Кинг Стивен : другие произведения.

Избранные произведения Iii том

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  Главная
  Флибуста
  Книжное братство
  
   Помощь и контакты
   Книжная полка
   Блоги
   Форумы
   Правила и ЧаВо
   Статистика
  
  Главная
  [Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент]
  Избранные произведения. III том (fb2)
  файл на 1 - Избранные произведения. III том [компиляция] (пер. М. Козырев,Татьяна Юрьевна Покидаева,Ирина Гавриловна Гурова,Феликс Бенедиктович Сарнов,B. Вебер, ...) 20228K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Стивен Кинг
  
  Стивен КИНГ
  Избранные произведения
  III том
  
  РОМАНЫ
  
  ИГРА ДЖЕРАЛДА
  
   Сэйди взяла себя в руки. Никто не взялся бы описать все негодование и презрительную ненависть, которые она вложила в свои слова:
  
   — Мужчины, вы мерзкие грязные свиньи! Вы все одинаковы, все! Мерзкие грязные свиньи!
  
   Сомерсет Моэм, «Дождь»
  
   В уединенном доме на берегу лесного озера в штате Мэн разыгралась трагедия. Джесси потеряла мужа и осталась одна, прикованная к кровати… Но ее одиночество было недолгим. Все страхи, которые она когда-либо испытывала в жизни, вернулись в одночасье и заполнили уединенный дом, мгновенно превратившийся в зловещую камеру пыток…
  
  Глава 1
  
  По дому гулял сквозняк. Джесси слышала, как задняя дверь то и дело хлопает на ветру. Был октябрь. Осенью косяк всегда разбухал от сырости, и дверь закрывалась нормально, только если прижать ее посильнее. Но сегодня они как-то забыли об этом. Она хотела сказать Джералду, чтобы он пошел и закрыл дверь, прежде чем они окончательно увлекутся, иначе она просто рехнется от этого стука. Но потом Джесси подумала, как смешно это будет выглядеть. Подобная просьба испортит все настроение.
  
  Какое настроение?!
  
  Хороший вопрос. Как только Джералд защелкнул наручники у нее на запястьях, она поняла, что никакого настроения у нее нет и не было. Кстати, именно поэтому она и обратила внимание на стук незакрытой двери — потому что ее совершенно не возбуждали игры с наручниками и привязываниями к кровати.
  
  Чего не скажешь о Джералде. На нем были только обтягивающие трусы, и Джесси стоило лишь взглянуть на то, что творилось под ними, чтобы понять — его интерес не слабеет.
  
  Идиотизм какой-то, — подумала она. Она действительно чувствовала себя полной дурой. Но при этом ей было немножко страшно. Ей не хотелось этого признавать, но тем не менее так оно и было.
  
  — Джералд, может, не надо?
  
  Он на мгновение задумался, слегка хмуря лоб, а потом прошел через комнату к туалетному столику, что стоял слева от двери в ванную. По дороге его лицо прояснилось. Джесси внимательно наблюдала за ним. Прикованная к кровати, с разведенными в стороны руками, она ощущала себя Фей Рей в ожидании Кинг-Конга. Ее запястья были намертво пришпилены наручниками к столбикам красного дерева в изголовье кровати. Каждая рука — отдельно. Свобода движений ограничивалась шестью дюймами стальной цепи. Немного.
  
  Джералд положил ключи от наручников на туалетный столик — они тихонечко брякнули железом по дереву, и этот едва различимый звук отдался оглушительным эхом у Джесси в ушах — и повернулся к ней. Переливчатая рябь света, отраженного от поверхности озера за окном, бежала по белому потолку у него над головой.
  
  — Что ты сказала? Ну вот… ты мне испортила всю прелесть игры.
  
  А по мне ничего в этом прелестного нет. Изначально, — чуть не добавила Джесси, но все же сдержалась.
  
  Он усмехнулся. У него было тяжелое одутловатое лицо, розовое, как у поросенка, и иссиня-черные волосы с таким треугольным мыском посередине лба, который, согласно народной примете, предвещал раннее вдовство. Джесси не нравилось, когда он так улыбался. Его улыбка всегда вызывала у нее какое-то странное чувство, которое она затруднялась определить. Хотя…
  
  Определить это было совсем не сложно. Когда Джералд ухмылялся, он становился похожим на идиота. И чем шире он ухмылялся, тем глупее выглядел. Впечатление было такое, что с каждым дюймом ухмылки его интеллект падал на десять баллов. В такие моменты ее дорогой муженек — кстати сказать, преуспевающий адвокат — походил на сбежавшего пациента психушки.
  
  Жестоко, но тем не менее… Но как сказать человеку, с которым ты прожила почти двадцать лет, что он, когда ухмыляется, похож на клинического дебила? Ответ прост: никак. Вот его улыбка — совсем другое дело. Улыбка у Джералда замечательная. Тёплая, юморная. Наверное, именно из-за этой улыбки Джесси в него и влюбилась. Она напоминала ей отца. Когда они вечером собирались всей семьей и папа, потягивая вечерний джин-тоник, рассказывал забавные истории о том, что случилось с ним за день, у него на лице появлялась точно такая же улыбка.
  
  Но сейчас Джералд не улыбался, а именно ухмылялся. Это была его «фирменная» ухмылка специально для подобных мероприятий. Ему самому она наверняка виделась этаким хищным оскалом. Но Джесси — распятой на кровати, прикованной наручниками и одетой в одни крошечные трусики — она казалась на редкость глупой. Даже нет… просто дебильной. Потому Джералд отнюдь не являл собой образчик крутого мачо, которому сам черт не брат, по типу тех видных мужчин из приключенческих журналов для мальчиков, над которыми он так отчаянно извергался во дни блаженной юности — одинокий, некрасивый и толстый подросток в тяжкий период полового созревания. Джесси вовсе не обольщалась. Перед ней стоял неумолимо лысеющий пожилой адвокат, чьи тесные трусы недвусмысленно распирало спереди. Причем, справедливости ради сказать, средненько так распирало…
  
  Впрочем, размер его возбужденного причиндала значения не имел. Имела значение его ухмылка. И судя по тому, что он продолжал ухмыляться, можно было сделать вывод, что он просто не воспринял ее слова всерьез. Ведь по правилам игры Джесси полагалось сопротивляться.
  
  — Джералд, я серьезно. Я не хочу так.
  
  Ухмылка расплылась, открыв еще несколько мелких и вполне безобидных зубов. Его интеллект упал еще пунктов на двадцать — тридцать. И он по-прежнему ее не слушал.
  
  Ты уверена?
  
  Да. Уверена. Джесси не могла читать его мысли — для того чтобы читать человека как книгу, надо прожить с ним гораздо больше, чем семнадцать лет, — но обычно она разбиралась в его настроениях и более-менее точно знала, что у него на уме.
  
  И если все это правда, милая, как же так получилось, что он тебя не понимает? Почему он не видит, что это уже не игра? Что для тебя это — не очередная пикантная сцена в старом секс-фарсе?
  
  Теперь пришла ее очередь хмуриться. Джесси всегда, сколько она себя помнила, слышала голоса в голове. Она ни капельки не сомневалась, что такое бывает у всех, просто не все об этом говорят — точно так же, как не говорят о походах в сортир. В общем, она слышала голоса, с которыми ей было уютно, как в любимых домашних тапках, и хорошо, как в компании близких друзей. Но сейчас у нее в голове прозвучал новый голос… далеко не такой дружелюбный. Энергичный и сильный голос, молодой и какой-то озлобленный. Раздраженный и очень категоричный. И вот теперь он прорезался снова, отвечая на собственный вопрос:
  
  Дело не в том, что он тебя не понимает. Просто иногда он не хочет тебя понимать.
  
  — Джералд, правда… Я сегодня не в настроении. Сними с меня эти штуки. Давай как-нибудь по-другому. Хочешь, я буду сверху или просто ложись, а я тебе кое-что сделаю… ну, ты понимаешь.
  
  Ты уверена, что тебе хочется это делать? — спросил этот новый категоричный голос. — Ты вообще его хочешь, этого мужчину?
  
  Джесси закрыла глаза, как будто это могло бы заставить голос умолкнуть. Когда она снова открыла глаза, Джералд стоял в изножье кровати, его трусы выпирали спереди, словно нос корабля. Ну… скажем, игрушечного кораблика. Ухмылка стала еще шире, открыв последние зубы с обеих сторон — те, что с золотыми пломбами. Джесси поняла, что ей не просто не нравится эта ухмылка — она ее раздражает.
  
  — Я тебе разрешу быть сверху… если ты будешь хорошей, послушной девочкой. Ты ведь будешь хорошей девочкой, Джесси?
  
  Какая пошлость, — прокомментировал новый голос, который Джесси про себя окрестила «сказал, как отрезал». — Тошнотворная пошлость.
  
  Джералд засунул большие пальцы за резинку трусов и теперь стал похож на какого-то нелепого ковбоя. Потом он потянул их вниз, и трусы — преодолев несущественное препятствие в виде прибора в «боевой готовности» — быстро соскользнули на пол. Его хозяйство предстало во всей своей красе. Это был вовсе не грандиозный поршень любви, с которым Джесси впервые встретилась еще подростком на страницах клиландовской «Фанни Хилл»[1], а какой-то розовый мягкий пенек. Одним словом, пять дюймов ничем не примечательной эрекции. Два или три года назад, во время одной из нечастых поездок в Бостон, Джесси сходила на фильм под названием «Брюхо архитектора». Ага, подумала она, а теперь я смотрю «Член юриста». Она закусила губу, чтобы не рассмеяться, потому что это было бы бестактно.
  
  А потом ей в голову пришла одна мысль, от которой сразу же расхотелось смеяться: Джералд не понимал, что она говорит серьезно, потому что для него сейчас попросту не существовало никакой Джесси Махо Берлингейм, сестры Мэдди и Вилла, дочери Тома и Салли и бездетной жены Джералда. Она исчезла в тот самый момент, когда он защелкнул наручники у нее на запястьях. Подростковые приключенческие журналы времен блаженной юности Джералда сменились порнографическими изданиями, которые он хранил у себя в столе в самом нижнем ящике. В этих журналах грудастые девочки, одетые только в дешевенькие жемчуга, стояли на четвереньках на лохматых медвежьих шкурах, пока мужчины наяривали их сзади такими внушительными приборами, по сравнению с которыми принадлежность Джералда смотрелась вообще никакой. На последних страницах этих веселых журналов, среди объявлений секса по телефону, встречалась реклама анатомически правильных надувных женщин. На скромный взгляд Джесси, это был странный и даже дикий подход. И вот теперь она подумала об этих надувных куклах, об их бесформенных надувных телах и невыразительных безразличных лицах с каким-то гадливым отвращением. Ей даже стало слегка жутковато. Не то чтобы страшно, нет — но внутри она вся напряглась, и именно это непонятное напряжение было гораздо страшнее, чем их дурацкая игра с наручниками в летнем домике на берегу озера. И почему они вообще приехали в летний домик, когда лето давно прошло?!
  
  Но даже сквозь эти не слишком приятные мысли к ней пробивались все звуки. Казалось, ее слух обострился донельзя. Издалека доносился рев бензопилы, чуть ближе — на озере Кашвакамак — кричала гагара, припозднившаяся с отлетом. Ее пронзительный бешеный крик поднимался до самого неба. А совсем рядом, на северном берегу озера, лаяла собака. Этот противный хрипящий лай почему-то казался Джесси приятным. Наверное, потому, что он означал: даже в будний октябрьский день здесь есть еще кто-то живой. Иначе она слышала бы только стук двери — расхлябанной, как большой зуб в гниющей десне, — беспрестанно хлопающей по разбухшему косяку. Джесси уже понимала: еще немного, и она просто рехнется от этого стука.
  
  А тем временем Джералд, оставшийся в одних очках, взгромоздился на кровать и теперь подбирался к Джесси на четвереньках. Его глаза возбужденно блестели.
  
  Джесси подумала, что именно из-за этого блеска она продолжает играть с ним в эти дурацкие игры, хотя ее интерес к ним давно угас. В последнее время — в последние годы — Джералд все реже и реже смотрел на нее с таким вот горячечным блеском в глазах. Для своих лет Джесси выглядела очень даже неплохо — она не растолстела и ее фигура осталась почти прежней, — но Джералд давно уже перестал на нее возбуждаться. Джесси считала, что его безразличие частично вызвано тем, что он стал много пить — теперь он пил значительно больше прежнего, — но это была только часть проблемы. Как там в старой пословице? Чем больше знаешь, тем меньше ценишь. Наверное, так оно и есть. Хотя поэты-романтики, которых Джесси изучала на семинаре английской литературы, опровергали эту житейскую мудрость и провозглашали, что истинная любовь не умирает. Но с годами Джесси поняла, что суровая правда семейной жизни не нашла отражения в творчестве Джона Китса и Перси Шелли. Впрочем, откуда им было знать эту суровую правду — они оба умерли молодыми.
  
  Тем более что все это было не важно. Сейчас имело значение только то, почему она продолжала играть в эти игры, хотя они ее вовсе не привлекали — исключительно потому, что ей нравился этот возбужденный блеск в глазах Джералда. Когда он вот так на нее смотрел, она себя чувствовала молодой, красивой и желанной. Но…
  
  …но если ты думаешь, что он возбуждается на тебя, то ты ошибаешься, милая. Или просто сама себя обманываешь. Да он вообще тебя не видит. То есть видит, конечно. Но не тебя. Может быть, пришло время решить — решить раз и навсегда, — согласна ли ты и дальше мириться с таким унижением? Потому что подобный подход — это действительно унизительно, разве нет?
  
  Она вздохнула. Да, унизительно.
  
  — Джералд, мне это не нравится, — проговорила она с нажимом, и блеск в его глазах слегка померк. Уже кое-что. Все-таки он ее слышит. Так что, наверное, все в порядке. Не замечательно, как было раньше, но хотя бы в порядке. Однако мгновение спустя его глаза вновь загорелись, и он опять усмехнулся своей идиотской ухмылкой.
  
  — Я тебя проучу, моя гордячка. Моя красавица, — сказал Джералд. Он действительно так сказал, причем слово «красавица» он произнес с интонацией какого-нибудь напыщенного лорда из плохонькой мелодрамы о викторианской эпохе.
  
  Пусть он сделает то, что хочет. Чем быстрее он начнет, тем быстрее все кончится.
  
  Этот голос был хорошо знаком Джесси, и она собиралась последовать его совету. Вряд ли бы Глория Стейнем[2] одобрила такой подход, но Джесси было плевать. Совет был хорош уже тем, что он был практичен. Пусть он сделает то, что хочет, и чем быстрее он начнет, тем быстрее все кончится. Что и требовалось доказать.
  
  Джералд протянул руку — мягкую, с короткими пальцами, такую же розовую и вялую, как его член — и стиснул ей грудь. В этот миг что-то внутри у нее оборвалось. Как рвутся перенапряженные сухожилия. Она резко дернулась и сбросила его руку.
  
  — Хватит, Джералд, уймись. Сними с меня эти тупые наручники и дай мне встать. Может, полгода назад это еще и было забавно, но сейчас меня это не возбуждает. Я себя чувствую просто по-идиотски.
  
  На этот раз он услышал ее. Она поняла это по тому, как потускнели его глаза. Огонек в них погас, как свеча на ветру. Джесси решила, что знает, какие слова наконец-то пробились к нему: «тупые» и «по-идиотски». В детстве Джералд был толстым увальнем в очках, и первый раз он пошел на свидание аж в восемнадцать лет — через год после того, как он посадил себя на строгую диету и начал заниматься спортом, стараясь укрепить дряблое тело. Тогда он учился на втором курсе и, как сам говорил, держал свою жизнь более или менее в узде. (Как будто жизнь — это дикий мустанг, которого нужно объездить и приручить.) Но Джесси знала, что когда Джералд учился в школе, его жизнь была одним сплошным кошмаром. Тогда-то в нем и развились комплекс неполноценности и недоверие к окружающим, которые он не изжил до конца даже потом, когда все стало нормально.
  
  Он с отличием окончил колледж, юридический факультет, сделал весьма неплохую карьеру, женился на Джесси. Все это вместе (причем Джесси подозревала, что именно женитьба сыграла здесь главную роль) помогло Джералду вновь обрести уверенность в себе и какое-то самоуважение. Но на каком-то глубинном уровне в нем все-таки сохранились воспоминания о тех тумаках и затрещинах, которыми награждали его одноклассники, о том, как они дружно ржали над его тщетными попытками подтянуться на перекладине на физкультуре… и были такие слова — «идиот» и «тупой», например, — которые даже по прошествии стольких лет возвращали его в тот кошмар… по крайней мере так думала Джесси. Ей часто казалось, что все эти новомодные психологи совершенно не разбираются во многих действительно важных вещах — причем намеренно не разбираются, — но что касается живучести некоторых воспоминаний… в этом они абсолютно правы. Есть вещи, которые намертво врезаются в память; они присасываются к человеку, как злобные пиявки, которых не отодрать никакими силами. До поры они себя не проявляют, но определенные знаковые слова — «идиот» и «тупой», например — мгновенно их пробуждают, и вот тогда они начинают терзать человека по новой.
  
  Это был удар ниже пояса. Джесси боялась, что ей станет стыдно, но с облегчением поняла, что не испытывает ни малейших угрызений совести. И ее это даже порадовало. Наверное, я просто устала притворяться, подумала она, и это натолкнуло ее на мысль, что у нее тоже должны быть свои сексуальные пристрастия. И что забавы с наручниками уж точно к ним не относятся. Подобные игры казались ей унизительными. В самом начале эксперименты Джералда — те, что с шарфами — действительно пробуждали в ней какое-то стыдливое возбуждение, и несколько раз было так, что она испытывала многократные оргазмы, хотя в последние годы и самый обычный оргазм был для нее приятной неожиданностью. Но как бы там ни было, все эти забавы сопровождались для Джесси массой негативных эмоций, и чувство, что тебя унижают, было только одним из них. С самого начала, после первых придумок Джералда, ей каждый раз снились кошмары. Она просыпалась в холодном поту, закрывая промежность руками, сжатыми в кулаки. Джесси помнила только один из этих кошмарных снов, да и то приблизительно и размыто: она играет в крокет, совершенно голая, и солнце внезапно гаснет.
  
  Погоди, Джесси, все это ты можешь обдумать и завтра. А сейчас тебе нужно заставить его снять с тебя эти наручники.
  
  Да. Потому что это уже была не игра — не их игра. Теперь это была игра Джералда. И забавляла она его одного. Джесси подыгрывала ему раньше только потому, что он так хотел. Но теперь ей надоело. Ей было противно и неприятно.
  
  Крик одинокой гагары снова взвился над озером. Идиотская ухмылка на лице Джералда сменилась выражением мрачного разочарования. Ты мне испортила все удовольствие, сука, читалось у него на лице.
  
  Джесси вспомнился случай, когда она видела его таким в последний раз. Как-то в августе Джералд принес глянцевую брошюру и показал ей, какую машину он собирался купить. Она сказала, что он может купить «порше», если ему очень хочется — в конце концов они могут позволить себе «порше», — но лучше бы он приобрел абонемент в спортивный клуб на Форест-авеню, тем более что он грозился купить этот несчастный абонемент вот уже два года.
  
  — Просто сейчас твои телеса совершенно не будут смотреться на фоне «порше», — сказала Джесси, понимая, что это бестактно, но ей уже было не до тактичности. Джералд довел ее до того, что ей было уже плевать на его чувства. В последнее время такое случалось все чаще и чаще. Это пугало и огорчало Джесси, но она совершенно не представляла, как с этим бороться.
  
  — Ты на что намекаешь? — сразу напрягся Джералд.
  
  Сначала она промолчала. Она давно уже поняла, что когда Джералд задает вопросы вот таким ледяным тоном, он и не ждет, что ему ответят. Это был скорее упрек, чем вопрос: Ты не подыгрываешь мне, Джесси. Ты меня обижаешь.
  
  Но она была слишком раздражена — и только теперь до нее дошло, что, может быть, то раздражение было предвестием ее теперешнего состояния — и вместо того, чтобы просто проигнорировать его вопрос, как она делала почти всегда, решила ответить:
  
  — Я намекаю на то, Джералд, что независимо от того, есть у тебя «порше» или нет, этой зимой тебе все равно исполнится сорок шесть… и ты все равно будешь весить на тридцать фунтов выше нормы.
  
  Да, жестоко. Но в тот раз она не хотела сдерживаться и щадить его чувства. Потому что когда она посмотрела на фотографию изящной спортивной машины, что украшала обложку глянцевой рекламной брошюры, у нее в голове сразу возникла такая картина: маленький толстенький розовощекий мальчик с треугольным мыском волос надо лбом пошел купаться на пруд и застрял в надувном круге.
  
  Джералд выхватил у нее рекламный проспект и ушел, не сказав ни слова. Вопрос о покупке «порше» больше не обсуждался… но после этого случая Джесси часто ловила на себе его обиженный взгляд из разряда «я так не играю».
  
  Вот и теперь его взгляд был таким же.
  
  Только обида была сильнее.
  
  — Но ты же сама говорила, что это заманчиво. Я помню, ты именно так и сказала: «Звучит заманчиво».
  
  Она действительно так сказала? Да, наверное, сказала. Но это была ошибка. Каждый может так ошибиться. Нельзя же винить человека за то, что он поскользнулся на банановой кожуре. Да. Но как объяснишь это мужу, который уже оттопырил нижнюю губу, словно Малыш Хью[3], готовый закатить истерику?!
  
  Она не знала и поэтому опустила глаза… и то, что она увидела, очень ей не понравилось. Мистер Счастье в исполнении Джералда не поутратил свой боевой настрой. Он, очевидно, не понял, что планы несколько изменились.
  
  — Джералд, я не хочу…
  
  — Ты не хочешь? И как это понимать? Я беру отгул на работе, чтобы приехать сюда и побыть вдвоем… я даже думал, что мы, может быть, останемся на ночь и хорошо позабавимся… — Он замолчал на секунду и уныло добавил: — Ты же сама говорила, что это заманчиво.
  
  Джесси начала лихорадочно соображать, выбирая возможные отговорки из стандартного набора. (Да, но у меня жутко болит голова; да, но у меня эти ужасные предменструальные боли; да, но я все-таки женщина и имею право капризничать; да, но теперь, когда мы с тобой совершенно одни и поблизости нет ни единой живой души, мне почему-то страшно. Ты пугаешь меня. Да, именно ты. Потому что сейчас в тебе есть что-то от зверя.) Лживые отговорки, которые питали его заблуждения о своей драгоценной персоне и ублажали его самолюбие. Беспроигрышный вариант. И Джесси почти уже выбрала, с какой карты зайти, как вдруг этот новый решительный голос, звучавший до этого лишь у нее в голове, прорвался наружу. Джесси была приятно удивлена, когда обнаружила, что и вслух он звучит так же сухо, решительно и спокойно.
  
  И еще было в нем что-то неуловимо знакомое.
  
  — Да, наверное, я так сказала. Но я имела в виду, что будет заманчиво вырваться с тобой сюда, на природу, вдвоем — как в старые добрые времена, когда у тебя еще не было таблички с именем на двери собственного кабинета. Я думала, мы немного покувыркаемся в кровати, а потом погуляем или просто посидим на веранде. А вечером, может быть, поиграем в скраббл. А то, что ты сделал… это обидно, в конце концов. Как ты думаешь, Джералд? Скажи мне, потому что я действительно хочу знать.
  
  — Но ты говорила…
  
  Уже в течение пяти минут она пыталась ему втолковать, что хочет освободиться от этих дурацких наручников, но он упорно отказывался ее слушать. Ее раздражение переросло в ярость.
  
  — Господи, Джералд, меня это давно уже не забавляет, и если б ты не был таким упертым, то давно бы это понял!
  
  — Ты у меня остра на язычок. Иногда это приятно, щекочет нервы. Но иногда меня так раздражают твои…
  
  — Джералд, когда ты вот так упираешься как баран, по-хорошему до тебя вообще ничего не доходит. Кто же тут виноват?
  
  — Когда ты такая, Джесси, ты мне не нравишься. Очень не нравишься.
  
  М-да, если вначале все было плохо, то теперь стало просто отвратно. И что самое неприятное — это был еще не предел. На Джесси вдруг навалилась страшная усталость, и ей на ум почему-то пришла строчка из старой песни Пола Саймона: «Не хочу я участвовать в этой безумной любви». Все правильно, Пол. Хоть и не вышел ты ростом, но тупым тебя не назовешь.
  
  — Знаю, что не нравлюсь. И хорошо, что не нравлюсь, потому что сейчас дело в этих дурацких наручниках, а не в том, нравлюсь я тебе или нет, когда говорю, что передумала. Я хочу, чтобы ты снял наручники. Слышишь меня?
  
  Нет, не слышит, поняла Джесси. И ей стало страшно.
  
  — Черт, какая же ты вся из себя противоречивая и язвительная. Я люблю тебя, Джесс, но, знаешь, я ненавижу, когда ты дерзишь. Меня всегда это бесило.
  
  Он утер рот рукой и грустно посмотрел на нее — бедный обманутый Джералд, огорченный коварной женщиной, которая затащила его в эти девственные леса, а потом отказалась исполнить свои супружеские обязанности. Бедный обиженный Джералд, который — судя по всему — вовсе не собирался идти за ключами от наручников.
  
  Джесси и сама не заметила, когда именно ее тревога переросла в нечто совсем иное. Она превратилась в гремучую смесь страха и ярости. Сколько она себя помнила, что-то похожее с ней случилось всего однажды. Джесси тогда было лет двенадцать. Дело было у Вилла на дне рождения. Ее братец Вилл то ли толкнул ее, то ли как-то обозвал при всех. Все рассмеялись. Ха-ха-ха, оборжёшься. Только Джесси было совсем не весело.
  
  Вилл хохотал громче всех. Буквально давился смехом, согнувшись пополам и хлопая себя ладонями по коленкам. Его длинные лохмы упали ему на лицо. (В то время был самый пик популярности Beatles, Rolling Stones и Searchers, и поэтому у всех мальчишек были длинные волосы.) В общем, волосы упали ему на лицо, и поэтому он не видел, как разъярилась сестра… обычно он опасался злить Джесси, зная ее взрывной нрав. Пока брат корчился от смеха, злость переполнила Джесси настолько, что она поняла: если она ничего не сделает, то просто взорвется от ярости. Она сжала руку в маленький кулачок и со всей силы ударила любимого братца в лицо, когда тот наконец отсмеялся и поднял голову, чтобы взглянуть на нее. Удар сбил Вилла с ног, словно кеглю, и он громко заплакал.
  
  Уже потом Джесси пыталась себя убедить, что Вилл плакал больше от удивления, чем от боли. Но даже в свои двенадцать она понимала, что это не так. Ему было больно, очень больно. Она разбила ему все губы. Его нижняя губа в одном месте треснула от удара, а верхняя — в двух местах. Брату досталось неслабо. И за что, спрашивается? Только за то, что он сделал глупость? Но ведь ему в тот день исполнялось всего девять лет, а в таком возрасте все дети глупые. Нет, дело было не в этом. Просто она испугалась — испугалась, что если ничего не сделает с этой гремучей пенистой смесью из ярости и смущения, то
  
  (солнце погаснет)
  
  она просто взорвется. В тот день Джесси поняла, что внутри нее — колодец, но вода в нем отравлена. И когда Уильям посмеялся над ней, он опустил туда ведро, которое вернулось полное склизкой пены и всякой отвратной болотной живности. Она ненавидела брата за это. Наверное, она потому его и ударила. Он заставил ее заглянуть в себя. И то, что она там увидела, напугало ее самое. И вот теперь, столько лет спустя, эта темная глубина пугала ее по-прежнему… пугала и приводила в ярость.
  
  Нет, солнце из-за тебя не погаснет, — подумала Джесси без понятия, что это значит. — Будь ты проклята, если погаснет.
  
  — Я не хочу с тобой спорить, Джералд. Просто возьми ключи и сними с меня эти долбаные наручники!
  
  И тут он сказал такое, что до нее даже не сразу дошел смысл сказанного — настолько это звучало дико.
  
  — А если нет?
  
  Сначала Джесси отметила лишь перемену в тоне Джералда. Обычно голос у мужа был добродушный, сердечный, с легкой такой хрипотцой — голос типа: Всем нам крупно повезло, что я здесь главный, не так ли? — но теперь это был низкий и вкрадчивый голос. Совершенно чужой. В глазах Джералда вновь вспыхнул тот лихорадочный блеск, который когда-то давно возбуждал ее с пол-оборота. Джесси различала его с трудом — он прятался в узких щелочках глаз за очками в золотой оправе, — но знала, что он там был. Действительно был.
  
  Потом она обратила внимание на мистера Счастье, который, как ни странно, не только не поутратил боевой задор, а даже наоборот — приосанился, образно выражаясь, расправил плечи и стал очень даже внушительным… или ей это только казалось?
  
  Ты и вправду так думаешь, милая? Я лично — нет.
  
  Джесси переварила всю эту информацию и только потом осознала смысл слов Джералда. А что если нет? И когда смысл сказанного дошел до нее целиком и полностью, ее страх и ярость достигли предела. Где-то глубоко внутри это гипотетическое ведро вновь сорвалось ко дну колодца, чтобы зачерпнуть вязкой и тухлой жижи, в которой кишели микробы — ядовитые, как болотные гадюки.
  
  Опять хлопнула задняя дверь, и где-то рядом, в лесу, снова залаяла собака — надрывно, отчаянно. Джесси подумала, что еще немного — и у нее начнется мигрень.
  
  — Послушай, Джералд. — Голос Джесси звучал властно и сильно. Это был тот самый новый голос, с которым она познакомилась только сегодня. Она вполне понимала, что сейчас не самый подходящий момент для того, чтобы проявлять характер — в конце концов она сейчас находилась в полной власти Джералда, на безлюдном северном берегу озера Кашвакамак, прикованная наручниками к кровати, в одних узеньких трусиках, — но ей нравился этот голос. Почти против воли, но нравился. — Ты меня слушаешь или нет? Я знаю, что обычно ты пропускаешь мои слова мимо ушей, но сейчас мне действительно важно, чтобы ты меня выслушал. Так ты слушаешь?
  
  Он стоял на коленях и смотрел на нее как на какого-нибудь жука доселе неизвестного науке вида. Его щеки, украшенные ярко-красной сеточкой кровеносных сосудов (про себя Джесси их называла отметинами старого выпивохи), стали просто пунцовыми. Краска разлилась даже по лбу — четкой темной полосой, которая походила на родимое пятно.
  
  — Да, — сказал он все тем же чужим вкрадчивым голосом. — Я тебя слушаю, Джесси. Очень внимательно слушаю.
  
  — Хорошо. Тогда возьми ключи и освободи мне руки. Сначала эту, — она постучала правой рукой о спинку кровати, — а потом эту, — она постучала о спинку кровати левой рукой. — И если ты это сделаешь прямо сейчас, то я тебе гарантирую нормальный, безболезненный, обоюдно приятный секс. Потом мы поспим, а наутро вернемся в Портленд, к нашей нормальной и безболезненной жизни.
  
  И совершенно бессмысленной, — подумала Джесси. — Ты пропустила два слова. В Портленд, к нашей нормальной, безболезненной и совершенно бессмысленной жизни. Может быть, так оно и было. А может быть, Джесси излишне драматизировала ситуацию (она обнаружила, что когда ты лежишь прикованная к кровати наручниками, у тебя волей-неволей появится склонность к излишней драматизации). Но так или иначе, она этого не добавила. И может, оно и к лучшему. Получалось, что новый решительный голос был не таким уж и дерзким, как ей показалось сначала. Но буквально в следующую секунду этот голос — который был все-таки ее голосом — зазвучал с удвоенной яростью.
  
  — И если ты не прекратишь издеваться и дразнить меня — сейчас же, — то я прямо отсюда поеду к сестре, узнаю телефон адвоката, который вел ее бракоразводный процесс, и позвоню ему. Я не шучу. Эти твои игры противны.
  
  И тут случилось нечто совсем уже невероятное. Джесси даже представить себе не могла, что такое вообще возможно. Джералд опять ухмыльнулся. Ухмылка выплыла у него на лице, словно подводная лодка, которая наконец-то всплыла в дружественных водах после долгого и опасного плавания. Хотя это было еще не самое невероятное. Самое невероятное, что теперь эта ухмылка безобидного дебила превратилась в оскал буйнопомешанного.
  
  Он опять протянул руку, провел Джесси ладонью по левой груди, а потом неожиданно больно ее сдавил. В довершение ко всем радостям он ущипнул ее за сосок. Раньше он себе такого не позволял. Никогда.
  
  — Ой, Джералд! Больно же!
  
  Джералд серьезно кивнул. Можно даже сказать, сочувственно — что совсем не вязалось с его жуткой ухмылкой.
  
  — Хорошо, Джесси. Я имею в виду все в целом. У тебя хорошо получается. Из тебя получилась бы замечательная актриса или девушка по вызову. Ты была бы одной из самых дорогих. — Он заколебался, а потом добавил: — Вообще-то это был комплимент.
  
  — Господи, что ты несешь?!
  
  Но Джесси прекрасно понимала, что происходит. Теперь ей стало страшно уже не на шутку. В комнате поселилось какое-то зло — и оно разрасталось, как бездонная черная дыра. Хотя «зло», наверное, сильно сказано. Просто что-то нехорошее, темное.
  
  Но Джесси была все еще вне себя от ярости — как в тот день, когда она ударила Вилла.
  
  Джералд рассмеялся.
  
  — Что я несу? Я чуть было тебе не поверил. Вот я о чем. — Он положил руку на ее правое бедро и произнес будничным, неуместно деловитым тоном: — Так ты их сама разведешь или мне сделать это за тебя? Это тоже часть игры?
  
  — Дай мне встать!
  
  — Да… но попозже. — Джералд вытянул другую руку и ущипнул Джесси за правую грудь, причем так сильно, что боль пронзила весь бок. — А теперь разведи свои прекрасные ножки, моя гордячка, моя красавица!
  
  Джесси внимательно посмотрела на мужа и поняла одну страшную вещь: он знал. Знал, что она не шутит. Он все знал, но предпочел не знать, что он знает. Разве это нормально?
  
  Нет, не нормально, — заявил новый голос, который «сказал, как отрезал». — Но тут, опять же, смотря для кого. Если ты крутой малый из крупнейшей адвокатской конторы на всем восточном побережье от Бостона до Монреаля, то вполне можешь себе позволить знать только то, что тебе хочется знать, и не знать того, чего знать не хочется. Сдается мне, милая, у тебя очень крупные неприятности. По-настоящему крупные неприятности — из тех, что обычно кончаются разводом. Так что мой тебе совет: стисни зубы и зажмурь глаза. Думаю, тебе предстоит небольшая инъекция.
  
  Эта ухмылка. Эта уродливая отвратительная ухмылка.
  
  Притворяется, что ни о чем не догадывается. Причем так хорошо притворяется, что потом запросто сможет пройти проверку на детекторе лжи. Я думал, что это тоже часть игры, обиженно скажет он и даже глазом не моргнет. Я правда так думал. А если Джесси будет давить на него, будет злиться, то Джералд прибегнет к старейшему способу защиты, которым пользуются все мужчины… и скользнет в него, словно ящерица — в трещину в камне. Тебе же понравилось. Ты же знаешь, что тебе понравилось. Почему ты не хочешь это признать?
  
  Притворяется, что ни о чем не догадывается. Ведь знает же, но все равно продолжает. Он приковал ее наручниками к кровати — и она, кстати, не возражала — и теперь собирается… черт, будем называть вещи своими именами. Он собирается ее изнасиловать. По-настоящему изнасиловать. Под стук незакрытой двери, лай собаки, визг бензопилы и пронзительные вопли гагары на озере. Вот такие дела. Эх, ребята, хе-хе… ни хрена вы не знаете об ентом деле, пока не вздрючите девочку, которая будет вертеться под вами, как курочка на сковородке. А если Джесси потом и вправду поедет к Мэдди за телефоном того адвоката, Джералд будет с жаром доказывать, что ничего такого у него и в мыслях не было.
  
  Джералд положил свои пухлые розовые руки ей на бедра и раздвинул ей ноги. Джесси почти не сопротивлялась. Она была слишком напугана и ошарашена тем, что сейчас происходит, чтобы сопротивляться.
  
  Правильное решение, — прозвучал у нее в голове знакомый голос — не тот новый, а старый, давнишний. — Просто лежи себе тихо-спокойно, и пусть он там копошится. В конце концов ничего в этом такого нет. Он это делал уже, наверное, тысячу раз — и ничего с тобой не случилось. Если ты вдруг забыла: ты уже давно не стыдливая девственница.
  
  А если она не послушает этот голос? Что тогда?
  
  Как будто в ответ на невысказанный вопрос перед мысленным взором возникла кошмарная картина. Джесси увидела себя и Джералда в суде, на бракоразводном процессе. Она не знала, как происходит развод в штате Мэн — через суд или нет, — но это никоим образом не повлияло на ее видение. Картина была очень четкой и ясной. Она даже видела, во что она одета — в розовый деловой костюм от Донны Каран. Под ним была шелковая персиковая блузка. Она сидела на скамье очень прямо, на сведенных вместе коленях лежала белая сумочка. Джесси говорила судье, похожему на покойного Гарри Ризонера[4], что да, она поехала с Джералдом в летний домик по собственной воле и позволила ему приковать себя к кровати наручниками тоже по собственной воле… и да, они с мужем так забавлялись и раньше, правда, не на озере.
  
  Да, ваша честь. Да.
  
  Да, да, да.
  
  Джералд раздвигал ей ноги, а Джесси продолжала рассказывать судье, похожему на Гарри Ризонера, что они начинали свои забавы с шелковых шарфов, что она была не против перейти на веревки, а потом и на наручники, хотя все это надоело ей очень быстро. Ей было противно. Настолько противно, что она поехала с Джералдом на озеро Кашвакамак, в безлюдное место за восемьдесят три мили от Портленда, в будний день в октябре, и там вновь позволила ему посадить себя на цепь, как собаку; ей все это настолько наскучило, что на ней были только узенькие тонкие трусики — совершенно прозрачные, так что сквозь них можно было читать газету, набранную мелким шрифтом. И судья, конечно же, ей поверит и искренне посочувствует. Ну конечно, поверит. Любой бы поверил. Джесси представила, как она сидит на месте свидетеля и говорит:
  
  — Итак, я лежала прикованная наручниками к кровати, в одних только трусиках из «Виктории Сикрет», и улыбалась любимому мужу. Но в последний момент я передумала и сказала об этом Джералду. Но он все равно мне засунул, и поэтому я считаю, что это было изнасилование.
  
  Да, сэр, именно так все и было. Даю голову на отсечение.
  
  Джералд рывком спустил с нее трусики, и это вернуло Джесси к реальности. Он стоял на коленях между ее раздвинутыми ногами, и у него было такое сосредоточенное лицо, словно он собирался сдавать выпускной экзамен, а не заняться любовью с женой. По подбородку сползала белая капля слюны, сорвавшаяся с пухлой нижней губы.
  
  Пусть он сделает то, что хочет, Джесси. Пусть он заправит и кончит. Ты же знаешь, что полные яйца сводят его с ума. Они все, мужики, просто бесятся от полноты яиц, если так можно сказать. Сейчас он их опустошит, и тогда с ним опять можно будет нормально разговаривать. Так что не распаляйся по пустякам — просто лежи и жди, когда он избавится от своего спермотоксикоза.
  
  Хороший совет, и она бы, наверное, последовала ему, если бы не новый голос, поселившийся у нее в голове. Этот бесцеремонный новосел, очевидно, считал, что прежний советчик Джесси — голос, который с годами она стала называть про себя «примерной женушкой Берлингейм», — еще тот зануда. Может быть, Джесси все же последовала бы совету «доброй женушки», если бы не два обстоятельства. Во-первых, до нее вдруг дошло, что хотя ее руки прикованы к кровати, ноги у нее свободны. А во-вторых, с подбородка Джералда капнула слюна. Мгновение капля висела, покачиваясь, набухая, и сорвалась прямо ей на живот, чуть выше пупка. В этом было что-то знакомое, и на Джесси вдруг нахлынуло невероятно сильное ощущение дежа-вю. В комнате стало темнее, как будто окна и стеклянная крыша сменились панелями из закопченных стеклышек.
  
  Это его сперма, — подумала Джесси, хотя прекрасно знала, что это слюна. — Его проклятая сперма.
  
  Причиной такой реакции был не столько Джералд, сколько это странное ненавистное чувство, которое поднималось, как штормовая волна, из глубин ее сознания. Она не думала, что она делает, — она действовала инстинктивно, как стал бы действовать человек, с ужасом осознавший, что трепыхающееся существо, которое запуталось у него волосах, это не что иное, как летучая мышь.
  
  Джесси резко поджала ноги, чуть не задев правым коленом подбородок Джералда, и с силой выбросила их вперед. Правая пятка угодила ему прямо в солнечное сплетение, а левая — в плотное основание пениса и набухшие яйца, что висели под ним, словно бледный перезрелый плод.
  
  Джералд откинулся назад, плюхнувшись задом на свои полные безволосые икры. Он запрокинул голову и издал высокий сдавленный крик. Словно в ответ, на озере вновь закричала гагара. Для Джесси это прозвучало так, как будто один самец соболезнует другому.
  
  Глаза Джералда больше не щурились и не блестели. Голубые, как сегодняшнее ясное небо (когда Джералд позвонил ей и сказал, что взял на работе отгул и приглашает ее съездить на озеро на целый день и, может, даже с ночевкой, она согласилась именно потому, что ей очень хотелось увидеть это высокое небо над пустым по-осеннему озером), они широко распахнулись, и в них читалась такая боль, что было страшно на это смотреть. На шее у него вздулись вены. Джесси подумала: Я не видела его таким с того самого лета, когда целыми днями шел дождь, и Джералду осточертело садовничать, и он нашел себе новое хобби — дегустацию виски и прочих коньячных спиртов.
  
  Его крик постепенно стихал, словно кто-то медленно убавлял звук на пульте дистанционного управления Джералдом. Но, разумеется, все было проще: он слишком долго кричал, что-то около тридцати секунд, и ему уже не хватало дыхания. Ему, наверное, очень больно, — подумала Джесси. Красные пятна у него на лбу и щеках стали просто багровыми.
  
  Что ты наделала?! — воскликнула в страхе примерная женушка. — Что ты наделала?!
  
  Ага. Хороший удар, черт побери, — задумчиво произнес новый голос.
  
  Ты врезала по яйцам собственному мужу! — верещала примерная женушка. — Господи, как ты могла?! Как ты могла?!
  
  Джесси знала ответ на этот вопрос или думала, что знает. Она сделала это потому, что муж собирался ее изнасиловать, а потом списать все на то, что произошло небольшое недоразумение между двумя любящими супругами, которые собрались предаться вполне безобидным забавам. Это была игра, — скажет он, пожав плечами. — Просто игра, и я тут ни при чем. Если хочешь, мы больше не будем в нее играть. Конечно, не будем. Джералд далеко не дурак и сразу сообразит, что отныне и впредь она ни за что уже не согласится снова надеть наручники. Это как раз тот случай, когда последний раз окупает все. Джералд прекрасно это понимал и собирался получить все сполна.
  
  Та нехорошая чернота, которую Джесси почувствовала раньше, все-таки вырвалась из-под контроля. Именно этого она и боялась. Джералд вроде бы продолжал кричать, но его губы кривились в беззвучном крике (по крайней мере Джесси ничего не слышала). Его лицо налилось кровью настолько, что местами казалось почти черным. На чисто выбритом горле мужа яростно пульсировала яремная вена — или это была сонная артерия, если это вообще имеет значение, — и выглядела она страшно, словно вот-вот взорвется. Джесси похолодела от ужаса.
  
  — Джералд? — Ее голос звучал тонко и неуверенно, как голос девушки, которая разбила какую-то дорогую вазу у друга на дне рождения. — Джералд, с тобой все нормально?
  
  Конечно, это был глупый вопрос, идиотский вопрос, но задать его было легче, чем спросить о том, о чем ей действительно хотелось спросить: Джералд, тебе очень больно, да? Джералд, ты не собираешься умирать?
  
  Разумеется, он не собирается умирать, — нервно проговорила примерная женушка. — Ты его сильно ударила, очень сильно, и тебе должно быть стыдно, но он не умрет. Здесь никто не умрет.
  
  Перекошенный рот Джералда беззвучно дрожал, но он не ответил не ее вопрос. Одной рукой он держался за живот, а другой прикрывал ушибленные гениталии. Теперь обе руки медленно поползли вверх и замерли над его левым соском. Замерли, словно пара маленьких толстеньких розовых птичек, которые долго летели, и очень устали, и сели передохнуть. Джесси заметила, что на животе у мужа проступает отпечаток ноги — ее ноги, — ярко-красный на фоне его розовой кожи.
  
  Джералд попытался выдохнуть воздух. Пахнуло протухшим луком. Последний выдох, — подумала Джесси. — В нижней части легких зарезервирована десятая часть от всего объема воздуха, для последнего выдоха, кажется, так нас учили на биологии. Да, вроде так. Последний выдох, пресловутый последний выдох утопающих и курильщиков. Как только ты его сделаешь, ты либо отклеишься, либо…
  
  — Джералд! — яростно закричала она. — Джералд, дыши!
  
  Его глаза вылезли из орбит, словно мраморные шарики, застрявшие в комке пластилина, но ему удалось сделать единственный маленький вдох. И Джералд — человек, который, как временами казалось, весь состоит из слов, — использовал этот воздух, чтобы сказать свое последнее слово:
  
  — …сердце…
  
  Вот и все.
  
  — Джералд! — Теперь к ее ярости добавилась нотка испуганного потрясения, как у старой школьной учительницы, застукавшей второклассницу, которая задирала платье перед мальчишками, чтобы показать им крольчат на трусиках. — Джералд, перестань валять дурака и дыши, черт тебя побери!
  
  Но Джералд уже не дышал. Его глаза закатились, так что стали видны желтоватые белки. Язык вывалился наружу. Из обмякшего члена хлынула струя мутной бледно-оранжевой мочи, горячие капельки оросили колени и бедра Джесси. Она пронзительно завизжала. Дергаясь в наручниках и неуклюже перебирая ногами, она отодвинулась подальше от Джералда.
  
  — Прекрати, Джералд! Прекрати, пока ты не упал с кр…
  
  Поздно. Даже если он слышал ее — в чем Джесси сомневалась, — было уже поздно. Он завалился назад, верхняя часть его туловища перегнулась через край кровати, и тяготение взяло свое. Джералд Берлингейм — человек, с которым Джесси когда-то завтракала в постели сливочными пудингами, — кувырнулся с кровати вверх ногами, как неуклюжий мальчишка, который пытается выпендриться перед друзьями в бассейне. Его голова ударилась о деревянный пол с противным глухим стуком, и Джесси опять завизжала. Звук был такой, как будто о край каменной кастрюли разбили огромное яйцо. Она бы, наверное, все отдала, лишь бы только его не слышать.
  
  Воцарилась гнетущая тишина, которую нарушал только визг бензопилы в отдалении. В воздухе перед глазами у Джесси распускалась гигантская серая роза. Лепестков становилось все больше и больше, и когда они окружили ее, как пыльные крылья огромной бесцветной моли, и закрыли собой весь мир, она ничего не почувствовала, ничего. Только признательность.
  Глава 2
  
  Ей пригрезилось, что она оказалась в длинном холодном коридоре, ведущем куда-то вниз. Вокруг клубился белый туман. По таким вот проходам люди обычно спускаются в неизвестность в фильмах и сериалах типа «Кошмара на улице Вязов» или «Сумеречной зоны». Она была голой, и ей было жутко холодно — все тело ломило, особенно мышцы спины, шеи и плеч. Надо скорее выбираться отсюда, иначе я заболею, — подумала она. — У меня уже судороги от холода и сырости.
  
  (Хотя Джесси знала, что холод и сырость тут ни при чем.)
  
  К тому же Джералду плохо. Я не помню, что с ним, но, по-моему, он болен.
  
  (Хотя она знала, что «болен» — это совсем не то слово.)
  
  Но что самое странное: в глубине души она не хотела уходить из этого туманного коридора, уводящего вниз — к неизвестности. Ей почему-то казалось, что будет лучше остаться здесь. Что если она не останется, то потом пожалеет. И Джесси осталась еще ненадолго.
  
  Она пришла в себя из-за лая собаки. На редкость противный звук — глухой и низкий, но временами срывающийся на пронзительный визг. Каждый раз, когда эта собака гавкала, она словно выблевывала из горла целые горсти острых щепок. Джесси и раньше слышала этот лай… правда, лучше бы не вспоминать — где, когда и при каких обстоятельствах.
  
  Она шевельнулась — левая стопа, правая стопа, ноги как ватные — и вдруг поняла, что если открыть глаза, то можно будет хоть что-то увидеть, даже в тумане. Она так и сделала, и увидела, что находится не в каком-то зловещем коридоре из «Сумеречной зоны», а в спальне их с Джералдом летнего домика на северном берегу озера Кашвакамак, в бухте, которую все называли Зазубриной. Теперь она поняла, почему ей холодно — потому что на ней были одни только тонкие трусики — и почему так болят спина, шея и плечи. Потому что она прикована наручниками к кровати, а, скажем так, задняя часть сползла вниз, когда она отключилась. Никакого сырого тумана, никакого сумеречного коридора… а вот собака была реальной. И она все еще лаяла. Где-то уже совсем близко. Если Джералд услышит…
  
  Джесси вздрогнула при мысли о муже, и этот резкий толчок отдался легким покалыванием в ее сведенных судорогой мышцах. Ощущение исчезало где-то в районе локтей, и Джесси с ужасом поняла, что предплечья и кисти почти ничего не чувствуют — руки как будто превратились в перчатки, набитые остывшим картофельным пюре.
  
  Представляю, как будет болеть, — подумала Джесси и вдруг вспомнила все… и ее самым ярким воспоминанием была та кошмарная картина, когда Джералд падал с кровати вниз головой. То есть сейчас ее муж лежит на полу, мертвый или без сознания, а она тут разлеглась на кровати и размышляет, с чего это вдруг ее руки почти не слушаются. Самовлюбленная эгоистка. Разве так можно?!
  
  Если он умер, то сам виноват, черт его дери, — произнес у нее в голове новый напористый голос, который «сказал, как отрезал». Он собирался добавить еще парочку измышлений, но Джесси заставила его заткнуться. Даже в теперешнем — полубессознательном — состоянии ей все-таки удалось собраться с мыслями, и она поняла, чей это голос — немного гнусавый, надрывный, готовый в любую секунду залиться язвительным смехом. Это был голос Рут Ниери, с которой Джесси жила в одной комнате, когда училась в колледже. И теперь, когда Джесси все вспомнила, она уже не удивлялась. Рут обожала давать советы и высказывать свое мнение по поводу и без повода, причем ее речи частенько шокировали Джесси, девятнадцатилетнюю провинциалку из Фальмут-Форсайд, молоденькую и наивную девочку… хотя так, наверное, и было задумано. Рут вообще обожала эпатировать публику. Она никогда не теряла голову, и Джесси не сомневалась, что Рут искренне верила в шестьдесят процентов того, что говорила, и действительно делала сорок процентов того, о чем рассказывала подругам. А когда речь заходила о сексе, то тут процент был еще выше. Рут Ниери была единственной женщиной из всех знакомых Джесси, которая принципиально не брила ноги и подмышки. Однажды она повздорила с дежурным по их этажу в общежитии — весьма неприятным типом, кстати сказать — и вылила ему в наволочку целый флакон клубничной пены для душа. Рут из принципа ходила на все студенческие собрания и не пропускала ни одной постановки экспериментального студенческого театра. Даже если спектакль поганый, то все равно стоит сходить, лапуля. Хотя бы взглянуть, как какой-нибудь симпатичный парень разденется прямо на сцене, — говорила она удивленной и заинтригованной Джесси, возвращаясь с очередного провального спектакля под названием «Сын попугая Ноя». — То есть они не всегда раздеваются, но как правило. Я так думаю, что студенты как раз для того и пишут и ставят свои эти пьесы — чтобы парни и девушки могли раздеваться и красоваться на публике.
  
  Джесси уже сто лет не вспоминала про Рут, но теперь голос бывшей соседки по комнате звучал у нее в голове и давал бесценные советы, как в старые добрые времена. А почему бы и нет? Кто, как не Рут Ниери, даст хороший совет и ободрит растерянного человека, который утратил покой и душевное равновесие?! Кто, как не Рут, которая по окончании Нью-Хэмпширского университета успела трижды побывать замужем, два раза пыталась покончить с собой и четыре раза лечилась в реабилитационном центре для хронических алкоголиков и наркоманов?! Старушка Рут — еще один яркий пример того, как тяжело бывшие Дети цветов переживают кризис среднего возраста.
  
  — Господи, мне сейчас только этого и не хватает. «Дорогой Эбби»[5] из преисподней, — высказалась она вслух, и ее собственный голос, хриплый и низкий, напугал ее куда больше, чем онемевшие и потерявшие чувствительность руки.
  
  Джесси постаралась подтянуться и вернуться в полусидячее положение, в котором была до того, как Джералд совершил свое показательное выступление по кувыркам с кровати (может быть, этот кошмарный звук, похожий на хруст разбившейся скорлупы, тоже был частью сна? Джесси очень на это надеялась), и не на шутку перепугалась, когда поняла, что не может даже пошевелиться. Ее мышцы как будто пронзило тысячами иголок, но руки так и остались висеть неподвижными, бесчувственными плетьми. Страх подействовал на нее как нашатырь — в голове прояснилось и сердце забилось быстрее. Но больше она ничего не добилась. На какую-то долю секунды перед ее мысленным взором возникла картинка из учебника древней истории. Молодая женщина, закованная в колодки, стоит посреди рыночной площади, а вокруг нее толпятся люди, смеются и тыкают в нее пальцами. Она вся сгорбилась, словно ведьма из сказки, а растрепанные волосы скрывают ее лицо, как покрывало кающейся грешницы.
  
  Ее зовут примерная женушка Берлингейм, и ее наказали за то, что она причинила боль мужу, подумала она. Они наказали примерную женушку, потому что не могут привлечь к ответу истинную виновницу, которая ударила Джералда… Ту, чей голос напоминает мне голос моей старой соседки по комнате.
  
  Но разве ударить и причинить боль верные определения? Вполне вероятно, что единственным верным словом здесь будет убить. Вполне вероятно, что Джералд действительно умер. И вполне вероятно, что — кроме нее и собаки — здесь, на северном берегу озера, больше нет ни единой живой души. И если она сейчас закричит, разве ответит ей кто-нибудь, кроме гагары? Хоть кто-нибудь?! Разве что эхо… Эхо — больше ничего.
  
  Эти невеселые размышления, завершившиеся строкой из «Ворона» Эдгара По, открыли Джесси глаза. Внезапно она осознала, что здесь произошло и что ей еще предстоит пережить, и ее захлестнула волна безумного ужаса. Секунд на двадцать (если бы Джесси спросили, сколько длился этот приступ животного страха, она бы ответила, что как минимум три минуты, а то и все пять) она совершенно обезумела. Крошечная искорка разума еще теплилась в самых глубинах сознания, но она была настолько мала, что могла лишь беспомощно наблюдать, как взрослая женщина корчится на кровати, хрипя и мотая головой, и отказываясь верить в происходящее.
  
  Острая боль в основании шеи прямо над левым плечом положила конец истерике. Судорога. Очень сильная судорога. Джесси застонала, откинула голову и уперлась затылком в изголовье кровати. Сведенная спазмом мышца напряглась еще больше в таком неестественном положении и как будто окаменела. И снова тысячи иголок впились в руки, но эти мелкие боли не шли ни в какое сравнение с болью в плече. Джесси поняла, что, подтягиваясь к изголовью, только усиливает нагрузку на сведенную мышцу.
  
  Действуя инстинктивно, без какой-либо мысли, она уперлась пятками в матрас, приподняла ягодицы и оттолкнулась ногами. Локти согнулись, и нагрузка на плечи ослабла. И уже в следующую секунду судорога начала отпускать. Джесси с облегчением вздохнула.
  
  Ветер — Джесси мельком отметила, что он заметно усилился, — завывал в соснах на спуске от дома к озеру. В кухне (с тем же успехом это могло быть и в другой галактике) дверь, которую они с Джералдом не потрудились захлопнуть, по-прежнему хлопала по разбухшему косяку: бум-бум-бум. И никаких больше звуков — только ветер и стук. Собака больше не лаяла. Затихла и пила; и даже гагара, казалось, ушла на обеденный перерыв.
  
  Представив гагару на обеденном перерыве, которая лениво дрейфует на поверхности озера и ведет светские беседы со своими товарками, Джесси издала сдавленный хрип — жалкое подобие смеха. Но, как ни странно, он помог ей успокоиться и прогнал остатки истерики. Ей по-прежнему было страшно, но теперь она снова могла мыслить здраво и контролировать свои действия. Хотя из-за этого полусмеха во рту появился противный металлический привкус.
  
  Это адреналин, лапуля, или что там выделяют железы, когда ты выпускаешь когти и лезешь на стену. И теперь, если кто-нибудь спросит, что такое панический страх, ты сможешь ответить со знанием дела — это слепое бесчувствие, после которого во рту остается противный привкус, как будто ты обсосала пригоршню медяков.
  
  Ее предплечья гудели, но пальцы наконец обрели чувствительность. Морщась от боли, Джесси попыталась сжать и разжать кулаки, и у нее получилось. Она услышала слабое позвякивание наручников о столбики в изголовье кровати, и ей вдруг подумалось, что они с Джералдом определенно сумасшедшие. Да, они точно трехнутые. Хотя она не сомневалась, что тысячи людей по всему миру забавляются подобным образом постоянно. Она где-то читала о людях, настолько пресыщенных и сексуально раскрепощенных, что они находили себе совсем уже изуверские развлекаловки: вешались в туалете и бились в экстазе до тех пор, пока кровоснабжение мозга почти полностью не прекращалось. Подобные игрища лишь укрепляли уверенность Джесси в том, что пенис для мужика — не дар Божий, а скорее проклятие.
  
  Но если это была лишь игра (только игра и ничего больше), то зачем Джералд решил купить настоящие наручники? Интересный вопрос, да?
  
  Может быть, и интересный, но я не думаю, что сейчас это важно, Джесси, — раздался у нее в голове голос Рут Ниери. Удивительно все-таки устроен человек — сколько мыслей приходит ему в голову одновременно. Вот, например: помимо всего прочего, Джесси сейчас размышляла о том, что, интересно, сейчас стало с Рут, которую она не видела уже десять лет. Последней весточкой от нее была открытка трехлетней давности: на открытке был изображен молодой человек в вычурном костюме из красного бархата с гофрированным воротничком. Он стоял, игриво высунув язык, а внизу была надпись: «ОДНАЖДЫ МОЙ ПРИНЦ ПОЙМЕТ, ДЛЯ ЧЕГО МУЖИКУ ЯЗЫК». Юмор новой эпохи, подумала тогда Джесси. У викторианцев был Энтони Троллоп[6], у потерянного поколения — Г. Л. Менкен[7], нас же хватило только на скабрезные почтовые открытки да на остроты на бамперных наклейках типа: «КСТАТИ, ЭТО МОЯ ДОРОГА».
  
  На обратной стороне открытки была лишь размытая марка штата Аризона и краткое сообщение, что Рут вступила в общину лесбиянок. Эта новость вовсе не удивила Джесси. Она даже порадовалась про себя, что ее старая приятельница — такая раздражительная и вместе с тем такая необычайно милая — наконец-то смогла найти в великой мозаике жизни ячейку, подходящую и для ее стеклышка — замысловатой стекляшки нетривиальной формы и расцветки.
  
  Джесси закинула открытку Рут в левый ящик стола, где она хранила странные письма, на которые скорее всего никогда не ответит. С тех пор она вообще не вспоминала о Рут Ниери — выдающейся личности, которая мечтала иметь мотоцикл «Харлей-Дэвидсон», но не могла справиться даже с коробкой передач на стареньком Джессином «форде пинто»; которая часто терялась в студенческом городке собственного университета, в котором проучилась три года; которая плакала каждый раз, когда начинала что-то готовить и забывала стряпню на плите, сжигая ее дотла. Случалось это настолько часто, что она не спалила их комнату — а то и все общежитие — лишь по счастливой случайности. Как странно, что этот самонадеянный напористый голос в ее голове ассоциируется у Джесси именно с Рут.
  
  Собака снова залаяла где-то на озере. Лай не приблизился, но и не отдалился. Хозяин этой собаки — явно не охотник. Кому придет в голову взять с собой на охоту такого пустобреха?! А если хозяин просто вывел пса на прогулку, то почему лай раздается из одного и того же места вот уже минут пять?!
  
  Потому что ты была права, — подсказал внутренний голос. — Нет там никакого хозяина. Это был совершенно непонятный голос. Он не принадлежал ни примерной женушке Берлингейм, ни Рут Ниери, ни самой Джесси (насколько Джесси вообще представляла себя). Это был очень молодой и очень испуганный голос. И, как и голос Рут, он казался ей очень знакомым. Это просто бездомный пес. Он не поможет тебе, Джесси. Он не поможет нам.
  
  Но, может быть, это было слишком уж мрачное предположение. В конце концов она же не знает наверняка, что это бездомный пес, верно? Конечно. И пока она не знает наверняка, она будет думать, что это не так. Потому что ей так спокойнее.
  
  — А если тебе что-то не нравится, можешь подать на меня в суд, — прохрипела Джесси.
  
  Между тем оставалась еще одна «маленькая» проблема. Джералд. В боли и панике она напрочь о нем забыла.
  
  — Джералд? — Ее голос по-прежнему звучал сипло. Джесси откашлялась и попробовала еще раз: — Джералд!
  
  Ничего. Никакого ответа. Глухо.
  
  Это еще ничего не значит. Это не значит, что Джералд умер. Так что держи себя в руках, женщина, и не впадай в панику. Одного раза вполне достаточно.
  
  Она держала себя в руках и — большое спасибо — вовсе не собиралась снова паниковать. Но вместе с тем она чувствовала глубокое беспокойство. И даже не беспокойство, а скорее тоску — как это бывает, когда ты скучаешь по дому. То, что Джералд не отвечает, вовсе не означает, что он умер. Но это значит, что он — в лучшем случае — без сознания.
  
  Но скорее всего он умер, — добавила Рут Ниари. — Я не хочу тебя обижать и писать тебе в норку, Джесс — Джесси, конечно же, вспомнилась их старая студенческая приколка: обидели кротика, написали в норку, — но ты же не слышишь его дыхания, верно? Ведь обычно мы слышим, как дышат люди без сознания, как они шумно втягивают воздух, а потом выдыхают, храпя и сопя, ты согласна?
  
  — Блин, да откуда мне знать, как они там дышат?! — психанула Джесси, но это было глупо. Потому что она знала, как дышат люди без сознания. В старших классах она подрабатывала в больнице и знала, как отличить живого от мертвого. Мертвые не дышали вообще, мертвые не издавали ни звука. И Рут знала о том, сколько времени Джесси провела в Портлендской городской больнице — про себя она называла эти дежурства «годами суден подкладных». Впрочем, даже если бы Рут не знала, этот голос, звучавший у нее в голове, знал обо всем. Потому что это был ее голос. Ее, а не Рут. Джесси приходилось постоянно напоминать себе об этом, потому что голос все время пытался вырваться из-под контроля и стать отдельной, независимой личностью.
  
  Как и те голоса, что ты слышала раньше, — пробормотал молодой голосок. — Голоса, которые ты стала слышать после темного дня.
  
  Но она не хотела об этом думать. Вообще не хотела об этом думать. Ей что, мало других проблем?!
  
  Но Рут все же была права. Люди, которые потеряли сознание — и особенно те, которые отключились, хорошенько приложившись башкой, — обычно храпят, да еще как храпят. А это значит…
  
  — Что скорее всего он умер, — произнесла она вслух. — Замечательно получается.
  
  Джесси осторожно наклонилась влево, памятуя о недавней судороге в плече. Еще не достигнув предела, отпущенного длиной цепи наручника на ее правом запястье, она увидела розовую пухлую руку Джералда и часть кисти — правой, судя по тому, что на безымянном пальце не было обручального кольца, — с аккуратными, чуть ли не наманикюренными ногтями. Джералд всегда очень следил за своими руками и ногтями, но до теперешнего момента Джесси даже не представляла, насколько щепетильно он относился к красоте своих рук. Прямо как женщина. Забавно как получается. Тебе кажется, что ты знаешь о человеке все, и вдруг выясняется, что ты очень многого не замечала.
  
  Да, наверное. Но знаешь что, сладость моя? Можешь уже опускать занавес, потому что я не хочу больше на это смотреть. Да, смотреть не хотелось. Но сейчас она просто не могла позволить себе эту роскошь — не смотреть.
  
  Продолжая двигаться с предельной осторожностью, чтобы не потревожить шею и плечи, Джесси наклонилась еще дальше влево — насколько позволяла длина цепи наручника. А позволяла она немного. Еще два-три дюйма — и все. Впрочем, этого вполне хватило, чтобы увидеть часть правого плеча и головы Джералда. Она не была уверена, но ей казалось, что на кончиках его редеющих волос виднеются крохотные капельки крови. Джесси очень надеялась, что это всего лишь игра ее воображения.
  
  — Джералд, — прошептала она, — ты меня слышишь? Пожалуйста, не молчи.
  
  Не отвечает. Не двигается. Ее вновь охватила тоска пополам с липким страхом. Противное ощущение, которое переполняло ее и саднило в душе, словно кровоточащая рана.
  
  — Джералд, — прошептала она опять.
  
  Почему она шепчет? Он мертв. Человек, который однажды ее удивил, пригласив на выходные в Арубу — в Арубу, не куда-нибудь, — и как-то на вечеринке под Новый год надел ее туфли из крокодиловой кожи себе на уши… этот человек мертв. Так какого же черта ты шепчешь?!
  
  — Джералд! — На этот раз она крикнула в полный голос. — Джералд, очнись!
  
  Ее собственный крик чуть было не вызвал истерику снова. И страшнее всего было даже не то, что Джералд не подавал никаких признаков жизни, а то, что панический страх никуда не ушел. Вот он, здесь, у нее внутри. Без устали кружит в ее сознании, словно хищник — вокруг догорающего костра человека, который отбился от своей компании и заблудился в чаще непроходимого леса.
  
  Но ты-то не заблудилась, — сказала примерная женушка Берлингейм, но Джесси не верила ей. Ее железное самообладание казалось наигранным, а непробиваемое здравомыслие — поверхностным и фальшивым. — Ты же знаешь, где ты.
  
  Да, она знает где. В конце извилистой разбитой проселочной дороги, которая отходит от шоссе в двух милях южнее озера. Когда они с Джералдом ехали сюда, дорога была устлана нетронутым ковром из желтых и красных осенних листьев, так что вполне можно было предположить, что по этому проселку, ведущему к бухте, никто не ездил как минимум три недели. С начала листопада. Обычно на этот берег озера приезжают только летом, и вовсе не исключено, что еще со Дня Труда сюда вообще никто не ездил. До ближайших домов на автобане 117, где люди живут круглый год, отсюда было миль пять — сначала по проселку, потом по шоссе.
  
  Я здесь совсем одна, мой муж лежит мертвый на полу, я прикована наручниками к кровати. Я могу кричать хоть до посинения, только это ничего не изменит, потому что никто меня не услышит. Ближе всех ко мне парень с пилой, но до него мили четыре, не меньше. Может быть, он вообще на другом берегу. Собака меня услышит наверняка, но она скорее всего бездомная. Джералд мертв, какая досада… я не хотела его убивать, если это я виновата… но он умер хотя бы быстро и безболезненно. А вот мне предстоит умирать долго и мучительно, если никто в Портленде не начнет о нас беспокоиться, а я не вижу причин, почему бы там начали беспокоиться…
  
  Джесси понимала, что ей не надо об этом думать; эти мрачные мысли только усугубляли страх. Если она не возьмет себя в руки, то ее вновь захлестнет волна паники. Нет, ей не надо об этом думать. Но вот что хреново: если ты начинаешь об этом думать, остановиться уже невозможно.
  
  А может, ты этого и заслуживаешь, — вдруг прорезался нервный и возбужденный голос примерной женушки Берлингейм. — Да, именно этого ты и заслуживаешь. Потому что ты его убила, Джесси. И ты себя не обманешь на этот счет. Я тебе не позволю себя обманывать. Да, он был в плохой форме, и рано или поздно это должно было произойти — сердечный приступ на работе, или на автостоянке, или по дороге домой с работы, когда он пытается прикурить, а большой грузовик резко сигналит ему, чтобы он уступил дорогу. Но ты не могла дожидаться этого «рано или поздно», правда? Нет, только не ты. Только не дочь Тома Махо, хорошая девочка Джесси. Ты не могла просто расслабиться и позволить ему сделать то, что он хочет. Супербаба Джесси Берлингейм решительно заявляет: «Ни один мужик не закует меня в цепи», — и бьет мужа ногой по яйцам. Тебе обязательно нужно было ему заехать? И причем в самый что ни на есть подходящий момент… когда его термостат и без того зашкаливало. Давай лучше начистоту, милая: ты его убила. Так что ты, может быть, и заслуживаешь того, что с тобой приключилось. Может быть…
  
  — Господи, что за чушь, — сказала она вслух. И ей было приятно услышать, что в беседу вступил голос Рут. Иногда (ну, если честно… то слово часто было бы ближе к истине) Джесси ненавидела голос примерной женушки. Ненавидела и боялась. Он нередко бывал капризным, а то и попросту глупым, но вместе с тем он был настолько весомым, настолько уверенным в своей правоте, что с ним было почти невозможно спорить.
  
  Примерная женушка вечно старалась уверить Джесси, что она купила не то платье или договорилась с ненадежным поставщиком продуктов для вечеринки по случаю окончания лета, которую Джералд устраивал каждый год для партнеров из фирмы (то есть устраивала их Джесси, а Джералд только ходил с важным видом, болтал с гостями и выслушивал восторженные отзывы). Примерная женушка вечно нудела, что Джесси не мешало бы похудеть фунтов на пять. Она бы, наверное, не успокоилась, даже если бы у Джесси со всех сторон выпирали ребра. Забудь про ребра! — вопила она в праведном гневе. — Погляди на свои сиськи, старая ты кошелка! А если тебя не стошнит от их вида, то взгляни на свои бедра!
  
  — Полный бред, — повторила Джесси, пытаясь придать голосу уверенность, но голос все-таки дрогнул, и это было плохо, очень плохо. — Он знал, что я говорила серьезно… он знал. Так кто же тогда виноват?
  
  Но так ли все было на самом деле? С одной стороны, да. Она же видела, что он все понял, но решил сделать вид, будто не понимает, и пропустил мимо ушей ее просьбу. Чтобы не портить себе игру. Но с другой стороны, Джесси знала, что это не так. Потому что последние десять лет их совместной жизни Джералд по большому счету вообще не принимал ее всерьез. Он как будто специально развивал в себе это умение — не слушать жену, и прислушивался к ее словам только тогда, когда речь заходила о еде или о том, куда и когда они собирались идти завтра вечером (только смотри не забудь, Джералд). Единственным исключением из «Свода правил об отключенном слухе» были ее колкие замечания насчет его веса и количества потребляемой выпивки. Он прекрасно слышал все, что она говорила по этому поводу, и хотя это ему совершенно не нравилось, воспринимал ее слова как проявление непреложного закона природы: рыбы плавают, птицы летают, а жены брюзжат.
  
  И что она, спрашивается, ждала? Что он ей скажет: да, дорогая, сейчас я тебя освобожу, и, кстати, большое тебе спасибо, что ты мне подсказала, какая я сволочь?!
  
  Да, она всегда подозревала, что в ней все еще живет наивная, простодушная и доверчивая маленькая девочка, которая именно этого и ждала.
  
  Бензопила, возобновившая было свое рычание, вдруг затихла. Собака, гагара и даже ветер тоже умолкли, по крайней мере на время. Тишина получилась какая-то плотная и осязаемая, как десятилетний слой пыли в заброшенном доме. Джесси напряженно прислушалась. Ничего… Ни звука… И даже у нее в голове больше уже не звучали ничьи голоса. Только ее собственный голос: Боже мой. Боже мой, я здесь одна. Совсем одна.
  Глава 3
  
  Джесси зажмурилась. Шесть лет назад, втайне от Джералда, она прошла пятимесячный курс психотерапии. Джесси не стала ничего говорить мужу, потому что знала, что он лишь посмеется над ней, а ей совершенно не хотелось выглядеть глупо в его глазах. Она думала, что у нее сильный стресс, и Нора Кэллиган, психотерапевт, показала ей простейшее упражнение для релаксации.
  
  У большинства людей счет до десяти ассоциируется с Дональдом Даком[8], который пытается унять свой буйный темперамент, говорила Нора, но это простенькое упражнение действительно помогает успокоиться и привести мысли в порядок… А если человек не нуждается в эмоциональной разрядке хотя бы раз в день, то у него проблемы похуже наших.
  
  Вспомнив спокойный и уверенный голос Норы, Джесси улыбнулась с легким сожалением.
  
  Она мне нравилась. Очень нравилась.
  
  Думала ли она об этом тогда? Джесси даже слегка удивилась, обнаружив, что просто не помнит. Зато она хорошо помнила, почему бросила ходить к Норе по вторникам, после обеда. Столько всего навалилось одновременно: Городской благотворительный фонд, приют для бездомных на Корт-стрит, сбор средств на новую библиотеку. Дерьмо случается с каждым, гласит еще одна эпохальная «мудрость» нового времени. Но скорее всего это было и к лучшему — бросить занятия. Если вовремя не остановиться, то терапия затянет настолько, что ты будешь ходить к своему аналитику до глубокой старости, а когда отойдешь в мир иной, то даже на небесах все равно приковыляешь к своему психотерапевту, чтобы всласть поваляться на кушетке и поплакаться на тяжелую жизнь.
  
  Да ладно, брось, считай давай. Начни с пальцев ног, как тебя учили.
  
  Ну да… почему нет?
  
  Раз, для ступней и для пальчиков ног, десять милых свиняток — лежат к боку бок.
  
  Да, если учесть, что восемь из этих милашек забавно скрючены, а большие пальцы напоминают набалдашники крикетных молоточков.
  
  Два, для левой и правой ноги, они так прекрасны, стройны и длинны.
  
  Ну, не то чтобы очень стройны и длинны — в ней всего пять футов семь дюймов росту, да и талия, честно сказать, низковата, — но Джералд всегда ее уверял, что ноги у нее по-прежнему очень даже сексапильные, и вообще это одно из главных ее достоинств. Джесси всегда умилялась этим горячечным уверениям, которые вроде бы были искренними. Но она все равно удивлялась: неужели он не замечает, что колени у нее раздуты и похожи на наросты на стволе дерева, а на бедрах скопился лишний жирок?
  
  Три, для того, что у женщины есть. Женщина я — это нужно учесть.
  
  Симпатичная штучка, конечно — и даже очень, по общему мнению, — но не сказать, чтобы что-то особенное. Не открывая глаз, Джесси приподняла голову, словно хотела взглянуть на ту самую — самую сокровенную — часть своего тела. Но ей и не надо было открывать глаза. С этой штучкой она прожила всю жизнь. С точки зрения эстетики, эта щель между ног, обрамленная колечками рыжих жестких волос, была не более привлекательной, чем плохо зарубцевавшийся шрам. Но, как ни странно, для мужской половины человечества эта в общем-то непримечательная штуковина — которая представляла собой лишь отверстие, окруженное мышечной тканью, — являлась чуть ли не манной небесной. Этакая сказочная долина, куда стремятся дикие единороги.
  
  — Мать моя женщина, что за чушь, — сказала она и даже слегка улыбнулась, не открывая глаз.
  
  Хотя… не такая уж и чушь. Эта щель — предмет вожделения любого нормального мужика — в смысле, гетеросексуала, — и вместе с тем они (мужики) питают к ней совершенно необъяснимое презрение, подозрение и ненависть. Все их шутки по этому поводу насквозь пропитаны злобой: Что такое женщина? Система жизнеобеспечения для влагалища.
  
  Прекрати, Джесси, — осадила ее примерная женушка. Судя по ее возмущенному тону, эта тема была ей глубоко противна. — Немедленно прекрати.
  
  «Чертовски хороший совет», — подумала Джесси и решила вернуться к своим упражнениям по релаксации. Четыре — это бедра (слишком широкие), пять — живот (слишком толстый). Шесть — грудь, которая, по мнению самой Джесси, была ее главным достоинством. Но она всегда подозревала, что Джералду не особенно нравится ее грудь, в частности из-за размытых контуров голубоватых вен под ее бледной кожей. Ведь у игривых девиц из его любимых журналов как бы и не было никаких кровеносных сосудов, а вокруг их сосков не росли темные длинные волоски.
  
  Семь — ее слишком широкие плечи. Восемь — шея (которая когда-то была очень даже привлекательной, но с годами все больше и больше походила на цыплячью). Девять — подобие подбородка, и десять…
  
  Погоди! Черт, остановись хоть на минуту! — бесцеремонно вмешался голос, который «сказал, как отрезал». — Что это за кретинская игра такая?
  
  Джесси зажмурилась еще сильнее, напуганная его бешеной яростью и еще тем, что он звучал совершенно отдельно и как бы самостоятельно. Казалось, это был не ее собственный голос, а голос какого-то постороннего злобного существа, которое пытается бесцеремонно захватить ее сознание, как демон Пацузу, вселившийся в девочку в «Экзорцисте»[9].
  
  Что, не хочешь отвечать? — спросила Рут Ниери, она же Пацузу. — Хорошо, может быть, этот вопрос слишком сложный. Ладно, Джесс, я его упрощу. Специально для тебя: кто превратил глупенькую расслабляющую считалочку Норы Кэллиган в гимн самобичевания и ненависти к себе?
  
  Никто, — смиренно подумала она, но поняла, что взбешенному голосу Рут Пацузу такой ответ не понравится, и поспешно добавила: — Примерная женушка, это все она.
  
  Нет, не она, — презрительно парировала Рут, так что сразу же стало ясно: жалкая попытка Джесси переложить вину на чужие плечи была ей противна донельзя. — Женушка глуповата и сейчас сильно напугана, но она в общем-то неплохая и всегда желала тебе добра. А у того, кто переделал считалочку Норы, были действительно злые намерения. Очень злые. Неужели ты этого не понимаешь? Неужели ты не видишь…
  
  — Я вообще ничего не вижу с закрытыми глазами, — сказала Джесси, и ее голос дрогнул. Она хотела открыть глаза, но что-то ей подсказало, что этого делать не стоит. Так будет только хуже.
  
  Так кто это, Джесси? Кто вдолбил тебе в голову, что ты никчемная уродина? Кто решил, что вы с Джералдом — прекрасная пара и что он твой Прекрасный принц, причем задолго до вашей встречи на той вечеринке? Кто придумал, что он — это именно то, что тебе нужно, именно то, чего ты заслуживаешь?
  
  Огромным усилием воли Джесси заставила этот голос — все голоса, как она очень надеялась, — умолкнуть и вновь начала декламировать считалочку, но уже не про себя, а вслух.
  
  — Раз, для ступней и для пальчиков ног, десять милых свиняток лежат к боку бок. Два, для левой и правой ноги, они так прекрасны, стройны и длинны. Три, для того, что у женщины есть. Женщина я — это нужно учесть. Четыре — крутые и крепкие бедра, пять — плоский животик, завидно до черта. — Она не могла вспомнить дальше (и, вероятно, к лучшему, потому что у нее были сильные подозрения, что Нора сочиняла эти стишки сама по типу дурацких плохо рифмованных сентенций из тоскливых журналов из серии «Помоги себе сам», которые валялись на столике у нее в приемной) и продолжила уже без рифмы: — Шесть — моя грудь, семь — плечи, восемь — шейка…
  
  Джесси остановилась, чтобы перевести дух, и с облегчением отметила, что сердце колотится уже не так сильно. С бешеного галопа оно перешло на быстрый бег.
  
  — …девять — подбородок, а десять — глаза. Глазки, откройтесь!
  
  Она распахнула глаза, и залитая солнцем спальня развернулась вокруг нее ярким вихрем, какая-то новая и — на мгновение — почти такая же уютная, как в то первое лето, которое они с Джералдом провели в этом доме вместе. Словно время повернуло вспять и то волшебное лето семьдесят девятого вернулось назад. Тогда все это казалось сказкой, но давно уже превратилось в замшелую древность.
  
  Джесси оглядела серые, обитые вагонкой стены, высокий белый потолок, играющий бликами света от отраженной воды, и большие окна по обе стороны кровати. Левое выходило на запад, открывая вид на пологий берег и ослепительно яркую голубизну озера. Вид из правого окна был куда менее романтичен — кусок подъездной дорожки и ее пожилой, купленный восемь лет назад серенький «мерседес», на котором уже кое-где появились пятнышки ржавчины.
  
  На противоположной стене, прямо над туалетным столиком, висел батик с изображением бабочки. Джесси совершенно не удивилась, вспомнив, что эту картинку ей подарила Рут. На день рождения, когда ей исполнилось тридцать. Отсюда, с кровати, она не видела маленькую подпись, вышитую красными нитками: Ниери, 83, — но она знала, что подпись там есть. Восемьдесят третий. Еще один фантастический год.
  
  Недалеко от батика с бабочкой на хромированном крючке, вбитом в стену, висела глиняная пивная кружка Джералда (уродливая донельзя и совершенно не вписывающая в убранство комнаты, хотя Джесси так и не собралась с духом сказать об этом мужу) с эмблемой его бывшего студенческого братства «Альфа Гамма Ро». «Альфа» не пользовалось популярностью в университете, и члены других братств называли его за глаза «Альфа Геморрой». Но Джералд всегда относился к нему с каким-то чуть ли не священным трепетом и извращенной гордостью. И к этой кружке он относился так же — держал ее на виду, на стенке и каждый год пил из нее первое летнее пиво. Этот торжественный ритуал наряду с другими странностями Джералда — еще задолго до сегодняшней веселухи — иногда заставлял Джесси задуматься, а была ли она в здравом уме, когда выходила замуж за этого человека.
  
  Кто-то должен был положить этому конец, — мрачно подумала она. — Но никто ничего не сделал, и вот как все обернулось.
  
  На стуле у входа в ванную валялись стильные юбка-брюки и легкая блузка без рукавов, которые Джесси надела в этот не по-осеннему теплый день. Ее лифчик висел на дверной ручке. Яркий свет падал на кровать, превращая мягкие волоски у нее на ногах в тонкие золотые проволочки — не квадрат желтого света, который лежал почти точно посередине постели ровно в час дня, и не четкий прямоугольник, как в два часа пополудни, а широкая полоса, которая скоро сузится до тоненькой тесемочки. Электронные часы, стоявшие на комоде, сбились из-за перепадов напряжения (мигая, словно неоновая вывеска над баром, они упрямо показывали двенадцать часов), но судя по тому, как падал солнечный свет, было уже около четырех. Чуть позже, но уже скоро тесемочка света поползет по кровати, а в углах и под столиком у стены сгустятся тени. В конце концов свет тонкой нитью соскользнет с кровати и, постепенно угасая, начнет восхождение вверх по стене. Тени крадучись покинут свои убежища и заполнят всю комнату, поглощая свет. Солнце клонилось к западу, через час — самое большее полтора — начнет смеркаться, а еще минут через сорок станет совсем темно.
  
  Эта мысль не вызвала паники — пока что не вызвала, — но все-таки привела Джесси в уныние, а ее сердце похолодело от страха. Джесси попыталась представить, как все это выглядит со стороны. Вот она лежит прикованная наручниками к кровати, на полу под кроватью валяется мертвый Джералд — и они так и останутся тут лежать, когда на улице станет темно, и парень с бензопилой уйдет домой, где жена и детишки, тепло и уют, и пес убежит, и только треклятая гагара останется на озере и будет тоскливо кричать на озере. И ответом ей будет лишь эхо. Эхо — и больше ничего.
  
  Мистер и миссис Берлингейм проводят вместе последнюю ночь.
  
  Взглянув на пивную кружку и бабочку из батика — такое вопиющее несоответствие можно стерпеть лишь в доме, где живешь два-три месяца в году, — Джесси подумала, что легко размышлять о прошлом и почти так же просто (хотя и менее приятно) строить планы на будущее. А вот жить в настоящем было тяжеловато. Но она все же должна постараться, решила Джесси. Иначе все могло обернуться гораздо хуже. Не стоит рассчитывать, что какой-нибудь deus ex machina[10] явится словно по волшебству и вытащит ее из этой передряги. Лучше сразу настроить себя на то, что никто не придет и ей придется выпутываться самой. И если это удастся, то ее ждет награда: не придется лежать практически голой и краснеть, пока помощник шерифа будет отпирать наручники, выспрашивать, что, черт побери, здесь произошло, и при этом пялиться во все глаза на ладное белое тело новоиспеченной вдовы.
  
  Ее беспокоили еще две вещи. Джесси многое бы отдала, лишь бы забыть о них хоть ненадолго. Ей хотелось пить и нужно было в туалет. Пока что желание пить было не таким уж и сильным и не являлось большой проблемой. Но было вполне очевидно, что уже очень скоро жажда станет практически невыносимой, и она даже думать боялась о том, что с ней будет, если в самое ближайшее время не удастся освободится и добраться до крана.
  
  Вот будет забавно, если я умру от жажды в сотне ярдов от девятого по величине озера штата Мэн, — подумала Джесси, но потом покачала головой. Кашвакамак — не девятое по величине озеро штата, о чем она только думает? Девятое — Дак-Скор, на котором она отдыхала много лет назад вместе с братом, сестрой и родителями. Задолго до голосов в голове. Задолго до…
  
  Джесси резко оборвала воспоминания. Тяжело. Неприятно. Она уже очень давно не вспоминала об озере Дак-Скор и совершенно не хотела думать о нем теперь. Лучше уж думать о том, что ей хочется пить.
  
  А что тут думать, лапуля? Это всего лишь психосоматика. Тебе хочется пить исключительно потому, что ты знаешь, что не можешь встать и попить. Все просто.
  
  Просто, да не совсем. Джесси поссорилась с мужем, и два ее резких удара вызвали у него в организме цепную реакцию, которая привела к смерти. И теперь сама Джесси переживала последствия выброса гормонов в кровь. Шок, одним словом, а жажда — один из самых распространенных его симптомов. Скорее всего ей еще повезло. Все могло обернуться гораздо хуже…
  
  Но если подумать, то выход у тебя есть.
  
  Джералд, по сути своей, был рабом привычек. Среди его бесчисленных привычек была и такая: всегда оставлять стакан воды на своей стороне полки в изголовье кровати. Джесси подняла голову — и да, вот он стоит, высокий бокал воды с горстью подтаявших кубиков льда. Стакан, без сомнения, стоял на подносе, чтобы на поверхности полки не осталось мокрого следа. В этом был весь Джералд — он всегда помнил о таких мелочах. Капельки воды блестели на запотевшем стекле, словно пот.
  
  Взглянув на стакан, Джесси почувствовала первый приступ уже настоящей жажды. Она нервно облизала губы и подвинулась вправо, насколько это позволила цепь наручников. Всего лишь шесть дюймов, но тем не менее Джесси оказалась на половине кровати мужа. На покрывале виднелось несколько темных пятен. Пару секунд Джесси разглядывала эти мокрые пятна, недоумевая, откуда они могли взяться, но потом вспомнила, как Джералд обмочился в предсмертной агонии. Она быстро перевела взгляд на стакан с водой, стоявший на картонном кружочке с рекламой какого-то элитного пива, скорее всего Beck’s или Heineken.
  
  Она медленно протянула руку к стакану, очень надеясь, что у нее получится. Но нет. До воды оставалось еще три дюйма. Новый приступ жажды не заставил себя ждать. Горло болезненно сжалось, а язык засаднило. Хорошо еще, что он быстро прошел, этот приступ.
  
  Если никто не придет или я не придумаю, как мне освободиться до завтрашнего утра, то я просто свихнусь от вида этого стакана.
  
  Ее ужаснула безупречная логика этой мысли. Нет уж, завтра утром ее здесь не будет. Смешно даже думать об этом. Безумно. Нелепо. Да и не стоит оно того, чтобы о нем вообще думать. И…
  
  Перестань, — оборвал ее категоричный голос, который сказал, как отрезал. — Прекрати. И Джесси прекратила.
  
  До нее вдруг дошло, что все это совсем не смешно. Джесси даже мысли не допускала, что может тут умереть — вот это действительно было нелепо, — но если она не соберется с мыслями и ничего не придумает, то ей точно придется провести здесь долгие томительные часы. Одной, в темноте, в компании мертвого мужа.
  
  Долгие, томительные… и, вероятно, болезненные, — захныкала примерная женушка. — Но боль будет тебе как расплата, правильно? В конце концов ты сама виновата. Надеюсь, я не очень тебя утомляю, но если бы ты дала ему кончить…
  
  — Ты очень меня утомляешь, женушка, — сказала Джесси. Она не помнила, чтобы раньше разговаривала так вот, вслух, со своими внутренними голосами. Она подумала, что сходит с ума. Но сейчас ей было на это плевать. Да и вообще — на все.
  
  Джесси снова закрыла глаза.
  Глава 4
  
  На этот раз перед мысленным взором Джесси предстала вся комната целиком. Конечно, она по-прежнему оставалась центральной фигурой этой картины. Боже ты мой, Джесси Махо Берлингейм, приятная дама под сорок, еще вполне элегантная, ростом пять футов семь дюймов, весом сто двадцать пять фунтов, с серыми глазами и рыжевато-каштановыми волосами (первая седина у нее появилась лет пять назад, и она тут же ее закрасила и была уверена, что Джералд даже и не догадывался об этом). Джесси Махо Берлингейм, которая влипла в историю, совершенно не понимая, как такое могло получиться. Джесси Махо Берлингейм, по-прежнему бездетная — только теперь уже не жена, а, очевидно, вдова Джералда, прикованная к этой проклятой кровати двумя парами полицейских наручников.
  
  Она заставила себя сосредоточиться на этих чертовых наручниках. Она думала о них так упорно, что на лбу пролегла морщинка.
  
  Четыре браслета, соединенные стальными шестидюймовыми цепочками, звенья которых покрыты резиной, с оттиском М-17 около замка — наверное, серийный номер. Джесси вспомнила, что, когда эти забавы только начинались, Джералд говорил, что на каждом браслете есть зазубренная дужка для регулировки размера. На этой модели можно было уменьшить длину цепей так, чтобы руки пленника оказались стянутыми за спиной запястье к запястью. Впрочем, Джералд всегда оставлял максимальную длину.
  
  А почему бы и нет, черт побери? — подумала Джесси. — В конце концов это всего лишь игра… верно, Джералд?
  
  Она снова задумалась, как ее муж относился к подобным забавам. Может быть, для него это было не просто игрой?
  
  Что такое женщина? — прошептал тихий голос, голос из НЛО, в глубинах ее сознания. — Система жизнеобеспечения для влагалища.
  
  Уходи, — подумала Джесси. — Пошел прочь, ты мне только мешаешь.
  
  Зачем женщине рот и писька? — не унимался голос НЛО. — Чтобы она могла писать и одновременно стонать и охать. Еще вопросы, девочка?
  
  Нет. После таких обескураживающе бредовых ответов Джесси решила больше не спрашивать. Она покрутила руками в наручниках и поморщилась. Стальные браслеты больно царапали нежную кожу запястий, хотя боль была не такой уж и сильной, а руки двигались достаточно свободно. Джесси не знала, считал ли Джералд женщин системой жизнеобеспечения для влагалища, но ему хотя бы хватило ума не затягивать наручники до упора, чтобы ей не было больно. Да она бы и не дала ему затянуть их до упора (по крайней мере она так себе говорила, и не один из внутренних голосов не стал вредничать и возражать). Но тем не менее браслеты наручников держали достаточно крепко и просто вытащить руки Джесси не могла.
  
  Или нет?
  
  Она попробовала дернуть. Браслеты скользнули вверх и больно впились в кожу там, где запястье переходит в ладонь. Джесси рванула сильнее, боль стала почти нестерпимой. Вдруг она вспомнила, как отец однажды прищемил передней дверцей фургона руку Мэдди, когда она почему-то решила вылезти из машины через водительскую дверцу. Как же она кричала! Сестре раздробило какую-то кость — Джесси не могла вспомнить ее точное название, но зато помнила, как Мэдди ходила, гордо показывая всем гипс, и хвастала, что у нее порвана ректальная связка. Это очень веселило Джесси и Вилла, ведь всем известно, что «ректальный» — это научное определение пятой точки. Они смеялись, совершенно не желая обижать Мэдди, но та все равно обижалась и грозилась пожаловаться маме.
  
  Ректальная связка, — подумала Джесси и потянула сильнее, несмотря на боль. — Ректальная связка и радио-локте-чего-то-там. Не важно. Если ты сможешь выбраться — а по-моему, лапуля, тебе стоит попробовать, — то пусть уже доктора потом думают, как собрать Шалтая-Болтая.
  
  Джесси тянула все сильнее и сильнее, надеясь, что руки выскользнут из наручников. Если бы они сдвинулись хоть чуть-чуть, на четверть дюйма — или лучше наполовину, — то проскользнули бы выступающие суставы больших пальцев и дальше пошло бы гораздо легче. По крайней мере она очень на это рассчитывала. Да, дальше тоже есть суставы, но о них мы подумаем позже, когда до них дойдет дело, если вообще дойдет.
  
  Она потянула еще сильнее, морщась от боли и напряжения. На руках вздулись бугры затвердевших мышц. На бровях, на щеках и над верхней губой проступили капельки пота. Джесси безотчетно высунула язык и слизнула бисеринки пота над губой.
  
  Боль была просто кошмарная, но Джесси не обращала внимания на боль. Она остановилась, когда поняла, что мышцы уже выдали предельный максимум того, на что способны, а наручники не сдвинулись ни на дюйм. Все надежды на быстрый благополучный исход пошли прахом.
  
  А ты уверена, что тянула в полную силу? Или ты просто боишься, что будет больно?
  
  — Да, — ответила Джесси, не открывая глаз. — В самую полную силу. Честное слово.
  
  Но другой голос не исчезал. Причем Джесси воспринимала его не на слух, а скорее как зрительный образ — как вопросительный знак на картинках комиксов.
  
  На запястьях — в тех местах, где в кожу врезались наручники, — остались глубокие белые следы. Джесси уже перестала тянуть, но руки все равно саднило. Она подняла руки вверх и схватилась за перекладину в изголовье кровати.
  
  — Опаньки, — проговорила она с дрожью в голосе. — А вот это уже совсем хреново.
  
  Она же тянула в полную силу… или все-таки не до конца?
  
  Не важно, — подумала Джесси, глядя на блики, пляшущие на потолке. — Это не важно, и я объясню почему: даже если я смогу потянуть сильнее, ты помнишь, что было с запястьем Мэдди, когда его прищемили дверцей машины? Так вот, у меня будет то же самое, только с двумя руками: кости сломаются, ректальные связки порвутся, как резиновый жгут, а радио-локте-чего-то-там вообще разлетятся на кусочки, как глиняные птички в тире. Я и так здесь лежу прикованная к кровати и мучаюсь от жажды. Не хватало мне только еще и с искалеченными руками. Они еще и распухнут вдобавок ко всем прочим радостям. Вот что я думаю: хотя Джералд и не успел мне вставить, но он все-таки поимел меня напоследок. Как следует поимел, просто раком поставил.
  
  Ладно, какие будут предложения?
  
  Никаких, — всхлипнула примерная женушка, которая, судя по голосу, была на грани нервного срыва.
  
  Джесси ждала, что голос Рут тоже выскажет свое мнение, но он, как ни странно, молчал. Похоже, Рут тоже ушла на обеденный перерыв и плескалась сейчас где-то там… с остальными гагарами. Иными словами, Рут бросила Джесси на произвол судьбы. Мол, разбирайся сама.
  
  Хорошо, ладно, каждый сам за себя, — подумала Джесси. — Что мы теперь будем делать с наручниками, когда убедились, что просто вытащить руки у нас не получится? Что тут вообще можно сделать?
  
  Две пары наручников, по два браслета в каждой, — неуверенно начал молоденький голос, которому Джесси пока не придумала имя. — Ты пыталась вытащить руки из пары браслетов, и у тебя ничего не вышло… А как насчет двух других? Которые пристегнуты к столбикам в изголовье? О них ты подумала?
  
  Джесси запрокинула голову, откинулась на подушку и выгнула шею, чтобы посмотреть на спинку кровати. В таком положении она видела все вверх ногами, но это нисколько ее не смущало. Кровать была меньше, чем «королевский размерчик», но все же чуть больше обычной двуспальной. У нее вроде бы тоже было какое-то смешное название — типа «размер придворного шута» или «старшей фрейлины», — но Джесси давно заметила, что с годами все сложнее и сложнее быть в курсе всякой такой ерунды. Она не знала, что это: развитие хорошего вкуса или признаки приближающейся старости. Но как бы там ни было, эта кровать идеально подходила для секса, но была чуть-чуть тесноватой для того, чтобы нормально спать вдвоем.
  
  Впрочем, ей с Джералдом это не причиняло никаких неудобств: на протяжении последних пяти лет они спали в разных комнатах — и здесь, в летнем домике, и дома, в Портленде. Она сама так решила, потому что устала от постоянного храпа мужа, который с годами становился все громче. В тех редких случаях, когда они приезжали сюда на выходные с друзьями, им приходилось спать вместе, и это было ужасно неудобно. А вообще-то эта кровать была у них только для секса. Но если честно, то не храп был главной причиной того, что они с Джералдом спали раздельно. Это была просто дипломатичная отговорка, а настоящей причиной был запах. Запах пота Джералда. Сначала он просто не нравился Джесси, а потом стал вообще противен. Даже если Джералд перед сном принимал душ, уже через пару часов вокруг него распространялся кислый запах шотландского виски.
  
  До этого года все развивалось по одному сценарию: вялый и безразличный секс, за ним — период сладкой дремоты (который нравился Джесси гораздо больше, чем первая часть), после чего Джералд шел в душ и уходил к себе в комнату. Но с марта все изменилось. После забав с шелковыми шарфами и наручниками — с наручниками в особенности — Джералд выматывался до состояния выжатого лимона, чего никогда не случалось после обычного секса в старой доброй позе стыдливого миссионера, и частенько засыпал рядом с ней. Джесси не возражала, потому что в такие дни они весь вечер забавлялись в постели и от Джералда пахло просто потом, а не несло перегаром. Вдобавок он почти не храпел.
  
  Но все эти занятия — все эти утренники с шарфами и наручниками — проходили в их доме в Портленде, — подумала Джесси. — Мы провели здесь почти весь июль и начало августа, но в тех редких случаях, когда мы занимались любовью, это был старый добрый супружеский секс, незамысловатый, как пюре с тушенкой: Тарзан сверху, Джейн снизу. До сегодняшнего дня мы ни разу не забавлялись здесь с наручниками. Интересно, почему?
  
  Быть может, все дело в слишком высоких окнах необычной формы, к которым не подходили обычные занавески. Они так и не собрались поставить тонированные стекла, хотя Джералд каждый год бубнил, что обязательно сделает это к… ээ…
  
  Прямо к сегодняшнему дню, — закончила примерная женушка, и Джесси мысленно поблагодарила ее за тактичность. — И ты права: все дело в окнах. Вряд ли бы Джералд был рад, если бы в самый неподходящий момент к вам заехал Фред Лэглэн или, скажем, Джэйми Брукс пригласить его на партию в гольф, и увидел бы, как Джералд экспериментирует с миссис Берлингейм, прикованной наручниками к кровати. Представляешь, какие пошли бы слухи? Фред и Джэйми в принципе неплохие парни, и тем не менее…
  
  Парочка старых хрычей, на мой взгляд, — мрачно вклинилась Рут.
  
  …они самые обыкновенные люди, а эта история слишком занятная и пикантная, чтобы хранить ее в тайне. И еще одно, Джесси…
  
  Джесси не дала ей закончить. Ей совсем не хотелось слышать приятный и милый, но безнадежно ханжеский голос примерной женушки.
  
  Возможно, Джералд никогда не просил ее поиграть в их игру здесь, в летнем домике, потому что боялся чего-нибудь непредвиденного, словно мнительный игрок, который боится, что в самый ответственный момент у кого-нибудь на руках будет джокер, который побьет его туза. Какой такой джокер? Ну мало ли, — подумала она. — Давай скажем так: наверное, какая-то часть Джералда и вправду считала женщину системой жизнеобеспечения для влагалища… но была и другая часть, которую я назвала бы «лучшей частью Джералда». И вот она-то как раз и боялась, что что-нибудь выйдет из-под контроля. И, как выяснилось, не зря.
  
  С этим трудно поспорить. Потому что все так и случилось: кое-что вышло из-под контроля. Причем очень серьезное «кое-что».
  
  В душе на миг шевельнулась щемящая тоска, и Джесси с трудом подавила желание посмотреть туда, где лежал Джералд. Она до сих пор еще не поняла, горюет или нет по покойному мужу, но одно она знала точно: сейчас не время об этом думать. И тем не менее было бы хорошо вспомнить что-нибудь приятное о человеке, с которым она прожила столько лет. И теперь Джесси поняла, что ей нравилось, когда он засыпал рядом с ней после занятий любовью. Ей были противны шарфы, а наручники — вообще отвратительны до глубины души, но она любила смотреть на Джералда, когда он засыпал. Ей нравилось наблюдать, как смягчаются жесткие черты его большого розового лица.
  
  В каком-то смысле он и сейчас спит рядом…
  
  От этой мысли Джесси пробрал озноб. Холодом обдало даже верхнюю часть бедер, по которым сползало тающее пятно солнечного света. Она решила не думать о муже — по крайней мере постараться не думать — и вновь принялась изучать изголовье кровати.
  
  Столбики чуть возвышались над изголовьем, но под таким углом, чтобы Джесси чувствовала себя достаточно комфортно даже с раскинутыми в стороны руками. Между столбиками шли четыре горизонтальные рейки, тоже из красного дерева, с простеньким, но приятным волнистым узором. Однажды Джералд предложил вырезать на центральной рейке их инициалы — он даже знал человека из Ташмур Глен, который бы взялся за эту работу, — но Джесси быстренько охладила его пыл. Она посчитала это показухой и настоящим ребячеством. В конце концов они с мужем не парочка влюбленных подростков, которые вырезают на школьных партах свои имена внутри пронзенных стрелой сердечек.
  
  Почти сразу над верхней рейкой висела полка, расположенная с таким расчетом, чтобы никто не стукнулся головой, если захочет сесть. На ней стоял стакан воды, валялось несколько книжек в бумажном переплете, а на стороне Джесси лежала и кое-какая косметика, которую она забыла забрать после лета. Теперь она наверняка вся высохла. Какая досада, ведь ничто так не бодрит прикованную к кровати женщину, как румяна «Сельская утренняя роза». Так пишут во всех женских журналах.
  
  Джесси медленно и осторожно подняла руки. Она по-прежнему лежала, откинув голову назад, чтобы видеть спинку кровати. Наручники были пристегнуты к столбикам между второй и третьей рейкой. Теперь, с поднятыми и сжатыми в кулаки руками, она стала похожа на атлета, поднимающего невидимую штангу. Браслеты наручников скользнули вверх по столбикам и уперлись в рейку. Ага. Теперь надо придумать, как выломать эту рейку и еще следующую… и тогда можно будет снять наручники через верх. Вуаля.
  
  Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Слишком уж просто, но ты все же попробуй. Не получится, так хотя бы развлечешься — время проведешь.
  
  Джесси взялась руками за рейку, мешающую снять наручники, глубоко вдохнула, на секунду задержала дыхание, собираясь с силами, и резко дернула. Одного раза было вполне достаточно, чтобы понять: ничего не получится. С тем же успехом она могла бы пытаться выдернуть стальную арматуру из бетонной стены. Рейка даже не шелохнулась.
  
  Я могу дергать хоть до посинения и все равно не сдвину ее ни на дюйм, не говоря уж о том, чтобы выломать, — подумала она и расслабилась. Руки снова бессильно повисли на цепях наручников. Джесси вскрикнула от отчаяния. Этот сдавленный крик напоминал вопль голодной чайки, кружащей над морем.
  
  — И что мне теперь делать? — спросила она у бликов на потолке, и ее наконец прорвало. Она разрыдалась от страха и отчаяния. — Что же мне теперь делать, черт побери?
  
  Словно в ответ на ее вопрос на улице снова залаяла собака. На этот раз очень близко — так близко, что Джесси испуганно вскрикнула от неожиданности. Впечатление было такое, что собака стоит на подъездной дорожке, прямо под восточным окном.
  Глава 5
  
  Только собака была не на подъездной дорожке, а гораздо ближе. Ее длинная тень на асфальте едва не касалась переднего бампера «мерседеса», а это значит, что собака стояла прямо на заднем крыльце. Джесси смотрела на ее жутковатую бесформенную тень, и ей представлялся какой-то уродец из цирка уродов. Она сразу же возненавидела эту собаку.
  
  Не будь идиоткой, — одернула себя Джесси. — Солнце садится, и поэтому тени такие длинные. Лучше, девочка, позови на помощь. Может быть, она все-таки не бездомная, эта собака?
  
  Вполне может быть. Где-то поблизости может бродить и хозяин, хотя лучше не слишком на это надеяться. Скорее всего собаку привлекла корзина для мусора, стоящая на крыльце. Джералд иногда называл это сооружение, плетенное из кедровых веток, «магнитом для енотов», но на этот раз оно «притянуло» собаку — голодную бродячую дворнягу.
  
  Но все-таки стоит попробовать.
  
  Как говорится, попытка не пытка.
  
  — Эй! — закричала она. — Эй! Там есть кто-нибудь? Помогите! Кто-нибудь, помогите?!
  
  Собака тут же перестала лаять. Ее паучья бесформенная тень дернулась, повернулась, сдвинулась… и опять настороженно замерла. По дороге сюда они с Джералдом ели сандвичи, огромные масленые бутерброды с колбасой и сыром. И когда они подъехали к дому, Джесси первым делом собрала и выбросила в корзину остатки сандвичей и оберточную бумагу. Сочный запах масла и мяса привлек собаку и удержал на крыльце, хотя при звуке голоса Джесси она явно хотела сорваться обратно в лес. Голод пересилил страх.
  
  — Помогите! — опять закричала Джесси. Отчасти она понимала, что ей не стоит кричать, что лучше всего лежать тихо, потому что от воплей лишь сядет голос и еще больше захочется пить. Но так уж устроены люди: редко когда кто слушает предостерегающий голос разума. Джесси чувствовала запах своего страха, такой же сильный и притягательный, как запах объедков — для собаки. Она сейчас пребывала в таком состоянии, которое было даже не паникой, а каким-то мгновенным умопомешательством. — ПОМОГИТЕ! КТО-НИБУДЬ, ПОМОГИТЕ! ПОМОГИТЕ! ПОМОГИИИИТЕ!
  
  Она кричала, пока окончательно не охрипла. Мокрые от пота волосы спутанными завитками прилипли ко лбу и щекам, глаза чуть не вылезли из орбит. Джесси даже думать забыла о том, что ее найдут голую и прикованную к кровати, а рядом на полу будет лежать мертвый Джералд. Новый прилив паники был сродни странному помутнению сознания — свет рассудка померк и перед мысленным взором предстала ужасная картина ее вероятного будущего: голод, сводящая с ума жажда, судороги и смерть. Она не была, к сожалению, ни Хизер Локлер[11], ни Викторией Принсипал, и это были не съемки какого-нибудь приключенческого кино для кабельного телевидения. Здесь нет ни камер, ни прожекторов, ни режиссера, который крикнет: «Стоп. Снято!» Все это происходит на самом деле, и если никто не придет на помощь, то так и будет происходить — до самого конца. Джесси уже не волновало, что ее найдут в таком неприглядном виде. Она дошла до того состояния, что встретила бы Мори Пович и всю съемочную группу сериала «Вот такие дела»[12] со слезами благодарности.
  
  Никто не откликнулся на ее дикие вопли: ни смотритель дачного городка, решивший обойти округу, ни любопытный из местных, который вышел прогуляться с собакой (и, возможно, проверить, нет ли где по соседству маленькой плантации марихуаны среди шелестящих сосен), и уж тем более Мори Пович. Поблизости не было никого — только длинная жутковатая тень, при взгляде на которую воображение рисовало нелепого собако-паука, балансирующего на четырех тонких трясущихся лапках. Джесси сделала глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки и унять разыгравшееся воображение. В горле пересохло, а в носу неприятно саднило от слез.
  
  И что теперь?
  
  Она понятия не имела. Горькое разочарование затопило ее сознание, вытеснив все остальные чувства и не давая возможности сосредоточиться. Сейчас она вообще ничего не соображала и знала только одно: собака ей не поможет. Она лишь постоит на заднем крыльце и убежит себе восвояси, как только поймет, что в корзинку, где так вкусно пахнет, ей все равно не забраться. Джесси всхлипнула и закрыла глаза. По щекам медленно покатились слезы, сверкающие в закатном солнце, как капельки золота.
  
  Что теперь? — снова спросила она. За окном шумел ветер, шептались сосны, хлопала неприкрытая дверь. — Что теперь, примерная женушка? Что теперь, Рут? Что теперь, всякие НЛО и прочие призрачные голоса? У кого-то из вас — то есть из нас — есть идеи? Я хочу пить, я хочу в туалет, и мой муж лежит мертвый. Вокруг ни души, только бродячая собака, у которой единственная мечта — добраться до остатков сандвичей с колбасой из забегаловки «У Амато» в Горхэме. Но скоро до нее дойдет, что вкусная штука недостижима, как рай на земле, и она быстренько свалит. Ну… что теперь?
  
  Нет ответа. Все голоса замолчали. С одной стороны, это плохо — как-никак, все же компания. Но приступ паники миновал, и это было уже хорошо. Пусть даже во рту вновь остался все тот же противный металлический привкус.
  
  Посплю немного, — решила Джесси и сама удивилась, когда поняла, что действительно сможет уснуть, если захочет. — Чуть-чуть посплю, а потом, как проснусь, глядишь, и придумаю что-нибудь умное. Но даже если и не придумаю, то хотя бы отдохну и на время избавлюсь от страха.
  
  Джесси закрыла глаза. Морщинки в их уголках и на лбу постепенно разгладились. Она почувствовала, что засыпает. Жалость к себе сменилась чувством облегчения и искренней благодарности. Ветер, казалось, шумел уже где-то совсем далеко, а неугомонный стук двери отодвинулся еще дальше: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп, хлоп.
  
  Уже погружаясь в сон, она задышала спокойнее и глубже. Но вдруг задержала дыхание и открыла глаза. Поначалу, спросонья, Джесси даже не сообразила, что произошло. Ее переполнили раздражение и обида: она уже почти заснула, черт побери, и тут эта проклятая дверь…
  
  Что там с этой дурацкой дверью?
  
  Просто эта идиотская дверь сбилась с обычного ритма и хлопнула один раз вместо двух, только и всего. И теперь, когда Джесси сообразила, в чем дело, она услышала стук когтей по полу в коридоре. Собака вошла через открытую дверь. И теперь она в доме.
  
  Джесси отреагировала мгновенно и недвусмысленно:
  
  — Пошла прочь! — завопила она. Ее сорванный хриплый голос звучал, как портовая сирена в тумане. — Убирайся, паршивка! Ты слышишь? ПОшлА прочь из моего дома! УБИРАЙСЯ К чертям СОБАЧЬИМ!
  
  Она замолчала, задохнувшись. Ее всю трясло, словно под кожей по венам пустили ток. Волосы на затылке топорщились, как иглы дикобраза. Сон как рукой сняло.
  
  Стук когтей в коридоре внезапно стих. Наверное, я напугала собаку, и она убежала. Опять через заднюю дверь. По идее, бродячие псы боятся домов и людей.
  
  Не знаю, милочка, — ответила Рут с несвойственным ей сомнением в голосе. — Я что-то не вижу тени на дорожке.
  
  Ну и что, что не видишь? Она, наверное, обежала дом с другой стороны и рванула в лес. Или вдоль озера. Напуганная до смерти, несется теперь сломя голову. Правильно?
  
  Рут не ответила. Промолчала и женушка, хотя Джесси была бы не против выслушать их мнение по этому поводу.
  
  — Я спугнула собаку, — произнесла Джесси вслух. — Я уверена, что спугнула.
  
  Но она все равно еще долго лежала, напряженно прислушиваясь к тишине. Ни звука. Только стук крови в висках и ничего больше. Пока ничего.
  Глава 6
  
  Она не спугнула собаку.
  
  Пес и вправду боялся домов и людей, но Джесси недооценила его отчаянное положение. Его прежняя кличка — Принц — теперь звучала как злая насмешка. Этой осенью подгоняемый голодом пес обошел почти все дома возле озера, и ему попадалось немало мусорных корзин с плотно закрытой крышкой, точь-в-точь как у четы Берлингейм. Наученный горьким опытом, он быстро выбросил из головы манящий запах салями, сыра и оливкового масла. Запах манил, но до еды, увы, было никак не добраться.
  
  Однако здесь были и другие запахи. Он чуял их каждый раз, когда дверь чуточку приоткрывалась. Эти запахи, разумеется, были гораздо слабее, чем от мусорной корзины, и они доносились из дома, но зато они были такими приятными и аппетитными, что перед ними не устоял бы никто. Бывший Принц уже знал, что скорее всего его прогонят хозяева. Они будут кричать на него и, весьма вероятно, пинать ногами — этими странными, твердыми лапами, — но запахи были сильнее страха. Может быть, Принц не решился бы сунуться в дом, если бы знал, что у людей бывают ружья. Но до открытия сезона охоты на оленей оставалось еще две недели, и самым страшным кошмаром для пса были вопящие хозяева с твердыми ногами, которые так больно били по бокам.
  
  Как только ветер вновь приоткрыл дверь, Принц проскользнул внутрь и пробежал в глубь коридора… но недалеко, чтобы успеть удрать в случае внезапной опасности.
  
  Слух подсказывал Принцу, что в доме была хозяйка, причем очень стервозная. Она знала о его присутствии и кричала на него, но в ее крике пес уловил скорее страх, нежели гнев. Он дернулся, но не убежал — решил подождать, не заорет ли хозяин. Или, может быть, выбежит в коридор, чтобы его прогнать. Но хозяин не вышел. Принц поднял голову и втянул носом слегка спертый воздух дома.
  
  Первым делом он пошел направо, на кухню, и дразнящие запахи, заманившие его в дом, стали сильнее. Сухие запахи, но приятные: арахисовое масло, крекеры, изюм и овсяные хлопья (хлопьями пахло из нижнего ящика буфета — голодная мышь-полевка прогрызла в коробке дыру).
  
  Принц сделал еще шаг в сторону кухни и оглянулся проверить, не крадется ли следом хозяин — обычно они сразу же начинают кричать, но иногда попадаются очень хитрые, которые подходят к тебе втихаря. В коридоре, который шел влево, не было никого, но пес вдруг учуял один сильный запах, идущий оттуда. В животе у него заурчало.
  
  Пес в нерешительности уставился в глубь коридора, его глаза заблестели безумной смесью страха и желания, морда сморщилась, как мятая тряпка, а длинная верхняя губа нервно задергалась, будто в спазматической ухмылке, обнажая острые белые зубы. Струйка мочи ударила в пол: Принц пометил коридор и тем самым — весь дом. Джесси этого не услышала, хотя напряженно прислушивалась к каждому шороху. Слишком тихим и непродолжительным был этот звук.
  
  Пахло кровью. Запах был сильным и каким-то неправильным. Но голод все-таки победил: надо поесть. Причем прямо сейчас. Иначе он просто протянет ноги. Бывший Принц медленно пошел по коридору в сторону спальни. С каждым шагом манящий запах становился сильнее. Да, все правильно: пахло кровью. Но какой-то неправильной кровью. Это была кровь хозяина. В конце концов этот одуряющий запах — насыщенный и соблазнительный, запах, на который просто нельзя не идти, — полностью завладел мозгом пса. Он пошел вперед по коридору и, приблизившись к спальне, зарычал.
  Глава 7
  
  Джесси услышала стук когтей по деревянному полу и поняла, что собака действительно в доме и идет к ней в спальню. Она завизжала. Она понимала, что так нельзя — она знала, что потенциально опасным животным ни в коем случае нельзя показывать свой страх, — но ничего не могла с собой сделать. Потому что она понимала, что привлекает бездомного пса сюда, в спальню.
  
  Не отрывая глаз от двери в коридор, она уперлась ногами, подтянулась и села на кровати, насколько это позволяли наручники. Пес зарычал, и внутри у Джесси все перевернулось. Ее бросило в жар.
  
  На пороге комнаты пес помедлил. Уже стемнело, и Джесси видела только размытую тень в дверном проеме, но и этого было достаточно, чтобы понять, что собака хотя и не слишком большая, но все-таки далеко не карликовый пудель или чихуа-хуа. Умирающий солнечный свет отражался в глазах животного зловещими желтыми полумесяцами.
  
  — Пошел прочь! — закричала Джесси. — Уходи! Убирайся! Тебя… Тебя тут не ждут! — Это прозвучало донельзя глупо… хотя, учитывая обстоятельства, сейчас все было глупо.
  
  Если так пойдет дальше, то я попрошу его принести мне ключи от наручников, — подумала Джесси.
  
  Размытая тень в дверях зашевелилась. Собака вильнула хвостом. В каком-нибудь женском романе это бы означало, наверное, что пес спутал голос женщины на кровати с голосом любимой, но давно потерянной хозяйки. Вот только Джесси была реалисткой и знала, что собаки виляют хвостом не только когда довольны и счастливы, но — точно так же, как кошки — и когда пребывают в нерешительности и пытаются оценить ситуацию. Пес даже не вздрогнул от ее воплей, но все еще не доверял сумрачной комнате. Пока еще не доверял.
  
  Бывшему Принцу только еще предстояло познакомиться с ружьями, но за те шесть недель с конца августа — когда он бродил, предоставленный сам себе, — жизнь преподала ему немало жестоких уроков. Кошмар начался тогда, когда мистер Чарлз Сатлин, адвокат из Брейнтри, штат Массачусетс, решил, что лучше бросить собаку в лесу, чем брать с собой в город и платить за домашних животных. С его точки зрения, семьдесят долларов — это слишком большие деньги за какую-то дворняжку. Слишком большие. Только в июне он купил себе новый катер, и эта покупка вылилась в пятизначную сумму. И если сравнить сумму налога и стоимость катера… тут есть над чем задуматься, черт побери, но дело даже не в этом. Дело в том, что катер был запланированной покупкой. Старина Сатлин больше двух лет собирался с духом, чтобы сделать такое приобретение. А собаку он прикупил под влиянием порыва на придорожной овощной базе в Харлоу. Так, минутная блажь. Он бы в жизни не сподобился на что-то подобное, если бы не дочка, которая просто влюбилась в этого щенка. «Вот этого, папочка! С белым пятном на носу, — показала она пальчиком. — Смотри, как он гордо стоит в сторонке, словно маленький принц». Так Чарлз Сатлин купил дочке собаку. Он прекрасный отец и знает, как сделать дочурку счастливой. Но семьдесят долларов — а может, даже и сотня, если бы Принца отнесли к классу Б, то есть «крупные собаки», — это серьезные бабки, когда речь идет о дворняжке без родословной. Слишком серьезные — так решил мистер Сатлин, когда пришло время закрывать летний домик на озере на зиму. Везти пса обратно в Брейнтри на заднем сиденье «сааба» — это был бы полный геморрой: все будет в шерсти, пса может стошнить или он может загадить обивку сидений. Чарлз, конечно же, мог купить ящик для транспортировки животных или хотя бы будку, чтобы оставить собаку при доме, но самая дешевая стоит тридцатку. Да и к тому же псу будет плохо в будке. Такой собаке, как Принц, лучше свободно разгуливать по округе, и чтобы все северные леса были его королевством. Так уговаривал себя Чарлз Сатлин, когда 31 августа припарковался на пустынной обочине шоссе Бэй-Лэйн и выманил собаку с заднего сиденья. Достаточно было внимательнее приглядеться к старине Принцу, чтобы понять, что у него душа счастливого скитальца. Ему будет хорошо на свободе. Сатлин не был тупицей и прекрасно осознавал, что это все полная чушь, что он сам себя успокаивает. Но, с другой стороны, ему нравилась сама идея. Он вернулся в машину и укатил прочь, а Принц еще долго стоял на обочине и смотрел ему вслед. Чарлз насвистывал мотив песенки из «Рожденной свободной», периодически вставляя слова, которые помнил: «Рождеееееенная свобоооооодной… следует зову сеееееердца». Сатлин прекрасно спал ночью и даже не вспомнил о Принце (которому теперь предстояло стать бывшим Принцем и который провел эту ночь, свернувшись клубочком под упавшим деревом). Голодный песик дрожал от холода, всю ночь не сомкнул глаз и всякий раз, когда ухал филин или какое-нибудь животное шуршало в лесу, жалобно подвывал от страха.
  
  Теперь собака, которую Чарлз Сатлин бросил на обочине под веселый мотивчик из «Рожденной свободной», застыла в дверях спальни летнего домика четы Берлингейм (коттедж Сатлинов находился на дальней стороне озера, и семьи не были даже знакомы, хотя радушно кивали друг другу при встрече на лодочной пристани). Голова низко опущена, глаза широко открыты, шерсть на загривке стоит дыбом. Пес и сам не замечал, что постоянно рычит — он был полностью сосредоточен на сумрачной комнате. Инстинкты подсказывали ему, что уже очень скоро одуряющий запах крови заставит его забыть об осторожности. Но прежде нужно убедиться, что все в порядке и это не ловушка. Пес не хотел, чтобы его поймали хозяева, которые больно пинают собак ногами или которые поднимают с земли всякие твердые и тяжелые штуки и швыряются ими в него.
  
  — Уходи! — попыталась крикнуть Джесси, но голос дрогнул. Она уже поняла, что ей не удастся отпугнуть собаку криком; каким-то образом этот ублюдочный пес догадался, что Джесси не может встать с кровати и ударить его.
  
  Этого не может быть, так не бывает на самом деле, — подумала Джесси. — Еще три часа назад я ехала в «мерседесе», слушала кассету Rainmakers и напоминала себе, что неплохо бы выяснить репертуар кинотеатров в Маунтэйн-Вэйлли на случай, если мы вдруг решим пойти куда-нибудь вечером. Как мой муж мог умереть, если мы вместе с ним подпевали Бобу Уокенхорсту? «Еще одно лето, — пели мы, — еще один шанс, влюблюсь еще раз». Мы оба знали слова этой песни, потому что она очень славная, как Джералд мог умереть? Как все могло измениться так быстро? Извините, ребята, но это сон. Дурной сон. Все это слишком абсурдно… в жизни так не бывает.
  
  Собака медленно пошла вперед, в комнату. Лапы напряжены, хвост висит, широко распахнутые глаза потемнели, ощеренная пасть полна острых зубов. Пес не знал о таких сложных понятиях, как абсурдность.
  
  Бывший Принц, с которым когда-то возилась восьмилетняя Кэтрин Сатлин (пока ей не подарили на день рождения тряпичную куклу Марни и она временно не потеряла интерес к щенку), был все-таки не беспородной дворняжкой. Наполовину лабрадор, наполовину колли, это все-таки кое-что. Когда в конце августа Сатлин бросил пса на шоссе Бэй-Лэйн, Принц весил восемьдесят фунтов, его шерсть лоснилась и искрилась здоровьем (вполне симпатичное сочетание черного и коричневого с характерным для колли белым воротником). Теперь он весил дай бог сорок фунтов — можно было прощупать каждое ребро, — а когда-то здоровое сердце давно начало сдавать и билось теперь лихорадочно и неровно. Одно ухо было сильно поранено. Увешанная репьями шерсть стала тусклой и грязной. Полузаживший шрам, идущий зигзагом по бедру, остался как память о паническом бегстве сквозь забор из колючей проволоки. На морде, как сломанные усы, застряли иглы дикобраза. Дней десять назад Принц нашел под бревном дохлого дикобраза, но решил, что лучше его не трогать, когда нацеплял на нос иголок. Тогда он был просто голоден — он еще не дошел до отчаяния.
  
  Теперь же пес был отчаянно голоден. Последний раз он ел два дня назад, и это были червивые объедки, которые он обнаружил в перевернутом мусорном баке в канаве у шоссе 117. Умный песик, который так быстро научился приносить красный резиновый мячик, когда Кэтрин Сатлин катала его по полу в гостиной, теперь буквально умирал от голода.
  
  Да, но здесь — прямо здесь, на полу, в поле зрения! — лежали фунты и фунты свежего сочного мяса и костей, полных сладкого костного мозга. Словно подарок от бога бродячих собак.
  
  Бывший любимец Кэтрин Сатлин медленно приближался к телу Джералда Берлингейма.
  Глава 8
  
  Этого не случится, — сказала себе Джесси. — Ни за что не случится, так что расслабься.
  
  Она продолжала себя успокаивать до тех пор, пока верхняя часть туловища собаки не скрылась из виду за левым боком кровати. Пес молотил хвостом как сумасшедший, а потом раздался звук, который Джесси мгновенно узнала — именно с таким звуком собаки пьют воду из лужи в жаркий летний день. Хотя нет, этот звук был чуть-чуть не таким. Попротивнее, что ли. Как будто пес не лакает, а лижет. Джесси уставилась на машущий хвост, и внезапно ее фантазия дорисовала то, что было скрыто от глаз краем кровати. Эта бездомная дворняга — вся ободранная, в репьях, с усталым подозрительным взглядом — жадно слизывала кровь с редеющих волос мужа.
  
  — НЕТ! — Джесси приподняла ягодицы от кровати и перебросила ноги на левую часть кровати. — ОТОЙДИ ОТ НЕГО! УБИРАЙСЯ! — Она с силой дернула ногами и одной пяткой задела собаку по хребту.
  
  Пес мгновенно отскочил назад, поднял морду и уставился на Джесси широко распахнутыми глазами — так широко, что были видны белки. Его пасть приоткрылась, и паутинки слюны, протянувшиеся между нижними и верхними резцами, блеснули, как золотые нити, в свете угасающего дня. Пес рванулся к ступне Джесси, и та с визгом отдернула ногу, успев почувствовать кожей тепло собачьего дыхания. Она инстинктивно подобрала под себя ноги, не обращая внимания на боль в затекших плечах, на хруст суставов, которые с трудом провернулись в своих костяных люльках.
  
  Пес смотрел на нее, угрожающе рыча. Давайте разберемся, дамочка, — говорили его глаза. — Вы занимаетесь своим делом, а я — своим. На этом и остановимся, договорились? И лучше вам сказать «да», потому что в противном случае я и до вас доберусь и наваляю люлей, что мало не покажется. К тому же он все равно уже мертвый, и вам это известно не хуже моего. Так чего же ему пропадать зазря, когда я умираю от голода?! Вы поступили бы так же. Я сомневаюсь, что вы меня понимаете, но если вы взглянете на все это с моей точки зрения, то вы со мной согласитесь. Вы все поймете, и даже раньше, чем вам сейчас кажется.
  
  — УБИРАЙСЯ! — крикнула Джесси. Она сидела на пятках, руки были разведены в стороны, и теперь она, как никогда, напоминала Фей Рей на жертвенном алтаре в джунглях. Она словно позировала для пикантного эротического журнала: голова запрокинута, груди выпячены вперед, плечи отведены назад, так что суставы даже побелели, глубокие тени лежат в треугольных ложбинках у основания шеи. Такая зазывная девочка. Для полного сходства не хватало лишь страстного взгляда и манящей улыбки. Сейчас лицо Джесси напоминало лицо человека на грани безумия. — УБИРАЙСЯ!
  
  Собака по-прежнему смотрела на Джесси и угрожающе рычала. Потом пес, видимо, убедился, что пинать его больше не будут, и опустил голову. На этот раз он уже не лакал и не лизал. Джесси услышала громкое смачное чмоканье. Что-то оно ей напоминало… Ну да: именно так ее брат Вилл целовал бабушку Джоан в щеку, когда они приезжали к ней в гости.
  
  Собака все еще рычала, но теперь звук был как-то странно приглушен, как будто кто-то надел ей на морду наволочку. Сидя вот так, Джесси почти доставала головой до полочки над кроватью; отсюда ей были видны пухлая стопа и правая рука Джералда. Нога дергалась туда-сюда, словно он подтанцовывал под какую-то музыку. «Еще одно лето» группы Rainmakers, например.
  
  Теперь собака была видна лучше: все туловище до начала шеи. Если бы пес поднял голову, то Джесси увидела бы и ее тоже. Но пес вовсе не собирался отрываться от своего занятия. Его задние лапы были широко расставлены и подрагивали от напряжения. Внезапно раздался противный хлюпающий звук — звук рвущейся плоти, словно кто-то с кошмарной простудой пытался прочистить горло. Джесси застонала.
  
  — Перестань… пожалуйста, прекрати.
  
  Пес даже ухом не повел. Когда-то он терпеливо сидел и ждал, не перепадет ли ему что-нибудь вкусненького с хозяйского стола. Тогда его глаза как будто смеялись, а сам он как будто улыбался, но эти дни, как и его бывшая кличка, остались в далеком прошлом, которого уже не вернешь. Теперь было лишь здесь и сейчас — все как есть, без прикрас. Умение выжить не предполагает вежливых извинений. Собака не ела уже два дня, а здесь есть еда — много еды, — и хотя есть и хозяйка, которая не разрешает брать эту еду (давно прошли те времена, когда у него были хозяева, которые смеялись, гладили по голове, называли его «ХОРОШАЯ СОБАКА» и угощали вкусностями, когда он исполнял какой-нибудь нехитрый трюк из своего небольшого репертуара), ноги у этой хозяйки маленькие и мягкие, а не большие и твердые, которые так больно бьют; и судя по голосу, она была бессильна как-то ему помешать.
  
  Рычание бывшего Принца сменилось приглушенным пыхтением, и Джесси увидела, что и все тело Джералда стало подрагивать вслед за ногой. Сначала он просто дергался взад-вперед, а потом весь затрясся и начал скользить — как будто даже мертвый не мог устоять перед зажигательным ритмом какой-то веселой музыки.
  
  Давай, давай, Диско-Джералд! — мелькнула у Джесси безумная мысль. — Давай, забацай собачий вальс!
  
  Если бы на полу был ковер, то пес просто не смог бы сдвинуть Джералда с места, но Джесси договорилась, чтобы после Дня Труда пол натерли воском. Билл Данн, смотритель, нанял рабочих, которые выполнили заказ на совесть. Естественно, им хотелось, чтобы хозяйка дома оценила их труд по достоинству, и не положили ковер на место — он так и стоял скатанным в трубку в стенном шкафу у двери. И когда пес волочил Джералда по глянцевому полу, ее мертвый муж двигался так же легко, как Джон Траволта в «Лихорадке субботней ночи». Псу надо было лишь удерживать равновесие и не скользить самому. И Принц прекрасно с этим справлялся. Его длинные грязные когти оставляли глубокие царапины на натертом полу. Вцепившись зубами в толстое плечо Джералда, пес волок тело к двери.
  
  Ничего этого нет. Я ничего не вижу. Это все не на самом деле. Не так давно мы слушали Rainmakers, и Джералд убавил громкость, чтобы сказать, что в эту субботу он хочет поехать на футбол в Ороно. Я помню, как Джералд почесывал мочку правого уха, когда мне это рассказывал. Поэтому он не может быть мертвым, и пес не может тащить его тело по полу.
  
  Волосы у Джералда растрепались — наверное, потому, что собака слизывала с них кровь, — но очки плотно сидели на месте. Джесси видела его полуприкрытые остекленевшие глаза, которые злобно глядели из-под припухших век на меркнущие блики света на потолке. Его лицо напоминало застывшую маску из уродливых красных и фиолетовых пятен. Казалось, даже смерть не сумела смягчить его раздражения по поводу внезапного каприза Джесси, когда она передумала с ним играть. (Неужели он думал, что это каприз? Да, именно так он и думал.)
  
  — Пусти его, — сказала она собаке, но теперь ее голос звучал слабо, сдавленно и бессильно. Пес лишь слегка шевельнул ушами и продолжал тащить Джералда к двери — непонятное нечто с растрепавшимися волосами и пятнистым лицом. Это «нечто» нисколько не напоминало Диско-Джералда. Теперь это был просто Мертвый Джералд.
  
  Из пасти пса свисал разлохмаченный лоскут кожи. Джесси пыталась убедить себя, что это похоже на кусок обоев, но на обоях не бывает родинок и шрамиков от прививки. Теперь ей уже стал виден розовый толстый живот Джералда с пупком, больше похожим на след от ранения мелкокалиберной пулей. Его член болтался из стороны в сторону в гнездышке из черных лобковых волос. Жирные ягодицы с отвратительной легкостью шелестели по полу.
  
  А потом удушающую атмосферу ее страха пронзила вспышка гнева, как первая молния пропарывает насупленное небо в самом начале грозы. Джесси не стала подавлять это новое настроение. Наоборот — она всецело ему отдалась. Конечно, ярость вряд ли поможет ей выпутаться из этой кошмарной ситуации, но зато послужит хорошим противоядием от растущего ощущения нереальности происходящего.
  
  — Ты ублюдок, — сказала Джесси низким дрожащим голосом. — Трусливый вонючий ублюдок.
  
  Хотя Джесси и не могла дотянуться до мужниной половины полки, но все-таки выяснила — повернув запястье в браслете наручников так, чтобы пальцы легли на полку, — что может ощупать небольшую часть полочки со своей стороны кровати. Она не могла повернуть голову и посмотреть — полка находилась уже за пределами той области поля зрения, которую называют «краем глаза», — но это было не так уж и важно. Джесси прекрасно знала, что там стоит. Она водила рукой взад-вперед, сшибая тюбики с косметикой. Одни оставались на полке, другие падали на покрывало, третьи летели на пол, подпрыгнув на простыне или стукнувшись о Джессино левое бедро. Ну и черт с ними, все равно от них толку мало. Потом Джесси нащупала баночку с кремом «Нивея» и на мгновение обрадовалась — ей показалось, что это как раз то, что нужно. Но это был всего лишь пробник, слишком маленький и легкий, чтобы причинить собаке сколько-нибудь ощутимый вред, даже если бы баночка была сделана из стекла, а не из пластика. Джесси забросила ее обратно на полку и продолжила поиски.
  
  В самом дальнем углу она нащупала закругленный край какого-то стеклянного предмета, вероятно, самого большого из того, что ей попадалось на полке. Поначалу она никак не могла его подцепить, но потом ей это удалось. На память о веселых деньках в братстве «Альфа Геморрой» у Джералда осталась не только пивная кружка, но и эта стеклянная пепельница. Джесси не вспомнила о ней сразу, потому что обычно она стояла на мужниной стороне полки, рядом со стаканом воды. Кто-то — может быть, миссис Дал, уборщица, а может, и сам Джералд — передвинул пепельницу, чтобы стереть пыль или освободить место для чего-то другого. Но это уже не имело значения. Главное — пепельница была здесь, в пределах досягаемости.
  
  Джесси схватилась за округленный бортик, пальцы удобно легли в выемки для сигарет. Зажав пепельницу покрепче, она замахнулась, насколько это позволяли наручники, и швырнула ее в собаку. Ей повезло. В последний момент замаха браслет наручников резко затормозил руку, и бросок получился в лучших традициях питчера высшей лиги. Все произошло мгновенно и очень точно, словно в системе наведения ракет: поиск цели, цель найдена, запуск! У Джесси не было времени, чтобы задуматься, как прикованная к кровати женщина, у которой к тому же по модной тогда в колледже стрельбе из лука на протяжении двух лет был хронический «неуд», может попасть пепельницей в собаку с расстояния в пятнадцать футов.
  
  Но тем не менее она попала. Пепельница перекувырнулась в полете, на мгновение сверкнув девизом «Альфы Гаммы Ро». Джесси, конечно же, не смогла бы его прочесть, но она и так знала, что там написано: «Служить, Расти и Смелым быть» — примерно так переводилась эта надпись на латыни. И прежде чем пепельница успела кувырнуться еще разок, она врезалась в костлявые плечи пса.
  
  Собака взвизгнула от боли и неожиданности, и на мгновение Джесси охватило дикое, первобытное ликование. Губы растянулись в довольной ухмылке. Она взвыла как безумная, прогнула спину и вытянула ноги. Ей уже далеко не двадцать, и суставы были готовы вывихнуться из хрящей, но Джесси не чувствовала боли. Боль даст знать о себе позже — в каждом движении, рывке или повороте. Но сейчас Джесси пребывала в бешеном восторге от своего удачного броска, и ей надо было хоть как-то выразить этот восторг. Иначе она просто взорвется от полноты чувств. Она молотила ногами по покрывалу и раскачивалась из стороны в сторону, потные волосы хлестали по вискам и щекам, сухожилия выступили на шее, как толстые провода.
  
  — ХА! — кричала она. — Я… ПОПАЛА… В ТЕБЯЯЯЯЯЯ! ХА!
  
  Пес отскочил назад, когда его ударило пепельницей, и потом — еще раз, когда пепельница, гремя, покатилась по полу. Он уловил перемену в тоне хозяйки. Теперь в ее голосе не было страха, а было лишь дикое торжествующее ликование. Сейчас она встанет с кровати и пойдет раздавать пинки направо и налево своими маленькими ногами, которые в итоге окажутся очень твердыми. Он понял, что если остаться, то будет больно. Надо бежать.
  
  Пес повернул голову, чтобы убедиться, что путь к бегству открыт, и тут пленительный запах свежего мяса и крови опять ударил ему в нос. Желудок сжался под властью голода, и пес тревожно завыл. Его раздирали два противоречивых желания, так что он даже описался от волнения. Запах собственной мочи — запах слабости и болезни, а не уверенности и силы — еще больше расстроил и смутил собаку, и она принялась лаять.
  
  Джесси вздрогнула от неприятного, режущего уши звука — она бы закрыла их руками, если бы могла, — и пес уловил перемену в ее настроении. Запах хозяйки переменился. Он стал блекнуть, стираться, и до собаки дошло, что один удар по спине вовсе не означает, что за ним последуют другие. И потом, если разобраться, то и первый удар больше напугал, нежели причинил боль. Пес сделал робкий шаг по направлению к руке, которую выпустил из пасти… по направлению к густому пьянящему запаху крови и мяса. Но при этом он продолжал внимательно следить за хозяйкой. Его первое впечатление о ней как о беспомощной и безвредной могло оказаться неверным. Надо быть настороже.
  
  Джесси уже начала ощущать слабую пульсацию в плечах, горло саднило сильнее, но больше всего ее пугало, что собака так и не ушла. Захваченная восторгом от своего броска, она как-то и не подумала, что пес может и не убежать. Но факт остается фактом. Собака не испугалась. Она все еще здесь. И — что хуже всего — опять приближается. Правда, с опаской и осторожно, но все-таки приближается. Джесси чувствовала себя так, словно проглотила пилюлю с ядом, и теперь он пульсирует где-то внутри, горький и противный, как болиголов. Она испугалась, что если пилюля все-таки растворится и яд прольется, то она задохнется от собственной бессильной ярости.
  
  — Выметайся отсюда, кусок дерьма, — крикнула Джесси собаке хриплым срывающимся голосом. — Убирайся, иначе я тебя убью. Не знаю как… но Богом клянусь, убью.
  
  Пес остановился и с тревогой взглянул на нее.
  
  — Правильно, образина. Тебе лучше со мной считаться, — сказала Джесси. — Я с тобой не шучу. — Она повысила голос, но он постоянно срывался на шепот. — Я убью тебя. Убью. Богом клянусь, убью. ТАК ЧТО ПОШЕЛ ОТСЮДА!
  
  Пес, который когда-то был Принцем маленькой Кэтрин Сатлин, перевел взгляд с хозяйки на мясо, потом опять на хозяйку и снова на мясо. И принял решение, которое отец Кэтрин назвал бы компромиссом. Собака наклонила голову и, не сводя взгляда с Джесси, схватила зубами кусок сухожилий, жира и хрящей, который когда-то был правым бицепсом Джералда. Помогая себе рычанием, пес резко дернул на себя. Рука Джералда поднялась — казалось, его мягкие пальцы указывают в восточное окно на «мерседес» на подъездной дорожке.
  
  — Прекрати! — взвизгнула Джесси. Ее осипший голос все чаще срывался на высокие тона, и визг то и дело переходил в режущий ухо шепот. — Тебе что, мало? Оставь его в покое!
  
  Пес не обращал на нее никакого внимания. Он быстро мотал головой из стороны в сторону, в точности как тогда, когда он игрался в «а ну-ка отбери» с резиновыми игрушками Кэтрин Сатлин. Только теперь это была не игра. Пес силился оторвать мясо с кости, с его морды, словно свернувшееся молоко, стекала обильная пена. Превосходно наманикюренная рука Джералда как сумасшедшая болталась в воздухе туда-сюда. Он походил на дирижера, побуждающего музыкантов ускорить темп.
  
  Джесси снова услышала низкий звук, как будто кто-то прочищает горло, и поняла, что ее сейчас вырвет.
  
  Не надо, Джесси! — раздался встревоженный голос Рут. — Не делай этого! Запах может привлечь пса к тебе… на тебя!
  
  Джесси изо всех сил пыталась подавить приступ тошноты, ее лицо исказила гримаса предельного напряжения. Снова раздался звук рвущейся плоти, но Джесси лишь мельком взглянула на пса — передние лапы напряжены и расставлены в стороны, он словно стоял на краю толстой резиновой ленты цвета водопроводной прокладки — и тут же закрыла глаза. Забыв, что прикована, она попыталась закрыть лицо руками. Звякнули цепи, руки остановились в двух футах одна от другой. Джесси застонала, безысходность сменилась отчаянием. Похоже, она сдалась.
  
  Джесси снова услышала липкий хлюпающий звук рвущейся плоти, за которым последовал чмок большого-счастливого-поцелуя, но не открыла глаза.
  
  Пес начал пятиться к двери в коридор, ни на миг не спуская глаз с хозяйки на кровати. Он держал в пасти большой сочный кусок Джералда Берлингейма. Если хозяйка попытается встать и отнять еду, он знает, что надо делать. Собака не умела думать — во всяком случае, не в том смысле, какой люди вкладывают в это понятие, — но ее развитый инстинкт служил достойной заменой процессу мышления. И пес прекрасно осознавал, что то, что он сделал, и то, что он собирается сделать, ляжет на него вечным проклятием. Но он слишком давно не ел. Человек бросил его в лесу и уехал, насвистывая мотивчик из «Рожденной свободной», и теперь он просто умирал от голода. Если хозяйка попытается отобрать у него еду, он будет драться.
  
  Бывший Принц в последний раз взглянул на хозяйку, понял, что та вставать не собирается, развернулся и вышел в коридор. Он отнес мясо в прихожую и положил у самой двери, крепко прижав его лапами к полу. Ветер периодически хлопал дверью. Пес бросил на нее короткий взгляд и сообразил на свой собачий, не-совсем-мыслительный манер, что при необходимости сможет открыть дверь мордой и быстренько убежать. Больше он ни о чем не думал — он приступил к еде.
  Глава 9
  
  Пусть и медленно, но рвотные спазмы все-таки отступали. Джесси лежала на спине, плотно зажмурив глаза, и только сейчас начала ощущать боль, пульсирующую в плечах. Боль накатывала волнами, и внезапная мысль, что это только начало, порядком перепугала Джесси.
  
  Я хочу спать, — подумалось ей. Опять этот детский голосок, только на этот раз он звучал испуганно. Ему не было дела до логики, и он не принимал таких слов, как «можно» или «нельзя». — Я уже почти заснула, когда пришла эта плохая собака. И сейчас мне хочется одного — спать.
  
  Джесси искренне ему сочувствовала. Но вот в чем проблема: спать ей теперь расхотелось. Она только что видела, как пес вырвал кусок мяса из ее мертвого мужа, и сон как рукой сняло.
  
  Зато ужасно хотелось пить.
  
  Она открыла глаза, и первое, что увидела — Джералд, который лежал в кругу своего отражения на отполированном до блеска полу, словно какой-то гротескный атолл на безмолвной глади океана. Его глаза были все так же открыты и по-прежнему злобно таращились в потолок. Очки висели косо, одна дужка воткнулась в ухо, вместо того чтобы быть там, где ей положено. Голова была вывернута под неестественным углом, так что пухлая левая щека почти касалась левого плеча. Красная рана с рваными белыми краями зияла между правым плечом и локтем, словно кошмарная улыбка.
  
  — Боже мой, — пробормотала Джесси и быстро отвернулась к западному окну. В глаза ударил яркий золотистый свет — солнце уже почти село. Она снова закрыла глаза и принялась наблюдать за игрой постоянно меняющихся красно-черных разводов, которые подрагивали в такт сердцебиению. Пару секунд спустя она поняла, что стремительно сменяющие друг друга узоры всегда остаются одними и теми же. Словно смотришь на амеб в микроскоп, через стекло красноватого оттенка. Это было интересно и как-то даже успокаивало. Если учесть обстоятельства, то не надо быть гением, чтобы понять всю притягательность этих простых повторяющихся образов. Когда спокойная размеренная жизнь человека рушится в одночасье, ему просто необходимо что-то, за что можно ухватиться, что-то нормальное и предсказуемое. И если циркуляция крови в тонкой оболочке век, закрывающих больные глаза от света вечернего солнца, это все, что у тебя есть, то надо быть благодарной хотя бы за это. Ведь если тебе не удастся найти хоть что-то, за что можно уцепиться, что-то хоть сколько-нибудь разумное, то чужеродные фрагменты нового — безумного — миропорядка просто сведут тебя с ума.
  
  Например, эти звуки, доносящиеся из прихожей. Ободранная голодная дворняга жрет кусок человека, который водил тебя в кино на Бергмана, с которым ты ездила в парк развлечений на Олд-Очард Бич и который катал тебя на огромном корабле викингов, что качается в воздухе туда-сюда, словно гигантский маятник, и потом хохотал до слез, когда ты сказала, что хочешь прокатиться еще разок. Человека, с которым ты занималась любовью в ванной и буквально кричала от удовольствия. Того человека, который теперь стал мясом и скользит в виде кусков и ошметков по пищеводу собаки.
  
  Вот такие вот чужеродные элементы реальности.
  
  — Странные дни, милая мама. Действительно, странные, — сказала Джесси осипшим голосом. Говорить было больно, в горле саднило. Она подумала, что лучше бы помолчать и не нагружать голосовые связки, но панический страх был еще рядом. И если молчать, то в тишине можно было расслышать, как он крадется на мягких лапках, ищет, как бы подобраться к Джесси, ждет, пока та не утратит бдительности. Хотя… тишины-то особой и не было. Парень с бензопилой ушел отдыхать, но гагара на озере продолжала кричать. Ветер к ночи усилился, и под его порывами задняя дверь хлопала все чаще и громче. Самые разные звуки…
  
  Ну и, конечно же, чавканье собаки, поедающей ее мужа. Пока Джералд ждал, когда приготовят сандвичи у Амато, Джесси зашла в соседний магазин. Там всегда была отличная рыба, такая свежая, что аж шевелится, как сказала бы ее бабушка. Она купила великолепное филе палтуса, рассудив, что поджарит его вечером, если они решат остаться на ночь. Палтус как раз то, что нужно. Если бы Джералд жил один, то сидел бы на диете исключительно из жареной говядины или курицы (периодически поглощая жареные грибы, так — для разгрузочных целей). Но палтус, по его словам, ему нравился. Джесси купила рыбу, даже не подозревая, что Джералда съедят раньше, чем ему удастся поесть самому.
  
  — Закон джунглей, милашка, — проговорила она хриплым голосом и вдруг поняла, что теперь она уже не просто думает голосом Рут Ниери, а говорит как Рут. Которая, когда жила одна, сидела на диете из «Мальборо» и «Девара».
  
  Этот сильный — «сказал, как отрезал» — голос заговорил внезапно, как будто Джесси потерла волшебную лампу.
  
  Помнишь песенку Ника Лоува? Ты ее слышала однажды по WBLM, когда возвращалась с занятий лепкой прошлой зимой. Ты над ней так смеялась.
  
  Джесси помнила песню. Ей не хотелось ее вспоминать, но она все-таки помнила. Кажется, эта попсовая песенка называлась «Раньше она побеждала (Пока на ужин к псу не попала)». Циничные рассуждения на тему непробиваемого одиночества, положенные на неуместный веселый мотивчик. Да, Рут права: прошлой зимой это было смешно. Но сейчас Джесси было совсем не до смеха.
  
  — Перестань, Рут, — прохрипела она. — Если уж ты живешь у меня в голове, то хотя бы имей совесть и не дразни меня.
  
  Кто тебя дразнит? Господи, лапуля, я тебя не дразню, я пытаюсь тебя растормошить, возбудить.
  
  — Я не сплю! — раздраженно возразила Джесси. На озере, словно желая ее поддержать, закричала гагара. — И отчасти благодаря тебе!
  
  Нет, ты спишь. Ты уже долгое время не просыпалась по-настоящему. Знаешь, что ты всегда делаешь, Джесс, если случается что-то плохое? Ты говоришь себе: «Не о чем беспокоиться, это всего лишь дурной сон. Каждому время от времени снятся кошмары, подумаешь, стоит только перевернуться на другой бок, и все будет в порядке». Вот как ты себе говоришь и спишь дальше, глупышка. Такой у тебя подход.
  
  Джесси открыла было рот, чтобы возразить — пусть у нее пересохло в горле и ей больно говорить, но такие нелепые инсинуации просто нельзя оставлять без ответа, — но примерная женушка Берлингейм встала на ее защиту еще прежде, чем Джесси успела собраться с мыслями.
  
  Как можно вообще говорить такое?! Ты просто мерзкая злюка! А ну убирайся!
  
  Снова раздался циничный смех Рут, и Джесси подумала, что это ненормально и страшно — слышать как бы со стороны, как часть твоего собственного сознания смеется смехом старой знакомой, которая теперь бог знает где.
  
  Ты меня прогоняешь?! Ждешь не дождешься, когда я уйду? У-тю-тю, сладенький пирожок, папочкина дочка. Каждый раз, когда правда подходит к тебе слишком близко, каждый раз, когда у тебя возникает мысль, что сон — это, может быть, и не сон вовсе, ты попросту убегаешь и прячешься.
  
  Это просто смешно.
  
  Да? Тогда расскажи, что случилось с Норой Кэллиган?
  
  Это заставило женушку и Джесси на мгновение замолчать, но и этого мига хватило, чтобы в тишине вновь проступил странный знакомый образ: толпа людей — в основном женщины — собралась вокруг девушки, закованной в кандалы; они смеются и показывают на нее пальцем. Саму девушку видно плохо, там очень темно, хотя, несомненно, это был день, только почему-то темный. Но даже если бы светило солнце, лица девушки все равно было не разглядеть. Его закрывали густые волосы, словно покров кающегося грешника — хотя трудно было представить, что девочка совершила какой-то настолько ужасный грех, ведь на вид ей было не больше двенадцати. Ее могли наказать за что угодно, но только не за убийство мужа. У этой дочери Евы даже месячных-то еще не было, не говоря уж о муже.
  
  Нет, это неправда. — Голос раздался внезапно, откуда-то из потаенных глубин сознания. Он был мелодичным и вместе с тем пугающе мощным, как крик кита. — Месячные у нее начались в десять с половиной. Может быть, в этом все дело. Может быть, он почуял кровь, как та собака в прихожей. Может быть, он от этого и обезумел.
  
  Заткнись! — мысленно закричала Джесси. Она сама словно обезумела. — Заткнись, мы это не обсуждаем!
  
  Кстати, к слову о запахах, какой он? — спросила Рут. Теперь ее голос звучал резко и напряженно… как голос старателя, который все-таки натолкнулся на рудную жилу, о которой давно догадывался, но никак не мог найти. — Такой минеральный, как пахнет соль и старые медяки.
  
  Я сказала: мы это не обсуждаем!
  
  Она лежала на покрывале; мышцы напряжены под похолодевшей кожей. На время смерть мужа и ее собственное плачевное положение отодвинулись на задний план перед лицом новой угрозы. Джесси нутром ощущала присутствие Рут — или той отколовшейся части себя, которая говорила голосом Рут, — вечно пытающейся докопаться до истины. Несмотря ни на что. Но сейчас Рут вроде бы решила не развивать тему или хотя бы не лезть напролом, и Джесси с примерной женушкой Берлингейм вздохнули с искренним облегчением.
  
  Ладно, давай тогда поговорим о Норе, — сказала Рут. — Помнишь Нору, твоего психиатра? Нору, твою советчицу? Ты стала ходить к ней, когда забросила живопись, потому что тебя пугали некоторые твои картины. И тогда же… вот только не знаю, совпадение это или нет… Джералд сексуально к тебе охладел, и ты стала обнюхивать его рубашки — не пахнут ли они духами? Ведь ты не забыла Нору, правда?
  
  Нора Кэллиган была надоедливой сучкой! — огрызнулась примерная женушка.
  
  — Нет, — пробормотала Джесси, — у нее были добрые намерения, я в этом ни капельки не сомневаюсь, просто она всегда торопилась. Хотела быть пусть на шаг, но все-таки впереди. И задавала слишком много вопросов. Просто не умела вовремя остановиться.
  
  Ты же говорила, что она тебе очень нравилась, или я, может быть, ошибаюсь?
  
  — Я хочу ни о чем не думать, — нерешительно проговорила Джесси. — Но больше всего я хочу, чтобы затихли все эти голоса. Я не хочу разговаривать с ними. Это просто безумие какое-то.
  
  Нет уж, послушай, что я тебе скажу, — мрачно изрекла Рут, — от этого ты не сбежишь так просто, как сбежала от Норы, да и от меня, уж если на то пошло.
  
  Я от тебя не сбегала, Рут! Вымученный ответ, нелепая отмазка, да и звучит не очень-то убедительно. Она именно сбежала. Просто собрала вещички и уехала из бедной, но развеселой студенческой общаги. Джесси уехала вовсе не потому, что Рут стала задавать слишком много ненужных вопросов — о детстве, об озере Дак-Скор — и делать всякие предположения о том, что могло случиться в то лето, сразу после начала месячных. Только очень плохая подруга могла бы уехать по таким причинам. Она уехала не потому, что Рут стала задавать вопросы, а потому, что она не перестала их задавать, хотя Джесси очень просила ее прекратить. И вот это непонятное, в чем-то даже жесткое упорство, по мнению Джесси, свидетельствовало о том, что Рут — плохая подруга. Ведь она же прекрасно знала, где проходит грань между дозволенным и недопустимым, и тем не менее переступила ее сознательно. Как и Нора Кэллиган — много лет спустя.
  
  К тому же, если учесть обстоятельства, сама идея побега была бы нелепой, правильно? Ведь Джесси прикована к кровати.
  
  Не держи меня за идиотку, пупсик, — сказала Рут. — Твое сознание не приковано наручниками, и ты это знаешь не хуже меня. Ты умеешь себя убеждать, если хочешь, но я бы рекомендовала… настоятельно рекомендовала… этого не делать. Я — твой единственный шанс. Если ты будешь лежать и твердить себе, что все это — лишь дурной сон, который тебе снится, потому что ты спишь на левом боку, то ты тут и помрешь. Ты этого хочешь? Это будет тебе наградой — за то, что ты всю свою жизнь прожила в наручниках с тех пор, как…
  
  — Я не буду думать об этом! — выкрикнула Джесси в пустоту сумрачной комнаты.
  
  На какое-то время Рут замолчала, и Джесси уже было понадеялась, что та ушла насовсем и оставила ее в покое, но не тут-то было. Рут вернулась… вернулась с намерением растормошить ее, как терьер тормошит в зубах старое тряпье.
  
  Валяй, Джесс, тебе проще считать, что ты сходишь с ума, чем бередить старую рану, но ты же прекрасно знаешь, что ты нормальная. Я — это ты, и примерная женушка — тоже ты… да, собственно, все мы — ты. Я представляю, что могло случиться тогда на озере, когда вся семья уехала. Но меня волнует другое, и это никак не связано с тем, что там произошло. Может быть, есть еще одна часть тебя, о которой я не знаю, которая мечтает присоседиться к Джералду в желудке собаки, когда та вернется сюда завтра утром? Я почему тебя спрашиваю… исключительно потому, что мне это не кажется трогательным примером супружеской верности. Мне это кажется полным бредом.
  
  Слезы опять потекли по щекам. Может быть, потому, что Джесси в первый раз по-настоящему осознала, что может здесь умереть — теперь это было сказано вслух, — или, может быть, потому, что, наверное, впервые за последние четыре года она опять задумалась над тем, что же все-таки произошло тогда на озере, когда погасло солнце.
  
  Однажды она чуть было не выболтала этот секрет на собрании женской группы, посвященном проблемам осознания себя как личности… это было еще в начале семидесятых. Идея посетить собрание исходила, понятное дело, от Рут, но Джесси никто не заставлял — она охотно пошла с подругой, ведь поначалу все выглядело безобидно, просто еще одно действо красочного карнавала, каким была тогда жизнь в колледже. Первые два года учебы — и особенно когда Рут Ниери таскала ее по спектаклям и выставкам и приглашала с собой в поездки — были для Джесси чуть ли не самым прекрасным периодом в жизни, когда ты вообще ничего не боишься, когда здоровый напор и наглость кажутся самым обычным делом и ты искренне веришь, что у тебя в жизни будут одни достижения и победы. В то время буквально в каждой комнате общежития висел плакат с изображением Питера Макса, а если вам надоедали «Битлз» — ну, если представить такую возможность, — то можно было послушать Hot Tuna или MC5. Все это было настолько ярким, что казалось вообще нереальным, словно живешь в бреду… словно у тебя постоянно высокая температура, но все-таки не такая высокая, чтобы это было опасно для жизни. В общем, первые два года в колледже были, как говорится, одним большим праздником.
  
  Но праздник внезапно кончился на первом собрании той самой группы. Именно тогда Джесси вдруг обнаружила, что существует отвратительный серый мир, который одновременно и предварял ее взрослое будущее в восьмидесятых, и нашептывал о мрачных секретах детства, заживо похороненных в шестидесятых… о секретах, которые не упокоились с миром. Около двадцати женщин собрались в гостиной домика, примыкающего к зданию Ньювортской церкви разных конфессий. Кто-то сидел на диване, кто-то расположился на стульях, кому не хватило стульев, расселись прямо на полу, образовав неровный круг. Двадцать женщин в возрасте от восемнадцати до сорока с небольшим. В начале собрания все взялись за руки и немного помолчали. Потом на Джесси вылился поток ужасных рассказов об изнасилованиях, инцестах и истязаниях. Она никогда не забудет спокойную симпатичную девушку со светлыми волосами, которая задрала свитер, чтобы показать шрамы от сигаретных ожогов под грудью.
  
  Вот тогда праздник для Джесси Махо закончился. Закончился? Нет, не совсем так. Просто ей как бы показали, что скрывается за карнавалом. Она увидела серые, по-осеннему пустые газоны, а на них смятые сигаретные пачки, использованные презервативы и дешевые разбитые вазочки, призы из аттракционов, запутавшиеся в высокой траве, пока их не сдует ветром или не покроет снегом. Она увидела этот безмолвный, глупый и опустевший мир, лежащий за тонкой завесой, что отделяла его от суматошной и яркой ярмарки, от криков разносчиков, от красочного очарования каруселей… она все это увидела и испугалась. Ей было страшно осознавать, что то же самое ждет ее впереди, в будущем, и что то же самое осталось позади, в прошлом, кое-как скрытое кричащей мишурой подправленных ею же самой воспоминаний. Все это было невыносимо.
  
  Симпатичная белокурая девушка показала следы сигаретных ожогов, опустила свитер и объяснила, что не могла рассказать папе с мамой о том, что друзья ее брата сделали с ней в выходные, когда родители ездили в Монреаль, — ведь тогда ей пришлось бы рассказать и о том, что делал с ней брат в течение всего предыдущего года. А такому родители просто бы не поверили.
  
  Ее голос был очень спокоен. Когда она закончила, все застыли как громом пораженные. Джесси почувствовала, как что-то оборвалось внутри, и словно тысячи призрачных голосов закричали у нее в голове в странном смешении надежды и ужаса. Но тут заговорила Рут.
  
  — Почему бы они не поверили? — спросила она. — Господи, Лив, они же жгли тебя сигаретами! Я имею в виду, что ожоги были бы доказательством, что ты говоришь правду! Почему ты считаешь, что родители тебе не поверили бы? Разве они тебя не любили?
  
  Да, — подумала Джесси. — Да, они любили ее, но…
  
  — Да, — сказала блондинка. — Они любили меня. И до сих пор любят. Но они просто боготворили моего брата Барри.
  
  Джесси вспомнила, как прошептала тогда, подпирая лоб дрожащей рукой:
  
  — К тому же это бы ее убило.
  
  Рут повернулась к ней:
  
  — Что?..
  
  Но тут светловолосая девушка все так же неестественно спокойно произнесла:
  
  — К тому же, если бы мама об этом узнала, это бы просто ее убило.
  
  И Джесси вдруг поняла, что попросту взорвется, если останется здесь. Она вскочила так резко, что чуть не опрокинула огромный уродливый стул, и бросилась вон из комнаты, и ей было все равно, что на нее все смотрят. Ей было не важно, что они о ней подумают. Имело значение только то, что солнце погасло, само солнце погасло, и если бы она рассказала все, то ей бы никто не поверил, если Бог все-таки есть и он хороший… а будь Бог в плохом настроении, ей бы поверили… И если это не убило бы маму, то уж точно развалило бы их семью, как динамитная шашка разносит гнилую тыкву на тысячи мелких ошметков.
  
  Так что Джесси выбежала из комнаты, понеслась через кухню и ударилась о запертую дверь черного хода. Рут побежала за ней, кричала, чтобы она остановилась. И Джесси остановилась, но лишь потому, что чертова дверь была заперта. Она прислонилась лицом к темному холодному стеклу, и ей вдруг захотелось… да, на мгновение ей действительно захотелось разбить головой стекло и перерезать горло, чтобы уничтожить, стереть этот серый образ безотрадного будущего и прошлого… но она просто повернулась и съехала на пол, натянула подол короткой юбочки на ноги, уткнулась лбом в колени и закрыла глаза. Рут опустилась на пол рядом с ней, обняла ее, принялась гладить по волосам и уговаривать выплакаться, переболеть и избавиться навсегда от того, что ее гнетет.
  
  И вот теперь Джесси лежала в доме на берегу озера Кашвакамак и пыталась представить, что стало с той неестественно спокойной белокурой девушкой, которая рассказала о своем брате Барри и его друзьях. О молодых людях, которые относились к женщине как к системе жизнеобеспечения влагалища, а прижигание груди сигаретами было для них самым что ни на есть справедливым наказанием для девушки, которая трахается с родным братом, но не хочет удовлетворить его лучших друзей. А еще Джесси пыталась вспомнить, что она рассказала Рут, когда они сидели обнявшись под дверью. Она почти ничего не помнила. Кажется, она говорила что-то вроде: «Он не прижигал меня сигаретами, он никогда меня не прижигал, он вообще не делал мне больно». Да. Но было что-то еще, потому что вопросы, которые Рут так и не перестала ей задавать, относились к озеру Дарк-Скор и к тому черному дню, когда на небе погасло солнце.
  
  В конце концов Джесси предпочла сбежать от Рут. Все что угодно, лишь бы не рассказывать… Так же она поступила и с Норой. Она бежала со всех ног — Джесси Махо Берлингейм, также известная как Рыжая и Удивительная девчонка, сладкий имбирный пряник, последнее чудо века сомнений, пережившая день, когда на небе погасло солнце. А теперь она прикована наручниками к кровати и больше не может сбежать.
  
  — Помоги мне, — обратилась она к пустой спальне. Теперь, когда она вспомнила белокурую девушку с неестественно спокойным лицом и голосом и цепочку старых круглых шрамов под ее красивой упругой грудью, Джесси не могла просто так выбросить это из головы. Теперь она поняла, что это было вовсе не спокойствие, а попытка отрешиться от того ужаса, который случился с ней наяву. Каким-то образом лицо этой девушки стало лицом Джесси, и она произнесла дрожащим смиренным голосом, как атеист, у которого отняли все, кроме последней молитвы: — Пожалуйста, помоги мне.
  
  Но ответил ей не Бог, а та ее часть, которая говорила голосом Рут Ниери. Теперь голос был мягким и ласковым, но все же не очень-то обнадеживающим.
  
  Я попытаюсь, но и ты тоже должна мне помочь. Я знаю, что ты умеешь терпеть физическую боль, но мысли тоже причиняют боль. Ты готова к этому?
  
  — Мысли здесь ни при чем. — Голос у Джесси дрожал, и она подумала: так вот какой голос у примерной женушки Берлингейм, когда она говорит вслух. — Я говорю… ну… о спасении. Мне надо как-то освободиться.
  
  Тебе придется ее заткнуть, — строго сказала Рут. — Она неотъемлемая часть тебя, Джесси… нас обеих… да в общем-то и неплохой человек, но она слишком долго заправляла этим веселеньким шоу, а в ситуациях вроде этой ее представления о мире никуда не годятся. Надеюсь, ты не собираешься спорить?
  
  Джесси вообще не хотелось спорить. Она слишком устала. Свет из западного окна становился все гуще и все краснее — скоро солнце зайдет и наступит ночь. Ветер шелестел в соснах, гонял сухие листья по пустым мосткам на берегу. Задняя дверь по-прежнему хлопала, собака вроде притихла, но потом мерзкое чавканье возобновилось.
  
  — Я хочу пить, — простонала Джесси.
  
  Хорошо, тогда с этого и начнем.
  
  Она повернула голову и почувствовала на шее тепло лучей заходящего солнца. Локон влажных волос прилип к щеке. Джесси снова открыла глаза и увидела стакан воды. Она застонала от жажды.
  
  Для начала забудь о собаке, — сказала Рут. — Пес просто пытается выжить, и тебе не помешает взять с него пример.
  
  — Не знаю, смогу ли я про него забыть, — отозвалась Джесси.
  
  Мне кажется, что у тебя все получится, лапа, правда. Если ты сумела забыть, что случилось в день, когда на небе погасло солнце, то сдается мне, что теперь ты сможешь забыть что угодно.
  
  На мгновение Джесси показалось, что у нее все получится, и поняла, что получится — если очень захотеть. Страшный секрет того дня так и не канул в бездну подсознания, как это часто бывает в слезных мелодрамах и мыльных операх… она его похоронила, да. Но могила была неглубокой. Это больше походило на добровольную выборочную амнезию. И если бы Джесси захотела вспомнить, что случилось в тот день, когда погасло солнце, она бы вспомнила.
  
  Словно по мановению волшебной палочки ее сознание тут же нарисовало картину, пугающую в своей потрясающей четкости: ромбик стекла, зажатый в щипцах для барбекю. Рука в варежке-прихватке, поворачивающая стекло то одной, то другой стороной над торфяным костерком.
  
  Джесси вздрогнула и отогнала видение прочь.
  
  Давай проясним кое-что, — подумала она, вроде бы обращаясь к Рут… только она не была уверена, что именно к Рут. Впрочем, она уже ни в чем не была уверена полностью. — Я не хочу вспоминать. Понятно? То, что случилось тогда, никак не связано с тем, что происходит сейчас. Это две разные вещи. Да, кое-какое общее есть — два озера, два летних домика, оба случая
  
  (тайны, молчания, боли, терзаний)
  
  связаны с сексом, но воспоминания о том, что случилось в 1963 году, сейчас мне ничем не помогут, разве только усугубят страдания. Так что давай просто закроем тему, договорились? Давай забудем об озере Дак-Скор.
  
  — Ну и что скажешь, Рут? — прошептала Джесси и взглянула на противоположную стену, где висела картина-батик, изображающая яркую бабочку. На мгновение в рамочке возник другой образ — маленькая девочка, чей-то сладкий пирожок, смотрит на небо сквозь закопченное стеклышко. Чуть уловимый, сладковатый запах лосьона после бритья… видимо, из сострадания к Джесси видение тут же исчезло.
  
  Она еще пару секунд смотрела на бабочку, словно желая убедиться, что тревожащий образ больше не вернется, потом перевела взгляд на стакан. Удивительно, но на поверхности воды все еще плавали осколки льда, хотя сгущающийся в комнате мрак еще хранил тепло полуденного солнца.
  
  Джесси скользнула взглядом по стакану, словно лаская чуть запотевшее от влажной прохлады стекло. Ей не было видно картонной подставки — мешал край полки, — но ей и не нужно было смотреть. Джесси прекрасно себе представляла темное растекающееся кольцо влаги, все яснее проступавшее на картоне, по мере того как капельки конденсированной влаги сбегали вниз по стенкам стакана.
  
  Она облизала верхнюю губу пересохшим языком.
  
  Хочу пить! — требовательно закричал испуганный детский голос, голос чьего-то сладенького пирожка. — Пить хочу, дайте попить! СЕЙЧАС ЖЕ!
  
  Но Джесси не могла дотянуться до стакана. Классический случай: видит око, да зуб неймет.
  
  Рут: Не сдавайся так сразу. Если ты сумела попасть пепельницей в эту чертову собаку, лапуля, то скорее всего сумеешь и заполучить этот стакан воды.
  
  Джесси вытянула правую руку, насколько это позволяло затекшее плечо, но ей по-прежнему не хватало каких-то двух с половиной дюймов. Она сглотнула и поморщилась — по горлу словно провели наждачной бумагой.
  
  — Ну вот видишь? — спросила Джесси. — Теперь довольна?
  
  Рут не ответила, вместо нее заговорила женушка. Мягким, словно извиняющимся, голосом:
  
  Она сказала заполучить, а не дотянуться. Это… это может быть не одно и то же. Женушка смущенно рассмеялась в своей «да-кто-я-такая-чтобы-лезть-не-в-свое-дело» манере. Джесси вновь удивилась, как это странно — слышать, как часть тебя самое смеется так, словно это совершенно отдельная личность. Будь у меня еще пара-тройка внутренних голосов, — подумала Джесси, — то мы бы смогли сыграть в бридж, черт побери.
  
  Она ненадолго задержала взгляд на стакане, а потом откинулась назад, на подушки, чтобы осмотреть полку снизу. Полочка не была прикреплена к стене, а лежала на четырех стальных скобах в форме заглавной буквы «L», только вверх ногами. Причем к скобам она не была привинчена, это Джесси знала наверняка. Она вспомнила, как однажды Джералд говорил по телефону и рассеянно облокотился на край полки. Другой ее конец тут же поднялся вверх, словно качели, и не отдерни он руку, полка бы попросту перевернулась. Мысль о телефоне на мгновение отвлекла Джесси, но лишь на мгновение. Аппарат стоял на низком столике перед восточным окном, из которого открывался живописный вид на дорогу и «мерседес», припаркованный у крыльца. С таким же успехом телефон мог быть и на другой планете, в сложившейся ситуации пользы от него не было никакой. Джесси вернулась к осмотру полки, пристально оглядывая и саму доску, и скобы в форме буквы «L».
  
  Когда Джералд облокотился на полку со своей стороны, то приподнялся ее конец полки. То есть если она как следует надавит на свою сторону полки, чтобы приподнять его конец, то стакан с водой…
  
  — Может съехать, — задумчиво произнесла Джесси осипшим от жажды голосом. — Съехать на мою сторону полки. — Конечно, с таким же успехом стакан может весело проехать мимо и вдребезги разбиться об пол или наткнуться на что-нибудь, перевернуться и разлиться. Но попробовать стоит, верно?
  
  Да, наверное, — подумала она. — Я собиралась слетать в Нью-Йорк на собственном самолете, поужинать в «Четырех временах года», а потом протанцевать всю ночь напролет в Бердлэнде, но теперь, когда Джералд умер, поездка, я думаю, отменяется. Радости жизни мне теперь недоступны, так что стоит хотя бы попробовать раздобыть утешительный приз.
  
  Ну хорошо: и как она думает это сделать?
  
  — Осторожно, — сказала Джесси. — Очень осторожно. Вот как.
  
  Она подтянулась на руках, чтобы еще раз взглянуть на стакан. И тут же натолкнулась на первое препятствие: она не могла осмотреть всю поверхность полки. Она помнила, что лежит на ее стороне, но вот сторона Джералда и ничейное место посередине… с этим было сложнее. И неудивительно. Только человек с фотографической памятью мог бы запомнить расположение всех мелочей на прикроватной полке. Да и кто мог подумать, что это будет так важно.
  
  Ну вот теперь стало важно. Я попала в безумный мир, где все перевернуто с ног на голову.
  
  Да уж, действительно. В этом мире бродячие псы будут пострашнее Фредди Крюгера, телефоны живут в Сумеречной зоне, а обычный стакан воды с подтаявшим льдом превращается просто в Святой Грааль, цель кровавых крестовых походов. В этом новом вывернутом мире обычная полка — это морской путь, не уступающий по важности Панамскому каналу, а дешевая книжка в мягкой обложке может стать Бермудским треугольником.
  
  Тебе не кажется, что ты несколько преувеличиваешь? — неуверенно спросила себя Джесси, но, говоря по правде, она нисколько не преувеличивала. Даже при самых благоприятных условиях шансы на успех этой затеи невелики, а уж если на полке валяется что-то, что станет препятствием для стакана, то про воду вообще можно забыть. Там вполне мог лежать тонкий «Эркюль Пуаро» или книжонка из цикла «Стар-Трэк», которые Джералд прочитывал и выбрасывал, словно использованную салфетку. Достаточно, чтобы остановить или перевернуть стакан. Так что Джесси не преувеличивала. Отнюдь нет. Законы этого мира действительно изменились. Она вспомнила фантастический фильм, где главный герой уменьшился и жил в кукольном домике своей дочери, а домашний кот превратился в огромное чудовище. Но Джесси так просто не сдастся. Она быстренько выучит новые правила… запомнит и будет им следовать.
  
  Мужайся, Джесси, — прошептала Рут.
  
  — Не беспокойся, — ответила Джесси. — Я сделаю все возможное; все, что в моих силах. Но иногда не мешает сначала узнать, с чем имеешь дело. В некоторых ситуациях это действительно важно.
  
  Она развернула правое запястье от себя, вытянула руку, приподняв ее над головой — в этой позе Джесси напоминала фигурку женщины из египетского иероглифического письма, — и опять принялась шарить по полке в поисках возможных препятствий на пути стакана.
  
  Она наткнулась на лист достаточно плотной бумаги. Что бы это могло быть? Сначала Джесси решила, что это листок из блокнота, который обычно валялся на столике у телефона, но нет… уж слишком плотной была бумага. Тут ее взгляд упал на журналы «Таймс» и «Ньюсвик» на телефонном столике. Джералд привез их с собой. Джесси вспомнила, как он быстренько пролистал один из них, пока снимал носки и расстегивал пуговицы на рубашке. Так что бумажкой на полке вполне могла оказаться одна из этих надоедливых рекламок, которыми буквально набиты журналы. Джералд часто вынимал и откладывал эти карточки, а потом использовал как закладки. Впрочем, какая разница, что это за бумажка. Главное, что листок был слишком тонким, чтобы остановить или перевернуть стакан. А так на полке не было больше ничего, по крайней мере в зоне досягаемости ее вывернутой руки.
  
  — Ладно, — сказала Джесси. Сердце забилось быстрее. Какой-то садист пиратски подключился к ее мозгам и начал было трансляцию фильма «Стакан падает с полки», но она тут же блокировала передачу. — Полегче, не торопись. Тише едешь — дальше будешь. Я надеюсь.
  
  Джесси оставила правую руку на месте, хотя это было чертовски больно, подняла левую (Руку, метающую пепельницы, — с улыбкой подумала она.) и схватилась за край полки прямо за последней со своей стороны скобой.
  
  Ну, с Богом, — подумала Джесси и сильно нажала рукой на край полки. Ничего не произошло.
  
  Наверно, я давлю слишком близко к крайней скобе. Черт бы побрал эти наручники. Цепь слишком короткая.
  
  Да, наверное, так и есть. Только это никак не меняет положение дел. Оставалось только надеяться, что у нее получится вытянуть пальцы чуть дальше. Простой закон физики мог оказаться для Джесси смертельным. Ирония заключалась в том, что она могла запросто приподнять свой край полки. Но вот проблема: стакан поедет в другую сторону и упадет на пол. Даже в такой ситуации, если подумать, можно найти что-то забавное. Словно любительский ролик, присланный из ада на передачу «Сам себе режиссер».
  
  Ветер внезапно стих и стало слышно, как пес возится в прихожей.
  
  — Наслаждаешься ужином, сукин сын? — крикнула Джесси. Боль резанула горло, но она не могла остановиться. — Давай наслаждайся, пока еще можешь, потому что первое, что я сделаю, как только освобожусь, так это отстрелю тебе башку!
  
  Пустые угрозы, — подумала она про себя. — Если учесть, что я даже не помню, где старый дробовик Джералда — который ему подарил отец, — здесь или на чердаке дома в Портленде.
  
  И тем не менее в сумрачном мире за пределами спальни наступила внезапная тишина. Как будто пес серьезно задумался над словами Джесси.
  
  Но вскоре чавканье возобновилось.
  
  Правое запястье дало о себе знать резкой болью. Словно напоминая, что есть дела, с которыми лучше бы поторопиться… если хочешь чего-то добиться.
  
  Джесси наклонилась влево и вытянула руку, насколько позволила цепь. И опять надавила на полку. Ничего. Зажмурив глаза, скривив рот, она нажала сильнее. Ее лицо стало похоже на лицо ребенка, которого заставляют принять горькое лекарство. Когда затекшие мышцы выдали почти максимум, на что были способны, Джесси почувствовала, что противоположный конец полки слегка приподнялся. Совсем чуть-чуть. Она скорее догадалась об этом, чем действительно почувствовала.
  
  Ты принимаешь желаемое за действительное, Джесс, и больше ничего.
  
  Может быть, все ее чувства сейчас на пределе, но ей все-таки не показалось. Полка действительно шевельнулась.
  
  Джесси отпустила ее и пару минут полежала, пытаясь расслабиться и давая мышцам передохнуть. Ей совсем не хотелось, чтобы в самый ответственный момент руки свело. У нее и так проблем выше крыши. Почувствовав, что готова, Джесси обхватила столбик кровати левой рукой и принялась возить ею вверх-вниз, пока не вытерла весь пот и красное дерево не заскрипело под ладонью. Потом вытянула руку и снова схватилась за полку. Время пришло.
  
  Надо быть осторожнее. Полку я сдвинула, это точно, и сдвину еще раз, если понадобится, но самое сложное — это поймать стакан, когда он поедет вниз… если, конечно, получится приподнять полку. Ведь силы будут на исходе, мышцы и так уже все болят, ловкость будет на нуле.
  
  Это действительно так, но это сейчас не главное. Проблема в том, что Джесси совершенно не чувствовала, где надо нажать на полку.
  
  Она вспомнила, как они с сестрой Мэдди качались на качелях на детской площадке во дворе фальмутской школы. Тем летом семья рано вернулась с озера, и теперь Джесси казалось, что они с сестрой провели весь август, качаясь на облупленной доске. И у них замечательно получалось. Мэдди была тяжелее, и ей надо было всего лишь подвинуться ближе к середине. Долгие жаркие дни тренировки, детские песенки под качание. Они выяснили высшие точки качелей с почти математической точностью. Полдюжины покоробленных зеленых досок, стоящих в ряд на раскаленном дворе, казались им почти живыми. А вот полка никак не хотела оживать под ее руками. Но Джесси решила, что все равно сделает все возможное, и очень надеялась, что у нее получится.
  
  И что бы там ни писали в Библии, левая рука должна ведать, что творит правая. Левая стала у тебя рукой для швыряния пепельниц, а вот правой придется ловить стакан, Джесси. У тебя всего несколько дюймов полки, где ты можешь его схватить. Если ты не поймаешь его с первого раза, то уже будет без разницы — упадет стакан или нет. До него все равно уже не дотянешься. Так что ты не забывай, что творит твоя правая.
  
  Джесси никоим образом не могла забыть, что творит ее правая — слишком сильно она болела. Сможет ли эта рука сделать то, что нужно, — вот в чем вопрос. Она продолжала нажимать на свой край полки, стараясь увеличивать давление как можно плавнее. Едкая капелька пота забежала в уголок глаза, и Джесси моргнула. Снова захлопала дверь, но теперь казалось, что она далеко-далеко — в той же вселенной, что и телефон. Здесь и сейчас были только Джесси, полка и стакан. В глубине души она нисколечки не сомневалась, что полка просто подпрыгнет, как чертик из табакерки, и все свалится на пол. И Джесси решила заранее настроиться на самое худшее и подготовить себя к грядущему разочарованию.
  
  Когда это случится, тогда и будешь расстраиваться, лапуля. А пока не трать силы и время. К тому же там вроде бы что-то такое есть.
  
  И действительно. Сторона полки Джералда чуть шевельнулась. Джесси надавила сильнее. На левой руке проступили бугорки мышц, дрожащие от напряжения. Она застонала. Полка все-таки поддавалась.
  
  Правый край медленно приподнимался. Подтаявшие льдинки тихо позвякивали в стакане, но сам стакан стоял как приклеенный. У Джесси мелькнула страшная мысль: что, если вода просочилась сквозь картон и подставка прилипла к полке?
  
  — Нет, этого не может быть, — выпалила Джесси шепотом, словно усталый ребенок — бездумно зазубренную молитву. Она из последних сил надавила на левый край полки. — Пожалуйста, пусть все получится. Ну, пожалуйста.
  
  Джералдов край продолжал подниматься. Тюбик румян «Макс Фактор» соскочил с полки со стороны Джесси и упал на пол рядом с тем местом, где была голова Джералда, пока пес не сдвинул его с места. И тут до Джесси дошло, что есть возможность — скорее даже вероятность, — что если надавить еще сильнее, то полка просто соскочит со скоб и грохнется на пол вместе со стаканом и всем, что на ней стоит. Она составляла свой план на примере качелей, и теперь эта ошибка могла привести к непоправимым последствиям. Полка ведь не качели, у нее нет центральной опоры.
  
  — Ну давай же, съезжай, мерзавец! — крикнула Джесси. Она забыла о Джералде, забыла о том, что хочет пить, она вообще обо всем забыла — обо всем, кроме стакана, который уже накренился под таким углом, что вода чуть ли не выплескивалась через край. Джесси никак не могла понять, почему стакан до сих пор не опрокинулся. Он стоял на месте словно приклеенный. — Съезжай!
  
  Стакан сдвинулся с места.
  
  Вопреки мрачным предположениям Джесси, стакан ехал по полке так медленно, что поначалу она даже не поняла, что происходит. Уже потом, вспоминая об этом захватывающем приключении со скользящим стаканом, Джесси задумалась о своей вере в себя и пришла к самым неутешительным выводам. Она изначально настроилась на неудачу, а когда у нее все получилось, это даже ее напугало.
  
  Стакан плавно и медленно полз прямо в правую руку, и Джесси так поразилась этому неожиданному успеху, что чуть было не надавила сильнее. Это бы точно нарушило хрупкое равновесие, и полка свалилась бы на пол. Когда пальцы ощутили холод стекла, Джесси опять закричала. Это был радостный крик человека, который только что выиграл в лотерею немалую сумму.
  
  Полка качнулась и стала съезжать со скоб, потом внезапно остановилась, словно раздумывая, хочет она упасть или нет.
  
  У тебя мало времени, лапушка, — предупредила Рут. — Хватай этот чертов стакан, пока хваталка не отказала.
  
  Джесси очень старалась, но пальцы скользили по гладкому влажному боку стакана. Ухватиться было не за что, а стакан, будь он трижды проклят, никак не подкатывался ближе. Вода плеснула ей на руку, и Джесси поняла, что даже если ей удастся удержать полку, стакан все равно опрокинется.
  
  Лапуля, все дело в тебе. Ты по-прежнему считаешь, что у такого маленького несчастного пирожка, как ты, никогда ничего не получится.
  
  Это было недалеко от истины — и даже, наверное, ближе к истине, чем бы Джесси хотелось — и не всей правдой тоже. Во всяком случае, не сейчас. Стакан вот-вот перевернется, а Джесси даже не представляла, что делать, чтобы этому помешать. Ну почему у нее такие короткие корявые пальцы? Почему?! Если бы можно было их вытянуть еще чуть-чуть, чтобы обхватить стакан…
  
  И тут в сознание Джесси ворвался один старый дебильный рекламный ролик: дородная тетка с застывшей улыбкой и с прической в стиле пятидесятых, у нее на руках — голубые резиновые перчатки. Только ролик был в стиле кошмара. Такие мягкие и гибкие, просто прелесть! — вопила тетенька сквозь улыбку. — Жалко, у вас нет таких же, Маленький Пирожок, или Примерная Женушка, или как вас там, черт побери! Будь у вас пара таких вот чудесных перчаток, у вас, может быть, и получилось бы ухватить этот гребучий стакан, прежде чем эта треклятая полка грохнется на пол со свистом!
  
  Джесси вдруг поняла, что эта тетка в резиновых перчатках «Плэйтекс» — ее мама, и тихо всхлипнула.
  
  Не сдавайся, Джесси, — заорала Рут. — Еще не все потеряно! Ты уже близко! Клянусь, у тебя все получится!
  
  Джесси собрала волю в кулак и нажала на левый край полки еще сильнее, бормоча несвязные молитвы. Не сейчас, Боженька миленький, или кто там есть на небесах, пожалуйста, не дай ей упасть, только не сейчас.
  
  Доска соскользнула… но совсем чуть-чуть. Потом опять замерла. Видимо, зацепилась щепкой или сучком за крепежную скобу. Стакан соскользнул чуть дальше в напряженную руку и, каким бы это ни казалось бредом, тоже вроде как заговорил. Он проворчал голосом обозлившегося на весь мир таксиста: Господи, дамочка, что я еще должен сделать?! Может, мне отрастить себе чертову ручку и превратиться специально для вас в какой-нибудь гребучий кувшин? На правую руку снова выплеснулась вода. Теперь стакан точно упадет. Джесси уже представляла, как ледяная струйка обожжет ей шею.
  
  — Нет!
  
  Она протянула руку чуть дальше и пошире растопырила пальцы, чтобы ухватить стакан. Браслет наручников глубоко впился в кожу, но Джесси не обращала внимания на боль. Мышцы левой руки дрожали от напряжения, еще больше раскачивая полку. Еще один тюбик косметики упал на пол. Оставшиеся льдинки слабо позвякивали о стекло. На стене за полкой плясала тень от стакана. Она походила на гигантскую башню-зернохранилище, наклоненную сильным ветром прерий.
  
  Немножко… еще чуть-чуть…
  
  Да все уже! Дальше некуда!
  
  Должно быть куда. Должно быть.
  
  Джесси вытянула правую руку так, что сухожилия затрещали, и почувствовала, что стакан пододвинулся чуть ближе. Она снова сомкнула пальцы, надеясь, что этого хватит: тянуться дальше было действительно некуда. И она чуть было его не схватила. Но пальцы по-прежнему лишь скользнули по мокрому стеклу. Казалось, что стакан ожил и превратился в разумное, но подленькое существо. Он как будто дразнился. Давал только дотронуться до себя, а потом выскальзывал из руки. Видимо, он решил свести Джесси с ума и оставить лежать здесь в бреду в компании сумеречных теней.
  
  Не дай ему ускользнуть, Джесси, не смей, НЕ СМЕЙ УПУСТИТЬ ЭТОТ ГРЕБУЧИЙ СТАКАН!
  
  И хотя ей казалось, что сил больше нет, что руку нельзя вытянуть дальше хотя бы еще на четверть дюйма, Джесси все-таки удалось слегка развернуть кисть, и на этот раз она сумела ухватить стакан.
  
  Кажется, у меня получилось. Я еще не уверена, но может быть… может быть.
  
  Или, может, на этот раз она и вправду принимает желаемое за действительное. Но Джесси было уже все равно. Никакие «может быть» ее уже не волновали. Предельно ясно было одно: она больше не может держать эту полку. Тот конец поднялся всего лишь на три-четыре дюйма — ну максимум на пять, — но ощущения были такие, словно она нагнулась и, взявшись за угол, приподняла весь дом.
  
  Все относительно, — подумала Джесси, — и голоса, которые учат меня жить, я так думаю, тоже. Но они есть. Голоса у меня в сознании.
  
  Теперь Джесси молилась, чтобы у нее получилось удержать стакан в руке, когда она отпустит полку. Доска упала на скобы немного криво, сдвинувшись влево на пару дюймов. Стакан остался у нее в руке, картонная подставка прилипла к донцу.
  
  Господи Боже, пожалуйста, не дай мне его уронить, не дай…
  
  Левую руку свело судорогой, Джесси дернулась и откинулась на спинку кровати. Лицевые мышцы тоже свело. Губы стали как белый шрам, а глаза превратились в щелки, полные боли.
  
  Подожди, это скоро пройдет… скоро все пройдет…
  
  Конечно, пройдет — она в этом и не сомневалась. У Джесси и раньше бывали судороги, но к такому нельзя привыкнуть. Если бы она смогла дотянуться и потрогать правой рукой мышцы левой, то почувствовала бы, что под кожу как будто набили много-много мелких и гладких камешков, а потом умело зашили невидимой нитью.
  
  Ничего страшного, у тебя и раньше так было. Просто потерпи немного, и все пройдет само. И ради Бога, не урони стакан с водой.
  
  Казалось, прошла целая вечность или даже две вечности, прежде чем мышцы левой руки начали расслабляться. Боль понемногу отступала. Джесси хрипло вздохнула и приготовилась пить свою честно заслуженную награду. Да, пей, — подумала женушка, — но мне кажется, милочка, ты заслужила гораздо больше, чем стакан обычной холодной воды. Наслаждайся наградой… но не забывай про достоинство. Пей аккуратно, по чуть-чуть.
  
  Да, женушка, ты в своем репертуаре, — подумала Джесси, но тем не менее, когда подняла стакан, она сделала это чинно, с утонченным спокойствием гостя на королевском обеде, ничем не выдавая, что небо как будто облили щелочью, а в горле пульсирует горькая жажда. В принципе женушку нужно иной раз заткнуть — а иногда она просто на это напрашивается, — но держаться с достоинством при сложившихся обстоятельствах (и особенно при сложившихся обстоятельствах) — это и вправду хорошая мысль. Джесси постаралась на славу, чтобы добыть себе эту воду, и действительно, почему бы спокойно не насладиться долгожданным питьем? Когда первый ледяной глоток коснется губ, скользнет по сухому горячему языку, она узнает вкус победы… С учетом того, что ей пришлось пережить, простая вода станет просто божественной.
  
  Джесси вся отдалась мечтам о долгожданной влаге, словно пустыня, мечтающая о дожде. Вкусовые рецепторы замерли в предвкушении, пальцы на ногах свело легкой судорогой, а сердце бешено заколотилось чуть ли не в горле. Джесси вдруг с удивлением поняла, что даже соски напряглись и затвердели, как это бывало, когда она возбуждалась. Вот они, тайны женской сексуальности, которые даже не снились Джералду, — подумала она. — Он приковал меня наручниками к кровати, но ничего не получилось, но стоило мне посмотреть на стакан воды, и я превратилась в безумную нимфоманку.
  
  Она улыбнулась этой дурацкой мысли, и вдруг стакан замер в футе от лица, плеснув водой на голое бедро, которое тут же покрылось гусиной кожей. Сначала Джесси ничего не поняла, улыбка так и застыла у нее на лице. Она почувствовала странную смесь глупого удивления и
  
  (а?)
  
  совершенного непонимания. В чем дело? Что не так?
  
  Ты сама знаешь прекрасно, — сказал один из голосов с НЛО. Его спокойная уверенность испугала Джесси. Она уже все поняла, но не хотела в это верить. Иногда правда слишком жестока, чтобы ее принять. Слишком жестока и несправедлива.
  
  К несчастью, правда бывает и очевидной. Джесси смотрела на стакан, и ее опухшие, налитые кровью глаза наполнялись кошмарным пониманием. Все дело в цепи. Цепь наручников была слишком короткой, черт бы ее побрал. Это было ясно с самого начала — настолько очевидно, что Джесси просто не подумала об этом.
  
  Ей вдруг вспомнился день, когда Джорджа Буша выбрали президентом. Их с Джералдом пригласили на шикарное празднество — в ресторан на крыше отеля «Сонеста». Сенатор Уиллиам Коэн был почетным гостем, а свежеизбранный президент должен был выступить с речью около полуночи. Ради такого случая Джералд заказал серый лимузин; он подъехал к дому ровно в семь, в точности когда было назначено, но в семь десять Джесси все еще сидела на кровати в своем лучшем вечернем платье и, чертыхаясь, рылась в шкатулке с драгоценностями в поисках золотых сережек. Джералд нетерпеливо заглянул в комнату — посмотреть, чего она там копается, — и заметил с выражением «ну почему все бабы такие тупые?!» на лице, что он, конечно же, не уверен, но ему кажется, что те серьги, которые она ищет, сейчас на ней. Так и было. Джесси почувствовала себя ужасно глупой — просто хрестоматийная иллюстрация к снисходительному выражению мужниного лица. Тогда ей захотелось наброситься на Джералда и выбить ему зубы ногой в роскошной, но страшно неудобной туфле на высоченной шпильке. Примерно так же Джесси чувствовала себя и сейчас, вот только зубы хотелось выбить себе самой.
  
  Она вытянула шею и выпятила губы, как романтическая героиня старого черно-белого кино. Стакан был так близко, что Джесси могла различить даже пузырьки воздуха, заточенные в последних кусочках льда, и почувствовать минеральный запах колодезной воды (по крайней мере ей так показалось). Но она не могла пить. Тянуться дальше не было никакой возможности, а ее выпяченные «поцелуй-меня-милый» губы намертво остановились в каких-то четырех дюймах от края стакана. Почти дотянулась, но почти не считается, как любил говорить Джералд (да и ее отец тоже).
  
  — Не могу в это поверить, — прохрипела Джесси своим сиплым «виски-и-Мальборо» голосом. — Просто не верю и все.
  
  Внезапно внутри пробудилась злость и закричала голосом Рут Ниери, чтобы Джесси швырнула стакан о стену, уж если из него нельзя напиться. Если Джесси не может насладиться его содержимым, то пусть хоть полюбуется на фонтан брызг от стакана, разлетающегося на тысячу осколков.
  
  Джесси сжала стакан сильнее. Стальная цепь провисла, когда она отвела руку назад, чтобы как следует размахнуться. Несправедливо! Просто нечестно!
  
  Ее остановил мягкий и терпеливый голос примерной женушки.
  
  Может быть, есть другой выход, Джесси. Не сдавайся так сразу. Может быть, что-нибудь можно придумать.
  
  Рут только фыркнула. Ее неверие было прочным, как металл, разочарование — горьким, как луковый сок. Она хотела швырнуть стакан о стену. Нора Кэллиган, несомненно, сказала бы, что у Рут явно выражена склонность к мщению.
  
  Не обращай на нее внимания, — продолжала женушка. Теперь ее голос звучал взволнованно, даже слегка возбужденно, в нем и следа не осталось от обычно не свойственной ей робости. — Поставь стакан обратно на полку.
  
  И что дальше? — спросила Рут. — Что дальше, о великая и непорочная Гуру, о Богиня одежды из экологически чистой овечьей шерсти, о Святая мученица Церкви заказа покупок по почтовым каталогам?
  
  Когда женушка начала отвечать, Рут сразу заткнулась. Джесси тоже притихла, как и все голоса у нее в голове… они слушали молча.
  Глава 10
  
  Джесси аккуратно поставила стакан обратно на полку, так, чтобы он — не дай Бог — не упал. Язык был словно кусок крупной наждачки, а горло саднило, как будто она заболела — жаждой. Точно так же Джесси чувствовала себя той осенью, когда ей было девять лет и она подхватила одновременно и грипп, и бронхит. Она полтора месяца не ходила в школу. Болезнь осаждала ее долгими ночами, она просыпалась от спутанных, нервных кошмаров, которые сразу же забывались.
  
  (хотя кое-что помнила: закопченное стеклышко, и гаснущее солнце, и стойкий, острый запах колодезной воды, и его руки… она помнила его руки во сне)
  
  Она просыпалась, вся мокрая от пота, но была слишком слаба, чтобы дотянуться до стакана с водой на столике у кровати. Она помнила, как лежала во влажной постели — вся липкая и горячая, — во рту пересохло, а в голове кружатся призрачные фигурки. Она лежала и думала, что больна жаждой, а не бронхитом. И вот теперь, столько лет спустя, она себя чувствовала точно так же.
  
  Из головы никак не выходил тот ужасный момент, когда она поняла, что не сможет преодолеть это ничтожное расстояние в несколько дюймов и дотянуться губами до края стакана. Перед глазами плясали узоры из пузырьков воздуха в подтаявшем льду. В носу остался слабый запах минералов из подземных ключей, питающих озеро. Эти образы дразнили и не давали покоя, как бывает, когда чешется между лопатками, куда не дотянуться рукой.
  
  И все же она заставила взять себя в руки. Той ее части, которая была женушкой Берлингейм, нужно было время, чтобы обдумать положение — невзирая ни на неотвязные образы, ни на предательски пересохшее горло. Ей надо дождаться, пока сердце не прекратит колотиться как бешеное, пока мышцы не перестанут трястись, пока не стихнет буря эмоций.
  
  За окном постепенно темнело. Мир обесцвечивался, становился мрачным и грустно серым. На озере, в вечернем сумраке, снова пронзительно закричала гагара.
  
  — Заткнись ты, пернатая, — сказала Джесси и рассмеялась. Смех был как скрип ржавых дверных петель.
  
  Так, все в порядке, милая, — сказала примерная женушка. — Самое время попробовать, пока окончательно не стемнело. Но для начала вытри как следует руки.
  
  Джесси обхватила руками столбики в изголовье кровати и поводила ими вверх-вниз, пока ладони не заскрипели по красному дереву. Потом подняла правую руку и покрутила кистью туда-сюда, разминая запястье. Все смеялись, когда я захотела научиться играть на пианино, — подумала она и опять принялась шарить по полке, медленно и осторожно. Браслет наручников жалобно звякнул о стекло, и Джесси замерла. Она испугалась, что стакан перевернется и упадет. Но он стоял на месте, так что она продолжила поиски.
  
  Она была почти уверена в том, что предмет ее поисков съехал на самый край полки или вообще свалился на пол. Но потом она все же нащупала картонный уголок журнальной карточки. Она ухватила ее, зажав между указательным и средним пальцем, и поднесла к глазам.
  
  Карточка была ярко-малиновой: по верхнему краю шел узор из хлопушек, серпантин вился между словами рекламки, а разноцветные конфетти дополняли эту развеселенькую пошлятину. «Ньюсвик» празднует ГРАНДИОЗНУЮ ЭКОНОМИЮ и приглашает вас разделить радость» — гласила надпись на карточке. Журналисты «Ньюсвика» будут держать вас в курсе последних событий в мире, раскроют тайную жизнь звезд политики и эстрады и обещают всестороннее обозрение событий в мире спорта, искусства и — опять же — политики. В общем, карточка без ложной скромности сообщала, что с ее помощью Джесси проникнет в суть мироздания, хотя об этом и не было сказано напрямую. Дальше — больше. Наши придурки из отдела подписки делают вам предложение, от которого вы все описаетесь кипятком: если с помощью ЭТОЙ САМОЙ КАРТОЧКИ вы подпишетесь на наш журнал на три года сразу, то будете получать каждый номер ПО ЦЕНЕ ВДВОЕ НИЖЕ, ЧЕМ В РОЗНИЧНОЙ ПРОДАЖЕ! Вам не обязательно платить сейчас! По желанию вам вышлют счет позже!
  
  Интересно, у них есть доставка в кровать для женщин, прикованных наручниками? — подумала Джесси. — И чтобы Джордж Уилл, или Джейн Брайан Квинн, или еще кто-нибудь из этих напыщенных старых болванов переворачивал мне страницы, потому что, сами понимаете, в наручниках это не очень удобно.
  
  Несмотря на весь свой сарказм, Джесси почему-то заинтересовалась содержанием карточки и никак на могла оторваться от текста в стиле «давайте веселиться и водить хоровод», от белых полей, куда нужно вписать свое имя, фамилию, адрес и указать тип кредитки: Visa, Master Card, Amex. Всю жизнь меня просто трясло от этих тупых рекламок, особенно когда они выпадали на пол и приходилось нагибаться за ними, а теперь — кто бы мог подумать — от такой вот бумаженции зависит, сойду я с ума или нет, и даже — буду я жить или нет. Моя жизнь зависит теперь от такого вот пустяка.
  
  Жизнь?! Неужели она и вправду боится, что может здесь умереть?! Неужели эта жуткая мысль родилась у нее в голове?! Но по здравом размышлении Джесси все-таки пришла к выводу, что так оно и есть. Ее, конечно, найдут. Но может пройти много времени, а при сложившихся обстоятельствах вполне может быть, что глоток воды станет зыбкой — нет, жидкой — гранью между жизнью и смертью. Мысль была совершенно бредовой, но больше уже не казалась смешной.
  
  Так же, как раньше, моя дорогая: тише едешь — дальше будешь.
  
  Да, но кто бы мог предположить, что финишная черта окажется в такой глуши.
  
  Джесси делала все медленно и осторожно и с облегчением обнаружила, что управляться с карточкой одной рукой не так уж и сложно. Может быть, потому, что размером картонка была всего шесть на четыре дюйма; но скорее всего потому, что Джесси сейчас не пыталась сделать с ней что-то из ряда вон выходящее.
  
  Она зажала рекламку между указательным и безымянным пальцами, а большим пальцем загнула край на полдюйма. Сгиб получился неровным, но вполне подходил для того, что задумала Джесси. К тому же никто и не собирался оценивать ее работу. Кружок «Умелые руки», который она посещала по средам в первой методистской церкви Фальмута, остался в далеком прошлом.
  
  Потом она зажала карточку чуть дальше и загнула еще на полдюйма. Минуты через три плотный листок был сложен всемеро и напоминал неуклюжий косяк с марихуаной, свернутый из малиновой бумаги.
  
  Или, если включить воображение, соломинку для питья.
  
  Джесси взяла ее в рот, придерживая зубами и пытаясь не дать расползтись жестким неровным сгибам. В конце концов это ей удалось, и она потянулась за стаканом.
  
  Аккуратнее, Джесси. Не торопись. Как говорится: поспешишь — людей насмешишь.
  
  Спасибо за совет. И за идею. Здорово ты придумала, действительно здорово. Но теперь, пожалуйста, заткнись на минутку. Дай мне спокойно попить, хорошо?
  
  Джесси нащупала стакан и обхватила его осторожно и с нежностью, как неопытная молодая девушка, которая в первый раз лезет парню в ширинку.
  
  Сейчас взять стакан не составляло вообще никакого труда. Джесси поднесла его поближе ко рту, насколько это позволяла цепь. Лед весь растаял. Время все же бежало вперед, хотя Джесси и казалось, что оно замерло с тех пор, как в дом вошел пес. Но сейчас она не будет думать про пса. Сейчас она постарается представить, что никакого пса вообще не было.
  
  Да уж, лапуля-красотуля, убеждать себя ты умеешь.
  
  Слушай, Рут, я тут пытаюсь хоть как-то держаться и удерживать этот чертов стакан, если ты вдруг не заметила. Если ты точно уверена, что интеллектуальная беседа мне сейчас поможет, то вперед. Но лучше просто заткнись, хорошо? Малость передохни и не мешай мне заниматься делом.
  
  Но Рут просто так не заткнешь.
  
  Ты мне сказала: «Заткнись»?! — удивилась Рут. — Что я слышу! Это лучше, чем старые записи Beach Boys по радио. У тебя всегда замечательно получалось затыкать других, Джесси. Помнишь ту ночь в общежитии, когда мы вернулись с твоего первого и последнего посещения собрания женской группы?
  
  Я не хочу вспоминать это, Рут.
  
  Да, я знаю, что ты не хочешь. Так что я вспомню за нас обеих, идет? Ты утверждала, что это она тебя так расстроила, эта девушка со шрамами от ожогов. А когда я попыталась напомнить тебе, что ты рассказывала мне на кухне… о том, как вы с отцом были одни в вашем летнем домике на озере Дак-Скор летом шестьдесят третьего, когда погасло солнце, и он там что-то сделал с тобой, ты попросила меня заткнуться. Когда я не послушалась, ты попыталась влепить мне пощечину. Когда и это не помогло, ты схватила пальто, выбежала на улицу и провела ночь неизвестно где. Хотя мне кажется, что ты была у Сьюзи Тиммель, в домике на берегу реки. Мы еще называли его «Отель «У Сьюзи». К концу недели ты нашла девушек, которые собирались снять квартиру в городе и им нужна была соседка. Раз — и тебя нет. Как ветром сдуло. Ты всегда делала все очень быстро, если принимала решение. И, как я уже говорила, у тебя замечательно получается затыкать людей.
  
  Заткн…
  
  Вот видишь! Что я говорила?!
  
  Оставь меня в покое!
  
  Ага, это мне тоже знакомо. Знаешь, что самое обидное, Джесси? Дело даже не в доверии, я прекрасно понимаю: то, что случилось тогда на озере, когда погасло солнце, ты вообще никому не доверяла, даже себе. Самое обидное было знать, насколько близко ты подошла к тому, чтобы все-таки рассказать мне об этом. Помнишь, мы сидели на полу на кухне в домике при ньювортской церкви, спинами к двери, обнявшись. И вдруг ты заговорила. Ты сказала, что никому не могла рассказать, потому что это убило бы твою маму, а если бы не убило, то она непременно бросила бы его, а ты его любила. Вы все любили его, все в нем нуждались. И все бы стали винить тебя, да и он в общем-то ничего такого не сделал. Я спросила, кто ничего такого не сделал, и ты ответила так быстро, словно все эти девять лет только и ждала, чтобы кто-нибудь тебя спросил. «Мой отец, — ты сказала. — Мы были на озере Дак-Скор в день, когда погасло солнце». Ты бы рассказала и дальше, я уверена, но тут вошла эта тупая сука и спросила: «С ней все в порядке?» Словно по тебе было не видно, в порядке ты или нет, ну ты понимаешь, о чем я. Господи, иногда мне просто не верится, что люди бывают настолько тупыми. Уже давно пора ввести закон, что каждый должен получить правительственную лицензию или хотя бы ученическое разрешение, прежде чем что-то сказать. И до тех пор, пока не пройдешь тест на умение вести беседу, лучше просто молчи. Это решило бы кучу проблем. Но, к сожалению, такого закона нет, и когда эта корова встряла в наш разговор, ты замолчала, словно воды в рот набрала. И я так и не смогла разговорить тебя вновь, хотя, видит Бог, я пыталась.
  
  Тебе надо было оставить меня в покое, только и всего! — ответила Джесси. Стакан с водой начал трястись у нее в руке, самодельная соломинка дрожала во рту. — Ты не должна была лезть не в свое дело! Это тебя не касалось! Тебе не стоило вмешиваться…
  
  Друзьям иногда приходится вмешиваться, Джесси, — ответил голос внутри с такой искренней добротой, что Джесси сразу замолчала. — Знаешь, я навела кое-какие справки. Я догадалась, о чем ты начала говорить, и разузнала подробнее. Я совсем ничего не помнила о затмении в начале шестидесятых. Конечно, я тогда была во Флориде, и в основном меня занимало подводное плавание и спасатель по имени Делрей — я была влюблена в него по уши, до поросячьего визга. Так что какие-то астрономические заморочки меня вообще не колыхали. Но я разузнала… Наверное, я просто хотела убедиться, что все это не сумасшедшая выдумка, навеянная шрамами на буферах той девушки. И мне удалось выяснить, что в штате Мэн действительно было солнечное затмение, и ваш летний домик на озере Дак-Скор как раз находился в зоне, где оно было полным. Июль шестьдесят третьего года. В доме только маленькая девочка и ее папа. Они наблюдают это явление природы. Ты мне не сказала, что сделал с тобой твой папаша, но я знала две вещи: он все-таки твой отец, что уже очень плохо, и тебе шел только одиннадцатый год, что еще хуже.
  
  Рут, прекрати, пожалуйста. Ты не могла найти более подходящего времени, чтобы начать разгребать этот старый…
  
  Но Рут нельзя было остановить. Рут, бывшая соседка Джесси по комнате, всегда договаривала все, что хотела сказать, до конца. И та Рут, которая поселилась сейчас в голове у Джесси, нисколько не отличалась от настоящей.
  
  И еще я знала, что из общежития ты переехала к трем Сьюзи из Университетского женского клуба — принцессам в джемперах с треугольным вырезом и белых блузках. И у каждой, я думаю, было по несколько комплектов трусиков с вышитыми днями недели. Я уверена, что именно тогда ты решила начать тренироваться, чтобы вступить в олимпийскую сборную по вытиранию пыли и натиранию полов. Ты вела себя так, словно в тот вечер в ньювортской часовне вообще ничего не произошло. Словно и не было этого вечера, словно и не было боли, ярости и слез. И меня тоже как будто не было. Да, конечно, мы иногда встречались, ели пиццу в забегаловке «У Пета». Но в общем-то наша дружба кончилась, правда? Когда пришло время выбрать между мной и тем, что случилось на озере в июле шестьдесят третьего, ты выбрала затмение.
  
  Стакан с водой задрожал сильнее.
  
  — Почему сейчас, Рут? — спросила Джесси, даже не осознавая, что она говорит это вслух. — Почему именно сейчас, хотелось бы знать? С учетом того, что ты сейчас — часть меня? Почему именно тогда, когда мне нельзя отвлекаться и надо быть сильной?
  
  Самый очевидный ответ был также и самым неприятным: потому что внутри у нее поселился враг — мерзкая, скандальная сука, которой нравилось то, что Джесси прикована наручниками к кровати, и у нее все болит, и ей ужасно хочется пить, и она напугана и несчастна. Сука, которой хотелось злорадствовать и совсем не хотелось, чтобы Джесси стало хоть чуточку лучше. И которая пойдет на все — на любую низость, — лишь бы все осталось, как есть.
  
  Полное солнечное затмение тогда длилось всего лишь минуту, Джесси… Но похоже, что у тебя в голове оно все еще продолжается.
  
  Джесси закрыла глаза и сосредоточилась на том, чтобы унять дрожь в руках. Теперь она обращалась к Рут не как к части себя, которая вдруг решила поиграть в самостоятельность — как сказала бы Нора Кэллиган, — а так, как будто она говорила с другим человеком.
  
  Оставь меня в покое, Рут. Если тебе все еще захочется обсуждать эту тему, то пожалуйста, ради Бога, но только после того, как я наконец попью.
  
  — А сейчас заткнись, мать твою, — закончила она хриплым шепотом.
  
  Ага, — тут же отозвалась Рут. — Я знаю, что у тебя в голове живет кто-то еще, кто говорит моим голосом и кто пытается все испортить. Он, без сомнения, великий чревовещатель, но это не я. Я любила тебя и до сих пор люблю. Именно поэтому я старалась поддерживать связь с тобой. Да и к тому же, по моему глубокому убеждению, такие сучки, как мы, должны держаться вместе.
  
  Джесси попыталась улыбнуться, но ей мешала самодельная соломинка.
  
  Ну давай, Джесси, пей. Только осторожнее.
  
  Джесси подождала пару секунд, но все было тихо. Рут заткнулась, по крайней мере на время. Она открыла глаза, медленно наклонила голову, свернутая трубочкой карточка торчала изо рта, как знаменитый мундштук Рузвельта.
  
  — Господи! Пожалуйста… пусть все получится.
  
  Конец самодельной соломинки опустился в воду. Джесси закрыла глаза и всосала воду. Поначалу ничего не произошло и внутри шевельнулось горькое разочарование. Но потом ее рот наполнился вкусной прохладной водой, и это было как экстаз. Она бы всхлипнула от радости, на рот был занят свернутой подписной карточкой, так что она только замычала от удовольствия.
  
  Долгожданная вода ласкала горло и рот, словно нежный шелк. Она пила жадно, бездумно, как голодный теленок сосет вымя матки. Соломинка была далеко не идеальной; вода шла с перерывами, с хлюпаньем, а не ровной струйкой. Большая часть стекала обратно из-за неровных, неплотно прилегающих сгибов карточки. Краем сознания Джесси это отмечала, слышала, как капли падают на покрывало, словно редкий дождь. Но она отчаянно верила, что это — величайшее изобретение, созданное человеком…
  
  Не пей все, оставь что-нибудь на потом.
  
  Джесси не знала, который из ее внутренних голосов подал эту мысль, но это было не важно. Совет замечательный, но с тем же успехом можно было доказывать восемнадцатилетнему парню, доведенному почти до сумасшествия шестью месяцами глубокого петтинга, что даже если девушка и созрела на что-то большее, то у него все равно ничего не выйдет, потому что у них нет резинки. Бывают такие моменты, когда невозможно прислушаться к голосу разума. Тело просто берет свое, и ничто его не остановит. И еще Джесси поняла, какое это блаженство — потакать естественным потребностям организма.
  
  Она продолжала пить через свернутую карточку, наклоняя стакан, чтобы конец этой мокрой малиновой штуки оставался под поверхностью воды. Какой-то частью сознания Джесси понимала, что соломинка течет и надо бы остановиться и дать ей немного высохнуть. Но она словно обезумела от жажды и все пила и пила.
  
  Она пришла в себя только тогда, когда обнаружила, что на протяжении нескольких секунд втягивает лишь воздух. Вода еще оставалась в стакане, но соломинка была слишком короткой, чтобы до нее добраться. На покрывале, под свернутой в трубочку рекламкой, расползалось влажное пятно.
  
  Наверное, я смогу добраться до того, что осталось. Если вывернуть руку так же, как тогда, когда я доставала стакан, и вытянуть шею, я, может быть, и смогу достать до воды. Наверняка смогу. Наверняка.
  
  Она просто знала, что у нее получится. И позже она опробует свою идею на практике. Но сейчас парни в костюмах-тройках с верхнего этажа, откуда открывается замечательный вид, вновь захватили власть; так что рабочие машинного отделения недолго праздновали победу. Мятеж был подавлен. Джесси не утолила жажду, но жжение в горле слегка поутихло, и она почувствовала себя лучше. Как морально, так и физически. Разум прояснился, и восприятие действительности стало более адекватным.
  
  Джесси была довольна, что в стакане осталось еще немного воды. Разумеется, два глотка ее не спасут. И особенно в том положении, в котором она сейчас — в положении жертвы в почти безвыходной ситуации между жизнью и смертью. Но ей хотя бы будет чем заняться, когда и если ей в голову снова полезет какая-нибудь ерунда. И вообще, надвигается ночь, муж лежит на полу мертвый, и похоже на то, что ей придется здесь заночевать.
  
  Отнюдь не радужная перспектива, если вспомнить еще про бездомного пса, который вроде бы собирается ночевать вместе с ней. Но Джесси все равно клонило в сон. Она попыталась найти причины, почему ей нельзя засыпать, но не придумала ничего убедительного. Ее не проняла даже мысль, что пока она будет спать, руки у нее затекут и потеряют чувствительность, и пробуждение будет, мягко сказать, неприятным. Ей было уже все равно. Ну, затекут… ну и что? Она просто подвигает ими — кровоснабжение восстановится и все придет в норму. Приятного мало, конечно, но Джесси не сомневалась, что все будет в порядке.
  
  К тому же ты, может быть, что-нибудь и придумаешь во сне, — сказала примерная женушка. — Так часто бывает в книгах: человек засыпает, и ему снится, как разрешить проблему.
  
  — Может быть, это ты что-нибудь придумаешь? — отозвалась Джесси. — У тебя хорошо получается, знаешь.
  
  Она постаралась спиной подтолкнуть подушку как можно выше под голову, чтобы улечься поудобнее. Плечи болели, и руки — тоже. И особенно — левая. Мышцы брюшного пресса все еще ныли после непомерной нагрузки, когда она пыталась дотянуться до стакана… Но как ни странно, она себя чувствовала довольной. В полной гармонии с собой.
  
  Довольной?! С чего бы тебе быть довольной? Твой муж умер, и ты, кстати, этому поспособствовала. А представь, что ты не сумеешь освободиться сама и тебя найдут? Ты не думала, как все это будет выглядеть со стороны? Как говорится: что скажет констебль Тигарден? Сколько он будет соображать, что не худо бы вызвать полицию? Тридцать секунд? Может, сорок? В провинции медленно соображают. Но минуты через две он точно допрет, можешь не сомневаться.
  
  Возразить было нечего. Все верно.
  
  С чего бы тебе быть довольной, Джесси? В твоем-то бедственном положении…
  
  Она не знала, с чего. Но была довольна. Ощущение покоя было глубоким и мягким, как пуховая перина промозглой мартовской ночью, когда за окном воет ветер, а с неба сыплется снег с дождем, и теплым, как стеганое одеяло из гусиного пуха. Она догадывалась, что истоки этого ощущения лежат в физиологии: если человек мучается от жажды, то может легко впасть в прострацию, выпив полстакана воды.
  
  Но дело было не только в физиологии. Ровно десять лет назад она бросила преподавать — она работала учительницей на подменах, — уступив давлению упорных (или лучше сказать непреклонных) логических доводов Джералда. Тогда он уже зарабатывал почти сто тысяч долларов в год, и по сравнению с такими деньжищами ее жалкие пять или семь тысяч выглядели просто смешно. Тем более что всякий раз, когда приходило время подавать налоговую декларацию в Службу внутренних доходов, у нее забирали большую часть ее денег, и при этом неутомимые инспектора все равно методично перерывали всю бухгалтерскую документацию в поисках незадекларированного дохода.
  
  А когда Джесси жаловалась на них мужу, он только смотрел на нее с этакой странной смесью нежности и плохо скрываемого раздражения. Это было не то выражение «Ну почему все вы, бабы, такие тупые?», которое появилось гораздо позже и в последние годы почти не сходило с его лица. Не то — но все-таки очень похожее. Они знают, чем я занимаюсь, — говорил он ей, — они видят, что у нас в гараже — две немецкие машины, они рассматривают фотографии домика на озере, а потом читают твою налоговую декларацию и видят, что ты работаешь, как им кажется, практически задаром. Они не могут в такое поверить, им кажется, что это — обман, мошенничество. Вот они и начинают вынюхивать: а вдруг здесь дело нечисто? Они просто не знают тебя, вот и все.
  
  Она так и не смогла объяснить Джералду, что для нее значит работа, пусть даже и не на полную ставку… Или это не она не смогла, а он не захотел слушать. Как бы там ни было, работа в школе придавала ее жизни какой-то смысл. Но Джералд этого так и не понял. Не понял он и того, что эта работа служила своеобразным мостом, соединяющим ее жизнь до знакомства с Джералдом с ее теперешней жизнью. До знакомства со своим будущим мужем Джесси была учителем английского в старших классах школы. Она жила одна и сама себя обеспечивала, ее любили и уважали коллеги, и — что очень важно — она никому и ничем не была обязана. Она не сумела ему объяснить (или это он не хотел слушать), что, бросив работу, она стала тосковать и почувствовала себя потерянной и какой-то даже бесполезной.
  
  Она ничего не могла с собой поделать. По большей части это гложущее чувство опустошенности было вызвано тем, что она никак не могла забеременеть. А решение бросить работу только усугубило эту гнетущую безысходность. И хотя через год Джесси почти успокоилась, она все-таки не избавилась полностью от неприятного ощущения, что с ней происходит что-то не то. Иногда ее жизнь казалась ей каким-то клише: молодая учительница удачно выходит замуж за преуспевающего адвоката, у которого — несмотря на столь юный возраст (с точки зрения профессиональной карьеры) — уже есть собственный кабинет с именной табличкой на двери. Эта молодая (ну, относительно молодая) женщина уже входит в запутанные коридоры дворца под названием средний возраст. Осматривается и понимает, что она совсем одна: ни детей, ни работы — только муж, озабоченный (можно даже сказать одержимый) лишь тем, как бы добиться успеха и подняться как можно выше по служебной лестнице.
  
  Жизнь летит быстро, и вот этой женщине уже сорок. Она из тех женщин, которые очень легко могут влипнуть в самые разные неприятности вроде наркотиков, алкоголя или романа с другим мужчиной, скорее всего — молодым. Но ничего такого не произошло с этой молодой (ну… когда-то молодой) женщиной. И вот у нее — куча свободного времени, она копается саду, играет в боулинг, ходит на занятия живописью и скульптурой, посещает поэтический кружок. Она вполне могла бы закрутить роман с преподавателем поэзии, если бы захотела (да она в принципе и хотела, и даже чуть было не соблазнилась, но потом ее что-то остановило). У нее было время копаться в себе, и она познакомилась с Норой. Но никогда еще она не чувствовала такого глубокого удовлетворения, как сейчас. Усталость и боль стали как почетные боевые ранения, а наползающая дремота — как награда за мужество. Эпоха Миллера глазами женщины, прикованной наручниками к кровати.
  
  Да, Джесси, с водой ты придумала здорово.
  
  Еще один НЛО-голос, но сейчас Джесси было уже все равно. Что-то давно Рут не слышно… Она была самой интересной из внутренних собеседников, но и самой утомительной тоже.
  
  Большинство людей даже до стакана бы не добрались, — продолжал ее почитатель-НЛО. — А уж додуматься сделать из рекламной карточки соломинку — это вообще высший класс. Так что давай — так держать. А пока наслаждайся своей победой. Думаю, ты это заслужила. Как и краткую передышку на сон.
  
  А как же собака? — с сомнением в голосе спросила женушка.
  
  Пес тебя больше не побеспокоит. И ты знаешь почему.
  
  Да. Ответ на этот вопрос лежал на полу, недалеко от кровати. Сейчас Джералд был всего лишь неясным силуэтом среди других теней, и слава Богу. За окном ревел ветер. Его шелестение в соснах успокаивало, убаюкивало. Джесси закрыла глаза.
  
  Осторожнее там со снами! — внезапно заволновалась женушка. Теперь ее голос звучал как-то слабо и неубедительно. Но она повторила еще раз: — Осторожнее, я серьезно.
  
  Да, конечно. Примерная женушка всегда говорит серьезно, и поэтому частенько бывает навязчивой и утомительной.
  
  Что бы мне там ни снилось, — подумала Джесси, — мне хотя бы не будет сниться, что я хочу пить. У меня не было полных побед на протяжении десяти лет… так, лишь удачные партизанские вылазки… но то, что я достала этот стакан и напилась, — вот самая настоящая победа, полная и безоговорочная. Правильно?
  
  Да, — согласился НЛО-голос. Вроде бы он был мужским, и уже засыпая, Джесси подумала, что он похож на голос ее брата Вилла… когда тот был еще маленьким, в начале шестидесятых. — Да! Ты была просто великолепна!
  
  Спустя пять минут Джесси уже крепко спала. Руки разведены в стороны, запястья болтаются в браслетах наручников, голова свесилась на правое плечо (оно болело меньше, чем левое). Она размеренно похрапывала. И вдруг — за окном уже взошла луна — в комнату вошел пес. Как и Джесси, он теперь успокоился, потому что поел. В животе перестало урчать, пузо приятственно округлилось. Он смотрел на женщину на кровати, подняв здоровое, целое ухо, и пытался понять: она правда уснула или просто притворяется. Судя по запаху (пот практически высох, в ноздри не бил острый запах адреналина), она действительно спит, решил пес. Никто не будет кричать на него и пинать. Только надо быть осторожным, чтобы не разбудить ее.
  
  Мягко ступая, пес приблизился к груде мяса на полу. Есть хотелось уже не так сильно, но теперь мясо пахло гораздо лучше. Потому что теперь уже всё — он нарушил древнее табу на этот сорт мяса. В первый раз было трудно преодолеть себя, но теперь будет проще. Впрочем, пес этого не осознавал — по крайней мере не так, как осознал бы человек, — но даже если бы и осознавал, ему было уже все равно.
  
  Он опустил морду, обнюхал мертвого адвоката с видом гурмана, готового насладиться изысканным блюдом, и осторожно прихватил зубами его нижнюю губу. Потянул, сначала — чуть-чуть, но потом все настойчивее. Плоть вытягивалась все больше. Джералд как будто выпячивал нижнюю губу. А потом она оторвалась, обнажив нижние зубы в смертельной ухмылке. Пес проглотил этот маленький деликатесный кусочек и принялся вылизывать то место, откуда его оторвал. Два маленьких пятнышка света пустились в пляс на потолке — луна отражалась на пломбах в двух нижних зубах Джералда. Они были сделаны всего неделю назад и сияли, как свежеотчеканенные четвертаки.
  
  Пес еще раз лизнул лицо Джералда, а потом вытянул шею — точно как Джесси, когда она пыталась достать воду соломинкой из картонки. Он обнюхал лицо Джералда, но не просто, а со вкусом и смаком. Сначала вдохнул слабый запах воска для натирки полов, которым пропахло левое ухо. Потом — смешанный аромат пота и бриолина у линии роста волос, потом — острый, чарующий аромат запекшейся крови на макушке. Пес не просто обнюхивал тело — он как будто проводил расследование своим поцарапанным и грязным, но зато очень чувствительным носом. Он опять стал похож на гурмана, который выбирает самое лучшее из изобилия наивкуснейших блюд. В конце концов он вцепился зубами в левую щеку Джералда и потянул.
  
  Глаза Джесси забегали под закрытыми веками. Потом она громко застонала.
  
  Пес замер, инстинктивно приняв виновато-испуганный вид. Но лишь на пару секунд. Ведь перед ним лежала целая куча мяса. И вся — его. Он собирается за нее драться и даже готов умереть, если так будет нужно. К тому же звук издала хозяйка, а он уже знал, что она ему ничего не сделает.
  
  Пес опять наклонил голову, вонзил зубы в щеку Джералда Берлингейма и потянул, тряся головой из стороны в сторону. Полоска мяса оторвалась со щеки мертвеца со звуком, похожим на треск клейкой ленты на бобине упаковщика. Теперь улыбка Джералда стала еще более яростной и хищной, словно у человека, сорвавшего банк в покере на игре по-крупному.
  
  Джесси вновь застонала и что-то пробормотала во сне. Пес снова насторожился и взглянул на нее. Он понимал, что хозяйка не сможет встать и помешать ему, но звук ее голоса все равно заставлял его нервничать. Древний запрет был нарушен, но пес про него не забыл. Тем более что голод уже не терзал его так, как раньше. Он уже и не ел, а так — закусывал. Бывший Принц повернулся и затрусил прочь из комнаты. Кусок щеки болтался у него во рту, как детский скальп.
  Глава 11
  
  Четырнадцатое августа 1965 года. Прошло чуть больше двух лет с того дня, когда на небе погасло солнце. Сегодня праздник — день рождения Вилла. Он подходит ко всем и каждому и торжественно заявляет, что прожил столько же лет, сколько иннингов в бейсболе. Джесси никак не может понять, почему для него это важно. Но получается, что очень важно, и она решает, что если Вилл хочет сравнить свою жизнь с игрой в бейсбол, то флаг ему в руки.
  
  Сначала все хорошо. Все так, как и должно быть на дне рождения. Магнитофон играет песенку Марвина Гея. Неплохая такая, совершенно безобидная песенка. «Я не буду мешать тебе, детка, — шутливо заявляет он. — Я просто уйду и не буду мешать». Легкая приятная мелодия. Да и, по правде сказать, это не просто хороший день, а очень хороший. Не день, а концерт для скрипки с оркестром, как сказала бы тетушка Кэтрин. Даже папа согласен, хотя поначалу идея поехать в Фальмут на день рождения Вилла ему не особо понравилась. Но потом Джесси сама услышала, как он сказал, что в общем-то это была неплохая идея. Услышала и ужасно обрадовалась, потому что это была ее идея — Джесси Махо, дочери Тома и Салли, сестры Мэдди и Вилла, ничьей жены. Именно она предложила ехать сюда, не на Сансет-Трейлз.
  
  Сансет-Трейлз — это их загородный домик (по прошествии трех поколений семья разрослась, так что его вполне уже можно назвать загородной резиденцией) на северном берегу озера Дак-Скор. Но в этом году они нарушили традицию девятинедельного летнего уединения. Потому что так хочется Виллу. Он почти месяц канючил — тоном старого вельможи, который пытается выпросить у смерти еще годик-другой. «Ну хоть разок», — доставал он маму с папой. Ему так хотелось отпраздновать день рождения и с семьей, и с городскими друзьями.
  
  Сначала Том Махо был категорически против. Он — биржевой маклер и разрывается между Бостоном и Портлендом. И годами убеждает семью не верить той чуши, что, мол, те люди, которые ходят на работу в галстуках и белых рубашках, целый день валяют дурака и только и делают, что периодически бегают к автомату с газировкой и назначают свидания блондинистым секретаршам. Даже фермеру округа Арустук, который весь день напролет окучивает картошку, живется легче, чем мне, — любит он повторять. Следить за рынком — это не так просто, как кажется, и не так увлекательно. Но, если честно, они и не собираются возражать, и все семейство считает (и его жена не исключение, хотя Салли никогда бы в этом не призналась), что его работа скучнее ослиного дерьма, и из всех только Мэдди приблизительно себе представляет, чем он там занимается у себя на бирже.
  
  Том настаивает на том, чтобы поехать на озеро, потому что ему просто необходимо отдохнуть на природе — ведь он так много работает. Да и к тому же у сына вся жизнь впереди, и он отметит еще миллион дней рождения с друзьями. Ему исполняется всего девять, а не девяносто. «К тому же, — добавляет Том, — отмечать дни рождения с друзьями — это не слишком весело, пока ты еще мал и не можешь пропустить пару стаканчиков».
  
  Так что скорее всего просьба Вилла отпраздновать день рождения в городе была бы решительно отклонена, если бы Джесси вдруг не поддержала его предложение (Вилл удивлен больше всех: Джесси старше его на три года, и он частенько сомневается, что она вообще помнит о существовании брата). Она говорит, что идея поехать в город совсем не плоха. Ненадолго, всего на пару дней. Можно будет устроить пикник с барбекю на лужайке перед домом, поиграть в крокет и бадминтон, а когда стемнеет — зажечь в саду японские фонарики. И постепенно Том проникается, и ему даже начинает нравиться это предложение. Он — из тех людей, которые считают себя «волевыми сукиными детьми», но воспринимаются окружающими как «упертые козлы». В общем, как ни назови, но Том — человек упрямый. «Как я сказал, так и будет». И переубедить его невозможно.
  
  Повлиять на него может только Джесси. Даже у всей вместе взятой семьи не получилось бы лучше. Ей удается находить секретные подходы, невидимые всем остальным. Салли считает — с оттенком какой-то даже ревности, — что средний ребенок в их семье всегда был и остается любимчиком Тома, а он, наивный, уверен, что никто об этом не догадывается. Мэдди и Вилл смотрят на это проще: они считают, что Джесси просто подлизывается к отцу, и он во всем ей потакает. «Если бы отец застукал с сигаретой Джесси, — сказал Вилл своей старшей сестре год назад, когда Мэдди за это дело запретили ходить гулять, — то он бы ей подарил зажигалку, наверное». Мэдди тогда засмеялась и обняла брата. Ни Мэдди, ни Вилл, ни их мать не имеют ни малейшего представления о том, что у Тома Махо и его младшей дочери есть секрет — гадкий, как куча протухшего мяса.
  
  Сама Джесси считает, что просто поддерживает предложение младшего брата, заступается за него. Ей даже в голову не приходит, что на самом деле она возненавидела Сансет-Трейлз и ей страшно не хочется туда ехать. Она возненавидела озеро, которое когда-то просто обожала (и особенно — едва уловимый, минеральный запах его воды). В 1965 году, даже в самые жаркие дни, она заставляет себя купаться буквально через силу. Джесси знает, что мама думает, будто это из-за фигуры: она начала созревать очень рано и уже к двенадцати годам практически оформилась в женщину. Точно, как сама Салли в свое время. Но дело было не в этом. Джесси уже свыклась с этим и понимала, что ей далеко до красоток из «Плейбоя». Дело было не в груди, не в губах или попе. Все дело в запахе.
  
  В общем, не важно, что заставляет главу семьи передумать, но в конце концов Том решает выполнить просьбу сына. Они поехали в город пораньше, чтобы Салли (обе дочери активно и с удовольствием вызвались ей помочь) успела подготовиться к празднику. Сегодня 14 августа — разгар лета в штате Мэн. Небо цвета полинявших голубых джинсов, пухлые белые облака, соленый ветерок.
  
  В районе озер, где в 1923 году дед Тома Махо построил хижину, все изнемогает от жары — леса, озера, пруды и болота, — на улице девяносто градусов[13], а влажность такая, что можно пить воздух. Зато на побережье, в Фальмуте, всего около восьмидесяти[14]. Влажность совсем незаметна из-за морского бриза, который к тому же сдувает мошкару. На лужайке перед домом полно детей. В основном это друзья Вилла, но есть и подруги Джесси и Мэдди. И, что странно, все очень даже неплохо ладят. Все хорошо, никаких происшествий. И около пяти вечера Том наконец удобно располагается в кресле со стаканом мартини. Он смотрит на Джесси, которая стоит неподалеку с крикетным молотком на плече, как часовой с винтовкой (и которой прекрасно слышно, о чем говорят родители, но это можно расценить как комплимент в ее адрес), потом поворачивается к жене и говорит, что ему кажется, что все-таки это была замечательная идея.
  
  И не просто замечательная, — думает Джесси, — а гениальная и совершенно потрясающая идея, уж если по правде. На самом деле она думает не совсем так, но не надо высказывать это вслух, потому что — зачем искушать судьбу? Джесси считает, что сегодня просто отличный день — как сладкий вкусный персик. Даже музыка, орущая из переносного магнитофона Мэдди (который она охотно вынесла на лужайку перед домом, хотя обычно это была Великая и Неприкосновенная Святыня), совершенно не раздражает. Джесси, наверное, никогда не полюбит Марвина Гея — как она больше уже никогда не полюбит минеральный запах воды, исходящий от озера в жаркие летние дни, — но эта песня очень даже ничего. «И черт меня побери, если ты не красавица, крошка» — глупая песенка, но вполне ничего. Безобидная.
  
  14 августа 1965 года. Этот день все еще длится в памяти спящей женщины, которая прикована наручниками к кровати в домике на берегу озера, в сорока милях южнее Дак-Скор (но с тем же противным, металлическим запахом воды в жаркие летние дни). И двенадцатилетняя девочка, которой она была когда-то, не видит, что Вилл подкрадывается к ней сзади. Она наклонилась над мячиком, прицеливаясь, и ее оттопыренный задик превратился в слишком заманчивую мишень для мальчишки, который прожил на свете столько же лет, сколько иннингов в бейсбольной партии. И все же какая-то ее часть знает о том, что он к ней подходит. И с этого момента сон превращается в кошмар.
  
  Джесси прицеливается, чтобы попасть в воротца с расстояния в шесть футов. Трудная позиция, но попасть очень даже возможно. И если получится, ей удастся наконец сравнять счет с Кэролайн. Это было бы здорово, потому что эта воображала Кэролайн почти всегда побеждает в игре в крокет. И вот как раз когда она заносит молоток для удара, из магнитофона раздается новая песня.
  
  О-о-о, слушайте все, — в шутку грозится Марвин Гей, только Джесси почему-то кажется, что это вовсе не шутка. — И особенно вы, девчонки…
  
  Загорелые руки Джесси покрываются гусиной кожей.
  
  …как тяжело быть одному, когда любимой нет рядом… Друзья говорят, что я слишком сильно люблю…
  
  Пальцы немеют, и Джесси совсем не чувствует молоточка в руках. В запястьях покалывает, как будто
  
  (Колодки, смотрите, женушка в колодках, посмейтесь над женушкой в колодках)
  
  на них надеты невидимые оковы. И сердце внезапно переполняется страхом. Это другая песня… плохая песня.
  
  …но кажется мне… кажется… только так и надо любить…
  
  Джесси поднимает голову и смотрит на подруг, которые ждут, когда она ударит, и видит, что Кэролайн исчезла. На ее месте стоит Нора Кэллиган. Волосы заплетены в косички, кончик носа измазан белой краской; на ней — теннисные туфли и медальон Кэролайн с маленькой фотографией Пола Маккартни. Но зеленые глаза — Норины; она смотрит с пронзительным, взрослым состраданием. Джесси вдруг вспоминает, что Вилл — которого, несомненно, подстрекают приятели, — Вилл, очумевший от шоколадных пирожных и кока-колы, подкрадывается к ней сзади, чтобы ущипнуть. И тогда она разозлится, развернется и ударит его по лицу. И если праздник не будет испорчен полностью, то это по крайней мере добавит половник дегтя в его приторное совершенство. Джесси пытается ударить по мячу молоточком, чтобы выпрямиться и повернуться, прежде чем Вилл подойдет. Ей хочется изменить прошлое, но это очень непросто — все равно как пытаться приподнять дом и заглянуть под него в поисках спрятанных или потерянных вещей.
  
  Кто-то прибавил громкость, и магнитофон уже просто-напросто надрывается, исторгая торжественную садистскую песенку: ОБИДНО ОЧЕНЬ МНЕ СЕЙЧАС… СО МНОЙ ТЫ ПЛОХО ОБОШЛАСЬ… КТО-НИБУДЬ, ПОДСКАЖИТЕ ЕЙ… ЧТО ПОСТУПИЛА ОНА НЕЧЕСТНО…
  
  Джесси снова пытается ударить по мячу молоточком и отшвырнуть его от себя, но все бесполезно. Он словно приклеен к рукам.
  
  Нора! — кричит она. — Нора, помоги мне! Останови его!
  
  (В этот момент спящая Джесси в первый раз застонала и ненадолго отпугнула пса от тела Джералда.)
  
  Нора медленно и сурово качает головой. Я не могу тебе помочь, Джесси. Ты сама по себе. Как и все в принципе. Обычно я не говорю этого пациентам, но в твоем случае, мне кажется, лучше быть откровенной.
  
  Ты не понимаешь! Я не смогу пережить это еще раз! НЕ СМОГУ!
  
  Да ладно тебе, не глупи, — раздраженно отвечает Нора и отворачивается, словно не в силах вынести яростного выражения на лице Джесси. — Подумаешь, большое дело. Еще никто от этого не умирал.
  
  Джесси затравленно оглянулась (хотя по-прежнему никак не могла разогнуться) и увидела, что ее подруга Тэмми Хоу тоже исчезла, а на ее месте стоит Рут, в белых шортах и желтой майке Тэмми. В одной руке у нее — молоточек для крокета в красную полоску, в другой — сигарета «Мальборо». На лице застыла язвительная усмешка, но глаза серьезны, полны печали.
  
  Рут, помоги мне! — кричит Джесси. — Ты должна мне помочь!
  
  Рут глубоко затягивается сигаретой, потом бросает ее на землю и затаптывает пробковой подошвой Тэмминой сандалии. Ой как страшно, лапуля. Он всего лишь тебя ущипнет, а не засунет тебе в жопу мясницкий нож. И ты это знаешь не хуже, чем я. К тому же ты уже через это прошла один раз. Что в этом такого? Подумаешь…
  
  Нет, он не просто меня ущипнет, не просто ущипнет, и ты это знаешь!
  
  Ну футы-нуты, я знаю, — говорит Рут.
  
  Что? Что это значит…
  
  Я имею в виду, что не могу знать ВСЕГО, — кричит Рут. Ее голос пронизан гневом и болью. — Ты же мне ничего не рассказываешь, ты никому ничего не рассказываешь. Ты тогда просто сбежала и все. Удрала, словно кролик, увидевший на траве тень совы.
  
  Я НЕ МОГЛА рассказать! — орет Джесси. Теперь она замечает перед собой чью-то тень, словно Рут накаркала. Конечно же, это не тень совы, а всего лишь тень Вилла. Она уже слышит сдавленные смешки его друзей. Знает, что он уже вытянул руку, а она так и не может распрямиться и отойти. Она бессильна изменить то, что сейчас произойдет. Джесси понимает, в чем суть кошмара.
  
  Я НЕ МОГЛА! — снова визжит она. — Я не могла рассказать, не могла! Это бы убило маму, или разрушило нашу семью, или и то и другое сразу. Он мне так сказал! Папа мне так сказал!
  
  Мне очень не хочется лишний раз тебя огорчать, но я все же напомню, что в декабре будет двенадцать лет, как он умер, лапуля-крохотуля. Так что можно уже и забыть об этой душераздирающей мелодраме. Он же не подвесил тебя за соски на бельевой веревке и не разжег под тобой костер.
  
  Но Джесси не хочет об этом слышать, не хочет задумываться о своем прошлом — даже во сне. Если костяшки домино начнут валиться, кто знает, чем это может закончиться? Так что она «отключила» слух и продолжала смотреть на свою старую подругу пронзительным, жалобным взглядом, который так часто вызывал у Рут (чья внешняя непробиваемость и уверенность в себе была лишь показухой) смех, и она соглашалась сделать все, о чем бы Джесси ее ни просила.
  
  Рут, ты должна мне помочь! Должна!
  
  Но на этот раз умоляющий взгляд не помог. Я так не думаю, лапуля. Три Сьюзи уже в прошлом. Про молчание можно забыть. Бежать тебе некуда, а проснуться — не вариант. Это сказочный поезд, Джесси. Ты — котенок, а я — сова. И мы уже едем. Так что давай, пристегнись получше. Это экспресс.
  
  Нет!
  
  И тут — к ужасу Джесси — начинает темнеть. Может быть, солнце просто скрылось за тучей, но она уверена, что это не так. Солнце гаснет. Скоро летним днем засверкают звезды, и хищный филин выйдет на охоту за беспомощной голубкой. Пришло время затмения.
  
  Нет! — опять кричит Джесси. — Это было два года назад!
  
  Вот в этом ты не права, — говорит Рут Ниери. — Затмение не кончилось — для тебя. Для тебя солнце так и не зажглось.
  
  Джесси открыла было рот, чтобы возразить, что Рут преувеличивает — так же, как и Нора, которая вечно пыталась разговорить Джесси, которая повторяла, что настоящее можно улучшить, но лишь разобравшись с прошлым — как будто можно улучшить сегодняшний ужин, смешав его с засохшими остатками вчерашнего завтрака. Джесси хочет сказать Рут — как сказала и Норе, когда уходила, — что есть разница между жить с чем-то и жить пленником чего-либо. Неужели вы, две идиотки, не понимаете, что Культ себя любимой это всего лишь еще один культ?! Она хочет это сказать, но прежде чем успевает открыть рот, наглая рука просовывается ей между ног — большой палец грубо поглаживает расселину между ягодицами, а остальные пальцы прижимаются через шорты прямо к влагалищу. Рука гораздо больше, чем у Вилла, и далеко не такая невинная. В магнитофоне играет гаденькая песня, три часа дня, а на небе — звезды. Вот как
  
  (от этого еще никто не умирал)
  
  дурачатся взрослые.
  
  Она оборачивается, ожидая увидеть отца. Что-то похожее он с ней проделал во время затмения. Наверное, вечно ноющие апологетки Культа себя любимой, приверженицы жизни прошлым — Рут и Нора — назвали бы это совращением малолетних. Она уверена, что это отец, и боится, что очень жестоко накажет его за то, что он сделал. Не важно, мелочь это или нет. Она замахнется молотком для крокета и ударит его по лицу: разобьет ему нос и вышибет зубы. И когда он упадет на траву, придет собака и сожрет его.
  
  Но это не Том Махо, а Джералд. Он совсем голый. Напрягшийся пенис Преуспевающего Адвоката торчит из-под мягкого розового живота и направлен прямо на нее. В каждой руке у него — по паре полицейских наручников. Он протягивает их ей в этой неестественной темноте среди белого дня. Звезды отражаются на зубастых челюстях браслетов со штампом М-17. Ему не удалось достать F-23.
  
  Давай, Джесс, — говорит он, ухмыляясь. — Стоишь тут, будто не знаешь, чего от тебя хотят. К тому же тебе это нравилось. В первый раз, когда ты кончала, ты едва не взорвалась. Да и мне тоже безумно понравилось. Мне даже иногда снится наш первый раз. И знаешь, почему тебе было так здорово? Потому что не надо было ни о чем думать. Почти все женщины любят, когда мужчина подчиняет их себе. Уже доказанный факт из женской психологии. А интересно: ты кончила, когда твой отец тебя лапал? Я уверен, что да. Да так, что чуть с ума не сошла. Эти дуры-апологетки Культа Себя любимой могут спорить хоть до посинения, но мы-то с тобой знаем правду, так ведь? Одни женщины могут сами сказать, чего хотят, а другим нужен мужчина, чтобы он им сказал, чего они хотят. Ты из второй категории. Но ничего, Джесси. Я для этого и раздобыл наручники. Это браслеты любви. Так что надень их, моя дорогая. Надень.
  
  Она отступает назад, и трясет головой, и не может понять, смеяться или плакать. Тема новая, но речи знакомы. Я слишком долго была замужем за адвокатом, Джералд, и адвокатские штучки на меня не действуют. Мы оба знаем, что эти забавы с наручниками совсем не по мне. А вот тебе это надо. Чтобы растормошить своего старого и в хламиду пьяного Джона Томаса. Так что оставь при себе свою неудачную интерпретацию фактов женской психологии.
  
  Джералд понимающе улыбается. Попытка хорошая, крошка. Чертовски хорошая. Лучшая защита — это нападение, да? Вроде даже я тебя сам этому научил. Впрочем, не важно… У тебя сейчас есть два варианта: либо надеть наручники, либо убить меня еще раз крокетным молоточком.
  
  Джесси оглядывается и с ужасом понимает, что за ее спором с толстым возбужденным мужем (на котором сейчас надеты только очки) наблюдают все, кто был на дне рождения Вилла. И тут не только ее семья и друзья детства. Вот там, у чаши с пуншем, стоит мисс Хендерсон, которая будет ее научным руководителем на первом курсе в колледже. Стоит на лужайке и Бобби Хаген, который пригласит ее на бал в выпускном классе школы, а потом трахнет на заднем сиденье папашиного «олдсмобиля», 88-го года выпуска. Рядом с ним — белокурая девушка из ньювортской часовни; та, чьи родители очень ее любили, но ее брата буквально боготворили.
  
  Барри, — думает Джесси. — Ее зовут Оливия, а брата — Барри.
  
  Блондинка что-то говорит Бобби Хагену, но смотрит при этом на Джесси. Ее лицо очень спокойно, но выглядит она устало. На ней футболка с рисунком из комиксов Р. Крамба: мистер Нэчурал куда-то бежит по улице и говорит на ходу: «Порок — хорошо, а инцест — лучше». За Оливией стоит Кендалл Уилсон — директор школы, куда Джесси впервые устроилась преподавателем. Кендалл отрезает кусок шоколадного торта для миссис Пэйдж, которая была ее учителем музыки в раннем детстве. Для женщины, умершей два года назад, она выглядит бодрячком.
  
  Это не сон, — думает Джесси. — Я словно тону. Все, кого я когда-либо знала, собрались здесь — под ночным звездным небом в три часа дня. Все смотрят, как мой голый муж пытается заставить меня надеть наручники, пока Марвин Гей поет: «Может, найдется свидетель?» Утешает только одно: хуже уже не бывает.
  
  Бывает. Миссис Верц, первая учительница Джесси, вдруг заливается смехом. Старик мистер Кобб, их бывший садовник, который уволился в 1964 году, тоже начинает хохотать. К ним присоединяются Мэдди, и Рут, и Оливия со шрамами на груди, а Кендалл Уилсон и Бобби Хаген — те вообще пополам согнулись от смеха. Они дружески хлопают друг друга по спине, как будто услышали грязную шуточку местного юмориста из парикмахерской. Вероятно, про систему жизнеобеспечения влагалища.
  
  Джесси оглядывает себя и видит, что теперь она тоже голая. На груди — помадой оттенка «Мятная-ням-ням» — написаны два проклятых слова: ПАПОЧКИНА ДОЧКА.
  
  Надо проснуться, — думает Джесси. — А то я тут умру со стыда.
  
  Но проснуться не получается, по крайней мере сейчас. Она поднимает взгляд и с ужасом видит, что понимающая улыбка Джералда превратилась в кровавую рану. А потом между зубами показалась собачья морда… шерсть пропитана кровью. А между ее клыками — жестокой пародией на роды — вылезает лицо отца Джесси. Над хищной ухмылкой — мрачно светятся серым его обычно голубые глаза. Это глаза Оливии, вдруг понимает Джесси. И еще до нее доходит, что всюду витает запах пресной озерной воды — едва уловимый и тем не менее такой отвратительный.
  
  Друзья говорят, что я люблю слишком сильно, — поет отец из пасти пса, который, в свою очередь, высунулся изо рта ее мужа. — Но мне кажется, мне кажется, что только так и надо любить…
  
  Джесси швыряет молоточек в сторону и бежит прочь, заходясь криком. И когда она пробегает мимо этой кошмарной матрешки, Джералд защелкивает наручники у нее на запястье.
  
  Попалась! — кричит он победно. — Моя гордячка. Моя красавица!
  
  И тут ей в голову приходит мысль, что затмение еще не полное, потому что небо еще темнеет. Но потом она с облегчением понимает, что это не небо темнеет — это темнеет в глазах. Сейчас она упадет в обморок.
  
  Не глупи, Джесс, во сне нельзя упасть в обморок.
  
  Но Джесси кажется, что именно это сейчас и случится. Да это уже и не важно: обморок или фаза глубокого сна, к которой она стремится, как к единственному укрытию во время страшной катастрофы. Важно лишь то, что она все-таки вырвется из этого кошмара, который потряс ее больше, чем то, что сделал в тот день отец. Она наконец спасется, и ее благодарность, кажется, не имеет границ.
  
  Она уже почти провалилась в глубокий сон, но тут в сон внезапно ворвался ужасный звук, похожий на хриплый рваный кашель. Джесси пытается скрыться, не слышать, но ничего не получается — ничего. Звук вонзается в нее, словно крюк, и тащит вверх — к безбрежному, хрупкому серебристому небу, что разделяет сон и явь.
  Глава 12
  
  Бывший Принц — когда-то гордость и радость маленькой Кэтрин Сатлин — сидел около кухонной двери. С момента его последней вылазки в спальню прошло уже около десяти минут. Он сидел, подняв голову; немигающий взгляд устремлен в темноту. Последние месяца два пес питался очень скудно, а сегодня вечером наелся до отвала — просто обожрался, — и, по идее, на него уже давно должна была навалиться ленивая сонливость. Да, так и было какое-то время, но сейчас сонливость как рукой сняло. Вместо нее пришла нервозность, которая все нарастала и нарастала. Что-то замкнуло тонкие, словно волос, контакты в той части мозга, где у собак пересекаются чувства и интуиция. Хозяйка продолжала стонать в другой комнате и периодически что-то бормотала во сне, но вовсе не это заставляло пса нервничать. Он не поэтому насторожился, хотя уже почти уснул. Не поэтому обнажились клыки, а целое ухо встало торчком.
  
  Там было что-то еще… что-то странное… что-то, возможно, опасное.
  
  Нервы все же не выдержали — пес резко вскочил. Джесси к тому моменту уже пережила кульминацию своего кошмара и теперь плавно летела вниз по спирали в черную бездну, где уже нет никаких сновидений. Пес развернулся, открыл мордой заднюю дверь и выбежал в ветреную ночь. И тут ему в нос ударил непонятный запах, таящий в себе угрозу.
  
  Пес испуганно взвизгнул и со всех ног пустился в лес — насколько это ему позволяло переполненное брюхо. Под прикрытием деревьев, где он себя чувствовал в безопасности, он развернулся и подошел чуть поближе к дому. Пусть сейчас он сбежал, но даже очень большая опасность не заставит его отказаться от целой кучи еды, которую он тут нашел.
  
  Убедившись, что ему ничего не грозит, пес поднял к лунному небу свою усталую, исхудавшую, но умную мордашку и истошно залаял. Именно этот звук и разбудил Джесси.
  Глава 13
  
  Давно, еще в начале шестидесятых, когда они всей семьей приезжали на озеро, а Уильям был совсем маленьким и барахтался на мелководье в оранжевом надувном круге, Мэдди и Джесси — которые всегда дружили, несмотря на разницу в возрасте, — ходили купаться к Найдермеерам. У них был плот, а на нем — небольшой трамплин для прыжков в воду. Именно тогда Джесси и научилась нырять, и ныряла она просто мастерски. Ее включили в состав школьной команды по плаванию, а в 1971 году она была даже в команде штата. Она отлично запомнила ощущения (хотя, конечно же, самым приятным воспоминанием до сих пор остается полет сквозь горячий воздух к манящему зеркалу прохладной воды), когда ты выныриваешь на поверхность и, поднимаясь из глубины, проходишь сквозь контрастные слои воды — теплые и холодные.
  
  Пробуждение от кошмара было очень похоже на те ощущения.
  
  Сначала были черные ревущие завихрения, словно Джесси вдруг оказалась внутри грозового облака. Она протиснулась сквозь эту взвихренную черноту, извиваясь всем телом и расталкивая локтями темные сгустки. Джесси не имела ни малейшего представления о том, кто она и когда она, не говоря уж о том, где она. Потом был теплый, более спокойный слой. Тогда она поняла, что пережила, наверное, самый ужасный кошмар за всю историю человечества (ну или по крайней мере за всю ее жизнь), но это был только сон, и теперь он закончился. Почти у самой поверхности Джесси поджидал еще один холодный слой. И страшная мысль, реальность там, впереди, такая же страшная, как кошмар. Или, может быть, даже хуже.
  
  Неужели? — спросила себя Джесси. — Разве может быть что-то хуже того, что я только что пережила?
  
  Она решила просто не думать об этом. Ответ был очевиден, и если бы Джесси его нашла, она бы наверняка снова нырнула в манящие темные глубины сна. И на этот раз она бы там утонула. Впрочем, не самый плохой способ покончить со всем этим раз и навсегда. Гораздо лучше, чем врезаться на мотоцикле в каменную стену или прыгнуть с парашютом и приземлиться на высоковольтные провода, например. Да, это было заманчиво… но потом Джесси представила, что слабый минеральный запах воды, похожий на запах меди и устриц, пропитает все ее тело… Это было невыносимо. Все что угодно, но только не это. Она упрямо устремилась вверх, говоря себе, что раздумывать о реальности будет потом, когда всплывет на поверхность. Если всплывет, конечно.
  
  Последний слой, уже у самой поверхности, был теплым и страшным, как свежая кровь. Ей вдруг подумалось, что, когда она проснется, ее руки не просто одеревенеют, а вообще отомрут. Оставалось только надеяться, что ей удастся размять их хотя бы чуть-чуть.
  
  Джесси дернулась и открыла глаза, хватая ртом воздух. Она понятия не имела, сколько времени проспала. На часах на туалетном столике по-прежнему мигали все те же цифры (двенадцать, двенадцать, двенадцать — как будто время навечно застряло на полуночи). Но судя по всему, спала она долго. На улице уже совсем стемнело, и луна стояла высоко.
  
  Руки покалывало, как будто в них вонзились тысячи иголок. Обычно Джесси терпеть не могла эти противные ощущения, но теперь она даже обрадовалась — ведь могло быть и хуже. Она ожидала, что у нее начнутся ужасные судороги, если она попытается пошевелить руками. Под задницей и между ног расползалось сырое пятно, и Джесси поняла, что писать уже не хочется. Тело само позаботилось о себе, пока она спала.
  
  Джесси сжала кулаки и подтянула себя вверх, морщась от боли в запястьях. Скорее всего руки болят потому, что я пыталась снять наручники, — подумала она. — Винить надо только себя, дорогая.
  
  Снова залаяла собака. Этот пронзительный звук резанул по ушам. Джесси узнала его. Именно он заставил ее плыть к поверхности, вместо того чтобы нырнуть еще глубже в кошмарные сны. Судя по звуку, пес был на улице. Джесси, с одной стороны, была рада, что он вышел из дома, но, с другой стороны, это ее озадачило. Может, он просто отвык спать под крышей? Да, в этом есть какой-то смысл… насколько вообще может быть смысл в данной — бредовой, в сущности — ситуации.
  
  — Соберись, Джесси, — сказала она себе. И у нее вроде бы даже получилось. Безотчетная паника и обжигающий стыд, навеянные кошмаром, постепенно прошли. Сам сон стал похож на поблекшую фотографию. После пробуждения сны похожи на пустые коконы моли или на раскрытую шелуху, где когда-то созревали семена. Всего лишь мертвая оболочка, где не так давно пульсировала жизнь. Воспринимаются совсем по-другому, а потом забываются вовсе. Иногда это беспамятство, если так можно сказать, огорчало Джесси. Но сейчас было наоборот. Она была только рада такой забывчивости.
  
  Да в общем-то и не важно, — подумала она. — Это был только сон. Эти головы, вылезающие друг из друга… Сны символичны, я знаю, и в этом тоже был скрыт некий смысл, может быть, даже какая-то правда. Теперь я понимаю, почему ударила Вилла, когда он меня ущипнул. Нора Кэллиган, несомненно, назвала бы это успешным прорывом. Может быть, так оно и есть. Но мне оно не поможет выбраться, черт побери. А для меня сейчас самое главное — выбраться. Есть кто против?
  
  Все молчали: и Нора, и женушка, и голоса с НЛО. Голос подал лишь желудок. Ему было страшно неудобно, что он вступил так некстати, но он все же пожаловался на голод тихим и продолжительным урчанием. Джесси представила, что будет завтра, когда к голоду присоединится и жажда. И два глотка воды ее не спасут.
  
  Так. Надо сосредоточиться. Проблема сейчас не в воде и не в еде. Сейчас это не важно, как не важно сейчас и то, почему я ударила брата в день его рождения. Сейчас надо придумать, как мне отсюда…
  
  Ее мысли внезапно оборвались, как пережженная веревка. Взгляд бесцельно скользил по комнате и вдруг натолкнулся на что-то в дальнем углу, где тени от сосен плясали в перламутровом свете луны.
  
  Там стоял человек.
  
  Джесси по-настоящему испугалась. Измученный мочевой пузырь выпустил горячую жидкость. Но она даже этого не заметила. Страх затмил ее разум. Джесси даже не вскрикнула. Она не могла выдавить из себя ни звука, не могла ни о чем думать. Мышцы шеи, плеч и рук превратились в теплый кисель — Джесси просто сползла по спинке кровати и повисла на раскинутых руках в полуобморочном состоянии. Она не отключилась, нет, но состояние полной прострации в сочетании с физическим бессилием в итоге дали эффект, который был еще хуже, чем обморок. Какие-то мысли пытались пробиться, но их останавливала глухая стена черного страха.
  
  Человек. Там, в углу — человек.
  
  Джесси видела его темные глаза. Он пристально смотрел на нее, но взгляд был пустым — как у полного идиота. Впалые щеки и лоб — совершенно белые, как из воска. Пляшущие тени сосен мешали ей рассмотреть его как следует. Покатые плечи, по-обезьяньи свисающие руки, большие ладони. Ноги скрывала тень от бюро. Вот и все.
  
  Она не знала, сколько времени провела в полуобмороке — парализованная страхом, но вполне способная видеть и слышать, как насекомое, укушенное пауком. Казалось, что очень долго. Время шло, а Джесси даже моргнуть не могла, не говоря уж о том, чтобы отвести взгляд от незнакомца. Страх немного отпустил, но его место заняли инстинктивное отвращение и безотчетный ужас. Позже Джесси пришло в голову, что источником этого ужаса и отвращения служила полная неподвижность незнакомца. Она в жизни еще не испытывала такого пронзительного омерзения, разве что когда собака грызла Джералда. Человек прокрался сюда, пока Джесси спала, и просто стоял там в углу и жадно смотрел на нее своими темными непроницаемыми глазами — такими большими и полными восхищения. Они напоминали пустые глазницы черепа. Непрерывный танец теней скрывал его почти полностью.
  
  Незваный гость просто стоял в углу и смотрел.
  
  Просто стоял и смотрел — и больше ничего.
  
  Джесси лежала, прикованная к кровати, и ей казалось, что она лежит на дне глубокого колодца. Время шло, хотя на табло электронных часов по-прежнему моргало: двенадцать, двенадцать, двенадцать… И тут ей в голову пришла первая связная мысль, которая одновременно и успокоила, и насторожила.
  
  Тут нет никого, Джесси, кроме тебя. То, что ты видишь в углу, всего лишь игра теней и воспаленного воображения…
  
  Джесси опять приняла сидячее положение, подтянувшись на руках и помогая ногами. Укол боли не заставил себя долго ждать. И она ни на миг не выпускала из поля зрения длинную фигуру в углу.
  
  Он слишком худой и высокий, чтобы быть настоящим, Джесс, правильно? Его здесь нет. Это просто ветер, лунный свет, тени сосен и впечатления от твоего кошмара, как мне кажется. Ты согласна?
  
  Ну да, так оно и есть. Джесси начала потихонечку расслабляться. Снаружи опять залаяла собака. А эта фигура в углу — результат игры света, теней и ветра — не повернула ли голову на звук?
  
  Нет, быть такого не может. Просто еще одна шутка ветра, лунного света и темноты.
  
  Да, наверное. Джесси была уверена, что это движение головой — это точно иллюзия, но сомневалась насчет силуэта в целом. Она никак не могла заставить себя поверить, что это ей только кажется. Ведь не может же обман зрения быть настолько похожим на очертания человека… Правильно?
  
  Внезапно заговорила примерная женушка Берлингейм. В ее голосе сквозил страх, но не было даже намека на истерику, по крайней мере пока еще не было. Как ни странно, но мысль о том, что в комнате есть кто-то еще, больше всех напугала Рут. И эта часть Джесси все еще что-то несвязно бормотала и дрожала от страха.
  
  Если оно ненастоящее, — сказала женушка, — то почему пес убежал из дома? Наверняка ведь не просто так, верно?
  
  Но Джесси сразу же поняла, что женушка тоже сильно напугана и страстно желает услышать, что силуэт, который стоит в углу, — это действительно обман зрения, и пес убежал вовсе не из-за него. Женушка просто-напросто умоляла, чтобы кто-нибудь ей сказал, что собака ушла потому, что отвыкла спать в доме, как уже решила Джесси. А может быть, пес убежал по вообще самой банальной причине — почуял сучку. Можно предположить, что собаку напугал, скажем, стук ветки в окно на втором этаже. Эта версия больше всего понравилась Джесси, так как была вполне правдоподобна: собаку вспугнул шум ветки, она подумала, что кто-то ломится в дом, чтобы отнять у нее ее ужин, и теперь она лает, чтобы прогнать этого незваного гостя, которого на самом деле не существует.
  
  Да, продолжай в том же духе, — вдруг попросила женушка, — и заставь меня в это поверить, даже если не веришь сама.
  
  Но Джесси не была уверена, что у нее получится. И причина ее неуверенности стояла там, в углу. Там кто-то был. Это не галлюцинация и не пляски теней в лунном свете, это не призрак, навеянный кошмаром, порожденный игрой воображения между явью и сном. Это
  
  (чудище, людоед, он пришел меня съесть)
  
  все-таки человек. Никакое не чудище, а человек, застывший в углу без движения. Он наблюдает за ней. Снаружи гуляет ветер, дом поскрипывает, и тени пляшут на странном, как будто светящемся лице незнакомца.
  
  Страшная мысль — чудище, людоед — снова поднялась из глубин сознания, но Джесси опять от нее отмахнулась. Тем не менее ее снова сковал липкий страх. Может быть, это действительно человек — силуэт в углу комнаты, — но если это человек, то с лицом у него явно что-то не так. Если бы только рассмотреть получше!
  
  Вот уж не надо его рассматривать, — зловеще прошептал НЛО-голос.
  
  Но мне нужно с ним поговорить, нужно установить контакт с этим существом, — подумала Джесси, и тут же Рут с женушкой нервно ответили хором: Это не существо, Джесси, это человек. То есть, может, его вообще тут нет, но ты лучше думай о нем как о простом человеке, который, может быть, заблудился в лесу и напуган не меньше тебя.
  
  В общем-то неплохая идея. Но Джесси вдруг поняла, что не может думать об этой темной фигуре в углу как о простом человеке. И ей почему-то не верилось, что оно — это непонятное существо — потерялось или напугано. Она буквально физически ощущала глухую враждебность и злобу, исходящие из угла черными волнами.
  
  Это глупо! Поговори с этим нечто, Джесси! Поговори с этим человеком!
  
  Она попыталась прочистить горло и с ужасом обнаружила, что там только гладкая выжженная пустыня. Сердце бешено колотилось в груди.
  
  Снаружи выл ветер. На стенах и потолке плясали черно-белые тени. У Джесси было странное ощущение — как будто она оказалась внутри калейдоскопа, где были только два цвета. На мгновение ей показалось, что она разглядела нос незнакомца. Тонкий, длинный и белый — под черными неподвижными глазами.
  
  — Кто…
  
  Сначала ей удалось выдавить из себя только шепот. Но его невозможно было расслышать даже на другом конце кровати, не говоря уже о дальнем угле комнаты. Джесси облизала губы и попробовала еще раз. Мышцы рук превратились в болезненные тугие шарики, но она все равно попыталась пошевелить пальцами.
  
  — Кто здесь? — спросила она по-прежнему шепотом, но уже громче.
  
  Силуэт не ответил. Он просто стоял. Длинные белые руки болтались где-то в районе колен, и Джесси подумала: Колен? Колен?! Это никак не возможно, Джесс, у людей руки доходят лишь до середины бедра.
  
  Ей ответила Рут, но таким испуганным голосом, что Джесси поначалу ее не узнала: Руки у нормальных людей доходят до середины бедра, ты это хотела сказать? Но разве нормальные люди полезут в чужой дом посреди ночи, разве нормальные люди будут стоять в углу, наблюдая за женщиной, прикованной наручниками к кровати. Просто стоять и смотреть, и ничего больше?!
  
  Потом оно пошевелило ногой… Или это опять была игра света и тени? Джесси заметила это лишь боковым зрением, да еще и тени сосен, качающихся на ветру, сильно сбивали… в общем, она ни в чем не была уверена. Она вновь начала сомневаться, что там действительно кто-то был. Ей вдруг пришла мысль, что она все еще спит и это — лишь продолжение кошмарного сна о дне рождения Вилла. Просто сюжет развернулся в новом направлении. Мысль, конечно, заманчивая, но нет… Джесси тут же отогнала ее прочь. Это не сон.
  
  Но как бы то ни было, незваный гость действительно пошевелил ногой (если это вообще была нога). Джесси быстро скользнула взглядом вниз. Ей показалось, что на полу у ног непонятного существа стоит какой-то черный предмет. Но было никак невозможно понять, что это — бюро отбрасывало густую тень, и вообще это была самая темная часть комнаты. Ей почему-то вспомнилось, как она пыталась втолковать Джералду, что говорит серьезно. Хлопала дверь, за окном шумел ветер, на улице лаяла собака, кричала гагара…
  
  На полу у ног незнакомца стояла бензопила.
  
  Теперь Джесси в этом не сомневалась. И он — этот темный незваный гость — пилил отнюдь не дрова, а людей. И пес убежал, потому что почуял этого ненормального маньяка, который пришел по тропинке вдоль берега озера… он шел вдоль озера, покачивая бензопилой в руке…
  
  Перестань! — сердито прикрикнула женушка. — Перестань говорить ерунду и сейчас же возьми себя в руки!
  
  Но Джесси с ужасом поняла, что не может остановиться. Это не сон. В ней неумолимо росла уверенность, что эта фигура, которая молча стоит в углу, как создание доктора Франкенштейна до оживления, — самая что ни на есть настоящая. Но даже если и так, не мог же он в самом деле весь день резать людей в капусту своей бензопилой. Разумеется, нет. А то получается прямо детская страшилка у лагерного костра, сюжет которой навеян дурацкими фильмами ужасов. Это было действительно весело — сидеть с подругами вокруг костра, слушать такие вот байки и жарить зефир на углях. Зато потом было так страшно лежать в спальном мешке и замирать от ужаса всякий раз, когда в лесу хрустнет ветка. Может быть, это крадется озерный человек, легендарный герой корейской войны, которому вышибли все мозги?
  
  То, что стояло в углу, не было ни озерным человеком, ни серийным убийцей с бензопилой. Действительно, на полу что-то стояло (в этом Джесси была уверена), и это вполне могла быть бензопила. Но с таким же успехом это мог быть дипломат… или рюкзак… чемоданчик коммивояжера…
  
  Или мое разыгравшееся воображение.
  
  Да. Она прекрасно видела эту фигуру в углу, но все-таки не исключала возможность, что это ей только кажется. И вот что странно: это лишь укрепило ее уверенность в том, что само существо реально. Было почти невозможно не обращать внимания на черные волны враждебности, которые исходили из переплетения густых теней и рассеянного лунного света, — она их буквально слышала, как непрестанное глухое рычание.
  
  Оно меня ненавидит, — подумала Джесси. — Я не знаю, кто это… или что это… но оно меня ненавидит. Наверняка ненавидит… потому что иначе оно бы мне помогло… оно бы тут не стояло и не смотрело.
  
  Она снова взглянула на это лицо, полускрытое тенью. Глаза незнакомца в круглых черных глазницах, казалось, сверкали нездоровой жадностью. И тогда Джесси заплакала.
  
  — Пожалуйста, есть здесь кто-нибудь или нет? — робко спросила она, захлебываясь слезами. — Пожалуйста, помогите мне. Видите эти наручники? Ключи прямо за вами, на столике…
  
  Ничего. Ни движения, ни ответа. Оно — темное существо — просто стояло в тени, если, конечно, оно вообще там было, и смотрело на нее из-под маски, сотканной из пляшущих теней.
  
  — Если хотите, я никому скажу, что я вас здесь видела. — Голос Джесси дрожал и срывался. — Обещаю, я никому не скажу. Я была бы очень вам благодарна…
  
  Оно просто смотрело.
  
  Просто смотрело и все.
  
  Джесси чувствовала, как горячие слезы медленно катятся по щекам.
  
  — Мне страшно. Я вас боюсь. Вы можете говорить? Если вы действительно там стоите… пожалуйста, скажите хоть что-нибудь.
  
  Она чуть ли не билась в истерике. Панический страх, словно хищная птица, схватил и унес в своих цепких когтях какую-то ценную, незаменимую ее часть, которая помогала ей держаться. Теперь Джесси плакала и причитала. Страшная фигура молча и неподвижно стояла в углу комнаты, безучастная и к слезам, и к мольбам. Джесси оставалась в сознании, хотя иногда ей казалось, что она переносится в странное и пустынное место, как будто созданное специально для тех, чей страх переходит последний предел и превращается чуть ли не в экстатическое исступление. Смутно, словно издалека, Джесси слышала свой собственный жалобный голос, умоляющий освободить ее от наручников. (Пожалуйста, ну пожалуйста, ну пожалуйста, освободите меня.) А потом она снова срывалась в тот провал пустоты. Она чувствовала, что ее губы шевелятся; слышала слова, которые сама же и произносила. Но пока она пребывала в том запредельном месте, слова казались бессвязной ерундой. Она слышала шум ветра и лай собаки, но не осознавала, что это за звуки. Она была в ужасе — ее пугала эта фигура, полускрытая в тени, кошмарный незнакомец, незваный гость. Она не могла отвести взгляд от его бесформенной головы, белых щек, опущенных плеч. Но больше всего ее взгляд притягивали руки этого существа — руки, которые свисали гораздо ниже, чем руки обыкновенного человека, — ладони с длинными пальцами… Она понятия не имела, сколько времени проводила в этом пустынном месте (двенадцать — двенадцать — двенадцать — отсчитывали часы на столике). Потом она возвращалась. Вместо сменяющихся непонятных образов в голове появлялись мысли, а бессвязная белиберда складывалась в слова. До нее наконец дошло, что незнакомец не собирается ей помогать, и она спросила его — едва слышным шепотом, — в надежде получить хоть какой-то ответ:
  
  — Кто ты? Человек или дьявол? Ради Бога, скажи, кто ты?
  
  Снаружи выл ветер.
  
  Хлопала дверь.
  
  Лицо незнакомца переменилось… Вроде бы растянулось в улыбке. В ней было что-то ужасно знакомое.
  
  — Папочка? — прошептала она. — Это ты, папочка?
  
  Не глупи, — взвыла примерная женушка. Джесси почувствовала, что она тоже близка к истерике. — Не будь идиоткой, Джесси. Твой отец умер в восьмидесятом году.
  
  Но это не помогло. Наоборот. Тома Махо похоронили в семейном склепе в Фальмуте — а это меньше чем в ста милях отсюда. Воспаленное, напуганное воображение Джесси тут же нарисовало сутулую фигуру в истлевшей, покрытой зеленой плесенью одежде — ожившего мертвеца, который крадется по полям, залитым лунным светом, торопливо пересекает сады частных домов. Сила притяжения хорошо поработала над разложившимися мышцами, и поэтому его руки теперь болтаются где-то в районе колен. Это — ее отец. Человек, который играл с ней, катал ее на плечах, когда ей было три года; который так хорошо ее успокоил, когда клоун в цирке напугал ее до слез. Тогда ей было шесть лет. Он рассказывал ей сказки на ночь, пока ей не исполнилось восемь. Ты вполне уже взрослая, чтобы читать самой, сказал он тогда. Ее отец, который закоптил стеклышки в день солнечного затмения, и посадил ее на колени, и они вместе ждали начала этого редкого явления природы. Ты только не бойся и не оглядывайся, сказал он тогда. Но ей вдруг подумалось, что ему тоже страшно, потому что голос у него был дрожащий и хриплый, совсем не похожий на его обычный голос.
  
  Существо в углу ухмыльнулось еще шире. И комната вдруг наполнилась запахом — слабым, полуметаллическим-полуорганическим запахом, напоминающим запах устриц в сметане. Так пахнет рука, когда долго перебираешь медяки в кармане. Так пахнет воздух перед грозой.
  
  — Папа, это ты? — спросила она существо в углу. Где-то вдалеке закричала гагара. Слезы медленно текли по щекам. И тут произошло что-то странное. По мере того как в Джесси росла уверенность, что это ее отец, что это Том Махо стоит в углу, страх начал потихоньку отступать. Это было совсем неожиданно, и ей было не важно, умер он двенадцать лет назад или нет. Она расслабилась, и ноги, согнутые в коленях, безвольно сползли по покрывалу. В голове возник образ из ее кошмара: ПАПОЧКИНА ДОЧКА — помадой «Мятная-ням-ням» на груди.
  
  — Ладно, давай, — сказала она темному существу. Голос был чуть хрипловатый, но все же спокойный. — Ты ведь за этим сюда и пришел, правильно? Да и как я могу тебе помешать? Просто пообещай, что потом ты меня освободишь. Освободишь и отпустишь.
  
  Фигура в углу даже не пошевелилась — она все так же стояла в зыбких переплетениях теней и лунного света и ухмылялась. Время шло (двенадцать — двенадцать — двенадцать — мигало табло электронных часов, словно намекая, что время намертво встало, а все вокруг лишь иллюзия), и Джесси вдруг пришло в голову, что, может быть, она была права и здесь действительно никого нет. Никого, кроме нее. Она себя чувствовала, словно флюгер под порывами переменного ветра, какой обычно бывает перед грозой или торнадо.
  
  Твой отец не может вернуться с того света. Так не бывает, — сказала примерная женушка Берлингейм. Она пыталась придать голосу твердость, но ей это не удалось. Однако Джесси отдала должное ее стараниям. Случись вселенский потоп или даже конец света, примерная женушка все равно не оставит свой пост и будет стараться как-то исправить положение. Это не фильм ужасов и не очередная серия «Сумеречной зоны», Джесс. Это реальная жизнь.
  
  Но другая ее часть — та, где живут настоящие НЛО, а не какие-то призрачные проводники между сознанием и подсознанием — утверждала, что есть и другая правда: темная, страшная. Правда, которая не подчиняется никакой логике и происходит из тени иррационального (а может, и сверхъестественного). Правда из темноты. Голоса утверждали, что в темноте все меняется. И особенно когда человек один, и напуган, и воображение вырывается из клетки разума, и наружу выходят самые глубинные страхи.
  
  Это вполне может быть твой отец, — прошептала какая-то новая, совершенно чужая часть ее сознания. И Джесси с ужасом осознала, что это был голос, в котором безумие и рассудок слились воедино. — Даже не сомневайся, такое вполне возможно. При свете дня люди обычно чувствуют себя в безопасности от привидений, упырей и живых мертвецов. Да и ночью, если ты не один, тоже бояться нечего. Но если ты совсем один, в темноте… то они тут как тут. Когда ты один в темноте, ты превращаешься в открытую дверь; и если ты позовешь на помощь, Джесси, кто знает, что за ужасные существа могут откликнуться на твой зов? Кто знает, что видели те, кто встречал смерть в одиночестве? И вполне вероятно, что некоторые из них умерли от страха, и не важно, что было записано в их свидетельстве о смерти.
  
  — Я не верю, — сказала Джесси дрожащим голосом. Она специально говорила громко, чтобы добиться хотя бы подобия твердости, которой не было на самом деле. — Ты не мой отец! Тебя вообще нет! Ты — всего лишь игра теней и лунного света!
  
  Как бы в ответ на ее слова фигура в углу согнулась в насмешливом поклоне, и на мгновение лунный луч осветил лицо — слишком реальное, чтобы сомневаться в его реальности. Джесси хрипло вскрикнула. В мертвенно-бледном свете луны лицо незваного гостя было похоже на жуткую карнавальную маску. Это был не отец. По сравнению со злом и безумием, что проступали в чертах незнакомца, ее папа был бы просто душкой, даже после двенадцати лет в холодном гробу. Красные и воспаленные глаза мерцали в глубоких глазницах, окруженных морщинами. Тонкие губы изогнулись в сухой ухмылке, обнажив бесцветные неровные зубы, похожие на собачьи клыки.
  
  Одной рукой он поднял с пола предмет, который был скрыт в тени от бюро. Сначала Джесси подумала, что незнакомец принес портфель Джералда из маленькой комнаты, которую муж использовал как кабинет. Но когда существо поднесло портфель ближе к свету, она увидела, что он был значительно больше, чем у Джералда, — скорее он напоминал старомодный портфель коммивояжера.
  
  — Пожалуйста, — обессиленно прошептала она. — Кто бы вы ни были, я вас прошу, не трогайте меня. Вы не обязаны мне помогать, я все понимаю, но, пожалуйста, не трогайте меня.
  
  Он улыбнулся шире, и что-то сверкнуло во рту. Видимо, у него были золотые зубы или пломбы, как у Джералда. Казалось, что он беззвучно смеется — словно радуется тому, что ей так страшно. Потом он расстегнул замки портфеля,
  
  (я сплю, это и вправду похоже на сон; слава Богу, это всего лишь сон)
  
  открыл его и показал ей содержимое. Там были кости и драгоценные украшения. Она видела кости отрезанных пальцев, кольца, зубы, браслеты, локтевые кости, кулоны. Бриллиант — такой огромный, что им подавился бы и носорог, — мутно поблескивал четкими гранями в маленькой детской грудной клетке. Джесси смотрела на это и очень хотела, чтобы это был сон… да, хотела… но если это действительно сон, то таких у нее никогда раньше не было. Место действия и декорации весьма походили на сон: Джесси прикована наручниками к кровати, и полускрытый в тени маньяк молча демонстрирует ей свои сокровища. Но ощущения…
  
  Ощущения подсказывали, что это реальность. И здесь уже ничего не поделаешь. Это не сон.
  
  Существо наклонило портфель, одной рукой поддерживая его снизу, чтобы Джесси смогла получше рассмотреть все сокровища. Другую руку оно запустило внутрь — в переплетение костей и украшений — и принялось перемешивать их с кошмарным сухим щелканьем и хрустом. Звук напоминал стук кастаньет. Существо продолжало таращиться на Джесси, и на лице у него читалось блаженное удовольствие. Ужасный рот еще больше растянулся в дебильной ухмылке. Сутулые плечи то опускались, то поднимались, как будто оно беззвучно смеялось.
  
  Нет! — хотела крикнуть Джесси, но не смогла выдавить из себя ни звука.
  
  А потом она вдруг почувствовала, что кто-то — скорее всего примерная женушка; вот ведь странно, она всегда недооценивала моральную силу и стойкость этой дамы — бежит в отсек, где расположены выключатели, размыкающие цепи в ее голове. Женушка — единственная из всех — заметила струйки дыма, которые показались из щелей защитных щитов, и поняла, что происходит. И предприняла отчаянную попытку выключить механизмы, прежде чем там случится короткое замыкание.
  
  Ухмыляющаяся фигура в дальнем углу комнаты запустила руку поглубже в портфель, зачерпнула пригоршню костей и украшений и протянула их Джесси.
  
  Что-то вспыхнуло у нее в голове, и наступила тьма. Она упала в обморок не изящно, как героиня барочной пьесы, — она просто дернулась и обмякла, как убийца, приговоренный к казни на электрическом стуле и наконец получивший разряд правосудия. Кошмару настал конец. Джесси Берлингейм погрузилась во тьму.
  Глава 14
  
  Очень скоро Джесси пришла в себя. Она пребывала в какой-то прострации и сознавала только две вещи: луна светила в окно с западной стороны, а сама она чего-то страшно испугалась, но чего — пока не могла вспомнить. Потом ее осенило: здесь был отец. Может быть, он до сих пор еще здесь. Правда, незваный гость был совсем на него не похож, но это лишь потому, что отец — когда он пришел к ней сюда — выглядел так же, как в день затмения.
  
  Джесси попыталась сесть, отчаянно помогая себе ногами. Покрывало под ней сбилось. Руки вообще ничего не чувствовали. Пока она была без сознания, кто-то украл колющие иголочки, и теперь вместо рук у нее были две деревянные ножки от стула. Джесси взглянула в дальний угол. В ее глазах отражался рассеянный свет луны. Ветер стих, и тени решили отдохнуть от бесконечных плясок. В углу не было никого. Ночной гость исчез.
  
  Откуда ты знаешь? Может, он просто где-нибудь спрятался. Может, он сейчас под кроватью… как тебе такая идея? И если он под кроватью, то в любой момент может вытянуть руку и схватить тебя за бедро.
  
  Слабое дуновение ветра. Тихонько хлопнула задняя дверь. А в остальном — тишина. Ни звука. Пес затих, и это вроде бы ее убедило, что незнакомец ушел. Она осталась одна — совсем одна в темном доме.
  
  И тут ее взгляд наткнулся на большое темное пятно на полу.
  
  Небольшая поправка, — подумала она. — Это не пятно, это Джералд. Как можно было об этом забыть?!
  
  Она откинулась назад и закрыла глаза. Горло саднило, но она не хотела просыпаться. Потому что если она проснется окончательно, ей придется признать, что это жжение в горле — не что иное, как жажда. Опять. Джесси не знала, сможет ли она нормально уснуть после такого глубокого обморока. Но именно этого ей сейчас и хотелось. Больше всего на свете ей хотелось спать… не считая, конечно, безумной мечты о том, чтобы кто-нибудь приехал сюда и все-таки ее спас.
  
  Здесь никого не было, Джесси; надеюсь, ты это понимаешь. Это был — вот уж абсурд из абсурдов — голос Рут. Крутой девушки Рут, девизом которой всегда была строчка из песни Нэнси Синатры: «Когда-нибудь эти ботинки растопчут и тебя». Рут, которой хватило лишь взгляда на тень в углу, чтобы превратиться в горку трясущегося желе.
  
  Ладно, лапуля, — сказала Рут. — Давай посмейся надо мной, если хочешь. Наверное, я это заслужила, но себя все равно не обманешь. Никого здесь не было. Воображение сыграло с тобой злую шутку. Всего лишь воображение и игра света и тени, и больше ничего.
  
  Ты ошибаешься, Рут, — спокойно возразила женушка. — Здесь кто-то был, и мы с Джесси знаем кто. Хоть он и не выглядел в точности как папа, но это лишь потому, что на нем была маска затмения. К тому же лицо — это не самое важное, как, впрочем, и рост. Может быть, он был в ботинках на высоком каблуке. Или в туфлях на толстой подошве. Не знаю, в конце концов он мог быть и на ходулях.
  
  На ходулях? — удивилась Рут. — О Господи, что за бред?! Какая разница, что Том Махо умер еще до того, как Рейган стал президентом… это так, пустяки, житейское дело, с кем не бывает… Но ты вспомни, каким он был неуклюжим. Ему даже при спуске с лестницы не помешало бы запастись страховкой от несчастного случая. На ходулях?! Ну ты меня и насмешила!
  
  Не важно, — все так же спокойно отозвалась женушка. — Это был он. Я узнала его запах — густой и теплый, как свежая кровь. Пахло не устрицами и не медяками. И даже не кровью. Пахло…
  
  Мысль оборвалась и больше не вспомнилась.
  
  Джесси заснула.
  Глава 15
  
  Днем 20 июля 1963 года Джесси оказалась в Сансет-Трейлз вдвоем с папой по двум причинам, и одна была лишь оправданием другой. Всем она говорила, что до сих пор побаивается миссис Джилетт, хотя с момента происшествия с печеньем и шлепком по руке прошло уже больше пяти лет (даже почти шесть). Но сама причина была незамысловата и проста: она просто хотела наблюдать это редкое явление природы вместе с любимым папочкой.
  
  Мама подозревала, что она — лишь пешка в руках мужа и десятилетней дочери. Но вопрос уже был решен, и, естественно, мама была не в восторге. Сначала Джесси пошла к папе. Ей еще не исполнилось и одиннадцати, но это не значит, что она была полной дурой, и подозрения Салли Махо были оправданны — Джесси начала сознательную, тщательно продуманную кампанию «Папа и дочка вдвоем наблюдают затмение» (которая позволила бы провести этот знаменательный день вдвоем с отцом). Уже потом, значительно позднее, Джесси придет в голову, что это — еще одна причина, почему она не могла никому рассказать о том, что произошло в тот день. Нашлись бы люди — ее мать, например, — которые бы сказали, что она сама во всем виновата. За что боролась — на то и напоролась.
  
  За день до затмения Джесси нашла отца сидящим на террасе. Он читал книжку «Очерки мужества» в мягком переплете. Брат, мама и старшая сестра, смеясь, плескались в озере. Он улыбнулся Джесси. Она села рядом и тоже ему улыбнулась. Специально для этого разговора она подкрасила губы помадой «Мятная ням-ням», которую Мэдди подарила ей на день рождения. Когда Джесси накрасила губы впервые, ей это совсем не понравилось. Просто ребячество, а на вкус — как «Пепсодент»[15]. Но папа сказал, что ей очень идет, и поэтому помада превратилась для Джесси в незаменимую косметическую принадлежность. Она берегла ее для особых случаев и старалась не тратить просто так.
  
  Пока она говорила, он слушал внимательно и с уважением, но даже не делал усилия скрыть озорной блеск скептицизма в глазах. Ты действительно хочешь сказать, что все еще боишься Адриан Джилетт? — спросил он, когда Джесси закончила пересказывать давнюю и уже всем известную историю о том, как мисс Джилетт шлепнула ее по руке, когда Джесси попыталась взять с блюда последнюю печенюшку. — Я уже и не помню, когда это было, но тогда я еще работал на Даннигера, так что уж точно не позже 1959 года. Прошло уже столько времени, а ты все боишься?! Что-то не верится, честно сказать.
  
  Ну, знаешь… Немножко… Она распахнула глаза, пытаясь дать ему понять, что говоря немножко, она имеет в виду очень сильно. Сказать по правде, она и не знала толком, боится она до сих пор эту старую каргу, мисс Джилетт, или нет — но была точно уверена, что мисс Джилетт — старая и скучная кикимора с голубыми волосами, и она, Джесси, вовсе не собиралась наблюдать полное солнечное затмение, которое уже больше никогда не случится в ее жизни, в компании этой нудной старушенции… тем более если можно обстряпать все так, чтобы остаться вдвоем с папочкой, которого она обожает до поросячьего визга.
  
  Она оценила его скептицизм и с облегчением пришла к выводу, что он был беззлобным, а может быть, даже конспиративным. Она улыбнулась и добавила: Но еще я хочу быть с тобой.
  
  Он взял ее руку, поднес к губам и поцеловал, как галантный француз. В тот день он не побрился — что было обычным, когда они жили за городом, — и от прикосновения грубой щетины по рукам и спине пробежали приятные мурашки. Comme tu es douce, — сказал он, — ma jolie mademoiselle. Je t’aime[16].
  
  Джесси хихикнула, не понимая его неуклюжего французского. И вот тогда она поняла, что все получится именно так, как она и хотела.
  
  Это будет весело, — радостно сказала она. — Только мы вдвоем, ты и я. Я могу приготовить чего-нибудь вкусного, и мы перекусим прямо на террасе.
  
  Он ухмыльнулся.
  
  Eclipse Burgers а deux?[17]
  
  Она рассмеялась, кивнула головой и радостно захлопала в ладоши. А потом он сказал кое-что, что ее озадачило, ведь он был не из тех, кого волновала мода: Можешь надеть этот свой симпатичный новенький сарафанчик.
  
  Конечно, папочка, если он тебе нравится, — согласилась она, хотя уже собиралась попросить маму подарить ей другой сарафан. Да, тот сарафан был действительно симпатичным — если вас не раздражают пронзительно яркие красные и желтые полоски. Но он был слишком коротким и таким… обтягивающим. Мама заказала его в Сирс без примерки и — черт возьми — всего лишь на размер больше того, который Джесси носила год назад, совершенно не подумав, что дочка сейчас в таком возрасте, когда дети быстро растут. Но если папе нравится… Если он поддержит ее решение…
  
  И он действительно поддержал ее с силой и рвением, достойными Геркулеса. Начал он тем же вечером, после ужина (и двух-трех раздабривающих стаканов vin rouge[18]) — сказал жене, что Джесси вовсе не обязательно ехать на гору Вашингтон вместе со всеми. Хотя почти все соседи туда собирались. Сразу после Дня Памяти[19] они начали обсуждать, где и как наблюдать солнечное затмение — Джесси эти общие сборища напоминали обыкновенные летние вечеринки с коктейлями, — и даже придумали название своему чудо-клубу «Солнцепоклонники с озера Дак-Скор». Ради такого случая они наняли один из школьных микроавтобусов и запланировали поездку на вершину самой высокой горы Нью-Хэмпшира. Уже договорились, что возьмут с собой: корзины с едой, солнцезащитные очки и специальные телескопы… и еще — шампанское. Много-много шампанского. Для мамы и старшей сестры Джесси это было само воплощение изысканного и ненапряжного веселья. А Джесси считала, что все это очень скучно… Поэтому она и не хотела с ними ехать. А старая карга Джилетт — это была вторая причина.
  
  После ужина, вечером девятнадцатого числа, Джесси вышла на террасу, собираясь прочитать страниц двадцать — тридцать «За пределами тихой планеты» К. С. Льюиса, прежде чем зайдет солнце. Но если быть откровенной, то читать ей совсем не хотелось. Ей хотелось послушать, как ее отец будет — образно выражаясь — забивать гол в мамины ворота. И поболеть за него. Они с Мэдди уже давно узнали, что гостиная, она же столовая, в летнем домике обладает очень интересными акустическими качествами. Скорее всего из-за высокого потолка; и Джесси подозревала, что Вилл тоже знал, как хорошо слышно с террасы, о чем говорят в гостиной. С тем же успехом комната могла быть оборудована мощнейшим подслушивающим устройством. Только родители, похоже, ни о чем не догадывались. Им и в голову не приходило, что дети — по крайней мере дочери — знают обо всех решениях, которые принимают родители за рюмочкой коньяка или за чашкой кофе, еще до того, как им об этом сообщали.
  
  Джесси заметила, что держит роман Льюиса вверх ногами, и еле успела вернуть его в нужное положение, но Мэдди, проходя мимо, беззвучно загоготала. Джесси чувствовала себя немного виноватой, потому что со стороны это смотрелось вовсе не так, что она поддерживает отца. Со стороны это смотрелось, как будто она просто подслушивает. Но уйти она не могла. Она решила, что делает правильно и не нарушает своих моральных принципов. В конце концов она же не прячется в шкафу, а сидит на виду, купаясь в ярком свете заходящего солнца. Она сидела с книгой и гадала, бывают ли затмения на Марсе и есть ли там марсиане, чтобы ими любоваться. Если родители так уверены, что никому не слышно, о чем они говорят, сидя в доме, разве это ее вина… и разве она должна идти к ним и докладывать, что с террасы прекрасно все слышно.
  
  — Я так не думаю, дорогая моя, — нервно прошептала она голосом Элизабет Тейлор в «Кошке на раскаленной крыше»[20] и тут же прикрыла ладошкой глупую ухмылку. Она была уверена, что старшая сестра не станет ей мешать, по крайней мере в ближайшее время. Она слышала, что Мэдди уже спустилась вниз и теперь ссорится с Виллом в комнате для игр…
  
  С ней ничего не случится плохого, если завтра она останется со мной. А ты как думаешь? — говорил отец веселым тоном заведомого победителя.
  
  Нет, конечно же, нет, — отвечала мама. — Но с ней опять же ничего не случится, если она поедет с нами. Хоть раз за лето. А то она и вправду становится только папиной дочкой.
  
  На прошлой неделе она с тобой и Виллом ездила в кукольный театр в Бетеле, и вообще… не ты ли мне говорила, что она смотрела за Виллом и даже купила ему мороженое на свои карманные деньги, пока ты ходила в торговый павильон.
  
  Это не было жертвой с ее стороны, — мрачно заметила Салли.
  
  Что ты имеешь в виду?
  
  Я имею в виду, что она пошла в кукольный театр только лишь потому, что сама хотела пойти, и за Виллом она присматривала не потому, что я ее попросила. Она сама вызвалась. — Теперь в голосе мамы появились привычные нотки раздражения. — Тебе действительно не понять, что я имею в виду, — подразумевал этот тон. — Мужчины такого не понимают по определению.
  
  В последние годы Джесси все чаще и чаще слышала этот тон. Она понимала, что это она сама растет, и взрослеет, и учится замечать всякие вещи. Но мама и вправду сердилась и злилась все чаще и чаще. И Джесси никак не могла понять, почему папина логика так раздражает маму.
  
  И надо так напрягаться только из-за того, что девочка делает то, что хочет? — искренне поразился Том. — Может, тут надо задуматься: все ли с ней в порядке? Она понимает свою ответственность за семью… и что нам по этому поводу делать, Сэл? Отправить ее в колонию малолетних преступниц?
  
  Ты брось этот свой покровительственный тон. Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.
  
  Нет, на этот раз я вообще ничего не понимаю, дорогая. У нас летний отпуск, правильно? И я глубоко убежден, что когда люди отдыхают, они должны делать то, что хотят, и быть с тем, с кем хотят, верно? В моем понимании в этом-то и заключается суть летнего отдыха.
  
  Джесси улыбнулась. Она поняла, что все решено. Завтра, когда начнется затмение, она останется тут вместе с папой, а не полезет на гору Вашингтон со старой каргой, пожалевшей печенье, и остальными «солнцепоклонниками». Папа был на высоте, как чемпион мира по шахматам, который преподал урок талантливому любителю.
  
  Ты тоже мог бы поехать, Том. Тогда бы и Джесси поехала.
  
  Опасный момент. Джесси затаила дыхание.
  
  Я не могу, дорогая. Я жду звонка от Девида Аддамса — раз… и по поводу портфолио «Бруклин фармацевтикал» — два. Это очень серьезное дело… и рискованное, кстати, тоже… вести с ними переговоры на этой стадии — все равно что играть с огнем. Буду с тобой честен: даже если бы я мог поехать, то не уверен, что поехал. Я далеко не в восторге от этой мисс Джилетт, но могу хоть как-то выносить ее присутствие, но этот засранец Слифорт… это выше моих сил.
  
  Тише, Том!
  
  Да не волнуйся ты, Мэдди и Вилл внизу, в игровой, а Джесси вообще сидит на террасе, вон видишь?
  
  Джесси вдруг пришло в голову, что папа прекрасно знал акустические особенности гостиной-столовой. Знал, что Джесси сейчас слышит весь их разговор, и более того — он хотел, чтобы она их слышала. Теплые мурашки пробежали по ногам и спине.
  
  Я так и знала, что ты опять заговоришь о Дике Слифорте. — Голос у мамы был злым и язвительным, но и веселым тоже. И от этого странного сочетания интонаций у Джесси закружилась голова. Ей казалось, что только взрослые могут совмещать такие разные чувства. Если бы чувства были едой, то у взрослых они были бы как бифштекс, залитый шоколадом, или картофельное пюре с кусочками ананаса, или рисовые мюсли с перцем чили вместо сахара. Джесси подумалось, что быть взрослым — это скорее наказание, а не какая-то там привилегия.
  
  Это уже раздражает, Том. Этот человек пристал ко мне шесть лет назад, и он был в стельку пьян. Тогда он всегда был пьян, но теперь с этим покончено. Полли Бергерон мне говорила, что он ходит в общество анонимных алкоголиков и…
  
  Великолепно, — сухо отрезал отец. — Может, выслать ему открытку «Скорее выздоравливай» или выдать медаль за доблесть, а, Салли?
  
  Не передергивай. Ты чуть не сломал ему нос.
  
  Воистину. Когда мужик спускается на кухню налить себе еще виски и видит, что какой-то вшивый алкаш одной рукой хватает его жену за задницу, а второй держится за ее грудь…
  
  Да ладно тебе, — натянуто проговорила Салли. Но Джесси почему-то показалось, что голос у мамы был очень довольным. Все страньше и страньше. — Дело в том, что тебе давно уже пора понять, что Дик Слифорт — не демон из преисподней, и Джесси тоже пора понять, что Адриан Джилетт — всего лишь старая одинокая женщина, и тогда она ударила ее по руке только в шутку. Не заводись, Том, я не говорю, что это была хорошая шутка, наоборот… я просто хочу сказать, что Адриан этого не знала и не хотела обидеть нашу дочь.
  
  Джесси опустила глаза и увидела, что книжка почти закрылась. Как может мама — женщина, которая с отличием окончила университет, — быть такой глупой. Для Джесси ответ был прост: не может она быть такой. Просто не может, и все. Либо она знала что-то такое, о чем не знал больше никто, либо просто отказывалась смотреть правде в глаза… но в любом случае вывод был только один: когда ей пришлось выбирать между тем, кому верить — старой соседке-карге или собственной дочери, — Салли Махо выбрала мерзкую старушенцию. Замечательно, правда?
  
  Потому что я папина дочка, вот почему. Она поэтому говорит всю эту ерунду. Только поэтому. Но я ей сказать не смогу, а сама она и за миллион лет не догадается.
  
  Джесси заставила себя разжать руку с книжкой. Мисс Джилетт специально шлепнула ее, она хотела ее обидеть, но папа был прав — она давно уже не боится этой старой вороны. Она собиралась добиться своего и остаться с папой, так что мамино нытье сейчас не имеет значения. Она останется тут с отцом, и ей не придется встречаться с этой старой кикиморой, и все будет именно так, как надо, потому что…
  
  — Потому что он за меня, — прошептала она.
  
  Да, и точка. Папа за нее. А мама против нее. Все просто.
  
  В вечернем небе уже появлялись звезды. И Джесси с удивлением обнаружила, что сидит на террасе и слушает спор по поводу затмения и по поводу нее самой уже почти сорок пять минут. Этим вечером она открыла для себя одну интересную особенность: время летит очень быстро, когда подслушиваешь разговоры, касающиеся тебя.
  
  Она подняла руку, сложила пальцы, словно изображая подзорную трубу, посмотрела на звезду и прошептала старое заклятие: «Хочу, чтобы мне было можно, хочу, чтобы я смогла». Ее желание уже почти исполнилось — она хотела загадать, чтобы ей разрешили остаться завтра с отцом. Они будут только вдвоем. Два человека — которые знают, что друг за друга надо стоять горой, — будут сидеть на террасе, кушать отменные гамбургеры а deux… совсем как семейная пара.
  
  А что касается Дика Слифорта, так он потом передо мной извинился, Том. Не помню, говорила я тебе или нет…
  
  Да говорила, но что-то я не припомню, чтобы он извинился передо мной.
  
  Наверное, он просто боится, что ты ему башку открутишь или хотя бы попытаешься, — отозвалась Салли все тем же странным тоном — сложная смесь счастья, доброго юмора и злобной ярости. Джесси даже на мгновение удивилась, как может человек в своем уме говорить таким тоном?! И тут же оборвала эту мысль. — И еще я хочу кое-что добавить про Адриан Джилетт, прежде чем мы закончим этот разговор…
  
  Слушаю очень внимательно…
  
  Она мне сказала в 1959-м, то есть два года спустя, что за это время пересмотрела свои взгляды на жизнь, она не упоминала о Джесси и о том инциденте с печеньем, но мне показалось, что она пыталась извиниться.
  
  Д-а-а-а-а? — протянул отец, это было его коронное, адвокатское «Да-а-а». — И никто из вас не подумал, дамочки, что неплохо было бы поставить в известность и Джесси… И объяснить ей, что это значит?
  
  Мать молчит. Джесси с трудом представляла себе, что значит «пересмотреть свои взгляды на жизнь». Она вдруг заметила, что опять сжала книжку в руке, так что та почти свернулась в трубочку.
  
  Или извиниться? — Папин голос был нежным, ласкающим, смертоносным.
  
  Хватит уже, перестань. А то я себя чувствую как на перекрестном допросе! — взорвалась Салли после долгой паузы. — Если ты вдруг не заметил, мы дома, а не на заседании второй палаты верховного суда!
  
  Это ты начала разговор, а я просто спросил.
  
  Господи, как я устала от твоей этой мерзкой привычки переворачивать все с ног на голову. — Судя по голосу, мама вот-вот заплачет, подумала Джесси. И в первый раз в жизни это не вызвало у нее никакой жалости. Ей не захотелось побежать к мамочке и успокоить ее (и может быть, даже расплакаться и самой). Вместо этого Джесси почувствовала странное, злорадное удовлетворение.
  
  Салли, ну вот, ты расстроилась, почему бы нам просто…
  
  Ты что, издеваешься? Каждый раз, когда мы с тобой спорим, мне кажется, ты надо мной издеваешься. Странно, правда? И ты вообще понимаешь, о чем мы спорим? Я подскажу тебе, Том. Мы спорим не об Адриан Джилетт или Дике Слифорте и даже не о завтрашнем затмении. Мы спорим о Джесси, о нашей дочери. Как обычно.
  
  Она рассмеялась сквозь слезы, потом чиркнула спичкой с сухим щелчком и прикурила.
  
  Скрипучее колесо всегда надо смазывать первым. И это скрипучее колесо — наша Джесси. Всюду сует свой нос. Вечно она недовольна чужими решениями, если они происходят без нее, — она просто не хочет признать, что кто-то может придумать что-нибудь стоящее без нее.
  
  В голосе матери сквозило что-то, очень похожее на ненависть, и вдруг Джесси испугалась.
  
  Салли…
  
  Ладно, Том, забудь. Она хочет остаться тут с тобой — отлично, пусть остается. В любом случае ей не понравится поездка на гору, ведь это не ее идея. Все равно с ней нормально не пообщаешься. Она только и будет, что затевать перепалки с сестрой и ныть, что ей вечно приходится приглядывать за Виллом. Другими словами, она будет только скрипеть и все.
  
  Салли, Джесси вообще почти никогда не ноет и с удовольствием присматривает за братом…
  
  Ты просто не понимаешь, какая она! — Салли Махо сорвалась на крик. И ненависть в ее голосе заставила Джесси съежиться. — Богом клянусь, иногда ты ведешь себя так, словно она твоя девушка, а не дочь!
  
  На этот раз замолчал отец, а когда снова заговорил, его голос был мягким и очень холодным:
  
  Подло, низко и нечестно так говорить.
  
  Джесси сидела на террасе, смотрела на звезды, и ее беспокойство сменялось ужасом. Ей захотелось опять сложить пальцы, посмотреть на какую-нибудь звездочку и пожелать, чтобы все стало как прежде. Уж лучше бы она поехала вместе со всеми в день затмения.
  
  Потом из гостиной донесся звук отодвигаемого стула.
  
  Прости меня, — сказала Салли, и хотя голос звучал по-прежнему зло, в нем сквозил легкий страх. — Да забирай ее, если хочешь! Пожалуйста, забирай! Мне не жалко!
  
  Потом донесся звук каблучков, уходящих прочь. Потом — чирканье «Зиппо». Папа зажег сигарету.
  
  Джесси почувствовала, что по щекам бегут теплые слезы. Ей было стыдно и больно, но в то же время она была очень довольна, что все закончилось и не зашло дальше. Они с Мэдди заметили, что последнее время споры родителей случались все чаще и были все злее. И что с каждым разом было все тяжелее растопить лед, появляющийся между ними после этих споров. Но ведь вряд ли такое возможно, что папа с мамой…
  
  Нет, — оборвала она себя, прежде чем закончила мысль. — Это действительно невозможно, так что давай заткнись.
  
  Может быть, смена обстановки разгонит печальные мысли? Джесси поднялась, сбежала вниз с террасы и направилась к озеру. Там она и сидела, бросая в воду камушки, когда через полчаса подошел отец.
  
  — Затменные бургеры на двоих, — сказал он и поцеловал ее в шею. Он успел побриться, его подбородок был мягким и от него очень приятно пахло. По спине Джесси опять пробежали мурашки. — Я все уладил.
  
  — Она сильно ругалась?
  
  — Не-а, не сильно, — рассмеялся отец. — Сказала, что ей все равно, ведь ты хорошо себя вела всю неделю и…
  
  Джесси забыла о своей догадке, что папа знает об акустических свойствах гостиной, и то, что он так щедро солгал, тронуло ее почти до слез. Она повернулась к нему, обняла за шею и принялась целовать его щеки и губы. Он страшно удивился. И судорожно отдернул руки, как только они коснулись ее маленьких грудей. По всему телу опять пробежали мурашки, и на этот раз гораздо сильнее — так, что стало почти больно. И тут, словно при déjà vu, она вспомнила о странных противоречиях взрослого мира, где можно заказать ежевичное жаркое или яичницу в лимонном соке… и некоторые действительно заказывают. Потом папа обнял ее и прижал к себе. И даже если его руки задержались чуть дольше там, она этого не заметила.
  
  Я люблю тебя, папочка.
  
  И я тебя тоже, малышка. Сильно-пресильно.
  Глава 16
  
  День затмения выдался жарким, сырым и душным, но относительно ясным. Предсказания синоптиков насчет того, что низкие облака могут закрыть обзор, не оправдались, по крайней мере в западной части штата Мэн.
  
  Салли, Мэдди и Вилл ушли в десять, чтобы успеть на автобус «солнцепоклонников с озера Дак-Скор» (Салли на прощание молча чмокнула Джесси в щеку, на что та ответила таким же сухим поцелуем). Итак, Том Махо остался наедине с дочерью, которую его жена обозвала накануне «скрипучим колесом».
  
  Джесси сменила шорты и футболку летнего лагеря Оссиппии на новый сарафанчик — тот, который симпатичный (если вас не раздражают пронзительно яркие красные и желтые полоски), но тесноватый. Она слегка подушилась туалетной водой сестры «My Sin»[21], побрызгалась маминым дезодорантом «Yodora» и подкрасила губки «Мятной-ням-ням». И хотя Джесси была не из тех девчонок, которые вечно крутятся перед зеркалом и разговаривают со своим отражением (как выражается мама, что-то типа: «Мэдди, перестань болтать сама с собой и иди сюда!»), сегодня она по-особенному уложила волосы, потому что отец однажды похвалил такую прическу.
  
  Джесси воткнула последнюю шпильку на место, потянулась было к выключателю в ванной, но остановилась. Из зеркала на нее смотрел не ребенок, а уже настоящий подросток. И дело было вовсе не в том, что облегающий сарафан подчеркивал две маленькие выпуклости, которые лишь через пару лет станут грудью, и не в накрашенных губках, и не в волосах, неуклюже уложенных во «взрослую» модную прическу. Просто все это вместе… сумма больше слагаемых, потому что… почему? Джесси не знала. Просто забранные наверх волосы подчеркивали ее скулы и изгиб оголенной шеи, которая выглядела куда сексуальнее, чем два прыщика еще не оформившейся груди и — уж тем более — чем ее поджарая мальчишеская фигура в целом. А может быть, дело было в глазах, в которых откуда-то появился странный бешеный огонек.
  
  Но как бы там ни было, в тот день Джесси задержалась перед зеркалом дольше, чем обычно. Ей вспомнились слова матери: Богом клянусь, иногда ты ведешь себя так, словно она твоя девушка, а не дочь!
  
  Джесси прикусила нижнюю губу и нахмурилась — чуть заметная складочка недовольства пролегла на лбу. Она вспоминала вчерашний вечер. Дрожь, которая пробежала по телу от его прикосновения, ощущение его рук у нее на груди… Она почувствовала, что все ее тело снова покрылось мурашками, и отбросила эти тревожные мысли. Нет никакого смысла волноваться из-за вещей, которых ты не понимаешь, так что и думать о них не стоит.
  
  Хорошая мысль, решила она и выключила свет в ванной.
  
  По мере приближения затмения Джесси волновалась все больше и больше. Она включила портативное радио и настроилась на волну WNCH Северного Конвея, где гоняли рок-н-ролл. Они с Мэдди только ее и слушали, а мама ненавидела эту станцию. Она не могла вынести более получаса Дела Шеннона, Ди Шарп или Гари «ЮС» Бондса и всегда заставляла детей переключиться на радиостанцию классической музыки. Но папе вроде бы нравилась современная музыка, он часто притопывал в такт и подпевал. А однажды, когда передавали «Ты моя» в исполнении Дюпри, он подхватил Джесси на руки и закружил в танце.
  
  Около половины четвертого Джесси разогрела угли в барбекю. До начала затмения был еще час, и она пошла спросить у отца, сколько гамбургеров ему приготовить.
  
  Она нашла его в южном крыле дома, как раз под террасой, где она собиралась готовить. Он был в одних шортах спортивной команды Йелльского университета, а на руке у него красовалась стеганая варежка-прихватка. Лоб был повязан банданой, чтобы пот не попадал в глаза. Он сидел, согнувшись над маленьким, но дымным костерком. Сочетание шорт и банданы очень его молодило. В первый раз Джесси увидела в папе юношу, в которого влюбилась мама — как раз на каникулах перед выпускным классом.
  
  Рядом с ним лежали кусочки стекла, аккуратно вырезанные из окон старого сарая. Одно стеклышко он держал в дыму костерка, зажав щипцами для барбекю, и поворачивал его над огнем, как будто жарил какой-то изощренный походный деликатес. Джесси рассмеялась. Больше всего ее развеселила варежка-прихватка. Отец обернулся к ней и улыбнулся. В голове промелькнула мысль, что оттуда, снизу, ему прекрасно видно, что у нее под платьем. Но это все же ее отец, а не какой-нибудь там симпатичный мальчик вроде Дуэйна Корсона, что живет рядом с пристанью.
  
  Что ты делаешь? — спросила она, давясь смехом. — Мы вроде бы собирались есть гамбургеры, а не бутерброды со стеклом.
  
  Это не для еды, малышка. Это чтобы смотреть на затмение, — сказал он. — Если сложить два или три стеклышка вместе, то можно спокойно смотреть на затмение и не бояться повредить глаза. Надо быть осторожнее… я где-то читал, что если смотреть на затмение просто так, то можно запросто заработать ожог сетчатки и даже этого не почувствовать.
  
  Ой! — вздрогнула Джесси. Мысль о том, что можно обжечь глаза и даже этого не почувствовать, показалась ей просто кошмарной. — А сколько продлится полное затмение, папочка?
  
  Недолго. Минуту или чуть больше.
  
  Ну тогда, пожалуйста, сделай побольше этих стеклянных смотрелок… я не хочу обжечь глаза. Тебе один отменный гамбургер или два?
  
  Ну если один, то большой-пребольшой.
  
  Ладно.
  
  Она повернулась, чтобы уйти.
  
  Малыш?
  
  Она обернулась и посмотрела на отца. Невысокий, крепко сбитый мужчина. На лбу проступили капельки пота. У него на теле почти не было волос. Именно за такого мужчину она потом выйдет замуж… только у отца не было толстых очков и брюшка, как у Джералда. На мгновение Джесси забыла, что это ее отец. Вернее, не то чтобы забыла, но ее это как-то не заботило. Она вновь поразилась, какой он красивый и как молодо выглядит. Капелька пота медленно скатилась по его животу, миновала пупок и растеклась маленьким темным пятнышком на резинке шорт. Джесси подняла глаза и вдруг увидела, что он тоже на нее смотрит. И хотя его глаза застилал дым, они были просто великолепными. Сероватый блеск зимнего рассвета над водой. Джесси тяжело сглотнула, в горле вдруг пересохло. Может быть, из-за едкого дыма от костерка. Или…
  
  Да, папа?
  
  Он долго молчал, просто смотрел не нее и все. На лбу и щеках искрились капельки пота, капельки пота медленно катились по груди и животу. Джесси вдруг испугалась. Но он улыбнулся, и все стало хорошо.
  
  Ты сегодня прекрасно выглядишь, малыш. В общем, можно сказать, что ты очень красивая, если тебя это не раздражает.
  
  Спасибо, вовсе не раздражает.
  
  Его комплимент очень обрадовал Джесси (в особенности после вчерашних слов матери и даже скорее всего из-за них). Большой комок подкатил к горлу, и она чуть не расплакалась. Но она лишь улыбнулась и сделала реверанс. Потом развернулась и поспешила к барбекю. В груди барабанной дробью стучало сердце. Тут ей вспомнилась фраза матери, самая ужасная,
  
  (ты ведешь себя так, словно она)
  
  но Джесси безжалостно раздавила ее, как надоедливую осу. И в то же время она была вся во власти этой сумасшедшей «взрослой» смеси чувств — мороженое и подливка от мяса, жареная курица, начиненная кислыми леденцами, — и никак не могла от этого избавиться. Да в принципе не особенно-то и хотела избавиться. Из головы никак не шла картина, как капелька пота лениво сползает по животу отца и растекается по резинке шорт, оставляя темное пятнышко. Именно она, эта капелька пота, и вызвала эту бурю чувств. Это было похоже на какое-то сумасшествие — образ все повторялся и повторялся. Как будто зациклился.
  
  Ну и что? Просто сегодня был сумасшедший день, вот и все. Даже солнце собиралось выкинуть что-то из ряда вон. Так зачем загружать себя всякими мыслями? Пусть все идет, как идет.
  
  Да, — согласился голос, который в будущем станет голосом Рут Ниери. — Пусть все идет, как идет.
  
  Затменные бургеры с грибами, поджаренными с красным луком, получились на славу. Даже вкуснее, чем у мамы, — сказал отец. Джесси польщенно рассмеялась. Они ели на террасе, держа металлические подносы прямо на коленях. Круглый стол был заставлен приправами, бумажными тарелками и всякими штуками для наблюдения за затмением. Там были солнцезащитные очки «Полароид», самодельные телескопы из картона — точно такие же взяли с собой «солнцепоклонники» на гору Вашингтон, — кусочки закопченного стекла и стопка прихваток из кухонного шкафчика рядом с плитой. Стеклышки уже остыли, объяснил Том, но он не был мастером по обращению со стеклорезом и боялся, что у некоторых стеклышек остались острые края.
  
  Меньше всего мне хотелось бы, — сказал он, — чтобы мама вернулась домой и нашла записку, что я повез тебя в больницу Оксфорд-Хиллз, чтобы тебе постарались пришить обратно пару отрезанных пальцев.
  
  Маме бы это не очень понравилось, правда? — спросила Джесси.
  
  Отец приобнял ее за плечи: Нет, но зато я был бы в восторге за нас двоих, — и так широко улыбнулся, что Джесси невольно улыбнулась в ответ.
  
  Сначала они взяли картонные телескопы, чтобы наблюдать начало затмения. Было уже 16.59 по восточному поясному времени. Солнце в глазке картонки Джесси было не больше крышки от бутылки, но зато было таким ярким, что Джесси пришлось надеть солнцезащитные очки. Ее часики показывали 16.30. Затмение уже должно было начаться.
  
  Наверное, у меня часы спешат, — нервно заметила Джесси. — Или это такая шутка астрономов всего мира.
  
  Посмотри еще раз, — улыбнулся Том.
  
  Когда Джесси снова взглянула в самодельный телескоп, она увидела, что яркий диск солнца уже не круглый. С правой стороны на него наползал полумесяц тьмы. Джесси передернула плечами. Том это заметил, потому что наблюдал за ней, а не за затмением.
  
  Малыш, все в порядке?
  
  Да, но… мне чуточку страшно.
  
  Да, — сказал он серьезно. Она взглянула на него и поняла, что он чувствует то же самое. Ему тоже было страшно, и поэтому он стал еще больше похож на студента-старшекурсника. Джесси никогда раньше не думала, что папа может чего-то бояться. — Если хочешь, садись ко мне на коленки, Джесс.
  
  Правда, можно?
  
  Спрашиваешь! Еще бы!
  
  Держа в руках картонный телескоп, она забралась к нему на колени. Поерзала, устраиваясь поудобнее. Ей очень нравился слабый запах его кожи, влажной от пота и разогретой на солнце, и едва уловимый аромат лосьона после бритья. Кажется, он назывался «Редвуд». Сарафанчик задрался (что и следовало ожидать, ведь он был очень короткий), но она обратила на это внимание только тогда, когда отцовская рука легла ей на бедро. Но ведь это же ее папа, папуля, а не Дуэйн Корсон с причала и не какой-нибудь там Риччи Эшлок, над которым она потешалась с подругами.
  
  Медленно тянулись минуты. Джесси постоянно крутилась, пытаясь усесться поудобнее. Сегодня, казалось, его колени были ужасно костлявыми и неудобными, но, как ни странно, ее вдруг потянуло в сон и она даже задремала минут на пять. А может, и на подольше. Ее разбудил порыв ветра, почему-то вдруг очень холодный. Вокруг все изменилось. Цвета — такие яркие до того, как она закрыла глаза, — теперь поблекли, и даже свет дня как будто потускнел. Такое впечатление, словно день вылинял и все его краски выцвели. Джесси снова посмотрела в самодельный телескоп и была крайне удивлена, даже поражена — теперь виднелась лишь половина солнца. На часах было девять минут пятого.
  
  Вот оно, папочка. Солнце гаснет!
  
  Да, — согласился он. Его тон был задумчивым и каким-то неуверенным. — Точно по расписанию.
  
  Она обратила внимание, что, пока она спала, его рука поднялась чуть выше по бедру.
  
  Уже можно смотреть через стеклышко, пап?
  
  Еще нет. — Его рука скользнула еще выше. Она была теплая, потная, но приятная. Джесси накрыла его руку своей, обернулась к нему и улыбнулась.
  
  У меня прямо дух захватывает!
  
  Да, — отозвался он все тем же странным тоном, — у меня тоже, малыш. Даже больше, чем я ожидал.
  
  Время шло. В телескопе луна потихоньку наползала на солнце. На часах — пять двадцать пять. Почти все внимание Джесси было сосредоточено на солнечном диске, исчезающем в объективе картонного телескопа. Но какая-то ее часть продолжала недоумевать, почему сегодня его колени такие жесткие. Что-то настойчиво упиралось ей в попу. Она подумала, что это рукоятка кого-то инструмента… отвертки там или молотка.
  
  Джесси вновь заерзала, пытаясь устроиться поудобнее. Отец судорожно выдохнул воздух.
  
  Папа? Я слишком тяжелая? Тебе больно?
  
  Нет, все в порядке.
  
  Джесси посмотрела на часы — пять тридцать семь. До полного затмения оставалось четыре минуты или чуть больше, если часы спешат.
  
  Уже можно смотреть через стекло?
  
  Нет, малыш, но уже скоро.
  
  По радио на волне WNCH Дебби Рейнольдс пела что-то из цикла «Темные времена». «Старый страшный филин охотился за голубкой. Тамми, Тамми, Тамми — влюблена». Потом ее голос заглушил ураган скрипок, и песня кончилась. Диджей сообщил, что в Лыжном Городе, США (так обычно они называли Северный Конвей), уже темнеет, но над Нью-Хемпширом высокая облачность, поэтому затмения почти не видно. Люди разочарованы.
  
  Но мы-то с тобой вовсе не разочарованы, правда, папа?
  
  Ни капельки, — согласился он и как-то странно вздрогнул. — По-моему, мы с тобой самые счастливые люди во всей вселенной.
  
  Джесси смотрела в телескоп, забыв обо всем, кроме маленького диска солнца. На него уже можно было смотреть, не щуря глаза. Темный полумесяц справа теперь разросся и закрыл почти все солнце — только слева остался тоненький яркий серп.
  
  Взгляни на озеро, Джесси!
  
  Она посмотрела туда, и ее глаза, спрятанные за темными стеклами очков, широко распахнулись. Она так увлеклась исчезающим солнцем, что ничего вокруг не замечала. Мягкие пастельные краски стали теперь еще бледнее — казалось, что она смотрит на старинный акварельный этюд. Странные сумерки опустились на озеро Дак-Скор в середине дня. Они одновременно и завораживали, и пугали десятилетнюю девочку. Где-то в лесу негромко ухнул филин. Джесси вздрогнула. По радио закончилась рекламная пауза и запел Марвин Гей: О-о-о, слушайте все, и особенно вы, девчонки… как тяжело быть одному, когда любимой нет рядом…
  
  В лесу опять ухнул филин, и Джесси снова испуганно вздрогнула. На этот раз Том обнял ее, и она с радостью прислонилась к его груди.
  
  Мне страшно, пап.
  
  Скоро все кончится, милая. И скорее всего ты больше уже никогда не увидишь ничего подобного. Так что ты лучше смотри, ничего не бойся и наслаждайся моментом.
  
  Она посмотрела в телескоп и не увидела ничего.
  
  «Друзья говорят, что я слишком сильно люблю…»
  
  Пап? Папуля. Оно исчезло. Можно я…
  
  Да, теперь можно, но когда я скажу «хватит» — это значит хватит, и ты не будешь спорить, поняла?
  
  Она все поняла. Ведь она знала, что можно сжечь сетчатку и даже этого не почувствовать, а потом будет уже слишком поздно, чтобы как-то помочь. И это было гораздо страшнее старого филина в лесу. Но даже такая опасность не заставит ее упустить — возможно, единственный в жизни — шанс посмотреть на полное солнечное затмение хоть одним глазком.
  
  Но кажется мне… кажется мне… — с фанатичным жаром пел Марвин, — что только так и надо любить…
  
  Том Махо дал дочери одну кухонную прихватку и три сложенных вместе стеклышка. Он тяжело дышал, и Джесси вдруг стало его жалко. Да, он тоже испугался затмения, но он был взрослым и, конечно, никоим образом не должен был показывать свой страх. Похоже, быть взрослым — очень тяжело. Она хотела обернуться и успокоить его, но потом решила, что ему будет только хуже, и он почувствует себя глупо… Джесси прекрасно это понимала, ведь она сама больше всего на свете ненавидела чувствовать себя глупой. Она взяла стеклышки и поднесла их к глазу.
  
  Так что, девочки, согласитесь, так быть не должно. И я хочу слышать от вас только «Да», — надрывался Марвин.
  
  То, что Джесси увидела через стеклышки…
  Глава 17
  
  В этот момент Джесси, прикованная наручниками к кровати в летнем домике на северном берегу озера Кашвакамак — Джесси, которой было не десять, а тридцать девять и которая уже как двенадцать часов стала вдовой, — осознала две вещи. Во-первых, она спала. А во-вторых, затмение ей не снилось; скорее она переживала его вновь. Сначала она действительно думала, что это был только сон — как и тот, о дне рождения Вилла. Ведь некоторые из присутствующих там гостей были уже мертвы, а других Джесси не видела много лет. Да, это новое порождение ее сознания было таким же призрачным и нереальным, как и тот первый сон… но это было неверным сравнением, потому что и весь тот день был нереальным и призрачным. Сначала — затмение, а потом отец…
  
  Нет уж, все, — оборвала себя Джесси. — Хватит.
  
  Она попыталась вырваться из плена сна или воспоминаний. Ее мысленное усилие переросло в физическое, и она задергалась на кровати. Цепи наручников гулко позвякивали, пока она металась из стороны в сторону. Ей почти удалось освободиться от этого навязчивого кошмара, но лишь на мгновение. Она могла это сделать и наверняка бы сделала, но в самый последний момент передумала. Ее остановил непреодолимый, всепоглощающий ужас перед темной фигурой в углу. По сравнению с ней все, что произошло в тот день на террасе, было просто веселенькой сказочкой. Если, конечно, страшный ночной гость все еще был здесь. Если она сейчас проснется и…
  
  А может, не стоит пока просыпаться?
  
  И скорее всего ее заставило передумать не только желание спрятаться во сне. Какая-то ее часть была убеждена, что лучше дойти до конца — чтобы раз и навсегда покончить с этим кошмаром, чего бы ей это ни стоило.
  
  Она успокоилась и легла на подушку. Глаза закрыты, разведенные руки подняты, как у жертвы на алтаре, бледное лицо напряжено.
  
  — И особенно вы, девчонки, — прошептала она в темноту. — Особенно все вы, девчонки.
  
  И опять наступил страшный день затмения.
  Глава 18
  
  То, что Джесси увидела через «смотрелку» и солнцезащитные очки, было настолько странно и ужасно, что поначалу ее сознание просто отказалось это воспринимать. Казалось, что на небе вдруг выросла огромная круглая родинка, как на подбородке у Энн Фрэнсис.
  
  Если я разговариваю во сне, так это потому, что я уже неделю не видел свою крошку…
  
  В этот момент Джесси почувствовала руку отца на своей правой груди. Он нежно сдавил ее, потом накрыл рукой левую и снова вернулся к правой, как будто сравнивая. Он пыхтел ей прямо в ухо, как паровой двигатель. И Джесси снова почувствовала что-то твердое, упирающееся ей в попку.
  
  Где мне найти свидетеля? — заходился Марвин Гей. — Свидетеля, свидетеля!
  
  Папуля, с тобой все в порядке?
  
  Она почувствовала легкое покалывание в груди. Внутри все снова перевернулось от двух противоречивых чувств — удовольствия и боли. Жареная индейка в сладкой глазури с шоколадным соусом… но на этот раз в них вплелись тревога и смущение.
  
  Да, — ответил он совершенно чужим голосом. — Да, все в порядке, только не оглядывайся. — Он дернулся. Убрал руку с ее груди, а та, что была на бедре, поползла выше, задирая подол сарафанчика.
  
  Папочка, что ты делаешь?
  
  В ее вопросе было скорее любопытство, чем страх. Но и страх тоже проскальзывал в ее тоне, словно ярко-красная нить на белом полотне. А в небе цвета индиго полыхали отблески света, окружая темный диск солнца алым пламенем.
  
  Ты меня любишь, малыш?
  
  Да, конечно…
  
  Тогда ничего не бойся. Я тебе никогда не сделаю ничего плохого. Я хочу приласкать тебя. Просто смотри на затмение и дай мне тебя приласкать…
  
  Мне что-то не хочется, папочка. — Джесси все больше смущалась, а красная нить страха становилась все толще. — Я боюсь обжечь глаза, обжечь эту, ну как там она называется.
  
  Но думаю я, — пел Марвин, — жизнь пуста, если любимой нет рядом; и я останусь с ней навсегда.
  
  Не беспокойся, — теперь он уже задыхался. — У тебя есть еще секунд двадцать. Как минимум. Так что не переживай. И не оборачивайся.
  
  Джесси услышала щелчок резинки. Но ее трусики были на месте. Платье задралось почти до пояса.
  
  Ты меня любишь? — снова спросил он. И хотя у нее появилось страшное предчувствие, что такой простой и правильный ответ сейчас станет неверным, но у нее не было выбора — ей было всего десять лет. И она ответила, что любит.
  
  Свидетеля, свидетеля! — молил Марвин, затихая.
  
  Отец дернулся, и эта твердая штука еще сильнее уперлась ей в попу. И Джесси вдруг поняла, что это уж точно не рукоятка отвертки или молотка из ящика с инструментами в кладовке. И ощущение тревоги на миг сменилось чувством мстительного удовольствия. И предназначалось оно скорее матери, чем отцу.
  
  Так тебе и надо, это все потому, что ты меня не любишь, — подумала Джесси, разглядывая темный диск на небе через несколько слоев закопченного стеклышка. — Вот что мы обе с тобой получили. — А потом все начало расплываться в глазах, и удовольствие испарилось. Осталось лишь пронизывающее чувство тревоги. О Боже, — подумала Джесси. — Это сетчатка… Наверное, я обожгла сетчатку.
  
  Рука на бедре скользнула ей между ног и накрыла промежность. Он не должен так делать, подумала Джесси. Совершенно неподходящее место для его руки. Если, конечно, он не…
  
  Он ласкает тебя, — внезапно воскликнул голос внутри головы.
  
  Позже — во взрослой жизни — этот голос, который она окрестит примерной женушкой, не раз ее раздражал. Иногда предостерегал, часто обвинял и почти всегда что-нибудь отрицал. Все неприятное, унизительное, болезненное — все со временем пройдет, если усердно не обращать на это внимания. Таким было жизненное кредо женушки. Этот голос с ослиным упрямством утверждал, что черное — это белое, и наоборот. Иногда даже (в особенности в одиннадцать и двенадцать лет, тогда Джесси еще называла этот голос мисс Петри, в честь учительницы во втором классе) она зажимала уши руками, чтобы не слышать этот рассудительный голос. Но это было бесполезно, ведь он звучал с той стороны ушей, куда Джесси попросту не могла добраться. Но в те минуты растущего смятения, когда над восточной частью штата Мэн погасло солнце, а звезды горели в глубинах озера Дак-Скор — именно тогда, когда маленькая Джесси поняла (вроде как), что делает рука отца у нее между ног, — этот голос был пропитан лишь добротой и практичностью. И она с паническим облегчением ухватилась за его слова.
  
  Он всего лишь ласкает тебя, Джесси, просто ласкает и ничего больше.
  
  Ты уверена? — беззвучно крикнула она в ответ.
  
  Да, — твердо ответил голос. И с течением лет Джесси поймет, что этот голос почти всегда уверен, и не важно, прав он или нет. — Папа считает, что все это шутка, только и всего. Он даже не подозревает, что это пугает тебя, так что не открывай рта, а то испортишь этот чудесный день. Это все ерунда.
  
  Не верь ей, лапуля! — вступил в разговор новый суровый голос. — Иногда он ведет себя так, словно ты его девушка, черт побери, а не дочь. И именно так он ведет себя и сейчас! Он не ласкает тебя, Джесси! Он тебя трахает!
  
  Она была почти уверена, что все это вранье, потому что это странное и запрещенное слово со школьного двора относилось к действию, которое нельзя совершить только рукой. Но сомнения все равно оставались. С внезапным ужасом она вспомнила, как Карен Окойн рассказывала, что ни в коем случае нельзя позволять мальчику засунуть язык тебе в рот, потому что из-за этого в горле может завестись ребенок. Карен говорила, что иногда такое случается, и девушка, которая попробует вытошнить из себя ребенка, скорее всего умрет, и ребенок тоже умрет. Я никогда не позволю мальчику поцеловать себя по-французски, — сказала Карен, — может быть, я полежу на нем, если буду очень сильно его любить, но я не хочу, чтобы у меня в горле завелся ребенок. Как же я тогда буду ЕСТЬ?
  
  В тот раз эта теория беременности показалась Джесси совершенно безумной. Кому, как не Карен Окойн, которую вечно мучил вопрос, выключается ли свет в холодильнике, когда ты закрываешь дверь, могла прийти в голову такая дребедень?! Но теперь, как ни странно, эта бредовая мысль показалась ей очень логичной. Представь, просто представь, что это правда. И если от языка мальчика в горле может завестись ребенок, если такое возможно, тогда…
  
  А твердая штука все упиралась ей в попку. И это была вовсе не рукоятка отвертки.
  
  Джесси попыталась сжать ноги — жест, который отец истолковал совсем не так, как ей бы хотелось. Он сдавленно вздохнул — такой пугающий звук — и еще сильнее надавил пальцами на чувствительный холмик у нее в промежности. Было немного больно. Она вздрогнула и застонала.
  
  Спустя годы до нее дошло, что отец скорее всего воспринял этот звук как стон наслаждения. Да и не важно, как именно он ее понял, но ее сдавленный стон стал кульминацией этого представления для двоих. Он выгнулся под ней, мягко приподнимая ее у себя на коленях. Это движение было пугающим, но вместе с тем странно приятным… он такой сильный, а она словно пушинка в его руках. На мгновение она почти поняла, что тут происходит на самом деле… и что она вполне в состоянии контролировать этот процесс, если, конечно, захочет.
  
  Не хочу, — подумала она, — ничего не хочу. Я не знаю, что это, но что бы ни было, это противно, гадко и ужасно!
  
  Потом твердая штука, которая не была рукояткой отвертки, стала пульсировать, и какая-то вязкая жидкость теплым пятном растеклась у нее по трусикам.
  
  Это пот, — быстро подсказал голос, который в будущем станет голосом примерной женушки. — Вот что это — пот. Он почувствовал, что ты его боишься, что тебе страшно сидеть у него на коленях, и поэтому разнервничался. Вот посмотри, что ты наделала. Тебе должно быть стыдно.
  
  Пот?! Боже мой! — простонал другой голос, тот, который потом станет голосом Рут. Он звучал тихо, но властно и пугающе. — Ты знаешь, что это такое, Джесси! Ты об этом слышала, когда к Мэдди пришли подружки и остались на ночь… они разговаривали как раз об этом, когда решили, что ты уснула. Синди Лессард назвала это спермой. Она сказала, что сперма белая и вытекает из этих штук у парней, будто зубная паста. И именно из-за нее получаются дети, а не из-за французских поцелуев.
  
  Какое-то время она балансировала у него на коленях, словно на гребне волны. Она была смущена, напугана, но вместе с тем и взволнована. Она слышала, как тяжело он дышит. Но потом его мышцы расслабились, и он опустил ее вниз.
  
  Не смотри больше на солнце, малыш, — сказал он. И хотя он дышал по-прежнему сбивчиво и тяжело, его голос звучал, как обычно. Пугающе возбужденный тон пропал, и Джесси почувствовала несказанное облегчение. Она не знала, что это было, но что бы ни было — все уже позади. Если, конечно, вообще что-то было.
  
  Папуля…
  
  Нет, время вышло. Мы договаривались, ты не будешь спорить.
  
  Он осторожно отобрал у нее закопченные стеклышки и нежно поцеловал в шею. Джесси не мигая уставилась в странную темноту, окутавшую озеро. Смутно, как бы мимоходом, она отметила, что филин все еще ухает в лесу, а одураченные темнотой сверчки начали свои напевы на два-три часа раньше. А перед глазами до сих пор стоял образ солнца — круглый черный диск, окруженный неровным ореолом зеленоватого света. Джесси подумала: если я смотрела на солнце слишком долго и обожгла сетчатку, то, наверное, этот образ так и останется у меня перед глазами на всю жизнь. Как у солдат после вспышки от взорвавшейся гранаты.
  
  Может быть, ты пойдешь в дом и наденешь джинсы, малыш. Выходит, что сарафан был не самым удачным нарядом.
  
  Он говорил совершенно бесцветным, ничего не выражающим голосом, как будто обвиняя ее… как будто надеть сарафан — ее идея. (Даже если это его идея, надо было заранее подумать головой, — тут же прокомментировала мисс Петри.) Ей вдруг пришла в голову страшная мысль: а если папа расскажет об этом маме? Это было действительно страшно. Так страшно, что Джесси расплакалась.
  
  Прости меня, папочка, — хныкала она, обвив руками его шею и спрятав лицо у него на груди. Она чувствовала едва уловимый запах одеколона, или лосьона после бритья, или чем там пользуются взрослые мужчины. — Если я сделала что-то не так, то, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прости меня!
  
  Господи, ну конечно, нет! — ответил он все тем же бесцветным голосом. Казалось, он еще думал, стоит ли рассказать Салли о том, что натворила Джесси, или об этом можно благополучно забыть. — Ты не сделала ничего плохого.
  
  Ты меня еще любишь? — не унималась она. И только потом ей пришло в голову, как дико звучал этот вопрос. И вообще, ей не стоило его задавать. Потому что ответ может ее убить. Но ей надо было знать правду.
  
  Конечно, — тут же ответил отец, уже живее, и поэтому Джесси поняла, что он не врет (Господи, с каким же облегчением она это услышала). Но ее по-прежнему не покидало неприятное ощущение, что все изменилось. Она не понимала почему. Она только знала, что
  
  (это были всего лишь ласки, просто ласки и только ласки)
  
  все это как-то связано с сексом, но понятия не имела, насколько это серьезно. Наверное, это все-таки было что-то другое, а не то, что подружки Мэдди называли «дойти до конца» (но всезнайка Синди Лессард называла это «синхронное плавание с шестом на глубине», и эти слова напугали и заворожили Джесси). С другой стороны, если он не вставлял в нее свою штуковину, это еще не значило, что она не попадет под определение «быть в положении». Именно так это называлось у нее в школе. А что до россказней Карен Окойн, то это скорее всего просто глупости… но даже если и правда, он же не засовывал язык ей в рот…
  
  В голове вдруг зазвучал раздраженный голос матери: Ведь правду же говорят — скрипучее колесо всегда смазывают первым!
  
  Теплое влажное пятно на трусиках снова напомнило о себе. Оно все еще расползалось. Да, подумала Джесси. Все верно. Выходит, что скрипучее колесо действительно смазывают.
  
  Папуля?..
  
  Он поднял руку. Джесси прекрасно знала, что означает этот его жест. Отец часто так делал за обеденным столом, когда Мэдди или мама выходили из себя и начинали спорить. Джесси не припоминала, чтобы когда-нибудь этот жест относился к ней. Вот почему она поняла, что что-то пошло не так. Что в результате ужасной ошибки (может быть, из-за того, что она согласилась надеть сарафан) грядут глобальные перемены, которые уже никак нельзя предотвратить. Ей опять стало страшно. Очень страшно — внутри все оборвалось.
  
  Краем глаза она заметила, что спортивные шорты отца чуть приспущены. И оттуда высовывалось что-то розовое. Джесси дала бы голову на отсечение, что это вовсе не рукоятка отвертки.
  
  Прежде чем Джесси успела отвернуться, отец перехватил ее взгляд и быстро поправил шорты. Розовая штука исчезла. На мгновение у него на лице промелькнуло выражение неприкрытого отвращения, и снова у Джесси все сжалось внутри. Он понял, что она все видела, и решил, что взглянула она не случайно, а из любопытства.
  
  То, что сейчас было… — начал он, прочистив горло. — Мы непременно должны об этом поговорить, но не сейчас. Давай бегом в дом — переодеваться. Можешь даже принять душ. Поторопись, а не то прозеваешь окончание затмения.
  
  Джесси уже потеряла всякий интерес к затмению, но ни за что не сказала бы об этом папе. Она кивнула и уже собралась уходить, но задержалась еще на минуточку.
  
  Папочка, со мной все в порядке?
  
  Вопрос, казалось, его озадачил, и он подозрительно посмотрел на нее. И она снова почувствовала, что внутри у нее все оборвалось. Даже не так: как будто кто-то копается пальцами у нее в животе… И тут она вдруг поняла, что отец чувствует то же самое. А может, ему еще хуже. И тут ее осенило: Все верно. Ведь это ты все начала!
  
  Да, — отозвался он, но как-то неуверенно, вовсе неубедительно. — Лучше не бывает, Джесс. А теперь беги в дом и приведи себя в порядок.
  
  Хорошо.
  
  Она попыталась улыбнуться, и у нее даже получилось. Поначалу отец словно оторопел, но потом улыбнулся в ответ. Она с облегчением почувствовала, что невидимые пальцы внутри приостановили свое черное дело. Но к тому времени, когда она поднялась наверх в их с Мэдди спальню, призрачные руки у нее в животе вновь вернулись к работе. Но что хуже всего — Джесси боялась, что отец расскажет все маме. И что она подумает?
  
  Во всем виновата Джесси. Скрипучее колесо.
  
  Их с сестрой спальню делила пополам бельевая веревка, натянутая посередине. Они с Мэдди повесили на нее листы бумаги и разрисовали их цветными мелками. Тогда это было ужасно весело, но сейчас все это показалось Джесси глупым ребячеством. А ее вытянутая тень на центральном рисунке выглядела как тень кошмарного чудища. Аромат сосновой смолы, который ей всегда очень нравился, теперь показался слишком резким и тяжелым, как резкий запах освежителя воздуха, который используют, чтобы скрыть неприятную вонь.
  
  В этом — вся наша Джесси. Всюду сует свой нос. Вечно она недовольна чужими решениями, если они происходят без нее, — она просто не хочет признать, что кто-то может придумать что-нибудь стоящее без нее.
  
  Она побежала в ванную, старясь скрыться от этого голоса, хотя прекрасно понимала, что убежать от него невозможно. Джесси включила свет, рывком сняла сарафан через голову и швырнула его в корзину с грязным бельем, радуясь, что избавилась от него. Она пристально разглядывала себя в зеркало — маленькая девочка с прической взрослой женщины. Неумело заколотые шпильки частично повылезли, и локоны растрепались. Тело незрелой девочки: плоская грудь и узкие мальчишечьи бедра. Но это ненадолго. Она уже начала формироваться… если судить по тому, что с ней сделал отец.
  
  Не нужны мне большие груди и округлые бедра, если из-за этого происходят такие вещи, — грустно подумала Джесси.
  
  Джесси вспомнила о влажном пятне на трусиках. Она быстро стянула их — хлопчатобумажные, от Сирс, когда-то они были зелеными, но сейчас вылиняли и казались серыми — и, держа за резинку, подняла над головой. Снизу на них что-то было, и это определенно не пот. И на зубную пасту тоже не похоже. Скорее — на перламутрово-серую жидкость для мытья посуды. Джесси осторожно понюхала пятно. Слабый запах… примерно так пахнет от озера жарким летним днем и от колодезной воды, которую они пьют. Однажды она принесла отцу стакан воды, которая пахла особенно сильно, и спросила, чувствует ли он этот запах.
  
  Не-а, — весело отозвался он, — но это не означает, что запаха нет. Просто я слишком много курю, черт меня раздери. Наверное, вода, проходя через землю, насыщается минеральными веществами и поэтому приобретает такой вот запах. И хотя это не вредно, маме придется спустить целое состояние на фильтры-смягчители для воды, чтобы отбить запах.
  
  Минеральные вещества, подумала Джесси и еще раз понюхала пятно на трусиках. Она никак не могла понять, почему он ей так нравился. Вода, проходя через землю, насыщается минеральными веществами и поэтому приобретает такой вот запах…
  
  И тут у нее в голове вновь зазвучал этот самоуверенный голос. В день затмения он был очень похож на мамин (он называл ее «лапуля», а именно так обращалась к ней мама, когда сердилась, если Джесси отлынивала от уборки или забывала о своих обязанностях по дому), но Джесси казалось, что это был ее собственный голос, только повзрослевшей. И если его боевой клич походил скорее на писк котенка, то лишь потому, что его время еще не пришло. И однако же он храбрился — как говорят у них в школе, вовсю выпендривался — и прилагал все усилия, чтобы спустить Джесси с небес на землю. И самое главное: его грубоватый тон почему-то успокаивал.
  
  Это же та самая дрянь, о которой рассказывала Синди Лессард, это сперма, лапуля! И, по-моему, ты должна бы сказать спасибо, что она оказалась на твоем нижнем белье, а не где-нибудь еще. Так что не вешай себе лапшу на уши о запахе озера и минеральных веществах в колодезной воде. У Карен Окойн не мозги, а опилки, и ты знаешь прекрасно, что дети у женщин не в горле заводятся! А вот Синди Лессард — далеко не дура и наверняка знает, о чем говорит. Сдается мне, она уже видела эту пакость! А теперь вот и ты увидела… Мужские выделения. Сперму.
  
  Джесси захлестнула волна отвращения: и даже не из-за того, что это было, а чье это было. Она швырнула трусы в корзину для грязного белья. Но перед глазами тут же возникла картина: мама собирается стирать белье и достает из корзины именно эти трусы. И что, интересно, она подумает?! Скрипучее колесо наконец-то смазали… вот что!
  
  Отвращение сменилось чувством ужасной вины. Она быстро вытащила трусики из корзины, и сразу же в нос ей ударил мягкий, тягучий, тошнотворный запах. Устрицы и медь, — подумала она. Это стало последней каплей. Она упала на колени перед унитазом, и ее вырвало. Джесси тут же спустила воду, чтобы запах свежей блевотины не распространился по дому, потом открыла холодную воду в раковине и хорошенько прополоскала рот. Ее страхи, что ей придется провести тут пару часов, засунув голову в унитаз, не оправдались. Тошнота потихоньку отступила. Только бы вновь не почувствовать этот медно-сметанный запах…
  
  Задержав дыхание, она прополоскала трусы под холодной водой, отжала и зашвырнула обратно в корзину. Потом глубоко вдохнула и убрала волосы с висков мокрыми руками. А если мама спросит, что делает в грязном белье пара мокрых трусов…
  
  Ты уже рассуждаешь как преступница, — грустно заметил голос, который потом станет голосом женушки. — Теперь ты понимаешь, что значит быть гадкой девчонкой, Джесси? Я очень надеюсь, что…
  
  Молчи, задохлик, — огрызнулся другой голос, — потом еще наворчишься вдоволь! А сейчас нам нужно заняться делом, нет возражений?
  
  Ответа не было, и это было хорошо. Джесси нервно заправила волосы за уши, хотя они совершенно ей не мешали. Если мама спросит, как в корзине оказались мокрые трусы, Джесси попросту скажет, что было жарко, и она решила искупаться, но переодеваться было лень… она уже не раз так делала.
  
  Но тогда надо бы намочить и шорты, и футболку. Верно, лапуля?
  
  Верно! — согласилась она. — Отличная мысль.
  
  Она надела халат и вернулась в спальню за шортами и футболкой, которые надевала утром, когда мама, Мэдди и Вилл уезжали на гору. Казалось, это было так давно — тысячу лет назад. Она не сумела найти их сразу и опустилась на колени, чтобы заглянуть под кровать.
  
  Другая женщина тоже стоит на коленях, — отметил голос, — и чувствует тот же запах. Сметаны и меди.
  
  Джесси слышала, но не слушала. Она была занята поисками шорт и футболки для того, чтобы замести следы. Как она и подозревала, вещи оказались под кроватью. Джесси потянулась за ними.
  
  Он идет из колодца, — продолжал голос, — запах идет из колодца.
  
  Да. Да, — подумала Джесси, сгребая одежду в охапку. Из колодца. Мило, очень мило. Она вернулась в ванную.
  
  По ее вине он упал в колодец. Это она все подстроила, и он упал в колодец. — После этой загадочной фразы голос наконец умолк. Джесси как вкопанная остановилась в дверях ванной. И тут ей стало действительно страшно. Она прислушалась к голосу и поняла, что он был совсем не такой, как остальные. Похожий голос можно услышать по радио в ночной передаче. Голос, который идет откуда-то издалека.
  
  Ну не так уж и издалека, Джесси. Там, где живет эта женщина, затмение тоже полное.
  
  На мгновение верхний этаж дома на озере Дак-Скор исчез. А на его месте возникли густые заросли ежевики. Ветви, сплетенные под темным небом, не отбрасывали тени. Ясно чувствовался запах моря. Джесси увидела худощавую женщину в домашнем платье. Длинные волосы с проседью собраны в пучок. Она стояла на коленях, наклонившись над крышкой колодца, грубо сколоченной из гнилых досок. В крышке, ощерившись щепками, словно пасть дикого зверя, зияла дыра. Рядом, как маленький мятый сугроб, лежал кусок белой материи. Джесси почему-то была уверена, что это — лоскут от ее нижней юбки[22].
  
  — Кто ты? — спросила Джесси у женщины. Но видение уже исчезло… если оно вообще было.
  
  Джесси обернулась, вдруг испугавшись: уж не подкрадывается ли эта страшная женщина к ней со спины. Но в комнате не было никого. Руки покрылись гусиной кожей.
  
  Ты сходишь с ума, — обреченно сказал голос, который потом станет голосом примерной женушки Берлингейм. — Ох, Джесси, ты себя плохо вела, просто отвратительно, и теперь тебе нужно за это заплатить.
  
  — Я не схожу с ума, — возразила Джесси, глядя на свое отражение в зеркале. — Нет!
  
  На мгновение она застыла, с ужасом ожидания других голосов или видений. Но ничего не произошло. Тот страшный другой голос — который сказал Джесси, что она вроде как столкнула кого-то в колодец, — умолк и больше не проявлялся.
  
  Это все нервы, лапуля, — сказала будущая Рут. Джесси ясно осознавала, что голос сам не очень-то верит своим словам. Он просто решил напомнить, что у них есть одно незаконченное дело и надо поторопиться. — Тебе привиделась женщина и ее нижняя юбка, потому что ты весь день только и думала, что о нижнем белье, только и всего. На твоем месте я бы выкинула из головы эту чушь.
  
  Отличный совет. Джесси быстро намочила шорты и футболку, отжала и бросила в корзину для грязного белья. Потом залезла под душ, ополоснулась, быстро вытерлась и поспешила в спальню. Обычно она не надевала халат для этого марш-броска… но только не сегодня. Джесси запахнула халат, но не стала завязывать пояс, чтобы не тратить время.
  
  В спальне она снова остановилась и прикусила губу, дожидаясь, не вернется ли страшный голос. Она очень надеялась, что не вернется. Что у нее никогда больше не будет этих странных видений и галлюцинаций. Все было спокойно. Джесси швырнула халат на кровать, кинулась к своему шкафчику и натянула свежее белье и шорты.
  
  Она чувствует тот же запах, — подумала Джесси. — Кем бы она ни была, она чувствует, что из колодца, куда свалился мужчина, пахнет точно так же. Я уверена, что это происходит прямо сейчас, во время затмения…
  
  Она обернулась, держа рубашку в руке, и замерла. В дверях спальни стоял отец. Стоял и смотрел на нее.
  Глава 19
  
  Джесси очнулась в тягучем и мягком молочном свете зари. Зловещее воспоминание о женщине из сна не шло у нее из головы, озадачивало, тревожило: о женщине с седеющими волосами, собранными в хвост на затылке, о женщине, что стоит на коленях в колючих зарослях ежевики и смотрит в зияющую пасть колодца в обрамлении острых щепок и обломков досок. Рядом подтаявшим сугробом лежит нижняя юбка. Женщина вдыхает этот ужасный и вязкий запах, идущий из недр колодца. Джесси годами не вспоминала об этой женщине, и лишь после сна о событиях 1963 года — который был вовсе не сном, а именно воспоминанием, — она подумала, что это было нечто вроде сверхъестественного откровения. Как всегда бывает, появилось оно из-за стресса и пропало по той же причине.
  
  Но сейчас это было уже не важно. Ни тревожное видение, ни происшедшее с отцом на веранде, ни то, что случилось с ней позже, когда она обернулась, а он стоял в дверях спальни, — все это уже не имело значения. Все это — только воспоминания о давнем прошлом… и совершенно не связано с тем, что с ней происходит сейчас.
  
  Похоже, я влипла. И очень серьезно влипла.
  
  Джесси откинулась на подушку и снова — в который раз — уставилась на свои руки, прикованные наручниками к кровати. Она чувствовала себя вялым беспомощным насекомым, попавшим в паутину, причем паук уже успел впрыснуть в нее свой яд. Сейчас ей не хотелось уже ничего: только опять погрузиться в глубокий сон, на этот раз — без сновидений, если такое возможно, и оставить в другой реальности бесчувственные колодки рук и саднящее жаждой горло.
  
  Но чудес не бывает.
  
  Где-то совсем рядом раздавалось монотонное, усыпляющее жужжание. Сначала Джесси решила, что это будильник. Потом, подремав пару минут с открытыми глазами, она подумала, что это детектор дыма. Последняя мысль на мгновение вспыхнула надеждой, но тут же погасла, вернув Джесси к реальности. Она поняла, что жужжание совсем не похоже на детектор дыма. Оно напоминало… ну…
  
  Это мухи, разве не ясно? — устало сообщил голос, который «сказал, как отрезал». — Помнишь летние игры? А это команда «Осенние Мухи». У них сейчас как раз проходит ежегодный чемпионат по бейсболу на теле Джералда Берлингейма, выдающегося адвоката и известного любителя секса с наручниками.
  
  — Господи, мне надо встать, — хрипло сказала Джесси и сама не узнала свой голос.
  
  Какого черта? Что все это значит? — подумала она. И ответ на этот вопрос — слава Богу, нормальный, а не какая-нибудь очередная ерунда — окончательно пробудил ее от сна. Дело в том, что она не хотела просыпаться, но в голове билась мысль, что лучше все-таки очнуться и принять реальность такой, как она есть. Необходимо приложить все усилия и освободиться, пока она в состоянии делать хоть что-нибудь.
  
  Для начала было бы очень неплохо размять затекшие руки. Если удастся, конечно.
  
  Джесси посмотрела на правую руку. Потом повернула голову и посмотрела на левую. Что-то хрустнуло в районе шеи, словно, пока она спала, позвоночник превратился в ржавый металлический стержень. Джесси с удивлением обнаружила, что теперь рассматривает свои руки совсем по-новому, словно это были и не ее руки, а образцы мебели в демонстрационном зале — вещь, совершенно отдельная от нее, Джесси Берлингейм. Что в принципе неудивительно. Ведь почти до самых плеч ее руки совсем ничего не чувствовали.
  
  Джесси попыталась подтянуться, но руки онемели гораздо сильнее, чем она предполагала. Они не только не сдвинули ее, но и не двигались сами. Они просто не реагировали на приказы мозга. Джесси снова взглянула на них, как будто это могло как-то помочь, и они уже не показались ей мебелью. Теперь они походили на обескровленные куски мяса, свисающие с крюков в мясной лавке. Джесси хрипло закричала от страха и ярости.
  
  Но это тоже не помогло. На данный момент руки не слушались, и злоба и страх ничего не изменят. Может, попробовать пальцы? Если ухватиться за столбики в изголовье, то может быть…
  
  …а может быть, и нет. Пальцы тоже не слушались. После пары минут тщетных усилий Джесси была вознаграждена только вялым движением большого пальца.
  
  — Боже мой. — Ее голос скрипел, как песок на шестернях. На этот раз там сквозил лишь страх.
  
  Несчастные случаи, когда гибнут люди, происходят не так уж и редко. За свою жизнь Джесси видела, наверное, тысячи репортажей о смерти в теленовостях. Носилки с трупами, извлеченными из развороченных автомобилей, ноги, торчащие из-под торопливо накинутого одеяла, полыхающее здание на заднем плане. Бледные испуганные лица свидетелей, липкая кровь на асфальте, на стойке бара, на кафельном полу общественного туалета. Она помнила, как выносили тело Джона Белуши из отеля «Шато Мармон» в Лос-Анджелесе. Помнила, как воздушный гимнаст Карл Валенда потерял равновесие и упал на канат (канат был натянут между двумя высотными зданиями) — попытался удержаться, но сорвался и полетел вниз, навстречу смерти. Все программы по всем каналам, как одержимые, передавали этот кошмарный сюжет. Так что Джесси прекрасно знала: люди часто умирают именно в результате несчастных случаев, — но до теперешнего момента ей даже в голову не приходило, что за этими сюжетами стояли такие же настоящие и живые люди, как и она сама. Они ведь даже и не подозревали, что им уже никогда не поесть чизбургеров, не посмотреть очередную игру «Файнал джеопарди»[23], не позвонить друзьям, чтобы собраться на покер в четверг или на поход по магазинам в субботу. Не будет больше ни пива, ни поцелуев, и ваша сокровенная мечта заняться любовью в гамаке во время грозы уже никогда не осуществится. У вас будут другие дела на том свете. И каждое утро может оказаться последним…
  
  А это утро может оказаться последним для меня! — подумала Джесси. — Вполне может так получиться, что наш тихий и замечательный дом на озере покажут в вечерних новостях в пятницу или субботу. Даг Роу в своем вечном белом плаще, который я просто терпеть ненавижу, назовет его «Дом, где погибли преуспевающий адвокат из Портленда Джералд Берлингейм и его жена Джесси». Потом он передаст микрофон Биллу Грину, и тот расскажет о последних спортивных событиях. Так оно и будет, и это не нытье примерной женушки, и не разглагольствования Рут Ниери. Это…
  
  Джесси прекрасно знала, что это правда. Это будет всего лишь нелепый несчастный случай. Обычно люди читают о таких происшествиях за завтраком, в недоумении качая головами. Чья-нибудь жена скажет: «Послушай, дорогой!» — и прочтет заметку мужу, который занят поеданием грейпфрута. Просто нелепый несчастный случай… только на этот раз все происходит с ней. Ее сознание продолжало настаивать, что нет, так не будет, это просто ошибка — вот только в ее ситуации это было совершенно неуместно. Поблизости не было отдела жалоб, где можно было бы объяснить, что это Джералд затеял игрища с наручниками и что было бы справедливо ее освободить. И если она собирается исправить эту ошибку, то все придется делать самой.
  
  Джесси закрыла глаза, прочистила горло и произнесла в потолок:
  
  — Господи Боже, ты меня слышишь? Не уделишь мне минутку внимания? Я влипла в историю, мне очень страшно, пожалуйста, помоги мне выбраться отсюда. Я… эээ… Я… ээээ… умоляю Иисуса Христа… — Она старалась как можно тщательнее подбирать слова, но в голову шла лишь молитва, которой ее научила Нора Кэллиган. Молитва, которую знал и использовал всякий мелкий торговец или новоиспеченный гуру: «Господи, дай мне силы, чтобы принять то, что я не могу изменить, мужество — чтобы изменить то, что могу изменить, и мудрость — чтобы отличать одно от другого, аминь».
  
  Ничего не случилось. Джесси не чувствовала ни снизошедшей силы, ни мужества, да и мудрости определенно не прибавилось. Она по-прежнему оставалась лишь женщиной, прикованной к кровати, как цепной пес — к своей будке. У нее умер муж, а руки затекли так, что уже ничего не чувствовали, и, по всей видимости, ей суждено было умереть… всеми покинутой… как собаке, забытой на пыльном заднем дворе, чей пропойца-хозяин отбывает тридцатидневный срок в окружной тюрьме за вождение в нетрезвом виде.
  
  — Пожалуйста, пусть мне не будет больно, — произнесла она низким дрожащим голосом. — Господи, если мне суждено умереть, пусть это будет быстро и безболезненно… я так боюсь боли.
  
  Думать о смерти сейчас более чем неуместно, лапуля. — Рут замолчала, но потом добавила: — Хотя, если по здравом размышлении, то о чем еще думать в такой ситуации.
  
  Да, с этим вряд ли поспоришь. Думать о смерти — затея действительно неудачная, но что еще остается делать?
  
  Жить, — ответили Рут и примерная женушка в один голос.
  
  Ну хорошо, ладно. Жить так жить.
  
  Стало быть, мы опять возвращаемся к онемевшим рукам.
  
  Они ничего не чувствуют, потому что я провисела на них всю ночь. И до сих пор, кстати, вишу. Поэтому перво-наперво нужно снять с них нагрузку.
  
  Упершись ногами в кровать, она попыталась продвинуться чуть назад — и обмерла от страха, когда и ноги тоже отказались слушаться. На какой-то момент она потеряла контроль над собой, а когда снова пришла в себя, то обнаружила, что яростно сбивает ногами покрывало и простыни в конец кровати. Она дышала, как гонщик-велосипедист, взбирающийся на последний холм перед финишем. В ее ягодицы, которые поначалу тоже ничего не чувствовали, теперь, казалось, вонзились тысячи иголок.
  
  Страх окончательно разогнал сон. Аэробика для онемевшей задницы вкупе с беспредельной паникой заставили ее сердце стучать быстрее. Теперь оно колотилось как сумасшедшее. По крайней мере хотя бы чего-т о она добилась: в руках появилось слабое покалывание, тихое и переливчатое, как далекий гром.
  
  Если больше ничего не поможет, лапуля, думай об оставшихся двух-трех глотках воды. Напоминай себе, что не сможешь удержать стакан, пока не разомнешь руки как следует.
  
  Джесси продолжала упираться ногами в кровать. За окном уже всходило солнце, по небу разливался рассвет. Волосы Джесси намокли от пота и прилипли к вискам, липкие капельки текли по щекам. Она понимала, что активно теряет влагу, а это значит, что ей очень скоро захочется пить, но другого выхода она не видела.
  
  Потому что другого выхода просто нет, лапуля.
  
  Лапуля это, лапуля то, — раздраженно подумала Джесси. — Может, заткнешь пока варежку, сучка болтливая?!
  
  В конце концов ягодицы сдвинулись. Джесси напрягала мышцы живота, стараясь принять сидячее положение. Медленно, но верно угол между торсом и ногами приближался к девяноста градусам. Локти мало-помалу сгибались, потому что она уже почти сидела, а не висела на руках, как раньше. В кисти постепенно возвращалась чувствительность. Джесси почти уже села, но все-таки продолжала выполнять ногами упражнение «велосипед». Сердце учащенно билось, разгоняя кровь по затекшим мышцам. Капелька пота сбежала со лба и ужалила в глаз. Джесси нетерпеливо мотнула головой, не переставая работать ногами. В руках покалывало все сильнее — уже в районе локтей. Минут через пять ее поза была похожа на позу долговязого тинэйджера, неуклюже развалившегося в кресле в театре. И тут случилась первая судорога — как удар обухом мясницкого топора.
  
  Джесси запрокинула голову и закричала. Капли пота с волос разлетелись во все стороны. Как только она перевела дыхание, начался второй спазм, гораздо сильнее и хуже прежнего. Казалось, левое плечо обмотали колючей проволокой и теперь затягивают петлю. Джесси взвыла, сжав кулаки, так что ногти на нескольких пальцах сломались и пошла кровь. Глаза как будто утонули за коричневатой плотью век — так крепко она зажмурилась. Но слезы все равно нашли щелочку и потекли по щекам, смешиваясь с потом.
  
  Работай, лапуля, не останавливайся.
  
  Не называй меня этим дурацким словом! — закричала Джесси.
  
  Незадолго до рассвета бродячий пес пробрался обратно на заднее крыльцо и улегся там спать. При звуке голоса Джесси он тут же вскочил. На морде застыло забавное выражение удивления.
  
  Не называй меня так, ты, сука! Ты гадкая сука. Мерзкая су…
  
  Еще одна судорога — быстрая и резкая, как разряд молнии — прошла через левый трицепс, от локтя до самой подмышки. Незаконченная фраза утонула в крике боли. Но Джесси все равно продолжала двигать ногами.
  
  Она не знала, откуда берутся силы, но продолжала «крутить педали».
  Глава 20
  
  Когда судороги закончились — по крайней мере Джесси очень на это надеялась, — она перевела дух, прислонилась к изголовью кровати и закрыла глаза. Дыхание замедлялось… словно лошадь с галопа на рысь, а потом на шаг… Ужасно хотелось пить, но в остальном Джесси чувствовала себя на удивление хорошо. Наверное, в старой шутке — насчет того «Как же хорошо наконец остановиться» — была доля правды. В школе Джесси была очень спортивной девочкой и оставалась спортивной женщиной лет до тридцати (ну, скажем, до двадцати пяти), но она до сих пор не забыла ощущение выброса эндорфинов в кровь. Нелепо, конечно, в данной ситуации… но тоже неплохо.
  
  А может быть, и не так уж нелепо, Джесс. Может быть, даже полезно. Эндорфины прочищают мозги, именно поэтому после физических упражнений люди работают лучше и продуктивнее.
  
  И действительно: в голове была полная ясность. Паника прошла — как туман, рассеянный ветром. Появилась способность трезво рассуждать. Джесси никогда бы не поверила, что такое возможно, не случись это с ней. Ее даже немного пугала эта способность человеческого разума приспособиться к чему угодно в стремлении выжить. Уже столько всего случилось, а еще не пила кофе, — подумалось ей.
  
  В голове возник образ: крепкий черный кофе в ее любимой чашке с синими цветочками. Джесси облизала губы. Потом она подумала о программе утренних новостей «Сегодня». Если ее биологические часы не врут, то «Сегодня» как раз сейчас и начинается. Люди по всей стране — не прикованные, конечно же, наручниками к кровати — сейчас сидят в своих уютных кухоньках, пьют сок или кофе, едят рогалики и яичницу (или овсяные хлопья, которые улучшают работу сердца и благотворно действуют на кишечник) и смотрят новости. Они смотрят, как Брайан Гамбел и Кэтти Корик берут интервью у Джона Гаранжиолы. Потом — как распинается Виллард Скотт, желая счастья какой-нибудь паре долгожителей. А потом будет рубрика «Гости программы». Один расскажет о чем-то мудреном типа базисной ставки или федерального бюджета, другой откроет секрет, как отучить любимого чау-чау грызть тапки, а третий разрекламирует новый фильм. И никому из этих людей даже в голову не придет, какая трагедия разыгрывается сейчас в штате Мэн. Им и в голову не придет, что один из самых преданных зрителей сегодня утром не сможет включить телевизор, потому что прикован наручниками к кровати. А рядом, буквально в двадцати футах, лежит голый, обглоданный собакой и облепленный мухами мертвый муж.
  
  Джесси повернула голову и взглянула вверх, на стакан, который Джералд так заботливо поставил на полку перед началом веселья. Еще пять лет назад, подумала она, там бы скорее всего не было бы никакого стакана, но теперь, когда Джералд стал поглощать больше виски, соответственно вырос и объем потребляемой им воды. Он выпивал сотни литров диетической содовой и чая со льдом. Так что «проблема с питьем» стояла у Джералда в самом буквальном смысле. Ну, — сказала она себе, — если у него и были проблемы, то сейчас он уж точно от них избавился.
  
  Стакан стоял там же, где она его оставила, и если ее ночной гость не был порождением кошмарного сна (Не глупи, конечно же, это был сон, — нервно вставила примерная женушка.), то пить он явно не хотел.
  
  Я достану этот стакан, — подумала Джесси. — Только мне надо быть осторожной, если вдруг повторится судорога. Вопросы и комментарии?
  
  Ответом была тишина. На этот раз ей не пришлось напрягаться, чтобы достать стакан. Она поставила его так, чтобы потом было удобнее взять, так что теперь не надо было проявлять чудеса ловкости и изобретательности. В довершение она обнаружила бонус в виде уже готовой соломинки. Рекламка высохла и свернулась как раз по нужным сгибам. Эта странная геометрическая конструкция выглядела как авангардистское оригами на вольную тему. И надо сказать, что работала она определенно лучше, чем вчера, так что выпить остатки воды оказалось еще даже легче, чем взять стакан с полки. И когда Джесси слушала хлюпанье на дне стакана, пытаясь соломинкой собрать остатки воды, ей вдруг пришла мысль, что воды пролилось бы гораздо меньше, если бы она знала, что соломинку можно «починить» таким простым способом. Ну, теперь уже поздно — что толку плакать о пролитом молоке. Или, вернее, о воде.
  
  Пара глотков только усилила жажду. Но ничего не поделаешь. Джесси поставила стакан обратно на полку и тут же рассмеялась над собой. Привычка — вторая натура. Она настойчиво проявляет себя — даже в такой, совершенно бредовой ситуации. Ведь пока она тянулась, чтобы поставить стакан на место, у нее снова могли бы начаться судороги. Проще было бы бросить его на пол. И почему она так не сделала? Да потому, что «аккуратность — прежде всего», — вдалбливала Салли Махо в свою лапулю, в свое скрипящее колесо, которому доставалось так мало смазки и которое всюду совало свой нос. Ее маленькая лапуля зашла бы сколь угодно далеко — вплоть до совращения родного отца, — лишь бы сделать все по-своему. Джесси представила Салли: руки в боки, щеки пылают гневом, губы плотно сжаты. Именно такой ей запомнилась мать.
  
  — Ты бы и в это поверила, правда, сучка? — тихо спросила она.
  
  Это нечестно, — отозвалась какая-то ее часть. — Это несправедливо, Джесси.
  
  Но это было справедливо. Салли была далеко не идеальной матерью, особенно в те годы, когда их брак с Томом уже еле теплился, как прогоревший костер. В те годы во всем ее поведении сквозила просто клиническая паранойя, и иногда она выдавала такое, что человек в здравом уме никогда бы не сделал. Виллу повезло больше всех. Почему-то он был избавлен от чтения нотаций и подозрений, но своих дочерей Салли Махо подчас просто пугала.
  
  Но темные времена давно прошли. Письма, которые Джесси получала из Аризоны, были скучными и банальными излияниями старой леди, в жизни которой осталась всего одна радость — игра в бинго по вторникам. Те годы казались ей теперь мирным, спокойным и даже счастливым временем. Она, очевидно, забыла о том, как орала на Мэдди, что убьет ее прямо на месте, если та снова не завернет использованный тампон в туалетную бумагу, прежде чем выкинуть его в мусорку… или о том, как однажды воскресным утром ворвалась в комнату Джесси — Джесси так до сих пор и не поняла зачем, — швырнула в нее пару туфель и вылетела вон.
  
  Иногда, когда Джесси получала письма и открытки от матери — «у меня все в порядке, дорогая, недавно я получила письмо от Мэдди, аппетит у меня стал получше», — ей хотелось немедленно позвонить в Аризону и закричать: Ты что, все забыла, мама?! Ты забыла тот день, когда швырнула в меня туфлями и разбила мою любимую вазу, а я потом плакала, потому что подумала, что ты все узнала… что он сорвался и все-таки рассказал тебе, хотя со дня затмения прошло уже три года? Ты забыла, как часто пугала нас своими криками и слезами?
  
  Это несправедливо, Джесси. Несправедливо и подло.
  
  Может быть, несправедливо. Но это правда.
  
  Если бы она знала, что было в тот день…
  
  В сознании Джесси снова всплыл образ женщины в колодках. Проявился и тут же исчез. Так быстро, что она едва его распознала. Что-то типа скрытого двадцать пятого кадра в рекламе. Закованные в кандалы руки, волосы, закрывающие лицо… люди вокруг тычут пальцами и хохочут.
  
  Мать даже если бы и не сказала, но уж точно подумала бы, что во всем виновата Джесси. Что это было сознательное соблазнение. Ведь от скрипучего колеса недалеко до Лолиты[24], верно? И вполне вероятно, что если бы мать узнала, что между ее мужем и дочерью произошло что-то, связанное с сексом, она бы уже не думала о разводе — она бы немедленно начала процесс.
  
  Она бы точно поверила, можешь не сомневаться.
  
  На этот раз голос благопристойности промолчал. И тут Джесси вдруг осенило: отец все понял еще тогда. Ей же, чтобы понять, понадобилось почти тридцать лет. Он знал реальное положение вещей, точно так же, как знал и об особенностях акустики гостиной-столовой в их летнем домике.
  
  Получается, что в тот день отец использовал ее не только для одной цели.
  
  Джесси думала, что сейчас, когда она все поняла, ее захлестнет поток отрицательных эмоций. Потому что по всему выходило, что человек, который должен был любить и защищать свою дочь, держал ее за полную идиотку и использовал как пешку в своей игре. Но она даже не разозлилась, не говоря уже о каких-то обидах. Может быть, она все еще была под воздействием эндорфинов, но скорее всего дело было в другом. Сейчас она не испытывала ничего, кроме предельного облегчения. Не важно, насколько грязным и отвратительным было случившееся в тот день, она нашла в себе силы от этого избавиться. Теперь она удивлялась, что было в этом такого особенного, чтобы столько лет хранить это в секрете. И еще она чувствовала что-то похожее на растерянность. Интересно, как часто та последняя минута на коленях отца в день затмения, когда она смотрела сквозь закопченное стеклышко на большую черную дыру в потемневшем небе, прямо или косвенно влияла на ее поступки во взрослой жизни? И вовсе не исключено, что она оказалась в своем теперешнем положении именно из-за того, что случилось с ней в день затмения…
  
  Нет, это уж слишком. Вот если бы он меня изнасиловал, тогда другое дело. А то, что было тогда на террасе, — это просто еще один неприятный случай. Не несчастный, а именно неприятный. То, что было тогда, не беда… Настоящая беда происходит здесь и сейчас. И не ищи виноватых. С таким же успехом можно было бы во всем обвинить мисс Джилетт, которая шлепнула меня по руке, когда мне было четыре. Или списать все на родовую травму, или на искупление грехов прошлой жизни. К тому же то, что было на террасе, это просто игрушки по сравнению с тем, что он сделал со мной позже, в спальне.
  
  Ей больше не нужно было засыпать, чтобы вернуться в прошлое. Она и так все прекрасно помнила… очень отчетливо, очень ярко.
  Глава 21
  
  Увидев отца на пороге спальни, она инстинктивно скрестила руки, прикрывая грудь. Потом она увидела, какое печальное и виноватое у него лицо, и уронила руки, хотя щеки горели от стыда и смущения, и она знала, что ее собственное лицо уже пошло безобразными красными пятнами — она всегда так краснела, не сплошь, а пятнами. Смотреть было особенно не на что (ну, или почти не на что), но Джесси все равно чувствовала себя неловко от осознания собственной наготы. Впечатление было такое, что ее кожа буквально шипит. Она подумала: А вдруг остальные вернутся пораньше? Представь, что будет, если она сейчас войдет в комнату и увидит меня без рубашки?
  
  Смущение переросло в жгучий стыд. А тот в свою очередь — в страх. Джесси быстро натянула рубашку и стала спешно ее застегивать. И вдруг почувствовала, что страх и стыд — это еще не все. Внутри пробудилась злость — почти такая же неудержимая злость, которую она испытает спустя много лет, когда поймет, что Джералд прекрасно знает, что она говорит серьезно, но предпочитает прикинуться, что не понимает. Она злилась потому, что не заслуживала того, чтобы ее заставляли чего-то бояться или стыдиться. На самом деле ей нечего было стыдиться. В конце концов это он был взрослым, и это он оставил странно пахнущее пятно у нее на трусах, это ему должно быть стыдно… но только на деле все было наоборот.
  
  Когда она застегнула рубашку и заправила ее в шорты, ярость и злость исчезли, заползли в свою темную пещеру. В голове вертелась одна мысль: только бы мама не вернулась пораньше. И то, что Джесси полностью одета, уже не будет иметь значения. Случилось что-то плохое и непоправимое… это уже случилось. И это ясно читалось у них на лицах, висело в воздухе — огромное и значимое, как сама жизнь, только гораздо страшнее. Она видела это по лицу отца и знала, что у нее на лице читается то же самое.
  
  — Ты в порядке, Джесси? — тихо спросил он. — Голова не кружится?
  
  — Нет. — Она попыталась улыбнуться, но на этот раз у нее не вышло. Она почувствовала, как горячая слезинка медленно катится по щеке, и виновато смахнула ее рукой.
  
  — Прости меня. — Его голос дрожал, и Джесси испугалась, увидев слезы в его глазах. Становилось все хуже и хуже. — Пожалуйста, прости меня. — Он резко развернулся, шагнул в ванную, схватил с вешалки полотенце и вытер слезы. А Джесси пока напряженно думала.
  
  — Папа?
  
  Он взглянул на нее. Его глаза были сухими, и если бы она не видела его слез, то ни за что бы не подумала, что еще пару секунд назад он плакал.
  
  Вопрос застрял комом в горле, но ей было нужно спросить у него.
  
  Обязательно.
  
  — Мы… мы должны рассказать маме… о том, что было?
  
  Он горько и тяжко вздохнул. Она напряженно ждала ответа. Сердце, казалось, билось где-то в горле. И когда он сказал «Да, по-моему, должны» — оно ухнуло в пятки.
  
  Она, пошатываясь, подошла к нему — ноги стали как будто ватными — и обняла его крепко-крепко.
  
  — Пожалуйста, папа, не надо рассказывать. Я тебя очень прошу, не надо. Пожалуйста, не надо! — Голос сорвался, захлебнулся в плаче, и Джесси вжалась лицом в его голую грудь.
  
  Он тоже обнял ее, на этот раз — по-отечески.
  
  — Мне бы тоже не хотелось рассказывать, — сказал он. — В последнее время у нас с мамой очень натянутые отношения, но ты, наверное, это заметила. А если мы ей расскажем… то получится только хуже. В последнее время она… ну, не особенно ласкова со мной… и то, что случилось сегодня… это как раз потому и случилось. У мужчин есть… Ну, в общем… некоторые потребности. Ты все поймешь, когда станешь взрослой…
  
  — Но если она узнает, то скажет, что это я все всем виновата!
  
  — Нет, я так не думаю, — ответил Том. Его голос был удивленным и задумчивым… но для Джесси он прозвучал так же страшно, как смертный приговор. — Нет. Я уверен… я точно уверен, что она…
  
  Джесси подняла голову и посмотрела на него мокрыми от слез глазами.
  
  — Пожалуйста, папочка! Не рассказывай ей ничего… ну пожалуйста, пожалуйста!
  
  Он чмокнул ее в лоб.
  
  — Но, Джесси, я должен … Мы должны рассказать.
  
  — Почему? Почему, папочка?
  
  — Потому что…
  Глава 22
  
  Джесси шевельнулась — цепи наручников звякнули, браслеты гулко брякнули по столбикам кровати. Солнце ярко светило в восточное окно.
  
  — Потому что такие секреты, как правило, все равно раскрываются, — тупо проговорила она, — и если правда всплывет, то будет лучше для нас обоих, чтобы это случилось сейчас, а не через неделю, месяц или год. Даже через десять лет.
  
  Как умело он манипулировал ею. Сначала — извинения, потом — слезы, и наконец — хет-трик[25]: теперь у нее голова болит о его проблемах. «Братец Лис, братец Лис, делай со мной что хочешь! Только не бросай меня в терновый куст![26]» И тогда она поклялась ему, что будет хранить эту тайну вечно, что даже мастера пыток не смогут выудить у нее правду — ни щипцами, ни раскаленным железом.
  
  Она помнила, как обещала ему хранить тайну сквозь поток жарких горячих слез. В конце концов он перестал обреченно качать головой и посмотрел в другой конец комнаты, сощурив глаза и плотно сжав губы. Джесси видела его отражение в зеркале. На это он и рассчитывал.
  
  — Никогда никому не рассказывай, — сказал он после долгой и напряженной паузы, и у Джесси точно гора с плеч свалилась. Его тон был гораздо важнее смысла сказанных слов. Таким тоном он говорил с Джесси часто, что, кстати, всегда выводило Салли из себя. Ладно, сдаюсь, — как бы нехотя соглашался он, — пусть будет по-твоему, хотя это и противоречит моим принципам. Теперь я на твоей стороне.
  
  — Да, — пролепетала она сквозь слезы, — я никогда никому ничего не скажу, папуля.
  
  — Не только матери, а вообще никому и никогда! Это большая ответственность для такой маленькой девочки, милая. А поделиться с кем-нибудь своей тайной — это великое искушение. Например, ты будешь делать уроки вместе с Кэролайн Клайн или Темми Хоу, и кто-нибудь из подруг расскажет тебе свой секрет, и тебе тоже, наверное, захочется рассказать что-нибудь этакое…
  
  — Им?! Никогда-никогда, ни за что!!!
  
  Он понял, что это — не просто слова. Понял все по ее лицу, потому что при одной только мысли о том, что Кэролайн или Темми узнают, что отец трогал ее, Джесси объял неподдельный ужас. Посчитав этот кон выигранным, отец перешел к наиболее важному для него вопросу.
  
  — И сестре тоже ни слова. — Он отстранил Джесси и строго посмотрел ей в глаза. — Вовсе не исключено, что когда-нибудь ты захочешь с ней поговорить…
  
  — Нет, папочка, нет. Я никогда…
  
  Он покачал головой.
  
  — Сначала дослушай, малыш. Я знаю, что вы с Мэдди очень близки, и еще я знаю, что девочкам иногда очень хочется поделиться с кем-нибудь своими самыми сокровенными тайнами. Ты уверена, что сумеешь удержаться и не проговориться Мэдди?
  
  — Да! — Джесси опять расплакалась, так ей хотелось, чтобы он наконец поверил. Конечно, в одном он был прав: кому как не старшей сестре она бы смогла доверить такую ужасную тайну. Но только не в этом случае… ведь Мэдди была близка с мамой, точно так же, как Джесси — с отцом, и если бы Джесси ей рассказала о случившемся на террасе, то Салли бы все узнала еще в тот же вечер. Во всех подробностях. Поэтому Джесси не сомневалась, что с легкостью избежит искушения рассказать все сестре.
  
  — Ты точно уверена? — Он все еще сомневался.
  
  — Да, точно-точно!
  
  Он с сожалением покачал головой, и его упорное недоверие обидело и напугало Джесси.
  
  — По-моему, наш единственный выход — рассказать обо всем маме, малыш. Не убьет же она нас в конце концов.
  
  Джесси прекрасно помнила, как разъярилась мать, когда папуля сказал, что она не поедет со всеми на гору Вашингтон, и в ее голосе тогда сквозила не только злость. Джесси было неприятно об этом думать, но зачем отрицать очевидное, ведь себя не обманешь… В голосе матери была ревность и даже как будто ненависть. Во всяком случае, что-то очень похожее. И на мгновение у нее в голове возник ясный и четкий образ: они с папой, бездомные, скитаются по Америке…
  
  …и естественно, спят вместе. Ночью.
  
  И вот тогда что-то словно сломалось внутри. Она разрыдалась, забилась в истерике, умоляла его не рассказывать ничего маме, обещала, что станет послушной, хорошей девочкой, если только он ничего не расскажет. Отец дал ей выплакаться и когда почувствовал, что настал подходящий момент, очень серьезно сказал:
  
  — Знаешь, малыш, ты очень сильная для такой маленькой девочки.
  
  Она взглянула на него — щеки мокры от слез, — и в ее глазах засветилась надежда. Он угрюмо кивнул и вытер ей слезы чистым полотенцем.
  
  — Я никогда не мог тебе отказать, если тебе действительно чего-то хотелось. И сейчас не могу. Давай попробуем сделать по-твоему.
  
  Джесси бросилась ему на шею и принялась осыпать поцелуями его лицо. Где-то в глубине души она сознавала, что он
  
  (не сможет сдержаться)
  
  начнет все сначала. Но ее благодарность затмила всякую осторожность. И ничего страшного не случилось.
  
  — Спасибо, спасибо тебе, папуля. Большое спасибо!
  
  Он опять взял ее за плечи и отстранил от себя, на этот раз — мягко и улыбаясь. Однако во взгляде все равно сквозила грусть. И сейчас, почти тридцать лет спустя, Джесси не сомневалась, что эта грусть не входила в первоначальный сценарий папиной постановки. Печаль была искренней и неподдельной, но вместо того, чтобы что-то поправить, это только ухудшило ситуацию.
  
  — Ну что ж, решено: я молчу, ты молчишь? Хорошо?
  
  — Хорошо!
  
  — И даже между собой мы это больше не обсуждаем. Отныне и во веки веков, аминь. Сейчас мы выйдем из этой комнаты, и сегодня ничего не было, хорошо?
  
  Джесси с готовностью согласилась. Но тут она вспомнила тот странный запах и поняла, что задаст еще один — последний вопрос, прежде чем они «выйдут из этой комнаты».
  
  — И вот еще что. Прости меня, Джесс. Мне очень стыдно. То, что я сделал… это мерзко и отвратительно.
  
  Джесси помнила: говоря эти слова, он смотрел в сторону. Все это время он сознательно доводил ее до истерики — заставлял чувствовать груз вины и внушал страх неотвратимой расплаты. Пока он мучил ее, угрожая разоблачением и добиваясь того, чтобы она уже точно никому ничего не сказала, он смотрел ей прямо в глаза и ни разу не отвел взгляда, а когда извинялся, его взгляд скользил по рисункам, разделявшим комнату. Это воспоминание породило в ней странное чувство: смесь пронзительной грусти и жгучей ярости. Он совершенно спокойно врал ей в лицо, но прятал глаза, когда говорил правду.
  
  Она помнила, как хотела сказать ему, что извиняться не нужно, но все-таки промолчала. Потому что боялась, что если она сейчас скажет хоть слово, он передумает и расскажет все матери. Но самое главное, даже тогда — в десять лет — она понимала, что он должен был перед ней извиниться.
  
  — В последнее время Салли была со мной холодна, что верно, то верно. Но это меня не оправдывает. Даже не представляю, что на меня нашло. — Он рассмеялся, по-прежнему пряча глаза. — Может быть, это затмение виновато? Если да, то слава Богу, что мы больше его не увидим. — Он умолк на мгновение и добавил, словно про себя: — Господи, если мы ей ничего не расскажем, а она как-то узнает сама…
  
  Джесси прижалась к нему и сказала:
  
  — Она не узнает. Я никогда ей не скажу, папуля. — Она помедлила и добавила: — Да и что я могу сказать?
  
  — Правильно, — он улыбнулся, — ведь ничего не было.
  
  — А я… Ведь я не…
  
  Она взглянула на него, надеясь, что он поймет, что она хочет спросить, однако он лишь смотрел на нее, озадаченно подняв брови. Улыбка сменилась озабоченным выражением ожидания.
  
  — Я не беременна? — выпалила она.
  
  Он вздрогнул. На лице появилось странное напряжение, словно он изо всех сил пытался подавить какое-то сильное чувство. Страх или грусть — подумалось ей тогда. И только теперь, спустя столько лет, до нее дошло, какие чувства пытался сдержать отец: взрыв безудержного смеха от облегчения. Наконец он взял себя в руки и поцеловал ее в кончик носа.
  
  — Нет, малышка. Конечно, нет. Мы ведь не делали то, от чего женщины могут забеременеть. Ничего подобного не было. Я просто чуть-чуть повозился с тобой, вот и все.
  
  — Ты меня приласкал. — Джесси прекрасно помнила, что сказала именно эти слова. — Мне было страшно, и ты меня приласкал.
  
  Он улыбнулся:
  
  — Да, вот именно! Ты просто прелесть, малыш. Ну что, все уже решено? Тема закрыта?
  
  Она кивнула.
  
  — Ничего подобного больше не будет… и ты это знаешь, да?
  
  Она снова кивнула, но ее улыбка поблекла. Его слова должны были ее успокоить, и она действительно вроде бы успокоилась, но и испугалась тоже — может быть, потому, что его голос звучал как-то уж слишком угрюмо, а во взгляде читалась какая-то странная грусть. Она помнила, как схватила его руки и сжала что было сил.
  
  — Ты все еще меня любишь, папа? Несмотря ни на что, ты меня любишь? После того, что случилось?
  
  Он кивнул и сказал, что любит, и даже сильнее, чем прежде.
  
  — Тогда обними меня крепко-крепко.
  
  И он обнял ее, но теперь Джесси вспомнила кое-что еще: теперь он больше не прикасался к ней нижней частью тела.
  
  Ни в тот раз, ни потом. Больше уже никогда, — подумала Джесси. — Во всяком случае, я не помню, чтобы такое было. Даже когда я окончила колледж и во второй раз в жизни увидела слезы у него на глазах, он лишь приобнял меня, по-старушечьи отклячив зад, чтобы — не дай Бог — не прикоснуться ко мне промежностью. Бедный, бедный папа. Думаю, что никто из его коллег и деловых партнеров ни разу не видел его таким взволнованным и смущенным, каким его видела я в день затмения. Столько боли и переживаний… и из-за чего? Из-за какого-то сексуального эпизода, который и гроша ломаного не стоил. Господи, что за жизнь. Что за херовая жизнь.
  * * *
  
  Она принялась машинально сгибать и разгибать руки, чтобы разогнать кровь. Сейчас примерно около восьми утра. Она прикована к кровати уже почти восемнадцать часов. Из рубрики «невероятно, но факт».
  
  Тут проявилась Рут, причем настолько внезапно, что Джесси даже подпрыгнула от неожиданности. В ее голосе сквозило неприкрытое отвращение:
  
  И ты до сих пор его оправдываешь? Винишь во всем себя, а он как бы и ни при чем? После стольких лет, до сих пор… Чудно!
  
  — Замолкни, — хрипло отозвалась Джесси. — Это здесь ни при чем. И уж тем более…
  
  Да ты просто шедевр, Джесс!
  
  — Но даже если бы было при чем, — продолжила Джесси, повысив голос, — даже если бы было при чем, оно все равно не поможет мне выбраться из теперешней передряги. Так что давай закроем тему.
  
  До Лолиты тебе было как до луны. И не важно, что ты там себе напридумывала.
  
  Джесси сочла за лучшее промолчать. Но Рут все равно не унималась:
  
  Если ты все еще думаешь, что твой разлюбимый папуля был добрым и благородным рыцарем и самоотверженно защищал тебя от огнедышащей драконихи, то тебе очень не помешает взглянуть на это с другой точки зрения.
  
  — Заткнись! — Джесси принялась еще быстрее двигать руками. Цепи позвякивали, браслеты наручников гулко клацали по столбикам. — Заткнись, ты, мерзавка!
  
  Он все спланировал, Джесси. Неужели ты не понимаешь? Это было не спонтанным порывом: изголодавшийся по сексу отец вдруг воспылал к дочке отнюдь не отеческой любовью. Он все спланировал заранее!
  
  — Неправда, — выдохнула Джесси. Пот стекал по лицу солеными прозрачными каплями.
  
  Да неужели? А чья была идея надеть сарафанчик? Тот, который был слишком мал и тесен? Кто знал, что ты будешь слушать — и восхищаться, — как он спорит с матерью? Кто лапал тебя за грудь накануне вечером? И на ком в день затмения были только спортивные шорты?
  
  Джесси внезапно представилось, что в спальне был Брайан Гамбел. В безупречном костюме-тройке и с золотым браслетом. Он стоит у кровати, а рядом с ним — парнишка-оператор с портативной камерой на плече. Он медленно водит камерой, снимая каждый дюйм почти обнаженного тела Джесси, а потом берет крупным планом ее вспотевшее лицо. Брайан Гамбел ведет прямой репортаж из спальни в летнем домике на берегу озера, где лежит женщина, прикованная наручниками к кровати. Он наклоняется, подносит ей микрофон и спрашивает:
  
  — Когда вы впервые поняли, что ваш отец питает к вам далеко не отеческие чувства?
  
  Джесси перестала двигать руками и закрыла глаза. На лице застыло упрямое выражение. Хватит, — решила она. — Я еще могу смириться с голосами Рут и примерной женушки… и даже, наверное, с голосами НЛО, которые время от времени проявляются и пытаются меня поучать… но я перечеркну свое прошлое. Я дам интервью Брайану Гамбелу в «прямом эфире», пусть даже на мне только описанные трусы. Пусть только в воображении, но я это сделаю.
  
  Скажи мне одну вещь, Джесси, — это был не НЛО, а Нора Кэллиган. — Только одну, и на сегодня тема закрыта. А может, и навсегда.
  
  Джесси замерла в ожидании.
  
  Когда ты вышла из себя вчера вечером, кого ты пнула? Джералда или?..
  
  — Конечно, Джерал… — начала было она и запнулась. В голове возник четкий образ: беловатая капля слюны, свисающая с подбородка Джералда. Джесси очень ясно видела, как она вытягивается, срывается и падает ей прямо на живот. Всего лишь капля слюны. Неужели такая малость имеет значение после стольких лет совместной жизни и стольких страстных поцелуев?! Столько раз их слюна смешивалась, и никто от этого не страдал. Разве что иногда один подхватывал от другого простуду.
  
  Подумаешь, ерунда… Но вчера все изменилось. Изменилось в тот самый момент, когда он отказался ее отпустить, хотя она очень просила. Да, мелочь и ерунда. Но так было раньше, пока она не почувствовала слабый запах минеральной воды, так похожий на запах воды из колодца у озера Дак-Скор и запах воды в самом озере в жаркие летние дни. Как 20 июля шестьдесят третьего года, например.
  
  Она видела слюну, но думала, что это сперма.
  
  Нет, неправда, — начала было она, но себя не обманешь. Тут даже Рут не нужна в своей вечной роли Адвоката дьявола. Это правда. Это его чертова сперма — вот в точности ее мысли. А потом она перестала думать вообще. И рефлекторно ударила мужа ногами. Не слюна, а сперма. И не отвращение к любимой игре Джералда, а старый, полусгнивший страх, всплывший на поверхность сознания, как чудище — на поверхность моря.
  
  Джесси взглянула на искалеченное тело мужа. На глаза навернулись слезы, но она сдержалась. Потому что подумала, что Министерство Выживания не одобрило бы эту слабость. Сейчас слезы были бы непозволительной роскошью. Но все-таки ей было жаль Джералда. Он умер, и это прискорбно. Но гораздо печальнее, что она осталась одна в такой дрянной ситуации.
  
  — Вот вроде бы все. Больше добавить нечего, Брайан. Передавай мои наилучшие пожелания Вилларду и Кати. И вот еще, не мог бы ты расстегнуть наручники, прежде чем уйдешь? Я была бы очень тебе признательна.
  
  Брайан не ответил, что было вовсе неудивительно.
  Глава 23
  
  Если ты собираешься выжить, Джесс, тогда послушай дружеский совет: перестань ворошить прошлое и подумай о том, что ты намерена делать в будущем… скажем, в ближайшие десять минут. По-моему, это не очень приятно — умирать от жажды здесь на кровати, а ты как считаешь?
  
  Да, действительно неприятно… и жажда — это еще не самое страшное. Самое страшное — это боль. Джесси ощущала себя так, как, наверное, ощущали себя распятые на кресте. Эта мысль не давала ей покоя буквально с первых секунд пробуждения. Тяжелая мысль, гнетущая: распятие на кресте… В университете на курсе истории она читала статью об этом очаровательном старом способе пыток и казни и с удивлением узнала, что это только начало — когда тебе в руки и в ноги вбивают гвозди. Подобно карманным калькуляторам или льготной подписке на журналы, распятие — это настырный подарок судьбы, которого лучше бы избежать.
  
  Самое мерзкое — это судороги и спазмы в мышцах. Джесси прекрасно осознавала, что те боли, которые она испытывала до сих пор — и даже та парализующая судорога, что прекратила первую панику, — это только цветочки по сравнению с тем, что еще ждет впереди. Мучения только начинаются. Постепенно судороги и спазмы будут проявляться все чаще и все интенсивнее. Руки, диафрагма, живот… к вечеру все ее тело превратится в один сплошной спазм. Руки и ноги будут неметь все сильнее, как бы напряженно она ни работала, чтобы восстановить кровообращение. Они все равно будут неметь, но онемение не принесет облегчения: к тому времени судороги доберутся уже до груди и желудка. Ее руки и ноги не были прибиты гвоздями, и она лежала горизонтально, а не висела на кресте у дороги, как побежденные гладиаторы в фильме «Спартак», но от этого было не легче — это только продлит мучения.
  
  И что ты сейчас собираешься делать? Именно сейчас, пока боль еще не настолько сильна и ты еще не потеряла способности рассуждать здраво?
  
  — Я сделаю все что смогу, — прохрипела Джесси. — Так что давай ты сейчас заткнешься и дашь мне спокойно подумать, ага?
  
  Да пожалуйста, думай себе на здоровье.
  
  Начать нужно с самого очевидного и простого решения. Как говорится, не мудрствуя лукаво… а дальше уже будет видно. А какое решение самое очевидное? Ну конечно, ключи. Которые так и лежат на туалетном столике, куда их положил Джералд. Два одинаковых ключа. Джералд был человеком донельзя сентиментальным и называл их «Первый ключ» и «Запасной». (Именно так — с большой буквы; Джесси явственно слышала эти заглавные буквы в голосе мужа.)
  
  Предположим — просто предположим, — что ей удастся пододвинуть кровать к туалетному столику. Но получится ли у нее взять ключ и открыть замки на наручниках? Вот в чем вопрос… Хотя по здравом размышлении Джесси пришлось признать, что здесь два вопроса, а не один. Допустим, она возьмет ключ зубами — и что потом? Все равно у нее не получится вставить его в замок. Эксперимент со стаканом воды уже доказал, что губами она до наручников не дотянется, как бы ни старалась.
  
  Ладно, с ключами проехали. Что у нас дальше по шкале вероятностей?
  
  Минут пять Джесси напряженно думала, прокручивая в уме все возможности, как какой-нибудь кубик Рубика, но не придумала ничего конструктивного. И тут ее рассеянный взгляд наткнулся на телефон, который стоял на журнальном столике у восточного окна. Прежде она не рассматривала такой вариант спасения — как-то сразу решила, что с тем же успехом телефон мог находиться в другой вселенной, — но сейчас ей подумалось, что она несколько поторопилась с выводами. Все-таки телефон стоял ближе к кровати, чем столик с ключами, и аппарат был значительно больше, чем крошечный ключ от наручников.
  
  Если ей удастся пододвинуть кровать к журнальному столику, может быть, у нее получится снять телефонную трубку ногой? И может быть, у нее получится нажать большим пальцем на кнопку вызова оператора — на ту, что в самом нижнем ряду, между кнопками * и #. Конечно, бред полный. Такое бывает только в каком-нибудь идиотском водевиле, но чем черт не шутит…
  
  Нажать на кнопку, дождаться ответа и заорать что есть мочи.
  
  Да, а спустя полчаса за ней приедут спасатели. Идея безумная, да. Но ничуть не безумнее ее придумки свернуть подписную карточку из журнала в соломинку для питья. Главное — она может сработать. И это вернее, чем двигать кровать через всю комнату к туалетному столику — а ведь надо еще придумать, как это сделать, — а потом изобретать способ, как взять ключ и вставить его в замок. В общем, стоит попробовать… Вот только была тут одна небольшая загвоздка: каким-то образом ей нужно сдвинуть кровать вправо, а это задача нелегкая. Кровать из красного дерева весит как минимум триста фунтов. По самым скромным прикидкам.
  
  Но ведь можно хотя бы попробовать, девочка. И кто знает, а вдруг тебе будет приятный сюрприз… ты не забыла, что пол натерли воском к Дню Труда? И уж если изголодавшийся бродячий пес, у которого ребра торчат, сумел сдвинуть тело Джералда, то вполне вероятно, что и ты тоже сдвинешь кровать. Как говорится, попытка не пытка. В конце концов ты ничего не теряешь.
  
  Хорошая мысль.
  
  Джесси сдвинула ноги на левую сторону кровати, а плечи и спину осторожно переместила вправо. Потом она перевернулась на левое бедро. Ступни свесились с кровати… и внезапно ее ноги и туловище соскользнули влево и поехали вниз, как горный обвал, грозящий перейти в неконтролируемую лавину. Ужасная судорога свела всю левую половину тела, выгнутого под таким углом, который сделает не всякий тренированный акробат. Ощущение было такое, как будто кто-то быстро провел по ногам и боку раскаленной зазубренной кочергой.
  
  Короткая цепочка между браслетами наручников на правой руке натянулась, и на мгновение боль в левом боку растворилась в другой вспышке боли — в правой руке и плече. Впечатление было такое, словно кто-то пытается выкрутить ей руку. Да что там выкрутить — вырвать. Теперь я знаю, что чувствует рождественская индейка, когда ей отрывают ножки, подумала Джесси.
  
  Левая пятка коснулась пола; правая зависла в трех дюймах над полом. Тело выгнулось влево под совершенно неестественным углом, а правая рука до предела ушла назад. Туго натянутая цепочка безжалостно поблескивала в лучах утреннего солнца.
  
  И вдруг Джесси подумалось, что она сейчас умрет. Вот в таком вот положении. Просто не выдержит боли. Она будет лежать здесь, постепенно теряя чувствительность, и в конце концов ее уставшее сердце проиграет битву и больше не сможет снабжать тело кровью — ее изломанное и растянутое тело. Ее опять охватила паника, и она принялась громко кричать о помощи, позабыв, что поблизости нет никого, кроме бродячего пса, обожравшегося адвокатом. Она отчаянно потянулась правой рукой к столбику кровати, но ей не хватило какого-то дюйма, чтобы схватиться рукой за опору.
  
  — Помогите! Пожалуйста, помогите!
  
  Нет ответа. В тихой, залитой солнцем спальне не было других звуков, кроме тех, которые издавала сама Джесси: хриплые крики, тяжелое сбивчивое дыхание, бешеный стук сердца. Она была совершенно одна, и если не сумеет взобраться обратно на кровать, она точно умрет здесь — как человек, подвешенный на крюке в мясной лавке. И действовать надо быстрее, потому что ее ягодицы продолжали скользить к краю кровати и тело смещалось, выкручивая правую руку под совсем уже невозможным углом. Как говорится, на грани срыва.
  
  Совершенно не задумываясь о своих действиях, и уж тем более их не просчитывая (разве что тело, истерзанное болью, само знало, что надо делать), Джесси уперлась в пол левой пяткой и что есть сил оттолкнулась. Это была единственная точка опоры, которая еще оставалась у ее скрюченного болью тела, и — слава Богу — маневр удался. Нижняя часть тела выгнулась дугой, цепь между браслетами наручников на правой руке провисла, и Джесси схватилась за столбик кровати с горячечным рвением утопающего, вцепившегося в спасательный круг. Потом она подтянула себя назад, не обращая внимания на боль, рвущую спину и плечи. Как только ноги поднялись обратно на кровать, она отшатнулась подальше от края, как если бы опустила ногу в бассейн с акулами и заметила это как раз вовремя, чтобы ей не оттяпали пальцы.
  
  Наконец ей удалось принять прежнее полусидячее положение: руки раскинуты в стороны, лопатки лежат на мокрой от пота подушке в сбившейся наволочке. Джесси опустила голову на деревянную перекладину. Она никак не могла отдышаться. Голая грудь блестела от пота. И это было ужасно — Джесси не могла позволить себе терять влагу. Она закрыла глаза и болезненно рассмеялась.
  
  Это было волнующе, правда, Джесс? Незабываемые впечатления… Так твое сердце не билось, наверное, с восемьдесят пятого года, когда ты целовалась с Томми Дельгуидасом на рождественской вечеринке и всерьез собиралась залечь с ним в постель. Попытка не пытка — ты так, кажется, думала? Ну, теперь ты знаешь, что это не так.
  
  Да. И она знает еще одну вещь.
  
  Да? И какую же, лапушка?
  
  — Я знаю, что мне не добраться до этого долбаного телефона, — сказала она вслух.
  
  Да, все правильно. Когда она только что оттолкнулась пяткой от пола, она это сделала исключительно из-за паники. Если бы Джесси не запаниковала, ей бы в жизни не удалось оттолкнуться так сильно. Но при этом кровать не сдвинулась ни на дюйм. И теперь — уже задним числом — она сообразила, что это было и к лучшему. Если бы кровать сдвинулась, Джесси бы не удалось взобраться обратно. Тем более что кровать бы сдвигалась вправо, и если бы Джесси каким-то чудом удалось передвинуть кровать к окну, где стоял телефон, то она бы…
  
  — Я бы болталась с другой стороны кровати. — Джесси не знала, плакать ей или смеяться. — Мать моя женщина, легче меня пристрелить, чтобы не мучилась.
  
  Да, дела невеселые, — произнес у нее в голове один из НЛО-голосов, которого ей сейчас только и не хватало. — На самом деле есть у меня подозрение, что шоу Джесси Берлингейм только что благополучно накрылось. Ваше эфирное время вышло.
  
  — Нет, так не пойдет, — хрипло проговорила Джесси. — Придумай еще что-нибудь.
  
  Тут уже ничего не придумаешь. Вариантов было немного с самого начала, и ты перепробовала их все.
  
  Она закрыла глаза и ей снова представилась — уже во второй раз с начала этого кошмара наяву — игровая площадка за фальмутской средней школой на Централ-авеню. Только на этот раз Джесси увидела не двух девочек на качелях-доске. Она увидела мальчика — брата Вилла, — который выделывал всякие трюки на турнике.
  
  Джесси открыла глаза, сползла чуть ниже и запрокинула голову, чтобы получше рассмотреть горизонтальную перекладину в изголовье. Вилл, в частности, делал такую штуку: зависал на руках, потом резко подтягивал ноги, забрасывал их себе за плечи, перекувыркивался назад и приземлялся на ноги с другой стороны турника. Брат выполнял это сложное упражнение без всяких видимых усилий. Иногда Джесси казалось, что он кувыркается так, что его запрокинутые ноги проходят между расставленных рук.
  
  Предположим, что я тоже сумею так перекувырнуться. Через эту проклятую перекладину. И…
  
  — И приземлиться на ноги, — прошептала она.
  
  Затея, конечно, опасная, но вполне осуществимая. Только сначала придется отодвинуть кровать от стены — потому что нельзя сделать сальто назад, если сзади нет места, куда приземлиться, — но Джесси подумала, что у нее должно получиться. Сперва нужно снять полочку (а это будет несложно, потому что она не прикручена, а просто лежит на кронштейнах), а потом запрокинуть ноги и упереться ступнями в стену над изголовьем. Ей не удалось сдвинуть кровать в сторону, но если отталкиваться от стены…
  
  — Принцип рычага: тот же вес, но зато выигрыш в силе, — пробормотала она. — Законы физики в действии.
  
  Она уже потянулась к полочке левой рукой, собираясь приподнять ее за край и сбросить с кронштейнов, но тут ее взгляд упал на наручники — и весь запал разом иссяк. Эти проклятые полицейские наручники с их убийственно короткими цепочками… Если бы Джералд пристегнул их к кровати немного повыше — хотя бы между первой и второй перекладинами, — тогда Джесси, наверное, решилась бы провернуть этот опасный трюк. Вполне вероятно, что она сломала бы оба запястья, но она уже дошла до того состояния, когда сломанные запястья казались вполне приемлемой платой за освобождение… в конце концов кости срастутся, правильно? Однако Джералд пристегнул наручники между второй и третьей перекладинами, а это было слишком низко. Если она попытается перекувырнуться назад, дело не ограничится сломанными запястьями; она себе вывернет оба плеча. Да что там вывернет… их просто вырвет из суставов под весом ее тела.
  
  И попробуй потом еще сдвинуть эту кровать с обоими сломанными запястьями и вывернутыми плечами… Ничего себе развлечение.
  
  — Нет уж, спасибо, — прохрипела она.
  
  Давай подведем итоги, Джесс. Ты здесь застряла. Можешь меня называть голосом безысходности или отчаяния, если тебе от этого будет легче или если тебе так проще сохранить рассудок… а я всеми руками-ногами за то, чтобы ты его сохраняла как можно дольше… но на самом деле я голос правды. А правда сейчас заключается в том, что ты тут застряла.
  
  Джесси резко повернула голову набок, не желая слушать этот доморощенный голос правды, но оказалось, что она не может его заглушить — точно так же, как не могла заглушить все остальные призрачные голоса.
  
  Это настоящие полицейские наручники, а не какие-нибудь игрушки с мягкой подкладочкой под браслетами, которые можно открыть самой, просто дернув рукой, если кого-то вдруг занесет и он начнет заходить слишком далеко. Ты здесь прикована по-настоящему, и ты не какой-нибудь гуттаперчевый акробат из цирка, который может завязывать свое тело узлом, и не какой-нибудь эскейпист типа Гарри Гудини или Дэвида Копперфильда. Я ничего не придумываю, я говорю все как есть. И вот что я тебе скажу: положение у тебя безвыходное.
  
  Ей вдруг вспомнилось, что с ней было, когда отец ушел из ее комнаты в день затмения. Она бросилась на постель и рыдала, пока ей не стало казаться, что сейчас ее сердце просто не выдержит и разорвется… ну и пусть бы оно разорвалось. Так, наверное, было бы лучше. Для всех. И вот теперь, когда ее губы уже дрожали, а глаза щипало от слез, она была очень похожа на ту несчастную девочку, которая плакала у себя в спальне в тот день, когда на небе погасло солнце: обессиленная, смущенная, испуганная и потерянная. Да, прежде всего — потерянная.
  
  Джесси расплакалась, но ее хватило только на две-три слезинки. Должно быть, сработали защитные механизмы: ее организму сейчас нельзя было терять ни капли влаги. Но она все равно плакала, без слез, и ее рыдания были сухими, как ощущение наждачной бумаги, забившей горло.
  Глава 24
  
  Редактора и ведущие телепрограммы «Сегодня» в Нью-Йорке отработали очередной день и теперь отдыхают до завтра. На дочернем канале NBC, вещавшем на южный и западный регионы штата Мэн, началось местное ток-шоу (дородная тетушка — этакая добрая и уютная мамочка — в клетчатом переднике демонстрировала, как легко приготовить бобы в скороварке), потом показывали игру, участники которой отпускали дурацкие и совсем не смешные шутки и вопили почти в оргазмическом экстазе, когда выигрывали машины, моторные лодки и блестящие красные пылесосы. А в летнем домике Берлингеймов на берегу озера Кашвакамак новоявленная вдова снова уснула тревожным и беспокойным сном. И ей снова приснился кошмар — очень яркий и убедительный, как будто все происходило наяву.
  
  Там, во сне, Джесси снова лежала в темноте, и какой-то человек, мужчина — или существо, притворявшееся человеком, — снова стоял в углу спальни и смотрел на нее. Это был не отец и не муж. Это был незнакомец; тот самый, который преследует тебя в кошмарных снах и самых болезненных, самых параноидальных видениях, — порождение твоих самых глубинных страхов. Это было то самое воплощение темного ужаса, которое Нора Кэллиган — с ее полезными советами на все случаи жизни и мягкой, практичной натурой — никогда не принимала в расчет. Это черное существо нельзя победить никакой логикой. Оно просто есть, и оно выбирает тебя в жертву.
  
  Но ты меня знаешь, сказал незнакомец с длинным белым лицом. Потом наклонился и взялся за ручку сумки, что стояла на полу у его ног. Даже не сумки, а маленького чемоданчика. Джесси заметила, причем без всякого удивления, что ручка была сделана из челюстной кости, а сам чемоданчик — из человеческой кожи. Незнакомец поднял его с пола, щелкнул замочками и открыл крышку. И снова Джесси увидела кости и драгоценности; и вновь незнакомец запустил руку в глубь чемоданчика и принялся медленно помешивать его содержимое, и опять Джесси услышала те же страшные звуки — тихое клацанье и позвякивание.
  
  Нет, я не знаю тебя, — сказала она. — Я не знаю, кто ты. Не знаю, не знаю!
  
  Я Смерть, ясное дело, и сегодня вечером я вернусь. Только сегодня я вряд ли буду просто стоять в углу и смотреть. Сегодня я на тебя наброшусь … вот так!
  
  Существо рванулось вперед, уронив чемоданчик на пол (кольца, кулоны, ожерелья рассыпались по полу, как раз рядом с телом Джералда, который лежал у двери и указывал обглоданной рукой на темный коридор) и протягивая руки к Джесси. Она увидела, что ногти у него черные, грязные и такие длинные, что их правильнее было бы назвать когтями… Она резко дернулась и проснулась. Цепи наручников зазвенели, когда она попыталась инстинктивно закрыться руками.
  
  — Нет, нет, нет, — шептала она спросонья и никак не могла остановиться.
  
  Это был сон. Прекрати, Джесси. Это был только сон.
  
  Она медленно опустила руки, так что они снова безвольно повисли в браслетах наручников. Конечно, это был сон — вариация на тему другого сна, который приснился ей прошлой ночью. Но он был такой яркий, такой реальный… о Господи, да. Если подумать, то он был значительно хуже, чем сон о дне рождения брата и даже чем сон об их с папой возне в день затмения. И вот что странно: почти все утро она вспоминала именно эти два сна и почему-то не думала о самом страшном. На самом деле она вообще забыла об этом жутком незнакомце с длинными руками и кошмарным чемоданом, пока не задремала и он не приснился ей снова.
  
  В голове вертелись строчки из песни. Что-то из Позднего Психоделического периода: «Кое-кто называет меня космическим ковбоем… о да… кое-кто называет меня гангстером любви…»
  
  Джесси поежилась. Космический ковбой. Что-то в этом есть. Чужой, посторонний, равнодушное ко всему существо, случайный прохожий…
  
  — Чужак, — прошептала Джесси и неожиданно вспомнила, как собрались морщинами щеки этого существа, когда оно усмехнулось. И как только она вспомнила и осознала это, все остальное сразу же стало понятно. Золотые зубы поблескивают во рту. Пухлые надутые губы. Мертвенно-бледный лоб и большой тонкий нос. И, разумеется, чемоданчик, какие бывают у разъездных коммивояжеров…
  
  Прекрати, Джесси… не надо себя накручивать. У тебя и без того хватает проблем.
  
  Да уж, проблем у нее хватает. Но раз начав думать об этом сне, Джесси уже не могла остановиться. И что самое неприятное: чем больше она о нем думала, тем больше убеждалась, что это мало похоже на сон.
  
  А что, если я не спала? — вдруг подумалось ей, и теперь, когда эта мысль оформилась в слова, Джесси с ужасом поняла, что какая-то ее часть была уверена в этом все время и ждала лишь подтверждения своей страшной догадки.
  
  Нет, конечно же, нет. Это был просто сон…
  
  А если все-таки не сон? Что тогда?
  
  Смерть, — подсказал белолицый чужак. — Ты видела Смерть. Сегодня вечером я вернусь, Джесси. А завтра ночью я сложу твои кольца к себе в чемоданчик вместе с другими моими красивыми штучками… с моими хорошенькими сувенирами.
  
  Джесси вдруг поняла, что ее бьет дрожь, как это бывает при сильной простуде с температурой. Она вперила беспомощный взгляд в пустой угол, где прошлой ночью стоял
  
  (космический ковбой, гангстер любви)
  
  в пустой угол, который сейчас был залит ярким утренним светом, но ночью там снова поселятся черные тени. Ее снова пробрал озноб. Неумолимая правда была такова: вполне вероятно, что она здесь умрет.
  
  Конечно, рано или поздно тебя найдут, Джесси. Но как бы не было слишком поздно. Потому что сперва все решат, что вы с Джералдом укатили в какое-нибудь романтическое путешествие. А почему бы и нет? Разве вы с ним не разыгрывали из себя страстно влюбленную пару, которая переживает затяжной медовый месяц? Только вы вдвоем знали, что Джералд теперь возбуждается только тогда, когда ты прикована наручниками к кровати. И это наводит на определенные мысли… Может, и с ним тоже кто-то игрался в день солнечного затмения?
  
  — Заткнись, — пробормотала Джесси. — Вы все заткнитесь.
  
  Но в конце концов те, кто вас знает, начнут волноваться и примутся вас искать. И скорее всего первыми будут коллеги Джералда. Я хочу сказать, что в Портленде есть парочка женщин, которых ты называешь подругами, но ты никогда не была с ними очень близка. На самом деле это просто приятельницы — милые дамы, с которыми можно попить чайку и перелистать каталоги и журналы мод. Никто из них и не заметит, если ты пропадешь на целую неделю, а то и дней на десять. Но у Джералда есть дела, у него были назначены встречи, и если он не появится на работе к пятнице, то кто-нибудь из его сослуживцев-приятелей начнет звонить и выяснять, в чем дело. Да. Так, наверное, все и будет… но есть у меня подозрение, что найдет вас не кто иной, как смотритель дач. Два трупа в летнем домике. И он наверняка отвернется, Джесс, когда будет тебя накрывать простыней. Потому что ему будет страшно смотреть на твои окостеневшие руки в наручниках — на твои пальцы, твердые, как карандаши, и белые, как свечи. Ему будет страшно смотреть на твой рот; на пену слюны, высохшую на губах до состояния чешуйчатых струпьев. Но страшнее всего ему будет смотреть на твои глаза, в которых навечно застынет ужас, и поэтому он отвернется, когда будет тебя накрывать.
  
  Джесси медленно повела головой из стороны в сторону — безнадежный жест отрицания и неприятия.
  
  Билл позвонит в полицию, и они приедут сюда вместе с судебной бригадой и коронером штата. Они будут стоять над тобой и курить сигары (Дуг Роу, без сомнения, приедет в своей ужасной белой полушинели, и вся команда киношников будет ждать на улице, пока полиция не разрешит им войти), а когда коронер откинет простыню, они все сморщатся и отвернутся. Да… мне кажется, даже самые крутые из них сморщатся и отвернутся на миг, а кое-кто даже выйдет из комнаты. И потом их приятели будут над ними смеяться за это. А те, кто останется в комнате, со знанием дела кивнут головой и согласятся, что женщина на кровати умирала долго и тяжело. «Стоит лишь на нее посмотреть, и все станет ясно», — вот так они скажут. Но они не узнают и половины того, что ты вытерпела перед смертью. Они никогда не узнают, почему глаза у тебя распахнулись от ужаса, а рот застыл в безмолвном крике… они никогда не узнают, что ты увидела в самом конце. Нечто, выходящее из темноты. Твой отец, может, и был твоим первым любовником, Джесси, но последним твоим любовником будет черное существо с длинным белым лицом и чемоданчиком из человеческой кожи.
  
  — Пожалуйста, замолчите, — простонала Джесси. — Не надо больше никаких голосов, пожалуйста.
  
  Но этот голос уже не мог остановиться. Он как будто ее и не слышал. Он продолжал говорить — шептал прямо ей в мысли откуда-то из глубин подсознания. Слушать его было все равно что лежать и чувствовать, как тебе по лицу водят шелковым лоскутом, измазанным в склизкой грязи.
  
  Тебя отвезут в Августу, и судебно-медицинский эксперт распотрошит тебя и переберет все внутренности. Такова обычная процедура в случаях подозрительной смерти при отсутствии свидетелей. А ты — как раз такой случай. Он извлечет у тебя из желудка остатки последнего обеда — сандвич с салями и сыром из «Амато» в Горхэме, — срежет кусочек мозга, рассмотрит все под микроскопом и в конце концов констатирует смерть от несчастного случая. «Леди и джентльмен играли в обычную безобидную игру, — скажет он. — Но джентльмен повел себя вовсе не как джентльмен, и в самый интересный момент у него прихватило сердце, а дама осталась… ладно, не будем вдаваться в подробности. На мой скромный вкус, лучше об этом вообще не задумываться без особой на то необходимости. Скажем просто, что дама умирала мучительно и тяжело — стоит лишь на нее посмотреть, и все станет ясно». Вот так все и кончится, Джесс. Может быть, кто-то заметит, что у тебя нет обручального кольца. Но они не будут искать его слишком долго… если вообще будут искать. И медэксперт вряд ли заметит, что у тебя не хватает одной маленькой косточки — какой-нибудь незначительной косточки, скажем, одной фаланги на пальце правой ноги. Но мы-то знаем, да, Джесси? Мы все уже знаем. Мы знаем, что это он их возьмет. Чужак, космический ковбой. Мы с тобой знаем…
  
  Джесси резко запрокинула голову назад и ударилась затылком об изголовье кровати. Перед глазами поплыли круги. Было больно — очень больно, — но внутренний голос умолк, как умолкает радио, когда его выдернули из розетки. Так что оно того стоило.
  
  — Вот, — сказала она. — А если ты снова начнешь, я повторю это еще раз. И еще, и еще… И я не шучу. Мне надоело выслушивать…
  
  Теперь уже ее собственный голос, который почти бессознательно произносил слова в пустой комнате, резко умолк, как отрубившееся радио. Когда круги перед глазами чуть-чуть побледнели, она увидела какую-то штуку — на полу в нескольких дюймах от вытянутой руки Джералда. Раньше она ее не замечала и не заметила бы теперь, если бы эта штуковина не блеснула, отразив солнечный свет. Маленький белый камушек с изогнутым золотым ободком посередине, так что в целом все это напоминало символ ин-янь. Сначала Джесси подумала, что это кольцо, но для кольца оно было уж слишком маленьким. Это была сережка с жемчугом. Она выпала на пол, когда ночной гость перебирал содержимое чемоданчика, демонстрируя Джесси свои сокровища.
  
  — Нет, — прошептала она. — Нет, невозможно.
  
  Но она там была, жемчужная сережка с тоненьким золотым ободком. Она лежала на полу, поблескивая в лучах солнца, такая же настоящая, как и мертвый мужчина, который как будто указывал на нее вытянутой рукой.
  
  Это моя сережка! Наверное, выпала из шкатулки с драгоценностями и лежала там с лета… просто я ее только сейчас заметила!
  
  Вот только одна неувязка: у нее была всего одна пара жемчужных сережек, без золотого ободка, и эти серьги остались в Портленде.
  
  И еще одна неувязка: через неделю после Дня Труда сюда приходили рабочие натирать пол, и если бы кто-то нашел на полу сережку — если бы она там валялась, — то он бы поднял ее и положил на туалетный столик или к себе в карман.
  
  И было еще кое-что.
  
  Нет. Ничего там нет. И не смей говорить, что есть.
  
  Как раз за сережкой…
  
  Даже если там что-то есть, я не буду на это смотреть.
  
  Но она не могла не смотреть. Ее взгляд сам скользнул мимо сережки и остановился на пятачке перед самой дверью, ведущей в коридор. Там было пятнышко высохшей крови, но Джесси сейчас волновала совсем не кровь. Это была кровь Джералда. Кровь — это нормально. Ее волновал след ботинка, отпечатавшийся в крови.
  
  Чего ты психуешь?! Если он есть там сейчас, значит, он был там и раньше!
  
  Но как бы Джесси ни хотелось в это поверить, она точно знала, что никакого следа здесь не было. Вчера на полу не было ни единой пылинки, не говоря уже о каких-то следах. Тем более что этот след не мог быть следом Джералда или самой Джесси. Это был отпечаток большого растоптанного ботинка, а грязь с него, уже высохшая на полу, вполне могла быть грязью с заросшей тропинки, что вьется вдоль берега озера на протяжении примерно мили, а потом уходит обратно в лес и ведет на юг, к Моттону.
  
  Похоже, что вчера ночью кто-то действительно был здесь, в спальне.
  
  И как только эта кошмарная мысль неумолимо оформилась в ее и без того перенапряженном сознании, Джесси начала кричать. Бродячий пес, дремавший на крыльце у задней двери, на мгновение приподнял голову и навострил здоровое ухо. Но сразу же успокоился и опять опустил морду на лапы. В крике не было никакой угрозы — это кричала хозяйка. Всего лишь хозяйка. Тем более теперь от нее тоже пахло той черной тварью, что приходила сюда вчера ночью. Это был очень знакомый запах. Запах смерти.
  
  Бывший Принц закрыл глаза и снова заснул.
  Глава 25
  
  Наконец ей кое-как удалось взять себя в руки. И как ни странно, в этом ей помогла идиотская аутотренинговая считалка, придуманная Норой Кэллиган.
  
  — Раз, для ступней и для пальчиков ног, десять милых свиняток — лежат к боку бок, — хрипло проговорила Джесси в пустоту спальни. — Два, для левой и правой ноги, они так прекрасны, стройны и длинны. Три, для того, что у женщины есть. Женщина я — это нужно учесть… и вляпалась я через это по самые пончикряки…
  
  Она продолжала упорно начитывать простенький текст считалки, повторяя те строки, которые смогла вспомнить, и пропуская те, которые напрочь забыла. Она лежала, плотно зажмурив глаза. Она повторила считалку раз шесть подряд и в конце концов начала осознавать, что сердцебиение постепенно приходило в норму, а самые кошмарные страхи начинают блекнуть. Но она даже и не заметила то радикальное добавление, которое внесла в стишок Норы.
  
  После шестого раза она открыла глаза и обвела комнату мутным взглядом человека, который только-только проснулся после короткого крепкого сна. Однако она избегала смотреть в тот угол, где стоял туалетный столик. Ей не хотелось снова наткнуться взглядом на ту сережку и уж тем более — на чужой след у двери.
  
  Джесси? Робкий и тихий голос. Кажется, это был голос примерной женушки, только теперь в нем не было ни надрывного энтузиазма, ни горячечного отрицания. Джесси, можно я что-то скажу?
  
  — Нет, — быстро отозвалась Джесси и не узнала свой собственный голос, таким он стал ломким и хриплым. — Лучше молчи. Как вы мне все надоели, сучки.
  
  Пожалуйста, Джесси. Послушай меня.
  
  Джесси закрыла глаза, и в голове у нее возник мысленный образ той части ее личности, который она называла примерной женушкой. Причем она ничего не представляла себе специально. Она просто его увидела. Женушка все еще пребывала в колодках, но теперь она подняла голову. Наверное, это было очень непросто сделать, если учесть, что ей на шею давила тяжелая деревяшка. Волосы разметались, на мгновение приоткрыв лицо, и Джесси с удивлением обнаружила, что примерная женушка была совсем еще молодой девчонкой.
  
  Да, но она — это тоже я, подумала Джесси и едва не рассмеялась. Классический случай для книжки из серии «Прикладная психология — в массы». Ей вспомнилась Нора, которая могла буквально часами говорить о том, как мы должны лелеять и холить «ребенка внутри нас». Нора утверждала, что причина всех наших депрессий и бед — хроническое неумение потакать слабостям этого внутреннего ребенка.
  
  Слушая рассуждения Норы, Джесси только кивала с серьезным видом. Ей самой эта идея казалась какой-то уж слишком сопливо-розово-сентиментальной. Ей очень нравилась Нора, но ей всегда казалось, что Нора излишне чувствительная особа и что ей пора бы и выйти за рамки ментальных концепций «детей цветов» конца шестидесятых — начала семидесятых. Однако теперь она поняла, что имела в виду Нора, когда говорила про «ребенка внутри нас», и эта идея уже не казалась ей идиотской. Наоборот, очень даже заманчивой. Джесси даже подумала, что в ней заключен некий значимый символ. Тем более что колодки — образ вполне соответствующий обстоятельствам, правильно? Женщина в колодках — это примерная женушка, которая ждет своего часа. Рут, которая ждет своего часа. Джесси, которая ждет своего часа. Это — та самая девочка, которую папа называл малышом.
  
  — Ладно, давай говори, — сказала Джесси, не открывая глаз. Образ девочки в колодках казался почти реальным — наверное, из-за предельного стресса, голода и жажды в ее восприятии что-то сдвинулось. Теперь она различала слова «ЗА ПЛОТСКОЕ ИСКУШЕНИЕ И ОБОЛЬЩЕНИЕ» на дощечке, прибитой гвоздями над головой у девочки. Разумеется, это было написано сахарно-розовой губной помадой оттенка «Мятная-ням-ням».
  
  Но на этом фантазия Джесси не успокоилась. Рядом с девочкой-малышом стояли другие колодки, и в них тоже была закована какая-то девочка. На вид ей было лет семнадцать, и она была толстой. Лицо все в прыщах. За спиной у пленниц появился зеленый луг. Должно быть, общественный выгон. И через пару секунд воображение Джесси нарисовало и двух коров, которые там паслись. Где-то звонил колокол — похоже, на той стороне холма, — глухо и монотонно, как будто звонарь собирался бить в него целый день, дотемна… или хотя бы пока коровы не вернутся домой.
  
  Джесс, ты сходишь с ума, — сказала она себе. И, наверное, так оно и было. Но это было уже не страшно. Если в ближайшее время она не придумает, как спастись, то сумасшествие можно будет считать благословением небес. Джесси прогнала эту кошмарную мысль и снова сосредоточила все внимание на девочке в колодках. Выражение злобы у нее на лице сменилось странной смесью ярости и нежности. Эта Джесси Махо была постарше, чем та девочка, которую лапал отец в день затмения. Но ненамного постарше. Лет двенадцать, наверное. Четырнадцать — самое большее. Девочка ее возраста вообще не могла быть наказана ни за какое преступление, и уж тем более — за плотское искушение и обольщение. Плотское искушение, Господи Боже… что за дурацкие шутки?! Почему люди бывают такими жестокими? Почему?!
  
  Что ты хотела сказать мне, малыш?
  
  Только то, что оно настоящее, — сказала девочка в колодках. Ее лицо побелело от боли, но в серьезных ясных глазах была только искренняя озабоченность. — Оно тебе не приснилось. Оно настоящее, и ты сама это знаешь. И сегодня ночью оно вернется. И мне кажется, что на этот раз оно не будет просто стоять и смотреть. Тебе нужно освободиться, пока не стемнело, Джесси. Тебе нужно бежать отсюда, пока оно не вернулось.
  
  Джесси опять захотелось заплакать, но слез не было.
  
  Не было ничего, кроме сухого и едкого жжения.
  
  Я не могу! — закричала она. — Я уже все перепробовала — все, что можно! Самой мне не выбраться!
  
  Ты забыла одну вещь, — сказала девочка в колодках. — Не знаю, насколько это важно… но вполне может быть, что тебе это чем-то поможет.
  
  Что я забыла?
  
  Девочка повернула руки в отверстиях деревянной колодки, демонстрируя Джесси чистые розовые ладошки. Помнишь, он говорил, что есть два вида наручников: М-17 и F-23. Вчера ты почти что вспомнила, но потом отвлеклась… Так вот. Он хотел F-23, но их выпускают мелкими партиями и их очень трудно достать, так что ему пришлось взять М-17. Ты же помнишь, правда? Он рассказывал про эту модель в тот вечер, когда принес наручники домой.
  
  Она открыла глаза и взглянула на правый наручник. Да, Джералд рассказывал про эту модель. На самом деле он говорил без умолку, как наркоман-кокаинщик после двух доз подряд. А началось все с того, что около полудня он позвонил ей с работы. Хотел убедиться, что Джесси одна — за столько лет он так и не смог запомнить, по каким дням к ним ходит домработница, — а когда Джесси сказала, что сегодня домработница не придет, он попросил ее надеть что-нибудь этакое. «Ну, ты понимаешь, чтобы было надето, но вроде как и не совсем», — вот так он сказал. Помнится, Джесси это заинтриговало. Даже по телефону голос у Джералда был возбужденный донельзя, и она сразу же поняла, что он что-то такое задумал… неординарное. Она была совершенно не против; им обоим было уже хорошо за сорок, и если Джералду вдруг захотелось немного поэкспериментировать, то она с удовольствием ему подыграет.
  
  Он приехал в рекордное время (Джесси еще подумала, что он гнал всю дорогу так, что под колесами дымился асфальт). Она очень хорошо помнила, как он ходил из угла угол в спальне и буквально трясся от возбуждения: щеки пылают, глаза горят. Если говорить о словесных ассоциациях, то слово «секс» стояло далеко не первым в списке Джессиных ассоциаций на Джералда (если бы ей пришлось проходить тест, то первым, наверное, всплыло бы слово «безопасность»), но в тот день Джералд буквально кипел сексуальностью. Джесси даже подумала, что если муж не успеет раздеться быстро, то его обычно отнюдь не прыткий адвокатский причиндал сейчас просто сорвет молнию на брюках.
  
  Когда же Джералд снял брюки, а заодно и трусы, он слегка сбавил пыл и торжественно открыл пластиковую коробку, которую принес с собой. Там были две пары наручников. Джералд достал их и показал Джесси. У него на горле билась синяя жилка — судорожно трепетала, как крылышки колибри. Джесси запомнила и это тоже. Должно быть, уже тогда его сердце давало сбои.
  
  Ты бы мне сделал огромное одолжение, Джералд, если бы откинул лыжи еще тогда.
  
  Наверное, Джесси должна была ужаснуться тому, что способна думать такое про человека, с которым прожила столько лет и с которым у нее было столько связано, но ее хватило только на легкое отвращение к себе. А потом ее мысли снова вернулись к тому, каким был Джералд в тот день — щеки пылают, глаза горят, — и руки сами собой сжались в кулаки.
  
  — Почему ты никак не оставишь меня в покое? — спросила она своего мертвого мужа. — Почему ты, такая скотина, не оставишь меня в покое?!
  
  Не заводись. Не думай про Джералда; думай про наручники. Две пары наручников Kreig, размер М-17. «М» значит «мужские». 17 — число зарубок на замках.
  
  Ее как будто обдало жаром. Живот скрутило. Ты ничего не чувствуешь, — сказала она себе. — А если не можешь не чувствовать, просто считай, что у тебя несварение желудка.
  
  Но себя не обманешь. Это была надежда. Отрицать это было уже бесполезно. Главное — не обольщаться. Смотреть на вещи реально. Держать в голове, что все предыдущие попытки освободиться ни к чему не привели. Джесси упорно твердила себе, что она должна помнить про разочарование и боль, но постоянно ловила себя на том, что думает совсем о другом: о том, как близко — как охерительно близко — было освобождение. Чтобы все получилось, ей не хватило буквально четверти дюйма. А будь у нее лишних полдюйма… все получилось бы наверняка. Проблема могла быть с костяшками под большими пальцами, но неужели ей суждено здесь умереть исключительно потому, что она не сумеет преодолеть расстояние не шире ее верхней губы?! Ну уж нет, не дождетесь.
  
  Неимоверным усилием воли Джесси отбросила эти мысли и опять стала думать про тот «знаменательный» день, когда Джералд принес домой наручники. Она вспомнила, с каким неподдельным благоговением он их рассматривал — как ювелир, который держит в руках бриллиантовое ожерелье самой что ни на есть тонкой работы. Честно сказать, они произвели впечатление и на Джесси тоже. Она вспомнила, как они блестели на солнце, как блики света играли на браслетах из посиненной стали и на зарубках на замках, которые можно было подгонять под размер запястий.
  
  Она спросила, где он достал наручники — просто из любопытства, она совсем не хотела в чем-то его обвинять, — но он сказал только, что их достал один приятель из окружного суда. При этом он заговорщически подмигнул Джесси, как будто почти все сотрудники окружного суда только и делали, что снабжали своих приятелей такими вот миленькими игрушками, и он знал их всех лично. На самом деле в тот день Джералд вел себя так, будто раздобыл не две пары наручников, а как минимум пару ракет с ядерными боеголовками.
  
  Она лежала на постели в белом коротком кружевном пеньюарчике и белых шелковых чулках (иными словами, в наряде «чтобы было надето, но вроде как и не совсем») и наблюдала за мужем с удивлением, любопытством и — да — возбуждением… хотя удивление все-таки преобладало. Ей было так странно видеть, как Джералд — который всегда так натужно изображал из себя мистера Сама Крутизна и Хладнокровие — расхаживает по комнате, словно перевозбудившийся жеребец, и чуть ли не бьет копытом. Его редкие волосы топорщились во все стороны забавными «петушками», как называл это Джессин брат; а раздеваясь, Джералд забыл снять носки, и это тоже смотрелось забавно — голый мужчина в одних носках. Джесси помнила, как кусала себя изнутри за щеки — и, кстати, кусала достаточно больно, — чтобы не улыбаться.
  
  Мистер Сама Крутизна и Хладнокровие говорил без умолку, как аукционист на распродаже имущества обанкротившейся компании. Но вдруг резко умолк на середине фразы и остановился с растерянным видом.
  
  — Джералд, что-то не так? — спросила Джесси.
  
  — До меня только сейчас дошло, что я даже не знаю, захочешь ли ты даже обдумать мое предложение, — сказал он. — Я тут самозабвенно болтаю, уже весь распалился, как ты сама видишь, но я не спросил у тебя, как ты относишься…
  
  Она улыбнулась. Отчасти потому, что ей уже надоели шарфы, но она не знала, как сказать об этом Джералду; но больше всего — потому что ей было приятно, что муж опять распалился на секс. Ну да, может быть, это было несколько диковато, что человек так возбудился при мысли, что он будет наяривать женщину, прикованную наручниками к кровати. Ну так и что с того? Это останется между ними… и потом, это же просто игра. И все понарошку — как в эротическом фильме. И мы с Джералдом как бы актеры. Все вполне безобидно. Тем более это еще не самое странное развлечение. Фрида Сомс — соседка, что живет через улицу, — однажды призналась Джесси (после двух бокалов аперитива и полбутылки вина за обедом), что ее бывший муж обожал, когда она присыпала ему одно место тальком и пеленала его, как младенца.
  
  Во второй раз фокус с прикусыванием щеки изнутри не сработал, и Джесси расхохоталась. Джералд смотрел на нее, склонив голову набок и улыбаясь одним уголком губ. Джесси знала, что это значит — за семнадцать лет совместной жизни волей-неволей узнаешь все привычки своего мужчины, — либо он сейчас разъярится, либо рассмеется вместе с ней. Но заранее никогда не угадаешь, что именно.
  
  — Ну и как тебе такая идея? — спросил он.
  
  Она ответила не сразу. Она перестала смеяться и одарила Джералда взглядом, достойным — во всяком случае, Джесси на это надеялась — самой стервозной «белокурой бестии» с обложки крутого порножурнала. Когда ей показалось, что она сумела изобразить более или менее правдоподобное ледяное презрение, она подняла руки и произнесла три слова, которые так возбудили Джералда, что он одним прыжком преодолел расстояние до кровати:
  
  — Иди сюда, мерзавец.
  
  Буквально за две секунды он защелкнул наручники у нее на руках и принялся пристегивать их к столбикам в изголовье кровати. На кровати в их спальне в Портленде не было никаких перекладин, так что если бы Джералд сподобился умереть от удара там, Джесси бы просто сняла наручники через верх. Пока Джералд возился с наручниками, он терся коленом о лоно Джесси и говорил без умолку. В частности, он рассказал ей о двух моделях наручников — М и F — и о том, как действуют замки с зарубками. Он хотел раздобыть F-модель, потому что у женских наручников двадцать три зарубки, а не семнадцать — как у большинства мужских. А чем больше зарубок, тем плотнее наручники облегают запястье. Но настоящие женские наручники достать очень сложно, так что когда тот приятель из окружного суда сказал Джералду, что может продать ему две пары мужских по вполне умеренной цене, тот сразу же согласился.
  
  — Некоторые женщины могут запросто выбраться из мужских наручников, — сказал ей Джералд. — Но у тебя кость широкая… и к тому же я уже не мог ждать. Ну-ка, давай посмотрим…
  
  Он взял ее правую руку и принялся сдвигать замок по зарубкам, поначалу — быстро и порывисто, но потом — осторожнее. При этом он постоянно спрашивал, не слишком ли туго их затягивает и не больно ли Джесси. Ей совсем не было больно, даже на самой последней зарубке, но когда Джералд попросил ее освободиться, она не смогла вытащить руку из браслета. Запястье вполне проходило — хотя Джералд потом говорил, что оно не должно было скользить внутри браслета, — но когда дело дошло до костяшек сбоку ладоней под большими пальцами, Джералд сразу же успокоился.
  
  — Да, похоже, как раз то, что нужно, — сказал он очень довольный. Джесси это запомнила очень хорошо. А то, что он сказал потом, она запомнила еще лучше: — Мы замечательно позабавимся с этими штуками.
  
  Воспоминания о том дне были очень живыми и яркими. Джесси опять надавила на наручники, подобрав большие пальцы к ладоням — ей надо было как-нибудь стиснуть руки, чтобы выдернуть их из браслетов. На этот раз боль пришла раньше, только пронзила она не кисти, а перенапряженные мышцы плеч и предплечий. Джесси крепко зажмурилась, пытаясь не обращать внимания на боль, и потянула еще сильнее.
  
  А через пару секунд боль дошла и до кистей. Напряжение достигло предела, браслеты наручников врезались в мягкую ткань на тыльной стороне ладоней, и боль стала просто невыносимой. Это связки, подумала Джесси, кривясь от боли. Связки, проклятые связки, мать их растак … ну давай же, давай…
  
  Ничего. Дальше — никак. И у Джесси возникло одно подозрение — очень сильное подозрение, — что здесь дело не только в связках. Там были еще и кости — маленькие боковые косточки под нижними суставами больших пальцев, такие мелкие косточки, из-за которых она могла умереть.
  
  Последний рывок. Последний крик разочарования и боли. И только потом Джесси позволила себе расслабиться. Руки снова безвольно повисли в стальных браслетах. Предплечья и плечи дрожали от напряжения. Столько надежд и усилий, чтобы выбраться из наручников… потому что выбраться из мужских наручников в принципе можно. Разочарование было почти что сильнее физической боли; оно обжигало, как отравленная крапива.
  
  — Мать твою! — выкрикнула Джесси в пустоту. — Мать твою, мать твою, мать твою!
  
  Где-то на озере — сегодня значительно дальше, если судить по звуку, — опять завизжала пила, и Джесси разозлилась еще сильнее. В довершение ко всему еще и вчерашний парень. Наверняка же какой-нибудь раздолбай в клетчатой фланелевой рубашке, редкостный идиот… жужжит там своей пилой и мечтает о том, как вечером после работы завалится в койку со своей цыпочкой… или, может быть, он мечтает о том, как бы сходить на футбол или попросту пропустить два стаканчика виски со льдом в местном баре. Этот кретин в черно-красной клетчатой рубашке представился Джесси так же ясно и живо, как раньше — девочка, закованная в колодки, и если бы можно было убить просто мыслью, то он бы сейчас уже не дышал.
  
  — Так нечестно! — выкрикнула Джесси. — Так просто нече…
  
  Горло сдавил сухой спазм, и Джесси умолкла на полуслове, скривившись от боли и страха. Она честно пыталась освободиться, она до сих пор еще чувствовала пронзительную боль в костях, которые ей помешали — а уж как она ее чувствовала тогда … Но все равно она была близка к цели. Вот отсюда — горечь и злость. Вовсе не из-за боли и не из-за какого-то там лесоруба с его визгливой пилой. Самое мерзкое было знать, что она была очень близка к освобождению и что ей не хватило совсем чуть-чуть. Она могла бы, конечно, сжать зубы и потерпеть боль, но уже больше не верила, что у нее что-то получится. Эти последние четверть дюйма так и останутся неодолимыми. Вот такая насмешка судьбы. Упорствовать можно, да. Но в итоге все это закончится отеком запястий, и вместо того чтобы сделать лучше, она сделает только хуже.
  
  — И не говори мне, что я сдалась без борьбы. Не смей ничего говорить, — сдавленно прошептала она. — Я не хочу даже слушать.
  
  Тебе нужно как-то освободиться, — прошептала в ответ девочка, закованная в колодки. Потому что он — оно — действительно вернется. Сегодня вечером. После заката.
  
  — Я не верю, — прохрипела Джесси. — Я не верю, что он вообще здесь был. И мне плевать на сережку и на след у двери. Я просто не верю и все.
  
  Нет, ты веришь.
  
  Нет, не верю!
  
  Нет, веришь.
  
  Джесси склонила голову набок. Ее губы дрожали, как это бывает, когда человек вот-вот заплачет.
  
  Да, она верила.
  Глава 26
  
  Она опять начала засыпать, несмотря на жгучую жажду и непрестанную боль. Она понимала, что засыпать опасно — сон не придаст ей сил, а наоборот, силы будут убывать, пока она не контролирует свое состояние, — но ей было уже все равно. Она перепробовала все что можно, дошла до предела своих возможностей и все без толку. Она так и осталась Мисс-Америкой-Прикованной-Наручниками-к-Кровати. Сейчас ей хотелось забвения — она вожделела забвения, как законченный наркоман вожделеет свою ежедневную дозу. Но буквально за пару секунд до того, как она провалилась в глубокий сон, в голове яркой вспышкой мелькнула мысль — очень простая и поразительно ясная, — и Джесси сразу проснулась.
  
  Крем для лица. Баночка с кремом на полочке в изголовье кровати.
  
  Только не надо слишком на это надеяться, Джесси… это будет большой ошибкой. Если баночка не упала на пол, когда ты приподнимала полку, то она скорее всего соскользнула на ту сторону полки, откуда тебе ее в жизни не выцепить. Так что не надо слишком надеяться.
  
  Проблема в том, что не надеяться было весьма затруднительно. Если баночка с кремом осталась на полке и до нее можно достать, то очень даже возможно, подумала Джесси, что ей все же удастся вытащить руку из браслета наручников. Может быть, даже обе руки, хотя и одной будет вполне достаточно. Если у нее получится вытащить руку, она сможет подняться с кровати, а если она поднимется с кровати, то можно будет считать, что она уже освободилась.
  
  Джесси, не разгоняйся. Это был крошечный пробник, который рассылают по почте в целях рекламы. Он наверняка соскользнул на пол.
  
  Но нет, как выяснилось. Джесси повернула голову влево — насколько это было возможно без риска вывернуть шею — и буквально на самой периферии зрения все же увидела круглую синюю баночку.
  
  На самом деле ее там нет, — прошептал обреченный голос той части ее сознания, которая уже была готова покориться судьбе и сдаться. — Ты убеждаешь себя, что она там есть… и это можно понять… но на самом деле ее там нет. Это просто галлюцинация. Самообман. Джесси, ты видишь то, что тебе хочется видеть, что ты приказываешь себе видеть. Но я реалистка, и я говорю: на самом деле там нет никакого крема.
  
  Джесси еще раз взглянула туда, стараясь повернуть голову чуть дальше влево, несмотря на кошмарную боль. Синяя баночка не пропала. Наоборот — на мгновение она «проявилась» четче. Да, обычный пластмассовый пробник. На Джессиной стороне полки стояла настольная лампа. Она была прикручена к полке шурупами и поэтому не соскользнула на пол, когда Джесси приподнимала полку. Книжка в мягкой обложке «Долина диких коней» — которая валялась здесь, наверное, с середины июля — начала было соскальзывать, но уперлась в подставку лампы, а баночка с кремом «Nivea» уперлась в книжку. Джесси едва не рассмеялась, когда осознала, что сейчас ее жизнь зависит от банальной настольной лампы и дурацкой истории про пещерных людей с именами типа Айла, Ода, Уба и Тонолан. Это было не просто смешно. Это был полный сюрреализм.
  
  Даже если она там есть, эта баночка с кремом, тебе все равно ее не достать, — заявил предательский голос, уже смирившийся с поражением. Но Джесси его не слушала. На самом деле она почти не сомневалась, что сумеет дотянуться до крема.
  
  Она повернула левую кисть и осторожно потянулась рукой к полке. Сейчас она не имела права на ошибку — не могла допустить, чтобы баночка с кремом соскользнула по полке дальше, где ей уже точно ее не достать, или откатилась к стене. Там был небольшой зазор между стеной и полкой — узкая щель, куда без труда проскользнет баночка-пробник. И если это случится, Джесси не сомневалась, что тогда она точно сойдет с ума. Да. Она услышит, как баночка с кремом ударится о деревянный пол, и у нее в голове что-то сдвинется… и она просто сойдет с ума. Поэтому ей надо быть осторожной. И тогда у нее, может быть, все получится. Потому что…
  
  Потому что Бог, может быть, есть, подумала она, и Он не захочет, чтобы я умерла здесь, на этой кровати, как животное, пойманное в капкан. И если подумать, это имеет смысл. Я же взяла эту баночку, когда пес начал грызть Джералда, а потом решила, что она слишком маленькая и легкая и что пес вряд ли заметит, даже если у меня получится в него попасть. И вот в таком состоянии — в замешательстве, в полном смятении, перепуганная до смерти — я все же не бросила баночку с кремом на пол, прежде чем шарить по полке в поисках чего-нибудь потяжелее. А что было бы самым естественным? Правильно, бросить ее и забыть. Но нет. Я поставила ее обратно на полку. Вопреки всякой логике. А почему? Потому что мне Бог подсказал, вот почему. Да. Это самый подходящий ответ. Единственный подходящий ответ. Бог сберег ее для меня, потому что Он знал, что она мне понадобится.
  
  Растопырив пальцы, Джесси принялась осторожно сдвигать руку в направлении баночки. Она понимала, что ошибиться нельзя. И не важно: Бог, провидение или благосклонная судьба… это был ее единственный шанс. Другого могло и не быть. И наверняка не будет. И когда ее пальцы коснулись гладкой поверхности круглой баночки, ей вдруг вспомнились строчки из одной старой песенки, разговорного блюза, кажется, Вуди Гатри[27]. Впервые Джесси ее услышала в исполнении Тома Раша, еще в университете:
  Хочешь попасть прямо на небеса,
  Я тебе подскажу, как это правильно делать.
  Просто намажь пятки жиром,
  Козлиным или бараньим жиром.
  И дьявол тебя не удержит никак,
  Выскользнешь ты у него из лап
  И поднимешься прямо на небо.
  Так что не унывай,
  Просто намажь пятки жиром,
  И к Богу — в Рай.
  
  Она обхватила баночку пальцами, стараясь не обращать внимания на боль в напряженных мышцах плеча, и принялась осторожно подтаскивать к себе. Теперь она поняла, что должны чувствовать грабители, которые взрывают сейфы нитроглицерином. Так что не унывай, — подумала Джесси. — Просто намажь пятки жиром. Воистину, самые правильные слова за всю историю человечества.
  
  — Я так не думаю, милая, — произнесла она вслух своим самым высокомерным голосом, голосом Элизабет Тейлор из «Кошки на раскаленной крыше». Но она себя не услышала. Она даже не осознала, что вообще что-то сказала.
  
  Она уже чувствовала, как в душе разливается благословенный бальзам облегчения — такой же сладкий, каким будет первый глоток свежей прохладной воды, когда она наконец встанет с этой проклятой кровати и буквально зальет водой свое бедное горло, в которое как будто забилась ржавая колючая проволока. Она выскользнет из лап дьявола и поднимется прямо на небо. Вне всяких сомнений. Но подниматься надо осторожно. Ее испытали, ее закалили в огне, и вот теперь ей будет награда. Обязательно будет награда. И если раньше она сомневалась, то была полной дурой.
  
  Сейчас тебе лучше об этом не думать, — встревожилась женушка. — Если ты будешь так думать, потеряешь всякую осторожность, а мне почему-то кажется, что неосторожному человеку никогда в жизни не выскользнуть из лап дьявола.
  
  Да, все правильно. Но Джесси не собиралась быть неосторожной. Последние двадцать часов она провела в аду, и кому, как не ей, знать, что сейчас поставлено на карту.
  
  — Я буду очень осторожной, — прохрипела она. — Я буду обдумывать каждый шаг, обещаю. А потом я… я…
  
  Она — что?
  
  Ясное дело, намажет пятки жиром. И не только сейчас, чтобы освободиться, но отныне и впредь. Джесси вдруг осознала, что опять разговаривает с Господом Богом, только теперь она не запиналась, а говорила легко и свободно.
  
  Я хочу пообещать Тебе одну вещь, сказала она Богу. Я обещаю, что поднимусь на небеса. И начну я с большой генеральной уборки у себя в голове: выброшу весь старый ненужный хлам и игрушки, которые я давно переросла… иными словами, я выброшу все, что занимает место, загромождает проходы и создает пожароопасные ситуации. Надо бы позвонить Норе Кэллиган и спросить, не возьмется ли она помочь. И еще я позвоню Кэрол Саймондс… то есть теперь Кэрол Риттенхауз, конечно. Если кто-то из нашей старой компании знает, где сейчас Рут Ниери, так это Кэрол. Послушай, Господи… я не знаю, добирался ли кто-нибудь до твоих небес, но я обещаю, что как следует смажу пятки и буду очень стараться. Ладно?
  
  И вдруг она поняла — вернее, даже не поняла, а как будто увидела, словно это и был ответ на ее молитву, — что именно ей нужно делать. Самое сложное — это снять крышку с баночки. Здесь потребуется терпение и предельная осторожность. Ей еще повезло, что баночка совсем маленькая. Джесси поставит ее на ладонь левой руки, прихватит пальцами у верха, а большим пальцем открутит крышечку. Хорошо, если крышечка будет закрыта неплотно… впрочем, Джесси ни капельки не сомневалась, что откроет ее в любом случае.
  
  Да, ты права, лапушка. Я открою ее в любом случае, угрюмо подумала она.
  
  Самый опасный момент — это когда крышечка только начнет проворачиваться. Если это случится внезапно и Джесси не будет готова, баночка может выскользнуть из руки. Джесси хрипло рассмеялась.
  
  — Не дождетесь, — сказала она пустой комнате. — Не дождетесь, мать вашу.
  
  Джесси приподняла руку, пристально глядя на баночку. Было сложно что-либо разглядеть сквозь полупрозрачную, но темную синюю пластмассу, но судя по всему, баночка была где-то наполовину полной. Может быть, даже чуть больше, чем наполовину. Когда она снимет крышку, то просто перевернет баночку и крем вытечет на ладонь. А потом она поднимет ладонь вертикально, так, чтобы крем стек на запястье. Большая его часть соберется между браслетом наручника и рукой. Она размажет крем более или менее ровно, вращая кистью. Она уже знает, где самое «проблемное» место — прямо под большим пальцем. А когда она как следует смажет пятки — в данном случае не пятки, а запястье, но смысл понятен, — она еще раз попробует потянуть. Решительно и со всей силы. Она будет тянуть, невзирая на боль, пока не выдернет руку из браслета, и тогда она будет свободна. Наконец свободна. Господи Всемогущий, свободна. У нее все получится. Она знает, что все получится.
  
  — Но осторожно, — пробормотала она, устанавливая баночку на ладони и кладя пальцы на крышечку. А потом…
  
  — Она закрыта неплотно! — воскликнула Джесси хриплым дрожащим голосом. — На самом деле неплотно!
  
  Она не могла поверить в свою удачу — а покорное, давно смирившееся с поражением существо в глубине ее сознания и вовсе отказывалось в это верить, — но ей действительно повезло. Когда пальцы легли на крышечку, она слегка повернулась на мягкой пластмассовой нарезке.
  
  Осторожнее, Джесс, осторожнее… Делай все так, как ты видела.
  
  Да. Но теперь перед мысленным взором встала другая картинка. Джесси увидела себя: она сидела за письменным столом у себя дома в Портленде. На ней было самое лучшее платье — черное короткое платье, которое она купила прошлой весной как подарок себе, любимой. Небольшая приятность за то, что она все-таки выдержала диету и сбросила десять фунтов. Ее волосы чисто вымыты и пахнут каким-то сладким травяным шампунем, а не застарелым прокисшим потом. Стол залит мягким вечерним светом, струящимся из высоких окон. Она пишет письмо в компанию Nivea… или кто там производит кремы с таким же названием. Уважаемые господа, пишет она. Я хочу, чтобы вы знали, что ваша продукция действительно спасает людям жизнь …
  
  Когда Джесси чуть посильнее надавила на крышечку большим пальцем, она начала откручиваться очень плавно, без всяких рывков. Все шло по плану. Как во сне, подумала она. Спасибо, Господи. Большое Тебе спасибо, такое большое спасибо…
  
  Краем глаза она уловила какое-то движение в дверях. Самое странное, что ей даже в голову не пришло, что это может быть кто-то, кто ее спасет. Самая первая мысль: это космический ковбой вернулся, чтобы забрать ее себе, пока она не ускользнула. Джесси испуганно вскрикнула и оторвала взгляд от баночки у себя в ладони. Пальцы судорожно стиснули пластмассу.
  
  Это был пес. Он вернулся позавтракать, но пока остановился в дверях: проверял, можно ли заходить. Как только Джесси это осознала, она осознала еще одну неприятную вещь. Она так сильно стиснула баночку с кремом, что та начала скользить по ладони, как большая виноградина, очищенная от кожицы.
  
  — Нет!
  
  Она попыталась удержать баночку, и ей это почти удалось. Но, как говорится, чуть-чуть не считается. Баночка выскользнула из руки, ударилась о бедро и отскочила на пол. Когда она ударилась о деревянный пол, раздался негромкий удар. Какой-то дурацкий звук… как будто что-то легонько клацнуло. Именно такой звук она представляла себе буквально три минуты назад. Именно такой звук и должен был свести ее с ума. Она не сошла с ума, но зато осознала одну очень страшную правду: несмотря на все то, что ей довелось пережить за последние почти сутки, ей еще далеко до того, чтобы рехнуться. И не важно, какие еще кошмары ждут ее впереди, похоже, безумие — эта последняя дверь к спасению — для нее закрыто. Ей придется встречать все, что будет, в трезвом уме и твердой памяти.
  
  — Тебе обязательно было сейчас приходить, ты, скотина? Вот именно сейчас?! — спросила она у бывшего Принца, и теперь в ее хриплом и страшном голосе было что-то такое, что заставило пса насторожиться и посмотреть на нее с опаской. А ведь все предыдущие ее крики и угрозы вообще на него не действовали. — Почему сейчас, черт тебя побери? Почему?!
  
  Пес решил, что хозяйка по-прежнему вполне безобидна, несмотря на те резкие нотки, которые теперь явственно слышались в ее голосе, но он все же поглядывал на нее, когда подбирался к запасам мяса. Как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть. Этой нехитрой мудрости он выучился на своей шкуре, а такие уроки не забываются никогда: лучше перебдеть, чем недобдеть.
  
  В последний раз взглянув на хозяйку своими яркими отчаянными глазами, пес наклонил голову, вцепился зубами Джералду прямо в яичко и отодрал изрядный кусок. Джесси было противно на это смотреть, но это было еще не самое страшное. Когда пес впился зубами в тело, от него поднялись тучи мух. И их сонное жужжание стало той пресловутой последней соломинкой, которая сломала хребет верблюду. Что-то сломалось у Джесси внутри, а именно — та часть, которая была преисполнена мужества, и надежды, и стремления выжить любой ценой.
  
  Пес попятился обратно к двери, ступая с этаким грациозным изяществом танцора из музыкального фильма. Здоровое ухо стоит торчком, из пасти свисает кусок мяса. Уже на пороге он развернулся и вышел в коридор. Как только он отошел от тела, мухи начали опускаться на насиженные места. Джесси опустила голову на деревянное изголовье кровати и закрыла глаза. Она снова молилась, но на этот раз — не о спасении. Она просила у Господа, чтобы он забрал ее к себе быстро и без мучений, пока солнце еще не село и не вернулся тот незнакомец с белым лицом.
  Глава 27
  
  Следующие четыре часа — примерно с одиннадцати утра и до трех часов пополудни — слились в единый, сплошной кошмар. Хуже этого в жизни у Джесси Берлингейм не было ничего. Судороги становились все чаще и все болезненнее, но это было еще не самое страшное. Больше всего Джесси пугало, что ее разум упрямо отказывался срываться в пропасть безумия. Еще в школе она прочитала стихотворение Эдгара По «Предательское сердце», но только теперь по-настоящему поняла и прочувствовала истинный — страшный — смысл его первых строк: «Возбужденный и нервный! Да, я всегда был таким — возбужденным и нервным, но это не значит, что я сумасшедший».
  
  Безумие было бы облегчением, но Джесси уже поняла, что на это рассчитывать не приходится. И спасительный сон тоже не шел. Вполне вероятно, что смерть придет раньше, опередив и безумие, и сон. А ночь так точно придет раньше всех. Оставалось только лежать и ждать — в тупой, затуманенной, тусклой реальности, которую периодически прожигали яркие вспышки боли в сведенных мышцах. Только боль и пробивалась в сознание Джесси. Боль и еще это упорное, страшное осознание, что спасительного безумия не будет. А все остальное уже вроде бы и не имело значения… такое впечатление, что мир за пределами этой комнаты вообще перестал существовать. На самом деле Джесси пришла к убеждению, что за пределами этой комнаты действительно ничего уже не существует, что все люди, которые когда-то жили в том мире, вернулись на некую экзистенциальную киностудию, а декорации разобрали и сложили в подсобку — как на спектаклях студенческих театров, которые так любила Рут.
  
  Время стало замерзшим морем, по которому пробивалось ее сознание — натужно и неуклюже, как ледокол. Призрачные голоса то включались, то умолкали. В основном они звучали в голове у Джесси, но однажды Нора Кэллиган заговорила с ней из ванной, а потом у нее состоялся совсем уже идиотский разговор с матерью, которая вроде бы пряталась в коридоре. Мать заявила, что Джесси никогда бы не оказалась в таком вот бедственном положении, если бы научилась следить за своими вещами и не разбрасывать одежду по всей квартире. «Если бы всякий раз, когда я подбирала твои вывернутые наизнанку вещички по всем углам, мне бы давали пять центов, — сказала мать, — я бы купила себе Кливлендский газоперерабатывающий комбинат». Это было любимое мамино выражение, и Джесси только сейчас поняла, что никто из них почему-то не спрашивал у матери, с чего бы ей вдруг понадобилось покупать себе Кливлендский газоперерабатывающий комбинат.
  
  Пусть слабо и вяло, но она все-таки продолжала свою «зарядку»: перебирала ногами и водила руками вверх-вниз, насколько это позволяла длина цепочек наручников и насколько хватало сил. Теперь она делала упражнения вовсе не для того, чтобы подготовить свое тело к каким-то действиям, если ей все-таки предоставится возможность спастись; она уже поняла — и умом, и сердцем, — что никаких возможностей больше не будет. Баночка с кремом — это был ее последний шанс. Джесси делала упражнения исключительно потому, что движения вроде бы слегка облегчали боль в мышцах.
  
  Но несмотря на то что она постоянно двигалась — ну, по мере возможностей, — она уже чувствовала, что стопы и кисти немеют. Кожа как будто покрылась тоненькой ледяной пленкой, которая постепенно проникала все глубже внутрь. Это было совсем не похоже на обычное онемение, которое она чувствовала сегодня, когда проснулась; скорее это было похоже на обморожение. Однажды, еще подростком, Джесси отморозила себе руку и ногу, когда каталась на лыжах: на тыльной стороне ладони и на лодыжке — в том месте, где над леггинсами завернулся носок, — появились зловещие серые пятна. Кожа там словно омертвела и потеряла чувствительность даже к обжигающему теплу от камина. Джесси подумала, что со временем это холодное онемение перекроет и боль от судорог, так что вполне может статься, что в итоге ее смерть окажется милосердной — как будто ты замерзаешь в снегу и просто засыпаешь. Вот только как-то уж слишком медленно все идет…
  
  Время шло. Только это было не время. Это был неумолимый и неизменный поток информации, которую бессонные чувства передавали рассудку, здравому до жути. А больше не было ничего — только спальня, вид из окна на съемочную площадку (режиссер, который поставил этот, честно сказать, очень дерьмовый фильмец, пока еще не дал команды убирать последние декорации), жужжание мух, превращавших Джералда в свой инкубатор, и медленное перемещение теней по деревянному полу вслед за солнцем, плывущим по небу. Периодически острая и холодная, как сосулька, боль вонзалась ей в подмышку или пропарывала правый бок, словно толстый стальной гвоздь. Через какое-то время — а день, кажется, растянулся до бесконечности — судороги добрались и до живота, который раньше сводило от голода, но потом вроде бы все успокоилось, и до перенапряженной диафрагмы. Вот это было самое страшное. Мало того, что это было очень больно, так ей еще стало нечем дышать. Она уставилась на отражение водной ряби на потолке, пытаясь все-таки продышаться. В глазах — боль, руки и ноги трясутся от напряжения. Наконец судорога прошла. Ощущение было такое, как будто лежишь по шею в холодном мокром цементе.
  
  Голод прошел, но не жажда. И в какой-то момент этого бесконечного, долгого дня Джесси вдруг поняла, что именно жажда (только жажда и больше ничего) сделает то, что не смогли сделать ни боль, ни даже мысли о близкой смерти… может быть, именно жажда сведет ее с ума. Теперь пересохло не только во рту и в горле. Теперь каждая клеточка ее тела изнывала по воде. Даже глаза умирали от жажды… и глядя на дразнящее отражение водной ряби, пляшущее на потолке, Джесси тихонечко застонала.
  
  По идее, при всех этих очень даже реальных опасностях ее страх перед ночным гостем, космическим ковбоем, должен был либо слегка притупиться, либо пройти окончательно, но Джесси постоянно ловила себя на том, что все ее мысли заняты этим таинственным незнакомцем с белым лицом. Он стоял у нее перед глазами — как раз на границе маленького пятна света, который еще проникал в ее тускнеющее сознание, — и хотя Джесси видела только размытый темный силуэт, общие очертания фигуры (худой как скелет; на грани истощения), она все-таки различала злорадную усмешку, кривившую его тонкие бледные губы. Причем эта усмешка проступала все явственнее по мере того, как солнце склонялось к западу. В ушах стоял звон — вернее, глухое позвякивание драгоценностей и костей. Это он, ночной гость, медленно перемешивал их рукой в своем старомодном чемоданчике.
  
  Он придет за ней. Когда станет темно, он придет. Мертвый ковбой, чужак, призрак любви.
  
  Ты его видела, Джесси. На самом деле. Это Смерть, и ты его видела. Так часто бывает: когда человек умирает в одиночестве, он видит Смерть. И это действительно так. Это видно по их искаженным лицам, по их застывшим глазам, в которых отпечатался ужас. Это был Ковбой Смерть, и сегодня, когда стемнеет, он вернется за тобой.
  
  Весь день было тихо, но где-то после трех поднялся ветер. Незакрытая задняя дверь опять начала хлопать. А вскоре визг бензопилы вдалеке затих и Джесси смогла различить слабый плеск поднятых ветром волн, набегающих на каменистый берег. Сегодня гагара уже не кричала. Может быть, улетела на юг или перебралась на другой конец озера, откуда ее не слышно.
  
  Ну вот, теперь я совсем одна. Пока не придет тот, другой.
  
  Она больше уже не пыталась заставить себя поверить, что ее ночной гость — это всего лишь плод воспаленного воображения. Для воображения это было как-то уж слишком.
  
  Очередная судорога. В левую подмышку как будто вошло несколько длинных штырей. Джесси скривилась от боли. Такое впечатление, что тебе в сердце тычут вилкой. А потом у нее свело мышцу прямо под грудью и нервный узел в солнечном сплетении вспыхнул обжигающей болью. Такой боли Джесси еще не испытывала. Она выгнула спину, сжала колени… потом снова разжала… и снова сжала. Заметалась из стороны в сторону. Попыталась закричать и не смогла. На мгновение ей показалось, что это и есть оно самое — конец пути. Еще один спазм, равный по взрывной силе шести динамитным шашкам, и все, приехали, Джесси. Покойся с миром.
  
  Но и эта судорога прошла.
  
  Джесси медленно расслабилась и запрокинула голову, пытаясь отдышаться. В первые две-три секунды вид отражения водной ряби, пляшущей на потолке, не казался ей невыносимой пыткой. Она вся сосредоточилась на обожженных болью нервах в солнечном сплетении. Затаив дыхание, она ждала, что будет дальше: пройдет боль совсем или, наоборот, разгорится по новой. Боль прошла… но как бы нехотя, как бы давая понять, что очень скоро вернется. Джесси закрыла глаза, моля Бога, чтобы он дал ей хотя бы немножко поспать. Умирать — это работа тяжелая и изнурительная. Ей нужна передышка. Хотя бы маленькая передышка.
  
  Сон не пришел. Зато пришла Малыш — девочка из видения с колодками. Только теперь она была свободной как птица, в каком бы там искушении и обольщении ее ни обвиняли. Она шла босиком по зеленой лужайке в том пуританском поселке, где она жила в своем мире, и была совершенно одна — дивно одна, так что ей было не нужно скромно прятать глаза, чтобы какой-нибудь проходящий мимо мальчишка не поймал ее взгляд и не стал бы подмигивать со значением или глумливо лыбиться. Трава была очень зеленой, цвета густого бархата, а вдалеке, на вершине соседнего холма (какой у них там огромный общественный выгон, мимоходом подумала Джесси), паслись овечки. Уже смеркалось. Монотонный унылый звон, который Джесси слышала раньше, теперь затих.
  
  Малыш была в синей фланелевой ночнушке с большим желтым восклицательным знаком на груди. Совершенно не пуританское одеяние, хотя и достаточно скромное: длинная, в пол, рубашка с закрытым воротом. Джесси помнила эту рубашку, и ей было приятно увидеть ее снова. Она носила ее два года — с десяти до двенадцати лет, когда мать наконец пустила ее на тряпки. Джесси спала в этой рубашке каждую ночь и всегда надевала ее на «ночные девичники»[28].
  
  Когда Малыш сидела в колодках, перекладина, давившая ей на шею, не давала поднять голову, так что волосы падали ей на лицо и полностью его закрывали. Теперь ее волосы были убраны назад и подвязаны ярко-синим бантом. Она была очень даже симпатичной. И еще она выглядела счастливой. Но это и неудивительно. Ведь она освободилась от своих оков. Она была свободна. Джесси ей не завидовала, но ей захотелось сказать этой девочке — ей было необходимо сказать ей, — что, когда ты свободен, недостаточно просто радоваться. Свободу нужно ценить, беречь и использовать.
  
  Все-таки я заснула. Да, я заснула и вижу сон.
  
  Очередная судорога — правда, уже не такая ужасная, как та, что прожгла ее солнечное сплетение, — прошила правое бедро. Нога рефлекторно дернулась. Джесси открыла глаза и увидела, что свет стал тускнее. Еще не смеркалось, но до сумерек было недалеко. Джесси слышала, как хлопает задняя дверь. Она ощущала запахи. Свои запахи: пот, моча, кислое несвежее дыхание. Все было в точности так, как прежде. Время прошло, но при этом оно как будто не сдвинулось, как это часто бывает, когда ты просыпаешься после того, как заснул в непривычное для себя время. Джесси показалось, что руки стали чуть холоднее, но в ее ощущениях ничего не изменилось — онемение не прошло, но и не стало сильнее. Она не спала и не видела снов… но все равно была где-то не здесь.
  
  И я могу это повторить, подумала Джесси и закрыла глаза. И опять оказалась на общественном выпасе того самого пуританского поселения. Девочка в синей ночнушке с большим восклицательным знаком между маленькими грудками взглянула на Джесси серьезно и ласково.
  
  Ты не все еще перепробовала, Джесси. Есть еще одна вещь.
  
  Ты ошибаешься, сказала она Малышу. Я перепробовала уже все, поверь. И знаешь что? Если бы я не уронила эту чертову баночку с кремом, когда меня напугала собака, мне бы наверняка удалось освободить левую руку. Мне просто не повезло, что собака вошла именно в эту секунду. Или здесь не в невезении дело. Может быть, это злая судьба. Я не знаю …
  
  Девочка подошла ближе. Трава мягко шуршала под ее босыми ногами.
  
  Не левую руку, Джесси. Ты можешь освободить правую. Это уже последний шанс, и я тебе не обещаю, что все получится. Я говорю только, что это возможно. Вопрос только в том, хочешь ты жить или нет.
  
  Разумеется, я хочу жить!
  
  Еще ближе. Эти глаза… глаза цвета дыма, которые как бы стараются быть голубыми, но никак не дотягивают до желанного результата… Джесси казалось, что они смотрят ей прямо в душу.
  
  Правда?
  
  Ты что, рехнулась?! Неужели ты думаешь, что мне очень хочется тут лежать… прикованной и совершенно беспомощной… и дожидаться, пока …
  
  Джесси снова открыла глаза — глаза цвета дыма, которые как бы стараются быть голубыми, но никак не дотягивают до желанного результата, — и обвела комнату взглядом, в котором читался застывший ужас. Увидела мужа, который теперь лежал в совершенно невообразимой вывернутой позе и невидящими глазами таращился в потолок.
  
  — Мне очень не хочется тут лежать, прикованной и совершенно беспомощной, и дожидаться, пока не стемнеет и он не вернется за мной, — сказала она пустой комнате.
  
  Закрой глаза, Джесси.
  
  Она закрыла глаза. Малыш в старой синей ночнушке с желтым восклицательным знаком смотрела на нее все так же спокойно и ласково. Но теперь Джесси увидела и вторую девочку — толстушку с прыщавым лицом. Той, другой, девочке не повезло. Она не спаслась, как Малыш, и уже не спасется. Разве что иногда сама смерть кажется нам спасением — причем Джесси уже дошла до того состояния, когда подобные мысли не кажутся страшными, когда ты готов их принять. Толстая девочка либо задохнулась в колодках, либо у нее был какой-то приступ. Лицо у нее было багрово-черным, цвета грозового неба. Один глаз чуть ли не вываливался из глазницы, второй походил на раздавленную виноградину. Изо рта вываливался язык, кровящий в том месте, где она прикусила его в последней агонии.
  
  Джесси поежилась и повернулась обратно к Малышу.
  
  Я не хочу, чтобы все кончилось так. Я не знаю, что со мной будет, но я не хочу, чтобы все кончилось так. Как тебе удалось вырваться?
  
  Я просто выскользнула, — отозвалась Малыш. — Выскользнула из лап дьявола и поднялась прямо на небо.
  
  Джесси вдруг обозлилась.
  
  Ты что, не слышала, что я тебе сказала?! Я уронила эту дурацкую баночку с кремом! Пришла собака, она меня напугала, и я уронила крем! И как мне теперь …
  
  А еще я помнила про затмение, — резко проговорила Малыш с видом человека, раздраженного необходимостью соблюдать правила этикета, сложные и совершенно бессмысленные: ты делаешь реверанс, я кланяюсь, все жмут друг другу руки. — Именно так я и выбралась: я все время помнила про затмение и про то, что случилось в тот день на веранде. И тебе тоже нужно про это помнить. Мне кажется, это твой единственный шанс спастись. Тебе больше нельзя убегать и прятаться. Пора взглянуть правде в глаза.
  
  И всё?! И ничего больше?! Джесси была жутко разочарована. На миг в душе затеплилась надежда, но нет… здесь для нее не было ничего. Ничего.
  
  Ты не понимаешь, — сказала она Малышу. — Это мы уже проходили — и прошли до конца. Да, наверное, то, что отец сделал со мной в тот день, как-то связано с тем, что происходит со мной сейчас… то есть я допускаю такую возможность… но зачем снова переживать ту боль, когда мне и так предстоит пережить столько боли, пока Бог наконец не устанет меня терзать и, образно говоря, не задернет шторы?!
  
  Ответа не было. Маленькая девочка в синей ночнушке — та девочка, которой Джесси была когда-то, — ушла. Осталась лишь темнота под закрытыми веками наподобие черноты на пустом экране, когда фильм закончен и все финальные титры прошли, поэтому Джесси открыла глаза и еще раз оглядела комнату, где ей предстоит умереть. Она медленно перевела взгляд с двери в ванную на батик в рамочке, изображающий яркую бабочку, потом — на туалетный столик в углу, потом — на тело мужа под копошащимся покрывалом из сонных осенних мух.
  
  — Прекрати, Джесс. Вернемся лучше к затмению.
  
  Джесси широко распахнула глаза. Голос действительно прозвучал. По-настоящему. Не из ванной, не из коридора, и не у нее из головы. Он как будто возник из самого воздуха.
  
  — Малыш. — Ее собственный голос теперь превратился в невнятный хрип. Она попыталась сесть повыше, но очередная судорога скрутила живот, и ей пришлось снова лечь, прислонившись затылком к изголовью кровати и ждать, пока судорога не пройдет. — Малыш, это ты?
  
  Ей показалось, она что-то услышала. Но даже если этот новый голос и произнес что-то еще, она не смогла разобрать слов. А потом все вообще затихло.
  
  Вернемся к затмению, Джесси.
  
  — Это ничем не поможет, — пробормотала она. — В этом нет ничего, только боль, глупость и…
  
  И что? Что еще?
  
  Праотец наш Адам. Фраза всплыла в сознании, наверное, вспомнилась из какой-то проповеди, услышанной еще в детстве, когда мама с папой водили ее в церковь, где она отчаянно скучала и, чтобы развлечься, болтала ногами, пытаясь уловить на своей беленькой лакированной туфельке разноцветные отблески витражей. Просто фраза, застрявшая в подсознании. Праотец наш Адам. Может быть, этим все и объяснялось. Вот так: без затей, совсем просто. Отец, который полуосознанно устроил все так, чтобы остаться один на один со своей совсем еще юной, и свежей, и очень хорошенькой дочкой и который все время себе говорил, что никакого вреда не будет, совсем никакого вреда. А потом началось затмение, и она уселась к нему на колени в своем слишком тесном и слишком коротеньком сарафанчике — который он сам попросил, чтобы она надела, — и случилось то, что случилось. Небольшая постыдная возня, которая смутила и вогнала в краску их обоих. Короче говоря, он выдал струйку ей на трусики — и неслабую струйку, уж если на то пошло. Определенно, не самое похвальное поведение для любящего папочки, и в детских телепередачах такого тебе никогда не покажут, но…
  
  Но давай уж начистоту, подумала Джесси. По сравнению с тем, что могло бы случиться, я отделалась легким испугом… что могло быслучиться и что вообще-то случается каждый день. И не только в злачных районах. Мой папа — не первый мужчина из верхушки среднего класса, человек с высшим образованием, который возбудился на свою дочь; и я не первая дочь, которой папа оставил пятно на трусиках. Я вовсе не утверждаю, что это нормально или простительно. Но что было, то было. Что было, прошло. И все могло быть гораздо хуже.
  
  Да. И гораздо лучше об этом забыть, чем переживать все это снова, что бы там ни говорила Малыш. Пусть лучше оно растворится во тьме полного солнечного затмения. Ей и так есть о чем подумать, пока она будет здесь умирать — в этой вонючей комнате с мухами.
  
  Джесси закрыла глаза, и ей сразу представился запах отцовского одеколона. И еще — легкий запах его нервного пота. Ощущение чего-то твердого, жмущегося к ягодицам. Тихий вздох, когда она заерзала у него на коленях, пытаясь устроиться поудобнее. Его рука легонько касается ее груди. Беспокойство, все ли с ним в порядке. Он вдруг задышал так быстро. Марвин Гей по радио: «Друзья говорят, что я слишком сильно люблю… но кажется мне, что только так и надо любить…»
  
  Ты меня любишь, малыш?
  
  Да, конечно…
  
  Тогда ничего не бойся. Я тебе никогда не сделаю ничего плохого. Теперь другая его рука медленно пробирается вверх по ее бедру, сдвигая подол сарафанчика. Я просто хочу…
  
  — Я хочу приласкать тебя, — прошептала Джесси. Лицо у нее осунулось и отекло. — Он так и сказал. Господи, он действительно это сказал.
  
  «Все это знают… и особенно вы, девчонки… что любовь может быть грустной, так вот моя любовь очень-очень грустна…»
  
  Мне что-то не хочется, папочка. Я боюсь обжечь глаза.
  
  Не бойся. У тебя есть еще секунд двадцать. Как минимум. Так что не переживай. И не оборачивайся.
  
  Потом был щелчок резинки — но не у нее на трусиках, а у него на шортах, — когда он выпустил на волю своего праотца Адама.
  
  Как бы вопреки близящейся перспективе полного обезвоживания организма, одинокая слезинка сорвалась с ресниц Джесси и потекла по щеке.
  
  — Вот, я делаю, как ты сказала, — сдавленно прохрипела она. — Я вспоминаю. Надеюсь, теперь ты довольна.
  
  Да, — отозвалась Малыш, и хотя Джесси больше ее не видела, она чувствовала на себе ее пристальный ласковый взгляд. — Но ты зашла дальше, чем нужно. Вернись немного назад. Чуть-чуть назад.
  
  Джесси вздохнула от несказанного облегчения. Она поняла, что Малыш хочет, чтобы она сейчас вспомнила. Не то, что случилось во время или после папиных сексуальных поползновений, а то, что было до этого… хотя и незадолго до этого.
  
  Тогда зачем нужно было вспоминать и весь этот ужас?
  
  Ответ был вполне очевидным. Допустим, тебе захотелось сардин. Не важно, сколько ты хочешь — одну или целых двадцать, — все равно тебе нужно открыть всю банку, посмотреть на них и вдохнуть этот противный запах масла, пропитанного рыбным духом. Тем более что все это уже в прошлом, а от воспоминаний о прошлом еще никто не умирал. Воспоминания — пусть даже очень болезненные воспоминания — не убивают. А вот наручники, которые держат ее на кровати, вполне могут убить. Так что хватит уже ныть и плакаться, пора заниматься делом. Надо все-таки отыскать то, что, по словам Малыша, ей так важно найти.
  
  Вернись чуть дальше назад… как раз перед тем, как он начал к тебе прикасаться так, как нельзя… Вспомни, а почему вы вообще оказались в тот день вдвоем. Вспомни затмение.
  
  Джесси крепко зажмурилась и начала вспоминать.
  Глава 28
  
  Малыш, все в порядке?
  
  Да, но… мне чуточку страшно.
  
  Теперь ей не нужен никакой бинокль, чтобы понять, что происходит что-то необычное. На улице потемнело, как это бывает, когда солнце прячется за тучи. Только туч не было, то есть были, но далеко на востоке. Но мрак все равно сгущался.
  
  Да, — говорит он серьезно. И она смотрит на него и с облегчением понимает, что и ему тоже страшно. — Если хочешь, садись ко мне на коленки, Джесс.
  
  Правда, можно?
  
  Спрашиваешь! Еще бы!
  
  И она садится к нему на колени, и ей радостно, что он рядом. Она чувствует его тепло и его сладкий запах — запах любимого папы, — а день все темнеет. Но больше всего она радуется тому, что это действительно страшновато. Даже страшнее, чем она думала. А самое страшное то, как бледнеют их с папой тени. Она в жизни не видела, чтобы тени бледнели вот так и скорее всего уже никогда не увидит такого еще раз. Все хорошо, думает Джесси и прижимается к папе теснее, потому что ей очень нравится, что она снова стала (пусть даже совсем ненадолго, пока не закончатся эти страшные сумерки) папиным Малышом, а не обычной Джесси — слишком высокой и неуклюжей… слишком скрипучей …
  
  Уже можно смотреть через стеклышко, пап?
  
  Еще нет. — Его рука у нее на бедре, тяжелая и горячая. Она накрывает его руку своей, оборачивается к нему и улыбается.
  
  У меня прямо дух захватывает!
  
  Да. У меня тоже, малыш. Даже больше, чем я ожидал.
  
  Она ерзает у него на коленях, чтобы устроиться поудобнее — ей мешает та самая твердая штука, которая теперь упирается ей в ягодицы. Он судорожно вдыхает воздух.
  
  Папа? Я слишком тяжелая? Тебе больно?
  
  Нет, все в порядке.
  
  Уже можно смотреть через стеклышко?
  
  Нет, малыш, но уже скоро.
  
  Мир вокруг погружается в сумрак. Но этот сумрак уже совсем не похож на ту пасмурную темноту, какая бывает, когда солнце заходит за тучи. Такое впечатление, что на землю спустились сумерки, хотя сейчас самая середина дня. Где-то в лесу ухает сова, и этот звук почему-то пугает Джесси. Дебби Рейнольдс уже допевает свою песню по радио. Сейчас вступит диджей, и уже совсем скоро запоет Марвин Гей.
  
  Взгляни на озеро! — говорит папа, и она смотрит. Видит, как странные сумерки разливаются по тусклому миру, в котором уже нет ни одной яркой краски, а остались только приглушенные пастельные тона. Она зябко ежится и говорит ему, что ей страшно. А он говорит, чтобы она ничего не боялась и наслаждалась моментом, который уже никогда не повторится. Уже потом, спустя много лет, размышляя над этой фразой отца — может быть, размышляя слишком упорно, — она будет искать в ней другой, скрытый смысл. Но это будет потом, а пока…
  
  Пап? Папуля. Оно исчезло. Можно я…
  
  Да, теперь можно, но когда я скажу «хватит» — это значит хватит, и ты не будешь спорить, поняла?
  
  Он дает ей три закопченных стеклышка, сложенных вместе. И еще — кухонную прихватку. Он дает ей прихватку, потому что эти «смотрильные» стеклышки он вырезал сам из простого стекла, которое вставляют в окна, и не слишком уверен в своих способностях резать стекла в домашних условиях. Она смотрит на стеганую прихватку в этом полувоспоминании-полусне, и вдруг ее память делает резкий скачок еще дальше назад — легко и проворно, как циркач-акробат делает сальто, — и она явственно слышит, как он говорит: Меньше всего мне хотелось бы…
  Глава 29
  
  — …чтобы мама вернулась домой и нашла записку…
  
  Джесси произнесла это вслух и открыла глаза. И первое, что попалось ей на глаза, был пустой стакан. Стакан Джералда, который все еще стоял на полке рядом с наручником, который держал ее руку прикованной к кровати. Но не левую руку, а правую.
  
  …и нашла записку, что я повез тебя в больницу Оксфорд-Хиллз, чтобы тебе постарались пришить обратно пару отрезанных пальцев.
  
  Теперь Джесси поняла, в чем был смысл этих болезненных воспоминаний; поняла, что пыталась сказать ей Малыш. Это было никак не связано с «праотцом нашим Адамом» или со слабым минеральным запахом от влажного пятна у нее на трусиках. Все дело было в старом оконном стекле, аккуратно разрезанном на кусочки. Она уронила баночку с кремом, но у нее все-таки есть один очень хороший источник смазки, правильно? Еще один шанс подняться на небеса. Кровь. Пока кровь не засохнет, она почти такая же скользкая, как масло.
  
  Это будет ужасно больно, Джесси.
  
  Да. Разумеется, будет больно. Но Джесси смутно припоминала, что где-то слышала или читала, будто на запястьях меньше нервных окончаний, чем на многих других участках тела, то есть раны на запястьях менее болезненны. Кстати, как раз поэтому еще со времен Древнего Рима самоубийцы предпочитали именно такой способ свести счеты с жизнью — перерезать вены на запястьях, лежа в горячей ванне. Тем более что ее руки и так онемели почти до бесчувственности.
  
  — И мозги у меня онемели почти до бесчувственности, когда я разрешила ему пристегнуть меня этими штуками, — прохрипела Джесси.
  
  Если порежешься слишком сильно, ты умрешь от потери крови. Как эти древние римляне.
  
  Да. Именно так все и будет. Но если она не порежется вовсе, то так и будет лежать здесь, пока не умрет от удара или от полного обезвоживания организма… или пока не настанет ночь и не придет ее добрый приятель с полным чемоданом костей.
  
  — Ладно, — сказала Джесси. Сердце бешено колотилось в груди. Впервые за последние несколько часов она себя чувствовала полностью проснувшейся. Время дернулось и пошло опять, постепенно набирая обороты, как товарный поезд, который выехал с запасного пути на главный. — Ладно, это вполне убедительный аргумент.
  
  Слушай, — включился настойчивый голос, и Джесси с изумлением поняла, что это был голос Рут и примерной женушки. Они объединились, пусть даже на время. — Слушай внимательно, Джесси.
  
  — Я слушаю, — сказала Джесси пустой комнате. Но она не только слушала, но и смотрела. Смотрела на пустой стакан. Один из двенадцати из набора, который она купила на распродаже года три-четыре назад. Шесть или восемь из этих двенадцати уже разбились. А сейчас разобьется еще один. Джесси сглотнула и поморщилась. Все равно что пытаться проглотить обернутый фланелью камень, застрявший у нее в горле. — Я очень внимательно слушаю, можете не сомневаться.
  
  Хорошо. Потому что когда ты начнешь, уже нельзя будет останавливаться. Это не тот случай, когда можно передумать на полпути. Все должно произойти очень быстро, потому что твой организм и так уже обезвожен. И запомни одно: даже если все пойдет не так, как надо …
  
  — …в конечном итоге все будет к лучшему, — закончила Джесси вслух. И в этом и вправду был смысл. Случай предельно прост — настолько, что в этом есть даже какой-то шарм. Конечно, она не хотела умереть от потери крови — да и кто бы хотел, интересно знать, — но это все-таки лучше, чем кошмарные судороги и жажда. И лучше, чем он. То есть оно. Или она — в смысле галлюцинация. Что бы там ни было.
  
  Джесси облизала сухие губы сухим языком и попыталась сосредоточиться. В голове был полный сумбур, а ей нужно было собраться с мыслями — как в тот раз, когда она собиралась взять баночку с кремом, которая теперь валялась на полу, совершенно бесполезная. Но собраться с мыслями было не так уж просто. В голове вертелись строчки
  
  (просто намажь пятки жиром)
  
  из того старого блюза, она по-прежнему чувствовала запах отцовского одеколона и очень явственно ощущала ту твердую штуку, жмущуюся к ягодицам. А потом, был еще и Джералд. И он как будто ей говорил: Он вернется, Джесси. Что бы ты ни делала, он вернется. И он проучит тебя, моя гордячка, моя красавица.
  
  Джесси бросила настороженный взгляд в ту сторону, где лежал Джералд, и быстро отвела глаза. Ей показалось, что Джералд ухмыляется ей той стороной лица, которую пес оставил нетронутой. Она еще раз попыталась заставить себя думать… потом еще раз и еще… и наконец в голове начали появляться какие-то более или менее связные мысли.
  
  На то, чтобы обдумать все действия и несколько раз прокрутить их в голове, ушло минут десять. Сказать по правде, «прокручивать» было особенно нечего — ее план был смертельно опасным, но при этом предельно простым. Однако она все равно мысленно отрепетировала каждый шаг, причем несколько раз, чтобы заранее предусмотреть все вероятные ошибки, потому что даже одна незначительная ошибка может стоить ей жизни. Но все вроде бы было нормально. Ошибок быть не должно. Была только одна загвоздка: все нужно сделать быстро, пока кровь не начнет сворачиваться. А там уже два исхода — либо она освободится, либо потеряет сознание и умрет.
  
  Джесси в последний раз прогнала в голове все свои предстоящие действия — медленно и обстоятельно, как будто рассматривала вязаный шарф на предмет зацепок и спущенных петелек. Солнце неумолимо клонилось к закату. Бродячий пес на заднем крыльце встал, бросил обглоданный хрящик и направился в лес. Он уловил давешний черный запах. Сейчас, когда он был сыт, ему захотелось убраться подальше даже от легкого дуновения этого страшного запаха.
  Глава 30
  
  Двенадцать, двенадцать, двенадцать — мигали часы. И не важно, сколько сейчас было времени. Время пришло.
  
  Но сначала еще один важный момент. Сейчас ты взвинчена до предела, и это очень хорошо, но все же держи себя в руках. Ты уже уронила баночку с кремом, а если уронишь и этот проклятый стакан, тогда ты точно пропала, подруга.
  
  — Собака, ты меня слышишь? Не вздумай сюда приходить! — пронзительно выкрикнула Джесси, не зная о том, что пес уже пару минут как ушел в лес. Она подумала, что, может быть, стоит еще помолиться, но потом решила, что исчерпала уже все свои просьбы к Богу. Теперь ей оставалось надеяться только на голоса… и на себя самое.
  
  Она потянулась к стакану правой рукой, уже без прежней медлительной осторожности. Какой-то частью сознания — наверное, той, которая всегда восхищалась Рут Ниери, — она понимала, что осторожность сейчас не главное. Главное — не испугаться в самый последний момент и довести дело до конца.
  
  Вроде как я теперь самурай, подумала Джесси и улыбнулась.
  
  Она обхватила пальцами стакан, на секунду застыла, глядя на него чуть ли не с удивлением — так, наверное, садовник разглядывает какой-нибудь экзотический цветок, непонятно с какой такой радости выросший на грядке с горохом или фасолью, — и сжала руку. Потом она крепко зажмурилась, чтобы осколки стекла не дай Бог не попали в глаза, приподняла стакан и с силой ударила им о полку, наподобие того, как бьют о стол скорлупу сваренного вкрутую яйца. Звук бьющегося стекла был до абсурда нормальным — с таким же обыденным звуком бьются стаканы в мойке или когда падают на пол, если кто-нибудь неуклюжий смахнет их локтем со стола. В возрасте пяти лет Джесси перестала пользоваться детской пластмассовой кружкой с таким смешным желтым утенком и с тех пор перебила столько стаканов, что и не сосчитать. Так что звук был знакомым. Самый что ни на есть банальный звук бьющегося стекла. Никакого тебе торжественного резонанса, который бы обозначил начало уникального в своем роде действа: Джесси рискует жизнью в надежде оную жизнь спасти.
  
  Она почувствовала, как отлетевший осколок стекла ударил ей в лоб, как раз над бровью, но больше в лицо не попало. Еще один осколок — судя по звуку, большой — отскочил от полки и упал на пол. В предчувствии сильной боли Джесси плотно сжала губы, так что они превратились в тонкую белую линию. Пальцам должно было быть очень больно, но больно не было. Почему-то боли не было вообще — лишь ощущение слабого давления и едва уловимого тепла. По сравнению с болью от судорог, которая терзала Джесси последние пару часов, это было вообще ничего.
  
  Наверное, я очень удачно разбила стакан. А почему бы и нет? Должно же мне когда-нибудь повезти.
  
  Но когда Джесси подняла руку, то увидела, что ей не так уж и повезло. Темно-красные капельки крови выступили из мелких порезов на кончиках пальцев: на большом, указательном, среднем и безымянном, — и только мизинец остался нетронутым. Тонкие осколки стекла торчали из пальцев, как иглы какого-то непонятного остекленевшего дикобраза. Наверное, из-за онемения в руках — и еще, может быть, из-за того, что осколки были очень острыми, — Джесси вообще не почувствовала, как стекла вонзились ей в пальцы. Как завороженная Джесси смотрела на свою правую руку. Густые капельки крови уже падали на матрас — красные капли на розовом фоне.
  
  Джесси мутило при виде этих узких и длинных осколков, которые торчали из пальцев, как портновские иглы из специальной такой подушечки для иголок. Ее бы, наверное, стошнило, если бы было чем.
  
  Замечательный из тебя получается самурай, — фыркнул кто-то из НЛО-голосов.
  
  Но это же мои пальцы! — мысленно завопила Джесси. — Неужели тебе непонятно?! Это же мои пальцы!
  
  Она почувствовала, что впадает в панику, заставила себя успокоиться и снова сосредоточила все внимание на осколках стакана, которые еще оставались у нее в руке. Это была закругленная верхняя часть — может быть, четверть от целого, — которая с одной стороны разломилась на две половинки. Одна из этих половинок напоминала изогнутый заостренный коготь, который зловеще поблескивал в лучах солнца. Так что ей все-таки повезло… может быть. Главное — чтобы хватило мужества. Джесси подумалось, что этот осколок похож на оружие для какой-нибудь воинственной феи из детской сказки — этакая крошечная сабелька для кровавых сражений под мухомором.
  
  Ты отвлекаешься, дорогая, — сказала Малыш. — Разве можно сейчас отвлекаться?
  
  Ответ был вполне однозначным: нет.
  
  Джесси осторожно положила закругленный осколок на полку, так чтобы потом достать до него, не особенно напрягаясь, и чтобы острый саблеобразный конец торчал вверх. На тонком острие скола вспыхнула искорка — отражение солнечного света. Джесси решила, что этот осколок вполне подойдет для того, что она задумала. Надо только быть осторожной и не давить слишком сильно. Иначе она может смахнуть его с полки или обломить острый конец.
  
  — Просто будь осторожной, — сказала она себе. — И тогда у тебя все получится. Просто представь…
  
  Но вторая половина задуманной фразы
  
  (что ты разрезаешь ростбиф)
  
  показалась ей не особенно продуктивной, поэтому Джесси решила не произносить ее вслух. Она приподняла правую руку, так что цепочка наручников натянулась до предела, и поставила ее так, чтобы запястье оказалось как раз над сверкающим острием стекла. Ей хотелось смахнуть с полки все остальные осколки — чтобы не напороться на них и не отвлечься от главного, — но она не решилась. Ей хватило эксперимента с баночкой крема. Если она случайно уронит или разобьет заостренный осколок, ей придется искать более или менее подходящую замену. И не факт, что замена найдется. Такая предосторожность казалась чуть ли не абсурдной, но вряд ли была излишней. Если она собирается спастись, ей не отделаться малой кровью. Крови надо гораздо больше.
  
  Делай так, как ты это себе представляла, Джесси… главное — не испугаться.
  
  — Я не испугаюсь, — прохрипела Джесси осипшим от жажды голосом. Она потрясла рукой в надежде смахнуть осколки, застрявшие в пальцах. И у нее это получилось. Только одно острое стеклышко, вонзившееся глубоко в кожу под ногтем большого пальца, осталось на месте. Джесси решила пока оставить его в покое и заняться главным.
  
  То, что ты собираешься делать… это же просто безумие, — прозвучал у нее в голове нервный голос. Но теперь это был не какой-то там голосок с НЛО. Этот голос Джесси узнала сразу. Это был голос матери. — Но знаешь, меня это не удивляет. Типичная реакция Джесси Махо — сразу же впадать в крайности. Я это видела тысячу раз. Ну подумай как следует, Джесси. Зачем тебе резать себя и рисковать умереть от потери крови?! Кто-нибудь наверняка придет и спасет тебя; а все остальное — это просто бредятина. Умереть в летнем домике?! Умереть в наручниках?! Так не бывает, поверь мне. Так что послушайся матери хотя бы на этот раз. Не стоит бросаться в крайности. Не режь себе руку этим стеклом. Не надо!
  
  Да, это была ее мать. И она, как всегда, хорошо притворялась. Так хорошо, что аж жутко. Мать старается, чтобы в ее словах чувствовалась любовь, и забота, и здравый смысл, но на самом деле все это — только замаскированная злость. Может быть, ее мать и умела любить, но Джесси всегда считала, что настоящая Салли Махо — это та женщина, которая однажды ворвалась к ней в комнату, запустила в нее парой туфель и даже не потрудилась объяснить почему. Ни тогда, ни потом.
  
  Тем более что все, что сказал этот голос, было неправдой. Кошмарной неправдой.
  
  — Нет, — решительно проговорила Джесси. — Я не послушаюсь твоего совета. Никто не придет… разве что тот человек… то существо, что приходило сюда прошлой ночью. Я сделаю так, как решила. И я не боюсь.
  
  И Джесси опустила запястье на сверкающее острие стекла.
  Глава 31
  
  Джесси нужно было видеть, что она делает, потому что сначала она почти ничего не чувствовала. Сейчас она могла бы раскромсать свое запястье в лохмотья и не почувствовать ничего, кроме слабого, едва ощутимого давления и тепла. Но она с облегчением обнаружила, что ей прекрасно все видно; она разбила стакан в правильном месте (Ну наконец-то хоть что-то хорошее! — язвительно прозвучало в голове.), и ей не пришлось выворачивать шею, чтобы наблюдать за своими действиями.
  
  Отогнув кисть чуть назад, она опустила внутреннюю часть запястья — ту самую часть, где проходят линии, которые гадалки называют браслетами Фортуны — на отколотый край стекла. Как завороженная она наблюдала за тем, как острый выступ сначала вдавился в кожу, а потом пропорол ее. Она продолжала давить, и стекло все глубже и глубже вонзалось в запястье. Вдавленная ямка наполнилась кровью и исчезла.
  
  Поначалу Джесси расстроилась. Стекло не разрезало руку так, как было ей нужно (и чего она немного боялась). Но потом острый край вспорол пересечение вен под кожей, и кровь потекла быстрее. Она не била пульсирующими струями, как думала Джесси, а именно текла непрерывным потоком — как вода из крана, открытого почти до конца. Стекло вошло глубже в руку, и крови стало еще больше. Она перелилась через край полки и потекла по предплечью Джесси. Дело сделано. Отступать уже поздно. Теперь все должно решиться.
  
  Давай тяни руку! — завопил голос матери. — Не дожидайся, пока станет хуже — хуже и так уже некуда! Тяни, пока еще можешь! Быстрее!
  
  Мысль, конечно, заманчивая. Но Джесси считала, что тянуть еще рано. Она не знала слова «дегловация» — специального медицинского термина, который обычно употребляется при описании состояния пациентов с обширным ожогом, — но инстинктивно чувствовала, что нельзя полагаться на одну только кровь, чтобы освободиться. Вполне вероятно, что одной только крови будет недостаточно.
  
  Джесси медленно и осторожно провернула запястье, так чтобы расширить разрез. Теперь она почувствовала странное покалывание в ладони, как будто осколок, режущий руку, задел какой-то крошечный, но жизненно важный нерв. Мизинец и безымянный палец на правой руке непроизвольно дернулись и согнулись. И больше не поднялись. Большой, указательный и средний пальцы тоже задергались взад-вперед. Из-за онемения Джесси не чувствовала боли, но ей было жутко смотреть на эти явные признаки повреждений. Тем более что она уродовала себя добровольно. Эти омертвелые скрюченные пальцы — мизинец и безымянный — были похожи на два бледных трупика, и это было гораздо страшнее, чем кровь, хлещущая из раны.
  
  А потом и страх, и все более интенсивное ощущение давления и жара в раненой руке утонули в обжигающей боли от новой судороги, пронзившей бок. Эта безжалостная боль как будто специально пыталась заставить Джесси дернуться, но та яростно сопротивлялась. Сейчас ей нельзя было шевелиться. Если она пошевелится, она точно уронит на пол свой импровизированный стеклянный нож.
  
  — Нет, ничего у тебя не выйдет, — процедила она сквозь сжатые зубы. — Так что давай убирайся.
  
  Она замерла, пытаясь не давить на хрупкое стекло сильнее, чем давила до этого. Ей совсем не хотелось, чтобы осколок свалился на пол. Она еще не закончила, и ей вовсе не улыбалось подбирать другой — менее подходящий — инструмент, чтобы довести дело до конца. Но если судорога переберется с бока на правую руку, что, кажется, и происходит…
  
  — Нет, — простонала она. — Не надо, слышишь?! Отгребись от меня, я тебе говорю!
  
  Она немного подождала — при этом прекрасно осознавая, что ждать нельзя, — но ей просто не оставалось ничего другого. Она ждала, слушая, как ее кровь капает на пол с полочки над кроватью. Теперь кровь текла просто ручьями, смывая с полки мелкие осколки стекла. Глядя на это, Джесси чувствовала себя героиней кровавого фильма ужасов — жертвой какого-нибудь маньяка.
  
  Нельзя больше ждать, Джесси, — прикрикнула на нее Рут. — Времени нет!
  
  Не времени нет, а везения, — отозвалась Джесси. — Вот чего мне действительно не хватает. Впрочем, мне никогда не везло — по жизни.
  
  А потом Джесси почувствовала — или сумела себя убедить, — что судорога проходит. Она провернула руку внутри браслета и закричала от боли, когда очередной спазм вонзился ей в живот опаляющими когтями, пытаясь снова разлиться огнем по нервам. Но она продолжала вращать рукой, разрезая и внешнюю часть запястья. Теперь внутренняя часть запястья была повернута кверху. Как завороженная Джесси наблюдала за тем, как на браслете Фортуны открывается глубокая длинная рана, похожая на окровавленный черно-красный рот, который, казалось, смеется над ней. Все еще сражаясь с судорогой в животе, она надавила на стекло, так чтобы оно вошло в руку как можно глубже, а потом рванула руку к себе. Горячие капельки крови брызнули ей в лицо. Осколок стекла, которым она так отчаянно кромсала себя, упал на пол и разлетелся вдребезги. Но Джесси уже про него забыла — она сделала то, что хотела, и больше он был не нужен. Теперь надо сделать последний шаг и узнать, смогут ли мясо и кровь пересилить стальной наручник, который так ревниво удерживает ее на кровати.
  
  Судорога в последний раз пропорола бок, а потом вроде бы начала отпускать. Но Джесси этого не заметила, как не заметила и того, что осколок стекла, которым она резала руку, упал на пол. Она буквально физически ощущала свою предельную сосредоточенность — ее мозги разве что не горели, как смоляной факел, — на правой руке. Все остальное как будто вообще перестало существовать. Она подняла руку как можно выше и внимательно рассмотрела ее в золотистых лучах заходящего солнца. Толстая корка запекшейся крови на пальцах. Предплечье заляпано кровью, напоминавшей подтеки ярко-алой краски. Стальной браслет наручника был едва различим в кровавом месиве. Зрелище малоприятное, но как раз то, что нужно. Джесси согнула руку и потянула вниз, как она это делала раньше. Наручник соскользнул… немного, еще немного… а потом отскочил обратно. Он снова уперся в кость под большим пальцем.
  
  — Нет! — закричала Джесси и рванула руку сильнее. — Я не хочу умирать вот так! Слышите?! Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ ВОТ ТАК!
  
  Наручник врезался глубоко в кожу, и на мгновение Джесси испугалась, что он не сдвинется больше ни на миллиметр — что в следующий раз он сдвинется только тогда, когда какой-нибудь полицейский, попыхивающий сигарой, откроет его и снимет с ее мертвого тела. А самой ей его не сдвинуть. И нет на земле такой силы, которая сдвинет этот проклятый браслет. Ни ангелы рая, ни бесы из ада его не сдвинут.
  
  Потом на внешней стороне запястья возникло ощущение сильного жара, и браслет слегка сдвинулся вверх. Остановился и снова начал сдвигаться. При этом по руке разлилось горячее электрическое покалывание, которое быстро переросло в жжение, опоясывающее запястье наподобие браслета. А еще через пару секунд жжение стало невыносимым, как будто ей в руку вгрызлись миллионы голодных озлобленных муравьев.
  
  Браслет двигался потому, что двигалась кожа под ним. Именно так какой-нибудь тяжелый предмет будет скользить по ковру, если кто-то потянет за ковер. Круглый порез на запястье разошелся еще шире, открывая влажные натянутые сухожилия. Кожа с внешней стороны кисти сморщилась и начала собираться в складки под браслетом наручника. Джесси представилось смятое покрывало, которое она отпинала к изножью кровати, когда сучила ногами.
  
  Я сдираю кожу с руки, — подумала она. — Боженька миленький, я сдираю с себя кожу, как кожуру с апельсина.
  
  — Ну давай же, давай! — заорала Джесси наручнику, неожиданно разозлившись. Сейчас этот стальной браслет стал для нее живым существом. Зловредным животным, вцепившимся зубами ей в руку. Типа какой-нибудь хищной рыбины или взбесившегося горностая. — Отпусти меня наконец!
  
  Наручник продвинулся значительно дальше, чем во время всех предыдущих попыток выдернуть из него руку, но все равно не желал сниматься, упорно отказываясь сдвигаться на эту последнюю четверть (а теперь, вероятно, всего на одну восьмую) дюйма. Окровавленное кольцо стали лежало поверх страшной зияющей раны, на участке начисто содранной кожи, обнажившей блестящее переплетение сухожилий цвета свежих слив. Тыльная сторона кисти напоминала жареную индейку, с которой содрали хрустящую корочку. Из-за постоянного давления вниз рана на внутренней стороне запястья превратилась в широченную зияющую дыру. Джесси всерьез испугалась, что она просто-напросто оторвет себе руку в этой последней попытке освободиться. А потом стальной браслет, который все это время продолжал сдвигаться — по крайней мере Джесси казалось, что он сдвигался, — снова остановился. И на этот раз — намертво.
  
  Ну да, разумеется. Он и должен был там застрять! — воскликнула Малыш. — Ты посмотри на руку, кожа вся завернулась. Если бы как-то ее распрямить…
  
  Джесси вытянула руку вперед, так чтобы цепь наручника легла на запястье. А потом, пока руку опять не свело судорогой, резко рванула вниз. Со всей силы, которая еще оставалась. Дикая боль пронзила руку, когда браслет врезался в живое мясо между запястьем и серединой ладони, перед глазами поплыли алые круги. Вся содранная кожа собралась там сморщенным валиком, проходившим по диагонали от основания мизинца до основания большого пальца. На мгновение эта окровавленная масса задержала браслет, а потом закатилась под стальное кольцо с тихим влажным хлюпом. Теперь оставался только костяной выступ под большим пальцем. Джесси потянула сильнее, но браслет не сдвигался. Он снова застрял.
  
  Ну вот и все, — обреченно подумала она. — Всем спасибо, все свободны.
  
  А потом, когда Джесси уже собиралась расслабить руку и сдаться, браслет проскользнул мимо косточки, которая так упорно и долго не давала ему сниматься, прошелся по кончикам пальцев и звякнул о деревянный столбик кровати. Все это случилось так быстро, что Джесси не сразу сообразила, что это все-таки произошло. Ее рука уже была мало похожа на нормальную человеческую руку, но это была ее рука, и она освободилась.
  
  Освободилась.
  
  Джесси перевела взгляд с пустого окровавленного наручника на свою изуродованную руку, и только тогда до нее начало доходить, что у нее все-таки получилось. Похоже на птичку, которая попала в фабричный станок и выбралась с другого конца, — подумала она. — Но зато на мне больше нет наручника. Его действительно нет.
  
  — Даже не верится, — прохрипела она. — На самом деле не верится. Мать моя женщина…
  
  Не отвлекайся, Джесси. Тебе надо спешить.
  
  Она испуганно вздрогнула, как человек, которого неожиданно разбудили. Надо спешить? Да, конечно. Она не знала, сколько она потеряла крови — наверное, целую пинту, если судить по пропитанному кровью матрасу и по алым струйкам, которые продолжали стекать вниз с полки, — но зато она знала, что если не остановить кровь сейчас же, она просто-напросто потеряет сознание, а путь от обморока до смерти будет уже недолгим. Как говорится, всего один шаг.
  
  Ну уж нет, не дождетесь, — подумала Джесси. Это снова был твердый и непреклонный голос, только теперь это был ее голос, а не какой-то там посторонний. И Джесси было приятно это осознавать. — Я пережила такие страсти вовсе не для того, чтобы хлопнуться в обморок и умереть. Я не читала контракт, но я почему-то уверена, что такого пункта в моем договоре нет.
  
  Ладно, но твои ноги…
  
  Джесси вовсе не нуждалась в этом напоминании. Она больше суток провалялась на этой кровати, и хотя постоянно разминала ноги, насколько это было вообще возможно в ее положении, ей все же не стоило полагаться на них сейчас. Во всяком случае, в первое время. Вполне вероятно, что как только она попробует встать, у нее будут судороги или ноги просто подкосятся. Или и то, и другое вместе. Но кто предостережен, тот вооружен… кажется, так говорится. За свою жизнь Джесси вдоволь наслушалась подобных полезных советов (советов, которые исходили от неких таинственных мудрецов, обозначаемых местоимением «все» в сочетании «все говорят»), но ничто из того, что она видела по телевизору или читала в популярных журналах типа «Ридерз дайджест», не подготовило ее к тому, что она только что сделала. Она дошла до всего сама. Однако ей следует быть осторожной. Опять же, как говорится, лучше не зарываться.
  
  Джесси перевернулась на левый бок. Изуродованная правая рука безжизненно волочилась за ней, как хвост воздушного змея или ржавая выхлопная труба старенького автомобиля. Джесси почти не чувствовала руки, и только страшная рана на тыльной стороне ладони — там, где кожа свернулась, обнажив сухожилия, — горела огнем. Боль была адской, и хуже всего было мерзкое ощущение, что правая рука сейчас просто-напросто отомрет, но, несмотря ни на что, Джесси была преисполнена торжествующей радости пополам с надеждой. Как здорово было осознавать, что теперь она может перекатиться набок и никакие наручники ей уже не помешают. Очередная судорога скрутила мышцы внизу живота, но Джесси не обратила на нее внимания. Она назвала свое состояние радостью?! Нет. Радость — это еще мягко сказано. Это была эйфория. Беспредельный восторг…
  
  Джесси! Там край кровати! Господи, остановись!
  
  Да. Только это было совсем не похоже на край кровати; скорее это было похоже на край света, как его изображали на старых картах времен Христофора Колумба. И там, за краем, живут чудовища и кровожадные звери, подумала Джесси. Они тебя сразу сожрут. И в довершение ко всему ты еще вывернешь левую руку, а то и вовсе сломаешь запястье. Остановись, Джесс.
  
  Но тело не подчинилось приказу. Оно продолжало переворачиваться — несмотря на все судороги и боли, — и Джесси едва успела провернуть левую руку в браслете наручника, чтобы действительно не сломать запястье, когда легла животом вниз на самом краю и скатилась с кровати. Ступни с глухим стуком ударились о пол, и Джесси закричала, но не только от боли. Она все-таки слезла с этой дурацкой кровати. У нее получилось коснуться ногами пола. У нее получилось.
  
  Не сказать, чтобы все вышло удачно. Левая рука, все еще прикованная к столбику кровати, неуклюже торчала в сторону и вверх, а правая, неловко прижатая к груди, оказалась зажатой между Джессиным телом и боковиной кровати. Джесси чувствовала, как теплая кровь толчками льется из раны и стекает по груди.
  
  Она приподняла голову и попробовала повернуть ее вбок. Ей пришлось подождать в этой болезненной и неудобной позиции, пока не пройдет новая судорога, которая парализующей болью пронзила спину от шеи до ягодиц. Простыня, к которой Джесси прижималась грудью и искалеченной правой рукой, уже пропиталась кровью.
  
  Мне нужно встать, — сказала она себе. — Прямо сейчас, иначе я тут умру от потери крови.
  
  Судорога в спине отпустила. Джесси подобрала под себя ноги и попыталась подняться. Она боялась, что ноги ее не послушаются, но нет — они были совсем не такими слабыми и онемевшими, как она опасалась. На самом деле они были вполне даже дееспособны. Джесси осторожно выпрямилась. Наручник на левой руке скользнул вверх по столбику кровати и остановился, наткнувшись на следующую деревянную перекладину. Джесси было трудно поверить, что она действительно встала, а ведь в какой-то момент она уже начала отчаиваться. Но у нее все-таки получилось: она снова стоит на ногах, рядом с кроватью, которая была ее тюрьмой… и едва не стала могилой.
  
  Нахлынуло чувство щемящей, пронзительной благодарности, но Джесси решительно подавила его в себе, как раньше она подавила панику. Время для благодарности будет потом, а сейчас у нее есть другое, более важное дело. Она все еще прикована к кровати, и ей надо как можно скорее освободиться. Потому что времени у нее мало. Пока что ее не мутит, голова не кружится, предобморочной слабости нет, но это еще ничего не значит. Если она потеряет сознание, то скорее всего это будет внезапно и резко. Она просто вырубится, и все.
  
  Но все равно, разве это не здорово: просто встать на ноги — просто встать и больше ничего?! Даже выразить невозможно, как это здорово!
  
  — Нет, — прохрипела Джесси. — Сейчас не время об этом думать.
  
  Крепко прижав искромсанное запястье к левой груди, чтобы хотя бы слегка остановить кровь, она развернулась впол-оборота и прижалась к стене ягодицами. Теперь Джесси стояла с левой стороны кровати в позе солдата, расслабившегося по команде «вольно». Она сделала глубокий вдох, заставляя себя оторвать правую руку от груди. Ждать больше нельзя. Пора делать дело.
  
  Рука поднялась медленно и неохотно, как рука старенькой заводной игрушки, за которой никто не следит. Изрезанная ладонь легла на полочку в изголовье кровати. Безымянный палец и мизинец по-прежнему не слушались, но Джесси удалось ухватиться за полочку большим, указательным и средним пальцами и сбросить ее с креплений. Полка упала на постель, на которой столько часов пролежала Джесси и на которой еще оставались отпечатки ее тела — вмятины в розовом стеганом матрасе, пропитанные потом, а сверху и кровью. Вид этих вмятин вызывал в Джесси злость, страх и слабость. Ей было противно на них смотреть. Ее это бесило.
  
  Джесси перевела взгляд на свою дрожащую правую руку. Потом поднесла ее ко рту и попыталась вытащить зубами осколок стекла, застрявший под ногтем большого пальца. Стекло вроде бы поддалось, но потом прошло между зубами и вонзилось глубоко в десну. Больно особенно не было — просто быстрый и резкий укол. Кровь потекла на язык, сладковато-соленая и густая, как вишневый сироп от кашля, которым Джесси поили в детстве, когда она болела. Джесси даже не обратила внимания на эту новую ранку — за последние несколько минут она и не такое пережила. Она только крепче стиснула зубы, вытащила осколок из пальца и выплюнула его на кровать вместе с теплой алой кровью, переполнившей рот.
  
  — Ладно, — пробормотала она и принялась протискиваться между стеной и спинкой кровати.
  
  Кровать отодвинулась от стены на удивление легко — гораздо легче, чем смела надеяться Джесси. Впрочем, она никогда и не сомневалась, что кровать можно сдвинуть, если найти подходящую точку опоры. И она нашла эту точку опоры и принялась толкать ненавистную кровать по вощеному полу. Поначалу кровать постоянно сдвигалась вправо, потому что Джесси могла толкать только с левого края, но Джесси быстро под это подстроилась, и дело пошло быстрее. Если удача приходит, — размышляла она, — то приходит во всем, Джесс. Да, ты порезала себе десну, но зато не наступила босой ногой на осколки стекла. Так что давай, дорогая, толкай кровать и продолжай считать свои…
  
  Нога наткнулась на что-то мягкое. Джесси опустила глаза и увидела, что это было пухлое плечо Джералда. Кровь из ее изрезанной правой руки капала ему на лицо и на грудь. Одна капля упала прямо на остекленевший открытый глаз. Джесси смотрела на мужа и не чувствовала ничего: ни жалости, ни ненависти, ни любви. Сейчас она чувствовала только ужас и отвращение к себе за то, что все чувства, которыми она жила столько лет — так называемые чувства культурных людей, что составляют костяк любой «мыльной оперы», телевизионного ток-шоу или радиопередачи, куда слушатели звонят и делятся своими проблемами, — оказались такими мелкими и ничтожными по сравнению со стремлением выжить любой ценой. Джесси не знала, как это бывает у других, но в ее случае инстинкт выживания сметал все на своем пути, как безжалостный скребок бульдозера. Хотя случай действительно был критический, и Джесси почему-то не сомневалась, что, окажись на ее месте, скажем, Арсенио или Опра, они бы действовали почти так же, как действовала она.
  
  — Прочь с дороги, Джералд. — Джесси пнула его ногой (при этом она испытала ни с чем не сравнимое удовольствие, но постеснялась признаться в этом даже себе самой). Джералд, однако, даже не шелохнулся. Как будто химические процессы, происходившие при разложении его тела, намертво приклеили его к полу. Только мухи жужжащим облаком поднялись с его развороченного живота. Только мухи — и все.
  
  — Ну и хрен с тобой, — заключила Джесси и снова толкнула кровать. Ей удалось переступить через Джералда правой ногой, но левой пришлось наступить прямо ему на живот, при этом у него в горле раздался долгий хрипящий свист и из открытого рта вырвались вонючие газы. Хорошо еще, что немного.
  
  — Можешь не извиняться, Джералд, — пробормотала Джесси и направилась дальше, даже не оглянувшись на мужа. Она смотрела на туалетный столик, где лежали ключи.
  
  Как только она отошла от Джералда, мухи сразу же опустились на прежнее место. У них тоже было совсем мало времени, а сделать еще предстояло так много.
  Глава 32
  
  Больше всего Джесси боялась, что кровать зацепится за дверь ванной или за угол, и ей придется оттаскивать ее назад и разворачивать, как это бывает, когда ты пытаешься втиснуть громадный автомобиль на узкое свободное место на стоянке. Но как выяснилось, траектория движения кровати, которая постоянно забирала чуть вправо, была почти что идеальной. Всего один раз Джесси пришлось чуть подправить направление и подтолкнуть свой край кровати немного вперед, чтобы правая сторона не уперлась в туалетный столик. И именно в этот момент — когда она толкала кровать, вцепившись в столбики обеими руками, низко наклонив голову и отклячив задницу, — она почувствовала первые признаки слабости и головокружения. Она навалилась всем телом на деревянное изголовье, в точности как пьянчужка, которая назюзюкалась так, что не может стоять на ногах. Голова не просто кружилась. В голове помутилось. Ощущение было такое, что она разом лишилась всего — и не только способности мыслить и силы воли, но и чувствительности тоже. На мгновение ей показалось, что время разорвалось и повернуло вспять, и она оказалась не здесь — тоже у воды, но не на Дак-Скоре и не на Кашвакамаке, а в каком-то совсем другом месте, и не на озере даже, а скорее на море. Там пахло не устрицами и медью, а морской солью. Опять был день солнечного затмения, но это единственное, что совпадало. Она спряталась в кустах ежевики, спасаясь от какого-то другого мужчины — от какого-то другого папы, который хотел сделать с ней кое-что посерьезнее, чем просто забрызгать ее трусы. И теперь он лежал на дне колодца.
  
  Нахлынуло ощущение дежа-вю.
  
  О Господи, что это? — подумала Джесси, но ответа не было. Только снова это загадочное видение, о котором она не вспоминала с тех пор, как в день затмения зашла к себе переодеться — к себе в комнату, перегороженную веревкой с рисунками: худощавая женщина в домашнем платье, темные волосы собраны на затылке в пучок… а рядом с ней, на земле, какая-то белая смятая ткань, вроде бы нижняя юбка.
  
  Спокойно, — сказала себе Джесси, вцепившись в столбик кровати изрезанной правой рукой и уже из последних сил пытаясь устоять на ногах. — Держись, Джесси… держись. Просто не обращай внимания. Ни на женщину, ни на запахи, ни на темноту. Держись, и темнота пройдет.
  
  Она удержалась, и темнота отступила. Первым поблекло видение с худенькой женщиной, стоявшей на коленях и глядящей в дыру в прогнивших трухлявых досках над старым колодцем, а потом постепенно рассеялась и темнота. Спальня вновь озарилась мягким приглушенным светом — таким светом, который и должен быть в пять часов вечера ясным осенним днем. В косых лучах света, что падали из окна с видом на озеро, плясали искрящиеся пылинки. Теперь Джесси снова их видела. Пылинки в лучах и тень своих ног на полу. Посередине тень от ног преломлялась, так что тень остального тела лежала уже на стене. Темнота отступила, оставив лишь звон в ушах. Джесси опустила глаза и увидела, что ноги у нее все в крови. Она шла по крови, она истекала кровью.
  
  У тебя мало времени, Джесси.
  
  Она это знала.
  
  Она опять навалилась грудью на деревянное изголовье. На этот раз сдвинуть кровать с места оказалось труднее, но Джесси все-таки справилась с этой задачей и две минуты спустя встала перед туалетным столиком, на который так долго, так вожделенно и так безнадежно смотрела с другого конца комнаты. Едва заметная дрожь — сухое подобие улыбки — тронула уголки ее губ. Я похожа на человека, который всю жизнь мечтал повидать черные пески Коны и не поверил своим глазам, когда все-таки их увидел, — подумалось ей. — Это похоже на сон, на еще один сон, пусть даже очень живой и реальный — из тех снов, в которых ты чувствуешь, как у тебя чешется нос.
  
  Нос у нее не чесался, но вот на туалетном столике лежал смятый галстук Джералда, и на нем был завязан узел. Такие детали вряд ли подметишь даже в самом что ни на есть реалистичном сне. А рядом с галстуком лежало два одинаковых маленьких круглых ключика. Ключи от наручников.
  
  Джесси поднесла правую руку к лицу и критически осмотрела изрезанную кисть. Мизинец и безымянный палец по-прежнему не двигались и ничего не чувствовали. На миг Джесси задумалась, насколько серьезно она повредила себе нервные окончания, но тут же отбросила эту мысль. С этой проблемой она разберется потом — как и с другими проблемами, которые отложила «на потом» на время поездки с мужем к озеру, — а сейчас повреждение нервов на правой руке занимало ее не больше, чем стоимость фьючерсных сделок на рыбий жир в штате Омаха. Самое главное, что большой, указательный и средний пальцы все еще действовали. Они, правда, немного дрожали — словно от потрясения, что их давние соседи, мизинец и безымянный палец, так внезапно покинули их в самый ответственный момент, — но зато слушались.
  
  Джесси склонила голову и заговорила, обращаясь к своим еще дееспособным пальцам:
  
  — Давайте-ка прекращайте дрожать. Потом можете хоть всю жизнь трястись, если хотите, но сейчас вы должны мне помочь. Вы должны мне помочь. — Да. Потому что одна только мысль о том, что она уронит ключи или собьет их со столика после всего, что проделала и что пережила… нет, даже думать об этом не стоит. Она строго смотрела на свои пальцы. Дрожать они не перестали, но под пристальным взглядом Джесси крупная дрожь все-таки унялась и превратилась в слабое подрагивание.
  
  — Ладно, — тихо проговорила она. — Не знаю, достаточно этого или нет, но мы сейчас это выясним.
  
  По крайней мере там было два ключа. То есть два шанса. Джесси совсем не казалось странным, что Джералд привез с собой оба ключа. Он был педантом во всем, и не будь он педантом, он бы не был Джералдом. Муж любил повторять, что в умении учитывать непредвиденные обстоятельства и заключается разница между хорошим стратегом и великим стратегом. Но на этот раз было одно непредвиденное обстоятельство, которое он не учел, — сердечный приступ и пинок, его спровоцировавший. И в результате Джералд оказался вообще никаким стратегом: ни хорошим, ни великим, а только мертвым.
  
  — Собачий обед, — пробормотала Джесси, даже не замечая, что говорит это вслух. — Раньше наш Джералд всегда побеждал, пока на ужин к псу не попал. Вот такие дела. Правда, Рут? Правда, Малыш?
  
  Она зажала маленький стальной ключик между большим и указательным пальцами своей израненной правой руки (как только она прикоснулась к холодному металлу, снова вернулось то странное ощущение, как будто все это сон), подняла его, посмотрела, потом взглянула на наручник на левой руке. Замок — маленькая круглая пимпочка — располагался сбоку; Джесси он почему-то напомнил звонок на двери черного хода в богатом доме. Для того чтобы открыть замок, надо было надеть полый ключ на пимпочку, а когда она встанет на место, просто провернуть ключ.
  
  Она поднесла ключ к замку, но тут накатила новая волна слабости. В глазах опять потемнело. Джесси пошатнулась и снова вспомнила Карла Валленду[29]. Рука опять задрожала.
  
  — Прекрати! — выкрикнула Джесси и отчаянно ткнула ключом в замок. — Прекрати…
  
  Ключ не попал на пимпочку. Он ударился о твердую сталь и провернулся в скользких от крови пальцах. Еще секунду Джесси держала его в руке, но потом он выскользнул — словно намазанный жиром — и упал на пол. Теперь у нее оставался всего один ключ, и если он тоже выскользнет…
  
  Этот не выскользнет, — отозвалась Малыш. — Точно не выскользнет, не сомневайся. Давай бери его и открывай замок, пока тебе еще хватает решимости.
  
  Джесси согнула правую руку и поднесла пальцы к глазам. Осмотрела их очень внимательно. Дрожь вроде бы унималась. Конечно, лучше было бы дождаться, пока она не пройдет совсем, но ждать было нельзя. Джесси боялась потерять сознание.
  
  Она протянула дрожащую руку к оставшемуся ключу и едва не смахнула его со столика. Очень трудно взять маленький ключик, когда ты ничего не чувствуешь, а онемение в пальцах не проходило никак. Джесси сделала глубокий вдох, задержала дыхание, сжала руку в кулак — хотя это было больно и опять потекла кровь — и медленно выдохнула воздух. Ей стало немного получше. На этот раз, вместо того чтобы пытаться сразу поднять ключ, она прижала его указательным пальцем и сдвинула к краю столика.
  
  Только не урони его, Джесси, — простонала примерная женушка. — Если ты и его тоже уронишь …
  
  — Слушай, заткнись, — рявкнула на нее Джесси и подхватила ключик снизу большим пальцем. Стараясь не думать о том, что будет, если и в этот раз у нее ничего не получится, она взяла ключ и поднесла его к замочку на левом наручнике. Рука дрожала, и Джесси никак не могла насадить ключ на пимпочку замка. Это было ужасно, а потом сделалось еще хуже, когда замок начал двоиться… и четвериться. Она крепко зажмурилась, сделала глубокий вдох и открыла глаза. Теперь все было нормально — замок был один. Она быстро надела ключ на стальной шарик, пока замок снова не начал двоиться.
  
  Потом она надавила ключом на пимпочку, одновременно провернув его по часовой стрелке. Но ничего не случилось. Панический ужас встал комом в горле, но тут Джесси вспомнила старенький грузовичок Билла Данна, который работал здесь сторожем. Совершенно раздолбанный ржавый грузовичок с юморной наклейкой на заднем бампере: НАЛЕВО — СВОБОДНО, НАПРАВО — НАПРЯЖНО. А сверху был изображен большой шуруп.
  
  — Налево — свободно, — пробормотала Джесси и попробовала повернуть ключ против часовой стрелки. В первый момент она даже не поняла, что наручник открылся. Ей показалось, что слабый щелчок, который она услышала, провернув ключ, означал только то, что ключ сломался в замке. Она в отчаянии закричала, и кровь из порезанной десны брызнула на столик. Несколько капель попало на галстук Джералда: красное на красном. А потом Джесси увидела, что замочек с защелками открыт, и только тогда наконец осознала, что у нее получилось. У нее все-таки получилось.
  
  Теперь Джесси Берлингейм оставалось лишь вытащить руку из браслета открытых наручников. Запястье немного припухло, но никаких повреждений вроде бы не наблюдалось. Медленно, чуть ли не благоговейно Джесси поднесла обе руки к лицу. Какое-то время она просто смотрела на них, переводя удивленный взгляд с одной руки на другую. И сейчас ее вовсе не волновало, что правая рука вся в крови. Об этом она будет думать потом. А сейчас ей хотелось лишь одного — убедиться, что она действительно освободилась.
  
  Почти полминуты она рассматривала свои руки — левую-правую, левую-правую, — как человек, наблюдающий за партией в настольный теннис. Потом сделала глубокий вдох, запрокинула голову и пронзительно закричала. Слабость вновь накатила волной черноты — злобной, громадной и гладкой, — но Джесси просто ее не заметила. Она продолжала кричать. Ей казалось, что у нее просто нет выбора: или кричать, или умереть. В этом пронзительном, режущем вопле явно сквозило безумие, но в основном это был торжествующий крик победы. В двухстах ярдах от домика, в лесу у начала подъездной дорожки, бывший Принц поднял голову и с опаской взглянул на дом.
  
  Джесси казалось, что она никогда уже не сумеет оторвать взгляд от рук. Никогда не перестанет кричать. Никогда в жизни она не испытывала ничего подобного, и где-то в глубинах сознания родилась шальная мысль: Это лучше, чем секс. Будь секс хотя бы наполовину таким же классным, все бы трахались прямо на улицах… и ничто бы им не помешало.
  
  А потом ей просто не хватило воздуха. Ее качнуло назад. Она попыталась схватиться за перекладину в изголовье кровати, но промахнулась и упала на пол. Уже в падении она осознала, что какая-то ее часть по привычке ждала, что цепи наручников удержат ее и не дадут упасть. Очень забавно, если подумать.
  
  Падая, Джесси задела открытую рану на внутренней стороне запястья. Боль пронзила всю правую руку, прожгла как огнем. Джесси опять закричала — на этот раз только от боли, — но тут же умолкла, почувствовав, что теряет сознание. Она открыла глаза и уставилась на изуродованное лицо мужа. Джералд смотрел на нее мертвым взглядом, в котором застыло бесконечное удивление: Со мной не должно было это случиться. Я — преуспевающий адвокат, у меня отдельный кабинет. А потом муха, которая чистила лапки на верхней губе Джералда, заползла ему в ноздрю, и Джесси резко отвернулась и так приложилась затылком об пол, что из глаз посыпались искры. Когда она снова открыла глаза, ее взгляд наткнулся на спинку кровати в тошнотворных кровавых подтеках. Еще пару секунд назад она стояла вон там, у кровати. Ну да, конечно, она там стояла… но сейчас в это как-то не верилось. С пола эта гребаная кровать казалась примерно такой же громадной, как Крайслер-билдинг.
  
  Вставай, Джесс! Это была Малыш, которая снова орала своим настойчивым пронзительным голосом. Если эта малышка с ангельски милой мордашкой хотела чего-то добиться, она становилась настоящей стервой.
  
  — Нет, не стервой, — поправилась Джесси вслух и закрыла глаза. Уголки рта тронула мечтательная улыбка. — Скрипучим колесом.
  
  Вставай, черт возьми!
  
  Я не могу. Мне нужно сперва отдохнуть.
  
  Если ты сейчас не поднимешься, тогда уже точно в гробу отдохнешь. Давай поднимай свою жирную задницу.
  
  Вот это Джесси задело.
  
  — Никакая она не жирная, миссис Злой Язычок, — обиженно пробормотала Джесси и попробовала встать на ноги. Но после второй неудачной попытки (когда очередная парализующая судорога скрутила ей диафрагму) она убедилась, что мысль, чтобы подняться, была не самой удачной идеей. Во всяком случае, в данный конкретный момент. Тем более что когда она встанет, надо будет как-то решать еще одну небольшую проблему. Ей хотелось в туалет, а изножье кровати теперь загораживало дверь в ванную, поэтому лучше вообще не вставать, а проползти под кроватью.
  
  Джесси так и сделала. Она скользила на животе, отталкиваясь от пола руками. Ее движения напоминали движения пловца и были почти грациозны. По пути она дула на редкие комочки пыли, чтобы они не лезли в глаза. Они отлетали, как легкие серые шарики перекати-поля. По непонятным причинам эти шарики пыли ассоциировались у Джесси с женщиной из видения — с женщиной, которая стоит на коленях в зарослях ежевики, а рядом с ней на земле валяется ее белая нижняя юбка. Джесси вползла в полумрак ванной комнаты, и новый запах ударил ей в ноздри: насыщенный запах влаги — чуть застоялой воды. Вода сочилась из крана, капала из душа. Вода текла в трубах. Джесси чувствовала даже запах влажного полотенца в корзине за дверью. Вода, повсюду вода — вода, которую можно пить. Всю. Пересохшее горло свело, и Джесси вдруг поняла, что она прикасается к воде — к маленькой лужице из-под протекающей трубы над раковиной, которую водопроводчик никак не мог починить, хотя его просили об этом неоднократно. Задыхаясь, Джесси подползла к лужице, наклонила голову и принялась слизывать воду прямо с пола. Вкус у воды был просто неописуемым — шелковистая влага на языке и губах, которая слаще любой сладострастной мечты.
  
  Единственная проблема в том, что этой воды было мало. Этот чарующе влажный, обольстительно зеленый запах был повсюду, но лужица под раковиной иссякла, а жажда не только не унялась, но стала даже сильнее. Этот запах, запах чистых ключей в тенистых лесах и старых потаенных колодцев, сделал то, чего не сумела добиться Малыш. Он заставил Джесси встать на ноги.
  
  Она поднялась, тяжело опираясь на раковину. Краем глаза она уловила свое отражение в зеркале — отражение восьмисотлетней старухи, — но не стала приглядываться. Она открыла холодную воду, и из крана полилась вода — прозрачная, чистая вода. Вся вода в мире. Джесси хотелось опять торжествующе заорать, но на этот раз она сумела выдавить из себя только сухой хриплый шепот. Она наклонилась над раковиной, жадно хватая ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег, и погрузилась в этот пьянящий запах, запах колодезной воды. Это был тот же самый запах минералов, который преследовал ее столько лет — с тех пор, как отец приставал к ней в день затмения, — но сейчас он не казался противным и страшным. Раньше это был запах стыда и страха, а теперь это был запах жизни. Джесси радостно вдохнула его полной грудью и подставила рот под струю воды. Она пила и пила, пока сильная, хотя и совсем не болезненная судорога не скрутила живот и ее не вырвало. Вода не успела нагреться в желудке и вылилась еще прохладной. Несколько розовых капель попало на зеркало. Джесси сделала пару глубоких вдохов и попробовала еще раз.
  
  И на этот раз ей удалось удержать воду в желудке.
  Глава 33
  
  Напившись воды, Джесси буквально ожила. Когда она наконец оторвалась от крана и снова взглянула на себя в зеркало, то хотя бы была похожа на человека. Слабая, истерзанная, едва стоящая на ногах… но все же живая и, как говорится, в своем уме. Ей подумалось, что никогда в жизни она не испытывала — и вряд ли когда-нибудь испытает еще раз — такого пронзительного наслаждения, которое ей подарили первые несколько глотков этой прохладной воды из-под крана. Разве что первый в жизни оргазм может примерно сравниться с этим восхитительным ощущением. В обоих случаях она полностью отдалась во власть физического желания, все сознательные мысли (но не само сознание) отключились, и в результате она получила полнейший экстаз. Я никогда этого не забуду, подумала Джесси, хотя прекрасно осознавала, что уже забыла это запредельное ощущение, точно так же, как забыла восхитительно сладостную остроту того первого оргазма, как только иссяк огонь, разливавшийся по нервам. Как будто тело само по себе презирало память… или просто отказывалось от нее.
  
  Сейчас не время для праздных раздумий, Джесси. Тебе нужно спешить!
  
  Прекрати на меня орать, мысленно огрызнулась Джесси. Разрезанное запястье еще слегка кровоточило и саднило ужасно; а кровать, отражавшаяся в зеркале над раковиной, являла собой зрелище поистине устрашающее — матрас, пропитанный кровью, и деревянное изголовье в кровавых подтеках. Джесси где-то читала, что даже при сильной потере крови человек может держаться достаточно долго, но потом наступает такой момент, когда силы разом его оставляют и он становится абсолютно беспомощным. И если рядом с ним никого нет… в общем, лучше до этого не доводить.
  
  Она открыла аптечку, взглянула на упаковку бинтов и хрипло рассмеялась. Потом ее взгляд наткнулся на пакет с прокладками «Always», скромно спрятанный за флаконами с духами, одеколонами и Джералдовыми лосьонами после бритья. Вытаскивая пакет, Джесси сбила несколько флаконов, и в воздухе разлился удушающий аромат смешанных запахов. Джесси содрала бумажную упаковку с одной прокладки и обернула ее вокруг запястья наподобие толстого мягкого браслета. Красные капельки проступили на белой прокладке почти мгновенно.
  
  Кто бы мог подумать, что в теле жены адвоката будет столько крови?! — подумала Джесси и опять рассмеялась. В аптечке нашелся и рулончик пластыря. Она взяла его левой рукой, потому что правая была уже ни на что не способна — только болеть и кровоточить. И все же Джесси не стала на нее сердиться. Когда она больше всего в ней нуждалась, когда у нее не было ничего другого, именно эта рука взяла ключ, вставила его в замок и освободила ее от наручников. Нет, Джесси совсем не сердилась на миссис Правую Руку.
  
  Это была ты, Джесси, — сказала Малыш. — Я имею в виду… мы все — это ты. И ты это знаешь, правда?
  
  Да. Она это знала.
  
  Она содрала упаковку с пластыря и, неуклюже зажав его правой рукой, подцепила конец липкой ленточки большим пальцем левой. Потом опять взяла рулончик в левую руку, прижала отлепленный кончик пластыря к своей импровизированной повязке и несколько раз обернула пластырь вокруг запястья, стараясь как можно туже прижать к ране прокладку, которая уже стала липкой от крови. Закончив с повязкой, Джесси оторвала пластырь зубами, немного подумала, отмотала еще пластыря и туго перетянула им руку чуть ниже локтя. На всякий случай. Она не знала, много ли пользы будет от этого импровизированного жгута, но решила на всякий случай перестраховаться. Вреда-то уж точно не будет.
  
  Она снова оторвала пластырь зубами и уронила изрядно отощавший рулончик на полочку над раковиной. На средней полке шкафчика с аптечкой стоял зеленый пузырек с экседрином. Слава Богу, крышка на нем был самая простенькая — без всяких там хитрых защелок, чтобы ее не открыли маленькие дети. Джесси взяла пузырек левой рукой и сняла крышку зубами. В ноздри ударил резкий запах аспирина — едкий, немного уксусный.
  
  Лучше не стоит, — встревожилась женушка. — Аспирин разжижает кровь, она от него медленнее сворачивается.
  
  Да, наверное. Но поврежденные нервы на тыльной стороне правой ладони горели огнем, и если не заглушить эту боль немедленно, то уже через пару минут — во всяком случае, так казалось Джесси — она будет кататься по полу и выть в потолок. Она взяла в рот две таблетки, немного подумала и взяла еще две. Потом снова открыла воду, проглотила таблетки и виновато взглянула на импровизированную повязку на правом запястье. Белая прокладка почти вся пропиталась кровью, очень скоро ее можно будет снимать и выжимать. И кровь потечет, как горячая красная вода… Кошмарный образ. И самое главное, очень привязчивый. Он засел у нее в голове, и от него было никак не избавиться.
  
  Если тебе станет хуже … — начала было женушка страдальческим голосом.
  
  Слушай, заткнись, — оборвал ее голос Рут. Она говорила резко, но все же беззлобно. — Если я умру от потери крови, то вряд ли тому поспособствуют четыре таблетки аспирина… после того как я себе всю руку ободрала чуть ли не до кости, пытаясь выбраться из этих проклятых наручников. Это уже сюрреализм какой-то!
  
  Да, действительно. Теперь все казалось сюрреализмом. Разве что «сюрреализм» — не совсем верное слово. А верное слово…
  
  — Гипер — реализм, — задумчиво произнесла Джесси.
  
  Да, именно так. Джесси повернулась к двери и испуганно замерла. Она уже не двигалась, но у нее было стойкое ощущение, что она все еще оборачивается. На мгновение ей представилась такая картина: десятки Джесси — целая вереница образов, наложенных друг на друга, — и каждая как отдельный фрагмент единого движения. Как застывший кадр, вырезанный из фильма. А потом ей стало уже по-настоящему страшно, когда она увидела, что золотистые лучи солнца, падающие из западного окна, приобрели чуть ли не вещественную плотность — они были похожи на лоскуты ярко-желтой змеиной кожи. Пылинки, пляшущие в лучах света, превратились в россыпи бриллиантовой крошки. Джесси слышала, как стучит ее сердце, чувствовала смешанный запах крови и колодезной воды. Такое ощущение, как будто нюхаешь старую медную трубу.
  
  Кажется, я сейчас хлопнусь в обморок.
  
  Нет, Джесси, не хлопнешься. Сейчас нельзя.
  
  Да, все правильно. Но Джесси была уверена, что все равно потеряет сознание. И тут уже ничего нельзя сделать.
  
  Нет, можно. И ты даже знаешь, что именно.
  
  Джесси поднесла к лицу свою изуродованную ободранную руку. На самом деле ей даже не нужно было что-либо делать — просто расслабить мышцы на правой руке. А все остальное сделает сила тяжести. Рука упадет и ударится о край раковины, и если боль от удара не вытащит Джесси из подступающей тьмы, тогда она даже не знала, что ее вытащит. Еще пару секунд она постояла, прижимая больную руку к испачканной кровью левой груди и морально готовясь к тому, что задумала. А потом осторожно опустила руку. Она не могла… просто не могла и все. Это было бы уже слишком. Ей не нужна была лишняя боль.
  
  Тогда шевелись, пока действительно не отрубилась.
  
  Я не могу, — мысленно отозвалась она. Ей было не просто плохо. Ощущение было такое, как будто она только что выкурила в одиночку целую коробку ядреных сигар. Ей уже ничего не хотелось — только стоять и смотреть на бриллиантовые пылинки, искрившиеся в лучах света из западного окна. И может быть, выпить еще немного этой темно-зеленой воды с болотным привкусом.
  
  — О Господи, — испуганно выдохнула она. — Господи Боже.
  
  Тебе нужно выйти из ванной, Джесси… обязательно нужно выйти. Все остальное сейчас не важно. Только на этот раз лезь по кровати. Я не уверена, что у тебя хватит сил проползти под кроватью.
  
  Но… но там, на кровати, битое стекло. А вдруг я порежусь?
  
  Тут снова вступила Рут, и она была просто взбешена.
  
  Ты и так уже располосовала себе запястье и ободрала почти всю кожу с руки… и ты считаешь, что парочка мелких порезов хоть что-то значит?! Господи Боже, лапуля, а если ты тут умрешь, в этой ванной, с прокладкой, которой сама знаешь что затыкают, на руке и с глупой улыбкой на роже?! Как тебе перспективка? Давай шевелись, идиотка!
  
  Два осторожных шага — и Джесси встала в дверях. Она постояла там пару секунд, пошатываясь и щурясь на солнечный свет, как человек, который весь день просидел в кинотеатре. Еще шаг — и она подошла вплотную к кровати. Коснувшись ногами залитого кровью матраса, она осторожно приподняла левое колено, схватилась за столбик кровати, чтобы не потерять равновесие, и взобралась на постель. Омерзение и страх накрыли ее волной. Она была к этому не готова. Хотя, по здравом размышлении, наверное, так и должно было быть. Джесси подумалось, что она никогда больше не сможет здесь спать… все равно что спать в собственном гробу. Она еще ничего не сделала, только встала на колени на эту постель, а ей уже хотелось закричать.
  
  Мать твою, Джесси. Тебе не нужно здесь спать. Тебе нужно всего лишь переползти на ту сторону.
  
  Кое-как ей удалось справиться с этой задачей и даже не задеть полку и не напороться на осколки стекла. Каждый раз, когда она натыкалась взглядом на наручники, висевшие на столбиках в изголовье — один открытый, второй закрытый и весь в крови, в ее крови, — она тихонько стонала от отвращения. Для нее это были не просто наручники, то есть неодушевленные вещи. Они казались живыми. И по-прежнему голодными.
  
  Она добралась до той стороны кровати, схватилась за столбик здоровой левой рукой, осторожно развернулась на коленях, легла на живот и спустила ноги на пол. На какой-то ужасный миг ей показалось, что не хватит сил снова подняться на ноги; что она будет просто лежать здесь, совершенно беспомощная, пока не потеряет сознание и не сползет с кровати. Но потом она сделала глубокий вдох и оттолкнулась левой рукой. Через секунду она уже стояла на ногах. Ее сильно шатало, гораздо сильнее, чем раньше — самой себе Джесси напоминала матроса, мающегося похмельем, который ранним воскресным утром возвращается на корабль после веселой дружеской попойки на берегу, — но она все-таки встала. В голове опять помутилось. Словно разум накрыла тень пиратского галеона с черными парусами. Или мрак солнечного затмения.
  
  Ослепленная этой густой темнотой, едва держащаяся на ногах, Джесси подумала: Пожалуйста, Боже, не дай мне сейчас потерять сознание. Я не хочу умирать. Ну пожалуйста, Господи. Хорошо?
  
  Чернота перед глазами постепенно рассеялась. Когда Джесси решила, что у нее в голове достаточно просветлело, она направилась к столику с телефоном. Она шла очень медленно, выставив левую руку перед собой, чтобы лучше удерживать равновесие. Добравшись до телефона, она сняла трубку — которая весила, как «Полный Оксфордский энциклопедический словарь», — и поднесла ее к уху. Ни гудков, ни шумов. Мертвая тишина на линии. Джесси почему-то не удивилась, но зато у нее появился вопрос: это Джералд отключил телефон из розетки, как он иногда это делал, когда они приезжали сюда, или это ночной гость перерезал провод?
  
  — Это не Джералд, — прохрипела она. — Если бы это был Джералд, я бы запомнила.
  
  Но потом она сообразила, что это вовсе не обязательно — сразу же по приезде она побежала в ванную. Он мог отключить телефон, пока она была в душе. Она наклонилась, взялась за черный шнур, который шел от аппарата к розетке за креслом, и потянула. Сперва провод вроде бы поддался, но потом стало ясно, что она ошиблась. И даже то, что провод поддался вначале, вполне могло ей показаться. Джесси прекрасно осознавала, что сейчас доверять своим чувствам нельзя. Конечно, розетка могла зацепиться за кресло, но…
  
  Нет, — возразила примерная женушка. — Он не поддался. Он вставлен в розетку. Джералд его не выключал. А телефон не работает потому, что то существо, которое было здесь прошлой ночью, перерезало провод.
  
  Не слушай ее. Ты же знаешь, какая она паникерша — собственной тени шугается, — отозвалась Рут. — Наверняка он зацепился за ножку кресла. Я в этом даже не сомневаюсь. Тем более что это легко проверить.
  
  Конечно, проверить легко. Всего-то и нужно, что отодвинуть кресло и посмотреть. И если телефон отключен от розетки, то надо его включить.
  
  А если ты его включишь, а он по-прежнему не будет работать? — спросила женушка. — Тогда ты поймешь, что все далеко не так радужно, как ты себя уговариваешь.
  
  Рут: Прекрати уже ныть. Тебе нужна помощь. Причем немедленно.
  
  Да, все правильно. Но при одной только мысли о том, что сейчас ей придется двигать тяжелое кресло, Джесси впала в уныние. Скорее всего она его сдвинет: хоть и большое, оно все равно весит значительно меньше, чем двуспальная кровать из красного дерева, а ей удалось протащить кровать через всю комнату… так что дело совсем не в том, что кресло окажется слишком тяжелым. Просто думать об этом было тяжело. Тем более что отодвинуть кресло — это только начало. Потом нужно встать на колени… и заползти в пыльный угол за креслом… и найти там розетку…
  
  Господи, лапонька ты моя! — воскликнула Рут. И теперь ее голос звучал встревоженно. — У тебя все равно нет выбора! По-моему, мы уже все согласились хотя бы в одном: что тебе нужна помощь, причем немедле…
  
  Джесси решительно отгородилась от голоса Рут, оборвав его на полуслове. Вместо того чтобы двигать кресло, она перегнулась через него, подобрала с пола свою юбку-брюки и осторожно ее надела. Она тут же измазала весь перед юбки кровью, просочившейся сквозь повязку на правом запястье, но даже этого не заметила. Сейчас она сосредоточилась только на том, чтобы не слушать этот безумный хор разозленных, растерянных голосов. А кто, интересно, вообще пустил к ней в голову этих кошмарных и надоедливых персонажей?! Наверное, что-то подобное испытывает человек, который, проснувшись утром, вдруг обнаруживает, что у него в доме полно посторонних людей. Что бы Джесси ни собиралась сделать, все голоса сразу же принимались спорить и выражать недоверие в успех «безнадежного предприятия». И так — каждый раз. Но Джесси вдруг поняла, что ей на них наплевать. Это ее жизнь, в конце концов. Ее жизнь.
  
  Она подняла с пола блузку и просунула в нее голову. Вчера было очень тепло, поэтому Джесси надела блузку без рукавов. И вот сейчас — в своем потрясении и растерянности — она решила, что это незначительное вроде бы обстоятельство служит истинным доказательством существования Господа Бога. Все очень просто: вряд ли бы ей удалось продеть изрезанную больную руку в длинный рукав, а так она может спокойно влезть в блузку. Значит, Бог все-таки есть.
  
  Что я делаю?! — сказала она себе. — Это же полный идиотизм, и я это знаю и без подсказок каких-то там воображаемых голосов. Я всерьез собираюсь одеться, дойти до машины и уехать отсюда… ну, или хотя бы попробовать… хотя мне всего-то и нужно, что отодвинуть это дурацкое кресло и включить телефон в розетку. Это, наверное, из-за потери крови… у меня в голове помутилось. Вот и приходят такие безумные мысли. Господи, это кресло весит не больше пятидесяти фунтов… Я почти спасена.
  
  Да. Но дело было совсем не в кресле. И даже не в том, что ребята из спасательной службы найдут ее в одной комнате с голым изжеванным трупом мужа. Джесси ни капельки не сомневалась, что ей хватило бы сил самой доехать до города на машине, даже если бы телефон работал и она уже вызвала бы сюда полицию, «скорую помощь» и марширующий духовой оркестр в придачу. Потому что дело было не в телефоне… вовсе нет. Дело было… ну, ладно…
  
  Дело в том, что мне нужно как можно скорее выбираться отсюда, — подумала Джесси и вздрогнула. По голым рукам побежали мурашки. — Потому что то существо вернется.
  
  Да, то существо. Проблема была не в Джералде, и не в кресле, и не в том, что подумают спасатели, когда приедут сюда и оценят обстановку. Проблема была даже не в телефоне. Проблема была в космическом ковбое, в ее старом приятеле Докторе Погибели. Вот почему она сейчас одевается и проливает еще больше крови, которой и так потеряла немало, вместо того чтобы наладить общение с внешним миром. Тот незнакомец был где-то поблизости; в этом она даже не сомневалась. Он лишь дожидался, пока не стемнеет. А стемнеет уже очень скоро. Если она потеряет сознание, пока будет двигать кресло или ползать в пыли за креслом, то может и не успеть прийти в себя до его появления. Она может вообще не прийти в себя. И когда он придет со своим чемоданчиком, полным костей, она будет лежать тут совсем одна, полностью в его власти, совершенно беспомощная. И хуже того — может быть, еще живая.
  
  Тем более что ее ночной гость действительно перерезал провод. Она не могла это знать наверняка… но чувствовала сердцем. Даже если она сдвинет кресло и подсоединит телефон к розетке, он все равно будет молчать. Как и телефон в кухне, и в прихожей.
  
  И потом, что в этом такого? — сказала она своим голосам. — Я собираюсь доехать до главной дороги. Не такое уж и большое дело, и особенно после того, как я сама себе руку разрезала чуть ли не до кости, а потом еще толкала двуспальную кровать через всю комнату, потеряв предварительно пинту крови. Да это вообще пустяки. «Мерседес» — хорошая машина, и он стоит даже не в гараже, а на подъездной дорожке. А дорога до шоссе прямая. Я доеду до 117-го шоссе на скорости десять миль в час, и если почувствую слабость… если почувствую, что не сумею доехать до ближайшего придорожного супермаркета, я просто остановлюсь посередине шоссе, включу все фары и габаритки и буду сигналить, когда увижу, что кто-нибудь едет. Вполне реальный план. Он должен сработать. Тем более что местность там ровная, и дорога просматривается мили на полторы в обе стороны. И потом, машина же закрывается. И это огромное преимущество. Когда сяду в машину, я закрою все дверцы. И оно до меня не доберется.
  
  Оно, — фыркнула Рут. Вернее, лишь попыталась фыркнуть. Потому что Джесси показалось, что Рут боится. Да, даже бесстрашная Рут.
  
  Да, все верно, — отозвалась Джесси. — Разве не ты всегда говорила, что мне давно пора перестать думать головой и больше слушать, что подсказывает сердце? Что только так правильно. И знаешь, Рут, что мне сейчас подсказывает мое сердце? Что «мерседес» — мой единственный шанс на спасение. А если тебе смешно, то, пожалуйста, смейся… но я уже все решила.
  
  Рут, похоже, совсем не хотелось смеяться. Она замолчала.
  
  Джералд отдал мне ключи как раз перед тем, как выйти из машины. Он еще забирал свой портфель с заднего сиденья. Да, он отдал их мне, я точно помню. Господи, сделай так, чтобы память меня не подвела.
  
  Джесси запустила руку в левый карман юбки, но там обнаружилась только пара бумажных носовых платков. Потом опустила правую руку, осторожно прижала ее к правому карману и с облегчением вздохнула, нащупав там знакомую связку ключей от машины на круглом брелоке, который Джералд подарил ей на прошлый день рождения. На брелоке была шутливая надпись: ТЫ СЕКСАПИЛЬНАЯ ШТУЧКА. Джесси подумалось, что никогда в жизни она не чувствовала себя настолько не сексапильной и настолько «штучкой», то есть, попросту говоря, вещью. Но это ничего. С этим еще можно жить. Самое главное — ключи у нее к кармане. Ключи от машины — пропуск на выход из этого страшного места.
  
  Ее спортивные туфли стояли под столиком с телефоном, но Джесси решила, что и так уже вполне одета. Она медленно направилась к двери в коридор, ступая очень осторожно, мелкими, неуверенными шажками. Прежде чем выйти из дома, надо попробовать телефон в прихожей, сказала она себе. Вряд ли он будет работать… но проверить все-таки не помешает.
  
  Она едва обогнула изголовье кровати, как свет в глазах снова стал меркнуть. Такое впечатление, что луч света из западного окна был подсоединен к генератору и кто-то постепенно убавлял мощность. По мере того как свет солнца тускнел, гасли и бриллиантовые пылинки, пляшущие в луче.
  
  Нет, только не сейчас, мысленно взмолилась Джесси. Пожалуйста… не шути так со мной. Но свет продолжал меркнуть, и Джесси вдруг поняла, что ее снова шатает. Она хотела ухватиться за столбик кровати, но слегка промахнулась и уцепилась за окровавленный наручник, из которого только недавно освободилась.
  
  Двадцатое июля шестьдесят третьего года, подумалось ей ни с того ни с сего. Семнадцать часов сорок две минуты. Полное солнечное затмение. У кого-нибудь есть доказательства?
  
  В ноздри ударил смешанный запах пота, спермы и отцовского одеколона. Она едва не задохнулась, а потом накатила кошмарная слабость. Ей удалось сделать еще два шага, а потом она просто упала на залитый кровью матрас. Глаза ее были открыты, веки время от времени дергались, но в остальном Джесси не шевелилась. Ее обмякшее неподвижное тело напоминало тело утопленницы, выброшенной прибоем на пустынный пляж.
  Глава 34
  
  Ее первая осознанная мысль была такая: темнота означает, что она умерла.
  
  Вторая мысль была такая: если она умерла, то почему ее правая рука болит так, как будто ее сначала обожгли напалмом, а потом исполосовали бритвой. Третья мысль переполнила ее паническим страхом: если вокруг темно, а глаза у нее открыты — а они, похоже, открыты, — значит, солнце село и наступила ночь. Именно эта третья мысль мгновенно вырвала Джесси из того пограничного состояния, в котором она пребывала: не совсем обморок, а какая-то глубокая послешоковая апатия. Поначалу она никак не могла сообразить, почему мысль о наступлении ночи наполняет ее таким страхом, а потом
  
  (космический ковбой — монстр любви)
  
  память вернулась так внезапно и резко, как будто ее ударило электричеством. Узкие, мертвенно-бледные щеки; высокий лоб; голодные глаза; восторженный взгляд.
  
  Пока Джесси в полубессознательном состоянии лежала на кровати, на улице снова поднялся ветер и задняя дверь опять начала хлопать. Первые пару секунд она не слышала ничего, кроме двери и ветра, а потом снаружи раздался надрывный вой. Джесси в жизни не слышала такого ужасного воя. Наверное, именно так должен кричать человек, который заснул летаргическим сном, его сочли мертвым и похоронили, и он очнулся в гробу — живой, но сошедший с ума от страха.
  
  Звук растаял в тревожной ночи (а уже была ночь, в этом Джесси ни капельки не сомневалась), но буквально через секунду он повторился — нечеловеческий высокий голос, полный безумного ужаса. Он набросился на Джесси, словно живое существо, и она беспомощно содрогнулась под его напором и зажала руками уши. Но как бы она ни старалась отгородиться от этого жуткого крика, когда он раздался в третий раз, спасения от него не было никакого.
  
  — Не надо, пожалуйста, — простонала она. Ей вдруг стало холодно. Никогда в жизни ей не было так холодно. — Не надо… не надо.
  
  Вой замер в ветреной ночи, и какое-то время была тишина. Джесси перевела дух и только потом сообразила, что это была собака — может быть, даже та самая собака, которая превратила ее мертвого мужа в свой собственный маленький филиал придорожной закусочной. Потом страшный крик раздался снова, и невозможно было поверить, что живое существо из реального мира может вот так вот кричать. Наверняка это была баньши[30] или вампир, которому в сердце вбивают кол. А когда вой достиг своей высшей точки и сорвался на пронзительной ноте, Джесси вдруг поняла, почему собака так жутко воет.
  
  Случилось то, чего она так боялась. Оно вернулось. И собака знала об этом. Собака почувствовала.
  
  Джесси трясло мелкой дрожью. Она лихорадочно вглядывалась в темный угол, где ее страшный гость стоял прошлой ночью, — в тот самый угол, где он потерял жемчужную сережку и оставил отпечаток ботинка. Было слишком темно, и Джесси не различала ни сережки, ни следа (если считать, что они вообще там были), но на мгновение ей показалось, что она разглядела его самого — это кошмарное существо, — и в горле комом встал крик. Она крепко зажмурилась, снова открыла глаза и не увидела ничего, только тени деревьев, качающихся на ветру за окном. А еще дальше, за изломанными силуэтами черных сосен, виднелась блекнущая полоска золотистого света на горизонте.
  
  Сейчас, наверное, часов семь. Или, может быть, меньше… раз еще виден закат. Стало быть, я провалялась без сознания где-то час. Самое большее — часа полтора. Может быть, еще не поздно убраться отсюда. Может быть…
  
  На этот раз собака уже не выла, она действительно кричала. От этого страшного звука Джесси самой захотелось кричать. Она схватилась за столбик в изножье кровати, потому что ее опять зашатало, и вдруг поняла, что вообще не помнит, как встала с кровати. Вот как сильно ее напугала собака.
  
  Возьми себя в руки, девочка. Сделай глубокий вдох и возьми себя в руки.
  
  Джесси сделала глубокий вдох и вместе с воздухом вдохнула запах, который был ей хорошо знаком. Он был похож на тот безвкусный, слегка минеральный запах, который преследовал ее все эти годы — запах, который ассоциировался у нее с сексом, водой и отцом, — но не точно такой же, а только похожий. К нему примешивались и другие запахи… прогорклого чеснока… чуть подгнившего лука… грязи… немытых ног, может быть. Этот запах как будто отбросил ее назад в прошлое и наполнил беспомощным, невыразимым ужасом, который чувствуют дети, когда им кажется, что под кроватью у них притаилось какое-то безликое и безымянное существо — то самое непонятное Оно, — которое терпеливо ждет в темноте, пока они не свесят с кровати руку или ногу…
  
  Снаружи выл ветер. Хлопала задняя дверь. А где-то совсем близко тихонько поскрипывали половицы, как это бывает, когда кто-то хочет беззвучно подкрасться к тебе.
  
  Оно вернулось, прозвучал тихий шепот у Джесси в голове. Теперь это были все голоса, слившиеся в один. Собака унюхала его запах, и ты сама тоже почувствовала его запах, и знаешь что, Джесси… это оно скрипит половицами. Оно вернулось — черное существо, приходившее прошлой ночью.
  
  — О Боже, пожалуйста, нет, — простонала она. — Господи, только не это. Не надо. Пожалуйста.
  
  Она попыталась сдвинуться с места, но ноги как будто приросли к полу, а рука словно приклеилась к столбику в изножье кровати. Страх буквально парализовал ее, точно так же, как яркий свет фар в темноте парализует кролика или оленя, который выбежал на середину дороги. Она уже поняла, чем все это закончится. Она так и будет стоять здесь, не в силах даже пошевелиться, будет тихонько стонать и молиться, пока он не придет сюда, пока он не придет за ней — космический ковбой, убийца любви, коммивояжер смерти со своим чемоданчиком с образцами товара… и вовсе не порошков и каких-нибудь чудо-щеток для домашней уборки, а костей и колец.
  
  Пронзительный вой собаки вонзился в ночь, вонзился Джесси в мозги. Ей показалось, что еще немного — и она точно сойдет с ума.
  
  Это сон, вдруг подумалось ей. Я сплю и вижу сон. Вот почему я не помню, как встала с кровати. Сон — это как выборка самого главного при обзоре последних книжных новинок в «Ридерз дайджест». Во сне ты не помнишь какие-то незначительные детали. Я потеряла сознание, да… я действительно потеряла сознание, но вместо того чтобы впасть в кому, я просто заснула. Так часто бывает — обморок переходит в глубокий сон. Наверное, это значит, что кровотечение остановилось… Мне кажется, людям, которые умирают от потери крови, не грезятся никакие кошмары. Получается, я просто сплю. Я сплю, и мне снится ужасный сон. Самый страшный кошмар.
  
  Мысль, конечно же, утешительная. Мысль просто чудная. Вот только одна небольшая загвоздка: никакой это не сон. Тени деревьев, пляшущие на стене, были самыми что ни на есть реальными. И жуткий запах, разлившийся по дому, тоже был самым что ни на есть реальным. Она не спала, и ей нужно было как можно скорее отсюда бежать.
  
  Но я не могу даже пошевелиться!
  
  Нет, можешь, — решительно возразила Рут. — Ты выбралась из этих гребучих наручников вовсе не для того, чтобы умереть от страха, лапуля. Давай быстрее выходи из ступора… ты сама знаешь, как это сделать? Или тебе подсказать?
  
  — Не надо подсказывать, — прошептала Джесси и легонько ударила правой рукой по столбику кровати. Рука буквально взорвалась болью. Парализующий страх отступил — разбился на сотни осколков и отпустил ее, — и когда собака на улице взвыла снова, Джесси уже не испугалась. На самом деле она даже и не услышала этого воя. Боль в руке перекрыла все.
  
  Ты знаешь, что делать дальше… да, моя лапонька?
  
  Да, пришло время действовать и выбираться отсюда. На мгновение Джесси задумалась об охотничьей винтовке Джералда, но тут же отбросила эту мысль. Она понятия не имела, где эта винтовка и здесь ли она вообще.
  
  Едва передвигая дрожащие ноги, Джесси медленно прошла через комнату. Она снова выставила левую руку перед собой, чтобы было легче удерживать равновесие. Коридор за дверью спальни напоминал карусель движущихся теней. Открытая дверь справа вела в комнату для гостей. Слева была небольшая комнатка, которую Джералд использовал как кабинет. Ее дверь тоже была открыта. Еще дальше слева темнела арка, ведущая в кухню и гостиную. А справа — дверь черного хода… «мерседес»… и, быть может, свобода.
  
  Шагов пятьдесят, прикинула про себя Джесси. Вряд ли больше. А скорее всего даже меньше. Так что давай — вперед.
  
  Но поначалу она была просто не в силах выйти из спальни. Это могло показаться нелепым любому, кто не пережил то, что пришлось пережить Джесси за последние двадцать восемь часов, но для нее спальня была как убежище — мрачное, но относительно безопасное. А вот коридор… там ее могло поджидать все что угодно. Все что угодно. А потом что-то ударилось в стену снаружи, совсем рядом с западным окном. Судя по звуку, это был камень. Джесси испуганно вскрикнула, и только потом до нее дошло, что это была всего-навсего ветка голубой ели, что росла рядом с террасой.
  
  Держи себя в руках, — строго проговорила Малыш. — Держи себя в руках и выбирайся отсюда как можно скорее.
  
  Она храбро пошла вперед, выставив перед собой левую руку и тихонько считая шаги. На двенадцатом шаге она прошла мимо двери в гостевую спальню. На пятнадцатом — поравнялась с дверью в Джералдов кабинет и вдруг услышала слабое шипение типа того, что издает струя пара, вырываясь из очень старого радиатора. Поначалу Джесси не связала этот звук с кабинетом. Ей показалось, что это она сама подсвистывает при дыхании. Но когда она подняла ногу, чтобы сделать шестнадцатый шаг, шипение стало громче. Теперь оно раздавалось гораздо отчетливее, и Джесси поняла, что это никак не может быть она, потому что она задержала дыхание.
  
  Медленно — очень медленно — она повернула голову в сторону кабинета, где ее муж больше уже никогда не будет сидеть над своими бумагами, куря сигареты одну за одной и напевая себе под нос старые песни «Beach Boys». Дом стонал и поскрипывал всеми швами при каждом порыве ветра, как старый корабль, застигнутый штормом в открытом море. Теперь Джесси расслышала, что где-то хлопает незакрепленный ставень. Незакрытая задняя дверь по-прежнему билась о косяк, но все эти звуки доносились откуда-то из другого мира, где жен не приковывают наручниками к кровати, где мужья не отказываются их слушать и где нет никаких ночных тварей, которые грозят тебе из темноты. Повернув голову, Джесси буквально услышала, как скрипят напряженные мышцы шеи — ну прямо пружины в старом диване. В глазницах жгло так, как будто на месте глаз были раскаленные угольки.
  
  В голове билась только одна мысль: Я не хочу смотреть, не хочу! Не хочу ничего видеть!
  
  Но она не могла не смотреть. Такое впечатление, что от нее уже ничего не зависело. Как будто сильная невидимая рука поворачивала ей голову… а снаружи выл ветер, и задняя дверь билась о деревянный косяк, и где-то хлопал незакрепленный ставень, и пронзительный, леденящий сердце собачий вой снова вонзился в черное небо октября. И вот Джесси уже смотрит в дверь кабинета, и — как и следовало ожидать, — там стоит он. Ночной гость. Высокая сумрачная фигура нависает над креслом Джералда. В темноте его белое узкое лицо напоминает растянутый по вертикали череп. У ног темнеет квадратная тень — чемоданчик.
  
  Она набрала полные легкие воздуха, чтобы закричать, но крика не получилось — только какой-то сдавленный присвист, как у чайника со сломанным свистком: Ашшшшшаааааааааашшшш.
  
  Только свист и больше ничего.
  
  Где-то там — в другом мире — у нее по ногам текла горячая струйка мочи. Это был уже своего рода рекорд — писать себе в штаны второй день подряд. В том, другом мире дул сильный ветер, и дом подрагивал и скрипел. Голубая ель снова ударила веткой в западную стену. Кабинет Джералда был как сумрачный остров пляшущих теней, и Джесси никак не могла понять, что она видит на самом деле, а что ей только мерещится…
  
  Снова завыла собака — пронзительно, страшно. И Джесси подумала: Он здесь, можешь не сомневаться. Ничего тебе не мерещится. Вот и собака снаружи его тоже чует. Так что тебе не мерещится.
  
  Словно для того, чтобы рассеять ее последние сомнения — если таковые еще оставались, — темный гость вытянул шею вперед, как бы пародируя любознательного ребенка, и Джесси ясно увидела его лицо. Хорошо еще, что всего на секунду. Это было лицо потустороннего существа, которое пытается маскироваться под человека, но без особых успехов. Во-первых, неправдоподобно узкое; Джесси в жизни не видела у людей настолько вытянутых и узких лиц. Нос казался не толще лезвия бритвы. Высокий лоб выдавался вперед и нависал над бровями наподобие какой-то карикатурной луковицы. Тонкие узкие брови — как две перевернутые буквы V. Глаза — как два черных кружка. Пухлые губы цвета сырой печенки, как будто надутые и поджатые одновременно.
  
  Нет, не поджатые. Джесси вдруг поняла это с той слепящей и четкой ясностью, которая иногда пробивается внутри замкнутой сферы предельного страха наподобие светящейся спиральки внутри электрической лампочки. Не поджатые, а растянутые в улыбке. Оно пытается мне улыбнуться.
  
  Потом оно наклонилось, чтобы поднять чемоданчик, и — к несказанному облегчению Джесси — его узкое нечеловеческое лицо скрылось из виду. Джесси попятилась и опять попыталась закричать, но крика снова не получилось — только сдавленный хрип. Стон ветра над скатом крыши был и то громче.
  
  Ночной гость снова выпрямился в полный рост, держа чемоданчик в одной руке и открывая его другой. Джесси вдруг поняла две вещи, и не потому, что ей очень хотелось это понять, а скорее потому, что от страха она совершенно утратила способность рассуждать здраво и контролировать свои мысли, отметая ненужное и вычленяя главное. Первое было связано с запахом, который она почувствовала еще на выходе из спальни. Это был никакой не чеснок и не лук, не пот и не грязь. Это был запах гниющей плоти. А второе, что поняла Джесси, относилось к рукам страшного гостя. Сейчас, когда она видела их вблизи и могла разглядеть получше (лучше бы этого не было, разумеется, но теперь уже ничего не поделаешь: что есть, то есть), они производили совсем уже жуткое впечатление — странные, какие-то слишком уж длинные, они как будто колыхались вместе с тенями, словно мягкие щупальца. Ночной гость протянул ей чемоданчик, как будто ища ее одобрения, и только теперь Джесси увидела, что это был вовсе не чемоданчик, а плетеная коробка наподобие рыбацкой корзины, только побольше.
  
  Я уже видела раньше такую коробку, подумала Джесси. Не помню, по телевизору в каком-нибудь старом фильме или в реальной жизни, но я ее видела. Когда была совсем маленькой. Ее доставали из длинной черной машины типа пикапа, с дверцей сзади.
  
  И тут вдруг включился очередной НЛО-голос, зловещий и тихий: Когда-то давным-давно, Джесси, когда президент Кеннеди был еще жив, и все маленькие девочки были Малышами, и пластиковые мешки для трупов еще не изобрели — в Эпоху Затмения, скажем так, — такие коробки использовались повсеместно. Плетеные коробки самых разных размеров: и для крупных мужчин, и для недоношенных младенцев. Твой новый приятель хранит свои драгоценности в коробке для трупов, Джесси. В точно такой же коробке, которые раньше имелись в любом похоронном бюро.
  
  И как только она это осознала, то поняла и кое-что еще. Вполне очевидную вещь, если подумать. От темного гостя несло мертвечиной, потому что он мертвый. Это был не ее отец — существо, поджидавшее ее в темноте в кабинете Джералда. Но все равно это был ходячий труп.
  
  Нет. Так не бывает… не может быть…
  
  Но именно так все и было. Точно такой же запах исходил и от Джералда. Он пропитал его мертвую плоть, словно некая экзотическая болезнь, которая бывает только у мертвецов.
  
  Ночной гость уже открыл свою коробку и опять протянул ее Джесси, и она снова увидела, как среди белых костей поблескивают драгоценные камни и золото. Мертвец опустил свою узкую бледную руку и снова — как в тот, первый, раз — принялся перемешивать содержимое плетеной коробки для трупов, коробки, в которой, вполне вероятно, когда-то был трупик ребенка. И снова — как в тот, первый, раз — Джесси услышала мрачное шебуршание костей, похожее на глухое щелканье облепленных грязью кастаньет.
  
  Джесси смотрела на это как завороженная, и ужас, объявший ее сейчас, почти граничил с восторженной эйфорией. Похоже, рассудок все-таки сдался. Джесси чуть ли не физически ощущала, как он постепенно погружается в черноту безумия, но ничего не могла с этим поделать.
  
  Нет, ты еще что-то можешь! Беги отсюда! Быстрее!
  
  Это была Малыш, и орала она истошно… но она была далеко-далеко, потерялась в каком-то глубоком ущелье в сознании Джесси. Джесси уже начала понимать, что у нее в сознании было бессчетное множество таких вот ущелий и пропастей — темных пещер и извилистых каньонов, куда никогда не проникает свет солнца; мест, где затмение никогда не кончается. Это было интересно. Интересно узнать, что твой разум — это всего лишь громадное мрачное кладбище, возведенное над черным провалом, на дне которого ползают странные змееподобные твари. Интересно, воистину.
  
  Снаружи снова завыла собака, и Джесси наконец обрела голос. Она тоже завыла, на пару с собакой. Это был страшный звук — звук, полный безумия. Наверное, именно так и должны кричать пациенты психиатрических клиник. И сейчас Джесси очень легко представляла себя вот такой вот пациенткой, запертой в дурдоме до конца жизни. Действительно — очень легко.
  
  Джесси, не надо! Держись! Не сходи с ума! Беги! Скорее беги отсюда!
  
  Ночной гость улыбался ей страшной улыбкой, обнажающей крупные острые зубы. Она снова увидела, как поблескивают золотые коронки у него на дальних зубах. Точно такие же, как у Джералда. Золотые коронки. У него во рту золотые коронки, а это значит…
  
  Это значит, что он настоящий. Но мы это и так уже знаем, правильно? Сейчас тебе надо придумать, что делать дальше. Есть какие-то соображения, Джесси? Если есть, то давай воплощай их скорее, потому что времени у тебя нет.
  
  Кошмарный гость сделал шаг вперед, по-прежнему держа перед собой раскрытую коробку. Он как будто ждал, что Джесси должна восхититься его «сокровищами». Она заметила ожерелье у него на шее — какое-то жуткое ожерелье. Густой неприятный запах стал еще сильнее. Как и предчувствие чего-то очень плохого. Когда незнакомец шагнул к ней, Джесси хотела отступить, но обнаружила, что не может сдвинуться с места. Ноги как будто приросли к полу.
  
  Он хочет убить тебя, милочка, — сказала Рут, и Джесси поняла, что так оно и есть. — И ты ему это позволишь?! — Сейчас в голосе Рут не было ни сарказма, ни ярости. Одно любопытство. — После всего, что ты сделала, ты ничего не предпримешь, чтобы ему помешать?!
  
  Снаружи выла собака. Бледная рука перебирала кости и драгоценности. Кости тихонько шуршали. Бриллианты и рубины тускло поблескивали в темноте.
  
  Не сознавая, что она делает — и уж тем более не понимая зачем, — Джесси схватилась за кольца у себя на левой руке. На среднем пальце. Она вцепилась в них двумя пальцами правой — указательным и большим — и сжала что есть силы. Было больно, но теперь боль ощущалась как-то приглушенно. Свои обручальные кольца Джесси носила почти не снимая. В последний раз, когда нужно было их снять, ей пришлось намыливать палец. Но теперь они снялись на удивление легко.
  
  Она протянула правую руку ночному гостю, который уже подошел совсем близко, почти к самой двери. Кольца лежали на окровавленной правой ладони, образуя мистическую восьмерку под импровизированной повязкой из женских прокладок. Незнакомец остановился. Жутковатая улыбка на его бесформенных пухлых губах дрогнула и превратилась в гримасу то ли ярости, то ли смущения — определить было трудно.
  
  — Вот, — сдавленно прохрипела Джесси. — Вот, возьми. Возьми и отстань от меня.
  
  И прежде чем он успел сдвинуться с места, она швырнула кольца ему в коробку, как однажды швыряла монетки в корзинку с табличкой «КИНЬТЕ ЛИШНЮЮ МЕЛОЧЬ, ЕСЛИ НЕ ЖАЛКО» у шлагбаума скоростного шоссе Нью-Хэмпшир. Теперь расстояние между ними составляло пять футов, если не меньше. Коробка была большой, так что кольца попали туда, куда нужно. Джесси явственно услышала, как оба ее кольца — обручальное и то, которое муж подарил ей на свадьбу, — глухо звякнули о сухие кости.
  
  Незнакомец опять усмехнулся, обнажив острые зубы, и издал странный звук, похожий на мягкий шипящий присвист. Он сделал еще один шаг вперед, и вот тогда Джесси вышла из ступора — как будто нечто, застывшее в оцепенении в самых глубинах ее сознания, наконец пробудилось к действию.
  
  — Нет! — закричала она, развернулась и бросилась по коридору к выходу. Снаружи выл ветер, задняя дверь билась о деревянный косяк, где-то хлопал незакрепленный ставень, в лесу выла собака, а ночной гость бежал за ней следом, да, он бежал за ней следом, она слышала, как он шипит… совсем-совсем рядом… в любой момент он может протянуть руку и схватить ее за плечо… эту узкую бледную руку, совсем не похожую на человеческую, длинную, словно щупальце какого-то фантастического чудовища… и эти белые полусгнившие пальцы лягут так близко от ее шеи…
  
  И вот уже задняя дверь. И Джесси ее открывает, и выбегает на крыльцо, и запинается о свою же ногу, и падает, и уже в падении успевает напомнить себе, что надо бы развернуться, так чтобы упасть на левый бок. Она успевает и развернуться, но все равно приземляется очень больно. Так что из глаз сыплются искры. Она переворачивается на спину, и смотрит на дверь, и ждет, что сейчас из сумрака за второй дверью с натянутой сеткой возникнет узкое белое лицо космического ковбоя. Но он не показывается, и Джесси вдруг понимает, что его шипения тоже не слышно. Но это еще ничего не значит. Он может подкрасться в любой момент, вынырнуть из темноты, схватить ее и разорвать ей горло.
  
  Джесси с трудом поднялась, сумела сделать еще один шаг, а потом ноги вдруг подогнулись — они, кстати, дрожали уже давно и от напряжения, и от потери крови — и она снова упала на доски рядом с большой проволочной корзиной, куда складировали мешки с мусором. Она застонала и взглянула на небо. Там на безумной скорости неслись облака, подсвеченные луной, на три четверти полной. По ее лицу текли тени, похожие на причудливые призрачные татуировки. Снова завыла собака — теперь значительно ближе, — и это придало Джесси тот стимул, которого ей не хватало. Она нашарила левой рукой ручку проволочного ящика и, держась за нее, поднялась на ноги. Она еще пару секунд постояла, не выпуская железную ручку: подождала, пока не пройдет головокружение. Потом медленно и осторожно направилась к «мерседесу», выставив перед собой уже обе руки, чтобы удерживать равновесие.
  
  Оглянувшись через плечо, Джесси на миг замерла, удивившись тому, как жутко выглядит дом при лунном свете. Как человеческий череп! В точности как громадный череп! Дверь — это рот, окна — глазницы, тени деревьев — остатки волос…
  
  А потом ей в голову пришла совершенно шальная мысль. Джесси даже рассмеялась в ветреную ночь, только ее смех был больше похож на сдавленный крик.
  
  И мозги… не забудь про мозги. А мозги — это Джералд, понятное дело. Мертвые, разлагающиеся мозги этого дома.
  
  Она опять рассмеялась, на этот раз громче, и собака завыла в ответ. У моего песика злобные блохи, они кусают его за коленки, — подумала Джесси. Ее собственные коленки неожиданно подогнулись, и она вцепилась в дверцу «мерседеса», чтобы не упасть. При этом она продолжала смеяться и никак не могла остановиться, хотя вряд ли сумела бы объяснить, почему она так смеется. Наверное, потом она это поймет — когда те части ее сознания, которые «закрылись» в плане самозащиты, раскроются снова. Но это случится не раньше, чем она отсюда уедет. Если вообще уедет.
  
  — И мне, наверное, потребуется переливание крови, — сказала она вслух и опять рассмеялась. Потом, все еще смеясь, неуклюже залезла левой рукой в правый карман, чтобы достать ключи. И тут она снова почувствовала этот противный запах и поняла, что существо с плетеной коробкой стоит у нее за спиной.
  
  Джесси медленно повернулась, по-прежнему давясь смехом и кривя губы в нервной улыбке, и на мгновение ей показалось, что она действительно видит эти узкие белые щеки и восторженные бездонные глаза. Но она это увидела только из-за
  
  (затмения)
  
  того, что была сильно напугана, а вовсе не потому, что там действительно что-то было. На заднем крыльце не было никого. Дверной проем был как высокий прямоугольник черноты.
  
  Но тебе все равно надо поторопиться, — высказалась примерная женушка Берлингейм. — Да, тебе надо поторопиться. Пока не поздно.
  
  — Очень мудрое замечание, — согласилась Джесси и снова расхохоталась. Кажется, у нее начиналась истерика. Она достала ключи из кармана и едва их не уронила, но все же успела поймать за брелок. — Ты сексапильная штучка, — сказала она и рассмеялась совсем уже диким смехом, когда у нее за спиной хлопнула дверь и мертвый ковбой — призрак любви встал на крыльце в белом облаке костяной пыли. Но когда она обернулась (чуть не выронив ключи, несмотря на огромный брелок), там не было никого. Дверь хлопнула от ветра. Только от ветра — и больше ничего.
  
  Она открыла машину, села за руль и втянула в салон дрожащие ноги. Потом захлопнула дверцу, нажала на кнопку, которая автоматически запирала все дверцы (и, конечно, багажник — немцы все делают очень добротно, как говорится, на совесть), и вздохнула от невыразимого облегчения. Но дело было не только в том, что она наконец почувствовала себя более или менее в безопасности. Ощущение было такое, как будто она вырвалась из безумия и вновь обрела прежнее здравомыслие. Джесси подумала, что в жизни не переживала ничего подобного — ничего, что могло бы сравниться с этим сладостным ощущением возвращения чего-то, что казалось уже безвозвратно утерянным… кроме разве что первых глотков воды из-под крана. С тем первым глотком вообще ничего не могло сравниться.
  
  А ведь я и вправду могла бы сойти с ума. Ведь могла бы?
  
  Тебе действительно хочется это знать? — угрюмо отозвалась Рут Ниери.
  
  Нет. Наверное, все-таки нет. Джесси вставила ключ в замок зажигания и повернула его. Ничего не случилось.
  
  Смех застрял в горле, но Джесси не ударилась в панику. Она по-прежнему чувствовала себя разумной и здравомыслящей женщиной. Думай, Джесси. Думай. Она подумала, и ответ пришел почти сразу. Машина была уже старой, и в последнее время коробка передач начала барахлить (немецкое качество — это, конечно, надежно, но даже добротные вещи когда-то изнашиваются). В частности, иногда двигатель не заводился с первого раза. Джесси знала, как с этим бороться: надо было как следует потрясти рычаг переключения передач и одновременно включить зажигание. Но для этого ей нужны были обе руки, а правая рука буквально разрывалась от боли. При одной только мысли о том, что ей придется трясти рычаг больной рукой, Джесси аж передернуло. И не только из-за того, что будет больно. Она боялась, что глубокий порез на запястье опять разойдется.
  
  — Господи, помоги мне, пожалуйста, — прошептала она и попробовала еще раз провернуть ключ в замке зажигания. По-прежнему — ничего. Нигде даже не щелкнуло. И тут ей в голову пришла кошмарная мысль, что машина не заводится вовсе не из-за неполадок в коробке передач. Это опять постарался ее ночной гость. Он перерезал телефонный провод; он выкрутил из мотора распределитель зажигания и зашвырнул его в лес.
  
  Хлопнула дверь. Джесси нервно взглянула в том направлении, и ей опять показалось, что на мгновение в темном дверном проеме промелькнуло белое ухмыляющееся лицо. Сейчас он выйдет из дома, поднимет с земли камень и разобьет стекло в дверце машины. Потом он возьмет осколок стекла и…
  
  Джесси протянула левую руку к коробке передач и со всей силы надавила на рычаг (который, сказать по правде, почти и не шелохнулся). Потом она неуклюже схватилась за ключ зажигания правой рукой и повернула его.
  
  Ничего. Только беззвучный сдавленный смех чудовища, наблюдавшего за ней из темноты. Джесси явственно слышала этот смех, пусть даже он раздавался лишь у нее в голове.
  
  — Пожалуйста, Господи, ну помоги же мне, твою мать! — закричала она. Рычаг коробки передач слегка поддался у нее под ладонью, и когда она повернула ключ в замке зажигания, мотор ожил. — Да, мой фюрер! — выдохнула она с облегчением и включила фары. Два ярких желто-оранжевых глаза таращились на нее с подъездной дорожки. Джесси истошно завопила. Ей показалось, что ее сердце сейчас выпрыгнет из груди и застрянет в горле. Конечно, это была собака… бродячий пес, образно выражаясь, последний клиент Джералда.
  
  Бывший Принц застыл в ступоре, на мгновение ослепленный ярким светом фар. Если бы Джесси в этот момент переключила передачу на скорость и нажала на газ, она бы наверняка сбила его насмерть. Мысль пронеслась в голове, но как-то так — мимоходом. Ее ненависть к псу и страх перед ним прошли. Она увидела, какой он тощий, и жалкий, и весь ободранный… и шерсть у него слишком редкая, чтобы защитить его от холодов, а ведь уже скоро зима. Но самое главное: она увидела, как он отшатнулся от света, прижав уши и припадая на задние лапы.
  
  Я думала, это уже невозможно, — подумала Джесси. — Но кажется, этому псу еще даже хуже, чем мне.
  
  Она надавила левой рукой на сигнал. Раздался короткий смазанный звук — скорее хрип, чем гудок, — но и этого было вполне достаточно, чтобы пес сдвинулся с места. Он развернулся и скрылся в лесу, ни разу не обернувшись назад.
  
  Последуй его примеру, Джесс. Выбирайся отсюда, пока не поздно.
  
  Хорошая мысль. На самом деле единственно верная мысль. Джесси опять потянулась левой рукой к рычагу коробки передач и перевела передачу на скорость. Рычаг с тихим щелчком встал на место, и машина медленно тронулась по узкой подъездной дорожке. Деревья, качающиеся под ветром, напоминали танцоров театра теней. Сухие листья кружились в воздухе, поднимаясь в ночное небо. Я еду, с удивлением подумала Джесси. Я действительно еду. Я уезжаю отсюда.
  
  Она медленно ехала по дорожке, направляясь к безымянной грунтовке, которая приведет ее на нормальную асфальтированную дорогу, а та, в свою очередь, — к 117-му шоссе. К цивилизации и спасению. Она взглянула на дом в зеркало заднего вида (сейчас он еще больше напоминал огромный белый череп, подсвеченный лунным светом ветреной октябрьской ночи) и подумала: Почему он дает мне уйти? Или я ошибаюсь и это еще не конец?
  
  Какая-то ее часть — напуганная до безумия; та, которая уже никогда не освободится от наручников в спальне летнего домика на берегу озера Кашвакамак, — утверждала, что это еще далеко не конец. Кошмарное существо с плетеной корзиной просто играло с ней, как кот играет с раненой мышью. Оно не даст ей уйти. Еще до того, как она доедет до конца подъездной дорожки, оно бросится следом за ней на своих длинных ногах и вмиг сократит расстояние между ними. Оно вытянет свои длинные руки, схватится за задний бампер и остановит машину. Да, немецкое качество и надежность — это действительно качество и надежность, но когда ты имеешь дело с живым мертвецом… в общем…
  
  Дом в зеркале заднего вида продолжал уменьшаться, и никто не вышел из задней двери. Джесси доехала до конца подъездной дорожки, свернула направо на грунтовку, ведущую к асфальтированной дороге, и осторожно поехала вперед, освещая дорогу фарами и руля левой рукой. Раз в два-три года, где-нибудь в конце августа, команда добровольцев из владельцев летних домиков на озере, как следует «разогревшись» пивом, приводила грунтовку в порядок: они обрезали кусты по обеим ее сторонам и отпиливали низкие ветки, нависающие над дорогой. Но в этом году подобного мероприятия не проводилось, и дорога вся заросла. Джесси это не нравилось. Она испуганно вздрагивала каждый раз, когда ветки деревьев, качающиеся под ветром, бились о крышу машины.
  
  И все же она уезжала. Она спасалась. Знакомые ориентиры, которые Джесси за эти годы выучила наизусть, возникали из темноты, выхваченные светом фар, и оставались за спиной: громадный валун с расщепленной верхушкой, заросшие чуть ли не до самого верха ворота с поблекшей табличкой «ПРИЮТ ДЛЯ ПУТНИКОВ ПЕШИХ И КОННЫХ, А ТАКЖЕ ВЕЛОСИПЕДИСТОВ И ПРОЧИХ НАЕЗДНИКОВ», древняя покосившаяся ель с выкорчеванными из земли корнями посреди мелких пушистых елочек — Джесси она всегда напоминала старого пьяницу, который не держится на ногах и которого тащат домой его молодые приятели-собутыльники. От «пьяной елки» до нормальной заасфальтированной дороги — треть мили, не больше, а оттуда — еще мили две до шоссе. Всего ничего.
  
  — С этим я справлюсь, обязательно справлюсь. Главное, не волноваться, — сказала она и включила радио, осторожно нажав на кнопку большим пальцем изрезанной правой руки. Из всех четырех колонок полилась музыка. Что-то из Баха — мощное, величественное и, самое главное, рациональное. Джесси сразу же стало лучше. Ей вообще становилось все лучше и лучше, с каждой секундой. — Главное, не волноваться, — повторила она уже громче. — Смажь пятки жиром. — Даже последнее потрясение — выхваченные из темноты глаза бродячего пса, сверкающие оранжевыми огоньками, — постепенно забывалось, хотя Джесси все еще слегка трясло. — Все будет хорошо. Главное, не волноваться.
  
  И она в общем-то не волновалась. На самом деле она была, может быть, даже слишком спокойна. Стрелка спидометра чуть-чуть не дотягивала до отметки 10 миль в час. Да, когда ты сидишь у себя в машине, закрывшись на все замки, и наконец-то чувствуешь себя в безопасности, — это действительно очень бодрит. Джесси уже начала задумываться, а не померещились ли ей все эти ужасы… но сейчас было не самое подходящее время, чтобы расслабляться и успокаиваться. Если в доме действительно кто-то был, он (оно — прозвучал в голове самый настойчивый и НЛО-шный из всех НЛО-голосов) мог выйти через другую дверь. Может быть, прямо сейчас он крадется за ней по пятам. И вполне вероятно, что по-настоящему упорный преследователь запросто сможет ее догнать, если она так и будет тащиться на скорости десять миль в час.
  
  Джесси взглянула в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что на самом деле никто ее не преследует, что эти дурацкие параноидальные мысли приходят ей в голову исключительно из-за усталости, пережитого потрясения и потери крови… взглянула и обмерла. Левая рука сорвалась с руля и упала прямо на правую, безвольно лежавшую на колене. По идее, Джесси должна была взвыть от боли. Но боли не было. Вообще никакой боли.
  
  Незнакомец сидел на заднем сиденье, зажимая руками уши, как обезьяна из притчи, которая не слушает злобных речей. Он сидел там и смотрел на нее в упор своими черными пустыми глазами.
  
  Его там нет… тебе это кажется… мне это кажется… НАМ это кажется! Это просто игра теней! — закричала Малыш, но этот пронзительный вопль доносился, казалось, с другого конца галактики.
  
  Тем более что обольщаться не стоило. Он там был. Джесси не показалось. Существо на заднем сиденье было укрыто тенями, да. Но само оно не было тенью. Джесси видела его лицо: выпуклый лоб, нависающий над бровями, круглые черные глаза, тонкий, как лезвие бритвы, нос, бесформенные пухлые губы.
  
  — Джесси, — восторженно прошептал космический ковбой. — Нора! Рут! Девочка моя сладенькая! Малыш!
  
  Джесси смотрела как завороженная, не в силах оторвать взгляд от зеркала заднего вида. Он видела, как ее пассажир медленно наклоняется вперед, как он приближает свои пухлые губы к ее правому уху — как будто хочет ей что-то шепнуть по секрету. Она видела, как эти губы растянулись в бледной судорожной улыбке, обнажив острые бесцветные зубы. И именно в этот момент разум Джесси Берлингейм окончательно надломился.
  
  Нет! Ее собственный голос звучал так же тонко и пронзительно, как голос певца на заезженной старой пластинке в 78 оборотов. Не надо, пожалуйста! Это несправедливо!
  
  — Джесси! — Его зловонное дыхание было острым, как рашпиль, и холодным, как воздух в морозильной камере. — Нора! Джесси! Рут! Малыш! Женушка! Джесси! Мамочка!
  
  Джесси с ужасом наблюдала за тем, как его узкое бледное лицо чуть ли не зарывается ей в волосы. Его губы чуть ли не целовали ей ухо, пока он снова и снова шептал ей свой сочный секрет:
  
  — Джесси! Нора! Женушка! Малыш! Джесси! Джесси! Джесси!
  
  Перед глазами у Джесси взорвалась вспышка белого света, а когда свет померк, на его месте осталась большая черная дыра. И пока Джесси падала в эту черную пустоту, она успела подумать: Не надо мне было смотреть… он мне выжег глаза.
  
  И это была ее последняя связная мысль.
  
  А потом Джесси упала грудью на руль в глубоком обмороке. А потом «мерседес» въехал в сосну у края дороги; ремень безопасности натянулся и отдернул Джесси назад. Если бы машина была оборудована надувной подушкой безопасности, то она бы, наверное, надулась от удара. Впрочем, удар был не слишком сильным. Двигатель не разбился и даже не заглох. Немецкое качество и надежность лишний раз подтвердили свою качественность и надежность. Бампер и передняя решетка погнулись, фирменный значок на капоте свернулся набок, но двигатель продолжал работать.
  
  Минут через пять электронный процессор в приборной доске определил, что мотор нагрелся достаточно, и включил печку в салоне. Воздуходувки под приборной доской тихонечко зашуршали. Джесси завалилась набок и теперь полулежала на сиденье, прижимаясь щекой к окошку — как усталый ребенок, который долго крепился, но все же уснул в машине буквально за несколько миль до бабушкиного дома. В зеркале заднего вида отражалось пустое заднее сиденье и пустынная дорога, залитая лунным светом.
  Глава 35
  
  Все утро шел снег — погода хмурая и унылая, но как раз подходящая для того, чтобы писать длинные письма, — и когда яркий солнечный луч лег на клавиатуру компьютера, Джесси оторвалась от монитора и растерянно огляделась, как это бывает, когда тебя неожиданно вырывают из глубокой задумчивости. Она взглянула в окно и замерла, зачарованная. Мало того: то, что Джесси увидела за окном, переполнило ее щемящей радостью — чувством, которое она не испытывала уже очень давно и не надеялась, что испытает в ближайшем будущем, если вообще когда-нибудь испытает. Да, это была настоящая радость — беспредельная, невыразимая.
  
  Снег все еще шел — хотя и не так сильно, как раньше. Но яркое февральское солнце пробилось сквозь плотные облака и чистый белый снег заискрился бриллиантовыми переливами. Из окна открывался изумительный вид на Восточную набережную — вид, который завораживал и успокаивал Джесси при любой погоде и в любое время года, — но такого она не видела еще никогда. Сочетание яркого солнца и сияющего снега наполнило все пространство переплетенными радугами и превратило серую бухту Каско в настоящую сказку.
  
  Если бы в этих стеклянных шарах с переливчатым «снегом» — в которых можно устроить «метель», если их потрясти, — жили маленькие человечки, они бы всегда-всегда наслаждались такой вот погодой, — подумала Джесси и рассмеялась. Полузабытый звук счастливого смеха был таким же прекрасным и странным, как и радость, переполнявшая ее сердце. И ей даже не надо было задумываться почему: она вообще не смеялась с прошлого октября. Ни разу. Те кошмарные часы в последний приезд на озеро Кашвакамак — на самом деле в последний, потому что Джесси решила, что она больше уже никогда не поедет на это озеро, да и на любое другое озеро тоже, уж если на то пошло, — она вспоминала как «самое неприятное, что у меня было в жизни». Очень удобная фраза. Выражает самую суть и не говорит ни о чем конкретно. Как раз то, что нужно.
  
  И ты ни разу с тех пор не смеялась? На самом деле ни разу? Ты уверена?
  
  Да, абсолютно уверена, что ни разу. Может быть, только в снах — видит Бог, она достаточно плакала в снах, так что вполне заслужила, чтобы смеяться хоть изредка, — но когда бодрствовала, не смеялась. Совсем. До теперешнего момента. Джесси очень хорошо помнила, когда она смеялась в последний раз: когда доставала ключи от машины левой рукой из правого кармана юбки и кричала в ветреную ночь, что обязательно справится. И с тех пор она не смеялась ни разу.
  
  — Вот так… и больше ничего, — пробормотала Джесси и закурила сигарету. Эта фраза сразу же пробудила воспоминания… кошмарные воспоминания. Джесси уже обнаружила, что есть две вещи, которые сразу, всерьез и надолго возвращают ее в тот ужасный день: вот эта самая фраза из «Ворона» Эдгара По и та дурацкая песенка Мервина Гея. Она как-то случайно услышала ее по радио, в машине, когда возвращалась из поликлиники — всю эту зиму она только и делала, что бегала по врачам. Она включила приемник, и Марвин завыл из колонок своим мягким вкрадчивым голосом: «Все это знают… и особенно вы, девчонки…» Джесси тут же выключила радио, но ее так затрясло, что она была просто не в состоянии вести машину. Пришлось запарковаться на первом же подходящем месте и ждать, пока не пройдет дрожь в руках. Тогда ей удалось более или менее успокоиться, но это был далеко не первый случай. Каждую ночь ее донимали кошмары. Если она не просыпалась в холодном поту, бормоча эту фразу из «Ворона», то все равно просыпалась от собственных криков.
  
  Она глубоко затянулась, выдохнула три колечка дыма и стала смотреть, как они медленно тают в воздухе.
  
  Когда знакомые начинали расспрашивать Джесси о том, что она пережила на озере — то ли по глупости, то ли от недостатка тактичности; а Джесси уже поняла, что среди ее знакомых на удивление много глупых и бестактных людей, значительно больше, чем она думала раньше, — она отвечала, что почти ничего не помнит. После первых двух-трех допросов в полиции она начала говорить то же самое полицейским и всем коллегам Джералда — всем, кроме одного. Этим единственным исключением был Брендон Майлерон. Ему она рассказала всю правду. Отчасти потому, что ей нужна была его помощь. Но в основном потому, что он был единственным, кто хотя бы попытался понять, через что прошла Джесси… и каково ей сейчас. И самое главное — он ее не жалел, что было для Джесси истинным облегчением. Она обнаружила, что человеку, пережившему настоящую трагедию, не нужна ничья жалость. Жалость ценится дешево. Вся жалость мира не стоит и ломаного гроша.
  
  Но самое главное, полицейские и газетчики восприняли ее амнезию как должное. А почему бы и нет? У людей, которые пережили серьезную физическую и психическую травму, часто случаются провалы в памяти, и они совершенно не помнят, что с ними было. Срабатывают своего рода защитные механизмы. И полицейские это знают еще лучше, чем адвокаты. А Джесси — лучше их всех. С прошлого октября Джесси много чего узнала о физических и психологических травмах. Книги и статьи в научных журналах помогли ей придумать вполне благовидный предлог не говорить о том, о чем говорить не хочется, но в остальном от них было немного толку. Хотя, может быть, ей просто не попадались правильные книги, где был бы описан похожий случай: как себя чувствуют женщины, прикованные наручниками к кровати, когда бродячие псы пожирают их мертвых мужей прямо у них на глазах.
  
  Джесси опять рассмеялась — к собственному несказанному удивлению. Неужели это смешно? Да, пожалуй, смешно. Но о подобных забавных вещах ты никогда никому не расскажешь. Потому что о таком не рассказывают. Как не рассказывают, например, о том, что твой папа однажды так возбудился на солнечное затмение, что обкончал тебе все трусики. Или о том — а вот тут действительно обхохочешься, — как ты боялась, что забеременеешь от того, что тебе на трусы попало немного спермы.
  
  Но как бы там ни было, авторы многих статей по травматической психологии утверждали, что человеческий разум реагирует на сильные травмы в точности так, как кальмар реагирует на опасность — выпускает струю чернил, которые затемняют пространство вокруг него. Ты знаешь, что что-то с тобой случилось и что это было не самым приятным переживанием, но больше ты ничего не помнишь. А если пытаешься вспомнить, то видишь лишь мутную черноту — чернильное облако. Об этом говорили многие люди, чьи случаи были рассмотрены в психологической литературе по данной теме: жертвы изнасилований, пострадавшие в автомобильных авариях, люди, обгоревшие на пожаре, и даже одна девушка-парашютистка, у которой не раскрылся парашют, но которая все-таки — чудом — выжила, потому что упала в мягкое болото.
  
  Что вы чувствовали, когда падали? — спросили у этой парашютистки. — О чем вы подумали в тот момент, когда поняли, что ваш парашют не раскрылся и уже не раскроется? И она ответила: Я не помню. Я помню, как наш инструктор похлопал меня по плечу… кажется, помню, как шагнула из люка… а потом я очнулась уже на носилках и спросила у одного из ребят, которые заносили меня в машину «скорой помощи», сильно я ранена или нет. А что было между — не помню. Наверное, я молилась. Но точно не знаю… не помню …
  
  А может быть, помнишь, подруга-парашютистка, подумала Джесси. Просто не хочешь об этом рассказывать. Как я сама помню, но не хочу никому говорить. И может быть, даже по тем же причинам. И вообще, есть у меня подозрение, что все люди, якобы страдающие амнезией, о которых я читала в этих психологических книжках, на самом деле все помнят.
  
  Может быть. Кто их там знает… Но факт остается фактом: Джесси помнила все, что с ней происходило в те двадцать восемь часов, пока она пролежала, прикованная наручниками к кровати, — начиная с того, как Джералд защелкнул замок на втором наручнике, и заканчивая тем последним, кошмарным моментом, когда она глянула в зеркало заднего вида и увидела, что ее темный гость сидит на заднем сиденье и глядит на нее в упор. Она помнила все. Днем это были просто воспоминания, а по ночам они воплощались в страшные сны, в которых стакан с водой падал с полки на пол, когда Джесси пыталась его достать; в которых бродячий пес с презрением воротил нос от остывшей закуски на полу и вострился на горячее блюдо на кровати; в которых жуткий ночной гость спрашивал у нее «Ты меня любишь, малыш?» папиным голосом, и из его напряженного члена била струя густой белой спермы… только это была не сперма, а могильные черви.
  
  Но вспоминать что-то и переживать это заново — вовсе не означает, что ты обязан кому-то об этом рассказывать, пусть даже от воспоминаний тебя бросает в дрожь, а по ночам тебе снятся кошмары и ты просыпаешься от собственного крика. С прошлого октября Джесси сбросила десять фунтов (на самом деле, наверное, все семнадцать, но она очень старалась себя убедить, что все не так страшно, как кажется), опять начала курить (полторы пачки в день плюс самокрутка размером с хорошую сигару перед сном) и совершенно слиняла с лица, то есть, проще сказать, подурнела. И в довершение ко всему у нее стали седеть все волосы. Именно все, а не только на висках. Это было легко поправить — в конце концов она закрашивает седину уже, наверное, лет пять, — но пока что она не нашла в себе сил позвонить в парикмахерскую и записаться к мастеру. Да и потом… для кого ей прихорашиваться? Не пойдет же она в самом деле на какой-нибудь бал знакомств для «одиноких сердец» и не станет знакомиться с мужиками в баре.
  
  А что, неплохая идея, — усмехнулась она про себя. — Какой-нибудь интересный мужчина подсядет ко мне и спросит, можно ему угостить меня выпивкой, а я скажу «да», а потом, пока мы будем дожидаться заказа, я скажу ему — этак небрежно, как бы между прочим, — что мне сегодня приснился отец, который кончал мне на трусики, но только не спермой, а могильными червями. При таком интересном развитии разговора он меня сразу потащит к себе на квартиру. И даже не попросит справку, что я не больна СПИДом.
  
  В середине ноября, когда она наконец-то поверила в то, что полиция на самом деле оставила ее в покое, а сексуальная подоплека всей этой истории уже точно не попадет в газеты (поверить в это последнее было непросто, потому что больше всего Джесси боялась огласки), она решила опять походить на сеансы к Норе Кэллиган. Она и сама не знала почему. Может быть, потому что ей вовсе не улыбалось просидеть в одиночестве весь остаток жизни, куря сигареты одну за одной и предаваясь тяжелым думам. Только теперь она начала задумываться, что ее жизнь могла бы сложиться совсем по-другому, если бы еще тогда она нашла в себе силы рассказать Норе о том, что случилось с ней в день затмения. Или если бы в тот вечер в Ньювортской церкви разных конфессий, когда они с Рут объяснялись на кухне, туда не вошла та девушка… может быть, это бы ничего не изменило… но может быть, и изменило бы.
  
  Может быть, даже многое.
  
  Поэтому она набрала номер ассоциации «Новое сегодня — новое завтра» портлендского объединения психотерапевтов, занимающихся частной практикой, в котором состояла Нора, и была потрясена до глубины души, когда ей сказали, что Нора еще год назад умерла от лейкемии — у нее была скрытая форма болезни, которая не проявляла себя никак, пока не стало уже слишком поздно что-либо предпринимать. Девушка, которая сняла трубку, спросила, не хочет ли Джесси встретиться с Лорель Стивенсон, тоже очень хорошим специалистом. Джесси помнила эту Лорель — высокую темноволосую и черноглазую красавицу, которая носила туфли на высоченных шпильках и производила впечатление женщины, которая получает удовольствие от секса исключительно в позе «женщина сверху». Она ответила, что подумает. И на этом ее эпопея с консультацией у психоаналитика благополучно закончилась.
  
  За те три месяца, которые прошли с того дня, когда Джесси узнала о смерти Норы, у нее случались и светлые дни (когда она просто боялась), и дни просто кошмарные (когда она впадала в панический ужас при одной только мысли о том, чтобы выйти из комнаты, не говоря уже о том, чтобы выйти из дома), но только Брендон Майлерон слышал что-то более или менее близкое к полной истории о том, что случилось на озере, иными словами — что было «самого неприятного в жизни Джесси Махо»… и Брендон поверил далеко не всему, что она говорила. Посочувствовал, да. Но не поверил. По крайней мере не сразу. Да и кто сразу бы поверил в такой откровенный бред?!
  
  — Никакой жемчужной сережки там не было, — доложил он ей через день после того, как она решилась ему рассказать про ночного гостя с узким белым лицом. — И следа у двери тоже. Во всяком случае, в полицейских протоколах об этом не упоминается.
  
  Джесси пожала плечами и ничего не сказала. Она могла бы сказать очень многое, но сочла за лучшее промолчать. Так было спокойнее. После всего, что она пережила в летнем домике на озере, ей очень нужен был друг, а Брендон был самой что ни на есть подходящей кандидатурой. И ей не хотелось его отпугнуть своими безумными речами.
  
  И была еще одна причина. Очень простая причина: может быть, Брендон был прав. Может быть, ее темный гость и вправду был всего-навсего порождением игры лунного света и ночных теней.
  
  Мало-помалу Джесси удалось убедить себя — по крайней мере пока она бодрствовала и не мучилась кошмарами, — что так все и было на самом деле. Ее космический ковбой был просто фигуркой из театра теней, но только не вырезанной из бумаги, а сотканной из теней, дрожащих на ветру, и ее собственного воспаленного воображения. Но Джесси ни в чем себя не винила и не считала придурочной. Наоборот. Если бы не ее бурное воображение, она в жизни бы не додумалась, как достать стакан… но даже если бы паче чаяния у нее получилось достать стакан, ей бы и в голову не пришло приспособить подписную карточку под соломинку для питья. Нет, ее воображение более чем заслужило право на маленькие капризы в виде галлюцинаций. Самое главное — не забывать, что в ту ночь она была одна. Джесси была твердо убеждена, что если выздоровление вообще начнется, то начнется оно с умения отделять реальность от фантазии. Что-то подобное она сказала и Брендону. Он улыбнулся, обнял ее, поцеловал в висок и сказал, что она и так уже выздоравливает и вообще замечательно держится.
  
  А потом — не далее как в прошлую пятницу — ей на глаза попалась одна статья в разделе окружных новостей в «Пресс-геральд», и все ее здравые предположения и мудрые выводы начали рушиться… и так все и рушились по мере того, как история Раймона Эндрю Жобера обрастала подробностями и постепенно переместилась на первые полосы всех окружных газет. А вчера… ровно через неделю после той первой статьи про Жобера в новостной колонке…
  
  В дверь постучали, и первой реакцией Джесси был — как всегда — инстинктивный страх. Она испугалась буквально на миг, страх почти сразу прошел… но он все-таки был.
  
  — Мэгги, это ты?
  
  — А кто же еще, мэм.
  
  — Входи.
  
  Меган Лендис, домработница, которую Джесси наняла в декабре (когда ей пришел первый чек на солидную сумму из страховой компании), вошла в комнату со стаканом молока на подносе. Рядом со стаканом лежала маленькая таблетка: розовая с серым. Стоило Джесси только взглянуть на стакан, как ее правое запястье жутко зачесалось. Такое случалось не каждый раз, но достаточно часто. Хорошо еще, что прекратились судороги и эти кошмарные боли, когда тебе кажется, что с тебя по-живому сдирают кожу; а ведь еще незадолго до Рождества Джесси начала уже всерьез опасаться, что ей теперь до конца жизни придется пить из пластиковых стаканчиков.
  
  — Как твоя правая лапка? — спросила Мэгги, как будто Джессина чесотка передалась и ей посредством некоей сенсорной телепатии. И Джесси совсем не считала такую идею бредовой. Ее иной раз немного пугали вопросы Мэгги — как и ее потрясающая интуиция, — но она никогда не считала, что все это вздор и бред.
  
  Больная рука — лежащая на столе в ярком луче солнца, который отвлек Джесси от работы за компьютером, — была затянута в тугую черную перчатку с подкладкой из какого-то мягкого пластика, который уменьшает трение. Джесси подозревала, что эту антиожоговую перчатку — а это была именно антиожоговая перчатка — разработали специально для военных нужд и наверняка опробовали в какой-нибудь горячей точке. На какой-нибудь грязной войне. Только не думайте, что из-за этого Джесси было противно носить перчатку или что она была неблагодарной. На самом деле она была преисполнена самой что ни на есть искренней благодарности. После третьей пересадки кожи понимаешь, что благодарность — это одна из немногих защит от безумия, на которые можно безоговорочно полагаться.
  
  — Очень даже неплохо, Мэгги.
  
  Мэгги приподняла бровь почти на уровень «я тебе не верю».
  
  — Правда? Если все три часа кряду, пока ты тут сидела, ты без остановки стучала по клавиатуре, то ей уже впору петь «Аве Мария».
  
  — Я что, действительно три часа тут сижу?! — Джесси взглянула на часы и убедилась, что это правда. Потом посмотрела на монитор и с удивлением обнаружила, что заканчивает уже пятую страницу документа, который она начала только сегодня. Она села писать после завтрака, а теперь было уже почти время обеда. И что самое удивительное — пусть Мэгги ей и не верит, — но она сказала чистую правду: рука действительно не болела. Во всяком случае, не так сильно, как могла бы болеть после трех часов непрерывного печатания. Если бы Мэгги не принесла таблетку, Джесси, наверное, и не вспомнила бы о том, что ей пора принимать обезболивающее. Еще час как минимум она бы смогла обойтись без лекарства.
  
  Но она все равно проглотила таблетку, запив ее молоком. И пока допивала, быстренько пробежала глазами текст на экране:
  
  В ту ночь никто меня не нашел. Я проснулась сама на рассвете на следующий день. Двигатель все-таки заглох, но в машине было еще тепло. В лесу пели птицы, сквозь просветы между стволами деревьев виднелось озеро — гладкое, как зеркало, — и от поверхности воды поднимались тонкие струйки пара. Это было красиво. Но в то же время мне было больно на это смотреть. Я его возненавидела, это озеро. И до сих пор ненавижу. Ты меня понимаешь, Рут? Я вот — честно — не понимаю.
  
  Рука болела ужасно — действие аспирина давным-давно кончилось, — но мне все равно было невыразимо спокойно и хорошо, несмотря на боль. Но что-то терзало меня изнутри. Что-то, о чем я забыла напрочь. Сначала я не могла вспомнить, что именно. Я так думаю, это мой разум отказывался вспоминать. А потом память разом вернулась. Он был здесь, в машине, на заднем сиденье. Он наклонился вперед и шептал мне в ухо имена всех моих голосов.
  
  Я глянула в зеркало заднего вида. На заднем сиденье никого не было. Я слегка успокоилась, но потом…
  
  На этом месте текст обрывался; в конце незаконченного предложения выжидающе мигал маленький вертикальный курсор. Он как будто подмигивал ей, призывая продолжить начатое, и Джесси вдруг вспомнилось стихотворение из прекрасного сборника Кеннета Патчена. Книжка называлась «Но даже если и так», а в стихотворении были такие строчки: «Иди спокойно, дитя мое. Если бы мы желали тебе вреда, как ты думаешь — мы бы стали таиться в темноте под деревьями в лесной чаще?»
  
  Хороший вопрос, подумала Джесси, оторвалась от компьютера и взглянула на Меган Лендис. Ей очень нравилась эта энергичная маленькая ирландка — и Джесси была ей многим обязана, — но если бы она заметила, что Мэгги читает написанное на экране, она бы тут же с ней распрощалась и Мэгги пошла бы по Форест-авеню с расчетом в кармане еще раньше, чем можно успеть сказать фразу: Дорогая Рут, ты, наверное, удивлена получить от меня письмо после стольких лет молчания.
  
  Но Мэгги не смотрела на экран. Она смотрела в окно, на набережную. Солнце сияло по-прежнему, и снег все еще шел, хотя было ясно, что снегопад скоро закончится.
  
  — Дьявол бьет свою женушку, — заметила Мэгги.
  
  — Что? — с улыбкой переспросила Джесси.
  
  — Так моя мама всегда говорила, когда солнце выглядывало до того, как закончится снегопад. — Мэгги слегка смутилась и протянула руку за пустым стаканом. — Но я не знаю, что это значит.
  
  Джесси кивнула. Смущение на лице Меган Лендис сменилось другим выражением — беспокойства. Сначала Джесси не поняла, с чего бы вдруг Мэгги так странно встревожилась, но потом догадалась. Это было настолько очевидным, что и вправду не сразу сообразишь. Улыбка. Мэгги, наверное, в первый раз видела, чтобы Джесси улыбалась. Джесси захотелось ее успокоить, сказать ей, что все нормально, что если она улыбается, это еще не значит, что она сейчас вскочит со стула и вцепится Мэгги в горло.
  
  Но вместо этого она сказала:
  
  — А моя мама любила повторять, что солнце дважды не светит в одну и ту же собачью задницу. И я тоже не знаю, что это значит.
  
  Мэгги не смотрела на экран, но все-таки бросила явно неодобрительный взгляд в сторону компьютера, который как бы говорил: Может быть, хватит играться в игрушки, миссис.
  
  — Вам надо покушать, иначе после таблетки вас в сон потянет. Я вам сделала сандвич и разогрела суп.
  
  Суп и сандвич — еда из детства. Обед, которым тебя кормит мама, когда ты приходишь зимой с прогулки — из-за морозов занятия в школе отменены, но никто, разумеется, не сидит дома, и ты все утро катаешься с горки на санках, — обед, который едят, когда на щеках еще полыхает мороз. Звучит очень заманчиво, но…
  
  — Мне не хочется есть, Мэг.
  
  Мэгги нахмурилась и упрямо надула губки. Это было то самое выражение, которое Джесси частенько видела на лице своей домработницы, когда та только-только начала у нее работать. Тогда у Джесси ужасно болела рука — иногда так болела, что хоть лезь на стенку, — и одна обезболивающая таблетка за раз просто не помогала. Джесси буквально плакала и просила Мэгги дать ей еще таблетку. Но Мэгги ни разу не поддалась ее слезам. Наверное, именно потому Джесси и наняла эту маленькую ирландку — она сразу же поняла, что Мэгги не даст ей поблажек. Когда это нужно, Мэгги была просто кремень… но на этот раз будет так, как решила Джесси.
  
  — Тебе обязательно нужно покушать, Джесс. Ты и так тощая, как огородное пугало. — Мэгги выразительно повела глазами в сторону пепельницы, заваленной окурками. — И тебе надо завязывать с этой дерьмовой привычкой.
  
  Я заставлю тебя сделать по-моему, моя гордячка, моя красавица. — Голос Джералда явственно прозвучал в голове у Джесси, и она невольно поежилась.
  
  — Джесси? С тобой все в порядке? Тебя что, знобит?
  
  — Нет. Просто, как говорится, гусь прошелся в том месте, где будет моя могила. — Джесси выдавила улыбку. — Сегодня у нас с тобой день пословиц и поговорок.
  
  — Сколько раз тебе говорили, что тебе нельзя переутомляться…
  
  Джесси вытянула правую руку в черной перчатке и осторожно коснулась руки Мэгги:
  
  — Но ведь руке уже лучше, намного лучше.
  
  — Ну да. Если ты три часа кряду стучишь ею по этой вот штуке и не встречаешь меня слезными просьбами скорее выдать тебе таблетку, стало быть, ты поправляешься даже быстрее, чем ожидал доктор Малиор. Но все равно…
  
  — Но все равно мне намного лучше. И это здорово… правда?
  
  — Ясное дело, здорово. — Мэгги взглянула на Джесси как на полоумную.
  
  — Ну вот. А теперь я пытаюсь поправиться окончательно. Понимаешь, не только чтобы рука зажила, а вообще поправиться. И первый шаг к этому окончательному выздоровлению — написать письмо одной моей старой подруге. Я пообещала себе… прошлой осенью, в октябре, когда у меня в жизни случилось, наверное, самое неприятное, ну да ладно… в общем, я пообещала себе, что если я выберусь из той задницы, что у меня была, я обязательно напишу этой самой подруге. Но я все откладывала и откладывала… И вот сегодня я все-таки села писать письмо, и раз уж я села, то не хочу останавливаться. Потому что если я остановлюсь, я могу передумать.
  
  — Но таблетка…
  
  — Я уверена, что успею закончить письмо и запечатать его в конверт до того, как мне станет сонно и я уже не смогу работать. Потом я немного посплю, а потом уже и пообедаю, когда проснусь. — Она снова притронулась правой рукой к руке Мэгги. Жест получился слегка неуклюжим, но очень трогательным. — Хорошо пообедаю, честное слово.
  
  Но Мэгги продолжала хмуриться:
  
  — Есть надо вовремя, Джесси.
  
  — Есть вещи важнее, чем вовремя есть, — мягко возразила Джесси. — Или ты не согласна?
  
  Мэгги снова взглянула на монитор, обреченно вздохнула и кивнула головой. А когда она заговорила, это был тон человека, который ради приличия готов смириться с какими-то общепринятыми условностями, в которые он сам лично не верит:
  
  — Да, пожалуй. Но даже если и не согласна, то здесь ты хозяйка.
  
  Джесси кивнула, впервые поняв, что теперь это уже не условность, а нечто большее.
  
  — Да, наверное.
  
  Мэгги опять выразительно приподняла бровь.
  
  — А если я принесу сандвич сюда и тихонько поставлю на край стола?
  
  — Продано! — улыбнулась Джесси.
  
  На этот раз улыбнулась и Мэгги. А когда минуты через три она вернулась и принесла сандвич, Джесси уже сидела перед компьютером, полностью погруженная в работу, и медленно набирала на клавиатуре свое письмо или что она там сочиняла. В отблесках экрана ее лицо казалось нездорово зеленоватым. Маленькая ирландка даже и не пыталась не шуметь — она была из тех женщин, которые, наверное, физически не способны пройти на цыпочках, даже если от этого будет зависеть их жизнь, — но Джесси все равно не слышала, как та вошла. Она оторвалась от компьютера, достала из верхнего ящика письменного стола пачку газетных вырезок и принялась их просматривать. В основном это были фотографии — фотографии мужчины с необычно узким лицом. Острый маленький подбородок; высокий выпуклый лоб, нависающий над бровями. Глубоко посаженные глаза — круглые, черные и абсолютно пустые. Эти глаза ассоциировались у Джесси одновременно и с Донди, бездомным бродягой из комиксов, и с Чарлзом Мансоном[31]. Толстые пухлые губы, похожие на дольки разрезанного плода. Тонкий, как бритва, нос.
  
  Мэгги на секундочку задержалась за плечом у Джесси, явно желая быть замеченной, потом хмыкнула и удалилась. Минут через сорок пять Джесси случайно взглянула налево, на миг оторвавшись от клавиатуры, и увидела поджаренный сандвич с сыром. Сандвич давно остыл, сыр превратился в неаппетитную массу, но она все равно проглотила его за пять укусов. Курсор опять заплясал по экрану, медленно, но верно уводя Джесси все дальше в лес — в самую чащу.
  Глава 36
  
  Я слегка успокоилась, но потом подумала: «Он мог наклониться, чтобы его не было видно в зеркале». В общем, я кое-как развернулась, хотя такой слабости, как тогда, я вообще не испытывала никогда. Я даже не знала, что бывает такая слабость. При малейшем движении руку пронзало болью, словно ее протыкали раскаленным железным прутом. Разумеется, там никого не было; и я пыталась себя убедить, что я ничего и не видела — только тень… что это были лишь тени и игра моего воспаленного воображения.
  
  Да, я пыталась себя убедить. Но я сама в это не верила, Рут… пусть даже был светлый день, и я была без наручников, и благополучно выбралась из дома, и сидела теперь у себя в машине, закрытой на все замки. Я себе вбила в голову, что если его нет на заднем сиденье, значит, он прячется в багажнике, а если его нет и в багажнике, значит, он притаился снаружи, у заднего бампера. Иными словами, меня не покидало жуткое ощущение, что он где-то рядом. Что теперь он всегда будет где-то рядом. Я хочу, чтобы ты это поняла — ты или кто-то другой. Главное, чтобы хоть кто-то понял. Он был где-то рядом. Пусть даже умом я понимала, что все это бред, что скорее всего это были лишь тени и лунный свет… но он был где-то рядом. Или, может быть, правильнее сказать — оно. Когда светит солнце, мой ночной гость «человек с белым лицом», но когда наступает ночь, он превращается в «существо с белым лицом». Но так или иначе — он или оно, — на рациональном уровне я сумела избавиться от его призрачного присутствия. Но оказалось, что этого недостаточно. Потому что всякий раз, когда в доме что-то поскрипывает по ночам, мне кажется, что он вернулся. Всякий раз, когда странные тени танцуют на стене, мне кажется, что он вернулся. Всякий раз, когда я слышу незнакомые шаги у себя за спиной, мне кажется, что он вернулся — вернулся, чтобы закончить начатое. Он был в «мерседесе» в то утро, когда я очнулась, и почти каждую ночь он приходит ко мне в дом на Восточной набережной… может быть, прячется за занавесками или в кладовке, и этот кошмарный плетеный короб стоит на полу у его ног. Настоящих чудовищ не убьешь банальным колом в сердце, и знаешь, Рут, я ужасно устала.
  
  Джесси оторвалась от компьютера, вытряхнула переполненную пепельницу в корзину для бумаг и прикурила новую сигарету. Медленно и осторожно. Руки слегка дрожали, и ей не хотелось обжечься. Докурив сигарету почти до самого фильтра, Джесси раздавила окурок в пепельнице и снова вернулась к работе.
  
  Я не знаю, что бы я делала, если бы в машине сел аккумулятор — наверное, сидела бы там, пока меня не нашли, пусть даже мне бы пришлось просидеть весь день, — но он не сел, и двигатель завелся с первого раза. Я отъехала от сосны, в которую впилилась ночью, и кое-как вырулила на дорогу. Меня подмывало взглянуть в зеркало заднего вида, но я боялась туда смотреть. Боялась, что снова увижу его. Не потому что он там был, понимаешь — я знала, что его там нет, — а потому что я могла бы его увидеть.
  
  Но когда я выехала на асфальтированную дорогу, я все-таки посмотрела в зеркало. Просто уже не могла сдержаться. Разумеется, на заднем сиденье никого не было, и мне стало легче. Значительно легче. Я выехала на шоссе и доехала до ближайшей заправки. Там же был бар. Ну, знаешь… такой небольшой, незатейливый барчик, куда ходят местные, когда им лень ехать в город. Обычно они заседают у стойки, едят пончики с сахарной пудрой и похваляются друг перед другом, чем они якобы занимались в субботу вечером. Я остановилась на парковке за газовыми колонками и минут пять сидела и просто смотрела на людей. Мне не верилось, что они настоящие… ну разве не бред?! Мне все представлялось, что это бесплотные призраки, и когда мои глаза привыкнут к яркому свету, они станут прозрачными, и я буду видеть сквозь них. Мне опять захотелось пить, и всякий раз, когда кто-нибудь выходил из бара с такой белой пластмассовой чашечкой кофе, пить хотелось все больше и больше, но я все равно не могла себя заставить выйти из машины… и пойти к ним, к этим призракам.
  
  Я так думаю, что в конце концов все-таки вышла и пошла бы в бар, но прежде чем я набралась смелости открыть замок на дверце, приехал Джимми Эггарт. Он запарковался рядом со мной. Джимми — бывший бухгалтер-ревизор из Бостона, теперь на пенсии. Живет на озере круглый год с тех пор, как у него умерла жена в 87-м или 88-м году. Он вышел из машины, взглянул на меня, узнал и улыбнулся… но тут же изменился в лице. Сначала как будто встревожился, а потом попросту испугался. Подошел ко мне и наклонился к окну, чтобы взглянуть повнимательнее. Знаешь, он был просто в шоке — у него даже морщины разгладились на лице. Я это очень хорошо помню: Джимми Эггарт так поразился, что даже помолодел.
  
  Я не слышала, что он сказал, но прочла по губам: «Джесси, с вами все в порядке?» Я хотела открыть дверцу, но мне вдруг стало страшно. В голове появилась совершенно шальная мысль. Что то существо, которое я называла космическим ковбоем, побывало и у Джимми тоже, только Джимми не повезло так, как мне. Оно убило его, и срезало его лицо, и напялило на себя, как хэллоуинскую маску. Я знала, что это бред, но мне от этого было не легче. Потому что я все равно продолжала думать, что Джимми — это не Джимми. И я не могла заставить себя открыть эту проклятую дверцу.
  
  Я не знаю, насколько кошмарно выглядела в то утро, и не хочу это знать. Но, наверное, очень кошмарно, потому что как только Джимми меня разглядел, у него стало такое лицо, как будто он перепугался до полусмерти и его сейчас стошнит. Мне показалось, что он сейчас с воплями убежит. Но он, слава Богу, не убежал. Он открыл дверцу и спросил, что со мной случилось: я попала в аварию или меня кто-то ранил?
  
  Я проследила за его взглядом и поняла, почему он так разволновался. Должно быть, порез на запястье снова раскрылся, потому что прокладка, которой я замотала рану, была вся пропитана кровью. Весь перед юбки был залит кровью — как при самых обильных месячных, если не хуже. И вся машина была в крови: кровь на руле, на приборной панели, на рычаге переключения передач… даже на лобовом стекле были подтеки крови. Большинство уже высохло — знаешь, до такого противного коричневатого цвета, какой становится кровь, когда высыхает, мне он всегда напоминает шоколадное молоко, — но там были и свежие пятна, ярко-красные и влажные. Представляешь, Рут, пока не увидела это своими глазами, я и не представляла, что в человеке может быть столько крови. Неудивительно, что Джимми весь побелел.
  
  Я попыталась выйти из машины — я так думаю, мне хотелось ему показать, что не все так страшно, что я вполне в состоянии передвигаться сама и что за меня не надо так переживать, — но случайно задела больной рукой за руль и у меня потемнело в глазах. Я не упала в обморок, не отключилась, но у меня было такое чувство, что оборвались последние провода между головой и всем остальным телом. Меня повело, я почувствовала, что сейчас упаду вперед, и еще подумала, что это будет достойное завершение ее злоключений — выбить зубы об асфальт… и особенно после того, как ты угрохала целое состояние на коронки на передних зубах не далее как в прошлом году. Но Джимми меня подхватил… прямо за сиськи схватился, кстати. Я слышала, как он кричит: «Эй там! Кто-нибудь! Мне нужна помощь!» — таким визгливым, пронзительным, старческим голосом. Я едва не рассмеялась, когда услышала… но у меня не было сил смеяться. Я прижалась щекой к его груди и попробовала отдышаться. Я чувствовала, как колотится мое сердце, но в то же время мне почему-то казалось, что оно вообще не бьется. Потом у меня в голове прояснилось, я опять начала воспринимать цвета, и увидела, что к нам уже бегут какие-то люди. Человек пять или шесть. И в том числе — Лонни Дейкин. Он ел булку, и на нем была розовая футболка с надписью У НАС НЕТ ПОСТОЯННОГО ГОРОДСКОГО ПЬЯНИЦЫ, МЫ НАДИРАЕМСЯ ВСЕ ПО ОЧЕРЕДИ. Забавно, правда, что я запомнила такую ерунду, когда мне казалось, что я сейчас просто умру.
  
  — Кто вас так, Джесси? — спросил Джимми. Я попыталась ответить, но не смогла выдавить из себя ни слова. И наверное, оно и к лучшему, если учесть, что я пыталась сказать. Кажется, я пыталась сказать: «Мой отец».
  
  Джесси оторвалась от компьютера, достала из пачки очередную сигарету и взглянула на фотографию, вырезанную из газеты. С фотографии на нее смотрел Раймон Эндрю Жобер… смотрел так же восторженно, как и в ту первую ночь, когда стоял в темном углу ее спальни… и во вторую, когда подкараулил ее в кабинете Джералда. Почти пять минут Джесси просто сидела и смотрела на фотографию. Потом встрепенулась, как человек, который слегка задремал, но потом вдруг взбодрился, закурила и вернулась к письму. Она была уже на седьмой странице. Джесси потянулась — в спине что-то тихонько хрустнуло — и вновь застучала по клавишам. Курсор на экране возобновил свой танец.
  
  Минут двадцать спустя — за эти двадцать минут я узнала, какими добрыми, и заботливыми, и поразительно глупыми бывают мужчины (Лонни Дейкин спросил, не надо ли мне мидола[32]) — приехала «скорая» и меня повезли в больницу. Все как положено: сирена ревет, мигалка мигает. А через час я уже лежала в палате и мне делали переливание крови, мне в вену вставили какую-то прозрачную мягкую трубку, и я наблюдала, как по ней течет кровь. А где-то играла музыка. Какое-то идиотское кантри про то, как тяжела жизнь мужика, от которого ушла любимая девушка и у которого сломалась машина.
  
  На этом заканчивается первая часть моей истории. Назовем ее «Малышка Нелл переходит по тонкому льду» или «Как я выбралась из наручников и спаслась». Есть еще две части, которые я называю условно «Последствия» и «Некрофил». «Последствия» я опущу. Во-первых, переливание крови и пересадка кожи — это мало кому интересно. А во-вторых, мне бы хотелось скорее перейти к «Некрофилу», пока я не слишком устала и не обалдела от долгого сидения за компьютером. Потому что мне хочется все рассказать именно так, как нужно. И именно так, как мне хочется рассказать это именно тебе. Мне это только сейчас пришло в голову, и это самая что ни на есть настоящая голозадая правда, как мы с тобой говорили еще в универе. Если бы не «Некрофил», я бы, наверное, и вовсе не села за это письмо.
  
  Но прежде чем я приступлю к третьей части, я тебе расскажу про Брендона Майлерона, который помог мне справиться с «Последствиями». Я только-только начала лечиться — кстати сказать, это было кошмарное время, — и вот тогда появился Брендон и помог мне прийти в себя. Он меня вроде как удочерил. Я бы назвала его очень милым, потому что он был со мной в самый тяжелый период моей жизни, и я даже не знаю, что бы со мной было без его поддержки, но «милый» — это не то слово, которое можно соотнести с Брендоном. Он человек рассудительный и проницательный. Он видит самую суть вещей, и умеет всему найти объяснение, и знает, что надо делать, чтобы все было правильно. Но и это тоже не совсем правильно. Он не холодный рационалист. Он очень добрый и отзывчивый человек. Просто время поджимает, и я не могу много писать про Брендона. Достаточно будет сказать, что для человека, работа которого заключается в том, чтобы блюсти интересы солидной юридической фирмы и заранее предотвращать возможные последствия потенциально грязных ситуаций с участием очень крупных клиентов, Брендон очень даже неплохо со мной «возился». Как говорится, держал за ручку и всячески ободрял. И он никогда не отказывал мне в сочувствии — в жилетку я ему не плакалась, но промочила слезами весь пиджак его элегантного и дорогого костюма-тройки. Но и это еще не все. Если бы это было все, я вряд ли бы стала так много о нем писать. Помимо всего прочего, он кое-что для меня сделал. Буквально вчера. Сейчас я тебе расскажу.
  
  Последние полтора года Брендон с Джералдом вместе вели одно дело… что-то связанное с сетью крупных супермаркетов в нашем округе. Они выиграли это дело. Но речь сейчас не о том. Они с Джералдом очень сдружились. Ну… не то чтобы сдружились, но отношения у них были вполне приятельскими. Есть у меня стойкое подозрение, что теперь, когда Джералда не стало, Брендон должен занять его место в фирме. Но это опять же к делу не относится. В общем, именно Брендон приехал ко мне в больницу от конторы Джералда. И он как нельзя лучше подходил для подобного поручения в качестве — как сказал сам Брендон в свое первое посещение — «главного специалиста по предотвращению возможных неблагоприятных последствий».
  
  Он действительно очень милый — в нем есть какая-то мягкость, да, — и он был со мной честен с самого начала, но у него, безусловно, был и свой интерес. Я это сразу заметила, не сомневайся. В конце концов я почти двадцать лет была замужем за адвокатом, и знаю, насколько рьяно и ревностно они разделяют работу и личную жизнь. Я так думаю, это своего рода защита от нервных срывов. Но я знаю, что именно из-за этой двойственности их так не любят. И это действительно очень непривлекательная и даже, можно сказать, отвратительная черта.
  
  Но Брендон, наоборот, располагал к себе с первого взгляда. Хотя, повторюсь, у него были свои интересы. И прежде всего — любой ценой не допустить огласки каких-то подробностей, которые могли бы нанести ущерб репутации фирмы. А это значит, не допустить огласки каких-то подробностей, которые могли бы выставить в неблаговидном свете меня или Джералда. Сама понимаешь, работа неблагодарная и к тому же рискованная. Какая-нибудь идиотская случайность — и все старания летят к черту. Но Брендон вызвался сам. И, надо отдать ему должное, он не пытался мне врать, что взялся за это дело из уважения к памяти Джералда. Все объясняется проще. Он делал карьеру. Такие дела, если они заканчиваются успешно, открывают прямую дорогу наверх по служебной лестнице. У Брендона все получилось, и я искренне за него рада. Он проявил ко мне доброту и участие, и это уже достаточная причина, чтобы за него порадоваться. Но есть и другие причины. Он никогда не впадал в истерику, когда я ему говорила, что мне звонил или ко мне приезжал кто-то из репортеров, и со мной он не вел себя так, как будто я была только частью его работы — только частью работы и больше ничего. Знаешь, что я на самом деле думаю, Рут? Я на семь лет его старше и выгляжу сейчас полной развалиной, но мне кажется, что Брендон Майлерон немного в меня влюблен… или, может быть, не в меня, а в героическую Малышку Нелл, которую он во мне видит. Вряд ли он меня хочет как женщину (по крайней мере пока еще нет; хотя мне уже лучше, но я все еще напоминаю синюшного общипанного цыпленка, который уныло болтается на крючочке в витрине мясной лавки), и мне это нравится, знаешь. Я, наверное, уже никогда не лягу в постель с мужчиной. Что-то меня не тянет. Но я солгу, если скажу, что мне не нравится то, как он на меня смотрит. Его взгляд говорит, что я теперь часть его жизни — именно я, Джесси Анджела Махо Берлингейм, а не какое-то абстрактное неодушевленное существо, свидетельница по делу, которое у них в конторе проходит под кодовым названием «Это злосчастное дело Берлингейма». Я не знаю, какое место занимаю в его жизни и что для него важнее, я или работа, но мне это не важно. Мне достаточно знать, что я занимаю какое-то место в его, скажем так, расписании, и я для него значу больше, чем просто…
  
  Джесси задумалась, подбирая правильное слово. Потом глубоко затянулась и продолжила:
  
  …побочный эффект в плане благотворительности.
  
  Брендон был рядом со мной на всех допросах в полиции. Он записывал мои показания на диктофон. Он очень вежливо, но твердо напоминал всем присутствующим — включая стенографисток и медсестер, — что если кто-нибудь вздумает несанкционированно разгласить сенсационные подробности дела, он поимеет крупные неприятности от очень крутой и солидной юридической фирмы, боссы которой шутить не любят. Видимо, Брендон имеет влияние на людей, потому что никто из посвященных ни разу не дал интервью журналистам.
  
  Самые трудные и неприятные вопросы мне задавали в первые три дня, когда я лежала в больнице на переливании крови. Протоколы тех первых допросов были настолько странными и бредовыми, что действительно выглядели очень даже правдоподобными, когда их опубликовали в газетах… ну знаешь, типа тех идиотских историй из серии «человек искусал собаку до полусмерти», которые иногда появляются в прессе. Хочешь узнать, что говорилось в тех протоколах? Вот что-то типа того:
  
  Мы решили провести день в нашем загородном домике на западе штата Мэн. Мы замечательно позанимались сексом, а потом решили вместе принять душ. Джералд вышел из душа первым, а я еще мыла голову. Он пожаловался на то, что у него пучит живот — наверное, из-за сандвичей, которые мы съели в какой-то там придорожной закусочной по дороге из Портленда, — и спросил, нет ли в доме каких-нибудь таблеток. Я сказала, что не знаю, но если есть, то они лежат либо на туалетном столике, либо на полочке над кроватью. А три-четыре минуты спустя, когда я уже домывала голову, я услышала крик Джералда. Я почему-то сразу подумала, что у него плохо с сердцем. Потом раздался глухой удар — как будто тело упало на пол. Я выскочила из ванной и когда вошла в спальню, у меня подкосились ноги. В буквальном смысле. Я упала, ударилась головой об угол туалетного столика и потеряла сознание.
  
  Согласно этой версии, плоду совместного творчества мистера Майлерона и миссис Берлингейм — кстати, добавлю, что полиция с энтузиазмом схватилась за эту версию, — я несколько раз приходила в себя, но тут же опять отключалась. В последний раз я пришла в сознание, когда бродячей собаке надоело грызть Джералда и она стала обнюхивать меня. Я забралась на кровать (согласно нашей с Брендоном версии, кровать стояла именно там, где стояла — может быть, ее сдвинули те ребята, которые натирали пол, — а мы с Джералдом так распалились, что не стали двигать ее на место) и отогнала собаку, швырнув в нее пепельницу и стакан с водой. Потом я опять потеряла сознание и пролежала в глубоком обмороке несколько часов, истекая кровью. В конце концов я очнулась, кое-как добралась до машины и приехала на заправку… но по дороге опять потеряла сознание. И поэтому врезалась в дерево.
  
  Однажды я спросила у Брендона, как ему удалось сделать так, чтобы полиция поверила в этот бред. Он ответил: «Этим делом теперь занимается полиция штата, а у нас — я имею в виду нашу фирму — много хороших друзей в полиции штата. Мы им оказываем кое-какие услуги, они нам оказывают кое-какие услуги. Но в данном конкретном случае мне даже не пришлось особенно напрягаться. Полицейские тоже люди. И они вовсе не идиоты. Они сразу сообразили, как все было на самом деле, как только вошли в дом и увидели наручники на кровати. Уж поверь мне, они понимают, что это значит: когда мужик умирает от сердечного приступа, а на кровати висят наручники. И этим ребятам совсем не хотелось, чтобы вы с Джералдом стали поводом для грязных шуточек. Потому что на самом деле это был просто нелепый несчастный случай. И очень трагичный несчастный случай».
  
  Сначала я даже Брендону не рассказала про того человека, который, как мне казалось, был в доме. И про след у двери тоже не рассказала, и про жемчужную сережку, и вообще. Я ждала, понимаешь… Каких-то намеков…
  
  Джесси перечитала последнее предложение, покачала головой и продолжила:
  
  Нет, это совсем уже бред. Я ждала, что придет какой-нибудь полицейский и предъявит мне на опознание кольца — не сережку, а именно кольца. «Мы уверены, что это ваши, — скажет он. — Потому что внутри выгравированы инициалы, ваши и вашего мужа. И еще потому, что мы их нашли на полу в кабинете вашего мужа».
  
  Я ждала этого потому, что если бы мне показали кольца, я была бы уверена, что полуночный гость малышки Нелл был порождением ее воспаленного воображения. Я все ждала и ждала, но никто не пришел и не принес мои кольца. И наконец, как раз перед первой операцией на руке, я рассказала Брендону о своей странной идее, что я была не одна. Что в доме был кто-то еще — пусть и не все время, но был. Я сказала, что мне могло это привидеться, но тогда все казалось очень даже реальным. Я ничего не сказала ему о кольцах, но зато очень много говорила про след у двери и про жемчужную сережку. На самом деле насчет сережки меня вообще понесло. Я без умолку про нее говорила, без умолку. И мне кажется, я знаю почему. Для меня эта сережка была воплощением всего, о чем я не решилась сказать никому, даже Брендону. Понимаешь? Всякий раз, когда я что-то ему рассказывала, я употребляла фразы типа «я подумала, что увидела» или «мне показалось», или «я была почти уверена, что». Мне нужно было ему рассказать — хотя бы кому-нибудь рассказать, — потому что страх разъедал меня изнутри, как ядовитая кислота, и я уже не могла держать это в себе, но я изо всех сил старалась ему показать, что я не какая-то идиотка и разбираюсь, где субъективные ощущения, а где объективная реальность. Но самое главное, мне не хотелось, чтобы он понял, что я все еще боюсь. Потому что мне не хотелось, чтобы он подумал, что я рехнулась. Я не боялась, что он посчитает меня истеричкой — лучше пусть меня держат за истеричку, но зато я не буду зацикливаться на другой страшной тайне: что со мной сделал отец в день солнечного затмения, — но мне отчаянно не хотелось, чтобы он думал, что я сумасшедшая, чтобы у него возникли хотя бы малейшие сомнения на этот счет.
  
  Брендон взял мою руку, погладил ее и сказал, что он все понимает; что после всего, что мне пришлось пережить, в этом нет ничего удивительного. А потом он добавил, что самое главное — не забывать, что все это так же реально, как и наш с Джералдом совместный душ после рьяных упражнений в постели. Полиция обыскала весь дом, и если бы там действительно кто-то был, кроме нас с Джералдом, они бы точно нашли что-нибудь, что подтверждало бы его присутствие. Тем более что в доме недавно была генеральная уборка, так что если бы там кто-то был, они бы это определили.
  
  — А может, они и нашли, — сказала я. — Может быть, кто-то из полицейских решил прикарманить сережку.
  
  — Я не спорю, что в мире хватает нечистых на руку полицейских, — сказал он, — но мне что-то не верится, что даже самый тупоголовый коп стал бы рисковать своей карьерой ради какой-то сережки, и к тому же непарной. Я бы скорее поверил, что это тот парень, который, ты думаешь, приходил к тебе ночью, потом вернулся и сам ее подобрал.
  
  — Да! — воскликнула я. — Ведь такое возможно, правильно?
  
  Он начал было качать головой, но потом лишь пожал плечами.
  
  — Все возможно. В том числе человеческое корыстолюбие или оплошность в расследовании, но… — Он помедлил, взял мою левую руку и посмотрел на меня этим своим проникновенным взглядом, который я про себя называю «взгляд доброго дядюшки Брендона». — Твои измышления основываются на том, что офицеры, которые осматривали дом, выполняли свою работу спустя рукава, типа тяп-ляп и готово. Но это не так, уверяю тебя. Если бы в доме был кто-то третий, я даже не сомневаюсь, что полицейские бы нашли хоть какие-то доказательства его присутствия. И я бы об этом знал.
  
  — Почему? — спросила я.
  
  — Потому что такая находка могла бы поставить тебя в очень двусмысленное положение… ты оказалась бы в положении, когда полицейские перестают быть милыми парнями и начинают зачитывать тебе твои права.
  
  — Я не понимаю, о чем ты, — сказала я. Но на самом деле я все понимала, Рут. Жизнь Джералда была застрахована на солидную сумму, и я уже знала, что денег, которые я получу по его страховке, мне хватит на несколько лет очень безбедного существования.
  
  — Джон Херрелсон, замечательный медэксперт, проводил вскрытие твоего мужа, — сказал Брандон. — Согласно его отчету, Джералд умер от «чистого сердечного приступа», по терминологии судебной медицины. Это значит, что приступ не сопровождался пищевым отравлением, чрезмерным перенапряжением или серьезной физической травмой. — Он явно хотел развить эту тему — впал в настроение, которое я про себя называю «просветительским порывом Брендона», — но потом взглянул на меня и умолк. Наверное, выражение у меня было еще то. — Джесси? Что-то не так?
  
  — Все нормально, — сказала я.
  
  — Да нет, не нормально. Вид у тебя просто жуткий. У тебя что, судорога?
  
  Все-таки удалось убедить его, что со мной все хорошо, и под конец я сама в это поверила. Ты, Рут, наверное, уже догадалась, о чем я подумала в тот момент. Я уже писала об этом выше: я дважды пнула Джералда, когда он отказался открыть наручники. В живот и в «семейное достояние». Я еще подумала, что я очень удачно сказала в полиции, что у нас был очень бурный секс — хорошее оправдание для синяков. Я так думаю, что синяки все равно были слабенькими, потому что приступ случился сразу же, а при резкой остановке сердца внутренние кровоизлияния сразу же прекращаются.
  
  И тут сам собой возникает вопрос: может быть, то, что я его пнула, и стало причиной сердечного приступа? Я изучила медицинскую литературу, и там вроде бы не было ничего, что говорило бы «за» эту версию. Но давай будем честными: вполне вероятно, что тут не обошлось без моей скромной помощи. И все же я не считаю себя виноватой. Он был излишне тучным, он много пил и курил как паровоз. Приступ был уже на подходе. Если не в тот день, то на следующей неделе или в следующем месяце — но он бы случился совсем-совсем скоро. Мне просто не повезло. Так что я не считаю себя виноватой, а если ты сомневаешься, то сверни свои сомнения в трубочку и засунь их туда, где не светит солнце. Я искренне убеждена, что заслужила право верить в то, во что мне хочется верить. Во всяком случае, в том, что касается Джералда.
  
  — Если у меня такой вид, словно я проглотила дверную ручку, — сказала я Брендону, — то это лишь потому, что никак не могу свыкнуться с мыслью, что некоторые считают, что это я убила Джералда, чтобы получить страховку.
  
  Он покачал головой и посмотрел на меня очень серьезно.
  
  — Так никто не считает. Херрелсон говорит, что сердечный приступ мог быть спровоцирован сексуальным возбуждением, но это чистый сердечный приступ, и полиция штата не усомнилась в его словах, потому что он лучший из всех медэкспертов штата. В крайнем случае могут быть отдельные циники, которые думают, что ты нарочно разыграла из себя искусительницу Саломею, чтобы его завести и до вести.
  
  — А ты что думаешь? — спросила я.
  
  Я думала, что моя прямота повергнет его в тихий шок — и, наверное, в глубине души мне было любопытно посмотреть, как Брендон Майлерон выглядит в состоянии крайнего потрясения, но тут я просчиталась. Он лишь улыбнулся.
  
  — То есть не думаю ли я, что тебе хватило воображения разглядеть свой шанс и устроить Джералду сердечный приступ со смертельным исходом, но при этом ты не подумала о том, что в итоге ты и сама можешь там умереть в наручниках? Нет, я так не думаю. Я думаю, что все было именно так, как ты мне рассказала, Джесс. Мне можно быть с тобой откровенным?
  
  — Не можно, а нужно, — сказала я.
  
  — Хорошо. Я работал с Джералдом и неплохо с ним ладил. Но я был скорее исключением из общего правила. Он очень многим у нас не нравился. Он был, как говорится, с большим прибабахом. И меня вовсе не удивляет, что его так распалила идея заняться сексом с женщиной, прикованной наручниками к кровати.
  
  Я украдкой взглянула на него, когда он это сказал. Был поздний вечер, в палате было темно, только одна тусклая лампа горела у меня над кроватью, и он сидел в тени, но мне показалось… вернее, не показалось, а я была просто уверена… что Брендон Майлерон — молодой преуспевающий адвокат и самый крутой парень в городе — покраснел.
  
  — Если я тебя обидел, прошу прощения, — проговорил он, неожиданно смутившись.
  
  Я чуть не рассмеялась. Это было бы неприлично, я знаю. Но в тот момент мне действительно было смешно — он выглядел как студент-первокурсник.
  
  — Ты меня не обидел, Брендон, — сказала я.
  
  — Хорошо. Но я — это я. Я тебе верю. А у полицейских такая работа. Они обязаны хотя бы рассмотреть возможность, что здесь не все чисто… что ты ускорила развязку, а не просто надеялась, что у мужа случится «коронаротромбоз на почве сексуального возбуждения», как это у них называется.
  
  — Я понятия не имела, что у него какие-то проблемы с сердцем! — сказала я. — И господа из страховой компании, видимо, тоже. Если бы они знали, они бы не выдали ему полис, правильно?
  
  — Страховые компании обслуживают всех, кто готов платить, — сказал Брендон. — И страховой агент Джералда не знал, что тот курит как паровоз и пьет как лошадь. А ты видела. И что бы ты ни говорила, ты должна была предвидеть, что с ним может случиться удар. И полицейские это знают. Представь себе ход их мыслей. «Допустим, она приглашает в домик на озеро какого-нибудь своего приятеля, но мужу об этом не говорит. Допустим, этот приятель выскакивает из шкафа и орет «Буга-Буга» — в самый неподходящий момент для мужа, но зато в подходящий момент для женушки». Если бы у полиции были хотя бы малейшие доказательства, что такое могло бы произойти, ты была бы по уши в дерьме, Джесси. Прости за бедность речи. Потому что при определенных обстоятельствах истошный вопль «Буга-Буга» может быть квалифицирован как преднамеренное убийство с отягощающими обстоятельствами. Тот факт, что ты провела больше суток в наручниках и изуродовала себе руку, чтобы освободиться, свидетельствует в твою пользу и вроде бы отметает возможность наличия сообщника, но, с другой стороны, сами наручники могут кое-кого навести на мысль о сообщнике… скажем так, полицейских определенного склада ума.
  
  Я смотрела на него как завороженная. Наверное, что-то подобное должен чувствовать человек, который вдруг осознал, что он только что лихо отплясывал на краю пропасти. Только теперь до меня дошло, что все гораздо серьезнее, чем мне представлялось. У меня иногда появлялась мысль, что полиция может подумать, будто это я убила Джералда… но только в плане не очень удачной шутки. Слава Богу, что я так не шутила в полиции, Рут.
  
  Брендон сказал:
  
  — Теперь ты понимаешь, почему тебе не стоит распространяться про какого-то незнакомца в доме?
  
  — Да, — отозвалась я. — Не будите спящую собаку, правильно?
  
  И как только я это сказала, мне сразу представился тот кошмарный бродячий пес… как он тащил Джералда по полу, вцепившись зубами ему в руку… большой кусок кожи оторвался от мяса и лежал на собачьей морде. Кстати, его нашли, этого бедного пса. Несколько дней спустя. Он себе вырыл что-то вроде берлоги под сараем Лагланов, где они хранят лодки. Он притащил туда изрядный кусок Джералда. Стало быть, он возвращался в дом по крайней мере еще один раз с того раза, как я напугала его светом фар и гудком. Его пристрелили. На нем был ошейник. Но не такой, знаешь, с именем и адресом владельца — а жаль, честное слово. Мне бы очень хотелось, чтобы комитет по охране животных нашел хозяина и устроил ему «веселую жизнь». Но зато там была кличка. Принц. Принц — можешь себе представить?! Когда констебль Тигарден сказал мне, что пса пристрелили, я порадовалась. Я не виню это несчастное существо за то, что он сделал с Джералдом — ему было разве что чуточку лучше, чем мне, — но я все равно порадовалась. И до сих пор еще радуюсь.
  
  Но это так, отступление. Я начала рассказывать про наш с Брендоном разговор после того, как я сказала ему, что в доме, вполне вероятно, был кто-то еще. Он сразу же согласился с тем, что спящую собаку действительно лучше не трогать, пускай себе спит. Наверное, с таким грузом вполне можно жить — это уже облегчение, что я рассказала об этом хотя бы кому-то, — но я еще не готова об этом забыть.
  
  — Меня убедил телефон, — сказала я Брендону. — Когда я выбралась из наручников и попробовала позвонить, линия была мертвой, как Эйб Линкольн. Когда я сняла трубку и не услышала ни гудков, ни шумов, я убедилась, что была права — в доме действительно кто-то был, и он перерезал телефонный провод. Поэтому я сорвалась как ошпаренная и бросилась к машине. Я раньше не знала, что такое настоящий страх, Брендон, пока до меня не дошло, что я там одна, ночью в лесу, и где-то поблизости притаился незваный гость.
  
  Он улыбался, но теперь это была не сердечная дружеская улыбка. Обычно так улыбаются мужики, когда задумываются о том, что женщины — существа безнадежно глупые и их нельзя выпускать на улицу без няньки.
  
  — Ты подумала, что кто-то обрезал провод, когда сняла трубку с одного телефона, в спальне, и не услышала гудков?
  
  Все было не так, и подумала я не то, но я все равно кивнула. Во-первых, так было проще. А во-вторых, я уже знала, что бесполезно что-то доказывать мужику, который глядит на тебя вот с такой вот улыбочкой, которая как бы говорит: «Ах эти женщины! Без них жить нельзя на свете, нет, и пристрелить их всех тоже нельзя!» Ты меня понимаешь, Рут. И ты понимаешь, почему в тот момент мне больше всего хотелось поскорее закончить этот разговор.
  
  — Он был отключен от розетки, — сказал Брендон. И тон у него был как у доброго и терпеливого дядюшки, который объясняет малолетней племяннице, что это ей только кажется, что под кроватью сидит злое чудище, но на самом деле там никого нет. — Джералд сам его отключил. Наверное, не хотел, чтобы его доставали с работы; не хотел, чтобы ему помешали отдыхать в законный выходной и, уж тем более, чтобы прервали его маленькое и невинное развлечение с наручниками. Он отключил телефон и в коридоре. Но телефон в кухне работал. Я это знаю из полицейских протоколов.
  
  И вот тогда, Рут, свет померк. Я вдруг поняла, что все эти люди — все полицейские, которые были на озере, — сделали определенные выводы насчет того, как я справилась с ситуацией и почему я делала именно то, что делала. Большинство этих действий шло мне только в плюс, но мне все равно было обидно осознавать — да что там обидно, меня это просто взбесило, — что свои выводы они сделали не на основе того, что я им говорила и что они обнаружили в доме, а лишь потому, что я женщина, а для них поведение женщин вполне предсказуемо.
  
  Если смотреть с этой точки зрения, то между Брендоном Майлероном в его элегантном костюме-тройке и старым констеблем Тигарденом в его драных джинсах на красных подтяжках нет вообще никакой разницы. В отношении к женщинам все мужчины одинаковы, Рут… я в этом уверена. Большинство из них научились скрывать свое снисходительное пренебрежение, но, как говаривала моя мать: «Даже дикаря-каннибала можно научить Святому писанию».
  
  И знаешь что, Рут? Брендон Майлерон мною восхищается. Он восхищается тем, как я держалась, когда Джералд хлопнулся мертвым. Я это знаю. Я вижу это в его глазах и уверена, что сегодня увижу опять, если он вечером заедет в гости — а он меня навещает почти каждый вечер. Брендон считает, что я отлично держалась, что я очень храбро держалась… для женщины. На самом деле мне кажется, что до нашего первого разговора о моем гипотетическом ночном госте, он считал, что я сделала все точно так, как сделал бы и он сам, окажись на моем месте… и если бы у него в довершение ко всему была бы высокая температура. Мне кажется, большинство мужчин именно так и относятся к умственным способностям женщин: что женщины тоже умеют думать, вот только их мысли похожи на бред тяжелобольного на крайней стадии малярии. И этим вполне объясняются странности в их поведении, верно?
  
  Я говорю сейчас о снисходительности — которую мужики проявляют по отношению к нам, женщинам, — но я говорю и еще об одной интересной вещи, которая гораздо страшнее. Он меня просто не понял. И это никак не связно с разницей полов. Просто таков уж удел человека, и непонимание — это лишь лишнее подтверждение, что каждый из нас безнадежно одинок. Что бы мы себе ни думали, на самом деле каждый из нас одинок. В том доме происходили ужасные вещи — по-настоящему ужасные вещи, — а он этого не понял. Я рассказала ему о том, что я пытаюсь делать, чтобы этот страх не терзал меня изнутри, а он кивнул, он улыбнулся, он искренне мне посочувствовал, и наверное, в конечном итоге мне это чуть-чуть помогло, но он самый лучший из всех… но даже он так и не понял ужасной правды… не понял, что страх не проходит, наоборот, он продолжает расти и расти и превращается в черный громадный дом с привидениями у меня в голове. И он до сих пор не прошел. Он во мне, этот черный дом, и его двери «гостеприимно» распахнуты, он приглашает меня войти… приглашает вернуться, а я не хочу туда возвращаться, но иногда все-таки возвращаюсь, и когда я вхожу в этот дом, дверь тут же захлопывается за мной и замок закрывается сам собой.
  
  Ладно, проехали. По идее, когда я узнала, что моя догадка насчет телефонных проводов была ошибочной, мне должно было стать легче. Но легче не стало. Потому что какая-то часть меня была на сто процентов уверена — и уверена до сих пор, — что даже если бы я тогда заползла за кресло и включила бы этот проклятый телефон в розетку, он бы все равно не работал. Может быть, телефон на кухне заработал потом, но тогда он тоже не работал. И у меня был единственный выбор: бежать оттуда как можно скорее или стать легкой добычей того кошмарного существа и скорее всего умереть.
  
  Брендон подался вперед, так что свет от лампочки над кроватью упал ему на лицо, и сказал:
  
  — Там никого не было, в доме, Джесси. И самое лучше, что ты сейчас можешь сделать по поводу этой идеи: наплевать и забыть.
  
  Вот тогда я едва ему не рассказала про кольца. Но я устала, и рука разболелась ужасно, и поэтому я не стала ничего говорить. Он ушел, а я еще долго лежала и не могла заснуть — даже обезболивающие таблетки не помогли мне заснуть в ту ночь. Я думала о завтрашней операции по пересадке кожи, но не так чтобы очень упорно думала. Я больше думала про свои кольца, и про след ботинка, которого никто, кроме меня, не видел, и про то, возвращался ли он — или оно — потом, чтобы убрать все следы. Я и решила, как раз перед тем, как наконец провалилась в сон, что не было там никакого следа и никакой сережки. Что кто-то из полицейских нашел мои кольца на полу в кабинете и забрал их себе. Вполне вероятно, что сейчас они выставлены в витрине какого-нибудь ломбарда, подумала я. По идее, я должна была разозлиться при этой мысли, но я вовсе не разозлилась. Наоборот. Я почувствовала то же самое, что почувствовала в то утро, когда очнулась за рулем «мерседеса», — мне стало очень хорошо и спокойно. Никакого таинственного незнакомца, никакого ночного гостя. Его просто нет. И никогда не было. А был просто нечистый на руку полицейский, который быстренько оглянулся через плечо, все ли чисто, и прикарманил мои золотые кольца. Мне было не жалко колец. Мне и теперь их не жалко. В последние несколько месяцев я все больше и больше склоняюсь к мысли, что мужья надевают нам кольца на пальцы исключительно потому, что закон запрещает вставлять их нам в носы. Впрочем, это опять же к делу не относится. Уже далеко за полдень, а я еще даже не приступала к рассказу про Раймона Эндрю Жобера. Итак, все по порядку.
  
  Джесси откинулась на спинку кресла и закурила очередную сигарету, не обращая внимания на то, что кончик языка уже щиплет от табака, что у нее болит голова и что ей давно уже нужно сходить в туалет. Причем очень нужно. В доме царила мертвая тишина — тишина, которая могла означать только одно: строгая маленькая ирландка Меган Лендис ушла в магазин за покупками или в химчистку. Джесси удивилась, что Мэгги ушла, даже не попытавшись оторвать ее от компьютера. Должно быть, Мэгги решила, что это будет пустой тратой времени и сил. Пусть она лучше выплеснет из себя, что она там выплескивает, и успокоится, — наверное, так она рассудила. Тем более что она не нанималась в мамочки. Она здесь работает и получает за это деньги. Почему-то при этой последней мысли у Джесси кольнуло сердце.
  
  Наверху скрипнула половица. Джесси застыла, даже не донеся сигарету до рта. Он вернулся! — испуганно вскрикнула женушка. — Джесси, он вернулся!
  
  Нет, он не вернулся. Джесси взглянула на узкое бледное лицо, которое таращилось на нее с фотографии, вырезанной из газеты. Я точно знаю, где ты сейчас, сукин сын. Правда?
  
  Да, она знала. Но какая-то ее часть все равно продолжала настаивать, что это он — там, наверху. Нет, не он, а оно. Космический ковбой, призрак любви. Он вернулся за ней, чтобы с ней обручиться уже навсегда. Просто он дожидался, пока она не останется дома одна, и если она сейчас снимет трубку телефона, который стоит в уголке стола, она не услышит гудков, как не услышала их в ту ночь в летнем домике на берегу озера.
  
  Твой друг Брендон пусть себе улыбается, сколько хочет, но мы с тобой знаем правду, да, Джесси?
  
  Она резко протянула вперед здоровую руку, сняла телефонную трубку, поднесла ее к уху и… услышала ободряющий гудок. Положила трубку на место. Бледная, невеселая улыбка тронула уголки ее губ.
  
  Да, я точно знаю, где ты сейчас, мудак. Что бы там ни говорила женушка и все остальные милые дамы у меня в голове, мы с Малышом знаем, что ты сейчас в окружной тюрьме — в одиночной камере в дальнем старом крыле, мне это Брендон сказал. Тебя посадили туда специально, чтобы другие заключенные не добрались до тебя и не прикончили раньше, чем состоится суд… да, тебя будут судить… и можно с уверенностью предположить, какой приговор тебе вынесут, тварь. Может быть, мы еще от тебя не свободны. Но мы обязательно освободимся. Можешь не сомневаться.
  
  Джесси снова уставилась на экран, и хотя сонливость, вызванная таблеткой, давно прошла, она себя чувствовала предельно усталой и уже не верила в то, что сможет закончить начатое.
  
  А я еще даже не приступала к рассказу про Раймона Эндрю Жобера. Итак, все по порядку, — написала она, но сможет ли она продолжить? Она так устала. И это неудивительно. Она почти целый день просидела, гоняя курсор по экрану. Как говорится, тянула кота за хвост. А если тянуть очень долго и очень упорно, то, может, чего-нибудь ты и вытянешь. Может быть, лучше всего сейчас пойти в спальню и лечь поспать. Лучше поздно, чем никогда, и все такое прочее. Что ей мешает сохранить файл, выключить компьютер и продолжить письмо завтра утром…
  
  Ее оборвал голос Малыша. Теперь Малыш проявлялась лишь изредка, но когда это случалось, Джесси всегда к ней прислушивалась.
  
  Если ты сейчас бросишь письмо, Джесси, то не трудись его сохранять. Просто сотри и все. Мы с тобой обе знаем, что если ты не напишешь про Жобера сейчас, ты уже никогда про него не напишешь. Тебе просто не хватит духу… и не в том смысле, что тебе не захочется заново переживать то, о чем ты пытаешься написать. Иногда написать о чем-то — это даже труднее, чем пережить что-то на самом деле. На это действительно надо решиться: выпустить темную тварь у себя из головы и оформить ее в слова.
  
  — Да, — согласилась Джесси. — На это действительно надо решиться.
  
  Она глубоко затянулась и раздавила сигарету в пепельнице, не докурив ее и до половины. Еще раз просмотрела газетные вырезки, потом взглянула в окно на заснеженную набережную. Снегопад давно прекратился, на небе ярко сияло солнце, хотя светить ему оставалось недолго. В феврале в штате Мэн темнеет рано.
  
  — Что скажешь, Малыш? — спросила Джесси у пустой комнаты. Она говорила тем самым высокомерно-надменным голосом Элизабет Тейлор, который так обожала в детстве и который так сильно бесил ее мать. — Продолжим, голубушка?
  
  Ответа не было, но Джесси он был и не нужен. Она подалась вперед и опять застучала по клавишам. И не останавливалась очень долго — даже затем, чтобы зажечь сигарету.
  Глава 37
  
  Итак, все по порядку. Это будет непросто — рассказать про Раймона Эндрю Жобера, — но я постараюсь. Так что, моя дорогая, свари себе очередной кофе, а если у тебя есть бренди, то налей себе рюмочку. Мы приступаем к третьей части.
  
  Передо мной на столе лежит целая кипа газетных вырезок, но в статьях нет того, что я знаю, и там, разумеется, нет того, чего не знает никто… Я сомневаюсь, что кто-нибудь знает про Жобера все (и в том числе сам Жобер). Я имею в виду — обо всем, что он сотворил. И это, наверное, даже к лучшему. Мне бы лично и не хотелось бы знать всего. В газетах есть только намеки, но и этих намеков достаточно, чтобы понять, какой это ужас. Но я знаю больше, чем пишут в газетах. Брендон Майлерон мне кое-что рассказал. Я сама его попросила, когда связь между историей Жобера и той нашей злосчастной поездкой на озеро стала настолько прозрачной, что ее просто нельзя было проигнорировать.
  
  — Ты думаешь, это тот самый парень? — спросил меня Брендон. — Который якобы был с тобой в летнем домике?
  
  — Брендон, — сказала я. — Я знаю, что это тот самый парень.
  
  Он вздохнул, опустил глаза, наверное, минуту разглядывал свои руки, потом снова взглянул на меня — мы с ним сидели в этой комнате, где я сижу сейчас, было девять часов утра, и у него не было никакой возможности спрятать лицо в полумраке.
  
  — Наверное, мне надо извиниться, — сказал он. — Я не поверил тебе тогда…
  
  — Я знаю, — сказала я как можно мягче.
  
  — …но теперь я тебе верю. Господи Боже. Что ты хочешь узнать, Джесси?
  
  Я сделала глубокий вдох и сказала:
  
  — Все, что ты сможешь выяснить.
  
  Он спросил, зачем мне это надо.
  
  — То есть если ты скажешь, что это не мое дело, я не обижусь и не буду тебя пытать, но ты меня просишь, чтобы я поднял дело, которое в фирме считают закрытым. Если кто-то, кто знает, что я вел твое дело прошлой осенью, заметит, что я проявляю повышенный интерес к делу Жобера, вполне может так получиться…
  
  — Что у тебя будут неприятности, — закончила я за него. Об этом я как-то не подумала.
  
  — Да, — сказал он. — Но меня это не слишком волнует… я уже большой мальчик и могу о себе позаботиться… во всяком случае, мне так кажется. Меня больше волнуешь ты, Джесс. Я за тебя очень переживаю. А вдруг на тебя снова набросятся репортеры, и это после всего, что мы сделали, чтобы они от тебя отстали как можно скорее и по возможности безболезненно для тебя. Но главное даже не это… вернее, это совсем не главное. Случай Жобера — самый грязный из всех криминальных дел на территории Новой Англии со времен Второй мировой войны. Я имею в виду, что там есть такие мерзкие подробности, что они просто взрывоопасны, и тебе не стоит соваться в опасную зону без очень весомых на то причин. — Он рассмеялся, но как-то нервно. — Черт, мне самому тоже не стоит туда соваться без особых на то причин.
  
  Я встала с кресла, подошла к нему и взяла его руку левой рукой.
  
  — Я не могу объяснить, зачем мне это надо, — сказала я. — Могу только попробовать объяснить почему. Этого будет достаточно для начала?
  
  Он накрыл мою руку своей и кивнул.
  
  — Есть три причины, — сказала я. — Во-первых, мне нужно знать, что он существует на самом деле. Во-вторых, мне нужно знать, что все, что он сделал, было на самом деле. И в-третьих, мне нужно знать, что больше такого не будет: чтобы я проснулась, и он стоял рядом со мной.
  
  И тут на меня обрушились воспоминания, Рут, и я расплакалась. Не специально, поверь мне. Я ничего не хотела добиться своими слезами. Я просто расплакалась. И ничего не могла с собой поделать.
  
  — Пожалуйста, помоги мне, Брендон, — сказала я. — Каждый раз, когда я выключаю свет, он стоит в дальнем углу моей комнаты, в темноте, и я боюсь, что так будет всегда. Мне больше некого попросить о помощи, и мне нужно знать наверняка. Пожалуйста, помоги мне.
  
  Он отпустил мою руку, достал чистый платок из кармана своего элегантного адвокатского пиджака и вытер мне слезы. Очень нежно и ласково, как делала мама, когда я приходила к ней вся в слезах, потому что ободрала до крови коленку… когда я была еще маленькой. До того, как я стала скрипучим колесом в нашей семье.
  
  — Хорошо, — сказал он наконец. — Я выясню все, что смогу, и расскажу тебе… если ты мне сама не скажешь: не надо. Но есть у меня нехорошее подозрение, что лучше тебе пристегнуть ремни.
  
  Он разузнал много чего, и сейчас я тебе обо всем расскажу. Но предупреждаю, Рут: он был прав насчет «пристегнуть ремни». Если тебе захочется пропустить несколько следующих страниц, я не обижусь. Я бы сама с удовольствием их пропустила, но мне кажется, я должна написать об этом. Это тоже — часть курса лечения. Надеюсь, последняя часть.
  
  Этот раздел моей долгой истории — который, я думаю, можно назвать «Рассказ Брендона», — начинается в 84-м или 85-м году, когда в Лейкс-Дистрит на западе штата Мэн были зафиксированы первые случаи кладбищенского вандализма. Подобные случаи произошли в нескольких маленьких городках на границе штата, и в Нью-Хэмпшире тоже. Разрушение памятников, нецензурные надписи на надгробиях, кража венков и памятных лент — дело в общем-то обычное для небольших провинциальных городов. Как и раздавленные тыквы, разбросанные по всему кладбищу наутро после Хэллоуина. Но как правило, это проделки местных хулиганов или мелких воришек. «Надругательство над святынями» — именно эту фразу употребил Брендон, когда на прошлой неделе пришел ко мне с первой порцией информации. И именно эту фразу употребляли в полицейских отчетах и криминальных хрониках начиная с 88-го года.
  
  Сами преступления казались патологически ненормальными всем, кто вел следствие и кто видел, что это было, но modus operandi[33] был вполне разумным: все было тщательно организовано и продумано. Кто-то — может быть, двое или трое, но скорее всего это был один человек — вскрывал семейные склепы и мавзолеи на кладбищах маленьких городков с ловкостью профессионального взломщика. Скорее всего у него был целый набор инструментов: сверла, кусачки, ножовки по металлу и, вероятно, лебедка — Брендон сказал, что лебедка есть почти во всех современных автомобилях, она входит в комплект обязательного набора инструментов.
  
  Этот преступник «работал» только со склепами и мавзолеями и никогда — с отдельными могилами. Почти все эти случаи происходили зимой, когда промерзшую землю копать тяжело и тела сохраняют в специальных камерах, пока не пройдут морозы. Когда преступник проникал в склеп, он вскрывал гробы, забирал все драгоценности, которые были на телах, и плоскогубцами вырывал у покойников золотые зубы.
  
  Это, конечно же, омерзительно, но хотя бы понятно. Но кражи — это только начало. Как говорится, дальше — больше. Очень скоро этот кладбищенский вор начал выкалывать трупам глаза, отрезать уши, перерезать горло. В феврале 1989 года на кладбище в Чилтоне нашли два тела с отрезанными носами — то есть даже не отрезанными, а отбитыми, как будто их откололи зубилом и молотком. Полицейский, который расследовал этот случай, сказал Брендону, что это было легко — стояли сильные морозы, тела промерзли, и отбить им носы не составляло труда. «Ну вот как у фарфоровых кукол. Вопрос в другом: зачем этому парню понадобились два замороженных носа? Брелок для ключей себе сделать? Или, может быть, он начинил их сыром и разогрел в микроволновой печи? Я не понимаю».
  
  Почти у каждого оскверненного тела не хватало кисти или стопы, а то и целой руки или ноги, а в нескольких случаях — головы или половых органов. Экспертизы показывали, что преступник пользовался топором, мясницким ножом и набором скальпелей для более тонкой работы. И у него это здорово получалось. «Талантливый любитель, — сказал Брендону один помощник шерифа из округа Чемберлен. — Я бы ему не доверил мой желчный пузырь, но с операцией попроще, например, бородавку срезать на руке, он вполне справится…»
  
  В нескольких случаях он вскрывал тела и/или черепные коробки и набивал их экскрементами животных. Но чаще всего были случаи сексуального осквернения. В том, что касалось украсть драгоценности, вырвать зубы или отрезать уши, он был самым обыкновенным преступником, но когда он отрезал половые органы — и вступал в половые сношения с мертвыми, — он вел себя как джентльмен.
  
  Может, поэтому мне так и повезло.
  
  В первый месяц после того, как я спаслась из нашего дома на озере, я очень много узнала о том, как работает провинциальная полиция, но это было ничто по сравнению с тем, что я узнала за последнюю неделю. Поразительно, насколько скромными, рассудительными и тактичными могут быть полицейские из небольших городков. Я так думаю, что если ты знаешь по имени всех, кто живет на твоем участке, и многие приходятся тебе родней, то скромность и рассудительность становятся для тебя совершенно естественными — ну, типа как необходимость дышать.
  
  Мое дело — как раз пример такой скромности и рассудительности. А дело Жобера вели совсем по-другому. Следствие длилось семь лет, и в нем было задействовано очень много людей — два отдела полиции штата, четыре окружных шерифа, тридцать один помощник шерифа и Бог знает сколько местных полицейских и констеблей. Долгое время у них не было никакой зацепки, а в 1989 году преступнику придумали имя — Рудольф Валентино[34]. Это было, что называется, громкое дело: о нем говорили в Окружном суде, обсуждали на спецсеминарах и даже в обеденные перерывы. «Но в итоге мы его прищучили, — сказал Брендону один полицейский — кстати, тот же самый, который ему рассказал про отрезанные носы. — Но иначе и быть не могло. Такие парни, как мы, всегда вычисляют таких уродов, как этот Рудольф. Просто надо настроиться и как следует все обдумать. Причем никогда не знаешь, когда все детали сложатся в единую картину. Ты можешь спокойно сидеть во дворе, гамбургеры кушать или обсуждать это дело с приятелем из другого отдела, когда он зайдет к тебе выпить пивка… и тут вдруг — бац, и все встало на место».
  
  Но вот что самое удивительное (ты, наверное, уже и сама догадалась… если, конечно, ты сейчас не сидишь в ванной, потому что тебя растошнило от всего предыдущего): все эти годы полиция знала, что в западной части штата разгуливает настоящий живой монстр — настоящий маньяк-извращенец, — но пока его не поймали, эта история ни разу не появилась в газетах! Лично мне это кажется странным, но больше всего мне это кажется поразительным. Я так думаю, в больших городах все происходит иначе, но здесь у нас, в тихой провинции, полиция действительно работает на совесть.
  
  Конечно, ты можешь возразить, что за семь лет можно было расстараться, тем более что это слишком большой срок, чтобы поймать такого маньяка, как Жобер. Я вот тоже сначала так думала, но Брендон мне все объяснил. Он объяснил, что преступник орудовал исключительно в захолустных городишках, где недостаток бюджетных средств вынуждал полицейских рассматривать только самые срочные и самые серьезные случаи… то есть преступления против живых, а не против мертвых. В западной части штата существует как минимум две банды по угону автомобилей и четыре, специализирующиеся на магазинных кражах. Но это те банды, о которых известно полиции. А сколько еще таких банд, о которых ничего не известно?! К тому же есть еще и убийцы, мужья, избивающие своих жен, грабители, занимающиеся разбоем, просто воры, пьяницы и водители, превышающие дозволенную скорость. И, понятное дело, наркотики. Их продают, их покупают, за них калечат и убивают людей. Брендон говорит, что начальник норвейской полиции уже даже и не употребляет слово «кокаин». Он его называет дерьмом порошковым, а в письменных донесениях пишет «д…мо порошковое». Я поняла, что пытался сказать Брендон. Когда ты совершенно замотанный полицейский в маленьком городишке и тебе нужно следить за порядком и везде успевать на своем стареньком «плимуте», который грозит развалиться всякий раз, когда стрелка спидометра приближается к отметке семьдесят, работу приходится выполнять в порядке строгой очередности, и парень, которому нравится забавляться с мертвецами — которым, понятное дело, уже все равно, — автоматически отодвигается в самый конец списка.
  
  Я внимательно выслушала Брендона и согласилась с ним. Но не во всем.
  
  — Кое-что кажется мне неправильным, — сказала я. — Я имею в виду то, что делал Жобер… это не просто невинное «развлечение с мертвецами». Или я ошибаюсь?
  
  — Не ошибаешься, — сказал он.
  
  Но мы оба с ним не хотели прямо и откровенно сказать, что остановить этого сумасшедшего, который ездил из города в город и насиловал мертвых, было гораздо важнее, чем поймать за руку малолетнюю школьницу, которая ворует косметику в местной аптеке, или выяснить, кто выращивает траву в садике за баптистской церковью.
  
  Но о нем все-таки не забывали, и это самое главное. Над его делом работали, отрабатывали версии, сравнивали показания. Преступники типа Рудольфа всегда беспокоят полицию, и по многим причинам. И самая главная из причин, что, если парень совсем головой повернулся и творит с мертвецами такие мерзости, ему в любой момент может стукнуть в башку сотворить нечто подобное и с живыми… правда, вряд ли ты проживешь долго и счастливо после того, как Рудольф раскроит тебе череп своим топором. Также полицию беспокоили и исчезнувшие конечности — зачем они были ему нужны? Брендон сказал, что одно время в конторе окружного шерифа в Оксфорде ходила вот такая докладная записка: «Может быть, наш герой-любовник Рудольф на самом деле — каннибал Ганнибал Лектэр»[35]. Ее потом уничтожили, эту записку. И вовсе не потому, что идею сочли неудачной шуткой, а потому, что шериф испугался, как бы это не просочилось в прессу.
  
  Как только в местных отделениях полиции выдавался более или менее свободный день, они собирали людей и прочесывали кладбища. В западной части Мэна немало кладбищ, и есть у меня подозрение, что, пока дело не было закрыто, для некоторых из этих парней подобное времяпрепровождение превратилось в своего рода хобби. Идея была в том, что, если достаточно долго бросать кости, рано или поздно нужное тебе сочетание все-таки выпадет. И в конце концов так и случилось.
  
  В начале прошлой недели — дней десять назад — Норрис Риджвик, окружной шериф Кастла, и один из его помощников остановили патрульную машину у заброшенного сарая неподалеку от кладбища Хоумленд. На тихой дороге, что проходит мимо задних ворот кладбища. Было два часа ночи, и они как раз собирались запарковаться «в засаде», и тут помощник шерифа, Джон Лепонт, услышал шум мотора. Они увидели фургончик только тогда, когда он подъехал к самым воротам кладбища. В ту ночь шел снег, и фургончик ехал без фар. Лепонт хотел схватить этого парня, как только тот выйдет из машины и начнет открывать ворота, но Риджвик охладил его пыл.
  
  — Риджвик с виду такой смешной и неуклюжий, — сказал мне Брендон. — Но он очень умный и знает, когда нанести решающий удар. Даже в самый «горячий» момент он всегда держит в голове, что впереди еще суд и надо все провернуть так, чтобы преступник потом не отвертелся. Он учился у Алана Пенгборна — парня, который работал шерифом до него, — а это значит, что он учился у самого лучшего из шерифов.
  
  Минут через десять после того, как фургончик въехал в кладбищенские ворота, Риджвик с Лепонтом последовали за ним, тоже выключив фары. Они ехали по следам фургончика, пока не поняли, куда именно он направляется — к городскому склепу, вырубленному в холме. Они оба считали, что это Рудольф, но никто не сказал этого вслух. Лепонт потом говорил, что они боялись сглазить.
  
  Риджвик велел напарнику остановить машину с другой стороны холма. Сказал, что надо дать парню возможность надыбать веревку, на которой его и повесят. Как потом выяснилось в ходе судебного разбирательства, Рудольф надыбал себе веревку длиной до луны. Когда Риджвик с Лепонтом наконец вошли в склеп с пистолетами наголо и с зажженными фонариками, они застали Раймона Эндрю Жобера наполовину залезшим в открытый гроб. В одной руке он держал топор, в другой — свой член, который, по словам Лепонта, был уже в полной боевой готовности.
  
  Я так думаю, Жобер до смерти напугал их обоих, когда они осветили его фонариками. И это неудивительно. Представляю себе, каково это было… да и кому, как не мне, это знать… Встретить такое вот «чудо», на кладбище, в два часа ночи… Помимо всего прочего, Жобер был болен акромегалией, прогрессирующим ростом рук, ног и лица. Такое бывает при гиперфункции гипофиза. Вот почему у него лоб нависал над глазами, а губы выпирали вперед. И еще у него были ненормально длинные руки — ладони свисали почти до колен.
  
  Год назад в Кастл-Роке был сильный пожар — почти весь центр сгорел, и городская тюрьма в том числе, — поэтому особо опасных преступников отвозили в Чемберлен или Норвей, но ни шерифу Риджвику, ни его помощнику Лепонту не хотелось тащиться по заваленным снегом дорогам в три часа ночи, и Жобера отвезли в подновленный ангар, в котором тогда временно размещался полицейский участок.
  
  — Они утверждали, что было поздно и дороги были заснежены, так что ехать было опасно, — сказал мне Брендон, — но мне кажется, что дело было в другом. Мне кажется, что шериф Риджвик не хотел отдавать эту сволочь в другие руки, пока сам не приложит его пару раз мордой об стол. Но с Жобером не было никаких проблем — он спокойно сидел себе на заднем сиденье, бодрый, как птенчик, и вид у него был такой, как будто он только что вылез из телевизора, из какой-нибудь серии «Баек из склепа»[36], и — оба, Риджвик и Лепонт, клянутся, что это правда — он еще напевал «Счастливы вместе».
  
  Риджвик передал по рации, чтобы их встретили. Он убедился, что Жобер надежно заперт, а помощники, которые остаются его сторожить, вооружены револьверами и обеспечены свежим кофе. Потом они с Лепонтом вернулись на кладбище за фургоном Жобера. Риджвик надел перчатки, постелил на сиденье зеленый полиэтиленовый пакет, которые используются в полиции для того, чтобы переносить тела, и отогнал фургончик в город. Несмотря на мороз, он ехал с открытыми окнами и потом еще долго плевался, что в машине воняло, как в мясной лавке, где холодильники не работают уже неделю.
  
  Первый раз Риджвик заглянул в кузов фургончика, когда загнал машину в освещенный гараж. Там обнаружились несколько сгнивших конечностей, плетеная корзинка — поменьше той, которую видела я, — и набор инструментов, достойных профессионального взломщика. Когда Риджвик открыл корзинку, он увидел там шесть отрезанных пенисов, нанизанных на веревку. Он сказал, что сразу понял, что это такое: ожерелье. Потом Жобер признался, что часто его надевал, когда отправлялся на свои вылазки на кладбища, и утверждал, что если бы надел его и в тот раз, в свою последнюю «экспедицию», то его ни за что бы не поймали. «Это мой талисман», — сказал он. И если учесть, что его не могли поймать целых семь лет, то, наверное, так оно и было. А ты как думаешь, Рут?
  
  Но хуже всего был сандвич, найденный на пассажирском сиденье. Два ломтика белого хлеба, а между ними — человеческий язык. Политый сладкой горчицей… ну знаешь, которую любят детишки.
  
  — Риджвику удалось выскочить из машины раньше, чем его стошнило, — сказал Брендон. — И слава Богу… а то, если бы он заблевал все вещественное доказательство, полиция штата сожрала бы его живьем. Но, с другой стороны, если бы его не стошнило, я бы первым выступил за то, чтобы его сняли с работы по причинам психопатологического характера.
  
  Рано утром Жобера отвезли в чемберленскую тюрьму. Когда Риджвик, сидевший на переднем сиденье, обернувшись назад, начал в очередной раз зачитывать Жоберу его права (уже, наверное, по третьему разу — Риджвик был человеком методичным донельзя), Жобер прервал его и пробурчал, что он «сделал что-то плохое папочке-мамочке, и ему очень жаль». К тому времени они уже установили — по документам, найденным в бумажнике Жобера, — что он живет в Моттоне, маленьком заштатном городишке неподалеку от Чемберлена, на другом берегу реки, и как только Жобера благополучно препроводили в камеру, Риджвик передал офицерам полиции Чемберлена и Моттона все, что успел рассказать Жобер.
  
  По дороге обратно в Кастл-Рок Лепонт спросил у Риджвика, как он думает, что найдут полицейские в доме Жобера.
  
  — Не знаю, — ответил Риджвик. — Но лучше им прихватить с собой противогазы.
  
  Описания того, что нашли в доме Жобера, равно как и выводы, сделанные полицией на основании этих находок, появились в газетах уже на следующей день. Разумеется, пресса раздула из этого невесть что, но уже вечером в первый день пребывания Жобера в чемберленской тюрьме полиция штата и управление главного прокурора располагали достаточным количеством материалов, чтобы составить вполне объективное представление о том, что творилось в доме на Кингстон-роуд. Мужчина и женщина, которых Жобер называл «папочкой-мамочкой» — на самом деле, это была его приемная мать и ее гражданский муж, — были мертвы. Как и следовало ожидать. Они были мертвы уже несколько месяцев, хотя Жобер продолжал говорить обо всем этом так, словно «что-то плохое» случилось несколько дней, если вообще не часов назад. Он снял скальпы с обоих и съел большую часть «папочки».
  
  По всему дому были разбросаны части человеческих тел: одни давно разложились и кишели червями, несмотря на мороз, другие были аккуратно завернуты, и было понятно, что их хотят сохранить на подольше. В основном это были мужские члены. На полке у лестницы в подвал стояло около пятидесяти стеклянных банок с заспиртованными глазами, губами, пальцами рук и ног и мужскими яичками. Жобер, стало быть, занимался еще и домашним консервированием. Дом был просто набит — в буквальном смысле набит — всяким добром, украденным в основном из летних лагерей и дачных коттеджей. Жобер называл их «мои вещи». В основном это были всякие электрические приборы, инструменты, садовый инвентарь и целая куча женского нижнего белья. Судя по всему, он любил надевать его сам.
  
  Полиция все еще пытается рассортировать части тел: добытые Жобером в его «кладбищенских вылазках» и добытые другими путями. Они считают, что за последние пять лет он убил человек десять — пятнадцать — всех автостопщиков, которые имели несчастье подсесть к нему в фургончик. Брендон говорит, что убитых скорее всего было больше, но следствие идет очень медленно. От самого Жобера толку мало, и не потому, что он не хочет говорить, а потому, что говорит слишком много. По словам Брендона, Жобер уже признался в трехсот убийствах, в том числе и в убийстве Джорджа Буша. Он утверждает, что Буш — это на самом деле Дана Карви, парень, который играет набожную даму в «В субботу вечером».
  
  В пятнадцать лет его обследовали в нескольких психиатрических клиниках, когда арестовали за изнасилование двоюродного брата в особо извращенной форме. Двоюродному брату было тогда два годика. Разумеется, сам Жобер тоже был жертвой сексуальных злоупотреблений — его имели все, кому не лень: отец, отчим и мачеха. Такая вот развеселая дружная семейка.
  
  Его отправили в Гейдж-Пойнт — нечто среднее между исправительной колонией и психиатрической клиникой для малолетних преступников в округе Хенкок. Вышел он через четыре года, в возрасте девятнадцати лет. Его посчитали полностью излечившимся. Это было в 1973 году. А в 75-м он снова попал в психушку, где его продержали почти до конца 76-го. На этот раз он попался за «развлекуху» с животными. Я знаю, что плохо над этим смеяться — ты, наверное, считаешь меня жестокой, Рут, — но если честно, я просто не знаю, а что еще делать. Иногда мне кажется, что если я перестану смеяться, то разрыдаюсь. А если я разрыдаюсь, то уже не смогу остановиться. Он сажал кошек в мусорный бак и разрывал их на кусочки каминными щипцами… а когда ему надоедало садировать кошек и хотелось разнообразия, он прибивал собак гвоздями к деревьям.
  
  В 79-м он угодил в Джунипер-Хилл за изнасилование шестилетнего мальчика, которому он еще и выколол глаза. Предполагалось, что это уже навсегда, но когда дело касается государственных заведений — и особенно психиатрических государственных заведений, — тут ничего нельзя сказать наверняка. Его выпустили из Джунипер-Хилл в 84-м. И снова признали, что он «здоров». Брендон считает — и я с ним согласна, — что это чудесное выздоровление произошло исключительно в результате сокращения государственных ассигнований, а отнюдь не последних достижений в области прикладной психиатрии. Но как бы там ни было, Жобер вернулся в Моттон, в дом своей мачехи и ее сожителя, и государство о нем забыло… ну, разве что выдало ему водительские права. Он сдал экзамен и получил права официальным путем — вот чего я вообще не могу понять, — и где-то в конце 84-го или в начале 85-го года начались его разъезды по местным кладбищам.
  
  Ему было чем себя занять. Зимой он лазил по склепам и мавзолеям. Осенью и весной грабил летние домики по всей западной части Мэна. Забирал все, на что глаз ложился. «Мои вещи», ты помнишь. У него была явная страсть к фотографиям в рамочках. У него дома, на чердаке, нашли четыре огромных ящика с такими вот фотографиями. Брендон говорит, что их там больше семисот.
  
  Сейчас уже невозможно узнать, насколько его «папочка-мамочка» были в курсе происходящего. Скорее всего они знали немало, потому что Жобер и не пытался от них скрываться. Что же касается соседей, то их позиция, похоже, была такова: «Они аккуратно оплачивают счета и живут себе тихо, никого не трогают. И мы их не трогаем, у нас своих дел хватает». Кошмар, доведенный чуть ли не до совершенства. Готика Новой Англии. Как тебе фразочка? Это из журнала «Патологическая психиатрия».
  
  В подвале нашли еще одну плетеную коробку, размером побольше. Брендон раздобыл ксерокопии фотографий того, что было в этой коробке, но поначалу отказался показать их мне. Нет… «отказался» это еще мягко сказано. Это был первый и единственный раз, когда он впал в искушение, которому так или иначе подвержены все мужики… ну, ты знаешь, о чем я говорю… разыграть из себя Джона Уэйна[37]. «Давай, малышка, отвернись и любуйся песочком в пустыне. Мы их сейчас всех тут по-быстренькому убьем, а потом я тебе скажу, когда можно будет повернуться».
  
  — Я готов допустить, что он был с тобой в доме, — сказал мне Брендон. — Во всяком случае, такая возможность не исключена. Тем более что все сходится. Но ответь мне, Джесси: зачем тебе это надо? Какой от этого толк?
  
  Я не знала, что ответить ему, Рут. Но я знала одно: хуже, чем было, уже не будет. Потому что хуже просто не бывает. Поэтому я продолжала настаивать и держалась достаточно жестко, пока Брендон не понял, что малышка не отвернется и не исчезнет из кадра до того знаменательного момента, когда ее позовут полюбоваться на мертвых злодеев. В общем, он показал мне те фотографии. Дольше всего я смотрела на снимок с маркировкой «ПОЛИЦИЯ ШТАТА № 217» в правом верхнем углу. Впечатление было такое, как будто мне показали видеозапись моего самого страшного из кошмаров. На снимке была большая квадратная плетеная корзина — открытая, так чтобы фотографу было удобнее заснять содержимое. Внутри была груда костей, смешанных с драгоценностями. Дешевенькая бижутерия и по-настоящему ценные вещи. Кое-что было украдено из летних домиков, а кое-что — явно снято с окоченевших трупов.
  
  Я смотрела на эту фотографию — вызывающе откровенную, как и все снимки вещественных доказательств, которые делаются полицией, — и у меня было такое чувство, как будто я вновь оказалась на озере, в нашем летнем домике. Именно оказалась, а не вспомнила, понимаешь? Вот она я, лежу на кровати, прикованная наручниками и беспомощная, и смотрю на тени, пляшущие на его бледном лице с губами, растянутыми в улыбке, и слышу свой собственный голос, как я ему говорю, что мне страшно. А потом он нагибается к своей коробке, не сводя с меня лихорадочного взгляда, и я вижу, как он — оно — запускает туда свою скрюченную бесформенную руку и медленно перемешивает кости и драгоценности. И я слышу, как они тихонько клацают друг о друга — как кастаньеты, заляпанные грязью.
  
  И знаешь, что меня «убивает» больше всего? Что тогда я подумала, будто это отец — мой хороший и добрый папочка — восстал из мертвых и пришел ко мне, чтобы завершить начатое в день затмения. «Давай, — сказала я ему. — Делай, что хочешь, но только пообещай, что потом ты меня освободишь».
  
  И знаешь что, Рут? Если бы я тогда знала, кто это на самом деле, я бы, наверное, сказала ему то же самое. Я знаю, что я бы сказала ему то же самое. Ты понимаешь? Я бы позволила ему вставить в меня свой член — который побывал в глотках стольких полуразложившихся мертвецов, — если бы он пообещал, что я не умру здесь от судорог и конвульсий. Если бы он пообещал меня ОСВОБОДИТЬ.
  
  Джесси на секунду остановилась, пытаясь слегка успокоиться. Ее дыхание сбилось, так что она едва не задохнулась. Она уставилась на слова на экране — на это немыслимое признание, — и ей захотелось стереть их, убрать. И вовсе не потому, что ей было стыдно, что Рут их прочтет. Да, конечно, ей было стыдно. Но дело не в этом. Она не хотела сама задумываться об этом, и у нее было стойкое ощущение, что если она не сотрет эти слова прямо сейчас, ей придется задуматься. Ой как придется. Слова имеют над нами какую-то непонятную власть… и часто бывает, что твои же слова начинают тобой управлять.
  
  Да, но только в том случае, если ты не умеешь ими управлять, — подумала Джесси, выделила последнее предложение и положила указательный палец правой руки в черной перчатке на клавишу «Delete»[38]. Потом на секунду задумалась и убрала руку. Ведь это же правда, или нет?
  
  — Правда, — произнесла она вслух тем же приглушенным голосом, которым разговаривала со своими голосами, когда лежала прикованная наручниками к кровати в летнем домике на озере. Только теперь она обращалась не к женушке и не к Рут. Теперь она обращалась к себе. Наверное, это можно считать прогрессом. — Да, это правда. Все правильно.
  
  Только правда и ничего, кроме правды. И да поможет ей Бог. Она не нажмет на клавишу «Delete» и не сотрет эту правду, какой бы страшной и мерзкой она ни была. Правда есть правда. Раз слова написались, пусть они остаются. Тем более что Джесси еще не знала, будет она отправлять письмо или нет (она никак не могла решить, насколько это удобно — обременять человека, которого ты не видела столько лет, таким грузом безумия и боли). Она может и не отправлять письмо, но написанное пусть остается как есть. И лучше всего ей закончить письмо поскорее, пока у нее еще есть силы и пока не иссякла решимость.
  
  Джесси подалась вперед и опять начала печатать.
  
  Брендон сказал:
  
  — Есть одна вещь, о которой ты должна помнить, Джесси, и которую надо принять. Прямых доказательств нет. Да, я знаю… твои кольца так и не нашли. Но насчет них ты, возможно, была права. Может быть, их прикарманил кто-то из полицейских.
  
  — А как насчет фотографии № 217? — спросила я. — Насчет той плетеной коробки?
  
  Он пожал плечами, и на меня вдруг снизошло озарение, которое поэты называют «божественным откровением». Я поняла, что Брендон отчаянно цеплялся за мысль, что эта коробка была всего-навсего совпадением. Это было непросто: уговорить себя. Но это было значительно проще, чем принять все остальное — и особенно смириться с мыслью, что тварь типа Жобера может хоть как-то затрагивать жизнь человека, которого ты знаешь и который тебе небезразличен. То, что я прочитала в тот день в глазах Брендона Майлерона, было предельно просто: он и дальше будет игнорировать целую кучу косвенных доказательств, мотивируя это отсутствием прямых улик. Ему удобнее считать, что все это плод моего воспаленного воображения, ухватившегося за дело Жобера, чтобы объяснить галлюцинации, которые преследовали меня, пока я лежала прикованная наручниками к кровати.
  
  Вслед за первым озарением пришло и второе: ведь и я тоже могу так сделать. Могу убедить себя, что я ошиблась… но если я это сделаю, тогда моя жизнь будет сломана. Снова вернутся голоса — и не только твой, Малыша или Норы Кэллиган. Это будут голоса всех, кого я знала: мамы, брата, сестры, моих школьных друзей, случайных людей, с которыми я болтала ни о чем, чтобы провести время в очереди к врачу, и Бог знает кого еще. И больше всего среди них будет тех пугающих голосов НЛО.
  
  А я этого просто не вынесу, Рут. Потому что за те два месяца после того, как я пережила самое страшное потрясение в жизни, я вспомнила много чего такого, что подавляла в себе столько лет. Наверное, самые главные воспоминания всплыли в период между первой и второй операциями на руку, когда меня почти все время держали «на лекарствах» (это такой врачебный жаргон; означает, что тебя накачивают всякими успокоительными до состояния полного ступора). И вот что я вспомнила: в течение примерно двух лет — между днем солнечного затмения и днем рождения Вилла, когда брат пощупал меня при всех, когда мы играли в крокет, — я почти постоянно слышала голоса. А потом они прекратились. Может быть, то, что сделал со мной Вилл, сработало как лечебное средство. Типа шоковой терапии. Кстати, вполне может быть. Ведь наши первобытные предки придумали же жарить и варить еду на огне после того, как поели мясо животных, погибших в лесных пожарах. Но даже если в тот день и случилась такая вот «непреднамеренная» терапия, мне кажется, это было связано не с тем, что Вилл потрогал меня за задницу, а с тем, что сделала я: развернулась и въехала брату по морде… впрочем, сейчас это уже не важно. Сейчас важно другое: после солнечного затмения я почти два года слушала хор голосов, которые разговаривали у меня в голове и оценивали каждое мое слово и каждый поступок. Среди них были добрые голоса, которые были всегда за меня и которые очень меня поддерживали, но в основном это были голоса людей, которые вечно всего боялись, которые вечно смущались или робели, которые были искренне убеждены, что Джесси — никчемное и ничтожное существо, и все то плохое, что с ней происходит, она заслужила — как говорится, так ей и надо, — а вот за хорошее ей надо платить вдвойне, потому как она его не заслужила, хорошего. Два года я слушала эти голоса, Рут, а когда они прекратились, я про них забыла. Причем забывала не постепенно, как это обычно бывает. Я забыла их сразу и напрочь. Как отрубило.
  
  Как такое могло случиться? Я не знаю и — честно — не хочу знать. Наверное, я бы этим озадачилась, если бы мне стало хуже, когда голоса прекратились. Но мне стало лучше, и я забыла. И больше об этом не думала. Два года между затмением и днем рождения Вилла я прожила словно внутри полифонической фуги, мое сознание распадалось на десятки разрозненных фрагментов, и мое «божественное откровение» заключалось в следующем: если я сделаю так, как добрый и милый Брендон Майлерон считает правильным, тогда мне будет прямая дорога в дурдом — с диагнозом классическая шизофрения. И на этот раз рядом не будет вредного младшего брата, который мне проведет очередную шоковую терапию. На этот раз мне придется справляться самой, как мне пришлось самой выбираться из Джеральдовых наручников.
  
  Брендон внимательно наблюдал за мной, пытаясь понять, какой результат возымели его слова. Наверное, он не сумел ничего разглядеть, потому что он повторил, но немного другими словами:
  
  — Тебе следует помнить, что ты можешь и ошибаться. Независимо от того, как оно тебе видится. И еще, как мне кажется, тебе нужно смириться с тем, что ты никогда ничего не узнаешь наверняка.
  
  — Нет, я узнаю.
  
  Он удивленно приподнял бровь.
  
  — У меня есть возможность узнать наверняка. И ты мне поможешь, Брендон.
  
  Он снова заулыбался той неприятной улыбочкой — я почему-то уверена, что он даже не знает, что у него в арсенале улыбок есть и такая, — ну, та, которая говорит: «Ах эти женщины! Без них жить нельзя, и пристрелить их нельзя».
  
  — Да? И как же?
  
  — Ты устроишь мне очную ставку с Жобером.
  
  — Нет, — сказал он. — Этого я не могу. Не могу и не буду.
  
  Я не стану тебе пересказывать наш последующий разговор. Мы препирались около часа, в какой-то момент наша беседа скатилась на уровень «Ты с ума сошла, Джесс» и «Это моя жизнь, Брендон, и даже и не пытайся ее контролировать». Я решила, что в крайнем случае я ему скажу, что, если он не пойдет мне навстречу, я встречусь с газетчиками — я была почти на сто процентов уверена, что такая угроза должна возыметь действие, — но мне все-таки не пришлось прибегать к таким крайним мерам. Я сделала проще: я расплакалась. Наверное, это было нечестно. И сейчас, когда я об этом пишу, я себя чувствую неуютно, потому что я вроде как поступила неправильно. Но, с другой стороны, меня это не беспокоит. Это был просто очередной ход в извечной войне полов. И ход, как выяснилось, выигрышный. Пока я не расплакалась, он не верил, что я говорю серьезно. Забавно, правда?
  
  В общем — чтобы долго не расписываться, — он пошел звонить кому-то по телефону, а когда вернулся обратно в комнату, сказал, что завтра в Чемберленском окружном суде состоится очередное слушание по делу Жобера. Он сказал, что если я действительно не шучу — и если у меня есть шляпка с густой вуалью, — он проведет меня в зал суда. Я, разумеется, согласилась, и хотя у Брендона было такое лицо, как будто он искренне убежден, что совершает самую крупную в жизни ошибку, он не отступился от своих слов.
  
  Джесси пару секунд передохнула и вновь застучала по клавиатуре — теперь уже медленнее. Она вспоминала вчерашний вечер, когда Брендон приехал за ней на своем синем «бимере».
  
  Мы приехали в суд с большим опозданием. На I-295 перевернулся грузовой трейлер и была жуткая пробка. Брендон, конечно же, не сказал этого вслух, но я поняла, что он очень надеялся, что мы не успеем до окончания слушания и что, когда мы приедем, Жобера уже уведут обратно в камеру, но охранник у двери в зал заседаний сказал, что слушание еще продолжается, хотя и подходит к концу. Открывая передо мной дверь, Брендон наклонился ко мне и шепнул на ухо:
  
  — Опусти вуаль, Джесси, и не поднимай ее.
  
  Я опустила вуаль, Брендон приобнял меня за талию, и мы вошли. Зал заседаний…
  
  Джесси остановилась и повернулась к окну, глядя невидящим взглядом на заснеженную набережную, над которой уже потихоньку смеркалось.
  
  Она вспоминала.
  Глава 38
  
  Зал суда освещен строгими белыми лампами в виде стеклянных шаров, свисающих с потолка, которые ассоциируются у Джесси с магазинчиками, где продают уцененные вещи. А сонная атмосфера напоминает школу, когда сидишь на последнем уроке унылым зимним днем. Она идет по проходу и сознает только две вещи: Брендон по-прежнему приобнимает ее за талию, и вуаль щекочет щеки, как легкая паутинка. Сочетание этих двух ощущений рождает в ней странное чувство — как будто она невеста и идет к алтарю.
  
  Два адвоката стоят перед высокой кафедрой, за которой восседает судья. Он наклонился вперед и смотрит на них сверху вниз. Они о чем-то тихонько переговариваются, все трое. Джесси они напоминают ожившую иллюстрацию Боза к роману Чарльза Диккенса. Судебный пристав стоит слева, рядом с американским флагом. Рядом с ним сидит стенографистка и ждет, когда судья закончит обсуждать с адвокатами «приватные вопросы не для протокола» и заседание возобновится. А за длинным столом в самом дальнем от двери конце деревянной перегородки, что разделяет зал на две части — для зрителей и для непосредственных участников заседания, — сидит худой, неправдоподобно высокий мужчина в ярко-оранжевой тюремной робе. Рядом с ним — человек в костюме. Наверное, еще один адвокат. Мужчина в тюремной робе склонился над желтым блокнотом и что-то там пишет.
  
  Джесси чувствует — но смутно, словно издалека, — как напрягается рука Брендона у нее на талии.
  
  — Ближе не надо, — говорит он тихонько.
  
  Она отстраняется от него. Он не прав. Ближе надо. Брендон понятия не имеет, о чем она думает и что чувствует. Но это нормально. Главное, она знает, что надо, а что не надо. Сейчас все ее голоса слились в один голос, и она наслаждается этим неожиданным единодушием, и она знает: если сейчас не подойдет к нему ближе — как можно ближе, — она уже никогда от него не избавится. Где бы он ни был, он всегда будет где-то поблизости. В чулане, или на улице под окном, или у нее под кроватью в самую темную ночь. Он всегда будет где-то поблизости — со своей сморщенной бледной улыбкой, которая обнажает золотые коронки на самых дальних зубах.
  
  Она быстро идет по проходу к деревянной перегородке. Вуаль касается ее щек, словно чьи-то легкие и заботливые пальчики. Брендон недовольно ворчит, но он сейчас далеко-далеко, в другой галактике. Чуть ближе (но тоже в другой галактике) кто-то из адвокатов, которые разговаривают с судьей, бормочет:
  
  — …в этом вопросе позиция штата остается непреклонной, ваша честь, тем более что есть прецеденты… Кастонгай против Холлиса…
  
  Еще ближе. И вот уже судебный пристав глядит на нее с подозрением, но потом расслабляется, когда Джесси приподнимает вуаль и улыбается ему. По-прежнему глядя ей прямо в глаза, судебный пристав отставляет большой палец в сторону Жобера и едва заметно качает головой. В своем теперешнем состоянии крайнего возбуждения и обостренного восприятия Джесси сразу понимает, что он хочет сказать этим жестом: Держитесь подальше от этого тигра, мэм. Как бы он не зацепил вас когтями. Но потом пристав совсем уже расслабляется, когда видит, что ее догоняет Брендон — этакий благородный рыцарь при прекрасной даме, — но он явно не слышит, как Брендон рычит ей в ухо:
  
  — Опусти вуаль, Джесси, черт побери, или я сам ее опущу!
  
  Она не просто его не слушает, она на него даже не смотрит. Она знает, что это пустые угрозы: он не будет устраивать сцен на людях; наоборот, всеми силами постарается этого избежать. Но в любом случае ей все равно — даже если бы он и устроил сцену. Ей очень нравится Брендон, действительно нравится, но она никогда больше не будет делать что-то в угоду мужчине — лишь потому, что он ей говорит, чтобы она это сделала. Она смутно осознает, что Брендон шипит на нее, что судья все еще шепчется с адвокатом защиты и окружным прокурором, что судебный пристав опять впал в полудрему и взгляд у него стал отсутствующим и сонным. На губах Джесси застыла милая улыбка, которая обезоружила судебного пристава, но сердце колотится так, словно оно сейчас выпрыгнет из груди. До перегородки остается два шага — два маленьких шага, — и теперь Джесси видит, что Жобер не пишет в блокноте. Он рисует. Голого мужика с эрегированным членом размером с бейсбольную биту. Мужик на рисунке наклонил голову и отсасывает сам у себя. Джесси хорошо виден рисунок, но лица художника не видно — только часть бледной щеки и прилипшая к ней влажная прядь волос.
  
  — Джесси, не надо… — Брендон пытается взять ее за руку.
  
  Но она вырывает руку, даже не глядя на Брендона. Все ее внимание сосредоточено на Жобере.
  
  — Эй! — шепчет она ему. — Эй ты!
  
  Ничего. По крайней мере пока — ничего. Ощущение нереальности происходящего накрывает ее, как волна. Неужели она это делает? Неужели все это происходит с ней?! Да и происходит ли что-нибудь, кстати? Ее как будто никто не видит и не замечает. Вообще никто.
  
  — Эй ты, мерзавец! — Теперь чуть громче и злее. Она все еще шепчет, но это уже громкий шепот. — Пссс! Я к тебе обращаюсь!
  
  Судья отрывается от разговора и, хмурясь, смотрит на Джесси. Ну слаба Богу, хоть кто-то ее заметил. Брендон стонет в отчаянии и кладет руку ей на плечо. Если бы он попытался оттащить ее назад, она бы вырвалась, даже если бы пришлось изорвать себе весь верх платья, и Брендон, похоже, это понимает, потому что он просто усаживает ее на свободную скамью совсем рядом со столом защиты (на самом деле все скамьи свободны; официально это закрытое слушание), и в этот момент Раймон Эндрю Жобер наконец поднимает голову.
  
  Его гротескное лицо, похожее на бесформенный астероид, с пухлыми раздутыми губами, тонким, как бритва, носом и лбом, нависающим над глазами, совершенно пустое… оно не выражает вообще ничего… но это то самое лицо, Джесси его узнает мгновенно, и ее переполняет… нет, вовсе не страх. Несказанное облегчение.
  
  А потом — как-то сразу и вдруг — лицо Жобера оживает. Белые узкие щеки наливаются краской, воспаленные красные глаза загораются жутковатым огнем, который она уже видела раньше. Он смотрит на нее точно так же, как смотрел и тогда, в доме у озера Кашвакамак, с экзальтированным восхищением безнадежного безумца, и она тоже смотрит как завороженная — она видит в его глазах жуткую искорку узнавания.
  
  — Мистер Майлерон? — резкий голос судьи доносится из другой вселенной. — Мистер Майлерон, скажите, пожалуйста, что вы здесь делаете и кто эта женщина?
  
  Раймона Эндрю Жобера нет. Теперь это космический ковбой, призрак любви. Его огромные губы снова растягиваются в улыбке, обнажающей зубы — некрасивые, грязные, рабочие зубы дикого зверя. Глубоко в черной пещере рта мрачно поблескивают золотые коронки. Медленно — очень медленно — кошмар оживает и приходит в движение. Кошмар медленно поднимает свои уродливо длинные руки.
  
  — Мистер Майлерон, пожалуйста, подойдите ко мне. И ваша незваная гостья тоже пусть подойдет.
  
  Задремавший было судебный пристав, встревоженный резким тоном судьи, мгновенно просыпается. Стенографистка растерянно озирается по сторонам. Джесси кажется, что Брендон берет ее за руку, собираясь помочь ей встать и подойти к судье, но она не уверена в этом, да это уже и не важно. Потому что она не может даже пошевелиться, не то что встать. Такое впечатление, что она сидит в яме по пояс в застывшем цементе. Это снова затмение — полное и последнее. По прошествии стольких лет звезды снова сияют на небе посреди бела дня. Они горят у нее в голове.
  
  Она сидит и беспомощно смотрит, как ухмыляющееся существо в оранжевой тюремной робе поднимает свои длинные руки, и взгляд его мутных воспаленных глаз по-прежнему держит ее, не отпускает. Оно поднимает руки над головой и разводит их в стороны, его длинные узкие кисти зависают в воздухе примерно в футе от каждого уха. Подражание получается до жути реальным: Джесси едва ли не видит деревянные столбики в изголовье кровати, когда существо в оранжевой тюремной робе принимается вращать кистями, а потом трясти их и дергать… как будто их держат наручники, которые видят только оно само и еще женщина с поднятой черной вуалью. Голос, который идет из этого страшного рта, растянутого в ухмылке, совершенно не лепится к этому бесформенному лицу чудовища: тоненький хныкающий голосок полоумного ребенка.
  
  — Тебя здесь нет! — выговаривает Раймон Эндрю Жобер своим детским писклявым голосом, который вонзается в спертую духоту зала как сверкающий нож. — Ты всего лишь игра теней и лунного света!
  
  А потом оно начинает смеяться. Оно трясет своими уродливыми руками, которые держат оковы, видимые только им двоим, и смеется… смеется… смеется.
  Глава 39
  
  Джесси полезла за сигаретами, но уронила пачку и все сигареты рассыпались по полу. Она даже не стала их подбирать. Она опять принялась печатать.
  
  Мне казалось, я схожу с ума, Рут… то есть на самом деле, без шуток. А потом у меня в голове прозвучал голос. Я так думаю, это была Малыш. Та самая Малыш, которая подсказала мне, как выбраться из наручников, и заставила меня двигаться, когда примерная женушка попыталась вмешаться со своей тоскливой, якобы очень мудрой логикой. Малыш… благослови ее Бог.
  
  — Не доставляй ему удовольствия, Джесси, — сказала она. — И не давай Брендону себя увести, пока ты не сделаешь то, что должна!
  
  А он пытался меня увести, Брендон. Он взял меня обеими руками за плечи и куда-то тащил. Судья стучал молотком, и к нам уже несся судебный пристав, и я знала, что у меня есть буквально одна секунда на то, чтобы сделать что-нибудь значимое… что-то, что все изменит… что-то, что убедит меня, что затмение не может продолжаться вечно… и тогда я…
  
  Тогда она резко подалась вперед и плюнула ему в лицо.
  Глава 40
  
  А теперь она резко откинулась на спинку стула и расплакалась, пряча лицо в ладонях. Она плакала минут десять — ее судорожные всхлипы разносились, наверное, по всему дому, — а потом снова принялась печатать. Но слезы все равно текли, и перед глазами все расплывалось, и ей приходилось часто прерываться, чтобы вытирать глаза.
  
  …и тогда я резко подалась вперед и плюнула ему в лицо. Только это был не простой, а хороший такой плевок. Полноценный. Я не уверена, что он это заметил. Но это не важно. Ведь я это сделала не для него, правильно?
  
  Как говорится, за удовольствия надо платить. И теперь мне придется заплатить штраф, и Брендон говорит, что сумма будет скорее всего немалой. Но сам Брендон отделался только устным замечанием, и для меня это гораздо важнее, чем какой-то там штраф, который мне придется заплатить. Ведь я буквально заставила Брендона взять меня на заседание, только что руки ему не выкручивала. Или выкручивала, но не в буквальном смысле.
  
  И мне кажется: вот оно. Я все-таки высказалась до конца. Мне кажется, я действительно отправлю это письмо, Рут, а потом буду дергаться две недели и ждать ответа. Тогда, много лет назад, я обошлась с тобой грубо и некрасиво, но это не только моя вина… только недавно я начала понимать, что мы очень зависим от окружающих, как бы мы ни тешили себя мыслью, что мы сильные, и крутые, и вообще нам никто не нужен, что мы сами справимся, если что… в общем, я хочу извиниться. И еще я хочу сказать тебе одну вещь, в которую я теперь начинаю верить: со мной все будет в порядке. Не сегодня, не завтра и не через неделю, но когда-нибудь обязательно будет. В порядке настолько, насколько это вообще возможно для человека. И мне приятно осознавать, что я все-таки выжила. Это действительно хорошо. Это победа.
  
  Я люблю тебя, Рут. Ты и твои жесткие фразы помогли мне выжить; они буквально спасли мне жизнь в прошлом октябре, пусть ты даже об этом не знала. Я тебя очень люблю.
  
  Твоя старая подруга
  
  Джесси.
  
  P.S. Пожалуйста, напиши мне. Или лучше позвони… хорошо?
  * * *
  
  Минут десять спустя она положила письмо — уже запечатанное в большой конверт, в каких обычно рассылают журналы, потому что в обычный конверт оно просто не влезло, — на столик в прихожей. Она взяла адрес Рут у Кэрол Риттенхауз — ну, хотя бы какой-то адрес — и надписала конверт левой рукой, большими печатными буквами, четкими, но немного корявыми. Рядом с конвертом она положила записку, тщательно накорябанную все тем же «левым» почерком.
  
   Мэгги. Отправь, пожалуйста, это письмо. Если я тебе скажу, чтобы ты его не отправляла, ты со мной согласись… а потом все равно отправь.
  
  Она пару минут постояла у окна в маленькой гостиной, глядя на набережную, занесенную снегом. На улице уже смеркалось. В первый раз за последние несколько месяцев эта простая мысль — что скоро стемнеет — не напугала Джесси.
  
  — Да что за херня, — сказала она, обращаясь к пустому дому. — Пусть будет ночь. — Она отошла от окна и медленно поднялась наверх.
  
  Когда через час Меган Лендис вернулась из магазина и увидела конверт на столике в прихожей, Джесси уже крепко спала под двумя теплыми пледами в гостевой комнате наверху… которую она теперь называла своей комнатой. В первый раз за последние несколько месяцев ей снилось что-то приятное, и во сне ее губы сложились в мечтательную, довольную улыбку. Когда холодный февральский ветер пронесся по крыше и загудел в каминной трубе, она зарылась поглубже в пледы… но улыбка, притаившаяся в уголках губ, никуда не исчезла.
  
  16 ноября 1991 г.
  
  Бангор, штат Мэн
  ДОЛОРЕС КЛЕЙБОРН
  
   «Чего хочет женщина?»
  
   Зигмунд Фрейд
  
   «У-В-А-Ж-Е-Н-И-Е, поймите, что это значит для меня»
  
   Арета Франклин
  
   Убийцы не монстры и не нелюди, не жуткие выродки. Они живут среди нас, кажутся обычными людьми, и ничто в них до поры до времени не предвещает грядущего кошмара.
  
   Почему же внезапно убийца преступает важнейший нравственный закон человеческого бытия?
  
   Долорес Клэйборн, ставшая вдруг одной из самых богатых женщин, рассказывает всю историю своей жизни, сидя в зале суда… Обвиняемая в убийстве, она вынуждена поведать о том, о чём человек может рассказать только тогда, когда ему уже нечего терять…
  
  * * *
  
  Что ты сказал, Энди Биссет? Понимаю ли я свои права так, как ты их мне объяснил? Господи! Что делает некоторых мужчин такими тупыми?
  
  Нет, не перебивай, а просто выслушай меня. Мне кажется, тебе придется слушать меня всю ночь, так что успеешь привыкнуть к моим возражениям. Конечно, я поняла все, прочитанное тобой! Неужели я выгляжу так, будто растеряла все свои мозги со времени нашей последней встречи в супермаркете? Это было в понедельник днем, если ты не забыл. Я еще сказала, что ты получишь чертей от жены за покупку вчерашнего хлеба: сохранишь копейку — потеряешь миллион, как говорит народная мудрость, — клянусь, я была права, разве не так?
  
  Я отлично понимаю свои права, Энди: моя мама учила меня никогда не позволять себя дурачить. Но и обязанности свои я знаю, помогай мне Бог.
  
  Все, что я скажу, может быть использовано в суде против меня, так, кажется, ты сказал? Сотри эту дурацкую ухмылку с лица, Фрэнк Пролкс. Конечно, теперь ты вон какой отчаянный полицейский, но я-то помню времена, когда ты бегал в обмоченных штанишках с такой же глупой улыбкой на мордашке. Не так уж и давно это было. Дам тебе маленький совет — когда имеешь дело с такой старой перечницей, как я, лучше прибереги усмешку для другого случая. Я же тебя насквозь вижу.
  
  Ладно, пошутили и будет; хорошего понемножку. Я собираюсь рассказать вам такое, чего хватило бы на всех грешников в аду и что может быть использовано против меня в суде, если кто-нибудь захочет засадить меня за решетку за старые дела. Самое смешное, что живущие на нашем острове осведомлены почти обо всем, так что я всего лишь ворошу старое дерьмо, как говорил старина Нили Робишо, когда бывал в подпитии. А пьян он был постоянно, это может подтвердить любой, кто его знал.
  
  Но все же мне нужно рассказать об одном дельце, поэтому я и пришла сюда сама. Я не убивала эту суку Веру Донован — неважно, что вы думаете по этому поводу сейчас, но я собираюсь убедить вас в этом. Я не сталкивала ее с этой проклятой лестницы. Я не буду возражать, если ты, Энди, посадишь меня за старые грехи, но мои руки не запачканы кровью этой старой мегеры. Думаю, ты поверишь мне, когда я закончу свой рассказ, Энди. Ты всегда был хорошим мальчиком и превратился в порядочного и славного мужчину. Но не слишком-то задирай нос; ты вырос таким же, как большинство мужчин, у которых всегда под рукой найдется женщина постирать им белье, вытереть нос и развернуть на 180 градусов, если вдруг они ступят на дурную дорожку.
  
  Да, перед тем как начать, я хотела бы задать вопрос: я знаю тебя, Энди, и, конечно же, Фрэнка, но кто эта женщина с магнитофоном?
  
  О Господи, Энди, я знаю, что это стенографистка! Разве я не говорила тебе, что мама научила меня уму-разуму? В ноябре мне стукнет шестьдесят шесть лет, но я еще не выжила из ума. Я знаю, что женщина с магнитофоном и блокнотом — стенографистка. На своем веку я столько перевидала судебных заседаний.
  
  Как тебя зовут, милая?
  
  Ага… и откуда же ты?
  
  Да брось ты, Энди! Какие там у тебя еще дела нынешним вечером? Может, ты собрался подловить парочку бродяг, намывающих золото без лицензии? Твое сердце просто разорвется от такой удачи. Ха! Вот, так-то лучше.
  
  Тебя зовут Нэнси Бэннистер, ты из Кеннебанка, а я — Долорес Клейборн и живу здесь, на острове Литл-Толл. Мы уже выяснили, что нам придется поработать на совесть, рока вы не убедитесь, что я не вру. Так что, если я буду говорить слишком быстро или слишком медленно, скажите мне, не стесняйтесь. Я хочу, чтобы вы поняли каждое слово. Начну с того, что двадцать девять лет назад, когда шеф полиции Биссет еще ходил под стол пешком, я убила своего мужа Джо Сент-Джорджа.
  
  Мне противно вспоминать об этом, Энди. Не знаю, отчего ты так удивляешься. Ты ведь знаешь, что я убила Джо. Да и все на Литл-Толле знают. Просто ни у кого нет доказательств. Я ни за что бы не призналась перед Франком Пролксом и Нэнси Бэннистер из Кеннебанка, если бы не эта, самая ужасная выходка со стороны старой мегеры Веры Донован. В ее репертуаре их было не так уж и много, если это может хоть как-то утешить вас.
  
  Нэнси, дорогая, подвинь этот магнитофон поближе ко мне — если уж что-то должно быть сделано, то делать это нужно хорошо. И зачем это японцы выдумали такие маленькие глупые штучки? Да, конечно… но мы-то обе знаем, что эта запись может засадить меня в женскую исправительную колонию до конца моих дней. Однако у меня нет выбора. Клянусь всеми святыми, я всегда знала, что Вера Донован погубит меня — я поняла это, как только увидела ее. Посмотри, что вытворила эта проклятая старая вешалка — что она сделала со мной. Теперь-то уж она крепко вцепилась зубами в мои кишки. Вот так и поступают с тобой богачи: если они не могут забить тебя, то тогда уж точно зацелуют до смерти.
  
  Что?
  
  О Господи! Я перейду к главному, Энди, если ты оставишь меня в покое! Я как раз решаю, с чего мне начать — с конца или с начала. А как насчет того, чтобы немного выпить?
  
  Ха, плевать я хотела на твой кофе! Можешь залить себе в глотку хоть целый кофейник, а мне лучше дай стакан воды, если ты такой уж жадный, что зажал глоточек виски из бутылки, стоящей у тебя в шкафчике. Я не…
  
  Ты имеешь в виду, откуда мне это известно? Те, кто не знают тебя так хорошо, как я, могут подумать, что ты только вчера появился на свет, Энди Биссет. Ты что же, думаешь, жители острова судачат только о том, как я убила собственного мужа? Черт побери, это старые новости. А этот напиток и сейчас находится в тебе.
  
  Спасибо, Фрэнк. Ты тоже всегда был хорошим мальчиком, только вот на тебя было жалко смотреть, когда мать давала тебе оплеуху в церкви за поганую привычку ковырять в носу. Иногда ты так далеко засовывал палец в нос, что просто удивительно, как это ты не расковырял все свои мозги. Чего это ты краснеешь? Еще не родился такой ребенок, который бы не раздобыл немного зеленого золота из недр своей сопелки. В конце концов, ты был достаточно воспитан, чтобы не запускать руку в штаны, по крайней мере в церкви, а ведь полно таких пацанов, которые никогда…
  
  Да, Энди, хорошо — я уже перехожу к главному.
  
  И вот что, давайте договоримся. Я буду рассказывать не с начала и не с конца, а с середины, постепенно двигаясь в обе стороны. А если тебе это не понравится, Энди Биссет, то ты можешь записать все это на листках с пометкой «совершенно секретно» и отослать своему капеллану.
  
  У нас с Джо было трое детей, и, когда он умер летом 1963-го, Селене было пятнадцать, Джо-младшему — тринадцать, а Малышу Питу — всего-навсего девять. Джо не оставил мне и ломаного гроша…
  
  Мне кажется, тебе надо как-то отметить это, Нэнси. Я просто старуха с отвратительным характером, ругающаяся на чем свет стоит, но чего можно ожидать при такой паскудной жизни?
  
  Так о чем это я? Что я говорила?
  
  А… да. Спасибо, милочка.
  
  Джо оставил мне только лачугу в Ист-Хед да шесть акров земли, почти заросших ежевикой и сахарным тростником, который, сколько его ни вырубай, все равно лезет наружу. Что еще? Дай-ка вспомню. Три грузовичка, но на них уже невозможно было ездить — два пикапа-подборщика и один для перевозки груза — четыре корда[39] леса, счет от бакалейщика, счет от торговца скобяными товарами, счет из нефтяной компании, счет из похоронного бюро… А для полного счастья, еще и недели не пролежал Джо в земле, как заявился Гарри Дусетт с проклятой долговой распиской, и в ней черным по белому было написано, что Джо должен ему двадцать долларов за пари на бейсбольном матче.
  
  Он оставил все это мне, но уж не думаете ли вы, что Джо оставил мне какую-нибудь страховку? Вот уж нет, сэр! Хотя, возможно, этот факт был благословением Господним, особенно в той ситуации. Но дело совсем в другом; сейчас я пытаюсь рассказать вам, что Джо Сент-Джордж вовсе и не был мужчиной; он был мельничным жерновом, висевшим на моей шее. Даже хуже, потому что жернов не напивается вдрызг, а потом не приходит домой, пропитанный запахом пива, да еще горя желанием кинуть пару палок поутру. Конечно, все это еще не могло стать причиной его убийства, но для начала было вполне достаточно.
  
  Остров — не совсем подходящее место для убийства, должна я вам сказать. Всегда найдется человек, сующий нос не в свои дела, когда ты наконец-то решишься на такое. Вот почему я убила его именно тогда и именно так, но я еще доберусь до этого. Сейчас же достаточно будет сказать, что я сделала это три года спустя после гибели мужа Веры Донован в автомобильной катастрофе где-то под Балтимором — они жили в этом городе, когда не приезжали на лето в Литл-Толл. В те времена все болтики и шурупы в голове Веры Донован были еще крепко и надежно завинчены.
  
  Видите ли, оказавшись по милости Джо абсолютно без денег, я попала в чертовски затруднительное положение — мне казалось, в мире нет более отчаявшегося и растерянного человека, чем одинокая женщина с тремя детьми на руках. Я уже подумывала о том, чтобы уложить свои манатки и попробовать устроиться в какую-нибудь бакалейную лавку в Джон-спорте или пойти работать официанткой в один из тамошних ресторанчиков, когда эта безмозглая кошка решила перебраться на наш остров и жить здесь круглый год. Многие подумали, что она тронулась умом, приняв такое решение, но я вовсе не удивилась — она и до этого много времени проводила здесь.
  
  Парень, работавший у Веры в те дни (я не помню его имени, но ты знаешь, о ком я говорю, Энди, — тот придурок, носивший такие облегающие штаны, что выставлял всему миру на обозрение свои огромные, как бочонки, яйца), вызвал меня и сказал, что Миссус (он всегда называл ее только так: Миссус; ну разве это не глупо?) хотела бы знать, не соглашусь ли я работать у нее полный рабочий день в качестве экономки. Ну что ж, я работала у нее в летнее время с 1950 года, поэтому вполне естественно, что она сначала обратилась ко мне, а не к кому-нибудь другому, но тогда это казалось мне подарком в ответ на все мои молитвы. Я сразу же согласилась и проработала у Веры вплоть до вчерашнего утра, когда она разбила свою тупую башку о ступеньки лестницы.
  
  Чем занимался ее муж, Энди? Кажется, он делал самолеты?
  
  Ах, вот как. Да, я действительно слышала об этом, но ты же знаешь, как болтливы люди на острове. Наверняка я знаю только то, что они были обеспеченными людьми, очень обеспеченными, и Вера унаследовала все богатство после смерти мужа — кроме того, конечно, что забрало у нее правительство, но, я думаю, эта сумма была просто мизерной по сравнению с тем, что эта семейка задолжала казне. Майкл Донован слыл хитрой бестией, к тому же у него был желчный характер. Старый лис. И хотя никто не верил в это. Вера Донован, судя по последним десяти годам ее жизни, в хитрости и коварстве ни в чем не уступала своему мужу… хитрила она до последней минуты. Интересно, знала ли Вера, в какую пропасть ввергнет меня, если не просто умрет от сердечного приступа в своей постели, а сделает нечто другое? Я целый день просидела на шаткой лестнице в Ист-Хед, задавая себе этот… и еще тысячу других вопросов. Сначала я подумала, что нет, она не знала, потому что даже у овсянки было больше мозгов, чем у Веры Донован в последнее время, а потом я вспомнила, как она относилась к пылесосу, и подумала, возможно… вполне возможно, что она знала.
  
  Но теперь это уже не имеет значения. Самое главное сейчас — то, что я попала из огня да в полымя, и мне необходимо защищаться, пока я еще не совсем поджарилась. Если только я еще смогу защититься.
  
  Я начала с работы экономкой у Веры Донован, но потом стала кем-то вроде оплачиваемой компаньонки. Мне не понадобилось слишком много времени, чтобы почувствовать разницу. Как Верина экономка я должна была давиться дерьмом по восемь часов в день пять раз в неделю, а в качестве ее компаньонки мне приходилось делать то же самое двадцать четыре часа в сутки.
  
  Первый сердечный приступ случился с Верой летом 1968-го, когда она смотрела по телевизору съезд демократов, проходивший в Чикаго. Приступ был незначительным, и Вера винила во всем сенатора Хьюберта Хамфри. «Я слишком долго смотрела на эту счастливую задницу, — говорила Вера, — от этого у меня поднялось чертово давление. Я должна была предвидеть, что к этому все и идет, но мне казалось, победить должен Никсон».
  
  В 1975-м у Веры был более серьезный приступ, но теперь уже невозможно было обвинить в случившемся политиков. Доктор Френо сказал, что ей следует бросить курить и пить, но он мог бы и поберечь слова — такая породистая кошка, как Вера Поцелуй-Меня-в-Задницу Донован не будет прислушиваться к советам простого сельского врача, каковым был Чип Френо. «Я еще переживу его, — обычно говорила Вера, — и на его могиле выпью виски с содовой за упокой его души».
  
  Какое-то время казалось, что именно так все и будет — он продолжал бранить ее, а Вера держалась на плаву, как лайнер «Куин Мэри». Но затем, в 1981 году, Вера наткнулась на огромный риф, а ее управляющий домом погиб в автомобильной катастрофе на материке в следующем году. Вот тогда-то я и перебралась жить к ней. Это было в октябре 1982 года.
  
  Так ли уж это было необходимо? Не знаю. Кажется, нет. У меня было «социальное обеспечение», как называла это Хэтти Мак-Леод. Не так уж и много, но дети уже выросли. Малыш Пит предстал перед Высшим Судом — бедная заблудшая овечка, так что мне удалось скопить немного деньжат. Жизнь на острове всегда была дешевле, чем на материке. Так или иначе, но не было крайней необходимости перебираться жить к Вере.
  
  Но к тому времени мы уже привыкли друг к другу. Мужчине это трудно понять. Мне кажется, Нэнси, с ее блокнотом, карандашами и магнитофоном, частично понимает меня, жаль, что ей здесь не дано право слова. Мы привыкли друг к другу, как привыкают к своему соседству две старые летучие мыши, висящие вниз головой в одной и той же пещере уже много лет, хотя их и нельзя назвать лучшими друзьями. Разница была невелика. Единственное, что изменилось в моей жизни, — теперь в шкафу рядом с моей рабочей одеждой висели выходные платья, потому что к концу 1982 года я проводила у Веры все дни и почти все ночи. С деньгами стало немного получше, но не настолько, чтобы внести первую плату за «кадиллак», — понятно, о чем я говорю? Ха!
  
  Мне кажется, я сделала это в основном потому, что больше никого не было рядом с ней. У Веры был поверенный в делах по имени Гринбуш, но он жил в Нью-Йорке и не собирался приезжать на Литл-Толл, чтобы она могла орать на него из окна своей спальни, что простыни нужно вешать на шесть прищепок, а не на четыре, он не собирался убирать ее гостиную и менять ей белье, вытирая ее толстую задницу, пока она обвиняла бы его в краже десяти центов из фарфоровой копилки-свиньи и кричала, что отдаст его за это под суд. Гринбуш умыл руки; это я подтирала за ней дерьмо, выслушивала весь этот бред о простынях, пыли и фарфоровой копилке.
  
  Ну и что из этого? Я не ждала никакой награды, мне не нужна была медаль за самоотверженность. В своей жизни я выгребла столько дерьма, а еще больше выслушала (не забывайте — как-никак я была замужем за Джо Сент-Джорджем почти шестнадцать лет), но я же не стала от этого рахитичкой. Мне кажется, я прилепилась к ней потому, что у нее больше никого не было; ей пришлось выбирать между мной и домом для престарелых. Дети никогда не проведывали ее, и мне было жалко Веру именно по этой причине. Я вовсе не ждала, что они будут активно вмешиваться в ее жизнь, помогать и ухаживать за ней, но я не видела причин, почему бы им не забыть старую ссору, чем бы это там ни было, и не провести день или даже уик-энд с ней. Не сомневаюсь, Вера была заслуживающей презрения стервой, но ведь она была их матерью. К тому же она была уже стара. Конечно, теперь я знаю намного больше, чем тогда, на..
  
  Что?
  
  Да, это правда. Сдохнуть мне на этом месте, если я вру, как любят говорить мои внуки. Ты можешь позвонить Гринбушу, если не веришь мне. Представляю, какая появится умильная, приторно-елейная статейка в местной газете о том, как все было чудесно; когда новость вырвется наружу, именно так и будет, так бывает всегда.
  
  Ну что ж, у меня для тебя тоже есть новость — не было ничего замечательного и чудесного. Душевный онанизм, вот что это было. Что бы здесь ни случилось, люди скажут, что я полоскала Вере мозги и она плясала под мою дудку, а потом я убила ее. Энди, мне известно это так же, как и тебе. Никакая сила ни на земле, ни на небесах не запретит людям предполагать самое ужасное, если им это нравится.
  
  Но, черт побери, в этом нет ни единого слова правды. Я же ничего не заставляла делать Веру, да и она сделала так не потому, что любила меня или я ей нравилась. Мне кажется, она могла сделать так потому, что считала себя должницей, — Вера могла считать, что очень многим обязана мне, но не в ее правилах было сообщать кому-либо о своих решениях. Возможно, сделанное ею было выражением благодарности… не за то, что я убирала за ней дерьмо или меняла грязные простыни, а за то, что я была рядом, когда по ночам ее обступали тени прошлого, а зайчики из пыли выбирались из-под кровати. Пока ты не понимаешь этого, я знаю, но ты поймешь. Прежде чем открыть дверь и выйти из этой комнаты, я обещаю, что ты все поймешь.
  
  Вера была стервой по трем причинам. Я знала женщин, которые имели больше причин для подобного звания, но и трех причин хватало для безумной старухи, почти полностью прикованной к инвалидной коляске и кровати. Этого было вполне достаточно для такой особы.
  
  Первая причина стервозности заключалась в самой ее натуре. Вера просто не могла не быть стервой. Помнишь, что я говорила о прищепках? Простыни нужно было вешать на шесть прищепок, и упаси Бог использовать только четыре! Ну так вот, это только один пример.
  
  Все должно было делаться определенным образом, уж коли ты работаешь на миссис Поцелуй-Меня-в-Задницу Веру Донован, и не приведи Господь забыть хоть одну мелочь. Она сразу же говорила, каким образом все должно было делаться, а я расскажу тебе, как все делалось. Если человек забывал о чем-то в первый раз, то знакомился с острым как лезвие язычком Веры. Забыв дважды, он лишался зарплаты за неделю. Ну а если вы умудрились забыть в третий раз, то вас увольняли, даже не выслушав извинений. Это было правилом Веры Донован, и я сразу же усвоила его. Было очень трудно, но мне казалось это нормальным. Если вам дважды сказали, что выпечку, вынув из духовки, нужно ставить только на эту полочку, а не на подоконник, чтобы она там побыстрее остыла, как частенько это делают задрипанные ирландцы, а вы так и не усвоили этого, то вряд ли вам когда-нибудь удастся запомнить это.
  
  Три оплошности — и вы оказываетесь за дверями, вот такое было правило, исключений быть просто не могло, поэтому мне пришлось столкнуться с множеством разных людей, проработав столько лет в этом доме. Я частенько слышала, как люди говорили, что работать у Веры Донован — все равно что пройти сквозь дверь-вертушку. Можно сделать один круг или два, а некоторым удается прокрутиться даже десять, а то и двенадцать раз, но в конечном итоге все равно оказываешься на улице. Поэтому, когда я впервые устроилась к Вере на работу (это было в 1949 году), я шла туда, как в пещеру к разъяренному дракону. Но она оказалась вовсе не такой уж страшной, как о ней говорили. Если держать ухо востро, то можно было удержаться на своем месте. Мне это удавалось, так же как и придурку-управляющему. Только вот все время приходилось быть начеку, потому что она была такой пронырой и лучше разбиралась в натуре местных жителей, чем те, кто приезжал на наш остров только на летний отдых… к тому же Вера могла быть подлой. Даже в те времена, когда на нее еще не свалились другие проблемы, она была ужасно ехидной. Для нее это было своеобразным хобби.
  
  — Что тебе здесь нужно? — спросила меня Вера, когда я пришла устраиваться на работу. — По-моему, тебе лучше сидеть дома, присматривать за ребенком и готовить вкусные обеды для «света твоих очей».
  
  — Миссис Калем с удовольствием будет присматривать за Селеной четыре часа в день, — ответила я. — К тому же я смогу работать только неполный рабочий день, мэм.
  
  — А мне и нужна служанка на полдня, именно так и написано в моем объявлении о найме в местной газете, если я не ошибаюсь, — моментально парировала Вера, только обнажив свой острый язычок, а не полосуя меня им, как лезвием бритвы, как это бывало впоследствии. Насколько я помню, в тот день Вера вязала. О, эта женщина вязала со скоростью света — за день она могла свободно связать целую пару носков, даже если приступала к работе после десяти утра. Но, как она говорила, для этого ей нужно было быть в настроении.
  
  — Да, м-м-м, — ответила я, — именно так там и было сказано.
  
  — Меня не зовут Дам-м-мм, — проворчала она, откладывая вязанье в сторону. — Меня зовут Вера Донован. Если я возьму тебя на работу, то ты будешь звать меня миссис Донован (по крайней мере, пока мы не узнаем друг друга достаточно хорошо, чтобы произвести некоторые изменения), а я буду называть тебя Долорес. Ясно?
  
  — Да, миссис Донован, — ответила я.
  
  — Ну что ж, неплохо для начала. А теперь ответь на мои вопросы. Что ты делаешь здесь, тогда как тебе нужно управляться по хозяйству в собственном доме, Долорес?
  
  — Мне бы хотелось заработать немного денег на Рождество, — ответила я. Я заранее придумала такой ответ на тот случай, если она спросит. — И если вы останетесь довольны моей работой (и если мне понравится работать у вас, конечно), то, может быть, я останусь работать и дольше.
  
  — Если тебе понравится работать у меня, — повторила Вера, закатив глаза, как будто она услышала самую непроходимую глупость в своей жизни, — как это кому-то могло не понравиться работать на великую Веру Донован? Затем она повторила еще раз.
  
  — Деньги на Рождество. — Вера сделала паузу, внимательно разглядывая меня, а потом еще более саркастично повторила: — Деньги на P-a-a-жди-и-и-ство!
  
  Как она и подозревала, я пришла устраиваться на работу потому, что в моем доме не было и крупинки риса[40], к тому же мое замужество уже тогда было далеко не безоблачным, и единственное, чего она хотела, так это чтобы я вспыхнула и отвела взгляд. Тогда бы она знала наверняка. Поэтому я не покраснела и не отвела глаз, хота мне было всего лишь двадцать два, к тому же Вера попала в самую точку. Никому в мире я не призналась бы, в каком затруднительном положении я находилась, — даже под самыми ужасными пытками. Объяснение насчет того, что деньги нужны мне на Рождество, было достаточным для Веры — неважно, насколько саркастично это звучало в ее устах. Единственное, в чем я позволила себе признаться, так это в том, что с деньгами в это лето в моем доме было немного туговато. И только годы спустя я смогла признаться в настоящей причине того, почему я предстала перед ликом разъяренного дракона: мне нужно было найти способ вернуть хоть немного денег из тех, которые Джо пропивал или проигрывал в покер. В те дни я еще верила в то, что любовь женщины к мужчине и мужчины к женщине сильнее, чем пристрастие к выпивке или картам, — такая любовь, считала я, обязательно поднимается ввысь, как сливки в кувшине с молоком. Но за последующие десять лет я многое поняла. Жизнь — отличный учитель.
  
  — Ладно, — произнесла Вера, — посмотрим, что получится, Долорес Сент-Джордж… но даже если ты и удержишься на месте, то учти: если через год я замечу, что ты снова беременна, то больше я тебя в своем доме не увижу.
  
  Дело было в том, что уже тогда я ходила на втором месяце, но и в этом я бы ни за что не призналась. Я хотела получать десять долларов в неделю за свою работу, и я получила их, и, вы уж мне поверьте, я отработала каждый цент. В то лето работа так и горела в моих руках, и когда приблизился День Труда[41], Вера предложила мне продолжить работу и после их отъезда в Балтимор — кто-то ведь должен был поддерживать порядок в таком огромном доме, — и я согласилась.
  
  Я работала почти до самого рождения Джо-младшего и снова приступила к работе, даже не докормив его грудью. Летом я оставляла его с Арлен Калем: Вера не потерпела бы плачущего младенца в своем доме — кто угодно, только не она, — но когда они с мужем уезжали, я приводила с собой Джо-младшего и Селену. Девочку уже вполне можно было оставлять и без присмотра. Хотя ей шел только третий годик. Селена была вполне самостоятельным ребенком. А вот Джо-младшего я брала с собой на работу каждый день. Он сделал свои первые шаги в хозяйской спальне, но, можете мне поверить, Вера даже не догадывалась об этом.
  
  Она позвонила мне через неделю после родов (сначала я не хотела посылать ей открытку с сообщением о рождении ребенка, но потом решила, что если она подумает, будто я просто набиваюсь на подарок, то это ее проблемы), поздравила меня с рождением сына, а потом сказала то, что казалось мне настоящей причиной ее звонка, — она оставляет меня на работе. Я думаю, Вере хотелось польстить мне, и я действительно была польщена. Это был самый весомый комплимент, который только могла отвесить женщина типа Веры Донован, и для меня такая похвала значила намного больше, чем чек на двадцать пять долларов, полученный мною от Веры по почте в декабре того же года. Вера была тяжелым человеком, но честным, к тому же она всегда была настоящей хозяйкой в своем доме. Ее муж большую часть времени проводил в Балтиморе, редко бывая на острове, но даже когда он приезжал сюда, все равно сразу было понятно, кто тут главнокомандующий. Может быть, в его подчинении и находились сотни две или три помощников, бегающих перед ним «на цырлах», но на Литл-Толле хозяйкой была Вера, и когда она приказывала ему снять туфли и не тащить грязь на ее ослепительно чистый ковер, он подчинялся.
  
  И, как я уже говорила, она все делала по-своему. Всегда и во всем! Я не знаю, откуда она почерпнула свои привычки, но зато я знаю, что она была их рабой. Если что-либо делалось иначе, чем этого хотела Вера, то у нее начинали болеть голова, или желудок, или еще что-нибудь. Вера столько времени тратила на проверку сделанной работы, что, как частенько мне казалось, для нее было бы спокойнее и лучше самой выполнять всю работу по дому.
  
  Котелки и кастрюли нужно было чистить пастой фирмы «Спик энд Спэн» — это было одним из правил. Только «Спик энд Спэн». Не приведи Господь, если она застукает тебя за мытьем посуды другой пастой!
  
  Когда речь шла о глажении белья, то обязательно нужно было пользоваться специальным пульверизатором, разбрызгивая жидкий крахмал на воротнички рубашек и блузок, к тому же предполагалось, что, прежде чем разбрызгать крахмал, на воротничок будет положен кусочек марли. В кусочке этой чертовой марли нет никакого смысла, а кому как не мне знать об этом, ведь я перегладила тысяч десять рубашек и блузок в ее доме, но если она войдет в гладилку и застукает тебя за глажением рубашки без этой чертовой марли или, по крайней мере, если этот кусок дерьма не будет висеть на конце гладильной доски, то помогай вам Бог!
  
  Мусорные бачки, стоявшие в гараже, были еще одним пунктиком Веры. Бачков было шесть. Раз в неделю за отбросами приезжал Сонни Квист, и управляющий или кто-нибудь из служанок должен был отнести эти бачки обратно в гараж в ту же минуту, в ту же секунду, как только Сонни уезжал. К тому же нельзя было составить их в гараже как попало, нужно было выстроить их в ряд по два вдоль восточной стены, перевернув крышки вверх дном и прикрыв ими бачки. Если вы забудете сделать все именно так, то вам не миновать грозы.
  
  В доме было три коврика для ног: один — перед парадным входом, второй — у двери во двор, а третий — около двери черного хода, на которой вплоть до прошлого года, когда мне настолько осточертел ее вид, что я сняла ее, висела табличка: «ВХОД ДЛЯ ТОРГОВЦЕВ». Раз в неделю я должна была выносить эти коврики в конец сада и хорошенько выбивать из них пыль веником. Я действительно должна была заставить всю пыль вылететь из них. И уж тут Веру почти невозможно было провести. Конечно, она не каждый раз наблюдала за процессом выбивания ковриков, но в большинстве случаев именно так оно и было. Стоя в патио, Вера наблюдала за этим, глядя в бинокль своего мужа. К тому же после чистки ковров их нужно было уложить подобающим образом, то есть так, чтобы посетители, к какой бы двери они ни подошли, могли прочитать написанное на них изречение: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ». Положи коврик неправильно, и тебе уже ничто не поможет.
  
  Таких мелочей было неимоверное количество. В старые добрые времена, когда я еще работала приходящей горничной, можно было услышать всяческие пересуды и сплетни о Вере Донован. Их семью в пятидесятых обслуживало множество людей, но обычно громче всех поносила Веру какая-нибудь сопливая девчонка, нанятая на полставки, а потом погоревшая на какой-то мелочи, потому что забыла об одной и той же веши три раза подряд. И она еще смела тараторить каждому встречному-поперечному, что Вера подлая, грубая старая крыса, да к тому же еще и ненормальная. Возможно, Вера и была сумасшедшей, а может быть, и нет, но я скажу вам одну вещь — она никогда никого ни к чему не принуждала. Я лично так думаю: тот, кто помнит, кто с кем спит в «мыльных операх», которыми нас пичкают вечерами по телевизору, может запомнить, что посуду нужно мыть только пастой «Спик энд Спэн», а коврики следует класть подобающим образом.
  
  Так, ну а теперь о простынях. В данном случае ошибаться было вообще нельзя. Простыни нужно было вешать очень аккуратно, используя на каждую ровно шесть прищепок. Только шесть, и ни в коем случае не четыре. А если уж ты умудрилась уронить простыню в грязь, то не было никакой нужды ждать трех предупреждений. Бельевые веревки были натянуты во дворе как раз под окном спальни Веры Донован. Год за годом она подходила к этому окну и кричала мне:
  
  «Так, а теперь шесть прищепок, Долорес! Помни об этом! Шесть, а не четыре! Я считаю, у меня до сих пор отличное зрение!» Она…
  
  Что, милочка?
  
  Глупости, Энди, оставь ее в покое. Это очень естественный вопрос, но ни у одного мужчины в мире не достаточно мозгов, чтобы задать его.
  
  Я отвечу тебе, Нэнси Бэннистер из Кеннебанка, штат Мэн — да, у Веры была сушилка. Отличная, большая сушилка, но нам запрещалось сушить в ней простыни, если только синоптики не предсказывали проливные дожди в течение пяти дней. «У порядочных людей на кровати должны лежать простыни, высушенные на улице, — говорила Вера, — потому что они приятно пахнут. От ветра, на котором они полощутся во время сушки, они вбирают столько свежести, что только от одного этого будут сниться приятные сны».
  
  Вера во многом заблуждалась и городила чепуху, но только не о запахе свежести, исходящем от простынь; в этом я согласна с ней на все сто. Каждый может унюхать разницу между простыней, засунутой в сушилку, и простыней, которую хорошенько потрепал южный ветер. Но сколько было зимних дней, когда температура опускалась до десяти градусов, а сильный сырой ветер дул с востока, прямо с Атлантики. В такие дни я с удовольствием отказалась бы от этого запаха. Развешивать белье в такой собачий холод — просто пытка. Невозможно понять этого, пока сама не попробуешь, а уж попытавшись один раз, никогда не забудешь.
  
  Когда несешь корзинку с бельем и выходишь на улицу, от простынь валит пар, верхние простыни такие теплые, что ты даже подумаешь (если никогда не делала этого прежде): «О, все на так уж и плохо». Но к тому времени, когда ты повесишь первую простыню, да еще на шесть прищепок, парок исчезает. Простыни все еще влажные, но теперь они уже холодные, очень. И пальцы у тебя тоже мокрые и тоже холодные. Но ты вешаешь следующую простыню, и следующую, пальцы у тебя краснеют, деревенеют, их движение замедляется, плечи начинают болеть, а рот, в котором зажаты прищепки, чтобы освободить руки, которым нужно хорошо развесить эти проклятые простыни, начинает сводить судорога, но самое ужасное — это, конечно, пальцы. Если бы они просто онемели, все было бы по-другому. Ты почти желаешь этого. Но пальцы сначала краснеют и, если простынь достаточно много, то становятся бледно-лилового цвета, как лепестки таинственной лилии. К окончанию всей процедуры руки в полном смысле этого слова превращаются в клешни. Однако самое ужасное, что ты знаешь, что случится, когда ты наконец-то вернешься в дом с пустой корзинкой и с ощущением жара, сжигающего твои руки.
  
  Сначала пальцы начинает покапывать, потом в местах их соединения с ладонью появляется пульсация — однако чувство это настолько глубокое, что скорее напоминает плач, чем простую пульсацию; как бы мне хотелось объяснить тебе так, чтобы ты понял, Энди, но я не смогу. Похоже, Нэнси Бэннистер понимает, хотя и не совсем, потому что одно дело вывешивать белье зимой на материке, и совсем другой коленкор, когда это приходится делать на острове. Когда руки начинают согреваться, то кажется, что в них завелся целый рой разъяренных пчел. Поэтому ты растираешь их каким-нибудь кремом и ждешь, когда же пройдет зуд, к тому же ты знаешь, что абсолютно неважно, сколько втереть в руки крема или обыкновенного бараньего жира; к концу февраля кожа на руках уже настолько потрескавшаяся, что ранки начинают кровоточить, если сжать ладонь в злой кулак. А иногда, даже после того как руки отошли от холода и ты уже лежишь в кровати, тебя может разбудить плач рук, ноющих от воспоминаний о пережитой боли.
  
  Тебе кажется, я шучу? Можешь смеяться сколько угодно, если тебе смешно, но мне что-то не хочется. Этот плач можно даже услышать — так всхлипывают малые дети, потерявшие свою мать. Звук исходит из таких глубин, а ты просто лежишь и прислушиваешься, отчетливо сознавая, что ты все равно снова выйдешь на мороз, ничто не сможет помешать этому, ведь все это женская работа, которую не может понять ни один мужчина, да он и знать не хочет об этом.
  
  А пока ты проходишь через весь этот ад: немеющие руки, лиловые пальцы, ноющие плечи, сопли, текущие из носа и замерзающие на кончике губы, — чаще всего Вера стоит или сидит в своей спальне и взирает на все. Лоб нахмурен, губы искривлены, а руки нервно потирают одна другую — все ее существо пребывает в таком напряжении, как будто идет сложнейшая хирургическая операция, а не простое развешивание простынь для просушки на ледяном зимнем ветру. Сначала она изо всех сил пытается сдерживаться, но внутри у нее все начинает кипеть, и, не выдержав. Вера распахивает окно спальни, высовывается наружу, холодный восточный ветер откидывает ее седые волосы назад, и она вопит «Шесть прищепок! Помни, ты должна вешать на шесть прищепок! Не дай Бог ветер сдует мои новые простыни на землю! Ты попомнишь меня тогда! Тебе лучше сделать все как надо, я все вижу и считаю!»
  
  К началу марта я уже мечтала только об одном: взять топорик и врезать им между глаз этой громкоголосой суке. Иногда я даже видела, как убиваю ее, но мне кажется, какая-то часть Веры ненавидела себя за эти крики — так же как и я вся тряслась от злости, выслушивая ее вопли.
  
  Это было первой причиной, почему Вера была сукой, — она просто не могла удержаться от этого. Действительно, ей было даже хуже, чем мне, особенно после сердечных приступов. К тому времени стирки было уже меньше, но она все равно так же бесновалась; как и раньше, хотя большинство комнат были уже закрыты, а постельное белье убрано в шкафы.
  
  Но самым ужасным для нее было то, что к 1985 году уже прошло то время, когда она могла удивлять и поражать людей, — к тому времени она уже полностью зависела от меня. Если я не подниму ее из кровати и не посажу в инвалидную коляску, то она так и пролежит весь день. Дело в том, что Вера сильно поправилась — со ста тридцати (столько она весила в начале шестидесятых) стала весить сто девяносто, превратившись в рыхлый, колышущийся бочонок, заплывший жиром. Многие на закате своих лет худеют, превращаясь в высохшую воблу, — кто угодно, но только не Вера Донован. Доктор Френо говорил, что это происходит потому, что ее почки отказываются выполнять положенную им работу. Наверное, так оно и было, но сколько было дней, когда я считала, что она толстеет только для того, чтобы досадить мне.
  
  Но и это еще не все; ко всему прочему она почти ослепла. Сердечные приступы сделали свое дело. Острота зрения, которой так гордилась Вера, пропала. Правда, иногда она немного видела левым глазом и чертовски хорошо — правым, но большую часть времени, как говорила сама Вера, она смотрела как бы сквозь плотный серый тюль. Представляешь, как это сводило ее с ума, ее, которая всегда и вечно за всеми приглядывала. Несколько раз Вера даже плакала из-за этого, а ведь она была твердым орешком, ее нелегко можно было довести до слез… даже после стольких лет страдании, когда жизнь пыталась поставить ее на колени, Вера все еще оставалась сильной духом.
  
  Что, Фрэнк? Старческий маразм?
  
  Я не знаю этого наверняка, и это правда. Но я так не думаю. Но если это и так, то это не было похоже на старческий маразм, как это бывает у обыкновенных людей. И это я говорю вовсе не потому, что если это окажется правдой, то судья при подтверждении ее завещания сможет доказать его неправомочность. Пусть он подотрет себе задницу этой бумажкой; я хочу только одного, выбраться из всего этого дерьма, в которое Вера впутала меня. Но я все равно утверждаю, что чердак у нее не был абсолютно пуст, даже в последний момент. Может быть, несколько комнат и были сданы в наем, но нельзя было сказать, что у нее не все дома.
  
  Я это утверждаю в основном потому, что бывали дни, когда она соображала так же хорошо, как и в молодости. Обычно в эти дни она и видела отлично, и помогала поднять себя с постели, и даже проделывала несколько шагов до кресла-каталки. Так что в такие дни Вера вовсе не напоминала мешок с пшеном. Я пересаживала ее в кресло-каталку, чтобы сменить белье на кровати, а она с удовольствием подъезжала к своему окну — тому, которое выходило в сад и с которого открывался вид на гавань. Однажды Вера сказала мне, что сошла бы с ума, если бы ей пришлось днями и ночами лежать в кровати, глядя на потолок и стены спальни, и я верю ей.
  
  Но были, конечно, и другие дни — дни, когда она не только не узнавала меня, но и вряд ли понимала, кто она сама такая. В такие дни Вера напоминала лодку, сорвавшуюся с прикола, только вот океаном, в котором она заблудилась, было время — например, она думала, что сейчас утро 1947 года, хотя на дворе был вечер 1974-го. Но ведь были же у нее и хорошие дни. Хотя со временем их становилось все меньше и меньше, а приступы все учащались и учащались — удар, как называют их старики, — но все же были и дни просветления. Ее хорошие дни одновременно были плохими для меня, потому что тогда она проявляла всю свою паскудную сущность, если я позволяла ей делать это.
  
  Вера была подлой. И это вторая причина, почему она была сукой. Эта женщина, если хотела, могла быть такой склочницей, что вам и не снилось. Даже прикованная к постели, закутанная в пеленки и прорезиненные трусы, она могла быть настоящей Горгоной. Кутерьма, которую создавала Вера в дни уборки, может послужить вполне наглядным примером. Она не устраивала головомойки каждую неделю, но, клянусь Богом, она слишком часто учиняла их по четвергам, чтобы это могло быть простым совпадением.
  
  По четвергам в доме Донованов производилась генеральная уборка. У них огромный дом — невозможно по-настоящему оценить его размеры, не побывав внутри, — но большей частью дома теперь не пользуются. Дни, когда полдюжины девушек с подобранными под косынку волосами натирали полы, мыли окна, снимали паутину с потолка, давным-давно прошли. Иногда я заглядываю в эти мрачные комнаты, смотрю на зачехленную мебель и вспоминаю, как выглядел этот дом в пятидесятые, когда летом здесь устраивались вечеринки и на лужайке перед домом развешивались разноцветные японские фонарики — как я отлично помню это! — у меня мороз идет по коже. Под конец яркие краски всегда уходят из жизни, задумывались ли вы над этим когда-нибудь? Под конец все выглядит таким серым и тусклым, как заношенное платье.
  
  Последние четыре года единственной открытой частью дома оставались кухня, главная гостиная, столовая, солярий, откуда открывался вид на бассейн и патио, и четыре спальни на втором этаже — ее, моя и две комнаты для гостей. Эти две спальни не отапливались зимой, но содержались в чистоте и порядке на тот случай, если вдруг дети приедут проведать Веру.
  
  Даже в последние несколько лет я нанимала двух девушек из поселка помогать мне в дни уборки. Служанки менялись очень часто, но где-то с 1990 года это всегда были Шона Уиндхэм и Сюзи, сестра Фрэнка. Я не могу управиться без них, хотя до сих пор большую часть работы делаю сама и ко времени ухода девушек домой после уборки по четвергам почти валюсь с ног от усталости. Работы, однако, остается еще уйма — погладить, составить список покупок на пятницу и, конечно, приготовить ужин для Ее Милости. Как говорится, дураков работа любит.
  
  Только перед любыми такими вещами вылазила вся ее сучья сущность.
  
  Тело ее функционировало регулярно. Я подсовывала судно под Веру каждые три часа, и она старалась изо всех сил. В полдень в горшке, кроме мочи, оказывался твердый комочек испражнений.
  
  В любые дни, кроме четвергов.
  
  Не каждый раз, но по четвергам, когда Вера чувствовала себя достаточно хорошо, я могла рассчитывать на большие неприятности… и на боль в позвоночнике, из-за которой я всю ночь не могла сомкнуть глаз. Даже анацин-3 не помогал. Всю свою жизнь я была здорова как лошадь, и до сих пор я здорова, но шестьдесят пять — это шестьдесят пять. И ничего с этим не поделаешь. В шесть часов утра я вытаскивала из-под Веры судно и обнаруживала там всего несколько капель вместо обычной половины содержимого этой посудины. То же самое в девять. А в полдень вместо мочи и колбаски там вообще могло ничего не оказаться. Тогда я начинала понимать, что мне предстоит вынести. Единственными днями, в которые я четко знала, к чему мне готовиться, были те, когда я не выносила мочу из-под Веры в ночь со среды на четверг.
  
  Я вижу, что ты сдерживаешься, чтобы не рассмеяться, Энди, оставь это — смейся, если тебе смешно. Хотя лично мне было не до смеха, но теперь все закончилось, а то, о чем ты думаешь, — не что иное как правда.
  
  Этот драный мешок сам вел счет своему дерьму, похоже было, что она копила, чтобы навалить все за один раз, — наверное, для Веры это было своеобразным развлечением… но только я должна была вечно отступать. Отступать, хотела я того или нет.
  
  Большую часть дня в четверг я занималась тем, что носилась как угорелая вверх по лестнице, пытаясь вовремя подоспеть к ней, и иногда мне это даже удавалось. Но что бы ни происходило с ее зрением, слух у нее оставался отличным, и она знала, что я никогда не позволю ни одной девушке из поселка пылесосить ее великолепный абиссинский ковер. И когда она слышала, что я включаю пылесос в гостиной, она приподнимала свою старую, уставшую фабрику по производству дерьма и начинала платить дивиденды.
  
  Но потом я все-таки придумала способ подстеречь ее. Я кричала одной из девушек, что решила пропылесосить в гостиной. Я кричала достаточно громко, даже если обе девушки находились рядом в столовой. Потом я включала пылесос. но вместо того, чтобы пользоваться им, поднималась по лестнице и замирала на верхней ступеньке, держась рукой за перила и напоминая преследователя бандитов, притаившегося и поджидающего свою добычу.
  
  Пару раз я поднялась слишком быстро. Так что моя хитрость ни к чему не привела. Это было похоже на дисквалификацию бегуна за ложный старт. Нужно было ворваться тогда, когда мотор будет работать уже достаточно быстро, чтобы его можно было мгновенно остановить, но до того, как она успеет навалить в свои огромные трусы. И я преуспела в этом. Вы бы тоже наловчились, если бы знали, что вам придется поднимать стодевяностофунтовую тушу старой леди, если вы ошибетесь во времени. Похоже было, что вы имеете дело с ручной гранатой, начиненной дерьмом вместо взрывчатки.
  
  Я поднялась наверх; Вера лежала на кровати (рот перекошен, лицо покраснело от напряжения, локти зарылись в матрас, ладони сжаты в кулаки) и стонала:
  
  «М-м-м-ма! М-м-м-а-а-а! МММААА!»
  
  Я вам вот что скажу: единственное, что ей было нужно, так это пара полосок свисающей с потолка клейкой бумаги, чтобы ловить мух, и каталог мод, чтобы она могла просматривать его прямо в постели.
  
  О Нэнси, перестань прикусывать щеки — как говорят, лучше уж вынести все наружу и пережить стыд, чем держать это в себе и переносить боль. К тому же в этом есть и действительно смешная сторона; дерьмо всегда смешно. Спроси любого ребенка. Конечно, когда все уже позади, мне тоже немного смешно, а это уже кое-что, разве не так? Неважно, что я оказалась в такой тяжелой ситуации, зато Дерьмовые Четверги Веры Донован наконец-то больше не имеют ко мне никакого отношения.
  
  Как она могла быть сумасшедшей, если слышала мое приближение? Она была такой же сумасшедшей, как медведь, забирающийся в улей за медом,
  
  — Что ты делаешь наверху? — спрашивала меня Вера капризно-ворчливым тоном, к которому она прибегала, когда я ловила ее на горячем. — Сегодня день генеральной уборки. Долорес! Иди, занимайся своим делом! Я не звонила, и ты не нужна мне!
  
  Но теперь я уже не боялась Веры.
  
  — А мне кажется, я нужна тебе, — отвечала я. — Это ведь не «Шанелью № 5» несет от твоей задницы, ведь так?
  
  Иногда Вера пыталась даже ударить меня по рукам, когда я вытягивала из-под нее простыню и одеяло. Она пронзала меня взглядом, будто хотела превратить меня в камень, если я не оставлю ее в покое, нижняя губа Веры отвисала и дрожала от обиды, как у ребенка, не желающего идти в школу. Однако ничто не могло остановить меня. Кого угодно, но только не Долорес, дочь Патриции Клейборн. Я вытаскивала из-под нее простыню за три секунды, и не больше пяти секунд уходило на то, чтобы стянуть с Веры трусы, била она меня по рукам или нет. В большинстве случаев после короткого сопротивления Вера сдавалась, потому что была поймана на горячем, и мы обе знали об этом. Оснащение Веры было уже настолько старо, что процесс, набравший обороты, уже невозможно было повернуть вспять, Я подставляла под нее судно, и когда спускалась вниз, чтобы теперь уже действительно пропылесосить ковер, Вера была абсолютно пуста, к тому же — куда девался весь ее капризно-приказной тон! Вера знала, что на этот раз проиграла, а больше всего на свете она ненавидела проигрывать. Даже впав в детство, эта мадам страдала от подобных неудач.
  
  Некоторое время все так и продолжалось, и я уже начала думать, что выиграла не только пару баталий, но и всю войну в целом. Но, по-видимому, я еще плохо знала Веру.
  
  Подошел день уборки — это было года полтора тому назад — когда я все сделала, как всегда, и приготовилась к забегу наверх и к тому, чтобы застукать ее. Мне даже начинала в какой-то мере нравиться все это; так часто случалось и в прошлом, особенно когда у нас с ней бывали минуты перемирия. К тому же я знала, что на этот раз Вера планирует целый «торнадо» из дерьма, если, конечно, я не поспею вовремя. Все было как всегда, кроме одного: у нее был не просто день просветления, а целая неделя. Вера вела себя вполне разумно — в понедельник она даже попросила положить дощечку на ручки ее кресла, чтобы разложить парочку пасьянсов, совсем как в былые дни. Но по мере того, как наполнялся ее кишечник, настроение все больше и больше ухудшалось; а ведь она ничего не выдавливала из себя с самых выходных. Я понимала, что именно в этот четверг Вера постарается воздать мне сполна.
  
  Когда я в полдень вытянула из-под нее судно и увидела, что оно сухое, как обглоданная кость, я сказала ей:
  
  — Не кажется ли тебе, Вера, что ты сможешь сделать кое-что, если как следует поднатужишься?
  
  — О Долорес, — ответила Вера, глядя на меня мутно-голубыми глазами с выражением такой невинности, которая может быть только у маленького козленка, — я и так старалась изо всех сил, мне даже стало больно. Скорее всего, у меня запор.
  
  Я сразу же согласилась с Верой:
  
  — Наверное, так оно и есть, и если ты не сможешь облегчиться в ближайшее время, мне придется скормить тебе целый флакончик слабительного.
  
  — Но мне кажется, что все обойдется само собой, — возразила Вера и улыбнулась. К тому времени она была абсолютно беззубой, не могла Вера носить и протезы, если не сидела в кресле, так как могла проглотить вставные челюсти и задохнуться. Когда она улыбалась, лицо ее напоминало печеное яблоко. — Ты знаешь меня, Долорес, — я считаю, что природа сама справится с проблемой.
  
  — Я отлично знаю тебя, — пробормотала я.
  
  — Что ты сказала, дорогая? — спросила Вера таким сладким голоском, что ее устами да мед бы пить.
  
  — Я сказала, что не могу стоять и ждать, когда ты опорожнишься, — ответила я. — У меня много работы по дому. Ты ведь знаешь, сегодня у нас генеральная уборка.
  
  — Неужели? — притворно удивившись, спросила Вера, как будто не знала, какой сегодня день, с того самого мгновения, как только проснулась. — Тогда иди работай, Долорес. Как только потребуется, я позову тебя.
  
  «Клянусь, что позовешь, — подумала я, — но только минут через пять после того, как это случится». Но, конечно же, этого я не сказала; я просто спустилась вниз. Я достала пылесос из кладовой, отнесла его в гостиную и подключила к розетке. Однако я не сразу открыла боевые действия; несколько минут я просто вытирала пыль. Я могла положиться на свое чутье, я ждала, когда нечто внутри меня подскажет, что пришло время действовать.
  
  Когда это нечто заговорило и сказало, что уже пора, я крикнула Сюзи и Шоне, что собираюсь пылесосить ковер. Я кричала так громко, что меня могли услышать даже жители близлежащей деревушки, а не только Королева-Мать, лежащая наверху. Включив пылесос, я поднялась по лестнице и долго ждать в этот раз не стала — самое большее тридцать или сорок секунд. Я знала, что, услышав угрозу, Вера поторопится. Поэтому, поднимаясь по лестнице, я перескакивала через две ступеньки, и что вы себе думаете?
  
  Ничего! Ни-че-го.
  
  Кроме… Кроме того, как она смотрела на меня, вот и все. Так спокойно, но уверенно и удовлетворенно.
  
  — Ты что-то забыла, Долорес? — проворковала Вера.
  
  — Ага, — ответила я, — я забыла бросить эту работу пять лет назад. Прекрати это, Вера.
  
  — Прекратить что, дорогая? — спросила она, щуря глаза, как будто не имела ни малейшего представления, о чем идет речь.
  
  — Прекрати меня разыгрывать, вот что. Скажи мне прямо — нужно тебе судно или нет?
  
  — Нет, — ответила Вера самым правдивым тоном, на какой только была способна. — Я уже сказала тебе это! — Она еще раз улыбнулась мне. Вера не сказала ни слова, но ей и не нужно было ничего говорить. «Я провела тебя, Долорес, — говорил ее вид, — я отлично провела тебя».
  
  Но я не сдалась. Я знала, что в ее кишках накопилось достаточно дерьма, и я знала, что Вера отлично отыграется на мне, если начнет раньше, чем я успею подсунуть под нее судно. Поэтому я спустилась вниз и подождала минут пять возле включенного пылесоса, а потом снова побежала. Но только на этот раз Вера уже не улыбнулась мне, когда я вошла. Она лежала на боку и спала… или мне это только показалось. Я действительно подумала, что она задремала. Вера обманула меня, а знаете, что говорят умные люди: обманешь меня однажды — позор тебе, обманешь меня дважды — позор мне.
  
  Когда я спустилась вниз второй раз, я действительно принялась пылесосить ковер. Закончив работу, я убрала пылесос на место и отправилась проверить Веру еще раз. Она сидела в кровати, откинув одеяло и спустив прорезиненные трусы на жирные ляжки. Наделала ли она в штаны? Великий Боже! Вся кровать была в дерьме, сама она была измазана дерьмом, дерьмо было на ковре, на кресле-каталке, на стенах. Даже на занавесках было дерьмо. Было похоже, что она набирала дерьмо пригоршнями и разбрасывала его, как дети бросают друг в друга грязью, купаясь в пруду.
  
  Взбесилась-ли я? Да я орала как сумасшедшая!
  
  — О Вера! Ах ты грязная СУКА! — орала я на нее. Я не убивала ее, Энди, но если я когда-нибудь и сделала бы это, то именно в тот день, когда увидела, во что она превратила комнату, и когда вдыхала тот запах. Правильно, я хотела убить ее; нет смысла обманывать. А она просто смотрела на меня с тем самым идиотским выражением, какое бывало у нее, когда ум начинал подшучивать над ней… но я отлично видела чертиков, пляшущих в ее глазах, и я отлично знала, кто и над кем подшучивает в этот раз. Обманешь меня дважды — позор мне.
  
  — Кто это? — спросила меня Вера. — Бренда, это ты, дорогая? Что, снова коровы разбрелись?
  
  — Ты прекрасно знаешь, что на три мили вокруг нет ни одной коровы с 1955 года! — заорала я. Я пересекла комнату огромными шагами, и это было ошибкой, потому что одной туфлей я угодила в кучу дерьма, поскользнулась и упала на спину. Если бы я дошла до кровати, я действительно могла бы убить ее; я бы просто не смогла остановиться. Тогда я могла даже подорвать весь этот дом к чертям собачьим.
  
  — Не-е-е-е-т, — ответила она, пытаясь подражать тону беззащитной старенькой леди, каковой она и была большую часть времени. — Не-е-е-е-т. Я ничего не вижу, к тому же у меня так сильно расстроился желудок. Мне кажется, у меня понос. Это ты, Долорес?
  
  — Конечно, это я, старая вешалка! — ответила я, надрываясь от крика. — Я тебя просто убью!
  
  Представляю, как Сюзи Пролкс и Шона Уиндхэм подслушивали тогда, стоя на лестнице, да вы уже и так успели допросить их, а уж они-то постарались подвести меня под монастырь. И не надо рассказывать мне сказки, Энди; у тебя такое правдивое, открытое лицо.
  
  Вера поняла, что ей не удалось провести меня, по крайней мере на этот раз, поэтому она перестала прикидываться, как будто она совсем плоха, и перешла к самообороне. К тому же я, наверное, ее напугала. Оглядываясь назад, я тоже боюсь самой себя — но, Энди, если бы ты видел эту комнату! Как после обеда в аду.
  
  — Я знаю, что ты это сделаешь, — заорала Вера в ответ. — Однажды ты действительно сделаешь это, ты, мерзкая сварливая карга! Ты убьешь меня так же, как убила своего мужа!
  
  — Нет, мэм, — ответила я, — Не так. Когда я буду готова убрать тебя, я не буду утруждать себя приготовлениями, чтобы убийство выглядело как несчастный случай, — я просто вышвырну тебя из окна, и одной вонючей сукой на земле станет меньше.
  
  Я схватила ее за грудки и приподняла, как будто я была Суперледи. Признаюсь, ночью поясница дала о себе знать, а на следующее утро я еле ходила, настолько сильной была боль. Я ездила к костоправу, он мне что-то вправил, после чего спину немного отпустило, но окончательно я так и не поправилась. Однако в тот момент я абсолютно ничего не чувствовала. Я вытащила Веру из кровати, как будто я была маленькой девчушкой, а она — пластмассовой куклой. Вера буквально тряслась от страха, и только понимание того, что она действительно испугалась, помогло мне взять себя в руки, но я была бы грязной обманщицей, если бы не сказала, что обрадовалась, увидев, насколько она напугана.
  
  — О-ой-и-и! — визжала Вера. — О-о-о-ой-ии, не-е-е-т! Не выкидывай меня из окна! Не вышвыривай меня, не смей! Отпусти меня! Мне больно, Долорес! О-О-ОЙ-ИИ, ОТПУСТИ МЕНЯ-Я-Я!
  
  — Ах ты дрянь ползучая, — выкрикнула я и швырнула ее в кресло-каталку так сильно, что могла бы выбить ей зубы… если бы они у нее еще были. — Посмотри, что ты наделала. И не пытайся убедить меня, будто ты не видишь, потому что я знаю, ты видишь. Просто посмотри!
  
  — Извини, Долорес, — невнятно произнесла Вера. Она начала бормотать что-то, но я видела эти подлые танцующие искорки в ее глазах. Я видела их так же, как иногда можно увидеть рыбу сквозь толщу чистой воды, если, плывя в лодке, перегнуться через край и посмотреть в глубину. — Извини, я не хотела делать этого, я просто хотела помочь. — Вера всегда говорила так, когда она накладывала в постель, а потом размазывала дерьмо по простыням… однако в тот день она впервые решилась порукоприкладствовать. Я просто пыталась помочь, Долорес, — ну просто Божий одуванчик.
  
  — Сиди молча, — отрезала я. — Если ты действительно не хочешь вылететь из окна, то тебе лучше послушаться меня. — Я даже не сомневалась, что обе эти девчонки стояли на лестнице и ловили каждое мое слово. Но в тот момент я просто кипела от злости, чтобы обращать внимание на подобные вещи.
  
  У Веры хватило ума, чтобы заткнуться, как я ей и сказала, но вид у нее был очень довольный — а почему бы и нет? Она ведь сделала что хотела, — в этот раз именно она выиграла битву. И стало ясно как Божий день, что война вовсе не окончена. Я начала приводить комнату в порядок. На это ушло часа два, и к тому времени, когда я закончила, спина моя пела «Ave Maria».
  
  Я уже рассказывала вам о простынях и по вашим лицам догадалась, что кое-что вы все же поняли. Труднее понять ее упорное стремление к такому беспорядку. Я имею в виду, что само дерьмо не колет мне глаза. Конечно, оно не благоухает ароматом роз, к тому же с ним нужно быть очень осторожным, потому что оно несет в себе микробы, как и сопли, слюна или зараженная кровь, но оно все же смывается. У кого был маленький ребенок, тот знает, что дерьмо очень легко отмывается. Так что дело было вовсе не в этом.
  
  Самое ужасное — это то, насколько Вера была подлой в этом отношении. Насколько хитроумной. Она ждала благоприятного случая, а когда удача сопутствовала ей, то тут уж Вера разворачивалась вовсю, к тому же действовала она очень быстро, так как знала, что я не дам ей слишком много времени. Она совершала свои проделки целенаправленно, понимаешь, куда я клоню, Энди? Насколько позволяли ее затуманенные мозги, Вера заранее планировала свои действия — именно это камнем лежало у меня на сердце и угнетало мой дух, когда я убирала за ней. Пока я снимала все с кровати; пока я несла обгаженный матрас и перепачканные простыни и наволочки в комнату для стирки; пока я скребла пол, стены и подоконники; пока я снимала шторы и вешала новые; пока я снова застилала ей постель; пока я, сцепив зубы, мыла ее и надевала на нее чистую ночную рубашку и трусы и снова перекладывала ее на кровать (а она не только не помогала мне, но просто повисала на моих руках, хотя я отлично знала, что это был один из тех дней, когда она могла помочь мне, если бы захотела); пока я мыла пол и эту ее проклятую коляску — теперь я уже действительно должна была скрести, так как к тому времени лепешки уже успели присохнуть, — пока я делала все это, на сердце у меня лежал камень, а настроение хуже некуда. И это она тоже знала.
  
  Она знала это и была счастлива.
  
  Когда тем вечером я вернулась домой, то приняла анацин-3 от болей в спине, а потом легла в кровать, свернувшись калачиком, несмотря на невыносимую боль, и плакала, плакала, плакала. Казалось, я никогда не смогу остановиться. Никогда — по крайней мере после того старого дела с Джо — я не чувствовала себя такой разбитой и безнадежно несчастной. И такой пугающе старой.
  
  Это вторая причина, почему Вера была сукой — из-за ее подлости.
  
  Что ты сказал, Фрэнк? Делала ли она то же самое еще? Какой же ты наивный. Она сделала то же самое на следующей неделе, и через неделю снова. Потом не было так плохо, как в первый раз, частично потому, что она не могла уже сохранять такие большие дивиденды, а частично потому, что я уже была готова к этому. Я снова плакала ночью, когда это случилось во второй раз, и тогда, лежа в кровати и чувствуя себя несчастной и разбитой, я приняла решение. Я не знала, что случится с ней и кто будет заботиться о ней, но тогда меня не волновал такой вздор. Что касалось меня, то Вера могла страдать до самой смерти, лежа в своей загаженной постели.
  
  Засыпая, я все еще всхлипывала, потому что мысль отделаться от Веры — несмотря на все мои благие порывы — только ухудшила мое настроение, но, проснувшись, я неожиданно почувствовала себя просто отлично. Мне кажется, это правда, что мозг человека не засыпает, даже если нам так и кажется; мозг продолжает думать, иногда у него это получается даже лучше, если постовой в его голове не надоедает ему обычной болтовней — что нужно сделать, что приготовить на завтрак, что посмотреть по телевизору и тому подобной чепухой. Это должно быть правдой, потому что причиной хорошего настроения, когда я проснулась утром, было то, что я знала, как Вера провела меня. Единственной причиной, почему я не поняла этого раньше, было то, что я недооценивала ее — да, даже я, которая знала, какой хитрой могла быть Вера время от времени. А как только я поняла ее трюк, то уже знала, что делать.
  
  Мне было очень тяжело от мысли, что придется доверить одной из девушек пылесосить абиссинский ковер. Причина была в шуме пылесоса. Вот что я поняла, когда проснулась тем утром. Я уже говорила вам, что слух у нее был отличный; именно шум, производимый пылесосом, подсказывал Вере, действительно ли я пылесосю ковер или стою на верхней ступеньке, на стартовой отметке. Если пылесос просто включить, то звук будет такой: «зуууууу». Но когда ты пылесосишь ковер, то слышно два звука, и они плещутся, как волны. «ВХУУП» — когда толкаешь шланг вперед. И «зууп» — когда оттягиваешь шланг назад, готовясь к новому движению. «ВХУУП — зууп, ВХУУП — зууп, ВХУУП — зууп».
  
  Эй, вы, оба, хватит вам кусать губы — лучше посмотрите на то, как улыбается Нэнси. По вашим лицам сразу можно понять, что вы никогда не держали пылесоса в руках. Если тебе действительно это кажется таким забавным, Энди, попробуй сам. И ты услышишь этот звук, однако представляю, как Мария упадет замертво, застав тебя за чисткой ковра в гостиной.
  
  Тем утром я поняла, что она не только прислушивается, когда заработает пылесос, потому что толку от этого мало. Она ждет, когда же пылесос загудит так, как он и должен гудеть во время работы. И она не начинает разыгрывать свои грязные шуточки, пока не услышит тот специфический волнообразный звук:
  
  «ВХУУП — зууп».
  
  Я просто заразилась этой мыслью, но не могла сразу же опробовать ее, потому что именно тогда она опять стала чувствовать себя хуже и некоторое время справляла нужду прямо в судно. И я уже начала бояться, что теперь ей уже не выбраться из душевного разлада. Я знаю, насколько смешно это звучит, потому что управляться с Верой было намного проще и легче, когда она находилась в сдвинутом состоянии ума, но когда человек загорается подобной идеей, то он хочет обязательно проверить ее. И вы знаете, я чувствовала нечто к этой суке, кроме простого желания проучить ее. После сорока лет, проведенных вместе, было бы странно, если бы я ничего не чувствовала. Однажды она связала мне плед — это было задолго до того, как ей стало значительно хуже, но плед до сих пор лежит на моей кровати, и он отлично согревает в холодные февральские ночи, когда снаружи вовсю разыгрывается непогода.
  
  Через месяц или полтора после того, как я проснулась с этой новой мыслью, Вера начала постепенно приходить в себя. Она смотрела «Джеопарди»[42] по маленькому телевизору, стоявшему в ее спальне, и бушевала, если игроки не знали, кто был президентом во время испано-американской войны или кто играл Мелани в «Унесенных ветром». Она начала молоть старый вздор насчет того, что дети могут приехать погостить к ней перед Днем Труда. И, конечно, Вера настаивала на том, чтобы я посадила ее на стул, откуда ей будет удобнее наблюдать за тем, как я развешиваю простыни, и убеждаться, что я пользуюсь шестью прищепками, а не четырьмя.
  
  Затем наступил четверг, когда в полдень я вытянула из-под нее судно, такое же сухое, как обглоданная кость, и такое же пустое, как обещания продавца машин. Не могу пересказать, как я обрадовалась, увидев этот пустой горшок. «Вот тут-то мы и начнем, старая лиса, — подумала я. — Теперь-то мы посмотрим». Я спустилась вниз и позвала Сюзи Пролкс в гостиную.
  
  — Я хочу, чтобы ты сегодня пылесосила здесь, Сюзи, — сказала я ей.
  
  — Хорошо, миссис Клейборн, — ответила она. Именно так обе девушки звали меня, Энди, — да и большинство местных жителей тоже зовут меня так. Я никогда не настаивала на этом, но так уж получилось. Похоже, они думают, что я была замужем за парнем по фамилии Клейборн… или, может быть, я просто хочу верить, что большинство из них не помнят Джо, хотя многие помнят его слишком хорошо. Лично мне все равно, так или иначе; мне кажется, у меня есть право верить в то, во что я хочу верить. В конце концов, я была замужем за ублюдком.
  
  — Я не возражаю, — продолжала Сюзи, — но почему вы шепчете?
  
  — Не обращай внимания, — ответила я, — просто говори тише. И ничего не разбей, Сюзанна Эмма Пролкс.
  
  Ну так вот, она вспыхнула до корней волос, став похожей на пожарную машину; это выглядело очень смешно.
  
  — Откуда вы знаете, что мое второе имя — Эмма?
  
  — Это не твое дело, — отрезала я. — Я прожила на Литл-Толле целую прорву лет, и нет конца тому, о ком и что я знаю. Просто будь внимательной и осторожной, не поцарапай мебель и не разбей вазы из флорентийского стекла, а больше тебе не о чем беспокоиться.
  
  — Я буду очень осторожной, — ответила Сюзи. Я включила пылесос, потом вышла в холл, сложила ладони рупором и крикнула:
  
  — Сюзи! Шона! Я собираюсь пылесосить ковер!
  
  Конечно, Сюзи стояла рядом со мной, и, надо вам сказать, лицо у девушки было сплошным вопросительным знаком. Я просто помахала ей руками, показывая, чтобы она занималась своим делом и не обращала на меня внимания. Сюзи послушалась.
  
  На цыпочках я поднялась по лестнице и замерла на своем посту. Я знаю, насколько это глупо, но я не чувствовала подобного волнения с того самого дня, когда отец в первый раз взял меня на охоту, а ведь тогда мне было лет двенадцать. Ощущение было тем же самым: сердце бешено колотится в груди, а по животу гуляет холодок. В доме у Веры наряду с вазами из флорентийского стекла было много других ценных вещей, но я ни на секунду не засомневалась в честности Сюзи. Вы мне верите?
  
  Я заставила себя выждать как можно дольше — минуту или даже полторы. А затем я ворвалась. И когда я влетела в спальню, так оно все и было: красное лицо, от потуг глаза превратились в щелочки, ладони сжаты в кулаки. Вера моментально открыла глаза, услышав, как открылась дверь. Жаль, что у меня не было фотоаппарата, — зрелище стоило того.
  
  — Долорес, ты сейчас же выйдешь отсюда, — завизжала она. — Я пытаюсь вздремнуть, но я не смогу сделать этого, если ты будешь врываться ко мне, как разъяренная тигрица, каждые двадцать минут!
  
  — Хорошо, — ответила я, — я уйду, но сначала я подставлю под тебя горшок. Судя по запаху, это единственное, что сейчас нужно твоему организму.
  
  Вера ударила меня по рукам и начала осыпать проклятиями — о, на проклятия Вера была великой мастерицей! — но я не слишком-то обращала на это внимание. Я моментально подставила под нее судно, и, как говорится, все произошло просто великолепно. Когда дело было сделано, я посмотрела на Веру, а она — на меня, и ничего не надо было говорить. Видите ли, мы слишком долго знали друг друга.
  
  «Вот так-то, старая карга, — говорило мое лицо. — Я снова застукала тебя, как тебе это нравится?»
  
  «Не очень, Долорес, — отвечало ее лицо, — но все в порядке; только потому, что ты поймала меня, не думай, что и дальше у тебя это получится».
  
  Однако мне это удалось. Было еще несколько приключений, но ничего подобного тому случаю, о котором я рассказывала, когда дерьмо было даже на шторах, больше не случалось. Это была ее последняя победа. Потом дни, когда она хорошо соображала, бывали все реже и реже; даже если и наступали времена просветления, то они были очень короткими. Я спасла свою ноющую спину, но радости мне это не доставило. Вера заставляла меня страдать, но она была человеком, к которому я привыкла и притерлась. Понимаете, о чем я говорю?
  
  Можно еще стакан воды, Фрэнк?
  
  Спасибо. От разговоров так хочется пить. А если ты решишь немного проветрить бутылочку, прячущуюся у тебя в столе, Энди, я ни за что не расскажу.
  
  Нет? Ну что ж, ничего другого я и не ожидала от тебя.
  
  Так о чем я говорила?
  
  Ах, да. О том, какой она была. Третья причина, почему Вера была сукой, — самая ужасная. Она была сукой потому, что была печальной старенькой леди, вынужденной проводить все свое время в спальне на острове, вдалеке от мест и людей, которых она знала большую часть своей жизни. Это было плохо само по себе, но она к тому же теряла разум, ничего не делая… и какая-то часть ее знала, что она похожа на подмытый берег реки, готовый в любую минуту обрушиться в бурный поток.
  
  Видите ли, Вера была очень одинока, и я не понимала — я никак не могла понять, почему она посвятила свою жизнь острову. По крайней мере, до вчерашнего дня. Но она была и подавлена, вот это я отлично понимала. Даже такая, Вера обладала ужасной, пугающей силой, как умирающая королева, до самого конца не желающая расставаться с короной; как будто сам Господь Бог с интересом иногда ослаблял хватку.
  
  У Веры были хорошие и плохие дни — я уже говорила вам об этом. То, что я называю припадками, случалось с Верой как раз в промежутке, когда после нескольких дней просветления она переходила к целой неделе другой жизни в тумане или после одной или двух туманных недель — снова к ясности сознания. Когда происходил такой переход, казалось, что Вера еще нигде не находится… и какая-то часть ее знала об этом. Именно в это время Вера страдала от галлюцинаций.
  
  Если только это были галлюцинации. Теперь я уже не так в этом уверена, как раньше. Может быть, я и расскажу вам об этом, а может быть, и нет — посмотрим, как я буду себя чувствовать, когда подойдет черед этой части рассказа.
  
  Мне кажется, они посещали ее не только по воскресным вечерам или посреди ночи; наверное, я запомнила это время лучше потому, что в доме было очень тихо, и Вера пугала меня до смерти, начиная вопить. Ощущение было такое, будто кто-то вылил на тебя ведро ледяной воды в жаркий летний полдень; до ее криков никогда в жизни я не думала, что мое сердце может разорваться, и никогда до этого я не представляла, что однажды смогу войти к Вере в спальню и найти ее мертвой. Однако то, чего она боялась, не имело никакого смысла. Я знала, что она боится, и я прекрасно знала, чего она боится, но я не могла понять почему.
  
  — Провода! — иногда вопила Вера, когда я входила в спальню. Она вся скрючивалась на кровати, прижимая руки к груди, сморщенные губы западали и дрожали; она была бледна, как привидение, слезы сбегали по морщинистым щекам. — Провода, Долорес, останови провода! — И Вера всегда указывала в одно и то же место… на плинтус в дальнем углу спальни.
  
  Конечно, на самом деле там ничего не было. Но для нее было. Вера видела, как провода пробиваются сквозь стены и тянутся прямо к ее кровати. Все, что нужно было делать, так это сбежать вниз, взять один из ножей для разделки мяса и вернуться с ним в спальню. Я опускалась на колени в углу — или ближе к кровати, если Вера вела себя так, будто провода пробрались поближе, — и делала вид, что отрезаю их. Я делала это, осторожно опуская лезвие, чтобы не повредить великолепный кленовый паркет, пока Вера не затихала.
  
  Затем я подходила к ней и вытирала ей слезы фартуком или платочком, который всегда лежал у Веры под подушкой, целовала ее и говорила:
  
  — Вот так, дорогая, — они ушли. Я отрезала эти проклятые провода. Посмотри сама.
  
  Вера смотрела (хотя в эти дни, должна я вам сказать, она действительно ничего не могла видеть), потом она, все еще всхлипывая, обнимала меня и говорила:
  
  — Спасибо, Долорес. Я думала, что в этот раз они доберутся до меня наверняка.
  
  А иногда Вера называла меня Брендой, когда благодарила, — Бренда была экономкой в балтиморском доме Донованов. Иногда она называла меня Клариссой, которая была ее сестрой, умершей в 1958 году.
  
  Бывали дни, когда, поднимаясь в спальню Веры, я находила ее наполовину свесившейся с кровати и кричащей, что к ней в подушку забралась змея. В другой раз, когда я вошла к ней в комнату, Вера сидела, с головой укрывшись покрывалом, и орала, что окна заворожили солнце, и теперь оно сожжет ее. Иногда Вера даже клялась, что чувствует, как шипят ее загоревшиеся волосы. Неважно, что шел дождь или на улице был непроглядный туман; она уверяла, что солнце изжарит ее заживо, поэтому я опускала шторы и успокаивала Веру, пока она не переставала плакать. Иногда я продолжала сидеть возле нее даже после того, как она успокаивалась, потому что я чувствовала, что она дрожит, как щенок после расправы, учиненной жестокими мальчишками. Она снова и снова просила меня осмотреть ее кожу и сказать, если я увижу ожоги. Я снова и снова повторяла ей, что ничего нет, и только после этого Вера иногда засыпала. А иногда она просто входила в ступор и разговаривала с отсутствующими людьми. Иногда она говорила по-французски, я не имею в виду, что она говорила по-французски так, как говорят на острове. Вера с мужем обожали Париж и ездили туда при любом удобном случае — когда с детьми, а когда и одни… Иногда, пребывая в хорошем настроении, Вера рассказывала о Париже — кафе, ночные клубы, галереи, лодки на Сене — мне нравилось слушать ее. Вера была прекрасной рассказчицей: слушая ее, вы почти видели то, о чем она говорила.
  
  Но самое ужасное — этого она боялась больше всего — было не что иное, как зайчики из пыли. Вы понимаете, о чем я говорю: эти маленькие комочки пыли, собирающиеся под кроватью, в углах и под дверью и напоминающие стайку одуванчиков. Я знала, что Вера боится именно их, даже когда она не говорила об этом, и чаще всего мне удавалось быстренько успокоить ее, но почему она так боялась этих призраков, кем они казались ей на самом деле — этого я не знала, хотя однажды, мне кажется, я поняла. Не смейтесь, но это пришло ко мне во сне.
  
  К счастью, истории с зайчиками из пыли повторялись не так часто, как случаи с солнечными ожогами или проводами в углу, но когда дело касалось их, я знала, что для меня настали тяжелые времена. Я знала, что все дело в зайчиках, даже если это случалось посреди ночи и я спала в своей комнате, плотно закрыв дверь, а Вера начинала стонать. Когда она была помешана на других вещах…
  
  Что, милочка?
  
  Нет, тебе нет нужды придвигать этот сверхсовременный магнитофон ближе; если ты хочешь, я буду говорить громче. Честно говоря, я самая громкоголосая сука, которая только встречалась вам в жизни; Джо любил повторять, что у него только одно желание, когда я прихожу домой, — засунуть комочки ваты в уши. Но от одного воспоминания, как Вера вела себя при появлении зайчиков, меня пробирает дрожь, и если я сбавила тон, так это всего лишь доказывает, что до сих пор я не могу забыть этого. Даже после ее смерти. Иногда я пыталась ругать Веру.
  
  — Почему ты впадаешь в такие глупости, Вера? — говорила я. Но это не было обманом. По крайней мере, Вера не обманывала меня. Я все больше прихожу к мысли о том, как Вера покончила с собой, — она запугала сама себя до смерти этими зайчиками. И, думаю, это не так уж далеко от истины.
  
  Так вот, я начала говорить, что, когда Вера была помешана на других вещах — змее в подушке, солнце, проводах, — она пронзительно кричала. Когда же дело касалось зайчиков, то она визжала, как недорезанный поросенок. В данном случае не было даже слов. Просто душераздирающий визг.
  
  Я вбегала, а она рвала на себе волосы или раздирала себе лицо ногтями и становилась похожей на ведьму. Глаза ее были огромными и всегда смотрели куда-то в угол.
  
  Иногда Вере даже удавалось произнести: «Пыльные зайчики, Долорес! О Господи, пыльные зайчики!» Но чаще всего Вера могла только визжать и безумствовать. Она прикрывала глаза ладонями, а потом снова убирала руки. Казалось, она не может смотреть, но и не смотреть она тоже не в силах, а потом она начинала царапать себе лицо. Я пыталась оторвать ее руки, но чаще всего она все же успевала пустить себе кровь, и каждый раз я удивлялась, как это выдерживает сердце этой старой и тучной женщины.
  
  Однажды Вера просто свалилась с кровати и так и осталась лежать на полу, подвернув ногу. Я вбежала, а она лежит на полу, тарабаня кулаками по полу, как ребенок, бьющийся в истерике, пытаясь подняться. Это был один-единственный раз, когда я вызвала доктора Френо посреди ночи. Он примчался из Джонспорта на катере. Я позвонила ему, так как считала, что Вера сломала ногу, должна была сломать, судя по тому, как та была вывернута, к тому же она чуть не умерла от шока. Но этого не произошло — я не знаю, почему этого не случилось, но Френо сказал, что у нее только вывих, — и на следующий день у Веры начался один из периодов ремиссии, она ничего не помнила о событиях прошлой ночи. Несколько раз, во времена просветлении, я расспрашивала Веру о зайчиках из пыли, но она смотрела на меня так, будто это я сошла с ума, будто она не имеет ни малейшего представления, о чем я говорю.
  
  После нескольких таких случаев я знала, что делать. Как только я слышала, что Вера визжит подобным образом, я вставала с кровати и выходила из спальни — вы же знаете, что моя спальня была рядом с ее, нас разделяла только кладовка, в которой я держала щетку для собирания пыли со времени первого приступа Веры. Я влетала в комнату, размахивая щеткой и вопя во все горло (только так я могла заставить услышать себя).
  
  — Я добралась до них, Вера! — вопила я. — Я добралась до них! Держись!
  
  Я с усердием подметала то место, куда указывала Вера, а потом ради предосторожности подметала вокруг. Иногда она успокаивалась после этого, но чаще всего продолжала кричать, что зайчики все еще прячутся под кроватью. Поэтому я вставала на четвереньки и делала вид, что подметаю и там. Однажды эта глупая, напуганная, жалкая колода чуть не свалилась с кровати прямо на меня, пытаясь наклониться, чтобы посмотреть самой. Она бы раздавила меня, как муху. Вот это была бы комедия!
  
  Однажды, подметя во всех местах, которых она боялась, я показала Вере пустой совок для мусора и сказала:
  
  — Вот, дорогая, видишь? Я подобрала их все до единого.
  
  Сначала Вера взглянула на совок, а потом на меня, она вся дрожала, глаза почти утопали в слезах, напоминая камешки среди бурлящего потока, а потом прошептала:
  
  — О Долорес, они такие серые. Такие ужасные. Убери их. Пожалуйста, убери их!
  
  Я положила щетку и пустой совок около двери в своей спальне, чтобы они были под рукой на всякий случай, а потом вернулась назад, чтобы успокоить Веру. Да и самой успокоиться. А если вы думаете, что это мне было не нужно, то вы попробуйте вскочить в огромном старом музее, каковым был этот дом, среди ночи, когда за окнами завывает ветер, а внутри завывает безумная старуха. Сердце мое билось, как локомотив, я едва переводила дыхание… но я не могла позволить, чтобы Вера увидела, каково мне, иначе она не будет доверять мне, и что нам тогда делать?
  
  Чаще всего после таких приступов я расчесывала Вере волосы — кажется, это успокаивало ее быстрее всего. Сначала она стонала и плакала, а иногда разводила руки в стороны и обнимала меня, утыкаясь лицом мне в живот. Я отлично помню, какими горячими бывали ее щеки и лоб после очередного светопреставления с зайчиками из пыли. И как иногда у меня вся ночнушка была пропитана слезами. Бедная старая женщина! Никто из присутствующих здесь не знает, что значит быть такой старой и видеть дьявола и не мочь объяснить, что это такое, даже себе самой.
  
  Иногда даже полчаса, проведенные около нее с расческой, не помогали. Вера продолжала смотреть мимо меня в угол и очень часто, затаив дыхание, опускала руку в темноту под кроватью и отдергивала ее, как ошпаренная, как будто кто-то пытался укусить ее. Раз или два даже мне показалось, будто я увидела нечто движущееся внизу, и мне пришлось плотно закрыть рот, чтобы не закричать самой. Все, что я увидела, было всего лишь тенью движущейся руки Веры, я знала это, но это только показывает, до какого состояния она меня доводила, не так ли? О да, даже меня, хотя обычно я настолько же тверда, как и громогласна.
  
  Когда ничего уже не помогало, я заглядывала под кровать вместе с ней. Вера обвивала мои руки своими и держалась за меня, положив голову на то, что осталось от моей груди, а я обхватывала ее своими руками и просто поддерживала, пока Вера не засыпала. Тогда я просто выползала из-под нее, очень медленно и осторожно, стараясь не разбудить, и возвращалась в свою комнату. Но были случаи, когда мне не удавалось сделать даже этого — обычно она будила меня воплями среди ночи, и я засыпала рядом с ней.
  
  Именно в одну из таких ночей мне приснился сон о зайчиках из пыли. Только во сне это была не я. Я была ею, прикованной к постели, такой тучной, что не могла даже повернуться без посторонней помощи.
  
  Я посмотрела в угол — то, что я увидела, напоминало голову, сделанную из пыли. Глаза ее закатились, губы обнажали целый ряд острых зубов, тоже образованных из пыли. Голова начала приближаться к кровати, но очень медленно, а когда она повернулась ко мне лицом, то глаза смотрели прямо на меня, и я увидела, что это Майкл Донован, муж Веры. Голова сделала еще один поворот, но теперь это уже было лицо моего мужа. Это был Джо Сент-Джордж, с подлой ухмылкой на лице, вооруженном огромными, острыми зубами. После третьего поворота это уже было какое-то незнакомое лицо, но оно было живое, и оно было голодное, и оно собиралось добраться поближе, чтобы съесть меня.
  
  Просыпаясь, я так сильно вздрогнула, что чуть не свалилась с кровати. Было раннее утро, и первые лучи солнца уже позолотили пол спальни. Вера еще спала. Она обслюнявила мне всю руку, но у меня не было сил даже вытереть ее. Я просто лежала, вся в поту и дрожащая с головы до ног, пытаясь убедить себя, что я действительно проснулась и все нормально — как это обычно бывает после ужасного ночного кошмара. Но даже после этого какую-то долю секунды я все еще видела лежащую рядом с кроватью голову из пыли с пустыми глазницами, с устрашающими острыми зубами. Такой вот ужасный сон. Затем все исчезло; пол и углы комнаты были такими же чистыми и пустыми, как всегда. Но после этого я часто думала, уж не Вера ли послала мне этот сон; может быть, я увидела малую часть того, что видит она, когда так пронзительно визжит. Может быть, я приняла на себя какую-то часть ее страхов и сделала их своими. Как вы думаете, может такое произойти в реальной жизни или так случается только на страницах дешевых газетенок? Не знаю… но я знаю, что этот сон испугал меня до смерти.
  
  Ладно, не обращайте внимания. Эти вопли по вечерам в воскресенье и визги среди ночи как раз и были той третьей причиной, почему Вера Донован была сукой. Но все равно это было очень печально. Вся ее стервозность покоилась на печали и грусти, однако это не мешало мне временами страстно желать свернуть ей башку. Мне кажется, что, когда Сюзи и Шона слышали, как я орала на нее в тот день, когда хотела убить ее… или когда меня слышали другие… или когда слышали, как мы обзываем друг друга… ну что ж, они должны были думать, что я, подобрав юбку, стану отплясывать джигу на ее могиле, когда Вера наконец-то отдаст концы. Наверное, ты уже слышал об этом вчера и сегодня — ведь так, Энди? Не отвечай; все, что мне надо узнать, написано у тебя на лице, как на рекламном щите. К тому же я знаю, как люди любят посплетничать. Они болтают обо мне и Вере, а сколько было пересудов обо мне и Джо еще когда он был жив, а уж после его смерти и подавно. Разве ты еще не заметил, что в этом благословенном местечке самое интересное, что может сделать человек, — внезапно умереть?
  
  Вот мы и добрались до Джо.
  
  К чему скрывать, я боялась этой части рассказа. Я уже сказала тебе, что убила его, так что с этим покончено, но самая трудная часть еще впереди: как… и почему… и когда это было сделано.
  
  Я сегодня очень много думала о Джо, Энди, — честно говоря, даже больше о нем, чем о Вере. В основном я пыталась вспомнить, почему я вышла за него замуж, и сначала никак не могла. Я даже было запаниковала — совсем, как Вера, когда ей казалось, что в подушку к ней забралась змея. Потом я поняла, в чем проблема — я искала воспоминаний о любви, как будто была одной из тех глупеньких девушек, которых Вера обычно нанимала в июне и которые прогорали уже в середине лета, так как не могли следовать ее правилам. Я искала любви, но ее ценность была не очень-то велика даже тогда, в сорок пятом, когда мне было восемнадцать, а ему — девятнадцать, и все в этом мире казалось нам новым.
  
  Знаешь, единственное, о чем я вспомнила, сидя сегодня на ступеньках и пытаясь вспомнить о любви? У него был красивый лоб. Я сидела с ним за одной партой, когда мы учились в средней школе — это было во время второй мировой войны, и я вспомнила его лоб — гладкий, без единого прыщика. На щеках и подбородке они были, а на крыльях носа виднелись даже черные угри, но вот лоб у него был гладкий и чистый, как густые сливки. Я помню, как хотела прикоснуться к его лбу… честно говоря, мечтала об этом; желая проверить, такой ли он гладкий, каким выглядит. И когда Джо пригласил меня на вечеринку, я согласилась и получила возможность потрогать его лоб, и тот оказался таким же гладким, как и выглядел, к тому же его обрамляли густые волнистые волосы. Я водила рукой по волосам Джо и по его гладкому лбу в темноте, в то время как джаз-бэнд в танцевальном зале наигрывал «Серенаду лунного света»… После нескольких часов сидения на этих проклятых ступеньках именно это вспомнилось мне, а ведь это так мало. Конечно, я вспомнила себя гладящей еще кое-что, кроме гладкого лба Джо, по прошествии многих недель, вот тут-то я и совершила ошибку.
  
  Давайте сразу договоримся — я не пытаюсь сказать, что покончила с лучшими годами своей жизни, отдав их этой пивной бочке просто потому, что мне нравилось смотреть на его лоб во время учебы в седьмом классе. Нет, черт побери. Но я пытаюсь объяснить вам, что это было единственным любовным воспоминанием, которое я смогла извлечь из своей памяти. Сидеть сегодня на ступеньках в Ист-Хед и вспоминать прошлое… о, это была чертовски трудная работа. Впервые я поняла, как дешево смогла продать себя, возможно, я сделала это потому, что считала, что дешевка — это единственное, чего я была достойна. Я знаю, впервые в жизни я осмелилась подумать, что достойна большей любви, чем мог дать кому-либо Джо Сент-Джордж (кроме себя, возможно). Вам может показаться, что такая грубая старуха, как я, не может верить в любовь, но дело в том, что я верю.
  
  Однако это не имеет ни малейшего отношения к тому, почему я вышла замуж за Джо, — я должна это сказать прямо сейчас. Шесть недель я уже носила девочку внутри себя, когда сказала, что люблю его и буду любить до смерти. Это было самым болезненным моментом… печально, но факт. Все остальное — обычные, глупые причины, но вот что я поняла в этой жизни: глупые причины порождают глупые браки. Я устала бороться со своей матерью. Я устала выслушивать ругань от своего отца. Все мои подружки уже повыскакивали замуж, у них были свои дома, и я тоже хотела быть такой же взрослой, как и они; я устала быть маленькой глупой девчонкой.
  
  Он сказал, что хочет меня, и я поверила ему. Он сказал, что любит меня, и я тоже поверила ему… и после того, как он сказал мне это и спросил, чувствую ли я то же самое по отношению к нему, было бы невежливо сказать ему «нет».
  
  Я боялась того, что могло случиться со мной, если я не скажу этого, — куда я пойду, что буду делать, кто поможет мне с ребенком.
  
  Все это будет выглядеть достаточно глупо, если ты запишешь это, Нэнси, но самое смешное то, что я знаю дюжину женщин, с которыми я училась в школе, которые выскочили замуж по тем же самым причинам, и большинство из них до сих пор замужем, а многих поддерживает единственная надежда — пережить своего старика, похоронить его и таким образом навсегда стряхнуть это ничтожество с простынь.
  
  Где-то к 1952 году я напрочь позабыла о его гладком лбе, а к 1956-му и от остальных частей не было никакой пользы; мне кажется, я начала ненавидеть его к тому времени, когда Кеннеди победил Айка, но тогда у меня и в мыслях не было убивать его. Единственной причиной, по которой я жила с Джо, было то, что моим детям нужен был отец. Ну разве это не смешно? Но это правда. Клянусь. Но клянусь и в другом: если бы Господь дал мне еще один шанс, я бы снова убила его, даже если бы это грозило мне геенной огненной и вечным проклятьем…
  
  Мне кажется, все старожилы на Литл-Толле знают, что это я убила его, и знают почему: из-за того, как он упражнялся в силе своих кулаков на мне. Но в могилу его свело не то, что он бил меня. Правда заключается вот в чем, что бы там ни думали: он ни разу не ударил меня за три последних года нашего супружества. Я вылечила его от этой дури в конце 1960-го — начале 1961 года.
  
  До этого он жестоко избивал меня, это так. И я терпела его побои — нет смысла отрицать. Первый раз это случилось на второй вечер после нашей свадьбы. На выходные мы поехали в Бостон — это был наш медовый месяц — и остановились в «Паркер-хаус». Знаете, мы были всего-навсего парочкой деревенских мышек и боялись заблудиться. Джо сказал: будь он проклят, если потратит двадцать пять долларов, полученных от моих родителей в приданое, на поездку в такси только потому, что не может найти обратной дороги в отель. Господи, ну разве он не тупица! Конечно, я тоже была такой… но единственное, чего во мне не было (и я рада, что это так), так это вечной подозрительности. Джо казалось, что все человечество только и думает о том, как бы обдурить его, и, мне кажется, чаще всего он напивался потому, что только тогда он мог засыпать, закрыв оба глаза.
  
  Впрочем, к делу это не относится. Я собиралась рассказать о том, что в ту субботу мы спустились в ресторан, отлично пообедали, а потом снова поднялись в свою комнату. Помню, как Джо, идя по коридору, все время кренился вправо и держался за стену — он выпил четыре или пять банок пива за обедом, перешедшие в девять или десять к вечеру. Как только мы оказались в комнате, Джо уставился на меня и смотрел так долго и пристально, что я спросила, не увидел ли он что-нибудь странное.
  
  — Нет, — ответил Джо, — но там, в ресторане, я заметил, как один из мужчин заглядывал тебе под подол, Долорес. Как раз в то место, где кончаются чулки. И ты знала, что он смотрит, ведь так?
  
  Я чуть не сказала ему, что в углу мог сидеть сам Гэри Купер с Ритой Хэйворт, и то я не знала бы об этом, а потом подумала: «К чему такие объяснения?» Не имело никакого смысла спорить с Джо, когда он был пьян; я вступала в этот брак с открытыми глазами, и я не собираюсь обманывать вас на этот счет.
  
  — Если мужчина заглядывал мне под подол, почему же ты не подошел к нему и не сказал, чтобы он закрыл глаза, Джо? — спросила я. Это была всего лишь шутка — может быть, я просто хотела переменить ход его мыслей, — но он воспринял это не как шутку. Вот это я помню, Джо не понимал шуток; честно говоря, у него вообще не было чувства юмора. Что-то, чего я не знала, взбесилось в нем; сейчас, оглядываясь назад, мне кажется, что в те годы я считала чувство юмора чем-то вроде носа или ушей — у одних людей они могут работать лучше, у других хуже, но у всех они должны быть.
  
  Джо схватил меня, крутанул и пихнул ногой.
  
  — До конца жизни никто, кроме меня, не должен знать, какого цвета у тебя нижнее белье, Долорес, — сказал он. — Ты слышишь меня? Никто, кроме меня.
  
  Я действительно считала, что это входит в любовную игру, что он разыгрывает ревность, чтобы польстить мне, — вот какой простофилей я была. Конечно, это была ревность, но любовь не имела к этому никакого отношения. Точно так же собака вцепится в свою кость и начнет угрожающе рычать, если вы подойдете слишком близко. Тогда я этого еще не осознавала и смирилась. Я смирилась, потому что считала, что если муж бьет свою жену время от времени, то это является неотъемлемой частью замужества — не очень приятной частью, но мытье туалета тоже не очень-то приятная часть замужества, однако большинству женщин приходится делать это после того, как фата и свадебное платье сложены на чердаке. Разве не так, Нэнси?
  
  Мой отец тоже время от времени бил мою мать; наверное, именно поэтому мне казалось это нормальным — лишь нечто, с чем нужно мириться. Я очень любила отца, и они с матерью очень любили друг друга, но он мог быть очень грубым, когда ему вожжа попадала под хвост.
  
  Я помню, как однажды (мне тогда было лет девять) отец пришел после косьбы на поле Джорджа Ричардса, а мама еще не успела приготовить обед. Я уже не могу припомнить, что помешало ей, но я отлично помню, что случилось после его прихода. На нем были одни штаны (отец снял ботинки и носки на лестнице, потому что в них было полно соломы), а плечи и лицо обгорели на солнце. Волосы на висках взмокли от пота, ко лбу прилипли соломинки. Он выглядел разгоряченным и очень уставшим.
  
  Он вошел в кухню. На столе стояла только стеклянная ваза с цветами. Отец повернулся к маме и спросил:
  
  — Где мой ужин, курва?
  
  Мать открыла было рот, но прежде чем она успела что-то сказать, отец пятерней сгреб ее лицо и с силой отшвырнул маму в угол. Я стояла в кухонных дверях и все видела. Он стал приближаться ко мне, опустив голову, волосы закрывали его глаза — каждый раз, видя мужчину, вот так идущего домой после тяжелого трудового дня, я всегда вспоминаю отца, — и я испугалась. Я хотела убраться с его пути, чувствуя, что и меня он может вот так же отшвырнуть, но ноги у меня будто налились свинцом. Но он бы никогда не смог сделать этого. Он просто взял меня за плечо своей огромной теплой рукой, отодвинул в сторону и вышел. Он сея у сарая, положив ладони на колени, свесив голову, как бы разглядывая свои руки. Он распугал всех кур, но потом они вернулись и стали копошиться у его ног. Я думала, он отшвырнет и их, только перья полетят, но и этого он никогда не смог бы сделать.
  
  Потом я посмотрела на мать. Она все еще сидела в углу, прикрыв лицо кухонным полотенцем, и плакала. Скрестив руки, она обхватила грудь. Это я помню особенно отчетливо, хотя и не знаю почему — то, что ее руки были именно скрещены на груди. Я подошла и обняла ее. Почувствовав прикосновение моих рук, мама тоже обняла меня. Затем она отняла полотенце от лица, вытерла им глаза и сказала мне, чтобы я пошла спросить отца, хочет ли он бутылочку холодного лимонада или пива.
  
  — Только обязательно скажи ему, что у нас только две бутылки пива, — сказала она. — Если он хочет больше, то ему лучше пойти в магазин или не начинать пить вообще.
  
  Я вышла в нему, и отец ответил, что не хочет пива, а только стакан лимонада, чтобы утолить жажду. Я побежала выполнить его просьбу. Мама готовила ужин; ее лицо все еще было опухшим от слез, но она напевала какую-то песенку, и в ту ночь пружины на их кровати скрипели так же, как и в другие ночи. Никогда ничего больше не было сказано о случившемся. Происшествия такого рода в те дни назывались домашней наукой, это было частью мужской работы, а если я и вспоминала об этом впоследствии, то думала, что, наверное, мама заслужила это, иначе отец никогда бы не поступил так.
  
  Было еще несколько случаев, когда я видела, как отец «учил» маму, но именно этот я запомнила больше всего. Я никогда не видела, чтобы он бил ее кулаками, как иногда бил меня Джо, но один раз он стеганул ее поперек спины куском мокрой парусины — это, наверное, было чертовски больно. Я помню, что красные следы от удара не сходили весь день.
  
  Но теперь никто уже не называет это домашней наукой — этот термин просто выпал из обращения, — но я выросла с убеждением, что если женщина или дети переступили черту, то это мужская обязанность — вернуть их обратно. Меня не просто воспитали в таком духе, я была убеждена, что это правильно, — и не так-то легко разубедить меня. Но я знала, что мужчина, распускающий руки, не всегда действует в целях науки… но я все же очень долго позволяла Джо это делать. Наверное, просто я очень уставала от хлопот по дому, от работы у отдыхающих, от забот о подрастающих детях, от сглаживания конфликтов Джо с соседями, чтобы обращать на это особое внимание.
  
  Замужество с Джо… о, проклятье! На что похоже любое замужество? Наверное, все семьи разные, но со стороны они выглядят совсем не так, как изнутри, должна я вам сказать. В том, какой люди видят супружескую жизнь и какова она на самом деле, обычно не больше скрытого смысла, чем искренности в родственном поцелуе. Иногда это ужасно, иногда забавно, но чаще всего это как в самой жизни: обе стороны — внешняя и внутренняя — вместе.
  
  Люди думают, что Джо был алкоголиком, избивающим меня, а может быть, и детей. Они думают, что он делал это слишком часто, и в конце концов я отплатила ему. Это правда, что Джо пил, как и то, что иногда он ездил на собрания Анонимных алкоголиков в Джонспорт. Он запивал каждые пять или шесть месяцев, чаще всего вместе с такими забулдыгами, как Рик Тибодо или Стив Брукс — эти мужчины действительно были алкоголиками, — но потом он резко бросал пить, ну разве что рюмочку перед сном. Но не более того, потому что если перед ним поставить бутылку, то он пил, пока не увидит дна. Те алкоголики, которых я знала в свое время, никогда не стремились допивать бутылку до дна — ни Джим Бим, ни Старина Дюк. А настоящего пьяницу интересуют только две вещи: как бы допить то, что находится в стакане, и отправиться на поиски новой выпивки.
  
  Нет, Джо не был алкоголиком, но он не возражал, если другие считали его таковым. Это помогало ему получать работу, особенно летом. Я считаю, что мнение людей об Анонимных алкоголиках со временем изменилось, — я знаю, что теперь о них говорят больше, чем раньше, — но не изменилось то, как эти люди пытаются помочь человеку, говорящему, что он хочет начать работать над собой самостоятельно. Однажды Джо не пил целый год — по крайней мере, он никому не говорил об этом, если даже и выпивал, — и Анонимные алкоголики устроили вечер в его честь в Джонспорте. Вручили ему торт и медальон. Так что после этого, когда он отправлялся наниматься на работу к кому-нибудь из отдыхающих, первое, о чем Джо сообщал, было то, что он излечившийся алкоголик.
  
  — Если вы не захотите нанять меня по этой причине, я не обижусь, — говорил Джо, — но тогда мне не выдержать. Я уже целый год хожу на собрания, и там нас убеждают, что мы не сможем бросить пить, если не будем честными.
  
  А потом Джо вытаскивал свою медальку и показывал ее. При этом он выглядел так, будто у него уже несколько дней крошки во рту не было. Я думаю, что некоторые едва сдерживали слезы, когда Джо нес всякую околесицу, рассказывая им о том, как тяжело ему было бороться с пристрастием к спиртному. Обычно они с радостью брали его на работу и платили по пятьдесят центов, а иногда и по доллару в час — намного больше, чем намеревались заплатить ранее. Вы, наверное, думаете, что эта хитрость раскрывалась сразу же после Дня Труда, но нет, уловка срабатывала удивительно хорошо, даже здесь, на острове, где люди видели его каждый день и знали лучше.
  
  Это правда, что Джо часто избивал меня. Когда он набирался, то не очень-то церемонился со мной. Затем в 1960-м или 1961 году Джо, вернувшись домой после того, как помог Чарли Диспенсери вытащить лодку из воды, нагнулся, чтобы взять бутылочку кока-колы из холодильника, я увидела, что брюки его лопнули по шву. Я рассмеялась. Я не могла сдержаться. Джо ничего не сказал, но когда я подошла к плите, чтобы помешать капусту — в тот вечер я готовила тушеную капусту, я помню это так, будто все произошло только вчера, — он взял кленовую палку-ухватку и врезал мне поперек спины. О, какая это была боль! Вы понимаете, о чем я говорю, если кто-нибудь когда-нибудь бил вас по почкам. Это вызывает чувство жара и тяжести, почки внутри вас сжимаются, как бы собираясь оторваться от того, что их там держит, как иногда срывается с ручки тяжелое ведро. Я доковыляла до стола и плюхнулась на один из стульев. Я бы упала прямо на пол, если бы этот стул оказался хоть чуточку дальше. Я сидела и ждала, когда боль хоть немножечко отступит. Я не закричала, потому что не хотела испугать детей, но слезы ручьем катились по моему лицу. Я не могла сдержать их. Это были слезы боли, их невозможно ничем и ни перед кем сдержать.
  
  — Никогда не смейся надо мной, сука, — сказал Джо. Он положил ухват обратно, а затем уселся читать «Америкэн». — Тебе давно пора бы это усвоить.
  
  Прошло минут двадцать, прежде чем я смогла встать с этого стула. Мне даже пришлось позвать Селену, чтобы она прикрутила газ под овощами и мясом, хотя плита была всего в четырех шагах от меня.
  
  — А почему ты сама не сделала этого? — спросила меня дочь. — Я смотрю мультики с Джоем.
  
  — Я отдыхаю, — ответила я.
  
  — Это правда, — заметил Джо, прикрываясь газетой, — она наболталась до изнеможения. — И засмеялся. Вот тут-то все и произошло: все случилось из-за этого смеха. В тот момент я решила, что больше он меня не ударит, не расплатившись за этот последний удар сполна.
  
  Мы, как обычно, поужинали и, как обычно, посмотрели телепрограммы — я со старшими детьми на диване, а Малыш Пит — на коленях у отца в огромном кресле. Пит там и заснул, как всегда где-то в половине восьмого, и Джо отнес его в кроватку. Час спустя я отправила спать Джо-младшего, а Селена ушла в девять. Обычно я ложилась около десяти, а Джо сидел до полуночи, то засыпая, то просыпаясь, смотрел телевизор, дочитывал какую-то статью в газете, ковыряя в носу. Так что видишь, Фрэнк, ты не такой уж и плохой, некоторые люди так никогда и не отделываются от дурных привычек, даже когда они становятся совсем взрослыми.
  
  В тот вечер я не отправилась спать в обычное время. Вместо этого я осталась с Джо. Теперь спина болела уже не так сильно. Уже хорошо, чтобы сделать то, что я хотела. Наверное, я волновалась, но даже если это и так, то я не ощущала этого. Я ждала, когда же Джо задремлет, и наконец-то он заснул.
  
  Я встала, прошла в кухню и взяла со стола маленький кувшин для сливок. Я не специально искала именно его; он попался мне под руку только потому, что в тот вечер со стола должен был убирать Джо-младший, а он забыл поставить его в холодильник. Джо-младший постоянно забывал что-нибудь — убрать кувшин для сливок, накрыть масленку крышкой, положить хлеб в кулек, из-за чего хлеб по срезу всегда подсыхал за ночь, — а теперь, когда я смотрю на него, выступающего в теленовостях, дающего интервью или произносящего речь, то это единственное, о чем я способна думать… мне интересно, что бы подумали демократы, узнав, что их лидер в Сенате от штата Мэн в возрасте одиннадцати лет никогда не мог как следует убрать с кухонного стола. Однако я горжусь им, так что никогда, никогда не думайте иначе. Я горжусь им, хоть он и принадлежит к демократам.
  
  Однако в тот вечер ему удалось оставить на столе самую нужную вещь; кувшин для сливок был маленьким, но тяжелым, к тому же он удобно умещался в моей руке. Я пошарила в ящике и нашла топорик с короткой рукояткой. После этого я снова вернулась в гостиную, где дремал Джо. Кувшином, зажатым в правой руке, я просто врезала Джо по голове. Кувшин разлетелся на тысячи кусочков.
  
  Он резко вскочил, когда я сделала это, Энди. О, ты бы послушал его в тот момент! Громко?! Господи Боже и Сыне Божий Иисусе! Он орал, как бык, которому прищемило яйца садовой калиткой. Выпучив глаза, Джо прижимал руку к кровоточащему уху. По лицу стекали струйки сливок.
  
  — Знаешь что, Джо? — сказала я. — Я уже больше не чувствую себя уставшей.
  
  Я слышала, что Селена соскочила с кровати, но решила не оглядываться. Я должна была вынести все и держать оборону, если уж пошла на это, — когда Джо хотел, он был вертким, как змея. В опущенной левой руке я держала топорик, почти скрытый под фартуком. А когда Джо начал подниматься с кресла, я подняла топорик и показала ему.
  
  — Если ты не хочешь получить по голове вот этим, Джо, тебе лучше посидеть, — сказала я.
  
  На какое-то мгновение мне показалось, что он все равно встает. Если бы он сделал это, то прямо тогда ему и пришел бы конец, потому что я не шутила. Джо, поняв это, так и застыл, не касаясь ягодицами сидения кресла.
  
  — Мамочка? — позвала Селена из своей спальни.
  
  — Иди ложись спать, милая, — ответила я, не сводя взгляда с Джо ни на секунду. — Мы тут с твоим папой побеседуем немного.
  
  — Все хорошо?
  
  — А как же, — сказала я. — Ведь так, Джо?
  
  — А-га, — выдавил из себя Джо. — Хорошо, как дождь.
  
  Я слышала, как Селена сделала несколько шагов, но не сразу услышала стук закрываемой двери — прошло десять, а может, и пятнадцать секунд — я знала, что она стоит и смотрит на нас. Джо оставался в той же позе: одна рука на подлокотнике кресла, а ягодицы пляшут над сиденьем. Затем мы услышали, как закрылась дверь спальни Селены, и это, кажется, заставило Джо понять, как глупо он выглядит — полусидя, полустоя, прикрыв рукой ухо, и с этими струйками сливок, стекающими по щекам.
  
  Джо опустился в кресло и отнял руку от уха. Рука и ухо были в крови, ухо сильно распухло.
  
  — Ах ты сука, неужели ты думаешь, что это сойдет тебе с рук? — прошипел он.
  
  — Мне? — спросила я. — Ну что ж, тогда тебе лучше запомнить следующее, Джо Сент-Джордж: что бы ты ни сделал мне, тебе достанется вдвойне.
  
  Джо усмехнулся, как бы не веря своим ушам:
  
  — Тогда мне остается только одно — убить тебя.
  
  Я протянула ему топорик, еще прежде того, как эти слова вырвались из его груди. Я не собиралась делать этого, но как только я увидела, что он продолжает усмехаться, я поняла, что это единственное, что я могла сделать.
  
  — Давай, — сказала я. — Только сделай это с одного удара, чтобы я не очень мучилась.
  
  Джо взглянул на меня, потом на топорик, потом снова на меня. Удивление, написанное на его лице, было бы комичным, если бы ситуация не была настолько серьезной.
  
  — А потом, когда ты сделаешь это, тебе лучше разогреть еду и хорошенько поесть, — сказала я Джо. — Ешь, пока не нажрешься, потому что тебя отправят в тюрьму, а я не слышала, чтобы там готовили что-нибудь вкусненькое. Сначала тебя заберут в Белфаст. Клянусь, у них найдется оранжевый костюмчик как раз твоего размера.
  
  — Заткнись, курва, — процедил Джо.
  
  Однако я продолжала:
  
  — А после этого тебя переведут скорее всего в Шошанк, и я знаю, там не будут подавать горячий обед к твоему столу. Они не позволят тебе играть в покер по пятницам. Единственное, о чем я прошу, сделай все быстро и так, чтобы дети не увидели кровавого месива, когда дело будет сделано.
  
  Потом я закрыла глаза. Я была уверена, что Джо не сделает этого, но уверенность ничего не значит, когда твоя жизнь висит на волоске. Это я отлично поняла в ту ночь. Я стояла, зажмурив глаза, не видя ничего, кроме темноты, размышляя, что я почувствую, когда топорик раскроит мне череп. Умирать буду — не забуду то ощущение. Помню, я еще обрадовалась, что наточила топорик дня два назад. Если уж он собирается убить меня, то уж лучше сделать это острым топором.
  
  Мне показалось, я простояла так лет десять. А потом Джо грубо произнес охрипшим голосом:
  
  — Ты собираешься ложиться спать или так и будешь стоять здесь, как Хелен Келлер?
  
  Я открыла глаза и увидела, что он убрал топорик под кресло — я могла видеть только кончик рукоятки, высовывающийся из-под оборки чехла. Газета, которую читал Джо, лежала у его ног шалашиком. Джо наклонился, поднял ее и сложил — пытаясь вести себя так, будто ничего не случилось, — но из уха сочилась кровь, а руки сильно дрожали. На газете остались кровавые отпечатки его пальцев, и я решила сжечь эту проклятую газету, прежде чем пойду спать, чтобы дети не увидели ее и не спрашивали, что случилось.
  
  — Сейчас я пойду переоденусь, но сначала мы должны все выяснить, Джо.
  
  Он взглянул на меня, а потом медленно произнес:
  
  — Тебе что, мало, Долорес? Это огромная, огромная ошибка. Лучше не дразни меня.
  
  — А я и не дразню, — возразила я. — Дни, когда ты избивал меня, закончились, вот и все, что я хочу сказать. Если ты еще хоть раз ударишь меня, один из нас окажется в больнице. Или в морге.
  
  Он очень долго смотрел на меня, Энди, а я смотрела на него. В его руках не было топорика, тот лежал под креслом, но это не имело значения; я знала, что стоит мне отвести взгляд, и тычкам и ударам никогда не наступит конец. В конце концов он посмотрел на газету и пробормотал:
  
  — Помоги мне, женщина. Принеси мне полотенце, если уж не можешь сделать что-нибудь другое. У меня вся рубашка в крови.
  
  Это был последний раз, когда Джо ударил меня. В душе Джо был трусом, однако я никогда не говорила об этом вслух — ни тогда, ни после. Это самое опасное, что можно сделать, потому что трус больше всего боится быть раскрытым, он боится этого даже больше смерти.
  
  Конечно же, я знала об этой черте его характера; иначе я никогда не осмелилась бы ударить его по голове кувшином, если бы не чувствовала, что смогу одержать верх. Кроме того, сидя на стуле и превозмогая боль в почках после удара Джо, я поняла кое-что: если я не восстану против него сейчас, я никогда не восстану. Поэтому я взбунтовалась.
  
  Знаете, стукнуть Джо по голове было легче легкого. Прежде чем я смогла сделать это, я разворошила воспоминания о том, как мой отец избивал мою мать. Вспоминать это было очень тяжело, потому что я любила их обоих, но в конце концов я смогла сделать это… возможно, потому, что я должна была сделать это. И хорошо, что сделала, хотя бы только потому, что Селена никогда не будет вспоминать, как ее мать сидит в углу и плачет, прикрыв лицо полотенцем. Моя мама терпела, когда отец задавал ей жару, но я не собираюсь осуждать их. Может быть, она вынуждена была терпеть, а может быть, таким образом отец выплескивал то унижение, которое ему приходилось терпеть от человека, на которого он работал каждый день. Тогда были совсем другие времена — большинство людей даже не понимает, насколько другие, — но это вовсе не значило, что я собиралась терпеть это от Джо только потому, что была достаточно глупой, когда вышла за него замуж. Когда мужчина бьет женщину кулаками или скалкой — это уже не домашняя наука, и я, наконец, решила, что не буду терпеть побои в угоду Джо Сент-Джорджу или любому другому мужчине.
  
  Бывали времена, когда он пытался поднять на меня руку, но потом вспоминал. Иногда, когда он уже было заносил руку, желая, но не смея ударить, я видела по выражению его глаз, что он вспомнил о кувшине… а может быть, и о топорике тоже. А потом он делал вид, будто поднял руку только для того, чтобы почесать в затылке. Он впервые получил такой урок. Возможно, единственный.
  
  В ту ночь, когда Джо ударил меня скалкой, а я ударила его кувшином, изменилось кое-что еще. Мне бы не хотелось говорить об этом — я принадлежу к тому поколению, которое считает, что происходящее в спальне должно оставаться за закрытыми дверями, — но я считаю, что об этом лучше рассказать, потому что это одна из причин, почему все произошло именно так, а не иначе.
  
  Хотя мы были женаты и жили под одной крышей еще два года — скорее, даже три, — только несколько раз Джо попытался предъявить на меня свои права. Он…
  
  Что, Энди?
  
  Конечно, я имею в виду, что он был импотентом. О чем же еще я говорю — о его правах носить мое нижнее белье, если ему так уж приспичит? Я никогда не отвергала его; просто он потерял способность делать это. Он никогда не был тем, кого называют «мужчина на каждую ночь», даже в самом начале, к тому же он не был долгоиграющим любовником — чаще всего это происходило так: трам-бам — благодарю, мадам. Однако он все равно с удовольствием забирался наверх раз или два в неделю… до того, как я ударила его молочником.
  
  Частично это произошло из-за алкоголя — в последние годы он пил намного больше, — но я не думаю, что вся причина была только в этом. Я помню, как однажды он скатился с меня после двадцати минут безуспешных попыток, а его маленький писюн так и висел, беспомощный, как лапша. Я не помню, сколько времени прошло с той ночи, о которой я рассказывала вам, но я знаю, что это было уже после нее, так как помню — как у меня ныли почки, и я еще мечтала поскорее встать и принять аспирин, чтобы хоть как-то унять боль.
  
  — Вот, — чуть ли не плача сказал Джо. — Надеюсь, ты довольна, Долорес? Ведь так?
  
  Я ничего не ответила. Иногда, что бы женщина ни сказала мужчине, все будет расценено неправильно.
  
  — Довольна? — повторил Джо. — Ты довольна, Долорес?
  
  Я снова промолчала, просто лежала, смотрела в потолок и прислушивалась к завыванию ветра. В ту ночь он дул с востока и доносил шум океана. Мне всегда нравился этот звук. Он успокаивал меня.
  
  Джо повернулся, и я ощутила запах пива, противный и кислый.
  
  — Темнота обычно помогала, — произнес Джо, — но теперь даже это бесполезно. Я вижу твою уродливую морду даже в темноте. — Он вытянул руку, схватил меня за грудь и потряс ею. — А это, — произнес он. — Плоская, как блин. А внизу у тебя еще хуже. Господи, тебе нет еще и тридцати пяти, а трахаться с тобой — все равно что изваляться в грязи.
  
  Я хотела было сказать: «Если ты можешь хоть в лужу всунуть свой ваучер, Джо, почему бы тебе не радоваться этому?» Но я сдержалась. Патриция Клейборн научила меня не быть дурочкой, как вы помните.
  
  Потом наступила тишина, и я уже было решила, что он наговорил достаточно гадостей, чтобы заснуть, и собиралась выскользнуть из-под одеяла и принять аспирин, когда Джо снова заговорил… но теперь, в чем я была абсолютно уверена, он плакал.
  
  — Лучше бы я никогда не встречал тебя, — произнес он, а потом добавил: — Почему ты не отрубила его тем проклятым топором, Долорес? Результат был бы тот же самый.
  
  Как видите, не только я одна думала, что удар молочником — и последовавшее за этим разъяснение ему того, что в доме произошли изменения, — имел какое-то отношение к его проблемам. Я все так же молчала, ждала, собирается ли он заснуть или снова попытается поднять на меня руку. Он лежал голый, и я знала, куда нанесу первый удар, если он все же попытается. Очень скоро послышался его храп. Не знаю, было ли это последним разом, когда Джо попытался быть мужчиной со мной, но если это и не так, то очень близко к тому.
  
  Никто из его друзей даже не догадывался о случившемся — и уж, конечно, он ни под каким соусом не рассказал бы им, что его жена вытрясла из него душу ударом кувшина, а его ваучер больше никогда не поднимет головку. Кто угодно, только не он! Так что когда другие рассказывали, как они избивают своих жен, Джо тоже распространялся о том, как проучил меня за то, что я не вовремя открыла рот или купила себе новое платье, не спросив у него разрешения.
  
  Откуда я знаю? Ну что ж, иногда я держала открытыми уши, а не рот. Я знаю, слушая меня весь вечер, трудно в это поверить, но это правда.
  
  Я помню, как однажды, когда я работала у Маршаллов, — Энди, ты помнишь Джона Маршалла, он еще все время говорил о постройке моста на материк? — у входной двери зазвонил колокольчик. Во всем доме я была одна и, поспешив к двери, споткнулась о ковровую дорожку и упала, сильно ударившись о каминную полку. На руке остался огромный синяк, как раз повыше локтя.
  
  А через три дня, когда синяк из темно-коричневого превратился в желто-зеленый, как это обычно бывает, я натолкнулась на Иветт Андерсон. Она выходила из магазина, а я входила. Она посмотрела на синяк, а когда заговорила, то голос ее так и дрожал от сочувствия. Только женщина, увидевшая нечто, сделавшее ее счастливее, чем свинью, валяющуюся в луже, может говорить таким тоном.
  
  — Какие же мужчины ужасные, Долорес, — сказала она.
  
  — Ну что ж, иногда да, но иногда и нет, — ответила я. Я не имела ни малейшего представления, о чем это она говорит, — меня больше всего волновало, успею ли я купить свиные отбивные или их расхватают до меня.
  
  Иветт погладила меня по руке — той, на которой не было синяка, и сказала:
  
  — Мужайся. Что ни делается, все к лучшему. Я пережила такое, кому как не мне знать. Я помолюсь за тебя, Долорес. — Она произнесла эти слова так, будто дала мне миллион, а потом пошла своей дорогой. Заинтригованная, я вошла в магазин. Я могла бы подумать, что она потеряла разум, но любому, кто провел с Иветт хотя бы один день, ясно, что терять там абсолютно нечего.
  
  Я стояла, наблюдая, как Скиппи Портер взвешивает отбивные, на руке у меня висела хозяйственная сумка. Я сделала уже половину покупок, когда до меня наконец-то дошло. Откинув голову, я рассмеялась, смех исходил из глубины души, так смеются, когда абсолютно не могут сдержаться. Скиппи оглянулся на меня и спросил:
  
  — С вами все в порядке, миссис Клейборн?
  
  — Да, — ответила я. — Просто я вспомнила одну смешную историю. — И снова зашлась смехом.
  
  — Хорошо, коли так, — согласился Скиппи и снова повернулся к весам. — Да благословит Господь Портеров, Энди; сколько я их знаю, это по крайней мере единственная семья, которая знает, как делать свое дело. — А я все еще заливалась смехом. Несколько людей посмотрели на меня, будто я сошла с ума, но меня это не волновало. Иногда жизнь настолько чертовски забавная штука, что вы просто должны смеяться.
  
  Иветт была замужем за Томми Андерсоном, а Томми был одним из собутыльников Джо и его партнером по игре в покер в конце пятидесятых — начале шестидесятых. Они собирались у нас дома, чтобы обмыть последнюю сделку Джо — он продал старенький пикап. У меня был выходной, и я вынесла им кувшин с чаем со льдом в надежде удержать их от выпивки хотя бы до захода солнца.
  
  Скорее всего, Томми увидел синяк, когда я разливала чай. После моего ухода он, наверное, спросил Джо, что случилось, а может, просто намекнул. В любом случае, Джо Сент-Джордж не был приятелем, упускающим возможность — по крайней мере, не такую. Когда я обдумывала это по дороге домой, меня интересовало одно: что Джо сказал Томми и другим, что, по его словам, я сделала — забыла поставить его тапочки на печку, чтобы они были теплыми, когда он станет надевать их, или слишком разварила бобы, готовя в субботу ужин. Что бы там ни было, Томми пришел домой и сказал Иветт, что Джо Сент-Джорджу пришлось немного проучить жену. А я лишь всего-навсего ударилась о каминную полку в доме у Маршаллов, когда бежала открывать дверь!
  
  Вот что я имела в виду, когда говорила, что замужество имеет две стороны — внешнюю и внутреннюю. Люди, живущие на острове, смотрели на нас с Джо так же, как они смотрели и на другие семейные пары нашего возраста: не слишком счастливые, но и не слишком несчастные — просто как на двух лошадей, тянущих одну тележку… они могут не замечать друг друга, как раньше, они могут не ладить друг с другом, как ладили раньше, когда действительно замечали друг друга, но они все равно идут бок о бок по дороге, как если бы они шли по ней, продолжая любить друг друга.
  
  Но люди — это не лошади, а семья — это не повозка, хотя мне кажется, что именно так это иногда выглядит со стороны. Люди на острове ничего не знали о молочнике или о том, как Джо плакал в темноте и говорил, что лучше бы он никогда не видел моего уродливого лица. Но и это было не самое ужасное. Самое худшее началось через год после прекращения нашей возни в постели. Разве не смешно, как люди смотрят на вещи и делают абсолютно неправильные выводы, почему это случилось. Но это вполне естественно, если помнить, что внутренняя и внешняя стороны брака не очень-то совпадают. То, что я собираюсь рассказать сейчас, касалось только нас, и до сегодняшнего дня я думала, что это никогда не выплывет наружу.
  
  Оглядываясь назад, я думаю, что проблема по-настоящему возникла в 1962 году. Селена только что поступила в среднюю школу на материке. Она стала очень хорошенькой, и я помню, что в то лето, после первого года обучения, она была более дружна с отцом, чем в предыдущие несколько лет. Я боялась переходного возраста Селены, предвидя ссоры между ними, когда она начнет подрастать и сомневаться в правильности его суждений, а этого Джо не потерпел бы — ему казалось, что он имеет все права на нее.
  
  Однако вопреки моим опасениям между ними установились теплые, дружественные отношения, и она часто наблюдала, как он работает в сарае, или устраивалась на ручке его кресла, когда мы смотрели телевизор по вечерам, и во время рекламных пауз спрашивала о том, как прошел его день. Джо отвечал ей спокойным, задумчивым голосом, от которого я уже отвыкла… но все еще могла вспомнить. Я помнила его со времени учебы в школе, когда я сказала ему о своем положении, а он согласился взять меня в жены.
  
  Одновременно с этим Селена все больше отдалялась от меня. О, она по-прежнему помогала мне по дому, а иногда рассказывала о том, как прошел ее день в школе… но только если я уходила на работу или расспрашивала ее. Холодность появилась там, где ее раньше не было, и только намного позже я начала понимать, как все сходится и что корни ведут к той ночи, когда она вышла из своей спальни и увидела нас: папочку, прижавшего руку к окровавленному уху, и мамочку, стоящую рядом, с занесенным над его головой топориком.
  
  Я уже говорила, что Джо никогда не упускал своих возможностей; и это была одна из них. Томми Андерсону он рассказал одну историю; то, что он рассказал своей дочери, было старой песней на новый лад — как говорится, скамья-то новая, да стены старые. Мне кажется, что сначала это произошло только из чувства мести; он знал, насколько сильно я люблю Селену, и он думал, что, рассказав ей, какой у меня грубый и ужасный характер — может быть, даже несколько опасный, — он отыграется на мне, и хотя ему так никогда и не удалось одержать верх, ему все-таки удалось сойтись с ней ближе, чем когда она была маленькой девочкой. А почему бы и нет? Селена всегда была мягкосердечной девочкой, а я никогда не встречала мужчину, более нуждавшегося в жалости и сочувствии, чем Джо.
  
  Он вошел в ее душу, а попав туда, в конце концов должен был заметить, какой красавицей она становится, и захотеть получить нечто большее, чем просто благодарного слушателя, когда он говорит, или помощницу, чтобы передать деталь, когда он, засунув голову в капот, ремонтирует двигатель старенького грузовичка. И все то время, когда все это происходило, я крутилась поблизости, успевала на четырех работах, стараясь хоть что-нибудь сэкономить на образование детей. Я все замечала слишком поздно.
  
  Она была живым, болтливым ребенком — моя Селена, всегда готовая услужить. Если вы хотели, чтобы она принесла что-то, она никогда не шла — она бежала. Повзрослев, она накрывала на стол, пока я была на работе, и мне даже не надо было просить ее об этом. Сначала у нее всегда что-нибудь подгорало, и Джо придирался к ней или высмеивал — он не раз доводил Селену до слез, — но к тому времени, о котором я вам рассказываю, он перестал делать это. Весной и летом 1962-го он вел себя так, будто каждый пирожок, сделанный ею, был для него амброзией, даже если корочка напоминала цемент, и он расхваливал мясное рагу, приготовленное ею, как если бы это был шедевр французской кухни. Селена была просто счастлива — конечно, любой человек был бы рад, — но она не кичилась этим. Она вовсе не была такой девочкой. Однако я должна вам кое-что сказать: когда Селена окончательно ушла из дома, она была лучшим кулинаром в свои худшие дни, чем я — в мои лучшие.
  
  Что касается помощи по дому, то вряд ли матери следует желать лучшей дочери — особенно матери, которая вынуждена большую часть времени убирать за другими людьми. Селена никогда не забывала позаботиться о завтраках для Джо-младшего и Малыша Пита, когда они отправлялись в школу, и всегда успевала обвернуть их учебники в начале каждого года. Джо-младший мог бы и сам сделать хотя бы это, но Селена не оставляла ему такой возможности.
  
  Она была очень старательной и усидчивой ученицей, но никогда не переставала интересоваться тем, что происходит вне стен ее дома, как делают это некоторые восприимчивые дети в этом возрасте. Многие дети в возрасте тринадцати или четырнадцати лет считают, что люди старше тридцати — дремучие, отсталые старики, и стараются выскользнуть за дверь, как только те появляются на пороге. Но только не Селена. Она приносила гостям кофе, пододвигала угощение, а потом усаживалась на стул у плиты и слушала разговоры взрослых. Неважно, кто говорил — или я с двумя-тремя своими приятельницами, или Джо со своими дружками, — Селена слушала. Она бы оставалась с ними даже во время игры в покер, если бы я ей разрешала. Но я не разрешала, потому что во время игры они крепко выражались. Этот ребенок смаковал разговоры, как мышка смакует кусочек сыра, а то, что не, может съесть, откладывает в загашник.
  
  Потом Селена изменилась Точно не припомню, когда это началось, но я заметила это впервые в начале ее второго года обучения в школе — где-то ближе к концу сентября.
  
  Первое, что я заметила, было то, что Селена перестала приезжать домой на более раннем пароме, как она это делала в прошлом году, хотя это и было для нее удобнее: она успевала выучить уроки, пока не появлялись мальчишки, прибрать в доме или начать готовить ужин. Вместо двухчасового парома она приезжала на том, который отправлялся с материка в четыре сорок четыре.
  
  Когда я спросила ее об этом, она ответила, что ей удобнее делать домашнее задание в классе после уроков, и бросала на меня взгляд искоса, который яснее ясного говорил, что Селена больше не хочет говорить об этом. Мне показалось, что в этом взгляде был стыд, а возможно, и обман. Конечно, это обеспокоило меня, но я решила не торопить события, пока наверняка не пойму, что же здесь не так. Видите ли, разговаривать с ней было очень трудно. Я чувствовала дистанцию, возникшую между нами, и прекрасно понимала, откуда все идет: Джо, повисший над креслом и истекающий кровью, и я, занесшая над ним топорик. И впервые я поняла, что он, возможно, разговаривал с ней об этом. Придавая этому, так сказать, собственную окраску.
  
  Я подумала, что если сильнее прижму Селену по поводу ее задержек в школе, мои проблемы с ней только увеличатся. Что бы я ни спросила ее, звучало бы так:
  
  «Что ты задумала, Селена?», и если это звучало так для меня, тридцатипятилетней женщины, то как бы это звучало для девочки, не достигшей даже пятнадцатилетнего возраста? В этом возрасте очень трудно разговаривать с детьми: нужно ходить на цыпочках, как будто на полу стоит баночка с нитроглицерином.
  
  Вскоре после начала учебного года в школе было родительское собрание, и я приготовилась к нему. Мне не нужно было говорить обиняками с классным руководителем Селены, и я спросила ее напрямую, знает ли она, почему Селена стала задерживаться в школе в этом году. Та ответила, что не знает, но вроде бы для того, чтобы успевать приготовить уроки. Я не сказала этого вслух, но подумала, что Селена в прошлом году вполне справлялась с этим и дома, сидя за письменным столом в своей комнате, так что же изменилось? Я могла бы сказать это, если бы у учительницы были ответы на мои вопросы, но, очевидно, их не было. Черт, она сама, наверное, бежала домой сломя голову после звонка.
  
  Никто из других учителей тоже не смог помочь мне. Я слушала, как они превозносят Селену до небес, и, возвращаясь домой на пароме, знала не больше, чем если бы осталась дома.
  
  На пароме, сидя у окна, я наблюдала за девочкой и мальчиком, которые были не старше Селены, они стояли на палубе, взявшись за руки, и зачарованно смотрели на поднимающуюся над океаном луну. Он повернулся к ней и сказал что-то смешное, девочка рассмеялась. «Ты будешь глупышкой, если упустишь такой шанс, парнишка», — подумала я, но он не упустил — просто склонился к ней, взял за другую руку и поцеловал. «Господи, какая же я глупая, — подумала я, наблюдая за ними. — Или глупая, или просто уже старая, чтобы помнить, что такое быть пятнадцатилетней, когда каждый нерв твоего тела дрожит и пылает, как свеча днем, а особенно вечером. Селена познакомилась с мальчиком, вот и все. Ей понравился мальчик, и они, возможно, вместе делают уроки в школе. Больше изучают друг друга, чем учебники». Я даже несколько успокоилась, должна я вам сказать.
  
  Я думала об этом несколько дней после этого — единственное преимущество в стирке простынь, глажении рубашек и выбивании ковровых дорожек это то, что у вас остается много времени на раздумья, — и чем больше я думала, тем менее спокойной я становилась. Она никогда не говорила ни о каком мальчике, во-первых, и вообще не в характере Селены умалчивать о том, что происходит в ее жизни. Она уже не была такой же открытой и дружелюбной со мной, как раньше, нет, но между нами не было и стены молчания. Кроме того, я считала, что если Селена влюбится, то об этом будут знать все вокруг.
  
  Важная вещь — пугающая — это то, как ее глаза смотрели на меня. Я всегда понимала: если девушка сходит с ума по какому-нибудь парню, то ее глаза напоминают люстру, в которой зажжены все лампочки. Когда я искала такой искрящийся свет в глазах Селены, то не находила его… но это было еще не самое плохое. Тот свет, который был в них прежде, тоже ушел — вот что было ужасно. Смотреть в ее глаза было все равно что смотреть в окна пустого дома, из которого выехали жильцы и забыли закрыть ставни.
  
  Наблюдение за этим открыло мне глаза, и я начала замечать множество мелочей, которые я могла увидеть и раньше — должна была увидеть, если бы не работала как лошадь и если бы не обвиняла себя в том, что Селена видела, как я угрожала ее отцу.
  
  Первым моим открытием было то, что причина была не только во мне — она шла и от Джо. Селена перестала выходить поговорить с ним, когда Джо чинил мотор или делал что-нибудь по хозяйству, и перестала сидеть на ручке его кресла, когда мы смотрели телевизор. Если она и оставалась сидеть в гостиной, то устраивалась в углу на кресле-качалке с вязанием на коленях. Но чаще всего она не оставалась с нами. Селена уходила в свою комнату и закрывала за собой дверь. Казалось, Джо даже не замечает этого. Он просто откидывался в своем кресле и держал на руках Малыша Пита, пока не приходило время укладывать его спать.
  
  Вторая причина была в ее волосах — Селена перестала мыть голову каждый день, как раньше. Иногда волосы казались такими жирными, что можно было на том жиру даже поджарить яйца, а это уже совсем не было похоже на Селену. У нее всегда был отличный цвет лица — персик с молоком, это она унаследовала от Джо, — но в тот октябрь прыщики на ее лице расцвели, как одуванчики после Дня Поминовения. Румянец исчез с ее щек, пропал также и аппетит.
  
  Она по-прежнему общалась со своими лучшими подружками — Таней Кэрон и Лаурой Лэнгилл. Селена ходила к ним время от времени, но вовсе не так часто, как раньше. И этот факт заставил меня вспомнить, что ни Таня, ни Лаура не приходили к нам в дом с тех пор, как начался учебный год… и, может быть, даже в последний месяц каникул. Это напугало меня, Энди, и это склонило меня даже к более внимательному наблюдению за моей девочкой. И то, что я увидела, напугало меня еще больше.
  
  Например, то, как она меняла свою одежду. Не просто один свитер на другой или юбку на платье; она изменила весь стиль своей одежды, и эти изменения были в худшую сторону. Во-первых, одежда абсолютно не подчеркивала ее фигуру. Вместо того чтобы носить в школу юбки или платья, Селена надевала свободные джемпера. Они делали ее толще, хотя она была худенькой.
  
  Дома она надевала мешковатые свитера, доходившие ей до колен, и я никогда не видела Селену в джинсах. Выходя на улицу, она наматывала на голове уродливый тюрбан из шарфа — нечто настолько большое, что нависало над ее бровями и делало ее глаза похожими на двух диких зверьков, выглядывающих из пещеры. Она походила на мальчишку-сорванца, но я считала, что с этим уже покончено, когда Селене исполнилось двенадцать. Однажды вечером, когда я вошла к ней в комнату, забыв предварительно постучать, Селена только что сняла платье, оставшись в одной комбинации, и она, должна я вам сказать, вовсе не напоминала мальчика.
  
  Но самым плохим было то, что она стала очень мало разговаривать. Не только со мной; судя по нашим отношениям, я могла понять это. Однако Селена перестала разговаривать со всеми. Она сидела за обеденным столом, опустив голову и пряча глаза, а когда я пыталась заговорить с ней, расспрашивая, как прошел ее день и тому подобное, то в ответ получала только: «Нормально. Хорошо» — вместо целого потока болтовни, как обычно. Джо-младший тоже пытался разговорить Селену, но тоже наткнулся на каменную стену молчания. Он поглядывал на меня с изумлением. А как только заканчивался ужин и тарелки были вымыты, она уходила из дома или поднималась к себе в комнату.
  
  Прости меня, Господи, но сначала я думала, что у нее все это происходит из-за марихуаны… и не смотри на меня так, Энди, как будто я не понимаю, о чем говорю. В те дни это называлось именно так, а не просто «травка», но это было одно и то же, и на острове было достаточно людей, употребляющих ее… Большое количество марихуаны перевозили через остров контрабандой, как и сегодня, и некоторое количество ее оседало здесь. Тогда еще не было кокаина, слава Господу, но если бы вам захотелось покурить травки, вы без труда нашли бы ее. Как раз в то лето был арестован Марки Бенуа — у него обнаружили четыре тюка товара. Возможно, именно из-за этого такая мысль взбрела мне в голову, но даже спустя столько лет я не представляю, почему я настолько усложняла столь очевидные вещи. Настоящая проблема и причина всех бед сидела за столом прямо напротив меня, чаще всего нуждаясь в мытье и бритье, и я смотрела прямо на него — Джо Сент-Джорджа, самого большого скандалиста острова Литл-Толл, ни на что не годного человечка — и думала, что, может быть, моя хорошая девочка курит марихуану и поэтому остается в школе после уроков. И это я, которая утверждает, что мать научила ее уму-разуму. Господи!
  
  Я уже раздумывала над тем, чтобы устроить тайный обыск в комнате Селены, но потом сама эта мысль вызвала во мне отвращение. Какая бы я ни была, Энди, но я надеюсь, что я не способна на подобную гнусность. И я, даже видя, что теряю столько времени, обходя углы и набивая шишки, все же решила подождать, надеясь, что проблема разрешится сама собой или Селена сама все расскажет.
  
  Затем наступил день — незадолго до Хэллоуина[43], потому что Малыш Пит положил бумажную ведьму у входа в дом, насколько я помню, — когда я должна была пойти к Стрэйхорнам после ленча. Я и Лайза Мак-Кенделлес собирались проветрить капризные персидские ковры — это нужно делать каждые шесть месяцев, иначе они выцветут или еще что-нибудь. Я надела пальто, застегнула его и уже почти дошла до дверей, когда подумала: «Зачем же ты надела такое теплое пальто, дурочка? На улице по крайней мере шестьдесят пять градусов жары по Фаренгейту, как летом в Индии». А потом этот внутренний голос вернулся и сказал: «Не может быть, чтобы было шестьдесят пять; скорее всего, на улице сорок. К тому же очень сыро». Вот так я и поняла, что не пойду ни к каким Стрэйхорнам сегодня днем. Я должна сесть на паром, отправиться на материк и узнать, что же происходит с моей дочерью. Я позвонила Лайзе и сказала, что мы займемся коврами в другой день, и отправилась к парому. Я как раз поспела на два пятнадцать. Если бы я опоздала на него, то потеряла бы Селену, и, кто знает, как бы все оно вышло.
  
  Я первой сошла с парома (матросы все еще пришвартовывались, когда я уже ступила на землю) и сразу же направилась в школу. Идя на розыски, я считала, что не найду Селену в школьном классе, что бы там она и ее учительница ни говорили… Я думала, что она где-то развлекается… и все они смеются, а возможно, и передают по кругу бутылочку дешевого вина. Если вы никогда не оказывались в подобной ситуации, то вам трудно понять меня, а я не могу описать вам этого. Я могу сказать только то, что невозможно быть готовой к тому, что твое сердце однажды может разбиться. Можно только продолжать идти вперед и надеяться, что этого не случится.
  
  Но когда я, открыв кабинет, заглянула в него, Селена была там, она сидела за партой у окна, склонив голову над учебником алгебры. Она не заметила меня, и я молча наблюдала за ней. Она не связалась с плохой компанией, как я предполагала, но мое сердце все равно разбилось, Эцди, потому что Селена выглядела такой одинокой, а это еще хуже. Возможно, ее учительница не видела ничего плохого в том, что девочка одна учит уроки в этой пустой комнате; возможно, ей это даже нравилось. Но я не видела в этом ничего замечательного, ничего нормального. Даже ученики, оставленные после уроков, не составляли ей компанию, потому что их держали в читальном зале библиотеки.
  
  Селена должна была бы слушать пластинки вместе с подружками, влюбляться в кого-нибудь из мальчиков, но вместо этого она сидела здесь одна в лучах заходящего солнца и вдыхала запах мела и мытых полов, так низко склонив голову над книжкой, как будто все тайны жизни и смерти были сокрыты именно там.
  
  — Привет, Селена, — сказала я. Она вздрогнула, как кролик, и, оглянувшись на меня, столкнула половину книжек на пол. Глаза у нее были настолько огромными, что, казалось, они занимают половину ее лица, а лоб и щеки стали белее мела. Кроме тех мест, на которых вскочили новые прыщики. Они были ярко-красными, проступающими, как ожоги.
  
  Потом Селена поняла, что это я. Ужас прошел, но улыбки не последовало. Как будто занавес упал на ее лицо… или как будто она находилась в замке, и там подняли мостик. Да, именно так. Понимаете, о чем я пытаюсь сказать?
  
  — Мама, — произнесла она. — Что ты делаешь здесь?
  
  Я хотела было ответить, что приехала забрать ее домой и получить ответы на некоторые вопросы, милочка, но что-то подсказало мне, что в этой комнате это звучало бы нелепо, в этой пустой комнате, в которой я вдыхала запах беды, которая произошла с ней и которая ощущалась так же четко, как и запах мела. Я чувствовала это, и я намеревалась выяснить, в чем же дело. Судя по ее виду, я и так ждала слишком долго. Я уже больше не думала, что причиной всему наркотики, но что бы это ни было, оно съедало ее заживо.
  
  Я сказала Селене, что решила немного отдохнуть от работы и пройтись по магазинам, но не нашла ничего подходящего.
  
  — Поэтому, — добавила я, — я и подумала, что мы можем поехать домой вместе. Ты не возражаешь, Селена?
  
  Наконец-то она улыбнулась. Я бы заплатила тысячу долларов за эту улыбку, должна я вам сказать… за улыбку, предназначавшуюся только мне.
  
  — О нет, мамочка, — сказала она. — Очень приятно сделать это вместе.
  
  Итак, мы вместе шли к пристани, и когда я спросила ее об уроках, Селена наговорила больше, чем за несколько недель. После того первого взгляда, брошенного на меня — как у загнанного в угол кролика, — она стала больше походить на прежнюю себя, и у меня появилась робкая надежда. Нэнси, вероятно, не знает, что паром, отправляющийся в четыре сорок пять на Литл-Толл, идет почти пустым, но, мне кажется, Фрэнк и ты, Энди, знаете об этом. Островитяне, работающие на материке, возвращаются домой в основном в пять тридцать, а в четыре сорок пять отправляют почту, товары и продукты для магазинов и рынка. Хотя это и была прекрасная, очень теплая и мягкая осень, на палубе почти никого не было.
  
  Некоторое время мы стояли молча, наблюдая, как удаляется кромка берега. К тому времени солнце уже заходило, бросая косые лучи в воду, а волны разбивали их, делая похожими на кусочки золота. Когда я была совсем еще маленькой девочкой, мой отец говорил мне, что это действительно золото, и иногда русалки всплывают и забирают его. Он рассказывал, что русалки используют кусочки послеполуденного солнца как шифер для крыш их замков под водой. Когда я видела эти золотые блики на воде, я всегда искала взглядом русалок поблизости, и даже когда мне было столько лет, сколько тогда Селене, я не сомневалась, что это возможно, потому что мой отец так говорил.
  
  Вода в тот день была того темно-голубого цвета, который бывает только в погожие октябрьские дни. Мерно гудел мотор. Селена развязала капор, подняла руки над головой и рассмеялась.
  
  — Разве это не красиво, мамочка? — спросила она.
  
  — Да, — ответила я, — очень. И ты тоже привыкла быть красивой. Что же случилось?
  
  Она взглянула на меня, и вместо одного лица я увидела два. Верхняя половина одного выглядела растерянной, а нижняя все еще смеялась… но под ним скрывалось другое — осторожное и недоверчивое. В нем я увидела все, что Джо говорил ей весной и летом, пока Селена не стала избегать его. «У меня нет друзей, — говорило это лицо, — и уж точно это не ты и не он». И чем дольше мы смотрели друг на друга, тем сильнее проступало это другое лицо.
  
  Селена сразу оборвала смех и отвернулась от меня, уставившись на воду. О, как мне было плохо, Энди, но это не могло остановить мена так же, как не могло остановить меня и паскудство Веры, сколько бы сострадания ни крылось у меня внутри. Дело в том, что иногда мы должны быть жестокими, чтобы быть добрыми, — это похоже на то, как доктор делает ребенку укол, отлично зная, что ребенок не поймет и будет плакать. Я заглянула себе в душу и поняла, что могу быть такой же жестокой, если понадобится, Тогда это испугало меня, да и сейчас это немного пугает. Страшно знать, что ты можешь быть таким твердым, как надо, и никогда не колебаться до того или после или задавать ненужные вопросы.
  
  — Я не понимаю, о чем ты говоришь, мама, — произнесла Селена, настороженно следя за мной.
  
  — Ты изменилась, — ответила я. — Твои взгляды, твоя манера одеваться, манера поведения. Все это вместе говорит мне, что ты попала в какую-то беду.
  
  — Ничего не случилось, — сказала Селена, но, произнося эти слова, она стала ко мне спиной. Я взяла ее за руку, прежде чем она успела уйти слишком далеко, чтобы я могла достучаться до нее.
  
  — Нет, что-то случилось, — сказала я, — и никто из нас не сойдет с парома раньше, чем мы выясним это.
  
  — Ничего! — выкрикнула Селена. Она попыталась вырвать свою руку из моей, но я не ослабляла хватку. — Ничего плохого, отпусти меня! Отпусти меня!
  
  — Не сейчас, — ответила я. — Что бы ни случилось, это не изменит моей любви к тебе, Селена. Но невозможно помочь тебе, пока ты не скажешь, в чем причина.
  
  Тогда она прекратила сопротивляться и только смотрела на меня. И сквозь первые два я увидела еще одно, третье, лицо — несчастное, хитрое, и оно не очень-то понравилось мне. Все, кроме цвета лица, Селена унаследовала от меня, но теперь она была вылитым Джо.
  
  — Сперва скажи мне что-то, — потребовала она.
  
  — Конечно, если смогу, — ответила я.
  
  — Почему ты ударила его? — спросила она. — Почему тогда ты ударила его?
  
  Я уже открыла рот, чтобы спросить: «Когда тогда?» — в основном чтобы выиграть время для размышлений, — но сразу же я поняла нечто, Энди. Не спрашивай меня как — это могло быть всего лишь предчувствие или то, что называют женской интуицией, или мне каким-то таинственным образом удалось прочитать мысли своей дочери — но я сделала это. Я знала, что если позволю себе колебаться хоть минуту, то потеряю ее. Может быть, только на этот день, но скорее всего — навсегда. Я просто знала это и не стала колебаться.
  
  — Потому что он еще раньше тем вечером ударил меня скалкой по спине, — сказала я. — Чуть не отбил мне почки. И я решила, что больше не потерплю этого. Никогда.
  
  Селена моргнула, как это делают люди, если неожиданно взмахнуть перед их лицом рукой, и удивленно приоткрыла рот.
  
  — Это не то, что отец рассказывал тебе об этом?
  
  Она покачала головой.
  
  — Что он сказал? Из-за пьянок?
  
  — Из-за этого и из-за игры в карты, — еле слышно произнесла Селена. — Он сказал, что ты не хочешь, чтобы он или кто-нибудь другой веселился. Именно поэтому ты не хотела, чтобы он играл в покер, и не разрешала мне ходить ночевать к Тане в прошлом году. Он сказал, что ты хочешь, чтобы все работали восемь дней в неделю, как ты. А когда он воспротивился, то ты ударила его по голове молочником и сказала, что отрубишь ему голову, если он не подчинится. И что ты сделала это, когда он спал.
  
  Я бы рассмеялась, Энди, если бы это не было настолько ужасно.
  
  — И ты поверила ему?
  
  — Я не знаю, — ответила она. — Воспоминания о топорике так пугают меня, что я не знаю, чему верить.
  
  Мне как будто кто-то полоснул ножом по сердцу, но я и виду не подала.
  
  — Селена, — сказала я, — то, что он говорил тебе, — неправда.
  
  — Оставь меня в покое! — закричала она, отпрянув от меня. Она снова выглядела, как загнанный в угол кролик, и я поняла, что она скрывает нечто не потому, что стыдится или волнуется, — она запугана до смерти. — Я сама во всем разберусь! Мне не нужна твоя помощь, поэтому оставь меня в покое!
  
  — Ты не сможешь уладить все сама, Селена, — сказала я. Я произнесла это тихим успокаивающим голосом, каким разговаривают с козленком, запутавшимся в проволочной изгороди. — Если бы ты могла, то уже сделала бы это. А теперь послушай меня — мне очень жаль, что ты видела меня с топориком в руке; прости меня за все, что ты видела или слышала той ночью. Если бы я знала, насколько это повлияет на тебя, я бы не ответила ему, как бы сильно он меня ни провоцировал.
  
  — Неужели ты не можешь просто помолчать? — сказала Селена, а затем наконец-то вырвала свои руки из моих и зажала ими уши. — Я ничего не хочу слышать. Я ничего не хочу знать.
  
  — Я не могу, потому что дело сделано и теперь уже нельзя ничего поправить, — ответила я, — но для нас с тобой еще не все потеряно. Поэтому позволь мне помочь тебе, родная. Пожалуйста. — Я попыталась положить руку ей на плечо и привлечь к себе.
  
  — Нет! Не бей меня! Даже не прикасайся ко мне, сука! — завопила она и отскочила от меня. Она споткнулась о бортик, и я была уверена, что сейчас она бултыхнется в воду. Мое сердце остановилось, но, слава Господу, мои руки — нет. Я кинулась вперед, схватила Селену за пальто и притянула ее к себе. Я поскользнулась на чем-то скользком и чуть не упала. А когда я обрела равновесие и посмотрела вверх, Селена дала мне пощечину.
  
  Не обращая на это внимания, я еще крепче схватила ее и прижала к себе. Подобное часто бывает с детьми в таком возрасте, многое приходится терпеть. К тому же пощечина была совсем не болезненной. Я была так напугана возможностью потерять ее — и не только морально. В ту самую минуту я была уверена, что она так и полетит через бортик вниз головой. Я была так уверена, что почти видела это. Удивительно, что я не поседела в ту минуту.
  
  Потом она плакала и извинялась, говорила, что ни за что в жизни не хотела ударить меня, никогда, а я отвечала, что знаю это.
  
  — Успокойся, — говорила я. А от того, что она сказала мне потом, кровь застыла в моих жилах.
  
  — Лучше бы я утонула, мама, — сказала она. — Ты не должна была спасать меня.
  
  Я отодвинула Селену от себя — к тому времени мы обе плакали — и сказала:
  
  — Ничто на свете не заставит меня сделать это.
  
  Селена мотала головой:
  
  — Я больше не могу вынести этого, мама… не могу. Я чувствую себя такой грязной и сбитой с толку, и я никогда не смогу быть счастливой.
  
  — В чем дело? — снова пугаясь, спросила я. — В чем дело, Селена?
  
  — Если я скажу тебе, — произнесла она, — то, возможно, ты сама столкнешь меня в воду.
  
  — Ты же знаешь, что нет, — сказала я. — Но я скажу тебе одну вещь, дорогая, — ты не ступишь на землю, пока мы не разберемся. Даже если мы будем ездить вперед и назад на этом пароме до конца года, вот что нам предстоит… хотя я думаю, что к концу ноября мы просто превратимся в сосульки, если еще раньше не отравимся бутербродами, которые продаются в буфете парома.
  
  Мне казалось, что это рассмешит Селену, но не тут-то было. Вместо этого она уставилась в палубу и очень тихо сказала что-то. Из-за ветра и шума моторов я не расслышала:
  
  — Что ты сказала, милая?
  
  Селена снова повторила, и теперь я услышала, хотя она не говорила громче. Я сразу же все поняла, и с того момента дни Джо Сент-Джорджа были сочтены.
  
  — Я никогда не хотела ничего делать. Он заставил меня. — Вот что она сказала.
  
  Сперва я не могла даже пошевелиться, а когда наконец-то потянулась к ней, Селена вздрогнула. Лицо у нее было белее простыни. А потом паром — старенькая «Принцесса» — накренился. Мир и так уходил у меня из-под ног, так что если бы Селена не обхватила меня, я бы упала на спину. А в следующее мгновение я снова обнимала Селену, и она плакала, уткнувшись мне в грудь.
  
  — Пойдем, — сказала я. — Пойдем присядем. А то нас так качает из стороны в сторону, что недолго и упасть.
  
  Мы направились в каюту, обвив друг друга руками и прихрамывая, как парочка инвалидов. Я не знаю, чувствовала ли себя инвалидом Селена, но я уж точно. У меня только слезы выступили на глазах, а Селена рыдала с такой силой, что, казалось, у нее разорвется грудь, если она не остановится. Однако я обрадовалась, услышав, что она плачет вот так. Пока я не увидела ее плачущей вот так, я не понимала до конца, сколько чувств исчезло из ее души — так же, как и свет в ее глазах, и тело под одеждой. Мне больше хотелось бы слышать ее смех, чем плач, но я должна была вынести все.
  
  Мы уселись на скамейку, и я позволила Селене поплакать еще. Когда она начала успокаиваться, я подала ей носовой платочек. Селена даже не сообразила сначала, что с ним делать. Она просто посмотрела на меня (щеки у нее были мокры от слез, под глазами залегли черные тени) и спросила:
  
  — Ты не ненавидишь меня, мамочка? Правда, нет?
  
  — Нет, — ответила я. — Ни теперь, ни когда-либо в жизни. Я клянусь тебе. Но я хочу, чтобы ты все подробно рассказала мне, с начала и до конца. По твоему лицу я вижу, что тебе кажется, ты не сможешь сделать этого, но ты сможешь. И запомни — никогда больше ты не должна рассказывать этого даже своему мужу, если сама не захочешь. Это все равно что вытащить занозу. Это я тебе тоже обещаю. Ты понимаешь?
  
  — Да, мамочка, но он сказал, что если я когда-нибудь расскажу… иногда ты становишься как безумная, он сказал… как в ту ночь, когда ты ударила его молочником… он сказал, что если я вдруг задумаю рассказать тебе, то мне лучше вспомнить о топорике… и…
  
  — Нет, ты говоришь не о том, — сказала я. — Ты должна начать с самого начала и рассказать все по порядку. Но одно я хочу знать прямо сейчас. Твой отец приставал к тебе?
  
  Селена опустила голову и промолчала. Это был ответ, который был нужен мне, но, мне кажется, она должна была услышать ответ из собственных уст.
  
  Пальцем я подняла ее голову за подбородок, пока наши глаза не встретились.
  
  — Он приставал к тебе?
  
  — Да, — ответила Селена и снова разрыдалась. Однако в этот раз рыдания были не столь продолжительными и глубокими. Я не мешала ей, выигрывая время на раздумья о том, как поступить дальше. Я не могла спросить: «Что он сделал с тобой?», потому что, вполне возможно, она и сама не знала этого хорошенько. Единственный вопрос, приходивший мне в голову, был: «Он трахнул тебя?», но я подумала, что и этого она может не понять, даже если я задам его настолько грубо и откровенно. К тому же меня саму коробило от этих слов.
  
  Наконец я сказала:
  
  — Селена, отец входил в тебя своим пенисом? Он вставлял его в тебя?
  
  Селена покачала головой.
  
  — Я не позволила ему этого, — она снова расплакалась. — По крайней мере, пока.
  
  Ну что ж, после этого мы обе немного расслабились. То, что я чувствовала, было бешеной злобой. Как будто внутри у меня появился глаз, о существовании которого я раньше даже не догадывалась, и все, что я видела им, было длинным, вытянутым, как у лошади, лицом Джо, с вечно приоткрытыми губами и желтыми зубами, с небритыми красными щеками. С тех пор я видела это лицо постоянно, этот глаз никогда не закрывался, даже когда закрывались два других, и я засыпала; я начала понимать, что он не закроется до самой смерти Джо. Это как любовь, только со знаком минус.
  
  А в это время Селена рассказывала мне все с начала и до конца. Я слушала, ни разу не прервав ее. Конечно, все началось с той самой ночи, когда я ударила Джо, а Селена подошла к двери и увидела его с кровоточащим ухом, а меня — с топориком, занесенным над ним, как если бы я действительно собиралась размозжить ему голову. Единственное, чего я хотела, так это остановить его, Энди, и я рисковала жизнью, делая это, но этого Селена не увидела и не поняла. Все, что она увидела, говорило в его пользу. Благими намерениями вымощена дорога в ад, и знаешь, это правда. Я знаю это из собственного горького опыта. Но я не знаю, почему — почему попытка сделать добро часто приводит к плохому исходу. Наверное, это для более умных голов, чем моя.
  
  Я не собираюсь рассказывать здесь всю историю — не из-за того, чтобы пощадить Селену, а потому что она слишком длинная и слишком болезненная, даже теперь она вызывает боль. Но я перескажу тебе первые слова Селены. Я никогда не забуду их, потому что они еще раз подтверждают пропасть, разделяющую то, как события смотрятся со стороны, и каковы они на самом деле… внешнюю и внутреннюю стороны.
  
  — Он выглядел таким несчастным, — сказала она. — По его щеке текла кровь, а в глазах застыли слезы, и он был таким несчастным. Я ненавидела тебя больше за этот вид, чем за кровь и слезы, мамочка, и я решила все возместить ему. Прежде чем лечь в постель, я опустилась на колени и стала молиться. «Господи, — сказала я, — если ты не позволишь ей больше бить его, я все возмещу ему. Клянусь. Ради всего святого. Аминь».
  
  Догадываешься, что я чувствовала, услышав эти слова от собственной дочери через год или около того, когда считала эту тему уже закрытой? Догадываешься, Энди? А ты, Фрэнк? И ты, Нэнси Бэннистер из Кеннебанка? Нет, я вижу, что нет. И не приведи Господь вам хоть когда-нибудь испытать подобное.
  
  Селена стала угождать отцу — подавала ему особо лакомый кусочек, сидела рядом с ним на ручке кресла, когда мы смотрели телевизор, слушала его, когда он разглагольствовал о взглядах Джо Сент-Джорджа на политику — о том, что Кеннеди распустил католиков и баптистов и теперь они наводнили всю страну, что коммунисты пытаются запустить негров в школы и что вообще вся страна скоро просто развалится. Она слушала, улыбаясь его шуткам, угощала его попкорном, а Джо вовсе не был глухим, чтобы услышать — возможность постучалась в его дверь. Он перестал морочить ей голову россказнями о политике и стал бесчестить меня — какая я могу быть безумная, если разозлюсь, и тому подобное, он рассказывал ей обо всем, что было плохо в нашем браке. Согласно его версии, во всем была виновата только я.
  
  А в конце весны 1962 года Джо стал прикасаться к ней не совсем по-отцовски. Однако вначале было только это — легкое поглаживание ног, когда они сидели рядом, а меня не было в комнате, легкое поглаживание попки, когда она приносила ему пиво в сарай. Вот где все и началось. К середине июля бедная Селена боялась его так же, как уже боялась и меня. К тому времени, когда я наконец-то решила взять все в свои руки и поехала на материк с целью получить от Селены ответы на мои вопросы, он сделал с ней все, что делает мужчина с женщиной, прежде чем трахнуть ее… и запугиваниями заставлял и ее делать кое-что ему.
  
  Я думаю, что он сорвал бы с нее цвет еще до Дня Труда, если бы Джо-младший и Пит не крутились под ногами, рано приходя из школы. Малыш Пит вряд ли понимал что-нибудь, но, мне кажется, Джо-младший догадывался, что происходит, и намеренно мешал ему. Благослови его Господь, если это так, вот что я могу сказать. От меня толку было мало, ведь я работала по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. И в то время, пока меня не было, Джо крутился дома, приставая к ней, требуя поцелуев, упрашивал ее прикоснуться к его «особым местам» (вот так он называл это) и говорил ей, что не может удержаться, он вынужден просить — она так добра с ним, а я — нет, у мужчины есть определенные потребности и тому подобное. Но Селена ничего не могла никому рассказать Если она расскажет, говорил Джо, то я наверняка убью их обоих. Он постоянно напоминал Селене о кувшине и топорике. Он продолжал рассказывать ей, какая я холодная, отвратительная сука, а он не может ничего поделать с собой, потому что у мужчины есть определенные потребности. Он вбивал ей в голову всю эту чепуху, пока Селена наполовину не помешалась от этого. Он…
  
  Что, Фрэнк?
  
  Да, он работал, но работа, которой он занимался, не становилась для него преградой, когда речь шла о соблазнении дочери. Я с горечью называла его на все руки мастером — этим он и занимался. Джо выполнял множество поручений отдыхающих и охранял два дома (надеюсь, что люди, нанявшие его, хорошенько попрятали все ценное); потом было четверо или пятеро рыбаков, которые приглашали его в помощники, когда были сильно загружены работой, — он помогал им вытаскивать сети, — и, конечно, у него был маленький грузовичок для перевозки грузов. Другими словами, он работал так, как работают большинство мужчин на острове (хотя и не столь усердно, как другие) — то там, то сям. Такой мужчина вполне может выделить для себя несколько часов, а в то лето и в начале осени Джо устроился так, чтобы проводить дома как можно больше свободного времени, пока менй нет. Чтобы быть с Селеной.
  
  Интересно — понимаете ли вы, что я хочу, чтобы вы обязательно поняли? Замечаете, как усердно он старался залезть ей в мозги, чтобы потом забраться ей в трусы? Мне кажется, именно воспоминание обо мне и топорике дало ему такую власть над ней, именно эту угрозу он использовал чаще всего. Когда Джо увидел, что не может с помощью этого добиться сочувствия, он стал запугивать Селену. Он вновь и вновь повторял ей, что я выгоню ее из дома, если когда-нибудь узнаю, чем они занимаются. Чем они занимаются! Господи! Селена сказала, что не хотела делать этого, и он подтвердил, что это очень плохо, но уже слишком поздно, чтобы остановиться. Джо сказал ей, что она раздразнила его до безумия, и добавил, что из-за этого и происходит множество изнасилований и что умные женщины (наверное, он имел в виду такую скандальную, размахивающую топориком суку, как я) знают об этом. Джо продолжал убеждать Селену, что он будет молчать, пока молчит она… «Но, — сказал он ей, — ты должна усвоить, детка, что если хоть что-то выйдет наружу, тогда все выплывет на поверхность».
  
  Селена не знала, что он подразумевает под «все», и не понимала, как то, что она приносила ему чай со льдом или рассказывала о забавном щеночке Лауры Лэнгилл, могло привести его к решению, что он может засовывать ей руку между ног или тискать ее, когда только ему этого захочется, но ее обвиняли, что она сделала что-то плохое, и это вызывало у нее чувство стыда. Вот что было по-настоящему ужасно — не страх, а стыд.
  
  Селена сказала мне, что однажды решила рассказать обо всем миссис Щитс, своему школьному психоаналитику. Она даже записалась на прием, но у нее сдали нервы, пока она, сидя в приемной, ожидала выхода другой девочки. Это было больше месяца назад, когда учебный год только начался.
  
  — Я стала размышлять, как это будет звучать, — сказала Селена, когда мы сидели на скамье в каюте. Паром уже прошел половину пути, и мы могли видеть Ист-Хед, залитый послеобеденным солнцем. Селена наконец-то перестала плакать. Правда, она все еще всхлипывала время от времени, и мой платочек стал совсем мокрым от ее слез, но в конце концов Селена взяла себя в руки; я чертовски гордилась ею. Однако она ни на секунду не отпускала мою руку. Селена вцепилась в нее мертвой хваткой так, что через сутки на руке появились синяки.
  
  — Я подумала о том, как это будет выглядеть, если я сяду и скажу: «Миссис Щитс, мой отец пытается сделать со мной сами знаете что». А она такая глупая — и такая старая, — что, возможно, скажет: «Нет, я не знаю что, Селена. О чем ты говоришь?» И потом придется рассказывать ей, что мой отец пытается соблазнить меня, а она не поверит, потому что там, откуда она приехала, люди не делают ничего подобного.
  
  — Мне кажется, такое случается во всем мире, — сказала я. — Печально, но факт. И я думаю, что школьный психоаналитик тоже знает об этом, если только она не совсем уж тупица. Разве миссис Щитс такая уж дремучая дура. Селена?
  
  — Нет, — ответила Селена. — Я так не думаю, мамочка, но…
  
  — Милая, неужели ты думаешь, что ты первая девочка, с которой случилось подобное? — спросила я, и она что-то ответила, но я не расслышала, так как Селена говорила очень тихо. Я попросила ее повторить.
  
  — Я не знаю, первая или нет, — произнесла она и обняла меня. Я тоже обняла ее. — В любом случае, — продолжала Селена, — ожидая в приемной, я поняла, что не смогу рассказать. Может быть, если бы я сразу вошла, то мне удалось бы это, но не после того, как у меня было время посидеть и снова все прокрутить в голове и думать: а может быть, отец прав, и ты подумаешь, что я плохая…
  
  — Я никогда не подумаю так, — произнесла я и снова обняла ее.
  
  Селена улыбнулась, и эта улыбка согрела мое сердце.
  
  — Теперь я знаю это, но тогда я не была уверена. И пока я сидела, а миссис Щитс беседовала с другой девочкой, я придумала веское оправдание, чтобы не пойти.
  
  — Да? — спросила я. — И что же?
  
  — Ну, это ведь не было школьной проблемой, — ответила Селена.
  
  Это показалось мне смешным, и я начала хихикать. А вскоре и Селена смеялась вместе со мной, и наш смех становился все громче и громче. Вот так мы обе сидели на скамеечке, держась за руки и смеясь, как парочка гагар в брачный сезон. Мы смеялись так громко, что мужчина, продававший сэндвичи и сигареты, подняв голову, посмотрел на нас, желая удостовериться, все ли с нами в порядке.
  
  Пока мы плыли домой, Селена рассказала мне еще две вещи — одну языком, а другую глазами. Сказанным вслух было то, что она хотела взять свои вещи и убежать; это казалось хоть каким-то выходом. Но побег — это не разрешение проблемы, если вы очень сильно ранены: куда бы вы ни убежали, сердце и голова всюду последуют за вами, — и тут в ее глазах я увидела, что мысль о самоубийстве также приходила ей в голову.
  
  Я подумала об этом — об увиденном в глазах моей дочери решении убить себя, — и с того момента я стала видеть лицо Джо даже более четко тем своим внутренним глазом. Я представила, как он выглядел, докучая Селене, пытаясь засунуть руку ей под платье, пока она не стала носить в целях самообороны только брюки, и не получил того, чего хотел (или не всего, чего хотел), просто по счастливой случайности, а не из-за прекращения попыток. Я подумала, что это вполне могло бы случиться, если бы Джо-младший по-прежнему продолжал играть с Вилли Брэмходлом и не приходил домой пораньше или если бы я наконец-то не открыла глаза, чтобы хорошенько посмотреть на дочь. Больше всего я размышляла над тем, как Джо довел Селену до такого состояния. Он сделал это, как делает жестокий человек, загоняя лошадь: он гонит ее во весь дух без малейшей передышки, не чувствуя ни любви, ни жалости, пока несчастное животное не свалится замертво к его ногам… он, возможно, будет стоять, зажав в руке хлыст, и удивляться, почему же, черт побери, это случилось. Вот когда желание прикоснуться к его лбу, желание узнать, такой ли он гладкий на самом деле, как кажется, отыгралось на мне; вот когда я получила все сполна. Я по-прежнему трезво смотрела на вещи, и я осознала, что живу с бессердечным, безжалостным мужчиной, верящим, что все, до чего он может дотянуться или схватить, принадлежит ему по праву — даже его собственная дочь.
  
  Так я размышляла о Джо, пока мысль о его убийстве впервые не промелькнула у меня в голове. Я не решилась бы убить его в тот момент — Господи, нет, — но я была бы лгуньей, если бы сказала, что это была всего лишь мысль. Это было нечто намного более серьезное.
  
  Должно быть, Селена заметила что-то в моих глазах, потому что, положив свою руку на мою, спросила:
  
  — Мама, могут возникнуть неприятности? Пожалуйста, скажи, что ничего не будет, — если он узнает, что я рассказала, он взбесится!
  
  Я хотела успокоить ее, сказав то, что она хотела услышать, но не смогла. Проблемы действительно возникнут — но насколько они будут серьезными, все станет зависеть от Джо. Он отступил в ту ночь, когда я ударила его кувшином, но это вовсе не означало, что он подчинится еще раз.
  
  — Я не знаю, что произойдет. — ответила я, — но я скажу тебе две вещи, Селена: в случившемся нет твоей вины, а его дни, когда он приставал и домогался тебя, кончились. Понимаешь?
  
  Ее глаза снова наполнились слезами, одна слезинка скатилась по щеке.
  
  — Я просто не хочу, чтобы возникли неприятности, — произнесла Селена. Она замялась на секунду, а потом выкрикнула: — Я ненавижу все это! Зачем ты его вообще ударила? Почему он вообще начал приставать ко мне? Почему все не могло оставаться так, как было раньше?
  
  Я взяла ее за руку:
  
  — Случается то, что случается, родная, — иногда все поворачивается в плохую сторону, тогда нужно брать ситуацию под контроль. Ты ведь знаешь об этом, правда?
  
  Селена кивнула головой. Ее лицо выражало боль, но не сомнение.
  
  — Да, — произнесла она. — Я тоже так считаю.
  
  Паром уже приближался к причалу, и времени на разговоры уже не оставалось. Я была только рада этому; мне не хотелось, чтобы Селена смотрела на меня полными слез глазами, требующими того, чего желает любой ребенок: чтобы справедливость восторжествовала, но чтобы при этом никто не испытал боли и обиды. Она желала, чтобы я пообещала то, чего не могла обещать, потому что вряд ли я смогла бы сдержать подобное обещание. Я не была уверена, что мой внутренний глаз позволит мне сдержать слово. Не говоря друг другу ни слова, мы сошли с парома, а мне только это и было нужно.
  
  В тот вечер, когда Джо вернулся с работы (он тогда ремонтировал веранду у кого-то на острове), я отослала всех троих детей в магазин. Я видела, как Селена украдкой бросала на меня взгляды, пока шла по подъездной дорожке, при этом лицо у нее было белое как мел. Каждый раз, когда она поворачивала голову, мне казалось, что я вижу по топорику в каждом ее глазу. Но я видела в них и нечто другое; надеюсь, это было облегчение.
  
  Джо сидел у плиты и читал «Америкэн», как и всегда по вечерам. Я стояла рядом с буфетом, и мой внутренний глаз раскрылся еще шире, чем раньше. Глядя на Джо, я подумала, что вот сидит Великий Пуба[44] во всей своей красе. Сидит здесь, как будто надевает брюки через голову, а не через ноги, как все остальные. Сидит здесь, будто и не лапал свою собственную дочь, будто это самая естественная вещь в мире, будто, совершив подобное, любой мужчина может спокойно спать. Я пыталась придумать возможный выход из подобной ситуации, когда он вот так сидит передо мной, одетый в потертые джинсы и грязную заношенную рубашку, и читает газету, а я стою рядом и ощущаю жажду убийства в своем сердце, но я ничего не могла придумать. Это было все равно что заблудиться в волшебном лесу, когда, оглянувшись назад, вдруг замечаешь, что тропинка исчезает.
  
  А тем временем внутренний глаз замечал все больше и больше. Он увидел шрамы на ухе Джо, оставшиеся от удара кувшином; красные прожилки на его носу; выпяченную нижнюю губу, из-за чего казалось, что Джо вечно сердится; перхоть в волосах; то, как Джо выщипывает волоски, растущие у него на носу; то, как у него постоянно лопался шов на брюках в промежности.
  
  Все, что видел этот глаз, было отвратительным, и тогда я поняла, что, выходя за Джо замуж, я не просто совершила самую огромную ошибку в своей жизни; это была единственная ошибка, по-настоящему имеющая значение, потому что не только мне одной приходилось расплачиваться за нее. Теперь Джо был занят Селеной, но за ней подрастали еще два мальчика, и если он не прекратит свои попытки изнасиловать их старшую сестру, то что же ожидает их?
  
  Я отвернулась, и мой внутренний глаз увидел топорик, лежащий на своем месте. Я потянулась за ним и, сжав пальцами топорище, подумала: «В этот раз я не позволю, чтобы топорик попал в твои руки, Джо». Потом я вспомнила, как Селена оглядывалась на меня, уходя в магазин, и я решила: что бы ни случилось, топорик к этому не будет иметь никакого отношения. Вместо него я вытащила из буфета скалку.
  
  Топорик или скалка, это не имело большого значения — жизнь Джо висела на волоске. Чем дольше я смотрела на него, сидящего в грязной рубашке и ковыряющего в носу, тем яснее я представляла, что же он сделал с Селеной; чем больше я думала об этом, тем злее я становилась; чем злее я становилась, тем ближе я была к тому, чтобы просто подойти поближе и раскроить ему череп этим куском дерева. Я даже решила, в какое именно место нанесу первый удар. Джо уже начал лысеть, особенно сзади, и свет лампы, висящей рядом со стулом, на котором он сидел, бросал отблеск на его череп. Именно сюда, думала я, именно в это место. Кровь забрызгает весь абажур, но для меня это было неважно, к тому же светильник был уже старым и некрасивым. Чем больше я думала об этом, тем сильнее хотела увидеть, как его кровь станет разлетаться в стороны, забрызгивая абажур и стекло лампочки. Чем больше я думала об этом, тем сильнее мои пальцы сжимали орудие возмездия. Это было как сумасшествие, я не могла отвести взгляда от Джо, но даже если бы я и решилась на это, то мой внутренний глаз не позволил бы сделать этого.
  
  Я приказывала себе подумать о том, что почувствует Селена, если я сделаю это, — и самые страшные ее опасения сбудутся, — но это тоже не помогло. Сколь сильно я ни любила ее и ни желала ей добра, это не помогло. Этот глаз был сильнее любви. Даже мысль о том, что случится с тремя моими детьми, если Джо умрет, а меня отправят в тюрьму за его убийство, не могла заставить закрыться этот третий глаз. Он оставался широко раскрытым и продолжал высматривать все самое уродливое в облике Джо. Шелушащуюся кожу на его щеках, капельку горчицы, застывшую на подбородке. Огромные лошадиные зубы его протеза, сделанного хоть и по мерке, но явно не подходящего ему по размерам. И каждый раз, увидев этим третьим глазом нечто новое, я лишь крепче сжимала скалку.
  
  И только в последнюю минуту я подумала о чем-то другом. «Если ты сделаешь это прямо сейчас, то сделаешь это не из-за Селены, — подумала я. — И сделаешь это не из-за мальчиков. Ты сделаешь это потому, что все эти вещи три месяца происходили прямо у тебя под носом, а ты была слепа и глуха, чтобы их заметить. Если ты собираешься убить его и сесть в тюрьму и видеть своих детей только по субботам, тебе надо знать, почему ты делаешь это: не из-за Селены, а потому, что он обвел тебя вокруг пальца; именно в этом ты похожа на Веру — больше всего в жизни тебе ненавистно, когда тебя обманывают».
  
  И это позволило мне смягчиться. Внутренний глаз не закрылся, но стал меньше и немного утратил свою власть надо мной. Я попыталась разжать ладонь и выпустить скалку, но я так долго с силой сжимала ее, что, казалось, она вросла в мою руку, Поэтому мне пришлось другой рукой разжать два пальца, для того чтобы скалка упала в ящик, а три других пальца так и остались скрюченными, как бы все еще сжимая ее. Только сжав и разжав ладонь несколько раз, я почувствовала, что она снова стала действовать нормально.
  
  Я подошла к Джо и похлопала его по плечу.
  
  — Я хочу поговорить с тобой, — обратилась я к нему.
  
  — Так говори, — бросил он, не отрывая глаз от газеты, — разве я мешаю тебе?
  
  — Я хочу видеть твои глаза, пока буду говорить, — сказала я. — Отложи газету в сторону.
  
  Он бросил газету на колени и взглянул на меня.
  
  — Не кажется ли тебе, что твой рот слишком много болтает в последнее время? — процедил он.
  
  — Я сама позабочусь о своем рте, — парировала я, — а вот тебе лучше позаботиться о своих руках. А если нет, то они навлекут на тебя слишком большие неприятности.
  
  Его брови взлетели вверх, и Джо спросил, что бы это все значило.
  
  — Это значит — я хочу, чтобы ты оставил Селену в покое, — ответила я.
  
  Он так изменился в лице, будто я врезала коленом прямо по его семейным драгоценностям. Это был самый отличный момент во всей этой печальной истории, Энди, — выражение лица Джо, когда он понял, что его накрыли. Его лицо побелело, рот приоткрылся, и весь он как-то странно дернулся — так дергается человек, погружающийся в сон, на пути к которому его вдруг пронзает неприятная мысль.
  
  Он попытался скрыть это движение, изображая судорогу в спине, но он не смог обмануть меня. Он действительно выглядел немного пристыженным, но это ни в коей мере не смягчило меня. Даже у самой глупой и паршивой собаки вдруг проявляется достаточно разума, чтобы выглядеть пристыженной, когда обнаруживается, что она ворует яйца из курятника.
  
  — Я не понимаю, о чем ты говоришь, — медленно произнес он.
  
  — Тогда почему же ты выглядишь так, будто сам дьявол забрался тебе в штаны и зажал твои яйца? — спросила я.
  
  Надвигалась гроза.
  
  — Если этот проклятый Джо-младший наболтал тебе неправду обо мне… — начал он.
  
  — Джо-младший не говорил мне ни слова, — сказала я, — так что не утруждай себя, Джо. Мне рассказала Селена. Она рассказала мне все — как пыталась угодить тебе после той ночи, когда я ударила тебя кувшином, и как ты отплатил ей, и что случится, если она хоть когда-нибудь расскажет.
  
  — Она маленькая обманщица! — выкрикнул Джо, отшвыривая газету на пол, как если бы это могло стать доказательством. — Врунья и подлиза! Я сниму ремень, и как только она покажется дома — если она посмеет снова появиться здесь…
  
  Он приподнялся в кресле. Вытянув руку, я снова усадила его. Это чертовски легко сделать — толкнуть человека, пытающегося встать из кресла-качалки; меня даже удивило, насколько это легко. Правда, три минуты назад я чуть не разнесла ему голову скалкой, а это ведь должно же было вылиться во что-то.
  
  Глаза его превратились в щелки, и он закричал, что мне лучше не шутить с ним.
  
  — Тебе удавалось это раньше, — проревел Джо, — но это не значит, что ты сможешь одерживать верх каждый раз, когда тебе этого захочется.
  
  — Прибереги свои угрозы для дружков, — сказала я. — Сейчас ты должен не разговаривать, а слушать… и слышать, что я говорю, потому что каждое слово будет иметь свой вес. Если ты еще хоть раз попытаешься приставать к Селене, я посажу тебя в тюрьму за растление малолетних или за изнасилование — смотря за что тебя дольше будут держать в кутузке.
  
  Это смутило его. Рот его снова приоткрылся, и несколько мгновений он просто молча смотрел на меня.
  
  — Ты никогда… — начал было он, но вдруг замолчал. Потому что понял: я сделаю это. Поэтому он надулся, нижняя губа оттопырилась еще больше, чем всегда. — Конечно, ты на ее стороне, — пробурчал он. — Ты никогда не спрашиваешь, каково мне, Долорес. Ты даже не интересуешься моими мотивами.
  
  — Разве у тебя есть таковые? — спросила я. — Когда мужчине без малого сорок лет и он просит свою четырнадцатилетнюю дочь снять трусики, дабы посмотреть, сколько волос выросло на ее лобке, разве для такого мужчины может быть хоть какое-то оправдание?
  
  — В следующем месяце ей будет пятнадцать, — сказал Джо, словно это что-то меняло. В этом был весь Джо.
  
  — Ты хоть слышишь сам себя? — спросила я. — Ты хоть понимаешь, что ты говоришь?
  
  Джо посмотрел на меня, потом наклонился и поднял газету.
  
  — Оставь меня в покое, Долорес, — мрачно произнес он, — Я хочу дочитать эту статью.
  
  Я хотела вырвать эту проклятую газету у него из рук и вдавить ее ему в морду, но тогда наверняка завяжется драка, а я не хотела, чтобы дети — особенно Селена — пришли и увидели что-либо подобное. Поэтому я просто подошла к Джо и осторожно, одним пальцем отогнула газету.
  
  — Сначала ты пообещаешь мне, что оставишь Селену в покое, — произнесла я, — чтобы мы смогли покончить с этим грязным делом. Ты пообещаешь мне, что никогда в жизни не прикоснешься к ней подобным образом.
  
  — Долорес, ты не… — начал он.
  
  — Пообещай мне, Джо, или я превращу твою жизнь в ад.
  
  — Ты думаешь, я боюсь этого? — выкрикнул он. — Ты превратила в ад последние пятнадцать лег моей жизни — твое мерзкое лицо ничто не может украсить! Если тебе не нравится, какой я, то это твоя вина!
  
  — Ты еще не знаешь, что такое ад, — продолжала я, — но если ты не оставишь ее в покое, то очень скоро узнаешь.
  
  — Хорошо! — взвизгнул он. — Хорошо, я обещаю! Вот! Сделано! Ты удовлетворена?
  
  — Да, — ответила я, хотя это было и не так. Он уже никогда не смог бы удовлетворить меня. Даже если бы и сотворил одно из библейских чудес. Я намеревалась уехать с детьми из дома, иначе он станет мертвым еще до конца года. Что именно произойдет, для меня было не важно, но я не хотела, чтобы он догадался о чем-нибудь раньше, чем это уже невозможно будет изменить.
  
  — Хорошо, — произнес Джо. — Теперь мы все решили, и давай покончим с этим делом, ведь так, Долорес? — Но он нехорошо смотрел на меня, его глаза блестели, и это не очень-то понравилось мне. — Ты считаешь себя очень умной, правда?
  
  — Нет, — возразила я. — Раньше я была очень сообразительной, но ты видишь, во что меня превратила семейная жизнь.
  
  — Ну что ж, продолжай, — произнес Джо, все еще с усмешкой глядя на меня. — Но ты еще не все знаешь.
  
  — Что ты хочешь этим сказать?
  
  — Ты сама разберешься, — ответил он и развернул газету жестом богача, желающего удостовериться, что дела на бирже идут вполне нормально. — Для такой шустрой девочки, как ты, это будет совсем не трудно.
  
  Мне это не понравилось, но я проглотила обиду. Частично потому, что не хотелось ворошить осиное гнездо дольше, чем это было необходимо, но дело было не только в этом. Я действительно считала себя шустрой, по крайней мере более сообразительной, чем он. Если бы он начал действовать за моей спиной, я бы поняла это буквально через пять минут. В общем, мною руководила гордыня, поэтому мысль о том, что Джо уже начал действовать, тогда не пришла мне в голову.
  
  Когда дети вернулись из магазина, я отослала мальчиков в дом, а сама уединилась с Селеной. Позади нашего дома были заросли ежевики, в это время года кусты стояли почти голые. Ветер чуть слышно шумел в ветвях. Это был звук одиночества Из-под земли выпирал большой белый камень, и мы уселись на него. Над Ист-Хед всходила луна, и когда Селена прикоснулась к моим рукам, я почувствовала, что пальцы ее были так же холодны, как и далекая луна.
  
  — Я боюсь идти в дом, мамочка, — произнесла Селена дрожащим голоском, — Я пойду к Гане, хорошо? Пожалуйста, разреши мне.
  
  — Тебе нечего бояться, родная, — ответила я. — Я обо всем позаботилась.
  
  — Я не верю тебе, — прошептала она, но ее лицо сказало, что она хочет этого, — ее лицо сказало, чти она больше всего на свете хочет поверить.
  
  — Это правда, — успокоила я ее. — Он пообещал оставить тебя в покое. Отец не всегда сдерживает свои обещания, но это он сдержит, особенно теперь, когда я наблюдаю за ним, а он не может больше рассчитывать на твое молчание. К тому же он не на шутку испуган.
  
  — Испуган — почему?
  
  — Потому что я пообещала посадить его в тюрьму, если он будет продолжать свои грязные игры с тобой.
  
  Селена застыла, лишь сильнее сжимая мои руки.
  
  — Мамочка, ты не сделаешь этого?
  
  — Именно это я и сделаю, — ответила я. — Тебе лучше знать об этом, Селена. Но я не особенно переживаю из-за этого; Джо не посмеет подойти к тебе ближе чем на десять шагов — ближайшие несколько лет… а потом ты уже будешь учиться в колледже. Если он и переживает за что-нибудь на этой земле, так это за свою собственную шкуру.
  
  Селена медленно, но уже с какой-то долей уверенности отняла свою руку от моей, я увидела, как надежда появилась на ее лице — надежда и что-то еще. Как будто юность вернулась к ней, и в этот момент, когда мы сидели в лунном сиянии под кустами ежевики, я вдруг поняла, насколько она состарилась душой за эту осень.
  
  — Он не побьет меня? — спросила Селена.
  
  — Нет, — успокоила я ее. — Я все уладила. Тогда она поверила и, опустив голову на мое плечо, расплакалась. Это были слезы облегчения. Чистые и спокойные. Из-за того, что она плачет вот так, я еще больше возненавидела Джо.
  
  Следующие несколько ночей я только и думала о том, что теперь в моем доме моя девочка спит лучше, чем три предыдущих месяца… но сама я заснуть не могла. Я слышала, как Джо храпит у меня под боком, и наблюдала за ним тем внутренним глазом, желая только одного: повернуться и перерезать ему глотку. Но я уже не была сумасшедшей, как тогда, когда чуть не размозжила ему башку. Мысль о том, что станет с детьми, если меня посадят за убийство, тогда не имела никакой власти над внутренним глазом, но позже, когда я сообщила Селене, что она в безопасности, да и я сама немного поостыла, это сработало. Тем не менее я знала: то, чего Селена хочет больше всего — чтобы все шло так, будто ничего не случилось, — невозможно. Даже если он сдержит свое обещание и никогда больше не станет приставать к ней, это невозможно… и все же, несмотря на то, что я сказала Селене, я не была полностью уверена, что Джо сдержит слово. Рано или поздно, но такие мужчины, как Джо, убеждают себя, что они могут попробовать еще раз; что если они будут чуточку осторожнее, то смогут получить чего хотят.
  
  В моих ночных бдениях ответ казался достаточно простым: я должна забрать детей и уехать на материк, причем сделать это как можно скорее. Тогда мне удавалось быть спокойной, но я знала, что не смогу долго сдерживать себя — этот внутренний глаз не позволит мне. В следующий раз, когда я взорвусь, он будет видеть даже лучше, а Джо будет казаться еще противнее, и может не найтись ни одной оправдательной мысли на этой земле, которая удержит меня. Это был какой-то новый вид сумасшествия, по крайней мере для меня, и у меня хватило ума понять все вытекающие из этого последствия. Я должна уехать с острова, пока это сумасшествие полностью не овладело мной. А сделав первый шаг в цепи этих размышлений, я поняла, что означал тот хитрый огонек в глазах Джо.
  
  Выждав, пока все немного успокоится, в одну из пятниц я села на одиннадцатичасовой паром и отправилась на материк. Дети были в школе, а Джо шатался где-то с приятелями и не должен был появиться дома до захода солнца.
  
  Я взяла с собой чековые книжки всех троих детей. Мы откладывали деньги на их обучение в колледже с самого их рождения…
  
  Я откладывала, Джо было абсолютно все равно, будут они учиться или нет. Когда вставал этот вопрос — конечно, это я поднимала его, — Джо чаще всего сидел в своем дерьмовом кресле-качалке, уткнувшись в «Америкэн», и единственное, что он мог сказать, было следующее: «Скажи мне, ради Бога, почему ты так настаиваешь на том, чтобы послать этих детей в колледж, Долорес? Я же не учился, но от этого мне нисколько не хуже».
  
  Есть вещи, о которых спорить абсолютно бесполезно, ведь так? Если Джо считал, что чтения газеты и раскачивания в кресле ему достаточно, то о чем еще можно говорить? — это было бы просто бесполезно. Но это было еще ничего. Пока мне удавалось выбить из него хоть немного деньжат, чтобы положить на счета детей, я не стала бы возражать, даже если бы ему вздумалось считать, что во всех колледжах заправляют коммунисты. В ту зиму, когда он работал на материке, мне удалось выцарапать из него целых пятьсот долларов, и он визжал, как щенок. Жаловался, что я забрала у него все до последнего цента. Однако это не так, Энди. Если этот сукин сын не заработал в ту зиму две тысячи и, может быть, заначил еще двести пятьдесят долларов, то пусть у меня язык отсохнет.
  
  — Почему ты вечно пилишь меня, Долорес? — спрашивал он.
  
  — Если бы ты был в достаточной степени мужчиной, чтобы делать то, что нужно твоим детям, я бы никогда не ругалась с тобой, — отвечала я, и так далее и тому подобное, бу-бу-бу-бу-бу. Иногда я страшно уставала от этого, Энди, но я почти всегда выбивала из него то, что считала необходимым для обеспечения детей. На это у меня всегда хватало сил, потому что у моих детей больше никого не было, кто бы мог обеспечить им уверенное будущее.
  
  По сегодняшним меркам, на этих счетах было не так уж и много — около двух тысяч на книжке у Селены, восемьсот у Джо-младшего и четыреста или пятьсот у Малыша Пита, — но это было в 1962 году, а с тех пор произошли огромные изменения. Тогда этого было достаточно, чтобы уехать с детьми. Я решила взять деньги Малыша Пита наличными, а на остальные выписать чек. Я решилась сжечь все мосты и уехать в Портленд — найти жилье и приличную работу. Конечно, мы не были приспособлены к городской жизни, но люди привыкают к чему угодно. К тому же в те годы Портленд был не таким уж огромным городом — совсем не таким, как сейчас.
  
  Как только я устроюсь, постепенно я возмещу сумму, которую вынуждена буду истратить, и я знала, что смогу сделать это. Даже если мне это и не удастся, детки у меня умные, к тому же существуют такие вещи, как стипендия. Самым главным было увезти их — тогда это было важнее, чем колледж. Первое — это первое, как гласит лозунг на бампере старенького трактора Джо.
  
  Я уже три четверти часа рассказываю вам о Селене, но не одна она страдала от Джо. Ей досталось больше всех, но тучи сгущались и над Джо-младшим. В 1962 году ему исполнилось двенадцать — беззаботный, прекрасный возраст для мальчика, но, взглянув на него, вы бы так не сказали. Он редко улыбался и почти никогда не смеялся, да это было и неудивительно. Он не мог войти в комнату, чтобы отец не подстерег его, как ласка цыпленка, постоянно указывал ему, чтобы тот поправил рубашку, причесан волосы, перестал сутулиться, перестал быть маменькиным сыночком с вечной книжкой под носом и стал наконец-то мужчиной. Когда Джо-младший проиграл соревнования за год до того, как я выяснила, что с Селеной произошла беда, слушая его отца, можно было подумать, что сына исключили из команды за использование допинга. Добавьте к этому то, что он подозревал о возне папаши с его старшей сестрой, — и вот вам еще одна проблема. Иногда я видела, как Джо-младший смотрит на отца — в его взгляде была настоящая ненависть. А за неделю или две до того, как я отправилась на материк с чековыми книжками в кармане, я поняла, что, когда дело касается отца, у Джо-младшего есть свой внутренний глаз.
  
  А потом еще Малыш Пит. К четырем годам он просто хвостиком ходил за Джо. Он подтягивал штанишки точно так, как это делал Джо, выдергивал воображаемые волоски из носа и ушей, как это делал Джо. В свой первый учебный день он вернулся домой зареванный, с засохшей грязью на брюках и с царапиной на щеке. Я присела рядом с ним на ступеньки веранды, обняла и спросила, что случилось. Он сказал, что проклятый ублюдок Дики О’Хара толкнул его. Я объяснила ему, что «ублюдок» — это ругательство и он не должен произносить таких слов, а потом спросила, знает ли он, что такое «ублюдок». Честно говоря, мне было интересно, что может выдать его ротик.
  
  — Конечно, — ответил он. — Ублюдок — это такой вот безмозглый сопляк, как Дики О’Хара.
  
  Я сказала сыну, что он ошибается, и тогда он спросил, что же это слово обозначает на самом деле. Я ответила, что это не так уж важно, но это нехорошее слово, и я не хочу, чтобы он говорил его. Он уставился на меня, выпятив нижнюю губу, ну совсем как его папочка. Селена боялась отца, Джо-младший ненавидел его, но именно Малыш Пит пугал меня больше всего, потому что он хотел вырасти точно таким, как его отец.
  
  Поэтому я вынула чековые книжки детей из нижнего ящичка своей шкатулки (я хранила их там, потому что это была единственная вещь в доме, которая закрывалась на ключ; ключ я носила на цепочке на шее) и в полпервого вошла в здание Северного банка Джонспорта. Когда подошла моя очередь, я подала книжки кассирше и сказала, что хочу закрыть счета, объяснив при этом, как именно я хочу получить деньги.
  
  — Секундочку, миссис Сент-Джордж, — ответила кассирша и отошла к ящикам, чтобы вытащить карточки. Это было задолго до изобретения компьютеров, и времени на всю процедуру уходило гораздо больше.
  
  Девушка нашла карточки, я видела, как она вытащила все три и раскрыла их. Маленькая морщинка появилась у нее между бровями, и она сказала что-то другой сотруднице. Потом они немного посовещались, а я стояла по другую сторону окошечка, наблюдала за ними и убеждала себя, что нет никаких причин для волнения, и в то же время волновалась.
  
  Вместо того чтобы подойти ко мне, кассирша проскользнула в маленькую комнатку, которую они называют офисом. Стены его были из стекла, и я видела, как она разговаривает с маленьким лысым человечком в сером костюме и черном галстуке. Когда она снова подошла к окошечку, в руках у нее уже не было карточек. Она оставила их на столике у лысого.
  
  — Мне кажется, вам лучше обсудить счета ваших детей с мистером Писом, миссис Сент-Джордж, — сказала она и подвинула мне чековые книжки. Она сделала это ребром ладони, как будто они были заразными и она может заразиться, если и дальше будет прикасаться к ним.
  
  — Почему? — спросила я, — Разве с ними что-то не так? — К тому времени я уже перестала твердить, что мне не о чем, беспокоиться. Мое сердце делало два удара в секунду, а во рту пересохло.
  
  — Поверьте, я ничего не могу вам сказать, но я уверена, что если возникло какое-то недоразумение, мистер Пис все сразу же уладит, — ответила девушка, но она избегала моего взгляда, и я поняла, что она не верит в такую возможность.
  
  Я шла в офис, как будто к моим ногам были привязаны пудовые гири. Я уже прекрасно понимала, что случилось, но я не понимала, как такое могло случиться. Господи, ведь чековые книжки были у меня, не так ли? Джо не мог вытащить их из шкатулки, а затем положить обратно, потому что тогда был бы взломан замок. Даже если бы он подделал ключ (что было смешно само по себе; этот человек не мог донести вилку от тарелки до рта, чтобы не обронить половину себе на колени), в чековые книжки были бы внесены расходы или там было бы написано «СЧЕТ ЗАКРЫТ»… однако и этого ведь не было.
  
  Но все равно я знала, что сейчас мистер Пис расскажет мне, какой у меня дерьмовый муж, и как только я вошла в офис, именно это он и сделал.
  
  Он сказал, что счета Джо-младшего и Малыша Пита закрыты уже два месяца, а чек Селены — меньше чем две недели назад. Джо выбрал для своего подлого дела именно это время, так как знал, что я никогда не кладу деньги на их счета после Дня Труда, пока не насобираю достаточно денег для оплаты рождественских расходов.
  
  Пис показал мне зеленые листочки, используемые бухгалтерами, и я увидела, что Джо сорвал последний огромный куш — пятьсот долларов со счета Селены — через день после того, как я объявила ему, что знаю о его намерениях в отношении дочери, а он, сидя в кресле-качалке, ехидно заметил, что я еще не все знаю. Он действительно был прав.
  
  Я несколько раз пробежала глазами эти цифры, а когда подняла голову, то увидела, что сидящий напротив меня мистер Пис нервно потирает руки и выглядит озабоченным. Я даже заметила маленькие капельки пота, выступившие у него на лбу. Он, как и я, отлично понимал, что произошло.
  
  — Как видите, миссис Сент-Джордж, эти счета закрыты вашим собственным мужем, и…
  
  — Как такое может быть? — задала я ему вопрос, Я швырнула все три чековые книжки ему на стол. Он моргнул и вздрогнул. — Как такое может быть, если все эти книжки прямо перед вами?
  
  — Видите ли, — произнес он, нервно облизывая губы, — эти карточки были тем, что мы называем «опекунские карточки». Это подразумевает, что ребенок, на чье имя открыт счет, может — мог — снять деньги со счета, если там присутствует ваша подпись или подпись вашего мужа. Это также подразумевает, что вы, родители, можете снять деньги с этих счетов, когда и сколько захотите. Как вы сделали бы это сегодня, если бы деньги все еще были на счетах.
  
  — Но это никак не объясняет случившееся! — сказала я, вернее почти вскрикнула, потому что посетители банка повернули головы в нашу сторону. Я увидела это сквозь стеклянные стены офиса. Но меня это не волновало. — Как он получил деньги без этих проклятых чековых книжек?
  
  Он все быстрее и быстрее потирал руки. Они шуршали, как наждачная бумага, и если бы между ладонями у него была сухая палочка, то, я думаю, она бы загорелась.
  
  — Миссис Сент-Джордж, не могли бы вы немного сбавить тон…
  
  — Я позабочусь о своем тоне, — еще громче ответила я. — А вот вы позаботьтесь о том, как этот ваш дрянной банк ведет дела, приятель! Как мне кажется, вам нужно позаботиться о многом.
  
  Он взял со своего стола листок бумаги и взглянул на него.
  
  — Согласно этому, ваш муж утверждает, что книжки потеряны, — наконец-то выдавил он из себя. — Он попросил выдать новые. Это достаточно обычно…
  
  — Обычно! — завопила я. — Вы даже не позвонили мне! Никто из банка не позвонил мне! Эти книжки принадлежат нам обоим — именно так объяснили мне, когда я открывала счета на Селену и Джо-младшего в 1951 году, и то же самое сказали мне в 1954-м, когда я открывала счет на Питера. Вы хотите сказать мне, что с тех пор правила изменились?
  
  — Миссис Сент-Джордж… — начал он. Но с таким же успехом он мог попробовать насвистывать ртом, набитым печеньем; я хотела высказаться до конца.
  
  — Он рассказал вам сказочку, и вы поверили; он попросил новые книжки, и вы выдали их. Как вы думаете, кто вносил эти деньги в банк? Если вы думаете, что это был Джо Сент-Джордж, то, значит, вы еще глупее, чем кажетесь!
  
  К тому времени все в банке прекратили даже притворяться, будто занимаются своим делом. Все застыли на своих местах и смотрели на нас. Судя по выражению их лиц, большинство из них считало это грандиозным шоу, но я сомневаюсь, что это было бы столь же занимательно, если бы эти деньги на обучение в колледже для их детей улетели вот так у них из-под носа. Мистер Пис покраснел до ушей.
  
  — Пожалуйста, миссис Сент-Джордж, — наконец произнес он. К тому времени он выглядел так, будто вот-вот расплачется. — Уверяю вас, что все, сделанное нами, было вполне законно — такое часто встречается в банковской практике.
  
  Я понизила голос. Я чувствовала, как вся моя воинственность, а вместе с ней и все мои силы покидают меня. Джо провел меня, обвел вокруг пальца, но теперь я не стану дожидаться второго раза, чтобы сказать: позор мне.
  
  — Может быть, сделанное вами и законно, — сказала я. — Следовало бы подать на вас в суд, чтобы выяснить это, но у меня для этого нет ни времени, ни денег. Кроме того, не вопрос о законности выбил у меня почву из-под ног… а то, что вам троим даже в голову не пришло — есть еще один заинтересованный в этих деньгах человек. Разве «стандартная банковская практика» не позволяет сделать хоть один-единственный звонок? Я имею в виду то, что на всех этих карточках есть телефонный номер, и он не изменился.
  
  — Миссис Сент-Джордж, мне очень жаль, но…
  
  — Вот если бы все было наоборот, — продолжала я, — если бы это я рассказала вам историю о потерянных чековых книжках и попросила новые, если бы это я начала спускать то, что откладывалось одиннадцать или двенадцать лет… разве вы не позвонили бы Джо Сент-Джорджу? Если бы деньги были все еще здесь, чтобы я могла отступить сегодня, как намеревалась это сделать, разве вы не позвонили бы ему в ту же минуту, как только я вышла бы из банка, чтобы сообщить ему — просто оказывая любезность, — что сделала его жена?
  
  Потому что именно этого я от них и ожидала, Энди, — именно поэтому я выбрала день, когда Джо не будет дома. Я собиралась вернуться на остров, забрать детей и быть уже далеко-далеко к тому времени, когда на подъездной дорожке появится Джо.
  
  Пис посмотрел на меня и открыл рот. Затем закрыл его и ничего не сказал. Это было уже не нужно. Ответ был написан на его лице.
  
  Конечно, он — или еще кто-нибудь из банка — позвонил бы Джо и звонил бы, пока не поговорил с ним. Почему? Потому что Джо был хозяином дома, вот почему. И причина того, что никто не потрудился позвонить мне, была в том, что я была всего лишь его женой. Что там я могла знать о деньгах, кроме того, как зарабатывать их, стоя на коленях, надраивая полы и вылизывая туалеты? Если хозяин дома решил потратить все отложенные деньги своих детей, значит, у него была достаточно веская причина, а если это и не так, разве это важно? Это не имеет никакого значения, потому что он хозяин в семье, он отвечает за все. А его жена — всего-навсего женщина, она отвечает только за полы, туалеты и воскресные обеды.
  
  — Если возникла проблема, миссис Сент-Джордж, — продолжал говорить Пис, — я очень сожалею, но…
  
  — Если ты скажешь о сожалении еще раз, я так скручу твою голову, что ты станешь похож на горбуна, — проскрежетала я, но он мог уже не опасаться за свою жизнь. В тот момент я не чувствовала в себе сил даже для того, чтобы отпихнуть с дороги пивную банку. — Просто скажи мне одну вещь, и я отстану от тебя: деньги потрачены?
  
  — Откуда я могу это знать? — ответил он.
  
  — Джо имеет дело с вашим банком всю свою жизнь, — стараясь казаться спокойной, сказала я. — Он мог бы положить эти деньги в другой банк, но вряд ли сделал это — он слишком тупой и ленивый и редко меняет привычки. Нет, либо он закопал их где-то, либо положил их в ваш же банк. Вот что я хочу знать: открыл ли мой муж новый счет в вашем банке за последние пару месяцев, — Только это, Энди, звучало как «я должна знать». Узнав, что мой муж обвел меня вокруг пальца, я почувствовала себя отвратительно, это было ужасно, но не знать, растрынькал он деньги или нет… это могло убить меня.
  
  — Открыл ли он… это секретная информация, — сказал мистер Пис.
  
  — Ну да, — произнесла я. — Она была таковой. Я прошу вас нарушить правило. Взглянув на вас, можно понять, что вы не часто это делаете. Но это были деньги моих детей, мистер Пис, и он обманным путем завладел ими. И вы это знаете — доказательство лежит прямо на вашем столе. Эта ложь не сработала бы, если бы этот банк — ваш банк — сделал одолжение и позвонил мне.
  
  Кашлянув, он начал:
  
  — В наши обязанности не входит…
  
  — Я знаю, что не входит, — оборвала его я. Мне хотелось схватить Писа и как следует встряхнуть, но я понимала, что это не поможет — на такого человека это не повлияет. К тому же моя мать говорила, что невозможно поймать больше мух на уксус, чем на мед, и я знала, что это действительно так. — Я это знаю, но подумайте, один-единственный звонок избавил бы меня от горестных мук и сердечной боли. Но если вы захотите хоть немного уменьшить мои страдания — я знаю, что вы не обязаны, но если вы захотите, — пожалуйста, скажите мне, открыл ли он новый счет в вашем банке, или мне придется перекопать всю землю вокруг моего дома. Пожалуйста — я никогда не расскажу об этом. Клянусь Господом, никогда.
  
  Он сидел и смотрел на меня, барабаня пальцами по зеленым листочкам бумаги. У него были такие ухоженные ногти, как будто он пользовался услугами профессиональной маникюрши, хотя я знала, что это не так — мы же говорим о Джонспорте 1962 года. Я думаю, маникюр ему делала его жена. Эти чистенькие, ухоженные пальчики глухо постукивали по бумаге, и я подумала: «Он ничем не захочет помочь мне, это не тот тип мужчин. Что ему за дело до жителей острова и их проблем? Он заботится только о своей собственной шкуре».
  
  Поэтому, когда он заговорил, я почувствовала легкий укол совести за то, что думала о мужчинах вообще и о нем — в частности.
  
  — Я не могу выяснять что-то, пока вы сидите здесь, миссис Сент-Джордж, — сказал он. — Почему бы вам не пойти в кафе и не выпить чашечку крепкого горячего кофе? Судя по вашему состоянию, вам нужно именно это. Я присоединюсь к вам через пятнадцать минут. Нет, лучше через полчаса.
  
  — Благодарю, — ответила я. — Огромное спасибо.
  
  Он вздохнул и начал собирать все бумажки в стопку.
  
  — Наверное, я теряю разум, — пробормотал он, а потом нервно рассмеялся.
  
  — Нет, — сказала я. — Просто вы помогаете женщине, которой больше не к кому обратиться. Вот и все.
  
  — Страдающие женщины всегда были моей слабостью, — сказал он. — Дайте мне полчаса. Может быть, чуточку больше.
  
  — Но вы придете?
  
  — Да, — ответил он. — Обязательно.
  
  И он пришел, но не через полчаса, а минут через сорок пять, и к тому времени я уже решила, что он оставил меня в беде. Когда он вошел в кафе, я подумала, что он принес плохие новости. Мне показалось, я прочитала это на его лице.
  
  Он несколько секунд постоял у входа, оглядываясь вокруг, чтобы убедиться, что в кафе нет никого, кто мог бы создать для него проблемы, увидев нас вместе после скандала, учиненного мною в банке. Затем он подошел к столику в углу, за которым я сидела, и сказал:
  
  — Деньги до сих пор в банке. Большая их часть. Около трех тысяч долларов.
  
  — Слава Богу! — облегченно вздохнула я.
  
  — Это хорошая часть, — продолжал он. — Хуже то, что новый счет открыт только на его имя.
  
  — Ну конечно, — ответила я. — Он ведь не давал мне подписывать никаких банковских документов. Ведь это выводит меня из игры, ведь так?
  
  — Многие женщины не понимают даже этого, — заметил мистер Пис. Он кашлянул и поправил галстук, а потом нервно оглянулся — посмотреть, кто вошел, когда зазвенел колокольчик на входной двери. — Многие женщины подписывают любые бумаги, которые их мужья раскладывают перед ними.
  
  — Ну что ж, я не многая из женщин, — ответила я.
  
  — Я это заметил, — сухо произнес он. — В любом случае я выполнил вашу просьбу, и теперь мне действительно необходимо возвратиться в банк. Сожалею, что у меня нет времени выпить с вами чашечку кофе.
  
  — Знаете, — сказала я, — я сомневаюсь в этом.
  
  — Так же, как и я, — ответил он. Но он пожал мне руку, как мужчина мужчине, и я восприняла это как комплимент. Я оставалась на своем месте, пока он не ушел, и когда ко мне подошла официантка и спросила, хочу ли я еще чашечку кофе, я поблагодарила и отказалась, сказав, что у меня уже от первой появилась изжога. Так оно и было, только дело было вовсе не в кофе.
  
  Человек всегда находит, за что быть благодарным судьбе, в каком бы бедственном положении он ни оказался, и, возвращаясь назад на пароме, я была благодарна ей хотя бы за то, что не упаковала вещи; благодаря этому мне не нужно было снова все распаковывать. И я была рада, что ничего не сказала Селене. Я уже было решилась, но в последний момент испугалась, что секрет может оказаться слишком огромным для нее, она поделится им с подружкой, и таким образом все дойдет до Джо. Мне даже пришло в голову, что она могла бы заупрямиться и отказаться уехать. Я не думаю, что это могло случиться, судя по тому, как она избегала Джо, но когда имеешь дело с подростком, возможно все — абсолютно все.
  
  Итак, у меня были причины для благодарности, но не было никаких идей. Я не могла снять деньги с нашей общей сберегательной книжки; там лежало всего-навсего сорок шесть долларов, а на текущем счету их оставалось еще меньше — если мы еще не превысили кредит, то были весьма близки к этому. Я не собиралась вот так, схватив детей в охапку, бежать куда глаза глядят; нет, сэр, нет, мэм. Если я сделаю это, то Джо потратит все деньги просто в отместку. Он и так спустил долларов триста, если верить мистеру Пису… но осталось около трех тысяч, и долларов двести пятьдесят я вложила лично — я заработала их, скребя пол и надраивая окна, развешивая простыни этой суки Веры Донован — шесть прищепок, а не четыре, — только за это лето. Конечно, это не было так тяжело, как зимой, но все же это не было похоже на прогулку по парку.
  
  Однако нам с детьми все равно нужно было уезжать, я уже решилась на это, но будь я проклята, если мы уедем без цента в кармане. Я имею в виду, что мои дети должны были получить свои деньги обратно. Возвращаясь на остров и стоя на передней палубе «Принцессы», я знала, что собираюсь выбить из Джо эти деньги обратно. Единственное, чего я не знала, так это как я все сделаю.
  
  Жизнь продолжалась. Если судить поверхностно, то кажется, что ничего не меняется, кажется, что на острове никогда ничего не меняется… если только вы не вникаете в сузь. Но внутри жизни намного больше, чем снаружи, и по крайней мере для меня все очень сильно изменилось в ту осень. Изменилось то, как я видела вещи, как воспринимала их, — мне кажется, именно в этом заключались главные изменения. Теперь я говорю не только о третьем глазе; к тому времени я уже видела все, что мне нужно было видеть двумя своими глазами.
  
  То, с каким грязным, свинским вожделением Джо иногда смотрел на Селену, когда она, например, надевала халатик, или то, как он смотрел на ее попку, когда она наклонялась, чтобы поднять что-нибудь с пола. То, как она обходила его, когда он сидел в кресле, а ей нужно было пройти в свою комнату через гостиную; то, как она старалась никогда не прикоснуться к его руке, передавая ему за столом тарелку. Сердце мое ныло от стыда и горя, но это доводило меня до такого бешенства, что у меня сводило спазмами желудок. Господи, он был ее отцом, его кровь текла в ее жилах, у нее были его темные волосы, но глаза его становились круглыми, если неожиданно приоткрывался ее халатик.
  
  Я видела, как Джо-младший тоже старался избегать его и не отвечал на вопросы отца, если мог, и бормотал что-то в ответ, если этого не удавалось избежать. Я вспоминаю тот день, когда Джо-младший показал мне свое сочинение о президенте Рузвельте, когда получил его обратно от учительницы. Она поставила «А с плюсом» и написала, что это единственная «А с плюсом», поставленная ею за двадцать лет преподавания, и она считает, что было бы неплохо отослать сочинение в газету. Я спросила Джо-младшего, отошлет ли он свое сочинение в «Америкэн» или «Таймс», заметив при этом, что с удовольствием оплачу все почтовые расходы. Но он только покачал головой и рассмеялся. Мне этот смех вовсе не понравился — он был грубым и циничным, напоминавшим смех его отца.
  
  — И выслушивать отца следующие шесть месяцев? — спросил он. — Благодарю покорно. Разве ты не слышала, как отец называет его?
  
  Я как сейчас вижу, Энди, как Джо-младший стоит на веранде, засунув руки в карманы брюк и глядя на меня сверху вниз (ему было всего двенадцать, но рост у него был около шести футов), а я держу в руках его сочинение с отметкой «А с плюсом». Я отлично помню горькую улыбку, застывшую в уголках его губ. Эта улыбка не предвещала ничего хорошего, в ней не было радости и счастья. Это была улыбка его отца, хотя я никогда не смогла бы сказать мальчику об этом.
  
  — Из всех президентов отец больше всего ненавидит Рузвельта, — произнес Джо-младший. — И поэтому для сочинения я выбрал именно его. А теперь верни мне тетрадь, пожалуйста, я сожгу ее.
  
  — Нет, сыночек, — ответила я, — и если ты хочешь узнать, что такое быть сброшенным с веранды своей собственной матерью, ты можешь попытаться отобрать у меня сочинение.
  
  Джо-младший пожал плечами. Он сделал это совсем как его отец, но улыбка его стала шире, а его отец никогда в жизни не был способен на такую милую и искреннюю улыбку.
  
  — О’кей, — произнес он. — Только не показывай ему, хорошо?
  
  Я пообещала, и он побежал играть в баскетбол со своим приятелем Рэнди Джигором. Наблюдая, как он исчезает из вида, я не выпускала сочинение из рук и размышляла о только что происшедшем между нами. В основном я думала о том, как моему сыну удалось заработать единственную за двадцать лет «А с плюсом» по истории, и о том, что он выбрал для своей работы президента, которого его отец ненавидел больше всего.
  
  К тому же был еще Малыш Пит, который поддергивал штанишки, и надувал нижнюю губу, и называл людей ублюдками, и оставался за проказы после уроков три дня из пяти. Однажды мне даже пришлось идти из-за него в школу, потому что он так сильно ударил какого-то малыша по голове, что у того из уха потекла кровь. И вот что сказал по этому поводу его отец:
  
  — Надеюсь, в следующий раз он будет знать, что значит становиться на твоем пути, правда, Пити?
  
  Я увидела, как засияли глаза парнишки, когда Джо сказал это, и я видела, с какой нежностью Джо отнес его в кроватку пару часов спустя. Казалось, что в ту осень я могла увидеть все что угодно… но больше всего мне хотелось найти способ избавиться от Джо.
  
  И знаете, кто наконец-то подсказал мне ответ? Вера. Вот именно — Вера Донован собственной персоной. Она была единственным до сегодняшнего дня человеком, который знал о моих проблемах. И это именно она подбросила мне идею.
  
  В пятидесятых Донованы — по крайней мере Вера и ее дети — отдыхали на острове дольше всех остальных — они приезжали в День Поминовения на уик-энд и оставались все лето, а уезжали в День Труда. Я не знаю, можно ли было сверять по ним часы, но календарь можно было сверять наверняка. Я нанимала уборщиц в среду после их отъезда, и мы вычищали дом от крыши до подвала, снимали с кроватей белье, надевали на мебель чехлы, собирали детские игрушки и относили их вместе со складными картинками-загадками в подвал. Мне кажется, что к шестидесятому году, когда умер хозяин, этих загадок собралось там больше трехсот. Я могла производить такие основательные уборки потому, что знала — никто не приедет в этот дом до Дня Поминовения в следующем году.
  
  Конечно, было и несколько исключений; в год, когда у меня родился Малыш Пит, Донованы проведи на острове День Благодарения[45] (дом уже полностью был подготовлен к зиме), а несколько лет спустя они отпраздновали здесь Рождество. Я помню, как дети Донованов взяли с собой Селену и Джо-младшего кататься на санках и как Селена вернулась домой после трех часов катанья с горки с раскрасневшимися, как яблоки, щечками и сверкающими, как бриллианты, глазками. Тогда ей было не больше восьми, но я вполне уверена, что она просто помешалась на огромной машине Дональда Донована.
  
  Итак, они провели на острове День Благодарения и Рождество, но это были исключительные случаи. Они были летними отдыхающими… по крайней мере дети и сам Майкл Донован. Вера была родом совсем из других мест, но под конец она превратилась в такую же островитянку, как и я, а может быть, даже большую.
  
  В 1961 году все было так же, как и в предыдущие годы, хотя муж Веры и погиб в автомобильной катастрофе год назад, — она приехала вместе с детьми в День Поминовения и занималась тем, что вязала, разбирала загадки, собирала раковины, курила сигареты и пила особые коктейли Веры Донован. Но теперь все было по-другому, даже я видела это, а ведь я была всего-навсего приходящей прислугой. Дети стали какими-то скованными и притихшими, наверное, они все еще оплакивали своего папочку, а Четвертого июля[46] между ними даже возникла ссора, когда они все трое обедали в ресторане. Я помню, что Джимми Де Витт, обслуживавший их, говорил, что речь шла о какой-то машине.
  
  В чем бы там ни было дело, дети уехали на следующий день. Управляющий перевез их на большом личном катере Донованов на материк, а какой-то другой служащий увез их и оттуда. С тех пор я никого из них не видела. Вера осталась одна. Было видно, что она страдает, но она осталась. В то лето находиться рядом с ней было очень тяжело. Она уволила, наверное, полдюжины приходящих служанок ко Дню Труда, и когда я увидела «Принцессу», отчаливающую от причала с Верой на борту, я готова была поклясться, что следующим летом не увижу ее. Она будет налаживать отношения со своими детьми — ей нужно было помириться с ними, ведь это единственное, что у нее осталось, — и если им надоел Литл-Толл, она присоединится к ним и проведет лето в другом месте. Кроме того, теперь настало их время, и Вера должна была признать это.
  
  Все эти мысли только доказывают, насколько плохо я знала Веру Донован. Что касается этой кошки, то она не признала бы самого Господа Бога, если бы не захотела. Она появилась, приплыв на пароме в День Поминовения в 1962 году, — одна — и оставалась на острове до самого Дня Труда. Она приехала одна, она никому не сказала доброго слова, она пила больше, чем обычно, она была похожа на Ангела Смерти, но она приехала и осталась, и она раскладывала свои картинки и ходила на пляж — теперь уже одна — и собирала свои раковины, совсем как всегда. Однажды она сказала мне, что надеется на то, что Хельга и Дональд проведут август в Пайнвуде (так они называли свой дом; возможно, ты знаешь это, Энди, но я сомневаюсь, что Нэнси это известно), но они так никогда здесь и не появились.
  
  Именно в 1962 году Вера начала приезжать на остров после Дня Труда. Она позвонила мне в середине октября и попросила подготовить дом, что я и сделала. Она провела здесь три дня — управляющий приехал с ней и жил в комнатах над гаражом, — а потом снова уехала. Прежде чем уехать, она позвонила мне и попросила присматривать за отоплением в доме и не зачехлять мебель.
  
  — Ты будешь видеть меня намного чаще после того, как устроятся дела моего мужа, — сказала она. — Возможно, намного чаще, чем тебе этого хотелось бы, Долорес. И я надеюсь, ты увидишь и детей.
  
  Но нечто в ее голосе заставило меня засомневаться в реальности последнего.
  
  В следующий раз она приехала в конце ноября, где-то через неделю после Дня Благодарения, сразу же позвонила мне и попросила убрать в доме и застлать кровати. Дети были, конечно, не с ней — в школе шла учебная неделя, — но она сказала, что, возможно, они в последний момент решат провести уик-энд вместе с ней. Возможно, она знала, что этого не будет, но в душе Вера была герлскаутом и предпочитала быть готовой ко всему.
  
  Я сразу же пришла, потому что в это время года для людей моей профессии наступало затишье. Под проливным дождем я с трудом добралась до дома Донованов. Я шла, опустив голову, полностью погрузившись в нелегкие думы, как и обычно в те дни после того, что случилось с деньгами моих детей. Со времени моего посещения банка прошел почти целый месяц, и с тех пор эта проблема сжигала меня изнутри точно так же, как капля пролитой кислоты выжигает дырку на одежде или на коже.
  
  Я не могла есть, спала не больше трех часов, да и то меня мучили ночные кошмары, я даже забывала, что нужно переодеваться. Мой ум постоянно возвращался к тому, что Джо сделал с Селеной, как он выудил деньги из банка и как мне теперь вернуть их. Я понимала, что мне нужно хоть немного перестать думать обо всех этих вещах, чтобы найти ответ — если бы я смогла не думать! — но это казалось мне невозможным. Я зациклилась на одной проблеме, что доводило меня до безумия, и это закончилось тем, что я рассказала обо всем случившемся Вере.
  
  Я действительно не собиралась рассказывать ей; она была как разъяренная тигрица после смерти своего мужа, и я вовсе не хотела изливать душу перед женщиной, поступающей так, будто против нее ополчился весь мир. Но когда я пришла в тот день, ее настроение наконец-то изменилось к лучшему.
  
  Вера сидела в кухне и вырезала какую-то заметку из газеты. Она сказала:
  
  — Посмотри-ка, Долорес, если нам повезет и погода станет нашей союзницей, следующим летом мы будем наблюдать нечто действительно поразительное.
  
  До сих пор я слово в слово помню название той статьи, хотя прошло уже столько лет, потому что, когда я прочитала его, что-то зашевелилось внутри меня. «ПОЛНОЕ СОЛНЕЧНОЕ ЗАТМЕНИЕ В СЕВЕРНОЙ ЧАСТИ НОВОЙ АНГЛИИ СЛЕДУЮЩИМ ЛЕТОМ». В газете была помещена маленькая карта, показывающая, через какую часть штага Мэн будет проходить полоса затмения, и Вера красной ручкой поставила точку в том месте, где располагался Литл-Толл.
  
  — Следующее затмение будет в конце следующего века, — сказала она. — Наши праправнуки смогут увидеть его, Долорес, но нас уже давным-давно не будет… так что нам лучше наслаждаться тем, которое будет через полгода!
  
  — Возможно, в тот день дождь будет лить как из ведра, — ответила я, вряд ли задумываясь над своими словами, и судя по тому, в каком мрачном настроении
  
  Вера была со дня смерти своего мужа, я подумала, что она заорет на меня. Но вместо этого она рассмеялась и пошла наверх, что-то мурлыкая себе под нос. Я тогда еще подумала, что погода в ее сердце действительно изменилась. От прошлых переживаний не осталось и следа.
  
  Часа через два я поднялась в ее комнату постелить белье на кровати, на которой она в последующие годы беспомощно пролежала столько времени. Вера сидела в своем кресле около окна, вязала плед и все еще напевала. Несмотря на включенное отопление, в комнате было прохладно — нужно время, чтобы прогреть такой огромный дом, — поэтому Вера накинула на плечи розовую шаль. К тому времени усилился ветер с запада, и дождь, барабанящий в окно спальни, напоминал звук швыряемого изо всей силы песка. Когда я взглянула в окно, то увидела свет над гаражом — значит, управляющий уютно устроился в своей маленькой квартирке.
  
  Я застелила нижнюю простыню, абсолютно не думая ни о Джо, ни о детях, когда у меня вдруг начала дрожать нижняя губа. «Перестань, — приказала я самой себе. — Прекрати сейчас же!» Но губа не переставала дрожать. А потом задергалась и верхняя. Моментально глаза мои наполнились слезами, ноги подкосились, я плюхнулась на Верину кровать и заплакала.
  
  Если говорить правду, то я визжала, как боров. Дело в том, что я не просто плакала; я прикрыла лицо фартуком и выла. Я так устала, у меня помрачилось сознание. В течение нескольких недель я не спала ночами, не зная, как найти выход. В голове у меня пронеслась мысль «Ты ошибаешься, Долорес. Ты все-таки думала о Джо и детях». Конечно, я думала. Выходило так, что я ни о чем другом думать больше не могла, именно из-за этого я и разрыдалась.
  
  Не знаю, сколько времени я провела вот так, в слезах и соплях, но я знаю, что, когда я наконец-то успокоилась, вся моя физиономия была мокрой и распухшей, а дышала я так, будто пробежала мили две или три. Я боялась опустить фартук, потому что мне казалось — как только я сделаю это, Вера скажет: «Это был отличный спектакль, Долорес. Ты можешь получить расчет в пятницу. Кенопенски — вот, вот какая фамилия у управляющего, Энди, наконец-то я вспомнила это, — заплатит тебе». Это было бы так похоже на нее. Но ничто не могло быть похоже на нее. Даже в те дни, когда с мозгами у нее было все в порядке, невозможно было предсказать поступки Веры.
  
  Когда я наконец-то отняла фартук от лица, она сидела у окна с вязанием на коленях, глядя на меня так, будто я была каким-то новым и интересным насекомым. Я помню изогнутые тени от струящегося по стеклу дождя на ее щеках и лбу.
  
  — Долорес, — сказала она, — только не говори мне, что ты была недостаточно осторожна и позволила этому чудовищу, с которым ты живешь, снова обрюхатить тебя.
  
  Сначала я даже не поняла, о чем она говорит, когда она сказала «обрюхатить»[47] — в голове у меня пронеслась картина той ночи, когда Джо ударил меня скалкой, а я огрела его кувшином. Потом до меня дошло, и я рассмеялась. А через секунду я уже хохотала с такой же силой, с какой плакала несколько мгновений назад, и так же не могла сдержаться. Я знала, что это ужасно — сама мысль снова быть беременной от Джо вселяла в меня ужас, и даже сознание того, что больше мы не занимаемся тем, от чего могут появиться дети, не меняло этого — но даже осознание того, что заставило меня рассмеяться, не помогло остановить смех.
  
  Вера еще несколько секунд смотрела на меня, потом взяла с колен вязанье и преспокойно продолжила вязать. Она даже снова начала напевать. Как будто то, что ее экономка сидит на незаправленной кровати и воет, как волчица на луну, было самой естественной вещью в мире. Если так, значит, в их доме в Балтиморе должна была быть особая прислуга.
  
  А потом мой смех снова перешел в рыдания — так иногда в начале зимы дождь переходит в снег. Наконец все сошло на нет, и я просто сидела на ее кровати, чувствуя усталость и стыд… но как-то очистившись изнутри.
  
  — Простите, миссис Донован, — сказала я. — Простите меня.
  
  — Вера, — произнесла она.
  
  — Простите?.. — переспросила я.
  
  — Вера, — повторила она. — Я настаиваю, чтобы все женщины, закатывающие истерику на моей кровати, отныне и во веки веков называли меня по имени.
  
  — Я не знаю, что на меня нашло, — произнесла я.
  
  — О, — возразила она, — мне кажется, ты отлично знаешь. Умойся, Долорес, ты можешь воспользоваться моей ванной комнатой.
  
  Я пошла в ванную умыться и долго оставалась там. Правда заключалась в том, что я немного побаивалась выходить. Я уже не переживала за то, что она меня выгонит с работы после разрешения называть ее Верой, а не миссис Донован — так не ведут себя с человеком, с которым хотят распрощаться через пять минут, — но я не знала, что она собирается сделать. Вера могла и умела быть жестокой; если вы еще не поняли этого из моего рассказа, значит, я напрасно теряла время. Она могла подколоть когда и где хотела и когда делала это, то делала очень умело.
  
  — Ты что застряла там, Долорес? — позвала Вера, и я поняла, что не могу больше задерживаться. Я выключила воду, вытерла лицо и вернулась в спальню. Я снова стала извиняться, но она оборвала меня. Она все еще с интересом смотрела на меня, будто я была диковинным насекомым.
  
  — Знаешь ли ты, что поразила меня до глубины души, женщина? — сказала Вера. — Все эти годы я не была уверена, что ты можешь плакать, — мне казалось, ты сделана из камня.
  
  Я пробормотала, что совсем не отдыхала в последнее время.
  
  — Я вижу это, — сказала она, — У тебя подходящий набор от Луиз Виттон под глазами да и в руках пикантная дрожь.
  
  — Что у меня под глазами? — спросила я.
  
  — Неважно, — ответила она. — Расскажи, что случилось. Только та самая булочка в печке могла быть единственной причиной для такого неожиданного взрыва, которую я смела предположить, и, должна признаться, что до сих пор я не могла представить себе другую. Итак, просвети меня, Долорес.
  
  — Не могу, — сказала я, и будь я проклята, если не почувствовала, как снова на меня накатывается эта волна; если я буду неосторожна, то скоро снова буду сидеть на ее кровати, прикрыв фартуком лицо.
  
  — Можешь и расскажешь, — отчеканила Вера. — Нельзя целый день выть, надрывая сердце. У меня разболится голова, и мне придется принимать аспирин. А я терпеть не могу принимать аспирин. Он раздражает слизистую желудка.
  
  Я присела на краешек кровати и взглянула на нее. Я открыла рот без малейшей мысли о том, что может выйти оттуда. Произнесла же я следующее:
  
  — Мой муж пытается соблазнить собственную дочь, а когда я пошла взять из банка деньги на обучение детей, чтобы уехать с детьми от него, я выяснила, что он выгреб все до последнего цента. Нет, я не сделана из камня, я вовсе не каменная.
  
  Я снова расплакалась, но теперь уже не так горько, как в первый раз, и уже не испытывала потребности прятать лицо под фартуком. А когда я перешла на всхлипывания, Вера попросила рассказать все от начала до конца, не опуская ни единой детали.
  
  И я сделала это. Я ни за что не поверила бы, что могу хоть кому-нибудь рассказать об этом, и меньше всего Вере Донован, с ее деньгами и домом в Балтиморе, с ее любимчиком управляющим, главной обязанностью которого было водить ее машину, но я действительно рассказала ей, и я чувствовала, как исчезает тяжесть из моего сердца с каждым произнесенным словом. Я поведала Вере все так, как она и хотела, — не утаив ничего.
  
  — Поэтому я в затруднительном положении, — закончила я. — Я не могу придумать, что мне делать с этим сукиным сыном. Конечно, я могу забрать детей и зацепиться где-нибудь на материке — я никогда не боялась тяжелой работы, — но не в этом дело.
  
  — А в чем же? — спросила Вера. Плед был уже почти довязан — ее пальцы работали быстрее обычного.
  
  — Он едва не изнасиловал свою собственную дочь, — ответила я. — Но он до такой степени запугал ее, что она может никогда не оправиться от этого, и он сам назначил себе награду почти в триста долларов за свое отвратительное поведение. И я не хочу позволить ему продолжать в том же духе — вот в чем проблема.
  
  — Неужели? — мягко произнесла Вера, ее спицы стучали, дождь барабанил по стеклу, а тени дрожали и извивались на ее щеках и лбу, как черные змеи. Глядя на нее, я вспомнила рассказанную мне бабушкой сказку о трех сестрах, живущих на небесах и плетущих наши жизни… одна прядет, другая держит, а третья перерезает нить, когда ей это взбредет в голову. Кажется, эту последнюю звали Атропос. Но даже если и не так, то все равно от этого имени у меня мурашки до сих пор бегают по спине.
  
  — Да, — ответила я, — но будь я проклята, если я вижу способ поступить с ним так, как он того заслуживает.
  
  Клик-клик-клик. Рядом с Верой стояла чашечка чая, и она надолго притихла, делая глоток за глотком. Вера посмотрела на меня так, будто собиралась просверлить меня насквозь.
  
  — Но что хуже для тебя, Долорес? — произнесла она, наконец-то отставляя чашку и снова берясь за вязанье. — Так что, ты говоришь, для тебя хуже? Не для Селены, не для мальчиков, а для тебя?
  
  Мне даже не нужно было думать над ответом.
  
  — То, что этот сукин сын смеется надо мной, — сказала я. — Вот что для меня хуже всего. Иногда я вижу это по его лицу. Я никогда не говорила ему, но он знает, что я была в банке, и он отлично знает, что я там выяснила.
  
  — Может быть, это только твое воображение, — заметила Вера.
  
  — Ничего подобного, — возразила я. — Я чувствую это.
  
  — Да, — сказала Вера, — очень важно то, что ты чувствуешь. Я согласна. Продолжай, Долорес.
  
  «Что продолжать? — хотела было спросить я. — Это все». Но это было еще не все, потому что вдруг выскочило еще нечто — как чертик из табакерки.
  
  — Он бы не стал смеяться, если бы знал, насколько близко к остановке были его часы несколько раз.
  
  Вера молча посмотрела на меня, а извивающиеся тени скользили по ее лицу, и я снова вспомнила о трех сестрах, прядущих волшебную пряжу, особенно о той, в чьих руках были ножницы.
  
  — Я боюсь, — произнесла я. — Не его, а себя. Если я как можно скорее не увезу от него детей, случится нечто непоправимое. Я знаю это. Внутри меня появилось нечто, и оно становится все хуже и хуже.
  
  — Это глаз? — спокойно спросила Вера. О, какая дрожь пробила меня тогда! Как будто она отыскала окошко в моей голове и прочитала прямо в мои мысли, — Нечто похожее на глаз?
  
  — Откуда вы знаете? — прошептала я, а руки мои покрылись пупырышками и начали дрожать.
  
  — Я знаю, — ответила Вера и начала вязать новый ряд. — Я все об этом знаю, Долорес.
  
  — Я убью его, если перестану быть очень осторожной. То, чего я боюсь. И тогда я смогу забыть об этих деньгах. Я смогу все и обо всем забыть.
  
  — Чепуха, — возразила она, а спицы так и звякали в ее руках. — Мужья умирают каждый день, Долорес. Что ж, один из них умирает, возможно, именно в эту секунду, пока мы сидим здесь и болтаем. Они умирают и оставляют женам свои деньги. — Она закончила ряд и посмотрела на меня, но я все еще не могла понять выражение ее глаз из-за теней, оставляемых струйками дождя. Они извивались по ее лицу, напоминая змей. — Кому как не мне знать это, ведь так? — произнесла она. — В конце концов, посмотри, что произошло со мной.
  
  Я не могла произнести ни слова. Язык у меня присох к небу, как муха к липкой ленте.
  
  — Несчастный случай, — четким, учительским голосом произнесла она, — иногда лучший друг несчастной женщины.
  
  — Что вы имеете в виду? — спросила я. Это был только шепот, но я удивляюсь, как вообще смогла выдавить из себя хоть что-то.
  
  — Все что угодно, — ответила она. А потом Вера ухмыльнулась. Честно говоря, Энди, от этой ухмылки кровь застыла у меня в жилах. — Ты должна помнить одно — то, что твое — его, а что его — то твое. Если с ним произойдет несчастный случай, то деньги, лежащие в банке на его имя, станут твоими. Это закон нашей великой страны.
  
  Ее глаза вперились в мои, на какую-то секунду тени исчезли, и я могла четко читать по ним. То, что я увидела в них, заставило меня быстро отвести взгляд. Снаружи Вера была холодна, как лед, но внутри нее температура, похоже, была намного выше; там было так же жарко, как в эпицентре лесного пожара, должна я вам сказать. Так горячо, что в эти глаза невозможно было смотреть дольше секунды, это уж точно.
  
  — Закон — это великая вещь, Долорес, — произнесла Вера. — И если с плохим мужчиной случается плохой несчастный случай, иногда это может оказаться как нельзя кстати.
  
  — Вы говорите… — начала было я. Я уже немного овладела своим голосом, но это был лишь негромкий шепот.
  
  — Я ничего не говорю, — сказала она. В те дни, когда Вера считала, что проблема решена, она заканчивала разговор, как будто захлопывала книгу. Она положила вязанье в корзинку и встала. — Однако я скажу тебе, что эта кровать никогда не будет заправлена, пока ты сидишь на ней. Я спущусь вниз и приготовлю чай. Может быть, когда ты управишься здесь, то спустишься вниз и попробуешь кусочек яблочного пирога, который я привезла с материка. А если тебе повезет, то, возможно, я угощу тебя еще и ванильным мороженым.
  
  — Хорошо, — ответила я. Мой ум был в смятении, но сейчас я была уверена только в одном: кусочек пирога из Джонспорта был необходим мне, как глоток воздуха. Впервые за четыре недели я действительно ощутила голод — исповедь сделала свое дело. Дойдя до двери, Вера обернулась ко мне:
  
  — Мне не жаль тебя, Долорес, — сказала она. — Ты не говорила мне, что выходила замуж уже беременной, да это было и не нужно; даже такая тупица в арифметике, как я, может подсчитать и сопоставить. Ты была уже на третьем месяце?
  
  — Шесть недель, — ответила я. Я снова перешла на шепот. — Селена родилась раньше времени.
  
  Вера кивнула:
  
  — И что же делает обыкновенная сельская девчонка, когда обнаруживает, что булочка уже замешана? Самое очевидное, конечно… но те, кто женится в спешке, частенько раскаиваются позднее, тебе-то уж это известно. Плохо, что твоя благословенная матушка не научила тебя уму-разуму и не научила пользоваться головой, чтобы спасти свои ноги. Но вот что я скажу тебе, Долорес: ты можешь выплакать хоть все глаза, прикрывшись фартуком, но это не спасет девственность твоей дочери, если этот старый вонючий козел решит воспользоваться случаем, или деньги твоих детей, если он решит потратить их. Но иногда с мужчинами, особенно пьющими, действительно происходят несчастные случаи. Они падают с лестницы, они засыпают в ванной, они замерзают на улице, а иногда они врезаются на машине в деревья, когда спешат домой от своей любовницы, проживающей в Арлингтоне.
  
  Затем Вера вышла, плотно прикрыв за собой дверь. А я стала застилать кровать, размышляя над сказанным ею… о том, что когда с плохим мужчиной происходит несчастный случай, то это вполне может обернуться к лучшему для других. Я начинала понимать очевидные вещи — я поняла бы это намного раньше, если бы мой ум не блуждал вокруг да около, ослепленный паникой, как воробей, мечущийся по комнате в поисках выхода.
  
  К тому времени, когда мы полакомились яблочным пирогом и Вера отправилась наверх вздремнуть, я уже четко знала, что делать. Я хотела отделаться от Джо, получить обратно деньги моих детей, но больше всего мне хотелось заставить его заплатить за все причиненные нам страдания… особенно за страдания Селены. Если с этим сукиным сыном произойдет несчастный случай — правильный несчастный случай, — то так это все и будет. Деньги, которые я не могу получить, пока он жив, вернутся ко мне, когда он умрет. Конечно, он мог бы потратить все деньги или вычеркнуть меня из своего завещания, но он не сделает этого. Не то что у него не хватило бы мозгов на это — то, как он добыл деньги, доказывало, что Джо достаточно хитер, — просто именно так работали у него мозги. В глубине души Джо Сент-Джордж считал, что он никогда не умрет. И он не думал, что все вернется ко мне, как к его жене.
  
  Когда я уходила из дома Веры Донован, дождь уже прекратился, и я медленно брела по грязи. Не пройдя и половины пути, я стала думать о старом колодце, выкопанном за дровяным сараем.
  
  Когда я вернулась домой, там никого не было — мальчики где-то играли, а Селена сообщала в записке, что она пошла к миссис Деверо помогать стирать… у той накопилось много белья из Харборсайд-отеля. Я не имела ни малейшего представления, где находится Джо, да меня это и не волновало. Важным было то, что он уехал на грузовике, так что шум мотора заблаговременно предупредит меня о его возвращении.
  
  С минуту я разглядывала записку Селены. Забавно, какие мелочи иногда влияют на наши решения — подталкивая нас от простой мысли к реальному воплощению задуманного. Даже сейчас я не вполне уверена, действительно ли я собиралась убить Джо в тот вечер, когда вернулась домой от Веры Донован. Я действительно собиралась осмотреть колодец, но это могло быть всего-навсего игрой, подобно тому, как дети играют в представлялки. Если бы Селена не написала тогда эту записку, возможно, я никогда бы не сделала этого… но чем бы мне ни грозило это, Энди, Селена никогда не должна была ничего узнать.
  
  В записке было написано следующее: «Мамочка, я пошла к миссис Деверо вместе с Синди Бэблок помочь стирать белье из отеля — в эти выходные у них было больше посетителей, чем ожидалось, а ты ведь знаешь, что у миссис Деверо обострение артрита. Я вернусь и помогу приготовить ужин. Люблю и целую, Сел».
  
  Я знала, что Селена принесет не больше пяти-семи долларов, но и этому она будет радоваться, как жаворонок. Она с радостью будет помогать миссис Деверо или Синди, если те позовут ее снова, и если ей предложат работу горничной в отеле на следующее лето, она, возможно, попытается уговорить меня дать согласие. Потому что деньги — это деньги, а в те времена на острове очень трудно было найти какую-нибудь другую работу. Миссис Деверо обязательно позовет Селену снова и с удовольствием напишет рекомендательное письмо в отель, если Селена попросит ее об этом, потому что Селена очень трудолюбива и старательна, она не боится нагнуться лишний раз или запачкать руки.
  
  Она была как я в таком возрасте, и посмотрите, во что я превратилась — ведьма-уборщица, сутулящаяся при ходьбе, живущая на таблетках, чтобы хоть как-то утихомирить ноющую боль в спине. Селена не видела в этом ничего плохого, но ей не было и пятнадцати, а пятнадцатилетняя девочка все видит в розовом свете. Я читала ее записку снова и снова и думала: «К черту все — она не повторит моей судьбы и в тридцать пять не будет похожа на старую, разбитую галошу. Она не сделает так, даже если мне придется умереть во имя этого». Но знаешь что, Энди? Я думала, что все не зайдет настолько далеко. Я рассчитывала, что Джо сам уйдет из нашей жизни.
  
  Я положила записку Селены на стол, снова надела плащ и резиновые сапоги. Затем я обошла дом и встала рядом с большим белым камнем, на котором сидела с Селеной, когда говорила, что ей больше нечего бояться Джо, что он пообещал оставить ее в покое. Дождь перестал, но я слышала, как капала вода в зарослях ежевики, и видела застывшие на голых ветках капли дождя. Они были похожи на бриллиантовые серьги Веры Донован, только поменьше.
  
  Заросли занимали добрых пол акра земли, и, продираясь сквозь кусты, я была чертовски рада, что надела плащ и сапоги. Мокрые ветки были бы еще ничего, но самым убийственным было обилие колючек. В конце сороковых здесь был цветущий луг с колодцем, а через шесть лет после нашей свадьбы, когда мы переехали в это место — оно досталось Джо после смерти дядюшки Фредди, — колодец высох. Джо позвал Питера Дойона, и тот вырыл нам новый с западной стороны дома. И больше у нас не было проблем с водой.
  
  С тех пор как мы перестали пользоваться старым колодцем, кустики ежевики разрослись, превратившись в труднопроходимые заросли, их колючки цеплялись за мой плащ, пока я продиралась вглубь и разыскивала крышку старого колодца. Оцарапав несколько раз руки о шипы, я спрятала их в карман.
  
  Наконец я нашла то, что искала, — чуть не свалившись вниз. Я ступила на что-то шаткое и скользкое, под ногами раздался треск, но в самый последний момент я успела отскочить. Если бы мне не повезло, то я упала бы вперед, и крышка скорее всего разлетелась бы на кусочки. Шаба-да-ба-да — и из колодца никуда.
  
  Я опустилась на колени, выставив одну руку вперед, чтобы ветки ежевики не поцарапали мне лицо или не выкололи мне глаза, и внимательно осмотрела колодец.
  
  Крышка была фута четыре в ширину и футов пять в длину; доски насквозь прогнили и покрылись плесенью. Я притронулась к одной из них — на ощупь доска была как поролон. Доска, на которую я наступила, прогнулась, и я увидела свежие трещины. Конечно, я могла бы провалиться, хотя в те дни во мне было не больше одного квинтала. Джо весил по крайней мере фунтов на пятьдесят больше меня.
  
  В кармане у меня лежал носовой платок. Я привязала его на ветку куста, наклонившегося над крышкой колодца, чтобы найти это место в случае необходимости, А затем я вернулась в дом. В ту ночь я спала как убитая, и впервые с того момента, когда я узнала от Селены, что Очаровательный Папочка пристает к ней, мне ничего не снилось.
  
  Это было в конце ноября, но я пока не собиралась ничего предпринимать. Вряд ли мне стоит объяснять вам, почему, но я все же скажу: если бы что-то случилось вскоре после нашего разговора на пароме, то Селена могла бы заподозрить меня. Я не хотела, чтобы это произошло, потому что какая-то часть ее все еще любила отца и, возможно, всегда будет любить его, и поэтому я боялась ее реакции, если она заподозрит, что произошло на самом деле. И, конечно, того, что она будет испытывать по отношению ко мне — мне кажется, об этом и говорить не нужно, — но больше всего я боялась за то, как сама она будет чувствовать себя. И как это все повернется… ладно, теперь это уже не имеет никакого значения.
  
  Итак, все шло своим чередом, хотя, когда примешь решение, всегда очень трудно выжидать. Однако, как и всегда, дни шли, складываясь в недели. Время от времени я спрашивала Селену: «Твой отец ведет себя хорошо?» И она всегда отвечала утвердительно, что само по себе уже было облегчением, потому что, если бы Джо возобновил свои приставания, мне пришлось бы отделаться от него немедленно, подвергая себя огромному риску. Или даже наказанию.
  
  После Рождества, в начале 1963 года, у меня было много других проблем. Одной из них были деньги — каждый день я просыпалась с мыслью, что сегодня он может начать тратить их. Почему я не должна была беспокоиться об этом? Он и так уже растрынькал триста долларов, и у меня не было никакого способа удержать его от растраты остального, ожидая, пока время сделает свое дело, как любят говорить на собраниях Анонимных Алкоголиков. Не могу вам передать, с каким усердием и упорством я разыскивала чековую книжку, которую ему выдали в банке, открывая счет на его имя, но, увы, мне так и не удалось найти ее. Единственное, что мне оставалось делать, так это смотреть, как он возвращается домой с новой цепочкой или дорогами часами на запястье, и надеяться, что он не проиграл еще всех денег в покер. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой беспомощной.
  
  Затем меня беспокоил вопрос: когда и как я сделаю это… Если мне, конечно, хватит решимости и у меня не сдадут нервы. Мысль использовать старый колодец в качестве ловушки была удачной; однако при более близком рассмотрении все было не так уж и безоблачно. Если все пройдет безупречно, как это происходит в кино, все будет хорошо. Но даже тридцать лет назад я уже достаточно хорошо знала жизнь и понимала, что вряд ли в жизни все случается, как в кино.
  
  Предположим, например, он свалится туда и начнет кричать. В те годы остров еще не был так застроен и заселен, как сейчас, но все равно у нас было трое соседей — Кэроны, Лэнгиллы и Айландеры. Они могут и не услышать крики, доносящиеся из зарослей ежевики позади нашего дома, но ведь могут и услышать… особенно если ветер будет дуть в их сторону. Но и это было еще не все. Дорога, проходящая мимо нашего дома, была довольно-таки оживленной. Мимо проезжало много машин, конечно, меньше, чем сейчас, но вполне достаточно, чтобы обеспокоить женщину, замышлявшую то, что замышляла я.
  
  Я уже чуть было не решила, что колодец не подходит для того, чтобы утихомирить Джо, что это слишком рискованно, когда неожиданно пришел ответ. И он исходил именно от Веры, хотя я не думаю, что она догадывалась об этом.
  
  Видите ли, Вера просто помешалась на солнечном затмении. В тот год большую часть времени она провела на острове, и когда зима пошла на убыль, на кухне стало появляться все больше вырезок из газет. Когда началась весна, с привычными ветрами и хлюпающей грязью, она совсем зачастила на остров, и вырезки появлялись почти каждый день. Это были статьи из местных газет, из «Бостон глоб», «Нью-Йорк таймс» и даже из журнала «Сайентифик Америкэн».
  
  Вера волновалась, так как верила, что затмение в конечном счете привлечет Дональда и Хельгу на остров — она повторяла мне это снова и снова, — но она и так постоянно волновалась в силу своего характера. К середине мая, когда на улице заметно потеплело, Вера основательно обустроилась на острове — она даже никогда не заговаривала о Балтиморе. Это чертово затмение было единственной вещью, о которой она говорила. У Веры было четыре фотоаппарата, три из которых устанавливались на треноги. У нее было также восемь или девять специальных солнечных очков, специально изготовленные коробочки, которые Вера называла «наблюдателями за затмением», перископы с тонированными зеркалами, и я не знаю что там еще.
  
  Затем, ближе к концу мая, придя к ней, я увидела вырезанную статью из нашей местной газетки — «Уикли тайд». «ХАРБОРСАЙД-ОТЕЛЬ БУДЕТ ЦЕНТРОМ НАБЛЮДЕНИЯ ЗАТМЕНИЯ ДЛЯ МЕСТНЫХ ЖИТЕЛЕЙ И ОТДЫХАЮЩИХ» — гласил заголовок. Фотография изображала Джимми Гэксона и Харли Фокса, занимающихся плотницкими работами на крыше отеля. И знаете что? Я почувствовала, как что-то снова заворочалось внутри меня, точно так же, как в тот момент, когда я увидела первую заметку о затмении.
  
  В статье было написано, что владельцы Харборсайд-отеля собираются превратить его крышу в некое подобие обсерватории под открытым небом в день солнечного затмения… Они утверждали, что специально для такого случая крыша будет обновлена, и они намереваются продать триста пятьдесят специальных «солнечных билетиков». Отдыхающим будет отдаваться предпочтение. Цена будет вполне приемлемой — два бакса — но, конечно, они собираются предложить закуски и оборудуют бар, а именно на этом и наживаются владельцы отелей. Особенно на баре.
  
  Я все еще читала статью, когда в кухню вошла Вера. Я не слышала ее шагов, поэтому, когда она заговорила, я подпрыгнула фута на два.
  
  — Ну что ж, Долорес, — сказала она, — что ты выбираешь? Крышу «Харборсайда» или «Принцессу»?
  
  — А причем здесь «Принцесса»? — спросила я.
  
  — Я наняла паром на день солнечного затмения, — ответила она.
  
  — Этого не может быть! — воскликнула я, но сразу же поняла, что именно так она и сделала. Вера никогда не тратила время на пустые разговоры, как и на пустое хвастовство. Но все равно от мысли, что Вера наняла такой огромный катер-паром, как «Принцесса», у меня перехватило дыхание.
  
  — Может, — ответила Вера. — Это стоило мне больших усилий, Долорес, но я сделала это. И если ты согласишься присутствовать на моей экскурсии, то закуска и выпивка за мой счет. — А потом, бросив на меня взгляд из-под опущенных ресниц, она добавила: — Я думаю, это привлечет твоего мужа, ты согласна со мной?
  
  — Господи, — выдохнула я, — зачем ты наняла этот проклятый паром, Вера? — Ее имя все еще странно звучало в моих устах, но к тому времени она вполне ясно дала мне понять, что не шутила — она не позволила бы мне вернуться к обращению «миссис Донован», даже если бы я настаивала. — Я понимаю, что тебя очень интересует затмение и так далее, но ты могла бы нанять экскурсионный катер за полцены.
  
  Вера вздрогнула и откинула назад свои длинные волосы — это был ее вид Поцелуй-Меня-в-Задницу.
  
  — Я наняла паром, потому что люблю эту старую бочкообразную проститутку, — ответила она. — Остров Литл-Толл — мое самое любимое место в мире, Долорес, — тебе это известно?
  
  Честно говоря, я действительно знала об этом, поэтому просто молча кивнула.
  
  — Конечно, знаешь. И именно «Принцесса» всегда привозила меня сюда — смешная, неуклюжая «Принцесса». Я считаю, что на ее борту поместится четыреста человек — на пятьдесят больше, чем на крыше отеля, и я собираюсь взять с собой любого, кто пожелает присоединиться ко мне, к тому же с детьми. — А затем Вера усмехнулась, и эта усмешка была великолепна; это была усмешка девочки, радующейся жизни. — Знаешь что, Долорес? — сказала она. — Тебе не нужно будет кланяться и прислуживать мне, если… — Она замолчала и пристально взглянула на меня: — Долорес! С тобой все в порядке?
  
  Но я не могла произнести ни слова. Великолепная картина заполонила мой ум. Я увидела огромную плоскую крышу отеля, запруженную людьми, запрокидывающими головы в небо, и увидела «Принцессу», замершую между материком и островом, ее палуба также была забита людьми, глядящими вверх, а над всеми ними завис огромный черный круг, окруженный огнем в небе, с горящими в дневное время звездами. От этого видения даже мертвый мог бы ожить, но не это перевернуло все во мне. Мысль об остальных жителях острова сделала свое дело.
  
  — Долорес? — спросила Вера и положила руку мне на плечо. — У тебя что, судорога? Тебе дурно? Иди сюда и присядь, я принесу тебе воды.
  
  У меня не было судороги, но все равно я сомлела, поэтому я подошла к столу и присела… ноги у меня были как ватные, так что я плюхнулась на стул. Я смотрела, как Вера подает мне стакан с водой, и думала о том, что она говорила мне в ноябре — что даже такая тупица в математике, как она, может подсчитать и сделать выводы. Ну что ж, даже я могла сложить триста пятьдесят человек на крыше отеля и больше четырехсот на борту старенькой «Принцессы» и получить семьсот пятьдесят. Господи, конечно, это был не каждый живущий на острове в июле, но почти все. Я подумала, что остальные будут наблюдать затмение с крыш собственных домов или с причала.
  
  Вера принесла мне воды, и я выпила всю до капельки. Она уселась напротив меня и встревоженно спросила:
  
  — С тобой все в порядке, Долорес? Ты не хочешь прилечь?
  
  — Нет, — ответила я. — Я уже пришла в себя. Так оно и было. Мне кажется, что каждой стало бы дурно, когда она точно узнала бы день, когда убьет своего собственного мужа.
  
  Спустя часа три, постирав, купив нужные продукты и положив их в холодильник, пропылесосив ковры и приготовив ей одинокий ужин (возможно, она иногда и делила свое ложе с управляющим, но я никогда не видела, чтобы она делила с ним стол), я собралась уходить. Вера сидела за кухонным столом и разгадывала кроссворд в газете.
  
  — Подумай о поездке с нами двадцатого июля, Долорес, — сказала она. — На просторе это будет намного приятнее, чем на крыше отеля, поверь мне.
  
  — Благодарю, Вера, — ответила я, — но если в этот день у меня будет выходной, сомневаюсь, что я вообще куда-нибудь пойду — скорее всего, я останусь дома.
  
  — Ты не обидишься, если я скажу, что это слишком прозаично? — взглянув на меня, спросила Вера.
  
  «Когда это ты беспокоилась, чтобы не обидеть меня, высокомерная сучка?» — подумала я, но, конечно же, не сказала этого. К тому же Вера действительно выглядела озабоченной, когда подумала, что я падаю в обморок, хотя, возможно, она просто испугалась, что я при падении разобью нос и запачкаю кровью пол ее кухни, который я же и выдраила всего день назад.
  
  — Нет, — ответила я. — Такая уж я есть, Вера, — скучная, как застоявшаяся вода.
  
  Теперь она хитренько смотрела на меня.
  
  — Неужели? — возразила она, — Иногда именно так я и думаю… но иногда я сомневаюсь в этом.
  
  Я попрощалась с ней и пошла домой, снова и снова прокручивая пришедшую мне в голову мысль, тщательно выискивая недостатки этого варианта, но не нашла ни одного — это ведь большая часть нашей жизни, разве не так? Нас всегда подстерегают неудачи, но если бы люди слишком сильно волновались и переживали из-за этого, то вообще ничего не было бы сделано. К тому же, подумала я, если все пойдет плохо, я всегда сумею пойти на попятный. Даже в самый последний момент.
  
  Прошел май, наступил и прошел День Поминовения, начались школьные каникулы. Я уже основательно подготовилась к тому, чтобы убедить Селену, если она начнет уговаривать меня разрешить ей работать в Харборсайд-отеле, но не успели мы перекинуться с ней и парой аргументов, как произошла самая чудесная вещь на свете. Преподобный Хафор, который служил в нашей методистской церкви в те годы, зашел поговорить со мной и Джо. В летнем лагере, устраиваемом церковью, было два места для умеющих плавать девочек. А Селена и Таня Кэрон обе плавали, как рыбы, и Хафор знал об этом, и я, чтобы хоть как-то сократить длинный рассказ, скажу лишь, что вместе с Мелиссой Кэрон мы провожали наших дочерей на пароме через неделю после начала каникул, они махали нам с парома, а мы им — с причала, и все четверо плакали как дурочки. На Селене был розовый костюмчик, и я впервые увидела, какой привлекательной женщиной она будет. Это разбило мое сердце, да и сейчас еще оно екает от этого воспоминания.
  
  Итак, с Селеной все было в порядке; остались мальчишки. Я заставила Джо позвонить его сестре в Ныо-Глочестер и спросить, не будут ли они с мужем возражать, если мальчики проведут у них три недели в июле и неделю в августе, как и мы принимали их мальчишек-озорников у себя, когда те были помладше. Я думала, что Джо будет возражать против отъезда Малыша Пита, но он не стал — мне кажется, ему понравилась мысль о том, как тихо будет в доме без детей.
  
  Алисия Форберт — так звали его сестру в замужестве — с радостью согласилась принять наших мальчиков. Наверное, Джек Форберт был менее рад такой перспективе, но Алисия умела подкручивать хвост этой собаке, так что проблем не было — по крайней мере, в этом.
  
  Проблема была в том, что ни Джо-младший, ни Малыш Пит не хотели ехать. И я не виню их в этом: сыновья Форбертов были уже подростками, и вряд ли они захотели бы тратить свое время на наших малышей. Но это не остановило меня, я не могла позволить, чтобы это остановило меня. Я опустила свою голову и как бульдозер наехала на них. Из них двоих Джо-младший оказался более крепким орешком. Но я отвела его в сторону и сказала: «Считай, что это будет просто отдыхом от твоего отца. Подумай об этом». И именно это убедило его больше, чем что-либо другое, — довольно-таки мрачно, если хорошенько поразмыслить над этим, не так ли?
  
  Как только вопрос с их отъездом был решен, оставалось только ждать, и мне кажется, в конце концов они даже были рады уехать. С Четвертого июля Джо очень сильно пил, и мне показалось, что даже Малышу Питу было неприятно находиться рядом с ним.
  
  Его запой не удивил меня; я всячески помогала ему в этом. Когда он впервые открыл буфет и увидел полную бутылку с виски, то был просто поражен — я помню, как он спросил, не ударилась ли я головой или что-то в этом роде. После, однако, он уже не задавал мне вопросов. Зачем? После Четвертого июля и до самого дня своей смерти Джо Сент-Джордж был пьян, как свинья, почти каждый день, а мужчина в таком состоянии очень быстро начинает понимать преимущества такой жизни… особенно мужчина типа Джо.
  
  В моем рассказе это звучит неплохо, но время после Четвертого — неделя до отъезда мальчиков и неделя после этого — было очень неприятным. В семь утра я уходила к Вере, оставляя его лежащим на кровати и храпящим во всю глотку. Когда я возвращалась домой в два или три, он уже сидел на веранде (раскачиваясь в стареньком кресле-качалке), с «Америкэн» в одной руке и со вторым или третьим стаканчиком в другой. Он пил виски в полном одиночестве; Джо не был, что называется, душой нараспашку.
  
  В тот год на первой странице газеты каждый день помещали статью о солнечном затмении, но мне кажется, что, несмотря на чтение газет, у Джо было очень смутное представление о том, что в конце месяца произойдет действительно из ряда вон выходящее событие. Видите ли, Джо не слишком-то волновали такие вещи. Джо интересовали только коммунисты, права человека и любвеобильные католики, засевшие в Белом Доме. Если бы он знал, что произойдет с Кеннеди четыре месяца спустя, мне кажется, он умер бы вполне счастливым — вот каким мерзким человеком он был.
  
  Но я все равно сидела рядом с ним и слушала его пустую болтовню и возмущения по поводу напечатанного в газете. Я хотела, чтобы он привык к тому, что, придя домой, я нахожусь рядом с ним, но если я скажу вам, что это было очень легко, то буду просто последней лгуньей. Я не возражала бы, даже если бы он выпивал вполовину больше, если бы он, выпивши, был более благожелателен — многие мужчины очень добры в таком состоянии, но только не Джо. Выпивка отвращала Джо от женщин.
  
  По мере приближения знаменательного дня я все больше уставала у Веры и уходила от нее с большим облегчением, хотя дома меня ждал пьяный муж. Вера суетилась, болтала о том, о сем, проверяла и перепроверяла снаряжение для затмения, звонила по телефону — в последнюю неделю июля она звонила приглашенным два раза в день.
  
  Под моим началом было шесть девушек в июне и восемь после Четвертого июля; больше служанок у Веры никогда не работало, даже до смерти ее мужа. Дом выскребли от крыши до подвала — все просто сияло, были застланы все кровати. Черт, были даже поставлены дополнительные кровати в солярии и на веранде второго этажа. Она ожидала по крайней мере больше дюжины гостей, которые должны были остаться на ночь в день затмения. Ей не хватало двадцати четырех часов в сутки, она носилась как угорелая, но была очень счастлива.
  
  Затем, когда я отправила мальчиков к их тете Алисии и дядюшке Джеку — где-то десятого или одиннадцатого июля, за неделю до затмения, — ее хорошее настроение испарилось.
  
  Испарилось? Какое там. Оно просто разлетелось на кусочки, как проткнутый воздушный шарик. Сегодня она еще летала, как реактивный самолет, а завтра уже кривила губы, и в ее глазах появился подлый, ищущий блеск, к которому я привыкла позже, когда она стала жить на острове одна. В тот день Вера уволила двух девушек — одну за то, что та встала на подушечку, когда мыла окна в гостиной, а другую за то, что она хихикала на кухне с поставщиком провизии. Второй случай был особенно отвратительным, потому что девушка стала плакать. Она сказала Вере, что училась с этим парнем в средней школе, не видела его с тех пор и просто хотела вспомнить старые времена. Она извинялась и просила не увольнять ее — она говорила, что ее мать просто взбесится, если узнает об этом.
  
  Но все эти слезы и разговоры не растопили льда. «Посмотри на это с другой стороны, дорогая, — с издевкой сказала Вера. — Возможно, твоя мать и будет сердиться, но зато у тебя будет столько времени для воспоминаний о радостях учебы в школе».
  
  Девушка — это была Сандра Малкахей — ушла, опустив голову и так всхлипывая, будто у нее разбилось сердце. А Вера стояла в прихожей, немного согнувшись, чтобы лучше видеть девушку через окно над входными дверями. У меня так и зачесалась нога, чтобы дать ей пинка под зад, когда я увидела ее в такой позе… но и ее мне было немного жаль. Нетрудно было догадаться, почему изменилось ее настроение, а немного погодя я знала это ухе наверняка. Ее дети не собирались наблюдать солнечное затмение вместе с ней, несмотря на откупленный паром. Возможно, у них просто были другие планы, как это частенько делают дети, не обращая внимания на чувства своих родителей, но мне показалось, что-то плохое, некогда происшедшее между ними, все еще оставалось в силе.
  
  Настроение Веры стало немного улучшаться, когда шестнадцатого или семнадцатого начали прибывать первые гости, но я все равно радовалась, когда могла уйти домой, а в среду, восемнадцатого, она выгнала еще одну девушку — Карин Айландер, так ее звали. Вся ее вина заключалась в том, что она разбила тарелку. Карин не плакала, когда шла по подъездной дорожке, но мне кажется, что она продержалась только до первого холма, скрывшего ее из виду.
  
  А потом я сделала глупость — но вы же помните, в каком взвинченном состоянии я находилась. Мне удалось дождаться, пока Карин не скроется из виду, а потом я пошла искать Веру. Я нашла ее в саду позади дома. Надвинув шляпку так глубоко, что ее поля почти касались ушей, она так клацала садовыми ножницами, будто была мадам Дюфорж, срубающей людские головы, а не Верой Донован, срезающей розы для гостиной и столовой.
  
  Я подошла к ней и сказала:
  
  — Ты поступила неправильно, уволив эту девушку.
  
  Она выпрямилась и измерила меня негодующим взглядом великосветской дамы:
  
  — Тебе так кажется? Я очень рада выслушать твое мнение, Долорес. Я страстно желала этого; каждый вечер, ложась спать, я прокручиваю весь день и думаю: «А что бы сделала на моем месте Долорес Сент-Джордж?»
  
  Но это только еще больше взбесило меня.
  
  — Я скажу тебе, чего Долорес Клейборн никогда бы не сделала, — парировала я, — я никогда не стала бы срывать свою злость и разочарование на других людях. Мне кажется, не такая уж я заносчивая сука.
  
  Рот ее раскрылся, как будто кто-то всунул ей туда палку, и теперь челюсти уже не могут закрыться. Я уверена, что это был первый раз, когда я действительно удивила ее, и мне пришлось побыстрее ретироваться, чтобы Вера не успела заметить, насколько я сама испугалась. Когда я вошла в кухню, ноги у меня так дрожали, что я почти упала на стул и подумала: «Ты сумасшедшая, Долорес, если так накрутила ей хвост». Я приподнялась, чтобы выглянуть в окно, но Вера стояла ко мне спиной и вовсю орудовала ножницами; розы падали ей в корзину, как мертвые солдаты с окровавленными головами.
  
  Я уже собиралась уходить домой, когда Вера подошла ко мне и попросила задержаться на минутку, так как она хочет поговорить со мной. Я почувствовала, как мое сердце ушло в пятки. Ни на секунду я не сомневалась, что подошло и мое время — она скажет, что больше не нуждается в моих услугах, и в последний раз одарит меня взглядом Поцелуй-Меня-в-Задницу, и теперь уже я пойду вниз по дороге на все четыре стороны. Вам может показаться, что это было бы облегчением для меня, наверное, так оно и было, но все равно сердце екало в моей груди. Мне было тридцать шесть, с шестнадцати я работала не покладая рук, и никогда еще меня не увольняли с работы за провинность. Собрав все свое мужество, я повернулась к Вере.
  
  Однако, взглянув в ее лицо, я уже знала, что она не собирается увольнять меня. Вся косметика, украшавшая ее лицо с утра, была смыта, а припухшие веки указывали на то, что она скорее всего плакала в своей комнате. В руках она держала коричневую сумочку, которую протянула мне.
  
  — Что это? — спросила я.
  
  — Два наблюдателя за затмением и две коробочки с отражателями, — ответила она. — Я подумала, что они понадобятся вам с Джо. Так получилось, что у меня… — Она замолчала, кашлянула в кулак, а потом снова взглянула на меня. Знаешь, Энди, в Вере меня восхищало то, что как бы ей ни было тяжело или трудно, что бы она ни говорила, она всегда смотрела людям в глаза. — Так получилось, что у меня оказалось два лишних, — сказала она.
  
  — Да, — произнесла я. — Мне очень жаль.
  
  Вера отмахнулась от моих слов, как от надоедливой мухи, а потом спросила, не передумала ли я и не присоединюсь ли к ее компании на пароме.
  
  — Нет, — ответила я. — Я буду наблюдать за затмением с веранды нашего дома вместе с Джо. А если он будет как фурия, то я отправлюсь в Ист-Хед.
  
  — Если уж мы затронули фурий, — глядя прямо мне в глаза сказала Вера, — мне бы хотелось извиниться за происшедшее утром… и попросить тебя позвонить Мейбл Айландер и передать, что я изменила свое решение.
  
  Сказать подобное стоило ей огромных усилий, Энди, — ты ведь не знал ее так близко, как я, так что вам придется поверить мне на слово. Когда дело доходило до извинений, Вера Донован превращалась в кремень.
  
  — Конечно, с удовольствием, — мягко произнесла я. Я хотела прикоснуться к ее руке, но не решилась. — Только это Карин, и не Мейбл. Мейбл работала здесь лет шесть или семь назад. Теперь она живет в Нью-Хэмпшире, работает в телефонной компании, и дела у нее идут действительно хорошо.
  
  — Тогда Карин, — согласилась Вера. — Попроси ее вернуться. Скажи, что я просто изменила свое решение, Долорес, и ни слова больше. Понятно?
  
  — Да, — ответила я. — И благодарю за оснащение. Оно будет очень кстати. Я уверена в этом.
  
  — Рада доставить тебе удовольствие, — сказала она. Я открыла дверь, намереваясь выйти, когда Вера окликнула меня. Я оглянулась через плечо, а она подмигнула мне так, будто знала то, о чем ей вовсе не нужно было знать.
  
  — Иногда приходится быть сукой, чтобы выжить, — сказала она. — Иногда это единственное, что еще держит женщину в этой жизни.
  
  А потом она закрыла дверь прямо перед моим носом… но аккуратно. Она не хлопнула ею.
  
  Ну что ж; вот мы и добрались до дня солнечного затмения, и если уж я собираюсь рассказать вам о том, что случилось — все до мельчайших подробностей, — я не собираюсь делать этого на сухую. Я и так уж говорю больше двух часов — так долго, что у меня горло пересохло, а конца моему рассказу еще не видно. Вот что я скажу тебе, Энди: или ты достанешь бутылочку из своего стола, или на сегодня мы покончим с исповедью. Что ты на это скажешь?
  
  Вот так-то — благодарю. Мальчик, это не запятнает твою репутацию! Нет, убери ее. Одной достаточно, чтобы завести мотор, вторая может только все испортить.
  
  Ну что ж, продолжим.
  
  Девятнадцатого вечером я легла спать в ужасно нервном напряжении, потому что по радио сообщили, что, возможно, завтра будет дождь. Я так была увлечена разработкой планов, что даже не подумала о возможности дождливой погоды. Ложась спать, я опасалась, что прокручусь всю ночь, но потом подумала: «Нет, Долорес, ты ничего не сможешь поделать с погодой. Но ты знаешь, что сделаешь это с ним, даже если этот чертов дождь будет лить весь день. Ты зашла слишком далеко, чтобы отступить теперь». И я действительно знала это, поэтому, закрыв глаза, я выключилась, как лампочка.
  
  В субботу — двадцатого июля 1963 года — было жарко, душно и облачно. По радио сообщили, что днем, вероятно, дождя не будет, лишь к вечеру ожидалась гроза, но весь день на небосклоне громоздились тучи, и шансы у жителей побережья увидеть затмение были пятьдесят на пятьдесят.
  
  Я чувствовала себя так, будто огромная гора свалилась с моих плеч, и когда я пошла к Вере помочь ей устроить буфет, мой ум был спокоен, а все мои заботы и волнения оставили меня. Неважно, что на небе были облака; неважно было, если даже будет накрапывать дождь. Пока не польет как из ведра, множество людей не уйдут с крыши отеля, а гости Веры вообще будут вне досягаемости, надеясь, что в облаках образуется прорыв, и они все же смогут увидеть то, что уже не повторится в их жизни… в любом случае не в штате Мэн. Вы же знаете, что надежда — огромная сила в человеческой натуре; никто лучше меня не знает этого.
  
  Насколько я помню, в пятницу вечером в доме Веры остановилось восемнадцать гостей, но в субботу утром их было уже гораздо больше — человек тридцать или сорок, я затрудняюсь сказать точно. Остальные, желающие поехать с ней на пароме (большинство из них были местными жителями), собирались на причале около часа дня, а около двух старенькая «Принцесса» должна была отчалить. Ко времени начала затмения — где-то около четырех тридцати — первые два или три бочонка с пивом будут уже пусты.
  
  Я ожидала увидеть Веру вконец изнервничавшейся и готовой выскочить из собственной шкуры, но иногда мне казалось, что эта женщина никогда не устанет удивлять меня. На ней было надето нечто вздымающееся, красно-белое, больше напоминающее пелерину, чем платье, волосы она собрала назад, связав их в конский хвост, вряд ли напоминающий пятидесятидолларовую прическу, которую она делала в те годы.
  
  Она сновала вокруг длинного стола, установленного в саду на лужайке, шутила и смеялась со своими гостями — большинство из них прибыли из Балтимора, судя по их виду и произношению, — но все равно Вера была не такой, как в дни, предшествующие затмению. Помните, как я рассказывала вам, что она носилась, как реактивный самолет? В день же солнечного затмения Вера была похожа на бабочку, порхающую среди множества цветов, да и смех ее не был столь уж напористым и вызывающе громким.
  
  Она увидела меня, несущую поднос с закусками, и поспешила ко мне дать указания, но шла она не так, как в последние несколько дней — как будто собиралась побежать, — на лице ее застыла улыбка. Я подумала: «Она счастлива — вот и вся причина. Она смирилась с тем, что дети не приедут, и решила, что все равно будет счастлива». Это была бы так… если не знать ее достаточно хорошо и не знать, как редко такая штучка, как Вера Донован, бывает счастлива и весела. Знаешь, что я скажу тебе, Энди, — я знала ее после этого еще тридцать лет и не думаю, что когда-нибудь видела ее по-настоящему счастливой. Довольной — да, умиротворенной — да, но счастливой? Сияющей и счастливой, порхающей, как бабочка над лугом с прекрасными цветами в жаркий солнечный денек? Нет, вряд ли.
  
  — Долорес! — крикнула она. — Долорес Клейборн!
  
  Только намного позже до меня дошло, что Вера назвала меня по моей девичьей фамилии, хотя Джо еще был в полном здравии в то утро; никогда прежде она не называла меня так. Когда до меня дошло, я вся задрожала с головы до пят.
  
  — Доброе утро. Вера, — приветствовала я ее. — Жаль, что сегодня такой пасмурный день.
  
  Она взглянула на небо, затянутое низкими, набрякшими дождем облаками, и улыбнулась.
  
  — В три часа засияет солнце, — ответила она.
  
  — Ты говоришь это так, будто все подчиняется твоим приказаниям, — сказала я.
  
  Конечно, я шутила, но Вера серьезно сказала:
  
  — Да, именно так. А теперь сбегай в кухню, Долорес, и посмотри, почему этот болван слуга до сих пор не принес нам кофе.
  
  Я отправилась выполнять ее приказ, но не успела сделать и четырех шагов, как Вера снова окликнула меня — ну точно как в тот день, когда сказала, что иногда женщина должна быть сукой, чтобы выжить. Я обернулась, решив, что она собирается повторить то же самое. Однако она не сделала этого. Она стояла в своем красно-белом балахоне, уперев руки в бока, с хвостом волос, перекинутым на плечо, и выглядела не старше двадцати одного в нежном утреннем свете.
  
  — Солнце к трем, Долорес! — звонко крикнула она. — Вот увидишь, что я была права.
  
  Завтрак закончился в одиннадцать, а к полудню в кухне остались только я и мои помощницы; поставщик продуктов и его люди отправились на «Принцессу», чтобы подготовить все ко второму действию. Сама же Вера с тремя или четырьмя оставшимися гостями поехала к причалу на стареньком «форде» в четверть первого. Я занималась уборкой до часа дня, а потом сказала Джейл Лавески, бывшей в то время моей правой рукой, что у меня раскалывается голова и болит желудок, а так как в основном мы все убрали, то я пойду домой пораньше. Уходя, я наткнулась на Карин Айландер, она обняла и поблагодарила меня. И снова расплакалась.
  
  — Я не знаю, что тебе наговорили, Карин, — сказала я, — но тебе не за что благодарить меня. Я ничего не сказала такого.
  
  — Никто ничего не говорил мне, — ответила она, — но я знаю, что это вы, миссис Сент-Джордж. Никто больше не осмелился бы заговорить с этим разъяренным драконом.
  
  Я поцеловала ее в щечку и уверила, что ей не о чем беспокоиться, пока она не разобьет еще одну тарелку. Затем я отправилась домой.
  
  Я помню все, что случилось, Энди, — все, — но с того момента, когда я вступила с подъездной дорожки у дома Веры на Сентрал-драйв, я помню все как во сне, правда, как в самом ярком и четком сне, когда-либо виденном мною в жизни. Я все время думала: «Я иду домой, чтобы убить своего мужа, я иду домой убить собственного мужа», — как бы вбивая эти слова себе в голову, как вбивают гвозди в доску. Но, оглядываясь назад, мне кажется, что эта мысль всегда жила в моей голове. И только мое сердце не могло понять этого.
  
  Было где-то час пятнадцать, когда я подошла к деревне. До затмения оставалось еще добрых три часа, улицы были пусты. В голову мне пришла мысль о городишке в южной части штата, где, как говорят, никто не живет. Затем я посмотрела на крышу Харборсайд-отеля и поразилась еще сильнее. Больше сотни людей уже собрались там, прогуливаясь по крыше и изучая небо, как фермер во время сбора урожая. Взглянув вниз на пристань, я увидела «Принцессу» со спущенным трапом и палубой, набитой людьми. Они прогуливались, держа в руках бокалы с коктейлем, наслаждаясь вечеринкой на открытом воздухе. Да и вся пристань кишмя кишела людьми, к тому же в море было около пятисот лодочек — больше, чем я когда-либо видела за один раз, — готовых к отплытию. Все без исключения, были ли они на крыше, на причале или на палубе «Принцессы», надели светозащитные очки либо держали в руках закопченные стекла или коробочки с отражателями. Никогда ни до, ни после этого ничего подобного не было на острове, и даже если бы я не задумала то, что задумала, мне кажется, все равно это показалось бы мне сном.
  
  Винная лавочка была открыта, несмотря на затмение, — я думаю, эти пройдохи будут работать как обычно даже в день Страшного Суда. Я зашла и купила бутылочку виски «Джонни Уокер Ред», а потом отправилась домой, Я сразу же отдала бутылку Джо — без всяких предисловий, просто кинула ее ему на колени. Затем вошла в дом и достала сумку, которую дала мне Вера, с принадлежностями для наблюдения за солнечным затмением. Когда я снова вышла на веранду, Джо рассматривал бутылку на свет.
  
  — Ты собираешься пить или будешь только смотреть? — спросила я.
  
  Он довольно-таки подозрительно взглянул на меня:
  
  — Какого черта! Что это значит, Долорес?
  
  — Это подарок, чтобы отметить затмение, — отцветила я. — Если ты не хочешь, то я могу вылить это в раковину.
  
  Я сделала вид, что потянулась к бутылке, но он моментально отдернул руку.
  
  — В последнее время ты делаешь мне чертовски много подарков. — сказал Джо. — Мы не можем позволять себе такие дорогие напитки, независимо от того, есть затмение или нет. — Однако это не удержало его от того, чтобы достать складной нож и снять пробку.
  
  — Честно говоря, это не только из-за затмения, — сказала я. — Мне так хорошо и так спокойно, что мне хочется поделиться своей радостью. А так как я заметила, что тебя делает счастливой бутылка…
  
  Я наблюдала, как он снял пробку и налил себе. Руки у него дрожали, но мне не было жаль его. Чем пьянее он будет, тем лучше для меня.
  
  — Что же тебя сделало счастливой? — спросил он. — Разве кто-то уже изобрел лекарство от уродства?
  
  — Как подло говорить подобное тому, кто только что купил тебе бутылку превосходного виски, — заметила я. — Наверное, мне действительно стоит забрать ее. — Я опять потянулась за бутылкой, но он снова убрал ее в сторону.
  
  — Для меня это отличный шанс, — произнес он.
  
  — Тогда веди себя прилично, — сказала я. Джо, не обращая внимания на мои слова, продолжал подозрительно смотреть на меня.
  
  — С чего это ты чувствуешь себя так хорошо? — снова спросил он. — Это из-за детей? Довольна, что выпроводила их из дома?
  
  — Ничего подобного. Я уже скучаю по ним, — ответила я, да так оно и было на самом деле.
  
  — Да, конечно, — произнес он и сделал глоток. — Тогда с чего бы это?
  
  — Я попозже расскажу тебе, — приподнимаясь, ответила я.
  
  Джо схватил меня за руку и потребовал:
  
  — Скажи сейчас, Долорес. Ты знаешь, мне не нравится, когда ты дерзишь мне.
  
  Я посмотрела на него сверху вниз и сказала:
  
  — Тебе лучше убрать свои руки прочь от меня, иначе бутылка с дорогим виски разобьется о твою голову. Мне не хочется ссориться с тобой, Джо, особенно сегодня. Я купила салями, немного швейцарского сыра и кусочек бисквита.
  
  — Бисквита! — воскликнул он — Боже правый, женщина!
  
  — Не возмущайся, — сказала я. — Я хочу устроить для нас пир не хуже, чем будет у Веры на пароме.
  
  — От хорошей еды у меня бывает несварение желудка, так что приготовь мне обыкновенный сэндвич.
  
  — Хорошо, — согласилась я. — С удовольствием.
  
  Теперь он смотрел на плес — возможно, мое упоминание о пароме подействовало на него, — уродливо оттопырив нижнюю губу, как умел делать только он. Лодок в бухте стало еще больше, и мне показалось, что небо немного прояснилось.
  
  — Посмотри на это! — воскликнул Джо, неприятно ухмыляясь по своему обыкновению (именно эту ухмылочку пытался копировать его младший сын). — Чего это ради все эти людишки выпрыгивают из штанов? И всего-то туча на пару минут закроет солнце. Надеюсь, пойдет дождь! Надеюсь, дождь будет такой сильный, что затопит эту старую каргу, на которую ты работаешь, а с ней и всех остальных!
  
  — Вот это в стиле моего Джо! — воскликнула я. — Всегда веселый, всегда доброжелательный!
  
  Он оглянулся на меня, обхватив бутылку с виски — так, как медведь облапывает бочонок с медом.
  
  — На что это ты намекаешь, женщина?
  
  — Ни на что, — ответила я. — Я пойду в дом и приготовлю бутерброд для тебя и что-нибудь перекусить для себя. А затем мы немного выпьем и понаблюдаем за затмением — Вера любезно предоставила нам все, что нужно для этой цели, — а когда все окончится, я расскажу тебе о причине своего хорошего настроения. Это сюрприз.
  
  — Я не люблю дурацких сюрпризов, — заметил Джо.
  
  — Я это знаю, — сказала я. — Но этот сюрприз тебе ужасно понравится, Джо. Ты и мечтать не мог о подобном.
  
  А потом я удалилась в кухню, чтобы Джо действительно мог приложиться к купленной мною бутылочке. Я хотела, чтобы он насладился ею, — честно. В конце концов, это был последний напиток в его жизни. Там, где он будет, ему уже не понадобится помощь «Анонимных алкоголиков», чтобы удержаться от пьянки.
  
  Это был самый длинный и самый странный день в моей жизни. Джо сидел на веранде в своем любимом кресле-качалке, держа газету в одной руке, а стакан в другой, и что-то болтал насчет выборов демократов в августе. Он уже забыл о том, что хотел выяснить, почему это я счастлива, как и о солнечном затмении. Я готовила сэндвич для него, напевая какой-то мотивчик, и думала: «Постарайся как следует, Долорес, — положи побольше красного лука, который он так любит, и обязательно горчицы, чтобы сэндвич был острым. Приготовь вкусный сэндвич, потому что это последняя еда в его жизни».
  
  Из кухонного окна мне был виден белый камень за дровяным сараем и начало зарослей ежевики. Платок, который я привязала к ветке кустика, все еще был там; его я тоже видела. Он развевался на ветру. Каждый раз при взлете платка я думала о прогнившей крышке над старым колодцем.
  
  Я помню, как в тот день пели птицы и как издалека долетали звуки голосов перекликающихся друг с другом людей — как будто они разговаривали по радио. Я даже помню, что именно я напевала:
  
  «Восхитительная Грейс, как звучит это сладко». Все так же напевая, я готовила себе крекеры с сыром (они нужны мне были не больше, чем курице флаг, но я не хотела, чтобы Джо удивился, почему это я не ем).
  
  Было, наверное, четверть третьего, когда я вышла на террасу, неся на одной руке поднос с едой, как официантка, а в другой держа сумочку, которую дала мне Вера. На небе все еще были тучи, но они уже становились легче и светлее.
  
  Оказалось, что еда была великолепной. Джо никогда не был щедр на комплименты, но по тому, как он отложил газету и посмотрел на сэндвич, как ел его, я поняла, что ему очень понравилось. На ум мне пришла фраза из какой-то книжки или фильма: «Осужденного на смерть кормят до отвала». И я уже не могла отделаться от этой мысли.
  
  Однако и я не переставала орудовать вилкой в своей тарелке и съела все до последней крошки, к тому же выпила еще бутылочку пепси. Несколько раз мне приходила в голову мысль: все ли палачи едят с аппетитом в тот день, когда им приходится выполнять свою работу? Человеческий ум иногда доходит до смешного, особенно когда человек нервничает по поводу какого-либо дела.
  
  Солнце пробилось сквозь тучи как раз в тот момент, когда мы заканчивали обедать. Я вспомнила сказанное Верой утром, взглянула на часы и улыбнулась. Было три часа, минута в минуту. Как раз в это время Дейв Пеллетьер — в те дни он развозил почту на острове — проехал обратно в городок, оставляя позади себя длинный шлейф пыли, и до самых сумерек мимо нашего дома не проехало больше ни одной машины.
  
  Поставив на поднос пустые тарелки и бутылочку из-под пепси, я уже собиралась встать, но тут Джо сделал то, чего не делал уже многие годы: положил руку мне на шею и поцеловал. Мне стало очень хорошо; от него разило спиртным, луком и салями, у него отросла трехдневная щетина, но все же это был поцелуй, в котором не чувствовалось ни издевки, ни насмешки. Это был такой приятный поцелуй, что я даже не могла вспомнить, когда же он целовал меня вот так. Закрыв глаза, я позволила ему поцеловать себя. Я отлично помню это — закрыв глаза, я чувствовала его губы на своих, а солнце — на лбу. И то и другое было теплым и приятным.
  
  — Все было не так уж и плохо, Долорес, — произнес он — наивысшая похвала, на которую был способен Джо.
  
  И в эту секунду я заколебалась — я вовсе не собираюсь здесь что-нибудь приукрашивать. В это мгновение я увидела не того Джо, который протягивал руки к Селене, а того, в классной комнате в 1945 году, — как я смотрела на него и желала, чтобы он поцеловал меня именно так, как сейчас; как я думала: «Если он поцелует меня, то я приподнимусь на цыпочки и прикоснусь к его лбу, пока он будет целовать меня… проверю, такой ли гладкий у него лоб, каким выглядит».
  
  Я подняла руки, чтобы прикоснуться к нему — совсем так, как мечтала об этом когда-то, еще совсем зеленой девчонкой, и в ту минуту, когда я делала это, мой внутренний глаз раскрылся шире, чем когда-либо. Он увидел, как Джо будет вести себя дальше, если я позволю ему это, — он не только добьется от Селены того, чего хочет, и не только растратит все украденные у собственных детей деньги, но и будет воздействовать на них; унижать Джо-младшего за хорошие оценки и любовь к истории, одобрительно хлопать Малыша Пита по спине, когда тот будет обзывать кого-нибудь ублюдком или говорить своему однокласснику, что тот ленив, как негр; влиять на них; постоянно влиять на них. И он будет делать это, пока они не сломаются или не станут испорченными, если я позволю ему, а в конце концов он умрет и оставит нас ни с чем, только со счетами и ямой, чтобы похоронить его.
  
  Ну что ж, у меня есть для него яма, и не шести, а тридцати футов в глубину, к тому же выложенная камнем, а не грязью. Я припасла для него яму, и один-единственный поцелуй после трех, а может быть, и пяти лет ничего не должен изменить. Как и прикосновение к его лбу, что и было, в общем-то, основной причиной всех моих проблем… но я все равно прикоснулась к нему; провела по лбу пальцем, вспоминая, как он целовал меня около бара, пока джаз-бэнд наигрывал «Серенаду лунного света», и как я вдыхала запах одеколона его отца, исходивший от его щек, пока он целовал меня.
  
  А потом я взяла себя в руки.
  
  — Я рада, — ответила я, снова берясь за поднос. — Почему бы тебе не проверить коробочки с отражателями и остальные причиндалы для солнечного затмения, пока я отнесу эти тарелки в кухню?
  
  — Я и пальцем не прикоснусь к тому, что дала тебе эта старая ведьма, — сказал Джо, — к тому же мне нет никакого дела до этого чертова затмения. Я и раньше видел темноту. Это происходит каждую ночь.
  
  — Ладно, — ответила я. — Как хочешь.
  
  А когда я подходила к двери, Джо сказал:
  
  — Может быть, попозже мы сможем потешить чертей, Ди?
  
  — Возможно, — произнесла я, все время думая, что чертей-то уж будет вполне достаточно. Еще до наступления вторых сумерек за этот день Джо Сент-Джордж повстречает столько чертей, сколько ему не привиделось бы и в самом страшном сне.
  
  Я продолжала наблюдать за ним, пока мыла посуду. Многие годы в постели он только и делал, что спал, храпел и освобождался от газов, и я думаю, что он знал так же хорошо, как и я, что причиной этому было пьянство, а не только мое подурневшее лицо… может быть, именно пьянство. Я испугалась, что желание тряхнуть стариной заставит его закрутить колпачок «Джонни Уокера», но удача была на моей стороне. Для Джо траханье (извини за грубость, Нэнси) было всего лишь фантазией, воображением. Бутылка была намного реальнее. Бутылка стояла здесь, на столе, стоило лишь протянуть к ней руку. Джо вытащил из сумки одно из стекол для наблюдения за затмением и, взявшись за его ручку, поворачивал то так, то сяк, щурясь сквозь него на солнце. Он напомнил мне картинку, увиденную по телевизору, — шимпанзе, пытающееся включить радио. Затем Джо отложил стекло в сторону и налил себе новую порцию.
  
  Когда я снова появилась на веранде с шитьем в корзинке, то увидела, что он уже доходит до кондиции. Но он все же зорко посмотрел на меня, пытаясь понять, не собираюсь ли я зацепить его.
  
  — Не обращай на меня внимания, — сладенько проворковала я. — Я просто посижу здесь и подожду, когда начнется затмение. Хорошо, что показалось солнце, правда?
  
  — Господи, Долорес, ты, наверное, думаешь, что у меня сегодня день рождения, — произнес Джо. Голос у него был приглушенный, как бы подбитый мехом.
  
  — Ну, что-то вроде этого, — ответила я и начала латать старенькие джинсы Малыша Пита.
  
  Следующие полчаса тянулись так же долго, как в то время, когда я была еще совсем маленькой девочкой, когда тетушка Клорис пообещала зайти за мной и повести меня впервые в жизни в кино. Я долатала джинсы Малыша Пита, поставила заплаты на брюки Джо-младшего (даже тогда он не носил джинсы — мне кажется, часть его уже в те дни решила, что он станет политиком, когда вырастет) и подрубила юбочку Селены. Последнее, что я сделала, — пришила пуговицы на ширинке брюк Джо. Брюки были старые, но носить их все-таки еще было можно. Я помню, как у меня промелькнула мысль, что в них его можно будет и похоронить.
  
  И тут, когда я так подумала, совершенно неожиданно я заметила, что свет на моих руках немного потускнел.
  
  — Долорес? — произнес Джо. — Мне кажется, это именно то, чего ты и все эти остальные дураки так ждали.
  
  — Ага, — пробормотала я. — Я тоже так думаю. — Дворик, обычно ярко-желтый в жарких лучах послеполуденного июльского солнца, окрасился в блекло-розовые тона, а тень, отбрасываемая домом на подъездную дорожку, как-то истончилась — такой странной тени я никогда не видела ни до, ни после.
  
  Я вытащила коробочку с отражателем и взяла ее так, как сотни раз за последнюю неделю показывала мне Вера, и тут странная мысль промелькнула в моей голове: «Та малышка делает то же самое. Та, которая сидит на коленях у своего отца. Она делает то же самое».
  
  Ни тогда, ни сейчас я не знаю, что могла означать эта мысль, Энди, но все равно я рассказываю об этом, потому что решила рассказать вам обо всем и потому что позже опять подумала о той малышке. Но тогда, в следующее мгновение, я не просто подумала о ней; я увидела ее, как видят людей во сне, как, должно быть, древним пророкам являлись их видения: маленькую девочку лет десяти, держащую коробочку с отражателем в руках. На ней было коротенькое платьице в красно-желтую полоску — что-то типа летнего сарафанчика без рукавов, — а губы подкрашены помадой цвета перечной мяты. У нее были светлые волосы, собранные кверху, будто девочка хотела выглядеть старше, чем была на самом деле. И я увидела еще нечто, что заставило меня подумать о Джо: руки ее отца лежали на коленях девочки достаточно высоко. Возможно, выше, чем это позволительно. А потом видение исчезло.
  
  — Долорес? — спросил меня Джо. — С тобой все в порядке?
  
  — Что ты имеешь в виду? — вопросом на вопрос ответила я. — Конечно, со мной все в порядке.
  
  — Ты как-то странно выглядела.
  
  — Это просто затмение, — сказала я, да и действительно я думала, что причина кроется именно в этом, Энди, но мне казалось, что увиденная мною девчушка реальна и что она сидела на коленях у своего отца где-то в зоне солнечного затмения, в то время как я сидела на веранде своего дома рядом с Джо.
  
  Я посмотрела в коробочку с отражателем и увидела крошечное белое солнце, настолько яркое, что оно напоминало пылающий пятидесятицентовик, с темным изгибом на одной стороне. Я не могла оторвать глаз от этого зрелища, а потом взглянула на Джо. Подняв один из обозревателей, он вглядывался в него.
  
  — Черт побери, — произнес он. — Оно действительно исчезает.
  
  Где-то в это же время в траве затрещали кузнечики; мне кажется, им показалось, что солнце слишком рано начало садиться в тот день, но все равно пришло время для их вечерних песен. Я взглянула на лодки и увидела, что вода, по которой они плавали, стала темно-синей — в этом было что-то жуткое и завораживающее одновременно. Мое сознание пыталось заставить меня поверить, что эти лодки под странно-темным летним небом были всего лишь галлюцинацией.
  
  Взглянув на часы, я увидела, что уже без десяти пять. Это означало, что около часа никто на острове не будет ни думать о чем-то другом, ни видеть ничего другого. Ист-лейн как вымерла, все наши соседи были либо на «Принцессе», либо на крыше отеля, и если я действительно решила наказать его, то это время настало. Все во мне похолодело. Но я не могла откладывать задуманное ни на минуту. Я знала, если не сделаю этого прямо сейчас, то не сделаю ухе никогда.
  
  Я положила коробочку с отражателем рядом с шитьем и окликнула мужа:
  
  — Джо?
  
  — Что? — спросил он. Он смеялся над затмением, но когда оно действительно началось, казалось, он не мог оторвать от него глаз. Закинув голову, он смотрел сквозь затемненное стекло вверх.
  
  — Наступило время сюрприза, — сказала я.
  
  — Какого сюрприза? — спросил он, а когда опустил вниз наблюдатель, который состоял из нескольких слоев специально затемненного стекла, заключенного в рамочку, и посмотрел на меня, я поняла, что вовсе не солнечное затмение подействовало на него. Он был пьян как свинья. Если он не поймет, что я скажу ему, то мой план провалится, даже не начавшись. И что мне тогда делать? Я не знала. Единственное, что я действительно знала, испугало меня до полусмерти: я не собиралась отступать. Неважно, как плохо все это повернется или что случится позже, — я не собиралась отступать.
  
  Джо схватил меня за плечо и тряхнул:
  
  — О чем это ты говоришь, женщина? — произнес он.
  
  — Ты знаешь о деньгах на детских счетах? — спросила я.
  
  Глаза Джо немного сузились, и я поняла, что он не так уж и пьян, как мне сперва показалось. И я поняла, что один-единственный поцелуй абсолютно ничего не меняет. Целовать может кто угодно; именно поцелуем Иуда Искариот выдал римлянам Иисуса.
  
  — Ну и что? — процедил он.
  
  — Ты взял их.
  
  — Чертовски удачно, — ответил Джо.
  
  — Конечно, — сказала я. — Узнав о твоих шашнях с Селеной, я пошла в банк. Я собиралась снять деньги со счетов, а потом увезти детей подальше от тебя.
  
  Джо открыл рот и несколько секунд молча смотрел на меня. А потом он начал смеяться — просто откинулся на спинку кресла и хохотал, в то время как темнота все плотнее и плотнее обступала его.
  
  — Ну что ж, тебя провели, не так ли? — спросил он. Затем, налив себе еще немного виски, Джо снова стал смотреть на небо сквозь затемненное стекло. В этот раз я с трудом увидела отбрасываемую на его лицо тень.
  
  — Нет уже половины, Долорес! — воскликнул он. — Уже нет половины, а может, даже и больше!
  
  Я взглянула в свою коробочку с отражателем и увидела, что он прав; от пятидесятицентовика осталась всего лишь половина, да и та неуклонно уменьшалась.
  
  — Ага, — произнесла я. — Половина уже исчезла. Что же касается денег, Джо…
  
  — Лучше забудь об этом, — сказал он мне. — Не забивай свою маленькую, глупую голову. Эти деньги в надежных руках.
  
  — О, я больше не думаю о деньгах, — возразила я. — Ни капельки. Однако то, как ты провел меня, — вот что не дает мне покоя.
  
  Джо кивнул как-то грустно и задумчиво, желая показать, что понимает и сочувствует мне, но долго не смог удержаться в рамках этой роли. Вскоре он просто взорвался от смеха, как ребенок, обманувший учительницу, которую он вовсе не боится. Он так смеялся, что серебрившиеся в сумерках брызги слюны так и вылетали из его рта.
  
  — Извини, Долорес, — произнес он, когда наконец-то снова обрел возможность говорить. — Я не хотел смеяться, но я все же действительно опередил тебя, разве не так?
  
  — О да, — согласилась я. В конце концов это было правдой.
  
  — Здорово я провел тебя, — сказал Джо, смеясь и тряся головой, как это делают люди, услышав действительно смешной анекдот.
  
  — Да, — согласилась я, — но знаешь, что я тебе скажу?
  
  — Нет, — ответил он. Уронив стекло на колени, Джо повернулся ко мне. Он так смеялся, что на его красноватые свиные глазки навернулись слезы. — У тебя на всякий случай заготовлены пословицы и поговорки, Долорес. Что же в них говорится о мужьях, которым наконец-то удается проучить своих жен, сующих куда не надо свой нос?
  
  — Обманешь меня раз — позор тебе, обманешь меня дважды — позор мне, — сказала я. — Ты провел меня с Селеной, а затем ты провел меня с деньгами, но мне кажется, я наконец-то догнала тебя.
  
  — Ну что ж, может, так, а может быть, и нет, — возразил Джо, — но если ты беспокоишься, что я растрачу их, то не надо, потому что…
  
  — Я не беспокоюсь, — отрезала я. — Я уже сказала тебе об этом. Это ни грамма не беспокоит меня.
  
  Тогда он мрачно взглянул на меня, Энди, улыбка постепенно сходила с его лица.
  
  — У тебя снова такой довольный вид, — сказал он, — он мне не очень-то нравятся.
  
  — Зуб за зуб, — заметила я.
  
  Джо долго смотрел на меня, пытаясь понять, что же происходит в моей голове, но, клянусь, для него это оставалось такой же загадкой, как и всегда. Выпятив нижнюю губу, он так тяжко вздохнул, что сдул спадающую на лоб прядь волос.
  
  — Большинство женщин не понимают в деньгах главного, Долорес, — произнес он, — и ты не исключение. Я положил деньги на один счет, вот и все… так это намного интереснее. Я не сказал тебе, потому что не хотел слушать всякий вздор. Мне и так приходится выслушивать достаточно много, но что слишком, то нехорошо. — А затем он снова приподнял стекло, давая мне понять, что тема закрыта.
  
  — На счет, открытый только на твое имя, — произнесла я.
  
  — Ну так что? — спросил он. К тому времени мы уже сидели в глубоких сумерках, и очертания деревьев на горизонте начали расплываться. Я слышала, как позади дома жалобно запел козодой. Казалось, что стало прохладнее. От всего этого у меня возникло странное чувство… как будто я видела сон, каким-то чудом превратившийся в реальность.
  
  — А почему счет не должен быть на мое имя? Разве я не их отец?
  
  — Ну что ж, твоя кровь течет в их жилах. Если в этом заключается смысл отцовства, то ты, конечно, отец.
  
  Я видела, как он пытался решить, стоит ли цепляться за эти слова, но потом решил отказаться.
  
  — Не стоит больше говорить об этом, Долорес, — сказал он. — Я предупреждаю тебя.
  
  — Только еще немного, — улыбаясь, возразила я. — Ты совсем забыл о сюрпризе.
  
  Джо удивленно взглянул на меня:
  
  — Что за вздор ты несешь, Долорес?
  
  — Видишь ли, я встретилась с управляющим банка в Джонспорте, — сказала я. — С очень хорошим человеком по имени мистер Пис. Я рассказала ему о случившемся, и он страшно расстроился. Особенно когда я показала ему чековые книжки, которые не были утеряны, — вопреки твоему рассказу.
  
  Именно тогда Джо потерял всякий интерес к солнечному затмению. Он просто сидел в своем проклятом кресле-качалке, взирая на меня широко открытыми глазами. Брови его поднялись кверху, а губы так плотно сжались, что превратились в узкую белую полоску. Он уронил стекло на колени, руки его сжимались и разжимались, но очень медленно.
  
  — Выяснилось, что ты не должен был поступать подобным образом, — продолжила я. — Мистер Пис проверил, все ли еще деньги находятся в банке. Когда мы выяснили, что они все еще там, мы оба вздохнули с облегчением. Он спросил, не хочу ли я вызвать полицию и рассказать им, что случилось. По выражению его лица я поняла, что он надеется, что я откажусь. Я спросила, может ли он вернуть эти деньги мне обратно. Он просмотрел книги и ответил, что может. И тогда я сказала: «Это будет лучше всего». И он сделал это. Именно поэтому я больше не беспокоюсь о деньгах моих детей, Джо, — теперь я получила их, а не ты. Разве это не отличный сюрприз?
  
  — Ты врешь! — выкрикнул Джо и так стремительно вскочил, что едва не перевернул кресло-качалку. Стеклышко упало с его колен и разбилось на мелкие кусочки. Жаль, что в тот момент у меня в руках не было ухвата; я бы воткнула брусок прямо ему в макушку. Выражение лица Джо стоило всего того, что я пережила после беседы с Селеной на пароме.
  
  — Они не имеют на это права! — завопил Джо. — Ты не можешь снять с этого счета даже цент, не можешь даже увидеть эту чертову чековую книжку…
  
  — Разве? — возразила я. — Тогда откуда же мне известно, что ты уже истратил триста долларов? Слава Богу, что не больше. Но все равно даже мысль об этом доводит меня до бешенства. Ты же обыкновенный вор, Джо Сент-Джордж, — настолько подлый, что крадешь даже у своих собственных детей!
  
  Лицо его стало мертвенно-бледным. Только глаза были еще живы, пылая лютой ненавистью. Руки его сжимались и разжимались в кулаки. Я взглянула вниз — и увидела солнце — уже меньше половинки, что-то вроде жирного полумесяца, — отражающееся во множестве разбитых темных кусочков стекла, разбросанных у ног Джо. Затем я опять взглянула на него. Мне нельзя было надолго отводить взгляд от лица Джо, особенно когда он находился в таком состоянии.
  
  — На что ты истратил триста долларов, Джо? Проститутки? Покер? Еще что-то?
  
  Он ничего не ответил, просто стоял и сжимал и разжимал кулаки. Позади него я видела первых засветившихся светлячков. Лодчонки в гавани превратились в привидения, и я вспомнила о Вере. Я подумала, что если она еще и не на седьмом небе, то уж в вестибюле-то наверняка. Не то чтобы мне было какое-то дело до Веры; все мои мысли занимал Джо. Я хотела заставить его двигаться, поэтому придумала более веский довод, чтобы подтолкнуть его.
  
  — Кажется, мне вовсе не интересно, на что ты потратил деньги, — сказала я. — Я получила передышку, а уже это само по себе просто здорово. А ты можешь трахнуть сейчас себя… если, конечно, твой старенький хромой дурень сможет встать, вот так-то.
  
  Шагнув ко мне, Джо раздавил башмаками несколько кусочков разбитого стекла и схватил меня за руку. Я могла бы ускользнуть от него, но не захотела. Не так скоро.
  
  — Придержи-ка свой язычок, — прошипел он, обдавая меня парами шотландского виски. — Если ты не замолчишь, то я заткну тебе глотку.
  
  — Мистер Пис хотел, чтобы я положила деньги обратно в банк, но я отказалась — я подумала, что если ты сумел снять деньги с детского счета, то сможешь придумать, как это сделать с моего. Потом он хотел выдать мне чек, но я побоялась, что если ты узнаешь об этом раньше, чем я захочу этого, то ты сможешь прекратить оплату по нему. Поэтому я попросила мистера Писа выдать мне деньги наличными. Ему это не понравилось, но в конце концов ему пришлось уступить, и теперь они все до последнего цента у меня, и спрятаны они в очень надежном месте.
  
  Теперь он схватил меня уже за горло. Я была уверена, что он сделает это, и все же была ужасно напугана, но этого я тоже хотела — я хотела, чтобы он поверил в то, что я собиралась сказать ему. Но даже это было не самым главным. Когда он, как сумасшедший, схватил меня за горло, все мои последующие действия выглядели как самооборона — вот что было самым главным. Да это и была самооборона, что бы по этому поводу ни говорили юристы; уж я-то знаю, потому что я была там, а вот юристов там не было. В конце концов я защищала себя и своих детей.
  
  Я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, а он, не переставая вопить, тряс меня из стороны в сторону. Я не помню всех подробностей; кажется, несколько раз он ударил меня головой о столбики веранды. Я проклятая сука, говорил он, он убьет меня, если я не отдам ему деньги, — и другую чепуху в том же роде. Я уже начала бояться, что он действительно убьет меня еще до того, как я скажу ему то, что он хотел услышать.
  
  Во дворе стало намного темнее, казалось, сюда слетелись сотни тысяч светлячков, виденных мною раньше. Голос Джо доносился откуда-то издалека, и мне уже стало казаться, что все идет неправильно и плохо — что это я упаду в колодец, а не он.
  
  В конце концов он отпустил меня. Я попыталась устоять, но ноги не держали меня. Я хотела опуститься на стул, на котором сидела до этого, но Джо слишком далеко увлек меня от того места, так что, падая, я только задела спиной краешек сиденья. Я упала на пол веранды, усыпанный осколками стекла. Рядом со мной оказался большой осколок, отражавший серпик солнца и сверкавший, как бриллиант. Потянувшись к осколку, я замерла. Я не собиралась зарезать Джо, даже если бы он позволил мне сделать это. Я не могла зарезать его. Порез — рана от стекла — позже будет выглядеть не так, как нужно. Видите, как я тогда думала… но я не сомневалась в правильности своего решения, Энди. Вместо осколка я взяла коробочку с отражателем, сделанную из какого-то тяжелого дерева. Я могла бы сказать, что считала коробочку вполне подходящей, чтобы оглушить ею Джо, но это было бы неправдой. В тот момент я вообще ни о чем не думала.
  
  Я закашлялась — я кашляла так сильно, что удивительно, как это я не брызгала кровью, так же как слюной. Казалось, что горло мое полыхает огнем.
  
  Джо так резко поднял меня на ноги, что одна из бретелек комбинации лопнула. Затем, схватив меня за горло своей ручищей, он стал притягивать меня к себе, пока мы оба не оказались на расстоянии поцелуя, — только вот вряд ли теперь ему хотелось целоваться.
  
  — Я говорил тебе, что случится, если ты не будешь относиться ко мне с должным почтением, — сказал Джо. Глаза его были влажными, будто от слез, но самым пугающим в его взгляде было то, что он смотрел как бы сквозь меня, как будто для него я не существовала в реальности. — Я говорил тебе это тысячи раз. Теперь-то ты веришь мне, Долорес?
  
  — Да, — ответила я. Джо так крепко держал меня за горло, что мой голос пробивался как бы сквозь слои грязи. — Да, поняла.
  
  — Повтори! — приказал он.
  
  Мое горло все еще было зажато в кольце его рук, но теперь он его так сдавил, что пережал какой-то нерв. Я застонала. Я не могла сдержаться: мне было невыносимо больно. Это вызвало ухмылку на лице Джо.
  
  — Скажи это более убедительно! — приказал он.
  
  — Да, — простонала я. — Я поняла! — Раньше я собиралась разыгрывать испуг, но Джо облегчил мне задачу: в тот день мне ничего не нужно было разыгрывать.
  
  — Отлично, — сказал он. — Я рад слышать это. А теперь скажи мне, куда ты спрятала деньги, и не дай Бог ты растратила хоть один-единственный цент!
  
  — Они за дровяным сараем, — прохрипела я, хотя теперь мой голос звучал уже не сквозь слои грязи. Затем я сказала ему, что деньги положила в кувшин, а кувшин спрятала в зарослях ежевики.
  
  — Как это похоже на женщин! — ухмыльнулся Джо и подтолкнул меня к дверям. — Идем. Разыщем их.
  
  По ступеням веранды и вдоль стены дома я шла, сопровождаемая Джо шаг в шаг. К тому времени стало почти так же темно, как ночью, а когда мы подошли к сараю, я увидела нечто настолько странное и удивительное, что на несколько секунд даже позабыла обо всем на свете. Я остановилась и, указывая в небо над зарослями ежевики, воскликнула:
  
  — Посмотри, Джо! Звезды!
  
  И звезды действительно сияли в небе — я видела Большую Медведицу так же четко, как это бывало в безлунную зимнюю ночь. Мурашки побежали по всему моему телу, но на Джо это зрелище не произвело никакого впечатления. Он так сильно толкнул меня, что я чуть не упала.
  
  — Звезды? — сказал он. — Ты увидишь их еще больше, если будешь водить меня за нос, — это я тебе обещаю.
  
  Я снова двинулась вперед. Наши тени полностью исчезли, а большой белый камень, на котором сидели мы с Селеной уже почти год назад, был таким же ярким, как прожектор, как бывает в ночи полнолуния. Но свет не напоминал лунное сияние, Энди, — я не могу описать, на что это было похоже, какой он был рассеянный и подвижный, — но нужно попытаться сделать это. Я знала, что трудно судить о расстоянии между предметами в лунном свете, к тому же уже нельзя было выделить какие-то отдельные кусты ежевики — все они превратились в сплошное темное пятно, пронизанное порхающими светлячками.
  
  Вера постоянно повторяла мне, насколько опасно смотреть на затмение; можно опалить сетчатку глаз или даже полностью ослепнуть. И все же я не могла удержаться, чтобы не посмотреть вверх, как и жена Лота не смогла удержаться от последнего взгляда на Содом. Увиденное навсегда запечатлелось в моей памяти. Неделями, иногда даже целыми месяцами я не вспоминала о Джо, но не проходило и дня, чтобы я не подумала о том, что увидела в тот день, взглянув через плечо в небо. Жена Лота превратилась в соляной столп, потому что не смогла обратить свой взор вперед и подумать о долге, и иногда я удивляюсь, как это мне удалось избежать подобной расплаты.
  
  Затмение еще не было полным, но все шло к тому. Само небо было царственно лиловым, а в нем висел огромный черный зрачок, окруженный огненным сиянием. С одной стороны оставался тоненький серпик солнца, как оплавленное в печи золото. Я знала, что мне не следует смотреть туда, но взглянув, я поняла, что уже не смогу оторвать глаз. Это было похоже… вы можете смеяться, но я все равно скажу об этом. Это выглядело так, будто мой внутренний глаз освободился каким-то таинственным образом, и теперь это он парил в небе, наблюдая за тем, как и что я буду делать. Но он был намного больше, чем я могла себе представить! И намного чернее!
  
  Возможно, я продолжала бы смотреть, пока окончательно не ослепла бы, но Джо еще раз так сильно толкнул меня, что я ударилась о стену сарая. Это привело меня в чувство, и я снова пошла вперед. Перед глазами у меня маячило огромное голубое пятно, как будто кто-то повесил передо мной светящийся шарик, и я подумала: «Если ты сожгла сетчатку и всю оставшуюся жизнь тебе придется смотреть на него, то это будет справедливо, Долорес, — это будет не более чем Каиновой печатью».
  
  Мы прошли мимо белого камня. Джо шел позади меня, держась рукой за низ моего платья. Я чувствовала, как комбинация под платьем стягивается на один бок. Все вокруг с этим огромным голубым пятном посередине выглядело нереальным и хаотичным. Конец сарая был для меня всего лишь темным пятном.
  
  Джо подтолкнул меня к зарослям ежевики, и когда первая колючка впилась в мое тело, я вспомнила, что забыла надеть джинсы. Это заставило меня подумать, что, может быть, я еще что-то забыла сделать, но, конечно, теперь менять что-либо было слишком поздно; я видела маленький кусочек ткани, трепещущий в последнем сиянии света, и у меня осталось совсем мало времени, чтобы вспомнить, как именно расположена крышка заброшенного колодца. Затем я вырвалась из рук Джо и ринулась в заросли ежевики, обступившие нас.
  
  — Нет, ты не смеешь, сука! — заорал Джо, и я услышала, как затрещали кусты, когда он бросился за мной. Я почувствовала, как его рука коснулась края моего платья, он чуть не схватил его. Я побежала быстрее. Бежать было очень трудно, потому что подол платья постоянно цеплялся за колючки. Там и сям на кустах оставались длинные полоски ткани и кусочки содранной с моих ног кожи. Они кровоточили от колен до щиколоток, но я не обращала на это никакого внимания, пока не вернулась домой, а произошло это намного позже.
  
  — Иди сюда! — вопил Джо, и в этот раз я ощутила его ладонь на своей руке. Я выдернула руку, но он ухватился за комбинацию, развевавшуюся позади меня подобно свадебной фате. Если бы ткань выдержала, то Джо выудил бы меня, как рыбку на удочке, но комбинация было очень старая и уставшая от частых стирок. Я почувствовала, как оторвался кусок материи, и услышала проклятия Джо. Я слышала, как трещат и хрустят кусты ежевики, но вряд ли хоть что-нибудь видела; как только мы оказались в зарослях, стало темно, как в угольной яме, и привязанный к ветке платок уже ничем не мог мне помочь. Вместо него я увидела край колодезной крышки — и только какое-то мутное светлое пятно чуть-чуть впереди меня — и тут я прыгнула изо всех сил. Я перемахнула через колодец, и, так как была спиной к Джо, я не видела, как он наступил на крышку. Раздался громкий хррр-уууст, а затем он взвыл…
  
  Нет, это не точно.
  
  Он не выл, мне кажется, вам это известно так же хорошо, как и мне. Он визжал как кролик, угодивший в капкан. Обернувшись, я увидела большую дыру посередине крышки. Из дыры выглядывала голова Джо, он из последних сил держался за трухлявые доски. Руки его кровоточили, тоненькая струйка крови стекала из уголка рта. Глаза размерами напоминали дверные ручки.
  
  — О Господи, Долорес, — выдохнул он. — Это старый колодец. Помоги мне побыстрее выбраться отсюда, пока я не свалился на дно.
  
  Но я стояла молча, и через несколько секунд выражение его глаз изменилось. Я увидела в них понимание всего происшедшего. Никогда в жизни я не была испугана больше, чем в тот момент, стоя вдалеке от колодца и глядя на него, а на западе над нами висело черное солнце. Я забыла надеть джинсы, и Джо упал вовсе не так, как это планировала я. Мне показалось, что все идет очень плохо, не так, как надо.
  
  — О, — выдавил Джо. — Ах ты, сука. — Затем он начал хвататься за доски и выкарабкиваться.
  
  Я сказала себе, что мне лучше уносить отсюда ноги, но я не могла сдвинуться с места. Куда же можно убежать, если он выберется? В тот день солнечного затмения я поняла одну вещь: если ты живешь на острове и пытаешься убить кого-либо, то лучше всего свою работу сделать хорошо. А если это не удастся, то бежать некуда и прятаться негде.
  
  Я слышала, как его ногти царапали по старой доске, когда Джо пытался выбраться наружу, подтягиваясь на руках. Этот царапающий звук, как и то, что я увидела, оглянувшись через плечо на солнце, — они остались во мне слишком глубоко, чем я этого хотела бы. Иногда я даже слышу этот звук в своих снах; только во сне он выбирается наружу и приближается ко мне, но в действительности все произошло совсем не так. В реальности же доска, с помощью которой Джо пытался выбраться наружу, неожиданно сломалась под его тяжестью, и он провалился. Это произошло настолько быстро, что, казалось, его вообще никогда не было здесь; мгновенно все переменилось, и остался только перекошенный и выгнутый деревянный прямоугольник с зияющей черной дырой посередине и светлячками, летающими над ним.
  
  Падая, Джо продолжал визжать. Его голос эхом отражался от стен колодца. Он что-то кричал, падая, но я не смогла разобрать, что именно. Затем раздался глухой удар, и он замолчал. Крик резко оборвался. Точно так же перестает светить лампа, если кто-то выдернет шнур из розетки.
  
  Я встала на колени, припав к земле, и ждала возобновления крика. Прошло какое-то время — я не знаю, как долго все это длилось, — и последний отблеск света исчез. Затмение стало полным, темно было, как ночью. Из колодца не исходило ни единого звука, но оттуда на меня повеяло ветерком, и я поняла, что могу вдохнуть этот запах — вы же знаете запах воды из мелких колодцев? Запах железа, затхлый и не очень приятный. Я вдохнула его и поежилась.
  
  Я заметила, что край моей комбинации свисает почти до левой туфли. Он был весь разодран и в колючках. Я просунула руку справа в ворот платья и оторвала бретельку комбинашки. Затем я стянула ее вниз через ноги. Свернув комбинацию в комок, я стала размышлять, как лучше обогнуть крышку колодца, и вдруг снова подумала о той девчушке, о которой я вам уже рассказывала, — я увидела ее четко и ясно. Она тоже стояла на коленях, заглядывая под кровать, и я подумала: «Она так несчастна, и она вдыхает тот же самый залах, так сильно напоминающий запах железа и устриц. Только он исходит не из колодца; он имеет какое-то отношение к ее отцу».
  
  А затем, внезапно, мне показалось, что она оглянулась и посмотрела прямо на меня, Энди… мне кажется, она увидела меня. И когда она посмотрела, я поняла, почему она так несчастна: ее отец сделал с ней что-то, и теперь она пыталась замести следы. В довершение всего она сразу же поняла, что кто-то смотрит на нее, что женщина, находящаяся Бог весть как далеко от нее, но все же в зоне затмения, — женщина, только что убившая своего мужа, — тоже смотрит на нее.
  
  Она заговорила со мной, но я не слышала ее голоса ушами; голос исходил из моей головы: «Кто ты?» — спрашивала она.
  
  Я не знаю, ответила я ей или нет, но прежде я услышала продолжительный дрожащий крик из колодца:
  
  «Доллл-лооо-рессс…»
  
  Кровь застыла у меня в жилах, и я знаю, что сердце замерло у меня в груди, потому что, когда оно снова забилось, то сделало три или четыре удара подряд. Я сжимала комбинашку, но, услышав крик, разжала пальцы, и она выскользнула у меня из рук, зацепившись за кусты.
  
  «Это просто твое воображение, Долорес, — сказала я самой себе. — Эта малышка, разыскивающая свою одежду под кроватью, и Джо, кричащий оттуда… ты вообразила себе все это. Одно из них — это галлюцинация, навеянная каким-то образом дуновением спертого воздуха из колодца, а второе — не что иное, как твое собственное осознание вины. Джо лежит на дне этого колодца с разможженной головой. Он мертв и теперь уже не будет досаждать ни тебе, ни детям».
  
  Сначала я не поверила этому, но прошло еще какое-то время, и не раздавалось ни единого звука, кроме уханья совы, доносящегося откуда-то с поля. Помнится, я тогда еще подумала, что голос совы звучит так, будто она удивлена столь ранним наступлением своего часа. Легкий ветерок пробежал по кустам ежевики, заставляя трепетать ветви и листья. Я посмотрела вверх на сияющие в дневное время звезды, а потом — снова вниз на крышку колодца. Казалось, что она парила в темноте, а дыра посередине, пробитая телом Джо, показалась мне глазом. 20 июля 1963 года было днем, когда повсюду мне мерещились глаза.
  
  И снова его голос донесся из колодца:
  
  — Помоги мне, Дооо-ллло-рессс…
  
  Застонав, я прикрыла лицо руками. Теперь не имело никакого смысла убеждать себя, что это всего лишь навсего мое воображение, или мое осознание вины, или еще что-то, — это был Джо. Мне показалось, что он плачет.
  
  — Помоги-и-и-и мне-е-е-е-е-е по-о-о-о-жалуй-ста-а-а… ПОЖА-А-А-А-ЛУЙСТА-А-А… — кричал он.
  
  Спотыкаясь, я обогнула колодец и побежала по дорожке, проложенной в зарослях. Я не паниковала — ни грамма, — и скажу вам, как я узнала об этом: я остановилась, чтобы подобрать коробочку с отражателем, которая была у меня в руках, когда мы направлялись к зарослям ежевики. Я не помню, чтобы роняла ее, когда побежала, но, увидев, я подобрала ее. Это было очень удачно, учитывая, как сложились потом обстоятельства с этим проклятым доктором Мак-Олифом… но до него еще не дошел черед. Я остановилась, чтобы подобрать ее, и уже одно это доказывает, что я полностью владела своим разумом и мыслями. Я чувствовала, как паника пытается проникнуть внутрь меня — точно так кот пытается запустить лапку под крышку коробки, унюхав, что там находится еда.
  
  Я подумала о Селене, и это помогло мне справиться с паникой. Я представила Селену стоящей рядом с Таней и с еще сорока или пятьюдесятью другими детками на берегу озера Винтроп, у каждого в руках коробочка с отражателем, сделанным в мастерской лагеря, и девочки показывают друг другу, как именно нужно наблюдать затмение. Это было почти такое же четкое видение, как и то у колодца, когда я видела девчушку, разыскивающую под кроватью свои маечку и шорты, но я к тому же слышала, как Селена разговаривала с малышками своим мягким, нежным голоском, подбадривая тех, кто боялся. Я подумала о том, как мне вести себя с ней и с ее братьями, когда все они вернутся, — о том, что мне нужно остаться здесь… но если только я запаникую, то меня заберут. Я слишком далеко зашла и сделала слишком много, а рассчитывать мне, кроме как на себя, было не на кого.
  
  Войдя в сарай, я разыскала большой фонарь Джо. Я включила его, но лампочка не загорелась; по-видимому, сели батарейки — это было так похоже на Джо. В нижнем ящичке его рабочего стола всегда лежали новые батарейки, потому что зимой у нас частенько отключали электричество. Я набрала полдюжины батареек и попыталась вставить их в фонарь. Но у меня так дрожали руки, что я выронила батарейки на пол, и мне пришлось шарить по полу в поисках их. Наконец-то я вставила батарейки, но в спешке, наверное, что-то перепутала, потому что фонарик не зажегся. Я было решила оставить его в покое, потому что уже совсем скоро снова появится солнце. Но на дне колодца даже после появления солнца все равно будет темно, и, кроме того, какой-то внутренний голосок нашептывал мне, чтобы я продолжала обманывать себя как можно дольше — что если я провожусь достаточно долго, то, выбравшись отсюда, возможно, найду Джо уже испустившим дух.
  
  Наконец-то фонарь зажегся. Свет был ярким, и теперь я могла пройти сквозь заросли, не раздирая ноги в кровь. Я не имела ни малейшего представления, сколько прошло времени, но было еще темно, и звезды все так же сияли в небе, поэтому я поняла, что еще нет шести, а солнце все еще почти закрыто тенью.
  
  Не пройдя и половины пути, я уже поняла, что Джо еще жив — я слышала его стоны и обращенные ко мне мольбы помочь ему выбраться. Не знаю, услышали бы их Айландеры, Лэнгиллы или Кэроны, будь они дома. Я решила, что лучше не думать об этом; у меня и без этого было слишком много проблем. Мне нужно было придумать, как поступить с Джо, это было очень важно, но ни одна мысль не приходила мне в голову. При каждой попытке найти ответ во мне начинал звучать этот голосок. «Это не честно, — настаивал голосок, — он должен быть мертв!»
  
  — Помоги, Дооо-лоо-peccc! — взвивался голос Джо. Отдаваясь приглушенным эхом, он, казалось, доносился из могилы. Я зажгла фонарь и попыталась заглянуть внутрь, но не смогла. Пробоина в крышке колодца была почти по центру, и в свете фонаря я увидела только верх шахты — огромные гранитные глыбы, поросшие мхом. В потоке света мох казался черным и ядовитым. Джо увидел свет.
  
  — Долорес? — вскрикнул он. — Ради всего святого, помоги мне! У меня сплошные переломы!
  
  Теперь казалось, что это он разговаривает через слои грязи. Я не ответила Джо. У меня было такое чувство, что если я заговорю с ним, то сразу же сойду с ума. Вместо этого я отставила фонарь в сторону, наклонилась вперед, насколько это было возможно, и ухватилась за одну из досок, сквозь которые провалился Джо. Я потянула за нее, и она отломилась с легкостью сгнившего зуба.
  
  — Долорес! — завопил Джо, услышав этот звук. — О Господи! Боже, будь милосерден!
  
  Не отзываясь, я отломила еще одну доску, и еще одну, и еще одну. Снова стало светлеть, и снова запели птицы, как поют они летом, встречая восход солнца. Но небо все же было темнее, чем ему следовало бы быть в это время суток. Звезды потускнели, но светлячки еще продолжали летать. А я в это время продолжала срывать доски, приближаясь к тому краю, у которого я стояла на коленях.
  
  — Долорес! — взвился вверх голос Джо. — Пусть деньги останутся у тебя! Все до цента! И я никогда снова не прикоснусь к Селене, клянусь всеми ангелами и Господом Богом! Пожалуйста, милая, только помоги мне выбраться из этой дыры!
  
  Сорвав последнюю доску, я положила ее позади себя. А затем я посветила фонарем в колодец.
  
  Первое, на что наткнулся лучик света, было обращенное вверх лицо Джо, и я вскрикнула. Это был маленький белый круг с двумя огромными черными дырами в нем. Я даже сначала подумала, что по какой-то причине он вставил камни в глазницы. А потом Джо моргнул, и это были всего лишь его глаза, взирающие на меня. Я представила, что они могут видеть — ничего, кроме темного очертания женской головы в круге яркого света, Джо стоял на коленях, весь его подбородок был в крови, кровь была также на шее и на рубашке. Когда он, открыв рот, выкрикнул мое имя, изо рта брызнула кровь. Падая, он, должно быть, переломал себе все ребра, и теперь они впивались в его легкие, как остроконечные пики.
  
  Я не знала, что мне делать. Припав к земле, я чувствовала, как возвращается тепло летнего дня, я чувствовала его шеей, руками и ногами, тепло изливалось светом на Джо. Затем Джо приподнял руки и как-то странно помахал ими, будто тонул, и этого я уже не смогла выдержать. Отпрянув, я выключила фонарь. Я села на край колодца, скорчившись, обхватив руками расцарапанные в кровь ноги, дрожа всем телом.
  
  — Пожалуйста! — выкрикнул он. — Пожалуйста! — И: — Пожалуйста!! — И наконец: — Пожа-луйста-а-а, До-х-лоо-ресссс!..
  
  О, это было ужасно, ужаснее, чем можно себе представить. Так продолжалось очень долго. Так долго, что я подумала, как бы это не свело меня с ума. Затмение кончилось, птицы перестали распевать свои утренние песни, исчезли светлячки (а может быть, я просто не могла их больше видеть), в бухте перекликались гудками лодчонки, но Джо все еще не успокоился. Он просил и умолял; называл меня самыми ласковыми словами, сулил мне золотые горы, если я вытащу его из колодца, говорил, что изменится, что построит нам новый дом и купит мне «бьюик», ведь ему всегда казалось, что я хочу машину. Потом он стал проклинать меня, говорил, что привяжет меня к столбу и будет прижигать каленым железом, наблюдая, как я извиваюсь от боли, пока не убьет меня.
  
  Раз даже он попросил меня опустить ему в колодец бутылку виски. Представляете? Ему нужна была бутылка, а меня он всячески проклинал и поносил, когда понял, что я вовсе не собираюсь помогать ему.
  
  Наконец снова начало темнеть — темнеть по-настоящему — значит, уже было полдевятого, может быть, даже девять. С Ист-лейн доносился шум проезжавших машин, но вскоре все смолкло. Это было хорошо, но я знала, что не стоит испытывать судьбу слишком долго.
  
  Немного позже, опустив голову на грудь, я задремала. Это продолжалось недолго, потому что, когда я очнулась, на горизонте все еще мерцал закат, но светлячки снова вернулись, выполняя свое обычное дело, и снова где-то далеко заухала сова. Теперь ее голос звучал более удовлетворенно.
  
  Пошевелившись, я сжала губы, так как все мое тело пронзили тысячи иголочек: слишком долго я просидела в одной и той же позе на коленях. Из колодца ничего не доносилось, и я стала надеяться, что он наконец-то умер — ушел в мир иной, пока я дремала. Но затем вновь раздались какие-то приглушенные звуки и всхлипывания. Хуже всего было слышать, как он плачет от боли.
  
  Оперевшись на левую руку, я зажгла фонарь и снова посветила в колодец. Чертовски трудно было заставить себя сделать это, особенно теперь, когда наступила кромешная тьма. Каким-то образом Джо удалось встать на ноги, и я увидела, как свет фонаря отразился от двух-трех лужиц рядом с его ботинками. Это напомнило мне, как я смотрела на солнце, отраженное в осколках разбитого стекла, когда Джо устал душить меня и я упала на пол веранды.
  
  Глядя вниз, я наконец-то поняла, что произошло, — я поняла, как ему удалось при падении вниз на глубину тридцати-тридцати пяти футов не разбиться насмерть. Дело в том, что теперь колодец не был абсолютно сух. Но он не был и полон воды — если бы это было так, то Джо утонул бы в нем, как крыса в дождевой бочке, — но дно колодца было влажным и вязким. Это немного смягчило его падение, к тому же он был пьян и не почувствовал всей остроты боли.
  
  Джо стоял, опустив голову, раскачиваясь из стороны в сторону, цепляясь за каменные выступы, чтобы не упасть. Затем, взглянув вверх, он увидел меня и осклабился. От его усмешки мурашки пробежали по всему моему телу, Энди, потому что это был оскал мертвого человека — мертвеца, истекающего кровью, мертвеца, чьи глаза напоминали вставленные камни.
  
  Затем он начал карабкаться вверх по стене.
  
  Я смотрела и не верила своим глазам. Цепляясь руками за выступы камней, он подтягивался вверх, пока не находил опоры для ног. Немного отдохнув, он снова тянулся рукой вверх. Рука была похожа на лапу жирного белого паука. Найдя удобный выступ, Джо вцепился в камень двумя руками. Затем он снова подтянулся вверх. Дав себе передышку, он поднял окровавленное лицо вверх, и в свете фонаря я увидела кусочки мха, приставшие к его щекам и плечам.
  
  Он все еще усмехался…
  
  Можно мне еще попить, Энди? Нет, не из твоей бутылочки — на сегодня хватит. Обыкновенной воды
  
  Спасибо. Огромное спасибо.
  
  Конечно, он намеревался перебраться еще выше, но его ноги вдруг соскользнули, и он рухнул вниз. Послышался хлюпающий звук, когда Джо приземлился на задницу. Он застонал и схватился за грудь, как делают герои телесериалов, когда хотят показать, что у них сердечный приступ, а затем голова его свесилась на грудь.
  
  Больше я уже не могла вынести этого. Спотыкаясь и цепляясь за кусты ежевики, я кинулась в дом. Вбежав в ванную, я вывернула кишки. Затем я пошла в спальню и легла на кровать. Я вся дрожала, в голове у меня вертелась одна и та же мысль: «Что, если он все еще жив? Что, если он не умрет и ночью? Что, если он будет жить еще несколько дней, утоляя жажду сочащейся сквозь камни влагой? Что, если он будет кричать, пока Кэроны, Лэнгидлы или Айландеры не услышат его и не позовут Гаррета Тибодо? А вдруг завтра кто-то заглянет к нам — например, один из его собутыльников, или его позовут починить мотор, или еще что-нибудь — и услышит крики, доносящиеся из зарослей ежевики? Что тогда, Долорес?
  
  Но какой-то другой голос отвечал на все эти вопросы. Наверное, он принадлежал моему внутреннему глазу, но больше всего он соответствовал Вере Донован, а не Долорес Клейборн; он звучал сухо, четко, поцелуй-меня-в-задницу-если-тебе-не-нравится-это. «Конечно же, он мертв, — говорил этот голос, — а если даже и не мертв, то скоро умрет. Он умрет от шока, холода и травмы легких. Возможно, найдутся люди, которые не поверят, что можно замерзнуть насмерть в июльскую ночь, но они наверняка не проводили несколько часов в тридцати футах под землей, сидя на влажных камнях. Я знаю, что все это крайне неприятно, Долорес, но это по крайней мере избавляет тебя от беспокойства. Поспи хоть немного, а когда ты снова вернешься туда, то сама это увидишь».
  
  Я не знала, есть ли правда в этих словах, но мне казалось, что есть, и я попыталась заснуть. Но не смогла. Каждый раз, когда я задремывала, мне казалось, что Джо подкрадывается к двери черного хода, и при каждом скрипе в доме я вскакивала.
  
  Потом это стало просто нестерпимым. Сняв платье, я надела джинсы и свитер (закрыла дверь сарая на замок, когда лошадей уже украли, можете вы подумать), вытащила фонарь из-за шкафа в ванной, где оставила его, когда меня рвало. Затем я снова пошла к колодцу.
  
  Темно было как никогда. Я не помню, светила ли в ту ночь луна или нет, но это было и не важно, потому что все небо снова было окутано тяжелыми тучами. Чем ближе подходила я к ежевичным кустам позади дровяного сарая, тем сильнее ноги мои наливались свинцом. Казалось, я вообще не смогу оторвать их от земли, когда в свете фонаря я различила крышку колодца.
  
  Но я смогла — я заставила себя подойти к колодцу вплотную. Минут пять я прислушивалась, но доносилось только пиликанье сверчков, да ветер играл в зарослях ежевики, да где-то далеко-далеко ухала сова… может быть. та же самая. И откуда-то с востока доносился шум волн, разбивающихся об утесы, но все эти звуки были настолько привычными, что вряд ли они вообще воспринимаются слухом. Я стояла, зажав в руке фонарь Джо и направив поток света на дыру в крышке, чувствуя, как грязный, едкий пот стекает по моему телу, и я приказала себе опуститься на колени и заглянуть в колодец. Ведь именно для этого я и пришла сюда.
  
  Да, для этого, но именно этого я и не смогла сделать. Я вся дрожала, глухой стон вырвался у меня из груди. Сердце мое трепыхалось, как птичка с перебитыми крыльями.
  
  А затем белая рука, облепленная кровью, грязью и мхом, высунулась из колодца и ухватилась за мою лодыжку.
  
  Я выронила фонарь. Он упал в кусты рядом с краем колодца, это было просто удачей для меня; если бы он упал в колодец, я бы не позавидовала себе. Но тогда я не думала ни о фонаре, ни об удаче, потому что тогда я была в еще более незавидном положении и могла думать только о руке на щиколотке, руке, тянущей меня к провалу. Об этом и о строке из Библии. Она звенела у меня в голове, как огромный железный колокол: «Я вырыл колодец для врагов своих, но сам упал в него».
  
  Вскрикнув, я попыталась отскочить, но Джо так крепко держал меня, что, казалось, его рука сцементирована с моей ногой. Мои глаза уже привыкли к темноте, так что теперь я отчетливо видела его, несмотря на то, что фонарь светил совсем в другую сторону. Джо почти удалось выбраться из колодца. Одному Богу известно, сколько раз он срывался вниз, но в конце концов он добрался почти до самого верха. Наверное, он выбрался бы, если бы я не подоспела.
  
  Голова его была всего в двух футах ниже того, что осталось от крышки колодца. Он все еще усмехался. Нижняя челюсть его немного выпирала изо рта — я до сих пор вижу это так же четко, как и то, что ты сидишь сейчас напротив меня, Энди — и это напоминало зубы лошади, когда та ржет. Зубы Джо были черными от крови.
  
  — До-х-лооо-ресссс, — выдохнул Джо, продолжая тянуть меня. Вскрикнув, я упала на спину, продолжая скользить к этой проклятой дыре. Я слышала, как хрустели и потрескивали веточки кустов под тяжестью моего тела. — До-х-лооо-рессс, ты сука, — сказал он, но к тому времени это уже казалось мне песней. Я, помню, подумала: «Скоро он запоет «Коктейль из лунного света».
  
  Ухватившись за кусты и ободрав в кровь ладони об колючки, я попыталась двинуть Джо свободной ногой по голове, но она была слишком низко; так что я пару раз проехалась подошвой по его волосам и только-то.
  
  — Давай, До-х-лооо-рессс, — произнес он, как будто хотел угостить меня мороженым или пригласить на вечеринку с танцами.
  
  Я зацепилась ягодицами за одну из досок, все еще остававшихся на этой стороне колодца, и поняла, что если не предприму что-либо прямо сейчас, то мы оба свалимся вниз и там и останемся, сцепившись в мертвой хватке. А когда нас обнаружат, то найдутся люди — в основном такие же дурочки, как Иветт Андерсон, — которые скажут, что вот оно доказательство того, насколько сильно мы любили друг друга.
  
  И это подействовало. Откуда-то вдруг появились силы, и я рванулась назад. Джо почти удалось удержаться, но потом его рука соскользнула с моей щиколотки. Наверное, я ударила его башмаком по лицу. Он вскрикнул, рука его несколько раз судорожно проехала по моей ступне, а потом все кончилось. Я ожидала услышать звук падения его тела, но он не упал. Этот сукин сын никогда не уступал; если бы он жил так же, как и умирал, я не знаю, были бы между нами вообще какие-нибудь разногласия.
  
  Я встала на колени и увидела его раскачивающимся над шахтой колодца… но все же он как-то держался. Джо взглянул на меня, сдул окровавленный клок волос с глаз и оскалился. Затем его рука снова высунулась из колодца и вцепилась в землю.
  
  — Дол-ООХ-ресс! — как-то по-особенному прохрипел Джо. — Дол-ООХ-ресс, Дол-ОООООХ-ресс, Дол-ОООООООХХХ-рессс! — И затем он начал выкарабкиваться.
  
  «Размозжи ему голову, ты, дурочка», — сказала тогда Вера Донован. Но этот голос прозвучал не в моей голове, как тогда, когда говорила та малышка, которая мне привиделась раньше. Понимаете, о чем я говорю? Я услышала голос Веры так же, как вы трое сейчас слышите меня, и если захотите, то сможете услышать мой голос, записанный на магнитофоне Нэнси Бэннистер, снова и снова. Я знаю это так же хорошо, как свое имя.
  
  Так или иначе, но я ухватилась за камень, лежащий на земле рядом с краем колодца. Джо попытался вцепиться мне в запястье, но мне удалось вытащить камень из земли раньше, чем Джо ухватился за меня. Это был большой камень, покрытый засохшим мхом. Я занесла его над головой Джо. Теперь его голова уже торчала над колодцем. И на эту голову я обрушила камень. Я услышала, как щелкнула его нижняя челюсть. Как будто фарфоровая тарелка разбилась о цементный пол. А затем он исчез, падая обратно в глубь колодца, и камень последовал за ним.
  
  И тут я потеряла сознание. Я не помню этого, вспоминаю только, как лежала на спине и смотрела в небо. Но смотреть там было не на что, все было затянуто низкими тучами, поэтому я закрыла глаза… и только когда я открыла их, на небе снова сияли звезды. Я сразу поняла, что была без сознания, а ветер разогнал тучи, пока я приходила в себя.
  
  Фонарь все еще лежал у ежевичного куста рядом с колодцем и все так же ярко и исправно излучал свет. Подняв его, я посветила в глубь колодца. Джо лежал на дне, голова склонилась к плечу, руки покоились на коленях, ноги были раскинуты в стороны. Камень, которым я ударила Джо, лежал между его ног.
  
  Еще минут пять я смотрела на него, ожидая, что он вот-вот пошевелится, но он так и не зашевелился. Я поднялась и медленно побрела к дому. Несколько раз я останавливалась, так как земля уплывала у меня из-под ног, и наконец-то я добралась до крыльца. Я направилась в спальню, снимая на ходу одежду и оставляя ее там, где она падала. Я открыла душ и стояла под горячими, обжигающими струями воды минут десять, не терла тело мочалкой, не мыла голову, ничего не делала, а просто стояла, подняв лицо вверх, подставляя его жгучим потокам воды. Наверное, я так бы и заснула прямо под душем, если бы вода вдруг не стала прохладнее. Я быстренько вымыла голову, пока вода не стала совсем ледяной, и вышла. Руки и ноги были расцарапаны, и горло чертовски болело, но не думаю, что я могла бы умереть от этого. Мне даже не приходило в голову, какие выводы может кто-нибудь сделать, увидев у меня царапины и синяки на шее, когда обнаружат Джо на дне колодца. По крайней мере, еще не тогда.
  
  Натянув ночную рубашку, я рухнула на кровать и мгновенно заснула, даже не выключив свет. Где-то через час я с криком проснулась от ощущения, что Джо хватается за мою щиколотку. На секунду я вздохнула с облегчением, поняв, что это всего лишь сон, но потом подумала: «А что если он снова карабкается по стене колодца?» Я знала, что этого не может быть — я покончила с ним, ударив его камнем по голове, — но часть меня все же была уверена в том, что через пару минут он будет опять здесь. Как только он выберется, то сразу же придет ко мне.
  
  Я попыталась заставить себя полежать и выждать, но не смогла — видение того, как он карабкается вверх по стене колодца, становилось все ярче и ярче, сердце мое билось с такой силой, что, казалось, вот-вот разорвется. Наконец я надела туфли, снова схватила фонарь и кинулась к колодцу. В этот раз я подползла к его краю — ничто на свете не могло меня заставить подойти. Я очень боялась, что белая рука Джо змеей вынырнет из темноты и вцепится в меня
  
  Я посветила в глубь. Джо лежал в такой же позе, как и раньше, сложив руки на коленях и свесив голову на бок. Камень также лежал на прежнем месте, между его раскинутыми ногами. Я очень долго смотрела на Джо и, когда вернулась домой на этот раз, начала понимать, что он действительно мертв.
  
  Забравшись на кровать, я выключила лампу и очень быстро заснула. Последняя запомнившаяся мне мысль была: «Теперь со мной все будет хорошо». Но это было не так. Пару часов спустя я проснулась от ощущения, что кто-то ходит по кухне. Конечно же, я услышала шаги Джо. Пытаясь вскочить с кровати, я запуталась в простынях и упала на пол. Наконец я поднялась и стала шарить рукой по стене в поисках выключателя, опасаясь, что прежде чем найду его, почувствую руку Джо у себя на горле.
  
  Конечно, этого не случилось. Включив свет, я обошла весь дом. Он был пуст. Затем, схватив фонарь, я снова побежала к колодцу.
  
  Джо все еще лежал на дне, опустив руки на колени, а голову — на плечо. Мне долго пришлось смотреть на него, прежде чем я смогла убедить себя, что он лежит в той же самой позе. Один раз мне даже показалось, что он пошевелил ногой, однако, скорее всего, это было просто движение теней. А их было очень много, потому что рука, державшая фонарь, вовсе не была устойчивой, должна я вам сказать.
  
  Пока я припадала к земле, напоминая леди с этикеток «Белая скала», ко мне подкралась самая смешная опасность — я чувствовала, что позволяю себе слишком наклоняться вперед, рискуя сорваться в колодец. Они найдут меня рядом с ним — не слишком-то заманчивая перспектива, смею заметить, — но, по крайней мере, его руки не будут обхватывать меня… и я уже не буду просыпаться от мысли, что Джо находится в одной комнате со мной или от того, что мне нужно снова бежать к колодцу проверить, так же ли он мертв.
  
  Затем снова заговорила Вера, только на этот раз уже у меня в голове. Я знаю это так же хорошо, как и то, что в первый раз услышала ее голос ушами. «Единственное место, куда тебе нужно упасть, — это твоя кровать, — сказал мне этот голос, — Тебе нужно поспать, а когда ты проснешься, вот тогда затмение закончится по-настоящему. Ты просто удивишься, насколько по-другому все будет выглядеть при солнечном свете».
  
  Это показалось мне разумным советом, и я решила последовать ему. Однако предварительно я закрыла входные двери, и, прежде чем действительно лечь в кровать, я сделала то, чего не делала ни до, ни после этого: я просунула ножку стула в ручку двери. Мне стыдно признаться в этом — у меня так горят щеки, наверное, я вся пылаю, — но это, должно быть, помогло, потому что я заснула, как только голова моя коснулась подушки. Когда я снова открыла глаза, дневной свет струился сквозь окно. Вера сказала мне, что я могу взять выходной, — она сказала, что Джейл Лавески и еще несколько девушек и сами смогут привести дом в порядок после вечеринки, запланированной ею на двадцатое, — и я была этому даже рада.
  
  Я поднялась и приняла душ, потом оделась. На это у меня ушло полчаса, потому что все тело ломило. В основном у меня болела спина; это было моим слабым местом, после того как Джо ударил меня скалкой. Я уверена, что снова надорвала ее, сперва выдирая камень из земли, а потом когда с размаху ударила им Джо по голове. Что бы там ни было, спина болела адски, должна я вам сказать.
  
  Я уселась за кухонный стол, залитый ярким солнечным светом, и выпила чашечку крепкого черного кофе, обдумывая, что я должна сделать теперь. Хотя сделать я могла не так уж и много, даже несмотря на то, что все произошло не так, как я планировала раньше, но сделать все нужно было правильно; если я забуду что-то или прогляжу, то сразу же попаду в тюрьму. Джо Сент-Джорджа не слишком-то любили на Литл-Толл, и не многие стали бы обвинять меня в том, что я сделала, но все равно они не погладили бы меня по голове и не наградили бы орденом за убийство мужа, даже если он и был ничего не стоящим куском дерьма.
  
  Я налила себе еще чашечку кофе и вышла на террасу, чтобы выпить ее… и оглядеться вокруг. Обе коробочки с отражателями и одно затемненное стекло снова лежали в сумочке, которую Вера дала мне. Кусочки второго стекла лежали там же, где они и были, когда Джо неожиданно вскочил, и оно соскользнуло с его колен и разбилось на множество осколков. Я немного поразмышляла об этих кусочках стекла. Затем я вошла в дом, взяла щетку и совок и тщательно собрала их. Я решила, что при моей любви к порядку, тем более многие на острове знают, какая я, было бы более подозрительно, если бы я оставила их неубранными.
  
  Сначала я решила говорить, что вообще не видела Джо в тот день. Я собиралась сказать людям, что он уже ушел, когда я вернулась домой от Веры, и даже не оставил мне записки, куда это его понесло, и я от злости на него вылила на землю бутылку дорогого шотландского виски. Если тесты покажут, что он был пьян, когда упал в колодец, мне это вовсе не помешает; Джо мог напиться где угодно, даже под нашей собственной кухонной раковиной.
  
  Один-единственный взгляд в зеркало убедил меня отказаться от подобной версии — если это не Джо заявился домой, чтобы оставить синяки на моей шее, тогда они захотят узнать, кто же так разукрасил меня, и что я тогда скажу? Санта-Клаус? К счастью, я подготовила себе пути к отступлению — я сказала Вере, что если Джо будет вести себя как варвар, то я оставлю его вариться в собственном соку, а сама буду наблюдать за затмением в Ист-Хед. Когда я говорила это, у меня и в мыслях не было ничего подобного, но теперь я благодарила Бога за это.
  
  Сам по себе Ист-Хед не подходит — там было много людей, и они знали, что меня не было с ними, — но с Русского Луга по дороге к Ист-Хед открывался отличный вид, к тому же там никого не было. Я видела это собственными глазами, когда сидела на веранде и когда мыла тарелки.
  
  Оставался один существенный вопрос.
  
  Что, Фрэнк?
  
  Нет, я нисколько не беспокоилась, что его грузовичок оставался дома. В 1959 году он три или четыре раза подряд нарушал правила дорожного движения, а потом его лишили водительских прав на месяц. Эдгар Шеррик, который в те годы был у нас констеблем, сказал ему, что Джо может пить сколько влезет, если ему этого так уж хочется, но если он поймает его пьяным за рулем, то тогда он, Эдгар, вызовет Джо в окружной суд и сделает все, чтобы его лишили прав на вождение автомобиля на целый год. Эдгар и его жена потеряли дочь в автомобильной катастрофе по вине пьяного водителя в 1948-м или 1949 году, и хотя он на многое закрывал глаза, но пьяным за рулем спуску не давал. Джо прекрасно знал об этом и не садился за руль, если выпивал больше двух рюмок подряд, после того разговора с Эдгаром на пороге нашего дома. Нет, когда я вернулась с Русского Луга и увидела, что Джо нет дома, то подумала, что за ним зашел кто-то из его дружков и забрал его отмечать где-нибудь День Солнечного Затмения.
  
  Так вот, я начала говорить, что оставался еще один очень важный вопрос насчет бутылки из-под виски. Люди знали, что в последнее время я покупаю выпивку для Джо, так что с этим все было в порядке; я знаю, они думали, что я делаю это, чтобы он не избивал меня. Но сколько же должно было остаться виски в бутылке, если бы придуманная мною история происходила на самом деле? Это могло и не иметь значения, но могло и иметь. Когда совершается убийство, никогда не знаешь, как оно все обернется впоследствии. Это самая веская из известных мне причин, почему не следует, делать этого Я поставила себя на место Джо — это было не так уж и трудно, как вам это может показаться, — и сразу же поняла, что Джо никуда и ни с кем не пошел бы, если бы в бутылке оставалось так много виски. Оно должно отправиться в колодец вслед за ним, туда оно и последовало… все, кроме пробки. Ее я выкинула в кучу мусора, поверх осколков тонированного стекла.
  
  Я шла к колодцу, неся в руке бутылку с остатками виски, и думала: «Ну что ж, он набрался спиртного, и это правильно, я и не ожидала от него ничего другого, но потом он перепутал мою шею с ручкой насоса, а это уже было неправильно, поэтому я взяла коробочку с отражателем и ушла на Русский Луг, проклиная себя за то, что купила ему эту бутылку виски. Когда я вернулась, он уже ушел. Я не знала, куда и с кем, да меня это и не интересовало. Я просто прибрала оставленный им кавардак и надеялась, что он будет в более хорошем настроении, когда вернется домой». Мне это показалось достаточно правдоподобным, и я решила, что это сработает.
  
  Единственное, что мне не нравилось в этой бутылке, так это то, что отделаться от нее значило снова идти к колодцу и снова смотреть на Джо. Но, нравилось мне это или нет, другого выхода у меня не было
  
  Я беспокоилась, как выглядят заросли ежевики, но они не были сильно примяты и поломаны, чего я опасалась, а некоторые из них даже снова распрямились. Я поняла, что они будут выглядеть как обычно к тому времени, когда я сообщу об исчезновении Джо.
  
  Я надеялась, что в солнечном свете колодец не будет выглядеть столь пугающе, но он все так же пугал и страшил. Дыра посередине крышки зияла даже более устрашающе. Теперь она уже не напоминала глаз, но даже это не меняло ощущения ужаса. Вместо глаза она напоминала глазницу, в которой что-то совершенно сгнило и исчезло напрочь. И до меня снова донесся тот затхлый запах меди. И это снова навеяло на меня воспоминания о привидевшейся мне маленькой девчушке, и я подумала, как там она поживает в это утро.
  
  Мне очень хотелось повернуть назад, к дому, но я все-таки подошла прямо к колодцу. Я хотела перейти к следующей части как можно скорее… и уже не оглядываться назад. С этого момента, Энди, я должна была думать только о детях и готова была к тому, чтобы встретить все, что бы ни случилось.
  
  Нагнувшись, я посмотрела вниз. Джо все так же лежал на дне, опустив руки на колени и свесив голову на плечо. По его лицу сновали какие-то жучки-паучки, и теперь-то уж я наверняка знала, что он мертв. Я опустила в колодец руку с бутылкой, обернутой платочком вокруг горлышка, — дело было вовсе не в отпечатках, я просто не хотела прикасаться к ней, — и выпустила ее. Бутылка приземлилась рядом с ним, но не разбилась. Однако жучки разбежались; они сбегали по его шее, забираясь под ворот его рубашки. Я никогда не забуду этого.
  
  Я уже собралась было уходить, когда мой взгляд остановился на досках, сваленных мною в кучу, когда я хотела взглянуть на Джо в тот первый раз. Не стоило оставлять их так; могут возникнуть ненужные вопросы.
  
  Я задумалась, но потом, сообразив, что утро уже проходит и в любое время кто-нибудь может заскочить ко мне поболтать о солнечном затмении или об устроенном Верой шоу, послала все к черту и сбросила доски в колодец. Затем я пошла домой. Я действительно обрабатывала свой путь, потому что на кустах висели клочки моего платья и комбинации, и я снимала их настолько тщательно, насколько это было возможно. Позже в тот же день я вернулась и нашла еще три или четыре пропущенных мною клочка. Там было еще несколько пушинок, оставленных фланелевой рубашкой Джо, но их я оставила. «Пусть Гаррет Тибодо почерпнет из них все, что сможет, — подумала я, — Пусть любой делает какие угодно выводы. Все будет выглядеть так, будто Джо напился до беспамятства и упал в колодец, а с его репутацией все, что бы они ни решили, пойдет мне только на пользу».
  
  Однако я не выбросила эти клочки в мусорное ведро рядом с осколками и пробкой от бутылки: позднее я выкинула их в океан. Я уже пересекла двор и собиралась подняться по ступеням террасы, когда вдруг как гром среди ясного неба одна мысль поразила меня. Джо схватил кусок кружева, оторвавшегося от моей комбинации, — что если он до сих пор сжимает его? Что если и сейчас он зажат в его руке, лежащей на колене?
  
  Я вся похолодела… Я стояла во дворе под жаркими лучами июльского солнца, пронизываемая ознобом до костей. Затем внутри меня снова заговорила Вера. «Так как ты ничего не можешь поделать с этим, Долорес, — сказала она, — я советовала бы тебе не обращать на это внимания». Совет показался мне разумным, поэтому я поднялась на террасу и вошла в дом.
  
  Большую часть утра я провела, расхаживая вокруг дома и по террасе, разыскивая… ну, я не знаю что. Я не знаю, что именно я искала. Может быть, я надеялась, что мой внутренний глаз наткнется еще на что-то, что нужно сделать или о чем нужно позаботиться, как, например, это случилось с досками, разбросанными вокруг колодца. Несмотря на всю мою тщательность, я ничего не заметила.
  
  Около одиннадцати я предприняла следующий шаг, позвонив Джейл Лавески в Пайнвуд. Я спросила ее мнение о затмении и так далее и полюбопытствовала, как идут дела у Ее Милости.
  
  — Хорошо, — ответила Джейл, — не могу ни на что пожаловаться с тех пор, как здесь остался один-единственный лысый старикашка с торчащими щеточкой усами — знаешь, кого я имею в виду?
  
  Я сказала, что знаю.
  
  — Он спустился вниз в девять тридцать и медленно вышел в сад, как-то странно держа голову, но он, по крайней мере, встал, чего нельзя сказать об остальных. Когда Карин Айландер спросила, не желает ли он стаканчик прохладного лимонада, он успел добежать только до угла веранды, и его вырвало на кусты петуньи. Ты бы слышала это, Долорес, — Блеееее — ахххх!
  
  Я смеялась до слез.
  
  — Наверное, у них был очень веселенький вечерок, когда они вернулись с парома, — заметила Джейл. — Если бы мне давали пять центов за каждый сигаретный бычок, я бы разбогатела, — всего пять центов, представляешь? — я бы смогла купить себе новый «шевроле». Но когда миссис Донован спустится вниз, все здесь будет сиять чистотой и порядком, можешь не беспокоиться об этом.
  
  — Я знаю, — ответила я, — но если тебе понадобится помощь, то ты знаешь кому звонить, ведь так?
  
  Джейл рассмеялась.
  
  — Даже не рассчитывай, — сказала она. — Ты и так истерла здесь пальцы до костей за последнюю неделю — и миссис Донован это так же отлично известно, как и мне. Она не желает видеть тебя до завтрашнего утра, так же как и я.
  
  — Хорошо, — согласилась я и замолчала. Джейл ждала, что я попрощаюсь с ней, а когда вместо этого я сказала нечто другое, эти слова особенно запомнились ей… именно этого я и добивалась. — Ты не видела там Джо? — спросила я.
  
  — Джо? — удивилась она. — Твоего Джо?
  
  — Ага.
  
  — Нет — я никогда не видела здесь Джо. А почему ты спрашиваешь?
  
  — Он не пришел ночевать домой.
  
  — О Долорес! — ужаснувшись и удивившись, вскрикнула Джейл. — Запил?
  
  — Конечно, — подтвердила я. — Не то чтобы я действительно беспокоюсь — это не первый раз, когда он не ночует дома, воя на луну. Ничего с ним не случится, но…
  
  Затем я повесила трубку, довольная, что сделала все просто отлично, посеяв первые семена.
  
  Я приготовила себе на завтрак тост с сыром, но не смогла съесть его. Запах сыра и поджаренного хлеба плохо подействовал на меня. Вместо этого я приняла две таблетки аспирина и прилегла. Я не думала, что смогу заснуть, но уснула. Когда я проснулась, было уже часа четыре, пора было разбросать еще немного семян. Я позвонила приятелям Джо — тем, у кого был телефон, — и каждого спросила, не видели ли они его Он не ночевал дома и не вернулся до сих пор, и я начинаю волноваться. Конечно, все они ответили, что не видели его, но все хотели знать подробности. Единственный, кому я хоть что-то рассказала, был Томми Андерсон — возможно, потому что я знала, как Джо хвастался перед ним своим умением держать женщину в узде, и доверчивый простачок Томми проглотил эту сказку. Но даже с ним я была осторожна и старалась не переборщить; я просто сказала, что мы поругались с Джо, и Джо как с ума сошел. Я сделала еще несколько звонков в тот вечер, даже тем людям, которым уже звонила, и обрадовалась, выяснив, что слушок уже начал распространяться.
  
  Этой ночью я спала очень плохо, мне снились ужасные сны. Во-первых, мне снился Джо. Он стоял на дне колодца, глядя на меня снизу вверх, лицо у него было мертвенно-белым, а вместо глаз у него, казалось, были вставлены куски угля. Он сказал, что ему очень одиноко, и стал умолять меня спрыгнуть вниз и составить ему компанию.
  
  Второй сон был еще страшнее, потому что он касался Селены. Ей было годика четыре, на ней было надето розовое платьишко, которое подарила ей бабушка Триша незадолго до своей смерти. Селена подошла ко мне, и я увидела портновские ножницы в ее руках. Я попыталась забрать их у нее, но Селена только отрицательно покачала головой. «Это моя вина, я и должна платить за все», — сказала она. Затем она подняла ножницы вверх и отрезала себе нос — клац. Кончик носа упал в грязь между ее маленькими черными туфельками из искусственной кожи, и я проснулась от собственного крика. Было всего четыре часа утра, но я не могла больше спать сегодня и отлично знала это.
  
  В семь утра я снова позвонила Вере. На этот раз ответил Кенопенски. Я сказала ему, что Вера ждет моего прихода сегодня утром, но я не смогу прийти, по крайней мере до тех пор, пока не выясню, где находится мой муж. Я сказала, что его нет дома уже две ночи, а раньше он никогда не загуливал больше чем на одну ночь,
  
  В конце нашего разговора с Кенопенски Вера сама взяла трубку параллельного телефона и спросила меня, что случилось.
  
  — Кажется, я потеряла своего мужа, — ответила я. Несколько секунд Вера молчала, и я никак не могла догадаться, о чем именно она думает. А затем она сказала, что если бы была на моем месте, то потеря Джо Сент-Джорджа совсем не огорчила бы ее.
  
  — Видите ли, — проговорила я, — у нас трое детей, и я как-то уже привыкла к нему. Я приду чуть позже, если он объявится.
  
  — Хорошо, — ответила она, а потом добавила: — Ты все еще у телефона, Тед?
  
  — Да, Вера, — ответил Кенопенски.
  
  — Тогда иди сделай какую-нибудь мужскую работу, — сказала она. — Передвинь что-нибудь или разбей. Неважно, что именно.
  
  — Да, Вера, — повторил он. Послышался щелчок положенной на рычаг трубки.
  
  Вера помолчала еще несколько секунд, а затем произнесла:
  
  — Наверное, с ним произошел несчастный случай, Долорес.
  
  — Да, — сказала я, — это бы меня нисколько не удивило. Последние несколько недель Джо очень сильно пил, а когда я попыталась поговорить с ним о деньгах наших детей, он чуть не вытряс из меня душу.
  
  — О, неужели? — спросила Вера. Прошла еще пара секунд, и она добавила: — Желаю удачи, Долорес.
  
  — Благодарю, — ответила я. — Она может мне очень пригодиться.
  
  — Если я смогу чем-нибудь помочь, дай мне знать.
  
  — Это очень любезно с вашей стороны, — сказала я.
  
  — Вовсе нет, — возразила Вера. — Просто мне бы не хотелось потерять тебя. В наши дни так трудно найти прислугу, которая не заметает сор под ковер.
  
  «Как и служанку, которая помнит, какой именно стороной нужно располагать коврики у входной двери», — подумала я, но не сказала. Я поблагодарила ее и повесила трубку.
  
  Выждав еще полчаса, я позвонила Гаррету Тибодо. Не было более чудаковатого человека на Литл-Толле в те дни, чем наш констебль Гаррет. Он принял эту должность в 1960 году, когда с Эдгаром Шерриком случился сердечный удар.
  
  Я сказала ему, что Джо не появлялся дома последние две ночи, и я начинаю беспокоиться. Голос Гаррета звучал сонно — не думаю, что он давно встал, — но он сказал, что свяжется с полицией штата на материке и порасспрашивает людей здесь, на острове. Я знала, что это будут те же самые люди, которым я уже звонила — некоторым даже дважды, — но ему я этого не сказала. В конце разговора Гаррет высказал уверенность, что я увижу Джо еще до ленча. «Как бы не так, старый пердун, — подумала я, вешая трубку телефона, — когда рак свистнет». Я знаю, что у мужчин действительно достаточно мозгов, чтобы, опорожняясь, насвистывать веселенький мотивчик песенки, но я сильно сомневаюсь, чтобы они могли запомнить все ее слова.
  
  Прошла целая томительная неделя, пока они нашли его; я чуть не сошла с ума. В среду вернулась Селена. Я позвонила ей вечером во вторник и сообщила, что пропал ее отец, и, кажется, это серьезно. Я спросила, не хочет ли она вернуться домой, и она согласилась. Мелисса Кэрон — мама Тани — поехала и забрала ее. Мальчиков я оставила там, где они и находились, — для начала было достаточно и Селены. Она отыскала меня в среду на огороде, за два дня до того, как они нашли Джо, и попросила:
  
  — Мама, скажи мне кое-что.
  
  — Хорошо, дорогая, — согласилась я. Мне казалось, что я говорю спокойно, но я догадывалась, о чем она спросит, — знала почти наверняка.
  
  — Ты что-нибудь сделала с ним? — спросила она.
  
  И мгновенно я вспомнила свой сон — четырехлетняя Селена в нарядном розовом платьице, поднимающая ножницы вверх и отрезающая себе кончик носа. — И я подумала — взмолилась: «Господи, помоги мне солгать своей дочери Пожалуйста, Господи. Я никогда и ни о чем не попрошу Тебя больше, если Ты просто поможешь мне солгать моей дочери так, чтобы она поверила и никогда больше не сомневалась».
  
  — Нет, — ответила я. На мне были садовые перчатки, и я сняла их, чтобы положить руки ей на плечи. Я посмотрела ей прямо в глаза. — Нет, Селена, — сказала я. — Он был отвратительно пьян и чуть не задушил меня, оставив синяки на моей шее, но я ничего с ним не сделала. Единственное, что я сделала, — я ушла, ушла, потому что боялась оставаться. Ты ведь можешь это понять? Тебе ведь известно чувство страха перед ним, разве не так?
  
  Она кивнула, но продолжала внимательно следить за мной. Глаза у нее были синие-синие, темнее, чем когда-либо, — цвета океана перед началом шторма. Своим внутренним глазом я увидела сверкавшую сталь ножниц и то, как падает в пыль маленькая пуговка ее носа. И я скажу, о чем я подумала, — я подумала, что Господь исполнил половину моей молитвы. Именно так Он и отвечает верующим. Вся та ложь, которую я рассказывала о Джо позже, не звучала более правдоподобно, чем в тот жаркий июльский день среди бобов и корнишонов… но поверила ли она мне?
  
  Поверила и никогда не сомневалась? Как бы страстно я ни желала получить положительный ответ, я не могла утверждать это. Именно от сомнений ее глаза стали темнее, чем обычно.
  
  — Самый большой мой грех в том, — добавила я, — что я купила ему бутылку виски — пытаясь умаслить его, — но мне следовало бы знать его лучше.
  
  Она еще с минуту смотрела на меня, затем нагнулась и подняла с земли корзинку с огурцами, которые я собрала.
  
  — Хорошо, — произнесла она. — Я отнесу это в дом.
  
  И все. Мы никогда больше не говорили об этом — ни до того, как они нашли его, ни после. Наверное, до нее доходили сплетни насчет меня как на острове, так и в школе, но мы никогда больше не говорили об этом. Именно в тот день в саду между нами возникло отчуждение. Тогда в семейной стене появилась трещина, и между нами встал целый мир. С тех пор трещина становится все шире и шире. Селена регулярно звонит и пишет мне, в этом она образцовая дочь, но все равно мы далеки друг от друга. Мы как чужие. Я сделала это в основном из-за Селены, а не из-за мальчиков или денег, которые их папочка пытался украсть у них. В основном из-за Селены я подтолкнула его к смерти, и то, что я пыталась защитить ее от него, стоило мне самого сокровенного в ее любви. Однажды я услышала, как мой собственный отец сказал, что Господь Бог выкинул презабавную шутку, когда создавал мир, и годы спустя до меня начал доходить истинный смысл его слов. И знаете, что самое ужасное? Иногда это забавно. Иногда это настолько смешно, что невозможно удержаться от смеха, даже если все вокруг тебя рушится и распадается.
  
  А в это время Гаррет Тибодо и его помощники сбивались с ног, разыскивая Джо. Дошло до того, что я начала уже подумывать о том, что, может быть, мне самой как-то подтолкнуть их на след. Я бы с радостью оставила Джо лежать там, где он лежал, до Страшного Суда. Но деньги лежали в банке на его счету, и я не собиралась ждать еще семь лет, пока его не признают официально умершим, чтобы я могла забрать их. Селена должна была поступать в колледж уже через два года, а для этого понадобятся деньги.
  
  Мысль о том, что Джо мог, прихватив с собой бутылочку и отправившись в лес за домом, либо угодить в капкан, либо разбиться где-то, блуждая в темноте, витала в воздухе. Гаррет утверждал, что это его идея, но мне очень трудно поверить в это, особенно проучась с ним столько лет в одной школе. Но неважно. В среду днем он вывесил объявление, а в субботу утром — это было через неделю после затмения — он собрал поисковую группу из сорока или пятидесяти мужчин.
  
  Они растянулись в линию от Ист-Хед до Хайгей-тского леса и прочесали лес, а потом и Русский Луг по направлению к дому. Я видела, как они, смеясь и перебрасываясь шутками, шли по лугу, но шутки сменились проклятиями, как только они вступили в наши владения и добрались до зарослей ежевики.
  
  С замиранием сердца я следила за ними, стоя у входной двери. Я помню, как думала, что, слава Богу, Селены нет дома — она пошла навестить Лауру Лэнгилл. Потом я испугалась, что из-за колючек ежевики они пошлют все к черту и прекратят поиски, так и не добравшись до старого колодца. Но они продолжали идти. Я сразу же услышала крик Сонни Бенуа:
  
  — Эй, Гаррет! Сюда! Иди сюда! — и я поняла, что Джо найден.
  
  Конечно же, последовало вскрытие трупа. Они сделали это в тот же день. когда нашли Джо; кажется, оно еще продолжалось, когда Джек и Алисия Форберт с наступлением сумерек привезли мальчиков. Малыш Пит плакал, он был растерян — я не думаю, что он осознавал, что же в действительности произошло с его папочкой. Однако Джо-младший понимал, и, когда он отозвал меня в сторонку, я подумала, что он собирается задать мне тот же самый вопрос, что и Селена, и я приготовилась повторить свою ложь. Но он спросил меня абсолютно о другом.
  
  — Ма, — сказал он, — если я обрадовался, что он умер, меня Господь пошлет в ад?
  
  — Джо, человек не властен над своими чувствами, и мне кажется, Бог знает об этом, — ответила я.
  
  А потом он расплакался и сказал нечто, что разбило мое сердце.
  
  — Я пытался любить его, — вот что он сказал мне. — Я всегда пытался, но он не позволил мне.
  
  Я обняла сына и изо всех сил прижала к себе. Мне показалось, что я сейчас тоже разрыдаюсь… вы же помните, что я плохо спала, к тому же у меня не было ни малейшего представления о том, как оно все повернется.
  
  Во вторник было дознание, и Люсьен Мэрси, который за все время своей врачебной практики столкнулся с единственным подобным смертельным случаем на Литл-Толл, наконец-то сообщил, что мне позволено похоронить Джо в среду.
  
  А вот в понедельник, за день до дознания, позвонил Гаррет и спросил, не могла ли бы я заглянуть к нему в офис на пару минут. Я ждала и боялась этого звонка, но у меня не было выбора, нужно было идти, поэтому я попросила Селену покормить мальчиков завтраком и ушла. Гаррет был не один. С ним был доктор Джон Мак-Олиф. К этому я тоже была более или менее готова, но все же мое сердце начало биться чаще.
  
  В те годы Мак-Олиф был медицинским экспертом. Он умер три года спустя, когда снегоочиститель врезался в его «фольксваген». После смерти Мак-Олифа экспертом стал Генри Бриартон. Если бы в 1963 году экспертом был Бриартон, я чувствовала бы себя намного легче в тот день, готовясь к нашему маленькому разговору. Бриартон был умнее Гаррета Тибодо, но только немного. А вот Джон Мак-Олиф… ум его был острее лезвия.
  
  Это был чистопородный шотландец, появившийся в наших местах после окончания второй мировой войны, громкоголосый и шумный. Я думаю, что он был американским гражданином, раз уж он занимал такую государственную должность, но вот говорил он совсем не так, как местные жители. Это не играло для меня особой роли, я знала, что вынуждена предстать перед ним, американец ли он, шотландец или вообще китаец.
  
  У него были белые, как снег, волосы, хотя вряд ли ему было больше сорока пяти, и пронзительные ярко-голубые глаза. Когда он смотрел на вас, возникало такое ощущение, будто он проникает вам прямо в душу и расставляет там ваши мысли в алфавитном порядке. Как только я увидела его сидящим рядом с Гарретом и услышала щелчок закрывшейся за мной двери, я поняла, что то, что произойдет завтра на дознании, не имеет абсолютно никакого значения. Настоящий допрос произойдет прямо сейчас в этой маленькой комнатке городского констебля, на одной стене которой висел календарь, а на другой — фото матери Гаррета.
  
  — Прошу извинить, что надоедаю тебе в дни печали и траура, Долорес, — произнес Гаррет. Он как-то нервно потирал руки, напомнив мне этим жестом мистера Писа из банка. На ладонях у него, должно быть, были мозоли, потому что при потираний слышался такой шорох, будто кто-то водил наждачной бумагой по сухой доске. — Но вот доктор Мак-Олиф хотел бы задать тебе несколько вопросов.
  
  По растерянному взгляду, брошенному им на доктора, я поняла, что он не догадывается, что это будут за вопросы, и это еще больше испугало меня. Мне не понравилось, что этот шотландец считает дело настолько серьезным, что предпочел личное доследование, не давая бедняжке Гаррету Тибодо ни малейшего шанса довести дело до конца самостоятельно.
  
  — Мои глубочайшие соболезнования, миссис Сент-Джордж, — с сильным шотландским акцентом произнес Мак-Олиф. У этого невысокого, ладно скроенного мужчины были маленькие аккуратные усики, такие же седые, как и его волосы, на нем был шерстяной костюм-тройка, да и по всему его виду, как и по акценту, сразу было видно, что он шотландец. Эти синие глаза как буравчики вонзились в мой лоб, и я поняла, что он вовсе не сочувствует мне, несмотря на все его слова. Возможно, он вообще никому не сочувствует… даже самому себе. — Мне очень, очень жаль, сочувствую вашему горю.
  
  «Конечно, и если я поверю в это, вы скажете мне еще кое-что, — подумала я. — В последний раз, док, вы сожалели тогда, когда, сходив в платный туалет, вдруг обнаружили, что на ширинке сломалась молния». Но уже тогда я решила, что не покажу ему, насколько сильно я испугана. Возможно, он подозревал меня, а может быть, и нет. Вы же помните, что из того, что было известно мне, он мог сказать только то, что, когда они положили Джо на стол в морге окружной больницы и разжали его кулаки, то из них выпал маленький кусочек белого нейлона — кружево от женской комбинации. Хорошо, такое вполне могло быть, но я все равно не хотела доставлять удовольствие Мак-Олифу, корчась и извиваясь под взглядом его пронзительных глаз. А ведь он привык видеть, как люди ежатся, когда он смотрит на них; он воспринимал это как должное, и это нравилось ему.
  
  — Благодарю вас, — сказала я.
  
  — Присаживайтесь, мадам, — пригласил он, коверкая слова на шотландский манер, таким тоном, словно это был его собственный кабинет, а не бедного, смущенного Гаррета.
  
  Я села, и он спросил у меня разрешения закурить. Я ответила, что, насколько я понимаю, от моего разрешения здесь ничего не зависит. Он захихикал, как будто я рассказала смешной анекдот… но глаза его не смеялись. Он вытащил большую старую черную трубку из кармана пиджака и набил ее табаком. Но, проделывая все это, он не сводил с меня своих пронзительных глаз. Даже когда он пытался поудобнее зажать трубку между зубами, он не отводил взгляда. Меня била нервная дрожь, когда эти глаза пробуравливали меня сквозь табачный дым, и я снова подумала о свете маяка — говорят, что его свет виден в двух милях даже в те ночи; когда туман настолько густой, что ничего не заметно уже на расстоянии вытянутой руки.
  
  Несмотря на всю свою решимость, я стала извиваться под этим взглядом, но потом вспомнила, что говорила Вера Донован: «Чепуха — мужья умирают каждый день, Долорес». Я подумала, что Мак-Олиф мог бы смотреть на Веру, пока у него глаза не повылазили бы, а она даже не переменила бы позы. Мысль об этом принесла мне небольшое облегчение, и я немного успокоилась; положив руки на сумочку, я ждала, пока он заговорит.
  
  Наконец, когда Мак-Олиф понял, что я не собираюсь падать на колени и признаваться в убийстве собственного мужа, обливаясь слезами раскаяния, — как это он себе представлял, — он вытащил трубку изо рта и произнес:
  
  — Вы сказали констеблю, что это ваш муж оставил синяки на вашей шее, миссис Сент-Джордж.
  
  — Ага, — ответила я.
  
  — И что вы сидели с ним на террасе и наблюдали затмение, а потом возникла ссора.
  
  — Ага.
  
  — Позвольте мне узнать причину скандала.
  
  — В основном из-за денег, — ответила я, — но подспудно из-за его пьянства.
  
  — Однако именно вы купили ему спиртное, которое он пил в тот день, миссис Сент-Джордж! Разве не так?
  
  — Ага, — согласилась я. Я почувствовала, что хочу еще что-то добавить, как-то оправдаться, но я не сделала этого, хотя и могла. Видите ли, именно к этому и подводил меня Мак-Олиф — хотел, чтобы я забежала вперед, раскрыла свои карты, оправдываясь и объясняя, и засадила бы тем самым себя в тюрьму.
  
  Наконец ему надоело ждать. Он побарабанил пальцами по столу, как будто ему все это смертельно надоело, а потом снова уставился на меня своими глазами-прожекторами:
  
  — После скандала вы покинули мужа; вы отправились на Русский Луг наблюдать за затмением в одиночестве.
  
  — Ага.
  
  Внезапно он весь подался вперед, упершись маленькими кулачками в свои маленькие коленки, и спросил:
  
  — Миссис Сент-Джордж, известно ли вам, в каком именно направлении в тот день дул ветер?
  
  Это было, как в тот день в ноябре 1962 года, когда я отыскала заброшенный колодец, чуть не свалившись туда, — мне показалось, что я услышала тот же самый треск, — и я подумала: «Ты должна быть осторожной, Долорес Клейборн; ты должна быть — о! — очень осторожной. Сегодня здесь полно колодцев, и этот человек знает месторасположение каждого из них».
  
  — Нет, — сказала я, — я не знаю. — А когда я не знаю, откуда дует ветер, это значит, что день очень тихий.
  
  — Действительно, был всего лишь легкий бриз, — попытался вмешаться Гаррет, но Мак-Олиф движением руки остановил его.
  
  — Ветер дул с запада, — сказал он. — Западный ветер, западный бриз, если вам так больше нравится, от семи до девяти миль в час, с порывами до пятнадцати. Мне кажется очень странным, миссис Сент-Джордж, что ветер не донес до вас криков вашего мужа, когда вы стояли на Русском Лугу в какой-то полумиле от него.
  
  Секунды три я молчала. Я решила мысленно считать до трех, прежде чем отвечать на любой из его вопросов. Это удержит меня от излишней торопливости, расплатой за которую будет падение в одну из ям, которые он вырыл для меня. Но Мак-Олиф, должно быть, подумал, что своим вопросом лишил меня дара речи, потому что подался вперед на своем стуле, и я клянусь и присягаю, что на секунду или две его глаза из ярко-голубых превратились в ослепительно-белые.
  
  — Меня это не удивляет, — возразила я. — Во-первых, семь миль в час — это не больше, чем легкое дуновение ветерка в сырой и душный день. Во-вторых, в бухте находилось больше тысячи лодок, и все они сигналили и перекликались гудками. И откуда вам известно, что он вообще кричал? Вы ведь не слышали этого.
  
  Разочарованный, он откинулся назад.
  
  — Это вполне разумный довод, — признал он. — Мы знаем, что падение само по себе не убило его, и, согласно результатам медицинского освидетельствования, он еще какое-то время находился в сознании. Миссис Сент-Джордж, если бы вы упали в заброшенный колодец и у вас были бы переломаны все кости, разве вы не стали бы звать на помощь?
  
  Я дала себе трехсекундную передышку, а потом ответила:
  
  — Но ведь это не я упала в колодец, доктор Мак-Олиф. Упал Джо, а он был пьян.
  
  — Да, — согласился доктор Мак-Олиф. — Вы купили ему бутылку шотландского виски, хотя все, с кем я разговаривал, утверждали, что вы терпеть не могли, когда ваш муж пил; вы купили ему бутылку, несмотря на то что в пьяном виде он становился невыносимым и драчливым; вы купили ему бутылку, и он не просто выпил, он напился. Он был очень пьян. У него был полон рот крови, вся его рубашка была залита кровью. Сопоставление этого факта с тем, что у него были переломаны ребра и повреждены легкие, наводит на мысль… Знаете, что это предполагает?
  
  Раз, моя лошадка… два, моя лошадка… три, моя лошадка.
  
  — Нет, — ответила я
  
  — Несколько переломанных ребер проткнули его легкие. Такие разрывы всегда приводят к кровотечению, но очень редко к такому обильному. Такое кровотечение, должен вам сказать, могли вызвать только продолжительные крики с риском для жизни.
  
  — Так он и сказал, Энди, — с риском.
  
  Это не было вопросом, но я все равно сосчитала до трех, прежде чем сказать:
  
  — Значит, вы думаете, что он звал на помощь, насколько я поняла из ваших слов.
  
  — Нет, мадам, — убежденно ответил он. — Я не просто так думаю, я уверен в этом.
  
  В этот раз я не стала выжидать.
  
  — Доктор Мак-Олиф, — твердо спросила я, — уж не считаете ли вы, что это я столкнула своего мужа в этот колодец?
  
  Это немного поколебало его. Его глаза-прожекторы замигали и как-то потускнели на несколько секунд. Он повертел свою трубку в руках, потом снова всунул ее в рот и затянулся, все это время пытаясь решить, как ему быть с этим.
  
  Но тут заговорил Гаррет. Лицо его было красным, как редиска.
  
  — Долорес, — сказал он, — я уверен, что никто не думает… никто даже не рассматривает возможность того, что…
  
  — Я, — прервал его Мак-Олиф. На несколько секунд мне удалось отвести его поезд на запасной путь, но я поняла, что ему без особого труда удалось вернуть его на центральную магистраль. — Я рассматриваю такую возможность. Поймите, миссис Сент-Джордж, это входит в мои служебные обязанности.
  
  — Ох, да бросьте вы называть меня миссис Сент-Джордж! — сказала я. — Если уж вы обвиняете меня в том, что сначала я столкнула своего мужа в колодец, а потом стояла и слушала его крики о помощи, так уж зовите меня просто Долорес.
  
  Честно говоря, я не пыталась загнать его в угол в этот раз, Энди, но будь я проклята, если мне не удалось это — второй раз за такой короткий промежуток. Сомневаюсь, что подобное случалось с ним с тех пор, как он окончил медицинский факультет.
  
  — Никто ни в чем вас не обвиняет, миссис Сент-Джордж, — как-то сдавленно произнес он, но в глазах его промелькнуло: «По крайней мере, пока».
  
  — Ну что ж, это хорошо, — сказала я, — Потому что мысль, что я могла столкнуть Джо в колодец, просто глупа. Он весил больше меня фунтов на пятьдесят — а может быть, даже намного больше. За последние несколько лет он сильно поправился. К тому же он не боялся пускать в ход кулаки, если кто-то вставал на его пути. Я говорю это вам как его жена, а я была ею больше шестнадцати лет, но любой может сказать вам то же самое.
  
  Конечно, Джо давно уже не бил меня, но я никогда не пыталась изменить общее мнение, сложившееся на острове, что он поколачивает меня. И теперь, когда внимательные глаза Мак-Олифа пытались пробуравить меня насквозь, я была чертовски рада этому.
  
  — Никто не говорит, что вы столкнули его в колодец, — произнес шотландец. Теперь он уже быстренько отступал. По выражению его лица было видно, что он знает об этом, но не имеет ни малейшего представления, как это произошло. Его лицо говорило, что это я должна была отступать. — Но ведь он же кричал. Он долго взывал о помощи — возможно, несколько часов — к тому же достаточно громко.
  
  Раз, моя лошадка… два, моя лошадка… три.
  
  — Возможно, теперь я понимаю вас, — сказала я. — Возможно, вы думаете, что он случайно провалился в колодец, но я, услышав его крики, притворилась глухой. Ведь на это вы намекаете?
  
  По его лицу я поняла, что именно так он считает. Я также видела, что он в бешенстве от того, что все идет не так, как он предполагал, не так, как это происходило всегда на подобных беседах. Крошечные красные пятнышки появились на его щеках. Я обрадовалась, увидев их, потому что очень хотела, чтобы он вышел из себя. С людьми типа Мак-Олифа намного легче управляться, когда они в бешенстве, потому что они привыкли сохранять хладнокровие и самообладание, тогда как их собеседники теряют их.
  
  — Миссис Сент-Джордж, будет очень трудно достичь чего-нибудь, если вы будете отвечать вопросом на вопрос.
  
  — Почему же вы не задаете вопросов, доктор Мак-Олиф? — широко раскрыв глаза, сказала я. — Вы сказали мне, что Джо кричал — «взывал», как вы выразились, — поэтому я просто спросила…
  
  — Хорошо, хорошо, — прервал он меня и опустил свою трубку на пепельницу Гаррета с такой силой, что она звякнула. Теперь глаза его сверкали, а на лбу появилась полоска такого же красного цвета, как и пятна на щеках. — Вы слышали, как он звал на помощь, миссис Сент-Джордж?
  
  Раз, моя лошадка… два, моя лошадка…
  
  — Джон, я не думаю, что есть хоть какие-то основания так изводить бедную женщину, — вмешался Гаррет. Голос его звучал еще более смущенно, но провалиться мне на этом месте, если это снова не пробило брешь в игре шотландца. Я чуть не рассмеялась. Мне не поздоровилось бы, если бы я сделала это, но все равно мне было смешно.
  
  Мак-Олиф метнул на Гаррета разъяренный взгляд:
  
  — Вы согласились доверить это дело мне!
  
  Бедный старина Гаррет так резко отпрянул от него, что чуть не упал со своего стула; я уверена, что он проклинал себя.
  
  — Хорошо, хорошо, не нужно подливать масла в огонь, — примирительно пробормотал он.
  
  Мак-Олиф повернулся ко мне, готовый повторить свой вопрос, но я не позволила ему утруждать себя. У меня было достаточно времени, чтобы сосчитать до десяти.
  
  — Нет, — твердо сказала я. — Я ничего не слышала, только перекличку катеров в бухте да крики людей, когда они увидели, что началось затмение.
  
  Он ждал, что я скажу что-то еще — старый трюк, когда ты остаешься спокойным, позволяя другим лезть напролом, набивая себе шишки, — в комнате повисла напряженная тишина. Мои руки покоились на сумочке. Мак-Олиф смотрел на меня, а я смотрела на него.
  
  «Ты расскажешь мне, женщина, — говорили его глаза. — Ты расскажешь мне все, что я захочу узнать… дважды, если мне это понадобится».
  
  А мои глаза отвечали: «Нет, приятель. Ты можешь сидеть здесь, пронзая меня своими сверкающими ярко-голубыми глазами, пока пылающий огонь не превратится в замерзший каток, но ты не выбьешь из меня ни слова, пока сам не откроешь рот и не спросишь».
  
  Эта дуэль глаз продолжалась почти минуту, и к самому концу я почувствовала слабость и желание сказать хоть что-нибудь, хотя бы: «Разве мама не учила вас, что невежливо глазеть на человека?» Затем заговорил Гаррет — вернее, его желудок. Раздалось громкое бу-у-ур-р-р-р-рча-а-а-ние-е-е-е-е.
  
  Мак-Олиф посмотрел да Гаррета с отвращением, а тот вытащил перочинный ножичек и стал вычищать грязь из-под ногтей. Мак-Олиф достал записную книжечку из внутреннего кармана шерстяного пиджака (шерсть! в июле!), что-то просмотрел в ней, а потом спрятал ее обратно.
  
  — Он пытался выкарабкаться наружу, — наконец произнес он так небрежно, как будто говорил: «Меня пригласили на ленч».
  
  Ощущение было такое, будто кто-то воткнул вилку мне в бок, но я попыталась не показать этого.
  
  — О, неужели? — изумилась я.
  
  — Да, — подтвердил Мак-Олиф. — Шахта колодца выложена огромными булыжниками (только он произнес «булишниками», Энди, как говорят в Шотландии), мы нашли окровавленные отпечатки пальцев на нескольких камнях. Оказывается, ему удалось подняться на ноги, а потом медленно, камень за камнем, вскарабкаться вверх. Наверное, на это потребовались усилия Геркулеса, превращающие нестерпимую боль в адские муки.
  
  — Мне очень жаль, что он так страдал, — произнесла я как можно спокойнее, чувствуя в то же время, как пот выступает у меня под мышками (помню, я испугалась, что капельки пота появятся на лбу и висках, и он сможет заметить их). — Бедняга Джо.
  
  — Да, — согласился Мак-Олиф, его глаза-прожекторы, устав, мигнули. — Бедный… старина… Джо. Я считаю, что он вполне мог бы самостоятельно выбраться из колодца. Возможно, он вскоре бы умер, даже если бы и выбрался, но он мог сделать это. Однако что-то помешало ему.
  
  — Что же? — спросила я.
  
  — У него оказался пробитым череп, — ответил Мак-Олиф. Взор его был все таким же острым, а вот голос напоминал мурлыканье кошки. — Между его ног мы обнаружили большой камень. Он весь покрыт кровью вашего мужа, миссис Сент-Джордж. И в этой крови мы обнаружили множество фарфоровых осколков. Знаете, к какому заключению я пришел?
  
  Раз… два… три…
  
  — Похоже, что этот камень выбил его искусственные зубы, так же как и проломил ему голову, — сказала я. — Ужасно — Джо очень нравились его зубы, и я не представляю, как это Люсьену Мерсею удалось угодить ему.
  
  Губы Мак-Олифа дрогнули, когда я высказала это предположение и посмотрела на его зубы. Никаких пломб. Мне кажется, он предполагал, что это будет выглядеть как улыбка, но ему это не удалось. Ни грамма.
  
  — Да, — произнес он, демонстрируя оба ряда беленьких аккуратненьких зубов. — Да, я тоже пришел к такому выводу — это фарфоровые осколки его нижней челюсти. А теперь, миссис Сент-Джордж, — есть ли у вас хоть какое-то предположение, как мог этот камень ударить вашего мужа, когда он уже почти выбрался из колодца?
  
  Раз… два… три.
  
  — Нет, — сказала я. — А у вас?
  
  — Да, — ответил он. — Я подозреваю, что кто-то вырвал камень из земли и изо всей силы ударил в обращенное вверх умоляющее лицо.
  
  Вновь в кабинете повисло тяжелое молчание. Одному Богу известно, что я хотела сказать; я хотела вскочить и сказать: «Это не я. Может быть. кто-то и сделал это, но только не я». Однако я не сделала этого, потому что снова была в этот момент в зарослях ежевики, и теперь повсюду меня окружали проклятые колодцы.
  
  Вместо того чтобы заговорить, я молча смотрела на Мак-Олифа, чувствуя, как меня кидает в пот, а руки вот-вот судорожно сожмутся. У меня побелели ногти… и он заметил это. Мак-Олиф был рожден, чтобы замечать такие вещи; глаза его снова засияли, как прожекторы на маяке. Я попыталась снова призвать на помощь Веру: как бы она смотрела на него — как будто бы он был всего-навсего комочком собачьего дерьма, — но под его пронзительным, буравящим взглядом это не удалось. Раньше мне казалось, что Вера здесь, в этой комнате, со мной рядом, но теперь все было по-другому. Теперь здесь не было никого, кроме меня и этого маленького, аккуратного шотландского доктора, который, возможно, развлекался, как детектив-любитель в журнальных рассказах (и чьи свидетельские показания, как я выяснила позже, отправили в тюрьму уже больше дюжины человек), и я чувствовала, что все ближе и ближе подхожу к тому моменту, чтобы открыть рот и выдать что-нибудь. И, черт побери, Энди, я не имела ни малейшего представления, что я скажу, когда настанет этот момент. Я слышала тиканье часов на столе Гаррета — они очень громко отсчитывали время.
  
  И я уже собиралась что-то сказать, когда человек, о котором я совсем забыла — Гаррет Тибодо, — заговорил вместо меня. Он заговорил, волнуясь и торопясь, и я поняла, что он не может больше выдержать этого молчания — наверное, ему показалось, что оно будет длиться, пока кто-либо из нас не закричит, чтобы хоть как-то разрядить обстановку.
  
  — Послушай, Джон, — сказал он. — Я считал, что мы уже согласились с тем, что Джо сам ударился об этот камень и…
  
  — О, почему бы тебе не заткнуться! — взвизгнул Мак-Олиф высоким, расстроенным голосом, и я расслабилась. Все было позади. И я знала это, и верила, что маленький шотландец тоже знает это. Это было так, будто мы оба с ним находились в темной комнате, и он щекотал мне лицо лезвием бритвы… а потом старина констебль Тибодо неуклюже зацепился ногой об окно, и темнота с грохотом и шумом растворилась в свете дня, и я увидела, что он прикасался ко мне всего-навсего пушинкой.
  
  Гаррет пробормотал что-то насчет того, что Мак-Олифу не следовало бы разговаривать с ним подобным образом, но док не обратил на него ни малейшего внимания. Он снова повернулся ко мне.
  
  — Ну так что же, миссис Сент-Джордж? — голос его звучал жестко, напористо, как будто он загнал меня в угол, но тогда мы уже оба знали, как все обстоит. Ему оставалось только надеяться, что я сделаю ошибку… но мне нужно было думать о троих детях, а имея детей, вы становитесь очень осторожными.
  
  — Я сказала вам все, что знала, — произнесла я. — Он напивался, пока мы ждали начала затмения. Я приготовила ему сэндвич, надеясь, что это хоть как-то смягчит его, но напрасно. Он орал, а потом ударил меня и помотал мне нервы, поэтому я и ушла на Русский Луг. Когда я вернулась, его уже не было. Я думала, что он ушел с кем-нибудь из своих дружков, но, оказывается, в это время он уже лежал на дне колодца. Наверное, он хотел сократить дорогу. Может быть, он искал меня, желая попросить прощения. Этого я так никогда и не узнаю… и, может быть, это хорошо. — Я смело взглянула ему в глаза. — Вы можете испробовать это на себе, доктор Мак-Олиф.
  
  — Я не нуждаюсь в ваших советах, мадам, — ответил Мак-Олиф, и красные пятна на его щеках стали еще ярче и больше. — Вы рады, что он умер? Ответьте мне!
  
  — Какое, черт побери, это имеет отношение к тому, что случилось с Джо? — спросила я. — Господи, что это с вами?
  
  Он не ответил — только схватил свою почти потухшую трубку дрожащей рукой и принялся снова зажигать ее. Больше он не задавал мне вопросов; последний вопрос, обращенный ко мне в этот день, был задан Гарретом Тибодо. Мак-Олиф не задал его, потому что для него он не имел никакого значения. Однако для Гаррета это что-то значило, а для меня это было даже более важно, чем для него, потому что ничего не закончилось, когда я вышла из полицейского участка в тот день; в каком-то смысле мой уход был только началом. Этот последний вопрос и то, как я ответила на него, были очень важны, потому что обычно то, что не имеет никакого значения для суда, бурно и с удовольствием обсуждается за изгородями домов, пока женщины развешивают выстиранное белье, а мужчины, сидя за столом спиной к рулевой рубке, поглощают свой завтрак. Все это не может отправить вас в тюрьму, но вас могут распять в глазах всего города.
  
  — Ответь, ради Бога, почему ты купила ему эту бутылку шотландского виски? — промычал Гаррет. — Что на тебя нашло, Долорес?
  
  — Я думала, что он оставит меня в покое, если у него будет что-нибудь выпигь, — ответила я. — Я подумала, что мы сможем мирно посидеть вместе, наблюдая за затмением, и он оставит меня в покое.
  
  Я не плакала, действительно, но почувствовала, как слезинка скатилась у меня по щеке. Иногда мне кажется, что именно поэтому я смогла прожить после этого на Литл-Толле еще тридцать лет — из-за этой одной-единственной слезинки. Если бы не она, люди могли бы выжить меня с острова сплетнями, осуждением, злословием за моей спиной — да, вполне могли бы. Я очень сильная и выносливая, но не знаю, смог ли бы кто-нибудь вынести тридцать лет жизни среди людей, страдая от их пересудов и получая анонимные записки вроде: «Убирайся отсюда, убийца». Я получила таких несколько — и я прекрасно знаю, кто написал их, хотя их уже давно нет с нами, — но все это прекратилось к тому времени, когда в ту осень возобновились уроки в школе. Поэтому вы можете сказать, что всей своей остальной жизнью обязана одной-единственной слезинке… и Гаррету, который сказал, что не такое уж у меня каменное сердце, раз уж у меня нашлись слезы оплакивать Джо. В этом не было никакого расчета, и не думайте, что я сделала это умышленно. Я думала вот о чем: жаль, что Джо страдал так, как это описывал маленький шотландец. Несмотря на все, что сделал Джо, и на то, как страстно я возненавидела его, узнав, что он пытается сделать с Селеной, я никогда не хотела причинять ему страдания. Я думала, что падение убьет его, Энди, — именем Господа клянусь, думала, что он умрет мгновенно.
  
  Старина Тибодо покраснел, как стоп-сигнал. Он порылся в ящике своего стола и, достав оттуда платочек, не глядя передал его мне — представляю, как он подумал, что за первой слезинкой хлынет целый фонтан, — извиняясь, что подверг меня «такому мучительному допросу». Клянусь, это были самые научные слова, известные ему.
  
  Мак-Олиф хмыкнул и сказал что-то насчет того, что он будет присутствовать завтра на дознании, чтобы выслушать мои показания, и когда уходил — горделиво выпрямившись, — так хлопнул дверью, что зазвенели стекла в окнах. Гаррет подождал, пока он удалился, а потом проводил меня к двери, поддерживая меня под руку, но не глядя мне в лицо (это было так комично), и все время что-то бормотал. Не знаю, о чем он там мурлыкал, но что бы там ни было, это был способ Гаррета приносить извинения. У этого человека было такое мягкое сердце, что он не выносил вида чужих страданий и несчастий, я скажу ему об этом… и я скажу кое-что еще о Литл-Толле: где еще человек, подобный ему, сможет не только проработать констеблем почти двадцать лет, но и удостоиться званого обеда с овациями в его честь, когда он наконец-то ушел на покой? Я скажу вам, что думаю: место, где мягкосердечный человек может преуспеть в должности полицейского, не такое уж и плохое, чтобы провести в нем всю жизнь. Очень даже неплохое. Но даже если это и так, я никогда так не радовалась, услышав, как закрылась за мной дверь.
  
  Итак, это были Содом и Гоморра, и дознание на следующий день не шло с этим ни в какое сравнение. Мак-Олиф задавал мне множество подобных вопросов. и все они были коварны, но они больше не имели власти надо мной, и мы оба знали это. Слезинка — это было хорошо, но вопросы Мак-Олифа (плюс то, что все видели, как он окрысился на меня) породили все эти слухи и сплетни, разлетевшиеся по острову. Ну что ж; все равно ведь должны были возникнуть какие-то пересуды и домыслы, ведь так?
  
  Вердикт был таким: смерть от несчастного случая. Мак-Олифу это не понравилось, и он прочитал свое заключение заупокойным голосом, ни разу не оторвав взгляд от бумажки, но то, что он произнес, было официальной версией: напившись, Джо упал в колодец; возможно, он звал на помощь, но безуспешно, затем попытался взобраться по стене и выбраться собственными силами. Он добрался почти до самого верха, но потом оперся о шаткий камень, тот сорвался, ударив его по голове и проломив череп (о протезах ничего не было сказано), и Джо упал обратно на дно колодца, где и умер.
  
  Возможно, самым главным было то — но я поняла это только намного позже, — что они не могли найти мотив преступления, чтобы обвинить меня. Конечно, местные жители (не сомневаюсь, что и доктор Мак-Олиф тоже) считали, что если я и сделала это, то только для того, чтобы Джо прекратил избивать меня, но само по себе это не могло быть предъявлено в качестве обвинения. Только Селена и мистер Пис знали, какие веские мотивы для убийства были у меня, но никто, даже проницательный старина доктор Мак-Олиф, не догадался расспросить мистера Писа. А он сам и не подумал ничего рассказывать. Если бы он сделал это, то наша беседа в маленьком кафе стала бы достоянием гласности, а это, конечно, привело бы к огромным для него неприятностям в банке. Ведь я же уговорила его преступить строжайшие правила.
  
  Что же касается Селены… ну что ж, мне кажется, Селена судила меня своим судом. Часто я вспоминаю тот взгляд ее потемневших глаз, слышу заданный ею вопрос: «Ты с ним что-то сделала, мама? Это моя вина? Это я должна расплачиваться?»
  
  Мне кажется, она заплатила — и это самое ужасное. Маленькая провинциальная девочка, до восемнадцати лег никогда не покидавшая границ штата Мэн, отправившись однажды в Бостон на соревнования по плаванию, так и не вернулась и вдруг превратилась в элегантную, преуспевающую, деловую женщину, ныне проживающую в Нью-Йорке, — два года назад ей была посвящена целая статья в «Нью-Йорк таймс»! Она сотрудничает со множеством журналов, но все же находит время, чтобы писать мне раз в неделю… правда, это больше похоже на письма по обязанности, как и ее телефонные звонки раз в месяц. Мне кажется, что этими звонками и паршивыми записочками она успокаивает свое сердце за то, что так больше и не вернулась домой, и за то, что разорвала со мной все узы. Да, я думаю, она заплатила; мне кажется, что наименее виновный расплачивается вдвойне — она все еще платит.
  
  Сейчас ей сорок четыре, она так и не вышла замуж, она очень худа (я вижу это по тем фотографиям, которые она время от времени присылает мне), и, мне кажется, она пьет — я поняла это по ее голосу, когда она звонила мне несколько раз. Может быть, это одна из причин, почему она не приезжает домой; она не хочет, чтобы я видела, что она пьет, как и ее отец. А может быть, она боится того, что сможет сказать мне, если мы будем вместе. Или того, что сможет спросить.
  
  Ну да чего уж там теперь; сколько воды уже утекло с тех пор. Важно то, что я вышла сухой из воды. Если бы Джо был застрахован и если бы мистер Пис открыл рот, то мне бы не поздоровилось. Из этих двух причин солидная страховка была бы хуже. Менее всего в этом огромном мире я нуждалась в пронырливом представителе страховой фирмы, который составил бы компанию подозрительному шотландскому докторишке, и так выходящему из себя по причине того, что его обвела вокруг пальца невежественная провинциалка. Да, если бы их было двое, они смогли бы загнать меня в угол.
  
  Итак, что же было потом? То, что всегда бывает, когда совершается убийство, а убийцу так и не находят. Жизнь потекла дальше, вот и все. Никто не ворвался в зал заседаний с дополнительной информацией в последнюю минуту, как это бывает в кино, я не пыталась убить кого-то еще, и Господь не поразил меня молнией. Возможно, Он считал, что не стоит тратить на меня электричество из-за Джо Сент-Джорджа.
  
  Жизнь продолжалась. Я вернулась в Пайнвуд к Вере. Селена вернулась к своим друзьям, когда пошла в школу той осенью; иногда я слышала, как она смеется, болтая с кем-то по телефону. Малыш Пит очень тяжело перенес известие о смерти отца… так же, как и Джо-младший. Джо перенес это тяжелее, чем я ожидала. Он похудел, осунулся; по ночам его мучили кошмары, но к следующему лету он вполне оправился и пришел в себя. Единственное, что действительно изменилось в 1963 году, так это то, что я позвала Сита Рида, и он зацементировал разрушенную крышку заброшенного колодца.
  
  Через шесть месяцев после смерти Джо было вынесено официальное решение по поводу его завещания. Мне даже не пришлось никуда ехать. Где-то через неделю после этого я получила бумагу, подтверждающую, что все теперь принадлежит мне, — я могла все продать, или обменять, или вышвырнуть все это в море. Такой широкий выбор вполне устраивал меня. Однако одно открытие удивило меня: если у вас неожиданно умирает муж, очень удобно, чтобы все его друзья оказались такими же идиотами, как и он. Я продала старый коротковолновый приемничек, который служил Джо более десяти лет, Норрису Пинетту за двадцать пять долларов, а три стареньких грузовичка переселились на задний двор Томми Андерсона. Этот простофиля был просто счастлив купить их, а на вырученные деньги я купила «шевроле» 1959 года выпуска, у которого стучали клапаны, но ездил он все же отлично. На меня была переоформлена и чековая книжка Джо, и я снова открыла в банке счета на имена детей.
  
  И еще одно — в январе 1964 года я снова взяла себе девичью фамилию. Я не строила никаких особых иллюзий на этот счет, но я не хотела, чтобы фамилия Сент-Джордж висела на мне до конца жизни, как консервная банка, привязанная к хвосту собаки. Я думаю, что вы можете сказать, будто я перерезала веревки, державшие банку… но я не избавилась от него так же легко, как от его фамилии, должна я вам сказать.
  
  Да я и не ожидала этого; мне шестьдесят пять, и лет пятьдесят из них я знаю, что человеку приходится делать выбор и платить, когда наступает время расплаты. Иногда выбор бывает чертовски болезненным, но все равно это не дает права человеку обходить острые углы — особенно когда он отвечает за других и должен сделать за них то, чего сами они сделать не в состоянии. В таком случае вы должны принять самое оптимальное решение, а потом расплачиваться за это. Для меня ценой стали ночи, когда я просыпалась вся в поту, мучимая кошмарами, или ночи, когда я вообще не могла заснуть; это и звук, произведенный камнем, когда я ударила Джо по голове, пробив ему череп и выбив зубы, — звук разбиваемой о каменную плиту фарфоровой тарелки. Он звучит во мне уже тридцать лет. Иногда я просыпаюсь от него, иногда не могу заснуть вовсе, а иногда он поражает меня средь бела дня. Я могу подметать террасу своего дома, или протирать столовое серебро у Веры, или завтракать, включив телевизор, как вдруг я слышу его. Этот звук. Или глухой звук упавшего на дно колодца тела. Или его голос, доносящийся из колодца: «До-х-лоооо-реесссс…»
  
  Мне кажется, все эти звуки, которые я иногда слышу, по сути то же самое, что действительно видела Вера, когда пугалась проводов в углу или комочков пыли под кроватью. Бывало, особенно когда Вера действительно стала плоха, я забиралась к ней на кровать, обнимая ее и думая о звуке, произведенном камнем, а потом закрывала глаза и видела фарфоровую тарелку, вдребезги разбивающуюся о каменную плиту. Когда я видела это, то прижималась к Вере, как будто она была моей сестрой или мною самой. Мы лежали в кровати, каждая со своими страхами, и вместе засыпали — она со мной, чтобы я прогоняла зайчиков из пыли, а я с ней, чтобы не слышать звука разбивающейся тарелки, — и иногда, прежде чем заснуть, я думала: «Вот так. Вот расплата за стервозность. И бессмысленно говорить, что если бы ты не была стервой, то тебе не пришлось бы платить, потому что иногда жизнь заставляет тебя быть стервой. Когда кругом разруха и мрак и только ты можешь зажечь и поддерживать огонь, ты просто обязана быть стервой. Но вот цена. Ужасная цена.
  
  Энди, как тебе кажется, могу я сделать еще один глоточек из твоей бутылки? Я никому не расскажу.
  
  Спасибо. Спасибо и тебе, Нэнси Бэннистер, за терпение, оказываемое такой болтливой и грубой старухе, как я. Как это выдерживают твои пальчики?
  
  Правда? Хорошо. Не теряй мужества; я знаю, что рассказала много лишнего, но наконец-то я подхожу к той части рассказа, которую вам хотелось услышать больше всего. Это хорошо, потому что уже поздно, и я устала. Всю свою жизнь я работала, но не помню себя такой уставшей, как сейчас.
  
  Вчера утром я развешивала белье — кажется, что прошло ухе шесть лет, хотя все произошло только вчера, — у Веры был один из дней просветления. Именно поэтому все произошло так неожиданно, отчасти поэтому я так волновалась. Когда у Веры наступали такие дни, иногда она бывала стервозной, но это был первый и последний раз, когда она была взбешенной.
  
  Итак, я развешивала белье во дворике внизу, а она сидела наверху в своем кресле на колесиках и наблюдала за операцией так, как любила делать это. Она покрикивала на меня: «Шесть прищепок, Долорес! Шесть прищепок на каждую простыню! Не вздумай отделаться четырьмя, я внимательно слежу за тобой!»
  
  — Да, — ответила я. — Я знаю и, клянусь, знаю, что единственное, чего бы ты хотела, — чтобы было градусов на сорок холоднее и дул порывистый ветер.
  
  — Что? — заорала она. — Что ты сказала, Долорес Клейборн?
  
  — Я говорю, что кто-то, должно быть, удобрил землю навозом в своем саду, — сказала я, — потому что сегодня несет дерьмом сильнее, чем обычно.
  
  — Ты что умничаешь, Долорес? — хриплым, дрожащим голосом спросила Вера.
  
  Она говорила так, как в те дни, когда больше солнечных лучей находили дорогу в ее чердак. Я знала, что позже она может затеять со мной ссору, но не очень-то волновалась на этот счет — тогда я просто радовалась, что она хоть что-то понимает. Честно говоря, это напоминало мне старые времена. Три или четыре месяца она была просто бесчувственной колодой, и приятно было видеть ее возвращение… или возвращение той прежней Веры, если вы понимаете, что я имею в виду.
  
  — Нет, Вера, — откликнулась я. — Если бы я была умной, то давным-давно отказалась бы от работы у тебя.
  
  Я ожидала, что Вера прокричит мне что-нибудь в ответ, но она этого так и не сделала. Поэтому я продолжала развешивать ее простыни, панталоны и все остальное. В корзинке оставалась еще половина белья, когда я замерла. У меня возникло плохое предчувствие. Я не могу сказать, почему и когда оно возникло.
  
  И на какое-то мгновение странная мысль промелькнула у меня в голове: «Эта девчушка в беде… та, которую я видела в день солнечного затмения, та, которая видела меня. Сейчас она уже взрослая, почти такого же возраста, как и Селена, но она в ужасной беде».
  
  Я оглянулась и посмотрела вверх, почти уверенная, что увижу теперь уже ту малышку в ярком полосатом платьишке и с помадой цвета перечной мяты на губах, но я никого не увидела, и это было плохо. Это было плохо потому, что…
  
  Вера должна была быть здесь, чуть не вываливающаяся из окна, наблюдающая за тем, сколько прищепок использую я, развешивая простыни. Но она исчезла, и я не поняла, как такое могло случиться, потому что, я сама усадила ее в кресло, а потом придвинула его к окну так, как она любила.
  
  Потом я услышала ее крик:
  
  — До-х-лоооо-рессс!!!
  
  Я чуть не остолбенела, услышав это. Энди! Как будто Джо воскрес из мертвых. На секунду я застыла на месте. Затем снова раздался крик, и я поняла, что это кричит Вера.
  
  — До-х-лооо-рессс! Пыльные зайчики! Они повсюду! О Господи! До-х-лооо-рессс, помоги! Помоги мне!!!
  
  Я повернулась, чтобы бежать в дом, но перевернула проклятую корзинку с бельем, а потом запуталась в только что развешанных простынях. Мне пришлось пробивать себе путь, и целую минуту казалось, что у простынь выросли руки, и они пытаются задушить или задержать меня. И пока продолжалась моя борьба, Вера не переставала кричать, и мне вспомнился виденный мною однажды сон, когда мне пригрезилась голова из пыли с острыми, как кинжалы, зубами. Только теперь мой внутренний взгляд увидел, что у этой головы лицо Джо, глаза его были пусты и темны, как будто кто-то вставил два куска угля в облако пыли, в котором они и парили.
  
  — Долорес, умоляю, иди быстрее! Быстрее, пожалуйста! Пыльные зайчики! ПЫЛЬНЫЕ ЗАЙЧИКИ ПОВСЮДУ!!!
  
  Потом она просто визжала. Это было ужасно. Даже в самом кошмарном сне не могло присниться, что такая старая жирная сука, как Вера Донован, может так громко орать. Ощущение было такое, будто геенна огненная, Всемирный потоп и конец света — все вместе обрушилось на меня.
  
  Каким-то образом мне удалось избавиться от удушающих объятий простынь, и, поднимаясь на террасу, я почувствовала, что у меня лопнула бретелька комбинации, совсем как в день затмения, когда Джо чуть не убил меня, а я лишь чудом смогла отделаться от него. Вам, наверное, известно чувство, когда вам кажется, что вы уже были здесь и знаете все, что люди скажут вам еще до того, как они произнесут хоть слово. Это чувство было настолько сильным, будто меня со всех сторон обступили привидения, тыкающие в меня невидимыми пальцами.
  
  И вот что интересно. Они ощущались как привидения из пыли.
  
  Пробежав через кухню, я молнией взлетела по ступенькам, и все это время Вера не переставала орать и визжать, визжать. Комбинация начала сползать вниз, и когда я уже оказалась на лестничной площадке, то была почти уверена, что, оглянувшись, увижу Джо, готового вцепиться в меня.
  
  И тут я увидела Веру. Она направлялась к лестнице, повернувшись ко мне спиной и крича что есть мочи. Сзади у нее на халате было огромное коричневое пятно — но теперь она обделалась не из-за стервозности или назло мне — это было результатом охватившего ее панического ужаса.
  
  Ее кресло-каталка стояло у двери в спальню. Должно быть, она высвободилась из него, когда увидела то, что так сильно испугало ее. Прежде, когда ее охватывали страхи, она застывала на месте и взывала о помощи, и найдется множество людей, которые подтвердят, что она не могла двигаться, но вчера она сделала это; клянусь вам. Она каким-то образом ослабила тормозной привод, развернула кресло, пересекла комнату, кресло врезалось в дверной проем, а потом Вера встала и, теряя равновесие, двинулась в холл.
  
  Я застыла на месте, следя за ее движениями и думая, насколько же ужасным было увиденное ею, раз ух ей удалось сделать это: встать и пойти после стольких лет неподвижности — так что же было тем, что она называла пыльными зайчиками?
  
  Но я видела, куда она направляется — как раз к началу лестницы.
  
  — Вера, — закричала я. — Вера, прекрати валять дурака! Ты упадешь! Остановись!
  
  Я бросилась вслед за ней. Чувство, что все это уже было, снова охватило меня, только теперь мне казалось, что это я и Джо, что это я пытаюсь удержаться и спастись.
  
  Я не знаю, слышала ли меня Вера, а если и слышала, то не показалось ли ей, что я нахожусь впереди нее, а не сзади. Наверняка я знаю только то, что она продолжала кричать,
  
  «Долорес, помоги! Помоги мне, Долорес! Зайчики из пыли!» — и продолжала двигаться вперед.
  
  Она уже почти миновала коридор. Я промчалась мимо дверей ее комнаты и чертовски больно ударилась ногой о кресло — вот здесь, видите, синяк? Я мчалась на всех парусах, выкрикивая:
  
  «Остановись, Вера! Остановись!» — пока не сорвала голос.
  
  Она пересекла лестничную площадку и ступила одной ногой в пустоту — я не могла бы уже спасти ее — единственное, что я могла бы сделать, так это упасть вместе с ней, — но в подобных ситуациях действуют не раздумывая, не помышляя о возможных последствиях. Я подлетела к ней в тот самый момент, когда ее нога зависла в воздухе, а тело стало крениться вперед. Мельком я взглянула на ее лицо. Не думаю, чтобы она понимала, что падает; лицо ее отражало панический ужас — я видела это выражение и раньше, но никогда оно не было настолько страшным, и, должна вам сказать, оно не имело никакого отношения к страху, связанному с падением. Она думала о том, что было позади, а не о том, что впереди.
  
  Я попыталась схватить Веру, но между указательным и средним пальцами зацепилась только складка ее халата. Она проскользнула между пальцами, как шепот.
  
  — До-х-лооо… — успела выкрикнуть Вера, а потом последовал громкий, тяжелый стук. От воспоминания о подобном звуке кровь застыла у меня в жилах; точно такой же звук был, когда Джо ударился о дно колодца. Я увидела, как Вера кувыркнулась в воздухе, а потом последовал хлопок. Звук был таким же чистым и резким, как будто о колено ломали лучину. Я увидела, как из Вериной головы хлынула кровь, и это было и так слишком много, что я хотела бы видеть. Я так быстро отвернулась, что мои ноги запутались одна о другую, и я упала на колени. Я посмотрела на коридор, ведущий в ее комнату, и то, что я увидела, заставило меня вскрикнуть. Там стоял Джо. Несколько секунд я видела его так же четко, как сейчас вижу тебя, Энди, я увидела его ухмыляющееся лицо из пыли, взирающее на меня сквозь переплетения спиц колеса кресла, врезавшегося в дверной проем.
  
  Потом лицо Джо исчезло, и я услышала плач и стоны Веры.
  
  Я не могла поверить, что она выжила после такого падения; до сих пор не могу поверить. Джо тоже умер не сразу, но он был мужчиной, а она была дряхлой старухой, пережившей полдюжины сердечных приступов и по крайней мере три микроинфаркта. К тому же здесь не было слоя грязи, чтобы смягчить удар при падении, как это произошло с Джо.
  
  Я не хотела спускаться к ней, не хотела видеть, что у нее сломано и откуда течет кровь, но выбора у меня, конечно, не было; я была в доме одна, а это значило, что я обязана. Когда я поднялась (держась за столбик лестницы, чтобы помочь себе, ноги у меня налились свинцом), то наступила на кружево своей комбинации. Вторая бретелька комбинации тоже оборвалась, и я приподняла платье, чтобы стянуть ее через ноги… и это тоже было как раньше. Помню, как я посмотрела на свои ноги, ожидая увидеть на них кровоточащие царапины, оставленные шипами ежевики, но, конечно же, ничего подобного не увидела
  
  Меня лихорадило. Если вы когда-нибудь действительно болели и температура у вас поднимались достаточно высоко, то вы поймете, о чем я говорю, вы не чувствуете себя исчезнувшим из этого мира, но и в нем вы себя не ощущаете Кажется, что все
  
  отгорожено прозрачным стеклом, и вы теперь не можете ни к чему прикоснуться, все такое зыбкое и ускользающее. Вот так я чувствовала себя, стоя на лестничной площадке, мертвой хваткой вцепившись в перила и глядя вниз, где лежала Вера.
  
  Она лежала на лестнице, так подобрав под себя ноги, что их почти не было видно. Кровь стекала по ее несчастному морщинистому лицу. Когда я, пошатываясь и все еще держась за перила, спустилась вниз, один ее глаз открылся, заметив меня Это был взгляд загнанного животного.
  
  — Долорес, — прошептала она — Этот сукин сын преследовал меня все эти годы.
  
  — Ш-ш-ш, — остановила я ее. — Не разговаривай.
  
  — Да, он преследовал, — продолжала она, как будто я возражала ей. — Подонок. Похотливый подонок.
  
  — Я спущусь вниз, — сказала я. — Позвоню доктору.
  
  — Нет, — возразила Вера. Она подняла руку и ухватила меня за запястье. — Не надо врачей. Не надо больниц. Пыльные зайчики… даже там. Везде. Повсюду.
  
  — Ты поправишься. Вера, — высвобождая руку, произнесла я. — Если ты будешь лежать тихонько и не двигаться, с тобой все будет в порядке,
  
  — Долорес Клейборн сказала, что со мной все будет в порядке! — произнесла она тем безжалостным, обжигающим тоном, которым разговаривала, когда на нее накатывало бешенство и все путалось в голове. — Как здорово слышать мнение профессионала!
  
  Услышать снова этот голос, после стольких лет забвения, было все равно что получить пощечину. Это вывело меня из шокового состояния, и я впервые по-настоящему взглянула ей в лицо; так вы смотрите на человека, который знает и понимает каждое произнесенное им слово.
  
  — Мне так же хорошо, как мертвым, — продолжала она, — и тебе это известно так же отлично, как и мне. Мне кажется, у меня сломан позвоночник.
  
  — Ты ведь не знаешь этого наверняка, Вера, — ответила я. Теперь я уже не стремилась к телефону так, как раньше. Мне казалось, я знала, что последует вскоре, и если она попросит то, что, мне показалось, она собирается попросить, я не смогу отказать ей. Я задолжала ей с того дождливого осеннего дня, когда сидела на ее кровати и выплакивала свое горе, прикрыв лицо фартуком, а Клейборны всегда платят свои долги.
  
  А когда она снова заговорила, то была так же разумна, как и тридцать лет назад, когда Джо был еще жив, а дети не разлетелись из дома.
  
  — Осталась только одна проблема, достойная обсуждения, — произнесла Вера, — и это то, умру ли я собственной смертью или буду мучиться в больнице. Там время, их время, может продлиться слишком долго. Мое время пришло, Долорес. Я устала видеть лицо своего мужа в углах комнаты. Я устала видеть одну и ту же картину: как на берег, освещенный туманным лунным светом, вытаскивают с помощью лебедки «корвет» и как вода выливается через опущенное стекло его дверцы как раз с той стороны, где место пассажира.
  
  — Вера, я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала я.
  
  Она подняла руку и нетерпеливо помахала ею — совсем как прежде; затем рука снова опустилась на ступеньки рядом с ней.
  
  — Я устала мочиться в постель и уже через полчаса не помнить, кто заходил в мою комнату. Я хочу умереть. Ты поможешь мне?
  
  Я встала на колени рядом с ней, взяла ее руку и прижала к своей груди. Я вспомнила о звуке, произведенном камнем, когда он ударился о голову Джо, — напоминающем звук разбивающейся о каменную плиту фарфоровой тарелки. Я не знала, не сойду ли я с ума, услышав его еще раз. Но я знала, что он прозвучит так же, потому что голос Веры напоминал голос Джо, когда она выкрикивала мое имя с таким же придыханием, как и Джо, она упала на ступеньки, разбившись подобно тому, как (чего она всегда боялась!) в руках неосторожной горничной могут разбиться хрупкие стеклянные безделушки, расставленные в гостиной, а моя комбинация лежала на лестничной площадке второго этажа маленьким белым комочком, с оборванными бретельками, совсем как в тот раз. Если я сделаю это, то звук будет таким же самым, как в тот раз, когда я столкнула Джо, я знала это. Да. Я знала это так же хорошо, как и то, что Ист-лейн заканчивается на этих шатких старых ступеньках со стороны Ист-Хед.
  
  Я держала ее за руку и думала об этом мире — как иногда с отвратительными мужчинами происходят несчастные случаи, а хорошие женщины превращаются в отъявленных стерв. Я смотрела на то, как она подняла глаза, чтобы видеть меня, и я заметила, как кровь, сочащаяся из раны в голове, стекает по глубоким морщинам ее лица — так стекают весенние потоки по ложбинам с гор.
  
  И я ответила:
  
  — Если это то, что ты хочешь, Вера, я помогу тебе.
  
  И тут она расплакалась. Впервые в жизни я видела, что она плачет в здравом состоянии ума.
  
  — Да, — ответила она. — Да, это то, чего я хочу. Благослови тебя Господь, Долорес.
  
  — Не беспокойся, — произнесла я. Я поднесла ее сморщенную ладонь к своим губам и поцеловала.
  
  — Поторопись, Долорес, — произнесла она. — Если ты действительно хочешь помочь мне, пожалуйста, поторопись.
  
  «Прежде чем мы обе потеряем мужество», — казалось, говорили ее глаза.
  
  Я снова поцеловала ее руку, потом, опершись на ее живот, поднялась. В этот раз не возникло никаких проблем: сила снова вернулась к моим ногам. Я спустилась по лестнице и направилась в кухню. Утром, прежде чем пойти развешивать белье, я приготовила все для выпечки хлеба; мне казалось, это удобный день, чтобы испечь хлеб. У Веры была скалка — большой, тяжелый предмет, сделанный из серого мрамора. Она лежала на столе, возле пластмассовой банки с мукой. Я взяла скалку, двигаясь как во сне, и пошла обратно через эту комнату, набитую прекрасными старинными вещами, и мне сразу вспомнились все те случаи, когда я проделывала здесь свой трюк с пылесосом, и как она иногда отыгрывалась на мне. В конце концов Вера всегда брала реванш… разве не поэтому я сейчас здесь?
  
  Я вышла из гостиной в холл и поднялась к Вере по лестнице, держа скалку за одну из деревянных ручек. Когда я подошла к тому месту, где Вера лежала головой вниз с подвернутыми под себя ногами, я не собиралась медлить; я знала — если остановлюсь, то никогда не смогу сделать того, что собиралась. Говорить больше было не о чем. Подойдя к Вере, я собиралась встать на колено и обрушить скалку ей на голову со всей силой, на которую только была способна. Возможно, все выглядело бы так, будто это случилось с ней во время падения, а может быть, и нет, но я все равно решила сделать это.
  
  Но когда я опустилась на колени рядом с ней, то поняла, что делать уже ничего не нужно; она сделала все по-своему, как и всегда поступала в течение всей своей жизни. Пока я была в кухне, разыскивая скалку, дли когда я проходила по гостиной, она просто закрыла глаза и испустила дух. Я села рядом с ней, опустив скалку на ступеньки, взяла ее руку и положила себе на колени. В жизни человека бывают такие моменты, когда время не поддается счету, когда нельзя сказать, сколько прошло минут, Я знаю только, что сидела рядом и разговаривала с ней. Не знаю, говорила ли я вслух или про себя. Мне кажется, что да, вслух, — я думаю, что благодарила ее за то, что она отпустила меня, за то, что не заставила меня пройти через все это снова, — но, может быть, я только думала об этом. Я помню, как прижалась щекой к ее ладони, а потом повернула руку и поцеловала ее. Я помню, как смотрела на ее ладонь и думала, какая она розовая и чистая. Линии почти исчезли, и это напоминало ладонь младенца. Я знала, что мне нужно встать и кому-то позвонить, рассказать о случившемся, но я чувствовала себя уставшей — страшно уставшей.
  
  И тут позвонили в дверь. Если бы этого не произошло, я просидела бы с ней намного дольше. Но вы же знаете, какое возникает чувство, когда звонят в дверь, — вы должны откликнуться на зов, что бы там ни случилось. Я поднялась и очень медленно спустилась по ступенькам, как будто сразу стала старше на десять лет (правда в том, что я действительно чувствовала себя постаревшей на десять лет), цепко хватаясь за поручни лестницы. Я помню, что весь мир для меня был отгорожен прозрачным стеклом, и я должна была быть чертовски осторожной, чтобы не наткнуться на него и не порезаться, спускаясь по ступенькам и подходя к входной двери.
  
  Это был Сэмми Маршан в сдвинутой по-дурацки назад шапочке почтальона — наверное, ему казалось, что такая залихватская манера носить кепку делает его похожим на рок-звезду. В одной руке он держал газеты, а в другой — один из тех раздутых конвертов, которые еженедельно приходили из Нью-Йорка, — в них содержался отчет о финансовых делах. Приятель Веры по имени Гринбуш заботился о ее деньгах, я уже говорила вам об этом?
  
  Говорила? Хорошо, спасибо. Я так много наболтала здесь, что ухе не помню, что говорила, а чего нет.
  
  Иногда в этих заказных конвертах были бумаги, которые нужно было подписать, и Вере удавалось сделать это, только если я держала ее ладонь в своих руках, но иногда она находилась в таком состоянии, что я сама ставила за нее подпись. Но никогда по этому поводу не возникало ни единого вопроса. Последние три или четыре года ее подпись напоминала закорючку. Так что при желании вы можете обвинить меня еще и в подделке документов.
  
  Как только я открыла дверь, Сэмми протянул мне заказное письмо — желая, чтобы я расписалась в его получении, — но когда он внимательно посмотрел на меня, глаза его расширились от ужаса, и он попятился назад. Скорее, он даже отпрянул, а учитывая, что это был Сэмми Маршан, то «конвульсия» будет наиболее подходящим словом.
  
  — Долорес! — воскликнул он. — С тобой все в порядке? На тебе кровь!
  
  — Это не моя кровь, — ответила я таким спокойным тоном, будто он спросил меня, что я смотрела по телевизору. — Это кровь Веры. Она свалилась с лестницы. Она мертва.
  
  — Боже праведный! — выдохнул он, а затем вбежал в дом; почтовая сумка хлопала его по бедру, Мне даже на ум не пришло не впустить его и спросить себя: чем бы это помогло, если бы я не впустила его?
  
  Я медленно последовала за ним. Прежнее ощущение стеклянности прошло, но мне казалось, что мои ноги приросли к земле. Когда я подошла к подножью лестницы, Сэмми был уже на ее середине, стоя на коленях перед Верой. Предварительно он снял свою сумку, и она, раскрывшись, скатилась по лестнице, так ччо вокруг были разбросаны письма, газеты, журналы.
  
  Я поднялась к Сэмми, с трудом переставляя ноги с одной ступеньки на другую. Никогда я не чувствовала себя такой уставшей. Даже после убийства Джо я не чувствовала себя такой уставшей, как вчера утром.
  
  — Да, она мертва, — обернувшись произнес он.
  
  — Ага, — ответила я. — Я же сказала тебе об этом.
  
  — Я думал, что она не может ходить, — выдавил он. — Ты всегда говорила мне, что она не может ходить, Долорес.
  
  — Ну что ж, — пожала плечами я. — Кажется, я ошибалась. — Я чувствовала, насколько глупо говорить подобные вещи, когда Вера лежит здесь вот так, но что еще оставалось говорить? В некоторой степени разговаривать с Джоном Мак-Олифом было намного легче, чем с этим тупицей Сэмми Маршаном, хотя бы потому, что я прекрасно понимала, в чем меня подозревает Мак-Олиф. В невиновности заключена одна проблема: более или менее вы не можете отделаться от правды.
  
  — А что это? — спросил он и указал на скалку. Я оставила ее на ступеньках, когда прозвучал звонок.
  
  — А ты как думаешь, что это? — ответила я вопросом на вопрос. — Клетка для птиц?
  
  — Похоже на скалку, — ответил он.
  
  — Очень хорошо, — произнесла я. Мне показалось, что мой голос доносится откуда-то издалека, будто он находится в одном месте, а я абсолютно в другом. — Ты можешь удивить всех, Сэмми, и представить интерес для науки.
  
  — Да, но что скалка для теста делает на ступеньках? — спросил он, и я сразу же увидела, как он смотрит на меня. Сэмми не больше двадцати пяти, но его отец был в той поисковой партии, которая нашла Джо, и я вдруг поняла, что Дюк Маршан воспитал Сэмми и всех остальных своих недоумков с мыслью, что Долорес Клейборн-Сент-Джордж убила своего мужа. Вы помните, что невинный человек всегда более или менее зависит от правды? Когда я увидела, какими глазами Сэмми смотрит на меня, я сразу же решила, что в этот раз лучше менее зависеть, чем более.
  
  — Я находилась в кухне и собиралась печь хлеб, когда она упала, — ответила я.
  
  Еще одно относительно невиновности — любая ложь, которую вы решили высказать, всегда незапланированная ложь, невиновные люди не проводят часы, выстраивая свое алиби, как это сделала я, когда решила, что скажу о том, как пошла на Русский Луг, чтобы наблюдать за затмением, и больше не видела своего мужа. В ту секунду, когда ложь о выпечке хлеба сорвалась с моих уст, я поняла, что это вылезет мне боком, но если бы ты, Энди, увидел его взгляд — потемневший, подозрительный и испуганный, — ты бы тоже солгал.
  
  Он поднялся на ноги и вдруг замер на месте, глядя вверх. Я проследила за его взглядом. То, что я увидела, было моей комбинацией, лежавшей на лестничной площадке.
  
  — Мне кажется, она сняла рубашку, прежде чем упасть, — произнес он, не отрывая от меня взгляда, — Или спрыгнуть. Или сделать что бы там ни было. Как тебе кажется, Долорес?
  
  — Нет, — ответила я. — Это моя рубашка.
  
  — Если ты пекла хлеб в кухне, — очень медленно, как ребенок у доски, затрудняющийся решить задачку по математике, произнес он, — тогда что делает твое нижнее белье на площадке второго этажа?
  
  Я не знала, что ответить. Сэмми спустился на одну ступеньку, потом еще на одну, двигаясь так же медленно, как и говорил, держась за перила и не сводя с меня глаз, и я сразу же поняла, что он делает: увеличивает расстояние между нами. Отступал, потому что боялся, что я могу столкнуть его так же, как, думал он, я столкнула Веру. И именно тогда я поняла, что буду сидеть вот здесь, где и сижу сейчас, и рассказывать то, что рассказываю. Его глаза почти кричали: «Тебе удалось это однажды, Долорес Клейборн, и, судя по тому, что рассказывал мой отец о Джо Сент-Джордже, это, возможно, было справедливо. Но что сделала тебе эта женщина, кроме того, что кормила тебя, предоставила тебе крышу над головой и платила тебе?» Однако еще больше в его глазах было
  
  уверенности, что женщина, толкнув раз, может сделать это и дважды; а если сложится подходящая ситуация, она обязательно толкнет и в третий раз. А если она толкнет недостаточно сильно, чтобы произошло то, что она задумала, то она не станет слишком долго раздумывать, чтобы довести дело до конца другим образом. При помощи скалки из мрамора, например.
  
  — Это тебя не касается, Сэм Маршан, — сказала я. — Занимайся своим делом. Мне нужно позвонить в «скорую помощь». Убедись, что собрал всю почту, прежде чем уйти, иначе тебе не поздоровится.
  
  — Миссис Донован не нужна «скорая помощь», — ответил он, спускаясь еще на две или три ступеньки вниз, все так же не сводя с меня глаз, — и я никуда не уйду. Мне кажется, вместо «скорой» тебе лучше позвонить Энди Биссету.
  
  Что, как ты знаешь, я и сделала. Сэмми Маршан стоял и наблюдал за мной. Когда я положила трубку, он подобрал разбросанные письма (постоянно оглядываясь через плечо, опасаясь, наверное, что я подкрадусь к нему со спины, держа скалку в руках), а потом встал у подножья лестницы, как сторожевой пес, загнавший в угол ночного вора. Мы молчали. Я подумала, что могу пройти через столовую и кухню по лестнице черного хода и забрать комбинацию. Но разве это поможет? Ведь он же видел ее. К тому же скалка все еще лежала на ступеньках, где я и оставила ее.
  
  А вскоре пришел ты, Энди, вместе с Фрэнком, а чуть позже я пришла в наше новое, красивое здание полиции и дала показания. Это было вчера утром, так что, надеюсь, нет необходимости повторять все заново. Ты знаешь, что я ничего не сказала о комбинации, а когда ты, Энди, спросил меня о скалке, я ответила, что и сама не понимаю, как она оказалась там. Это все, что я могла придумать, по крайней мере до тех пор, пока кто-то не пришел и не снял запретную табличку с моих мозгов.
  
  Подписав показания, я села в машину и поехала домой. Все прошло так быстро и спокойно — я имею в виду дачу показаний, — что это чуть не убедило меня, что мне не о чем беспокоиться. В конце концов я не убивала Веру; она действительно упала. Я продолжала повторять это и, когда уже подъезжала к своему дому, была почти убеждена, что все будет хорошо.
  
  Но этого чувства хватило только, чтобы дойти от машины до дверей дома. В них торчала записка. Просто белый листок бумаги, вырванный из блокнота, который некоторые мужчины носят в заднем кармане брюк. «ТЕБЕ НЕ УДАСТСЯ СНОВА ВЫЙТИ СУХОЙ ИЗ ВОДЫ» — было написано в записке. И все. Черт, но этого было достаточно, правда?
  
  Я вошла в дом и с треском распахнула окна в кухне, чтобы выветрить затхлый запах. Я ненавижу этот запах, кажется, теперь в доме пахнет так постоянно, несмотря на то что я ежедневно проветриваю комнаты. И это не только потому, что живу в основном у Веры — или жила, — ну, конечно же, частично и из-за этого тоже; но прежде всего потому, что дом мертв… так же мертв, как Джо и Малыш Пит.
  
  У домов есть своя собственная жизнь, которую они получают от людей, живущих в них; я действительно так считаю. Наш маленький одноэтажный домишко пережил смерть Джо и отъезд двух старших детей на учебу; Селена уехала учиться в Вассар, получив полную стипендию (ее часть денег на обучение, о которых я так волновалась, ушла на покупку одежды и учебников), а Джо-младший поступил в университет в Ороно. Дом выжил даже после известия о том, что Малыш Пит погиб при взрыве казармы в Сайгоне. Это случилось почти сразу после его приезда туда и меньше чем за два месяца до окончания всей этой заварухи. Я видела по телевизору, стоящему в гостиной Веры, как последние вертолеты поднимались в небо над зданием посольства, и плакала, плакала. Я могла сделать это, не боясь того, что она может сказать, потому что в тот день Вера отправилась в Бостон на вечеринку.
  
  Но после похорон Малыша Пита жизнь стала уходить из этого дома; после того как из дома ушли соболезнующие и мы остались втроем — я, Селена и Джо-младший, — мы как бы оказались одни во всем мире. Джо-младший говорил о политике. Он получил работу в городском управлении Мачиаса — не так уж и плохо для юнца, в чьем дипломе об окончании колледжа еще не высохли чернила, — и он подумывал о работе в законодательном органе штата через год-другой.
  
  Селена немного рассказала о курсах, которые она вела в Олбани Джуниор Колледже — это было еще до того, как она перебралась в Нью-Йорк и стала писать для журналов, — а потом и она замолчала. Мы с ней убирали тарелки со стола, и вдруг я почувствовала себя неуютно. Резко обернувшись, я поймала на себе ее потемневший взгляд. Могу сказать вам, что я прочла ее мысли, — видите ли, родители иногда могут читать мысли своих детей, — но дело в том, что в этом не было никакой необходимости; я знала, о чем она думает, я знала, что эта мысль никогда не покидает ее. В ее глазах я прочла те же самые вопросы, что и двенадцать лет назад, когда она разыскала меня в огороде среди бобов и артишоков: «Ты сделала что-нибудь с ним?», и «Это моя вина?», и «Сколько мне еще расплачиваться за это?»
  
  Я подошла к ней, Энди, и обняла ее. Она обняла меня в ответ, но тело ее было напряженным и твердым, как кочерга, и именно тогда я почувствовала, что жизнь ушла из дома. Это ощущалось, как последний вздох умирающего человека. Мне кажется, Селена тоже почувствовала это. Но только не Джо-младший; он до сих пор помещает фотографии нашего дома на предвыборных листовках — это напоминает, что он выходец из простой семьи, и я, заметила, что избирателям это нравится, — да, он так никогда и не почувствовал, что дом умер, потому что никогда по-настоящему не любил его. За что же ему было любить его? Для Джо-младшего этот дом был местом, куда он возвращался из школы, местом, где его отец издевался над ним и называл книжным червем-слюнтяем. Камберленд-холл — студенческое общежитие, где он жил, обучаясь в университете, стал для него более домом, чем семейное гнездо на Ист-лейн.
  
  Однако это было домом для меня и Селены. Мне кажется, моя малышка продолжала жить в нем и после того, как стряхнула пыль Литл-Толла со своих ног; мне кажется, она живет здесь в своих воспоминаниях… в своем сердце… в своих снах. В своих кошмарах.
  
  Этот затхлый запах — вы уже не можете избавиться от него, раз уж он появился в вашем доме.
  
  Как-то я седа перед одним из раскрытых окон подышать свежим морским воздухом, когда у меня возникло какое-то странное чувство: я решила, что должна закрыть дверь. Парадное закрылось очень легко, но вот задвижка у задней двери была настолько неподатлива, что мне пришлось смазать ее машинным маслом. Наконец задвижка поддалась, и я поняла причину такого упрямства: обыкновенная ржавчина. Иногда я проводила пять-шесть дней подряд в доме Веры, но все же не могла припомнить, чтобы когда-нибудь у меня возникали проблемы с замками.
  
  От одной мысли об этом мне стало дурно. Я пошла в спальню и прилегла, положив подушку на голову, как делала еще совсем маленькой девочкой, когда меня отсылали спать раньше времени за плохое поведение. Я плакала, плакала, плакала. Я бы никогда не поверила, что во мне столько слез. Я оплакивала Веру, Селену и Малыша Пита; мне кажется, я даже плакала о Джо. Но в основном я плакала из-за себя. Я плакала, пока у меня не заложило нос и не закололо в боку. Потом я заснула.
  
  Когда я проснулась, было уже темно. Зазвонил телефон. Я поднялась и на ощупь добралась до гостиной, чтобы взять трубку. Как только я сказала «алло», кто-то — женский голос — произнес:
  
  — Ты не должна была убивать ее. Надеюсь, тебе это понятно. Если закон не накажет тебя, это сделаем мы. Не такая уж ты и ушлая, как думаешь. Мы не хотим жить рядом с убийцей, Долорес Клейборн; по крайней мере пока на острове жив хоть один верующий христианин, чтобы воспрепятствовать этому.
  
  Я была как в дурмане; сначала мне даже показалось, что я сплю. Когда же я поняла, что это не сон, на другом конце провода уже повесили трубку. Я направилась в кухню, намереваясь сварить кофе или достать баночку пива из холодильника, когда телефон зазвонил снова. В этот раз тоже говорила женщина, но уже другая. Она начала сквернословить, и я бросила трубку. Слезы комком застревали у меня в горле, но будь я проклята, если позволила себе расплакаться. Вместо этого я отключила телефон. Я вернулась в кухню и достала пиво, но мне не понравился его вкус, и я вылила содержимое банки в раковину. Я подумала, что единственное, чего я действительно хочу, так это глоточек шотландского виски, но после смерти Джо в доме не было ни капли крепких напитков.
  
  Я налила себе стакан воды и тут поняла, что не могу выносить этого запаха — вода пахла медными монетками, которые какой-то ребенок целый день проносил в своем потном кулачке. Запах напомнил мне о той ночи в зарослях ежевики — как этот же самый запах донесло до меня легкое дуновение ветра, — и это навеяло на меня воспоминания о девчушке в полосатом платьице и с помадой цвета перечной мяты на губах. Я вспомнила и о том, как мне показалось, что женщина, в которую она превратилась, попала в беду. Я подумала о том, что с ней и где она, но я никогда даже не задумывалась, была ли она вообще, если вы, конечно, понимаете, что именно я имею в виду; я знала, что она была. Есть. Я никогда не сомневалась в этом.
  
  Но это не важно; мой ум снова блуждает, а рот плетется за ним, как барашек за своей пастушкой. А я собиралась сказать только, что вода из кухонного крана нисколько не помогла мне — даже парочка кубиков льда не перебьет этот запах меди, — и я скоротала вечер у телевизора, смотря какой-то глупый водевильчик, прихлебывая экзотический напиток из одной из тех баночек, которые у меня всегда были припасены для сынишек-близнецов Джо-младшего в недрах моего холодильника. Я приготовила себе холодный ужин, но у меня пропал аппетит, так что, поковыряв в тарелке, я выбросила все в помойное ведро. Вместо этого я взяла еще одну баночку напитка и уселась в гостиной перед телевизором. Одно шоу уступало место другому, но я не заметила между ними ни малейшей разницы. Наверное, потому, что я не слишком-то вникала в суть происходящего на экране.
  
  Я не пыталась решить, что же буду делать; говорят, что утро вечера мудренее, так как вечером мозг более склонен диктовать плохое. Что бы вы ни решили после захода солнца, девять шансов из десяти, что утром вам придется изменить свое решение. Поэтому я просто сидела, а когда закончились местные новости и началось ночное шоу, я заснула.
  
  Мне приснился сон. Он был о Вере и обо мне, только Вера была такой, какой я впервые увидела ее, когда еще был жив Джо, а все наши дети — как ее, так и мои — были с нами и вертелись поблизости большую часть времени. В моем сне мы убирали посуду — она мыла, а я вытирала. Только делали мы это не в кухне; мы стояли перед маленькой плитой в гостиной моего дома. И это было странно, потому что Вера никогда не была в моем доме — ни разу за всю свою жизнь.
  
  Однако в этом сне она была здесь. Она складывала тарелки в стоявшую на плите пластмассовую миску-не мои старенькие тарелки, а ее чудесный китайский фарфор. Она мыла тарелки, а затем передавала их мне, и каждая выскальзывала у меня из рук и разбивалась о кирпичи, на которых стояла плита. Вера говорила: «Ты должна быть осторожнее, Долорес, потому что когда происходят несчастные случаи, а ты неосторожна, то возникает чертовски много проблем».
  
  Я обещала ей быть осторожной, и я старалась, но и следующая тарелка выскальзывала у меня из рук, и следующая, и следующая.
  
  «А вот это уже нехорошо, — наконец-то произнесла Вера. — Посмотри, что ты натворила!»
  
  Я посмотрела вниз, но вместо осколков тарелок кирпичи были усеяны мелкой крошкой фарфоровых зубов Джо и кусочками камня. «Не передавай мне больше ничего, Вера, — сказала я и расплакалась. — Мне кажется, я не могу больше мыть тарелки. Возможно, я слишком стара, я не знаю, но я не хочу разбить их все, это я знаю».
  
  Однако Вера продолжала передавать мне тарелки, а я продолжала ронять их, — а производимый ими звук, когда они разбивались о кирпичи, становился все громче и, казалось, уходил в глубину, пока не перешел в непрерывный гул. Сразу же я поняла, что сплю, и этот гул не относится к моему сну. Просыпаясь, я так дернулась, что чуть не свалилась с кресла на пол. Раздалось еще несколько таких же гудящих звуков, и теперь я поняла, что это такое — дробовики, ружья.
  
  Я встала и подошла к окну. Два пикапа ехали по дороге. В кузовах сидели люди, и казалось, что у всех них в руках ружья и каждую пару секунд они палят в небо. Последовала яркая вспышка, затем раздался жуткий грохот. По тому, как мужчины (я считаю, что это были мужчины, хотя не могу сказать наверняка) раскачивались из стороны в сторону — и по тому, как грузовички болтало из стороны в сторону, — я бы сказала, что вся эта компания была чертовски пьяна. Узнала я и один из грузовичков.
  
  Что?
  
  Нет, я не собираюсь рассказывать тебе этого — у меня и своих проблем достаточно. Я не хочу вмешивать кого-нибудь еще, кроме себя, в это дело с пьяной пальбой. В конце концов, может быть, я и обозналась.
  
  Как бы там ни было, я подняла окно, когда увидела, что они целятся в низко висящие облака, а не во что-то конкретное. Я подумала, что они развернутся на широкой площадке у подножия нашего холма. Так они и сделали. Один из грузовичков чуть не перевернулся ~ ну разве это не было смешно!
  
  Они вернулись, вопя и непрерывно стреляя. Сложив руки рупором, я крикнула что есть мочи:
  
  — Убирайтесь отсюда! Не мешайте людям, которые пытаются заснуть! — Один из грузовичков так занесло, что он чуть не съехал в кювет. Так что мне кажется, я тоже здорово напугала их. Один из мужчин, стоявший в кузове этого грузовичка (тот, которого, как мне показалось, я узнала), вылетед за борт. У меня отличные легкие, и я спокойно могу перекричать всех их вместе взятых, если захочу.
  
  — Убирайся с Литл-Толла, ты, проклятая убийца! — выкрикнул кто-то из них и пальнул в воздух. Но мне кажется, они просто хотели показать мне, какие они крутые ребята, потому что больше не повторили своей выходки… Я слышала, как шум моторов удалялся в направлении городка — и того проклятого бара, открывшегося в прошлом году, — мужчины раскачивались, размахивали руками и кричали, ну вы же знаете, как ведут себя пьяные мужики.
  
  Что ж, это развеяло все мое плохое настроение. Я уже больше не боялась и уж, конечно, не хотела больше плакать. Я разозлилась, но не утратила способности думать и понимать, почему люди делают то, что делают. Когда моя ярость достигла предела, я остановила ее воспоминанием о Сэмми Маршане, о том, как выглядели его глаза, когда он стоял на коленях на лестнице и увидел мою комбинацию, а потом посмотрел на меня, — такие же темные, как океан перед штормом, такие же, как у Селены в тот день в огородике.
  
  Я уже знала, что мне предстоит вернуться сюда, Энди. Но только после того, как уехали эти мужчины, я перестала тешить себя надеждой, что еще моту выбирать, что сказать, и что у меня есть путь к отступлению. Я поняла, что мне придется рассказать обо всем. Я легла в постель и мирно проспала до четверти девятого. Это было моим самым поздним пробуждением с тех пор, как я вышла замуж. Наверное, я отдыхала перед столь длинным ночным разговором,
  
  Проснувшись, я намеревалась сделать это как можно скорее — горькое лекарство лучше принимать сразу, — но что-то отвлекло меня от этой мысли, прежде чем я вышла из дома, иначе я давно уже рассказала бы вам свою историю.
  
  Я приняла ванну и, прежде чем одеться, включила телефон. Ночь прошла, и я чувствовала себя достаточно бодрой. Я решила, что если кто-то захочет позвонить и оскорбить меня, то я и сама смогу отпустить в его адрес парочку ругательств. Уверена, что не успела я еще надеть чулки, как телефон действительно зазвонил. Я сняла трубку, готовая дать отпор кому бы то ни было, когда женский голос произнес:
  
  — Алло? Могу я поговорить с мизс Долорес Клейборн?
  
  Я сразу же поняла, что звонят издалека, но не только из-за шума, отдающегося эхом в трубке. Я поняла это потому, что никто на острове не называет женщин «мизс». Вы можете быть «мис», а можете быть и «миссис», но никак уж не «мизс».
  
  — Это я.
  
  — Вам звонит Алан Гринбуш, — продолжала женщина.
  
  — Забавно, — заметила я, — вы вовсе не похожи на Алана Гринбуша.
  
  — Это звонят из его офиса, — сказала она, как будто я была неимоверной тупицей. — Вы будете разговаривать с мистером Гринбушем?
  
  Она застала меня врасплох, я даже не сразу уловила имя — я знала, что слышала это имя прежде, но не могла вспомнить — где.
  
  — А в чем, собственно, дело? — спросила я. Возникла пауза, как будто говорившей нельзя было раскрывать информацию подобного рода, а потом она сказала:
  
  — Мне кажется, это касается миссис Веры Донован. Так вы будете разговаривать, мизс Клейборн?
  
  Затем до меня дошло — Гринбуш, человек, присылавший все эти пухлые заказные письма.
  
  — Ага, — ответила я.
  
  — Простите? — не поняла она.
  
  — Буду, — сказала я.
  
  — Благодарю, — послышалось в ответ. Затем последовал щелчок, и я осталась стоять в нижнем белье. Ожидание продлилось недолго, но мне это показалось вечностью. Как раз перед тем, как он заговорил, я подумала, что разговор пойдет относительно тех случаев, когда я подписывала бумаги вместо Веры, — они поймали меня. Это было вполне возможно; разве вы не замечали, как одно несчастье влечет за собой другие?
  
  Наконец Гринбуш отозвался:
  
  — Мисс Клейборн?
  
  — Да, это Долорес Клейборн, — ответила я.
  
  — Вчера мне позвонили из местного отделения полиции на Литл-Толле и сообщили, что Вера Донован умерла, — сказал он, — Было уже поздно, когда я узнал об этом, поэтому я подождал до утра, чтобы позвонить вам.
  
  Я подумала, что на острове есть люди, которые не особенно заботятся, в какое время они звонят мне, но, конечно же, я не сказала этого вслух.
  
  Откашлявшись, он продолжил:
  
  — Пять лет назад я получил письмо от миссис Донован, в котором содержалось указание сообщить вам о состоянии ее имущества в течение двадцати четырех часов после ее смерти. — Он снова откашлялся и добавил: — Хотя я потом частенько разговаривал с ней по телефону, это было последнее письмо, полученное от нее.
  
  У него был сухой, нервный голос. Такой голос невозможно слушать.
  
  — О чем вы говорите? — удивилась я. — Оставьте все эти отступления и наконец скажите мне!
  
  Он мне сказал:
  
  — Я рад сообщить вам, что, кроме небольшого пожертвования на сиротский приют в Новой Англии, вы единственная наследница, указанная в завещании миссис Донован.
  
  У меня пересохло в горле; единственное, о чем я могла думать, так это то, как она все же попалась на трюк с пылесосом.
  
  — Позднее сегодня вы получите подтверждающую телеграмму, — произнес он, — но я рад поговорить с вами еще до ее получения — миссис Донован очень настаивала на своем желании по этому вопросу.
  
  — Ага, — заметила я, — она умела быть настойчивой.
  
  — Я уверен, что вы скорбите о смерти миссис Донован — мы все скорбим, — но я хочу, чтобы вы знали, что теперь вы будете очень богатой женщиной, и если я могу помочь вам чем-нибудь в вашем новом положении, я буду так же рад, как и рад был помогать миссис Донован. Конечно, я позвоню вам после официального утверждения завещания, но я не думаю, что возникнут какие-то проблемы или отсрочки. Действительно…
  
  — Подожди, приятель, — сказала я, скорее как-то прохрипела, проквакала, как лягушка в высохшем пруду. — О какой сумме денег вы говорите?
  
  Конечно, я знала, что Вера богата, Энди; дело в том, что последние несколько лет она носила только фланелевые рубашки и сидела на диете, состоявшей из протертого супчика и детского питания, но это ничего не меняло. Я видела дом, видела машины, а иногда я отыскивала в бумагах, приходивших в пухлых конвертах, немного больше, чем только место для подписи. В некоторых были счета, а я знаю, что когда вы продаете пакет акций компании «Апджон» количеством в две тысячи или покупаете четыре тысячи акций компании «Миссисипи вэлли энд пауэр», то вряд ли вы закончите свои дни в приюте для бедных.
  
  Я спрашивала не для того, чтобы потребовать кредитные карточки и заказать вещи из шикарных магазинов, — даже и не думайте об этом. У меня была более веская причина, чем эта. Я знала, что количество людей, считающих, что я убила Веру, скорее всего возрастет с каждым долларом, оставленным ею мне, и я хотела знать, чего мне ждать. Я думала, что это будет шестьдесят или семьдесят тысяч долларов… однако он сказал, что она пожертвовала определенную сумму на сиротский приют, следовательно, денег должно было оказаться меньше.
  
  Было еще нечто, укусившее меня, — так в июне овод кусает вас за шею. Что-то неправильное было в том, что сказал Гринбуш. Однако я не могла понять, что именно не так, точно так же, как не могла сразу понять, кто такой Гринбуш, когда секретарша в первый раз произнесла его имя,
  
  Он произнес нечто, что я не совсем расслышала. Звучало это вроде: «Лаб-даб-дэ — около-тридцати-миллионов-долларов».
  
  — Что вы сказали, сэр? — переспросила я.
  
  — Что после официального утверждения завещания, уплаты налогов и небольших издержек общая сумма составит около тридцати миллионов долларов.
  
  Моя рука, державшая телефонную трубку, начала чувствовать себя так, будто я проспала на ней большую часть ночи… онемела внутри, а кожу пронзали тысячи иголочек. Ноги у меня тоже онемели, и сразу же весь мир снова стал стеклянным.
  
  — Извините, — сказала я. Я слышала, что мой рот произносит слова очень четко и ясно, но вряд ли я имела хоть какое-то отношение к произносимым им словам. Он просто хлопал, как ставни на ветру. — У нас не очень хорошая связь. Мне показалось, что вы употребили слово «миллион». — Затем я рассмеялась, чтобы показать, что знаю, насколько это глупо, но какая-то часть меня думала, что это вовсе не глупо, потому что это был самый придурковатый смех, которым я когда-либо смеялась — гаа-гааа-гааа, что-то вроде этого.
  
  — Я действительно сказал «миллион», — подтвердил он. — Чтобы быть точным, я сказал тридцать миллионов. — И знаете, мне показалось, что он бы захихикал, если бы эти деньги достались мне не через труп Веры Донован. Я думаю, что он был взволнован — что под его сухим, торопящимся голосом скрывается чертовское волнение. Я думаю, что он чувствовал себя вторым Джоном Бирсфордом, богатым чудаком, бросающим на ветер миллион баксов ради забавы в той старой телевизионной постановке. Он хотел продолжать вести мои дела, конечно, в этом была какая-то доля причины его взволнованности — у меня возникло чувство, что деньги — это как электропоезда для ребят его типа, и ему бы не хотелось молча наблюдать, как такое большое богатство, как Верино, уплывает из его рук, — но, я думаю, забавнее всего ему все же было слышать, как я бормочу что-то себе под нос.
  
  — Я не слышу, — сказала я. Теперь мой голос был действительно настолько слаб, что я сама слышала себя с трудом.
  
  — Мне кажется, я понимаю ваше состояние, — произнес он. — Это очень большая сумма, и, конечно, потребуется время, чтобы привыкнуть к этому.
  
  — Но сколько это в действительности? — переспросила я, и в этот раз он рассмеялся. Если бы я могла добраться до него, Энди, мне кажется, я наподдала бы ему под зад.
  
  Он снова повторил мне — тридцать миллионов долларов, а я подумала, что если моя рука будет продолжать неметь, то я просто выроню трубку из рук. Я почувствовала, как во мне нарастает паника. Как будто кто-то забрался внутрь моей головы и раскручивал там стальной трос. Я думала: «Тридцать миллионов», — но это были всего лишь слова. Когда я попыталась представить, что это значит, то в голове у меня возникла одна-единственная картинка из комиксов о Скрудже Мак-Даке, которые Джо-младший читал Малышу Питу, когда ему было годика четыре или пять. Я представила огромный подвал, набитый монетами и счетами, только вместо Скруджа Мак-Дака в смешных, спадающих с носа круглых очках, суетящегося вокруг всего этого богатства и размахивающего своими крылышками, я увидела себя, проделывающую то же самое в своих комнатных тапочках. Затем эта картинка исчезла, и я вспомнила, какими глазами Сэмми Маршан смотрел на меня, потом на скалку, а потом снова на меня. Они напомнили мне глаза Селены в тот день в огородике — такие же темные и вопрошающие. Затем я вспомнила о женщине, сказавшей мне по телефону, что на острове еще остались благочестивые христиане, которые не хотят жить рядом с убийцей. Я представила, что будут думать эта женщина и ее приятели, когда узнают, что смерть Веры принесла мне тридцать миллионов долларов… и от этой мысли я чуть было не запаниковала.
  
  — Вы не можете сделать этого! — в отчаянии закричала я. — Вы не можете меня заставить взять их!
  
  Теперь наступила его очередь сказать мне, что он плохо слышит — что связь очень плохая. И я тоже не удивилась. Когда человек типа Гринбуша слышит, как кто-то говорит, что ему не нужно тридцать миллионов, он считает, что это где-то испортилось оборудование. Я уже было открыла рот, чтобы повторить ему снова, что ему придется забрать все назад, что он может отдать все до последнего цента в приют для сирот, когда внезапно поняла, что именно было не так в происходящем. Это не просто ударило меня; это обрушилось на мою голову, как мешок, полный кирпичей.
  
  — Дональд и Хельга! — воскликнула я. Наверное, я произнесла их имена, как участник какого-то телевизионного шоу, вспомнивший в последнюю секунду правильный ответ.
  
  — Простите? — в замешательстве произнес он.
  
  — Ее дети! — ответила я. — Ее сын и ее дочь! Эти деньги принадлежат им, а не мне! Они ее родственники! А я лишь всего-навсего экономка!
  
  Последовала настолько продолжительная пауза, что я подумала, что нас разъединили, но я нисколько не сожалела. Честно говоря, мне становилось дурно. Я уже хотела повесить трубку, когда он произнес своим тихим странным голосом:
  
  — Вы не знаете.
  
  — Не знаю чего? — выкрикнула я. — Я знаю, что у нее были сын по имени Дональд и дочь по имени Хельга! Я знаю, что они были слишком заняты, чтобы навестить ее, но она всегда держала комнаты для них наготове, и, я думаю, у них найдется время разделить кучу монет, о которой вы говорили, теперь, когда она умерла!
  
  — Вы не знаете, — снова повторил он. А потом, как бы задавая вопрос самому себе, а не мне, он произнес:
  
  — Могли ли вы не знать, проработав у нее столько времени? Могли ли? Разве Кенопенски не говорил вам? — И, прежде чем я смогла выдавить из себя хоть слово, он начал отвечать на свои же вопросы. — Конечно, это возможно. Ведь был только пасквиль, появившийся на одной из внутренних полос местной газеты, и она держала это в секрете — тридцать лет назад это можно было сделать, если вы могли платить за свои привилегии. Я даже не уверен, были ли напечатаны некрологи. — Помолчав, он заговорил снова, как человек, только что открывший нечто новое для себя — нечто очень важное — о ком-то, кого он знал всю свою жизнь. — Она говорила о них, как будто они были живы. Все эти годы!
  
  — О чем это вы там бормочете? — закричала я. Чувство было такое, будто что-то опустилось внутрь меня, и сразу же все вещи — мельчайшие подробности — стали складываться вместе в моем уме. Я не хотела этого, но это все равно продолжалось — Конечно, она говорила о них как о живых! Будто они были живы! У него была огромная компания в Аризоне — «Голден вест ассошиэйтс»! А она была модельером в Сан-Франциско… «Гайлорд фешенс»!
  
  Знаете, Вера всегда читала толстые исторические романы, в которых женщины в сильно декольтированных платьях целовали мужчин в рыцарских доспехах (компания, выпускающая их, называлась «Голден вест» — это было написано золотыми буквами на обложке каждой книги), и почему-то в связи с этим я сразу же вспомнила, что Вера родилась в маленьком городишке Гайлорд, штат Миссури. Мне хотелось думать, что он назывался как-то по-другому — Гален или, может быть, Гальсбург — будто в тех книжках, — но я знала, что это не так. Однако дочь вполне могла назвать свое предприятие по производству одежды по названию городка, в котором родилась ее мать.
  
  — Мисс Клейборн, — произнес Гринбуш, выговаривая слова тихим, немного взволнованным голосом. — Муж миссис Донован погиб в результате несчастного случая, когда Дональду было пятнадцать, а Хельге тринадцать…
  
  — Я это знаю! — ответила я так, будто хотела убедить его, что раз уж мне известно это, значит, я должна знать все.
  
  — …и между миссис Донован о ее детьми возникли трения.
  
  Это я знала тоже. Я вспомнила, какими притихшими были Дональд и Хельга, когда приехали на остров в День Поминовения в 1961 году на обычный летний отдых, и как люди заметили, что теперь они нигде не появляются все вместе, втроем, что было особенно странным, учитывая внезапную смерть мистера Донована год назад; обычно события, подобные этому, как-то сближают людей… хотя, мне кажется, горожане немного по-другому относятся к таким вещам. А потом я вспомнила еще нечто — то, что рассказал мне Джимми Де Витт осенью того года.
  
  — Они поссорились во время обеда в ресторане четвертого июля 1961 года, — сказала я. — Мальчик и девочка уехали на следующий день. Я помню, как Кенопенски перевез их на материк на большом катере.
  
  — Да, — согласился Гринбуш. — Так уж случилось, что от Теда Кенопенски мне известна причина их ссоры. Той весной Дональд получил водительские права, и миссис Донован подарила ему в день рождения машину. Девочка, Хельга, сказала, что она тоже хочет машину. Вера — миссис Донован — кажется, пыталась объяснить дочери, насколько это глупая затея, что машина ей ни к чему, ведь у нее нет прав, и она не сможет пользоваться ею до пятнадцати лет. Хельга ответила, что это справедливо для Мэриленда, но не для штата Мэн — здесь она может получить права в четырнадцать… а ей столько и было. Это могло быть правдой, мисс Клейборн, или это только юношеская фантазия?
  
  — В те годы это так и было, — ответила я, — хотя мне кажется, что сейчас нужно достичь пятнадцатилетнего возраста. Мистер Гринбуш, машина, которую она подарила мальчику в день рождения… это был «корвет»?
  
  — Да, — ответил он, — откуда вам это известно, мисс Клейборн?
  
  — Наверное, когда-то я видела ее фотографию, — ответила я, но вряд ли сама слышала свой голос. Я слышала голос Веры. «Я устала видеть, как они вытаскивают лебедкой этот «корвет» в лунном свете, — сказала мне Вера, лежа на ступеньках лестницы, — Устала видеть, как выливается вода через открытое стекло дверцы со стороны пассажира».
  
  — Странно, что она хранила эту фотографию, — заметил Гринбуш, — Видите ли, Дональд и Хельга погибли в этой машине. Это случилось в октябре 1961 года, почти день в день через год после смерти их отца. Кажется, за рулем была девочка.
  
  Он продолжал говорить, но вряд ли я слышала его, Энди, — моя голова слишком была занята собственным заполнением пустот и проделывала это настолько быстро, что я подумала, что, должно быть, знала, что они умерли… где-то в глубине души я знала это. Гринбуш сказал, что они выпили и ехали на машине со скоростью более ста миль в час, когда девочка просмотрела поворот и влетела в карьер; он сказал, что, скорее всего, оба были мертвы задолго до того, как эта двухместная жестянка затонула.
  
  Он сказал, что эта тоже был несчастный случай, но я наверняка знала намного больше о несчастных случаях, чем он.
  
  Возможно, Вера тоже разбиралась в них лучше, и, возможно, она всегда знала, что ссора в то лето не имела никакого отношения к тому, получит или нет Хельга водительские права в штате Мэн; это просто была самая подходящая кость, которую они могли выбрать. Когда Мак-Олиф спросил меня, о чем мы спорили с Джо до того, как он принялся душить меня, я ответила: в основном из-за денег, но подспудно из-за пьянства. Поверхностная сторона людских ссор частенько отличается от мотивов, толкающих к ссорам, насколько мне известно. Вполне возможно, что в действительности они спорили о том, что случилось с Майклом Донованом год назад.
  
  Вера и ее управляющий домом убили мужа, Энди, — она сделала это, но выкрутилась и рассказала мне об этом. Ее тоже никто не обвинил, но иногда в семье находятся люди, знающие отгадку головоломки, не известную закону и полиции. Такие, как Селена, например… а возможно, и такие, как Дональд и Хельга Донованы. Представляю, как они смотрели на Веру в то лето до того, как возникла ссора в ресторане, и они покинули Литл-Толл навсегда. Я снова и снова пыталась вспомнить, какими были их глаза, когда они смотрели на нее, были ли они похожи на глаза Селены, когда она смотрела на меня, но не могла сделать этого. Возможно, со временем мне это удастся, но теперь я уже ничего не загадываю наперед, если вы понимаете, о чем я говорю.
  
  Я знаю, что шестнадцать лет — это слишком мало для такого озорника, каким был Дон Донован, чтобы пользоваться водительскими правами, — он был слишком молод, а если еще учесть и такую скоростную машину, вот вам и рецепт несчастья. Вера была достаточно умна, чтобы понимать это, и она должна была быть напугана до смерти, она ненавидела мужа, но сына любила больше жизни. Я знаю это. Однако она все равно подарила ему машину. Несмотря на все свое упрямство и выносливость, она положила эту ракету ему в карман и, как выяснилось позже, в карман Хельге тоже, хотя Дон, возможно, только начинал бриться. Мне кажется, это было чувство вины, Энди. Может быть, мне хочется думать, что это было только это, потому что мне не хочется думать, что к этому примешивался страх, что парочка богатеньких детишек, таких как они, могли шантажировать свою мать и вымогать что-то за смерть своего отца. Я действительно так не думаю… но и это возможно; это вполне возможно. В мире, где мужчина может потратить месяцы, пытаясь затащить в постель собственную дочь, мне все кажется возможным.
  
  — Они мертвы, — сказала я Гринбушу. — Это вы пытаетесь сказать мне?
  
  — Да, — ответил он.
  
  — Они были мертвы более тридцати лет, — произнесла я.
  
  — Да, — снова подтвердил он.
  
  — И все, что она рассказывала мне о них, — продолжала я, — было ложью.
  
  Он снова прокашлялся — этот человек, наверное, один из самых великих чистильщиков горла в мире, если взять нашу с ним сегодняшнюю беседу за образец, — а когда он снова заговорил, то голос его почти напоминал человеческий.
  
  — Что она рассказывала вам о них, мисс Клейборн? — спросил он.
  
  А когда я подумала об этом, Энди, я поняла, что она чертовски много говорила о них начиная с лета 1962 года, когда приехала постаревшей лет на десять и похудевшей фунтов на двадцать. Я помню, как она сказала мне, что Дональд и Хельга, возможно, проведут здесь август, и попросила позаботиться, чтобы в доме было достаточно их любимого печенья — единственное, что они ели на завтрак. Я помню ее приезд в октябре — именно в ту осень Кеннеди и Хрущев решали, подносить или нет горящую спичку к фитилю, — когда она сказала мне, что в будущем я буду видеть ее чаще. «Надеюсь, детей ты тоже увидишь», — сказала она, но что-то еще было в ее голосе, Энди… и в ее глазах…
  
  В основном я думала о выражении ее глаз, когда стояла, держа в руке телефонную трубку. Все эти годы она рассказывала мне о них тысячи подробностей: в какую школу они ходят, чем они занимаются, с кем встречаются (Дональд женился, и у него двое детей, согласно Вере; Хельга вышла замуж и развелась), но я поняла, что с лета 1962 года ее глаза говорили мне только одно, повторяя это снова и снова: они умерли. Ага… но, может быть, не полностью умерли. Хотя бы пока тощая, костлявая дурнушка — экономка на острове у побережья штата Мэн — продолжает верить, что они живы.
  
  Отсюда мои мысли перекинулись к лету 1963 года-к лету, когда я убила Джо, к лету солнечного затмения. Вера была увлечена затмением, но не только потому, что это было неповторимое в жизни событие. Ничего подобного. Она влюбилась в него потому, что считала, что оно сможет привлечь Дональда и Хельгу обратно в Пайнвуд. Она повторяла мне это снова и снова. И нечто в ее глазах, нечто, знавшее, что они мертвы, исчезло из ее глаз весной и в начале лета того года.
  
  Знаешь, о чем я думаю? Я думаю, что в период марта — апреля 1963 года и до середины июля Вера Донован была сумасшедшей; мне кажется, что в эти несколько месяцев она действительно считала их живыми. Она стерла воспоминания об этом вытаскиваемом лебедкой «корвете» из своей памяти; она вернула себе веру в то, что они живы, огромным усилием води. Веру в то, что они живы? Нет, это не совсем так. Затмение разума вернуло их в жизнь.
  
  Она сошла с ума, я уверена, что она хотела оставаться сумасшедшей — может быть, чтобы вернуть их, может, в наказание себе, а может, и то и другое одновременно, — но под конец в ней оказалось слишком много здравого смысла, и она не смогла сделать это. В последнюю неделю, дней за десять до затмения, все начало рушиться. Я помню это время, когда все мы, работавшие на нее, готовились к этой безбожной экспедиции в день солнечного затмения и к последовавшей за ней вечеринке, как будто все это происходило только вчера. Она была «в хорошем расположении духа весь июнь и начало июля, и где-то к тому времени, когда я отослала своих детей, все пошло в тартарары. Именно тогда Вера стала действовать, как Красная Королева из «Алисы в Стране Чудес», орала на людей, как только они попадали в ее поле зрения, увольняла прислугу направо и налево. Мне кажется, именно тогда ее последняя попытка вернуть их к жизни разлетелась вдребезги. Она знала, что они мертвы и никогда уже больше не оживут, но она все равно продолжала подготовку к вечеринке. Можешь ли ты представить, какой волей и силой духа нужно для этого обладать?
  
  Я помню, как Вера сказала мне еще кое-что — это случилось после того, когда я вступилась за уволенную ею девочку Айландеров. Когда Вера позже подошла ко мне, я была уверена, что она тоже уволит меня. Вместо этого она протянула мне сумочку с приспособлениями для наблюдения за затмением и произнесла то, что было — по крайней мере, для Веры Донован — извинением. Она сказала, что иногда женщине приходится быть заносчивой стервой. «Иногда, — сказала она мне, — стервозность остается единственным, на чем еще может держаться женщина».
  
  «Ага, — подумала тогда я. — Когда не остается ничего другого, то только это. Это всегда остается»…
  
  — Мисс Клейборн? — донесся до меня голос, и тогда я вспомнила, что все еще разговариваю по телефону; я абсолютно забыла об этом. — Мисс Клейборн, вы слышите меня?
  
  — Да, — ответила я,
  
  Он спросил меня, что Вера рассказывала мне о них, и его вопрос навеял на меня воспоминания о тех томительно печальных и грустных старых временах., но я не могла понять, как я могу рассказать ему все это, как можно рассказать обо всем этом человеку из Нью-Йорка, которому ничего не известно о нашей жизни на Литл-Толле. О том, как она жила на Литл-Толле. Иначе говоря, человеку, досконально осведомленному в делах могущественных «Апджон» и «Миссисипи вэлли энд пауэр», но абсолютно не разбирающемуся в проводах, вылезающих из углов. Или в зайчиках из пыли.
  
  Он снова заговорил:
  
  — Я спросил, что она рассказывала вам…
  
  — Она просила меня держать их комнаты наготове и запасаться их любимым печеньем, — ответила я. — Она говорила, что хочет быть готовой, потому что они могут решить вернуться в любой момент. — И это было очень близко к правде, Энди, — в любом случае достаточно близко к истине для Гринбуша.
  
  — Это поразительно! — воскликнул он тоном какого-то чудаковатого доктора, выносящего приговор: «Это опухоль мозга!»
  
  Потом мы поговорили еще немного, но я плохо помню, о чем именно. Кажется, я снова говорила ему, что ничего не хочу, ни единого цента, и по его голосу — пытающемуся понравиться мне и немного подбодрить одновременно — я поняла, что, когда он разговаривал с тобой, Энди, ты ни единым словом не обмолвился ему о тех подробностях, которые сообщил тебе и всем желающим слушать на Литл-Толле Сэмми Маршан. Наверное, ты посчитал, что это его не касается, по крайней мере пока.
  
  Я помню, как говорила ему, чтобы он передал все сиротскому приюту, а он отвечал, что не может сделать этого. Он говорил, что это смогу сделать я, как только состоится официальное утверждение завещания (но ничто в мире не сможет его убедить в том, что я сделаю это, когда наконец-то пойму, что именно произошло), но сам он не может распоряжаться деньгами.
  
  В конце я пообещала, что позвоню ему, когда буду чувствовать себя «в более ясном состоянии ума», как это определил он, а затем повесила трубку. Я еще долго простояла на месте как вкопанная — минут пятнадцать, может, даже больше. Меня… била дрожь. Я чувствовала себя так, будто все эти деньги были на мне, прилипнув ко мне так же, как прилипали мухи к клейкой ленте, которую мой отец развешивал у дверей дома каждое лето, когда я была еще маленькой. Я боялась, что они еще плотнее прилипнут ко мне, как только я пошевелюсь, что они просто задушат меня.
  
  Когда я наконец-то пошевелилась, я совсем забыла, что собиралась прийти в полицейский участок, чтобы встретиться с тобой, Энди. Честно говоря, я чуть не забыла, что все еще не одета. Я натянула старенькие джинсы и свитер, хотя платье, которое я собиралась надеть, аккуратно лежало на кровати (оно и до сих пор лежит там, если кто-нибудь не ворвался в дом и не сделал с ним то, что хотел бы сделать с человеком, которому оно принадлежит). Вдобавок ко всему я надела старенькие галоши.
  
  Я обогнула огромный белый камень, торчавший между сараем и зарослями ежевики, и остановилась, чтобы послушать, как ветер шумит в этих колючих зарослях. Оглянувшись, я увидела светлый цементный квадрат на месте нашего колодца. От увиденного по моему телу пробежала дрожь, как бывает с больным гриппом, когда он выходит на холод. Я пересекла Русский Луг и спустилась вниз, туда, где Ист-лейн переходит в Ист-Хед. Там я постояла немного, позволив морскому ветру откинуть назад мои волосы и омыть меня чистотой, как он всегда делал это. Затем я спустилась по ступеням.
  
  О, не беспокойся, Фрэнк, — веревка у их начала и предупреждающий знак все еще там; просто меня уже не пугала эта шаткая лестница после всего, через что мне пришлось пройти.
  
  Пошатываясь, я спустилась к подножью лестницы. Когда-то там была старая городская пристань — так старожилы называют Симмонс-док, — но теперь от нее ничего не осталось, кроме нескольких блоков и двух огромных железных колец, вбитых в гранит и полностью покрытых ржавчиной. Мне они казались глазницами в черепе дракона, если, конечно, такие существа вообще есть. В детстве я часто ловила рыбу на этом месте, Энди, и мне кажется, я считала, что этот док всегда был здесь, но море уносит и разрушает все.
  
  Я села у подножья лестницы, подложив под себя галоши, и провела там следующие семь часов. Начался отлив, потом прилив, а я все еще сидела там.
  
  Я пыталась подумать о деньгах, но не могла собраться с мыслями. Возможно, люди, обладающие таким богатством всю жизнь, могут, но я не могла. При каждой попытке я вспоминала взгляд Сэмми Маршана, когда он увидел скалку… а потом посмотрел на меня. Это все, что значат деньги для меня сейчас — потемневший взгляд Сэмми Маршана и его слова: «Я думал, что она не может ходить. Ты всегда говорила мне, что она не может ходить, Долорес».
  
  Потом я подумала о Дональде и Хельге. «Обманешь меня раз — позор тебе», — ни к кому не обращаясь, произнесла я, сидя у кромки воды так близко, что иногда волны накатывали мне на ноги, вздымая вокруг белые фонтанчики пены. «Обманешь меня дважды — позор мне». Но ведь Вера никогда не обманывала меня по-настоящему… ее глаза никогда не обманывали меня.
  
  Я вспомнила, как однажды меня поразил один факт — это произошло в конце шестидесятых ~ ведь я никогда больше не видела их, ни разу с того времени, когда управляющий отвез их на материк в тот июльский день 1961 года. И это настолько выбило меня из колеи, что я нарушила свою давно установившуюся привычку никогда не заговаривать о них, пока Вера сама не заговорит о них первой. «Как поживают дети, Вера? — спросила я ее — слова слетели с моего языка прежде, чем я успела даже подумать, — клянусь Господом, что именно так оно и было. — Как они действительно поживают?»
  
  Я помню, что Вера вязала в гостиной, сидя в кресле у окна, а когда я спросила, то она замерла и взглянула на меня. В тот день солнце сильно припекало, оно отбрасывало яркие полоски на ее лицо, и было нечто настолько пугающее в том, как она выглядела пару секунд, что я чуть не закричала. И только потом, когда это ощущение прошло, я поняла, что причиной возникшего страха были ее глаза. Глубоко посаженные черные круги в лучах яркого солнца, когда все остальное было светлым. Они напомнили мне его глаза, когда он смотрел на меня из глубины колодца… как будто маленькие черные камешки или кусочки угля вдавили в белую пасту.
  
  Секунду или две мне казалось, что я вижу привидение. Потом она слегка пошевелила головой, и это снова была Вера, это она снова сидела здесь и выглядела так, будто слишком много выпила с вечера. Такое бывало уже не раз.
  
  «Я действительно не знаю, Долорес, — ответила она. — Мы отдалены друг от друга».
  
  Это все, что она сказала, и это все, что ей нужно было сказать. Все эти ее рассказы об их жизни — придуманные истории, как я теперь уже знаю, — не открыли мне больше, чем эти несколько слов: «Мы отдалены друг от друга». Большую часть времени, проведенного мной в Симмонс-доке, я размышляла над этим ужасным словом. Отдалены. От одного звука этого слова мурашки пробегают у меня по коже.
  
  Я сидела там и собирала все эти старые кости в последний раз, а потом я отложила их в сторону и ушла с того места, где провела большую часть дня. Я решила, что для меня не так уж и важно, чему поверишь ты или кто-то другой. Все кончено, видишь ли, — для Джо, для Веры, для Майкла Донована, для Дональда и Хельги… и для Долорес Клейборн тоже. Так или иначе, но все мосты, соединяющие прошлое с настоящим, сожжены. Знаешь, у времени тоже есть свое пространство, как то, что находится между островом и материком; только единственный паром, на котором можно пересечь его, это память, а она как корабль-призрак — если тебе захочется, чтобы она исчезла, то со временем так и произойдет.
  
  Но прочь все это — забавно, как все поворачивается, разве не так? Я помню, что промелькнуло у меня в голове, когда я снова поднималась по этим шатким ступеням, — то же самое, что и в тот момент, когда Джо высунул свою руку из колодца и чуть не сбросил меня вниз: «Я вырыл яму для своих врагов, но сам упал в нее». Мне казалось, когда я ступала по этим полуразрушенным ступеням (допуская, что они выдержат меня и во второй раз), что это наконец-то произойдет и что я всегда знала, что этим кончится. Просто мне понадобилось больше времени, чтобы упасть в мой колодец, чем это потребовалось Джо.
  
  У Веры тоже была своя яма — и, если я и благодарю судьбу, так это за то, что мне не пришлось грезить о том, чтобы мои дети вернулись в жизнь, как это делала она… хотя иногда, когда я разговариваю по телефону с Селеной и слышу, как заплетается у нее язык, я думаю, существует ли какой-нибудь выход для любого из нас из боли и печали наших жизней. Я не смогла обмануть ее, Энди, — позор мне.
  
  Но все равно, я приму все, что будет, и, стиснув зубы, все выдержу — совсем как раньше. Я не устану помнить о том, что двое из моих детей все же живы и что они преуспевают вопреки тому, чего ожидали от них на Литл-Толле, когда они были еще детьми, преуспевают наперекор тому, кем они могли бы стать, если бы их папаша не накликал на себя несчастный случай 20 июля 1963 года. Видишь ли, жизнь — это не выбор и предложение, и если я когда-нибудь забуду поблагодарить Бога за то, что моя девочка и один из моих сыновей живы, в то время как Верины дети мертвы, я отвечу за грех неблагодарности, когда предстану перед Высшим Судом. Мне бы не хотелось этого. На моей совести и так достаточно грехов — и, возможно, на моей душе тоже. Но послушайте меня, вы трое, выслушайте хоть это, если вы так ничего и не поняли: все, что я сделала, я сделала ради любви… из-за естественной материнской любви к своим детям. Это самая сильная любовь в этом мире, и самая смертельная. Нет на земле человека сильнее и страшнее, чем мать, которая боится за своих детей.
  
  Когда я снова поднялась на вершину лестницы, я вспомнила свой сон и замерла наверху, как раз за веревкой ограждения, глядя на море, — сон, в котором Вера продолжала передавать мне тарелки, а я продолжала ронять их. Я вспомнила звук камня, пробивающий голову Джо, и то, насколько эти два звука похожи.
  
  Но в основном я думала о Вере и о себе — двух суках, живших на каменном выступе у побережья штата Мэн, живших вместе последние несколько лет. Я подумала о том, как эти две суки засыпали вместе, когда на старшую наваливались страхи, и о том, как они проводили годы в этом огромном доме, — две стервы, которые закончили тем, что большую часть времени тратили на то, чтобы досадить друг другу. Я вспоминала, как она обманывала меня, а я отвечала ей тем же, и как радовалась каждая из нас, когда ей удавалось выиграть раунд. Я думала о том, каково ей приходилось, когда зайчики из пыли наседали на нее, как она визжала и дрожала, будто животное, загнанное в угол более сильным соперником, собирающимся разорвать его на куски. Я вспомнила, как садилась на ее кровать, обнимала ее и чувствовала эту ее дрожь. Я ощущала ее слезу на своей шее, и я гладила ее жиденькие ломкие волосы и говорила:
  
  «Ш-ш-ш, дорогая… ш-ш-ш. Эти проклятые зайчики все ушли. Ты в безопасности. Со мной ты в безопасности».
  
  Но если я и поняла что-нибудь, Энди, так это то, что они никогда не исчезают по-настоящему, никогда. Может показаться, что вы избавились от них и что больше нигде нет ни пылинки, а потом они появляются снова, они напоминают лица, они всегда похожи на лица, и лица, на которые они похожи, всегда те, которые вы никогда не хотели бы видеть снова — во сне или наяву.
  
  Я думала и о том, как она лежала на ступеньках лестницы и говорила, что устала и хочет умереть. И когда я стояла на той шаткой площадке у моря в мокрых галошах, я отлично понимала, почему именно я стою на этих настолько прогнивших ступенях, что даже озорники не станут играть здесь после уроков, Я тоже устала. Я прожила свою жизнь так, как смогла. Я никогда не боялась работы, никогда не плакала из-за того, что мне предстоит сделать, даже когда это были ужасные вещи. Вера была права, когда говорила, что иногда женщине приходится быть стервой, чтобы выжить, но быть стервой — это тяжкая работа, должна я вам сказать, и я очень устала. Я хотела умереть, и мне показалось, что еще не поздно снова спуститься вниз, но что в этот раз мне вовсе не обязательно спускаться до подножья… если я не хочу этого.
  
  Затем я снова услышала ее — Веру. Я услышала ее голос так же, как в ту ночь у колодца, не только внутри себя, но и ушами. Только в этот раз голос был более глухим, должна я вам сказать, тогда, в 1963 году, он был более живым.
  
  — О чем это ты можешь еще думать, Долорес? — спросила она своим противным тоном Поцелуй-Меня-в-Задницу. — Я заплатила большую цену, чем ты; я заплатила больше, чем кто-либо когда-нибудь, но я все равно продолжала жить с этой покупкой. Я сделала даже больше, чем это. Когда у меня остались только зайчики из пыли и сны, я взяла сны и сама составляла их. Пыльные зайчики? Ну что ж, они добрались до меня в самом конце, но я же прожила с ними до этого столько лет. Теперь и у тебя их целое стадо, но если тебя покинуло мужество, которое было у тебя, как в тот день, когда ты сказала мне, что увольнение девочки Айландеров самое несправедливое дело, тогда давай. Давай, прыгай. Потому что без мужества, Долорес Клейборн, ты всего-навсего еще одна глупая старуха.
  
  Я вздрогнула и оглянулась, но вокруг простирался только Ист-Хед, темный и мокрый от морской пыли, висящей в воздухе в ветреные дни. Кругом не было ни души. Я еще немного постояла там, наблюдая за плывущими по небу облаками — мне нравится наблюдать за ними, они так высоко, и они такие свободные и молчаливые, как будто там у них есть свои пути и задачи, — а затем я повернулась и направилась к дому. Раза два или три я останавливалась, чтобы немного передохнуть, потому что от долгого сидения на сыром воздухе у подножья лестницы у меня стала невыносимо ныть спина. Но я переборола и это. Вернувшись домой, я приняла три таблетки аспирина, села в машину и отправилась прямо сюда.
  
  Вот и все.
  
  Нэнси, я вижу, что у тебя накопилась уже целая дюжина этих маленьких кассеток, а твой чертов магнитофончик, должно быть, сейчас уже выйдет из строя. Как и я, но я пришла сюда, чтобы сказать свое слово, и я сказала его — каждое слово, и каждое мое слово — правда. Поступи со мной как полагается, Энди; я сыграла свою роль, теперь я в согласии с самой собой. Я считаю, что это единственное, что действительно имеет значение; это и знание того, кто ты на самом деле. Я знаю, кто я: Долорес Клейборн, через два месяца мне исполнится шестьдесят шесть, я демократка и всю свою жизнь прожила на острове Литл-Толл.
  
  Мне кажется, я хочу добавить еще две вещи, Нэнси, прежде чем ты нажмешь на кнопочку «СТОП». В конце концов, во всем мире выживают только стервы… а что касается зайчиков из пыли — да черт с ними!
  Эпилог
  
   «Элсуортс Америкэн», 6 ноября 1992 года, страница 1:
  
  ЖЕНЩИНА С ОСТРОВА ВНЕ ПОДОЗРЕНИЙ
  
  С Долорес Клейборн с острова Литл-Толл, давней компаньонки миссис Веры Донован, также с Литл-Толл, были сняты всяческие подозрения в смерти миссис Донован на прошедшем вчера в Мачиасе специальном заседании суда, ведущем дела о скоропостижной смерти. Целью дознания было определить, умерла ли миссис Донован «неправильной смертью», что означает смерть в результате небрежности или преступления. Спекуляции, касающиеся роли мисс Клейборн в смерти ее хозяйки, были основаны на том, что миссис Донован, которая психически была абсолютно здорова в момент своей смерти, оставила своей компаньонке большую часть своего имущества. Из некоторых источников стало известно, что имущество оценивается в десять миллионов долларов…
  
   «Бостон глоб», 20 ноября 1992 года, страница 1:
  
  СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ В СОМЕРВИЛЛЕ
  
  АНОНИМНЫЙ БЛАГОДЕТЕЛЬ ЖЕРТВУЕТ 30 МИЛЛИОНОВ ДЕТСКОМУ ПРИЮТУ
  
  Ошеломленные директора детского приюта в Новой Англии объявили сегодня на пресс-конференции, что Рождество пришло несколько раньше для 150 сирот в этом году благодаря тридцатимиллионному пожертвованию от анонимного благодетеля.
  
  «Мы получили известие об этом удивительном пожертвовании от Алана Гринбуша, очень известного адвоката из Нью-Йорка», — сказал заметно шокированный Брендон Джеггер, председатель директоров приюта. — Это совершенно невероятно, но человек, скрывающийся за подарком — я бы сказал, ангел, стоящий за ним, — серьезно решил скрыть свое имя. Безусловно, все люди, имеющие отношение к приюту, исполнены благодарности».
  
   «Уикли тайд» 4 декабря 1992 года, страница 16:
  
  НОВОСТИ С ОСТРОВА ЛИТЛ-ТОЛЛ
  
  По сообщениям Вездесущей Нэтти
  
  Миссис Лотта Мак-Кенделесс на прошлой неделе выиграла в рождественской лотерее двести сорок долларов, вот так подарочек к Рождеству! Вездесущей Нэтти та-а-а-а-к завидно! А если серьезно, то поздравляю, Лотти!
  
  Филио, бpaт Джонсона Керона, приехал из Дерри помочь Джону законопатить его катер «Дипстар», пока катер находится на пристани. В этом благословенном сезоне ничто уже не напоминает «братскую любовь», не так ли, мальчики?
  
  Джолан Абушон, проживающая вместе со своей внучкой Патрицией, наконец-то сложила картинку-головоломку, состоящую из двух тысяч кусочков, в прошлую среду; Джолан говорит, что она собирается отметить свое девяностолетие в следующем году, сложив головоломку из пяти тысяч кусочков. Да здравствует Джолен! Так держать!
  
  Долорес Клейборн придется сделать летние покупки на этой неделе! Она узнала, что ее сын Джо — «Мистер Демократ» — собирается отдохнуть от трудов праведных в августе и провести Рождество на острове вместе с семьей. Она также сообщила, что ее дочь, известная журналистка Селена Сент-Джордж, впервые за двадцать лет навестит родные места! Долорес говорит, что чувствует себя «очень благословенной». Когда Вездесущая Нэтти спросила, будут ли они обсуждать последнюю статью Селены, опубликованную в «Атлантик мансли», Долорес только улыбнулась и сказала: «Уверена, нам найдется о чем поговорить».
  
  В реанимационном отделении местной больницы Нэтти слышала, что Винсент Брэгг, сломавший руку во время игры в футбол в октябре…
  БЕССОННИЦА
  
   Бессонница рано или поздно проходит — так подсказывает житейский опыт. Но что делать, если она растягивается на многие месяцы? Если бессонные ночи наполнены кровавыми видениями, которые подозрительно напоминают реальность? Ральф Робертс не знает ответов на эти вопросы; наверняка ему известно лишь одно: еще немного, и он сойдет с ума…
  
  Пролог
  
   Старость — это остров, окруженный смертью.
  
   Хуан Монтальво. О красоте
  
  Часы смерти заведены (I)
  
  Никто — и уж, во всяком случае, не доктор Литчфилд — не говорил Ральфу Робертсу напрямик, что его жена скоро умрет, но настало время, когда Ральф понял это, не нуждаясь ни в чьих подсказках. С марта по июнь непрестанный шум и крики не стихали в его голове — период консультаций с врачами, бесконечной беготни с Кэролайн в больницу, поездок в другие больницы в других штатах для специальных анализов (в этих поездках Ральф провел большую часть своего времени, благодаря Бога за то, что у Кэролайн есть Полная медицинская страховка Голубого Креста), собственных исследований в Публичной библиотеке Дерри — сначала в поисках решений, которые могли упустить специалисты, а потом просто в поисках надежды и хватаниях за соломинку.
  
  В те четыре месяца его словно тащили, пьяного, сквозь какой-то злобный карнавал, где люди на аттракционах по-настоящему орали, заблудившись в зеркальных лабиринтах — по-настоящему заблудившись, а обитатели Аллеи Капризов Природы пялились на тебя с фальшивыми улыбками на губах, в то время как в их глазах отражался ужас. Ральф начал видеть все это к середине мая, а с приходом июня стал понимать, что в запасах торговцев из медицинских рядов остались лишь шарлатанские снадобья и что веселые танцевальные мелодии уже не могут больше скрыть тот факт, что из динамиков доносится не что иное, как похоронный марш. Точно, это был карнавал: карнавал затерянных душ.
  
  Ральф продолжал бороться с этими кошмарными образами — и с еще более жуткой мыслью, маячившей за ними, — в течение всего начала лета 1992-го, но когда июнь сменился июлем, не обращать на них внимания стало невозможно. Самый сильный летний зной с 1971 гола окутал центральную часть штата Мэн, и городок Дерри закипал в парилке туманного солнца и теплой сырости; температура днем поднималась далеко за девяносто градусов[48]. Город — и в лучшие времена отнюдь не походивший на оживленную столицу — впал в полный ступор, и именно в этой горячей тишине Ральф Робертс впервые услышал тиканье часов смерти и понял, что за период от июньской прохладной зеленой сырости до неподвижного зноя июля слабые шансы на выздоровление Кэролайн свелись к нулю. Она должна была умереть. Возможно, не летом (врачи клялись, что в их арсенале еще оставалось несколько хитрых приемов, и Ральф не сомневался, что так оно и было), но нынешней осенью или зимой. Его многолетняя спутница, единственная женщина, которую он любил в своей жизни, должна была умереть. Он пытался бороться с этой мыслью, обзывал себя старым, выжившим из ума болваном, но в задыхающейся тишине долгих жарких дней Ральф слышал это тиканье отовсюду — казалось, оно живет даже в стенах.
  
  Однако громче всего тиканье раздавалось от самой Кэролайн, и, когда она поворачивала к нему свое спокойное белое лицо — скажем, попросить его включить радио, чтобы она могла послушать, пока чистит бобы на ужин, или спросить, не сходит ли он в «Красное яблоко» и не купит ли ей мороженое на палочке, — он видел, что она тоже слышит это тиканье. Видел это в ее темных глазах — поначалу лишь когда они были ясными, но позже даже когда они затуманивались от болеутоляющих препаратов, которые она принимала. К тому времени тиканье стало очень громким, и когда Ральф лежал в постели возле нее в те жаркие летние ночи, когда одна-единственная простыня, казалось, весила десять фунтов и ему чудилось, будто каждая собака в Дерри воет на луну, он прислушивался к этому — к тиканью часов смерти внутри Кэролайн — и думал, что сердце его разорвется от горя и ужаса. Сколько ей придется страдать, прежде чем настанет конец?
  
  Сколько ему придется страдать? И как он сможет жить без нее?
  
  Именно в этот странный, зыбкий период Ральф начал совершать все более долгие прогулки жаркими летними днями и тягучими, сумрачными вечерами, часто возвращаясь после них слишком утомленным, чтобы поесть. Он все время ожидал, что Кэролайн станет бранить его за эти походы, скажет: «Прекрати бродить, старый дурак! Ты убьешь себя, если будешь продолжать таскаться по такой жаре!» Но она никогда ничего не говорила, и он с благодарностью понял, что она даже не знала о его прогулках. То есть она знала, что он выходил из дома. Но не знала, сколько миль он одолевал, не знала, что, придя домой, он порой весь дрожал от изнеможения, едва не получив солнечного удара. Когда-то Ральфу казалось, она замечала все — стоило ему хотя бы, причесываясь, сдвинуть на полдюйма свой пробор. Теперь уже нет; опухоль в мозгу украла ее наблюдательность, как очень скоро украдет и ее жизнь.
  
  Вот он и бродил, наслаждаясь жарой, несмотря на то, что зной порой кружил ему голову и вызывал звон в ушах; наслаждаясь ею в основном потому, что она вызывала звон в ушах; порой этот звон целыми часами гремел так громко и голова его гудела так яростно, что он не слышал тиканья часов смерти Кэролайн.
  
  Он обошел большую часть Дерри в тот жаркий июль — узкоплечий старый человек с редеющими белыми волосами и большими руками, на вид все еще пригодными для тяжелой работы. Он бродил от Уитчэм-стрит до Барренса, от Канзас-стрит к Нейболт-стрит, от Мейн-стрит к мосту Поцелуев, но чаще всего ноги несли его на запад, вдоль Харрис-авеню, на которой все еще красивая и бесконечно любимая Кэролайн Робертс теперь доживала последний год своей жизни в тумане головных болей и морфина, до развилки и к аэропорту округа Дерри. Он шел от развилки — без единого деревца, ничем не защищенной от безжалостного солнца, — пока не чувствовал, что ноги сейчас не выдержат и подогнутся под ним, а потом поворачивал назад.
  
  Он частенько останавливался, чтобы перевести дыхание, в тенистой зоне отдыха, рядом со служебным въездом в аэропорт. По вечерам это место становилось излюбленной площадкой для пьянок и гулянок подростков, наполнялось шумом и грохотом, несущимся из радиодинамиков, но днем оно было более или менее тихим пристанищем для компании, которую друг Ральфа Билл Макговерн называл старыми алкашами с Харрис-авеню. Старые алкаши собирались тут, чтобы поиграть в шахматы, побаловаться джином или просто поточить лясы. Ральф знал большинство из них многие годы (со Стэном Эберли, например, он учился еще в начальной школе), и ему было легко с ними… пока они не становились слишком назойливыми. Большинство не становилось. В основном это были янки старой закалки, от рождения считавшие, что если человек предпочитает не болтать о чем-то, то это его дело и никого больше не касается.
  
  И вот во время одной из таких прогулок до него впервые дошло, что нечто очень неладное произошло с Эдом Дипно — его соседом, жившим на одной с ним улице, чуть выше.
  * * *
  
  В тот день Ральф зашел намного дальше от развилки Харрис-авеню, чем обычно, возможно, потому, что тучи наползли на солнце и начал дуть пока еще слабенький, но прохладный ветерок. Ральф впал в некий транс, не думая ни о чем, не видя ничего, кроме пыльных носков своих кроссовок, пока самолет 445-го рейса «Юнайтед эйрлайнз» не пролетел низко у него лад головой, вернув его к реальности скрежещущим завыванием своих реактивных двигателей.
  
  Он проследил, как самолет пронесся над старыми железнодорожными вагончиками и циклоновым забором, отмечавшим границу аэропорта; проследил, как самолет спланировал на посадочную полосу и выпустил голубые клубы дыма, когда его шасси коснулось земли. Потом Ральф взглянул на свои часы, увидел, что уже поздно, и, широко раскрыв глаза, уставился на оранжевую крышу «Говард Джонсон», торчавшую прямо перед ним. Да, он точно находился в трансе; он прошел больше пяти миль, совершенно утратив чувство времени.
  
  Времени Кэролайн, пробормотал какой-то голос глубоко у него в мозгу.
  
  Да-да; времени Кэролайн. Она сидит дома, считая минуты, пока ей можно будет принять очередную дозу дарвон-комплекса, а он — здесь, в дальнем конце аэропорта… по сути дела, на полпути к Ньюпорту.
  
  Ральф поднял глаза к небу и в первый раз по-настоящему увидел пурпурно-синие тучи, сгущающиеся над всей территорией аэропорта. Они не означали дождя — пока, но дождь, если он все же пойдет, наверняка застигнет его; на всем пространстве отсюда до маленькой пикниковой зоны возле шоссе 3 негде укрыться, да и там, у шоссе, нет ничего, кроме маленькой будки вроде крысиного домика, вечно попахивающей пивом.
  
  Он еще раз глянул на оранжевую крышу, потом полез в правый карман и нащупал небольшое посеребренное портмоне, которое Кэролайн подарила ему на шестидесятипятилетие. Ничто не мешало ему прогуляться до «Го-Джо» и вызвать такси… кроме, пожалуй, мысли о том, как может взглянуть на него таксист. «Глупый старик, — могут сказать ему глаза в зеркальце заднего обзора. — Глупый старик, ты забрел гораздо дальше, чем тебе можно в такой жаркий денек. Ежели бы ты плыл, то уже давно бы пошел ко дну».
  
  Паранойя, Ральф, произнес голос в мозгу, и теперь его кудахчущий, слегка покровительственный тон напомнил ему Билла Макговерна.
  
  Ну, может, дождь и застигнет его, а может, и нет. Как бы там ни было, он решил, что рискнет и пойдет обратно пешком.
  
  Что, если будет не просто дождь? Прошлым летом, как-то раз в августе, выпал такой сильный град, что побил окна по всей западной стороне.
  
  — Ну и пускай идет град, — сказал он. — Меня он так просто не побьет.
  
  Ральф медленно двинулся обратно к городу по обочине развилки, его старые высокие кроссовки поднимали маленькие клубы пыли при каждом шаге. До него доносились первые ворчания грома на западе, откуда надвигались тучи. Солнце, хоть и скрывшееся за ними, не желало сдаваться без борьбы; оно обрамляло тучи по краям сгустками яркого золота и просачивалось сквозь случайные прорехи в облаках как обрывок луча громадного кинопроектора. Несмотря на боль в ногах и ровную, ноющую боль в пояснице, Ральф поймал себя на том, что доволен своим решением — пройтись пешком.
  
  По крайней мере хоть одного добьюсь, думал он. Хоть буду спать сегодня ночью. Засну и буду спать как убитый.
  
  Край аэропорта — акры мертвой коричневой травы с ржавыми заброшенными рельсами в ней, похожими на остатки какого-то старого крушения, — теперь очутился слева от него. Далеко отсюда, за циклоновым забором, ему был виден «Боинг-747», теперь уже размером с детский игрушечный самолетик, катящийся к маленькому терминалу, принадлежащему компаниям «Юнайтед» и «Дельта».
  
  Взгляд Ральфа задержался еще на одном экипаже, на сей раз это была легковая машина, выезжавшая из терминала «Дженерал авиэйшн», который находился по эту сторону аэропорта. Машина двигалась через взлетную полосу к маленькому служебному въезду со стороны развилки Харрис-авеню. Совсем недавно Ральф наблюдал, как автомобили снуют туда-сюда через этот въезд; отсюда до парка, где собирались старые алкаши с Харрис-авеню, было всего ярдов семьдесят. Когда машина приблизилась к воротам, Ральф узнал «датсун» Эда и Элен Дипно… и разогнался тот не на шутку.
  
  Ральф остановился на обочине. Его ладони невольно сжимались в кулаки, а маленькая коричневая машина неслась к закрытым воротам. Для того чтобы открыть ворота снаружи, нужна электронная карточка; изнутри это делается автоматически, с помощью электронного «глаза-луча», засекающего приближающийся объект. Но «глаз» установлен близко к воротам, очень близко, и при той скорости, с которой несется «датсун»…
  
  В последний момент (или Ральфу это только показалось) маленькая коричневая машина резко затормозила, из-под ее шин повалили клубы голубого дыма, которые напомнили Ральфу приземление «Боинга-747», и ворота начали медленно откатываться по своему рельсу. Сжатые в кулаки ладони Ральфа расслабились.
  
  Из окошка «датсуна» со стороны водителя высунулась рука и начала махать вверх и вниз, явно адресуясь к воротам — веля им поторапливаться. Было в этом нечто настолько абсурдное, что Ральф начал улыбаться. Однако улыбка исчезла, даже зубы не успели показаться. Ветерок, все еще дувший с запада, оттуда, где собирались тучи, донес истошные вопли водителя «датсуна»:
  
  — Ты мерзавец! Ты ублюдок! Ну давай же! Давай поторапливайся, сейчас сожрешь мое дерьмо, ты, мать твою! Козел сраный! Крысиный выродок!
  
  — Это не может быть Эд Дипно, — пробормотал Ральф, снова, сам того не замечая, зашагав вперед. — Не может быть.
  
  Эд работал химиком в исследовательском отделении Лабораторий Хокингс во Фреш-Харборе, и Ральфу редко приходилось встречать таких добрых и приятных молодых людей. Они с Кэролайн обожали жену Эда Элен, равно как и их недавно родившуюся дочурку Натали. Визит Натали всегда бывал одним из немногих событий, которые в эти дни могли оторвать Кэролайн от ее собственной жизни, и, чувствуя это, Элен часто приносила ее. Эд никогда не жаловался. Ральф понимал, что не многие мужики были бы в восторге от того, что их благоверные бегают к престарелой чете, живущей на той же улице, каждый раз, когда малыш выкинет какой-нибудь новенький забавный фокус, тем более что бабуля в этом сюжете серьезно больна. Ральф полагал, что Эд вообще не способен послать человека к черту и не провести потом бессонную ночь, терзаясь угрызениями совести, но…
  
  — Ты, долбаный козел! А ну шевели своей говенной задницей, Слышишь меня? Ах ты, педрила! Ублюдок паршивый!
  
  Но голос был похож на голос Эда. Точно похож — даже на расстоянии двухсот или трехсот ярдов.
  
  Водитель «датсуна» газовал вхолостую, как парнишка в спортивной тачке, ждущий зеленого сигнала светофора. Из выхлопной трубы вылетали клубы дыма. Как только ворота открыли достаточный проход для «датсуна», машина прыгнула вперед, проскочив с ревущим мотором в образовавшуюся щель, и тогда Ральф сумел как следует разглядеть водителя. Эд — никаких сомнений.
  
  «Датсун» рванулся по короткой незаасфальтированной дорожке между воротами и развилкой Харрис-авеню. Вдруг раздался гудок, и Ральф увидел, как голубой «форд-рейнджер», движущийся на запад по развилке, вильнул, чтобы избежать столкновения с приближавшимся «датсуном». Водитель пикапа слишком поздно заметил опасность, а Эд, судя по всему, вообще ее не замечал; лишь позже Ральфу пришло в голову, что Эд мог намеренно идти на таран. Раздался резкий визг шин, а затем глухой треск от удара решетки радиатора «датсуна» в бок «форда». Пикап наполовину выбросило за желтую разграничительную полосу. Капот «датсуна» смялся, соскочил с запора и слегка приподнялся; передняя фара звякнула о мостовую. Мгновение спустя оба автомобиля замерли посреди дороги, сплетясь в какую-то несуразную скульптурную композицию.
  
  Ральф застыл там, где стоял, наблюдая, как под передней частью «датсуна» растекается лужа масла. За свои почти семьдесят лет он видел несколько дорожных аварий, в основном незначительных, одну-две серьезные, и его всегда поражало то, как быстро они происходят и как мало в них драматизма. Совсем не как в кино, где камера может замедлить происходящее, или на видеопленке, где при желании можно наблюдать, как машина снова и снова слетает с обрыва; в реальности же обычно мелькала серия быстро сменяющих друг друга смазанных картинок, сопровождаемых торопливыми и невыразительными звукосочетаниями: визг шин, глухой удар железа по железу, звон стекла. Потом voila — tout fini[49].
  
  Существует даже нечто вроде руководства для подобных случаев: как-себя-вести-попав-в-легкую-аварию. Ну разумеется, подумал Ральф. Каждый день в Дерри, по всей вероятности, случается около дюжины столкновений, и, быть может, раза в два больше — в зимнее время, когда выпадает снег и дороги становятся скользкими. Вы вылезаете из машины, встречаете представителя противоположной стороны в том месте, где столкнулись оба автомобиля (и где, как нередко бывает, они все еще стоят, сцепившись друг с другом), осматриваетесь, качаете головой. Порой — по правде говоря, довольно часто — эта стадия знакомства сопровождается сердитыми тирадами: в ход идут обвинения (нередко необдуманные), уничтожающие оценки водительского мастерства оппонента, угрозы насчет судебного преследования. Ральф полагал, что на самом деле все водители пытаются, не высказывая этого прямо и откровенно, выразить одно: «Послушай, придурок, ты же напугал меня до смерти!»
  
  Последний тур в этом невеселом маленьком вальсе — Обмен-Священными-Страховочными-Манускриптами, и именно на этой стадии автомобилисты обычно начинают обретать контроль над своими бурными эмоциями… разумеется, если никто не пострадал — как, например, в данном случае. Порой инцидент заканчивается даже рукопожатием.
  
  Ральф приготовился наблюдать за всем этим со своей удобной позиции меньше чем в ста пятидесяти ярдах от места столкновения, но, как только отворилась дверца «датсуна», он понял, что здесь дело пойдет иначе — что инцидент, быть может, не закончен, а еще только начинается. Было явно непохоже, что рукопожатие будет итогом данной церемонии.
  
  Дверца не просто открылась; она едва не отлетела. Эд Дипно выпрыгнул наружу и застыл возле своей машины, расправив свои костлявые плечи на фоне сгущающихся туч. На нем были вылинявшие джинсы и майка, и до Ральфа дошло, что до сегодняшнего дня он никогда не видел Эда не то что в майке, а даже в рубашке, которая не была бы застегнута на все пуговицы. И что-то болталось у него на шее: что-то длинное и белое. Шарф? Похоже на шарф, но зачем бы ему надевать шарф в такую теплынь?
  
  Эд секунду стоял возле своей изуродованной машины, глядя, казалось, во всех направлениях, кроме нужного. Редкие и резкие подергивания его маленькой головки напомнили Ральфу петуха, осматривающего свой дворик возле курятника в поисках нарушителей границ и захватчиков. От этого сходства Ральфу стало как-то не по себе. Он никогда не видел Эда таким и полагал, что все дело было именно в этом, но… не только в этом. Истина была очень проста: он никогда не видел человека, который выглядел бы так.
  
  На западе, теперь уже громче, пророкотал гром. И ближе.
  
  Из мужика, вылезающего из «рейнджера», можно было сделать двух Эдов Дипно, если не трех. Его колоссальный живот свисал над ремнем зеленых рабочих штанов; под мышками на белой рубахе с открытым воротом расплывались пятна пота размером с большие тарелки. Он задрал козырек своей кепки с надписью Садовод Вест-Сайда, чтобы получше разглядеть человека, протаранившего его «форд». Его лицо с тяжелым подбородком было мертвенно-бледным, за исключением ярких, как от румян, пятен высоко на скулах, и Ральф подумал: «Этот человек на грани инфаркта. Будь я поближе, я бы увидел складки в мочках его ушей».
  
  — Эй! — крикнул толстый мужик Эду. Голос, вырывавшийся из этой широкой груди и объемистого живота, был на удивление тонким, почти писклявым. — Где это ты права получал? В каком-нибудь гребаном «Сиэрсе и Робаке»?[50]
  
  Покачивающаяся и подрагивающая голова Эда немедленно повернулась в сторону здоровенного мужика, как радарная установка, следящая за пролетающим самолетом, и Ральф в первый раз как следует рассмотрел глаза Эда. Он почувствовал, что в груди у него загорелся тревожный сигнал, и неожиданно побежал к месту аварии. Эд тем временем двинулся к мужчине в вымокшей от пота белой рубашке и кепке. Он важно вышагивал на прямых, негнущихся ногах, высоко подняв плечи; его обычная легкая походка совершенно переменилась.
  
  — Эд! — крикнул Ральф, но свежий ветерок — теперь уже холодный, предвещающий дождь, — казалось, отшвыривал звуки еще до того, как они слетали с его губ. Эд и не подумал обернуться. Ральф прибавил ходу, забыв про нытье в ногах и дергающую боль в пояснице. В широко раскрытых, неморгающих глазах Эда Дипно он увидел не что иное, как убийство. У него не было абсолютно никакого опыта, на котором могло основываться такое утверждение, но он не верил, что мог ошибиться и спутать с чем-то этот красноречивый блеск; такой взгляд бывает у бойцовых петухов, когда они бросаются друг на друга и вовсю лупят шпорами.
  
  — Эд! Эй, Эд, постой! Это я, Ральф!
  
  Эд не оглянулся, хотя Ральф был теперь уже так близко, что его невозможно было не услышать — даже при таком ветре. Толстяк, во всяком случае, оглянулся, и Ральф прочитал в его взгляде неуверенность и страх. Потом толстяк снова повернулся к Эду и примиряющим жестом поднял руки.
  
  — Послушай, — сказал он. — Мы можем договориться…
  
  Больше он ничего не успел сказать. Эд сделал еще один торопливый шаг по направлению к нему, выбросил вперед костлявую руку — она выглядела очень белой на фоне быстро темнеющего неба — и шлепнул толстяка по его отнюдь не безвольному подбородку. Раздался звук, похожий на треск детского духового ружья.
  
  — Скольких уже убил? — спросил Эд.
  
  Вытаращив глаза и открыв рот, толстяк прижался спиной к кузову своего пикапа. Деревянная походка Эда показалась Ральфу до странности уверенной. Он подошел к толстяку и встал вплотную к нему, живот к животу, как будто не замечая того факта, что водитель пикапа на четыре дюйма выше и на сто с лишним фунтов тяжелее. Эд размахнулся и ударил его снова.
  
  — Давай! Признавайся, храбрец… скольких ты уже убил? — Его голос сорвался на крик, который потонул в первом серьезном громовом раскате.
  
  Толстяк отпихнул его — жестом, в котором чувствовалась вовсе не агрессивность, а лишь обыкновенный страх, — и Эд отлетел назад, стукнувшись спиной о смятый капот «датсуна». Он тут же выпрямился, сжав кулаки и готовясь прыгнуть на толстяка, который склонился над кузовом своего пикапа; его кепка сползла набок, а рубашка выбилась из-под пояса сзади и на боках. Внезапное воспоминание прорезало мозг Ральфа — небольшая пантомима о трех художниках, которую он видел много лет назад, и он ощутил неожиданную волну сочувствия к толстяку, в тот момент крайне нелепому и до смерти напуганному.
  
  Эд Дипно не выглядел нелепым. Он поджал губы и смотрел на противника не моргая. Больше, чем когда-либо, Эд был похож на бойцового петуха.
  
  — Я знаю, чем ты все время занимался, — прошептал он толстяку. — Ты думал, мы тут комедию ломаем? Думал, ты и твои дружки-мясники сможете скрывать это веч…
  
  В этот момент, пыхтя и задыхаясь, как старая заезженная кляча, подбежал Ральф и схватил Эда за плечи. Жар под тонкой майкой поразил его; он словно обхватил руками горячую духовку, и, когда Эд обернулся и посмотрел на него, у Ральфа возникло мгновенное (но незабываемое) впечатление, что именно в раскаленную духовку он и заглянул. Никогда в жизни он не видел столь откровенной беспричинной ярости в глазах человека; он вообще никогда не подозревал, что подобная ярость может существовать.
  
  Ральфу мгновенно захотелось отскочить, но он подавил первый импульс и остался на месте. Ему пришло в голову, что, отступи он на шаг, Эд набросится на него, кусаясь и царапаясь, как бешеный пес. Полный абсурд, конечно. Эд — ученый-химик, Эд — член клуба «Книга месяца» (из тех, что покупают в книжных магазинах двадцатифунтовые фолианты типа «Истории Крымской войны» и не обращают внимания на книги из основной секции), Эд Дипно — муж Элен и отец Натали. Черт, да ведь Эд — его друг…
  
  Только перед ним стоял совсем не тот Эд, и Ральф знал это.
  
  Вместо того чтобы отступить, Ральф подался вперед, ухватил Эда за плечи (очень горячие под майкой… невероятно, обжигающе горячие) и заслонил толстяка от злобного неподвижного взгляда Эда.
  
  — Эд, прекрати! — сказал Ральф громко и твердо. Он полагал, что именно так следует разговаривать с людьми в случае истерического припадка. — Все в порядке! Прекрати, слышишь!
  
  Секунду глаза Эда оставались неподвижными, а потом он посмотрел на Ральфа. Прогресс небольшой, но Ральф все равно ощутил некоторое облегчение.
  
  — Что это с ним? — спросил из-за спины Ральфа толстяк. — Он что, псих?
  
  — Нормальный он, я уверен, — ответил Ральф, хотя ни в чем уже не был уверен. Говорил он, едва разжимая губы и не спуская глаз с Эда. Он не смел отвести взгляд от Эда — похоже, зрительный контакт был единственной уздечкой, сдерживающей парня, и в лучшем случае довольно тонкой уздечкой. — Просто потрясен аварией. Еще несколько секунд, и он успо…
  
  — Спроси его, что у него там — под накидкой! — вдруг завопил Эд и ткнул пальцем над плечом Ральфа. Сверкнула молния, и зажившие шрамы от юношеских прыщей на лице Эда на мгновение резко выступили. Лицо его показалось Ральфу какой-то странной ожившей картой зарытых сокровищ. Прогремел гром. — Эй, эй, Сюзан Дэй! — пропел Эд высоким детским голоском, от которого руки Ральфа покрылись гусиной кожей. — Сколько убила сегодня детей?
  
  — Ничем он не потрясен, — возразил толстяк. — Просто сбрендил. И когда сюда приедут легавые, я постараюсь, чтобы его засадили.
  
  Ральф обернулся и увидел, что прицеп пикапа накрыт голубым брезентом. Брезент был обвязан яркими желтыми мотками веревки, и под ним выпирали какие-то круглые предметы.
  
  — Ральф? — окликнул его робкий голосок.
  
  Он взглянул налево и увидел, что за пикапом толстяка стоит Дорранс Марстеллар — девяностолетний старик, пожалуй, старейший из всех старых алкашей с Харрис-авеню. В его восковых, покрытых старческими пятнами руках была книжка в бумажной обложке, и Дорранс нервно сгибал и разгибал ее, портя корешок. Ральф решил, что это сборник стихов — он никогда не видел, чтобы Дорранс читал что-либо другое. А может, он и вовсе ничего не читал, может, ему просто нравилось держать в руках книжки и разглядывать красиво расположенные слова.
  
  — Ральф, что случилось? Что происходит?
  
  Еще одна молния сверкнула в небе пурпурно-белым электрическим оскалом. Дорранс поднял голову и взглянул на нее так, словно не совсем понимал, где находится, кто он такой и что видит. Ральф мысленно застонал.
  
  — Дорранс… — начал было он, но тут Эд рванулся словно дикий зверь, который притих лишь на время, чтобы приготовиться к прыжку. Ральф пошатнулся, но потом отпихнул Эда от себя и прижал его к помятому капоту «датсуна». Он не знал, что делать дальше и как себя вести, но чувствовал, что его охватывает паника. Слишком много всего происходило одновременно. Он чувствовал, как бицепсы Эда яростно напряглись под его ладонями, словно парень каким-то образом проглотил полыхнувший в небе разряд.
  
  — Ральф! — сказал Дорранс все тем же ровным, но тревожным голосом. — Я бы на твоем месте не стал больше до него дотрагиваться. Мне не видно твоих рук.
  
  Ну вот, приехали. Не хватало только еще одного полоумного. С этим теперь возись…
  
  Ральф кинул взгляд на свои руки, а потом посмотрел на старика:
  
  — Что ты там плетешь, Дорранс?
  
  — Твои руки, — терпеливо сказал Дорранс. — Мне не видно твоих…
  
  — Слушай, Дор, тебе здесь нечего делать. Шел бы ты отсюда, пока цел.
  
  При этих словах старик чуть-чуть просветлел.
  
  — Вот именно! — воскликнул он тоном человека, обнаружившего некую великую истину. — Именно это мне и надо сделать! — Он попятился, а при новом раскате грома согнулся и прикрыл макушку своей книжкой. Ральф сумел прочитать ярко-красные буквы названия: Выбор ковбоя. — И ты, Ральф, уходил бы и ты. Не стоит тебе ввязываться в долгосрочные дела. Они до добра не доводят.
  
  — О чем ты там…
  
  Но прежде чем Ральф успел закончить, Дорранс повернулся к нему спиной и неуклюже зашагал в сторону площадки для пикников, и бахрома его белых волос — тоненьких, как пушок на головке новорожденного, — развевалась на ветру. Гроза приближалась.
  
  Одной проблемой меньше, решил Ральф, но чувство облегчения недолго владело им. Эд на время отвлекся было на Дорранса, но теперь он снова вперился своим кинжальным взглядом в толстяка.
  
  — Лизун! — выплюнул он. — Трахал и лизал свою мамашу!
  
  Громадные брови толстяка сдвинулись.
  
  — Что?
  
  Глаза Эда переметнулись на Ральфа, которого он теперь, кажется, узнал.
  
  — Спроси его, что под этой накидкой! — закричал он. — А лучше пускай этот убийца, этот выродок сам покажет тебе!
  
  Ральф взглянул на толстого мужика.
  
  — Что у вас там, под накидкой? — спросил он.
  
  — А вам-то что до этого? — спросил толстяк, по-видимому, пытаясь изобразить свирепость в голосе. Потом он уловил особое выражение в глазах Эда Дипно и сделал еще два робких шага назад.
  
  — Мне безразлично, а вот ему — нет, — сказал Ральф, двинув подбородком в сторону Эда. — Просто помогите ему остыть, идет?
  
  — Вы его знаете?
  
  — Убийца! — рявкнул Эд и на этот раз дернулся в руках Ральфа с такой силой, что заставил его отступить на шаг. Однако что-то в нем менялось, уже менялось. Ральфу показалось, что то страшное, пустое выражение начало исчезать из взгляда Эда. Похоже, там теперь уже немножко больше Эда, чем раньше… Или, быть может, он лишь принимает желаемое за действительное. — Убийца! Убийца младенцев!
  
  — Господи Иисусе, что за бред, — сказал толстяк, но обошел багажник сзади, развязал одну веревку и откинул угол брезента. Под ним оказалось четыре бочонка из прессованного дерева; каждый — с надписью: ДОЛОЙ СОРНЯКИ. — Органическое удобрение, — буркнул толстяк, переводя взгляд с Эда на Ральфа и обратно на Эда. Он дотронулся до козырька своей кепки Садовод Вест-Сайда.
  
  — Я целый день обрабатывал новые клумбы возле корпуса психбольницы Дерри… Кстати, тебе, дружище, не мешало бы там отдохнуть.
  
  — Удобрение? — переспросил Эд, казалось, обращаясь к самому себе. Его левая рука медленно поднялась к виску и начала потирать его. — Удобрение? — Это прозвучало так, словно он пытался решить какой-то простой, но вместе с тем коварный научный вопрос.
  
  — Удобрение, — подтвердил толстяк, вновь повернулся к Ральфу и сказал: — У этого парня явно с головой не в порядке. Вам это известно?
  
  — Он что-то перепутал, вот и все, — смущенно ответил Ральф, склонился над фургоном и постучал по крышке бочонка. Потом он повернулся к Эду. — Бочонки с удобрением, — сказал он. — Все нормально.
  
  Эд на мгновение закрыл глаза и снова открыл их. Тогда Ральф заметил в них блеск и принял его за слезы. Язык Эда высунулся наружу и осторожно облизал сначала один уголок рта, а потом другой. Он взял кончик своего шелкового шарфа, вытер лоб, и, пока он это делал, Ральф заметил, что на его шарфе вышиты какие-то красные китайские иероглифы — прямо над каймой.
  
  — Я думаю, может быть… — начал было он, а потом запнулся. Его глаза снова широко распахнулись, и в них мелькнуло выражение, которое очень не понравилось Ральфу. — Младенцы! — рявкнул он. — Ты слышишь меня? Младенцы!
  
  Ральф отпихнул его обратно к машине в третий или в четвертый раз — он уже сбился со счета.
  
  — О чем ты говоришь, Эд? — Неожиданно ему пришло в голову объяснение: — Это из-за Натали? Ты тревожишься о Натали?
  
  Легкая хитрая улыбка тронула губы Эда. Он глядел мимо Ральфа. На толстяка.
  
  — Удобрение, м-м-м?… Ну, если только это, тебе ведь не составит труда открыть один, верно?
  
  Толстяк с беспокойством взглянул на Ральфа.
  
  — Парню надо сходить к врачу, — пробормотал он.
  
  — Может быть. Но мне кажется, он успокаивается… Вы можете открыть один бочонок? Возможно, ему тогда станет лучше.
  
  — Ага, конечно, чего мне терять. Где пенни, там и фунт.
  
  Снова вспыхнула молния, опять ударил раскат грома — такой, что на этот раз он, казалось, прокатился по всему небу, — и холодная струйка дождя ударила сзади в шею Ральфа. Он кинул взгляд налево и увидел Дорранса Марстеллара, стоявшего у края площадки для пикников с книжкой в руках и беспокойно следившего за развитием событий.
  
  — Похоже, сейчас здорово ливанет, — сказал толстяк. — Нельзя, чтобы эта хреновина намокла. Начнется химическая реакция. Так что глядите побыстрее.
  
  Он пошарил рукой между одним из бочонков и стенкой багажника и вытащил отвертку.
  
  — Я, наверное, спятил, как и он, если делаю это, — сказал он, обращаясь к Ральфу. — Я хочу сказать, я просто возвращался домой и никого не трогал. Это он врезался в меня.
  
  — Давайте, — кивнул Ральф. — Это займет всего одну секунду.
  
  — Ага, — с горечью кивнул толстяк, поворачиваясь и просовывая плоский конец отвертки под крышку ближайшего бочонка, — но воспоминаний хватит на всю жизнь.
  
  Снова ударил гром. И толстяк не расслышал то, что в этот момент сказал Эд Дипно. Однако Ральф расслышал, и в животе у него похолодело.
  
  — Эти бочонки набиты мертвыми младенцами, — сказал Эд. — Вот увидишь.
  
  В его голосе звучала такая убежденность, что, когда толстяк сдернул крышку с бочонка, Ральф был почти готов увидеть под ней груды ручек, ножек и маленьких безволосых головок. Вместо этого его взору открылась смесь из красивых голубых кристаллов и какого-то коричневого порошка. Из бочонка поднимался густой торфяной запах со слабой примесью химикалий.
  
  — Видел? Доволен? — спросил толстяк, снова обращаясь непосредственно к Эду. — В конце концов я оказался не Рэем Джубертом и не Джеком Потрошителем. Ну, что дальше?
  
  На лице Эда снова появилось растерянное выражение, и, когда вновь грянул гром, он слегка съежился. Он склонился над прицепом, протянул руку к бочонку и вопросительно глянул на толстяка.
  
  Здоровенный мужик кивнул ему, как показалось Ральфу, почти сочувственно:
  
  — Конечно, потрогай, я не против. Но если пойдет дождь, пока ты будешь сжимать пригоршню в кулаке, ты запляшешь, как Джон Траволта. Оно жжется.
  
  Эд сунул руку в бочонок, взял горсть смеси и просеял между пальцев. Потом он кинул озадаченный взгляд на Ральфа (Ральфу показалось, что еще там присутствовала толика смущения) и засунул руку в бочонок по самый локоть.
  
  — Эй, — предостерегающе крикнул толстяк. — Это тебе не коробка с крекерами!
  
  На мгновение хитрая улыбка вновь заиграла на губах Эда — выражение, говорящее: я знаю фокус и похлеще, — а потом она снова сменилась недоумением, когда он не обнаружил внизу ничего, кроме удобрения. Он вытащил руку из бочонка; она была вся в пыли и пахла смесью. Еще одна вспышка молнии прорезала небо над аэропортом. За ней последовал оглушительный удар грома.
  
  — Я тебя предупреждаю: счисть это с кожи, пока не пошел дождь, — сказал толстяк.
  
  Он сунул руку в открытое окошко «рейнджера» со стороны пассажирского сиденья и вытащил пакет от «Макдоналдса». Порывшись в нем, он достал пару салфеток и протянул их Эду, который начал счищать пыль удобрения со своей руки, двигаясь словно во сне. Пока он занимался этим, толстяк закрыл крышку бочонка, водворив ее на место одним ударом большого веснушчатого кулака, и кинул быстрый взгляд вверх, на сгущающиеся в небе тучи. Когда Эд коснулся плеча его белой рубашки, мужик напрягся и отшатнулся назад, настороженно глядя на Эда.
  
  — Я думаю, мне следует извиниться перед вами, — сказал Эд, и в первый раз за все это время его интонации показались Ральфу совершенно ясными и разумными.
  
  — Черт, да ты просто сбрендил, — сказал толстяк, однако в голосе его слышалось облегчение.
  
  Он водворил отделанный пластиком брезент на место и закрепил его быстрыми привычными движениями. Наблюдая за ним, Ральф поразился: до чего же хитрый ворюга — время. Когда-то и он мог бы укрепить такое покрывало так же легко и ловко. Сегодня он все еще сумел бы справиться с ним, но на это потребовалось бы как минимум две минуты и три его любимых ругательства.
  
  Толстяк похлопал по брезенту и повернулся к Ральфу и Эду, скрестив руки на своей могучей груди.
  
  — Вы видели аварию? — спросил он Ральфа.
  
  — Нет, — тут же ответил Ральф. Он понятия не имел, почему солгал; решение возникло спонтанно и неосознанно. — Я смотрел на садящийся самолет «Юнайтед эйрлайнз». К его великому изумлению, яркие пятна на скулах толстяка стали расширяться. Ты тоже смотрел на него, вдруг подумал Ральф. И смотрел не только пока он садился, иначе ты не краснел бы так… Ты следил, как самолет подруливает к терминалу!
  
  За этой мыслью последовало полное понимание случившегося: толстяк думал, что авария произошла по его вине или, во всяком случае, что тот легавый, который прибудет к месту происшествия, может решить именно так. Он засмотрелся на самолет и не видел бешеного спурта Эда через ворота и на развилку.
  
  — Послушайте, мне действительно очень жаль, — серьезно произнес Эд, но, судя по его внешнему виду, ему было не просто жаль; судя по его внешнему виду, он был в отчаянии. Ральф неожиданно поймал себя на том, что прикидывает, насколько он доверяет выражению лица Эда и имеет ли хоть малейшее понятие о
  
  (Эй, эй, Сюзан Дэй)
  
  том, что здесь сейчас произошло, и… Кто вообще, черт возьми, такая Сюзан Дэй?
  
  — Я ударился головой о руль, — говорил между тем Эд, — и, наверное, он… Ну, знаешь, здорово шлепнул мне по черепушке.
  
  — Ага, пожалуй, что так, — согласился толстяк. Он почесал голову, глянул на темное, затянутое тучами небо, а потом снова на Эда: — У меня есть к тебе предложение, приятель.
  
  — Да? Что за предложение?
  
  — Давай просто обменяемся именами и телефонами вместо всей этой говенной возни со страховками. А потом ты поедешь своей дорогой, а я своей.
  
  Эд неуверенно взглянул на Ральфа, который пожал плечами, а потом снова на мужчину в кепке Садовод Вест-Сайда.
  
  — Если мы станем разбираться с полицией, — продолжал толстяк, — я только дерьма наглотаюсь. Прежде всего они раскопают, что прошлой зимой у меня отобрали права и я езжу по временным. И у меня наверняка будут проблемы, хоть я и ехал по главному шоссе и у меня было право преимущества. Понимаешь, к чему я клоню?
  
  — Да, — сказал Эд, — да, наверное, так, но авария произошла исключительно по моей вине. Я ехал слишком быстро…
  
  — Не такая уж большая проблема эта авария, — сказал толстяк, обернулся и подозрительно глянул на приближающийся фургон, свернувший на обочину. Потом он снова посмотрел на Эда и продолжал с еще большей настойчивостью: — У тебя вытекло немного масла, но теперь уже не утечет. Ручаюсь, ты сможешь доехать до дома… Если живешь здесь, в городе. Ты здесь живешь?
  
  — Да, — сказал Эд.
  
  — А я подкину тебе на ремонт — скажем, полтинник или около того.
  
  На Ральфа нашло еще одно озарение; это было единственное, чем он мог объяснить внезапную перемену в этом человеке — от свирепости к чему-то вроде виляния хвостом. Его лишили прав прошлой зимой? Да, вероятно. Но Ральф никогда не слышал про «временные» права и полагал, что это почти наверняка чушь. Мистер Садовод Вест-Сайда ездил без прав. И ситуацию осложняло следующее: Эд говорил правду — столкновение действительно произошло целиком по его вине.
  
  — Если мы просто договоримся и разъедемся по-хорошему, — продолжал толстяк, — мне не придется объясняться насчет моих прав, а тебе не придется объяснять, почему ты выскочил из своей тачки и начал бить меня и орать про то, что у меня полный багажник мертвецов.
  
  — Я правда говорил такое? — спросил Эд с изумлением в голосе.
  
  — Ты сам знаешь, что говорил, — мрачно сообщил ему толстяк.
  
  Тут раздался голос с временами прорезывающимся франко-канадским акцентом:
  
  — Тут все пудем, ребята? Никого не задело?… Э-эй, Ральф! Эт-вы?
  
  У подъехавшего фургона на боку красовалась надпись «ХИМЧИСТКА ДЕРРИ», и Ральф узнал в шофере одного из братьев Вэчон из Олд-Кейп. Кажется, Триггер, самый младший.
  
  — Это я, — сказал Ральф и, сам не зная и даже не спрашивая себя почему — к этому моменту он действовал уже чисто инстинктивно, — подошел к Триггеру, обнял его за плечи и повел обратно, к прачечному фургону.
  
  — Де парни в порядке?
  
  — В порядке, в порядке, — сказал Ральф, оглянулся и увидел, что Эд и толстяк стоят возле багажника пикапа, склонив головы друг к другу. Упала еще одна холодная струйка дождя, пробарабанив по голубому брезенту, словно нетерпеливыми пальцами. — Слегка бампер в бампер, только и всего. Сейчас они договариваются.
  
  — Чудно, чудно, — благодушно отреагировал Триггер Вэчон. — Как дам ваша маленькая славная женушка, Ральф?
  
  Ральф вздрогнул, неожиданно почувствовав себя как человек, который вспомнил за ленчем, что забыл выключить плиту перед уходом на работу.
  
  — Господи Иисусе! — пробормотал он и взглянул на свои часы, надеясь на четверть шестого или в крайнем случае на половину. Вместо этого он увидел, что было без десяти шесть. Уже двадцать минут минуло с того времени, когда он должен был принести Кэролайн тарелку супа и половинку сандвича. Она волнуется. Она может здорово испугаться этих молний и грома — как-никак одна в пустой квартире. И если все-таки пойдет дождь, она не сумеет закрыть окна: в руках у нее почти не осталось сил.
  
  — Ральф? — позвал его Триггер. — Что случилось?
  
  — Ничего, — ответил он. — Просто я пошел гулять и совсем забыл о времени. Потом произошла эта авария, и… Ты не мог бы подвезти меня до дома, Триг? Я заплачу тебе.
  
  — Не нуждо ничего пладить, — сказал Триггер, — это мне по пути. Влезайте, Ральф. По-вашему, у дех парней все будет в порядке? Они де станут гоняться друг за другом или что-нибудь в эдом роде?
  
  — Нет, — покачал головой Ральф. — Не думаю. Подожди секунду.
  
  — Конечно.
  
  Ральф подошел к Эду:
  
  — У вас все в порядке? Вы договорились?
  
  — Да, — ответил Эд. — Мы уладим это между собой. Почему бы и нет? Всего дел-то — немного битого стекла.
  
  Теперь его голос звучал совершенно как у прежнего Эда, а здоровенный мужик в белой рубашке смотрел на него почти что с уважением. Ральф все еще чувствовал себя сбитым с толку. То, что здесь произошло, беспокоило его, но он решил, что оставит все как есть. Ему очень нравился Эд Дипно, но в этом месяце голова его была занята совсем не Эдом; Кэролайн — вот его дело. Кэролайн и та штука, которая начала тикать в стенах их спальни — и внутри его жены — по ночам.
  
  — Отлично, — сказал он Эду. — Я поехал домой. Последние дни я сам готовлю ужин для Кэролайн и теперь уже опаздываю.
  
  Он начал поворачиваться. Толстяк остановил его, протянув ему руку.
  
  — Джон Тэнди, — сказал он.
  
  — Ральф Робертс. — Он пожал толстяку руку. — Рад был познакомиться.
  
  — При таких-то обстоятельствах, я что-то сомневаюсь… Но я и вправду рад, что вы объявились, когда… объявились. На пару секунд мне и впрямь показалось, будто мы с ним спляшем крутое танго — он и я.
  
  Мне тоже, подумал Ральф, но не сказал этого вслух. Он взглянул на Эда, его тревожный взгляд вобрал в себя непривычную майку, облепившую худощавый торс Эда, и белый шелковый шарф с вышитыми китайскими иероглифами. Ему не совсем понравилось выражение глаз Эда, когда их взгляды встретились; быть может, Эд все-таки не совсем пришел в себя.
  
  — Ты точно в порядке? — спросил он. Ему хотелось уехать, хотелось вернуться к Кэролайн, и все-таки что-то удерживало его. Такое чувство, будто ситуация все еще оставалась очень далекой от нормы.
  
  — Да, все отлично, — торопливо сказал Эд и подарил ему широкую улыбку, которая так и не тронула его темно-зеленых глаз, — они тщательно изучали Ральфа, словно вопрошая, сколько он увидел… И сколько из увиденного
  
  (Эй, эй, Сюзан Дэй)
  
  застрянет в его памяти.
  * * *
  
  В фургоне Триггера Вэчона пахло чистой, свежевыглаженной одеждой — аромат, который почему-то всегда напоминал Ральфу свежий хлеб. Пассажирского сиденья в фургоне не было, поэтому он стоял, одной рукой держась за ручку дверцы, а другой — ухватившись за край прачечной корзины «Дэндакс».
  
  — Слушайте, а похоже, что-до странное вышло дам, у развилки, — сказал Триггер, кинув взгляд в наружное зеркало заднего обзора.
  
  — Вы не знаете и половины того, что случилось, — ответил Ральф.
  
  — Я знаю парня, кодорый за рулем этой мукомолки, — его звать Дипно. У него славная маленькая женушка — иногда присылает нам кое-чдо в чистку. Вроде неплохой паренек, так — на вид.
  
  — Сегодня он явно не в себе, — сказал Ральф.
  
  — Пчела под хвост попала, да?
  
  — Похоже, целый чертов пчелиный рой.
  
  Триггер громко расхохотался, колотя ладонью по стертому пластику большого рулевого колеса:
  
  — Целый чердов пчелиный рой! Чудно! Чудно! Приберегу эду шудочку для себя! — Триггер вытер слезящиеся глаза платком размером почти со скатерть. — Мне сдается, мистер Дипно вроде как выруливал из дех служебных ворот, дак?
  
  — Верно, оттуда.
  
  — Чтобы проехать дам, нужен пропуск, — сказал Триггер. — Где эдо, по-вашему, мистер Ди раздобыл пропуск, а?
  
  Ральф обдумал вопрос, нахмурился и покачал головой:
  
  — Не знаю. Мне это просто в голову не пришло. Придется спросить у него, когда увидимся в следующий раз.
  
  — Вы спросиде, — сказал Триггер. — И спросиде, как дам поживают его пчелки.
  
  Это вызвало новый взрыв смеха, который, в свою очередь, повлек за собой новые взмахи опереточного носового платка.
  
  Когда они свернули с развилки на Харрис-авеню, наконец разразилась гроза. Града не было, но дождь хлынул обильным летним потоком, таким сильным, что Триггеру поначалу пришлось буквально ползти.
  
  — Ух ты! — уважительно сказал он. — Эдо похоже на большой шторм тогда, в восемьдесят пятом, когда половина центра города провалилась в чердов Канал[51]! Припоминаеде, Ральф?
  
  — Да, — сказал Ральф. — Будем надеяться, что это больше не повторится.
  
  — Не-а, — ухмыльнувшись, покачал головой Триггер, вглядываясь в дорогу сквозь свои бешено трепыхающиеся щетки ветрового стекла. — Они деперь как следует починили сточную систему, да. Чудно!
  
  От сочетания холодного дождя с теплом в кабине нижняя часть ветрового стекла запотела. Не думая, Ральф вытянул палец и нарисовал на запотевшем кусочке что-то вроде иероглифа:
  
  
  — Что эдо дакое? — спросил Триггер.
  
  — Сам не знаю. Похоже на китайские значки, правда? Это было на шарфе у Эда Дипно[52].
  
  — Вроде бы что-до знакомое, — сказал Триггер, еще раз глянув на рисунок. Потом он чихнул и утер нос ладонью. — Знаете что? Я по-китайски могу сказать долько «сунь-бэн-в-чай»!
  
  Ральф улыбнулся, но ему было не до смеха. Кэролайн! Теперь он уже не мог не думать о ней; не мог перестать воображать себе распахнутые окна и занавески, машущие как руки призрака, пока дождь заливает комнату.
  
  — Вы все еще живете в эдой двухэдажке напродив «Красного яблока»?
  
  — Да.
  
  Триггер притормозил у тротуара, колеса грузовика подняли фонтаны воды. Дождь все еще лил как из ведра. Небо прорезала вспышка молнии; прогремел раскат грома.
  
  — Вы лучше посидите немножко дут со мной, — предложил Триггер. — Через пару минут он уляжется.
  
  — Со мной все будет в порядке. — Ральф не думал, что даже наручники могли бы удержать его в грузовике хоть на секунду дольше. — Спасибо, Триг.
  
  — Обождите секунду! Я сейчас дам вам кусок клеенки — накроете им голову как дождевиком!
  
  — Спасибо, не стоит, все нормально, никаких проблем, я просто…
  
  Казалось, он никак не может закончить, что бы он там ни пытался сказать, теперь уже испытывая нечто похожее на панику. Он толкнул дверцу грузовика и выпрыгнул из машины, очутившись по щиколотки в холодной воде, бегущей по сточной канаве. Не оглядываясь, он махнул рукой Триггеру на прощание и ринулся вверх по дорожке к дому, который принадлежал им с Кэролайн и Биллу Макговерну, на ходу шаря в кармане в поисках ключа. Добравшись до ступенек крыльца, он увидел, что ключ ему не понадобится — дверь была распахнута. Билл, живущий внизу, часто забывал запереть ее, и Ральф предпочел подумать, что это Билл не закрыл ее, а не Кэролайн вышла на улицу, ища его, и ее застигла гроза. Такую возможность Ральф не хотел допускать даже в мыслях.
  
  Он торопливо прошел через темную прихожую, вздрогнув от оглушительного раската грома над головой, и устремился к подножию лестницы. Там он на мгновение застыл, ухватившись за балясину перил и прислушиваясь к стекающим на деревянный пол с его вымокших штанов и рубахи струйкам воды. Потом он двинулся наверх, пытаясь бежать, но уже не в силах врубить передачу повыше, чем быстрый шаг. Сердце тяжело и быстро колотилось в груди, вымокшие кроссовки висели на ногах гирями, и почему-то он все еще видел, как дергалась голова Эда Дипно, когда тот вылезал из своего «датсуна», — быстрые резкие толчки, делавшие его похожим на бойцового петуха перед схваткой.
  
  Третья ступенька, как обычно, громко заскрипела, и вслед за этим звуком раздались быстрые шаги наверху. Облегчения они не принесли, поскольку принадлежали не Кэролайн — он понял это тут же, — и, когда Билл Макговерн перегнулся через перила, Ральф не удивился, что лицо его под неизменной шляпой-панамой было взволнованным и бледным. На всем обратном пути от развилки Ральф чувствовал, что что-то не так, верно? Да. Но в данных обстоятельствах вряд ли можно было считать это предчувствием. Он все явственнее понимал, что, когда положение вещей достигает определенной стадии разлада и хаоса, его уже нельзя выправить или повернуть вспять; оно просто становится все хуже и хуже. Он полагал, что на том или ином уровне сознания он всегда знал это. Чего он никогда и представить себе не мог, это какой длинной может оказаться дорога в хаос.
  
  — Ральф! — окликнул его сверху Билл. — Слава Богу! У Кэролайн… Ну, мне кажется, у нее что-то вроде приступа. Я только что звонил в службу 911, вызвал «скорую».
  
  В результате Ральф обнаружил, что способен одолеть бегом оставшиеся ступеньки.
  * * *
  
  Она лежала на пороге кухни, рассыпавшиеся волосы закрывали ее лицо. В этом Ральфу почудилось что-то особенно жуткое, что-то неряшливое, а если и было на свете какое-то состояние, совершенно неприемлемое для Кэролайн, так это неряшливость. Он опустился на колени рядом с ней и убрал волосы с ее глаз и лба. Кожа ее была такой же холодной, как его собственные ноги в вымокших кроссовках.
  
  — Я хотел положить ее на диван, но она слишком тяжела для меня, — с беспокойством проговорил Билл. Он уже снял свою панаму и теперь нервно теребил в руках ленточку от нее. — Моя спина, ты ведь знаешь…
  
  — Я знаю, Билл, все в порядке, — сказал Ральф. Он просунул руки под Кэролайн и поднял ее. Для него она была совсем не тяжелой, а, наоборот, легкой — почти такой же легкой, как стручок молочая, готовый лопнуть и отдать свои семена порыву ветра. — Слава Богу, что ты был здесь.
  
  — Меня уже почти не было, — ответил Билл, идя вслед за Ральфом в комнату и все еще теребя свою шляпу. Он напомнил Ральфу старого Дорранса Марстеллара с его книжкой стихов. «Я бы на твоем месте не стал больше до него дотрагиваться, — сказал старик Дорранс. — Мне Не видно твоих рук».
  
  — Я как раз выходил и вдруг услышал жуткий грохот… Наверное, это она упала. — Билл оглядел темную из-за грозы комнату; лицо было в ту минуту почему-то безумным и одновременно алчным, его глаза, казалось, искали что-то, чего здесь недоставало. Потом взгляд прояснился.
  
  — Дверь! — воскликнул он. — Ручаюсь, она все еще открыта! Дождь зальет дом! Я сейчас вернусь, Ральф.
  
  Он выскочил из комнаты. Ральф едва заметил это; день приобрел сюрреалистические очертания ночного кошмара. Хуже всего было тиканье. Он слышал его внутри стен — теперь уже такое громкое, что даже гром не мог заглушить его. Он положил Кэролайн на диван и опустился возле нее на колени. Дыхание ее было быстрым и неглубоким, а запах изо рта — ужасным. Однако Ральф не отвернулся.
  
  — Держись, родная, — сказал он, приподнял одну ее ладонь — она была почти такая же влажная, как ее брови, — и нежно поцеловал. — Ты только держись. Все в порядке, и… все будет нормально.
  
  Только все было ненормально, тикающий звук означал, что ничто не было нормально. И кстати, звук раздавался не из стен — его никогда и не было в стенах, он шел только от его жены. В самом дорогом для него человеке тикало… Она ускользала от него, и что же ему делать без нее?
  
  — Ты только держись, — повторил он. — Держись, слышишь меня? — Он снова поцеловал ее ладонь, прижал к своей щеке и, услышав вой сирены подъезжающей «скорой», начал плакать.
  * * *
  
  Она пришла в себя только в машине, когда та мчалась по Дерри (солнце уже снова вышло, и от мокрого асфальта шел пар), и поначалу болтала такую чепуху, что Ральф решил, что с ней случился удар. Потом, как раз когда голова у нее начала проясняться и речь стала связной, на нее опять накатили судороги, и Ральфу с одним из врачей «скорой» еле удалось удержать ее.
  
  Этим вечером в комнате ожидания на третьем этаже с Ральфом встретился не доктор Литчфилд, а доктор Джемал — невропатолог. Джемал говорил с ним тихим, успокаивающим голосом; он сказал, что состояние Кэролайн стабилизировалось, что они оставят ее здесь на ночь, просто для надежности, но утром она сможет вернуться домой. Ей выпишут кое-какие новые препараты, наркотики — довольно дорогие, да, но при этом еще и потрясающе эффективные.
  
  — Мы не должны терять надежду, мистер Робертс, — сказал доктор Джемал.
  
  — Да, — ответил Ральф. — Конечно, не должны. Будут еще подобные приступы, доктор Джемал?
  
  Доктор Джемал улыбнулся. Он заговорил тихим голосом, который каким-то образом становился еще более успокаивающим благодаря легкому индийскому акценту.
  
  И хотя доктор Джемал и не сказал ему прямо, что Кэролайн умирает, он подобрался к этому так же близко, как и все остальные медики в этом бесконечно долгом году, в течение которого она боролась за жизнь. Новые препараты, сказал доктор Джемал, вероятно, предотвратят дальнейшие приступы, но положение достигло той стадии, когда необходимо принимать все возможные меры, причем «со всей возможной тщательностью». К сожалению, несмотря на все, что они делали и делают, опухоль растет.
  
  — Вскоре могут возникнуть проблемы с координацией движений, — сообщил доктор Джемал своим успокаивающим голосом. — И, боюсь, я вижу кое-какие ухудшения в зрачках.
  
  — Могу я провести ночь вместе с ней? — тихо спросил Ральф. — Она будет лучше спать. — Он помолчал, а потом добавил: — И я тоже.
  
  — Конечно! — обрадованно воскликнул доктор Джемал. — Это прекрасная мысль!
  
  — Да, — глухо проговорил Ральф. — Я тоже так думаю.
  * * *
  
  И вот он сидел возле своей спящей жены и слушал тиканье, доносившееся отнюдь не из стен, и думал: Скоро настанет день — может быть, этой осенью, а может, зимой, — и я снова окажусь в этой палате рядом с ней. Эта мысль представлялась ему не предположением, а пророчеством, и он наклонился и положил голову на белую простыню, закрывавшую грудь его жены. Он не хотел больше плакать, но все-таки немножко поплакал.
  
  Это тиканье. Громкое и ровное.
  
  Как бы мне хотелось схватить то, что издает этот звук, подумал он. Я бы колотил эту штуку до тех пор, пока она не разлетелась бы на мелкие кусочки по всему полу. Бог свидетель, я бы сделал именно так.
  
  Он заснул в кресле чуть позже полуночи, а когда проснулся на следующее утро, воздух был прохладнее, чем в предыдущие недели; Кэролайн уже проснулась и лежала с широко открытыми глазами и смотрела совершенно ясным и осмысленным взглядом. С трудом верилось, что она больна. Ральф забрал ее домой и совершенно сознательно и обдуманно принялся за главную свою работу теперь — сделать ее последние месяцы как можно более приятными. Прошло много времени, прежде чем он снова вспомнил про Эда Дипно; даже когда он стал замечать ссадины на лице Элен Дипно, он вовсе не сразу снова задумался об Эде.
  
  Пока на смену этому лету приходила осень и пока осень сгущалась в последнюю для Кэролайн зиму, мысли Ральфа все больше и больше поглощались часами смерти, которые, казалось, тикали все громче и громче, даже когда замедляли свой ход.
  
  Но у него не было проблем со сном.
  
  Это пришло позднее.
  Часть I
  Маленькие лысые врачи
  
   Пропасть лежит между теми, кто может спать
  
   и теми кто не может. Это один из громадных
  
   водоразделов человеческой расы.
  
   Айрис Мердок. Монахини и солдаты.
  
  Глава 1
  
  Где-то через месяц после смерти жены Ральф Робертс впервые в жизни начал страдать бессонницей. Поначалу проблема была не слишком серьезной, но чем дальше, тем тяжелее она становилась. Через шесть месяцев после первых нарушений прежде ничем не примечательного цикла сна Ральф достиг такого отчаяния, с которым уже просто не было сил бороться, не говоря о том, чтобы одолеть его. К концу лета 1993 года он даже начал подумывать о том, каково будет провести оставшиеся годы не смыкая глаз, в мутной дреме бодрствования. Конечно, до этого не дойдет, говорил он себе, так просто не бывает.
  
  Но так ли это на самом деле? Этого он не знал — вот в чем вся чертовщина, и книжки на эту тему, которыми снабдил его Майк Хэнлон[53] из Публичной библиотеки Дерри, мало помогли. Там было несколько книг о нарушениях сна, но все они, казалось, противоречили друг другу. Одни определяли бессонницу как симптом, другие называли ее болезнью, а в одной книге она вообще рассматривалась как миф. Однако проблема уходила глубже; насколько Ральф мог судить по этим книгам, кажется, никто точно не знал, что вообще такое — сон, какова его природа и что он делает с человеком.
  
  Ральф понимал, что ему нужно прекратить разыгрывать из себя исследователя-любителя и пойти к врачу, но, к своему удивлению, обнаружил, что ему чертовски трудно сделать это. Он полагал, что у него до сих пор остался зуб на доктора Литчфилда. В конце концов именно Литчфилд первым поставил диагноз Кэролайн, приняв мозговую опухоль за сильную мигрень (правда, Ральфу приходило в голову, что Литчфилд, всю свою жизнь остававшийся холостяком, мог на самом деле считать, что Кэролайн страдала обыкновенной мнительностью), и именно Литчфилд показал себя совершенно беспомощным, как только Кэролайн был поставлен диагноз. Ральф не сомневался, что, если бы он спросил Литчфилда об этом напрямую, тот заявил бы, что передал этот случай Джемалу — специалисту данного профиля… Все совершенно правильно и справедливо. Да. Только пару раз, когда Ральф встречался с ним между первыми конвульсиями Кэролайн в июле прошлого и ее смертью в марте нынешнего года, он не преминул как следует заглянуть в глаза Литчфилду и пришел к выводу, что видел там не что иное, как смесь неловкости и вины. Это был взгляд человека, изо всех сил старающегося забыть, что дал маху. Ральф полагал, что единственная причина, по которой он еще был способен смотреть на Литчфилда без желания врезать ему как следует, кроется в том, что говорил ему доктор Джемал: более ранний диагноз скорее всего ничего бы не изменил; к тому времени как у Кэролайн начались головные боли, опухоль уже укоренилась и, вне всякого сомнения, рассылала маленькие сгустки пораженных клеток в остальные участки мозга словно вредоносных гонцов.
  
  В конце апреля доктор Джемал уехал, чтобы открыть практику в южном Коннектикуте, и Ральфу его сильно недоставало. Он думал, что мог бы поговорить с доктором Джемалом о своей бессоннице, и полагал, что Джемал выслушал бы его так, как Литчфилд не захотел бы… или не смог.
  
  К концу лета Ральф прочитал о бессоннице достаточно, чтобы узнать, что тот ее вид, который мучил его, был хотя и не редкостным, но намного менее распространенным, чем обыкновенная бессонница, связанная с медленным засыпанием. Люди, не страдающие бессонницей, обычно проводят на стадии засыпания от семи до двадцати минут после того, как улеглись в постель. Что же касается медленно засыпающих, то порой им требуется около трех часов, чтобы скользнуть под поверхность бодрствования, и если люди с нормальным сном погружаются в третью стадию сна (которая, как выяснил Ральф, в некоторых старых книжках называется тета-сном) минут через сорок пять после засыпания, то медленно засыпающим требуется лишний час или два, чтобы очутиться там… И нередко выдаются ночи, когда они так и не могут одолеть весь путь до конца. Они просыпаются измученными, порой со смутными воспоминаниями о неприятных, беспорядочных сновидениях, чаще всего с ложным ощущением, будто они всю ночь не смыкали глаз.
  
  После смерти Кэролайн Ральф начал рано просыпаться. Едва ли не каждую ночь он по-прежнему ложился в постель после одиннадцатичасовых новостей и почти сразу погружался в сон, но вместо того, чтобы просыпаться примерно без пяти семь, за пять минут до сигнала радиобудильника, он начал просыпаться в шесть. Поначалу он считал это всего лишь следствием немного увеличенной простаты и семидесятилетних почек, но никогда раньше ему так жутко не хотелось помочиться при пробуждении, и ему ни за что не удавалось заснуть после того, как он освобождался от накопленной жидкости. Он просто лежал в постели, которую столько лет делил с Кэролайн, ожидая, пока наступит без пяти семь (по крайней мере без четверти), чтобы можно было встать. В конце концов он оставил все попытки снова задремать; просто лежал, сложив свои длиннопалые, слегка опухшие ладони на груди и уставясь в покрытый тенями потолок; собственные глаза представлялись ему огромными, как круглые дверные ручки. Порой он думал о докторе Джемале, возводящем свой маленький участок здания американской мечты в Уэстпорте, где звучал теперь его голос с легким успокаивающим индийским акцентом. Иногда Ральф вспоминал места, куда они ездили с Кэролайн в прежние деньки, и часто возвращался к жаркому полудню на Сэнди-Бич в Бар-Харбор, где они сидели за столиком летнего кафе в купальных костюмах, под большим ярким зонтом, ели сладких поджаренных моллюсков и пили пиво из длинных бутылок, глядя на лодки, снующие по темно-синей глади океана. Когда это было? В 1964-м? Или 1967-м? А имеет ли это значение? Едва ли.
  
  Изменения в его графике сна тоже не имели бы значения, если бы ими все ограничилось; Ральф привык бы к этим переменам не только с легкостью, но и с благодарностью. Все книжки, которые, он проштудировал этим летом, казалось, сводились к одной-единственной народной мудрости, что он слышал всю свою жизнь: с возрастом люди начинают спать меньше. Если бы потеря примерно часа сна за ночь была единственной платой за сомнительное удовольствие «молодого человека лет семидесяти», он заплатил бы с радостью и считал бы, что легко отделался.
  
  Но перемены на этом не закончились. К первой неделе мая Ральф просыпался вместе с пением птиц — в 5.15. Несколько ночей он пытался спать с затычками в ушах, хотя с самого начала не верил, что это поможет. Его будили не птицы и не грохочущие время от времени выхлопы грузовиков на Харрис-авеню. Он всегда был из тех ребят, которые могут спать под звуки походного духового оркестра, и не думал, что тут что-то изменилось. Изменилось что-то в его голове. Был там один рычажок, который какая-то сила поворачивала с каждым днем чуть раньше, и Ральф понятия не имел, как ему одолеть эту силу.
  
  К июню он выпрыгивал из сна, как чертик из табакерки, в 4.30, самое позднее — в 4.45. А к середине июля — не такого жаркого, как июль 92-го, но достаточно поганого, благодарим покорно — он уже просыпался около четырех. Именно в эти долгие жаркие ночи, занимая столь малое пространство кровати, где они с Кэролайн в жаркие ночи (и в холодные тоже) столько раз занимались любовью, он начал понимать, в какой ад превратится его жизнь, если он вообще лишится сна. При свете дня он еще не утратил способности подтрунивать над этим предположением, но вместе с тем уже начинал понимать кое-какие мрачные истины относительно темной души Ф. Скотта Фицджеральда[54], и в соревновании всех этих истин главный приз получила следующая: в 4.15 утра все кажется возможным. Все, что угодно.
  
  Днем он мог продолжать твердить себе, что это просто перенастройка цикла сна, что его организм совершенно нормальным образом реагирует на несколько больших перемен в его жизни — прежде всего на два самых значительных события: уход на пенсию и потерю жены. Порой он прибегал к слову «одиночество», когда думал о своей новой жизни, но убегал от отвратительного слова-на-букву-«д», запихивая его в самую глубокую кладовку своего подсознания всякий раз, когда оно начинало поблескивать в его мыслях. Одиночество — нормальное явление. Депрессия — почти наверняка нет.
  
  Может, тебе нужно побольше физических упражнений, думал он. Совершай прогулки, как прошлым летом. В конце-концов, ты ведешь довольно-таки нездоровый образ жизни — встаешь, ешь тосты, читаешь книгу, смотришь телевизор, вместо обеда съедаешь сандвич в «Красном яблоке», напротив своего дома, немножко возишься в саду, иногда ходишь в библиотеку или болтаешь с Элен и малышкой, когда они выходят из дома, ужинаешь, иногда посидишь на крыльце и поговоришь немного с Макговерном или Лоис Чэсс. Что потом? Почитать, посмотреть телик и ложиться. Сидячая жизнь. Скука. Ничего удивительного в том, что ты рано просыпаешься.
  
  Только все это чушь. Его жизнь выглядела сидячей — да, вне всяких сомнений, — но на самом деле вовсе не была таковой. Хорошее доказательство — работа в саду. То, чем он там занимался, никогда не принесло бы ему никаких наград, но это было чертовски далеко от «возни». Почти каждый день он выпалывал сорняки, пока пот темными пятнами, похожими на силуэты ветвистого дерева, не проступал на спине его рубахи и влажными кругами — под мышками, и часто он весь дрожал от усталости к тому времени, когда разрешал себе вернуться в дом. «Наказание», вероятно, было бы ближе к истине, чем «возня», но наказание за что? За пробуждение до рассвета?
  
  Ральф не знал, и ему было все равно. Работа в саду занимала большую часть дня, она отвлекала его мысли от того, о чем ему на самом деле не хотелось думать, и этого одного хватало, чтобы не думать о ноющих мышцах и мелькающих иногда перед глазами черных пятнах. Он стал значительно больше копаться в саду вскоре после Четвертого июля[55] и копался там весь август, еще долго после того, как был убран первый урожай, а последующие безнадежно засохли без дождей.
  
  — Ты должен прекратить это, — сказал ему Билл Макговерн однажды вечером, когда они сидели на крыльце и пили лимонад. Это случилось в середине августа, когда Ральф просыпался по утрам в половине четвертого. — Это совсем не полезно для твоего здоровья. Мягко говоря… Ты уже похож на помешанного.
  
  — Может, я и в самом деле помешанный, — коротко ответил Ральф, и тон его голоса или выражение лица, должно быть, произвели на Билла впечатление, поскольку он сменил тему.
  * * *
  
  Ральф снова начал совершать пешие прогулки — ничуть не похожие на марафоны 1992-го, но при хорошей погоде ему удавалось пройти две мили в день. Обычно он спускался с холма с неподходящим для спусков названием Ап-Майл-Хилл[56] к Публичной библиотеке Дерри, а потом к «Последним страничкам» — букинистическому магазинчику и газетному киоску на углу Уитчэм-стрит и Мейн-стрит.
  
  Магазин «Последние странички» располагался рядом с дешевой барахолкой под названием «Кому цветок, кому пальто», и однажды в августе, в разгар своих недосыпаний, проходя мимо этой сутолоки, Ральф увидел новый плакатик среди просроченных объявлений об ужинах из бобовых блюд и о давно минувших церковных собраниях, наклеенный таким образом, что он наполовину скрывал желтоватый рекламный плакат: ПАТА БЬЮКЕНЕНА — В ПРЕЗИДЕНТЫ[57].
  
  Хорошенькая блондинка на двух фотографиях в верхней части плаката выглядела лет на сорок или сорок с небольшим, но стиль фотографий — лицо без улыбки анфас — слева, профиль без улыбки — справа, оба снимка на чисто белом фоне — был достаточно странным, и Ральф на мгновение застыл как вкопанный. Женщина на фотографиях выглядела так, словно ей было самое место на стене в почтовом отделении или в криминальном телерепортаже, и… Надпись на плакате подтверждала, что такое впечатление не случайность.
  
  Заставили его остановиться фотоснимки, но удержало на месте имя женщины: РАЗЫСКИВАЕТСЯ ЗА УБИЙСТВО СЮЗАН ЭДВИНА ДЭЙ.
  
  Вот что было отпечатано сверху большими черными буквами. А под этим, имитируя брызги грязи, большими красными: ДЕРЖИСЬ ПОДАЛЬШЕ ОТ НАШЕГО ГОРОДА! В самом низу плаката была одна строчка, напечатанная маленькими буквами. Близорукость Ральфа существенно усилилась после смерти Кэролайн — точнее сказать, превратила его существование в ад, — и ему пришлось придвинуться к плакату так, что его брови почти прижались к грязному стеклу витрины «Кому цветок, кому пальто», чтобы разобрать надпись: Оплачено Комитетом спасения жизни штата Мэн.
  
  Какой-то голосок шепнул в самой глубине его мозга: Эй, эй, Сюзан Дэй! Сколько сегодня убила детей?
  
  Сюзан Дэй, как теперь вспомнил Ральф, была политической активисткой из Нью-Йорка или из Вашингтона — одна из тех сыплющих словами женщин, которые обычно доводят таксистов, парикмахеров и шляпников до белого каления. Однако почему именно этот обрывок бессмысленного стишка пришел ему в голову, он не мог сказать; строчки эти были привязаны к какому-то воспоминанию, которое никак не желало всплывать. Может, его усталый старый мозг просто смешал обрывок протеста шестидесятых годов против вьетнамской авантюры: «Эй, эй, Эл-би-джей[58]! Сколько убил сегодня детей?»
  
  Нет-нет, подумал он. Близко, но мимо. Это была…
  
  Не успела его память выплюнуть имя и лицо Эда Дипно, почти рядом раздался чей-то голос:
  
  — Мир Ральфу, мир Ральфу, заходи, Ральфи-малыш!
  
  Выдернутый из мутной пучины своих мыслей, Ральф обернулся на голос. Он испытывал одновременно и шок, и радость от сознания, что почти уснул, стоя на ногах. Господи, подумал он, никогда не знаешь, как важен сон, пока не начнешь чуть-чуть недосыпать. Тогда пол под тобой начинает крениться, а углы всех предметов — сглаживаться.
  
  Это был Гамильтон Дэвенпорт, владелец «Последних страничек». Он раскладывал на библиотекарской тележке, которая постоянно стояла перед его магазинчиком, книжки в ярких бумажных обложках. Его старая курительная трубка из стержня кукурузного початка — Ральфу она всегда казалась похожей на дымовую трубу игрушечного пароходика — торчала в углу рта, выпуская маленькие клубы голубого дыма в чистый жаркий воздух. Уинстон Смит, его старый серый кот, сидел на пороге открытой двери магазинчика, обвив хвостом передние лапы. Он смотрел на Ральфа своими равнодушными желтыми глазами, казалось, говорившими: Ты думаешь, ты знаешь, что такое старость, мой друг? А я вот, сидя тут, готов ручаться, что ты ни черта не смыслишь в этом вопросе.
  
  — Слышь, Ральф, — сказал Дэвенпорт, — я звал тебя по меньшей мере трижды.
  
  — Наверное, замечтался, — ответил Ральф, шагнул мимо библиотекарской тележки, перегнулся через порог (Уинстон Смит сохранял свою царственно-равнодушную позу) и взял две газеты, которые покупал каждый день: бостонскую «Глоб» и «Ю-эс-эй тудей». «Дерри ньюс» доставлял ему на дом Пит — мальчишка-рассыльный. Ральф иногда говорил, что одна из трех газет — явно юмористическое приложение и очень помогает расслабиться, только он никак не может определить, какая именно. — Я не очень…
  
  Он осекся, как только в его памяти всплыло лицо Эда Дипно. Это от Эда он слышал тот мерзкий стишок прошлым летом, возле аэропорта, и нет ничего удивительного в том, что ему потребовалось какое-то время, чтобы вспомнить. Эд Дипно был последним человеком на свете, от которого можно было ожидать подобного.
  
  — Ральфи? — окликнул его Дэвенпорт. — Ты опять вырубился.
  
  Ральф поморгал глазами:
  
  — Ох, прости. Я не очень хорошо сплю в последнее время — вот что я хотел сказать.
  
  — Это погано… Но бывают проблемы и похуже. Ты просто выпей стакан теплого молока и полчасика послушай какую-нибудь спокойную музыку перед тем, как лечь в постель.
  
  Этим летом Ральф уже начал понимать, что у каждого жителя Америки обязательно имеется свое излюбленное средство от бессонницы — что-то вроде магического секрета засыпания, который передается из поколения в поколение, как семейная Библия.
  
  — Хорошо помогает Бах, еще — Бетховен… Да, и Уильям Аккерман неплох. Но главная штука, — Дэвенпорт многозначительно поднял указательный палец, чтобы подчеркнуть важность того, что сейчас скажет, — ни в коем случае не вставать с кресла эти полчаса. Ни под каким видом. Не подходи к телефону, не играй с собакой, не возись с будильником, не вздумай чистить зубы… Не делай ничего! И потом, когда ляжешь в постель… Бам! Вырубишься, как лампочка!
  
  — А что, если я вдруг почувствую зов естественных потребностей, пока буду сидеть в любимом кресле? — спросил Ральф. — Такие казусы порой случаются очень неожиданно в мои годы.
  
  — Тогда делам прямо в портки, — охотно подсказал Дэвенпорт и расхохотался. Ральф улыбнулся, но улыбка получилась вымученная. Его бессонница быстро теряла какие бы то ни было побочные юмористические оттенки, которые он когда-то мог подмечать. — Прямо в портки! — фыркнул Гам, шлепнул ладонью по тележке и мотнул головой.
  
  Ральф случайно взглянул на кота. Уинстон Смит ответил ему вежливым взглядом, и Ральфу показалось, его спокойные желтые глаза говорят: Да, верно, он дурак, но он — мой дурак.
  
  — Недурно, а? У Гамильтона Дэвенпорта язычок что надо! Делай прямо… — Он еще раз фыркнул, покачал головой и взял две долларовые бумажки, которые протягивал ему Ральф, сунул их в карман короткого красного фартука и вытащил какую-то мелочь для сдачи. — Все верно?
  
  — Конечно. Спасибо, Гам.
  
  — Угу. И кроме шуток, попробуй музыку. Это в самом деле помогает. Убаюкивает мозговые волны или что-то в этом роде.
  
  — Попробую. — Вся чертовщина заключалась в том, что он, вероятно, в самом деле попробует. Как уже пробовал горячую воду с лимоном по рецепту миссис Рапопорт и пользовался советом Шоны Макклур, как прочистить мозги, замедляя дыхание и сосредоточившись на слове «холод» (только Шона произносила его как кхуоооолоооод). Когда пытаешься справиться с медленной, но неумолимой эрозией своего хорошего сна, любое народное средство кажется заслуживающим внимания.
  
  Ральф начал поворачиваться, чтобы уйти, а потом снова обернулся к Дэвенпорту:
  
  — Что это там за плакат на соседней витрине?
  
  Гам Дэвенпорт сморщил нос:
  
  — У Дэна Дальтона? Я стараюсь туда даже и не смотреть. Портит мне аппетит. А что, у него какая-то новая гадость в витрине?
  
  — Мне показалось, что новый — он не такой желтый, как все остальные, и явно не так засижен мухами. Похож на объявление о розыске, только на фотографиях там Сюзан Дэй.
  
  — Сюзан Дэй и розыск… Ну, сукин сын! — Он кинул мрачный и отнюдь не шутливый взгляд на соседний магазинчик.
  
  — Кто она, собственно, такая? Президент Национальной женской лиги или кто-то еще?
  
  — Экс-президент и одна из основательниц «Сестер по оружию». Автор книг «Тень моей матери» и «Лилии долины». Вторая — это исследование об обиженных женщинах и о том, почему многие из них отказываются подавать в суд на мужчин, которые их обидели. За нее она получила Пулитцеровскую премию[59]. Сюзи Дэй на сегодняшний день — одна из трех или четырех самых влиятельных женщин-политиков Америки, и она умеет писать не хуже, чем думать. Этот паяц знает, что одна из ее петиций торчит у меня прямо возле кассы.
  
  — Каких петиций?
  
  — Мы пытаемся завлечь ее сюда, чтобы она выступила у нас, — объяснил Дэвенпорт. — Ты ведь знаешь, что молодчики из «Права на жизнь» пытались взорвать «Женское попечение» на прошлое Рождество, верно?
  
  Ральф осторожно направил свои мысли назад, в черную яму, в которой он жил в конце 1992-го, и сказал:
  
  — Ну, я помню, полицейские поймали какого-то парня на долгосрочной автостоянке с банкой бензина, но я не знал…
  
  — Это был Чарли Пикеринг. Он член одной из группировок «Права на жизнь» под названием «Хлеб насущный», которая устраивает там пикеты и марши протеста, — сказал Дэвенпорт. — И это они его науськали — можешь мне поверить. В этот год они, правда, не возятся с бензином; они пытаются заставить, городской совет изменить местные правила и просто-напросто запретить деятельность «Женского попечения». И они могут этого добиться. Ты же знаешь, Ральф: Дерри — не ахти какое место для либерализма.
  
  — Не ахти, — с вымученной улыбкой кивнул Ральф. — И так было спокон веков. А «Женское попечение» — это клиника абортов, да?
  
  Дэвенпорт кинул на него неодобрительный взгляд.
  
  — Так вопят засранцы вроде него, — сказал он и мотнул головой в сторону «Кому цветок, кому пальто». — Только вместо слова «клиника» они любят говорить «мясорубка». Им плевать на все остальное, чем занимается «Женское попечение».
  
  Ральфу показалось, что Дэвенпорт начал говорить как телевизионный диктор, рекламирующий дешевые кальсоны во время воскресного дневного фильма.
  
  — Они организуют семейные консультации, занимаются случаями насилия над детьми или супругами и содержат убежище для обиженных женщин возле городской черты Ньюпорта. У них есть центр, помогающий жертвам насилия в кризисных ситуациях, в городском здании возле больницы и круглосуточная «горячая линия» для женщин, которых изнасиловали или избили. Короче говоря, они стоят за все то, от чего приверженцы «Мальборо» вроде Дальтона ссут кипятком.
  
  — Но они все-таки делают аборты, — сказал Ральф. — Оттого там и бывают пикеты, верно?
  
  Ральф припомнил, что ему случалось видеть одиноких демонстрантов с плакатами перед невысоким, ничем не примечательным кирпичным зданием, где многие годы размещалось «Женское попечение». Эти люди всегда казались ему слишком бледными, слишком напряженными, чересчур тощими или, наоборот, жирными, слишком уверенными, что Бог непременно должен быть, на их стороне. На плакатах, которые они таскали, были написаны изречения вроде: У НЕРОЖДЕННЫХ ТОЖЕ ЕСТЬ ПРАВА, ЖИЗНЬ — КАКОЙ ПРЕКРАСНЫЙ ВЫБОР и АБОРТ — УБИЙСТВО? Несколько раз женщины, которые пользовались клиникой, располагавшейся рядом с Домашним центром Дерри, но на самом деле, по мнению Ральфа, не имевшей к нему отношения, бывали оплеваны и обруганы ими.
  
  — Ага, аборты там делают, — кивнул Гам. — У тебя с этим какие-то проблемы?
  
  Ральфу подумал обо всех тех годах, когда они с Кэролайн так хотели детей, годах, не принесших ничего, кроме нескольких ложных тревог и единственной пятимесячной беременности, закончившейся мучительным выкидышем, и пожал плечами. День показался ему вдруг чересчур жарким, а ноги — слишком уставшими. Мысль о возвращении обратно — особенно о подъеме на холм Ап-Майл — повисла где-то в глубине мозга, словно наживка, болтающаяся на рыболовном крючке.
  
  — Господи, да ничего я не знаю, — сказал он. — Просто мне бы хотелось, чтобы людям не нужно было опускаться до таких… таких визгов.
  
  Дэвенпорт что-то проворчал, подошел к витрине своего соседа и уставился на фальшивый розыскной плакат. Пока он рассматривал его, высокий бледный человек с козлиной бородкой — на взгляд Ральфа, совершеннейший антипод любителю «Мальборо» — материализовался в глубине «Кому цветок, кому пальто», словно водевильное привидение, слегка заплесневевшее по краям. Он увидел, на что пялится Дэвенпорт, и слабая презрительная улыбка сморщила уголки его рта. Ральф подумал, что улыбка подобного сорта могла бы стоить мужику пары зубов или сломанного носа. Особенно в такую жару, как сегодня.
  
  Дэвенпорт ткнул в плакат пальцем и яростно затряс головой.
  
  Улыбка Дальтона стала шире. Он махнул ручками на Дэвенпорта — жест, говорящий: Кого волнует, что там думает какой-то говнюк вроде тебя? — и снова исчез в глубине своего магазинчика.
  
  Дэвенпорт повернулся к Ральфу; на щеках у него выступили яркие пятна.
  
  — Фото этого мужика должно стоять в словаре сразу за словом «член», — сказал он.
  
  «Могу себе представить, как он сейчас думает именно это о тебе», — подумал Ральф, но, разумеется, вслух не сказал.
  
  Дэвенпорт встал перед своей тележкой, набитой книжками в бумажных обложках, засунув руки в карманы под красным фартуком и уставясь на плакат с
  
  (Эй, эй…)
  
  Сюзан Дэй.
  
  — Ну, — сказал Ральф, — я, пожалуй…
  
  Дэвенпорт оторвался от своих мрачных исследований.
  
  — Подожди, не уходи, — сказал он. — Подпишешь сначала мою петицию, ладно? Это вернет немножко света в мое утро.
  
  Ральф неловко выпрямил ноги:
  
  — Обычно я не вмешиваюсь ни в какие раздоры вроде…
  
  — Да ладно тебе, Ральф, — сказал Дэвенпорт тоном «давайте-будем-благоразумны». — Мы же сейчас не говорим ни о каких раздорах; мы говорим про то, чтобы разные фрукты и психи вроде тех, кто правит «Хлебом насущным» и политическими неандертальцами типа Дальтона, не закрыли действительно полезный женский оздоровительный центр. Я же не прошу тебя ратовать за испытания химического оружия на дельфинах.
  
  — Да, — сказал Ральф. — Пожалуй, так.
  
  — Мы надеемся к первому сентября отослать Сюзан Дэй пять тысяч подписей. Наверняка это ничего не даст — Дерри, если честно, всего-навсего небольшая развилка на шоссе, и скорее всего у нее жизнь расписана по часам до следующего столетия, — но ни от кого не убудет, если мы попытаемся.
  
  Ральф хотел было сказать Гаму, что единственная петиция, которую он охотно бы подписал, это та, где богов сна просили бы вернуть ему часа три хорошего отдыха по ночам, которые у него украли, но, еще раз взглянув в глаза мужику, решил не делать этого.
  
  Кэролайн подписала бы эту чертову петицию, подумал он. Она не была поклонницей абортов, но не жаловала и мужиков, возвращающихся домой после закрытия бара и принимающих своих жен и детишек за футбольные мячи.
  
  Это была правда, но не это стало бы главной причиной, по которой она поставила бы свою подпись; она сделала бы это ради малейшего шанса лично и вблизи послушать такой знаменитый «пожарный оркестрик», как Сюзан Дэй. Она сделала бы это из врожденного любопытства, возможно, бывшего одной из доминирующих черт ее характера. Любопытство в ней было настолько сильно, что даже опухоль мозга не смогла его убить. За два дня до своей смерти она вытащила билетик в кино, которым Ральф пользовался как закладкой, из романа в бумажной обложке, лежавшего на ночном столике, потому что хотела узнать, какой фильм он смотрел. Кстати, это оказался фильм «Команда славных мужчин».
  
  Ральф с удивлением и отчаянием понял, как больно ему вспоминать об этом. Даже сейчас — дьявольски больно.
  
  — Конечно, — сказал он Гаму. — Я с удовольствием подпишу.
  
  — Вот молодец! — воскликнул Гам и хлопнул его по плечу. Его мрачный задумчивый взгляд сменился усмешкой, но Ральф не счел это переменой в лучшую сторону. Улыбка была жесткой и отнюдь не добродушной. — Заходи в мой вертеп!
  
  Ральф последовал за ним в пропахший табаком магазинчик, который не очень походил на вертеп в половине десятого утра. Уинстон Смит проскользнул перед ними, задержавшись лишь один раз, чтобы обернуться и взглянуть на них своими древними желтыми глазами. Он дурак, а ты — еще один, возможно, говорил этот прощальный взгляд. В сложившихся обстоятельствах Ральф не испытывал желания оспорить это заключение. Он сунул свои газеты под мышку, склонился над свернутым листом бумаги на прилавке рядом с кассовым аппаратом и подписал петицию с просьбой к Сюзан Дэй приехать в Дерри и выступить в защиту «Женского попечения».
  * * *
  
  Он одолел подъем на холм Ап-Майл легче, чем-ожидал, и пересек Х-образный перекресток Уитчэм-стрит и Джексон-стрит, думая: «Ну вот, не так уж и плохо, так ве…»
  
  Неожиданно он услышал звон в ушах, и ноги его задрожали. Он остановился на тротуаре Уитчэм-стрит и, приложив ладонь к рубахе, почувствовал, как его сердце бьется прямо под рукой, дергаясь с пугающей яростью. Он услышал шелест бумаги и увидел, что рекламное приложение выскользнуло из бостонской «Глоб» и полетело в канаву, Он нагнулся было за ним, но потом замер.
  
  Не очень удачная мысль, Ральф: если ты нагнешься, то скорее всего упадешь. Мое предложение: оставь этот лист дворнику.
  
  — Ага, ладно, неплохая идея, — пробормотал он и выпрямился. Черные точки замелькали у него в глазах, как сюрреалистическая стая ворон, и на одно мгновение Ральф стал уверен, что сейчас брякнется на валяющееся в канаве рекламное приложение независимо от того, захочет он его поднимать или нет.
  
  — Ральф? С тобой все в порядке?
  
  Он осторожно поднял глаза и увидел Лоис Чэсс, живущую на противоположной стороне, Харрис-авеню и на полквартала ниже дома, в котором они жили с Биллом Макговерном. Лоис сидела на одной из скамеек, прямо у входа в Страуфорд-парк, вероятно, ожидая автобуса, идущего по Канал-стрит к центру.
  
  — Конечно, все нормально, — ответил он и заставил свои ноги двинуться вперед. Он чувствовал себя так, словно шел сквозь сироп, но надеялся, что доберется до скамейки, не подав виду, как паршиво себя чувствует.
  
  У Лоис Чэсс были огромные темные глаза — того типа, который называли испанским, когда Ральф был маленьким, — и он не сомневался, что они сверкали в воображении очень многих мальчишек в те годы, когда Лоис ходила в школу. Глаза по-прежнему оставались самой красивой чертой ее лица, но тревога, которую Ральф видел в них сейчас, не произвела на него большого впечатления. Она была… какая? Слишком уж она похожа на добрую соседку, чтобы радовать, — первая мысль, пришедшая ему в голову, но он не был уверен, что это правильная мысль.
  
  — Все нормально? — эхом отозвалась Лоис.
  
  — Еще бы. — Он вытащил носовой платок из заднего кармана, убедился, что тот чистый, и вытер им лоб.
  
  — Надеюсь, ты не будешь возражать, если я скажу тебе, Ральф, что ты не выглядишь нормально.
  
  Ральф хотел возразить, но не знал как.
  
  — Ты бледный, ты вспотел и ты мусоришь на улице.
  
  Ральф удивленно уставился на нее.
  
  — Что-то выпало из твоей газеты. По-моему, рекламный листок.
  
  — Правда?
  
  — Ты прекрасно знаешь, что правда. Подожди секунду.
  
  Она встала, перешла на другую сторону тротуара, нагнулась (Ральф отметил, что, хотя бедра у нее широковаты, ноги по-прежнему были изумительны для женщины, которой стукнуло шестьдесят восемь) и подняла листок. Потом она вернулась с ним к скамейке и снова села.
  
  — Вот, — сказала она. — Теперь ты не нарушитель правопорядка.
  
  Он не сдержал улыбки:
  
  — Спасибо.
  
  — Не стоит. Можешь подарить мне купон «Максвелл-Хаус» или угостить обезжиренным гамбургером или диетической кока-колой. Я так растолстела с тех пор, как умер мистер Чэсс!.
  
  — Ты совсем не толстая, Лоис.
  
  — Спасибо, Ральф, ты настоящий джентльмен, но давай не уходить от темы. Тебе стало не по себе, правда? По правде говоря, ты чуть не вырубился.
  
  — Я просто перевел дыхание, — твердо сказал он и повернулся, чтобы взглянуть на группу ребятишек, игравших в детский бейсбол в парке. Они здорово увлеклись и с хохотом носились друг за дружкой. Ральф позавидовал работе их дыхательных органов.
  
  — Перевел дыхание, да?
  
  — Да.
  
  — Просто перевел дыхание?
  
  — Лоис, ты начинаешь заедать, как сломанная пластинка.
  
  — Ну что ж, сломанная пластинка сейчас тебе кое-что скажет, идет? Ты просто сдурел, взбираясь на Ап-Майл в такую жару. Если хочешь пройтись, почему бы не отправиться на развилку, как раньше? Там дорога ровная.
  
  — Потому что это заставляет меня думать о Кэролайн, — ответил он, и, хотя ему самому не нравился его сухой, почти грубый тон, которым были произнесены эти слова, он ничего не мог с собой поделать.
  
  — Ох черт… — Она легонько дотронулась до его руки. — Прости.
  
  — Все нормально.
  
  — Нет, неправда. Мне следовало получше подумать. Но ненормально и то, как ты сейчас выглядишь. Тебе уже не двадцать лет, Ральф. И даже не сорок. Я не хочу сказать, что ты в плохой форме — всем ясно, что для твоего возраста ты в прекрасной форме, — но ты должен лучше следить за собой. Кэролайн тоже хотела бы этого.
  
  — Я знаю, — ответил он, — но со мной действительно все…
  
  «…в порядке», — хотел он сказать, а потом оторвал взгляд от своих ладоней, вновь посмотрел в ее темные глаза, и то, что он там увидел, сделало на мгновение невозможным произнести эти слова. В ее глазах светилась усталая печаль… Или это было одиночество? Может, и то, и другое. В любом случае он увидел в них не только это. Еще он увидел там себя.
  
  Ты ведешь себя глупо, говорили эти глаза. Может, мы оба ведем себя глупо. Тебе семьдесят, и ты вдовец, Ральф. Мне шестьдесят восемь, и я вдова. Сколько еще я буду сидеть на твоей веранде с Биллом Макговерном, словно я самая старая дуэнья на всем белом свете? Надеюсь, не очень долго, потому что мы оба уже не самые новые экспонаты в выставочном зале.
  
  — Ральф? — окликнула его Лоис с неожиданной тревогой. — Ты в порядке?
  
  — Да, — сказал он, вновь опустив глаза на свои ладони. — Да, конечно.
  
  — У тебя такое лицо, словно… Ну, я не знаю.
  
  Ральф подумал, что, быть может, жара в сочетании с подъемом на Ап-Майл все-таки помутила чуть-чуть ему мозги. Потому что, в конце концов, это была Лоис, которую Макговерн всегда называл (сатирически приподняв левую бровь) «наша Лоис». И… Да, конечно, она была все еще в хорошей форме — стройные ноги, чудный бюст и эти замечательные глаза, — и, возможно, он был бы не прочь затащить ее в постель, и, может, она бы не отказалась. Но что потом? Если ей случится увидеть корешок билета, торчащий из книжки, которую он будет читать, станет она вытаскивать его, снедаемая слишком сильным любопытством и желанием узнать, какой фильм он ходил смотреть, чтобы подумать о том, что он не сумеет отыскать заложенное в книжке место?
  
  Ральф полагал, что нет. Глаза у Лоис были замечательные, и не один раз он ловил свой взгляд, скользящий вниз по глубокому вырезу ее блузки, когда они втроем сидели на переднем крыльце и пили чай со льдом в вечерней прохладе, но он понимал, что маленькая головка может навлечь на большую голову крупные неприятности даже в семьдесят лет. Старость не оправдание для беспечности.
  
  Он поднялся на ноги, зная, что Лоис смотрит на него, и изо всех сил постарался не сутулиться.
  
  — Спасибо за заботу, — сказал он. — Не хочешь немного проводить старичка?
  
  — Извини, я еду в центр. В швейном кружке появилась очень красивая шерсть, розовая, по-моему, афганская. Так что я подожду автобуса и пока поскучаю.
  
  Ральф ухмыльнулся:
  
  — Что ж, давай. — Он взглянул на ребятишек на детском бейсбольном поле. Пока он смотрел, парнишка с непомерной копной рыжих волос рванулся с третьей позиции, прыгнул головой вперед… и со звоном врезался в одну из стоек. Ральф вздрогнул, сразу представив себе машины «скорой помощи» со вспыхивающими огнями и воющими сиренами, но «макушка-морковка» со смехом вскочил на ноги.
  
  — Пропустил, придурок! — крикнул он.
  
  — Черта с два! — огрызнулся партнер, но тут же сам расхохотался.
  
  — Тебе когда-нибудь хочется вернуться в этот возраст, Ральф? — спросила Лоис.
  
  Он задумался, а потом сказал:
  
  — Иногда. Чаще всего кажется, что в этом возрасте непросто жить. Заходи сегодня вечером, Лоис, посиди с нами.
  
  — Может быть, — отозвалась она, и Ральф направился вверх по Харрис-авеню, чувствуя на себе взгляд ее замечательных глаз и изо всех сил стараясь держать спину прямо. Он полагал, что это у него получалось неплохо, но работа была не из легких. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким усталым.
  Глава 2
  
  Ральф договорился о визите к доктору Литчфилду меньше чем через час после разговора с Лоис на скамейке у парка; звонким сексуальным голоском секретарша сообщила ему, что может записать его на следующий вторник, на десять утра, если его устроит, и Ральф сказал ей, что это просто идеально. Потом Ральф повесил трубку, прошел в комнату, сел в кресло, развернутое в сторону Харрис-авеню, и стал думать о том, как доктор Литчфилд поначалу лечил мозговую опухоль его жены тайленолом-3 и брошюрками с описаниями различных способов расслабления. Потом он подумал о выражении, которое заметил в глазах Литчфилда после того, как результаты магнитных тестов подтвердили плохие показания компьютерного сканирования… О выражении неловкости и вины.
  
  На противоположной стороне улицы горстка ребятишек, возвращавшихся в школу с перерыва, вышла из «Красного яблока», накупив леденцов и пирожных. Глядя, как они садятся на свои велосипеды и катят прочь по залитой солнцем жаркой улице в одиннадцать часов утра, он подумал то, что думал каждый раз, когда на поверхность его воспоминаний выплывали глаза Литчфилда: скорее всего это ложная память.
  
  Дело в том, старина, что ты хочешь, чтобы Литчфилд смотрел с неловкостью… И даже более того, ты хочешь, чтобы он выглядел виноватым.
  
  Вполне возможно, что так оно и было, вполне возможно, Карл Литчфилд был чудесным парнем и классным врачом, но тем не менее через полчаса Ральф снова позвонил в приемную Литчфилда. Он сказал секретарше с сексуальным голоском, что сверился сейчас со своим календарем и обнаружил, что десять утра в следующий вторник — это вовсе не идеальное для него время. Он совсем забыл, что уже записан на этот день к окулисту.
  
  — Память у меня уже не та, что прежде, — извиняющимся тоном пояснил Ральф.
  
  Секретарша предложила переписать его на тот же вторник — на два часа дня. Ральф пообещал подумать и перезвонить позже. Врешь, врешь, портки прожжешь, подумал он, кладя трубку, медленно вернулся к креслу и вновь уселся в него. Ты покончил с ним, верно?
  
  Он полагал, что да. Не то чтобы доктор Литчфилд мог потерять из-за этого сон; если он и вспоминал про Ральфа, то никак не чаще, чем про то, как какой-нибудь очередной старый осел пукнул ему в физиономию во время осмотра простаты.
  
  Ладно, так что же ты собираешься делать со своей бессонницей, Ральф?
  
  — Сидеть спокойно полчаса перед сном и слушать классическую музыку, — сказал он вслух. — Куплю несколько памперсов на случай неожиданных естественных позывов.
  
  Представив себе эту картину, он, к своему изумлению, расхохотался. Ему не очень понравились истерические нотки в этом смехе — если честно, смех был жутко неприятным, — но тем не менее прошло какое-то время, прежде чем он сумел остановиться.
  
  Однако он полагал, что испробует предложение Гамильтона Дэвенпорта (хотя обойдется без памперсов, благодарим покорно), как пробовал почти все народные средства, которыми снабжали его знакомые из самых лучших побуждений. Это вызвало у него воспоминания о его первом народном средстве bona fide[60] и вслед за ними — еще одну улыбку.
  
  То была идея Макговерна. Однажды вечером Билл сидел на крыльце, и, когда его верхний сосед вернулся из «Красного яблока» с порцией макарон и соусом, он кинул на него один взгляд сочувственно покачал головой и цокнул языком.
  
  — Что это должно означать? — спросил Ральф, садясь рядом с ним. Сгущались сумерки. Чуть дальше вниз по улице маленькая девочка в джинсах и слишком большой для нее белой майке скакала через веревочку и напевала.
  
  — Это значит, что ты выглядишь помятым, скрученным и измученным, — сказал Макговерн, большим пальцем сдвинул свою панаму на затылок и взглянул на Ральфа пристальнее. — По-прежнему не спишь?
  
  — По-прежнему не сплю, — согласно кивнул Ральф.
  
  Макговерн помолчал несколько секунд. Когда же он снова заговорил, то в его словах зазвучал тон абсолютного и окончательного — по сути дела, почти апокалиптического — приговора.
  
  — Виски — вот ответ, — сказал он.
  
  — Прости, что?
  
  — Для твоей бессонницы, Ральф. Я не хочу сказать, что ты должен купаться в нем, — это вовсе не обязательно. Просто смешай столовую ложку меда с полпорцией виски и проглоти за пятнадцать — двадцать минут до того, как отправишься на боковую.
  
  — Ты полагаешь? — с надеждой спросил Ральф.
  
  — Могу сказать лишь, что со мной это сработало, а у меня были немалые трудности со сном, когда мне перевалило за сорок. Оглядываясь сейчас назад, могу сказать, что это был, пожалуй, главный кризис в моей жизни — шесть месяцев бессонницы и около года депрессии из-за плеши.
  
  Хотя во всех книгах, которые Ральф изучал, говорилось, что выпивка — очень поганое средство, что на самом деле она нередко ухудшает положение, а не помогает, он все же попробовал. Он никогда не был особенно пьющим, поэтому начал не с половины порции, рекомендованной Макговерном, а с четверти, но через неделю, не принесшую ни малейшего облегчения, добрался до полной порции… а потом до двух. Однажды утром он проснулся в двадцать две минуты пятого с противной головной болью в сочетании со слабым вязким привкусом «Былых времен» на нёбе и понял, что впервые за последние пятнадцать лет страдает от похмелья.
  
  — Жизнь слишком коротка для такого дерьма, — объявил он собственной пустой квартире, и на этом великому эксперименту с виски пришел конец.
  * * *
  
  Ладно, подумал Ральф, наблюдая за беспорядочным потоком утренних покупателей, входящих и выходящих из «Красного яблока» на другой стороне улицы. Положение таково: Макговерн говорит, что ты дерьмово выглядишь, ты чуть не свалился в обморок у ног Лоис Чэсс сегодня утром, и ты только что отменил визит к своему Старому Семейному Доктору. Так что же дальше? Пусть все идет своим чередом? Смириться с таким положением и пустить все на самотек?
  
  В этой идее присутствовало определенное очарование Востока — судьба, карма и все такое, — но ему понадобится нечто большее, чем восточные чары, чтобы справиться с долгими часами по утрам. В книжках говорилось, что в мире есть люди (причем их довольно много), которые прекрасно довольствуются тремя или четырьмя часами сна по ночам. Есть даже такие, кому достаточно всего двух часов. Последних, конечно, очень мало, но такие есть. Однако Ральф Робертс не из их числа.
  
  Ему было не столь важно, как он выглядит — он подозревал, что его деньки любований собственным отражением в каминном зеркале давно миновали, — как его самочувствие, и дело было уже не в том, что он чувствует себя не очень хорошо; он чувствовал себя ужасно. Бессонница охватила все стороны его жизни, подобно тому, как запах жареного чеснока на пятом этаже рано или поздно распространяется по всему зданию. Цвет начал утекать из предметов; мир начал приобретать унылый зернистый вид газетной фотографии.
  
  Простые решения — например, разогреть ли замороженный обед себе на вечер или взять сандвич в «Красном яблоке» и отправиться на площадку для пикников возле шоссе 3 — стали трудными, почти болезненными. В последние несколько недель он все чаще ловил себя на том, что возвращается домой из видеопроката Дэйва не потому, что у Дэйва нечего посмотреть, а потому, что там слишком много всего, — он никак не мог решить, хочет ли он один из фильмов серии «Грязный Гарри»[61], или комедию Билли Кристалла, или, может быть, парочку старых серий «Звездного странствия». После нескольких подобных походов он падал в свое расшатанное кресло, чуть не плача от раздражения и… пожалуй, от страха.
  
  Это поганое онемение чувств и разрушение способности принимать решения были не единственными проблемами, которые он стал приписывать бессоннице; его память о недавних событиях тоже начала подводить его. С тех пор как он ушел на пенсию из писчебумажного магазина, где закончил свою трудовую деятельность в должности бухгалтера и главного контролера, у него вошло в привычку по крайней мере раз в неделю, а то и два, ходить в кино. Он брал с собой Кэролайн вплоть до последнего года, когда она стала уже слишком больна, чтобы получать удовольствие от походов куда бы то ни было. После ее смерти он в основном ходил один, а пару раз Элен Дипно составляла ему компанию, когда Эд оставался дома с малышкой (сам Эд никогда не ходил в кино, ссылаясь на то, что у него от фильмов трещит голова). Ральф так привык звонить автоответчику в киноцентр, чтобы узнать время сеансов, что выучил номер наизусть. Но пока продолжалось лето, он все чаще ловил себя на том, что ему нужно заглядывать в справочник «Желтые страницы» — он уже не помнил точно последние четыре цифры телефона кинотеатра — 1317 или 1713.
  
  — Да нет, 1713, — произнес он сейчас вслух. — Я же знаю.
  
  Но знал ли он? Знал ли на самом деле?
  
  Позвони еще раз Литчфилду. Давай, Ральф… Перестань копаться в обломках. Сделай что-нибудь конструктивное. А если Литчфилд и впрямь сидит у тебя в печенках, позвони кому-нибудь еще. В телефонном справочнике врачей не меньше чем всегда.
  
  Пожалуй, что так, но, быть может, в семьдесят уже поздновато подбирать новых костоправов методом тыка. А Литчфилду он звонить не будет. Точка.
  
  Ладно, так что же дальше, ты, старый упрямый козел? Еще парочка народных средств? Надеюсь, что нет, ибо таким аллюром ты очень скоро докатишься до глаз тритонов и сушеных жабьих языков.
  
  Пришедший в голову ответ был словно прохладный ветерок в жаркий день… И ответ этот был прост до абсурда. Все его книжные изыскания этим летом были нацелены скорее на понимание проблемы, чем на поиск решения. Когда дело доходило до ответов, он почти всегда полагался на средства другого сорта — вроде меда с виски, даже когда книжки уже заверили его, что те скорее всего не сработают или подействуют лишь на короткое время. Хотя книжки и предлагали кое-какие относительно надежные методы борьбы с бессонницей, единственный, который Ральф действительно испробовал, был самым простым и самым очевидным: вечером пораньше ложиться в постель. Однако это не помогло — он просто пролежал без сна до половины двенадцатого или около того, потом уснул и проснулся по своему новому расписанию, — но что-нибудь другое могло помочь.
  
  Во всяком случае, попробовать стоило.
  * * *
  
  Вместо того чтобы провести полдень за своим обычным яростным копанием на заднем дворике, Ральф пошел в библиотеку и порылся в книжках, которые уже просматривал прежде. Все авторы, казалось, сходились на том, что если не помогает пораньше ложиться в постель, то может помочь — ложиться попозже. Ральф отправился домой (помня о своих утренних приключениях, он поехал на автобусе), преисполненный робкой надежды. Это могло сработать. Если же не сработает, у него всегда остается Бах, Бетховен и Уильям Аккерман, к которым он может вернуться.
  
  Первая проба этого метода, которая в одной из статей называлась «отложенным сном», закончилась смешно. Он проснулся в свое теперь уже обычное время (3.45 по цифровым часам на каминной полке в комнате) с затекшей спиной, ноющей шеей и поначалу никак не мог понять, каким образом он очутился в своем расшатанном кресле у окна и почему телевизор включен, а на экране нет ничего, кроме «снега» и похожего на рев прибоя треска статических разрядов.
  
  Лишь когда он позволил себе осторожно повернуть голову назад, поддерживая шею ладонью, он понял, что же произошло. Он намеревался просидеть так по крайней мере до трех, а может, и до четырех часов — потом, мол, переберется в постель и как следует выспится. Во всяком случае, таков был его план. Вместо этого Наш-Невероятный-Страдалец-Бессонницей с Харрис-авеню отрубился в начале монолога Джей Лено, как ребенок, попытавшийся не засыпать всю ночь, просто чтобы узнать, на что это похоже. И в результате приключение, разумеется, закончилось пробуждением в этом проклятом кресле. Как сказал бы Джо Фрайди, проблема — та же, только в другом месте.
  
  Тем не менее, все еще на что-то надеясь, Ральф улегся в постель, но желание спать (в отличие от потребности) прошло. Полежав без сна около часа, он снова вернулся в кресло — с подушкой, чтобы подложить ее под затекшую шею, и печальной ухмылкой на лице.
  * * *
  
  В его второй попытке, которую он предпринял на следующую ночь, уже не было ничего смешного. Сонливость начала охватывать его в обычное время — двадцать минут двенадцатого, как раз когда Пит Черни сообщал прогноз погоды на следующий день. На этот раз Ральф успешно боролся с ней на всем протяжении «Вупи» (хотя и едва не задремал во время диалога Вупи с его вечерней гостьей, Розанной Арнольд) и позднего ночного фильма, шедшего сразу вслед за сериалом. Это был старый фильм, где Оди Мерфи, казалось, вот-вот выиграет одной левой войну в Тихом океане. Порой Ральфу казалось, что у местных телепродюсеров существует неписаное правило: в ранние предутренние часы транслировать исключительно фильмы с Оди Мерфи или Джеймсом Бролином.
  
  После того как последняя японская лодка была взорвана, второй канал вырубился. Ральф прокрутил все программы, ища еще какой-нибудь фильм, но не нашел ничего, кроме «снега». Наверное, он мог бы смотреть фильмы всю ночь, если бы подключил себе кабель, как Билл внизу или Лоис у себя дома: он помнил, что вносил абонирование кабельного телевидения в список дел на грядущий год. Но потом умерла Кэролайн, и кабельное ТВ — с домашним распределительным щитом или без такового — перестало казаться жизненной необходимостью.
  
  Он отыскал экземпляр «Спортс иллюстрейтед» и стал просматривать статью о Женском теннисе, которую пропустил раньше, то и дело поглядывая на часы, когда стрелки начали подходить к 3.00. Вскоре он уже почти не сомневался, что это наконец сработает. Веки его налились такой тяжестью, словно их залили бетоном, и хотя он читал статью очень внимательно, не пропуская ни слова, все равно не имел ни малейшего представления о том, к чему клонит автор. Целые фразы просачивались сквозь его мозг не застревая — как космические лучи.
  
  Я буду нормально спать этой ночью — я действительно думаю, что так будет. В первый раз за несколько месяцев солнце взойдет в мое отсутствие, и это не просто хорошо, дорогие друзья и соседи; это великолепно.
  
  Потом, вскоре после трех часов, эта приятная сонливость начала пропадать. Она исчезла не так резко, как вылетает пробка из бутылки шампанского, а скорее, потихоньку утекла, как песок сквозь хорошее сито или вода — сквозь частично забитый сток. Когда Ральф понял, что происходит, его охватила не паника, а слабое отчаяние. Это было чувство, которое он определил как полную противоположность надежде, и когда он, шаркая шлепанцами, ковылял в спальню в четверть четвертого, то не мог вспомнить, чтобы его когда-нибудь охватывала более глубокая депрессия, чем сейчас. Он буквально задыхался в ней.
  
  — Пожалуйста, Господи, всего чуть-чуть, хоть капельку, пока сорок раз моргну, — пробормотал он, выключая свет… Но он сильно подозревал, что эта молитва останется без ответа.
  
  Она и осталась. Хотя к этому времени он не спал уже двадцать четыре часа подряд, последний след сонливости покинул его разум и тело к без четверти четыре. Он устал, это да — никогда в жизни он так жутко не уставал, — но усталость и сонливость, как он открыл для себя, порой находятся на разных полюсах. Сон — этот неприметный друг, лучшая и надежнейшая нянька всего человечества с начала времен — снова бросил его.
  
  К четырем часам постель стала ненавистна Ральфу, как становилась каждый раз, когда он понимал, что не может извлечь из нее никакой пользы. Он опустил ноги на пол, почесал спутанные волосы на груди — уже почти все седые, — вылезающие из-под его расстегнутой пижамной куртки, снова влез в шлепанцы и проковылял обратно в комнату, где рухнул в кресло и опять выглянул на Харрис-авеню. Та лежала, как сценическая декорация, в которой единственный присутствующий актер даже не был человеком: это была дворняга, медленно трусившая вниз по Харрис-авеню в направлении Страуфорд-парка и холма Ап-Майл. Она как можно выше поджимала правую заднюю ногу, ковыляя на остальных трех.
  
  — Привет, Розали, — пробормотал Ральф и протер рукой глаза.
  
  Было утро четверга, день сбора мусора на Харрис-авеню, поэтому он не удивился при виде Розали, которая уже год или около того была бродячей достопримечательностью окрестностей. Она не спеша ковыляла по улице, обследуя ряды мусорных баков с разборчивостью изнуренного покупателя на блошином рынке.
  
  Вот Розали — хромавшая сильнее, чем обычно, в это утро и выглядевшая такой же усталой и разбитой, каким ощущал себя Ральф, — нашла что-то похожее на крупную говяжью кость и потрусила прочь, зажав ее в зубах. Ральф следил за ней, пока она не скрылась из виду, а потом просто сидел, сложив руки на коленях и уставившись на молчаливый квартал, где оранжевые фонари с лампами высокого накаливания лишь усиливали иллюзию, будто Харрис-авеню не что иное, как сценическая декорация, опустевшая после того, как закончилось вечернее представление и актеры разошлись по домам; фонари светились, как прожектора в сужающейся перспективе — сюрреалистической, похожей на галлюцинацию.
  
  Ральф Робертс сидел в кресле, в котором за последнее время провел так много ранних утренних часов, и ждал, когда свет и движение вторгнутся в безжизненный мир под ним. Наконец первый двуногий актер — рассыльный мальчишка Пит — появился на сцене справа на своем «рэйли». Он катил на велосипеде вверх по улице и расшвыривал свернутые газеты из перекинутой через плечо сумки, каждый раз довольно точно попадая в то крыльцо, в которое целился.
  
  Ральф какое-то время наблюдал за ним, потом испустил вздох, который, казалось, исторгся аж из самого подвала, и встал, чтобы заварить себе чай.
  
  — Что-то я не припомню, чтобы хоть когда-то я читал про такое дерьмо в своем гороскопе, — глухо произнес он, открыл кран на кухне и начал наполнять чайник.
  * * *
  
  Это долгое утро четверга и еще более долгий день преподали Ральфу ценный урок: не насмехаться над тремя или четырьмя часами сна по ночам только лишь оттого, что всю свою жизнь он прожил с ошибочным представлением, будто у него есть право на как минимум шесть, а обычно — семь. Это также послужило отвратительным предвидением: если положение не исправится, подобное самочувствие может стать постоянным — он будет чувствовать себя так большую часть суток. Черт, все время. Он уходил в спальню в десять, а потом снова в час, надеясь, что хоть ненадолго уснет — сойдет и четверть часа, а полчаса станут просто чудесным спасением, — но не мог даже задремать. Он жутко устал, но ему ни капельки не хотелось спать.
  
  Около трех часов он решил приготовить себе чашку супа «Липтон». Наполнив чайник водой, он поставил его кипятить и открыл шкаф над столиком, где держал приправы, специи и различные пакетики с пищей, которую, похоже, едят лишь астронавты и старики — порошок нужно лишь развести в горячей воде.
  
  Бесцельными движениями он передвигал жестянки и бутылочки, а потом просто глазел какое-то время в шкафчик, словно ожидая, что коробка с суповыми пакетами волшебным образом появится в том пространстве, которое он освободил. Когда она не появилась, он повторил весь процесс, только на этот раз передвигая предметы обратно на их места, после чего снова уставился туда в вялом замешательстве, которое в последнее время (к счастью, Ральф об этом не знал) становилось доминирующим выражением на его лице.
  
  Когда чайник заорал, он поставил его на одну из задних конфорок и снова уставился в шкаф. В голове у него забрезжила — медленно, очень медленно — мысль, что, должно быть, он съел последний пакетик супа «Липтон» вчера или позавчера, хотя при всем желании не мог этого вспомнить.
  
  — Что тут удивительного? — спросил он у коробочек и бутылочек, стоящих в раскрытом шкафчике. — Я так устал, что уже не помню, как меня зовут.
  
  «Нет, помню, — подумал он. — Леон Рэдбоун. Вот так-то!»
  
  Шутка была не из лучших, но он почувствовал, как слабая улыбка — легкая как перышко — тронула его губы. Он прошел в ванную, причесался и спустился вниз. А вот и Оди Мерфи — делает вылазку на вражескую территорию в поисках съестных припасов, подумал он. Первая цель: одна коробка куриного «Липтона» и пакетики рисового супа. Если обнаружение и взятие этих объектов окажется невозможным, я перехожу ко второй: лапша с говядиной. Я знаю, задание рискованное, но…
  
  — …Но лучше всего я действую в одиночку, — закончил он, выходя на крыльцо.
  
  Старая миссис Перрайн, случайно проходившая мимо, окинула Ральфа острым взглядом, но ничего не сказала. Он подождал, пока она пройдет чуть дальше по тротуару, — в это утро он не чувствовал себя способным на разговоры с кем бы то ни было, и уж менее всего с миссис Перрайн, которая в свои восемьдесят два все еще умела отыскивать для себя стимулирующую и общественно полезную работу для подразделений морской пехоты на Паррис-Айленде. Ральф делал вид, что изучает паукообразное растение, свисавшее с крючка под карнизом крыльца, пока она не отошла на безопасное, по его мнению, расстояние, а потом перешел через Харрис-авеню и зашагал к «Красному яблоку», где и начались настоящие беды.
  * * *
  
  Он вошел в магазин, вновь раздумывая над эффектным провалом эксперимента с «отложенным сном» и спрашивая себя, не являются ли советы в библиотечных книгах всего-навсего элитарной версией все тех же народных средств, которыми все его знакомые, казалось, просто-таки жаждали поделиться с ним. Это была неприятная мысль, но Ральф счел, что его мозг (или сила, находящаяся за мозгом, которая на самом деле и устраивала эту медленную пытку) уже посылал ему сообщение, куда более неприятное: У тебя есть окошко сна, Ральф. Оно не так велико, как было когда-то, и, кажется, с каждой неделей становится все уже, но лучше скажи спасибо за то, что имеешь, поскольку маленькое окошко лучше, чем никакого. Теперь ты ведь понимаешь это, не так ли?
  
  — Да, — пробормотал Ральф, идя по центральному проходу к ярко-красным коробкам с супами. — Я это прекрасно понимаю.
  
  Сью, продавщица, работавшая во вторую смену, весело рассмеялась.
  
  — Наверное, у вас полно денег в банке, Ральф, — сказала она.
  
  — Прошу прощения? — отозвался он не оборачиваясь; он изучал красные коробки. Вот лук… лущеный горох… говядина с лапшой… Но где же, черт возьми, курица с рисом?
  
  — Мама всегда говорила, что у людей, которые говорят сами с собой, полно… О Боже мой!
  
  На секунду Ральфу показалось, что она просто произнесла какое-то словосочетание — слишком сложное, чтобы его усталый мозг смог сразу ухватить его смысл… Вроде того как люди, разговаривающие сами с собой, обращаются прямо к Богу, или что-то подобное… Но тут она закричала. Он как раз нагнулся, чтобы проверить коробки на нижней полке, и крик заставил его так резко выпрямиться, что у него хрустнули колени. Он быстро повернулся ко входу в магазин, задев верхнюю полку стенда с супами локтем и сбросив в проход с полдюжины красных коробок.
  
  — Сью? Что случилось?
  
  Сью не обратила на него никакого внимания. Она смотрела через дверь наружу, прижав сжатые в кулаки ладони к губам и широко раскрыв свои карие глаза.
  
  — Господи, гляньте… Это же кровь! — хрипло крикнула она.
  
  Ральф повернулся дальше, сбив в проход еще несколько липтоновских коробок, и выглянул на улицу через грязную витрину «Красного яблока». От того, что он увидел, у него перехватило дыхание, и ему потребовалось несколько секунд — может быть, пять, — чтобы понять, что избитая, окровавленная женщина, бредущая пошатываясь к «Красному яблоку», — это Элен Дипно. Ральф всегда считал Элен самой хорошенькой женщиной западной части города, но сейчас ее никто не назвал бы хорошенькой. Один глаз у нее распух и закрылся, у левого виска виднелся глубокий порез, который уже начинал затягиваться отвратительной опухолью вокруг свежей ссадины; ее распухшие губы и щеки были измазаны кровью, все еще льющейся из носа. Элен брела через маленькую автомобильную стоянку у «Красного яблока» к двери как пьяница; ее оставшийся зрячим глаз, казалось, ничего не видел — просто уставился в пространство.
  
  Однако ее внешний вид все-таки ужаснул его меньше, чем то, как она держала Натали. Она несла скулящую испуганную девчушку, небрежно прижав к бедру, как могла бы лет десять — двенадцать назад тащить в школу книжки.
  
  — Господи Иисусе, она же уронит ребенка! — завопила Сью, но не двинулась с места, хотя и стояла шагов на десять ближе к двери, чем Ральф; она просто стояла, прижав ко рту ладони и вытаращив глаза.
  
  С Ральфа слетела вся его усталость. Он ринулся по проходу, распахнул дверь, выбежал на улицу и как раз вовремя успел схватить Элен за плечи, когда она ударилась бедром о морозильную камеру — к счастью, не тем, на котором болталась Натали, — и откачнулась в противоположную сторону.
  
  — Элен! — заорал он. — Господи, Элен, что случилось?
  
  — М-м-м? — переспросила она с тусклым недоумением в голосе, совершенно не похожем на голос энергичной молодой женщины, которая иногда ходила вместе с Ральфом в кино и млела от Мела Гибсона. Ее здоровый глаз уставился на него, и он увидел в нем лишь то же тусклое недоумение — взгляд, говоривший, что эта женщина не знает, кто она такая, не говоря уже о том, где находится, что с ней случилось и когда. — М-м-м? Рал? Чего?
  
  Ребенок скользнул вниз. Ральф отпустил Элен, потянулся к Натали и успел ухватить одну из лямок ее комбинезончика. Нат заорала, взмахнула ручонками и уставилась на него огромными темно-синими глазами.
  
  Он просунул другую руку между ножками Натали за долю секунды до того, как лямка, за которую он ухватился, оторвалась. Одно мгновение хнычущая девчушка балансировала на его ладони, как гимнастка, и Ральф чувствовал ладонью сырой бугорок ее памперса через комбинезон. Потом он подвел вторую руку ей под спинку и поднял на уровень своей груди. Сердце у него гулко колотилось, и даже теперь, когда девчушка была в безопасности у него на руках, он все еще продолжал видеть, как она падает и как ее головка, обрамленная чудными волосиками, ударяется о загаженную окурками мостовую с ужасным треском.
  
  — М-м-м? Кто? Рал? — спросила Элен.
  
  Она увидела Натали на руках у Ральфа, и взгляд здорового глаза стал чуть более осмысленным. Она подняла руки, протянула их к малышке, и пухленькие ручки Натали потянулись навстречу. Потом Элен пошатнулась, ударилась о стену здания и качнулась назад. Одна ее нога зацепилась за другую (Ральф увидел брызги крови на ее маленьких белых кроссовках, и все вокруг стало поразительно ярким; цвет возвратился в мир, по крайней мере на время), и она упала бы, если бы в этот момент Сью не решилась наконец выйти из «Красного яблока». Вместо того чтобы упасть, Элен привалилась к раскрывшейся двери магазинчика и застыла, как пьяный у фонарного столба.
  
  — Рал? — Ее взгляд стал еще более осмысленным, и Ральф увидел, что он полон не столько недоумения, сколько недоверия. Она сделала глубокий вдох и постаралась выдавить разумные слова из своих распухших губ: — Да-а… Да-ай мне малы-ыку. Малы-ыку. Да-ай мне… На-а-ли.
  
  — Не сейчас, Элен, — сказал Ральф. — Ты еще нетвердо стоишь на ногах.
  
  Сью все еще придерживала дверь с другой стороны, чтобы Элен не упала. Щеки и лоб у девчонки были пепельно-серого цвета, глаза полны слез.
  
  — Выходи, — сказал ей Ральф. — Поддержи ее, чтобы она не упала.
  
  — Я не могу! — всхлипнула Сью. — Она вся в кро-кро-крови!
  
  — Да прекрати же ты, ради Бога! Это Элен! Элен Дипно с нашей улицы!
  
  И хотя Сью должна была сама это знать, произнесенное вслух имя сделало свое дело. Сью выскользнула из открытой двери и, когда Элен снова отшатнулась, завела руку ей за плечи и крепко обняла ее. С лица Элен все еще не сходило выражение недоверчивого удивления. Ральфу становилось все труднее и труднее смотреть на это: желудок подступал к горлу.
  
  — Ральф? Что произошло? Это несчастный случай?
  
  Он повернул голову и увидел Билла Макговерна, стоявшего на краю парковочной площадки. На нем была одна из его аккуратных голубых рубашек с отглаженными складками на рукавах, и он прикрывал глаза от солнца своей длиннопалой, на удивление изящной ладонью. Что-то странное было в этой позе, Билл казался голым, что ли, но у Ральфа не было времени раздумывать, в чем дело; слишком много всего свалилось на него сейчас.
  
  — Это не несчастный случай, — сказал он. — Ее избили. На, возьми ребенка.
  
  Он протянул Натали Макговерну, который поначалу отдернул руки, но тут же взял малышку. Натали стала снова кричать. Макговерн, похожий на человека, которому только что вручили переполненный рвотный пакетик, держал плачущую и болтающую ножками девочку на вытянутых руках. За его спиной стала собираться небольшая толпа, в основном подростки в бейсбольной форме, возвращавшиеся со спортплощадки после матча. Они глазели на распухшее и окровавленное лицо Элен с неприятной алчностью, и Ральф поймал себя на мысли о библейской притче про то, как Ной напился: хорошими сыновьями оказались те, что отвернулись от голого старика, лежащего в своем шатре, плохим — тот, что смотрел…
  
  Он осторожно приобнял Элен за плечи. Здоровый глаз Элен вновь уставился на него. Она произнесла его имя — более отчетливо на этот раз, более уверенно, и от признательности, которую Ральф уловил в этом заплетающемся голосе, ему захотелось зареветь.
  
  — Сью… возьми ребенка. Билл не умеет обращаться с малышами.
  
  Продавщица послушалась, умело и аккуратно устроив Натали у себя на руках. Макговерн поблагодарил ее улыбкой, и Ральф вдруг понял, что неправильно в его внешности. Макговерн был без своей панамы, которая казалась такой же неотъемлемой его частью (по крайней мере летом), как жировик на переносице.
  
  — Эй, мистер, что случилось? — спросил один из парней в бейсбольной форме.
  
  — Ничего, что бы тебя касалось, — ответил Ральф.
  
  — Она выглядит так, словно провела пару раундов с Риддиком Боуи.
  
  — Не-а, с Тайсоном, — возразил другой, и… Невероятно, но вслед за этим раздался взрыв смеха.
  
  — Убирайтесь отсюда! — заорал на них Ральф, неожиданно разъярившись. — Идите разносите свои газеты! Займитесь своим делом!
  
  Они отошли на несколько шагов, но не разошлись. Они смотрели не на киноэкран, а на настоящую кровь.
  
  — Элен, ты можешь идти?
  
  — Та, — сказала она. — Тумаю… Думаю, да.
  
  Он осторожно провел ее через распахнутую дверь в «Красное яблоко». Она двигалась медленно, волочила ноги, как старуха. Запах пота и отработанного адреналина струился из ее пор, отдавая чем-то скисшим, и Ральф почувствовал, как его желудок снова выворачивает наизнанку. Дело было не в запахе, вовсе нет; дело было в усилии связать эту Элен с кокетливой и хорошенькой сексуальной женщиной, с которой он разговаривал вчера, когда она занималась своими цветочными клумбами.
  
  Неожиданно Ральф вспомнил еще кое-что про вчерашний день. На Элен были голубые шорты, довольно короткие, и он заметил тогда несколько ссадин на ее ногах — большое желтое пятно на левом бедре и более свежий темный синяк на правой щиколотке.
  
  Он подвел Элен к маленькому служебному помещению за кассовым аппаратом, глянул в выпуклое зеркало, встроенное в углу и предназначенное для защиты от воров, и увидел в нем Макговерна, придерживавшего дверь для Сью.
  
  — Запри дверь, — сказал он не оборачиваясь.
  
  — Послушайте, Ральф, мне не разрешается…
  
  — Только на несколько минут, — сказал Ральф. — Пожалуйста.
  
  — Ну… Ладно. Пускай.
  
  Ральф услышал щелчок задвижки и усадил Элен в твердое пластиковое кресло возле захламленного письменного стола. Потом он снял трубку телефона и нажал кнопку, помеченную цифрами 911. Прежде чем раздался гудок на том конце, к телефону протянулась испачканная в крови рука и нажала на серую кнопку отбоя.
  
  — Не на… Рал. — Она с видимым усилием глотнула и попыталась снова: — Не надо. Нет…
  
  — Надо, — возразил Ральф. — Я это сделаю.
  
  Теперь в ее здоровом глазу он увидел ничем не замутненный страх.
  
  — Нет, — сказала она. — Пожалуйста, Ральф. Не надо. — Она поглядела куда-то мимо него и снова протянула руки. Смиренное, молящее выражение на ее избитом лице заставило Ральфа вздрогнуть от отчаяния.
  
  — Ральф! — позвала его Сью. — Она хочет, чтобы я отдала ей ребенка.
  
  — Вижу. Отдай.
  
  Сью передала Натали Элен, и Ральф увидел, как малышка — он не сомневался, что ей было уже чуть больше годика, — обвила ручонками шею матери и уткнулась личиком ей в плечо. Элен поцеловала Натали в макушку. Это явно причинило ей боль, но она сделала это снова. И еще раз. Глядя на нее сверху вниз, Ральф видел кровь, забившуюся в складки основания шеи Элен, как грязь. Неожиданно он почувствовал, как в нем снова начала пульсировать злость.
  
  — Это Эд, верно? — спросил он.
  
  Конечно, это Эд — не станешь же ты нажимать кнопку отбоя на телефоне, когда кто-то пытается дозвониться по номеру 911, если тебя избил посторонний, — но он должен был спросить.
  
  — Да, — сказала она еле слышным шепотом, затерявшимся в чудесном облачке волос ее маленькой дочурки. — Да, это был Эд. Но… нельзя звонить в полицию. — Она посмотрела вверх, и взгляд ее здорового глаза был полон страха и горя. — Пожалуйста, Ральф, не звоните в полицию. Мне даже подумать страшно, что отец Натали угодит за решетку за… за…
  
  Элен разразилась слезами. На мгновение Натали вытаращилась на свою мать с комическим удивлением, а потом тоже разревелась.
  * * *
  
  — Ральф? — неуверенно окликнул Макговерн. — Хочешь, я принесу ей тайленол или что-нибудь еще?
  
  — Не надо, — ответил он. — Мы не знаем, что с ней и как сильно она ранена. — Он перевел взгляд на витрину, не желая видеть, что происходит там, снаружи, надеясь, что не увидит, но тем не менее увидел все: жадные физиономии, заполонившие все пространство от витрины до холодильника с пивом, загораживающего обзор. Некоторые из любопытных приставляли ладони к обеим сторонам лица, чтобы стекло не отсвечивало.
  
  — Что нам делать, ребята? — спросила Сью, глядя на зевак и нервно теребя кайму вырезанной из материи эмблемы с красным яблоком, которую были обязаны носить служащие магазина. — Если компания узнает, что я заперла дверь в рабочие часы, я наверняка потеряю работу.
  
  Элен потянула его за руку.
  
  — Пожалуйста, Ральф, — повторила она, только из распухших губ вылетело: «Пошааста, Раф». — Не звоните никуда.
  
  Ральф неуверенно взглянул на нее. За свою жизнь он повидал много женщин со ссадинами и нескольких (хотя если честно, то немногих), которых избили гораздо более жестоко, чем Элен. Однако это не всегда выглядело так уж зловеще. Его разум и мораль формировались в то время, когда люди считали все происходящее между мужем и женой за закрытыми дверями брака их личным делом, включая размахивающего кулаками мужчину и разящую своим острым язычком женщину. Взрослых людей все равно уже поздно учить хорошим манерам, а встревание в чужие семейные дела — даже с самыми лучшими намерениями — слишком часто превращает друзей во врагов.
  
  Но потом Ральф вспомнил, как Элен тащила Натали, когда шатаясь брела через парковочную площадку — небрежно прижав к бедру, как учебник. Если бы она уронила малышку на площадке или прямо посреди Харрис-авеню, то, наверное, даже не заметила бы; Ральф полагал, что лишь инстинкт заставил Элен взять ребенка с собой. Она не хотела оставлять Нат на попечение мужчины, который избил ее так, что она могла видеть только одним глазом и произносить лишь невнятные, скомканные слоги.
  
  Вспомнил он и еще кое о чем — о том, что было связано с днями, последовавшими сразу за смертью Кэролайн в нынешнем году. Он сам поражался тогда глубине своего горя — в конце концов эта смерть не была неожиданной; раньше ему казалось, что он пережил большую часть горя, пока Кэролайн была еще жива, — и горе это делало его робким и беспомощным в последних приготовлениях, связанных со смертью жены и ее похоронами. Он сумел позвонить в похоронное бюро «Брукингс-Смит», но именно Элен взяла бланк извещения о смерти в «Дерри ньюс» и помогла ему заполнить его; именно Элен ездила с ним забирать гроб (от Макговерна, ненавидевшего смерть и любые связанные с ней процедуры, было мало толку); именно Элен помогла ему выбрать венок — с надписью Любимой жене. И разумеется, это Элен организовала небольшие поминки после похорон, заказав сандвичи в кондитерской Фрэнка, а прохладительные напитки и пиво — в «Красном яблоке».
  
  Элен делала все это для него, когда сам он был растерян и беспомощен. Так разве не обязан он отплатить добром за ее заботу, даже если в данный момент Элен и не может расценить его помощь как добро?
  
  — Билл! — позвал он. — Как ты думаешь?
  
  Макговерн перевел взгляд с Ральфа на Элен, сидевшую в красном пластиковом кресле с низко опушенным разбитым лицом, а потом снова на Ральфа. Он вытащил носовой платок и нервно вытер губы.
  
  — Не знаю. Я очень люблю Элен и хочу поступить правильно — ты же знаешь, что хочу, — но в подобных случаях… Кто знает, что тут правильно, а что нет?
  
  Вдруг Ральф вспомнил, что обычно говорила Кэролайн, когда он начинал стонать и нудить по поводу каких-нибудь неприятных дел, которыми ему не хотелось заниматься, — всяких поручений, которые ему не хотелось выполнять, или деловых звонков, которые не хотелось делать: «Путь обратно в Райский Сад неблизок, родной, так что не надо стонать по мелочам».
  
  Он снова потянулся к телефону, и на этот раз, когда Элен схватила его за запястье, он оттолкнул ее.
  
  — Вы звоните в полицейский участок Дерри, — сообщил ему записанный на пленку голос. — Нажмите единицу для вызова аварийных служб. Нажмите двойку для связи с полицией. Нажмите тройку, если хотите оставить информацию.
  
  Ральф сообразил, что ему нужны все три варианта, секунду поколебался, а потом нажал двойку. Раздался гудок, и женский голос произнес:
  
  — Это полиция-911, чем могу вам помочь?
  
  Он сделал глубокий вдох и сказал:
  
  — Говорит Ральф Робертс. Я нахожусь в магазине «Красное яблоко» на Харрис-авеню вместе с моей соседкой с той же улицы. Ее зовут Элен Дипно. Ее довольно сильно избили. — Он тихонько дотронулся ладонью до щеки Элен, и она прижалась лбом к его торсу. Он ощутил жар, исходивший от ее кожи, даже через рубашку. — Пожалуйста, приезжайте как можно быстрее.
  
  Он повесил трубку и присел на корточки возле Элен. Его заметила Натали, радостно гукнула и протянула ручонку, чтобы дружески ущипнуть его за нос. Ральф улыбнулся, поцеловал ее крошечную ладошку, а потом взглянул на Элен.
  
  — Прости меня, Элен, — сказал он, — но я должен был. Я не мог поступить иначе. Ты понимаешь это? Я не мог не сделать этого.
  
  — Я ничефо не понимаю! — воскликнула она. Нос у нее перестал кровоточить, но, подняв руку, чтобы утереть его, она тут же откачнулась назад от прикосновения своих собственных пальцев.
  
  — Элен, почему он сделал это? Почему Эд вдруг так избил тебя?
  
  Он поймал себя на воспоминании о других ее ссадинах — быть может, множестве ссадин. Если их действительно было много, значит, он почти ничего не замечал до сих пор. Из-за смерти Кэролайн. И из-за бессонницы, которая пришла следом. Как бы там ни было, Ральф не верил, что это — первый раз. Эд явно давал волю рукам и раньше. Сегодня, возможно, произошел чудовищный срыв, но это был не первый раз. Ральф сформулировал про себя эту мысль и признал ее логичной, но обнаружил, что все равно не может представить себе, как Эд действовал. Он легко мог нарисовать в воображении быструю усмешку Эда, его оживленные глаза и то, как его руки неустанно двигаются, когда он разговаривает, но… Как ни старался, все равно он не смог представить, как этими самыми руками Эд дубасит свою жену.
  
  Потом всплыло еще одно воспоминание: Эд, шагающий на негнущихся ногах к человеку, вылезшему из голубого пикапа — это был «форд-рейнджер», верно? — а потом открытой ладонью бьющий толстяка в подбородок. Это воспоминание словно распахнуло дверь в кладовку Фиббера Макги из старой радиопостановки — только оттуда вывалилась не груда старья, а целая серия ярких картинок и образов того дня, в прошлом июле. Тучи, сгущающиеся над аэропортом. Рука Эда, выскакивающая из окошка «датсуна» и машущая вверх и вниз, словно таким образом он мог заставить ворота открываться быстрее. Шарф с китайскими иероглифами.
  
  Эй, эй, Сюзан Дэй, сколько убила сегодня детей? — услышал Ральф у себя в голове голос Эда и уже прекрасно знал, что сейчас скажет Элен, еще до того, как она успела раскрыть рот.
  
  — Так глупо, — тускло произнесла она. — Он ударил меня, потому что я подписала петицию, — вот и все. Их таскают по всему городу. Кто-то сунул мне ее под нос, когда я шла позавчера на рынок. Там говорили что-то про голоса в пользу «Женского попечения». И все вроде правильно. Кроме того, малышка капризничала, вот я и взяла и просто…
  
  — Ты просто подписала ее, — мягко закончил Ральф.
  
  Она кивнула и снова начала плакать.
  
  — Что за петиция? — поинтересовался Макговерн.
  
  — За то, чтобы позвать Сюзан Дэй в Дерри, — объяснил ему Ральф. — Она феминистка…
  
  — Я знаю, кто такая Сюзан Дэй, — раздраженно перебил Макговерн.
  
  — Ну вот, горстка людей и пытается заманить ее сюда, чтобы она выступила с речью. В защиту «Женского попечения».
  
  — Когда Эд сегодня вернулся домой, он был в прекрасном настроении, — сквозь слезы пробормотана Элен. — Так почти всегда бывает по четвергам, потому что он работает только полдня. Он болтал про то, как проведет остаток дня, делал вид, что читает книжку, а на самом деле просто глазел на поливалку… ну, знаешь, как он обычно…
  
  — Да, — сказал Ральф, вспоминая, как Эд сунул руку в один из бочонков толстяка, и хитроватую улыбку
  
  (я знаю фокусы и почище)
  
  на его лице. — Я знаю, как он обычно.
  
  — Я послала его за детским питанием… — Ее голос зазвучал громче и сделался сердитым и испуганным. — Я не знала, что он расстроится… По правде сказать, я совсем забыла, что подписала эту чертову штуковину… И я до сих пор не знаю точно, почему он так расстроился… Но… Но когда он вернулся… — Она судорожно прижала к себе Натали.
  
  — Ш-ш-ш, Элен, успокойся, все в порядке.
  
  — Нет, ни в каком не в порядке! — Она подняла на него взгляд; слезы струились из одного глаза и вытекали из-под распухшего века другого. — Ни в каком не в по… по… рядке! Почему он не остановился в этот раз? И что теперь будет? Со мной и с ребенком? Куда нам деваться? У меня нет никаких денег, только те, что на нашем общем банковском счету… У меня нет работы… Ох, Ральф, зачем вы позвонили в полицию? Вы не должны были этого делать! — И она стукнула по его предплечью маленьким бессильным кулачком.
  
  — Ты нормально справишься, — сказал он. — У тебя здесь полно друзей.
  
  Но он почти не слышал собственного голоса и даже не почувствовал слабого удара ее кулачка. Гнев пульсировал в его груди и в висках, словно билось второе сердце.
  
  Она не сказала: «Почему он не остановился?» Она сказала: «Почему он не остановился в этот раз?»
  
  В этот раз.
  
  — Элен, где сейчас Эд?
  
  — Дома, наверное, — безжизненно ответила она.
  
  Ральф потрепал ее по плечу, потом повернулся и двинулся к двери.
  
  — Ральф? — окликнул его Макговерн. В его голосе прозвучали нотки ужаса. — Куда ты идешь?
  
  — Запри за мной дверь, — велел Ральф Сью.
  
  — Господи, мне не положено этого делать. — Сью с сомнением взглянула на ряд зевак, заглядывавших внутрь через грязную витрину. Тех стало еще больше. — Я не могу…
  
  — Можешь, — сказал он и склонил голову набок, уловив вой приближающейся сирены. — Слышишь?
  
  — Да, но…
  
  — Полицейские скажут тебе, что делать, и твой босс не станет на тебя сердиться — скорее всего он наградит тебя медалью за то, что ты поступила правильно.
  
  — Тогда я поделюсь ею с вами, — сказала она и снова взглянула на Элен. Краски уже начали приливать к лицу Сью, но оно еще оставалось бледным. — Боже мой, Ральф, вы только поглядите на нее! Неужели он правда избил ее за то, что она подписала какую-то идиотскую бумагу в «Ка-эс»[62]?
  
  — Похоже, — ответил Ральф. Голос Сью звучал вполне внятно, но как бы откуда-то издалека. Ярость подступила гораздо ближе — казалось, она обхватывает его шею своими горячими лапами. Он пожалел, что ему уже не сорок или даже не пятьдесят и он не сумеет дать Эду отведать его собственного лекарства. Но у него возникла идея, что неплохо будет хотя бы попытаться сделать это.
  
  Он уже отодвигал засов на двери, когда Макговерн ухватил его за плечо:
  
  — Что ты собираешься делать?
  
  — Пойти навестить Эда.
  
  — Ты шутишь? Он же раздерет тебя на куски, если ты покажешься ему на глаза. Ты что, не видишь, что он сделал с ней?
  
  — Еще как вижу, — ответил Ральф. Слова прозвучали не совсем рычанием, но достаточно близко к этому, чтобы заставить Макговерна поспешно отдернуть руку.
  
  — Твою мать, Ральф, тебе же семьдесят лет — ты что, забыл? Если забыл, так вспомни. Элен сейчас нужен друг, а не избитый старый хрыч, которого она сможет навещать в больнице, потому что он будет лежать в соседней палате.
  
  Билл, конечно, был прав, но это лишь еще сильнее разозлило Ральфа. Он полагал, что к этому приложила руку и бессонница — она усиливала его злость и затуманивала способность рассуждать здраво, — но ему было наплевать. В каком-то смысле злость явилась облегчением. И это было куда лучше, чем бессмысленно и вяло ползать в мире, где все окутано темно-серыми тенями.
  
  — Если он изобьет меня как следует, мне дадут димедрол и я хоть нормально высплюсь ночью, — сказал он. — А теперь отстань от меня, Билл.
  
  Быстрым шагом он пересек стоянку возле «Красного яблока». К магазину подъезжала полицейская машина с голубыми мигалками. На него посыпались вопросы: Что случилось? Она в порядке? — но Ральф не обратил на них никакого внимания. Он задержался на тротуаре, подождав, пока полицейская машина не свернет на стоянку, а потом все тем же быстрым шагом перешел через Харрис-авеню; Макговерн, тревожно озираясь, потащился вслед за ним, держась, впрочем, на приличном расстоянии.
  Глава 3
  
  Эд и Элен Дипно жили в маленьком особнячке — шоколадно-коричневом, ухоженном, как игрушка, домике вроде тех, что пожилые женщины часто называют милыми, — на четыре номера выше двухэтажного дома, в котором обитали Ральф и Билл Макговерн. Кэролайн любила повторять, что семейство Дипно принадлежит к «Церкви Современных Яппи»[63], хотя ее искреннее расположение к ним лишало эту фразу всякой ядовитости. Элен и Эд были умеренными вегетарианцами, считавшими как рыбу, так и молочные продукты вполне удобоваримыми, на последних выборах они голосовали за Клинтона, и на бампере машины, стоявшей на подъездной дорожке — теперь это был уже не «датсун», а новенький микроавтобус одной из последних моделей, — красовались наклейки с надписями: РАСЩЕПЛЯЙТЕ ДЕРЕВО, А НЕ АТОМ и МЕХ НА ЖИВОТНЫХ, А НЕ НА ЛЮДЯХ.
  
  Дипно наверняка до сих пор хранили все пластинки, которые были приобретены в шестидесятые — Кэролайн считала эту черту одной из наиболее приятных в них, — и теперь, когда Ральф подходил к особнячку, сжав кулаки, он услышал, как Грэйс Слик, подвывая, напевает песню, популярную некогда в Сан-Франциско:
  Алиса росла от таблеток,
  Алиса от них уменьшалась.
  А те, что дает тебе мамочка,
  Не действуют. Вот это жалость!
  
  Музыка раздавалась из динамика размером с почтовую марку, стоявшего на миниатюрном крылечке. Оросительная установка вертелась на лужайке и издавала негромкое «иша-иша-иша», выбрасывая в воздух радужные струи, и влажное пятно на подъездной дорожке становилось все шире. Эд Дипно сидел без рубахи в садовом кресле, слева от бетонной дорожки, скрестив ноги, и так отрешенно смотрел на небо, словно пытался решить, похоже ли пробегавшее над головой облако на лошадь или на единорога. Одна босая ступня подергивалась в такт музыке. Раскрытая книга, лежавшая корешком вверх у него на коленях, вполне соответствовала музыке, льющейся из динамика. «Пастушки тоже понимают блюз» Тома Робинса.
  
  Ни дать ни взять — чудесный летний пейзажик; идиллическая сценка из безмятежной жизни в маленьком городишке, которую вполне мог бы изобразить Норман Рокуэлл[64]. А потом озаглавить: «Воскресный полдень». Вот только нужно бы счистить кровь с суставов пальцев Эда и стереть капельку крови с левой линзы его круглых, как у Джона Леннона, очков.
  
  — Ральф, ради Бога, не ввязывайся в драку! — прошипел Макговерн, когда Ральф сошел с дорожки и двинулся через лужайку. Он прошел через холодный душ оросительной установки на лужайке, почти не почувствовав его.
  
  Эд повернулся, увидел его, и лицо у него расплылось в солнечной улыбке.
  
  — Эй, Ральф! — сказал он. — Рад вас видеть, дружище!
  
  В своем воображении Ральф увидел, как он подходит, толкает кресло Эда, переворачивает и вытряхивает его хозяина на лужайку. Он увидел, как глаза Эда расширяются за линзами его очков от шока и изумления. Видение было столь реальным, что он увидел даже, как солнце отразилось в циферблате часов Эда, когда тот пытался сесть.
  
  — Возьмите себе пивка и присаживайтесь, — тем временем говорил Эд. — Хотите, сыграем партию в шахматы…
  
  — Пивка? Партию в шахматы? Господи Иисусе, Эд, что с вами случилось?
  
  Эд сразу не ответил, а лишь взглянул на Ральфа испуганно и одновременно злобно. Удивление в его лице перемешалось со стыдом; у него был в эту минуту взгляд человека, готового выпалить: «А-а, черт, родная… Я опять забыл вынести мусор?»
  
  Ральф ткнул пальцем вниз с холма, мимо Макговерна, который стоял — он бы укрылся, если бы там было за чем укрыться, — возле мокрого пятна на дорожке, тревожно наблюдая за ними. К первой полицейской машине присоединилась вторая, и до Ральфа доносился треск радиосигналов из их открытых окон. Толпа сильно выросла.
  
  — Полиция прикатила из-за Элен! — выпалил он, уговаривая себя не кричать, твердя себе, что крик делу не поможет, но все равно он кричал. — Они там, потому что ты избил жену, до тебя что, не дошло?
  
  — А-а, — сказал Эд и уныло потер свою щеку. — Это.
  
  — Да, это, — сказал Ральф, чувствуя, что застывает как в столбняке от злобы.
  
  Эд уставился мимо него на полицейские машины, на толпу, собравшуюся у «Красного яблока»… А потом увидел Макговерна.
  
  — Билл! — крикнул он. Макговерн отшатнулся. Эд или не заметил этого, или сделал вид, что не заметил. — Эй, дружище, подсаживайтесь! Хотите пивка? Холодненького…
  
  Вот тогда Ральф понял, что сейчас он ударит Эда, разобьет его идиотские маленькие очки с круглыми стеклами и, может быть, осколок стекла врежется Эду в глаз. Он сделает это, ничто на свете не могло остановить его, только… В последний момент кое-что все-таки его остановило. В последнее время он слышал у себя в мозгу голос Кэролайн чаще других голосов — разумеется, когда он не разговаривал вслух сам с собой, — но этот голос принадлежал не Кэролайн; этот голос, каким бы странным это ни показалось, принадлежал Триггеру Вэчону, которого он видел лишь раз или два с того дня, когда Триг спас его от грозы, — дня, когда у Кэролайн случился первый приступ.
  
  Эй, Ральф! Вы будьте чердовски осторожны! Эдод парень бешеный, как лисица! Можед, он хочет, чтоб вы ударили его!
  
  Да, пожалуй, решил он. Может, Эд и впрямь хочет именно этого. Зачем? А кто его знает… Может, чтобы слегка замутить воду, а может, просто оттого, что он псих.
  
  — Прекрати придуриваться, — сказал он, понизив голос почти до шепота. Он с удовлетворением увидел, как внимание Эда рывком переметнулось к нему, и обрадовался, заметив, как мутное выражение печали и недоумения исчезает с лица Эда. Оно сменилось другим — острым и внимательным. Ральфу показалось, что на него смотрит опасный зверь, который почуял неладное.
  
  Ральф нагнулся так, чтобы взглянуть Эду прямо в лицо. — Это Сюзан Дэй? — спросил он все тем же тихим голосом. — Сюзан Дэй и все эти дела с абортами? Что-то насчет мертвых младенцев? Поэтому ты сорвал злобу на Элен?
  
  У него в мыслях вертелся еще один вопрос: Кто ты на самом деле, Эд? — но, прежде чем он успел задать его, Эд вытянул руку, уперся ей в середину груди Ральфа и толкнул его. Ральф качнулся назад и рухнул на сырую траву, приземлившись на локти и плечи. Лежа там, согнув ноги в коленях, он увидел, как Эд неожиданно выпрыгнул из своего садового кресла.
  
  — Ральф, не связывайся с ним! — крикнул Макговерн со своего относительно безопасного места на дорожке.
  
  Ральф не обратил на него внимания. Он просто оставался там, где лежал, приподнявшись на локтях, и внимательно всматривался в Эда. Он все еще испытывал гнев и страх, но эти эмоции начали заслоняться каким-то странным холодным очарованием. То, на что он смотрел, было безумием — в чистом виде. Перед ним находился не суперзлодей из комиксов, не Норман Бэйтс, не капитан Ахав[65]. Перед ним стоял всего-навсего Эд Дипно, работавший на побережье в Лабораториях Хокингс, — один из этих яйцеголовых, как сказали бы старики, играющие в шахматы в зоне отдыха около развилки, но для демократа, в общем, ничего себе парнишка. Теперь «ничего себе парнишка» окончательно рехнулся, и произошло это отнюдь не сегодня в полдень, когда Эд увидел подпись своей жены на петиции, висевшей на доске объявлении в «Купи и сэкономь». Теперь Ральф понимал, что сумасшествию Эда исполнился по меньшей мере год, и это заставило его задуматься над тем, какие тайны скрывала Элен все это время за своим обычным веселым нравом и солнечной улыбкой и какие маленькие отчаянные сигналы — не считая ссадин, конечно, — он мог упустить.
  
  И потом, ведь есть еще Натали, подумал он. Что она видела? Что она пережила? Помимо того, разумеется, как окровавленная, еле держащаяся на ногах мать тащила ее через Харрис-авеню и стоянку возле «Красного яблока», прижав к своему бедру?
  
  Руки Ральфа покрылись гусиной кожей.
  
  Тем временем Эд начал вышагивать туда-сюда поперек зацементированной дорожки, топча циннии, которые Элен посадила по ее краям. Он вновь превратился в того Эда, на которого Ральф наткнулся год назад возле аэропорта; он так же отрывисто и яростно подергивал головой и бросал в пустоту острые, колючие взгляды.
  
  Вот что должен был скрыть этот невинно-радушный прием, подумал Ральф. Сейчас он выглядит так же, как в тот раз, когда набросился на парня, ехавшего в пикапе. Как мангуст, защищающий кусочек своего пространства за сарайчиком.
  
  — Во всем этом нет ее прямой вины, это я признаю, — торопливо говорил Эд, ударяя правым кулаком по раскрытой левой ладони, пока ходил туда-сюда сквозь облачко брызг, вылетающих из оросительной установки. Ральф обнаружил, что ему видно каждое ребро в груди Эда; тот выглядел так, словно уже несколько месяцев недоедал.
  
  — Однако когда тупость достигает определенного предела, с ней становится трудно ужиться, — продолжал Эд. — Она — как волхвы, что пришли к царю Ироду, чтобы узнать про младенца. Я хочу сказать, до чего же может дойти тупость? Где он — рожденный стать царем Иудейским! И об этом спрашивать Ирода! Я хочу сказать, ну и засранцы, мать их! Верно, Ральф?
  
  Ральф кивнул. Конечно, Эд. Как скажешь, Эд.
  
  Эд кивнул в ответ и продолжил свое хождение туда-сюда сквозь облачко брызг и призрачные, пересекающиеся друг с дружкой радуги, мерно впечатывая кулак в свою ладонь.
  
  — Это как в песенке «Роллинг стоунз»: «Глянь на эту, глянь на эту, глянь на эту глупую девчонку». Ты, наверное, ее не помнишь, а? — Эд рассмеялся тихим трескучим смехом, заставившим Ральфа представить себе крыс, танцующих на битом стекле.
  
  Макговерн подошел к нему и опустился рядом на колени.
  
  — Давай-ка убираться отсюда, — пробормотал он. Ральф отрицательно помотал головой, и, когда Эд развернулся в их направлении, Макговерн торопливо вскочил и ретировался обратно на дорожку.
  
  — Она думала, что сумеет обмануть тебя, верно? — спросил Ральф. Он по-прежнему лежал на лужайке, приподнявшись на локтях. — Она думала, ты никогда не узнаешь, что она подписала эту петицию.
  
  Эд перескочил через дорожку, склонился над Ральфом и затряс сжатыми кулаками над его головой, точь-в-точь как отрицательный герой в немом фильме.
  
  — Нет-нет-нет-нет! — заорал он.
  
  «Джефферсон аэроплан» сменился «Энималс», Эрик Бердон уже рычал строки «евангелия» от Джона Ли Хукера: «Буум-буум-буум, застрелю тя наповал». Макговерн издал слабый вскрик, явно думая, что Эд собирается напасть на Ральфа, но вместо этого Эд нагнулся еще ниже, упершись суставами пальцев левой руки в траву и приняв позу спринтера, который ждет выстрела стартового пистолета, чтобы рвануть вперед. Лицо его было покрыто каплями, которые Ральф поначалу принял было за пот, пока не вспомнил, как Эд вышагивал туда-сюда сквозь брызги из оросительной установки. Ральф не отрывал взгляда от капельки крови на левом стеклышке очков Эда. Она немного расплылась, и теперь яблоко его левого глаза казалось налившимся кровью.
  
  — Это судьба, что я узнал про подпись на петиции! Это просто судьба! Хочешь сказать, что ты этого не понимаешь? Не оскорбляй мои умственные способности, Ральф! Может, ты и стареешь, но ты тоже далеко не тупица. Представь, я иду в супермаркет купить детское питание — ну не издевка ли — и узнаю, что она подписалась в защиту детоубийц! Центурионов! Самого Малинового короля! И знаешь что? Я… просто… увидел… красное!
  
  — Малинового короля, Эд? Кто это?
  
  — Ох, пожалуйста. — Эд хитровато взглянул на Ральфа. — «Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и младше, по времени, которое выведал от волхвов». Это же в Библии, Ральф. Евангелие от Матфея, глава вторая, стих шестнадцатый. Ты что, сомневаешься? У тебя что, мать твою, есть хоть тень сомнения, что там так сказано?
  
  — Нет. Если ты так говоришь, я тебе верю.
  
  Эд кивнул. Его глаза глубокими и испуганными зелеными тенями бегали туда-сюда. Он медленно склонился над лежащим Ральфом, положив руки на его предплечья, словно собирался его поцеловать. Ральф чувствовал запах пота, запах какого-то одеколона после бритья, который уже почти выветрился, и кое-что еще — что-то пахнувшее старым свернувшимся молоком. Он прикинул, не могло ли так пахнуть безумие Эда.
  
  Вверх по Харрис-авеню проехала машина «скорой помощи» — с мигалками, но с выключенной сиреной — и свернула на стоянку у «Красного яблока».
  
  — Да, ты уж лучше… — выдохнул Эд прямо ему в лицо, — ты уж лучше мне верь.
  
  Его глаза перестали шарить вокруг и застыли на Ральфе.
  
  — Они убивают младенцев оптом, — произнес он тихим и чуть дрожащим голосом. — Выдирают из материнских утроб и вывозят из города в закрытых фургонах. В основном на грузовиках с крытыми платформами. Спросите себя вот о чем, Ральф: сколько раз в неделю вы замечаете хотя бы один такой здоровенный грузовик, проносящийся по дороге? Грузовик с кузовом, накрытым брезентом? Когда-нибудь задавали себе вопрос: а что они возят в этих грузовиках? Никогда не интересовались, а что в них там, под брезентом?
  
  Эд ухмыльнулся. Глаза его стали круглыми.
  
  — Большинство зародышей сжигают в Ньюпорте. Там есть вывеска «Частное землевладение», но на самом деле это крематорий. Правда, некоторых они вывозят за пределы штата. В грузовиках и на маленьких самолетах. Потому что зародышевая ткань — чрезвычайно ценная штука. Я утверждаю это не просто как обеспокоенный гражданин, Ральф, а как сотрудник Лабораторий Хокингс. Зародышевая ткань… она… дороже… золота.
  
  Он вдруг повернул голову и уставился на Билла Макговерна, который снова подобрался чуть поближе, чтобы услышать, что говорит Эд.
  
  — ДА, ДОРОЖЕ ЗОЛОТА И ДРАГОЦЕННЕЕ, ЧЕМ РУБИНЫ! — проорал он. И Макговерн отпрыгнул назад, вытаращив глаза от волнения и страха. — ИЗВЕСТНО ЭТО ТЕБЕ, СТАРЫЙ ПИДОР?
  
  — Да, — сказал Макговерн. — Я… Наверное, известно. — Он кинул быстрый взгляд вниз по улице, где одна из полицейских машин задним ходом выезжала со стоянки возле «Красного яблока», разворачиваясь в их направлении. — Я мог где-то читать про это. Может быть, в «Сайентифик Америкэн»…
  
  — «Сайентифик Америкэн»! — Эд рассмеялся с легким презрением и снова вытаращил глаза на Ральфа, словно говоря: Видишь, с кем мне приходится иметь дело. Потом его лицо опять опечалилось. — Оптовое убийство, — сказал он, — точно как во времена Христа. Только теперь это убийство еще не рожденных. И не только здесь, а по всему миру. Их убивают тысячами, Ральф, миллионами, и знаешь почему? Ты знаешь, почему мы снова очутились при дворе Малинового короля в эту новую эру тьмы?
  
  Ральф знал. Не так уж трудно все сопоставить. Если у тебя достаточно кусочков. Если ты видел, как Эд совал руку в бочонок с химическими удобрениями в попытке выудить мертвых младенцев, которых — как он был уверен — туда запрятали.
  
  — На сей раз царь Ирод опять получил небольшое предуведомление, — сказал Ральф. — Ты ведь это хочешь сказать, не так ли? Все та же старая песня про Мессию, верно?
  
  Он сел, почти ожидая, что Эд толкнет его назад, и почти желая, чтобы он это сделал. Его злость возвращалась к нему. Конечно, это неправильно, критиковать бредовые фантазии безумца как какую-нибудь пьесу или фильм — может, даже кощунственно, — но сама мысль о том, что Элен избили из-за такого вот застарелого дерьма, приводила Ральфа в ярость.
  
  Эд не тронул его; он просто поднялся на ноги и деловитым жестом отряхнул ладони. Кажется, он снова успокаивался. Радиовызовы затрещали громче, когда полицейская машина, выехавшая задом со стоянки «Красного яблока», подкатила к тротуару. Эд взглянул на патрульную тачку; а потом перевел взгляд обратно на поднимавшегося с земли Ральфа.
  
  — Можешь насмехаться, но это правда, — спокойно произнес он. — Только главный тут не царь Ирод. Это Малиновый король. Ирод был просто одной из его инкарнаций. Малиновый король перепрыгивает из тела в тело и из поколения в поколение, Ральф, как мальчишка — по камушкам через ручей; и всегда ищет Мессию. Он всегда упускает его, но на этот раз все может обернуться по-иному. Потому что Дерри — иное место. Здесь начинают сходиться все силовые линии. Я понимаю, в это трудно поверить, но это Правда.
  
  Малиновый король, подумал Ральф. Ох, Элен, мне так жаль. Как же все это грустно.
  
  Двое мужчин, один в форме, другой в штатском, но оба явно полицейские; вылезли из патрульной машины и подошли к Макговерну. За ними, ближе к магазину, Ральф заметил еще двоих, одетых в белые штаны и белые рубашки с короткими рукавами, выходящих из «Красного яблока». Один из них поддерживал Элен, которая шла с осторожностью больного, совсем недавно перенесшего операцию. Второй нес Натали.
  
  Санитары помогли Элен забраться в машину «скорой помощи». Тот, что нес малышку, влез в кузов за ней, а второй двинулся к кабине водителя. В их быстрых движениях Ральф почувствовал не спешку, а опыт, и подумал, что это хороший знак для Элен. Может быть, Эд не слишком поранил ее… по крайней мере на этот раз.
  
  Легавый в штатском — плотный, широкоплечий, со светлыми усами и бакенбардами, напомнившими Ральфу шерифа-одиночку раннеамериканской эпохи, — подошел к Макговерну, которого он, кажется, узнал. Лицо полицейского расплылось в широкой ухмылке.
  
  Эд обнял Ральфа за плечи и отвел его на несколько шагов от мужчин на дорожке. Понизив голос до еле слышного бормотания, он сказал:
  
  — Не хочу, чтобы они нас слышали.
  
  — Не сомневаюсь.
  
  — Эти существа… Центурионы… Слуги Малинового короля… Они ни перед чем не остановятся. Они безжалостны.
  
  — Еще бы. — Ральф оглянулся через плечо как раз вовремя, чтобы увидеть, как Макговерн указывает на Эда. Плотный мужчина спокойно кивнул. Руки его были засунуты в карманы штанов, а на губах по-прежнему играла благодушная улыбка.
  
  — Ты не думай, дело не только в этих абортах! Уже нет. Они забирают нерожденных детей у всех матерей, а не только у шлюх и наркоманок — восемь дней, восемь недель, восемь месяцев, Центурионам это безразлично. Жатва не прекращается ни днем, ни ночью. Насилие. Я видел трупики младенцев на крышах, Ральф… под заборами… в канализационных трубах… Они плывут по канализационным трубам аж до Кендаскига, а потом — в Барренс…
  
  Его глаза, огромные, зеленые и яркие, как фальшивые изумруды, уставились вдаль.
  
  — Ральф, — прошептал он, — иногда мир бывает полон разных цветов. Я видел их с тех пор, как он пришел и сказал мне. По теперь все цвета сливаются в один — черный.
  
  — С тех пор, как кто пришел и сказал тебе, Ральф?
  
  — Мы поговорим об этом позже, — ответил Эд одним уголком рта, как отпетый мошенник в кино. При других обстоятельствах это могло бы вызвать смех. Широкая улыбка радушного хозяина выплыла на его лицо, изгнав безумие так же наглядно и убедительно, как восход солнца прогоняет ночь. Перемена по своей внезапности напоминала рассвет в тропиках и была явно фальшивой, но Ральф тем не менее ощутил в ней нечто успокаивающее. Может быть, им — ему, Макговерну, Лоис и всем остальным на этом небольшом кусочке Харрис-авеню, знавшим Эда, — не стоит в конце концов чересчур винить себя за то, что они не заметили этого безумия раньше. Потому что Эд был великолепен; Эд блестяще играл свою роль. За такую улыбку стоило бы дать главный приз. Даже в такой странной ситуации эта улыбка невольно вызывала у собеседника ответную.
  
  — Приветствую вас! — обратился он к двум полицейским. Плотный мужик уже закончил свой разговор с Макговерном, и они с напарником шли через лужайку. — Заходите, ребята! — Эд вышел из-за спины Ральфа, протягивая руку.
  
  Плотный легавый в штатском пожал ее, все еще улыбаясь своей благодушной улыбочкой;
  
  — Эдвард Дипно? — спросил он.
  
  — Точно. — Эд обменялся рукопожатием с полицейским в форме, выглядевшим слегка опешившим, а потом снова сосредоточив внимание на широкоплечем мужчине.
  
  — Я — детектив сержант Джон Лейдекер, — сказал широкоплечий. — Это офицер Крис Нелл. Как я понимаю, у вас тут маленькая неприятность, сэр.
  
  — Ну, в общем, да. Пожалуй, это верно. Маленькая неприятность. Или, если уж называть вещи своими именами, я вел себя как засранец. — Смущенный смешок Эда прозвучал до жути нормально. Ральф подумал обо всех очаровательных психопатах, которых он видел в кино — Джордж Сандерс был особенно хорош в таких ролях, — и прикинул, может ли ушлый ученый-химик запудрить мозги детективу маленького городка, который выглядел так, словно до сих пор не перерос уровень «Лихорадки субботнего вечера». Ральф очень боялся, что это окажется Эду под силу.
  
  — Мы с Элен поссорились из-за петиции, которую она подписала, — говорил тем временем Эд, — и… слово за слово… Слушайте, я сам не могу поверить, что ударил ее.
  
  Он всплеснул руками, словно чтобы продемонстрировать, как он взволнован, не говоря уже о смущении и стыде. Лейдекер улыбнулся в ответ. Мысли Ральфа вернулись к столкновению Эда и человека в голубом пикапе прошлым летом. Эд называл толстяка убийцей, даже ударил его один раз по лицу, и все равно тот в конце смотрел на Эда едва ли не с уважением. Это было что-то вроде гипноза, и Ральфу казалось, он видит сейчас ту же силу в действии.
  
  — Просто вы немножко выбились из колеи, вы это хотите сказать? — участливо спросил Лейдекер.
  
  — Ага, что-то вроде этого. — Эду должно было исполниться но меньшей мере тридцать два, но широко раскрытые глаза и невинное выражение лица придавали ему вид мальчишки, еле-еле переступившего возрастной барьер, после которого подросткам разрешается покупать пиво.
  
  — Подождите минутку, — выпалил Ральф. — Вы не должны ему верить, он же псих. И он опасен. Он только что говорил мне…
  
  — Это мистер Ральф Робертс, верно? — спросил Лейдекер Макговерна, совершенно игнорируя Ральфа.
  
  — Да, — произнес Макговерн, как показалось Ральфу, невыносимо торжественно. — Это Ральф Робертс.
  
  — Угу. — Лейдекер наконец взглянул на Ральфа: — Мне нужно будет побеседовать с вами через несколько минут, мистер Робертс, но пока что я бы хотел, чтобы вы постояли вон там, рядом с вашим приятелем, и помолчали. Идет?
  
  — Но…
  
  — Идет?
  
  Ральф проковылял туда, где стоял Макговерн, злясь как никогда в жизни. Похоже, это ничуть не огорчило Лейдекера. Он повернулся к офицеру Неллу:
  
  — Может, ты выключишь музыку, Крис, чтоб нам хоть чуть-чуть были слышны наши голоса?
  
  — Угу. — Легавый в форме подошел к динамику, исследовал разные кнопки и тумблеры, а потом вырубил песенку про «слепого колдуна — однорукого бандита» на середине.
  
  — Наверное, я и впрямь врубил ее слишком сильно, — совсем как овечка проблеял Эд. — Странно, что соседи не пожаловались.
  
  — О да, жизнь идет своим чередом, — сказал Лейдекер и задрал физиономию со своей безмятежной улыбочкой к облакам, проплывающим по голубому летнему небу.
  
  Замечательно, подумал Ральф, этот парень просто вылитый Уилл Роджерс. Тем не менее Эд закивал так, словно детектив одарил его не одним перлом мудрости, а целым ожерельем.
  
  Лейдекер порылся в кармане и вытащил маленькую коробочку с зубочистками. Он предложил их Эду, который отказался, а потом вытряхнул одну и сунул себе в уголок рта.
  
  — Итак, — сказал он, — небольшая семейная ссора. Так я понимаю?
  
  Эд с готовностью кивнул. Он по-прежнему улыбался своей искренней и слегка удивленной улыбкой.
  
  — На самом деле скорее спор. Знаете, политический…
  
  — Угу, угу, — проговорил Лейдекер, кивая и улыбаясь. — Но прежде чем вы продолжите, мистер Дипно…
  
  — Просто Эд.
  
  — Прежде чем мы продолжим, мистер Дипно, я бы хотел предупредить вас, что все, что вы скажете, может быть использовано против вас — в суде, знаете ли. А также — что вы имеете право на адвоката.
  
  Дружелюбная, но озадаченная улыбка Эда — Черт, да что же я натворил? Можете помочь мне сообразить? — на мгновение померкла. Ее сменил острый, внимательный взгляд. Ральф глянул на Макговерна, и облегчение в глазах Билла отразило то, что почувствовал он сам. Может, Лейдекер окажется в конце концов и не таким уж простачком.
  
  — Зачем, скажите ради Бога, мне может понадобиться адвокат? — спросил Эд. Он сделал пол-оборота и испробовал свою озадаченную улыбку на Крисе Нелле, который все еще стоял возле динамика на крыльце.
  
  — Я не знаю, и, возможно, вы сами не знаете, — сказал Лейдекер, по-прежнему улыбаясь. — Я просто сообщаю вам, что вы можете воспользоваться его услугами. А если у вас нет на это денег, городское управление Дерри предоставит вам бесплатного.
  
  — Но я не…
  
  Лейдекер кивал и улыбался.
  
  — Да-да, конечно, как скажете. Но таковы ваши права. Вы поняли, в чем заключаются ваши права, когда я разъяснил их вам, мистер Дипно?
  
  На мгновение Эд замер, его глаза широко раскрылись и стали, пустыми. Ральфу он показался похожим на живой компьютер, пытающийся переварить огромный кусок сложной информации. Потом до него, кажется, дошел тот факт, что запудрить мозги полицейскому не удалось. Плечи его обвисли. Пустота сменилась выражением горести, слишком подлинной, чтобы сомневаться в ней… Но Ральф все равно сомневался. Он должен был сомневаться: он видел безумие на лице Эда до того, как приехали Лейдекер и Нелл. Видел его и Макговерн. И все же сомнение — это не то же самое, что неверие, и Ральф полагал, что на каком-то глубоком уровне Эд искренно сожалеет, что избил Элен.
  
  Да, подумал он, точно так же, как на каком-то уровне он искренно верит, что эти его Центурионы возят зародышей на грузовиках в «Частное землевладение» возле Ньюпорта. И что силы добра и зла сходятся в Дерри, чтобы разыграть какую-то драму, происходящую у него в мозгу. Назовем ее «Знамение V: при дворе Малинового короля»[66].
  
  И все-таки он не мог удержаться от невольного сочувствия Эду Дипно, который исправно навещал Кэролайн трижды в неделю во время ее последнего пребывания в больнице Дерри. Который всегда приносил цветы и всегда целовал ее в щеку, когда прощался. Он продолжал целовать ее даже тогда, когда ее окутал запах смерти, и Кэролайн каждый раз сжимала его руку и дарила ему благодарную улыбку. Спасибо, что помните, что я все еще человек, говорила эта улыбка. И спасибо, что относитесь ко мне как к человеку. Это был Эд, которого Ральф считал своим другом, и он думал — а может, лишь надеялся, что тот Эд все еще живет там, внутри этого.
  
  — Я всерьез влип, так? — тихо спросил Эд у Лейдекера.
  
  — Что ж, давайте подытожим, — сказал Лейдекер, все еще улыбаясь. — Вы выбили вашей жене два зуба. Похоже, вы повредили ей кость скулы. Ручаюсь дедушкиными часами, она получила сотрясение мозга. Плюс некоторые незначительные повреждения — царапины, ссадины и эта странная лысинка над ее левым виском. Что вы пытались сделать? Снять с нее скальп?
  
  Эд молчал, его зеленые глаза не отрывались от лица Лейдекера.
  
  — Она проведет ночь в больнице под наблюдением, потому что какой-то засранец чуть не вышиб из нее дух, и, похоже, все подтверждают, что этот засранец — вы, мистер Дипно. Я смотрю на кровь на ваших руках и на кровь на ваших очках, и, должен сказать, я тоже полагаю, что, по всей вероятности, это сделали вы. А как по-вашему? На вид вы сообразительный парень. Вы сами полагаете, что вы влипли всерьез?
  
  — Мне очень жаль, что я ударил ее, — сказал Эд. — Я не хотел.
  
  — Ага, и если бы я получал четвертак каждый раз, когда выслушивал это признание, мне больше никогда бы не пришлось пользоваться чековой книжкой, платя за выпивку. Я арестовываю вас по обвинению в нападении второй степени, мистер Дипно, известном также под названием «семейное насилие». Это обвинение попадает под закон о семейном насилии штата Мэн. Я хотел бы, чтобы Вы еще раз подтвердили, что я сообщил вам ваши права.
  
  — Да, — произнес Эд слабым, несчастным голосом. Его улыбка — озадаченная или еще какая-нибудь — исчезла. — Да, вы сообщили.
  
  — Мы отвезем вас в полицейский участок и оформим задержание, — сказал Лейдекер. — Далее вы сможете сделать один телефонный звонок и договориться о залоге. Крис, усади его в машину, понял?
  
  Нелл приблизился к Эду:
  
  — Пойдете сами, мистер Дипно? Не будете создавать проблем?
  
  — Нет, — произнес Эд все тем же слабым голосом, и Ральф увидел, как слезинка выкатилась из его правого глаза. Он рассеянно стер ее тыльной стороной ладони. — Никаких проблем.
  
  — Отлично! — довольным тоном сказал Нелл и пошел с ним к патрульной машине.
  
  Эд кинул взгляд на Ральфа, пересекая дорожку.
  
  — Простите, старина, — сказал он и уселся в машину на заднее сиденье. Прежде чем офицер Нелл захлопнул дверцу, Ральф увидел, что с внутренней стороны на ней нет ручки.
  * * *
  
  — О’кей, — сказал Лейдекер, поворачиваясь к Ральфу и протягивая ему руку. — Прошу прощения, если я вел себя грубовато, мистер Робертс, но такие ребята иногда бывают непредсказуемы. Особые опасения мне внушают те, что выглядят раскаявшимися, потому что никогда не знаешь наверняка, что они сделают. Джон Лейдекер.
  
  — Джонни был у меня студентом, когда я преподавал в Общественном колледже, — сказал Макговерн. Теперь, когда Эд Дипно был надежно упрятан в патрульную машину, его голос звучал почти весело от облегчения. — Хорошим студентом. На экзамене написал прекрасное сочинение о Крестовом походе детей.
  
  — Рад познакомиться с вами, — сказал Ральф, пожимая руку Лейдекеру. — И не переживайте. Никаких обид.
  
  — Знаете, с вашей стороны было просто безумием прийти сюда и столкнуться с ним, — весело сказал Лейдекер.
  
  — Я разозлился. До сих пор еще злюсь.
  
  — Вас можно понять. И с вами все в порядке — вот что важно.
  
  — Нет. Самое главное — Элен. Элен и ребенок.
  
  — Согласен. Расскажите мне, о чем вы говорили с мистером Дипно до того, как мы приехали сюда, мистер Робертс…
  
  Или я могу называть вас Ральфом?
  
  — Конечно, — кивнул он и пересказал свой разговор с Эдом, стараясь быть кратким. Макговерн, который слышал только часть его, слушал молча, с вытаращенными глазами. Каждый раз, когда Ральф смотрел на него, он ловил себя на сожалении о том, что на Билле нет его панамы. Без нее тот казался старше. Почти древним стариком.
  
  — Что ж, звучит довольно дико, не так ли? — заметил Лейдекер, когда Ральф закончил.
  
  — Что теперь будет? Он пойдет в тюрьму? Его нельзя сажать в тюрьму; он должен быть признан невменяемым.
  
  — Наверное, должен, — согласился Лейдекер. — Но между тем, что должно быть, и тем, что будет, большое расстояние. Он не сядет в тюрьму и его не отправят в санаторий Саннивэйл — такое случается лишь в старых фильмах. Лучшее, на что мы можем надеяться, это принудительное лечение по постановлению суда.
  
  — Но разве Элен не рассказала вам…
  
  — Леди ничего не рассказала нам, и мы не пытались расспрашивать ее в магазине. Она испытала сильный шок — как болевой, так и эмоциональный.
  
  — Да, конечно, — сказал Ральф. — Это была глупость с моей стороны.
  
  — Она может подтвердить ваши показания позже… Но может и не подтвердить. Знаете, жертвы домашнего насилия бывают, как правило, неразговорчивы. К счастью, по новому закону это не имеет большого значения. Мы приперли его к стенке. Вы и леди в маленьком магазинчике можете засвидетельствовать состояние миссис Дипно и ее слова насчет того, кто привел ее в такое состояние. Я могу засвидетельствовать тот факт, что у мужа жертвы была кровь на руках. Самое удачное то, что он произнес волшебные слова: «Послушайте, я не могу поверить, что ударил ее». Я бы хотел, Ральф, чтобы вы зашли в участок — может быть, завтра с утра, если вам удобно, — чтобы я мог получить от вас полное заявление, но это обыкновенная формальность: просто заполнить бланки. В основном дело уже сделано.
  
  Лейдекер вытащил зубочистку изо рта, сломал пополам, кинул в канаву и вновь вытащил всю пачку:
  
  — Хотите?
  
  — Нет, спасибо, — сказал Ральф, слабо улыбнувшись.
  
  — Вполне вас понимаю. Скверная привычка, но курить — еще хуже, поэтому я пытаюсь бросить. Вся штука в подобных историях с парнями вроде Дипно состоит в том, что они слишком ушлые, чтобы подставить свою задницу. Они переходят черту, калечат кого-то… а потом дают задний ход. Если попадаешь туда достаточно быстро после всплеска — как получилось у вас, Ральф, — можешь застать их слушающими музыку со склоненной головой и старающимися снова войти в ритм.
  
  — Так оно и было, — сказал Ральф. — В точности так.
  
  — Умные ребята могут пользоваться этим фокусом довольно долго — они выглядят раскаявшимися, напуганными собственным поступком и страстно желающими его исправить. Они убедительны, они полны обаяния, и часто бывает просто невозможно увидеть, что под сахарной оболочкой они такие же фальшивые, как елочные сласти. Даже такие из ряда вон выходящие персонажи, как Тед Банди, иногда ухитряются выглядеть нормальными долгие годы, что бы там ни говорилось в книжках и фильмах про убийц-маньяков.
  
  — Что за гадость, — тяжело вздохнув, пробормотал Ральф.
  
  — Да. Но есть и хорошая сторона: мы сумеем держать его подальше от нее, по крайней мере какое-то время. Довольно скоро он выскочит под залог в двадцать пять долларов, но…
  
  — Двадцать пять долларов? — переспросил Макговерн тоном, в котором прозвучали одновременно изумление и циничная издевка. — И это все?
  
  — Ага, — сказал Лейдекер. — Я выдал Дипно весь этот набор про нападение второй степени, поскольку он звучит устрашающе, но в штате Мэн побои, нанесенные жене, — всего лишь мелкое преступление.
  
  — Правда, в законе есть одна новая ловкая закавыка, — вмешался Крис Нелл. — Если Дипно захочет выйти под залог, ему придется согласиться с тем, что у него не будет абсолютно никаких контактов с женой до тех пор, пока дело не решится в суде, — он не сможет приходить домой, приближаться к ней на улице и даже звонить по телефону. Если же он не согласится, то будет сидеть.
  
  — Допустим, он согласится, а потом все равно придет? — спросил Ральф.
  
  — Тогда мы захомутаем его, — сказал Нелл, — потому что это уже серьезное преступление… Или может считаться таковым, если окружной прокурор соизволит сыграть жестко. В любом случае нарушители залогового соглашения в деле о семейном насилии обычно проводят в тюрьме не полдня, а намного больше.
  
  — Остается только надеяться, что тот супруг, которого все-таки навестили вопреки соглашению, будет все еще жив, когда настанет время появиться в суде, — буркнул Макговерн.
  
  — Да, — угрюмо подтвердил Лейдекер. — Иногда с этим возникают проблемы.
  * * *
  
  Ральф пошел домой и просидел около часа перед телевизором, глядя не на экран, а сквозь него. Во время рекламы он встал, желая взглянуть, есть ли в холодильнике холодная кока-кола, покачнулся и вынужден был ухватиться за стену, чтобы не упасть. Он весь дрожал и чувствовал, что его вот-вот вырвет. Ральф понимал, что это просто-напросто запоздалая реакция, но слабость и тошнота все равно испугали его.
  
  Он вновь уселся в кресло и просидел в нем около минуты, глубоко дыша, опустив голову и закрыв глаза, а потом поднялся и медленно прошел в ванную. Напустив горячей воды в ванну, он мок в ней, пока не услышал, что по телевизору началась комедия «Ночной суд» — первая в вечерней программе. К этому времени вода в ванне почти совсем остыла, и Ральф с удовольствием вылез из нее, насухо вытерся, оделся во все свежее и решил, что легкий ужин ему по силам. Он звякнул вниз, думая, что Макговерн, возможно, захочет перекусить вместе с ним, но никто не ответил.
  
  Ральф поставил кипятить воду, чтобы сварить парочку яиц, и позвонил в городскую больницу Дерри с аппарата, стоявшего возле плиты. Его звонок переключили на служащую в приемном покое, которая сверилась со своим компьютером и сказала, что все верно, Элен Дипно была доставлена в больницу. Ее состояние считается удовлетворительным. Нет, служащей неизвестно, кто заботится о ребенке миссис Дипно; ей известно лишь, что Натали Дипно нет в списке пациентов. Нет, Ральфу нельзя навестить миссис Дипно сегодня вечером, но не потому, что так распорядился ее врач: миссис Дипно сама отдала такое распоряжение.
  
  Зачем ей это понадобилось, хотел было спросить Ральф, но потом не стал утруждать себя. Женщина из приемного покоя скорее всего сказала бы ему, что ей очень жаль, но у нее в компьютере нет информации на этот счет, а Ральф полагал, что эта информация есть в его компьютере — том, который располагался между его громадными ушами. Элен не желала принимать посетителей, поскольку ей было стыдно. Во всем, что случилось, не было ни капли ее вины, но Ральф полагал, что это вряд ли могло изменить то, как она себя чувствует. Половина Харрис-авеню видела, как она плелась, шатаясь, словно здорово избитый боксер, когда рефери остановил бой; ее отвезли в больницу на машине «скорой помощи», и виновен в этом был ее муж — отец ее ребенка. Ральф надеялся, что ей дадут какое-нибудь снотворное, чтобы она проспала ночь; он полагал, что утром положение вещей может показаться ей чуть-чуть лучшим. Бог свидетель, хуже уже, пожалуй, некуда.
  
  «Черт, хоть бы кто-то дал что-нибудь мне, чтобы я сумел выспаться этой ночью», — подумал он.
  
  Тогда сходи к доктору Литчфилду, ты, идиот, немедленно отреагировала другая часть его мозга.
  
  Женщина из приемного покоя тем временем спрашивала, может ли она еще чем-то ему помочь. Ральф сказал, что нет, начал было благодарить ее, но в ухо ему щелкнул сигнал отбоя.
  
  — Чудно, — сказал Ральф. — Просто замечательно. — Он повесил трубку, взял столовую ложку и аккуратно опустил яйца в воду. Через десять минут, когда он усаживался за стол с тарелкой с катающимися по ней вареными яйцами, похожими на самые большие в мире жемчужины, телефон зазвонил. Он поставил свой ужин на стол и снял трубку:
  
  — Алло?
  
  Тишина, прерываемая лишь чьим-то дыханием.
  
  — Алло? — повторил Ральф. Еще один вздох, такой громкий, что походил на всхлипывание, и опять щелчок отбоя. Ральф повесил трубку, мгновение простоял, уставясь на нее и нахмурившись так, что на переносице образовались три волнообразные морщинки.
  
  — Ну давай, Элен, — сказал он, — перезвони мне. Пожалуйста.
  
  Потом он вернулся к столу, сел и принялся за свой скромный холостяцкий ужин.
  * * *
  
  Через пятнадцать минут, когда он мыл тарелки, телефон зазвонил снова. Это не она, подумал он, вытирая руки посудным полотенцем, а потом перекинув его через плечо, когда двинулся к телефону. Это никак не может быть она. Скорее всего Лоис или Билл. Но другая часть его сознания знала лучше.
  
  — Здравствуйте, Ральф.
  
  — Здравствуй, Элен.
  
  — Это была я… пару минут назад. — Голос ее звучал хрипловато, словно она выпила или недавно плакала, а Ральф не думал, что в больнице разрешают пить спиртное.
  
  — Мне вообще-то так и показалось.
  
  — Я услышала ваш голос и… я… не могла…
  
  — Все нормально. Я понимаю.
  
  — Понимаете? — Она шмыгнула носом.
  
  — Думаю, да.
  
  — Заходила сестра и дала мне болеутоляющее. Мне надо бы его принять — лицо здорово болит. Но я не разрешила себе принимать его, пока не позвоню вам и не скажу то, что должна сказать. Боль — поганая штука, но Она здорово стимулирует.
  
  — Элен, ты вовсе не обязана ничего говорить. — Но Ральф боялся, что это не так; боялся того, чем это могло обернуться… Боялся, что она решила излить злость на него, поскольку не могла обрушиться на Эда.
  
  — Нет, обязана. Я должна сказать вам спасибо.
  
  Ральф прислонился к двери и на мгновение прикрыл глаза. Ему стало легче, но он не знал, как ответить. Он уже был готов сказать: «Мне жаль, что ты так к этому относишься», — поскольку он не сомневался, что она начнет упрекать его, говорить, что он полез не в свое дело. И Элен как будто прочла его мысли и захотела дать ему понять, что он был не очень далек от истины:
  
  — Все время, пока меня везли сюда, держали в приемном покое и первый час в этой палате, я страшно злилась на вас. Я позвонила Кэнди Шумейкер, своей подруге и соседке с Канзас-стрит, и она пришла и забрала Нат. Она оставит ее у себя на ночь. Она хотела знать, что случилось, но я не стала ей говорить. Мне хотелось просто лежать здесь и беситься от того, что вы позвонили в 911, хотя я просила вас не делать этого.
  
  — Элен…
  
  — Дайте мне закончить, чтобы я могла принять таблетку и пойти спать. Хорошо?
  
  — Идет.
  
  — Как только Кэнди ушла с ребенком — слава Богу, Нат не плакала, а то я не знаю, как бы я выдержала это, — вошла женщина. Сначала я подумала, что она, должно быть, просто перепутала палаты, поскольку я понятия не имела, кто она, но когда до меня дошло, что она пришла ко мне, я сказала ей, что не хочу никого видеть. Она не обратила на это никакого внимания. Она закрыла дверь и задрала юбку, чтобы я увидела ее бедро. Там был глубокий шрам, тянувшийся от ягодицы почти до самого колена… Она сказала, что ее зовут Гретхен Тиллбери, что она советница по делам о семейном насилии в «Женском попечении» и что ее муж поранил ей ногу кухонным ножом в 1978-м. Она сказала, что, если бы сосед с нижнего этажа не наложил повязку, она умерла бы от потери крови. Я сказала, что мне очень жаль это слышать, но я не хочу говорить о своем собственном положении до тех пор, пока у меня не будет времени как следует все обдумать. — Элен помолчала, а потом сказала: — Только знаете, это была ложь. У меня было полно времени, чтобы все обдумать, потому что Эд в первый раз ударил меня два года назад, как раз перед тем, как я забеременела Нат. Просто я… все время отталкивала это от себя прочь.
  
  — Я могу понять почему, — сказал Ральф.
  
  — Эта леди… Ну, наверное, таких, как она, учат, как пробиваться сквозь стену, которой окружают себя такие пациенты, как я.
  
  — Надо полагать, в этом состоит добрая половина их тренировок, — улыбнулся Ральф.
  
  — Она сказала, что мне нельзя больше откладывать решение, что я попала в поганое положение и должна начать разбираться прямо сейчас. Я сказала, что, как бы там ни было, я вовсе не обязана советоваться с ней перед тем, как стану что-то предпринимать, или слушать всю ее чушь только лишь из-за того, что ее муж однажды порезал ее. Я чуть не сказала, что он, наверное, сделал это, потому что она никак не хотела заткнуться, убраться прочь и оставить его хоть ненадолго в покое, представляете? Но я действительно злилась, Ральф. Была боль… растерянность… стыд… Но главное — злость.
  
  — Мне кажется, это довольно нормальная реакция.
  
  — Она спросила меня, как я буду относиться к себе — не к Эду, а к себе, — если вернусь к семейным отношениям с ним и он поколотит меня снова. Потом она спросила, как я буду относиться к себе, если вернусь в семью и Эд сделает это с Нат. Это привело меня в ярость. Это и сейчас приводит меня в ярость. Эд в жизни ее пальцем не тронул, и я сказала ей об этом. Она кивнула и возразила: «Это не значит, что он не тронет, Элен. Я знаю, тебе не хочется думать об этом, но ты должна подумать. И потом, допустим, ты права. Допустим, он никогда даже не шлепнет ее по ладошке. Ты хочешь, чтобы она росла, наблюдая, как он бьет тебя?» И тут я застыла. Застыла как замороженная. Я вспомнила, как выглядел Эд, когда вернулся после… Как я поняла в ту же секунду, едва увидела его. Как побелело его лицо… и как у него дергалась голова…
  
  — Как у мангуста, — пробормотал Ральф.
  
  — Что?
  
  — Ничего. Продолжай.
  
  — Я не знаю, что спустило его с тормозов… Теперь… Я уже больше никогда не знаю заранее, но я знала, что он сорвет злобу на мне. Когда он доходит до определенной точки, что ему ни говори и ни делай, его уже ничто не остановит. Я бросилась в спальню, но он схватил меня за волосы… Выдрал здоровенный клок… Я закричала… А Натали сидела там, на своем высоком стульчике… Сидела и смотрела на нас… И когда я закричала, она тоже стала кричать…
  
  Тут Элен запнулась и по-настоящему разревелась. Ральф ждал, когда она успокоится, прислонившись лбом к косяку кухонной двери. Концом переброшенного через плечо посудного полотенца он утер свои собственные слезы, почти не заметив этого.
  
  — Словом, — произнесла Элен, когда смогла снова заговорить, — кончилось тем, что я проговорила с этой женщиной почти целый час. Это называется «консультация жертвы», и она зарабатывает этим на жизнь, представляете?
  
  — Да, — сказал Ральф. — Представляю. Это неплохое занятие, Элен.
  
  — Я увижусь с ней снова завтра в «Женском попечении». Знаете, есть какая-то ирония в том, что мне нужно отправиться туда. Я имею в виду, если бы я не подписала той петиции…
  
  — Если бы не петиция, было бы что-нибудь другое.
  
  Она вздохнула:
  
  — Да, похоже, что так. Так оно и есть. Во всяком случае, Гретхен говорит, что, хотя я не в состоянии решить проблемы Эда, я могу начать решать кое-какие собственные. — Элен снова начала плакать, а потом глубоко вздохнула: — Простите меня… Я столько плакала сегодня, что уже никогда больше не захочу реветь. Я сказала ей, что люблю его. Мне было стыдно это говорить, я даже не уверена, что это правда, но… Это кажется правдой. Я сказала ей, что хочу дать ему еще один шанс. А она ответила, что это означает, что я опять подвергну риску Натали, и тут я вспомнила, как она сидела там, на кухне, личико ее было вымазано шпинатовым пюре, и она кричала изо всех сил, пока Эд бил меня. Господи, я ненавижу, когда люди типа этой Тиллбери загоняют человека в угол и не дают ускользнуть.
  
  — Она пытается помочь, только и всего.
  
  — И это мне тоже отвратительно. Я совсем растерялась, Ральф. Вы, наверное, меня не поймете, но это правда. — В трубке послышался глухой смешок.
  
  — Все нормально, Элен. То, что ты растерянна, совершенно естественно.
  
  — Прежде чем уйти, она рассказала мне про Хай-Ридж. Сейчас это как будто бы самое подходящее место для меня.
  
  — Что это такое?
  
  — Что-то вроде домашнего пансиона, — она долго объясняла, что это дом, а не приют… Пансион для обиженных женщин. Каковой, думаю, я теперь официально являюсь. — На этот раз смешок прозвучал почти как всхлип. — Я могу взять туда с собой Нат, и это лучшая часть во всем спектакле.
  
  — Где находится это место?
  
  — За городом. По-моему, по дороге к Ньюпорту.
  
  — Да, кажется, я знаю, где это.
  
  Конечно, он знал; Гам Дэвенпорт рассказал ему, когда расхваливал «Женское попечение». Они организовывают семейные консультации… занимаются случаями насилия над детьми и супругами… содержат приют для обиженных женщин у городской черты Ньюпорта. Казалось, куда ни кинь, теперь в его жизни повсюду оказывается «Женское попечение». Эд, несомненно, усмотрел бы здесь дурной знак.
  
  — Эта Гретхен Тиллбери умеет подсластить пилюлю, — говорила Элен. — Перед тем как уйти, она сказала, что нет ничего плохого в том, что я люблю Эда. «Это вполне нормально, — сказала она, — потому что не существует такого прибора, которым ты могла бы включать и выключать любовь, когда пожелаешь», но я должна помнить, что моя любовь не может исправить его, и даже любовь Эда к Натали не может исправить его, и никакая любовь не может отменить мою обязанность заботиться о ребенке. Я лежала в постели и думала об этом. По-моему, лежать в постели и беситься нравилось мне больше. И уж наверняка это было проще.
  
  — Да, — сказал он, — я понимаю, как это бывает. Элен, почему бы тебе просто не принять свою таблетку и не забыть обо всем этом на какое-то время?
  
  — Так я и сделаю, но прежде я хотела поблагодарить вас.
  
  — Согласись, ты не должна меня благодарить.
  
  — Вряд ли я соглашусь с подобным, — возразила она, и Ральф с радостью услышал всплеск эмоций в ее голосе. Он означал, что настоящая Элен Дипно все еще жива. — Я еще не перестала беситься и злиться на вас, Ральф, но я рада, что вы не послушали меня, когда я просила вас не звонить в полицию. Я просто боялась, понимаете? Боялась.
  
  — Элен, я… — произнес он глухим, близким к тому, чтобы сорваться, голосом. Он прочистил горло и попробовал снова: — Я просто не мог ждать, когда тебя обидят еще сильнее. Когда я увидел, как ты идешь к магазину с окровавленным лицом, я так испугался…
  
  — Не говорите сейчас про это. Пожалуйста. Я расплачусь, если вы станете говорить об этом, а я уже больше не могу выносить своего плача.
  
  — Ладно. — У него вертелась на языке тысяча вопросов про Эда, но сейчас явно было не время их задавать, — Можно мне прийти навестить тебя завтра?
  
  Последовала короткая пауза, а потом Элен сказала:
  
  — Нет, не думаю. Какое-то время нет. Мне нужно о многом подумать, во многом разобраться, и это будет нелегко. Я свяжусь с вами, Ральф. Хорошо?
  
  — Конечно. Это естественно. Что ты собираешься делать с домом?
  
  — Муж Кэнди зайдет и запрет его. Я дала ему свои ключи. Гретхен Тиллбери сказала, что Эду не разрешат приходить туда — ни за чековой книжкой, ни за сменой белья. Если ему что-то нужно, он составит список, даст его вместе с ключами полицейскому, и тот пойдет и заберет вещи. Я думаю, он поедет во Фреш-Харбор. Там полно жилья для работников лабораторий. Такие маленькие коттеджи. Довольно миленькие… — Краткая вспышка эмоций в ее голосе снова сменилась подавленностью, отчаянием и глубокой усталостью.
  
  — Элен, я рад, что ты позвонила. И мне стало намного легче. Поверь, я не шучу. А теперь немного поспи.
  
  — А как у вас, Ральф? — неожиданно спросила она. — Вы хоть немного спите в последнее время?
  
  Резкая смена темы так удивила его, что выудила искреннее признание, на которое при других обстоятельствах он мог бы и не отважиться.
  
  — Немного… Быть может, не столько, сколько мне надо. Наверное, меньше чем надо.
  
  — Ну так берегите себя. Вы были очень храбрым сегодня, прямо как рыцарь из романов про короля Артура, только я думаю, что даже сэру Ланселоту иногда нужно поспать.
  
  Его эти слова не только тронули, но и позабавили. Тут же в его мозгу возникла очень явственная картинка: Ральф Робертс, одетый в доспехи, на белоснежном коне, а за ним следом трусит на своем пони Билл Макговерн, его верный оруженосец в короткой кожаной куртке и неизменной щеголеватой шляпе-панаме.
  
  — Спасибо, родная, — сказал он. — Я думаю, это самая приятная вещь, которую я слышал со времен Линдона Джонсона. Постарайся поспать как можно лучше, идет?
  
  — Ладно. И вы тоже.
  
  Она дала отбой. Ральф секунду-другую стоял, задумчиво глядя на телефонную трубку, а потом опустил ее на рычаг. Может, у него и будет хорошая ночь. После всего, что случилось сегодня, он явно заслужил ее. А сейчас он решил, что, пожалуй, спустится вниз, сядет на крыльцо, поглядит, как заходит солнце, и предоставит всему идти своим чередом.
  * * *
  
  Макговерн уже вернулся и сидел, ссутулившись, в своем любимом кресле на крыльце. Он уставился на что-то происходившее на улице и не сразу обернулся, когда на крыльцо вышел его верхний сосед. Ральф проследил за его взглядом и увидел голубой микроавтобус, припаркованный у тротуара, за полквартала отсюда по Харрис-авеню, на той стороне, где был магазинчик «Красное яблоко». На задних дверцах большими белыми буквами было написано: МЕДИЦИНСКОЕ ОБСЛУЖИВАНИЕ ДЕРРИ.
  
  — Привет, Билл, — сказал Ральф и опустился в свое кресло. Качалка, в которой всегда сидела Лоис Чэсс, когда приходила к ним, стояла между ними. Дул слабый вечерний ветерок, принося приятную прохладу после полуденного зноя, и пустая качалка лениво покачивалась сама по себе.
  
  — Привет, — сказал Макговерн, глянув на Ральфа. Он уже начал отворачиваться, но потом еще раз окинул Ральфа взглядом. — Слушай, тебе стоит начать прикалывать булавками твои мешки под глазами. А то скоро станешь наступать на них.
  
  Ральф подумал, что это должно было прозвучать как одно из маленьких колких bons mots [67], которыми Макговерн славился по всей улице, но в глазах того светилось искреннее участие.
  
  — Сучий денек выдался, — пробормотал он и рассказал Макговерну про звонок Элен, пропуская те куски, которые, по его мнению, Элен не пожелала бы доводить до сведения Макговерна. Билл никогда не был ее любимцем.
  
  — Рад, что она в порядке, — сказал Макговерн. — Я тебе вот что скажу, Ральф: ты произвел на меня впечатление сегодня, когда вышагивал по улице, как Гарри Купер в «Жарком полдне». Может, это и было безумием, но выглядело довольно отважно. — Он помолчал. — Сказать по правде, я немного испугался за тебя.
  
  Вот уже второй раз за последние пятнадцать минут Ральфа назвали почти героем. Ему стало неловко.
  
  — Я слишком взбесился на него, чтобы понять, какого кретина из себя разыгрывал. Где ты был, Билл? Я пытался недавно дозвониться тебе.
  
  — Пошел прогуляться к развилке, — ответил Макговерн. — Наверное, старался чуть-чуть охладить мотор. У меня трещит голова, и мутит с того самого момента, как Джонни Лейдекер и второй легавый увезли Эда.
  
  Ральф кивнул:
  
  — Я тоже себя паршиво чувствую.
  
  — Правда? — спросил Макговерн удивленно и слегка скептически.
  
  — Правда, — со слабой улыбкой ответил Ральф.
  
  — Словом, там, на площадке для пикников, где обычно болтаются все эти старички в жаркую погоду, торчал Фэй Чапин, и он затащил меня на партию в шахматы. Ну и зануда же этот мужик, Ральф: воображает о себе, будто он Руй Лопес [68], а сам в шахматах — обыкновенный мыльный пузырь… И никогда не закрывает рта.
  
  — Тем не менее Фэй неплохой парень, — тихо заметил Ральф.
  
  Макговерн, казалось, не услышал его.
  
  — И этот гнусный Дорранс Марстеллар тоже там был, — продолжал он. — Если мы — старики, то он — ископаемое. Он просто стоит там, возле забора, между площадкой для пикников и аэропортом, с дурацкой книжкой стихов в руках и смотрит, как взлетают и садятся самолеты. Как ты думаешь, он и вправду читает эти книжки, которые вечно таскает с собой, или они просто так, для виду?
  
  — Интересный вопрос, — сказал Ральф, но думал он о том слове, которое произнес Макговерн применительно к Доррансу, — гнусный. Сам бы он так не сказал, но, вне всяких сомнений, старина Дор был большим оригиналом. Он не был в маразме (по крайней мере Ральф так не думал); скорее некоторые вещи, которые говорил Дор, походили на продукты слегка перекошенного разума и слегка искривленного восприятия.
  
  Он вспомнил, что Дорранс был там в тот день, прошлым летом, когда «датсун» Эда врезался в пикап. В тот момент Ральфу показалось, что появление Дорранса добавило последний штрих безумия ко всему представлению. И Дорранс сказал тогда что-то забавное. Ральф попытался вспомнить, что именно, и не смог.
  
  Макговерн снова уставился на улицу, где молодой человек в сером халате только что вышел, посвистывая, из дома, перед которым бы припаркован микроавтобус. «Медицинского обслуживания». Молодой человек (на вид ему можно было дать от силы года двадцать четыре, и к нему явно ни разу в жизни еще не вызывали медицинскую службу) катил тележку с прикрепленным к ней длинным зеленым, баллоном.
  
  — Это пустой, — заметил Макговерн. — Ты не видел, как они завозили внутрь полный.
  
  Второй молодой человек, тоже в халате, вышел из двери маленького домика, неудачно выкрашенного желтой и темно-розовой краской. Он секунду постоял на крыльце, держась за дверную ручку и явно разговаривая с кем-то внутри. Потом он захлопнул дверь и изящно побежал по дорожке. Он успел вовремя, чтобы помочь своему напарнику загрузить тележку с баллоном в кузов микроавтобуса.
  
  — Кислород? — спросил Ральф.
  
  Макговерн кивнул.
  
  — Для миссис Лочер?
  
  Макговерн снова кивнул, глядя, как работники «Медобслуживания» захлопывают дверцы микроавтобуса, а потом стоят возле них, тихонько переговариваясь в сгущающихся сумерках.
  
  — Я учился вместе с Мэй Лочер в школе. Еще там, в Кардвиле, на родине храбрецов и коров. В последнем классе нас было всего пятеро. В те денечки ее называли «жаркой штучкой», а парней вроде меня — «лиловыми крошками». В ту восхитительную древнюю эпоху слово «голубой» употребляли применительно к рождественской елке — после того как наряжали ее.
  
  Ральф опустил взгляд на свои ладони, не зная, что сказать, и испытывая неловкость. Конечно, он знал, что Макговерн был гомосексуалистом, знал это уже много лет, но до сегодняшнего вечера Билл никогда не говорил об этом вслух. Ральф пожалел, что тот не приберег этот разговор на какой-нибудь другой денек… Желательно на такой, когда Ральф не чувствовал бы себя так, словно большую часть его мозга заменили гусиным пухом.
  
  — Это было тысячу лет назад, — сказал Макговерн. — Кто бы мог подумать тогда, что мы оба пристанем к берегам Харрис-авеню.
  
  — У нее эмфизема, верно? По-моему, я так слышал.
  
  — Ага. Одна из тех болячек, которые не остановишь. Все-таки старость девчонкам ни к чему, правда?
  
  — Да, правда, — сказал Ральф, а потом его разум осознал эту истину с неожиданной силой. Это о Кэролайн он думал и о том ужасе, который испытал, когда, задыхаясь, ворвался в квартиру в промокших кроссовках и увидел ее, лежащую на пороге кухни… Точно на том месте, где он стоял, разговаривая по телефону с Элен. Столкновение лицом к лицу с Эдом Дипно было просто ничто по сравнению с ужасом, который он ощутил в тот момент, когда был уверен, что Кэролайн мертва.
  
  — Я помню то время, когда Мэй привозили кислород раз в две недели, не чаще, — сказал Макговерн. — Теперь они приезжают каждый понедельник и четверг, по часам. Я хожу навещать ее, когда могу. Иногда читаю ей — самую скучную ерунду в дамских журналах, какую только можно отыскать, — а иногда мы просто сидим и болтаем. Она говорит, ее легкие словно наполняются водорослями. Теперь уже осталось недолго. Однажды они приедут и загрузят в кузов этого фургона не пустой кислородный баллон, а Мэй. Отвезут ее в Домашний центр Дерри, и это будет конец.
  
  — Это от курения? — спросил Ральф.
  
  Макговерн одарил его взглядом, столь несвойственным для его худого, мягкого лица, что у Ральфа ушло несколько секунд, на то, чтобы прочитать в нем презрение.
  
  — Мэй Перро в жизни не выкурила ни одной сигареты. Она расплачивается за двадцать лет, проведенных в красильне в Коринне, и еще двадцать — сортировщицей на фабрике в Ньюпорте. Ее легкие забиты хлопковым волокном и нейлоном, а не водорослями.
  
  Двое молодых людей из «Медицинского обслуживания» забрались в свой микроавтобус и уехали.
  
  — Мэн — северный отрог Аппалачей, Ральф. Многие этого не осознают, но это так. И Мэй подыхает от главной болезни Аппалачей. Врачи называют ее «легкими текстильщика».
  
  — Прошу прощения. Ты, наверное, очень привязан к ней.
  
  Макговерн уныло рассмеялся:
  
  — Не-а. Я навещаю ее, потому что она — последнее, что связывает меня с моей давно прошедшей молодостью. Иногда я читаю ей и всегда ухитряюсь проглотить одно или два ее старых, засохших овсяных печенья, но не более того. Уверяю тебя, мой интерес к ней надежно эгоистичен.
  
  Надежно эгоистичен, подумал Ральф. Вот уж истинно странная фраза. Истинно макговернская фраза.
  
  — Бог с ней, с Мэй, — сказал Макговерн. — У меня на языке вертится другой вопрос: что нам делать с тобой, Ральф? Виски не помогло, верно?
  
  — Да, — ответил Ральф. — Боюсь, что не помогло.
  
  — Кстати, прости за каламбур, а ты наливал как следует — по самые виски?
  
  Ральф кивнул.
  
  — Что ж, все равно ты должен что-то сделать со своими мешками под глазами, а иначе ты никогда не закадришь красавицу Лоис. — Макговерн глянул на ответную гримасу Ральфа и вздохнул. — Не смешно, м-м-м?…
  
  — Нет. Долгий выдался денек.
  
  — Извини.
  
  — Все нормально.
  
  Некоторое время они посидели в уютном молчании, наблюдая за прохожими в их части Харрис-авеню. Три маленькие девочки играли в прыгалки на противоположной стороне улицы, на автомобильной стоянке «Красного яблока». Рядом стояла миссис Перрайн, вытянувшись, как часовой, и смотрела на них. Мальчишка в кепке «Ред сокс» [69] с козырьком на затылке прошел мимо них, прихлопывая в такт музыке в наушниках. Двое ребятишек перебрасывались пластиковой тарелкой перед домом Лоис. Лаяла собака. Где-то женщина кричала какому-то Сэму, чтобы он забрал свою сестру и шел домой. Обычная вечерняя симфония, не более того, но Ральфу она казалась какой-то странно фальшивой. По-видимому, причина в том, что в последнее время он здорово привык видеть Харрис-авеню пустынной.
  
  Он повернулся к Макговерну и сказал:
  
  — Знаешь, о чем я подумал прежде всего, когда увидел тебя на парковке у «Красного яблока» сегодня днем? Несмотря на все, что там происходило?
  
  Макговерн отрицательно качнул головой.
  
  — Я подивился, где же твоя чертова шляпа. Панама. Ты показался мне очень странным без нее. Почти голым. Так что давай раскалывайся: куда ты девал свою любимую игрушку, сынок?
  
  Макговерн дотронулся до макушки, где остатки его тонких, как у младенца, белых волос были аккуратно зачесаны слева направо, прикрывая розовый череп.
  
  — Не знаю, — сказал он. — Не смог отыскать ее сегодня утром. Почти всегда, заходя в дом, я не забываю кинуть ее на столик у входной двери, но там ее нет. Наверное, на сей раз сунул ее куда-то еще, а куда — забыл. Подожди еще пару лет, и я буду бродить в нижнем белье, потому что не смогу вспомнить, куда подевал свои портки. Вот тебе обратная сторона прекрасного возрастного опыта, верно, Ральф?
  
  Ральф кивнул и улыбнулся, подумав про себя, что из всех пожилых людей, которых он знал — а он знал по меньшей мере дюжины три по случайным прогулкам по парку (привет-как-дела), — больше всех ныл о своих годах Билл Макговерн. Казалось, он испытывает такое же чувство к своей утраченной юности и недавно прошедшей зрелости, как генерал — к горстке солдат, дезертировавших накануне генерального сражения. Однако Ральф не собирался произносить это вслух. У каждого есть свои маленькие причуды; несколько театральные стенания насчет своего старения — одна из причуд Макговерна.
  
  — Я сказал что-нибудь смешное? — спросил Макговерн.
  
  — Прости?
  
  — Ты улыбался, вот я и подумал, что сказал что-то смешное. — Это прозвучало слегка обиженно, особенно для человека, так обожавшего подкалывать своего верхнего соседа насчет хорошенькой вдовушки с их улицы, но Ральф напомнил себе, что денек выдался трудным и для Макговерна тоже.
  
  — Я вовсе не думал о тебе, — сказал Ральф. — Я думал о том, что Кэролайн любила повторять практически то же самое: что состариться — это все равно как получить плохой десерт в конце прекрасного обеда.
  
  Это была ложь, по крайней мере наполовину. Кэролайн употребляла такую фразу, но пользовалась ей, говоря об убивавшей ее опухоли мозга, а не о старости. Да она и не была такой уж старой — умерла всего в шестьдесят четыре, — и до последних шести или восьми недель своей жизни клялась, что у нее редко выдаются деньки, когда она ощущает больше половины своих лет.
  
  Напротив них три девчушки, игравшие в прыгалки, приблизились к краю тротуара, глянули в обе стороны улицы, проверяя, нет ли машин, потом взялись за руки и, смеясь, перебежали на другую сторону. На одно краткое мгновение ему показалось, что их окружает серое мерцание — нимб, освещающий их щечки, брови и смеющиеся глазки, как какой-то странный очищающий огонек святого Эльма. Слегка напуганный, Ральф зажмурил глаза, а потом снова распахнул их. Серое облачко, которое померещилось ему вокруг трех девчонок, исчезло, и это принесло ему облегчение, но он должен был вскоре хоть немного поспать. Должен был.
  
  — Ральф! — Голос Макговерна раздался, казалось, с дальнего края крыльца, хотя он не двинулся с места. — С тобой все в порядке?
  
  — Конечно, — ответил Ральф. — Просто думал про Эда и Элен, вот и все. Ты догадывался, каким чокнутым он становится, а, Билл?
  
  Макговерн решительно помотал головой.
  
  — Ничуть, — сказал он. — И хотя время от времени я замечал ссадины у Элен, я всегда верил ее объяснениям. Я-то раньше не считал себя чересчур доверчивым человеком, но, быть может, мне придется пересмотреть свое мнение на этот счет.
  
  — Как ты думаешь, что с ними будет дальше? Есть какие-нибудь предсказания?
  
  Макговерн вздохнул и коснулся кончиками пальцев своей макушки, бессознательно ища утерянную панаму.
  
  — Ты ж меня знаешь, Ральф, я — один из длинной шеренги циников. И я полагаю, что обычные людские конфликты очень редко разрешаются так, как это показывают но телику. В реальности они продолжают повторяться, вертясь по убывающему кругу, пока не исчезают окончательно. Только на самом деле они не исчезают по-настоящему; они высыхают, как грязные лужи на солнце. — Макговерн помолчал, а потом добавил: — И в большинстве своем оставляют после себя такой же поганый осадок.
  
  — Господи, — пробормотал Ральф. — Это действительно цинизм.
  
  Макговерн пожал плечами:
  
  — Большинство учителей на пенсии — истинные циники, Ральф. Мы видим, как они приходят, такие молодые, сильные и уверенные в том, что все у них будет иначе. И мы видим, как они создают свои собственные лужи и бултыхаются в них точь-в-точь как бултыхались их родители и предки их родителей. Лично я думаю, что Элен вернется к нему и какое-то время он будет вести себя прилично, а потом он снова отлупит ее и она опять уйдет. Это похоже на одну из тех глупых нескончаемых песенок в стиле кантри, которые заводят в «Ленче у Ники», и некоторым людям приходится слушать такую песенку очень долго, пока они не решат, что с них уже хватит и больше они ее слышать не хотят. Правда, Элен — смышленая женщина. Думаю, ей понадобится всего лишь еще один куплет.
  
  — Еще один куплет может оказаться последним, который она услышит, — тихо сказал Ральф. — Мы ведь говорим не о каком-нибудь пьянице, который приходит домой в пятницу вечером и бьет свою жену, потому что проигрался в покер по маленькой, а она посмела устроить скандал по этому поводу.
  
  — Я знаю, — сказал Макговерн, — но ты спросил мое мнение, и я тебе его высказал. Я думаю, Элен понадобится еще один заезд перед тем, как она сумеет заставить себя прекратить ставки. И даже тогда они смогут продолжать натыкаться друг на друга. Мы живем все еще в довольно маленьком городишке. — Он помолчал, прищурившись, взглянул на улицу и сказал, приподняв левую бровь: — О-о, смотри. Наша Лоис. Выступает во всей красе, подобная ночи.
  
  Ральф кинул на него раздраженный взгляд, который Макговерн или не заметил, или притворился, что не заметил. Билл встал, снова коснулся кончиками пальцев того места, где теперь не было панамы, а потом спустился вниз по ступенькам, чтобы встретить ее на дорожке.
  
  — Лоис! — вскричал Макговерн, опускаясь перед ней на одно колено и театрально простирая руки. — Пускай наши жизни соединятся звездными оковами любви! Обвенчай свою судьбу с моей и позволь мне увезти тебя прочь, в чужие страны, на золотом экипаже моих страстей!
  
  — Эй, ты говоришь о медовом месяце или привале на одну ночку? — спросила Лоис, неуверенно улыбаясь.
  
  Ральф пихнул Макговерна в спину.
  
  — Вставай, дуралей, — сказал он и забрал у Лоис маленький пакет, который она держала в руках. Заглянув в него, он увидел, что там лежат три банки пива.
  
  Макговерн поднялся на ноги.
  
  — Прости, Лоис, — оказал он. — Всему виной сочетание летних сумерек и твоей красоты. Другими словами, я прошу прощения за временное помешательство.
  
  Лоис улыбнулась ему, а потом повернулась к Ральфу.
  
  — Я только сейчас узнала, что случилось, — сказала она, — и торопилась сюда изо всех сил. Весь день я провела в Ладлоу, играла в покер по маленькой с девчонками. — Ральфу не нужно было оглядываться на Макговерна, чтобы увидеть, как его левая бровь — та, что говорила: Покер с девчонками! Как чудесно, в этом вся наша Лоис! — поднимается на максимальную высоту. — Элен в порядке?
  
  — Да, — сказал Ральф. — Ну, может, и не совсем в порядке — ее оставили на ночь в больнице, — но никакой опасности нет.
  
  — А малышка?
  
  — Нормально. Она у подруги Элен.
  
  — Ладно, тогда давайте сядем на крыльце и вы мне все расскажете. — Одной рукой она ухватила под руку Макговерна, другой — Ральфа и повела их по дорожке к дому.
  
  Так они и уселись на ступеньках крыльца, как два пожилых мушкетера с дамой, расположения которой они добивались в честном соперничестве в дни своей молодости, и, когда Лоис устроилась в своем кресле-качалке, уличные фонари зажглись по всей Харрис-авеню, мерцая в сумерках как двойное жемчужное ожерелье.
  * * *
  
  Этой ночью Ральф заснул через несколько мгновений после того, как его голова коснулась подушки, и проснулся в 3.30 утра в пятницу. Он тут же понял, что ему никак не удастся снова заснуть; он мог отправляться прямиком к своему мягкому креслу в комнате.
  
  Он полежал еще секунду, уставясь в темноту и пытаясь поймать хвостик сна, который ему снился. Ничего не получалось. Он лишь помнил, что там был Эд… и Элен… и Розали — собака, которую он иногда видел ковыляющей вверх или вниз по Харрис-авеню еще до появления мальчишки Пита, разносившего газеты.
  
  Дорранс тоже там был. Его не забудь.
  
  Да, верно. И словно от поворота ключа в каком-то замке, Ральф вдруг вспомнил странную фразу, которую произнес Дорранс во время столкновения Эда с толстяком в прошлом году… Фразу, которую Ральф никак не мог вспомнить накануне вечером. Он, Ральф, тогда оттаскивал Эда, стараясь прижать его к покореженному кузову его машины, чтобы он пришел в себя, и Дорранс сказал тогда,
  
  (Я бы на твоем месте не…)
  
  что Ральф не должен больше дотрагиваться до Эда.
  
  — Он сказал, что не видит мои руки, — пробормотал Ральф, спуская ноги на пол. — Вот что это было.
  
  Он немного посидел так, с опущенной головой, дико взъерошенными волосами на затылке и крепко сцепленными пальцами рук, зажатых между ляжками. Потом наконец всунул ноги в шлепанцы и поплелся в комнату. Настало время уныло дожидаться, пока взойдет солнце.
  Глава 4
  
  Хотя циники всегда кажутся более разумными, чем все лупоглазые оптимисты на свете, опыт Ральфа подсказывал ему, что они ошибаются ничуть не реже, если не чаще последних, и он был рад обнаружить, что Макговерн оказался не прав насчет Элен Дипно, — в ее случае одного куплета «Блюза Разбитого Сердца и Избитого Тела», похоже, оказалось достаточно.
  
  В следующую среду, как раз когда Ральф подумывал о том, чтобы разыскать женщину, с которой Элен разговаривала в больнице (Тиллбери — ее звали Гретхен Тиллбери), и попытаться удостовериться, что с Элен все в порядке, он получил от нее письмо. Обратный адрес был простой — всего лишь: Элен и Нат, Хай-Ридж, — но этого было достаточно, чтобы заметно успокоить Ральфа. Он уселся в свое кресло на крыльце, надорвал конверт и вытряхнул два листка, исписанных почерком Элен с обратным наклоном.
  
   Дорогой Ральф (так начиналось письмо), наверное, к этому времени вы уже должны думать, что я все-таки решила злиться на вас, но на самом деле это не так. Просто мы обязаны воздерживаться от любых контактов — и от телефонных разговоров, и от переписки с кем бы то ни было в первые несколько дней. Таковы правила этого дома. Мне очень нравится это место, Нат — тоже. Еще бы ей не нравилось: здесь по меньшей мере шесть детишек ее возраста, с которыми она может повсюду играть и ползать. Что касается меня, то я нашла здесь больше женщин, знающих, через что я прошла, чем когда-нибудь могла бы поверить. Я хочу сказать, что одно дело, когда ты смотришь передачи по телевизору — «Опра-беседует-с-женщинами-которые-обожают-мужчин-пользующихся-ими-как-боксерскими-грушами», — но, когда это случается с тобой, тебе всегда кажется, что так не бывало ни с кем и что это на самом деле своего рода открытие для всего человечества. Облегчение от понимания того, что моя жизнь идет не так, — лучшее, что я испытывала за долгое-долгое время…
  
  Она писала о занятиях, которые ей поручали. О том, что приходится работать в саду, помогать перекрашивать склад для оборудования, мыть жалюзи водой с уксусом, и о том, как Нат учится ходить. Остальная часть письма касалась того, что произошло и что она собирается делать в этой связи, и вот тут Ральф впервые по-настоящему осознал силу эмоционального стресса, который пережила Элен: ее тревогу о будущем и, как противовес этому, трудное решение поступить так, как будет лучше для Нат… И для нее самой тоже. Казалось, Элен только начала открывать для себя, что у нее тоже есть право на правильные поступки. Ральф был рад, что она пришла к этому, но грустил, когда думал обо всех потемках, через которые она должна была пройти, чтобы добраться до этого простого озарения.
  
   …Я собираюсь развестись с ним. Часть моего рассудка (когда эта часть начинает говорить, она напоминает мне мою мать) чуть не воет, когда я высказываю это так прямо, но я устала водить себя за нос. Тут полным-полно сеансов терапии — такого рода штучек, когда люди садятся в кружок и изводят около четырех коробок салфеток в час, но, похоже, это помогает взглянуть правде в глаза. В моем случае простая истина состоит в том, что человек, за которого я вышла замуж, превратился в опасного параноика. Да, иногда он мог быть любящим и нежным, но это не суть, а лишь отвлекающее обстоятельство. Мне необходимо помнить, что мужчина, который когда-то рвал для меня цветы, теперь порой сидит на крыльце и разговаривает с кем-то, кого там нет, — с человеком, которого он называет «маленьким лысым врачом». Забавно, правда?
  
   Думаю, я знаю, как все это началось, Ральф, и, когда мы увидимся с вами, я расскажу вам все, если вы действительно захотите меня выслушать.
  
   Я должна вернуться в дом на Харрис-авеню (по крайней мере на некоторое время) к середине сентября хотя бы для того, чтобы поискать работу… Но сейчас об этом больше ни слова — одна мысль об этом пугает меня до смерти! Я получила записку от Эда — всего несколько строк, — где говорилось, что он живет в одном из коттеджей, принадлежащих Лабораториям Хокингс, во Фреш-Харборе и что он будет соблюдать пункт об отсутствии контактов в соглашении об освобождении под залог. Он написал, что сожалеет обо всем, но даже если и так, я этого не почувствовала. Не то чтобы я ожидала пятен от высохших слез на письме или пакета с его отрезанным ухом, но… Я не знаю. Он словно извиняется не по-настоящему, а просто так, для протокола. Я понятно объясняю?… Еще он вложил туда чек на 750 долларов, который, похоже, означает, что он сознает свою ответственность. Это хорошо, но, думаю, я бы больше обрадовалась, услышав, что он обратился за медицинской помощью по поводу… проблем психики. Знаете, какой его ждет приговор? Восемнадцать месяцев интенсивной терапии. Я сказала об этом в нашей группе, и несколько человек рассмеялись, словно подумали, что я шучу. Я не шутила.
  
   Иногда у меня в голове возникают жуткие картины, когда я пытаюсь представить себе будущее. Я вижу, как мы стоим в очереди за бесплатной едой, или как я вхожу в приют для бездомных на Третьей улице с Нат на руках, завернутой в одеяльце. Когда я думаю об этом, то вся дрожу, а иногда и плачу. Я знаю, это глупо; Господи, у меня же есть диплом библиотекаря, но я ничего не могу с собой поделать. И знаете, за что я цепляюсь, когда меня мучают эти поганые картинки? За то, что вы сказали, когда завели меня за прилавок в «Красном яблоке» и усадили в кресло. Вы сказали мне, что у меня здесь по соседству есть друзья и что я справлюсь с этим. Я знаю, что по крайней мере один друг у меня есть. Один НАСТОЯЩИЙ друг.
  
   Письмо было подписано: С любовью, Элен.
  
  Ральф вытер слезы в уголках глаз — в последнее время он начинал плакать по любому малейшему поводу; похоже, причиной тому была его адская усталость — и прочитал постскриптум, который она нацарапала в конце листка и вверху, на правом поле:
  
   Я бы очень хотела, чтобы вы приехали навестить нас, но мужчины сюда «не допускаются» по причинам, которые, я уверена, вы поймете. Они даже требуют, чтобы мы не сообщали точного адреса!
  
   Э.
  
  Ральф посидел минуту или две с письмом Элен на коленях, глядя на Харрис-авеню. Стоял уже конец августа; по календарю — еще лето, но листья тополей начали отливать серебром, когда их шевелил ветер, и в воздухе появились первые дуновения прохлады. Объявление в витрине «Красного яблока» гласило: ШКОЛЬНЫЕ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ НА ЛЮБОЙ ВКУС! ЗАГЛЯНИТЕ СНАЧАЛА К НАМ! А где-то возле городской черты Нью-порта, в каком-то просторном старом фермерском доме, куда отправлялись обиженные женщины, чтобы попытаться снова наладить свою жизнь, Элен Дипно мыла жалюзи, готовя их к долгой зиме.
  
  Он аккуратно засунул письмо обратно в конверт и попытался вспомнить, сколько времени женаты Эд и Элен. Шесть или семь лет, подумал он. Кэролайн сказала бы точно. Сколько мужества требуется для того, чтобы спалить свой трактор и плюнуть на урожай, который ты выращивал шесть или семь лет? — спросил он себя. Сколько мужества нужно, чтобы сделать такое после того, как ты провел все это время, выясняя, как подготовить почву, когда сажать, как часто поливать и когда убирать урожай? Сколько — чтобы просто сказать: «Мне надо плюнуть на этот горох, горох здесь не годится, лучше я по пробую кукурузу или бобы».
  
  — Много, — сказал он, снова вытирая слезы с уголков глаз. — Чертовски много, вот что я думаю.
  
  Вдруг ему жутко захотелось увидеть Элен. Повторить то, что она так хорошо запомнила и что он почти забыл, — как сам говорил ей: «Ты нормально справишься. У тебя здесь полно друзей»
  
  — Впиши эту фразу себе в актив, — буркнул Ральф.
  
  Вести от Элен, казалось, скинули огромную тяжесть с его плеч. Он встал, сунул ее письмо в задний карман брюк и двинулся вверх по Харрис-авеню, к площадке для отдыха возле развилки. Если ему повезет, он отыщет там Фэя Чапина или Дона Визи и немножко поиграет в шахматы.
  * * *
  
  Облегчение после весточки от Элен никоим образом не повлияло на бессонницу Ральфа; ранние просыпания продолжались, и к Дню труда[70] он продирал глаза около 2.45 утра. К десятому сентября — дню, когда Эд Дипно был снова арестован, на этот раз с пятнадцатью соратниками — средняя продолжительность сна Ральфа сократилась примерно до трех часов за ночь, и он начал ощущать себя слегка похожим на какую-то штуковину на стеклышке под микроскопом. Просто одинокая клеточка протоплазмы, вот кто я, думал он, сидя в мягком кресле, глядя на Харрис-авеню и жалея, что не может смеяться.
  
  Его список убойных и надежнейших народных средств продолжал расти, и не один раз ему приходило в голову, что он может написать чудненькую маленькую книжечку по этому вопросу… Если, конечно, он когда-нибудь достаточно выспится и снова обретет способность связно и последовательно мыслить. В конце этого лета он еще неплохо справлялся каждый день с подбиранием одинаковых носков и все время мысленно возвращался к своим мучительным попыткам отыскать пакетик растворимого супа в кухонном шкафчике в тот день, когда Элен избил ее муж. С тех пор такого больше не случалось, поскольку каждую ночь он ухитрялся хоть немного поспать, но он жутко боялся, что снова окажется на этой стадии — а может, и еще дальше, — если положение не улучшится. Бывали времена, когда он (обычно сидя в своем кресле с откидной спинкой в четыре тридцать утра) готов был поклясться, что физически ощущает, как у него плавятся и вытекают мозги.
  
  Диапазон средств простирался от глубоко научных до поистине причудливых. Лучшим примером первых явилась цветная брошюра, рекламирующая чудеса Миннесотского института по изучению сна в Сент-Поле. Характерным примером последних стал «магический глаз», амулет на все случаи жизни, рекламируемый в распространяемых в супермаркетах журнальчиках типа «Нэшнл инкуайрер» и «Инсайд вью». Сью, продавщица из «Красного яблока», купила один амулетик и подарила ему. Ральф взглянул на плохо нарисованный голубой глаз, уставившийся на него с медальона (который, по его мнению, начинал свою жизнь в качестве жетона для покерного автомата), и почувствовал, как внутри у него закипает смех. Каким-то образом он умудрялся сдерживать его, пока не добрался до безопасного убежища в своей квартире на втором этаже, и был очень рад, что ему это удалось. Серьезность, с которой Сью вручила ему подарок — и дорогая на вид золотая цепочка, которую она просунула в ушко амулета, — свидетельствовала о том, что он обошелся ей в приличную сумму. С того дня, как они вдвоем спасли Элен, она относилась к Ральфу как бы с благоговением. У Ральфа это вызывало неловкость, но он понятия не имел, как этого избежать. Ну а пока что, полагал он, ему не повредит, если он поносит медальон так, чтобы она могла видеть его очертания у него под рубашкой. Правда, медальон нисколько не помогал ему спать.
  
  Записав показания Ральфа относительно его участия в проблемах семьи Дипно, детектив Джон Лейдекер откатился в кресле от письменного стола, сцепил пальцы на своем массивном затылке и сообщил, что Макговерн говорил ему про бессонницу Ральфа. Ральф подтвердил, что действительно страдает от нарушений сна. Лейдекер кивнул, снова придвинул кресло к столу, положил сцепленные ладони на ворох бумаг, почти полностью скрывавших поверхность его стола, и серьезно взглянул на Ральфа.
  
  — Медовые соты, — сказал он.
  
  Тон, которым он произнес это, напомнил Ральфу тон Макговерна, когда тот утверждал, что виски решит проблему, и отреагировал он точно так же, как в тот раз.
  
  — Прошу прощения?
  
  — Мой дед на них просто-таки молился, — сказал Лейдекер. — Маленький кусочек медовых сотов непосредственно перед сном. Высосите мед из сотов, немного пожуйте воск — как кусочек жевательной резинки, — а потом выплюньте. Когда пчелы делают мед, они вырабатывают что-то вроде естественного успокоительного. Оно отлично усыпляет.
  
  — Кроме шуток? — спросил Ральф, одновременно и веря каждому слову, и не сомневаясь, что все это полная чушь. — А где, по-вашему, можно достать медовые соты?
  
  — «Нутра» — магазин здоровой пищи. Попробуйте. Через неделю всем вашим мучениям настанет конец.
  
  Ральфу пришелся по вкусу этот эксперимент — мед из сотов обладал такой сладкой силой, что, казалось, окутал все его существо, — но все равно он проснулся в 3.10 после первой дозы, в 3.08 — после второй и в 3.07 — после третьей. На этом маленький кусочек медовых сотов, который он купил, закончился, и он сразу отправился в «Нутру» за новым. В качестве успокоительного медовые соты, может, и оказались пустышкой, но они были удивительно вкусными; Ральф лишь жалел, что не пробовал их раньше.
  
  Он попытался ставить ноги в теплую воду. Лоис выписала из каталога и купила ему какую-то штуку под названием «многофункциональная гелиевая повязка» — обматываешь ее вокруг шеи, и она должна облегчать артрит, равно как и способствовать сну (Ральфу она не принесла ни того, ни другого, но, впрочем, артрит его почти и не беспокоил). После случайной встречи с Триггером Вэчоном за стойкой в «Ленче у Ники» он попробовал чай с ромашкой.
  
  — Эта ромашка — просто чудо, — сказал ему Триг. — Будете отлично спать, Ральфи.
  
  И Ральф отлично спал… ровно до 2.58, и ни секундой дольше.
  
  Вот такими были народные и гомеопатические средства, которые он испробовал. Те, к которым он не прибегал, включали в себя капсулы мега-витаминов, которые стоили намного дороже, чем Ральф мог истратить из своего небольшого дохода, позицию йога под названием «спящий» (судя по описаниям почтальона, «спящий» показался Ральфу отличным способом взглянуть на свой собственный геморрой) и марихуану. Последний вариант Ральф взвесил очень тщательно, прежде чем решить, что скорее всего это окажется незаконной версией рецептов с виски, медовыми сотами и настоянным на ромашке чаем. Кроме того, если Макговерн узнает, что Ральф курит «травку», он проест ему всю плешь.
  
  И в течение всех этих экспериментов голос в его мозгу продолжал спрашивать его, действительно ли ему нужно докатиться до глаза дохлого тритона и сушеного жабьего языка, прежде чем он сдастся и пойдет к врачу. Голос этот был не столько критическим, сколько искренне любопытным. Ральфу и самому становилось интересно.
  
  Десятого сентября, в день первой демонстрации «Друзей жизни» у «Женского попечения», Ральф решил, что попробует купить что-нибудь в аптеке, но… не в «Рексалле» — центральной городской аптеке, где он заказывал лекарства для Кэролайн. Там его знали, причем знали хорошо, и ему не хотелось, чтобы Поль Даргин, аптекарь из «Рексалла», видел, как он покупает снотворное. Может, это и глупость — все равно что переться на другой конец города, чтобы купить презервативы, — но это сознание не меняло его ощущения. Он никогда ничего не покупал в «Райт эйд» напротив Страуфорд-парка, и туда-то и собирался сходить. А если аптечная версия глаза тритона и жабьего языка не поможет, он действительно пойдет к врачу.
  
  Это правда, Ральф? Ты на самом деле так думаешь?
  
  — Да, — сказал он вслух, медленно спускаясь по Харрис-авеню под ярким сентябрьским солнцем. — Будь я проклят, если стану откладывать.
  
  Сильно сказано, Ральф, скептически отозвался внутренний голосок.
  
  У входа в парк стояли Билл Макговерн и Лоис Чэсс и, похоже, оживленно обсуждали что-то. Билл поднял взгляд, увидел его и помахал рукой, приглашая присоединиться. Ральф пошел; ему не понравилось сочетание выражений на их лицах; оживленный интерес у Макговерна, печаль и тревога у Лоис.
  
  — Ты слышал об этом сборище перед больницей? — спросила она, когда Ральф подошел к ним.
  
  — Не перед больницей и не «сборище», — раздраженно произнес Макговерн. — Это была демонстрация — по крайней мере так они ее называли, — и она происходила у «Женского попечения», то есть на самом деле за больницей. Горстку людей бросили за решетку — где-то от шести до двадцати пяти человек, никто еще, кажется, точно не знает.
  
  — Одним из них был Эд Дипно, — еле слышно произнесла Лоис, и Макговерн кинул на нее сердитый взгляд. Он явно полагал, что передача этого кусочка новостей — его личная привилегия.
  
  — Эд! — пораженно воскликнул Ральф. — Но ведь Эд во Фреш-Харборе!
  
  — Ошибаешься, — сказал Макговерн. Широкополая коричневая шляпа, которую он сегодня надел, придавала ему слегка распутный вид почтальона из криминальной драмы сороковых годов. Ральф прикинул, была ли панама окончательно утеряна или просто отложена до конца осени. — Сегодня он снова прохлаждает пятки в нашей живописной городской тюрьме.
  
  — Что же там все-таки произошло?
  
  Но никто из них точно не знал. На данный момент вся история казалась чем-то слегка напоминавшим сплетню, которая распространялась по парку как зараза; слух, представлявший особый интерес в этой части города, поскольку с ним было связано имя Эда Дипно. Мэри Каллан сказала Лоис, что кто-то начал швырять камни и поэтому демонстранты были арестованы. Судя по словам Стэна Эберли, который рассказал об этом Макговерну незадолго до встречи Макговерна с Лоис, некто — может быть, Эд Дипно, но вполне возможно, что и не он, — отдубасил нескольких врачей, когда они шли по дорожке от «Женского попечения» к служебному входу в больницу. Эта дорожка формально являлась общественной собственностью и за те семь лет, что «Женское попечение» практиковало аборты по личному желанию, стала излюбленным пристанищем противников абортов.
  
  Две версии этой истории были настолько смутными и противоречивыми, что Ральф почувствовал небезосновательную надежду на то, что ни одна из них не подтвердится, что, вполне вероятно, это всего лишь эпизод с разгоряченной компанией, которую задержали за нарушение границ частного владения или что-то в этом роде. В местах, подобных Дерри, такое иногда случалось; истории имели обыкновение раздуваться, как воздушные шары, переходя из уст в уста.
  
  И все-таки он не мог стряхнуть с себя ощущение, что на этот раз все обернется чем-то более серьезным, в основном потому, что в обеих версиях — и Билла, и Лоис — присутствовал Эд Дипно, а Эд не просто заурядный активный противник абортов. В конце концов, этот парень выдрал клок волос из головы своей жены, подправил работу ее дантиста и раздробил ей скулу только лишь потому, что увидел ее имя на петиции с упоминанием «Женского попечения». Этот парень, похоже, искренне полагает, что некто, именуемый Малиновым королем, — это имечко прекрасно бы подошло какому-нибудь профессиональному борцу, подумал Ральф, — носится вокруг Дерри, а его вассалы вывозят невинных жертв — неродившихся младенцев — из города на грузовиках (плюс нескольких пикапах с зародышами, засунутыми в бочки с этикетками ДОЛОЙ СОРНЯКИ).
  
  Нет, он полагал, что если там побывал Эд, то скорее всего дело не ограничилось тем, что кого-то случайно шлепнули по башке плакатом с протестом.
  
  — Давайте зайдем ко мне, — неожиданно предложила Лоис. — Я позвоню Симоне Кастонгуэй. Ее племянница работает дневной регистраторшей в «Женском попечении». Если кто-то и знает точно, что там случилось сегодня утром, то это Симона; она наверняка уже звонила Барбаре.
  
  — Я как раз шел в супермаркет, — сказал Ральф. Это, разумеется, была ложь, но, конечно, небольшая: супермаркет находился сразу же за «Райт эйд», в полуквартале от парка. — Может, я загляну к тебе на обратном пути?
  
  — Ладно, — сказала Лоис, улыбнувшись ему. — Мы ждем тебя через несколько минут. Я права, Билл?
  
  — Да, — сказал Макговерн и неожиданно заключил ее в объятия. Он стоял чуть поодаль, поэтому сделать это было не очень просто, но он справился. — А до тех пор ты будешь в моей власти. О, Лоис, как быстро пролетят эти сладкие мгновения!
  
  Прямо в парке, неподалеку, несколько молодых женщин с малышами в постромках (мамаши-сплетницы, подумал Ральф) наблюдали за ними, вероятно, привлеченные жестами Лоис, которая начинала сильно жестикулировать, приходя в возбуждение. Теперь, когда Макговерн запрокинул Лоис назад, глядя на нее с притворной страстью плохого актера в конце танго на сцене, одна из мам что-то сказала другой, и обе засмеялись. Это был резкий, недобрый звук, который заставил Ральфа представить себе мел, царапающий классную доску, и вилки, скребущие по фаянсовым раковинам. Взгляните на этих забавных старичков, говорил этот смех. Взгляните на забавных старичков, притворяющихся, что они снова молоды.
  
  — Прекрати, Билл! — сказала Лоис. Она вспыхнула, и, быть может, не только потому, что Билл принялся за свои обычные штучки. Она тоже услыхала смех в парке. И Макговерн наверняка слышал его, но Макговерн решил бы, что они смеются вместе с ним, а не над ним. Порой слегка раздутое самомнение может служить неплохой броней, утомленно подумал Ральф.
  
  Макговерн отпустил Лоис и снял шляпу, отвешивая эффектный поклон. Лоис была слишком занята, проверяя, как следует ли заправлена ее блузка в юбку, чтобы обращать на него внимание. Краска с ее лица уже схлынула, и она показалась Ральфу бледной и нездоровой. Он понадеялся, что с ней все в порядке.
  
  — Заходи, если сможешь, — тихо сказала она Ральфу.
  
  — Зайду, Лоис.
  
  Макговерн обнял ее за талию, на этот раз искренним и дружеским жестом, и они вместе двинулись вверх по улице. Пока Ральф наблюдал за ними, его вдруг охватило мощное чувство deja vu, словно он уже видел их раньше в такой позе где-то еще. В каком-то другом месте. Или в какой-то другой жизни. Потом, стоило Макговерну опустить руку, разрушая иллюзию, до него дошло: Фред Астор, ведущий темноволосую и довольно пухленькую Джинджер Роджерс[71] в кинозал маленького городка, где они будут танцевать вдвоем под какую-нибудь мелодию Джерома Керна или, может быть, Ирвинга Берлина.
  
  Это странно, подумал он, поворачиваясь обратно к маленькой аллейке, расположенной на середине спуска с холма Ап-Майл. Это очень странно, Ральф. Билл Макговерн и Лоис Чэсс так же далеки от Фреда Астора и Джинджер Роджерс, как…
  
  — Ральф? — окликнула его Лоис, и он обернулся. Теперь их разделяло довольно значительное расстояние. Машины сновали туда-сюда по Элизабет-стрит, то и дело заслоняя от него Билла и Лоис.
  
  — Что? — откликнулся он.
  
  — Ты стал лучше выглядеть! Более отдохнувшим! Тебе наконец удается немного поспать?
  
  — Да! — крикнул он в ответ, думая: Вот и еще одна маленькая ложь ради еще одного успокоения.
  
  — Я же говорила, что к осени ты почувствуешь себя лучше… Скоро увидимся.
  
  Лоис помахала ему ладошкой, растопырив пальцы, и Ральф поразился, увидев ярко-голубые косые полоски, струящиеся с коротких, но аккуратно подстриженных ногтей. Они были похожи на струйки выхлопного газа.
  
  Какого чер…
  
  Он крепко зажмурил глаза, а потом снова раскрыл их. Ничего. Только Билл и Лоис, идущие вверх по улице к дому Лоис, спиной к нему. Никаких ярко-голубых полосок в воздухе, ничего похожего…
  
  Взгляд Ральфа упал на тротуар, и он увидел, что Лоис и Билл оставляют за собой следы на асфальте — следы, выглядевшие точь-в-точь как отпечатки ног в старых самоучителях танцев Артура Меррея, которые рассылаются по почте. Следы Лоис были серые. Следы Макговерна — большего размера, но до странности аккуратные — темно-зеленого, даже скорее оливкового, цвета. Они мерцали на тротуаре, и Ральф, стоявший на другом конце Элизабет-стрит раскрыв рот, неожиданно сообразил, что видит маленькие струйки цветного дыма, поднимающиеся от следов. Или, может быть, струйки пара.
  
  Городской автобус, направлявшийся к Олд-Кейп, прокатил мимо, на мгновение закрыв ему обзор, а когда он проехал, следы исчезли. На тротуаре не было ничего, кроме надписи, нацарапанной мелом внутри бледно-розового сердечка: СЭМ + ДИНИ = НАВСЕГДА.
  
  Эти следы не исчезли, Ральф, потому что их никогда там не было. Ты ведь знаешь это, не так ли?
  
  Да, он знал. В голове у него забрезжила мысль о том, что Билл и Лоис похожи на Фреда Астора и Джинджер Роджерс; между этой мыслью и фантомными отпечатками ног, похожими на следы в танцевальных самоучителях, была некая причудливая логическая связь. И все-таки это было страшно. Сердце его билось слишком быстро, и когда он на мгновение прикрыл глаза, чтобы успокоиться, то увидел те полоски, струящиеся вверх от пальцев Лоис, как ярко-голубые реактивные выхлопы.
  
  Мне надо больше спать, подумал Ральф. Мне надо. Если я не сумею, то начну видеть все, что угодно.
  
  — Это точно, — тихо пробормотал он, поворачиваясь лицом к аптеке. — Все, что угодно.
  * * *
  
  Десять минут спустя Ральф стоял перед фармацевтическим магазином «Райт эйд» и смотрел на вывеску, свисавшую с потолка на цепях. ПОЧУВСТВУЙТЕ СЕБЯ ЛУЧШЕ В «РАЙТ ЭЙД»! — гласила она, казалось, убеждая, что любому разумному и трудолюбивому покупателю почувствовать себя лучше вполне реально. У Ральфа на этот счет имелись некоторые сомнения.
  
  Этот магазин, решил Ральф, являлся лекарственным салоном-распродажей высшего разряда — «Рексалл», куда он обычно ходил, по сравнению с этим выглядел малогабаритной квартиркой. Освещенные флуоресцентными лампами проходы казались бесконечными, как дорожки для игры в шары, и в них было выставлено все, от тостеров-духовок до детских головоломок. Немного осмотревшись, Ральф решил, что коридор № 3, где разместилась большая часть патентованных лекарственных препаратов, был, пожалуй, его главной надеждой. Он медленно двинулся вдоль ряда с табличкой ЖЕЛУДОЧНЫЕ СРЕДСТВА, ненадолго задержавшись в царстве АНАЛЬГЕТИКОВ и быстро минуя остров СЛАБИТЕЛЬНЫХ. И там, между СЛАБИТЕЛЬНЫМИ и СРЕДСТВАМИ ДЛЯ ПИЩЕВАРЕНИЯ, он остановился.
  
  Вот он, ребята, мой последний выстрел. После него останется только доктор Литчфилд, и если он предложит мне пожевать медовые соты или попить чай с ромашкой, я скорее всего вцеплюсь зубами ему в глотку, и понадобится помощь обеих сестер и регистраторши, чтобы оттащить меня от него.
  
  СНОТВОРНЫЕ — гласила табличка над этой секцией коридора № 3.
  
  Ральф, никогда не бывший большим приверженцем патентованных лекарственных препаратов (иначе он, вне всякого сомнения, пришел бы сюда намного раньше), точно не знал, чего он ожидал, но наверняка не такого дикого, почти ошеломляющего изобилия средств. Он скользил взглядом по коробкам (в основном мягко-голубого цвета), читая названия. Большинство из них казались странными и слегка зловещими: композ, нитол, слипинал, зет-мощность, соминекс, слипинекс, драу-зи. У них у всех было какое-то общее родовое клеймо.
  
  Ты, должно быть, издеваешься, подумал он. Ни одна из этих штуковин не поможет тебе. Разве ты не понимаешь, что настало время перестать выеживаться? Когда начинаешь видеть цветные отпечатки ног на тротуаре, пора прекратить валять дурака и сходить к врачу.
  
  Но вслед за этими мыслями зазвучал голос доктора Литчфилда, зазвучал так явственно, словно в голове у Ральфа включился магнитофон: «Ваша жена страдает сильными головными болями, Ральф; это неприятно и болезненно, но не смертельно. Думаю, мы сумеем справиться с этой проблемой».
  
  Неприятно и болезненно, но не смертельно — да, верно, именно так он и сказал. А потом достал свой рецептурный блокнот и выписал рецепт на первую горстку бесполезных таблеток, пока крошечная кучка чужеродных клеток в голове Кэролайн продолжала посылать свои взрывные микроволны ко всем участкам мозга, и, может быть, доктор Джемал был прав, может, даже тогда было уже слишком поздно, но, возможно, Джемал нес чушь. Возможно, Джемал был просто чужаком в этом городе и пытался ужиться здесь — старался ни с кем не ссориться и не гнать волну. Может, так, а может, иначе; Ральф не знал наверняка и никогда уже не узнает. В сущности, он знал лишь то, что Литчфилда не было рядом, когда у них остались две последние заботы в их браке: ее забота — умереть; его забота — наблюдать за этим.
  
  Так что же я собираюсь сделать? Пойти к Литчфилду и посмотреть, как он снова полезет за своим рецептурным блокнотом?
  
  Может, на этот раз получится, возразил он самому себе. В то же мгновение его рука вытянулась — как будто сама собой — и взяла с полки коробочку слипинекса. Он повернул ее, отвел подальше от глаз, чтобы прочесть надпись маленькими буквами на боку, и стал медленно читать перечень активных ингредиентов. Он понятия не имел, как правильно произнести большинство этих слов, от которых сводило челюсти, и еще меньше знал, чем и как они могут помочь спать.
  
  Да, ответил он голосу, может, на этот раз и сработает. Но может, истинный ответ заключается в том, чтобы найти другого вра…
  
  — Вам помочь? — спросил чей-то голос прямо за спиной Ральфа.
  
  Он как раз клал коробочку слипинекса на место, желая взять что-нибудь, по названию меньше похожее на зловещий наркотик из современного триллера, когда раздался этот голос. Ральф вздрогнул и смахнул несколько разрозненных коробочек искусственного сна на пол.
  
  — Ох, простите… Так глупо… — воскликнул Ральф и оглянулся через плечо.
  
  — Ничуть. Целиком моя вина. — И прежде чем Ральф успел поднять пару коробочек слипинекса и одну упаковку капсул драу-зи, заговоривший с ним высокий мужчина средних лет, с гладкой кожей и редеющими коричневыми волосами, в белом халате подобрал с пола остальные и расставил их по местам с быстротой шулера с речного пароходика, сдающего карты в покере. Судя по золоченой табличке, приколотой к его груди, это был ДЖО УАЙЗЕР, ФАРМАЦЕВТ «РАЙТ ЭЙД».
  
  — Итак, — произнес Уайзер, отряхивая ладони и поворачиваясь к Ральфу с дружеской улыбкой, — давайте начнем сначала. Могу я вам помочь? Вы выглядите немного растерянным.
  
  Первоначальная реакция Ральфа — раздражение от того, что его потревожили во время серьезного и важного разговора с самим собой, — сменилась осторожным интересом.
  
  — Ну, я не знаю, — протянул он и указал на полку со снотворным: — Что-нибудь из этого действует?
  
  Улыбка Уайзера стала шире. Он протянул руку, и Ральфу стоило лишь шевельнуть своей в ответ, как его рука попала в крепкие тиски.
  
  — Меня зовут Джо Уайзер, — сказал фармацевт и свободной рукой похлопал по золоченой табличке на груди. — Когда-то я был Джо Уайз, но теперь я старше и потому — Уайзер[72].
  
  Эта почти наверняка старая шутка явно не утратила своей прелести для громко расхохотавшегося Джо Уайзера. Ральф улыбнулся слабой вежливой улыбкой, слегка тронутой тенью тревоги. Рука, захватившая его руку, была очень сильной, и он боялся, что, если фармацевт сожмет ее покрепче, он может закончить этот день в гипсе. Он поймал себя на том, что пожалел — по крайней мере на одно мгновение, — что все-таки не отправился со своей проблемой к Полю Даргину, в центральную аптеку. Потом Уайзер два раза энергично тряхнул его руку и отпустил ее с миром.
  
  — Меня зовут Ральф Робертс. Рад познакомиться с вами, мистер Уайзер.
  
  — Взаимно. Теперь относительно эффективности этих замечательных товаров. Позвольте мне ради красного словца ответить на ваш вопрос своим: медведь гадит в телефонной будке?
  
  Ральф расхохотался.
  
  — Думаю, редко, — сказал он, когда снова обрел способность что-то сказать.
  
  — Правильно. Вот я и облегчил себе задачу. — Уайзер глянул на пачки снотворного — целую стену голубых теней. — Слава Богу, я фармацевт, а не продавец, мистер Робертс; если бы мне пришлось предлагать товар, стучась в двери, я бы умер с голоду. Вы страдаете бессонницей? Я спрашиваю отчасти потому, что вы рассматриваете снотворное, но в основная причина — ваш вид: вы сильно осунулись, и глаза у вас опухли.
  
  — Мистер Уайзер, — сказал Ральф, — я был бы счастливейшим человеком на земле, если бы мне удалось проспать ночью пять часов, и вполне удовлетворился бы четырьмя.
  
  — Сколько времени это продолжается, мистер Робертс? Или вы предпочитаете — Ральф?
  
  — Ральф — сойдет.
  
  — Отлично. Значит, я — Джо.
  
  — Думаю, это началось в апреле. Примерно через месяц-полтора после смерти жены.
  
  — О-о, мне очень жаль, что вы потеряли супругу. Мои соболезнования.
  
  — Спасибо, — сказал Ральф, а потом повторил старую формулу: — Мне очень не хватает ее, но я был рад, когда ее страдания закончились.
  
  — Только теперь страдаете вы. Уже… давайте подсчитаем. — Уайзер стал быстро загибать свои крупные пальцы. — Уже полгода.
  
  Ральф неожиданно с изумлением уставился на эти пальцы. На сей раз он не видел никаких реактивных, струек, но кончик каждого, казалось, был обернут в яркую серебряную дымку вроде фольги, через которую каким-то образом удавалось видеть кожу. Вдруг он снова поймал себя на мыслях о Кэролайн и на воспоминаниях о фантомных запахах, на которые она порой жаловалась прошлой осенью, — чеснок, тухлая вода, подгоревшая ветчина. Может быть, теперь он обнаружил у себя те же симптомы и опухоль в его мозгу подает сигналы, выражающиеся не в головных болях, а в бессоннице.
  
  Самодиагностика — дурацкое занятие, Ральф, не стоит им увлекаться.
  
  Он решительно перевел взгляд на большое, приятное лицо Уайзера. Никакой серебряной дымки; ни намека на пелену. Он почти не сомневался в этом.
  
  — Правильно, — сказал он. — Продолжается уже полгода. А кажется, что дольше. Намного дольше, если честно.
  
  — Какие-нибудь явные показатели? Обычно бывают. Я имею в виду, вы вертитесь с боку на бок, перед тем как заснуть, или…
  
  — Я страдаю преждевременными пробуждениями.
  
  Брови Уайзера поползли вверх.
  
  — И вы, как я понимаю, прочли две-три книги на эту тему. — Если бы Литчфилд отпустил подобное замечание, Ральф бы услышал в нем снисходительность. В реплике Джо Уайзера он почувствовал не снисходительность, а искреннее восхищение.
  
  — Я прочел то, что нашел в библиотеке, но там было не много, и это не очень помогло. — Ральф помолчал и добавил: — По правде сказать, это ни капельки не помогло.
  
  — Что ж, давайте я расскажу вам, что известно мне об этом явлении, а вы лишь махните мне рукой, когда я начну вторгаться в территорию, которую вы уже исследовали. Кстати, кто ваш врач?
  
  — Литчфилд.
  
  — Угу. И обычно вы покупаете лекарства в… «Пиплс драг» в конце аллеи? «Рексалл» — в центре?
  
  — «Рексалл».
  
  — Как я понимаю, сегодня вы здесь инкогнито.
  
  Ральф вспыхнул и… улыбнулся:
  
  — Да, что-то вроде того.
  
  — Угу. И нет нужды спрашивать вас, ходили ли вы к Литчфилду с вашей проблемой, верно? Если бы ходили, то не исследовали бы сейчас этот дивный мир патентованных средств.
  
  — Значит, вот что это такое? Патентованные средства?
  
  — Скажем так: я бы чувствовал себя намного лучше, продавая большую часть этой фигни из кузова какого-нибудь большого красного фургона с декоративными желтыми колесами.
  
  Ральф засмеялся, и яркое серебряное облачко, начавшее собираться перед халатом Джо Уайзера, улетучилось.
  
  — В такого рода торговле я мог бы преуспеть, — заявил Уайзер с неопределенной ухмылкой. — Я бы раздобыл маленькую сладенькую шлюшку, чтобы она плясала в открытом лифчике и гаремных шароварах… Назвал бы ее Маленькой Египтянкой, как в старой матросской песне… Она подогревала бы публику. Плюс к этому я завел бы парня с банджо. По опыту знаю, ничто так не улучшает покупательного настроения у людей, как хорошая доза игры на банджо.
  
  Уайзер уставился куда-то поверх слабительных и анальгетиков, наслаждаясь этой несуразной мечтой. Потом он снова взглянул на Ральфа:
  
  — При преждевременных пробуждениях вроде ваших, Ральф, все эти вещички совершенно бесполезны. Скорее вам поможет хорошая выпивка или одна из тех убаюкивающих машинок, которую можно выписать по каталогу, но, глядя на вас, я могу догадаться, что вы, наверное, уже пробовали и то, и другое.
  
  — Да.
  
  — А заодно еще дюжины две стариковских домашних средств.
  
  Ральф снова засмеялся. Ему в самом деле начинал нравиться этот парень.
  
  — Скажи вы четыре дюжины, попали бы в точку.
  
  — Что ж, надо отдать вам должное, вы терпеливый человек, — сказал Уайзер и махнул рукой в сторону голубых коробочек. — Все эти вещички не что иное, как антигистамины. В основном они действуют за счет побочного эффекта — антигистамины вызывают у людей сонливость. Посмотрите на коробочку комтрекса или бенадрила в отделе противозапорных средств — там сказано, что их не стоит принимать, если вы собираетесь потом сесть за руль или работать со сложной техникой. Людям, страдающим случайным расстройством сна, соминекс порой может помочь. Он дает им толчок. Но в любом случае вам он не поможет, поскольку ваша проблема не в том, чтобы погрузиться в сон, а в том, чтобы остаться в нем… Правильно?
  
  — Правильно.
  
  — Могу я задать вам один деликатный вопрос?
  
  — Конечно. Задавайте.
  
  — У вас какая-то проблема в этом плане с доктором Литчфилдом? Может быть, какие-то сомнения насчет его способности понять, как вам действительно погано от вашей бессонницы?
  
  — Да, — с благодарностью сказал Ральф. — Вы считаете, я должен пойти к нему? Попытаться объяснить ему так, чтобы он понял? — Сейчас, разумеется, Уайзер ответит на этот вопрос положительно, и тогда Ральф наконец отправится к врачу. И этим врачом будет, должен быть Литчфилд — теперь он ясно понимал это. Было бы просто безумием заводить в его возрасте другого врача.
  
  Ты можешь рассказать доктору Литчфилду, что у тебя видения? Можешь рассказать ему про голубые отметины, которые ты видел на кончиках пальцев у Лоис Чэсс? О следах на тротуаре, похожих на отпечатки ног в танцевальных диаграммах Артура Меррея? О серебряной штуковине вокруг кончиков пальцев Уайзера? Ты действительно собираешься рассказывать об этом Литчфилду? А если нет, если ты не сможешь, то, скажи на милость, на кой черт тебе вообще идти к нему, что бы там ни посоветовал тебе этот малый?
  
  Однако, к его удивлению, Уайзер пошел в совершенно ином направлении:
  
  — Вам все еще снятся сны?
  
  — Да. И довольно много, учитывая тот факт, что я теперь сплю не больше трех часов за ночь.
  
  — Это последовательные сны — то есть сны, состоящие из осмысленных событий, проходящих в определенном повествовательном ряду, какими бы безумными они ни были, — или это просто беспорядочные образы?
  
  Ральф вспомнил сон, который видел прошлой ночью. Он, Элен Дипно и Билл Макговерн втроем играли в летающую тарелку посредине Харрис-авеню. На Элен была пара огромных неуклюжих сандалий; на Макговерне — майка с нарисованной на ней бутылкой водки. АБСОЛЮТно превосходная — гласила надпись на майке. Тарелка была ярко-красная, со светящимися зелеными полосками. Потом появилась собака — Розали. Вылинявший голубой поводок, который кто-то нацепил ей на шею, волочился за ней, когда она, хромая, ковыляла к ним. Вдруг она подпрыгнула, вцепилась в тарелку и ринулась прочь, зажав ее в зубах. Ральф хотел броситься за ней, но Макговерн сказал: «Расслабься, Ральф, мы получим целый ящик тарелок к Рождеству». Ральф повернулся к нему, собираясь заметить, что до Рождества еще три месяца, и желая спросить, куда им деваться, если они захотят сыграть в тарелку раньше, но, прежде чем он сумел заговорить, сон или кончился, или перешел в какой-то другой, менее яркий мысленный фильм.
  
  — Если я правильно вас понимаю, — ответил Ральф, — то мои сны последовательные.
  
  — Хорошо. Еще я хочу знать, прозрачные ли они. Прозрачные сны должны удовлетворять двум требованиям. Первое: вы знаете, что вам снится сон. Второе: вы часто можете влиять на курс, который берет ваш сон, то есть вы не просто пассивный наблюдатель.
  
  Ральф кивнул:
  
  — Конечно, такие у меня тоже бывают. Вообще-то в последнее время бывают довольно часто. Сейчас я как раз вспоминал о том, который снился мне прошлой ночью. В нем бродячая собака, которую я иногда вижу на нашей улице, убежала с летающей тарелкой, которой мы играли с друзьями. Я разозлился на нее за то, что она нарушила нашу игру, и попытался заставить ее бросить тарелку, послав ей такую мысль. Знаете, что-то вроде телепатической команды… — Он издал легкий смущенный смешок, но Уайзер лишь кивнул, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся.
  
  — Это сработало?
  
  — В этот раз нет, — сказал Ральф, — но, по-моему, в других снах мне такое удавалось. Только я не могу сказать наверняка, потому что большая часть снов, которые мне снятся, вроде как бесследно улетучивается, как только я просыпаюсь.
  
  — Так бывает у всех, — сказал Уайзер. — Мозг рассматривает большинство снов как бесполезную информацию и помещает их в самую краткосрочную память.
  
  — Вы много знаете об этом, да?
  
  — Меня очень интересует бессонница. Когда я учился в колледже, то написал два курсовых исследования о связи сновидений с нарушениями сна. — Уайзер глянул на свои часы. — Сейчас у меня перерыв. Не хотите выпить со мной чашку кофе и съесть кусочек яблочного пирога? Тут рядом есть местечко, где пирог просто потрясающий.
  
  — Звучит неплохо, но, быть может, я остановлюсь на апельсиновой содовой. Я пытаюсь урезать свои кофейные дозы.
  
  — Вполне понятно, но совершенно бесполезно, — радостно произнес Уайзер. — Ваша проблема не в кофеине, Ральф.
  
  — Да, наверное… Но в чем? — До этого момента Ральфу вполне удавалось избегать горечи в голосе, но сейчас она прозвучала очень явственно.
  
  Уайзер похлопал его по плечу и ласково посмотрел на него.
  
  — А вот об этом, — сказал он, — мы и поговорим. Пошли.
  Глава 5
  
  Подумайте об этом таким образом, — посоветовал Уайзер пять минут спустя. Они сидели в ставшем популярным в последнее время кафе под названием «От обеда до заката». Заведение показалось Ральфу не особенно уютным, он предпочитал более старомодные закусочные, с сверкающие хромом и пахнущие жиром, но пирог был хорош, и хотя кофе и не соответствовал стандартам Лоис Чэсс — Лоис варила лучший кофе, какой он только пробовал в жизни, — он был горячим и крепким.
  
  — Каким же? — спросил Ральф.
  
  — Есть на свете несколько вещей, за которые человечество — в том числе и женская его половина — боролось всегда и продолжает бороться до сих пор. Не та ерунда, которая описана в исторических и прочих книгах, — по крайней мере в большинстве из них. Я говорю сейчас о самых основных вещах. Крыша над головой, чтобы укрыться от дождя. Печка и постель. Упорядоченная сексуальная жизнь. Здоровый кишечник. Но, быть может, самое основное вы, дружище, как раз утратили. Потому что на самом деле ничто на свете не может сравниться с хорошим сном по ночам, не так ли?
  
  — Да, это вы верно подметили, — согласился Ральф.
  
  Уайзер кивнул:
  
  — Сон — это незримый помощник и целитель всех бедняков. Шекспир говорил, что это нить, связующая оборванный рукав забот, Наполеон называл его благословенным венцом ночи, а Уинстон Черчилль — один из величайших бессонных страдальцев в двадцатом столетии — говорил, что это единственное, что облегчало его глубокие депрессии. Все эти изречения я цитировал в своих курсовых работах, но и эти цитаты сводятся к тому, что я сейчас сказал: ничто на всем белом свете не может сравниться с хорошим сном по ночам.
  
  — Вы сами сталкивались с этой проблемой, верно? — неожиданно спросил Ральф. — И поэтому вы… ну… поэтому берете меня под свое крыло, да?
  
  Джо Уайзер ухмыльнулся:
  
  — Значит, вот что я делаю?
  
  — Думаю, да.
  
  — Что ж, я это переживу. Ответ положительный. Я страдал бессонницей — мучился от медленного засыпания с тех пор, как мне минуло тринадцать. Вот почему я в конце концов написал даже не одну исследовательскую работу на эту тему, а целых две.
  
  — А как у вас обстоит с этим сейчас?
  
  Уайзер пожал плечами:
  
  — Пока, по-моему, годик неплохой. Правда, и не лучший, но я справляюсь. В течение нескольких лет, когда мне было немногим больше двадцати, вопрос стоял куда серьезнее — я ложился в постель в десять, засыпал около четырех, вставал в семь и слонялся весь день, чувствуя себя персонажем из чужого ночного кошмара.
  
  Ральфу это было так знакомо, что по его спине и предплечьям тут же побежали мурашки.
  
  — А теперь настал черед для самой важной вещи, которую я могу вам поведать, Ральф, так что слушайте внимательно.
  
  — Слушаю.
  
  — Главное, за что вы должны ухватиться, состоит в том, что в основном с вами по-прежнему все в порядке, пускай даже большую часть времени вы и чувствуете себя дерьмом в проруби. Понимаете, сон сну рознь — есть плохой сон, и есть хороший сон. Если вам все еще снятся последовательные сновидения и, что, быть может, еще важнее, прозрачные сновидения, у вас по-прежнему хороший сон. И по этой причине рецепт на снотворное может оказаться для вас в настоящий момент самой поганой штукой на свете. Я знаю Литчфилда. Он неплохой малый, но уж очень любит свой рецептурный блокнот.
  
  — Дважды согласен, — сказал Ральф, думая о Кэролайн.
  
  — Если вы расскажете Литчфилду то, что рассказали мне, пока мы шли сюда, он выпишет вам диазепам, возможно, реланиум или ресторил, а может быть, даже валиум. Вы будете спать, но за это придется платить. Такие лекарства вызывают привыкание, они относятся к респираторным депрессантам и, что хуже всего, у ребят вроде нас с вами заметно сокращают БДГ-сон. Иначе говоря, сон со сновидениями… Как вам пирог? Я потому спрашиваю, что вы почти не прикоснулись к нему.
  
  Ральф откусил большой кусок и проглотил его, не разобрав вкуса.
  
  — Отличный, — сказал он. — А теперь объясните мне, почему нужно видеть сны, чтобы сон считался хорошим?
  
  — Если бы я мог ответить на этот вопрос, я бросил бы продавать таблетки и стал бы сонных дел гуру. — Уайзер покончил со своим пирогом и теперь кончиком указательного пальца собирал большие крошки, оставшиеся в его тарелке. — БДГ означает быстрое движение глаз, и термины «БДГ-сон» и «сон со сновидениями» стали синонимами в восприятии широкой публики, но на самом деле никто не знает, как именно движение глаз спящего связано с его сновидениями. Вряд ли движения глаз отмечают «наблюдение» или «слежение», поскольку исследователи сна часто наблюдают их даже в тех случаях, когда испытуемые позже описывают свои сновидения как совершенно статичные — например, состоящие из одних разговоров вроде нашего. Точно так же никто по-настоящему не знает, откуда берется явная связь между прозрачными и последовательными сновидениями и общим душевным здоровьем: чем больше снов такого рода видит человек, тем лучше обстоят у него дела с психикой, и чем меньше — тем хуже. Тут существует настоящая шкала.
  
  — Душевное здоровье — довольно общая фраза, — скептически произнес Ральф.
  
  — Точно, — ухмыльнулся Уайзер. — Заставляет меня вспоминать наклейку на бампере, которую я видел пару лет назад: ДУШЕВНОБОЛЬНЫХ — УБИВАЮ. Как бы там ни было, мы сейчас говорим о некоторых основных, поддающихся измерению компонентах: способность познавания, способность разрешения проблем как индуктивным, так и дедуктивным методом, способность улавливать взаимосвязь. Память…
  
  — Память у меня сдает в последнее время, — заметил Ральф. Он подумал о том, как не мог вспомнить номер телефона кинотеатра, и о долгих поисках последнего пакетика растворимого супа в кухонном шкафчике.
  
  — Ага, вероятно, у вас есть кое-какие пробелы в краткосрочной памяти, но ширинка у вас застегнута, рубашка не вывернута наизнанку, и, ручаюсь, если я попрошу вас назвать ваше второе имя, вы легко сможете его вспомнить. Я не преуменьшаю вашей проблемы — мне меньше всего этого хочется, — но я просто прошу вас изменить вашу точку зрения на одну или две минуты. Прошу подумать обо всех сферах вашей жизни, где вы по-прежнему нормально функционируете.
  
  — Хорошо. А эти прозрачные и последовательные сновидения — они только показывают, насколько мы хорошо функционируем, вроде стрелки измерителя топлива в машине, или они на самом деле помогают нам функционировать?
  
  — Никто точно не знает, но скорее всего и то, и другое — понемножку. В конце пятидесятых, примерно в то время, когда врачи очищали свои арсеналы от барбитуратов — последний из них, здорово популярный, был забавным наркотиком под названием талидомид, — несколько ученых даже выдвигали предположение, будто хороший сон, за который мы готовы грызться до упора, и сновидения не имеют никакого отношения друг к другу.
  
  — Ну и?…
  
  — Эксперименты не подтвердили их гипотез. Люди, не видящие снов или страдающие постоянными перерывами в этом плане, сталкиваются со всевозможными проблемами, включая потерю способности познания и эмоциональной стабильности. Они также начинают испытывать проблемы с восприятием вроде гиперреальности.
  
  Позади Уайзера у дальнего конца стойки сидел парень, читавший «Дерри ньюс». Видны были лишь его руки и макушка. На мизинце левой руки он носил довольно претенциозный перстень. Заголовок на первой странице гласил: ЗАЩИТНИЦА ПРАВА НА АБОРТ СОГЛАСНА ВЫСТУПИТЬ В ДЕРРИ В СЛЕДУЮЩЕМ МЕСЯЦЕ. Под ним чуть меньшими буквами было написано: Группы защиты жизни угрожают организованными протестами. В центре разворота красовалась цветная фотография Сюзан Дэй, изображавшая ее более справедливо, чем блеклые фотоснимки на плакатах, которые Ральф видел в витрине «Кому цветок, кому пальто». Там она выглядела простоватой и, быть может, даже слегка зловещей; на этой фотографии она вся сияла. Длинные медово-светлые волосы были убраны с лица. Глаза — темные, умные, чарующие. Кажется, пессимизм Гамильтона Дэвенпорта не оправдался. Сюзан Дэй все-таки приедет.
  
  Потом Ральф увидел нечто такое, что заставило его забыть про все связанное с Гамом Дэвенпортом и Сюзан Дэй.
  
  Серо-голубая аура начала собираться вокруг рук человека, читавшего газету, и вокруг высовывавшейся из-за нее макушки. Аура казалась особенно яркой вокруг перстня с ониксом на мизинце. Она не скрывала кольцо, а словно очищала его, превращая камень в нечто похожее на астероид в реалистично снятом научно-фантастическом фильме…
  
  — Что вы сказали, Ральф?
  
  — М-м-м?… — Ральф с трудом оторвал взгляд от кольца мужчины, читавшего газету. — Не знаю… А я что-то говорил? Наверное, я спросил, что такое гиперреальность.
  
  — Усиленное чувственное восприятие, — объяснил Уайзер. — Это как путешествие в страну ЛСД без помощи какой бы то ни было химии.
  
  — О-о, — произнес Ральф, наблюдая за тем, как яркая серо-голубая аура начинает образовывать сложные рунические узоры на ногте того пальца, которым Уайзер подбирал крошки. Сначала они походили на буквы, выведенные на замерзшем стекле… потом на фразы, написанные туманом… потом на странные, задыхающиеся лица.
  
  Он моргнул, и они исчезли.
  
  — Ральф? Вы еще здесь?
  
  — Конечно, еще бы. Но послушайте, Джо… Если народные средства не годятся, равно как и все препараты из вашей аптеки, а лекарства по рецепту могут на самом деле не улучшить, а ухудшить положение, что же у нас остается? Ничего, так ведь?
  
  — Вы будете доедать? — спросил Уайзер, указывая на тарелку Ральфа. Холодное серо-голубое мерцание струилось с кончика его пальца, как арабская вязь, возникшая на испарениях от сухого льда.
  
  — Нет. Я сыт. Хотите?
  
  Уайзер пододвинул к себе тарелку Ральфа.
  
  — Не надо так быстро сдаваться, — сказал он. — Я бы хотел, чтобы вы вернулись со мной в аптеку, и я дам вам несколько визитных карточек. Дружеский совет местного знахаря: попробуйте этих ребят.
  
  — Каких ребят? — Ральф пораженно смотрел, как Уайзер открывал рот, чтобы съесть последний кусочек пирога. Каждый его зуб светился яростным серым мерцанием. Пломбы в его коренных зубах сияли, как крошечные солнца. Частички крошек и яблочного желе были наполнены
  
  (прозрачным, Ральф, прозрачным)
  
  свечением. Потом Уайзер закрыл рот, чтобы прожевать пирог, и свечение исчезло.
  
  — Джеймс Рой Хонг и Энтони Форбс. Хонг практикует иглоукалывание, он ведет прием на Канзас-стрит. Форбс лечит гипнозом, принимает на западной стороне… По-моему, на Хессер-стрит. И прежде чем вы завопите про шарлатанов…
  
  — Я не буду вопить про шарлатанов, — тихо сказал Ральф, и его рука потянулась к «магическому глазу», который он все еще носил под рубашкой. — Поверьте, не буду.
  
  — Ну вот и отлично. Мой вам совет: попробуйте сначала Хонга. Иголки страшны на вид, но иглоукалывание — это почти не больно, и что-то он там достает ими. Не знаю, черт возьми, что это такое или как оно действует, но одно могу сказать точно: когда пару лет назад у меня выдался паршивый период, Хонг здорово мне помог. Форбс тоже неплох — я так слышал, — но я бы поставил на Хонга.
  
  Он занят как черт, но тут, возможно, я сумею помочь. Ну, что скажете?
  
  Ральф увидел яркое серое мерцание, не толще нити, выскользнувшее из уголка глаза Уайзера и скользнувшее вниз по щеке, как сверхъестественная слеза. Это подтолкнуло его к решению.
  
  — Скажу — пошли.
  
  Уайзер хлопнул его по плечу:
  
  — Молодчина! Давайте расплатимся и уберемся отсюда. — Он вытащил четвертак. — Избавить вас от возни с чеком?
  * * *
  
  На полпути к аптеке Уайзер задержался, чтобы взглянуть на плакатик в витрине пустого помещения между «Райт эйд» и закусочной. Ральф кинул лишь беглый взгляд на него. Он уже видел его раньше, в витрине «Кому цветок, кому пальто».
  
  — Разыскивается за убийство, — восхитился Уайзер. — Люди утратили малейшее чувство будущего, вы согласны?
  
  — Да, — сказал Ральф. — Если бы у нас были хвосты, я думаю, большинство из нас гонялись бы за ними целыми днями, пытаясь откусить.
  
  — Плакат сам по себе достаточно противен, — с негодованием произнес Уайзер, — но взгляните на это!
  
  Он указал куда-то рядом с плакатом, на что-то написанное на грязи, покрывавшей внешнюю сторону стекла пустой витрины. Ральф наклонился поближе, чтобы прочитать короткую надпись. УБИТЬ ЭТУ СУКУ — гласила она, а под ней была нарисована стрелка, указывающая влево, на фотографию Сюзан Дэй.
  
  — Господи, — тихо произнес Ральф.
  
  — Да, — согласно кивнул Уайзер. Он вытащил из заднего кармана носовой платок и стер надпись, оставив на месте слов яркий серебряный веер, который мог увидеть только Ральф.
  * * *
  
  Ральф последовал за Уайзером в служебную часть аптеки и встал в дверях офиса, не намного большего, чем кабинка в общественном туалете, пока Уайзер уселся на единственный предмет мебели — высокий стул — и набрал номер офиса Джеймса Роя Хонга, специалиста по иглоукалыванию. Уайзер нажал на кнопку переговорного устройства телефона, чтобы Ральф мог слышать разговор.
  
  Регистраторша Хонга (дама по имени (Одра, с которой у Уайзера, кажется, были не только чисто профессиональные, но и гораздо более теплые отношения) поначалу сказала, что доктор Хонг вряд ли сумеет принять нового пациента до Дня благодарения[73]. Плечи Ральфа сгорбились. Джо поднял раскрытую ладонь — подождите минутку, Ральф, — и стал уговаривать Одру отыскать (или, быть может, создать) окно для Ральфа в начале октября. До этого времени оставался еще почти месяц, но все-таки это намного раньше Дня благодарения.
  
  — Спасибо, Одра, — сказал Уайзер. — Договоренность насчет ужина остается в силе?
  
  — Да, — сказала она. — А теперь выключи этот чертов переговорник, Джо, у меня есть кое-что только для твоих ушей.
  
  Уайзер нажал на кнопку, послушал и стал хохотать, пока слезы — для Ральфа они выглядели яркими жидкими жемчужинами — не выступили у него на глазах. Потом он дважды чмокнул трубку и повесил ее.
  
  — Все устроено, — сказал он, вручая Ральфу маленькую белую карточку с написанными на обратной стороне временем и датой приема. — Четвертое октября, не ахти, но это лучшее, что она могла сделать. Одра — добрая душа.
  
  — Отлично.
  
  — Вот визитка Энтони Форбса — на случай, если захотите навестить его до визита к Хонгу.
  
  — Спасибо, — сказал Ральф, беря вторую визитку. — Я ваш должник.
  
  — Единственное, что вы мне должны, — это повторный визит, чтобы я знал, как все прошло. Я беспокоюсь. Видите ли, есть врачи, которые не станут выписывать ничего от бессонницы. Они любят повторять, что от недостатка сна еще никто не умирал, но я могу вас заверить в том, что это чушь.
  
  Ральф ожидал, что эти слова испугают его, но тем не менее он чувствовал себя довольно спокойно, во всяком случае, пока. Ауры исчезли — последними были ярко-серые блестки в глазах Уайзера, когда он смеялся над тем, что говорила ему регистраторша Хонга. Ральф начинал приходить к мысли, что это была просто игра воображения, вызванная сочетанием жуткой усталости и упоминанием Уайзера о гиперреальности. Была и еще одна причина для хорошего настроения — теперь ему назначили встречу с человеком, который помог этому парню в не менее поганое время. Ральф подумал, что позволит Хонгу втыкать в себя иголки до тех пор, пока он не станет похожим на дикобраза, если только эта процедура поможет ему спать до восхода солнца.
  
  И наконец, третье: серые ауры на самом деле не были пугающими. Они были вроде как… интересны.
  
  — Во все времена люди умирали от недостатка сна, — тем временем говорил Уайзер, — хотя медицинские эксперты обычно писали в графе причины смерти «самоубийство», а не «бессонница». У бессонницы есть много общего с алкоголизмом, но главное состоит в следующем: и то, и другое — болезни ума и сердца, и, когда им предоставлена возможность развиваться своим чередом, они обычно разрушают душу задолго до того, как разрушится тело. Поэтому — да, люди умирают, и именно от недостатка сна. Сейчас для вас настало опасное время, и вы должны позаботиться о себе. Если начнете чувствовать себя по-настоящему паршиво, позвоните Литчфилду. Вы слышите меня? И плюньте на церемонии.
  
  Ральф скорчил гримасу:
  
  — Думаю, я скорее позвоню вам.
  
  Уайзер кивнул так, словно этого и ожидал.
  
  — Номер под телефоном Хонга — мой, — сказал он.
  
  Ральф с удивлением снова взглянул на визитку. Там был второй номер, помеченный инициалами Д.У.
  
  — В любое время дня и ночи, — сказал Уайзер. — Именно так. Мою жену вы не потревожите, поскольку мы в разводе с 1983-го.
  
  Ральф попытался что-то сказать и обнаружил, что не может. У него вырвался лишь сдавленный бессмысленный звук. Он с трудом глотнул, пытаясь избавиться от комка в горле.
  
  Уайзер увидел, как он старается, и хлопнул его по спине:
  
  — Никаких воплей в магазине, Ральф, — это распугает богатых клиентов. Хотите салфетку?
  
  — Нет. Я в порядке. — Голос его слегка дрожал, но был внятным и почти повиновался ему.
  
  Уайзер окинул его критическим взглядом:
  
  — Пока еще нет, но будете. — Большая ладонь Уайзера снова обхватила руку Ральфа, и на этот раз Ральф не стал тревожиться за целость своих суставов. — А пока что попытайтесь расслабиться. И не забывайте говорить спасибо за тот сон, который у вас есть.
  
  — Ладно. Еще раз спасибо.
  
  Уайзер кивнул и вернулся к своему прилавку.
  * * *
  
  Ральф пошел обратно по коридору № 3, свернул налево за стендом с презервативами и вышел через дверь с надписью над ручкой: БЛАГОДАРИМ ЗА ПОКУПКУ В «РАЙТ ЭЙД». Сначала ему показалось, что нет ничего необычного в жуткой яркости, заставившей его почти совсем зажмурить глаза, — в конце концов день был в самом разгаре и, быть может, в аптеке было чуть темнее, чем ему казалось. Потом он снова раскрыл глаза, и у него перехватило дыхание.
  
  На его лице проступило выражение крайнего изумления. Такое выражение могло возникнуть у исследователя после того, как он долго продирался сквозь заросли и вдруг перед его взором открылся сказочный город или фантастическое геологическое образование — бриллиантовый утес или спиралевидный водопад.
  
  По-прежнему не дыша, Ральф отшатнулся назад, прислонясь спиной к голубому почтовому ящику, стоявшему сбоку от входа в аптеку; его взгляд рывками двигался слева направо, пока мозг пытался переварить чудесные и страшные вести, которые доходили до него.
  
  Ауры вернулись, но сказать так — все равно что сказать, будто Гавайи — это такое место, где не нужно носить пальто. На этот раз свет шел отовсюду — струящийся и яростный, странный и прекрасный.
  
  Лишь один раз за всю свою жизнь Ральф переживал нечто отдаленно похожее на это. Летом 1941 года, когда ему исполнилось восемнадцать, он добирался на попутках к своему дяде, жившему в Поукипси, штат Нью-Йорк, примерно в четырехстах милях от Дерри. На исходе второго дня сильная гроза заставила его спрятаться в ближайшем укрытии — ветхом, покосившемся сарае, стоявшем на краю широкого луга. Большую часть этого дня он не ехал, а шел пешком, и потому громко захрапел в одном из давно пустующих лошадиных стойл сарая еще до того, как гром перестал разрывать небо над головой.
  
  Он проснулся на следующее утро после четырнадцати часов крепкого сна и с удивлением огляделся вокруг, в первые несколько мгновений даже не понимая, где находится. Он знал лишь, что это какое-то темное, сладко пахнущее место и что мир сверху и со всех сторон вокруг него весь расколот ярчайшими лучами света. Потом он вспомнил, что нашел убежище в сарае, и до него дошло, что это странное видение вызвано ярким летним солнцем, проникающим сквозь щели в крыше и стенах… Да, только этим, и больше ничем. Однако он, подросток, все равно сидел в немом удивлении по меньшей мере минут пять; глаза его были широко раскрыты, в волосы набилось сено, к рукам пристала солома. Он сидел там, глядя на струящееся золото пылинок, лениво кружащихся в косых, перекрещивающихся лучах солнца. Он помнил, как подумал тогда, что как будто внезапно очутился в церкви.
  
  Сейчас все было похоже на то давнее ощущение, только в десять раз сильнее. И главная чертовщина вот в чем: он не мог точно описать, что происходит и каким именно волшебным образом изменился мир, почему все открывшееся его взору стало таким прекрасным. У предметов и у людей — главным образом у людей — были ауры, да, но с этого потрясающий феномен лишь начинался. Никогда еще предметы не были такими яркими, такими целиком и полностью присутствующими. Машины, телеграфные столбы, продуктовые тележки перед супермаркетом, жилой многоквартирный дом на противоположной стороне улицы — все эти предметы, казалось, обрушились на него как мелькание буйных цветных узоров в старом фильме. В одно мгновение грязноватая аллейка на Уитчэм-стрит превратилась в страну чудес, и, хотя Ральф смотрел прямо на нее, он уже не был точно уверен, на что смотрит, и знал лишь, что это потрясающе, великолепно, сказочно и необычно.
  
  Из всех аур он мог выделить только те, что окружали людей, входящих и выходящих из магазинов, засовывающих пакеты и свертки в багажники или садящихся в машины и отъезжающих прочь. Некоторые ауры были ярче других, но даже самые тусклые светились в сто раз ярче, чем в нескольких недавних случаях, когда он видел этот феномен в течение нескольких секунд.
  
  Но ведь именно об этом говорил Уайзер, нет никаких сомнений. Это гиперреальность, и то, на что ты смотришь, ничем не отличается от галлюцинаций людей, находящихся под действием ЛСД. То, что ты видишь, просто еще один симптом твоей бессонницы — не больше и не меньше. Смотри на это, Ральф, дивись сколько хочешь — это и впрямь удивительно, — но только не верь в это.
  
  Впрочем, ему не стоило уговаривать себя дивиться — диво было повсюду. Хлебный фургон выезжал со стоянки перед кафе «От обеда до заката», и яркая темно-красная субстанция — почти что цвета засохшей крови — вылетала из его выхлопной трубы. Это был не дым и не пар, но субстанция обладала некоторыми чертами и того, и другого. Яркость поднималась постепенно расходящимися клиньями вроде линий электроэнцефалограммы. Ральф глянул вниз, на мостовую, и увидел отпечатки шин фургона такого же темно-красного цвета на асфальте. По мере того, как фургон набирал скорость, выезжая со стоянки, призрачный графический след, вырывающийся из его выхлопной трубы, приобретал ярко-красный оттенок артериальной крови.
  
  Такие же странности творились повсюду — феномен пересекающихся друг с дружкой струящихся дорожек, заставивший Ральфа снова вспомнить о том, как свет струился сквозь щели в стенах и в крыше того старого сарая из его давнего прошлого. Но настоящим чудом были люди, и именно их ауры казались ясно очерченными и реальными.
  
  Мальчишка-рассыльный вышел из супермаркета, толкая тележку с продуктами, и зашагал по тротуару в нимбе такого ярко-белого цвета, что стал похож на движущийся луч фонаря. По сравнению с его аурой аура женщины, идущей рядом с ним, выглядела грязноватой, как серо-зеленый, уже начавший плесневеть сыр.
  
  Молодая девушка окликнула рассыльного из открытого окошка автомашины и помахала рукой; ее левая рука оставляла в воздухе яркие следы — розовые, как елочный леденец. Рассыльный ухмыльнулся и помахал в ответ; его левая рука оставляла за собой желто-белый веерообразный след. Ральфу он показался похожим на плавник какой-то тропической рыбы. След тоже начал растворяться в воздухе, но медленнее, чем другие.
  
  Страх Ральфа от этого сумбурного сияющего зрелища был бы вполне оправданным, но страх отодвинулся — по крайней мере пока — на задний план, уступив место интересу, благоговению и обыкновенному изумлению. Никогда в жизни он не видел ничего красивее. Но это нереально, предупредил он себя. Не забывай об этом, Ральф.
  
  Он обещал себе постараться не забывать, но предостерегающий голос по-прежнему был слышен, казалось, откуда-то издалека.
  
  Он заметил еще кое-что: от головы каждого человека, которого он мог видеть, поднималась яркая прозрачная полоска. Расширяясь, устремлялась вверх, как лента флажка или яркая цветная креповая бумажка, пока не расплывалась там и не исчезала. У некоторых людей точка исчезновения находилась в пяти футах над головой; у других — в десяти или в пятнадцати. В большинстве случаев цвет яркой поднимающейся полоски соответствовал цвету остальной части ауры: например, ярко-белая — у мальчишки-рассыльного, серо-зеленая — у женщины-покупательницы, идущей рядом с ним, но были и некоторые поразительные исключения. Ральф увидел ржаво-красную полоску, поднимавшуюся от мужчины средних лет, который шел, окруженный темно-синей аурой, и женщину со светло-серой аурой, чья вздымавшаяся вверх полоска была изумительного (и слегка пугающего) фуксинового оттенка. В некоторых случаях — двух или трех, не больше — полоски были почти черные. Они не понравились Ральфу, и он заметил, что люди, которым принадлежали эти «воздушные шарики» (так просто и быстро он мысленно назвал их), выглядели нездоровыми.
  
  Конечно, они больны. «Воздушные шарики» — индикаторы здоровья… а в некоторых случаях — болезни. Как Кирлианские ауры, которыми все так увлекались в конце шестидесятых и в начале семидесятых.
  
  Ральф, предостерегающе заметил другой голос, ты ведь на самом деле не видишь всего этого, тебе ясно? Я, конечно, ни в коем случае не хочу показаться занудой, но…
  
  Но действительно ли было так уж невозможно, что этот феномен реален? Что изнуряющая бессонница в сочетании со стабилизирующим влиянием прозрачных, последовательных снов позволила Ральфу заглянуть в сказочное измерение, лежащее за пределами обычного восприятия?
  
  Прекрати это, Ральф, и прекрати немедленно. Тебе нужно придумать что-то получше, а не то ты закончишь в одной лодке с беднягой Эдом Дипно.
  
  Воспоминание об Эде Дипно выхватило какую-то ассоциацию — что-то он говорил в тот день, когда его арестовали за избиение жены, — но прежде чем Ральф сумел выделить это, чуть ли не прямо из-под его левого локтя раздался голосок:
  
  — Мам? Мама? Мы купим еще медовых орешков?
  
  — Увидим, когда войдем внутрь, родной.
  
  Молодая женщина и маленький мальчик прошли мимо него, держась за руки. Первую фразу произнес мальчик, которому на вид было года четыре. Его мать шла, закутанная в ослепительно белый «конверт». «Воздушный шарик», поднимавшийся от ее светлых волос, тоже был белый и очень широкий — больше похож на ленту, которой перевязывают подарочную коробку, чем на ниточку от воздушного шара. Он поднимался по меньшей мере футов на двадцать и плыл чуть позади нее, пока она шла. Ральф невольно подумал о предметах одежды новобрачных — вуалях, газовых платьях.
  
  Аура ее сына была здорового темно-синего цвета, на грани фиолетового, и, когда они вдвоем проходили мимо, Ральф увидел потрясающую штуку. Усики ауры поднимались и от их сцепленных ладоней: белый — от женщины, темно-синий — от мальчика. Поднимаясь, они перекручивались в косичку, тускнели и исчезали.
  
  Мать-и-сын, мать-и-сын, подумал Ральф. Было нечто явно символическое в этих полосках, которые обвивали друг дружку как вьюнок, взбирающийся по садовому столбику. При взгляде на них его сердце сжалось от радости — приступ сентиментальности, конечно, но он ощутил именно радость. Мать-и-сын, белое-и-голубое, мать-и…
  
  — Мам, на что смотрит этот дядя?
  
  Блондинка мельком глянула на Ральфа, но он успел заметить, как вытянулись в тонкую линию и сжались ее губы, прежде чем она отвернулась. Что важнее, он увидел, как окружавшая ее яркая аура неожиданно потемнела, сгустилась и в ней проступили спиралевидные темно-красные нити.
  
  Это цвет страха, подумал Ральф. Или, быть может, гнева.
  
  — Не знаю, Тим. Пошли, хватит зевать по сторонам. — Она потащила его за собой быстрее, конский хвост ее волос раскачивался туда-сюда и оставлял в воздухе маленькие веерообразные следы серого цвета с красными крапинками. Ральфу они показались похожими на душ, которые порой оставляют стеклоочистители на грязных ветровых стеклах.
  
  — Эй, мам, перестань! Прекрати тянууууть!
  
  «Это моя вина», — подумал Ральф, и в мозгу его возник образ: каким он должен был предстать в глазах молодой мамы — старик с усталым лицом и большими лиловыми мешками под глазами. Вот он стоит, привалившись к почтовому ящику, возле аптеки «Райт эйд» и пялится на нее и ее маленького мальчика так, словно они самые поразительные штуковины на всем белом свете.
  
  Каковыми вы и являетесь, мэм, да только вы не можете об этом знать.
  
  Он должен был показаться ей самым большим извращенцем всех времен и народов. Ему надо избавиться от этого. Не важно, реальность это или галлюцинация, — он должен заставить это убраться. Если он этого не сделает, кто-нибудь позовет или полицейских, или ребят с сетями для ловли бабочек. Он прекрасно понимал, что хорошенькая мамаша может сделать несколько телефонных звонков из первого же телефонного автомата за дверями в супермаркет, который попадется ей на пути.
  
  Только он начал спрашивать себя, как, скажите на милость, можно мысленно убрать то, что происходит лишь в мозгу, когда обнаружил, что это уже произошло. Будь то физический феномен или чувственная галлюцинация, оно просто исчезло, пока он размышлял о том, каким ужасным он мог показаться хорошенькой молодой мамочке. День вернулся к своей прежней летней яркости, которая была чудесной, но которой было все-таки далеко до того ослепительного, все пронизывающего свечения. Люди, пересекавшие автостоянку на аллейке, снова стали обыкновенными людьми: ни аур, ни «воздушных шариков», ни фейерверков. Просто люди, отправляющиеся за продуктами в «Купи и сэкономь», или забирать последние отпечатанные летние фотографии в «Фото-Мат», или взять кофе на вынос в кафе «От обеда до заката». Некоторые из них могли даже зайти в «Райт эйд» за коробочкой слабительного или, спаси и сохрани нас Господь, СНОТВОРНОГО.
  
  Обычные рядовые жители Дерри идут по своим обычным рядовым делам.
  
  Ральф испустил порывистый вздох и приготовился к волне облегчения. Облегчение действительно пришло, но не накатило волной, как он ожидал. У него не возникло ощущения выныривания из бездны безумия в реальное время; ни тени чувства, что он побывал где-то рядом с бездной. Однако он вполне ясно понимал, что не смог бы долго жить в таком ярком и прекрасном мире, не подвергая опасности здравость своего рассудка; это было бы все равно как испытывать оргазм, который длится часами. Возможно, гении и великие артисты могут так ощущать мир, но ему это не подходит; подобное напряжение очень быстро пережгло бы его фазы, и, когда прикатили бы люди с сетками, чтобы сделать ему укол и забрать с собой, он, наверное, встретил бы их как желанных гостей и с радостью отправился с ними.
  
  Наиболее ясное и отчетливое ощущение, которое он испытывал сейчас, было не облегчением, а разновидностью приятной меланхолии, которую он, как ему помнилось, ощущал порой после секса, когда был еще очень молод. Эта меланхолия была не глубокой, а широкой, и, казалось, заполняла пустые места в его теле и разуме, как отлив оставляет за собой полоску мягкого, взрыхленного песка. Он прикинул, испытает ли он еще когда-нибудь такое жуткое и веселое мгновение прозрения. Он полагал, что шансы неплохие… по крайней мере до следующего месяца, пока Джеймс Рой Хонг не всадит в него свои иглы, или, быть может, пока Энтони Форбс не станет раскачивать перед ним свои золотые карманные часы, приговаривая, что ему очень… очень… хочется… спать. Возможно, ни Хонг, ни Форбс не добьются никакого успеха в лечении его бессонницы, но Ральф догадывался, что, если у кого-то из них получится, он перестанет видеть ауры и «воздушные шарики» после первой же ночи хорошего сна. А после месяца или около того спокойных ночей он скорее всего забудет, что это вообще когда-то случалось. По его мнению, это была очень неплохая причина для легкого приступа меланхолии.
  
  Ты лучше пошевеливайся, дружище, — если твой новый дружок случайно выглянет из окна аптеки и увидит, как ты стоишь здесь, словно торчащий на игле, он, пожалуй, сам пошлет за ребятами с сетками.
  
  — Скорее звякнет доктору Литчфилду, — пробормотал Ральф и пошел через автостоянку к Харрис-авеню.
  * * *
  
  Он просунул голову во входную дверь дома Лоис и крикнул:
  
  — Эй! Есть кто дома?
  
  — Входи, Ральф! — отозвалась Лоис. — Мы в комнате.
  
  Ральф всегда представлял себе нору хоббитов очень похожей на маленький домик Лоис Чэсс, стоявший в полуквартале вниз по холму от «Красного яблока», — аккуратно обставленный, быть может, чуть темноватый, но скрупулезно вычищенный. И он полагал, что какой-нибудь хоббит вроде Бильбо Бэггинса[74], чей интерес к своим предкам уступал лишь интересу к тому, что сегодня подадут на обед, был бы очарован крошечной комнаткой, где с каждой стены на тебя смотрели родственники. Почетное место на телевизоре занимала отретушированная студийная фотография мужчины, которого Лоис всегда называла не иначе, как «мистер Чэсс».
  
  Макговерн сидел сгорбившись на диване. Тарелку макарон с сыром он поставил на свои костлявые колени. Телевизор работал, там шло игровое шоу — начинался призовой раунд.
  
  — Что она имела в виду, когда сказала — мы в комнате? — спросил Ральф, но не успел Макговерн ответить, как вошла Лоис с дымящейся тарелкой в руках.
  
  — Вот, — сказала она. — Садись, ешь. Я разговаривала с Симоной, и она сказала, что это наверняка попадет в полуденный выпуск новостей.
  
  — Слушай, Лоис, тебе не стоило трудиться, — сказал он, беря тарелку, но его желудок резко возразил, как только он почувствовал первый всплеск аромата лука и выдержанного чеддера. Он глянул на часы на стене — едва видные между фотографиями мужчины в енотовой шубе и женщины, выглядевшей так, словно фраза «фи-как-вам-не-стыдно» была дежурной в ее словаре, — и поразился, увидев, что уже без пяти двенадцать.
  
  — А я и не трудилась, просто засунула все, что нашла в холодильнике, в микроволновку, — сказала она. — Когда-нибудь, Ральф, я специально приготовлю что-нибудь особенное для тебя. А сейчас садись.
  
  — Только не на мою шляпу, — сказал Макговерн, не отводя глаз от призового раунда. Он снял свою шляпу с дивана, кинул ее на пол себе под ноги и вернулся к своей быстро уменьшавшейся порции макарон. — Очень вкусно, Лоис.
  
  — Спасибо. — Она задержалась в комнате, чтобы понаблюдать, как один из участников шоу выиграл поездку в Барбадос и новенькую машину, а потом торопливо вышла в кухню. Вопящий победитель исчез с экрана и сменился мужчиной в мятой пижаме, беспокойно вертящимся с боку на бок в постели. Он сел и глянул на часы на ночном столике. Там светились цифры 3.18 — час утра, ставший очень привычным для Ральфа.
  
  — Не можете спать? — сочувственно спросил диктор. — Устали пролеживать без сна одну ночь за другой?
  
  Маленькая мерцающая таблетка скользнула в спальню страдальца от бессонницы через окно. Ральфу она показалась похожей на самое маленькое на свете летающее блюдце, и он не удивился, когда увидел, что таблетка голубая.
  
  Ральф уселся рядом с Макговерном. Хотя оба они были довольно стройные (на самом деле Биллу лучше бы подошло слово тощий), но вместе заняли почти весь диван.
  
  Вошла Лоис со своей тарелкой и уселась в качалку у окна. Перекрывая жестяную музыку и аплодисменты в студии, увенчавшие конец игрового шоу, женский голос сообщил:
  
  — С вами Лизетт Бенсон. Главная новость нашего полуденного выпуска — известная защитница женских прав соглашается выступить в Дерри; вспыхнувший протест у местной клиники — шестеро арестованных. Затем Крис Алтоберг расскажет о погоде, а Боб Маккланахан — о новостях спорта. Оставайтесь с нами.
  
  Ральф подцепил вилкой макароны, отправил их в рот, поднял глаза и увидел, что на него пристально смотрит Лоис.
  
  — Нормально? — спросила она.
  
  — Восхитительно, — сказал он и не солгал, но подумал, что сейчас большая порция холодных франко-американских спагетти прямо из банки показалась бы такой же вкусной. Он не просто проголодался, он умирал от голода. Способность видеть ауры явно сжигала много калорий.
  
  — Если совсем коротко, то случилось вот что, — сказал Макговерн, проглотив последний кусок своего ленча и поставив тарелку на пол, рядом со своей шляпой. — В восемь тридцать утра около восемнадцати человек собрались у «Женского попечения», когда люди шли на работу. Подруга Лоис, Симона, говорит, что они называют себя «Друзья жизни», но ядро группы составляют разношерстые психи и придурки из организации под названием «Хлеб насущный». По ее словам, один из них — Чарли Пикеринг, тот самый парень, которого легавые поймали, когда он явно собирался взорвать это заведение в прошлом году. Племянница Симоны говорит, что полиция арестовала только четверых. Похоже, она слегка занизила цифру.
  
  — Эд действительно был с ними? — спросил Ральф.
  
  — Да, — ответила Лоис. — Его тоже арестовали. Правда, никто не пострадал. Это просто слухи. Никто вообще не ранен.
  
  — В этот раз, — угрюмо вставил Макговерн.
  
  На экранчике хоббитного размера телевизора Лоис возникла заставка полуденных новостей, сменившаяся затем Лизетт Бенсон.
  
  — Добрый день, — сказала она. — Главная новость сегодняшнего прекрасного дня в конце лета: видная писательница и ярая защитница женских прав Сюзан Дэй согласилась выступить в Общественном центре Дерри в следующем месяце, и объявление о ее речи спровоцировало демонстрацию у «Женского попечения» — женского восстановительного центра и клиники абортов Дерри, которая вызывает столь противоречивые…
  
  — Опять они взялись за эту болтовню про клинику абортов! — воскликнул Макговерн. — О Господи!
  
  — Заткнись! — произнесла Лоис не допускающим возражения тоном, не очень походившим на ее обычное робкое бормотание. Макговерн кинул на нее удивленный взгляд и замолчал.
  
  — …Джон Киркленд от «Женского попечения» с первым из двух репортажей, — объявила Лизетт Бенсон, и изображение переключилось на репортера, стоящего снаружи длинного низкого кирпичного здания. Заставка внизу экрана сообщала зрителям, что это ПРЯМОЙ ЭФИР. Камера прошлась по ряду окон с одной стороны «Женского попечения». Два из них были разбиты, а еще несколько вымазаны красной дрянью, похожей на кровь. Желтые ленты полицейского ограждения были натянуты между репортером и зданием; трое полицейских в форме и один в гражданском стояли небольшой группой у его дальнего конца. Ральф не очень удивился, узнав в детективе Джона Лейдекера.
  
  — Они называют себя «Друзья жизни», Лизетт, и утверждают, что их демонстрация этим утром явилась стихийным взрывом негодования, вызванного известием о том, что Сюзан Дэй — женщина, которую радикальные группы защиты жизни по всей стране называют американским детоубийцей номер один, — прибывает в следующем месяце в Дерри, чтобы выступить с речью в Общественном центре. Тем не менее по меньшей мере один офицер полиции Дерри полагает, что все было не совсем так.
  
  Репортаж Киркленда перешел на запись, начавшуюся с показа крупным планом Лейдекера, который, казалось, смирился с микрофоном, торчащим у его лица.
  
  — Никакой стихийности тут не было, — сказал он. — Явно проводилось множество приготовлений. Скорее всего большую часть недели они готовились к объявлению Сюзан Дэй своего решения приехать сюда и выступить — готовились и ждали, когда новости появятся в газетах, что и произошло сегодня утром.
  
  Камера захватила двоих. Киркленд вперился в Лейдекера самым проницательным своим взглядом.
  
  — Что вы имеете в виду под «множеством приготовлений»? — спросил он.
  
  — На большинстве плакатов, которые они несли, красовалось имя Сюзан Дэй. И еще было больше дюжины вот этих штуковин.
  
  Неожиданная человеческая эмоция проступила сквозь маску полицейского-дающего-интервью на лице Лейдекера; Ральфу показалось, что это отвращение. Детектив поднял большой пластиковый полицейский пакет для вещественных доказательств, и на одно жуткое мгновение Ральф уверился, что там внутри находится искромсанный кровавый младенец. Потом он сообразил, что, чем бы ни была красная штуковина, тело в пакете — кукла.
  
  — Они покупали это не в нашем универмаге, — сказал Лейдекер телевизионному репортеру. — Это я вам гарантирую.
  
  Следующий кадр выхватил крупным планом выпачканные и разбитые окна. Камера медленно прошлась по ним. Гадость на испачканных окнах еще больше, чем раньше, походила на кровь, и Ральф решил, что ему не хочется доедать остатки макарон с сыром.
  
  — Демонстранты прибыли с детскими куклами, в туловища которых, по мнению полиции, была закачана смесь сиропа «Каро» и красного пищевого красителя, — сообщил Киркленд подводящим итог тоном. — Они швыряли кукол в здание, скандируя лозунги против Сюзан Дэй. Два окна разбито, но большего ущерба зданию не нанесено.
  
  Камера остановилась, сфокусировавшись на отвратительно испачканной стеклянной панели.
  
  — Большинство кукол разорвалось, — говорил Киркленд, — выплеснув жидкость, достаточно похожую на кровь, чтобы здорово напугать служащих, ставших свидетелями этой бомбардировки.
  
  Кадр с выпачканным красным окном сменился изображением темноволосой женщины в брюках и пуловере.
  
  — О-о, смотрите, это же Барби! — вскричала Лоис. — Вот здорово, я надеюсь, Симона смотрит! Может, мне стоит…
  
  Настала очередь Макговерна шикнуть на нее.
  
  — Я испугалась, — сказала Барби Киркленду. — Сначала я подумала, что они действительно швыряют мертвых младенцев или, быть может, зародыши, которые где-то раздобыли. Даже после того, как прибежала доктор Харпер, крича, что это куклы, я все еще не была уверена.
  
  — Вы сказали, они что-то выкрикивали? — спросил Киркленд.
  
  — Да. Явственнее всего я слышала: «Не пустим ангела смерти в Дерри!»
  
  Репортаж снова вернулся к Киркленду в прямом эфире.
  
  — Итак, Лизетт, демонстрантов отвезли от «Женского попечения» в полицейское управление Дерри на Мейн-стрит около девяти часов утра. Насколько мне известно, двенадцать человек было допрошено и отпущено; шестерых арестовали по обвинению в злостном хулиганстве — мелкое преступление. Так что, кажется, прозвучал еще один выстрел в продолжающейся в Дерри войне по поводу абортов. Джон Киркленд, новости четвертого канала.
  
  — Еще один выстрел в… — начал было Макговерн, но тут же поднял руки, давая понять, что умолкает.
  
  На экране снова возникла Лизетт Бенсон:
  
  — Теперь включаем Анну Риверс, которая меньше часа назад разговаривала с двумя так называемыми «друзьями жизни» из тех, что были арестованы во время утренней демонстрации.
  
  Анна Риверс стояла на ступеньках полицейского управления на Мейн-стрит между Эдом Дипно с одной стороны и высоким болезненно-желтым субъектом с козлиной бородкой — с другой. Эд выглядел изящным и прямо-таки красивым в сером пиджаке и темно-синих брюках. Высокий мужчина с козлиной бородкой был одет, как мог одеваться «мэнский пролетариат» лишь в воображении страдающего галлюцинациями либерала: вылинявшие джинсы, вылинявшая голубая рабочая блуза, широкие красные подтяжки пожарного. Ральфу потребовалась всего одна секунда, чтобы узнать его. Это был Дэн Дальтон, владелец «Кому цветок, кому пальто». В последний раз, когда Ральф видел его, он стоял за висевшими в витрине его магазина гитарами и птичьими клетками, взмахивая руками на Гама Дэвенпорта жестом, говорящим: Какая кому разница, что ты там думаешь!
  
  Но взгляд его был прикован, конечно же, к Эду — Эду, выглядевшему таким элегантным и таким нормальным, с какой стороны ни глянь.
  
  Макговерну явно стало стыдно.
  
  — Бог мой, не могу поверить, что это тот же самый человек, — пробормотал он.
  
  — Лизетт, — говорила хорошенькая блондинка, — со мной рядом Эдвард Дипно и Дэниель Дальтон, оба из Дерри — двое из тех, кого арестовали во время утренней демонстрации. Это правильно, джентльмены? Вы были арестованы?
  
  Они кивнули; Эд — с едва заметной усмешкой, Дальтон — стиснув челюсти, с суровой решимостью. Взгляд, который последний устремил на Анну Риверс, придавал ему такое выражение — по крайней мере так казалось Ральфу, — словно он пытался вспомнить, в какую клинику абортов она недавно спешила, опустив голову и сгорбившись.
  
  — Вас отпустили под залог?
  
  — Нас отпустили по нашему собственному поручительству, — ответил Эд. — Обвинения были ничтожные. Мы не намеревались причинять кому-нибудь зло, и никто не пострадал.
  
  — Нас арестовали только потому, что погрязшая в безбожии власть в этом городе хочет выставить нас напоказ, — сказал Дальтон, и Ральфу показалось, он заметил, как легкая гримаса на мгновение исказила лицо Эда. Выражение, говорящее: Опять он за свое.
  
  Анна Риверс снова повернула микрофон к Эду.
  
  — Главная тема здесь не философская, а практическая, — сказал он. — Хотя люди, содержащие «Женское попечение», любят сосредоточиваться на своих консультативных и лечебных услугах, бесплатных консультациях и прочих подобных замечательных функциях, существует другая сторона этого заведения. Реки крови вытекают из «Женского попечения»…
  
  — Невинной крови! — вскричал Дальтон. Его глаза сверкали на длинном худом лице, и у Ральфа возник неприятный мысленный образ: по всему западному Мэну люди смотрят это и приходят к заключению, что человек в красных подтяжках — сумасшедший, в то время как его партнер кажется вполне разумным парнем. Это было почти смешно.
  
  Эд отнесся к вмешательству Дальтона как к эквиваленту «аллилуйя» у «Друзей жизни», сделав краткую уважительную паузу, прежде чем снова заговорить.
  
  — Резня в «Женском попечении» продолжается уже около восьми лет, — сообщил он Анне. — Многие люди — особенно радикальные феминистки вроде доктора Роберты Харпер, главного администратора «Женского попечения», — любят украшать это кружевами вроде словосочетаний типа «раннее прерывание беременности»; но то, о чем она толкует, называется абортом — то есть вопиющим актом насилия над женщиной, совершаемым лишенным полового равноправия обществом.
  
  — Но стоит ли доводить до сведения общественности ваши взгляды таким способом — швырянием кукол, начиненных фальшивой кровью, в окна частной клиники, мистер Дипно?
  
  На одно мгновение — всего лишь мгновение, не больше — искорка добродушного юмора в глазах Эда сменилась жесткой и холодной вспышкой. В это одно мгновение Ральф снова смотрел на того Эда Дипно, который был готов наброситься на водителя фургона, весившего на добрую сотню фунтов больше, чем он. Ральф забыл, что он смотрит кадры, снятые около часа назад. И испугался за стройную блондинку, бывшую почти такой же хорошенькой, как та женщина, на которой интервьюируемый ею субъект был все еще женат. Будьте осторожны, молодая леди, подумал Ральф. Будьте осторожны и бойтесь. Вы стоите рядам с очень опасным человеком.
  
  Потом эта вспышка исчезла, и мужчина в твидовом пиджаке снова стал серьезным молодым человеком, посидевшим за свои убеждения за решеткой. И снова из них двоих Дальтон, нервно теребящий свои подтяжки, как большие резиновые струны, а не Эд, был похож на слегка тронутого.
  
  — Мы все делаем то, что не получилось у так называемых хороших немцев в тридцатых годах, — говорил между тем Эд. Он произносил это терпеливым лекторским тоном человека, которого заставляют повторять очевидное снова и снова… в основном тем, кому и так все должно быть известно. — Они молчали, и шесть миллионов евреев погибли. В нашей стране имеет место точно такой же геноцид…
  
  — Больше тысячи младенцев каждый день, — вставил Дальтон. Вся его крикливость пропала, голос звучал испуганно и жутко устало. — Многих из них выдирают из утроб матерей по кусочкам, и, даже умирая, они протестующе машут своими крошечными ручонками.
  
  — О Господи Боже, — пробормотал Макговерн. — В жизни не слышал более идиотского…
  
  — Заткнись, Билл! — оборвала его Лоис.
  
  — …цель этого протеста? — между тем спрашивала Анна Риверс у Дальтона.
  
  — Как вам, вероятно, известно, — сказал Дальтон, — городской совет согласился пересмотреть земельный устав, позволяющий «Женскому попечению» действовать там, где оно находится, и так, как оно это делает. Они могут проголосовать по этому пункту уже в ноябре. Защитники абортов боятся, что совет может насыпать песку в шестеренки их машины смерти, вот они и вызвали Сюзан Дэй, эту самую злостную защитницу абортов в стране, чтобы попытаться продолжить работу этой машины. Мы сосредоточиваем наши силы…
  
  Маятник микрофона качнулся обратно к Эду.
  
  — Будут ли еще протесты, мистер Дипно? — спросила Анна Риверс, и Ральфу вдруг пришло в голову, что Эд может вызывать у нее не только профессиональный интерес. Эй, а почему бы и нет? Эд был симпатичным парнем, а мисс Риверс вряд ли могла знать, что он считает, будто Малиновый король и его Центурионы находятся в Дерри и вдохновляют детоубийц в «Женском попечении».
  
  — Пока ошибка в законе, открывающая дверь этому кровопролитию, не будет исправлена, протесты продолжатся, — ответил Эд. — И нам останется надеяться, что в будущем веке останутся свидетельства того, что не все американцы были хорошими нацистами во время этого темного периода нашей истории.
  
  — Протесты с насилием?
  
  — Против насилия мы и протестуем, — последовал ответ.
  
  Теперь эти двое не сводили глаз друг с друга, и Ральф подумал, что Анна Риверс сейчас испытывает, как сказала бы Кэролайн, приступ бедренной горячки. Дэн Дальтон стоял в самом краю экрана, совсем забытый.
  
  — А когда Сюзан Дэй приедет в Дерри в следующем месяце, вы можете гарантировать ее безопасность?
  
  Эд улыбнулся, и перед мысленным взором Ральфа возник другой Эд — стоящий в тот жаркий августовский полдень, месяц назад, на коленях, упершись руками в плечи Ральфа, и шипящий ему прямо в лицо: «Они сжигают зародышей там, в Ньюпорте». Ральф вздрогнул.
  
  — В стране, где тысячи детей высасываются из утроб своих матерей медицинскими аналогами промышленных пылесосов, я не думаю, что кто-нибудь может хоть что-то гарантировать, — ответил Эд.
  
  Анна Риверс одно мгновение неуверенно смотрела на него, словно решая, хочет ли она задать ему еще один вопрос (быть может, спросить его номер телефона), а потом повернулась лицом к камере.
  
  — Анна Риверс, у полицейского управления Дерри, — сказала она.
  
  На экране вновь появилась Лизетт Бенсон, и что-то в ироническом изгибе линии ее рта навело Ральфа на мысль, что, быть может, не только он один почувствовал влечение корреспондентки, бравшей у Эда интервью, к тому, у кого она брала его.
  
  — Мы будем продолжать сообщения об этом инциденте в течение всего дня, — сказала она. — Не забудьте включить наш канал в шесть часов и узнать новые подробности. В августе губернатор Грета Пауэрс отвергла обвинения в том…
  
  Лоис встала и выключила телевизор. На мгновение она просто уставилась в темнеющий экран, потом тяжело вздохнула и села.
  
  — У меня есть компот из голубики, — сказала она, — но после этого кому-нибудь из вас хочется?
  
  Оба мужчины отрицательно качнули головами. Макговерн взглянул на Ральфа и сказал:
  
  — Это было страшно.
  
  Ральф кивнул. Он все еще думал о том, как Эд ходил туда-сюда через фонтанчик брызг, вылетавших от оросительной установки на лужайке, разбивая своим телом радуги и впечатывая кулак в раскрытую ладонь другой руки.
  
  — Как же они могли выпустить его под залог, а потом еще брать у него интервью для новостей, словно он совершенно нормальный человек? — раздраженно спросила Лоис. — И это после того, что он сделал с бедняжкой Элен? Бог ты мой, эта Анна Риверс выглядела так, словно была готова пригласить его к себе домой поужинать!
  
  — Или пожевать крекеры вместе с ней в ее постели, — сухо заметил Ральф.
  
  — Обвинение в домашнем насилии и эта сегодняшняя заваруха — совершенно разные вещи, — заметил Макговерн, — и, уж будьте уверены, адвокат или адвокаты, которых наймут эти придурки, сделают все, чтобы так и оставалось.
  
  — И даже обвинение в домашнем насилии — всего лишь мелкое преступление, — напомнил им Ральф.
  
  — Как может избиение считаться мелким преступлением? — спросила Лоис. — Простите. Но я никогда не понимала такого.
  
  — Это мелкое преступление, только когда ты совершаешь его по отношению к своей жене, — сказал Макговерн, саркастически приподнимая одну бровь. — Чисто американский подход.
  
  Руки ее неустанно сжимались и разжимались; она взяла фотографию мистера Чэсса с телевизора, мгновение смотрела на нее, потом поставила обратно и перестала сжимать ладони.
  
  — Что ж, закон это одно, — сказала она, — и я первая готова признать, что не понимаю его в целом. Но кто-то должен объяснить им, что он псих. Что он избивал свою жену и что он ненормальный.
  
  — Вы еще не знаете, какой псих, — вздохнул Ральф и в первый раз рассказал им про то, что случилось прошлым летом возле аэропорта. Это заняло минут десять. Когда он закончил, никто из них не произнес ни слова — они лишь смотрели на него вытаращенными глазами.
  
  — Ну что? — неловко спросил Ральф. — Вы мне не верите? Думаете, мне все это привиделось?
  
  — Конечно, я верю, — сказала Лоис. — Я просто… ну… ошеломлена. И мне страшно.
  
  — Ральф, может быть, тебе стоит рассказать об этом Джону Лейдекеру, — сказал Макговерн. — Не думаю, что он сумеет хоть что-то предпринять в этой связи, но, учитывая, какие теперь появились дружки у Эда, я полагаю, полицейские должны знать обо всем.
  
  Ральф тщательно обдумал это, потом кивнул и поднялся на ноги.
  
  — Лучше не откладывать на потом, — сказал он. — Хочешь пойти со мной, Лоис?
  
  Она подумала и отрицательно покачала головой.
  
  — Я вся вымотанная, — сказала она. — И слегка — как это называют ребятишки в наши дни — вздрюченная. Думаю, мне лучше задрать ненадолго ноги и вздремнуть.
  
  — Так и сделай, — сказал Ральф. — Ты действительно выглядишь усталой. И спасибо, что накормила нас. — Подчинясь внезапному импульсу, он наклонился и поцеловал ее в уголок рта. Лоис взглянула на него снизу вверх с удивлением и благодарностью.
  * * *
  
  Ральф выключил свой телевизор через шесть часов с небольшим, когда Лизетт Бенсон закончила выпуск вечерних новостей и уступила место парню со спортивными репортажами. Демонстрация у «Женского попечения» соскочила на новость номер два — гвоздем вечернего выпуска были продолжающиеся утверждения, будто губернатор Грета Пауэрс нюхала кокаин, когда была студенткой последнего курса университета, — и не было сказано ничего нового, кроме того, что Дэн Дальтон был назван главой «Друзей жизни». Ральф подумал, что здесь лучше подошел бы термин «формальный лидер». Предъявлено ли уже обвинение Эду? Если еще нет, Ральф полагал, это произойдет довольно скоро — самое позднее к Рождеству. Потенциально гораздо более интересный вопрос заключался в том, что подумают работодатели Эда о его столкновениях с законом у больницы Дерри. По мнению Ральфа, они будут чувствовать себя гораздо менее уютно от того, что произошло сегодня, чем по поводу обвинения в домашнем насилии в прошлом месяце; недавно он читал, что Лаборатории Хокингс скоро станут пятым по величине исследовательским центром на северо-востоке, который работает с зародышевой тканью. Вряд ли они встретят аплодисментами сообщение о том, что одного из их исследователей-химиков арестовали за швыряние куклами, начиненными фальшивой кровью, в стену здания клиники, где делают аборты. И если они узнают, насколько он свихнулся в действительности…
  
  Кто им расскажет, Ральф? Ты?
  
  Нет. Этот шаг находился за чертой, за которую он не хотел заступать, по крайней мере сейчас. В отличие от похода с Макговерном в полицейский участок, чтобы потолковать с Джоном Лейдекером об инциденте, случившемся прошлым летом, это уже было похоже на преследование.
  
  Вроде того как нацарапать УБИТЬ ЭТУ СУКУ рядом с фотографией женщины, с чьими взглядами ты не согласен.
  
  Это чушь, и ты сам это понимаешь.
  
  — Ничего я не понимаю, — произнес он вслух, встал и подошел к окну. — Я слишком устал, чтобы хоть что-то понимать.
  
  Но, стоя там и глядя через улицу на двух мужчин, выходивших из «Красного яблока» с упаковками пива, он неожиданно кое-что понял — вспомнил кое-что, от чего по спине у него пополз холодок.
  
  Этим утром, когда он выходил из «Райт эйд» и был весь поглощен аурами — и ощущением того, что он шагнул на какой-то новый уровень восприятия, — он не переставал уговаривать себя наслаждаться, но не верить; повторял себе, что, если ему не удастся сохранить в себе это решающее разграничение, он в конце концов наверняка попадет в ту же лодку, что и Эд Дипно. Эта мысль едва не приоткрыла дверь для какого-то ассоциативного воспоминания, но ауры и вздымающиеся вверх «воздушные шарики» на парковочной площадке отогнали его, прежде чем Ральф сумел ухватить суть. Теперь до него дошло: Эд говорил что-то про видение аур, верно?
  
  Нет — он мог иметь в виду ауры, но на самом деле воспользовался словом «цвета». Я почти уверен в этом. Сразу после того, как он болтал про то, что видит трупы младенцев повсюду, даже на крышах, он сказал…
  
  Ральф проводил взглядом двух мужчин, садившихся в старый побитый фургон, и подумал, что никогда не сможет точно вспомнить слова Эда; он просто слишком устал. Потом, когда фургон покатил прочь, оставляя за собой след выхлопа, напомнивший ему яркую фуксиновую штуковину, которую он видел вылетавшей из выхлопной трубы пикапа из пекарни сегодня около полудня, в голове у него отворилась еще одна дверца и воспоминание пришло.
  
  — Он сказал, что мир иногда полон цветов, — сообщил Ральф своей пустой квартире, — но в какой-то момент все они начинают чернеть. По-моему, так.
  
  Близко, но все ли? Ральфу казалось, что был по меньшей мере еще один маленький отрывочек в жалостной истории Эда, но он не мог вспомнить, какой. И в любом случае разве это имело значение? Его нервы яростно настаивали на том, что да, имело, — холодок на его спине стал ощутимее.
  
  Тут у него за спиной зазвонил телефон. Ральф повернулся и увидел, что аппарат словно погружен в ванну жуткого красного света — темно-красного, цвета крови из носа и
  
  (петух бьется с петухом)
  
  петушиных боев.
  
  Нет, простонала часть его разума. Ох нет, Ральф, не попадай туда снова…
  
  Каждый раз, когда телефон звонил, световой «конверт» становился ярче. Во время пауз он темнел. Это было все равно как смотреть на прозрачное сердце с телефоном внутри.
  
  Ральф крепко зажмурил глаза, и, когда открыл их снова, красная аура вокруг телефона исчезла.
  
  Нет, просто сейчас ты не можешь ее видеть. Я не уверен, но думаю, ты сумел прогнать ее усилием воли. Как какой-то кошмар в прозрачном сне.
  
  Идя через комнату к телефону, он говорил себе — и пользуясь отнюдь не обтекаемыми терминами, — что сама эта мысль прежде всего так же безумна, как видение аур, Только это было не так, и он знал, что это не так. Потому что если это безумие, то как же так вышло, что ему хватило одного лишь взгляда на этот красный, как петушиный гребень, нимб света, чтобы точно узнать: звонит Эд Дипно?
  
  Это бред, Ральф. Ты считаешь, что это Эд, потому что думаешь про Эда… и потому что ты так устал, что у тебя с головой не все в порядке. Давай возьми трубку, и сам увидишь. Это не сказочное сердце и даже никакой не волшебный телефонный звонок. Скорее всего какой-нибудь парень хочет продать тебе подписку или дама из лаборатории по анализам крови желает узнать, почему ты так давно не заглядывал к ним.
  
  Только он знал лучше.
  
  Ральф поднял трубку и сказал:
  
  — Алло.
  * * *
  
  Никакого ответа. Но кто-то там был; Ральф слышал чье-то дыхание.
  
  — Алло, — снова позвал он.
  
  Немедленного ответа опять не последовало, и он уже хотел было сказать «я вешаю трубку», когда Эд Дипно произнес:
  
  — Я хочу сказать насчет твоего языка, Ральф. Он тебя втянет в беду.
  
  Полоска холода между лопаток Ральфа превратилась в тонкое блюдо льда, накрывшее его спину от основания шеи до самой поясницы.
  
  — Привет, Эд. Я видел тебя в новостях сегодня.
  
  Это было единственное, что он мог придумать и сказать. Его рука не просто держала телефонную трубку, а судорожно вцепилась в нее.
  
  — Не обращай внимания, старина. Только слушай внимательно. Ко мне приходил тот широкоплечий детектив, который арестовал меня в прошлом месяце, — Лейдекер. Собственно говоря, он только что ушел.
  
  Сердце у Ральфа упало, но не так глубоко, как он боялся. В конце концов в визите Лейдекера к Эду не было ничего удивительного, не так ли? Он очень заинтересовался рассказом Ральфа о столкновении возле аэропорта летом 1992-го. Действительно очень заинтересовался.
  
  — Вот как? — спросил Ральф ровным голосом.
  
  — Детективу Лейдекеру пришла в голову мысль, будто я считаю, что люди — или, быть может, какие-то сверхъестественные существа — вывозят зародышей из города на открытых платформах и грузовиках. Какая чушь, а?
  
  Ральф стоял возле дивана, без устали перебирая пальцами телефонный провод и отдавая себе отчет, что видит тусклый красный свет, выползающий из провода, как пот. Свет пульсировал в ритме речи Эда.
  
  — Ты рассказывал ему какие-то детские сказки, старина.
  
  Ральф молчал.
  
  — Звонок в полицию после того, как я выдал этой суке урок, который она более чем заслужила, меня не встревожил, — сообщил ему Эд. — Я отнес его на счет… ну, дедушкиной заботы. Или, быть может, ты думал, что если она достаточно расчувствуется, то из благодарности задарма трахнется с тобой разок-другой. В конце концов хоть ты и стар, но ведь еще не совсем созрел для «Парка юрского периода». Ты мог подумать, что она как минимум позволит тебе засунуть в нее палец.
  
  Ральф ничего не ответил.
  
  — Я прав, старина?
  
  Ральф промолчал.
  
  — Думаешь, ты испугаешь меня своим молчанием? Забудь об этом. — Но в голосе Эда на самом деле прозвучала растерянность, словно его выбивали из колеи. Словно он делал этот звонок по определенному заготовленному в уме сценарию, а Ральф отказывался читать свои строчки. — Ты не сумеешь… И лучше не пытайся…
  
  — Мой звонок в полицию после того, как ты избил Элен, не огорчил тебя, а вот твой сегодняшний разговор с Лейдекером явно расстроил. С чего бы это, Эд? У тебя наконец возникли какие-то сомнения насчет твоих поступков? И может быть, твоих мыслей?
  
  Теперь настал черед Эда промолчать. Наконец он хрипло шепнул:
  
  — Если ты не отнесешься к этому серьезно, Ральф, это будет самая большая ошибка…
  
  — О, я отношусь к этому серьезно, — сказал Ральф. — Я видел, что ты сделал сегодня, я видел, что ты сделал со своей женой в прошлом месяце… И я видел, что ты сделал возле аэропорта год назад. Теперь полиции известно об этом. Я выслушал тебя, Эд, а теперь ты выслушай меня. Ты болен. У тебя какой-то душевный срыв, у тебя маниакальные…
  
  — Я не обязан выслушивать твою чушь! — почти проорал Эд.
  
  — Да, не обязан. Можешь повесить трубку. В конце концов, ты заплатил за звонок десять центов. Но пока ты не повесил, я буду продолжать вдалбливать это в тебя. Потому что я любил тебя, Эд, и хочу полюбить тебя снова. Ты смышленый парень, с манией там или без мании, и я думаю, ты поймешь меня: Лейдекер знает и Лейдекер будет наблюдать…
  
  — Ты еще не видишь цветов? — спросил Эд. Голос его опять стал спокойным. В то же самое мгновение красное мерцание вокруг телефонного шнура исчезло.
  
  — Каких цветов? — выдавил Ральф.
  
  Эд не обратил внимания на этот вопрос.
  
  — Ты сказал, что любил меня. Хорошо, я тоже люблю тебя. Я всегда тебя любил. Поэтому я дам тебе очень ценный совет. Ты лезешь в глубокую воду, где плавают такие штуковины, которых ты даже представить себе не можешь. Ты думаешь, я псих, но я хочу тебе сказать: ты просто не знаешь, что такое безумие. Даже понятия не имеешь. Но ты узнаешь, если станешь продолжать впутываться в те дела, которые тебя не касаются. Даю тебе слово.
  
  — Какие дела? — спросил Ральф. Он пытался говорить небрежным тоном, но по-прежнему сжимал телефонную трубку так крепко, что у него ныли пальцы.
  
  — Силы, — ответил Эд. — В Дерри взялись за работу такие силы, о которых тебе знать не нужно. Они… Ну, давай просто скажем, что они — сущности. Пока они еще не заметили тебя, но, если ты будешь продолжать валять дурака со мной, они заметят. А тебе это не нужно. Поверь мне, не нужно.
  
  Силы. Сущности.
  
  — Ты спрашивал меня, как я узнал обо всем этом. Кто посвятил меня в эту картину. Помнишь, Ральф?
  
  — Да. — Он действительно вспомнил. Именно сейчас. Это было последнее, что Эд сказал ему, прежде чем натянуть на лицо широкую дежурную улыбку и пойти поприветствовать полицейских. «Я вижу цвета с тех пор, как он пришел и рассказал мне… Поговорим об этом позже».
  
  — Мне сказал врач. Маленький лысый врач. Думаю, тебе придется с ним повидаться, если ты попытаешься еще раз полезть в мои дела. И тогда помоги тебе Бог.
  
  — Маленький лысый врач, угу, — сказал Ральф. — Да, я понимаю. Сначала Малиновый король и Центурионы, теперь маленький лысый врач. Полагаю, следующим будет…
  
  — Обливай меня своим сарказмом, Ральф. Только держись подальше от меня и того, чем я занимаюсь, понял меня? Держись подальше.
  
  Раздался щелчок, и Эд пропал. Ральф долго смотрел на телефонную трубку в своей руке, а потом медленно повесил ее.
  
  «Только держись подальше от меня и того, чем я занимаюсь».
  
  Да, а почему бы и нет? У него полным-полно своих дел.
  
  Ральф медленно прошел в кухню, засунул ужин (филе пикши, между прочим) в духовку и попытался выкинуть из головы протесты против абортов, ауры, Эда Дипно и Малинового короля.
  
  Это оказалось легче, чем он ожидал.
  Глава 6
  
  Лето ускользнуло, как это бывает в штате Мэн, почти незаметно. Ранние пробуждения Ральфа продолжались, и к тому времени, когда краски осени начали мелькать в деревьях на Харрис-авеню, он уже раскрывал глаза около двух пятнадцати каждое утро. Это было погано, но впереди маячил назначенный ему визит к Джеймсу Рою Хонгу, а то дикое шоу фейерверков, с которым он столкнулся после своей первой встречи с Джо Уайзером, больше не повторялось. Эпизодически появлялись искорки вокруг краев различных предметов, но Ральф обнаружил, что, стоит ему зажмуриться и досчитать до пяти, искорки исчезали, когда он снова открывал глаза.
  
  Ну… как правило, исчезали.
  
  Речь Сюзан Дэй была назначена на пятницу, восьмое октября, и, пока сентябрь шел к своему законному финалу протесты и публичные дебаты относительно добровольных абортов становились все напряженнее и яростнее и все острее фокусировались на ее появлении. Ральф много раз видел Эда в новостях по телевизору, иногда в компании Дэна Дальтона, но все чаще одного, говорящего быстро, убедительно, и нередко в его взгляде и в интонациях чувствовалась ирония.
  
  Он нравился публике, и ряды «Друзей жизни» пополнялись так интенсивно, как «Хлеб насущный» — их политический прародитель — мог только мечтать. Сборищ с швырянием кукол больше не было, равно как и прочих агрессивных демонстраций, зато устраивались многочисленные марши протеста и протеста против протеста, в изобилии звучали личные оскорбления, спорщики потрясали кулаками и засыпали редактора «Дерри ньюс» гневными письмами. Священники грозили проклятием, учителя твердили об умеренности и терпимости; с полдюжины молодых женщин, называющих себя «Веселые лесбийские крошки за Иисуса», были арестованы за марш перед первой баптистской церковью Дерри с плакатами, гласившими: УБИРАЙТЕСЬ ИЗ МОЕГО ТЕЛА! «Дерри ньюс» напечатала высказывание одного полицейского, пожелавшего остаться неизвестным, заявившего, что он надеется, что Сюзан Дэй подцепит грипп или еще что-нибудь и будет вынуждена отменить свой приезд.
  
  Ральф больше не получал известий от Эда, но двадцать первого сентября пришла открытка от Элен с четырнадцатью ликующими словами: Уррра, я нашла работу! Публичная библиотека Дерри! Приступаю через месяц! Скоро увидимся. Ваша Элен.
  
  Испытывая самую большую радость с тех пор, как Элен звонила из больницы, Ральф спустился вниз, чтобы показать открытку Макговерну, но дверь в квартиру внизу была закрыта и заперта.
  
  Тогда, может быть, сходить к Лоис… Только Лоис, наверное, тоже ушла, поехала на свои карточные посиделки, а может, в центр — купить шерсти для вязания нового афганского ковра.
  
  Беззлобно ворча и размышляя о том, как люди, с которыми больше всего хочется поделиться хорошими новостями, вечно где-то шляются, когда тебя буквально распирает, Ральф побрел к Страуфорд-парку. И там он отыскал Билла Макговерна; он сидел на скамейке возле поля для игры в мяч и плакал.
  * * *
  
  Плакал — пожалуй, слишком сильно сказано; быть может, лучше было бы сказать расхныкался. Из его узловатого кулака выглядывал краешек носового платка. Макговерн сидел на скамейке и наблюдал, как мамаша с маленьким сыном катают мяч вдоль первой основной черты ромбовидного поля, на котором два дня назад закончилось последнее большое событие сезона — чемпионат города по бейсболу.
  
  То и дело он поднимал кулак с зажатым в нем носовым платком к лицу и промокал им глаза. Ральф, который никогда не видел Макговерна плачущим — даже на похоронах Кэролайн, — несколько мгновений потоптался возле площадки, прикидывая, подойти ли к Биллу или просто пойти обратно той же дорогой, какой он пришел сюда.
  
  В конце концов он набрался мужества, подошел к скамейке и сказал:
  
  — Салют, Билл.
  
  Макговерн поднял на него глаза — красные, влажные и слегка смущенные, — снова вытер их и попытался выдавить улыбку:
  
  — Привет, Ральф. Я тут распустил нюни. Извини.
  
  — Все нормально, — сказал Ральф, садясь на скамейку. — Со мной тоже случается. В чем дело?
  
  Макговерн пожал плечами и снова утер глаза.
  
  — Ничего особенного. Переживаю эффект парадокса, только и всего.
  
  — Что это за парадокс?
  
  — Одного из моих самых старых друзей навестила удача. Это он когда-то впервые пригласил меня на должность преподавателя. Он умирает.
  
  Ральф удивленно поднял брови. Но ничего не сказал.
  
  — Он подцепил пневмонию. Его племянница, наверное, не сегодня-завтра перевезет его в больницу, и его подключат к кислородной подушке, по крайней мере на время, но он почти наверняка умрет. Я отпраздную его смерть, когда она настанет, и, полагаю, это главное, что вгоняет меня в самую говенную депрессию. — Макговерн помолчал. — Ты не понимаешь ни слова из того, что я говорю, да?
  
  — Да, — сказал Ральф. — Но это нормально.
  
  Макговерн заглянул ему в глаза, на мгновение опустил свои, потом кинул еще один удивленный взгляд на его лицо и шмыгнул носом. Звук получился хриплым и слезливым, но тем не менее Ральфу показалось, что это настоящий смешок, и он рискнул слабо улыбнуться в ответ и спросить:
  
  — Я сказал что-нибудь смешное?
  
  — Нет, — ответил Макговерн и легонько хлопнул его по плечу. — Я просто смотрел на твое лицо, такое честное и серьезное — ты и вправду словно открытая книга, Ральф, — и думал о том, как сильно я люблю тебя. Иногда мне даже хочется быть тобой.
  
  — Только не в три часа утра, — тихо произнес Ральф.
  
  Макговерн вздохнул и кивнул:
  
  — Бессонница?
  
  — Точно. Бессонница.
  
  — Прости, что я засмеялся, просто…
  
  — Не за что извиняться, Билл.
  
  — …просто поверь мне, если я скажу, что это был смех восхищения.
  
  — Кто этот твой друг и почему это удача, что он умирает? — спросил Ральф. Он уже догадывался, что лежит в основе парадокса Макговерна; он был не таким уж добросердечным глупцом, каким порой, кажется, считал его Билл.
  
  — Его зовут Боб Полхерст. И пневмония — хорошая новость для него, потому что он страдает слабоумием с лета 88-го.
  
  Ральф так и подумал… Хотя СПИД тоже приходил ему в голову. Он подумал, вызвало ли бы это шок у Макговерна, и ощутил легкий прилив удовольствия от этой мысли. Потом он взглянул на приятеля и устыдился своего удовольствия. Он знал, что, когда дело касается уныния, Макговерн — по меньшей мере полупрофессионал, но от этого его явная печаль о своем старом друге не становилась менее искренней.
  
  — Боб был главой исторического факультета Высшей школы Дерри с 1948-го, когда ему минуло не больше двадцати пяти, и до 81-го или 82-го. Он был прекрасным учителем, он из тех ярко одаренных людей, которых находишь порой в глухих сельских местечках, где они прячут огоньки своего таланта под бушелями пшеницы. Обычно они заканчивают тем, что возглавляют факультеты и занимаются еще полдюжиной общественных дел, потому что просто не умеют отказывать. Боб-то уж точно не умел.
  
  Мамаша теперь вела своего мальчика мимо них к маленькому открытому кафе, которое уже очень скоро должно было закрыться на холодный сезон. Лицо парнишки светилось странной прозрачной красотой, усиливаемой розового цвета аурой, которую видел Ральф вращающейся вокруг его головы и спокойными волнами окатывающей его маленькое оживленное личико.
  
  — Мам, можно мы пойдем домой? — спросил он. — Я хочу сейчас поиграть в конструктор. Хочу сделать Глиняную Семейку.
  
  — Давай-ка только сначала перекусим, Большой Парень. Идет? Мамочка проголодалась.
  
  — Ладно.
  
  На маленькой переносице мальчика красовался крючкообразный шрам, и в этом месте розовое мерцание его ауры сгущалось в красное.
  
  Выпал из колыбельки, когда ему было восемь месяцев, подумал Ральф. Потянулся к бабочкам на раздвижной занавеске, которую его мама повесила от самого потолка. Она испугалась до смерти, когда подбежала и увидела столько крови; она подумала, что бедный малыш умирает. Патрик — вот как его зовут. Она называет его Пат. Его назвали в честь дедушки, и…
  
  Он на мгновение крепко зажмурил глаза. Его желудок легонько пульсировал прямо под адамовым яблоком, и он вдруг понял, что сейчас его вырвет.
  
  — Ральф? — окликнул его Макговерн. — С тобой все в порядке?
  
  Он раскрыл глаза. Никаких аур — ни розовых, ни прочих; просто мама и сын направляются к закусочной, чтобы выпить прохладительного, и он никак, ну просто никак не мог знать, что ей не хочется отводить Пата домой, поскольку отец Пата после почти шести месяцев завязки снова запил, а когда он напивается, то становится…
  
  Прекрати, ради Бога, прекрати.
  
  — Все нормально, — сказал он Макговерну. — Соринка в глаз попала, вот и все. Продолжай. Расскажи мне о своем друге.
  
  — Да не так уж много рассказывать. Он был гений но за многие годы я убедился в том, что гениев вокруг — пруд пруди. Я думаю, эта страна переполнена гениями — такими умными, что по сравнению с ними твой покорный слуга, как-никак действительный член ассоциации преподавателей гуманитарных наук, выглядел бы шутом гороховым. И я думаю, большинство из них — учителя, живущие и работающие во мраке неизвестности, в маленьких городках, потому что им так нравится. Бобу Полхерсту это наверняка нравилось… Он так умел заглядывать внутрь людей, что меня это, кажется, даже, пугало… Во всяком случае, поначалу. Но через некоторое время становилось ясно, что бояться нечего, потому что Боб был очень добрым. Но поначалу он вызывал ощущение дикого страха. Порой мне казалось, что он смотрит на меня не обыкновенными глазами, а просвечивает рентгеновскими лучами.
  
  У стойки закусочной женщина наклонилась, держа в руках маленький бумажный стаканчик с содовой. Малыш с улыбкой обеими руками потянулся к нему, взял и жадно выпил. При этом розовое мерцание вновь торопливо запульсировало вокруг него, и Ральф понял, что был прав: парнишку звали Патрик, и его мать не хотела вести его домой. Он никак не мог этого знать, но все равно — знал.
  
  — В те годы, — сказал Макговерн, — если ты был из центральной части Мэна и при этом не на сто процентов гетеросексуальным, то из кожи лез, чтобы сойти за гетеросексуального. Конечно, еще можно было переехать в Гринвич-Биллидж, носить берет и по субботам ходить в джазовые клубы, где вместо аплодисментов щелкают пальцами. В то время сама мысль о том, чтобы «перестать прятаться в чулане», была смехотворной. Для большинства из нас «чулан» был единственным выходом. Если только ты не хотел, чтобы свора поддатых парней уселась на тебя в темной аллее и попыталась отодрать твою башку, весь мир был для тебя «чуланом».
  
  Пат допил содовую и бросил бумажный стаканчик на землю. Мать велела ему поднять его и положить в мусорную корзинку, что он и сделал — очень весело. Потом она взяла его за руку и они медленно пошли к выходу из парка Ральф наблюдал за ними с тревогой, надеясь, что волнения и страхи женщины не оправдаются, и боясь, что все может обернуться иначе.
  
  — Когда я попросил работу на историческом факультете в Высшей школе Дерри — это было в 1951-м, — у меня был двухлетний опыт преподавания в сельской местности, в одном Богом забытом местечке — Лубеке, и я посчитал, что если уж я сумел ужиться там без всяких дурацких вопросов, то уживусь где угодно. Но Боб лишь один раз глянул на меня — черт, заглянул в меня — этими своими рентгеновскими глазками и просто узнал. И еще, он не был смущен. «Если я решу предоставить вам эту работу, а вы решите принять ее, мистер Макговерн, могу я быть уверен, что никогда не возникнет ни малейших неприятностей по поводу вашего сексуального предпочтения?» Сексуального предпочтения, а, Ральф! Ну и ну! Мне никогда даже не снилась такая фраза до того дня, но она прокрутилась у него быстрее шарикоподшипника. Я начал было вставать на дыбы, собрался уже заявить ему, что понятия не имею, о чем он болтает, но все равно ноги моей здесь не будет — как говорится, из принципа, — а потом взглянул на него еще раз и решил поберечь пыл. Я мог одурачить нескольких ребят там, в Лубеке, но Боба Полхерста мне было не провести. Ему самому еще не было тридцати, может, он бывал южнее Киттери не больше дюжины раз за всю свою жизнь, но он знал обо всем, что касалось меня, и для этого ему потребовалось всего-навсего поговорить со мной двадцать минут. «Можете быть уверены, сэр, ни малейших», — сказал я кротко, как ягненочек крошки Мэри[75].
  
  Макговерн вновь прикоснулся носовым платком к глазам, но Ральфу показалось, что на этот раз жест вышел несколько театральным.
  
  — За двадцать три года до того, как я ушел преподавать в Общественный колледж Дерри, Боб обучил меня всему, что я знаю о преподавании истории и о шахматах. Он замечательно играл… Он наверняка подкинул бы этому хвастуну Фэю Чапину такую косточку, которую тот долго не мог бы разгрызть, можешь мне поверить. Я победил его только раз, и это случилось уже после того, как начала сказываться болезнь Альцгеймера[76]. После этого я никогда больше с ним не играл… И еще кое-что. Он никогда не забывал анекдоты. Никогда не забывал дни рождения и юбилеи близких ему людей — открыток он не посылал и подарков не дарил но всегда поздравлял и желал всего самого лучшего, и никто никогда не сомневался в его искренности. Он опубликовал около шестидесяти статей о преподавании истории и о Гражданской войне — он на Гражданской войне специализировался. В 67-м и 68-м он написал книгу под названием «Позже, тем летом» — о том, что происходило в месяцы, последовавшие за Геттисбергом[77]. Десять лет назад он дал мне почитать рукопись, и я до сих пор считаю ее лучшей книгой о Гражданской войне из всех, что я когда-либо читал. Может быть, только роман «Ангелы-убийцы» Майкла Шаары можно с ней сравнить. Однако Боб и слышать не хотел о ее публикации. Когда я спрашивал почему, он говорил, что я лучше других должен понимать причины.
  
  Макговерн сделал короткую паузу, глядя в парк, наполненный зеленовато-золотистым светом и черными переплетениями теней, которые шевелились и вздрагивали с каждым вздохом ветерка.
  
  — Он говорил, что боится выставлять себя напоказ.
  
  — Да, — сказал Ральф. — Я понимаю.
  
  — Вот что, быть может, охарактеризует его лучше всего: он обычно заполнял большой кроссворд в воскресном выпуске «Нью-Йорк таймс» сразу чернилами. Однажды я поддел его этим — обвинил его в излишней самоуверенности. Он ухмыльнулся и сказал: «Есть большая разница между гордыней и оптимизмом, Билл. Я оптимист, только и всего». Словом, ты усек картину. Добрый человек, хороший учитель, блестящий ум. Его специальностью была Гражданская война, а теперь он даже не знает, что вообще такое — гражданская война. Не говоря уже о том, кто победил в нашей. Черт, он даже не знает, как его зовут, и скоро, в какой-то момент — честно говоря, чем скорее, тем лучше, — он умрет, понятия не имея, что вообще жил на свете.
  
  Мужчина средних лет в майке с эмблемой университета штата Мэн и разодранных джинсах, волоча ноги, тащился через игровую площадку, неся под мышкой смятый бумажный пакет. Он остановился возле стойки закусочной в надежде отыскать одну-две пустые бутылки в мусорной корзине. Когда он нагнулся, Ральф увидел окутывающий его зеленый «конверт» и светло-зеленый «воздушный шарик», который, раскачиваясь, поднимался от его макушки. И вдруг он ощутил себя слишком усталым, чтобы закрывать глаза; слишком усталым, чтобы усилием воли прогонять это.
  
  Он повернулся к Макговерну и сказал:
  
  — С прошлого месяца я вижу такие штуковины, которые…
  
  — Наверное, я горюю, — сказал Макговерн, снова театрально утерев глаза, — хотя сам не знаю, о Бобе или о себе. Смешно, правда? Но если бы ты мог видеть, каким умницей он был в те дни… каким чертовски смышленым…
  
  — Билл? Видишь того парня возле стойки? Того, что роется в мусорной корзине? Я вижу…
  
  — Да, такие ребята теперь здесь повсюду, — сказал Макговерн, окинув алкаша (который отыскал две пустые бутылки из-под «Будвайзера» и засунул их в свой пакет) беглым взглядом, прежде чем снова повернуться к Ральфу. — Ненавижу быть старым — думаю, может, все на самом деле сводится к этому. Я имею в виду большой срок.
  
  Алкаш, согнув колени и шаркая ногами, приблизился к их скамейке; ветерок возвестил о его приближении запахом отнюдь не высококачественной кожи. Его аура — веселого насыщенного зеленого цвета, напомнившего Ральфу украшения в День святого Патрика[78], — странным образом подходила к его угодливой позе и болезненной ухмылке.
  
  — Привет, ребята! Как дела?
  
  — Бывало лучше, — сказал Макговерн, саркастически приподняв бровь, — и надеюсь, будет снова лучше, как только ты уберешься отсюда.
  
  Алкаш неуверенно глянул на Макговерна, по-видимому, решил, что тут ему не светит, и перевел взгляд на Ральфа:
  
  — Не найдется у вас лишней мелочишки, мистер? Мне нужно попасть в Декстер. Мой дядюшка вытащил меня отсюда, из приюта на Нейболт-стрит, сказал, что я могу снова получить свою прежнюю работу на фабрике, но только если я…
  
  — Убирайся отсюда, козел, — буркнул Макговерн.
  
  Алкаш кинул на него быстрый тревожный взгляд, а потом снова уставился своими карими, налитыми кровью глазами на Ральфа:
  
  — Знаете, это неплохая работенка. Я мог бы снова получить ее, но только если доберусь туда сегодня. Тут есть автобус…
  
  Ральф полез в карман, нашел четвертак и десятицентовик и опустил их в протянутую ладонь. Алкаш ухмыльнулся. Окружавшая его аура стала ярче, а потом неожиданно исчезла. Для Ральфа это явилось большим облегчением.
  
  — Эх, ну и здорово! Спасибо, мистер!
  
  — Не стоит, — ответил Ральф.
  
  Алкаш заковылял в направлении «Купи и сэкономь», где всегда была в продаже дешевка вроде «Ночного поезда», «Старого герцога» и «Серебряного атласа».
  
  О, черт, Ральф, не мог бы ты стать немного милосерднее? В полумиле отсюда в этом направлении действительно есть автобусная остановка, напомнил он себе.
  
  Да, конечно, но Ральф достаточно пожил на свете, чтобы знать, какая пропасть отделяет прекраснодушные иллюзии от реальности. Если алкаш с темно-зеленой аурой направлялся к автобусной остановке, тогда Ральфу пора ехать в Вашингтон, где его немедленно назначат госсекретарем.
  
  — Не надо бы этого делать, — с укором сказал Макговерн. — Это только развращает их.
  
  — Наверное, — буркнул Ральф.
  
  — Что ты там говорил, когда нас так грубо прервали?
  
  Мысль о том, чтобы рассказать Макговерну про ауры, казалась теперь крайне неудачной, и сейчас он даже представить себе не мог, как случилось, что несколько минут назад он едва не рассказал. Бессонница, разумеется, — вот единственный ответ. Она влияла не только на его краткосрочную память и чувство восприятия, но и на трезвость мысли.
  
  — Я получил кое-что по почте сегодня, — сказал Ральф. — Думал, может, это поднимет тебе настроение. — Он вручил Макговерну открытку, тот пробежал ее глазами, а потом перечитал еще раз.
  
  Когда он читал ее во второй раз, его длинное лошадиное лицо расплылось в широкой улыбке. Смесь облегчения и искренней радости заставила Ральфа тут же простить Макговерну его самодовольную напыщенность. Легко забывалось, что Билл мог быть не только спесивым, но и великодушным.
  
  — Слушай, это же здорово, правда? Работа!
  
  — Конечно. Хочешь, отметим это ленчем? Рядом с аптекой «Райт эйд» есть неплохое маленькое кафе — называется «От обеда до заката». Наверное, не самое роскошное, но…
  
  — Спасибо, но я обещал племяннице Боба зайти и посидеть с ним немного. Конечно, она понятия не имеет, кто я такой, но это не важно, потому что я знаю, кто он. Улавливаешь?
  
  — Ага, — сказал Ральф. — Тогда отложим на потом?
  
  — Точно. — Макговерн снова изучил текст на открытке, по-прежнему ухмыляясь. — Это же прекрасный вариант — просто наипревосходнейший!
  
  Ральф рассмеялся этому милому старому выражению:
  
  — Я тоже так подумал.
  
  — Я готов был поставить пять баксов, что она вернется к этому придурку с малышкой в дурацкой коляске… Но я был бы рад проспорить. Наверное, это звучит как бред.
  
  — Чуть-чуть, — сказал Ральф, но лишь потому, что знал: Макговерн ожидает это услышать. На самом же деле он подумал, что Билл Макговерн только что охарактеризовал свой образ мыслей и мировоззрение так лаконично и точно, как никогда не сумел бы Ральф.
  
  — Приятно узнать, что кому-то стало лучше, а не хуже, м-м-м?…
  
  — Еще бы.
  
  — Лоис еще не видела?
  
  Ральф покачал головой:
  
  — Ее нет дома. Но я покажу ей, как только увижу.
  
  — Непременно покажи. Ты хоть получше спишь, Ральф?
  
  — По-моему, да.
  
  — Отлично. Ты выглядишь немного лучше. Чуть здоровее. Мы не должны поддаваться, Ральф, вот что главное. Я прав?
  
  — Наверное, да, — сказал Ральф и вздохнул. — В этом, пожалуй, ты прав.
  * * *
  
  Два дня спустя Ральф сидел за кухонным столом над тарелкой овсяных хлопьев, которые не хотел есть (но смутно полагал, что они будут ему полезны), и глядел на первую страницу «Дерри ньюс». Он быстро просмотрел передовицу, но фотография вновь приковала к себе его взгляд; казалось, она выражала все поганые чувства, с которыми он жил последний месяц, при этом никак не объясняя ни одно из них.
  
  Ральф подумал, что заголовок над фотографией — ДЕМОНСТРАЦИЯ У «ЖЕНСКОГО ПОПЕЧЕНИЯ» РАЗЖИГАЕТ НАСИЛИЕ — не соответствует следующей за ним статье, но это его не удивляло; он читал «Дерри ньюс» долгие годы и привык к ее мнениям, в число которых входила устойчивая неприязнь к абортам. Тем не менее газета осторожно дистанцировалась от «Друзей жизни» в сегодняшнем номере, выдержанном в тоне «ну-ну-мальчики-давайте-ка-перестаньте», и Ральф не был удивлен. «Друзья» собрались на автостоянке, примыкавшей как к «Женскому попечению», так и к городской больнице Дерри, поджидая группу примерно из двухсот демонстрантов в защиту «Свободного выбора», которые шли от Общественного центра. Многие демонстранты тащили плакаты с фотографиями Сюзан Дэй и лозунгами: ВЫБОР, А НЕ СТРАХ.
  
  Замысел демонстрантов заключался в том, чтобы подбирать сочувствующих по мере продвижения, как катящийся с горы снежный ком. У «Женского попечения» должен был состояться короткий митинг — рассчитанный на то, чтобы подогреть народ перед приездом Сюзан Дэй, — с освежающими напитками. Митинг так и не состоялся. Когда демонстранты из «Свободного выбора» приблизились к стоянке, выскочили «Друзья жизни» и загородили проход, держа свои собственные плакаты (УБИЙСТВО ЕСТЬ УБИЙСТВО, ПРЕКРАТИТЬ РЕЗНЮ НЕВИННЫХ!) перед собой как щиты.
  
  Демонстрантов сопровождал полицейский эскорт, но никто не был готов к тому, что стороны так быстро перейдут от криков и гневных слов к пинкам и затрещинам. Началось все с того, что одна из «подруг жизни» обнаружила свою собственную дочь среди приверженцев «Свободного выбора». Пожилая женщина выронила свой плакат и вцепилась в молодую. Дружок дочери попытался оттащить старуху. Когда мамаша располосовала ему физиономию ногтями, молодой человек швырнул ее на землю. Это повлекло за собой десятиминутную общую свалку и более тридцати арестов, распределенных примерно поровну между обеими группировками.
  
  На фотографии на первой странице утреннего выпуска «Дерри ньюс» красовались Гамильтон Дэвенпорт и Дэй Дальтон. Фотограф поймал Дэвенпорта с яростным оскалом, совершенно не похожим на его обычное выражение спокойного самодовольства. Один кулак он занес над головой, как торжествующий дикарь. Лицом к нему — с плакатом Гама ВЫБОР, А НЕ СТРАХ, надетым на макушку, как некий сюрреалистический картонный нимб, — стоял великий вождь «Друзей жизни». Взор у Дальтона был мутный, рот приоткрыт. На контрастном черно-белом фото кровь, струившаяся из его носа, походила на шоколадный сироп.
  
  Ральф ненадолго отвернулся от снимка, попытался сосредоточиться на своей овсянке, а потом вспомнил тот день, прошлым летом, когда он впервые увидел один из псевдорозыскных плакатов, которые теперь были расклеены по всему Дерри, — день, когда он едва не свалился в обморок возле Страуфорд-парка. Главным образом его мысли сфокусировались на двух лицах: физиономия Дэвенпорта, злобно напрягшаяся, когда он уставился в пыльную витрину «Кому цветок, кому пальто», и лицо Дальтона с легкой презрительной улыбкой, казалось, говорившей, что от обезьяны вроде Гамильтона Дэвенпорта не стоит даже ожидать понимания высшей нравственности запрета абортов, и им обоим это прекрасно известно.
  
  Ральф подумал об этих двух выражениях лиц и расстоянии между этими людьми и немного погодя вновь перевел испуганный взгляд на фотографию. Двое мужчин с плакатами в защиту жизни стояли прямо позади Дальтона и внимательно наблюдали за схваткой. Ральф не узнал тощего человека в очках с роговой оправой и с облачком редеющих седых волос, но он узнал того, кто стоял рядом. Это был Эд Дипно. Однако Эд в этот раз выглядел так, словно он вообще ни при чем. Взгляд Ральфа привлекали — и здорово пугали — лица двух людей, которые долгие годы торговали по соседству, дверь в дверь, друг с другом на Уитчэм-стрит: пещерный оскал и занесенный кулак Дэвенпорта и мутный взгляд и кровоточащий нос Дальтона.
  
  Он подумал: «Вот до чего доводят страсти, если не соблюдать осторожность. Но лучше бы все на этом и прекратилось, потому что…»
  
  — Потому что если бы у этих двоих были стволы, они пристрелили бы друг друга, — пробормотал он, и в этот момент зазвенел дверной звонок — внизу, на крыльце, Ральф встал, вновь взглянул на фотографию в газете и ощутил, как на него накатило что-то вроде головокружения. А вместе с тем возникла странная, пугающая уверенность: это Эд — там, внизу, и одному Богу известно, что ему здесь понадобилось.
  
  Тогда не открывай дверь, Ральф!
  
  Он долго стоял в нерешительности у кухонного стола, горько сожалея, что никак не может продраться сквозь туман, который в этом году, кажется, навеки поселился в его голове. Звонок прозвенел снова, и он понял, что принял решение. Не важно, пусть пришел хоть Саддам Хусейн; в собственном доме он не станет забиваться в угол, как побитая дворняжка.
  
  Ральф прошел через комнату, открыл дверь в холл и стал спускаться вниз по затененным ступенькам.
  * * *
  
  На середине лестницы он слегка расслабился. Верхняя половина двери, выходящей на переднее крыльцо, состояла из толстых стеклянных панелей. Они искажали обзор, но не настолько, чтобы Ральф не сумел рассмотреть двух своих гостей — это были женщины. Он мгновенно догадался, кем могла быть одна из них, и торопливо одолел оставшиеся ступеньки, легонько придерживаясь рукой за перила. Он распахнул дверь. На пороге стояла Элен Дипно с большой сумкой (на боку которой было написано: ДЕТСКИЙ ПУНКТ ПЕРВОЙ ПОМОЩИ) на одном плече и Натали, смотрящей с другого такими яркими глазками, как у мышки в мультфильме. Элен улыбалась — радостно и робко.
  
  Личико Натали неожиданно осветилось, и она начала подпрыгивать в корзинке на лямках на спине у Элен, возбужденно протягивая ручки к Ральфу.
  
  «Она помнит меня, — подумал Ральф. — Подумать только». И когда он протянул руку и позволил машущим ручонкам ухватиться за его правый указательный палец, его глаза увлажнились слезами.
  
  — Ральф? — спросила Элен. — Вы в порядке?
  
  Он улыбнулся, кивнул, шагнул к ней, стиснул ее в объятиях и почувствовал, как Элен сама обвила его шею руками. На мгновение у него закружилась голова от запаха ее духов, смешанного с молочным запахом здоровой женщины, а потом она звучно чмокнула его в ухо и отпустила.
  
  — Вы ведь в порядке, правда? — спросила она. В ее глазах тоже показались слезы, но Ральф едва заметил их; он был слишком занят осмотром, желая убедиться, что не осталось никаких следов от побоев. Насколько он мог видеть, их не было. Никаких.
  
  — Лучше, чем за многие недели, — сказал он. — Ты — лучшее утешение для больных глаз. И ты тоже, Нат. — Он поцеловал маленькую пухлую ручку, по-прежнему сжимавшую его палец, и не очень удивился, увидев призрачный серо-голубой отпечаток, который его губы оставили на ней. След пропал почти сразу же, как только Ральф заметил его, и он снова стиснул в объятиях Элен, главным образом желая убедиться, что она действительно здесь.
  
  — Ральф, дорогой, — прошептала она ему на ухо. — Дорогой, родной Ральф.
  
  Он почувствовал напряжение внизу живота, явно вызванное легким запахом ее духов и мягкими толчками воздуха от ее слов… И тут ему вспомнился другой голос, бормочущий ему в ухо. Голос Эда. «Я хочу сказать насчет твоего языка, Ральф. Он тебя втянет в беду».
  
  Ральф выпустил ее из своих объятий и отстранил от себя на длину вытянутых рук, по-прежнему улыбаясь:
  
  — Ты вправду утешение для больных глаз, Элен. Будь я проклят, если это не так.
  
  — Вы тоже утешение. Я хочу познакомить вас с моей подругой. Ральф Робертс — Гретхен Тиллбери. Гретхен — Ральф.
  
  Ральф повернулся ко второй женщине, осторожно беря ее тонкую белую ладонь в свою большую узловатую руку, и в первый раз как следует взглянул на нее. Она была из тех женщин, при виде которых мужчинам (даже тем, кому за шестьдесят) хочется выпрямиться и подтянуть живот. Очень высокая, наверное, шесть футов, блондинка, но дело даже не в этом. Было в ней что-то еще — что-то похожее на запах, или вибрацию, или
  
  (ауру)
  
  да, точно, на ауру. Просто она была женщиной, на которую невозможно смотреть, о которой невозможно мечтать и сплетничать.
  
  Ральф вспомнил, как Элен говорила ему, что муж Гретхен порезал ей ногу кухонным ножом и оставил истекать кровью. Он не понимал, как мужчина мог сделать такое; как вообще мужчина мог прикоснуться к подобному существу иначе как с благоговением.
  
  И может, еще чуть-чуть с вожделением, если он уже миновал стадию «прекрасна, как царица ночи».
  
  И кстати, Ральф, похоже, тебе пора перестать пялиться на нее.
  
  — Очень рад познакомиться с вами, — сказал он, отпуская ее руку. — Элен рассказывала мне, как вы навещали ее в больнице. Спасибо, что помогли ей.
  
  — Это было удовольствием, — сказала Гретхен и подарила ему ослепительную улыбку. — Правда-правда. Она из тех женщин, ради которых стоит работать… Но мне кажется, вы и сами это знаете.
  
  — Наверное, знаю, — сказал Ральф. — У вас найдется время для чашки кофе? Пожалуйста, скажите «да».
  
  Гретхен взглянула на Элен, и та кивнула.
  
  — Это было бы неплохо, — сказала Элен. — Потому что… ну…
  
  — Это не просто визит вежливости, да? — спросил Ральф, переводя взгляд с Элен на Гретхен Тиллбери, а потом обратно на Элен.
  
  — Да, — сказала Элен. — Нам с вами, Ральф, надо кое о чем поговорить.
  * * *
  
  Как только они поднялись по затемненной лестнице до верхней ступеньки, Натали принялась нетерпеливо вертеться в своей корзинке и болтать на требовательном детском наречии, которое уже очень скоро должно было смениться настоящим английским.
  
  — Можно мне подержать ее? — спросил Ральф.
  
  — Ладно, — сказала Элен. — Если она расплачется, я возьму ее обратно. Обещаю.
  
  — Идет.
  
  Но Единственная-и-Неповторимая-Малышка не расплакалась. Как только Ральф вытащил ее из корзинки, она дружески обвила его шею ручкой и уютно устроила свою попку в сгибе его правой руки, как в своем личном любимом креслице.
  
  — Ух ты, — пробормотала Элен. — Впечатляет.
  
  — Блиг! — сказала Натали, хватая нижнюю губу Ральфа и вытягивая ее, как жалюзи. — Ганна-уиг! Сиос-Андю!
  
  — По-моему, она сказала что-то про сестер Эндрю, — заметил Ральф.
  
  Элен откинула голову и рассмеялась задорным, веселым смехом, идущим, казалось, от самых пяток. Ральф и не подозревал, как ему недоставало этого смеха, пока не услышал его.
  
  Натали отпустила его нижнюю губу, со щелчком вернувшуюся на место, когда он провел их в кухню — самое светлое помещение в доме в это время дня. Включив плиту, он увидел, как Элен с любопытством оглядывается по сторонам, и сообразил, что она долго здесь не была. Слишком долго.
  
  Она взяла фотографию Кэролайн, стоявшую на кухонном столе, и поднесла к глазам; легкая улыбка тронула уголки ее губ. Солнце освещало кончики ее коротко подстриженных волос, создавая подобие короны у нее на голове, и Ральфа неожиданно озарило: он полюбил Элен большей частью потому, что ее любила Кэролайн — она и Ральф, оба, были допущены в самые глубины сердца и души Кэролайн.
  
  — Она была такой красивой, — пробормотала Элен. — Правда, Ральф?
  
  — Да, — сказал он, расставляя чашки (и осторожно следя, чтобы Натали не могла дотянуться до них своими любопытными, не знающими усталости ручками). — Этот снимок был сделан всего за месяц или два до того, как у нее начались головные боли. Конечно, может быть, нелепо держать кабинетный снимок на кухонном столе, перед сахарницей, но здесь я в последнее время провожу большую часть времени, так что…
  
  — А по-моему, чудесное место для нее, — сказала Гретхен. Голос у нее был низкий, сладковато-хриплый. Если бы она пошептала мне на ухо, ручаюсь, старая мышка-в-штанишках не просто бы заворочалась во сне, подумал Ральф.
  
  — По-моему, тоже, — сказала Элен, подарила ему робкую улыбку, не глядя прямо в глаза, а потом скинула розовую сумку с плеча и поставила ее на рабочий столик. Натали снова стала нетерпеливо бормотать и протягивать ручки, как только увидела пластиковую бутылочку с детским питанием. Ральфа озарила яркая, но, к счастью, краткая вспышка воспоминания: Элен, бредущая, пошатываясь, к «Красному яблоку», с заплывшим глазом, испачканной кровью щекой и прижатой к бедру Нат.
  
  — Хотите тряхнуть стариной и попробовать покормить ее? — спросила Элен. Ее улыбка стала шире, и она вновь посмотрела ему в глаза.
  
  — Конечно, почему бы и нет. Только кофе…
  
  — Я займусь кофе, Добрый Папа, — сказала Гретхен. — В свое время мне пришлось сварить миллион чашек. Есть у вас растворимый?
  
  — В холодильнике.
  
  Ральф уселся за стол, позволив Натали устроить затылочек в ямке его плеча и ухватить бутылочку своими крошечными прелестными ручками. Она сделала это совершенно уверенно, сунула соску в ротик и тут же начала сосать. Ральф улыбнулся Элен и притворился, будто не замечает, что она начала тихонько плакать.
  
  — Они быстро учатся, правда?
  
  — Да, — сказала она, оторвала кусок от рулона бумажного полотенца, висящего на стене, возле раковины, и утерла глаза. — Не могу привыкнуть к тому, что она совершенно свободно ведет себя с вами, Ральф, — раньше ведь было иначе, верно?
  
  — Да я и не помню, — солгал он. Раньше так не было. Нат не дичилась, но вела себя совсем иначе.
  
  — Вы все время надавливайте на пластиковую линейку внутри бутылочки, ладно? А то она наглотается воздуха и у нее будут газы.
  
  — Нашли «Роджер»? — спросил он у Гретхен. — Все нормально?
  
  — Отлично. Как вы пьете его, Ральф?
  
  — Прямо из чашки.
  
  Она рассмеялась и поставила чашку на стол, вне пределов досягаемости ручонок Нат. Когда она садилась и скрещивала ноги, Ральф не отводил от них глаз — просто не мог удержаться. Подняв глаза, он увидел, что на губах Гретхен играет слабая ироническая улыбка.
  
  Какого черта, подумал Ральф. Наверное, нет хуже козла, чем старый козел. Тем более такой козел, который ночью может заснуть лишь на два или на два с половиной часа.
  
  — Расскажи мне про свою работу, — попросил он Элен, когда та села и отхлебнула кофе.
  
  — Ну, я думаю, день рождения Майка Хэнлона нужно объявить национальным праздником. Вы меня понимаете?
  
  — Да, отчасти, — улыбнувшись, ответил Ральф.
  
  — Я не сомневалась, что мне придется уехать из Дерри. Я разослала заявления в библиотеки аж до Портсмута, но мне было не по себе от этого. Мне скоро тридцать один, и из них я лишь шесть лет прожила здесь, но в Дерри я чувствую себя дома… Не могу объяснить почему, но это правда.
  
  — И не нужно объяснять, Элен. По-моему, дом — это одна из характеристик человека, такая же, как цвет лица или цвет глаз.
  
  Гретхен кивнула.
  
  — Да, — сказала она. — Именно так.
  
  — В понедельник позвонил Майк и сказал, что открылась вакансия помощника в детской библиотеке. Я с трудом поверила. Всю неделю ходила и буквально щипала себя, правда, Гретхен?
  
  — Ну, ты просто счастлива с тех пор, — ответила Гретхен, — и на тебя приятно смотреть.
  
  Она улыбнулась Элен, и для Ральфа эта улыбка явилась прозрением. Он вдруг понял, что мог глазеть на Гретхен Тиллбери сколько угодно, это не имеет для нее никакого значения. Даже если бы единственным мужчиной в этой комнате оказался Том Круз, она обратила бы на него не больше внимания. Он спросил себя, понимает ли это Элен, а потом обругал себя за собственную тупость. Элен могла быть кем угодно, только не дурочкой.
  
  — Когда ты начинаешь? — спросил он.
  
  — Перед Днем Колумба[79], — ответила она. — Двенадцатого. Вторая половина дня и вечер. Зарплата не совсем царская, но зиму мы продержимся, как бы ни сложилось… все остальное. Это же здорово, правда, Ральф?
  
  — Да, — кивнул он. — Очень здорово.
  
  Малышка выпила половину содержимого бутылочки и начала терять интерес к еде. Соска наполовину выскользнула у нее изо рта, и тоненькая струйка молочка побежала с уголков губ на подбородок. Ральф потянулся, чтобы вытереть ее, и его пальцы оставили несколько нежных серо-голубых линий в воздухе.
  
  Крошка Натали сцапала их ладошкой, а потом рассмеялась, когда они растворились у нее в кулачке. У Ральфа перехватило дыхание.
  
  «Она видит. Ребенок видит то, что вижу я».
  
  Это бред, Ральф. Это бред, и ты это знаешь.
  
  Только ничего подобного он не знал. Он только что видел это — видел, как Натали пыталась ухватить следы ауры, которые оставили за собой его пальцы.
  
  — Ральф? — окликнула его Элен. — С вами все в порядке?
  
  — Конечно. — Он поднял глаза и увидел, что Элен теперь окутана сверкающей аурой цвета слоновой кости, похожей на дорогой атласный чехол. Выплывающий из нее «воздушный шарик» был точно такого же цвета — ровный и широкий, как лента на свадебном подарке. Аура, окружавшая Гретхен Тиллбери, была темно-оранжевой, с желтым оттенком по краям. — Ты будешь жить там же?
  
  Элен и Гретхен опять переглянулись, но Ральф едва заметил это. Ему не нужно было видеть их лица, жесты или мимику, чтобы прочитать их чувства; ему стоило лишь взглянуть на их ауры. Лимонные оттенки по краям ауры Гретхен потемнели так, что она вся стала одинаково оранжевой. Одновременно аура Элен сжалась и начала становиться все ярче, пока на нее не стало трудно смотреть. Элен боялась возвращаться. Гретхен знала об этом, и это приводило ее в ярость.
  
  И ее собственная беспомощность, подумал Ральф, приводит ее в еще большую ярость.
  
  — Я еще поживу в Хай-Ридж, — тем временем говорила Элен. — Может быть, до зимы. Наверное, мы с Нат в конце концов переедем в город, но дом я продам. Если кто-нибудь действительно купит его — и за нормальную цену, что под большим вопросом, — деньги поступят на трехсторонний счет. Счет разделят согласно постановлению. Ну, вы понимаете… Постановлению о разводе.
  
  Нижняя губа у нее дрожала. Ее аура еще сильнее сжалась и теперь облегала тело почти как вторая кожа, и Ральф увидел, как в ней замелькали короткие красные вспышки, похожие на искорки, пляшущие над мусоросжигательной печкой. Она робко улыбнулась ему.
  
  — Ты говоришь мне две вещи, — произнес он. — Что ты подаешь на развод и что ты все еще боишься его.
  
  — Ее регулярно избивали и унижали последние два года ее семейной жизни, — сказала Гретхен. — Разумеется, она все еще боится его. — Она говорила тихо, спокойно и рассудительно, но теперь смотреть на ее ауру было все равно что заглядывать в угольную топку сквозь жаростойкое стекло.
  
  Он перевел взгляд на малышку и увидел, что та теперь окружена своим собственным ярким газовым облачком цвета подвенечного атласа. Оно было меньшего размера, чем у ее матери, но в остальном точно такое же… Как ее голубые глазки и каштановые волосики. «Воздушный шарик» Натали поднимался от ее макушки белоснежной ленточкой до самого потолка, где сворачивался в эфирную массу возле лампочки. Когда из окошка возле плиты легонько дунул ветерок, Ральф увидел, как широкая белая лента колыхнулась и покрылась рябью. Он поднял взгляд и увидел, что «воздушные шарики» Элен и Гретхен тоже колышутся.
  
  «И если бы я мог видеть свой собственный, с ним бы происходило то же самое, — подумал он. — Это реально — что бы там ни думала та часть моего разума, которая верит лишь в «дважды-два-четыре», ауры реальны. Они реальны, и я вижу их».
  
  Он подождал возражения от внутреннего голоса, но на этот раз его не последовало.
  
  — Я чувствую себя так, словно в эти дни меня стирают и отжимают в какой-то машине, — сказала Элен. — Моя мать бесится… Она только что вслух не называет меня трусихой… И порой я сама чувствую себя трусихой… мне стыдно…
  
  — Тебе нечего стыдиться, — сказал Ральф и снова взглянул вверх, на колышущийся от ветерка «воздушный шарик» Натали. Он был очень красивый, но он не чувствовал желания потрогать его; какой-то глубокий инстинкт говорил ему, что это может оказаться опасным для них обоих.
  
  — Да, я знаю, — сказала Элен, — но девчонкам приходится овладевать множеством теорий. Это вроде как: «Вот твоя Барби, вот твой Кен, вот твоя Игрушечная Кухня Хозяйки. Учись как следует, поскольку, когда все будет настоящее, заботиться об этом станет твоей обязанностью, и, если что-нибудь разобьется или сломается, винить будут тебя». И мне кажется, я нормально справлялась со всем этим, правда справлялась. Только никто не говорил мне, что в некоторых браках Кен слетает с катушек. Наверное, я жалкая сейчас?
  
  — Нет. Насколько я могу судить, именно так и произошло.
  
  Элен рассмеялась — сдавленный, горький, виноватый смех.
  
  — Даже не пытайтесь сказать это моей матери. Она отказывается верить, что Эд когда-либо заходил дальше дружелюбных шлепков мне по попе… Просто чтобы направить в правильную сторону, если мне случалось отклониться от верного курса. Она считает, что все остальное я выдумала. Так прямо она не говорит, но я слышу это в ее тоне каждый раз, когда мы разговариваем по телефону.
  
  — Я не считаю, что ты это выдумала, — сказал Ральф. — Я видел тебя, помнишь? И я был там, когда ты умоляла меня не звонить в полицию.
  
  Он почувствовал, как его бедро сжали под столом. И удивленно поднял глаза. Гретхен Тиллбери едва заметно кивнула ему. И он ощутил еще одно пожатие — на этот раз более энергичное.
  
  — Да, — сказала Элен. — Вы были там, верно? — Она слабо улыбнулась, и это было неплохо, но то, что происходило с ее аурой, было еще лучше — те крошечные красные искорки тускнели, и сама аура снова расправлялась.
  
  Нет, подумал он, не расправлялась. Распускалась. Расслаблялась.
  
  Элен встала и обошла вокруг стола.
  
  — Нат может срыгнуть на вас — лучше я заберу ее.
  
  Ральф опустил глаза и увидел, что Нат уставилась через всю кухню мутным, зачарованным взглядом. Он проследил за ним и уткнулся в маленькую вазу, стоявшую на подоконнике, рядом с раковиной. Он поставил в нее осенние цветы меньше двух часов назад, и теперь тусклый зеленый туман струился со стебельков и окружал цветки слабым дымчатым мерцанием.
  
  «Я вижу, как они испускают дух, — подумал Ральф. — О Господи, никогда в жизни больше не сорву ни одного цветка. Даю слово».
  
  Элен бережно взяла у него малышку. Нат перешла к ней довольно послушно, хотя, пока ее мать снова огибала стол, усаживалась и устраивала ее поудобнее у себя на руках, ее глазки так и не отрывались от цветов в зеленом тумане.
  
  Гретхен легонько постучала пальцем по циферблату своих часов:
  
  — Если мы хотим созвать это собрание в полдень…
  
  — Да, конечно, — слегка извиняющимся тоном сказала Элен. — Мы состоим в официальном комитете встречи Сюзан Дэй, — объяснила она Ральфу. — Название, правда, не полностью отражает суть. Наша главная задача на самом деле не встретить ее, а помочь защитить.
  
  — Вы думаете, тут возникнут проблемы?
  
  — Ну, будет напряженно, скажем так, — вмешалась Гретхен. — У нее есть с полдюжины собственных охранников, и они все это время пересылали нам по факсу все угрозы относительно Дерри, которые она получала. Для них это стандартная рабочая процедура — многие годы она появляется перед множеством лиц. Они держат нас в курсе, но при этом ясно дают понять, что, поскольку мы являемся пригласившей стороной, «Женское попечение» несет ответственность за ее безопасность наравне с ними.
  
  Ральф открыл рот, чтобы спросить, много ли было угроз, но сообразил, что уже знает ответ на этот вопрос. Он прожил в Дерри семьдесят лет, лишь ненадолго отлучаясь, и знал, что Дерри — это опасный механизм, в нем полным-полно острых игл и режущих граней прямо под поверхностью. Так, разумеется, обстояло дело со многими городами, но в Дерри, казалось, всегда находилось место для лишней гадости. Элен назвала этот город домом, и это был и его дом тоже, но…
  
  Он поймал себя на воспоминании о том, что случилось почти десять лет назад, вскоре после окончания ежегодного фестиваля Дней Канала. Трое парней сбросили ничем не примечательного и безобидного молодого человека — гомосексуалиста — по имени Адриан Меллон в Кендаскиг, здорово избив и искусав его перед этим; ходили слухи, что они стояли там на мосту, за таверной «Сокол», и смотрели, как он умирает. Они сказали полицейским, что им не понравилась шляпа, которую тот носил[80]. Дерри мог бывать и таким, только дурак стал бы отрицать этот факт.
  
  Это воспоминание как будто заставило (возможно, именно заставило) Ральфа еще раз взглянуть на фотографию на первой странице сегодняшней газеты. Гам Дэвенпорт с занесенным кулаком, Дэн Дальтон с окровавленным носом, мутным взглядом и плакатом Гама на голове.
  
  — Сколько было угроз? — спросил он. — Больше десятка?
  
  — Около тридцати, — сказала Гретхен. — К пяти-шести из них люди из ее охраны относятся серьезно. Две угрозы взорвать Общественный центр, если она не откажется от выступления. Одна — вот это действительно мило — от кого-то, кто сообщает, что он раздобыл большое водяное ружье с кислотой из аккумулятора. «Если попаду в точку, даже твои лесбийские подружки будут блевать, глядя на тебя» — так он выражается.
  
  — Мило, — пробормотал Ральф.
  
  — Во всяком случае, это кое к чему нас подводит, — сказала Гретхен. Она порылась у себя в сумке, вытащила маленький флакончик с красной крышкой и поставила его на стол. — Маленький подарок вам от всех благодарных друзей «Женского попечения».
  
  Ральф взял в руки флакончик. На одном боку у него была изображена женщина, выпускающая облачко газа из баллончика в мужчину в шляпе с отвислыми полями и маске на глазах типа «Мальчишки-Ищейки». С другой стороны — одно-единственное слово, написанное ярко-красными заглавными буквами: ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ.
  
  — Что это? — спросил он, испытав невольный шок. — Слезоточивый газ?
  
  — Нет, — сказала Гретхен. — Слезоточивый газ — рискованный подарок с точки зрения закона в штате Мэн. Эта штука намного мягче… Но если брызнете кому-нибудь в лицо, то по крайней мере несколько минут он и помышлять не будет о том, чтобы драться с вами. Эта штука вызывает онемение кожи, дурноту и раздражает глазную оболочку.
  
  Ральф снял колпачок с баллончика, взглянул на красный аэрозольный наконечник под ним, а потом снова надел колпачок.
  
  — Господи Иисусе, дорогие женщины, зачем мне таскать с собой баллончик с этой штуковиной?
  
  — Затем, что вы официально определены как Центурион, — ответила Гретхен.
  
  — Как что? — переспросил Ральф.
  
  — Центурион, — повторила Элен. Нат быстро заснула у нее на руках, и до Ральфа вдруг дошло, что ауры снова пропали. — Так «друзья жизни» называют своих главных врагов — вождей оппозиции.
  
  — Ага, — сказал Ральф. — Теперь я понял. Эд говорил про людей, которых он называл Центурионами, в тот день, когда он… напал на тебя. Впрочем, в тот день он много чего говорил, и все это было чистой воды безумием.
  
  — Да, именно Эд дергает за все ниточки, и он сумасшедший, — подтвердила Элен. — Мы думаем, он посвятил в это дело с Центурионами лишь небольшой круг людей внутри — почти таких же сдвинутых, как он сам. Остальные «друзья жизни»… По-моему, они понятия не имеют… Я хочу сказать, разве вы знали? До последнего месяца вам могло прийти в голову, что он ненормальный?
  
  Ральф покачал головой.
  
  — Лаборатории Хокингс наконец уволили его, — сказала Элен. — Вчера. Они тянули с этим так долго, как только могли, — он прекрасный специалист, и они вложили в него кучу денег, но в конце концов им пришлось это сделать. С выплатой трехмесячного жалованья… Неплохо для парня, который избивает свою жену и швыряет куклы, напичканные фальшивой кровью, в окна местной женской клиники. — Она постучала пальцами по газете. — Эта демонстрация была последней каплей. Его арестовали уже в третий или в четвертый раз с тех пор, как он связался с «друзьями жизни».
  
  — У вас есть свой человек среди них, верно? — спросил Ральф. — Иначе вы бы не знали об этом.
  
  Гретхен улыбнулась:
  
  — Мы не единственные, у кого есть там свои люди; у нас даже ходит такая шутка, что на самом деле нет никаких «друзей жизни», а есть просто горстка двойных агентов. Кто-то там работает на полицейское управление Дерри, кто-то — на федеральную полицию. И это только те, о ком наша… наш человек… знает. Может быть, ФБР тоже следит за ними. «Друзья жизни» так здорово расплодились, Ральф, поскольку они убеждены в том, что в глубине души каждый — на их стороне. Но мы полагаем, что наш человек — единственный, кому удалось попасть в самую сердцевину, и этот человек утверждает, что Дэн Дальтон всего-навсего хвостик, которым виляет Эд Дипно.
  
  — Я догадался об этом, когда в первый раз увидел их вместе в телевизионных новостях, — сказал Ральф.
  
  Гретхен встала, собрала чашки со стола, сложила их в раковину и принялась мыть.
  
  — Я участвую в женском движении уже тринадцать лет, и я встречала много разного сумасшедшего дерьма, но ни с чем подобным мне еще не приходилось сталкиваться. Он заставил этих психов поверить в то, что женщинам в Дерри делают принудительные аборты, что половина из них даже не знают, что они беременны, пока ночью не придут Центурионы и не заберут их младенцев.
  
  — Он рассказал им о мусоросжигателе возле Ньюпорта? — спросил Ральф. — О том, который на самом деле детский крематорий?
  
  Гретхен, широко раскрыв глаза, отвернулась от раковины:
  
  — Как вы узнали об этом?
  
  — О, я получил сводку от самого Эда — поговорили лично и по душам. Начали разговор еще в июле 1992-го. — Он поколебался всего лишь одно мгновение, а потом коротко посвятил их в события того дня, когда встретил Эда возле аэропорта: как Эд обвинил человека в пикапе в том, что тот перевозит мертвых младенцев в бочонках с этикетками ДОЛОЙ СОРНЯКИ! Элен слушала молча, все шире и шире раскрывая глаза. — То же самое он болтал в тот день, когда избил тебя, — закончил Ральф, — но к тому времени уже украсил это известие множеством подробностей.
  
  — Пожалуй, это объясняет, почему он так зациклился на вас, — сказала Гретхен, — но в практическом смысле «почему» не имеет значения. Факт тот, что он роздал своим дружкам-психопатам список так называемых Центурионов. Мы не знаем всех, кто включен в него, но я — да, и Элен, и, конечно, Сюзан Дэй… и вы.
  
  «Почему я?» — подумал Ральф, а потом счел это очередным бессмысленным вопросом. Возможно, Эд включил его в список, потому что Ральф вызвал полицию, когда Эд избил Элен; более вероятно, что это вообще не имеет логической причины. Ральф вспомнил, как где-то читал, что Дэвид Беркович — известный также как Сынок Сэма — утверждал, что в некоторых случаях убивал по инструкции, полученной от своего пса.
  
  — Что они, по-вашему, попытаются предпринять? — спросил Ральф. — Вооруженное нападение, как в фильме с Чаком Норрисом?
  
  Он улыбнулся, но Гретхен не ответила улыбкой.
  
  — То-то и оно, что мы не знаем, что они попытаются устроить, — сказала она. — Наиболее вероятный ответ — вообще ничего. Тем не менее Эд или кто-то еще может забрать себе в голову, что нужно постараться выбросить вас из окна вашей кухни. В баллончике нет ничего, кроме едкого вещества, разбавленного водой. Небольшая страховка, только и всего.
  
  — Страховка, — задумчиво повторил он.
  
  — Вы в очень избранной компании, — сказала Элен со слабой улыбкой. — Единственный Центурион мужского пола в списке, кроме вас — о котором мы знаем, — это мэр Коуин.
  
  — Вы дали ему такую штуку? — спросил Ральф, беря в руки баллончик. Тот выглядел не опаснее бесплатных тюбиков с кремом для бритья, которые он время от времени получал по почте.
  
  — В этом нет необходимости, — сказала Гретхен и снова взглянула на свои часы. Элен заметила этот жест и встала, прижимая к себе спящую девчушку. — У него есть лицензия на ношение оружия.
  
  — Откуда вам это известно? — спросил Ральф.
  
  — Мы просмотрели бумаги в городской палате, — сказала она с ухмылкой. — Записи о разрешениях на оружие открыты для всех.
  
  — О-о… — Тут ему в голову пришла одна мысль. — А как насчет Эда? Вы проверили его? У него есть такое?
  
  — Нет, — сказала она. — Но парни вроде Эда не всегда обращаются за разрешением, если они перешли определенную черту… Вы понимаете меня, не так ли?
  
  — Да, — ответил Ральф, тоже вставая. — Полагаю, да. А как же вы сами? Вы начеку?
  
  — Еще бы, Папочка. Как же иначе.
  
  Он кивнул, но остался не вполне удовлетворенным. В ее голосе слышались покровительственные нотки, которые ему не нравились, словно сам вопрос показался ей глупым. Но он не был глупым, и если она этого не понимает, она и ее друзья могут в конце концов оказаться в беде. В большой беде.
  
  — Надеюсь, что так, — вздохнул он. — Очень надеюсь. Можно я помогу тебе отнести Нат вниз по лестнице, Элен?
  
  — Лучше не надо — вы разбудите ее. — Она окинула его серьезным взглядом. — Вы будете носить этот баллончик, Ральф? Ради меня? Даже подумать страшно, что вы пострадаете только лишь потому, что пытались мне помочь, а ему под шляпу залетела какая-то сумасшедшая пчелка.
  
  — Я серьезно подумаю об этом. Так тебя устраивает?
  
  — Наверное, у меня нет другого выбора. — Она внимательно осмотрела его лицо. — Вы выглядите намного лучше, чем когда я видела вас в последний раз, — вы опять хорошо спите, правда?
  
  Он ухмыльнулся:
  
  — Ну, сказать по правде, еще остались проблемы, но мне, должно быть, получше, потому что люди то и дело твердят мне об этом.
  
  Она встала на цыпочки и поцеловала его в уголок рта.
  
  — Мы будем общаться, ладно? Я хочу сказать, мы не потеряем друг друга?
  
  — Я постараюсь, только и ты старайся, родная.
  
  Она улыбнулась:
  
  — Можете рассчитывать на это, Ральф, — вы самый милый мужчина-Центурион из всех, кого я знаю.
  
  Они все так громко рассмеялись этому, что Натали проснулась и уставилась на них с сонным удивлением.
  
  Проводив женщин (Я ЗА ВЫБОР, И Я ГОЛОСУЮ — гласила наклейка на заднем бампере «аккорда» Гретхен Тиллбери), Ральф снова медленно поднялся на второй этаж. Усталость невидимыми гирями висела у него на ногах. Зайдя в кухню, он прежде всего снова взглянул на вазу с цветами, пытаясь разглядеть тот странный зеленый туман, поднимавшийся от стебельков. Ничего. Потом он взял в руки баллончик и снова рассмотрел картинку на его боку. Женщина-подвергающаяся-угрозе героически сопротивляется плохому-мужчине — в довершающих образ маске и шляпе с отвислыми полями. Никаких полутонов: давай врежь ему и иди дальше.
  
  Ральфу пришло в голову, что безумие Эда заразительно. По всему Дерри разгуливали женщины — и среди них Гретхен Тиллбери и его родная Элен — с такими маленькими аэрозольными баллончиками в своих сумочках, и на всех этих баллончиках на самом деле было написано: «Я боюсь. Плохие мужчины в масках и шляпах с отвислыми полями разгуливают по Дерри, и я боюсь».
  
  Ральф не хотел становиться частью этого. Встав на цыпочки, он положил баллончик «Телохранитель» на кухонный шкафчик над раковиной, а потом переоделся в свой старый кожаный пиджак. Сейчас он сходит к зоне отдыха возле аэропорта и посмотрит, не с кем ли там сыграть партию в шахматы. А если не с кем, то, быть может, удастся сыграть несколько конов в крибидж[81].
  
  Он задержался у двери в кухню, пристально взглянув на цветы, и постарался сделать так, чтобы струящийся зеленый туман появился снова. Ничего не произошло.
  
  Но он был. Ты видел его; Натали тоже видела.
  
  Но видела ли она? Видела ли на самом деле? Детишки всегда тянутся ко всему, их все восхищает, так откуда же ему знать наверняка?
  
  — Я просто знаю, — сказал он своей пустой квартире. Верно. Зеленый туман, поднимавшийся от стебельков цветов, был, все ауры были и… — И они по-прежнему есть, — сказал он, не зная, испытывать ли ему облегчение или ужас от той уверенности, которую он услышал в своем голосе.
  
  Почему бы тебе пока что не постараться избежать и того, и другого, родной?
  
  Этот совет, высказанный голосом Кэролайн, совсем не плох.
  
  Ральф запер квартиру и отправился в Дерри старых алкашей поискать партнера для партии в шахматы.
  Глава 7
  
  Когда 2 октября Ральф подошел, возвращаясь по Харрис-авеню, к своему дому, держа в руке несколько вестернов Элмера Келтона, он увидел, что кто-то сидит с книжкой на ступеньках его крыльца. Однако гость не читал; с сонным любопытством он следил, как теплый ветерок, дувший с самого утра, собирает желтые и золотые листья с дубов и трех уцелевших вязов на противоположной стороне улицы.
  
  Ральф подошел ближе, разглядывая человека на крыльце. Вокруг его черепа развевались редкие белые волосы; основная масса его тела сосредоточилась в животе, бедрах и ягодицах. Широкий корпус, тощая шея, узкая грудь и кривые ноги в старых зеленых фланелевых штанах придавали ему вид человека, носившего под одеждой надутый пузырь. Даже с расстояния в сто пятьдесят ярдов не возникало никаких сомнений относительно того, что гостем Ральфа был Дорранс Марстеллар.
  
  Вздохнув, Ральф подошел к дому. Дорранс, казалось, загипнотизированный яркими падающими листьями, не оборачивался, пока тень Ральфа не упала на него. Тогда он повернулся, выгнул шею и улыбнулся своей сладкой, странновато-трогательной улыбкой.
  
  Фэй Чапин, Дон Визи и некоторые другие старики, околачивающиеся на пикниковой площадке возле шоссе 3 (они оттянутся к бильярдной на Джексон-стрит, как только солнце бабьего лета потускнеет и на улице похолодает), видели в этой улыбке лишь еще одно подтверждение тому, что старик Дор, несмотря на свои вечные книжки стихов, был абсолютно безмозглым. Дон Визи, которого никто не считал мистером Умником, взял в привычку называть Дорранса Главным Старым Ослом, а Фэй однажды сказал Ральфу, что его, Фэя, нисколько не удивляет то, что старина Дор дожил до своих сильно-за-девяносто. «Те, у кого нет мебели на верхотуре, всегда живут дольше, — объяснял он Ральфу летом. — Им не о чем беспокоиться. Потому у них не подскакивает давление, у них не лопаются сосуды и не летят клапаны».
  
  Однако Ральф не был в этом уверен. Сладковатая улыбка Дорранса не внушала ему мысли о том, что у старика не хватает мозгов; она придавала Дору вид некоего много знающего призрака… Нечто вроде провинциального Мерлина. Тем не менее сегодня он вполне мог бы обойтись без визита Дора; этой ночью он поставил новый рекорд, проснувшись в 1.58, и теперь на него навалилась жуткая усталость. Ему хотелось только одного: сесть в своей комнате, выпить кофе и попытаться почитать один из вестернов, которые он купил в городе. Может, попозже он предпримет еще одну попытку задремать.
  
  — Привет, — сказал Дорранс. Книжка, которую он держал в руках, была в бумажной обложке. «Кладбищенские ночи» какого-то Стивена Добинса.
  
  — Привет, Дор, — ответил он. — Хорошая книга?
  
  Дорранс взглянул на книжку так, словно забыл, что держит ее в руках, потом улыбнулся и кивнул:
  
  — Да, очень хорошая. Он пишет стихи, похожие на рассказы. Я не всегда люблю такое, но иногда они мне нравятся.
  
  — Это хорошо. Послушай, Дор, я рад тебя видеть, но я слегка устал от прогулки в гору, так что, может, ты зайдешь как-нибудь в дру…
  
  — О, конечно, — сказал Дорранс, вставая. От него исходил слабый запах корицы, который всегда наводил Ральфа на мысль о полумраке музейных залов, о египетских мумиях, обмотанных красными бархатными веревками. Морщин у Дора почти не было, не считая крошечных «вороньих лапок» вокруг глаз, но возраст угадывался безошибочно (и сразу становилось немного страшно): голубые глаза выцвели до водянисто-серого цвета апрельского неба, а кожа обладала прозрачной чистотой, напоминавшей Ральфу кожу Нат. Губы — слегка отвисшие, бледно-лилового цвета — издавали легкие причмокивающие звуки, когда он говорил. — Конечно, разумеется, только я пришел не в гости; я пришел передать тебе послание.
  
  — Какое послание? От кого?
  
  — Я не знаю, от кого оно, — сказал Дорранс, окидывая Ральфа взглядом, высказывающим подозрение, что Ральф или дурак, или разыгрывает слабоумного. — Я не лезу в долгосрочные дела. Я и тебе говорил, чтобы ты не лез, помнишь?
  
  Что-то такое Ральф помнил, но будь он проклят, если знал, что именно. Но сейчас ему было наплевать. Он устал, и ему уже пришлось выслушать немало утомительных разглагольствований по поводу Сюзан Дэй от Гама Дэвенпорта, стремившегося обратить его в свою веру, и теперь у него не было ни малейшего желания возиться еще и с Доррансом Марстелларом, каким бы чудесным ни было это субботнее утро.
  
  — Ну хорошо, передай тогда мне это послание, — сказал он, — и я поковыляю к себе наверх, идет?
  
  — О, конечно, хорошо, отлично… — Но тут Дорранс смолк, глядя через улицу на то, как свежий порыв ветра закрутил вихрем кучу листьев и швырнул в яркое октябрьское небо. Его выцветшие глаза широко раскрылись, и что-то в них снова заставило Ральфа подумать о Единственной-и-Неповторимой-Малышке — как та ухватилась за серо-голубые следы, оставленные его пальцами, и как она смотрела на цветы, окутанные туманом, в вазе у раковины. Ральф раньше видел, как Дор по часу, а то и больше, стоял на шоссе 3, наблюдая, как самолеты отрываются от земли, с таким же выражением лица и слегка отвисшей челюстью.
  
  — Дор! — подстегнул он старика.
  
  Редкие ресницы Дорранса дрогнули.
  
  — О-о! Верно! Послание! Послание такое… — Он слегка нахмурился и глянул вниз, на книжку, которую теперь мял в руках. Потом лицо его прояснилось и он вновь перевел взгляд на Ральфа. — Послание такое: «Отмени назначенную встречу».
  
  Теперь настал черед Ральфа хмуриться.
  
  — Какую встречу?
  
  — Тебе не надо было лезть в это, — повторил Дорранс и тяжело вздохнул. — Но теперь уже слишком поздно. Сделанного не воротишь. Только отмени встречу. Не давай этому парню втыкать в тебя булавки.
  
  Ральф уже отворачивался к крыльцу; теперь он снова повернулся к Доррансу:
  
  — Хонгу? Ты говоришь про Хонга?
  
  — Откуда мне знать? — раздраженным тоном спросил Дорранс. — Я же говорил тебе, я в это не лезу. Иногда только передаю какое-нибудь послание, как сейчас, вот и все. Я должен был сказать тебе, чтобы ты отменил встречу с тем, кто втыкает булавки, и я это сделал. А ты поступай как знаешь.
  
  Дорранс вновь уставился вверх, на деревья на противоположной стороне улицы, и его странное лицо без морщин опять приняло выражение робкого восхищения. Сильный осенний ветер ерошил его волосы, и они шевелились, как водоросли. Когда Ральф дотронулся до его плеча, старик довольно охотно повернулся к нему, и Ральф вдруг понял: то, что Фэй Чапин и другие считали глупостью, могло на самом деле быть радостью. Если так, то эта ошибка, возможно, характеризовала их намного больше, чем старину Дора.
  
  — Дорранс?
  
  — Что, Ральф?
  
  — Это послание — кто передал его тебе?
  
  Дорранс обдумал вопрос — или, быть может, лишь притворился, что обдумывает, — а потом протянул ему свой экземпляр «Кладбищенских ночей»:
  
  — Вот, возьми.
  
  — Нет, я пас, — сказал Ральф. — Я не очень-то разбираюсь в стихах, Дор.
  
  — Эти тебе понравятся. Они как рассказы…
  
  Ральф подавил сильное желание схватить и встряхнуть старика так, чтобы его кости защелкали, как кастаньеты.
  
  — Я только что набрал в городе, в «Последних страничках», несколько бестселлеров. Я только хочу знать, кто передал тебе послание про…
  
  Дорранс всунул книжку стихов в правую руку Ральфа — в левой он держал вестерны — с неожиданной силой:
  
  — Одно из них начинается так: «Если я начинаю, я действую стремительно, чтобы успеть потом что-то еще».
  
  И, прежде чем Ральф успел вымолвить хоть слово, старина Дор направился через лужайку к тротуару. Он свернул налево и двинулся к развилке с лицом, сонно задранным вверх, к голубому небу, где бешено летали листья, словно спеша на встречу с чем-то неведомым — там, за горизонтом.
  
  — Дорранс! — заорал Ральф, неожиданно разозлившись. На другой стороне улицы у «Красного яблока» Сью сметала опавшие листья с приступки перед входной дверью. При звуке голоса Ральфа она замерла и с любопытством глянула в его сторону. Чувствуя себя ослом — старым ослом, — Ральф выдавил нечто вроде, как он надеялся, широкой радостной улыбки и помахал ей рукой. Сью махнула в ответ и продолжила свое подметание. Тем временем Дорранс спокойно шагал своей дорогой. Он прошел уже почти полквартала вверх по улице.
  
  Ральф решил не догонять его.
  * * *
  
  Он поднялся по ступенькам крыльца, перекладывая книжку, которую дал ему Дорранс, в левую руку, чтобы вытащить ключи, а потом увидел, что не стоило стараться — дверь была не просто не заперта, а распахнута настежь. Ральф неоднократно ругал Макговерна за то, что тот забывал запирать дверь, и полагал, что добился некоторого успеха в том, чтобы достучаться сквозь толстый череп своего нижнего соседа до его мозгов. Однако, похоже, Макговерна не исправишь.
  
  — Черт тебя возьми, Билл, — еле слышно пробормотал он, проходя через темноватую нижнюю прихожую и тревожно глядя на лестницу. Было очень легко представить себе, как сюда ныряет Эд Дипно — даже среди бела дня. Однако не мог же Ральф торчать тут, в прихожей, целый день. Он задвинул засов на двери и двинулся вверх по лестнице.
  
  Разумеется, тревога его оказалась напрасной. Он пережил одно неприятное мгновение, когда ему показалось, что он видит кого-то, стоящего в дальнем углу комнаты, но это был всего-навсего его старый кожаный пиджак. Переодеваясь, он повесил его на стоячую вешалку вместо того, чтобы просто кинуть на кресло или перебросить через подлокотник дивана; неудивительно, что силуэт заставил его обернуться.
  
  Он прошел в кухню и встал, засунув руки в задние карманы брюк, перед календарем. Понедельник был обведен в кружок, а внутри кружка он сам нацарапал: ХОНГ — 10.00.
  
  Я должен был сказать тебе, чтобы ты отменил встречу с тем, кто втыкает булавки, и я это сделал. А ты поступай как знаешь.
  
  На мгновение Ральф почувствовал, будто отступил на шаг от своей жизни так, что сумел охватить взглядом всю последнюю часть этой «фрески», а не одну лишь крохотную деталь — сегодняшний день. То, что он увидел, испугало его: незнакомая дорога, уходившая в темный туннель, где что угодно могло поджидать его. Все, что угодно.
  
  Тогда поворачивай обратно, Ральф!
  
  Но в его мысли закралось подозрение, что он уже не сумеет этого сделать. Он подозревал, что ему так или иначе предназначено войти в этот туннель независимо от его желания. Ощущение было такое, словно его не столько ведет туда, сколько толкает вперед какая-то мощная невидимая рука.
  
  — Ничего, — пробормотал он, нервно потирая виски кончиками пальцев и по-прежнему глядя на обведенную в кружок дату; до нее оставалось два дня — на календаре. — Это все бессонница. Вот когда все начало по-настоящему…
  
  Начало по-настоящему… что?
  
  — Становиться странным, — сказал он своей пустой квартире. — Вот когда все начало становиться по-настоящему странным.
  
  Да, странным. Даже жутким. Множество жутких вещей, но из всех, которые случились с ним за последнее время, самыми странными казались, конечно, ауры. Холодное серое мерцание, похожее на живой мороз, вокруг мужчины, читавшего газету в кафе «От обеда до заката». Мать и сын, шедшие к супермаркету с переплетенными аурами, поднимавшимися от сцепленных рук, как косички; Элен и Нат, окутанные в сияющие облака света, похожего на слоновую кость; Натали, хватающаяся за следы, оставленные его пальцами, — призрачные следы, которые могли видеть лишь она и Ральф.
  
  А теперь старина Дор, появившийся на его ступеньках как некий странный пророк из Ветхого завета… Только вместо того чтобы призвать его покаяться, Дор сказал, чтобы он отменил встречу с иглоукалывателем, которого порекомендовал Джо Уайзер. Надо бы над этим посмеяться, но почему-то не хотелось.
  
  Горловина туннеля… с каждым днем она становится все ближе и ближе. Существует ли в самом деле туннель? И если да, то куда он ведет?
  
  Меня как-то больше волнует то, что может поджидать меня там, подумал Ральф. Поджидать в темноте.
  
  Тебе не надо было лезть в это, говорил Дорранс. Но теперь уже слишком поздно.
  
  — Сделанного не воротишь, — пробормотал Ральф и вдруг решил, что больше не хочет видеть широкую панораму; от этого не становится легче на душе. Лучше приблизиться и обдумать каждую деталь отдельно, начиная с назначенной встречи с иглоукалывателем. Идти к нему или сделать то, что советовал старина Дор, он же тень отца Гамлета?
  
  На самом деле этот вопрос не стоит долгих размышлений, решил Ральф. Джо Уайзер уговорил секретаршу Хонга назначить Ральфу встречу в начале октября, и Ральф не собирался отказываться от нее. Если от тяжкого жребия и можно каким-то образом избавиться, то скорее всего к избавлению может привести нормальный сон по ночам. А значит, визит к Хонгу должен стать следующим логическим шагом.
  
  — Сделанного не воротишь, — повторил он и прошел в комнату, чтобы почитать один из своих вестернов.
  
  Однако вскоре он поймал себя на том, что листает страницы стихотворного сборника, который дал ему Дорранс, — «Кладбищенские ночи» Стивена Добинса. Дорранс оказался прав по двум статьям: многие стихотворения действительно были похожи на рассказы, и Ральфу они и вправду понравились. Стихотворение, из которого старина Дор процитировал кусочек, называлось «Погоня» и начиналось со строк:
  Если я начинаю, я действую
  стремительно, чтобы успеть потом
  что-то еще. И так проходят дни —
  то ли я автогонщик, то ли строитель готического собора,
  и мне не суждено завершить работу.
  Мой автомобиль мчится, и я вижу,
  как проносится мимо то, что я любил:
  книги, что я не прочел,
  друзья, с которыми не дошутил,
  земли, что я не посетил.
  
  Ральф дважды прочитал стихотворение, поглощенный им целиком, думая, что обязательно прочел бы его Кэролайн. Кэролайн оно бы понравилось, и это было бы чудесно, а еще больше ей понравилось бы то, что он, любитель вестернов и исторических романов, нашел этот сборник и принес ей, как букет цветов. Он уже вставал, чтобы отыскать листок бумаги и заложить эту страницу, когда вспомнил, что Кэролайн уже полгода нет, и разрыдался. Почти пятнадцать минут он сидел в своем кресле и утирал глаза тыльной стороной левой ладони, а на коленях у него лежали «Кладбищенские ночи». Наконец он встал, пошел в спальню, лег на кровать и попытался заснуть. Пролежав час уставясь в потолок, он поднялся, сварил себе чашку кофе, включил телевизор и нашел трансляцию футбольного матча студенческих команд.
  * * *
  
  Публичная библиотека работала по воскресеньям с часу до шести, и на следующий день после визита Дорранса Ральф отправился туда в основном потому, что ему просто было нечем больше заняться. В читальном зале с высоким потолком обычно торчали такие же пожилые люди, как он сам, в основном листающие различные воскресные приложения, для чтения которых у них теперь было полно времени, но, когда Ральф выбрался из-за полок, где рылся минут сорок, он обнаружил, что читальный зал полностью в его распоряжении. Вчера был ясный день и небо было ярко-голубым, а сегодня хлынул проливной дождь, который прибил опавшие листья к тротуарам или затолкал их в канавы и сложную, невероятно запутанную систему городского водостока. Ветер дул по-прежнему, но стал северным и противно промозглым. Пожилые люди, хоть сколько-нибудь здравомыслящие (или не совсем уж несчастные), сидят дома, где тепло; наверное, смотрят последний матч очередного плачевного для «Ред сокс» сезона, а может, играют в «Старую служанку» или «Страну конфет» с внучатами или уже погрузились в сладкую дрему после съеденного за обедом цыпленка.
  
  Что же касается Ральфа, то он плевать хотел на «Ред сокс», у него не было ни детей, ни внуков, и, похоже, он безнадежно утратил всякую возможность подремать. Поэтому он сел на часовой автобус «зеленой линии», доехал до библиотеки и теперь торчал здесь, жалея, что не надел ничего более теплого, чем старый, потертый кожаный пиджак; в читальном зале было довольно прохладно. И кроме того, сумрачно. Камин был пуст, а по тишине в радиаторах можно было догадаться, что отопление пока не включили. Воскресный дежурный библиотекарь даже не потрудился включить рубильники, зажигавшие висевшие над головой люстры. Свет, все же попадавший сюда, казалось, падал замертво на пол, а в углах комнаты было совсем темно. Лесорубы, солдаты, барабанщики и индейцы на старых рисунках, висящих на стенах, походили на злобных призраков. Ветер вздыхал за окном, и холодный дождь стучал в стекло.
  
  Надо было остаться дома, подумал Ральф, но на самом деле ему так не казалось; в эти дни дома ему было еще хуже. Кроме того, он отыскал новую интересную книгу в той секции полок, которую он называл про себя отделом Песочного человека[82]: «Типы сновидений»; автор — Джеймс А. Холл, доктор медицины. Ральф включил верхний свет, отчего углы зала перестали казаться такими мрачными, уселся за один из длинных пустых столов и вскоре погрузился в чтение:
  
  «Основываясь на понимании того, что БДГ-сон и не-БДГ-сон являются совершенно разными состояниями, исследования, связанные с полной утратой определенной стадии сна, привели к гипотезе Демента (1960) о том, что такая утрата… вызывает дезорганизацию бодрствующей личности…»
  
  Вот тут ты прав, дружище, подумал Ральф. Невозможно даже отыскать долбаный пакетик супа, когда он тебе нужен.
  
  «…Ранние исследования утраты сновидений также породили нетривиальную гипотезу о том, что шизофрения может являться расстройством, при котором утрата сновидений по ночам приводит к вмешательству сновидений в жизнь наяву».
  
  Ральф склонился над книгой, опираясь локтями на стол и сжав кулаками виски, нахмурив лоб и сосредоточенно сдвинув брови. Он прикинул, мог ли Холл, пусть сам того не подозревая, вести речь об аурах. Правда, ему, Ральфу, по-прежнему снились сны, черт бы их побрал, — и большей частью очень яркие. Как раз прошлой ночью ему приснилось, что он танцует в старом павильоне Дерри (разрушенном во время страшного наводнения, восемь лет назад слизнувшего почти всю центральную часть города) с Лоис Чэсс. Кажется, он пригласил ее туда, намереваясь сделать ей предложение, но не кто иной, как Триггер Вэчон, все время пытался влезть и помешать.
  
  Ральф протер глаза костяшками пальцев, постарался сосредоточиться и снова погрузился в чтение. Он не видел человека в мешковатой серой спортивной майке, возникшего в дверном проеме читального зала и молча следившего за ним оттуда. Минуты через три тот человек сунул руку под майку (с собачкой Чарли Брауна Снупи в забавных очках Джо Кула) и вытащил из чехольчика на ремне охотничий нож. Светящиеся шары под потолком отбрасывали полоску света на зазубренное лезвие ножа, когда мужчина поворачивал его то так, то эдак, восхищенно уставясь на острые края. Потом он двинулся к столу, за которым сидел, подперев голову руками, Ральф. Он уселся рядом с Ральфом, лишь очень слабо и откуда-то издалека заметившим, что кто-то появился рядом.
  
  Способность переносить потерю сна некоторым образом зависит от возраста человека. Молодые люди выказывают более ранний синдром раздражения и более сильные физические реакции, в то время как пожилые…
  
  Чья-то рука легко опустилась на плечо Ральфа, оторвав его от книжки.
  
  — Интересно, на что они будут похожи? — прошептал исступленный голос в его ухо, и слова поплыли на волне того, что пахло протухшей ветчиной, медленно жарящейся в луже прогорклого масла и чеснока. — Я имею в виду твои кишки. Интересно, на что они будут похожи, когда я выпущу их прямо на пол? А ты как думаешь, безбожный детоубийца?… А, Центурион? Желтые они будут, или черные, или красные, или… Какие?
  
  Что-то твердое и острое уперлось в левый бок Ральфа, а потом медленно заскользило вниз, вдоль ребер.
  
  — Я не могу дождаться, когда же я узнаю это, — прошептал исступленный голос. — Я не могу ждать.
  * * *
  
  Ральф очень медленно повернул голову, слыша, как трещат сухожилия в его шее. Он не знал, как зовут человека с дурным запахом изо рта — того, кто приставил к его боку нечто слишком похожее на нож, чтобы оно оказалось чем-то иным, — но тут же узнал его. Помогли очки в роговой оправе, а главным признаком стали растущие смешными пучками седые волосы, напомнившие Ральфу одновременно Дона Кинга и Альберта Эйнштейна. Это был человек, стоявший рядом с Эдом Дипно на заднем плане фотографии в газете, — той самой фотографии, где Гам Дэвенпорт занес свой кулак, а у Дэна Дальтона вместо шляпы на голове красовался плакат Дэвенпорта, гласивший: ВЫБОР, А НЕ СТРАХ. Ральфу казалось, он видел этого парня в каком-то выпуске телевизионных новостей о продолжающихся демонстрациях противников абортов. Всего-навсего один из скандирующих демонстрантов с плакатом в толпе; обыкновенный рядовой копьеносец. Только теперь, похоже, этот копьеносец собирался убить его.
  
  — Как ты думаешь? — спросил человек в майке со Снупи все тем же исступленным шепотом. Звук этого голоса пугал Ральфа больше, чем лезвие ножа, медленно скользившее сначала вверх, а потом вниз по его кожаному пиджаку, отмечая, как на карте, все его уязвимые органы: легкое, сердце, почку, кишки. — Какого цвета?
  
  От запаха из его рта становилось дурно, но Ральф боялся отодвинуться или отвернуть голову; боялся, что любой жест может заставить нож вонзиться в тело. Теперь лезвие снова двигалось вверх. Карие глаза того человека плавали за толстыми линзами очков в роговой оправе, как какие-то странные рыбы. Застывшее в них выражение казалось Ральфу отсутствующим и странно пугающим. Это были глаза человека, который видит знамения на небесах и, быть может, слышит голоса, шепчущиеся в его кладовке по ночам.
  
  — Я не знаю, — сказал Ральф. — Прежде всего я не знаю, почему вы хотите причинить мне зло. — Он быстро стрельнул глазами по сторонам, по-прежнему не двигая головой, в надежде увидеть кого-нибудь, хоть одну живую душу, но читальный зал был по-прежнему пуст. Снаружи завывал ветер, и в окно стучал дождь.
  
  — Потому что ты гребаный Центурион! — выплюнул седоволосый. — Долбаный убийца! Воруешь нерожденных зародышей! Продаешь их тому, кто больше даст! Я все про тебя знаю!
  
  Ральф медленно убрал свою правую руку от головы. Основная действующая рука у него была правая, и все, за что он брался в течение дня, обычно отправлялось в удобный для правой руки карман одежды, которую он носил. У старого серого пиджака имелись большие накладные карманы, но он боялся, что, даже если он сумеет незаметно просунуть туда руку, самый смертоносный предмет, который он там найдет, окажется смятой упаковкой от зубной пасты. Он сомневался, что отыщет там хотя бы щипчики для ногтей.
  
  — Тебе рассказал об этом Эд Дипно, верно? — спросил Ральф и вздрогнул, когда нож болезненно ткнулся ему в бок как раз там, где заканчивались ребра.
  
  — Не произноси его имени, — прошептал человек в спортивной майке со Снупи. — Не смей произносить его имя! Похититель младенцев! Трусливый убийца! Центурион! — Он снова двинул лезвие вперед, и на этот раз Ральфу стало действительно больно, когда кончик ножа проткнул кожаный пиджак. Ральф не думал, что нож порезал его — пока, во всяком случае, — но не сомневался, что псих надавил достаточно сильно, чтобы оставить поганую царапину. Впрочем, это пустяки; если Ральф выберется из этой передряги с одной лишь царапиной, то будет считать, что дешево отделался.
  
  — Хорошо, — сказал он. — Я не буду произносить его имя.
  
  — Скажи, что ты сожалеешь! — прошипел мужчина в майке со Снупи, снова тыкая его ножом. На этот раз нож прошел сквозь рубашку Ральфа, и он почувствовал первую теплую струйку крови у себя на боку. Он прикинул, во что сейчас вонзится острие лезвия. В печень? Желчный пузырь? Что там, в этом месте с левой стороны?
  
  Он или не мог вспомнить, или не хотел. В мозгу его возник образ, упрямо перебивавший любую связную мысль, — висящий вниз головой на весах олень перед каким-то сельским магазинчиком во время охотничьего сезона. Остекленевшие глаза, вывалившийся язык и темный разрез вверху живота, в том месте, где человек с ножом — примерно таким же, как этот, — распорол его и вывалил внутренности, оставив только голову, мясо и шкуру.
  
  — Я сожалею, — сказал Ральф уже не очень твердым голосом. — Сожалею… правда.
  
  — Ага, верно! Ты должен раскаиваться, но на самом деле ты врешь! Ты врешь!
  
  Еще один укол. Яркая точка вспыхнувшей боли. Жаркая влажная струйка быстрее потекла по его боку. И вдруг в комнате стало светлее, словно две или три съемочные группы, болтавшиеся по Дерри с тех пор, как начались протесты против абортов, столпились здесь и разом включили осветительные приборы над своими камерами. Конечно, никаких камер не было; свет вспыхнул внутри его.
  
  Он повернулся к человеку с ножом — человеку, который втыкал сейчас в него свой нож, — и увидел, что тот окружен поднимающейся темно-зеленой аурой, напомнившей Ральфу
  
  (болотные огоньки)
  
  тусклое фосфорное свечение, которое он когда-то наблюдал в болотистом лесу после наступления темноты. В этом свечении мелькали остренькие «ягодки» совершенно черного цвета. Он смотрел на эту ауру напавшего на него психопата с растущим страхом, почти не чувствуя, как кончик ножа скользнул на одну шестнадцатую дюйма в глубь его тела. Он смутно сознавал, что кровь капает на подол его рубашки у талии, а больше — ничего.
  
  Он псих, и он действительно настроен убить меня — это не пустой треп. Пока он еще не совсем готов сделать это, он еще не до конца распалил себя, но уже очень близко. И если я попытаюсь убежать — если я попытаюсь отодвинуться хотя бы на дюйм от ножа, который он воткнул в меня, — он сразу начнет действовать. Я думаю, он надеется, что я отодвинусь… тогда он сможет сказать себе, что я спровоцировал его, что во всем виноват я сам.
  
  — Ты и тебе подобные… — говорил тем временем человек с клоунскими пучками седых волос. — Нам все известно про вас.
  
  Рука Ральфа дотянулась до правого кармана и… нащупала какой-то довольно большой предмет, Ральф не помнил, чтобы клал что-то туда. Вообще-то это не много значило; когда не помнишь, какие последние четыре цифры телефонного номера киноцентра — 1317 или 1713, — то возможно все, что угодно.
  
  — Ну, вы и ребята… Ох, черт! — сказал мужчина с клоунскими пучками волос. — Охчерт — охчерт — ОХЧЕРТ! — Ральф вновь почувствовал боль, когда тот провел по нему ножом; кончик ножа оставил за собой узенькую красную полоску от конца грудной клетки и до основания шеи. Он издал тихий стон, и его правая рука крепко ухватилась за правый карман, ощупывая через кожу предмет, находившийся внутри.
  
  — Не ори, — произнес мужчина в майке со Снупи тихим исступленным шепотом. — Ах ты сучий потрох, мать твою, только не вздумай орать! — Его карие глаза вперились в лицо Ральфа, причем линзы его очков так увеличивали их, что крошечные хлопья перхоти, застрявшие в его ресницах, выглядели почти как здоровенные булыжники. Ральф видел ауру этого человека даже в его глазах — та вилась над его зрачками как зеленый дымок над черной водой. Змеевидные спиральки, мелькавшие в зеленом свете, теперь стали толще, сливаясь друг с дружкой, и Ральф понял, что, когда нож будет входить в него, толкать его будет та часть личности этого человека, которая создает эти черные водоворотики. Зеленое — смятение и паранойя; черное — что-то другое. Что-то
  
  (извне)
  
  гораздо худшее.
  
  — Нет, — выдохнул он. — Я не буду. Не буду кричать.
  
  — Хорошо. А знаешь, я чувствую твое сердце. Оно бежит по лезвию ножа и прямехонько в мою ладошку. Должно быть, и впрямь здорово колотится. — Его рот дернулся и растянулся в идиотской мрачной ухмылке. Засохшая слюна прилипла к уголкам его губ. — Может, ты просто брякнешься и сдохнешь от инфаркта и избавишь меня от мороки убивать тебя. — Еще один порыв его смрадного дыхания окатил лицо Ральфа. — Ты же жутко старый.
  
  Теперь кровь уже стекала по его боку двумя ручейками, а может, и тремя. Боль от воткнувшегося в него кончика ножа была безумной — как от жала гигантской осы.
  
  Или иголки, подумал Ральф, и эта мысль показалась ему забавной, несмотря на передрягу, в которой он очутился… а может, благодаря ей. Это был настоящий иглоукалыватель, а Джеймс Рой Хонг — всего лишь жалкий подражатель.
  
  «И у меня не было ни малейшей возможности отменить этот визит», — подумал Ральф. Но потом ему пришло в голову, что с психопатами вроде этого парня в майке со Снупи никакие отмены все равно бы не прошли. У таких психов свое собственное расписание, и они живут по нему, что бы ни происходило — хоть земля разверзнись у них под ногами или случись потоп.
  
  Что бы ни последовало дальше, Ральф понимал, что больше не может терпеть это буравившее его острие ножа. Большим пальцем он поднял клапан кармана своего пиджака и просунул ладонь внутрь. Стоило кончикам его пальцев коснуться предмета в кармане, как он уже понял, что это: аэрозольный баллончик, который Гретхен достала из своей сумочки и поставила на его кухонный стол. «Маленький подарок вам от всех благодарных друзей «Женского попечения»» — сказала она тогда.
  
  Ральф понятия не имел, как баллончик с верхушки кухонного шкафчика, куда он поставил его, мог перекочевать в карман его старого измятого пиджака, да его это и не интересовало. Его ладонь обхватила баллончик, и он вновь воспользовался большим пальцем — на этот раз чтобы откинуть пластиковую крышечку. Делая это, он ни на мгновение не отводил глаз от дергающегося, испуганного лица человека с клоунски торчащими пучками волос.
  
  — Я кое-что знаю, — сказал Ральф. — Если ты пообещаешь, что не убьешь меня, я скажу тебе.
  
  — Что-что? — переспросил человек в майке со Снупи. — Елки-палки, что может знать такой козел, как ты!
  
  Что же может знать такой козел, как я, спросил себя Ральф, и ответ пришел тут же, вскочив в его мозг, как выпрыгивают очки в окошках игрального автомата. Он заставил себя придвинуться и окунуться в зеленую ауру, струящуюся вокруг этого психа, в жуткое облако вони, вырывающейся из его нездорового кишечника. Одновременно он вытащил маленький баллончик из кармана, прижал его к бедру и положил указательный палец на кнопку, выпускающую струю аэрозоли.
  
  — Я знаю, кто такой Малиновый король, — пробор мотал он.
  
  Глаза за грязными стеклами очков широко раскрылись — не просто от удивления, а в шоке, — и человек с торчащими пучками волос слегка отодвинулся. На одно мгновение страшное давление ножа в левый бок Ральфа ослабло. Настало время его шанса — единственного, который только мог ему представиться, — и он воспользовался им: откачнулся вправо, слетел со своего стула и рухнул на пол. Его затылок ударился о плитку пола, но боль показалась далекой и неважной в сравнении с облегчением от того, что кончик ножа наконец-то убрался от его бока.
  
  Человек с клоунской прической пронзительно вскрикнул — вопль ярости, смешанной с готовностью к борьбе, словно он уже успел привыкнуть к подобным сопротивлениям за свою долгую и трудную жизнь. Он перегнулся через теперь уже пустой стул Ральфа, его дергающееся лицо ринулось вперед, а глаза стали похожи на каких-то мерцающих фантастических существ, живущих в глубоких океанских впадинах. Ральф поднял аэрозольный баллончик, в одно мгновение сообразив, что у него нет времени проверить, куда направлено отверстие в носике — он легко мог окатить свою собственную физиономию струей «Телохранителя».
  
  Сейчас уже не было времени думать о таких пустяках.
  
  Он надавил на носик в тот самый момент, когда мужчина с шутовской прической сделал выпад ножом. Лицо психа тут же окутала пелена крошечных капелек, похожих на штуковину, выплескивающуюся из освежителя с сосновым запахом, который Ральф держал на туалетной полочке у себя в ванной. Линзы его очков заволокло туманом.
  
  Результат не заставил себя ждать и превысил все ожидания Ральфа. Человек с шутовской прической заорал от боли, уронил свой нож (тот приземлился на левое колено Ральфа и очутился у него между ног) и, сорвав очки, вцепился ладонями себе в лицо. Очки упали на стол. Одновременно с этим тонкая и как бы сальная аура вокруг него вспыхнула ярко-красным светом и исчезла — но крайней мере из поля зрения Ральфа.
  
  — Я ослеп! — закричал человек с шутовской прической высоким, пронзительным голосом. — Я ослеп, я ослеп!
  
  — Нет, не ослеп, — сказал Ральф, поднимаясь на трясущиеся ноги. — Ты просто…
  
  Человек с шутовской прической снова заорал, рухнул на пол и принялся кататься туда-сюда по черно-белым плиткам пола, закрыв лицо ладонями и воя, как ребенок, прищемивший дверью пальцы. Ральфу были видны маленькие пятнышки щек между расставленными пальцами. Кожа там приобрела ужасный темно-красный оттенок.
  
  Ральф твердил себе, что нужно оставить парня в покое, что тот безумен, как лунатик, и опасен, как гадюка, но его слишком терзал ужас и стыд от того, что он сейчас сделал, чтобы воспользоваться этим, несомненно мудрым, советом. Мысль о том, что это был вопрос выживания, что ему оставалось или вырубить нападавшего, или погибнуть от его ножа, уже начала казаться какой-то нереальной. Он нагнулся и тихонько дотронулся до плеча лежавшего. Псих откатился от него и принялся колотить своими грязными низкими кроссовками по полу, как ребенок в припадке ярости.
  
  — Ах ты, сукин сын! — орал он. — Ты чем-то выстрелил в меня! — А потом — невероятно, но факт: — Я подам на тебя в суд и раздену до нитки!
  
  — Я думаю, тебе придется объясниться насчет ножа, прежде чем подавать иск, — сказал Ральф. Он увидел валявшийся на полу нож, потянулся было к нему, но передумал. Лучше не оставлять на нем своих отпечатков пальцев. Стоило ему выпрямиться, как у него закружилась голова, и звук дождя, барабанившего в окно, показался на мгновение глухим и далеким. Он отшвырнул нож, покачнулся и был вынужден ухватиться за спинку стула, на котором сидел до этого, чтобы не упасть. Постепенно все встало на свои места. Он услыхал чьи-то шаги, доносившиеся из главного вестибюля, и рокот вопросительных голосов.
  
  Теперь вы пришли, устало подумал Ральф. А где же вы были несколько минут назад, когда этот малый едва не проткнул мне левое легкое, как воздушный шарик?
  
  Майк Хэнлон, стройный и на вид не старше тридцати, несмотря на густой седой чуб, появился в дверях. За ним стоял мальчишка-подросток, в котором Ральф узнал ассистента, подрабатывавшего по выходным, а за мальчишкой — четверо или пятеро зевак, вероятно, явившихся из зала периодики.
  
  — Мистер Робертс! — воскликнул Майк. — Господи, вы сильно ранены?
  
  — Я в порядке, это он ранен, — сказал Ральф. Но, указывая на лежащего на полу человека, он взглянул на себя и увидел, что он не в порядке. Его пиджак задрался, когда он поднял руку, и на левой стороне его клетчатой рубахи проступила темно-красная полоска, струйкой сбегавшая из-под мышки. — Черт, — слабо произнес он, снова опустился на стул, толкнув локтем очки в роговой оправе, отлетевшие почти на другой конец стола. От пелены капелек на стеклах очки стали похожи на глаза, ослепленные катарактами.
  
  — Он выстрелил в меня кислотой! — заорал человек на полу. — Я ничего не вижу, и моя кожа плавится! Я чувствую, как она плавится!
  
  Ральфу это показалось почти сознательной пародией на Дикую Ведьму Запада[83].
  
  Майк кинул беглый взгляд на человека на полу и сел на стул рядом с Ральфом:
  
  — Что произошло?
  
  — Ну, это была, конечно, не кислота, — сказал Ральф, взял в руки баллончик с «Телохранителем» и поставил его на стол рядом с «Типами сновидений». — Дама, которая дала мне его, сказала, что он слабее слезоточивого газа… Он просто раздражает глаза и вызывает неприятные…
  
  — Я беспокоюсь не о том, что с ним, — нетерпеливо перебил его Майк. — Тот, кто способен так орать, явно не помрет через три минуты. Я беспокоюсь о вас, мистер Робертс…
  
  Он здорово пырнул вас?
  
  — Ну, он вообще не успел пырнуть меня, — сказал Ральф. — Так… ткнул. Вот этим. — Он указал на валявшийся на полу нож. При виде красного пятна на лезвии он почувствовал, как в голову ему влилась новая волна слабости, накатившая на него как скорый поезд, сделанный из пуховых подушек. Сравнение, конечно, было идиотским и совершенно бессмысленным, но он сейчас вообще плоховато соображал.
  
  Ассистент осторожно глянул на человека, лежавшего на полу.
  
  — Угу, — сказал он. — Мы знаем этого парня, Майк. Это Чарли Пикеринг.
  
  — Господи ты Боже мой, ну и дела, — буркнул Майк. — Почему у меня глаза на лоб не, лезут? — Он взглянул на подростка-ассистента и вздохнул: — Позови-ка лучше полицейских, Джастин. Кажется, мы влипли в историю.
  * * *
  
  — У меня будут неприятности из-за того, что я воспользовался этим? — спросил Ральф часом позже и указал на один из двух пластиковых пакетов, лежащих на захламленном столе в офисе Майка Хэнлона. На передней стороне пакета была наклеена полоска желтой ленты с надписью: ВЕЩЕСТВЕННОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО: аэрозольный баллон. ДАТА: 3 октября 1993 г. МЕСТО: Публичная библиотека Дерри.
  
  — Не такие серьезные, какие ждут нашего старинного дружочка Чарли за то, что он воспользовался вот этим, — ответил Джон Лейдекер и указал на второй запечатанный пакет. В нем находился охотничий нож; кровь на его кончике высохла и стала совсем темной. Лейдекер сегодня был в спортивном свитере с надписью «Университет штата Мэн» и от этого выглядел размером с коровий хлев. — Мы здесь все еще очень верим в идею самообороны. Хотя много об этом не говорим — это вроде как признаться, что веришь, будто земля плоская.
  
  Майк Хэнлон, стоявший в дверях, рассмеялся.
  
  Ральф понадеялся, что по его лицу не стало заметно, какое глубокой облегчение он испытал. Пока фельдшер (насколько он помнил, один из тех ребят, которые отвозили Элен Дипно в больницу тогда, в августе) занимался им — сначала сфотографировал, потом продезинфицировал ранку и, наконец, наложил пластырь и перевязал, — он сидел стиснув зубы и воображал, как судья приговаривает его к шести месяцам заключения в окружной тюрьме за нападение с полусмертельным оружием. Надеюсь, мистер Робертс, это послужит уроком и предупреждением всем старым козлам нашего округа, которым нравится таскать с собой баллончики с нервно-паралитическим газом…
  
  Лейдекер еще раз взглянул на шесть полароидных снимков, выложенных в ряд возле монитора компьютера Хэнлона. Медик из «Скорой помощи» (тот, чье лицо было знакомо Ральфу) сделал первые три фотографии еще до того, как наложил Ральфу повязку. Там был виден маленький темный кружок — похожий на засвеченный кусочек, сделанный ребенком, еще не научившимся печатать снимки, — у Ральфа на боку. Следующие три фельдшер отснял, когда уже наложил пластырь и получил подпись Ральфа на бланке, заверявшем тот факт, что ему был предложен больничный уход и он от него отказался. На этих трех последних снимках отчетливо виднелось то, что вскоре наверняка станет очень эффектным шрамом.
  
  — Благослови Господь Эдвина Линда и Ричарда Полароида, — сказал Лейдекер, убирая фотографии в другой пакет с этикеткой ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА.
  
  — Сомневаюсь, что был такой — Ричард Полароид, — заметил Майк Хэнлон со своего места в дверях. — Может, и не было такого, но все равно благослови его Господь. Не найдется такого судьи, который бы взглянул на эти снимки и не вручил бы вам медаль, Ральф, и даже сам Кларенс Дэрроу не сумеет исключить их из списков вещдоков. — Он снова глянул на Майка: — Значит, Чарли Пикеринг.
  
  — Чарли Пикеринг, — кивнул Майк. — Гребаный псих.
  
  — Высшей пробы, — снова согласно кивнул Майк.
  
  Они важно переглянулись, а потом одновременно расхохотались. Ральф очень хорошо понимал, что они чувствуют — это было смешно, потому что ужасно, и ужасно, потому что смешно, — и ему пришлось яростно кусать себе губы, чтобы не присоединиться к ним. Меньше всего ему хотелось бы сейчас рассмеяться; это было бы дьявольски больно.
  
  Лейдекер вынул из заднего кармана платок, промокнул им свои слезящиеся глаза и начал потихоньку брать себя в руки.
  
  — Пикеринг — член группировки «Право на жизнь», да? — спросил Ральф. Сейчас он вспоминал, как выглядел Пикеринг, когда мальчишка — ассистент Хэнлона помогал ему сесть. Без очков этот человек был на вид не опаснее кролика в витрине зоомагазина.
  
  — Можно и так сказать, — сухо согласился Майк. — В прошлом году его поймали возле гаражей, обслуживающих больницу и «Женское попечение». В руках у него была канистра с бензином, а за спином — рюкзак, набитый пустыми бутылками.
  
  — И еще не забудьте про разрезанную на полоски простыню, — добавил Лейдекер. — Они должны были послужить ему запалами. Чарли тогда состоял активным членом «Хлеба насущного».
  
  — Насколько реальной была угроза поджога? — с любопытством осведомился Ральф.
  
  Лейдекер пожал плечами:
  
  — Не особо. Кто-то из этой группы явно решил, что поджог и взрыв местной женской клиники можно скорее назвать террористическим актом, чем эпизодом политической дискуссии, и сделал анонимный телефонный звонок в ваш местный полицейский участок.
  
  — Хорошее дело, — сказал Майк, издал еще один смешок и скрестил руки на груди, словно желая удержать все последующие взрывы смеха внутри.
  
  — Ага, — согласно кивнул Лейдекер, сцепил ладони, вытянул руки и хрустнул суставами пальцев. — Вместо тюрьмы разумный, заботливый судья послал Чарли в Джанипер-Хилл на шесть месяцев лечения и терапии, а там, должно быть, решили, что он уже в полном порядке. Так или иначе, он снова появился в городе примерно в июле.
  
  — Да, — подтвердил Майк. — Он бывает здесь почти каждый день. Вроде как придает нужный тон заведению. Хватает за пуговицы каждого, кто приходит, и морочит голову: каждая, мол, женщина, сделавшая аборт, сгинет в преисподней, и злостные разносчицы порока вроде Сюзан Дэй будут вечно гореть в геенне огненной. Но я никак не могу понять, почему он набросился на вас, мистер Робертс.
  
  — Наверное, так уж мне повезло.
  
  — С вами все в порядке, Ральф? — спросил Лейдекер. — Вы здорово побледнели.
  
  — Все нормально, — сказал Ральф, хотя вовсе не чувствовал себя нормально; на самом деле он начал ощущать подступающую дурноту.
  
  — Не знаю, как там насчет нормально, но то, что вам повезло, это точно. Повезло, что те женщины дали вам этот баллончик со жгучим газом, повезло, что он оказался у вас с собой, и больше всего повезло, что Пикеринг попросту не подкрался к вам со спины и не всадил свой нож прямо вам в шею. Как вы хотите — сейчас пройти в управление и сделать формальное заявление, или?…
  
  Ральф резко вскочил с древнего вертящегося кресла Майка Хэнлона, ринулся через комнату, прижимая ладонь ко рту, и распахнул дверь в правом заднему углу офиса, моля Бога, чтобы это не оказалась кладовка. Если бы так случилось, то он наверняка залил бы галоши Майка частично переваренными томатным супом и сандвичем с поджаренным сыром.
  
  Комнатка оказалась той самой, которая ему требовалась. Ральф рухнул на колени перед унитазом, закрыл глаза, крепко прижал левую ладонь к дырке, которую сделал в его боку Пикеринг, и его вырвало. Боль от сжатия, а потом расслабления мышц живота была ужасной.
  
  — Я принимаю этот ответ как «нет», — сказал Майк Хэнлон за его спиной и положил успокаивающую ладонь Ральфу сзади на шею. — Вы в порядке? Не кровоточит?
  
  — Как будто нет, — пробормотал Ральф, начал расстегивать рубашку, потом остановился и снова крепко прижал ладонь к своему боку, когда его желудок еще раз дернулся перед тем, как окончательно успокоиться. Он подмял руку и взглянул на рубаху. Та оставалась прежнего цвета. — Похоже, все нормально.
  
  — Хорошо, — сказал Лейдекер, стоявший за спиной библиотекаря. — Вы закончили?
  
  — Наверное, да. — Ральф стыдливо глянул на Майка. — Прошу прощения.
  
  — Не будьте ослом, — буркнул Майк и помог Ральфу подняться.
  
  — Пошли, — сказал Лейдекер, — я подброшу вас до дома. Завтра у нас будет полно времени для всех формальностей. Что вам нужно, так это задрать ноги на весь остаток дня и хорошенько выспаться ночью.
  
  — Ничто не сравнится с хорошим ночным сном, — согласно кивнул Ральф, и они подошли к двери офиса. — Не отпустите ли вы теперь мою руку, детектив Лейдекер? Мы ведь с вами пока еще не срослись намертво, как сиамские близнецы, правда?
  
  Лейдекер недоуменно нахмурился, а потом отпустил руку Ральфа. Майк снова начал смеяться:
  
  — Не срослись… Это неплохо, мистер Робертс.
  
  Лейдекер улыбнулся:
  
  — Наверное, мы не срослись, но вы можете называть меня Джеком, если хотите. Или Джоном. Только не Джонни.
  
  С тех пор как умерла моя мать, старый проф Макговерн зовет меня Джонни.
  
  Старый проф Макговерн, подумал Ральф. Как это странно звучит.
  
  — Ладно, остановимся на Джоне. А для вас обоих, ребята, я — Ральф. Что до меня, так мистер Робертс навечно останется персонажем бродвейской пьески с Генри Фондой в главной роли. Идет?
  
  — Идет, — кивнул Майк Хэнлон. — И берегите себя.
  
  — Постараюсь, — сказал Ральф, начал было вставать, но вдруг остановился. — Послушайте, я должен поблагодарить вас еще за кое-что, помимо сегодняшней помощи.
  
  — Да? — Майк приподнял брови.
  
  — Да. Вы взяли на работу Элен Дипно. Она принадлежит к числу самых близких мне людей, и она отчаянно нуждалась в этой работе. Так что спасибо.
  
  Майк улыбнулся и кивнул:
  
  — Буду рад принять букет цветов, но вообще-то это она оказала мне любезность. С ее квалификацией она могла бы отыскать место и получше, но, мне кажется, ей хочется остаться в этом городе.
  
  — Я тоже так думаю, и с вашей помощью это стало возможным. Еще раз спасибо.
  
  — Не стоит, — ухмыльнулся Майк.
  * * *
  
  Когда Ральф и Лейдекер вышли из-за стола Майка, Лейдекер спросил:
  
  — Похоже, медовые соты сделали свое дело, м-м-м?
  
  Ральф поначалу вообще не понял, о чем толкует этот здоровенный детектив, — с тем же успехом тот мог задать свой вопрос на эсперанто.
  
  — Ваша бессонница, — терпеливо пояснил Лейдекер. — Она у вас прошла, верно? Должна была пройти — вы выглядите в миллион раз лучше, чем в тот день, когда я впервые повстречал вас.
  
  — В тот день я был немножко не в себе, — сказал Ральф. Он поймал себя на воспоминании о старой присказке Билли Кристалла насчет Фернандо — той, что звучала: «Послушай, догогуша, не будь занудой; дело не в том, как ты себя чувствуешь, а в том, как выглядишь! А выглядишь ты… ПОТРЯСАЮЩЕ!»
  
  — А сегодня что — нет? Перестаньте, Ральф, я же все вижу. Так что колитесь: это медовые соты?
  
  Ральф сделал вид, что обдумывает это, а потом кивнул:
  
  — Да, полагаю, дело именно в них.
  
  — Фантастика! Говорил же я вам, — радостно воскликнул Лейдекер, выходя вместе с Ральфом из библиотеки.
  
  Шел дождь.
  * * *
  
  Они стояли перед светофором на верхушке холма Ап-Майл, когда Ральф повернулся к Лейдекеру и спросил, каковы шансы на то, что удастся притянуть Эда в качестве соучастника Чарли Пикеринга.
  
  — Ведь это Эд его науськал, — сказал Ральф. — Я знаю это так же точно, как то, что вон там — Страуфорд-парк.
  
  — Наверное, вы правы, — ответил Лейдекер. — Но не обольщайтесь — шансы притянуть его как соучастника говенные. И они не стали бы намного лучше, даже если бы окружной прокурор не был консервативен, как Дэйл Кокс.
  
  — Почему?
  
  — Прежде всего я сомневаюсь, что нам удастся доказать тесные отношения между этими двумя деятелями. Во-вторых, парни вроде Пикеринга обычно до конца преданы людям, которых они считают своими «друзьями», потому что таковых у них очень мало — их мир в основном состоит из врагов. Я сомневаюсь, что на допросе Пикеринг станет повторять хоть малую толику из того, что плел вам, тыкая в ваши ребра своим охотничьим ножом. В-третьих, Эд Дипно не дурак. Псих, да — быть может, еще больший псих, чем Пикеринг, если как следует разобраться, — но не дурак. Он ничего не признает.
  
  Ральф кивнул. Его представление об Эде было в точности таким же.
  
  — Если Пикеринг все-таки скажет, что Дипно велел ему разыскать и ликвидировать вас — потому что вы один из похищающих зародыши детоубийц-Центурионов, — Эд просто улыбнется нам, кивнет и заявит, что не сомневается, что бедняга Чарли так нам сказал и что бедняга Чарли может даже сам верить в эту чушь, но от этого она не становится правдой.
  
  Зажегся зеленый свет. Лейдекер переехал через перекресток и свернул налево, на Харрис-авеню. Стеклоочистители с хлюпаньем сновали по ветровому стеклу. Справа от Ральфа Страуфорд-парк, еле видимый сквозь дождевые струи на боковом стекле, был похож на волнистый мираж.
  
  — И что мы сможем на это возразить? — спросил Лейдекер. — Факт тот, что у Чарли Пикеринга имеется длинный-длинный послужной список — великолепный тур по дурдомам: Джанипер-Хилл, госпиталь Акадии, Институт душевного здоровья Бангора… Возьмите любое место, где имеется бесплатная электрошоковая терапия и курточки, застегивающиеся на спине, и скорее всего окажется, что Чарли там уже побывал. Теперь его главный конек — аборты. В конце шестидесятых у него было шило в заднице по поводу Маргарет Чэйс Смит. Он рассылал письма всем и каждому — в полицейский департамент Дерри, в полицию штата, в ФБР — и утверждал, что она русская шпионка. Клялся, что у него есть доказательства.
  
  — Господи… Боже мой, это же просто невероятно.
  
  — Ничуть. Это просто Чарли Пикеринг, и, я ручаюсь, в каждом маленьком городке по всем Соединенным Штатам имеется дюжина своих Чарли. Черт возьми, да что там в Штатах — по всему свету.
  
  Ладонь Ральфа потянулась к боку и коснулась там квадратной повязки. Пальцы дотронулись до выпуклости пластыря под марлей. У него никак не шли из головы увеличенные очками карие глаза Пикеринга — как они выглядели испуганными и одновременно исступленными. Его уже охватила уверенность в том, что человек, которому принадлежали эти глаза, чуть не убил его, и он боялся, что завтра все это станет похожим на один из так называемых «вторгающихся в реальность» снов, описываемых в книге Джеймса А. Холла.
  
  — Все паскудство в том, Ральф, что придурок вроде Чарли Пикеринга всегда служит прекрасным инструментом в руках таких ребят, как Эд Дипно. И сейчас у нашего маленького дружочка-женоненавистника имеется целая куча отговорок.
  
  Лейдекер свернул на подъездную дорожку рядом с домом Ральфа и припарковался за большим «олдсмобилом» с пятнами ржавчины на капоте и очень старой наклейкой ДУКАКИС-88[84] на бампере.
  
  — А это еще чей бронтозавр? Профа?
  
  — Нет, — сказал Ральф. — Это мой бронтозавр.
  
  Лейдекер кинул на него недоверчивый взгляд, ставя свой ободранный-до-костей полицейский «чеви» на ручной тормоз.
  
  — Если у вас есть машина, зачем же вам торчать на автобусной остановке под проливным дождем? Она на ходу?
  
  — На ходу, — резковато ответил Ральф, не пожелав добавить, что он может и ошибаться; он не выезжал на своем «олдсе» на дорогу больше двух месяцев. — Но я не стоял под проливным дождем; там будка, а не автобусная остановка. У нее есть крыша. Даже скамейка внутри. Кабельного телевидения нет, это верно, но подождем еще годик — может, и появится.
  
  — И все-таки… — протянул Лейдекер, с сомнением оглядывая «олдс».
  
  — Последние пятнадцать лет своей трудовой жизни я сидел за рулем письменного стола, но до этого я был коммивояжером. Лет двадцать пять или около того я накручивал восемьсот миль в неделю. К тому времени, как я устроился работать в магазин, мне уже было все равно, сяду я еще когда-нибудь за руль или нет. А с тех пор как умерла моя жена, мне почти некуда ездить. В большинстве случаев меня вполне устраивает автобус.
  
  Все это приблизительно соответствовало действительности; Ральф не видел необходимости прибавлять, что он все меньше полагается на свои реакции и на то, что его не подведет зрение. Год назад парнишка лет семи выбежал за футбольным мячом на Харрис-авеню, когда Ральф возвращался из кино, и, хотя он выжимал не больше двадцати миль в час, на две бесконечно долгие и кошмарные секунды Ральфу показалось, что он сейчас собьет паренька. Конечно, Ральф не сшиб пацана — на самом деле такой угрозы даже близко не было, — но с тех пор он мог пересчитать по пальцам обеих рук все разы, когда садился за руль «олдса».
  
  Он не считал нужным посвящать Джона в это обстоятельство.
  
  — Что ж, вам видней, — сказал Лейдекер, легонько махнув рукой «олдсу». — Может быть, завтра, около часу дня? Что скажете, Ральф? Я имею в виду все формальности. Я прихожу около двенадцати, так что смогу заглядывать вам через плечо. И принести кофе, если вам захочется.
  
  — Вполне нормально. И спасибо, что довезли меня до дома.
  
  — Да о чем вы… И еще одно…
  
  Ральф уже начал распахивать дверцу машины. Теперь он снова захлопнул ее и, приподняв брови, взглянул на Лейдекера.
  
  Лейдекер опустил взгляд на свои ладони, неловко выпрямился за рулем, прочистил горло и снова поднял глаза.
  
  — Я просто хотел сказать, что вы классно справились, — сказал он. — Для многих парней на сорок лет моложе вас сегодняшнее приключение закончилось бы в больнице. Или в морге.
  
  — Наверное, мой ангел-хранитель присматривал за мной, — сказал Ральф, вспомнив, как он удивился, когда понял, что за предмет лежит в кармане его пиджака.
  
  — Что ж, может, и так, но все равно вам лучше сегодня как следует запереть дверь на ночь. Слышите меня?
  
  Ральф улыбнулся и кивнул. Формальная или нет, но похвала Лейдекера вызвала прилив тепла к груди.
  
  — Запру, и, если только мне не помешает Макговерн, все будет тип-топ.
  
  И еще, подумал он, я всегда могу сам спуститься и проверить замок, когда проснусь. Судя по тому, как сейчас обстоят дела, это случится как раз часа через два с половиной после того, как я засну.
  
  — Все будет тип-топ, — сказал Лейдекер. — Никому из тех, с кем я работаю, не понравилось, когда Дипно в той или иной степени возглавил «друзей жизни», но я не могу сказать, что нас это удивило — он симпатичный и привлекательный парень, если, конечно, ты не нарвался на него в тот денек, когда он использует свою жену в качестве боксерской груши.
  
  Ральф кивнул.
  
  — С другой стороны, мы встречались с такими ребятами раньше. Они подвержены самоуничтожению. С Дипно этот процесс уже начался. Он лишился жены, лишился работы… вам это известно?
  
  — Угу. Элен говорила мне.
  
  — Теперь он теряет своих более умеренных последователей. Они отваливают — так реактивные истребители возвращаются на базу, когда у них кончается горючее. Только не сам Эд — он будет продолжать, хоть грянет гром, хоть хлынет потоп, хоть земля треснет. Я полагаю, он удержит некоторых сторонников до выступления Сюзан Дэй, но после, думаю, останется один как перст.
  
  — Вам не приходило в голову, что он может попытаться устроить что-нибудь горячее? Что он может попытаться причинить вред Сюзан Дэй?
  
  — О да, — сказал Лейдекер. — Приходило. Еще как приходило.
  * * *
  
  Ральф ужасно обрадовался, когда увидел, что на этот раз входная дверь заперта. Он открыл ее лишь настолько, чтобы протиснуться внутрь, а потом потащился вверх по лестнице, которая сегодня показалась еще длиннее и темнее, чем обычно.
  
  Квартира была слишком тихой, несмотря на мерный грохот дождя по крыше, а в воздухе ощущался запах слишком многих бессонных ночей. Ральф пододвинул один из кухонных стульев к рабочей стойке, встал на него и заглянул на верхушку ближайшего к раковине шкафчика. Он словно ожидал увидеть еще один баллончик «Телохранителя» — подлинный баллончик, который он положил туда, проводив Элен и ее подругу Гретхен, — на этом шкафчике, и какая-то часть его на самом деле ждала этого. Однако там, наверху, ничего не было, кроме зубочистки, старого шнура и пыли.
  
  Он осторожно слез со стула, увидел, что оставил грязные следы на нем, и вытер их краешком бумажного полотенца. Потом он вновь придвинул стул к столу и прошел в комнату. Там он постоял, переводя взгляд с покрывающего диван тусклого цветного пледа на кресло с откидывающейся спинкой, потом на старый телевизор, стоящий на дубовом столике между двумя окнами, выходящими на Харрис-авеню. От телевизора его взгляд двинулся в дальний угол. Когда Ральф вчера вошел в свою квартиру, все еще злясь, оттого что застал переднюю дверь раскрытой, он на мгновение принял свой пиджак, висевший на стоячей вешалке в этом углу, за вторгшегося непрошеного гостя. Впрочем, ладно, чего греха таить: он на мгновение решил, что Эд собрался нанести ему визит.
  
  Хотя я никогда не вешаю туда свой пиджак. Это была одна из моих дурных привычек — думаю, одна из немногих, — которая по-настоящему раздражала Кэролайн. И если я так никогда и не смог приучиться вешать его, пока она была жива, я уверен на все сто, что не приучился с тех пор, как она умерла. Нет, это не я повесил туда пиджак.
  
  Ральф прошелся по комнате, роясь в карманах серого кожаного пиджака и выкладывая все, что он там находил, на телевизор. В левом — ничего, кроме старой пачки пластырей с прилипшим куском ваты к верхнему, зато правый карман был настоящей сокровищницей, даже если не считать аэрозольного баллончика. Там лежал лимонный леденец «Тутси Поп» в обертке; смятый рекламный листок из «Дома Пиццы Дерри»; пальчиковая батарейка; маленькая пустая картонная коробочка, когда-то содержавшая яблочный пирог из «Макдоналдса»; его льготная карточка из видеопроката Дэйва, уже почти обеспечившая Ральфу бесплатный прокат (он уже две недели числил ее пропавшей без вести и был уверен, что она потерялась); спички; кусочки фольги и… сложенный листок голубой разлинованной бумаги.
  
  Ральф развернул его и прочитал одно-единственное предложение, написанное слегка неровными старческими каракулями: Если я начинаю, я действую стремительно, чтобы успеть потом что-то еще.
  
  Вот и все, но этого было достаточно, чтобы его мозг уяснил себе то, что уже знало сердце: Дорранс Марстеллар сидел на ступеньках крыльца, когда Ральф вернулся из «Последних страничек» со своими книжками, но Дор прежде сделал кое-что еще. Он поднялся в квартиру Ральфа, взял аэрозольный баллончик с верхушки кухонного шкафа и положил его в правый карман старого серого пиджака Ральфа. Он даже оставил там свою «визитку»: строчку из стихотворения, нацарапанную на листке бумаги, вырванном скорее всего из изодранного блокнота, в котором он иногда записывал часы своих приходов и уходов на шоссе № 3. Потом вместо того, чтобы положить пиджак туда, где оставил его Ральф, Дор аккуратно повесил его на стоячую вешалку. Покончив с этим,
  
  (сделанного не воротишь)
  
  он вернулся на крыльцо и стал ждать.
  
  Вчера вечером Ральф устроил Макговерну выволочку за вновь не запертую дверь, и Макговерн вынес ее так же терпеливо, как сам Ральф выносил ворчание Кэролайн за то, что он швырял свой пиджак на ближайший стул, когда входил, а не вешал его как следует, но теперь Ральф прикинул, не напрасно ли он обвинял вчера Билла. Может быть, старик Дор вскрыл замок или… заколдовал его. При сложившихся обстоятельствах колдовство казалось более вероятным. Потому что…
  
  — Потому что, — тихим голосом произнес Ральф, механически сметая барахло с телевизора и запихивая обратно в карманы, — он не только знал, что мне понадобится эта штука; он знал, где ее искать, и он знал, куда ее положить.
  
  Холодок зигзагом пробежал по его спине, а мозг попытался осознать эту мысль — определить ее как безумную, нелогичную, именно того сорта, что может прийти в голову человеку, у которого классический случай бессонницы. Может, и так. Но это не объясняет, зачем понадобилось ему марать клочок бумаги, не так ли?
  
  Он снова взглянул на нацарапанные на голубом разлинованном листке слова: Если я начинаю, я действую стремительно, чтобы успеть потом что-то еще. Почерк не его собственный — это столь же очевидно, как то, что «Кладбищенские ночи» не его книга.
  
  — Только теперь она моя; Дор отдал ее мне, — сказал Ральф, и холодок снова прошел по его спине тонкой полоской, как трещинка на ветровом стекле.
  
  А какое еще объяснение может прийти на ум? Ведь не мог этот баллончик сам влететь тебе в карман. Равно как и листок бумаги.
  
  Ощущение, будто чьи-то невидимые руки подталкивают его к разверзшейся пасти какого-то туннеля, вернулось. Чувствуя себя словно во сне, Ральф снова пошел на кухню. По дороге он скинул серый пиджак и бросил его на ручку дивана, даже не думая о том, что делает. Некоторое время он простоял в дверном проеме, пристально глядя на календарь с картинкой, где двое смеющихся мальчишек вырезали бумажный фонарик; глядя на завтрашнее число, обведенное в кружок.
  
  Отмени встречу с тем, кто втыкает булавки, сказал тогда Дорранс; таково было его послание, и сегодня тот, кто втыкает нож, в той или иной степени повторил его. Черт, высветил неоновыми огнями.
  
  Ральф отыскал номер телефона в «Желтых страницах» и набрал его.
  
  — Вы звоните в офис доктора Джеймса Роя Хонга, — сообщил ему приятный женский голос. — В данный момент никто не может вам ответить, так что оставьте ваше сообщение после звукового сигнала. Мы свяжемся с вами, как только сможем.
  
  Автоответчик издал сигнал. Твердость собственного голоса поразила самого Ральфа. Он произнес:
  
  — Говорит Ральф Робертс. Мне назначен прием на завтра, в десять часов. Прошу прощения, но мне не удастся прийти. Кое-что произошло. Спасибо. — Он сделал паузу, а потом добавил: — Разумеется, я заплачу за прием.
  
  Он закрыл глаза и повесил трубку, а потом прислонился лбом к стене.
  
  Что ты делаешь, Ральф? Ради всего святого, что, по-твоему, ты делаешь?
  
  «Путь обратно в Райский Сад неблизок, родной».
  
  Ты не можешь всерьез думать то, что думаешь… или можешь?
  
  «…неблизок, так что не надо стонать по мелочам!»
  
  Что ты на самом деле думаешь, Ральф?
  
  Он не знал; он понятия не имел. Что-то насчет судьбы, надо полагать, и о встречах в Самарре. Точно он знал лишь то, что круги боли растекались от маленькой дырочки в его левом боку — дырочки, которую проделал парень с ножом. Фельдшер из «Скорой помощи» дал ему полдюжины болеутоляющих таблеток, и он полагал, что ему стоит принять одну, но сейчас он слишком устал, чтобы подойти к раковине и налить стакан воды… А если он так устал, что не может проковылять по одной маленькой говенной комнатушке, то как, скажите на милость, он сумеет когда-нибудь одолеть долгий путь обратно в Райский Сад?
  
  Ральф не знал, и в данный момент его это не волновало. Он хотел лишь стоять там, где стоял, прижавшись лбом к стене и закрыв глаза, чтобы не надо было ни на что смотреть.
  Глава 8
  
  Пляж тянулся длинной белой полосой, как шелковая оборка на кайме ярко-голубого моря, и он был совершенно пуст, если не считать круглого предмета ярдах в семидесяти. Этот круглый предмет был размером примерно с баскетбольный мяч и вселял в Ральфа страх, бывшим одновременно и глубоким, и — по крайней мере в данный момент — безосновательным.
  
  Не подходи к нему близко, сказал он себе. Есть в нем что-то поганое. Что-то по-настоящему плохое. Это черная собака, лающая на голубую луну, кровь в раковине, ворон, усевшийся над дверьми на бюст Паллады у порога моего[85]. Лучше не подходи близко к нему, Ральф, тебе не нужно подходить к нему близко, потому что это один из прозрачных снов Джо Уайзера. Ты можешь просто повернуться и убраться прочь, если захочешь.
  
  Только ноги все равно понесли его вперед, так что, может, это и не был прозрачный сон. И еще, он не был приятным — ни капельки. Потому что чем ближе он подходил к предмету на пляже, тем меньше тот походил на баскетбольный мяч.
  
  Это был самый реалистичный сон из всех, когда-либо снившихся Ральфу, и тот факт, что он знал, что это ему снится, на самом деле, казалось, усиливал ощущение реальности. Прозрачности. Он чувствовал ласковый рыхлый песок под босыми ногами — теплый, но не горячий; он слышал скрежещущий, каменистый рев набегавших волн, когда они обрушивались на берег и раскатывались по низине пляжа, где песок блестел, как мокрая загорелая кожа; он чувствовал запах соли и высохших водорослей, сильный, вызывающий слезы запах, будивший воспоминания о летних каникулах, проведенных на пляже Олд-Орчард-Бич, когда он был ребенком.
  
  Эй, старина, если ты не можешь изменить этот сон, может, тебе лучше вырубить выключатель и выскочить из него — иными словами, разбудить себя, и не мешкая.
  
  Он одолел половину расстояния до предмета на пляже, и теперь уже не оставалось никаких сомнений в том, что это такое — не баскетбольный мяч, а голова. Кто-то закопал человека по самый подбородок в песок, и… вдруг Ральф понял, что надвигается прилив.
  
  Он не выскочил из сна; он пустился бегом. Когда он побежал, пенистый край волны коснулся головы. Та раскрыла рот и начала орать. Даже в диком крике Ральф тут же узнал голос. Это был голос Кэролайн. Пена следующей волны побежала вверх по пляжу и окатила волосы, прилипшие к мокрым щекам головы, Ральф побежал быстрее, зная, что он почти наверняка опоздает. Прилив быстро прибывал. Он утопит ее задолго до того, как Ральф сумеет высвободить из песка ее закопанное тело.
  
  Ты не должен спасать ее, Ральф. Кэролайн уже мертва, и случилось это не на каком-то пустынном пляже. Это произошло в палате 317 Домашнего центра Дерри. Ты был с ней до конца, и слышал ты тогда не звук прибоя, а звук дождя с градом, бьющего в окно. Помнишь?
  
  Он помнил, но тем не менее побежал быстрее, взметая позади себя клубы песка.
  
  Ты все равно никогда не доберешься до нее; ты ведь знаешь, как это бывает во сне, верно? Каждая вещь, к которой ты несешься, превращается во что-то другое.
  
  Нет, в стихотворении говорилось не так… Или так? Ральф точно не помнил. Сейчас он ясно помнил лишь одно: стихотворение кончалось слепым бегством повествователя от чего-то жуткого, смертельного,
  
  (увижу его, если обернусь)
  
  гнавшегося за ним по лесу… Охотившегося за ним и приближавшегося.
  
  И все же он приближался к темному предмету на песке. Предмет при этом не превратился во что-то другое, и когда он упал на колени перед Кэролайн, то тут же понял, почему не смог узнать свою жену, с которой прожил сорок пять лет, даже с близкого расстояния: что-то было жутко неправильно с ее аурой. Та прилегала к ее коже, как грязный мусорный мешок. Когда тень Ральфа упала на нее, глаза Кэролайн взметнулись вверх, как глаза лошади, разбившей ногу в прыжке через высокий забор. Она делала торопливые и испуганные вдохи и выдохи, и с каждым выдохом воздуха струйки черно-серой ауры вылетали из ее ноздрей.
  
  Рваный «воздушный шарик», поднимающийся вверх от ее макушки, был лилово-черным — цвета гноящейся раны. Когда она открыла рот, чтобы издать новый крик, неприятно мерцающая субстанция вылетела из ее губ липкими струйками, которые исчезли почти в тот самый момент, как его глаза зафиксировали их существование.
  
  Я спасу тебя, Кэрол! — закричал он, рухнул на колени и начал рыть песок вокруг нее, как собака, откапывающая кость… И стоило этой мысли прийти ему в голову, как он обнаружил, что собака Розали, утренняя мусорщица с Харрис-авеню, утомленно уселась за его орущей женой, словно его мысль вызвала сюда собаку. Он видел, что Розали тоже была окружена грязно-черной аурой. Между ее передними лапами лежала утерянная Биллом Макговерном панама. Выглядела панама так, словно собака успела как следует и с удовольствием изжевать ее, с тех пор как та оказалась в ее распоряжении.
  
  Так вот куда девалась эта чертова шляпа, подумал Ральф, потом снова повернулся к Кэролайн и начал копать еще быстрее. Пока ему удалось отрыть всего лишь одно плечо.
  
  «Не думай ты обо мне, — заорала на него Кэролайн. — Я уже мертва, ты что, не помнишь? Смотри за следами белых людей, Ральф! Бе…»
  
  Волна, прозрачно-зеленая в глубине и с белыми гребешками пены сверху, грохнулась меньше чем в десяти футах от пляжа. Она побежала вверх по песку к ним, обдав яйца Ральфа холодными брызгами и тут же накрыв голову Кэролайн клочьями перемешанной с песком пены. Когда волна откатилась, Ральф сам издал полный ужаса вопль прямо в равнодушное голубое небо. Откатившаяся волна за секунды сделала то, на что у сеансов облучения ушел почти месяц, — смыла волосы Кэролайн, оставив ее совсем лысой. И макушка ее головы начала вспухать в том месте, к которому был прикреплен черный «воздушный шарик».
  
  «Кэролайн, нет!» — закричал он и принялся рыть еще быстрее. Песок стал сырым и неприятно тяжелым.
  
  «Не обращай внимания, — сказала она. Серо-черные клубы вылетали из ее рта с каждым словом, как грязный дым из фабричной трубы. — Это опухоль, и она неоперабельная, так что не теряй ни секунды сна на эту часть представления. Какого черта, путь обратно в Райский Сад неблизок, так что не надо стонать по мелочам, верно? Но ты должен не спускать глаз с тех следов…» «Кэролайн, я не понимаю, о чем ты говоришь!» Накатила следующая волна, обдав Ральфа до пояса и снова скрыв Кэролайн. Когда волна убралась, опухоль на макушке начала трескаться и раскрываться. «Скоро поймешь», — ответила Кэролайн, и тут опухоль на ее макушке лопнула со звуком молотка, ударившего по куску мяса. Струя крови вылетела в чистый, пахнущий солью воздух, и цепочка черных жуков размером с тараканов потянулась оттуда. Ральф в жизни не видел ничего похожего на них — даже во сне, — и они вызвали у него почти истерическую ненависть. Он бы сбежал, забыв про Кэролайн, но застыл как замороженный, слишком изумленный, чтобы шевельнуть хоть пальцем, не говоря уже о том, чтобы встать и броситься прочь.
  
  Несколько черных жуков вбежало обратно в Кэролайн через ее раскрывшийся в крике рот, но большинство торопливо спускалось по щеке и плечу на мокрый песок. Пока они двигались, их обвиняющие, враждебные глазки ни на секунду не отрывались от Ральфа.
  
  Во всем этом виноват ты, казалось, говорили эти глазки. Ты мог спасти ее, Ральф, и будь на твоем месте кто-то покрепче, он бы спас ее.
  
  «Кэролайн!» — закричал он, протянул к ней руки, а потом отдернул их, испугавшись черных жуков, продолжавших выплескиваться из ее головы. За ней в своем собственном мешке темноты сидела Розали, мрачно поглядывая на него и держа потерянную chapeau[86] Макговерна в зубах.
  
  Один глаз Кэролайн выскочил и лежал на мокром песке, как сгусток желе из голубики. Жуки выплескивались из пустой теперь глазницы.
  
  «Кэролайн! — кричал он. — Кэролайн! Кэролайн! Кэр…»
  * * *
  
  — …олайн! Кэролайн! Кэр…
  
  Вдруг, в тот самый момент, когда Ральф понял, что сон закончился, он стал падать. Он почти не заметил этого, пока не брякнулся на пол в спальне. Ему удалось смягчить падение вытянутой рукой, что, вероятно, спасло его от поганого удара головой, но вызвало всплеск боли под пластырем и повязкой на левом боку. Но по меньшей мере одно мгновение он почти не замечал боли, а испытывал лишь страх, отвращение, жуткую ноющую печаль и… сильнее всего переполнявшее его чувство благодарности. Дурной сон — без всяких сомнений, самый дурной сон из всех, что когда-либо ему снились, — закончился, и он снова очутился в мире реальных предметов.
  
  Он задрал расстегнувшуюся пижамную куртку, проверил, не течет ли кровь из-под повязки, убедился, что нет, и сел. Одно это движение, казалось, истощило его; мысль о том, что нужно встать, хотя бы лишь затем, чтобы снова улечься в постель, на данный момент казалась просто невыполнимой. Может быть, когда его бешено колотящееся сердце хоть немного успокоится…
  
  «Можно ли умереть от дурных снов?» — спросил он себя и услыхал в ответ голос Джо Уайзера: «Еще как можно, Ральф, хотя медицинские эксперты обычно заканчивают записью самоубийство в графе причины, вызвавшей смерть».
  
  Ральф сидел на полу, обнимая колени правой рукой и дрожа после ночного кошмара. Он не сомневался в том, что некоторые сны обладают достаточной силой, чтобы убить. Подробности сновидения теперь тускнели, но он все еще прекрасно помнил финал: тот хлопок, словно молоток ударил по толстому куску говядины, и отвратительный рой жуков, выползающий из головы Кэролайн. Жирные они были… Жирные и живые, да и почему бы нет? Они же жрали мозг его мертвой жены.
  
  Ральф издал тихий плачущий стон и вытер лицо левой рукой, вызвав еще один всплеск боли под повязкой. Его ладонь стала скользкой от пота.
  
  Что там она говорила — за чем ему нужно следить? За словами белых людей? Нет — следами, а не словами. Следами белых людей, что бы это ни значило. Говорила она что-нибудь еще? Может, да, а может, и нет. Он точно не помнит, ну и что с того? Ради Бога, это же был сон, просто сон, а за пределами фантастического мира, описываемого в бульварных газетенках, сны ничего не означают и ничего не доказывают. Когда человек засыпает, его мозг, по-видимому, превращается во что-то вроде старьевщика, шныряющего по барахолке кратковременных и по большей части бесполезных воспоминаний в поисках отнюдь не ценных или хотя бы полезных предметов, а лишь тех, которые все еще яркие и блестящие. Их-то он и складывает в причудливые коллажи, которые нередко получаются впечатляющими, но смысла, как правило, несут в себе ровно столько, сколько его имеет болтовня Натали Дипно. Возникла собака Розали, даже утерянная панама Билла Макговерна появилась на сцене, но все это не означает ровным счетом ничего… Только завтра вечером он не станет принимать болеутоляющую таблетку из тех, что дал ему фельдшер со «скорой», даже если почувствует, что его рука вот-вот оторвется. Та, что он принял во время вечернего выпуска новостей, не только не помогла ему заснуть, как он надеялся и наполовину верил; она, вероятно, сыграла свою роль, отчасти спровоцировав ночной кошмар.
  
  Ральф умудрился встать с пола и присел на краешек кровати. Волна дурноты накрыла его голову словно шелковый парашют, и он прикрыл глаза, пока ощущение не прошло. Сидя с опущенной головой и закрытыми глазами, он потянулся к лампе на ночном столике и включил ее. Когда он открыл глаза, пространство спальни, освещенное теплым желтоватым светом, выглядело очень ярким и очень реальным.
  
  Он взглянул на часы рядом с лампой: 1.48, а сна не было ни в одном глазу, и он ощущал сильную тревогу; неизвестно, насколько в этом виновата таблетка. Ральф встал, медленно проковылял в кухню и поставил чайник на плиту. Потом он прислонился в разделочному столику, рассеянно массируя повязку слева под мышкой, пытаясь успокоить пульсирующую боль, разбуженную его ночными приключениями. Когда чайник закипел, он залил водой пакетик чая «Сладкая дрема» — недурная шуточка — и понес чашку в комнату. Там он плюхнулся в кресло с откидной спинкой, не потрудившись даже включить свет; уличные фонари и тусклое мерцание из спальни давали достаточно освещения.
  
  Что ж, подумал он, вот я и снова здесь, в первом ряду, прямо против сцены. Можно начинать представление.
  
  Прошло какое-то время — он не мог точно сказать сколько, но пульсирующая боль под мышкой утихла и чай из горячего превратился в еле теплый, — когда он уловил краем глаза какое-то движение. Ральф повернул голову, ожидая увидеть Розали, но это была не Розали. Двое мужчин вышли на крыльцо дома на противоположной стороне Харрис-авеню. Ральф не мог разобрать цвета, в которые был выкрашен дом — оранжевые дугообразные лампы, которые городские власти установили много лет назад, давали отличную видимость, но не позволяли верно различать цвета, — однако он видел, что тон карниза радикально отличался от цвета всего остального. Это в сочетании с местоположением дома вызвало у Ральфа почти абсолютную уверенность, что дом принадлежал Мэй Лочер.
  
  Оба человека на крыльце Мэй Лочер были очень маленького роста, наверное, не больше четырех футов. Их окружали зеленоватые ауры. Они были одеты в одинаковые белые комбинезончики, на взгляд Ральфа, похожие на те, что носили актеры в старых телевизионных сериалах про врачей — черно-белых мелодрамах вроде «Бена Кейси» и «Доктора Килдэйр». Один из них держал что-то в руке. Ральф прищурился. Он не мог разобрать, что это, но с виду предмет был острым и опасным. Ральф не стал бы утверждать под присягой, что это нож, но подумал, что предмет мог быть ножом. Да, очень похоже на нож.
  
  Его первой ясной оценкой этого зрелища была мысль, что эти люди, стоящие там, похожи на инопланетян из фильма про похитителей с НЛО — может быть, «Сообщества» или «Огня в небе». Вторая мысль — что он, сам того не заметив, опять заснул прямо здесь, в кресле с откидывающейся спинкой.
  
  Верно, Ральф, это просто очередное рысканье твоего мозга по прилавкам с уцененным хламом, вызванное стрессом от удара ножом и подстегнутое этой чертовой болеутоляющей таблеткой.
  
  В двух фигурках на крыльце Мэй Лочер как будто не было ничего пугающего, разве что длинная и острая штуковина, которую держал в руке один из человечков. Ральф подумал, что даже спящий мозг ничего не может поделать с парочкой лысых коротышек в белых туниках, похожих на тряпье с бесплатной раздачи. Кроме того, в их поведении не было ничего страшного — ничего тайного или угрожающего. Они стояли на крыльце, словно имели все права находиться там в самый темный и безмолвный час ночи. Они смотрели друг на друга, и положение их тел и больших лысых голов создавало впечатление, будто два старых друга ведут серьезную учтивую беседу. Они выглядели задумчивыми и мудрыми — из породы космических странников, которые скорее скажут: «Мы пришли с миром», чем похитят вас, воткнут зонд вам в задницу, а потом станут записывать ваши реакции.
  
  Хорошо, так, выходит, этот новый сон и не такой уж кошмар. После предыдущего, который тебе приснился, ты еще жалуешься?
  
  Нет, конечно, он не жаловался. Брякнуться на пол один раз за ночь вполне достаточно, спасибо. И все равно что-то очень настораживающее было в этом сне; в нем чувствовалась реальность, которой не было в кошмаре с Кэролайн. В конце концов он оставался в своей собственной комнате, а не перенесся на какой-то дикий пустынный пляж, которого он никогда раньше не видел. Он сидел в том же самом кресле с откидной спинкой, в котором сидел каждое утро, держа в левой руке чашку уже почти холодного чая, и когда он подносил пальцы своей правой руки к носу, как сделал сейчас, то мог все еще чувствовать слабый запах мыла из-под ногтей… «Ирландская весна» — он любил мылиться им, стоя под душем…
  
  Ральф неожиданно надавил пальцами правой руки на повязку под мышкой. Ранка отозвалась немедленной и сильной болью, но… Два маленьких лысых человечка в белых туниках стояли все там же, на ступеньках крыльца Мэй Лочер.
  
  Не имеет значения, что тебе кажется, что ты будто бы чувствуешь, Ральф. Это не может иметь значения, потому что…
  
  — Да пошел ты! — тихим хриплым голосом произнес Ральф, вставая с кресла и одновременно ставя свою чашку на маленький столик, стоящий рядом. Капля чая выплеснулась на программку телевидения. — Пошел ты куда подальше, это не сон!
  * * *
  
  Он торопливо прошел через комнату на кухню; полы его пижамной куртки развевались за спиной, а старые, разношенные шлепанцы шаркали по полу; от того места, куда пырнул его Чарли Пикеринг, шли маленькие горячие толчки боли. Он взял стул и отнес его в маленькую прихожую. Там находилась дверь в кладовку. Ральф открыл ее, включил внутри свет, установил стул так, чтобы дотянуться до верхней полки, и взобрался на него.
  
  Полка была захламлена когда-то потерянными или забытыми вещами, большая часть которых принадлежала Кэролайн. Это были мелочи, обычный мелкий хлам, но один взгляд на них прогнал последнее затянувшееся убеждение, что ему спится сои. Тут был древний пакетик шоколада «M & M’s» — ее тайное любимое лакомство. Еще тут были кружевное сердечко, одна белая сатиновая босоножка со сломанным каблуком, альбом с фотографиями. Эти вещи причиняли боль намного сильнее, чем ножевая ранка у него под мышкой, но сейчас у него не было времени на боль.
  
  Ральф подался вперед, упершись левой рукой в высокую пыльную полку, чтобы сохранить равновесие, и начал рыться в хламе правой рукой, моля Бога, чтобы кухонный стул не вздумал выскользнуть из-под него. Ранка под мышкой отзывалась теперь яростной болью, и он понимал что кровотечение откроется снова, если он не прекратит эти атлетические упражнения немедленно, но…
  
  Я уверен, он где-то здесь… ну… почти уверен…
  
  Он отодвинул в сторону свою старую коробочку для мух и червей и плетеную рыболовную корзинку. За корзинкой лежала пачка журналов. Верхний был «Взгляд» с Энди Уильямс на обложке. Ральф отодвинул их, подняв облачко пыли. Старый пакет «M & M’s» упал на пол и разорвался, и во все стороны покатились яркие разноцветные шарики. Ральф наклонился вперед еще сильнее, встав почти на цыпочки. Может быть, у него разыгралось воображение, но ему показалось, что он чувствует, как кухонный стул, на котором он стоит, готовится сыграть с ним злую шутку.
  
  Едва эта мысль успела пронестись в его мозгу, как стул скрипнул и начал медленно скользить назад по деревянному полу. Ральф плюнул на это, плюнул на свой пульсирующий болью бок и плюнул на голос, бубнивший ему, что он должен прекратить это, прекратить сейчас же, потому что он грезит наяву, как бывает, если верить книге Холла, со многими страдающими бессонницей, и хотя тех маленьких человечков на другой стороне улицы на самом деле не существует, он действительно может стоять здесь, на этом медленно скользящем стуле, и он действительно может сломать себе бедро, когда стул выскользнет из-под него, и как, скажите на милость, он станет объяснять, что с ним произошло, когда какой-нибудь умник-врач в пункте неотложной помощи городской больницы Дерри задаст ему этот вопрос?
  
  Ворча, он дотянулся до дальнего края полки, отодвинул картонную коробку с половинкой елочной звезды, торчащей из нее наподобие странного острого перископа (сбросив при этом на пол босоножку без каблука), и увидел то, что искал, в дальнем левом углу полки: старый цейсовский бинокль в футляре.
  
  Ральф спрыгнул на пол за мгновение до того, как стул мог выскользнуть из-под него, пододвинул его поближе и снова полез наверх. Он никак не мог дотянуться до того угла, где стоял футляр с биноклем, поэтому схватил рыболовный сачок, много лет провалявшийся здесь рядом с корзинкой и банкой для мух, и со второй попытки заарканил футляр. Он тянул его к себе, пока не сумел ухватиться за ремешок, потом слез со стула и встал прямо на свалившуюся босоножку. Его лодыжка болезненно подвернулась. Ральф покачнулся, взмахнул руками, удерживая равновесие, и умудрился не впечататься лицом в стенку.
  
  Однако на пути в комнату он почувствовал жидкое тепло под повязкой на боку. Все-таки он ухитрился снова раскрыть ножевую ранку. Замечательно. Просто замечательная ночка, герр Робертс… и сколько времени прошло с тех пор, как он отошел от окна? Он не знал точно, но похоже, что порядочно, и он не сомневался, что маленьких лысых врачей уже не окажется там, когда он вернется к окну. Улица будет пуста, и…
  
  Он застыл как замороженный; футляр с биноклем свисал на конце своего ремешка, отбрасывая длинную трапециевидную тень, медленно раскачивавшуюся на полу в том месте, где оранжевый свет от уличного фонаря лежал, как мерзкое пятно краски.
  
  Маленькие лысые врачи? Так он сейчас их мысленно назвал? Да, конечно, потому что так их называли они — люди, утверждавшие, что пришельцы похитили их… и изучали… иногда оперировали. То были врачи из космоса, исследователи великого внешнего мира. Но это было не самое важное. Самое важное…
  
  Эд произносил эту фразу, подумал Ральф. Он произнес ее в тот вечер, когда звонил мне и предупреждал, чтобы я держался подальше от него и его интересов. Он говорил, что это врач рассказал ему про Малинового короля, Центурионов и про все остальное.
  
  — Да, — прошептал Ральф. Его спина быстро покрывалась гусиной кожей. — Да, он так говорил. «Мне сказал врач. Маленький лысый врач».
  
  Добравшись до окна, он увидел, что незнакомцы все еще оставались там, хотя и перешли с крыльца Мэй Лочер на тротуар, пока он выуживал свой бинокль. Они стояли прямо под одним из этих чертовых оранжевых фонарей. Ощущение Ральфа, будто Харрис-авеню похожа на опустевшую сцену после вечернего спектакля, вновь вернулось и охватило его с дикой, небывалой силой, но… уже по-другому. Прежде всего сцена больше не была пуста, не так ли? Какой-то зловещий, затянувшийся далеко за полночь спектакль разыгрывался на площадке, которую эти два непонятных существа внизу, без всяких сомнений, считали абсолютно пустой сценой.
  
  Что бы они стали делать, если бы узнали, что у них есть аудитория? — мысленно спросил Ральф. Что бы они сделали со мной?
  
  Лысые врачи теперь вели себя как люди, почти пришедшие к какому-то соглашению. В данный момент они, по мнению Ральфа, совсем не походили на врачей, несмотря на свои комбинезончики, — они были похожи на двух работяг, выходящих с завода или фабрики. Эти парни, явно приятели, остановились на секунду за главными воротами, чтобы закончить начатое обсуждение какого-то вопроса, которое не могло подождать даже до ближайшего бара в квартале отсюда, поскольку в любом случае оно займет одну-две минуты; до абсолютного согласия оставалось обменяться двумя-тремя фразами.
  
  Ральф вынул бинокль из футляра, поднес его к глазам и потратил секунды две на недоуменную возню с колесиком фокуса, прежде чем догадался, что забыл сиять колпачки с линз. Он сдернул их и снова поднес бинокль к глазам. На сей раз две фигуры, стоящие под уличным фонарем, тут же впрыгнули в поле его зрения — крупные, хорошо освещенные, но не в фокусе. Он снова повернул маленькое колесико между окулярами, и изображение обоих мужчин почти сразу же стало резким. У Ральфа перехватило дыхание.
  
  Взгляд, которым он окинул их, был очень коротким; прошло не больше трех секунд перед тем, как один из людей (если они были людьми) кивнул и положил ладонь на плечо своего коллеги. Потом они оба отвернулись, подставив взгляду Ральфа лишь свои лысые головы и гладкие белые спины. Самое большее — три секунды, но за этот короткий отрезок времени Ральф увидел достаточно, чтобы ему стало здорово не по себе.
  
  Он побежал за биноклем по двум причинам, которые были продиктованы его неспособностью продолжать верить, что это сон. Во-первых, он хотел увериться, что сможет узнать этих людей в случае необходимости. Во-вторых (эта причина была менее приемлема для его сознания, но ничуть не менее важна), он хотел рассеять свое неприятное ощущение, будто он сам вошел в некий потусторонний контакт.
  
  Вместо того чтобы рассеять это ощущение, короткий взгляд в бинокль усилил его. У маленьких лысых врачей, казалось, на самом деле не было черт лица. Лица у них были, да — глаза, носы, рты, — но они казались такими же взаимозаменяемыми, как хромированные молдинги на одинаковых моделях машин. Они могли бы быть близнецами, но такого впечатления у Ральфа не возникло. На его взгляд, они больше походили на манекены в витрине со снятыми на ночь париками; их сверхъестественное сходство казалось результатом не генетического отбора, а массового производства.
  
  Единственным странным свойством, которое он сумел выделить и назвать, была неестественная гладкость их кожи — ни у одного из них не было видно ни единой морщинки или складочки. Ни пятнышка, ни родинки, ни шрама, хотя Ральф и понимал, что такие черточки можно не разглядеть даже в сильный бинокль. Помимо гладкости и необычного отсутствия морщинок на коже, все остальные странности стали казаться очень субъективными. И потом, он видел их так чертовски недолго! Если бы ему удалось достать бинокль быстрее, без акробатических трюков со стулом и рыболовным сачком, и если бы он сразу сообразил, что на линзы надеты колпачки, а не тратил время на возню с колесиком резкости, он смог бы избавиться — частично или полностью — от того беспокойства, которое испытывал сейчас.
  
  Они выглядят набросками, подумал он за мгновение до того, как они повернулись к нему спиной. Вот что, по-моему, мучает меня. Не одинаковые лысые головы, не одинаковые белые комбинезончики и даже не отсутствие морщинок, а то, что они выглядят набросками: глаза — просто кружочки, маленькие розовые уши — просто загогулины, выведенные фломастером, рты — пара быстрых небрежных мазков бледно-розовой акварельной краской. На самом деле они не похожи ни на людей, ни на пришельцев; они похожи на беглые наброски чего-то… ну, сам не знаю чего.
  
  В одном он был точно уверен: док № 1 и док № 2 были заключены в яркие ауры, которые в бинокле казались зеленовато-золотистыми и были наполнены оранжево-красными крапинками, похожими на искры, взметающиеся вверх из костра. Эти ауры передавали Ральфу ощущение силы и жизненной энергии, чего никак не выражали их неинтересные, лишенные черт лица.
  
  Лица? Я не уверен, что смогу узнать их снова, даже под дулом револьвера. Они словно сделаны так, чтобы моментально стереться из памяти. Если они останутся лысыми, то конечно — никаких проблем. Ну а если они наденут парики и усядутся так, чтобы я не видел, какие они маленькие? Может быть… отсутствие черточек и поможет… а может, и нет. Хотя ауры… эти зеленовато-золотистые ауры с мелькающими в них красными крапинками… Я узнаю их везде. Но что-то с ними не так, верно? Что же?
  
  Ответ возник в мозгу Ральфа так же неожиданно и легко, как эти два существа оказались в поле его зрения, когда он наконец вспомнил, что нужно снять колпачки с линз бинокля. Оба маленьких доктора были окутаны яркими аурами, но… ни у одного не было «воздушного шарика», вздымавшегося от лысой макушки. Ни малейшего признака такового.
  
  Они брели вниз по Харрис-авеню, в направлении Страуфорд-парка, двигаясь с легкой небрежностью двух друзей, вышедших на воскресную прогулку. Прямо перед тем, как они покинули яркий круг света под уличным фонарем возле дома Мэй Лочер, Ральф слегка опустил бинокль так, что стал виден предмет, который док № 1 держал в правой руке. Это оказался не нож, как ему показалось сначала, но все равно это был не тот предмет, который принес бы успокоение при виде его в руке отходящего от чужого дома незнакомца в глухой ночной час.
  
  Это были длинные стальные ножницы.
  * * *
  
  Ральфа вновь охватило чувство, будто его безжалостно подталкивают к пасти туннеля, в котором его поджидают всевозможные неприятности, только теперь оно сопровождалось ощущением панического страха, поскольку, казалось, последний сильный толчок произошел в то время, пока он спал и видел во сне свою мертвую жену. Что-то внутри его хотело заорать от ужаса, и Ральф понимал, что, если он не предпримет чего-нибудь, чтобы немедленно успокоить это, он скоро будет орать во всю глотку. Он закрыл глаза и принялся делать глубокие вдохи и выдохи, с каждым пытаясь представить себе какие-то разные продукты: помидоры, картофель, сандвич, мороженое, брюссельскую капусту. Доктор Джемал обучил Кэролайн этой простейшей технике расслабления, которая нередко снимала ее головные боли до того, как те успевали набрать полную силу; даже в последние шесть недель, когда опухоль окончательно вышла из-под контроля, эта техника иногда срабатывала, и сейчас она помогла Ральфу справиться с паникой. Сердцебиение его начало замедляться, и дикое желание заорать стало проходить.
  
  Продолжая делать глубокие вдохи и выдохи и думать
  
  (яблоко, груша, кусок лимонного пирога)
  
  о еде, Ральф аккуратно надел колпачки на линзы бинокля.
  
  Руки у него все еще дрожали, но уже не так сильно, чтобы совсем не слушаться. Как только колпачки оказались на своих местах, а бинокль — в футляре, Ральф очень осторожно поднял левую руку и взглянул на повязку. В середине на ней образовалось красное пятно размером с таблетку аспирина, но, кажется, оно не увеличивалось. Хорошо.
  
  В этом вовсе нет ничего хорошего, Ральф.
  
  Справедливо сказано, но никак не поможет определить, что же на самом деле произошло или что теперь нужно делать. Первым делом следовало вытеснить на время из головы жуткий сон про Кэролайн и решить, что же все-таки случилось.
  
  — Я не спал с того момента, как ударился об пол, — сообщил Ральф пустой комнате. — Я знаю это, и я знаю, что видел тех людей.
  
  Да. Он действительно видел их и зеленовато-золотистые ауры вокруг них. И тут он был не одинок; Эд Дипно тоже видел по меньшей мере одного из них. Ральф готов был бы спорить об этом хоть на ферму, если бы у него была ферма. Однако его рассудку не принес большого облегчения тот факт, что он и избивавший свою жену сосед-параноик видели одних и тех же маленьких лысых человечков.
  
  И ауры, Ральф, — разве он не говорил что-то и про ауры тоже?
  
  Ну, он не произносил именно этого слова, но тем не менее Ральф был совершенно уверен, что Эд говорил об аурах по меньшей мере дважды. «Ральф, мир иногда бывает полон разных цветов». Это было в августе, незадолго до того, как Джон Лейдекер арестовал Эда по обвинению в семейном насилии и совершении мелкого преступления. А потом еще, почти месяц спустя, когда Эд позвонил Ральфу по телефону: «Ты еще не видишь цветов?»
  
  Сначала цвета, теперь маленькие лысые врачи; так недолго появиться и самому Малиновому королю. И помимо всего этого, что прикажете делать с только что увиденным в окно?
  
  Ответ пришел с неожиданной, но радостно встреченной ясностью. Главное, как он понял, заключалось не в состоянии его рассудка, не в аурах, не в маленьких лысых врачах, а в Мэй Лочер. Он только что видел, как двое незнакомцев вышли посреди ночи из дома миссис Лочер, и… один из них нес потенциально смертельное оружие.
  
  Ральф потянулся через футляр с биноклем, взял телефон и набрал 911.
  * * *
  
  — Офицер Хейген слушает, — раздался женский голос. — Чем могу вам помочь?
  
  — Тем, что выслушаете внимательно и будете действовать быстро, — звонко произнес Ральф. Выражение мутной нерешительности, бывавшее у него столь часто с середины лета, исчезло; сидя совершенно прямо в своем кресле с откидной спинкой с телефоном на коленях, он выглядел не на семьдесят, а на полные сил и цветущие пятьдесят пять. — Вы можете спасти жизнь женщины.
  
  — Сэр, будьте добры назвать ваше имя и…
  
  — Будьте добры не перебивать меня, офицер Хейген, — сказал человек, который не мог даже запомнить последние четыре цифры телефона киноцентра Дерри. — Я недавно проснулся, не мог уснуть и решил немного посидеть. Мои окна выходят на верхнюю часть Харрис-авеню. Только что я видел…
  
  Тут Ральф на одно короткое мгновение запнулся, думая не о том, что видел, а о том, что он хотел сказать офицеру Хейген про увиденное. Ответ пришел так же легко и быстро, как само решение позвонить в экстренную службу.
  
  — Я видел двух мужчин, выходивших из дома, расположенного выше магазина «Красное яблоко». Дом принадлежит женщине по имени Мэй Лочер. Пишется Л-О-Ч-Е-Р, первая буква «Л», как в «Лексингтоне». Миссис Лочер тяжело больна. Никогда раньше я этих двух мужчин не видел. — Он снова сделал паузу, но на этот раз сознательно, желая достичь максимального эффекта. — Один из них держал в руке ножницы.
  
  — Адрес дома? — спросила офицер Хейген. Голос ее звучал достаточно спокойно, но Ральф чувствовал, что включил множество сигнальных лампочек у нее в голове, — Я не знаю, — сказал он. — Посмотрите в телефонном справочнике, офицер Хейген, или просто прикажите вашим сотрудникам разыскать желтый домик с розовым карнизом в половине квартала или около того от «Красного яблока». Им, наверное, придется воспользоваться фонариками, чтобы обнаружить его, из-за этих чертовых оранжевых уличных ламп, но они его найдут. — Да, сэр, я не сомневаюсь, что найдут, но мне все равно нужны ваша фамилия и адрес для протоко…
  
  Ральф тихонько повесил трубку на рычаг. Он просидел, не отрывая от нее глаз, почти минуту, ожидая звонка.
  
  Когда звонка не последовало, он решил, что или у них нет новомодной системы определителя, какую он видел в детективах по телику, или система не была включена. Это хорошо. Но это не решало проблемы, что ему делать и говорить, если Мэй Лочер вытащат из ее безвкусного желто-розового домика разрезанную на куски, хотя и давало ему еще немного времени на размышления.
  
  Внизу Харрис-авеню оставалась тихой и безлюдной, освещенная лишь лампами высокого накаливания, расходившимися в обе стороны, как перспектива в каком-то сюрреалистическом сне. Спектакль — короткий, но исполненный драматизма, — казалось, был окончен. Сцена — снова пуста. Она…
  
  Нет, все-таки не совсем пуста. Прихрамывая, из аллейки между «Красным яблоком» и соседним магазинчиком «Добротные хозяйственные товары» вышла Розали. Вылинявший ошейник болтался у нее на шее. Сегодня был не четверг, никто не выставил мусорных корзин для нее, и она быстро двигалась вверх по тротуару, пока не добралась до дома Мэй Лочер. Там она остановилась и опустила свой нос (глядя на этот длинный и довольно красивый нос, Ральф подумал, что где-то в родословной Розали должна была присутствовать колли).
  
  Ральф заметил, что на асфальте виднелось какое-то мерцание. Он снова вытащил бинокль из футляра и направил его на Розали. При этом его мысли вновь обратились к 10 сентября — на сей раз к его встрече с Биллом и Лоис у входа в Страуфорд-парк. Он вспомнил, как Билл обнял Лоис за талию и повел ее вверх по улице; вспомнил, как эта парочка напомнила ему Джинджер Роджерс и Фреда Астора. И яснее всего он вспомнил призрачные следы, которые оставляли эти двое за собой. У Лоис они были серые, у Билла — оливково-зеленые. Тогда он принял их за галлюцинацию — в те старые добрые денечки, еще до того, как он начал привлекать к себе внимание придурков вроде Чарли Пикеринга и видеть маленьких лысых врачей посреди ночи.
  
  Розали принюхивалась к такому же следу. След был того же зеленовато-золотистого цвета, как и ауры, окружавшие лысого дока № 1 и лысого дока № 2. Ральф медленно отвел бинокль от собаки и увидел еще следы, двойной полоской спускавшиеся по тротуару в направлении парка. Они таяли — Ральф почти видел, как они тают, пока он смотрит на них, — но они были там.
  
  Ральф опять навел бинокль на Розали, неожиданно ощутив громадную волну нежности к паршивой старой дворняге… А почему бы и нет? Если ему требовалось окончательное и абсолютное доказательство того, что он действительно видел все то, что будто бы видел, то Розали как раз и являлась таковым.
  
  Если бы здесь была крошка Натали, она бы тоже увидела их, подумал Ральф… А потом его былые сомнения попытались вернуться. И вправду бы увидела? В самом деле? Он думал, что видел, как малышка хваталась за прозрачные ауры, оставленные его пальцами. И он был уверен, что она агукала при виде призрачного зеленого дымка, струившегося с цветов на кухне, но откуда ему знать наверняка? Как может хоть кто-нибудь знать наверняка, на что смотрит и к чему тянется ребенок?
  
  Но Розали… посмотри, прямо вон там, видишь?
  
  Единственная проблема с этим, сообразил Ральф, заключалась в том, что он не видел следов, пока Розали не начала принюхиваться к тротуару. Может, она принюхивалась к запаху, оставшемуся от подошв почтальона, а то, что он видел, было создано не чем иным, как его усталым, изголодавшимся по сну рассудком… как и сами лысые врачи.
  
  Приближенная линзами бинокля Розали теперь двинулась вниз по Харрис-авеню, опустив нос к тротуару и медленно виляя из стороны в сторону своим истрепанным хвостом. Она металась от зеленовато-золотистых следов, оставленных доком № 1, к следам, оставленным доком № 2, а потом вновь к следам дока № 1. Итак, почему бы тебе не объяснить, за чем следует та сука, Ральф? Ты думаешь, это возможно, чтобы собака шла по следу долбаной галлюцинации? Это не галлюцинация; это следы. Настоящие следы. Следы белых человечков, за которыми просила тебя наблюдать Кэролайн. Ты это знаешь. Ты видишь это.
  
  — Однако это безумие, — сказал он самому себе. — Безумие!
  
  Но так ли? Так ли на самом деле? Сон мог оказаться чем-то большим, чем сон. Если существует такая вещь, как гиперреальность — а он теперь мог показать под присягой, что существует, — тогда, быть может, существует и такая штука, как предвидение. Или призраки, приходящие во сне и предсказывающие будущее. Кто знает? Это было так, словно распахнулась какая-то дверь в стене реальности, и… теперь из нее вылетали неприятные штуковины всех сортов.
  
  В одном он был точно уверен: следы действительно были. Он видел их, Розали чуяла их, и с этим все было ясно. Ральф обнаружил ряд странных и интересных вещей за шесть месяцев своих преждевременных пробуждений, и одна из них заключалась в том, что способность человека к самообману, похоже, достигает своего низшего уровня между тремя и шестью утра, а сейчас уже как раз…
  
  Ральф подался вперед, чтобы увидеть часы на стене в кухне. Как раз миновало три тридцать. Угу.
  
  Он снова поднял бинокль и увидел, что Розали все еще трусит по следу лысых докторишек. Если бы кто-нибудь прогуливался по Харрис-авеню прямо сейчас — вряд ли, учитывая ранний час, но не совсем невозможно, — он не увидел бы ничего, кроме бродячей дворняги с грязной шерстью, бесцельно принюхивающейся к тротуару, как делают все необученные бесхозные псы. Но Ральф видел, к чему принюхивалась Розали, и в конце концов разрешил себе поверить собственным глазам. Он мог взять назад это разрешение, как только взойдет солнце, но сейчас он точно знал, что видит.
  
  Вдруг голова Розали задралась кверху. Уши у нее встали торчком. На одно мгновение она стала почти красивой, как бывает красив охотничий пес, принявший стойку. Потом, за несколько секунд до того, как фары машины, приближавшейся к перекрестку Харрис-авеню с Уитчэм-стрит, осветили улицу, она побежала назад, откуда пришла, хромающей зигзагообразной трусцой, и Ральфу вдруг стало жаль суку. Если разобраться, то кто такая Розали, как не еще одна старая перечница с Харрис-авеню, не имеющая даже таких маленьких удовольствий в жизни, как редкие посиделки с джином и покер по маленькой в компании себе подобных? Она нырнула обратно на аллейку между «Красным яблоком» и магазинчиком хозтоваров за мгновение до того, как патрульная машина полиции Дерри завернула за угол и медленно поплыла по улице. Ее сирена была выключена, но вертящиеся мигалки работали. Они окрашивали спящие жилые домики и маленькие конторы, расположившиеся в этой части Харрис-авеню, сменяющимися вспышками красного и голубого цветов.
  
  Ральф положил бинокль на колени, подался вперед, уперся локтями в колени и стал внимательно наблюдать.
  
  Сердце у него билось так сильно, что он ощущал его удары в висках.
  
  Миновав «Красное яблоко», патрульная машина поползла еще медленнее. Встроенный в ее правый бок фонарь вспыхнул, и его луч заскользил по фасадам спящих домиков на противоположной стороне улицы. Он также осветил таблички с номерами домов, вделанные возле дверей или прикрепленные к столбикам крылец. Когда луч выхватил номер дома Мэй Лочер (86-й — увидел Ральф, причем ему не понадобился для этого бинокль), стоп-сигналы у патрульной тачки вспыхнули и машина остановилась. Из нее вылезли двое полицейских в форме и пошли к дорожке, ведущей к дому, не замечая ни человека, следившего за ними из темного окна на втором этаже дома напротив, ни тающих зеленовато-золотистых следов, по которым они шли. Они стали совещаться, и Ральф снова поднял бинокль, чтобы получше разглядеть их. Он был почти уверен, что более молодой из двух полицейских в форме был тот самый, который приходил с Лейдекером в дом Эда, когда Эда арестовали. Нолл? Так его звали? — Нет, — пробормотал Ральф. — Нелл. Крис Нелл. Или, может быть, Джесс.
  
  Нелл и его партнер, кажется, затеяли серьезную дискуссию о чем-то — гораздо более серьезную, чем та, что устроили перед своим уходом маленькие лысые врачи. Спор закончился тем, что легавые вытащили оружие и, идя друг за другом, взобрались по узким ступенькам крыльца миссис Лочер. Нелл шел первым. Он нажал кнопку звонка, подождал немного, а потом нажал снова. На этот раз он не отпускал кнопку добрых пять секунд. Они еще немного подождали, а потом второй легавый оттолкнул Нелла и сам надавил на кнопку. Может, этот владеет секретным-искусством-звонков-в-дверь, подумал Ральф. Наверное, научился этому, позвонив по рекламному объявлению розенкрейцеров[87]. Даже если так, на сей раз техника его подвела. Никто по-прежнему не отвечал, и Ральфа это не удивило. Даже если не брать в расчет странных лысых человечков с ножницами, Ральф сомневался в том, что Мэй Лочер — жива она или мертва — сейчас в состоянии встать с постели.
  
  Но если она прикована к постели, у нее может быть компаньонка — кто-то, кто приносит ей еду, помогает совершать туалет или подкладывает судно…
  
  Крис Нелл — или Джесс — снова приблизился к звонку. На этот раз он надавил на кнопку по старой доброй технике: «Уа-уа-уа, именем-закона-откройте!» — левым кулаком. В правой руке он по-прежнему держал револьвер, прижимая ствол к бедру.
  
  Жуткая картина, ничуть не менее ясная и реалистичная, чем ауры, которые он видел, неожиданно заполонила рассудок Ральфа. Он увидел лежащую в постели женщину с прозрачной пластиковой кислородной маской, закрывающей рот и нос. Над маской ее остекленевшие глаза слегка вылезли из глазниц, а ниже — ее горло раскрылось в широкой рваной улыбке. Постельное белье и ночная сорочка на груди женщины пропитаны кровью. Недалеко от кровати, на полу, лицом вниз лежит труп другой женщины — компаньонки. На спине сквозь розовую ночную сорочку виднеется с полдюжины колотых ранок, нанесенных острыми концами ножниц дока № 1. И Ральф точно знал, что, если приподнять ночную сорочку и рассмотреть ее внимательней, каждое отверстие будет похоже на его собственную ранку под мышкой… что-то вроде засвеченной точки на фотографии, сделанной ребенком, который только учится печатать.
  
  Ральф попытался отогнать жуткое видение. Оно не пропадало. Он ощутил тупую боль в руках и увидел, что сжимает их в кулаки; ногти вонзились в ладони. Он с усилием заставил ладони разжаться и положил их на колени. Теперь его внутренний глаз видел, как женщина в розовой ночной рубашке тихонько шевелится — она была еще жива. Но жить ей осталось недолго. Скорее всего недолго, если только эти два кретина не попытаются предпринять что-то более продуктивное, чем просто торчать на крыльце и по очереди стучать в дверь или извлекать трели из звонка.
  
  — Ну давайте же, ребята, — сказал Ральф, стискивая руками колени. — Давайте, ну же, сделайте что-нибудь, чего вы медлите?
  
  Ты ведь знаешь, все, что ты видишь, происходит только у тебя в голове, не так ли? — с тревогой спросил он себя. Я хочу сказать, там могут лежать две мертвые женщины, конечно, могут лежать, но ты не знаешь этого, верно? Это ведь не как с аурами или со следами…
  
  Нет, это было не как с аурами или со следами, и да, он это знал. Еще он знал, что никто не отвечает на звонки в дверь в доме 86 по Харрис-авеню, и это было не очень похоже на старую школьную подружку Билла Макговерна по Кардвилю. Он не видел крови на ножницах, которые держал в руке док № 1, но, учитывая неважное качество старого цейсовского бинокля, это мало что доказывало. К тому же док мог вытереть их насухо перед уходом. Не успела эта мысль как следует оформиться в мозгу Ральфа, как его воображение нарисовало кровавое полотенце, валяющееся возле мертвой компаньонки в розовой ночной рубашке.
  
  — Ну давайте же, вы! — тихо вскрикнул Ральф. — Господи Иисусе, неужели вы оба собираетесь стоять тут всю ночь?
  
  Свет новых фар прорезал Харрис-авеню вверху. Это был «форд-седан» без полицейских опознавательных знаков, но со вспыхивающей красной мигалкой. Вылезший оттуда мужчина был в штатском — в серой поплиновой ветровке и голубом вязаном берете. Ральф на мгновение ощутил надежду, что вновь прибывший окажется Джоном Лейдекером, хотя Лейдекер говорил ему, что появится не раньше полудня, но ему не понадобилось прибегать к помощи бинокля, чтобы удостовериться, что это не он. Мужчина был намного худее и с темными усами. Легавый № 2 пошел по дорожке ему навстречу, пока Крис-или-Джесс Нелл зашел за угол дома Мэй Лочер. Последовала одна из тех пауз, которые не увидишь в фильмах — их обычно вырезают. Легавый № 2 сунул свой револьвер обратно в кобуру. Они с вновь прибывшим детективом стояли у крыльца миссис Лочер, явно что-то обсуждая и время от времени поглядывая на закрытую дверь. Один раз полицейский в форме сделал шаг или два в том направлении, куда ушел Нелл. Детектив вытянул руку и ухватил его за плечо, удержав на месте. Они поговорили еще немного. Ральф сильнее стиснул рукой колено и издал горлом тихий раздраженный звук.
  
  Прошло еще несколько минут, а потом все произошло сразу и таким бестолковым, сумбурным и нерешительным образом, как бывает почти во всех чрезвычайных ситуациях. Подъехала еще одна полицейская машина (домик миссис Лочер и те, что стояли рядом, справа и слева, теперь купались в пересекающихся лучах красного и желтого цветов). Из нее вылезли еще двое полицейских в форме, открыли багажник и извлекли оттуда здоровенный агрегат, напомнивший Ральфу портативный инструмент для пыток. Он решил, что это устройство было «Челюстями жизни». После страшного наводнения весной 1985-го, повлекшего за собой гибель около двухсот человек — многие из которых утонули в собственных машинах, — школьники Дерри собрали деньги и купили такую штуковину.
  
  Пока двое вновь прибывших полицейских тащили «Челюсти жизни» по тротуару, входная дверь дома, стоявшего выше на холме, рядом с домиком миссис Лочер, отворилась и чета Эберли, Стэн и Джорджина, вышли на свое крыльцо. Они были в одинаковых халатах, и седые волосы Стэна торчали дикими пучками, напомнившими Ральфу Чарли Пикеринга. Он поднял бинокль, быстро оглядел их любопытные возбужденные лица, а потом снова положил бинокль на колени.
  
  Следующей подъехала машина «скорой помощи» из городской больницы Дерри. Как и у подъехавших полицейских автомобилей, ее сирена была отключена ввиду раннего часа, но красные мигалки, установленные вдоль всей крыши, бешено вращались. Все происходящее на другой стороне улицы казалось Ральфу эпизодом из его любимых фильмов про Грязного Гарри, только с выключенным звуком.
  
  Двое легавых протащили «Челюсти жизни» на середину лужайки и уронили. Детектив в ветровке и берете повернулся к ним и поднял руки с открытыми ладонями на уровень плеч, словно говоря: Что, скажите на милость, вы собирались делать этой штуковиной? Вышибить эту проклятую дверь? В ту же самую секунду из-за дома вышел офицер Нелл. Он качал на ходу головой.
  
  Детектив в берете резко повернулся, ринулся мимо Нелла и его партнера, взбежал по ступенькам, поднял ногу и сильным пинком вышиб входную дверь миссис Лочер. Он задержался, чтобы расстегнуть куртку, вероятно, желая иметь возможность легко дотянуться до револьвера, а потом прошел в дом не оглядываясь.
  
  Ральф мысленно зааплодировал.
  
  Нелл и его партнер неуверенно переглянулись, а потом последовали за детективом вверх по ступенькам крыльца и — в распахнутую дверь. Ральф подался еще дальше вперед, сидя в своем кресле, и теперь очутился так близко к окну, что его дыхание оставляло маленькие бутончики тумана на стекле. Трое мужчин в белых штанах, казавшихся оранжевыми в свете уличных фонарей, вылезли из машины «скорой помощи». Один из них распахнул задние дверцы. И все трое остались просто стоять там, засунув руки в карманы курток и ожидая, понадобятся ли они. Двое легавых, протащивших «Челюсти жизни» через лужайку миссис Лочер, переглянулись, пожали плечами, подняли агрегат и потащили его обратно к патрульной машине. На лужайке, в том месте, где они уронили свой «дырокол», осталось несколько глубоких вмятин.
  
  Пусть только с ней все будет в порядке, вот и все, подумал Ральф. Дай только Бог, чтобы с ней — и со всеми, кто был в доме, — все было в порядке.
  
  В двери снова появился детектив, и сердце Ральфа дрогнуло, когда он сделал знак мужчинам, стоявшим у задних дверец «скорой». Двое из них вытащили носилки с капельницей на нижней подставке; третий остался на месте. Ребята с носилками пошли по дорожке к дому быстрым шагом, но не бегом, и, когда санитар, оставшийся у машины, вытащил пачку сигарет и закурил, Ральф понял — сразу, совершенно ясно и без всяких сомнений, — что Мэй Лочер мертва.
  * * *
  
  Стэн и Джорджина Эберли подошли к низкой изгороди, отделявшей их передний садик от палисадника миссис Лочер. Они обнимали друг дружку за талию и показались Ральфу похожими на близнецов Бобси — состарившихся, растолстевших и напуганных.
  
  Стали выходить и другие соседи. То ли их разбудило бесшумное мелькание аварийных огней, то ли дело было в том, что телефонная линия на этом маленьком отрезке Харрис-авеню уже начала работать. Большинство из тех, кого видел Ральф, были старыми («Мы, ребята в золотых годочках», как любил называть их Билл Макговерн… разумеется, всегда сатирически приподнимая бровь) — мужчины и женщины, чей сон был и в лучшие времена хрупок и легко прерывался. Он неожиданно сообразил, что Эд, Элен и крошка Натали были самыми молодыми жителями Харрис-авеню, отсюда и до развилки… А теперь семья Дипно больше здесь не живет.
  
  Я могу сходить туда, подумал он. Это не вызовет никаких подозрений. Просто еще один из ребят-в-золотых-годочках, по выражению Билла.
  
  Только он не мог. Его ноги были мягкими, словно веревочка от пакетика чая, и он не сомневался, что стоит ему попытаться встать, и он тут же рухнет на пол как подкошенный. Поэтому он остался сидеть и смотреть из окна — смотреть на спектакль, разворачивающийся внизу, на сцене, которая раньше всегда пустовала в этот час… если, конечно, не считать редких вылазок Розали. Это был спектакль, который создал он сам одним-единственным анонимным телефонным звонком. Он видел, как санитары снова появились с носилками, на этот раз двигаясь медленнее из-за привязанного к носилкам накрытого простыней тела. Резкие вспышки голубых и красных огней мелькали по этой простыне и очертаниям ног, бедер, рук, шеи и головы под ней.
  
  Вдруг Ральф снова нырнул в свой сон. Он увидел под простыней свою жену — не Мэй Лочер, а Кэролайн Робертс, — и ему стало страшно, что череп ее вот-вот лопнет и черные жуки, разжиревшие на мясе ее зараженного мозга, начнут выплескиваться оттуда.
  
  Ральф поднес ладони к глазам. Какой-то звук — нечленораздельный возглас горя и ярости, ужаса и слабости — вырвался из его горла. Он долго сидел так, страстно желая, чтобы ему никогда не довелось увидеть всего этого, и слепо надеясь, что, если туннель действительно существует, ему все-таки не придется лезть в него. Ауры были странными и прекрасными, но в них всех не хватало красоты, чтобы скрасить одно мгновение того жуткого сна, в котором он обнаружил свою жену, закопанную в песок ниже линии прилива; не хватало прелести, чтобы сгладить кошмарный ужас его потерянных бессонных ночей или вид этой накрытой простыней фигуры, которую вытаскивали на носилках из дома на противоположной стороне улицы.
  
  Он испытывал нечто гораздо большее, чем обыкновенное и естественное желание, чтобы этот спектакль закончился; сидя там прижав ладони к векам зажмуренных глаз, он страстно желал, чтобы все это закончилось — все на свете. В первый раз за все двадцать пять тысяч дней своей жизни Ральф Робертс действительно хотел умереть.
  Глава 9
  
  На стене квадратной комнатки, служившей офисом Джону Лейдекеру, была наклеена киношная афишка, купленная, должно быть, за пару долларов в одном из местных видеомагазинчиков. На ней был изображен слоненок Думбо, парящий в небе при помощи своих распростертых волшебных ушей. На мордашку Думбо был наклеен снимок головы Сюзан Дэй с аккуратно вырезанным местом для хобота. Внизу, на нарисованной земле, кто-то изобразил указатель с надписью: ДЕРРИ 250.
  
  — О, забавно, — сказал Ральф.
  
  Лейдекер рассмеялся:
  
  — Политически не очень-то корректно, верно?
  
  — Думаю, это не требует доказательств, — сказал Ральф, размышляя, как бы отнеслась к плакату Кэролайн и, кстати, как бы отнеслась к нему Элен. Холодный облачный понедельник перевалил за полдень — было без десяти два, и они с Лейдекером только что пришли сюда из здания окружного суда Дерри напротив, где Ральф написал заявление о своей вчерашней стычке с Чарли Пикерингом. Его допросил помощник окружного прокурора, по мнению Ральфа, выглядевший так, будто он начнет бриться не раньше чем через годик-другой.
  
  Лейдекер, как и обещал, сопровождал Ральфа — сидел в уголке кабинета помощника окружного прокурора и молчал. Его обещание угостить Ральфа чашечкой кофе оказалось почти преувеличением — из кофеварки «Силекс», стоявшей в углу захламленной комнаты отдыха полицейского участка на втором этаже, вытекала кошмарного вида бурда. Ральф сделал осторожный глоток и с облегчением ощутил, что на вкус жидкость чуть лучше, чем на вид.
  
  — Сахар? Сливки? — спросил Лейдекер. — Револьвер, чтобы расстрелять этот агрегат?
  
  Ральф улыбнулся и покачал головой:
  
  — На вкус неплохой… Хотя вряд ли стоит доверять моему суждению. Прошлым летом я урезал свой рацион до двух чашек в день, и теперь любой кофе для меня — райское наслаждение.
  
  — Как у меня с сигаретами — чем меньше курю, тем они приятнее. Сучье дело — дурная привычка. — Лейдекер вытащил свою маленькую коробочку с зубочистками, вытряхнул одну и вставил в уголок рта. Потом он поставил свою чашку на монитор компьютера, подошел к плакату со слоненком Думбо и принялся отковыривать с него кусочки скотча, которыми тот был прикреплен к стене за уголки.
  
  — Не стоит делать это из-за меня, — сказал Ральф. — Это ваш кабинет.
  
  — Неверно. — Лейдекер отодрал аккуратно вырезанную фотографию Сюзан Дэй с плаката, скомкал и швырнул в мусорную корзину. Потом он принялся сворачивать сам плакат в маленькую тугую трубочку.
  
  — Да? Тогда как вышло, что на двери табличка с вашим именем?
  
  — Имя мое, но кабинет принадлежит вам и вашим приятелям-налогоплательщикам, Ральф. Равно как и любому кретину из теленовостей с мини-камерой, которому случится забрести сюда, и стоит этому плакату появиться в полуденных новостях, как я окажусь по уши в дерьме. Я забыл снять его, когда уходил в пятницу вечером, и отсутствовал почти весь уик-энд — редкий случай для меня, можете мне поверить.
  
  — Как я понимаю, не вы его повесили. — Ральф пожал плечами, убрал какие-то бумаги с единственного стула в крошечном кабинете и сел.
  
  — Не-а. Ребята устроили для меня пирушку в полдень в пятницу. С тортом, мороженым и подарками. — Лейдекер порылся в своем столе, вытащил резинку, натянул ее на плакат, чтобы тот не развернулся, глянул одним вытаращенным глазом на Ральфа через трубочку плаката, а потом швырнул ее в мусорную корзину. — Я получил набор трусиков на недельку с вырезанными мошонками, флакон вагинального шампуня с земляничным запахом, пакет брошюрок «Друзей жизни» против абортов — вернее, пародий на такие брошюрки, включая комикс «Нежелательная беременность Денизы» — и вот этот плакат.
  
  — Я полагаю, пирушку устроили не в честь дня рождения, м-м-м?
  
  — Не-а. — Лейдекер хрустнул костяшками пальцев и вздохнул, уставясь в потолок. — Ребята отмечали мое спецпоручение.
  
  Ральф увидел бледное мерцание голубой ауры вокруг лица и плеч Лейдекера, но на этот раз ему не пришлось делать усилий, чтобы расшифровать его.
  
  — Сюзан Дэй, так? Вам поручили обеспечивать ее безопасность, пока она будет в нашем городе?
  
  — В самую точку. Разумеется, тут будет полиция штата, но в подобных ситуациях они, как правило, налегают на контроль за уличным движением. Может быть, появится кое-кто из ФБР, но эти в основном держатся в тени, щелкают фотоаппаратами и обмениваются секретными знаками своего клуба.
  
  — Но у нее, кажется, есть и своя служба охраны?
  
  — Да, но я не знаю, сколько их и насколько они хороши. Сегодня утром я разговаривал с их главным — он по крайней мере неглуп, — но мы обязаны задействовать и наших ребят. Пятерых, согласно полученному мной в пятницу распоряжению. То есть я сам и еще четверо парней, которые вызовутся добровольно, как только я прикажу им. Наша задача… обождите минутку… вам это понравится… — Лейдекер порылся в бумагах на своем столе, нашел ту, которую искал, и вытащил ее. — …Обеспечить усиленное присутствие и высокую заметность.
  
  Он кинул бумагу обратно на стол и ухмыльнулся Ральфу. Веселья в этой ухмылке было не много.
  
  — Иначе говоря, если кто-нибудь попытается пристрелить эту сучку или обрызгать ее шампунем с кислотой, мы хотим, чтобы Лизетт Бенсон и другие телеидиоты хотя бы отметили тот факт, что мы там находились. — Лейдекер глянул на свернутый в трубку плакат, валявшийся в его мусорной корзине, и сплюнул на него. — Как вы можете так невзлюбить кого-то, если вы даже ни разу не встречались с ней?
  
  — Я не просто невзлюбил ее, Ральф… Твою мать, я ее ненавижу. Послушайте… Я католик, моя любимая мамочка была католичкой, мои дети — если у меня когда-нибудь будут дети — будут прислуживать у алтаря собора Святого Иосифа. Прекрасно. Быть католиком — прекрасно. Разрешается даже есть мясо по пятницам. Но если вы решили, что мое католичество означает, будто я жажду снова ввести закон, запрещающий аборты, то вы промахнулись. Понимаете, я — тот католик, которому приходится допрашивать парней, избивающих своих детей резиновыми подтяжками или спихивающих их с лестницы после ночки, проведенной за добрым ирландским виски и сентиментальными беседами про своих мамочек.
  
  Лейдекер полез себе под рубашку и вытащил оттуда маленький золотой медальон. Он положил его на кончики пальцев и протянул Ральфу:
  
  — Мария, Матерь Иисуса. Я ношу это с тех пор, как мне минуло тринадцать. Пять лет назад я арестовал парня, носившего точно такой же. Он сварил в кипятке своего двухлетнего пасынка. Я говорю вам правду — так оно и было. Парень поставил на огонь большую кастрюлю с водой, и, когда та закипела, он взял ребенка за щиколотки и кинул его в кастрюлю, словно креветку. Почему? А потому, сообщил он нам, что парнишка не переставал мочиться в постель. Я видел тело, и вот что я вам скажу: после того, как вам доведется взглянуть на такое, те фотографии вакуумных абортов, что обожают демонстрировать ублюдки из «Права на жизнь», выглядят не так уж погано.
  
  Голос Лейдекера слегка дрогнул.
  
  — Лучше всего я запомнил, как тот парень плакал и как он держался за медальон с Девой Марией, висевший у него на шее. И как все время повторял, что хочет пойти исповедаться. Вселяет большую гордость за мое католичество, Ральф… Так-то вот… Словом, я считаю, будь кто хоть папой римским, он не имеет права на собственное суждение по этому вопросу, пока у него самого нет детей или он не провел хотя бы годик, ухаживая за детьми наркоманов.
  
  — Ладно, — сказал Ральф. — В чем же ваша проблема с Сюзан Дэй?
  
  — Она мутит весь гребаный котел! — рявкнул Лейдекер. — Она приезжает в мой город, и я должен защищать ее. Отлично. У меня есть хорошие ребята, и если нам чуть-чуть повезет, я думаю, мы скорей всего сможем выпроводить ее из Дерри с целой башкой и сиськами, торчащими в нужную сторону. Но как быть с тем, что может случиться до того? И тем, что будет после? Вы думаете, ее это хоть капельку колышет? Если уж на то пошло, вы думаете, тех, кто заправляет «Женским попечением», хоть сколько-нибудь колышут разные… побочные эффекты?
  
  — Я не знаю.
  
  — Защитники «Женского попечения» немного меньше склонны к насилию, чем «друзья жизни», но если отбросить все сраные нюансы, то, по сути, они мало чем отличаются. Знаете, с чего начался весь сыр-бор?
  
  Ральф попробовал вызвать в памяти свой первый разговор о Сюзан Дэй — тот, что произошел у него с Гамом Дэвенпортом. На одно мгновение он почти ухватил его, но тот сразу же ускользнул. Бессонница вновь взяла верх. Он покачал головой.
  
  — Зоны, — произнес Лейдекер и издал исполненный отвращения смешок. — Простые старые правила разбивки зон садовых участков. Забавно, правда? В начале этого лета двое из наших наиболее консервативных городских советников, Джордж Тэнди и Эмма Уитон, обратились с петицией к комитету по зонам, чтобы там пересмотрели зону, на которой находится «Женское попечение». Идея состояла в том, чтобы путем подтасовки вычеркнуть это место из списка существующих. Вряд ли я подобрал точный термин, но вы усекли, верно?
  
  — Конечно.
  
  — Угу. Тогда приверженцы «Свободного выбора» попросили Сюзан Дэй приехать в город и выступить с речью, чтобы помочь им объявить крестовый поход против мракобесов из «друзей жизни». Только все дело в том, что мракобесам так и не удалось перепланировать округ номер 7, и людям из «Женского попечения» это прекрасно известно! Черт, да ведь одна из их директоров, Джун Хэллидэи, сама состоит в городском совете. Они с этой сукой Уитон чуть не плюются друг в дружку, когда встречаются в зале… Перепланировка округа номер 7 с самого начала была утопией, потому что формально «Женское попечение» — это больница, точно такая же, как Домашний центр Дерри, и стоит тут тронуть лишь один камешек… Стоит изменить закон планировки зон, чтобы «Женское попечение» стало незаконным, то же самое произойдет с одной из трех больниц в округе Дерри — третьим по величине округе в штате Мэн. Стало быть, этого никак не могло произойти, и хрен с ним, поскольку прежде всего дело совершенно не в этом. Дело было в том, чтобы ссать-где-хочу и прямо-тебе-в-морду. Чтобы стать занозой в заднице. А для большинства из «Свободного выбора» — один из моих ребят зовет их «китобоями» — чтобы оказаться правыми.
  
  — Правыми? Я что-то не улавливаю.
  
  — Недостаточно того, что женщина может зайти туда и избавиться от маленькой назойливой рыбешки, растущей внутри ее, когда она захочет; защитники выбора жаждут поставить в споре точку. В глубине души они хотят, чтобы люди вроде Дэна Дальтона признали, что «китобои» правы, а этого никогда не будет. Скорее арабы и евреи решат, что воевали зря, и сложат оружие. Я поддерживаю право женщины сделать аборт, если она действительно в этом нуждается, но от защитников выбора, жаждущих быть святее римского папы, меня блевать тянет. На мой взгляд, они просто новые пуритане, убежденные, что, если ты не думаешь так, как они, ты попадешь в ад… Только, по их версии, это такое местечко, где по радио передают лишь народную музыку, а жрать дают только жареных цыплят.
  
  — У вас это получается как-то очень недобро.
  
  — Попробуйте посидеть три месяца на пороховой бочке, и посмотрим, как вы запоете. Скажите мне… Как по-вашему, воткнул бы Пикеринг вчера вам нож под мышку, если бы не «Женское попечение», «Друзья жизни» и Сюзан оставь-мою-святую-пуську-в-покое Дэй?
  
  Ральф сделал вид, что серьезно обдумывает этот вопрос, но на самом деле он внимательно наблюдал за аурой Джона Лейдекера. Та была здорового темно-синего цвета, но по краям обрамлена быстро поднимающимся зеленым свечением. Ральфа интересовали именно края; ему казалось, он знает, что они означают.
  
  В конце концов он сказал:
  
  — Нет. Я думаю, нет.
  
  — Я тоже. Вас ранило на войне, которая уже предрешена, Ральф, и вы — не последний. Но если вы сходите к «китобоям» — или к Сюзан Дэй, — и расстегнете рубашку, и скажете: «Это отчасти и ваша вина, так возьмите на себя вашу часть», — они всплеснут руками и скажут: «О нет, Господи, нет же, нам так жаль, что тебя ранили, Ральф, мы, защитники китов, питаем отвращение к насилию, но это не наша вина, мы обязаны не дать закрыть «Женское попечение», мы должны возводить баррикады из мужчин и женщин, и если для этого нужна капля чьей-то крови, то быть по сему». Но дело вовсе не в «Женском попечении», и именно это достает меня со страшной силой. Дело в…
  
  — …абортах?
  
  — Черт подери, да нет же! Право на аборт никто не отменял и не отменит в Мэне и в Дерри независимо от того, что скажет Сюзан Дэй в Общественном центре в пятницу вечером. Дело в том, чья команда — лучшая. В том, на чьей стороне Бог. В том, кто прав. Как бы я хотел, чтобы они просто спели «Мы чемпионы», а потом пошли и все надрались.
  
  Ральф откинул голову и расхохотался. Лейдекер засмеялся вместе с ним.
  
  — Итак, они просто задницы, — закончил он, пожимая плечами. — Но они наши задницы. Думаете, шутка? Я не шучу. «Женское попечение», «Друзья жизни», «Защита тела», «Хлеб насущный»… Все они — наши задницы. Задницы Дерри, и я на самом деле ничего не имею против того, чтобы охранять нас от нас самих. Я эту работу выбирал и ради этого продолжаю заниматься ею. Но вы должны простить мне мое бешенство от того, что меня заарканили охранять какую-то долговязую американскую красотку из Нью-Йорка, которая собирается залететь сюда, произнести зажигательную речь, а потом убраться, унося с собой еще парочку пресс-релизов и достаточно материала для главы пятой ее новой книжки… Глядя нам в глаза, она будет болтать о том, какое мы прелестное маленькое сообщество на зеленой травке, а когда вернется в свой особняк на Парк-авеню, станет рассказывать подружкам, как до сих пор никаким шампунем не может смыть со своих волос вонь от наших бумажных фабрик. Она баба, и этим все сказано… И если нам повезет, вся эта катавасия утихнет без жертв и без серьезных увечий.
  
  Ральф уже не сомневался в том, что означают эти зеленоватые крапинки.
  
  — Но вы боитесь, так? — спросил он.
  
  Лейдекер удивленно взглянул на него:
  
  — Заметно, да?
  
  — Только чуть-чуть, — сказал Ральф и подумал: «Только в вашей ауре, Джон, а больше нигде. Только в вашей ауре».
  
  — Ага, боюсь. В личном плане я боюсь провалить задание, в котором нет ни единого плюса, способного компенсировать все, что только может пойти наперекосяк. В профессиональном плане я боюсь, что с ней может что-то случиться во время моего дежурства. Наконец, в общественном плане я просто черт знает в каком ужасе от того, что случится, если произойдет столкновение и джинн вырвется из бутылки… Еще кофе, Ральф?
  
  — Я пас. В любом случае мне уже скоро надо идти. Что будет с Пикерингом?
  
  На самом деле его не особо беспокоила судьба Чарли Пикеринга, но здоровенный полицейский, наверное, счел бы странным, если бы он спросил про Мэй Лочер до того, как поинтересовался Пикерингом. И возможно, что-то бы заподозрил.
  
  — Стив Андерсон — помощник окружного прокурора, который допрашивал вас, — и назначенный судом защитник Пикеринга, наверное, уже торгуются, пока мы с вами тут болтаем. Парень Пикеринга будет утверждать, что сумеет добиться для своего клиента — кстати, одна мысль, что Чарли Пикеринг может быть хоть чьим-то клиентом, давит мне на мозги — обвинения в нападении второй степени. Андерсон скажет, что пришла пора взяться за Пикеринга как следует и что он пойдет по покушению на убийство. Адвокат Пикеринга сделает вид, что поражен, и завтра ваш дружок будет обвинен в нападении первой степени со смертельным оружием и начнется судебное расследование. Потом, по всей видимости, в декабре, а скорее всего в начале будущего года, вас вызовут в качестве главного свидетеля.
  
  — Залог?
  
  — Вероятно, будет и залог — в пределах сорока тысяч долларов. Отпустить могут под десять процентов, если на остальное можно наложить лапу в случае побега, но у Чарли Пикеринга нет ни дома, ни машины, ни даже наручных часов «Таймекс». В конечном итоге он, похоже, отправится снова в Джанипер-Хилл, но на самом деле суть игры не в этом. На этот раз мы сумеем убрать его со сцены на вполне приличный срок, а с такими, как Чарли, в этом и состоит главная задача.
  
  — Есть хоть какой-то шанс на то, что «Друзья жизни» могут внести за него залог?
  
  — Не-а. Эд Дипно ошивался с ним большую часть прошлой недели — пили кофе вдвоем в «Бэйджел-шоп». Полагаю, Эд читал ему краткий курс про Центурионов и Бубнового короля…
  
  — Эд называл его Малиновым королем…
  
  — Пусть так, — махнув рукой, согласился Лейдекер. — Но, как я себе представляю, главным образом он объяснял, какая вы правая рука дьявола и как лишь смышленый, храбрый и целеустремленный парень вроде Чарли Пикеринга может убрать вас со сцены.
  
  — В вашем изложении он выглядит расчетливым мудаком, — пробормотал Ральф. Он вспомнил того Эда Дипно, с которым играл в шахматы еще до того, как заболела Кэролайн. Тот Эд был интеллигентным, вежливым, цивилизованным человеком с огромным запасом доброты. Ральф все еще никак не мог совместить прежнего Эда с тем, которого впервые увидал в июле 1992-го. Последнего он мысленно назвал тогда «петух Эд».
  
  — Не просто расчетливый мудак, а опасный расчетливый мудак, — возразил Лейдекер. — Чарли для него был лишь инструментом вроде фруктового ножика, которым чистят яблоко. Если у фруктового ножика отваливается лезвие, вы не бежите к точильщику, чтобы тот приделал новое; слишком много возни. Вы швыряете его в мусорную корзину и достаете новый фруктовый ножик. Вот так парни вроде Эда обращаются с ребятами вроде Чарли, а поскольку Эд и есть «Друзья жизни» — по крайней мере на данный момент, — вряд ли вам стоит беспокоиться, что Чарли выйдет под залог. Через несколько дней он станет куда более одинок, чем ремонтник канализационных труб. Понятно?
  
  — Понятно, — сказал Ральф. Он слегка удивился, поймав себя на том, что жалеет Пикеринга. — Я еще хотел поблагодарить вас за то, что вы не дали упомянуть мое имя в газете… если, конечно, это сделали вы.
  
  В полицейской хронике в «Дерри ньюс» была короткая заметка об инциденте, но в ней говорилось лишь, что Чарли Х.Пикеринг арестован в связи с «вооруженным нападением» в Публичной библиотеке Дерри.
  
  — Иногда мы просим их оказать нам любезность, иногда они просят нас, — сказал Лейдекер, вставая. — Именно так и вертится реальный мир. Если бы придурки из «Друзей жизни» и педанты из защитников «Женского попечения» когда-нибудь поняли это, моя работа стала бы намного проще.
  
  Ральф вытащил свернутый в трубку плакат со слоненком Думбо из мусорной корзины и поднялся из-за стола Лейдекера:
  
  — Можно мне взять его? У меня есть одна знакомая девчушка, которой это может здорово понравиться через годик-другой.
  
  Лейдекер энергично взмахнул рукой:
  
  — Берите, ради Бога; считайте это маленькой премией за то, что вы добропорядочный гражданин. Только не просите мои трусики без мошонок.
  
  Ральф рассмеялся:
  
  — У меня и в мыслях не было.
  
  — Серьезно, я очень благодарен вам за то, что вы зашли. Спасибо, Ральф.
  
  — Не стоит. — Он потянулся через стол, пожал Лейдекеру руку и направился к двери. Он чувствовал себя как-то нелепо похожим на лейтенанта Коломбо из телевизионного шоу — не хватало ему разве что сигары и поношенного военного плаща. Он взялся за дверную ручку, потом остановился и обернулся: — Могу я спросить вас кое о чем, что не относится к Чарли Пикерингу?
  
  — Валяйте.
  
  — Сегодня утром я слышал в «Красном яблоке», что моя соседка по улице, миссис Лочер, ночью умерла. В общем, ничего удивительного: у нее была эмфизема. Но ее палисадник отгорожен от тротуара полицейскими заградительными лентами, да еще штамп на двери, где сказано, что дом опечатан полицейским департаментом Дерри. Вы не знаете, в чем там дело?
  
  Лейдекер смотрел на него так долго и пристально, что Ральфу стало бы здорово не по себе… если бы не аура полицейского. В ней не было ничего, что намекало бы на подозрение.
  
  Господи, Ральф, тебе не кажется, что ты слишком серьезно относишься ко всему этому, а?
  
  Ну, может, и так, а может, и нет. В любом случае он был рад, что зелененькие крапинки но краям ауры Лейдекера не появились снова.
  
  — Почему вы на меня так смотрите? — спросил Ральф. — Если я сказал что-то не то или позволил себе лишнее, прошу прощения.
  
  — Вовсе нет, — ответил Лейдекер. — Случай немного странный, только и всего. Если я расскажу вам, это может остаться между нами?
  
  — Да.
  
  — Меня главным образом беспокоит ваш нижний сосед. Когда упоминается слово «осмотрительность», проф как-то не приходит мне на ум.
  
  Ральф от души рассмеялся:
  
  — Ему ни звука — слово скаута, — но забавно, что вы упомянули его; когда-то, давным-давно, Билл учился с миссис Лочер в одной школе.
  
  — Черт, не могу представить себе профа школьником, — сказал Лейдекер. — А вы?
  
  — С трудом, — кивнул Ральф, но образ, возникший в его мозгу, был очень странным: Билл Макговерн, похожий на помесь маленького лорда Фаунтлероя[88] и Тома Сойера, в панталончиках, длинных белых чулках и… шляпе-панаме.
  
  — Мы точно не знаем, что случилось с миссис Лочер, — сказал Лейдекер. — Знаем лишь, что около трех часов утра, или чуть позже, служба 911 приняла анонимный звонок — мужской голос сообщил, что видел, как двое мужчин, один из которых держал в руках ножницы, выходили из дома миссис Лочер.
  
  — Ее убили? — воскликнул Ральф, одновременно сообразив две вещи: что его голос прозвучал более достоверно, чем он сам мог ожидать, и что он сейчас, в эту самую секунду, перешел через мост. Не сжег его за собой — во всяком случае, пока не сжег, — но перешел, и ему уже не удастся вернуться обратно без множества объяснений.
  
  Лейдекер вскинул руки вверх и пожал плечами:
  
  — Если и так, то не ножницами и вообще не каким-либо острым предметом. Никаких следов насилия на ней не было.
  
  Теперь Ральф по крайней мере испытал некоторое облегчение.
  
  — С другой стороны, можно ведь и напугать кого-то до смерти — особенно старого и больного человека — во время совершения преступления, — продолжал Лейдекер. — Будет проще, если вы позволите мне рассказать вам то, что я знаю. Поверьте, это не займет много времени.
  
  — Конечно. Извините.
  
  — Хотите услышать кое-что забавное? Первым, на кого я подумал, когда просматривал список звонков в 911, были вы.
  
  — Из-за бессонницы, верно? — спросил Ральф. Голос его звучал ровно.
  
  — Да, и еще потому, что звонивший утверждал, будто видел тех двоих из своей комнаты. Окна вашей комнаты выходят на Харрис-авеню, не так ли? — Да.
  
  — Угу. Я даже хотел было прослушать пленку, а потом вспомнил, что вы должны зайти сегодня… И что вы опять хорошо спите. Ведь это так, верно?
  
  Не дав себе ни мгновения на раздумья, Ральф поджег мост, через который только что перешел:
  
  — Ну, не стану вас водить за нос, сплю я не так, как в шестнадцать лет, когда вкалывал на двух работах после занятий в школе, но если это я звонил прошлой ночью в 911, то сделал это во сне.
  
  — Именно так я и решил. Кроме того, если бы вы заметили что-то неладное на вашей улице, зачем вам звонить анонимно?
  
  — Не знаю, — сказал Ральф и подумал: «Но предположим, тут было нечто большее, чем что-то неладное, Джон. Предположим, тут было нечто совершенно невероятное».
  
  — Я тоже, — сказал Лейдекер. — Да, из вашей квартиры видна Харрис-авеню, но то же самое можно сказать и о трех дюжинах других квартир… И лишь тот факт, что парень, сделавший звонок, говорил, будто звонит из дома, не означает, что так было на самом деле, не правда ли?
  
  — Наверное, не означает. Возле «Красного яблока» есть таксофон, и оттуда он мог позвонить… И еще один — у винного магазина. Есть несколько и в Страуфорд-парке, если они работают.
  
  — В парке их четыре, и все работают. Мы проверяли.
  
  — Зачем ему было лгать про то, откуда он звонил?
  
  — Наиболее вероятная причина — потому что он лгал и про все остальное тоже. Как бы там ни было, Донна Хейген сказала, что, судя по голосу, парень очень молод и уверен в себе. — Не успев договорить, Лейдекер поморщился и шлепнул себя ладонью по лбу. — Я сказал совсем не то, что хотел, Ральф. Извините.
  
  — Все нормально — мысль, что по голосу я похож на старого козла на пенсии, для меня отнюдь не нова. Я и есть старый козел на пенсии. Продолжайте.
  
  — Дежурил в то утро офицер Крис Нелл — он первым прибыл на место. Помните его по тому дню, когда мы арестовали Эда?
  
  — Я помню имя.
  
  — Угу. Стив Аттербак был дежурным детективом и ОВК — офицером, возглавляющим команду. Он неплохой парень.
  
  Парень в берете, подумал Ральф.
  
  — Леди лежала мертвая в своей кровати, но без всяких признаков насилия. Вроде бы ничего не пропало, правда, у дам вроде Мэй Лочер обычно редко бывает чем поживиться — ни видеомагнитофона, ни большой модной стереосистемы, словом, ничего такого. У нее был радиоприемник и две или три миленькие ювелирные безделушки. Это не значит, что в доме не было других безделушек, таких же миленьких или даже получше, но…
  
  — Но с чего бы грабитель взял часть, а не все?
  
  — Точно. Еще более интересным в этом случае оказался тот факт, что входная дверь — та, из которой, по словам звонившего в 911, выходили двое мужчин, — была заперта изнутри. Причем не только на замок с защелкой, но на засов и на цепочку. Кстати, точно так же, как и задняя дверь. Так что если звонивший в 911 не врал и если Мэй Лочер была мертва, когда те два парня ушли, кто запер двери?
  
  «Может быть, Малиновый король», — подумал Ральф и… к своему ужасу, чуть не произнес это вслух.
  
  — Не знаю. Как насчет окон?
  
  — Заперты. Шпингалеты закрыты. И, просто на тот случай, если вам еще недостаточно деталей, достойных упоминания в романах Агаты Кристи, Стив сказал, что ставни тоже были закрыты. Один из соседей сообщил ему, что миссис Лочер нанимала парнишку, чтобы он поставил их ей, как раз на прошлой неделе.
  
  — Точно, нанимала, — сказал Ральф. — Пита Салливана, того самого парнишку, который разносит газеты. Теперь я вспомнил, что видел, как он ставил их.
  
  — Чушь из детективного романа, — сказал Лейдекер, но Ральфу показалось, что здоровенный полицейский, ни секунды не колеблясь, ухватился бы за дело Мэй Лочер вместо Сюзан Дэй. — Предварительный медицинский отчет я получил как раз перед уходом в суд, где собирался встретиться с вами. Но я быстренько проглядел его. Миокардит, тромбы… Словом, все сводится к сердечной недостаточности. На данный момент мы считаем звонок в 911 ложным — мы то и дело получаем такие, как и во всех городах, — а смерть этой дамы — результатом сердечного приступа, вызванного эмфиземой.
  
  — Иначе говоря, простое совпадение. — Такой вывод мог избавить Ральфа от большой беды, если, конечно, он будет окончательным. Но Ральф сам слышал недоверие в своем голосе.
  
  — Да-а, в общем, мне это тоже не нравится. Равно как и Стиву. Поэтому дом все-таки опечатали. Судебные эксперты проведут детальный осмотр — наверное, начнут завтра с утра. Тем временем миссис Лочер отправилась в небольшое турне в Аугусту[89] для вскрытия. Кто знает, что там всплывет? Иногда кое-что всплывает… Всем на удивление.
  
  — Наверное, — сказал Ральф.
  
  Лейдекер кинул свою зубочистку в мусорную корзину, на мгновение нахмурился, а потом его лицо просветлело.
  
  — Послушайте, у меня возникла идея: может, я уговорю кого-нибудь из служащих, чтобы они сделали копию записи того звонка в 911. Тогда я мог бы притащить ее и дать вам прослушать. Может быть, вы узнаете голос. Кто знает? И более странные вещи случаются.
  
  — Наверное, случаются, — сказал Ральф, выдавив улыбку.
  
  — Как бы там ни было, это дело Аттербака. Пойдемте, я провожу вас.
  
  В холле Лейдекер еще раз внимательно оглядел Ральфа. На этот раз Ральфу стало гораздо больше не по себе, поскольку он понятия не имел, что скрывалось за этим взглядом, — ауры снова исчезли.
  
  Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла неубедительной.
  
  — У меня что-то свисает из носа?
  
  — Не-а. Просто я поражен, как вы прекрасно выглядите для человека, прошедшего через то, что вам пришлось пережить вчера. А если сравнить с тем, как вы выглядели прошлым летом… если медовые соты могут сделать такое, я, пожалуй, куплю себе улей.
  
  Ральф рассмеялся так, словно это была самая смешная шутка, которую он слышал в своей жизни.
  * * *
  
  1.42 ночи, вторник.
  
  Ральф сидел в своем кресле с откидной спинкой, глядя на круги густого тумана, трепещущие вокруг уличных фонарей. На противоположной стороне улицы, чуть выше, полицейские оградительные ленты уныло висели перед домом Мэй Лочер. После двух часов сна за ночь Ральф снова ловил себя на мысли, что ему, наверное, лучше было бы умереть. Тогда не было бы никакой бессонницы. Никаких долгих ожиданий рассвета в этом ненавистном ему кресле. И никаких дней, когда он, казалось, смотрел на мир через «невидимый щит гардол», о котором болтали в рекламе зубной пасты — давным-давно, когда его телик был почти совсем новым, а он сам лишь начинал замечать первые крапинки седины в своих волосах и всегда засыпал через пять минут после того, как они с Кэрол занимались любовью.
  
  А все твердят, как я хорошо выгляжу. Это самое странное…
  
  Ну, по правде говоря, конечно, не самое. Учитывая некоторые из недавно виденных им явлений, замечания нескольких человек о том, что он выглядит намного лучше, стояли где-то в самом конце его списка происходивших с ним странностей.
  
  Взгляд Ральфа вернулся к дому миссис Лочер. По словам Лейдекера, дом был заперт изнутри, но Ральф видел двух маленьких лысых врачей, выходивших из передней двери, он видел их, черт возьми…
  
  Но видел ли? Видел ли на самом деле?
  
  Ральф мысленно вернулся к прошлому утру. Вспомнил, как сидел в этом же кресле с чашкой чая и думал: пускай начинается спектакль. И тогда он увидел тех двоих маленьких лысых ублюдков… Черт бы их побрал, он видел, как они выходили из дома Мэй Лочер! Только, может, это и не так, потому что на самом деле он не смотрел на дом миссис Лочер; его взгляд был устремлен в направлении «Красного яблока». Ему показалось, что уголком глаза он заметил движение — вероятно, Розали, — и он повернул голову, чтобы проверить. Вот тогда-то он и увидал маленьких лысых врачей на крыльце дома Мэй Лочер. Теперь он не был точно уверен, что видел переднюю дверь открытой; может быть, он просто предположил, но… Почему бы и нет? Они, вне всякого сомнения, не поднялись на крыльцо с дорожки у дома миссис Лочер. Ты не можешь быть уверен в этом, Ральф. Нет, он может. В три часа ночи Харрис-авеню все еще походила на лунные кратеры — малейшее движение в поле его зрения было заметно.
  
  Вышли ли док № 1 и док № 2 из передней двери? Чем дольше Ральф думал об этом, тем больше сомневался. Тогда что же случилось, Ральф? Может, они вышли из-за «невидимого щита гардол»? Или — как это там? — может, они прошли сквозь дверь, как те призраки, которые преследовали Космо Топпера в этом старом спектакле по телику!
  
  И самое безумное заключалось в том, что это казалось правдой.
  
  Что? Что они прошли сквозь эту гребаную ДВЕРЬ? Ох, Ральф, тебе нужна помощь. Ты должен серьезно поговорить с кем-то обо всем, что с тобой происходит.
  
  Да. В одном он был совершенно уверен: ему нужно выговориться, выплеснуть все кому-то, прежде чем это сведет его с ума. Но кому? Лучше всего Кэролайн, но Кэролайн умерла. Лейдекер? Здесь возникала проблема — Ральф уже солгал ему про звонок в 911. Почему? Потому что правда прозвучала бы бредом сумасшедшего. На самом деле она прозвучала бы так, будто он заразился паранойей от Эда Дипно как простудой. И если взглянуть на ситуацию трезво и непредвзято, разве это не было и впрямь самым правдоподобным объяснением?
  
  — Но это неправда, — прошептал он. — Они были реальными. И ауры тоже.
  
  Путь обратно в Райский Сад неблизок, родной… и следи за теми зеленовато-золотистыми следами белых человечков, пока будешь в пути.
  
  Расскажи кому-нибудь. Выложи все начистоту… Да. И это надо сделать прежде, чем Лейдекер прослушает запись звонка в 911 и появится здесь, требуя объяснений. В основном желая знать, почему Ральф солгал и что в действительности Ральфу известно о смерти Мэй Лочер.
  
  Расскажи кому-нибудь. Выложи все начистоту.
  
  Но Кэролайн умерла, Лейдекер был слишком чужим, Элен залегла где-то в укромном местечке, в убежище «Женского попечения», а Лоис Чэсс может проболтаться своим подружкам. Кто же остается?
  
  Стоило ему поставить так вопрос, как тут же пришел и ответ, но Ральф все еще ощущал странное нежелание говорить с Макговерном о тех вещах, которые с ним происходят. Он вспомнил тот день, когда отыскал Билла, сидящего на скамейке возле бейсбольного поля и оплакивающего своего старого друга и учителя Боба Полхерста. Ральф тогда попытался рассказать Биллу об аурах, но Макговерн словно не мог услышать его; он был слишком занят обработкой своего любимого монолога на тему, какое дерьмовое это дело — стареть.
  
  Ральф вспомнил эту скептически приподнятую бровь. Этот неизменный цинизм. Эту вытянутую физиономию, вечно такую мрачную. Эти литературные ссылки, обычно заставлявшие Ральфа улыбаться, но еще и нередко вызывавшие у него зародыш раздражения. И потом, было еще отношение Макговерна к Лоис: высокомерное, даже с оттенком жестокости.
  
  Ральф прекрасно понимал, что эта характеристика далека от объективной. Билл Макговерн способен на доброту и — что, быть может, гораздо важнее в данном случае — понимание. Они с Ральфом знали друг друга больше двадцати лет, последние десять из которых прожили в одном доме. Билл был одним из тех, кто нес гроб Кэролайн на похоронах, и если Ральф не мог поговорить с Биллом о том, что с ним происходит, то с кем же он тогда мог говорить?
  
  Похоже, ответ однозначен: ни с кем.
  Глава 10
  
  Кольца тумана вокруг уличных фонарей исчезли к тому времени, когда небо на востоке начало светлеть, а к девяти часам день стал ясным и теплым — очевидно, возвещая начало последнего короткого отрезка индейского лета. Как только кончилась телепрограмма «Доброе утро, Америка», Ральф спустился вниз, намереваясь рассказать Макговерну обо всем, что с ним происходит (или по крайней мере столько, на сколько у него хватит духу), пока он не испугался и не передумал. Однако, встав у двери в нижнюю квартиру, он услышал звук включенного душа и отдаленный — к счастью — голос Уильяма Макговерна, напевающий «Я оставил свое сердце в Сан-Франциско».
  
  Ральф вышел на крыльцо, засунул руки в задние карманы брюк и погрузился в день, как в рекламный каталог. Ничто в мире, подумал он, не может сравниться с октябрьским солнцем; он почти физически ощущал, как его ночные печали уносятся прочь. Они, несомненно, вернутся, но сейчас он чувствовал себя неплохо; усталый, с тяжелой головой — это да, но все равно неплохо. Денек выдался не просто приятный; он был по-настоящему великолепный, и Ральф сомневался, что до следующего мая выдастся еще один такой. Он решил, что будет просто дураком, если не воспользуется им. Прогулка к развилке Харрис-авеню и обратно займет полчаса или сорок пять минут, если там встретится кто-то, с кем захочется немного поболтать, а к тому времени Билл уже примет душ, побреется, причешется и оденется. И если Ральфу повезет, будет готов выслушать и посочувствовать.
  
  Ральф дошел до самой зоны отдыха возле забора окружного аэропорта, не до конца признаваясь себе в том, что надеется наткнуться на старину Дора. Если так случится, быть может, они могут немного поболтать о поэзии — например, о Стивене Добинсе — или, может быть, даже чуть-чуть о философии. Они смогут начать эту часть разговора с объяснения Дорранса, что такое «долгосрочные дела» и почему он считает, что Ральфу не стоит «впутываться» в них.
  
  Только Дорранса на площадке для пикников не оказалось; там не было никого, кроме Дона Визи, который желал объяснить Ральфу, почему Билл Клинтон так ужасен на посту президента и почему для старых добрых Соединенных Штатов всей Америки было бы лучше, если бы американский народ избрал финансового гения Росса Перо. Ральф (который голосовал за Клинтона и на самом деле считал его довольно сносным президентом) слушал достаточно долго, чтобы соблюсти вежливость, а потом сказал, что должен идти стричься. Это было единственное, что он сумел придумать на ходу.
  
  — Да, и вот еще что! — протрубил Дон ему вслед. — Эта дурочка, его жена! Дамочка-лесбиянка! Я их всегда различаю! Знаешь как? Я смотрю на их туфли! Ихние туфли, они как секретный пароль! Они всегда носят такие, с квадратными носами и…
  
  — Пока, Дон! — отозвался Ральф и поспешно убрался прочь.
  
  Он спустился примерно на четверть мили с холма, когда день бесшумно взорвался вокруг него.
  * * *
  
  Когда это случилось, он находился прямо напротив дома Мэй Лочер. Он замер на месте, вытаращившись вниз, на Харрис-авеню, не веря своим глазам. Его правая рука прижалась к основанию горла, а челюсть отвисла. Он был похож на человека, которого скрутил сердечный приступ, и хотя с сердцем, кажется, все было в порядке — во всяком случае, пока, — он ясно ощущал какой-то приступ. Ничто, виденное им этой осенью, не подготовило его к этому. Ральфу казалось, что ничего не могло подготовить его к такому зрелищу.
  
  Другой мир — тайный мир аур — вновь стал видимым, но на этот раз таким ярким, что Ральфу и присниться не могло… таким ярким, что он мельком прикинул, не может ли человек умереть от перегрузки восприятия. Верхняя часть Харрис-авеню превратилась в яростно сверкающую страну чудес, наполненную перекрещивающимися сферами, конусами и полумесяцами разных цветов. Деревья, которые все еще отделяла неделя или чуть больше от окончательного перехода к осенним краскам, тем не менее вспыхнули, как фонари, в глазах и мозгу Ральфа. Голубизна неба перестала быть цветом и превратилась в громадный голубой гул.
  
  Телефонные провода в западной части Дерри все еще шли над землей, и Ральф пристально уставился на них, смутно отдавая себе отчет в том, что перестал дышать и должен скоро снова начать, если не хочет потерять сознание. Острые желтые спиральки проворно бежали в обе стороны по черным проводам, напоминая Ральфу парикмахерские вывески времен его детства[90]. То и дело этот пчелиный узор разбивался острым красным вертикальным росчерком или зеленой вспышкой, которые, казалось, расходились одновременно в обе стороны, стирая на мгновение желтые спиральки, и затухали.
  
  Ты смотришь, как люди разговаривают, тупо подумал он. Ты понимаешь, Ральф? Тетя Сэди в Далласе болтает со своим любимым племянничком, живущим в Дерри; фермер в Хавоне собачится с дельцом, у которого покупает запасные части к трактору; священник пытается помочь расстроенному прихожанину. Это — голоса, и я думаю, яркие росчерки и вспышки исходят от людей, охваченных какими-то сильными чувствами — любовью или ненавистью, радостью или ревностью.
  
  И Ральф чувствовал, что видимое и ощущаемое им — еще не все; что в ожидании застыл еще какой-то другой мир, в данный момент просто недоступный его восприятию. Быть может, такой мир, по сравнению с которым Даже то, что он видит сейчас, показалось бы тусклым и блеклым. И если действительно есть нечто большее, как сможет он вынести это, не сойдя с ума? Ничего не выйдет, даже если он отвернется, если попробует не смотреть; каким-то образом он понимал, что его ощущение «видения» всего этого исходит в основном от выработанного за целую жизнь отношения к зрению как к главному чувству. Но на самом деле здесь действовало нечто гораздо большее, нежели зрение.
  
  Чтобы доказать это самому себе, он закрыл глаза и… продолжал видеть Харрис-авеню. Его веки словно стали стеклянными. Единственная разница заключалась в том, что все простые цвета поменялись местами, создав мир, который выглядел, как негатив цветной фотографии. Липовая аллея уже была не желтой и оранжевой, а приобрела неестественно яркий зеленый цвет. Мостовая Харрис-авеню, покрытая в июне свежим черным асфальтом, превратилась в огромную белую полосу, а небо сделалось потрясающим красным озером. Он снова открыл глаза, почти не сомневаясь, что ауры исчезнут, но они не исчезли; весь мир по-прежнему взрывался и перекатывался цветом, движением и густым резонирующим звуком.
  
  Когда я начну видеть их? — спросил себя Ральф, вновь медленно двинувшись вниз с холма. Когда маленькие лысые врачи начнут выходить из деревянных домиков?
  
  Однако нигде не было никаких врачей — ни лысых, ни каких-либо иных; никаких ангелов в домах; никаких дьяволов, выглядывающих из решеток канализационных труб. Были лишь…
  
  — Протри глаза, Робертс, ты что, не видишь, куда идешь?
  
  Эти слова, хриплые и слегка испуганные, казалось, обладали реальной физической фактурой; он словно провел рукой по дубовой отделке в каком-то древнем аббатстве или старом холле. Ральф резко остановился и увидел миссис Перрайн, проживавшую чуть ниже но Харрис-авеню. Она отступила с тротуара в канаву, чтобы ее не сбили как кеглю, и теперь стояла по щиколотки в опавших листьях, держа в одной руке сетку для продуктов и уставясь на Ральфа из-под своих густых сивых бровей. Окружавшая ее аура была четкого серого цвета формы морских пехотинцев Вест-Пойнта, без всяких примесей.
  
  — Ты пьян, Робертс? — спросила она резким тоном, и вдруг буйство красок и ощущений исчезло из мира и вокруг снова возникла обыкновенная Харрис-авеню, сонно простиравшаяся вверх и вниз с холма чудесным осенним утром рабочего дня.
  
  — Пьян? Я? Ничуть. Как стеклышко, честное слово.
  
  Он протянул ей руку, желая помочь. Миссис Перрайн было за восемьдесят, но она не сделала ни малейшего движения в сторону протянутой руки, словно опасалась, что в ладони у Ральфа мог быть спрятан чертик с сюрпризом. Не стала бы я на тебя полагаться, Робертс, говорили ее холодные серые глаза. Ни за что не стала бы на тебя полагаться. Она шагнула обратно на тротуар без помощи Ральфа.
  
  — Простите меня, миссис Перрайн. Я не смотрел, куда иду.
  
  — Ну да, разумеется, не смотрел. Брел себе с отвисшей челюстью — вот что ты делал. Ты был похож на деревенского дурачка.
  
  — Простите, — повторил он, а потом ему пришлось прикусить язык, чтобы подавить приступ смеха.
  
  — Хм-м… — Миссис Перрайн медленно оглядела его снизу вверх, как тренер-сержант из морской пехоты оглядывает новичка-салагу. — У тебя дырка под мышкой на рубахе, Робертс.
  
  Ральф поднял левую руку и заглянул под мышку. Действительно, в его любимой клетчатой рубахе была большая прореха. Сквозь нее ему была видна повязка с пятнышком высохшей крови; и еще — неприглядный пучок старческих волос под мышкой. Он торопливо опустил руку, чувствуя, как щеки у него заливаются краской.
  
  — Хм-м, — снова произнесла миссис Перрайн, выразив все, что ей нужно было высказать на тему Ральфа Робертса, не произнеся ни одной гласной. — Занеси ее ко мне домой, если хочешь. А заодно и всю остальную рванину, которая у тебя может оказаться. Я, знаешь ли, еще в состоянии управляться с иголкой.
  
  — О, разумеется, нисколько не сомневаюсь в этом, миссис Перрайн.
  
  На сей раз миссис Перрайн одарила его взглядом, говорившим: Ты старая высохшая задница, Ральф Робертс, но, полагаю, ты ничего не можешь с этим поделать.
  
  — Но не позже двенадцати, — сказала она. — В это время я помогаю готовить обед в приюте для бездомных, а к пяти помогаю накрывать там на стол. Это работа, угодная Господу.
  
  — Да, я не сомневаюсь, что…
  
  — В раю не будет бездомных, Робертс. Можешь не сомневаться в этом. И я уверена, никаких рваных рубах. Но пока мы здесь, мы должны управляться с этим и делать все как надо. Это наша обязанность. — И кто-кто, а уж я-то прекрасно справляюсь с ней, объявляло выражение лица миссис Перрайн. — Приноси свою рванину утром или вечером, Робертс. Не стесняйся, но не вздумай объявиться на моем крыльце после половины девятого. Я ложусь спать в девять.
  
  — Вы очень добры, миссис Перрайн, — сказал Ральф и снова был вынужден прикусить язык. Он понимал, что очень скоро этот трюк не сработает; скоро ему придется выбирать между смехом и смертью.
  
  — Не за что. Христианский долг. К тому же Кэролайн была моим другом.
  
  — Спасибо, — сказал Ральф. — Ужасный случай с миссис Лочер, правда?
  
  — Нет, — отрезала миссис Перрайн. — Божья милость. — И двинулась дальше своей дорогой, прежде чем Ральф успел сказать еще хоть слово, так мучительно прямо держа свою спину, что ему было больно смотреть на нее.
  
  Он сделал дюжину шагов, а потом уже не смог больше сдерживаться — оперся локтем о телефонный столб, зажал рот ладонью и стал смеяться так тихо, как только мог. Он смеялся до тех пор, пока слезы не потекли у него по щекам. Когда приступ (на самом деле он походил на истерический припадок) миновал, Ральф поднял голову и посмотрел вокруг внимательными, любопытными и еще немного влажными от слез глазами. Он не увидел ничего такого, что не мог бы видеть каждый, и это явилось облегчением.
  
  Но оно вернется, Ральф. Ты знаешь, что вернется. Все вернется.
  
  Да, он полагал, что действительно знает, но тому будет свое время. А сейчас ему предстоит один разговор.
  * * *
  
  Когда Ральф наконец вернулся со своей потрясающей прогулки вверх но улице, Макговерн сидел на крыльце в своем кресле и просматривал утреннюю газету. Свернув на дорожку, ведущую к дому, Ральф неожиданно принял решение. Он расскажет Биллу о многом, но не обо всем. Одну деталь он совершенно точно оставит при себе: как здорово те парни, которых он видел выходившими из дома миссис Лочер, были похожи на инопланетян с картинок в бульварных газетах, что продавались в «Красном яблоке».
  
  Когда Ральф поднимался по ступенькам, Макговерн взглянул на него:
  
  — Привет, Ральф.
  
  — Привет, Билл. Могу я поговорить с тобой кое о чем?
  
  — Конечно. — Макговерн закрыл газету и аккуратно сложил ее пополам. — Моего старого друга, Боба Полхерста, наконец взяли вчера в больницу.
  
  — Да? По-моему, ты полагал, что это случится раньше. — Я так думал. Все так думали. Он надул нас. Ему и в самом деле, казалось, стало лучше — по крайней мере с пневмонией, — а потом снова наступило ухудшение. Вчера около полудня с ним случился приступ удушья, и его племянница думала, что он умрет еще до приезда «скорой». Однако он не умер, и теперь, кажется, положение снова стабилизировалось. — Макговерн кинул взгляд на улицу и вздохнул: — Мэй Лочер отбрасывает коньки посреди ночи, а Боб невзирая ни на что продолжает пыхтеть дальше. Что за мир, м-м-м? — Да уж…
  
  — О чем ты хотел поговорить? Ты наконец решился задать вопросик Лоис? Нужен маленький отцовский совет, как с этим управиться?
  
  — Вообще-то да, мне нужен совет, но не насчет моей любовной жизни.
  
  — Выкладывай, — коротко бросил Макговерн.
  
  И Ральф стал выкладывать, испытывая благодарность и отнюдь не пустяковое облегчение от молчаливого внимания Макговерна. Начал он с беглого изложения фактов, уже известных Биллу, — инцидент с Эдом и водителем фургона летом 92-го, и как вопли Эда тогда напоминали его речи после избиения Элен за подпись на петиции. Рассказывая, Ральф сильнее, чем когда-либо, начал ощущать связь между всеми странными вещами, которые с ним происходили, — почти что зримую связь. Он рассказал Макговерну про ауры, хотя умолчал о бесшумном всплеске, случившемся с ним менее получаса назад, — это тоже лежало дальше черты, за которую он не хотел заходить, по крайней мере сейчас. Макговерн, разумеется, знал о нападении Чарли Пикеринга на Ральфа и о том, что Ральф избежал гибели только благодаря баллончику, который дали ему Элен и ее подружка, но сейчас Ральф рассказал ему кое-что, о чем он умолчал в воскресенье вечером, когда за легким ужином рассказывал Макговерну про нападение: как баллончик волшебным образом очутился в кармане его пиджака. Только, сказал он, по его мнению, волшебником был старина Дор.
  
  — Боже правый, черт меня возьми! — воскликнул Макговерн. — Рискованно ты жил, Ральф!
  
  — Да, наверное.
  
  — Сколько из этого ты рассказал Джонни Лейдекеру?
  
  Очень мало, хотел было ответить Ральф, а потом понял, что даже это было бы преувеличением.
  
  — Почти ничего. И я не сказал ему еще кос о чем. Кое-что куда более серьезное… Ну, наверное, куда более важное для него. О том, что произошло вон там. — Он указал на дом Мэй Лочер, к которому как раз подъехало несколько бело-голубых фургонов с надписями ПОЛИЦИЯ ШТАТА МЭН по бокам. Ральф полагал, что в них приехали судебные эксперты, о которых упоминал Лейдекер.
  
  — Мэй? — Макговерн подался чуть дальше вперед в своем кресле. — Тебе что-то известно про Мэй? Про то, что с ней случилось?
  
  — Думаю, да. — И, осторожно переходя от слова к слову, как человек перешагивает с камушка на камушек, перебираясь через коварный ручей, Ральф рассказал Макговерну о том, как он проснулся, прошел в комнату и увидел двух человечков, выходивших из дома миссис Лочер. Он поведал о том, как ему удалось отыскать бинокль, и рассказал Макговерну про ножницы в руках одного из мужчин. Он не стал упоминать ни о своем кошмарном сновидении про Кэролайн, ни о мерцающих следах и, уж конечно, не сообщил о своем запоздалом впечатлении, будто двое мужчин могли пройти прямо сквозь дверь; это скорее всего разрушило бы последние остатки правдоподобия, которые еще могли оставаться в его рассказе. Закончил он своим анонимным звонком в 911, а потом уселся в кресло, с беспокойством уставясь на Макговерна.
  
  Макговерн тряхнул головой, словно желая прочистить ее.
  
  — Ауры, оракулы, таинственные взломщики с ножницами… Ты действительно рисковал.
  
  — Что ты об этом думаешь, Билл?
  
  Макговерн несколько секунд молчал. Пока Ральф говорил, он скатал свою газету в трубочку и теперь начал рассеянно постукивать ею по колену. Ральф ощутил потребность сформулировать свой вопрос еще резче: «Ты думаешь, я спятил, Билл?» — и подавил ее. Неужели он и вправду полагает, что это тот вопрос, на который у людей есть честный ответ… Во всяком случае, без предварительной инъекции хорошей дозы пентотала? Что Билл мог сказать? «О да, я думаю, ты такой же псих, как клоп постельный, Ральфи-малыш, так почему бы нам не звякнуть в Джанипер-Хилл прямо сейчас и не узнать, не найдется ли у них для тебя свободной койки?» Вряд ли… А поскольку, какой бы ответ ни выдал Билл, он ничего не будет значить, лучше отказаться от вопроса. — Я точно не знаю, что думаю, — в конце концов сказал Билл. — Пока, во всяком случае. Как они выглядели?
  
  — Трудно было разглядеть их лица — даже в бинокль, — сказал Ральф. Голос его был таким же ровным, как вчера, когда он отрицал, что звонил в 911.
  
  — Наверное, ты также понятия не имеешь, какого они были возраста? — Не имею.
  
  — Мог кто-то из них оказаться твоим старым дружком с нашей улицы?
  
  — Эдом Дипно? — Ральф удивленно глянул на Билла. — Нет, никто из них не был Эдом.
  
  — Как насчет Пикеринга?
  
  — Нет. Ни Эд, ни Чарли Пикеринг. Я бы узнал их. К чему ты клонишь? Что мой рассудок вроде как треснул и поставил двух парней, вызвавших у меня наибольший стресс за последние несколько месяцев, на переднее крыльцо Мэй Лочер?
  
  — Конечно же, нет, — возразил Макговерн, но ровное постукивание газетой по его колену прекратилось и глаза его блеснули. Ральф ощутил пустоту под ложечкой. Да, вот к чему точно клонил Макговерн, и на самом деле в этом не было ничего удивительного, не так ли?
  
  Может, и не было, но это не отменяло ощущения пустоты под ложечкой.
  
  — И Джонни сказал, что все двери были заперты. — Да.
  
  — Изнутри. — Угу, но…
  
  Макговерн так неожиданно вскочил с кресла, что на одно безумное мгновение у Ральфа возникла мысль, что тот собирается убежать прочь, быть может, выкрикивая на бегу: «Берегитесь Ральфа Робертса! Он сошел с ума!» Но вместо того чтобы сбежать вниз по ступенькам, Билл повернулся к двери, ведущей в дом. В каком-то смысле это показалось Ральфу еще более ужасным.
  
  — Что ты собираешься делать?
  
  — Позвоню Ларри Перро, — сказал Макговерн, — младшему брату Мэй. Он по-прежнему живет в Кардвиле. Я полагаю, ее похоронят там. — Макговерн окинул Ральфа странным оценивающим взглядом. — А что, по-твоему, я собирался сделать?
  
  — Не знаю, — неловко ответил Ральф. — Мне на секунду показалось, что ты хотел убежать, как мальчик-с-пальчик.
  
  — Ничего подобного. — Макговерн вытянул руку и похлопал его по плечу, но Ральфу этот жест показался холодным и бесчувственным. Небрежным.
  
  — Что общего может быть со всем этим у брата миссис Лочер?
  
  — Джонни сказал, что тело Мэй отправили в Аугусту для более детального исследования, так?
  
  — Ну, вообще-то он сказал «вскрытие»…
  
  — Это одно и то же, можешь мне поверить, — отмахнулся Макговерн. — Если что-нибудь странное все-таки всплывет — что-нибудь дающее основание предположить, что ее убили, — Ларри поставят в известность. Он ее единственный близкий родственник.
  
  — Да, но разве он не спросит, почему ты этим интересуешься?
  
  — О-о, вряд ли нам стоит беспокоиться об этом, — произнес Макговерн успокаивающим тоном, который совсем не понравился Ральфу. — Я скажу, что полиция опечатала дом и старая фабрика слухов на Харрис-авеню заработала на всю катушку. Он знает, что мы с Мэй дружили со школы и что последние несколько лет я регулярно навещал ее. Мы с Ларри не в восторге друг от друга, но вполне ладим. Если даже не найдется других причин, он скажет мне все, что я захочу узнать, хотя бы потому, что мы оба из Кардвиля. Понятно?
  
  — Наверное, да, но…
  
  — Я надеюсь, что да, — произнес Макговерн и неожиданно стал похож на очень старую и очень мерзкую рептилию — ящерицу-ядозуба или что-то подобное. Он ткнул пальцем в Ральфа: — Я не тупица, и я умею хранить чужие тайны. Твоя физиономия только что сказала, что ты в этом не уверен, и мне это обидно. Мне это чертовски обидно.
  
  — Прости меня, — сказал Ральф. Его поразил этот всплеск негодования.
  
  Макговерн еще секунду смотрел на него со слегка приподнятыми жесткими губами, обнажившими чересчур крупные зубы, а потом кивнул:
  
  — Ага, ладно, извинение принято. У тебя дерьмовый сон — я должен принять этот факт во внимание, а что до меня, то я, кажется, никак не могу выбросить из головы Боба Полхерста. — Он издал один из тяжелейших вздохов бедняги-старика-Билла. — Послушай… Если ты все-таки не хочешь, чтобы я попытался дозвониться до брата Мэй…
  
  — Нет-нет, — поспешно возразил Ральф, думая, что если он и хотел что-то сделать, так это открутить часы на десять или чуть больше минут назад и отменить весь этот разговор. А потом в его мозгу возникла фраза, законченная и готовая к употреблению, которую, он не сомневался, Билл Макговерн воспримет с благодарностью. — Прости, что я усомнился в твоей осмотрительности.
  
  Макговерн улыбнулся — сначала неохотно, а потом всей своей физиономией.
  
  — Теперь я знаю, что не дает тебе спать, — выдумываешь разную ерунду… Сиди спокойно, Ральф, и думай про что-нибудь хорошее вроде гиппопотамов, как говаривала моя мать. Я сейчас вернусь. Знаешь, наверное, я даже не застану его — суета перед похоронами и все такое. Хочешь, просмотри газету, пока будешь ждать.
  
  — Конечно. Спасибо.
  
  Макговерн вручил ему все еще свернутую в трубочку газету и вошел в дом. Ральф взглянул на первую страницу. Заголовок гласил: ЗАЩИТНИКИ ЖИЗНИ И ЗАЩИТНИКИ СВОБОДНОГО ВЫБОРА ГОТОВЫ К ПРИБЫТИЮ АКТИВИСТКИ. Заметку украшали две новые фотографии. На одной были запечатлены несколько молодых женщин, рисующих плакаты с надписями типа: НАШИ ТЕЛА — НАШ ВЫБОР и НАСТАЕТ СОВЕРШЕННО НОВЫЙ ДЕНЬ В ДЕРРИ! На другой — пикетчики, марширующие перед «Женским попечением». Они не несли никаких плакатов, да и не нуждались в них: их черные плащи с капюшонами и железные косы в руках говорили сами за себя.
  
  Теперь уже Ральф тяжело вздохнул, уронил газету на сиденье кресла-качалки рядом с собой и стал смотреть, как утро вторника расстилается вдоль Харрис-авеню. Ему пришло в голову, что Макговерн вполне может болтать по телефону не с Ларри Перро, а с Джоном Лейдекером, и что они вдвоем могут в этот самый момент пробить маленький коллоквиум «преподаватель-студент» на тему старого, выжившего из ума, страдающего бессонницей Ральфа Робертса.
  
  Я просто подумал, тебе захочется узнать, кто на самом деле сделал этот звонок в 911, Джонни.
  
  «Спасибо, проф. Мы так или иначе почти не сомневались, но всегда неплохо иметь точное подтверждение, я полагаю, он безобиден. Вообще-то он мне даже нравится».
  
  Ральф отогнал прочь свои подозрения начет того, кому Билл мог или не мог звонить. Легче просто сидеть тут, вообще ни о чем не думая — даже о таких хороших вещах, как гиппопотамы. Легче глазеть, как грузовик «Будвайзер» вползает на парковочную стоянку «Красного яблока», тормознув, чтобы пропустить фургон «Мэгэзинс инкорпорейтед», который уже выгрузил недельную порцию каталогов, журналов и дешевых брошюр и выезжал со стоянки. Легче наблюдать за одетой в ярко-красный осенний плащ старой Харриет Бенниган, склонившейся над своей прогулочной коляской и совершающей утренний моцион (по сравнению с этой дамой миссис Перрайн выглядела юным цыпленочком). Легче смотреть на молоденькую девушку в джинсах, слишком большой белой майке и мужской шляпе, которая на четыре размера больше, чем требуется, прыгающую через веревочку на заросшем сорняками пустыре между кондитерской Фрэнка и салоном загара Викки Муна («Наш профиль — кремы для тела»). Легче разглядывать маленькие ручки девушки, ритмично движущиеся вверх-вниз, как маятники. Легче прислушиваться к тому, как она бормочет свою нескончаемую считалочку.
  
  Три-четыре-пять, гусыня пьет опять…
  
  Какая-то отдаленная часть разума Ральфа с огромным изумлением отметила, что он сидит здесь, на ступеньках веранды, и почти дремлет. И в то самое время, когда это произошло, в мир опять стали вползать ауры, заполняя его потрясающими цветами и движениями. Это было чудесно, но…
  
  …Что-то тут было неправильно. Что-то. Что?
  
  Девчушка со скакалкой на пустыре. Она была неправильной. Ее ноги в джинсах сновали вверх и вниз, как челнок швейной машины. Ее тень прыгала рядом с ней, на растрескавшейся мостовой старой аллеи, заросшей сорняками и подсолнухами. Скакалка крутилась вверх и вниз… по кругу… вверх и вниз, по кругу…
  
  Нет, не слишком большая майка, тут он ошибся. Фигурка была в халате. В белом халате вроде тех, что носили актеры в старых мыльных операх про врачей.
  Три-четыре-пять, гусыня пьет опять,
  Обезьянка жует табак,
  С трамвая не слезет никак…
  
  Туча закрыла солнце, и тусклый зловещий свет вплыл в день, словно окунув его под воду. Кожа Ральфа замерзла и покрылась мурашками. Прыгающая тень девушки исчезла. Она подняла глаза на Ральфа, и он увидел, что это никакая не девушка и не маленькая девочка. Смотрящее на него существо было мужчиной около четырех футов ростом. Ральф поначалу принял затененное шляпой лицо за детское, потому что оно было совершенно гладким, не отмеченным ни одной складкой. Но несмотря на это, оно внушало Ральфу совершенно четкое чувство — ощущение злобы и враждебности, лежащих за пределами здравого рассудка.
  
  Вот оно, мрачно подумал Ральф, уставясь на скачущее существо. Точно. Чем бы ни было это создание там, оно сумасшедшее. Совершенно безумное.
  
  Существо могло прочесть мысль Ральфа, поскольку в то же мгновение его губы оттянулись назад в ухмылке, одновременно застенчивой и противной, словно им обоим был известен какой-то неприятный секрет. И он был уверен — да, почти не сомневался, — что оно каким-то образом бормочет сквозь свою ухмылку, ничуть не шевеля губами:
  
  [Трамвай ПОЛОМАЛСЯ! Обезьянка ПОПЕРХНУЛАСЬ! И все они вместе погибли, когда лодочка ПЕРЕВЕРНУЛАСЬ!]
  
  Ральф почти не сомневался, что перед ним не один из тех маленьких лысых врачей, которых он видел выходящими из дома миссис Лочер. Возможно, существо имело к ним отношение, но не было одним из тех. Оно было…
  
  Существо отшвырнуло свою скакалку. Веревка стала сначала желтой, а потом красной и, казалось, заискрилась в воздухе. Маленькая фигура — док № 3 — уставилась на Ральфа с ухмылкой, и вдруг Ральф сообразил кое-что еще, вселившее в него ужас. Он наконец понял, что за шляпа была на этом создании.
  
  Это была пропавшая панама Билла Макговерна.
  * * *
  
  Вновь существо словно прочитало его мысли. Оно стащило шляпу со своей головы, обнажив круглый безволосый череп, и помахало панамой Макговерна, словно объездчик на брыкающейся дикой лошади. Размахивая шляпой, оно продолжало ухмыляться своей непередаваемой словами ухмылкой.
  
  Неожиданно оно ткнуло рукой в Ральфа, словно отметив его. Потом оно снова напялило шляпу себе на голову и ринулось в узкий, заросший сорняками проем между салоном загара и кондитерской. Солнце выплыло из-за накрывшей его тучи, и сверкание аур снова стало меркнуть и исчезать. Через секунду или две после того, как существо скрылось, перед ним снова простиралась обыкновенная Харрис-авеню — старая унылая Харрис-авеню, такая же, как всегда.
  
  Ральф испустил дрожащий вздох, вспомнив безумие маленького ухмылявшегося личика. Вспомнив то, как оно ткнуло
  
  (обезьянка ПОПЕРХНУЛАСЬ)
  
  в него рукой, словно
  
  (И все они вместе погибли, когда лодочка ПЕРЕВЕРНУЛАСЬ!)
  
  отметив его.
  
  — Скажи, что я заснул, — хрипло прошептал он. — Скажи, что я заснул и мне просто приснился этот маленький пидор.
  
  Дверь за его спиной отворилась.
  
  — Ну и ну, болтаешь сам с собой, — сказал Макговерн. — Должно быть, у тебя куча денег в банке, Ральфи.
  
  — Ага, на похороны вроде должно хватить, — ответил Ральф. Самому ему казалось, он говорит сейчас голосом человека, только что пережившего сильнейший шок и все еще пытающегося справиться с остатками страха; он почти ожидал, что Билл сейчас ринется вперед с выражением тревоги (а может, только подозрительности) на лице и спросит, что случилось.
  
  Ничего подобного Макговерн не сделал. Он плюхнулся в кресло-качалку, скрестил руки на своей узкой груди уютной буквой «X» и взглянул на Харрис-авеню — сцену, на которой он, Ральф, Лоис, Дорранс Марстеллар и столько других стариков (ребята в золотых годочках, если воспользоваться макговернизмом) были обречены играть зачастую скучные, а порой и мучительные последние акты своих пьес.
  
  Что, если я расскажу ему про его шляпу? — подумал Ральф. Допустим, я просто начну разговор со слов: «Билл, еще мне известно, что случилось с твоей панамой. Она досталась какому-то засранцу, связанному с парнями, которых я видел прошлой ночью. Она была на нем, когда он прыгал через скакалку между кондитерской и салоном загара».
  
  Если у Билла и остались последние сомнения в том, что Ральф спятил, эта маленькая сенсация наверняка ликвидирует их. Точно.
  
  Ральф придержал язык.
  
  — Прости, что так долго, — сказал Макговерн. — Ларри утверждал, что я поймал его как раз, когда он уходил в похоронное бюро, но перед тем, как я сумел задать свои вопросы и дать отбой, он успел изложить мне половину биографии Мэй и почти всю свою. Сорок пять минут болтал без передыху.
  
  Ральф был уверен, что Макговерн преувеличивает — наверняка он отсутствовал самое большее минут пять. Тем не менее Ральф глянул на свои часы и поразился, увидев, что уже четверть двенадцатого. Он взглянул на улицу и увидел, что миссис Бенниган исчезла. Равно как и грузовик «Будвайзер». Неужели он заснул? Похоже, что так, но… Он никак не мог отыскать ни единого провала в своем сознательном восприятии.
  
  Да ладно тебе, не будь болваном. Ты просто спал, когда видел этого маленького лысого парня. Этот маленький лысый парень тебе просто приснился.
  
  Это казалось разумным. Даже тот факт, что на существе была панама Билла, казался объяснимым. Та же панама мелькала в его ночном кошмаре о Кэролайн. Тогда она лежала между передними лапами Розали.
  
  Только на сей раз это не было сном. Он был уверен.
  
  Ну… Почти уверен.
  
  — Ты не спрашиваешь меня, что сказал брат Мэй? — слегка уязвленно спросил Макговерн.
  
  — Прости, — сказал Ральф. — Наверное, я замечтался.
  
  — Прощаю, сын мой… при условии, что сейчас ты будешь слушать внимательно. Детектив, ведущий это дело, Вандерберк…
  
  — Я почти уверен, что его зовут Аттербак. Стив Аттербак.
  
  Макговерн беспечно отмахнулся, что было его обычной реакцией, когда его в чем-то поправляли.
  
  — Не важно. Так или иначе, он позвонил Ларри и сказал, что вскрытие не показало ничего, кроме естественных причин смерти. Больше всего их беспокоило — в свете твоего звонка, — не вызвали ли у Мэй сердечный приступ намеренно, то есть, попросту говоря, не напугали ли ее до смерти взломщики. Запертые изнутри двери и оставшиеся на месте ценности, конечно, свидетельствуют против такой версии, но твой звонок восприняли достаточно серьезно, чтобы расследовать такую вероятность.
  
  Его полуобиженный тон — словно Ральф намеренно залил клей в шестеренки какой-то машины, обычно работающей бесперебойно, — вызвал у Ральфа раздражение.
  
  — Конечно, они восприняли его серьезно. Я видел, как двое парней выходили из ее дома, и сообщил об этом властям. Приехав туда, они нашли леди мертвой. Как же они могли отнестись к звонку несерьезно?
  
  — Почему ты не назвался, когда звонил?
  
  — Не знаю. Какая разница? И как, скажи на милость, они могут быть уверены, что ее не запугали нарочно до сердечного приступа?
  
  — Не знаю, могут ли они быть уверены на сто процентов, — ответил Макговерн, тоже слегка раздраженно, — но полагаю, довольно близко к этому, коль скоро они возвращают тело Мэй ее брату для похорон. Наверное, сделали какой-то анализ крови. Мне известно лишь, что этот малый, Вандерберк…
  
  — Аттербак…
  
  — …сказал Ларри, что Мэй скорее всего умерла во сне.
  
  Макговерн скрестил ноги в мятых голубых штанах и устремил на Ральфа прямой, пронизывающий взгляд:
  
  — Я сейчас дам тебе один совет, так что послушай меня внимательно. Сходи к врачу. Сейчас. Сегодня. Не откладывай этот поход, не собирай двести долларов наличными, отправляйся к Литчфилду. Дело принимает серьезный оборот.
  
  Те парни, которых я видел выходившими из дома миссис Лочер, меня не видели, но этот — видел, подумал Ральф. Он видел меня, и он ткнул в меня рукой. В принципе он на самом деле мог искать меня.
  
  А вот это уже мысль параноика.
  
  — Ральф? Ты слышал, что я сказал?
  
  — Да. Как я понимаю, ты не веришь, что я действительно видел, как кто-то выходил из дома миссис Лочер.
  
  — Ты правильно понимаешь. Я видел выражение твоего лица только что, когда сказал тебе, что ушел на сорок пять минут, и еще видел, как ты взглянул на свои часы. Ты не поверил, что прошло столько времени, верно? А не поверил ты потому, что сам не заметил, как задремал. Устроил себе эдакий небольшой, карманный всхрап. Так, по всей вероятности, и случилось с тобой в ту ночь, Ральф. Только ночью тебе приснились те двое ребят, и сон был таким реалистичным, что ты позвонил в 911, когда проснулся. Разве это не похоже на правду?
  
  Три-четыре-пять, подумал Ральф, гусыня пьет опять.
  
  — Как насчет бинокля? — спросил он. — Он до сих пор лежит на столе, возле моего стула, в комнате. Разве это не доказывает, что я не спал?
  
  — Не вижу, каким образом. Может, ты бродил во сне — такое тебе в голову не приходило? Ты говоришь, ты видел этих взломщиков, но ты не можешь по-настоящему описать их.
  
  — Те оранжевые фонари с яркими лампами…
  
  — Все двери были заперты изнутри…
  
  — И тем не менее я…
  
  — И эти ауры, про которые ты говорил. Они вызваны бессонницей — я почти уверен в этом. Однако все может обернуться гораздо серьезнее.
  
  Ральф поднялся, спустился вниз по ступенькам и встал в начале дорожки, спиной к Макговерну. Виски у него пульсировали, и сердце билось очень сильно. Слишком сильно.
  
  Он не просто указал рукой. Я был прав в самом начале, маленький сукин сын отметил меня. И это был не сон. Как и тогда, ночью, когда я видел парней, выходящих из дома миссис Лочер. Я уверен в этом.
  
  Конечно, ты уверен, Ральф, ответил другой голосок. Сумасшедшие всегда уверены в безумных вещах, которые они видят и слышат. Именно это и делает их сумасшедшими, а вовсе не сами галлюцинации. Если ты действительно видел то, что видел, тогда что случилось с миссис Бенниган? Что случилось с грузовиком «Будвайзер»? Как ты мог пропустить сорок пять минут, пока Макговерн говорил по телефону с Ларри Перро?
  
  — Ты испытываешь очень серьезные симптомы, — произнес у него за спиной Макговерн, и Ральфу показалось, он услышал что-то жуткое в его тоне. Удовлетворение? Неужели это могло быть удовлетворением?
  
  — Один из них держал в руках ножницы, — не поворачиваясь, сказал Ральф. — Я видел их.
  
  — Ох, перестань, Ральф! Подумай! Включи свои мозги и подумай! В воскресный полдень — меньше чем за двадцать четыре часа до того, как тебе предстоит процедура иглоукалывания, — какой-то маньяк почти что всаживает в тебя нож. Ну что тут удивительного, если ночью твой мозг выдумывает ночной кошмар с каким-то острым предметом? Булавки Хонга и охотничий нож Пикеринга превращаются в ножницы, только и всего. Неужели ты сам не видишь, что эта гипотеза объясняет все самое главное, в то время как то, что утверждаешь ты, не объясняет ничего.
  
  — И я бродил в сне, когда доставал бинокль? Ты так думаешь?
  
  — Это возможно. Даже вполне вероятно.
  
  — То же самое и с баллончиком в кармане моего пиджака, так? Старина Дор не имеет к этому ни малейшего отношения?
  
  — Мне плевать на этот баллончик и на старину Дора! — выкрикнул Макговерн. — Меня беспокоишь ты! Ты страдаешь бессонницей с апреля или с мая, ты в депрессии и расстроенных чувствах с тех самых пор, как умерла Кэролайн…
  
  — Я не в депрессии! — заорал Ральф. Почтальон на другой стороне улицы замер и посмотрел в их сторону, прежде чем пройти вниз, к парку.
  
  — Считай как знаешь, — сказал Макговерн. — Ты не в депрессии. И ты не спал, ты видишь ауры, каких-то парней, выползающих из запертых домов посреди ночи… — И тут обманчиво-небрежным тоном Макговерн произнес то, чего Ральф опасался все это время: — Будь осторожнее, старина. То, что ты говоришь, звучит слишком похоже на Эда Дипно, чтобы не тревожиться.
  
  Ральф развернулся. Густая горячая кровь бросилась ему в лицо.
  
  — Почему ты ведешь себя так? Почему ты так набрасываешься на меня?
  
  — Я не набрасываюсь на тебя, Ральф, я пытаюсь помочь тебе. Пытаюсь быть твоим другом.
  
  — Что-то не похоже.
  
  — Что ж, правда порой причиняет боль, — спокойно произнес Макговерн. — Тебе нужно по крайней мере обдумать такую идею: твои разум и тело пытаются что-то сказать тебе. Позволь задать тебе один вопрос: это единственный тревожный сон, приснившийся тебе за последнее время?
  
  Ральф моментально подумал о Кэрол, зарытой по шею в песок и орущей про следы белых человечков. Подумал о жуках, которые хлынули из ее головы.
  
  — В последнее время мне не снилось никаких дурных снов, — твердо произнес он. — Полагаю, ты в это не поверишь, поскольку это не укладывается в тот маленький сценарий, который ты выдумал. — Ральф…
  
  — Позволь, теперь я спрошу тебя кое о чем. Ты действительно считаешь, что тот факт, что я видел этих двух людей, и тот факт, что Мэй Лочер оказалась мертвой, — просто совпадение?
  
  — Может быть, нет. Может быть, твое физическое и эмоциональное расстройство создало условия, благоприятные для краткого, но яркого и совершенно реального психического прозрения.
  
  Это заставило Ральфа замолчать. — Я верю, что подобные вещи время от времени случаются, — сказал Макговерн, вставая. — Возможно, в устах такой рациональной старой перечницы, как я, это звучит забавно, но я верю. Я не говорю в открытую, что случилось именно это, но это могло произойти. Зато я совершенно уверен, что двоих мужчин, которых ты якобы видел, на самом деле не существует в реальном мире.
  
  Ральф встал и, засунув руки глубоко в карманы и стиснув ладони в кулаки так крепко, что они сделались как каменные, уставился на Макговерна. Он чувствовал, как пляшут мышцы его рук.
  
  Макговерн спустился по ступенькам и взял его за руку — мягко, чуть выше локтя. — Я просто думаю… — начал было он.
  
  Ральф так резко оттолкнул его руку, что Макговерн буркнул от удивления и чуть-чуть покачнулся. — Я знаю, что ты думаешь.
  
  — Ты не слышишь, что я…
  
  — О-о, я уже услышал достаточно. И даже больше. Можешь не сомневаться. И извини — думаю, я схожу еще прогуляюсь. Мне нужно освежить голову.
  
  Он чувствовал, как густая горячая кровь прилила к щекам и бровям. Он попытался переключить свой мозг на какую-то более высокую скорость, которая дала бы возможность оставить эту бессмысленную, бессильную ярость позади, и не смог этого сделать. Во многом он чувствовал себя так же, как когда очнулся от сна с Кэролайн; его мысли ревели от ужаса и смятения, и, когда он начал передвигать ногами, у него возникло такое чувство, будто он не идет, а падает, как упал с кровати вчера утром. Но он все равно продолжал идти. Иногда это все, что можно сделать.
  
  — Ральф, тебе нужно сходить к врачу! — крикнул ему вслед Макговерн, и Ральф больше уже не мог убеждать себя, что не слышит странного, сварливого удовольствия в голосе Макговерна. Участие, под которым оно скрывалось, было скорее всего достаточно искренним, но походило на сахарную глазурь на горьком пироге.
  
  — Не к знахарю, не к гипнотизеру и не к иглоукалывателю! Тебе нужно сходить к своему собственному семейному врачу.
  
  Ага, к малому, который похоронил мою жену ниже линии прилива, подумал он каким-то мысленным вскриком. К малому, который закопал ее в песок по самую шею, а потом сказал, что ей нечего волноваться, что она не может утонуть, пока продолжает принимать свой валиум и тайленол-3!
  
  Вслух он сказал:
  
  — Мне надо прогуляться! Вот что мне надо, и это все, что мне надо! — Сердце теперь стучало у него в висках, как короткие сильные взмахи кузнечного молота, и ему пришло в голову, что именно так, должно быть, с людьми и случаются удары; если он быстро не возьмет себя в руки, то может рухнуть по причине того, что его отец называл «апоплексией от дурного нрава».
  
  Он слышал, как Макговерн спускается по дорожке вслед за ним. Не дотрагивайся до меня, Билл, подумал Ральф. Даже не клади мне руку на плечо, потому что я скорее всего развернусь и врежу тебе, если ты сделаешь это.
  
  — Я пытаюсь помочь тебе, неужели ты не понимаешь? — крикнул Макговерн.
  
  Почтальон на другой стороне улицы снова остановился, чтобы взглянуть на них, а возле «Красного яблока» Карл — парнишка, работающий там по утрам, — и Сью, молодая женщина, работающая днем, откровенно вытаращились на них. Он увидел, что Карл в одной руке держит пакет с гамбургерами. В этом было что-то поразительное — какие вещи замечаешь в подобные мгновения… Хотя и не такое ошеломляющее, как некоторые вещи, которые он видел раньше, этим утром.
  
  Вещи, которые тебе померещились, Ральф, шепнул предательский голосок откуда-то из глубины его мозга.
  
  — Прогулка, — в отчаянии пробормотал Ральф. — Мне просто нужна обыкновенная чертова прогулка.
  
  В голове у него начал прокручиваться мысленный фильм. Довольно неприятный, из тех, на которые он редко ходил, даже если уже успел посмотреть все остальное в киноцентре. На звуковой дорожке этого ужастика, кажется, была запись «Ба-бах, и исчезла ласка!»
  
  — Послушай, что я тебе, скажу, Ральф! В пашем возрасте душевная болезнь — обычное дело! В нашем возрасте это случается чертовски часто, поэтому СХОДИ К СВОЕМУ ВРАЧУ!
  
  Миссис Бенниган теперь стояла на своем крыльце, оставив свою прогулочную коляску у нижней ступеньки. Она по-прежнему была в ярко-красном осеннем плаще и смотрела на них через улицу буквально с отвисшей челюстью.
  
  — Ты слышишь меня, Ральф? Я надеюсь, ты слышишь! Я очень надеюсь!
  
  Ральф пошел быстрее, сгорбив плечи, словно защищаясь от холодного ветра. Что, если он будет продолжать орать — все громче и громче? Что, если он двинется вслед за мной прямо по улице?
  
  Если он сделает это, все подумают, что это он спятил, сказал он себе, но эта мысль не смогла успокоить его. Мысленно он продолжал слышать наигрываемую на пианино мелодию детской песенки — нет, даже не наигрываемую по-настоящему; в клавиши тыкали одним пальчиком, как в детском саду:
  Вокруг куста шелковицы
  Обезьянка гонялась за лаской,
  Обезьянка думала, все — понарошку,
  Но — ба-бах, и исчезла ласка![91]
  
  И тут перед мысленным взором Ральфа возникли старики с Харрис-авеню — те, что покупают страховки у компаний, дающих рекламу по кабельному телевидению; те, у кого желчные камни и кожные опухоли; те, чья память съеживается, а простата разбухает; те, кто живет на социальное пособие и смотрит на мир не через розовые очки, а сквозь утолщающиеся катаракты. Это были люди, которые теперь прочитывали всю почту, адресованную «Временному арендатору», и изучали рекламные листки супермаркетов, ища разделы про консервированные продукты и готовые мороженые обеды. Он видел их, одетых в гротескные коротенькие штанишки и ворсистые короткие юбочки, видел их в тюбетейках и майках, украшенных персонажами вроде Микки-Мауса и Пса Грубияна. Короче говоря, он видел их, самых старых на свете дошколят. Они маршировали вокруг двойного ряда стульев, покуда маленький лысый человечек в белом халате играл на пианино «…ба-бах, и исчезла ласка!». Другой лысый утаскивал стулья один за другим, когда же музыка неожиданно обрывалась и все торопливо рассаживались, кому-то одному — сейчас им оказалась Мэй Лочер, в следующий раз будет бывший глава исторического факультета, друг Макговерна, — не хватало места, и он оставался стоять. Этому человеку, конечно, придется покинуть комнату. И Ральф слышал, как смеялся Макговерн. Смеялся, потому что он-то снова сумел отыскать себе стул. Может быть, Мэй Лочер и была мертва, Боб Полхерст умирал, а Ральф Робертс терял последние винтики в голове, но с ним все по-прежнему было в порядке; Уильям Д.Макговерн, эсквайр, был все еще в отличной форме, все еще денди на вид, до сих пор еще принимает пищу в вертикальном положении, и пока ему удается находить себе стул, когда музыка обрывается.
  
  Ральф ускорил шаг и поднял плечи еще выше, предчувствуя еще один выстрел совета и упрека вдогонку. Он сомневался, что Макговерн и вправду побежит за ним по улице, но не исключал полностью такой возможности. Если Макговерн достаточно разозлился, он мог именно так и поступить — протестовать, твердить Ральфу, чтобы тот перестал валять дурака и сходил ко врачу, напоминать ему, что пианино может умолкнуть в любое время, вообще в любой момент, и, если он не припасет для себя стул, пока еще есть время заняться этим, удача может от него отвернуться навсегда.
  
  Тем не менее больше криков не последовало. Он хотел было обернуться и посмотреть, где Макговерн, а потом передумал. Если тот увидит, что Ральф обернулся, он может опять припустить за ним. Лучше всего просто идти дальше. Итак, Ральф пошел дальше, снова направившись к аэропорту, даже не отдавая себе отчета в этом, шагая с опущенной головой и стараясь не слышать безжалостных звуков пианино; стараясь не видеть старых детишек, марширующих вокруг стульев, стараясь не замечать их полных ужаса глаз поверх фальшивых улыбок.
  
  Пока он двигался так дальше, до него дошло, что его надежды не оправдались. В конце концов его все-таки затолкнуло в туннель и тьма окутала со всех сторон.
  Часть II
  Тайный город
  
   Старикам должно пытаться.
  
   Т. С. Элиот. Четыре квартета
  
  Глава 11
  
  Дерри старых алкашей был не единственным тайным городом, тихонько существовавшим внутри того пространства, которое Ральф Робертс всегда считал своим домом; еще мальчишкой, выросшим в Мэри-Мид, где жилые дома Олд-Кейпа стоят и по сей день, Ральф обнаружил, что, кроме Дерри, принадлежавшего взрослым, существует еще один Дерри, который принадлежит только ребятишкам. В него входили заброшенные джунгли бродяг возле железнодорожного депо на Нейболт-стрит, где порой можно было отыскать консервные банки из-под томатного супа с остатками пряной тушеной смеси и бутылки с пивом на дне; аллея за Театром Аладдина, где курили сигареты «Булл Дирхам» и порой запускали шутихи «Блэк Кэт»; свесившийся над рекой большой старый вяз, с которого десятки мальчишек и девчонок ныряли в воду; сотня (а может, сотни две) перепутанных тропок, вьющихся через Барренс — заросшую долину, разрезавшую центр города, как плохо заживший шрам.
  
  Эти скрытые, потайные улочки и тропки находились за пределами поля зрения взрослых и потому не замечались ими, хотя… и среди взрослых бывали исключения. Одним из таких исключений являлся полицейский по имени Алоизиус Нелл — мистер Нелл для многих поколений детишек Дерри, — и лишь теперь, когда Ральф шел к зоне отдыха — туда, где Харрис-авеню становилась развилкой Харрис-авеню, ему пришло в голову, что Крис Нелл, вероятно, был сыном старого мистера Нелла…
  
  Только так быть не могло, поскольку полицейский, которого Ральф впервые увидел в компании Джона Лейдекера, был слишком молод, чтобы оказаться сыном старого мистера Нелла. Внук — еще куда ни шло.
  
  Ральф узнал о существовании второго тайного города — того, что принадлежал старикам, — примерно в то время, когда ушел на пенсию, но так до конца и не осознал, что сам является его жителем, пока не умерла Кэролайн. То, что он открыл для себя тогда, оказалось полузатонувшим географическим образованием, пугающе похожим на то, которое он знал в детстве, — место, в основном не замечаемое спешащим-на-работу и спешащим-поразвлечься, суетливо снующим вокруг него миром. Дерри старых алкашей скрывал в себе третий тайный город — Дерри проклятых, жуткое местечко, населенное в основном пьяницами, бродягами и психами, которых невозможно держать взаперти.
  
  Именно на площадке для пикников Лафайет Чапин когда-то познакомил Ральфа с одним из самых важных законов жизни… жизни тех, кто стал bona fide[92] старым алкашом, разумеется. Этот закон касался «настоящей жизни» человека. Разговор возник в то время, когда они оба только начинали узнавать друг друга. Ральф спросил Фэя, чем тот занимался до того, как стал завсегдатаем площадки для пикников.
  
  — Ну, в настоящей жизни я был плотником и здорово умел делать разные шкафчики, — ответил Чапин, обнажая остатки зубов в широкой ухмылке, — но уже почти десять лет минуло с тех пор, как всему этому пришел конец.
  
  Ральф помнил, как подумал тогда, что Фэй сказал это так, словно выход на пенсию был чем-то вроде поцелуя вампира: если не умираешь от него, то переносишься в мир не живых и не мертвых. И если как следует разобраться, разве это так уж далеко от истины?
  * * *
  
  Теперь, надежно оставив Макговерна позади (по крайней мере на это можно было надеяться), Ральф прошел через заслон из дубов и кленов, отгораживающий площадку для пикников от развилки. Он увидел, что со времени его первой утренней прогулки сюда успели забрести восемь или девять человек, большинство из них — с пакетиками ленчей или сандвичами «для кофе». Супруги Эберли и Зелл играли в картишки засаленной колодой, которая всегда лежала в дупле стоявшего неподалеку дуба; Фэй и док Мелхэйр, ветеринар-пенсионер, играли в шахматы; несколько зевак слонялось туда-сюда, стараясь наблюдать за обеими играми.
  
  Игры — вот в чем предназначение площадки для пикников и едва ли не всех мест в Дерри старых алкашей, но Ральф полагал, что, в сущности, игры были лишь внешним фасадом. На самом же деле люди приходили сюда, чтобы соприкоснуться друг с другом, заявить о себе, подтвердить (пускай лишь самим себе), что они все еще живут хоть какой-то жизнью, реальна она или нет.
  
  Ральф уселся на пустую скамейку возле циклонового забора и стал рассеянно водить пальцем по вырезанным надписям — именам, инициалам, множеству нецензурных слов, — наблюдая за приземлявшимися с интервалом примерно в две минуты самолетами: «сессна», «пайпер», «апачи», «туин-бонанца», аэробус из Бостона в одиннадцать сорок пять. Одним ухом он прислушивался к то стихающим, то возобновляющимся разговорам за спиной. Часто упоминалось имя Мэй Лочер. Некоторые из присутствующих знали ее. И общее суждение, кажется, совпадало с мнением миссис Перрайн — Господь наконец проявил милосердие и положил конец ее страданиям. Однако большинство разговоров сегодня касалось предстоящего визита Сюзан Дэй. Как правило, старые алкаши не очень много болтали о политике, предпочитая ей добрый рак кишечника или подстерегающий их в любой момент удар, но даже здесь тема абортов проявила свою способность захватывать, воспламенять и разделять людей.
  
  — Паршивый она выбрала городишко, и, что самое поганое, вряд ли она сама об этом знает, — сказал док Мелхэйр, с мрачной сосредоточенностью уставившись на шахматную доску, где Фэй Чапин блицкригом добивал остатки его воинства. — Здесь как-то… умеют случаться всякие гадости. Помнишь пожар в «Блэк спот», Фэй?
  
  Фэй буркнул и «съел» последнего слона дока.
  
  — Лично я совершенно не понимаю вот этих навозных жуков, — сказала Лайза Зелл, взяв первую полосу «Ньюс» с деревянного стола и ткнув пальцем в фотографию фигур в капюшонах, марширующих перед «Женским попечением».
  
  — Похоже, они жаждут вернуться к тем дням, когда женщины делали себе аборты спицами.
  
  — Этого они и хотят, — вставила Джорджина Эберли. — Они считают, что, если женщина боится умереть, она будет рожать. Им, кажется, никогда не приходит в голову, что женщина может куда сильнее бояться заиметь ребенка, чем воспользоваться спицей, чтобы избавиться от него.
  
  — При чем тут — боится или не боится? — свирепо осведомился один из непрошеных советчиков, старикан с похожей на лопату физиономией по фамилии Педерсен. — Убийство есть убийство, будь ребенок снаружи или внутри, вот как я смотрю. Даже когда они такие малюсенькие, что их без микроскопа не видать, это все равно убийство. Потому что они стали бы ребятишками, если бы их не трогали.
  
  — Тогда ты и сам становишься Адольфом Эйхманом[93] каждый раз, когда спускаешь, — заметил Фэй и подвинул свою королеву. — Шах.
  
  — Ла-файет Ча-пин! — воскликнула Лайза Зелл.
  
  — Развлечения в одиночку — это другое, — покраснев, заявил Педерсен.
  
  — Вот как? А разве в Библии Господь не проклял какого-то малого за то, что тот мучил свою старую треску? — вступил в беседу какой-то еврей.
  
  — Ты, наверное, имеешь в виду Онана, — раздался голосок позади Ральфа.
  
  Он изумленно обернулся и увидел старину Дора. В одной руке тот держал дешевую книжонку с большой цифрой 5 на обложке. Откуда, черт возьми, ты тут взялся, подумал Ральф. Он мог почти поклясться, что за минуту до этого за его спиной никого не было.
  
  — Онан-шмонан, — буркнул Педерсен. — Эти спермачки вовсе не то же самое, что младенец…
  
  — Ах вот как? — переспросил Фэй. — Тогда почему католическая церковь не продает резинки на соревнованиях по бинго[94]? Ну-ка отвечай.
  
  — Просто по невежеству, — заявил Педерсен. — И если ты не понимаешь…
  
  — Но Онан был наказан вовсе не за мастурбацию, — произнес Дорранс своим высоким, пронзительным стариковским голосом. — Его наказали за отказ помочь забеременеть вдове его брата, чтобы род брата мог продолжаться. Об этом есть поэма, кажется, у Аллена Гинсберга[95]…
  
  — Заткнись, старый дурак! — вспыхнув, заорал Педерсен и повернулся к Фэю Чапину. — Если не можешь понять, что есть большая разница между мужчиной, мнущим свое собственное мясо, и женщиной, спускающей в унитаз младенца, которого Господь Бог поместил ей в чрево, значит, ты такой же дурак, как твой Гинсберг.
  
  — Гнусный разговор, — сказала Лайза Зелл тоном, в котором было больше возбуждения, чем отвращения.
  
  Ральф глянул через ее плечо и увидел, что одна секция изгороди была сорвана со столба и откинута назад, скорее всего подростками, которые захватывали это местечко по вечерам. Ральф получил, таким образом, ответ по крайней мере на один вопрос. Он не заметил Дорранса, потому что старика вообще не было на площадке для пикников; тот бродил вокруг аэропорта.
  
  Ральфу пришло в голову, что у него появился шанс загнать Дорранса в угол и, быть может, вытрясти из него еще кое-какие ответы… Только скорее всего Ральф в итоге окажется еще больше сбитым с толку, чем раньше. Старина Дор был слишком уж похож на Чеширского Кота из «Алисы в Стране Чудес» — больше улыбки, чем плоти.
  
  — Большая разница, м-м-м? — между тем спрашивал Педерсена Фэй.
  
  — Да-а-а! — Красные пятна сверкали на раздувшихся щеках Педерсена.
  
  Док Мелхэйр неловко заерзал на стуле. — Слушай, Фэй, давай просто закроем тему и закончим партию, идет? — сказал он.
  
  Фэй и ухом не повел; все его внимание по-прежнему было сосредоточено на Педерсене. — Может, тебе стоит еще разок поразмыслить хорошенько обо всех маленьких спермачках, которые помирает в твоей ладошке каждый раз, когда ты садишься на толчок и думаешь, как здорово бы было, если бы Мэрилин Монро ухватилась за твой…
  
  Педерсен ринулся вперед и смахнул с доски оставшиеся на ней фигуры. Док Мелхэйр шарахнулся назад с дрожащими губами и широко распахнувшимися, испуганными глазками за очками в розовой оправе, обмотанной изолентой в двух местах.
  
  — Ага, отлично! — заорал Фэй. — Очень убедительный, твою мать, аргумент, ты, выродок!
  
  Педерсен поднял кулаки, став похожим на карикатуру на Джона Л. Салливана[96].
  
  — Хочешь возразить? — спросил он. — Ну давай, поехали!
  
  Фэй медленно поднялся с места. Он был на добрый фут выше Педерсена с его лопатообразной физиономией и как минимум на шестьдесят фунтов тяжелее.
  
  Ральф с трудом верил своим глазам. Если отрава распространилась уже так далеко, в каком же состоянии сейчас весь город? Он подумал, что док Мелхэйр прав: Сюзан Дэй, должно быть, понятия не имела, насколько поганой была идея устроить ее выступление в Дерри. В некоторых смыслах — на самом деле во многих смыслах — Дерри не был похож на другие места.
  
  Он двинулся вперед, еще не зная, что он собирается делать, и испытал облегчение, увидев, что Стэн Эберли делает то же самое. Приблизившись к двум мужикам, стоявшим нос к носу, они со Стэном переглянулись, и Стэн тихонько кивнул. Ральф обхватил Фэя за плечи на долю секунды раньше, чем Стэн ухватил левую руку Педерсена выше локтя.
  
  — Ничего подобного вы не сделаете, — проговорил Стэн прямо в утыканное пучками волос ухо Педерсена. — Это кончится тем, что нам придется отвозить вас обоих в городскую больницу с инфарктами, а тебе вовсе не нужен еще один, Харли, — у тебя и так уже было целых два. Или три?
  
  — Я не позволю ему отпускать шуточки про то, как женщины убивают младенцев! — крикнул Педерсен, и Ральф увидел, что по щекам старика текут слезы. — Моя жена умерла, когда рожала нашу вторую дочку! Сепсис — тогда, в 46-м! И я не желаю, чтобы тут болтали про убийство младенцев!
  
  — Господи, — произнес Фэй совсем другим тоном. — Я не знал этого, Харли. Прости меня…
  
  — А-а, пошел ты со своим «прости»! — выкрикнул Педерсен и вырвал руку из ослабевшей хватки Стэна Эберли. Он двинулся к Фэю, который поднял кулаки, а потом снова опустил их, когда Педерсен прошел мимо, даже не взглянув в его сторону. Он вышел на тропинку среди деревьев, ведущую прочь от развилки, и исчез.
  
  В следующие тридцать секунд на площадке для пикников стояла изумленная тишина, которую нарушало лишь осиное гудение подлетающего самолета «пайпер-каб».
  * * *
  
  — Господи, — наконец выговорил Фэй. — Видишь парня изо дня в день целых пять, а то и десять лет и начинаешь думать, что знаешь о нем все на свете. Господи, Ральфи, я не знал, как умерла его жена. И теперь я чувствую себя полным болваном. — Не распускай нюни, — посоветовал Стэн. — Просто у него, наверное, сейчас месячные. — Заткнись, — оборвала его Джорджина. — Мы наговорили достаточно сальностей для одного утра. — Жду не дождусь, когда этот день пройдет и все опять будет нормально, — заметил Фред Зелл. Док Мелхэйр ползал на четвереньках, собирая шахматные фигуры.
  
  — Хочешь закончить, Фэй? — спросил он. — Кажется, я помню, как они все стояли.
  
  — Нет, — ответил Фэй. Голос его, остававшийся твердым во время стычки с Педерсеном, теперь слегка дрожал. — С меня хватит. Может, Ральф подменит меня в турнире.
  
  — Пожалуй, я пас, — сказал Ральф, огляделся в поисках Дорранса и наконец засек его. Тот прошел обратно через дыру в заборе и теперь стоял по колено в траве у края дороги, сгибая и разгибая свою книжку, и смотрел, как «пайпер-каб» подкатывает к главному терминалу. Ральф поймал себя на том, что вспоминает, как Эд мчался по этому служебному проезду в своем старом коричневом «Датсуне» и как он ругался
  
  (Давай поторапливайся, сейчас сожрешь мое дерьмо, ты гребаный козел!)
  
  на медленно открывающиеся ворота. Прошел без малого год, а Ральф впервые задумался над тем, что, собственно, Эд там делал в тот раз.
  
  — …чем прежде.
  
  — М-м-м? — Он сделал над собой усилие и снова сосредоточился на Фэе.
  
  — Я говорю, ты, наверное, стал хорошо спать, потому что выглядишь куда лучше, чем прежде.
  
  — Пожалуй, — сказал Ральф и постарался выдавить слабую улыбку. — Схожу-ка я куда-нибудь перекусить. Не хочешь составить компанию, Фэй? Я угощаю.
  
  — Не-а, я уже съел сандвич, — ответил Фэй. — И сейчас, сказать по правде, он застрял у меня в кишках как кусок свинца. Слушай, Ральф, этот старый пердун плакал, ты видел?
  
  — Да, но на твоем месте я бы не стал делать из мухи слона, — сказал Ральф. Он направился к развилке, и Фэй зашагал рядом с ним. Из-за сгорбленных широких плеч и опущенной головы Фэй здорово походил на ученого медведя в одежде. — Парни в нашем возрасте порой плачут просто так, ни с того ни с сего. Ты и сам знаешь.
  
  — Наверное. — Он благодарно улыбнулся Ральфу. — Как бы там ни было, спасибо за то, что остановил меня, пока я не наломал дров. Ты же знаешь, как я порой срываюсь.
  
  Жаль только, никого не было рядом, когда схлестнулись мы с Биллом, подумал Ральф. Вслух он сказал:
  
  — Не за что. На самом деле это я должен благодарить тебя. Теперь я смогу присовокупить еще кое-что к моему послужному списку, когда буду просить высокооплачиваемый пост в ООН.
  
  Фэй, довольный, засмеялся и похлопал Ральфа по плечу:
  
  — Ага, генерального секретаря! Миротворец номер один! А ты бы смог, Ральф, без дураков!
  
  — Нет вопросов. Береги себя, Фэй.
  
  Он уже было повернулся, но Фэй дотронулся до его руки:
  
  — Ты ведь будешь участвовать в турнире на следующей неделе, правда? «Шоссе № 3 — Классик»?
  
  Ральфу потребовалась целая секунда на то, чтобы понять, о чем идет речь, хотя это была главная тема разговоров плотника на пенсии с тех пор, как начали распускаться листочки. Фэй устраивал шахматные турниры, которые называл «Шоссе № 3 — Классик», с самого конца его «настоящей жизни» в 1984-м. Призом был громадный никелированный кубок с выгравированными на нем шутовской короной и скипетром. Фэй, явно лучший шахматист среди старых алкашей (по крайней мере в западной части города), награждал призом самого себя шесть раз из девяти, и Ральф подозревал, что в трех партиях он поддавался, просто чтобы остальные участники турнира не утратили интереса к игре. Этой осенью Ральф мало думал о турнире; у него на уме было совсем другое.
  
  — Конечно, — сказал он. — Скорее всего я сыграю.
  
  — Отлично, — ухмыльнулся Фэй. — Мы должны были начать в прошлый уик-энд — такой я составил график, — но я надеялся, если мы отложим, то Джимми В. тоже сумеет участвовать. Правда, он все еще в больнице, и если отложить надолго, будет уже слишком холодно, чтобы играть на воздухе, и в итоге мы засядем в задней комнате парикмахерской Даффи Спрэга, как в девяностом.
  
  — А что с Джимми?
  
  — Рачок за него снова взялся, — сказал Фэй, а потом добавил, понизив голос: — Думаю, скорее снежок не растает в аду, чем Джимми получит хоть один шанс одолеть его на этот раз.
  
  Ральф ощутил неожиданный и на удивление острый приступ печали от этого известия. Они с Джимом Вандермиром хорошо знали друг друга во время их «настоящих жизней». Они оба много разъезжали тогда: Джимми — с конфетками и поздравительными открытками, а Ральф — с печатной продукцией и канцелярскими товарами, и так подружились, что несколько раз отправлялись вдвоем в поездки по Новой Англии, ведя тачку по очереди и позволяя себе более роскошный стол и ночлег, чем если бы путешествовали порознь.
  
  Еще они делились грустными, ничем не примечательными секретами, какие бывают у часто уезжающих из дома мужиков. Джимми рассказал Ральфу про шлюху, укравшую у него бумажник в 1958-м, и как он наврал своей жене, сказав, что его ограбил случайный попутчик. Ральф рассказал Джимми, как в сорок три года до него дошло, что он пристрастился к терпингидрату, и о своей болезненной и в конечном итоге успешной борьбе с этой поганой привычкой. Он точно так же не посвящал Кэролайн в свое странное пристрастие к микстуре от кашля, как Джимми В. не рассказывал своей жене о той случайной шлюшке.
  
  Множество поездок; множество смененных колес; полным-полно шуточек насчет разъездного торговца и красивой фермерской дочки; долгие полночные разговоры, порой затягивающиеся до раннего утра. Иногда они разговаривали о Боге, иногда — об Ай-ар-эс[97]. Словом, Джимми Вандермир был чертовски хорошим товарищем. Потом Ральф перешел на кабинетную работу в издательской фирме и потерял Джимми из виду. Он только начинал восстанавливать свои старые связи здесь и еще в нескольких тусклых местечках, которые были разбросаны по всему Дерри старых алкашей — в библиотеке, бассейне, задней комнате парикмахерской Даффи Спрэга, может, еще в четырех-пяти точках, — когда вскоре после смерти Кэролайн Джимми сказал ему, что его прижал приступ рака легкого, а все остальное как будто в норме. Ральф вспомнил, как Джимми болтал про бейсбол или рыбалку, пихая один за другим окурки «Кэмел» в щель приоткрытого бокового стекла.
  
  Мне повезло, говорил тогда Джимми. Мне и герцогу[98]— нам обоим повезло. Только и тому, и другому, кажется, повезло ненадолго. Как в конечном счете любому смертному.
  
  — О Господи, — пробормотал Ральф. — Мне так жаль.
  
  — Он лежит в Домашнем центре Дерри уже почти три недели, — сказал Фэй. — Облучение и уколы какой-то отравы, которая вроде бы должна убить рак и одновременно наполовину прикончить его самого. Странно, что ты не знал, Ральф.
  
  Тебе-то, может, и странно, а вот мне — нет. В один прекрасный день ты не можешь отыскать пакетик растворимого супа, на другой день — теряешь ощущение времени, а на третий — своих старых друзей.
  
  Фэй помотал головой:
  
  — Этот гребаный рак. Подкарауливает тебя как призрак.
  
  Ральф кивнул, подумав о Кэролайн.
  
  — Ты, случайно, не знаешь, в какой палате лежит Джимми? Может, я схожу навестить его.
  
  — Случайно знаю. В 315-й. Запомнишь?
  
  — Сразу не забуду, — усмехнулся Ральф.
  
  — Конечно, сходи навести его, если можешь, — его здорово накачали разными снадобьями, от которых мутит башку, но он все еще понимает, кто к нему приходит, и, ручаюсь, будет рад тебя видеть. Он как-то говорил мне, что вы с ним классно проводили время в прежние времена.
  
  — Ну, знаешь, разъезжали вместе по дорогам, вот и все, — сказал Ральф. — Если нам случалось заглянуть в закусочную, Джимми В. всегда лез без очереди. — Вдруг он почувствовал, что вот-вот расплачется.
  
  — Погано, правда? — тихо спросил Фэй.
  
  — Да.
  
  — Ну что ж, сходи навести его. Он обрадуется, и тебе станет получше. Во всяком случае, должно так быть. И смотри не забудь про этот чертов шахматный турнир! — закончил Фэй, выпрямившись и делая героическую попытку выглядеть и говорить весело. — Пропустишь его — дерьмом будешь.
  
  — Постараюсь не пропустить.
  
  — Ага, я на тебя рассчитываю. — Фэй сжал кулак и легонько стукнул Ральфа в плечо. — И спасибо тебе еще раз за то, что остановил меня, прежде чем я успел… Ну, знаешь, сделал что-то такое, о чем пожалел бы после.
  
  — Конечно. Миротворец номер один — вот кто я. — Ральф двинулся по тропинке, ведущей к развилке, а потом обернулся: — Видишь вон ту служебную дорогу? Между главным терминалом и нашей улицей? — Он махнул рукой туда, где от частного терминала сейчас как раз отъезжал обслуживающий фургон, и в его ветровом стекле отражалось яркое солнце, бившее Ральфу и Фэю в глаза. Фургон остановился прямо перед воротами, загородив электронный луч из глазка. Створка ворот начала отъезжать в сторону.
  
  — Конечно, вижу, — сказал Фэй.
  
  — Прошлым летом я видел Эда Дипно на этой дороге, а значит, у него есть карточка-ключ от ворот. Есть какие-нибудь идеи насчет того, где он мог раздобыть эту штуковину?
  
  — Ты имеешь в виду того малого из «Друзей жизни»? Ученого из лаборатории, который провел небольшое исследование по части избиения своей жены прошлым летом?
  
  Ральф кивнул:
  
  — Но сейчас я говорю про лето 92-го. Он ехал на старом коричневом «датсуне».
  
  — Ральф, я не отличу «датсуна» от «тойоты» или «хонды», — рассмеялся Фэй. — Я не различаю тачки с тех пор, как у «шевроле» перестали делать крылья, как у чаек. Но могу тебе сказать, кто большей частью пользуется этим шоссе: обслуга, механики, пилоты и диспетчеры. Наверное, у некоторых пассажиров тоже есть карточки — если они летают частными рейсами. Единственные ученые там — те, кто работает на метеорологической станции. Он не из них?
  
  — Не-а, он химик. До недавнего времени работал в Лабораториях Хокингс.
  
  — Играл с белыми крысами, да? Что ж, при аэропорте никаких крыс нет — во всяком случае, мне о них ничего не известно; хотя сейчас я вот что подумал: есть еще такие, у кого есть ключи от ворот.
  
  — Да? У кого же?
  
  Фэй указал на сборный домик с рифленой жестяной крышей, стоявший ярдах в семидесяти от главного терминала:
  
  — Видишь то здание? Это техникум «Соло».
  
  — Что такое техникум «Соло»?
  
  — Учебные курсы, — объяснил Фэй. — Там готовят пилотов-любителей.
  * * *
  
  Ральф возвращался домой по Харрис-авеню, засунув большие ладони в карманы и опустив голову так, что не видел почти ничего, кроме трещин в тротуаре под своими кроссовками. Его мысли снова сосредоточились на Эде Дипно… и техникуме «Соло». Он никак не мог выяснить, был ли Эд в аэропорту, потому что ездил в техникум «Соло» в тот день, когда он наткнулся на мистера Садовода Вест-Сайда, но почему-то ему вдруг очень захотелось получить ответ на этот вопрос. Еще его очень занимало, где сейчас живет Эд. Он прикинул, не сможет ли Джон Лейдекер удовлетворить его любопытство по этим двум пунктам, и решил попробовать.
  
  Он проходил мимо незатейливой двойной витрины, где с одной стороны разместился Джордж Лифорд А.З.И.П.1, а с другой — «Ювелирные изделия Мэритайм (МЫ СКУПАЕМ ВАШЕ СТАРОЕ ЗОЛОТО ПО САМЫМ ВЫСОКИМ ЦЕНАМ)», когда ход его мыслей нарушил короткий сдавленный лай. Он поднял глаза и увидел Розали, сидевшую на тротуаре, прямо перед верхним входом в Страуфорд-парк. Старая псина быстро и тяжело дышала; слюна стекала с ее вывалившегося языка, образуя темную лужу на асфальте между ее передними лапами. Ее шерсть свалялась в темные клочья, словно она долго бежала, а вылинявший голубой ошейник, казалось, подрагивал от ее учащенного дыхания. Когда Ральф взглянул на нее, она опять залаяла, на этот раз звук больше напоминал вскрик.
  
  Ральф глянул на противоположную сторону улицы, чтобы посмотреть, на что она лает, но не увидел ничего, кроме автоматической прачечной «Буффи-Буффи». Внутри суетилось несколько женщин, но Ральф не поверил, что Розали лает на них. На тротуаре перед прачечной не было ни души.
  
  Ральф оглянулся и вдруг понял, что Розали не просто сидела на тротуаре, а съежилась… притаилась. Она выглядела смертельно испуганной.
  
  До этого момента Ральф никогда особенно не задумывался, насколько человеческие у собак мимика и жесты: они ухмыляются, когда веселы, свешивают головы, когда стыдятся; у них появляется тревога в глазах и напрягаются плечи — словом, они делают все то же самое, что и люди. И, как у людей, от страха у них жалобно вздрагивают все мышцы тела.
  
  Он снова взглянул через улицу, на то место, к которому, казалось, было приковано внимание Розали, и опять ничего не увидел, кроме прачечной и пустого тротуара перед ней. Потом неожиданно он вспомнил Натали, Единственную-и-Неповторимую-Малышку, пытавшуюся ухватить серо-голубые следы, которые оставляли его пальцы, когда он потянулся к ее подбородку, чтобы стереть с него молоко. Для всех остальных она просто хваталась ни за что, как обычно делают дети, но… Ральф-то знал еще кое-что.
  
  Он видел еще кое-что. Розали издала серию панических вскриков, режущих ухо Ральфу, как скрип несмазанных петель. До сих пор это возникало только само по себе… Но быть может, мне удастся вызвать это. Может быть, я могу заставить себя увидеть…
  
  Увидеть что?
  
  Ну ауры, разумеется. Конечно, а что же еще? И еще, быть может, то,
  
  (три-четыре-пять, детка)
  
  на что смотрела Розали. Ральф уже догадывался,
  
  (гусыня пьет опять)
  
  что это было, но он хотел знать наверняка. Весь вопрос в том, как это сделать.
  
  Прежде всего как вообще человек видит?
  
  Смотрит, конечно.
  
  Ральф посмотрел на Розали. Посмотрел на нее внимательно, пытаясь увидеть все, что можно было увидеть: тусклый узор на голубом ремешке, служившем ей ошейником, пыльные клочья ее неухоженной шерсти, серую струйку под ее длинной мордой. Через несколько мгновений она, казалось, почувствовала его взгляд, поскольку повернулась, посмотрела на него и тревожно взвизгнула.
  
  В этот момент Ральф почувствовал, как что-то провернулось в его мозгу, словно заработал стартер автомобиля. Возникло короткое, но ясное ощущение внезапной легкости, а потом яркость ворвалась в день. Он отыскал путь в этот более яркий мир с более глубокой структурой. Он увидел темную мембрану — она напомнила ему белок испорченного яйца, — возникшую вокруг Розали, и увидел темно-серый «воздушный шарик», поднимавшийся от нее. Однако поднимался он не от макушки черепа, как бывало у всех людей, которых Ральф видел в этом состоянии повышенного восприятия; «воздушный шарик» Розали поднимался от ее морды.
  
  Теперь ты знаешь главную разницу между собаками и людьми, подумал он. Их души размещаются в разных местах.
  
  [Песик! Сюда, песик, поди сюда!]
  
  Ральф вздрогнул и отшатнулся от этого голоса, походившего на скрежет мела по классной доске. Ладони его метнулись к ушам, прежде чем он успел сообразить, что это не поможет; на самом деле он слышал этот голос не ушами, и то место, которое голос задевал сильнее всего, находилось глубоко внутри его головы, куда его руки достать никак не могли.
  
  [Эй, ты, гребаный мешок с блохами! Думаешь, у меня есть в запасе целый день? Тащи сюда свою драную задницу!]
  
  Розали взвыла и перевела взгляд с Ральфа обратно на то, на что смотрела до этого. Она начала вставать, но потом снова присела на задние лапы. Ремешок на ее шее задрожал еще сильнее, и Ральф увидел, как темный полумесяц стал наползать на ее левый бок, пока выливалось содержимое мочевого пузыря.
  
  Он посмотрел на противоположную сторону улицы: там, между прачечной-автоматом и старым жилым домом, стоял док № 3 в белом халате (Ральф отметил, что халат был весь в пятнах, словно тот носил его очень долго) и своих крошечных джинсиках. Панама Макговерна по-прежнему торчала у него на голове, только теперь она как будто повисла на ушах существа; она была ему так велика, что вся верхняя часть его головы буквально утонула в ней. Он злобно ухмылялся, глядя на собаку, и Ральф увидел двойной ряд острых белых зубов — зубов людоеда. В левой руке он держал что-то похожее на старый скальпель или опасную бритву. Часть рассудка Ральфа пыталась убедить его, что он видит кровь на лезвии, но он был почти уверен, что это просто ржавчина.
  
  Док № 3 засунул два пальца своей правой руки в уголки рта и издал пронзительный свист, вонзившийся в мозг Ральфа как буровое сверло. Розали на тротуаре отшатнулась и взвыла.
  
  [Тащи сюда свою задницу, бродяга! Сейчас же!]
  
  Розали поднялась, спрятав хвост между задних лап, и заковыляла по улице. Она подвывала на ходу и от страха хромала так, что едва двигалась; ее зад грозился выскользнуть из-под нее при каждом неохотном нетвердом шажке.
  
  [— Эй!]
  
  Ральф понял, что это крикнул он сам, лишь когда увидел маленькое голубое облачко, проплывшее перед его лицом. Оно было покрыто паутинкой серебряных линий, делавших его похожим на снежинку.
  
  Лысый карлик круто обернулся на крик Ральфа, инстинктивно подняв при этом оружие, которое держал в руке. На лице его появилось выражение злобного удивления. Розали застыла с передними лапами в канаве и смотрела на Ральфа широко раскрытыми тревожными карими глазами.
  
  [Чего тебе надо, Краткий?]
  
  В этом голосе звучала злоба на то, что его потревожили, злоба на то, что ему бросили вызов, но… Ральфу показалось, что под ними скрывались и другие эмоции. Страх? Хотелось бы верить в это. Но замешательство и удивление казались более вероятными. Чем бы ни было это существо, оно не привыкло к тому, что его могут видеть такие создания, как Ральф, не говоря уже о том, чтобы звать его.
  
  [В чем дело, Краткосрочный, язык проглотил? Или ты уже забыл, чего тебе надо?]
  
  [— Мне надо, чтобы ты оставил эту собаку в покое!]
  
  Ральф услышал самого себя двумя разными способами Он был совершенно уверен, что говорил вслух, по звук его реального голоса был далеким и слабым, как музыка, доносящаяся из на время снятых наушников. Стоящим прямо за его спиной мог бы услышать то, что он сказал, но Ральф понимал, что его слова прозвучали бы как слабый вздох — словно их произносил человек, которому секунду назад врезали под дых. Однако в его голове голос прогремел так, как не звучал уже долгие годы — молодо, резко и уверенно.
  
  Док № 3, должно быть, услыхал его в этом, втором варианте, поскольку моментально отпрянул, вновь на мгновение подняв свое оружие (Ральф теперь почти не сомневался, что это скальпель), словно защищаясь. Потом он, казалось, передумал. Он подошел к краю Харрис-авеню, очутившись на усеянной опавшими листьями полоске травы между тротуаром и мостовой, ухватился через грязный халат за ремень своих джинсов, подтянул их и несколько секунд мрачно глядел на Ральфа. Потом он поднял ржавый скальпель и сделал им неприятный пилящий жест.
  
  [Ты можешь меня видеть — ну и что? Не суй свой нос в то, что тебя не касается, Краткосрочный! Эта сука принадлежит мне!]
  
  Лысый док снова повернулся к раболепно припавшей к земле собаке.
  
  [Я больше не шучу с тобой, бродяга! Поди сюда! Быстро!]
  
  Розали кинула на Ральфа взгляд, исполненный мольбы и отчаяния, и стала переходить улицу.
  
  «Я не лезу в долгосрочные дела, — сказал ему старина Дор в тот день, когда дал ему книгу стихов Стивена Добинса. — Я и тебе говорил, чтобы ты не лез».
  
  Да, в самом деле говорил, но у Ральфа было такое чувство, что теперь уже слишком поздно. А даже если и не поздно, он все равно не собирался оставить Розали этому гадкому гному, стоявшему перед прачечной-автоматом. Если только он сумеет помешать ему, вот в чем штука.
  
  [— Розали! Иди сюда, девочка! Назад!]
  
  Розали гавкнула один раз и потрусила к тому месту, где стоял Ральф. Она встала за его правой ногой, а потом уселась и, тяжело дыша, взглянула на него. И в этом взгляде Ральф снова уловил выражение, которое легко сумел прочитать: на одну треть — облегчение, на две — благодарность.
  
  Лицо дока № 3 перекосила гримаса такой жуткой ненависти, словно он выскочил из какого-то мультика.
  
  [Лучше отправь ее сюда, Краткий! Я тебя предупреждаю!]
  
  [— Нет.]
  
  [Я тебя вышвырну, Краткий. Я вышвырну тебя за большое время. И я вышвырну всех твоих дружков. Ты меня понял? Ты меня…]
  
  Ральф неожиданно поднял руку с повернутой к голове ладонью на уровень плеча, словно собирался провести удар карате. Потом он резко опустил ее и пораженно уставился на то, как густой синий клин света слетел с кончиков его пальцев и ринулся через улицу как брошенное копье. Док № 3 пригнулся как раз вовремя, схватившись одной рукой за панаму Макговерна, чтобы та не слетела. Синий клин пролетел в двух или трех дюймах от маленькой сжатой ручонки и ударился в переднее окно «Буффи-Буффи». Там он растекся, как какая-то сверхъестественная жидкость, и на мгновение пыльное стекло вспыхнуло яркой голубизной сегодняшнего неба. Оно потускнело через секунду, и Ральф снова увидел женщин внутри прачечной, гладивших одежду и набивавших свои стиральные машины, словно ничегошеньки не произошло.
  
  Лысый гном выпрямился, сжал ладошки в кулаки и погрозил ими Ральфу. Потом он сдернул со своей головы шляпу Макговерна, сунул ее край себе в рот и вырвал зубами кусок. После этого странного поступка, похожего на вспышку гнева у ребенка, солнце высекло искры огня из мочек его маленьких, аккуратно вырезанных ушей. Он выплюнул кусок расщепившейся соломы, а потом снова нахлобучил шляпу себе на голову.
  
  [Эта собака была моя, Краткий! Я хотел поиграть с ней! Теперь мне, наверное, придется поиграть с тобой, а? С тобой и твоими сраными дружками!]
  
  [— Убирайся отсюда!]
  
  [Лизун! Трахал и лизал свою мамашу!]
  
  Ральф знал, где он слышал это «очаровательное» напутствие раньше: от Эда Дипно возле аэропорта, летом 1992-го. Такое не забывается. Его вдруг снова охватил ужас. Во что же, ради всего святого, он вляпался?
  * * *
  
  Ральф снова поднес руку к своей голове, но что-то в нем — что-то внутри его — изменилось. Он мог опять опустить ее тем же резким, бьющим жестом, но почти не сомневался, что на этот раз яркий голубой клин не слетит с пальцев.
  
  Однако док явно не знал, что ему грозят незаряженным револьвером. Он отпрянул назад, загородившись рукой со скальпелем, словно щитом. Уродливо обкусанная шляпа соскользнула ему на глаза, и на мгновение он стал похож на Джека Потрошителя из какой-то театральной постановки… чьи патологические устремления могли быть вызваны очень маленьким ростом.
  
  [Я достану тебя за это, Краткий! Ты погоди! Ты только погоди! Ни один Краткосрочный не может обыграть меня!]
  
  Однако в данный момент с маленького лысого врача было довольно. Он круто развернулся и побежал в заросший сорняком проем между прачечной и жилым домом; его слишком длинный грязный халат развевался и хлопал по ножкам в джинсах. Вместе с ним из дня исчезла яркость. С ее уходом Ральф ощутил прилив чувств такой силы, какую раньше никогда не подозревал в себе. Он чувствовал себя полностью проснувшимся, полным сил, и его буквально распирало восторженное возбуждение.
  
  Я прогнал его, клянусь Богом! Я прогнал маленького сукина сына прочь!
  
  Он понятия не имел, кем на самом деле было это существо в белом халате, но знал, что спас от него Розали, и сейчас этого было достаточно. Изводящие сомнения в собственной нормальности могли опять подползти завтра утром, когда он будет сидеть в своем кресле и глядеть вниз, на пустынную улицу… Но пока что он чувствовал себя так, словно выиграл миллион долларов в лотерею.
  
  — Ты его видела, правда, Розали? Ты видела это маленькое противное…
  
  Он глянул вниз, увидел, что Розали уже больше не сидит возле его пяток, и поднял глаза как раз вовремя, чтобы заметить, как она ковыляет к парку с опущенной головой, болезненно откидывая негнущуюся правую заднюю лапу в сторону при каждом шаге.
  
  — Розали! — закричал он. — Эй, девочка! — И, сам не зная почему — может, только лишь оттого, что они сейчас вместе пережили нечто из ряда вон выходящее, — Ральф устремился за ней, сначала трусцой, потом легким бегом, а в конце концов выкладываясь на полную катушку.
  
  Выкладывался он недолго. Какая-то петля, похожая на раскаленную хромированную иглу, вонзилась ему в левый бок, а потом быстро раскинулась по левой половине его грудной клетки. Он остановился прямо за входом в парк и встал, согнувшись, у пересечения двух тропинок, упершись ладонями в ноги чуть выше колен. Пот заливал ему глаза и жег, как слезы. Он хрипло и тяжело дышал, прикидывая, была ли это просто обычная судорога вроде тех, что случаются, как он помнил, на последнем участке забега на школьных соревнованиях, или вот так ощущается начало фатального сердечного приступа.
  
  Через тридцать или сорок секунд боль начала проходить, так что в конце концов, быть может, это была просто судорога. Тем не менее она служила неплохой поддержкой тезиса Макговерна, не так ли? Послушай, что я тебе скажу, Ральф! В нашем возрасте душевная болезнь — обычное дело! В нашем возрасте это случается чертовски часто! Ральф не знал, так это или нет, но он твердо знал, что с того года, когда он участвовал в забеге на первенство штата, прошло больше полувека и что гнаться за Розали, как он гнался сейчас, было глупо и скорее всего опасно. Если бы его сердце прихватило, он стал бы не первым стариком, наказанным обширным инфарктом за то, что возбудился и забыл, что, когда восемнадцать лет уходят, они уходят навсегда. Боль почти ушла, и дыхание приходило в норму, но его ноги все еще не казались надежными, словно могли надломиться в коленках и швырнуть его на гравийную дорожку без предупреждения. Ральф поднял голову, высматривая ближайшую скамейку, и увидел кое-что, заставившее его забыть про бродячих собак, про трясущиеся ноги и даже угрозу сердечного приступа. Ближайшая скамейка находилась в сорока футах от него по левой тропинке, у верхушки пологого склона. На этой скамейке сидела Лоис Чэсс в своем добротном синем осеннем плаще. Ее руки в перчатках были сложены на коленях, и она всхлипывала так, словно сердце у нее сейчас разорвется от горя.
  Глава 12
  
  Что случилось, Лоис?
  
  Она подняла голову и взглянула на Ральфа, и прежде всего ему вспомнился спектакль, на который он повел Кэролайн в «Пенобскот-театр» в Бангоре восемь или девять лет назад. Некоторые персонажи в нем по ходу пьесы были уже мертвы, и их грим представлял собой клоунскую белую краску с темными кругами под глазами, чтобы создавалось впечатление огромных пустых глазниц.
  
  Вторая его мысль была гораздо проще: енот.
  
  Или она прочитала его мысли по лицу, или просто сообразила, как сейчас выглядит, потому что отвернулась, торопливо нащупала замочек своей сумочки, а потом просто подняла ладони и прикрылась ими как щитом, чтобы заслонить лицо от его взгляда.
  
  — Уйди, Ральф, прошу тебя, — попросила она глухим, сдавленным голосом. — Я сегодня не очень хорошо себя чувствую.
  
  При обычных обстоятельствах Ральф бы сделал то, о чем она попросила, — поторопился бы убраться не оглядываясь, испытывая лишь смутное чувство стыда, оттого что наткнулся на нее, когда ее тушь размазалась и все женские оборонительные приспособления оказались сломаны. Но сейчас обстоятельства не были обычными, и Ральф решил, что не уйдет — во всяком случае, сразу. Он все еще сохранил в себе ту странную яркость и все еще ощущал, что другой мир, другой Дерри находятся где-то рядом. Было и еще кое-что — очень простое и прямолинейное. Ему было больно видеть Лоис, в чьем веселом характере он никогда не сомневался, сидящую здесь одну и плачущую навзрыд.
  
  — Что случилось, Лоис?
  
  — Я просто плохо себя чувствую! — выкрикнула она. — Неужели ты не можешь оставить меня в покое?
  
  Лоис уткнула лицо в ладони в перчатках. Ее спина тряслась, рукава ее синего плаща вздрагивали, и Ральф вспомнил, как выглядела Розали, когда лысый человечек орал ей, чтобы она тащила к нему свою задницу: несчастной и испуганной до смерти.
  
  Ральф присел на скамейку рядом с Лоис, обнял ее одной рукой и притянул к себе. Она поддалась, но с напряжением… словно тело ее было набито проволокой.
  
  — Не смей смотреть на меня! — все так же дико крикнула она. — Не смей! Моя косметика растеклась! Я наложила ее специально для сына и невестки… Они приходили завтракать… Мы собирались провести вместе все утро… «Мы чудесно проведем время, ма», — говорил Гарольд… Но причины, по которой они явились… Понимаешь, настоящая причина…
  
  Ее бессвязная речь оборвалась новым всплеском рыданий. Ральф порылся в своем заднем кармане, вытащил платок — мятый, но чистый — и вложил его в руку Лоис. Она взяла платок, не взглянув на него.
  
  — Давай, — сказал он. — Утрись немного, если хочешь, хотя ты выглядишь совсем не так уж плохо, Лоис… Честное слово, неплохо.
  
  Немного смахиваешь на енота, вот и все, подумал он. Он начал улыбаться: но улыбка быстро сползла с его лица. Он вспомнил тот день в сентябре, когда он отправился в «Райт эйд», чтобы поискать снотворное, и наткнулся на Билла и Лоис, стоявших у входа в парк и болтавших про демонстрацию с швырянием кукол возле «Женского попечения», которой дирижировал Эд Дипно. Она была явно расстроена в тот день — Ральф вспомнил, как подумал тогда, что она выглядит усталой, несмотря на возбуждение и тревогу, — но еще она была почти красивой: ее большая грудь была подтянута, глаза блестели, щеки пылали как у девушки. От всего этого, кроме почти исчезнувшей красоты, сегодня осталось одно воспоминание: с расползшейся косметикой Лоис Чэсс походила на усталого пожилого клоуна, и Ральф ощутил быструю и горячую искру ярости на кого-то или что-то, вызвавшее в ней такую перемену.
  
  — Я выгляжу ужасно! — заявила Лоис, яростно вытирая лицо платком Ральфа. — Я просто чудовище!
  
  — Ничуть, мэм. Просто краска немножко растеклась.
  
  Лоис наконец повернулась к нему лицом. На это явно потребовалось много усилий, поскольку большая часть ее румян и туши для глаз теперь была на платке Ральфа.
  
  — Очень плохо? — выдохнула она. — Говорите правду, Ральф Робертс, а не то окосеете от вранья.
  
  Он наклонился и поцеловал ее влажную щеку:
  
  — Чудесно, Лоис. Только не расходуй красоту так щедро, отложи кое-что на будущее.
  
  Она неуверенно улыбнулась ему, и, оттого что уголки ее губ приподнялись, из глаз выкатились две свежие слезинки. Ральф взял у нее скомканный платок и тихонько стер их.
  
  — Я так рада, что это ты оказался здесь сейчас, а не Билл, — сказала она. — Я умерла бы со стыда, если бы Билл застал меня ревущей на людях.
  
  Ральф огляделся вокруг. Увидел Розали, целехонькую, у подножия холма — она лежала между дверями в мужской и женский туалеты, положив морду на переднюю лапу, — но больше в этой части парка никого не было.
  
  — Похоже, мы здесь совсем одни, по крайней мере пока, — заметил он.
  
  — Хвала Господу за эту маленькую милость. — Лоис опять взяла у него носовой платок и снова занялась своей косметикой, на этот раз уже более деловито. — Кстати, о Билле. По дороге сюда я заглянула в «Красное яблоко» — это случилось еще до того, как я стала жалеть себя и реветь как дурочка, — и Сью сказала, что у вас с ним совсем недавно вышла большая ссора. С криками и все такое, прямо у вас в палисаднике.
  
  — Да нет, не такая уж и большая, — возразил Ральф, принужденно улыбнувшись.
  
  — Можно мне обнаглеть и спросить, из-за чего это случилось?
  
  — Из-за шахмат, — ответил Ральф. Это было первое, что пришло ему в голову. — Турнир «Шоссе № 3 — Классик», который каждый год устраивает Фэй Чапин. Только на самом деле это произошло вообще без всяких причин. Знаешь, как бывает — порой люди встают утром не с той ноги и хватаются за любой предлог.
  
  — Хотела бы я, чтобы у меня было то же самое, — сказала Лоис. Она открыла свою сумочку, на сей раз легко справившись с замком, и вытащила пудреницу. Потом вздохнула и сунула ее обратно в сумочку, так и не раскрыв. — Я не могу. Я понимаю, что это ребячество. Но я просто не могу.
  
  Ральф засунул руку в ее сумочку, прежде чем она успела захлопнуть ее, вытащил пудреницу, открыл ее и поднес к ее лицу зеркальце:
  
  — Видишь? Ничего страшного, верно?
  
  Она отвернула лицо, как вампир отвернулся бы от распятия.
  
  — Угу, — кивнула она. — Убери ее.
  
  — Если обещаешь рассказать мне, что случилось.
  
  — Все, что угодно, только убери.
  
  Он убрал. Некоторое время Лоис не произносила ни слова и просто сидела и смотрела, как ее руки неустанно теребят замок сумочки. Он уже собирался подстегнуть ее, когда она взглянула на него с выражением горестного упрямства на лице:
  
  — Просто так случилось, что не ты один лишился нормального сна но ночам, Ральф.
  
  — О чем ты гово…
  
  — Бессонница! — рявкнула она. — Я ложусь спать примерно во столько же, во сколько всегда ложилась, но давно уже не сплю как раньше. Нет, даже хуже. Кажется, я просыпаюсь все раньше и раньше.
  
  Ральф попытался припомнить, посвящал ли он Лоис в эту подробность своей собственной проблемы с бессонницей. Ему казалось, что нет.
  
  — Почему ты так удивленно смотришь? — спросила Лоис. — Не считал же ты на самом деле, что ты единственный человек на свете, у которого бывают бессонные ночи, а?
  
  — Разумеется, нет! — ответил Ральф с некоторым возмущением, но… Не казалось ли ему порой, что он один на всем свете страдает бессонными ночами такого сорта? Беспомощно смотрит, как время его доброго сна сокращается минута за минутой, четверть часа за четвертью? Это походило на какую-то дикую версию китайской пытки с капающей на макушку водой.
  
  — Когда это у тебя началось? — спросил он.
  
  — За месяц или два до смерти Кэролайн.
  
  — И сколько ты теперь спишь?
  
  — С начала октября — едва ли больше часа за ночь. — Голос ее прозвучал спокойно, но Ральф услыхал дрожь, которая могла быть паникой, скрывавшейся очень недалеко от поверхности. — Если так пойдет дальше, к Рождеству я совсем перестану спать, и я не знаю, как выживу, если это действительно случится. Я и сейчас едва держусь.
  
  Ральф сделал над собой усилие, чтобы что-то сказать, и задал первый пришедший ему в голову вопрос:
  
  — Как получилось, что я никогда не видел горящий свет в твоем доме?
  
  — Полагаю, так же, как я почти никогда не видела света у тебя, — сказала она. — Я прожила в этом доме тридцать пять лет, и мне не нужно включать свет, чтобы найти в нем дорогу. Еще я предпочитаю держать свои беды при себе. Если начинаешь включать свет в два часа ночи, рано или поздно кто-то замечает это. Ползет слушок, а потом разные настырные сороки-вороны начинают задавать вопросы. Я не люблю расспросов сорок-ворон, и я не принадлежу к тем, кто считает своим долгом давать объявления в газету всякий раз, когда у них случается запор.
  
  Ральф расхохотался. Лоис на мгновение уставилась на него в замешательстве, а потом тоже рассмеялась. Его рука по-прежнему обнимала ее (или она сама тихонько вернулась на место уже после того, как он убрал ее? Ральф не знал, и его не очень это заботило), и он прижал ее крепче к себе. На этот раз она легко поддалась; те маленькие кусочки жесткой проволоки убрались из ее тела. Ральф очень обрадовался этому.
  
  — Ты ведь не надо мной смеешься, правда, Ральф?
  
  — Нет. Ни в коем случае.
  
  Она кивнула, все еще улыбаясь:
  
  — Тогда все в порядке. Ты ведь никогда даже не видел, как я брожу по комнате, правда?
  
  — Не видел.
  
  — Это потому, что перед моим домом нет уличного фонаря. А вот перед твоим есть. И я много раз видела, как ты сидел в этом своем старом, изношенном кресле, пил чай и глядел на улицу.
  
  А я всегда считал, что это случилось только со мной, подумал он, и вдруг один вопрос — одновременно смешной и тревожный — закрался ему в голову. Сколько раз она видела, как он сидит там и ковыряет в носу? Или чешет мошонку?
  
  То ли прочитав его мысли, то ли увидев краску на его щеках, Лоис сказала:
  
  — Вообще-то мне был виден только силуэт, не больше, и ты всегда сидел в халате. Вполне приличный вид, так что тебе не стоит беспокоиться насчет этого. И еще, я надеюсь, ты знаешь, что, если бы ты начал делать что-то такое, чего не хотел бы, чтобы видели другие, я бы ни за что не стала смотреть. Я ведь, знаешь, не в хлеву воспитывалась.
  
  Он улыбнулся и потрепал ее ладонь:
  
  — Это я знаю, Лоис. Просто… ну, знаешь, это для меня сюрприз. Узнать, что, пока я сидел там и следил за улицей кто-то следил за мной.
  
  Она уставилась на него с загадочной улыбкой, которая могла означать: Не бойся, Ральф, — ты для меня был просто частью декорации.
  
  Он секунду обдумывал эту улыбку, а потом вновь переключился на главное:
  
  — Что случилось, Лоис? Почему ты сидела здесь и плакала? Только из-за недосыпа? Если так, то я искренне тебе сочувствую. Но на самом деле ведь не только из-за этого, правда?
  
  Ее улыбка исчезла. Руки в перчатках снова улеглись на колени, и она уныло уставилась на них.
  
  — Есть вещи похуже, чем бессонница. Например, предательство. Особенно когда тебя предают люди, которых ты любишь.
  * * *
  
  Она замолчала. Ральф не торопил ее. Она смотрела на подножие холма, на Розали, которая, казалось, глядела на него. Может быть, на них обоих.
  
  — Ты знал, что у нас с тобой не только общая проблема, но и общий врач, Ральф?
  
  — Ты тоже ходишь к доктору Литчфилду?
  
  — Ходила к доктору Литчфилду. По рекомендации Кэролайн. Но я никогда не пойду к нему снова. Я с ним покончила. — Ее верхняя губа дрогнула. — Обманщик проклятый, сукин сын!
  
  — Что случилось?
  
  — Почти весь год я просто ждала, что все уладится само собой, что природа, как говорят, возьмет свое. Не то чтобы я не пыталась время от времени помочь природе. Мы, наверное, перепробовали множество одних и тех же средств.
  
  — Медовые соты? — спросил Ральф, снова улыбнувшись. Он не мог удержаться. Какой удивительный денек сегодня, подумал он. Какой и впрямь удивительный день… А ведь еще даже не перевалило за полдень.
  
  — Медовые соты? И что же они? Помогают?
  
  — Нет, — сказал Ральф, ухмыльнувшись еще шире, — ни капельки не помогают, но на вкус великолепны.
  
  Она рассмеялась и стиснула его левую ладонь двумя своими — в перчатках. Ральф сжал ей руки в ответ.
  
  — Ты ведь никогда не обращался к доктору Литчфилду насчет этого, правда, Ральф?
  
  — Не-а. Один раз договорился о встрече, но потом отменил.
  
  — Ты отменил встречу, потому что не доверяешь ему? Потому что чувствуешь, что он прозевал Кэролайн?
  
  Ральф с удивлением уставился на нее.
  
  — Не обращай внимания, — сказала Лоис. — У меня нет никакого права спрашивать.
  
  — Да нет, все нормально. Наверное, я просто удивился, когда услышал это от кого-то еще. Ну, он… знаешь… мог поставить ей неправильный диагноз.
  
  — Ха! — Красивые глаза Лоис вспыхнули. — Это всем нам приходило в голову. Билл всегда говорил, что не может взять в толк, как это ты не потащил этого костолома в окружной суд через день после похорон Кэролайн. Конечно, тогда я была по другую сторону забора и с пеной на губах защищала Литчфилда. Ты когда-нибудь думал о том, чтобы подать на него в суд?
  
  — Нет. Мне семьдесят лет, и я не хочу весь остаток жизни возиться с судебным преследованием врача за халатность. Кроме того, разве это вернуло бы Кэролайн?
  
  Она покачала головой.
  
  — Правда, история с Кэролайн послужила причиной того, что я не пошел к нему, — признался Ральф. — По крайней мере я так думаю. Я просто не мог больше доверять ему, а может быть… Не знаю…
  
  Да, он действительно не знал, и это было самое поганое. Наверняка он знал одно: он отменил встречу с доктором Литчфилдом, равно как и свою встречу с Джеймсом Роем Хонгом, известным в определенных кругах иглоукалывателем. Последняя встреча была отменена по совету девяностодвух- или — трехлетнего старика, который скорее всего уже не помнит своего второго имени. Мысли Ральфа перескочили на книгу, которую дал ему старина Дор, и на стихотворение, которое он процитировал оттуда, — оно называлось «Погоня», и Ральф никак не мог выкинуть его из головы… В особенности ту часть, где поэт говорит обо всех вещах, которые уносятся прочь, мимо: непрочитанные книги, нерассказанные анекдоты, места, где он уже никогда не побывает.
  
  — Ральф? Ты еще здесь?
  
  — Ага… Просто задумался о Литчфилде. Пытаюсь понять, почему я отменил встречу с ним.
  
  Она потрепала его по руке:
  
  — Просто радуйся тому, что сделал это. Я вот — не отменила.
  
  — Тогда расскажи.
  
  Лоис пожала плечами:
  
  — Когда все стало так погано, что я уже больше не могла выдержать, я пошла к нему и все рассказала. Я думала, он выпишет мне рецепт на снотворное, но он сказал, что даже этого не может сделать, — иногда у меня случаются сердечные перебои, и снотворное может все ухудшить.
  
  — Когда ты ходила к нему?
  
  — В начале прошлой недели. А вчера ни с того ни с сего мне позвонил мой сын Гарольд и сказал, что они с Жанет хотят пригласить меня куда-нибудь позавтракать. Я сказала: «Чепуха, я еще в состоянии ковылять по кухне. Если вы решитесь проделать весь путь сюда из Бангора, — сказала я, — я чудненько покормлю вас, и дело с концом. Потом, после этого, если вы захотите повезти меня куда-нибудь еще — я думала про Мол, поскольку мне всегда нравится бывать там, — что ж, это будет чудесно». Вот так я им и сказала.
  
  Она повернулась к Ральфу с улыбкой, одновременно слабой, горькой и яростной.
  
  — Мне совершенно не пришло в голову подивиться тому, почему им обоим вздумалось навестить меня посреди недели, когда они оба работают… И должно быть, действительно любят свою работу, поскольку только о работе и говорят. Я просто подумала, как это мило с их стороны… какое внимание… И я особенно расстаралась, желая хорошо выглядеть и приготовить все как следует, чтобы Жанет не заподозрила, что у меня какие-то проблемы. Наверное, из-за этого я и мучаюсь больше всего. Глупая старая Лоис. «Наша Лоис», как всегда говорит Билл… Не напускай на себя такой удивленный вид, Ральф! Разумеется, я знала об этом; ты что, думал, я вчера с дерева свалилась? И он прав. Я и вправду глупа, я действительно дура, но это не значит, что мне не больно точно так же, как и всем прочим, когда… — Она снова заплакала.
  
  — Конечно, не значит, — сказал Ральф и погладил ее руку.
  
  — Ты бы рассмеялся, если бы видел, как я пекла свежие булочки с кабачками в четыре утра, жарила грибы Для итальянского омлета в четыре пятнадцать и начала наводить марафет в половине пятого — просто чтобы быть уверенной, абсолютно уверенной, что Жанет не примется за свои: «Вы уверены, что хорошо себя чувствуете, мама Лоис?» Я терпеть не могу, когда она начинает болтать эту чушь. И знаешь что, Ральф? Она с самого начала знала, что со мной происходит. Они оба знали. Так что смеяться следовало надо мной, верно?
  
  Ральфу казалось, он слушал ее внимательно, но он явно где-то потерял нить.
  
  — Знали? Откуда они могли знать?
  
  — Потому что Литчфилд сказал им! — заорала она. Ее лицо снова исказила гримаса, но на сей раз Ральф увидел там не боль и не печаль, а жуткую злобную ярость. — Этот поганый сплетник позвонил по телефону моему сыну и НАСТУЧАЛ НА МЕНЯ!
  
  Ральф остолбенел.
  
  — Лоис, они не могут так поступать, — произнес он, когда к нему снова вернулся дар речи. — Отношения врача и пациента, они… ну, они совершенно особые. Твоему сыну это должно быть прекрасно известно, потому что он сам юрист, а к ним это тоже относится. Врачи не могут никому рассказывать про то, что говорят им их пациенты, если только пациент не…
  
  — О Господи, — простонала Лоис, вытаращив на него глаза. — О Господи, хромой Иисусе в инвалидном кресле… В каком мире ты живешь, Ральф? Парни вроде Литчфилда делают то, что сами считают правильным. Наверное, я знала это с самого начала, и я вдвойне тупица, что вообще потащилась к нему. Карл Литчфилд — тщеславный, надменный мужик, которого больше волнует, как он выглядит в своих подтяжках и сшитых на заказ рубахах, чем его пациенты.
  
  — Это чистый цинизм.
  
  — И чистая правда, вот что грустно. Знаешь что? Ему сейчас тридцать пять или тридцать шесть, и он почему-то вбил себе в голову, что, когда ему стукнет сорок, он просто… замрет. И ему останется сорок столько, сколько он захочет. Он решил, что люди становятся старыми, как только им перевалит за шестьдесят, и что даже самых лучших из них здорово одолевает старческое слабоумие к шестидесяти восьми или около того. А как только тебе минет восемьдесят — твое счастье, если родственники отдадут тебя этому чертову доктору Кеворкяну[99]. У детей ведь нет никаких прав на секреты от своих родителей, а по мнению доктора Литчфилда, старые перечницы вроде нас не имеют никаких прав на секреты от своих детишек. Это, видишь ли, не в их интересах… Через минуту после того, как я вышла из смотрового кабинета, Карл Литчфилд позвонил в Бангор Гарольду. Он сказал, что я не сплю, что я страдаю от депрессии и что у меня проблемы с восприятием такого рода, которые бывают при ранней стадии потери познавательной способности. А потом он сказал: «Вам следует помнить, что ваша мать стареет, мистер Чэсс, и на вашем месте я бы очень серьезно задумался о ее положении здесь, в Дерри».
  
  — Не может быть! — в ужасе вскричал Ральф. — То есть я хочу сказать… он действительно так поступил?
  
  Лоис мрачно кивнула:
  
  — Он сказал это Гарольду, а Гарольд сказал мне, и теперь я повторяю это тебе. Какая же я старая дуреха, Ральф… Я даже не знала, что означает «ранняя стадия потери познавательной способности», а они никак не хотели мне говорить. Я посмотрела в словаре «познавательную способность», и как по-твоему, что это значит?
  
  — Способность думать, — сказал Ральф. — Познавательная способность — это способность логически мыслить.
  
  — Верно. Мой врач позвонил моему сыну, чтобы сообщить ему, что я впадаю в старческий маразм! — Лоис рассмеялась злым смехом и стерла новые слезы со щек носовым платком Ральфа.
  
  — Не могу в это поверить, — пробормотал Ральф, но, черт возьми, он очень даже верил.
  
  Сразу после смерти Кэролайн до него стало доходить, что наивность, с которой он воспринимал мир до восемнадцати или около того, не исчезла насовсем, когда он пересек рубеж между детством и зрелостью. И что эта странноватая наивность, казалось, начала возвращаться, когда он переступил грань между зрелостью и старостью. Некоторые вещи стали удивлять его… Только «удивлять» — это слишком мягко сказано. Многое ошарашивало его так, словно он уселся голым задом на кипящий чайник.
  
  Например, маленькие бутылочки под мостом Поцелуев. Как-то раз в июле он отправился в далекую прогулку к Бассей-парку и зашел под мост, чтобы немного отдохнуть от полуденного солнца. Не успел он устроиться поудобнее, как заметил маленькую кучку разбитого стекла в сорной траве возле ручья, журчащего под мостом. Он разворошил высокую траву сломанной веткой и обнаружил шесть или восемь маленьких пузырьков. У одного из них на донышке была какая-то застывшая белая масса. Ральф поднял ее, с любопытством поднес к глазам и сообразил, что перед ним остатки кокаиновой вечеринки. Он выронил пузырек так, словно тот обжег ему руку. До сих пор он помнил тот тупой шок, который испытал тогда, помнил свою безуспешную попытку убедить себя, что он спятил, что он подумал о том, чего просто не может быть в провинциальном городишке, расположенном в двухстах пятидесяти милях к северу от Бостона. Потрясена и шокирована, конечно, была эта самая наивность: та часть его сознания, которая, казалось, верила (во всяком случае, до того, как он нашел маленькие бутылочки под мостом Поцелуев), что все эти истории в новостях про кокаиновую эпидемию — просто выдумки… не более реальные, чем криминальные сериалы по телику или фильмы Жан-Клода Ван Дамма.
  
  Подобный шок он испытал сейчас.
  
  — Гарольд сказал, что они хотят «свозить меня в Бангор» и показать мне одно местечко, — говорила Лоис. — Он теперь никогда не приглашает меня съездить куда-нибудь; он просто возит меня куда-то. Словно я вещь какая-то. Они захватили с собой кучу брошюр, и, когда Гарольд кивнул Жанет, она так быстро выложила их…
  
  — Эй-эй, погоди, не так быстро. Какое местечко? Какие брошюры?
  
  — Прости, я забегаю вперед, да? Это такое заведение в Бангоре под названием «Ривервью-Эстейтс».
  
  Ральф знал это название; так случилось, что он сам получил такую брошюру. Такие штуки обычно бесплатно рассылают по почте тем, кому шестьдесят пять и больше. Они с Макговерном вместе посмеялись над ней… Но смех получился с легким налетом тревоги — как свист ребятишек, когда они проходят мимо кладбища.
  
  — Черт, Лоис… это же дом для престарелых, верно?
  
  — Никак нет, сэр! — сказала она, невинно раскрыв глаза. — Именно так я и сказала, но Гарольд и Жанет наставили меня на путь истинный. Нет, Ральф, Ривервью-Эстейтс — это комплекс-кондоминиум для склонных к совместному проживанию пожилых граждан! Когда Гарольд произнес это, я сказала: «Вот как? Ну так вот что я скажу вам обоим: вы можете положить фруктовый пирожок из «Макдоналдса» на серебряный поднос и назвать его французским тортом, но лично для меня он все равно останется фруктовым пирожком из «Макдоналдса». Стоило мне это произнести, как Гарольд покраснел и начал брызгать слюной, но Жан лишь одарила меня слащавой улыбочкой — той, которую она приберегает специально для особых случаев, поскольку знает, что она сводит меня с ума. И вот она говорит: «Мама Лоис, ну почему бы нам в любом случае не просмотреть брошюры? На это вы ведь можете согласиться, не правда ли, после того как мы оба взяли день за свой счет и приехали к вам в гости?»
  
  — Как будто Дерри находится в самом сердце Африки, — пробормотал Ральф.
  
  Лоис взяла его за руку и произнесла нечто такое, от чего он рассмеялся.
  
  — О-о, для нее так оно и есть!
  
  — Это было до или после того, как ты выяснила, что Литчфилд настучал? — спросил Ральф. Он нарочно воспользовался тем же словом, что и Лоис; пожалуй, оно подходило к данной ситуации лучше, чем какое-нибудь более строгое выражение. «Нарушил конфиденциальность» — прозвучало бы слишком благопристойно для такого поганого трюка. Литчфилд действительно попросту настучал на нее.
  
  — До. Я подумала, что могу взглянуть на эти брошюры; в конце концов они проехали сорок миль, а я от этого не помру. Вот я и стала смотреть, пока они ели то, что я приготовила — кстати, после них не осталось ничего, что пришлось бы отскребать от тарелок, — и пили кофе. Неплохое местечко, этот Ривервью. У них там собственный медицинский персонал, дежурящий двадцать четыре часа в сутки, и собственная кухня. Когда ты въезжаешь туда, тебе делают полное обследование и решают, что тебе можно есть. У них существуют красная, голубая, зеленая и желтая диеты. По-моему, еще два или три цвета. Я не помню, что означают все цвета, но желтая — для диабетиков, а голубая — для толстяков.
  
  Ральф представил себе, что он ест научно составленные блюда три раза в день всю свою оставшуюся жизнь — никакой пиццы с колбасой, никаких сандвичей, никаких чилибургеров «Мехико милт», — и перспектива показалась ему невыносимо мрачной.
  
  — Еще у них есть система пневматической почты, — с воодушевлением продолжала Лоис, — которая доставляет тебе ежедневные таблетки прямо в кухню. Разве не чудесно, а, Ральф?
  
  — Наверное, — буркнул Ральф.
  
  — О да, еще бы. Просто восхитительно — техника будущего. За всем там наблюдает компьютер, и ручаюсь, у него-то никогда не бывает ухудшения в познавательном восприятии. Есть специальный автобус, который дважды в неделю возит обитателей Ривервью на разные культурные мероприятия и по магазинам. Ездить на автобусе обязательно, потому что постояльцам не разрешается иметь автомобили.
  
  — Отлично придумано, — заметил он, легонько пожимая ей руку. — Что такое пара рюмок в субботний вечер в сравнении с каким-нибудь старым козлом с хреновым познавательным восприятием за рулем «бьюика-седана»?
  
  Он надеялся вызвать у нее улыбку, но она не улыбнулась.
  
  — От картинок в тех брошюрах у меня кровь закипела. Пожилые дамы играют в канасту. Старики кидают подковы. Представители обоих полов танцуют в комнате, отделанной сосновыми панелями, которую они называют Ривер-холл. Хотя это, пожалуй, неплохое название, как по-твоему? Ривер-холл?
  
  — Вроде бы ничего.
  
  — По-моему, так могла бы называться комната в каком-нибудь заколдованном замке. Но я много раз навещала старых подруг в Строберри-Филдс — это дом для престарелых в Скоухигане, — и я легко могу узнать комнату отдыха для стариков, когда увижу ее. Не важно, какое красивое название ты ей подберешь, но там все равно в углу стоит шкаф, набитый настольными играми и головоломками, в каждой из которых давно утеряно пять-шесть кусочков, и телевизор всегда настроен на что-то вроде «Семейной вражды», и никогда там не идут фильмы, где красивые молодые люди стаскивают с себя одежду и катаются вдвоем по полу перед камином. Эти комнаты всегда пахнут клеем… и мочой… и дешевыми акварельными красками в длинных жестяных коробках… и отчаянием. — Темные глаза Лоис взглянули на него в упор. — Мне всего шестьдесят восемь, Ральф. Я знаю, шестьдесят восемь не кажутся пустяком Доктору-Фонтану-Молодости, но для меня это пустяк, потому что, когда моя мать умерла в прошлом году, ей было девяносто два, а мой отец дожил до восьмидесяти шести. В моей семье умереть в восемьдесят — значит умереть молодым, и… если бы мне пришлось провести двенадцать лет в заведении, где на обед зовут через громкоговоритель, я бы сошла с ума.
  
  — Я бы тоже.
  
  — И все-таки я просмотрела эти брошюры. Я хотела быть вежливой. Закончив, я сложила брошюры в аккуратную стопку и вернула ее Жан. Я сказала, что это было очень интересно, и поблагодарила ее. Она кивнула, улыбнулась и засунула их обратно к себе в сумочку. Я уже было подумала, что на этом все закончилось, и слава Богу, но тут Гарольд сказал: «Надевай плащ, ма». На секунду я так испугалась, что у меня перехватило дыхание. Я решила, что они уже записали меня туда! И мне показалось, если я скажу, что не поеду, Гарольд откроет дверь, и снаружи будут стоять два или три мужика в белых халатах, и один из них улыбнется и скажет: «Не беспокоитесь, миссис Чэсс, как только вы примете первую пригоршню таблеток, доставленных прямо в вашу кухню, вам никогда больше не захочется жить где-то еще». «Я не желаю надевать плащ, — сказала я Гарольду, стараясь, чтобы это прозвучало как в те времена, когда ему было десять и он всегда таскал грязь на ботинках в кухню, по сердце у меня колотилось так отчаянно, что я слышала, как его удары пробиваются сквозь мой голос. — Я передумала и никуда не поеду. Я забыла, сколько у меня сегодня дел». И тогда Жан издала смешок, который я ненавижу еще больше, чем ее приторную улыбочку, и сказала: «Ну, мама Лоис, что же вам нужно такое важное сделать, что вы не можете съездить с нами в Бангор, после того как мы взяли день за свой счет, чтобы приехать в Дерри и навестить вас?»
  
  От этой женщины у меня всегда волосы на затылке встают торчком, и, наверное, она на меня так же реагирует. Даже наверняка, поскольку никогда в жизни я не видела, чтобы одна женщина так улыбалась другой, если только она не ненавидит ту до мозга костей. Словом, я сказала ей, что для начала мне надо вымыть пол на кухне. «Ты только взгляни на него, — сказала я, — грязный как черт». «Гхм! — говорит Гарольд. — Не могу поверить, что ты собираешься отослать нас обратно с пустыми руками после того, как мы проделали весь путь сюда, ма». «Ну так вот, — говорю я в ответ, — я не отправлюсь в это заведение независимо от того, какой путь куда вы проделали, поэтому можете выкинуть эту идею из головы. Я прожила в Дерри тридцать пять лет — половину жизни. Здесь все мои друзья, и я никуда не поеду». Они переглянулись, как родители, когда их малыш перестает слушаться и становится занозой под хвостом. Жанет похлопала меня по плечу и сказала: «Ну-ну, не стоит расстраиваться, мама Лоис, — мы хотим, чтобы вы только съездили и посмотрели». Как будто речь снова шла о брошюрах и от меня требовалось всего лишь проявить вежливость. А все ее слова предназначались для того, чтобы слегка успокоить меня.
  
  Мне следовало бы сообразить, что они не могут заставить меня переехать туда или даже устроить это без моего согласия. Они рассчитывали оплачивать это из денег мистера Чэсса — его пенсии и железнодорожной страховки, которую я получила, поскольку он умер на работе… Оказалось, они назначили встречу на одиннадцать часов и специальный человек ожидал меня, чтобы провести по всему заведению и дать мне общее представление о нем.
  
  Я уже почти справилась со своим страхом, когда до меня дошло все это, но мне было обидно от того, как они обращались со мной, и меня бесило, что каждое второе слово, вылетавшее изо рта Жанет, касалось дней посещений. Было абсолютно ясно, что она могла бы придумать, как лучше провести свободный день, не приезжая в Дерри, чтобы навестить этот старый толстый мешок, набитый глупостью, — свою свекровь. «Перестаньте суетиться, поехали, мама, — говорит она после новой порции пререканий, словно я так обрадовалась всей этой затее, что никак не могла решить, какую шляпку мне надеть. — Надевайте-ка ваш плащ. Я помогу вам убрать со стола, когда мы вернемся». «Ты плохо расслышала, — говорю я. — Я никуда не поеду. Зачем тратить такой чудесный день, таскаясь туда, где я никогда не буду жить? И прежде всего какое у вас право приезжать сюда и обрушивать на меня все это как снег на голову? Почему один из вас хотя бы не позвонил мне и не сказал: «Нам в голову пришла одна мысль, мам, не хочешь послушать?» Разве не так вы обошлись бы с кем-то из ваших друзей?» И когда я это сказала, они снова переглянулись…
  
  Лоис вздохнула, вытерла глаза в последний раз и вернула Ральфу его платок — немного отсыревший, но в остальном ничуть не хуже, чем прежде.
  
  — Ну, словом, я поняла по этому взгляду, что мы еще не добрались до конца. В основном по виду Гарольда — точь-в-точь как в детстве, когда он только что вытащил пригоршню шоколадных конфет из пакета в кладовке. А Жанет… Она глянула на него в ответ с таким выражением, которое я не люблю больше всего. Я называю это ее бульдозерным взглядом. И тогда она спросила его, хочет ли он сам рассказать мне, что сказал врач, или это должна сделать она. В конце концов они оба рассказали мне, и, когда они закончили, меня обуяла такая злоба, что мне захотелось вцепиться себе в волосы и выдрать их с корнями. Сколько я ни старалась, я никак не могла переварить мысль о том, как Карл Литчфилд спокойненько рассказал Гарольду все то, что, как я полагала, касалось только меня. Так вот просто позвонил и рассказал, словно в этом нет и быть не может ничего предосудительного. «Итак, вы считаете, что я в маразме? — спросила я Гарольда. — Все сводится к этому? Вы с Жан полагаете, что у меня в шестьдесят с чем-то размягчился чердак?» Гарольд залился краской, начал сучить ногами под стулом и что-то еле слышно бормотать. Что-то про то, как он ничего подобного даже и не думал, но он обязан заботиться обо мне точно так же, как я заботилась о нем, пока он не вырос. И все это время Жанет сидела за кухонным столиком, откусывала маленькие кусочки от булочки и смотрела на него взглядом, за который я могла бы ее убить, — словно считала его обыкновенным тараканом, который научился болтать как юрист. Потом она встала и спросила, можно ли ей «воспользоваться удобствами». Я дала ей добро и удержалась от того, чтобы заметить ей, что две минуты ее отсутствия в комнате явятся большим облегчением. «Спасибо, мама Лоис, — говорит она. — Я не надолго. Нам с Гарри скоро надо уезжать. Если вы считаете, что не можете поехать с нами и выполнить договоренность, нам, наверное, больше не о чем говорить».
  
  — Ну и фрукт, — сказал Ральф.
  
  — Ну, для меня все закончилось; с меня было уже достаточно. «Я выполняю свои договоренности, Жанет Чэсс, — сказала я, — но только те, которые заключаю сама. И я даже пукнуть не подумаю ради тех, кто договаривается за меня». Она воздела руки кверху, словно я оказалась самой неразумной женщиной, когда-либо ступавшей на эту землю, и оставила меня наедине с Гарольдом. Он глядел на меня своими большими карими глазами так, будто ожидал, что я попрошу у него прощения. Даже мне показалось, что я должна попросить прощения, хотя бы для того, чтобы убрать с его лица выражение коккер-спаниеля, но я не стала этого делать. Я не желала. Я просто смотрела на него, и вскоре он не смог больше выносить это и сказал что я должна прекратить беситься. Он сказал, что просто беспокоился, как я тут справляюсь одна, и лишь пытался быть хорошим сыном, а Жанет лишь пыталась быть хорошей дочерью. «Наверное, я могу понять это, — сказала я, — но тебе следовало бы знать, что сплетничать у человека за спиной — не способ выражать свою любовь и заботу». Тогда он снова напрягся и сказал, что они с Жанет не считают это сплетнями. Говоря это, он на секунду скосил глаза на ванную комнату, и я сообразила, что он имеет в виду — что Жан не смотрит на это как на сплетни. Потом он сказал, что все было не так, как поворачиваю я, — что это Литчфилд позвонил ему, а не наоборот. «Ладно, — ответила я, — но что мешало тебе повесить трубку, как только ты понял, о чем он собирается с тобой говорить? Ведь это же просто нечестно, Гарри. Что, ради всего святого, на тебя нашло?» Он снова начал суетиться и бормотать что-то — кажется, он даже начал было извиняться, — но тут вернулась Жан и началось самое интересное. Она спросила, где мои бриллиантовые сережки — те, что они подарили мне на Рождество. Это была такая неожиданная смена темы, что поначалу я могла лишь хмыкать и фыркать, и, наверное, в тот момент действительно было похоже, что я впадаю в маразм. Но в конце концов я ухитрилась выговорить, что они в маленьком китайском блюде, на бюро в моей спальне — там же, где и всегда. У меня есть шкатулка для драгоценностей, но я держу те сережки и еще две-три миленькие безделушки на открытом месте, поскольку они такие красивые, что взбадривают, стоит только взглянуть на них. Кроме того, это всего лишь осколки бриллиантов — вряд ли кто-нибудь захочет забраться ко мне только лишь для того, чтобы украсть такие. Равно как и мое обручальное колечко, и камею из слоновой кости — еще два украшения, которые я держу на том блюде.
  
  Лоис кинула напряженный и молящий взгляд на Ральфа. Он снова сжал ее ладонь. Она улыбнулась и сделала глубокий вдох:
  
  — Мне очень трудно.
  
  — Если ты не хочешь говорить…
  
  — Нет, я хочу закончить… только после определенно момента я все равно никак не могу вспомнить, что случилось. Все это было так ужасно. Понимаешь, Жанет сказала, что знает, где я держу их, но только их там нет. Мое обручальное кольцо на месте, и камея тоже, но рождественских сережек там нет. Я пошла проверять сама, и оказалось, она права. Мы перевернули все вверх дном, искали везде, но так и не нашли их. Они исчезли. Теперь Лоис держала Ральфа за руки уже обеими руками и, казалось, говорила, обращаясь исключительно к «молнии» его куртки. — Мы вытащили все белье из бюро… Гарольд отодвинул бюро от стены и заглянул за него… потом под кровать и подушки дивана… И казалось, каждый раз, когда я смотрела на Жанет, она отвечала мне своим сладеньким взглядом, со своим сладким, как тающее масло, выражением лица — разве что кроме глаз, — и ей не нужно было прямо высказывать то, что она думала, потому что я и без того знала. «Ты видишь? Видишь, как прав был доктор Литчфилд, когда позвонил нам, и как правы были мы, когда назначили эту встречу? И насколько ты тупоголова? Потому что тебе нужно пребывать в месте вроде Ривервью-Эстейтс, и вот лучшее тому доказательство. Ты потеряла эти чудесные сережки, которые мы подарили тебе на Рождество, у тебя серьезное ухудшение познавательной способности, и эта потеря лишний раз это подтверждает. Не пройдет много времени, и ты забудешь завернуть краны у газовой плиты… или выключить нагреватель в ванной». Она снова начала плакать, и от этих слез у Ральфа заныло сердце — это был горький, очищающий плач человека, устыдившегося до глубины души. Лоис спрятала лицо в его куртке. Он обнял ее крепче. «Лоис, — подумал он. — Наша Лоис». Но нет; ему больше не нравилось то, как это звучало, если вообще нравилось хоть когда-нибудь. «Моя Лоис», — подумал он, и в то же мгновение, словно некая высшая сила подтвердила это, день снова начал наполняться светом. Звуки приобрели новый резонанс. Он глянул вниз, на свои руки и на ладони Лоис, сложенные на коленях, и увидел вокруг них чудесные нимбы цвета сигаретного дыма. Ауры возвратились.
  * * *
  
  — Ты должна была выгнать их в ту же минуту, как только поняла, что сережки пропали, — услышал он свой голос, и каждое слово прозвучало отдельным и потрясающе уникальным, как хрустальный раскат грома. — В ту же секунду.
  
  — О, теперь я это понимаю, — сказала Лоис. — Она просто ждала, что я засуну свою ножку себе в рот, и, конечно же, я оказала ей эту услугу. Но я так расстроилась — сначала спор о том, поеду или не поеду я с ними в Бангор посмотреть этот Ривервью-Эстейтс, потом я выслушала что мой врач рассказал им о вещах, о которых не имел права рассказывать, а в довершение ко всему — выяснила, что потеряла одно из самых дорогих мне украшений. И знаешь, какая вишенка была на самой макушке? То, что это именно она обнаружила пропажу сережек! Ты винишь меня за то, что я не знала, что мне делать?
  
  — Нет, — сказал он и поднес ее руки в перчатках к своим губам. Звук, с которым они разрезали воздух, был похож на хриплый шепот ладони, скользящей по шерстяному одеялу, и на мгновение он увидел очертание своих губ на тыльной стороне ее перчатки, отпечатавшихся там голубым поцелуем.
  
  Лоис улыбнулась:
  
  — Спасибо, Ральф.
  
  — На здоровье.
  
  — Думаю, ты довольно хорошо представляешь себе, как все обернулось, правда? Жан сказала: «Вы действительно должны быть повнимательнее, мама Лоис, только доктор Литчфилд говорит, что вы подошли к такому рубежу вашей жизни, когда вы уже не в состоянии быть внимательной, вот почему мы подумали о Ривервью-Эстейтс. Мне жаль, что пришлось пощекотать вам перышки, но, похоже, сейчас очень важно действовать быстро. Теперь вы понимаете почему».
  
  Ральф посмотрел вверх. Небо над головой было водопадом зелено-голубого огня, полным облаков, похожих на сверкающие хромом воздушные лодки. Он взглянул на подножие холма и увидел Розали, все еще лежащую между дверями в туалеты. Темно-серый «воздушный шарик» поднимался от ее пасти, покачиваясь на прохладном октябрьском ветерке.
  
  — Тогда я по-настоящему взбесилась… — Она осеклась и улыбнулась. Ральф подумал, что это была первая улыбка, которую он видел у нее сегодня, выражавшая подлинное веселье, а не какое-то куда менее приятное и более сложное чувство. — Нет, это неверно сказано. Я не просто взбесилась. Будь там мой внучатый племянник, он бы сказал: «У Наны ядерный взрыв».
  
  Ральф рассмеялся, и Лоис засмеялась вместе с ним, но ее смех звучал чуточку принужденно.
  
  — Больше всего меня злит, что Жанет знала, как будет, — сказала она. — Думаю, она хотела, чтобы у меня приключился ядерный взрыв, потому что знала, какой виноватой я буду чувствовать себя после. И Бог свидетель — так оно и есть. Я орала, чтобы они убирались вон. Гарольд выглядел так, словно хотел провалиться сквозь половицы — его всегда так смущал крик, — но Жан просто сидела, сложа ручки на коленях, улыбалась и в самом деле кивала головкой, словно говоря: «Правильно, мама Лоис, давай-давай, выбрось всю эту старческую отраву из своего организма, а когда все пройдет, может быть, ты будешь готова внять здравому смыслу».
  
  Лоис глубоко вздохнула.
  
  — Потом что-то случилось. Не знаю точно, что именно. Правда, это было не в первый раз, но этот был самый худший. Я боюсь, это было что-то… ну… что-то вроде приступа. Словом, я начала видеть Жанет каким-то забавным образом… если честно, страшным образом. И я сказала что-то такое, что в конце концов дошло до нее. Не могу вспомнить, что это было, и не уверена, что хочу знать, но уж точно я стерла эту сладенькую-сладенькую-сладенькую улыбочку, которую так ненавижу, с ее личика. Собственно говоря, она чуть не выволокла Гарольда вон. Последнее, что я помню, это как она говорила, что кто-нибудь из них позвонит мне, когда у меня не будет истерики и я сумею воздержаться от гадких обвинений в адрес людей, которые любят меня… После их ухода я еще немного посидела дома, а потом пошла пройтись в парк. Порой от того, что просто посидишь на солнышке, становится как-то легче. Я зашла перекусить в «Красное яблоко» и услышала там про вашу свару с Биллом. Как ты думаешь, вы с ним всерьез разругались?
  
  Ральф покачал головой:
  
  — Не-а… мы помиримся. Я вообще-то люблю Билла, но… — Но тебе надо всегда четко представлять, что ему можно говорить, а что — нет, — закончила за него Лоис. — И еще, Ральф, позволь мне заметить, что ты не должен принимать настолько всерьез все то, что он говорит тебе.
  
  На этот раз уже Ральф благодарно стиснул ей ладонь:
  
  — Это может послужить хорошим советом и тебе, Лоис: ты тоже не должна принимать всерьез то, что случилось сегодня утром.
  
  Она вздохнула:
  
  — Может быть, но это так трудно. Я сказала что-то ужасное в конце, Ральф. Ужасное. Эта ее жуткая улыбка…
  
  Вдруг в сознании Ральфа словно вспыхнула радуга — он понял. В этой ее вспышке он увидел нечто огромное — такое огромное, что оно казалось одновременно и не подлежащим сомнению, и предопределенным. Он взглянул на Лоис в упор впервые с тех пор, как ауры вернулись к нему… или он вернулся к ним. Она сидела в капсуле прозрачного серого света — такого яркого, как туман в летнее утро, уже готовый превратиться в солнечный свет. Этот туман превратил женщину, которую Билл Макговерн называл «наша Лоис», в создание невероятного благородства и… почти невыносимой красоты.
  
  Она похожа на Эос, подумал он. На богиню рассвета.
  
  Лоис неловко поерзала на скамейке.
  
  — Ральф? Почему ты так на меня смотришь?
  
  Потому что ты прекрасна и потому что я влюбился в тебя, пораженно подумал Ральф. Прямо в это мгновение я так влюблен в тебя, что чувствую — тону, и эта смерть — прекрасна.
  
  — Потому что ты в точности помнишь, что сказала.
  
  Она снова принялась нервно теребить замок своей сумочки.
  
  — Нет, я…
  
  — Да, помнишь. Ты сказала своей невестке, что это она взяла твои сережки. Она поступила так, поскольку поняла, что ты встанешь насмерть, лишь бы не ехать с ними, а когда твоя невестка не получает того, что она хочет, она просто бесится… Это вызывает у нее ядерный взрыв. Она сделала это, потому что ты отшила ее. Ведь вышло примерно так, да?
  
  Лоис смотрела на него круглыми испуганными глазами.
  
  — Откуда ты знаешь, Ральф? Откуда ты столько знаешь про нее?
  
  — Я знаю, потому что знаешь ты, а ты знаешь, потому что видела.
  
  — О-о нет, — прошептала она. — Нет, я ничего не видела. Я все время была на кухне с Гарольдом.
  
  — Не тогда; не когда она сделала это, а когда вернулась. Ты видела это в ней и вокруг нее.
  
  Точно так же, как он сам сейчас видел жену Гарольда Чэсса в Лоис, словно женщина, сидящая рядом с ним на скамейке, стала линзой. Жанет Чэсс была высокая, бледная, с длинным торсом. Щеки ее были усеяны веснушками, поэтому она скрывала их под косметикой, а волосы были имбирно-рыжего оттенка. Сегодня утром она приехала в Дерри, предварительно заплетя свои потрясающие волосы в толстую косу и перекинув ее через плечо, как связку медной проволоки. Что еще он знал про эту женщину, которую никогда не видел? Все. Абсолютно все.
  
  Она скрывает веснушки под пудрой, потому что считает, что они придают ей детский вид и никто не принимает женщину с веснушками всерьез. У нее красивые ноги. И она знает это. Она ходит на работу в коротких юбках, но сегодня, когда она приехала к
  
  (этой старой суке)
  
  маме Лоис, она надела шерстяной свитер и старые джинсы. Униформа для Дерри. Ее месячные запоздали. Она достигла того возраста, когда они уже больше не приходят с точностью часового механизма, и во время этой нелегкой двух- или трехдневной паузы, от которой она страдает каждый месяц — паузы, когда весь мир будто сделан из стекла и каждый его обитатель кажется или тупым, или порочным, — ее поведение и настроение становятся нестабильными. Возможно, это и есть истинная причина, по которой она сделала то, что сделала.
  
  Ральф видел, как она выходит из тесной ванной комнаты Лоис. Видел, как она кидает напряженный, яростный взгляд на дверь в кухню — теперь на этом напряженном узком лице не осталось и тени ее сладенькой-сладенькой улыбки, — а потом хватает сережки с китайского блюда и запихивает их в левый передний карман своих джинсов.
  
  Нет, на самом деле Лоис не была свидетелем этого поганого мелкого воровства, но оно поменяло цвет ауры Жан Чэсс с зеленого на сложно переплетающийся узор коричневых и красных слоев, который увидела Лоис и моментально все поняла, скорее всего даже понятия не имея, что на самом деле с ней происходит. — Она взяла их, это точно, — сказал Ральф. Он видел серый туман, сонно струившийся из зрачков широко раскрытых глаз Лоис, и мог бы смотреть на него весь остаток дня. — Да, но…
  
  — Если бы ты в конце концов согласилась съездить в Ривервью-Эстейтс, готов спорить, ты бы нашла их после ее следующего визита… Или она бы их нашла — это еще более вероятно. Просто якобы счастливая случайность: «Ой, мама Лоис, посмотрите, что я нашла!» Под раковиной в ванной, или в кладовке, а может, в каком-нибудь темном уголке спальни.
  
  — Да. — Она посмотрела ему в глаза. Она была поражена, как будто его взгляд гипнотизировал ее. — Должно быть, она страшно переживает… И теперь никогда не осмелится вернуть их, верно? После всего, что я ей наговорила… Ральф, откуда ты узнал?
  
  — Оттуда же, откуда и ты. Лоис, ты давно видишь ауры?
  * * *
  
  — Ауры? Не понимаю, о чем ты…
  
  Но она поняла.
  
  — Литчфилд сказал твоему сыну про твою бессонницу, но я сомневаюсь, что одно это заставило бы даже Литчфилда… Ну, ты понимаешь — настучать. А другое — то, что он, по твоим словам, назвал проблемами восприятия, — я пропустил мимо ушей. Наверное, меня слишком ошеломила сама мысль, что кто-то мог предположить, будто у тебя начинается маразм, хотя в последнее время у меня самого появились проблемы с восприятием.
  
  — У тебя?
  
  — Да, мэм. И потом, ты недавно произнесла нечто еще более интересное. Ты сказала, ты начала видеть Жанет каким-то забавным образом. И даже страшным образом. Ты не могла вспомнить, что ты сказала перед тем, как они оба вышли, но ты точно знала, что ты чувствовала. Ты видишь другую часть мира — остальную его часть. Формы вокруг предметов, формы внутри предметов, звуки внутри звуков. Ведь так, Лоис?
  
  Секунду она молча смотрела на него, а потом закрыла лицо ладонями.
  
  — Я думала, я схожу с ума, — прошептала она. — Ох, Ральф, я думала, я схожу с ума…
  * * *
  
  Он стиснул ее в объятиях, потом отпустил и приподнял ее подбородок.
  
  — Больше никаких слез, — сказал он. — У меня нет с собой другого платка.
  
  — Никаких слез, — согласно кивнула она, но глаза у нее опять заблестели. — Ральф, если б ты только знал, как это ужасно…
  
  — Я знаю.
  
  — Да… — Ее лицо осветилось улыбкой. — Ты тоже знаешь, правда?
  
  — Этот идиот Литчфилд решил, будто ты впадаешь в маразм — скорее всего он имел в виду слабоумие — не просто из-за бессонницы, а из-за бессонницы, сопровождаемой кое-чем еще… Кое-чем, что он принял за галлюцинации. Верно?
  
  — Похоже, что так, только он ничего такого не говорил. Когда я рассказывала ему обо всех этих вещах, которые я вижу — цвета и все прочее, — он кивал очень понимающе.
  
  — Угу, а стоило тебе выйти за дверь, как он тут же позвонил твоему сыну и велел ему дуть в Дерри и срочно предпринять что-то с его старенькой мамочкой, которая начала видеть людей, разгуливающих в разноцветных «конвертах» с длинными «воздушными шариками», всплывающими над головами.
  
  — Ты тоже их видишь? Ральф, ты тоже их видишь?
  
  — Я тоже, — сказал он и рассмеялся. В этом смехе ему самому послышалось безумие, но он не удивился. Он хотел задать ей сотню вопросов и чувствовал, что буквально сходит с ума от нетерпения. Было и еще кое-что — настолько неожиданное, что поначалу он даже не сумел разобраться и понять, что же это: он ощутил похоть. Не просто влечение, а самую настоящую похоть.
  
  Лоис снова заплакала. Ее слезы были цвета тумана над тихим озером, и от них струился легкий дымок, когда они катились по щекам, и Ральф знал, что на вкус они терпкие и густые, как сок одуванчиков весной.
  
  — Ральф, это… Это… О Господи!
  
  — Покруче Майкла Джексона, да?
  
  Она слабо усмехнулась:
  
  — Ну, просто… Да, пожалуй, покруче.
  
  — Тому, что с нами происходит, Лоис, есть название, и это не бессонница, не маразм и не болезнь Альцгеймера. Это гиперреальность.
  
  — Гиперреальность, — пробормотала она. — Господи, какое странное слово!
  
  — Да, странное. Я впервые услыхал его от Джо Уайзера, фармацевта из «Райт эйд». Только в этом слове заключено гораздо больше, чем ему известно. Больше, чем кто-либо в здравом уме вообще может себе представить.
  
  — Да, похоже на телепатию… если только это действительно происходит — вот в чем дело. Ральф, а мы в здравом уме?
  
  — Твоя невестка взяла твои сережки?
  
  — Я… она… Да. — Лоис выпрямилась. — Да, взяла.
  
  — Никаких сомнений?
  
  — Никаких.
  
  — Тогда ты ответила на свой вопрос. Мы вполне нормальны, но… Я думаю, ты ошибаешься насчет телепатии. Мы читаем не мысли, а ауры. Послушай, Лоис, я много о чем хочу тебя спросить, но, по-моему, сейчас мне действительно надо знать только одно. Ты когда-нибудь видела… — Он резко запнулся, пытаясь сообразить, действительно ли хочет выговорить то, что вертится на кончике его языка.
  
  — Видела что?
  
  — Ладно. Это прозвучит безумнее всего того, что наговорила мне ты, но я не сумасшедший. Ты веришь в это? Я не сошел с ума.
  
  — Я верю тебе, — просто сказала она, и Ральф почувствовал, как тяжелый камень свалился у него с души. Она говорила правду. В этом нельзя было сомневаться: доверие светилось вокруг нее.
  
  — Ладно, слушай. С тех пор как это начало происходить с тобой, ты не видела каких-то людей, не похожих внешне на жителей Харрис-авеню? Людей, не похожих на жителей какого бы то ни было места в нормальном мире?
  
  Лоис смотрела на него с недоумением.
  
  — Они лысые, очень маленького роста, носят белые халатики и больше всего они похожи на рисунки инопланетян с обложек бульварных газет, продающихся в «Красном яблоке». Когда на тебя накатывали приступы гиперреальности, ты не видела кого-нибудь, кто был бы похож на них?
  
  — Нет… Никого.
  
  Он с раздражением стукнул кулаком себя по ноге, на секунду задумался, а потом снова поднял на нее глаза.
  
  — В понедельник утром, — сказал он, — до того, как полицейские объявились у дома миссис Лочер… ты меня видела?
  
  Лоис очень медленно кивнула. Ее аура слегка потемнела, и тонкие, как нити, красные спиральки начали медленно вращаться в ней по диагонали.
  
  — Кажется, ты догадываешься, кто позвонил тогда в полицию, — сказал Ральф. — Ведь так?
  
  — О-о, я знаю, что это ты, — тихонько произнесла Лоис. — Я и раньше подозревала, но до сих пор не была точно уверена. Пока не увидела это… Ну, ты понимаешь, в твоих цветах.
  
  В моих цветах, подумал он. Именно так называл это Эд.
  
  — Но ты не видела двух сильно уменьшенных копий мистера Инопланетянина, выходивших из ее дома?
  
  — Нет, — сказала она, — но это ничего не значит. Из окна моей спальни даже не виден дом миссис Лочер. Его загораживает крыша «Красного яблока».
  
  Ральф прижал пальцы рук ко лбу. Конечно, загораживает, и ему следовало сообразить это самому.
  
  — Я подумала, что это ты позвонил в полицию, потому что как раз перед тем, как пойти в душ, я увидела, как ты разглядываешь что-то в бинокль. Никогда раньше я не замечала тебя за таким занятием, но подумала, может, ты просто хочешь получше разглядеть бродячего пса, который роется в мусорных баках по утрам. — Она указала на подножие холма: — Его.
  
  Ральф ухмыльнулся:
  
  — Это не он, а она — наша великолепная Розали.
  
  — А-а… Словом, я долго была в душе, потому что намазала волосы специальным средством. Не краской, — резко добавила она, словно он обвинил ее, — просто протеин и разные витамины, от которых волосы должны казаться гуще. Когда я вышла из душа, там уже повсюду сновали полицейские. Я глянула на твое окно, но тебя там уже не было. Ты или ушел в другую комнату, или отодвинул кресло от окна. Иногда ты так делаешь.
  
  Ральф тряхнул головой, словно желая прочистить мозги. Значит, он все-таки сидел не в пустом театре все эти ночи; в зрительном зале был еще кое-кто. Просто они сидели в разных ложах.
  
  — Лоис, на самом деле мы с Биллом поссорились не Из-за шахмат…
  
  У подножия холма Розали издала хриплый лай и начала подниматься на ноги. Ральф глянул в ее сторону и почувствовал, как какая-то льдинка проскользнула ему в живот. Хотя они с Лоис просидели здесь около получаса и никто даже близко не подходил к строению с туалетами, пластиковая дверь с табличкой ДЛЯ МУЖЧИН медленно приоткрывалась.
  
  Из нее вынырнул док № 3. Шляпа Макговерна — знаменитая панама с отгрызенным куском полей — была сдвинута на затылок, придавая ему дикий вид, как у самого Макговерна в тот день, когда Ральф впервые увидел его в этой коричневой шляпе: он был похож на охотящегося за новостями репортера в криминальной драме сороковых годов.
  
  В поднятой руке лысый незнакомец сжимал ржавый скальпель.
  Глава 13
  
  Лоис? — Собственный голос показался Ральфу эхом, доносящимся из какого-то громадного глубокого каньона. — Лоис, ты видишь это?
  
  — Я не… — Ее голос сорвался. — Это ветер открыл дверь? Нет… Там кто-то есть? Потому и собака встрепенулась?
  
  Розали медленно пятилась от лысого человечка, отведя лохматые уши назад; ее морда сморщилась, обнажив настолько стертые зубы, что они выглядели не более угрожающими, чем твердые резиновые шипы. Она несколько раз хрипло и отрывисто гавкнула, а потом начала отчаянно скулить.
  
  — Да! Ты что, не видишь его, Лоис? Смотри! Он же вон там!
  
  Ральф вскочил на ноги. Лоис тоже встала, приставив ладонь козырьком к глазам, и стала напряженно разглядывать склон холма.
  
  — Я вижу какую-то дрожь в воздухе, и больше ничего. Как от вентилятора.
  
  — Я же сказал, оставь ее в покое! — заорал Ральф. — Прекрати! И убирайся прочь!
  
  Лысый человечек поглядел в сторону Ральфа, но на этот раз в его взгляде не было удивления; взгляд был небрежный и равнодушный. Он поднял средний палец своей правой руки, махнул им Ральфу в древнем приветствии, а потом оскалил зубы — куда более острые и угрожающие, чем у Розали, — в беззвучной усмешке.
  
  Розали съежилась, когда маленький человечек в грязном халате вновь зашагал к ней, а потом подняла переднюю лапу и накрыла ей свою голову — жест словно из мультика, он должен был показаться забавным, но вместо этого лишь выразил ужас собаки.
  
  — Что я не вижу, Ральф? — простонала Лоис. — Я что-то вижу, но…
  
  — Пошел ПРОЧЬ от нее! — закричал Ральф и опять поднял руку, словно готовясь нанести тот же удар карате. Однако его рука внутри — та самая рука, из которой раньше вырвался клин жесткого голубого света, — по-прежнему ощущалась как разряженный пистолет, и на этот раз лысый док, казалось, это знал. Он глянул в сторону Ральфа и легонько и насмешливо махнул ручкой.
  
  [Да ладно, перестань, Краткий, — сядь на место, заткнись и наслаждайся зрелищем.]
  
  Существо у подножия холма вновь переключило внимание на Розали, которая сидела, съежившись, у старой сосны. Из трещин в коре дерева струился легкий зеленый туман. Лысый врач наклонился над Розали, протянул к ней одну руку, однако этот заботливый жест очень плохо сочетался с зажатым в левом кулаке скальпелем.
  
  Розали заскулила, а потом… вытянула шею и униженно лизнула ладонь лысого существа.
  
  Ральф глянул на свои ладони, что-то почувствовав в них — не ту силу, которую ощущал раньше, но что-то. Вдруг прямо над его ногтями вспыхнули и заплясали искры ярко-белого света. Его пальцы словно превратились в вилки штепселя, поднесенного вплотную к электрической розетке.
  
  Лоис яростно встряхнула его за плечи: — Что с собакой? Ральф, что с ней случилось?
  
  Не думая почему, Ральф накрыл своими пальцами глаза Лоис, как будто хотел заставить ее отгадать, кто это сделал. Его пальцы на мгновение вспыхнули ярким, почти ослепляющим белым светом. Должно быть, о такой белизне и толкуют в рекламе зубной пасты, подумал он.
  
  Лоис вскрикнула. Ее ладони метнулись к его запястьям, ухватились за них, а потом разжались.
  
  — Бог мой, Ральф, что ты сделал со мной?
  
  Он отнял свои руки от ее лица и увидел мерцающую восьмерку, окружавшую ее глаза, словно она сняла очки, вымазанные сахарной пудрой. Белые «очки» тут же начали тускнеть… только…
  
  Оно не тускнеет, подумал он. Оно всасывается.
  
  — Ничего страшного, — сказал он и указал на лысого человечка рядом с Розали: — Смотри!
  
  Ее расширившиеся глаза сказали ему все, что он хотел знать. Док № 3, совершенно не тронутый отчаянной попыткой Розали подружиться с ним, отпихнул ее морду рукой, сжимающей скальпель. Другой рукой он ухватил старый ремешок на ее шее и вздернул ее голову вверх. Розали отчаянно взвыла. Слюна потекла с двух сторон из ее пасти. Лысый человечек издал скабрезный смешок, от которого у Ральфа по коже поползли мурашки.
  
  [— Эй! Перестань! Перестань дразнить эту собаку!]
  
  Голова лысого человечка круто повернулась. Ухмылка слетела с его лица, и он зарычал на Лоис рыком, очень похожим на собачий.
  
  [А-а-а, твою мать, закрой пасть, ты, жирная старая Краткосрочная сука! Собака моя — я уже сказал это твоему козлоногому дружочку.]
  
  Когда Лоис крикнула на него, лысый человечек отпустил голубой ремешок, и Розали теперь отползала обратно к сосне; глаза ее бегали, клочья пены свисали с морды. Никогда в жизни Ральф не видел настолько испуганного создания.
  
  — Беги! — заорал ей Ральф. — Беги отсюда!
  
  Она как будто не услышала его, и в следующее мгновение Ральф понял, что она действительно не слышит, потому что Розали больше не была целиком здесь. Лысый врач уже что-то сделал с ней — уже утащил какую-то ее часть из обычной реальности, совсем как фермер выдергивает корень плугом, привязанным цепью к трактору.
  
  Тем не менее Ральф попытался еще раз.
  
  [— Беги, Розали! Беги отсюда!]
  
  На этот раз ее заложенные назад уши встали торчком, а голова стала поворачиваться в сторону Ральфа. Он не знал, послушалась бы она его или нет, поскольку лысый врач вновь ухватился за ремешок, прежде чем она успела шевельнуться. Он снова вздернул ее голову вверх.
  
  — Он убьет ее! — закричала Лоис. — Он перережет ей глотку этой своей штуковиной! Не давай ему, Ральф! Заставь его перестать!
  
  — Я не могу! Может быть, ты сможешь! Стреляй в него! Стреляй в него рукой!
  
  Она взглянула на него, не понимая. Ральф энергично взмахнул рукой несколько раз, но, прежде чем Лоис успела отреагировать, Розали издала последний жуткий вой. Лысый врач поднял скальпель и… опустил его. Но перерезал он не глотку Розали. Он перерезал ее «воздушный шарик».
  * * *
  
  Из каждой ноздри Розали струились ниточки, всплывавшие вверх и сливавшиеся воедино дюймах в шести над ее мордой, образуя изящный хвостик, и именно в точке их слияния скальпель лысика № 3 сделал свое дело. Застыв от ужаса, Ральф наблюдал, как отрезанный хвостик поднимается в небо, похожий на веревочку вырвавшегося на свободу воздушного шарика, наполненного гелием. Поднимаясь, хвостик ни за что не цеплялся. Ральф думал, тот запутается в ветвях старой сосны, но этого не произошло. Наткнувшись на одну из веток, «воздушный шарик» просто прошел сквозь нее.
  
  Конечно, подумал Ральф. Точно так же дружки этого малого прошли сквозь запертую дверь дома Мэй Лочер, когда сотворили с ней то же самое.
  
  За этим последовала другая мысль, слишком простая и отвратительно логичная, чтобы ей не поверить: перед ним не космические пришельцы, не маленькие лысые врачи. А Центурионы. Центурионы Эда Дипно. Они не похожи на римских солдат в жестяных трусах из эпических кинолент вроде «Спартака» и «Бен-Гура» — это верно, но они должны быть Центурионами… не так ли? В шестнадцати или двадцати футах над землей «воздушный шарик» Розали просто-напросто испарился, превратившись в ничто.
  
  Ральф обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как лысый карлик стащил вылинявший голубой ошейник с собаки через голову, а потом отпихнул ее обратно к дереву. Ральф пристальнее вгляделся в Розали и почувствовал, как его плоть теснее прижалась к костям. Его сон про Кэролайн оборачивался страшной жестокой реальностью, и он изо всех сил старался удержать в груди вопль ужаса.
  
  Правильно, Ральф, не кричи. Тебе нельзя закричать, потому что стоит тебе начать, и ты скорее всего не сумеешь остановиться — будешь орать, пока у тебя не лопнет глотка. Помни о Лоис, потому что теперь она тоже замешана в этом, и не вздумай начать вопить.
  
  Ох, но как же это было тяжело, потому что жуки из сна, которые выплеснулись из головы Кэролайн, уже полезли из ноздрей Розали корчащимися черными струями.
  
  Это не жуки. Я не знаю, что это такое, но только не жуки.
  
  Нет, не жуки — просто аура другого сорта. Кошмарная черная штуковина — ни жидкость, ни газ — выкачивалась из Розали с каждым ее выдохом. Она не уносилась прочь, а окружала ее медленными гнусными кольцами антисвета. Чернота должна была скрыть собаку из виду, но не скрыла. Ральф продолжал видеть ее молящие испуганные глаза, пока темнота сгущалась вокруг ее головы, а потом поползла по спине, по бокам и ногам.
  
  Это был «мешок смерти», на сей раз настоящий «мешок смерти», и сейчас он смотрел, как Розали с отрезанным «воздушным шариком» безжалостно окутывала себя этим «мешком», словно какой-то ядовитой плацентой. Эта метафора вызвала к жизни голос Эда Дипно в его мозгу — Эда, говорящего, что Центурионы вырывают младенцев из утробы матерей и увозят их в крытых грузовиках.
  
  «Никогда не интересовались, а что у них там, под брезентом?» — спрашивал Эд.
  
  Док № 3 стоял, ухмыляясь, возле Розали. Потом он развязал узел ошейника, надел ремешок себе на шею и завязал большим слабым узлом, похожим на шейный платок представителя артистической богемы. Покончив с этим, он взглянул на Ральфа и Лоис с выражением усталого самодовольства. Вот так, говорил его взгляд, в конце концов я справился со своей задачей, и вы ни черта не смогли с этим поделать, верно?
  
  [— Сделай что-нибудь, Ральф! Пожалуйста, сделай! Заставь его прекратить!]
  
  Слишком поздно для этого, но, быть может, еще не поздно заставить его убраться восвояси до того, как он сможет насладиться видом Розали, издыхающей у подножия дерева. Он был почти уверен, что Лоис не сумеет нанести удар карате голубым светом, как это получилось раньше у него, но, быть может, ей удастся сделать что-то другое.
  
  Да… Она может выстрелить в него своим способом.
  
  Он не знал, почему он был так уверен в этом, но вдруг понял. Он схватил Лоис за плечи, заставив ее взглянуть на себя, и поднял правую руку. Отведя поднятый торчком большой палец, он направил указательный на лысого человечка, как маленький мальчик, играющий в полицейских и разбойников.
  
  Лоис ответила взглядом, исполненным отчаяния и непонимания. Ральф схватил ее руку и стащил с нее перчатку.
  
  [— Ты! Ты, Лоис!]
  
  Она поняла, подняла руку, выставила вперед указательный палец и сделала детский жест, словно выстрелила: «Пух! Пух!»
  
  Две ромбовидные стрелы серо-голубого оттенка, похожего на цвет ауры Лоис, только гораздо ярче, сорвались с кончика ее пальца и устремились к холму.
  
  Док № 3 пронзительно вскрикнул и подпрыгнул вверх, воздев сжатые кулачки на уровень плеч и прижав каблуки своих черных туфель к ягодицам, когда первая из «пуль» пролетела под ним. Она ударилась о землю, подскочила, как плоский камушек отскакивает от поверхности пруда, и врезалась в домик с табличкой ДЛЯ ЖЕНЩИН. На мгновение весь фасад домика ярко осветился, совсем как витрина прачечной «Буффи-Буффи» — от выстрела Ральфа.
  
  Вторая серо-голубая дробинка врезалась в левое бедро лысика и рикошетом отлетела в небо. Он заорал — высокий, режущий звук, который, казалось, извивался как червяк у Ральфа в мозгу. Хотя это и не могло ничем помочь, Ральф инстинктивно прижал ладони к ушам и увидел, что Лоис сделала то же самое. Он не сомневался, что, если звук продлится долго, он разорвет ему голову точно так же, как от высокого до трескается хрусталь.
  
  Док № 3 рухнул на усеянную сосновыми иглами землю и стал кататься туда-сюда, завывая и держась за свое бедро, как маленький ребенок хватается за ушибленное место, свалившись с трехколесного велосипеда. Через несколько мгновений его вопли стали затихать и он поднялся на ноги. Его глаза сверкали из-под белой нити сросшихся бровей. Панама Билла съехала на затылок, а левая сторона халата стала черной и дымилась.
  
  [Я достану вас! Достану вас обоих! Проклятые проныры!.. Краткосрочные ублюдки, мать вашу! Я ДОСТАНУ ВАС ОБОИХ!]
  
  Он развернулся и ринулся вниз по тропинке, ведущей к детской площадке и теннисным кортам, двигаясь огромными летающими скачками, как астронавт на Луне. Выстрел Лоис, похоже, не причинил ему никакого вреда, судя по скорости его бега.
  
  Лоис схватила Ральфа за плечо и тряхнула его. Стоило ей сделать это, как ауры снова начали меркнуть.
  
  [— Там дети! Оно движется к детям!]
  
  Она тускнела, и это казалось вполне нормальным, потому что он вдруг увидел, что на самом деле Лоис вовсе не говорит, а лишь пристально смотрит на него своими темными глазами, ухватившись за его плечо.
  
  — Я не слышу тебя! — проорал он. — Лоис, я тебя не слышу!
  
  — Что с тобой? Ты что, оглох? Оно бежит к детской площадке! К детям! Мы не можем позволить ему обидеть детей!
  
  Ральф испустил глубокий дрожащий вздох:
  
  — Оно не причинит им вреда.
  
  — Как ты можешь быть уверен?
  
  — Не знаю. Я просто уверен, и все.
  
  — Я подстрелила его. — Она поднесла палец к лицу и на мгновение стала похожа на женщину, имитирующую самоубийство. — Я подстрелила его из пальца.
  
  — Угу. Ты здорово врезала ему. Просто классно, судя по тому, как это существо выглядело.
  
  — Я больше не вижу цветов, Ральф.
  
  Он кивнул:
  
  — Они врубаются и вырубаются, как ночные радиостанции.
  
  — Я не знаю, что я чувствую… Даже не знаю, что я хочу чувствовать! — Последние слова походили на поскуливание, и Ральф обнял ее. Несмотря на все, что теперь происходило в его жизни, одно ощущалось совершенно ясно: чудесно снова держать женщину в своих объятиях.
  
  — Все нормально, — сказал он и прижался лицом к ее макушке. Ее волосы дивно пахли, без единого намека на химикалии из салона красоты, слабый запах которых он привык ощущать в волосах Кэролайн за последние десять или пятнадцать лет их совместной жизни. — Давай пока оставим все это, идет?
  
  Она взглянула на него. Он уже больше не мог видеть слабый туман, струящийся из ее зрачков, но был уверен, что тот струится по-прежнему. Да, и кроме того, у нее очень красивые глаза, даже без всяких дополнительных украшений.
  
  — Для чего это, Ральф? Ты знаешь, для чего все это?
  
  Он покачал головой. В его мозгу носились кусочки мозаики — шляпы, врачи, жуки, протестующие плакаты, разодранные куклы с выплескивающейся из них фальшивой кровью, — которые не складывались воедино. И по крайней мере в данный момент одна вещь вызывала наибольший резонанс в его мыслях — та чепуховая скороговорка, произнесенная стариной Дором: «Сделанного не воротишь».
  
  Ральф подумал, что это чистая правда.
  * * *
  
  Слабый тоскливый звук донесся до его ушей, и Ральф кинул взгляд в сторону подножия холма. Розали лежала под большой сосной, пытаясь подняться на ноги. Ральф уже не видел черного мешка вокруг нее, но не сомневался, что тот никуда не делся и по-прежнему окутывает ее.
  
  — Ох, Ральф… Бедняжка! Что мы можем сделать?
  
  Ничего они не могли. Ральф был в этом уверен. Он взял правую руку Лоис в свои обе и стал ждать, когда Розали упадет на спину и умрет.
  
  Вместо этого она так сильно дернулась всем телом, что разом встала на ноги и едва не завалилась на другой бок. Секунду она стояла неподвижно, так низко опустив голову, что пасть почти упиралась в землю, а потом три или четыре раза чихнула. Прочихавшись, она встряхнулась, взглянула на Ральфа и Лоис и коротко тявкнула. Ральфу показалось, она говорит им, чтобы они перестали тревожиться. Потом она повернулась и потрусила через маленькую сосновую рощицу к нижнему входу в парк. Прежде чем Ральф потерял ее из виду, она уже бежала своей хромой, но бодрой рысцой, как обычно. Поврежденная нога двигалась не лучше, чем до возни с доком № 3, но и не хуже. Явно уже старая, но, похоже, еще далеко не мертвая (точно так же, как и все остальные обитатели Харрис-авеню старых алкашей, подумал Ральф), она скрылась за деревьями.
  
  — Я думала, эта штука убьет ее, — сказала Лоис. — Вообще-то я думала, она уже убила ее.
  
  — Я тоже, — кивнул Ральф.
  
  — Ральф, все это на самом деле произошло? Да?
  
  — Да.
  
  — Эти «воздушные шарики»… Ты думаешь, это нити жизни?
  
  Он медленно кивнул:
  
  — Да. Вроде пуповин. И Розали…
  
  Он мысленно вернулся к первому разу, когда он увидел ауры, — как стоял с отвисшей почти до груди челюстью возле «Райт эйд», прислонясь к синему почтовому ящику. Из шестидесяти или семидесяти человек, за которыми он наблюдал, пока ауры снова не исчезли, лишь некоторые шли внутри темных «конвертов» (он окрестил их мешками смерти), а тот, что окутал Розали сейчас, выглядел гораздо чернее, чем все виденные им в тот день. И все же тех людей на автостоянке, чьи ауры были темными, отмечала, казалось, одинаковая печать каких-то недугов… Как и Розали, аура которой была цвета старых носков еще до того, как лысик № 3 начал свою возню с ней.
  
  Может, лысик просто ускорил то, что иначе было бы вполне естественным процессом, подумал он.
  
  — Ральф! — окликнула его Лоис. — Что ты хотел сказать про Розали?
  
  — Думаю, моя старая подруга Розали теперь взяла в долг время для остатка жизни, — сказал Ральф.
  
  Лоис обдумала это, глядя в направлении холма и в освещенную солнцем рощу, куда скрылась собака. В конце концов она снова повернулась к Ральфу.
  
  — Этот коротышка со скальпелем был одним из людей, которых ты видел выходившими из дома Мэй Лочер, верно?
  
  — Нет. Там были двое других.
  
  — А еще каких-нибудь ты видел?
  
  — Нет.
  
  — Ты думаешь, есть еще?
  
  — Не знаю.
  
  Ральф ожидал теперь вопроса, заметил ли он, что существо носило панаму Билла, но Лоис не спросила. Ральф подумал, что Лоис, возможно, не узнала шляпу. Слишком много дикости творилось вокруг, а кроме того, от панамы не был отгрызен кусок полей, когда она видела ее в последний раз на Билле. Преподаватели истории на пенсии не принадлежат к типу кусателей шляп, пронеслось у него в мозгу, и он усмехнулся.
  
  — Ну и утречко у нас было, Ральф. — Лоис честно и прямо посмотрела ему в глаза. — Я думаю, нам нужно поговорить об этом, а ты? Мне действительно надо знать, что происходит.
  
  Ральф вспомнил, как сегодня утром — а скорее тысячу лет назад — он возвращался от площадки для пикников, мысленно перебирая краткий список своих знакомых и пытаясь решить, с кем ему поговорить. Он вычеркнул Лоис из этого мысленного списка на том основании, что она может проболтаться своим подружкам, и теперь устыдился своего несправедливого суждения, основанного больше на макговернском представлении о Лоис, чем на его собственном. Оказалось, что единственным человеком, с которым Лоис до сегодняшнего дня говорила об аурах, был именно тот, кому ей не следовало доверять свою тайну.
  
  Он кивнул:
  
  — Ты права. Нам нужно поговорить.
  
  — Ты не хотел бы зайти ко мне на маленький поздний ленч? Для старой перечницы, которая не может отыскать свои сережки, я еще довольно неплохо орудую на кухне.
  
  — С удовольствием. Я расскажу тебе все, что знаю, но на это уйдет порядочно времени. Когда я говорил с утра с Биллом, я выдал ему сокращенную версию, вроде как в «Ридерз дайджест».
  
  — Значит, — сказала Лоис, — ссора вспыхнула из-за шахмат, да?
  
  — Ну, может, и нет, — с улыбкой уставившись на собственные ладони, отозвался Ральф. — Может, на самом деле это было похоже на ссору, которая вышла у тебя с твоим сыном и невесткой. А я даже утаил от него самые безумные эпизоды.
  
  — Но мне ты расскажешь о них?
  
  — Да, — сказал он вставая, — ручаюсь, ты отличный кулинар. Вообще-то… — Он вдруг запнулся и прижал руку к груди, потом тяжело опустился на скамейку с широко раскрытыми глазами и отвисшей челюстью.
  
  — Ральф? С тобой все в порядке? Ее испуганный голос, казалось, доносился издалека. Перед мысленным взором Ральфа вновь возник лысик № 3, стоящий между прачечной «Буффи-Буффи» и соседним домом. Лысик № 3, пытающийся переманить Розали через Харрис-авеню, чтобы отрезать ее «воздушный шарик». Тогда у него не вышло, но он все-таки сделал свое дело,
  
  (я хотел поиграть с ней!)
  
  прежде чем кончилось утро.
  
  Может быть, тот факт, что Билл Макговерн не принадлежит к типу кусателей шляп, был не единственной причиной, по которой Лоис не заметила, чью шляпу носил лысик № 3. Может, она не заметила, потому что не хотела замечать. Может, здесь все-таки есть несколько кусочков головоломки, подходящих друг к дружке, и если ты прав в этом, круг входящих сюда гораздо шире. Ты ведь понимаешь это, не так ли?
  
  — Ральф? Что случилось?
  
  Он мысленно увидел, как карлик отгрызает кусок от полей панамы, а потом вновь напяливает ее себе на голову. Услышал, как он говорит, что, пожалуй, ему вместо Розали придется поиграть с Ральфом.
  
  Но не только со мной. Он сказал, со мной и с моими друзьями. Со мной и с моими сраными дружками.
  
  Теперь, думая об этом, он увидел и еще кое-что. Увидел, как солнце высекает искорки огня из мочек ушей дока № 3, когда он — или оно — впивается в поля шляпы Макговерна зубами. Воспоминание было слишком ясным, чтобы отрицать его, точно так же, как и круг входящих.
  
  Этот широкий круг входящих.
  
  Легче, парень, — ты ничего не знаешь наверняка, а дурдом уже маячит на горизонте, дружок. По-моему, тебе следует помнить об этом, быть может, использовать это как якорь. Мне плевать, видит Лоис всю эту штуковину или нет. Парни в белых халатах — не крошечные лысики, а мускулистые ребята со смирительными рубахами и шприцами с торазином — могут появиться в любой момент. В любой распрекрасный момент.
  
  Но тем не менее.
  
  Но все же.
  
  — Ральф! Господи Иисусе, скажи мне что-нибудь! — Лоис уже трясла его, и здорово трясла, совсем как жена, пытающаяся разбудить мужа, который может опоздать на работу.
  
  Он оглянулся на нее и постарался выдавить улыбку. Она казалась ему фальшивой изнутри, но, по-видимому, для Лоис она сошла, поскольку та расслабилась. По крайней мере слегка.
  
  — Прости, — сказал он. — На несколько секунд все это… Ну, знаешь, навалилось на меня как-то сразу.
  
  — Не смей меня больше так пугать! Ты так схватился за грудь… Господи!
  
  — Со мной все нормально, — сказал Ральф и постарался сделать улыбку еще шире. Он чувствовал себя ребенком, тянущим изо рта жевательную резинку «Силли Путти», чтобы посмотреть, насколько ее можно растянуть, пока она не оборвется. — И если ты еще не раздумала что-то приготовить, то я еще голоден.
  
  Три-четыре-пять, гусыня пьет опять.
  
  Лоис пристально взглянула на него и окончательно успокоилась.
  
  — Отлично. Это будет забавно. Я не готовила ни для кого, кроме Симоны и Мины — ты ведь знаешь, это мои подружки, — очень давно. — Она рассмеялась. — Только я не это имела в виду. Забавно будет не поэтому.
  
  — А что ты имела в виду?
  
  — Что я уже очень давно не готовила для мужчины. Надеюсь, я не забыла, как это делается.
  
  — Ну а в тот день, когда мы с Биллом зашли к тебе, чтобы посмотреть новости, — мы ели макароны с сыром. Было очень вкусно.
  
  — Просто подогрела, — отмахнулась она. — Это не то.
  
  Обезьянка жевала табак на подножке трамвая. Подножка сломалась…
  
  Улыбаясь еще шире и ожидая, когда рот разорвется, он сказал:
  
  — Я уверен, ты не забыла, как это делается, Лоис.
  
  — У мистера Чэсса был очень хороший аппетит. По сути дела, много самых разнообразных аппетитов. Но потом у него начались неполадки с печенью, и… — Она вздохнула и взяла Ральфа под руку так робко и в то же время решительно, что Ральф был очарован. — Не обращай внимания. Я уже устала скулить и ныть по прошлому. Предоставлю это Биллу. Пойдем.
  
  Он встал, сам взял ее под руку и повел вниз с холма, к нижнему входу в парк. Проходя мимо молодых мам на детской площадке, Лоис близоруко сощурилась на них. Ральф был рад, что она отвлеклась от него. Он мог твердить себе снова и снова до бесконечности, что ему недостаточно известно о происходящем с ним и с Лоис, чтобы логически рассуждать об этом, но все равно он не мог отвязаться от напрашивающегося вывода. Он сердцем чувствовал, что этот вывод верен, и уже прошел очень долгую часть пути к вере в то, что в мире аур ощущение и знание — почти одно и то же.
  
  Не знаю, как двое других, но № 3 — безумный медик… И он берет сувениры на память. Берет их, как некоторые психи во Вьетнаме брали отрезанные уши.
  
  В том, что невестка Лоис, подчинись злобному импульсу, схватила бриллиантовые сережки с китайского блюда и сунула их в карман своих джинсов, он не сомневался. Но у Жанет Чэсс их больше не было; даже сейчас она наверняка горько упрекает себя за то, что потеряла их, и пытается понять, зачем вообще их взяла.
  
  Ральф знал, что на козявке со скальпелем была шляпа Макговерна, пускай даже Лоис и не узнала ее, и они оба видели, как существо взяло ошейник Розали. Когда Ральф в первый раз поднялся со скамейки, он понял, что те искорки света, вспыхнувшие на мочках ушей лысого создания, почти точно означали, что док № 3 отыскал где-то и сережки Лоис.
  * * *
  
  Кресло-качалка покойного мистера Чэсса стояло на потускневшем линолеуме возле двери, ведущей на заднее крыльцо. Лоис провела к нему Ральфа и велела ему «не путаться под ногами». Ральф подумал, что с этим заданием он вполне может справиться. Яркий полуденный свет падал ему на колени, пока он сидел и легонько раскачивался. Ральф не очень понимал, как могло так быстро пройти столько времени, но каким-то образом это случилось. Может, я заснул, подумал он. Может, я и сейчас сплю и все это мне просто снится? Он смотрел, как Лоис достает с верхней полки шкафа кастрюльку (судя по размеру, она предназначалась для хоббитов). Через пять минут по кухне начал распространяться восхитительный запах.
  
  — Я же говорила, что я когда-нибудь буду для тебя готовить, — сказала Лоис, доставая овощи из холодильника и приправы из одного из шкафчиков. — Говорила в тот день, когда кормила вас с Биллом остатками макарон с сыром. Ты помнишь?
  
  — Кажется, да, — улыбнувшись, кивнул Ральф.
  
  — Там, в коробке для молока на переднем крыльце, кувшин свежего сидра — сидр всегда лучше держать снаружи. Ты не принесешь его? Можешь сразу налить. Хорошие стаканы в шкафу над раковиной — я могу дотянуться до них, только если встану на стул. А ты, по-моему, достанешь и без стула. Какой у тебя рост, Ральф, шесть и два?
  
  — Шесть и три. По крайней мере было раньше; наверное, за последние десять лет я потерял дюйм или два. Позвоночник оседает, или что-то в этом роде. И тебе вовсе не обязательно устраивать парад для меня. Правда.
  
  Она мрачно взглянула на него — уперев руки в бока, с зажатой в одной из них ложкой, которой она только что помешивала содержимое кастрюльки. Ее суровый вид смягчила тень улыбки.
  
  — Я сказала, хорошие стаканы, Ральф Робертс, а не лучшие.
  
  — Да, мэм, — усмехнулся он и добавил: — Судя по запаху, мне кажется, ты еще помнишь, как готовить для мужчины.
  
  — Смысл пудинга в том, чтобы его съели, — ответила Лоис, но Ральфу показалось, она выглядела довольной, когда вновь повернулась к кастрюльке.
  * * *
  
  Еда оказалась вкусной, и они не говорили о том, что случилось в парке, пока не покончили с ней. Аппетит у Ральфа был вялый с тех пор, как бессонница стала мучить его по-настоящему, но сегодня он поел с удовольствием, запив острое жаркое Лоис тремя стаканами яблочного сидра (приканчивая последний, он с тревогой думал, что будет, если остаток дня он проведет там, где поблизости не будет туалета). Закончив есть, Лоис встала, подошла к раковине и начала наполнять ее горячей водой, чтобы вымыть посуду. Одновременно она продолжила их прежний разговор, словно это был незаконченный кусок вязанья, который она временно отложила в сторону ради другого, более срочного, дела.
  
  — Что ты сделал со мной? — спросила она. — Что ты сделал, чтобы цвета вернулись?
  
  — Я не знаю.
  
  — Я словно была на самом краешке того мира, и когда ты положил руки мне на глаза, то подтолкнул меня в него.
  
  Он кивнул, вспомнив, как она выглядела в первые несколько секунд, когда он убрал руки, — словно она только что сняла пару очков, усыпанных сахарной пудрой.
  
  — Это было чисто инстинктивно. И ты права, это похоже на целый мир. Именно так я его воспринимаю — как мир аур.
  
  — Он чудесный, правда? Я хочу сказать, это страшно, и, когда это случилось со мной впервые — это было в конце июля или в начале августа, — я не сомневалась, что схожу с ума, но даже тогда мне это нравилось. Я просто ничего не могла с собой поделать.
  
  Ральф пораженно уставился на нее. Неужели он когда-то считал Лоис ненадежной? Болтливой? Неспособной сохранить тайну?
  
  Нет, боюсь, это было чуть похуже, старина. Ты считал ее пустой бабенкой. По правде говоря, ты видел ее в основном глазами Билла: как «нашу Лоис». Может быть, не совсем так, но близко к тому…
  
  — Что такое? — спросила она чуть неловко. — Почему ты так смотришь на меня?
  
  — Ты начала видеть ауры еще летом? Так давно?
  
  — Да… Все ярче и ярче. И все чаще. Вот почему я в конце концов отправилась к этому доносчику. Ральф, я действительно подстрелила это создание из своего пальца? Чем дальше, тем меньше я в это верю.
  
  — Подстрелила. Я сам сделал что-то похожее перед тем, как встретил тебя.
  
  Он рассказал ей про свое столкновение с доком № 3 и про то, как он прогнал карлика… по крайней мере на время. Он поднял кисть к плечу и резко опустил ее:
  
  — Вот и все, что я сделал. Как мальчуган, воображающий себя Чаком Норрисом или Стивеном Сигалом. Но это послало в него невероятный сноп голубого света, и он поспешил убраться прочь. И возможно, к лучшему, поскольку я бы не смог сделать это снова. Я не понимаю, как у меня вышло это в первый раз. Ты можешь снова выстрелить из пальца?
  
  Лоис хихикнула, повернулась к нему и наставила на него палец:
  
  — Хочешь узнать? Ба-бах! Бух!
  
  — Не наставляйте на меня эту штуковину, леди, — сказал ей Ральф. Произнося это, он улыбнулся, но был не до конца уверен, что шутит.
  
  Лоис опустила палец и насыпала порошок в раковину. Начав размешивать его в воде одной рукой, чтобы сделать пену, она задала Ральфу вопрос, который он счел одним из Больших Вопросов:
  
  — Откуда взялась эта сила, Ральф? И для чего она?
  
  Он покачал головой, встал и подошел к сушилке для посуды.
  
  — Не знаю и еще раз не знаю. Давай я помогу тебе, Лоис. Где у тебя посудные полотенца?
  
  — Оставь в покое мои посудные полотенца. Сядь на место. И пожалуйста, скажи мне, что ты не один из этих современных мужиков, Ральф, — тех, что вечно тискают друг друга в объятиях и распускают слюни.
  
  Ральф рассмеялся и покачал головой: — Не-а. Я просто хорошо воспитан, только и всего. — Ладно, сойдет. Пока ты не начнешь рассказывать, какой ты чувствительный. Есть какие-то вещи, которые девушке нравится выяснять самой. — Она открыла шкафчик под мойкой и вручила ему полинявшее, но абсолютно чистое посудное полотенце. — Просто вытри их и поставь на столик. Я сама потом уберу. А пока вытираешь, можешь рассказать мне свою историю. В полном варианте.
  
  — Договорились.
  
  Он все еще прикидывал, с чего начать, когда его рот открылся, кажется, сам по себе и язык начал за него:
  
  — Когда до меня в конце концов начало доходить, что Кэролайн умрет, я стал много гулять. И как-то раз возле развилки…
  * * *
  
  Он рассказал ей обо всем, начиная со своего вмешательства в ссору Эда и толстяка в кепке «Садовод Вест-Сайда» и закончив тем, как Билл сказал, что ему лучше сходить к врачу, поскольку в их возрасте душевные заболевания не редкость, поскольку в их возрасте душевные заболевания на самом деле случаются чертовски часто. Несколько раз ему приходилось возвращаться назад, чтобы подобрать оброненные «обломки» — например, то, как в разгаре его стараний удержать Эда и не дать ему сцепиться с «садоводом Вест-Сайда» появился старина Дор, — но вспоминал он без труда, и Лоис, казалось, довольно легко следила за главной нитью. Основным чувством, переполнявшим Ральфа, пока он излагал свою сказку, явилось такое глубокое облегчение, что оно было почти болезненным. Словно кто-то наложил кирпичей ему на сердце и разум, и теперь он снимает их — один за другим.
  
  К тому времени, когда он закончил, тарелки были вытерты, и они перешли из кухни в комнату с дюжинами фотографий в рамках, окружавших мистера Чэсса, стоявшего на своем обычном месте, на телевизоре.
  
  — Ну? — спросил Ральф. — Чему из этого ты веришь?
  
  — Всему, конечно, — сказала она и то ли не заметила выражение облегчения на лице Ральфа, то ли предпочла не обращать на него внимания. — После того, что мы видели сегодня утром — не говоря уже о том, что ты узнал про мою расчудесную невестку, — я просто не могу не поверить. У меня есть это преимущество по сравнению с Биллом.
  
  Оно не единственное, подумал Ральф, но не произнес этого вслух.
  
  — Все это не случайно, правда? — спросила она.
  
  — Да, — кивнул он. — Я думаю, не случайно.
  
  — Когда мне было семнадцать, — сказала она, — моя мать наняла одного парнишку, жившего по соседству — его звали Ричард Хендерсон, — помогать нам по дому. Было полно ребят, которых она могла нанять, но она наняла Ричи, потому что он ей нравился… Он нравился ей из-за меня, если ты понимаешь, что я имею в виду.
  
  — Конечно, понимаю. Она хотела подыскать тебе пару.
  
  — Угу, только она не делала это настырно и грубо. И слава Богу, потому что мне было совершенно наплевать на Ричи — по крайней мере в этом смысле. И все равно мама старалась изо всех сил. Если я готовила уроки на кухне, она поручала ему наколоть дров, пусть даже стоял май и было уже тепло. Если я кормила цыплят, она просила Ричи скосить траву во дворике. Ей хотелось, чтобы я видела его рядом… привыкла к нему… и если бы нам нравилось быть вместе и он пригласил бы меня на танцы или на ярмарку в город, она была бы довольна. Она делала это мягко, но делала. Подталкивала. И то, что происходит с нами сейчас, очень похоже на это.
  
  — Эти подталкивания вовсе не кажутся мне мягкими, — возразил Ральф. Его рука бессознательно нащупала то место, куда Чарли Пикеринг ткнул его кончиком своего ножа.
  
  — Нет, конечно. Заставить кого-то ткнуть ножом тебе в ребра — это просто кошмар. Слава Богу, что у тебя оказался этот баллончик. Ты полагаешь, старина Дор тоже видит ауры? И нечто из того мира велело ему положить этот баллончик в твой карман?
  
  Ральф беспомощно пожал плечами. То, что она предположила, уже приходило ему в голову, но стоило зайти за эту черту, как земля начинала выскальзывать у него из-под ног. Потому что если Дорранс сделал это, значит, какая-то
  
  (сущность)
  
  сила или какое-то существо знало, что Ральфу понадобится помощь. И это еще не все. Та сила — или существо — также должна была знать, что: а) Ральф выйдет из дому в воскресный полдень; б) погода, бывшая до тех пор ясной, испортится настолько, что ему потребуется пиджак; и в) какой именно пиджак он наденет. Другими словами, речь шла о чем-то, что могло предсказывать будущее. Сама мысль, что он замечен подобной силой, пугала его до смерти. Он понимал, что по крайней мере в случае с баллончиком это вмешательство, по всей видимости, спасло ему жизнь, но все равно это пугало его до смерти.
  
  — Может быть, — сказал он. — Может быть, что-то использовало Дорранса как мальчика на посылках. Но зачем?
  
  — И что нам теперь делать? — закончила она.
  
  Ральф в ответ мог лишь покачать головой.
  
  Она взглянула на часы, зажатые между фотографией мужчины в енотовом пальто и молодой женщины, на вид готовой в любой момент сказать: «фи-как-вам-не-стыд-но» — и потянулась к телефону.
  
  — Уже почти половина четвертого! Господи Боже мой!
  
  Ральф дотронулся до ее руки:
  
  — Кому ты звонишь?
  
  — Симоне Кастонгуэй. Я собиралась поехать сегодня днем в Ладлоу-Грандж с ней и с Миной поиграть в карты, но после всего этого я уже не смогу. Я проиграю последнюю рубаху. — Она засмеялась, а потом очень мило зарделась. — Фигурально выражаясь.
  
  Ральф положил руку на ее ладонь, прежде чем она успела поднять трубку:
  
  — Поезжай к своим картишкам, Лоис.
  
  — Правда? — Она глянула на него с сомнением и некоторым разочарованием.
  
  — Да. — Ему по-прежнему было неясно, что здесь происходит, но он чувствовал, что это скоро изменится. Лоис говорила о подталкивании, но Ральфу скорее казалось, будто его что-то тащит, как река несет человека в маленькой лодочке. Только он не видел, куда он движется, — берега окружал густой туман, но сейчас, когда течение становилось все быстрее, он слышал рокот водопада где-то впереди.
  
  И все-таки видны какие-то очертания, Ральф. Какие-то очертания в тумане.
  
  Да. Правда, не очень обнадеживающие. Это могут быть деревья, всего лишь похожие на скрюченные пальцы… Но с другой стороны, это могут быть скрюченные пальцы, старающиеся походить на деревья. Пока Ральф не узнает, что это, ему хотелось, чтобы Лоис оставалась за городом. У него было твердое интуитивное ощущение — или, быть может, всего лишь надежда, маскирующаяся под интуицию, — что док № 3 не может последовать за ней в Ладлоу, что скорее всего он даже не может последовать за ней через Барренс, на восточный берег.
  
  Ты не можешь знать ничего подобного, Ральф.
  
  Может, и нет, но это чувствовалось верным, а он по-прежнему верил, что в мире аур чувство и знание — едва ли не одно и то же. Одно он знал точно: док № 3 еще не отрезал «воздушный шарик» Лоис; Ральф сам видел его вместе с радостным серым мерцанием ее ауры. И все-таки Ральф не мог избавиться от растущей уверенности, что док № 3 — Безумный Док — намеревался отрезать ее «шарик» и что независимо от того, какой живой выглядела Розали, когда трусила прочь из Страуфорд-парка, отрезание того шнура было смертельным деянием — актом убийства.
  
  Допустим, ты прав, Ральф; допустим, он не сможет добраться до нее, если она будет играть в картишки по маленькой в Ладлоу. Как насчет вечера? Завтра? Следующей недели? Где выход? Или она должна позвонить своему сыну и этой суке — невестке, сказать им, что она передумала насчет Ривервью-Эстейтс и в конце концов хочет отправиться туда?
  
  Он не знал. Он знал лишь, что ему нужно время, чтобы подумать, и еще он знал, что думать конструктивно ему будет нелегко, пока он твердо не убедится, что Лоис в безопасности — по крайней мере на какое-то время.
  
  — Ральф? У тебя опять этот потусторонний вид.
  
  — Какой вид?
  
  — Потусторонний. — Она резко отбросила волосы со лба. — Я придумала это слово, чтобы описать, как выглядел мистер Чэсс, когда притворялся, что слушал меня, а на самом деле думал о своей коллекции монет. Я могу распознать потусторонний вид, когда вижу его, Ральф. О чем ты думаешь?
  
  — Я прикидывал, в котором часу ты вернешься со своей карточной вечеринки.
  
  — Трудно сказать.
  
  — От чего это зависит?
  
  — От того, заглянем ли мы к Табби полакомиться шоколадными пастилками, — проговорила она тоном женщины, сознающейся в тайном пороке. — Допустим, ты поедешь прямо домой. — Тогда в семь. Может быть, в половине восьмого. — Позвони мне, как только вернешься. Позвонишь? — Да. Ты хочешь, чтобы я убралась из города, верно? Вот что на самом деле означает этот потусторонний взгляд.
  
  — Ну…
  
  — Ты думаешь, это противное лысое существо хочет причинить мне вред, да? — Я думаю, это возможно. — Что ж, но он может причинить вред и тебе!
  
  — Да, но…
  
  Но насколько мне известно, Лоис, он не носит никакие из моих украшений.
  
  — Но что?
  
  — Со мной все будет в порядке до твоего возвращения, вот и все. — Он вспомнил то презрительное замечание, которое она отпустила про современных мужиков, тискающих друг друга в объятиях и распускающих слюни, и попытался грозно нахмуриться. — Отправляйся играть в карты и предоставь все мне, по крайней мере пока. Это приказ.
  
  Кэролайн или расхохоталась бы, или разозлилась, услышав такую опереточную фразу. Лоис же, принадлежавшая к совершенно другой школе женского мышления, лишь кивнула с благодарностью за то, что ее избавили от необходимости принимать решение. — Хорошо. — Она взяла его за подбородок и потянула его вниз, чтобы заглянуть прямо ему в глаза. — Ты знаешь, что делаешь, Ральф?
  
  — Нет. Во всяком случае, пока нет.
  
  — Хорошо. Пока ты хоть это признаешь. — Она положила ладонь ему на плечо и нежно поцеловала в уголок рта. Ральф ощутил радостный и благодарный прилив тепла к своей мошонке. — Я поеду в Ладлоу и выиграю пять долларов в покер у этих глупых женщин, которые вечно стараются поскорее набить брюхо. А вечером мы обсудим, что нам делать дальше. Идет?
  
  — Да.
  
  Ее легкая улыбка — больше в глазах, чем на губах, давала понять, что они, может быть, не просто поговорят а займутся кое-чем еще, если Ральф отважится… А в этот момент он ощущал в себе настоящую отвагу. И даже суровый взгляд мистера Чэсса с его места на телевизоре не мог помешать этому чувству.
  Глава 14
  
  Было без четверти четыре, когда Ральф перешел через улицу и одолел короткое расстояние до собственного дома. На него снова наваливалась усталость; он чувствовал себя так, словно он не ложился спать столетия три, не меньше. И в то же время он чувствовал себя лучше, чем за все время после смерти Кэролайн. Более собранным. Более самим собой.
  
  Или, может быть, ты просто хочешь верить в это? В то, что человек не может ощущать себя таким несчастным без какой-то положительной компенсации? Замечательная мысль, Ральф, только не очень реалистичная.
  
  Хорошо, подумал он, так, может, я просто немного смущен сейчас.
  
  Он и в самом деле был смущен. Равно как и напуган, оживлен, сбит с толку и немножко возбужден сексуально. Однако одна мысль ясно разливалась в этой смеси эмоций — одна вещь, которую он должен сделать прежде всего: он должен помириться с Биллом. Если потребуется извиниться, он сумеет сделать это. Быть может, ему даже следует извиниться. В конце концов, не Билл пришел к нему и сказал: «Эй, старина, ты ужасно выглядишь, расскажи-ка мне обо всем». Нет, это он обратился к Биллу. Он решился на это с плохим предчувствием, это правда, но это не отменяет факта…
  
  О Господи, Ральф, что же мне с тобой делать? Это был удивленный голос Кэролайн, говорящий с ним так явственно, как в первые недели после ее смерти, когда он пытался справиться с самым страшным своим горем, мысленно обсуждая с ней каждую мелочь… Порой даже вслух, если ему случалось остаться одному в квартире. Это Билл вышел из себя, а не ты, родной. Я вижу, ты и теперь стараешься грызть себя по малейшему поводу точно так же, как и раньше, когда я была жива. Наверное, какие-то вещи никогда не меняются.
  
  Ральф слабо улыбнулся. Ага, верно, может быть, какие-то вещи и впрямь никогда не меняются, и, возможно, в ссоре и впрямь было больше вины Билла, чем его собственной. Но вопрос состоял в том, хочет он или не хочет лишиться общения с Биллом из-за тупой ссоры и ослиного упрямства, разбираясь в том, кто был прав, а кто виноват. Ральф полагал, что нет, и если это стоит извинения, которого Билл на самом деле не заслужил, то что тут такого ужасного? Насколько ему известно, ни у кого язык не отсохнет от двух коротеньких слов: «Прости меня». Кэролайн у него в мозгу отреагировала на эту мысль с бессловесным сомнением.
  
  «Ничего, — сказал он ей, идя вверх по дорожке к дому. — Я делаю это для себя, а не для него. Или для тебя, если уж на то пошло».
  
  Он поразился и восхитился тем, каким виноватым заставила почувствовать его эта последняя мысль — почти как если бы он совершил святотатство. Но от этого мысль не стала менее истинной.
  
  Он стал рыться в своем кармане, ища ключ, но увидел, что к двери пришпилена записка. Ральф поискал очки, пока не вспомнил, что оставил их наверху, на кухонном столе. Он отодвинулся и сощурился, чтобы разобрать каракули Билла:
  
   Дорогие Ральф, Лоис, Фэй и все остальные!
  
   Я, наверное, проведу большую часть дня в Домашнем Центре Дерри. Позвонила племянница Боба Полхерста и сказала мне, что на сей раз скорее всего по-настоящему: бедняга почти перестал бороться. Палата 313 в блоке интенсивной терапии Домашнего центра Дерри, и там, пожалуй, я меньше всего хотел бы находиться в чудесный октябрьский день, но, полагаю, мне лучше пробыть здесь до конца.
  
   Ральф, прости, что я так обошелся с тобой сегодня утром. Ты пришел ко мне за помощью, а я вместо этого едва не разодрал тебе когтями лицо. Единственное, что я могу сказать в свое извинение, — вся эта история с Бобом совершенно расшатала мне нервы. Мир? Думаю, я задолжал тебе ужин… если ты, конечно, еще готов есть за одним столом с таким засранцем, как я.
  
   Фэй, пожалуйста-пожалуйста-ПОЖАЛУЙСТА, прекрати доставать меня своим шахматным турниром, я обещал тебе, что буду играть, а свои обещания я выполняю.
  
   Прощай, жестокий мир.
  
   Билл.
  
  Ральф выпрямился с чувством облегчения и благодарности. Если бы только все остальное, что происходило с ним за последнее время, могло уладиться так просто, как уладилась ссора с Макговерном!
  
  Он поднялся наверх, встряхнул чайник и стал наполнять его водой, когда зазвонил телефон. Это был Джон Лейдекер.
  
  — Послушайте, я так рад, что наконец застал вас, — сказал он. — А то я уже начал немного волноваться, старина.
  
  — Почему? — спросил Ральф. — Что случилось?
  
  — Может быть, ничего, а может, и кое-что. Чарли Пикеринг в конечном счете все-таки вышел под залог.
  
  — Вы говорили мне, что этого не произойдет.
  
  — Так я ошибся, идет? — произнес Лейдекер с явным раздражением. — И это не единственное, в чем я ошибался. Я говорил вам, что судья скорее всего назначит залог в пределах сорока тысяч долларов, но я не знал, что Пикеринг нарвется на судью Стедмана, известного своим высказыванием, что он даже не верит в невменяемость. Стедман назначил залог в восемьдесят штук. Адвокат Пикеринга ревел, как теленок в лунную ночь, но ничего не помогло.
  
  Ральф опустил взгляд и увидел, что по-прежнему держит в одной руке чайник. Он поставил его на стол и спросил:
  
  — И тем не менее он вышел под залог?
  
  — Ага. Помните, как я говорил вам, что Эд вышвырнет его, как фруктовый ножик со сломанным лезвием?
  
  — Да.
  
  — Считайте это еще одной просечкой Джона Лейдекера. Сегодня утром в одиннадцать часов Эд явился в офис судебного пристава с чемоданом, набитым деньгами.
  
  — Восемь тысяч долларов? — переспросил Ральф.
  
  — Я сказал с чемоданом, а не с конвертом, — ответил Лейдекер. — Не восемь, а восемьдесят. Суд до сих пор гудит как улей. Черт, они там будут гудеть, пока не настанет время украшать рождественские елки.
  
  Ральф попытался представить себе Эда Дипно в одном из его старых мешковатых свитеров и поношенных вельветовых штанах — наряд ученого-сумасшедшего, как называла их Кэролайн, — вытаскивающим перевязанные пачки двадцаток и пятидесятидолларовых купюр из своего чемодана, и не смог представить.
  
  — По-моему, вы говорили, достаточно десяти процентов, чтобы выйти. — Достаточно, если вы можете предъявить что-то — например, дом или какую-то собственность, — близкое по стоимости к полной сумме залога. Естественно, Эд не мог этого сделать, но у него была небольшая наличность на черный денек под матрасом. Или так, или он провернул чертовски выгодную сделку с кокаином.
  
  Ральф вспомнил про письмо, которое получил от Элен через неделю после того, как она вышла из больницы и переехала в Хай-Ридж. Она упомянула там про чек, который получила от Эда, — на семьсот пятьдесят долларов. Похоже, это свидетельствует о том, что он сознает свою ответственность, — написала она. Ральф прикинул, почувствовала бы она то же самое, если бы узнала, что Эд зашел в окружной суд Дерри с суммой, которой хватило бы на безбедное существование его дочери на пятнадцать лет вперед… И заплатил эти деньги, чтобы освободить психопата, любящего играть с ножами и коктейлями Молотова.
  
  — Господи… Где же он их взял? — спросил он Лейдекера.
  
  — Не знаю.
  
  — И он не должен был объяснять? — Нет. У нас свободная страна. Как я понимаю, он сказал что-то про какие-то акции, превращенные в наличные.
  
  Ральф мысленно вернулся в старые деньки — добрые старые денечки, еще до того, как Кэролайн заболела, а Эд лишь начинал заболевать. Он вспомнил, как они ужинали вчетвером примерно раз в две недели — готовая пицца у Дипно или запеченный в горшочке цыпленок на кухне у Робертсов. И вспомнил, как Эд сказал как-то раз, что угостит их шикарным ужином в «Красном льве» в Бангоре, когда получит дивиденды по своим акциям. «Это точно», — подтвердила Элен, улыбаясь и с обожанием глядя на Эда. Ее беременность тогда только-только становилась заметна, и выглядела она лет на четырнадцать — с конским хвостом и в клетчатом халатике, который все еще был велик ей. «Как ты думаешь, по каким заплатят раньше, Эдвард? По двум тысячам в «Юнайтед тойджем» или по шести тысячам в «Амальгамейтед соболз»?» И он рычал на нее в ответ, от чего все они смеялись, поскольку у Эда Дипно не могло быть ни малейших дурных намерений; каждый, кто был знаком с ним больше двух недель, знал, что Эд и мухи не обидит. Только Элен могла знать кое-что другое — даже тогда Элен почти наверняка знала кое-что другое, с каким бы обожанием она на него ни смотрела.
  
  — Ральф? — окликнул его Лейдекер. — Вы еще тут?
  
  — У Эда не было никаких акций, — сказал Ральф. — Ради Бога, он же работал химиком-исследователем, а его отец — старшим мастером на бутылочной фабрике в каком-то безумном местечке вроде Пластер-Рока, штат Пенсильвания. Никаких денег у него нет.
  
  — Ну, где-то он их все же раздобыл, и я бы соврал, если бы сказал, что мне это нравится.
  
  — Вы думаете, у других «друзей жизни»?
  
  — Нет, не думаю. Прежде всего там нет богатых ребят, большинство «друзей» — это синие воротнички, герои рабочего класса. Они дают сколько могут, но чтобы столько? Нет. Полагаю, вместе они могли бы распродать собственность и собрать достаточно, чтобы выудить Пикеринга, но они этого не делали. Многие из них не стали бы делать, даже если бы Эд попросил. Эд теперь у них persona non grata[100], и я думаю, они желали бы никогда не слышать про Чарли Пикеринга. Дэн Дальтон вновь стал лидером «друзей жизни», и для большинства из них это явилось большим облегчением. Эд, Чарли и еще двое других — мужчина по имени Фрэнк Фелтон и женщина, которую зовут Сандра Маккей, — теперь, кажется, играют в свою игру. Мне ничего не известно про Фелтона, за ним ничего не числится, а вот дамочка Маккей побывала в тех же самых чудесных заведениях, что и Чарли. Ее, кстати, ни с кем не спутаешь — лицо цвета теста, полно прыщей, очки такие толстые, что глаза похожи на вареные яйца, весит около трехсот фунтов.
  
  — Вы шутите?
  
  — Нет. Она обожает обтягивающие штаны «Кмарта», и обычно ее можно встретить в компании разных бродяг. Нередко она носит большую майку с надписью ФАБРИКА МЛАДЕНЦЕВ спереди. Утверждает, что родила пятнадцать штук детей. На самом деле у нее не было ни одного, и скорее всего быть не могло.
  
  — Зачем вы мне все это рассказываете?
  
  — Затем, что я хочу, чтобы вы внимательно следили, не появится ли кто-то из них поблизости, — терпеливо, как ребенку, объяснил Лейдекер. — Они могут быть опасны. Чарли опасен, это вы и без меня знаете, и Чарли на свободе. Где Эд достал деньги, чтобы вызволить его, это второй вопрос; он достал их, вот что главное. Я ничуть не удивлюсь, если Пикеринг снова выйдет на вас. Он, или Эд, или двое других.
  
  — А как насчет Элен и Натали?
  
  — Они со своими друзьями — такими, которые встречают на ура угрозы, исходящие от мужей-забияк. Я отправил туда Майка Хэнлона, и он тоже присмотрит за ними. Мы полагаем, что в настоящее время Элен не угрожает никакая опасность — она по-прежнему остается в Хай-Ридж, — но делаем все, что можем.
  
  — Спасибо, Джон. Я очень благодарен вам за звонок.
  
  — Спасибо за благодарность, но я еще не закончил. Вам, мой друг, следует вспомнить, кому звонил и угрожал Эд, — не Элен, а вам. Она вроде бы не очень заботит его теперь, а вот вы, Ральф, крепко засели у него в мозгах. Я спросил шефа Джонсона, нельзя ли мне выделить человека — я бы выбрал для этого Криса Нелла, — чтобы он присмотрел за вами, по крайней мере пока эта сука, нанятая «Женским попечением», не побывает здесь и не уберется восвояси. Мне дали от ворот поворот. Слишком много всего предстоит на этой неделе, сказал он… Но то, как я получил от ворот поворот, навело меня на мысль, что если бы вы обратились с этой просьбой, то получили бы кого-то, кто прикрыл бы вам спину. Ну, что скажете?
  
  Защита полиции, подумал Ральф. Вот как это называют в полицейских шоу по телику и вот о чем он толкует — защита полиции.
  
  Он попытался обдумать эту мысль, но слишком много других вещей стояло на пути; они плясали в его мозгу как какие-то взбесившиеся засахаренные леденцы. Шляпы, врачи, халаты, газовые баллончики. Не говоря уже о ножах, скальпелях, а также ножницах, промелькнувших в линзах его старого бинокля. Если я начинаю, я действую стремительно, чтобы успеть потом что-то еще, подумал Ральф, а за эту мысль уцепилась другая: Путь обратно в Райский Сад неблизок, родной, так что не надо стонать по мелочам.
  
  — Нет, — сказал он.
  
  — Что?
  
  Ральф закрыл глаза и увидел, как он берет эту же самую телефонную трубку и звонит в офис к иглоукалывателю, чтобы отменить свою встречу с ним. Опять повторяется то же самое, не так ли? Да. Он может добиться полицейской защиты от пикерингов, маккей и фелтонов, но это не тот путь, которым он должен идти. Он знал это, чувствовал с каждым ударом своего сердца и пульса.
  
  — Вы слышали меня, — сказал он. — Я не хочу защиты полиции.
  
  — Ради Бога, почему?
  
  — Я сам могу за себя постоять, — произнес Ральф и слегка скривился от помпезной абсурдности этого заявления, которое он столько раз слышал в бесчисленных вестернах с Джоном Уэйном[101].
  
  — Ральф, мне до смерти не хочется сообщать вам эту новость, но вы старик. В воскресенье вам повезло. Вам может не повезти в следующий раз.
  
  Мне не просто повезло, подумал Ральф. У меня есть друзья в высоких сферах. Или, может быть, мне следует сказать: сущности в высоких сферах.
  
  — Со мной все будет в порядке, — сказал он.
  
  Лейдекер вздохнул:
  
  — Если передумаете, позвоните мне, ладно?
  
  — Да.
  
  — И если вы увидите где-нибудь поблизости Пикеринга или огромную даму в толстых очках со светлыми волосами…
  
  — Я позвоню вам.
  
  — Ральф, пожалуйста, подумайте хорошенько. Просто парень в машине, припаркованной на вашей улице, — вот и все, что я имею в виду.
  
  — Сделанного не воротишь, — пробормотал Ральф.
  
  — М-м-м?
  
  — Я говорю, что я премного благодарен, но отказываюсь. Поговорим позже.
  
  Ральф аккуратно положил трубку на рычаг. Вероятно, Джон прав, подумал он, вероятно, Ральф Робертс действительно спятил, однако он никогда в жизни не чувствовал себя таким абсолютно нормальным.
  
  — Устал, — пояснил он своей залитой солнцем пустой кухне, — но нормален. — Он помолчал, а потом добавил: — И еще, быть может, на полпути к тому, чтобы влюбиться.
  
  Это вызвало у него ухмылку, и он все еще ухмылялся, когда наконец поставил кипятить чайник.
  * * *
  
  Он пил вторую чашку чая, когда вспомнил, что Билл написал в своей записке про ужин, который задолжал ему. Под влиянием минуты он решил пригласить Билла встретиться с ним в «От обеда до заката» и поужинать. Там они могут начать все сначала.
  
  Думаю, нам необходимо начать все сначала, подумал он, потому что у того маленького психопата его шляпа, и, я почти уверен, это означает, что Билл в беде.
  
  Что ж, зачем откладывать. Он снял трубку и набрал номер, который помнил хорошо: 941-5000. Номер больницы Дерри.
  * * *
  
  Регистраторша в больнице соединила его с палатой 313. Усталая женщина, ответившая на звонок, наверняка была Дениза Полхерст, племянница умирающего. Она сказала, что Билла сейчас нет. Еще четверо преподавателей из, как она выразилась, «времен расцвета дядюшки» появились около часу дня, и Билл предложил сходить перекусить. Ральф даже знал, какую фразу сказал при этом его сосед с нижнего этажа: лучше поздно, чем никогда. Одна из его любимых присказок. Когда Ральф спросил женщину, ожидает ли она его скорого возвращения, Дениза Полхерст сказала «да».
  
  — Он такой преданный. Я не знаю, что бы я делала без него, мистер Роббинс.
  
  — Робертс, — поправил он. — Билл отзывался о мистере Полхерсте как о замечательном человеке.
  
  — Да, все так к нему относятся. Но, конечно, счета придут не в клуб его почитателей, не так ли?
  
  — Да, — неловко произнес Ральф, — пожалуй, что так. В записке Билла сказано, что ваш дядя очень плох.
  
  — Да. Врач говорит, что он, наверное, не протянет до конца дня, не говоря уже о ночи, но я слышала эту песенку и раньше. Прости меня Господи, но порой мне кажется, дядя Боб похож на одну из тех реклам Издательской расчетной палаты — всегда обещают и никогда не приносят. Наверное, это звучит ужасно, но я слишком устала, чтобы думать про это. Они отключили систему жизнеобеспечения нынче утром — я не могла сама взять на себя ответственность, но я позвонила Биллу, и он сказал, что так пожелал бы дядя. «Настало время Бобу исследовать следующий мир, — сказал он. — В этот он уже принес достаточно прекрасного». Разве это не поэтично, мистер Роббинс?
  
  — Да. Моя фамилия Робертс, мисс Полхерст. Вы передадите Биллу, что звонил Ральф Робертс и просил его позво…
  
  — Итак, ее отключили, и я уже приготовилась — наверное, можно сказать, собрала нервы в кулак, — а потом он не умер. Я не могу этого понять. Он — готов, я — готова, работа его жизни закончена… так почему же он не умирает?
  
  — Я не знаю.
  
  — Смерть жутко тупа, — произнесла она занудным и неприятным голосом, какой, кажется, бывает у человека лишь тогда, когда он очень устал или у него очень больное сердце. — Если бы какая-нибудь акушерка так медленно перерезала бы пуповину у младенца, ее уволили бы за профессиональную непригодность.
  
  За эти дни мозг Ральфа привык плавать где-то далеко, но на сей раз он моментально включился.
  
  — Что вы сказали?
  
  — Простите? — Она казалась удивленной, словно ее собственный рассудок тоже плавал где-то далеко.
  
  — Вы что-то сказали про перерезание нити.
  
  — Я не имела в виду ничего плохого, — сказала она. Сварливый тон усилился… Только это был не сварливый тон, понял Ральф; это был скулеж, причем испуганный. Что-то там было не так. Сердце у него вдруг забилось быстрее. — Я ничего не имела в виду, — продолжала настаивать она, и вдруг телефонная трубка, которую держал Ральф, стала ярко-синего цвета.
  
  Она думает о том, чтобы убить его, причем не абстрактно, — она думает о том, чтобы опустить подушку ему на лицо и придушить. «Это будет быстро», — думает она. «Это милосердие», — думает она. «Все наконец закончится», — думает она.
  
  Ральф отодвинул трубку от уха. Голубой свет, холодный, как февральское небо, струился тонкими, не толще карандашных грифелей, лучами из дырочек.
  
  Убийство синее, подумал Ральф, держа трубку на вытянутой руке. И, не веря своим широко раскрытым глазам, уставился на синие лучи, начавшие изгибаться и скользить к полу. Очень издалека до него доносился тревожный, кряхтящий голос Денизы Полхерст. Я никогда не хотел бы этого знать, но теперь, кажется, так или иначе знаю: убийство синее.
  
  Он снова поднес трубку ко рту, подняв ее так, чтобы верхняя половина, окутанная льдинками ауры, не касалась его. Он боялся, что, если он поднесет этот конец трубки близко к уху, та может оглушить его своим холодным и яростным отчаянием.
  
  — Передайте Биллу, что звонил Ральф, — сказал он. — Робертс, а не Роббинс. — И повесил трубку, не дожидаясь ответа. Синие лучи оторвались от трубки и устремились к полу. Они снова напомнили Ральфу льдинки; на этот раз — как они падают ровным рядком, когда ты проводишь рукой в перчатке под оконным карнизом в конце теплого зимнего дня. Лучи исчезли, не успев коснуться линолеума. Он огляделся вокруг. Ничего в комнате не мерцало, не сверкало и не вибрировало. Ауры снова исчезли. Он уже было вздохнул с облегчением, но тут снаружи, на Харрис-авеню, раздался выхлоп автомобиля.
  
  В пустой квартире на втором этаже Ральф Робертс раскрыл рот и издал громкий отчаянный вопль.
  * * *
  
  Ему больше не хотелось чаю, но он все еще испытывал жажду. В холодильнике он нашел полбутылки диетической пепси, налил ее в пластиковый стаканчик с потускневшим фирменным знаком «Красного яблока» и вышел на улицу. Он больше не мог находиться в своей квартире, которая вся, казалось, пропахла горьким бодрствованием. В особенности после того, что произошло с телефоном.
  
  День стал еще красивее, если такое было возможно; подул сильный мягкий ветер, катя всплески света и теней по западной стороне Дерри и сдувая с деревьев листья. Ветер нес их вдоль тротуаров шуршащими переливами оранжевого, желтого и красного цветов.
  
  Ральф свернул налево не потому, что у него было сознательное желание вновь побывать на площадке для пикников возле аэропорта, а только лишь оттого, что хотел подставить ветру спину. Тем не менее минут десять спустя он уже входил на маленькую полянку. На этот раз она была пуста, и это его не удивило. Ветер не был резким и вовсе не заставил бы старух и стариков торчать дома, но нелегко удерживать карты на столе или шахматные фигурки на доске, когда порывы ветра все время пытаются сдуть их прочь. Когда Ральф приблизился к маленькому столику на козлах, за которым обычно председательствовал Фэй Чапин, он не очень удивился, заметив записку, придавленную камнем, и прекрасно понял, о чем там говорится, даже до того, как поставил на стол свой пластиковый стаканчик от «Красного яблока» и взял клочок бумаги.
  
   Две прогулки; две встречи с лысым врачом со скальпелем; два старых человека, страдающих бессонницей и яркими цветными видениями; две записки. Это похоже на Ноя, ведущего животных в ковчег — не по одному, а парами… И пойдет ли еще один сильный дождь? Ну так что думаешь, старина?
  
  Он не знал, что он думал, но… Записка Билла была своего рода некрологом с продолжением, и он нисколько не сомневался, что записка Фэя представляет собой то же самое. Ощущение того, что его тащат вперед без особых усилий и колебаний, было слишком сильным, чтобы усомниться в нем; это все равно как проснуться на какой-то незнакомой сцене и поймать себя на том, что произносишь строки (или по крайней мере продираешься сквозь них) из пьесы, которую совершенно не помнишь чтобы когда-то репетировал… или как увидеть какое-то осмысленное очертание там, где до тех пор виделась лишь полная чепуха… или обнаружить…
  
  Обнаружить что?
  
  — Еще один тайный город, вот что, — пробормотал он. — Дерри аур. — Потом он склонился над запиской и стал читать ее, а ветер весело играл его редеющими волосами.
  * * *
  
   Тем из вас, кто захочет отдать последнюю дань уважения Джимми Вандермиру, советую сделать это не позднее завтрашнего дня. Отец Коуглин приходил сегодня днем и сказал мне, что бедный старик быстро затухает. Однако его МОЖНО навещать. Он лежит в отделении интенсивной терапии Домашнего центра Дерри, в палате 315.
  
   Фэй.
  
   P.S. Помните, времени осталось мало.
  
  Ральф перечитал записку дважды, положил ее обратно на стол и придавил камнем на случай, если придет еще один старый алкаш, потом просто встал там, засунув руки в карманы и опустив голову, и уставился из-под своих кустистых бровей на шоссе 3. Опавший лист, оранжевый, как одна из тыкв, которыми в Хэллоуин[102] скоро будет украшена вся улица, слетел с самого синего неба и приземлился на его растрепанные волосы. Ральф рассеянно стряхнул его и задумался о двух больничных палатах в отделении интенсивной терапии городской больницы — двух палатах, расположенных рядом друг с другом. В одной — Боб Полхерст, в другой — Джимми В. А следующая палата? 317-я, та самая, в которой умерла его жена.
  
  — Это не совпадение, — тихо произнес он.
  
  Но что же это такое? Тени в тумане? Тайный город? Обе эти фразы воскрешали что-то в памяти, но не отвечали ни на какие вопросы.
  
  Ральф присел на пикниковый столик, стоявший рядом с тем, на котором Фэй оставил свою записку, снял ботинки и скрестил ноги. Порыв ветра взлохматил его волосы. Он сидел посреди опавших листьев, слегка склочив голову и задумчиво нахмурив брови. Он походил на изображение Будды работы Уинслоу Хомера[103], пока медитировал так, обняв колени; он тщательно анализировал свои впечатления от дока № 1 и дока № 2… А потом сравнивал эти впечатления с теми, которые возникли у него от дока № 3.
  
  Первое впечатление: все три врача напомнили ему инопланетян в низкопробных журналах вроде «Инсайд вью» и на картинах, всегда сопровождавшихся надписью: «Концепция художника». Ральф знал, что эти лысые темноглазые образы таинственных пришельцев из космоса возникли очень много лет назад; люди сообщали о своих контактах с лысыми коротышками — так называемыми маленькими врачами — с давних пор, может быть, со времен первых сообщений про НЛО. Он был совершенно уверен, что читал об одном из таких случаев еще в шестидесятые годы.
  
  — Ладно, стало быть, предположим, тут вокруг нас множество таких парней, — сказал Ральф воробью, только что присевшему на мусорный бак. — Не каких-то три врача, а три сотни. Или три тысячи. Не только Лоис и я видели их. И…
  
  И разве большинство людей, сообщавших о подобных встречах, не упоминали также об острых предметах?
  
  Да, но не о ножницах и скальпелях — по крайней мере так казалось Ральфу. Большинство людей, утверждавших, что их похитили маленькие лысые врачи, говорили о шприцах, верно?
  
  Воробей улетел. Ральф этого не заметил. Он думал о маленьких лысых врачах, посетивших Мэй Лочер в ночь ее смерти. Что еще он знал о них? Что еще он видел? На них были белые халаты, как на врачах в телевизионных постановках пятидесятых и шестидесятых годов и какие до сих пор носят фармацевты. Только их халаты в отличие от того, который носил док № 3, были чистые. № 3 размахивал ржавым скальпелем; если на ножницах, которые держал в своей правой руке док № 1 и была ржавчина, Ральф ее не заметил. Даже после того, как навел на них бинокль.
  
  Кое-что еще — может, и не важное, но, во всяком случае, ты это заметил. Щелкающий ножницами док не был левшой, по крайней мере судя по тому, как он держал свое оружие. Размахивающий скальпелем док — левша.
  
  Нет, наверное, это не важно, но что-то в этом — еще одна тень в тумане, только маленькая — все равно не давало ему покоя. Что-то про разделение правого и левого.
  
  — Налево пойдешь… — пробормотал Ральф, повторяя ключевую строку какого-то анекдота, который даже не помнил. — Направо пойдешь…
  
  Ладно, оставим пока. Что еще ему известно про этих врачей?
  
  Ну, их, конечно, окружали ауры — довольно красивые, зелено-золотистые, — и они оставляли эти
  
  (следы белого человека)
  
  пляшущие диаграммы Артура Меррея за собой. И хотя их черты поразили его полным отсутствием индивидуальности, их ауры вызывали ощущение силы… спокойствия… и…
  
  — И достоинства, черт возьми, — сказал Ральф. Снова подул ветер, и еще больше листьев слетело с деревьев. Ярдах в пятидесяти от зоны отдыха, неподалеку от старой железнодорожной ветки, скрученное, с наполовину вылезшими корнями дерево, казалось, тянется в сторону Ральфа, протягивая к нему ветки, которые и в самом деле походили на сжатые в кулаки руки.
  
  Ральфу неожиданно пришло в голову, что в ту ночь он довольно много увидел для старика, уже переступившего рубеж последнего жизненного десятилетия, которое Шекспир (и Билл Макговерн) называл «вторым детством»[104]. И ничто из этого — ни один штрих — не предполагало опасности или дурного намерения. Тот факт, что Ральф заподозрил дурное намерение, был вовсе не удивителен. Они были явными чужаками; он видел, как они выходили из дома больной женщины в такое время ночи, когда гости заходят редко, если их вообще зовут; он увидел их всего через несколько минут после пробуждения от жуткого ночного кошмара эпического масштаба.
  
  Теперь же, при воспоминаниях обо всем, что он видел, всплывали другие моменты. Например, то, как они стояли на ступеньках крыльца миссис Лочер, словно имели все права находиться там; у него возникло впечатление, словно двое старых друзей затеяли небольшой разговор друг с другом перед тем, как отправиться по домам после долгого ночного труда.
  
  Да, Ральф, у тебя возникло такое впечатление, но это не значит, что ты можешь довериться ему.
  
  Но Ральф полагал, что может ему довериться. Старые друзья, давнишние коллеги, закончившие свою работу том ночью. Дом Мэй Лочер был их последней остановкой.
  
  Хорошо, док № 1 и док № 2 отличались от третьего, как день от ночи. Они были чистыми, а он грязен; они обладали аурами, а у него ауры не было (по крайней мере Ральф ее не видел); у них были ножницы, а у него — скальпель; они казались разумными и спокойными, как пара пожилых сельских жителей, а № 3 — безумным, как сортирная крыса.
  
  Однако одно здесь совершенно ясно, не так ли? Твои дружки — сверхъестественные существа, и, помимо Лоис, единственный человек, который, похоже, знает, что они есть, это Эд Дипно. Хочешь поспорить о том, сколько хорошего сна было у Эда в последнее время?
  
  — Нет, — сказал Ральф. Он убрал руки с колен и поднес их к глазам. Они слегка дрожали. Эд упоминал о лысых врачах, и лысые врачи существовали на самом деле. Имел ли он в виду врачей, когда говорил про Центурионов? Этого Ральф не знал. Он почти что надеялся на это, поскольку само слово — Центурионы — будило гораздо более ужасный образ в его мозгу, стоило ему мысленно произнести его: Черные всадники из фантастической трилогии Толкина. Скелетообразные фигуры в капюшонах, обрушивающиеся на своих красноглазых конях на маленькую кучку съежившихся хоббитов возле «Таверны скачущего пони» в Бри.
  
  Мысль о хоббитах заставила его вспомнить о Лоис, и руки у него задрожали сильнее.
  
  Кэролайн: Путь обратно в Райский Сад неблизок, родной, так что не надо стонать по мелочам.
  
  Лоис: В моей семье умереть в восемьдесят — значит умереть молодым.
  
  Джо Уайзер: Медицинские эксперты обычно писали в графе причины смерти «самоубийство», а не «бессонница».
  
  Билл: Его специальностью была Гражданская война, а теперь он даже не знает, что вообще такое гражданская война, не говоря уже о том, кто победил в нашей.
  
  Дениза Полхерст: Смерть жутко тупа. Акушерку, которая так медленно перерезала бы пуповину у младенца…
  
  Это было так, словно кто-то вдруг включил яркий фонарь в его голове, и Ральф испустил громкий крик прямо в солнечное небо осеннего полдня. И даже «Дельта-727», заходящая на посадку над шоссе 3, не смогла полностью заглушить этот крик.
  * * *
  
  Остаток дня он провел, сидя на крыльце дома, который делил с Макговерном, и с нетерпением ожидая возвращения Лоис с ее карточных посиделок. Он мог бы еще раз попытаться застать Макговерна в больнице, но не стал звонить. Необходимость разговора с Макговерном отпала. Ральф еще не понимал всего, но полагал, что понимает теперь гораздо больше, и, если неожиданная вспышка внутреннего видения на пикниковой площадке имела хоть какое-то значение, рассказывать Макговерну о том, что случилось с его панамой, было совершенно бессмысленно, даже если Билл поверит ему.
  
  Я должен заполучить обратно эту шляпу, подумал Ральф. И еще я должен вернуть сережки Лоис.
  
  Стоял великолепный ранний вечер. С одной стороны, ничего не происходило. С другой стороны, происходило все. Мир аур возникал и исчезал вокруг него, как ровно набегающие облака с западной стороны. Ральф сидел и с увлечением наблюдал, прерываясь лишь затем, чтобы немного перекусить и сходить в ванную. Он видел старую миссис Бенниган, стоящую на своем крыльце в ярко-красном плаще, с суковатой палкой в руке, разглядывающую свои осенние цветы. Он видел окружавшую ее ауру — чистого и здорового розового цвета только что выкупанного младенца — и надеялся, что у миссис Б. не так уж много родственников, ожидающих ее смерти. Он видел молодого человека не старше двадцати, движущегося прыгающей походкой к «Красному яблоку». В своих вылинявших джинсах и шерстяной безрукавке он выглядел воплощением здоровья, но Ральф видел «смертельный мешок», окружавший его как масляная пленка, и «воздушный шарик», поднимавшийся от его макушки, который был похож на сгнившую штору в доме с привидениями.
  
  Он не замечал никаких лысых врачей, но вскоре после половины шестого пораженно уставился на луч лилового света, вырвавшийся из-под крышки канализационного люка посреди Харрис-авеню; луч поднимался в небо, как спецэффект в эпической ленте Сесиля Б. Де Милля по Библии, минуты три, а потом просто исчез. Еще он видел огромную птицу, похожую на доисторического ястреба, парящую между дымовыми трубами старого здания маслобойни на углу Говард-стрит, и чередующиеся голубые и красные тепловые лучи, лениво вращающиеся над Страуфорд-парком длинными лентами.
  
  Когда в без четверти шесть закончилась футбольная тренировка в школе Фэйрмаунт, около дюжины ребятишек роем высыпали на автостоянку возле «Красного яблока», где они накупят тонны леденцов и кипы вкладышей с профессиональными футболистами, отличившимися в нынешнем сезоне, предположил Ральф. Двое из них остановились и заспорили о чем-то, и их ауры — одна зеленая, а другая как вибрирующая тень перезрелого апельсина — сгустились и начали мерцать вьющимися вверх спиралями красных нитей.
  
  Осторожнее! — мысленно крикнул Ральф мальчику, находившемуся внутри оранжевого светового «конверта», как раз за мгновение до того, как Зеленый мальчик кинул на землю свои учебники и врезал Оранжевому в челюсть. Они сцепились и пустились в неуклюжую злую пляску, а потом брякнулись на тротуар. Вокруг них образовался маленький кружок радостно вопящих ребятишек. Пурпурно-красный купол наподобие грозовой тучи начал сгущаться вокруг и над дракой. Ральфу эта медленно вращающаяся против часовой стрелки форма показалась одновременно и жуткой, и красивой, и он прикинул, на что была бы похожа аура над полномасштабным сражением. В итоге он решил, что на самом деле не хотел бы знать ответа на этот вопрос. Как раз когда Оранжевый оседлал Зеленого и начал колотить его всерьез, из магазина вышла Сью и заорала, чтобы они, черт подери, прекратили драку на стоянке перед магазином.
  
  Оранжевый мальчик нехотя слез с соперника. Вояки поднялись на ноги, грозно глядя друг на друга. Зеленый мальчик, стараясь казаться беспечным, повернулся и вошел в магазин. Лишь один быстрый взгляд через плечо, брошенный, чтобы удостовериться, что его соперник не преследует его, испортил эффект.
  
  Одна часть зрителей последовала за Зеленым мальчиком, чтобы отовариться после тренировки, а другая столпилась вокруг Оранжевого с поздравлениями. Невидимая простым смертным злобная пурпурно-красная поганка над ними разваливалась, как облако под сильным ветром. Куски отрывались от нее и исчезали.
  
  Улица — карнавал энергии, подумал Ральф. Зарядом, выброшенным этими двумя мальчишками за девяносто секунд, что они дрались, похоже, можно было бы освещать Дерри целую неделю, а если собрать энергию, выработанную зрителями — энергию этого грибовидного облака, — наверное, можно было бы освещать весь штат Мэн целый месяц. Можешь представить себе, каково было бы побывать в мире аур на Таймс-сквер за две минуты до полуночи в канун Нового года[105]?
  
  Он не мог и не хотел. Он подозревал, что видел только что краешек силы, такой громадной и мощной, что в сравнении с ней все ядерное оружие, созданное с 1945 года, показалось бы не сильнее выстрела из детского капсульного пистолетика в пустую жестянку из-под персиков. Сила, быть может, достаточная для того, чтобы уничтожить Вселенную или… создать новую.
  * * *
  
  Ральф поднялся наверх, выложил бобы из консервной банки в одну кастрюлю, бросил несколько сосисок в другую и стал нетерпеливо расхаживать по квартире, щелкая пальцами и то и дело приглаживая волосы в ожидании простенького холостяцкого ужина. Глубочайшая, продирающая до костей усталость, которая невидимыми гирями висела на нем с середины лета, совершенно прошла — по крайней мере на данный момент; он чувствовал себя переполненным бешеной древней энергией, буквально набитым ею. Он полагал, именно поэтому многие любят бензедрин и кокаин, только у него было подозрение, что эта энергия гораздо лучше и что когда она покинет его, то не оставит ограбленным и истощенным, с пагубной иссушающей привычкой к ней.
  
  Ральф Робертс, не подозревающий, что волосы, которые приглаживали его пальцы, стали гуще и что черные нити замелькали в них впервые за последние пять лет, приплясывая, бродил по квартире на цыпочках, сначала мурлыча себе под нос, а потом напевая во весь голос старую мелодию рок-н-ролла начала шестидесятых: «Эй, красотка, ты не можешь присесть… ты должна прыг-скок на вершок и через порог всю-ю дорогу…»
  
  Бобы булькали в одной кастрюле, сосиски кипели в другой — только Ральфу казалось, будто они почти пляшут там под старую мелодию «Довеллс». Все еще распевая во всю мощь своих легких («Когда слышишь хиппаря на ударных, ты не можешь сидеть спокойно»), Ральф нарезал сосиски в бобы, влил полпинты кетчупа, добавил немного соуса чили, энергично перемешал все и направился к двери с ужином — в той же кастрюле — в одной руке. Он проворно сбежал с лестницы, как пацан, опаздывающий в самый первый день в школу. Выудил старый мешковатый кардиган — Макговерна, но какая, к черту, разница — из кладовки в нижнем холле и снова вышел на крыльцо.
  
  Ауры исчезли, но Ральф не расстроился: сейчас его больше интересовал запах пищи. Он не мог припомнить, когда в последний раз был так голоден. Он уселся на верхней ступеньке, раздвинув костлявые колени, и начал есть. Сразу же он обжег губы и язык, но тем не менее стал есть еще быстрее.
  
  Опорожнив половину кастрюли с бобами и сосисками, Ральф сделал паузу. Зверь в его желудке не уснул — пока, — но немного успокоился. Ральф непроизвольно рыгнул и взглянул на Харрис-авеню с таким чувством удовлетворения, какого не испытывал уже много лет. В данных обстоятельствах это казалось совершенно неоправданным, но тем не менее было именно так. Когда он в последний раз так хорошо себя чувствовал? Может быть, в то утро, когда мальчишкой проснулся в том сарае, где-то между Дерри, штат Мэн, и Поукипси, штат Нью-Йорк, восхищенный перекрещивающимися лучами света — казалось, их были тысячи, — пронизывающими теплое, сладко пахнущее убежище, в котором он только что спал.
  
  А может быть, никогда.
  
  Он засек миссис Перрайн, шедшую вверх по улице, вероятно, возвращавшуюся из надежного местечка — столовой и одновременно ночлежки для бездомных возле Канала. Ральф вновь изумился ее странной скользящей походке, получавшейся благодаря тросточке и, кажется, отсутствию малейшего раскачивания бедер из стороны в сторону. Ее волосы, все еще скорее черные, чем седые, сейчас придерживались — вернее, стягивались — сеткой, которую она надевала, работая на раздаче. Толстые чулки цвета ватного тампона поднимались от белых, без единого пятнышка, туфель медсестры… Впрочем, видел Ральф лишь небольшую часть ее ног: в этот вечер на миссис Перрайн было мужское шерстяное пальто, полы которого спускались почти до щиколоток. Казалось, она двигалась лишь за счет верхней части ног — признак какой-то хронической болезни спины, как предположил Ральф, — и этот способ передвижения в сочетании с пальто придавал приближавшейся Эстер Перрайн какой-то сюрреалистический вид. Она была похожа на черного шахматного ферзя — фигуру, движущуюся самостоятельно или продвигаемую чьей-то невидимой рукой.
  
  Когда она приблизилась к тому месту, где сидел Ральф — все еще в рваной рубахе, и к тому же он ел свой ужин прямо из кастрюли, — ауры снова стали возвращаться в этот мир. Уже зажглись уличные фонари, и Ральф теперь видел изящные бледно-лиловые дуги над каждым из них. Еще он видел красные дымки, зависшие над некоторыми крышами домов, желтые дымки — над другими, и бледно-вишневые — над третьими. На востоке, где теперь сгущалась ночь, горизонт был испещрен тусклыми зелеными крапинками.
  
  Когда миссис Перрайн подошла ближе, ему стала видна возникшая вокруг нее аура — ровного серого цвета, напомнившего ему форму морских пехотинцев в Вест-Пойнте. Несколько темных пятен, похожих на призрачные пуговицы, дрожали над ее грудью (Ральф мог лишь догадываться, что где-то под пальто у нее была спрятана грудь). Он не был уверен, но подумал, что эти пятна могут быть признаками какой-то надвигающейся болезни.
  
  — Добрый вечер, миссис Перрайн, — вежливо произнес он и увидел, как слова снежинками замелькали перед его глазами.
  
  Она кинула на него пронизывающий взгляд, казалось, одновременно изучивший и разжаловавший его в одно мгновение.
  
  — Я вижу, ты все в той же рубашке, Робертс, — сказала она.
  
  Не произнесла она вслух — но Ральф был уверен, что подумала, — следующее: Еще я вижу, ты сидишь здесь и ешь бобы прямо из кастрюли, как бездомный оборванец, не годный ни на что другое… а я умею запоминать то, что видела, Робертс.
  
  — В той же, — сказал Ральф. — Кажется, я забыл сменить ее.
  
  — Хм-м-м, — протянула миссис Перрайн, и он подумал, что теперь она обдумывает состояние его нижнего белья. Когда тебе в последний раз приходило в голову сменить его? Даже боюсь подумать, Робертс.
  
  — Чудесный вечер, не правда ли, миссис Перрайн?
  
  Еще один из этих быстрых птичьих взглядов, на сей раз куда-то в небо. Потом ответная реплика:
  
  — Скоро похолодает.
  
  — Вы полагаете?
  
  — О да — бабье лето закончилось. Моя спина теперь годится разве что для предсказания погоды, но с этим она справляется очень хорошо. — Она помолчала. — По-моему, на тебе кардиган Билла Макговерна.
  
  — Кажется, да, — согласился Ральф, прикидывая, спросит она сейчас, знает ли Билл, что он надел его кардиган, или нет. Он не стал бы ей врать.
  
  Вместо этого она велела ему застегнуться.
  
  — Ты ведь не хочешь стать кандидатом на воспаление легких, верно? — спросила она, а сжатые губы добавили: Равно как и в дурдом?
  
  — Конечно, не хочу, — сказал Ральф. Он отставил кастрюлю в сторону, потянулся к пуговице кардигана, а потом застыл. На его левой руке все еще была надета стеганая кухонная рукавица. До этого момента он просто не замечал ее.
  
  — Будет проще, если ты снимешь ее, — сказала миссис Перрайн. Кажется, в ее глазах появилось тусклое мерцание.
  
  — Да, согласен, — неловко буркнул Ральф, сбросил рукавицу и застегнул кардиган Макговерна.
  
  — Мое предложение остается в силе, Робертс.
  
  — Прошу прощения?
  
  — Мое предложение зашить тебе рубаху. Если ты, конечно, сумеешь расстаться с ней на денек-другой. — Она помолчала. — Полагаю, у тебя найдется другая рубашка? И ты бы ее поносил, пока я буду чинить ту, что сейчас на тебе.
  
  — О-о да, — сказал Ральф. — Еще бы. Даже несколько.
  
  — Тебе, наверное, трудновато менять их каждый день. У тебя бобовый соус на подбородке, Робертс. — После этого заявления глаза миссис Перрайн устремились вперед, и она зашагала дальше.
  
  То, что Ральф сделал потом, он сделал совершенно безотчетно, сам не понимая зачем; это произошло так же инстинктивно, как резкий жест удара, которым раньше он отпугнул дока № 3 от Розали. Он поднял руку, на которой раньше была кухонная рукавица, и свернул ее трубочкой у рта. Потом он резко вдохнул в себя воздух, издав слабый шипящий свист.
  
  Результат оказался поразительным. «Карандаш» серого цвета вырвался из ауры миссис Перрайн как игла дикобраза. Он быстро удлинился, пока сама почтенная дама шла вперед, пересек усеянную опавшими листьями лужайку и влетел в сложенные трубочкой пальцы Ральфа. Вдохнув, он ощутил, как «карандаш» вошел в него, и он словно проглотил сгусток чистой энергии. Он вдруг почувствовал себя зажженным как неоновый дорожный знак или афиша кинотеатра в большом городе. Взрывное ощущение силы — ощущение «бух!» — пронзило его грудь и живот, а потом сбежало вниз по ногам до самых кончиков пальцев. Одновременно оно рванулось и вверх, прямо ему в голову, угрожая сорвать макушку с черепа, словно тонкую пленку, закрывающую силосную яму.
  
  Он увидел лучи света, серые, как пронизанный электрическими разрядами туман, поднимающиеся из щелей между пальцами его рук. Жуткое и приятное ощущение силы зажглось в его мыслях, но лишь на одно мгновение. Оно тут же сменилось стыдом и удивленным страхом.
  
  Что ты делаешь, Ральф? Чем бы ни была эта штуковина, она не принадлежит тебе. Ты бы полез к ней в сумочку и вытащил бы оттуда ее деньги, пока она не смотрит?
  
  Он почувствовал, как его лицо вспыхнуло, опустил свернутую в трубочку ладонь и закрыл рот. Как только его губы и зубы сомкнулись, он явственно услышал — и на самом деле ощутил, — как что-то хрустнуло внутри. Такой звук обычно получается, когда откусываешь кусок свежего ревеня.
  
  Миссис Перрайн остановилась, и Ральф опасливо следил за тем, как она обернулась и оглядела Харрис-авеню. Я не хотел, мысленно сказал он ей. Честное слово, я не хотел, миссис П., но я еще только учусь обращаться с этим.
  
  — Робертс?
  
  — Да?
  
  — Ты что-нибудь слышал? Какой-то звук — почти как выстрел.
  
  Ральф почувствовал, как к его ушам приливает горячая кровь, и покачал головой:
  
  — Нет… Правда, слух у меня теперь уже не тот…
  
  — Наверное, просто выхлоп где-то там, на Канзас-стрит, — заявила она, отмахнувшись от его вялых оправданий. — Однако должна тебе сказать, у меня от него сердце замерло.
  
  Она снова двинулась вперед все том же странном скользящей походкой шахматной фигуры, потом опять остановилась и оглянулась на него. Ее аура еще раньше начала уплывать из поля зрения Ральфа, но глаза ее он видел отлично — острые, как у ласки.
  
  — Ты изменился, Робертс, — произнесла она. — Стал как-то моложе.
  
  Ральф, ожидавший чего-то другого (например: Отдай мне то, что ты украл у меня, Робертс, и сию же секунду), сумел лишь промямлить:
  
  — Вы полагаете… это очень… Я хочу сказать, спа…
  
  Она нетерпеливо махнула рукой, заткнув ему рот:
  
  — Наверное, это освещение. Советую тебе быть поаккуратнее с этим кардиганом, Робертс. На мой взгляд, мистер Макговерн из тех людей, что заботятся о своих вещах.
  
  — Ему надо было получше позаботиться о своей шляпе, — буркнул Ральф.
  
  Эти яркие глаза, уже начавшие снова отворачиваться от него, метнулись обратно.
  
  — Прошу прощения?
  
  — Его панама, — пояснил Ральф. — Он где-то потерял ее.
  
  Миссис Перрайн на мгновение поднесла эту новость под свет своего интеллекта, а потом отбросила ее с очередным «хм-м-м».
  
  — Ступай в дом, Робертс. Если будешь долго торчать здесь, застудишься насмерть. — С этими словами она пошла своей дорогой, и выглядела она вроде бы ничуть не хуже после невольной кражи Ральфа.
  
  Кражи? Я совершенно уверен, что это не то слово, Ральф. То, что ты сейчас сделал, гораздо больше походит на…
  
  — Вампиризм, — мрачно пробормотал Ральф. Он отставил кастрюлю с бобами в сторону и стал медленно потирать руки. Он чувствовал себя пристыженным… виноватым… и буквально взрывающимся от энергии.
  
  Ты украл какую-то часть ее жизненной силы, а не крови, но вампир есть вампир, Ральф.
  
  Да, действительно. И неожиданно Ральфу пришло в голову, что, должно быть, он уже не в первый раз совершает подобное.
  
  Ты изменился, Робертс. Стал как-то моложе. Вот что сказала сегодня миссис Перрайн, но разные люди отпускали ему похожие замечания начиная с конца лета, не так ли? Главная причина, по которой его друзья не заставляли его сходить к врачу, заключалась в том, что внешне с ним все было в порядке. Он жаловался на бессонницу, но в то же время выглядел воплощением здоровья. Похоже, медовые соты и впрямь помогли, сказал Джонни Лейдекер перед тем, как они вдвоем вышли из библиотеки в воскресенье, — как ему теперь казалось, еще в железном веке. А когда Ральф спросил, что он имеет в виду, Лейдекер пояснил, что говорит о бессоннице Ральфа.
  
  Вы выглядите в миллиард раз лучше, чем в тот день, когда я впервые встретил вас.
  
  И Лейдекер был не единственным. Ральф кое-как проживал день за днем, чувствуя себя смятым, скрученным и разодранным на части… но все продолжали твердить ему, как прекрасно он выглядит, как свежо он выглядит, как молодо он выглядит. Элен… Макговерн… даже Фэй Чапин говорил что-то неделю или две назад, хотя Ральф не мог припомнить, что именно…
  
  — Ну, конечно, помню, — проговорил он с тихим отчаянием. — Он спросил меня, не пользуюсь ли я кремом от морщин. Кремом от морщин, ради всего святого!
  
  Неужели он уже тогда крал чужую жизненную силу? Крал, сам даже не подозревая об этом?
  
  — Должно быть, так, — произнес он так же тихо. — Господи Иисусе, я — вампир.
  
  Но верное ли это слово, неожиданно засомневался он. Не существовала ли по крайней мере вероятность того, что в мире аур крадущий жизнь назывался Центурионом?
  
  Бледное искаженное лицо Эда всплыло перед его взором как призрак, который возвращается, чтобы обвинить своего убийцу, и Ральф в неожиданном приступе ужаса обнял руками колени и опустил на них голову.
  Глава 15
  
  Без двадцати семь хорошо ухоженный «линкольн-таун» выпуска конца семидесятых подкатил к тротуару возле Дома Лоис. Ральф, проведший последний час за бритьем, Душем и попытками успокоиться, стоял на своем крыльце и смотрел, как Лоис вылезает с заднего сиденья. Были произнесены все прощания, и ветерок донес до него веселый женский смех.
  
  «Линкольн» отъехал, и Лоис пошла по дорожке к дому. На полпути она остановилась и обернулась. Долгое мгновение они наблюдали друг за другом с противоположных сторон Харрис-авеню, отлично видя, несмотря на сгущающуюся темноту и разделявшие их двести ярдов. В этой темноте они светились друг для друга, как потайные фонарики.
  
  Лоис наставила на него палец. Жест был очень похож на тот, который она сделала перед тем, как выстрелить в дока № 3, но Ральфа это нисколечко не огорчило.
  
  Цель, подумал он. Все преследует свою цель. В этом мире очень мало неправильностей, и… когда находишь свой путь, понимаешь, что в нем, быть может, правильно все.
  
  Узкий блестящий серый луч силы появился на конце пальца Лоис и начал вытягиваться через сгущающуюся тень Харрис-авеню. Проезжавшая машина беспечно прокатила прямо сквозь него. Окна тачки на мгновение ярко осветились, а передние фары, кажется, коротко моргнули, и ничего больше.
  
  Ральф тоже поднял палец, и из него вырвался голубой луч. Две узкие полоски света встретились в середине Харрис-авеню и переплелись, как вьюнки. Эта сплетенная косичка поднималась все выше и выше, слегка бледнея. Потом Ральф согнул палец, и его половинка любовного узелка в середине Харрис-авеню мигнула и исчезла. Мгновением позже половинка Лоис тоже пропала. Ральф медленно спустился по ступенькам крыльца и пошел через свою лужайку. Лоис пошла ему навстречу. Они встретились на середине улицы… там, где уже успели встретиться — в очень реальном смысле — несколько секунд назад.
  
  Ральф обнял ее за талию и поцеловал.
  * * *
  
  «Ты изменился, Робертс. Стал как-то моложе».
  
  Эти слова никак не выходили у него из головы — прокручиваясь снова и снова, как бесконечная пленка, пущенная по кругу, — пока Ральф сидел у Лоис на кухне и пил кофе. Он был не в силах оторвать от нее глаз. Она выглядела как минимум на десять лет моложе и на десять фунтов легче, чем та Лоис, которую он привык видеть в последние годы. Выглядела ли она такой молодой и красивой сегодня утром в парке? Ральф так не думал, хотя, конечно, она была расстроена и плакала, и, он полагал, разница могла быть в этом.
  
  Но все же…
  
  Да, но все же. Крошечные сетки морщин возле уголков ее рта исчезли. Равно как и намечающиеся складки на шее, и дряблые мешочки, уже свисавшие с ее мышц. Этим утром она плакала, а сейчас, вечером, вся лучилась от радости, но Ральф понимал, что все перемены, которые он видел, нельзя отнести только на этот счет.
  
  — Я знаю, на что ты смотришь, — сказала Лоис. — Страшно, правда? Я хочу сказать, это отвечает на вопрос, не происходит ли все лишь в нашем воображении, но все равно это страшно. Мы нашли Источник Молодости. Забудь о Флориде; он все время находился прямо здесь, в Дерри.
  
  — Мы нашли?
  
  Секунду она выглядела удивленной… И немного раздосадованной, словно заподозрила, что он дразнит ее. Потешается над ней. Считает ее «нашей Лоис». Потом она потянулась через стол и стиснула его ладонь:
  
  — Сходи в ванную. И посмотри на себя в зеркало.
  
  — Я знаю, как я выгляжу. Черт, я только что побрился. Кстати, это заняло у меня кучу времени.
  
  Она кивнула:
  
  — Ты как следует постарался, Ральф… но тут дело не просто в твоей дневной щетине. Ты только взгляни на себя.
  
  — Ты серьезно?
  
  — Да, — твердо произнесла она. — Серьезно.
  
  Он почти дошел до двери, когда она сказала:
  
  — Ты не только побрился; ты еще сменил рубашку. Это хорошо. Я не хотела ничего говорить тебе, но та клетчатая была порвана.
  
  — Правда? — спросил Ральф, повернувшись к ней спиной, чтобы она не видела его улыбку. — А я не замечал.
  * * *
  
  Он стоял, опершись на раковину и пристально глядя на свое лицо, добрых две минуты. Столько ему потребовалось, чтобы признаться себе, что он действительно видит то, что думает, будто видит. Черные полоски, блестящие, как черные перья, возвратившиеся в его волосы, были поразительны, равно как и исчезновение гнусных мешков под глазами, но он не мог отвести глаз от своих губ, с которых исчезли морщины и глубокие складки. Это мелочь, но… одновременно и фантастика. Рот молодого человека. И…
  
  Ральф резко засунул палец в рот и провел по правому нижнему ряду зубов. Он не мог быть точно уверен, по ему казалось, они стали длиннее, словно на них возвратилась часть стершейся эмали.
  
  — Черт возьми, — пробормотал Ральф, и его мысли вернулись к тому знойному дню прошедшего лета, когда он стоял лицом к лицу с Эдом Дипно на его лужайке. Сначала Эд предложил ему выпить пивка, а потом посвятил в то, что в Дерри вторглись злобные, убивающие младенцев существа. Крадущие жизнь существа. Все потоки силы начали собираться здесь, сказал ему Эд. Я знаю, в это трудно поверить, но это правда.
  
  Ральфу становилось все легче верить в это. А вот в то, что Эд сумасшедший, верить становилось все труднее.
  
  — Если это не прекратится, Ральф, — сказала Лоис с порога, пристально глядя на него, — нам придется пожениться и уехать из города. Симона и Мина просто не могли — буквально не могли — оторвать от меня глаз. Я наболтала черт знает что про какую-то новую косметику, которую купила в универмаге, по их этим не проведешь. Мужчину — да, но женщина знает, что делает косметика. И чего она сделать не может.
  
  Они пошли обратно на кухню, и, хотя ауры снова исчезли — по крайней мере пока, — Ральф обнаружил, что одну он тем не менее видит: алеющую полоску над воротничком белой шелковой блузки Лоис.
  
  — В конце концов я сказала им единственное, чему они могли поверить.
  
  — Что именно? — спросил Ральф.
  
  — Я сказала, что встретила мужчину. — Она поколебалась, а потом, когда алая краска добралась до ее щечек и они порозовели, выпалила: — И влюбилась.
  
  Он взял ее за руку и развернул к себе. Взглянул на маленькую чистую складочку на внутренней стороне локтевого сгиба и подумал, как бы ему хотелось коснуться ее губами. Или, быть может, кончиком языка. Потом он поднял глаза на нее:
  
  — И это правда?
  
  Она ответила взглядом, исполненным искренней надежды.
  
  — Я так думаю, — произнесла она тихим и ясным голосом, — но все теперь так странно. Я точно знаю, что хочу, чтобы это оказалось правдой. Мне нужен друг. Я очень долго была напугана, несчастна и одинока. Мне кажется, одиночество — это самое худшее в старении; не боль, не нытье в костях, не расстройство желудка или одышка на лестнице, которую в двадцать лет одолевала одним махом, а одиночество.
  
  — Да, — кивнул Ральф. — Это действительно самое худшее.
  
  — Никто больше не разговаривает с тобой. О-о, они обращаются к тебе иногда, но это уже совсем другое, и в большинстве случаев, похоже, люди даже не видят тебя. Ты когда-нибудь испытывал такое?
  
  Ральф подумал о Дерри старых алкашей — городе, на который окружающий его спешащий-на-работу, спешащий-поразвлечься мир почти не обращает внимания, и кивнул.
  
  — Ральф, ты не обнимешь меня?
  
  — С удовольствием, — сказал он, нежно притянул к себе и заключил в кольцо своих рук.
  * * *
  
  Некоторое время спустя, помятые, ошеломленные, но счастливые, Ральф и Лоис сидели вдвоем в комнате на диване — настолько крошечном (вот уж точно для хоббитов), что скорее он походил на любовное гнездышко. Но никому из них это не мешало. Рука Ральфа обвивала плечи Лоис. Она распустила волосы, и он вертел ее локон в своих пальцах, удивляясь, как легко забывается ощущение от женских волос, столь поразительно отличающееся от ощущения от мужских. Она рассказала ему о своей карточной игре, и Ральф слушал внимательно, восхищенно, но, как он открыл для себя, без всякого удивления.
  
  Их было около дюжины, и они играли каждую неделю в Ладлоу-Грандж по маленькой. Можно было отправиться домой, проиграв пятерку или выиграв десятку, но чаще всего игра кончалась долларом в плюс или мелочью в минус. Хотя там всегда присутствовало несколько хороших игроков и несколько раззяв (Лоис причисляла себя к первой категории), большей частью это был просто забавный способ провести полдень — дамская версия шахматного турнира старых алкашей.
  
  — Только сегодня я просто не могла проиграть. Я должна была вернуться домой совершенно разбитой после всех их расспросов о том, какие витамины я принимаю и где я последний раз делала массаж, и всего прочего. Как можно сосредоточиться на глупой игре вроде «Двоек и валетов», «Человека с топором», «Семерок, берущих все», когда приходится все время рассказывать новые байки, стараясь не повторять те, которые уже говорила?
  
  — Наверное, очень трудно, — кивнул Ральф, стараясь сдержать ухмылку.
  
  — Да. Очень трудно! Но вместо того, чтобы проиграть, я все набирала и набирала. И знаешь почему, Ральф?
  
  Он знал, но покачал головой, чтобы она сама сказала ему. Ему нравилось ее слушать.
  
  — Все дело было в их аурах. Я не всегда знала, какие именно у них карты, но довольно часто. И даже когда не знала, я могла довольно точно понять, насколько хороша у них фишка. Ауры присутствовали не все время — ты же знаешь, как они появляются и исчезают, — но даже когда они исчезали, я все равно играла лучше, чем когда-либо в жизни. В последний час я начала проигрывать нарочно, чтобы они не возненавидели меня. И хочешь знать кое-что еще? Даже нарочно проигрывать было тяжело. — Она опустила взгляд на свои нервно сжавшиеся на коленях ладони. — А на обратном пути я сделала кое-что, чего теперь стыжусь.
  
  Ральф начал снова улавливать ее ауру — тусклый серый призрак, в котором возникали и пропадали темно-синие пятнышки.
  
  — Прежде чем расскажешь мне, — прервал он ее, — послушай-ка меня и посмотри, не покажется ли это тебе знакомым.
  
  Он рассказал, как к его крыльцу подошла миссис Перрайн, когда он ужинал и ждал возвращения Лоис. Рассказывая о том, что он сделал с этой старой дамой, он опустил глаза и почувствовал, как у него снова вспыхнули уши.
  
  — Да, — сказала она, когда он закончил. — Я сделала то же самое, только… Я не хотела, Ральф… Во всяком случае, я не думаю, что это было нарочно. Я сидела с Миной на заднем сиденье, и она начала опять бубнить и бубнить про то, как я изменилась, как молодо я выгляжу, и я подумала — мне неловко произносить это вслух, но все же лучше я скажу, — подумала: «Я заткну тебе глотку, ты, старая завистливая карга». Потому что это была зависть, Ральф. Я видела это в ее ауре. Большие заостренные копья цвета кошачьих глаз. Неудивительно, что зависть называют зеленоглазым чудовищем! Словом, я указала в окно и сказала: «О-о-о, Мина, ну разве не чудесный маленький домик?» И когда она отвернулась, чтобы взглянуть, я… Я сделала то же самое, что и ты, Ральф. Только я не сворачивала трубочкой ладонь. Я просто вытянула губы… вот так… — Она продемонстрировала, вызывая при этом такое желание поцеловать ее, что Ральф ощутил тягу (честно говоря, почти непреодолимую) воспользоваться моментом. — …И я вдохнула большое облако из ее штуковины.
  
  — И что случилось? — спросил Ральф изумленно и испуганно.
  
  Лоис виновато рассмеялась:
  
  — С ней или со мной?
  
  — С вами обеими.
  
  — Мина подпрыгнула и шлепнула себя сзади по шее. «Там на мне жук! — закричала она. — Он меня укусил! Убери его, Лу! Пожалуйста, сними его с меня!» Разумеется, никакого жука на ней не было — это я была жуком, — но я все равно провела рукой по ее шее, потом раскрыла окно и сказала ей, что он улетел. Ей повезло, что я только провела рукой по ее шее, а не вышибла из нее мозги, так я разозлилась. Мне хотелось выскочить из машины и пробежать весь путь до дома на своих двоих.
  
  Ральф кивнул.
  
  — Это было чудесно… Слишком чудесно. Как в случаях с наркотиками, которые показывают по телевизору, — как сначала они отправляют тебя в рай, а потом запирают в аду. Что, если мы начнем это делать и уже не сможем остановиться?
  
  — Ага, — сказал Ральф. — И что, если это приносит людям вред? Я все время думаю про вампиров.
  
  — А знаешь, о чем я все время думаю? — Голос Лоис упал до еле слышного шепота. — О тех вещах, про которые, как ты рассказывал, говорил Эд Дипно. Про тех Центурионов. Что, если они — это мы, а, Ральф? Что, если они — это мы?
  
  Он обнял ее и поцеловал в макушку. Худшие его страхи, слетевшие с ее языка, частично сняли тяжесть с его сердца, и это заставило его подумать о словах Лоис про одиночество — что оно самое худшее в старении.
  
  — Я знаю, — сказал он. — И то, что я сделал с миссис Перрайн, было совершенно импульсивно — я не помню, чтобы я хоть капельку подумал об этом. Просто сделал, и все. У тебя это было так же?
  
  — Да. Точно так же. — Она склонила голову ему на плечо.
  
  — Мы больше не должны этого делать, — сказал он. — Потому что к этому действительно можно привыкнуть. Все, что доставляет такое наслаждение, должно вызывать привыкание, верно? Еще мы должны попытаться создать какую-то защиту, не позволяющую нам делать это бессознательно. Потому что, мне кажется, я сделал это именно так. Возможно, поэтому…
  
  Его оборвал скрежет тормозов и визг шин, трущихся по асфальту. Широко распахнув глаза, они уставились друг на друга, а звук снаружи все продолжался, словно ища точку финального удара.
  
  С улицы послышался глухой стук, когда визг шин и скрежет тормозов оборвались. Затем раздался короткий вскрик женщины или ребенка — Ральф не сумел точно определить. Кто-то еще крикнул: «Что случилось?» А потом: «Ох, бедняга!» — и звук чьих-то бегущих шагов по мостовой.
  
  — Не вставай с дивана, — сказал Ральф и торопливо подошел к окну комнаты. Не успел он поднять жалюзи, как Лоис очутилась рядом с ним, и Ральф ощутил вспышку благодарности. Именно так в данных обстоятельствах поступила бы Кэролайн.
  
  Они выглянули на кошмарный мир, пульсировавший странным цветом и потрясающим движением. Ральф знал, что сейчас они увидят Билла, знал это — Билла, сбитого машиной и валяющегося мертвым на улице, и его панаму с отгрызенным от полей куском, лежащую возле откинутой руки. Он обнял Лоис, и она стиснула его руку.
  
  Но не Макговерн, выхваченный светом передних фар развернувшегося «форда», лежал посредине Харрис-авеню; там была Розали. Ее ранним утренним экспедициям по мусорным бакам пришел конец. Она лежала на боку в растекающейся луже крови; ее спина была переломана в нескольких местах. Когда водитель ударившей ее машины опустился на колени возле старой псины, безжалостное мерцание ближайшего уличного фонаря осветило его лицо. Джо Уайзер, аптекарь из «Райт эйд»; его оранжево-желтую ауру сейчас окутывали беспорядочные клубы голубого и красного дыма. Он гладил бок старой собаки, и каждый раз, когда его рука погружалась в отвратительно черную ауру, окутывавшую Розали, она исчезала.
  
  Сонная волна ужаса накатила на Ральфа, понижая его температуру и морозя яйца до той стадии, пока они не стали ощущаться как маленькие твердые косточки от персиков. Вдруг снова настал июль 1992-го, Кэролайн умирала, часы смерти тикали, и что-то жуткое происходило с Эдом Дипно. Эд спятил, и Ральф увидел, как пытается удержать обычно добродушного мужа Элен от того, чтобы он накинулся на мужчину в кепке «Садовод Вест-Сайда» в попытке вырвать тому глотку. Потом — вишенкой в шарлотке, как сказала бы Кэрол, — появился Дорранс Марстеллар. Старина Дор. И что он сказал?
  
  «Я бы на твоем месте не стал больше до него дотрагиваться. Мне не видно твоих рук».
  
  Мне не видно твоих рук.
  
  — Боже мой, — прошептал Ральф.
  * * *
  
  Его вернуло к реальности ощущение того, что Лоис навалилась на него так, словно она на грани обморока.
  
  — Лоис! — резко произнес он, хватая ее за плечо. — Лоис, с тобой все в порядке? — Наверное… Но, Ральф… Ты видишь?
  
  — Да, это Розали. Наверное, она…
  
  — Да не ее — его! — Она указала рукой вправо.
  
  К кузову «форда» Джо Уайзера прислонился док № 3; панама Макговерна залихватски торчала на затылке его лысого черепа. Он глянул в сторону Ральфа и Лоис, нагло ухмыльнулся, потом медленно приставил большой палец руки к носу и пошевелил остальными пальцами в их направлении.
  
  — Ах ты, ублюдок! — рявкнул Ральф и с яростью ударил кулаком по стене рядом с окном. С полдюжины людей бежало к месту происшествия, но никто уже ничего не мог сделать; Розали отдаст концы раньше, чем первый из них подбежит к тому месту, где она лежит, выхваченная светом передних фар машины. Черная аура сгущалась, превращаясь в нечто похожее на обожженный кирпич. Она обволакивала собаку, как сшитый по мерке саван, и ладонь Уайзера исчезала аж до запястья всякий раз, когда ныряла в это жуткое одеяние.
  
  Док № 3 поднял руку с торчащим указательным пальцем и склонил голову набок — такая явная учительская пантомима, что она почти вслух говорила: Попрошу внимания, пожалуйста! Он прошел вперед на цыпочках — что было совершенно необязательно, поскольку его все равно не мог видеть никто из стоявших там, но очень театрально — и потянулся к заднему карману брюк Джо Уайзера. Он оглянулся на Ральфа и Лоис, будто проверяя, внимательно ли они следят за ним. Потом снова двинулся на цыпочках вперед, вытянув левую руку.
  
  — Останови его, Ральф, — простонала Лоис. — Ох, пожалуйста, останови его.
  
  Медленно, словно в наркотическом кайфе, Ральф поднял руку и резко опустил ее. Клин голубого света сорвался с его пальцев, но растворился в стекле окна. Бледный туман вырвался слегка за пределы дома Лоис и тут же исчез. Лысый докторишка укоризненно погрозил пальчиком: Ах ты, противный мальчишка.
  
  Потом он снова вытянул руку вперед и вытащил что-то из заднего кармана стоявшего на коленях возле собаки и горевавшего над ней Уайзера. Ральф не мог точно различить, что это было, пока существо в грязном халате не стащило со своей головы панаму Макговерна и не притворилось, что расчесывает этим свои несуществующие волосы. Он вытащил у Уайзера черную карманную расческу — из тех, что можно купить в любом магазинчике за доллар и двадцать девять центов. Потом он подпрыгнул в воздух, сжав пятки, как какой-то злобный эльф.
  
  Когда лысый врач первый раз подходил к Розали, собака подняла голову. Теперь она снова опустила ее на мостовую и умерла. Окружавшая ее аура тут же исчезла, не тускнея постепенно, а просто перестав существовать, как лопнувший мыльный пузырь. Уайзер поднялся на ноги, повернулся к мужчине, стоявшему на тротуаре, и начал объяснять ему, что случилось, жестикулируя руками, чтобы показать, как собака выбежала перед его машиной. Ральф поймал себя на том, что в самом деле сумел прочесть полоску из шести слов, когда те вылетели из губ Уайзера: казалось, она выскочила просто из ниоткуда.
  
  А когда Ральф перевел взгляд к бортику машины Уайзера, он увидел, что именно на это место вернулся маленький лысый врач.
  Глава 16
  
  Ральф сумел завести свой старый, проржавевший «олдсмобил», но все же у него ушло двадцать минут на то, чтобы пересечь город и добраться на нем до Домашнего центра Дерри. Кэролайн всегда понимала его растущее с годами недоверие к собственному водительскому мастерству и пыталась относиться к этому с сочувствием, но в ее характере присутствовала нетерпеливая, подгоняющая жилка, которую годы не очень-то притупили. В поездках дальше чем на милю она почти всегда не могла удержаться от замечаний. Некоторое время она сидела молча, погруженная в свои мысли, а потом принималась за критику. Если ей особенно надоедало их продвижение вперед — или отсутствие такового, — она могла спрашивать, не считает ли он, что клизма помогла бы ему вытащить затычку из задницы. Он любил ее, но она всегда была остра на язык.
  
  На подобные замечания Ральф всегда отвечал, и всегда без злобы, предложением поменяться местами — чтобы она села за руль. Подобные предложения Кэрол неизменно отвергала. Она была убеждена в том, что по крайней мере в коротких поездках вести машину — обязанность мужа, а дело жены — подвергать его искусство вождения конструктивной критике.
  
  И теперь он ждал от Лоис комментариев или насчет скорости, или по поводу его неуклюжей манеры вождения (он полагал, что теперь не сумеет вспомнить о необходимости включить указатель поворота даже под дулом револьвера), но она ничего не говорила — просто сидела на том месте, которое прежде тысяч пять раз занимала Кэролайн, держа сумочку на коленях, точь-в-точь как Кэролайн держала свою. Блики света — от неоновых магазинных вывесок, светофоров, уличных фонарей — пробегали как радуги по щекам и бровям Лоис. Задумчивый взгляд ее темных глаз блуждал где-то далеко. Она плакала после того, как Розали умерла, сильно плакала, и заставила Ральфа опустить жалюзи.
  
  Ральф чуть было не плюнул на это. Первым его импульсом было выскочить на улицу, прежде чем Джо Уайзер успеет уехать. Сказать Джо, что тому следует быть очень осторожным. Сказать ему, что когда он сегодня вечером вывернет карманы, то не найдет дешевую расческу — вроде бы не велика важность, все теряют расчески, только на этот раз потеря велика, и в следующий раз в конце тормозного пути чьей-то тачки может лежать фармацевт из «Райт эйд» Джо Уайзер. Выслушай меня, Джо, и выслушай внимательно. Тебе нужно быть очень осторожным, поскольку имеются разнообразные новости из зоны гиперреальности, и относительно тебя все они заключены в черную рамку.
  
  Однако тут возникали определенные сложности. Самая большая из них была связана с тем, что Джо Уайзер, проникнутый сочувствием, как в тот день, когда устроил Ральфа на прием к иглоукалывателю, решит, что Ральф спятил. Кроме того, как прикажете человеку защищаться от существа, которое тот даже не способен увидеть?
  
  Поэтому он опустил жалюзи, но… Прежде чем сделать это, кинул последний жесткий взгляд на человека, который рассказывал ему, что раньше был Джо Уайзом, но теперь стал старше и мудрее. Ауры еще не исчезли, и ему был виден «воздушный шарик» Уайзера — яркий, оранжево-желтый, поднимающийся в целости и сохранности от его макушки. Так что с ним все еще было в порядке.
  
  По крайней мере сейчас.
  
  Ральф отвел Лоис в кухню и налил ей еще одну чашку кофе — черного и очень сладкого.
  
  — Он убил ее, да? — спросила она, поднеся обеими руками чашку к губам. — Этот маленький звереныш убил ее.
  
  — Да. Но я не думаю, что он сделал это сейчас. Думаю, на самом деле он совершил это сегодня утром.
  
  — Почему? Почему?
  
  — Потому что мог, — мрачно ответил Ральф. — Полагаю, этой причины ему достаточно. Просто потому что он может.
  
  Лоис окинула его долгим взглядом снизу вверх, и постепенно в ее глазах показалось выражение облегчения.
  
  — Ты все вычислил, правда? Я должна была заметить это в первую же минуту, как только увидела тебя сегодня вечером. Я бы и заметила, если бы столько всего другого не вертелось у меня в голове.
  
  — Вычислил все? До этого и сейчас много миль, но у меня есть кое-какие идеи. Лоис, ты можешь съездить со мной в больницу?
  
  Наверное, могу. Ты хочешь повидаться с Биллом?
  
  Я не знаю точно, с кем я хочу повидаться. Это может быть Билл, но может быть и друг Билла, Боб Полхерст. Возможно даже, Джимми Вандермир… Ты его знаешь?
  
  Джимми В.? Конечно, я его знаю! Еще лучше я знала его жену. Вообще-то она играла с нами в покер, пока не умерла. Сердечный приступ, причем такой внезапный… — Неожиданно она запнулась, и ее темные испанские глаза взглянули на Ральфа в упор. — Джимми в больнице? О Господи, у него рак, да? У него возобновился рак…
  
  Да. Он лежит в соседней с другом Билла палате. — Ральф рассказал ей об утреннем разговоре с Фэем и записке, которую он днем нашел на столике в зоне отдыха. Он обратил внимание Лоис на странное совпадение номеров палат и их обитателей — Полхерст, Джимми В. и Кэролайн — и спросил ее, считает ли она это просто случайностью.
  
  Нет. Я уверена, что это не случайно. — Она глянула на часы. — Поехали, по-моему, прием там кончается в девять тридцать. Если мы хотим успеть, нам лучше пошевелиться.
  * * *
  
  Теперь, свернув на подъездную дорожку к больнице (опять забыл включить этот чертов поворот, родной, заметила Кэролайн), он глянул на Лоис — Лоис, сидевшую рядом со сложенными на сумочке руками и пока что невидимой аурой, — и спросил, нормально ли она себя чувствует.
  
  Она кивнула:
  
  Да. Не особо, но в норме. Не беспокойся обо мне.
  
  Но я беспокоюсь, Лоис, подумал Ральф. Здорово беспокоюсь. И кстати, ты видела, как док № 3 вытащил расческу из кармана Джо Уайзера?
  
  Глупый вопрос. Конечно, она видела. Лысый карлик хотел, чтобы она видела. Он хотел, чтобы они оба это видели. Весь вопрос в том, сколько значения она этому придала.
  
  Сколько ты на самом деле знаешь, Лоис? Сколько связей ты поняла? Мне приходится задаваться этим вопросом, потому что на самом деле эти связи не так уж трудно увидеть. Я хотел бы знать, но… я боюсь спрашивать.
  
  На четверть мили дальше по этой дороге стояло низкое кирпичное здание — «Женское попечение». Несколько ярких фонарей (они недавно появились, можно не сомневаться) лучистыми веерами освещали лужайку перед зданием, и Ральф заметил двух мужчин, ходивших по ней туда-сюда, отбрасывая гротескно удлиненные тени… Дежурные полицейские, подумал он. Еще один новый штришок; еще одна соломинка, колыхающаяся на ветру зла.
  
  Он свернул налево (на этот раз хотя бы не забыв про мигалку) и осторожно повел «олдсмобил» вверх по дорожке, ведущей к многоэтажному гаражу больницы. На самом верху путь преграждал оранжевый шлагбаум. ПРОСЬБА ОСТАНОВИТЬСЯ И ВЗЯТЬ БИЛЕТ — гласил знак рядом с ним. Ральф еще помнил времена, когда живые люди дежурили в подобных местах, казавшихся от этого не такими жуткими. Где ж вы, славные денечки? — подумал он, опуская стекло и беря билет в автомате.
  
  — Ральф?
  
  — М-м-м? — Он полностью сконцентрировался на том, чтобы не задеть задние бамперы машин, припаркованных по обеим сторонам поднимающихся проездов. Он знал, что на самом деле проходы достаточно широки, чтобы бамперы этих тачек не представляли никакой реальной угрозы для него; разумом понимал, но нутром чувствовал совсем другое. Как бы Кэролайн злилась и нудила от моей езды, подумал он с какой-то отвлеченной нежностью.
  
  — Ты знаешь, что мы здесь делаем, или мы едем просто наудачу?
  
  — Подожди минутку… Дай мне припарковать эту чертову штуковину.
  
  Он миновал несколько отсеков на первом уровне, достаточно больших для его «олдса», но все-таки без того запаса пространства, который бы его устроил. На третьем уровне он отыскал три идущих друг за другом пустых отсека (в них хватило бы места для танка «шерман») и закатил «олдс» в средний. Потом он выключил мотор и повернулся к Лоис. Над и под ними урчали моторы, но определить их местонахождение было невозможно из-за эха. Оранжевый свет — ровное пронизывающее мерцание, кажется, теперь неизменно присутствующее во всех подобных местах, — покрывал их кожу как тонкий слой ядовитой краски. На ее припухших веках ему были видны следы слез, которые она пролила над мертвой Розали, но глаза смотрели спокойно и уверенно. Его поразило, насколько она изменилась даже с сегодняшнего утра, с момента, когда он наткнулся на нее, сидевшую сгорбясь на скамейке в парке и плачущую. Лоис, подумал он, если бы твой сын и твоя невестка увидали тебя сегодня вечером, думаю, они побежали бы прочь, вопя что есть мочи. Не потому, что ты выглядишь страшной, а потому, что та женщина, к которой они приезжали, чтобы заставить ее перебраться в Ривервью-Эстейтс, исчезла.
  
  — Ну? — спросила она с тенью улыбки. — Ты ответишь или будешь просто смотреть на меня?
  
  Ральф, вообще-то принадлежавший к типу застенчивых мужчин, безрассудно выпалил первое, что пришло ему в голову:
  
  — Честно говоря, мне хочется съесть тебя, как мороженое.
  
  Ее улыбка стала такой широкой, что в уголках рта появились ямочки.
  
  — Может быть, позже мы проверим, какой аппетит у тебя к мороженому на самом деле. А сейчас только скажи мне, почему ты привез меня сюда. И не говори, что не знаешь, поскольку я думаю, что это не так.
  
  Ральф закрыл глаза, сделал глубокий вдох и снова раскрыл их.
  
  — Наверное, мы здесь для того, чтобы отыскать двух других лысых парней. Тех, которых я видел выходившими из дома Мэй Лочер. Если кто-то и может объяснить, что происходит, то только они.
  
  — Почему ты думаешь, что найдешь их здесь?
  
  — Я думаю, для них здесь есть работенка… Два человека, Джимми В. и друг Билла, умирают тут бок о бок. Я должен был понять, что такое эти лысые врачи — чем они занимаются, — в ту самую минуту, когда ребята из «Скорой помощи» вынесли миссис Лочер из дома, привязанную к носилкам и с прикрытым лицом. Я бы понял, если бы не был таким чертовски усталым. Достаточно одних ножниц… Но до меня дошло лишь сегодня днем, да и то лишь когда племянница мистера Полхерста кое-что сказала.
  
  — Что именно?
  
  — Что смерть тупа. Что, если бы акушерка столько времени перерезала пуповину у младенца, ее бы засудили за профессиональную непригодность. Это заставило меня вспомнить один миф, который я читал еще в школе, когда бредил богами, богинями и троянскими конями. История про трех сестер — вещих сестер[106]; а может, это что-то греческое. Черт, не спрашивай меня; я теперь уже забываю даже включать эти чертовы мигалки. Словом, эти сестры отвечали за течение всей человеческой жизни. Одна из них пряла нить, другая решала, какой длины она будет… Тебе ничего это не напоминает, Лоис?
  
  — Конечно! — чуть не закричала она. — «Воздушные шарики»!
  
  — Да, — кивнул Ральф. — «Воздушные шарики». Я не помню, как звали двух первых сестер, но никогда не забывал имя последней — Атропос. И согласно легенде, ее работа состояла в том, чтобы перерезать нить, которую пряла первая и отмеряла вторая. Можно было спорить с ней, можно было умолять ее, но это никогда ничего не меняло. Когда она решала, что время пришло, она перерезала ее.
  
  Лоис кивнула:
  
  — Да. Я помню эту легенду. Не знаю, читала я ее или кто-то мне рассказывал в детстве. Ральф, ты ведь на самом деле веришь в то, что это правда, верно? Только они оказались не вещими сестрами, а лысыми братьями.
  
  — И да, и нет. Насколько я помню легенду, сестры все были на одной стороне — одной командой. И такое ощущение возникло у меня от тех двоих, что выходили из дома миссис Лочер, что они долгосрочные партнеры, питающие безмерное уважение друг к другу. Но другой малый — тот, которого мы снова увидели сегодня вечером, — не похож на них. Я думаю, док № 3 — жулик.
  
  Лоис вздрогнула — нарочито театральный жест, ставший подлинным лишь в последнее мгновение.
  
  — Он ужасен, Ральф. Я его ненавижу.
  
  — Не могу осудить тебя за это.
  
  Он потянулся к дверной ручке, но Лоис легким прикосновением остановила его:
  
  — Я видела, как он сделал кое-что.
  
  Ральф повернулся и взглянул на нее. Позвонки в его шее неприятно хрустнули. Он догадывался, что она собирается сейчас сказать.
  
  — Он залез в карман того человека, который сбил Розали, — проговорила она. — Пока тот стоял на коленях возле собаки, лысый человечек залез ему в карман. Правда. Он взял всего лишь расческу. Но на том лысом человечке была шляпа… Я почти уверена, что узнала ее.
  
  Ральф продолжал пристально смотреть на нее, горячо надеясь, что воспоминания Лоис об одеянии дока № 3 не простираются дальше.
  
  — Это была шляпа Билла, правда? Панама Билла.
  
  — Да, конечно, — кивнул Ральф.
  
  — О Господи! — Лоис закрыла глаза.
  
  — Ну, что скажешь, Лоис? Ты все еще желаешь играть?
  
  — Да. — Она распахнула свою дверцу и выставила ноги из машины. — Но давай пойдем побыстрее, а то я совсем расклеюсь.
  
  — Ну, мне-то можешь не объяснять, — сказал Ральф Робертс.
  * * *
  
  Когда они подошли к главному входу в Домашний центр Дерри, Ральф наклонился к уху Лоис и пробормотал:
  
  — С тобой это происходит?
  
  — Да. — Ее глаза были широко раскрыты. — Господи, да. В этот раз очень сильно, правда?
  
  Когда они пересекли электронный луч и двери, ведущие в вестибюль больницы, распахнулись, поверхность нормального мира неожиданно отступила назад, открывая за собой другой мир, кипящий невидимыми красками и пронизанный невидимыми формами. Над их головами, на занимавшей весь потолок фреске, изображающей Дерри, каким он был в тихие милые деньки начала века, темно-коричневые стрелы гонялись друг за дружкой, сближаясь и сближаясь, пока наконец не соприкоснулись. Когда это произошло, они на мгновение осветились темно-зеленой вспышкой и устремились в разные стороны. Яркая серебряная воронка, похожая на водосточную трубу или на игрушечный циклон, спускалась по резной лестнице, ведущей на второй этаж, к конференц-залам, кафетерию и лекторию. Ее широкий верхний конец раскачивался взад-вперед, пока она передвигалась со ступеньки на ступеньку, и Ральфу она показалась дружелюбной, как человекообразный персонаж из мультфильмов Диснея. Пока Ральф наблюдал, двое мужчин с кейсами торопливо поднялись по лестнице, и один из них прошел прямо сквозь эту воронку. Он ни на секунду не прервал речи, обращенной к своему спутнику, но, когда вынырнул с другой стороны, рассеянно пригладил волосы, хотя… ни один волосок на его голове не сбился.
  
  Воронка добралась до подножия лестницы, пронеслась по центру вестибюля четкой разноцветной восьмеркой, а потом исчезла, оставив за собой лишь бледно-розовый туман, который так же быстро растворился в воздухе.
  
  Лоис ткнула Ральфа локтем в бок, начала было указывать рукой на пространство перед справочным бюро, потом сообразила, что вокруг полно народу, и показала туда кивком. Не так давно Ральф уже видел в небе тень, похожую на доисторическую птицу. Теперь он увидел нечто напоминающее длинную полупрозрачную змею. Она ползла по потолку над табличкой, гласящей: АНАЛИЗА КРОВИ ЖДИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ЗДЕСЬ.
  
  — Она живая? — встревоженно прошептала Лоис.
  
  Ральф вгляделся пристальнее и понял, что у штуковины не было головы… равно как и различимого хвоста. Она вся состояла из туловища. Он полагал, что она живая — на его взгляд, все ауры были в каком-то смысле живыми, — но не думал, что это настоящая змея, и сомневался, что она представляет какую-то опасность, во всяком случае, для таких, как они.
  
  — Не надо стонать по мелочам, родная, — шепнул он ей, когда они встали в короткую очередь к справочному бюро, и стоило ему произнести это, как змееподобная штуковина вжалась в потолок и растаяла.
  
  Ральф не знал, насколько важны такие явления, как птица и воронка, в общей структуре тайного мира, но он был уверен, что главное зрелище в нем — люди. Вестибюль Домашнего центра Дерри походил на поразительную сцену фейерверка Четвертого июля — сцену, в которой роль бенгальских огней и китайских фонариков[107] играли люди.
  
  Лоис зацепила пальцем его воротник, чтобы заставить его наклонить к ней голову поближе.
  
  — Говорить придется тебе, Ральф, — сказала она тихим, обессиленным голосом. — Все, что я смогу сделать, это постараться не замочить трусики.
  
  Мужчина перед ним вышел из кабинки, и Ральф шагнул вперед. Стоило ему сделать это, как в его мозгу всплыл сладко-ностальгический образ Джимми В. Они были в пути куда-то в Род-Айленд — может быть, в Кингстон, — и по минутной прихоти решили посетить палаточный лагерь нудистов, раскинувшийся в поле неподалеку. Разумеется, они оба надрались, как мухи в бутылке с джином. Парочка хорошо вымытых молодых дам стояла возле откинутых краев палатки с брошюрами в руках, и, приблизившись к ним, они с Джимми принялись нашептывать друг другу, распространяя аромат алкоголя, что нужно казаться трезвее, черт побери, просто вести себя как трезвые… Зашли они в палатку в тот день? Или…
  
  — Чем могу помочь? — спросила его сотрудница справочного бюро тоном, говорящим, что она оказывает Ральфу честь уже тем, что разговаривает с ним. Он взглянул на нее через стекло и увидел женщину, схороненную внутри тревожной оранжевой ауры, похожей на пылающий куст ежевики. Вот дамочка, которая обожает четкие инструкции и придерживается всех протоколов, какие только есть в ее распоряжении, подумал Ральф и тут же припомнил, что, стоило тем двум женщинам, стоявшим возле входа в палатку, кинуть один беглый взгляд на него и на Джимми В., как они вежливо, но твердо завернули их обоих. Он вспомнил, что они закончили вечерок в пивной и им еще повезло, что они не рухнули прямо за порогом, выпив по последней и двинувшись на выход.
  
  — Сэр! — нетерпеливо окликнула его женщина в стеклянной кабинке. — Могу я чем-то помочь вам? Ральф вернулся к реальности, почти почувствовав глухой звук.
  
  — Да, мэм. Мы с женой хотели бы навестить Джимми Вандермира на третьем этаже, если…
  
  — Это ОИТ! — рявкнула она. — В ОИТ нельзя без специального пропуска. — Оранжевые крючки начали вздыматься вверх из мерцания вокруг ее головы, и ее аура стала походить на колючую проволоку, протянутую по какой-то призрачной безлюдной земле.
  
  — Я знаю, — смиреннее, чем когда-либо, проговорил Ральф. — Но мой друг, Лафайет Чапин… он сказал…
  
  — О-ох! — оборвала его женщина в кабинке. — До чего же чудесно — у каждого находится друг. Просто расчудесно. — Она подняла саркастический взгляд к потолку.
  
  — Однако Фэй сказал, что к Джиму могут пройти посетители. Понимаете, у него рак, и вряд ли он долго протя…
  
  — Что ж, сейчас я проверю списки, — буркнула женщина с недовольным видом человека, понимающего, что тратит время на дурацкие просьбы, — но компьютер сегодня работает очень медленно, так что это займет порядочно времени. Назовите мне ваше имя, а потом можете посидеть с женой вон там. Я позову вас, как только…
  
  Ральф решил, что хватит с него унижений перед этой бюрократической сторожевой шавкой. В конце концов он же не просит выездную визу из Албании; ему нужен обычный пропуск в отделение интенсивной терапии, вот и все.
  
  В основании стеклянной будки было окошечко. Ральф просунул в него руку и ухватил запястье женщины, прежде чем она успела его отдернуть. Возникло какое-то безболезненное, но ясное ощущение, когда те оранжевые крючки прошли прямо сквозь его плоть, не найдя ничего, за что они могли бы зацепиться. Ральф осторожно сжал руку и почувствовал, как маленький всплеск какой-то силы — нечто не больше таблетки, если бы ее можно было увидеть — перешел от него к женщине. Вдруг назойливая оранжевая аура вокруг ее левой руки и левого бока окрасилась в блекло-бирюзовый цвет ауры Ральфа. Она судорожно вздохнула и дернулась вперед на своем стуле, словно кто-то только что опрокинул за шиворот ее униформы чашку с кубиками льда.
  
  [Не обращайте внимания на компьютер. Просто будьте добры, дайте мне пару пропусков. Прямо сейчас.]
  
  — Да, сэр, — тут же сказала она, и Ральф отпустил ее запястье, чтобы она могла протянуть руку к своему столу. Бирюзовое мерцание вокруг ее руки снова стало принимать оранжевую окраску — смена оттенка ползла от ее плеча к запястью.
  
  Но я мог всю ее сделать голубой, подумал Ральф. Захватить ее целиком. Завертеть по комнате, как игрушечный парашютик.
  
  Вдруг он вспомнил, как Эд цитировал Евангелие от Матфея (Тогда Ирод, увидев себя осмеянным, весьма разгневался), и его обуяла смесь страха и стыда. Вернулись мысли о вампирах и вспомнилась строчка из известной старой комической песенки: «Врага мы повстречали, оказалось, он — мы сами». Да, наверное, он мог сделать почти все, что угодно, с этой грымзой с оранжевым нимбом; его батареи были заряжены под завязку. Единственная проблема заключалась в том, что ток в этих батареях — и в батареях Лоис тоже — был краденым.
  
  Когда рука справочной дамы вынырнула из-под стола, она держала две розовые карточки в пластиковых конвертиках, помеченные штампом ИНТЕНСИВНАЯ ТЕРАПИЯ\ПОСЕТИТЕЛЬ.
  
  — Пожалуйста, сэр, — произнесла она учтивым тоном, совершенно не похожим на тот, которым обращалась к нему вначале. — Желаю вам хорошо провести время и извините, что заставила вас ждать.
  
  — Спасибо вам, — ответил Ральф, взял карточки и стиснул ладонь Лоис. — Пойдем, дорогая. Мы должны
  
  [Ральф, что ты СДЕЛАЛ с ней?]
  
  [По-моему, ничего… Я думаю, с ней все в порядке.]
  
  подняться наверх и навестить его, пока не слишком поздно.
  
  Лоис оглянулась на женщину в кабинке. Та обслуживала следующего посетителя, но так медленно, словно на нее снизошло какое-то поразительное откровение и теперь она должна была его хорошенько обдумать. Голубое мерцание сейчас было видно лишь на самых кончиках ее пальцев, и пока Лоис смотрела, оно тоже исчезло.
  
  Лоис снова взглянула на Ральфа и улыбнулась.
  
  [Да… С ней все в порядке. Так что прекрати грызть себя.]
  
  [А я грыз?]
  
  [По-моему, да… Ральф, мы опять так говорим.]
  
  [Знаю.]
  
  [Ральф!]
  
  [Да?]
  
  [Это так чудесно, правда?]
  
  [Да.]
  
  Ральф постарался скрыть от нее другие мысли: о том, что, когда настанет пора платить за такие потрясающие ощущения, цена может оказаться очень высока.
  * * *
  
  [Прекрати так пялиться на этого ребенка, Ральф. Из-за тебя его мать нервничает.]
  
  Ральф взглянул на женщину, на руках которой спал ребенок, и увидел, что Лоис права, но… было трудно не смотреть. Младенец, не больше трех месяцев от роду, лежал в капсуле буйно вздымавшейся желто-серой ауры. Эта мощная, но беспокойная грозовая туча вертелась вокруг крошечного тельца с идиотской скоростью атмосферы газового гиганта — скажем, Юпитера или Сатурна.
  
  [Господи, Лоис, это повреждение мозга, да?]
  
  [Да. Женщина говорит, что была автомобильная авария.]
  
  [Говорит? Ты разговаривала с ней?]
  
  [Нет. Это — ]
  
  [Я не понимаю.]
  
  [Вступай в наш клуб.]
  
  Просторный больничный лифт медленно двигался вверх. Люди в нем — хромые, изувеченные и несколько вполне здоровых, выглядевших виноватыми, — не разговаривали, а стояли или подняв глаза на табло, где высвечивались этажи, или рассматривая собственные ботинки. Единственным исключением была женщина с окутанным грозовой тучей младенцем. Она глядела на Ральфа с недоверием и ужасом, словно ожидала, что он в любой момент может прыгнуть и попытаться вырвать младенца у нее из рук.
  
  Это не только потому, что я смотрю, подумал Ральф. Во всяком случае, я так не думаю. Она почувствовала, как я думаю о ее ребенке. Почувствовала меня… Ощутила меня… Услышала меня… Словом, что-то в этом роде.
  
  Лифт остановился на втором этаже, и дверцы разъехались в стороны. Женщина с ребенком повернулась к Ральфу. Младенец при этом слегка приподнялся, и Ральф взглянул на его макушку. Там, на крошечном черепе, была глубокая складка и красный шрам по всей ее длине. Ральфу она показалась похожей на ручеек с протухшей водой, бегущий по дну канавы. Противная мутная желто-серая аура, окружавшая ребенка, выплескивалась из этого шрама, как пар из трещины в земной коре. «Воздушный шарик» ребенка был того же цвета, что и его аура, и не похож на все остальные «шарики», которые Ральф видел до сих пор: не нездоровый на вид, а короткий, противный и не больше жалкого огрызка.
  
  — Вас что, мать никогда не учила приличным манерам? — спросила женщина, и резанул его не упрек, а то, как она его произнесла. Он здорово напугал ее.
  
  — Мадам, уверяю вас…
  
  — Ага, валяй уверяй мою задницу, — сказала она и шагнула из лифта. Дверцы лифта начали съезжаться. Ральф взглянул на Лоис, и они оба ощутили мгновенное полное взаимопонимание. Лоис тряхнула пальцем в направлении дверей, словно грозя им, и серая петлеобразная субстанция сорвалась с его кончика. Дверцы наткнулись на нее и скользнули назад в прорези, поскольку были запрограммированы реагировать так на любое препятствие на их пути.
  
  [Мадам!]
  
  Женщина остановилась и растерянно обернулась. Она подозрительно огляделась вокруг, пытаясь определить, кто это произнес. Ее аура была темной, маслянисто-желтой, со слабыми оранжевыми пятнышками, сочившимися из ее внутренних краев. Ральф поймал ее взгляд.
  
  [Простите, если я обидел вас. Все это очень ново для моей подруги и меня. Мы словно дети на официальном обеде. Я приношу свои извинения.]
  
  [-]
  
  Он не знал, что именно она пыталась передать — он словно смотрел, как кто-то говорит внутри звуконепроницаемой кабины, — но ощутил облегчение и сильную неловкость… неловкость, которую испытывают люди, когда полагают, что видели нечто такое, чего им не полагалось видеть. Ее неуверенный взгляд задержался на его лице еще на две секунды, потом она повернулась и быстро пошла по коридору в направлении таблички, гласившей: НЕВРОЛОГИЧЕСКИЙ ОСМОТР. Серая субстанция, которую Лоис швырнула в дверцы, становилась все тоньше, и, когда дверцы снова попытались закрыться, они легко прошли сквозь нее. Лифт продолжил свой медленный подъем.
  
  [Ральф… Ральф, по-моему, я знаю, что случилось с ребенком.]
  
  Она потянулась правой рукой к его лицу и приложила ее к верхней губе ладошкой вниз, между его носом и ртом. Она легонько прижала кончик большого пальца к одной его скуле, а кончик указательного — к другой. Это было проделано так быстро и неприметно, что никто в лифте не обратил внимания. Если бы кто-то из трех других пассажиров все-таки заметил, он (или она) увидел бы что-то вроде того, как заботливая жена вытирает капельку лосьона или след пены для бритья с лица мужа.
  
  У Ральфа в мозгу словно кто-то включил высоковольтный рубильник, заставивший вспыхнуть целую гроздь прожекторов. В этой резкой мгновенной вспышке он увидел жуткий образ: руки, окутанные неистовой коричнево-лиловой аурой, лезущие в колыбельку и выдергивающие оттуда ребенка, которого они только что видели здесь. Они трясли младенца — его головка моталась на тоненьком стебельке шейки, как голова куклы Энди — и…
  
  …и бросили…
  
  Тут огни потухли, и Ральф испустил хриплый, дрожащий вздох облегчения. Он подумал о протестующих «друзьях жизни», которых только вчера вечером видел в новостях, — мужчинах и женщинах, размахивающих плакатами с портретами Сюзан Дэй и надписями РАЗЫСКИВАЕТСЯ ЗА УБИЙСТВО под ними; мужчинах и женщинах в рабочих комбинезонах; мужчинах и женщинах, несущих плакаты со словами ЖИЗНЬ — КАКОЙ ПРЕКРАСНЫЙ ВЫБОР.
  
  Он прикинул, могло ли у младенца, окутанного грозовой тучей, быть иное мнение. Встретившись взглядом с изумленными, полными боли глазами Лоис, он взял ее за руки.
  
  [Это сделал его отец, верно? Ударил ребенка о стену?]
  
  [Да. Ребенок никак не переставал плакать.]
  
  [И она знает. Она знает, но никому не сказала.]
  
  [Да… Но она может сказать, Ральф. Она подумывает об этом.]
  
  [А может, дождется следующего раза. А в следующий раз он может покончить с ребенком.]
  
  И тогда к Ральфу пришла жуткая мысль; она прорезала его мозг, как метеор чертит мгновенный огненный след в полуночном летнем небе: может, было бы лучше, если бы отец покончил с ним. «Воздушный шарик» младенца напоминал всего лишь огрызок, но это был здоровый огрызок. Ребенок может прожить годы, не понимая, кто он и где, не говоря уже о том, для чего он существует, — просто наблюдая, словно сквозь туман, как люди приходят и уходят…
  
  Лоис стояла сгорбив плечи, глядя на пол кабины лифта и излучая печаль, которая обручем сдавила сердце Ральфа. Он вытянул руку, положил палец ей под подбородок и увидел, как нежная голубая роза распустилась из того места, где его аура соприкоснулась с ее. Он поднял ей голову и не удивился, увидев слезы у нее на глазах.
  
  — Ты по-прежнему думаешь, что все это чудесно, Лоис? — тихо спросил он и не услышал ответа на это ни ушами, ни у себя в мозгу.
  * * *
  
  Они были единственными, кто вышел на третьем этаже, где тишина была такой же плотной, как слой пыли под книжными полками в библиотеке. Две медсестры в белых халатиках стояли в середине коридора, прижимая папки к груди и переговариваясь тихим шепотом. Если бы кто-то вышел сейчас из лифта и взглянул на них, то предположил бы, что разговор идет о жизни, смерти и героических усилиях медперсонала; однако Ральф и Лоис, кинув взгляд на их ауры, тут же поняли, что речь шла о том, где бы выпить после окончания дежурства.
  
  Ральф видел это и в то же время не видел, как поглощенный своими мыслями человек замечает дорожные знаки и подчиняется им, на самом деле не видя их. Большая часть его мозга была поглощена жутким ощущением deja vu, охватившим его в тот момент, когда они с Лоис вышли из лифта и очутились в этом мире, где слабый скрип линолеума под туфельками медсестер звучал почти как слабый сигнал системы жизнеобеспечения.
  
  Четные номера палат — слева, нечетные — справа, подумал он, а 317-я, в которой умерла Кэролайн, находится там, возле комнаты медсестер. 317-я, я точно помню. Теперь, когда я здесь, я вспоминаю все. Помню, как ее карту всегда засовывали вверх ногами в маленький кармашек на двери. Как свет из окна падал в солнечные дни на ее кровать косым прямоугольником. Как можно было сидеть в кресле для посетителя и смотреть на медсестру за столом, а в ее обязанности входило следить за показаниями мониторов системы жизнеобеспечения, отвечать на телефонные звонки и заказывать по телефону пиццу.
  
  Все как тогда. Все то же самое. Снова пришло начало марта, конец свинцово-мрачного дня, снег с дождем постукивал в единственное окно палаты 317, и он сидел с раннего утра в кресле для посетителя с закрытым «Взлетом и падением «третьего рейха» Ширера на коленях. Сидел так, не желая вставать хоть ненадолго, чтобы сходить в туалет, потому что у часов смерти к тому времени уже почти кончился завод, их тиканье было едва слышным, а паузы казались длиной в жизнь; его многолетней спутнице предстояло сесть на поезд, а он хотел быть на платформе, чтобы проводить ее. Существовала только одна возможность сделать это правильно.
  
  Набирающий силу дождь был очень хорошо слышен, так как систему жизнеобеспечения отключили. Ральф сдался в последнюю неделю февраля; Кэролайн, которая никогда в жизни не сдавалась, потребовалось немного больше времени, чтобы получить послание. А что в точности говорилось в этом послании? Ну конечно, что в тяжелом, изнурительном бою в десять раундов — Кэролайн Робертс против Рака — нокаутом победил Рак, вечный чемпион-тяжеловес.
  
  А Ральф сидел в кресле для посетителей, смотрел и ждал, пока ее дыхание становилось все менее и менее отчетливым — долгий слабый выдох, ровная, неподвижная грудь, нарастающая уверенность в том, что последний вдох оказался действительно последним, что часы остановились, поезд прибыл на станцию, чтобы забрать своего единственного пассажира… А потом следующий тяжелый бессознательный вдох, когда она вновь набирала в легкие враждебный воздух, уже больше не дыша в нормальном смысле этого слова, а лишь рефлекторно передвигаясь от одного вдоха к другому, как пьяный бредет по темному коридору дешевого отеля.
  
  Тик-тик-тук-тук: дождь продолжал барабанить невидимыми ноготками по окну, пока грязный мартовский день переходил в грязные мартовские сумерки, а Кэролайн продолжала драться в последней половине своего последнего раунда. К тому времени она, конечно, доживала целиком и полностью на автопилоте; мозг, когда-то существовавший в этом прекрасно сделанном черепе, исчез. Его заменил мутант — тупой черно-серый убийца, который не умел ни чувствовать, ни думать, а мог лишь жрать, жрать и жрать, пока не зажрет самого себя до смерти.
  
  Тик-тик-тук-тук, и Ральф увидел, что Т-образный дыхательный аппарат в ее носу покосился. Он выждал, пока она испустила один из своих жутких натужных выдохов, а потом наклонился и поправил маленькую пластиковую штуковину. Он помнил, что немного слизи попало тогда ему на пальцы и он вытер их салфеткой из коробки, стоявшей на столике возле кровати. Потом он откинулся в кресле, ожидая следующего вдоха и желая убедиться, что дыхательный аппарат не перекосится снова, но следующего вдоха не было, и он понял, что тикающий звук, который он слышал отовсюду с прошлого лета, кажется, прекратился.
  
  Он помнил, как ждал, пока шли минуты — одна, потом три, потом шесть, — не в силах поверить, что все прекрасные годы и прекрасные времена (плохих было так немного, что о них и вспоминать не стоило) закончились так тихо и обыденно. Ее радио, настроенное на волну местной развлекательной станции, тихонько играло в углу, и он слушал, как Саймон и Гарфункель поют «Ярмарку Скарборо». Они пропели ее до конца. Их сменил Уэйн Ньютон, который запел «Данке шен» и тоже допел до конца. Затем последовала сводка погоды, по прежде чем диск-жокей закончил сообщать, какой будет погода в первый день вдовства Ральфа Робертса — всю эту ерунду про прояснение, похолодание и поднимающиеся на северо-востоке ветры, — до Ральфа наконец дошло. Часы перестали тикать, поезд пришел, боксерский поединок закончен. Все метафоры рухнули, и в комнате осталась лишь умолкнувшая навсегда женщина. Ральф заплакал. Плача, он побрел в угол палаты и выключил радио. Потом вспомнил то лето, когда они сходили на курсы рисования пальцем, и вечер, закончившийся тем, что они разрисовывали пальцами свои обнаженные тела. Эти воспоминания заставили его заплакать сильнее. Он подошел к окну, прислонил голову к холодному стеклу и, стоя так, плакал. В эту первую жуткую минуту понимания ему хотелось лишь одного: умереть самому. Медсестра услышала его плач и вошла в палату. Она попыталась измерить пульс Кэролайн. Ральф сказал, чтобы она прекратила валять дурака. Она подошла к Ральфу, и на мгновение ему показалось, что она собирается измерить ему пульс. Вместо этого она обняла его. Она…
  
  [Ральф! Ральф, с тобой все в порядке?]
  
  Он оглянулся на Лоис, хотел было сказать, что все нормально, а потом вспомнил, что очень мало может скрыть от нее, пока они находятся в этом состоянии.
  
  [Грустно. Здесь слишком много воспоминаний. Не очень хороших.]
  
  [Понимаю, но… Посмотри вниз, Ральф! Посмотри на пол!]
  
  Он послушался ее, и его глаза расширились. Пол был покрыт множеством разноцветных следов — какие-то были свежими, большинство — почти невидимыми. Две дорожки следов, ярких, как бриллианты в груде грубых подделок, явственно отличались от прочих. Они полыхали зеленоватым золотом, в котором все еще плавало несколько крошечных красноватых искорок.
  
  [Их оставили те, кого мы ищем, да, Ральф?]
  
  [Да… Докторишки здесь.]
  
  Ральф взял Лоис за руку — та была на ощупь очень холодной — и медленно повел ее по коридору.
  Глава 17
  
  Они не успели много пройти, когда случилось нечто очень странное и довольно пугающее. На мгновение мир перед ними взорвался белизной. Двери в палаты, идущие вдоль коридора, с трудом различимые за этой яркой белой пеленой, расширились до размера складских ворот. Сам коридор, казалось, вытянулся в длину и стал выше. Ральф почувствовал, что сердце у него ушло в пятки, как в те времена, когда он был подростком и частенько катался со снежных гор в Старом парке. Он услыхал стон Лоис и почувствовал, как она в страхе стиснула его ладонь.
  
  Белая вспышка длилась всего секунду, и когда краски снова вернулись в мир, они стали ярче и насыщеннее, чем были за мгновение до этого. Вернулась нормальная перспектива, но предметы выглядели вроде бы толще. Ауры присутствовали по-прежнему, но стали тоньше и бледнее — пастельные очертания вместо ярких основных цветов. В то же время Ральф сообразил, что может видеть каждую трещинку и выбоину в отштукатуренной стене слева, и… Потом он понял, что способен видеть трубы, провода и изоляционный материал за стенами, если захочет; стоило только смотреть.
  
  Боже мой, подумал он. Неужели это действительно происходит? Неужели такое возможно?
  
  Отовсюду раздавались звуки: тихие звоночки, шум спускаемой воды в туалете, приглушенный смех. Звуки, которые обычно принимаются как должное, как часть повседневной жизни, но только не сейчас. Не здесь. Как и видимая реальность предметов, звуки, казалось, обладали удивительной чувственной фактурой, словно их покрывали топкие ракушки из шелка и стали.
  
  Не все звуки, впрочем, были обычными; было в этой мешанине и множество экзотических. Он слышал, как где-то в глубине батареи отопления жужжит муха. Слышал звук трущейся мелкой шкурки, с которым медсестра натягивала колготки в туалете для обслуживающего персонала. Бьющиеся сердца. Циркулирующая по венам кровь. Тихий рокот дыхания. Каждый звук был совершенен сам по себе; слитые воедино, они составляли сложный и прекрасный слуховой балет — тайное «Лебединое озеро» булькающих животов, урчащих электрических установок, ураганов сушилок для волос, шепчущих колес у больничных каталок. Ральф слышал телевизор в конце коридора, за комнатой медсестер. Звук шел из палаты 340, где мистер Томас Рен, почечный пациент, смотрел «Плохого и красотку» с Кирком Дугласом и Ланой Тернер. «Если будешь со мной в одной команде, крошка, мы поставим этот городок на уши», — говорил Кирк, и по ауре, окружавшей эти слова, Ральф узнал, что мистер Дуглас страдал от зубной боли в тот день, когда снималась эта сцена. И это было еще не все; он знал, что может двинуться
  
  (выше? глубже? шире?)
  
  дальше, если захочет. Ральф почти точно не хотел. Как в Арденнских лесах[108], где человеку легко заблудиться. Или его съедят тигры.
  
  [Господи Иисусе! Это другой уровень — точно, Лоис! Совсем другой!]
  
  [Я знаю.]
  
  [И ты справляешься?]
  
  [Думаю, да, Ральф… А ты?]
  
  [Как будто да, пока… Но если пол опять уйдет из-под ног, я не знаю. Пошли.]
  
  Но прежде чем они успели вновь двинуться по зеленовато-золотым следам, из палаты 313 вышел Билл Макговерн с другим человеком, которого Ральф не знал. Они были поглощены своим разговором.
  
  Лоис повернула искаженное ужасом лицо к Ральфу.
  
  [О нет! Господи, нет! Ты видишь, Ральф? Ты видишь?]
  
  Ральф сильнее сдавил ее ладонь. Он хорошо видел. Спутник Макговерна был окружен аурой сливового цвета. Она выглядела не особенно здоровой, но вместе с тем этот человек не показался Ральфу серьезно больным; просто у него было полно хронических недомоганий вроде ревматизма и камней в почках. «Воздушный шарик» такого же лилового цвета вздымался от верхушки ауры мужчины, робко покачиваясь, как дыхательная трубка ныряльщика в слабом течении.
  
  Однако аура Макговерна была совершенно черной. Огрызок того, что когда-то было «воздушным шариком», неподвижно торчал из нее вверх. «Воздушный шарик» ребенка, окутанного грозовой тучей, был коротким, но здоровым на вид; то же, что перед ним предстало сейчас, было гниющим остатком после грубой ампутации. Перед Ральфом на мгновение возник образ такой яркости и силы, что он походил почти на галлюцинацию: глаза Макговерна сперва выкатываются, а потом выскакивают из глазниц, выдавленные потоком черных жуков. Ему пришлось на мгновение прикрыть свои собственные глаза, чтобы удержаться от крика, а когда он открыл их снова, Лоис рядом с ним уже не было.
  * * *
  
  Макговерн со своим другом шел в сторону комнаты медсестер, вероятно, к водяному фонтанчику. Лоис, тяжело дыша, бежала торопливой рысцой следом за ними. Ее аура вспыхивала вертящимися розоватыми искорками, похожими на неоновые звездочки. Ральф ринулся следом за ней. Он не знал, что случится, если она привлечет к себе внимание Макговерна, и не хотел этого знать. Тем не менее он предчувствовал, что все-таки узнает.
  
  [Лоис! Лоис, не делай этого!]
  
  Она не обратила на него внимания.
  
  [Билл, постой! Ты должен меня выслушать! С тобой что-то неладно!]
  
  Макговерн не обратил на нее никакого внимания; он болтал о рукописи Боба Полхерста «Позже, тем летом».
  
  — Самая лучшая книга о Гражданской войне, какую я когда-либо читал, — говорил он человеку, окутанному аурой сливового цвета, — но, когда я предложил ему напечатать ее, он сказал, что об этом не может быть и речи. Представляешь? Мог получить Пулитцеровскую премию, но…
  
  [Лоис, вернись! Не приближайся к нему!]
  
  [Билл! Билл! Би…]
  
  Лоис добежала до Макговерна как раз перед тем, как Ральф сумел добежать до нее. Она вытянула руку, чтобы схватить его за плечо. Ральф увидел, как ее пальцы окунулись в окружавший его мрак, а потом… скользнули в него самого.
  
  Ее аура тут же изменилась; из серо-голубой, пронизанной этими розоватыми искорками, стала ярко-красной, как борт пожарной машины. Острые черные струи пронзили ее, как тучи крошечных роящихся насекомых. Лоис закричала и отдернула руку. На ее лице отразился ужас пополам с ненавистью. Она поднесла руку к глазам и снова закричала, хотя Ральф ничего не видел на ней. Узкие черные ленты теперь вертелись, вызывая головокружение, вокруг внешнего края ее ауры; Ральфу они показались похожими на орбиты планет, отмеченные на карте Солнечной системы. Она кинулась бежать. Ральф ухватил ее за руки выше локтей, и она слепо заколотила руками ему в грудь.
  
  Тем временем Макговерн и его друг мирно продолжали свой путь по коридору к фонтанчику с питьевой водой, совершенно не подозревая о заходящейся в крике женщине менее чем в десяти футах позади них.
  
  — Когда я спросил Боба, почему он не будет публиковать свою книгу, — продолжал Макговерн, — он сказал, что уж кто-кто, а я-то должен понимать причины. Я сказал ему…
  
  Лоис заглушила его криком, похожим на пожарную сирену.
  
  [!!!..!!!..!!!]
  
  [Прекрати, Лоис! Прекрати немедленно! Что бы с тобой ни случилось, это уже позади! Все закончилось, и с тобой все в порядке!]
  
  Но Лоис продолжала бороться, посылая эти беззвучные вопли прямо Биллу в голову, пытаясь сказать ему, как это ужасно, как он весь гниет, что внутри его какие-то штуковины, поедающие его заживо, и что, как это ни погано, это еще не самое худшее. Те штуковины знают, кричала она, что они поганые, и знают, что она здесь.
  
  [Лоис, ты теперь со мной! Ты со мной, и все теперь в по…]
  
  Один из ее мелькавших в воздухе кулачков ударил ему в челюсть, в глазах у него засверкали звезды. Он понимал, что они с Лоис перешли в такую плоскость реальности, где физический контакт с другими людьми невозможен — видел же он, как рука Лоис прошла прямо внутрь Макговерна, словно рука призрака, — но друг для друга они по-прежнему были достаточно реальны; доказательством тому служила ушибленная челюсть.
  
  Он стиснул ее в объятиях, прижав ее кулачки к ложбинке между ее грудей. Однако ее крики
  
  [!!!..!!!..!!!]
  
  продолжали бухать и греметь у него в голове. Он сцепил свои руки между ее лопатками и сдавил сильнее, почувствовав, как сила снова уходит из него, как уже было утром, только на сей раз это ощущалось совершенно иначе.
  
  Голубой свет просочился в буйную красно-черную ауру Лоис, смягчая ее. Ее сопротивление ослабло, а потом прекратилось. Он почувствовал, как она испустила дрожащий вздох. Голубое мерцание над ней и вокруг нее расширялось и тускнело. Черные полосы исчезали из ее ауры одна за другой, снизу вверх, а потом начал пропадать и этот жуткий болезненный красный оттенок. Она прижала голову к его плечу.
  
  [Прости, Ральф… У меня опять ядерный взрыв, да?]
  
  [Наверное, да, но не бери в голову. Теперь с тобой все нормально. Это самое главное.]
  
  [Если б ты только знал, как это было ужасно… вот так дотронуться до него…]
  
  [Ты очень понятно все объяснила, Лоис.]
  
  Она кинула взгляд в коридор, где друг Макговерна сейчас пил воду из фонтанчика. Макговерн прислонился к стене рядом с ним, рассказывая про то, как Великий-и-Почитаемый-Боб-Полхерст всегда решал кроссворд в воскресном выпуске «Нью-Йорк таймс» сразу чернильной авторучкой.
  
  — Он всегда говорил мне, что причина тут не в гордыне, а в оптимизме, — сказал Макговерн, и мешок смерти лениво колыхался вокруг него, пока он говорил, вдуваясь и выдуваясь у него изо рта и пульсируя между пальцами его красноречиво жестикулирующих рук.
  
  [Мы ничем не можем ему помочь, да, Ральф? Мы ничегошеньки не можем сделать.]
  
  Ральф быстро и сильно стиснул ее. Он видел, что ее аура стала полностью нормальной.
  
  Макговерн с другом возвращался обратно по коридору, идя прямо к ним. Под влиянием импульсивного желания Ральф оторвался от Лоис и встал прямо на пути мистера Сливы, который слушал, как Макговерн распространяется насчет трагедии старости, и кивал в нужных местах.
  
  [Ральф, не надо!]
  
  [Все нормально, не волнуйся.]
  
  Но неожиданно он утратил уверенность в том, что все действительно нормально. Будь у него в запасе еще секунда, он бы отступил назад. Однако прежде чем он успел это сделать, мистер Слива уставился ему прямо в лицо, не видя его, и прошел прямо сквозь него. Ощущение, охватившее тело Ральфа в этот момент, было хорошо ему знакомо: покалывание «иголочек» в конечности, которую отлежал во сне. На одно мгновение аура мистера Сливы и его собственная смешались, и Ральф узнал об этом человеке все, что можно было узнать, включая сны, которые тот видел в утробе своей матери.
  
  Мистер Слива резко остановился.
  
  — Что-нибудь случилось? — спросил Макговерн.
  
  — Вроде бы нет… Ты не слышал, как где-то грохнуло? Вроде хлопушки или выхлопа у машины?
  
  — По-моему, нет, но слух у меня уже не тот, что прежде, — усмехнулся Макговерн. — Если что-то и взорвалось, я надеюсь, это случилось не в лаборатории, где работают с радиоактивными веществами.
  
  — Сейчас я уже ничего не слышу. Наверное, у меня просто разыгралось воображение, — пожал плечами мистер Слива, и они свернули в палату Боба Полхерста.
  
  Миссис Перрайн говорила, это похоже на выстрел, подумал Ральф. Подруге Лоис показалось, что ее кусает какой-то жучок. Может быть, просто разница в способе прикосновения, как у разных пианистов бывают разные манеры исполнения. В любом случае они чувствуют, когда мы соприкасаемся с ними. Они могут не понимать, в чем дело, но точно — чувствуют.
  
  Лоис взяла его за руку и подвела к двери в палату 313. Они встали в коридоре, заглянули внутрь и стали смотреть, как Макговерн усаживается в пластиковое кресло в ногах кровати. В палате собралось по меньшей мере человек восемь, и Ральф не мог четко разглядеть Боба Полхерста, но одно он видел ясно: хотя всего его плотно окутывал «мешок смерти», «воздушный шарик» Полхерста все еще был цел и невредим. Он был грязный, как ржавая труба, покореженный и треснутый в нескольких местах, но… все еще цел и невредим. Он повернулся к Лоис.
  
  [Этим людям, возможно, придется ожидать дольше, чем они полагают.]
  
  Лоис кивнула и указала вниз, на зеленовато-золотые отпечатки ног — следы белых человечков. Ральф видел, что они шли мимо 313-й и сворачивали в следующий дверной проем — в 315-ю, палату Джимми В. Они с Лоис подошли к двери и заглянули внутрь. У Джимми В. находилось трое посетителей, но тот, который сидел у постели, считал, что он единственный. Им был Фэй Чапин. Он рассеянно разглядывал двойную колоду карт, лежащую на столике возле кровати Джимми. Двумя другими были маленькие лысые врачи, которых Ральф впервые увидал на крыльце Мэй Лочер. Они стояли в ногах кровати Джимми В. — печальные, в чистых белых туниках, и теперь, когда Ральф очутился в непосредственной близи к ним, он увидел целые миры особенностей и отличий в этих лишенных черт, почти идентичных лицах; просто эти особенности были не из тех, которые можно рассмотреть в бинокль, а может, требовалось взобраться немного вверх по лестнице восприятия. Большую часть этого выражали глаза — темные, без зрачков, с мерцающими в глубине золочеными отблесками. В этих глазах светились разум и живое знание. Их ауры сверкали, полыхая, как мантии императоров…
  
  …или Центурионов — во время официального визита.
  
  Они взглянули на Ральфа и Лоис, которые стояли в дверях, держась за руки, как дети, потерявшиеся в сказочном волшебном лесу, и улыбнулись им.
  
  [Здравствуйте, женщина.]
  
  Это был док № 1. В правой руке он держал ножницы. У них были очень длинные лезвия, а кончики казались очень острыми. Док № 2 сделал шаг по направлению к ним и отвесил забавный маленький полупоклон.
  
  [Здравствуйте, мужчина. Мы ожидали вас.]
  * * *
  
  Ральф почувствовал, как рука Лоис напряглась в его ладони, а потом расслабилась, когда она решила, что непосредственной опасности для них нет. Она сделала маленький шажок вперед, переводя взгляд с дока № 1 на дока № 2, а потом снова на № 1.
  
  [Кто вы?]
  
  Док № 1 скрестил руки на маленькой груди. Длинные лезвия ножниц доходили от локтя до самого его плеча.
  
  [У нас нет имен, как это бывает у Краткосрочных… Но вы можете называть нас по именам персонажей той истории, которую этот человек уже рассказывал вам. То, что эти имена изначально принадлежали женщинам, ничего не значит для нас, поскольку мы — существа без половых различий. Я буду Клото, хотя и не пряду никакой нити, а мой коллега и старый друг будет Лахесис, хотя он ничего не отмеряет и никогда не гадает, подбрасывая монету. Входите, пожалуйста!]
  
  Они вошли и робко встали между креслом для посетителей и кроватью. Ральф не думал, что врачи причинят им какой-то вред — по крайней мере пока, — но все равно не хотел подходить близко. Их ауры, такие потрясающе яркие по сравнению с аурами, принадлежащими обыкновенным людям, пугали его. И по расширившимся глазам и полуоткрытому рту Лоис он видел, что она испытывает то же самое. Она почувствовала его взгляд на себе, повернулась к нему и попыталась улыбнуться. «Моя Лоис», — подумал он, обнял ее за плечи и легонько прижал к себе.
  
  Лахесис: [Мы назвали вам наши имена — во всяком случае, имена, которыми вы можете пользоваться; не сообщите ли вы нам свои?]
  
  Лоис: [Вы хотите сказать, что не знаете их? Простите, по в это трудно поверить.]
  
  Лахесис: [Мы могли бы узнать, но предпочитаем не делать этого. Нам нравится следовать правилам обычной вежливости Краткосрочных там, где можем. Они кажутся нам чудесными, поскольку передаются такими, как вы, из большой руки в малую и создают иллюзию долгих жизней.]
  
  [Я не понимаю.]
  
  Ральф тоже не понял и не был уверен, что хочет понять. Ему послышалась слегка покровительственная интонация в речи того, кто называл себя Лахесисом; нечто такое, что напомнило ему Макговерна, когда на того находило настроение разглагольствовать и поучать.
  
  Лахесис: [Это не имеет значения. Мы точно чувствовали, что вы придете. Мы знаем, что вы, мужчина, следили за нами в понедельник утром у дома…]
  
  В этом месте в речи Лахесиса возникла странная накладка. Казалось, он произнес две фразы в одно и то же время; определения сплелись вместе, как змея, засунувшая хвост себе в рот:
  
  […Мэй Лочер.] […скончавшейся женщины.]
  
  Лоис сделала неуверенный шаг вперед:
  
  [Меня зовут Лоис Чэсс. Моего друга — Ральф Робертс. А теперь, когда мы все как следует представились друг другу, может быть, вы скажете нам, что здесь вообще происходит.]
  
  Лахесис: [Есть еще один, которого нужно назвать.]
  
  Клото: [Ральф Робертс уже назвал его.]
  
  Лоис взглянула на Ральфа, и он кивнул:
  
  [Они говорят про дока № 3. Верно, ребята?]
  
  Клото и Лахесис кивнули. На лицах у обоих появились одинаковые одобрительные улыбки. Ральф полагал, что это должно было ему польстить, но вместо этого ощутил страх и сильную злость: ими аккуратненько манипулировали, каждым их шагом. Это не было случайной встречей; с самого начала все было подстроено. Клото и Лахесис — два маленьких лысых доктора, держащих в своих руках время, — стояли в палате Джимми В. и ждали, когда же прибудут Краткосрочные, хо-хо…
  
  Ральф кинул взгляд на Фэя и увидел, что тот вытащил из заднего кармана книжку под названием «50 классических шахматных задач» и стал читать ее, задумчиво ковыряя при этом в носу. После нескольких предварительных исследований одной ноздри Фэй полез глубже, вытащил козявку, внимательно изучил ее и присобачил на внутреннюю поверхность ночного столика. Ральф в смущении отвернулся, невольно вспомнив присказку своей бабушки: «Не подглядывай в замочную скважину — будет сплошное расстройство». Он дожил до семидесяти, так до конца и не поняв смысла этого высказывания; теперь он вроде бы наконец понял. Тем временем ему в голову пришел другой вопрос.
  
  [Почему Фэй нас не видит? Почему, кстати, нас не видели Билл и его друг? И как мог тот человек пройти прямо сквозь меня? Или мне это просто почудилось?]
  
  Клото улыбнулся: [Вам не почудилось. Попробуйте представить себе жизнь в виде здания, Ральф, — того, что вы называете небоскребом.]
  
  Только Ральф уловил, что это не совсем то, о чем думал Клото. На одно краткое мгновение он, казалось, выхватил прямо из мозга человечка образ, показавшийся ему одновременно потрясающим и страшным: громадная башня, сложенная из темного прокопченного камня, стоящая посреди поля красных роз. Продольные разрезы окон вздымались вверх по закручивающейся спирали.
  
  Потом все исчезло.
  
  [Вы с Лоис и все остальные Краткосрочные существа живете на первых двух этажах этой конструкции. Конечно, там есть лифты…]
  
  Нет, подумал Ральф. Только не в башне, которую я увидел в твоем мозгу, дружище. В этом здании — если такое здание действительно существует — нет никаких лифтов, а только узкие лестницы, затянутые паутиной, и двери, ведущие Бог знает к чему.
  
  Лахесис смотрел на него со странным, почти подозрительным любопытством, но Ральф решил, что ему нет дела до этого взгляда. Он снова повернулся к Клото и кивнул, чтобы тот продолжал.
  
  Клото: [Как я говорил, есть лифты, но Краткосрочникам не позволено пользоваться ими в обычных обстоятельствах. Вы не
  
  [готовы] [подготовлены] [-]
  
  Последнее объяснение было явно лучшим, но оно ускользнуло от Ральфа прежде, чем он успел ухватить его. Он взглянул на Лоис, отрицательно покачавшую головой, а потом снова на Клото и Лахесиса. Его злость усилилась. Все эти длинные, нескончаемые ночные сидения в кресле и ожидания рассвета; все эти дни, проводимые с ощущением, будто он — призрак внутри своей собственной шкуры; невозможность запомнить предложение, пока не прочитаешь его трижды; номера телефонов, когда-то прочно сидевшие в голове, а теперь выпадающие из памяти…
  
  Тут к нему пришло одно воспоминание, одновременно подытожившее и определившее злобу, которую он испытывал к этим лысым существам с их темновато-золотистыми глазами и почти слепящими аурами. Он увидел самого себя, роющегося в шкафчике над кухонным столиком и ищущего пакетик растворимого супа, который, как утверждал его усталый и измученный рассудок, должен был лежать где-то там. Он увидел самого себя, как он рылся, отдыхал, а потом снова рылся там. Он видел выражение своего лица — выражение смутного замешательства, которое легко можно было принять за легкую умственную отсталость, но на самом деле бывшее следствием обыкновенной усталости. Потом он увидел, как опустил тогда руки и просто стоял и словно ждал, когда пакетик сам собой выпрыгнет из шкафчика.
  
  До сих пор, до нынешнего момента и этого воспоминания, он даже не представлял себе, каким кошмаром стали для него последние месяцы. Оглядываться назад было все равно что смотреть в пустыню, выкрашенную в монотонные темно-красные и серые тона.
  
  [Итак, вы посадили нас в лифт… Или, быть может, это не по чину таким, как мы, и вы просто потащили нас вверх по пожарной лестнице. Дали возможность привыкать постепенно, чтобы у нас окончательно не поехала крыша. И это было легко. Вам нужно было всего лишь украсть наш сон, пока мы почти не свихнулись. Сын и невестка Лоис хотят запихнуть ее в дом для стариков, вам это известно? А мой друг, Билл Макговерн, считает, что я уже готов для Джанипер-Хилл. Тем временем вы, маленькие ангелочки…]
  
  Клото выдавил всего лишь тень своей прежней широкой улыбки:
  
  [Мы не ангелы, Ральф.]
  
  [Ральф, пожалуйста, не кричи на них.]
  
  Да, он действительно кричал, и по крайней мере какой-то отголосок этого крика дошел до Фэя; он закрыл свою книжку с шахматными задачками, перестал ковырять в носу, выпрямился в своем кресле и тревожно оглядел палату.
  
  Ральф перевел взгляд с Клото (сделавшего шаг назад и растерявшего остатки своей улыбки) на Лахесиса:
  
  [Ваш друг говорит, что вы не ангелы. Тогда где же они? Играют в покер шестью или восемью этажами выше? А Господь Бог, я полагаю, сидит на чердаке, а дьявол подбрасывает уголь в котельной.]
  
  Никакого ответа. Клото и Лахесис неуверенно переглянулись. Лоис вцепилась в рукав Ральфа, но он не обратил на нее внимания.
  
  [Так что же мы должны сделать, а, ребята? Выследить ваше маленькое лысое подобие Ганнибала Лектера[109] и отобрать у него его скальпель? Да пошли вы все.]
  
  Тут Ральф повернулся бы на каблуках и вышел вон (он видел за свою жизнь множество фильмов и знал, что такое эффектный уход), но перепуганная Лоис расплакалась, и это приковало его к тому месту, где он стоял. Выражение растерянной укоризны в ее глазах заставило его пожалеть о своем всплеске, по крайней мере чуть-чуть пожалеть. Он обнял Лоис за плечи и вызывающе взглянул на двух лысых человечков.
  
  Они снова переглянулись, и что-то — на том уровне, который находился за пределами его и Лоис способности слышать и понимать, — между ними произошло. Какое-то общение. Когда Лахесис вновь повернулся к ним, он улыбался, но… глаза его были мрачны.
  
  [Я чувствую ваш гнев, Ральф, но он несправедлив. Сейчас вы не верите этому, но потом, быть может, сумеете поверить. Теперь же мы должны отложить ваши вопросы и наши ответы — те ответы, которые мы можем дать, — в сторону.]
  
  [Почему?]
  
  [Потому что для этою человека настало время отделения. Смотрите внимательно, чтобы учиться и познавать.]
  
  Клото шагнул к левому краю кровати. Лахесис приблизился справа, пройдя прямо сквозь Фэя Чапина. Фэй согнулся в неожиданном приступе кашля, а когда кашель стих, снова раскрыл свою книгу с шахматными задачками.
  
  [Ральф, я не могу смотреть на это! Не могу смотреть, как они это делают!]
  
  Но Ральф думал, что она сможет. Он думал, что они оба смогут, и прижал се к себе крепче, когда Клото и Лахесис склонились над Джимми В. Их лица светились любовью и заботой; они заставили Ральфа вспомнить лица, которые он однажды видел на полотне Рембрандта — кажется, оно называлось «Ночной дозор». Их ауры слились воедино над грудью Джимми, и вдруг лежащий в кровати открыл глаза. На мгновение он уставился сквозь двух лысых врачей в потолок со смутным удивлением, а потом его взгляд устремился к двери, и он улыбнулся.
  
  — Эй! Гляньте-ка, кто здесь! — воскликнул Джимми В. Голос у него был хриплый и сдавленный, но Ральф все равно уловил его акцент умника из южного Бостона, у которого «здесь» выходило как «зеась». Фэй подпрыгнул на месте. Книжка с шахматными задачками слетела с его колен и упала на пол. Он наклонился и взял Джимми за руку, но Джим не обратил на него внимания и продолжал смотреть через всю палату на Ральфа и Лоис. — Это же Ральф Робертс! А с ним жена Поля Чэсса! Эй, Ральфи, помнишь тот денек, когда мы пытались забраться в ту палатку на молебен и послушать, как они распевают «Чудесное милосердие»?
  
  [Я помню, Джимми.]
  
  Похоже, Джимми улыбнулся, а потом его глаза снова закрылись. Лахесис положил ладони на щеки умирающего и слегка подвинул его голову, как парикмахер, готовящийся брить клиента. В тот же момент Клото наклонился еще ближе, раскрыл ножницы и двинул их вперед так, что длинные лезвия обняли черный «воздушный шарик» Джимми В. Когда Клото сомкнул ножницы, Лахесис наклонился и поцеловал Джимми в лоб.
  
  [Иди с миром, друг.]
  
  Раздался слабый, еле слышный звук — сник! Отросток «воздушного шарика» над ножницами поплыл вверх, к потолку, и исчез. «Мешок смерти», в котором лежал Джимми В., на мгновение вспыхнул яркой белизной, а потом исчез — точь-в-точь как «мешок» Розали. Джимми снова раскрыл глаза и взглянул на Фэя. Ральфу показалось, он начал было улыбаться, но потом его взгляд застыл где-то далеко. Ямочки, начавшие образовываться в уголках его рта, разгладились.
  
  — Джимми? — Фэй потряс Джимми В. за плечо, просунув при этом руку сквозь бок Лахесиса. — Ты в порядке, Джимми?… Ох, черт.
  
  Фэй встал и почти бегом выскочил из палаты.
  
  Клото: [Видите ли вы и понимаете ли, что то, что мы делаем, мы делаем с любовью и уважением? Что, по сути дела, мы — врачи, приходящие в самом конце? Для наших отношений с вами, Ральф, очень важно, чтобы вы понимали это.]
  
  [Да.]
  
  [Да.]
  
  Ральф не собирался больше соглашаться хоть с чем-то, произнесенным кем-то из них, но эта фраза — врачи, приходящие в самом конце, — легко и безболезненно прошла сквозь его злость. В ней ощущалась правда. Они освободили Джимми В. от мира, где для него не оставалось ничего, кроме боли. Да, они, несомненно, стояли вместе с Ральфом в палате 317 в дождливый полдень около семи месяцев назад и дали Кэролайн то же самое облегчение. Да, они выполняли свою работу с любовью и уважением — все сомнения, которые Ральф мог испытывать на этот счет, исчезли, когда Лахесис поцеловал Джимми В. в лоб. Но давали ли любовь и уважение им право проводить его — и Лоис тоже — через ад, а потом посылать их за сверхъестественным существом, которое слетело с катушек? Давало ли это им право хотя бы мечтать, будто двое обыкновенных людей, давно уже немолодых, могут справиться с таким созданием?
  
  Лахесис: [Давайте покинем это место. Скоро здесь будет слишком людно, а нам нужно поговорить.]
  
  [Разве у нас есть выбор?]
  
  Их ответы: [Да, конечно!] [Всегда есть выбор!], окрашенные в тональность удивления, последовали почти немедленно.
  
  Клото и Лахесис пошли к двери; Ральф и Лоис отступили назад, чтобы дать им пройти. Тем не менее ауры маленьких лысых врачей на мгновение накрыли их, и Ральф ощутил их вкус и фактуру: вкус сладких яблок, фактура сухой коры.
  
  Когда они бок о бок вышли, печально и почтительно переговариваясь друг с другом, вернулся Фэй, уже в сопровождении двух медсестер. Эти новоприбывшие прошли сквозь Клото и Лахесиса, а потом сквозь Ральфа и Лоис, не сбавляя шага и не заметив никаких препятствий.
  
  В коридоре жизнь шла своим чередом. Не звенели звонки, не вспыхивали лампы, санитары не бежали по коридору, толкая перед собой каталки. Никто не кричал: «Термостат!» — в динамики. Смерть была здесь слишком обычной гостьей для подобной шумихи. Ральф полагал, даже в подобных обстоятельствах ей не радовались, по она была знакомой и привычной. Он также полагал, что Джимми В. был бы вполне доволен своим уходом с третьего этажа Домашнего центра Дерри; он ушел без шума и суеты, и ему не пришлось предъявлять кому-то свои водительские права или свою Главную медицинскую карту Голубого Креста. Он умер с достоинством, часто присущим простым и ожидаемым событиям. Один или два проблеска сознания, сопровожденных чуть более широким восприятием того, что происходит вокруг него, а потом — ууух. Собери все мои заботы и печали, черный ворон, и прощай.
  * * *
  
  Они нагнали лысых врачей в коридоре, возле палаты Боба Полхерста. Через открытую дверь им были видны сгрудившиеся вокруг кровати старого учителя ожидающие его смерти посетители.
  
  Лоис: [Ближайший к кровати — Билл Макговерн, наш друг. С ним что-то не так. Его ждет что-то ужасное. Если мы сделаем то, что вы хотите, не могли бы вы?…]
  
  Но Лахесис и Клото уже отрицательно качали головами в унисон.
  
  Клото: [Ничего нельзя изменить.]
  
  Да, подумал Ральф. Дорранс знал: сделанного не воротишь.
  
  Лоис: [Когда это случится?]
  
  Клото: [Ваш друг принадлежит не нам, третьему. Тому, которого Ральф уже назвал Атропосом. Но Атропос не может назвать вам точный час смерти этого человека, точно так же, как и мы. Он даже не может сказать, кого он возьмет следующего. Атропос — посредник Случая.]
  
  От этих слов по сердцу Ральфа прошел холод.
  
  Лахесис: [Но здесь не место для нашего разговора. Пойдемте.]
  
  Лахесис взял Клото за одну руку, а потом протянул свободную руку Ральфу. В тот же момент Клото потянулся к Лоис. Она поколебалась и взглянула на Ральфа.
  
  Ральф, в свою очередь, мрачно посмотрел на Лахесиса:
  
  [Лучше не делайте ей больно.]
  
  [Никому из вас не будет больно, Ральф. Возьмите меня за руку.]
  
  «Я чужестранец в раю», — пронеслось в мозгу Ральфа. Он вздохнул сквозь зубы, кивнул Лоис и ухватил протянутую руку Лахесиса. Шок узнавания, глубокого и приятного, как при неожиданной встрече со старым добрым другом, снова ударил его. Яблоки и кора; память о садах, где он гулял ребенком. Каким-то образом он знал, хотя на самом деле и не видел, что его аура сменила цвет и стала — по крайней мере ненадолго — зеленой с золотыми искорками, как у Клото и Лахесиса.
  
  Лоис взяла Клото за руку, тихонько вздохнула сквозь стиснутые зубы, а потом неуверенно улыбнулась.
  
  Клото: [Замкните круг, Ральф и Лоис. Не бойтесь. Все хорошо.]
  
  Слушайте, разве я против, подумал Ральф, но, когда Лоис протянула ему руку, он сильно сжал ее пальцы. Ко вкусу яблок и фактуре сухой коры примешалась некая темная и неразличимая приправа. Ральф глубоко вдохнул ее аромат и улыбнулся Лоис. Она улыбнулась в ответ — в этой улыбке не было ни крупицы сомнения, — и Ральф ощутил слабый и далекий стыд. Как ты мог бояться? Как ты мог даже сомневаться, если то, что они принесли с собой, ощущается таким приятным и кажется таким правильным?
  
  Мне стыдно, Ральф, но я все равно сомневаюсь, возразил какой-то голос.
  
  [Ральф? Ральф!]
  
  Ее голос звучал испуганно и в то же время легкомысленно. Ральф огляделся вокруг как раз вовремя, чтобы увидеть, как верхняя часть двери, ведущей в палату 315, проплывает вниз, мимо ее плеч… Только это не дверь опускалась; это Лоис поднималась вверх. Они все вместе поднимались вверх, образовав кольцо из сцепленных рук.
  
  Едва Ральф успел сообразить это, как мгновенная темнота, острая как лезвие ножа, затмила его зрение словно тень, отбрасываемая пластинкой жалюзи. На мгновение он ухватил взглядом узкие трубы — вероятно, часть больничной противопожарной системы, — упакованные в подушечки изоляционных прокладок. Потом перед его взглядом очутилась напольная плитка длинного коридора. Больничная каталка двигалась прямо на его голову… которая — он вдруг понял — торчала, как перископ, из пола коридора на четвертом этаже.
  
  Он услышал крик Лоис и почувствовал, как ее рука крепче вцепилась в его ладонь. Ральф инстинктивно закрыл глаза, ожидая, что приближающаяся каталка сейчас расплющит ему череп.
  
  Клото: [Спокойнее! Пожалуйста, успокойтесь! Помните, что эти предметы существуют на совершенно ином уровне реальности, чем тот, на котором находитесь вы сейчас!]
  
  Ральф открыл глаза. Каталка исчезла, хотя он по-прежнему слышал скрип ее колес. Теперь этот звук раздавался позади него. Как и друг Макговерна, каталка прошла прямо сквозь него. Теперь они вчетвером медленно влетали в коридор педиатрического отделения; сказочные существа прыгали и скакали вверх и вниз по стенам, а окна большой и ярко освещенной игровой площадки были разрисованы персонажами из диснеевских «Аладдина» и «Русалочки». Врач и медсестра, обсуждавшие какой-то диагноз, шли прямо на них.
  
  — …дальнейшие анализы, похоже, подтверждают, но лишь в том случае, если мы сумеем быть уверены на девяносто процентов, что…
  
  Врач прошел сквозь Ральфа, и Ральф тут же понял, что тот снова начал курить после пятилетнего перерыва и теперь чувствует себя жутко виноватым из-за этого. Потом они исчезли. Ральф посмотрел вниз как раз вовремя, чтобы увидеть, как его ноги отрываются от плиток пола. С робкой улыбкой он повернулся к Лоис:
  
  [Это получше лифтов, верно?]
  
  Она кивнула. Ее рука по-прежнему очень крепко сжимала его ладонь.
  
  Они миновали пятый этаж, вынырнули в комнате отдыха врачей на шестом (там находились два доктора — нормальных габаритов, — один из которых смотрел по телику старую постановку «Подразделения Ф.», а второй храпел на отвратительного вида диванчике), а потом очутились на крыше.
  
  Стояла дивная ночь — ясная и безлунная. Звезды мерцали на небосводе, излучая затуманенный, странный свет. Дул сильный ветер, и Ральф вспомнил, как миссис Перрайн говорила, что индейское лето закончилось, — похоже, она была права. Ральф слышал, как дует ветер, но не чувствовал его… Хотя у него возникла мысль, что он смог бы почувствовать его, если бы захотел. Просто для этого нужно было правильным образом сконцентрироваться…
  
  Стоило появиться этой мысли, как он ощутил какую-то слабую мгновенную перемену в своем теле — что-то вроде щелчка. Вдруг его волосы стало сдувать со лба, и он услышал, как его брюки зашелестели на голенях. Он вздрогнул. Спина миссис Перрайн была совершенно права относительно перемены погоды. Ральф произвел еще один внутренний щелчок, и порывы ветра исчезли. Он оглянулся на Лахесиса:
  
  [Могу я теперь отпустить вашу руку?]
  
  Лахесис кивнул и разжал ладонь. Клото отпустил руку Лоис. Ральф взглянул на запад и увидел пульсирующие голубые огни на взлетной полосе аэропорта. За ними светились оранжевые дуги фонарей, освещавших Кейп-Грин — один из новых жилых кварталов по другую сторону Барренса. И где-то в брызгах огоньков к востоку от аэропорта находилась Харрис-авеню.
  
  [Красиво, правда, Ральф?]
  
  Он кивнул и подумал: ради того, чтобы стоять здесь и видеть раскинувшийся вот так в темноте город, стоило пройти через все, что происходило с ним с начала бессонницы. Это стоило всего и даже еще большего. Но он не очень-то доверился этой мысли.
  
  Он повернулся к Лахесису и Клото:
  
  [Ладно, объясняйте. Кто вы такие, кто такой он и чего вы от нас хотите?]
  
  Двое лысых врачей стояли между двумя быстро вращающимися вентиляторами, выбрасывающими в воздух лилово-коричневые веера огненных струй. Они нервно переглянулись, и Лахесис почти неуловимо кивнул Клото. Клото сделал шаг вперед, перевел взгляд с Ральфа на Лоис и, казалось, собрался с мыслями.
  
  [Очень хорошо. Прежде всего вы должны понять, что все, что происходит, хотя и неожиданно и печально, отнюдь не неестественно. Мой коллега и я делаем то, для чего предназначены мы; Атропос делает то, для чего он предназначен; а вы, мои Краткосрочные друзья, будете делать то, для чего предназначены вы.]
  
  Ральф одарил его горькой улыбкой:
  
  [Полагаю, это и называется свободой выбора?]
  
  Лахесис: [Вы не должны так думать! То, что вы называете свободой выбора, есть часть того, что мы называем ка — великим колесом бытия.]
  
  Лоис: [Мы видим словно сквозь закопченное стекло… Вы это имеете в виду?]
  
  Клото, улыбаясь как-то очень по-юношески: [Полагаю, это из Библии. И очень неплохо сказано.]
  
  Ральф: [И еще довольно удобно для ребят вроде вас, но давайте пока что оставим это. У нас есть поговорка не из Библии, джентльмены, но тем не менее довольно неплохая: «Не золотите пилюлю». Надеюсь, вы будете иметь это в виду.]
  
  Однако Ральфу пришло в голову, что, быть может, он хочет слишком многого.
  * * *
  
  Затем Клото начал говорить, и говорил он довольно долго. Ральф понятия не имел, как долго, поскольку время на этом уровне было иным — каким-то сжатым. Порой в том, что он говорил, вообще не было слов; словесные термины заменялись простыми яркими образами вроде тех, что бывают в детских ребусах. Ральф полагал, что это телепатия — то есть явление поразительное, но ощущалось оно столь же естественным, как способность дышать.
  
  Порой и слова, и образы терялись, прерванные странными обрывами
  
  [.]
  
  в общении. Но даже тогда Ральфу, как правило, удавалось некоторым образом ухватить то, что Клото пытался передать, и ему казалось, что Лоис понимала, что скрывалось в этих пробелах, еще яснее, чем он сам.
  
  [Прежде всего знайте, что есть лишь четыре константы в той плоскости существования, где ваши жизни и наши жизни
  
  [.]
  
  перемежаются. Эти четыре константы есть Жизнь, Смерть, Цель и Случай. Все эти слова имеют для вас определенные значения, но сейчас ваше представление о Жизни и Смерти несколько переменилось, не так ли?]
  
  Ральф и Лоис неуверенно кивнули.
  
  [Лахесис и я — посланцы Смерти. Поэтому мы вселяем ужас в большинство Краткосрочных; даже те, кто притворяется, будто принимает наши функции как должное, обычно боятся нас. На картинах нас порой изображают в виде страшных скелетов или фигур в капюшонах, чьи лица не видны.]
  
  Клото положил свои крошечные ручки на покрытые белой материей плечи и сделал вид, что содрогается. Пантомима заставила Ральфа усмехнуться.
  
  [Но мы не только посланцы Смерти, Ральф и Лоис; мы еще и посланцы Цели. И теперь вы должны слушать внимательно, чтобы правильно понять меня. Некоторые из вас, людей, верят, что все происходит по плану, а некоторые верят, что все происходящее — вопрос Удачи и Случая. Истина заключается в том, что жизнь одновременно и случайна, и целенаправленна, хотя и не в равной степени. Жизнь похожа на…]
  
  Тут Клото соединил руки кольцом, как маленький ребенок, пытающийся показать форму Земли, и внутри этого круга Ральф увидел потрясающий яркий образ: тысячи (а может быть, миллионы) игральных карт, выброшенных веером, искрящейся радугой червей, пик, бубен и треф. Еще в этой громадной колоде он увидел множество джокеров; не так много, чтобы составить полную колоду, но явно больше, чем те два или три, которые бывают в обычной колоде карт. Каждый из них ухмылялся, и на каждом была разодранная панама с выгрызенным кусочком из полей. Каждый держал в руке ржавый скальпель.
  
  Ральф широко раскрытыми глазами уставился на Клото. Тот кивнул:
  
  [Да. Я не знаю, что в точности вы увидели, но знаю, что вы увидели то, что я пытался передать. Лоис? Как насчет вас?]
  
  Лоис, любительница карт, слегка склонила голову:
  
  [Атропос — джокер в этой колоде… Вот что вы имели в виду.]
  
  [Он — посланец Случая. Мы, Лахесис и я, служим другой силе — той, которая учитывает большинство событии как в жизни индивидуумов, так и в ее более широком потоке. На вашем уровне здания, Ральф и Лоис, каждое существо — Краткосрочное и имеет назначенное расстояние. Это не означает, что ребенок выскакивает из утробы матери с табличкой на шее, гласящей: ПЕРЕРЕЗАТЬ ШНУР В 84 ГОДА, 11 МЕСЯЦЕВ, 9 ДНЕЙ, 6 ЧАСОВ, 4 МИНУТЫ и 21 СЕКУНДУ. Это нелепое представление. Отрезки времени, как правило, действительно установлены, и, как вы оба могли наблюдать, одна из многих функций, выполняемых аурами Краткосрочных, это часы.]
  
  Лоис шевельнулась, и, когда Ральф повернулся, чтобы взглянуть на нее, он увидел поразительную штуку: небо над головой бледнело. Должно быть, уже пять утра. Они приехали в больницу около девяти часов вечера во вторник, а сейчас вдруг настала среда, 6 октября. Ральф слышал выражение «время летит», но это же просто чушь…
  
  Лоис: [Ваша работа — то, что мы называем естественной смертью, да?]
  
  Ее аура заискрилась смутными, расплывчатыми образами. Мужчина (Ральф не сомневался, что это был покойный мистер Чэсс), лежащий в кислородной маске. Джимми В., раскрывший глаза, чтобы взглянуть на Ральфа и Лоис за секунду до того, как Клото отрезал его «воздушный шарик». Страничка некрологов из «Дерри ньюс», усеянная фотографиями — в основном не больше почтовых марок — тех, кто отправился в мир иной в местных больницах и домах для престарелых.
  
  И Клото, и Лахесис покачали головами.
  
  Лахесис: [На самом деле нет такого понятия, как «естественная смерть». Наша работа — целенаправленная смерть. Мы забираем старых и больных, но мы также забираем и других. Только вчера, например, мы забрали молодого человека двадцати восьми лет. Плотника. Две Краткосрочные недели назад он упал с лесов и разбил череп. В течение этих двух недель его аура была…]
  
  Ральф уловил неясный образ ауры, похожей на грозовую тучу, вроде той, что окутывала ребенка в лифте.
  
  Клото: [Наконец настала перемена — превращение ауры. Мы знали, что она настанет, но не когда она настанет. Когда это случилось, мы пришли к нему и отправили его.]
  
  [Отправили куда?]
  
  Вопрос задала Лоис, в общем-то случайно затронув скользкую тему жизни после смерти. Ральф ухватился за свой мысленный страховочный пояс, почти надеясь на один из тех странных пробелов, но когда последовали их накладывающиеся друг на друга ответы, они были совершенно ясными.
  
  Клото: [Повсюду.]
  
  Лахесис: [В другие миры, иные, чем эти.]
  
  Ральф ощутил облегчение, смешанное с разочарованием.
  
  [Это звучит очень поэтично, но, я полагаю, это означает — поправьте меня, если я не прав, — что жизнь после смерти такая же тайна для вас, ребята, как и для нас.]
  
  Лахесис, жестковатым тоном:
  
  [В другой раз у нас может найтись время для обсуждения подобных вещей, но не сейчас — как вы, несомненно, уже успели заметить, время течет быстрее на этом уровне здания.]
  
  [Извините.]
  
  Клото, улыбаясь: [Не стоит — нам доставляют удовольствие ваши вопросы, они освежают нас. Любопытство существует везде, где есть континуум жизни, но нигде его нет в таком изобилии, как здесь. То, что вы называете жизнью после смерти, не имеет места в четырех константах — Жизни, Смерти, Случае и Цели, — которые сейчас нас интересуют.]
  
  [Приближение почти каждой смерти, которая служит Цели, идет по хорошо знакомому нам маршруту. Ауры тех, кто умрет целенаправленной смертью, становятся серыми по мере приближения момента конца. Эта серость постепенно сгущается до черноты. Нас призывают, когда аура
  
  [.],
  
  и мы приходим точно так же, как вчера, когда вы нас видели. Мы даем облегчение тем, кто страдает; мир тем, кого обуял ужас; отдых тем, кто не может найти его. Большинство целенаправленных смертей ожидаемо и даже приветствуется, но не все. Порой нас призывают забирать мужчин, женщин и детей, которые пребывают в полном здравии… Однако их ауры превращаются неожиданно в серые, и наступает время их конца.]
  
  Ральф вспомнил молодого человека в шерстяной безрукавке, который на его глазах нырнул в «Красное яблоко» вчера днем. Тот был образцом здоровья и бодрости на вид… если не считать окутывающей его маслянистой пленки. Ральф раскрыл было рот, быть может, чтобы упомянуть про этого молодого человека (или спросить о его судьбе), а потом снова закрыл его. Солнце уже стояло прямо над головой, и его вдруг охватила странная уверенность: будто он и Лоис стали предметом сальных сплетен в тайном городке старых алкашей.
  
  Кто-нибудь видел их?… Нет?… Думаешь, убежали вместе?… Может, удрали, как любовнички?… Не-а, это им не по годам, но могли где-то залечь… Не знаю, осталась ли у Ральфи пара зарядов в его старом стволе, но она-то всегда казалась мне горяченьким кусочком… Да, ходит так, словно помнит, что с этим делают, верно?
  
  Сильно увеличенный образ его «ствола», терпеливо ждущего за одной из увитых плющом кабинок общественного туалета Дерри, пока пружинки похотливо трещат и разворачиваются у него внутри, возник в воображении Ральфа, и он ухмыльнулся. Он ничего не мог с собой поделать. Мгновение спустя жуткая мысль, что он может выплескивать свои мысли в ауру, пришла ему в голову, и он тут же захлопнул дверцу за этой картинкой. Однако не взглянула ли Лоис на него с явным изумленным интересом?
  
  Ральф торопливо переключил внимание снова на Клото.
  
  [Атропос служит Случаю. Не все смерти, называемые Краткосрочными «бессмысленными», «необязательными» и «трагическими», его работа, но большинство из них — да. Когда дюжина пожилых мужчин и женщин умирают при пожаре в доме для престарелых, весьма вероятно, что Атропос побывал там, прихватывая сувениры и перерезая шнуры. Когда младенец умирает в своей колыбельке без каких-либо явных причин, чаще всего это дело Атропоса и его ржавого скальпеля. Когда собаку — даже собаку, поскольку судьба почти всех живых существ в мире Краткосрочных распределяется между Случаем и Целью — сбивает машина, потому что водитель, сбивший ее, выбрал неудачный момент, чтобы взглянуть на часы…]
  
  Лоис: [Так случилось с Розали?]
  
  Клото: [Атропос — вот что случилось с Розали. Приятель Ральфа Джо Уайзер явился лишь тем, что мы называем «исполняющим инструментом».]
  
  Лахесис: [И Атропос явился тем, что случилось с вашим другом, покойным мистером Макговерном.]
  
  Лоис выглядела так же, как почувствовал себя Ральф: опечаленной, но не удивленной по-настоящему. Было уже далеко за полдень, возможно, прошло уже целых восемнадцать Краткосрочных часов с тех пор, как они в последний раз видели Билла, а Ральф знал еще прошлым вечером, что тому оставалось очень недолго до конца. Лоис, неумышленно засунувшая руки в него, вероятно, знала это еще лучше.
  
  Ральф: [Когда это произошло? Через сколько времени после того, как мы видели его?]
  
  Лахесис: [Вскоре. Когда он выходил из больницы. Я скорблю о вашей потере и о том, что сообщил вам это известие таким неуклюжим образом. Мы так редко говорим с Краткосрочными, что забываем, как это делается. Я не хотел задеть вас, Ральф и Лоис.]
  
  Лоис сказала ему, что все нормально, что она все понимает, но слезы все равно потекли у нее по щекам, и Ральф почувствовал, как ему тоже начинает жечь глаза. Мысль о том, что Билла больше нет — что маленький говнюк в грязном халате забрал его, — было нелегко переварить. Как поверить, что никогда больше Макговерн саркастически не приподнимет свою клочковатую бровь? Никогда больше не станет скулить о том, как погано стареть? Он резко повернулся к Клото:
  
  [Покажите нам.]
  
  Клото, удивленно, почти в смятении:
  
  [Я… Я не думаю…]
  
  Неожиданно заговорила Лоис:
  
  [Да… Покажите. Только не больше, чем нужно, чтобы мы смогли узнать и принять это. Постарайтесь не делать нам больнее, чем сейчас.]
  
  Клото и Лахесис посмотрели друг на друга и, казалось, пожали плечами, на самом деле даже не шевельнувшись. Лахесис взметнул средний и указательный пальцы правой руки вверх, создав сине-зеленый веер света, похожий на павлиний хвост. В нем Ральф увидел небольшое, до жути достоверное изображение коридора отделения интенсивной терапии. Медсестра, толкающая перед собой тележку с лекарствами, появилась в этой дуге и пропала. В самом дальнем углу изображения она, казалось, свернулась на мгновение, прежде чем исчезнуть из виду.
  
  Лоис, восхищенно, невзирая на обстоятельства:
  
  [Это все равно как смотреть кино в мыльном пузыре!]
  
  Теперь Макговерн и мистер Слива вышли из палаты Боба Полхерста. Макговерн надел старый свитер с надписью ГОРОД ДЕРРИ, а его друг застегивал пиджак; они явно готовились провести у одра умирающего еще одну ночь. Макговерн шел медленно, хромая позади мистера Сливы. Ральф видел, что его сосед по дому и давний друг выглядел очень плохо.
  
  Он почувствовал, как рука Лоис ухватила его за плечо и крепко стиснула. Он накрыл ее руку своей ладонью. На полпути к лифту Макговерн остановился, оперся одной рукой о стену и опустил голову. Он выглядел как совершенно выдохшийся бегун на финише марафона. Еще одно мгновение мистер Слива продолжал идти вперед. Ральф видел, как шевелятся его губы, и подумал: он не знает, что говорит в пустоту, — по крайней мере пока не знает.
  
  Вдруг Ральф понял, что больше не хочет это видеть. Внутри сине-зеленой дуги Макговерн прижал одну руку к груди. Другая взметнулась к горлу и начала скрести его, как корявая ветка. Ральф не мог сказать наверняка, но ему казалось, что взгляд его соседа стал испуганным. Он вспомнил гримасу ненависти на лице дока № 3, когда тот понял, что Краткосрочный посмел вмешаться в его дела с одной из местных бродячих собак. Что он тогда сказал?
  
  [Я тебя вышвырну, Краткий. Я вышвырну тебя за большое время. И я вышвырну всех твоих дружков. Ты меня понял?]
  
  Жуткая мысль, почти уверенность озарила мозг Ральфа, пока он смотрел, как Билл Макговерн медленно сползает на пол.
  
  Лоис: [Уберите это… Пожалуйста, уберите это!]
  
  Она зарылась лицом в плечо Ральфа. Клото и Лахесис обменялись неловким взглядом, и Ральф понял, что уже начал менять свое мысленное представление о них как о всезнающих и всемогущих. Они могли быть сверхъестественными существами, но Братьями-Доктора-Всевышнего они не были. Ему также стало казаться, что они не очень-то способны предсказывать будущее; если у ребят имеются действительно эффективные хрустальные яички, вряд ли они выглядели бы именно так.
  
  Они движутся ощупью, точно так же, как и все мы, подумал Ральф и против своей воли ощутил прилив явного сочувствия к мистеру К. и мистеру Л.
  
  Сине-зеленая дуга света, плавающая перед Лахесисом — И заключенное внутри ее изображение, — вдруг исчезла.
  
  Клото, оправдывающимся тоном: [Пожалуйста, не забывайте, что это был ваш выбор — увидеть, Ральф и Лоис. Мы показали вам это не по своему желанию.]
  
  Ральф едва расслышал это. Его жуткая мысль все еще стояла перед ним как фотография, на которую не хочешь смотреть, но от которой не можешь отвернуться. Он думал о шляпе Билла… О потускневшем голубом ошейнике Розали… И о пропавших бриллиантовых сережках Лоис…
  
  […я вышвырну всех твоих дружков… Ты меня понял?]
  
  Он перевел взгляд с Клото на Лахесиса, и его сочувствие к ним растаяло. На смену ему пришел глухой всплеск злобы. Лахесис говорил, что нет такого понятия, как «случайная смерть», а относилось это и к смерти Макговерна. Ральф не сомневался, что, когда Атропос забрал Макговерна, он сделал это по одной простой причине: он хотел причинить боль Ральфу, хотел наказать Ральфа за вмешательство в… — как называл это Дорранс? — долгосрочные дела.
  
  Старина Дор посоветовал ему не делать этого — вне всякого сомнения, хороший совет, но на самом деле у Ральфа не было выбора… Потому что эти двое лысых коротышек заставили его вмешаться. Это они, в самом прямом смысле, устроили убийство Макговерна.
  
  Клото и Лахесис увидели его злобу и отступили на шаг (хотя сделали это, казалось, не двинув ногами); на их лицах отразилась еще большая тревога.
  
  [Вы двое — причина смерти Макговерна. Вот она, правда, верно?]
  
  Клото: [Пожалуйста… Если вы только дадите нам закончить объяснения…]
  
  Лоис тревожно и испуганно уставилась на Ральфа:
  
  [Ральф? Что случилось? Почему ты так разозлился?]
  
  [А ты не понимаешь? Эта их маленькая затея стоила Макговерну жизни. Мы здесь, потому что Атропос или сделал нечто такое, что не нравится этим парням, или готовится сде…]
  
  Лахесис: [Вы делаете поспешные выводы, Ральф…]
  
  […Но есть одна, самая основная проблема: он знает, что мы видим его! Атропос ЗНАЕТ, что мы его видим!]
  
  Глаза Лоис расширились от ужаса… И понимания.
  Глава 18
  
  Маленькая белая рука опустилась на плечо Ральфа и улеглась на нем как дым.
  
  [Пожалуйста… если вы только позволите нам объяснить…]
  
  Он ощутил перемену — тот щелчок, — происшедшую в его теле еще до того, как он полностью осознал, что пожелал ее. Он снова ощутил порыв ветра, вырвавшегося из темноты как лезвие холодного ножа, и вздрогнул. Прикосновение руки Клото теперь стало не более реальным, чем фантомная дрожь прямо под поверхностью его кожи. Он мог видеть их, всех троих, но теперь их силуэты были молочно-белыми и смутными. Теперь они стали призраками.
  
  Я шагнул вниз. Не совсем туда, откуда мы начинали, но по крайней мере вниз, на тот уровень, где у них не может быть почти никакого физического контакта со мной. С моей аурой, с моим «воздушным шариком»… О, я уверен, они могут добраться до всего этого, но физическая часть меня, живущая моей реальной жизнью в Краткосрочном мире? Никоим образом, братишки.
  
  Голос Лоис, отдаленный, как исчезающее эхо: [Ральф! Что ты делаешь со своей…]
  
  Он взглянул на призрачные силуэты Клото и Лахесиса. Теперь они показались ему не просто тревожными или слегка виноватыми, но и здорово напуганными. Лица их были расплывчатыми и трудноразличимыми, однако их страх — явным и отчетливым.
  
  Клото, далеким, но различимым голосом: [Вернитесь, Ральф! Пожалуйста, вернитесь!]
  
  — Если я вернусь, вы прекратите играть в свои игры и будете с нами откровенны?
  
  Лахесис, тускнея, исчезая: [Да! Да!]
  
  Ральф снова вызвал этот внутренний щелчок. Те трое опять обрели резкость. В то же время цвет вновь заполнил мир, а время обрело свой прежний бег; он увидел бледнеющую луну, скользящую по дальнему краю неба, как капелька мерцающей ртути. Лоис обвила руками его шею, и мгновение он не был уверен, чего она хочет: обнять его или задушить.
  
  [Слава Богу! Я подумала, ты меня бросишь!]
  
  Ральф поцеловал ее, и на долю секунды его голову заполнила приятная смесь чувственного восприятия: вкус свежего меда, ощущение прикосновения к вычесанной шерсти и запах яблок. В мозгу мелькнула одна мысль
  
  (каково было бы заниматься здесь любовью?),
  
  и он тут же изгнал ее оттуда. Ему нужно было думать и говорить очень осторожно в последующие несколько
  
  (минут? часов? дней?),
  
  а мысли о подобных вещах лишь здорово затруднят это. Он повернулся к маленьким лысым врачам и смерил их взглядом:
  
  [Надеюсь, вы говорили серьезно. Потому что, если нет, я думаю, нам лучше прекратить эти скачки прямо сейчас и отправиться каждому своим путем.]
  
  На сей раз Клото и Лахесис не стали тратить время на переглядывания; они оба с готовностью закивали. Заговорил Лахесис — оправдывающимся голосом. С этими малышами гораздо приятнее иметь дело, чем с Атропосом, подумал Ральф, но они не больше привыкли подвергаться допросу — или испытанию характера, как сказала бы моя мать, — чем тот.
  
  [Все, что мы вам сказали, Ральф и Лоис, правда. Мы могли оставить в стороне возможность того, что Атропос обладает немного большим пониманием ситуации, чем нам на самом деле хотелось бы, но…]
  
  Ральф: [Что, если мы откажемся слушать дальше всю эту чушь? Что, если мы просто повернемся и уйдем?]
  
  Никто не ответил, но Ральфу показалось, он увидел нечто ужасное в их глазах: они знали, что у Атропоса сережки Лоис, и они знали, что он знает. И только сама Лоис не знает этого — по крайней мере Ральф очень надеялся на это.
  
  Она стиснула его руку:
  
  [Не делай этого, Ральф… Пожалуйста, не делай. Нам надо выслушать их.]
  
  Он снова повернулся к ним и резко кивнул, чтобы они продолжали.
  
  Лахесис: [При обычных обстоятельствах мы не пересекаемся с Атропосом, равно как и он с нами. Мы не смогли бы пересечься с ним, даже если бы и захотели; Случай и Цель — как белые и черные клетки на шахматной доске, они разделены по контрасту. Но Атропос желает вмешиваться в то, как устроены вещи — вмешательство в очень реальном смысле и есть то, для чего он создан, — и в редких случаях возникает возможность сделать это действительно в большом масштабе. Попытки остановить его вмешательство случаются крайне редко…]
  
  Клото: [Точнее говоря, практически никогда; на нашем веку ни разу не предпринималось попытки контролировать его или помешать ему.]
  
  Лахесис: […и предпринимаются, лишь если ситуация, в которую он собирается вмешаться, очень деликатная, где очень много серьезных обстоятельств находятся в равновесии и могут его утратить. Сейчас возникла как раз такая ситуация. Атропос перерезал тот жизненный шнур, который ему лучше было бы оставить в покое. Это вызовет ужасные проблемы на всех уровнях, не говоря уже о серьезном нарушении равновесия между Случаем и Целью если эту ситуацию не исправить. Мы не можем справиться с тем, что происходит; ситуация вышла далеко за пределы нашего мастерства. Мы больше не можем ясно видеть, не говоря уже о том, чтобы действовать. Тем не менее в данном случае наша слепота вряд ли имеет значение, поскольку в конечном счете лишь Краткосрочные могут противостоять воле Атропоса. Вот почему вы оба находитесь здесь.]
  
  Ральф: [Вы хотите сказать, что Атропос перерезал шнур кого-то, кто должен был умереть естественной смертью… в смысле целенаправленной?]
  
  Клото: [Не совсем так. Некоторые жизни — их очень немного — не имеют четкого обозначения. Когда Атропос прикасается к подобным жизням, всегда возникает вероятность беды. «Все ставки сняты», как говорят у вас. Такие необозначенные жизни похожи на…]
  
  Клото развел руки в стороны, и образ игральных карт опять вспыхнул между ними. Семь карт, лежащих в ряд, одну за другой быстро переворачивала чья-то невидимая рука. Туз, двойка, джокер, тройка, семерка, дама. Последняя карта, перевернутая невидимой рукой, была пустая.
  
  Клото: [Картинка помогла?]
  
  Ральф нахмурился. Он не знал, помогла картинка или нет. Где-то существует человек, который не является ни обычной игральной картой, ни джокером. Совершенно пустой человек. И его могла ухватить любая сторона. Атропос разрезал метафизический воздушный шланг этого парня, и теперь кем-то — или чем-то — объявлен тайм-аут.
  
  Лоис: [Вы ведь про Эда говорите, правда?]
  
  Ральф круто развернулся и пристально уставился на нее, но она смотрела на Лахесиса.
  
  [Пустая карта — это Эд Дипно?]
  
  Лахесис кивнул.
  
  [Как ты узнала, Лоис?]
  
  [А кто еще?]
  
  Она не улыбалась ему, это точно, но Ральф испытал ощущение улыбки. Он вновь повернулся к Клото и Лахесису:
  
  [Ладно, наконец-то мы до чего-то дошли. Итак, кто же дал красный свет этому делу? Не думаю, что это были вы, ребята; мне сдается, что по крайней мере в этом деле вы всего лишь ассистенты.]
  
  Они на мгновение сдвинули головы и забормотали, но Ральф увидел бледный охровый оттенок, возникший как шрам в том месте, где их зелено-золотистые ауры смешались, и понял, что не ошибся. Наконец эти двое снова взглянули на Ральфа и Лоис.
  
  Лахесис: [Да, основа именно такова. Вы обладаете способностью рассматривать предметы в перспективе, Ральф. У нас не было подобного разговора уже тысячу лет…]
  
  Клото: [Если такой разговор вообще когда-то был.]
  
  Ральф: [Вы должны говорить правду, ребята.]
  
  Лахесис, обиженно, как ребенок: [Мы и говорили правду!]
  
  Ральф: [Всю правду.]
  
  Лахесис: [Хорошо; вот вся правда. Да, Атропос перерезал шнур Эда Дипно. Мы знаем это не потому, что видели — как я говорил, мы утратили тут способность ясно видеть, — а потому, что это единственное логическое заключение. Дипно не отмечен ни Случаем, ни Целью, это мы знаем, и его шнур должен был быть очень важным, раз он вызвал весь этот шум и тревогу. Сам факт, что он прожил так долго после того, как его жизненный шнур был отрезан, свидетельствует о его мощи и важности. Когда Атропос перерезал этот шнур, он привел в движение цепь ужасных событий.]
  
  Лоис вздрогнула и придвинулась к Ральфу.
  
  Лахесис: [Вы назвали нас ассистентами. Вы и не знали, насколько вы правы. В данном случае мы — просто посланцы. Наша задача — поставить вас и Лоис в известность о том, что произошло и что ожидается от вас, и эта работа теперь почти завершена. Что же касается того, кто «дал красный свет», то мы не можем ответить на этот вопрос, потому что действительно не знаем.]
  
  [Я вам не верю.]
  
  Но он уловил отсутствие убежденности в собственном голосе (если это был голос).
  
  Клото: [Не глупите — вы не можете не верить! Как по-вашему, директора огромной автомобильной компании станут приглашать рабочего низшего звена в свой кабинет, чтобы объяснять побудительные мотивы политики всей компании? Или подробно объяснять ему, почему они решили закрыть один завод, а другой оставить?]
  
  Лахесис: [Мы занимаем места чуть повыше, чем люди, работающие на конвейере автомобильного завода, но все равно мы — те, кого бы вы, Ральф, назвали «рабочими парнями».]
  
  Клото: [Учтите вот что: помимо Краткосрочных уровней существования и Долгосрочных уровней, на которых существуем мы с Лахесисом и Атропосом, есть и другие. Они населены созданиями, которых мы можем назвать Бессрочными, созданиями, которые или вечны, или настолько близки к этому, что тут нет разницы. Краткосрочные и Долгосрочные живут в пересекающихся сферах существования — если хотите, на соседних этажах одного и того же здания, — управляемых Случаем и Целью. Над этими этажами, на уровнях, которые недоступны для нас, но тем не менее являются частью той же самой башни существования, живут другие создания. Некоторые из них удивительно прекрасны; другие настолько отвратительны, что это за пределами нашего понимания, не говоря уже о вашем. Эти создания могут называться Высшей Целью и Высшим Случаем… Или, быть может, нет никакого Случая выше определенного уровня; мы подозреваем, что в этом все дело, но точно сказать не можем. Мы точно знаем, что нечто с одного из этих высших уровней заинтересовано в Эде. И что нечто иное оттуда, сверху, сделало ответный ход. Этот ответный ход и есть вы, Ральф и Лоис.]
  
  Лоис кинула на Ральфа отчаянный взгляд, который он едва заметил. Мысль о том, что нечто двигает ими, как шахматными фигурками в пресловутом турнире Фая Чапина, — мысль, которая при других обстоятельствах вызвала бы у него приступ ярости, — в ту минуту прошла где-то стороной. Он вспоминал тот вечер, когда Эд позвонил ему по телефону. Ты лезешь в глубокую воду, сказал он тогда, где плавают такие штуковины, которых ты даже представить себе не можешь.
  
  Сущности, иными словами.
  
  Создания, слишком отвратительные для понимания, как сказал мистер К., а мистер К. — джентльмен, который приносит смерть живым.
  
  Они пока еще не заметили тебя, сказал ему Эд в тот вечер, но, если ты будешь продолжать валять дурака со мной, они заметят. А тебе это не нужно. Поверь мне, не нужно.
  
  Лоис: [Прежде всего, как вы подняли нас на этот уровень? Это бессонница, да?]
  
  Лахесис, осторожно: [В основном да. Мы способны совершать определенные небольшие изменения в аурах Краткосрочных. Эти изменения вызывают довольно специфическую форму бессонницы, которая влияет на то, как вы спите и как вы воспринимаете бодрствующий мир. Подправление аур Краткосрочных — очень деликатная и опасная работа. Всегда есть опасность безумия.]
  
  Клото: [Временами вы могли чувствовать, что действительно сходите с ума, но никто из вас даже близко не подходил к этому. Вы оба намного крепче, чем сами о себе думаете.]
  
  «Эти засранцы и впрямь считают, что успокаивают нас», — восхитился Ральф, а потом снова оттолкнул от себя злость. Сейчас у него просто не было времени, чтобы злиться. Быть может, позже он даст себе волю. Он надеялся на это. А пока он просто погладил ладонь Лоис и вновь повернулся к Клото и Лахесису:
  
  [Прошлым летом, после того как Эд избил свою жену, он болтал со мной про создание, которое называл Малиновым королем. Это говорит вам о чем-то, ребята?]
  
  Клото и Лахесис обменялись еще одним взглядом, который Ральф поначалу ошибочно принял за торжественность.
  
  Клото: [Ральф, вы должны помнить, что Эд безумен и живет в иллюзорном состоянии…]
  
  [Да-да, расскажите-ка мне об этом.]
  
  […но мы полагаем, что его Малиновый король действительно существует в той или иной форме и что когда Атропос перерезал жизненный шнур Эда Дипно, тот попал непосредственно под воздействие этого создания.]
  
  Двое маленьких лысых врачей снова взглянули друг на друга, и на этот раз Ральф верно углядел то, что было написано на их одинаковых лицах: не торжественность, а ужас.
  * * *
  
  Начинался рассвет нового дня — четверга, и полдень был уже близок. Ральф не был точно уверен, но ему казалось, что скорость, с которой проходили часы там, на Краткосрочном уровне, возрастала; если они вскоре не закончат с этим разговором, Билл Макговерн будет не единственным их другом, которого они переживут.
  
  Клото: [Атропос знал, что Высшая Цель пошлет кого-то, чтобы попытаться изменить то, что запущено, и теперь он знает, кого именно. Но вы не должны допустить, чтобы Атропос отвлек вас; вы должны помнить, что он — немногим больше пешки на этой доске. На самом деле вам противостоит не Атропос.]
  
  Он сделал паузу и неуверенно взглянул на своего коллегу. Лахесис кивнул, и Клото продолжил, причем достаточно уверенно, но Ральф все равно почувствовал, как у него слегка екнуло сердце. Он не сомневался, что у двух лысых врачей были наилучшие намерения, но тем не менее они явно разыгрывали спектакль как по нотам.
  
  Клото: [Вы также не должны напрямую приближаться к Атропосу. Мне трудно подобрать слова, чтобы достаточно подчеркнуть это. Он окружен силами, которые намного больше, чем он сам; силами злобными и могущественными; силами, которые сознательны и не остановятся ни перед чем, чтобы остановить вас. Однако мы думаем, что, если вы будете держаться подальше от Атропоса, вам, быть может, удастся предотвратить ту страшную вещь, которая вот-вот произойдет… Которая в очень реальном смысле уже происходит.]
  
  Ральфу не очень понравилось невысказанное предположение, будто он и Лоис сделают все, что бы ни захотели эти два веселых парня, но сейчас, похоже, было не совсем подходящее время для сомнений.
  
  Лоис: [Что должно случиться? Чего вы хотите от нас? Мы должны отыскать Эда и уговорить его не делать плохого?]
  
  Клото и Лахесис посмотрели на нее с одинаковым выражением немыслимого ужаса.
  
  [Разве вы не слушали, как мы…]
  
  […вы и думать не должны о…]
  
  Они запнулись, и Клото кивнул Лахесису, чтобы тот продолжил.
  
  [Если вы не слышали нас раньше, Лоис, услышьте сейчас: держитесь подальше от Эда Дипно! Нынешняя необычная ситуация снабдила его, как и Атропоса, огромной мощью. Даже приближение к нему вызовет риск посещения этого уровня сущностью, которую он считает Малиновым королем… А кроме того, его больше нет в Дерри.]
  
  Лахесис оглядел улицу, где зажигались огни в вечерних сумерках четверга, а потом снова перевел взгляд на Ральфа и Лоис:
  
  [Он уехал в…]
  
  [.]
  
  Никаких слов, но Ральф уловил ясный чувственный образ, бывший частично запахом (масло, жир, выхлопы, морская соль), частично ощущением и звуком (ветер, колышущий что-то — возможно, флаг), а частично зрительной картинкой (огромное ржавое здание с громадной, раздвинутой на стальном треке дверью).
  
  [Он на побережье, да? Или в пути?]
  
  Клото и Лахесис кивнули, и выражения их лиц свидетельствовали, что расстояние в восемьдесят миль от Дерри очень хорошо подходит для Эда Дипно.
  
  Лоис снова стиснула ладонь Ральфа, и он взглянул на нее.
  
  [Ты видел это здание, Ральф?]
  
  Он кивнул.
  
  Ральф: [Это не Лаборатории Хокингс, но где-то неподалеку. Думаю даже, это место мне знакомо…]
  
  Лахесис, торопливо, словно желая сменить тему: [На самом деле не важно, где он и что собирается сделать. Ваша задача лежит в другом месте, в более безопасных водах, но все равно вам может понадобиться вся ваша Краткосрочная сила, чтобы выполнить ее, и все равно остается угроза огромной опасности.]
  
  Лоис тревожно взглянула на Ральфа:
  
  [Скажи им, что мы никому не причиним вреда, Ральф; мы можем согласиться помочь им, если сумеем, но ни ради чего мы никому не станем причинять вред.]
  
  Однако Ральф не стал говорить им ничего подобного. Он думал о том, как бриллиантовые сережки сверкали в мочках ушей Атропоса и как умело его поймали в ловушку — и, разумеется, Лоис вместе с ним. Нет, он сможет причинить кое-кому вред, чтобы вернуть сережки. Это даже не вопрос. Но как далеко он готов зайти? Пойдет ли он на убийство, чтобы вернуть их?
  
  Не желая касаться этой темы — не желая даже смотреть на Лоис, по крайней мере сейчас, — Ральф снова повернулся к Клото и Лахесису и открыл рот, чтобы заговорить, но Лоис опередила его:
  
  [И я хочу узнать еще кое-что, прежде чем мы пойдем дальше.]
  
  Ответил ей Клото — слегка изумленным тоном, здорово напоминающим тон Билла Макговерна. Впрочем, Ральф не обратил внимания на тон Клото.
  
  [Что же именно, Лоис?]
  
  [Ральф тоже в опасности? У Атропоса есть что-то принадлежащее Ральфу, что нам нужно будет забрать? Что-нибудь вроде шляпы Билла?]
  
  Лахесис и Клото боязливо переглянулись. Ральф не думал, что Лоис уловила их взгляд, но сам он уловил. Она подбирается слишком близко, говорил этот взгляд. Потом он исчез. Их лица опять разгладились, когда они повернулись к Лоис.
  
  Лахесис: [Нет. Атропос ничего не взял у Ральфа, потому что такое действие до сих пор никак бы ему не помогло.]
  
  Ральф: [Что вы имели в виду под словами «до сих пор»?]
  
  Клото: [Вы провели свою жизнь как часть Цели, Ральф, но теперь ситуация изменилась.]
  
  Лоис: [Когда она изменилась? Это произошло, когда мы начали видеть ауры, верно?]
  
  Они посмотрели друг на друга, потом на Лоис, потом — тревожно — на Ральфа. Они ничего не сказали, и Ральфу в голову пришла интересная мысль: точно так же, как мальчишка Джордж Вашингтон в истории с вишневым деревом[110], Клото и Лахесис не могли лгать, и… В такие моменты, как сейчас, они, вероятно, жалели об этом. Поэтому они прибегли к единственно возможной тактике: держать рот на замке, надеясь, что разговор перейдет в более безопасное русло. Ральф решил, что не хочет — во всяком случае, пока не хочет, — чтобы Лоис случайно узнала, куда пропали ее сережки… Правда, можно предположить, что она уже знает, — такой вариант отнюдь не казался ему невозможным. Ему вспомнилась давняя фраза зазывалы из кегельбана: «Заходите, джентльмены, заходите… Но если вы хотите сыграть, вы должны платить».
  
  [О нет, Лоис… Изменение произошло совсем не тогда, когда я начал видеть ауры. Я полагаю, множество людей то и дело заглядывают в Долгосрочный мир аур, и ничего плохого с ними не случается. Я думаю, что меня не вышибали из моего уютного безопасного местечка в Цели, пока мы не начали беседовать с этими двумя симпатягами. Что скажете, симпатяги? Вы ведь только что не оставили за собой след из хлебных крошек, хотя прекрасно знали, что произойдет вслед за этим. Разве не так?]
  
  Они уставились на свои ноги, а потом медленно и неохотно перевели взгляд обратно на Ральфа. Ответил ему Лахесис:
  
  [Да, Ральф. Мы привлекли вас к себе, хотя и знали, что это изменит вашу ка. Хорошего мало, но ситуация требовала того.]
  
  Теперь Лоис спросит о себе, подумал Ральф. Теперь она должна спросить.
  
  Но она не спросила. Она лишь молча смотрела на двух маленьких лысых врачей; непроницаемое выражение лица делало ее совершенно непохожей на «нашу Лоис». Ральф снова прикинул, сколько она знает и о чем догадывается; опять восхитился тому, что по ее лицу невозможно прочесть ничего, а потом… Все гадания захлебнулись в новой волне злости.
  
  [Вы, ребята… Ох, ребята…]
  
  Он не закончил, хотя и мог, если бы Лоис не стояла рядом с ним, сказать им: «Вы, ребята, сделали кое-что похлеще, чем просто поколдовали с нашим сном, верно? Не знаю насчет Лоис, но у меня была миленькая, уютненькая ниша в Цели… А вы, стало быть, намеренно сделали меня исключением из тех самых правил, которые соблюдаете всю вашу жизнь. В каком-то смысле я стал таким же пустым, как тот парень, которого мы должны отыскать. Как Клото это назвал? «Все ставки отменяются». До чего же, мать вашу, верно».
  
  Лоис: [Вы говорили о том, чтобы использовать наши силы. Какие силы?]
  
  Лахесис повернулся к ней, явно обрадованный сменой темы. Он соединил ладони, а потом развел их неожиданным восточным жестом. Между ладонями возникло два четких образа: рука Ральфа, выплескивающая стержень холодного голубого огня в момент движения, напоминающего удар в карате, и указательный палец Лоис, стреляющий маленькими серо-голубыми капсулками света, похожими на ядерные таблетки от кашля.
  
  Ральф: [Да, верно, у нас есть что-то, но это ненадежно. Это вроде…]
  
  Он сосредоточился и сам создал картинку-образ: ладони, снимающие крышку с задней стенки радио и вытаскивающие пару батареек «АА», покрытых серо-голубым налетом. Клото и Лахесис сосредоточенно нахмурились, не понимая.
  
  Лоис: [Он хочет сказать, что мы не можем всегда делать это, а даже когда можем, то недолго. Понимаете, наши батарейки разряжаются.]
  
  Понимание, смешанное с изумленной недоверчивостью, засветилось на их лицах.
  
  Ральф: [Что здесь, черт возьми, непонятного?]
  
  Клото: [Ничего… И все. Вы не представляете себе, какими странными вы с Лоис нам кажетесь: невероятно мудрыми и восприимчивыми — в один момент, и невероятно наивными — в следующий. Ваши, как вы их называете, батарейки не разрядятся никогда, потому что вы стоите рядом с бездонным резервуаром энергии. Мы полагали, что поскольку вы оба уже пили из него, то наверняка знаете об этом.]
  
  Ральф: [Ради всего святого, о чем это вы?]
  
  Лахесис снова сделал тот экзотический восточный жест. На этот раз Ральф увидел миссис Перрайн, прямо вышагивающую внутри ауры цвета униформы кадетов в Вест-Пойнте. Он увидел сверкающий клин серого света, тонкий и прямой, как игла дикобраза, вырывающийся из этой ауры.
  
  На эту картинку наложилось изображение тощей женщины, окутанной туманной коричневой аурой. Она выглядывала из окошка машины. Голос — голос Лоис — произнес: «О-о, Мина, разве не чудесный маленький домик?» Мгновением позже раздался тихий свист всасываемого воздуха и узкий луч одного цвета с аурой женщины вырвался из ее затылка.
  
  За этим последовал третий образ, мгновенный, но яркий: Ральф просовывает руку в окошко справочного бюро на первом этаже и хватает за запястье женщину с оранжевой аурой… Только в то же мгновение аура вокруг ее левой руки перестала быть оранжевой. Она моментально окрасилась в бледно-бирюзовый цвет, который можно было бы назвать Голубизной Ральфа Робертса.
  
  Картинка растаяла. Лахесис и Клото пристально смотрели на Ральфа и Лоис, а те в шоке глядели на них.
  
  Лоис: [О нет! Мы не можем этого делать! Это все равно что…]
  
  Картинка: двое мужчин в полосатой тюремной одежде и черных полумасках выходят крадучись из хранилища банка с пухлыми мешками денег.
  
  Ральф: [Нет, даже хуже. Это все равно что…]
  
  Картинка: летучая мышь влетает в открытое окно, описывает два стремительных круга в серебряном потоке лунного света и превращается в Ральфа — Дракулу в кепи и старомодной визитке. Он подходит к спящей женщине — не молодой цветущей девственнице, а старой миссис Перрайн в строгой фланелевой ночной сорочке — и склоняется над ней, чтобы высосать ее ауру.
  
  Когда Ральф снова взглянул на Клото и Лахесиса, они оба неистово мотали головами.
  
  Лахесис: [Нет! Нет, нет, нет! Вы ужасно ошибаетесь! Разве вы не задумывались, почему вы — Краткосрочные и измеряете витки своей жизни десятилетиями, а не веками? Ваши жизни так коротки, потому что вы полыхаете, как фейерверки! Когда вы берете энергию от ваших собратьев, Краткосрочных, это похоже на…]
  
  Картинка: ребенок на берегу моря, чудная маленькая девочка с золотыми локонами, спадающими ей на плечики, бежит по пляжу к волнорезу. В одной руке у нее красное пластиковое ведерко. Она становится на коленки и наполняет его водой из необъятного серо-голубого простора Атлантического океана.
  
  Клото: [Вы — этот ребенок, Ральф и Лоис, а ваши собратья, Краткосрочные, — такое же море. Теперь вы понимаете?]
  
  Ральф: [Неужели у человеческой расы действительно так много этой энергии в аурах?]
  
  Лахесис: [Вы все еще не понимаете. Вот ее сколько…]
  
  Тут вмешалась Лоис. Ее голос дрожал, хотя Ральф не мог точно определить, от чего — от страха или от восторга.
  
  [Вот ее сколько в каждом из нас, Ральф. Вот ее сколько в каждом человеческом существе на земле!]
  
  Ральф тихонько присвистнул и перевел взгляд с Лахесиса на Клото. Те кивали, подтверждая это.
  
  [Вы хотите сказать, что мы можем брать эту энергию от любого, кто подвернется? Что это безопасно для тех, у кого мы ее берем?]
  
  Клото: [Да. Вы точно так же не можете причинить им вред, как не смогли бы вычерпать Атлантический океан детским ведерком.]
  
  Ральф от души понадеялся, что это так, поскольку догадывался, что и он, и Лоис неосознанно черпали энергию как сумасшедшие, — это было единственное объяснение, которое он мог придумать, всем комплиментам в его адрес. Ему говорили, что он потрясающе выглядит. Говорили, что он, должно быть, одолел свою бессонницу — несомненно, одолел, потому что выглядит здоровым и отдохнувшим. Говорили, что он выглядит моложе. Черт, подумал он, я и стал моложе.
  
  Снова взошла луна, и Ральф с изумлением понял, что скоро взойдет утреннее солнце пятницы. Самое время возвратиться к главной теме дискуссии.
  
  [Давайте-ка перейдем к делу, ребята. Зачем вы заварили всю эту кашу? Что мы должны остановить?]
  
  И тогда, прежде чем кто-то из них успел ответить, его ударила вспышка озарения, слишком яркого и сильного, чтобы его можно было подвергнуть сомнению или отрицать.
  
  [Дело в Сюзан Дэй, верно? Он хочет убить Сюзан Дэй. Прикончить ее.]
  
  Клото: [Да, но…]
  
  Лахесис: […не это важно…]
  
  Ральф: [Давайте, ребята, разве не пора выкладывать остальные карты?]
  
  Лахесис: [Да, Ральф. Время настало.]
  
  С того момента, как они образовали круг и поднялись сквозь сообщающиеся этажи больницы на крышу, они почти не прикасались друг к другу, но теперь Лахесис положил свою легкую, словно перо из света, руку на плечи Ральфа, а Клото взял Лоис под руку, как престарелый кавалер, пригласивший даму на танец.
  
  Аромат яблок, вкус меда, фактура шерсти… Но на сей раз удовольствие Ральфа от этой смеси ощущений не скрыло глубокого беспокойства, которое он ощутил, когда Лахесис повернул его налево и пошел с ним к краю плоской крыши больницы.
  
  Как и многие более крупные города, Дерри, казалось, был сооружен в самом неподходящем с географической точки зрения месте, какое только могли отыскать его первые строители. Центр города расположился на крутых склонах долины; река Кендаскиг лениво пересекала заросшую чащу Барренса на самом нижнем уровне этой долины. При взгляде с крыши больницы Дерри был похож на городок, чье сердце пронзил узкий зеленый кинжал… Только в темноте этот кинжал казался черным.
  
  С одной стороны долины находился Олд-Кейп — жилой район с облупившимися домами послевоенной постройки и сверкающим глянцем новым молом. Другая сторона представляла собой то, что люди, как правило, называли «центром». Центр Дерри размещался вокруг холма Ап-Майл. Уитчэм-стрит вела прямо на верхушку холма, круто поднимаясь вверх, прежде чем разветвиться сетью улиц (одна из них — Харрис-авеню), образовавших западную часть города. Мейн-стрит отходила от Уитчэм на полпути к вершине холма и устремлялась на юго-запад, вдоль более пустой стороны долины. Эта часть города была известна под двумя названиями: Мейн-стрит-хилл и Бассей-парк. И в верхней части Мейн-стрит…
  
  Лоис, почти стонет:
  
  [Боже мой, что это?]
  
  Ральф попытался сказать что-нибудь успокаивающее, но издал лишь слабый хрип. Наверху Мейн-стрит-хилл над землей плавал огромный силуэт черного зонта, застилая звезды, которые уже бледнели на предутреннем небе. Ральф сначала пытался убедить себя, что это всего лишь дым, что там загорелся какой-то склад… Или заброшенное железнодорожное депо в самом конце Нейболт-стрит. Но склады располагались южнее, старое депо — западнее, и если бы эта жуткого вида поганка действительно была дымом, усилившийся ветер отрывал бы от нее клочья и разносил их по небу. Этого не происходило. Вместо того чтобы рассеиваться, молчаливое пятно в небе просто висело там, темнее, чем тьма.
  
  И никто его не видит, подумал Ральф. Никто, кроме меня… и Лоис… и маленьких лысых врачей. Этих чертовых маленьких лысых врачей. Ральф прищурился, чтобы различить объект внутри этого гигантского «мешка смерти», но на самом деле в этом не было нужды; он прожил в Дерри большую часть своей жизни и мог пропутешествовать по всем его улицам с закрытыми глазами (разумеется, только за рулем). Тем не менее он сумел разглядеть здание внутри «мешка смерти», особенно сейчас, когда на горизонте уже замаячил рассвет. Плоская круглая крыша, взгромоздившаяся на резной фасад из кирпича и стекла, была хорошо видна издалека. В этом здании, выстроенном в стиле пятидесятых годов по вычурному проекту знаменитого архитектора (бывшего жителя Дерри) Бенджамина Хэнскома, находился новый Общественный центр Дерри, заменивший разрушенный наводнением 1985-го.
  
  Клото развернул Ральфа к себе:
  
  [Вы видите, Ральф, что были правы, — он действительно хочет убить Сюзан Дэй, но… не только Сюзан Дэй.]
  
  Он помолчал, мрачно глянул на Лоис, а потом снова повернулся к Ральфу:
  
  [Это облако — то, что вы совершенно верно называете «мешком смерти», — означает, что в каком-то смысле он уже совершил то, что надоумил его сделать Атропос. Сегодня вечером там соберется больше двух тысяч людей… И Эд Дипно собирается убить их всех.]
  
  Лахесис шагнул вперед и встал рядом со своим коллегой.
  
  [И только вы, Ральф и Лоис, можете предотвратить это.]
  * * *
  
  Мысленным взором Ральф увидел открытку с изображением Сюзан Дэй, выставленную в пустой витрине между аптекой «Райт эйд» и кафе «От обеда до заката». Он вспомнил слова, написанные на пыльном оконном стекле: УБИТЬ ЭТУ СУКУ. И что-то в этом роде вполне может случиться в Дерри, вот в чем дело. Дерри совершенно не похож на другие места. Ральфу казалось, что атмосфера городка намного улучшилась после большого наводнения, случившегося восемь лет назад, но все равно он вовсе не стал похожим на другие места. Дерри обладает одним опасным свойством: когда его жители выходят из себя, они, бывает, становятся способны на исключительно гадкие поступки.
  
  Ральф вытер губы; собственная ладонь показалась ему чужой и какой-то шелковой, так что он даже растерялся на мгновение. Ему продолжали напоминать, что его статус бытия радикально изменился.
  
  Лоис, с ужасом: [Как же нам это сделать? Если мы не можем приближаться к Атропосу и к Эду, как же нам предотвратить это?]
  
  Ральф поймал себя на том, что уже вполне ясно видит ее лицо; светлело очень быстро, как в старом диснеевском фильме.
  
  [Мы позвоним в полицию и сообщим об угрозе взрыва бомбы, Лоис. Это должно сработать.]
  
  В глазах Клото при этом отразилось отчаяние; Лахесис просто хлопнул себя по лбу рукой и тревожно посмотрел на светлеющее небо. Когда он перевел взгляд на Ральфа, на его маленьком личике явно виделась тщательно скрываемая паника.
  
  [Это не сработает, Ральф. Теперь послушайте меня, вы оба, и послушайте внимательно: что бы вы ни делали в последующие приблизительно четырнадцать часов, вы не должны недооценивать мощь тех сил, которые развязал Атропос, когда сначала отыскал Эда, а потом перерезал его жизненный шнур.]
  
  Ральф: [Почему это не сработает?]
  
  Лахесис, одновременно испуганно и раздраженно: [Мы не можем продолжать отвечать на ваши вопросы, Ральф, — с этого момента и дальше вам придется принимать все на веру. Вы уже знаете, как быстро течет время на этом уровне; если вы надолго задержитесь здесь, у вас не будет никаких шансов остановить то, что произойдет сегодня вечером в Общественном центре. Вы и Лоис должны снова спуститься вниз. Должны!]
  
  Клото протянул руку коллеге, а потом повернулся к Ральфу и Лоис:
  
  [Я отвечу на этот последний вопрос, хотя уверен, что если бы вы немного подумали, то смогли бы ответить на него сами. Уже поступило двадцать три угрозы взрывов бомб в связи с сегодняшним выступлением Сюзан Дэй. Полиция направила собак, натасканных на поиск взрывчатки, в Общественный центр, и последние двадцать четыре часа специалисты просвечивают рентгеном все пакеты и свертки, поступающие в здание. Они ожидают взрыва и относятся к угрозам серьезно, но в данном случае предполагают, что эти угрозы исходят от «друзей жизни», пытающихся заставить миссис Дэй отказаться от выступления.]
  
  Лоис, глухо: [О Боже… Один мальчик несколько раз кричал про волка…]
  
  Клото: [Совершенно верно, Лоис.]
  
  Ральф: [Эд уже заложил бомбу? Заложил, верно?]
  
  Яркий свет озарил крышу, вытянув тени от кружащихся вентиляторов, как конфеты-тянучки. Клото и Лахесис взглянули на эти тени и повернулись к востоку, где краешек солнца показался над линией горизонта, с одинаковым выражением отчаяния.
  
  Лахесис: [Мы не знаем, и это не имеет значения. Вы должны предотвратить выступление, и есть только один способ сделать это: вы должны убедить ваших активисток отменить появление Сюзан Дэй. Вы понимаете? Она не должна появиться сегодня вечером в Общественном центре! Вы не можете остановить Эда, вы не смеете приближаться к Атропосу, значит, вы должны остановить Сюзан Дэй.]
  
  Ральф: [Но…]
  
  Прервал его не усиливающийся солнечный свет и не выражение растущего страха на лицах маленьких лысых докторишек. Это сделала Лоис. Она положила ладонь ему на щеку и легонько, но уверенно тряхнула его голову.
  
  [Хватит. Мы должны спуститься вниз, Ральф. Сейчас.]
  
  Вопросы вертелись и жужжали у него в мозгу, как комары, но если она говорит, что времени нет, значит, его нет. Он глянул на солнце, увидел, что оно целиком очистило горизонт от тьмы, и, кивнув, обнял ее за талию.
  
  Клото, с тревогой: [Не подведите нас, Ральф и Лоис.]
  
  Ральф: [Прекрати болтать, коротышка. Нам предстоит не футбольный матч.]
  
  Прежде чем кто-либо из них успел ответить, Ральф закрыл глаза и сосредоточился на падении обратно, в Краткосрочный мир.
  Глава 19
  
  Возникло то самое ощущение — щелк! — и в лицо ему ударил холодный утренний ветерок. Ральф раскрыл глаза и посмотрел на женщину, стоявшую рядом с ним. Лишь на мгновение он уловил ее исчезающую ауру, похожую на газовую накидку у бального платья, а потом перед ним очутилась обыкновенная Лоис, выглядевшая на двадцать лет моложе, чем была на прошлой неделе, и еще… Выглядевшая совершенно неуместно в легком осеннем плаще и прекрасном костюме для-визитов-к-больным — здесь, на покрытой асфальтом и гравием крыше больницы.
  
  Ральф прижал ее к себе крепче, поскольку она начинала дрожать. Клото и Лахесиса нигде не было видно.
  
  Хотя они могут стоять рядом с нами, подумал Ральф. И наверное, так оно и есть.
  
  Неожиданно он вновь вспомнил те слова зазывалы — о том, что надо платить, если хочешь играть, так что заходите, джентльмены, и выкладывайте денежки. Только чаще не ты играешь, а тобой играют. Как это — кто ты? Ну конечно, фраер. И почему у него сейчас именно такое чувство?
  
  Потому что многое ты так и не выяснил, произнесла Кэролайн в его мозгу. Эти парни провели тебя по интересным боковым тропинкам и удержали вдали от главной дороги, а потом стало слишком поздно задавать те вопросы, на которые им, быть может, не хотелось отвечать… и я не думаю, что это могло произойти по чистой случайности, а ты?
  
  И он так не думал.
  
  То ощущение, будто чьи-то невидимые руки подталкивают его к какому-то темному туннелю, где может случиться все, что угодно, теперь стало еще сильнее. Ощущение, что им манипулируют. Он чувствовал себя маленьким… уязвимым… и обманутым.
  
  — Ч-что ж, м-мы в-вернулись, — проговорила Лоис сквозь слегка лязгающие зубы. — Как по-твоему, который час?
  
  Похоже, было около шести утра, но, когда Ральф взглянул на свои часы, он не удивился, увидев, что они встали. Он не мог вспомнить, когда в последний раз заводил их. Может быть, во вторник вечером.
  
  Вслед за Лоис он взглянул на юго-восток и увидел Общественный центр, стоявший как остров посреди океана автомобильных стоянок. При раннем утреннем солнечном свете, яркими полосами отражавшемся в его причудливо вырезанных окнах, центр был похож на увеличенную копию здания, в котором размещался рабочий кабинет Джорджа Джетсона из мультфильма. Отвратительный «мешок смерти», окружавший его всего несколько мгновений назад, исчез.
  
  О нет, не исчез. Брось дурачить себя, приятель. Быть может, ты не в состоянии видеть его сейчас, но он там — это точно.
  
  — Рано, — сказал он, прижимая к себе Лоис еще крепче, и очередной порыв ветра откинул ему волосы — волосы, среди которых теперь было не меньше черных, чем седых, — со лба. — Но думаю, скоро уже станет поздно.
  
  Она поняла, что он имеет в виду, и кивнула.
  
  — А где Л-лахесис и К-к…
  
  — Наверное, на том уровне, где ветер не отморозит им задницу. Пошли. Давай отыщем дверь и уберемся к черту с этой крыши.
  
  Она задержалась еще на мгновение, хотя и дрожала, и окинула взглядом город.
  
  — Что он сделал? — тихим голосом спросила она. — Если он не заложил там бомбу, что же он мог сделать?
  
  — Может быть, он все-таки заложил бомбу, а ищейки просто еще не обнаружили ее. А может, там нечто такое, на что собаки не натасканы. Скажем, канистра, спрятанная в стропилах, — какая-нибудь маленькая гадость, которую Эд соорудил в своей ванной. В конце концов он зарабатывал на жизнь химией… По крайней мере до тех пор, пока не бросил работу и не стал профессиональным психопатом. Может, он собирается потравить их газом, как крыс.
  
  — О Господи, Ральф! — Она прижала ладонь к груди и взглянула на него в отчаянии.
  
  — Пошли, Лоис. Давай убираться с этой чертовой крыши.
  
  На сей раз она послушно двинулась за ним. Ральф повел ее к двери, которая… Он горячо надеялся, что она окажется незапертой.
  
  — Две тысячи человек, — почти простонала она, когда они добрались до двери. Ральф испытал облегчение, когда ручка легко повернулась под его рукой, но Лоис обхватила его запястье холодными пальцами, прежде чем он успел открыть дверь. Ее лицо осветилось страстной надеждой. — Может быть, те человечки лгали, а, Ральф? Может быть, у них свое шило в мешке… Что-то такое, что мы никогда не сможем понять, и они солгали.
  
  — Я думаю, что они не могут лгать, — медленно произнес он. — Вот что самое поганое, Лоис, — я думаю, они не способны лгать. И потом, есть еще это. — Он указал на Общественный центр, на грязную мембрану вокруг него, которую они не видели, но оба знали, что она все еще там. Лоис не обернулась в ту сторону. Вместо этого она накрыла его руку своей холодной ладонью, толкнула дверь и начала спускаться вниз по лестнице.
  * * *
  
  Ральф приоткрыл дверь на лестницу, заглянул в коридор на шестом этаже, увидел, что тот пуст, и вывел Лоис из лестничного пролета. Они направились к лифтам, а потом оба остановились перед открытой дверью, рядом с которой, на стене, было выведено яркими красными буквами: КОМНАТА ВРАЧЕЙ. Эту комнату они видели по пути на крышу с Клото и Лахесисом — репродукции Уинслоу Хомера на стенах, чайник «Силекс» на небольшой электрической плитке, отвратительная мебель. Сейчас в комнате никого не было, но укрепленный на стене телевизор работал и их старая знакомая Лизетт Бенсон читала Утренние новости. Ральф вспомнил тот день, когда они с Лоис и с Биллом сидели в комнате Лоис, ели макароны с сыром и смотрели репортаж Лизетт Бенсон об инциденте с бросанием кукол в окна «Женского попечения». Вдруг ему пришло в голову, что Билл Макговерн никогда больше не посмотрит на Лизетт Бенсон и не забудет запереть входную дверь, и его охватило яростное, как осенняя буря, чувство утраты. Он не мог до конца поверить в это, во всяком случае, пока. Как мог Билл умереть так внезапно и так бесцеремонно? Он бы так не захотел, подумал Ральф, и не просто потому, что счел бы смерть от сердечного приступа в коридоре больницы дурным тоном. Ему бы это показалось театром абсурда.
  
  Но он видел, как это случилось, а Лоис чувствовала, как что-то жрет Билла изнутри. По ассоциации Ральф подумал о «мешке смерти», окутывавшем Общественный центр, и о том, что должно произойти там, если они с Лоис не предотвратят выступление. Он вновь шагнул к лифту, но Лоис потянула его назад. Она смотрела на экран телевизора как зачарованная.
  
  — …испытают огромное облегчение, когда сегодняшнее выступление феминистки и защитницы права на аборт Сюзан Дэй станет историей, — говорила Лизетт Бенсон, — но такое отношение характерно не только для полиции. Явно и «друзья жизни», и сторонники «Свободного выбора» начинают ощущать усиление активности в конфронтации. Посмотрите прямой репортаж Джона Киркленда из Общественного центра. Джон?
  
  Рядом с Кирклендом стоял бледный неулыбчивый мужчина — Дэн Дальтон. На его рубашке была аппликация с изображением скальпеля, нацеленного на младенца, лежавшего с согнутыми коленками в позе зародыша. Картинку обрамлял красный кружок с пересекающей его красной полосой. На заднем плане Ральф разглядел полдюжины полицейских машин и два новеньких фургона — один из них с красными буквами Эн-би-си на боку. Полицейский в форме бежал через лужайку с двумя псами на поводках — ищейкой и немецкой овчаркой.
  
  — Да-да, Лизетт, я нахожусь здесь, в Общественном центре, где обстановка сейчас спокойная, но люди встревожены и настроены решительно. Со мной Дэн Дальтон, президент организации «Друзья жизни», которая так страстно выступала против речи мисс Дэй. Мистер Дальтон, вы согласны с такой оценкой ситуации?
  
  — С тем, что в воздухе полно тревоги? — переспросил Дальтон. Ральфу его улыбка показалась одновременно нервозной и презрительной. — Да, я полагаю, можно и так сказать. Мы встревожены тем, что Сюзан Дэй, одна из величайших преступниц в стране, разгуливает на свободе и желает здесь, в Дерри, замазать главный вопрос: каждый Божий день происходит от двенадцати до четырнадцати убийств беспомощных нерожденных младенцев.
  
  — Но, мистер Дальтон…
  
  — И мы, — перебил репортера Дальтон, — полны решимости показать всему наблюдающему народу, что не хотим становиться нацистами, что не все мы запуганы идеей политической корректности, не все мы на нее молимся.
  
  — Мистер Дальтон…
  
  — Мы также полны решимости показать народу, что некоторые из нас еще способны постоять за свои убеждения и выполнить священные обязанности, которые любящий нас Господь…
  
  — Мистер Дальтон, «друзья жизни» собираются выражать свой протест какими-либо насильственными средствами?
  
  Вопрос заткнул ему рот на секунду и по крайней мере на время стер искусственное воодушевление с его физиономии. Когда оно исчезло, Ральф увидел нечто жуткое: под напускным оживлением Дальтона скрывался смертельный испуг.
  
  — Насильственными? — наконец переспросил он, выговорив это слово очень осторожно, словно при неловком движении мог порезать им рот. — Боже праведный, нет. «Друзья жизни» отвергают саму идею, что из двух зол может когда-либо получиться одно добро. Мы собираемся организовать массовую демонстрацию — к нашей борьбе присоединяются защитники жизни из Аугусты, Портленда, Портсмута и даже Бостона, — но никакого насилия не будет.
  
  — Как насчет Эда Дипно? Вы можете поручиться за него?
  
  Губы Дальтона, и так уже сжатые и похожие на шрам, теперь, казалось, вообще исчезли.
  
  — Мистер Дипно больше никак не связан с «друзьями жизни», — сказал он. Ральфу показалось, что в тоне Дальтона прозвучали одновременно и страх, и злоба. — Равно как Фрэнк Фелтон, Сандра Маккей и Чарльз Пикеринг, если вы хотите спросить про них.
  
  Джон Киркленд кинул в камеру короткий, но красноречивый взгляд, говорящий, что, по его мнению, Дэн Дальтон — явный псих-одиночка.
  
  — Вы хотите сказать, что Эд Дипно и прочие личности — к сожалению, мне неизвестно, кто они — основали свою собственную группу по борьбе с абортами? Вроде как откололись?
  
  — Мы не против абортов, мы — за жизнь! — выкрикнул Дальтон. — Есть огромная разница, но вы, репортеры, кажется, все время упускаете ее!
  
  — Значит, вам неизвестно местонахождение Эда Дипно и планы — если таковые имеются, — которые он может вынашивать?
  
  — Я не знаю, где он, мне плевать, где он, и мне плевать на все… расколы.
  
  Однако ты боишься, подумал Ральф. И если уж такой самовлюбленный хер, как ты, боится, то я, пожалуй, просто в ужасе.
  
  Дальтон повернулся и пошел прочь. Киркленд, явно решив, что не выжал из него все, потащился за ним, разматывая провод микрофона.
  
  — Но разве не правда, мистер Дальтон, что, будучи членом «Друзей жизни», Эд Дипно явился подстрекателем нескольких протестов, связанных с насилием, включая тот эпизод месяц назад, когда начиненные фальшивой кровью куклы летели в…
  
  — И вы туда же, да? — спросил Дэн Дальтон. — Я буду молиться за вас, друг мой. — И с этими словами он удалился.
  
  Киркленд секунду с изумлением смотрел ему вслед, а потом снова повернулся к камере:
  
  — Мы попытались связаться с главным оппонентом мистера Дальтона, Гретхен Тиллбери, которая взяла на себя трудную задачу по организации сегодняшнего мероприятия для «Женского попечения», — но она оказалась недосягаемой. Мы слышали, что миссис Тиллбери находится в Хай-Ридж, приюте, принадлежащем «Женскому попечению». Предположительно она и ее коллеги вносят последние поправки в планы, как они надеются, безопасного мирного шествия и выступления в Общественном центре сегодня вечером.
  
  Ральф взглянул на Лоис и сказал:
  
  — Ладно… Теперь мы по крайней мере знаем, куда нам идти.
  
  Изображение переключилось на Лизетт Бенсон в студии.
  
  — Джон, есть какие-то реальные признаки вероятности насилия в Общественном центре?
  
  В кадре вновь появился Киркленд, вернувшийся на прежнее место перед полицейскими автомобилями. Он держал перед собой маленький белый прямоугольный листок с какой-то надписью.
  
  — Ну, частная полицейская охрана здесь нашла сотни таких карточек, валявшихся на лужайке перед Общественным центром на рассвете. Один из охранников утверждает, что видел автомобиль, из которого их выбросили. Он говорит, это был «кадиллак» выпуска конца шестидесятых, черный или коричневый. Он не разглядел номера, но утверждает, что на бампере был плакат: АБОРТ — УБИЙСТВО, А НЕ ВЫБОР.
  
  Снова студия со слегка заинтересовавшейся Лизетт Бенсон.
  
  — Что там, на этих карточках, Джон?
  
  Снова Киркленд.
  
  — Своего рода загадка. — Он взглянул на карточку. — «Если у вас винтовка, заряженная всего двумя патронами, а вы оказались в одной комнате с Гитлером, Сталиным и приверженцем абортов, что вам делать?» — Киркленд глянул в камеру и сказал: — Ответ, напечатанный на обратной стороне карточки, таков: «Пристрелить любителя абортов дважды…» Джон Киркленд, прямой репортаж из Общественного центра Дерри.
  * * *
  
  — Я умираю с голоду, — сказала Лоис, когда Ральф осторожно выезжал на «олдсмобиле» из гаража, надеясь поскорее оказаться на свободе… если не пропустит какой-нибудь знак, конечно. — Может, я и преувеличиваю, но не намного.
  
  — Я тоже, — сказал Ральф. — Учитывая, что мы ничего не ели со вторника, этого и следовало ожидать. Мы сядем и хорошенько позавтракаем где-нибудь по дороге в Хай-Ридж.
  
  — У нас есть время? — Время выкроим. В конце концов, воин должен быть сыт.
  
  — Наверное, хотя я и не чувствую себя таким уж воякой. Ты знаешь, где…
  
  — Затихни на секундочку, Лоис.
  
  Он резко затормозил, поставил «олдсмобил» на ручник и прислушался. Из-под капота раздавался щелкающий звук, который ему не очень нравился. Конечно, бетонные стены гаража усиливают звуки, но все равно…
  
  — Ральф! — нервно окликнула она его. — Не говори мне, что с машиной что-то не так. Только не говори, ладно?
  
  — Думаю, она в порядке, — сказал он и снова медленно двинулся к дневному свету. — Я просто слегка отвык от старушки с тех пор, как умерла Кэролайн. Забыл, какие она звуки издает. Ты хотела меня о чем-то спросить?
  
  — Я хотела спросить: ты знаешь, где этот приют? Хай-Ридж?
  
  Ральф отрицательно качнул головой:
  
  — Где-то у городской черты Ньюпорта. Вряд ли они докладывают мужчинам, где он находится. Я надеялся, может, ты слышала.
  
  Лоис тоже покачала головой:
  
  — Слава Богу, мне никогда не приходилось бывать в таких местах. Нам придется позвонить этой Тиллбери. Ты встречался с ней и с Элен, значит, можешь поговорить с ней. Тебя она выслушает.
  
  Она бросила на него беглый взгляд, согревший его сердце. Любой, у кого есть хоть капля разума, послушает тебя, Ральф, говорил он. Но Ральф не согласился с ней:
  
  — Ручаюсь, сегодня она отвечает лишь на звонки из Общественного центра, или где там сейчас торчит Сюзан Дэй. — Он искоса взглянул на Лоис. — Знаешь, эта женщина не робкого десятка, коль скоро она притащилась сюда. Или просто набитая дура.
  
  — Может быть, и то, и другое — понемногу. Если Гретхен Тиллбери не ответит на звонок, как же нам связаться с ней?
  
  — Знаешь, я был коммивояжером большую часть моей, как выражается Фэй Чапин, настоящей жизни и ручаюсь, что еще не совсем растерял находчивость. — Он вспомнил даму с оранжевой аурой в справочном бюро и усмехнулся: — И быть может, убедительность.
  
  — Ральф? — Голос ее прозвучал очень тихо.
  
  — Что, Лоис?
  
  — А мне это кажется настоящей жизнью.
  
  Он погладил ее ладонь:
  
  — Я тебя понимаю.
  * * *
  
  Знакомая тощая физиономия высунулась из будки больничного гаража; знакомая ухмылка (по меньшей мере полудюжины зубов недостает) растянула ее.
  
  — Ээээй, Ральф, эдо ды? Черд меня подери, если нед. Здорово-здорово!
  
  — Триггер? — медленно спросил Ральф. — Триггер Вэчон?
  
  — Кто ж еще! — Триггер откинул свои прямые каштановые волосы с глаз, чтобы получше разглядеть Лоис. — А чдо эдо за красавица? Где-то я ее видел… Черд меня возьми, если не видел где-то!
  
  — Лоис Чэсс, — сказал Ральф, вытаскивая свой парковочный талон из-за солнечного щитка. — Ты мог знать ее мужа, Поля…
  
  — Черд, верно, знал! — вскричал Триггер. — Гуляли с ним вместе по выходным, давно, еще в семидесятом, а может, в семьдесят первом! Дорчали частенько в баре «У Пэн» до упора! Ну и дела! Как поживает Поль, мэм?
  
  — Мистер Чэсс умер чуть больше двух лет назад, — сказала Лоис.
  
  — Ох черд! Мне дак жаль эдо слышать. Одлнчный парень он был, Поль Чэсс. Просто классный парень. Его все любили. — Триггер выглядел таким огорченным, словно она сообщила ему, что Поль Чэсс умер сегодня утром.
  
  — Спасибо вам, мистер Вэчон. — Лоис взглянула на свои часики, а потом подняла взгляд на Ральфа. В животе у нее буркнуло, словно желудок ставил последнюю точку в этом разговоре.
  
  Ральф протянул парковочиый талон в открытое окошко машины, и, когда Триггер взял его, Ральф неожиданно сообразил, что по штампу будет видно, что они с Лоис пробыли здесь с вечера вторника. Почти шестьдесят часов.
  
  — А что случилось с химчисткой, Триг? — торопливо спросил он.
  
  — А-а-а, они меня выкинули, — сказал Триггер. — Я разве не говорил? Почди всех выкинули. Поначалу я совсем было сник, а потом в апреле устроился сюда, и… эээх! Мне здесь куда веселее. У меня маленький делик, чтобы смодреть, когда нед наплыва, и тут никдо не гудит мне в спину, если я не дрогаюсь в первую секунду на зеленый свет, и не подрезает на развилке. Все доропятся, ходяд попасть куда-до в другое место поскорее, а зачем — я не знаю. И вод еще чдо я вам скажу, Ральф: этот чердов фургон был холоднее, чем ведьмина дидька зимой. Прошу прощения, мэм. Лоис не ответила. Она изучала тыльные стороны своих ладоней с, казалось, неподдельным интересом. Тем временем Ральф с облегчением следил за тем, как Триггер скомкал парковочный талон и швырнул его в мусорную корзину, даже не взглянув на штамп с датой и временем. Затем он ткнул в кнопку на кассовом аппарате, и на экранчике в окошке кабинки засветились цифры: $0.00.
  
  — Спасибо, Триг, это очень любезно с твоей стороны, — сказал Ральф.
  
  — Эээх, да что дам, не сдоит, — отмахнулся Триггер и величественно нажал другую кнопку. Шлагбаум перед будкой поднялся. — Рад был вас повидать. Да, а помниде дод денек возле аэропорда? Черд! Жара была как в аду, а де два парня едва не подрались. Потом дождь ливанул как из ведра. И еще с градом. Вы ходели идти пешком, и я подбросил вас до дому. — Он пристальнее вгляделся в Ральфа. — А выглядите вы куда лучше сегодня, чем догда, Ральфи. Точно говорю. Черд, да вам ни за чдо не дашь больше пятидесяди пяди. Вод это да!
  
  В животе у Лоис снова буркнуло, на этот раз громче. Она продолжала изучать свои ладони.
  
  — Правда, чувствую я себя чуток постарше, — сказал Ральф. — Слушай, Триг, я рад тебя повидать, но нам надо…
  
  — Черд, — сказал Триг, и взгляд его уставился куда-то вдаль. — Я должен был вам чдо-до сказать, Ральф. По крайней мере мне кажется, чдо я должен был. Насчет дого дня. Черд, ну чдо ж у меня за дупая башка!
  
  Ральф выждал еще секунду, обуреваемый одновременно и раздражением, и любопытством.
  
  — Брось, Триг, не расстраивайся. Это было давно.
  
  — Чдо за черд?… — спросил Триггер сам себя и воздел глаза к потолку своей будки, словно там мог быть начертан ответ.
  
  — Ральф, нам надо ехать, — сказала Лоис. — И дело не только в завтраке.
  
  — Да. Ты права. — Он тихонько дал газу, и «олдсмобил» медленно покатился вперед. — Если вспомнишь, Триг, — позвони. Мой телефон в справочнике. Рад был тебя повидать.
  
  Триггер Вэчон не обратил на это никакого внимания; он, казалось, вообще забыл про Ральфа.
  
  — Чдо-до, чдо мы видели? — спросил он у потолка. — Или чдо-до, чдо мы сделали? Тьфу ды, пропасть!..
  
  Он все еще пялился в потолок и чесал затылок, когда Ральф свернул налево и, махнув на прощание рукой, повел «олдсмобил» по больничной дорожке к низкому кирпичному зданию, в котором размещалось «Женское попечение».
  * * *
  
  Теперь, когда солнце было уже высоко, там остался один-единственный охранник и не было никаких демонстрантов. Их отсутствие заставило Ральфа вспомнить все эпические ленты о джунглях, которые он смотрел в молодости, особенно те моменты в них, когда барабаны туземцев смолкали и герой — Джон Холл или Фрэнк Бак — поворачивался к своему начальнику и говорил, что ему это не нравится — слишком уж тихо. Охранник вытащил из-под мышки папку, прищурился на «олдс» Ральфа и что-то записал — номер машины, решил Ральф. Потом он зашагал к ним по дорожке, усыпанной опавшими листьями.
  
  В этот час утра Ральф легко нашел место для десятиминутной стоянки прямо напротив здания. Он выключил двигатель, вылез из машины и обошел ее вокруг, чтобы распахнуть дверцу для Лоис, как его когда-то учили.
  
  — Как ты собираешься уладить это? — спросила она, когда он подал ей руку и помог выйти из машины.
  
  — Нам, наверное, придется схитрить, только давай не будем увлекаться. Идет?
  
  — Идет. — Она на ходу пробежалась нервной ладошкой по пуговицам своего плаща, а потом осветила охранника улыбкой как прожектором.
  
  — Доброе утро, офицер.
  
  — Доброе утро. — Он посмотрел на часы. — Не думаю, что там сейчас есть кто-нибудь, кроме регистратора и уборщицы.
  
  — Регистратор нам и нужен, — радостно сообщила Лоис. Это явилось новостью для Ральфа. — Барби Ричардс. Ее тетушка Симона просила ей кое-что передать. Это очень важно. Просто скажите ей, что приехала Лоис Чэсс.
  
  Охранник обмозговал это и кивнул на вход:
  
  — Это не обязательно. Пройдите прямо туда, мэм.
  
  Лоис, улыбаясь еще ослепительнее, обратилась к Ральфу:
  
  — Мы ведь не задержимся, правда, Нортон?
  
  — Туда и обратно, — согласно кивнул Ральф. Когда они подошли к зданию, оставив охранника позади, он нагнулся к ней и пробормотал: — Нортон? Бог ты мой, Лоис, Нортон?
  
  — Первое имя, которое пришло мне в голову, — ответила она. — Наверное, я подумала про «Медовый месяц» — Ральф и Нортон, помнишь?
  
  — Да, — сказал он. — В один прекрасный день Алиса… бух! Прямо на луну!
  
  Две из трех дверей были заперты, самая крайняя слева отворилась, и они вошли внутрь. Ральф сжал ладонь Лоис и почувствовал ее ответное пожатие. В тот же момент он ощутил резкую концентрацию воли — узкий и яркий луч целеустремленности и понимания. Мир вокруг него, казалось, сначала моргнул, как глаз, а потом широко распахнулся. Вокруг них обоих.
  
  Приемная была почти подчеркнуто скромна. Плакаты на стенах по большей части были из тех, что туристические агентства высылают по цене доставки. Единственное исключение висело справа от столика регистраторши: большое черно-белое фото молодой женщины в халатике для беременных. Она сидела на высоком стуле за стойкой бара с бокалом мартини в руке. ЕСЛИ ТЫ БЕРЕМЕННА, ТЫ НИКОГДА НЕ ПЬЕШЬ В ОДИНОЧКУ — гласила надпись под фотографией. Не было никаких признаков того, что здесь делают аборты.
  
  Ну, подумал Ральф, а ты чего ожидал? Рекламы? Плаката с извлеченным зародышем в мусорной куче? Спустись на землю, Ральф.
  
  Слева от них грузная женщина, которой было за сорок или под пятьдесят, протирала стеклянную поверхность кофейного столика; рядом с ней стояла тележка с разнообразными моющими средствами. Ее окутывала темно-синяя аура, усеянная нездоровыми на вид черными точками, вертевшимися, как странные насекомые, над теми местами, где располагались ее легкие и сердце. Она посмотрела на вошедших с нескрываемой подозрительностью.
  
  Прямо впереди еще одна женщина внимательно наблюдала за ними, хотя и без особой подозрительности. Ральф узнал ее по репортажу в теленовостях в тот день, когда кое-кому пришло в голову пошвырять кукол. Племянница Симоны Кастонгуэй была темноволосой, лет тридцати пяти, и выглядела почти потрясающе даже в этот утренний час. Она сидела за строгим письменным столом из серого металла, очень подходящим ее внешности, внутри лесисто-зеленой ауры, выглядевшей намного здоровее, чем у уборщицы. Ваза прессованного стекла с осенними цветами стояла на одном углу ее стола.
  
  Она вежливо улыбнулась им, не выказывая немедленного узнавания Лоис, потом указала кончиком пальца на настенные часы.
  
  — Мы не открываем до восьми, — сказала она, — и в любом случае я не думаю, что мы сумеем вам сегодня помочь. Врачей нет — то есть доктор Гамильтон дежурит, но я даже не уверена, что смогу связаться с ней. Очень много всего происходит — сегодня у нас великий день.
  
  — Я знаю, — сказала Лоис и снова сжала ладонь Ральфа, прежде чем выпустить ее. На мгновение он услышал у себя в мозгу ее голос, очень слабый — как на плохой линии международной связи, — но различимый:
  
  [Стой где стоишь, Ральф. У нее…]
  
  Тут Лоис послала ему картинку, даже еще более расплывчатую, чем мысль, и исчезнувшую почти сразу же, как только Ральф успел ухватить ее. Общение такого рода давалось намного легче на более высоких уровнях, но то, что он ухватил, оказалось вполне достаточным. Рука, которой Барбара Ричардс указывала на часы, теперь беззаботно лежала на письменном столе, но другая была под ним, где с одной стороны ниши для ног была вделана маленькая белая кнопка. Если кто-то из них поведет себя сколько-нибудь странно, она нажмет эту кнопку и вызовет сначала их приятеля с папкой, дежурившего снаружи, а потом почти всех легавых из частной охраны в Дерри.
  
  И особенно внимательно она следит за мной, потому что я мужчина, подумал Ральф.
  
  Когда Лоис приблизилась к столу, у Ральфа промелькнула неприятная мысль: при нынешней атмосфере в Дерри эта половая дискриминация — неосознанная, но очень явственная — может повредить этой хорошенькой темноволосой женщине… может быть, даже убить ее. Он вспомнил, как Лейдекер говорил ему, что в маленькой бригаде психопатов Эда есть и женщина. Лицо как тесто, говорил он, полно прыщей, очки такие толстые, что глаза похожи на вареные яйца. Ее зовут Сандра. Сандра как-ее-там… И если Сандра как-ее-там подошла бы к столу мисс Ричардс, как сейчас подходит к нему Лоис, сначала открывая свою сумочку, а потом роясь в ней, нажала бы женщина, одетая в лесисто-зеленую ауру, потайную кнопку тревоги?
  
  — Вы, наверное, меня не помните, Барбара, — говорила Лоис, — потому что мы нечасто встречались с тех пор, как вы учились в колледже и дружили с мальчиком Спаркмейеров…
  
  — Ох, Боже мой, Ленни Спаркмейер… Я не вспоминала о нем столько лет, — сказала Барбара и смущенно рассмеялась. — Но я помню вас. Лоис Деланси. Партнерша тети Симоны по покеру. Вы еще играете в карты с тетей?
  
  — Чэсс, а не Деланси, и мы все еще играем. — Судя по голосу, Лоис была довольна, что Барбара вспомнила ее, и Ральф надеялся, что она не забудет, зачем они пришли и что должны сделать. Ему не стоило волноваться. — Как бы там ни было, Симона просила передать одно сообщение для Гретхен Тиллбери. — Она вытащила из сумочки листок бумаги. — Не могли бы вы передать это ей?
  
  — Я очень сомневаюсь, что сегодня мне удастся поговорить с Гретхен даже по телефону, — сказала Ричардс. — Она так же занята, как и все мы. Даже больше.
  
  — Еще бы! — Лоис издала поразительно искренний смешок. — Впрочем, вряд ли это так уж срочно. У Гретхен есть племянница, и она получила полную стипендию в университете Нью-Хэмпшира. Вы не замечали, насколько активнее люди пытаются связаться друг с другом, когда надо передать плохие новости? Странно, не правда ли?
  
  — Наверное, — сказала Ричардс, потянувшись за сложенным листком бумаги. — В любом случае я с удовольствием оставлю это для Грет…
  
  Лоис схватила ее запястье, и вспышка серого света — такая яркая, что Ральфу пришлось прищурить глаза, чтобы не ослепнуть, — ринулась вверх по руке женщины, к плечу и шее. Она полыхнула вокруг ее головы кратким ореолом, а потом исчезла.
  
  Нет, не исчезла, подумал Ральф. Она не исчезла, она всосалась внутрь.
  
  — Что это было? — подозрительно спросила уборщица. — Что хлопнуло?
  
  — Выхлоп у какой-то машины, — сказал Ральф. — Только и всего.
  
  — Хм-м, — буркнула та. — Эти чертовы мужики думают, они все знают. Ты слышала это, Барби?
  
  — Да, — сказала Ричардс. Ральфу ее голос казался совершенно нормальным, и он знал, что уборщица не сумеет разглядеть жемчужно-серый туман, заволокший ее глаза. — Думаю, он прав, но, может, ты выйдешь к Питеру и проверишь? Лишняя осторожность не помешает.
  
  — Да уж, еще бы, — сказала уборщица, поставила на место бутылочку жидкости для протирки окон, прошла к дверям (окинув напоследок Ральфа мрачным взглядом, говорившим: Ты старик, но ей-же-ей я ручаюсь, у тебя все равно где-то болтается пенис) и вышла на улицу.
  
  Как только она исчезла, Лоис перегнулась через стол.
  
  — Барбара, мы с моим другом должны поговорить с Гретхен сегодня утром, — сказала она. — С глазу на глаз.
  
  — Ее здесь нет. Она в Хай-Ридж.
  
  — Скажи нам, как туда добраться.
  
  Ричардс перевела плавающий взгляд на Ральфа. Ее серые глазницы без зрачков показались ему очень зыбкими и неясными. Это было все равно что смотреть на каким-то образом оживающую классическую скульптуру. К тому же ее темно-зеленая аура заметно побледнела.
  
  Нет, подумал он. Ее временно скрыла серая аура Лоис, вот и все.
  
  Лоис быстро огляделась, проследила за взглядом Барбары Ричардс, устремленным на Ральфа, а потом снова повернулась к ней:
  
  — Да, он мужчина, но на сей раз все нормально. Я тебе обещаю. Никто из нас не хочет причинить вреда ни Гретхен Тиллбери, ни любой другой женщине в Хай-Ридж, но мы должны поговорить с ней, поэтому скажи, как туда добраться. — Она снова коснулась запястья Ричардс, и новая порция серого света скользнула вверх по ее руке.
  
  — Не сделай ей больно.
  
  — Не буду, но она заговорит.
  
  Она наклонилась к Ричардс:
  
  — Где это? Скажи, Барбара.
  
  — Выедете из Дерри по шоссе 33, — сказала та. — Старая дорога в Ньюпорт. Миль через десять слева от вас будет большой красный фермерский дом. За ним два сарая. После этого первый поворот налево…
  
  Вернулась уборщица:
  
  — Питер не слышал ниче… — Она резко запнулась — вероятно, ей не поправилось, как Лоис склонилась над столом ее подруги, а может, ей не понравился отсутствующий взгляд Барбары.
  
  — Барбара? С тобой все в поря…
  
  — Тихо, успокойтесь, — сказал Ральф тихим дружеским голосом. — Они разговаривают.
  
  Он взял уборщицу за руку выше локтя, почувствовав при этом короткий, но мощный всплеск энергии. На мгновение все краски в мире стали ярче. Уборщицу звали Рэйчел Андерсон. Когда-то она была замужем за человеком, который сильно и часто бил ее, пока не исчез куда-то восемь лет назад. Теперь у нее была собака и подруги в «Женском попечении», и этого ей вполне хватало.
  
  — А-а, конечно, — произнесла Рэйчел Андерсон сонным задумчивым голосом. — Они разговаривают, а Питер говорит, что все в порядке, так что мне, наверное, нужно успокоиться.
  
  — Хорошая мысль, — сказал Ральф, все еще легонько придерживая ее за руку.
  
  Лоис быстро оглянулась, желая убедиться, что Ральф владеет ситуацией, а потом вновь повернулась к Барбаре Ричардс:
  
  — Свернуть налево за красным фермерским домиком с двумя сараями. Ладно, поняла. Что дальше?
  
  — Очутитесь на незаасфальтированной дороге. Она идет вверх на пологий холм — около полутора миль, — а потом заканчивается у белого фермерского дома. Это и есть Хай-Ридж. Там чудесный вид…
  
  — Еще бы, — кивнула Лоис. — Барбара, было здорово снова повидать тебя. А теперь мы с моим другом…
  
  — Я тоже рада была повидать вас, Лоис, — далеким безучастным голосом произнесла Ричардс.
  
  — Теперь мы с моим другом уедем. Все в порядке.
  
  — Хорошо.
  
  — Тебе не нужно помнить обо всем этом, — сказала Лоис.
  
  — Совершенно не нужно, — согласно кивнула та.
  
  Лоис начала было отворачиваться, потом снова повернулась к Барбаре и забрала листок бумаги, который раньше вытащила из своей сумочки, — тот упал на стол, когда Лоис ухватила запястье женщины.
  
  — Почему бы вам не вернуться к своей работе, Рэйчел? — спросил Ральф уборщицу. Он осторожно отпустил ее руку, готовый тотчас же схватить снова, если появится необходимость усилить воздействие.
  
  — Да, мне лучше взяться за работу, — произнесла она намного более дружелюбным тоном. — Я хочу закончить здесь к полудню, чтобы поехать в Хай-Ридж и помочь делать плакаты.
  
  Когда Рэйчел Андерсон направилась к своей тележке с моющими средствами, Лоис присоединилась к Ральфу. Она выглядела одновременно обрадованной и немного потрясенной.
  
  — С ними все будет в порядке, правда, Ральф?
  
  — Да, не сомневаюсь. А с тобой? Не собираешься отключиться или что-нибудь в этом роде?
  
  — Все нормально. Ты запомнил маршрут?
  
  — Конечно. Она говорила о месте, которое раньше называлось Садами Барретта. Мы с Кэролайн ездили туда каждую осень собирать яблоки и покупать сидр, пока они не продали ферму в начале восьмидесятых. Подумать только — это и есть Хай-Ридж.
  
  — Будешь удивляться потом, Ральф, — я действительно умираю с голоду.
  
  — Хорошо. Кстати, что это за записка? Про племянницу с полной стипендией в Нью-Хэмпширском университете?
  
  Она взглянула на него со слабой улыбкой и вручила ему листок. Это был ее счет за электричество за сентябрь.
  * * *
  
  — Удалось вам передать ваше сообщение? — спросил охранник, когда они вышли на улицу и зашагали по дорожке.
  
  — Да, спасибо, — сказала Лоис и снова включила улыбку мощностью в мегаватт. При этом она не сбавила шага, а ее рука очень сильно сжимала ладонь Ральфа. Он понимал ее состояние; он и сам понятия не имел, как долго будут действовать внушения, которые они сделали тем двум женщинам.
  
  — Хорошо, — сказал охранник, провожая их до конца дорожки. — Денек обещает быть долгим. Я буду рад, когда он закончится. Знаете, сколько людей из охраны будет ошиваться здесь с полудня до полуночи? Двенадцать. И это только здесь. Больше сорока пошлют к Общественному центру — плюс к местной полиции.
  
  И это ничегошеньки не даст, подумал Ральф.
  
  — И для чего? Чтобы одна блондиночка могла поболтать язычком. — Он взглянул на Лоис, словно ожидая, что она станет обвинять его в мужском шовинизме, но Лоис лишь снова засияла улыбкой.
  
  — Я надеюсь, все у вас будет нормально, офицер, — сказал Ральф и повел Лоис обратно через улицу, к своему «олдсмобилу». Он запустил двигатель и с трудом развернулся на дорожке у «Женского попечения», ожидая, что или Барбара Ричардс, или Рэйчел Андерсон, а может, и обе выбегут из центрального входа с безумными глазами, тыча в них пальцами. Наконец он направил «олдс» в нужную сторону и облегченно вздохнул. Лоис глянула на него и сочувственно кивнула.
  
  — Я думал, я — торговец, — сказал Ральф, — но, ей-богу, в жизни не видел, чтобы кто-нибудь так мастерски пудрил людям мозги.
  
  Лоис улыбнулась с притворной застенчивостью и сложила руки на коленях.
  
  Они подъезжали к гаражу больницы, когда из своей маленькой будки, размахивая руками, выскочил Триггер. Первой мыслью Ральфа было, что они все-таки не выберутся отсюда чистенькими — охранник с папкой засек что-то подозрительное и позвонил Триггеру или связался с ним по рации, чтобы тот задержал их. Потом он увидел лицо Триггера — взволнованное, но радостное — и то, что тот держал в своей правой руке. Это был очень старый и очень потрепанный бумажник. Он раскрывался и закрывался, как беззубый рот, с каждым взмахом руки владельца.
  
  — Не беспокойся, — сказал Ральф, сбавляя скорость. — Не знаю, что ему надо, но уверен, что неприятностей это нам не сулит. По крайней мере пока.
  
  — Меня не волнует, что ему надо. Все, что мне надо, так это поскорее убраться отсюда и немного поесть. Ральф, если он начнет показывать тебе фотографии со своей рыбалки, я сама нажму на газ.
  
  — Аминь, — сказал Ральф, прекрасно зная, что на уме у Триггера Вэчона отнюдь не фотографии с рыбалки. Ему до сих пор было еще не все ясно, но одно он знал наверняка: ничто не происходит случайно. Теперь. Такова месть Цели. Он притормозил возле Триггера и нажал кнопку, опускающую стекло. Оно поехало вниз с раздраженным воем.
  
  — Эээй, Ральф! — крикнул Триггер. — Я думал, уже не засдану вас!
  
  — Ну что там, Триг? Мы вроде как спешим и…
  
  — Да-да, это секундное дело. Она у меня прямо здесь, в бумажнике, Ральф. Слушай, я же ношу в нем все мои бумаги и никогда ничего не теряю.
  
  Он раскрыл старую пасть отделения для бумаг, из которого торчали несколько смятых счетов, целлулоидный конвертик с фотографиями (и черт бы побрал Ральфа, если он не засек там фото Триггера, держащего большую рыбацкую корзинку) и по меньшей мере штук сорок визитных карточек, грязных и пожелтевших от времени. Триггер принялся перебирать их со скоростью ветерана банковского дела, считающего наличные.
  
  — Я никогда не выбрасываю дакие шдуки, — говорил Триггер. — На них одлично можно чдо-до записать, лучше, чем в блокноде, и удобнее. Сейчас, одну секунду… одну секунду, а, чдоб дебя, куда ж ды подевалась?
  
  Лоис кинула на Ральфа нетерпеливый тревожный взгляд и указала пальчиком вперед, на дорогу. Ральф не обратил внимания ни на взгляд, ни на жест. Он ощутил странное покалывание в груди. Мысленным взором он увидел, как вытягивает свой указательный палец и рисует что-то на ветровом стекле фургона Триггера Вэчона, запотевшем от летней грозы, разразившейся пятнадцать месяцев назад, — холодный дождь в жаркий день.
  
  — Ральф, помнишь шарф, кодорый был на Дипно в тот день? Белый, с какими-до красными значками?
  
  — Да, я помню, — сказал Ральф. Лизун, вопил тогда Эд на толстого парня. Трахал и лизал свою мамашу. И да, он помнил шарф — ну конечно, помнил. Но красные штуковины были не просто пятнами или какими-то бессмысленными узорами: это был символ или символы. Неожиданное сосущее чувство в верхушке живота Ральфа подсказало ему, что Триггер сейчас перестанет рыться в старых визитках. Он уже знал, в чем тут дело. Он знал.
  
  — Вы были на войне, Ральф? — спросил Триггер. — На большой? На вдорой?
  
  — В каком-то смысле, наверное, был, — сказал Ральф. — Большую ее часть я провоевал в Техасе. За океан отправился в начале 45-го, но всю дорогу был во втором эшелоне.
  
  — Значид, Европа, — кивнул Триггер. — Вдорого эшелона на Дихом не было до самого конца.
  
  — Англия. Потом Германия, — пояснил Ральф.
  
  Триггер кивал, довольный.
  
  — Если б вы были на Дихом, вы бы знали, чдо да шдуковина на шарфе — вовсе не кидайская.
  
  — Японская, да? Да, Триг?
  
  Триггер кивнул. Он держал в одной руке карточку, вытащенную из общей стопки. На пустой ее стороне Ральф увидел грубую имитацию двойного символа, который они видели на шарфе Эда, — двойного символа, который он сам начертил на запотевшем ветровом стекле. — О чем вы говорите? — спросила Лоис, и в голосе ее прозвучало уже не раздражение, а обыкновенный страх.
  
  — Мне следовало знать, — услышал Ральф свой собственный испуганный голос. — Конечно, мне следовало знать.
  
  — Знать что? — Она потрясла его за плечо. — Знать что?
  
  Он не ответил. Словно во сне, он протянул руку и взял карточку. Триггер Вэчон больше не улыбался, и его темные глаза изучали лицо Ральфа с мрачной сосредоточенностью.
  
  — Я срисовал его, пока он не расдаял на сдекле, — сказал Триггер, — подому чдо знал, чдо видел его раньше, и когда в ду ночь добрался до дому, понял, где. Мой сдарший брад Марсель в последний год войны дрался на Дихом. Среди разных шдучек он привез оддуда шарф — с такими же значками… Тоже красными. Я спросил его, чдоб знать наверняка, и он написал вод эдо на карточке. — Триггер ткнул в визитку, которую сжимал в руке Ральф. — Я ходел сказадь вам при первой же всдрече, долько позабыл. Я рад, чдо деперь вспомнил, долько деперь, глядя на вас, я понимаю, чдо, наверное, было бы лучше, если б я дак и не вспомнил.
  
  — Нет, все нормально.
  
  Лоис взяла у него визитку:
  
  — Что это такое? Что это значит?
  
  — Потом скажу. — Ральф потянулся к рычагу переключения скоростей. Его сердце лежало в груди как камень. Лоис глядела на символы, нарисованные на пустой стороне визитки, давая возможность Ральфу видеть буквы на обороте. Там было написано: Р.Х.ФОСТЕР, ШАХТЫ И СУХИЕ СТЕНЫ. Под этим старший брат Триггера написал черными заглавными буквами одно слово:
  
  КАМИКАДЗЕ.
  Часть III
  Малиновый король
  
   Мы из старого времени
  
   и у каждого из нас закрытая бритва в руке.
  
   Роберт Лоуэл. Прогулка в голубом
  
  Глава 20
  
  Пока «олдсмобил» катил по шоссе, между Ральфом и Лоис произошел один-единственный диалог, и диалог этот был кратким.
  
  — Ральф?
  
  Он глянул на нее, а потом быстро перевел взгляд на дорогу. Снова слышался тот пощелкивающий звук под капотом, но Лоис пока что не упоминала о нем. Он надеялся, что она не станет о нем говорить и впредь.
  
  — По-моему, я знаю, где он. Я хочу сказать, Эд. Еще там, на крыше, я была почти уверена, что узнала это старое, ветхое строение, которое они показали нам.
  
  — Что это было? И где?
  
  — Это гараж для самолетов. Как там он называется? Ангар.
  
  — О Господи, — произнес Ральф. — «Костал эйр» на шоссе Бар-Харбор?
  
  Лоис кивнула:
  
  — У них есть чартерные рейсы, полеты на гидропланах и все такое. Как-то однажды в субботу мы поехали прокатиться, и мистер Чэсс зашел туда и спросил человека, который там работал, сколько он возьмет с нас за полет на вертолете над островами. Тот сказал, сорок долларов, что было намного больше, чем мы могли себе позволить на такую ерунду, и летом, я уверена, тот парень не уступил бы ни цента, но стоял лишь апрель, и мистеру Чэссу удалось сбавить цену до двадцати. Мне казалось, это все равно слишком дорого для полета, который не продлится и часа, но я рада, что мы полетели. Это было страшно, но… красиво.
  
  — Как ауры, — пробормотал Ральф.
  
  — Да, как… — Голос ее дрогнул. Ральф взглянул на нее и увидел, что по ее пухлым щекам текут слезы. — …Как ауры.
  
  — Не плачь, Лоис.
  
  Она отыскала салфетку «Клинекс» в сумочке и вытерла глаза.
  
  — Ничего не могу с собой поделать. Это японское слово на карточке означает камикадзе, да, Ральф? Божественный Ветер. — Она помолчала, губы у нее дрожали. — пилот-самоубийца.
  
  Ральф кивнул. Он очень крепко сжимал рулевое колесо.
  
  — Да, — сказал он. — Именно это оно и означает. Пилот-самоубийца.
  * * *
  
  Шоссе № 33 — в городе его называли Ньюпорт-авеню — проходило в четырех кварталах от Харрис-авеню, но Ральф вовсе не собирался прерывать их долгий путь на западную сторону. Причина была столь же простой, сколь и вынужденной: они с Лоис не могли допустить, чтобы кто-то из старых знакомых увидел их — помолодевших с понедельника лет на пятнадцать — двадцать.
  
  Сообщил ли уже кто-нибудь из этих старых знакомых об их исчезновении в полицию? Ральф понимал, что такое возможно, но в то же время чувствовал, что может питать вполне реальную надежду на то, что до сих пор им удавалось избежать большого внимания — во всяком случае, среди их круга знакомых: Фэй и все остальные ребята, болтавшиеся возле развилки, наверняка слишком опечалены уходом сразу двух своих коллег по сообществу старых алкашей, чтобы тратить много времени на размышления, куда могла запропаститься эта старая задница Ральф Робертс.
  
  И Билла, и Джимми могли уже успеть отпеть и похоронить к этому времени, подумал он.
  
  — Если у нас есть время на завтрак, Ральф, пожалуйста, найди местечко как можно быстрее — я так голодна, что съела бы лошадь вместе со сбруей!
  
  Они отъехали почти на милю на запад от больницы — достаточно далеко, чтобы Ральф почувствовал себя в относительной безопасности, — и он увидел впереди ресторан «Дерри». Включив указатель поворота и свернув на стоянку, он понял, что не был здесь с того времени, как заболела Кэролайн… По меньшей мере год, а может, и больше.
  
  — Приехали, — сказал он Лоис. — И мы не просто поедим здесь, а съедим столько, сколько в нас влезет. У нас может не быть другого случая сегодня.
  
  Она ухмыльнулась, как школьница:
  
  — Ты сейчас ткнул пальцем в одну из самых больных моих ран, Ральф. — Она слегка поерзала на сиденье. — И еще мне надо пойти потратить монетку.
  
  Ральф кивнул. Со вторника они не ели и не заходили в туалет. Если Лоис собиралась потратить монетку, то он намеревался заглянуть в мужской туалет и избавиться от пары долларов.
  
  — Давай, — сказал он, выключив двигатель и заставив утихнуть это тревожное пощелкивание под капотом. — Сначала туалет, а потом обжираловка.
  
  По дороге к двери она сказала ему (Ральфу показалось, что чересчур небрежно), что, по ее мнению, вряд ли Мина или Симона заявили о ее исчезновении, во всяком случае, пока. Повернувшись к ней, чтобы спросить, почему она так полагает, Ральф с изумлением и восхищением увидел, что она покраснела, как роза.
  
  — Они обе знают, что я положила на тебя глаз много лет назад.
  
  — Ты шутишь?
  
  — Да нет, конечно, — проговорила она слегка растерянно. — И Кэролайн тоже знала. Некоторым женщинам это было бы неприятно, но она понимала, насколько это безобидно. Насколько я безобидна. Она была такой чудной, Ральф.
  
  — Да. Была.
  
  — Словом, они, наверное, решат, что мы… ну, знаешь…
  
  — Решили смыться не прощаясь?
  
  — Что-то вроде того, — рассмеялась Лоис.
  
  — А тебе бы хотелось смыться со мной, Лоис?
  
  Она встала на цыпочки и быстренько прильнула губами к мочке его уха.
  
  — Если мы выберемся из этого живыми, ты только предложи мне.
  
  Он поцеловал уголок ее рта, прежде чем открыть дверцу.
  
  — Можете на это рассчитывать, леди.
  
  Они разошлись по туалетам, и когда Ральф вышел оттуда, Лоис выглядела задумчивой и слегка потрясенной.
  
  — Не могу поверить, что это я, — тихим голосом проговорила она. — Я хочу сказать, я, наверное, минуты две пялилась на себя в зеркало, и все равно не могу в это поверить. Все вороньи лапки под глазами исчезли, и мои волосы, Ральф… — Она подняла на него свои темные испанские глаза, сверкающие и изумленные. — А ты! Бог мой, ты вряд ли выглядел так, когда тебе было сорок.
  
  — Не выглядел, но тебе стоило поглядеть на меня, когда мне было тридцать. Я был зверем.
  
  Она хихикнула:
  
  — Пойдем, дурачок, давай уже сядем и умнем побольше калорий.
  * * *
  
  — Лоис?
  
  Она оторвалась от листка меню, который вытащила из стопки, засунутой между солонкой и перечницей.
  
  — Когда я был в туалете, я попытался вернуть ауры. И на этот раз у меня не получилось.
  
  — Зачем тебе это понадобилось, Ральф?
  
  Он пожал плечами, не желая рассказывать ей про приступ дикого страха, охвативший его, когда он стоял у раковины, мыл руки и смотрел на свое странно молодое лицо в забрызганном водой зеркале. Ему вдруг пришло в голову, что он может быть здесь не один. Хуже того, Лоис в женском туалете за соседней дверью тоже могла быть не одна. За ее спиной к ней мог подкрадываться Атропос, совершенно невидимый, с бриллиантовыми сережками, сверкающими в крошечных мочках ушей… с вытянутым скальпелем…
  
  Потом перед его мысленным взором вместо сережек Лоис или панамы Макговерна возникла скакалка, через которую прыгал Атропос, когда Ральф впервые засек его
  
  (три-четыре-пять, гусыня пьет опять)
  
  на пустыре между кондитерской и салоном загара, — скакалка, когда-то принадлежавшая маленькой девочке, которая однажды запуталась, играя с ней в квартире, выпала из окна второго этажа и умерла, сломав себе шею (какой ужасный несчастный случай, у нее вся жизнь была впереди, если есть Бог на свете, почему Он допускает такое, и прочее и прочее, не говоря уже об ай-ай-ай и ой-ой-ой).
  
  Он приказал себе прекратить; сказал себе, что все и так достаточно паршиво без его отвратительных фантазий, где Атропос отрезает «воздушный шарик» Лоис. Но самовнушение не очень помогало, поскольку он знал, что Атропос на самом деле может быть здесь, в ресторане, и сделать с ними все, что захочет. Все, что угодно.
  
  Лоис потянулась через стол и коснулась тыльной стороны его ладони:
  
  — Не волнуйся. Цвета вернутся. Они всегда возвращаются.
  
  — Наверное. — Он взял меню, раскрыл его и окинул взглядом перечень блюд на завтрак. Первым его впечатлением было, что он хочет каждое.
  
  — Первый раз, когда ты увидел Эда, ведущего себя так, словно он спятил, тот выезжал из аэропорта, — сказала Лоис. — Теперь мы знаем, почему он оказался там. Он брал летные уроки, верно?
  
  — Конечно. Триг даже сказал, когда подвозил меня обратно на Харрис-авеню, что нужен пропуск, чтобы проезжать через служебные ворота. Он спросил, не знаю ли я, как его раздобыл Эд, и я сказал, что нет. Теперь знаю. Их, должно быть, дают всем, кто учится в «Дженерал авиэйшн».
  
  — Ты думаешь, Элен знала про это его хобби? — спросила Лоис. — Наверное, нет?
  
  — Уверен, что не знала. Еще ручаюсь, он перешел в «Костал эйр» сразу после того, как напоролся на того парня — «Садовода Вест-Сайда». Тот случай мог подсказать ему, что он теряет контроль над собой и ему лучше перенести свои уроки чуть дальше от дома.
  
  — А может быть, его убедил Атропос, — мрачно проговорила Лоис. — Атропос или кто-то даже повыше.
  
  Ральф не придал значения этой мысли, однако она была похожа на правду. Сущность, подумал он и вздрогнул. Малиновый король.
  
  — Его заставляют плясать как марионетку, да? — спросила Лоис.
  
  — Ты хочешь сказать, Атропос заставляет?
  
  — Нет. Атропос — маленький поганый ублюдок, но в остальном, мне кажется, он не очень отличается от Мистера К. и мистера Л. — служащий низшего разряда, в иерархии, быть может, лишь на одну ступень выше чернорабочего.
  
  — Санитары?
  
  — Ну да, что-то вроде, — кивнула Лоис. — Санитары и курьеры. Скорее всего Атропос выполнил основную часть работы с Эдом, и ставлю крекер на то, что он любит такую работенку, но я готова поставить дом на то, что ему приказывают сверху. Как по-твоему, это похоже на правду?
  
  — Да. Мы никогда точно не узнаем, насколько Эд был психованным перед тем, как все это началось, и когда именно Атропос отрезал его «воздушный шарик», но в данный момент меня больше всего интересует вполне прозаичный вопрос. Мне бы очень хотелось узнать, как он, черт возьми, сумел выплатить залог за Чарли Пикеринга и как он платил за эти проклятые летные уроки.
  
  Прежде чем Лоис успела ответить, к ним подошла официантка, вытаскивая на ходу из передника блокнот и шариковую ручку:
  
  — Что вам, господа?
  
  — Мне, пожалуй, омлет с грибами и сыром, — сказал Ральф.
  
  — Угу. — Она перекатила комок жевательной резинки с одной стороны челюстей на другую. — Два яйца или три, а?
  
  — Четыре, если вас не затруднит.
  
  Она слегка приподняла брови и уткнулась в блокнот:
  
  — Меня не затруднит, если не затруднит вас. Что-нибудь еще?
  
  — Да, пожалуйста. Большой стакан апельсинового сока, порцию ветчины, порцию сосисок и порцию жареной картошки. Нет, лучше двойную порцию картошки. — Он подумал и ухмыльнулся: — Да, и у вас остался датский пирог?
  
  — По-моему, есть один с сыром и один с яблоком. — Она глянула на него: — Слегка проголодался, родной?
  
  — Да, словно не ел целую неделю, — кивнул Ральф. — Пожалуй, съем датский с сыром. И кофе для начала. Много черного кофе. Все записали?
  
  — Ну конечно, родной. Только хочу взглянуть, на кого ты будешь похож, когда встанешь из-за стола. — Она перевела взгляд на Лоис: — Вам что, мэм?
  
  Лоис сладко улыбнулась:
  
  — То же самое, что и ему. Родная.
  * * *
  
  Ральф взглянул мимо удаляющейся официантки на настенные часы. Всего десять минут восьмого, и это хорошо. Они смогут добраться до Садов Барретта меньше чем за полчаса, а с их мысленными лазерами, обращенными на Гретхен Тиллбери, вполне возможно, что выступление Сюзан Дэй будет отменено — если хотите, ликвидировано в зародыше — уже к девяти утра. Однако вместо облегчения они испытывали неустанно ноющую тревогу… Как если бы у него чесалось там, куда невозможно дотянуться.
  
  — Хорошо, — сказал он. — Давай подведем итог. Думаю, мы можем предположить, что Эда давно уже волновала проблема абортов, что он, вероятно, долгие годы поддерживал «Друзей жизни». Потом он начинает терять сон… слышать голоса…
  
  — …Видеть маленьких лысых человечков…
  
  — Ну, строго говоря, одного, — согласно кивнул Ральф. — Атропос становится его гуру, натравливая его на Малинового короля, Центурионов и всех прочих. Когда Эд говорил мне о царе Ироде…
  
  — …Думал он про Сюзан Дэй, — закончила Лоис. — Атропос… как это называют по телевизору… программировал его психику. Превращал его в управляемую ракету. Как ты думаешь, где Эд достал шарф?
  
  — Атропос, — сказал Ральф. — Ручаюсь, у Атропоса полным-полно таких вещичек.
  
  — Как ты думаешь, что у него будет в самолете, на котором он полетит сегодня вечером? — спросила Лоис дрожащим голосом. — Взрывчатка или отравляющий газ?
  
  — Скорее взрывчатка, если он действительно собирается прикончить всех; сильный ветер может осложнить ему задачу, если это газ. — Ральф сделал глоток воды и обратил внимание, что его рука слегка дрожит. — С другой стороны, мы не знаем, какие приправы он мог соорудить у себя в лаборатории, верно?
  
  — Да, — тихо произнесла Лоис.
  
  Ральф поставил стакан с водой на место.
  
  — Меня не очень интересует, что он собирается использовать.
  
  — А что же?
  
  Вернулась официантка со свежим кофе, и один его запах, казалось, зажег нервы Ральфа, как неоновые лампы. Они с Лоис схватили чашки и принялись жадно пить, едва официантка отошла. Кофе был достаточно крепким и обжигал губы, но это было райское наслаждение. Когда Ральф поставил чашку на блюдечко, там оставалось меньше половины, а внутренности его согрелись, словно он проглотил горячий уголь. Лоис мрачно смотрела на него поверх ободка своей чашки.
  
  — Меня интересует другое, — сказал Ральф. — Мы. Ты говоришь, Атропос превратил Эда в управляемую ракету. Это верно; это именно то, чем были пилоты-камикадзе во время второй мировой войны. У Гитлера были «Фау-2», у Хирохито — Божественные Ветры. Погано то, что Клото и Лахесис сделали то же самое с нами. Нас зарядили большим количеством определенных сил и запрограммировали лететь в Хай-Ридж в моем «олдсмобиле» и остановить Сюзан Дэй. Мне бы очень хотелось знать зачем.
  
  — Но мы знаем, — возразила Лоис. — Если мы не вмешаемся, Эд Дипно сегодня покончит с собой во время выступления этой женщины и прихватит еще две тысячи человек.
  
  — Ага, — сказал Ральф, — и мы сделаем все, что в наших силах, чтобы остановить его; не волнуйся, Лоис. — Он допил свой кофе и снова поставил чашку на место. Его желудок теперь окончательно проснулся и жадно требовал пищи. — Я не могу встать в сторонке и позволить Эду убить этих людей, как не мог бы стоять на месте и не пригнуться, если бы кто-то швырнул мне в голову бейсбольный мяч. Просто нам так и не представилась возможность прочесть то, что написано мелким шрифтом в самом конце договора, и это меня пугает. — Он запнулся на мгновение. — Это меня бесит.
  
  — О чем ты говоришь?
  
  — О том, что нас водят за нос, как парочку простофиль. Мы знаем, почему постараемся предотвратить выступление Сюзан Дэй; мы не можем смириться с мыслью о том, что какой-то фанатик убьет несколько тысяч ни в чем не повинных людей. Но мы не знаем, почему они хотят, чтобы мы сделали это. Вот что меня пугает.
  
  — У нас есть шанс спасти две тысячи жизней, — напомнила ему она. — Ты хочешь сказать, что этого достаточно для нас, но маловато для них?
  
  — Именно об этом я и толкую. Не думаю, что числа производят большое впечатление на этих парней; они вычищают нас не десятками или сотнями тысяч, а миллионами. И они привыкли смотреть, как Цель или Случай прибирают нас в рабочем порядке.
  
  — Бедствия вроде пожара в роще кокосовых пальм, — пробормотала Лоис. — Или наводнения здесь, в Дерри, восемь лет назад.
  
  — Да, но даже такие происшествия — обыкновенные крохи по сравнению с тем, что может произойти и происходит в мире каждый год. Наводнение 85-го здесь, в Дерри, унесло двести двадцать жизней или около того, но прошлой весной было наводнение в Пакистане, где погибло три с половиной тысячи человек, а при последнем большом землетрясении в Турции — больше четырех тысяч. А авария на атомной станции в России? Я читал где-то, что там было как минимум семьдесят тысяч жертв. Это очень много панам, скакалок и пар… очков, Лоис. — Он ужаснулся, так как чуть было не произнес: «Пар сережек».
  
  — Не надо, — вздрогнув, попросила она.
  
  — Мне нравится думать об этом не больше, чем тебе, — сказал он, — но мы должны думать хотя бы потому, что те двое ребят как проклятые старались не дать нам задуматься об этом. Ты понимаешь, к чему я клоню? Уже должна понять. Большие трагедии всегда были составной частью Случая; почему же эта так отличается?
  
  — Я не знаю, — сказала Лоис, — но им было очень важно привлечь нас, и мне кажется, для них это был довольно серьезный шаг.
  
  Ральф кивнул. Он почувствовал, как кофеин начал брать свое, ударяя в голову и заставляя чуть-чуть дрожать пальцы.
  
  — Не сомневаюсь. Теперь вспомни, что происходило на крыше больницы. Ты когда-нибудь за всю свою жизнь слышала, чтобы двое парней объясняли так много и не объяснили ничего?
  
  — Я не понимаю, что ты имеешь в виду, — сказала Лоис, но выражение ее лица свидетельствовало о другом: она не хотела понимать, что он имел в виду.
  
  — Все, что я имею в виду, сводится к одной главной мысли: вероятно, они не могут лгать. Предположим, что не могут. Если ты обладаешь определенной информацией, которую не хочешь выдавать, но при этом и лгать не можешь, что тебе остается делать?
  
  — Стараться плясать подальше от опасной зоны, — сказала Лоис. — Или зон.
  
  — Точно. И разве не этим они занимались?
  
  — Ну, наверное, плясали, верно, но мне казалось, тебе не один раз удавалось направлять их в нужную сторону, Ральф. На меня действительно произвели впечатление те вопросы, которые ты им задавал. Мне было не до того — думаю, большую часть времени, которое мы провели на той крыше, я потратила, чтобы убедить себя в реальности происходящего.
  
  — Конечно, я задавал вопросы, много вопросов, но… — Он запнулся, не зная, как выразить сложившуюся в его голове концепцию, которая казалась ему одновременно и сложной, и по-детски простой. Он снова сделал попытку подняться немного наверх, ища у себя в мозгу это ощущение щелчка, понимая, что, если ему удастся достичь ее разума, он сможет показать ей кристально ясную картинку. Ничего не вышло, и он раздраженно побарабанил пальцами по скатерти.
  
  — Я был так же изумлен, как и ты, — в конце концов заговорил он. — Если мое изумление выражалось в вопросах, то это потому, что мужчин — во всяком случае, моего поколения — научили, что хуже нет, чем ахать и охать. Это годится для женского пола; для тех, чье дело вышивать занавесочки.
  
  — Мужской шовинист, — улыбнулась она, но Ральф не смог ответить ей улыбкой. Он вспоминал Барби Ричардс. Если бы он приблизился к ней, она почти наверняка нажала бы кнопку, скрытую под столом; но она позволила Лоис подойти к ней, потому что слишком наглоталась старого бреда про сестричек-подружек.
  
  — Да, — спокойно сказал он. — Я мужской шовинист, я старомоден и порой сам от этого страдаю.
  
  — Ральф, я не хотела…
  
  — Я знаю, что не хотела, и с этим все в порядке. Я лишь хочу объяснить тебе, что был так же изумлен… так же выбит из седла… как и ты. Поэтому я задавал вопросы — и что с того? Это были хорошие вопросы? Полезные вопросы?
  
  — Наверное, нет, м-м-м?
  
  — Ну, может, начал я и не так уж плохо. Насколько я помню, прежде всего я спросил, когда мы оказались на крыше, кто они такие и что им надо. Они ускользнули от этих вопросов с помощью долгой философской болтовни, но, полагаю, у них все-таки слегка вспотели затылки. Потом мы выслушали целую лекцию о Цели и Случае — завораживающую, но совершенно ненужную, чтобы съездить в Хай-Ридж и убедить Гретхен Тиллбери отменить выступление Сюзан Дэй. Черт, да нам лучше было бы получить от них четкие указания маршрута, чем вытряхивать их из племянницы Симоны, — время бы сэкономили.
  
  — Это верно… — удивленно пробормотала Лоис.
  
  — Ага. И пока мы болтали, время бежало, как оно бежит, когда поднимаешься на несколько уровней вверх. Они следили за тем, как оно бежало, можешь мне поверить. Они рассчитали всю сцену так, чтобы, когда они закончат посвящать нас в то, что нам действительно нужно знать, у нас не осталось бы времени на те вопросы, на которые они не хотели отвечать. Я думаю, они хотели внушить нам мысль, что все это делается во имя служения обществу, что главное тут — спасение всех этих жизней, но они не могли так прямо выйти и сказать это, потому что…
  
  — Потому что это было бы ложью, а лгать они, вероятно, не могут.
  
  — Верно. Лгать они, вероятно, не могут.
  
  — Так что же им надо, Ральф?
  
  Он покачал головой:
  
  — У меня нет отгадки, Лоис. Даже намека.
  
  Она допила свой кофе, осторожно поставила чашку на блюдечко, секунду изучала свои пальцы, а потом подняла на него глаза. Его снова поразила — почти физически ударила — ее красота.
  
  — Они были хорошие, — сказала она. — Они правда хорошие. Я чувствую это… очень сильно. А ты — нет?
  
  — Да, — почти неохотно произнес он. Конечно, он чувствовал это. Они обладали всем, чего не хватало Атропосу.
  
  — И ты попытаешься, несмотря ни на что, остановить Эда — ты сам говорил, что не можешь не сделать этого, как не смог бы не увернуться от брошенного тебе в голову бейсбольного мяча. Ведь так?
  
  — Да, — еще более неохотно выдавил он.
  
  — Тогда ты должен плюнуть на все остальное, — спокойно сказала она, встретив своими темными глазами взгляд его голубых. — Оно только занимает место у тебя в голове, Ральф. Сбивает с толку.
  
  Он видел, что она права, но все равно сомневался, что сумеет так вот просто разжать ладонь и позволить своим вопросам улететь. Может быть, лишь дожив до семидесяти, человек как следует понимает, насколько трудно убегать от своего воспитания. Его учили, как надо быть мужчиной, до прихода к власти Адольфа Гитлера, и он все еще оставался пленником того поколения, которое слушало Г.В. Кальтенборна и сестер Эндрюс по радио, — поколения мужчин, веривших в коктейли при луне и пешие прогулки длиной в милю за пачкой «Кэмел». Такое воспитание почти не принимало во внимание чудные моральные проблемы вроде той, кто действует во имя добра, а кто — во имя зла; главное было не давать жулью запорошить тебе глаза песком. Не давать водить себя за нос.
  
  Вот как? — с холодным изумлением спросила Кэролайн. Как чудесно. Но позволь мне первой открыть тебе один маленький секрет, Ральф: это чушь. Это было чушью еще до того, как Гленн Миллер[111] исчез за горизонтом, и это чушь сейчас. В самой идее, что мужчина должен делать то, что он должен делать… может быть, и есть немного истины, даже в нынешний день и век. Но в любом случае путь обратно в Райский Сад неблизок, не так ли, родной?
  
  Да. Очень долог путь обратно в Райский Сад.
  
  — Чему ты улыбаешься, Ральф?
  
  От необходимости отвечать его избавило появление официантки с тяжелым подносом. В первый раз он заметил значок, приколотый к оборке на груди ее передника. ЖИЗНЬ — ЭТО НЕ ВЫБОР — было написано на нем.
  
  — Пойдете сегодня на шествие к Общественному центру? — спросил ее Ральф.
  
  — Да, я буду там, — сказала она, ставя поднос на незанятый соседний столик, чтобы освободить руки. — Снаружи. Буду ходить кругами с плакатом.
  
  — Вы принадлежите к «Друзьям жизни»? — спросила Лоис, когда официантка начала выставлять на стол омлеты и тарелки с закусками.
  
  — А разве я не живая? — спросила та.
  
  — Да, похоже, тут нет сомнений, — вежливо ответила Лоис.
  
  — Что ж, наверное, это делает меня «другом жизни», так ведь? Убивать нечто, что в один прекрасный день может написать великую поэму или изобрести лекарство против СПИДа или рака, — нет, в моей черепушке этому места нет. Потому я и буду размахивать своим плакатом и постараюсь, чтобы феминистки Нормы Камали и либералы на «вольво» сумели разглядеть на нем слово УБИЙСТВО. Они ненавидят это слово. Никогда не произносят его на своих вечеринках с коктейлями и презентациях. Вам нужен кетчуп, а?
  
  — Нет, — сказал Ральф. Он не мог отвести от нее глаз. Вокруг нее начало распространяться бледно-зеленое мерцание — казалось, оно струится из всех ее пор. Ауры возвращались, становясь все ярче.
  
  — У меня вторая голова выросла или еще что, пока я отворачивалась? — спросила официантка. Она щелкнула своей жевательной резинкой и перекатила ее в другой уголок рта.
  
  — Я уставился на вас, да? — спросил Ральф, чувствуя, как кровь приливает к его щекам. — Извините.
  
  Официантка передернула мясистыми плечами, приведя верхнюю часть своей ауры в ленивое, странное движение.
  
  — Знаете, я стараюсь не увлекаться этими штуками. Обычно я просто делаю свою работу и держу язык за зубами. Но я и не трусиха. Знаете, когда я начала маршировать перед этим кровавым кирпичным курятником в такую жару и в такую холодрыгу, что задница у меня то поджаривалась, то отмерзала?
  
  Ральф и Лоис отрицательно покачали головами.
  
  — В 1984-м. Целых девять лет назад. Знаете, что меня больше всего достает в этих приверженцах «Выбора»?
  
  — Что? — тихонько спросила Лоис.
  
  — Это ведь те самые люди, которые хотят запретить стволы, чтобы никто не стрелял друг в друга; те самые, кто говорит, что электрический стул и газовая камера — антиконституционны, потому что это жестокое и неправильное наказание. Они говорят все это, а потом поддерживают законы, позволяющие врачам — врачам! — вставлять вакуумные трубки в утробы женщинам и вытаскивать их неродившихся сыновей и дочерей по кусочкам. Вот что достает меня больше всего.
  
  Официантка проговорила всю эту речь, которую она, похоже, не раз произносила и раньше, не повышая голоса и не выказывая ни малейших признаков злости. Ральф слушал ее вполуха; он в основном сосредоточил внимание на окружавшей ее бледно-зеленой ауре. Только та была не вся бледно-зеленая. Над ее правым боком медленно, как грязное колесо вагона, вращалось желтовато-черное пятно.
  
  Печень, подумал Ральф. Что-то не так с ее печенью.
  
  — Вы ведь все-таки не хотели бы, чтобы что-нибудь случилось с Сюзан Дэй, правда? — спросила Лоис, глядя на официантку тревожным взглядом. — Вы кажетесь очень милой женщиной, и я уверена, что вам бы не хотелось этого.
  
  Официантка выдохнула через нос две струйки красивого зеленого тумана:
  
  — Не такая я милая, какой кажусь, родная. Если бы Господь сделал с ней что-то, я бы первая размахивала руками и кричала: «Быть по сему», можете мне поверить. Но если вы говорите о каком-то психе, то, наверное, дело другое. Такие вещи топят нас всех, опускают на уровень тех самых людей, которых мы пытаемся остановить. Хотя психи смотрят на это иначе. Они ведь — джокеры в колоде.
  
  — Да, — сказал Ральф. — Джокеры в колоде — это точно сказано.
  
  — На самом деле я, наверное, не хочу, чтобы с этой женщиной случилось что-то плохое, — сказала официантка. — Но это может случиться. Ага, может. И что до меня, если что-то случится, ей некого будет в этом винить, кроме себя самой. Она играет с волками, а коли играешь с волками, чего удивляться, если тебя покусают.
  * * *
  
  Ральф не был уверен, что ему сильно захочется есть после всего этого, но оказалось, его аппетит довольно легко переварил взгляды официантки на аборты и Сюзан Дэй. Помогли ауры; никогда еще еда не казалась ему такой вкусной, даже когда он был подростком и ел по пять-шесть раз в день, если доставалось.
  
  Лоис не отставала от него, по крайней мере какое-то время. В конце концов она отодвинула от себя остатки жареной картошки и два кусочка ветчины. Ральф играючи справлялся со своими порциями. Он обернул последний кусочек хлеба вокруг последнего кусочка сосиски, сунул его в рот, проглотил и с тяжелым вздохом откинулся на спинку стула.
  
  — Твоя аура здорово потемнела, Ральф. Не знаю, значит ли это, что ты наелся или что ты умрешь от расстройства желудка.
  
  — Может, и то, и другое, — сказал он. — Ты тоже снова их видишь, м-м-м?
  
  Она кивнула.
  
  — Ты знаешь, из всех благ на свете больше всего мне сейчас хотелось бы вздремнуть.
  
  Да, в самом деле. Теперь, когда он согрелся и наелся, последние четыре месяца почти бессонных ночей, казалось, навалились на него как тяжкий груз. Веки словно сковало цементом.
  
  — По-моему, сейчас это неудачная мысль, — с ужасом в голосе сказала Лоис. — Очень неудачная.
  
  — Да, пожалуй, — согласился Ральф.
  
  Лоис потянулась было за чеком, а потом опустила руку:
  
  — А что, если позвонить твоему приятелю-полицейскому? Лейдекеру — так его фамилия? Он мог бы нам помочь? Стал бы помогать?
  
  Ральф обдумал это тщательно, насколько ему позволил его сонный мозг, и отрицательно качнул головой:
  
  — Я боюсь это делать. Что мы можем ему сказать, не оказавшись при этом замешанными? И это лишь одна сторона проблемы. Если он все-таки вмешается… но не так, как надо… вместо того, чтобы помочь, он может лишь ухудшить положение.
  
  — Ладно. — Лоис сделала знак официантке. — Мы покатим туда с ветерком и заскочим в «Данкин донатс» в Олд-Кейп — выпьем по чашке классного кофе. Я угощаю.
  
  Ральф улыбнулся. Улыбка вышла широкой, мутной и рассеянной — как у пьяного.
  
  — Слушаюсь, мэм.
  
  Когда официантка подошла и подала им чек, Ральф заметил, что на оборке ее передника больше не было значка с надписью ЖИЗНЬ — ЭТО НЕ ВЫБОР.
  
  — Послушайте, — сказала она с искренностью, почти болезненно тронувшей Ральфа, — извините, если я обидела вас. Вы пришли сюда завтракать, а не слушать лекции.
  
  — Вы нас не обидели, — сказал Ральф и взглянул на согласно кивающую Лоис.
  
  Официантка слабо улыбнулась:
  
  — Спасибо, что так говорите, но все равно я как-то глупо накинулась на вас. В любой другой день я не стала бы этого делать, но сегодня у нас в четыре часа свое представление, и я представляю мистера Дальтона. Мне сказали, что у меня есть три минуты, и их-то, наверное, я вам и выдала.
  
  — Все нормально, — сказала Лоис и потрепала ее по руке. — Правда.
  
  На этот раз улыбка у официантки вышла теплее, но, когда она начала отворачиваться, Ральф увидел, как у Лоис изменилось довольное выражение лица. Она смотрела на желтовато-черное пятно, плавающее прямо над правым бедром официантки.
  
  Ральф вытащил торчавшую из его нагрудного кармана ручку, перевернул свою салфетку и быстро написал что-то на обратной стороне. Закончив, он достал бумажник и аккуратно положил пятидолларовую бумажку на салфетку. Когда официантка потянется за чаевыми, она наверняка заметит записку.
  
  Он взял чек и помахал им перед Лоис.
  
  — Наше первое свидание, кажется, вышло не особо галантным, — сказал он. — Мне не хватит трех баксов, если я оставлю ей пятерку. Пожалуйста, скажи, что ты не разорена.
  
  — Кто, я — королева покера в Ладлоу-Грандж? Не будь дураком, милый. — Она вытащила из сумочки и вручила ему пригоршню купюр. Пока он выбирал из них нужные, она прочитала то, что он написал на салфетке:
  
   Мадам!
  
   У вас нелады с печенью, и вам нужно немедленно посоветоваться с врачом. И я очень рекомендую вам держаться подальше от Общественного центра сегодня вечером.
  
  — Довольно глупо, я знаю, — сказал Ральф.
  
  Она чмокнула его в кончик носа:
  
  — Пытаться помочь другим никогда не бывает глупо.
  
  — Спасибо. Впрочем, она все равно не поверит. Она решит, что мы оскорбились из-за ее значка и маленькой речи, что бы мы там ни говорили. Решит, что мы таким диким способом решили поквитаться с ней.
  
  — Может быть, есть другой способ убедить ее.
  
  Лоис уставилась на официантку, стоявшую рядом с проходом на кухню с чашкой кофе и разговаривавшую с поваром, темным, сосредоточенным взглядом. При этом Ральф увидел, как обычно серо-голубая аура Лоис потемнела и втянулась внутрь, превратившись во что-то вроде обнимающей тело капсулы.
  
  Он точно не знал, что происходит, но… чувствовал это. Волосы на его затылке встали торчком, руки от локтей и выше покрылись гусиной кожей. Она набирается силы, подумал он, щелкает всеми рубильниками, включает все турбины и делает это ради женщины, которую никогда раньше не видела и вряд ли увидит вновь.
  
  Спустя мгновение официантка тоже это почувствовала. Она повернулась и взглянула на них, словно ее окликнули по имени. Лоис небрежно улыбнулась и легонько пошевелила пальцами в дружеском жесте, но, когда она заговорила с Ральфом, голос ее дрожал от напряжения.
  
  — Я уже почти… почти ухватила это.
  
  — Почти ухватила что?
  
  — Не знаю. То, что мне нужно. Еще секунда, и это придет. Ее зовут Зои. Пойди оплати счет. Отвлеки ее. Постарайся, чтобы она не смотрела на меня, а то мне очень трудно.
  
  Он сделал, как она просила, и ему это удалось, несмотря на то, что Зои все время старалась заглянуть через его плечо и увидеть Лоис. При первой попытке сунуть чек в кассовый аппарат у Зои выскочила общая сумма — $234.20. Она нетерпеливо стерла цифры, а когда подняла глаза на Ральфа, лицо ее было бледным, а взгляд — расстроенным.
  
  — Что с вашей женой? — спросила она Ральфа. — Я ведь извинилась, верно? Почему же она смотрит на меня так?
  
  Ральф знал, что Зои не могла видеть Лоис, поскольку он едва не приплясывал, только чтобы заслонить Лоис, но он также знал, что официантка права: Лоис уставилась на нее.
  
  Он попытался выдавить улыбку:
  
  — Не знаю, о чем…
  
  Официантка вздрогнула и с удивленным раздражением обернулась на повара.
  
  — Перестань так греметь своими кастрюлями! — заорала она, хотя единственное, что доносилось до Ральфа из кухни, это легкая музыка по радио. Зои снова взглянула на Ральфа: — Господи, грохочет, словно Вьетнам там устроил. А вы могли бы сказать вашей жене, что это невежливо — так пяли…
  
  — Пялиться? Она и не думает. Правда не думает. — Ральф отошел в сторону. Лоис стояла у двери спиной к ним и смотрела на улицу. — Видите? Несколько секунд Зои не отвечала, не отрывая глаз от Лоис. В конце концов она повернулась к Ральфу и сказала:
  
  — Конечно, вижу. А теперь почему бы вам с ней не отправиться по вашим делам? — Ладно. Расстались друзьями? — Как хотите, — буркнула Зои, но так и не взглянула на него.
  
  Когда Ральф догнал Лоис, он увидел, что ее аура стала прежней, более расплывчатой формы, но была намного ярче, чем раньше.
  
  — Устала, Лоис? — мягко спросил он.
  
  — Нет. Кстати говоря, теперь я чувствую себя отлично. Пошли.
  
  Он начал открывать дверь перед ней, а потом застыл:
  
  — Ты взяла мою ручку?
  
  — Черт, нет… Наверное, оставила ее на столе.
  
  Ральф вернулся к столику. Под его посланием Лоис торопливой скорописью приписала:
  
   В 1989 году вы родили ребенка и отдали его на усыновление. Приют Святой Анны в Провиденсе, штат Род-Айленд. Зои, пойдите к врачу, пока не поздно. Это не шутка. И не фокус. Мы знаем, что говорим.
  
  — Ну и ну, — сказал Ральф, догнав ее. — Это напугает ее до смерти.
  
  — Если она отправится к врачу до того, как у нее лопнет печенка, мне наплевать.
  
  Он кивнул, и они вышли на улицу.
  * * *
  
  — Ты узнала про ее ребенка, нырнув в ее ауру? — спросил Ральф, когда они шли по усыпанной листвой парковочной площадке.
  
  Лоис кивнула. За стоянкой вся западная сторона Дерри сверкала ярким калейдоскопом цветов. Он возвращался — сильно, теперь очень сильно, — этот потаенный свет, струившийся вверх и вверх. Ральф вытянул руку и коснулся кузова своей машины. Дотрагиваться до него было все равно как пробовать на вкус густую микстуру от кашля с ликерной добавкой.
  
  — Не думаю, чтобы я забрала очень много от ее… ее штуковины, — сказала Лоис, — но это было так, словно я проглотила ее всю.
  
  Ральф вспомнил, что он читал не так давно в каком-то научном журнале.
  
  — Если каждая клетка в нашем организме содержит полный срез информации о том, как мы сделаны, — сказал он, — то почему бы каждой частичке чьей-то ауры не содержать полной светокопии того, что мы есть?
  
  — Звучит как-то не очень научно, Ральф.
  
  — Пожалуй, не очень.
  
  Она стиснула его ладонь и улыбнулась:
  
  — Однако все-таки похоже на правду.
  
  Он усмехнулся в ответ.
  
  — Ты тоже должен взять немного, — сказала она. — Это по-прежнему кажется мне неправильным — вроде воровства, — но если ты не сделаешь этого, думаю, заснешь прямо на ходу.
  
  — Как только смогу. Сейчас я только хочу поскорее оказаться в Хай-Ридж.
  
  Однако стоило ему сесть за руль, как его рука отдернулась от ключа зажигания, как только он дотронулся до него.
  
  — Ральф? В чем дело?
  
  — Ни в чем… Во всем. Я не могу так вести машину. Мы врежемся в телеграфный столб или въедем в чью-нибудь гостиную.
  
  Он глянул в небо и увидел одну из тех громадных птиц — на сей раз прозрачную, — сидевшую на тарелке спутниковой антенны, установленной на крыше дома напротив стоянки. Тонкая лимонного цвета дымка поднималась от ее сложенных доисторических крыльев.
  
  Ты действительно видишь ее? — с сомнением спросила какая-то часть его разума. Ты уверен в этом, Ральф? Ты правда уверен?
  
  «Еще как вижу. К счастью или к несчастью, но я ее вижу. Хотя если даже когда-нибудь и бывает уместно видеть такое, то явно не сейчас».
  
  Он сосредоточился и услышал уже знакомый внутренний щелчок в глубине мозга. Птица исчезла, как образ призрака на телеэкране. Тепло мерцающая палитра красок, раскинувшихся в утреннем воздухе, утратила резонанс. Ральф продолжал воспринимать эту иную часть мира достаточно долго, чтобы увидеть, как цвета сливались друг с другом, образуя яркую серо-голубую пелену, которую он впервые увидел в тот день, когда зашел в «От обеда до заката» с Джо Уайзером выпить кофе и съесть пирог, а потом пелена тоже исчезла. Ральф ощутил почти непреодолимое желание свернуться в клубок, подложить руку под голову и заснуть. Вместо этого он начал делать долгие медленные вдохи, с каждым разом вдыхая воздух в легкие чуть глубже, а потом повернул ключ зажигания. Мотор ожил с ревом, сопровождаемым тем щелкающим звуком. Теперь он был гораздо громче.
  
  — Что это? — спросила Лоис.
  
  — Не знаю, — сказал Ральф, хотя полагал, что знает — или рулевая тяга, или поршень цилиндра. В любом случае, если не исправить это, у них будут неприятности. Наконец звук начал стихать, и Ральф нажал на сцепление. — Ты только толкни меня посильнее, Лоис, если увидишь, что я клюю носом.
  
  — Можешь на меня рассчитывать, — сказала она. — А теперь поехали.
  Глава 21
  
  Закусочная «Данкин донатс» на Ньюпорт-авеню была похожа на веселую церквушку из розового сахара в окружении унылых, однообразных домов возле шоссе. Большинство из них были построены в одном и том же году — 1946-м — и теперь разваливались. Это и был Олд-Кейп, где бамперы старых машин с прикрученными проволокой глушителями и треснувшими ветровыми стеклами были утыканы наклейками вроде НЕ ВЗЫЩИТЕ, Я ГОЛОСОВАЛ ЗА ПЕРО и ВСЕГДА ПОДДЕРЖИМ НСА[112], где ни один дом не обходился без по меньшей мере одного мотоцикла, торчащего на унылой лужайке, где девчонки становятся взрывоопаснее динамита в шестнадцать лет и очень часто превращаются в толстозадых, тусклоглазых мамаш с тремя детьми к двадцати трем.
  
  Двое мальчишек на светящихся, как флуоресцентные лампы, велосипедах с экстравагантными, похожими на изогнутые обезьяньи хвосты рулями выписывали круги на автостоянке, пересекая дорожки друг друга с ловкостью, свидетельствующей о солидном опыте в видеоиграх и возможной в будущем хорошо оплачиваемой профессии авиадиспетчеров… Если им, конечно, удастся держаться подальше от кокаина и автомобильных катастроф. Оба носили свои кепки задом наперед. Ральф мельком прикинул, почему они не в школе в пятницу утром или по крайней мере не на пути в школу, и решил, что ему наплевать. Наверное, им тоже.
  
  Вдруг два велосипеда, с такой легкостью до этого момента разъезжавшиеся друг с другом, столкнулись. Оба парня упали на мостовую и почти тут же вскочили на ноги.
  
  Ральф с облегчением увидел, что никто не пострадал; их ауры даже не мигнули.
  
  — Сыкун чертов! — раздраженно крикнул парень в майке «Нирвана» своему дружку. Ему было лет одиннадцать. — Что с тобой стряслось? Ездишь, как старый пердун!
  
  — Я что-то слышал, — сказал другой, напяливая кепку на свои грязно-светлые волосы. — Так здорово бухнуло. Ты что, хочешь сказать, что не слышал? Да ну-у-у-у!
  
  — Ни хрена я не слышал, — буркнул парнишка в «Нирване». Он вытянул вперед свои ладони — теперь грязные (или, быть может, чуть грязнее, чем прежде) и слегка расцарапанные. — Смотри, ездок хренов!
  
  — Будешь жить, — пожал плечами его дружок.
  
  — Ага, но… — Парнишка в «Нирване» заметил Ральфа, прислонившегося к ржавой туше своего «олдсмобила», засунув руки в карманы, и наблюдавшего за ними. — На что ты, мать твою, уставился?
  
  — На тебя и на твоего дружка, — сказал Ральф. — А больше ни на что.
  
  — Больше ни на что, да?
  
  — Ага… И только.
  
  Парнишка в «Нирване» глянул на своего приятеля, а потом снова перевел взгляд на Ральфа. В глазах его мерцала такая откровенная подозрительность, которую, как Ральф знал по опыту, можно было встретить лишь здесь, в Олд-Кейп.
  
  — Какие-то проблемы?
  
  — Не у меня, — сказал Ральф. Он вдохнул порядочно от красно-коричневой ауры мальчишки в «Нирване» и теперь чувствовал себя суперменом на скоростной трассе. И еще он чувствовал себя приставалой к детишкам. — Я просто думал, что, когда я был мальчишкой, мы не разговаривали, как ты со своим приятелем.
  
  — Да? — Парнишка в «Нирване» смерил его нахальным взглядом. — И как же вы разговаривали?
  
  — Точно не помню, — сказал Ральф, — но не думаю, что это звучало похоже на ваш пустой треп. — Он отвернулся от них, когда хлопнула стеклянная дверь закусочной. Из «Данкин донатс» вышла Лоис, в каждой руке держа по большому термосу с кофе. Мальчишки тем временем вскочили на свои светящиеся велики и покатили прочь; парнишка в «Нирване» оглянулся и кинул через плечо последний подозрительный взгляд на Ральфа.
  
  — Ты можешь пить это и одновременно вести машину? — спросила Лоис, протягивая ему термос с кофе.
  
  — Думаю, да, — сказал Ральф, — но на самом деле мне больше не нужен кофе. Со мной все в порядке, Лоис.
  
  Она проводила взглядом двух мальчишек и кивнула:
  
  — Поехали.
  * * *
  
  Мир полыхал вокруг них, пока они съезжали с шоссе № 33 и направлялись туда, где когда-то были Сады Барретта, и им не нужно было скользить ни на дюйм вверх по лестнице восприятия, чтобы видеть это буйство красок. Город исчез из виду, и они ехали через молодой лесок, горящий красками осени. Небо голубой равниной простиралось над дорогой, и тень «олдсмобила» мчалась рядом с ними, мелькая по листьям и веткам.
  
  — Господи, это так красиво, — сказала Лоис. — Правда, красиво, Ральф?
  
  — Да. Здорово.
  
  — Знаешь, чего я хочу? Больше всего на свете?
  
  Он отрицательно качнул головой.
  
  — Чтобы мы могли просто съехать на обочину, остановиться, выйти и погулять по лесу. Найти полянку, посидеть на солнышке и посмотреть на облака. Ты бы сказал: «Посмотри на это, Лоис, оно похоже на лошадь». А я бы сказала: «Взгляни вон на то, Ральф, это вылитый человек с метлой». Как бы было здорово, правда?
  
  — Да, — сказал Ральф. Слева открылась узкая прогалина в лесу; столбы высоковольтной линии электропередачи спускались со склона как солдаты. Провода высоковольтки сверкали серебром между ними под лучами утреннего солнца, тонкие, как паутинки. Основания столбов зарывались в медные наносы красного сумаха, и, взглянув вверх, над прогалиной Ральф увидел ястреба, скользящего на воздушном потоке, таком же невидимом, как мир аур. — Да, — повторил он, — это было бы здорово. Может, нам даже удастся когда-нибудь сделать это. Но…
  
  — Но что?
  
  — Если я начинаю, я действую стремительно, чтобы успеть потом что-то еще, — сказал Ральф.
  
  Она слегка изумленно уставилась на него:
  
  — Что за жуткая мысль!
  
  — Ага. Думаю, самые верные мысли действительно жуткие. Это из сборника стихов под названием «Кладбищенские ночи». Его дал мне Дорранс Марстеллар в тот самый день, когда он пробрался наверх, в мою квартиру, и положил баллончик с газом в карман моего пиджака.
  
  Он глянул в зеркало заднего обзора и увидел как минимум две мили шоссе 33, простиравшегося за ними, — черная полоса, прорезающая полыхающий красками лес. Луч солнца вспыхнул на хромированной поверхности. Машина. А может быть, две или три. И быстро догоняют.
  
  — Старина Дор? — изумилась она.
  
  — Да. Знаешь, Лоис, я думаю, он тоже часть всего этого.
  
  — Может быть, и так, — сказала Лоис. — И если Эд — особый случай, может, Дорранс — тоже особый.
  
  — Да, это приходило мне в голову. Самое интересное в нем — я имею в виду старину Дора, а не Эда — то, что, по-моему, ни Клото, ни Лахесис о нем не знают. Он словно из совершенно другой местности.
  
  — Что ты хочешь сказать?
  
  — Я сам не уверен. Но ни мистер К., ни мистер Л. ни разу не упомянули о нем, и это… Это кажется мне…
  
  Он взглянул в зеркало. Там появилась четвертая машина, едущая на большой скорости, и он увидел синие мигалки на крышах первых трех. Полицейские машины. Направляются в Ньюпорт? Нет, скорее чуть поближе.
  
  Может быть, они гонятся за нами, подумал Ральф. Может быть, внушение Лоис дамочке Ричардс, чтобы она забыла про нас, не сработало.
  
  Но стала бы полиция отправлять четыре патрульные машины за двумя престарелыми в такой ржавой рухляди, как «олдсмобил» Ральфа? Ральф так не думал. Вдруг в его мозгу вспыхнуло лицо Элен. Он почувствовал, как у него засосало в желудке, и вывел «олдс» на обочину.
  
  — Ральф? Что… — Но тут же она услыхала нарастающее завывание сирен и круто повернулась на сиденье, а глаза ее расширились от ужаса. Первые три полицейских автомобиля с ревом пронеслись мимо них, выжимая больше восьмидесяти миль в час, обдав тачку Ральфа гравием и пустив хрустящие опавшие листья в пляску безумных дервишей у себя в кильватере.
  
  — Ральф, — почти заорала она. — Что, если это в Хай-Ридж? Там Элен! Там Элен с ребенком!
  
  — Я знаю, — сказал Ральф, и, когда четвертая машина промчалась так близко от них, что «олдсмобил» качнулся на рессорах, он почувствовал, как снова произошел тот внутренний щелчок. Ральф потянулся к рычагу переключения передач, а потом его рука застыла в воздухе за три дюйма до него. Его взгляд застыл на горизонте. Грязное пятно там было более призрачным, чем отвратительный черный зонт, который они видели висящим над Общественным центром, но Ральф знал, что это та же самая штука: «мешок смерти».
  * * *
  
  — Быстрее! — заорала Лоис. — Поезжай быстрее, Ральф!
  
  — Не могу, — сказал он. Зубы его были крепко сжаты, и слова вышли сдавленными. — Больше из нее не выжать. — И еще, не стал он добавлять, с такой скоростью я не ездил тридцать пять лет. И я боюсь до смерти.
  
  Стрелка спидометра дрожала в волоске от отметки 80; лес пролетал мимо смесью красных, желтых и бордовых полос; двигатель под капотом уже не просто щелкал, а грохотал, словно целый кузнечный цех. Несмотря на это, трио полицейских патрульных машин, которое Ральф раньше видел в зеркале, быстро приближалось.
  
  На дороге впереди показалась крутая выбоина. Вопреки всем инстинктам Ральф не поставил ногу на тормоз. Он снял ее с педали газа, когда они въехали в канавку, а потом снова вдавил в пол, почувствовав, что задняя часть зависла в воздухе. Теперь он сидел, изо всех сил вцепившись в руль, крепко закусив нижнюю губу верхними зубами, с широко раскрытыми и вытаращенными глазами под серебристым прямоугольником сдвинутых бровей. Покрышки задних колес взвыли, и Лоис рухнула на него, шаря рукой по спинке своего сиденья, чтобы найти за что ухватиться. Ральф потными пальцами сжимал рулевое колесо и ждал, что машина застрянет. Однако «олдс» был одним из последних детройтских дорожных чудовищ — широким и тяжелым, с низкой посадкой. Он одолел выбоину, и Ральф увидел вдалеке слева красный фермерский домик. За ним стояли два сарая.
  
  — Ральф, вон поворот!
  
  — Вижу.
  
  Их настигла новая упряжка полицейских машин — они шли на обгон. Ральф прижался как можно ближе к обочине, молясь, чтобы они не задели его на такой скорости. Они не задели; подлетели вплотную, бампер в бампер, рванулись влево и стали взбираться вверх по пологому холму, ведущему к Хай-Ридж.
  
  — Держись, Лоис.
  
  — Держусь, держусь, — пробормотала она.
  
  «Олдс» едва не занесло, когда Ральф свернул налево, на дорогу, которую они с Кэролайн всегда называли Садовой. Если бы узкая проселочная дорога была заасфальтирована, большая тачка, должно быть, перевернулась бы, как каскадерская машина в каком-нибудь боевике. Однако асфальта не было, и вместо того, чтобы перекувырнуться, «олдс» неуклюже забуксовал, вздымая сухие волны пыли. Лоис издала тонкий задыхающийся вскрик, и Ральф кинул на нее быстрый взгляд.
  
  — Поезжай! — нетерпеливо махнула она рукой, указывая на дорогу впереди, так похожая в этот момент на Кэролайн, что Ральфу показалось, будто он видит привидение. Он подумал, как бы отреагировала Кэрол, которая за последние пять лет своей жизни только и делала, что подгоняла его на шоссе, на этот маленький кросс за городом. — Не обращай на меня внимания, следи за дорогой!
  
  Еще больше полицейских машин сворачивало теперь на Садовую дорогу. Сколько их было всего? Ральф не знал — он сбился со счета. Может быть, дюжина. Он стал забирать правее, пока оба правых колеса «олдсмобила» не очутились на самом краю поганой на вид канавы, и полицейские — три машины с золотыми буквами ПОЛИЦИЯ ДЕРРИ на боках и две патрульные тачки полиции штата — промчались мимо, окатив их грязью и щебенкой. Лишь на мгновение Ральф ухватил взглядом силуэт полицейского в форме, высунувшегося из одной из машин полиции Дерри и машущего им рукой, а потом «олдс» заволокло желтым облаком пыли. Ральф подавил сильное желание надавить на тормоз, подумав об Элен и Нат. Мгновение спустя он снова смог видеть — по крайней мере смутно. Первая группа полицейских машин была уже на середине холма.
  
  — Легавый махнул тебе, чтобы ты убирался, да? — спросила Лоис.
  
  — Еще бы.
  
  — Они даже близко нас не подпустят. — Она уставилась на черное пятно на верхушке холма, и ее широко раскрытые глаза излучали отчаяние.
  
  — Мы подъедем насколько будет нужно. — Ральф кинул взгляд в зеркало, ожидая увидеть новые машины, но не увидел ничего, кроме висевших в воздухе клубов дорожной пыли.
  
  — Ральф?
  
  — Что?
  
  — Ты поднялся наверх? Видишь цвета?
  
  Он быстро взглянул на нее. Она по-прежнему выглядела очень красивой и потрясающе молодой, но не было никаких признаков ее ауры.
  
  — Нет, — сказал он. — А ты?
  
  — Не знаю. Я по-прежнему вижу это. — Она указала через стекло на темное пятно на вершине холма. — Что это такое? Если это не «мешок смерти», то что?
  
  Он открыл рот, чтобы сказать ей, что это дым и там, наверху, может гореть только одно, но прежде чем он успел выговорить хоть одно слово, из-под капота «олдсмобила» раздался жуткий треск. Капот вздрогнул и даже промялся в одном месте, словно его вдавил внутрь чей-то злобный кулак. Машина одним рывком дернулась вперед, словно икнув, потом зажглись красные аварийные огни и мотор заглох.
  
  Ральф подвел машину к обочине, и, когда правые колеса заехали за кромку и тачка боком нырнула в канаву, у него возникло сильное и ясное ощущение, что он сейчас завершил свое последнее турне в качестве водителя автомобиля. Эта мысль не вызывала абсолютно никакого сожаления.
  
  — Что случилось? — почти заорала Лоис.
  
  — У нас вылетел поршень, — сказал он. — Похоже, нам придется тащиться пешком на этот холм, Лоис. Вылезай с моей стороны, чтобы не искупаться в грязи.
  * * *
  
  С запада дул легкий ветерок, и, как только они вылезли из машины, с вершины холма сильно потянуло дымом. Не обсуждая этого, они двинулись вперед быстрым шагом, держась за руки — им предстояло одолеть последнюю четверть мили. Когда они увидели патрульную машину полиции штата, перегородившую дорогу на верхушке холма, клубы дыма уже поднимались над деревьями, а Лоис здорово задыхалась.
  
  — Лоис? С тобой все в порядке?
  
  — Нормально, — выдохнула она. — Просто лишний вес…
  
  Пах-пах-пах: пистолетные выстрелы за машиной, пере городившей дорогу. За ними последовал звук, похожий на торопливый хриплый кашель, который Ральф легко узнал по репортажам в телевизионных новостях о гражданских войнах в странах «третьего мира» и о дорожных перестрелках в американских городках третьего сорта: скоростная стрельба из автоматического оружия. Снова пистолетные выстрелы, а потом более громкий и грубый лай винтовки. За ним последовал вопль боли, заставивший Ральфа зажмуриться и вызвавший у него желание заткнуть уши. Ему показалось, что это женский крик, и он вдруг вспомнил то, что начисто выпало из его памяти: фамилия женщины, о которой упоминал Лейдекер. Маккей. Сандра Маккей.
  
  Эта мысль, пришедшая так неожиданно, наполнила его беспричинным ужасом. Он попытался убедить себя в том, что кричать мог кто угодно — даже мужчина, ведь мужики порой кричат женскими голосами, когда они ранены, — но все равно он знал. Это она. Это они. Психопаты Эда. Они напали на Хай-Ридж.
  
  Рев сирен за ними. Запах дыма, теперь еще сильнее. Лоис глядела на него с испугом и отчаянием и все еще задыхалась. Ральф глянул на верхушку холма и увидел серебристый почтовый ящик, стоявший на обочине. На нем, конечно, не было названия; женщины, управлявшие Хай-Ридж, делали все возможное, чтобы сохранять анонимность, — здорово же им это помогло сегодня. Флажок почтового ящика был поднят — знак для почтальона, что кто-то кинул письмо. Это заставило Ральфа вспомнить о письме, которое послала Элен ему из Хай-Ридж — осторожное письмо, но тем не менее полное надежды.
  
  Еще выстрелы. Свист отлетающих рикошетом пуль. Звон разбитого стекла. Рев — возможно, от злобы, но скорее всего от боли. Голодный треск горячих языков пламени, пожирающих сухое дерево. Завывание сирен. И темные испанские глаза Лоис, уставившиеся на него, потому что он был мужчиной, а ее воспитали в вере в то, что мужчины знают, как вести себя в таких ситуациях.
  
  Тогда делай что-нибудь, заорал он себе. Ради всего святого, делай что-нибудь!
  
  Но что? Что?
  
  — ПИКЕРИНГ! — проревел усиленный раструбом голос за тем местом, где дорога врезалась в рощу молодых канадских елей размером с рождественские елочки. Теперь Ральфу стали видны красные искры и оранжевые языки пламени в сгустившемся дыму, поднимавшемся над елями. — ПИКЕРИНГ, ТАМ ВНУТРИ ЖЕНЩИНЫ! ДАЙ НАМ СПАСТИ ЖЕНЩИН!
  
  — Он знает, что там женщины, — пробормотала Лоис. — Разве они не понимают, что он знает это? Они что, дураки, Ральф?
  
  Странный прерывистый крик прозвучал в ответ легавому с рупором, и у Ральфа ушла секунда или две на то, чтобы понять, что крик этот на самом деле был дребезжащим смехом. Раздалась еще одна автоматная очередь. Ей ответил шквал пистолетных и ружейных выстрелов.
  
  Лоис холодными пальцами стиснула его ладонь:
  
  — Что нам делать, Ральф? Что нам теперь делать?
  
  Он поглядел на клубящийся серо-черный дым над деревьями, потом вниз, на взбирающиеся на холм полицейские машины — на этот раз их было около полудюжины, — и, наконец, снова на бледное, напряженное лицо Лоис. В мозгу у него слегка прояснилось — не совсем, но достаточно, чтоб сообразить, что есть лишь один ответ на ее вопрос.
  
  — Идти наверх, — сказал он.
  * * *
  
  Щелк! — и языки пламени, мелькающие над рощей канадских елей, из оранжевых стали зелеными. Голодный треск огня стал приглушенным, словно звук хлопушек, взрывающихся в закрытой коробке. Все еще держа Лоис за руку, Ральф повел ее вокруг переднего бампера патрульной машины полиции штата, оставленной для блокировки шоссе.
  
  Новоприбывшие полицейские тачки тормозили возле этого препятствия. Мужчины в синей униформе выскакивали из них, казалось, раньше, чем машины успевали затормозить. У некоторых полицейских были обрезы, и почти на всех были пухлые черные жилеты. Один из них промчался сквозь Ральфа, прежде чем тот успел отскочить в сторону, как порыв теплого ветра: молодой паренек по имени Дэвид Уилберт, подозревающий, что его жена крутит любовную интрижку со своим шефом в офисе фирмы по купле-продаже недвижимости, где работает секретаршей. Однако проблема жены отошла на задний план (по крайней мере временно) под давлением почти непреодолимого желания Дэвида Уилберта помочиться и настойчивой испуганной скороговорки, извивавшейся в его мозгу как змейка:
  
  [Ты не опозоришься, ты не опозоришься, нет-нет-нет, не опозоришься.]
  
  — ПИКЕРИНГ! — заревел усиленный динамиком голос, и Ральф обнаружил, что почти чувствует слова на вкус у себя во рту, как маленькие серебряные капсулки. — ТВОИ ДРУЗЬЯ МЕРТВЫ, ПИКЕРИНГ! БРОСАЙ ОРУЖИЕ И ВЫХОДИ ВО ДВОР! ДАЙ НАМ СПАСТИ ЖЕНЩИН!
  
  Ральф и Лоис, невидимые для людей, бегающих вокруг них, срезали угол и вышли к скоплению полицейских машин, припаркованных в том месте, где шоссе переходило в подъездную дорожку, обрамленную с обеих сторон красивыми ящичками с яркими цветами.
  
  Женская рука важна во все века, подумал Ральф.
  
  Подъездная дорожка вела в передний дворик белого фермерского дома, которому было по меньшей мере лет семьдесят. Он был трехэтажный, с двумя крыльями и длинной террасой, идущей вдоль всего здания; с нее открывался потрясающий вид на запад, где в утреннем свете вздымались тускло-голубые горы. Дом на фоне мирного пейзажа когда-то служил семейству Барретт и их яблочному бизнесу, а с недавних пор стал пристанищем для десятков избитых и напуганных женщин, но Ральфу было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что с сегодняшнего утра в этом доме уже никто жить не будет. Южное крыло дома было охвачено огнем, перекинувшимся на ту сторону террасы; языки пламени вылетали из окон, сладострастно лизали карнизы, взметая вверх горящие лоскутья дранки. В дальнем конце террасы он увидел горящее плетеное кресло-качалку. До половины связанный шарф висел на одной из ручек кресла; торчащие из него спицы раскалились добела. Где-то вызванивал повторяющуюся сумасшедшую мелодию колокольчик.
  
  Мертвая женщина в зеленом комбинезоне и расстегнутой куртке лежала вниз головой на ступеньках крыльца, уставясь в небо через испачканные в крови стекла очков. В волосах у нее была грязь, в руке — пистолет, и рваная черная дыра в туловище. На поручнях в северном конце террасы повис мужчина, касаясь ботинком газонокосилки. Он тоже был в комбинезоне и защитной куртке. На клумбе под ним валялась автоматическая винтовка с торчащим из нее рожком магазина. Кровь стекала по его пальцам и капала с ногтей. Для Ральфа капли крови выглядели черными и мертвыми.
  
  Фелтон, подумал он. Если полицейские все еще орут на Чарли Пикеринга — если Пикеринг там, внутри, — тогда этот должен быть Фрэнком Фелтоном. А как насчет Сюзан Дэй? Эд сейчас где-то на побережье — Лоис, кажется, уверена в этом, и, по-моему, она права, — но что, если Сюзан Дэй там? Господи, неужели это возможно?
  
  Он полагал, что да, но сейчас это не имело значения. Элен и Натали почти наверняка находились в доме с Бог знает сколькими еще беспомощными, обезумевшими от ужаса женщинами — вот что было важно.
  
  Изнутри дома раздался звон бьющегося стекла, а вслед за ним тихий взрыв, прозвучавший почти как вздох. Ральф увидел, как новые языки пламени заплясали за стеклянными панелями входной двери.
  
  Коктейли Молотова, подумал он. В конце концов Чарли Пикерингу удалось швырнуть парочку. Как же ему повезло.
  
  Ральф не знал, сколько легавых скорчилось за машинами, припаркованными в начале подъездной дорожки, — похоже, не меньше тридцати, — но он сразу же засек тех двоих, которые в свое время арестовывали Эда Дипно. Крис Нелл съежился за передним колесом ближайшей к дому полицейской машины Дерри, а рядом с ним на одном колене стоял Джон Лейдекер. Рупор был у Нелла, и, когда Ральф с Лоис подошли к опорному пункту полицейских, Нелл вопросительно взглянул на Лейдекера. Лейдекер кивнул, указал на дом, а потом вытянул ладони к Неллу в жесте, который Ральф расшифровал без труда: будь осторожен. Но в ауре Криса Нелла он прочел нечто более обескураживающее — молоденький полицейский был слишком возбужден, чтобы соблюдать осторожность. Слишком распален. И в ту же секунду, словно из-за мысли Ральфа, аура Нелла начала менять цвет. Из бледно-голубого она стала темно-серой, а потом с кошмарной быстротой — мертвенно-черной.
  
  — СДАВАЙСЯ, ПИКЕРИНГ! — проорал Нелл, не зная, что он уже мертвец, хотя пока и дышит.
  
  Замотанный проволокой приклад автоматической винтовки разбил изнутри окно на нижнем этаже северного крыла и снова скрылся. В то же мгновение над входной дверью взорвался веер света, окатив крыльцо осколками стекла. Пламя с ревом вырвалось из прорехи. Секундой позже сама дверь дрогнула и распахнулась, словно ее толкнула невидимая рука. Нелл высунулся дальше, быть может, решив, что стрелок наконец одумался и собирается сдаться.
  
  Ральф, крича: [Тяни его назад, Джонни! ТЯНИ ЕГО НАЗАД!]
  
  Винтовка снова высунулась из окна, на этот раз стволом вперед.
  
  Лейдекер потянулся к воротнику Нелла, но слишком медленно. Автоматическая винтовка издала серию торопливых кашляющих звуков, и Ральф услышал металлическое щелк-щелк-щелк — пули пробивали дырки в тонкой стали полицейской машины. Аура Криса Нелла теперь была совершенно черной — она превратилась в «мешок смерти». Когда пуля впилась ему в шею, он дернулся в сторону, разорвав хватку Лейдекера и растянувшись на переднем дворике с конвульсивно дергающейся ногой. Мегафон вывалился из его руки, успев издать короткий вопль. Какой-то полицейский, прячущийся за другой машиной, вскрикнул от изумления и ужаса. Крик Лоис был намного громче.
  
  Новые пули защелкали по земле рядом с Неллом, а потом проделали несколько маленьких черных отверстий в его голубых форменных брюках, обтягивающих бедра. Ральф смутно видел человека внутри окутавшего его «мешка смерти»; тот делал судорожные попытки перевернуться и встать. Что-то жуткое было в этой борьбе — Ральфу казалось, он следит за животным, попавшимся в сеть, раскинутую в мелкой грязной воде.
  
  Лейдекер высунулся из-за полицейского автомобиля, и его пальцы погрузились в черную оболочку, окутывающую Криса Нелла, и Ральф услышал голос старины Дора:
  
  «Я бы на твоем месте не стал больше до него дотрагиваться. Мне не видно твоих рук».
  
  Лоис: [Не надо! Не трогай его, он мертв, он уже умер!]
  
  Торчавшая из окна винтовка начала двигаться вправо. Ствол неторопливо нацелился на Лейдекера; целившийся не обращал внимания на свист пуль, обрушившихся на него от других полицейских, — они его явно не задели. Ральф поднял правую руку и резко опустил ее в знакомом приеме карате, но на этот раз вместо клина света с его пальцев сорвалось что-то похожее на большую синюю каплю. Она окутала лимонную ауру Лейдекера как раз в тот момент, когда высовывающаяся из окна винтовка плюнула огнем. Ральф увидел, как две пули ударились в дерево справа от Лейдекера, выбили кусочки коры и оставили черные дырки в желтовато-белом стволе ели. Третья ударилась прямо в синее покрывало, окутавшее ауру Лейдекера, — Ральф засек мгновенную темно-красную вспышку прямо у левого виска детектива и услышал тихий вой, когда пуля или отрикошетила, или скользнула по синему «конверту», как гладкий камень скользит по поверхности пруда.
  
  Лейдекер затащил Нелла за машину, взглянул на него, а потом распахнул дверцу и нырнул на переднее сиденье. Ральф больше не мог видеть его, но слышал, как он орет на кого-то по радио, спрашивая, куда, мать его, подевались машины «скорой помощи».
  
  Снова звук бьющегося стекла, и Лоис, судорожно вцепившись в руку Ральфа, указывала на что-то — кирпич, влетевший на передний дворик. Он вылетел из одного из узких полуподвальных окошек, расположенных в основании северного крыла. Эти окна были почти скрыты из виду за цветочными клумбами, окружавшими дом.
  
  — Помогите! — раздался крик из разбитого окна, как раз когда человек с винтовкой стал рефлекторно стрелять по кирпичу, вышибая из него клубы красноватой пыли и расщепив его на три неровных кусочка. Ни Ральф, ни Лоис никогда раньше не слышали, чтобы этот голос срывался на крик, но оба тут же узнали его; это был голос Элен Дипно. — Пожалуйста, помогите! Мы в подвале! У нас дети! Пожалуйста, не дайте нам сгореть заживо, У НАС ДЕТИ!
  
  Ральф и Лоис взглянули друг на друга вытаращенными глазами и ринулись к дому.
  * * *
  
  Две фигуры в форме, больше похожие в своих раздутых жилетах на футбольных судей, чем на легавых, выскочили из-за одной из патрульных машин и побежали, не прячась, к крыльцу с винтовками под мышкой. Когда они пересекали дворик по диагонали, всклокоченный Чарли Пикеринг высунулся из своего окна, все еще дико хохоча. На него обрушился бешеный шквал огня, окативший его щепками оконной рамы и сбивший ржавую решетку над его головой — она ударилась о крыльцо с глухим бонннк, — но ни одна пуля не коснулась его.
  
  Как они умудряются не задеть его? — подумал Ральф, когда они с Лоис взбирались на крыльцо, к лимонным языкам пламени, вырывавшимся из открытой парадной двери. Господи Иисусе, они же стреляют почти в упор, как же они ухитряются мазать?
  
  Но он знал как… И почему. Клото говорил им, что и Атропоса, и Эда Дипно окружили силы хотя и злобные, однако защищающие их. Разве не могли эти силы позаботиться сейчас о Чарли Пикеринге, как и сам Ральф позаботился о Лейдекере, когда тот высунулся из-за полицейской машины, чтобы затащить обратно своего умирающего товарища?
  
  Пикеринг открыл огонь по полиции штата, переключив винтовку на автоматическую стрельбу. Он целился низко, по ногам, чтобы не попасть в бронежилеты, которые были на них. Один из них рухнул бесформенной грудой; второй пополз обратно тем же путем, каким добежал сюда, вопя на ходу, что его задело, его задело, мать твою, здорово задело.
  
  — Шашлык! — крикнул в окно Пикеринг своим визгливым, хохочущим голосом. — Шашлык! Шашлык! Святая поджарка! Пали этих сук! Божий огонь! Божий святой огонь!
  
  Раздались другие крики — казалось, прямо из-под ног Ральфа, — и, посмотрев вниз, он увидел страшную картину: хаотическое переплетение аур струилось вверх из щелей между досками крыльца, как пар; разнообразие их цветов сглаживало кроваво-красное мерцание, поднимавшееся вместе с ними и… окутывавшее их. Это кроваво-красное облако было не совсем таким, как грозовая туча, образовавшаяся над дравшимися перед «Красным яблоком» Зеленым и Оранжевым мальчишками, но той же породы; единственная разница между ними заключалась в том, что это было порождено не злобой и агрессией, а страхом.
  
  — Шашлык! — вопил Чарли Пикеринг и добавлял еще что-то насчет убийства дьявольских шлюх.
  
  Вдруг Ральф ощутил такую ненависть к нему, какую не испытывал ни к кому в своей жизни.
  
  [Пошли, Лоис; пойдем разберемся с этим засранцем.]
  
  Он взял ее за руку и потащил за собой в горящий дом.
  Глава 22
  
  Дверь на крыльце открывалась в центральный коридор, ведущий от фасада дома к его задней части, и весь этот коридор сейчас лизали языки пламени. Ральфу они виделись зелеными, и когда они с Лоис прошли сквозь них, то ощутили прохладу — это было все равно что проходить сквозь толщу ментола. Треск горящего дома стал приглушенным; стрельба стала такой же отдаленной и не важной, как звук грома для плывущего под водой, и… да, вот на что это похоже, решил Ральф, — на подводное плавание. Невидимыми существами они с Лоис плыли в реке огня.
  
  Он указал на дверной проем справа и вопросительно взглянул на Лоис. Она кивнула. Он потянулся к дверной ручке и с отвращением поморщился, когда его пальцы прошли сквозь нее. Конечно, это было к лучшему: если бы он действительно ухватил эту штуку, два верхних сустава его пальцев повисли бы на медной ручке поджаренными колбасками.
  
  [Нам нужно пройти сквозь нее, Ральф!]
  
  Он окинул ее оценивающим взглядом, увидел, что ее глаза полны страха и тревоги, но не паники, и кивнул. Они вместе прошли сквозь дверь, как раз когда люстра в середине коридора рухнула на пол с немузыкальным звоном осколков стекла и железной цепи.
  
  По другую сторону двери была гостиная, и от того, что они увидели там, желудок Ральфа свела судорога ужаса. Две женщины привалились к стене под огромным плакатом Сюзан Дэй, изображенной в джинсах и рубахе в стиле Дикого Запада (НЕ ПОЗВОЛЯЙ ЕМУ НАЗЫВАТЬ ТЕБЯ БЭБИ, ЕСЛИ НЕ ХОЧЕШЬ, ЧТОБЫ ОН ОБРАЩАЛСЯ С ТОБОЙ КАК С ДУРОЧКОЙ — советовала надпись на плакате). Обеим выстрелили в голову в упор; мозги, клочья кожи и волос, осколки костей забрызгали обои в цветочек и высокие ковбойские сапоги Сюзан Дэй на плакате. Незнакомая ему женщина была беременна. Вторая — Гретхен Тиллбери.
  
  Ральф вспомнил тот день, когда она пришла к нему домой с Элен, чтобы предупредить его и дать ему баллончик с какой-то дрянью под названием «Телохранитель»; в тот день она показалась ему красивой… Но в тот день, разумеется, ее хорошенькая головка была целехонькой, а половина ее чудесных светлых волос не была спалена выстрелом в упор. Через пятнадцать лет после того, как ей еле-еле удалось избежать смерти от руки насильника-мужа, другой мужчина приставил ствол к ее голове и отправил на тот свет. Никогда больше не расскажет она какой-нибудь другой женщине про то, как она заработала свой шрам на левом бедре.
  
  На одно жуткое мгновение Ральфу показалось, что он сейчас потеряет сознание. Он сосредоточился и взял себя в руки, подумав о Лоис. Ее аура потемнела, став жутковатого красного цвета, и ее всю пронизывали беспорядочные черные полосы, похожие на черточки в кардиограмме человека со смертельным сердечным приступом.
  
  [Ох, Ральф! Ох, Ральф… Боже мой!]
  
  Что-то взорвалось в южном крыле дома с такой силой, что дверь, сквозь которую они только что прошли, рывком распахнулась. Ральф догадался, что это, должно быть, газовый баллон или несколько баллонов… Впрочем, это уже не имело значения. Из коридора в комнату влетели пылающие кусочки обоев, и он увидел, как обе занавески и остатки волос на голове Гретхен Тиллбери потянулись к дверному проему, когда огонь стал высасывать воздух из гостиной, чтобы подпитать себя. Сколько времени потребуется огню на то, чтобы превратить женщин и детей в подвале в обгорелые хрустящие мумии? Ральф не знал, но полагал, что это не имеет большого значения: люди, застигнутые там, внизу, умрут от удушья или дымового отравления гораздо раньше, чем начнут гореть.
  
  Лоис в ужасе глядела на мертвых женщин. Слезы текли у нее по щекам. Призрачный серый свет, поднимавшийся от следов, которые они оставляли за собой, был похож на пар от сухого льда. Ральф провел ее через гостиную к закрытым двойным дверям в дальнем конце, задержался перед ними на мгновение, чтобы сделать глубокий вдох, потом обнял Лоис за талию и шагнул прямо в дерево.
  
  Наступила секунда темноты, в которой не только его нос, но, казалось, и все тело ощутило сладкий аромат опилок, а потом они очутились в следующей комнате — самой северной во всем доме. Когда-то она, наверное, была кабинетом, но потом превратилась в комнату групповой терапии. В центре было расставлено в кружок около дюжины складных стульев. На стенах висели плакаты с изречениями вроде: Я НЕ МОГУ РАССЧИТЫВАТЬ НА ЧЬЕ-ТО УВАЖЕНИЕ, ПОКА САМА НЕ СТАНУ СЕБЯ УВАЖАТЬ. На классной доске, стоявшей возле одной стены, кто-то заглавными буквами написал: МЫ — СЕМЬЯ. ЗДЕСЬ, СО МНОЙ, МОИ СЕСТРЫ. Возле доски, у одного из восточных окошек, выходящих на крыльцо, тоже в бронежилете, напяленном на майку с собачкой Снупи, которую Ральф узнал бы где угодно, скорчился Чарли Пикеринг.
  
  — Поджарить всех безбожниц! — заорал он. Пуля просвистела мимо его плеча; еще одна зарылась в оконную раму справа от него и выбила щепку, угодившую в одну из линз его очков в роговой оправе. Ральфу снова пришла в голову мысль, что Пикеринга кто-то ограждает от пуль, — на этот раз он почти не сомневался в этом. — Лесбийское жаркое! Дадим им попробовать их собственное лекарство! Покажем, каково оно на вкус!
  
  [Стой на месте, Лоис, — прямо там, где сейчас стоишь!]
  
  [Что ты собираешься делать?]
  
  [Успокою его.]
  
  [Не убивай его, Ральф! Пожалуйста, не убивай его!]
  
  Почему бы и нет, злобно подумал Ральф. Я оказал бы миру большую услугу. Это было чистой правдой, но сейчас — неподходящий момент для споров.
  
  [Хорошо, я не убью его! А теперь стой где стоишь, Лоис, — слишком много этих пуль здесь летает, чтобы мы оба рискнули спуститься вниз.]
  
  Прежде чем она успела ответить, Ральф сосредоточился, вызвал щелчок у себя в мозгу и рухнул вниз, на Краткосрочный уровень. На этот раз все произошло столь быстро и резко, что он почувствовал себя так, словно спрыгнул со второго этажа на твердый асфальт. Часть цвета исчезла, ее заменил обрушившийся на него шум: треск огня, уже не приглушенный, а резкий и близкий; грохот выстрела из винтовки; торопливое щелканье пистолетной стрельбы. В воздухе чувствовался привкус сажи, комната плавилась от зноя. Что-то, по звуку похожее на насекомое, прожужжало у левого уха Ральфа. Ему показалось, это был «жучок» 45-го калибра.
  
  Тебе лучше поторопиться, родной, посоветовала Кэролайн. Помни, когда пули попадают в тебя на этом уровне, они убивают.
  
  Он помнил.
  
  Пригибаясь, Ральф побежал к скорчившемуся спиной к нему Пикерингу. Его ноги хрустели по осколкам стекла и щепкам, но Пикеринг не обернулся. В руках у него была автоматическая винтовка, на бедре висел револьвер, а у левой ноги лежала маленькая зеленая спортивная сумка. «Молния» на сумке была расстегнута, и Ральф увидел внутри несколько винных бутылок. Из их открытых горлышек торчали мокрые тряпки.
  
  — Убить этих сучек! — завопил Пикеринг, выпуская во двор еще одну очередь. Он оторвал магазин от винтовки и задрал свою майку, обнажив еще три или четыре рожка, засунутых за пояс. Ральф сунул руку в раскрытую спортивную сумку, схватил за горлышко одну из винных бутылок с бензином и занес ее над головой Пикеринга. В это мгновение он понял, почему Пикеринг не слышал, как он подходил: на мужике были стрелковые наушники. Не успел Ральф оценить иронию происходящего — человек, решившийся на самоубийственную акцию, заботится о собственном слухе, — бутылка раскололась при ударе о висок Пикеринга, обдав его пахучей жидкостью и осколками зеленого стекла. Пикеринг откачнулся назад, одной рукой ухватившись за пробитую в двух местах голову. Кровь показалась между его длинными пальцами — пальцами, которые должны были принадлежать пианисту или художнику, подумал Ральф, — и потекла вниз по шее. Он обернулся с широко распахнутыми безумными глазами за грязными линзами очков; его волосы встали торчком, сделав его похожим на персонаж мультфильма, пробитый сильным электрическим разрядом.
  
  — Ты! — выкрикнул он. — Посланный дьяволом Центурион! Безбожный убийца младенцев!
  
  Ральф подумал о двух женщинах в соседней комнате, и его снова захлестнула злоба… Только «злоба» — это мягко сказано… Слишком мягко… Он чувствовал себя так, словно нервы его полыхали огнем под кожей. В голове молотом билась мысль: Одна из них была беременна, так кто же убийца младенцев? Одна из них была беременна, так кто же убийца младенцев?…
  
  Еще один «жучок» крупного калибра прожужжал у его лица. Ральф не заметил его. Пикеринг пытался поднять винтовку, из которой он, вне всякого сомнения, застрелил Гретхен Тиллбери и ее беременную подругу. Ральф вырвал винтовку у него из рук и наставил на него. Пикеринг заорал от страха. Этот крик разъярил Ральфа еще больше, и он забыл, что обещал Лоис. Он поднял винтовку, явно намереваясь разрядить ее в человека, который теперь жалко скорчился у стены (в тот напряженный момент никому из них не пришло в голову, что винтовка сейчас была без магазина), но прежде чем он успел нажать на курок, его отвлекла яркая вспышка света, возникшая в воздухе позади него. Сначала она была бесформенной — потрясающий детский калейдоскоп, чьи разноцветные огоньки каким-то образом вырвались из трубочки, где должны были находиться, — а потом приняла форму женщины с длинной серой газовой лентой, вздымавшейся от ее головы.
  
  [Не убивай его!]
  
  — Ральф, пожалуйста, не убивай его!
  
  Еще мгновение он мог видеть классную доску и прочесть надпись, сделанную там мелом, прямо сквозь нее, а потом цвета превратились в ее одежду, волосы и кожу, когда она окончательно спустилась на этот уровень. Пикеринг уставился на нее в слепом ужасе. Он снова заорал, и ширинка его армейских защитного цвета штанов потемнела. Он сунул пальцы в рот, словно желая приглушить крик.
  
  — Прифрак! — проорал он, не вынимая пальцев изо рта. — Хенфурион и прифрак!
  
  Лоис не обратила на него внимания и ухватилась за ствол винтовки:
  
  — Не убивай его, Ральф! Не надо!
  
  Ральф неожиданно разозлился и на нее тоже:
  
  — Ты что, рехнулась, Лоис? Совсем ничего не соображаешь? Он понимал, что делал! На каком-то уровне он понимал — я видел это в его поганой ауре!
  
  — Это не важно, — сказала она, все еще держа винтовку так, что дуло смотрело в пол. — Не важно, что он там понимал или не понимал. Мы не должны делать то, что делают они. Мы не должны поступать как они.
  
  — Но…
  
  — Ральф, я хочу отпустить ствол этого ружья. Он горячий. Он жжет мне пальцы.
  
  — Хорошо, — сказал он и отпустил винтовку одновременно с ней. Винтовка упала на пол между ними, и Пикеринг, медленно сползавший вниз по стене, с пальцами, все еще засунутыми в рот, и сверкающими остекленевшими глазами, уставленными на Лоис, ринулся к ней с быстротой жалящей кобры.
  
  То, что затем сделал Ральф, он совершил абсолютно непреднамеренно и без всякой злобы — он действовал чисто инстинктивно, потянувшись к Пикерингу обеими руками и ухватив его лицо с двух сторон. Что-то ярко полыхнуло у него в мозгу, как только он сделал это, — что-то, по ощущениям напоминавшее линзу мощного увеличительного стекла. Он подпрыгнул на несколько уровней вверх, на долю секунды очутившись выше, чем кто-либо из них когда-то находился. В высшей точке этого прыжка он почувствовал, как страшная сила вспыхнула у него в голове и ринулась вниз, к рукам. Потом, рухнув вниз, он сам услышал звон — глухой, но интенсивный звук, очень отличавшийся от все еще продолжавших греметь ружей снаружи.
  
  Тело Пикеринга судорожно дернулось, а ноги из-под него выбило с такой силой, что один ботинок слетел. Его ягодицы задрались, а потом брякнулись на пол. Зубы резко сомкнулись, закусив нижнюю губу, и кровь брызнула изо рта. На мгновение Ральф почти явственно разглядел крошечные голубые искры, соскакивающие с кончиков его спутанных волос. Потом они исчезли, и Пикеринг снова привалился к стене, уставясь на Ральфа и Лоис совершенно бессмысленным взглядом.
  
  Лоис закричала. Сначала Ральфу показалось, что она кричит из-за того, что он сделал с Пикерингом, а потом он увидел, как она колотит себя руками по макушке. На нее упал кусок горящих обоев, и волосы ее объяло пламя.
  
  Он обнял ее, сбил пламя свободной рукой, а потом накрыл ее тело своим, когда свежий шквал ружейных и винтовочных выстрелов обрушился на северное крыло дома. Одной рукой Ральф опирался на стену. Вдруг он увидел, как между средним и безымянным пальцами возникла дырочка от пули, словно в результате какого-то волшебного фокуса.
  
  — Поднимаемся, Лоис! Поднимаемся
  
  [сейчас же!].
  
  Они поднялись вместе — превратились в цветной дымок перед пустыми глазами Чарли Пикеринга, а потом… исчезли.
  * * *
  
  [Что ты с ним сделал, Ральф? Ты на секунду исчез — был наверху, — а потом… потом он… Что ты с ним сделал?]
  
  Она смотрела на Чарли Пикеринга в немом ужасе. Пикеринг сидел, привалясь к стене, почти в той же позе, что и две мертвые женщины в соседней комнате. Пока Ральф смотрел на него, большой розовый пузырь из слюны появился между его распустившимися губами, надулся, а потом лопнул.
  
  Ральф повернулся к Лоис, взял ее за руки повыше локтей и нарисовал в уме картинку: распределительный щит в подвале его дома на Харрис-авеню. Руки открыли щит и быстро перевели все выключатели из положения «Вкл.» на «Выкл.». Он не был уверен, что это точно соответствовало действительности, — все случилось слишком быстро, чтобы он мог быть уверенным хоть в чем-то, — но полагал, что где-то близко.
  
  Глаза Лоис слегка расширились, и она кивнула. Потом она взглянула на Пикеринга и снова повернулась к Ральфу:
  
  [Он сам навлек это на себя, правда? Ты ведь сделал это не нарочно?]
  
  Ральф кивнул, и тут новые крики раздались у них под ногами — крики, которые он наверняка слышал не ушами.
  
  [Лоис?]
  
  [Да, Ральф, — прямо сейчас.]
  
  Его ладони скользнули вниз и стиснули ее руки — так они вчетвером брались за руки в больнице, — только на этот раз они отправились не вверх, а вниз, скользнув в деревянный пол, словно в бассейн с водой. Тьма вновь полоснула Ральфа по глазам как острие ножа, а потом они оказались в подвале, медленно опускаясь на грязный цементный пол. Он увидел тени труб отопления, темных от пыли, снегоочиститель, покрытый большим куском прозрачного пластика, садовое оборудование, сложенное у грязного цилиндра — по всей видимости, водонагревателя, и стоящие у стены картонные коробки — супы, бобы, соус для спагетти, кофе, туалетная бумага, пакеты для мусора. Все эти предметы немного смахивали на галлюцинации, словно они не совсем присутствовали там, и поначалу Ральф решил, что это новый побочный эффект от прыжка на другой уровень. Потом он сообразил, что виноват дым — подвал быстро наполнялся дымом.
  
  В одном конце длинной темной комнаты сгрудились восемнадцать — двадцать человек, в основном женщины. Ральф также увидел маленького мальчика, лет четырех, прижавшегося к коленям своей матери (на лице у той виднелись затянувшиеся шрамы, возможно, следы несчастного случая, но скорее всего неслучайных побоев), девчушку, на год или два постарше, прижавшуюся личиком к животу другой женщины, и… Он увидел Элен. Она держала Натали на руках и дула в лицо малышке, словно могла так очистить воздух вокруг нее от дыма. Нат кашляла и издавала отчаянные, задыхающиеся крики. За женщинами и детьми Ральф смог разглядеть пыльный пролет ступенек, ведущих в темноту.
  
  [Ральф? Нам нужно поскорее спуститься, да?]
  
  Он кивнул, вызвал щелчок у себя в голове и вдруг тоже стал кашлять, вдохнув в легкие едкий дым. Они материализовались прямо перед толпой у подножия лестницы, но отреагировал на это лишь маленький мальчик, обнявший ручонками колени своей матери. В тот момент Ральф был уверен, что где-то видел этого мальчонку раньше, но понятия не имел где — тот день в конце лета, когда ребенок играл со своей матерью в Страуфорд-парке, был в данный момент самым далеким воспоминанием в его мозгу.
  
  — Смотри, мама! — сказал мальчик, кашляя и указывая на них. — Ангелы!
  
  Ральф услышал у себя в голове слова Клото: «Мы не ангелы, Ральф» — и ринулся сквозь сгущавшийся дым вперед, к Элен, не выпуская руки Лоис. Его глаза уже болели и слезились, и он слышал, как кашляла Лоис. Элен уставилась на него мутным, чужим взглядом — точно так же, как смотрела в августе, в тот день, когда Эд так здорово избил ее.
  
  — Элен!
  
  — Ральф?
  
  — Элен, эти ступеньки! Куда они ведут?
  
  — Что вы здесь делаете, Ральф? Как вы сюда попа… — Она согнулась пополам в судорожном приступе кашля. Натали чуть не выпала у нее из рук, и Лоис подхватила орущую малышку, прежде чем Элен успела выронить ее.
  
  Ральф взглянул на женщину, стоявшую слева от Элен, увидел, что она еще меньше соображает, что происходит, потом снова схватил Элен и встряхнул ее:
  
  — Куда ведут ступеньки?
  
  Она посмотрела на лестницу через плечо.
  
  — Выход из подвала, — сказала она. — Но это не поможет. Он… — Она снова согнулась и разразилась сухим кашлем, по звуку жутко напоминавшим треск автоматической винтовки Чарли Пикеринга. — Он заперт, — выговорила Элен. — Толстая женщина заперла его. У нее в кармане был замок. Я видела, как она навесила его. Почему она это сделала, Ральф? Откуда она знала, что мы спустимся сюда?
  
  Куда же еще вы могли спуститься? — с горечью подумал Ральф и повернулся к Лоис:
  
  — Взгляни, что ты можешь сделать, ладно?
  
  — Ладно. — Она вручила ему орущую и кашляющую малышку и протолкалась сквозь маленькую толпу женщин. Насколько Ральф мог видеть, Сюзан Дэй среди них не было. В дальнем конце подвала обрушилась часть пола, выдав всплеск искр и обдав всех волной жара. Девочка, зарывшаяся личиком в живот своей матери, начала кричать.
  
  Лоис взобралась на четыре ступеньки и протянула вперед ладони, как священник, дающий благословение. При свете кружащихся искр Ральф смутно видел наклонную тень двери, ведущей наружу. Лоис положила на нее свои ладони. Секунду ничего не происходило, а потом она на мгновение исчезла в радужном сплетении красок. Ральф услыхал резкий звук, словно аэрозольный баллончик взорвался в огне, и тут же Лоис вернулась. В это мгновение ему показалось, он видит пульсирующий белый свет прямо над ее головой.
  
  — Что это было, мама? — спросил маленький мальчик, который раньше назвал Ральфа и Лоис ангелами. — Что это было?
  
  Прежде чем та успела ответить, стопку занавесок на карточном столике футах в двадцати от них охватило огнем, и по лицам пойманных в ловушку женщин замелькали черные и оранжевые тени.
  
  — Ральф! — крикнула Лоис. — Помоги мне!
  
  Он протолкался сквозь толпу застывших женщин и поднялся по ступенькам.
  
  — Что? — Глотку его словно смазали керосином. — Не можешь справиться?
  
  — Я справилась, я почувствовала, как замок сломался, — в уме почувствовала, — но эта проклятая дверь слишком тяжела для меня! Придется тебе закончить. Дай мне ребенка.
  
  Он передал ей Нат, потом вытянул руки и ощупал дверь. Она действительно была тяжелой, но Ральф сейчас работал на чистом адреналине, и, когда он уперся в нее плечом и надавил, она распахнулась. Поток яркого света и свежего воздуха ринулся вниз по узкой лестнице. В одном из любимых фильмов Ральфа подобные моменты обычно встречались криками радости и облегчения, но поначалу ни одна из очутившихся в этой ловушке женщин не издала ни звука. Они лишь молча стояли, задрав окаменевшие от изумления лица на прямоугольник голубого неба, устроенный для них Ральфом в крыше помещения, которое многие из них уже считали своей могилой.
  
  И что они скажут потом? — спросил он себя. Если они останутся в живых, что они скажут потом? Что тощий мужчина с кустистыми бровями и дама, склонная к полноте (но с красивыми испанскими глазами), материализовались в подвале, сломали замок на наружной двери и вывели их?
  
  Он взглянул вниз и увидел, как до странности знакомый маленький мальчик смотрит на него большими мрачными глазами. На переносице мальчугана виднелся крючкообразный шрам. Ральф догадывался, что этот мальчонка единственный по-настоящему видел их даже после того, как они спустились на Краткосрочный уровень, и Ральф почти точно знал, что он скажет потом: что спустились ангелы — ангел-мужчина и ангел-женщина — и спасли их. Получится интересный заголовок в сегодняшних новостях, подумал Ральф. Да, в самом деле. Лизетт Бенсон и Джону Киркленду это понравилось бы.
  
  Лоис шлепнула ладонью по одному из столбиков лестничных перил:
  
  — Давайте, ребята! Надо убраться отсюда, прежде чем огонь доберется до цистерн с горючим.
  
  Женщина с маленькой девочкой первая сдвинулась с места. Она схватила свою плачущую девчушку на руки и побрела вверх по лестнице, плача и кашляя. За ней потянулись остальные. Маленький мальчик восхищенно уставился вверх на Ральфа, когда мать проводила его мимо. — Не волнуйся, дядя, — сказал он.
  
  Ральф улыбнулся ему — просто не мог удержаться, — потом повернулся к Лоис и указал на ступеньки:
  
  — Если у меня в голове еще не все перевернулось, они выходят на задний двор, за дом. Не давай им пока выходить к фасаду. Легавые вполне могут угробить половину из них, пока не поймут, что стреляют в тех самых людей, которых приехали спасать.
  
  — Хорошо, — сказала она; и — ни единого вопроса, ни словечка, и Ральф ощутил прилив любви к ней за это. Она тут же пошла вверх по лестнице, задержавшись лишь затем, чтобы поднять Нат и подхватить одну женщину под руку, когда та споткнулась.
  
  Теперь в подвале оставались лишь Ральф и Элен Дипно.
  
  — Это Лоис? — спросила она его.
  
  — Да.
  
  — Она взяла Натали?
  
  — Да.
  
  Рухнул еще один большой кусок крыши подвала, взметнулись новые искры, и языки огня проворно побежали по верхним балкам к печи.
  
  — Ты уверен? — Она схватилась за его рубашку и уставилась на него горящими, глубоко запавшими глазами. — Ты уверен, что она взяла Нат?
  
  — Точно. А теперь пошли.
  
  Элен огляделась и, казалось, просчитала что-то в уме. На лице ее отразился ужас.
  
  — Гретхен! — воскликнула она. — И Меррили! Ральф, мы должны забрать Меррили, она же на седьмом месяце!
  
  — Она наверху, — сказал Ральф, схватив Элен за руку, когда та захотела было отойти от лестницы и вернуться в горящий подвал. — И она, и Гретхен — обе наверху. Больше никого нет?
  
  — Да, по-моему, никого.
  
  — Хорошо. Пошли. Надо убираться отсюда.
  * * *
  
  Ральф и Элен вышли из подвала в облаке черно-серого дыма, как в финальном трюке первоклассного иллюзиониста. Они действительно оказались позади дома, неподалеку от бельевых веревок. Платья, брюки, нижнее белье и простыни колыхались на свежем ветерке. Пока Ральф смотрел на это, пылающая дранка упала на одну из простыней и подожгла ее. Языки пламени стали вырываться из кухонных окон. Жар был непереносим.
  
  Элен навалилась на него, не потеряв сознания, а просто лишившись сил. Ральфу пришлось обнять ее за талию, чтобы она не рухнула. Она слабо уцепилась за его шею, пытаясь что-то сказать про Натали. Потом она увидала малышку на руках Лоис и чуть-чуть успокоилась. Ральф ухватил ее покрепче и полуотвел-полуоттащил от двери в подвал, мельком взглянув на то, что осталось от новенького навесного замка, валявшегося на земле возле двери. Замок был разорван на два куска и странным образом перекручен, словно разорван на части необычайно сильными руками.
  
  Женщины находились футах в сорока от него, двигаясь к углу дома. Лоис стояла впереди, лицом к ним, что-то говоря и стараясь не пустить дальше. Ральф подумал, что с небольшой подготовкой и толикой везения с ними все будет в порядке, когда они пойдут; стрельба от полицейского бастиона не прекратилась, но явно стала реже.
  
  — ПИКЕРИНГ! — раздался голос, похожий на голос Лейдекера, но так усиленный рупором, что трудно было сказать наверняка. — ПОЧЕМУ БЫ ТЕБЕ ХОТЬ РАЗ В ЖИЗНИ НЕ СЫГРАТЬ ПО-УМНОМУ И НЕ ВЫЙТИ, ПОКА ТЫ ЕЩЕ МОЖЕШЬ?
  
  Приближались новые сирены и среди них — отчетливая трель «скорой помощи». Ральф подвел Элен к остальным женщинам. Лоис отдала ей Натали, потом повернулась в направлении усиленного рупором голоса и сложила ладони воронкой у рта.
  
  — Эй! — заорала она. — Эй вы там, вы ме… — Она запнулась и так сильно раскашлялась, что ее едва не вырвало, когда она согнулась пополам, обхватив колени руками, со слезами, ручьем текущими из ее воспаленных от дыма глаз.
  
  — Лоис, ты в порядке? — спросил Ральф. Уголком глаза он видел, как Элен покрывает поцелуями личико Единственной-и-Неповторимой-Малышки.
  
  — Все нормально, — сказала Лоис, вытирая пальцами щеки. — Проклятый дым, только и всего. — Она снова сложила ладони рупором: — Вы меня слышите?
  
  Стрельба утихла до нескольких разрозненных пистолетных щелчков. И все-таки, подумал Ральф, всего лишь одного такого слабого щелчка не в то место будет достаточно, чтобы убить ни в чем не повинную женщину.
  
  — Лейдекер! — заорал он, сам сложив ладони рупором и приложив их ко рту. — Джон Лейдекер!
  
  Возникла пауза, а потом усиленный мегафоном голос отдал приказ, согревший сердце Ральфа:
  
  — ПРЕКРАТИТЬ ОГОНЬ!
  
  Еще один щелчок, а потом тишина, нарушаемая лишь треском горящих перекрытий.
  
  — КТО СО МНОЙ ГОВОРИТ? НАЗОВИТЕ СЕБЯ!
  
  Но Ральф решил, что у него и без того достаточно сложностей.
  
  — Женщины здесь, за домом! — прокричал он, теперь сам борясь с подступающим приступом кашля. — Я отправляю их за угол, к фасаду!
  
  — НЕТ, НЕ ДЕЛАЙТЕ ЭТОГО! — ответил Лейдекер. — В ПОСЛЕДНЕЙ КОМНАТЕ НА ПЕРВОМ ЭТАЖЕ НАХОДИТСЯ ЧЕЛОВЕК С ВИНТОВКОЙ! ОН УЖЕ ЗАСТРЕЛИЛ НЕСКОЛЬКИХ ЧЕЛОВЕК!
  
  Одна женщина при этих словах застонала и закрыла лицо руками.
  
  Ральф как можно тщательнее прочистил свое горящее горло — в этот момент ему казалось, он отдал бы весь свой пенсионный фонд за одну бутылочку ледяной кока-колы — и крикнул в ответ:
  
  — Не беспокойтесь о Пикеринге! Пикеринг…
  
  Но что именно с Пикерингом? Чертовски уместный вопрос, не правда ли?
  
  — Мистер Пикеринг без сознания! Поэтому он и перестал стрелять! — закричала Лоис.
  
  Ральф не думал, что слова «без сознания» на самом деле подходят сюда, но это могло сойти. — Женщины выходят из-за дома с поднятыми руками! Не стреляйте! Скажите нам, что не будете стрелять!
  
  За этим последовала секунда молчания. Потом:
  
  — НЕ БУДЕМ, НО Я НАДЕЮСЬ, ЛЕДИ, ВЫ ОТДАЕТЕ СЕБЕ ОТЧЕТ В ТОМ, ЧТО ГОВОРИТЕ.
  
  Ральф кивнул матери маленького мальчика:
  
  — Идите. Вы вдвоем можете открыть этот парад.
  
  — Вы уверены, что они не причинят нам вреда? — Зажившие шрамы на лице молодой женщины (лице, которое казалось Ральфу смутно знакомым) свидетельствовали, что вопросы о том, кто причинит или не причинит вред ей и ее сыну, до сих пор составляли огромную часть ее жизни. — Вы уверены?
  
  — Да, — сказала Лоис, все еще кашляя и утирая слезы. — Только поднимите руки. Ты ведь умеешь это делать, правда, большой парень?
  
  Малыш вскинул ручонки вверх с энтузиазмом опытного игрока в «полицейских и разбойников», но взгляд его сияющих глаз не отрывался от лица Ральфа.
  
  Бледно-алые розы, подумал Ральф. Если бы я мог видеть его ауру, она была бы такого цвета. Он не знал наверняка, подсказывает ему интуиция или память, но знал, что не ошибается.
  
  — А как же те люди внутри? — спросила другая женщина. — Что, если они станут стрелять? У них ружья — что, если они станут стрелять?
  
  — Никакой стрельбы оттуда больше не будет, — сказал Ральф. — А теперь идите.
  
  Мама маленького мальчика еще раз с сомнением взглянула на Ральфа, а потом на своего сынишку:
  
  — Готов, Пат?
  
  — Да! — ответил Пат и улыбнулся.
  
  Его мать кивнула и подняла руку. Другой рукой она обняла сына жестом хрупкой защиты, тронувшим Ральфа прямо за сердце. Так они и пошли вокруг дома.
  
  — Не трогайте нас! — закричала она. — Мы подняли руки, и со мной маленький мальчик! Не трогайте нас!
  
  Остальные выждали мгновение, а потом женщина, закрывавшая лицо руками, двинулась вперед. К ней присоединилась та, что была с маленькой девочкой (теперь ребенок повис у нее на шее, но она все равно послушно держала руки поднятыми). Остальные двинулись следом с высоко поднятыми руками, большинство из них кашляли. Когда Элен хотела было завершить этот исход, Ральф дотронулся до ее плеча. Она взглянула на него покрасневшими глазами — одновременно спокойными и удивленными.
  
  — Второй раз вы оказываетесь там, где нужны нам с Натали, — сказала она. — Вы наш ангел-хранитель, Ральф?
  
  — Возможно, — кивнул он. — Может быть, и так. Послушай, Элен… У нас мало времени. Гретхен мертва.
  
  Она кивнула и заплакала.
  
  — Я знала. Я не хотела, но все равно каким-то образом знала.
  
  — Мне очень жаль.
  
  — День так хорошо начался, а потом они пришли… Я хочу сказать, мы нервничали, но еще много смеялись и много болтали. Мы собирались весь день готовиться к сегодняшнему выступлению. К празднику и к речи Сюзан Дэй.
  
  — О вечере мне и надо тебя расспросить, — произнес Ральф как можно мягче. — Как ты думаешь, они все-таки будут…
  
  — Когда они приехали, мы готовили завтрак, — продолжала она, словно не слыша его; Ральф полагал, что так оно и есть. Нат перегнулась через плечо Элен, и хотя все еще кашляла, плакать перестала. Находясь в безопасности в кольце материнских рук, она переводила исполненный живого любопытства взгляд с Ральфа на Лоис и обратно.
  
  — Элен… — начала Лоис.
  
  — Посмотрите! Видите его? — Элен указала на старый коричневый «кадиллак», припаркованный возле ветхого сарая, где в дни, когда Ральф и Кэролайн иногда приезжали сюда, помещался пресс для сидра; возможно, теперь сарай служил гаражом в Хай-Ридж. «Кадиллак» был в плохом состоянии — треснувшее ветровое стекло, дырявые панели, одна фара перемотана крест-накрест изоляционной лентой. Бампер был утыкан наклейками «Друзей жизни».
  
  — Они приехали на этой машине. Объехали дом, словно хотели поставить ее в наш гараж. Думаю, это нас и одурачило. Они так уверенно объехали дом, словно жили здесь. — Она секунду разглядывала машину, а потом перевела свои покрасневшие от дыма невеселые глаза обратно на Ральфа и Лоис. — Кто-то должен был обратить внимание на наклейки на этой проклятой машине.
  
  Ральф неожиданно вспомнил Барбару Ричардс там, в «Женском попечении», — Барбару Ричардс, которая мгновенно расслабилась, когда к ней приблизилась Лоис. Ей было не важно, что Лоис роется в своей сумочке и вытаскивает что-то; важно было то, что Лоис — женщина. За рулем «кадиллака» сидела Сандра Маккей; Ральфу не нужно было спрашивать Элен, чтобы узнать это. Они увидели женщину и не обратили внимания на наклейки. Мы — семья. Здесь, со мной, мои сестры.
  
  — Когда Дини сказала, что вылезающие из машины люди вооружены и одеты в армейскую форму, мы подумали, она шутит. Правда, кроме Гретхен. Она велела нам как можно быстрее спуститься вниз. Потом она пошла в гостиную. Наверное, хотела вызвать полицию. Я должна была остаться с ней.
  
  — Нет, — сказала Лоис и провела пальцами по шелковистым каштановым локонам Натали. — Ты должна была позаботиться о Нат, разве нет? И сейчас должна.
  
  — Наверное, — глухо пробормотала Элен. — Наверное, должна. Но, Лоис, она была моей подругой. Моей подругой.
  
  — Я знаю, родная.
  
  Лицо Элен расползлось, как тряпка, и она стала плакать. Натали взглянула на свою мать с выражением комического изумления, а потом тоже начала реветь.
  
  — Элен, — сказал Ральф. — Элен, послушай меня. Я должен тебя кое о чем спросить. Это очень, очень важно. Ты слушаешь?
  
  Элен кивнула, но продолжала плакать. Ральф понятия не имел, слышит она его на самом деле или нет. Он глянул на угол дома, прикидывая, скоро ли из-за него появятся полицейские, а потом глубоко вздохнул:
  
  — Как ты думаешь, есть шанс, что они не отменят сегодняшний сабантуй? Хоть один шанс? Ты знала Гретхен не хуже остальных. Скажи, что ты думаешь.
  
  Элен перестала плакать и уставила на него свои неподвижные, широко распахнутые глаза, словно не могла поверить в то, что сейчас услышала. Потом эти глаза стали наливаться пугающей злобой.
  
  — Как вы можете спрашивать? Как вы можете спрашивать о таком?
  
  — Ну… потому что… — Он запнулся, не в силах продолжить. Меньше всего он ожидал столкнуться со злобой.
  
  — Если они остановят нас сейчас, они победят, — сказала Элен. — Вы что, не понимаете? Гретхен мертва, Меррили мертва, Хай-Ридж сгорел дотла вместе со всем, что принадлежало некоторым из нас, и если они остановят нас сегодня, они победят.
  
  Какая-то часть рассудка Ральфа — где-то в глубине — сделала жуткое открытие. Другая часть, которая любила Элен, дернулась, чтобы застопорить его, но дернулась слишком поздно. Ее глаза были похожи на глаза Чарли Пикеринга, когда тот сидел рядом с ним в библиотеке; ни одна разумная мысль на свете не может сделать человеческие глаза такими.
  
  — Если они остановят нас сейчас, они победят! — выкрикнула она; Натали на ее руках заплакала сильнее. — Вы что, не понимаете? Не ПОНИМАЕТЕ, мать твою? Мы никогда не допустим этого! Никогда! Никогда! Никогда!..
  
  Она резко вскинула свободную руку и направилась за угол дома. Ральф потянулся за ней и дотронулся кончиками пальцев до ее блузки. Вот и все.
  
  — Не стреляйте в меня! — кричала Элен полицейским, находившимся с другой стороны дома. — Не стреляйте в меня, я из тех женщин! Я из тех женщин! Я из тех женщин!
  
  Ральф ринулся за ней — не думая, чисто инстинктивно, — но Лоис удержала его сзади за ремень: — Лучше не ходи туда, Ральф. Ты мужчина, и они могут подумать… — Привет, Ральф! Привет, Лоис! Они оба обернулись на этот новый голос. Ральф тут же узнал его. И одновременно удивился и не удивился. Возле бельевых веревок, провисающих под весом горящих простыней и одежды, в вылинявших фланелевых брюках и старых высоких кроссовках, обмотанных изоляционной лентой, стоял Дорранс Марстеллар. Его волосы, такие же шелковистые, как у Натали (только не каштановые, а белые), развевались на октябрьском ветерке, прочесывавшем верхушку холма. Как обычно, в одной руке он держал книжку.
  
  — Пошли, эй, — сказал он, махая им рукой и улыбаясь. — Поторопитесь. Времени осталось не много.
  * * *
  
  Он повел их в западном направлении от дома по заросшей сорняками, почти заброшенной тропинке. Сначала они миновали обширный огород, где весь урожай уже был собран, кроме кабачков и тыкв, потом прошли через яблоневый сад, где яблоки только созревали, а потом через густые кусты ежевики, где повсюду торчали колючки, стремившиеся разодрать их одежду. Когда они выбрались из зарослей ежевики в темную рощицу старых сосен и елей, Ральфу пришло в голову, что теперь они уже должны быть на ньюпортской стороне холма.
  
  Дорранс шагал быстро для человека его возраста, и с его лица не сходила безмятежная улыбка. Книга, которую он нес, называлась «С любовью. Стихи. 1950–1960» и была написана человеком по имени Роберт Крили. Ральф никогда не слыхал о нем, но полагал, что мистер Крили тоже никогда не слыхал об Элморе Леонарде, Эрнесте Хэйкоксе или Луисе Л’Амуре. Он лишь один раз попытался заговорить со стариной Дором, когда они наконец добрались до скользкого и усеянного предательски острыми сосновыми иглами подножия склона. Прямо перед ним, пенясь, протекал холодный ручей.
  
  — Дорранс, что ты здесь делаешь? Кстати, как ты вообще оказался здесь? И куда, черт возьми, мы идем?
  
  — О, я почти никогда не отвечаю на вопросы, — широко улыбаясь, ответил старина Дор. Он оглядел ручей, потом поднял палец и указал на воду. Маленькая коричневая форель подпрыгнула в воздух, стряхнула яркие капельки с хвоста и снова плюхнулась в воду. Ральф и Лоис взглянули друг на друга с одинаковым выражением — Я в самом деле видел то, что мне сейчас показалось? — на лицах.
  
  — Нет, нет, — продолжал Дор, сходя с берега и становясь на мокрый камень. — Почти никогда. Слишком трудно. Слишком много возможностей. Слишком много уровней… а, Ральф? Мир полон уровней, правда? Как дела, Лоис?
  
  — Отлично, — рассеянно ответила она, следя за тем, как Дорранс переходит через ручей по нескольким удобно расположенным камням. Он расставил руки в стороны, приняв позу, делавшую его похожим на самого старого на свете акробата. Как только он добрался до противоположного берега, с холма позади них раздался… не то чтобы взрыв, а какой-то яростный всплеск.
  
  А вот и цистерны, подумал Ральф.
  
  Дор посмотрел на них с другой стороны ручья, улыбаясь безмятежно, как Будда. Ральф поднялся вверх на один уровень, на сей раз совершенно не собираясь этого делать и без всякого щелчка в мозгу. Цвета ворвались в день, но он почти не заметил их; все его внимание сосредоточилось на Доррансе, и почти на десять секунд он забыл дышать.
  
  За последний месяц или около того Ральф видел множество разных аур, но ни одна из них даже близко не походила на чудесный «конверт», окутавший человека, которого Дон Визи однажды охарактеризовал как «чертовски милого, но абсолютно безмозглого старика». Аура Дорранса словно струилась сквозь призму… или радугу. Он разбрызгивал вокруг себя свет ослепительными дугами: голубой сменялся лиловым, лиловый — красным, красный — розовым, розовый — кремовым, желто-белым, как зрелый банан.
  
  Он почувствовал, что ладонь Лоис ищет его руку, и сжал ее.
  
  [Бог мой, Ральф, ты видишь? Ты видишь, как он красив?]
  
  [Конечно.]
  
  [Что он такое? Он вообще человек?]
  
  [Не зна…]
  
  [Прекратите, оба. Спускайтесь.]
  
  Дорранс по-прежнему улыбался, но голос, который они услыхали в своих головах, прозвучал как приказ и отнюдь не был робким. И прежде чем Ральф сознательно сумел опустить себя вниз, он ощутил толчок. Цвета и иное качество звуков тут же исчезли.
  
  — Сейчас на это нет времени, — сказал Дор. — Да, ведь уже полдень.
  
  — Полдень? — переспросила Лоис. — Этого не может быть! Когда мы добрались сюда, еще не было и девяти, а с тех пор не могло пройти больше получаса!
  
  — Время бежит быстрее, когда вы высоко, — сказал старина Дор. Он произнес это торжественно, но глаза его подмигивали. — Спросите у тех, кто попивает пивко и слушает музыку кантри в субботний вечер. Пошли! Поторапливайтесь. Часы тикают! Перебирайтесь через ручей!
  
  Лоис пошла первой, осторожно ступая с камня на камень, разведя руки в стороны, как это делал Дорранс. Ральф двинулся следом, держа руки возле ее бедер, готовый поймать, если она хоть чуть-чуть утратит равновесие, но в конце именно он едва не свалился в ручей. Удалось избежать этого лишь ценой вымокшей по щиколотку ноги, и при этом ему почудилось, что где-то в глубине мозга прозвучал веселый смех Кэролайн.
  
  — Ты можешь нам хоть что-нибудь сказать, Дор? — спросил он, когда они выбрались на противоположный берег. — Мы совсем заблудились.
  
  Кстати, не только мысленно или духовно, подумал Ральф. Ему никогда в жизни не приходилось бывать в этих лесах — даже в молодые годы, когда он охотился на оленей и куропаток. Если тропинка, по которой они шли, исчезнет или старина Дор потеряет какие-то одному ему известные ориентиры — что тогда?
  
  — Да, — немедленно отозвался Дор. — Я могу сказать тебе одну вещь, которую знаю совершенно точно.
  
  — Какую?
  
  — Это лучшие стихи, какие только когда-либо написал Роберт Крили, — сказал старина Дор, поднимая экземпляр книжки «С любовью», и прежде чем кто-то из них успел ответить, он повернулся и снова побрел по едва заметной тропинке, бегущей через лес на запад.
  
  Ральф посмотрел на Лоис. Лоис взглянула на него в такой же растерянности. Потом она пожала плечами и сказала:
  
  — Пошли. Нам лучше не терять его из виду. Я не захватила хлебные крошки.
  * * *
  
  Они взобрались на следующий холм, и с его верхушки Ральф увидел, что тропинка, на которой они стояли, выходит на старую лесную дорогу с полоской травы посередине. Дорога ярдов через пятьдесят упиралась в заросшую, вымощенную гравием полянку. Прямо у въезда на полянку стояла машина — совершенно незнакомый «форд» последней модели, который Ральф тем не менее явно знал. Когда дверца машины распахнулась и водитель вылез наружу, все встало на свои места. Конечно, он знал эту машину; он видел ее из окна комнаты Лоис во вторник вечером. Потом ее развернуло на середине Харрис-авеню, и водитель, освещенный фарами, встал на колени… Встал на колени рядом с умирающей собакой, которую сбил. Джо Уайзер услышал, как они подходят, поднял голову и махнул им рукой.
  Глава 23
  
  Он сказал, что хочет, чтобы я вел машину, — сообщил им Уайзер, осторожно разворачиваясь у въезда на полянку.
  
  — Куда? — спросила Лоис. Она сидела сзади с Доррансом. Ральф сел спереди, рядом с Джо Уайзером, выглядевшим так, словно он точно не знает, где находится и кто он такой. Пожимая руку фармацевту, Ральф скользнул взглядом вверх — только чуть-чуть, — желая увидеть ауру Уайзера. И аура, и «воздушный шарик» были на месте и выглядели вполне здоровыми, только… яркий оранжево-желтый цвет показался ему слегка тускловатым. Ральфу пришло в голову, что это скорее всего влияние старины Дора.
  
  — Хороший вопрос, — сказал Уайзер и издал тихий смущенный смешок. — Если честно, я понятия не имею. Сегодня самый дикий день за всю мою жизнь. Никаких сомнений.
  
  Лесная дорога закончилась Т-образной развилкой — в обе стороны тянулось двухрядное шоссе с черным асфальтовым покрытием. Уайзер остановился, посмотрел, нет ли машин. И свернул налево. Они почти сразу проехали знак с указателем «НА Ф-95», и Ральф догадался, что на первом же перекрестке Уайзер свернет на север. Теперь он знал, где они находились — всего в двух милях южнее шоссе 33. Отсюда они смогут вернуться в Дерри меньше чем за полчаса, и Ральф не сомневался, что именно туда они и направляются.
  
  Он резко рассмеялся.
  
  — Ну вот мы и приехали, — сказал он. — Просто трое веселых ребят поехали днем покататься. Теперь их стало четверо. Добро пожаловать в чудесный мир гиперреальности, Джо.
  
  Джо бросил на него пристальный взгляд, а потом расслабился и улыбнулся:
  
  — Так вот что это значит? — И прежде чем Ральф или Лоис успели ответить, ответил сам: — Ага, похоже, что так.
  
  — Ты прочел стихотворение? — спросил сзади Дор. — То, что начинается: «Если я начинаю, я действую стремительно, чтобы успеть потом что-то еще»?
  
  Ральф обернулся и увидел, что Дор по-прежнему улыбается своей широкой безмятежной улыбкой.
  
  — Да, прочел. Дор…
  
  — Оно великолепно, правда? Так здорово написано. Стивен Добинс напоминает мне Харта Крэйна без его претенциозности. А может, я имею в виду Стивена Крэйна, но вряд ли. Конечно, у него нет музыкальности Дилана Томаса, но так ли уж это плохо? Наверное, нет. В современной поэзии главное не музыка. Главное в ней — нерв; у кого-то он есть, а у кого-то нет.
  
  — О Господи, — пробормотала Лоис, и ее глаза округлились.
  
  — Он, наверное, смог бы рассказать нам все, что нам нужно знать, если бы мы поднялись на несколько уровней, — сказал Ральф, — но ты ведь этого не хочешь, да, Дор?
  
  — В точку, — ответил Дорранс. Впереди замаячили голубые указатели на северный и южный въезды на магистраль. — Полагаю, потом вам придется подняться — и тебе, и Лоис, поэтому сейчас очень важно сэкономить как можно больше времени. Сэкономить… время. — Он сделал до странности знакомый жест, сведя согнутые большой и указательный пальцы в воздухе, словно обозначив какой-то узкий проем.
  
  Джо Уайзер включил указатель поворота, свернул налево, съехал на северную магистраль и повел машину к Дерри.
  
  — Как вы впутались в это, Джо? — спросил его Ральф. — Почему из всех людей с западной стороны Дорранс привлек в качестве шофера вас?
  
  Уайзер пожал плечами. Когда машина съехала на магистраль, она тут же пересекла осевую, выскочив на встречный ряд. Ральф быстро дотянулся до руля и выправил положение, напомнив себе: маловероятно, что Джо в последнее время хорошо высыпался. Он очень обрадовался, увидев, что шоссе было почти пустым, по крайней мере вдали от города. Это избавляло от некоторых тревог, а Бог свидетель, он сегодня хотел избавиться от тревог настолько, насколько сможет.
  
  — Мы все повязаны Целью, — резко произнес Дорранс. — Это ка-тет, что означает одно, сделанное из многих. Как множество рифм создают лишь одно стихотворение. Понимаете?
  
  — Нет, — произнесли Ральф, Лоис и Джо в унисон без всяких репетиций, а потом все вместе нервно рассмеялись. Трое бессонных из Апокалипсиса, подумал Ральф, и да спасет нас Господь.
  
  — Это ничего, — сказал старина Дор, улыбаясь своей широкой улыбкой. — Уж поверьте мне на слово. Ты и Лоис… Элен и ее маленькая дочурка… Билл… Фэй Чапин… Триггер Вэчон… Я! Все мы — часть Цели!
  
  — Это все отлично, Дор, — сказала Лоис, — но куда теперь нас ведет Цель? И что мы должны сделать, когда доберемся туда?
  
  Дорранс наклонился вперед и зашептал что-то Джо Уайзеру, прикрывая губы своей пухлой ладошкой в старческих пятнах. Потом он снова откинулся назад и выглядел при этом глубоко удовлетворенным.
  
  — Он говорит, что мы направляемся в Общественный центр, — сказал Джо.
  
  — Общественный центр! — с ужасом воскликнула Лоис. — Нет, этого не может быть! Те двое маленьких человечков говорили…
  
  — Не думайте о них сейчас, — сказал Дорранс. — Просто помните о главном — нерв. У кого-то он есть, а у кого-то нет.
  * * *
  
  На протяжении почти мили в машине Джо Уайзера царило молчание. Дорранс раскрыл книжку стихов Роберта Крили и начал читать одно стихотворение, водя по строчкам желтоватым ногтем старческого пальца. Ральф поймал себя на воспоминании об одной игре, в которую он иногда играл, когда был мальчишкой, — не очень приятной игре. Она называлась «Охота на бекаса». Надо было найти ребятишек немного младше себя и намного доверчивее, напичкать их россказнями про мифического бекаса, потом выдать им сачки и послать рыскать весь день по канавам и болотам в поисках несуществующей птицы. Эту игру еще называли «Погоней за диким гусем», и Ральфа неожиданно охватило непреодолимое чувство, что Клото и Лахесис сыграли с ним и с Лоис в эту игру на крыше больницы.
  
  Он повернулся на сиденье и пристально взглянул на старину Дора. Дорранс загнул верхний уголок странички, которую читал, закрыл книгу и с учтивым интересом посмотрел на Ральфа.
  
  — Они сказали нам, чтобы мы и близко не подходили к Эду Дипно и к доку № 3, — очень медленно и отчетливо произнес Ральф. — Они совершенно ясно сказали нам, чтобы мы и думать об этом не смели, поскольку ситуация снабдила этих двоих огромной силой и нас прихлопнут как мух. Еще, мне кажется, Лахесис сказал, что, если мы попытаемся приблизиться к Эду или к Атропосу, нам в конце концов может нанести визит один из парней верхнего уровня… некто, кого Эд называет Малиновым королем. Кстати, не очень славный парень, судя по всем докладам.
  
  — Да, — слабым голосом произнесла Лоис. — Так они сказали нам на крыше больницы. Они сказали, что мы должны убедить женщин-устроительниц отменить приезд Сюзан Дэй. Поэтому мы приехали в Хай-Ридж.
  
  — И вам удалось убедить их? — спросил Уайзер.
  
  — Нет. Безумные дружки Эда приехали раньше нас, подожгли дом и убили по меньшей мере двух женщин. Застрелили их. Одна из них была как раз той, с которой мы хотели поговорить.
  
  — Гретхен Тиллбери, — пояснил Ральф.
  
  — Да, — кивнула Лоис. — Но нам наверняка больше нет нужды стараться… не могу представить себе, чтобы они теперь устроили выступление. Я хочу сказать, как бы они смогли? Бог ты мой, по крайней мере четыре человека мертвы! Может быть, больше! Им придется отменить ее выступление или хотя бы отложить его. Разве не так?
  
  Ни Дорранс, ни Джо не ответили. Ральф тоже не ответил — он вспомнил покрасневшие яростные глаза Элен. Как вы можете спрашивать о таком? — говорила она. Если они остановят нас сейчас, они победят.
  
  Если они остановят нас сейчас, они победят.
  
  Был ли какой-нибудь законный способ, которым полиция могла остановить их? Наверное, нет. А городской совет? Может быть. Может быть, они могут созвать специальное заседание и отменить разрешение на мероприятие «Женского попечения». Но станут ли? Если две тысячи злобных, убитых горем женщин будут маршировать вокруг здания муниципалитета и хором орать: «Если они остановят нас сейчас, они победят!» — станет ли совет отменять разрешение?
  
  Ральф почувствовал, как у него здорово засосало под ложечкой.
  
  Элен явно считала проведение сегодняшней сходки более важным, чем когда-либо, и не одна она. Дело было уже не просто в выборе и не в том, у кого есть право решать, что женщине делать с собственным телом; теперь дело в вопросах, достаточно важных, чтобы умирать за них, и в отдании почестей подругам, которые уже умерли. Теперь речь шла не просто о политике, а о своего рода светской мессе и реквиеме по убиенным.
  
  Лоис схватила его за плечо и сильно тряхнула. Ральф вернулся к реальности, но медленно, словно его разбудили посреди невероятно яркого сна.
  
  — Они отменят это, ведь правда? А даже если нет, если по какой-то безумной причине они не отменят, большинство не придут, верно? После того, что произошло в Хай-Ридж, они побоятся прийти!
  
  Ральф обдумал это и покачал головой:
  
  — Большинство решит, что опасность уже позади. В новостях скажут, что двое радикалов, напавших на Хай-Ридж, мертвы, а третий в коме, или что-то в этом роде.
  
  — Но Эд! Что будет с Эдом? — закричала она. — Ради Бога! Это же он их послал! Это же он их туда послал!
  
  — Это может быть правдой, скорее всего так оно и есть, но как мы это докажем? Знаешь, что, по-моему, найдут полицейские там, где обретался Чарли Пикеринг? Заявление, где будет сказано, что это целиком его идея. Заявление, полностью оправдывающее Эда, возможно, в форме обвинения… Как, дескать, Эд бросил их в самый ответственный момент. А если они не найдут такого послания в комнате, которую снимал Чарли, они отыщут ее у Фрэнка Фелтона. Или у Сандры Маккей.
  
  — Но это… это же… — Лоис запнулась, прикусив нижнюю губу, а потом взглянула на Уайзера полными надежды глазами: — А как насчет Сюзан Дэй? Где она? Кто-нибудь знает? Вы знаете? Мы с Ральфом позвоним ей по телефону и…
  
  — Она уже в Дерри, — сказал Уайзер, — хотя я сомневаюсь, что даже полиции точно известно, где именно. Но я слышал в новостях, когда мы со стариком ехали сюда, что манифестация состоится сегодня вечером… и идея предположительно принадлежит ей самой.
  
  Конечно, подумал Ральф. Конечно, ей самой. Шоу продолжается, шоу должно продолжаться, и она это знает. Та, что несла крест женского движения все эти годы — черт, с самой Чикагской конвенции 68-го, — различит момент истинного водораздела, когда увидит его. Она просчитала степень риска и сочла ее приемлемой. Или так, или она оценила ситуацию и решила, что утрата доверия, сопряженная с отступлением, будет неприемлема. А может, и так, и эдак. В любом случае она такой же пленник событий — этого ка-тета, — как и все мы.
  
  Они снова очутились на окраине Дерри. На горизонте Ральф видел Общественный центр.
  
  Теперь Лоис повернулась к старине Дору:
  
  — Где она? Тебе это известно? Не важно, сколько при ней охранников; мы с Ральфом можем становиться невидимыми, когда захотим… И мы очень хорошо умеем заставлять людей менять свои решения.
  
  — О, изменение решения Сюзан Дэй ровным счетом ничего не решит, — сказал Дор. У него на лице по-прежнему играла эта широкая, сводящая с ума улыбочка. — Они все равно явятся сегодня в Общественный центр. Если они придут и обнаружат двери запертыми, они взломают их, зайдут внутрь и все равно устроят свое шоу. Чтобы показать, что они не боятся.
  
  — Сделанного не воротишь, — угрюмо проговорил Ральф.
  
  — Точно, Ральф! — радостно воскликнул Дор и похлопал Ральфа по руке.
  * * *
  
  Пять минут спустя Джо провел «форд» мимо отвратительной пластиковой статуи Поля Баньяна, стоявшей перед Общественным центром, и свернул у знака, гласившего: ПАРКОВКА ВСЕГДА БЕСПЛАТНА У ВАШЕГО ОБЩЕСТВЕННОГО ЦЕНТРА! Стоянка располагалась между самим зданием Общественного центра и Бассей-парком. Если бы сегодня вечером должен был состояться рок-концерт, соревнования по гребле или по борьбе, они были бы одни на стоянке в столь ранний час, однако сегодняшнее событие отстояло на много световых лет от показательного баскетбольного матча или кошмарного силового шоу. На стоянке уже находилось шестьдесят или семьдесят машин, и собирающиеся в небольшие группы люди стояли повсюду и глазели на здание. Почти все — женщины. У некоторых были с собой пикниковые корзинки, кое-кто плакал, и почти у всех были черные повязки на рукавах. Ральф заметил женщину средних лет с усталым умным лицом, раздававшую повязки всем желающим из большой сумки. На женщине была майка с портретом Сюзан Дэй и надписью: МЫ ПОБЕДИМ.
  
  Площадка перед входом в Общественный центр была еще более оживленной, чем автостоянка. Здесь стояло не меньше шести телевизионных автобусов, и несколько команд техников небольшими кучками толпились под треугольным бетонным навесом, обсуждая, как управиться с сегодняшним событием. И судя по свисавшей с навеса простыне-плакату, лениво трепыхавшейся на ветру, событие должно было состояться. МАНИФЕСТАЦИЯ СОСТОИТСЯ — гласили огромные, расплывающиеся, выведенные баллончиком с краской буквы — В 8 ВЕЧЕРА. ПРИХОДИТЕ И ПОКАЖИТЕ ВАШУ СОЛИДАРНОСТЬ, ВЫРАЗИТЕ ВАШ ГНЕВ, УТЕШЬТЕ ВАШИХ СЕСТЕР.
  
  Джо остановил «форд» и, вопросительно подняв брови, повернулся к старине Дору. Дор кивнул, и Джо взглянул на Ральфа:
  
  — Похоже, вам с Лоис здесь выходить, Ральф. Удачи вам. Я бы пошел с вами, если бы мог — я даже просил его об этом, — но он говорит, я не подготовлен.
  
  — Все верно, — сказал Ральф. — Мы благодарны вам за все, что вы сделали, правда, Лоис?
  
  — Да, конечно, — кивнула Лоис.
  
  Ральф взялся за ручку дверцы, а потом отпустил ее и повернулся к Дору:
  
  — В чем тут дело? Я имею в виду, по-настоящему. Ведь не в том, чтобы спасти две с лишним тысячи человек, которые, как говорили Клото и Лахесис, соберутся здесь вечером, — это уж точно. Для Бессрочных, про которых рассказывали они, две тысячи жизней — всего лишь смазка на шестеренки. Так в чем же тут дело, Дор? Зачем мы здесь?
  
  Улыбка Дорранса наконец померкла; без нее он выглядел более молодым и каким-то странно грозным.
  
  — Иов задавал тот же вопрос Богу, — сказал он, — и не получил ответа. Ты тоже его не получишь, но вот что я скажу тебе: вы стали центральной точкой для великих событий и злых сил. Работа Высшей Вселенной почти замерла, когда и Случай, и Цель вмешались и отметили ваш путь.
  
  — Это замечательно, но я не понимаю, — сказал Ральф скорее смиренно, чем зло.
  
  — Я тоже, но тех двух тысяч жизней для меня достаточно, — тихо проговорила Лоис. — Я бы просто не смогла дальше жить, если хотя бы не попыталась остановить то, что произойдет. Всю оставшуюся жизнь мне бы снился «мешок смерти» вокруг этого здания. Даже если бы я спала всего час в сутки, он все равно снился бы мне.
  
  Ральф обдумал это и кивнул. Он распахнул дверцу и поставил одну ногу на асфальт.
  
  — Это верно. И там будет Элен. Она даже может притащить с собой Нат. Наверное, для маленьких Краткосрочных недоумков вроде нас с тобой этого достаточно.
  
  И может быть, подумал он, мне хочется сыграть матч-реванш с доком № 3.
  
  Ох, Ральф, печально пробормотала Кэролайн. Клинт Иствуд? Опять?
  
  Нет, не Клинт Иствуд. И не Сильвестр Сталлоне. И не Арнольд Шварценеггер. Даже не Джон Уэйн. Он не был супергероем или кинозвездой; он был обыкновенным старым Ральфом Робертсом с Харрис-авеню. Однако это нисколько не умаляло реальность его неприязни к врачу с ржавым скальпелем. И теперь эта неприязнь стала намного сильнее, чем после смерти бродячей собаки и бывшего учителя истории, прожившего с ним в одном доме около десяти последних лет. У Ральфа не шла из головы гостиная в Хай-Ридж и женщины, привалившиеся к стене под плакатом с Сюзан Дэй. Его мысленный взор сосредоточился не на животе беременной Меррили, а на волосах Гретхен Тиллбери — ее красивых светлых волосах, почти целиком спаленных выстрелом в упор, отнявшим у нее жизнь. Чарли Пикеринг нажал на курок, быть может, Эд Дипно вложил в его руки винтовку, но виновен был Атропос — Атропос, укравший скакалку; Атропос, укравший шляпу; Атропос, укравший расческу.
  
  Атропос, стащивший сережки.
  
  — Пошли, Лоис, — сказал он. — Давай…
  
  Но она положила ладонь на его руку и покачала головой.
  
  — Нет, подожди — залезай обратно в машину и закрой дверцу.
  
  Он внимательно посмотрел на нее и сделал, как она сказала. Она помолчала, собираясь с мыслями, а когда заговорила, то не сводила глаз со старины Дора.
  
  — Я все еще не понимаю, зачем нас послали в Хай-Ридж, — сказала она. — Они ни разу прямо не сказали, что нам нужно это сделать, но мы знаем — ведь правда, Ральф? — что они хотели от нас именно этого. И я хочу понять. Если нам следует быть здесь, зачем нам надо было отправляться туда? Я хочу сказать, мы спасли несколько жизней, и я рада, но, думаю, Ральф прав: несколько жизней не много значат для устроителей этого спектакля.
  
  На мгновение воцарилось молчание, а потом Дорранс сказал:
  
  — Скажите, Лоис, Клото и Лахесис действительно произвели на вас впечатление премудрых и всезнающих?
  
  — Ну… Они умны, но наверняка вовсе не всезнайки и гении, — сказала она после секундного размышления. — Один раз они назвали себя чернорабочими, находящимися на много ступенек ниже кабинетов высшего начальства, на деле принимающего решения.
  
  Старина Дор улыбался и кивал.
  
  — Клото и Лахесис сами почти что Краткосрочные по большой шкале. У них — свои страхи и затмения. Еще они могут принимать плохие решения… Но в конечном счете это не имеет значения, потому что и они служат Цели. И ка-тету.
  
  — Они считали, что мы проиграем, если столкнемся лицом к лицу с Атропосом, так? — спросил Ральф. — Поэтому они и уговорили себя, что мы сумеем выполнить то, что они хотят, войдя через заднюю дверь… То есть Хай-Ридж.
  
  — Да, — сказал Дор. — Именно так.
  
  — Здорово, — воскликнул Ральф. — Обожаю, когда мне доверяют. Особенно если…
  
  — Нет, — сказал Дор. — Дело не в этом.
  
  Ральф и Лоис озадаченно переглянулись.
  
  — О чем ты говоришь?
  
  — И то, и другое одновременно. Так очень часто бывает в рамках Цели. Понимаете… Ну… — Он вздохнул. — Ненавижу эти вопросы. Почти никогда не отвечаю на вопросы, разве я не говорил вам?
  
  — Да, — кивнула Лоис. — Говорил.
  
  — Да. И теперь — пожалуйста! Все эти вопросы. Противно! И бесполезно!
  
  Ральф взглянул на Лоис, она не отвела взгляда. Никто из них не шевельнулся, чтобы выйти из машины.
  
  Дор подавил вздох:
  
  — Ладно… Но это последнее, что я скажу, так что слушайте внимательно. Клото и Лахесис могли послать вас в Хай-Ридж по неверным причинам, но Цель послала вас туда по верным. Вы выполнили вашу задачу там.
  
  — Тем, что спасли женщин, — пробормотала Лоис.
  
  Но Дорранс покачал головой.
  
  — Тогда что же мы сделали? — почти крикнула она. — Что? Разве мы не имеем права знать, какую часть этой чертовой Цели мы выполнили?
  
  — Нет, — ответил Дорранс, — во всяком случае, пока. Потому что вы должны сделать это снова.
  
  — Это безумие, — сказал Ральф.
  
  — Вообще-то нет, — ответил Дорранс. Теперь он крепко прижимал книжку «С любовью» к своей груди, раскрывая и закрывая ее и серьезно глядя на Ральфа. — Случай — безумен. Цель — нормальна.
  
  Хорошо, подумал Ральф, что же мы сделали в Хай-Ридж, кроме того, что освободили людей из подвала? И разумеется, спасли Джона Лейдекера. Думаю, Пикеринг вполне мог убить его, как Криса Нелла, если бы я не вмешался. Может это иметь какое-то отношение к Лейдекеру?
  
  Он полагал, что может, но это не ощущалось верным.
  
  — Дорранс, — сказал он, — пожалуйста, не мог бы ты дать нам немного больше информации? Я хочу сказать…
  
  — Нет, — не без сочувствия произнес Дор. — Больше никаких вопросов — больше нет времени. Мы хорошенько поужинаем вместе, когда это закончится, если… если, конечно, останемся тут.
  
  — Умеешь ты поднимать настроение, Дор. — С этими словами Ральф открыл дверцу со своей стороны. Лоис открыла свою. И они оба вылезли из машины. Он нагнулся и взглянул на Джо Уайзера: — Что-нибудь еще? Может, вспомните что-то?
  
  — Нет, вряд ли…
  
  Дор наклонился вперед и прошептал что-то ему на ухо. Джо слушал его, все еще хмурясь.
  
  — Ну? — спросил Ральф, когда Дорранс снова откинулся назад. — Что он сказал?
  
  — Он велел не забывать о моей расческе, — сказал Джо. — Я понятия не имею, о чем он говорит, но это, кажется, в порядке вещей.
  
  — Все в порядке, — кивнул Ральф с легкой улыбкой. — Это как раз одна из немногих вещей, которые я понимаю. Пошли, Лоис, — разомнем ноги. Пошатаемся немного в толпе.
  * * *
  
  На полпути через стоянку Лоис так сильно ткнула Ральфа локтем в бок, что Ральф пошатнулся.
  
  — Посмотри! — прошептала она. — Прямо вон туда! Разве это не Конни Чанг?
  
  Ральф посмотрел. Да, женщина в бежевом плаще, стоящая между двумя техниками со значками «Си-би-эс» на куртках, почти наверняка была Конни Чанг. Слишком много раз за ужином он восхищался ее хорошеньким умным лицом, чтобы сомневаться в этом.
  
  — Если не ее сестра-близнец, — сказал он.
  
  Лоис, казалось, совсем забыла про старину Дора, Хай-Ридж и лысых врачей; в этот момент она снова стала женщиной, которую Билл Макговерн любил называть «наша Лоис».
  
  — Чтоб мне пусто было! Она-то что здесь делает?
  
  — Ну, — начал Ральф и прикрыл рот ладонью, чтобы скрыть зевок, чуть не вывихнувший ему челюсть, — я думаю, то, что происходит в Дерри, теперь попадает в федеральные новости. Должно быть, она здесь, чтобы сделать прямой репортаж из Общественного центра для вечерних новостей. В любом случае…
  
  Вдруг без малейшего предупреждения вернулись ауры. У Ральфа пресеклось дыхание.
  
  — Господи! Лоис, ты видишь это?
  
  Но он не думал, что она видит. Если бы видела, то Конни Чанг не удостоилась бы даже почетного упоминания в списке-достойных-внимания Лоис. Это было так чудовищно, что находилось почти за пределами осмысления, и Ральф впервые понял, что даже у яркого мира аур есть своя темная сторона — причем такая, которая заставила бы обыкновенного человека упасть на колени и возблагодарить Господа за ограниченность восприятия. А ведь это даже не подъем вверх по лестнице, подумал он. По крайней мере я так не думаю. Я лишь смотрю на этот кошмарный мир, как в окошко, а не нахожусь в нем реально.
  
  Но он и не хотел в нем находиться. Просто смотреть на нечто подобное было достаточно, чтобы пожелать стать слепым.
  
  — Что? Цвета? — нахмурилась Лоис. — Нет. Мне надо попытаться? Что-то в них не так?
  
  Он хотел ответить и не сумел. Мгновение спустя он почувствовал, как ее ладонь болезненно вцепилась ему в руку выше локтя, и понял, что никаких объяснений уже не нужно.
  
  — О Боже, — простонала она тихим задыхающимся голосом, в котором дрожали слезы. — О Боже, Боже праведный и Пресвятая Дева.
  
  С крыши больницы Дерри аура, висевшая над Общественным центром, казалась противным мешкообразным зонтом — быть может, логотипом Страховой компании путешественников, выкрашенным черным детским мелком. Стоять же здесь, на автостоянке, было все равно как находиться внутри огромной отвратительной антикомариной сетки, такой старой и грязной, что ее топкие стенки разъедала черно-зеленая плесень. Яркое октябрьское солнце превратилось в тусклый кружок черненого серебра. Воздух приобрел тусклый туманный оттенок, напомнивший Ральфу фотографии Лондона в конце девятнадцатого века. Они уже больше не просто смотрели на «мешок смерти» вокруг Общественного центра; они были заживо погребены в нем. Ральф чувствовал, как тот прожорливо наваливается на него, пытаясь заполнить его ощущением страха, тоски и отчаяния.
  
  К чему трепыхаться, подумал он, апатично смотря, как «форд» Джо Уайзера катит обратно по Мейн-стрит со стариной Дором, по-прежнему сидящим на заднем сиденье. Я имею в виду, черт возьми, какой смысл? Мы не можем изменить эту хреновину — никак не можем. Может, мы и сделали что-то в Хай-Ридж, но разница между тем, что было там, и что происходит здесь, все равно как разница между пятнышком и черной дырой. Если мы попробуем вмешаться в это дело, мы будем просто раздавлены.
  
  Он услышал стон рядом с собой и понял, что Лоис плачет. Собравшись с силами, он обнял ее за плечи и сказал:
  
  — Держись, Лоис. Мы можем противостоять этому.
  
  Но он сомневался.
  
  — Мы вдыхаем это в себя! — плача, прошептала она. — Мы как будто всасываем смерть! Ох, Ральф, давай уйдем отсюда! Пожалуйста, давай уйдем!
  
  Мысль показалась ему настолько же приятной, насколько могла показаться приятной мысль о воде умирающему в пустыне от жажды, но он покачал головой:
  
  — Две тысячи человек сегодня вечером умрут здесь, если мы не предпримем что-то. Я плохо разобрался во всем остальном, что касается этого дела, но это могу понять без труда.
  
  — Ладно, — прошептала она. — Только не убирай руку, чтобы я не раскроила себе череп, если потеряю сознание.
  
  Ральф решил, что это ирония. У них теперь были лица и тела людей, только-только вошедших в зрелый возраст, но они брели через автомобильную стоянку как парочка стариков, мускулы которых превратились в веревки, а кости — в стекло. Он слышал быстрое и затрудненное дыхание Лоис, похожее на дыхание серьезно раненной женщины.
  
  — Я отведу тебя обратно, если хочешь, — сказал Ральф и понял, что действительно может сделать это. Он отведет ее обратно, на автостоянку, проводит до оранжевой скамейки на автобусной остановке, которая видна отсюда. А когда подойдет автобус, ей будет проще простого сесть в него и вернуться на Харрис-авеню.
  
  Он чувствовал, как убийственная аура, окружающая это место, давит на него, пытаясь смять, как пластиковый пакет из химчистки, и он поймал себя на воспоминании о том, что Макговерн как-то сказал про эмфизему Мэй Лочер — она, мол, из тех болезней, которые никогда не отпускают. Как бы сильно он ни всасывал черный воздух и как бы глубоко ни пропихивал в себя, его все равно не хватало. Стучало сердце, стучало в голове, причем так, словно он страдал от самого тяжелого похмелья в жизни.
  
  Он раскрыл рот, желая повторить, что может увести ее отсюда, когда она заговорила тихим прерывистым голосом:
  
  — Наверное, я сумею справиться… только надеюсь… что это будет недолго. Ральф, как получается, что мы можем видеть что-то настолько поганое, даже когда не можем видеть цвета? Почему они не видят? — Она указала на телевизионщиков, толпящихся вокруг Общественного центра. — Неужели мы, Краткосрочные, такие бесчувственные? Мне отвратительна эта мысль.
  
  Он покачал головой, давая понять, что не знает, но подумал, что, быть может, репортеры новостей, видеотехники и охранники, толпящиеся вокруг дверей и под раскрашенным плакатом, свисающим с козырька, все-таки чувствуют что-то. Он видел множество рук, держащих пластиковые стаканчики с кофе, но не видел, чтобы кто-нибудь действительно пил из них. На капоте фургона стояла коробка с пончиками, но единственный вытащенный из нее пончик кто-то положил на салфетку, откусив лишь маленький кусочек. Ральф пробежал взглядом по двум дюжинам лиц, не заметив ни единой улыбки. Сотрудники служб новостей занимались своей работой — устанавливали под нужным углом камеры, отмечали места, где будут находиться ведущие программ, протягивали кабель и прикрепляли его клейкой лентой к бетону, — но делали это без того возбуждения, которое, по мнению Ральфа, должно было бы сопутствовать такой большой сенсации.
  
  Конни Чанг вышла из-под навеса с красивым бородатым оператором (МАЙКЛ РОЗЕНБЕРГ — гласила табличка на его пиджаке «Си-би-эс») и обвела рамку в воздухе своими маленькими ладошками, показывая таким образом, чтобы ей сняли свисающий с козырька плакат. Розенберг кивнул. Лицо Чанг было бледным и печальным, и Ральф увидел, как в какой-то момент своего разговора с бородатым оператором она запнулась и неуверенно поднесла руку к виску, словно потеряла нить своих мыслей или, быть может, почувствовала слабость.
  
  В выражениях всех лиц, которые он видел, казалось, была какая-то подчеркнутая схожесть — общий аккорд, — и он думал, что знает причину: все они страдали от того, что называлось меланхолией в те дни, когда он был еще мальчишкой, и меланхолия была всего лишь эвфемизмом тоски.
  
  Ральф поймал себя на воспоминании о том, как он порой испытывал эмоциональный эквивалент холодной струи во время купания или воздушной ямы в полете. Вот ты проживаешь день, иногда чувствуя себя прекрасно, иногда — всего лишь сносно, но вполне нормально, а потом… Без всяких видимых причин ты как будто с треском падаешь, объятый пламенем. И тебя переполняет ощущение «да какой, к черту, в этом толк» — совершенно не связанное ни с каким реальным событием в твоей жизни в этот момент, но все равно невероятно сильное, — и тебе хочется просто забраться в постель и укрыться с головой одеялом.
  
  Быть может, вот такое и вызывает подобные ощущения, подумал он. Может, в этом все дело — какая-то огромная масса смерти или горя, что вот-вот случится, расползается и нависает над тобой как палатка, сотканная не из нитей и брезента, а из слез и паутинок. Мы не видим ее на нашем нижнем, Краткосрочном уровне, но мы чувствуем ее. О да, еще как чувствуем. И сейчас…
  
  Сейчас ЭТО пыталось высосать из них все соки. Может быть, они не были вампирами, чего оба раньше боялись, но эта штука была. «Мешок смерти» жил своей замедленной, полусонной жизнью, и он высосет из них соки, если сумеет. Если они позволят ему.
  
  Лоис прислонилась к нему, и Ральф приложил все усилия, чтобы они оба не растянулись на мостовой. Потом она подняла голову (медленно, словно ее волосы были погружены в раствор цемента), свернула ладонь трубочкой возле рта и резко вдохнула. В то же мгновение она вся слегка осветилась. При других обстоятельствах Ральф мог бы списать это мерцание на секундную вспышку у себя в глазах, но только не сейчас. Она скользнула наверх. Чуть-чуть. Ровно настолько, чтобы подкрепиться.
  
  Он не видел, как Лоис в ресторане вторглась в ауру официантки, но на сей раз все произошло у него на глазах. Ауры сотрудников служб новостей были похожи на маленькие, но ярко раскрашенные китайские фонарики, мерцающие в мрачной пещере. Вдруг тугой луч фиолетового света вырвался из одной из них — от Майкла Розенберга, бородатого оператора Конни Чанг. В дюйме или около того от лица Лоис он разделился надвое. Верхняя веточка тоже разделилась надвое и скользнула в ее ноздри; нижняя прошла сквозь раскрытые губы в рот. Ральф видел, как луч слабо мерцает за щеками, освещая ее изнутри, как свечка освещает стенки накрывающего ее стеклянного плафона.
  
  Хватка ее руки ослабла, и вдруг давление ее навалившегося на него тела исчезло. Мгновение спустя фиолетовый луч исчез. Она повернулась к нему. Цвет — не очень яркий — возвращался на ее свинцово-серые щеки.
  
  — Уже лучше — намного лучше. Теперь ты, Ральф!
  
  Он не хотел — для него это все еще походило на воровство, — но это надо было сделать, если он не хотел просто свалиться здесь без сознания; он почти чувствовал, как остатки энергии, позаимствованной у паренька в майке с надписью «Нирвана», выходят наружу из всех пор кожи. Он свернул ладонь трубочкой возле рта, как делал это сегодня утром в «Данкин донатс», и медленно повернулся влево, ища мишень. Конни Чанг отступила на несколько шагов назад и оказалась ближе к ним, чем все остальные; она по-прежнему смотрела на свисающий с козырька плакат и обсуждала его с Розенбергом (который выглядел ничуть не хуже после вдоха Лоис). Без дальнейших размышлений Ральф резко вдохнул через свернутую трубочкой ладонь.
  
  Аура Чанг была того же чудесного цвета слоновой кости или подвенечного платья, что и ауры Элен и Нат в тот день, когда они зашли к Ральфу домой с Гретхен Тиллбери. Вместо луча света из ауры Чанг вырвалось что-то похожее на длинную прямую ленту. Почти тут же Ральф почувствовал, как его начинает наполнять сила, поглощающая ноющую усталость в членах и мышцах. Он снова обрел способность ясно мыслить, словно из мозга его вымыли большую тучу грязи.
  
  Конни Чанг запнулась, подняла на мгновение глаза к небу, а потом снова стала говорить что-то оператору. Ральф огляделся вокруг и увидел, что Лоис смотрит на него с тревогой.
  
  Лучше? — шепотом спросила она.
  
  Во всех смыслах, — ответил он, — но все равно я словно труп в пластиковом мешке.
  
  По-моему… — начала было Лоис, а потом ее взгляд застыл на чем-то слева от дверей Общественного центра. Она закричала и прижалась к Ральфу, так широко вытаращив глаза, что они едва не выскакивали из глазниц. Он проследил за ее взглядом и почувствовал, как дыхание застряло у него в глотке. Строители попытались скрасить вид простых кирпичных стен здания, посадив вдоль них вечнозеленые кусты. Их запустили, а может, нарочно позволили расти до той черты, за которой они угрожали бы целиком скрыть узкую полоску травы, отделяющую их от бетонной дорожки вдоль мостовой.
  
  Гигантские жуки, похожие на доисторических трилобитов, роями вылезали из этих кустов и заползали обратно, налезая друг на друга, стукаясь головами и порой рвя и пихая друг дружку передними лапами, как олени, бьющиеся рогами из-за самки во время гона. Они не были прозрачными, как птицы на тарелках спутниковых антенн, но все равно в них было что-то призрачное и нереальное. Их ауры лихорадочно вспыхивали всем спектром цветов; они были такими яркими и в то же время эфемерными, что чем-то неуловимо напоминали светлячков.
  
  Только это не светлячки. Ты знаешь, что это такое.
  
  — Эй! — раздался крик Розенберга, оператора Чанг, который окликнул их, но и большинство людей перед зданием тоже смотрели в их сторону. — С ней все нормально, приятель?
  
  — Да, — крикнул в ответ Ральф. Он все еще держал свернутую трубочкой ладонь у рта и теперь быстро опустил ее, чувствуя себя дураком. — Она просто…
  
  — Я увидела мышь! — крикнула Лоис, слабо и глуповато улыбаясь… Улыбкой «нашей Лоис», мельком подумал Ральф, очень гордый за нее. Она указала на вечнозеленый кустарник слева от дверей почти не дрожащим пальцем: — Она побежала вон туда. Господи, такая жирная! Нортон, ты видел ее?
  
  — Нет, Алиса.
  
  — Оставайтесь поблизости, леди, — посоветовал ей Майкл Розенберг. — Увидите здесь живность всех сортов сегодня вечером.
  
  Раздалось несколько отрывистых, почти принужденных смешков, а потом они вернулись к своей работе.
  
  — Господи, Ральф! — прошептала Лоис. — Те… те штуки…
  
  Он взял ее за руку и сжал ладонь:
  
  — Спокойнее, Лоис.
  
  — Они знают, верно? Вот почему они здесь. Они — как стервятники.
  
  Ральф кивнул. Пока он смотрел, несколько жуков вынырнули из верхушки куста и начали бесцельно ползти вверх по стене. Они двигались лениво и заторможенно — как ноябрьские мухи на оконном стекле — и оставляли за собой тонкие цветные следы. Следы быстро тускнели и исчезали. Другие жуки выползали из-под низа кустов на узенькую полоску газона. Один из комментаторов местного канала новостей пошел по направлению к зараженной местности, и, когда он обернулся, Ральф узнал Джона Киркленда. Он разговаривал с хорошенькой женщиной, одетой в один из так называемых «деловых» костюмов, который при нормальных обстоятельствах показался бы Ральфу чрезвычайно сексуальным. Он решил, что это продюсер Киркленда, и прикинул, позеленела ли бы аура Лизетт Бенсон в присутствии этой женщины.
  
  — Они идут к этим жукам! — яростно зашептала ему Лоис. — Мы должны остановить их, Ральф, мы должны!
  
  — Ничего подобного мы не сделаем.
  
  — Но…
  
  — Лоис, мы не можем начать вопить про жуков, которых никто, кроме нас, не увидит. Это кончится дурдомом. Кроме того, жуки здесь не ради них. — Он помолчал и добавил: — Я надеюсь.
  
  Они смотрели, как Киркленд и его хорошенькая знакомая вышли на лужайку и… попали прямо в желеобразную массу ползающих и извивающихся трилобитов. Один из них скользнул на начищенный мокасин Киркленда, выждал, пока тот не перестал на секунду двигаться, и взобрался на штанину.
  
  — Мне вообще плевать на Сюзан Дэй, — говорил Киркленд. — Мы делаем репортаж о «Женском попечении», а не о ней… Кругом рыдают женщины в черных повязках.
  
  — Осторожнее, Джон, — сухо произнесла женщина. — Ты проявляешь чувствительность.
  
  — Вот как? Черт побери.
  
  Жук полз к его ширинке. Ральфу пришло в голову, что, если бы Киркленду вдруг дали возможность увидеть то, что вскоре заползет ему на яйца, он, наверное, сошел бы с ума.
  
  — Ладно, но обязательно поговори с дамами, ведающими местным отделением, — говорила продюсер. — Теперь, когда Гретхен Тиллбери нет, нас интересуют Мэгги Петровски, Барбара Ричардс и доктор Роберта Харпер. Харпер, по-моему, собирается играть сегодня роль Большого Шамана… или в данном случае ее лучше назвать Большой Шаманшей. — Женщина сделала шаг в сторону от дорожки, и один из ее высоких каблучков проткнул неуклюже ползущего жука. Из него брызнула радужная струя внутренностей и какая-то белая, как воск, масса, похожая на несвежее картофельное пюре. Ральф догадался, что белая масса состояла из яиц.
  
  Лоис уткнулась лицом ему в плечо.
  
  — И не спускай глаз с леди по имени Элен Дипно, сказала продюсер, делая еще шаг к зданию. Жук, проткнутый каблуком ее туфли, корчился и волочился за ней.
  
  — Дипно, — произнес Киркленд и постучал костяшками пальцев себе по брови. — При этом имени у меня где-то звякнул колокольчик.
  
  — Не-а, там просто перекатывается твоя последняя действующая клетка серого вещества, — сказала продюсер. — Она — жена Эда Дипно. Они живут раздельно. Если тебе нужны слезы, она — твой лучший шанс. Они с Гретхен Тиллбери были хорошими подругами. Может быть, особыми подругами, если ты понимаешь, о чем я.
  
  Киркленд злобно оскалился — лицо его стало так не похоже на его облик перед камерой, что Ральф слегка растерялся. Тем временем один из жуков забрался на носок туфли женщины и пополз вверх по ее ноге. В беспомощном ужасе Ральф следил, как он исчезает под каймой юбки. Это было все равно как наблюдать за котенком, забравшимся под полотенце. И вновь, казалось, собеседница Киркленда что-то почувствовала; продолжая говорить о различных интервью во время выступления Сюзан Дэй, она потянулась и рассеянно почесала бугорок на юбке, добравшийся уже почти до ее правого бедра. Ральф не слышал глухой хлопок, который издало хрупкое, мягкое создание, когда лопнуло, но мог легко вообразить — вернее, казалось, не мог не вообразить. И еще он легко представил себе, как внутренности жука стекают по ее ноге в нейлоновом чулке, как гной. Они останутся там по крайней мере до ее вечернего душа — незримые и неощущаемые.
  
  Теперь те двое начали обсуждать, как им лучше подать всю последовательность мероприятий «Друзей жизни» на сегодняшнем вечере… если, конечно, предположить, что что-нибудь состоится. Женщина полагала, что даже «Друзья жизни» не окажутся такими тупыми кретинами, чтобы появиться в Общественном центре после всего, что произошло в Хай-Ридж. Киркленд возражал, что невозможно недооценивать идиотизм фанатиков; люди, способные заварить такую кашу, представляют собой силу, с которой необходимо считаться. И все время, пока они разговаривали, обмениваясь колкостями, предложениями и сплетнями, все больше разбухших разноцветных жуков деловито взбиралось вверх по их ногам и туловищам. Один первопроходец одолел весь путь до красного галстука Киркленда и явно направлялся к его физиономии.
  
  Внимание Ральфа привлекло какое-то движение справа. Он повернулся к дверям как раз вовремя, чтобы заметить, как один из техников ткнул приятеля локтем и указал ему на них с Лоис. Неожиданно Ральф совершенно отчетливо представил себе картинку, которую те наблюдали: двое людей безо всяких видимых причин находиться здесь (никто из них не носил черную повязку, и они явно не принадлежали к представителям средств информации) зачем-то торчали на краю парковочной площадки. Леди, которая один раз уже орала здесь, уткнулась лицом в плечо джентльмена… А сей джентльмен пялился как дурак в пустое пространство.
  
  Тихо, одним уголком рта, как заключенный, обсуждающий побег в старой эпической ленте компании «Уорнер Бразерс» о тюремных злоключениях, Ральф сказал:
  
  — Подними голову. Мы слишком привлекаем к себе внимание.
  
  На мгновение ему показалось, она не сумеет этого сделать, а потом… она очнулась и подняла голову. В последний раз она посмотрела на кустарник, растущий у стены, — испуганный, брошенный против воли взгляд, — а потом отвернулась и решительно взглянула на Ральфа и только на Ральфа.
  
  — Ты не видишь никаких признаков Атропоса, Ральф? Мы ведь здесь за этим, правда?… Чтобы сесть ему на хвост?
  
  — Может быть. Наверное. Честно говоря, я даже не смотрел — слишком много тут всего другого. Думаю, нам нужно подойти поближе к зданию.
  
  Ему не очень хотелось делать это, но казалось очень важным сделать хоть что-нибудь. Он чувствовал «мешок смерти» вокруг них, его мрачное удушающее присутствие, которое пассивно сопротивлялось любому действию. Вот с этим им нужно было бороться.
  
  — Хорошо, — сказала она. — Я попрошу автограф у Конни Чанг и буду хихикать при этом как можно глупее. Сможешь это перенести?
  
  — Да.
  
  — Отлично. Поскольку если они и будут на кого-то глазеть, то только на меня.
  
  — Придумано неплохо.
  
  Он кинул последний взгляд на Джона Киркленда и женщину-продюсера. Они продолжали спорить о том, какие события могут заставить их прервать рутину вечерних новостей прямым репортажем, не подозревая о неуклюжих трилобитах, ползающих по их лицам. Один из них как раз медленно заползал в рот Джона Киркленда.
  
  Ральф торопливо отвернулся и позволил Лоис потянуть себя к тому месту, где рядом с телеоператором Розенбергом стояла мисс Чанг. Он увидел, как эти двое сначала посмотрели на Лоис, а потом переглянулись. На одну треть этот взгляд состоял из удивления, а на две трети — из усталой покорности (вот подходит одна из них), — но тут Лоис на мгновение сильно стиснула его ладонь, словно говоря: Не обращай на меня внимания, Ральф, делай свое дело, а я займусь своим, и спросила самым своим восторженным «ах-неужели-это-может-быть» голосом:
  
  — Прошу прощения, но вы не Конни Чанг? Я увидела вас вон там и сперва сказала Нортону: «Или я спятила, или это та леди, что работает в паре с Дэном Разером». А потом…
  
  — Я действительно Конни Чанг и очень рада с вами познакомиться, но я готовлюсь к вечерним новостям, поэтому прошу прощения…
  
  — О да, конечно. У меня и в мыслях не было отрывать вас, я только хочу получить автограф — сойдет один быстрый росчерк, — потому что я ваша поклонница номер один, во всяком случае, в штате Мэн.
  
  Мисс Чанг взглянула на Розенберга. Он уже держал в руке ручку, как хорошая сестра в операционной берет инструмент, который должен понадобиться врачу, еще прежде чем он попросит. Ральф переключил внимание на пространство перед Общественным центром и чуть-чуть приподнял уровень своего восприятия.
  
  Перед дверями он увидел полупрозрачную черноватую субстанцию, сначала слегка озадачившую его. Она была около двух дюймов глубиной и походила на какое-то геологическое образование. Однако этого не могло быть или… Если бы то, на что он смотрел, было реальным (по крайней мере в том смысле, в каком были реальны предметы в Краткосрочном мире), штуковина мешала бы дверям открываться, а этого не происходило. Пока Ральф смотрел, двое телевизионных техников прошли сквозь штуковину, окуная в нее ноги по щиколотки, словно она была не тверже низкого тумана.
  
  Ральф вспомнил про аурные отпечатки ног, которые люди оставляют за собой, — те, что похожи на диаграммы самоучителя танцев Артура Меррея, — и вдруг ему показалось, он понял. Такие следы исчезали, как сигаретный дым, только… Ведь на самом деле сигаретный дым не исчезает; он оставляет осадок на стенах, на окнах и в легких.
  
  Человеческие ауры, видимо, оставляют свой осадок. Возможно, когда цвета тускнеют, осадка от одного человека недостаточно, чтобы он был виден, но ведь это же самое большое место людских сборищ в четвертом по величине городе штата Мэн. Ральф представил себе всех людей, которые входили и выходили из этих дверей — все банкеты, собрания, выставки, концерты, баскетбольные матчи, — и понял, что собой представляет эта полупрозрачная грязь. Это был эквивалент легкого налета, какой порой можно заметить посредине часто используемых лестниц.
  
  Не обращай сейчас на это внимания, родной, — займись своим делом.
  
  Рядом Конни Чанг царапала свое имя на обратной стороне счета Лоис за электричество за сентябрь месяц. Ральф разглядывал этот грязный осадок на бетонной площадке перед дверями, ища след Атропоса, что-нибудь такое, что могло ощущаться скорее как запах, а не как видимая сущность — гнилой аромат, как на аллейке, проходившей за мясной лавкой мистера Хастона, когда Ральф был еще мальчишкой.
  
  — Спасибо, — ворковала Лоис. — Я сказала Нортону: «Она точно такая, как по телевизору, прямо маленькая китайская куколка». Да, точно, этими самыми словами.
  
  — Я очень тронута, — сказала мисс Чанг, — но сейчас я действительно должна вернуться к моей работе.
  
  — Ну конечно, должны. Передайте привет от меня Дэну Разеру, ладно? Скажите ему, я восхищаюсь им… скажите: «Так держать!»
  
  — Обязательно скажу, — улыбнулась мисс Чанг и кивнула, отдавая ручку Розенбергу. — А теперь, надеюсь, вы нас извините…
  
  Если это здесь, то оно выше, чем я сейчас, подумал Ральф. Мне придется скользнуть чуть выше.
  
  Да, но ему следовало соблюдать осторожность, и не только потому, что время на вес золота. Просто если он поднимется слишком высоко, он исчезнет из Краткосрочного мира, а подобное событие может даже отвлечь сотрудников служб новостей от грядущего ралли защитников «Свободного выбора»… По крайней мере на время.
  
  Ральф сосредоточился, но когда безболезненный спазм щелкнул в его голове, он на сей раз пришел не как щелчок, а как мягко опустившаяся плеть. Цвет бесшумно вспыхнул в окружающем мире; все вокруг стало необычайно ярким. И все же среди этих разных цветов основным гнетущим аккордом выделилась чернота «мешка смерти»; она была отрицанием всех остальных. Депрессия и чувство одуряющей слабости снова навалились на него, воткнувшись в сердце как раздвоенный конец гвоздодера. Он понял, что, если хочет заняться делом здесь, наверху, ему лучше сделать это побыстрее и съехать вниз, на Краткосрочный уровень, до того, как у него иссякнет вся жизненная сила.
  
  Он снова посмотрел на двери. Одно мгновение по-прежнему ничего не было видно, кроме тускнеющих аур таких же Краткосрочных, как он сам… А потом то, что он искал, неожиданно прояснилось; так буквы, написанные лимонным соком, становятся видны, когда бумагу подносят к пламени свечи.
  
  Он ожидал чего-то, по виду и запаху похожего на гниющие кишки в мусорных баках позади мясной лавки мистера Хастона, но реальность оказалась даже хуже — быть может, оттого, что была такой неожиданной. На самих дверях виднелись веерообразные следы кровавой слизистой субстанции — вероятно, следы, оставленные неутомимыми пальцами Атропоса, — и отвратительная большая лужа той же слизи впитывалась в затвердевший осадок перед дверями. Было в этой штуковине что-то настолько жуткое — настолько чужое, — что по сравнению с ней цветные жуки казались почти нормальным явлением. Это было похоже на лужу блевотины, оставленную собакой, страдающей каким-то новым и опасным видом бешенства. Следы этой штуковины тянулись прочь от лужи, перемежаясь подсыхающими сгустками и озерцами, а потом каплями помельче, похожими на пролитую краску.
  
  Конечно, подумал Ральф. Вот почему мы должны были прийти сюда. Маленький ублюдок не может оставаться вдали от такого места. Это для него как кокаин для наркомана.
  
  Он легко мог представить себе Атропоса, стоящего прямо там, где стоял сейчас он, Ральф, смотрящего… ухмыляющегося… потом делающего шаг вперед, кладущего руки на двери. Гладящего их. Оставляющего те мерзкие призрачные отпечатки. Он мог представить, как Атропос высасывает силу и энергию из той самой черноты, которая крала жизненную силу у него самого.
  
  Конечно, у него есть куда идти и что делать — каждый день наверняка проходит в хлопотах у сверхъестественного психопата вроде него, — но ему, должно быть, трудно надолго расставаться с таким местом, как бы он ни был занят. А как он, интересно, чувствует себя при этом? Как кусок дерьма в летний полдень, вот как.
  
  Лоис сзади потянула его за рукав, и он обернулся к ней. Она все еще улыбалась, но лихорадочная напряженность в ее взгляде делала выражение, застывшее на губах, подозрительно похожим на крик. За ней Конни Чанг и Розенберг шли обратно к зданию.
  
  — Ты должен вытащить меня отсюда, — прошептала Лоис. — Я больше не выдержу. Я чувствую, что теряю рассудок.
  
  [Ладно — нет проблем.]
  
  — Ральф, я не слышу тебя… И я, кажется, вижу, как солнце светит сквозь тебя. Господи, я точно вижу!
  
  [О… подожди-ка…]
  
  Он сосредоточился и почувствовал, как мир вокруг него слегка вздрогнул. Цвета потускнели; аура Лоис, казалось, втянулась обратно под кожу.
  
  — Лучше?
  
  — Ну, во всяком случае, тверже.
  
  Он слабо улыбнулся:
  
  — Отлично. Пошли.
  
  Он взял ее за локоть и повел обратно к тому месту, где их высадил Джо Уайзер. В том же направлении вели кровавые брызги.
  
  — Ты нашел то, что искал? — Да.
  
  Она тут же просветлела:
  
  — Это здорово! Я видела, как ты поднялся… Знаешь, это было очень странно… все равно что смотреть, как ты превращаешься в фотографию оттенка сепии. А потом… мне показалось, я вижу, как сквозь тебя светит солнце… Это было очень странно. — Она строго взглянула на него.
  
  — Погано, да?
  
  — Нет… Не погано. Просто странно. А вот те жуки… Они были погаными. Фу!
  
  — Я понимаю тебя. Но думаю, они по-прежнему там.
  
  — Может быть, но нам предстоит еще долгий путь, чтобы выбраться из леса, правда?
  
  — Ага… Путь обратно в Райский Сад неблизок… как сказала бы Кэрол.
  
  — Ты только будь рядом со мной, Ральф Робертс, и не теряйся.
  
  — Ральф Робертс? Никогда не слыхивал о таком. Нортон — вот настоящее имя.
  
  И это, к его радости, заставило ее рассмеяться.
  Глава 24
  
  Они медленно шли через заасфальтированную стоянку, всю расчерченную желтыми полосами. Ральф знал, что сегодня вечером большая часть мест здесь будет занята. Прийти, посмотреть, послушать, себя показать… И самое главное, показать всему городу, а через него всей наблюдающей стране, что все чарли пикеринги на свете не могут тебя запугать. Даже то меньшинство, что не придет от страха, заменится охваченными болезненным любопытством.
  
  Приблизившись к гоночному треку, они одновременно подошли и к краю «мешка смерти». Здесь он был плотнее, и Ральфу стало видно медленное круговое движение, словно «мешок смерти» был сделан из крошечных крапинок обуглившегося материала. Это было немного похоже на воздух над открытым мусоросжигателем, пронизанный жаром и частичками сгоревшей бумаги.
  
  И до него доносились два звука — один, накладывающийся на другой. Верхний напоминал серебристое звяканье и вздохи. Такой звук мог бы издавать ветер, подумал Ральф, если бы он научился рыдать. Звук был не из приятных, но тот, что раздавался из-под него, вызывал активное отвращение — слюнявый, жующий шум, словно где-то рядом гигантский беззубый рот перемалывал большие куски мягкой пищи.
  
  Когда они приблизились к темной, как бы состоящей из мелких частичек шкуре «мешка смерти», Лоис остановилась и испуганными виноватыми глазами уставилась на Ральфа. Голосом маленькой девочки она проговорила:
  
  — Не думаю, что сумею пройти сквозь это. — Потом запнулась, сделала над собой усилие и наконец выпалила: — Знаешь, оно живое. Вся эта штуковина. Оно видит их. — Лоис указала большим пальцем через плечо на людей, толпящихся на стоянке, и сотрудников служб новостей, стоявших ближе к зданию. — И это погано, но оно видит и нас, а это еще хуже… потому что оно знает, что и мы видим его. Оно не любит, когда его видят. Когда чувствуют, еще ничего, но только не видят.
  
  Теперь нижний звук — слюнявый и жующий, — казалось, превратился в почти различимые слова, и чем дольше Ральф вслушивался, тем больше уверялся, что так оно и было на самом деле.
  
  [Воннтсюдаа. Убирайтесссь. Умааатвайте.]
  
  — Ральф, — прошептала Лоис. — Ты слышишь это?
  
  [Ненвшишу. Упппью. Сошшшрууу.]
  
  Он кивнул и снова взял ее за локоть:
  
  — Пошли, Лоис.
  
  — Идти?… Куда?
  
  — Вниз. До конца.
  
  Мгновение она лишь молча смотрела на него, не понимая; потом лицо ее осветилось, и она кивнула. Ральф ощутил щелчок внутри себя — чуть сильнее, чем тот, похожий на взмах ресниц, который случился несколько секунд назад, — и вдруг день вокруг него прояснился. Туманный вихревой барьер перед ними растаял и исчез. Тем не менее они закрыли глаза и задержали дыхание, приблизившись к тому месту, где, как они знали, находился край «мешка смерти». Ральф почувствовал, как ладонь Лоис напряглась в его руке, когда она торопливо прошла сквозь невидимый барьер, а когда проходил сквозь него он сам, темный узел спутанных воспоминаний — медленная смерть жены, потеря любимой собаки в детстве, Билл Макговерн, согнувшийся и схватившийся рукой за грудь, — сначала, казалось, легонько окутал его мозг, а потом резко сжался, как сильная рука. Слух его заполонил тот серебристый всхлипывающий звук, такой постоянный и отдающий такой леденящей пустотой, как плач идиота от рождения.
  
  Потом они очутились снаружи.
  * * *
  
  Как только они прошли под деревянной аркой, стоявшей на другом конце автомобильной стоянки (МЫ НА ГОНКАХ В БАССЕЙ-ПАРКЕ! — было написано на ней), Ральф подвел Лоис к скамейке и заставил ее присесть, хотя она яростно утверждала, что с ней все в порядке.
  
  — Отлично, но мне самому нужно две-три секунды, чтобы снова собраться с силами.
  
  Она убрала прядь волос с его виска и нежно поцеловала его в ямочку под ней:
  
  — Отдыхай сколько хочешь, родной.
  
  Отдых занял около пяти минут. Почувствовав, что может подняться на ноги без риска рухнуть на колени, Ральф снова взял ее за руку, и они вместе встали.
  
  — Ты нашел, Ральф? Нашел его след?
  
  Он кивнул:
  
  — Чтобы увидеть его, нам надо подпрыгнуть уровня на два. Сначала я попробовал подняться наверх лишь так, чтобы видеть ауры, поскольку, мне кажется, это ничего не ускоряет, но — не сработало. Нужно чуть выше.
  
  — Хорошо.
  
  — Но нам надо соблюдать осторожность. Потому что когда мы можем видеть…
  
  — Могут видеть нас. Да. И еще нам нельзя терять чувство времени.
  
  — Точно. Ты готова?
  
  — Почти. Думаю, мне сначала нужен еще один поцелуй. Сойдет и совсем малюсенький.
  
  Улыбнувшись, он поцеловал ее.
  
  — Теперь я готова.
  
  — Ладно… Поехали.
  
  Щелк!
  * * *
  
  Красноватые пятна следов вели их через грязную площадку на шоссе, находившуюся примерно на середине пути к окружной ярмарке, потом к беговой дорожке, где любители бегали с мая по сентябрь. Лоис на мгновение остановилась перед доходящим ей до груди забором, огляделась, желая убедиться, что вокруг никого нет, а потом подтянулась. Сначала она двигалась с легкостью девушки, но, перекинув одну ногу и оседлав забор, остановилась. На ее лице появилось выражение легкого удивления и досады.
  
  [Лоис? С тобой все в порядке?]
  
  [Да, все нормально. Только белье старое, залатанное! Наверное, я сбросила вес, потому что оно не на месте! А, чтоб ему!]
  
  Ральф понял, что ему видна не только кружевная кайма нижней юбки Лоис, но еще три или четыре дюйма розового нейлона. Он подавил ухмылку, глядя, как она сидит верхом на широкой верхней планке забора, ругая одежду. Ему захотелось сказать ей, что она выглядит милее котенка, но он решил, что это могло показаться не вполне уместным сейчас.
  
  [Отвернись, пока я поправлю эту чертову нижнюю юбку, Ральф. И убери эту дурацкую усмешку.]
  
  Он повернулся к ней спиной и взглянул на Общественный центр. Если у него и была дурацкая усмешка на губах (ему казалось, Лоис увидала ее в его ауре), вид этого темного, медленно кружащегося «мешка смерти» быстро слизнул ее.
  
  [Лоис, может, тебе будет удобнее, если ты просто снимешь ее?]
  
  [Ты уж прости меня, грешную, Ральф Робертс, но я не так воспитана, чтобы стаскивать нижнее белье и оставлять его валяться на беговых дорожках, и если ты когда-нибудь был знаком с девчонкой, которая выкидывала такие штучки, я надеюсь, это было до того, как ты встретил Кэролайн. Мне бы только найти…]
  
  У Ральфа в голове возник неясный образ сверкнувшей сталью английской булавки.
  
  [Вряд ли у тебя найдется такая, а, Ральф?]
  
  Он отрицательно качнул головой и послал в ответ свой образ: быстро сыплющийся песок в песочных часах.
  
  [Хорошо-хорошо, я поняла. Думаю, я закрепила ее и она еще немного продержится. Теперь можешь повернуться.]
  
  Он повернулся. Она легко и уверенно спускалась с другой стороны дощатого забора, но ее аура заметно побледнела и Ральфу снова стали видны темные круги под ее глазами. Однако бунт нижнего белья был подавлен, во всяком случае, на данный момент.
  
  Ральф подтянулся, перекинул ногу через забор и очутился на другой стороне. Ему понравилось ощущение — казалось, оно разбудило какие-то давние воспоминания в костях.
  
  [Нам скоро нужно будет снова подзарядиться энергией, Лоис.]
  
  Лоис, устало кивая: [Я знаю. Ну, пошли.]
  * * *
  
  Они двинулись по следу через беговую дорожку, перелезли через еще один забор с другой ее стороны, потом спустились по заросшему кустарником холму к Нейболт-стрит. Ральф видел, как Лоис сердито придерживала нижнюю юбку через верхнюю, когда они спускались с холма, снова хотел спросить, не лучше ли будет просто выкинуть ее, но опять решил не лезть не в свое дело. Если юбка станет причинять ей серьезные неудобства, она выбросит ее без всяких его дальнейших советов.
  
  Самая большая тревога Ральфа — что след Атропоса просто исчезнет на их глазах — поначалу оказалась беспочвенной. Тусклые розовые пятна вели прямо по щербатой, усеянной рытвинами поверхности Нейболт-стрит, между некрашеными домиками, которые нужно было бы снести много лет назад. Рваное белье колыхалось на провисших веревках; грязные детишки с сопливыми носами глазели на них из пыльных палисадников. Красивый лохматый мальчишка лет трех окинул Ральфа и Лоис подозрительным взглядом со ступеньки своего крыльца, потом одной рукой ухватился за мошонку, а другой показал им нос.
  
  Нейболт-стрит упиралась в старый железнодорожный путь, и здесь Ральф и Лоис на мгновение потеряли след. Они стояли у перегораживающих старый прямоугольный ход в подвал козел для пилки дров — все, что осталось от старой пассажирской станции, — и разглядывали большой полукруг пустынной земли. Рыжие от ржавчины рельсы мерцали из зарослей подсолнечников и колючих сорняков; осколки от сотен разбитых бутылок сверкали на полуденном солнце. На выщербленном боку старого кожуха от дизеля ярко-розовой краской из баллончика были выведены слова: СЮЗИ, ОТСОСИ МОЙ БОЛЬШОЙ И ТОЛСТЫЙ. Этот чувственный призыв был обрамлен рамкой из пляшущих свастик.
  
  Ральф: [Куда он, черт возьми, подевался?]
  
  [Вон туда, Ральф, — видишь?]
  
  Она указывала на то, что было основной веткой до 1963-го, единственной — до 1983-го, а теперь — просто колеей ржавых, заросших травой стальных рельсов, ведущих в никуда. Даже большая часть шпал исчезла, сожженная на вечерних кострах местными алкашами или бродягами, проходящими здесь по пути к картофельным полям округа Арустук, яблочным садам или рыболовным шхунам. На одной из оставшихся шпал Ральф увидел брызги розовой слизи. Они выглядели более свежими, чем те, по следу которых они шли по Нейболт-стрит.
  
  Он уставился на полузаросшую травой железнодорожную ветку, пытаясь вспомнить. Если память не изменяла ему, эта ветка окружала муниципальное поле для гольфа на обратном пути к… Ну, на обратном пути к западной стороне. Ральф подумал, что, должно быть, это та самая заброшенная ветка, которая проходит вдоль края аэропорта и мимо зоны отдыха, где Фэй Чапин мог сейчас высиживать яйца перед грядущим шахматным турниром.
  
  Все это одна большая петля, подумал он. Черт возьми, она отняла у нас прорву времени, но, кажется, в конце мы очутимся прямо там, откуда начали… Не в раю, а на Харрис-авеню.
  
  — Здорово, ребята! Как делишки?
  
  Ральфу почудилось, он узнал этот голос, и чувство усилилось при первом взгляде на человека, от которого он исходил. Тот стоял на месте, где заканчивался тротуар Нейболт-стрит. Он выглядел лет на пятьдесят или около того, но Ральфу подумалось, что на самом деле он лет на пять — десять моложе. На нем были футболка и старые рваные джинсы. Окружавшая его аура была зеленая, как стакан пива «День святого Патрика», и именно этот цвет включил рычажок в мозгу Ральфа. Это был тот самый пьяница, который подходил к ним с Биллом в тот день, когда он отыскал Билла в Страуфорд-парке оплакивающим своего старого приятеля Боба Полхерста… А тот, как обернулось, пережил его самого. Порой жизнь бывает непредсказуемой.
  
  Странное чувство неизбежности охватило Ральфа, а вместе с ним — интуитивное понимание тех сил, которые теперь окружали их. Без последнего он вполне бы мог обойтись. Вряд ли имело значение, добрые эти силы или злые, Цель или Случай; они были гигантскими — вот что главное, и они заставляли все то, что говорили Клото и Лахесис о выборе и свободе воли, казаться забавной шуткой. Он чувствовал себя так, словно они с Лоис были привязаны к спицам гигантского колеса — колеса, продолжавшего откатывать их обратно к тому месту, откуда они пришли, хотя и затягивая их все глубже и глубже в этот кошмарный туннель.
  
  — У вас не найдется немного лишней мелочишки, мистер?
  
  Ральф чуть-чуть скользнул вниз, чтобы пьяница наверняка услыхал его слова, когда он заговорит.
  
  — Готов спорить, твой дядюшка позвонил тебе из Декстера, — произнес Ральф, — сказал, что ты можешь по лучить свою прежнюю работу на фабрике, но… только если доберешься туда сегодня. Я верно излагаю?
  
  Алкаш заморгал, удивленно уставившись на него:
  
  — Ну… ага. Что-то вроде того. — Он порылся в памяти, вспоминая легенду, — наверное, он верил в нее теперь больше, чем все, кому он ее рассказывал, — и поймал ускользавшую нить. — Знаете, отличная работенка. И я могу заполучить ее. В два часа идет автобус в Бангор и Арустук, но билет стоит пять пятьдесят, а у меня пока что лишь гривенник и четвертак…
  
  — У тебя есть семьдесят шесть центов, — сказала Лоис. — Два четвертака, два гривенника, пятачок и цент. Но, к чести твоей будет сказано, твоя аура выглядит исключительно здоровой, если учесть, сколько ты пьешь. Ты, должно быть, здоров как бык.
  
  Алкаш окинул ее изумленным взглядом, отступил на шаг и вытер нос ладонью.
  
  — Не волнуйся, — успокоил его Ральф, — моя жена везде видит ауры. Она увлекается спиритизмом.
  
  — Чего? Правда, что ли?
  
  — Угу. Еще она очень щедрая и, думаю, подкинет тебе куда больше, чем какую-то мелочишку. Разве не так, Алиса?
  
  — Он же просто пропьет их, — сказала она. — Нет никакой работы в Декстере.
  
  — Возможно, и нет, — кивнул Ральф, пристально посмотрев ей в глаза, — но его аура действительно выглядит чрезвычайно здоровой. Чрезвычайно.
  
  — Чего-то у вас тоже спиритизм в ходу, — пробормотал пьяница. Его глаза настороженно бегали от Ральфа к Лоис, но в них не угасал осторожный огонек надежды.
  
  — Знаешь, а это верно, — сказал Ральф. — И как раз недавно это проявилось как следует. — Он вытянул губы, словно ему в голову только что пришла интересная мысль, и вдохнул. Яркий зеленый луч вырвался из ауры попрошайки, пересек десять футов, отделявших его от Ральфа и Лоис, и влетел в рот Ральфа. Вкус был очень ясным и моментально узнаваемым: яблочное вино фермы Буна. Терпкое и грубое, но все равно приятное — была в нем какая-то изюминка для рабочего человека. Вместе с этим вкусом пришло ощущение возвращающейся силы, что было приятно, и резкой ясности мыслей, что оказалось даже еще приятнее. Лоис тем временем доставала двадцатидолларовую бумажку. Однако алкаш не сразу увидел ее; он задрал голову к небу. В ту же секунду еще один яркий зеленый луч иглой вырвался из его ауры. Он пронесся яркой вспышкой через заросшую сорняком полянку возле дыры в подвал и влетел в рот и в нос Лоис. Купюра в ее руке легонько вздрогнула.
  
  [О Господи, до чего ж хорошо!]
  
  — Эти чертовы реактивники с воздушной базы в Чарльстоне! — с обидой выкрикнул пьяница. — Им не положено бухать за звуковым барьером, пока они не долетят до океана! Я чуть было не замочил свои порт… — Тут его взгляд упал на бумажку, зажатую между пальцами Лоис, и он еще сильнее насупился: — Э-э-эй, что это вы за шутки здесь вздумали выкидывать, а? Знаете, я ведь не дурак. Может, я и люблю чуток выпить иногда, но это еще не делает меня дураком.
  
  Подожди немного, подумал Ральф. Сделает.
  
  — Никто не считает вас дураком, — сказала Лоис, — и это не шутка. Возьмите деньги, сэр.
  
  Алкаш попытался сохранить сердитый вид, но после еще одного пристального взгляда на Лоис (и быстрого, уголком глаза — на Ральфа) его захлестнула широченная обаятельная улыбка. Он шагнул к Лоис, протянув руки за деньгами, которые, сам того не зная, честно заработал.
  
  Лоис отдернула руку, прежде чем он успел схватить купюру:
  
  — Только не забудьте купить себе что-нибудь поесть, а не только выпить. И вам стоило бы спросить себя, довольны ли вы тем, как живете.
  
  — Вы совершенно правы! — с энтузиазмом воскликнул пьяница, не спуская ни на секунду глаз с купюры в руке Лоис. — Абсолютно, мэм! На другой стороне реки у них есть такая программа — знаете, «антиалк-реаб». Я подумываю о ней. Правда-правда. Думаю о ней каждый Божий день. — Однако его глаза были по-прежнему прикованы к двадцатке, и он почти что пускал слюни.
  
  Лоис быстро с сомнением глянула на Ральфа, потом пожала плечами и отдала банкноту.
  
  — Спасибо! Спасибо, леди! — Пьяница обернулся к Ральфу. — Эта дама — настоящая принцесса! Чтоб мне пропасть! Надеюсь, вы и сами это знаете!
  
  Ральф любовно взглянул на Лоис.
  
  — Вообще-то знаю, — сказал он.
  * * *
  
  Через полчаса они вдвоем шли между ржавыми стальными рельсами, мягко огибавшими муниципальное поле для гольфа… Только после встречи с пьяницей они поднялись еще чуть выше над Краткосрочным уровнем (может, потому что парень сам был в слегка приподнятом состоянии), и поэтому не совсем шли пешком. Прежде всего они почти или совсем не тратили сил на ходьбу, и хотя ноги их двигались, Ральфу казалось, они скорее скользят, чем идут. Кроме того, он не был уверен, что они сейчас видимы для Краткосрочного мира; белочки беззаботно прыгали у их ног, хлопотливо запасаясь кормом на грядущую зиму, и один раз он заметил, как Лоис резко пригнулась, когда воробей чуть не задел ее волосы. Птица дернулась влево и взмыла вверх, словно лишь в последний момент заметила, что перед ней человек. Игроки в гольф тоже не обращали на них никакого внимания. Ральф полагал, что любители гольфа всегда настолько поглощены своей игрой, что почти ничего не замечают вокруг, но все же такое полное отсутствие интереса казалось ему необычным. Если бы он увидел двух взрослых, аккуратно одетых людей, средь бела дня шагающих вдоль заброшенной железнодорожной ветки, то уж взял бы коротенький тайм-аут, чтобы попытаться угадать, что у них на уме и куда они могут направляться. Думаю, меня бы особо заинтересовало, почему леди все время бормочет: «Сиди где сидишь, старая дрянь» — и подтягивает юбку, подумал Ральф и ухмыльнулся. Но игроки в гольф даже не взглянули в их сторону, хотя требующий четырех ударов бросок к девятой лунке прошел так близко от них, что Ральф услыхал, как гольфисты с тревогой обсуждают тенденцию понижения на рынке облигаций. Предположение, что он и Лоис стали снова невидимыми — или по крайней мере очень смутными, — начало казаться Ральфу все более вероятным. Вероятным и… тревожащим. «Время идет быстрее, когда ты высоко», — говорил старина Дор.
  
  Чем дальше они двигались на запад, тем свежее становился след, и Ральфу все меньше нравились эти потеки и брызги. Там, где слизь капала на стальные рельсы, она съедала ржавчину, как антикоррозийная кислота. Сорняки, на которые она попадала, почернели и умерли — даже самые стойкие. Когда Ральф и Лоис миновали третье муниципальное поле и вошли в заросли сухих деревьев и Кустарника, Лоис вцепилась ему в рукав. Она указывала на что-то впереди. Большие пятна слизи Атропоса блестели, как густая краска, на стволах деревьев, жмущихся теперь к железнодорожной ветке, и в некоторых ямках между рельсами стояли целые лужи — там, где когда-то лежали шпалы, подумал Ральф.
  
  [Ральф, мы подходим к тому месту, где он живет.]
  
  [Да.]
  
  [Что мы станем делать, если он вернется и обнаружит нас у себя?]
  
  Ральф пожал плечами. Он не знал и не был уверен, что это его заботит. Пусть силы, которые двигали ими, как пешками на шахматной доске — те, которые мистер К. и мистер Л. называли Высшей Целью, — беспокоятся об этом. Если Атропос появится, надо выдернуть у этого маленького лысого говнюка язык и удавить его им. И если это рассыплет чью-то корзину с яблоками, так тому и быть. Он не мог брать на себя ответственность за грандиозные планы и Долгосрочные дела; его дело — заботиться о Лоис, которая подвергалась опасности, и попытаться остановить резню, которая должна произойти неподалеку отсюда всего через несколько часов. И кто знает? Может, у него даже останется немного времени, чтобы постараться защитить свою собственную, слегка омоложенную, персону. Вот что он должен делать, и если маленький поганый ублюдок встанет у Ральфа на дороге, одним из них будет меньше. Если это не входит в планы больших ребят, что ж, тем херовее для них.
  
  Лоис видела большую часть всего этого в его ауре — он смог прочесть это в ее собственной, когда она коснулась его руки и он обернулся к ней.
  
  [Что это значит, Ральф? Что ты попытаешься убить его, если он встанет у нас на пути?]
  
  Он обдумал это и кивнул:
  
  [Ага… Именно так.]
  
  Она подумала и тоже кивнула:
  
  [Ральф?]
  
  Он взглянул на нее, приподняв брови.
  
  [Если это будет необходимо сделать, я помогу тебе.]
  
  Его почему-то очень тронуло это, и он постарался скрыть от нее остальные мысли: о том, что единственная причина, по которой она все еще с ним, это чтобы он мог следить за ней и оберегать ее. Эта мысль возвращала его к ее сережкам, но он оттолкнул от себя их образ, не желая, чтобы она увидела — или хотя бы заподозрила — их присутствие в его ауре.
  
  Тем временем мысли Лоис потекли в другом, более безопасном направлении.
  
  [Даже если мы попадем туда и выберемся оттуда, так и не встретив его, он узнает, что кто-то побывал там, правда? И наверное, узнает кто.]
  
  Ральф не мог отрицать этого, но не думал, что это имеет большое значение; их возможности и задачи были сейчас сведены лишь к тому, чтобы там побывать, во всяком случае, пока. Они будут идти шаг за шагом и просто надеяться на то, что, когда завтра утром взойдет солнце, они еще останутся здесь и смогут увидеть восход. Хотя, будь у меня выбор, я бы, наверное, проспал восход, подумал Ральф, и слабая задумчивая улыбка тронула уголки его рта. Господи, кажется, прошли годы с тех пор, как я просыпал его. Тут его мысли перескочили на любимую поговорку Кэролайн о том, как неблизок путь обратно в Райский Сад. Сейчас ему казалось, что Райским Садом может быть простая возможность спать до полудня или… быть может, чуть дольше.
  
  Он взял Лоис за руку, и они снова двинулись вперед, по следу Атропоса.
  * * *
  
  В сорока футах к востоку от изгороди, идущей по краю аэропорта, ржавые рельсы обрывались. Однако след Атропоса шел дальше, хотя и недолго; Ральф был вполне уверен, что различает то место, где он кончался, и в его мозгу вновь вспыхнул образ их двоих, привязанных к спице огромного колеса. Если он не ошибся, берлога Атропоса была на расстоянии броска камня от того места, где Эд когда-то врезался в пикап толстяка с бочками удобрений.
  
  Подул ветер, донося до них поганый гнилой запах откуда-то поблизости и с чуть более далекого расстояния голос Фэя Чапина, разглагольствующего перед кем-то на свою излюбленную тему: «…Что я всегда говорю! Маджонг похож на шахматы, шахматы похожи на жизнь, так что если ты умеешь играть хоть в одну из этих…» Ветер снова стих. Ральф по-прежнему слышал голос Фэя, если напрягал слух, но перестал различать слова. Впрочем, это не имело значения; он столько раз слышал эту лекцию, что прекрасно знал, как она будет развиваться.
  
  [Ральф, эта вонь невыносима! Это он, да?]
  
  Ральф кивнул, но не думал, что Лоис видела это. Она крепко сжимала его руку в своей, глядя прямо перед собой широко раскрытыми глазами. Грязный след, начинавшийся У дверей Общественного центра, заканчивался у основания пьяно наклонившегося мертвого дуба в двухстах футах от них. Дерево было мертво и склонилось так по вполне очевидной причине: одна сторона почтенного «старца» была очищена как банан ударом молнии. Трещины, пробоины и выпуклости его серой коры, казалось, принимали формы полузахороненных, молча вопящих лиц. Дерево простирало свои голые ветви к небу, как мрачные иероглифы, один из которых страшновато походил — во всяком случае, в воображении Ральфа — на японские значки, означающие «камикадзе». Молния, убившая дерево, не сумела повалить его, но потрудилась на славу. Часть широких разлапистых корней со стороны аэропорта была просто выдернута из земли. Эти корни, тянувшиеся под окруженным цепью забором, вытащили одну его секцию, вздернув и завалив ее вперед, как приподнятый с одной стороны колокол, заставивший Ральфа впервые за долгие годы вспомнить своего друга детства по имени Чарльз Энгстром.
  
  — Не смей играть с Чакки, — вечно твердила Ральфу его мать. — Он грязный мальчишка.
  
  Ральф не знал, грязный Чакки или нет, но хулиган — это точно. Чакки Энгстром любил прятаться за деревом в своем палисаднике, держа в руках длинную ветку, которую он называл «палка-гляделка». Когда мимо проходила женщина в длинной широкой юбке, Чакки подкрадывался к ней сзади на цыпочках, подцеплял «палкой-гляделкой» нижний край юбки и дергал вверх. Довольно часто ему удавалось посмотреть, какого цвета было у женщины нижнее белье (цвет дамского белья очаровывал Чакки), прежде чем она догадывалась, что произошло. И гналась за дико хохочущим пареньком до самого его дома, грозя пожаловаться его матери. Вздернутый корнями старого дуба и заваленный забор напомнил Ральфу то, как выглядели юбки жертв Чакки, когда он начинал поднимать их своей «палкой-гляделкой».
  
  [Ральф!]
  
  Он взглянул на нее.
  
  [Кто такой Полк Глядка? И почему ты думаешь о нем сейчас?]
  
  Ральф расхохотался:
  
  [Ты увидела это в моей ауре?]
  
  [Наверное… Я уже плохо различаю, откуда что беру. Кто он такой?]
  
  [Расскажу в другой раз. Пошли.]
  
  Он взял ее за руку, и они медленно пошли к старому дубу, где заканчивался след Атропоса, — прямо в сгущающуюся гнилую вонь, бывшую его родным запахом.
  Глава 25
  
  Они стояли у основания дуба, глядя вниз. Лоис крепко закусила нижнюю губу.
  
  [Ральф, неужели мы должны спускаться туда? Действительно должны?]
  
  [Да.]
  
  [Но почему? Что мы должны там делать? Забрать что-то, что он украл? Убить его? Что?]
  
  Кроме того, чтобы забрать расческу Джо и сережки Лоис, он ничего не знал… Но он точно чувствовал, что узнает, что они оба узнают, когда придет время.
  
  [Думаю, сейчас нам лучше просто двигаться дальше, Лоис.]
  
  Молния, как могучая длань, сильно наклонила дерево к востоку, открыв огромную нору у его подножия с западной стороны. Мужчине или женщине с Краткосрочным зрением нора, несомненно, показалась бы темной и, быть может, немного пугающей из-за осыпающихся стенок и едва заметных корней, извивающихся в глубине подобно змеям, — но в остальном не очень уж необычной.
  
  Ребенок с хорошим воображением мог бы увидеть больше, подумал Ральф. Эта темная дыра у корней дерева могла навести его на мысли о пиратских сокровищах… убежищах преступников… берлогах троллей.
  
  Но Ральф сомневался, что Краткосрочный ребенок даже с очень развитым воображением смог бы различить тусклое красное мерцание, струящееся из-под дерева, или понять, что эти извивающиеся корни были на самом деле грубыми ступеньками, ведущими в какое-то неизвестное (и, без сомнения, неприятное) место.
  
  Нет… Даже наделенный очень большим воображением ребенок не увидел бы всего этого… Но он (или она) мог почувствовать.
  
  Верно. И тот, кто почувствовал, будь у него хоть капля разума, повернулся бы и рванул прочь так, словно за ним гонятся все демоны преисподней. Как рванули бы они с Лоис, если бы почувствовали. Если бы не сережки Лоис. Если бы не расческа Джо Уайзера. Если бы не утраченное место самого Ральфа в Цели. И конечно, если бы не Элен (и, возможно, Нат) и две тысячи других людей, которые соберутся в Общественном центре сегодня вечером. Лоис права. Им предстоит сделать что-то, и, если они отступят сейчас, это что-то навечно останется несделанным, которого не воротишь.
  
  Вот они, веревки, подумал он. Веревки, которыми некие высшие силы привязали нас, несчастных, сбитых с толку Краткосрочных существ, к своему колесу.
  
  Сейчас он видел Клото и Лахесиса сквозь яркую призму ненависти и подумал, что, если бы эти двое оказались сейчас здесь, они обменялись бы одним из своих неловких взглядов, а потом торопливо отошли на шаг или два.
  
  И правильно бы сделали, подумал он. Очень правильно.
  
  [Ральф? Что случилось? Почему ты так разозлился?]
  
  Он поднес ее ладонь с своим губам и поцеловал.
  
  [Ничего. Пошли. Надо двигаться, пока мы окончательно не струсили.]
  
  Еще мгновение она не отрывала от него взгляда, а потом кивнула. И когда Ральф сел и свесил ноги в разверзшуюся, увитую корнями пасть у подножия дерева, она очутилась рядом с ним.
  * * *
  
  Ральф скользнул под дерево на спине, прикрыв свободной рукой лицо, чтобы грязь не сыпалась в открытые глаза. Он пытался не вздрагивать, когда корни касались его шеи и царапали поясницу. Под деревом отвратительно воняло, как в обезьяннике, и от этой вони его желудок подкатывался к горлу. Он мог обманывать себя, убеждая, что привыкнет к запаху, пока не проделал весь путь в нору под деревом, а потом уговоры перестали действовать. Он приподнялся на локте, чувствуя, как маленькие корни впиваются ему в голову, а кусочки коры покалывают щеки, и выблевал весь остаток завтрака. Слева от него, судя по звуку, Лоис сделала то же самое.
  
  Жуткие шальные фантазии перекатывались у него в мозгу как тяжелые волны. Вонь была такой густой, что он почти ел ее, и он видел красную штуковину, следы которой привели их к этому кошмарному месту под деревом, у себя на ладонях и руках. Даже смотреть на эту гадость было погано; теперь же он просто купался в ней, будь она проклята.
  
  Что-то коснулось его руки, и он едва не ударился в панику, прежде чем сообразил, что это Лоис. Он погладил ее пальцы.
  
  [Ральф, поднимись чуть-чуть! Так лучше! Можно дышать!]
  
  Он мгновенно понял, что она имеет в виду, и в последний момент ему пришлось сдержать себя, как бы пригнуться. Не сделай он этого, он взлетел бы вверх по лестнице восприятия, как ракета на столбе пламени.
  
  Мир дрогнул, и вдруг в этой вонючей норе стало чуть светлее и… немного просторнее. Запах не исчез, но стал хоть как-то выносим. Теперь он словно очутился в маленькой закрытой палатке, набитой людьми с грязными ногами и потными подмышками, — не очень приятно, но можно вытерпеть, во всяком случае, какое-то время.
  
  Вдруг Ральф представил себе циферблат карманных часов со слишком быстро движущимися стрелками. Без вони, пытавшейся проскользнуть ему в глотку и удавить его, было лучше, но место все равно оставалось опасным — что, если они вылезут отсюда завтра утром, а от Общественного центра останется лишь дымящаяся яма на Мейн-стрит? Ведь так могло случиться. Следить за временем здесь, внизу — кратким временем, долгим или вечным, — было невозможно. Он взглянул на свои часы, но напрасно. Ему следовало поставить их раньше, но он забыл.
  
  Плюнь на это, Ральф, — ты ничего не можешь с этим поделать, так что плюнь.
  
  Он попытался, и, когда плюнул, ему пришло в голову, что старина Дор был на сто процентов прав в тот день, когда Эд врезался в пикап мистера Садовода Вест-Сайда; лучше было не лезть в долгосрочные дела. Однако они очутились здесь, самый старый в мире Питер Пэн и самая старая в мире Венди, скользя под волшебное дерево в какой-то болотистый подземный мир, который никому из них не хотелось видеть.
  
  Лоис уставилась на него; лицо ее было освещено этим поганым красным мерцанием, а выразительные глаза полны ужаса. Он увидел темные полоски на ее подбородке и понял, что это кровь. Она не просто зажимала нижнюю губу зубами, а искусала ее.
  
  [Ральф, с тобой все в порядке?]
  
  [Я забрался под старый дуб с красивой девчонкой, а ты еще спрашиваешь. Со мной все отлично, Лоис. Но думаю, нам лучше поспешить.]
  
  [Ладно.]
  
  Он пошарил внизу под собой и поставил ногу на сучковатый корень. Тот выдержал его вес. И он скользнул вниз по каменистому склону, держась за другой корень и обнимая Лоис за талию. Ее юбка задралась до бедер, и Ральф снова мельком подумал о Чакки Энгстроме и его «палке-гляделке». Он испытал восхищение и одновременно раздражение, увидев, что Лоис пытается поправить юбку.
  
  [Я знаю, что настоящая леди всегда старается поправить юбку, но, мне кажется, это правило отменяется, когда скользишь вниз по лестнице тролля под старым дубом. Идет?]
  
  Она глянула на него со слабой, смущенной и испуганной улыбкой.
  
  [Если бы я знала, чем мы будем тут заниматься, я бы надела брюки. Я думала, мы только съездим в больницу.]
  
  Если бы я знал, чем мы будем заниматься, подумал Ральф, я бы превратил в наличность свои акции, падает их курс на рынке или нет, и купил нам билеты на самолет в Рио, моя дорогая.
  
  Он стал осторожно нащупывать упор другой ногой, прекрасно сознавая, что если упадет, то очутится далеко от тех мест, где работает спасательная команда Дерри. Прямо над его глазами из земли выполз красноватый червяк, сбросив маленькие комочки грязи ему на лоб.
  
  Какое-то время, показавшееся ему вечностью, он ничего не мог нащупать, а потом нога наткнулась на какую-то гладкую деревянную поверхность — на сей раз не корень, а что-то вроде настоящей ступеньки. Он скользнул вниз, все еще держа Лоис за талию, и выждал, выдержит ли штуковина, на которой они стояли, или треснет под их двойным весом.
  
  Она выдержала и оказалась достаточно широкой для них обоих. Ральф глянул вниз и увидел, что это была верхняя ступенька узкой лестницы, спускавшейся вниз, в красноватую тьму. Она была сделана для существа (и, возможно, этим же существом) намного меньше их ростом, и поэтому им пришлось сгорбиться, но все равно это было лучше кошмара последних пяти минут.
  
  Ральф посмотрел на разорванный лоскуток дневного света над ними, и в глазах его, глядящих с залитого потом и вымазанного грязью лица, мелькнула немая тоска. Никогда еще дневной свет не был таким желанным и таким далеким. Он повернулся к Лоис и кивнул ей. Она стиснула его ладонь и кивнула в ответ. Согнувшись почти пополам, вздрагивая каждый раз, когда торчащий корень касался спины или шеи, они начали спускаться вниз по лестнице.
  * * *
  
  Спуск казался бесконечным. Красный свет становился ярче, вонь Атропоса сгущалась, и Ральф сознавал, что они оба, спускаясь вниз, «поднимаются вверх»; ничего другого им не оставалось — в противном случае запах просто задушил бы их. Он продолжал убеждать себя в том, что они делают то, что должны делать, и что в такой большой операции должен участвовать некто следящий за временем — кто подтолкнет их, когда (и если) сроки станут поджимать, — но все равно тревога не покидала его. Потому что могло и не быть ни следящего за временем, ни главного арбитра, ни команды рефери в полосатых, как зебры, свитерах. «Все ставки сняты», — сказал Клото.
  
  Как раз когда Ральф стал спрашивать себя, не ведут ли ступеньки прямо в преисподнюю, они кончились. Короткий, выдолбленный в камне коридор не выше сорока дюймов и не длиннее двадцати футов вел к аркообразному дверному проему. За ним то красное свечение пульсировало и вспыхивало, как отраженное мерцание открытой духовки.
  
  [Пошли, Лоис, но будь готова ко всему. Будь готова встретить его.]
  
  Она кивнула, снова подтянула упрямо сползавшую нижнюю юбку и двинулась рядом с ним по узкому проходу. Ральф поддел что-то (не камень) ногой и нагнулся, чтобы поднять предмет. Это оказался красный пластиковый цилиндр, чуть шире с одного конца, чем с другого. Мгновение спустя он понял, что это такое: ручка от детской скакалки. Три-четыре-пять, гусыня пьет опять.
  
  Не суйся в то, что тебя не касается, Краткий, говорил Атропос, но он сунулся, и не только из-за того, что маленькие лысые врачи называли ка. Он оказался замешанным, ибо то, что собирался сделать Атропос, касалось его, что бы там ни думал этот маленький ублюдок. Дерри был его городом, Лоис Чэсс была его другом, и Ральф обнаружил в себе огромное желание заставить дока № 3 здорово пожалеть, что тому довелось наткнуться на сережки Лоис.
  
  Он отшвырнул ручку скакалки прочь и двинулся дальше. Мгновением позже они с Лоис прошли под аркой и застыли там, глядя на подземную квартиру Атропоса. С широко раскрытыми глазами и соединенными руками они больше, чем когда-либо, походили на детей в сказке — теперь не на Питера Пэна и Венди, а на Гензеля и Гретель[113], наткнувшихся на конфетный домик ведьмы после многих дней блуждания по непролазному лесу.
  * * *
  
  [Ох, Ральф. О Господи… Ты видишь?]
  
  [Тс-с-с, Лоис. Тс-с-с.]
  
  Прямо перед ними находилась маленькая плохонькая комнатушка, служившая, по-видимому, и кухней, и спальней. Комнатка была одновременно убогой и жуткой. В середине стоял низкий круглый стол, показавшийся Ральфу отрезанной верхней частью бочки, с остатками еды в суповой кастрюле с отбитой эмалью — какая-то серая прогорклая каша, похожая на расплавленные, а потом застывшие мозги. В комнате стоял единственный грязный складной стул. Справа от стола разместился примитивный туалет, сделанный из ржавого стального барабана, а сверху лежало сиденье от унитаза. От него исходил жуткий, отвратительный запах. Единственным украшением в комнате служило висящее на стене большое продолговатое зеркало в бронзовой раме; его отражающая поверхность настолько потемнела от времени, что Ральф и Лоис в нем выглядели так, словно плавали в десяти — двенадцати футах под водой.
  
  Слева от зеркала находилось спальное место, состоявшее из грязного матраса и джутового мешка, набитого соломой или перьями. И подушка, и матрас были смяты и блестели от пота существа, которое спало на них. Сны, застрявшие в этой подушке, свели бы меня с ума, подумал Ральф.
  
  Где-то — одному лишь Богу известно, насколько глубже под землей — глухо капала вода.
  
  С противоположной стороны помещения располагалась еще одна арка повыше, за которой была видна битком забитая, какая-то сюрреалистическая кладовка. Ральф два или три раза моргнул, желая убедиться, что ему не мерещится то, что он видит.
  
  Точно, это то самое место, подумал он. То, за чем мы пришли, здесь.
  
  Лоис как загипнотизированная двинулась к этой второй арке. Губы ее кривились от отвращения, но в глазах светилось непреодолимое любопытство — он не сомневался, что такое выражение должно было быть у жены Синей Бороды, когда она отпирала запретную дверь. Вдруг Ральфу показалось, что за этой аркой скорчился Атропос со своим ржавым скальпелем. Он торопливо шагнул вслед за Лоис и остановил ее как раз перед тем, как она успела шагнуть за арку. Он ухватил ее за руку выше локтя, приложил палец к губам и покачал головой, не давая ей заговорить.
  
  Он нагнулся и коснулся кончиками пальцев грязного пола, словно спринтер, ожидающий выстрела стартового пистолета. Потом он рывком бросился через арку (даже в такой момент испытав удовольствие от реакции своего тела), рухнул на плечо и перекатился на другой бок. Его нога ударила картонный ящик, тот перевернулся, и из него посыпалась всякая всячина: разрозненные перчатки и носки, несколько книжек в дешевых бумажных обложках, пара шортов-бермуд, отвертка со следами какой-то коричневой дряни — может быть, краски, а может, крови — на стальном лезвии.
  
  Ральф встал на колени и оглянулся на Лоис, стоявшую в проходе и уставившуюся на него со стиснутыми под подбородком ладонями. По другую сторону арки никого не было — да там ни для кого не хватило бы места. С каждой стороны стояли картонные коробки. Ральф с гадливым удивлением стал читать надписи на них: «Джек Дэниелс», «Джилбейс» «Смирнофф», «Джи & би». Казалось, Атропос обожал коробки из-под спиртного, как любой человек, не выносящий мысли о том, чтобы что-то выбросить.
  
  [Ральф? Тут безопасно?]
  
  Само слово прозвучало как шутка, но он кивнул и протянул ей руку. Она торопливо подошла к нему, резко подтянув вверх юбку, и с растущим изумлением огляделась вокруг.
  
  Отсюда, по другую сторону арки в этой маленькой мрачной квартирке Атропоса, кладовка выглядела большой. Теперь, когда они очутились в ней, Ральф увидел, что она просто громадная; комнаты такого размера чаще называют складами. Среди огромных, беспорядочных груд вещей виднелись проходы. В коробки был сложен лишь хлам у двери; все остальное свалено кое-как в кучи, образующие что-то вроде лабиринта или скрытой ловушки. Ральф решил, что даже слово «склад» не слишком подходит — это был подземный пригород, и Атропос мог притаиться тут где угодно… А если он здесь, то скорее всего следит за ними.
  
  Лоис не спрашивала, что это такое; по ее лицу он видел, что она уже поняла. Когда она заговорила, то в голосе ее прозвучала задумчивость, от которой у Ральфа по спине пробежал холодок.
  
  [Он, должно быть, такой жутко старый, Ральф.]
  
  Да. Такой жутко старый.
  
  Ярдах в двадцати в глубине комнаты, освещенной тем же самым неизвестно откуда идущим тусклым красным мерцанием, что и лестница, Ральф заметил большое колесо и спицы, лежащие на стуле с плетеной спинкой, который, в свою очередь, стоял на спрессованной куче старой, рваной одежды. Вид этого колеса вызвал холодок у него внутри; казалось, метафора, за которую ухватился его мозг в попытке постичь концепцию ка, стала реальностью. Потом он заметил ржавую железную полоску, обрамлявшую внешнюю окружность колеса, и понял, что оно скорее всего от одного из тех двухколесных велосипедов веселых девяностых, которые похожи на трехколесных переростков.
  
  Точно, это колесо от велосипеда, и ему не меньше ста лет, подумал он. Это навело его на мысль о том, сколько людей — сколько тысяч или десятков тысяч — умерло в Дерри и поблизости с тех пор, как Атропос каким-то образом затащил сюда это колесо. И сколько из этих тысяч были смертями Случая?
  
  И как давно он вообще появился? Сколько сотен лет назад?
  
  На это у него, конечно, ответа не было; может быть, с самого начала, когда бы и как бы это ни произошло. И все это время он брал какие-то мелочи у всех, с кем связывался… И все это находилось здесь.
  
  Все это находилось здесь.
  
  [Ральф!]
  
  Он оглянулся и увидел, что Лоис выставила вперед обе руки. В одной была панама с выгрызенным кусочком полей. В другой — черная пластиковая расческа, которую можно купить в любом магазинчике за один доллар и двадцать девять центов. От нее все еще струилось призрачное оранжево-желтое мерцание, что не очень удивило Ральфа. Каждый раз, когда владелец пользовался ей, к ней, должно быть, приставало, как перхоть, немного свечения от его ауры и «воздушного шарика». Его также не удивило, что расческа оказалась вместе со шляпой Макговерна; в последний раз, когда он видел обе эти вещи, они были вместе. Он вспомнил саркастическую усмешку Атропоса, когда тот сдернул панаму со своей головы и сделал вид, что причесывает свой лысый череп этой расческой.
  
  А потом он подпрыгнул и сдвинул пятки.
  
  Лоис указала на старое кресло-качалку со сломанными полозьями.
  
  [Шляпа лежала прямо здесь, на сиденье. Расческа была под ней. Она — мистера Уайзера, да?]
  
  [Да.]
  
  Она тут же протянула ее Ральфу.
  
  [Возьми ее. Я не такая растяпа, какой меня всегда считал Билл, но порой я теряю вещи. А если я потеряю это, я никогда себе не прощу.]
  
  Ральф взял расческу, начал было засовывать ее в задний карман брюк, а потом вспомнил, с какой легкостью Атропос вытащил ее из такого же кармана. Ему это проще пареной репы. Ральф сунул расческу в передний карман брюк и оглянулся на Лоис, уставившуюся на обкусанную шляпу Макговерна с печальным удивлением Гамлета, разглядывавшего череп своего старого приятеля Йорика. Когда она подняла глаза, Ральф увидел в них слезы.
  
  [Он любил эту шляпу. Он думал, что выглядит в ней очень изящным и изысканным. На самом-то деле он выглядел просто как Билл, но ему казалось, он выглядит в ней чудесно, и это самое главное. По-твоему, нет, Ральф?]
  
  [Да.]
  
  Она швырнула шляпу обратно на сиденье старой каталки и повернулась, чтобы рассмотреть коробку с поношенной одеждой, словно выставленной на дешевой распродаже. Как только она повернулась к нему спиной, Ральф присел на корточки и заглянул под стул, надеясь различить там двойное мерцание в темноте. Если здесь была шляпа Билла и расческа Джо, то, быть может, и сережки Лоис…
  
  Под качалкой не оказалось ничего, кроме пыли и розового вязаного детского носочка.
  
  Следовало бы знать, что это будет не так просто, подумал Ральф, поднимаясь на ноги. Он вдруг ощутил, что выдохся. Они без труда отыскали расческу Джо, и это хорошо, пожалуй, даже замечательно, но Ральф боялся, что это просто везение новичка. Сережки Лоис по-прежнему оставались нерешенной проблемой… И конечно, что-то там еще, для чего их послали сюда. А что именно? Он не знал, и если кто-то сверху и посылал им инструкции, они не доходили до него.
  
  [Лоис, ты хоть смутно представляешь себе…]
  
  [Тс-с-с!]
  
  [Что это? Лоис, это он?]
  
  [Нет! Тише, Ральф! Замолкни и слушай!]
  
  Он прислушался. Поначалу он ничего не услышал, а потом ощущение короткого напряжения — щелчок — снова возникло у него в мозгу. На этот раз оно было очень медленным и осторожным. Он скользнул чуть дальше вверх, легонько, как перышко в потоке теплого воздуха. И тут же услыхал низкий скрипучий звук, словно от бесконечно скрипящей двери. В нем было что-то знакомое — даже не в самом звуке, а связанных с ним ассоциациях. Он был похож на…
  
  …сигнализацию от взломщиков или, может быть, дымоуловитель. Он сообщает нам, где находится. Он зовет нас. Лоис сжала его ладонь холодными как лед пальцами.
  
  [Вот оно, Ральф, — вот то, что мы ищем. Ты слышишь?]
  
  Да, конечно, он слышал. Но чем бы ни был этот звук, он не имел никакого отношения к сережкам Лоис, а без сережек Лоис он отсюда не уйдет.
  
  [Пошли, Ральф! Пошли! Мы должны найти это!]
  
  Он позволил ей повести себя в глубь комнаты. Почти везде груды сувениров Атропоса были по меньшей мере на три фута выше их голов. Как недоносок вроде Атропоса смог устроить этот фокус, Ральф понятия не имел — быть может, левитация, — но в результате он быстро утратил всякое ощущение направления, пока они блуждали тут, беспорядочно сворачивая и иногда, казалось, двигаясь в обратном направлении. Ральф был уверен только в том, что низкий стон звучал у него в ушах все громче; по мере приближения к его источнику звук становился все больше похож на крайне неприятное жужжание насекомого. Ральф все время ожидал, что вот они свернут за угол и гигантская саранча уставится на них своими тусклыми черно-коричневыми глазами, огромными, как грейпфруты.
  
  Хотя ауры отдельных предметов, которыми был забит этот проход склада, совсем поблекли, как аромат лепестков цветка, зажатого между страничками книги, они все еще были тут, под вонью Атропоса, и на этом уровне восприятия, когда все чувства полностью проснулись и раскрылись, невозможно было не ощущать эти ауры и не поддаваться их воздействию. Эти безмолвные остатки мертвецов Случая были одновременно жуткими и величественными. Ральф понял, что это место — нечто большее чем музей или крысиное логово; это была богохульная церковь, где Атропос принимал свою версию причастия — горе вместо хлеба и слезы вместо вина.
  
  Каждый неверный шаг по этим узким зигзагообразным проходам приносил отвратительные, надрывающие душу ощущения. Каждый не совсем бесцельный поворот открывал сотни новых предметов, которые Ральф хотел бы никогда не видеть и не помнить; каждый предмет издавал свой тихий вопль боли и изумления. Ему не надо было задаваться вопросом, испытывает ли Лоис то же самое, — она все время тихонько всхлипывала рядом с ним.
  
  Вот валяются детские санки «Гибкий полет» с завязанной узлом веревочкой, все еще болтающейся на руле. Мальчик, которому они принадлежали, умер от судорог морозным январским днем в 1953 году.
  
  Вот жезл с ручкой, обернутой пурпурно-белыми креповыми спиральками, предназначенный для девушки, участвовавшей в торжественном параде. Его владелицу изнасиловали и забили камнями осенью 1967-го. Ее убийца, которого так никогда и не поймали, засунул тело в маленькую пещеру, где ее кости — вместе с костями еще двух несчастных жертв — лежат до сих пор.
  
  Вот брошка женщины, которую ударил свалившийся кирпич, когда она шла по Мейн-стрит, чтобы купить свежий номер журнала «Вог»; выйди она на тридцать секунд раньше или позже из дома, осталась бы в живых.
  
  Вот нож мужчины, случайно убитого на охоте в 1937-м.
  
  Вот компас бойскаута, упавшего и сломавшего себе шею, когда бродил по горе Катадин.
  
  Кроссовка маленького мальчика по имени Гэйдж Крид, которого переехал мчавшийся грузовик с цистерной на шоссе № 15 в Ладлоу[114].
  
  Кольца и журналы; цепочки от ключей и зонты; шляпы и очки; погремушки и радиоприемники. Разные вроде бы предметы, но Ральфу подумалось, что все они суть одно и то же: слабые, печальные голоса людей, оказавшихся вычеркнутыми из сценария в середине второго акта, когда они еще заучивали свои тексты на третий; людей, которых бесцеремонно вышвырнули до того, как они успели закончить свою работу, выполнить свои обещания; людей, чья единственная вина заключалась в том, что они родились в Случае… И приковали к себе взор безумца со ржавым скальпелем.
  
  Лоис, всхлипывая: [Я ненавижу его! Как же я его ненавижу!]
  
  Ральф ее понимал. Одно дело слушать рассказы Клото и Лахесиса о том, что Атропос тоже является частью большой картины, что он даже может сам служить Высшей Цели, и совсем другое — видеть вылинявшую кепку с эмблемой хоккейной команды «Бостон брюинз», принадлежавшую маленькому мальчику, который свалился в заросшую дыру погреба и умер в темноте, умер в агонии, потеряв голос после того, как шесть часов кричал, зовя свою мать на помощь.
  
  Ральф протянул руку и быстро коснулся кепки. Ее владельца звали Билли Уэзерби. Последняя его мысль была о мороженом.
  
  Рука Ральфа стиснула ладонь Лоис.
  
  [Ральф, о чем ты? Я слышу, что ты думаешь — уверена, что слышу, — но это все равно как слушать шепот.]
  
  [Я думал, что хочу нарубить котлет из этого маленького ублюдка, Лоис. Может, нам удастся показать ему, каково это — лежать ночью без сна. Как ты думаешь?]
  
  Хватка ее ладони стала жестче. Она кивнула.
  * * *
  
  Они добрались до места, где коридор, по которому они шли, разветвлялся на узенькие дорожки. Низкое ровное жужжание раздавалось слева, причем, судя по звуку, не очень издалека. Теперь они уже не могли идти рядом, и чем дальше они пробирались по проходу, тем уже он становился. В конце концов Ральфу пришлось двигаться боком.
  
  Красноватые выделения, которые оставлял за собой Атропос, были здесь очень густыми — они капали с наваленных груд сувениров и образовывали на грязном полу маленькие лужицы. Лоис теперь до боли сжимала руку Ральфа, но он не жаловался.
  
  [Это как в Общественном центре, Ральф, — он проводит здесь много времени.]
  
  Ральф кивнул. Вопрос состоял в том, к чему ходит причащаться мистер А. по этому проходу. Они уже приближались к концу, проход перегораживала толстая стена хлама, а он все еще не видел, что издавало этот звук. Жужжание начало сводить его с ума; в его голове словно бился здоровенный слепень. Когда они подошли к концу прохода, его охватила растущая уверенность в том, что предмет их поиска находится по другую сторону стены из хлама, перегораживающей проход; им или придется вернуться назад по своим следам и попытаться найти обход, или проломить стенку. И на то, и на другое может уйти больше времени, чем имеется в их распоряжении. Где-то в глубине мозга Ральф ощутил маленькие всплески отчаяния.
  
  Но коридор не заканчивался глухим тупиком; слева виднелось отверстие — прямо под обеденным столом, заваленным тарелками и пачками зеленой бумаги, и…
  
  Зеленой бумаги? Нет, не совсем. Пачками банкнот. Десятки, двадцатки и пятидесятидолларовые купюры в беспорядке лежали на тарелках. В треснутой соуснице валялась пачка сотен, а свернутая в трубочку пятерка пьяно торчала из пыльной рюмки.
  
  [Ральф! Бог ты мой, это же целое состояние!]
  
  Она смотрела не на стол, а на противоположную стену прохода. Верхние пять ее футов состояли из перевязанных серо-зеленых «кирпичей» банкнот. Они стояли на аллее, в буквальном смысле слова сделанной из денег, и Ральф понял, что теперь он может ответить хотя бы на один из мучивших его вопросов: откуда Эд добывал средства. Атропос купался в деньгах, но… Ральф полагал, что у маленького лысого сукина сына все же были проблемы с назначением свиданий.
  
  Он слегка нагнулся, чтобы получше заглянуть в узкий проем под столом. Кажется, с другой стороны находилось еще одно помещение, только очень маленькое. Там медленно, словно чье-то бьющееся сердце, пульсировало красное мерцание. Оно отбрасывало неприятные блики света на их туфли.
  
  Ральф указал туда и взглянул на Лоис. Она кивнула. Он встал на колени и прополз под заваленным деньгами столом в часовню, которую Атропос воздвиг вокруг предмета, лежавшего на полу. Это явно было то, за чем их послали, Ральф ни капельки не сомневался, но все равно понятия не имел, что это такое. Предмет размером не больше маленького камешка был окутан «мешком смерти», непроницаемым, как сердцевина «черной дыры» в космосе.
  
  Ну, прекрасно — просто восхитительно. Что теперь?
  
  [Ральф! Ты слышишь пение? Очень тихое.]
  
  Он с сомнением взглянул на нее, а потом огляделся вокруг. Он уже начал ненавидеть это, и хотя по природе своей не страдал клаустрофобией, сейчас он почувствовал, как паническое желание убраться отсюда давит ему на мозг. В голове у него заговорил очень отчетливый голосок: Я не просто хочу этого, Ральф; мне это необходимо. Я изо всех сил постараюсь продержаться с тобой здесь, но если ты быстро не справишься с тем, за чем тебя, черт возьми, сюда прислали, уже не будет иметь значения, чего кто-то из нас хочет, — я просто возьму ноги в руки и дам стрекача.
  
  Сдерживаемый ужас в этом голосе не удивил его, потому что место и в самом деле было жуткое — вовсе не комната, а дно глубокой шахты, стены которой были сделаны из хлама и украденных вещей: тостеров, подставок для обуви, радиоприемников с часами, фотоаппаратов, книг, стекольных рам, ботинок, грабель. Прямо перед глазами Ральфа на потрепанном ремешке висел побитый саксофон со словом «Джейк», выгравированным на нем тусклыми от пыли кусочками горного хрусталя. Ральф протянул руку, чтобы достать его, желая убрать проклятую штуковину от своего лица. Потом он представил себе, как вытаскивание этого одного предмета вызывает обвал, который обрушит на них все эти стены и похоронит заживо. Он убрал руку. В то же мгновение он раскрыл свой разум и все свои чувства насколько смог. На какую-то долю секунды ему показалось, он действительно слышит что-то — далекий вздох, словно шепот океана в морской раковине, — но потом это исчезло.
  
  [Если здесь и есть голоса, Лоис, я их не слышу — эта чертова штуковина вымывает их отсюда.]
  
  Он указал на предмет в середине круга, бывший чернее всех его устоявшихся представлений о черноте, — «мешок смерти», апофеоз всех «мешков смерти». Но Лоис отрицательно помотала головой:
  
  [Нет, не вымывает их. Досуха высасывает.]
  
  Она взглянула на орущий черный предмет с ужасом и отвращением.
  
  [Эта штука высасывает жизнь из всего собранного вокруг нее хлама… и старается высосать жизнь и из нас.]
  
  Да, конечно. Теперь, когда Лоис наконец произнесла это вслух, Ральф почувствовал, как «мешок смерти» — или предмет, находящийся у него внутри, — тянул что-то из самой глубины его мозга, дергал, вертел и тащил… стараясь вытащить это, как зуб из розовой десны.
  
  Пытается высосать жизнь? Близко, но не в десятку. Ральф не думал, что штука внутри «мешка смерти» хотела их жизни или души… Во всяком случае, не совсем. Она хотела их жизненную силу. Их ка.
  
  Как только Лоис уловила его мысль, глаза ее расширились, а потом… метнулись к чему-то, находившемуся прямо за его правым плечом. Стоя на коленях, она подалась вперед и протянула руку.
  
  [Лоис, не стоит этого делать — ты можешь развалить все вокруг и…]
  
  Слишком поздно. Она вытащила что-то, взглянула на это с ужасом и протянула ему.
  
  [Это все еще живое — все здесь еще живое. Не знаю, как это возможно, но так и есть… Каким-то образом они все живые. Но очень слабые. Почему они такие слабые?]
  
  Она протягивала ему маленькую белую кроссовку, женскую или детскую. Взяв ее, Ральф услышал, как та тихонько поет далеким голоском. Звук был одинокий, как ноябрьский ветерок в облачный полдень, но в то же время невероятно сладкий — как противоядие резкому звуку, исходящему от черного предмета на полу.
  
  И это был знакомый ему голос. Он почти не сомневался в этом. На носке кроссовки виднелось бурое пятнышко. Сначала Ральф принял это за шоколадное молоко, а потом понял, что это было на самом деле: высохшая кровь. В ту же секунду он снова очутился перед «Красным яблоком», перехватывая Нат, прежде чем Элен успела выронить ее. Он вспомнил, как ноги у Элен заплелись, как она откачнулась назад и прислонилась к двери «Красного яблока», словно пьяница к фонарному столбу, протягивая к нему руки.
  
  Дай мне мою малы-ышку… да-й мне На-али.
  
  Он знал этот голос, потому что он принадлежал Элен. Эта кроссовка была на ней в тот день, и капельки крови на носке вытекли или из разбитого носа Элен, или из ее расцарапанной щеки.
  
  А кроссовка все пела и пела, ее голосок еле-еле вырывался из-под жужжания той штуковины в «мешке смерти», и теперь, когда слух Ральфа — или то, что заменяло слух в мире аур, — полностью раскрылся, он услышал голоса, исходящие от всех остальных предметов. Они пели как какой-то затерянный хор.
  
  Живые. Поющие.
  
  Они могли петь; все эти вещи, сложенные вдоль стен, могли петь, потому что еще могли петь их владельцы.
  
  Их владельцы были еще живы.
  
  Ральф снова поднял взгляд и на этот раз заметил, что, хотя некоторые из предметов, которые он видел, и были старыми — побитый сакс, например, — среди них было много новых; в этом маленьком алькове не было колес от велосипедов времен веселых девяностых. Он увидел три радиоприемника с часами, причем — цифровыми. Бритвенный прибор, выглядевший так, словно им почти не пользовались. Губную помаду со все еще болтающимся на ней ярлыком от «Райт эйд».
  
  [Лоис, Атропос забрал все это у людей, которые сегодня вечером будут в Общественном центре. Верно?]
  
  [Да. Я не сомневаюсь в этом.]
  
  Он указал на черный кокон, который орал на полу и почти полностью поглощал все песни вокруг себя… Поглощал, потому что питался ими.
  
  [И что бы там ни было внутри этого «мешка смерти», оно имеет какое-то отношение к тому, что Клото и Лахесис называли главной нитью. Это та штука, которая связывает все эти разные предметы — все эти разные жизни — воедино.]
  
  [Которая превращает их в ка-тет. Да?]
  
  Ральф вернул кроссовку Лоис.
  
  [Когда мы уйдем, она останется у нас. Это кроссовка Элен.]
  
  [Я знаю.]
  
  Лоис мгновение смотрела на него, а потом сделала, по мнению Ральфа, очень умную вещь: вытащила шнурки из двух верхних петелек и привязала кроссовку к своему левому запястью как браслет.
  
  Он подполз ближе к маленькому «мешку смерти» и склонился над ним. Подбираться к нему ближе было тяжело, а оставаться поблизости — еще тяжелее, все равно как прислонять ухо к кожуху мотора мощной дрели, визжащей на полную мощность, или смотреть на яркий свет не щурясь. Сейчас уже казалось, что внутри жужжания звучат раздельные слова — те же, что доносились до них, когда они подходили к краю «мешка смерти» вокруг Общественного центра: «Воннтсюдаа. Убирайтесссь. Умаатвайте».
  
  Ральф на мгновение зажал уши ладонями, но это, разумеется, ничего не дало. На самом деле звуки шли не снаружи. Он снова опустил руки и взглянул на Лоис.
  
  [Что скажешь? Есть какие-нибудь идеи — что нам делать дальше?]
  
  Он и сам точно не знал, что ожидал услышать от нее, но явно не тот быстрый и четкий ответ, который получил.
  
  [Разрезать его и взять то, что внутри, причем сделать это прямо сейчас. Эта штука опасна. И еще, она может звать Атропоса — об этом ты подумал? Сплетничать, как сплетничала курочка про Джека в сказке про бобовый стебелек.]
  
  Ральф на самом деле прикидывал подобную возможность, хотя и не в такой ясной форме. Ладно, подумал он, разрезать «мешок» и забрать приз. Только как нам это сделать?
  
  Он вспомнил тот клин молнии, который он швырнул в Атропоса, когда маленький лысый недоносок пытался потащить Розали через улицу. Неплохой трюк, но здесь нечто подобное может принести больше вреда, чем пользы; что, если он заставит испариться ту штуковину, которую им нужно взять?
  
  Вряд ли ты справишься.
  
  Ладно, похоже на правду, и кстати, он тоже не думал, что справится, но… Когда тебя окружают вещи людей, которые могут оказаться мертвы до завтрашнего утра, риск кажется очень неудачной мыслью. Безумной мыслью.
  
  Нужна мне не молния, а пара острых удобных ножниц вроде тех, которыми Клото и Лахесис пользовались, когда…
  
  Он уставился на Лоис, пораженный четкостью образа.
  
  [Не знаю, о чем ты сейчас подумал, но, что бы это ни было, поспеши. Действуй скорее.]
  * * *
  
  Ральф глянул вниз на свою правую руку — руку, с которой исчезли морщины и первые узелки артрита; руку, лежащую внутри яркой голубой короны света. Чувствуя себя глуповато, он прижал мизинец и безымянный палец к ладони и выставил средний и указательный, вспомнив игру, в которую они играли в детстве, — камень тупит ножницы, ножницы режут бумагу, бумага покрывает камень.
  
  Пусть будут ножницы, подумал он. Мне нужна пара ножниц. Помоги мне.
  
  Ничего. Он глянул на Лоис и увидел, что она смотрит на него с каким-то жутковато-безмятежным спокойствием. Ох, Лоис, если б ты только знала, подумал он, а потом выкинул это из головы… Поскольку что-то почувствовал, верно? Да. Что-то.
  
  На сей раз он вызвал в своем мозгу не слова, а картинку: ножницы, но не те, которыми Клото отправил в мир иной Джимми В., а те, что торчали в рабочей корзинке мамы — с длинными тонкими лезвиями и заостренными, как у ножей, концами. Сосредоточившись еще сильнее, он даже сумел разглядеть два крошечных слова, выгравированных на металле, чуть ниже центральной точки: ШЕФФИЛДСКАЯ СТАЛЬ. И он вновь ощутил в мозгу тот переход, на этот раз не щелчок, а медленное — и очень мощное — усилие какой-то мышцы. Он пристально уставился на свои пальцы и заставил ножницы в своем воображении раскрыться и закрыться. Когда это получилось, он медленно развел и свел пальцы, расширяя и сужая букву «V».
  
  Теперь он чувствовал, как энергия, взятая у мальчишки в майке с надписью «Нирвана» и алкаша возле старого депо, сначала сгустилась у него в голове, а потом потекла вниз, по правой руке к пальцам, как судорога.
  
  Аура, окружавшая вытянутые указательный и средний пальцы его руки, начала сгущаться и… удлиняться. Начала принимать форму тонких заостренных лезвий. Ральф выждал, пока они не вытянулись дюймов на пять от ногтей, а потом снова пошевелил пальцами. Лезвия открылись и закрылись.
  
  [Давай, Ральф! Сделай это!]
  
  Да, он не мог позволить себе выжидать и экспериментировать. Он чувствовал себя аккумуляторной батареей, которая должна завести слишком большой для нее мотор. Он ощущал, как вся его энергия — и та, которую он позаимствовал, и его собственная — стекает по правой руке в эти лезвия. Долго это продолжаться не может.
  
  Он подался вперед, сжав пальцы, и воткнул кончик ножниц в «мешок смерти». Он так сильно сосредоточился сначала на создании ножниц, а потом на управлении ими, что перестал слышать это ровное хриплое жужжание — во всяком случае, сознательной частью рассудка, — но когда кончик ножниц воткнулся в черную шкуру «мешка смерти», тот вдруг издал пронзительную трель на новой ноте — смесь боли и тревоги. Ральф увидел, как капли густой черной слизи потекли из «мешка» по полу. Они были похожи на какие-то заразные сопли. В тот же момент он ощутил, как расход силы внутри его почти удвоился, и понял, что видит ее: его собственная аура стекала вниз по руке и тыльной стороне ладони медленными толчками. И он чувствовал, как она тускнеет вокруг всего тела по мере того, как становится тоньше ее основная защитная пленка.
  
  [Быстрее, Ральф! Скорее!]
  
  Он сделал громадное усилие и рывком развел пальцы. Мерцающие голубые лезвия тоже раскрылись, проделав маленький разрез в черном яйце. Оно завопило, и две яркие рваные вспышки красного света промчались по его поверхности. Ральф свел пальцы и увидел, как выросшие на них лезвия защелкнулись, разрезав плотную черную штуковину, бывшую частично скорлупой, а частично плотью. Он закричал, испытывая не боль, а скорее ощущение жуткой усталости. Наверное, так чувствуешь себя, когда истекаешь кровью, подумал он.
  
  Что-то внутри «мешка» мерцало ярким золотом.
  
  Ральф собрал все свои силы и попытался раскрыть пальцы для нового надреза. Сначала ему показалось, он не сумеет этого сделать — пальцы словно склеило универсальным клеем, — а потом они разошлись, расширив прорезь. Теперь предмет внутри стал почти виден ему — что-то маленькое, круглое и блестящее. Это может быть только одним, подумал он, а потом сердце его неожиданно затрепыхалось в груди. Голубые лезвия замерцали.
  
  [Лоис! Помоги мне!]
  
  Она схватила его за запястье. Ральф ощутил, как в него большими волнами врывается свежая сила. Он с изумлением смотрел, как ножницы вновь налились огнем. Только теперь лишь одно лезвие было голубым. Второе было жемчужно-серым.
  
  Лоис, громко вопя у него в голове: [Режь его! Режь скорее!]
  
  Он снова свел пальцы. И на этот раз лезвия сделали широкий разрез в «мешке смерти». Тот издал последний дрогнувший крик, весь покраснел и исчез. Ножницы, выросшие на кончиках пальцев Ральфа, вспыхнули и тоже исчезли. Он на мгновение прикрыл глаза, вдруг почувствовав, как капли пота стекают по его щекам, словно слезы. Во тьме за опущенными ресницами перед его взором мелькали безумные тени, похожие на танцующие лезвия ножниц.
  
  [Лоис? Ты порядке?]
  
  [Да… Только выдохлась. Понятия не имею, как вернусь обратно к тем ступенькам под деревом, не говоря уже о том, чтобы взобраться по ним наверх. Я даже не уверена, что смогу подняться на ноги.]
  
  Ральф раскрыл глаза, уперся ладонями в бедра и снова подался вперед. На полу, там, где раньше был «мешок смерти», лежало мужское обручальное кольцо. Он легко сумел прочесть надпись, выгравированную на широком внутреннем ободке:
  
  «Э.Д. — Э.Д. 5.8.87».
  
  Элен Дипно и Эдвард Дипно. Поженились 5 августа 1987 года.
  
  Это было то, за чем они пришли. Символ Эда. Теперь оставалось лишь взять его… сунуть в кармашек для часов… отыскать сережки Лоис… и убраться отсюда к черту.
  * * *
  
  Когда он потянулся за кольцом, в мозгу у него мелькнул обрывок стишка — на сей раз не Стивена Добинса, а Дж. Р.Р. Толкина, выдумавшего хоббитов, про которых Ральф в последний раз вспоминал в уютной, набитой картинками комнатке. Почти тридцать лет минуло с тех пор, как он читал историю Толкина про Фродо, Гэндальфа, Саурона и Темного Властелина — историю, в которой был символ, показавшийся ему теперь, когда он вспомнил про него, очень похожим на этот, — но возникшие на мгновение строчки вспыхнули так же ярко, как лезвия ножниц секунду назад:
  И Одно — Властелину на черном престоле
  В Мордоре, где вековечная тьма:
  Чтобы всех отыскать, воедино созвать
  И единою черною волей сковать
  В Мордоре, где вековечная тьма[115].
  
  Я не смогу поднять его, подумал он. Оно будет так же крепко прикреплено к колесу ка, как мы с Лоис, и я не сумею поднять его. Или же это будет все равно как схватить кабель под высоким напряжением, и я умру прежде, чем пойму, что случилось.
  
  Только на самом деле он не верил ни в то, ни в другое. Если кольцо не предназначалось для того, чтобы он его взял, почему оно было защищено «мешком смерти»? Если кольцо не предназначалось для него, то зачем силы, стоящие за Клото и Лахесисом, — и Дорранс, он не мог забыть Дорранса, — вообще послали его и Лоис в это путешествие?
  
  Чтобы всех отыскать, воедино созвать и единою черною волей сковать, подумал Ральф и сомкнул пальцы на обручальном кольце Эда. На мгновение он почувствовал глубокую, острую боль в ладони, запястье и выше локтя; в тот же самый момент тихо поющие голоса предметов, собранных здесь Атропосом, поднялись в громком мелодичном крике.
  
  Ральф издал какой-то звук — может быть, крик, а может, всего лишь стон — и поднял кольцо, крепко сжав его в правой руке. Чувство победы запело в его венах, как вино, или как…
  
  [Ральф.]
  
  Он взглянул на нее, но Лоис смотрела вниз в страхе и смятении на то место, где раньше лежало кольцо Эда…
  
  То место, где раньше лежало кольцо Эда… И где оно лежало по-прежнему. Оно лежало точно так же, как и раньше, — мерцающий золотой кружок с выгравированной на внутреннем ободке надписью: «Э.Д. — Э.Д. 5.8.87».
  
  Ральф ощутил мгновенно подступившую дурноту и с трудом справился с ней. Он разжал ладонь, почти ожидая увидеть, что кольцо исчезло, несмотря на то, что подсказывало ему осязание, но оно по-прежнему лежало в середине ладони, аккуратно устроившись на развилке его линии любви и линии жизни, мерцая в тусклом красном свете этого поганого места. «Э.Д. — Э.Д. 5.8.87».
  
  Оба кольца были совершенно идентичны.
  * * *
  
  Одно — у него в руке; другое — на полу; абсолютно никакой разницы между ними. Во всяком случае, такой, какую мог бы различить Ральф.
  
  Лоис потянулась к кольцу, заменившему то, которое взял Ральф, поколебалась, а потом схватила его. На их глазах призрачно-золотой кружок померцал прямо над полом, а потом сгустился в третье обручальное кольцо. Как и на первых двух, на его внутреннем ободке было выгравировано: «Э.Д. — Э.Д. 5.8.87».
  
  Ральф поймал себя на воспоминании о еще одном рассказе — не длинной сказке Толкина о Кольце, а рассказе доктора Сиусса, который он читал одному из малышей сестры Кэролайн еще в пятидесятых. Это было давно, но он не забыл окончательно тот рассказ — более выразительный и мрачный, чем обычная чепуха доктора Сиусса про крыс, летучих мышек и беспокойных кошек. Он назывался «Пятьсот шляп Бартоломью Куббинса», и Ральф ничуть не удивился тому, что рассказ вспомнился ему именно сейчас.
  
  Бедняга Бартоломью был деревенским косарем, имевшим несчастье оказаться в большом городе, когда там проезжал король. Каждый был обязан снять шляпу в присутствии этой августейшей персоны. И Бартоломью старался изо всех сил, но у него ничего не получалось: каждый раз, когда он снимал шляпу, под ней возникала другая — точно такая же.
  
  [Ральф, что происходит? Что это значит?]
  
  Он покачал головой, ничего не ответив, и только без конца переводил взгляд с кольца на своей ладони на кольцо в руке у Лоис и на то, что лежало на полу. Три кольца, все — совершенно одинаковые, совсем как шляпы, которые пытался стащить с головы Бартоломью Куббинс. Ральф вспомнил, как бедный парень старался продемонстрировать свои хорошие манеры королю даже тогда, когда палач вел его по резной лестнице к плахе, где ему должны были отрубить голову за непочтительность…
  
  Только это было не так, поскольку шляпы на голове бедняги Бартоломью через некоторое время все-таки начинали меняться — становились все более невероятными и вычурными.
  
  А одинаковы ли кольца, Ральф? Ты уверен?
  
  Нет, пожалуй, он не был уверен. Взяв первое кольцо, он почувствовал, как по его руке тут же потекла глубинная боль, похожая на ревматическую, но Лоис не выказала ни малейших признаков боли, когда взяла второе.
  
  И голоса — я не слышал их крика, когда она взяла свое.
  
  Ральф потянулся и ухватил третье кольцо. Не возникло никакого всплеска боли и никакого крика от предметов, из которых были составлены стены комнаты, — они лишь продолжали тихонько петь. Тем временем на том месте, где лежали первые три кольца, материализовалось четвертое — в точности как очередная шляпа на голове несчастного Бартоломью Куббинса, но Ральф лишь мельком глянул на него. Он смотрел на первое кольцо, лежавшее на развилке линии любви и линии жизни его правой ладони.
  
  Чтобы всех отыскать, воедино созвать, подумал он, и единою черною волей сковать. И я думаю, это ты, красавец. Я думаю, остальные — просто хитроумные подделки.
  
  И возможно, есть способ проверить. Ральф поднес оба кольца к своим ушам. То, что было в левой руке, молчало; то, что было в правой, которое находилось внутри «мешка смерти», когда он разрезал его, издало слабое, отдающее холодом эхо от последнего вопля «мешка».
  
  Кольцо в правой руке было живое.
  
  [Ральф.]
  
  Ее ладонь, холодная и требовательная, легла на его руку. Ральф взглянул на нее, отшвырнул прочь кольцо, лежавшее в левой руке, поднял другое и взглянул сквозь него на напряженное, странно молодое лицо Лоис как в подзорную трубу.
  
  [Вот это оно. Остальные, мне кажется, просто занимают место — как нули в сложной математической задаче.]
  
  [Ты хочешь сказать, они не имеют значения?]
  
  Он заколебался, не зная, как ответить, потому что… Они имели значение, вот в чем дело. Он только не знал, как облечь свое интуитивное понимание в слова. До тех пор пока фальшивые кольца продолжали появляться в этой маленькой поганой комнатушке, как шляпы на голове у Бартоломью Куббинса, будущее, представленное «мешком смерти» вокруг Общественного центра, оставалось единственно настоящим будущим. Но первое кольцо — то, которое Атропос стащил с пальца Эда (быть может, когда тот мирно спал рядышком с Элен в маленьком доме на Кейп-Код, который теперь опустел), — могло все это изменить.
  
  Дубликаты были символами, сохранявшими форму ка точно так же, как спицы, выходящие из втулки, сохраняют форму колеса. Однако настоящее…
  
  Ральф подумал, что настоящее и есть втулка: …и единою черною волей сковать.
  
  Он крепко сжал золотой кружок, почувствовав, как твердая грань впивается в его ладонь и пальцы, а потом сунул в кармашек для часов.
  
  Одну вещь про ка они нам не сказали, подумал он. Оно скользкое. Скользкое, как какая-нибудь противная старая рыбешка, что не желает слезать с крючка и только бьется в руке.
  
  И еще это было все равно что карабкаться по песчаной дюне — на каждые два шага, которые умудряешься пройти вперед, приходится один шаг назад. Они поехали в Хай-Ридж и совершили нечто — Ральф не знал, что именно, но Дорранс заверил их, что это так; судя по его словам, они выполнили там свою задачу. Теперь они пришли сюда и взяли символ Эда, но этого все еще было недостаточно, а почему? Потому что ка подобно рыбе, ка подобно песчаной дюне, ка подобно колесу, которое не желает останавливаться, а катится и катится дальше, сминая все, что может оказаться у него на пути. Колесу со множеством спиц.
  
  Но, быть может, главным образом ка подобно кольцу. Обручальному кольцу.
  
  Он вдруг понял то, что не в силах были выразить все разговоры на больничной крыше и все попытки Дорранса что-то объяснить: неопределенный статус Эда вкупе с тем, что Атропос обнаружил этого несчастного, растерянного человека, навлек на него невероятную силу. Дверь приоткрылась, и демон, зовущийся Малиновым королем, проскользнул в нее — демон куда сильнее Клото, Лахесиса и Атропоса, вместе взятых. И в намерения этого монстра не входило, чтобы его остановил какой-то старый алкаш из Дерри по имени Ральф Робертс.
  
  [Ральф?]
  
  [Чтобы всех отыскать, воедино созвать.]
  
  [О чем ты? Что ты имеешь в виду?]
  
  Он похлопал свой кармашек для часов, чувствуя там маленький, но твердый выступ от кольца Эда. Потом протянул руку и обнял ее за плечи.
  
  [Заменители, фальшивые кольца — спицы, но вот это — втулка. Уберешь втулку, и колесо не сможет вертеться.]
  
  [Ты уверен?]
  
  Да, он был уверен. Он только не знал, как это сделать.
  
  [Да. А теперь пошли — давай уберемся отсюда, пока мы еще можем это сделать.]
  
  Ральф дал ей первой проползти под заваленным пачками банкнот столом, а потом сам встал на четвереньки и пополз следом. На полпути он остановился, обернулся назад и увидел жуткую вещь: хотя жужжащий звук не вернулся, вокруг дубликата обручального кольца начал образовываться «мешок смерти». Яркое золото уже потускнело и превратилось в туманный призрачный ободок.
  
  Он пялился на него несколько секунд как завороженный, почти загипнотизированный, а потом с усилием оторвал взгляд и пополз вслед за Лоис.
  * * *
  
  Ральф боялся, что они потеряют много драгоценного времени, пытаясь отыскать обратный путь через лабиринт коридоров, пересекающих склад сувениров Атропоса, но тут не возникло никаких сложностей. Они шли по своим собственным, тускнеющим, но все еще видимым, следам.
  
  Когда они покинули эту жуткую маленькую комнатушку, Ральф ощутил некоторый прилив сил, но Лоис теперь передвигалась с трудом. К тому времени, как они добрались до арки между складом и грязной квартиркой Атропоса, она уже шла, цепляясь за него. Он спросил, все ли с ней в порядке. Лоис с трудом пожала плечами и выдавила усталую улыбку.
  
  [Главная трудность для меня — это находиться здесь. Как бы высоко мы ни взлетели, это место все равно отвратительно, и я ненавижу его. Думаю, как только я вдохну глоток свежего воздуха, все будет нормально. Честно.]
  
  Ральф надеялся, что она права. Нырнув под арку в квартирку Атропоса, он стал придумывать предлог, под которым смог бы послать ее вперед. Это дало бы ему возможность быстренько обыскать место. Если сережки не обнаружатся, ему придется предположить, что они все еще на Атропосе.
  
  Он заметил, что ее нижняя юбка опять высовывается из-под края платья, открыл было рот, чтобы сказать ей об этом, и уголком левого глаза засек какое-то движение. Он понял, что на обратном пути они утратили осторожность — отчасти потому, что здорово вымотались, — и теперь могли дорого заплатить за это…
  
  [Лоис, осторожнее!]
  
  Слишком поздно. Ральф почувствовал, как ее рука отдернулась, когда оскалившееся существо в грязной тунике обхватило ее за талию и потащило назад. Голова Атропоса доходила ей лишь до подмышки, но этого было достаточно, чтобы он сумел занести над ней свое ржавое лезвие. Стоило Ральфу сделать инстинктивное движение вперед, Атропос опустил свою бритву так, что она коснулась жемчужно-серой нити, поднимавшейся от ее макушки. Он оскалился на Ральфа в непередаваемой словами ухмылке.
  
  [Ни шагу дальше, Краткий… Ни одного!]
  
  Что ж, по крайней мере ему не нужно было больше тревожиться о потерянных сережках Лоис. Они мерцали тусклым розово-красным светом в крошечных мочках ушей Атропоса. И скорее их вид, а не крик Атропоса, пригвоздил Ральфа к месту.
  
  Скальпель немножко отодвинулся, но… только немножко.
  
  [А теперь, Краткий, — ты только что взял кое-что мое, верно? Не пытайся отрицать это; я знаю, — ты отдашь это обратно.]
  
  Скальпель вновь пододвинулся к «воздушному шарику» Лоис; Атропос погладил его тупой стороной лезвия.
  
  [Ты отдашь это обратно, или эта сука умрет здесь на твоих глазах — можешь стоять и смотреть, как ее «мешок» станет черным. Ну так что скажешь, Краткое Создание? Давай это сюда.]
  Глава 26
  
  На губах Атропоса засветилась улыбка, полная отвратительного триумфа и полная… Полная страха. Он поймал тебя тепленького, он приставил свой скальпель к «воздушному шарику» Лоис и держит ее за горло, но все равно он до смерти напуган.
  
  Почему?
  
  [Давай! Не трать время попусту, засранец! Отдай мне кольцо!]
  
  Ральф медленно полез в кармашек для часов и ухватил кольцо, прикидывая, почему Атропос не убил Лоис сразу. Наверняка он не собирается отпускать ее… Отпускать их.
  
  Он боится, что я могу врезать ему еще одним телепатическим ударом карате. И это еще не все. Думаю, он к тому же боится дать маху. Боится существа — сущности, — которое управляет им. Боится Малинового короля. Ты дрожишь перед боссом, не так ли, мой маленький грязный дружок?
  
  Он зажал кольцо между большим и указательным пальцами и снова взглянул сквозь него.
  
  [Почему бы тебе не подойти и не взять его, а? Не стесняйся.]
  
  Лицо Атропоса перекосилось от ярости. Его физиономия, искаженная нервной, злорадной ухмылкой, стала похожа на нахмуренную рожицу из мультика.
  
  [Я убью ее, Краткий, ты что, не слышишь меня? Ты этого хочешь?]
  
  Ральф медленно и спокойно поднял левую руку. Он сделал ею взмах напоказ и с радостью увидел, как Атропос дернулся, когда ребро ладони оказалось направлено прямо на него.
  
  [Если ты посмеешь задеть ее этим лезвием, я врежу тебе так, что ты будешь выковыривать свои зубы из стенки перочинным ножиком. Даю слово.]
  
  [Отдай мне кольцо, Краткий.]
  
  Они не могут лгать, подумал Ральф. Не помню, говорили мне об этом, или я просто интуитивно понял, но уверен, что это так — они не могут лгать. А вот я могу.
  
  [Вот что я тебе скажу, мистер А.: обещай мне, что будет баш на баш, и я отдам его тебе.]
  
  Атропос кинул на него взгляд, в котором сквозила смесь сомнения и подозрения.
  
  [Баш на баш? Что такое баш на баш?]
  
  [Ральф, нет!]
  
  Он глянул на нее, а потом снова на Атропоса. Потом поднял левую руку, чтобы почесать щеку, не сообразив, как воспримет этот жест маленький лысый доктор. Скальпель моментально вновь прижался к «воздушному шарику» Лоис — на этот раз с такой силой, что сделал вмятину и в месте прикосновения появилось темное пятнышко. Оно походило на выступившую капельку крови. Крупные капли пота выступили над бровями Атропоса, и, когда он заговорил, голос его вырвался паническим криком.
  
  [Не смей бросать в меня свои молнии! Если бросишь, баба умрет!]
  
  Ральф торопливо опустил руку, а потом убрал обе руки за спину, словно раскаивающийся мальчишка. Обручальное кольцо Эда было по-прежнему у него в руке, и он, почти не думая, засунул его в задний карман брюк. И только в этот момент он с полной ясностью понял, что не собирается отдавать кольцо. Даже если это будет стоить жизни Лоис — жизни их обоих, — он не отдаст кольцо.
  
  Но возможно, до этого не дойдет.
  
  [Баш на баш означает, что мы разойдемся, мистер А., — я даю тебе кольцо, ты отдаешь мне мою подругу. Все, что ты должен сделать, это пообещать не причинять ей вреда. Что скажешь?]
  
  [Нет, Ральф, нет!]
  
  Атропос не произнес ни звука. В его уставленных на Ральфа глазах светилась трусливая и злобная беспомощность. За всю свою долгую жизнь Ральф ни разу не желал обрести способность лгать, но в этот момент он жаждал научиться говорить неправду. Ему нужно всего лишь сказать: «Идет, я согласен», — и мяч снова окажется на его стороне. Но он не мог этого сказать, потому что не мог.
  
  Он понимает, что загнан в угол, подумал Ральф. И даже не важно, перережет он ее нить или отпустит ее, — он думает, что я-то в любом случае надую его, и он не ошибается.
  
  Насколько большой урон ты действительно можешь ему нанести, родной? — с сомнением спросила Кэролайн из того места, которое она занимала в его мозгу. Какой заряд у тебя остался после того, как ты разрезал «мешок смерти» вокруг обручального кольца?
  
  К сожалению, ответ — небольшой. Может быть, хватит, чтобы опалить его лысую башку, но вряд ли достаточно, чтобы снести ее. И…
  
  Тут Ральф увидел нечто, что ему не очень понравилось: паника в усмешке Атропоса начала сменяться осторожной уверенностью. И он почувствовал, как эти безумные глаза алчно обшаривают его — лицо, тело, но главным образом его ауру. Перед Ральфом вдруг возник ясный образ механика, проверяющего щупом, сколько масла осталось в автомобиле.
  
  Сделай что-нибудь, взглядом умоляла его Лоис. Пожалуйста, Ральф.
  
  Но он не знал, что делать. У него не было ни одной мысли.
  
  Ухмылка Атропоса обрела противный злорадный оттенок.
  
  [Ты не заряжен, Коротышка, верно? Ха, как грустно.]
  
  [Тронь ее, и увидишь, ты, поганый кусок дерьма.]
  
  Улыбка Атропоса стала еще шире.
  
  [С тем, что у тебя осталось, ты и с крысой не справишься. Почему бы тебе не стать умницей и не отдать мне кольцо, прежде чем я…]
  
  [Ах ты ублюдок!]
  
  Это была Лоис. Она больше не смотрела на Ральфа; она уставилась в противоположный конец комнаты, в зеркало, перед которым Атропос наверняка красовался и примерял свои последние аксессуары — скажем, ошейник Розали или панаму Билла Макговерна. Ее глаза были широко раскрыты и полны ярости, и Ральф понял, что она увидела.
  
  [Это МОИ, маленький поганый ворюга!]
  
  Она яростно рванулась назад и своим грузным телом придавила Атропоса к боку арки. У него вырвался изумленный рык. Рука, сжимавшая скальпель, взметнулась вверх; лезвие выбило сухие комочки грязи из стены. Лоис повернулась к нему; ее лицо исказил злобный оскал — выражение, столь не похожее на «нашу Лоис», что Макговерн мог бы при виде его лишиться чувств от шока. Ее ладони вцепились в его физиономию с обеих сторон и потянулись к ушам. Один ее палец зарылся ему в щеку. Атропос взвизгнул, как собака, которой наступили на лапу, потом снова обхватил ее за талию и развернул спиной к себе.
  
  Он повернул скальпель острием внутрь, готовый нанести удар. Ральф резким жестом выбросил в его направлении указательный палец правой руки. Бледная, почти невидимая вспышка света сорвалась с ногтя и ударилась в кончик скальпеля, на мгновение отбросив его от «воздушного шарика» Лоис. И это было последнее, что имелось в его распоряжении; Ральф почувствовал, что теперь его личный арсенал совершенно иссяк.
  
  Атропос оскалил на него зубы из-за плеча Лоис, пока она извивалась в его руках, пытаясь вырваться. Но она не делала попытки убежать: она старалась развернуться и напасть на него. Ее ноги взметнулись вверх, когда она снова навалилась на него всем своим весом, пытаясь вдавить его в стену, и Ральф, не имея ни малейшего понятия, что он собирается делать, ринулся вперед, распростер руки и рухнул на колени. Он был похож на безумца, яростно предлагающего руку и сердце, и одна из взметнувшихся ног Лоис едва не ударила его в горло. Он вцепился в край ее нижней юбки, и та соскользнула с нее с легким шелестом розового нейлона. Лоис тем временем все еще орала.
  
  [Поганый маленький ворюга! Вот тебе кое-что на закуску! Нравится?]
  
  Атропос заверещал от боли, и, подняв глаза, Ральф увидел, что Лоис впилась зубами в правое запястье противника. Его левая рука, сжимавшая скальпель, слепо ринулась к ее «воздушному шарику» и промахнулась меньше чем на дюйм. Ральф вскочил на ноги и, все еще понятия не имея, что делает, натянул розовую нижнюю юбку на руку со скальпелем и… на его голову.
  
  [Беги от него, Лоис! Беги!]
  
  Она выпустила изо рта маленькую белую руку и, пошатываясь, двинулась к столу из днища бочки, стоявшему посреди комнаты, стирая с губ кровь Атропоса с запоздалой гадливостью, но главным образом с яростью. Сам Атропос — в данный момент лишь орущая и корчащаяся фигурка под розовой юбкой — потянулся за ней свободной рукой. Ральф отбросил ее в сторону и снова притиснул его к боку арки.
  
  [Нет, постой-ка, дружок, даже и не думай.]
  
  [Отпусти меня! Отпусти меня, ты, ублюдок! Ты не можешь этого делать!]
  
  И самое дикое то, что он действительно верит в это, подумал Ральф. Все так долго выходило так, как он хочет, что он совсем забыл, на что способны Краткосрочные. Думаю, я сумею восполнить этот пробел.
  
  Ральф вспомнил, как Атропос перерезал «воздушный шарик» Розали после того, как собака лизнула ему руку, и ненависть к этому важничающему, злобному и откровенно безумному существу вдруг взорвалась в его голове, как зеленая вспышка светофора. Он ухватил одну сторону нижней юбки Лоис и дважды перекрутил материю в кулаке, затянув так туго, что черты лица Атропоса проступили сквозь розовый нейлон, как на посмертной маске.
  
  Потом, как только лезвие скальпеля проткнуло ткань и начало резать ее, Ральф раскрутил Атропоса, как камень на веревке, и швырнул в арку. Полет причинил бы Атропосу меньше вреда, если бы тот упал, но этого не случилось; его ножки задевали друг друга, но так и не заплелись. Он ударился о каменную арку с глухим стуком, издал приглушенный вскрик от боли и рухнул на колени. Капли крови расцвели на нижней юбке Лоис, как лепестки. Скальпель исчез в прорехе, которую только что проделал. Тут же он вновь высунулся и удлинил первоначальный разрез, освободив изумленную и растерянную физиономию существа. Ральф прыгнул за ним. Из носа Атропоса текла кровь; со лба и из правого виска — тоже. Прежде чем Атропос начал подниматься, Ральф ухватил скользкие розовые бугры — его плечи.
  
  [Прекрати! Предупреждаю тебя, Краткий! Я заставлю тебя так пожалеть, что…]
  
  Ральф не обратил внимания на эту беспомощную угрозу и с силой швырнул Атропоса вперед. Руки карлика были по-прежнему спутаны юбкой, и он брякнулся на пол лицом. В крике его звучало изумление, но в основном — боль. Невероятно, но в глубине своего мозга Ральф услышал Лоис, говорившую ему, что уже хватит, что не надо по-настоящему калечить его — не надо калечить этого коротышку-психопата, который только что пытался убить ее. Атропос попытался перевернуться на спину. Ральф уперся коленями в середину его спины и снова распластал его на полу.
  
  [Не шевелись, дружок. Ты нравишься мне именно в такой позе.]
  
  Он поднял глаза на Лоис и увидел, что ее жуткая ярость исчезла так же неожиданно, как возникла, — словно какой-то каприз погоды. Может быть, смерч, слетевший с чистого голубого неба, сорвавший крышу с сарая и тут же исчезнувший. Она указала на Атропоса:
  
  [Он стащил мои сережки, Ральф. Этот маленький поганый ворюга стащил мои сережки. Они на нем!]
  
  [Знаю. Я видел.]
  
  Оскаленная физиономия Атропоса одним боком высунулась из прорехи в нейлоне, словно личико самого поганого на свете младенца в момент его рождения. Ральф чувствовал, как мышцы спины маленького существа вздрагивают, придавленные его коленом, и вспомнил старую поговорку, которую читал где-то… Может быть, на пакетике с чаем: «Если схватил тигра за хвост, не вздумай отпустить». Теперь, торча в этом жутком убежище под землей и чувствуя себя персонажем сказки, выдуманной каким-то маньяком, Ральф подумал, что наконец-то до него дошел смысл этой поговорки. С помощью неожиданной вспышки ярости Лоис и старого доброго везения он взял верх — во всяком случае, временно — над этим маленьким грязным пидором. Вопрос — причем довольно неотложный — заключался в том, что делать дальше.
  
  Рука, сжимавшая скальпель, взметнулась вверх, но удар вышел и слабым, и слепым. Ральф легко уклонился от него. Всхлипывая и бранясь, даже сейчас не испуганный, но явно пораненный и весь охваченный бессильной яростью, Атропос снова махнул скальпелем в его сторону:
  
  [Отпусти меня, ты, краткосрочный переросток! Старый седой ублюдок! Морщинистый козел!]
  
  [В последнее время я выгляжу чуть получше, дружок! Ты разве не заметил?]
  
  [Засранец! Тупой краткосрочный засранец! Ты у меня пожалеешь! Ох как ты у меня пожалеешь!]
  
  Что ж, подумал Ральф, по крайней мере он не умоляет. А я уже почти ожидал, что сейчас он начнет умолять меня.
  
  Атропос продолжал вяло размахивать скальпелем. Ральф два-три раза легко уклонился от этих взмахов, а потом протянул одну руку к глотке существа, лежавшего под ним.
  
  [Ральф! Нет! Не надо!]
  
  Он качнул головой, сам не зная, что хочет этим выразить: то ли отмахивался от нее, то ли успокаивал, а возможно, пытался сделать и то, и другое. Он коснулся кожи Атропоса и почувствовал, как тот вздрогнул. Лысый док издал сдавленный вскрик отвращения, и Ральф понял, что тот чувствует. Это было болезненно для них обоих, но он не убрал руку. Вместо этого он попытался сжать ее на горле Атропоса и не очень удивился, обнаружив, что не может этого сделать. И все же, разве не говорил Лахесис, что лишь Краткосрочные могут противостоять воле Атропоса? Кажется, да. Весь вопрос — как? Под ним Атропос гадко рассмеялся.
  
  [Пожалуйста, Ральф! Пожалуйста, возьми мои сережки, и мы уйдем!]
  
  Атропос вытаращил глаза в ее направлении, а потом перевел взгляд на Ральфа.
  
  [Ты думал, ты сможешь убить меня, Краткий? Подумай-ка получше.]
  
  Нет, он так не думал, но ему нужно было узнать наверняка.
  
  [Жизнь — сучья штуковина, верно, Краткий? Почему бы тебе просто не вернуть мне кольцо? Рано или поздно я все равно заполучу его, это я тебе гарантирую.]
  
  [Да в рот тебя, маленькая ты крыса.]
  
  Крутой ответ, но слова не многого стоят. На самый животрепещущий вопрос ответа так и не было: что, черт возьми, ему делать с этим монстром?
  
  Ты ничего не сумеешь сделать, пока Лоис стоит там и наблюдает за тобой, посоветовал ему холодный голос, не совсем принадлежавший Кэролайн. Она сделала полезное дело, пока была в ярости, но теперь она уже немного успокоилась. Она слишком мягкосердечна для того, что здесь произойдет, Ральф. Ты должен спровадить ее отсюда.
  
  Он повернулся к Лоис. Ее глаза были полузакрыты. Она выглядела так, словно была готова свернуться в клубочек у основания арки и заснуть.
  
  [Лоис, я хочу, чтобы ты уходила. Прямо сейчас. Поднимись по лестнице и подожди меня под де…]
  
  Скальпель снова взметнулся вверх и на этот раз едва не отсек кончик носа Ральфа. Он отпрянул. И его колено скользнуло по нейлону. Атропос с силой рванулся и уже был на волосок от того, чтобы выскользнуть из-под Ральфа. В последнюю секунду Ральф тыльной стороной ладони снова придавил голову человечка — похоже, правила это допускали — и прижал его спину коленом.
  
  [О-о-о-о! О-о-о-о! Прекрати! Ты меня убиваешь!]
  
  Не обращая на него внимания, Ральф взглянул на Лоис:
  
  [Давай, Лоис! Ступай наверх! Я приду, как только смогу!]
  
  [Вряд ли я сумею сама взобраться туда — я слишком устала.]
  
  [Ничего, сможешь. Ты должна и сможешь.]
  
  Атропос снова затих — во всяком случае, на секунду, — словно выключился маленький задыхающийся моторчик под коленом Ральфа. Но этого было далеко не достаточно. Время бежало по-верхнему, то есть быстро, и в данный момент настоящим врагом было время, а не Эд Дипно.
  
  [Мои сережки…]
  
  [Я захвачу их, Лоис. Обещаю тебе.]
  
  Сделав, казалось, огромное усилие, Лоис выпрямилась и печально взглянула на Ральфа:
  
  [Ты не должен причинять ему вред без крайней необходимости, Ральф. Это не по-христиански.]
  
  Да, совсем не по-христиански, согласилось маленькое дурашливое существо в мозгу Ральфа. Не по-христиански, но все равно… Я не могу дожидаться крайней необходимости.
  
  [Давай, Лоис. Оставь его мне.]
  
  Она продолжала грустно смотреть на него.
  
  [Ничего не даст, если я попрошу тебя не причинять ему вреда, да?]
  
  Он подумал и кивнул:
  
  [Да, но я пообещаю вот что: я не сделаю больше того, к чему он меня вынудит. Этого достаточно?]
  
  Лоис тщательно обдумала это и кивнула:
  
  [Думаю, да. И может быть, я сумею подняться наверх, если буду делать это спокойно и не торопясь, но… Как же ты?]
  
  [Со мной все будет нормально. Подожди меня под деревом.]
  
  [Хорошо, Ральф.]
  
  Он проследил, как она прошла через комнату с болтающейся на запястье кроссовкой Элен. Она нырнула в арку, отделяющую жилье от лестницы, и стала медленно подниматься. Ральф дождался, пока ее ноги исчезли из поля его зрения, а потом снова повернулся к Атропосу:
  
  [Ну, приятель, вот мы и снова вместе — прямо как два старинных дружка. Что же нам делать? Поиграть немного? Ты ведь любишь играть, правда?]
  
  Атропос стал так дико извиваться, что давить на него коленом было все равно что прижимать к земле змею. Ральф не обращал внимания на вопли, брыкания и слепые взмахи скальпелем. Вся голова Атропоса теперь целиком высовывалась из прорехи, и это сильно облегчало задачу. Он ухватил сережки Лоис и потянул их. Они остались на месте, но это принесло ему громкий болезненный вскрик Атропоса. Ральф слегка улыбнулся и нагнулся вперед:
  
  [Для проколотых ушек, верно, парень?]
  
  [Да! Да, черт тебя возьми!]
  
  [Цитируя тебя, жизнь — это сучья штуковина, верно?]
  
  Ральф снова ухватил сережки и вырвал их из мочек. Брызнуло два маленьких фонтанчика крови, когда крошечные дырочки в мочках ушей Атропоса превратились в рваные лохмотья. Резкий вопль лысого человечка резанул его мозг, как острый наконечник сверла. Ральф ощутил неприятную смесь жалости и презрения.
  
  Маленький ублюдок привык ранить других, но не привык к тому, что ему делают больно. Может быть, ему никогда не делали больно. Что ж, приятель, познакомься с новыми для тебя ощущениями.
  
  [Прекрати! Прекрати! Ты не можешь делать это со мной!]
  
  [У меня для тебя приятная новость, дружище… Я уже делаю это. Почему бы тебе просто не принять это как данность?]
  
  [Чего ты этим добиваешься, Краткий? Ты ведь знаешь, это все равно произойдет. Все те люди в Общественном центре помашут ручкой, и, взяв кольцо, ты этого все равно не остановишь.]
  
  Как будто я сам не знаю, подумал Ральф.
  
  Атропос все еще тяжело дышал, но прекратил бороться. Ральф почувствовал, что может на мгновение оторвать от него взгляд, и быстро оглядел комнату. Наверное, на самом деле он искал вдохновения — сгодился бы даже маленький глоточек.
  
  [Могу я дать тебе один совет, мистер А.? В качестве твоего нового приятеля и партнера по играм? Я понимаю, ты очень занят, но тебе все-таки стоит выкроить время и немного привести в порядок это местечко. Я не настаиваю на том, чтобы превращать его в Дом Красоты или что-то в этом роде, но — бр-р-р-р! Что за свинарник!]
  
  Атропос, осторожно и одновременно сердито: [Полагаешь, меня колышет, что ты думаешь, Краткий?]
  
  Ральф видел только один способ действия. Этот способ ему не нравился, но все равно он собирался им воспользоваться. Он должен был им воспользоваться; в его мозгу возникла картинка, которая подтверждала это. На этой картинке Эд Дипно подлетал к Дерри со стороны побережья на легком самолете с загруженной в носовой отсек мощной взрывчаткой или контейнером с нервно-паралитическим газом.
  
  [Что же я могу с тобой сделать, мистер А.? Какие идеи?]
  
  Ответ последовал мгновенный и недвусмысленный:
  
  [Отпустить меня. Вот тебе ответ. Единственный ответ. Я оставлю тебя в покое — вас обоих. Предоставлю вас Цели. Ты проживешь еще десять лет. Черт, может, даже двадцать — это вполне возможно. Вам одно надо сделать — тебе и твоей маленькой леди: убраться восвояси. Уйти домой. И когда грянет большой гром, посмотреть его в новостях по телевизору.]
  
  Ральф постарался, чтобы его вопрос прозвучал так, словно он честно обдумывает это предложение.
  
  [И ты оставишь нас в покое? Ты пообещаешь, что оставишь нас в покое?]
  
  [Да!]
  
  На физиономии Атропоса засветилась надежда, и Ральф увидел, как первые признаки ауры стали окутывать маленького недоноска. Она была такого же тусклого и противно красного цвета, как пульсирующее мерцание, освещавшее его жилище.
  
  [Знаешь, что я тебе скажу, мистер А.?]
  
  Атропос, с еще более обнадеженным выражением:
  
  [Нет, а что?]
  
  Ральф выбросил одну руку вперед, обхватил запястье Атропоса и резко вывернул его. Атропос издал агонизирующий вопль. Его пальцы на рукоятке скальпеля ослабли, и Ральф выдернул его с легкостью опытного карманника, вытаскивающего бумажник.
  * * *
  
  [Отдай его! Отдай! Отдай! Отдай е…]
  
  Атропос мог продолжать биться в этой истерике часами, и Ральф положил этому конец самым простым способом. Он нагнулся и сделал неглубокий вертикальный надрез на затылке большой лысой головы, высовывавшейся из прорехи в нижней юбке Лоис. Ничья невидимая рука не пыталась помешать ему, и его собственная рука двигалась легко и свободно. Кровь — пугающее количество — выплеснулась из надреза. Аура вокруг Атропоса стала цвета темно-красной гниющей раны. Он снова заорал.
  
  Ральф качнулся вперед и приятельски зашептал ему в ухо:
  
  [Может, я не могу убить тебя, но я точно могу тебя вздрючить, верно? И для этого мне вовсе не нужно подзаряжаться психическим током. Эта маленькая штучка отлично сойдет.]
  
  Он провел скальпелем поперечную линию, нарисовав таким образом строчную букву «t» на затылке Атропоса. Тот завопил и стал дико извиваться. Ральф с отвращением обнаружил, что какая-то часть его — какой-то дурашливо-злобный гномик — жутко наслаждается этим.
  
  [Если хочешь, чтобы я продолжал резать тебя, валяй борись. Если хочешь, чтобы я перестал, тогда ты перестань.]
  
  Атропос мгновенно затих.
  
  [Ладно. Теперь я задам тебе пару вопросов. Думаю, ты понимаешь, что в твоих интересах ответить на них.]
  
  [Спрашивай что угодно! Все, что хочешь! Только не режь меня больше!]
  
  [Вот это уже неплохой подход, дружище, но, думаю, все всегда можно улучшить, как по-твоему? Давай посмотрим.]
  
  Ральф снова взмахнул скальпелем, на сей раз сделав длинный разрез на боку черепа Атропоса. Атропос взвыл. Ральф ощутил в верхушке желудка судорогу отвращения, затем она прошла… Заговорив/подумав, он изо всех сил постарался скрыть свои чувства:
  
  [Ладно, это моя наглядная лекция, док. Если мне придется ее повторить, тебе понадобится Мертвый Клей, чтобы твоя макушка не отлетала на сильном ветру. Ты меня понял?]
  
  [Да! Да!]
  
  [И ты мне веришь?]
  
  [Да! Да, старая седая образина, ДА!]
  
  [Ладно, это хорошо. Вот мой вопрос, мистер А.: если ты даешь обещание, ты повязан им?]
  
  Атропос медлил с ответом — обнадеживающий признак. Ральф приставил скальпель плоской поверхностью к его щеке, чтобы ускорить процесс. В награду он получил еще один вопль и мгновенное сотрудничество.
  
  [Да! Да! Только не режь меня больше! Пожалуйста, больше не режь меня!]
  
  Ральф убрал скальпель. След от лезвия горел на абсолютно гладкой щеке существа, как родимое пятно.
  
  [Ладно, солнышко, слушай внимательно. Я хочу, чтобы ты пообещал, что оставишь меня и Лоис в покое, пока не закончится представление в Общественном центре. Никаких преследований, никакой поножовщины, ничего подобного. Обещай мне это.]
  
  [В рот тебя! Возьми свое обещание и засунь его себе в задницу!]
  
  Это не вывело Ральфа из себя; его улыбка стала даже шире. Потому что Атропос не сказал: «Я не стану», — и, что даже еще важнее, Атропос не сказал: «Я не могу». Он резко отказал. Иными словами, просто небольшая оттяжка, причем легко устранимая.
  
  Стиснув зубы, Ральф провел скальпелем прямо по середине спины Атропоса. Лезвие разрезало юбку, грязную белую тунику под юбкой и плоть под туникой. Кровь хлынула наружу мощным потоком, и надрывный воющий вопль Атропоса резанул слух Ральфа.
  
  Он нагнулся и снова зашептал в маленькое ушко, морщась и стараясь не запачкаться в крови, насколько это было возможно:
  
  [Мне не нравится это делать, дружище, — на самом деле еще два пореза, и меня замутит, — но я хочу, чтобы ты знал, что я могу это делать и буду продолжать, пока ты или не пообещаешь то, что мне надо, или пока сила, не давшая мне задушить тебя, снова не остановит меня. Думаю, если ты станешь дожидаться этого, то превратишься в вопящий комок мяса. Ну, что скажешь? Пообещаешь или предпочтешь, чтобы я выдавил тебя как виноградинку?]
  
  Атропос рыдал. Это был жуткий, вызывающий тошноту звук.
  
  [Ты не понимаешь! Если тебе удастся остановить то, что уже началось — шанс невелик, но все-таки это возможно, — меня накажет существо, которое ты называешь Малиновым королем!]
  
  Ральф снова стиснул зубы и опять опустил скальпель — губы его были так плотно сжаты, что рот стал похож на длинный шрам. Лезвие скальпеля чуть задержалось, наткнувшись на хрящик, а потом левое ухо Атропоса шмякнулось на пол. Кровь хлынула из дырки на боку его лысой башки, а его крик на этот раз был достаточно громким, чтобы Ральфу заложило уши.
  
  А им и вправду далеко до богов, подумал Ральф. Ему стало дурно от ужаса и отчаяния. Единственная настоящая разница между ними и нами в том, что они живут дольше и их немного труднее увидеть. И похоже, солдат из меня никудышный: от одного вида этой крови я почти теряю сознание. Черт.
  
  [Ладно, я обещаю! Только перестань резать меня! Не надо! Пожалуйста, не надо больше!]
  
  [Для начала неплохо. Но тебе придется немного уточнить. Я хочу услышать, как ты говоришь, что обещаешь держаться подальше от меня, от Лоис и от Эда тоже, пока не закончится представление в Общественном центре.]
  
  Он ожидал новых уверток и уловок, но Атропос удивил его:
  
  [Я обещаю! Обещаю держаться подальше от тебя и от этой суки, с которой ты бегаешь тут…]
  
  [Лоис. Произнеси ее имя. Лоис.]
  
  [Да, да, от нее — Лоис Чэсс! Я согласен держаться подальше от нее и от Дипно тоже. От вас ото всех, пока ты больше не режешь меня. Ты доволен? Этого достаточно, черт бы тебя взял?]
  
  Ральф решил, что он доволен… Во всяком случае, насколько может быть доволен человек, которому невыносимо противны его собственные действия и методы. Он не думал, что в обещании Атропоса скрыты какие-то ловушки; маленький лысый человечек знал, что он может дорого заплатить позже за то, что уступил сейчас, но это не могло отменить ту боль и ужас, которые Ральф обрушил на него.
  
  [Да, мистер А., думаю, этого вполне достаточно.]
  
  Ральф сполз со своей маленькой жертвы с бунтующим желудком и ощущением — должно быть, ложным, — что его глотка открывается и закрывается, как раковина улитки. Мгновение он смотрел на испачканный в крови скальпель, потом отвел руку назад и швырнул его изо всех сил. Переворачиваясь в воздухе, тот пролетел через арку и исчез в складском помещении.
  
  Неплохое избавление, подумал Ральф. Во всяком случае, я не так уж много на себя взял. Вот так-то. Теперь ему уже не хотелось блевать. Ему хотелось плакать.
  
  Атропос медленно поднялся на колени и огляделся вокруг мутным взглядом человека, пережившего убийственную бурю. Он увидел свое ухо, лежавшее на полу, поднял его, повертел в своих маленьких ручках и взглянул на обрывки хрящика. Потом он посмотрел на Ральфа. В его глазах стояли слезы боли и унижения, но было в них и еще кое-что — ярость, такая глубокая и смертельная, что Ральф отшатнулся. Все его предосторожности казались жалкими и глупыми на фоне этой ярости. Он сделал нетвердый шаг назад и погрозил Атропосу чуть дрожащим пальцем.
  
  [Помни свое обещание.]
  
  Атропос оскалил зубы в отвратительной усмешке. Болтающийся лоскут кожи с одной стороны его лица раскачивался туда-сюда, как провисший парус, а открытая рана под ним сочилась кровью.
  
  [Конечно, я помню — как же мне забыть? На самом деле я хочу дать тебе еще одно. Можно сказать, целых два — по цене одного.]
  
  Атропос сделал жест, который Ральф отлично помнил по происходившему на больничной крыше — расставил два пальца правой руки буквой «V» и взметнул их вверх, соорудив в воздухе красную дугу. В ней Ральф увидел человеческую фигуру. За ней, словно сквозь кровавый туман, тускло мерцал магазин «Красное яблоко». Он хотел было спросить, кто стоит впереди, на кромке тротуара Харрис-авеню, и… вдруг он понял. В шоке он поднял глаза на Атропоса.
  
  [Господи Иисусе, нет! Нет, ты не можешь!]
  
  Ухмылка на физиономии Атропоса стала шире.
  
  [Знаешь, именно это я думал про тебя, Краткий. Только я ошибся. Как и ты — сейчас. Смотри.]
  
  Атропос раздвинул пальцы чуть пошире. Ральф увидел, как кто-то в бейсбольной кепке «Ред сокс» вышел из «Красного яблока», и на этот раз моментально понял, кого он видит. Этот человек позвал того, кто стоял на другой стороне улицы, а потом начало происходить что-то ужасное. Ральфу стало дурно, и он отвернулся от кровавой дуги будущего, мерцающей между маленькими пальцами Атропоса.
  
  Но когда это произошло, он услышал.
  
  [Та, которую я показал тебе первой, принадлежит Случаю, Краткий, — другими словами, мне. И вот мое обещание: если ты и дальше будешь стоять у меня на дороге, то, что я тебе сейчас показал, случится. Ты ничего не сможешь сделать, никакое предупреждение этого не остановит. Но если ты сейчас уберешься — если ты и твоя женщина просто постоите в сторонке и дадите событиям развиваться своим чередом, — тогда я задержу свою руку.]
  
  Вульгарности, составлявшие ранее такую огромную часть речей Атропоса, слетели как ненужная шелуха, и в первый раз Ральф ясно ощутил, каким поистине старым, злобным и мудрым было это существо.
  
  [Помнишь, что говорят наркоманы, Краткий: умирать легко, жить — тяжело. Верно сказано. Кому это знать, как не мне. Ну так что скажешь? Есть какие-нибудь мысли?]
  
  Ральф стоял посреди грязной каморки, опустив голову и стиснув кулаки. Сережки Лоис в одном из них жгли его, как горячие угольки. Кольцо Эда тоже, казалось, жгло, и он знал, что ничто на свете не помешало бы ему вытащить кольцо из кармана и швырнуть в другое помещение вслед за скальпелем. Он вспомнил рассказ, который читал в школе тысячу лет назад. Он назывался «Леди или тигр?», и теперь Ральф понимал, каково бывает, когда тебя наделяют такой страшной силой и… дают такой страшный выбор. На поверхности все вроде было довольно просто: что в конце концов такое — одна жизнь против двух тысяч?
  
  Но эта одна жизнь!..
  
  Но ведь на самом деле вряд ли кто-то когда-нибудь узнает, холодно подумал он. Никто, кроме, быть может, Лоис… А Лоис согласится с моим решением. Кэролайн могла бы не согласиться, но они очень разные женщины.
  
  Да, но есть ли у него право?
  
  Атропос и это прочел в его ауре — поразительно, как много видело это существо.
  
  [Конечно, оно у тебя есть, Ральф, — в этом на самом деле и заключаются вопросы жизни и смерти: у кого есть право? На сей раз оно у тебя. Так что же ты скажешь?]
  
  [Я не знаю, что я скажу. Я не знаю, что думаю. Но я знаю, чего хочу: чтобы все вы трое ОСТАВИЛИ МЕНЯ, МАТЬ ВАШУ, В ПОКОЕ!]
  
  Ральф Робертс задрал голову к пронизанному корнями деревьев потолку берлоги Атропоса и испустил вопль.
  Глава 27
  
  Пять минут спустя голова Ральфа высунулась из норы под старым склоненным дубом. Он тут же увидел Лоис. Она стояла перед ним на коленях, тревожно вглядываясь сквозь спутанные корни в его перевернутое лицо. Он поднял грязную, испачканную в крови руку, и она, крепко схватив ее, помогла ему одолеть несколько последних ступенек — сучковатые корни были больше похожи на лестничные перекладины.
  
  Ральф выкарабкался из-под дерева, перевернулся на спину и стал глубоко вдыхать в себя сладкий воздух. Никогда в жизни воздух еще не казался ему таким вкусным. Несмотря на все остальное, он жутко радовался, что выбрался оттуда. Радовался свободе.
  
  [Ральф? С тобой все в порядке?]
  
  Он повернул ее руку, поцеловал ладонь и положил сережки на то место, которого только что касался губами.
  
  [Да. Все нормально. Вот они.]
  
  Она взглянула на них с таким любопытством, словно никогда раньше не видела сережек — ни этих, ни каких-либо других, — а потом сунула их в кармашек платья.
  
  [Ты увидела их в зеркале, да, Лоис?]
  
  [Да, и это разозлило меня, но… вряд ли удивило по-настоящему.]
  
  [Потому что ты знала.]
  
  [Да. Наверное, знала. Может быть, с того момента, когда мы впервые увидели Атропоса в шляпе Билла. Я просто старалась… ну, знаешь… не думать об этом.]
  
  Она смотрела на него внимательно и осторожно.
  
  [Оставим сейчас мои сережки. Что произошло там, внизу? Как ты освободился?]
  
  Ральф боялся, что если она будет долго смотреть вот так на него, то увидит слишком много. Еще ему пришло в голову, что если он вскоре не сдвинется с места, то может не сдвинуться никогда: усталость его была теперь так велика, словно какой-то огромный, покрытый коростой предмет — быть может, давно затонувший океанский лайнер — лежал у него внутри, взывая к нему и стараясь утащить вниз. Он поднялся на ноги. Он не мог допустить, чтобы кого-то из них утащило вниз — только не сейчас.
  
  Новость, поведанная небом, была не такой скверной, как можно было ожидать, но все же радоваться нечему — уже почти шесть часов. Жители Дерри, которым наплевать на то, как решится проблема абортов (а таких, как принято говорить, подавляющее большинство), заняты исключительно поглощением ужина. А ведь совсем скоро распахнутся двери Общественного центра и телевизионщики начнут прямой репортаж с места события. Они направят камеры прямо на проходящих мимо адвокатов и «друзей жизни», которые собрались там со своими плакатами. И кто-то вот-вот начнет повторять любимую присказку Эда Дипно, начинающуюся со слов: «Эй, эй, Сюзан Дэй, сколько убила сегодня детей?» Что бы ни предприняли они с Лоис, им нужно сделать это в ближайшие шестьдесят — максимум девяносто — минут. Часы уже тикали.
  
  [Пошли, Лоис. Надо двигаться.]
  
  [Мы возвращаемся в Общественный центр?]
  
  [Нет, начнем не оттуда. Думаю, для начала мы должны…]
  
  Тут Ральф обнаружил, что просто не сможет дождаться и услышать то, что должен произнести. С чего же, по его мнению, им следует начать? Обратно в городскую больницу Дерри? В «Красное яблоко»? К нему домой? Куда идти, если тебе нужно отыскать парочку доброжелательных, но далеко не всезнающих ребят, которые вовлекли тебя и нескольких твоих друзей в мир боли и несчастий? И можешь ли ты резонно полагать, что они отыщут тебя?
  
  Возможно, они не хотят отыскивать тебя, родной. На самом деле они могут прятаться от тебя.
  
  [Ральф, ты уверен, что ты…]
  
  Неожиданно он подумал о Розали и понял.
  
  [В парк, Лоис. Страуфорд-парк. Вот куда нам нужно идти. Но по пути мы должны сделать одну остановку.]
  
  Он повел ее вдоль забора, и вскоре они услышали шум перекликающихся голосов. До Ральфа также донесся запах жареных сосисок, и после зловония в берлоге Атропоса этот запах показался ему нектаром. Минуту или две спустя они с Лоис вышли на край площадки для пикников возле шоссе № 3.
  
  Там в центре своей потрясающей многоцветной ауры стоял Дорранс и наблюдал, как легкий самолет выруливает на взлетную полосу. Позади него, за одним из пикниковых столиков сидели Фэй Чапин и Дон Визи с шахматной доской между ними и наполовину опорожненной бутылкой «Блю нан» на столе. Стэн и Джорджина Эберли пили пиво и переворачивали в жаровне шампуры с нанизанными на них сосисками — Ральфу эта жаровня казалась странно розовой, как песок кораллового цвета.
  
  На мгновение Ральф застыл там, где стоял, оглушенный их красотой — той призрачной, властной красотой, бывшей, как он думал, главной чертой Краткосрочной жизни. Ему вспомнился обрывок песенки по крайней мере двадцатипятилетней давности: «Мы — звездная пыль золоченая…» Аура Дорранса была иной — совершенно иной, — но даже самая простенькая из прочих мерцала, как редкие и бесконечно желанные драгоценные камни.
  
  [О, Ральф, ты видишь? Ты видишь, как они прекрасны?]
  
  [Да.]
  
  [Как жаль, что они не знают этого!]
  
  Но так ли? В свете всего, что случилось, Ральф не был в этом уверен. У него возникла мысль — смутная, но сильная интуиция, которую он никогда бы не смог облечь в слова, — что, быть может, истинная красота — это нечто недоступное сознательному восприятию; работа, которая всегда в развитии, предмет скорее бытия, чем видения.
  
  — Давай, раззява, делай ход, — произнес чей-то голос. Ральф вздрогнул, поначалу решив, что голос обращается к нему, но это был Фэй, разговаривавший с Доном Визи. — Ты копаешься медленнее, чем старый червяк.
  
  — Отстань, — сказал Дон. — Я думаю.
  
  — Думай хоть пока ад не замерзнет, умник, а мат все равно через шесть ходов.
  
  Дон налил немного вина в бумажный стаканчик и вытаращил глаза.
  
  — О-о, проклятие! — вскричал он. — Я и не знал, что играю с Борисом Спасским! Я-то думал, это просто старый Фэй Чапин! Каюсь, только б не гореть в аду, и хожу!
  
  — Вот это прикол, Дон. С таким ходом можешь сесть у дороги и заработать миллион. Кстати, тебе не придется долго ждать, чтобы сделать это, — можешь отсчитывать шесть ходов начиная с этого.
  
  — Плохо сечешь, — заявил Дон. — Ты просто не знаешь, когда…
  
  — Ш-ш-ш-ш! — резко произнесла Джорджина Эберли. — Что это было? Такой звук, словно что-то взорвалось!
  
  «Этим» была Лоис, высасывающая струю дрожащей зелени цвета леса после дождя из ауры Джорджины. Ральф поднял правую руку, свернул ее трубочкой у губ и принялся вдыхать похожую струю ярко-голубого света из ауры Стэна Эберли. Он почувствовал, как его тут же наполнила свежая сила — словно флуоресцентные лампы зажглись в мозгу. Но тот тяжелый затонувший корабль, бывший не чем иным, как платой за четыре месяца бессонных ночей, по-прежнему оставался внутри и все еще пытался засосать его вниз — туда, где лежал сам.
  
  Решение тоже по-прежнему было там — еще не исполненное тем или иным способом, но лишь отложенное.
  
  Стэн тоже огляделся вокруг. Сколько бы ни забрал Ральф от его ауры (а ему казалось, он высосал немало), источник оставался таким же ярким и сочным, как прежде. То, что им говорили когда-то про неисчерпаемые резервуары энергии, окружавшие каждое человеческое существо, явно было совершеннейшей правдой.
  
  — Ну, — протянул Стэн, — я тоже слышал что-то…
  
  — А я — нет, — заявил Фэй.
  
  — Конечно, нет, ты же глух как тетерев, — возразил Стэн. — Можешь помолчать минутку, а? Я хотел сказать, это не цистерна с горючим, потому что нет никакого огня и дыма. И явно не Дон пернул, поскольку белки не попадали с деревьев с опаленными шкурками. Наверное, это просто выхлоп у какого-то большого грузовика воздушной национальной гвардии. Не волнуйся, дорогая, я тебя прикрою.
  
  — Прикрой-ка вот это, — сказала Джорджина, приставив ребро ладони к внутреннему сгибу локтя и показав ему кулак. Однако при этом она улыбалась.
  
  — О Господи, — пробормотал Фэй. — Гляньте на старину Дора.
  
  Они все повернулись и посмотрели на Дорранса, который улыбался и махал рукой в направлении развилки Харрис-авеню.
  
  — Кого ты там видишь, старина? — с усмешкой спросил Дон Визи.
  
  — Ральфа и Лоис, — ответил Дор, лучисто улыбаясь. — Я вижу Ральфа и Лоис. Они только что вышли из-под старого дерева!
  
  — М-да, — сказал Стэн, прикрыл глаза ладонью и указал прямо на них. Это дало приличную встряску нервной системе Ральфа, и он успокоился, лишь когда понял, что Стэн просто указывает туда, куда махал рукой Дорранс. — И гляньте! Прямо из-за них выходит Гленн Миллер! Ну и дела!
  
  Джорджина двинула локтем в его направлении, и Стэн проворно отступил, ухмыляясь.
  
  [Привет, Ральф! Привет, Лоис!]
  
  [Дорранс! Мы собираемся в Страуфорд-парк! Это правильно?]
  
  Дорранс, радостно улыбаясь: [Не знаю, теперь это уже долгосрочные дела, а я с ними покончил. Скоро я возвращаюсь домой и буду читать Уолта Уитмена. Ночка выдастся ветреная, а когда дует ветер, лучше всего читать Уитмена.]
  
  Лоис, почти яростно: [Дорранс, помоги нам!]
  
  Ухмылка сползла с лица Дорранса, и он печально взглянул на нее:
  
  [Я не могу. Это уже не в моей власти. Все, что нужно сделать, теперь должно быть сделано тобой и Ральфом.]
  
  — Ух, — произнесла Джорджина. — Терпеть не могу, когда он смотрит вот так. Начинаешь почти верить в то, что он в самом деле видит кого-то. — Она взяла свою длинную вилку и начала поджаривать новую сосиску. — Кстати, а кто-нибудь видел Ральфа и Лоис?
  
  — Нет, — сказал Дон.
  
  — Они залегли в одном из тех мотельчиков, отмеченных крестиком, на побережье с чемоданом пива и бутылкой детского масла «Джонсон», — сказал Стэн. — Громадной бутылкой. Я же говорил вам вчера.
  
  — Старый пошляк, — пробормотала Джорджина и выбросила вперед локоть с чуть большей силой и намного большей точностью.
  
  Ральф: [Дорранс, ты что, совсем не можешь нам помочь? Скажи хоть по крайней мере, на верном ли мы пути?]
  
  На мгновение его охватила уверенность, что Дорранс собирается ответить. Потом сверху раздался приближающийся гул, и старик задрал голову. На лице его снова заиграла идиотская и красивая улыбка.
  
  — Взгляните! — закричал он. — Старая Желтая Птица Граммэн! Ну и красота!
  
  С этими словами, повернувшись к ним спиной, он потрусил к забору с цепями, чтобы посмотреть, как приземляется маленький желтый самолетик. Ральф взял Лоис за руку и попытался улыбнуться. Это давалось с трудом — он полагал, что никогда еще за всю свою жизнь не был так напуган и растерян, — но он врубил всю свою старую студенческую закалку.
  
  [Давай, дорогая. Пойдем.]
  * * *
  
  Ральф вспомнил, как ему показалось — когда они двигались вдоль старой железнодорожной ветки, которая в конце концов вывела их обратно к аэропорту, — что они не совсем шли пешком; это больше походило на скольжение. От пикниковой площадки в конце шоссе № 3 они двигались обратно к Страуфорд-парку таким же образом, только скольжение было более быстрым и отчетливым. Их словно влекла вперед невидимая корзина подвесного транспортера.
  
  Ради эксперимента он перестал шагать. Дома и фасады магазинов продолжали тихо проплывать мимо. Желая убедиться в этом, он взглянул вниз, на свои ноги, — да, они были совершенно неподвижны. Казалось, движется тротуар, а не он.
  
  Вот показался мистер Дагэн, глава департамента ссуд, упакованный в свой сшитый на заказ костюм-тройку и в очках без оправы. Как и всегда, он показался Ральфу единственным человеком за всю мировую историю, родившимся без дырки в заднице. Однажды он ответил отказом на заявление Ральфа о ссуде по чековой оплате, что, по мнению Ральфа, могло послужить причиной его негативного отношения к этому человеку. Теперь он увидел, что аура Дагэна была тускло-серого цвета, как коридор в больнице для ветеранов, и решил, что это не очень его удивляет. Он зажал нос, как человек, вынужденный переплывать какой-то грязный канал, и прошел прямо сквозь банкира. Дагэн даже не вздрогнул.
  
  Это восхитило Ральфа, но, когда он взглянул на Лоис, его восхищение как рукой сняло. Он увидел тревогу на ее лице и все вопросы, которые ей хотелось задать. Вопросы, на которые у него не было ответов.
  
  Впереди раскинулся Страуфорд-парк. Пока Ральф смотрел туда, неожиданно зажглись уличные фонари. Маленькая детская площадка, где они с Макговерном — и частенько с Лоис — стояли, наблюдая за детишками, была почти пуста. Два подростка-старшеклассника сидели рядышком на качелях, курили и болтали, но мамы и маленькие детишки, приходящие сюда днем, уже все разошлись. Ральф подумал о Макговерне — его несмолкаемой, назойливой болтовне и его жалости к себе, которую так трудно заметить, когда видишь его впервые, по которой так трудно скучать, когда уже достаточно побыл в его обществе, и о том, как обе эти черты каким-то образом просветлялись и превращались в нечто лучшее благодаря его дерзкому остроумию и удивительным импульсивным вспышкам доброты — и почувствовал, как его охватывает глубокая печаль. Краткосрочные могли быть звездной пылью, даже золотой пылью, но, уходя, они уходили точно так же, как мамы и детишки, ненадолго приходящие сюда в летние солнечные дни поиграть.
  
  [Ральф, что мы здесь делаем? «мешок смерти» висит над Общественным центром, а не над Страуфорд-парком.]
  
  Ральф подвел ее к скамейке, где отыскал ее несколько веков назад плачущей после ссоры с сыном и невесткой… И потери сережек. У подножия холма два туалета белели в сгущающихся сумерках.
  
  Ральф закрыл глаза. Я схожу с ума, подумал он, и мчусь в безумие на скором поезде, а не на местной электричке. Что же будет? Леди или… тигр?
  
  [Ральф, мы должны что-то сделать. Те жизни… те тысячи жизней…]
  
  Из-под опущенных ресниц Ральф увидел, как кто-то выходит из «Красного яблока». Фигурка в темных вельветовых брюках и кепке «Ред сокс». Скоро опять начнет происходить что-то страшное, и, поскольку Ральф не хотел этого видеть, он открыл глаза и взглянул на женщину, стоявшую рядом с ним.
  
  [Каждая жизнь важна, Лоис, разве ты не согласна? Каждая, одна-единственная жизнь.]
  
  Он не знал, что она увидела в его ауре, но это явно ужаснуло ее.
  
  [Что случилось внизу, когда я ушла? Что он сделал или сказал тебе? Скажи мне, Ральф! Скажи мне!]
  
  Так что же будет? Одна или много? Леди или тигр? Если он вскоре не выберет, возможность выбора уплывет у него из рук просто из-за течения времени. Так какой вариант? Который?
  
  — Никакого, или… оба, — хрипло вымолвил он, не сознавая в своем жутком волнении, что говорит вслух и сразу на нескольких разных уровнях. — Я не стану выбирать между одним и другим. Не стану. Ты слышишь меня? Он отпрыгнул от скамейки и дико оглянулся вокруг.
  
  — Ты слышишь меня? — заорал он. — Я отвергаю выбор! У меня будет и то, и другое, или не будет НИЧЕГО!
  
  На одной из тропинок к северу от них алкаш, рывшийся в мусорном баке в поисках бутылок и банок, кинул взгляд на Ральфа, а потом повернулся и побежал прочь. Он увидел человека, казалось, охваченного огнем.
  
  [Ральф, что это? Кто это? Я? Ты? Потому что если это я, если ты отступаешь из-за меня, я не хочу…]
  
  Он сделал глубокий вдох, а потом лбом прижался к ее лбу и заглянул ей в глаза.
  
  [Это не ты, Лоис, и не я. Будь это кто-то из нас, возможно, я сумел бы сделать выбор. Но это не мы, и черт меня побери, если я снова буду пешкой.]
  
  Он высвободился из ее рук и сделал шаг в сторону. Его аура вспыхнула так ярко, что ей пришлось заслонить глаза ладонью; это было так, словно он взорвался. И когда раздался его голос, он прогрохотал в ее голове как гром:
  
  [КЛОТО! ЛАХЕСИС! ВЫХОДИТЕ КО МНЕ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, И ВЫХОДИТЕ НЕМЕДЛЕННО!]
  * * *
  
  Он сделал еще два или три шага и остановился, глядя на подножие холма. Мальчишки-старшеклассники, сидящие на качелях, смотрели на него с одинаковым выражением удивленного страха на лицах. Как только взгляд Ральфа высветил их, они вскочили и исчезли, как пара оленей, ринувшись к огням на Уитчэм-стрит и оставив свои сигареты тлеть в отпечатках ботинок под качелями.
  
  [КЛОТО! ЛАХЕСИС!]
  
  Он весь горел, как электрическая дуга, и вдруг вся сила вытекла из ног Лоис, как вода. Она сделала шаг назад и рухнула на скамейку. Голова у нее кружилась, сердце наполнилось ужасом, а подо всем этим ощущалось то самое громадное истощение. Ральф воспринимал его как затонувший корабль; Лоис представила себе яму, вокруг которой ее заставляли ходить по сужающейся спирали, — яму, в которую она в конце концов должна упасть.
  
  [КЛОТО! ЛАХЕСИС! ЭТО ВАШ ПОСЛЕДНИЙ ШАНС! Я НЕ ШУЧУ!]
  
  Секунду все оставалось по-прежнему, а потом двери туалетов у подножия холма одновременно отворились. Клото вышел из двери с табличкой ДЛЯ МУЖЧИН, Лахесис — из двери с табличкой ДЛЯ ЖЕНЩИН. Их ауры цвета ярко-зеленых летних стрекоз мерцали в пепельном свете уходящего дня. Они двигались друг к другу, пока их ауры не слились, а потом медленно пошли к верхушке холма, почти соприкасаясь плечами в белых халатах. Они были похожи на испуганных детей.
  
  Ральф повернулся к Лоис. Его аура все еще сверкала огнем.
  
  [Оставайся здесь.]
  
  [Да, Ральф.]
  
  Она подождала, пока он прошел полпути вниз с холма, потом набралась храбрости и крикнула ему вслед:
  
  [Но если ты этого не сделаешь, я сама попытаюсь остановить Эда. Я не шучу.]
  
  Конечно, она не шутила, и сердце его рванулось навстречу ее храбрости, но… Она не знала того, что знал он. Она не видела того, что видел он.
  
  Он на мгновение обернулся к ней, а потом спустился к тому месту, где два маленьких лысых врача стояли и смотрели на него светящимися испуганными глазами.
  * * *
  
  Лахесис, нервно: [Мы не лгали вам… Не лгали.]
  
  Клото, даже еще более нервно (если такое возможно): [Дипно идет своим путем. Вы должны его остановить, Ральф, — должны хотя бы попытаться.]
  
  На самом деле я ничего не должен, и это светится на ваших лицах, подумал он. Потом он повернулся к Лахесису и был награжден тем, что маленький лысый человечек отшатнулся от его взгляда и опустил свои темные глаза без зрачков.
  
  [Так ли? Когда мы стояли на крыше больницы, вы велели нам держаться подальше от Эда, мистер Л. Вы очень настаивали на этом.]
  
  Лахесис неловко напрягся и потер ладошки. [Я… то есть мы… мы способны ошибаться. На этот раз так и случилось.]
  
  Только Ральф знал, что слово «ошибка» не очень подходит к тому, что произошло; скорее уж «самообман». Он хотел выругать их за это — о, сказать по правде, ему хотелось выругать их прежде всего за то, что они вовлекли его во все это дерьмо, — и обнаружил, что не может. Поскольку, судя по словам старины Дора, даже их самообман послужил Цели: их отходной маневр — поездка в Хай-Ридж — по каким-то причинам оказался вовсе не отходным. Он не понимал, почему и каким образом так получилось, но намеревался выяснить, если это было возможно.
  
  [Давайте на время забудем об этом аспекте, джентльмены, и поговорим о том, почему все это происходит. Если вы рассчитываете на помощь от меня и от Лоис, думаю, вам лучше рассказать мне все.]
  
  Они взглянули друг на дружку своими большими испуганными глазами, а потом снова посмотрели на Ральфа.
  
  Лахесис: [Ральф, вы сомневаетесь в том, что все те люди действительно умрут? Потому что если это так…]
  
  [Нет, но я устал от того, что мне все время тычут ими в лицо. Если бы здесь должно было произойти землетрясение, служащее Цели, и список жертв исчислялся бы десятью тысячами, а не двумя с хвостиком, вы бы глазом не моргнули, верно? Так что же такого особенного в данной ситуации? Расскажите мне.]
  
  Клото: [Ральф, мы точно так же не устанавливаем правила, как и вы. Мы полагали, вы это понимаете.]
  
  Ральф вздохнул:
  
  [Вы снова хитрите и только теряете время, причем не чье-то, а ваше собственное.]
  
  Клото, нехотя: [Хорошо, возможно, картина, которую мы вам нарисовали, была не совсем ясной, но у нас было мало времени, и мы были напуганы. И вы должны понимать, что безотносительно ко всему остальному те люди умрут, если вы не сумеете остановить Эда Дипно!]
  
  [Хватит говорить о других! Я хочу знать лишь об одном из них — том, кто принадлежит Цели и которого нельзя отдать только лишь потому, что у какого-то неотмеченного козла поехала крыша и он ринется туда на самолете, набитом взрывчаткой. Кого вы никак не можете отдать Случаю? Кто это? Сюзан Дэй, верно? Сюзан Дэй.]
  
  Лахесис: [Нет. Сюзан Дэй — часть Случая. Она не наша забота, не наша тревога.]
  
  [Тогда кто?]
  
  Клото и Лахесис снова переглянулись. Клото едва заметно кивнул, и они опять повернулись к Ральфу. Лахесис вновь взметнул указательный и средний пальцы правой руки вверх, создав раскрывшийся веером «павлиний хвост» света. На этот раз Ральф увидел в нем не Макговерна, а маленького мальчика со светлыми волосами, челкой на лбу и похожим на крючок шрамом не переносице Ральф тут же узнал его: малыш из подвала в Хай-Ридж. Тот самый, у матери которого лицо со шрамами. Тот, что назвал их с Лоис ангелами.
  
  И маленький ребенок может управлять ими, изумленно подумал он. Бог ты мой. Он недоверчиво уставился на Клото и Лахесиса:
  
  [Я правильно понимаю? Все это затевалось ради одного этого маленького мальчика?]
  
  Он ожидал новых уверток, но ответ Клото прозвучал просто и недвусмысленно: [Да, Ральф!]
  
  Лахесис: [Он сейчас в Общественном центре. Его матери, чью жизнь вы также спасли сегодня утром, меньше часа назад позвонила нянька и сказала, что здорово порезалась куском стекла и никак не сможет остаться с ребенком сегодня вечером. Конечно, к этому времени было уже поздно искать другую няньку, а эта женщина многие недели жила надеждой увидеть Сюзан Дэй… пожать ей руку, даже стиснуть в объятиях, если представится такая возможность. Для нее Сюзан Дэй — все равно что идол.]
  
  Ральф, помнивший зажившие шрамы на ее лице, полагал, что способен понять такое идолопоклонство. Кое-что еще он понимал даже лучше: порезанная рука няньки не была случайностью. Нечто очень стремилось привести маленького мальчика с лохматыми светлыми волосами и покрасневшими от дыма глазками в Общественный центр и ради этого согласно было перевернуть небо и землю. Его мать взяла его с собой не потому, что была плохой матерью, а потому, что ее, как и любого другого, побуждала к тому человеческая природа. Она не хотела упускать своего единственного шанса повидать Сюзан Дэй, вот и все.
  
  Нет, не все, подумал Ральф. Еще она взяла его с собой, поскольку полагала, что это безопасно теперь, когда Пикеринг и психопаты из «Хлеба насущного» все мертвы. Ей должно было казаться, что самое худшее, от чего ей придется защищать своего сына сегодня вечером, это горстка размахивающих плакатами «друзей жизни» и что молния не может ударить в нее и ее сына дважды за один день.
  
  Ральф перевел взгляд с Уитчэм-стрит на Клото и Лахесиса:
  
  [Вы уверены, что он там? Совершенно уверены?]
  
  Клото: [Да. Сидит на верхнем северном балконе рядом со своей матерью, с открыткой «Макдоналдс» для раскрашивания и несколькими книжками сказок. Вас удивит, если вы узнаете, что одна из сказок — «Пятьсот шляп Бартоломью Куббинса»?]
  
  Ральф отрицательно покачал головой. На данном этапе его уже ничто не могло удивить.
  
  Лахесис: [Самолет Дипно врежется именно в северную сторону Общественного центра. Если не предпринять каких-то шагов, чтобы предотвратить это, маленький мальчик будет убит мгновенно… А этого не должно случиться. Этот мальчик не должен умереть раньше назначенного ему срока.]
  * * *
  
  Лахесис серьезно смотрел на Ральфа. Веер зеленовато-голубого света между его пальцами исчез.
  
  [Нам нельзя больше стоять так и болтать, Ральф… Он уже в воздухе — меньше чем в сотне миль отсюда. Скоро уже будет поздно, чтобы остановить его.]
  
  Это вызвало у Ральфа страшную тревогу, но тем не менее он не сдвинулся с места. В конце концов они и хотели, чтобы он ощутил сильную тревогу. Чтобы они с Лоис оба ощутили ее.
  
  [Говорю вам, все это не имеет никакого значения, пока я не пойму, каковы ставки. Я не позволю, чтобы это имело значение.]
  
  Клото: [Тогда слушайте. Время от времени появляется мужчина или женщина, чья жизнь повлияет не только на тех, кто живет рядом с ними, и даже не только на всех, кто живет в Краткосрочном мире, но и на тех, кто находится на много уровней выше и ниже Краткосрочного мира. Эти люди — Великие, и их жизни всегда служат Цели. Если забрать их слишком рано, все изменится. Весы утратят равновесие. Вы можете, например, представить себе, насколько иным был бы мир сегодня, если бы Гитлер утонул в ванне ребенком? Вы можете полагать, что мир от этого стал бы лучше, но я могу сказать вам, что, случись такое, мир бы вообще не существовал. Что, если бы Уинстон Черчилль умер от отравления еще до того, как стал премьер-министром? Что, если бы Цезарь родился мертвым, удавившись на пуповине? А тот, которого вы можете спасти, намного важнее, чем любой из них.]
  
  [Черт, Лоис и я уже один раз спасли этого малыша! Разве это не закрыло вопрос и не вернуло его к Цели?]
  
  Лахесис, терпеливо: [Да, но ему угрожает Эд Дипно, потому что у Дипно нет предназначения ни в Случае, ни в Цели. Из всех людей на земле только Дипно может причинить ему вред до того, как настанет его час. Если Дипно потерпит неудачу, мальчик снова окажется в безопасности — он спокойно проживет свой срок, пока не наступит момент, когда он выйдет на сцену, чтобы сыграть свою краткую, но чрезвычайно важную роль.]
  
  [Выходит, одна жизнь так много значит?]
  
  Лахесис: [Да. Если ребенок умрет, Башня всего существования падет, а последствия такого падения лежат за пределами вашего понимания. И нашего тоже.]
  
  Ральф на мгновение опустил взгляд на собственные ботинки. Голова его, казалось, весит тысячу фунтов. Во всем этом присутствовала ирония, которую, несмотря на его усталость, он легко сумел уловить. Атропос явно привел в действие Эда, воспламенив в нем своего рода комплекс мессии, который мог тлеть в нем и раньше… быть может, в качестве побочного эффекта его неотмеченного статуса. Но Эд не понимал — и никогда бы не поверил, если бы ему сказали, — что Атропос и его шефы на верхних уровнях намеревались использовать его, чтобы убить Мессию, а не спасти.
  
  Он снова поднял глаза на тревожные лица маленьких лысых врачей:
  
  [Ладно, не знаю, как мне остановить Эда, но я попытаюсь.]
  
  Клото и Лахесис переглянулись, и лица их озарили одинаковые (и очень человеческие) широкие улыбки облегчения. Ральф предупреждающе поднял палец:
  
  [Подождите. Вы еще не все услышали.]
  
  Улыбки растаяли.
  
  [Я хочу от вас кое-что взамен. Одну жизнь. Я обменяю жизнь вашего четырехлетнего мальчика на…]
  * * *
  
  Лоис не расслышала конца фразы; его голос на мгновение упал ниже предела слышимости. Но когда она увидела, как сначала Клото, а потом Лахесис начали отрицательно качать головами, сердце ее упало.
  
  Лахесис: [Я понимаю ваше горе, и да, Атропос наверняка может выполнить свою угрозу. Однако вы должны понимать, что эта одна жизнь вовсе не так важна, как…]
  
  Ральф: [Но она важна для меня, разве вы не поняли? Для меня она важна. Вам, ребята, надо крепко уяснить себе одно: для меня обе жизни одинаково…]
  
  Она снова не расслышала его, но без труда расслышала Клото; в отчаянии тот почти завывал:
  
  [Но это совсем другое! Жизнь мальчика — другое дело!]
  
  Тут она ясно расслышала Ральфа, заговорившего (если это была речь) с бесстрашной и безжалостной логикой, напомнившей Лоис ее отца:
  
  [Все жизни разные. Они все имеют значение, или не имеет ни одна. Конечно, это всего лишь мой близорукий Краткосрочный взгляд, но, полагаю, вам, парни, придется плясать от него, поскольку это я тот, у кого в руках молот. Во главе угла следующее: я обменяюсь с вами даже покруче. Жизнь кого-то из вас за мою жизнь. Все, что вы должны, — это дать слово — и дело сделано.]
  
  Лахесис: [Ральф, пожалуйста! Пожалуйста, поймите, что нам действительно нельзя!]
  
  Последовала долгая пауза. Когда Ральф заговорил, голос его звучал тихо, но был все еще слышен. Однако это было последнее, что Лоис четко и полностью расслышала в их разговоре.
  
  [Есть громадная разница между «не можем» и «нельзя», разве не так?]
  
  Клото что-то сказал, но она уловила лишь обрывок
  
  [обмен мог бы состояться]
  
  фразы. Лахесис яростно покачал головой. Ральф что-то ответил, и Лахесис в ответ мрачно пошевелил пальцами, как ножницами.
  
  К ее удивлению, Ральф ответил на это кивком и смехом. Клото положил руку на плечо своего товарища и серьезно сказал ему что-то, после чего опять повернулся к Ральфу.
  
  Лоис стиснула ладони на коленях, моля, чтобы они достигли какого-то соглашения. Любого соглашения, лишь бы не дать Эду Дипно убить всех тех людей, пока они стоят здесь и чешут языками.
  
  Вдруг весь склон холма осветился необычайно ярким белым светом. Поначалу Лоис подумала, что свет идет с неба; мифы и религия научили ее верить, что небо — источник всех сверхъестественных явлений. В действительности же он, казалось, шел отовсюду — от деревьев, от неба, от земли, даже от нее самой, струясь из ее ауры, как ленты тумана. Потом возник голос… или, вернее, Глас. Он произнес всего три слова, они зазвенели в голове Лоис, как железные колокола:
  
  [ТАК МОЖЕТ БЫТЬ.]
  
  Она увидела, как Клото — его маленькое личико превратилось в маску ужаса и благоговения — потянулся в задний карман и вытащил свои ножницы. Он повертел их в руках и едва не выронил — нервозная промашка, заставившая Лоис ощутить подлинное родство с ним. Потом он поднял их вверх и раскрыл, держа в каждой руке по кольцу.
  
  Снова раздались три слова:
  
  [ТАК МОЖЕТ БЫТЬ.]
  
  На этот раз их сопроводило такое яркое сверкание, что Лоис на мгновение решила, будто ее ослепило. Она закрыла глаза ладонями, но успела заметить — в последнее мгновение, когда еще могла что-то увидеть, — что свет сконцентрировался на ножницах, которые Клото поднял кверху, как двузубую стрелу молнии.
  
  От этого света не было спасения; он превращал ее веки и загораживающие глаза ладони в стекло. Сверкание обрисовало контуры костей ее пальцев, словно рентгеновскими лучами, струясь сквозь ее плоть. Откуда-то издалека она услышала женщину, подозрительно смахивающую на Лоис Чэсс, вопящую во всю мощь своего мысленного голоса:
  
  [Выключите его! Господи, пожалуйста, выключите, пока он не убил меня!]
  
  И наконец, когда ей показалось, что она больше не выдержит, свет начал меркнуть. Когда он исчез — за исключением яростного голубого отсвета, плававшего во вновь наступившей тьме, как фантомные ножницы, — она медленно раскрыла глаза. Какое-то мгновение она по-прежнему ничего не видела, кроме этого яркого голубого креста, и подумала, что в самом деле ослепла. Потом, как на постепенно проявляющейся фотографии, мир начал выплывать на поверхность. Она увидела, как Ральф, Клото и Лахесис опускают свои ладони и оглядываются вокруг в слепом изумлении, как семейство кротов, вывернутых из земли плугом.
  
  Лахесис смотрел на ножницы в руке своего коллеги так, словно никогда их раньше не видел, и Лоис готова была поручиться, что он действительно никогда не видел их такими, как сейчас. Лезвия все еще сияли, излучая таинственное сказочное мерцание света, похожее на капли тумана.
  
  Лахесис: [Ральф! Это был…]
  
  Дальше она не расслышала, но он произнес это тоном простого крестьянина, открывшего дверь своей хижины и увидевшего, что сам папа римский заехал к нему помолиться и исповедаться.
  
  Клото по-прежнему не сводил глаз с лезвий ножниц. Ральф тоже уставился на них, но в конце концов оторвал взгляд и перевел его на лысых врачей.
  
  Ральф: […боль?]
  
  Лахесис, голосом человека, вынырнувшего из глубокого сна: [Да… недолго, но… агония будет сильной… передумали, Ральф?]
  
  Лоис вдруг испугалась этих сияющих ножниц. Ей захотелось крикнуть Ральфу, чтобы он плюнул на свою ставку, чтобы просто отдал им их долю, их маленького мальчика. Ей захотелось попросить его сделать все, что угодно, лишь бы они снова спрятали эти ножницы.
  
  Но ни одного слова не вылетело ни из ее рта, ни из мозга.
  
  Ральф: […вовсе не… просто хотел знать, чего ожидать.]
  
  Клото: […готовы?…должно быть…]
  
  Скажи им нет, Ральф, мысленно попросила она его. Скажи им НЕТ!
  
  Ральф: […готов.]
  
  Лахесис: [Поняли… условия, которые он… и цена?]
  
  Ральф, уже нетерпеливо: [Да, да. Пожалуйста, можно мы только…]
  
  Клото, с огромной серьезностью: [Хорошо, Ральф. Так может быть.]
  
  Лахесис обнял Ральфа за плечи; они с Клото провели его чуть ниже по склону холма, к тому месту, с которого маленькие детишки зимой начинают скатываться на санках с горы. Там была небольшая, круглая по форме, плоская площадка размером примерно с эстраду в ночном клубе. Когда они подошли к ней, Лахесис остановил Ральфа и повернулся к нему так, что они с Клото встали лицом к лицу.
  
  Лоис вдруг захотела закрыть глаза и обнаружила, что не может этого сделать. Она могла лишь следить за происходящим и уповать на то, что Ральф знает, что делает.
  
  Клото что-то пробормотал ему. Ральф кивнул, стащил с себя кардиган Макговерна, сложил его и аккуратно положил на осыпанную листвой траву. Когда он снова выпрямился, Клото взял его правое запястье и вытянул его руку. Потом он кивнул Лахесису, и тот расстегнул манжет рубашки Ральфа и тремя быстрыми движениями закатал рукав до локтя. Покончив с этим, Клото повернул руку Ральфа запястьем вверх. Красивый узор голубых вен под кожей его руки был ясно виден, освещенный нежными полосками ауры. Все это казалось Лоис жутко знакомым: это походило на подготовку пациента к операции в фильме про медицину по телевизору.
  
  Только это был не фильм.
  
  Лахесис наклонился вперед и снова заговорил. Хотя Лоис по-прежнему не могла разобрать слов, она знала, что он говорит Ральфу, что это его последний шанс.
  
  Ральф кивнул, и, хотя его аура говорила ей, что он страшно боится того, что надвигается на него, он каким-то образом умудрился выдавить улыбку. Повернувшись к Клото и заговорив с ним, он, казалось, не искал утешения, а скорее, сам успокаивал. Клото попытался улыбнуться ему в ответ, но безуспешно.
  
  Лахесис обхватил ладонью запястье Ральфа, но не для того, чтобы рука затвердела, а для того, чтобы не дергалась. Он напоминал ей медсестру, которая собирается сделать болезненный укол пациенту. Потом он испуганными глазами взглянул на своего партнера и кивнул. Клото кивнул в ответ, сделал вдох и склонился над рукой Ральфа с ее призрачными разветвлениями голубых вен, мерцающих под кожей. На мгновение он замер, а потом медленно раскрыл лезвия ножниц, которыми они с его старинным другом давали смерть взамен жизни.
  * * *
  
  Лоис, шатаясь, выпрямилась и встала, раскачиваясь вперед и назад на нетвердых, словно глиняных ногах. Она хотела справиться с параличом, сковавшим ее жестоким молчанием, заорать Ральфу, чтобы он прекратил, ведь он сам не знает, что они собираются с ним сделать. Только он знал. Это было видно по бледности его лица, по его полузакрытым глазам, его вытянутым в болезненную тонкую линию губам. Больше всего это было заметно по красным и черным пятнышкам, вспыхивающим в его ауре подобно метеорам, и по самой ауре, свернувшейся в твердую голубую раковину.
  
  Ральф кивнул Клото, и тот опустил нижнее лезвие ножниц так, что оно коснулось руки Ральфа чуть ниже локтевого сгиба. На мгновение кожа лишь вмялась, а потом гладкий темный пузырек крови образовался на месте ямочки. Лезвие скользнуло в этот пузырек. Когда Клото сжал пальцы, сведя острые как бритва лезвия вместе, кожа по обеим сторонам продольного разреза разошлась, как внезапно распахнувшиеся оконные ставни. Подкожный жир мерцал, как тающий лед, в яростном голубом свечении ауры Ральфа. Лахесис стиснул сильнее запястье Ральфа, но, насколько могла судить Лоис, Ральф не сделал даже первой инстинктивной попытки отдернуть руку, а лишь опустил голову и приподнял стиснутый левый кулак, словно салютуя кому-то. Она видела, как жилы у него на шее выступили, словно провода. Он не издал ни единого звука.
  
  Теперь, когда это жуткое дело и впрямь началось, Клото действовал с быстротой, бывшей одновременно жестокой и милосердной. Он торопливо разрезал руку Ральфа посередине, от локтя до запястья, орудуя ножницами как человек, открывающий плотно замотанную клейкой лентой посылку, направляя лезвия четырьмя пальцами и защелкивая их большим. Мышцы мерцали внутри руки Ральфа, как куски вырезки. Кровь текла ручьями, и каждый раз, когда перерезалась артерия или вена, выплескивались сильные ярко-красные фонтанчики. Вскоре белые туники двух маленьких человечков разукрасили веера кровавых брызг, сделавшие их еще больше похожими на врачей.
  
  Когда лезвия ножниц наконец взрезали Полоски Удачи на запястье Ральфа (вся «операция» заняла меньше трех секунд, но Лоис они показались вечностью), Клото вытащил из руки окровавленные ножницы и вручил их Лахесису. Руку Ральфа от локтя до запястья прорезала темная борозда. Клото наложил свои ладони на эту борозду в точке ее начала, и Лоис подумала: «Сейчас второй лысик возьмет кардиган Ральфа и сделает жгут». Но Лахесис не шевельнулся, чтобы сделать это; он просто держал ножницы и наблюдал.
  
  Какое-то мгновение кровь продолжала течь между сомкнутых пальцев Клото, а потом остановилась. Он медленно провел ладонями вниз по руке Ральфа, и плоть, выходящая из-под его движущихся рук, была целой и невредимой, хотя ее и прорезала белая полоска широкого шрама.
  
  [Лоис… Ло-исссс…]
  
  Этот голос раздавался не в ее мозгу и не с подножия холма; он шел откуда-то сзади. Голос мягкий, почти льстивый. Атропос? Нет, совсем нет. Она опустила глаза и увидела, как зеленый и какой-то погруженный в себя свет струится вокруг нее — он пускал лучи между ее руками и телом, между ногами, даже между пальцами. Он обволакивал ее лежащую на земле тень, тощую и какую-то перекрученную, словно тень повешенной. Он ласкал ее холодными пальцами цвета испанского мха.
  
  [Обернись, Ло-иссс…]
  
  Единственное, что хотела сделать в данный момент Лоис, это обернуться и взглянуть на источник этого зеленого света.
  
  [Обернись, Ло-иссс… увидь меня, Ло-иссс… войди в свет, Ло-иссс… войди в свет… Увидь меня и войди в свет…]
  
  Это был не тот голос, которого можно было ослушаться. Лоис обернулась так медленно, как игрушечная балерина, у которой заржавел каркас, и в глазах ее, казалось, загорелись огни святого Эльма.
  
  Лоис вошла в свет.
  Глава 28
  
  Клото: [Вы получили свой видимый знак, Ральф, — вы удовлетворены?]
  
  Ральф взглянул на свою руку. Агония, поглотившая его, словно кит, когда-то поглотивший Иону, уже казалась ему сном или миражом. Он подумал, что такого же рода отстраненность позволяет женщинам иметь много детей, забывая резкую физическую боль при родах каждый раз, как только они успешно завершались. Шрам выглядел как длинная неровная белая веревка, пронизывающая бугры его вялых мышц.
  
  [Да. Вы действовали храбро и очень быстро. Я благодарю вас обоих.]
  
  Клото улыбнулся, но ничего не сказал.
  
  Лахесис: [Ральф, вы готовы? Времени теперь очень мало.]
  
  [Да, я го…]
  
  [Ральф! Ральф!]
  
  Это была Лоис; она стояла на вершине холма и махала ему рукой. На мгновение ему показалось, что ее аура сменила свой обычный голубовато-серый цвет на какой-то более темный, а потом это впечатление, явно вызванное шоком и усталостью, прошло. Он с трудом потащился вверх, к тому месту, где она стояла.
  
  Взгляд Лоис был далеким и затуманенным, словно она только что услышала какое-то потрясающее, изменившее всю ее жизнь слово.
  
  [Лоис, в чем дело? Что случилось? Это из-за моей руки? Если так, то не волнуйся. Смотри! Совсем как новенькая!]
  
  Он вытянул ее так, чтобы она сама могла увидеть, но Лоис даже не взглянула на нее. Она смотрела на него самого, и он увидел, насколько глубоко она потрясена.
  
  [Ральф, приходил зеленый человек.]
  
  Зеленый человек? С тревогой он стиснул ее ладони:
  
  [Зеленый? Ты уверена? Не Атропос и не…]
  
  Он не закончил мысль. Ему это было не нужно.
  
  Лоис медленно покачала головой:
  
  [Это был зеленый человек. Если есть какие-то стороны, я не знаю, на чьей этот… это существо. Он показался мне хорошим, но я могла ошибиться. Я не могла его видеть. Его аура была слишком яркой. Он сказал, чтобы я отдала тебе вот это.]
  
  Она вытянула руку и передала ему со своей ладони два маленьких мерцающих предмета: ее сережки. Он увидел красное пятнышко на одной из них и решил, что это кровь Атропоса. Он сжал их в ладони и вздрогнул от слабого болезненного укола.
  
  [Ты забыла чехольчики, Лоис.]
  
  Она говорила медленно, запинаясь, словно во сне:
  
  [Нет, не забыла — я выкинула их. Так сказал зеленый человек. Будь осторожен. Он казался… теплым… но на самом деле я не знаю, правда? Мистер Чэсс всегда говорил, что из всех живущих я — самая доверчивая… Всегда хочу верить в лучшее в человеке. В любом человеке.]
  
  Она медленно вытянула руки и обхватила его запястья, не отрывая серьезного взгляда от его лица. — Я просто не знаю.
  
  Когда она высказала эту мысль вслух, она словно проснулась и растерянно заморгала. Ральф полагал, что такое возможно, хотя и маловероятно: она действительно могла уснуть и увидеть этого так называемого зеленого человека во сне. Но может, все-таки было бы разумнее просто взять сережки. Они могут и не значить ничего, но, с другой стороны, сережки Лоис в его кармане не причинят ему никакого вреда… если, конечно, он не уколется о них.
  
  Лахесис: [Ральф, в чем дело? Что-нибудь случилось?]
  
  Они с Клото отстали и поэтому пропустили разговор Ральфа с Лоис. Ральф покачал головой, убирая руку, чтобы спрятать от них сережки. Клото еще раньше подобрал кардиган Макговерна и стряхнул с него несколько прилипших листочков. Теперь он протягивал его Ральфу, а тот незаметно сунул сережки Лоис в один из кармашков, прежде чем снова надеть его.
  
  Пора было идти, и полоска тепла в середине его правой руки — вдоль шрама — подсказала ему, с чего надо начать.
  
  [Лоис?]
  
  [Да, родной?]
  
  [Мне нужно взять силу из твоей ауры, и мне нужно взять много. Ты понимаешь?]
  
  [Да.]
  
  [Ты согласна?]
  
  [Да, конечно.]
  
  [Держись — это не займет много времени.]
  
  Он положил руки ей на плечи и сцепил ладони сзади нее. Она сделала то же самое, и они стали медленно сближаться, пока их лбы не соприкоснулись, а губы не оказались меньше чем в двух дюймах друг от друга. Он чувствовал все еще витающий над ней слабый запах духов, возможно, исходящий от темных нежных ямочек за ушами.
  
  [Готова, родная?]
  
  Ее ответ показался ему одновременно странным и успокаивающим.
  
  [Да, Ральф. Увидь меня. Войди в свет. Войди в свет и возьми свет.]
  
  Ральф вытянул губы и начал вдыхать. Лента яркого тумана заструилась изо рта и носа Лоис и стала всасываться в него. Его аура тут же начала становиться все ярче и ярче, пока не превратилась в окутавшую его корону ослепительного тумана. Но он все равно продолжал вдыхать чем-то, что было за пределами дыхательного аппарата, чувствуя, как шрам на его руке становится все горячее и горячее, словно электрическая нить зарывалась глубоко в его плоть. Он не смог бы остановиться, даже если бы захотел, но… Он не хотел.
  
  Один раз она пошатнулась. Он увидел, как ее взгляд утратил резкость, а ладони, сцепленные за его шеей, на мгновение ослабли. Потом ее глаза, большие, яркие и полные доверия, заглянули в его глаза. И руки вновь окрепли. Наконец, когда этот титанический вдох стал иссякать, Ральф понял, что ее аура побледнела настолько, что он почти не видел ее. Щеки ее были молочно-белыми, а волосы снова поседели так, что чернота почти совсем исчезла. Он должен был остановиться, должен был, а не то он просто убьет ее.
  
  Он умудрился выдернуть левую ладонь из хватки правой, и это, казалось, разорвало некий замкнутый круг; он сумел отойти от нее на шаг. Лоис покачнулась и наверняка бы упала, но Клото и Лахесис, здорово напоминая лилипутов из «Путешествий Гулливера», подхватили ее под руки и бережно усадили на скамейку.
  
  Ральф опустился перед ней на колено. Он едва не сходил с ума от страха и вины, и в то же время его переполняло ощущение такой огромной силы, что он чувствовал себя бутылкой с нитроглицерином, которая может взорваться от одной сильной встряски.
  
  Он мог теперь свалить здание своим жестом карате, а может, и целый ряд домов.
  
  Тем не менее он причинил вред Лоис. И наверное, немалый.
  
  [Лоис! Лоис, ты слышишь меня? Прости…]
  
  Она мутно взглянула на него: женщина, перескочившая с сорока лет к шестидесяти за какие-нибудь несколько секунд, а потом… прямо к семидесяти, словно ракета, перелетевшая намеченную цель. Она попыталась улыбнуться, но получилось у нее плохо.
  
  [Лоис, прости меня. Я не знал, а когда понял, уже не мог остановиться.]
  
  Лахесис: [Если хотите, чтобы у вас остался хоть один шанс, Ральф, вы должны отправляться сейчас. Он уже почти здесь.]
  
  Лоис согласно кивала:
  
  [Давай, Ральф, — я просто чувствую слабость, только и всего. Я посижу здесь, пока ко мне не вернутся силы.]
  
  Ее взгляд скользнул влево, и Ральф проследил за ним. Он увидел пьяницу, которого они спугнули раньше. Он вернулся, чтобы обшарить мусорные корзины на верхушке холма, и хотя его аура не выглядела такой пышущей здоровьем, как у того парня, которого они повстречали сегодня у заброшенной железнодорожной ветки, Ральф решил, что на «глоток» и он сойдет… Лоис явно нуждалась в нем.
  
  Клото: [Мы позаботимся, чтобы он пошел этой дорогой, Ральф, — у нас нет большой власти над физическими объектами в Краткосрочном мире, но, думаю, с этим мы сумеем справиться.]
  
  [Вы уверены?]
  
  [Да.]
  
  [Ладно, это хорошо.!
  
  Ральф кинул быстрый взгляд на двух маленьких человечков, увидел их тревожные, испуганные глаза и кивнул. Потом он наклонился и поцеловал холодную морщинистую щеку Лоис. Она улыбнулась ему улыбкой усталой старой бабушки.
  
  Я сделал это с ней, подумал он. Я.
  
  Тогда тебе лучше позаботиться о том, чтобы это было не впустую, резко отреагировал голос Кэролайн.
  
  Ральф окинул их троих — Клото и Лахесис заботливо устроились на скамейке справа и слева от Лоис — последним взглядом и начал снова спускаться с холма.
  
  Добравшись до туалетов, он мгновение постоял между ними, а потом вытянул голову к помеченному табличкой ДЛЯ ЖЕНЩИН. Он ничего не услышал. Однако когда он приблизил голову к пластиковой стене туалета ДЛЯ МУЖЧИН, он услышал слабый заунывный голос, тянущий песенку:
  Кто же верит, что мои самые дикие сны
  И мои самые безумные планы исполнятся?
  Ты, крошка, и никто, кроме тебя.
  
  Господи, он же совсем спятил.
  
  Для тебя это новость, родной?
  
  Ральф полагал, что нет. Он обошел домик, подошел к двери туалета и открыл ее. Теперь до него доносилось далекое осиное жужжание мотора самолета, но он не увидел ничего, кроме того, что видел уже десятки раз: треснувшее сиденье, косо лежащее на унитазе, рулон туалетной бумаги странного и какого-то зловеще разбухшего вида и писсуар слева, похожий на пластиковую слезинку. Стены покрыты узорами надписей. Самая большая — и самая роскошная, — выполненная красными буквами в фут высотой, красовалась над писсуаром: «У ТОНИ БОЙНТОНА САМЫЕ ТУГИЕ ЯИЧКИ В ДЕРРИ!» Густой запах соснового дезодоранта перекрывал запахи дерьма, мочи и пьяных отрыжек, как косметика скрывает бледность трупа. Голос, который он слышал, казалось, раздавался из дыры стульчака или, быть может, шел из самих стен:
  С той минуты, когда я засыпаю,
  И до самого утра
  Мне снишься лишь ты, крошка,
  и никто, кроме тебя.
  
  Где он, подумал Ральф. И как, черт возьми, мне добраться до него?
  
  Ральф ощутил неожиданный жаркий укол на своем бедре, словно кто-то сунул ему в карманчик для часов уголек. Он нахмурился, а потом вспомнил, что там лежит. Он полез пальцем в узкую щель карманчика, дотронулся до золотого кружочка, который сам сунул туда, вытащил его, положил на ладонь, в место разветвления линии жизни и линии любви, и осторожно ткнул в него пальцем. Оно снова стало холодным. Ральф поймал себя на том, что это его не очень удивило.
  
  «Э.Д. — Э.Д. 5.8.87».
  
  — Чтобы всех отыскать, воедино созвать и единою черною волей сковать, — пробормотал Ральф и надел обручальное кольцо Эда на безымянный палец своей левой руки. Оно пришлось как раз впору. Он подталкивал его, пока оно тихо не звякнуло, коснувшись обручального кольца, которое лет сорок пять назад надела ему на палец Кэролайн. Потом он поднял взгляд и увидел, что задняя стена туалета исчезла.
  * * *
  
  Его взору открылось обрамленное стенами, которые еще остались, небо после заката и сельский ландшафт штата Мэн, скрывающийся в серо-голубой сумрачной дымке. Он прикинул, что находится на высоте примерно в десять тысяч футов. Он видел, как мерцающие озера, пруды и огромные полоски темно-зеленого леса проносятся внизу, а потом исчезают. Далеко впереди — вверху, там, где была крыша туалета, — Ральф видел скопище мерцающих огней. Вероятно, это был Дерри, до которого оставалось уже не более десяти минут полета. В нижнем левом квадратике поля зрения Ральфу была видна часть панели управления. Над альтиметром была приклеена лентой маленькая цветная фотография, от которой у него пресеклось дыхание. Там была изображена Элен, невероятно счастливая и неправдоподобно красивая. На руках у нее свернулась крепко уснувшая Единственная-и-Неповторимая-Малышка, не больше четырех месяцев от роду.
  
  Он хочет, чтобы они стали последним, что он увидит в этом мире, подумал Ральф. Его превратили в чудовище, но, должно быть, даже чудовища не могут совершенно разучиться любить.
  
  С контрольной панели послышался пикающий сигнал. В поле зрения Ральфа возникла рука и повернула выключатель. Прежде чем она исчезла, Ральф успел заметить белую отметину на безымянном пальце — слабую, но все еще видимую — в том месте, где по меньшей мере шесть лет красовалось обручальное кольцо. Он заметил и еще кое-что: аура вокруг руки была точно такой же, как та, что окружала раненого ребенка в больничном лифте, — буйная, быстро движущаяся мембрана, казавшаяся столь же чуждой и враждебной, как атмосфера газового гиганта.
  
  Ральф один-единственный раз оглянулся назад и поднял руку. Клото и Лахесис махнули в ответ. Лоис послала ему воздушный поцелуй. Ральф сделал вид, что поймал его, потом повернулся и зашел в туалет.
  * * *
  
  На мгновение он заколебался, прикидывая, что ему делать со стульчаком, а потом вспомнил надвигавшуюся больничную каталку, которая должна была раздавить их черепа, но не раздавила, и двинулся к задней части кубического помещения. Он стиснул зубы, приготовившись здорово ободрать голень — одно дело, что ты знаешь, и совсем другое — во что веришь; как-никак семьдесят лет бился о разные твердые предметы, — и шагнул сквозь стульчак, словно он был сделан из дыма или… словно из дыма был сделан он сам.
  
  Возникло пугающее ощущение невесомости, и закружилась голова, какое-то мгновение он не сомневался, что его сейчас вырвет. При этом появилось чувство утечки, словно большая часть энергии, которую он взял от Лоис, с шипением вытекает из него. Он полагал, что так и было. В конце концов он испытывал что-то вроде телепортации, легендарного явления научной фантастики, а на нечто подобное должно расходоваться много энергии.
  
  Головокружение прошло, но на смену ему пришло ощущение даже похуже — такое чувство, будто его каким-то образом расщепили вдоль. Он сообразил, что перед ним теперь открылся ничем не блокированный обзор огромной, неимоверно растянувшейся части мира.
  
  Господи Иисусе, что со мной произошло? Что случилось?
  
  Его чувства неохотно отрапортовали, что вообще-то ничего не случилось, что он просто занял такое положение, которое должно было быть невозможным. Его рост — семьдесят три дюйма[116]; кабина пилота высотой в шестьдесят дюймов — от пола до потолка. Это означало, что любому пилоту, хоть ненамного выше Клото и Лахесиса, пришлось бы пробираться к своему креслу согнувшись. Тем не менее Ральф очутился в кабине не только в момент полета, но и стоя, и он все еще стоял между — чуть позади — двух кресел в кабине. Причина того, что ничего не преграждало ему обзор, была одновременно проста и ужасна: его голова торчала из самолета сверху.
  
  В мозгу у Ральфа промелькнул кошмарный образ его старого пса Рекса, который любил ездить в машине, высунув голову из окошка так, что его лохматые уши развевались во встречных потоках воздуха. Он закрыл глаза.
  
  Что, если я упаду? Если я могу просунуть свою голову сквозь эту чертову крышу, что удержит меня от того, чтобы проскользнуть прямо сквозь пол и пролететь весь путь до земли? Или может быть, сквозь землю, а потом и сквозь всю планету?
  
  Но этого не происходило, и ничего подобного не могло произойти, во всяком случае, на этом уровне — Ральфу стоило лишь вспомнить, с какой легкостью они поднимались сквозь полы больницы и как просто потом стояли на крыше. Если он будет держать это в уме, ничего плохого с ним не случится. Ральф попытался сконцентрироваться на этой мысли, и когда ощутил уверенность в том, что взял себя в руки, то снова открыл глаза.
  
  Прямо под ним выпирало ветровое стекло кабины. Ниже находился нос, увенчанный серебристым расплывчатым пятном пропеллера. Россыпь огней, которую Ральф видел от двери туалета, была уже ближе. Ральф согнул колени, и голова его легко проскользнула внутрь, сквозь потолок кабины. На мгновение он ощутил привкус масла во рту, а крошечные волосики в ноздрях, казалось, поднялись дыбом, словно от электрического шока, а потом он очутился стоящим на коленях между креслами первого и второго пилотов.
  
  Он не знал, что он ожидал почувствовать, увидев Эда по прошествии столь долгого времени и при таких жутких обстоятельствах, но возникший укол сожаления — не просто жалости, а сожаления — удивил его. Как и в тот день, летом 1992-го, когда Эд врезался в пикап «Садовода Вест-Сайда», на нем вместо обычной рубашки «Оксфорд» или «Эрроу» была старая майка с пуговицами спереди и вырезом на спине. Он здорово потерял в весе — как показалось Ральфу, фунтов сорок, — и это оказало необычный эффект, придав ему не истощенный, а какой-то героический вид в готико-романтическом стиле; Ральфу это невольно напомнило любимую поэму Кэролайн — «Разбойник» Альфреда Нойеса. Кожа Эда была бледной как бумага, зеленые глаза — одновременно темными и яркими (как изумруды в лунном свете, подумал Ральф) за маленькими круглыми очками а ля Джон Леннон, губы — такими красными, что казались накрашенными. Он повязал белый шелковый шарф с японскими иероглифами на лбу так, что кончики с бахромой свисали на спину. Окутанное грозовым вихрем ауры, умное подвижное лицо Эда выражало отчаянное сожаление и яростную решимость. Он был красив… очень красив… И Ральф ощутил. Его пронзило чувство deja vu Теперь он понял, что уловил в тот день, когда шагнул между Эдом и мужчиной из «Садоводов Вест-Сайда»; сейчас он снова видел это. Смотреть на Эда, окутанного тайфуном ауры, из которой не вздымалось никакого «воздушного шарика», было все равно что смотреть, на бесценную вазу династии Мин, которую вдребезги разбили о стену.
  
  Во всяком случае, он не видит меня — на этом уровне. По крайней мере я так думаю.
  
  Словно в ответ на эту мысль Эд повернулся и уставился прямо на Ральфа. Глаза его были широко распахнуты и полны сумасшедшей настороженности; уголки его красиво очерченного рта дрожали, и на них блестели капельки слюны. Ральф отпрянул, не сомневаясь в этот момент, что его видят, но Эд никак не прореагировал на неожиданное движение Ральфа. Вместо этого он кинул подозрительный взгляд за спину в пустой пассажирский салон на четырех человек, словно услышал оттуда чьи-то воровские движения. Одновременно он протянул правую руку мимо Ральфа и опустил ее на картонную коробку, лежащую на кресле второго пилота и закрепленную ремнем. Рука быстро погладила коробку, потом поднялась ко лбу и чуть-чуть подправила шарф, служивший ему головной повязкой. Покончив с этим, он возобновил пение… Только на сей раз это была уже другая песенка, от которой Ральф ощутил неприятную дрожь в спине:
  Одна таблетка делает тебя больше,
  Одна таблетка делает тебя маленьким,
  А все те, что дает тебе мама,
  Они не действуют просто…
  
  Верно, подумал Ральф. Пойди спроси Алису, когда она в десять футов ростом.
  
  Сердце его бешено колотилось в груди: то, как Эд неожиданно обернулся, в каком-то смысле напугало его так, как не сумело напугать даже открытие, что он летит на высоте в десять тысяч футов, а его голова торчит наружу из крыши самолета. Эд его не видел, в этом Ральф был почти уверен, но тот, кто говорил, будто чувства у психов более обострены, чем у нормальных людей, неплохо разбирался в этом вопросе, поскольку Эд явно почувствовал что-то.
  
  Квакнуло радио, заставив обоих мужчин вздрогнуть: «Сообщение для «чероки» над Саут-Хэвеном. Вы находитесь на границе воздушного пространства Дерри на высоте, требующей регистрации полета. Повторяю, вы вторгаетесь в контролируемое воздушное пространство над муниципапьной зоной. Поднимайтесь-ка до 16000 футов, «чероки», и выходите на 170 — один-семь-ноль. Одновременно будьте добры назвать себя и сообщить…»
  
  Эд сжал кулак и начал молотить им по рации. Полетели осколки стекла; вскоре начали разлетаться и брызги крови. Они запачкали приборную панель, фотографию Элен и Натали и чистую серую майку Эда. Тот продолжал молотить кулаком, пока голос в рации сначала не потонул в треске статических разрядов, а потом и вовсе пропал.
  
  — Хорошо, — вздохнув, произнес он тихим голосом человека, много разговаривающего с самим собой. — Намного лучше. Ненавижу все эти вопросы. Они только…
  
  Он поймал взглядом свою окровавленную руку и запнулся. Потом поднял ее, пристально вгляделся в ладонь и снова сжал ее в кулак. Из-под третьего сустава его мизинца торчал большой кусок стекла. Эд вытащил его зубами, небрежно выплюнул в сторону, а потом сделал кое-что, от чего у Ральфа по сердцу пробежал холодок: провел своим окровавленным кулаком сначала по левой щеке, потом — по правой, оставив пару красных полос. Потом он потянулся к эластичному кармашку, вделанному в стену слева от него, вытащил зеркальце и рассмотрел в нем свою боевую раскраску. Кажется, он остался доволен увиденным, поскольку улыбнулся и кивнул, перед тем как положить зеркальце обратно в кармашек.
  
  — Только не забывай, что сказала Соня, — посоветовал себе Эд своим тихим, вздыхающим голосом и толкнул штурвал. Нос «чероки» опустился. И стрелка альтиметра медленно двинулась в обратную сторону. Прямо перед собой Ральф теперь видел Дерри. Город был похож на пригоршню опалов, разбросанных на темно-синем бархате.
  
  В боку картонной коробки, лежащей на кресле второго пилота, была дырка. Из нее выходили два провода и тянулись к задней стенке дверного звонка, прикрепленного клейкой лентой к ручке кресла Эда. Ральф полагал, что, как только Эд увидит Общественный центр и полет смертника действительно начнется, он положит палец на белую кнопку, торчащую в середине прямоугольной пластиковой коробочки. И прямо перед тем, как самолет врежется в центр, Эд нажмет на нее. Динг-донг, звонок-звонок.
  
  Оборви эти провода, Ральф! Оборви их!.
  
  Замечательная мысль с одним-единственным минусом: находясь на данном уровне, он не смог бы оборвать и сетку паутины. Для этого требовалось соскочить обратно в Краткосрочную страну, и он уже приготовился сделать это, когда тихий знакомый голос справа от него произнес его имя.
  
  [Ральф.]
  
  Справа? Это было невозможно. Справа от него не было ничего, кроме сиденья второго пилота, борта самолета и сумеречного воздуха Новой Англии.
  
  Шрам на его руке начал тихонько жужжать, как спираль электрического нагревателя.
  
  [Ральф!]
  
  Не смотри. Вообще не обращай внимания. Плюнь на него. Но он не мог. Какая-то громадная и тяжелая, как кирпич, сила стала давить на него, и голова его начала поворачиваться. Он сопротивлялся ей, видя, что угол наклона самолета становится все круче, но ничего не получалось.
  
  [Ральф, взгляни на меня — не бойся.]
  
  Он совершил еще одну, последнюю попытку не подчиниться этому голосу, но не смог. Голова его продолжала поворачиваться, и вдруг Ральф оказался прямо перед своей матерью, которая умерла от рака легкого двадцать пять лет назад.
  * * *
  
  Берта Робертс сидела в своей гнутой деревянной качалке примерно в пяти футах за тем местом, где раньше была стенка кабины «чероки», вязала и раскачивалась взад-вперед в разреженном воздухе в миле или чуть больше над землей.
  
  На ногах у нее были тапочки, которые Ральф подарил ей на ее пятидесятилетие… Отороченные — какая глупость — натуральной норкой. Розовая шаль на плечах заколота старинным предвыборным значком с надписью: ПОБЕДИШЬ С УИЛЛКИ!
  
  Все верно, подумал Ральф. Она носила их как украшения — такая у нее была маленькая причуда. Я совсем забыл.
  
  Единственным кольнувшим его несоответствием (помимо того, что она была мертва и сейчас раскачивалась в шести тысячах футов над землей) был яркий красный коврик из афганской шерсти на ее коленях. Ральф никогда не видел, чтобы его мать вязала, даже сомневался, что она умела, но тем не менее сейчас она яростно вязала. Спицы мерцали и дергались.
  
  [Мама? Мам?… Это правда ты?]
  
  Спицы застыли, когда она подняла глаза с красного коврика, лежащего на коленях. Да, то была его мать — во всяком случае, в том варианте, который Ральф помнил по своим подростковым годам. Узкое лицо, высокие брови ученого, карие глаза и узел черных с проседью волос, крепко стянутый на затылке. Это был ее маленький рот, выглядевший хищным и неискренним… пока она не начинала улыбаться.
  
  [Ну и ну, Ральф Робертс! Меня удивляет, что тебе приходится задавать этот вопрос!]
  
  Однако строго говоря, это ведь не ответ, подумал Ральф. Он открыл было рот, чтобы произнести это вслух, а потом решил, что, быть может, умнее помолчать. Какой-то контур молочного цвета заколебался в воздухе справа от нее. Когда Ральф взглянул на него, контур потемнел и сгустился в вишневого цвета журнальную стойку, которую он сделал для матери в мастерской, когда учился на втором курсе Высшей школы Дерри. Она была забита журналами «Ридерз дайджест» и «Лайф». Земля далеко внизу стала превращаться в узор, состоящий из коричневых и темно-красных квадратов, растекающийся из-под ее качалки расширяющимся кольцом, как рябь на пруду. Ральф тут же узнал узор — кухонный линолеум в доме на Ричмонд-стрит в Мэри-Мид, где он вырос. Сначала ему еще была видна земля сквозь него — правильные геометрические очертания фермерских угодий и не так уж далеко впереди протекающий через Дерри Кендаскиг, а потом узор сгустился. Призрачный контур, похожий на большой бутон молочая, превратился в старого ангорского кота его матери, Футзи, свернувшегося на подоконнике и следящего за кружащими над старой свалкой в Барренсе чайками. Футзи умер примерно в то время, когда Дин Мартин и Джерри Льюис перестали ставить фильмы вдвоем.
  
  [Старик был прав, мальчик. Тебе вовсе ни к чему лезть в долгосрочные дела. Слушай свою мать и держись подальше от того, что тебя не касается. Смотри у меня.]
  
  Слушай свою мать… Смотри у меня. Эти слова довольно точно отражали взгляды Берты Робертс на искусство и науку воспитания детей. Был ли то приказ подождать часик после еды, прежде чем искупаться, или проследить, чтобы старый ворюга Батч Бауэрс не наложил гнилой картошки на дно корзинки, за которой она тебя послала, пролог (Слушай свою мать) и эпилог (Смотри у меня) были всегда одинаковы. И если ты вздумал не послушать ее, если ты не «смотрел у нее», тебе приходилось столкнуться с Материнским Гневом, и тогда помоги тебе Бог.
  
  Она подобрала спицы и снова начала вязать, нанизывая красные петли пальцами, которые сами выглядели бледно-красными. Ральф решил, что это просто иллюзия. Или быть может, краска была с не очень быстрым закрепителем и часть ее попадала на его пальцы.
  
  Его пальцы? Какую идиотскую ошибку он допустил! Ее пальцы.
  
  Вот только… Ну, в уголках ее рта росли маленькие кустики усов. Довольно длинные. Какие-то противные. И непривычные. Ральф припоминал мягкий пушок на ее верхней губе, но усы? Ни в коем случае. Это было новшеством.
  
  Новшеством? Новшеством? О чем ты только думаешь? Она умерла через два дня после того, как Роберта Кеннеди убили в Лос-Анджелесе, так что же, ради всего святого, могло в ней быть нового?
  
  Две сходящиеся стены расцвели с каждого бока Берты Робертс, образовав кухонный уголок, где она проводила так много времени. На одной из стен висела картинка, которую Ральф очень хорошо помнил. На ней была изображена семья за ужином — папа, мама и двое детишек. Они передавали друг дружке картошку и кукурузу и выглядели так, будто обсуждали свои лучшие денечки. Никто из них не замечал, что в комнате присутствует пятый — человек в белом одеянии с песочного цвета бородой и длинными волосами. Он стоял в углу и наблюдал за ними. «ХРИСТОС, НЕВИДИМЫЙ ГОСТЬ» — гласила надпись под этой картинкой. Только Ральф помнил, что Христос выглядел и добрым, и слегка смущенным от своего подглядывания. Однако сегодняшний вариант Христа был холодно-задумчив… с оценивающим, быть может, осуждающим взглядом. И цвет лица у него был очень яркий, почти лихорадочный, словно он услышал нечто такое, что привело его в ярость.
  
  [Мам? Ты разве…]
  
  Она снова отложила спицы на красное покрывало — это странно блестящее красное покрывало — и подняла руку, заставляя его замолчать:
  
  [Не мамкай мне, Ральф, — только слушай и смотри у меня. Держись от этого подальше! Тебе уже слишком поздно прыгать и суетиться. Ты можешь только ухудшить дело.]
  
  Голос был подлинный, но лицо — нет, и оно становилось все менее правильным. Главным образом кожа. Гладкая, без морщин, кожа Берты Робертс всегда была ее единственной гордостью. А кожа существа в качалке была грубой… точнее, более чем грубой. Она была чешуйчатой. И на шее с обеих сторон у нее были выпуклости (или, может быть, язвы?). При виде их какое-то жуткое воспоминание
  
  (сними ее с меня Джонни о-оо пожалуйста СНИМИ ЕЕ)
  
  всколыхнулось где-то в глубине его мозга. И…
  
  Ну да, ее аура. Где ее аура?
  
  [Забудь про мою ауру и забудь про ту старую толстую шлюху, с которой ты таскался повсюду… Хотя ручаюсь, Кэролайн уже переворачивается в гробу.]
  
  Рот женщины
  
  (нет не женщина эта тварь вовсе не женщина)
  
  в качалке уже не был маленьким. Нижняя губа растянулась, выпятившись наружу и вниз. Сам рот превратился в вялую усмешку. Странно знакомую вялую усмешку.
  
  (Джонни оно кусает меня оно КУСАЕТ МЕНЯ!)
  
  Что-то жутко знакомое было и в кустиках усов, ощетинившихся в уголках рта.
  
  (Джонни пожалуйста его глаза его черные глаза)
  
  [Джонни не может тебе помочь, парень. Он не помог тебе тогда и не может помочь теперь.]
  
  Конечно, он не мог. Его старший брат Джонни умер шесть лет назад. Ральф нес гроб на его похоронах. Джонни умер от сердечного приступа, вероятно, такого же Случая, как и тот, что свалил Билла Макговерна, и…
  
  Ральф поглядел налево, но кресло первого пилота тоже исчезло, а с ним и Эд Дипно. Ральф увидел старую комбинированную газово-дровяную плиту, на которой его мать готовила в доме на Ричмонд-стрит (занятие, которое она терпеть не могла и делала плохо всю свою жизнь), и арку, ведущую в столовую. Он увидел их кленовый обеденный стол. В центре его стоял стеклянный кувшин с огненно-красными розами. У каждой из них, казалось, было свое лицо… кроваво-красное, задыхающееся лицо…
  
  Но это неверно, подумал он. Все неправильно. Она никогда не держала в доме роз: у нее была аллергия на цветы, и более всего — на розы. Она чихала как сумасшедшая возле них. Единственное, что она ставила на обеденный стол, это «индейский букет» — всего лишь осеннюю травку. Я вижу розы, потому что…
  
  Он вновь взглянул на существо в кресле-качалке, на красные пальцы, которые теперь срослись в отростки, едва ли не похожие на плавники. Он стал рассматривать красную массу, лежавшую на коленях существа, и шрам на его руке снова стал зудеть.
  
  Ради всего святого, что здесь происходит?
  
  Но разумеется, он уже знал; ему стоило лишь перевести взгляд с красной штуковины в кресле-качалке на висевшую на стене картину — изображение краснолицего, недоброжелательного Иисуса, следящего за ужинающей семьей, — чтобы убедиться в этом. Он находился не в своем старом доме в Мэри-Мид, и он явно был не в самолете над Дерри.
  
  Он был во дворце Малинового короля.
  Глава 29
  
  Не думая зачем, Ральф сунул руку в карман своего кардигана и ухватил одну из сережек Лоис. Его рука ощущалась очень далекой, словно принадлежала кому-то другому. Он начинал понимать очень интересную вещь: никогда в жизни, вплоть до нынешнего момента, он не был напуган. Ни разу. Конечно, ему иногда казалось, что он боится, но это была иллюзия… Единственный раз, когда он чуть-чуть приблизился к этому, — в Публичной библиотеке Дерри, когда Чарли Пикеринг сунул нож ему под мышку и сказал, что выпустит Ральфу кишки и размажет их по полу. Однако это было всего лишь краткое неприятное мгновение по сравнению с тем, что он испытывал сейчас.
  
  Приходил зеленый человек… Он казался хорошим, но я могла ошибиться.
  
  Он надеялся, что она не ошиблась; искренно надеялся, что нет. Потому что у него теперь не осталось практически ничего, кроме зеленого человека.
  
  Зеленого человека и сережек Лоис.
  
  [Ральф! Прекрати глазеть по сторонам! Смотри на свою мать, когда она говорит с тобой! Тебе уже семьдесят, а ты все еще ведешь себя, словно тебе шестнадцать и ты не знаешь, куда тебе приткнуться!]
  
  Он вновь повернулся к твари с красными плавниками, развалившейся в кресле-качалке. Теперь в ней угадывалось лишь отдаленное и исчезающее сходство с его покойной матерью.
  
  [Ты не моя мать, и я по-прежнему в самолете.]
  
  [Нет, парень. Не делай ошибки, полагая, что ты там. Сделай хоть шаг из моей кухни, и ты будешь долго-долго падать.]
  
  [Тебе не стоит трудиться. Я вижу, что ты такое.]
  
  Тварь заговорила булькающим, сдавленным голосом, от которого позвоночник Ральфа превратился в узенькую ледяную полоску.
  
  [Нет, не видишь. Ты думаешь, что видишь, но ты не можешь. И не хочешь. Ты ни за что не хочешь видеть меня без моих масок. Поверь мне, Ральф, ты не хочешь.]
  
  С нарастающим ужасом он понял, что псевдомать превратилась в громадную полосатую зубатку, прожорливую хищницу с обрубками зубов, мерцающими между отвислыми губами, и усами, свисающими почти до воротничка платья, которое все еще было на ней. Жабры на ее шее открывались и закрывались, они напоминали бритвенные разрезы, обнажая нечистую красную плоть внутри. Глаза стали пурпурными и круглыми, и, пока Ральф смотрел, глазницы начали отдаляться друг от друга. Это продолжалось до тех пор, пока глаза не стали выпирать из боков, а не спереди чешуйчатой морды существа.
  
  [Не шевели ни единой мышцей, Ральф. Ты, вероятно, умрешь при взрыве, на каком бы уровне ты ни находился — ударные волны распространяются здесь, как и в любом здании, — но эта смерть все равно будет гораздо лучше, чем моя смерть.]
  
  Зубатка раскрыла рот. Ее зубы окружали кровавого цвета пасть, набитую какими-то странными кишками и опухолями. Казалось, она смеется над ним.
  
  [Кто ты? Ты действительно Малиновый король?]
  
  [Так меня называет Эд, а мы должны придумать наше собственное имя, верно? Давай посмотрим. Если ты не хочешь, чтобы я был Мамой Робертс, почему бы не называть меня Царь-рыбой? Помнишь Царь-рыбу из радиопередачи, а?]
  
  Да, конечно, он помнил, но… Настоящая Царь-рыба никогда не была в радиопьесе «Эмос и Энди» и на самом деле вовсе не была Царь-рыбой. Настоящая Царь-рыба была Королевой-рыбой и жила в Барренсе.
  * * *
  
  Однажды летним днем того года, когда Ральфу Робертсу исполнилось семь, он рыбачил со своим братом Джоном и выудил из Кендаскига громадную зубатку; это случилось, когда еще было можно есть пойманное в Барренсе. Ральф попросил старшего брага снять судорожно бьющуюся рыбину с крючка и положить ее в ведро со свежей водой, которое они поставили рядышком на берегу. Джонни отказался, надменно сославшись на то, что он назвал Заповедью Рыбака: хорошие рыбаки наживляют своих собственных мух, сами копают себе червей и сами снимают с крючка то, что они поймали. Только намного позже Ральф понял, что Джонни, возможно, пытался скрыть за этими словами свой собственный страх перед здоровенным и каким-то враждебным существом, которое его младший братишка выудил в тот день из грязной и теплой, как моча, воды Кендаскига.
  
  Наконец Ральф заставил себя схватить пульсирующее тело зубатки, бывшее одновременно скользким, чешуйчатым и колючим. Стоило ему сделать это, как Джонни прибавил ему страху, сказав тихим и зловещим голосом, чтобы он следил за усами. Они ядовитые. Боб Террио говорил мне, что если хоть один воткнется в тебя, то может хватить паралич. Проведешь остаток жизни в инвалидном кресле. Так что будь осторожен, Ральфи.
  
  Ральф вертел тварь так и сяк, пытаясь высвободить крючок из ее темных и мокрых внутренностей, не подводя руку слишком близко к усам (не веря словам Джонни насчет яда и в то же самое время целиком и полностью веря в них) и стараясь не дотрагиваться до жабр и глаз. Специфический запах, казалось, с каждым вдохом проникал все глубже в его легкие.
  
  Наконец он услышал жесткий треск изнутри зубатки и почувствовал, что крючок начинает высвобождаться. Свежие ручейки крови потекли из уголков ее вяло раздвигающегося, умирающего рта. Ральф испустил слабый вздох облегчения — как оказалось, преждевременного. Когда крючок выскочил, зубатка с силой дернула хвостом. Рука Ральфа, которой он высвобождал крючок, соскользнула, и кровавый рот зубатки моментально сомкнулся на его указательном и среднем пальцах. Как больно ему было? Очень? Немного? Может, вообще ни капельки? Ральф не помнил. Но он помнил исполненный непритворного ужаса вопль Джонни и свою собственную уверенность в том, что зубатка отплатит ему за свою жизнь, откусив два пальца его руки.
  
  Он помнил, как сам заорал, тряся рукой и умоляя Джонни помочь ему, но Джонни с бледным лицом и гримасой отвращения на губах пятился назад. Ральф описывал рукой большие стремительные дуги, но зубатка вцепилась намертво, царапая и коля его своими усами
  
  (ядовитые усы засадят меня в инвалидное кресло на весь остаток жизни)
  
  и уставившись на него черными глазками.
  
  В конце концов он ударил ее о стоявшее неподалеку дерево, сломав ей хребет. Она рухнула в траву, все еще колотясь, и Ральф наступил на нее ногой, вызвав еще один, последний кошмар. Сгусток внутренностей вылетел у нее изо рта, а из того места, куда угодил каблук Ральфа, вытек клейкий поток кровавых икринок. Вот тогда-то он понял, что Царь-рыба была на самом деле Королевой-рыбой и ей оставалось всего день или два до метания икры.
  
  Ральф перевел взгляд с этой отвратительной жижи на свою собственную окровавленную, осыпанную чешуей руку и взвыл, как плакальщик на похоронах. Когда Джонни тронул его за руку, пытаясь успокоить, Ральф пустился наутек. Он бежал не останавливаясь до самого дома, и весь остаток дня отказывался выходить из своей комнаты. Почти год прошел до того, как он притронулся за столом к рыбе, и никогда больше он не имел дела с зубаткой.
  
  До сего момента, разумеется.
  * * *
  
  [Ральф!]
  
  Это был голос Лоис… но далекий. Такой далекий!
  
  [Ты должен сделать что-нибудь прямо сейчас! Не давай ему остановить тебя!]
  
  Теперь Ральф понял: то, что он принял за афганский коврик на коленях матери, на самом деле было ковриком кровавых икринок на коленях Малинового короля. Тот наклонился к нему над этим пульсирующим покрывалом, и его толстые губы растянулись с издевательским участием.
  
  [Что-нибудь случилось, Ральфи? Где у тебя болит? Скажи маме.]
  
  [Ты не моя мать!]
  
  [Да, я — Королева-рыба! Я велика и горда! Все мое всегда со мной! На самом деле я могу быть тем, чем захочу Может, тебе не известно, но смена формы — древний обычай в Дерри.]
  
  [Ты знаешь зеленого человека, которого видела Лоис?]
  
  [Конечно! Я знаю всех ребят по соседству!]
  
  Но Ральф уловил мгновенное замешательство на этой чешуйчатой физиономии.
  
  Жар вдоль его руки усилился, и Ральфа вдруг осенило: если бы Лоис была здесь, она вряд ли смогла бы его увидеть. Королева-рыба излучала пульсирующее, становившееся все ярче мерцание, которое постепенно окутывало его. Мерцание было не черным, а красным, по все равно это был «мешок смерти», и теперь он понимал, как чувствуешь себя внутри паутины, сотканной из твоих самых ужасных страхов и болезненных переживаний. Не существовало способа убежать от нее или разрезать ее, как он разрезал «мешок смерти», окутавший обручальное кольцо Эда.
  
  Если я собираюсь бежать, подумал Ральф, мне придется ринуться вперед с такой силой, чтобы прорвать эту штуковину и выскочить с другой стороны.
  
  Сережка по-прежнему была у него в руке. Он зажал ее так, что зубец торчал между тех двух пальцев, которые пыталась проглотить другая зубатка шестьдесят три года назад. Потом он сотворил коротенькую молитву, но обращаясь не к Богу, а к зеленому человеку Лоис.
  * * *
  
  Зубатка подалась еще вперед; злоба, как в мультфильме, разлилась по ее безносой морде. Зубы внутри этой вялой усмешки теперь казались длиннее и острее. Ральф увидел капли бесцветной жидкости, висящие на кончиках усов, и подумал: Отрава. Проведу остаток жизни в инвалидном кресле. Господи, как же я боюсь. Мать твою, боюсь до смерти!
  
  Лоис, крича издалека: [Быстрее, Ральф! ТЫ ДОЛЖЕН ТОРОПИТЬСЯ!]
  
  Где-то намного ближе кричал маленький мальчик; кричал и размахивал правой рукой, размахивал зубаткой, вцепившейся в пальцы, похороненные внутри пасти беременной твари, которая ни за что их не выпустит.
  
  Зубатка наклонилась еще ближе. Платье, которое было на ней, зашуршало. Ральф почувствовал запах духов матери «Святая Елена», непристойно смешавшийся с рыбной мусорной вонью пожирателя падали.
  
  [Я хочу, чтобы Эд Дипно успешно выполнил свое поручение, Ральф; я хочу, чтобы мальчик, про которого рассказали тебе твои дружки, умер в объятиях своей матери, и я хочу видеть, как это случится. Я здорово потрудился здесь, в Дерри, и не считаю, что это слишком большая награда, но тем не менее мне придется покончить с тобой прямо сейчас. Я…]
  
  Ральф шагнул глубже в мусорную вонь этого создания. И теперь он уже видел какую-то другую форму за контурами своей матери, за контурами Королевы-рыбы. Он уже видел яркого человека, красного человека с холодными глазами и безжалостной линией рта. Этот человек походил на Христа, которого он видел всего несколько мгновений назад, но… не того, который на самом деле висел в углу кухни его матери.
  
  Выражение удивления появилось в черных, лишенных век глазах Королевы-рыбы и… в холодных глазах красного человека под ней.
  
  [Что это ты затеял? Убирайся от меня прочь! Хочешь провести остаток жизни в инвалидном кресле?]
  
  [Я могу представить себе вещички и похуже, приятель, — мои резвые денечки явно подошли к концу.]
  
  Голос возвысился, превратившись в голос его матери, когда она злилась:
  
  [Слушай меня, мальчик! Слушай внимательно и смотри у меня!]
  
  На мгновение старые приказания, отданные голосом, столь похожим на материнский, заставили его заколебаться. Потом он сделал еще шаг вперед. Королева-рыба откинулась назад в своей качалке, ее хвост стал биться вверх и вниз под каймой старого домашнего платья.
  
  [ЧТО ЭТО ТЫ ТУТ ЗАТЕЯЛ?]
  
  [Не знаю; может быть, просто хочу потянуть тебя за усы. Хочется убедиться, что они настоящие.]
  
  И, собрав в кулак всю свою волю, чтобы не заорать и не дать деру, он выбросил вперед правую руку. Сережка Лоис ощущалась как маленький теплый камешек, зажатый в кулаке. Сама Лоис тоже ощущалась где-то близко, и Ральф подумал, что в этом нет ничего удивительного, если учесть, сколько он взял из ее ауры. Возможно, она даже являлась теперь какой-то его частью. Ощущение ее присутствия глубоко успокаивало.
  
  [Нет, ты не смеешь! Ты будешь парализован!]
  
  [Зубатки не ядовитые — это сказка для десятилетнего мальчишки, который, наверное, был еще больше напуган, чем я сейчас.]
  
  Ральф потянулся к усам рукой, сжимавшей металлическую колючку, и массивная чешуйчатая голова отдернулась в сторону, на что какая-то часть его сознания и рассчитывала. Голова стала покрываться рябью и изменяться, и из нее начала просачиваться ее страшная красная аура. Если у дурноты и боли есть цвет, подумал Ральф, то именно такой. И прежде чем изменения пошли дальше, прежде чем тот человек, которого он теперь видел — высокий и холодно красивый блондин со сверкающими красными глазами, — смог шагнуть наружу из сбрасываемой им с себя мерцавшей иллюзии, Ральф воткнул острый конец сережки в один из черных выпуклых рыбьих глаз.
  * * *
  
  Существо издало жуткий звенящий звук — как цикада, подумал Ральф — и попыталось отодвинуться назад. Его бьющийся хвост издавал звук кусочка бумаги, попавшего в лопасти вентилятора. Оно сползло вниз в качалке, которая превращалась в нечто похожее на трон, вырезанный из тускло-оранжевой скалы. А потом хвост исчез, Королева-рыба исчезла и возник сидящий там Малиновый король. Его красивое лицо искажала гримаса боли и изумления. Один его глаз сверкал красным, как горящий огнем глаз рыси; другой светился бешеным мерцанием россыпи бриллиантов.
  
  Ральф левой рукой потянулся к покрывалу из икринок, сорвал его и не увидел ничего, кроме черноты, по другую сторону этого «выкидыша». По другую сторону «мешка смерти». Где должен был быть выход.
  
  [Тебя предупреждали, Краткосрочный ты сукин сын! Думаешь, ты можешь потянуть меня за усы? Что ж, давай поглядим, а? Давай-ка поглядим!]
  
  Малиновый король снова подался вперед на своем троне, раскрыв рот, словно в зевке; его неповрежденный глаз полыхал красным огнем. Ральф подавил желание отдернуть прочь свою теперь пустую правую руку. Вместо этого он выбросил ее вперед, ко рту Малинового короля, который широко распахнулся, чтобы поглотить ее, как это давным-давно сделала зубатка в Барренсе.
  
  Какие-то штуковины — не плоть, — извиваясь и корчась, сначала облепили его ладонь, а потом начали кусать ее, как слепни. В то же мгновение Ральф почувствовал, как настоящие зубы — нет, клыки — впились ему в руку. Через одну, самое большее две секунды Малиновый король перегрызет его запястье и проглотит ладонь целиком.
  
  Ральф закрыл глаза и тут же сумел отыскать тот узор мысли и концентрации, который позволял ему переходить с одного уровня на другой, — боль и страх ничуть не мешали этому. Только на сей раз цель его была не перейти, а защелкнуть. Клото и Лахесис установили мину-ловушку внутри его руки, и теперь пришло время привести ее в действие.
  
  Ральф ощутил тот щелчок в своем мозгу. Шрам на его руке немедленно раскалился добела. Этот жар не жег Ральфа, а вырывался из него расширяющимся потоком энергии. Он увидел перед собой громадную зеленую вспышку, такую яркую, что на одно мгновение ему показалось, будто вокруг него взорвался Изумрудный город Страны Оз. Что-то или кто-то дико заорал. Этот высокий, режущий звук мог свести его с ума, если бы продолжался достаточно долго, но он стих. Вслед за ним раздался резкий глухой удар, напомнивший Ральфу тот случай, когда он запалил шутиху и швырнул ее в стальную канализационную трубу.
  
  Неожиданный всплеск какой-то силы пролетел мимо него потоком ветра и тускнеющего зеленого света. Он уловил странный, асимметричный образ Малинового короля, уже больше не молодого и не красивого, а древнего, искаженного и менее человекообразного, чем самое странное существо, когда-либо прыгавшее или ползавшее по Краткосрочному уровню бытия. Потом что-то раскрылось над ними, обнажив ворвавшуюся тьму с пересекающимися вихрями и разноцветными лучами. Казалось, ветер задувал Малинового короля туда, вверх, как листок в дымовую трубу. Лучи становились ярче, и Ральф отвернулся, подняв одну руку, чтобы прикрыть глаза. Он понял, что открылся некий проход между тем уровнем, на котором он находился, и невообразимыми уровнями наверху; еще он понял, что если будет долго смотреть в это разгорающееся свечение и в эти
  
  (гробовые свечи)
  
  разноцветные вихри, то смерть станет не самым худшим, а лучшим из того, что может случиться с ним. Он зажмурил не только глаза; он зажмурил свой мозг.
  
  В следующее мгновение все исчезло: существо, представившееся Эду под именем Малинового короля, кухня в старом доме на Ричмонд-стрит, кресло-качалка его матери. Ральф стоял на коленях в разреженном воздухе, футов на шесть правее носа «чероки», задрав руки, словно ребенок, которого часто бьют, перед приближением жестокого родителя, и, взглянув вниз, между своих колен, он увидел под собой Общественный центр и прилегающую к нему автомобильную стоянку. Сначала ему показалось, что его зрение дурачит какая-то оптическая иллюзия, поскольку фонари на стоянке, казалось, разъезжались в стороны. Они были похожи на толпу очень высоких и очень тощих людей, которая начинает рассасываться, потому что зрелище подошло к концу. И сама стоянка вроде бы как-то… ну… расширялась.
  
  Она не расширяется, а приближается, холодно подумал Ральф. Он снижается. Он начал свой полет камикадзе.
  * * *
  
  На мгновение Ральф застыл, очарованный и скованный изумлением от своей позы. Он превратился в мифическое эфемерное существо — конечно, не в бога (никакой бог не мог быть таким усталым и испуганным, как он сейчас), но, с другой стороны, явно и не столь земное создание, как человек. Вот каково по-настоящему летать; видеть землю сверху без всяких границ. Вот каково…
  
  [РАЛЬФ!]
  
  Ее крик прозвучал как выстрел прямо у него над ухом. Ральф отпрянул от него, и в тот момент, когда его взгляд оторвался от гипнотизирующего зрелища несущейся к нему снизу земли, он обрел способность двигаться. Он поднялся на ноги и пошел обратно к самолету. Он двигался легко и просто, совсем как человек, идущий по коридору своего собственного дома. Ветер не бил ему в лицо, не сдувал волосы со лба. И когда его левое плечо прошло сквозь пропеллер «чероки», вертящиеся лопасти причинили ему не больше вреда, чем причинили бы дыму.
  
  На мгновение он увидел бледное красивое лицо Эда — лицо разбойника, подъехавшего к дверям старой гостиницы, в поэме, всегда заставлявшей Кэролайн плакать, — и его недавнее чувство жалости, смешанной с сожалением, уступило место злости. Трудно было по-настоящему злиться на Эда — в конце концов, тот был просто еще одной пешкой, которую двигали на доске, — но все-таки здание, в которое он нацелился своим самолетом, было заполнено живыми людьми. Ни в чем не повинными людьми. Ральф увидел что-то упрямое и по-детски капризное в одурманенном и отрешенном выражении лица Эда, и, проходя сквозь тонкую обшивку кабины, он подумал: По-моему, на каком-то уровне, Эд, ты знаешь, что в тебя вселился дьявол. Думаю, ты даже мог бы вышвырнуть его прочь… разве не говорили мистер К. и мистер Л., что всегда есть выбор? Если так, ты тоже должен был иметь его, черт бы тебя взял.
  
  На одно мгновение голова Ральфа проткнула потолок, как уже было с ним раньше, а потом он снова опустился на колени. Теперь Общественный центр заполнял собой все ветровое стекло кабины самолета, и Ральф понял, что уже слишком поздно не дать Эду сделать что-то.
  
  Эд уже сорвал пленку со звонка. Он положил ладонь на звонок.
  
  Ральф полез в карман и схватил оставшуюся сережку, снова зажав ее между пальцев так, чтобы зубец торчал наружу. Другую ладонь он свернул трубочкой вокруг проводов, соединяющих картонную коробку и звонок. Потом он закрыл глаза и сосредоточился, снова вызывая то гибкое ощущение в самом центре мозга. В желудке у него неожиданно возникла пустота, и он успел подумать: Уууух ты! Это же скоростной лифт!
  
  Потом он очутился внизу, на Краткосрочном уровне, где не было ни богов, ни дьяволов, ни лысых врачей с волшебными ножницами и скальпелями, ни аур. Внизу, где было невозможно проходить сквозь стены и убегать от воздушных катастроф. Внизу, на Краткосрочном уровне, где его могли видеть, и… Ральф сообразил, что Эд как раз сейчас пользуется этим.
  
  — Ральф? — окликнул его одурманенный голос человека, только что очнувшегося от своего самого глубокого в жизни сна. — Ральф Робертс? Что ты здесь делаешь?
  
  — О, я просто был тут рядом, по соседству, и решил заглянуть, — сказал Ральф. — Как говорится, зайти поболтать. — И с этими словами он сжал ладонь в кулак и вырвал провода из коробки.
  * * *
  
  — Нет! — заорал Эд. — Не делай этого, ты все испортишь!
  
  Это точно, подумал Ральф и потянулся через колени Эда, чтобы схватить штурвал «чероки». Общественный центр был уже не более чем в тысяче двухстах футах под ними, а может, и меньше. Ральф все еще не знал наверняка, что находилось в коробке, привязанной к креслу второго пилота, но он догадывался, что там скорее всего пластиковая взрывчатка, которую всегда используют террористы в боевиках с Чаком Норрисом и Стивеном Сигалом. Предполагается, что она достаточно надежна — в отличие от нитроглицерина в «Плате за страх» Клузо, — но сейчас вряд ли было подходящее время для ссылок на Евангелие от Киноиндустрии. И даже самая надежная взрывчатка может взорваться без всякого детонатора, если ее сбросить с высоты почти двух миль.
  
  Он рванул штурвал как можно дальше влево. Общественный центр под ними начал поворачиваться, вызывая дурноту, словно он был закреплен на оси гигантского волчка.
  
  — Нет, не смей, ублюдок! — завопил Эд, и что-то похожее на тупой конец маленького молотка ударило Ральфа в бок, почти парализовав его болью и отняв дыхание. Его рука соскользнула со штурвала, а Эд ударил его еще раз, теперь в подмышку. Потом он схватил штурвал и резко рванул его в обратную сторону. Общественный центр, начавший скользить к боку ветрового стекла, стал поворачиваться обратно, к самой середине.
  
  Ральф потянулся к штурвалу. Эд приставил ладонь к его лбу и отпихнул назад.
  
  — Зачем ты полез в это? — рявкнул он. — Зачем тебе понадобилось впутываться? — Зубы его обнажились, губы оттянулись назад в злобном оскале. Появление Ральфа в кабине должно было по идее сделать его беспомощным от шока, но почему-то не сделало.
  
  Конечно, не сделало, он же псих, подумал Ральф и вдруг возвысил свой внутренний голос в паническом вскрике:
  
  [Клото! Лахесис! Ради Христа, помогите мне!]
  
  И ничего. Казалось, его крик вообще ушел в никуда. Да и как же иначе? Он вернулся на Краткосрочный уровень, а это означало, что здесь он сам по себе.
  
  Общественный центр был уже в восьмистах или девятистах футах под ними. Ральф мог разглядеть каждый кирпич, каждое окно, каждого человека, стоявшего снаружи, — он почти что мог сказать, кто из них держал плакат. Они смотрели наверх, стараясь уразуметь, что делает здесь этот свихнувшийся самолет. Ральф не видел страха на их лицах, пока его не было, но через три-четыре секунды…
  
  Он снова навалился на Эда, не обращая внимания на режущую боль в левом боку, и выбросил правый кулак вперед, большим пальцем направляя зубец сережки и придерживая его так, чтобы он высовывался как можно дальше между пальцев.
  
  Старый «трюк с сережкой» сработал с Малиновым королем, но тогда Ральф находился выше и лучше владел элементом сюрприза. Он и на этот раз целился в глаз, но в последний момент Эд успел отдернуть голову. Зубец угодил ему в физиономию, как раз над скулой. Эд хлопнул по этому месту, словно желая убить комара, левой рукой крепко вцепившись в штурвал.
  
  Ральф снова потянулся к штурвалу. Эд замахнулся, и его кулак угодил чуть выше левого глаза Ральфа, отшвырнув его назад. Один-единственный звук, серебряный и чистый, заполонил его уши, словно между ними стоял большой камертон и кто-то с силой ударил по нему. Мир стал серым и зернистым, как газетная фотография.
  
  [РАЛЬФ! БЫСТРЕЕ!]
  
  Это был голос Лоис — теперь полный ужаса. Ральф знал почему: время почти что вышло. Быть может, у него оставалось секунд десять, максимум — двадцать. Он снова бросился вперед, на этот раз не на Эда, а к фотографии Элен и Натали, прикрепленной над альтиметром. Он оторвал ее, поднял кверху и… смял между пальцев. Он точно не знал, какую реакцию надеялся вызвать этим, но та, что последовала, превысила самые смелые его чаяния.
  
  — ОТДАЙ ИХ ОБРАТНО! — заорал Эд. Он забыл про штурвал и потянулся к фотографии. Как только он сделал это, Ральф снова увидел человека, которого засек в нем в тот день, когда он избил Элен, — отчаянно несчастного и боявшегося тех сил, которые были спрятаны у него внутри. Слезы не только стояли у него в глазах, но текли по щекам, и Ральф смущенно подумал: «Неужели он плакал все это время?»
  
  — ОТДАЙ ИХ ОБРАТНО! — снова провыл Эд, но Ральф уже сомневался, что этот крик был адресован именно ему; он подумал, что его бывший сосед мог обращаться к существу, вторгшемуся в его жизнь, оглядевшемуся в ней, желая удостовериться, что эта жизнь подходит, а потом просто забравшему ее. Сережка Лоис мерцала в щеке Эда, словно какое-то варварское похоронное украшение. — ОТДАЙ ИХ, ОНИ МОИ!
  
  Ральф держал смятую фотографию чуть дальше, чем мог достать своими размахивающими руками Эд. Эд рванулся, ремень безопасности врезался ему в живот, и Ральф изо всех сил ударил его в горло, почувствовав неописуемую смесь удовлетворения и отвращения, когда удар пришелся в твердый, выпирающий кадык Эда. Эд откинулся на стенку кабины, вытаращив глаза от боли, отчаяния и изумления и схватившись руками за горло. Глухой, сдавленный звук раздался откуда-то из глубины его нутра, словно у какого-то тяжелого механизма стали ломаться шестеренки.
  
  Ральф подался вперед, перевалившись через колени Эда, и увидел, как Общественный центр подпрыгнул кверху навстречу самолету. Он снова крутанул штурвал влево, и Общественный центр под ним — прямо под ним — опять начал поворачиваться к одному боку не обреченного на долголетие ветрового стекла «чероки», но… он двигался с ужасной неторопливостью.
  
  Ральф сообразил, что чувствует какой-то запах в кабине — какой-то слабый аромат, сладкий и одновременно знакомый. Прежде чем он успел задуматься, что же это может быть, он увидел внизу нечто, что полностью отвлекло его от происходящего. Это был фургончик «Мороженое Худси», иногда катающийся по Харрис-авеню, звякая своим маленьким веселым колокольчиком.
  
  Бог мой, подумал Ральф скорее с благоговением, чем со страхом. Похоже, мне суждено уйти в глубокий холод вместе с пломбирами и рожками Худси.
  
  Тот сладкий запах усилился, и, когда чьи-то руки схватили его за плечи, Ральф понял, что это духи Лоис Чэсс.
  
  — Поднимайся! — заорала она. — Ральф, тупица, ты должен…
  
  Он не подумал об этом; он просто совершил это. Та штука в его мозгу сжалась, последовал щелчок, и он услышал ее фразу до конца в том странном пронзительном варианте, который больше походил на мысль, чем на речь.
  
  […подняться! Оттолкнись ногами!]
  
  Слишком поздно, подумал он, но тем не менее сделал как она велела: поставив ноги на основание резко наклонившейся панели управления, оттолкнулся изо всех сил. Он ощутил, как Лоис поднимается сквозь колонну существования вместе с ним, пока «чероки» пулей пролетает последние сто футов до земли, и, когда они взмыли вверх, он почувствовал, как неожиданный взрыв энергии Лоис окутал его и потащил назад, словно поводок. Возникло краткое, вызывающее дурноту ощущение полета одновременно в двух направлениях.
  
  Последним взглядом Ральф уловил фигурку Эда Дипно, скорчившегося у боковой стенки кабины, но по-настоящему он его вообще не видел. Грозовая серо-желтая аура исчезла. Эд тоже исчез, похороненный в «мешке смерти», черном, как полночь в аду.
  
  Потом они с Лоис стали падать, не прекращая полета.
  Глава 30
  
  Прямо перед взрывом Сюзан Дэй, стоящая в жарком белом пятне света перед Общественным центром и доживающая последние несколько секунд своей бурной, легендарной жизни, говорила:
  
  — Я приехала в Дерри не затем чтобы утешать, дразнить или подстрекать вас, а затем чтобы скорбеть вместе с вами, — эта ситуация вышла далеко за рамки политических воззрений. В насилии не найти правды, как не найти убежища в сознании своей правоты. Я здесь, чтобы просить вас отложить ваши взгляды и риторику в сторону и помочь друг другу отыскать способ помогать друг другу. Отвернуться от пристрастий…
  
  Высокие окна, обрамляющие южную сторону здания, вдруг осветились нестерпимо ярким белым светом, а потом вдавились внутрь.
  * * *
  
  «Чероки» не попал в фургончик «Худси», но это не спасло последний. Самолет проделал половину заключительного кувырка в воздухе и ввинтился в парковочную площадку футах в двадцати пяти от забора, у которого несколько часов назад задержалась Лоис, чтобы подтянуть свою неудобную нижнюю юбку. Крылья отлетели. Кабина с силой вмялась в пассажирский салон. Фюзеляж взорвался с яростью бутылки шампанского, засунутой в микроволновую печь. Полетело стекло. Хвост нагнулся над телом «чероки», как жало умирающего скорпиона, и врезался в крышу фургона с надписью «ЗАЩИТИМ ПРАВО ЖЕНЩИН НА ВЫБОР!». Раздался громкий звенящий треск, словно уронили груду ржавого железа.
  
  — Что за че… — начал было один из легавых, стоящих на краю парковочной площадки, и тут взрывчатка С-4 вылетела из картонной коробки, словно большой серый сгусток слизи, и ударилась об остатки панели управления, вонзив в нее несколько «горячих» проводов, как иголки от шприцов. «Пластик» взорвался с оглушительным грохотом, осветив вспышкой беговую дорожку Бассей-парка и превратив автостоянку в смерч белого света и шрапнели. Джона Лейдекера, стоявшего под бетонным козырьком Общественного центра и разговаривавшего с легавым из полиции штата, швырнуло в одну из раскрытых дверей и через весь вестибюль. Он ударился о противоположную стену и рухнул без сознания на осколки стекла из стенда с трофеями скачек. В этом ему повезло больше, чем тому человеку, с которым он стоял; того полицейского бросило на перегородку между двумя раскрытыми дверями и разрезало пополам.
  
  Получилось так, что ряды припаркованных машин, по сути дела, защитили Общественный центр от самой мощной ударной волны, но эту удачу оценят лишь позже. Внутри более двух тысяч человек поначалу замерли на своих местах от изумления, плохо соображая, что им делать, и еще хуже понимая, что сейчас произошло на их глазах: самая знаменитая феминистка Америки была обезглавлена неровным осколком летящего стекла. Ее голова отлетела в шестой ряд, словно какой-то странный белый кегельный шар с напяленным на него светлым париком.
  
  Паники не было, пока не погас свет.
  * * *
  
  Семьдесят один человек был затоптан насмерть в столпотворении людей, устремившихся к выходам, и на следующий день «Дерри ньюс» возвестит о событии громадным пугающим заголовком, назвав его страшной трагедией. Ральф Робертс мог бы сказать им, что, учитывая все обстоятельства, они еще легко отделались. Честное слово, очень легко.
  * * *
  
  Наверху на северном балконе сидела женщина по имени Соня Дэнвилл — женщина со следами последних полученных ею в жизни от мужчины побоев, все еще не сошедших с ее лица, — обняв за плечи своего сына Патрика. Открытка Патрика от «Макдоналдса» с изображением Рональда и Майора Мак-Сыра, отплясывающих буги-вуги с Гамбург-мистером у окошка автообслуживания, лежала у него на коленях, но он раскрасил одни только золоченые арки на ней, прежде чем перевернул открытку пустой стороной вверх. Не то чтобы он утратил интерес, просто у него в голове маячила его собственная картинка, возникшая в его мозгу, как это часто бывало у него с подобными идеями, словно помимо его воли. Большую часть дня он размышлял о том, что произошло в подвале в Хай-Ридж — дым, жара, испуганные женщины и два ангела, пришедшие их спасти, — но дивная идея вытеснила эти болезненные мысли, и с молчаливым рвением он принялся за работу. Вскоре Патрик уже чувствовал себя так, словно жил в том мире, который рисовал своими цветными карандашами.
  
  Несмотря на свои четыре года, он уже был поразительно умелым художником («Мой маленький гений», — порой называла его Соня), и его картинка была куда лучше предназначенного для раскрашивания рисунка на другой стороне открытки. Тем, что он успел нарисовать до того, как вырубился свет, мог бы гордиться одаренный студент-первокурсник. Посредине листка-открытки в голубое небо, усеянное пышными белыми облаками, вздымалась башня, вырезанная из темного камня цвета сажи. Ее окружало поле роз — таких ярких, что они, казалось, кричали. С одной ее стороны стоял человек в вылинявших голубых джинсах. Пара портупей перекрещивалась на его плоском животе; у каждого бедра свисало по кобуре. С самой верхушки башни человек в красной хламиде смотрел вниз, на стрелка, со смесью ненависти и страха. Его руки, свесившиеся с парапета, тоже казались красными.
  
  Соня была загипнотизирована присутствием Сюзан Дэй, сидевшей позади трибуны и слушавшей, как ее представляют, но она успела кинуть один взгляд на картинку сына перед тем, как окончилось вступительное слово. В течение уже двух лет она знала, что Патрик — по определению детских психологов — чудо, и порой твердила себе, что уже привыкла к его искушенным рисункам и пластилиновым фигуркам, которые он называл Глиняной Семейкой. Может, она даже и в самом деле привыкла — до определенной степени, — но именно эта картинка обдала ее каким-то странным глубоким холодом, который она не смогла целиком отнести за счет эмоционального спада после этого долгого и полного стрессов дня.
  
  — Кто это? — спросила она, постучав кончиком пальца по крошечной фигурке, злобно уставившейся вниз с верхушки темной башни.
  
  — Он — Красный король, — сказал Патрик.
  
  — А-а, Красный король, понятно. А кто этот человек с пистолетами?
  
  Только он открыл рот, чтобы ответить, как Роберта Харпер, женщина, стоявшая на кафедре, подняла левую руку (с черной траурной повязкой на ней) и указала на женщину, сидевшую сзади.
  
  — Друзья мои, мисс Сюзан Дэй! — выкрикнула она, и ответ Патрика Дэнвилла на второй вопрос его матери потонул в буре аплодисментов:
  
  «Его зовут Роланд, мама. Он снится мне иногда. Он тоже король»[117].
  * * *
  
  Теперь они сидели в кромешной тьме, в ушах у них звенело, и две мысли носились в мозгу Сони, как гоняющиеся друг за дружкой крысы в колесе: «Неужели этот день никогда не кончится, я знала, что не надо было тащить его с собой, неужели этот день никогда не кончится, я знала, что не надо было тащить его с собой, неужели этот день…»
  
  — Мам, ты мнешь мою картину! — сказал Патрик. Он слегка задыхался, и Соня сообразила, что, должно быть, мнет и его самого. Она слегка расслабилась. Разрозненные вскрики, вопли и нечленораздельные вопрошающие звуки раздавались из темного проема внизу, где в складных креслах сидели люди, достаточно богатые, чтобы отстегнуть «пожертвования» в пятнадцать долларов. Отрывистый крик боли прорезал эту сумятицу, заставив Соню подпрыгнуть на стуле.
  
  Ударная волна, последовавшая за первым взрывом, болезненно сдавила им уши и тряхнула здание. Продолжающиеся взрывы — машины взрывались на стоянке, как шутихи, — казались слабыми и разрозненными в сравнении с первым, но Соня чувствовала, как при каждом из них Патрик прижимается к ней и вздрагивает.
  
  — Спокойно, Пат, — сказала она ему. — Случилось что-то плохое, но, я думаю, это произошло снаружи.
  
  Поскольку взгляд ее был прикован к яркому свету в окнах, Соня, к счастью, не видела, как голова ее кумира слетела с плеч, но она поняла, что каким-то образом молния все-таки ударила в то же самое место
  
  (не должна была тащить его, не должна была тащить его)
  
  и что множество людей под ними ударилось в панику. Если она запаникует, они с Юным Рембрандтом окажутся в большой беде.
  
  Но я не стану. Не за тем я утром выбралась из смертельной ловушки, чтобы удариться сейчас в панику. Черта с два.
  
  Она потянулась вниз и взяла одну руку Патрика — свободную от картинки. Рука была очень холодной.
  
  — Думаешь, ангелы снова придут спасти нас, мама? — спросил он чуть дрожащим голосом.
  
  — Не-а, — сказала она. — Думаю, на этот раз нам придется справиться самим. Но мы сможем. Я хочу сказать, ведь с нами сейчас все в порядке, верно?
  
  — Да, — кивнул он, но прижался к ней крепче. Она пережила страшное мгновение, когда ей показалось, что он потерял сознание и ей придется тащить его из Общественного центра на руках, но тут он снова выпрямился. — Мои книжки были на полу, — сказал он. — Я не хочу уходить без книжек, особенно без той — про мальчика, который никак не мог снять шляпу. Мы правда уходим, мама?
  
  — Да. Как только люди перестанут бегать вокруг. В коридорах будут гореть лампочки — те, что работают на батарейках, — пусть даже здесь они и вырубились. Когда я скажу, мы встанем и пойдем — пойдем! — по лестнице к выходу. Я не буду тащить тебя, а пойду прямо за тобой, положив руки тебе на плечи. Ты понимаешь, Пат?
  
  — Да, мама. — И больше никаких вопросов. Никакого нытья. Только книжки были вложены ей в руку для сохранности. Картинку он держал сам. Она быстро стиснула его в объятиях и чмокнула в щеку.
  
  Они прождали на своих местах пять минут, пока она медленно считала до трехсот. Не досчитав и до полутораста, она почувствовала, что большинство их ближайших соседей уже ушло. Теперь она уже могла кое-что разглядеть — достаточно, чтобы увериться, что снаружи полыхает огонь, но полыхает он с противоположной стороны здания. Это было очень удачно. До нее доносился пронзительный вой подъезжающих полицейских машин, карет «скорой помощи» и пожарных автомобилей.
  
  Соня встала:
  
  — Пошли. Держись впереди меня.
  
  Пат Дэнвилл шагнул в проход, чувствуя крепко держащие его за плечи руки матери. Он повел ее вверх по ступенькам к тусклым желтым огонькам, отмечавшим коридор северного балкона, и лишь один раз остановился, когда темный бегущий силуэт ринулся им навстречу. Руки его матери крепко стиснули его плечи, и она отдернула его в сторону.
  
  — Чертовы защитнички жизни! — орал бегущий. — Грёбаные самодовольные козлы! Убил бы их всех!
  
  Потом он пропал, и Пат снова стал взбираться по ступенькам. Теперь она ощущала в нем спокойствие и полное отсутствие страха, окатившее ее сердце волной любви, но с примесью какой-то странной темноты. Он был такой необычный, ее сын, такой особенный, но… мир не любит подобных людей. Мир старается выполоть их, как сорную траву из сада.
  
  Наконец они выскочили в коридор. Несколько человек в глубоком шоке бродили туда-сюда с мутными взглядами и приоткрытыми ртами, словно зомби в фильме ужасов. Соня лишь мельком взглянула на них и подтолкнула Пата к лестнице. Через три минуты они вышли наружу, в полыхающую огнем ночь, и на всех уровнях Вселенной как Случайные, так и Целенаправленные сущности вернулись на предназначенные им маршруты. Миры, на одно мгновение дрогнувшие на своих орбитах, вновь обрели равновесие, и в одном из этих миров, в пустыннейшей из всех пустынь, человек по имени Роланд перевернулся на другой бок в своем спальном мешке и снова крепко заснул под чужими и незнакомыми созвездиями.
  * * *
  
  На другом конце города, в Страуфорд-парке, дверь туалета с табличкой ДЛЯ МУЖЧИН распахнулась. Лоис Чэсс и Ральф Робертс вылетели оттуда в пелене дыма, крепко сжимая друг друга в объятиях. Изнутри раздался грохот удара самолета «чероки» об асфальт, а потом шум взрыва «пластика». Сверкнула яркая белая вспышка, и синие стены туалета вспучило, словно какой-то великан врезал по нему кулаками. Секундой позже они вновь услышали тот же взрыв, на этот раз докатившийся до них с открытого пространства. Второй вариант был послабее, но… какой-то более реальный.
  
  Ноги Лоис заплелись, и она брякнулась в траву у подножия холма с криком, в котором прозвучало облегчение. Ральф рухнул рядом, а потом с усилием сел. Не веря своим глазам, он уставился на Общественный центр, рядом с которым взметнулся столб огня. Лиловый синяк размером с дверную ручку вспухал у него на лбу, там, куда ударил его Эд. Левый бок все еще ныл, но он надеялся, что ребра там, быть может, не сломаны, а лишь ушиблены.
  
  [Лоис, ты в порядке?]
  
  Мгновение она смотрела на него непонимающим взглядом, а потом начала ощупывать свое лицо, шею и плечи. Было нечто так сладко и чудно похожее на «нашу Лоис» в этой проверке, что Ральф засмеялся. Он не мог удержаться. Лоис робко улыбнулась в ответ.
  
  [Кажется, все нормально. Вообще-то я уверена, что я в порядке.]
  
  [Что ты там делала? Тебя могло убить!]
  
  Лоис — казалось, слегка помолодевшая (Ральф догадывался, что подвернувшийся пьяница имел какое-то отношение к этому) — заглянула ему прямо в глаза.
  
  [Может быть, я и старомодна, Ральф, но если ты думаешь, что я собираюсь провести следующие двадцать или сколько там лет, вздыхая и падая в обмороки, как лучшая подруга героинь тех романов времен Регентства[118], которыми зачитывается моя подруга Мина, то тебе лучше подыскать другую себе в подружки.]
  
  На мгновение он застыл с открытым ртом, потом поднял ее на ноги и крепко обнял. Лоис тоже стиснула его изо всех сил. Она была удивительно теплой, удивительно настоящей. Ральф на секунду задумался о схожести одиночества и бессонницы — как они накапливаются глубоко внутри и сеют рознь, эти друзья отчаяния и враги любви, — а потом отбросил эти мысли и поцеловал ее.
  
  Клото и Лахесис, стоявшие на вершине холма с тревожными и расстроенными лицами работяг, поставивших все свои рождественские премиальные на неудачника забега, теперь ринулись вниз, к тому месту, где Ральф и Лоис стояли, обнявшись и заглядывая друг другу в глаза, как влюбленные подростки. С другой стороны Барренса все громче раздавались звуки сирен, похожие на голоса из дурных снов. Столб огня, отмечавший могилу неистового Эда Дипно, был уже слишком ярким, чтобы смотреть на него не щурясь. Ральф услышал слабый грохот взрывавшихся машин и вспомнил о своей тачке, брошенной где-то на задворках Хай-Ридж; он решил, что туда ей и дорога. Он слишком стар, чтобы садиться за руль.
  * * *
  
  Клото: [С вами все в порядке?]
  
  Ральф: [С нами все отлично. Лоис помогла мне справиться. И спасла мне жизнь.]
  
  Лахесис: [Да. Мы видели, как она вошла. Это был очень храбрый поступок.]
  
  А также очень странный для вас, не так ли, мистер Л., подумал Ральф. Вы видели это, вы восхищались этим, но… думаю, вы понятия не имеете, как или почему она сумела заставить себя сделать это. Думаю, для вас и вашего друга сама идея спасения кого-то должна казаться почти такой же чуждой, как понятие о любви.
  
  Впервые Ральф ощутил нечто вроде жалости к маленьким лысым врачам и понял основной парадокс их жизней: они знали, что Краткосрочные, чье существование они были посланы обрывать, живут мощной внутренней жизнью, но они и близко не могли осмыслить реальность этой жизни, эмоции, которые движут ею, и поступки — порой благородные, а порой глупые, — возникающие в результате этих эмоций. Мистер К. и мистер Л. изучали свои Краткосрочные задания, как некоторые богатые англичане изучали карты, привезенные путешественниками викторианской эпохи[119], которых они по большей части субсидировали, но сами оставались трусами, несмотря на все свое богатство. Своими ухоженными ногтями и мягкими пальчиками филантропы водили по рекам на бумаге, по которым им никогда не придется плавать, и по бумажным джунглям, где им никогда не суждено поохотиться. Они жили в полном страха замешательстве и воспринимали этот мир как игру воображения.
  
  Клото и Лахесис чертили эти «карты» и использовали их довольно грубо, хотя эффективно, но не понимали ни радости риска, ни печали утраты — самое большее, на что они были способны в смысле эмоции, это ноющий страх, что Ральф и Лоис попытаются разобраться лоб в лоб с прирученным Малиновым королем ученым-химиком и их прихлопнут, как старых мух, в результате подобных усилий. Маленькие лысые врачи обладали долгими жизнями, но Ральф подозревал, что, несмотря на их яркие стрекозиные ауры, это были серые жизни. Он взглянул на их лишенные морщин, до странности детские лица из райского убежища объятий Лоис и вспомнил, как ужасно боялся их, когда впервые увидел их выходившими из дома Мэй Лочер в ночной час. С тех пор он открыл для себя, что ужас не может пережить простого знакомства, не говоря уже о знании, а теперь у него было немного и того, и другого.
  
  Клото и Лахесис ответили ему взглядами, полными тревоги, и Ральф поймал себя на том, что у него нет ни малейшего желания эту тревогу погасить. Ему почему-то казалось совершенно правильным то, как они себя сейчас чувствовали.
  
  Ральф: [Да, она очень смелая, и я очень люблю ее, и думаю, мы сумеем сделать друг друга счастливыми, пока…]
  
  Он запнулся, и Лоис напряглась в его объятиях. Со смесью облегчения и изумления он понял, что она до сих пор находилась в полусне.
  
  [Пока что, Ральф?]
  
  [Пока сама захочешь. Наверное, всегда есть пока, если ты — Краткосрочный, и, пожалуй, это нормально.]
  
  Лахесис: [Что ж, тогда, наверное, до свидания.]
  
  Ральф невольно улыбнулся, вспомнив радиопостановку «Одинокий Рейнджер», где почти каждый эпизод заканчивался одним из вариантов этой фразы. Он протянул руку Лахесису и был неприятно поражен, когда маленький человечек отпрянул от нее.
  
  Ральф: [Подождите минутку… не будем так спешить, ребята.]
  
  Клото, с легкой опаской: [Что-нибудь не так?]
  
  [Да нет, пожалуй, но после того как мне врезали по башке, дали по ребрам, а потом едва не поджарили заживо, думаю, я имею право убедиться наверняка, что это в самом деле закончилось. Это так? Ваш мальчик в безопасности?]
  
  Клото, улыбаясь с явным облегчением: [Да. Разве вы не чувствуете? Через восемнадцать лет, прямо перед своей смертью, этот мальчик спасет жизнь двум людям, которые в противном случае могли умереть… А один из них умереть не должен, ибо тогда нарушилось бы равновесие между Случаем и Целью.]
  
  Лоис: [Бог с ними, со всеми этими делами. Я просто хочу знать, можем ли мы вернуться обратно и снова стать обыкновенными Краткосрочными?]
  
  Лахесис: [Не только можете, Лоис, но и должны. Если вы и Ральф останетесь здесь надолго, вы не сумеете снова спуститься вниз.]
  
  Ральф почувствовал, как Лоис теснее прижалась к нему.
  
  [Мне бы это не понравилось.]
  
  Клото и Лахесис повернулись друг к другу и обменялись неуловимым недоуменным взглядом — как может кому-то не нравиться здесь, наверху? — прежде чем вновь взглянуть на Ральфа и Лоис.
  
  Лахесис: [Нам в самом деле пора идти. Я прошу прощения, но…]
  
  Ральф: [Стойте, ребята, пока что вы никуда не идете.]
  
  Они с тревогой уставились на него, а Ральф медленно закатал рукав своего кардигана — манжет затвердел, вымоченный в какой-то жидкости (может быть, икре зубатки), о которой ему не хотелось сейчас думать, — и показал им белую узловатую полоску шрама на своей руке.
  
  [Бросьте вы смотреть так, словно у вас запор, ребята. Я просто хочу напомнить вам, что вы дали мне слово. Не забывайте об этом.]
  
  Клото, с явным облегчением: [Вы можете рассчитывать на это, Ральф. То, что раньше было вашим оружием, теперь — наше обязательство. Обещание не будет забыто.]
  
  Ральф ощутил, что начинает верить, что это действительно закончилось. И хоть это казалось безумием, какая-то часть его сожалела. Теперь настанет черед реальной жизни — той жизни, которая происходит этажами ниже этого уровня, — которая казалась почти миражом, и он понял, что имел в виду Лахесис, когда говорил им, что, останься они здесь надолго, они никогда уже не сумеют вернуться обратно, к своей нормальной жизни.
  
  Лахесис: [Нам действительно пора. Прощайте, Ральф и Лоис. Мы никогда не забудем того, что вы для нас сделали.]
  
  Ральф: [А у нас был хоть какой-то выбор? В самом деле, был?]
  
  Лахесис, очень мягко: [Разве мы не говорили вам? У Краткосрочных всегда есть выбор. Нам кажется это пугающим… Но еще нам кажется это красивым.]
  
  Ральф: [Ребята… вы когда-нибудь пожимаете руки?]
  
  Клото и Лахесис глянули друг на друга, удивленные, и Ральф почувствовал, как между ними вспыхнул какой-то быстрый диалог — что-то вроде телепатической стенографии. Когда они вновь посмотрели на Ральфа, на лицах у них застыли одинаковые нервозные улыбки — улыбки мальчишек-подростков, решивших, что, если они не наберутся храбрости и не пройдут большой маршрут в парке чудес этим летом, им никогда не стать мужчинами.
  
  Клото: [Мы наблюдали этот обычай много раз, разумеется, но нет — мы никогда не пожимали рук.]
  
  Ральф посмотрел на Лоис и увидел, что она улыбается… Но еще, ему показалось, он уловил блеск слезинок в ее глазах.
  
  Первому он протянул руку Лахесису, поскольку мистер Л. казался чуть менее нервным, чем его коллега.
  
  [Давайте ее сюда, мистер Л.]
  
  Лахесис так долго смотрел на руку Ральфа, что Ральф уже начал думать, он так и не сумеет сделать это, хотя ему и явно хочется. Потом, очень робко, он вытянул свою маленькую ручку и позволил большой ладони Ральфа сомкнуться на ней. По телу Ральфа прошла легкая дрожь, когда их ауры сначала соприкоснулись, а потом слились… И в этом слиянии вспыхнули красивые серебряные узоры. Они напомнили Ральфу японские значки на шарфе Эда.
  
  Он дважды тряхнул руку Лахесиса, очень мягко и осторожно, а потом отпустил ее. Выражение тревоги на лице Лахесиса сменилось широкой глуповатой улыбкой. Он повернулся к своему напарнику:
  
  [Его сила во время этой церемонии почти совершенно неуправляема! Я чувствовал! Это просто чудесно!]
  
  Клото чуть подвинул свою руку навстречу руке Ральфа, и за мгновение до того, как они коснулись друг друга, мистер К. закрыл глаза, как человек, ожидающий болезненного укола. Тем временем Лахесис пожимал руку Лоис и ухмылялся при этом, как вызванный на бис водевильный плясун.
  
  Клото напрягся, схватил ладонь Ральфа и один раз крепко встряхнул ее. Ральф усмехнулся.
  
  [Берите ее на здоровье, мистер К.]
  
  Клото убрал свою руку. Казалось, он ищет правильный ответ.
  
  [Спасибо, Ральф. Я возьму ее так, как только смогу. Правильно?]
  
  Ральф расхохотался. Клото, поворачивающийся к Лоис, чтобы пожать руку ей, глянул на него с удивленной улыбкой, и Ральф похлопал его по спине:
  
  [Вы все верно усекли, мистер К., — совершенно правильно.]
  
  Он обнял одной рукой Лоис и окинул маленьких лысых врачей последним, исполненным любопытства взглядом.
  
  [Я ведь снова встречусь с вами, ребята, не так ли?]
  
  Клото: [Да, Ральф.]
  
  Ральф: [Что ж, отлично. Лет через семьдесят меня бы устроило; почему бы вам, ребята, не отметить это прямо сейчас в вашем календаре?]
  
  Они ответили улыбками политиков, что не очень его удивило. Ральф отвесил им легкий поклон, обнял Лоис за плечи и стал смотреть, как мистер К. и мистер Л. начали медленно спускаться с холма. Лахесис открыл дверь слегка покосившегося туалета с табличкой ДЛЯ МУЖЧИН; Клото встал у распахнутой двери с табличкой ДЛЯ ЖЕНЩИН. Лахесис улыбнулся и помахал ручкой. Клото поднял длинные ножницы в каком-то странноватом салюте. Ральф и Лоис помахали в ответ. Лысые врачи шагнули внутрь и закрыли за собой двери. Лоис вытерла мокрые глаза и повернулась к Ральфу:
  
  [Вот и все? Все, правда ведь?]
  
  Ральф кивнул.
  
  [Что нам делать теперь?]
  
  Он согнул руку в локте:
  
  [Разрешите, я провожу вас домой, мадам?]
  
  Улыбаясь, она ухватила его за руку чуть ниже локтя: [Благодарю вас, сэр. Разрешаю.]
  
  Так, под руку, они вышли из Страуфорд-парка, вернулись на Краткосрочный уровень, выйдя на Харрис-авеню, скользнули обратно вниз, на свое нормальное место на шкале сущностей без всякого шума и труда — и даже не отдавая себе отчета, что совершают это, пока дело было не сделано.
  * * *
  
  Дерри стонал в панике и потел от возбуждения. Выли сирены, жители вторых этажей окликали из распахнутых окон друзей на тротуарах, и на каждом углу собирались кучки людей, глазеющих на пожар. Ральф и Лоис не обращали никакого внимания на весь этот сыр-бор. Они медленно взбирались вверх по холму Ап-Майл, все сильнее ощущая наваливавшуюся на них усталость, словно мягко сбрасываемые мешки с песком. Пятно белого света, освещавшее стоянку возле «Красного яблока», казалось невероятно далеким, хотя Ральф знал, что до него всего лишь три квартала, причем небольших.
  
  Что еще хуже, температура упала на добрых пятнадцать градусов по сравнению с нынешним утром, дул сильный ветер, а они оба были одеты не по погоде. Ральф полагал, что прилетела первая ласточка большой осенней непогоды и что индейское лето в Дерри закончилось.
  
  Фэй Чапин, Дон Визи и Стэн Эберли торопливо спускались с холма им навстречу, явно направляясь в Страуфорд-парк. Полевой бинокль, через который старина Дор порой следил, как выруливают, взлетают и приземляются самолеты, болтался у Фэя на шее. Дон, лысеющий и коренастый, шел посередине, и из-за этого их сходство с более знаменитым трио становилось неизбежным. Три Предвестника Апокалипсиса, подумал Ральф и усмехнулся.
  
  — Ральф! — воскликнул Фэй. Он быстро и тяжело дышал. Ветер задул волосы со лба ему в глаза, и он раздраженно откинул их назад. — Этот чертов Общественный центр взорвался! Кто-то разбомбил его с самолета! Мы слышали, там тысяча погибших!
  
  — Я тоже слышал, — мрачно кивнул Ральф. — Мы с Лоис только что были у парка и смотрели. Знаешь, оттуда все видно из аллеи.
  
  — Господи, уж мне ли не знать — ведь я прожил здесь всю свою проклятущую жизнь! Куда еще, по-твоему, мы идем? Пошли с нами!
  
  — Я как раз собирался зайти вместе с Лоис к ней домой и посмотреть, что передают об этом по телику. Может быть, мы подойдем к вам — попозже.
  
  — Ладно, тогда мы… Елки-палки, Ральф, что ты сделал со своей головой?
  
  На мгновение у Ральфа в мозгу возникла пустота — а что он в самом деле сделал со своей головой, — а потом сверкнула вспышка кошмарного воспоминания, и он увидел оскаленный рот и безумные глаза Эда. О нет, не смей, орал на него Эд, ты все испортишь!
  
  — Мы бежали бегом, чтобы получше все увидеть, и Ральф наткнулся на дерево, — сказала Лоис. — Ему повезло, что он не угодил в больницу.
  
  Дон засмеялся, но слегка рассеянно, как человек, у которого есть дела поважнее. Фэй вообще не обращал на них никакого внимания. А вот Стэн в отличие от него обратил, и Стэн не смеялся. Он пристально смотрел на них с удивленным любопытством.
  
  — Лоис, — наконец произнес он.
  
  — Что?
  
  — Ты знаешь, что у тебя к запястью привязана кроссовка?
  
  Она опустила глаза и уставилась на кроссовку. Ральф тоже уставился на нее. Потом Лоис подняла глаза и одарила Стэна ослепительной кокетливой улыбкой.
  
  — Да! — сказала она. — Забавно выглядит, правда? Что-то вроде… большущего браслета!
  
  — Ага, — пробормотал Стэн. — Конечно. — Но он больше не смотрел на кроссовку; теперь он уставился на лицо Лоис. Ральф подумал: как же им, черт возьми, объяснять свой нынешний внешний вид завтра, когда уже не будет теней между фонарями, где можно укрыться.
  
  — Ну давайте же! — нетерпеливо воскликнул Фэй. — Пошли!
  
  Они торопливо пошли прочь (Стэн оглянулся и через плечо окинул их последним сомневающимся взглядом). Ральф навострил уши им вслед, почти не сомневаясь, что Дон Визи отпустит шутку, а то и не одну.
  
  — Черт, как же тупо это прозвучало, — фыркнула Лоис, — но должна же я была сказать хоть что-то, верно?
  
  — Ты отлично справилась.
  
  — Ну, стоит мне только открыть рот, как из него обязательно что-нибудь да вылетит, — пробормотала она. — Это один из двух главных моих талантов. Еще я могу вышить целый узор за двухчасовой фильм по телику. — Она отвязала кроссовку Элен и уставилась на нее. — Она в безопасности, правда?
  
  — Да, — кивнул Ральф и протянул руку к кроссовке. Стоило ему сделать это, как он почувствовал, что уже сжимает что-то в левой руке. Пальцы так долго оставались сжатыми, что затекли и не желали разжиматься. Когда он в конце концов разжал их, то увидел следы от ногтей, врезавшихся в ладонь. Прежде всего он увидел, что его собственное кольцо было на своем обычном месте, а кольцо Эда исчезло. Казалось, оно точно подходило ему по размеру, но в какой-то момент за последние полчаса все-таки соскочило с его пальца.
  
  А может быть, нет, прошептал какой-то голос, и Ральф с изумлением понял, что на сей раз голос принадлежал не Кэролайн. На сей раз голос в его мозгу принадлежал Биллу Макговерну. Может быть, оно просто исчезло. Знаешь, так пууух — и испарилось.
  
  Но он сомневался в этом. Ему в голову пришла мысль, что кольцо Эда может быть наделено такими силами, которые, возможно, не исчезли, когда погиб Эд. Колечко, которое нашел Бильбо Бэггинс и неохотно отдал своему племяннику Фродо, обладало способностью менять ситуацию так, как хотело… И когда хотело. Возможно, кольцо Эда не очень отличается от того кольца.
  
  Прежде чем он успел додумать эту мысль до конца, Лоис сунула ему в руку кроссовку Элен и взяла то, что было в его руке: маленький смятый клочок бумаги. Она расправила его и стала внимательно разглядывать. Любопытство на ее лице медленно сменилось печалью.
  
  — Я помню эту фотографию, — сказала она. — Ее увеличенная копия стояла на каминной доске в их комнате, в причудливой золоченой рамочке. Это был предмет их гордости.
  
  Ральф кивнул:
  
  — Должно быть, эту он носил в бумажнике. Она была приклеена к контрольной панели самолета. Пока я не взял ее, он колотил меня и даже не задыхался. Единственное, что пришло мне в голову, — схватить фотографию. Стоило мне сделать это, как все его внимание переключилось с Общественного центра на них. Последнее, что я слышал от него, — слова: «Отдай их обратно, они мои».
  
  — Говоря это, он обращался к тебе?
  
  Ральф сунул кроссовку в задний карман и покачал головой:
  
  — Не-а. Не думаю.
  
  — Элен ведь была сегодня вечером в Общественном центре, правда?
  
  — Да. — Ральф вспомнил, как она выглядела в Хай-Ридж: бледное лицо и красные от дыма глаза. Если они остановят нас сейчас, они победят, сказала она там. Неужели вы не понимаете?
  
  Теперь он понимал.
  
  Он взял фотографию у Лоис, снова смял ее и подошел к урне, стоявшей на углу Харрис-авеню и Коссут-лейн.
  
  — Мы когда-нибудь раздобудем другой их снимок, который сможем поставить на нашу каминную доску. Что-нибудь менее официальное. А этот… Я не хочу его сохранять.
  
  Он кинул маленький бумажный шарик в урну — простенький бросок, не дальше двух футов, но как раз в этот момент дунул ветер, и смятая фотография Элен и Натали, висевшая над альтиметром в самолете Эда, улетела прочь, подхваченная его холодным дыханием. Словно загипнотизированные, Ральф и Лоис смотрели, как бумажка, крутясь, поднимается в небо. Первой отвернулась Лоис. Она взглянула на Ральфа, и слабая улыбка заиграла на ее губах.
  
  — Я что, слышала косвенное предложение руки и сердца от тебя, или я просто устала? — спросила она.
  
  Он раскрыл было рот, чтобы ответить, но тут их ударил новый порыв ветра, такой сильный, что они оба зажмурились. Когда он открыл глаза, Лоис уже снова начала подниматься на холм.
  
  — Все возможно, Лоис, — сказал он. — Теперь я это знаю.
  * * *
  
  Пять минут спустя ключ Лоис заскрежетал в замке ее входной двери. Она провела Ральфа внутрь и плотно закрыла дверь, оставив ветреную, ненастную ночь снаружи. Он прошел за ней в комнату и остановился бы там, но Лоис ни секунды не колебалась. Все еще держа его за руку, хотя и не таща его за собой в буквальном смысле (но, быть может, намереваясь сделать это, начни он упираться), она провела его в свою спальню.
  
  Он взглянул на нее. Лоис ответила спокойным взглядом, и… Вдруг он снова почувствовал щелчок и увидел, как аура расцветает вокруг нее, словно серая роза. Она была пока еще слабой, но уже возвращалась, восстанавливаясь и исцеляясь.
  
  [Лоис, ты уверена, что именно этого хочешь?]
  
  [Конечно! Ты думаешь, я собиралась погладить тебя по головке и отправить домой после всего, что мы пережили?]
  
  Вдруг она улыбнулась — озорной, шаловливой улыбкой.
  
  [И потом, Ральф… Ты в самом деле настроен позабавиться сегодня? Скажи правду. И не вздумай льстить мне.]
  
  Он обдумал вопрос, потом рассмеялся и заключил ее в объятия. Рот у нее был сладкий и чуть влажный, как кожура спелого персика. Поцелуй, казалось, затрепетал по всему его телу, но ощущение главным образом сконцентрировалось у него во рту, где было похожим на электрический разряд. Когда их губы разомкнулись, он почувствовал еще большее возбуждение, но… вместе с тем и какое-то странное опустошение.
  
  [А если я скажу, что хочу, а, Лоис? Если я скажу, что хочу позабавиться?]
  
  Она отодвинулась и критически оглядела его, словно стараясь решить, серьезно ли он говорит, или же это просто обычный мужской блеф и хвастовство. В то же время ее руки поднялись к верхним пуговицам платья. Когда она начала расстегивать их, Ральф сделал чудесное открытие: она снова выглядела моложе. Нет, не на сорок, как бы там у него ни разыгралось воображение, но явно не больше пятидесяти, и… молодых пятидесяти. Причиной тому, конечно же, был поцелуй, и по-настоящему поразительным казалось то, что вроде бы она ни сном ни духом не догадывалась о том, что прибегла к помощи Ральфа, как раньше прибегала к помощи того пьяницы. Да и что в этом, плохого?
  
  Она закончила свой осмотр, придвинулась к нему и поцеловала его в щеку:
  
  [Я думаю, у нас впереди полно времени, чтобы позабавиться, Ральф, а эта ночь — для сна.]
  
  Он полагал, что она права. Хотя пять минут назад он хотел ее больше чем обычно; ему всегда нравилось заниматься физической любовью, и он давно уже не делал этого. Однако сейчас искра исчезла. Ральф нисколько не жалел об этом. В конце концов, ведь он знал, куда она исчезла.
  
  [Идет, Лоис, эта ночь — для сна.]
  
  Она прошла в ванную, и там включился душ. Через несколько минут Ральф услышал, как она чистит зубы. Приятно было знать, что они еще есть у нее. За те десять минут, что она отсутствовала, он умудрился частично раздеться, хотя ноющие ребра сильно замедляли процесс. В конце концов он сумел стащить с себя кардиган Макговерна и скинуть ботинки. Затем последовала рубашка, и, когда с завязанными сзади волосами и сияющим лицом вышла Лоис, он безуспешно возился с пряжкой ремня. Ральфа поразила ее красота, и он вдруг почувствовал себя слишком большим и глупым (и разумеется, старым). На ней была длинная розовая ночная сорочка, и он чувствовал запах лосьона, которым она протирала руки. Приятный запах.
  
  — Давай я тебе помогу, — сказала она, и его ремень оказался расстегнутым, прежде чем он успел согласиться или запротестовать. В этом не было никакой эротики; она действовала с ловкостью женщины, которая часто помогала своему мужу одеваться и раздеваться в последний год его жизни.
  
  — Мы снова внизу, — сказал он. — На этот раз я даже не почувствовал, как это произошло.
  
  — А я почувствовала, когда принимала душ. И вообще-то обрадовалась. Очень трудно пытаться вымыть голову через ауру.
  
  Снаружи поднялся порыв ветра, тряхнув домик и выдув длинную дрожащую ноту в горловине водосточной трубы. Они посмотрели на окно, и, хотя Ральф уже был внизу, на Краткосрочном уровне, ему неожиданно показалось, что Лоис думает о том же, о чем и он: где-то там сейчас Атропос, без сомнения, разочарованный тем, как все обернулось, но никоим образом не раздавленный; окровавленный, но не побежденный; проигравший, но не сдавшийся. Отныне его можно звать Одноухим Стариком, подумал Ральф и вздрогнул. Он представил себе, как Атропос суетливо вертится среди испуганного, возбужденного населения города, словно вор-карманник, подглядывает и прячется, ворует сувениры и перерезает «воздушные шарики»… Иными словами, ищет и находит утешение в своей работе. Ральф почти не мог поверить сейчас, что не так давно сидел верхом на этом существе и резал маленького доктора его же собственным скальпелем. Как я мог набраться смелости? — подивился он, но подумал, что знает ответ. Главным образом ему помогли сережки, которые были на маленьком чудике. Знал ли Атропос, что эти сережки оказались главной его ошибкой? Пожалуй, нет. В определенном смысле док № 3 продемонстрировал еще большее невежество в краткосрочных побуждениях, чем Клото и Лахесис.
  
  Он повернулся к Лоис и взял ее руки в свои.
  
  — Я снова потерял твои сережки. Думаю, на сей раз они пропали навсегда. Прости.
  
  — Не надо извиняться. Они ведь уже были потеряны, разве ты не помнишь? И мне больше нечего тревожиться о Гарольде и Жан, потому что теперь у меня есть друг и он мне поможет, когда люди неверно со мной обращаются или когда мне страшно. Ведь правда?
  
  — Да. Можешь быть уверена.
  
  Она обняла его, крепко стиснула и поцеловала еще раз. Лоис явно не забыла, как это делается, и Ральфу показалось, что она здорово умеет целоваться.
  
  — Давай залезай под душ.
  
  Он начал было говорить, что, наверное, заснет в ту же секунду, как только подставит голову под струю теплой воды, но тут она кое-что добавила, что заставило его быстро передумать.
  
  — Не обижайся, но от тебя как-то странно пахнет. Особенно от рук. Так пахло от моего брата Вика, когда он целый день чистил рыбу.
  
  Через две минуты Ральф уже стоял под душем, намылив руки до локтей.
  * * *
  
  Когда он вышел, Лоис уже забралась под два пухлых одеяла. Видно было лишь ее лицо, да и то выше носа. Ральф в одних трусах быстро пересек комнату, стесняясь своих худых ног и брюшка. Он откинул одеяла и торопливо нырнул под них, чуть задохнувшись, когда холодная простыня коснулась его теплой кожи.
  
  Лоис тут же скользнула на его сторону кровати и обняла его. Он зарылся лицом в ее волосы и расслабился. Было здорово лежать с Лоис под одеялами, пока ветер свистел и завывал снаружи — порой с такой силой, что ставни подрагивали на петлях. Просто райское блаженство.
  
  — Слава Богу, в моей постели мужчина, — сонно пробормотала Лоис.
  
  — Это мне надо благодарить Бога, — ответил Ральф, и она рассмеялась.
  
  — У тебя болят ребра? Хочешь, я отыщу тебе аспирин?
  
  — Не-а. Наверняка они будут болеть утром, но сейчас от теплой воды все вроде прошло.
  
  Мысль о том, что может или не может произойти утром, пробудила в его мозгу один вопрос, который, вероятно, назревал там уже давно.
  
  — Лоис?
  
  — М-м-м?
  
  Ральф мысленным взором увидел себя, бродящего в темноте, жутко усталого, но ни капельки не сонного (явно один из самых жестоких парадоксов на свете), пока цифры на часах устало перескакивают с 3.47 утра на 3.48. Темная ночь души Ф.Скотта Фицджеральда, когда каждый час так долог, что его хватило бы на то, чтобы выстроить пирамиду Хеопса.
  
  — Думаешь, мы уснем? — спросил он ее.
  
  — Да, — уверенно сказала она. — Думаю, мы будем отлично спать.
  
  Секунду спустя Лоис уже спала.
  * * *
  
  Ральф бодрствовал еще минут пять, держа ее в объятиях, вдыхая чудесные ароматы ее кожи, наслаждаясь гладкой, чувственной поверхностью шелка под его руками и изумляясь тому, что он здесь, даже больше, чем тем событиям, которые привели его сюда. Его переполняло какое-то глубокое и простое чувство, которое было ему знакомо, но которое он не мог сразу определить, поскольку оно слишком давно исчезло из его жизни.
  
  Ветер дул и стонал снаружи, снова издавая тот глухой гудящий звук в горловине водосточной трубы — словно самый огромный в мире мальчишка в майке «Нирвана» дул в самую огромную в мире бутылку из-под пепси, — и Ральфу пришло в голову, что, быть может, нет ничего более прекрасного в жизни, чем лежать в мягкой постели и обнимать спящую женщину, пока снаружи этого райского уголка завывает осенний ветер.
  
  Только на самом деле было кое-что еще более прекрасное — по крайней мере одно — ощущение того, что засыпаешь, тихонько погружаешься в сладкий ночной сон, скользишь в потоки неведомого, словно каноэ, отходящее от причала и скользящее по течению широкой спокойной реки в яркий летний день.
  
  Из всех явлений, составляющих наши Краткосрочные жизни, сон — наверняка самое лучшее, подумал Ральф.
  
  Снаружи снова раздался порыв ветра (его звук теперь казался очень далеким), и, ощутив, как течение этой громадной реки подхватывает его, он наконец сумел определить то чувство, которое испытывал с того момента, когда Лоис обвила его руками и уснула — легко и доверчиво, как дитя. У этого чувства есть много разных названий — мир, покой, безмятежность, — но сейчас, когда дул ветер и Лоис слабо мурлыкала во сне, Ральфу показалось, что это одно из тех редких явлений, которые, будучи всем известны, по сути своей не имеют названия: структура, аура, быть может, целый уровень бытия в той Башне существования. Это гладкий красновато-коричневый цвет отдыха; это тишина, следующая за выполнением какой-то трудной, но необходимой задачи.
  
  Когда ветер подул снова, принеся с собой звук далеких автомобильных сирен, Ральф этого не услышал. Он уже спал. Один раз ему приснилось, что он вставал и ходил в ванную, и он полагал, что это могло быть и наяву. Потом ему приснилось, что они с Лоис сладко и медленно занимались любовью, и это тоже могло оказаться явью. Если и были какие-то другие сны или моменты бодрствования, их он не помнил, и на сей раз не случилось никакого резкого пробуждения в три или четыре часа утра. Они проспали — иногда врозь, но в основном вместе — до семи часов вечера субботы, то есть около двадцати двух часов.
  
  Лоис приготовила завтрак на закате — чудные пухлые вафли, ветчину, жареную картошку. Пока она готовила, Ральф пытался напрячь ту мышцу, схороненную в глубине его мозга, — создать ощущение щелчка. И не сумел этого сделать. Когда попыталась Лоис, она тоже не смогла, хотя Ральф готов был поклясться, что на одно мгновение она вспыхнула и ему стала видна плита прямо сквозь нее.
  
  — Ну и хорошо, — сказала она, ставя тарелки на стол.
  
  — Пожалуй, — согласился Ральф, но все-таки он чувствовал себя так, как если бы потерял кольцо Кэролайн, а не то, которое взял у Атропоса, — словно какой-то маленький, но существенный объект, подмигнув и озарившись мерцанием, выкатился из его жизни.
  * * *
  
  Еще через две ночи крепкого, ничем не потревоженного сна ауры тоже начали исчезать. К следующей неделе они исчезли окончательно, и Ральф стал думать, не было ли все это каким-то странным сном. Он знал, что это не так, но ему становилось все труднее и труднее верить в то, что он знал. Разумеется, от локтя до запястья его правой руки шел шрам, но он даже стал подумывать, не заполучил ли он этот шрам когда-то давным-давно, в те годы своей жизни, когда в волосах его не было седины и он все еще верил в глубине своего сердца, что старость — это миф, или сон, или вещь, уготованная людям, не столь особенным, как он.
  Эпилог
  
   Оборачиваясь назад, я вижу ее тень
   И потому я мчусь вперед, как идущий по лесу
   В ночи, кто слышит за спиной
   звук приближающихся шагов
   И замирает, чтобы вслушаться;
   а потом вместо тишины
   Он слышит, как какое-то создание
   старается не шуметь. Что остается ему? Бежать? Слепо мчаться
   По тропинке спотыкаясь, натыкаясь на ветки;
   А тот, другой — все ближе и ближе,
   и даже не спешит,
   Не задыхается, просто дразня тем,
   что вот-вот убьет.
  
   Стивен Добинс «Погоня»
  
   Будь у меня крылья, я облетел бы всю тебя;
   Будь у меня деньги,
   я бы купил тебе этот проклятый город;
   Будь у меня сила, я бы потащил тебя на себе;
   Будь у меня фонарь, я бы осветил тебе путь;
   Будь у меня фонарь, я бы осветил тебе путь.
  
   Майк Макдермотт. «Фонарь»
  
  Часы смерти заведены (II)
  
  2 января 1994 года Лоис Чэсс стала Лоис Робертс. Ее сын Гарольд отстал от нее. Жена Гарольда не присутствовала на церемонии; она осталась в Бангоре из-за очень подозрительного, по мнению Ральфа, приступа бронхита. Однако свои подозрения он оставил при себе, нисколько не разочарованный отсутствием Жан Чэсс. Свидетелем со стороны жениха был детектив Джон Лейдекер, который все еще носил гипс на правой руке, но никаких других следов от едва не прикончившего его задания у него не было. Лейдекер пролежал четыре дня в коме, но он понимал, как ему повезло: помимо патрульного из полиции штата, стоявшего рядом с ним во время взрыва, погибло шестеро полицейских, причем двое из них входили в команду, набранную самим Лейдекером.
  
  Подружкой невесты была ее подруга Симона Кастонгуэй, а первый тост на приеме произнес человек, любивший повторять, что когда-то он был Джо Уайзом, но теперь стал старше и мудрее. Триггер Вэчон разразился косноязычным, но сердечным напутствием, включавшим в себя пожелание: «Чтобы эди двое прожили до сда пятидесяти и знать не знали про разные дам рюматизьмы и запоры!»
  
  Когда Ральф и Лоис выходили из приемного зала с волосами, все еще усыпанными рисом, который кидали в основном Фэй Чапин и остальные старые алкаши Харрис-авеню, к ним подошел старик с книгой в руке и красивым облачком белых волос вокруг головы. На лице его блуждала широкая улыбка.
  
  — Поздравляю, Ральф, — сказал он. — Поздравляю, Лоис.
  
  — Спасибо, Дор, — ответил Ральф.
  
  — Нам тебя не хватало, — сказала ему Лоис. — Разве ты не получил приглашения? Фэй сказал, что передал его тебе.
  
  — О да, он передал. Да-да, передал, но я не хожу на такие церемонии, если они под крышей. Слишком тесно. А похороны еще хуже. Вот, это вам. Я не завернул ее, потому что из-за артрита мои пальцы не способны на такие трюки.
  
  Ральф взял подарок. Это была книга стихов под названием «Одолеть Зверя». Имя поэта — Стивен Добинс — обдало его странноватым холодком, но он не понимал почему.
  
  — Спасибо, — сказал он Доррансу.
  
  — Они не так хороши, как некоторые из его более поздних работ, но неплохи. Добинс — прекрасный поэт.
  
  — Мы будем читать их друг другу весь наш медовый месяц, — сказала Лоис.
  
  — Хорошая пора для стихов, — кивнул Дорранс. — Может, даже самая лучшая. Я уверен, вы будете счастливы вместе.
  
  Он пошел было прочь, а потом оглянулся:
  
  — Вы совершили великое дело. Долгосрочные очень довольны.
  
  И ушел.
  
  Лоис взглянула на Ральфа:
  
  — О чем это он говорил? Ты знаешь?
  
  Ральф покачал головой. Он не знал, не знал точно, хотя ему и казалось, что он должен знать. Шрам на его руке начал покалывать, как это иногда бывало, — такое чувство, словно что-то чешется в глубине.
  
  — Долгосрочные, — протянула она. — Может, он имел в виду нас, а, Ральф? В конце концов, теперь нас вряд ли можно назвать весенними цыплятками, ведь правда?
  
  — Наверное, это он и хотел сказать, — согласился Ральф, но все-таки он знал что-то еще… И ее глаза говорили, что где-то в глубине она тоже знает.
  * * *
  
  В тот же день и в то самое время, когда Ральф и Лоис произносили свои «да», один пьяница с ярко-зеленой аурой — у которого и в самом деле был дядюшка в Декстере, хотя этот дядюшка не видел своего неудачника-племянника лет пять, а то и больше, — плелся через Страуфорд-парк, щурясь на невыносимо яркий блеск солнца на снегу. Он искал пустые банки и бутылки. Хорошо бы, конечно, набрать на пинту виски, но сойдет и пинта вина «Ночной поезд».
  
  Недалеко от двери туалета с табличкой ДЛЯ МУЖЧИН что-то сверкнуло. Скорее всего это просто солнце отражалось от бутылочной пробки, но в таких случаях всегда лучше проверить. Может, это монетка в десять центов… Хотя пьянице показалось, что мерцание отливает золотом. Оно…
  
  — Боже праведный! — вскрикнул он, схватив обручальное кольцо, непонятно почему лежавшее поверх снежного покрова. Кольцо было широким и почти наверняка золотым. Он повернул его, чтобы прочесть гравировку на внутренней стороне: «Э.Д. — Э.Д. 5.8.87».
  
  Пинта? Ну нет, черт возьми. Эта маленькая фиговина обеспечит его квартой. Несколькими квартами. Возможно, на целую неделю.
  
  Торопясь через перекресток Уитчэм- и Джексон-стрит — тот самый, где Ральф когда-то едва не упал в обморок, — пьяница не заметил подъезжавший автобус «зеленой линии». Водитель увидел его и ударил по тормозам, но автобус заскользил на заледенелом куске мостовой.
  
  Пьяница так и не узнал, что его ударило. В первое мгновение он еще успел удивиться; в следующее — нырнул в темноту, которая ожидает нас всех. Кольцо скатилось в канаву, провалилось за канализационную решетку и осталось там очень-очень надолго. Но не навсегда. В Дерри предметы, проваливающиеся в канализацию, имеют обыкновение — часто довольно неприятное — всплывать.
  * * *
  
  Ральф и Лоис не жили всегда счастливо после этих событий. Строго говоря, в Краткосрочном мире нет никаких «всегда», ни счастливых, ни иных — факт, наверняка хорошо известный Клото и Лахесису. Однако какое-то время они жили счастливо. Никто из них не любил говорить прямо, что это самые счастливые годы в их жизни, поскольку оба вспоминали своих первых супругов с нежностью и любовью, но в глубине сердец оба считали эти несколько лет самыми счастливыми. Ральф не был уверен в том, что любовь на закате дней — самая страстная, но он начал твердо верить, что она самая добрая и самая прочная.
  
  Наша Лоис, часто называл он ее и смеялся. Лоис притворялась, что злится, но это было лишь притворство; она видела его глаза, когда он говорил это.
  
  В первое Рождество их семейной жизни (они переехали в маленький уютный домик Лоис, а заново побеленную квартиру Ральфа выставили на продажу) Лоис подарила ему щенка гончей.
  
  — Тебе нравится? — с тревогой спросила она. — Я чуть не отказалась — Эбби говорит, что никогда нельзя дарить животных, — но она была такая хорошенькая в витрине зоомагазина и… и такая грустная… Если она тебе не нравится или ты не захочешь проводить остаток зимы, пытаясь приучить щенка к дому, ты только скажи. Мы найдем кого-нибудь…
  
  — Лоис, — сказал он, приподняв бровь в скептической, как он надеялся, манере Билла Макговерна, — ты несешь чепуху.
  
  — Я… Да?
  
  — Ты, да. Ты всегда невесть что городишь, когда нервничаешь, но сейчас можешь перестать нервничать. Я безумно рад этой даме. — Это вовсе не было преувеличением: он почти сразу же влюбился в эту рыжевато-черную сучку.
  
  — Как ты ее назовешь? — спросила Лоис. — Есть какие-нибудь идеи?
  
  — Конечно, — ответил Ральф. — Розали.
  * * *
  
  Следующие четыре года оказались неплохими и для Элен и Нат Дипно. Какое-то время они жили в скромной квартирке на восточной стороне Дерри, укладываясь в библиотекарскую зарплату Элен, так как не имели ничего, кроме нее. Маленький домик неподалеку от бывшего дома Ральфа был продан, но деньги ушли на оплату долгов по прежним счетам. Потом, в июне 1994-го, Элен получила словно принесенную ветром страховку… Правда, принесший ее ветер оказался Джоном Лейдекером.
  
  Большая Восточная страховая компания первоначально отказалась оплачивать полис страхования жизни Эда Дипно, утверждая, что он покончил с собой. Потом, после великого множества причитаний и бормотаний себе под нос, директора компании предложили реальное соглашение. Сделать это их убедил партнер Джона Лейдекера по покеру по имени Говард Хэйман. В свободное от троек, стритов и флеш-роялей[120] время Хэйман был адвокатом и обожал наседать на страховые компании.
  
  Лейдекер вновь повстречался с Элен у Ральфа и Лоис в феврале 1994-го, чуть не тронулся рассудком от восторга («Это никогда не было настоящей любовью, — говорил он Ральфу и Лоис позже, — что, наверное, и не так уж плохо, учитывая, как все обернулось».) и познакомил ее с Хэйманом, поскольку решил, что страховая компания пытается облапошить ее. «Он был безумец, а не самоубийца», — заявил Лейдекер и твердил это еще долго после того, как Элен вручила ему его шляпу и указала на дверь.
  
  Когда перед компанией замаячила перспектива судебного процесса, в котором Говард Хэйман грозил выставить Большую Восточную в роли Серого Волка, пожирающего Красную Шапочку, Элен получила чек на семьдесят тысяч долларов. Поздней осенью 1994-го она потратила большую часть этих денег на дом на Харрис-авеню, всего через три двери от своего прежнего жилища и прямо напротив дома Харриет Бенниган.
  
  — Я никогда не была по-настоящему счастлива на восточной стороне, — сказала она Лоис как-то в ноябре того же года. Они возвращались домой из парка, и Натали крепко спала, устроившись в своей прогулочной коляске, закутанная так, что виден был лишь розовый кончик носа и облачко от дыхания из-под большой лыжной шапки, которую связала сама Лоис. — Я всегда мечтала о Харрис-авеню. Ну разве не безумие?
  
  — Не думаю, что мечты вообще могут быть безумием, — ответила Лоис.
  
  Элен и Джон Лейдекер встречались почти все лето, но ни Ральф, ни Лоис особенно не удивились, ни когда отношения этой парочки резко прекратились после Дня труда, ни когда Элен начала носить скромную розовую треугольную булавку на своей чопорной библиотекарской блузке с высоким воротничком. Быть может, они не удивились, потому что оба были достаточно стары и много в жизни повидали, а возможно, на каком-то глубинном уровне они все еще улавливали окружавшие вещи ауры — эти яркие ворота, открывающие путь в тайный город скрытых намерений, потайных желаний и замаскированных мотивов.
  * * *
  
  Ральф и Лоис частенько нянчились с Натали после того, как Элен вернулась на Харрис-авеню, и необычайно наслаждались этим занятием. Нат была ребенком, который мог бы появиться на свет в результате их брака, заключи они его лет на тридцать раньше, и самый холодный и пасмурный зимний день светлел и теплел, когда к ним рысцой вбегала Натали, похожая на крошечную копию Сайта-Клауса в своем розовом комбинезоне с рукавичками, свисающими из манжет, и возбужденно вопила:
  
  — Пивет Вальф! Пивет Вуллис! Я пишла к вам в гости!
  
  В июне 1995-го Элен купила подержанный «вольво», на который сзади наклеила плакатик, гласивший: «ЖЕНЩИНЕ НУЖЕН МУЖЧИНА КАК РЫБЕ ВЕЛОСИПЕД». Это заявление тоже не очень удивило Ральфа, но он испытывал печаль каждый раз, когда глядел на эту наклейку. Порой ему казалось, что самый главный урон, который Эд нанес своей вдове, сконцентрировался в этом ненадежном и не-таком-уж-смешном лозунге. И при виде его Ральф часто вспоминал, как выглядел Эд в тот летний полдень, когда Ральф пришел из «Красного яблока», чтобы схлестнуться с ним. Как Эд сидел без рубахи в фонтане брызг из оросительной трубки. Как на одной из линз его очков засохла капелька крови. Как он наклонился вперед, глядя на Ральфа своими серьезными интеллигентными глазами, и сказал, что, когда тупость достигает определенного предела, с ней становится трудно ужиться.
  
  С того-то все и началось, иногда думал Ральф. Правда, что именно началось, он уже не помнил, и, возможно, это было к лучшему. Но провал в памяти (если это был провал) не изменял его убеждения в том, что Элен была каким-то непонятным образом одурачена… что какая-то злобная судьба привязала жестянку к ее хвосту, а она этого даже не знает.
  * * *
  
  Через месяц после того, как Элен купила себе «вольво», с Фэем Чапином случился инфаркт, когда он чертил предварительный график грядущего осеннего чемпионата «Шоссе 3 — Классик». Его забрали в городскую больницу Дерри, где через семь часов он скончался. Ральф побывал у него незадолго до его конца, и, когда он увидел цифры на двери — 315, — его окатило яростное ощущение deja vu. Сначала он приписал это тому, что Кэролайн закончила борьбу со своей последней болезнью в палате, расположенной чуть выше по коридору, а потом он вспомнил, что как раз в этой самой палате умер Джимми В. Они с Лоис навещали Джимми прямо перед его смертью, и Ральфу казалось, что Джимми узнал их обоих, хотя он не был точно уверен; его воспоминания о том времени, когда он впервые начал по-настоящему замечать Лоис, были спутанными и туманными. Он полагал, что причиной тому отчасти была любовь, а отчасти — старость, но, наверное, главную роль сыграла бессонница — он здорово страдал ею несколько месяцев после смерти Кэролайн, хотя в конце концов она прошла сама по себе, как это порой бывает с подобными недугами. И все же ему казалось, будто что-то,
  
  (здравствуйте женщина здравствуйте мужчина мы ожидали вас)
  
  выходящее далеко за рамки обычного, случилось в этой комнате, и, когда он взял иссохшую, обессилевшую руку Фэя и улыбнулся, заглянув в его испуганные и растерянные глаза, странная мысль пришла ему в голову: Они стоят прямо там, в углу, и наблюдают за нами.
  
  Он оглянулся. В углу, конечно же, никого не было, но на мгновение… всего лишь на одно мгновение…
  * * *
  
  Жизнь с 1993-го по 1998-й текла, как она всегда течет в местах вроде Дерри: апрельские почки превращались в хрупкие опавшие октябрьские листья; рождественские елки притаскивались в дома в середине декабря и выбрасывались со все еще грустно свисающими ленточками мишуры с их ветвей на задние дворики в первую неделю января; младенцы входили в мир через входную дверь, а старики выходили через выход. Порой через выход отправлялись и люди в расцвете лет.
  
  В Дерри эти пять лет были годами стрижек и укладок, гроз и выпускных балов в колледже, кофе и сигарет, бифштексов на ужин в «Бухте Паркера» и горячих сосисок у поля Лиги юниоров. Мальчишки и девчонки влюблялись, пьяницы выпадали из машин, отошла мода на короткие юбки. Люди ремонтировали крыши своих домов и заново асфальтировали подъездные дорожки. Новые остолопы вытесняли старых из кабинетов. Такова была жизнь, зачастую несладкая, нередко жестокая, как правило, скучная, порой прекрасная, время от времени радостная. Основы ее с течением времени оставались неизменными.
  
  Ранней осенью 1996-го Ральф решил, что у него рак прямой кишки. Он начал замечать уже не просто случайные следы крови в стуле, и, когда в конце концов отправился на прием к доктору Пикарду (жизнерадостному, вечно взъерошенному врачу, сменившему доктора Литчфилда), перед его мысленным взором уныло мельтешили больничные койки и капельницы. Вместо рака у него оказался геморрой, который, по незабвенному выражению доктора Пикарда, «выскочил как чертик из коробки». Он выписал Ральфу рецепт на геморроидальные свечи, который тот отнес в «Райт эйд». Джо Уайзер прочитал его и радостно улыбнулся Ральфу.
  
  — Слабовато, — заявил он, — но вышибает идею рака прямой кишки, верно?
  
  — Мне и в голову не приходило подозревать рак прямой кишки, — надменно ответил Ральф.
  
  Однажды зимой 1997-го Лоис забрала себе в голову, что должна скатиться со своей любимой горки в Страуфорд-парке на пластиковых санках «Летающая тарелка» Нат Дипно. Она съехала вниз «быстрее чем свинья по маслу» (выражение Дона Визи; он как раз оказался там в тот день, наблюдая за действом) и врезалась в здание туалета с табличкой ДЛЯ ЖЕНЩИН. Она растянула ногу в колене и ушибла спину, и, хотя Ральф понимал, что ему не следует так себя вести — это было по меньшей мере негуманно, — он безудержно хохотал всю дорогу до приемного покоя больницы. Тот факт, что Лоис тоже подвывала от смеха, несмотря на боль, никак не способствовал тому, чтобы он взял себя в руки. Он смеялся до тех пор, пока слезы не потекли у него из глаз и он не подумал, что его может хватить удар. Просто она выглядела так чертовски похожей на нашу Лоис, когда летела с горы на этой хреновине, вертясь вокруг своей оси со скрещенными, как у йога с таинственного Востока, ногами, и едва не перевернула туалет, когда врезалась в него. К весне она полностью оправилась, хотя колено теперь всегда ныло дождливыми ночами, и ей здорово надоели вопросы Дона Визи, которые он задавал ей почти при каждой встрече: не врезалась ли она за последнее время еще в какие-нибудь склады дерьма?
  
  Обычная жизнь, текущая, как она течет всегда — что означает, большей частью между строчек и за полями. Вот что происходит, когда мы строим обширные планы исходя из высокой философии, и если жизнь Ральфа Робертса в течение этих лет была исключительно хороша, это могло происходить потому, что у него не было никаких других планов. Он поддерживал дружеские отношения с Джо Уайзером и Джоном Лейдекером, но лучшим его другом в эти годы оставалась его жена. Почти всюду они бывали вместе, не имели секретов друг от друга и ссорились так редко, что можно сказать — никогда. Еще у него была собака, Розали, качалка, когда-то принадлежавшая мистеру Чэссу, а теперь ему, и почти каждодневные визиты Натали (которая начала называть их Ральф и Лоис вместо Вальф и Вуллис — перемена, отнюдь не обрадовавшая их). И он был здоров, что, пожалуй, было лучше всего. Это была просто жизнь, полная Краткосрочных наград и щелчков. И Ральф безмятежно наслаждался ею до середины марта 1998-го, когда он проснулся однажды утром, взглянул на цифровые часы около кровати и увидел, что было 5.49 утра.
  
  Он тихонько лежал рядом с Лоис, не желая вставать, чтобы не будить ее, и раздумывая, что же разбудило его самого.
  
  Ты знаешь, что тебя разбудило, Ральф.
  
  Нет, не знаю.
  
  Нет, знаешь. Послушай.
  
  Он прислушался. Он прислушался очень внимательно. И через некоторое время он начал слышать это в стенах: тихое, мягкое тиканье часов смерти.
  * * *
  
  На следующее утро Ральф проснулся в 5.47, а еще через день — в 5.44. Его сон становился все короче и короче, пока зима в Дерри медленно ослабляла свою хватку и позволяла весне отыскивать сюда дорогу. К маю он уже слышал тиканье часов смерти отовсюду, но прекрасно понимал, что оно исходит из одного места и попросту проецируется на все пространство, как хороший чревовещатель умеет проецировать свой голос. Раньше оно исходило от Кэролайн. Теперь — от него самого. Он не ощущал и тени того ужаса, который охватил его, когда он был уверен, что у него рак, и ни тени отчаяния, которое смутно помнил по предыдущему приступу бессонницы. Он быстрее уставал, и ему становилось все труднее сосредоточиться, чтобы вспомнить даже самые простые вещи, но он воспринимал то, что с ним происходило, вполне спокойно.
  
  — Ты хорошо спишь, Ральф? — однажды спросила его Лоис. — У тебя такие большие темные круги под глазами.
  
  — Это я травкой балуюсь, — сказал Ральф.
  
  — Очень смешно, старый остряк.
  
  Он обнял ее и крепко прижал к себе:
  
  — Не беспокойся обо мне, родная, — я сплю столько, сколько мне нужно.
  
  Неделю спустя он проснулся в 4.02, и в его руке пульсировала полоска глубокого жара — пульсировала точно в такт с тиканьем часов смерти, то есть, разумеется, биением его собственного сердца. Но это новое ощущение не имело отношения к его сердцу, во всяком случае, Ральф полагал, что не имело; ему в руку словно вживили электрический провод.
  
  Это шрам, подумал он, а потом: нет, это обещание. Время исполнить обещание почти наступило.
  
  Какого обещания, Ральф? Какого обещания?
  
  Этого он не знал.
  * * *
  
  Однажды в начале июня к Ральфу и Лоис заглянули Элен и Нат и рассказали им про свою поездку в Бостон с «тетей Мелани», кассиршей в банке, с которой тесно подружилась Элен. Элен и тетя Мелани ходили на какие-то феминистские собрания, а Натали в это время колобродила с бесчисленными малышами в Центре дневного ухода, а потом тетя Мелани уехала еще по каким-то феминистским делам в Нью-Йорк и в Вашингтон. Элен и Нат остались в Бостоне еще на пару дней, чтобы просто посмотреть город.
  
  — Мы ходили смотреть мультик, — сообщила Натали. — Про зверей в лесу. Они говорили! — Последнее слово она произнесла с шекспировским надрывом — говориииили.
  
  — Мультики, где звери говорят, чудесные, правда? — спросила Лоис.
  
  — Да! И еще у меня теперь есть это новое платье!
  
  — Оно очень красивое, — кивнула Лоис.
  
  Элен пристально смотрела на Ральфа.
  
  — С вами все в порядке, старина? Вы выглядите бледным и не сказали свое «ууух-тыы».
  
  — Лучше не бывает, — ответил он. — Я просто подумал, какие вы обе миленькие в этих кепках. Вы купили их в Фенуэй-парке?
  
  На Элен и Нат были бостонские кепки «Ред сокс». Их многие в Новой Англии носят в теплую погоду («обычные, как кошачье дерьмо», сказала бы Лоис), но их вид на головах этих двух людей вызвал у Ральфа какое-то глубокое пронзительное чувство… И оно было связано с каким-то необычным образом, который он совершенно не понимал: стоянка перед магазинчиком «Красное яблоко».
  
  Тем временем Элен сняла свою кепку и принялась рассматривать ее.
  
  — Да, — сказала она. — Мы ходили туда, но посмотрели только три подачи. Мужики бьют по мячам и ловят мячи. Наверное, я теперь не могу долго выносить мужиков с их мячами, но… нам нравятся наши изящные бостонские кепочки, правда, Натали?
  
  — Да! — радостно согласилась Натали, и, когда Ральф проснулся на следующее утро в 4.01, шрам пульсировал тонкой полоской жара в его руке, а часы смерти, казалось, почти что обрели голос, который нашептывал снова и снова странное, вроде бы иностранное имя: Атропос… Атропос… Атропос.
  
  Я знаю это имя.
  
  Знаешь, Ральф?
  
  Да, это тот, с ржавым скальпелем и погаными наклонностями; тот, что называл меня Кратким; тот, что взял… взял…
  
  Что взял, Ральф?
  
  Он привыкал к этим беззвучным разговорам; казалось, они доходили до него по какому-то внутреннему радио, на пиратской частоте, работающей лишь в те недолгие часы, пока он лежит без сна рядом со своей спящей женой, ожидая восхода солнца.
  
  Что взял? Ты помнишь?
  
  Он и не ожидал, что вспомнит; вопросы, которые задавал ему этот голос, почти всегда оставались без ответов, но на этот раз ответ неожиданно возник.
  
  Шляпу Билла Макговерна, конечно. Атропос взял шляпу Билла, и как-то раз я так разъярил его, что он выгрыз кусок из полей.
  
  Кто он такой? Кто такой Атропос?
  
  Этого он точно не знал. Он знал лишь, что Атропос имеет какое-то отношение к Элен и ее бостонской кепке «Ред сокс», которую она, кажется, обожает, и что у него есть ржавый скальпель.
  
  Скоро, подумал Ральф, лежа в темноте и прислушиваясь к мягкому тиканью часов смерти в стенах. Скоро я буду знать.
  * * *
  
  На третьей неделе этого жаркого, как печка, июня Ральф начал снова видеть ауры.
  * * *
  
  Когда июнь сменился июлем, Ральф стал часто ловить себя на том, что плачет — обычно без всяких видимых причин. Это было странно: он не ощущал никаких признаков депрессии или неудовлетворенности, но порой при взгляде на что-нибудь — всего лишь на птицу, одиноко летящую по небу, — его сердце начинало дрожать от печали и утраты.
  
  Этому почти пришел конец, говорил ему внутренний голос. Голос больше не принадлежал ни Кэролайн, ни Биллу, ни даже ему самому в молодости; теперь он был совершенно другой — голос незнакомца, чужака, — хотя не то чтобы недружелюбный. Вот почему ты печален, Ральф! Это совершенно естественно — грустить, когда все идет на убыль.
  
  Ничему еще не пришел конец, крикнул он в ответ. С чего ему приходить? В последний раз на обследовании доктор Пикард сказал, что я крепок, как барабан! Я в порядке! Никогда не чувствовал себя лучше!
  
  Молчание голоса внутри. Но то было знающее молчание.
  * * *
  
  — Ладно, — громко вслух сказал Ральф как-то в жаркий полдень в конце июля. Он сидел на скамейке неподалеку от того места, где стояла водонапорная башня Дерри вплоть до 1985-го, когда ее повалила большая буря. У подножия холма, возле прудика, в котором купались птицы, какой-то молодой человек (серьезный любитель птиц, судя по биноклю и толстой пачке книжек в бумажных обложках, лежащей на траве рядом с ним) делал аккуратные заметки в толстой тетради. — Ладно, скажи мне, почему этому уже почти конец. Просто возьми и скажи мне.
  
  Немедленного ответа не последовало, но ничего; Ральф был согласен ждать. Он совершил порядочную прогулку сюда, день выдался жарким, и он устал. Теперь он каждое утро просыпался где-то около половины четвертого. Он вновь стал совершать долгие прогулки, нисколько не надеясь, что они помогут ему лучше или дольше спать; он полагал, что совершает паломничество, посещая все свои любимые местечки в Дерри в последний раз. Говорит им — до свидания.
  
  Потому что время исполнить обещания почти настало, ответил голос, и шрам начал пульсировать узкой глубокой полоской жара. То, которое было дано тебе, и то, которое ты дал взамен.
  
  — Какое обещание? — тревожно спросил он. — Ну скажи, если я давал обещание, почему же я не могу вспомнить какое?
  
  Серьезный любитель птиц услышал это и посмотрел на вершину холма. Он увидел мужчину, сидевшего на скамейке в парке и явно разговаривавшего с самим собой. Уголки рта серьезного любителя с отвращением опустились, и он подумал: Надеюсь, я помру раньше, чем стану таким старым. Очень надеюсь. Потом он опять повернулся к пруду и снова стал делать свои заметки.
  
  Глубоко в мозгу Ральфа вдруг снова возникло то сдавливающее ощущение — ощущение щелчка, — и хотя он не полетел со скамейки, тем не менее почувствовал, как его быстро тащит вверх… быстрее и выше, чем когда-либо раньше.
  
  Вовсе нет, сказал голос. Когда-то ты бывал намного выше, чем сейчас, Ральф. И Лоис — тоже. Но ты на пути туда. Скоро ты будешь готов.
  
  Любитель птиц, существовавший, сам того не подозревая, в центре великолепной, переливающейся золотом ауры, осторожно обернулся, быть может, желая убедиться, что этот безумный старик, сидевший на скамейке на верхушке холма, не подползает к нему с каким-нибудь тупым предметом в руках. То, что он увидел, заставило жесткую и надменную линию его рта расползтись от изумления. Глаза его вытаращились. Ральф увидел, как аура серьезного любителя неожиданно стала испускать лучи цвета индиго, и понял, что тот, несомненно, обескуражен.
  
  Что с ним случилось? Что он видит?
  
  Но вопрос был поставлен неверно. Дело было не в том, что видел птичник, а в том, чего он не видел. А не видел он Ральфа, поскольку Ральф поднялся достаточно высоко, чтобы исчезнуть из этого уровня, как прозвучавшая и исчезнувшая нота.
  
  Если бы они сейчас были здесь, я легко смог бы видеть их.
  
  Кто, Ральф? Если бы кто был здесь?
  
  Клото. Лахесис. И Атропос.
  
  И вдруг разрозненные осколки начали соединяться в одно целое в его мозгу, словно кусочки головоломки, казавшейся гораздо более сложной, чем на самом деле.
  
  Ральф, шепотом: [О Боже мой. О Боже мой. О Боже мой.]
  * * *
  
  Шесть дней спустя Ральф проснулся в четверть четвертого утра и понял, что время исполнить обещание настало.
  * * *
  
  — Пожалуй, я схожу в «Красное яблоко» и куплю брикетик мороженого, — сказал Ральф.
  
  Было уже почти десять часов. Сердце у него билось слишком быстро, и ему трудно было отыскать собственные мысли под непрекращающимся белым гулом переполнявшего его ужаса. Никогда в жизни ему не было так наплевать на мороженое, но это звучало вполне разумным предлогом для похода в «Красное яблоко»; стояла первая неделя августа, и в прогнозе погоды сообщалось, что столбик ртути, вероятно, поднимется утром до девяноста градусов[121], а вечером пройдет гроза.
  
  Ральф решил, что до грозы ему нет дела.
  
  Книжный шкаф стоял на ворохе газет у кухонной двери — Лоис красила его в темно-красный цвет. При его появлении она поднялась на ноги, положила ладони на поясницу и потянулась. Ральф услышал слабое потрескивание ее позвонков.
  
  — Я пройдусь с тобой. Если я хоть ненадолго не отойду подальше от этой краски, вечером у меня будет раскалываться голова. Не знаю, чего это мне вообще взбрело в голову красить в такую жарищу.
  
  Меньше всего на свете Ральфу хотелось бы отправиться к «Красному яблоку» в обществе Лоис.
  
  — Не стоит, родная; я принесу тебе твое любимое кокосовое эскимо. Я не собирался брать с собой даже Розали, сегодня такая влажность. Почему бы тебе не посидеть на заднем крыльце, а?
  
  — Любое эскимо, которое ты потащишь из магазина в такой денек, сползет с палочки к тому времени, как ты донесешь его, — возразила она. — Давай сходим вместе, пока еще есть тень на этой стороне…
  
  Она запнулась. Слабая улыбка сползла с ее лица. Ее сменило испуганное выражение, и ее серая аура, лишь слегка потемневшая за последние годы, начала теперь мерцать красновато-розовыми угольками.
  
  — Ральф, что случилось? Что ты надумал сделать?
  
  — Ничего, — сказал он, но шрам сверкал внутри его руки, и тиканье часов смерти раздавалось отовсюду, громкое и вездесущее. Оно говорило ему, что он должен явиться на встречу. Выполнить обещание.
  
  — Это неправда. Что-то не то происходит последние два или три месяца, а может, и больше. Я дура — я знала, что-то происходит, но не могла заставить себя взглянуть правде в глаза. Потому что боялась. И боялась недаром, верно? Я была права.
  
  — Лоис…
  
  Неожиданно она подошла к нему через всю комнату, подошла быстро, почти подбежала; застарелое растяжение спины ничуть не замедлило ее движения, и, прежде чем он успел остановить ее, она схватила его правую руку и пристально уставилась на нее.
  
  Шрам яростно полыхал ярко-красным светом.
  
  Ральф на мгновение понадеялся, что это лишь мерцание ауры и она не сумеет увидеть его. Потом она подняла на него свои глаза — вытаращенные и полные ужаса. Ужаса и чего-то еще. Ральфу показалось, это было узнавание.
  
  — О Боже, — прошептала она. — Те люди в парке. С такими забавными именами… Клотц и Лахис — что-то в этом роде… И один из них порезал тебя. Ох, Ральф, Бог ты мой, что ты должен сделать?
  
  — Послушай, Лоис, не волнуйся…
  
  — Не смей твердить мне, чтобы я не волновалась! — выкрикнула она ему прямо в лицо. — Не смей! Не СМЕЙ!
  
  Быстрее, прошептал внутренний голос. У тебя нет времени на то, чтобы торчать тут и препираться; что-то уже началось, и часы смерти, которые ты слышишь, могут тикать не только по тебе.
  
  — Я должен идти. — Он повернулся и вслепую двинулся к двери. В своей тревоге он не заметил одного обстоятельства, которое наверняка заметил бы Шерлок Холмс: собака непременно должна была залаять — она всегда выражала лаем резкое недовольство, когда в доме кто-то повышал голос, однако она не лаяла. Розали не было на ее обычном месте возле стеклянной входной двери… И сама дверь была распахнута настежь.
  
  Меньше всего в тот момент Ральф думал о Розали. Он чувствовал, как у него подгибаются ноги, и еще неизвестно, сможет ли он спуститься с крыльца, не говоря уже о том, чтобы добраться до «Красного яблока». Сердце колотилось и прыгало у него в груди, глаза жгло.
  
  — Нет! — крикнула Лоис. — Нет, Ральф, пожалуйста! Пожалуйста, не оставляй меня!
  
  Она побежала за ним, вцепившись в его руку. Она все еще держала в руке кисть, и крупные капли, брызнувшие на его рубашку, были похожи на кровь. Теперь она уже плакала, и от выражения жестокого, безысходного горя на ее лице у него едва не разрывалось сердце. Он не хотел оставлять ее так; он не был уверен, что сумеет ее так оставить.
  
  Он повернулся и взял ее за локти:
  
  — Лоис, я должен идти.
  
  — Ты недосыпал, — бормотала она, — я знала это, я знала, что это означает что-то нехорошее, но это ничего, мы уедем, можем уехать прямо сейчас, сию минуту, возьмем с собой только Розали и зубные щетки и уедем…
  
  Он стиснул ее руки, и она умолкла, глядя на него мокрыми от слез глазами. Губы у нее дрожали.
  
  — Лоис, послушай меня. Я должен это сделать.
  
  — Я потеряла Поля, я не могу потерять и тебя тоже! — скулила она. — Я этого не выдержу! Ох, Ральф, я не смогу выдержать это!
  
  Ты сможешь, подумал он. Краткосрочные на самом деле гораздо крепче, чем кажутся. Им ничего не остается.
  
  Ральф почувствовал, как две слезинки скатились по его щекам. Хотя плакал он скорее от усталости, чем от горя. Если бы он мог заставить ее понять, что ее протест ничего не изменит, а только осложнит его задачу…
  
  Шрам на его руке пульсировал яростнее, чем когда-либо, и его захлестнуло ощущение безнадежно ускользающего времени.
  
  — Прогуляйся со мной хотя бы недалеко, если хочешь, — сказал он. — Может быть, ты даже сумеешь помочь мне сделать то, что я должен сделать. Я прожил свою жизнь, Лоис, и неплохую жизнь. Но в ее жизни еще ничего не было, и черт меня подери, если я позволю этому сукину сыну заполучить ее только из-за того, что он желает поквитаться со мной.
  
  — Какому сукину сыну? Ральф, ради всего святого, о чем ты говоришь?
  
  — Я говорю о Натали Дипно. Она должна умереть сегодня утром, только я не допущу, чтобы это случилось.
  
  — Нат? Ральф, зачем кому-то может понадобиться причинять вред Натали?
  
  Она выглядела совершенно сбитой с толку, вылитой нашей Лоис, но… не скрывалось ли еще что-то под этим забавным выражением? Осторожность, расчет? Ральф полагал, что так оно и есть. Она многие годы дурачила Билла Макговерна этой игрой — да и самого Ральфа тоже, по крайней мере какое-то время — и сейчас выдавала очередную (блестящую) вариацию на тему той же самой старой роли.
  
  На самом деле она старалась удержать его. Она очень любила Нат, но для Лоис при выборе между ее мужем и маленькой девочкой, жившей на одной улице с ней, просто не могло быть колебаний. В этой ситуации для нее не имели значения ни возраст, ни вопросы чести. Ральф — ее мужчина, и только это имеет значение для Лоис.
  
  — Это не сработает, — мягко сказал он, высвободился из ее объятий и снова двинулся к двери. — Я дал слово, и у меня совсем не осталось времени.
  
  — Так нарушь его! — крикнула она, и смесь ужаса и ярости в ее голосе ошеломила его. — Я не многое помню из того времени, но я помню, что нас вовлекли в нечто такое, что едва не убило нас, и но причинам, которые мы даже не в силах были понять. Так нарушь его, Ральф! Лучше нарушить твое обещание, чем разбить мне сердце!
  
  — А как же малышка? Кстати говоря, как насчет Элен? Она живет только ради Нат. Разве Элен не заслуживает от меня чего-то лучшего, чем нарушенное слово?
  
  — Мне все равно, чего она заслуживает! И что заслужил любой из них! — заорала она, а потом ее лицо сморщилось. — Ну хорошо, наверное, мне не все равно. Но что же будет с нами, Ральф? Разве мы не в счет? — Ее глаза, ее темные и красноречивые испанские глаза умоляли его. Стоит ему засмотреться в них подольше, и станет так легко отказаться от слова… Поэтому Ральф отвернулся.
  
  — Я сделаю это, родная. Нат получит то, что уже получили мы с тобой: будет еще лет семьдесят или около того смотреть, как день сменяется ночью, а ночь — днем.
  
  Она беспомощно уставилась на него, но больше не делала попыток остановить его. Вместо этого она начала плакать.
  
  — Глупый старик! — прошептала она. — Глупый упрямый старик!
  
  — Да, наверное, — сказал он и взял ее за подбородок. — Но я — глупый упрямый старик, который держит свое слово. Пойдем со мной. Я так хочу.
  
  — Хорошо, Ральф. — Она почти не услышала собственного голоса, и кожа ее была холодна, как глина. Ее аура стала почти совсем красной. — Что это будет? Что должно случиться с ней?
  
  — Ее сшибет зеленый «форд-седан». Если я не займу ее место, ее размажет по всей Харрис-авеню… На глазах у Элен.
  * * *
  
  Пока они поднимались на холм к «Красному яблоку» (поначалу Лоис то отставала, то переходила на рысь, нагоняя Ральфа, но потом перестала отставать, когда поняла, что все равно не заставит его замедлить шаг таким примитивным трюком), Ральф рассказал ей то малое, что мог. У нее оставались какие-то смутные воспоминания о том, как они залезали под сбитое молнией дерево возле развилки, — воспоминания, которые она считала, во всяком случае, до нынешнего утра, обрывками какого-то сна, — но ее, конечно, не было там во время финальной схватки Ральфа с Атропосом. Теперь Ральф рассказал ей об этом — о случайной смерти Натали, которой Атропос грозил Ральфу, если он не перестанет вмешиваться. Он рассказал ей, как вынудил Клото и Лахесиса дать обещание, что в этом случае Атропоса можно будет переиграть и спасти Натали.
  
  — Мне кажется, что… это решение было принято… где-то на верхних этажах этого безумного здания… этой Башни… о которой они все время говорили. Может быть… на самом верхнем.
  
  Он с трудом выдохнул эти слова, и сердце у него колотилось быстрее, чем когда-либо, но он полагал, что причиной тому скорее всего быстрая ходьба и дневная жара; его страх куда-то исчез. В немалой степени этому способствовал разговор с Лоис.
  
  Теперь он уже видел «Красное яблоко». За полквартала от магазинчика миссис Перрайн ждала автобуса; она стояла прямо, как генерал, устраивающий смотр войскам. На руке ее висела сетка для продуктов. Неподалеку была автобусная остановка с козырьком, отбрасывающим тень, но миссис Перрайн стоически игнорировала ее существование. Даже при таком ослепительном солнечном свете он видел, что аура ее была того же самого серого цвета формы морских пехотинцев Вест-Пойнта, как и в тот октябрьский вечер 1993-го. Никаких признаков Элен и Нат пока не было.
  * * *
  
  — Конечно, я знала, кто он такой, — рассказывает Эстер Перрайн репортеру из «Дерри ньюс». — Я что, кажусь вам дурой, молодой человек? Или я в маразме? Я знала Ральфа Робертса больше двадцати лет. Хороший человек. Не из того теста, что его первая жена, разумеется, — Кэролайн была урожденной Саттеруайт, из бангорских Саттеруайтов, — но все равно очень симпатичный. Я сразу узнала и водителя того зеленого «форда». Питер Салливан шесть лет приносил мне мою газету и неплохо справлялся со своей работой. Этот новенький, мальчишка Моррисон, вечно швыряет ее на мои клумбы или на крышу крыльца. Питер ехал со своей матерью, как я понимаю, по учебным правам. Надеюсь, у него не будет больших неприятностей из-за случившегося, потому что он хороший парень и это в самом деле не его вина. Я видела все от начала до конца и готова присягнуть в этом.
  
  Полагаю, вы считаете, что я слишком много болтаю. Не утруждайте себя, не отнекивайтесь; я читаю это на вашем лице точно так же, как прочла бы в вашей газете. Впрочем, это не важно — я уже сказала почти все, что должна была сказать. Я сразу же узнала Ральфа Робертса, но есть еще кое-что, чего вы не поймете, даже если и вставите в вашу статейку… что вы скорее всего не сделаете. Он появился из ниоткуда, чтобы спасти эту маленькую девочку! Эстер Перрайн смотрит на почтительно молчащего молодого репортера пронзительным взглядом — так энтомолог протыкал бы булавкой бабочку, усыпив ее хлороформом.
  
  — Я не имею в виду, что он появился словно ниоткуда, молодой человек, хотя, ручаюсь, вы напечатаете у себя именно так.
  
  Она придвигается к репортеру, ни на секунду не отрывая глаз от его лица, и повторяет:
  
  — Он появился из ниоткуда, чтобы спасти эту маленькую девочку. Вы понимаете меня? Из ниоткуда.
  * * *
  
  Сообщения о несчастном случае заняли всю первую страницу вышедшей на следующий день «Дерри ньюс». Эстер Перрайн рассказала о случившемся достаточно ярко, чтобы обеспечить себе отдельную колонку, а штатный фотограф, Том Мэтьюс, сопроводил ее снимком, на котором она была вылитая старуха Джоуд из романа «Гроздья гнева». Заголовок этой полосы гласил: «ОН ПОЯВИЛСЯ СЛОВНО ИЗ НИОТКУДА», — ГОВОРИТ НЕПОСРЕДСТВЕННАЯ СВИДЕТЕЛЬНИЦА ТРАГЕДИИ».
  
  Когда миссис Перрайн прочитала этот заголовок, она не была удивлена.
  * * *
  
  — В конце концов я получил то, что хотел, — сказал Ральф, — но только лишь потому, что Клото и Лахесис — и кто-то там на верхних уровнях, на кого они работают, — так отчаянно хотели остановить Эда Дипно.
  
  — Верхних уровнях? Каких верхних уровнях? Какого здания?
  
  — Не важно. Ты забыла, но, даже если вспомнишь, это ничего не изменит. Дело вот в чем, Лоис: они хотели остановить Эда не потому, что тысячи людей погибли бы, если бы он врезался прямо в Общественный центр. Они хотели остановить его, потому что там был один человек, чью жизнь необходимо было спасти любой ценой… во всяком случае, по их представлению. Когда я наконец сумел заставить их понять, что отношусь к своей малышке точно так же, как они — к своему ребенку, мы договорились.
  
  — Тогда они и порезали тебя, да? И тогда ты дал обещание. То, о котором часто говорил во сне.
  
  — Да, — сказал он и вытер вспотевший лоб. — Наверное. — Воздух словно бритвенными лезвиями разрезал его легкие. — Жизнь за жизнь — такова была сделка. Жизнь Натали — в обмен на мою. И…
  
  [Эй! Ну-ка не пытайся увильнуть! Стой, бродяга, а то я тебе намылю задницу!]
  
  Ральф запнулся при звуке этого пронзительного, сварливого, жутко знакомого голоса — голоса, которого не мог услышать ни один человек на Харрис-авеню, кроме него, — и взглянул на другую сторону улицы.
  
  — Ральф? Что…
  
  — Тс-с-с!
  
  Он потянул ее назад, к высохшей от летнего зноя живой изгороди перед домом Эпплбаумов. Теперь он уже не просто покрылся испариной; все его тело обливалось вонючим потом — густым, как машинное масло, и он чувствовал, как каждая железа его тела выбрасывает жаркий заряд ему в кровь. Трусы старались заползти в задницу. Язык горел, словно взрывной запал.
  
  Лоис проследила за направлением его взгляда.
  
  — Розали! — крикнула она. — Розали, дрянная собака! Что ты там делаешь?
  
  Рыжевато-черная сучка, которую она подарила Ральфу в их первое Рождество, была на другой стороне улицы — стояла (правда, точнее было бы сказать «скрючилась») на тротуаре перед домом, где жили Элен и Нат до того, как у Эда поехала крыша. В первый раз за все годы, что у них прожила эта сучка, она напомнила Лоис Розали № 1. Розали № 2, казалось, была там совсем одна, но это не погасило неожиданную вспышку ужаса у Лоис.
  
  Ох, что же я наделала, подумала она. Что я наделала?
  
  — Розали! — заорала она. — Розали, сейчас же иди сюда!
  
  Собака слышала ее — Лоис видела, что та слышит, — но не двигалась с места.
  
  — Ральф! Что там происходит?
  
  — Тс-с-с! — снова произнес он, а потом, чуть выше по улице, Лоис увидела нечто такое, от чего у нее пресеклось дыхание. Ее последняя зыбкая надежда на то, что все это происходит лишь в мозгу у Ральфа, что это лишь отблеск их давних переживаний, исчезла, поскольку теперь их собачка была не одна.
  
  Держа свою скакалку, обмотанную вокруг правой ручки, шестилетняя Нат Дипно подошла к концу своей прогулки и взглянула вниз, на дом, в котором когда-то жила, но даже не помнила этого, на лужайку, где ее голый по пояс отец — ничейный игрок по имени Эд Дипно — сидел однажды среди перекрещивающихся радуг, прислушиваясь к «Джефферсон аэроплану», пока единственное пятнышко крови высыхало на его очках а ля Джон Леннон. Натали смотрела туда и радостно улыбалась Розали, которая тяжело дышала и глядела на нее несчастными, испуганными глазами.
  * * *
  
  Атропос меня не видит, подумал Ральф. Он занят Рози… и, конечно, Натали… а меня он не видит.
  
  Все вернулось на круги своя с какой-то отвратительной точностью. Здесь был дом, здесь была Розали, и Атропос тоже был здесь — в шляпке, сдвинутой на затылок, похожий на умника-репортера из второсортного фильма 50-х, снятого, быть может, Идой Лупино. Только на сей раз это была не панама с отгрызенным от полей куском, а бостонская бейсболка «Ред сокс», и она была мала даже Атропосу, поскольку поясок у нее сзади был застегнут на самую последнюю дырочку. Оно и понятно, иначе она сползала бы с головки ее маленькой владелицы.
  
  Теперь нам нужен только Питер, разносчик газет, и тогда все действующие лица будут в сборе, подумал Ральф. Последняя сцена трагикомедии в трех действиях «Бессонница, или Краткосрочная жизнь на Харрис-авеню». Все раскланиваются и уходят со сцены направо.
  
  Эта собака боялась Атропоса точно так же, как Розали № 1, и главная причина, по которой маленький лысый врач не видел Ральфа, заключалась в том, что он старался не дать ей убежать, пока он не приготовится. И тут вышла Нат и двинулась по тротуару к своей самой любимой на свете собачке — Рози Ральфа и Лоис. Ее скакалка
  
  (три-четыре-пять, гусыня пьет опять)
  
  свисала у нее с руки. Она выглядела невероятно красивой и невероятно хрупкой в матросской рубашке и голубых шортиках. Ее маленькие косички дергались.
  
  Это происходит слишком быстро, подумал Ральф. Все происходит слишком быстро.
  
  [Вовсе нет, Ральф! Вы прекрасно справились пять лет назад; ты прекрасно справишься и сейчас.]
  
  Голос был похож на голос Клото, но смотреть уже было некогда. Зеленая машина медленно катилась вниз по Харрис-авеню со стороны аэропорта, двигаясь с такой нервозной, болезненной осторожностью, которая означает, что за рулем сидит или очень старый, или очень молодой водитель. Впрочем, какой бы ни был водитель, машина была та самая; грязное облако висело над ней, как саван.
  
  Жизнь — это колесо, подумал Ральф, и ему показалось, что эта мысль не впервые приходит ему в голову. Рано или поздно все, что ты считал оставшимся позади, возвращается вновь. К добру ли, ко злу, но оно возвращается на круги своя.
  
  Рози сделала еще один короткий рывок к свободе, и, пока Атропос отдергивал ее назад, потеряв при этом свою кепку, Нат опустилась на коленки перед ней и погладила ее.
  
  — Ты потерялась, маленькая? Сама пошла погулять? Все хорошо, я отведу тебя домой. — Она обняла Рози, ее маленькие ручонки прошли сквозь руки Атропоса, а ее улыбающееся личико оказалось всего в нескольких дюймах от его отвратительной усмешки. Потом она встала: — Пошли, Рози! Пошли, моя хорошая!
  
  Рози двинулась по тротуару по пятам за Нат, один раз оглянувшись на усмехавшегося маленького человечка и тревожно заскулив. На другой стороне Харрис-авеню Элен вышла из «Красного яблока», и последняя деталь образа, который когда-то показывал Ральфу Атропос, встала на свое место. В одной руке Элен держала батон хлеба. На голове у нее была ее кепка «Ред сокс».
  
  Ральф крепко обнял Лоис и страстно поцеловал ее.
  
  — Я люблю тебя всем сердцем, — сказал он. — Помни об этом, Лоис.
  
  — Я знаю, что любишь, — спокойно произнесла она. — И я люблю тебя. Вот почему я не могу позволить тебе сделать это.
  
  Она обхватила его за шею руками, словно стальными прутьями, и он почувствовал, как ее груди твердо уперлись в него, когда она набрала в легкие столько воздуха, сколько могло в них вместиться.
  
  — Убирайся прочь, ты, вшивый ублюдок! — заорала она. — Я не могу тебя видеть, но знаю, что ты здесь! Пошел прочь! Катись отсюда и оставь нас в покое!
  
  Натали остановилась как вкопанная и удивленно вытаращила глазенки на Лоис. Розали застыла возле нее, навострив ушки.
  
  — Не выходи на мостовую, Нат! — заорала ей Лоис. — Не вы…
  
  И тут ее ладони, сцепленные на затылке Ральфа, повисли в воздухе; в ее руках, мертвой хваткой обнимавших его плечи, оказалась пустота.
  
  Он исчез как дым.
  * * *
  
  Атропос обернулся на крик ужаса и увидел Ральфа и Лоис, стоявших на другой стороне Харрис-авеню. Что важнее, он увидел, что Ральф видит его. Глаза его вытаращились; губы раздвинулись в злобном оскале. Одна рука метнулась к лысой башке — та была вся испещрена старыми шрамами, остатками ран, нанесенных его собственным скальпелем, — в инстинктивном защитном жесте, который опоздал на пять лет.
  
  [Пошел ты, Краткий! Эта маленькая сучка — моя!]
  
  Ральф увидел Натали, неуверенно и с удивлением смотрящую на Лоис. Он услышал, как Лоис вопит ей, чтобы она не выходила на мостовую. Потом он услышал голос Лахесиса, раздавшийся где-то рядом.
  
  [Поднимайтесь, Ральф! Как можно выше! Быстро!]
  
  Он почувствовал щелчок в самой сердцевине мозга, на мгновение ощутил пустоту в желудке, и вдруг весь мир осветился и наполнился цветом. Он полуувидел-полуощутил, как руки Лоис дернулись и провисли, пройдя сквозь то место, где мгновение назад находилось его тело, а потом он понесся прочь от нее… нет, его потащило прочь от нее. Он чувствовал толчки какого-то мощного потока и понял — довольно смутно, — что если и существует такая штука, как Высшая Цель, то он влился в нее и скоро она сметет его вниз по течению.
  
  Натали и Розали теперь стояли прямо перед домом, который Ральф когда-то делил с Биллом Макговерном — до того как продал его и переехал к Лоис. Нат неуверенно глянула на Лоис, а потом робко махнула ручкой.
  
  — С ней все в порядке, Лоис, — видишь, она тут. — Она погладила голову Розали. — Я переведу ее, не волнуйся. — Потом, двинувшись к мостовой, она окликнула свою мать: — Я не могу отыскать свою бейсболку! Наверное, кто-то стащил ее!
  
  Розали по-прежнему стояла на тротуаре. Нат нетерпеливо обернулась:
  
  — Пошли, девочка!
  
  Зеленая машина двигалась в направлении ребенка, но очень медленно. Поначалу казалось, она не представляет большой опасности для нее. Ральф тут же узнал водителя и ничуть не усомнился в своем восприятии и не заподозрил галлюцинации. В данный момент казалось очень правильным, что приближающимся седаном управлял бывший разносчик газет.
  
  — Натали! — заорала Лоис. — Натали, нет!
  
  Атропос рванулся вперед и шлепнул Розали № 2 по заду.
  
  [Катись отсюда, псина! Пошла! Пока я не передумал!]
  
  Атропос скорчил гримасу и окинул последним злобным взглядом Ральфа, когда Розали взвизгнула и выскочила на мостовую… прямо перед «фордом», за рулем которого сидел шестнадцатилетний Пит Салливан.
  
  Натали не видела машины; она смотрела на Лоис — на ее раскрасневшееся, испуганное лицо. В конце концов до Нат дошло, что Лоис орет вовсе не про Рози, а про что-то совсем другое.
  
  Пит заметил бегущую собачонку; не замечал он маленькую девочку. Он вильнул вбок, чтобы не сбить Розали, и в результате этого маневра «форд» устремился прямо на Натали. Ральф видел два испуганных лица за ветровым стеклом, когда тачка вильнула, и ему показалось, что миссис Салливан громко кричит.
  
  Атропос прыгал и скакал, выплясывая непристойно-радостный танец.
  
  [Агааа, Краткосрочный! Беловолосый козел! Говорил я тебе, что достану тебя!]
  
  Медленным движением Элен выронила батон хлеба, который держала в руке.
  
  — Натали, ОСТОРОООЖНЕЙ! — заорала она.
  
  Ральф побежал. Снова возникло ясное ощущение движения с помощью одной лишь мысли. Подлетев к Нат с вытянутыми вперед руками и видя неясно вырисовывавшуюся прямо рядом с ней машину, разбрызгивавшую яркие солнечные стрелы сквозь свой темный «мешок смерти» прямо ему в глаза, он снова произвел щелчок у себя в мозгу, в последний раз опустившись в Краткосрочный мир. Он рухнул в сферу, звенящую от пронзительных воплей Элен и Лоис и скрежета шин «форда». Сквозь все это, словно какое-то ползучее растение, пробирался радостный крик Атропоса. Ральф мельком увидел широко раскрытые голубые глаза Нат, а потом толкнул ее изо всех сил в грудь и в живот, отшвырнув ее назад. Она приземлилась в канаву, ободрав копчик о край тротуара, но ничего не сломав. Откуда-то издалека Ральф услышал, как в изумленной ярости взвыл Атропос.
  
  Потом две тонны «форда», все еще двигавшегося со скоростью двадцать миль в час, ударили Ральфа, и звуковая дорожка вырубилась. Его отбросило вверх и назад, и он медленно полетел по низкой дуге — как бы там ни было, для него полет ощущался медленным — с отпечатавшимся на его щеке, словно татуировка, узором капота «форда» и волочащейся за ним сломанной ногой. У него хватило времени увидеть свою тень, скользящую по тротуару под ним в виде буквы «X»; хватило времени увидеть брызги красных капель в воздухе прямо над ним и подумать, что Лоис, должно быть, пролила на него больше краски, чем ему показалось сначала. И хватило времени увидеть Натали, сидящую на обочине, плачущую, но целую и невредимую, и… почувствовать Атропоса на тротуаре, за ней, трясущего кулаками и приплясывающего от ярости.
  
  Пожалуй, для немощного старика я чертовски неплохо справился, подумал Ральф, но думаю, что теперь мне пора хорошенько вздремнуть.
  
  Потом он рухнул на землю со страшным смертельным треском и покатился; треснул череп, сломался хребет, острые осколки ребер проткнули легкие при разрыве грудной клетки, печень превратилась в желе, кишки разорвались.
  
  И нигде не было больно.
  
  Ни капельки.
  * * *
  
  Лоис никогда не могла забыть ни звук страшного удара, с которым Ральф вернулся на Харрис-авеню, ни кровавые брызги, которые он оставлял за собой, катясь по инерции дальше. Она хотела закричать, но не посмела; какой-то глубокий преданный голос сказал ей, что если она сделает это, то смесь шока, ужаса и летней жары свалит ее без сознания на тротуар, а когда она очнется, Ральф уже будет очень далеко.
  
  Вместо того чтобы закричать, она побежала; на бегу она потеряла одну туфлю и краем глаза заметила, что Пит Салливан вылезает из «форда», остановившегося почти точно на том самом месте, где затормозила машина Джо Уайзера — тоже «форд», — когда Джо несколько лет назад сшиб Розали № 1. Еще она краем уха услышала, как Пит кричит.
  
  Она подбежала к Ральфу и упала рядом с ним на колени, видя, что зеленый «форд» каким-то образом изменил его форму и что тело под знакомыми рабочими брюками и забрызганной краской рубахой основательно отличается от того тела, к которому она прижималась меньше минуты назад. Но глаза его были открыты и смотрели ясно и осмысленно.
  
  — Ральф?
  
  — Да. — Голос его оставался звучным и чистым, в нем не слышалось ни боли, ни смятения. — Да, Лоис, я слышу тебя.
  
  Она хотела было просунуть под него руки, но заколебалась, подумав о том, как можно передвигать людей, которые здорово ранены, чтобы не сделать им еще хуже, а то и просто убить. Потом она снова взглянула на него, на кровь, вытекающую из обоих уголков его рта, и на то, как верхняя часть его тела, казалось, была отсоединена от нижней, и решила, что сделать ему хуже, чем уже сделано, невозможно. Она обняла его, придвинувшись ближе, придвинувшись к запахам беды: запаху крови и кисло-сладкому аромату адреналина в его дыхании.
  
  — Ты сделал это на сей раз, да? — спросила Лоис. Она поцеловала его щеку, его вымокшие в крови брови, его окровавленный лоб, где кожа лохмотьями свисала с черепа. Она начала плакать. — Посмотри на себя! Рубаха порвана, штаны разорваны… Думаешь, одежда растет на деревьях?
  
  — С ним все в порядке? — спросила Элен за ее спиной. Лоис не обернулась, но увидела тени на мостовой: Элен, обнимающая одной рукой плачущую дочурку за плечи, и Рози, стоящая возле правой ноги Элен. — Он спас жизнь Нат, а я даже не видела, откуда он появился. Пожалуйста, Лоис, скажи, что с ним все в поря…
  
  Потом тени удлинились, когда Элен перешла на то место, откуда могла как следует разглядеть Ральфа; она прижала личико Натали к своей блузке и начала подвывать.
  
  Лоис наклонилась ближе к Ральфу и погладила его щеки, желая сказать, что она хотела пойти с ним — да, хотела, но в самый последний момент он оторвался от нее слишком быстро. В последний момент он оставил ее позади.
  
  — Люблю тебя, родная, — сказал Ральф. Он поднял руку и повторил ее жест. Он попытался было поднять и левую руку, но она лишь дернулась и осталась лежать на мостовой.
  
  Лоис взяла его ладонь и поцеловала ее.
  
  — Я тоже люблю тебя, Ральф. Всегда любила… так сильно.
  
  — Я должен был это сделать. Ты понимаешь?
  
  — Да. — Она не знала, понимает ли, не знала, поймет ли когда-нибудь… Но знала, что он умирает. — Да, я понимаю.
  
  Он с хрипом выдохнул — снова к ней поднялся этот сладкий адреналиновый запах — и улыбнулся.
  
  — Миссис Чэсс? Я хотел сказать, миссис Робертс? — проговорил, задыхаясь, Пит. — Мистер Робертс в порядке? Пожалуйста, скажите, что я не ранил его!
  
  — Постой в сторонке, Пит, — сказала она, не оборачиваясь. — С Ральфом все нормально. Он только слегка порвал штаны и рубашку… Ведь правда, Ральф?
  
  — Да, — сказал он, — еще бы. Тебе придется лишь отстегать меня за то…
  
  Он запнулся и посмотрел налево. Там никого не было, но Ральф улыбнулся.
  
  — Лахесис! — сказал он.
  
  Он вытянул свою дрожащую окровавленную правую руку, и на глазах Лоис, Элен и Пита Салливаиа она дважды поднялась и дважды опустилась в пустом пространстве. Глаза Ральфа снова скосились, на этот раз направо. Медленно, очень медленно он двинул рукой в этом направлении. Когда он снова заговорил, голос его начал угасать:
  
  — Привет, Клото. Теперь я помню: это… не… больно. Верно?
  
  Ральф, казалось, прислушался, а потом улыбнулся.
  
  — Ага, — прошептал он, — берите ее; теперь не важно.
  
  Его рука снова поднялась и опустилась в воздухе, а потом упала ему на грудь. Его тускнеющие голубые глаза взглянули на Лоис.
  
  — Послушай, — выговорил он с огромным усилием, но глаза сто сияли и не давали ее взгляду оторваться от них. — Каждый день просыпаться рядом с тобой было все равно как просыпаться молодым и видеть… все по-новому. — Он попытался снова дотронуться рукой до ее щеки и не смог. — Каждый день, Лоис.
  
  — Для меня это было так же, Ральф, — как просыпаться молодой.
  
  — Лоис?
  
  — Что?
  
  — То тиканье, — произнес он, глотнул, а потом произнес снова, выговаривая слова с огромным усилием: — То тиканье.
  
  — Какое тиканье?
  
  — Не важно, оно остановилось, — сказал он и чудесно улыбнулся.
  
  Потом остановился и Ральф.
  * * *
  
  Клото и Лахесис стояли и смотрели, как Лоис плачет над мертвым человеком, лежавшим на мостовой. В одной руке Клото держал свои ножницы; он поднес другую руку на уровень своих глаз и удивленно уставился на нее.
  
  Она поблескивала и мерцала аурой Ральфа.
  
  Клото: [Он здесь… здесь, внутри… как замечательно!]
  
  Лахесис поднял правую руку. Как и левая рука Клото, она выглядела так, словно кто-то натянул голубую рукавицу на окружавшую ее обычную зеленовато-золотую ауру.
  
  Лахесис: [Да. Он был замечательным человеком.]
  
  Клото: [Отдадим его ей?]
  
  Лахесис: [А мы сможем?]
  
  Клото: [Есть только один способ выяснить.]
  
  Они подошли к Лоис. Каждый положил ладонь, которую пожимал Ральф, на лицо Лоис.
  * * *
  
  — Мамочка! — закричала Натали Дипно. От волнения к ней вернулись ее детские словечки. — Кто те маненькие человечки? Зачем они трогают Вуллис?
  
  — Ш-ш-ш, родная, — сказала Элен и снова прижала головку Нат к своей груди. Не было никаких человечков, ни маленьких, ни других, рядом с Лоис Робертс; она стояла на коленях посреди мостовой совсем одна, рядом с человеком, который спас жизнь ее дочери.
  * * *
  
  Лоис вдруг подняла голову, глаза ее широко раскрылись от удивления, а горе отошло в сторону, когда потрясающее ощущение
  
  (света, голубого света)
  
  мира и спокойствия заполнило ее. На мгновение Харрис-авеню исчезла. Лоис оказалась в каком-то темном месте, полном сладкого аромата сена и коров; темном месте, расщепленном сотней ярких лучиков света. Ей никогда не забыть ни жуткой радости, которая ворвалась в нее в тот момент, ни твердого ощущения, что она видит образ Вселенной, которую Ральф хочет показать ей, — Вселенной, где за тьмой есть ослепительный свет… Разве она не видит его сквозь эти щели?
  
  — Вы сможете когда-нибудь простить меня? — всхлипывал Пит. — Бог ты мой, сможете вы когда-нибудь простить меня?
  
  — О да, думаю, что смогу, — спокойно сказала Лоис.
  
  Она провела ладонью по лицу Ральфа, закрыв ему глаза, а потом положила его голову себе на колени и стала ждать приезда полиции. Для Лоис Ральф выглядел так, словно он заснул. И она увидела, что длинный белый шрам на его правой руке исчез.
  РОЗА МАРЕНА
  
   На самом деле я — Рози,
  
   Я — Рози Настоящая.
  
   Советую поверить мне,
  
   Со мною шутки плохи…
  
   Морис Сендак
  
   Кровавый яичный желток.
  
   Тлеющая дыра расползается по простыне,
  
   Разъяренная роза грозит распуститься.
  
   Мэй Свенсон
  
   Четырнадцать лет Рози Дэниэльс была замужем за тираном-полицейским. В один прекрасный день она решила — хватит. Но муж считал иначе: как охотник травит добычу, так он преследовал ее, мало-помалу сходя с ума от ненависти. И тогда Рози, спасая свою жизнь, ушла в воображаемый мир, где стала совсем другой женщиной — Розой Мареной. А погоня продолжалась…
  
  Пролог
  Зловещие поцелуи
  
  Она сидит в углу и пытается дышать в комнате, где всего несколько минут назад было так много воздуха, а теперь его не стало совсем. На удалении, кажущемся бесконечным, она слышит тонкий шипящий звук и понимает, что это воздух, проходящий через горло в легкие и затем возвращающийся назад в виде коротких лихорадочных вздохов, но ощущение, что она тонет прямо здесь, в углу собственной гостиной, не исчезает. Она не отрываясь смотрит на разорванные останки книги в мягкой обложке, которую читала, когда вернулся домой муж.
  
  Впрочем, ей наплевать. Боль слишком сильна, чтобы волноваться из-за таких мелочей, как дыхание: как отсутствие кислорода в воздухе, которым она пытается дышать. Боль поглотила ее целиком, подобно тому, как кит, согласно Святому писанию, проглотил святого Иону, не желавшего брать в руки оружие. Она пульсирует, как отравленное солнце, засевшее глубоко в ее теле, в самой середине, в месте, где до сего дня было лишь спокойное ощущение зарождающейся новой жизни.
  
  Память подсказывает, что до сих пор ей не доводилось испытывать боль, подобную этой — даже тогда, когда в тринадцатилетнем возрасте она резко повернула руль велосипеда, чтобы не провалиться в открытый канализационный люк, и упала, ударившись головой об асфальт и заработав рану длиной ровно в одиннадцать швов. От того падения остались яркие воспоминания о серебристой вспышке боли, за которой последовало усеянное звездочками темное удивление, оказавшееся на самом деле короткой потерей сознания… но та боль не шла ни в какое сравнение с теперешней. Это какая-то агония. Рука, прижатая к животу, ощущала прикосновение к плоти, больше не похожей на плоть; казалось, что ей вспороли живот сверху донизу и заменили живой растущий плод раскаленным камнем.
  
  «О Господи, пожалуйста. — думает она. — Умоляю тебя, сделай так, чтобы с ребенком все было в порядке».
  
  Но сейчас, когда дышать стало чуть-чуть легче, она начинает понимать, что с ребенком не все в порядке, что по крайней мере об этом-то он позаботился. Когда находишься на четвертом месяце беременности, ребенок представляется скорее частью тебя самой, нежели чем-то отдельным, а когда сидишь в углу и к твоим потным щекам прилипли пряди мокрых волос, а внутри такое ощущение, будто ты проглотила горячий обломок скалы…
  
  Кто-то или что-то — запечатлевает зловещие скользкие поцелуи на внутренней стороне ее бедер.
  
  — Нет, — шепчет она. — Нет. О Господи, умоляю тебя, Господи, милый Боже, Господи, умоляю тебя, нет.
  
  «Пусть это будет пот. Пусть это будет пот… или, возможно, я обмочилась. Да, скорее всего, так оно и есть. Мне было так больно после того, как он ударил меня в третий раз, что я обмочилась, даже не заметив. Все верно».
  
  Только это не пот, и на самом деле она не обмочилась. Это кровь. Она сидит в углу гостиной, глядя безмолвно на четвертованную книжку, часть которой валяется на диване, часть под кофейным столиком, и ее чрево готовится извергнуть плод, который вынашивало до этого вечера без малейших жалоб и каких-либо проблем.
  
  — Нет, — стонет она, — нет, Господи, прошу тебя, пожалуйста, скажи нет.
  
  Она видит тень своего мужа, искаженную и вытянутую, как соломенное чучело или тень висельника, танцующую и дергающуюся на стене за проемом двери, ведущей из гостиной в кухню. Она видит другие тени: телефонная трубка, прижатая к уху, длинный, скрутившийся в штопор шнур. Она даже видит, как его пальцы перебирают завитушки шнура, распрямляют их, зажимают на мгновение и затем отпускают, и телефонный шнур снова закручивается в спираль, словно не в силах сопротивляться плохой привычке.
  
  Сначала она думает, что он звонит в полицию, Смешно, конечно, ведь он сам полицейский.
  
  — Да-да, это срочный вызов, — говорит муж в трубку, — Хватит морочить мне голову, красавица, она беременна. — Он сосредоточенно слушает, пропуская колечки телефонного шнура сквозь пальцы, а когда снова начинает говорить, в голосе слышатся едва заметные нотки раздражения. Однако этого слабого раздражения достаточно, чтобы ее наполнило чувство нового ужаса, а во рту появился стальной привкус. Кто осмелится сердить его, перечить ему? Неужели найдется хоть один человек, способный на это? Только не тот, кто его знает, особенно с той стороны, с которой знает его она. — Ну конечно, я не буду трогать ее с места, неужто вы принимаете меня за полного идиота?
  
  Ее пальцы заползают под платье и карабкаются вверх по бедру к промокшей горячей материи трусиков. «Пожалуйста, — молит она. Сколько раз мелькнуло это слово в ее голове с того момента, когда он вырвал из ее рук книжку? Она не знает, она просто повторяет его снова и снова. — Пожалуйста, пусть жидкость на пальцах окажется чистой. Пожалуйста, Господи. Пожалуйста, пусть она будет чистой».
  
  Но когда она извлекает руку из-под платья и поднимает ее к глазам, то видит, что кончики пальцев красные от крови. Она смотрит на них, и в этот момент по всему телу лезвием бензопилы пробегает удушающий спазм. Ей приходится сцепить зубы, чтобы сдержать крик. Она знает, что кричать в этом доме не стоит.
  
  — Да плевать мне на всю эту чертовщину, просто пришлите сюда машину! Да побыстрее!
  
  Он с грохотом швыряет телефонную трубку на рычаг. Его тень увеличивается, качается, слегка подпрыгивая на стене, а затем он появляется в дверном проеме и останавливается, глядя на нее. Его румяное красивое лицо абсолютно спокойно. Глаза на этом лице столь же бесчувственны, как осколки стекла на обочине пыльной сельской дороги.
  
  — Нет, вы только посмотрите, — говорит он, разводя руки в стороны и затем снова роняя их со слабым хлопком, — Вы только посмотрите на этот беспорядок.
  
  Она протягивает к нему руку, показывая окровавленные кончики пальцев, — на большее она не отваживается, чтобы не подумал, будто обвиняет его.
  
  — Я знаю, — произносит он, словно понимание все объясняет, словно благодаря его пониманию все случившееся обрастает разумным, рациональным контекстом.
  
  Повернувшись, он смотрит на расчлененную книжку. Подбирает кусок с дивана, потом наклоняется и достает второй из-под кофейного столика. Когда он выпрямляется, перед ее глазами мелькает обложка с изображенной на ней женщиной в белом сарафане, стоящей на носу корабля. Ветер мелодраматично развевает ее рыжие волосы за спиной, обнажая сливочные плечи. Название — «Несчастное путешествие»— выдавлено ярко-красными блестящими буквами.
  
  — Вот откуда начинаются все неприятности, — говорит он и замахивается на нее останками книги, как хозяин замахивается свернутой в трубочку газетой на щенка, напустившего лужу на ковре. — Сколько раз говорил я тебе, что мне такое дерьмо не нравится!
  
  Правильный ответ — ни одного. Она знает, что точно так же могла оказаться здесь, в углу, съежившаяся и ожидающая выкидыша, если бы он, вернувшись домой, увидел, что она смотрит телевизор или пришивает пуговицу на одной из его многочисленных рубашек, или просто дремлет на кушетке. Для него настали нелегкие времена, женщина по имени Уэнди Ярроу причиняла ему массу хлопот, а Норман всегда, когда на него сваливаются беды и заботы, старается переложить их тяжесть на чужие плечи. «Сколько раз я повторял тебе, что мне такое дерьмо не нравится!» — закричал бы он, причем совершенно неважно, что в данном случае выступало бы в роли дерьма. А потом, перед тем, как начать работать кулаками, добавил бы: «Я хочу поговорить с тобой, дорогая. Подойди ко мне поближе».
  
  — Неужели ты не понимаешь? — шепчет она. — Я теряю ребенка.
  
  Невероятно, но он улыбается.
  
  — Забеременеешь еще раз, — говорит он. Таким же тоном он мог бы утешать малыша, уронившего мороженое. Затем уносит разорванную книгу на кухню, где, вне всякого сомнения, швырнет ее в мусорное ведро.
  
  «Сволочь» — думает она, не осознавая собственных мыслей. Ее тело снова охватывает спазм, в этот раз не одиночный, а состоящий из целой серии; такое ощущение, что в нее вгрызаются хищные насекомые, она откидывает голову далеко назад и вжимается в угол, чтобы не закричать. С губ срывается стон. — «Сволочь, как я тебя ненавижу».
  
  Он снова появляется в дверном проеме и направляется к ней. Она упирается в пол ногами, стараясь отползти еще дальше, врасти в стену, глядя на него безумными глазами. В какое-то мгновение она решает, что Норман собирается убить ее или же украсть ребенка, которого так давно хотела, но, скорее, именно убить. В его походке, во всем виде — нечто нечеловеческое. Он приближается к ней, опустив голову, свесив длинные руки, мышцы вздуваются на бедрах. Это сейчас дети называют людей вроде ее мужа психами, раньше они использовали другое словечко, и именно это слово приходит ей на ум, когда он надвигается на нее, идет через комнату, опустив голову, свесив длинные мясистые руки, которые болтаются, как маятники, потому что как раз так и выглядит — бык.
  
  Она стонет, трясет головой, упирается ногами в пол, стараясь отползти. Одна туфля соскакивает с ноги и остается лежать на боку. Она чувствует новый приступ боли, судороги впиваются в нее острыми крючьями, как старые якоря, Рози чувствует, как усиливается кровотечение, но не может совладать с собой и изо всех сил упирается ногами в пол. Когда на мужа находит, она не видит в нем ничего, кроме некой странной и ужасной отстраненности.
  
  Он останавливается, устало и неодобрительно качая головой. Затем приседает на корточки и сует руки под нее.
  
  — Не бойся, я тебя не обижу, — успокаивает он, опускаясь на колени и поднимая с пола. — Не изображай трусиху.
  
  — Кровь, — шепчет она, вспоминая, что во время разговора по телефону он заверял того, с кем беседовал, что не будет ее трогать с места, конечно, не будет.
  
  — Да, я знаю, — откликается он, но без всякого интереса. Затем оглядывает комнату, решая, где же должен был произойти несчастный случай, — она знает все его мысли так же точно, как если бы он рассуждал вслух, — Ничего страшного, перестанет. Сейчас приедет скорая, и врачи остановят кровотечение.
  
  «Но смогут ли они предотвратить выкидыш?» — мысленно кричит она, и ей не приходит в голову, что если она может читать его мысли, то и он, вероятно, обладает той же способностью. Рози не замечает, как он изучающе глядит на нее. И снова, в который раз она позволяет себе услышать следующую мысль. — «Я ненавижу тебя. Ненавижу».
  
  Он несет ее в противоположный конец комнаты к лестнице, ведущей на второй этаж дома. Опускается на колени и усаживает у начала лестницы.
  
  — Тебе удобно? — сочувственно интересуется он. Она закрывает глаза. Она больше не может смотреть на него, по крайней мере сейчас. И чувствует, что вот-вот сойдет с ума.
  
  — Ну и хорошо, — говорит он, словно жена ответила на его вопрос, и когда она снова открывает глаза, то видит, что он, как с ним нередко бывает, опять в состоянии полной отстраненности. Как будто разум его вдруг улетучился, оставив тело.
  
  «Будь у меня нож, я бы его зарезала», — думает она… и опять это не та мысль, которую она позволяет себе услышать хоть краешком мозга, а тем более задуматься над нею. Это лишь глубокое эхо, возможно, лишь отголосок безумия ее мужа, такой же тихий, как взмах крыла летучей мыши в темной пещере.
  
  Внезапно его лицо снова оживает и он встает; колени издают слабый хруст. Опускает взгляд на рубашку, проверяя, не осталось ли на ней следов крови. Рубашка чиста. Смотрит в угол, откуда унес ее. Там есть кровь, несколько четких круглых капель и размазанных пятен. Она чувствует, что кровь продолжает течь, теперь уже сильнее и быстрее; чувствует, как кровь заливает ее и пропитывает нездоровым теплом, которое почему-то кажется жадным. Кровь хлещет, словно желая вынести с собой чужака, поселившегося в крошечной квартирке ее чрева. У нее возникает ощущение — Господи, до чего же кошмарная мысль! — что даже ее собственная кровь взяла сторону мужа… как бы безумно это ни выглядело.
  
  Он снова скрывается в кухне и не возвращается в гостиную примерно пять минут. Она слышит, как он переходит с места на место и передвигает предметы. В этот момент происходит выкидыш; боль вспыхивает ярким горящим крестом, а затем резко ослабевает, словно выходя с потоком булькающей жидкости, которую не только ощущает, но и слышит. Неожиданно ей кажется, что она сидит в ванне с горячей вязкой жидкостью. Словно в кровавой подливке.
  
  Его вытянутая тень снова появляется в проеме двери. Он открывает холодильник, закрывает его, затем распахивается и захлопывается дверца шкафа (по слабому скрипу она понимает, что это шкаф под раковиной). Слышен шум бегущей в раковину воды, потом он начинает напевать— кажется, это «Когда мужчина любит женщину», — в тот миг, когда из нее выходит нерожденный ребенок.
  
  Норман снова вырастает в дверном проеме, и она видит, что держит в руке бутерброд
  
  — ну конечно, ведь до сих пор не ужинал и, должно быть, голоден, — а в другой сжимает влажную тряпку из корзины в шкафу под раковиной. Приседает в углу, куда она заползла после того, как муж вырвал у нее из рук книжку, а потом нанес три коротких жестких удара в живот — бах, бах, бах, прощай, чужак, — и начинает
  
  вытирать размазанные пятна и капли крови: почти вся кровь и все остальные следы будут здесь, у основания лестницы, именно там, где надо.
  
  Пережевывая бутерброд, вытирает кровь. Ей кажется, что между двумя ломтиками хлеба лежит оставшийся со вчерашнего дня кусок жареной свинины, которую она собиралась разогреть в субботу вечером с вермишелью, — приготовить что-то легкое, чем могли бы поужинать, сидя перед телевизором и слушая вечерние новости.
  
  Он глядит на ковер, окрашенный в бледный розовый цвет, затем внимательно смотрит в угол, потом снова переводит взгляд на ковер. Удовлетворенно кивает головой, впивается в бутерброд, откусывая огромный кусок, и встает. Когда снова возвращается но кухни, ее ушей достигает слабый вой сирены приближающейся машины скорой помощи. Наверное, скорая едет по его вызову.
  
  Пересекая комнату, опускается перед ней на колени, берет за руки. Он хмурится, ощущая холод ее ладоней, и принимается мягко растирать их. Затем говорит:
  
  — Мне жаль. Просто… со мной сейчас происходят всякие неприятности… эта сука из мотеля.
  
  И замолкает, на мгновение отводит взгляд, затем снова смотрит на нее. На его лице играет странная удрученная улыбка. «Вы только посмотрите, перед кем мне приходится оправдываться, — говорит ей эта улыбка, — До чего же я докатился, о-хо-хо!»
  
  — Ребенок, — шепчет она. — Ребенок.
  
  Он сжимает ее ладони, сдавливает их так сильно, что становится больно.
  
  — Да погоди ты со своим ребенком, послушай меня. Они появятся через минуту или две. — Да, скорая помощь уже совсем близко, сирена оглашает воем темные окрестности, словно взбесившаяся гончая. — Ты спускалась по лестнице и поскользнулась на ступеньке. Ты упала. Понимаешь?
  
  Она смотрит на него, не произнося ни слова. Боль внутри затихает, и когда он снова сдавливает ее ладони, — крепче, чем раньше, — чувствует сильную боль и вскрикивает.
  
  — Ты меня понимаешь?
  
  Рози глядит в его мрачные пустые глаза и кивает головой. Вокруг нее поднимается невыразительный запах соленой морской воды и меди. Теперь ей не кажется, что она в ванне, наполненной кровавым соусом, — теперь ощущение, будто сидит в луже смешанных химических растворов.
  
  — Вот и славно, — произносит он, — Ты же знаешь, что случится, если сболтнешь лишнее?
  
  Она кивает.
  
  — Тогда скажи. Будет хорошо, если ты сама произнесешь это вслух. Так надежнее.
  
  — Ты меня убьешь.
  
  Он с довольным видом кивает. Выглядит, как учитель, получивший вразумительный ответ на сложную математическую задачу от слабого ученика.
  
  — Молодец. Ты все правильно понимаешь. И не забывай, я растяну удовольствие. Прежде чем закончу то, что случилось сегодня вечером. И это покажется тебе сущим пустяком, вроде царапины на пальце.
  
  Снаружи алый свет пульсирует на подъездной дорожке к дому.
  
  Норман сует в рот последний кусок бутерброда и медленно поднимается с колен. Он пойдет к двери, чтобы впустить санитаров— озабоченный муж, беременная жена которого упала с лестницы. Ужасный несчастный случай. Но прежде, чем он успевает удалиться, она хватает его за рукав рубашки. Он смотрит на нее сверху вниз.
  
  — Но почему? — шепчет она. — При чем тут ребенок, Норман?
  
  На мгновение она замечает на его лице выражение, которое не сразу улавливает, — оно смахивает на страх. Но с чего бы ему вдруг бояться ее? Или ребенка?
  
  — Произошел несчастный случай, — повторяет он. — Ничего больше, всего лишь несчастный случай. Так получилось. Я здесь ни при чем. И в твоих же интересах, чтобы все так и выглядело, когда они будут расспрашивать тебя. Да поможет тебе Бог.
  
  «Да поможет мне Бог», — думает она. Снаружи хлопает калитка; она слышит топот бегущих ног по дорожке и жесткий металлический лязг носилок на колесах. Сейчас ее унесут и уложат под сирену. Он в последний раз поворачивается к ней, наклонив по-бычьи голову, и глядит потемневшими глазами.
  
  — Родишь другого ребенка, и такое не повторится. Со следующим все будет в порядке. Ты родишь девочку. Или, может быть, милого маленького мальчика. Пол не имеет значения, ты согласна? Если родишь мальчика, мы купим ему маленькую бейсбольную форму. Если девочку… — Он делает неопределенный жест. — Наверное, чепчик или еще что-нибудь. Вот увидишь. Так и будет. — Он улыбается, и от этой улыбки вдруг хочется кричать. Словно она увидела, как расплываются в усмешке синие губы лежащего в гробу покойника. — Если ты не станешь злить меня, все будет прекрасно. Намотай это себе на ус, милая.
  
  Затем он открывает дверь и впускает в дом санитаров скорой помощи, говоря им, чтобы поторопились, что жена истекает кровью. Она закрывает глаза и слышит, как
  
  они приближаются к ней; не желает дать им возможность заглянуть в нее, старается сделать так, чтобы их голоса звучали вдали.
  
  «Не волнуйся, Роуз, не переживай, это сущий пустяк, всего лишь недоразвитый зародыш, ты можешь родить другого ребенка».
  
  Игла впивается в руку, затем ее поднимают с пола. Не открывая глаз, она думает: «Что ж, наверное, все действительно в полном порядке. Пожалуй, я могу родить другого ребенка. Родить, а потом увезти его туда, куда он не доберется. Куда не дотянутся руки убийцы».
  
  Но проходит время, и желание покинуть мужа — ни разу не высказанное вслух и даже не произнесенное мысленно — постепенно ослабевает, ускользая вместо с восприятием реального бодрствующего мира. Она погружается в сон; постепенно не остается ничего, кроме мира сновидений и грез, — сновидений, похожих на те, какие видела в детстве, когда ей снилось, что бежала, бежала, не разбирая дороги, словно в лесу или тенистом лабиринте, слыша за спиной топот копыт неведомого огромного животного, страшного дикого существа, которое приближалось, догоняло и в конце концов настигало, сколько бы раз она ни поворачивала, как бы ни старалась уклониться или спрятаться.
  
  Сновидения осознаются только бодрствующим мозгом, но для спящего не существует пробуждения, нет настоящего реального мира, нет разума; есть лишь кричащий бедлам сна. Роуз Макклендон Дэниеле проспала в безумии собственного мужа еще девять дет.
  Глава 1
  Одна капля крови
  
  Если взглянуть со стороны, это были четырнадцать лет сплошного ада, но она едва ли осознавала это. Большую часть прошедших лет прожила словно в туманном оцепенении — настолько плотном, что походило на смерть, и довольно часто у нее создавалось убеждение, что реальности, по сути, не существует, что в один прекрасный день она проснется, красиво зевая и потягиваясь, как героиня мультфильма Уолта Диснея. Уверенность возникала обычно после того, как он бил ее так сильно, что приходилось отлеживаться в постели, чтобы прийти в себя. Подобное происходило раза три иди четыре в год. В восемьдесят пятом— в тот год, когда ему досаждала Уэнди Ярроу, когда получил официальный выговор, а у нее произошел выкидыш — избиения повторялись почти ежемесячно. В сентябре ей пришлось во второй и последний раз посетить больницу после полученных от Нормана побоев, но по крайней мере, до сих пор тот визит оставался последним. Она начала харкать кровью. Он три дня не пускал ее, надеясь, что кровь исчезнет сама собой, но кровохарканье лишь усилилось. Тогда он сказал, что она должна говорить (он всегда объяснял, что она должна говорить), и отвез в больницу Святой Марии. Отвез в больницу Святой Марии, потому что скорая помощь после «выкидыша» доставила ее в центральную городскую больницу. Как выяснилось, у нее оказалось слопано ребро, которое воткнулось в легкие. Во второй раз за три месяца она повторила историю падения с лестницы и подумала, что ей не поверил даже интерн; который присутствовал при осмотре и наблюдал за лечением, однако никто не стал задавать неприятных вопросов: просто привели ее в относительный порядок и отправили домой. Норман, однако, понял, что ему повезло, и с тех пор проявлял большую осмотрительность.
  
  Иногда по ночам, когда она валялась в кровати, засыпая, в ее голове мелькали странные образы, проносясь, как кометы по небу. Чаще всего представлялся кулак мужа, огромный кулак с кровью, засохшей на костяшках пальцев и размазанной на выпуклом золоте кольца, полученном им вместе с дипломом об окончании Полицейской академии. Иногда по утрам она обнаруживала отпечатки выгравированных на кольце слов «Служба, верность, общество» у себя на животе или на нежной коже груди. Они напоминали синий штамп службы санитарного надзора, который часто можно увидеть в магазине на кусках свинины или вырезке.
  
  Когда возникали эти образы, она всегда пребывала на грани отключения сознания, расслабленная и обмякшая. Потом перед закрытыми глазами появлялся приближающийся кулак, и она, вздрагивая, просыпалась и лежала, дрожа, в темноте рядом с мужем, надеясь, что он спит, что не повернется и не ударит кулаком в живот или бедро за то, что его потревожила.
  
  Она погрузилась в ад в восемнадцатилетнем возрасте и пробудилась от кошмарного сна через месяц после своего тридцать второго дня рождения, спустя почти полжизни. А пробудила ее одна-единственная капля крови размером с десятицентовую монетку.
  * * *
  
  Она заметила ее, когда застилала постель. Капля находилась в верхней части пододеяльника, совсем рядом от того места, где лежит подушка, когда кровать застелена. Собственно, она могла легко передвинуть подушку на несколько дюймов влево и накрыть
  
  каплю, которая высохла до отвратительного темно-бордового цвета. Она увидела, как легко это было бы сделать, и на мгновение ощутила соблазн поступить именно так, в основном из-за того, что не могла поменять пододеяльник: чистых белых комплектов постельного белья у нее не осталось, а если заменит белый пододеяльник, на котором красовалось высохшее пятно крови, на пододеяльник с цветочным узором, придется менять и простыню. Иначе он, скорее всего, разозлится.
  
  «Нет, вы только посмотрите, — представила она его реплику. — Проклятое белье даже не сочетается по цвету — сверху в цветочек, снизу белое. Господи, ну почему ты такая ленивая? Подойди ко мне поближе, я хочу поговорить с тобой».
  
  Она стояла у своей половины кровати в столбе яркого весеннего солнечного света, ленивая неряшливая женщина средних лет, которая проводила дни напролет, вылизывая маленький дом до блеска (единственный размазанный в уголке зеркала в ванной отпечаток пальца мог привести к побоям) и ломая голову над тем, что приготовить ему на ужин, — стояла у кровати и смотрела на крошечную капельку крови на пододеяльнике, и ее лицо настолько обмякло и помертвело, что посторонний счел бы умственно неполноценной.
  
  «Черт возьми, — подумала она, — мне казалось, что кровотечения из носа прекратились. Я была уверена, что они прекратились».
  
  Муж не часто бил ее по лицу, для этого он был слишком умен. Мордобой — нечто из репертуара пьяных придурков, которых он арестовал, наверное, несколько сотен за свою карьеру полицейского, а потом городского детектива. Если вы начинаете бить кого-то — жену, например, — в лицо слишком часто, через некоторое время побасенки о падении с лестницы или столкновении с дверью ванной комнаты в середине ночи, или валявшихся в траве за домом граблях перестают срабатывать. Люди понимают. Люди говорят. И в конце концов у вас возникают неприятности, даже если женщина держит язык за зубами, потому что времена, когда никто посторонний не смел совать нос в ваши личные дела, давно прошли.
  
  Но ничто из подобных рассуждений, однако, не могло остудить его взрывной темперамент. Характер у Нормами был плохой, очень плохой, и подчас он срывался. Именно это и случилось накануне вечером, когда она принесла второй стакан чая со льдом и случайно пролила немного ему на руку. Короткий замах, и кровь из носа полилась, как фонтан из дырявой водопроводной трубы. Он даже не успел понять, что ударил ее. Кровь залила ей рот и подбородок, и она увидела отвращение на его лице, которое затем сменилось выражением озабоченности: что если нос сломан? Это будет означать еще один поход в больницу. На миг ей показалось, что ее ожидает очередное безжалостное избиение, одно из тех, после которых она забивается в угол, задыхаясь и корчась от боли, и пытается набрать в легкие достаточное количество воздуха, чтобы стошнило. В подол собственного платья. Всегда в фартук или в подол. В этом доме нельзя плакать, здесь нельзя выражать несогласие, и уж, конечно, ни в коем случае не позволяется пачкать пол рвотой или чем-нибудь другим— то есть в том случае, если вы хотите сохранить голову на плечах.
  
  Затем его острое, никогда не дремлющее чувство самосохранения взяло верх, он принес ей горсть ледяных кубиков, завернутых в кухонное полотенце, и увел в гостиную, где она улеглась на кушетку, прижав импровизированную ледяную примочку между слезящимися глазами. Он сказал ей, что именно сюда нужно прикладывать лед, чтобы нос не распухал, и если необходимо срочно остановить кровь. Разумеется, больше всего его беспокоило первое. Завтра ей предстояло выйти в город за продуктами, а распухший нос — это не синяк под глазом, который можно прикрыть большими солнцезащитными очками.
  
  Он вернулся к ужину — отваренному на пару люциану с жареным молодым картофелем.
  
  Как показал короткий взгляд в зеркало сегодняшним утром, нос действительно почти не распух (он уже подверг ее тщательному осмотру, после чего равнодушным кивком выпроводил из комнаты, допил чашку кофе и уехал на работу), а кровотечение прекратилось минут через пятнадцать после того, как приложила лед, она была уверена, что кровотечение прекратилось. Но где-то в середине ночи, пока спала, одна-единственная предательская капелька крови выползла из ее носа и оставила это пятнышко, которое означало, что придется снимать белье, застеленное только вчера, и заменять его новым, несмотря на ноющую боль в спине. В такие дни спина всегда болела, даже небольшие наклоны давались с трудом, даже легкие предметы превращались в неподъемный груз. Спина являлась одной из его любимых точек. В отличие от того, что он называл «мордобоем»», бить кого-то в спину не опасно, в том случае, разумеется, если тот, кого бьют, умеет держать язык за зубами. Норман обрабатывал ее почки четырнадцать лет, и следы крови, которые она все чаще и чаще обнаруживала в моче, перестали удивлять или беспокоить ее. Они превратились всего лишь еще в одну неотъемлемую составную часть замужества, не более. Наверное, миллионам женщин приходится гораздо хуже. Тысячам в одном только их городе. Так, во всяком случае, считала она до настоящего момента.
  
  Она глядела на капельку крови на пододеяльнике, чувствуя, как в голове начинает пульсировать непривычное озлобление, чувствуя что-то еще, легкое иголочно-булавочное покалывание кожи, не осознавая, что такие ощущения испытывает человек, пробудившийся после долгого сна.
  
  У ее половины кровати стояло кресло-качалка из гнутого дерева. Она почему-то всегда называла его в мыслях креслом Винни-Пуха, не зная, откуда взялось это название. Она отступила на шаг назад, к креслу, не сводя глаз с крошечного пятнышка крови, испачкавшей белоснежный пододеяльник, и села. Просидела в кресле Винни-Пуха минут пять и вдруг подпрыгнула от нарушившего тишину в комнате голоса, не сообразив, что это ее же собственный голос.
  
  — Если так будет продолжаться и дальше, он убьет меня, — произнесла она, и преодолев мимолетное оцепенение, подумала, что вращается в капельке крови — крошечной частичке себя, но уже умершей, — капле крови, которая тайком выползла среди ночи из носа и умерла здесь, на постели.
  
  Появившийся неведомо откуда ответ прозвучал в голове и оказался гораздо ужаснее, чем то предположение, которое она высказала вслух.
  
  «А что, если не убьет? Ты когда-нибудь задумывалась над этим? Он ведь может и не убить тебя».
  * * *
  
  Конечно же, она никогда об этом не думала. Мысль о том, что в один прекрасный день он ударит ее слишком сильно или попадет не в то место, приходила ей в голову, но только она не представляла, что может выжить.
  
  Зуд в мышцах и суставах усилился. Обычно она просто сидела в кресле Винни-Пуха, сложив руки на коленях, и смотрела через дверь ванной на свое отражение в зеркале, но сегодня она начала раскачиваться, толкая кресло короткими порывистыми движениями. Чувствовала, что должна раскачиваться, зуд и покалывание в мышцах требовали, чтобы она раскачивалась. Последнее, что ей хотелось бы сейчас — это смотреть в зеркало на свое отражение и радоваться, что припухлость носа почти незаметна.
  
  «Подойди ко мне поближе, дорогая. Я хочу поговорить с тобой».
  
  Четырнадцать лет такой жизни. Сто шестьдесят месяцев такой жизни, начавшейся с момента, когда он дернул за волосы и впился зубами в плечо за то, что вечером после церемонии бракосочетания слишком сильно хлопнула дверью. Один выкидыш. Одно сломанное ребро. Одно почти пробитое легкое. Тот ужас, который он сотворил с ней с помощью теннисной ракетки. Старые отметины, разбросанные по всему телу, которых не видно под одеждой. Большей частью следы укусов. Норман обожал кусаться. Сначала она старалась убедить себя, что укусы составляют часть любовной прелюдии. Даже странно думать: что когда-то она была такой юной и наивной. «Иди-ка ко мне — я хочу поговорить с тобой начистоту».
  
  Внезапно она поняла, чем вызван зуд, который теперь распространился по всему телу. Она чувствовала злость, охватывающую ярость, и вслед за пониманием пришло удивление.
  
  «Убирайся отсюда, — неожиданно посоветовала потаенная часть сознания. — Убирайся прямо сейчас; сию же минуту. Не задерживайся даже для того, чтобы пройтись расческой по волосам. Просто уходи».
  
  — Но это же смешно, — произнесла она вслух: все быстрее и быстрее раскачиваясь в кресле Винни-Пуха. Капелька крови на пододеяльнике прожигала ей глаза. Отсюда она походила на точку под восклицательным знаком. — Это же смешно. Куда мне податься?
  
  «Куда угодно, лишь бы подальше от него, — парировал внутренний голос, — Но ты должна сделать это немедленно, пока…»
  
  Пока что?
  
  «Ну, на этот вопрос ответить несложно. Пока не уснула снова»
  
  Часть ее сознания — привыкшая ко всему, забитая часть — вдруг поняла, что она вполне серьезно обдумывает эту мысль, и протестующе завопила в испуге. Оставить дом, в котором прожила четырнадцать лет? Дом, где, стоит только протянуть руку, найдет все, что душа пожелает? Бросить мужа, который пусть даже слегка вспыльчивый и скорый на кулачную расправу, всегда оставался прекрасным добытчиком? Нет, это действительно смешно. Она не, должна даже в шутку мечтать о подобном. Забыть, немедленно забыть!
  
  И она могла бы выкинуть сумасбродные мысли из головы, наверняка именно так и поступила бы, если бы не капля крови на пододеяльнике. Единственная темно-красная капля крови.
  
  «Тогда отвернись и не смотри на нее? — нервно закричала та часть сознания, которая проявила себя с практичной и благоразумной стороны. — Ради Христа, не смотри на нее, иначе неприятностей не оберешься!»
  
  Однако обнаружила, что не в состоянии отвести взгляд от одинокой капли крови.
  
  Глаза уставились в одну точку, она раскачивалась все быстрее и быстрее.
  
  Ступни ног, обутых в мягкие туфли без каблука, выстукивали по полу все убыстряющийся ритм (к этому времени зуд сосредоточился, в основном, в голове, раззадоривая мозг, нагревая ее), в мыслях мелькали обрывочные фразы: «Четырнадцать лет. Четырнадцать лет разговоров начистоту. Выкидыш. Теннисная ракетка. Три зуба, один из которых проглочен. Удары. Щипки. И укусы. Да-да, не забывай про укусы. В широком ассортименте. Огромное количество…»
  
  «Прекрати! Это бесполезно и бессмысленно, ты только зря заводишь себя, потому что никуда не уйдешь, он обязательно догонит тебя, разыщет, привезет обратно домой, он же полицейский, сыщик, поиск людей — это как раз то, чем занимается, это то, что у него получается лучше всего…»
  
  — Четырнадцать лет, — пробормотала она, думая теперь не о прошедших четырнадцати годах, а о следующих. Потому что другой голос, потаенный голос, был абсолютно прав. Он может не убить ее. Она может выжить. И на что она будет похожа после еще четырнадцати лет регулярных бесед начистоту? Не потеряет ли способности наклоняться? Будет ли у нее хоть час, хоть пятнадцать минут в день, когда почки не покажутся раскаленными камнями, захороненными в спине? Не случится ли так, что в один прекрасный день он укусит слишком сильно и повредит какой-нибудь жизненно важный нерв, отчего у нее перестанет подниматься рука или работать нога, или же омертвеет половина лица, как у несчастной миссис Даймонд, уборщицы магазина 24 у основания холма?
  
  Рози вдруг встала — с такой резкостью, что кресло Винни-Пуха отлетело и ударилось в стену. Постояла минутку, тяжело дыша, глядя круглыми глазами на темно-коричневое пятно на пододеяльнике, потом решительно повернулась и зашагала к двери в гостиную.
  
  «И куда это вы направляетесь? — услышала она подозрительный голос миссис Практичность-Благоразумие, которую, похоже, нисколько не пугала перспектива превратиться в калеку или умереть, лишь бы не лишиться привилегии знать, на какой полке кухонного шкафа находятся пакетики чая и в каком месте под раковиной лежит половая тряпка. — Эй, погоди-ка секундочку, куда это тебя несет?»
  
  Она накрыла голос звуконепроницаемой крышкой, сделав нечто, на что никогда не считала себя способной. Взяла со столика у кушетки сумочку и направилась к входной двери. Гостиная вдруг показалась непривычно огромной, расстояние — непреодолимым.
  
  «Мне нельзя задумываться о будущем. Как только начну загадывать наперед, обязательно испугаюсь».
  
  Впрочем, это, кажется, будет несложно. Во-первых, все ее поступки приобрели некую иллюзорность, свойственную галлюцинации— действительно, не могла же она в самом деле так вот запросто выйти из дому и ради минутной прихоти отказаться от брака, правда же? Наверное, это сон, так ведь? И было еще что-то: жить одним днем, не заглядывая в будущее, стало для нее привычным делом; привычка начала формироваться в ту памятную брачную ночь, когда Норман укусил ее, как собака, за то, что она хлопнула дверью.
  
  «Ну да ладно, не можешь же ты выйти на улицу в таком виде, даже если решила прогуляться до середины квартала, чтобы охладить пыл, — посоветовала миссис Практичность-Благоразумие. — Ты могла хотя бы переодеть джинсы, в которых за милю видно, как растолстел твой зад. И ради Бога, проведи расческой по волосам, чтобы не напоминать пугало».
  
  Она помедлила и на мгновение была близка к тому, чтобы отказаться от всего, даже не дойдя до входной двери. А потом увидела разумный совет в ином свете — конечно же, это замаскированная попытка удержать ее в доме. Расчетливая и очень тонкая. Ей понадобилось бы совсем немного времени, чтобы сменить джинсы на юбку или взбить волосы перед зеркалом, а потом пройтись по ним расческой, но для женщины в таком состоянии даже лишняя секунда вполне может оказаться решающей. Она задержалась бы слишком надолго.
  
  То есть насколько долго? Для чего? Чтобы снова погрузиться в сон, разумеется. К тому моменту, когда она застегивала бы змейку на юбке, ее охватили бы серьезные сомнения, а взяв в руки расческу, она пришла бы к окончательному выводу о том, что с ней случилось легкое непродолжительное помешательство — наверное, из-за месячных в башке перегорел какой-то слабый предохранитель.
  
  А потом она вернулась бы в спальню и занялась сменой белья на постели.
  
  — Нет, — пробормотала она негромко. — Я не вернусь. Ни за что.
  
  Однако, положив ладонь на дверную ручку, снова замерла.
  
  «Гм, она проявляет признаки разума? — голосом, в котором смешались облегчение, торжество и — так ли это? — легкое разочарование, воскликнула миссис Практичность-Благоразумие. — Аллилуйя, у девочки все-таки есть голова на плечах! Лучше поздно, чем никогда!»
  
  Торжество и облегчение сменились бессловесным ужасом, когда она быстро пересекла гостиную и подошла к камину с газовой горелкой, установленному два года назад. Того, что она искала, скорее всего, здесь не окажется, как правило, он оставлял
  
  ее на каминной полке лишь ближе к концу месяца («Чтобы у меня не возникало лишних соблазнов», — любил повторять он), но проверить не помешает. А номер кода она знала: такой же, как номер их домашнего телефона, только с переставленными первой и последней цифрами.
  
  «Ты ПОЖАЛЕЕШЬ! — завопила миссис Практичность-Благоразумие. — Если возьмешь что-то, что принадлежит ему, пожалеешь, и ты об этом знаешь! Тебе будет БОЛЬНО!»
  
  — Все равно ее там нет, — пробормотала она, однако, как ни странно, обнаружила на каминной полке — ярко-зеленую кредитную карточку банка «Мерчентс» с выбитым на ней именем мужа. «Не трогай ее! Не вздумай! Не смей!» Но оказалось, что она смеет — и для того, чтобы собраться с силами, достаточно всего лишь представить одинокую капельку крови на пододеяльнике. Кроме того, это и ее карточка тоже, ее деньги; не об этом ли говорится в брачной клятве?
  
  Однако дело не в деньгах, разумеется, совсем не в деньгах. Дело было в назойливом голосе миссис Практичность-Благоразумие, который следовало заглушить, выключить, дело было во внезапно вспыхнувшем желании обрести свободу, которое следовало превратить в потребность. Если она этого не сделает, ей действительно не удастся дойти даже до середины квартала, а потом перед ее глазами предстанет картина ожидающего ее туманного, неопределенного будущего, она повернется и побежит домой, торопливо сменит постельное белье, чтобы успеть вымыть полы на первом этаже до полудня., ведь, как ни трудно в это поверить, проснувшись утром она не думала ни о чем другом, кроме как о мытье полов.
  
  Не обращая внимания на звучащий в воспаленном мозгу предостерегающий голос, она взяла с каминной полки кредитную банковскую карточку, опустила ее в сумочку и быстро направилась к двери.
  
  «Не делай этого! — взвился голос миссис Практичность-Благоразумие. — Ох, Рози, за такое он не просто побьет тебя, за это он отправит тебя в больницу на долгие месяцы, может, даже убьет тебя — разве ты не понимаешь?»
  
  Пожалуй, она сознавала тяжесть своего поступка и возможные его последствия, и все же продолжила путь, склонив голову и сутулясь, словно женщина, идущая против сильного ветра. Наверное, он изобьет ее до полусмерти, или до смерти… но сначала ему придется поймать ее.
  
  В этот раз, когда ладонь легла на дверную ручку, паузы не последовало — она тут же повернула ее, открыла дверь и вышла из дома. Стоял погожий солнечный день, каких бывает не так уж много в середине апреля, на ветках деревьев набухали почки. Ее тень, словно вырезанная острыми ножницами из черной бумаги, вытянулась по асфальтовой дорожке и бледно-зеленой молодой траве. Она остановилась на крыльце, глубоко вдыхая весенний воздух, ощущая запах земли, которую намочил (и которой, наверное, придал сил) прошедший ночью ливень, пока она спала рядом с мужем, уткнувшись носом в высыхающую каплю крови на пододеяльнике.
  
  «Весь мир просыпается. — подумала она, — не я одна».
  
  Когда она закрывала за собой дверь, мимо дома по тротуару пробежал трусцой молодой мужчина в тренировочном костюме. Он поднял руку, приветствуя ее, и она помахала в ответ. Прислушалась, ожидая, что противный внутренний голос снова заноет, выражая протест, однако тот молчал. Может быть, лишился дара речи, потрясенный хищением кредитной карточки, может его просто привела в благодушное настроение мирная прелесть апрельского утра.
  
  — Я ухожу, — пробормотала она. — Я ухожу, честное слово, по-настоящему ухожу.
  
  Однако еще секунду-другую не сходила с места, как животное, которое долго находилось в клетке и, обретя свободу, даже не понимает, что его выпустили. Она протянула руку и прикоснулась к двери — к двери, ведущей в ее клетку.
  
  — Хватит, — прошептала она.
  
  Сунув сумку под мышку, она спустилась по ступенькам крыльца и, сделав первый десяток шагов, скрылась в полосе тумана — раскинувшимся перед ней будущим.
  * * *
  
  Дюжина ступенек привела ее к месту, где бетонная тропинка от дома соединялась с тротуаром, — к месту, по которому минуту назад протрусил молодой мужчина в тренировочном костюме. Она собралась было повернуть налево, но передумала, Норман как-то сказал ей, что люди, убежденные, будто выбирают направление движения произвольно — например, заблудившиеся в лесу, — на самом деле чаще всего следуют в сторону главной, рабочей руки. Возможно, это не имело особого значения, однако она почувствовала, что хочет, чтобы он, определяя, в какую сторону Уэстморлэнд-стрит повернула она после того, как вышла из дома, ошибся даже в такой мелочи. Даже в такой мелочи.
  
  Поэтому она повернула не налево, а направо, в направлении своей глупой руки, и зашагала по улице, спускающейся по склону холма. Она прошла мимо магазина 24, подавив мимолетное желание поднять руку и прикрыть лицо. Она уже ощущала себя
  
  беглянкой, и жуткая мысль принялась грызть ее мозг, как крыса грызет сыр: что произойдет, если Норман вернется с работы раньше обычного и увидит ее? Что, если увидит ее, удаляющуюся от дома, одетую в джинсы и рубашку навыпуск, прижавшую локтем сумочку, со взлохмаченными волосами, которые сегодня не встречались с расческой? Без сомнения, он пожелает знать, какого дьявола ее занесло сюда в то время, когда она должна сниматься мытьем полов на первом этаже, не так ли? И он захочет, чтобы она вернулась, так ведь? Чтобы подошла к нему, подошла поближе, и он смог бы поговорить с ней начистоту.
  
  «Это глупо. Какая неожиданная причина заставит его вернуться домой в такую рань? Он ведь уехал всего час назад. Это маловероятно».
  
  Но… но иногда люди способны совершать самые маловероятные и труднообъяснимые поступки. Она, например, что, собственно, сама сейчас делает? А вдруг интуиция подскажет ему что-то? Сколько раз говорил он ей, что у копов после определенного срока вырабатывается «шестое чувство», помогающее им предугадывать, когда и где должно произойти что-то плохое? «Как будто тоненькая иголка вонзается тебе чуть ниже спины, — объяснил он ей однажды. — Не знаю, как по-другому выразить, что я имею в виду. Понятно, многие люди просто подняли бы меня на смех, но спроси полицейского — полицейский не засмеется. К слову сказать, эта иголка пару раз спасла мне жизнь, дорогая».
  
  Представляете, если эта иголка не дает ему покоя последние минут двадцать? Что случится, если сел в машину и катит сейчас домой? Ведь ехать он должен как раз по этой дороге, и она обрушила на себя проклятия за то, что выйдя из калитки, повернула направо, а не налево. Затем в голове зашевелилась новая мысль, еще более неприятная, но до отвратительности логичная… Предположим, он остановился возле банковского автомата в двух кварталах от здания полицейского управления; намереваясь получить десять или двадцать долларов; чтобы позавтракать. Предположим, что, не обнаружив кредитной карточки в бумажнике, он решил вернуться за ней домой.
  
  «Возьми себя в руки. Этого не произойдет. Ничего подобного не случится».
  
  Кварталом ниже на перекресток выехала машина и повернула ей навстречу. Красная машина — какое совпадение, у них тоже красная машина… вернее, у него, машина в такой же мере принадлежала ей, как и банковская кредитная карточка или деньги, к которым она открывала доступ. У них новая «сентра» красного цвета, и — совпадение за совпадением! — разве приближающаяся машина не красная «сентра»? Нет — это «хонда»!»
  
  Только на самом деле это не «хонда», просто ей хочется, чтобы машина оказалась «хондой». На самом деле это «сентра», новехонькая, с иголочки «сентра» красного цвета. Его красная «сентра». Худший из ее кошмаров мгновенно ожил, стоило ей только подумать о нем.
  
  На мгновение почки стали невероятно тяжелыми, их пронзила тягучая боль, они казались переполненными, и она подумала, что сейчас обмочится от страха. Неужели она надеялась, что удастся скрыться от него? Должно быть, она сошла с ума.
  
  «Теперь волноваться слишком поздно, — подвела итог миссис Практичность-Благоразумие. Раздражающие истерические интонации внутреннего голоса исчезли, сейчас он представлялся ей просто частью сознания, сохранившей способность мыслить, в ней говорил холодный, расчетливый голос существа, которое превыше всех остальных целей ставит выживание. — Лучше придумай, что ответишь ему, когда остановится и спросите что ты здесь делаешь. И постарайся изобрести достаточно благовидный предлог. Ты прекрасно знаешь, что за ним дело не станет, ты понимаешь, что он наблюдателен и не простит ни малейшей оплошности».
  
  — Цветы, — пробормотала она тихо. — Я вышла немного прогуляться и посмотреть, какие цветы появились в продаже, вот и все. — Она остановилась, плотно сжав бедра, стараясь во что бы то ни стало удержать дамбу от затопления. Поверит ли он? Как знать, но больше ничего не приходило в голову. Другой причины она придумать не могла— Я собиралась пройтись только до угла Сент-Мэри-стрит, а потом вернуться и помыть.
  
  Рози умолкла на полуслове и проводила взглядом округлившихся глаз автомобиль — все-таки «хонду», и далеко не новую, и скорее оранжевого, нежели красного цвета, которая медленно проехала мимо. Женщина, сидевшая за рулем, посмотрела на нее с любопытством, и женщина, стоящая на тротуаре, подумала: «Если бы это оказался он, его не обманула бы даже самая правдоподобная история — он прочел бы все по моему лицу, истина написав на нем крупными буквами и светится, как неоновая реклама. А теперь ты готова повернуть назад? Проявить благоразумие и вернуться домой?»
  
  Она не могла. Всеподавляющее желание срочно освободить мочевой пузырь ослабло, однако в нижней части живота по-прежнему сохранялось тяжелое ощущение, а почки все также болезненно вздрагивали. Ноги подкашивались, сердце в груди колотилось так, что ее охватил страх. Она никогда не сумеет вернуться назад на вершину холма, несмотря на то, что подъем не очень крутой.
  
  «Да можешь ты, можешь. Сама ведь знаешь, правда? За время семейной жизни приходилось переносить и не такое — и, как видишь, жива пока».
  
  Ну хорошо — вероятно, она способна подняться назад, на вершину холма, но теперь подумала о другом. Временами он звонил. Обычно пять или шесть раз в месяц, не более, но иногда гораздо чаще. Просто «привет, как дела, не хочешь ли ты, чтобы я купил что-нибудь по дороге, коробку печенья или пакет мороженого, ну все, пока». Она не ощущала ни интонаций сочувствия в звонках, ни тени заботы. Он просто проверял ее, вот и все, и если она не брала трубку, телефон продолжал звонить. Автоответчика у них не было. Она однажды спросила, не стоит ли купить автоответчик. Он наградил ее не совсем дружелюбным тычком под ребра и сказал, чтобы заткнулась.
  
  — Ты мой автоответчик, — добавил он.
  
  Предположим, он позвонит, и никто не ответит? «Ничего страшного». Он подумает, что я ушла за продуктами чуть раньше, вот и все».
  
  Черта с два. Подобное своеволие исключается. Полы с утра, поход по магазинам после обеда. Так было заведено с давних пор, и так, по его убеждению, должно продолжаться и впредь. Спонтанные поступки не поощрялись в доме номер девятьсот восемь по Уэстморлэнд-стрит. Если он позвонит…
  
  Она снова зашагала, понимая, что должна свернуть с Уэстморлэнд на ближайшем перекрестке, хотя точно не знала, куда приведет ее Тремонт-авеню. Впрочем, на данном этапе это неважно: главное, она до сих пор находится на традиционном маршруте мужа, которых он следовал на работу и домой, и чувствовала себя яблочком на стрелковой мишени.
  
  Повернула налево на Тремонт-авеню и пошла по ней среди более тихих маленьких пригородных домов, отделенных один от другого невысокими изгородями или рядами декоративных растений — похоже, в этом районе особой популярностью пользовалось оливковые деревья. Поливавший клумбу на лужайке перед домом веснушчатый мужчина в очках с роговой оправой и в давно потерявшей первоначальную форму расплющенной синей шляпе на лысеющей голове, напоминавшей Буди Аллена, поднял голову и приветственно кивнул ей. Похоже, сегодня на всех снизошло добрососедское настроение. Она подумала, что виной всему погода, однако такие знаки вежливости не вызывали у нее радости. Слишком легко в сознании возникал он, разыскивающий ее след некоторое время спустя, терпеливо и упорно приближающийся к ней, задавая вопросы, с профессиональной хитростью стимулируя память, показывая ее фотографию на каждом перекрестке.
  
  «Помаши ему в ответ. Если не хочешь, чтобы он отметил твою враждебность, недружелюбно настроенные люди быстрее запоминаются, поэтому помаши в ответ и иди себе дальше, как ни в чем не бывало».
  
  Помахала ему и пошла себе дальше, как ни в чем не бывало. Снова вернулась потребность справить нужду, однако ей придется потерпеть. В поле зрения не попадалось ничего, что могло бы ее выручить — одни дома, дома, изгороди, бледные зеленые лужайки, оливковые деревья.
  
  Она услышала шум машины позади и поняла, что это он. Она резко обернулась — глаза широко раскрылись и потемнели — и увидела ржавый «шевроле», который полз на черепашьей скорости по самой середине улицы. Старик в мятой соломенной шляпе за рулем выглядел так, словно решился на самоубийство. Она быстро отвернулась, пока тот не успел заметить ее перепуганный взгляд, сдвинулась с места, споткнулась и затем решительно зашагала вперед, слегка опустив голову. Пульсирующая боль в почках возобновилась, переполненный мочевой пузырь трещал по швам. Еще минута или две, и она не выдержит. Если это случится, может распрощаться с шансами скрыться незамеченной. Возможно, люди не обратят внимания на бледную женщину с каштановыми волосами, топающую по улице прекрасным апрельским утром, но вряд ли забудут бледную женщину с каштановыми волосами и расплывшимся мокрым пятном на джинсах. Эту проблему надо решать, и как можно скорее.
  
  Через два дома впереди она увидела на своей стороне улицы одноэтажное бунгало шоколадного цвета с задернутыми шторами. На крыльце лежали три газеты. Четвертая, видимо снесенная ветром, валялась на дорожке у первой ступеньки. Рози быстро огляделась, не заметила никого, кто следил бы за ней, и торопливо зашла во двор, потом свернула с дорожки в сторону. За домом было пусто. На ручке обитой листовым алюминием двери висела записка. Она подошла ближе, делая короткие шаги, и прочла отпечатанное сообщение: «Привет от Энн Корсо, представительницы фирмы «Арон» в вашем районе! В этот раз дома вас не застала, но я обязательно вернусь! Спасибо! И позвоните мне по номеру 555-1731, если захотите поговорить о прекрасных товарах фирмы «Арон»?» Нацарапанная ниже дата — семнадцатое апреля — подсказала ей, что хозяев нет дома по крайней мере два дня.
  
  Рози еще раз огляделась, увидела, что с одной стороны ее защищают густые заросли декоративного кустарника, а с другой — такие же густые оливковые деревья: расстегнула ремень и змейку джинсов и присела в углу между крыльцом и несколькими сложенными друг на друга бензиновыми канистрами» Слишком поздно волноваться из-за того, что
  
  кто-то может заметить ее с верхнего этажа соседнего дома. Кроме того, по сравнению с облегчением, которое она испытывала, все остальное казалось — во всяком случае в данный момент — совершенно несущественным. «Ты сошла с ума, черт возьми», о да, само собой разумеется, и она это понимает… но по мере того, как уменьшался в размерах, освобождаясь от содержимого, мочевой пузырь, а шипящая струя заливала потрескавшийся цемент у крыльца черного хода, растекаясь зигзагообразными ручейками, ее сердце постепенно наполнялось легкой, крылатой радостью. В этот миг она поняла, что значит перейти мост через реку, ведущий в чужую страну, а затем поджечь его, остановиться на берегу и, глубоко дыша, смотреть, как превращается в пепел единственный путь к отступлению.
  * * *
  
  Она шла почти два часа, оставляя за спиной один незнакомый район за другим, пока не очутилась на длинной усаженной деревьями аллее в западной части города. Перед магазином «Мир красок и ковров» увидела телефонную будку и, позвонив из нее, чтобы заказать такси, с удивлением узнала, что, собственно, покинула уже пределы города и попала в небольшой городок-спутник, который называется Мейплтон. От длительной ходьбы на обеих ступнях образовались большие мозоли, и неудивительно
  
  — она прошла пешком более семи миль.
  
  Такси прибыло через пятнадцать минут, и к тому времени она успела заглянуть в киоск в дальнем конце аллеи, где приобрела пару дешевых темных очков и красный шарфик из искусственного шелка с пестрым узором. Она вспомнила, как Норман сказал ей однажды, что, если человеку нужно отвлечь внимание посторонних от своего лица, лучше всего надеть что-то яркое, броское, то, что направит взгляд наблюдателя в другую сторону.
  
  Таксистом оказался толстый мужчина с гривой всклокоченных волос, красными воспаленными глазами и зловонным запахом изо рта. На его растянутой выцветшей футболке была изображена карта Южного Вьетнама. «ПОСЛЕ СМЕРТИ Я ПОПАДУ В РАЙ, ПОТОМУ ЧТО ОТСЛУЖИЛ СВОЙ СРОК В АДУ». — гласила надпись под картой. И ниже: «ЖЕЛЕЗНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК, 1969». Он быстро ощупал ее блестящими красными глазками, перевел взгляд с губ на грудь, а потом на бедра, после чего равнодушно отвернулся, явно потеряв всякий интерес. — Куда прикажешь, красавица?
  
  — Вы не могли бы отвезти меня на автовокзал? — То есть в Портсайд? — Автостанция там?
  
  — Угу. — Он поднял голову к зеркальцу заднего вида, и их взгляды встретились. — Только учти, это на другом конце города. Баксов двадцать, если не больше. Кошелек выдержит?
  
  — Не бойтесь, выдержит, — ответила она, затем сделала глубокий вдох и добавила:
  
  — Вы не могли бы по пути остановиться возле банковского автомата «Мерчентс», как вы полагаете? Найдете?
  
  — Если бы все жизненные проблемы были такими же сложными, — вздохнул он и опустил рычажок счетчика. В окошке появилась надпись; «ПЛАТА ЗА ПОСАДКУ», а под ним цифры: 2.50.
  
  Тот момент, когда цифры в окошке со щелчком поменялись на 2.75, а надпись «ПЛАТА ЗА ПОСАДКУ» исчезла, она решила считать начальной точкой своей новой жизни. Теперь она будет не Роуз Дэниеле — во всяком случае, пока ситуация того не потребует — и не потому, что фамилию Дэниеле получила от него и пользоваться ею в будущем опасно, а потому, что попросту он остался там, позади, в прошлой жизни. С этого момента она снова станет Рози Макклендон, той девушкой, что окунулась в преисподнюю в восемнадцатилетнем возрасте. Возможно, в дальнейшем у нее появится необходимость воспользоваться фамилией мужа, это не надо сбрасывать со счетов, однако даже тогда в душе и в уме она останется Рози Макклендон.
  
  «На самом деле я — Рози, — подумала она, когда таксист повез ее через мост Транкатоуни, и улыбнулась, когда в сознании парой призраков мелькнули слова Морис Сендак и голос Кэрол Кинг, — Я — Рози Настоящая».
  
  Так ли это?
  
  Настоящая ли она?
  
  «Что ж, с этой минуты начинается проверка, — решила она, — прямо здесь и прямо сейчас».
  * * *
  
  Красноглазый таксист остановился на Ирокез-сквер и ткнул пальцем в сторону длинного ряда банковских автоматов, выстроившихся на площади с фонтаном в центре и хромированной, ни на что не похожей скульптурой. Крайний левый автомат был ярко-зеленого цвета.
  
  — Подойдет?
  
  — Да, спасибо. Подождите минутку, я сейчас. Однако она задержалась дольше, чем на минуту. Поначалу пальцы никак не могли набрать правильный код, хотя автомат
  
  был снабжен крупными клавишами, а когда ей удалось справиться с первой частью операции, задумалась в нерешительности, не зная, какую сумму запросить. Нажала семерку, пятерку, запятую, ноль и еще раз ноль, подняла руку к клавише «ВЫПОЛНИТЬ», затем медленно опустила ее. Если ему удастся настичь ее, он поколотит так, как никогда раньше — в этом она не сомневалась. Однако если в результате побоев она окажется в больнице («Или в морге, — пробормотал негромко внутренний голос, — он же запросто прибьет тебя, Рози, не будь дурой, в этот раз тебе дешево не отделаться»), это будет наказанием за то, что она осмелилась украсть его кредитную карточку… и воспользоваться ею. Неужели она рискует жизнью из-за жалких семидесяти пяти долларов? Достаточна ли компенсация за возможную расплату?
  
  — Нет, — буркнула она себе под нос и снова подняла руку.
  
  В этот раз Рози нажала тройку, пятерку, ноль, запятую и еще два ноля… и снова замерла. Она не имела ни малейшего представления, какими запасами того, что Норман презрительно называл «наличкой», располагает банковский автомат, однако в любом случае сумма в триста пятьдесят долларов представлялась ей довольно внушительной. Как же он разозлится…
  
  Рози поднесла руку к клавише «СБРОС/ПОВТОР», потом спросила себя, какая, к черту, разница. Он и так рассвирепеет. Назад дороги нет.
  
  — Вы скоро закончите, мэм? — раздался голос за единой. — Дело в том, что мой обеденный перерыв заканчивается через одиннадцать секунд.
  
  — Ах, простите, пожалуйста, — спохватилась она, слегка вздрогнув. — Нет, я просто… задумалась. Извините.
  
  Она нажала клавишу «ВЫПОЛНИТЬ». На маленьком экранчике банковского автомата загорелась надпись «ПОДОЖДИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА». Ожидание не затянулось надолго, однако оно было достаточно продолжительным, чтобы ее фантазия разыгралась и она представила, как из автомата вдруг вырывается громкий завывающий вой сирены и механической голос кричит: «ЭТА ЖЕНЩИНА ВОРОВКА! ЗАДЕРЖИТЕ ЕЕ! ЭТА ЖЕНЩИНА ВОРОВКА!»
  
  Но вместо того, чтобы назвать ее воровкой, автомат выдал на экранчик «СПАСИБО», пожелал ей удачного дня и выплюнул семнадцать двадцаток и одну бумажку в десять долларов. Рози одарила стоявшего за ней молодого человека нервной улыбкой и, не поднимая головы, чтобы не встретиться с ним взглядом, поспешно зашагала назад к такси.
  * * *
  
  Автовокзал в Портсайде представлял собой приземистое просторное здание с тусклыми стенами из песчаника. Самые разнообразные автобусы— не только традиционные грейхаундсовские, но и принадлежащие компаниям «Трейлуэйз», «Американ пасфайндерс», «Истерн хайвейз» и «Континентал экспресс» — окружили вокзал, воткнувшись мордами в посадочные платформы. Рози они показались похожими на откормленных хромированных поросят, припавших к соскам чрезвычайно отвратительной матери.
  
  Она остановилась у главного входа и заглянула внутрь. Вокзал оказался не таким многолюдным, как надеялась (ища спасения в толпе) и одновременно опасалась (за четырнадцать лет, в течение которых не видела никого, кроме собственного мужа да двух-трех его коллег, изредка приезжавших с ним на ужин, она заразилась агорафобией, боязнью больших открытых пространств), скорее всего по той причине, что была середина недели и праздников в ближайшее время не предвиделось. И все же в здании вокзала было, на первый взгляд, человек двести. Одни слонялись бесцельно из угла в угол, другие сидели на старомодных скамейках с высокими спинками, кто-то играл в видеоигры, кто-то пил кофе у стойки бара, к окошкам касс стояли небольшие очереди. Маленькие дети испуганно цеплялись за руки матерей, запрокидывали головы и, мыча, как потерявшиеся телята, рассматривали изображенный на потолке выцветший лесной пейзаж. Громкоговоритель, от которого по залу прокатывалось эхо, как от голоса Бога в эпической радиопостановке Библии, сделанной Сесилией Б. Демилль, перечислял маршруты автобусов, отправлявшихся в ближайшее время: Эри, штат Пенсильвания; Нэшвилль, штат Теннесси; Джек-сон, штат Миссисипи; Майами, штат Флорида (бестелесный, раскатистый голос произнес «Майаму»); Денвер, штат Колорадо.
  
  — Леди, — окликнул ее усталый голос. — Протяните руку помощи, а? Помогите, чем можете, прошу вас. Что скажете?
  
  Она повернула голову и увидела молодого бледного парня с копной давно не мытых черных волос, который сидел у главного входа, прижавшись спиной к стене. На коленях он держал табличку, где было написано: «БЕЗДОМНЫЙ, БОЛЬНОЙ СПИДОМ. ПОЖАЛУЙСТА, ПОМОГИТЕ».
  
  — Может, у вас завалялась в кошельке лишняя мелочь? Не поможете несчастному? Вы ведь будете кататься на катере по озеру Саранак, когда меня уже не будет на свете.
  
  Ее вдруг охватила странная слабость, она почувствовала себя на грани умственной и эмоциональной перегрузки. Здание вокзала начало расти перед глазами, пока не
  
  достигло размеров огромного кафедрального собора, в приливном движении людей в проходах и посадочных коридорах таилось нечто ужасающее. Мимо нее, наклонив голову, прошел мужчина, с шеи которого свисал огромный дрожащий мешок кожи. Он волочил за собой на ремне брезентовый рюкзак. Скользя по грязному полу, тот издавал змеиное шипение. Из расстегнутой горловины рюкзака торчала бессмысленно улыбающаяся голова Микки-Мауса. Оглушительный голос громкоговорителя сообщил собравшимся пассажирам, что экспресс компании «Трей-луэйз» с конечным пунктом назначения в Омахе отправляется от семнадцатой платформы через двадцать минут.
  
  «Я не смогу, — внезапно подумала она. — Не смогу существовать в этом мире. Не потому, что не знаю, где находятся пакетики с чаем или половая тряпка; дверь, за которой он бил меня, кроме всего прочего, отгораживала меня от всей этой безумной путаницы. И никогда не сумею снова пройти через нее».
  
  На мгновение неожиданно яркий образ-воспоминание детских лет заполонил ее сознание — картинка из воскресной церковной школы с изображенными на ней Адамом и Евой, прикрывающими наготу фиговыми листками, на лицах двух библейских персонажей одинаковое выражение стыда и сожаления, они босиком идут по каменистой тропинке к горькому, стерильно пустому будущему. За ними виднеются врата в сочный от зелени и благоухающих цветов Эдем. Перед запертыми воротами стоит крылатый ангел, сжимая в руке меч, сияющий зловещим светом.
  
  — Не смей думать об этом так! — вдруг воскликнула она, и сидевший у стены человек вздрогнул так сильно, что с его колен свалилось табличка. — Не смей, слышишь!
  
  — Ради Христа, прошу прощения! — торопливо произнес он, вытаращив глаза. — Идите себе, я не думал, что это вас так…
  
  — Нет-нет, я… это не про вас… я думала о своем… Затем до нее дошла вся абсурдность происходящего — она оправдывается перед нищим, попрошайничающим у входа в здание автобусной станции. Рози по-прежнему держала в руке два доллара — сдачу, которую вручил ей таксист. Швырнув их в коробку из-под сигар, стоящую у ног молодого человека с табличкой, она вошла в здание вокзала.
  * * *
  
  Еще один молодой человек — в этот раз с крошечными усиками в стиле Эррола Флинна на привлекательном, но не внушающем доверия лице— собрал вокруг себя несколько человек и устроил у дальней стены вокзала нечто вроде игры в наперсток, знакомой ей по телепередачам, только вместо наперстков он проворно двигал по крышке чемодана три карты.
  
  — Не хотите найти пикового туза? — пригласил он ее. — Которая из них — пиковый туз, леди?
  
  Она мгновенно увидела приближающийся к ней кулак. Увидела кольцо на среднем пальце, кольцо с выгравированными на нем словами «Служба, верность, общество».
  
  — Нет, спасибо, — отказалась она, — С этим у меня трудностей никогда не было.
  
  Появившееся на его физиономии выражение красноречиво свидетельствовало о том, что он счел ее слегка не в себе, но она не обратила на него внимания. Он для нее не представляет проблемы. Как и тот парень, что попрошайничает у главного входа, больной СПИДом или нет, как тот мужчина с огромной опухолью на шее и Микки-Маусом, торчащим из незастегнутого рюкзака. Ее проблема — это Рози Дэниеле — какая Дэниеле, черт возьми, Рози Макклендон — и это единственная ее проблема.
  
  Она зашагала по центральному проходу, затем увидела мусорную корзину и остановилась. Через вздувшийся бок корзины проходила короткая повелительная фраза: «НЕ МУСОРИТЬ!». Она раскрыла сумочку, достала кредитную карточку мужа, подержала ее в руке, затем решительно сунула в отверстие в крышке корзины. Она расставалась с карточкой с огромным сожалением, однако одновременно испытывала не меньшее облегчение. Оставь она ее у себя, соблазн воспользоваться ею может оказаться слишком сильным… а Норман не дурак. Жестокий — да. Но только не глупый. Если она даст ему хоть одну ниточку, он обязательно размотает клубок до конца. Не надо забывать об этом.
  
  Сделала глубокий вдох, задержала дыхание на секунду-другую, затем выдохнула и решительным шагом направилась к справочным автоматам расписания автобусов в центре зала. Она не оглядывалась. А если бы оглянулась, то увидела бы, как парень с усиками в стиле Эррола Флинна бросился к мусорной корзине и принялся копаться в ней, пытаясь отыскать предмет, который опустила туда чудаковатая леди в темных очках и с ярким красным шарфиком на шее. Молодому человеку показалось, что она выбросила кредитную карточку. Возможно, он ошибся, но в таких вопросах никогда нельзя знать наверняка, пока не проверишь. И иногда тебе везет. Иногда? Черт побери, часто! Недаром ведь они живут в стране благоприятных возможностей.
  * * *
  
  Следующий крупный город в западном направлении располагался всего в двухстах пятидесяти милях, и она решила, что это слишком близко. Вместо него остановила выбор на еще более крупном городе, на пятьсот пятьдесят миль дальше первого. Город раскинулся на берегу большого озера, как и этот, но в другом часовом поясе. Расписание подсказало ей, что автобус отправляется туда через полчаса. Она перешла к ряду кассовых окошек и встала в очередь. Сердце глухо колотилось о ребра, во рту пересохло. В тот самый момент, когда стоявший перед ней человек отошел от окошка с билетом, она прикрыла лот ладонью, чтобы скрыть отрыжку, прожегшую путь из желудка и отдававшую утренним кофе.
  
  «Здесь ты не должна пользоваться ни тем, ни другим именем, — предупредила она себя. — Если они спросят, как тебя зовут, назови им вымышленное имя».
  
  — Чем могу помочь, мадам? — обратился к ней клерк, глядя поверх бифокальных очков, опасно повисших на самом кончике носа.
  
  — Анджела Флайт. — Так звали ее лучшую подругу в старшей школе, единственного человека, с которым она по-настоящему подружилась за всю жизнь. А потом в обрейвилльской школе Рози познакомилась с парнем, за которого вышла замуж через неделю после выпускного бала, и вдвоем они создали отдельное государство… государство, границы которого закрыты для туристов.
  
  — Простите, мадам?
  
  Она сообразила, что вместо названия намеченного пункта сообщила ему имя человека, и как странно
  
  (он, наверное, смотрит на мои запястья и старается разглядеть, не осталось ли на них следов от смирительной рубашки)
  
  оно, вероятно, прозвучало. Она вспыхнула от неловкости и растерянности и сделала отчаянную попытку собраться с мыслями, привести их хотя бы в приблизительный порядок.
  
  — Извините, — выдавила она, и пугающее предчувствие овладело ею: что бы ни ожидало ее в будущем, это простое скорбное слово будет преследовать ее на пути, как консервная банка, привязанная к хвосту бродячей собаки. Четырнадцать лет провела она, отгороженная запертой дверью от остальной части мира, и потому чувствовала себя теперь, как перепуганная мышь, сунувшая нос в чужую норку.
  
  Клерк все еще смотрел на нее поверх забавных бифокальных очков, и в глазах его мелькнуло сдержанное раздражение.
  
  — Так я могу вам помочь, мадам, или нет?
  
  — Да, конечно. Я хочу купить билет на рейс в одиннадцать ноль пять. На этот автобус еще есть свободные места?
  
  — Не меньше сорока, мадам. Обратный или в один конец?
  
  — В один конец, — ответила она и ощутила, что краска снова заливает ей щеки: слишком значимыми показались ей собственные слова. Она изобразила натянутую улыбку и повторила с усилием:
  
  — В один конец, пожалуйста.
  
  — С вас пятьдесят девять долларов, семьдесят центов, — объявил он, и у Рози подогнулись колени от облегчения. Она ожидала, что билет будет стоить гораздо дороже; собственно, она приготовилась к тому, что на билет уйдут практически все деньги и в результате она останется почти без гроша в кармане.
  
  — Спасибо, — поблагодарила она, и клерк, должно быть, распознал интонации искренней благодарности в ее голосе, потому что оторвался от бланка, который заполнял, и посмотрел на нее. Следы прежнего сдержанного раздражения исчезли из его взгляда.
  
  — Всегда рад помочь, — откликнулся он. — Багаж?..
  
  — Я… у меня нет багажа, — произнесла она растерянно и неожиданно почувствовала, что боится его взгляда. Она попыталась с ходу придумать объяснение — видимо, это звучит чертовски подозрительно, одинокая женщина, без сопровождения, направляющаяся в дальний город без всякого багажа, с одной лишь дамской сумочкой в руках, — но ничего не шло на ум. К тому же она заметила, что объяснения и не требуется. Она не вызывала у него ни малейших подозрений, он не проявлял даже признаков любопытства. Он просто кивнул и принялся заполнять бланк билета. До нее вдруг дошло, в чем дело, и это не доставило удовольствия: для Портсайда подобное не внове. Этому юному клерку постояно приходится обслуживать женщин вроде нее: прячущих лица за темными очками, покупающих билеты в другие часовые пояса, — женщин, которые выглядят так, словно где то на пути обронили память о самих себе, потеряли понимание того, что они делают и зачем.
  * * *
  
  Глубокое облегчение залило ее теплой волной, когда громоздкий автобус выбрался за пределы автостанции в Портсайде (в точности по расписанию), повернул налево, снова переехал через мост Транкатоуни и вырулил на маршрут 1-78. Перед тем, как они приблизились к выезду из города, Рози заметила новое треугольное здание со стенами, почти полностью состоящими из стекла, в котором помещалось полицейское
  
  управление. Она подумала, что муж сейчас может находиться за одним из огромных окон, может даже случиться так, что он стоит у окна и смотрит на большой блестящий автобус, выползающий, словно жук, на скоростную автостраду. Она прикрыла глаза и сосчитала до ста. Когда открыла их снова, здание осталось позади. «Дай Бог, чтобы я никогда его больше не увидела», — подумала она.
  
  Она выбрала место в задней части автобуса. Совсем неподалеку за ее спиной раздавался ровный гул дизельного двигателя. Снова закрыла глаза и прижалась щекой к стеклу. О сне нечего и мечтать, слишком взведена, чтобы уснуть, но отдых не помешает. Ее не оставляло ощущение, что отдыхать в ближайшее время не придется. Она все еще не переставала удивляться внезапности случившегося события, больше похожего на сердечный приступ или на удар, чем на перемену в жизни. Перемену? Слишком мягко сказано. Она не просто изменила течение жизни, она вырвала ее с корнями, как фиалку из горшка. Да-да, небольшие изменения в существующем образе жизни. Как же. Нет, ей ни за что не уснуть. О сне не может быть и речи.
  
  И, рассуждая мысленно таким образом, незаметно задремала… вернее, провалилась в состояние, балансирующее на тончайшей грани между сном и явью. Она перемещалась в нем, как легкий пузырек воздуха, смутно ощущая размеренный гул двигателя за спиной, шелест шин по асфальту, слыша, как мальчик в четырех или пяти рядах впереди спрашивает маму, когда они приедут к тете Норме. И в то же время ощущала, что ее сознание отделилось от тела, что разум распустился, как цветок (разумеется, роза), распустился, как бывает только в те моменты, когда находишься в пространстве между всюду и здесь.
  
  «На самом деле я — Рози…»
  
  Голос Кэрол Кинг, поющей песню на стихи Морис Сендак, Они подплывали к ней, гулко отражаясь от стен, по коридору, в котором она оказалась, из отдаленной камеры, сопровождаемые стеклянно призрачными нотами рояля.
  
  «…Я — Рози Настоящая…»
  
  «Значит, я все-таки уснула, — подумала она. — Кажется, я действительно уснула. Представить только! Советую поверить мне… Со мною шутки плохи…» Теперь она находилась не в сером коридоре, а на большом открытом пространстве, где царила полутьма. Ноздри, все ее естество заполнили запахи лета, настолько сильные и явные, что им не хватало в ней места. Среди них выделялся налетавший временами запах жимолости. Она слышала стрекот цикад и кузнечиков, а когда подняла голову, увидела над собой отполированное костяное лицо луны, забравшейся высоко в небо. Белый свет луны был повсюду, превращая туман, поднимающийся из спутанной травы под ее босыми ногами, в дым.
  
  «На самом деле я — Рози…»
  
  «…Я — Рози Настоящая…»
  
  Она подняла руки вверх, раскрытые ладони едва не соприкасались большими пальцами; сдвинула руки, взяла луну в рамочку, словно картинку, и, когда ночной ветер погладил ее обнаженные руки, почувствовала, что сердце сначала переполнилось радостью, а потом сжалось от страха. Она учуяла дремлющую жестокость этого места, как будто в зарослях ароматной травы таились хищные звери с огромными острыми зубами.
  
  «Роуз. Подойди ко мне поближе, дорогая. Я хочу поговорить с тобой начистоту».
  
  Повернулась и увидела его кулак, надвигающийся из темноты. Ледяные побеги лунного света заплетались вокруг выгравированных на кольце выпускника Полицейской академии слов. Увидела напряженную гримасу его губ, оскалившихся в кошмарном подобии улыбки…
  
  …и, дернувшись всем телом, хватая ртом воздух, проснулась в автобусном кресле. По лбу стекали капельки пота. Должно быть, она некоторое время тяжело дышала, потому что окно перед нею затуманилось от осевшей на стекле влаги, закрывая вид. Указательным пальцем она протерла на стекле пятнышко и заглянула в него. Город почти закончился; они ехали мимо многочисленных заправочных станций и ресторанчиков быстрого обслуживания, облепивших мегаполис, как ракушки, однако за ними она увидела простиравшиеся до горизонта открытые поля.
  
  «Я сбежала от него, — подумала она. — Что бы ни случилось со мной теперь, я от него сбежала. Даже если мне придется спать в грязных подъездах или под мостами, я сбежала от него. Он больше никогда не укусит и не ударит меня, потому что я от него сбежала».
  
  Однако она обнаружила, что не может до конца поверить в это. Он придет в ярость и, без сомнения, постарается разыскать ее. Приложит все силы, чтобы найти. Это точно.
  
  «Но как, скажите на милость? Я замела следы; мне даже не пришлось записывать на бумаге имя старой школьной подруги, чтобы купить билет. Выбросила в мусорную корзину кредитную карточку, и совершенно правильно поступила. Как, скажите, он найдет меня?»
  
  Она не знала… но поиск пропавших — это ведь его специальность, разве не так? Ей
  
  придется вести себя очень, очень осторожно.
  
  «На самом деле я — Рози… Я — Рози Настоящая…»
  
  Да, наверное, она права во всех отношениях, но вот что касается следующих двух строчек… Нет, она не возьмется утверждать, что с ней шутки плохи, ибо чувствовала себя крошечной пылинкой, упавшей в пучину океана. Страх, сковавший ее в конце привидевшегося сна, еще не рассеялся, однако вместе с тем она по-прежнему ощущала остаточное радостное возбуждение и счастье; чувство, если не могущества, то, по крайней мере, освобождения.
  
  Она откинулась на высокую удобную спинку кресла и, выглянув в окно, увидела, как мелькают мимо и удаляются в прошлое последние пригородные ресторанчики и заправочные. Они выехали за пределы города — теперь их окружали свежие пробуждающиеся поля, разрезанные полосками деревьев, одевающихся в нежную кудрявую зелень, которая бывает только в апреле. Она сидела, благочестиво сложив руки на коленях, и смотрела, как они пролетают мимо, позволяя большому серебристому автобусу нести ее к тому, что лежит впереди.
  Глава 2
  Доброта незнакомцев
  
  На протяжении первых недель новой жизни у нее возникало немало неприятных моментов, но даже в самый худший из них — когда вышла в три часа ночи из автобуса на конечной станции и оказалась на вокзале, в три раза большем, чем портсайдовский — не пожалела о принятом решении. Между тем, она оцепенела от страха. Рози остановилась у самого выхода с посадочной платформы номер шестьдесят два, судорожно сжимая сумочку обеими руками и озираясь, а вокруг проплывали непрерывным потоком толпы людей, которые волочили за собой чемоданы на колесиках, с трудом удерживали на плечах горы увязанных веревками картонных коробок, обнимали подружек за плечи или приятелей за талию. Она смотрела, не сходя с места, и увидела, как к женщине, только что сошедшей с автобуса, на котором приехала Рози, бросился какой-то мужчина. Он схватил ее и развернул так резко, что ноги бедняжки оторвались от асфальта. Женщина испустила крик восторга и ужаса, яркий, как вспышка пистолетного выстрела в заполненном людьми шумном здании вокзала. Справа от Рози вытянулся ряд игровых автоматов, и, хотя ночь достигла своего апогея, мальчишки — подавляющее большинство в бейсбольных кепках козырьками назад и с взъерошенными волосами — прилипли к ним животами.
  
  — Попробуй еще раз, космический кадет! — предложил ближайший к Рози автомат скрипучим механическим голосом. — Попробуй еще раз, космический кадет! Попробуй еще раз, космический кадет!
  
  Она медленно прошла мимо игровых автоматов и окунулась в суету вокзала, уверенная в одном: в такой час ночи не рискнет выходить в город. Ей казалось, что как только она высунет нос наружу, тут же изнасилуют, убьют, а труп сунут в ближайший ящик для мусора. Бросив взгляд влево, увидела двух полицейских в форме, спускающихся на эскалаторе с верхнего уровня. Один полицейский поигрывал дубинкой, вращая ее по замысловатой траектории. Другой улыбался жесткой улыбкой, заставившей ее вспомнить об оставшемся в восьмистах милях позади человеке. Он улыбался, но в его постоянно движущихся глазах не было и тени улыбки.
  
  «А что если их задача заключается в том, чтобы примерно раз в час проходить по вокзалу и вышвыривать на улицу всех, у кого нет билетов? Что ты будешь делать тогда?»
  
  Она поищет решение потом, когда — если — это произойдет, что-то сделает. Пока что она на всякий случай решила отойти от эскалатора и направилась к углублению в стене вокзала, где на решетчатых пластмассовых креслах сидело десятка полтора путешественников. К подлокотникам были прикреплены маленькие телевизоры, которые включались, когда в прорезь опускалась монета. По пути Рози краешком глаза следила за копами и облегченно вздохнула, увидев, что они зашагали в совершенно противоположную сторону. Через два с половиной часа, самое большее через три, наступит рассвет. После этого пусть обнаруживают ее и вышвыривают из вокзала. Но до той поры она намеревалась оставаться здесь, где много света и людей.
  
  Она уселась в кресло с прикрепленным к нему телевизором. Через два кресла от нее дремала девушка в линялой вельветовой куртке и с рюкзаком на коленях. Глаза ее закатились под пурпурные от косметики веки, с нижней губы спускалась длинная серебристая нить слюны. На тыльной стороне ее руки неровными заглавными буквами было вытатуировано: «Я ЛЮБЛЮ СВОЕГО СУЖЕННОГО».
  
  «Где же твой суженый сейчас, красавица?» — подумала Рози. Она посмотрела на темный экран телевизора, потом перевела взгляд на облицованную кафельной плиткой стену. На стене кто-то красным фломастером написал: «ПОЦЕЛУЙ МОЙ ЗАРАЖЕННЫЙ СПИДОМ ЧЛЕН». Она поспешно отвернулась, словно боясь, что
  
  вульгарная надпись может обжечь сетчатку глаз, если слишком долго смотреть на нее, и уставилась на дальний конец вокзального здания. На противоположной стене висели огромные часы со светящимся циферблатом. Было шестнадцать минут четвертого.
  
  «Еще два с половиной часа, и я смогу уйти отсюда», — решила она и устроилась в кресле поудобнее, чтобы переждать их.
  * * *
  
  Около шести часов предыдущего вечера, когда автобус сделал большую остановку, она перекусила бутербродом с сыром, выпила стакан лимонада. С тех пор не ела, и голод давал о себе знать. Она сидела в кресле с телевизором до тех пор, пока часовая стрелка не сделала полный оборот — четыре часа утра, — после чего решила, что настало время подкрепиться. Рози пересекла зал, переступая по дороге через тела спящих, и вошла в небольшой кафетерий рядом с окошками билетных касс. Многие из лежавших на полу цепко прижимали к себе раздувшиеся, подклеенные липкой лентой пластиковые мешки, и к тому времени, когда официант принес ей кофе, сок и чашку овсянки, она поняла, что напрасно волновалась из-за полицейских, которые могли выгнать ее с вокзала. На полу спали не транзитные путешественники; это были бездомные и нищие, собиравшиеся на ночь на автостанции. Рози почувствовала, что ей их жалко, и одновременно испытала чувство облегчения — приятно знать, что завтра и для нее найдется место, если негде будет переночевать.
  
  «А если он приедет сюда, в этот город, где, по-твоему, начнет искать тебя в первую очередь? Куда направит свои шаги?»
  
  Но это же глупо — ему ни за что не найти ее, она не оставила ни единой возможности, ни малейшей зацепки — однако при мысли о нем показалось, что по спине, вдоль позвоночника, прошелся холодный палец.
  
  От еды она взбодрилась, стала чувствовать себя лучше и сильнее. Покончив с завтраком (над чашечкой кофе просидела очень долго, пока не поймала на себе выражавший явное нетерпение взгляд смуглолицего мальчишки-официанта), она медленно поднялась из-за столика и неторопливо вернулась назад. По пути заметила сине-белый круг над киоском рядом с пунктом проката автомобилей. Слова, идущие по синей внешней полосе круга, гласили: «ПОМОЩЬ ПУТЕШЕСТВЕННИКАМ», и Рози серьезно подумала, что за всю историю мира не было путешественника, который нуждался бы в помощи больше, чем она.
  
  Она повернула к сине-бел ому кругу. Внутри киоска под вывеской сидел мужчина среднего возраста с редеющими волосами и в очках с роговой оправой. Он читал газету. Она сделала несколько шагов, затем остановилась. С чем она собирается обратиться к нему? Что скажет? Что бросила мужа? Что сбежала из дому, захватив с собой только сумочку и его кредитную карточку, что у нее нет одежды, кроме той, что сейчас на ней?
  
  «А почему бы и нет? — вставила реплику миссис Практичность-Благоразумие, и
  
  полное отсутствие сострадания в ее голосе потрясло Рози, как хлесткая пощечина. —
  
  Если у тебя хватило духу бросить мужа, неужели теперь испытываешь стеснение и боязнь признаться в этом?»
  
  Она не знала, так это или нет, но понимала, что сообщить совершенно незнакомому человеку о главном событии жизни в четыре часа утра, или вернее, ночи, будет нелегко. «И вообще, скорее всего, он пошлет меня подальше. Скорее всего, его задача — помогать людям, потерявшим билеты, или делать объявления по громкоговорителю о заблудившихся детях».
  
  Тем не менее ноги продолжали нести к будке помощи путешественникам, и она поняла, что действительно намерена рассказать обо всем незнакомому мужчине с редеющими волосами и в очках с роговой оправой, — собирается сделать это по самой простой причине: другого выбора у нее нет. В ближайшее время ей, наверное, очень часто придется рассказывать незнакомым людям о том, что бросила мужа, что прожила в туманном оцепенении за запертой дверью четырнадцать лет, что не обладает никакими профессиональными навыками или умениями, что ей нужна помощь, что вынуждена полагаться на доброту незнакомцев.
  
  «Но я же в этом не виновата, правда?» — подумала она и удивилась, потрясенная собственным спокойствием.
  
  Рози приблизилась к киоску и положила руку на прилавок. С надеждой и страхом посмотрела на склоненную голову мужчины в роговых очках, посмотрела на его коричневатую веснушчатую кожу, проглядывавшую сквозь редеющие волосы, уложенные на черепе аккуратными тонкими рядами. Она ожидала, что он поднимет голову и обратит внимание на нее, однако он увлекся чтением газеты на иностранном языке, который показался ей не то греческим, не то русским. Он осторожно перевернул страницу и сосредоточился над фотографией двух футболистов, борющихся за мяч.
  
  — Простите, — произнесла она тонким голосом, и человек, оторвавшись от газеты, поднял голову.
  
  «Пожалуйста, пусть у него будут добрые глаза, — взмолилась она неожиданно. —
  
  Даже если он не в силах мне помочь, пусть у него будут добрые глаза… и пусть он увидит меня, меня, настоящего человека, который стоит перед ним и которому не за что держаться, кроме тонкого ремня сумочки «Кмарт».
  
  И увидела, что у него действительно добрые глаза. Близорукие и плавающие за толстыми линзами очков… но добрые.
  
  — Простите, но не могли бы вы помочь мне? — спросила она.
  * * *
  
  Доброволец общества «Помощь путешественникам» представился. Его звали Питер Слоуик, и он выслушал рассказ Рози в сосредоточенном молчании.
  
  Она рассказала столько, сколько сочла нужным, внутренне придя к выводу, что вряд ли сможет рассчитывать на доброту незнакомцев, если утаит правду о себе из гордости или стыда. Единственной важной вещью, о которой промолчала — потому что не знала, какими словами это выразить, — было ее ощущение полной безоружности, абсолютной неподготовленности к встрече с внешним миром. До последних восемнадцати часов она не представляла, насколько незнаком ей мир, о котором получала информацию из телевизионных программ или ежедневных газет, купленных мужем по дороге с работы домой.
  
  — Как я понимаю, вы покинули дом совершенно неожиданно, — сказал мистер Слоуик, — но в пути, пока ехал автобус, у вас не возникало мыслей о том, чем вы будете заниматься или куда вам следует обратиться после того, как вы доберетесь сюда? Никаких идей?
  
  — Я думала, что смогу найти женскую гостиницу или что-нибудь в этом роде, — ответила она. — Есть здесь что-нибудь подобное?
  
  — Да, мне известны по крайней мере три таких заведения, однако даже в самом дешевом плата за постой настолько высока, что ваши денежные запасы истощатся максимум через неделю. Это отели большей частью для состоятельных дам — женщин, которые приехали провести недельку в городе, где много роскошных магазинов, или же остановились здесь, чтобы навестить родственников, которые не могут разместить их у себя.
  
  — Ах вот как, — произнесла она. — Может, попробовать женскую организацию YWCA?
  
  Мистер Слоуик покачал головой:
  
  — Последнее общежитие YWCA закрылось еще в девяностом году. У них возникли проблемы из-за того, что общежития оказались переполнены людьми с умственными расстройствами и наркоманами.
  
  Она ощутила приближение паники, затем заставила себя вспомнить о людях, спящих на полу вокзала и крепко сжимающих в руках полиэтиленовые пакеты с жалким набором имущества. «В крайнем случае я смогу присоединиться к ним», — подумала она.
  
  — Может, у вас имеются какие-нибудь предложения?
  
  Он задержал на ней взгляд на несколько секунд, постукивая кончиком шариковой ручки по нижней губе, — ничем не примечательный мужчина с обыкновенной внешностью, который, тем не менее, увидел ее и поговорил с ней, а не послал ко всем чертям. «И еще он не попросил меня подойти поближе, чтобы он смог поговорить со мной начистоту», — добавила она мысленно.
  
  Слоуик, казалось, принял решение. Он расстегнул пиджак (среднего качества полиэстеровый пиджак, который видел и лучшие времена), покопался во внутреннем нагрудном кармане и извлек на свет визитную карточку. На той стороне, где под логотипом организации «Помощь путешественникам» было указано его имя, он аккуратными печатными буквами вывел адрес. Затем перевернул карточку и поставил роспись на чистой стороне; необычно крупные буквы показались ей смешными. Его подпись, едва вместившаяся на чистой стороне визитной карточки, напомнила ей урок истории в старшей школке, на котором учитель объяснил, почему Джон Хэнкок написал свое имя под Декларацией независимости увеличенными буквами. «Чтобы король Джордж смог прочитать его без очков», — такую фразу приписывает история Джону Хэнкоку.
  
  — Вы можете разобрать адрес? — осведомился он, протягивая карточку.
  
  — Да, — сказала она. — Дарэм-авеню, двести пятьдесят один.
  
  — Отлично. Положите ее к себе в сумочку и постарайтесь не потерять. Кто-нибудь попросит вас показать ее, когда вы попадете на место. Оно называется «Дочери и сестры» и представляет собой прибежище для много перенесших женщин. В своем роде уникальное заведение. Если ваш рассказ соответствует истине, то вам как раз там и место.
  
  — Как долго мне будет позволено оставаться там?
  
  Он пожал плечами.
  
  — Полагаю, здесь нет определенных правил, и срок меняется в каждом конкретном случае.
  
  «Так вот кто я теперь. — подумала она. — Случай». Наверное, он догадался, о чем
  
  она думает, потому что улыбнулся. Открывшиеся зубы только слепой мог назвать привлекательными, и все же улыбка производила впечатление искренней. Он прикоснулся к ее руке. Быстрым, слегка неловким и робким движением.
  
  — Если муж издевался над вами так, как вы говорите, миссис Макклендон, то любое место для вас значительно лучше лона семьи, так сказать.
  
  — Да, — проговорила она, — пожалуй, вы правы. В конце концов, я всегда могу переночевать здесь, на полу, не правда ли?
  
  Он заметно вздрогнул. — О, думаю, до этого дело не дойдет.
  
  — Как знать. Как знать. — Она кивнула в сторону двоих бездомных, которые спали, прижавшись друг к другу, на дырявых одеялах, расстеленных у края скамейки. Один из них натянул на лицо грязную оранжевую кепочку, чтобы заслониться от никогда не выключающегося света.
  
  Какое-то мгновение Слоуик смотрел на них, потом перевел взгляд на Рози.
  
  — До этого дело не дойдет, — заверил он ее, и на сей раз голос его звучал более убежденно. — Городские автобусы останавливаются прямо перед главным входом; поверните налево, когда выйдете из вокзала, и увидите остановку. Участки тротуара окрашены в различный цвет в соответствии с цветом автобусных маршрутов. Вам нужна оранжевая линия, так что остановитесь на оранжевом островке. Понятно?
  
  — Да.
  
  — Билет стоит меньше доллара, и водителю, скорее всего, захочется получить деньги без сдачи. Возможно, он проявит нетерпение, если вы дадите ему крупные деньги.
  
  — У меня есть мелочь.
  
  — Хорошо. Сойдете на перекрестке Диэрборн и Эльк-стрит, подниметесь по Эльк два квартала… или три, точно не помню. Во всяком случае, вам нужно дойти до Дарэм-авеню. Затем повернете налево. По ней нужно пройти еще четыре квартала, но это не очень далеко. Большой белый панельный дом. Я бы сказал, что он нуждается в покраске, но, возможно, они уже успели обновить фасад. Запомнили все?
  
  — Да.
  
  — И еще одно. Оставайтесь в здании вокзала, пока не рассветет. До тех пор не выходите никуда — даже на автобусную остановку.
  
  — Я так и собиралась сделать, — сказала она.
  * * *
  
  В автобусе компании «Континентал экспресс», доставившем ее сюда, ей удалось поспать с перерывами не более двух или трех часов, поэтому то, что случилось, когда сошла с городского автобуса оранжевой линии, было совсем не удивительно: она заблудилась. Позже Рози решила, что с самого начала пошла по Эльк-стрит не в ту сторону, но результат— почти три часа блужданий по незнакомым улицам и переулкам — более важен, нежели причина. Рози проходила квартал за кварталом, разыскивая Дарэм-авеню, и никак не могла найти ее. Она растерла ноги. Поясница заныла. Начала болеть голова. К тому же в этом районе города ей не встретить Питера Слоуика; прохожие не то чтобы вовсе не обращали на нее внимания — нет, они тайком провожали ее взглядами, полными недоверия, подозрительности, а то и откровенного презрения.
  
  Вскоре после того, как она вышла из городского автобуса, на пути ей попался грязный бар под названием «Маленький глоток». Шторы были опущены, рекламные таблички с указанием сортов пива и цен на них не горели, входную дверь закрывала решетка. Когда спустя двадцать минут она пришла к тому же бару (сообразив, что кружит на одном месте только после того, как увидела бар; все дома казались ей одинаковыми), шторы по-прежнему были опущены, но рекламные таблички загорелись, а решетку перед дверью убрали. К косяку двери прислонился мужчина в рабочем комбинезоне с полупустой кружкой пива в руке. Она взглянула на часы и увидела, что время приближается к половине седьмого утра.
  
  Рози опустила голову так, что верхняя часть мужчины, стоявшего в двери, скрылась из поля зрения, краешком глаза она видела лишь его ноги. Крепче зажав в руке ремень сумочки, она зашагала чуть быстрее. Наверное, мужчина с пивной кружкой знает, где находится Дарэм-авеню, но ей не хотелось расспрашивать его. Он выглядел, как человек, который любит разговаривать с людьми — особенно с женщинами — начистоту.
  
  — Эй крошка эй крошка, — произнес он, когда она проходила мимо «Маленького глотка». Речь его была начисто лишена всяких интонаций и пауз и смахивала на речь робота. И хотя ей не хотелось смотреть на него, она не устояла и, уже удаляясь, бросила короткий быстрый взгляд через плечо. У него были редеющие волосы и бледная кожа, на которой, как не до конца зажившие ожоги, выделялась россыпь мелких родимых пятен. Темно-рыжие усы, — похожие на моржовые, напомнили ей Дэвида Кросби. На них висели белые капельки пивной пены. — Эй крошка не хочешь приложиться ты выглядишь неплохо даже очень мило шикарные титьки так что скажешь не хочешь познакомиться мы могли бы чуток поразвлечься ну что скажешь мы бы сделали это по-собачьи так что скажешь?
  
  Рози отвернулась от него и усилием воли заставила себя не убыстрять шаг. Она шла, низко склонив голову, как женщина в мусульманской стране, спешащая на рынок; она заставила себя сделать вид, что не замечает его: иначе он запросто последует за ней.
  
  — Эй малышка мы бы поставили тебя на пол на все четыре кости что скажешь? Давай ты задержишься на минутку мы быстренько по-собачьи иди познакомься с ним ты не разочаруешься так что скажешь?
  
  Она свернула за угол и облегченно вздохнула. Ее дыхание пульсировало, как живое существо, в такт испуганному сердцебиению. До этого момента она даже не вспоминала о городе, который покинула, о старом знакомом районе, в котором прожила целых четырнадцать лет, но теперь страх перед мужчиной, прислонившемся к косяку двери бара, и чувство полной дезориентации — ну почему все дома здесь такие одинаковые, почему! — пробудили в ней нечто, близкое к тоске по дому. Она осталась одна, совершенно одна, и не сомневалась, что дальше дела пойдут еще хуже. Ей пришло в голову, что она никогда не вырвется из этого кошмара, что это всего лишь прелюдия к тому, чем окажется последующая жизнь. У нее даже зародились подозрения: может, никакой Дарэм-авеню нет вовсе, а мистер Слоуик в киоске под вывеской «Помощь путешественникам», показавшийся ей таким добрым, на самом деле садист и психопат, который развлекается тем, что отправляет заблудших людей в непроходимые дебри злачных районов?
  
  В четверть девятого по ее часам — солнце давно уже встало, обещая жаркий не по сезону день, — она приблизилась к толстой женщине в сером халате, которая медленными уверенными движениями загружала пустые металлические мусорные ящики на тележку. Рози сняла темные очки.
  
  — Прошу прощения.
  
  Женщина мгновенно обернулась. Голова ее была опущена, но Рози разглядела на лице выражение постоянной агрессивности, характерное для человека, который часто слышит: «Толстуха, толстуха, задница, два уха!» с противоположной стороны улицы или из проезжающих мимо автомобилей.
  
  — Что вам надо?
  
  — Я ищу дом двести пятьдесят один на Дарэм-авеню, — сказала Рози. — Он называется «Дочери и сестры». Мне рассказали, как туда попасть, но я, по всей видимости…
  
  — Что? Лесбиянки, живущие на пособие? Ты обратилась не по адресу, киска, я с голубыми дела не имею. Катись отсюда. Проваливай к такой-то матери. — С этими словами она отвернулась и покатила тележку, на которой грохотали пустые мусорные баки, по дорожке к дому, двигаясь все так же размеренно и церемониально, придерживая баки пухлой белой рукой. Гигантские ягодицы под халатом подрагивали при каждом шаге.
  
  Подкатив тележку к ступенькам дома, она остановилась и снова посмотрела в сторону тротуара.
  
  — Ты что, глухая? Я же сказала, проваливай, пока цела. Пока я не вызвала полицию.
  
  Последнее слово Рози ощутила, как щипок в чувствительное место. Она снова надела очки и быстро пошла прочь. Полицию? Нет уж, спасибо. У нее нет ни малейшего желания иметь дело с полицией. Никакой полиции, премного благодарна. Однако, отойдя на почтительное расстояние от агрессивной толстой женщины, Рози почувствовала, что ей стало лучше. По крайней мере, она убедилась, что «Дочери и сестры» (возможно, более известные широкому кругу как лесбиянки, живущие на пособие) действительно существуют, а это уже шаг в нужном направлении.
  
  Через два квартала ей попалась булочная с вывеской в окне: «СВЕЖИЕ ГОРЯЧИЕ БУЛОЧКИ». Она вошла, купила булочку — действительно горячую, что напомнило ей о матери, — и спросила пожилого продавца за прилавком, не подскажет ли он, как добраться до Дарэм-авеню.
  
  — Вы, милая, немножко сбились с пути, — ответил он.
  
  — Да? И намного?
  
  — На пару миль, пожалуй. Идите-ка сюда. Он положил костлявую ладонь ей на плечо, подвел к входной двери и указал на оживленный перекресток всего в одном квартале от булочной. — Это Диэрборн-авеню.
  
  — О Господи, так она совсем рядом? — Рози не знала, как поступить — то ли смеяться, то ли расплакаться.
  
  — Да, милая, это Диэрборн. Единственная беда со старушкой Диэрборн в том, что она тянется едва ли не через весь город. Видите вон тот закрытый кинотеатр? — Да.
  
  — За ним повернете на Диэрборн — вправо. От нее до места, которое вы ищете, шестнадцать или восемнадцать кварталов. Пешком — мало удовольствия. Лучше автобусом.
  
  — Я так и сделаю, — сказала Рози, зная, что пойдет пешком. Она отдала последние монеты, когда добиралась сюда от вокзала, и, если водитель начнет брюзжать из-за необходимости разменивать долларовую бумажку, она, скорее всего, не выдержит и разрыдается. (Мысль о том, что старик, с которым она разговаривает, охотно разменял
  
  бы доллар, не возникла в ее утомленном, запутавшемся мозгу).
  
  — Вам нужно дойти до…
  
  — …Эльк-стрит.
  
  Он бросил на нее нетерпеливый взгляд.
  
  — Леди! Если вы с самого начала знали, как туда добираться, зачем было спрашивать?
  
  — Я не знаю, как туда добираться! — воскликнула она, и, хотя в голосе старика отнюдь не чувствовалось недоброжелательности, глаза ее угрожающе увлажнились. — Я ничего не знаю! Я брожу по городу несколько часов, я устало, я…
  
  — Ну хорошо, хорошо, успокойтесь, — произнес он. — Все в порядке, не горячитесь, с вами все будет в порядке. Значит, доедете автобусом до Эльк-стрит. От нее Дарэм всего в двух или трех кварталах. Рукой подать. У вас есть адрес?
  
  Она утвердительно кивнула головой.
  
  — Ну и прекрасно, — проговорил он. — Думаю, теперь вы не заблудитесь.
  
  — Спасибо.
  
  Из заднего кармана он вытащил мятый, но чистый носовой платок. Он протянул ей морщинистую темную руку с платком.
  
  — Оботрите лицо чуть-чуть, милая, — сказал старик. — У вас на щеках осень.
  * * *
  
  Она медленно шла по Диэрборн-авеню, почти не замечая автобусов, которые с пыхтением проезжали мимо, отдыхая через каждые один-два квартала на скамейках автобусных остановок. Головная боль, возникшая прежде всего из-за чувства растерянности и одиночества в большом незнакомом городе, утихла, зато ноги и поясница ныли сильнее, чем прежде. До Эльк-стрит она добиралась больше часа. Свернув вправо, Рози обратилась к первой же встречной — молодой беременной женщине — с вопросом, правильно ли она идет, если ей нужно попасть на Дарэм-авеню.
  
  — Сгинь, — коротко бросила женщина, и на ее лице появилось такое разгневанное выражение, что Рози невольно отступила на два шага от нее.
  
  — Извините, — пробормотала Рози.
  
  — Извините! Какого дьявола вы пристаете ко мне со своими расспросами, хотела бы я знать! Убирайтесь с дороги!
  
  Она оттолкнула Рози с такой силой, что та едва не упала на проезжую часть. Рози проводила ее взглядом, полным тупого недоумения, затем повернулась и продолжила путь по Эльк-стрит.
  * * *
  
  Она шагала еще медленнее, поднимаясь по Эльк-стрит, улице маленьких магазинчиков и лавчонок, перед ней сменяли друг друга вывески химчистки, цветочного магазина, гастронома с деликатесными продуктами, у входа в который она увидела лоток с разнообразными фруктами, лавки канцелярских товаров. Она валилась с ног от усталости, ей казалось, что еще немного, и сна усядется прямо здесь, на тротуаре, не в силах стоять, не говоря уже о том, чтобы идти. Некоторый подъем Рози ощутила, когда увидела табличку с названием Дарэм-авеню, но прилив сил быстро иссяк. Куда мистер Слоуик говорил ей повернуть, направо или налево? Она забыла. Свернув направо, она вскоре обнаружила, что нумерация домов возрастает; номер крайнего дома находился в середине пятой сотни.
  
  — Первая попытка неудачна, — прошептала она, разворачиваясь. Спустя десять минут она стояла перед очень большим белым панельным домом (стены которого действительно давно не видели свежей краски) высотой в три этажа, отступившим от тротуара за широкую ухоженную лужайку. Окна были занавешены. На крыльце стояло около дюжины плетеных из лозы стульев, но в этот час они были пусты. Она не заметила таблички с названием «Дочери и сестры», однако номер на колонне слева от ведущих к двери ступенек и описание дома совпадали с теми, что дал ей мистер Слоуик. Она медленно зашагала по дорожке, опустив руку с сумочкой, и поднялась по ступенькам.
  
  «Тебя прогонят, — прошептал голос. — Они тебя прогонят, и ты вернешься назад на автовокзал. И постараешься сделать это пораньше, чтобы занять самый удобный кусочек пола».
  
  Кнопка звонка оказалась заклеенной изоляционной лентой, над замочной скважиной была прибита металлическая пластина. Слева от двери она увидела щель для карточки электронного замка, явно установленного совсем недавно, а над ней крепилось переговорное устройство. Небольшая табличка под переговорным устройством предупреждала, что посетителям следует «НАЖАТЬ/ГОВОРИТЬ».
  
  Рози нажала кнопку переговорного устройства. За время продолжительных утренних скитаний она репетировала разные варианты вступительных объяснений, обдумала несколько способов представиться, но теперь, когда она наконец добралась сюда, даже самые простые из найденных гамбитов начисто вылетели из памяти. Разум словно заклинило. Она просто отпустила кнопку и ждала. Одна за другой проходили секунды,
  
  каждая падала, как тяжелый свинцовый слиток. Она снова протянула руку к кнопке переговорного устройства, когда из динамика раздался женский голос, прозвучавший с жестяной бесстрастностью.
  
  — Мы можем вам помочь?
  
  Хотя ее испугал усатый мужчина перед баром «Маленький глоток», хотя ее ошарашила молодая беременная женщина, ни в том, ни в другом случае она не плакала. Теперь же при звуках женского голоса по ее щекам потекли слезы — и никакие усилия не могли их остановить.
  
  — Надеюсь, что да, — сказала Рози, вытирая влагу с лица свободной рукой. — Я прошу прощения, но в этом городе я никого не знаю, я совершенно одна, и мне негде остановиться. Если у вас нет свободных мест, я, конечно, уйду, но не могли бы вы впустить меня хоть ненадолго, чтобы я могла отдохнуть и, если позволите, выпить стакан воды?
  
  Последовало новое ожидание. Рози потянулась было к кнопке переговорного устройства, но в этот момент жестяной голос спросил, кто направил ее сюда.
  
  — Человек из киоска «Помощь путешественникам» на автовокзале. Дэвид Слоуик.
  
  — Она задумалась на мгновение, затем быстро затрясла головой. — Нет, я ошиблась. Питер. Его зовут Питер, а не Дэвид.
  
  — Он дал вам визитную карточку?
  
  — Да.
  
  — Найдите ее, пожалуйста.
  
  Она открыла сумочку и принялась рыться в ней, пытаясь откопать куда-то запропастившуюся визитку. За секунду до того, как свежие колкие потоки слез потекли из глаз, она наткнулась на квадратик белой бумаги. Визитная карточка лежала под пакетиком салфеток «Клинекс».
  
  — Вот она. — сказала Рози. — Что я должна сделать? Опустить ее в щель для писем?
  
  — Нет. — ответил голос. — Прямо над вами находится видеокамера.
  
  Она испуганно вскинула голову. В самом деле, установленная над дверью видеокамера наблюдала за ней круглым черным глазом.
  
  — Поднесите ее к камере, пожалуйста. Не лицевой стороной, а оборотной.
  
  Поднимая визитную карточку, она вспомнила, что удивилась, когда Слоуик поставил на чистой стороне большую, едва поместившуюся подпись. Теперь она поняла, зачем это было сделано.
  
  — Все в порядке, — произнес голос. — Я позвоню, чтобы вас впустили.
  
  — Спасибо, — поблагодарила Рози. Она достала салфетку и принялась вытирать щеки, но это не помогло: слезы текли все сильнее, и она не могла остановить плач.
  * * *
  
  В то вечеру в то время, когда Норман Дэниеле, лежа на кушетке в гостиной, глядел в потолок и размышлял над тем, с какой стороны приступить к поиску этой сучки («Прорыв, — думал он, — мне нужен какой-то прорыв, какая-то зацепка, пусть даже крошечная, чтобы я смог начать»), его жена встретилась с Анной Стивенсон. Перед встречей Рози охватило странное, но принесшее облегчение спокойствие, — спокойствие, которое можно найти в знакомом сне. Отчасти она до сих пор считала, что все происходящее — не более чем сон.
  
  Ей принесли поздний завтрак (или, возможно, то был ранний ленч), после чего отвели в одну из спален на первом этаже, где она проспала мертвым сном шесть часов. Затем, прежде чем проводить в кабинет Анны, ее покормили снова — жареным цыпленком с картофельным пюре и зеленым горошком. Она ела с виноватой жадностью, не в силах отделаться от мысли, что набивает желудок не имеющей калорий снящейся ей пищей. На десерт подали порцию апельсинового джема, в котором, словно жуки в янтаре, плавали кусочки фруктов. Она ощущала на себе взгляды других сидевших за столом женщин, но их любопытство казалось вполне дружелюбным. Они переговаривались между собой, однако Рози не могла уследить за темой бесед. Кто-то упомянул «Индиго герлс», и она отметила про себя, что знает о существовании таковых
  
  — однажды, поджидая Нормана с работы, она видела короткий сюжет про них в передаче «Окрестности Остина».
  
  Пока она расправлялась с десертом, кто-то из женщин включил запись «Маленького Ричарда», и две другие женщины вышли из-за стола, чтобы станцевать джиттербаг. Они делали резкие движения бедрами и извивались. Их приветствовали смехом и аплодисментами. Рози посмотрела на танцующих отстраненно и подумала, что, возможно, здесь и вправду обитают лесбиянки, получающие государственное пособие. Позже, когда со столов убирали, Рози предложила свою помощь, но ей не позволили.
  
  — Идите за мной, — позвала ее одна из женщин. Если Рози правильно запомнила, ее звали Консуэло. Лицо женщины уродовал широкий шрам, опускавшийся от левого глаза по щеке чуть ли не до подбородка. — Анна хочет с вами встретиться.
  
  — Кто такая Анна?
  
  — Анна Стивенсон, — ответила Консуэло, указывая путь по короткому коридору,
  
  соединяющемуся с кухней. — Наша шефиня.
  
  — А какая она?
  
  — Сами увидите.
  
  Консуэло распахнула перед Рози дверь комнаты, по всей видимости, служившей когда-то кладовой, однако остановилась за дверью, не проявляя желания войти.
  
  Первым предметом, который бросился в глаза Рози, был занимавший чуть ли не весь кабинет стол, беспорядочно заваленный горой бумаг. Такого ей видеть еще не приходилось. Сидевшая за столом женщина, несмотря на некоторую полноту, была, несомненно, очень красива. С короткими, аккуратно уложенными седыми волосами она напомнила Рози Беатрис Артур, исполнявшую роль Мод в старом телевизионном комедийном сериале. Строгое сочетание белой блузки и черного джемпера еще более подчеркивало сходство, и Рози робко приблизилась к столу. Она почти не сомневалась, что теперь, накормив ее и позволив поспать несколько часов, они снова выгонят ее на улицу. Она приготовилась к этому, уговаривая себя согласиться с неизбежным без споров и мольбы; в конце концов, это их дом, и спасибо уже за то, что ее покормили два раза. К тому же ей не придется занимать участок пола на вокзале для себя, по крайней мере пока — оставшихся денег достаточно, чтобы провести несколько ночей в недорогом отеле или мотеле. Все могло быть хуже. Гораздо хуже.
  
  Она понимала, что так оно и есть, однако сдержанное поведение женщины за столом и острый взгляд ее голубых глаз — глаз, которые, наверное, видели сотни подобных ей женщин, за прошедшие годы заходивших в этот кабинет, — вызывали в ней чувство робости.
  
  — Присаживайтесь, — пригласила ее хозяйка кабинета, и когда Рози устроилась на единственном в комнате стуле, кроме того, на котором сидела седая женщина (для чего ей пришлось снять с сиденья ворох бумаг и положить их на пол — ближайшая полка была забита до отказа), Анна представилась и попросила ее назвать свое имя.
  
  — На самом деле меня зовут Роуз Дэниеле, — сообщила она, — но я решила вернуться к Макклейдон — своей девичьей фамилии. Наверное, это противоречит закону, но я больше не хочу пользоваться фамилией мужа. Он меня бил, поэтому я сбежала. — Она подумала, что женщина за столом может решить, будто первый же подзатыльник мужа вынудил ее к бегству, и невольно прикоснулась рукой к носу, который все еще болел у основания переносицы. — Наш брак продолжался довольно долго, но я только сейчас набралась храбрости. — О каком сроке идет речь? — Четырнадцать лет. — Рози почувствовала, что больше не в силах выдержать прямой, откровенный взгляд Анны. Она опустила глаза и уставилась на свои руки на коленях. Пальцы рук переплелись с таким напряжением, что костяшки побелели.
  
  «Сейчас она спросит, почему же я так долго не просыпалась. Она не скажет вслух, что некоторая больная часть моего существа получала удовольствие от побоев, но она так думает».
  
  Вместо того, чтобы выяснять подробности, женщина спросила, как давно Рози оставила мужа.
  
  Над этим вопросом следовало тщательно подумать, и не только потому, что она попала из одного часового пояса в другой. Часы, проведенные в автобусе, а затем непривычный сон в разгаре дня окончательно запутали ее ощущение времени.
  
  — Примерно тридцать шесть часов назад, — ответила она, выполнив в уме необходимые расчеты. — Плюс-минус.
  
  — Понятно. — Рози ожидала, что сейчас Анна извлечет из бумажных джунглей на столе пару бланков и либо попросит ее заполнить их, либо займется этим сама, но женщина лишь продолжала глядеть на нее, возвышаясь над сложной топографией стола. — А теперь расскажите мне все. Все.
  
  Рози сделала глубокий вдох и рассказала Анне о цапле крови на пододеяльнике. Поначалу она опасалась, что у собеседницы останется впечатление, будто она настолько ленива — или безрассудна, — что бросила мужа после четырнадцати лет совместной жизни из-за примитивного нежелания менять постельное белье; как это глупо ни звучит, она ужасно боялась, что Анна именно так и подумает. Она не могла объяснить те сложные чувства, которые пробудил в ней вид капли крови, ей не хотелось признаваться, что ее охватил настоящий гнев— гнев, показавшийся совершенно новым и одновременно знакомым, как старый друг, — однако она сообщила Анне, что раскачивалась на кресле Винни-Пуха с такой силой, что боялась сломать его.
  
  — Так я называла свое кресло-качалку, — добавила она, чувствуя, что ее щеки вот-вот задымятся от залившей их горячей краски стыда. — Понимаю, эти глупо…
  
  Анна Стивенсон подняла руку, прерывая ее оправдания.
  
  — Что вы сделали после того, как решили уйти? Расскажите об этом.
  
  Рози поведала ей о кредитной карточке, о том, как боялась, что интуиция Нормана подскажет ему либо вернуться домой, либо позвонить. Она не могла заставить себя признаться этой суровой красивой женщине, что от страха ей пришлось зайти во двор чужого дома, чтобы справить нужду, но она рассказала о том, как воспользовалась кредитной карточкой, какую сумку сняла, как выбрала этот город, показавшийся ей
  
  достаточно удаленным и потому безопасным, — к тому же именно сюда отправлялся ближайший автобус. Слова вырывались быстрыми автоматными очередями, после чего следовала пауза, в течение которой она собиралась с мыслями, размышляя, о чем говорить дальше, и испытывая изумление, почти не веря в то, что все-таки она решилась на столь отчаянный шаг. В конце она сообщила Анне о том, как заблудилась утром, и показала ей визитную карточку Питера Слоуика. Взглянув на нее мельком, Анна протянула карточку назад.
  
  — Вы хорошо его знаете? — спросила Рози. — Мистера Слоуика?
  
  Анна улыбнулась — Рози показалось, что в улыбке мелькнула едва заметная горечь.
  
  — О да, — ответила она. — Он мой старый друг. Очень старый. Настоящий друг. И друг таких женщин, как вы.
  
  — Вот таким образом я очутилась здесь, — закончили свою историю Рози. — Не знаю, что ждет меня в дальнейшем; пока что я добралась только до этих пор.
  
  Подобие улыбки тронуло уголки рта Анны Стивенсон.
  
  — Да. И до этих пор вы вели себя просто замечательно.
  
  Собрав в кулак всю отвагу, — от которой за последние тридцать шесть часов остались лишь жалкие крохи, — Рози спросила, можно ли ей провести в «Дочерях и сестрах» ночь.
  
  — И не одну, если понадобится, — ответила Анна Стивенсон. — В техническом смысле это убежище — находящийся в частных руках промежуточный полустанок. Вы можете пробыть здесь до восьми недель впрочем, и это не самый большой срок. Мы не придерживаемся жестких рамок относительно пребывания в «Дочерях и сестрах». — В ее голосе проскочил легких оттенок гордости (скорее всего, бессознательной), и Рози вспомнила фразу, которую выучила лет этак с тысячу назад, на втором году изучения французского языка: «L’etat, c’est moi» — государство — это я. Затем воспоминания были вытеснены потрясением, которое она испытала, когда до нее дошел действительный смысл сказанного.
  
  — Восемь… восемь…
  
  Она подумала о бледном молодом человеке, сидевшем на автостанции в Портсайде. Того, который держал на коленях табличку с надписью «БЕЗДОМНЫЙ, БОЛЬНОЙ СПИДОМ», и внезапно поняла, что бы он почувствовал, если бы кто-то из прохожих вдруг опустил в коробку из-под сигар стодолларовую банкноту.
  
  — Простите, мне показалось, что вы сказали восемь недель!
  
  «Вам нужно чаще мыть уши, милая, — представила она холодный ответ Анны Стивенсон. — Дней, я сказала восемь дней. Неужели вы подумали, что мы могли бы позволить таким, как вы, торчать здесь восемь недель? Вы совсем сошли с ума!»
  
  Но Анна утвердительно кивнула головой.
  
  — Хотя очень редко женщины, которые попадают к нам, остаются так долго. И мы испытываем по этому поводу законную гордость, я бы сказала. Вам придется в конце заплатить за пребывание и питание, хотя мы склонны полагать, что цены в нашем заведении вполне приемлемы. — Она снова на миг гордо улыбнулась. — Вам следует знать, что мы не в состоянии предложить что-то очень комфортное или роскошное. Большая часть второго этажа переделана под спальные помещения. У нас тридцать кроватей — правильнее назвать их койками, — одна из них случайно оказалась свободной, почему мы, собственно, и получили возможность принять вас. Комната, в которой вы спали сегодня днем, принадлежит одной из сотрудниц. Их три.
  
  — А разве вам не обязательно получать чье-то разрешение? — прошептала Рози. — Обсуждать мою кандидатуру на заседании какого-нибудь комитета или что-то в этом роде?
  
  — Я и есть комитет, — заявила Анна, и позже Рози подумала, что, наверное, прошло много лет с тех пор, когда эта женщина в последний раз слышала нотки легкого высокомерия в своем голосе. — «Дочери и сестры» были основаны моими родителями, которые не испытывали стеснения в средствах. Я унаследовала доверительный фонд, из которого и поступают средства на содержание, Я сама выбираю, кого приглашать к нам, а кому отказать… хотя реакция других женщин на потенциальных обитательниц «Дочерей и сестер» очень важна. Я бы сказала, она имеет решающее значение — вы произвели благоприятное впечатление.
  
  — Это хорошо, да? — слабым голосом спросила Рози.
  
  — Совершенно верно. — Анна зашуршала бумагами, передвигая документы с места на место, и в конце гонцов обнаружила то, что искала, за компьютером «Пауэр бук», пристроившимся на левом крыле стола. Она протянула лист бумаги с отпечатанным на нем текстом и синим логотипом «Дочерей и сестер» вверху. — Вот. Прочтите и подпишите. Смысл текста сводится к тому, что вы согласны заплатить за свое пребывание у нас из расчета шестнадцать долларов в сутки, куда входят питание и проживание. При необходимости оплата может быть произведена позже. В общем-то, это даже не официальный документ; так, обещание. Мы рады, если те, кто останавливался у нас, платят половину перед уходом, даже если отлучаются на время.
  
  — Я могу заплатить, — заверила ее Рози. — У меня еще кое-что осталось. Не знаю,
  
  как благодарить вас, миссис Стивенсон.
  
  — Оставьте миссис для деловых партнеров, для вас я Анна, — поправила она Рози, глядя, как та ставит подпись в нижней части листа. — И не нужно благодарить ни меня, ни Питера Слоуика. Вас привело сюда Провидение — Провидение с большой буквы, как в романах Чарльза Диккенса. Я видела слишком много женщин, которые приползали сюда совсем разбитыми, а выходили целыми, чтобы не верить в это. Питер-один из немногих людей в городе, которые направляют женщин ко мне, но сила, приведшая вас к нему, Рози… это Провидение.
  
  — С большой буквы.
  
  — Верно. — Она мимоходом взглянула на подпись на листке и положила его на полку справа от себя, где, Рози не сомневалась, листок затеряется в общей куче бумаг еще до окончания дня.
  
  — Ну вот, — произнесла Анна тоном человека, который только что покончил с неприятными, но необходимыми формальностями и теперь может свободно перейти к тому, что ему действительно нравится. — Что вы можете делать?
  
  — Делать? — переспросила Рози. Ей неожиданно стало плохо. Она поняла, что сейчас произойдет.
  
  — Да, делать. Что вы умеете делать? Скоропись, например?
  
  — я… — Она сглотнула. Когда-то, в старшей школе, она два года училась скорописи и получала отличные оценки, но те дни давно прошли, и сейчас она вряд ли вообще сможет писать без орфографических ошибок. — Нет. Когда-то училась, но не более того.
  
  — Другие секретарские навыки?
  
  Рози медленно покачала головой. В глазах снова защипало. Она отчаянно заморгала, пытаясь сдержать теплые слезы. Переплетенные пальцы рук опять засверкали белыми костяшками.
  
  — Печатать на машинке умеете?
  
  — Нет.
  
  — Математика? Бухгалтерский учет? Банковское дело?
  
  — Нет!
  
  Анна Стивенсон поискала в бумажных дебрях карандаш, извлекла его и в задумчивости постучала резинкой на конце карандаша по белым зубам.
  
  — Вы могли бы работать официанткой?
  
  Рози невыносимо хотелось дать хоть один положительный ответ, но она представила огромные подносы, которые приходится таскать официанткам весь день напролет… а потом вспомнила о своей пояснице и почках.
  
  — Нет. — прошептала она. Она проиграла битву со слезами; маленькая комната и женщина, сидящая за столом напротив, расплылись, их заволокло туманом. — Во всяком случае, не сейчас. Может, через месяц-другой. Спина… она слишком слаба сейчас.
  
  Господи, до чего же похоже на ложь! Услышав подобные фразы по телевизору, Норман цинично смеялся и принимался разглагольствовать о благотворительных «кадиллаках» и талонах на бесплатное питание для миллионеров.
  
  Однако Анна Стивенсон, похоже, не очень обеспокоилась.
  
  — Что же вы все-таки умеете делать, Рози? Хоть какими-то профессиональными навыками вы обладаете?
  
  — Да! — воскликнула она, приходя в ужас от резких, сердитых интонаций в собственном голосе и не желая не только спрятать, но даже приглушить их. — Да, почему же нет? Я могу вытирать пыль, я могу мыть сосуду, я могу стелить постели, я могу пылесосить ковры, я могу приготовить ужин для двоих человек, я могу заниматься любовью с мужем раз в неделю. И еще я могу сносить побои. Да, это мое главное умение. Как вы думаете, в окрестных спортивных залах нет открытой вакансии спарринг-партнера для начинающих заниматься боксом?
  
  А потом она по-настоящему разрыдалась. Она рыдала, уткнувшись лицом в ладони, как часто делала за годы, прошедшие со дня их свадьбы, рыдала в полный голос и ожидала, когда Анна наконец скажет, чтобы она выметалась на улицу, что они могут найти на свободную койку другую женщину, которая не станет демонстрировать свое остроумие.
  
  Что-то коснулось ее руки. Открыв глаза, Рози увидела перед собой коробочку с салфетками «Клинекс», которую протягивала ей Анна Стивенсон. И — невероятно, но это так — Анна Стивенсон улыбалась.
  
  — Не думаю, что вам придется становиться чьим-нибудь спарринг-партнером, — проговорила она, — Мне кажется, все у вас со временем образуется — так ведь всегда бывает, поверьте. Возьмите салфетку и утрите слезы.
  
  И пока Рози приводила себя в относительный порядок, Анна рассказала ей об отеле «Уайтстоун», с которым «Дочери и сестры» поддерживают давние и взаимовыгодные отношения. Отель «Уайтстоун» принадлежит корпорации, в директорский совет которой в свое время входил отец Анны, и немало женщин с удовольствием брались за работу в отеле. Оплачиваемую, разумеется. Анна сообщила
  
  Рози, что ей придется трудиться ровно столько, сколько позволит больная спина, а если через двадцать один день общее физическое состояние не улучшится, работу нужно будет оставить, чтобы пройти в больнице тщательное медицинское обследование.
  
  — Кроме того, вы начнете работать в паре с женщиной, которая уже знает, что к чему. Скажем так, с консультантом, который живет в «Дочерях и сестрах» постоянно. Она будет обучать вас и отвечать за вас. Если вы украдете что-нибудь, отвечать придется ей, а не вам… но вы ведь не склонны к воровству, я надеюсь?
  
  Рози затрясла головой.
  
  — Кроме кредитной карточки мужа, я за всю жизнь ничего не украла, да и ею воспользовалась только раз. Чтобы он меня не выследил.
  
  — Вы останетесь в «Уайтстоуне», пока не подыщете себе что-нибудь более подходящее, а это обязательно случится — не забывайте о Провидении.
  
  — С большой буквы.
  
  — Да. Мы просим вас лишь об одном: постарайтесь выполнять свои обязанности в «Уайтстоуне» как можно лучше — хотя бы ради тех женщин, которые придут после вас, если не по другим причинам. Вы понимаете, что я хочу сказать?
  
  — Да, — кивнула Роза. — Чтобы они потом тоже могли воспользоваться этой возможностью.
  
  — Чтобы они потом тоже могли воспользоваться этой возможностью. Совершенно верно. Хорошо, что вы оказались здесь, Рози Макклендон.
  
  Анна встала из-за стола и протянула обе руки жестом, в котором чувствовалось уже не едва заметное, а явно бросающееся в глаза неосознанное высокомерие, которое Рози увидела в ней и раньше. Помедлив мгновение, Рози встала и приняла протянутые руки. Их вальцы соединились над заваленным бумагами столом.
  
  — Мне осталось сообщить вам еще о трех вещах, — сказала Анна, — Это важно, поэтому я прошу, чтобы вы успокоились и выслушали меня внимательно. Сможете?
  
  — Да, — ответила Рози, очарованная взглядом голубых глаз Анны Стивенсон.
  
  — Во-первых, то, что вы взяли кредитную карточку, не означает воровства. Деньги принадлежат не только ему, но и вам в одинаковой степени. Во-вторых, в том, что вы хотите вернуть свою девичью фамилию, нет ничего, противоречащего закону. Она остается за вами на протяжении всей жизни. В-третьих, вы можете стать свободной, если захотите.
  
  Она умолкла, глядя на Рози своими замечательными голубыми глазами, не отпуская ее рук.
  
  — Вы меня понимаете? Вы можете стать свободной, если захотите. Свободной от его кулаков, свободной от его мыслей, свободной от него. Хотите ли вы этого? Хотите ли вы стать свободной?
  
  — Да, — произнесла Рози низким дрожащим голосом. — Больше всего на свете я хочу стать свободной.
  
  Анна Стивенсон наклонилась через стол и легко поцеловала Рози в щеку. В то же время она мягко сжала ее ладони.
  
  — Тогда вы попали туда, куда вам нужно. Добро пожаловать, дорогая.
  * * *
  
  Было начало мая, наступила настоящая весна, та пора, когда умы молодых людей, как утверждают знатоки, постепенно склоняются к любви— прекрасное время года и замечательное чувство, — однако мысли Нормана Дэниелса были заняты совершенно иным. Он ожидал прорыва, крошечной зацепки, и теперь она появилась. На это ушло слишком много времени— почти три недели, черт бы их побрал, — но она все-таки появилась.
  
  Он сидел на скамейке в парке в восьмистах милях от города, где его жена в этот момент меняла простыни в гостиничных номерах, — крупный мужчина в легком джемпере и серых габардиновых брюках свободного покроя. В одной руке он держал полупрозрачный зеленый теннисный мяч. Мышцы предплечья ритмично напрягались и опадали в такт движению пальцев, сжимавших и отпускавших мяч.
  
  Другой мужчина пересек улицу, остановился на краю тротуара, оглядел парк, затем заметил мужчину на скамейке и направился к нему. Он слегка наклонился, когда над его головой бесшумно пролетела пластмассовая летающая тарелочка, затем замер как вкопанный, когда мимо него пронеслась большая немецкая овчарка, преследующая тарелочку. Этот, второй мужчина был гораздо моложе того, что сидел на скамейке. На его привлекательном, но не внушающем доверия лице красовались тоненькие усики в стиле Эррола Флинна. Он остановился перед мужчиной, сжимавшим в правой руке теннисный мяч, и неуверенно посмотрел на него.
  
  — Чем могу помочь, приятель? — спросил мужчина с теннисным мячом.
  
  — Вы Дэниеле?
  
  Мужчина с теннисным мячом утвердительно кивнул головой.
  
  Мужчина с тоненькими усиками в стиле Эррола флинна указал на возвышающееся на противоположной стороне улицы большое новое здание треугольной формы с
  
  огромным количеством стекла.
  
  — Кое-кто оттуда посоветовал мне, чтобы я пришел сюда и поговорил с вами. Он сказал, что вы, возможно, поможете мне выбраться из ситуации, в которой я очутился.
  
  — Лейтенант Морелли, что ли? — уточнил мужчина с теннисным мячом.
  
  — Да. Именно он.
  
  — Ив какое дерьмо ты вляпался?
  
  — Вы же сами знаете, — ответил мужчина с усиками в стиле Эррола Флинна.
  
  — Послушай, что я тебе скажу, приятель — может знаю, а может, и нет. Как бы там ни было, я — тот человек, к которому тебя послали, а ты — грязный вонючий недоносок, по уши влезший в дерьмо. Так что советую тебе рассказать все, что я желаю от тебя услышать, понял? А в данный момент мне хочется услышать, что у тебя за проблемы. Давай, выкладывай и не строй из себя девственницу.
  
  — Меня обвиняют в торговле наркотиками, — произнес мужчина с усиками в стиле Эррола Флинна. Он хмуро взглянул на Дэниелса. — Пихнул пакетик не тому, кому следовало.
  
  — Ай-ай-ай, как нехорошо, — осуждающе покачал головой мужчина с теннисным мячом. — Да-а, это тяжкое уголовное преступление. Но беда одна не ходит, правда? Они обнаружили кое-что интересное в твоем бумажнике, не так ли?
  
  — Да. Вашу кредитную карточку, мать ее так! Ну не везет, так не везет. Найдешь в мусорной корзине кредитную карточку, а она, оказывается, принадлежит полицейскому.
  
  — Присаживайся, — радушно предложил Дэниеле, но когда мужчина с усиками в стиле Эррола Флинна двинулся к правой стороне скамейки, коп раздраженно встряхнул головой. — Не туда, болван, на другую сторону.
  
  Мужчина с тоненькими усиками испуганно попятился, потом осторожно присел на край скамейки слева от Дэниелса. Он зачарованно смотрел на правую руку полицейского, ритмичными мощными движениями сжимавшую теннисный мяч. Раз… два… три… Узкие голубоватые прожилки ужами змеились по белой внутренней стороне руки Дэниелса.
  
  Мимо пролетела тарелочка. Мужчины повернулись, следя за немецкой овчаркой, которая бросилась вслед за тарелочкой, высоко вскидывая высокие, почти как у лошади, ноги.
  
  — Красивый пес, — заметил Дэниеле. — Овчарка — красивая собака. Мне всегда нравились овчарки. А тебе?
  
  — Конечно. Замечательное животное, — подтвердил мужчина с усиками, хотя на самом деле считал, что собака уродлива и выглядит так, будто при первой же возможности с удовольствием готова порвать в клочья задницу любому, кто встанет ей поперек дороги.
  
  — Итак, нам о многом нужно поговорить, — произнес полицейский с теннисным мячом в руке. — Собственно, мне кажется, что это будет самый важный разговор в твоей юной жизни, мой друг. Ты готов к нему?
  
  Мужчина с тоненькими усиками сглотнул застрявший в горле огромный комок и пожалел — наверное, в восьмисотый раз за этот день — о том, что не избавился от проклятой кредитной карточки. Ну почему он не сделал этого? Почему же он оказался таким жалким идиотом?
  
  Впрочем, он понимал, почему оказался таким жалким идиотом, — думал, что рано или поздно найдет способ воспользоваться ею. Потому что он был оптимистом. В конце концов, это Америки страна благоприятных возможностей. А еще (и это намного ближе к правде) он просто-напросто забыл, что кредитная карточка валяется в его бумажнике, засунутая за тоненькую пачку визитных карточек, которые он всегда подбирал. Наркотики производят на вас такое действие — вы продолжаете бежать, однако по пути начинаете забывать, почему убегаете.
  
  Полицейский смотрел на него и улыбался, но улыбка не затрагивала его глаз. Глаза его казались… голодными. Внезапно молодой человек с тоненькими усиками почувствовал себя, как один из трех сказочных поросят, сидящий на скамейке рядом с огромным прожорливым волком.
  
  — Послушайте, я же ни разу не воспользовался вашей кредитной карточкой. Давайте разберемся с этим сразу, хорошо? Вам же сказали? Я даже не пробовал ею воспользоваться!
  
  — Ну конечно, ты не воспользовался ею, — хохотнул полицейский. — Как же можно пустить ее в дело, если не знаешь кода? Код повторяет цифры моего домашнего телефона, а мой телефонный номер не занесен в справочник… как у большинства полицейских. Только я полагаю, что тебе об этом уже известно, да? Думаю, ты уже проверил, не так ли?
  
  — Нет! — воскликнул мужчина с усиками. — Ничего я не проверял?
  
  Разумеется, он проверил. Он перерыл телефонный справочник после того, как попытался составить несколько вариантов цифровых комбинаций из адреса и номера дома, но не достиг желаемого результата. Сначала он объездил весь город, нажимая кнопки на десятках банковских автоматов. Он нажимал кнопки до тех пор, пока у него
  
  не начинали болеть кончики пальцев, и чувствовал себя, как последний идиот, развлекающийся игрой на самом жадном в мире игровом автомате.
  
  — И что же мы увидим, если захотим проверить компьютерные распечатки по банковским автоматам «Мерчентс»? — спросил полицейский, — Не обнаружим ли мы случайно мою карточку в колонке «СБРОС/ПОВТОР» примерно миллиард раз? Эй, если это не так, я обещаю угостить тебя роскошным обедом с бифштексом. Что скажешь на мое предложение, дружок?
  
  Мужчина с усиками не знал, ни что сказать, ни что подумать. Его охватило очень неприятное предчувствие. Крайне неприятное. Между тем пальцы копа продолжали сжимать и отпускать упругий теннисный шарик— раз-два, раз-два, раз-два. Просто потрясающе, неужели он до сих пор не устал?
  
  — Тебя зовут Рамон Сандерс, — сказал полицейский по фамилии Дэниеле. — За тобой тянется список грехов размером с мою руку. Воровство, мошенничество, наркотики и все такое прочее. Все, кроме нападений, избиения, — преступлений такого рода. Ты не вмешиваешься в подобные делишки, правда? Это не твоя стихия. Вам, педикам, не нравится, когда вас бьют. Даже тем, которые по виду не уступают Шварценеггеру. Да что там, они даже не прочь походить в майке, чтобы сверкнуть бицепсами перед лимузином, останавливающимся у дверей респектабельного клуба для гомиков, но если кто-то начинает всерьез размахивать кулаками, вы, ребятки, тут же сматываете удочки. Я прав?
  
  Рамон Сандерс промолчал. Ему казалось, что это самое разумное решение.
  
  — А вот я люблю бить, — признался полицейский Норман Дэниеле. — Даже ногами. И даже кусаться. — Он говорил почти задумчивым тоном. Казалось, глядел на немецкую овчарку, медленно трусившую с пластмассовой тарелочкой в зубах. — Что на это скажешь, ангельские глазки?
  
  Рамон снова счел за лучшее промолчать. Он старался сохранить на лице невозмутимое выражение, не целая россыпь маленьких лампочек в его мозгу загорелась ярко-красным светом, и озноб испуга распространился по телу, пробираясь по волокнам разветвленной нервной системы. Его сердце колотилось все быстрее и быстрее, набирая скорость, как поезд, покинувший станцию отправления и оказавшийся за пределами города, в открытой безлюдной местности. Время от времени он искоса бросал взгляды на крупного мужчину в легком красном джемпере, и ему все меньше и меньше нравилось то, что он видел. Правая рука полицейского почти не расслаблялась; вены налились кровью, мышцы вздулись, как свежеиспеченные булочки.
  
  Впрочем, Дэниеле, похоже, и не ожидал от него ответа. На лице, повернутом к Сандерсу, сияла улыбка…
  
  Так казалось, если не обращать внимания на глаза. Глаза оставались пустыми и блестящими, как две новые монеты в двадцать пять центов.
  
  — У меня есть для тебя хорошие новости, братишка. Ты можешь избавиться от обвинений в распространении наркотиков. Если окажешь мне небольшую услугу, будешь свободным, как птичка. Ну, что теперь скажешь?
  
  Рамону больше всего хотелось хранить молчание, как и раньше, однако в сложившейся ситуации, пожалуй, это не пройдет. В этот раз полицейский не стал продолжать и повернулся к нему, ожидая ответа.
  
  — Что ж, отлично, — произнес Рамон, надеясь, что угадал правильный вариант ответа. — Отлично, просто превосходно, спасибо огромное, что помогли мне.
  
  — Знаешь, Рамон, наверное, ты мне нравишься. — заметил полицейский и затем сделал то, чего ошеломленный Рамон меньше всего ожидал от этого крупного телосложения человека, прожженного полицейского с безжалостным взглядом гиены: он положил ладонь левой руки на промежность Рамона и начал растирать ее прямо на глазах у Господа Бога, на виду у играющих на площадке детей, на виду у всех, кого угодно. Он вращал ладонь мягкими круговыми движениями по часовой стрелке, двигал ею из стороны в сторону, вверх-вниз над той частью плоти Рамона, которая управляла всей его жизнью в большей или меньшей степени с того далекого дня в детстве, когда двое приятелей его отца— двое мужчин, которых он должен был называть дядя Билл и дядя Карло, — по очереди изнасиловали девятилетнего мальчика. И то, что произошло потом, наверное, не кажется очень удивительным, хотя в данной ситуации действительно представлялось совершенно невероятным;
  
  он почувствовал, что у него возникает эрекция.
  
  — Да-да, может, ты мне нравишься, может быть, ты мне очень нравишься, маленький грязный сосунок в узких черных штанишках и остроносых блестящих туфлях, а почему бы и нет? — Говоря, полицейский продолжал массировать промежность Рамона. Он варьировал движения ладони, время от времени легонько сжимая плоть, отчего Рамон испуганно хватал ртом воздух. — И очень здорово, что ты мне нравишься, Рамон, можешь поверить мне, потому что в этот раз тебе не отвертеться, это уж точно. Целый список серьезнейших правонарушений. Но ты знаешь, что меня беспокоит? Леффингуэлл и Брустер — полицейские, которые тебя зацапали, — сегодня утром смеялись в управлении. Они смеялись над тобой, и это нормально, но у меня возникло ощущение, что они смеются и надо мной, а это уже не нормально. Мне не нравятся люди, которые надо мной смеются, и обычно я не оставляю их смех безнаказанным. Но сегодня утром мне пришлось сдержаться, и потому сегодня утром я буду твоим лучшим другом, я собираюсь забыть про очень серьезные обвинения, связанные с торговлей наркотиками, даже несмотря на то, что у тебя оказалась моя кредитная карточка. Ты догадываешься, почему я это делаю?
  
  Пластмассовая тарелочка снова пролетела мимо, опять немецкая овчарка бросилась за ней, но в этот раз Рамон едва ли заметил пса. Его плоть под рукой копа напряглась до предела, и он чувствовал себя, словно мышь, попавшая в лапы кошки.
  
  В этот раз пальцы сжались чуть сильнее, и Рамон издал негромкий хриплый стон. По его щекам цвета кофе с молоком струились ручьи пота; тоненькие усики смахивали на мертвого земляного червя под проливным дождем.
  
  — Догадываешься почему, Рамон?
  
  — Нет, — выдавил Сандерс.
  
  — Потому что женщина, выбросившая кредитную карточку, — моя жена, — сказал Дэниеле. — Вот почему смеялись Леффингуэлл и Брустер. К такому выводу я пришел. Она берет мою кредитную карточку, получает несколько сотен долларов — деньги, которые заработал я, — а когда карточка выплывает на Божий свет снова, она оказывается в распоряжении маленького грязного голубого сосунка по имени Рамон. Неудивительно, что им стало смешно.
  
  «Пожалуйста, — мысленно кричал Рамон, — пожалуйста, не делайте мне больно, я скажу все, что хотите, только не делайте мне больно!» Ему хотелось сказать эти слова вслух, но он лишился дара речи. Он не мог произнести ни звука. Его гортань сузилась до размеров миниатюрного клапана.
  
  Рослый полицейский склонился к нему поближе, настолько близко, что Рамон услышал запах сигарет и шотландского виски в его дыхании.
  
  — Теперь, когда я поделился с тобой своими сокровенными мыслями, я хочу, чтобы ты сделал то же самое. — Поглаживание прекратилось, и сильные пальцы сомкнулись вокруг яичек Рамона, легко прощупывающихся через тонкую ткань брюк. Над ладонью копа явственно просматривалась форма напряженного пениса; он смахивал на игрушечную бейсбольную биту, которую можно купить в сувенирном киоске рядом с любым стадионом. Рамон ощущал силу руки копа. — И тебе же будет лучше, если ты поделишься со мной прямо сейчас, Рамон. И знаешь почему?
  
  Рамон молча покачал головой. Ему казалось, что кто-то открутил внутри него кран с теплой водой и теперь вода сочится через поры кожи по всему телу.
  
  Дэниеле протянул правую руку — ту, в которой держал теннисный мяч, — и поднес ее к носу Рамона. Затем сжал его с внезапной злой силой. Раздался хлопок и короткое громкое шипение, тут же угасшее Дпф-ф-ф-ф! Пальцы проткнули мохнатую полупрозрачную поверхность мяча, который, лишившись воздуха, превратился в лепешку.
  
  — Левой рукой я могу сделать та же самое, — пояснил Дэниеле. — Ты мне веришь?
  
  Рамон попытался сказать, что он верит, конечно же, верит ему, но обнаружил, что дар речи все еще не вернулся. Он кивнул.
  
  — И будешь иметь это в виду?
  
  Он снова кивнул.
  
  — Вот и славненько. А теперь о том, что я хочу услышать от тебя, Рамон. Я знаю, ты всего лишь маленький вонючий педик, который в жизни не имел дела с женщинами, разве что пару раз трахнул собственную мамашу, когда был помоложе, знаешь, мне почему-то кажется, что ты это сделал, признаться, ты производить такое впечатление — ну да ладно. Напряги — свое воображение. Как ты думаешь, приятна вернуться домой и увидеть, что твоя жена, женщина, которая клялась любить, почитать и, мать твою, повиноваться тебе, — так вот, она сбежала из дому, прихватив с собой твою кредитную карточку? Как ты полагаешь, приятно узнать, что она получила по ней деньги, чтобы оплатить себе каникулы, а потом выкинула ее в мусорный ящик на автовокзале, где ее и нашел грязный вонючий гомик вроде тебя?
  
  — Не очень, — прошептал Рамон. — Я думаю, это очень неприятно, пожалуйста, офицер, не делайте мне больно, прошу вас, не делайте…
  
  Дэниеле медленно сжал руку, сжал ее так, что сухожилия на запястье натянулись, как гитарные струны. Волна боли, тяжелая, как жидкий свинец, поднялась снизу до живота Рамона, и он попытался закричать. Но из горла вырвался лишь нечленораздельный хрип.
  
  — Что, не нравится? — прошептал Дэниеле ему в лицо. От его дыхания несло теплом, паром, виски и сигаретами. — Неужели на большее ты не способен? Что случилось с твоим языком, дружок? Ты случайно не онемел? Все же… это не тот ответ, который я хотел бы получить.
  
  Рука расслабилась, но только чуть-чуть. Нижняя часть живота Рамона превратилась в море боли, но пенис его по-прежнему оставался напряженным. Он всегда старался избегать боли, не понимая извращенцев, которые наслаждаются ею, и эрекция не
  
  спала, по всей видимости из-за того, что коп уперся ему в пах основанием ладони, перекрывая отток крови. Он поклялся себе в том, что если ему удастся выбраться из этой передряги живым, он прямиком отправится в церковь Святого Патрика и произнесет пятьдесят молитв во славу матери Божьей Марии.
  
  Пятьдесят? Сто пятьдесят!
  
  — Они смеялись надо мной, — повторил коп, кивая подбородком в сторону нового, блестящего стеклом здания полицейского управления через улицу. — Они смеются, еще как смеются. Большой крепкий Норман Дэниеле, вы слышали? От него удрала жена! Вот так потеха! К тому же она забрала с его счета почти все деньги, представляете?
  
  Дэниеле издал невнятный вой, похожий на тот, что сопровождает посетителей зоопарка, прогуливающихся между клетками с животными, и снова сжал плоть Рамона. Боль взвилась до самого мозга. Мужчина с усиками подался вперед, и его стошнило на собственные колени — его вырвало, и он выплевывал белые куски творога в коричневых полосках, представлявшие собой остатки сырной запеканки, которую он съел за завтраком. Дэниеле, похоже, ничего не замечал. Он уставился в небо над спортивной площадкой, погруженный в мир своих мыслей.
  
  — Как ты думаешь, я позволю им таскать тебя по кабинетам, чтобы и другие могли посмеяться? — спросил он. — Чтобы они могли повеселиться не только в полицейском управлении, но и в зале суда? Нет, я этого не допущу.
  
  Повернувшись, он заглянул в глаза Рамону. Он улыбался. От вида его улыбки Рамону захотелось кричать.
  
  — Вот и настало время для главного вопроса, — сказал полицейский. — И если ты соврешь, я оторву объект твоей гордости и скормлю его тебе же.
  
  Дэниеле снова сжал яички Сандерса, и в этот раз перед глазами парня поплыли темные круги. Рамон отчаянно пытался сохранить ясность рассудка. Если он потеряет сознание, коп, скорее всего, разозлится и убьет его на месте.
  
  — Ты понимаешь, о чем я говорю?
  
  — Да! — произнес Рамон сквозь душившие его рыдания. — Я понимаю! Я понимаю!
  
  — Ты был на автовокзале, ты видел, как она сунула кредитную карточку в мусорную корзину. Это мне известно. Теперь я хотел бы знать, куда она отправилась потом.
  
  Рамон едва не расплакался от облегчения, ибо случилось так, что, вне всякого ожидания, он знал ответ. Он проводил тогда взглядом женщину, проверяя, не оглянется ли она… а потом, пятью минутами позже, после того как, обрадованный неожиданной находкой, сунул пластиковую карточку в бумажник, снова заметил ее. На нее трудно было не обратить внимания — красный шарфик, яркий, как свежевыкрашенная стена одинокого амбара в поле, бросался в глаза.
  
  — Она пошла к билетным кассам! — закричал Рамон из сгущавшейся вокруг него темноты, — Она пошла к кассам!
  
  Его усилия были вознаграждены очередным безжалостным сжатием руки. Рамону казалось, что кто-то расстегнул ему брюки, облил яички керосином и поднес к ним спичку.
  
  — Я знаю, что она пошла к билетным кассам! — не то прокричал, не то просмеялся ему в лицо Дэниеле. — Какого черта она отправилась бы в Портсайд, если не собиралась уехать на автобусе? Чтобы провести социологические исследования среди таких придурков, как ты? К какой кассе, вот что мне надо знать — к какой кассе, твою мать, и в какое время?
  
  И — о, хвала Господу, хвала Иисусу Христу и матери Божьей — он случайно знал ответы на оба вопроса.
  
  — «Континентал экспресс»! — воскликнул он, отдаленный от своего голоса, казалось, на многие мили. — Я видел, как она пошла к окошку кассы «Континентал экспресс», в половине одиннадцатого или без четверти одиннадцать!
  
  — «Континентал»? Ты не врешь?
  
  Рамон не ответил. Он боком завалился на скамейку Одна рука с растопыренными пальцами свесилась до самой земли. Его лицо приобрело мертвенно-серый оттенок, лишь высоко на скулах оставались два ярких розовых пятна. Молодые мужчина и женщина прошли мимо, глядя на упавшего на скамейку человека, потом вопросительно посмотрели на Дэниелса, который к этому времени убрал руку с промежности Рамона.
  
  — Не волнуйтесь, — успокоил их Дэниеле, широко улыбаясь. — Он эпилептик. — Он сделал паузу, улыбка стала еще шире. — Я позабочусь о нем. Я — полицейский.
  
  Они прибавили шаг и ушли, не оглядываясь. Дэниеле положил руку на плечо Рамона. Прятавшиеся под кожей кости показались ему хрупкими, как птичье крыло.
  
  — Вставай-ка, великан, — произнес он, приводя упавшего в сидячее положение. Голова Рамона безвольно болталась, как цветок на сломанном стебельке. Его тело снова начало заваливаться на бок, из горла вырывалось густое булькающее хрюканье. Дэниеле опять усадил его, и в этот раз Рамону удалось сохранить вертикальное положение.
  
  Дэниеле сидел рядом с ним, наблюдая за немецкой овчаркой, которая, резвясь в свое удовольствие, бегала за пластмассовой летающей тарелочкой. Он завидовал собакам,
  
  искренне завидовал. Им не нужно ни за что отвечать, им не нужно работать — по крайней мере, в этой стране, — их кормят, им предоставляют место для сна, им даже не надо волноваться о том, что ждет их в конце пути, рай или ад. Однажды в Обрейвилле он спросил об этом отца О’Брайена, и священник сказал ему, что у животных нет души — умирая, они просто гаснут, как искры фейерверка четвертого июля, и исчезают с лица земли. Правда, овчарку, наверное, кастрировали месяцев через пять или шесть после ее рождения, но…
  
  — В некотором смысле это тоже большое преимущество, — пробормотал Дэниеле. Он похлопал ладонью по трюкам Рамона, под которыми пенис едва ощущался, зато яички распухли до невероятных размеров. — Все в порядке, гигант?
  
  Рамон издал глубокий гортанный звук, похожий на стон человека, который видит кошмарный сон.
  
  «Как бы там ни было, — подумал Дэниеле, — от того, что предписано, все равно не уйти, так что радуйся тому, что имеешь». Может, в следующей жизни ему повезет больше, и он родится овчаркой, псом, не обремененным никакими заботами, с удовольствием догоняющим летающие тарелочки, высовывающим массивную голову через заднее стекло автомобиля по дороге домой, где его ждет вкусный и обильный ужин из собачьего корма «Пурина дог чоу», но в этой жизни он родился мужчиной, и в том-то и заключается вся беда.
  
  И все же он мужчина, чего нельзя сказать о соседе по скамейке.
  
  «Континентал экспресс». Рамон видел ее у окошка автобусной компании «Континентал экспресс» в десять тридцать или без четверти одиннадцать, и она не стала бы ждать чересчур долго — она слишком боялась его, чтобы ждать долго, он готов поклясться в этом собственной жизнью. Значит, ему нужно проверить автобусы, которые покинули Портсайд, скажем, между одиннадцатью утра и часом дня. Вероятнее всего, автобусы, уходящие в большие города, где она, как ей кажется, смогла бы легко затеряться.
  
  — Только от меня ты не уйдешь, — проговорил Дэниеле. Он увидел, как овчарка высоко подпрыгнула и схватила парящую в воздухе тарелочку, впившись в нее острыми белыми зубами. Нет, он найдет ее. Она думает, что может скрыться в большом городе, но ошибается. Поначалу ему придется распутывать клубок большей частью по выходным, пользуясь, в основном, телефоном. Да, пожалуй, другого выхода и нет, он должен закончить расследование дела, связанного с ограблением склада большой компании; это будет настоящая сенсация (если повезет, его сенсация). Но ничего страшного. Скоро он разделается с ограблением и вплотную займется поиском своей жены, уделит Роуз все свое внимание, и она пожалеет о том, что совершила. Да. Она будет жалеть о своем опрометчивом поступке на протяжении всей оставшейся жизни — периода, который вряд ли окажется продолжительным, но он постарается сделать его крайне… как бы это сказать…
  
  — Крайне интенсивным, — проговорил он вслух и решил, что это самое что ни на есть подходящее слово. Идеально подходящее слово.
  
  Он встал со скамейки и быстро зашагал по улице к расположенному на противоположной стороне полицейскому управлению, не удостоив даже беглым взглядом молодого человека, сидящего в полубессознательном состоянии на скамейке с опущенной головой и слабо прижатыми к паху руками. Для детективного инспектора второго класса Нормана Дэниелса Рамон попросту перестал существовать. Дэниеле размышлял о своей жене и о тех уроках, которые он ей преподаст. О том, что им нужно будет обсудить. И они обязательно поговорят — как только он ее выследит. Они будут беседовать долго, очень долго, и главной темой разговора станет то, что должно происходить с женщинами, которые клянутся любить, почитать и повиноваться, а потом крадут кредитные карточки мужей и убегают из дому. Они обязательно поговорят об этом. И поговорят начистоту.
  * * *
  
  Она снова стелила постель, но в этот раз это была совсем другая постель, совсем в другой комнате и совсем в другом городе. И, что самое приятное, это постель, в которой она никогда не спала и никогда не будет спать.
  
  Прошел месяц с того дня, когда она покинула свой дом, оставшийся в восьмистах милях к востоку, и многое в ее жизни улучшилось. Сейчас самой большой проблемой являлась спина, вернее поясница, но даже она теперь болела меньше; улучшение было заметным. В данный момент сильная и неприятная боль в почках давала о себе знать, верно, но ведь это уже восемнадцатый гостиничный номер, а в первый день работы в «Уайтстоуне» она едва не потеряла сознание после уборки десятого номера и не могла пошевелиться после четырнадцатого — ей пришлось обратиться к Пэм за помощью. Четыре недели способны чертовски здорово изменить мировоззрение человека, теперь Рози хорошо понимала это, особенно если за четыре недели, о которых идет речь, вас ни разу не ударили по почкам или в живот.
  
  Однако на сегодня хватит.
  
  Она подошла к двери гостиничного номера, просунула голову в коридор и посмотрела сначала налево, «затем направо. Она не увидела ничего, кроме нескольких тележек, на которых доставляли в номера завтраки, тележки Пэм у номера-люкс под названием «Озеро Мичиган», в конце коридора, и своей, рядом с дверью а номер шестьсот двадцать четыре.
  
  Взяв под стопкой свежих полотенец на тележке банан, она пересекла гостиничный номер и села в мягкое кресло у окна. Очистив плод, откусила маленький кусочек и начала медленно жевать его, глядя на озеро, мерцавшее, как зеркало, в тусклом свете безветренного дождливого майского дня. Ее сердце и разум переполняло одно простое огромное чувство — благодарность. Жизнь ее далека от совершенства, во всяком случае пока, однако многое изменилось к лучшему, изменилось так, как она и не мечтала в тот день в середине апреля, когда стояла на крыльце «Дочерей и сестер», глядя на коробочку переговорного устройства и замочную скважину, забитую металлической пластиной. В тот миг будущее представлялось ей темным и несчастным Теперь же у нес болели почли, ноги, она прекрасно понимала, что не желает всю оставшуюся жизнь гнуть спину работая внештатной горничной в отеле «Уайтстоун», но банан был вкусен, а кресло под ней — мягким. В этот миг она не променяла бы свое место в мировом порядке вещей ни на какое другое. За те недели, которые оно провела без Нормана, Рози научилась получать неизъяснимое наслаждение от маленьких радостей, от чтения перед сном, от разговора с другими женщинами о фильме или телешоу во время совместного мытья по суды после ужина, от незаконного пятиминутного перерыва в разгар рабочего дня, когда можно присесть и съесть банан.
  
  И еще она испытывала удивительное удовольствие от знания того, что ее ожидает в дальнейшем, от уверенности, что в будущем не прячутся болезненные и неприятные сюрпризы. Удовольствие знать, например, что ей осталось привести в порядок всего два номера, после чего они с Пэм спустятся вниз на служебном лифте и выйдут из отеля через служебный вход. По пути к автобусной остановке (теперь Рози легко ориентировалось в маршрутах оранжевой, красной и голубой автобусных линий) они, скорее всего, забегут на минутку в «Горячий горшок», чтобы пропустить по чашечке кофе Простые вещи Простые удовольствия. Мир может быть и хорошим. Наверное, она знала об этом в детстве, а потом забыла. Теперь заново усваивала эту истину, и уроки доставляли ей радость. Она не обрела всего, что хотела, и до этого еще очень далеко, но пока у нее нет причин для недовольства… тем более, когда не знаешь, что поджидает тебя впереди. Будущему придется повременить до тех пор, пока покинет «Дочерей и сестер» однако ее не оставляло ощущение скорых перемен она чувствовала, что следующая комната в «Дочерях и сестрах», которая освободится по причине отъезда жильца, будет ее.
  
  На полу перед открытой входной дверью номера шестьсот двадцать четыре выросла чья-то тень, и прежде, чем она успела сообразить, куда же ей спрятать недоеденный банан — а о том, чтобы встать с кресла, она даже и не подумала, — в номер вошла Пэм.
  
  — Привет детка, — бросила она и хихикнула, увидев по-детски испуганное лицо Рози.
  
  — Пэм, прошу тебя, никогда так не делай больше, ладно? Меня едва не хватил сердечный приступ!
  
  — Да ну, не думай, что тебя выгонят за то, что ты села в кресло и ешь банан, — беззаботно сказала Пэм. — Знала бы ты, что творится в этих номерах иногда!.. Что у тебя осталось, двадцать второй и двадцатый?
  
  — Да.
  
  — Помочь?
  
  — Нет, тебе совсем не обязательно.
  
  — С удовольствием, — произнесла Пэм. — Честно, вдвоем мы справимся с ним за пятнадцать минут. Ваше решение, леди?
  
  — Я говорю да, — с признательной улыбкой ответила Рози. — Сегодня в «Горячем горшке» плачу я — за кофе и пирожное, если захочешь.
  
  Пэм расплылась в улыбке.
  
  — Если у них не кончились те, с шоколадным кремом, боюсь, тебе придется раскошелиться.
  * * *
  
  Хорошие дни — четыре недели хороших дней, несмотря ни на что.
  
  Той ночью, лежа на своей койке, подложив руки под голову, глядя в темный потолок и слыша приглушенные всхлипывания женщины через несколько коек слева от нее — женщины, появившейся только накануне вечером, — Рози подумала, что прожитые дни можно считать хорошими по отрицательной причине: в них не было Нормана. Она чувствовала, однако, что в скором времени одного лишь его отсутствия не хватит, чтобы заполнить их и сделать приятными.
  
  «Подожди еще немножко, — сказала она себе, закрывая глаза. — Пока того, что ты имеешь, достаточно. Простые, ничем не омраченные дни работы, еды. сна… без Нормана Дэниелса».
  
  Ее сознание помутнело, мыслящая часть отделилась, и в голове снова зазвучал голос Кэрол Кинг, поющий колыбельную, под которую она засыпала почти каждый день: «На самом деле я — Рози… я — Рози Настоящая… советую поверить мне… со мною шутки плохи…»
  
  Затем последовала темнота, а за нею ночь — и таких становилось все больше, — когда ей не снились плохие сны.
  Глава 3
  Провидение
  
  Когда в следующую среду Рози и Пэм Хейверфорд спускались после работы в служебном лифте, Рози обратила внимание на нездоровый, необычно бледный вид Пэм.
  
  — Все из-за месячных, — пояснила та, когда Рози выразила озабоченность. — Не знаю почему, но в этот раз болит жутко.
  
  — Зайдём на чашечку кофе?
  
  Пэм на мгновение задумалась, затем отрицательно покачала головой.
  
  — Отправляйся без меня. Все, о чем я сейчас мечтаю, — это вернуться в «Дочери и сестры» и найти свободную спальню, пока не вернулись с работы остальные и не начался обычный гомон. Проглочу таблетку мидола и посплю пару часиков. Может, после этого снова почувствую себя человеком.
  
  — Я пойду с тобой, — сказала Рози. Двери раскрылись, и они вместе вышли из лифта. Пэм покачала головой.
  
  — Не стоит. — Ее лицо вспыхнуло короткой улыбкой. — У меня хватит сил, чтобы доковылять самой, а ты не настолько юна, чтобы не выпить чашку кофе без эскорта. Как знать — возможно, тебя ждет что-нибудь интересное.
  
  Рози вздохнула. На жаргоне Пэм под «чем-нибудь интересным» всегда подразумевается мужчина, предпочтительно с рельефной мускулатурой, которая выделяется под тонкой, плотно облегающей торс футболкой, как геологические образования на теле планеты; что касается Рози, то она полагала, что сможет легко обойтись без подобных мужчин до самого конца жизни.
  
  Кроме того, она замужем. Когда они вышли из отеля на улицу, Рози посмотрела на руку, на которой были надеты два кольца: золотое, полученное в день свадьбы, и обручальное с бриллиантом. Насколько этот случайно брошенный взгляд определил то, что случилось позже, она могла только догадываться, однако после него обручальное кольцо, о котором при обычном порядке вещей она даже не вспоминала, почему-то переместилось из глубин сознания на его поверхность. Бриллиант весил чуть больше карата и по ценности намного превосходил все остальные подарки, полученные ею от мужа за совместно прожитые годы, но до сего дня ей и в голову не приходило, что кольцо принадлежит ей, и она может избавиться от него, если захочет (причем избавиться таким способом, какой сочтет наиболее подходящим).
  
  Рози проводила Пэм до автобусной остановки за углом следующего от отеля квартала и осталась с ней, несмотря на протесты Пэм, заявлявшей, что в этом совершенно нет необходимости. Нездоровый вид Пэм вызвал у нее серьезное беспокойство. С лица подруги исчез привычный румянец, под глазами появились темные круги, тонкие морщинки шли от уголков рта, сжатого с болезненной напряженностью. Кроме того, Рози приятно было ощущать, что она заботится о ком-то, а не наоборот. Собственно, она уже решила было сесть в автобус вместе с Пэм и проводить до «Дочерей и сестер», чтобы не волноваться потом, не зная, добралась та или нет, но в конце концов желание побаловать себя чашечкой ароматного кофе (и, наверное, вкусным пирожным) взяло верх.
  
  Она осталась на тротуаре и помахала рукой Пэм, которая села у окна. Пэм помахала в ответ, и автобус тронулся. Рози еще секунду-другую постояла на месте, затем развернулась и зашагала по бульвару Хитченса в направлении «Горячего горшка». Ее мысли вернулись к столь памятной первой прогулке по городу. Большая часть событий и впечатлений того утра не сохранилась в памяти — лучше всего ей запомнилось смешанное чувство страха и полной растерянности, — однако по меньшей мере две фигуры отчетливо выделялись на блеклом фоне, как две скалы, вырастающие из тумана: беременная женщина и мужчина с рыжими усами. Особенно он. Прислонившийся плечом к дверному косяку, с пивной кружкой в руке, провожающий ее взглядом. Говорящий
  
  (эй крошка эй крошка)
  
  ей что-то. Какое-то время воспоминания полностью занимали ее мысли, как это бывает только с самыми тяжелыми и неприятными впечатлениями — о тех моментах, когда не находишь себе места от отчаяния, не в силах хоть как-то взять под контроль течение собственной жизни, и она прошла мимо «Горячего горшка», даже не заметив его; в ее затравленном пустом взгляде застыл страх. Она думала о том, что мужчина, стоявший в двери бара с кружкой пива в руке, напугал ее и напомнил о Нормане. И дело не в похожести черт лица; скорее, сходство между ним и Норманом проявлялось в позе. Он стоял в двери, и у нее создалось впечатление, будто все его мышцы напряжены, готовы в любую секунду прийти в движение, достаточно лишь малейшего знака внимания с ее стороны…
  
  Чья-то рука схватила ее за плечо, и Рози судорожно закусила губу, сдерживая испуганный вопль. Она оглянулась, ожидая увидеть Нормана или усатого мужчину. Однако за ее спиной оказался сравнительно молодой человек в летнем костюме.
  
  — Простите, если я напугал вас, — произнес он. — но мне на секунду показалось, что вы собираетесь выйти прямо на проезжую часть.
  
  Она огляделась и увидела, что стоит на перекрестке Хитченс и Уотертауэрдрайв, одном из самых оживленных мест города, в трех, а то и в четырех кварталах от «Горячего горшка». Автомобили проносились по улице металлической рекой. Она вдруг сообразила, что стоящий за ней молодой человек, по-видимому, спас ей жизнь.
  
  — С… спасибо. Большое спасибо.
  
  — Да не за что, — ответил он, и на противоположной стороне Уотертауэр-драйв загорелись белые буквы «ИДИТЕ». Молодой человек окинул ее на прощание заинтересованным взглядом, затем с остальными пешеходами ступил на «зебру» перехода и затерялся в толпе.
  
  Рози стояла на месте, не в состоянии избавиться от временной потери ориентации и чувствуя огромное облегчение человека, пробудившегося от по-настоящему плохого сна. «Да, похоже, мне действительно снился плохой сон, думала она, — Я не спала, я шла по улице, и тем не менее мне приснился жуткий сон. Или то была вспышка памяти». Она опустила голову и увидела, что обеими руками боязливо и крепко прижимает к животу сумочку, в точности как тогда, во время долгих отчаянных блужданий по городу в поисках Дарэм-авеню пять недель назад. Она перебросила ремень сумки через плечо, повернулась и двинулась в обратный путь.
  
  Фешенебельные торговые районы города начинались за Уотертауэрдрайв; на улице, по которой она сейчас шла, удаляясь от Уотертауэр, размещались магазины поменьше. Некоторые лавки производили впечатление грязных злачных заведений, многие магазинчики, судя по всему, с трудом сводили концы с концами. Рози двигалась медленно, рассматривая подержанную одежду, выставленную в окнах, с тщетной претензией на витрины роскошных магазинов, поглядывая на обувные лавки с плакатами, которые призывали покупать «ТОЛЬКО АМЕРИКАНСКИЕ» и сообщали, что товары в магазине продаются «ПО СНИЖЕННЫМ ЦЕНАМ». Она увидела лавку с красноречивым названием «Не дороже 5», — ее витрины были завалены сделанными в Мексике или Маниле куклами, магазин кожаных изделий со странной вывеской «Мотоциклетная Мама», магазин, который назывался «Avec Plaisir» — «С удовольствием» и предлагал устрашающий ассортимент товаров: искусственные пенисы, наручники и нижнее белье, не закрывающее промежность, выставленное на черных бархатных подушечках. Она постояла минуту-другую, разглядывая белье, разложенное в витрине для всеобщего обозрения, потом перешла на другую сторону улицы. Через полквартала она увидела «Горячий горшок», но решила в этот раз отказаться от кофе с пирожным; она просто сядет в автобус и поедет в «Дочери и сестры». Достаточно приключений для одного дня.
  
  Но этого не произошло. На дальнем углу перекрестка, который она только что прошла, расположился внешне ничем не примечательный, без броских витрин магазин с неоновыми буквами в окне: «БЕРЕМ ПОД ЗАЛОГ— ДАЕМ ССУДЫ — ПОКУПАЕМ И ПРОДАЕМ ЮВЕЛИРНЫЕ ИЗДЕЛИЯ». Именно последняя из предлагаемых услуг привлекла внимание Рози. Она снова взглянула на обручальное кольцо и вспомнила, что сказал ей Норман незадолго де свадьбы: «Если будешь выходить с ним на улицу, поворачивай кольцо камнем внутрь, Роуз. Камешек довольно дорогой, а ты всего-навсего маленькая девочка».
  
  Она спросила его однажды (до того, как он наглядно убедил ее в том, что задавать вопросы небезопасно), сколько оно стоит. Вместо ответа он покачал головой и снисходительно улыбнулся — улыбкой родителя, чей ребенок хочет понять, почему небо голубое или сколько снега на Северном полюсе. «Какая разница, — добавил он. — Достаточно сказать, что я мог либо купить тебе новый камешек, либо приобрести новый «бьюик». Я остановился на камешке. Потому что люблю тебя, Роуз».
  
  Теперь же, стоя на уличном перекрестке, она вспомнила охватившее ее тогда ощущение — страх, потому что мужчин, способных на поступки такой экстравагантности, мужчин, готовых отдать предпочтение кольцу с бриллиантом, а не новенькому автомобилю, не лишенных при этом некоторой сексуальной привлекательности, следует опасаться. До чего же романтично! Он купил ей кольцо с таким крупным бриллиантом, что с ним просто опасно показываться на улице! И почему?
  
  «Потому что люблю тебя, Роуз».
  
  Наверное, он не врал… но с тех пор прошло четырнадцать лет, и у девушки, которую он любил, были чистые глаза, высокая грудь, плоский живот, стройные бедра. Девушка,
  
  которую он любил, не находила в утренней моче следов крови.
  
  Рози стояла на перекрестке напротив магазинчика с неоновой вывеской за витринным стеклом и смотрела на свое обручальное кольцо, ожидая почувствовать хоть что-то — отголосок былого страха или, может быть, романтичности, — однако, не ощутив ничего подобного, решительно зашагала к маленькому ломбарду. Вскоре ей придется оставить «Дочерей и сестер», а там, за дверью, ей дадут за кольцо внушительную сумму, и она сможет рассчитаться полностью, заплатив за проживание и питание, и останется после этого с несколькими сотнями долларов в кармане.
  
  «Или мне попросту не терпится избавиться от него, — подумала она. — Может, мне просто не хочется больше носить на пальце «бьюик», который он так и не купил».
  
  Табличка на двери гласила: «ЛИБЕРТИ-СИТИ — ССУДЫ ПОД ЗАЛОГ». На миг это показалось ей странным — она слышала несколько «прозвищ» города, но во всех обыгрывалось либо местоположение, связанное с озером, либо погода. Затем она решительно отбросила все мысли, толкнула дверь и вошла в лавку.
  * * *
  
  Она ожидала, что внутри окажется темно, и не ошиблась — там было действительно темно, — но внутреннее пространство ломбарда «Либерти-Сити» заливал неожиданно золотистый тусклый свет. Солнце уже опустилось низко над горизонтом и светило прямо вдоль Хитченс-стрит, его длинные косые лучи проникали через выходящие на запад окна ломбарда. Солнечный свет падал на висевший на стене саксофон, превращая его в инструмент, сделанный из пламени.
  
  «Нет, это не случайно, — подумала Рози. — Кто-то намеренно повесил саксофон именно здесь. Кто-то поступил очень хитро». Может, и так, и все же она остановилась, завороженная сверкающим инструментом. Очаровательным показался и царивший внутри запах — запах пыли, веков, запах тайн. Слева от нее раздавался очень слабый звук множества тикающих часов.
  
  Она медленно шагала по среднему проходу мимо вытянувшихся в ряд акустических гитар, подвешенных к стеллажам за грифы с одной стороны, и застекленных полок с хитроумными электрическими устройствами и музыкальной аппаратурой — с другой. В ломбарде оказалось чрезвычайно много огромных многофункциональных стереосистем.
  
  В дальнем конце прохода находился длинный прилавок, над которым дугой вытянулась еще одна сделанная синими неоновыми буквами надпись: «ЗОЛОТО — СЕРЕБРО — ЮВЕЛИРНЫЕ ИЗДЕЛИЯ». А чуть ниже красными буквами шло: «МЫ ПОКУПАЕМ — МЫ ПРОДАЕМ — МЫ МЕНЯЕМ».
  
  «Да, но нужно ли ползти на брюхе, как рептилия?» — подумала Рози с тенью легкой улыбки, подступая к прилавку. За прилавком на табурете сидел мужчина с ювелирной лупой в глазу. Через лупу он рассматривал какой-то предмет, лежащий перед ним на подушечке. Подойдя ближе, Рози увидела, что он изучает карманные часы со снятой задней крышкой. Мужчина за прилавком ковырялся в часах стальной отверткой — настолько тоненькой, что Рози едва ее различила. Она подумала, что он молод, лет тридцати, не более. Длинные волосы доставали почти до плеч, синий шелковый жилет был надет прямо на белую нижнюю рубашку. Она сочла такое необычное сочетание достаточно смелым и привлекательным.
  
  Слева от себя она почувствовала движение. Повернув голову, увидела более пожилого респектабельного мужчину, присевшего на корточки перед книжными волками и роющегося в рядах потрепанных изданий в мягкой обложке под вывеской «СТАРОЕ ДОБРОЕ ЧТИВО». У ног его, словно верная собака, стоял старомодный черный портфель, начавший расползаться по швам.
  
  — Могу вам помочь чем-то, мэм?
  
  Она обернулась к мужчине за прилавком, который снял лупу и глядел на нее с дружелюбной улыбкой. У него были орехового цвета глаза с крошечными зеленоватыми вкраплениями, очень красивые, и на мгновение у нее мелькнула мысль о том, что Пэм могла вы отнести его к категории «чего-нибудь интересного».
  
  Впрочем, нет, для этого у него под одеждой слишком мало выпуклостей тектонического происхождения.
  
  — Как знать, — ответила она. Она сняла обычное золотое кольцо и обручальное, затем опустила первое в карман. Было странно видеть руку без кольца, но, наверное, она сможет привыкнуть к этому. Женщина, решившаяся покинуть собственный дом навсегда и тут же выполнившая свое решение, не задержавшись даже для того, чтобы переодеться, пожалуй, способна привыкнуть и не к таким вещам. Она положила кольцо с бриллиантом на бархатную подушечку рядом со старыми часами, в которых копался ювелир.
  
  — Как вы думаете, сколько это стоит? — спросила она. Затем, словно ей в голову пришла неожиданная мысль, добавила: — И сколько вы могли бы предложить мне за него?
  
  Он насадил кольцо на кончик большого пальца и поднес его к пыльному солнечному лучу, падавшему из последнего из трех выходящих на запад окон ломбарда. Камешек
  
  вспыхнул искрами разноцветного огня и на миг она ощутила сожаление. Затем ювелир бросил на нее короткий взгляд — очень короткий, почти незаметный, — и все же она успела заметить в его ореховых глазах нечто, что не смогла понять сразу же. Взгляд его, казалось, говорил: «Вы случайно не шутите?»
  
  — Что? — вздрогнула она. — В чем дело?
  
  — Нет-нет, ничего, — откликнулся он. — Одну секундочку.
  
  Он снова вставил в глаз лупу и принялся внимательно и долго изучать камень в обручальном кольце Когда он посмотрел на нее во второй раз, взгляд его был более уверенным и понятным. Собственно, она могла догадаться и раньше. Рози все вдруг поняла и не рассердилась, не ощутила ни удивления, ни настоящего сожаления. Единственное, на что она оказалась способна, — это слабая утомленная растерянность как же она раньше не сообразила? Какая же она наивная дура!
  
  «Нет, Рози, — произнес внутренний голос. — Ты не права. Если бы ты не знала где-то в глубине подсознания, что камень фальшивый — если бы ты не знала об этом с самого начала, — ты заложила бы его гораздо раньше. Неужели после своего тридцать второго дня рождения ты по-настоящему верила, что Норман Дэниеле способен подарить тебе кольцо, цена которому даже не сотни — тысячи долларов? Подумай! Разве ты верила?»
  
  Нет. Скорее всего, нет. Во-первых, в его глазах она того не стоила. Во-вторых, человек, у которого установлены три замка на парадной двери, три на двери черного хода, реагирующая на движение система охранной сигнализации во дворе, реагирующая на прикосновение система охранной сигнализации в автомобиле, никогда не позволил бы жене отправляться по магазинам с огромным бриллиантом на пальце.
  
  — Камень поддельный, насколько я поняла, — проговорила она, обращаясь к ювелиру.
  
  — Ну, не совсем так, — уточнил он. — Это чистейшей воды цирконий, но далеко не бриллиант, если вы это имеете в виду.
  
  — Конечно, именно это я имела в виду, — сказала она. — Что же еще, по-вашему?
  
  — С вами все в порядке? — осведомился ювелир. На его лице появилось выражение искренней озабоченности, и теперь, когда она получила возможность рассмотреть его с близкого расстояния, ей показалось, что возраст молодого человека ближе к двадцати пяти, чем к тридцати.
  
  — Черт возьми, — произнесла она. — Не знаю. Думаю, да.
  
  Она достала из сумочки салфетку на тот случай, если вдруг расплачется — в последнее время слишком часто и, казалось, беспричинно ударялась в слезы. Или вдруг принималась хохотать до слез; такое тоже бывало нередко. Хотелось бы избежать столь экспрессивных Проявлений чувств, по крайней мере в ближайшие несколько минут, и покинуть ломбард, сохраняя хотя бы внешние признаки достоинства.
  
  — Дай-то Бог, — заметил он, — потому что вы среди Друзей. Честное слово, вы в хорошей компании. Вы наверняка удивились бы, узнав, какое количество женщин, женщин вроде вас…
  
  — Да перестаньте вы! — отмахнулась она — Если я буду нуждаться в поддержке, куплю себе корсет.
  
  Никогда в жизни, ни перед одним мужчиной она не произносила подобных слов — в такой степени откровенно провокационных и двусмысленных, — однако и не чувствовала себя так никогда в жизни… словно очутилась в открытом космосе или бежала, ощущая, как к горлу подступает тошнота, по канату, под которым не было страховочной сетки. Ну не идеальное ли завершение ее брака? Самый что ни на есть подходящий эпилог. «Я остановился на камешке, — услышала она мысленно его голос, он по-настоящему дрожал от избытка эмоций, его серые глаза слегка увлажнились. — Потому что люблю тебя, Роуз».
  
  На мгновение приступ неудержимого смеха подступил совсем близко; ей понадобилось напрячь все усилия, чтобы перебороть его.
  
  — Так хоть что-нибудь оно стоит? — спросила она. — Хоть сколько-нибудь? Или эту побрякушку он добыл из автомата, продающего жевательную резинку?
  
  В этот раз он не стал надевать лупу, просто поднял кольцо, подставляя его под пыльный солнечный луч.
  
  — Ну конечно, стоит. — В его голосе отчетливо звучало облегчение человека, наконец-то получающего возможность сообщить приятную новость. — Не камень, правда, ему красная цена — десятка… но вот оправа… я бы сказал, что она потянет долларов на двести. Вот так вот. Разумеется, я не в состоянии предложить вам столько, — торопливо добавил он — Иначе отец устроит мне настоящую взбучку Как считаешь, Робби?
  
  — Твой папаша никогда не упускает возможности устроить тебе взбучку, — откликнулся, не поднимая головы, мужчина, сидевший на корточках возле книжных полок. — Для этого и существуют дети, не так, скажете?
  
  Ювелир глянул на него, потом снова перевел взгляд на Рози и вдруг сунул палец в приоткрытый рот, имитируя позыв к рвоте. Рози не видела подобных жестов со школьных времен и потому улыбнулась Молодой мужчина в жилете улыбнулся в ответ.
  
  — Я мог бы предложить вам, скажем, пятьдесят долларов. Устроит?
  
  — Нет спасибо.
  
  Она забрала кольцо, задумчиво посмотрела на него и завернула в неиспользованную салфетку «Клинекс», которую по-прежнему держала в руке.
  
  — Можете заглянуть в другие магазинчики, — посоветовал он. — Здесь их много. Если кто-то даст больше, я согласен заплатить такую же сумму. Такова политика отца, и я с ней согласен.
  
  Она опустила салфетку с кольцом в сумочку и защелкнула ее на замок.
  
  — Спасибо, но я вряд ли пойду еще куда-то, — сказала она. — Оставлю себе на память.
  
  Она почувствовала на себе взгляд мужчины, перебиравшего книги в мягких обложках — того, которого ювелир назвал Робби, — и краешком глаза заметила, что на его лице появилось выражение странной сосредоточенности, но Рози решила, что ей плевать. Пусть смотрит, если хочет. Это свободная страна.
  
  — Человек, который подарил мне кольцо, уверял, что оно стоит столько же, сколько новая машина, — сообщила она ювелиру— Представляете?
  
  — Да — Он отреагировал мгновенно, без запинки, и она вспомнила, как он сказал ей, что она в хорошей компании, что огромное число женщин приходило сюда, чтобы узнать неприятную правду о своих фальшивых сокровищах. Она подумала, что стоящий перед ней ювелир, несмотря на молодые годы, наверняка успел выслушать невесть сколько вариаций на одну и ту же тему.
  
  — Да, наверное, представляете, — задумчиво произнесло она — Ну, тогда вам понятно, почему я хочу сохранять кольцо. В следующий раз, когда кто-нибудь вскружит мне голову — во всяком случае, когда мне так покажется, — я достану кольцо и буду смотреть, пока не выздоровлю.
  
  Она думала о Пэм Хейверфорд, у которой на обеих руках красовались длинные извилистые шрамы. Летом девяносто второго года муж, напившись, выбросил ее через застекленную дверь. Пэм подняла руки, защищая лицо. Плачевный итог шестьдесят швов на одной руке и сто пять на другой. И после этого она таяла от счастья, если какой-нибудь строитель или маляр пялился на ее ноги и присвистывал, когда она проходила мимо, и как это называется? Терпение? Или глупость? Жизнеспособность? Или амнезия? Рози для себя обозначила это явление как синдром Хейверфорд и надеялась, что ей подобное не грозит.
  
  — Как скажете, мэм, — ответил ювелир. — Правда, мне неприятно выступать в роли человека, вынужденного постоянно сообщать дурные новости. Лично я считаю, что именно потому ломбарды пользуются такой гнусной репутацией. Мы почти всегда принимаем на себя отвратительную обязанность говорить людям, что многое совсем не так, как им представляется. А кому это понравится?
  
  — Никому, — согласилась она. — Никому не понравится, вы правы, мистер?..
  
  — Штайнер, — представился он. — Билл Штайнер. А мой отец — Абе Штайнер. Пожалуйста, вот наша визитная карточка.
  
  Он протянул ей визитку, но она с улыбкой покачала головой.
  
  — Вряд ли она мне понадобится. Хорошего вам дня, мистер Штайнер.
  
  Она направилась к выходу. В этот раз она пошла по крайнему от двери проходу, потому что пожилой джентльмен продвинулся на несколько шагов к ней, держа в одной руке старый портфель, рвущийся по швам, а в другой — несколько потрепанных книг. Она не знала, собирается ли он заговорить с ней, но была уверена, что сама не имеет ни малейшего желания вступать с ним в беседу. Больше всего ей сейчас хотелось тихо и быстро выйти из ломбарда «Либерти-Сити», сесть в автобус и как можно скорее забыть, что она здесь побывала.
  
  Она лишь смутно сознавала, что идет по той части магазина, в которой на пыльных полках по обеим сторонам расставлены группками небольшие статуэтки и картины, как в рамках, так и без них. Голова ее была поднята, но она не смотрела на что-то определенное: настроение ее совершенно не годилось для того, чтобы любоваться живописью или скульптурой, какими бы прекрасными они ни были. И тем неожиданнее оказалось то, что произошло. Она внезапно остановилась, словно ее дернули за плечи. Потом Рози вспоминала, что в первое мгновение, собственно, и не видела картины. Скорее, наоборот; картина увидела ее.
  * * *
  
  То мощное притяжение, которое излучала картина, не имело аналогов в предшествовавшей жизни Рози, однако она не сочла это чем-то странным — вся ее жизнь на протяжении последнего месяца тоже беспрецедентна. Да и сама притягательность картины не показалась ей — по крайней мере поначалу — ненормальной. Причина проста: после четырнадцати лет замужества, после четырнадцати лет с Норманом Дэниелсом, — лет, проведенных за наглухо запертыми дверями, отрезавшими ее от всего остального мира, она разучилась понимать, что нормально, а что нет. Критерием правильности поведения мира в той или иной ситуации являлись
  
  для нее телевизионные драмы и фильмы, на которые изредка водил ее Норман (посещавший все без исключения фильмы с участием Клинта Иствуда). В пределах столь узких рамок реакция на картину представлялась ей почти нормальной. В теле— или кинофильмах герои часто не могли устоять на ногах от охвативших их чувств.
  
  Впрочем, все это не имело никакого значения. Она ощущала лишь направленный к ней призыв картины и мгновенно позабыла и о неприятной правде о кольце, которую сообщил ей ювелир, и о намерении поскорее убраться из ломбарда, и о том облегчении, которое должна была бы испытать со своими натертыми ногами при виде автобуса голубой линии, тормозящего перед остановкой у «Горячего горшка», — позабыла обо всем. Одна и та же мысль вертелась в голове: «Посмотрите! Посмотрите! Разве это не самая замечательная в мире картина?»
  
  Это было выполненное маслом полотно в деревянной раме около трех футов в ширину и двух в высоту.
  
  Слева картину подпирали остановившиеся старые часы, справа к ней прислонился маленький обнаженный херувим. Повсюду стояли другие картины (старая пожелтевшая фотография Собора Святого Павла, написанные акварелью фрукты в вазе, гондолы, рассекающие рассветную гладь канала, картина охоты), но она ничего не замечала. Все ее внимание поглотила картина, изображавшая женщину на холме, и только она. И по сюжету, и по исполнению она мало чем отличалась от картинок, постепенно гниющих на полках ломбардов, антикварных лавок и придорожных сувенирных сараев, сотнями разбросанных по всей стране (и по всему миру, если на то пошло), однако эта картина притягивала к себе ее взгляд, наполняя разум чистым, возвышенным трепетом, который способны пробуждать лишь произведения высочайшего искусства: песня, вызывающая слезы, рассказ, позволяющий отчетливо увидеть мир глазами автора, стихотворение, переполняющее человека радостным ощущением жизни, танец, на несколько минут заставляющий нас забыть о неминуемой смерти.
  
  Ее эмоциональная реакция оказалась настолько неожиданной, настолько горячей и совершенно не связанной с прошлой, полной практицизма жизнью, что в первый миг разум ее словно споткнулся, не зная, как справиться с этим непредвиденным всплеском чувств. Секунду-другую она походила на трансмиссию, резко переведенную на нейтральную передачу — двигатель ревет, как сумасшедший, но ничего не происходит. Затем срабатывает сцепление, и трансмиссия становится на свое место.
  
  «Наверное, мне хочется повесить ее в своем новом доме, поэтому я так разволновалась, — подумала она. — Эта картина — как раз то, что мне нужно, чтобы он стал по-настоящему моим».
  
  Она с жадной благодарностью ухватилась за подвернувшуюся мысль. Верно, в новой квартире будет всего одна комната, но ей обещали, что комната будет большая, с маленькой кухней в нише и отдельной ванной. В любом случае это первое жилище за всю жизнь, которое она по праву сможет назвать своим, и только своим. Это очень важно, и от этого все предметы, которые она подбирает для своего нового дома, тоже приобретают огромную важность… и первый предмет самый важный, потому что он задает тон всему остальному.
  
  Да. Как бы ни расписывали ее будущую квартирку, все славословия не способны изменить тот факт, что до нее там проживали, сменяя друг друга, десятки одиноких бедных людей, и то же самое продолжится после нее. И все же новый дом станет для нее очень важным местом. Последние пять недель являлись неким промежуточным периодом, переходом от старой жизни к новой. Въезд в квартирку, которую ей обещали, — по-настоящему начало ее новой жизни, ее самостоятельной жизни… и эта картина, которую Норман никогда не видел, о которой не выносил своего безапелляционного суждения, картина, принадлежащая ей, станет символом новой жизни.
  
  Вот таким образом ее рассудок — здравый, практичный, категорически отвергающий все, хотя бы отдаленно напоминающее сверхъестественное, не допускающий даже мысли о существовании мистики, — одновременно объяснил, рационализировал и оправдал ее неожиданную реакцию на увиденную картину с изображением стоящей на холме женщины.
  * * *
  
  Из всех выставленных на стеллажах картин только эта была под стеклом (Рози вспомнилось, что писанные маслом холсты обычно не прячут под стекло — кажется, они должны дышать или что-то в этом роде), в левом нижнем углу был наклеен желтый ценник: «75».
  
  Она протянула обе руки (которые слегка вздрагивали) и взялась за рамку. Осторожно сняв картину с полки, она вернулась с ней к прилавку. Старик с потрепанным портфелем все еще стоял на своем месте и по-прежнему наблюдал за ней, но Рози едва замечала его. Она подошла прямо к прилавку и бережно опустила картину перед Биллом Штайнером.
  
  — Нашли что-то по вкусу? — спросил он. — Да. — Она постучала пальцем по ценнику в углу рамки. — Здесь написано семьдесят пять долларов и стоит знак вопроса. Вы
  
  сказали, что готовы дать за кольцо пятьдесят долларов. Не захотите ли вы поменяться, я вам — вы мне. Мое кольцо за вашу картину?
  
  Штайнер обошел прилавок, поднял откидную доску и приблизился к Рози. Он посмотрел на картину с таким же вниманием, как несколько минут назад изучал ее кольцо… но в этот раз в его взгляде читалось явственное удивление.
  
  — Что-то я ее не помню. По-моему, я вообще ее раньше не видел. Должно быть, старик раздобыл где-то. В нашем семействе он считается истинным ценителем искусства. Я же — всего лишь жалкий торговец.
  
  — Значит ли это, что вы не можете…
  
  — Торговаться? Прикусите язык! Да я готов торговаться с кем угодно весь день с утра до вечера, если бы мог. Но в этот раз не стану. Я счастлив сообщить вам, что с радостью приму предложенные вами условия — даже баш на баш. И мне не придется смотреть, как вы уходите от нас, волоча за собой пудовую тяжесть, оставшуюся после неудачной сделки.
  
  И тут она совершила еще один поступок, которого никогда раньше не совершала: Рози обхватила Билла Штайнера за шею и с чувством чмокнула в щеку.
  
  — Спасибо огромное! — воскликнула она. — Вы не представляете, как я вам благодарна!
  
  Штайнер рассмеялся:
  
  — О Господи, всегда к вашим услугам. Если не ошибаюсь, впервые покупатель так эмоционально благодарит меня в этих пыльных стенах. Может, вас заинтересует еще что-то из картин?
  
  Пожилой мужчина с портфелем — тот, которого Штайнер назвал Робби, — приблизился к ним и посмотрел на картину.
  
  — Если учесть, что большинство посетителей, уходя, готовы обругать тебя на чем свет стоит, можешь считать этот поцелуй подарком судьбы, — сказал он.
  
  — Так я и сделаю, — кивнул Билл. Рози почти не слышала их слов. Она лихорадочно шарила в сумочке, разыскивая скомканную салфетку с завернутым в нее кольцом. Поиск занял гораздо больше времени, чем следовало ожидать, потому что взгляд ее то и дело возвращался к картине на прилавке. Ее картине. Впервые она подумала о комнате, в которую скоро переедет, с истинным нетерпением. Ее собственный дом, а не просто койка среди десятков таких же. Ее собственный дом и ее собственная картина, висящая на стене. «Первым делом я повешу картину, — подумала она. — Да, я повешу ее в первую очередь». Развернув салфетку, она протянула кольцо Штайнеру, но он некоторое время не видел протянутой руки; он внимательно рассматривал картину.
  
  — Это оригинальное полотно, не копия, — произнес он, — и, по-моему, очень неплохая вещь. Наверное, поэтому ее накрыли стеклом— кто-то решил, что так она лучше сохранится. Интересно, что это за здание у подножия холма? Сгоревшее ранчо на краю плантации?
  
  — Скорее, это развалины храма, — тихим голосом выразил свое мнение старик с поношенным портфелем. — Похоже на греческий храм. Хотя наверняка судить трудно, согласитесь.
  
  Действительно, судить было трудно, потому что здание, о котором шла речь, почти до самой крыши пряталось за порослью молодых деревьев. Пять колонн на переднем плане увивал дикий виноград. Шестая, расколовшаяся на куски, лежала в зелени. Рядом с рухнувшей колонной валялась упавшая статуя, почти полностью скрытая травой и густым кустарником, виднелось только плоское каменное лицо, обращенное к грозовым тучам, которыми художник щедро наполнил небо.
  
  — Да, — согласился Штайнер. — Как бы там ни было, это здание, как мне кажется, не вписывается в перспективу — слишком велико оно для картины. Старик утвердительно кивнул головой. — Но автор сделал это намеренно. Иначе ничего, кроме крыши, мы не увидели бы. А что касается рухнувшей колонны и статуи, про них вообще можно было бы забыть— зелень скрыла бы их окончательно.
  
  Рози нисколько не интересовал фон; все ее внимание сосредоточилось на центральной фигуре картины. На вершине холма, повернувшись к развалинам храма так, что все, кто смотрел на полотно, мог видеть только ее спину, стояла женщина Ее светлые волосы были заплетены в косу. От предплечья ее изящной руки — правой — исходило яркое золотое сияние. Левую руку она подняла, и, хотя точно сказать было невозможно, зритель догадывался, что она прикрывает глаза от солнца. Весьма странно, если вспомнить о мрачном предгрозовом небе, однако, похоже, женщина подняла левую руку именно для того, чтобы прикрыть глаза. На ней было короткое, живого красно-пурпурного цвета платье — тога, отметила Рози — оставлявшее одно плечо обнаженным. Сказать что-то о ее обуви не представлялось возможным, ибо трава, в которой она стояла, доходила почти до колен, как раз до того места, где заканчивалась тога.
  
  — Куда бы вы ее причислили? — спросил Штайнер, обращаясь к Робби. — К классицизму? Неоклассицизму?
  
  — Я бы отнес ее к разряду плохих картин, — ответил Робби, усмехаясь, — но мне
  
  кажется, я понимаю, почему она произвела такое впечатление на эту женщину. В ней на удивление много чувства. Составные элементы, возможно, классические — вроде тех, что мы находим на старых стальных гравюрах, — но ощущение явно готическое. И потом тот факт, что главный персонаж повернут к зрителю спиной… Я нахожу это чрезвычайно странным, В целом… не могу сказать, что эта молодая женщина выбрала самую лучшую картину в твоей лавке древностей, Билл, но я уверен, она выбрала самую своеобразную.
  
  Рози же, как и прежде, почти не слышала их разговора. С каждой минутой она открывала в картине все новые и новые детали, пленявшие ее воображение. Например, темно-фиолетовая тесемка на талии женщины в тон каймы, идущей по краю тоги, и едва проглядывающие очертания левой груди. Пусть мужчины обмениваются себе учеными суждениями. Картина просто замечательная. Она чувствовала, что может смотреть на нее часами напролет, не отрываясь, и когда у нее появится свой дом, она, пожалуй, будет иногда делать именно так.
  
  — Ни названия, ни подписи, — заметил Штайчер. — Впрочем…
  
  Он перевернул картину. На обратной ее стороне открылись два выведенных углем слова, написанные мягкими, слегка расплывчатыми печатными буквами; «МАРЕНОВАЯ РОЗА».
  
  — Ну вот, — с сомнением в голосе произнес он, — мы и узнали имя автора. Хотя я бы сказал, что на имя это совсем не похоже.
  
  Робби отрицательно покачал головой, раскрыл рот, чтобы возразить, но увидел, что женщина, выбравшая картину, тоже не согласна с Биллом.
  
  — Это название картины, — объяснила она, и тут же добавила по причине, которую ни за что не смогла бы объяснить даже самой себе, — Роза — это мое имя. Совершенно сбитый с толку Штайнер посмотрел на нее. — Не обращайте внимания, просто совпадение, — проговорила она.
  
  Но так ли это на самом деле?
  
  — Смотрите. — Она снова бережно перевернула картину лицевой стороной вверх и постучала пальцем по стеклу над тогой, составлявшей все одеяние стоящей на переднем плане женщины. — Вот этот цвет, пурпурно-красный, называется мареновый.
  
  — Она права, — подтвердил Робби. — Автор или, что более вероятно, последний владелец, ибо уголь очень быстро стирается, решил назвать картину по цвету хитона женщины.
  
  — Пожалуйста, — обратилась Рози к Штайнеру, — не могли бы мы поскорее закончить? Мне нужно торопиться. Я и так опоздала.
  
  Штайнер собрался было снова спросить, уверена ли она в том, что ей хочется… но увидел ее лицо и промолчал. И заметил кое-что еще— некую напряженность во всем облике женщины, свидетельствовавшую о том, что в последнее время ей пришлось немало перенести. Он увидел лицо женщины, которая способна принять его искреннюю заинтересованность и стремление проявить заботу за попытку заигрывания или, чего ему и вовсе не хотелось, за намерение изменить условия сделки в свою пользу. Он просто кивнул головой.
  
  — Кольцо за картину. Равноценный обмен. Мы квиты. И расстаемся счастливые и довольные.
  
  — Да. — согласилась Рози, награждая его ослепительной улыбкой. Впервые за последние четырнадцать лет она улыбнулась своей настоящей улыбкой, и в тот момент, когда улыбка достигла своей полноты, его сердце открылось навстречу ей. — Мы оба расстаемся счастливые и довольные.
  * * *
  
  Выйдя за дверь ломбарда, она на мгновение остановилась, глупо моргая и непонимающе глядя на проносящиеся мимо машины, точно так же, как моргала в далекие дни детства, когда выходила, держась за отцовскую руку, из полутьмы кинотеатра на яркий дневной свет улицы, — ослепленная, застигнутая врасплох в тот момент, когда половина ее сознания уже воспринимает реальный мир, а другая все еще пребывает в мире вымышленном. Однако приобретенная картина была вполне реальна, и для того, чтобы избавиться от всех сомнений по этому поводу, ей достаточно опустить голову и посмотреть на сверток, который она держала в руках.
  
  Дверь ломбарда распахнулась, и вслед за Рози на улицу вышел пожилой мужчина. Сейчас она даже ощутила к нему некоторое расположение и потому одарила улыбкой, которую обычно берегут для тех, вместе с кем довелось стать свидетелем странных или удивительных событий.
  
  — Мадам, — обратился он к ней, — не будете ли вы столь любезны, чтобы сделать мне маленькое одолжение?
  
  Улыбка на ее лице тут же уступила место выражению осторожной сдержанности.
  
  — Это зависит от того, что именно вы хотите, но оказывать услуги незнакомцам не в моих традициях.
  
  Слабо сказано, конечно же. Она не привыкла даже разговаривать с незнакомыми
  
  людьми.
  
  Он посмотрел на нее в явной растерянности, и его замешательство слегка придало ей смелости.
  
  — Ах да, наверное, это звучит странно, но я полагаю, так будет лучше для нас обоих. Кстати, моя фамилия Леффертс. Роб Леффертс.
  
  — Рози Макклендон, — представилась она. Подумав, стоит ли подать ему руку, она решила не делать этого. Вероятно, ей даже не стоило называть своего имени.
  
  — К сожалению, у меня нет времени, чтобы выполнить вашу просьбу, мистер Леффертс — мне действительно нужно торопиться, и…
  
  — Прошу вас. — Он опустил на тротуар свой видавший виды портфель, сунул руку в маленький коричневый пакет, который держал в другой руке, и извлек одну из старых книг в мягкой обложке, найденную им в ломбарде. На обложке она увидела стилизованное изображение мужчины в полосатой черно-белой тюремной робе, который входил не то в пещеру, не то в туннель.
  
  — Все, о чем я хотел бы попросить вас, это прочесть первый абзац книги. Вслух.
  
  — Прямо здесь? — Она огляделась. — Здесь, посередине улицы? Но зачем, Бога ради?
  
  Он только повторил:
  
  — Прошу вас.
  
  Она приняла протянутую книгу, думая при этом, что если выполнит его просьбу, то сможет отделаться от странного старика без дальнейших осложнений. Это было бы замечательно, ибо она начинала подозревать, что у старика не все в порядке с рассудком. Вероятно, он не опасен, но все же малость не в себе. А если она ошибается и он все-таки опасен, она не хотела отдаляться на слишком большое расстояние от ломбарда «Либерти-Сити» — и Билла Штайнера.
  
  Книга называлась «Темные аллеи», автора звали Дэвид Гудис. Перелистывая страницы с предупреждением о нарушении авторских прав, Рози подумала: «Совсем не удивительно, что имя писателя мне незнакомо» (хотя название книги пробудило смутные воспоминания). «Темные аллеи» вышли в свет в тысяча девятьсот сорок шестом году, за шестнадцать лет до ее рождения.
  
  Она подняла голову и взглянула на Роба Леффертса. Тот усиленно кивал головой, буквально дрожа от нетерпения… и надежды? Как это возможно? Однако он действительно выглядел так, словно сгорал от нетерпения и надежды.
  
  Чувствуя, что ее тоже постепенно охватывает волнение («С кем поведешься…»-любила повторять ее мать), Рози начала читать. Перед тем. как произнести первое слово, она отметила про себя, что абзац, слава Богу, совсем невелики.
  
  — «Все произошло хуже некуда. Пэрри был ни в чем не виновен. В довершение ко всему это мирный человек, никогда не причинявший неудобств другим и мечтавший о спокойной жизни. Однако слишком много всего было против него и почти ничего — за. Присяжные посчитали его виновным. Судья объявил приговор о пожизненном заключении, и его доставили в Сан-Квентин».
  
  Она подняла голову, захлопнула книгу и протянула ее хозяину.
  
  — Как я справилась?
  
  Он улыбался в откровенном восторге.
  
  — О лучшем я не мог и мечтать, миссис Макклендон. Но постойте… еще один… доставьте старику удовольствий… — Он быстро зашуршал страницами книги, отыскивая нужное место. — Только диалог, прошу вас. Разговор между Пэрри и водителем такси. Со слов «Знаете ли, это забавно». Видите?
  
  Да, она увидела нужное место и в этот раз не стала отказываться. Она пришла к выводу, что Леффертс не опасен, возможно, он даже не сумасшедший, как ей показалось. Кроме того, она по-прежнему не могла избавиться от странного возбуждения… словно вот-вот должно произойти что-то интересное — или уже происходило.
  
  «Ну конечно, чего же тут удивительного, — подсказал счастливый внутренний голос. — Ты забыла о картине, Рози».
  
  Конечно, все дело в картине. От одной только мысли о картине у нее стало легче на сердце, и она радостно улыбнулась.
  
  — До чего же удивительно, — вырвалось у нее, но она продолжала улыбаться, не в силах совладать с собой.
  
  Он кивнул, и ей показалось, что он сделал бы точно такой жест, скажи она ему, что ее зовут госпожа Бовари.
  
  — Да, я понимаю, что вы сейчас испытываете, но… вы видите, какой отрывок я прошу вас прочесть?
  
  — Да.
  
  Она быстро пробежала глазами диалог, пытаясь получить хоть какое-то представление о двух беседующих персонажах по их репликам. С таксистом не возникло никаких сложностей; через несколько секунд в ее голове возник образ Джеки Глейсона, исполняющего роль Ральфа Крамдена в многосерийной телепостановке «Медового
  
  месяца», которую показывали около полудня по восемнадцатому каналу. С Пэрри оказалось чуть сложнее — обобщенный тип героя в ореоле загадочности, Да, впрочем, какая разница? Она откашлялась и начала читать, быстро забыв, что стоит на оживленном перекрестке с завернутой в бумагу картиной под мышкой, не видя обращенных на нее и Леффертса удивленных взглядов прохожих.
  
  — «Знаете ли, это забавно, — заметил водитель. — Я могу определить, о чем думают люди, по выражению их лиц. Иногда я даже могу сказать, кто они… вы, например.
  
  — Я, например. И кто же я, по-вашему?
  
  — Вы человек, у которого масса проблем.
  
  — Да нет у меня никаких проблем, — возразил Пэрри.
  
  — Не старайтесь меня переубедить, — произнес таксист. — Я же знаю. Я разбираюсь в людях, И скажу вам еще вот что: ваши проблемы связаны с женщинами.
  
  — И снова невпопад. Я женат и счастлив в браке».
  
  Неожиданно ни с того, ни с сего она представила голос Пэрри: голос Джеймса Вудса, нервный и напряженный, но с заметными ироническими нотками. Это воодушевило ее, и она продолжила чтение, разогреваясь, как спортсмен во время разминки, видя перед собой сцену из несуществующего фильма, в котором Джеки Глейсон и Джеймс Вудс разговаривают в такси, мчащемся по ночным улицам города.
  
  — «Удар на удар. Вы не женаты. Но когда-то были женаты, и брак оказался не совсем удачным.
  
  — А-а, я все понял. Вы там находились. Вы все время прятались в шкафу.
  
  Водитель помолчал.
  
  — Я расскажу вам про вашу жену. С ней трудно было сладить. Она хотела… многого. Чем больше она получала, тем больше ей хотелось, а она всегда получала то, что желала. Вот так-то».
  
  Рози дошла до конца страницы. Ощущая странный холодок на спине, она молча закрыла книгу и протянула ее Леффертсу, который, судя по виду, от счастья готов был обнять ее.
  
  — У вас прекрасный голос! — воскликнул он. — Низкий, но не занудный, мелодичный и очень чистый, без всякого акцента — я услышал его с самого начала, но один только голос еще ничего не значит. Вы можете читать! Господи, как вы можете читать!
  
  — Разумеется, я могу читать, — возмущенно произнесла Рози, не зная, то ли ей обижаться, то ли посмеяться. — Разве я похожа на человека, который воспитывался в джунглях?
  
  — Нет, я не то хотел сказать, просто часто даже самые лучшие чтецы не способны читать вслух — пусть они не запинаются над тем или иным словом, им не хватает выразительности. А диалог намного сложнее, чем простое повествование — можно сказать, решающее испытание. Я слышал двух различных людей. Честное слово, я действительно слышал их!
  
  — Я тоже. Но вы извините меня, мистер Леффертс, мне правда надо торопиться. Я…
  
  Он протянул руку и, когда она начала поворачиваться, легонько дотронулся до ее плеча. Женщина с большим жизненным опытом давно бы уже сообразила, что ей устроили прослушивание, пусть даже на оживленном уличном перекрестке, и ее не так сильно удивило бы то, что затем сказал Леффертс. Рози, однако, от потрясения временно лишилась дара речи, когда он предложил ей работу.
  * * *
  
  В те минуты, когда Роб Леффертс слушал его жену-беглянку, читающую отрывки из книги на уличном перекрестке, Норман Дэниеле сидел в маленьком кубике своего кабинета на четвертом этаже нового здания полицейского управления, положив ноги на стол и забросив руки с переплетенными пальцами за голову. Впервые за последние несколько лет у него появилась возможность положить ноги на письменный стол; обычно его заваливали кипы бумаг, бланков, протоколов, обертки от еды, доставленной из ближайшего ресторанчика, незаконченные отчеты, циркуляры, записки и все такое прочее» Норман не принадлежал к числу тех людей, которые привыкли убирать за собой (за пять недель отсутствия жены дом, в котором Рози поддерживала идеальную чистоту и порядок, превратился в некое подобие Майами после пронесшегося над городом урагана Эндрю), и обычно его кабинет красноречиво свидетельствовал о склонностях хозяина, но теперь он выглядел строго, почти аскетично. Большую часть дня Норман убил на уборку. Ему пришлось отнести три огромных пластиковых мешка с ненужными бумагами вниз, в подвал, поскольку он не надеялся на добросовестность уборщицы-негритянки, которая работала в полицейском управлении между полуночью и шестью утра в будние дни. Работа, порученная ниггерам, никогда не выполняется — этот урок Норман усвоил от своего отца, и действительность подтвердила правоту старика. Всем политикам и поборникам прав человека никак не удается понять примитивный факт: ниггеры не умеют и не желают трудиться. Наверное, из-за своего
  
  африканского темперамента.
  
  Норман медленно окинул взглядом непривычно чистый стол, на котором не осталось ничего, кроме его ног и телефона, затем посмотрел на стену справа. На протяжении четырех лет самой стены почти не было видно под слоем листовок с портретами разыскиваемых преступников, срочными записками, результатами лабораторных исследований — не говоря уже о календаре, в котором он красным карандашом отмечал даты судебных заседаний, — но теперь стена была совершенно голой. Визуальный осмотр кабинета завершился на стоящих у двери картонных ящиках со спиртным. Глядя на них, Норман задумался над непредсказуемостью жизни. Да, он вспыльчив, и сам же первый согласен признаться в этом. Он также готов признать, что из-за собственной вспыльчивости частенько попадает в неприятности и, самое главное, не может из них выбраться. И если бы год назад ему сказали, что его кабинет будет выглядеть таким образом, он пришел бы к логическому выводу: неудержимая вспыльчивость в конечном итоге привела его к таким неприятностям, из которых он не смог выбраться, и его выгнали с работы. То ли в личном деле накопилось большое количество выговоров, достаточных для увольнения в соответствии с правилами полицейского управления, то ли его застали за избиением подозреваемого. Взять того же вшивого педика, Рамона Сандерса. Норман его не избивал, но вряд ли получил бы благодарность за такое обращение с подозреваемым. Да, конечно, то, как он обошелся с поганым педерастом, может вызвать улыбку у любого — и в душе всякий поддержит его, — но надо же соблюдать правила игры… или, по крайней мере, не попадаться, когда их нарушаешь. Примерно то же самое, как и с ниггерами, не умеющими и не желающими работать: все (во всяком случае, все белые) об этом знают, но предпочитают не говорить вслух.
  
  Однако его не выгоняют с работы. Нет, он просто переезжает, вот и все. Переезжает из этого дерьмового кубика, в котором негде повернуться, служившего ему домом с первого дня президентства Буша. Переезжает в настоящий офис, где стены поднимаются до самого потолка и опускаются до самого пола. Его не только не выгоняют — его повышают в должности. Это напомнило ему песню Чака Берри, ту, в которой он поет по-французски: «C’est la vie — это жизнь, и ты никогда заранее не знаешь, чем она обернется».
  
  С тем делом об ограблении склада большой компании все вышло как нельзя лучше, шум стоял невообразимый, и даже если бы он собственноручно написал сценарий, вряд ли от этого было бы больше пользы. Произошла почти невероятная трансмутация; как будто его задница, словно по мановению волшебной палочки, вдруг стала золотой, во всяком случае, в стенах полицейского управления.
  
  Как выяснилось, в преступлении оказалось замешанным полгорода. Часто случается, что клубок так и остается не распутанным до конца… но ему это удалось.
  
  Все встало на свои места, словно вы десять раз подряд угадываете выпадающую на рулетке семерку, и каждый раз ваша ставка удваивается. В конце концов его группа арестовала больше двадцати человек, причем половина из них занимала крупные ответственные посты в городском управлении и бизнесе, и все аресты были оправданными — комар носа не подточит, без малейшей надежды на благоприятный исход дела для арестованных. Окружной прокурор, должно быть, балдеет от оргазма, равного которому не испытывал с тех пор, как в первый год старшей школы трахнул своего кокер-спаниеля. Норман, который некоторое время опасался, что может в один прекрасный день очутиться на скамье подсудимых и услышать приговор из уст этого гнилого дегенерата, если не набросит узду на свой взрывоопасный темперамент, вдруг превратился в любимчика окружного прокурора. Чак Берри прав: жизнь — штука непредсказуемая.
  
  — Холодильник набит жареными цыплятами и имбирным пивом. — произнес нараспев Норман и улыбнулся. Это была радостная и бодрая улыбка, которая, скорее всего, вызвала бы ответную у всякого, кто увидел бы ее, но у Рози от такой улыбки пробежал бы холодок по спине и ей отчаянно захотелось бы стать невидимой. Про себя она называла ее нормановской кусачей улыбкой.
  
  Совершенно замечательный прыжок, просто замечательный прыжок на самый верх, но до того, как совершить его, Норману пришлось испытать горькое разочарование. Откровенно говоря, он попросту обгадился, и все из-за Роуз. Он надеялся покончить с ее делом давным-давно, но не смог. Каким-то образом она все еще там. Все еще за пределами его досягаемости.
  
  Он отправился в Портсайд в тот же день, когда допрашивал своего хорошего друга Рамона в парке напротив полицейского управления. Он отправился туда, захватив с собой фотографию Роуз, но и она не помогла. Когда он упомянул о солнцезащитных очках и красном шарфике (ценные детали, выяснившиеся в ходе первоначального допроса), один из двух кассиров компании «Континентал экспресс» припомнил ее. Единственная проблема заключалась в том, что кассир не мог сказать, куда она купила билет, а проверить записи не было возможности, потому что никаких записей не велось. Она заплатила за билет наличными, багаж не зарегистрировала.
  
  Из расписания рейсов компании «Континентал» следовали три возможности, но Норман счел третью наименее вероятной — автобус, отправлявшийся на юг в час сорок пять. Вряд ли она отважилась бы шататься по вокзалу так долго. Таким образом, оставалось два варианта: большой город, расположенный в ста пятидесяти милях, и другой, еще более крупный город в самом сердце Среднего Запада.
  
  И затем он совершил шаг, который, как теперь постепенно убеждался, стал ошибкой, стоившей ему по меньшей мере двух недель: он предположил, что она не захочет уезжать далеко от дома, далеко от мест, где выросла — кто угодно, но не такая перепуганная незаметная мышка, как она. Но вот теперь…
  
  На своих ладонях Норман увидел сеточку белых полукружий. Они остались от ногтей, впившихся в ладони, но настоящий их источник располагался у него в голове — раскаленная печь, на которой кипел, переливаясь через край, бульон мыслей о сбежавшей жене.
  
  — Советую тебе не забывать о страхе, — пробормотал он. — А если ты случайно забыла, что это такое, я обещаю напомнить тебе.
  
  Да. Он выкопает ее хоть из-под земли. Без Роуз все, что случилось этой весной, — сенсационное разоблачение преступной банды, хорошая пресса, репортеры, которые время от времени удивляли его уважительными и умными вопросами, даже продвижение по служебной лестнице, — не имело ровно никакого значения. И женщины, с которыми он спал с тех пор, как Роуз ушла из дому, тоже не имеют значения. А что же тогда? То, что она от него ушла, А еще обиднее то, что он не питал ни малейших подозрений на этот счет. Но самое неприятное заключается в том, что она украла его кредитную карточку. Воспользовалась ею всего один раз, и сняла каких-то триста пятьдесят долларов, но не в этом дело. Дело в том, что она взяла предмет, принадлежавший ему, она забыла, кто самый жестокий и безжалостный хищник в джунглях, мать ее так, и поплатится за свою забывчивость. И цена расплаты будет очень высокой. Очень.
  
  Одну женщину из тех, с кем спал после побега Роуз, он задушил. Задушил ее, а потом увез труп и сбросил за башней элеватора на западном берегу озера. И что, в случившемся он тоже должен винить свой неукротимый темперамент? Он не знал, но подобные мысли свойственны лишь психам. Он выбрал женщину из толпы покупательниц у мясного прилавка магазина на Фремонт-стрит — невысокую миловидную брюнетку в пестрых, как оперение павлина, обтягивающих леггинсах и с большущей грудью, не вмещавшейся в бюстгальтер. Собственно, он не видел, в какой степени она походила на Роуз (во всяком случае, сейчас он убеждал себя в этом и, похоже, по-настоящему верил), до того момента, когда остановил дежурную машину, неприметный «шевроле» четырехлетнего возраста на западном берегу озера. Она повернула голову, и свет прожекторов, установленных на крыше ближайшего элеватора, на мгновение упал на ее лицо и осветил его так, под таким углом, что секунду-другую ему казалось, будто перед ним Роуз, что шлюха стала Роуз, той сучкой, которая бросила его, не оставив даже записки, не сказав ни единого проклятого слова, и, не успев сообразить, что делает, Норман схватил бюстгальтер и обмотал его вокруг шеи проститутки… Следующее, что он увидел, — это торчащий изо рта язык и глаза, вылезающие из орбит, как стеклянные шарики. А хуже всего было, что теперь, удавив шлюху, он увидел: она совершенно не похожа на Роуз. Совершенно.
  
  Что ж, он не ударился в панику… собственно, с чего ему паниковать? В конце концов, это не первый раз. Знала ли об этом Роуз? Чувствовала ли она? Не потому ли она сбежала? Ибо почувствовала, что он может…
  
  — Не впадай в маразм, — пробормотал он и прикрыл глаза.
  
  И зря. Ему привиделось то, что в последнее время слишком часто видел во сне: зеленая кредитная карточка банка «Мерчентс», выросшая до неимоверных размеров и плавающая в темноте, как выкрашенный 8 цвет долларовой банкноты дирижабль. Он поспешно открыл глаза. Ладони болели. Разжал пальцы и без особого удивления посмотрел на наполняющиеся кровью раны. Он давно привык к вспышкам своего гнева— темперамент! — и знал, что с ним делать: надо просто взять себя в руки. Поставить ситуацию под контроль. Это означает, что он должен поразмыслить, составить в голове план, для чего следует начать с анализа уже известного.
  
  Он созвонился с полицейским управлением ближнего из двух городов, представился и затем описал внешность Роуз, сказав, что она проходит в качестве главного подозреваемого лица по крупному скандалу, связанному с получением денег по кредитной карточке (почему-то карточка представлялась ему тягчайшим из ее поступков, он больше не мог выбросить из головы зеленый пластиковый прямоугольник). Он назвал ее имя — Роуз Макклендон, — уверенный, что она вернулась к девичьей фамилии. Если окажется, что по-прежнему носит его фамилию — что ж, сделает вид, что это забавное совпадение: полицейский, расследующий дело, и главный подозреваемый — однофамильцы. Такие случаи истории известны. Кроме того, речь идет о фамилии Дэниеле, а не Тржевски или Бьюшатц.
  
  Он также отправил факсом два снимка Роуз, в профиль и анфас. На одной фотографии, сделанной в прошлом августе, она сидела на ступеньках перед дверью
  
  черного хода. Ее сфотографировал Рой Фостер, его приятель-полицейский. Снимок вышел не очень хороший — в основном из-за того, что на нем отчетливо видно, сколько жира накопилось у нее под кожей с тех пор, как ей перевалило за тридцать, — однако он был черно-белым и с достаточной ясностью давал представление о чертах ее лица. Второй снимок стал плодом вдохновенного творчества полицейского художника (Эла Келли, талантливого сукиного сына, который сотворил это чудо в неурочное время по личной просьбе Нормана) и изображал ту же женщину, но с шарфиком на голове.
  
  Полицейские из того города навели справки в нужных местах, задали вопросы нужным людям, посетили нужные точки — убежища для бездомных, дешевые отели, захудалые пансионы, где без труда можно заглянуть в списки постояльцев, если вам, конечно, известно, кого и как просить, — но все без толку. Норман сам осоловел от бесконечных телефонных переговоров, на которые тратил каждую выдававшуюся свободную минуту, с возрастающим раздражением выискивая хоть какой-то след. Он даже заплатил за предоставленный ему список тех, кто в течение последних недель подал заявление на получение водительских прав, но все безрезультатно.
  
  Мысль о том, что она скрылась бесследно, ушла от справедливого возмездия, избежала наказания за свои поступки (из которых самым тяжким грехом было похищение кредитной карточки), все еще не возникала в его сознании, однако он с неохотой приходил к выводу, что все-таки остановила свой выбор на другом городе, что из-за страха двести пятьдесят миль до первого города показались ей недостаточным расстоянием.
  
  Впрочем, и восемьсот миль — тоже не так уж и далеко, как она вскоре узнает.
  
  Как бы там ни было, хватит рассиживаться. Пора найти какую-нибудь тележку и заняться переноской своего имущества в новый кабинет, на два этажа выше. Он опустил ноги с письменного стола, и в этот момент зазвенел телефон. Он поднял трубку.
  
  — Я могу поговорить с инспектором Дэниелсом? — осведомился голос на другом конце линии.
  
  — Слушаю вас, — ответил он, думая (без особого удовольствия): «С инспектором первого класса Дэниелсом, если быть точным».
  
  — Это Оливер Роббинс.
  
  Роббинс… Роббинс… Фамилия знакомая, но где…
  
  — Из «Континентал экспресс», помните? Я продал билет на автобус женщине, которую вы разыскиваете. Дэниеле мгновенно распрямился в кресле.
  
  — Да, мистер Роббинс, я вас отлично помню.
  
  — Я видел вас по телевизору, — сказал Роббинс. — Как здорово, что вы всех их арестовали. Такое преступление!.. Знаете, мы очень рады, что вам удалось распутать дело.
  
  — Да, — произнес Дэниеле, старательно следя за тем, чтобы в его голосе не проскочили нетерпеливые интонации.
  
  — Как вы думаете, их всех посадят за решетку?
  
  — По крайней мере, большинство из них. Чем могу помочь вам сегодня?
  
  — Наоборот, мне кажется, я могу помочь вам, — поправил его Роббинс. — Помните, вы просили меня позвонить, если я вспомню какие-нибудь новые подробности? Я имею в виду, о женщине в темных очках и красном шарфике.
  
  — Конечно, помню, — ответил Норман. Голос его звучал спокойно и сдержанно, но рука с телефонной трубкой сжалась в кулак, и ногти снова впились в ладонь.
  
  — Так вот, я думал, будто рассказал вам все, что знаю, но кое-что пришло мне в голову сегодня утром, когда я принимал душ. Я размышлял целый день и, как мне кажется, не ошибаюсь. Она действительно сказала именно так.
  
  — Что сказала именно так? — переспросил Норман. Голос все еще звучал хладнокровно — и даже приятно, пожалуй, — однако по морщинкам на запястье сжимавшей телефонную трубку руки потекла яркая струйка крови. Норман выдвинул пустой ящик письменного стола и занес над ним кулак, чтобы кровь падала в ящик. Маленькое крещение во имя того, кто займет эту вонючую конуру после него.
  
  — Видите ли, она, собственно, не сообщила мне, куда ей нужен билет; я сам сказал ей. Наверное, поэтому я не вспомнил, когда вы расспрашивали меня, инспектор Дэниеле, хотя обычно память в таких вещах меня не подводит.
  
  — Я вас не понимаю.
  
  — Люди, покупающие билеты, обычно называют конечный пункт назначения, — пояснил Роббинс. — «Обратный до Нэшвилла», например, или «В один конец до Лансинга, пожалуйста». Вы следите за моей мыслью?
  
  — Да.
  
  — Та женщина так не сказала. Она не назвала место, куда ей нужно попасть; она упомянула о времени отправления автобуса, которым хотела бы уехать. Вот что я вспомнил сегодня утром, когда принимал душ. Она сказала: «Я хочу купить билет на рейс, который отправляется в одиннадцать ноль пять. На этот автобус есть еще свободные места?» Она говорила так, словно место не имеет особого значения, а единственное,
  
  что по-настоящему важно…
  
  — …это уехать как можно скорее и как можно дальше! — воскликнул Норман. — Да! Да, конечно! Спасибо огромное, мистер Роббинс!
  
  — Рад помочь. — Голос Роббинса звучал немного озадаченно, он явно не ожидал такого всплеска эмоций на другом конце телефонной линии. — Эта женщина… вам, по-видимому, очень хочется найти ее.
  
  — Вы правы, — согласился Норман. Он снова улыбался той улыбкой, от которой по коже Рози всегда пробегали мурашки, которая заставляла ее прижиматься к стене, чтобы защитить измученные почки. — Вы совершенно правы. Значит, рейс в одиннадцать ноль пять, мистер Роббинс, куда он идет?
  
  Роббинс сообщил ему название города, затем спросил:
  
  — Она тоже входит в ту банду, которую вы поймали, инспектор Дэниеле? Женщина, которую вы ищете?
  
  — Нет, она подозревается в получении денег с помощью чужой кредитной карточки,
  
  — ответил Норман. И Роббинс начал говорить что-то по этому поводу — по всей видимости, он настроился на продолжительную беседу, — однако Норман положил трубку на рычаг, оборвав его на полуслове. Он снова забросил ноги на письменный стол. Тележку найдет позже, вещи подождут, новый кабинет никуда не денется. Он откинулся на спинку кресла и уставился в потолок.
  
  — Получение денег с помощью чужой кредитной карточки, как же, — произнес он.
  
  — Что там говорится о длинной руке закона?
  
  Он вытянул левую руку и разжал кулак, открывая перепачканную кровью ладонь. Несколько раз сжал и разжал пальцы, тоже измазанные кровью.
  
  — Длинная рука закона. Сучка! — Он неожиданно рассмеялся. — Чертовски длинная рука закона, и она тянется к тебе. Можешь не сомневаться, она тебя достанет.
  
  Он продолжал сжимать и разжимать пальцы, глядя на маленькие капли крови, падающие на крышку стола, не обращая на них внимания, смеясь и чувствуя себя превосходно. Все возвращается на нужные рельсы.
  * * *
  
  Добравшись ближе к вечеру в «Дочери и сестры», Рози обнаружила Пэм в складном кресле в расположенной на нижнем этаже комнате отдыха. На коленях у нее лежала раскрытая книга, но она смотрела на Герт Киншоу и сухощавое крошечное существо, появившееся в «Дочерях и сестрах» десять дней назад — девушку по имени Синтия, фамилию Рози забыла. У Синтии была пестрая панковская причёска — половина волос зелёные, половина оранжевые, — и, судя по виду, весила она фунтов девяносто, не больше. Левое ухо, которое приятель Синтии попытался — с определенной долей успеха
  
  — оторвать, прикрывала толстая повязка. Она была одета в фуфайку-безрукавку с огромными вырезами для рук и портретом Питера Тоша в центре кружащегося сине-зеленого психоделического взрыва. «Я ЭТО ТАК НЕ ОСТАВЛЮ!» — грозила надпись на фуфайке. При каждом движении девушки фуфайка с огромными вырезами шевелилась, приоткрывая ее груди размером с чайную чашечку и клубничного цвета соски. Она задыхалась, по лицу стекали ручьи пота, однако, казалось, была счастлива оставаться тем, кем она есть и находиться там, куда попала.
  
  Герт Киншоу отличалась от Синтии так, как день отличается от ночи. Рози никак не могла окончательно решить для себя, кто же она такая — консультант при «Дочерях и сестрах», надолго задержавшаяся обитательница приюта или же, так сказать, друг дома. Она появлялась, оставалась на несколько дней, потом исчезала снова. Частенько принимала участие в терапевтических лечебных сеансах (таковые устраивались в «Дочерях и сестрах» два раза в день, причем присутствие на втором, проводившемся в четыре часа пополудни, являлось для всех непременным условием пребывания), однако Рози ни разу не слышала, чтобы она что-нибудь говорила. Высокая, не ниже шести футов, и крупная — с широкими мягкими темно-коричневыми плечами, двумя огромными арбузами грудей, гигантским мешкообразным животом, над которым свисала футболка размера XXXL, и широким задом в просторных тренировочных штанах, которые она не снимала, казалось, никогда. Волосы ее представляли собой джунгли беспорядочно торчащих косичек (высший крик моды). В целом она настолько походила на тот тип женщин, которых часто можно увидеть у автоматических прачечных с шоколадкой и последним номером «Нэшенл инкуайрер» в руке, что с первого взгляда вы не замечали упругости бицепсов, подтянутости бедер и то, что ее крупный зад не трясется при ходьбе. Только во время семинаров в комнате отдыха Рози изредка слышала ее громкий голос.
  
  Герт обучала всех желающих из числа обитательниц «Дочерей и сестер» тонкостям искусства самообороны. Рози тоже не удержалась, посетила несколько занятий и до сих пор хотя бы раз в день старалась повторить приемы, проходившие у Герт под общим названием «Шесть отличных способов отшить зарвавшегося придурка». Получалось у нее не очень убедительно, и она вообще сомневалась в том, что сможет применить их на реальном человеке — мужчине с усами Дэвида Кросби, например, стоявшем в дверях «Маленького глотка», — и все же Герт ей нравилась. Больше всего она любила смотреть, как преображается широкое коричневое лицо Герт во время занятий, как рассыпается в прах ее обычная глиняная бесстрастность, как в глазах загорается огонек умного, живого азарта. В такие минуты Рози казалось, что она превращается в настоящую красавицу. Однажды Рози спросила ее, как называется то, чему она их обучает — таэквондо, джиу-джитсу, каратэ? Или это какая-то другая дисциплина? Герт пожала плечами в ответ.
  
  — Кусочек оттуда, кусочек отсюда, — сказала она. — Так, всего понемножку.
  
  Когда Рози заглянула в комнату отдыха, стол для пинг-понга уже отодвинули в сторону, на пол постелили жесткие серые маты. Вдоль одной обшитой сосновой доской стены стояли восемь или девять складных стульев, вытянувшихся в ряд между старинным стереопроигрывателем и допотопным телевизором, на экране которого все выглядело либо розовым, либо зеленым. В тот момент, когда Рози заглянула в комнату, лишь один стул был занят — тот, на котором сидела Пэм. С книжкой на плотно сжатых коленях, с пучком темных волос, перехваченных на затылке синей лентой, она смахивала на девочку-старшеклассницу на танцевальном вечере, не пользующуюся успехом у кавалеров. Рози опустилась на стул рядом с ней, прислонив завернутую в бумагу картину к стене.
  
  Герт, в ком было никак не меньше двухсот семидесяти фунтов, и Синтия, которой, чтобы сдвинуть стрелку весов до цифры сто, нужно натягивать альпинистские ботинки и надевать на плечи полностью снаряженный рюкзак, кружили на матах. Синтия тяжело дышала и широко улыбалась. Спокойная и молчаливая Герт, слегка согнувшись в несуществующей талии, удерживала соперницу на расстоянии вытянутой руки. Рози посмотрела на них, чувствуя, что ей одновременно и смешно, и немного тревожно. Как будто белка или бурундук пытались атаковать матерого медведя.
  
  — Я уже начала волноваться из-за тебя, — заметила негромко Пэм. — Честно признаться, я собиралась было бросить клич и организовать поисковую группу.
  
  — Я просто изумительно провела время. Впрочем, как ты? Как ты себя чувствуешь?
  
  — Лучше. Во всяком случае, мне так кажется. Мидол — ответ на все мировые проблемы. Не обращай на меня внимания, что с тобой-то случилось? Ты вся сияешь!
  
  — Правда?
  
  — Правда. Выкладывай. Что произошло? — Сейчас посчитаем. — Рози принялась загибать пальцы на руке. — Во-первых, я выяснила, что мое обручальное кольцо — дешевая фальшивка. Во-вторых, я поменяла его на картину — повешу ее в своей новой квартире, как только получу ее, — в-третьих, мне предложили работу… — Она сделала паузу — намеренную паузу — и затем добавила: — И еще я повстречала кое-кого весьма интересного.
  
  Пэм посмотрела на нее круглыми глазами:
  
  — Ты все выдумываешь!
  
  — Не-а. Клянусь Господом. Не горячись, подруга, ему лет шестьдесят пять — при вечернем освещении. — Она имела в виду Робби Леффертса, однако перед ее глазами всплыл услужливо подсунутый сознанием образ Билла Штайнера в его синем шелковом жилете, Билла с его красивыми глазами. Однако это смешно. На данном этапе жизненного пути новые любовные увлечения нужны ей не больше, чем рак горла. Кроме того, она ведь сама определила, что он по меньшей мере лет на семь ее моложе, не так ли? Просто малыш по сравнению с ней. — Этот старик и предложил мне работу. Его зовут Робби Леффертс. Но давай не будем сейчас о нем — хочешь посмотреть мою картину?
  
  — Ну, давай же, смелее! — раздался голос Герт, подбадривающей соперницу в центре комнаты. В нем ощущалось и дружелюбие, и раздражение. — Что это тебе, школьные танцульки? Активнее, милая.
  
  Синтия бросилась вперед; свободная фуфайка трепыхалась за спиной, словно на ветру. Герт быстро повернулась боком, подхватила худенькую девушку за локти и швырнула через бедро. Пятки Синтии мелькнули в воздухе, и она с громким шлепком приземлилась на маты.
  
  — Ух ты-ы-ы! — произнесла она, вскакивая на ноги, как резиновый мячик.
  
  — Нет, не хочу я смотреть на твою картинку. Разве что на ней изображен мужчина. Слушай, тот мужик, с которым ты познакомилась, — ему действительно шестьдесят пять? Что-то я сомневаюсь!
  
  — Может, и больше, — пожала плечами Рози. — Если говорить начистоту, был и другой. Вот он-то как раз и рассказал мне, что бриллиант в кольце фальшивый. Вернее, это цирконий. А потом мы поменялись с ним — Картину за кольцо. — Она опять сделала паузу. — Ему, между прочим, далеко до шестидесяти пяти.
  
  — Как он выглядит?
  
  — Орехового цвета глаза, — проговорила Рози, склоняясь над картиной. — Больше ничего не скажу, пока не услышу твое мнение вот об этом.
  
  — Рози, не будь занудой!
  
  Рози усмехнулась — она почти забыла, какое удовольствие может доставлять маленькое безобидное поддразнивание, — продолжая снимать бумагу, в которую Билл Штайнер аккуратно завернул первое сознательное и значительное приобретение в ее новой жизни.
  
  — Ну хорошо, — произнесла Герт, обращаясь к Синтии, которая снова начала описывать круги вокруг наставницы. Герт легонько подпрыгивала на мощных коричневых ногах. Ее груди под белой футболкой вздымались и опадали, как океанские волны. — Итак, ты видела, как это делается. Теперь попробуй сама. Не забывай, швырнуть меня ты не сумеешь— малявка вроде тебя заработает массу переломов, если попытается бросить такой дерьмовоз, как я, — но ты можешь помочь мне упасть. Готова?
  
  — Готова, готова, тётя корова, — откликнулась Синтия. Ее губы раздвинулись еще шире, обнажая мелкие неровные белые зубы. Рози они напомнили зубы маленького, но опасного животного, например мангуста. — Ну что, нападай!
  
  Герт пошла в атаку. Синтия ухватилась за ее мускулистые предплечья, с уверенностью, которой Рози не видать, сколько бы она ни тренировалась, подставила по-мальчишески тощее бедро под медвежий бок Герт… и та неожиданно взлетела вверх тормашками в воздух и кувыркнулась в полете — привидение в белой футболке и серых тренировочных штанах. Футболка задралась открывая самый большой бюстгальтер, который когда-либо видела Рози; бежевые чашечки смахивали на артиллерийские снаряды времен Первой мировой войны. Когда тело Герт соприкоснулось с полом, стены комнаты заметно содрогнулись.
  
  — Да-а-а! — закричала Синтия, исполняя безумный танец вокруг поверженной соперницы и потрясая сжатыми в кулачки худыми руками над головой. — Да-а-а-а! Большая мама оказывается на полу! ДА-А-А-А! Начинаю счет! Большая мама, мать твою, в нок…
  
  С улыбкой — удивительно, но улыбка, редко появлявшаяся на лице Герт, придавала ему довольно печальный вид — Герт подхватила Синтию, подняла ее над головой, широко расставив ноги, похожая на крепкое дерево, затем начала вращать ее, словно пропеллер самолета.
  
  — Э-э-э-э-э-и-и-и-й, меня щас стошнит! — запросила пощады Синтия, захлебываясь от смеха. От быстрого вращения она превратилась в круг, в котором мелькали зелено-оранжевые полосы волос и пятна психоделической фуфайки. — Э-э-э-э-э-и-и-и-й, я щас КОНЧУ!
  
  — Герт, достаточно, — произнес тихий голос. У основания лестницы стояла Анна Стивенсон. Она в очередной раз оделась в черное с белым (Рози видела на ней и другие сочетания цветов, но не часто): сужающиеся книзу черные брюки и белую шелковую блузку с длинными рукавами и высоким воротником. Рози позавидовала элегантной внешности Анны. Элегантность Анны Стивенсон всегда вызывала у нее зависть.
  
  С выражением легкого смущения на лице Герт осторожно опустила Синтию и поставила на ноги.
  
  — Я в порядке, Анна, — сказала Синтия. Сделав четыре неверных шага по матам, она зацепилась за собственную ногу, шлепнулась на пол и захихикала.
  
  — Вижу, — сухо заметила Анна.
  
  — Зато я швырнула Герт, — заявила она. — Жаль, что вы не видели. По-моему, это мой самый большой подвиг в жизни. Честное слово.
  
  — Я в этом не сомневаюсь, однако Герт скажет вам, что она сама себя бросила. Вы просто помогли ее телу сделать то, что оно уже собралось сделать.
  
  — Наверное, вы правы, — согласилась Синтия. Она боязливо поднялась с матов и тут же опять шлепнулась на задницу (вернее, ту часть тела, где она должна располагаться) и снова захихикала. — Черт возьми, как будто кто-то поставил всю комнату на проигрыватель!
  
  Анна пересекла комнату и приблизилась к сидевшим на стульях Рози и Пэм.
  
  — Что это у вас? — спросила она Рози.
  
  — Картина. Я купила ее сегодня днем. Для новой квартиры, когда получу ее. Повешу в своей комнате. — Затем с опаской добавила: — Что вы о ней скажете?
  
  — Не знаю — давайте поднесем ближе к свету. Анна взяла картину с двух сторон, перенесла на противоположный край комнаты и установила на стол для пинг-понга. Пять женщин полукругом сгрудились вокруг стола. Нет, оглянувшись, заметила Рози, теперь их уже семеро. К пятерке, спустившись по лестнице, присоединились Робин Сент-Джеймс и Консуэло Дельгадо. Они остановились за спиной у Синтии, заглядывая через ее узкие костлявые подростковые плечи. Рози ожидала, что кто-то из женщин заговорит первой — скорее всего, воцарившуюся тишину нарушит Синтия, — но все продолжали молчать, и когда пауза затянулась, она почувствовала слабый нервный озноб.
  
  — Ну? — проговорила она. — Что вы думаете? Кто-нибудь, скажите хоть слово.
  
  — Странная картина, — заметила Анна.
  
  — Верно, — подтвердила Синтия. — Чудная какая-то. По-моему, я что-то подобное видела, не помню только где.
  
  Анна смотрела на Рози.
  
  — Почему вы купили ее, Рози?
  
  Рози пожала плечами, ощущая непонятный страх.
  
  — Не знаю, смогу ли объяснить толком. Мне показалось, что она… взывала ко мне.
  
  Неожиданная улыбка Анны удивила ее и у нее отлегло от сердца.
  
  — Все правильно, — кивнула Анна. — В этом и состоит суть искусства, как мне кажется, и не только живописи — то же самое происходит с книгами, скульптурой, даже с замками из песка. Иногда произведения искусства просто взывают к вам, вот и все. Словно голоса тех людей, кто их создал, звучат у вас в голове. Но эта картина… она кажется вам красивой, Рози?
  
  Рози посмотрела на картину, пытаясь увидеть ее такой, какой она показалась ей в ломбарде «Либерти-Сити», когда безмолвный язык холста заговорил с ней с такой силой, что она замерла на полпути как вкопанная, и все остальные мысли вылетели у нее из головы. Она посмотрела на светловолосую женщину в тоге маренового цвета (или в хитоне — так, кажется, назвал ее одежду мистер Леффертс), стоящую в высокой траве на вершине холма, снова заметила толстую косу, свисавшую вдоль спины, золотой браслет над правым локтем. Затем она позволила своему взгляду переместиться к разрушенному храму и поверженной статуе
  
  (Бога)
  
  у подножия холма. К предметам, на которые глядит женщина в тоге.
  
  «Откуда ты знаешь, что она смотрит именно на них? Как ты можешь знать? Она же стоит к тебе спиной! Ты ведь не видишь ее лица!»
  
  Да, все верно… но ведь ей больше не на что глядеть, разве не так?
  
  — Нет, — медленно проговорила Рози. — Я купила ее не потому, что она показалась мне красивой. Я купила ее потому, что она показалась мне сильной. Она остановила меня на пути; значит, она действительно обладает какой-то силой. Разве для того, чтобы считаться хорошей, картина обязательно должна быть красивой, как вы полагаете?
  
  — Нет, — ответила Консуэло. — Вспомни Джексона Поллока. Его произведения никто не мог назвать красивыми, но энергии в них, хоть отбавляй. Или Диана Арбус, например.
  
  — Это еще кто такая? — поинтересовалась Синтия.
  
  — Знаменитый фотограф. И знаменитой она стала благодаря снимкам женщин с бородой и портретам карликов с сигаретами в зубах.
  
  — Ух ты. — Синтия задумалась над услышанным, и ее лицо внезапно вспыхнуло светом пойманного воспоминания. — Точно! Я уже видела однажды эту картину на одной званой вечеринке с коктейлями. В художественной галерее. Галерея принадлежала парню по имени Эпплторп, Роберт Эпплторп, и представляете, что потом оказалось? Что он развлекается с другим парнем! Серьезно! И по-настоящему, не понарошку, как те, что на обложках журналов для педерастов. Он старался, прилагал все усилия, работал не на страх, а на совесть. Вы даже не представляете, что мужик может иметь такую ручку от швабры между…
  
  — Мэпплторп, — сухо произнесла Анна.
  
  — Что?
  
  — Мэпплторп, а не Эпплторп.
  
  — Возможно. Я не помню точно.
  
  — Он умер.
  
  — Да? — нахмурилась Синтия. — От чего же?
  
  — От СПИДа. — Анна не сводила глаз с картины Рози и говорила рассеянным тоном. — Известного в некоторых кварталах как болезнь гомосексуалистов.
  
  — Ты говоришь, что уже видела эту картину, — пророкотала Герт. — Где ты ее видела, кротка? В той же художественной галерее?
  
  — Нет. — Пока речь шла о Мэпплторпе, на лице Синтии читалась явная заинтересованность, теперь же ее щеки порозовели, а уголки рта изогнулись в слабой защитной улыбке. — И вообще, это была не та же самая картина, знаете, но…
  
  — Давай, рассказывай, — сказала Рози.
  
  — Отец мой был священником методистской церкви в Бейкерсфилде, — начала Синтия. — В маленьком городке Бейкерсфилд в штате Калифорния, я оттуда родом. Мы жили в пасторате, и в маленьком зале для встреч на первом этаже висело несколько старых картин. Портреты президентов, пейзажи, натюрморты с цветами, собаки. Ну да они, впрочем, не важны. Их попросту вешали, чтобы стены не казались слишком голыми.
  
  Рози кивнула, вспоминая картины, которые окружали ее в пыльном ломбарде «Либерти-Сити» — изображавшие гондолы в Венеции, фрукты в вазе, собак и лис. Точно, эти предметы вешают на стены, чтобы те не выглядели слишком голыми. Рты без языков.
  
  — Но там была одна… которая называлась… — Она нахмурилась, сосредоточенно копаясь в памяти. — Если не ошибаюсь, она называлась «Де Сото смотрит на запад». На ней был изображен мужчины в шляпе, похожей на тарелку, окруженный группой индейцев. Он стоял на скале и смотрел через вытянувшийся на многие мили лес на огромную реку. Миссисипи, наверное. Только дело в том… понимаете…
  
  Она окинула их растерянным взглядом. Ее щеки порозовели еще сильнее, улыбка исчезла. Неуклюжая повязка над ухом казалась очень белой, бросалась в глаза, словно необычное устройство, и Рози успела удивленно подумать — далеко не в первый раз со дня своего появления в «Дочерях и сестрах», — что мужчины почему-то бывают очень жестокими. Почему так происходит? Что с ними? Им чего-то не хватает или же в них с рождения есть нечто неправильное, выходящее из строя, как некачественная плата в компьютере?
  
  — Продолжайте, Синтия, — сказала Анна. — Мы не будем смеяться. Правда же?
  
  Женщины согласно закивали головами. Синтия соединила руки за спиной, как школьница, которую вызвали к доске прочитать перед всем классом выученное наизусть стихотворение.
  
  — Значит, так, — заговорила она непривычно тихим голосом. — Мне казалось, что река движется, и я не могла смотреть на картину спокойно. Картина висела в комнате, где отец проводил вечером по четвергам библейские чтения для учеников местной школы, и я заходила туда, иногда садилась напротив картины и глядела на нее. Могла смотреть не отрываясь час, а то и больше, как в телевизор. Смотрела на реку, которая двигалась, или сидела, ожидая, когда она двинется. Мне было дет восемь или девять. Ага! Я точно помню, что думала: если река движется, то рано или поздно по ней проплывет плот или лодка, или каноэ с индейцами, и тогда я узнаю наверняка. А потом я вошла однажды в комнату, а картины нет. Наверное, мать заглянула ненароком, увидела, как я сижу, словно мумия, перед картиной, и, знаете…
  
  — …встревожилась и сняла ее, — подсказала Робин.
  
  — Да. Скорее всего, выкинула ее на свалку, — добавила Синтия. — Я была тогда совсем маленькой. Но твоя картина, Рози, напомнила мне о той. Пэм внимательно изучала полотно.
  
  — Да, — произнесла она, — неудивительно. Мне кажется, я вижу, как женщина дышит.
  
  Они все дружно рассмеялись, и Рози засмеялась вместе с ними.
  
  — Да нет, дело не в этом, — сказала Синтия. — Она просто… немножко старомодная… как картина в школьном актовом зале… и бледная. Если не считать платья и грозовых туч, все краски бледные, посмотрите. И на моей картине «Де Сото» все было бледным, кроме реки. А река яркого серебристого цвета. Когда я смотрела на картину, то в конце концов переставала замечать все остальное и видела только реку.
  
  — Расскажи нам про работу, — повернулась к Рози Герт. — Кажется, ты упомянула о работе?
  
  — Выкладывай все, — потребовала Пэм.
  
  — Да, — поддержала ее Анна, — расскажите нам все, а затем я хотела бы несколько минут поговорить с вами в моем кабинете.
  
  — Это… то, чего я так ждала?
  
  Анна улыбнулась:
  
  — Думаю, что да.
  * * *
  
  — Это одна из лучших комнат, значащихся в нашем списке, и я надеюсь, вам она понравится не меньше, чем мне, — сказала Анна. На краю ее письменного стола опасно зависла стопка листовок, объявлявших о предстоящем летнем пикнике и концерте «Дочерей и сестер», мероприятии, которое устраивалось в некоторой степени для Сбора средств, в некоторой для создания благоприятного имиджа организации в глазах общественности, а вообще-то представляло собой небольшой праздник. Анна взяла одну листовку, перевернула ее чистой стороной и набросала примерный план. — Вот здесь кухня, здесь откидная кровать, тут небольшая жилая зона. Вот ванная. Не могу сказать, что в ней очень просторно, сидя на унитазе, вам придется вытягивать ноги прямо под душ, но это ваша комната.
  
  — Да, — пробормотала едва слышно Рози. — Моя.
  
  В нее снова начало прокрадываться чувство, которого она не испытывала уже несколько недель, — словно все происходящее не более чем сон, и в любую секунду она может опять проснуться рядом с Норманом.
  
  — Вид из окна замечательный — не Лейк-драйв, конечно же, но парк Брайант весьма привлекателен, особенно в летнее время. Второй этаж. Район немножко сдал в восьмидесятые годы, но постепенно приходит в себя.
  
  — Вы так хорошо рассказываете, будто сами там жили, — вставила Рози.
  
  Анна пожала плечами — изящный, красивый жест, — нарисовала перед дверью комнаты коридор, затем лестницу. Она рисовала просто, без прикрас, с экономностью профессионального чертежника, и говорила, не поднимая головы.
  
  — Я бывала там не раз и не два, но вы, наверное, не это имеете в виду.
  
  — Да.
  
  — Часть моей души отправляется с каждой женщиной, когда та уходит. Я полагаю, это звучит до противного возвышенно, но мне все равно. Это правда, и это главное. Что скажете?
  
  Рози порывисто обняла ее и мгновенно пожалела о своей несдержанности, почувствовав, как напряглась Анна.
  
  «Не следовало мне этого делать, — подумала она, отступая. — Я же знала».
  
  Она действительно знала. Анна Стивенсон добра, верно, и внутренне Рози не сомневалась в ее доброте — в определенном смысле даже святости, — однако не надо забывать и про странное высокомерие и самодовольство; к тому же Рози успела понять, что Анна не терпит, когда люди вторгаются в ее личное пространство. И очень не любит, когда к ней прикасаются.
  
  — Простите, пожалуйста, — произнесла она тихо, отступая.
  
  — Не глупите, — коротко бросила Анна. — Так что вы скажете?
  
  — Я в восторге.
  
  Анна улыбнулась, и возникшая между ними небольшая неловкость осталась позади. Она нарисовала крестик на стене жилой зоны возле крошечного прямоугольника, обозначавшего единственное окно комнаты.
  
  — Ваша новая картина… клянусь, вы решите повесить ее именно здесь.
  
  — Мне тоже так кажется.
  
  Анна положила карандаш на стол.
  
  — Я счастлива, что имею возможность помочь вам, Рози, и очень рада, что вы оказались у нас. Эй, у вас все потекло.
  
  В очередной раз Анна протянула ей салфетку «Клинекс», и Рози подумала, что это, наверное, не та коробка, из которой Анна доставала салфетку в день первого интервью в кабинете. У нее создалось впечатление, что запасы салфеток Анне приходится пополнять очень часто. Рози взяла салфетку и утерла глаза.
  
  — Знаете, вы спасли мне жизнь, — сказала она хрипловатым голосом. — Вы спасли мне жизнь, и я никогда, никогда этого не забуду.
  
  — Лестно, но далеко от истины, — парировала Анна своим сухим спокойным голосом. — Говорить о том, что я спасла вам жизнь, было бы точно так же ошибочно, как утверждать, что Синтия уложила на лопатки Герт в спортивном зале. Вы сами спасли себе жизнь, воспользовавшись предоставившейся возможностью и покинув человека, который делал вам больно.
  
  — И все же спасибо огромное. Хотя бы за то, что я здесь.
  
  — Не стоит благодарностей, — ответила Анна, и в единственный раз за весь срок пребывания в «Дочерях и сестрах» Рози стала свидетелем появившихся на глазах Анны Стивенсон слез. С мягкой улыбкой она протянула коробку с салфетками назад хозяйке кабинета.
  
  — Вот, — сказала она. — Похоже, у вас в глазах тоже образовалась маленькая течь.
  
  Анна рассмеялась, вытерла глаза и бросила салфетку в мусорную корзину.
  
  — Ненавижу слезы. Это моя личная тайна, которую я храню от всех. Время от времени мне кажется, что я справилась со своим недостатком, что теперь уж точно я от него избавилась. А потом все происходит снова. Примерно то же самое я чувствую в отношении мужчин.
  
  На короткое мгновение в памяти Рози всплыли ореховые глаза Билла Штайнера.
  
  Анна снова взяла карандаш и быстро нацарапала что-то под схематичным наброском нового дома Рози, затем протянула ей листок. Опустив глаза, Рози прочитала адрес: Трентон-стрит, 897.
  
  — Теперь это ваш адрес, — добавила Анна. — Правда, это почти на другом конце города, но теперь вы можете пользоваться автобусом, так ведь?
  
  С улыбкой — и со слезами на глазах — Рози утвердительно кивнула головой.
  
  — Можете дать адрес тем подругам, с которыми познакомились здесь, и тем друзьям, которые в конце концов появятся у вас за стенами этого здания, но сейчас о нем знают только два человека — вы и я. — Ее слова казались Рози чем-то заранее заготовленным, похожим на многократно отрепетированную прощальную речь. — И помните, никто и никогда не узнает ваш адрес через «Дочерей и сестер». Просто мы так привыкли поступать. За двадцать лет работы с обиженными женщинами я убедилась, что нужно делать так, и только так, а не иначе.
  
  Последние слова Анны не стали для Рози неожиданностью; она уже многое знала из рассказов Пэм, Консуэло Дельгадо и Робин Сент-Джеймс. Рози вводили в курс дела чаще всего во время «Часа большого веселья», как в шутку называли обитательницы «Дочерей и сестер» ежевечернюю уборку помещений, однако Рози, собственно, и не нуждалась в объяснениях. Разумному человеку хватало двух или трех терапевтических сеансов, чтобы узнать все, что стоит знать о заведенном в «Дочерях и сестрах» распорядке. Кроме Списка Анны, существовали еще и Правила Анны.
  
  — Насколько он волнует вас? — спросила Анна. Мысли Рози уклонились от темы разговора; вопрос застал ее врасплох, и она встряхнула головой, приводя их в порядок. В первый момент она не поняла, кого имеет в виду Анна.
  
  — Ваш муж — в какой степени он волнует вас? Мне известно, что в первые две или три недели пребывания здесь вы опасались, что он будет разыскивать, вас… «пойдет по следу» — ваши собственные слова. Что вы думаете об этом теперь?
  
  Рози задумалась над вопросом. Прежде всего, «опасалась»— совершенно неточное слово для описания тех чувств к Норману, которые она испытывала на протяжении первой и, пожалуй, второй недели жизни в «Дочерях и сестрах»; даже такое определение, как «ужас», не могло в полной степени их отразить, ибо суть отношения к покинутому мужу в значительной мере измерялась другими эмоциями; стыдом из-за несостоявшейся семейной жизни, тоской по некоторым предметам, которых ей не хватало (креслу Пуха, например), эйфорическим чувством свободы, которое вспыхивало с новой силой каждое утро, облегчением, казавшимся таким холодным, что это ее пугало, — облегчением, которое может испытывать канатоходец, потерявший равновесие на проволоке, натянутой над глубокой пропастью… но все же устоявший на ногах.
  
  Впрочем, главной нотой в гамме ее чувств был все-таки страх, в этом она не сомневалась. В первые две недели, проведенные в «Дочерях и сестрах», почти каждую ночь снова и снова видела один и тот же сон: сидит в плетеном кресле на крыльце «Дочерей и сестер», и в этот момент перед ней у тротуара останавливается новенькая красная «сентра». Открывается водительская дверь, и из машины появляется Норман. На нем черная футболка с картой Южного Вьетнама. Иногда надпись под картой гласит: «ДОМ ТАМ, ГДЕ НАХОДИТСЯ СЕРДЦЕ»; «БЕЗДОМНЫЙ. БОЛЕЮ СПИДОМ». Его брюки забрызганы кровью. В руке держит нечто вроде маски с засохшими пятнами крови и клочьями прилипшего мяса. Она пытается встать с кресла, но не может; ее словно парализовало. Она только сидит и смотрит, не в силах встать с кресла, как он медленно приближается к ней, а он говорит, что хочет побеседовать с ней начистоту. Он улыбается, и она видит, что даже его зубы перепачканы кровью.
  
  — Рози? — окликнула ее Анна. — Вы здесь?
  
  — Да, — торопливо ответила она, слегка вздрагивая. — Я здесь, и— да, я все еще боюсь его.
  
  — Ничего удивительного, сами понимаете. На каком-то подсознательном уровне вы, подозреваю, никогда не избавитесь от страха перед ним. Но вам станет лучше, если вы запомните, что все чаще и чаще будут появляться долгие периоды без страха перед ним или кем-нибудь еще… даже мысли о нем не побеспокоят вас. Однако я не об этом хотела узнать. Я спросила, не опасаетесь ли вы, что он все-таки может разыскать вас.
  
  Да, она все еще боится. Вернее, не так боится, как раньше. Ей доводилось слышать множество его связанных с работой телефонных разговоров, она слышала, как он обсуждает с приятелями или коллегами самые разнообразные текущие расследования — в гостиной внизу или на веранде. Они почти не замечали ее, когда она приносила им горячий кофе или свежее пиво. Почти всегда в этих обсуждениях Норман исполнял ведущую партию, говоря быстрым, полным нетерпения голосом, наклонившись над столом с бутылкой пива, чуть ли не полностью потонувшей в его огромном кулаке, подгоняя остальных, развеивая их сомнения, отказываясь считаться с их доводами. Изредка он разговаривал и с ней. Разумеется, его не интересовало ее мнение о том или ином случае, просто она представляла собой удобную стену, о которую он мог постучать мячиком собственных мыслей. Быстрый по характеру, он всегда желал получить результат вчера и нередко терял интерес к делам, над которыми приходилось корпеть в течение нескольких недель — весьма продолжительный срок в его представлении.
  
  Может, он махнул на нее рукой, как на старое, чересчур затянувшееся расследование?
  
  Как бы ей хотелось верить в это! Как она старалась! И все же… не могла… поверить до конца.
  
  — Не знаю, — призналась она. — В какой-то степени мне хочется думать, что если бы он стремился найти меня, то уже появился бы. Но другая часть сознания утверждает, что он по-прежнему продолжает искать. К тому же он не водитель грузовика или водопроводчик, он полицейский. Ему известно, как разыскивать людей.
  
  — Да, я понимаю, — кивнула Анна. — И потому еще более опасен, и это означает, что вам нужно соблюдать особенную осторожность. Тем важнее вам помнить, что вы не одиноки. Дни одиночества позади, Рози. Обещаете мне не забывать об этом?
  
  — Да.
  
  — Вы уверены?
  
  — Да.
  
  — А если он все-таки объявится, что вы предпримете?
  
  — Захлопну дверь перед его носом и запру ее на ключ.
  
  — А потом?
  
  — Позвоню в полицию.
  
  — Без малейшего промедления?
  
  — Без малейшего, — подтвердила она, зная, что так и будет. Но тем не менее чувство страха не покидало ее. Почему? Потому что Норман полицейский, и они — те, кому она позвонит, — тоже полицейские. Потому что знала — Норман всегда находит способ добиться своего. Он ищейка. И еще потому, что помнила фразу, которую Норман повторял ей миллион раз: «Все полицейские братья».
  
  — А после того, как сообщите в полицию? Что вы сделаете потом?
  
  — Позвоню вам.
  
  — С вами все будет в порядке, — заверила ее Анна. — В полнейшем порядке.
  
  — Я знаю.
  
  Она произнесла эти слова уверенным тоном, но внутри точил червь сомнения… по-видимому, она не избавится от сомнений до тех пор, пока не появится он, чтобы взять все в свои руки и вырвать ее из призрачного мира предположений и допусков. А когда это произойдет, что случится с теми полутора месяцами, которые она провела здесь — с «Дочерями и сестрами», отелем «Уайтстоун», Анной, ее друзьями? Не рассеются ли они, как сон в миг пробуждения от вечернего стука в дверь, когда она вскакивала с кушетки, на которой незаметно задремала, и торопилась открыть дверь, чтобы увидеть стоящего за ней Нормана? Возможно ли такое?
  
  Взгляд Рози переместился на картину, стоящую на полу рядом с дверью кабинета, и она поняла, что это невозможно. Картина была обращена лицом к стене, и Рози видела только ее обратную сторону, и все же ей показалось, что она различает сам рисунок: в ее сознании выкристаллизовался отчетливый образ женщины на холме под затянутым грозовыми тучами небом над полусожженным храмом, и образ этот нисколько не походил на сон. Ничто, решила она, не сможет превратить эту картину в сон.
  
  «А если повезет, — подумала она и слабо улыбнулась, — мне никогда не придется узнать правильный ответ на все вопросы».
  
  — Сколько стоит квартплата, Анна? Смогу ли я осилить ее?
  
  — Триста двадцать долларов в месяц. Хватит ли у вас денег хотя бы на первые два месяца?
  
  — Да. — Анна могла и не спрашивать; не будь у Рози достаточно денег, чтобы обеспечить свое существование в первое время, разговор просто не состоялся бы. — По-моему, не очень дорого. Во всяком случае, для начала неплохо.
  
  — Для начала, — повторила Анна. Она ущипнула пальцами подбородок и бросила проницательный взгляд через стол на Рози. — Из чего следует логический вопрос о вашей новой работе. На первый взгляд, звучит соблазнительно, но при всем при том…
  
  — Сомнительно? Ненадежно? — Эти слова пришли ей на ум по дороге домой… и тот факт, что, несмотря на весь энтузиазм Робби Леффертса, она, собственно, не знала, способна ли исполнять такую работу, и не узнает до самого утра в понедельник. Анна кивнула.
  
  — Я бы, наверное, подобрала другие слова — какие именно, сказать не могу, — но эти тоже подойдут. Сложность состоит в следующем: если вы уйдете из «Уайтстоуна», я не в состоянии дать стопроцентную гарантию того, что вас возьмут обратно, особенно если все нужно будет сделать быстро. В «Дочерях и сестрах», как вам прекрасно известно, постоянно появляются новые женщины, и я, естественно, в первую очередь должна заботиться о них.
  
  — Конечно. Я понимаю.
  
  — Разумеется, я постараюсь сделать все, что в моих силах, но…
  
  — Если с работой, которую предлагает мне мистер Леффертс, не выгорит, я поищу где-нибудь место горничной или официантки, — тихо сказала Рози. — Спина сейчас беспокоит меня гораздо меньше, так что, думаю, справлюсь. Благодаря Дон я, надеюсь, смогу получить место кассира в какой-нибудь работающей допоздна лавке. — Дон Верекер обучала обитательниц «Дочерей и сестер» основам работы на кассовом аппарате, который хранился в одном из подсобных помещений. Анна по-прежнему внимательно смотрела на Рози.
  
  — Но не думаю, что до этого дойдет, как вы считаете?
  
  — Нет. — Она искоса бросила еще один взгляд на картину. — Надеюсь, все образуется. Между тем я многим вам обязана…
  
  — И знаете, что нужно делать со своими чувствами, не так ли?
  
  — Передать их дальше.
  
  — Верно, — кивнула Анна. — Если когда-нибудь вы встретите на улице женщину, похожую на вас недавнюю — женщину, которая выглядит растерянной и шарахается от собственной тени, — постарайтесь помочь ей. — Могу я задать один вопрос, Анна? — Пожалуйста, сколько хотите. — Вы как-то проговорились, что «Дочерей и сестер» основали ваши родители. Почему? И почему вы до сих пор продолжаете их дело?
  
  Анна выдвинула ящик письменного стола, порылась в нем и извлекла на свет толстую книгу в мягкой обложке. Она положила ее на край стола перед Рози. Та взяла книгу, посмотрела на нее, и на секунду ощутила потрясающей ясности вспышку памяти, яркую, как кошмарные отчетливые воспоминания тех, кто прошел через ужасы войны. В тот миг она не просто вспомнила влажность внутренней части бедер, ощущение маленьких зловещих поцелуев; она, казалось, пережила все заново. Она увидела тень Нормана, разговаривающего на кухне по телефону. Она увидела, как тени от его пальцев без устали перебирают похожий на спираль телефонный шнур. Она услышала, как он сообщает собеседнику на другом конце линии о том, что это, конечно же, срочно,
  
  что его жена беременна. Потом она увидела, как он возвращается в комнату, подбирает куски разорванной книги, которую выхватил у нее из рук перед тем, как ударить. На книге, которую показала ей Анна, она увидела ту же самую рыжеволосую девушку. В этот раз она была одета в бальное платье и ее сжимал в объятиях красивый цыган со сверкающим взглядом.
  
  Вот откуда начинаются все неприятности, — сказал тогда Норман. — Сколько раз говорил я тебе, что мне такое дерьмо не нравится!»
  
  — Рози? — В голосе Анны звучала явная обеспокоенность. И еще ее голос доносился издалека, как голоса, которые слышишь сквозь сон. — Рози, вам плохо?
  
  Она с усилием оторвала взгляд от книги («Несчастная любовь», — гласило название, сделанное такими же блестящими красными буквами, а ниже утверждалось, что это «самый потрясающий роман Пола Шелдона») и выдавила жалкое подобие улыбки.
  
  — Все нормально, не волнуйтесь. Какой-то бестселлер?
  
  — Душещипательные романы — одно из моих тайных пристрастий, — призналась Анна. — Лучше шоколада, потому что от них не толстеешь, а мужчины в них не чета настоящим, они не звонят в четыре часа утра и не завывают с пьяными всхлипываниями в трубку, предлагая начать все сначала. Но это дешевка, и знаете почему?
  
  Рози покачала головой.
  
  — Потому что в них объясняется весь мир. В них обязательно найдется причина для всего. Иногда это такие же вымышленные и искусственные истории, как в рекламных газетах, которые бесплатно раздаются в супермаркетах, иногда они полностью противоречат тому, что известно разумному человеку о поведении людей в реальном мире, но объяснения всегда при них. В «Несчастной любви» Анна Стивенсон, заправляющая «Дочерями и сестрами», обязательно окажется пострадавшей в молодости… или ее мать будет пострадавшей. Но я таковой себя не считаю, да и маму, насколько помню, никто никогда не обижал. Муж иногда игнорировал меня — к вашему сведению, я разведена уже двадцать лет, если Пэм или Герт еще не успели сообщить вам, — но он никогда и пальцем меня не тронул. В реальной жизни, Рози, люди подчас совершают поступки, как хорошие, так и плохие, просто потому что. Вы понимаете, о чем я говорю?
  
  Рози медленно кивнула головой. Вспоминала все те дни, когда Норман бил ее, издевался, доводил до слез… а потом, ни с того ни с сего приносил вечером дюжину роз и вел на ужин в ресторан. Если она спрашивала, в чем дело, по какому поводу такая честь, почему ему вздумалось вытащить ее из дому, он обычно пожимал плечами и говорил: «Захотелось доставить тебе удовольствие». Другими словами, просто потому что. Мама, почему я должен отправляться спать в восемь часов даже летом, когда на дворе светло, как днем? Просто потому что. Папа, почему бабушка умерла? Просто потому что. Очевидно, Норман полагал, что эти редкие выходы в свет и подарки способны компенсировать то, что он считал, наверное, «приступами несдержанности». Он никогда не узнает (да, пожалуй, и не понял бы, скажи она ему об этом), что внезапная ласка и подарки страшили ее еще сильнее, чем его злость и вспышки ярости. Во всяком случае, она знала, как вести себя при этом.
  
  — Мне тошно от мысли, будто все, что мы делаем, предопределено заранее чьими-то поступками или иными причинами, — прикрыв глаза, произнесла Анна. — Получается, что мы начисто лишены самостоятельности в выборе линии поведения. Кроме того, откуда тогда берутся немногочисленные святые и дьяволы, которые встречаются среди нас? А самое главное, я сердцем чувствую, что такое представление о мире ложно. Правда, в книгах авторов вроде того же Пола Шелдона оно оправданно. Оно дает утешение. Позволяет поверить, пусть даже ненадолго, что Бог — существо разумное, и с теми героями книги, которые нам так нравятся, не случится ничего плохого. Вы не могли бы вернуть мне книгу? Я собираюсь закончить ее сегодня ночью. Буду читать и запивать горячим чаем. Галлонами чая.
  
  Рози улыбнулась, и Анна улыбнулась в ответ.
  
  — Надеюсь, вы появитесь на пикнике, Рози? Мы намерены устроить его в Эттингер-Пиерс. Лишние руки нам никогда не помешают.
  
  — Я обязательно приду, — заверила ее Рози. — Конечно, если мистер Леффертс не решит, что я недостаточно хорошо поработала за неделю и не заставит меня трудиться и в субботу.
  
  — Сомневаюсь.
  
  Анна встала из-за стола и, обойдя его, приблизилась к Рози; Рози тоже поднялась. И только сейчас, когда разговор практически закончился, ей пришел на ум самый элементарный вопрос:
  
  — Анна, а когда я смогу переехать в новую квартиру?
  
  — Хоть завтра, если захотите.
  
  Анна наклонилась и подняла картину. Она задумчиво посмотрела на слова, написанные углем на обратной стороне полотна, затем повернула ее к себе.
  
  — Вы сказали, она странная, — сказала Рози. — Почему?
  
  Анна ногтем постучала по стеклу.
  
  — Потому что женщина располагается в самом центре, однако изображена спиной к зрителю. Мне такой подход к рисунку, который во всех остальных отношениях выполнен в традиционной манере, представляется весьма оригинальным. — Она бросила искоса взгляд на Рози, а когда заговорила снова, в речи слышалась некоторая неловкость, словно она извинялась. — И здание у подножия холма не вписывается в перспективу, если вы заметили.
  
  — Я знаю. Человек, который продал мне картину, сказал об этом. Мистер Леффертс считает, что автор сделал это намеренно. Иначе, как он утверждает, потеряются какие-то детали.
  
  — Наверное, он прав. — Взгляд Анны задержался на картине еще на несколько секунд. — Все-таки в ней что-то есть, правда? Что-то от штиля.
  
  — Простите? Я не совсем поняла, что вы имеете в виду. Анна рассмеялась.
  
  — Я и сама не понимаю… как бы там ни было, в ней есть нечто, заставляющее меня вспоминать романтические новеллы. Сильные мужчины, страстные женщины, гормональные вихри. Штиль — единственное слово, которое приходит мне в голову, ничего лучшего для описания своих чувств я подобрать не могу. Что-то вроде затишья перед штормом. Может, потому что небо такое? — Она опять повернула картину и посмотрела на надпись углем. — Не это ли в первую очередь привлекло ваше внимание? Ваше собственное имя?
  
  — Нет, — покачала головой Рози. — К тому времени, когда я увидела надпись, я уже знала, что куплю картину. — Она улыбнулась. — Пожалуй, это просто совпадение — из тех, которым нет места в обожаемых вами романтических книгах.
  
  — Понятно. — Однако весь вид Анны свидетельствовал о том, что она совершенно ничего не понимает.
  
  Анна провела подушечкой большого пальца по надписи. Буквы легко размазались.
  
  — Да, — сказала Рози. Неожиданно, без всякой на то причины, она ощутила прилив тревоги. Как будто в этот момент в том другом часовом поясе, где уже начался настоящий вечер, кто-то подумал о ней. — В конце концов, Роуз — довольно распространенное имя, в отличие от Евангелины или, к примеру, Петронеллы.
  
  — Наверное, вы правы. — Анна передала ей полотно. — И все-таки забавно, что название картины выведено углем, согласитесь.
  
  — Почему же?
  
  — Уголь очень легко стирается. Если надпись не защитить — а на вашей картине она не защищена, — она превращается в грязное пятно буквально за считанные дни. «Мареновая Роза». Думаю, это было написано совсем недавно. Но почему? Сама картина выглядит почтенно, ей, должно быть, лет сорок, и я не удивлюсь, если на самом деле она написана восемьдесят или сто лет назад. И в ней есть еще одна странная деталь.
  
  — Какая?
  
  — Отсутствует подпись художника, — сказала Анна.
  Глава 4
  Сияющий луч
  
  Норман покинул родной город в воскресенье, за день до того, как Рози должна была приступить к новой работе… работе, с которой она вряд ли справится. Во всяком случае, ей так казалось. Он уехал автобусом компании «Континентал экспресс», отправлявшимся в одиннадцать ноль пять. Им двигали не мотивы экономии; он поставил перед собой задачу — жизненно важную задачу — проникнуть в мысли, в сознание, в голову Роуз. Норман до сих пор не желал признаться самому себе, насколько сильно потряс его абсолютно неожиданный уход жены. Он старательно убеждал себя в том, что его в первую очередь вывело из себя похищение кредитной карточки — только похищение карточки, и ничего более, — однако в душе понимал, что это не так. Хуже всего то, что у него не возникло ни малейших подозрений. Ни малейшего предчувствия. Даже интуиция не сработала.
  
  В их семейной жизни был продолжительный период, когда он мог похвастаться тем, что знает каждую ее мысль при пробуждении, может с почти стопроцентной уверенностью сказать, что ей снилось ночью. Тот факт, что все разом изменилось, сводил его с ума. Самые сильные страхи — не выраженные словесно, однако не совсем укрывшиеся от глубинного самоанализа — он испытывал, когда думал, что она, возможно, замышляла и планировала побег в течение недель, месяцев, а то и года. Знай он правду о том, как и почему она сбежала (говоря иначе, знай он о единственной капельке крови, которую она обнаружила на пододеяльнике), он, пожалуй, чувствовал бы себя спокойнее. А может, и наоборот, нервничал бы сильнее, чем когда-либо.
  
  Как бы там ни было, он понял, что его первоначальное намерение— снять, выражаясь образно, шляпу мужа и надеть фуражку полицейского— ошибочно. После разговора с Оливером Роббинсом он решил, что должен снять оба этих головных убора и надеть что-то из ее гардероба. Он обязан думать точно так же, как и она, и поездка автобусом, в котором покинула город Роуз, призвана положить начало этому преображению.
  
  Он поднялся по ступенькам в автобус, держа в руке сумку с вещами первой необходимости и сменой одежды, и остановился у сиденья водителя, глядя на проход между креслами.
  
  — Решил передохнуть, приятель? — раздался голос следующего за ним мужчины.
  
  — Решил узнать, каково чувствовать себя со сломанным носом? — мгновенно отозвался Норман. Стоявший за ним пассажир счел за благо промолчать.
  
  Норман задержался еще на несколько секунд, решая, на какое кресло он
  
  (она)
  
  сядет, затем двинулся по проходу, пробираясь к выбранному месту. Она ни в коем случае не пойдет в самый конец автобуса; его брезгливая женушка ни за что не согласится сесть рядом с кабинкой туалета, разве что по необходимости, если все остальные места заняты, однако хороший друг Нормана Оливер Роббинс (который и выписал ему билет — как и ей) заверил его, что рейс в одиннадцать ноль пять практически никогда не бывает переполнен. Она не сядет над колесами (очень сильно подбрасывает) или близко к кабине водителя (слишком подозрительно). Нет-нет, ее устроит только место в центральной части автобуса, и с левой стороны, потому что она левша, ведь люди, которые уверены, что выбирают направление наугад, в большинстве случаев попросту поворачивают в сторону своей сильной руки.
  
  За годы работы в полиции Норман пришел к выводу, что телепатия вполне осуществима, но для этого нужно здорово попотеть… почти немыслимая задача, если вы надели не тот головной убор. Вам непременно нужно обнаружить правильный путь в сознание нужного вам человека, последовать за стремящимся схорониться в своей норе зверьком, вы должны прислушиваться не к звукам, а к волнам мозга: если быть точным, нужно не понять мысли, а проникнуть в образ мышления. А когда вы добились цели, тогда перед вами предстает многообразие выбора; вы можете срезать угол — пока ваша жертва проделывает долгий окружной путь, вы доберетесь до нужной точки короткой дорогой и однажды ночью, когда он или она меньше всего ожидает, появиться, выйти из-за двери… или затаиться под кроватью с ножом наготове, дожидаясь момента, чтобы вонзить его в тело через матрас при первом же скрипе пружин под тяжестью ничего не подозревающего ягненка (вернее, овечки).
  
  — Когда ты меньше всего ожидаешь, — пробормотал Норман, усаживаясь в кресло, в котором, как он полагал, ехала его жена. Произнесенная фраза доставила ему удовольствие, и он повторил ее снова, когда автобус задом выезжал из прямоугольника посадочной платформы, чтобы отправиться на запад. — Когда ты меньше всего ожидаешь.
  
  Поездка продолжалась долго, однако нисколько не утомила его и даже показалась приятной. Дважды он выходил на остановках для отдыха, чтобы сходить в туалет — не потому, что ему хотелось в туалет, а потому что, как предполагал, так должна была поступить она, ибо она не захочет пользоваться туалетом в автобусе. Да, Роуз брезглива, на у нее слабые почки. По-видимому, маленький генетический подарок от покойной маменьки. Норману всегда казалось, что старая стерва не может пройти мимо куста сирени, чтобы не остановиться и не помочиться под ним.
  
  На второй остановке он увидел группку мужчин, собравшихся вокруг урны для окурков у стены вокзала. Секунду-другую он с вожделением и завистью смотрел на них, затем отвернулся и, пройдя мимо, вошел в здание вокзала. Организм изнывал без привычной порции никотина, но Роуз не испытывала подобных чувств; она не курит. Вместо этого он помял в руках нескольких мягких пушистых зверюшек, потому что Роуз питает непонятную страсть к дерьму такого рода, а потом купил в киоске у двери криминальный роман в мягкой обложке, потому что она время от времени читает дерьмо подобного рода. Он миллион раз повторял ей, что настоящая полицейская работа даже отдаленно не напоминает то дерьмо, которое пишут в этих книжках, и она всегда соглашалась с ним — если он так говорит, значит, так оно и есть — и тем не менее продолжала читать. Он совсем не удивился бы, узнав, что Роуз подходила к тому же самому киоску, что даже взяла книжку… а потом неохотно положила назад на полку, не желая тратить пять долларов ради трехчасового развлечения, когда впереди ждет неизвестность, а денег в кармане совсем мало.
  
  Он съел салат, заставляя себя читать при этом купленный криминальный роман, затем вернулся на свое место в автобусе. Несколько минут спустя они снова тронулись в путь. Норман положил книгу на колени и выглянул в окно, за которым по мере того, как Восток уступал место Среднему Западу, все шире и шире разворачивались просторы полей. Он перевел стрелки часов назад, когда водитель объявил о пересечении границы часовых поясов, но не потому, что его волновали эти условности (в течение следующих тридцати дней он будет жить по собственному расписанию), а потому, что так сделала бы Роуз. Он раскрыл роман, прочел о том, как викарий обнаружил в саду тело, и отложил книжку; ему стало скучно. Впрочем, скука была только на поверхности. В глубине же он совсем не ощущал ее. В глубине его сознания затаилось странное ощущение девочки из старой сказки про трех медведей. Он посидел на стульчике маленького медвежонка, он держал на коленях книжку медвежонка, скоро он найдет домик, в котором прячется сам медвежонок. Скоро, если ничего не помешает, он спрячется под кроваткой маленького медвежонка.
  
  — Когда ты меньше всего ожидаешь, — проговорил он. — Когда ты меньше всего ожидаешь.
  
  Он вышел из автобуса в середине ночи, вошел в здание вокзала и остановился сразу за дверью, осматривая огромное гулкое помещение с высоким потолком, отбрасывая прочь чисто профессиональный взгляд, уверенно выхватывающий из общей толпы наркоманов и проституток, гомосексуалистов и нищих, стараясь увидеть все ее глазами, проникнуться ее ощущениями, она приехала тем же самым рейсом, вошла в ту же самую дверь и увидела вокзал в тот же самый предутренний час, когда бодрствующий организм человека слегка ошарашен непривычным нарушением биоритмов.
  
  Он стоял у двери, давая этому гулкому миру возможность влиться в его сознание; впитывая его запах, вкус, вид, ощущения.
  
  «Кто я?» — спросил он себя.
  
  «Роуз Дэниеле», — ответил он.
  
  «Что я чувствую?»
  
  «Ничтожность. Одиночество. Растерянность. И страх. Самое главное — страх. Мне страшно».
  
  На мгновение его потрясла неожиданная мысль: а что если она, потеряв голову от панического страха, обратилась не к тому человеку? Такая возможность не исключается; для некоторых типов мрази вокзалы— настоящая кормушка. Что если тот человек, к которому ей не следовало обращаться, увел ее в темноту, затем ограбил и убил? Не надо лгать себе, говоря, что подобный поворот событий маловероятен; он ведь полицейский и знает, что это не так. Если, например, какой-нибудь кретин обратит внимание на блестящую стекляшку у нее на пальце…
  
  Он сделал несколько глубоких вдохов, переключая, перефокусируя ту часть своего сознания, которая пыталась воплотиться в Роуз. Что еще остается делать? Если ее убили, значит, она погибла. И спутала тем самым все его карты, так что лучше об этом не думать… а кроме того, невыносимой была сама мысль о том, что ей удалось убежать от него таким образом, что какой-то нанюхавшийся идиот мог забрать то, что по праву принадлежит Норману Дэниелсу.
  
  «Спокойно, — приказал он себе, — спокойно. Делай свое дело. А сейчас твое дело — идти, как Роуз, говорить, как Роуз, думать, как Роуз».
  
  Он медленно двинулся по зданию автовокзала, сжимая в руке бумажник (придуманную им замену ее сумочки), глядя на людей, которые проплывали мимо него рваными волнами; кто-то тащил за собой чемодан, кто-то нес на плече, с трудом удерживая равновесие, гору перевязанных проволокой картонных ящиков, парни обнимали за плечи своих девушек, девушки обнимали за пояс своих парней. Он увидел, как какой-то мужчина пробежал мимо него и бросился к женщине и маленькому мальчику, только что сошедшим с автобуса, на котором приехал Норман. Мужчина поцеловал женщину, потом схватил мальчика и подбросил высоко в воздух. Мальчик испустил вопль восторга и ужаса.
  
  «Я боюсь — все новое, все непривычное, и мне страшно, — произнес мысленно Норман. — Есть ли хоть что-то, что внушает мне доверие? Что-нибудь, на что я могу положиться? Хоть что-нибудь?»
  
  Он шагал по просторному помещению с кафельным полом, медленно, медленно, прислушиваясь к эху собственных шагов, глядя на все, что его окружало, глазами Роуз, пытаясь кожей поймать ее ощущения. Быстрый незаметный взгляд на мальчишек с остекленевшими глазами (у кого-то к четвертому часу ночи накопилась усталость, у кого-то глаза застыли от дозы порошка), прилипших животами к игровым автоматам, затем возвращение в основной зал автостанции. Она: смотрит на ряд телефонных автоматов, но кому ей звонить? У нее нет ни друзей, ни семьи — даже захудалой старой тетки на рукоятке Техаса[122] или в горах Теннесси. Она смотрит на двери, ведущие на улицу, может, думает, что ей стоит уйти отсюда, найти номер в гостинице, закрыть дверь между собой и всем огромным сумасшедшим, безразличным, опасным миром — для этого у нее достаточно денег благодаря его кредитной карточке — но так ли она поступает?
  
  Норман остановился у эскалатора и, нахмурившись, изменил форму вопроса: «Так ли я поступаю?»
  
  «Нет. — решил он (она). — Я так не сделаю. Во-первых, мне не хочется поселяться в мотель в половине четвертого ночи, чтобы оказаться выставленной за дверь в полдень; слишком большая роскошь для моих скудных денег. Я могу пошататься здесь, пусть даже этот мир действует мне на нервы, но я потерплю, если надо. Но есть еще одно соображение, которое мешает мне покинуть стены вокзала; я в чужом городе, до рассвета еще по меньшей мере два часа. Я видела по телевизору невесть сколько детективных фильмов, прочитала кучу дешевых криминальных романов в мягких обложках, я замужем за полицейским. И знаю, что может случиться с женщиной, которая выходит в ночь
  
  одна, поэтому лучше подожду рассвета.
  
  Но чем мне заняться? Как убить время? Урчание в желудке подсказало ответ на этот вопрос. «Точно, мне надо перекусить. Последняя остановка была в шесть вечера, и я проголодалась».
  
  Кафетерий располагался недалеко от окошек билетных касс, и Норман пошел туда, переступая через тела спящих бродяг и сдерживая желание ударить ногой по той или иной грязной, завшивевшей башке так, чтобы она шарахнулась о стальную ножку ближайшего стула. Это желание ему приходилось сдерживать в последнее время все чаще и чаще. Он ненавидел бродяг; он считал их собачьим дерьмом с ногами. Он питал отвращение к их нудным извинениям и неудачным попыткам изобразить безумие. Когда один бродяга, находящийся в полукоматозном состоянии, в отличие от остальных, которые валялись на полу в полной прострации, подковылял к нему и спросил, не найдется ли у него лишней монетки, Норман едва удержался, чтобы не схватить его за руку и показать, к кому стоит обращаться за подаянием, а к кому нет. Вместо этого он тихим голосом сказал:
  
  — Оставьте меня в покое, пожалуйста, — потому что именно эти слова и именно таким тоном произнесла бы Роуз.
  
  Он потянулся было за беконом с яичницей на столике самообслуживания, но вспомнил, что она не ела бекон, если он не заставлял ее, что случалось время от времени (его не интересовало, что она ест, просто она не должна забывать, кто ее хозяин, вот что важно, очень важно). Он попросил холодную овсянку, взял чашечку омерзительного кофе и половину грейпфрута, который, судя по виду, сорвали с дерева еще во времена президентства Рейгана. Еда добавила ему сил, он сразу почувствовал себя лучше. Расправившись с ней, он автоматически поднес руку к карману рубашки, где лежала пачка сигарет, затем медленно опустил руку. Роуз не курит, значит, Роуз не будет испытывать той тяги, от которой он не находит себе места. Через несколько секунд медитаций на эту тему желание, как и следовало ожидать, отступило.
  
  Первое, что он увидел, остановившись у выхода из кафетерия, заправляя свободной рукой выбившуюся из-под ремня брюк рубашку на спине (в другой он по-прежнему сжимал бумажник), был большой светящийся сине-белый круг с надписью «ПОМОЩЬ ПУТЕШЕСТВЕННИКАМ» на внешней полосе. В голове Нормана внезапно загорелся яркий огонь. «Иду ли я туда? Подхожу ли к киоску с большой, обещающей утешение вывеской? Кажется ли мне, что там я найду то, что мне надо? Конечно — что еще мне остается делать?» Он направился к киоску, но по касательной, сначала прошел мимо, потом обернулся и посмотрел на него, стараясь внимательно рассмотреть сидящего внутри человека со всех сторон. Он увидел еврейчика с карандашно тонкой шеей, представляющего такую же опасность, как кролик Тампер, дружок Бэмби из диснеевского мультфильма. Еврейчик читал газету, в которой Норман определил «Правду», отрываясь от нее каждые несколько минут, чтобы, подняв голову, окинуть просторный зал бессмысленным тупым взглядом. Если бы Норман продолжал пребывать в личине Роуз, Тампер, без сомнения, заметил бы его, но Норман снова превратился в Нормана, находящегося на работе инспектора Дэниелса, а это означало, что стал практически невидимым. Большей частью он просто двигался по плавной дуге позади будки (непрерывность движения очень важна; на вокзалах и в местах подобного рода вы вряд ли рискуете привлечь к себе чье-то внимание, если не останавливаетесь), оставаясь вне поля зрения Тампера, но не удаляясь за пределы зоны слышимости, чтобы не пропустить ни единого его слова.
  
  Примерно в четверть пятого к киоску «ПОМОЩЬ ПУТЕШЕСТВЕННИКАМ» подбежала плачущая женщина. Она сообщила Тамперу, что приехала автобусом «Грейхаунд» из Нью-Йорка, и пока спала, кто-то вытащил из сумочки кошелек. Последовал длительный обмен сопливыми репликами, женщина уменьшила запас салфеток Тампера наполовину, и в конце концов он нашел для нее дешевый отель, который согласился взять ее на пару ночей без предварительной оплаты, пока муж не пришлет деньги.
  
  «На месте вашего мужа, леди, я привез бы деньги лично, — подумал Норман, все еще делая маятниковые движения позади будки. — И еще привез бы пинок в зад за то, что вы позволили себе совершить такую глупость».
  
  Во время телефонного разговора с отелем Тампер представился, назвавшись Питером Слоуиком. Для Нормана этого оказалось достаточно. Когда еврейчик принялся объяснять растяпе, как добраться до отеля, Норман отошел от киоска к общественным телефонам, где, как ни странно, обнаружил два справочника, которые не сожгли, не разорвали и не украли. Он мог бы получить всю необходимую информацию позже, днем, позвонив в свое полицейское управление, но предпочел поступить по-иному. Как знать, каким образом обернутся события с читающим «Правду» еврейчиком. Телефонные звонки могут стать опасными, они относятся к тем фактам, которые, случается, позже приобретают неприятно важное значение. К тому же всю нужную информацию Норман получил из справочника. В толстой книге городских абонентов он обнаружи всего трех Слоуиков. Лишь один из них носил имя Питер. Дэниеле переписал адрес Тамперштайна, вышел из здания вокзала и направился к стоянке такси. Водитель первой машины оказался белым— повезло, — и Норман спросил его, остался ли в городе отель, где человек может получить номер за наличные и не слушать топот тараканьих бегов, начинающихся сразу после того, как гаснет свет. Водитель задумался на минутку, потом кивнул головой:
  
  — «Уайтстоун». Хороший, недорогой, наличные принимают, лишних вопросов не задают. Норман открыл дверцу такси и сел на заднее сиденье.
  
  — Поехали, — сказал он.
  * * *
  
  Робби Леффертс, как и обещал, был там, когда в понедельник утром Рози последовала за сногсшибательной рыжеволосой ассистенткой с модными длинными ногами, которая привела ее в студию звукозаписи «Тейл Энджин», и он разговаривал с ней так же мило, как и на уличном перекрестке, когда уговаривал прочесть вслух несколько отрывков из купленной им книги. Рода Саймоне, приближающаяся к сорокалетнему рубежу женщина, режиссер Рози, тоже вела себя мило, но… режиссер? Если вдуматься, такое странное слово рядом с Рози Макклендон, которая даже не пыталась принять участие в театральных постановках в старших классах школы. И Куртис Гамильтон, звукоинженер, был мил, хотя поначалу приборы занимали его гораздо больше и он наградил Рози лишь коротким рассеянным рукопожатием. Рози присоединилась к Робби и миссис Саймоне, чтобы выпить чашечку кофе перед тем, как (по выражению Робби) поднять паруса, и ей даже удалось выпить ее без эксцессов, не пролив ни единой капли. И все же, войдя через двойную дверь в маленькую кабинку со стеклянными стенами, она ощутила приступ такой ошеломляющей паники, что едва не выронила пачку отпечатанных на ксероксе листов, которые ей вручила Рода. Ощущения походили на то, что она испытала, заметив приближающуюся к ней по Уэстморлэнд-стрит красную машину и приняв ее за новую «сентру» Нормана.
  
  Она увидела направленные на нее через стекло взгляды — даже серьезный молодой Куртис Гамильтон смотрел на нее, — и их лица показались ей искаженными и расплывчатыми, словно она видела их не через стекло, а через толщу воды. «Вот такими кажемся мы, люди, золотым рыбкам, когда те подплывают к стенкам аквариума, чтобы взглянуть на нас, — подумала она, и тут же вдогонку:
  
  — Я не справлюсь. Господи, отчего я вдруг решила, что смогу?»
  
  Раздался громкий щелчок, заставивший ее вздрогнуть.
  
  — Миссис Макклендон? — зазвучал голос инженера звукозаписи. — Не могли бы вы присесть перед микрофоном, чтобы я настроил уровень?
  
  Она сомневалась. Она сомневалась даже в своей способности двигаться. Ее ноги приросли к полу, Рози, словно окаменев, глядела на микрофон, тянущийся к ней, похожий на голову опасной фантастической металлической змеи. Даже если она заставит себя пересечь кабину и сесть перед микрофоном, вряд ли из ее горла вырвется хоть один звук, кроме сухого слабого писка.
  
  В этот момент перед глазами Рози рухнула вся мысленно построенная картина будущей жизни — она мелькнула в ее воображении с кошмарной скоростью железнодорожного экспресса. Рози представила, как ее выгоняют из маленькой уютной комнаты, в которой она прожила всего четыре дня, потому что ей нечем за нее платить, представила, как натыкается на холодный прием обитательниц «Дочерей и сестер», даже самой Анны.
  
  «Не могу же я снова взять вас на старое место! — услышала она голос Анны. — В «Дочерях и сестрах», как вам прекрасно известно, постоянно появляются новые женщины, и я, естественно, в первую очередь буду заботиться о них. До чего же вы глупы, Рози! Откуда взялась у вас мысль, что вы способны стать артисткой, даже на таком примитивном уровне?» Она представила, как ей отказывают в месте официантки в пригородных кофейнях, — не из-за внешнего вида, а из-за ощущения, от нее исходящего, ощущения поражения, позора и неоправдавшихся ожиданий.
  
  — Рози? — К ней обратился Робби Леффертс. — Присядьте, пожалуйста, перед микрофоном и скажите несколько слов, чтобы Курт настроил аппаратуру.
  
  Он не понимает, ни он, ни другой мужчина не понимают, а вот Рода Саймоне… по крайней мере, она догадывается. Рода достала торчавший в волосах карандаш и принялась рисовать на листке блокнота какие-то каракули. Впрочем, она не смотрела на лежащий перед ней лист; она смотрела на Рози, и ее брови сосредоточенно нахмурились.
  
  Неожиданно, словно утопающая, хватающаяся за любой подвернувшийся под руку предмет, который способен поддержать ее на поверхности несколько лишних секунд, Рози подумала о картине. Она повесила ее в том самом месте, которое предложила Анна, в жилой зоне рядом с единственным окном комнаты — там даже имелся вбитый в стену крючок, оставшийся от прежнего жильца. Место оказалось просто идеальным, особенно в вечернее время; можно немного полюбоваться из окна заходящим солнцем, заливающим лучами темную зелень Брайант-парка, затем посмотреть на картину, потом снова на парк. Они прекрасно сочетались и дополняли друг друга, окно и картина, картина и окно. Она не понимала, в чем секрет, но чувствовала это всей душой. Если, однако, она потеряет комнату, картину придется снять…
  
  «Нет, — сказала она себе, — она должна остаться на месте. Она должна остаться там!»
  
  Последняя мысль помогла ей найти силы, чтобы хотя бы сдвинуться с места. Она медленно пересекла стеклянную кабинку, приблизилась к столу, положила листки (увеличенные фотокопии страниц книги, изданной в пятьдесят первом году) перед собой и села. Она села, но ей показалось, что она свалилась на стул, словно кто-то выдернул фиксирующие шпильки из ее колен.
  
  «Ты справишься, Рози, — заверил ее внутренний голос, но теперь его убежденность звучала фальшиво. — У тебя все прекрасно получилось на уличном перекрестке, ты справишься и здесь».
  
  Она совсем не удивилась, почувствовав, что внутренний голос не убедил ее. Однако ее по-настоящему поразила последовавшая затем мысль: «Женщина на картине не испугалась бы; такой чепухи женщина в мареновом хитоне ни капельки не испугалась бы».
  
  Это же смешно, люди добрые; если бы женщина на картине была настоящей, она жила бы в античном мире, где кометы считались предвестниками несчастья, боги бродили по верхушкам гор, а большинство людей от рождения до смерти даже не видели, что представляет собой книга. Если бы женщина из тех времен перенеслась в такую комнату, этот стеклянный кубик с холодным светом и стальной змеиной головой, торчащей из крышки единственного стола, она либо с воплем бросилась к двери, либо потеряла бы сознание на месте.
  
  Но тут Рози почему-то показалось, что светловолосая женщина в мареновом хитоне на вершине холма ни разу в жизни не теряла сознания на месте, и для того, чтобы заставить ее закричать, обыкновенной обстановки современной студии звукозаписи отнюдь не достаточно.
  
  «Ты думаешь о ней так, словно она настоящая, — произнес голос в глубине ее сознания. В нем ощущалась явная нервозность. — Ты уверена, что поступаешь правильно?»
  
  «Если она поможет мне пройти через это испытание, то да», — подумала она в ответ.
  
  — Рози? — донесся из динамиков голос Роды Саймоне. — С вами все в порядке?
  
  — Да, — ответила она, с облегчением отмечая, что все еще способна издавать звуки, правда, слегка квакающие. — Во-первых, у меня в горле пересохло. Во-вторых, мне страшно до смерти.
  
  — Слева под столом вы найдете небольшой холодильник с водой «Эвиан» и фруктовыми соками, — сказала Рода. — Что касается страха, это вполне естественно. Он пройдет, не переживайте.
  
  — Пожалуйста поговорите еще немного, Рози, — попросил Куртис. Он уже надел наушники и возился со своей аппаратурой, щелкая переключателями и передвигая рычажки настройки.
  
  Паника действительно проходила — благодаря женщине в мареновом хитоне. В качестве успокоительного средства мысли о ней могли сравниться с пятнадцатью минутами раскачивания в кресле Винни-Пуха.
  
  «Нет, это не она, это ты, — заверил ее глубинный голос. — Это ты стоишь на вершине холма, подружка, по крайней мере сейчас, и не она помогла тебе; ты сама успокоилась. И сделай мне одолжение, будь столь любезна, независимо от того, чем закончится прослушивание, договорились? Постарайся не забыть, кто здесь настоящая Рози, а кто — Рози Настоящая».
  
  — Неважно, о чем, просто говорите, — добавил Куртис. — О чем, не имеет значения.
  
  На мгновение она совершенно растерялась. Взгляд ее опустился к лежащим на столе листкам. Первый представлял собой репродукцию обложки книги. На ней изображалась плохо одетая женщина, к которой приближался угрожающего вида сутулый и небритый мужчина с ножом. У мужчины были усы, и мысль, настолько мимолетная, что она едва успела уловить ее
  
  (давай повеселимся крошка мы сделаем это по-собачьи)
  
  пролетела мимо ее сознания, как зловонный выдох.
  
  — Я собираюсь прочесть книгу, которая называется «Сияющий луч», — заговорила она, надеясь, что ее голос звучит нормально. — Она была издана в тысяча девятьсот пятьдесят первом году издательством «Лайон Букс», маленькой компанией, выпускавшей книги в мягких переплетах. Хотя на обложке написано, что автором является… хватит или еще?
  
  — Магнитофон настроен, — сообщил Куртис, отталкиваясь ногами и перекатываясь в кресле на колесиках от одного конца панели с аппаратурой к другому. — Поговорите еще чуть-чуть, пока я займусь эквалайзером.
  
  — Отлично, отлично, — вставила Рода, и Рози подумала, что облегченные интонации в голосе режиссера ей не почудились.
  
  Слегка приободрившись, она снова обратилась к микрофону.
  
  — На обложке значится, что автор книги — некий Ричард Расин, однако мистер Леффертс — Роб — говорит, что на самом деле книгу написала женщина по имени Кристина Белл. Книга является частью несокращенного радиосериала «Женщины в масках», и я получила эту работу, потому что женщине, которая должна была читать романы Кристины Белл, предложили…
  
  — У меня все, — перебил ее Куртис Гамильтон.
  
  — Боже мой, она говорит, как Лиз Тейлор в «Баттерфилд-8», — заметила Рода и вдруг зааплодировала.
  
  Робби кивнул. Он улыбался, явно довольный и Рози, и собой.
  
  — Рода будет подсказывать и помогать вам, но если вы прочитаете так, как читали «Темные аллеи» возле «Либерти-Сити», мы все будем счастливы.
  
  Рози наклонилась, едва успев остановиться, чтобы не стукнуться головой о крышку стола, и достала из холодильника бутылку воды «Эвиан». Открывая ее, она обратила внимание на заметную дрожь в руках.
  
  — Я постараюсь сделать все, что могу. Обещаю.
  
  — Мы знаем, — откликнулся он.
  
  «Думай о женщине на холме, — велела себе Рози. — Подумай о том, как она стоит на вершине прямо сейчас, не боясь ничего — того, что приближается к ней в ее мире, того, что подкрадывается за ее спиной из моего.
  
  Она безоружна, и все же не боится — тебе совсем не обязательно заглядывать ей в лицо, чтобы понять это, ты видишь, что ей не страшно, по изгибу спины. Она…»
  
  — …готова ко всему, — пробормотала Рози, Робби приник к стеклу со своей стороны.
  
  — Простите? Я не расслышал.
  
  — Я сказала, что готова, — произнесла Рози.
  
  — Уровень отличный, — вставил Куртис и повернулся к Роде, которая положила перед собой рядом с блокнотом свою копию романа. — Начинаем по вашей команде, маэстро.
  
  — Отлично. Рози, давайте покажем им, как надо работать, — сказала Рода.
  
  — Кристина Белл. «Сияющий луч». Заказчик — «Аудио консептс». Режиссер — Рода Саймоне. Читает Рози Макклендон. Лента пошла. Начинайте читать на счет раз, и… раз!
  
  «Господи, я не могу!» — в неведомо какой раз подумала Рози. Затем сузила поле своего сознания до единственного ослепительно яркого образа: она представила золотой браслет, надетый на правую руку женщины в мареновом хитоне чуть выше локтя. И когда образ выкристаллизовался в мозгу, свежие волны паники отступили.
  
  — Глава первая.
  
  Нелла догадалась, что ее преследует мужчина в поношенном плаще, только тогда, когда оказалась между уличным фонарем и замусоренным переулком слева, разверстым, как челюсти старика, умершего с непережёванной пищей во рту. Но было уже поздно. Она услышала топот ботинок со стальными набойками на каблуках. Топот приближался, и большая грязная рука потянулась к ней из темноты…»
  * * *
  
  Рози вставила ключ в замочную скважину двери своей квартирки на втором этаже дома на Трентон-стрит в пятнадцать минут восьмого. Ее одолевала усталость, ей было жарко — в этом году лето пришло в город очень рано, — однако все чувства подавляло счастье. На руке Рози висела большая сумка с покупками. На самом верху лежала стопка желтых листовок, сообщавших о предстоящем летнем пикнике и концерте, который устраивают «Дочери и сестры». Рози заглянула в «Дочери и сестры», чтобы рассказать, как прошел первый день на работе (ее буквально распирало от желания поделиться своей радостью), и перед уходом Робин Сент-Джеймс спросила, не могла бы она захватить с собой пачку листовок и раздать их соседям. Рози, стараясь не показать, какую гордость она испытывает оттого, что у нее есть соседи, согласилась взять столько, сколько ей дадут.
  
  — Ты просто пал очка-выручал очка, — сказала Робин. В этом году ей поручили распространять билеты, и она не скрывала, что дела шли из рук вон плохо. — И если кто-нибудь начнет расспрашивать, Рози, скажи им, что это не молодежная тусовка. И что мы не лесбиянки. Эти дурацкие истории составляют половину проблем с продажей билетов. Обещаешь?
  
  — Конечно, — ответила Рози, заранее зная, что ничего подобного делать не станет. Она не представляла, как будет читать лекцию соседке, с которой никогда раньше не встречалась, лекцию о том, кем являются «Дочери и сестры»… и кем они не являются.
  
  «Но я ведь могу сказать, что они хорошие женщины, — подумала она, включая вентилятор в углу и открывая дверцу холодильника, чтобы разгрузить сумку с продуктами.
  
  — Нет! Я скажу, что они леди. Настоящие леди».
  
  Да, так звучит гораздо лучше. Мужчины — особенно те, кому перевалило за сорок, — чувствуют себя комфортнее с этим словом, нежели с «женщинами». Глупо, конечно
  
  (впрочем, считала Рози, то, как пыхтят некоторые женщины над тонкими семантическими оттенками слов, еще глупее), но эти размышления пробудили вдруг воспоминания о Нормане, о том, как он называл проституток, которых иногда арестовывал. Он никогда не использовал слова «леди» (оно предназначалось исключительно для жен коллег, например: «Жена Билла Джессапа — настоящая леди»); он никогда не называл их «женщинами». Про них он всегда говорил «девочки».
  
  Девочки были там-то, девочки делали то-то. До этого момента Рози даже не подозревала, насколько ненавистным стало для нее это, в общем-то, безобидное слово «Девочки».
  
  «Забудь о нем, Рози, его здесь нет. И никогда не будет».
  
  Как всегда, эта простая мысль наполнила ее радостью, удивлением и благодарностью. Ей говорили — в частности, на терапевтических сеансах в «Дочерях и сестрах», — что эйфория в конце концов пройдет, однако она отказывалась этому верить. Его нет рядом. Она убежала от чудовища. Она свободна.
  
  Рози закрыла дверцу холодильника, повернулась и окинула взглядом комнату. Минимум мебели и полное — если не считать ее картины— отсутствие украшений, и все же она не увидела ничего, что омрачило бы ее радость. Замечательные кремового цвета стены, в которых никогда не находился Норман Дэниеле; стул, на который Норман Дэниеле никогда не толкал ее, чтобы она не «умничала»; телевизор, который Норман Дэниеле никогда не смотрел, презрительно посмеиваясь над новостями или хохоча над показываемыми в очередной раз телешоу «Для всей семьи» или «Веселитесь». А самое главное, она не обнаружила ни одного угла, где сидела бы, плача и думая, что рвота ни в коем случае не должна испачкать пол, — в фартук или подол платья, и только туда. Потому что он никогда не бывал здесь. И никогда не появится.
  
  — Я одна, — пробормотала Рози… и обняла себя, не в силах сдержать чувства.
  
  Она приблизилась к противоположной стене и посмотрела на картину. Хитон светловолосой женщины, казалось, сиял в свете весеннего вечера. И она — женщина, подумала Рози. Не леди, и уж, конечно, не девочка. Она стоит там, на холме, и бесстрашно глядит на разрушенный храм и поверженных богов… «Богов? Но он же один… разве не так?» Нет, увидела она, на самом деле их два — один, бесстрастно взирающий на грозовые тучи со своего места неподалеку от упавшей колонны, и еще один, чуть поодаль справа. Этот лежал на боку, почти полностью скрытый густой травой. Просматривались только белый изгиб каменной брови, глаз и мочка одного уха; все остальное пряталось в траве. Она не замечала его раньше, ну и что? Вероятно, в картине осталось много деталей, которые ей еще предстоит увидеть, множество незаметных подробностей— как на картинке из серии «Найдите Вальдо» с изобилием мелких штрихов, открывающихся лишь при внимательном рассмотрении, и…
  
  И все это чушь собачья. В действительности картина очень проста.
  
  — Ну, — прошептала Рози, — она была простой. Она задумалась над историей, которую рассказала Синтия, — о картине, висевшей в пасторате, где она выросла… «Де Сото смотрит на запад». О том, как сидела перед ней часами и глядела на нее, как на экран телевизора, наблюдая за течением реки.
  
  — Она притворялась, что видит, будто река движется, — сказала Рози и открыла окно в надежде поймать ветерок и впустить его в комнату. Вместо ветерка комнату заполнили голоса резвящейся в парке детворы и крики ребят постарше, играющих на площадке в бейсбол. — Притворялась, вот и все. Дети любят прикидываться. Я тоже так делала, когда была маленькой.
  
  Подставила под створку окна палочку — иначе рама, подержавшись некоторое время, закрывалась с громким стуком — и снова повернулась к картине. В голову ей пришла неожиданная пугающая мысль, настолько мощная, что Рози почти не сомневалась в своей правоте. Складки и изгибы маренового хитона приобрели иную форму. Их расположение изменилось. А изменилось оно потому, что женщина, одетая в тогу, или хитон, или как там называется ее платье, изменила позу.
  
  — По-моему, ты сходишь с ума, — прошептала Рози. В груди раздавались гулкие удары сердца. — Ты окончательно свихнулась. Ты же сама понимаешь, это невозможно…
  
  Понимала. И все же склонилась к картине поближе, вглядываясь в переплетения линий и смешения красок. Она замерла в таком положении, едва не уткнувшись носом в нарисованную на вершине холма женщину, секунд на тридцать задержав дыхание, чтобы пар от него не оседал на прикрывающем картину стекле.
  
  Наконец она отодвинулась от полотна и с шумом выдохнула. Складки и линии на хитоне совершенно не изменились. За это она ручается. (Ну, почти ручается). Наверное, разыгравшееся воображение решило подшутить над хозяйкой после долгого дня — дня, который принес ей огромное удовлетворение и радость и вместе с тем оказался чрезвычайно тяжелым.
  
  — Да, но я выдержала, — сообщила она женщине в хитоне. Откровенные разговоры вслух с изображенной на холсте женщиной уже не казались ей странными. Может, слегка эксцентричными, верно, ну и что из этого? Кому от них плохо? И вообще, кто об этом узнает? А тот факт, что светловолосая женщина повернута к ней спиной, почему-то вселял уверенность, что она слушает.
  
  Рози перешла к окну, оперлась ладонями о подоконник и посмотрела на улицу. На другой стороне мальчишки с шумом и криками перебегали с места на место, дока мяч находился в воздухе. Прямо под ней к тротуару подкатил автомобиль. Совсем недавно вид автомобиля, тормозящего у тротуара, привел бы ее в ужас, сознание заполнил бы кулак Нормана с кольцом на пальце, надвигающийся на нее: слова «Служба, верность, общество» становятся все больше и отчетливее и в конце концов заслоняют собой весь мир… но те времена прошли. Слава Богу.
  
  — Честно говоря, я поскромничала, когда сказала, что выдержала, — сообщила она картине. — На самом деле я добилась гораздо большего. Робби считает, что у меня все получилось превосходно, я знаю, но важнее всего было убедить Роду. Мне кажется, она с самого начала отнеслась ко мне с некоторой предвзятостью, потому что я — находка Робби, понимаешь? — Она в очередной раз повернулась к картине, — так, как женщина поворачивается к настоящему другу, желая по выражению лица проверить, какое впечатление производят на него ее слова, но, женщина на картине по-прежнему взирала на разрушенный храм, предоставляя Рози возможность судить о произведенном эффекте по очертаниям спины.
  
  — Ты же знаешь, какими стервами бываем иногда мы, женщины, — произнесла Рози и засмеялась. — Но мне кажется, что я завоевала ее расположение. Мы расправились всего с пятьюдесятью страницами, но ближе к концу я читала гораздо лучше, а кроме того, старые книжки почти всегда короткие. Думаю, мы закончим в среду днем, и знаешь, что самое прекрасное? Я получаю почти сто двадцать долларов в день — не в неделю, в день — и меня ждут еще три книги Кристины Белл. Если Робби и Рода решат дать их мне, я…
  
  Она умолкла на середине фразы, глядя на картину широко раскрытыми глазами, не слыша звонких криков мальчишек на улице, не слыша даже шагов человека, поднимающегося по лестнице с первого этажа и приближающегося к ее двери. Опять смотрела на силуэт, вырисовывавшийся у правого края картины — изгиб брови, изгиб слепого глаза без зрачка, изгиб уха. И неожиданно прозрела. Да, она была права и одновременно ошибалась — права в том, что второй поверженной статуи раньше не существовало, ошибалась в своем предположении о том, что каменная голова каким-то непостижимым образом материализовалась на картине, пока она читала «Сияющий луч» в студии звукозаписи. Мысль о том, что складки на хитоне женщины выглядят по-другому, — наверное, подсознательная попытка объяснить первое ошибочное впечатление созданием некой иллюзии. В конце концов, то, первоначальное объяснение правдоподобнее, чем то, что она увидела теперь. — Картина стала больше, — констатировала Рози. Нет, не совсем так.
  
  Она подняла руки и развела их с стороны, измеряя воздух перед висящим на стене полотном и убеждаясь в том факте, что оно по-прежнему имеет те же размеры, занимая на стене прямоугольник три на два фута. Она увидела ту же самую рамку, которая не стала шире или выше, так в чем же дело?
  
  «Второй каменной головы просто не было раньше, вот в чем дело, — подумала она. — Разве что…»
  
  Рози неожиданно почувствовала головокружение и легкую тошноту. Она крепко зажмурилась и принялась растирать виски, в которых пыталась родиться головная боль. Когда она снова открыла глаза и посмотрела на картину, рисунок потряс ее, как в первый раз, не отдельными своими деталями — разрушенный храм, павшие статуи, мареновый хитон женщины, поднятая левая рука, — но как единое целое, нечто, призывавшее ее и взывавшее к ней собственным неслышным голосом.
  
  В картине появились новые детали. Она почти не сомневалась в том, что это не впечатление, а простой неопровержимый факт. В физическом смысле картина не стала больше, выше или шире, просто ей открылись новые пространства справа и слева… а также вверху и внизу, если быть точным. Как будто киномеханик только что сообразил, что пользуется не той установкой и переключился с древнего дряхлого проектора для тридцатипятимиллиметровой пленки на широкоэкранную «Синераму-70». Теперь на экране виден не только Клинт Иствуд, но и ковбои справа и слева от него.
  
  «Ты очумела, Рози. Картины не растут, как грибы».
  
  Нет? Тогда как же объяснить второго бога? Она наверняка знала, что он находился в картине с самого начала, но увидеть его смогла только теперь, потому что…
  
  — Потому что в картине теперь больше права, — пробормотала она. Глаза ее округлились, хотя посторонний вряд ли принял бы выражение ее лица за гримасу страха или удивления. — И больше лева, и больше верха, и больше ни…
  
  За ее спиной прогремел неожиданный скорострельный стук в дверь, настолько быстрый, что отдельные удары, казалось, сталкивались один с другим. Рози повернулась к двери, чувствуя, что движется плавно, словно при замедленной съемке или под водой. Она не заперла дверь.
  
  Стук повторился. Рози вспомнила автомобиль, который затормозил у тротуара под ее окном — небольшая машина, из разряда тех, которые путешествующий в одиночестве
  
  мужчина снимет в прокатной фирме «Херц» или «Авис», — и все мысли о картине разлетелись, как стая воробьев, вспугнутые другой мыслью, зажатой в черные тиски решимости и отчаяния: все-таки Норман ее разыскал. На это ушло довольно много времени, больше, чем следовало, но он-таки добился своего.
  
  В памяти всплыл обрывок последнего разговора с Анной — Анна спросила, как она поступит, если Норман все-таки объявится. Она обещала запереть дверь и позвонить в полицию, однако замкнуть дверь она забыла, а телефон еще не установила. Последнее вообще смешно, ибо в углу жилой зоны есть гнездо телефонной розетки и оно подключено к городской сети. Сегодня в обеденный перерыв она успела съездить в телефонную компанию и уплатила первый взнос. Обслуживавшая Рози женщина дала ей новый телефонный номер на маленькой белой карточке, которую Рози сунула в сумочку, а потом промаршировала к двери— проследовала прямо к двери мимо груды продающихся телефонных аппаратов, расставленных на полках. Подумала, что сэкономит десять долларов, если купит телефон в торговом центре на Лейквью-молл, когда подвернется случай. И теперь из-за того, что пожалела какой-то вшивый червонец…
  
  За дверью стояла тишина, но, опустив взгляд к щели под дверью, она увидела тень от туфель. Больших черных блестящих туфель. Конечно, конечно, ему ведь не обязательно теперь носить полицейскую форму, но он, как и прежде, надевает блестящие черные туфли. Жесткие туфли. Кому-кому, а ей это известно не понаслышке, потому что их отметины на животе, ногах, ягодицах появлялись много раз в течение всех лет, проведенных с Норманом.
  
  Стук повторился — три короткие серии по три удара: туктуктук, пауза, туктуктук, пауза, туктуктук.
  
  И снова, как в момент жуткой бездыханной паники утром в стеклянной кабинке студии звукозаписи, разум Рози обратился за помощью к женщине на картине, — женщине, стоящей на вершине поросшего травой холма, не испытывающей страха перед приближающейся грозой, не боящейся, что в руинах здания у подножия холма могут обитать привидения или тролли, или бродячие разбойники, не пугающейся ничего. Она не боится ничего — это видно по распрямленной спине, по вызывающе поднятой руке, даже (как казалось Рози) по округлой форме едва заметной левой груди.
  
  «Я не она, я боюсь — мне так страшно, что я могу обмочиться, — но я не позволю тебе, Норман, просто так прийти и забрать меня, клянусь перед Господом, я так просто не дамся».
  
  Секунду или две она лихорадочно восстанавливала в памяти бросок, который показывала им Герт Киншоу, тот, в котором атакующего противника нужно схватить за руки, а потом развернуть боком. Бесполезно — всякий раз, когда она пыталась представить завершающий элемент приема, перед ней возникал надвигающийся, заслоняющий собой все Норман с ухмылкой обнажающей зубы (она называла ее кусачей улыбкой), который пришел, чтобы поговорить с ней начистоту. Здесь и сейчас.
  
  Сумка с продуктами все еще стояла на кухонном столе рядом со стопкой листовок, рекламирующих предстоящий пикник. Она переложила в холодильник скоропортящиеся продукты, однако несколько консервных банок все еще лежали в сумке. Подойдя к кухонному столу на негнущихся, начисто лишенных чувствительности ногах, напоминавших деревянные протезы, она сунула руку в сумку.
  
  Раздался новый строенный стук: туктуктук.
  
  — Иду! — крикнула Рози и сама удивилась тому, насколько спокойно прозвучал ее голос. Она извлекла из сумки самый крупный предмет — двухфунтовую жестяную банку фруктового коктейля. Перехватив ее поудобнее, зашагала к двери на бесчувственных деревянных ногах. — Иду-иду, секундочку, сейчас открою.
  * * *
  
  Пока Рози ходила по магазинам, Норман Дэниеле в трусах и майке валялся на кровати в отеле «Уайтстоун», курил и смотрел в потолок.
  
  Он начал курить точно так же, как многие другие мальчишки, выуживая сигареты из отцовских пачек «Пэлл Мэлла», стойко принимая побои, когда заставали на месте преступления, считая, что это справедливое наказание за статус, который приобретаешь, когда тебя видят на пересечении Стейт-стрит и шоссе сорок девять — ты стоишь с торчащей в уголке рта сигаретой, подняв воротник куртки, подпирая плечом телефонную будку между обрейвилльской аптекой и городским почтовым отделением, и чувствуешь себя в своей тарелке: «Спокойно, крошка, я парень что надо». И когда приятели проезжают мимо в доживающих последние дни машинах, откуда им знать, что ты стащил окурок из пепельницы на папашином письменном столе или что в тот единственный раз, когда ты набрался храбрости, чтобы купить в киоске свою первую собственную пачку сигарет, старик Джордж, снисходительно хмыкнув, прогнал тебя и предложил вернуться после того, как у тебя вырастут усы?
  
  В пятнадцатилетнем возрасте курение считалось шиком, очень большим шиком, и почему-то он думал, что оно в некоторой мере компенсирует отсутствие того, чего он не мог иметь (машины, например, хотя бы старого драндулета вроде тех, на коих красуются его сверстники — заляпанные грунтовкой и в пятнах ржавчины, с белым «пластмассовым стеклом» на фарах и с подвязанными проволокой бамперами), и к тому дню, когда ему исполнилось шестнадцать, он превратился в заядлого курильщика — две пачки в день и натуральный удушающий кашель по утрам.
  
  Через три года после того, как он женился на Роуз, вся ее семья— отец, мать, шестнадцатилетний брат — погибли на том же шоссе сорок девять. Они возвращались после дня, проведенного на озере в карьере Фило, когда грузовик со щебнем выехал на встречную полосу и раздавил их, как мух на подоконнике. Оторвавшуюся голову старика Макклендона с открытым ртом и пятном вороньего помета, залепившим глаз, нашли в грязной канаве в тридцати ярдах от места столкновения (к тому времени Норман уже работал в полиции, а копы любят пересказывать друг другу такие подробности). Дэниелса смерть родителей жены нисколько не опечалила; признаться честно, он даже обрадовался, узнав о несчастном случае. Собаке собачья смерть — такая мысль промелькнула в его голове. Старый кретин Макклендон получил по заслугам. Этому козлу не сиделось на месте, и он вечно приставал к дочке с вопросами о делах, которые его совершенно не касались. В конце концов, Роуз уже не дочь Макклендона — по крайней мере в глазах закона; в глазах закона она прежде всего жена Нормана Дэниелса.
  
  Глубоко затянулся сигаретой, выпустил три кольца и проследил за тем, как они друг за дружкой медленно плывут к потолку. За окном гудел и сигналил поток машин. Он провел в этом городе всего полдня, но уже успел возненавидеть его. Слишком он велик. Слишком много в нем укромных мест. Но это не имеет особого значения. Все встало на верный путь, и скоро очень тяжелая и очень прочная каменная стена обрушится на головку Роуз, своевольной дочурки покойного Крейга Макклендона.
  
  На похоронах Макклендонов — тройных похоронах, собравших едва ли не всех способных самостоятельно передвигаться жителей Обрейвилля, — Дэниеле вдруг раскашлялся, да так, что не мог остановиться. Люди оборачивались, чтобы посмотреть на него, и он готов был выцарапать им глаза за взгляды, которыми его награждали. С пунцовой физиономией, злой от негодования (и все же не в силах остановить приступ кашля), Дэниеле оттолкнул рыдающую молодую жену и выскочил из церкви, зажав рукой рот.
  
  Он остановился, кашляя поначалу так сильно, что пришлось согнуться и опереться руками о колени, чтобы не упасть, глядя сквозь слезы на нескольких человек, вышедших перекурить — троих мужчин и двоих женщин, которые не смогли выдержать без никотина даже жалкие тридцать минут погребальной службы, — и неожиданно решил, что с него хватит. Он бросает курить. Пусть даже приступ кашля на самом деле вызван его обычной летней аллергией, черт с ним. Курение — привычка для идиотов, возможно, самая идиотская привычка на земле, и будь он проклят, если врач, который засвидетельствует факт его смерти, напишет в графе «Причина смерти» два слова «Пэлл Мэлл».
  
  В день, когда он, вернувшись домой, обнаружил исчезновение Роуз — если придерживаться точной хронологии, то вечером, когда он увидел пропажу кредитной карточки и не мог больше опровергать очевидное, — он направился в магазин 24 у подножия холма и купил первую за одиннадцать лет пачку сигарет. Вернулся к старой марке, как убийца возвращается на место преступления. «In hoc signo vinces», — было написано на каждой кроваво-красной пачке, то есть «С этим знаком ты победишь», если верить отцу, который, насколько Норман помнил, если и побеждал жену, то лишь в многочисленных кухонных стычках.
  
  От первой затяжки у него закружилась голова, а когда он докурил сигарету — до самого конца, до фильтра, — ему казалось, что его стошнит, он потеряет сознание или с ним случится сердечный приступ. Возможно, все сразу. Однако, пожалуйста, вот он, любуйтесь: все те же две пачки в день и все тот же утренний кашель, достающий до самого дна легких, начинающийся с той минуты, когда Норман выкатывается из постели. Как будто он и не бросал курить.
  
  Ну да ничего страшного, просто он ведет напряженный образ жизни, как любят выражаться эти олухи-психиатры, а когда люди ведут напряженный образ жизни, они часто возвращаются к прежним привычкам. Привычки — особенно плохие, вроде курения или пьянства — это костыли, говорят люди. Ну так что? Что плохого в пользовании костылем, когда хромаешь на обе ноги? Как только он разберется с Роуз (проследив за тем, чтобы в случае неофициального развода, так сказать, последний состоялся на его, а не на ее условиях), все костыли будут выброшены на свалку. В этот раз навсегда.
  
  Норман повернул голову и посмотрел в окно. Еще не стемнело, но до вечера совсем недолго. Во всяком случае, достаточно поздно, чтобы отправляться в путь. Он не хочет опаздывать к назначенному сроку. Он раздавил сигарету в переполненной пепельнице, стоящей на ночном столике рядом с телефоном, спустил ноги с кровати и начал одеваться.
  
  Что приятно: никуда торопиться не надо, у него поднакопилось изрядное количество отгулов за работу в выходные дни, и, когда он захотел взять их все сразу, капитан Хардэуэй согласился, не медля ни секунды. Для этого, насколько мог судить Норман, имелось две причины. Во-первых, телевидение и газеты превратили его в героя месяца; во-вторых, капитану Хардэуэю он не нравился, тот дважды направлял на него ищеек из отдела внутренних расследований за превышение служебных полномочий и применение излишней жесткости, поэтому, без сомнений, был рад избавиться от него хотя бы на некоторое время.
  
  — Сегодня, сучка, — пробормотал Норман, спускаясь на лифте в компании собственного отражения в старом усталом зеркале на дальней стене кабины. — Сегодня вечером, если мне повезет. А я чувствую, что мне повезёт.
  
  У тротуара вытянулась линия такси, но Дэниеле прошел мимо машин. Таксисты запоминают поездки, иногда они запоминают лица. Нет, в этот раз он снова сядет на автобус. Городской автобус. Он быстрым шагом направился к остановке, раздумывая по пути, действительно ли он пребывает в удачливом настроении или ему это только кажется. Норман решил, что не обманывает себя. Он знал, что до нее рукой подать. Знал, потому что ему удалось найти дорожку в ее образ мышления.
  
  Автобус — зеленого цвета, ему нужна зеленая линия — вырулил из-за угла и подкатил к тому месту, где стоял Норман. Он вошел, заплатил за билет, уселся в дальнем конце — слава Богу, сегодня не надо играть роль Роуз — и посмотрел в окно, где мелькали, сменяя друг друга, названия баров, ресторанов, магазинов. «ДЕЛИКАТЕСЫ». «ПИВО». «ПИЦЦА ЦЕЛИКОМ И ЛОМТИКАМИ». «СТРИПТИЗ-КЛУБ».
  
  «Тебе здесь не место, Роуз, — подумал он, когда автобус проезжал мимо ресторана под названием «Попе Китчей». «Говядина исключительно из Канзаса» сообщала кроваво-красная неоновая вывеска в витрине. — Тебе здесь не место, но это не страшно, потому что теперь здесь я. Я приехал, чтобы увезти тебя домой. Во всяком случае, чтобы увезти куда-нибудь».
  
  Паутина неоновых вывесок и темнеющий бархат неба вызвали в нем воспоминания о тех днях, когда жизнь Не представлялась такой странной и не вызывала клаустрофобии, как стены комнаты, которые вдруг начали сжиматься, грозя расплющить тебя. Когда загорался неон приходила пора веселья — так было почти всегда на протяжении относительно простых лет его молодости. Ты находишь место, где неон горит ярче всего, и проскальзываешь внутрь. Те дни давно миновали, но большинство полицейских — большинство хороших полицейских — знают, как нужно двигаться после наступления темноты. Как проскользнуть за неоновую вывеску, как застать врасплох уличную мразь. Коп, неспособный незаметно двигаться в темноте, долго не живет.
  
  Наблюдая за тем, как проскакивают в окне автобуса неоновые рекламы, Норман решил, что Каролина-стрит должна уже находиться где-то поблизости. Он встал с кресла, подошел к выходу и остановился, держась за поручень. Когда автобус затормозил и двери с шипением раскрылись, он, не говоря ни слова, спустился по ступенькам и растворился в темноте.
  
  В киоске при отеле он купил схему города, заплатив шесть долларов пятьдесят центов, — мародерство, однако цена расспросов может оказаться еще выше. Почему-то люди хорошо запоминают тех, кто спрашивает у них, как пройти к тому или иному месту; удивительно, но иногда лица сохраняются в памяти даже через пять и более лет. Так что лучше за справками ни к кому не обращаться. На тот случай, если что-то случится. Скорее всего, все пройдет без сучка и задоринки, но осторожность никогда не бывает излишней.
  
  В соответствии с картой, Каролина-стрит пересекалась с Бьюдрай-плейс в четырех кварталах к западу от автобусной остановки. Непродолжительная приятная прогулка теплым вечером. Бьюдрай-плейс— это улица, на которой живет еврейчик из «Помощи путешественникам».
  
  Сунув руки в карманы, Дэниеле медленно шагал по тротуару, по-настоящему наслаждаясь прогулкой. На его лице застыло скучающее и слегка глуповатое выражение, и никто из встречных прохожих не заподозрил бы, что все его органы чувств напряжены, как мышцы спортсмена перед стартом. Он изучал каждую проезжавшую мимо машину, каждого пешехода, с особым вниманием выискивая взглядом тех, кто смотрел бы в его сторону. Тех, кто видел бы его. Таковых не оказалось, и это хорошо.
  
  Добравшись до дома Тампера — еще одна улыбка фортуны, потому что это действительно был отдельный дом, а не меблированная квартира в пансионе, — он дважды прошел мимо, глядя на машину, стоящую на подъездной дорожке, и на свет в окне первого этажа. Окно гостиной. Жалюзи подняты, но шторы задернуты. Через них он видел неясное цветное пятно работающего телевизора. Тампер не спит, Тампер дома, Тампер смотрит телевизор и, наверное, хрумкает морковку, прежде чем отправиться к автовокзалу, где он постарается помочь еще одной или двум женщинам, слишком глупым для того, чтобы заслуживать помощи. Или слишком плохим.
  
  Кольца на руке Тампера он не заметил, и по виду тот вообще напоминал голубого, но лучше перестраховаться, нежели потом сожалеть. Норман уверенно поднялся по подъездной дорожке и заглянул в «форд» четырех-или пятилетней давности, пытаясь увидеть в салоне автомобиля признаки того, что его владелец живет не один. Он не обнаружил ничего, что внушало бы подозрения.
  
  Довольный, Норман поднял голову и оглядел тихую улицу. Никого.
  
  «У тебя нет маски, — подумал он» — Норман, у тебя нет даже нейлонового чулка, чтобы натянуть на лицо; ты не побеспокоился об этом».
  
  Да.
  
  «Ты забыл об этом, верно?» Да нет, не забыл. Просто он подумал, что завтра, когда взойдет солнце, в мире станет на одного еврейчика меньше. Потому что иногда неприятности происходят даже в тихих жилых кварталах вроде этого. Бывает, в дом вламываются грабители, наркоманы, всякая дрянь, и покой обитателей нарушают события, более привычные для других районов. «Дерьмо может упасть на любого», как утверждают надписи на футболках и автомобильных наклейках. И время от времени, как ни трудно в это поверить, дерьмо падает на головы хороших, а не плохих людей. Например, на головы читающих «Правду» еврейчиков, лезущих из кожи вон, чтобы помочь женам удрать от своих мужей. Разве можно с этим мириться? Разве так следует управлять обществом?
  
  Если каждый примется вести себя подобным образом, общество совсем перестанет существовать.
  
  Такое поведение действительно таит в себе угрозу обществу, ибо большинство ведущих себя подобным образом добросердечных подонков не получают заслуженного наказания. Однако большинство этих добросердечных подонков не совершили фатальной ошибки: они не помогали его жене… а еврейчик помог. Норман знал это так же хорошо, как свое собственное имя. Еврейчик, мать его, совершил эту ошибку.
  
  Он поднялся по ступенькам к двери, еще раз огляделся и нажал на кнопку звонка. Подождал, потом нажал снова. Его слуха, настроенного на то, чтобы улавливать даже малейший шорох, достиг звук приближающихся шагов, не туп-туп-туп, а шуф-шуф-шуф. Тампер в чулочках, как мило.
  
  — Иду, иду, — крикнул Тампер из-за двери. Дверь открылась. Тампер посмотрел на него плавающими за линзами очков в роговой оправе глазами.
  
  — Чем могу вам помочь? — спросил он. Незастегнутая, не заправленная в брюки рубашка была наброшена на плечи поверх майки— точно такой же, какие носил Норман, и вдруг его охватила неудержимая ярость, неожиданно это стало последней соломинкой, той, от которой сломался спинной хребет старого дромадера, и Норман словно лишился разума. Вшивый еврейчик не имеет никакого права надевать такую майку! Майку белого человека.
  
  — Сможешь, не переживай, — произнес Норман, и что-то в его внешности или голосе, — а скорее всего, и в том, и в другом — должно быть, встревожило Слоуика, потому что его карие глаза округлились, он попятился от незнакомца, а его рука потянулась к двери, по-видимому чтобы захлопнуть ее перед носом Нормана. Если так, то было поздно. Норман оказался проворнее, он схватил Слоуика за ворот рубашки и втолкнул в глубь дома. Поднял ногу и лягнул дверь, которая захлопнулась с громким стуком.
  
  — Поможешь, обязательно поможешь, — повторил он. — Думаю, поможешь, иначе тебе же придется хуже. Я собираюсь задать несколько вопросов, Тампер, хороших вопросов, и посоветовал бы тебе помолиться своему носатому еврейскому богу, чтобы тот подсказал хорошие ответы.
  
  — Убирайтесь из моего дома! — воскликнул Слоуик. — Иначе я вызову полицию!
  
  Норман Дэниеле невольно усмехнулся угрозе, затем развернул Слоуика и заломил ему руку так, что сжатый кулачок еврейчика коснулся лопатки. Слоуик закричал. Норман сунул руку ему между ног и зажал яички.
  
  — Затихни, приятель, — велел он. — Замолчи, иначе я раздавлю их, как виноград. Ты услышишь, как они лопнут, обещаю.
  
  Тампер умолк. Он хватал ртом воздух, временами из его горла вырывался сдавленный писк, но с этим Норман мог мириться. Он втолкнул Тампера в гостиную, свободной рукой поднял с кресла пульт дистанционного управления и включил телевизор на полную громкость.
  
  Не выпуская тонкой руки еврейчика, он увел его на кухню и там толкнул к холодильнику.
  
  — Прислонись к дверце, — приказал он. — Прижмись задницей к холодильнику, и, если сдвинешься хоть на дюйм, я оторву тебе губы. Понял?
  
  — Д-д-д-да, — сказал Тампер. — Кто-кто-кто-кто вы? — Он все еще походил на дружка Бэмби Тампера, но разговаривал теперь, как припадочная сова Вудси.
  
  — Ирвинг Левин из телекомпании Эн-Би-Си, — ответил Норман. — Так я провожу свободное время.
  
  Он принялся выдвигать все подряд ящики и раскрывать дверцы, не сводя при этом глаз с Тампера. Он не думал, что старик Тампер предпримет попытку к бегству, но как знать. После того, как страх превышает некую отметку, от людей можно ждать чего угодно. Они становятся непредсказуемыми, как торнадо.
  
  — Что… я не знаю, что…
  
  — А тебе и не нужно знать, — перебил его Норман. — В том-то вся прелесть, Тамп. Тебе не нужно знать ничего, кроме ответов на несколько крайне примитивных вопросов. Все остальное поручи мне. Я профессионал. Можешь считать меня представителем организации «Хорошие руки».
  
  Он обнаружил то, что искал, в пятом, последнем ящике: пару рукавиц с вышитыми на них цветочками. Какая прелесть. То, что маленький хорошо одетый кагтавый евгейчик надевает, когда снимает с гогячей плиты гогячие кастгюльки. Норман натянул рукавицы, быстро прошелся вдоль ящиков, стирая с ручек отпечатки пальцев, которые могли там остаться. Затем увел Тампера назад в гостиную, где поднял с кресла пульт дистанционного управления и вытер его о рубашку.
  
  — Мы немножко побеседуем тет-а-тет, Тампер, — произнес он, протирая пульт. Его горло вздулось; вырывавшийся из него голос казался почти нечеловеческим даже его обладателю. Норман нисколько не удивился, почувствовав, что у него возникает эрекция. Он швырнул пульт дистанционного управления на кресло и повернулся к поникшему Слоуику, из-под очков которого струились слезы. К Слоуику, одетому в майку белого человека. — Я хочу поговорить с тобой начистоту. Ты мне веришь? Мой тебе совет — будь со мной откровенен. Не вздумай юлить, мать твою.
  
  — Пожалуйста, — простонал Слоуик, протягивая к Норману дрожащие руки. — Пожалуйста, не трогайте меня. Вы ошиблись, я ничего не знаю— то, что вам надо, вы от меня не узнаете. Я ничем вам не помогу.
  
  Но в конечном итоге Слоуик помог, и очень здорово. К тому времени они спустились в подвал, потому что Норман начал кусаться, и даже телевизору, выставленному на полную мощь динамиков, не удавалось целиком заглушить крики еврейчика. Но, как бы там ни было, несмотря на крики, он все-таки здорово помог ему.
  
  Когда веселье завершилось, Норман нашел под кухонной мойкой несколько мешков для мусора. В один он уложил рукавицы-прихватки и свою рубашку, в которой теперь нельзя было показываться на людях. Он заберет мешок с собой и избавится от него позже.
  
  Наверху, в спальне Тампера, он раскопал единственный предмет гардероба, который хотя бы приблизительно закрывал его мощный торс: мешковатый выцветший свитер с эмблемой «Чикаго Буллз». Норман положил свитер Тампера на кровать Тампера, потом пошел в ванную комнату Тампера и включил душ Тампера. Ожидая, пока стечет холодная вода, он заглянул в аптечку Тампера, нашел пузырек ампила и выпил четыре таблетки сразу. У него болели зубы, у него ныли челюсти. Всю нижнюю часть лица покрывала кровь, к губам прилипли волоски и кусочки кожи.
  
  Он ступил под душ и снял с полочки мыло Тампера, мысленно напомнив себе о том, что его тоже нужно будет сунуть в мешок. На самом деле он не представлял, насколько необходимыми окажутся принятые меры предосторожности, поскольку не мог судить, какое количество достаточных для суда улик оставил за собой в подвале. После какого-то момента его память перестала фиксировать события. Намыливая волосы, он запел:
  
  — Бродя-а-а-а-ачая роза… бродя-а-а-а-ачая роза… где ты бро-о-о-одишь… никто-о-о не зна-а-а-ает… под ве-е-е-етром холо-о-одным… ты вы-ы-ы-ыросла, роза… и кто-о-о-о же прижме-е-ется… к колю-у-у-учему стеблю?..
  
  Он закрутил кран, вышел из ванны и посмотрел на свое тусклое отражение в запотевшем зеркале над раковиной умывальника.
  
  — Я, — глухо проговорил он. — Я, кто ж еще?
  * * *
  
  Билл Штайнер поднял свободную руку, проклиная в душе собственное волнение — он не принадлежал к числу тех мужчин, которые часто испытывают робость перед женщинами, — когда из-за двери прозвучал ее голос:
  
  — Иду! Иду-иду, секундочку, сейчас открою. Слава Богу, в нем не чувствовалось спешки. Значит, он не выдернул ее из ванны.
  
  «Какого черта меня сюда занесло? — в очередной раз спросил он себя, слыша, как шаги приближаются к двери, — Все это похоже на сцену из третьесортной романтической комедии вроде тех, которые не может спасти даже талант Тома Хэнкса».
  
  Однако никакие рассуждения не способны изменить тот факт, что женщина, заглянувшая в его лавку на прошлой неделе, прочно засела в его голове. И вместо того, чтобы ослабевать с течением времени, произведенный ею эффект, казалось, накапливался, приобретая все новую силу. В двух вещах он не сомневался: впервые в жизни он принес цветы женщине, которую, собственно, почти не знал; в последний раз он волновался так перед Свиданием, когда ему было шестнадцать лет.
  
  Когда шаги с противоположной стороны двери затихли, Билл заметил, что одна большая маргаритка вознамерилась выпасть из букета. Он торопливо поправил ее, пока дверь открывалась, и, подняв голову, увидел женщину, обменявшую фальшивое бриллиантовое кольцо на шедевр никудышней живописи, — она стояла в дверном проеме с жаждой убийства в глазах и банкой чего-то, похожего на фруктовый коктейль, в занесенной над головой руке. Ее разум, похоже, застрял между желанием нанести превентивный удар и ошеломленным пониманием того, что перед ней не тот человек, которого она ожидала встретить. Позже Билл подумал, что этот момент едва ли не самый фантастической в его жизни.
  
  Мужчина и женщина замерли, глядя друг на друга, на пороге однокомнатной квартирки на втором этаже дома по Трентон-стрит: он с букетом маргариток, купленных в цветочной лавке через две двери от его ломбарда на Хитченс-авеню, она с двухфунтовой банкой фруктового коктейля, занесенной над головой, и хотя немая сцена продолжалась не более двух-трех секунд, ему она показалась чрезвычайно долгой. Во всяком случае, затянулась настолько, что у него успела отчетливо сформироваться пугающая, неожиданная и совершенно удивительная мысль. Он надеялся, что, увидев Рози, успокоится, все вернется в прежнее русло. Вместо этого все стало еще хуже. Он не назвал бы ее красавицей, что ни говори она далека от образца, рекламируемого телевидением и журналами мод, но ему она показалась прекрасной. От вида ее губ, очертаний утонченного подбородка у него перехватило дыхание, сердце остановилось в груди, от кошачьего разреза голубовато-серых глаз подкосились ноги. Он прекрасно понимал, что означают эти симптомы, презирал себя за слабость и все же не мог противостоять охватившему его чувству.
  
  Он протянул ей цветы и улыбнулся с надеждой (краешком глаза поглядывая на угрожающе поднятую над головой банку фруктового коктейля):
  
  — Мир?
  * * *
  
  Предложение Билла пойти поужинать последовало с такой головокружительной быстротой, что Рози, едва придя в себя, застигнутая врасплох, приняла его. Позже она подумала, что испытанное облегчение, оттого что это оказался не Норман, тоже сыграло свою роль. Только когда она уже сидела на пассажирском сиденье машины, миссис Практичность-Благоразумие, которую Рози позабыла в пыли, поднявшейся под колесами автомобиля, догнала ее и спросила, что, собственно, она себе думает, направляясь на ужин с мужчиной (гораздо моложе ее), которого практически не знает? Не сошла ли она случайно с ума? В вопросах ощущался настоящий ужас, и за их внешней разумностью Рози распознала скрытую суть. Самый главный вопрос был настолько жутким, что миссис Практичность-Благоразумие просто не отваживалась задать его, даже из потаенного уголка ее сознания.
  
  «Что если Норман поймает тебя?»
  
  Вот каков подлинный вопрос. Что, если Норман застигнет ее во время ужина с другим мужчиной? С молодым, моложе ее, привлекательным мужчиной? Для миссис Практичность-Благоразумие не имело значения то, что Норман находится в восьмистах пятидесяти милях к востоку. И вообще, ее зовут не Практичность-Благоразумие, а Трусость-Растерянность.
  
  Впрочем, Норман — это лишь одна сторона дела. За всю взрослую жизнь она ни разу не выбиралась из дому с другим мужчиной, кроме мужа, и сейчас ее мысли напоминали приготовленный на скорую руку салат. Поужинать с ним? О да. Великолепно. Ее горло сжалось до размера иголочного ушка, в животе урчало, как в недрах стиральной машины.
  
  Будь он одет во что-то более официальное, нежели чистые выцветшие джинсы и простой неброский свитер, мелькни в его глазах хоть малейшая тень сомнения относительно ее собственного непритязательного костюма— юбки и свитера, она, не мешкая ни секунды, сказала бы нет. Если бы место, куда он ее привез, оказалось более трудным (Рози не могла подобрать другого, более подходящего слова), она, скорее всего, не нашла бы в себе сил даже выбраться из его «бьюика». Но ресторанчик произвел приятное, а не пугающее впечатление: вход с горящей над ним вывеской «Попе Китчей» был ярко освещен, под потолком жужжали вентиляторы, крепкие столы покрывали скатерти в красную и белую клетку. В соответствии с неоновой рекламой в окне, здесь подавали исключительно говядину из Канзаса. Официанты, как на подбор, оказались пожилыми джентльменами в черных туфлях и длинных, высоко повязанных фартуках. Рози показалось, что они одеты в платья с завышенной талией, какие были модными в средние века. Ужинающие за столами посетители походили на нее и Билла — ну, по крайней мере, на Билла: средний класс, средний достаток, неофициальный стиль одежды. Не давящий на глаза интерьер ресторана привел Рози в радостное настроение. Ей показалось, что дышать стало легче.
  
  «Возможно, но все же они не похожи на тебя, — прошептал внутренний голос, — и не ври себе, думая, что ты от них не отличаешься, Рози. Они уверенны, они счастливы, большинство выглядит так, словно им здесь самое место. Ты не принадлежишь к ним, ты никогда не станешь такой, как они. Слишком много за спиной лет, проведенных с Норманом, слишком много дней, когда ты забивалась в угол, стараясь не наблевать на пол. Ты забыла; что представляют собой люди, ты забыла, о чем они говорят… если вообще когда-то знала, начнем с этого. Если ты попытаешься быть такой, как они, если ты осмелишься всего лишь помечтать о том, что можешь стать похожей на них, — это только разобьет тебе сердце».
  
  Действительно ли дела обстоят настолько плохо? Ей больно было думать так, ибо часть ее сознания пылала от счастья — оттого, что Билл Штайнер пришел к ней, оттого, что он принес ей цветы, оттого, что он пригласил на ужин. Ей даже не приходило в голову задуматься над своим отношением к нему, но то, что ее пригласили на свидание… она чувствовала себя счастливой и способной на волшебство. И ничего не могла с собой поделать.
  
  «Валяй, веселись, — произнес Норман. Он прошептал эти слова ей на ухо, когда она входила в дверь ресторана, и они прозвучали так отчетливо и близко, словно он находился совсем рядом. — Радуйся, пока есть возможность, потому что позже он уведет тебя в темноту, а потом ему захочется поговорить с тобой начистоту. Или же не станет утруждать себя разговорами. Может, он сразу потащит тебя в ближайший мрачный переулок и придавит к стене».
  
  «Нет, — подумала она. Яркий свет внутри ресторана неожиданно стал слишком ярким, ее слух обострился до такой степени, что она слышала все, все, даже мощные чавкающие вздохи лопастей вентиляторов, перемалывающих воздух у них над головами.
  
  — Нет, это ложь — он хороший, и все это ложь!»
  
  Ответ прозвучал немедленно и неумолимо, одна из Жизненных Заповедей Нормана: «Хороших людей не бывает, крошка, сколько раз я говорил тебе об этом? Глубоко внутри мы все и каждый из нас — мразь. Сволочи. Ты, я, все».
  
  — Рози? — окликнул ее Билл. — С вами все в порядке? Вы побледнели.
  
  Нет, с ней далеко не все в порядке. Она понимала, что звучащий в сознании голос лжет, он происходит из того участка мозга, в котором еще не рассосался яд Нормана, однако понимание и ощущение часто противоречат друг другу. Она не усидит среди всех этих безмятежных людей, она не выдержит запаха их мыла, лосьонов и шампуней, ее барабанные перепонки лопнут от трескотни их бессмысленных непринужденных бесед. Она растеряется перед официантом, который, склонившись, вторгнется в ее пространство со списком фирменных блюд, — и некоторые, наверное, будут написаны на иностранных языках. А самое главное, она не сможет справиться с Биллом Штайне-ром — разговаривать с ним, отвечать на его вопросы и постоянно представлять, как ее ладонь прикасается к его волосам.
  
  Рози открыла рот, чтобы сказать ему, что с ней далеко не все в порядке, что желудок превратился в сплошной комок нервных узлов, что будет лучше, если он отвезет ее домой, что поужинать они смогут как-нибудь потом. Затем, как и в студии звукозаписи, она подумала о стоящей на вершине поросшего густой травой холма женщине в мареновом хитоне с поднятой рукой и обнаженным плечом, сияющим в странном свете предгрозового неба. Бесстрашно стоящей на холме над разрушенным храмом, похожим на дом с привидениями, как никакое другое здание, которое ей приходилось видеть. Она представила золотистые волосы, заплетенные в косу, золотой браслет, едва проступающие округлые очертания одной груди, и спазмы в животе постепенно ослабели.
  
  «Я справлюсь и с этим, — подумала она. — Не знаю, смогу ли я есть, но уверена, что у меня хватит мужества, чтобы посидеть с ним в этом залитом светом помещении хотя бы некоторое время. И если мне непременно нужно волноваться о том, что он собирается меня изнасиловать, почему бы не заняться этим позже? По-моему, изнасилование — последнее, что приходит на ум идущего рядом со мной мужчины. Изнасилование придумал Норман, считающий, что все приемники, принадлежащие чернокожим, были обязательно похищены у белых».
  
  От этой простой истины ее охватила необыкновенная легкость. Заметно расслабившись, она улыбнулась Биллу. Улыбка вышла жалкой, уголки губ подрагивали, и все же это лучше, чем ничего.
  
  — Все в порядке, — сказала она. — Чуточку побаиваюсь, вот и все. Вам придется с этим мириться.
  
  — Надеюсь, не я причина страха?
  
  «В самую точку, приятель!» — обрадованно вставил Норман из закоулка мозга, где он жил, словно злокачественная опухоль.
  
  — Нет, дело не совсем в вас. — Она подняла взгляд к его лицу. Для этого ей пришлось приложить некоторые усилия, и она почувствовала, как вспыхнули щеки, однако она справилась. — Просто вы — второй мужчина, с которым я появляюсь на людях за всю жизнь, и если это свидание, то оно первое со времен окончания школы. Говоря точнее, с восьмидесятого года.
  
  — Вот это да! — изумленно покачал он головой. Он говорил мягко, в голосе не ощущалось притворства. — Теперь и я начинаю побаиваться.
  
  Хозяин ресторана — Рози не знала, следует ли его назвать метрдотелем или кого-то другого, — подошел к ним и осведомился, в какой зоне желают гости получить столик: для курящих или некурящих.
  
  — Вы курите? — спросил Билл, и Рози торопливо встряхнула головой. — Где-нибудь подальше от течения, если можно, — сообщил Билл мужчине в смокинге, и Рози заметила, как что-то зелёное — по-видимому, пятидолларовая бумажка — перешло из руки Билла в ладонь хозяина ресторана. — Найдется ли свободный столик в уголке?
  
  — Разумеется, сэр.
  
  Он повел их через ярко освещенный зал под лениво вращающимися лопастями вентиляторов.
  
  Когда они сели за столик, Рози спросила Билла, как ему удалось разыскать ее, хотя уже догадывалась, каким будет ответ. На самом деле ей хотелось понять, почему он взялся разыскивать ее.
  
  — С помощью Робби Леффертса, — признался он. — Робби заглядывает ко мне регулярно, проверяет, не появилось ли что-нибудь новенькое — вернее, старенькое, короче, вы понимаете, что я хочу сказать…
  
  Она вспомнила Дэвида Гудиса — «Все произошло хуже некуда. Пэрри был ни в чем не виновен» — и улыбнулась.
  
  — Я знал, что вы читаете для него книги Кристины Белл, потому что он специально заходил, чтобы сообщить мне об этом. Он очень волновался.
  
  — Правда?
  
  — Робби сказал, что не слышал лучшего голоса с тех пор, как Кэти Бейтс записала «Молчание ягнят», а это кое-что значит: он обожествляет Бейтс и еще одну запись — Роберт Фрост читает «Смерть наемника». У него есть старая пластинка, помните, тридцать три и три десятых? Вся исцарапанная, но голос бесподобный.
  
  Рози ошеломленно молчала.
  
  — И я выпросил у него ваш адрес. Нет, ее выпросил — слишком слабо сказано. Я надоедал ему до тех пор, пока он не сдался. Робби очень чувствителен к занудам. Но, к его чести будь сказано, Рози…
  
  Остальную часть реплики она не уловила. «Рози, — думала она. — Он назвал меня Рози. Я не просила его; он сам меня так назвал».
  
  — Не хотите ли что-нибудь выпить?
  
  У локтя Билла материализовался официант. Пожилой, держащийся с чувством собственного достоинства, он смахивал на университетского профессора литературы. «Профессор, нацепивший средневековое платье с завышенной талией». — Рози с трудом сдержала смешок.
  
  — Я бы выпил чая со льдом, — попросил Билл. — Что вы скажете, Рози?
  
  «И опять. Он опять назвал меня Рози. Откуда он знает, что я никогда и не была Роуз, что на самом деле я всегда оставалась Рози?»
  
  — Мне тоже.
  
  — Два чая со льдом, превосходно, — подтвердил заказ официант и затем процитировал внушительный список фирменных блюд. К огромному облегчению Рози, все блюда имели английские названия, а когда он произнес «лондонское жаркое», она ощутила, как в желудке зашевелился червячок голода.
  
  — Мы подумаем и решим через минуту, — сказал Билл.
  
  Официант удалился, и Билл снова повернулся к Рози.
  
  — Еще два комплимента в адрес Робби. Он предложил мне заглянуть в студию… вы ведь работаете в Корн-билдинг, верно?
  
  — Да, студия называется «Тейп Энджин».
  
  — Ага. Так вот, он предложил мне заглянуть в студию, чтобы мы втроем могли выпить по чашечке кофе после того, как вы закончите работу. Этакий отцовский жест. Я сказал ему, что не смогу заехать, и тогда он заставил меня буквально поклясться, что сначала я позвоню. Я и пытался. Рози, но не нашел вашего номера в справочнике. Он хоть включен в телефонную книгу?
  
  — Вообще-то у меня пока нет телефона, — ответила она, уходя чуточку в сторону от прямого ответа. Разумеется, она попросила, чтобы ее номер не включали в телефонный справочник; это стоило ей лишние тридцать долларов — сумма весьма внушительная для скудного бюджета, — однако она не могла позволить себе роскошь попасть в полицейские компьютерные реестры. По раздраженным репликам Нормана Рози знала, что полиции не позволяется шарить, когда ей вздумается, по спискам не внесенных в справочник номеров так, как она это делает с обычными абонентами. Закон запрещает разглашать номера телефонов, чьи владельцы не захотели включать их в телефонные книги, — это нарушение прав личности на сохранение тайны, от которых добровольно отказываются те, кто соглашается внести свой номер в открытые справочники. Так постановил суд, и Норман, как и большинству копов, с которыми
  
  она познакомилась за время супружеской жизни, испытывал непреодолимую ненависть к судам за то, что они мешают им работать.
  
  — Почему же вы не смогли заехать на студию? Вас не было в городе?
  
  Он взял салфетку, аккуратно развернул ее и положил себе на колени. Когда он снова поднял голову, она увидела, что его лицо изменилось, и ей понадобилось еще несколько секунд, чтобы постичь очевидное — он покраснел.
  
  — Знаете, мне просто не хотелось, чтобы наша встреча превращалась в массовый митинг. В компании с человеком невозможно поговорить. А я желал… гм… познакомиться с вами поближе.
  
  — И потому мы оказались здесь, — мягко произнесла она.
  
  — Совершенно верно. И вот мы здесь. — Но почему вам захотелось познакомиться со мной поближе? Почему вы решили вытащить меня в ресторан? — Она сделала паузу, затем скороговоркой проговорила остальное. — Я хочу сказать, что старовата для вас, не так ли?
  
  На секунду его физиономия застыла, словно он не доверил услышанному, затем решил, что она пошутила, И рассмеялся.
  
  — Сколько вам лет, бабушка? Двадцать семь? Или целых двадцать восемь?
  
  Сначала она подумала, что теперь он шутит — и притом не очень удачно, — но спустя мгновение до нее дошло, что, несмотря на легкомысленный тон, он говорит совершенно серьезно. Даже не пытается льстить ей, лишь констатирует очевидный факт. По крайней мере, то, что ему кажется очевидным. Это потрясло ее, и мысли мгновенно разлетелись в разные стороны. Лишь одна задержалась в сознании: перемены в ее жизни не ограничились новой работой и собственной комнатой; похоже, они только-только начинаются. Словно все, случившееся до этого момента, являлось серией мелких толчков, предвещающих приближение настоящего землетрясения. Вернее, не землетрясения, а жизнетрясения, и внезапно она ощутила неутолимую жажду перемен, волнение, объяснения которому не находила.
  
  Билл начал было говорить, но тут подоспел официант, который принес чай со льдом. Билл заказал бифштекс, Рози попросила лондонское жаркое. Когда официант поинтересовался, какое жаркое она предпочитает, Рози сказала, что мясо должно быть хорошо прожаренным — она ела хорошо прожаренную говядину, потому что именно такую говядину любил Норман, — но потом вдруг передумала.
  
  — Недожаренное, — сказала она. — Почти сырое.
  
  — Отлично! — воскликнул официант таким тоном, словно его действительно обрадовал именно этот заказ, и когда он ушел, Рози подумала, что в мире официанта, наверное, очень хорошо жить — там все всегда отлично, замечательно, превосходно.
  
  Посмотрев на Билла, она увидела, что он по-прежнему не сводит с нее глаз — таких тревожащих глаз с едва заметным зеленоватым оттенком. Сексуальных глаз.
  
  — Он оказался совсем неудачным? — спросил он. — Ваш брак?
  
  — Что вы имеете в виду? — замялась она.
  
  — Вы сами прекрасно понимаете. Я встречаю женщину в лавке своего отца, разговариваю с ней минут десять, и, черт возьми, со мной происходит то, чего я меньше всего ожидаю, — я не могу забыть ее. Такое случается только в фильмах да в рассказах на страницах журналов, которыми завалены столы приемных в поликлиниках. Я лично никогда в это не верил. И вот, на тебе, получите, пожалуйста. Я вижу ее лицо в темноте, когда выключаю свет. Я думаю о ней за завтраком. Я… — Он помедлил, внимательно и встревоженно глядя на нее. — Надеюсь, я вас не напугал?
  
  Он действительно ее напугал, и очень здорово, и в то же время никогда в жизни она не слышала ничего более прекрасного. У нее горело все тело (а ступни оставались холодными как лед), она слышала усыпляющий шелест вентиляторов над головой. Казалось, их было не меньше тысячи, целый батальон вентиляторов.
  
  — Эта женщина является, чтобы продать мне обручальное кольцо с камнем, который считает бриллиантом… хотя в глубине души понимает, что камень фальшивый. Потом, когда я узнаю, где она живет и прихожу навестить — с букетом в руке и сердцем в пятках, если можно так выразиться, — она чуть не расшибает мне голову банкой фруктового коктейля. Не хватает вот столько. — Он поднял правую руку и развел большой и указательный пальцы на полдюйма. Рози вытянула руку — левую — и развела большой и указательный пальцы на дюйм.
  
  — Скорее вот столько, — уточнила она. — И я похожа на Роджера Клеменса — у меня отличная реакция.
  
  Он от души рассмеялся ее шутке — хорошим, искренним, глубоким грудным смехом. Через секунду она захохотала вместе с ним.
  
  — Как бы там ни было, леди не нажимает на пусковую кнопку, она лишь легонько поглаживает ее блестящую красную поверхность, а потом прячет ручки с оружием за спину, как мальчишка, застигнутый с «Плейбоем», который стащил из ящика отца. Она говорит: «О Боже, извините!», и мне хочется узнать, кто же враг, ибо оказывается, что это не я. А потом я задумываюсь над тем, до какой степени бывшим стал ее бывший муж, потому что не всякая счастливая в браке женщина приходит ко мне в ломбард, чтобы расстаться со своим обручальным кольцом. Понимаете?
  
  — Да, — кивнула она. — Думаю, да.
  
  — Это очень важно для меня. Видите ли, если вам кажется, что я сую нос не в свои дела, я согласен, так оно, наверное, и есть, но… за считанные минуты эта женщина все переворачивает во мне, и я, естественно, не желаю, чтобы у нее имелись какие-то прочные привязанности. С другой стороны, мне не хочется, чтобы ее преследовал страх, заставляющий всякий раз, когда кто-то звонит, открывать дверь, держа в руке банку консервированного фруктового коктейля размером с ведро. Вы следите за ходом моих мыслей? Понимаете, что я хочу сказать?
  
  — Думаю, да, — сказала она. — Бывший муж, очень даже бывший. — А потом, сама не зная почему, добавила: — Его зовут Норман.
  
  Билл с серьезным видом склонил голову:
  
  — Теперь я понимаю, почему вы от него ушли. Рози невольно засмеялась и зажала рот ладонями. Лицо ее пылало огнем. Наконец ей удалось взять себя в руки, но к тому времени из глаз потекли слезы, и ей пришлось утереть их салфеткой.
  
  — Все нормально? — спросил он.
  
  — Кажется, да.
  
  — Не хотите рассказать мне о нем?
  
  Перед ней неожиданно с четкостью ночного кошмара возник образ. Это была старая теннисная ракетка Нормана, видавший виды «Принс» с рукояткой, обмотанной черной лентой. Насколько она помнила, ракетка до сих пор висела дома на стене над лестницей, ведущей в подвал. За первые годы их брака он несколько раз колотил ее ракеткой. Потом, примерно через полгода после выкидыша, произошло нечто гораздо более ужасное. Он изнасиловал ее с помощью ракетки, всунув рукоятку ей в анус. Во время заседаний терапевтического кружка в «Дочерях и сестрах» она поделилась (именно так это называлось, делиться — слово одновременно точное и отвратительное) с остальными женщинами многим из своего семейного «опыта», но об этой маленькой неприятности решила умолчать — о тем, каково ощущать внутри себя обмотанную лентой рукоятку, которую вгоняет в анальный проход оседлавший тебя мужчина, прижав коленями бедра так, что ты не можешь пошевелиться; каково чувствовать, как он наклоняется и говорит, что, если ты и дальше будешь сопротивляться, он разобьет стакан с водой, стоящий на тумбочке возле кровати, и перережет тебе горло. Каково лежать под ним, ощущая запах мятных таблеток в его дыхании и думать, что он вот-вот разорвет тебя на части.
  
  — Нет, — отказалась она, благодарная своему голосу за то, что он не дрожит. — Я не хочу говорить о Нормане. Он обращался со мной плохо и потому я от него ушла. Конец рассказа.
  
  — Вполне исчерпывающее жизнеописание, — заметил он. — И он исчез из жизни навсегда?
  
  — Навсегда.
  
  — Знает ли он об этом? Я спрашиваю потому, что вспоминаю, как вы открыли мне дверь. Вряд ли вы ожидали увидеть представителя церковной общины Всех святых.
  
  — Не знаю, известно ли ему об этом, — призналась она после нескольких секунд раздумий — ибо вопрос показался ей очень уместным. — Вы боитесь его?
  
  — О да. Очень. Но это не обязательно что-то значит. Я боюсь всего. Все представляется мне новым. Мои друзья в… мои друзья говорят, что я перерасту свой страх, но я не уверена.
  
  — И все же вы не побоялись пойти со мной на ужин.
  
  — Как же! У меня до сих пор коленки дрожат.
  
  — Но почему вы тогда согласились?
  
  Она открыла рот, чтобы высказать то, о чем думала раньше, в автомобиле по пути к ресторану — что он застал ее врасплох и она просто не успела отказаться, — и потом снова закрыла его. Это правда, но это не вся правда внутри правды, к тому же они коснулись темы, которую она не хотела обходить стороной. Рози не знала, и не могла знать, есть ли у них двоих какое-то будущее, ожидающее за дверью ресторана «Попе Китчен», или ужином все и закончится, но если их отношениям суждено иметь продолжение, увиливания и умолчания вряд ли являются хорошим началом на этом пути.
  
  — Потому что мне хотелось, — сказала она. Ее голос прозвучал тихо, но отчетливо.
  
  — Хорошо. Больше об этом ни слова.
  
  — И о Нормане, ладно?
  
  — Его правда так зовут? Или вы меня разыгрываете?
  
  — Правда.
  
  — Как у Бейтс?
  
  — Как у Бейтс.
  
  — Могу я задать вам еще один вопрос, Рози?
  
  Она слабо улыбнулась.
  
  — Пожалуйста, при том условии, что я не обещаю ответить на него.
  
  — Договорились. Вы подумали, что старше меня, так ведь?
  
  — Да, — подтвердила она. — Я подумала, что старше. Собственно, сколько вам лет на самом деле, Билл?
  
  — Тридцать. Как я понимаю, это делает нас близкими соседями на возрастной лестнице… во всяком случае, живем мы на одной улице. Но вы почти автоматически предположили, что не просто старше, а намного старше. И вот обещанный вопрос. Вы готовы?
  
  Рози неловко пожала плечами.
  
  Он склонился к ней, внимательно глядя ей в глаза взглядом своих глаз с чарующим зеленоватым проблеском.
  
  — Вы знаете, что красивы? — спросил он. — Это не комплимент и не заранее заготовленная фраза для подобного ужина с дамой; я спрашиваю из чистого любопытства. Скажите, вы знаете, что красивы? Наверное, нет, так ведь?
  
  Она открыла рот. Но из глубины горла вырвался лишь едва слышный шум выдоха, похожий скорее на свист, чем вздох.
  
  Он накрыл ее руку своей ладонью и слегка сжал. Прикосновение длилось недолго, однако ее нервные окончания будто поразил удар электрическим током, и секунду-другую она не видела ничего, кроме сидящего напротив мужчины — ничего, кроме его волос, губ и, самое главное, глаз. Остальной мир погрузился в небытие, словно они вдвоем оказались на сцене, где вдруг погасили все лампы, кроме одного-единственного яркого жаркого софита.
  
  — Не надо насмехаться надо мной, — попросила она, и в этот раз ее голос отчетливо дрожал. — Пожалуйста, не смейтесь. Я этого не вынесу.
  
  — Я никогда этого не сделаю, — произнес он рассеянно, словно данный предмет находился вне поля их обсуждения. — Но я буду говорить вам все, что вижу. — Улыбнувшись, он протянул руку, чтобы снова прикоснуться к ее руке. — Я всегда буду говорить вам то, что вижу. Обещаю.
  * * *
  
  Она заверила его, что ему совсем не обязательно подниматься по лестнице и провожать ее до самой двери, но он настоял на своем, и она обрадовалась. Когда официант принес бифштекс и жаркое, разговор перекинулся на менее личные темы — он пришел в восторг, выяснив, что упоминание о Роджере Клеменсе было не случайным, что она вполне уверенно ориентируется в бейсболе, и они долго обсуждали достоинства и недостатки городских команд, после чего естественно переключились с бейсбола на баскетбол. Она почти не вспоминала о Нормане до тех пор, пока они не сели в машину, чтобы вернуться домой. В этот момент она представила, каково будет открыть дверь и увидеть в комнате его, Нормана, сидящего на кровати с чашкой кофе, может быть рассматривающего висящую на стене картину с изображением женщины на вершине холма.
  
  Потом, когда они поднимались по лестнице — Рози впереди, Билл на ступеньку или две сзади — у нее родился новый повод для беспокойства. Что случится, если он вздумает поцеловать ее на прощание? И что, если после поцелуя захочет зайти к ней?
  
  «Разумеется, он захочет зайти, — произнес Норман тем тяжелым терпеливым тоном, к которому прибегал, когда старался не рассердиться на нее и все же не мог сдержать злость. — Более того, он будет настаивать. С чего бы тогда он тащил тебя в ресторан и вышвыривал полсотни баксов? Черт возьми, ты должна быть польщена — на улице полно шлюх, которые проявили бы гораздо большую уступчивость и за половину этой суммы. Он захочет войти, он захочет трахнуть тебя, и, наверное, это не худший вариант — может, после этого ты станешь меньше витать в облаках».
  
  Ей удалось достать ключ из сумочки, не уронив его, но кончик ключа долго постукивал по металлическому кружку, категорически отказываясь находить замочную скважину в центре. Он накрыл ее руку своей и помог вставить ключ на место. Снова в момент прикосновения она ощутила легкий удар электрическим током и не смогла уйти от воспоминаний, которые вызвал у нее входящий в замочную скважину ключ.
  
  Она открыла дверь. Нормана нет, разве что он прячется в душе или кладовке. Всего лишь приятная комната с кремовыми стенами, висящей у окна картиной и включенным над раковиной светом. Пока еще не дом, но гораздо ближе к дому, чем общая спальня в «Дочерях и сестрах».
  
  — Вы знаете, очень даже неплохо, — задумчиво заметил он. — Не двухэтажный особняк в пригороде, но все же неплохо.
  
  — Не хотите ли войти на минутку? — предложила она, с трудом шевеля совершенно бесчувственными губами, как будто ей сделали укол новокаина. — Я могла бы угостить вас чашечкой кофе…
  
  «Великолепно! — завопил Норман из крепости в ее голове. — Сразу берем быка за рога, так, что ли? Ты угощаешь его чашечкой кофе, а он тебя — сливками. Не ожидал от тебя, крошка».
  
  Билл, казалось, тщательно обдумал ее предложение, прежде чем отрицательно покачать головой;
  
  — Мне кажется, это не самая подходящая мысль. По крайней мере, не сегодня. По-моему, вы не до конца представляете, как действуете на меня. — Он засмеялся чуточку
  
  напряженно. — Наверное, я и сам не до конца представляю, как вы на меня действуете.
  
  Он заглянул ей через плечо и увидел нечто, заставившее его поднять кверху большой палец.
  
  — Все-таки вы оказались правы в отношении картины — в тот момент я ни за что бы не признал этого, но вы были правы. Пожалуй, вы уже тогда знали, где ее повесите, признайтесь.
  
  Она отрицательно покачала головой, расплываясь в довольной улыбке.
  
  — Когда я выменяла у вас картину, то даже не подозревала о существовании этой комнаты.
  
  — Тогда вы ясновидящая. Готов поклясться, лучше всего она смотрится на том месте, где ее повесили, в конце дня или начале вечера. Когда солнце подсвечивает ее сбоку.
  
  — Да, она просто замечательная в это время, — подтвердила Рози, хотя могла добавить, что картина смотрится прекрасно в любое время суток.
  
  — Насколько я понимаю, она вам еще не надоела?
  
  — Ни капельки.
  
  Мысленно она добавила: «И еще она выкидывает забавные фокусы. Подойди поближе и посмотри на нее внимательно. Может, тебе удастся рассмотреть нечто более интересное, чем женщине, которая собирается размозжить тебе голову банкой фруктового коктейля. Скажи-ка, Билл, не кажется ли тебе, что картина неожиданно изменилась, перескочив с обычного экранного размера до «Синерамы-70», или это плод моего воображения?» Но, конечно, ничего этого она не сказала вслух. Билл положил ей руки на плечи, и она посмотрела на него торжественно, как ребенок, готовящийся лечь в постель. Он наклонился и поцеловал ее в лоб, в гладкую точку, у которой сходятся линии бровей.
  
  — Спасибо, что согласились поужинать со мной.
  
  — Спасибо, что пригласили меня. — Она почувствовала, как по левой щеке скатилась теплая слезинка, и утерла ее тыльной стороной ладони. То, что он увидел ее слезу, не вызвало в ней ни стыда, ни страха; она чувствовала, что может доверить ему свою слезинку, и ощущение доставило ей удовольствие.
  
  — Послушайте, — сказал он. — У меня есть мотоцикл-старый добрый «харлей-дэвидсон». Он большой и трескучий и иногда глохнет на перекрестке, если красный свет не включается слишком долго, но он удобный, а я на удивление надежный и осторожный мотоциклист. Один из шести владельцев «харлея» в Америке, которые надевают шлемы. Если погода в субботу будет хорошей, я мог бы заехать за вами утром. Я знаю отличное местечко милях в тридцати отсюда, у озера. Красота! Для купания еще холодно, но мы могли бы устроить небольшой пикник.
  
  Несколько секунд она молчала, лишившись дара речи — ее потрясло, что он снова приглашал ее. Затем представила, как едет с ним на мотоцикле… как это будет выглядеть? Что она почувствует? Несколько мгновений Рози думала лишь о своих ощущениях: сидеть за его спиной на двух колесах и разрезать пространство со скоростью пятьдесят или шестьдесят миль в час. Крепко держаться за него руками. Совершенно неожиданно ее захлестнула горячая волна, похожая на приступ лихорадки, и она не поняла, что представляет собой эта волна, хотя вспомнила, что подобное происходило с ней и раньше, правда, очень, очень давно.
  
  — Итак, Рози? Что скажете?
  
  — Я… не знаю…
  
  И что она должна сказать? Рози нервно дотронулась кончиком языка до верхней пересохшей губы, отвела от него взгляд в надежде собраться с мыслями и увидела пачку желтых листовок на кухонном столе. Снова поворачиваясь к Биллу, она ощутила одновременно разочарование и облегчение.
  
  — Не могу. В субботу «Дочери и сестры» устраивают традиционный пикник. Это люди, которые помогли мне, когда я попала сюда, мои друзья. Софтбол, гонки, перетягивание каната, разные конкурсы, поделки — вы знаете, как это бывает. А вечером концерт для сбора средств. В этом году к нам приезжают «Индиго Герлс». Я обещала продавать футболки с пяти вечера и потому должна поехать на пикник. Я в большом долгу перед ними.
  
  — Но я доставил бы вас к пяти часам без особых проблем; — не отступался он. — К четырем, если захотите.
  
  Она действительно хотела… однако у нее имелось гораздо больше основания для отказа, нежели предстоящая продажа футболок. Поймет ли он, если она признается, в чем дело? Если скажет: «Я с удовольствием обняла бы тебя крепко-крепко, и ты помчался бы быстро-быстро, и мне хотелось бы, чтобы ты надел кожаную куртку, чтобы я могла прижаться щекой к твоему плечу, вдыхать приятный запах и слышать слабый скрип кожи при каждом твоем движении. Мне бы очень хотелось этого, но я боюсь того, что может открыться позже, когда наше путешествие подойдет к концу… я боюсь убедиться в правоте слов Нормана, засевших у меня в сознании, утверждающего, что тебе нужно именно то, а не другое. Больше всего меня пугает предстоящая проверка
  
  правильности основного постулата моего неудачного брака, о котором муж ни разу не говорил вслух, потому что в этом не было нужды: его отношение ко мне совершенно нормально, в нем нет ничего необычного. Дело не в боли; боль меня не страшит, я хорошо знакома с ней. Больше всего я боюсь, что этот маленький прекрасный сон закончится. Знаешь, я видела слишком мало хороших снов».
  
  Она поняла, что должна сказать ему, но секундой позже поняла и то, что не может произнести этих слов хотя бы потому, что слишком часто слышала подобные фразы из уст киногероинь, в чьем исполнении они всегда смахивали на вытье побитой собаки: «Не причиняй мне боли». Да, ей нужно сказать только это, и ничего больше. «Не причиняй мне боли, пожалуйста. Если ты сделаешь мне больно, лучшая часть меня умрет».
  
  Но он ждал ответа. Ждал, что она вымолвит хоть что-нибудь.
  
  Рози открыла рот, чтобы отказаться, чтобы сказать, что обязана присутствовать на пикнике и на концерте, что, возможно, они съездят на озеро как-нибудь в другой раз. Но затем ее взгляд случайно упал на картину, висящую на стене рядом с окном. Она бы не мешкала ни секунды, подумала Рози; считала бы часы и минуты, оставшиеся до субботы, а потом, удобно устроившись за его спиной на железном коне, на протяжении всей поездки колотила бы его кулаками по спине и требовала, чтобы он ехал быстрее, быстрее. На миг она буквально увидела ее, сидящую за Биллом, приподняв край мареновой тоги, чтобы удобнее было сжимать его обнаженными коленями.
  
  Ее снова окатила горячая, в этот раз еще более мощная волна. И приятная.
  
  — Хорошо, — проговорила она. — Согласна. При одном условии.
  
  — Назовите его, — с готовностью откликнулся он, улыбаясь.
  
  — Вы доставите меня в Эттингер-Пиер — пикник «Дочерей и сестер» проводится там — и останетесь на концерт. Билеты покупаю я. В качестве ответной любезности.
  
  — Договорились, — мгновенно согласился он, — Могу я забрать вас в половине девятого, или это слишком рано? — Нет, нормально.
  
  — Не забудьте натянуть куртку и даже, наверное, свитер потеплее. На обратном пути днем мы затолкаем их в багажник, но утром будет довольно, прохладно.
  
  — Хорошо, — кивнула она, думая уже о том, что ей придется одолжить куртку и свитер у Пэм Хейверфорд, которая носила одежду почти одного с ней размера. Весь гардероб Рози на этом этапе жизни состоял из единственной легкой куртки, и бюджет не выдержал бы новых приобретений, во всяком случае, в ближайшее время.
  
  — Тогда до встречи. И еще раз спасибо за сегодняшний вечер.
  
  Он замешкался на мгновение, наверное, раздумывая, надо ли поцеловать ее еще раз, затем просто взял руку и легонько сжал.
  
  — Это вам спасибо.
  
  Повернувшись, он быстро побежал вниз по лестнице, словно мальчишка. Она невольно сравнила его бег с нормановской манерой двигаться — либо неторопливой уверенной походкой (с наклоненной головой, словно он шел на таран), либо с резкой, ошеломляющей скоростью, которую трудно было в нем заподозрить. Она смотрела на его вытянутую тень на стене, пока та не исчезла, затем вошла в комнату, закрыла дверь, заперев на оба замка, и прислонилась к ней спиной, глядя на картину на противоположной стене.
  
  Картина снова изменилась. Даже не видя с такого расстояния, она почти не сомневалась в этом.
  
  Рози медленно пересекла комнату и остановилась перед картиной, слегка вытянув шею вперед и соединив руки за спиной, отчего сразу стала похожей на часто появляющееся в «Нью-Йоркере» карикатурное изображение любителя искусств, разглядывающего экспонаты в художественной галерее или музее.
  
  Да, она увидела, что, несмотря на прежние физические размеры, картина снова каким-то непостижимым образом стала вместительнее. Ее рамки расширились. Справа, там, где сквозь высокую траву проглядывал слепой глаз упавшего каменного бога, она увидела нечто, напоминающее просеку в лесу. Слева, за женщиной на холме, она рассмотрела голову и шею маленького тощего пони. Глаза его были прикрыты шорами, пони пощипывал высокую траву. Он был запряжен — не то в тележку, не то в кабриолет или фаэтон с двумя сиденьями. Эта часть находилась за пределами картины, и Рози ее не видела (во всяком случае, пока). Однако она видела упавшую на траву тень от тележки и над ней другую тень — по-видимому, от головы и плеч человека. Кто-то, наверное, стоял за тележкой, в которую запряжен пони. Или же…
  
  «Или же ты окончательно и бесповоротно выжила из ума, Рози. Не думаешь ли ты, что картина на самом деле становится больше? Или вместительнее, если так тебе больше нравится?»
  
  Но правда состояла в том, что она действительно так считала, и происходящее скорее волновало ее, чем пугало. Рози пожалела, что не спросила мнения Билла; она хотела бы проверить, заметит ли он что-нибудь из того, что видит на картине она… или что ей видится на картине. «В субботу, — пообещала она себе. — Возможно, я спрошу его в субботу».
  
  Она принялась раздеваться, и к тому времени, когда чистила зубы в ванной, из ее головы улетучились мысли о Мареновой Розе — женщине на холме. Она позабыла о Нормане, об Анне, о Пэм, о пикнике, о концерте «Индиго Герлс» в субботу вечером. Она вспоминала ужин с Биллом Штайнером, прокручивая его в голове минута за минутой, секунда за секундой.
  * * *
  
  Рози лежала на кровати, ожидая прихода сна, слушая стрекот сверчков, доносившийся из Брайант-парка.
  
  Погружаясь в сон, она припомнила — без боли, как будто с большого расстояния
  
  — восемьдесят пятый год и дочь Кэролайн. Если принять точку зрения Нормана, то Кэролайн никогда и не существовало, и тот факт, что он согласился с робким предложением Рози назвать будущую дочь Кэролайн, ничего не менял. С точки зрения Нормана, существовал лишь головастик, который так и не успел превратиться во взрослую лягушку. Даже если это произошло с головастиком женского пола, как втемяшилось в слабую голову его жены. Восьмистам миллионам красных китайцев от этого ни холодно, ни жарко, как говаривал Норман.
  
  Тысяча девятьсот восемьдесят пятый год. Тяжелый год. Адский год. Она лишилась
  
  (Кэролайн)
  
  ребенка, Норман едва не потерял работу (даже, как она подозревала, с трудом избежал ареста), она попала в больницу со сломанным ребром, которое едва не пробило легкое, а в качестве десерта — теннисная ракетка. В тот год ее разум, на удивление крепкий до этого, начал немного сдавать, она почти не замечала, что полчаса, проведенные в кресле Винни-Пуха, пролетали как пять минут, и бывали дни, когда с момента ухода мужа на работу и до его возвращения домой она восемь или девять раз забиралась под душ.
  
  Должно быть, она забеременела в январе, потому что ее начало тошнить по утрам, а в феврале не было месячных. История, приведшая к «служебному выговору» — тому, который сохранится в его личном деле до самого ухода на пенсию, — произошла с Норманом в марте.
  
  «Как его звали? — спросила она себя, находясь в пограничном состоянии между сном и явью и на короткий миг возвращаясь к последней. — Человека, из-за которого все и началось, как его звали?»
  
  Какое-то время она не могла вспомнить имени, зная лишь то, что это был чернокожий… клоун коверный, как не раз повторял Норман. Затем всплыло имя.
  
  — Бендер, — пробормотала она в темноту, слыша приглушенный треск сверчков.
  
  — Ричи Бендер. Вот как его звали.
  
  «Восемьдесят пятый год». Адский год. Адская жизнь. А теперь эта жизнь. Эта комната. Эта кровать. И стрекот сверчков. Рози закрыла глаза и уснула.
  * * *
  
  Менее, чем в трех милях от своей жены Норман лежал на кровати, погружаясь в сон, постепенно соскальзывая в темноту и прислушиваясь к непрерывному шуму машин на Лейкфрант-авеню под окнами его номера на девятом этаже. Зубы и челюсти продолжали болеть, но боль поутихла, казалась теперь отдаленной, несущественной, погашенной смесью аспирина и виски.
  
  Погружаясь в сон, он припомнил Ричи Бендера; словно они, Норман и Рози, сами того не сознавая, на короткое время соединились в телепатическом поцелуе.
  
  — Ричи, — пробормотал он в полумраке гостиничного номера и положил руку на закрытые глаза. — Ричи Бендер, кретин поганый. Сукин ты сын, Ричи.
  
  Суббота, это была суббота — первая суббота мая восемьдесят пятого года. Девять лет назад. В тот день около одиннадцати утра какой-то коверный клоун вломился в магазин самообслуживания «Пейлесс» на углу Шестидесятой и Саранака, всадил две пули в череп кассира, обчистил кассу и удалился восвояси. Пока Норман и его напарник допрашивали клерка в расположенном по соседству пункте приема стеклотары, к ним подошел еще один клоун, одетый в свитер с эмблемой «Буффало Биллз».
  
  — Я знаю того ниггера, — заявил он.
  
  — Какого ниггера, приятель? — уточнил Норман.
  
  — Ниггера, который ограбил «Пейлесс», — ответил клоун. — Я стоял во-он возле того почтового ящика, когда он вышел из магазина. Его зовут Ричи Бендер. Он плохой ниггер. Приторговывает белой радостью в своем номере мотеля. — Он сделал неопределенный жест в сторону, где находился железнодорожный вокзал.
  
  — И что же это за мотель? — спросил Харли Биссингтон. В тот неудачный день Норман работал в паре с Харли.
  
  — Железнодорожный мотель, — ответил чернокожий клоун.
  
  — Я полагаю, вам неизвестен номер его комнаты, — сказал Харли— Или же ваши познания, мой темнокожий друг, простираются так далеко, что вы можете сообщить нам даже номер комнаты, в которой проживает бесчестный злодей?
  
  Харли почти всегда выражался так витиевато. Иногда его манера говорить вызывала улыбку у Нормана. Гораздо чаще она приводила его в бешенство, и ему хотелось схватить напарника за узкий маленький вязаный галстук и задушить на месте.
  
  Темнокожий друг, разумеется, знал, в каком номере обитает злодей, и незамедлительно сообщил об этом двум полицейским Несомненно, он и сам заглядывал в этот номер раза два-три в неделю, — а то и пять-шесть, если позволял текущий приток наличности, — покупая героин у плохого ниггера Ричи Бендера. И этот темнокожий друг, и все его темнокожие друзья-клоуны. Возможно, этот темнокожий друг затаил обиду на плохого ниггера Ричи Бендера или же влез в долги, однако Норман и Харли не стали его расспрашивать; все, что желали знать двое колов, — это где в данный момент находится Ричи Бендер, чтобы сцапать его за задницу, доставить в участок и покончить с очередным делом до обеда.
  
  Коверный клоун в свитере с эмблемой «Буффало Биллз» не смог припомнить номер комнаты, но описал им, где она расположена, на первом этаже в главном корпусе между автоматами по продаже кока-колы и газет.
  
  Норман и Харли бросились к железнодорожному мотелю, отнюдь не числившемуся в полицейских списках самых злачных притонов города, и постучали в дверь межлу автоматом, выдающим кока-колу, и автоматом по продаже газет. Им открыла шлюховатого вида черномазая девочка в полупрозрачном халатике, позволявшем всласть полюбоваться видом ее бюстгальтера и трусиков. Она явно находилось под кайфом. Двое полицейских увидели на телевизоре три пустых пузырька, в которых запросто могло храниться зелье, когда же Норман спросил, где Ричи Бендер, девчонка совершила ошибку, расхохотавшись ему в лицо.
  
  — Никакого Бендера я не знаю и знать не хочу, — заявила она — А теперь валяйте, парни, проваливайте отсюда.
  
  До этих пор все отчеты сходятся, однако затем в приводимых свидетельствах имеются значительные противоречия. Норман и Харли хором заявили, что мисс Уэнди Ярроу (которую той весной и следующим летом на кухне дома Нормана чаще называли «черномазой сучкой») выхватила из сумочки пилочку для ногтей и нанесла ею две раны Норману. Верно, на лбу и на правой ладони у него осталось два неглубоких длинных пореза, однако мисс Ярроу утверждала, что ладонь он разрезал себе сам, а второй порез — дело рук его напарника. Это они сделали после того, продолжала мисс Ярроу, как втолкнули ее внутрь двенадцатого номера, разбили ей нос, сломали четыре пальца, превратили в крошку кость ступни, надавливая ногой изо всех сил (по очереди, утверждала она), вырвали добрую половину волос и наградили парой дюжин ударов в нижнюю часть живота. Ищейкам из отдела внутренних расследований она заявила: тот, что пониже, изнасиловал ее. Другой, широкоплечий, тоже пытался последовать его примеру, но поначалу не мог совладать с инструментом, который упрямо отказывался подниматься. Он несколько раз укусил ее за груди и плечи и лишь после этого пришел в готовность, но не успел воспользоваться эрекцией. «Хотел всунуть, да кончил, — сообщила мисс Ярроу сотрудникам отдела внутренних расследований, — забрызгал мне все ляжки. А потом снова принялся бить. Он сказал, что хочет поговорить со мной начистоту. Только почти весь разговор свелся к кулакам».
  
  Теперь же, лежа на постели в номере отеля «Уайт-стоун», на простынях, которые держала в руках его жена, Норман перевернулся на бок и попытался выбросить из головы неприятные воспоминания о восемьдесят пятом годе. Мысли упрямо возвращались к нему. Ничего удивительного; всякий раз, когда он начинал думать о том печальном дне, его словно заклинивало и он не мог избавиться от навязчивых воспоминаний.
  
  «Мы совершили ошибку. Мы доверились коверному клоуну в свитере с эмблемой «Буффало Биллз».
  
  Да, это было ошибкой, притом довольно грубой. А потом они поверили, что женщина, которая по виду вполне могла являться подружкой Ричи Бендера, находится в его номере, и это стало либо второй ошибкой, либо продолжением первой, что, впрочем, не имеет решающего значения, поскольку результат в любом случае один и тот же. Мисс Уэнди Ярроу оказалась занятой неполный день официанткой, работающей опять же неполный день проституткой, законченной наркоманкой, однако она находилась не в комнате Ричи Бендера, собственно, она даже не подозревала, что на планете существует такое создание, как Ричи Бендер. Как выяснилось позже, Ричи Бендер действительно ограбил магазин, попутно прикончив кассира, но его номер располагался не между автоматами по продаже кока-колы и газет — там проживала Уэнди Ярроу, и мисс Ярроу пребывала в одиночестве, по крайней мере в тот невезучий день.
  
  Комната Ричи Бендера оказалась по другую сторону от автомата по продаже кока-колы. Ошибка едва не стоила Норману Дэниелсу и Харли Биссингтону работы, но в конце концов сыщиков из отдела внутренних расследований удалось убедить в правдивости истории с пилочкой для ногтей, а кроме того, судебная экспертиза не обнаружила следов спермы, чтобы подтвердить истинность выдвинутых мисс Ярроу обвинений в изнасиловании. Ее утверждение о том, что старший из двух полицейских воспользовался презервативом, который затем спустил в унитаз, так и осталось голословным.
  
  Однако неприятности этим не исчерпывались. Даже самые снисходительные из работников отдела вынуждены были признать, что Норман Дэниеле и Харли Биссингтон малость хватили через край, пытаясь утихомирить не отличающуюся особой физической силой взбесившуюся дикую кошку с пилочкой для ногтей; например, требовалось как-то объяснить несколько сломанных пальцев. Отсюда и официальный выговор. Да и выговором все не завершилось. Упрямая стерва раскопала этого лысого еврейчика…
  
  В мире полно упрямых сучек. Взять его жену, к примеру. Только с этой сучкой он все-таки разберется… при том условии, конечно, что ему удастся хоть немного поспать.
  
  Норман перевернулся на другой бок, и тяжелые воспоминания из восемьдесят пятого года начали наконец постепенно таять.
  
  — В самый неожиданный момент, Роуз, — пробормотал он. — Я приду за тобой, когда ты меньше всего ожидаешь меня.
  * * *
  
  «Кажется, он называл ее «черномазой сучкой», — подумала Рози, лежа в своей кровати. Ее сознание балансировало на грани сна, однако еще не перешагнуло за нее; она по-прежнему слышала доносящийся из парка стрекот сверчков. — «Черномазая сучка». До чего же он ее ненавидел!»
  
  Да, он искренне ненавидел ее. Во-первых, из-за того, что в результате у него возникли неприятности с отделом внутренних расследований. Норману и Харли Биссингтону с большим трудом удалось сохранить свои шкуры в неприкосновенности. «Черномазая сучка» подыскала себе адвоката (лысого еврейчика, как говорил Норман), который раздул из случившегося громадную шумиху. В деле фигурировали Норман, Харли, все полицейское управление. Затем, незадолго до того, как у Рози случился выкидыш, Уэнди Ярроу убили. Ее труп обнаружили за элеватором на западном берегу озера. Осмотр засвидетельствовал более ста ножевых ранений, у нее были отрезаны груди.
  
  «Какой-то псих, — сообщил Норман жене, и хотя на его лице не вспыхнула улыбка после того, как он положил телефонную трубку — кто-то из управления не на шутку волновался, раз решил позвонить ему домой, — в его голосе она услышала плохо скрываемое удовлетворение. — Она слишком часто садилась за игровой стол, и дождалась, пока из колоды выскочил ягуар» Издержки профессии».
  
  Затем он дотронулся до ее волос, очень нежно погладил их и улыбнулся. Не той кусачей улыбкой, от которой ей всегда хотелось кричать, тем не менее она почувствовала, что из горла рвется крик, потому что поняла — вот так вот в одну секунду взяла и поняла, — что случилось с «черномазой сучкой».
  
  «Видишь, как тебе повезло? — спросил он, поглаживая большой ладонью то ее затылок, то плечи, то грудь. — Видишь, как тебе повезло, что не нужно зарабатывать на панели, Роуз?»
  
  Затем — может, через месяц, может, через полтора — он пришел из гаража, застал ее с книгой в руках и решил, что настала пора поговорить о ее литературных вкусах. Поговорить начистоту. Тысяча девятьсот восемьдесят пятый адский год. Рози лежала на кровати, сунув руки под подушку и погружаясь в сон под аккомпанемент доносившегося из парка, проникавшего через окно пения сверчков; они трещали так близко, словно комната по мановению волшебной палочки перенеслась на открытую поляну в парке, и она подумала о женщине с прилипшими к мокрому от пота и слез лицу волосами, забившейся в угол с твердым, как камень, животом, женщине, которая, закатив глаза, прислушивалась к щекочущим внутреннюю поверхность бедер зловещим поцелуям, удаленной на многие годы от одной-единственной капли крови на пододеяльнике, не ведавшей ни о существовании «Дочерей и сестер», ни о том, что в мире есть мужчины вроде Билла Штайнера, — о женщине, молившей Бога, чтобы тот предотвратил выкидыш, не допустил конца ее короткой сладкой мечты, и которая решила потом, когда это произошло, что, вероятно, все к лучшему. Ей было известно, как Норман выполняет свои обязанности мужа; кто знает, каким он стал бы отцом?
  
  Мягкий треск сверчков убаюкивал, навевал сон, И ей показалось, что она даже слышит запах травы — пьяняще-приторный аромат зрелой травы, совсем неуместный в мае. Запах ассоциировался с августовскими спелыми лугами.
  
  «Я никогда раньше не чувствовала, чтобы запах травы из парка проникал в комнату, — подумала она сонно. — Не любовь ли — ну хорошо, пусть просто увлечение — так действует на тебя? Не обостряет ли она все органы чувств, одновременно сводя тебя с ума?»
  
  Очень далеко она услышала раскаты грома» И это тоже показалось ей странным, потому что, когда Билл привез ее домой, небо было чистым и безоблачным — выйдя из машины, она подняла голову и удивилась огромному количеству звезд, заметных даже в ярком свете оранжевых уличных фонарей.
  
  Она погружалась, растворялась, уходила в единственную лишенную сновидений ночь, которая ей оставалась, и последней мыслью перед тем, как темнота поглотила ее окончательно, было: «Как я могу слышать сверчков или чувствовать запах травы? Окно ведь закрыто; я опустила его перед тем, как лечь в постель. Опустила и закрыла на задвижку».
  Глава 5
  Сверчки
  
  В четверг в конце дня Рози, словно на крыльях, влетела в «Горячий горшок». Заказав чашку чая и сдобную булочку, она села за столик у окна и, медленно пережевывая булочку и запивая ее крошечными глотками чая, принялась наблюдать за нескончаемой рекой прохожих, текущей за окном, — большей частью конторских служащих, направляющихся домой после очередного трудового дня. Вообще-то теперь, когда она не работала в «Уайтстоуне», «Горячий горшок» оказался в стороне от ее ежедневных маршрутов, и все же ноги сами принесли Рози сюда, возможно потому, что здесь они с Пэм выпили столько приятных чашек чая после работы, возможно оттого, что любовь к новизне ей не была свойственна— во всяком случае, пока не проявилась, — а это кафе она знала и испытывала к нему доверие.
  
  Они закончили запись «Сияющего луча» в два часа пополудни, и она уже потянулась за лежавшей под столом сумочкой, когда в динамиках прозвучал голос Роды Саймоне.
  
  — Не хотите ли передохнуть немного перед тем, как начать следующую книгу, Рози? — спросила она. За секунду мечты Рози воплотились в реальность. Если раньше она всего лишь надеялась, что получит и остальные три книги Белл (Расина), верила, что получит их, но с реальностью знания того, что ее ждет новая работе, сравниться не могло ничто.
  
  Но этим все не завершилось. В четыре часа, когда они уже углубились на две главы в новый, полный страстей триллер, который назывался «Убей все мои завтра», Рода объявила о конце работы и попросила Рози присоединиться к ней на несколько минут. Они отправились в женский туалет.
  
  — Я понимаю, это звучит кошмарно, — сказала Рода, — но еще пять минут, и я подохла бы без сигареты, а во всем этом проклятом дворце сортир — единственное место, где я могу позволить себе сделать несколько затяжек. Издержки современной сучьей жизни, Рози.
  
  В туалете Рода достала тонкую длинную сигарету «Мор» и с уверенностью, выдававшей давнюю привычку, легко взгромоздилась на полке между двумя раковинами. Она заложила ногу за ногу, зацепившись левой ступней за икру правой ноги, и окинула Рози оценивающим взглядом.
  
  — Мне нравятся ваши волосы.
  
  Рози машинально провела по ним рукой. Новая прическа стала результатом внезапной прихоти, возникшей в тот момент, когда прошлым вечером она проходила мимо салона красоты, и обошлась в пятьдесят долларов, целые полсотни, которые она никак не должна была тратить… и все же не удержалась и потратила.
  
  — Спасибо, — поблагодарила она.
  
  — Знаете, Робби собирается предложить вам контракт.
  
  Нахмурившись, Рози покачала головой.
  
  — Нет, я не знала об этом. О чем вы говорите?
  
  — Может, он и похож на скупердяя или старичка, раздающего билетики благотворительной лотереи, но не забывайте, что он работает в звукозаписи с семьдесят пятого года и понимает, насколько вы хороши. Он знает это лучше, чем вы сами. Вы полагаете, что многим ему обязаны, так ведь?
  
  — Я знаю, что в долгу перед ним, — уточнила Рози. Ей не нравилось, как развивалась беседа; она напоминала шекспировские пьесы, в которых люди всаживают кинжалы в спины друзей, а потом произносят длинные лицемерные монологи, оправдывая свой поступок велением рока.
  
  — Только пусть ваше чувство благодарности не мешает коммерческим интересам, — посоветовала Рода, стряхивая пепел в раковину и смывая его струей воды из крана.
  
  — Мне неизвестна история вашей жизни, да я и не особенно хочу ее знать, но я знаю, что вы прочли «Сияющий луч» за сто четыре сеанса, а это одурительно феноменальный результат, ваш голос звучит не хуже, чем голос молодой Элизабет Тейлор. А еще я вижу — это написано у вас на лбу огромными буквами — что вы одна-одинешенька и не привыкли к такому положению дел. Вы tabula rasa, и это вызывает у меня серьезные опасения. Вы знаете, что сие означает?
  
  Рози была не совсем уверена — что-то, касающееся наивности, если не ошибается, — но сообщать об этом Роде не собиралась.
  
  — Да, конечно.
  
  — Хорошо. И пожалуйста, поймите меня правильно, Бога ради — я не намерена вести грязные игры за спиной Робби, у меня и в мыслях нет желания отхватить от вашего пирога кусок для себя. Я болею за вас. И Робби тоже, и Куртис. Но сложность
  
  в том, что Робби одновременно думает и о своем кошельке. Аудиокниги все еще остаются относительно новой областью. По сравнению с кинобизнесом мы до сих пор находимся на стадии немого кино. Вы понимаете, что я имею в виду?
  
  — Во всяком случае, стараюсь понять.
  
  — Когда Робби слушает, как вы читаете «Сияющий луч», он мысленно видит аудиоверсию Мэри Пикфорд. Как бы глупо это ни звучало, я знаю, что это правда. Плюс ко всему история вашей встречи, которая только усиливает его фантазию. Легенда гласит, что Лану Тернер нашли в аптеке «Швабе». Могу сказать, что Робби уже сочиняет легенду о том, как увидел вас в лавке своего приятеля-ростовщика Штайнера, где вы рассматривали старые открытки.
  
  — Значит, он так сказал? — спросила Рози, чувствуя в душе прилив почти любовной теплоты к Робби Леффертсу
  
  — Так, так но то, где он вас нашел и чем вы там занимались в тот момент не имеет отношения к делу. А дело заключается в том, что вы хороши, Рози, вы по-настоящему, по-настоящему талантливы. Вы словно рождены для такой работы. Верно, вас раскопал Роб но это не дает ему права эксплуатировать ваш голос. Постарайтесь не попасться в его мышеловку.
  
  — Он на такое не способен, — покачала головой Рози.
  
  В душе ее бесновались возбуждение и страх, к которым примешивалась неприязнь к циничности Роды, однако все чувства подавлял мощный фонтан радости и облегчения, с ней все будет в порядке, ей не придется трястись над каждым центом еще какое-то время. А если Робби действительно предложит ей контракт, то это самое «какое-то время» может растянуться надолго. Роде легко проповедовать деловую осмотрительность, Рода не жила в одной комнате в трех кварталах от района города, где нельзя оставить машину без присмотра, если не хочешь лишиться радиоприемника и колесных дисков; Рода имеет мужа бухгалтера, дом в престижном пригородном районе и новенький серебристый «ниссан». Рода носит в сумочке кредитные карточки «VISA» и «Американ экспресс». Более того, у Роды есть карточка «Блу кросс», а в банке на ее счету достаточно денег для того, чтобы не бояться потерять работу. Для людей вроде Роды, подумала Рози, проявлять осмотрительность в деловых вопросах так же естественно, как дышать.
  
  — Вероятно, и нет, — согласилась Рода, — но вы можете оказаться золотой жилой, Рози, а люди подчас сильно изменяются, если им удается напасть на золотую жилу. Даже такие хорошие, как Робби Леффертс.
  
  Теперь же, сидя с чашкой чая за столиком в «Горячем горшке» и глядя в окно на прохожих, Рози вспомнила, как Рода сунула сигарету под струю воды, бросила ее в урну и подошла к ней.
  
  — Я понимаю, вы сейчас в такой ситуации, когда постоянная работа имеет огромное значение, и я совсем не хочу сказать, что Робби плохой человек — мы работаем вместе с небольшими перерывами с восемьдесят второго года, и я знаю, что это не так, — и все же советую вам присматривать и за журавлем в небе, а не только стремиться не выпустить из рук синицу. Вы меня понимаете?
  
  — Не уверена.
  
  — Для начала не соглашайтесь больше чем на шесть книг. С восьми утра до четырех дня здесь, в «Тейп Энджин». Тысяча в неделю.
  
  Рози ошарашенно уставилась на нее; ей показалось, что кто-то просунул ей в горло шланг пылесоса и выкачал из легких воздух до последней капли.
  
  — Тысяча долларов в неделю, вы сошли с ума!
  
  — Спросите Куртиса Гамильтона, считает ли он меня сумасшедшей, — спокойно возразила Рода. — Не забывайте, дело не только в голосе, но и в скорости записи. На «Сияющий луч» вам понадобилось сто четыре сеанса. Никто из тех, с кем я работала, не уложился бы и в две сотни. Вы великолепно владеете голосом, но что меня поражает больше всего, так это контроль дыхания. Если вы не занимались пением, каким образом, черт возьми, вам удалось добиться такого контроля?
  
  Кошмарное воспоминание стало ответом на вопрос режиссера: она сидит в углу гостиной, чувствуя, как наливаются кровью почки, булькающие, словно два больших полиэтиленовых пакета, наполненных горячей водой, она сидит в углу, держа перед собой фартук и молит Бога, чтобы он помог ей перебороть тошноту, потому что во время рвоты ей ужасно больно, во время рвоты в почки словно втыкаются длинные шершавые занозы. Она сидит, сжавшись в комок, в углу и делает долгие плавные вдохи и медленные мягкие выдохи, потому что они помогают лучше всего; она пытается совместить бешеный ритм сорвавшегося на галоп сердца с более спокойным ритмом дыхания, сидит и слушает, как Норман на кухне готовит себе бутерброд, мурлыкая под нос какую-то мелодию своим на удивление приятным тенором.
  
  — Не знаю, — сказала она Роде. — Я понятия не имела, что такое контроль дыхания, пока не познакомилась с вами. Наверное, я просто родилась с ним.
  
  — Значит, на вас стоит еще одна печать божественного благословения. Ну да нам пора возвращаться. Не то Куртис подумает, что мы занимаемся маленькими женскими шалостями.
  
  Робби позвонил из своей конторы в центре города, чтобы поздравить ее с окончанием «Сияющего луча» — в самом конце дня, когда она уже собиралась уходить, — и хотя слово «контракт» в беседе не упоминалось, он все же пригласил ее поужинать с ним в пятницу, чтобы они могли обсудить, как он выразился, «условия дальнейшего делового сотрудничества». Рози приняла приглашение и повесила трубку, пребывая в замечательнейшем расположении духа. Она подумала, что описание Роды в точности соответствует внешности Робби Леффертса: он действительно смахивает на старого коротышку, распространяющего благотворительные лотерейные билеты или раздающего карточки с предсказанием судьбы.
  
  Положив трубку телефона в личном кабинете Куртиса — забитой всякой всячиной крошечной каморке с сотнями визиток, пришпиленных булавками к стенам, — она вернулась в студию за сумочкой. Рода ушла, по-видимому, на последний перекур в женском туалете. Курт помечал коробки с магнитофонными бобинами. Оторвавшись на секунду от работы, он ободряюще улыбнулся ей.
  
  — Вы сегодня в ударе, Рози.
  
  — Спасибо.
  
  — Рода говорит, Робби собирается предложить вам подписать контракт.
  
  — Мне она тоже сообщила, — подтвердила Рози.
  
  — И я хотела бы, чтобы она не ошиблась. Постучим по дереву.
  
  — Я посоветовал бы вам не забывать об одной вещи, пока будете торговаться, — сказал Куртис, укладывая коробки с бобинами на верхнюю полку, где уже стояло множество им подобных, выстроившихся, словно тонкие белые книги. — Если вам подбросили пятьсот долларов за «Сияющий луч», то Робби получил гораздо больше… потому что вы сэкономили долларов на семьсот студийное время. Понимаете?
  
  Да, она все поняла и теперь сидела в «Горячем горшке», и будущее представлялось ей в неожиданно ярких красках. У нее есть друзья, у нее появился дом, у нее работа и перспектива еще лучшей работы после того, как разделается с Кристиной Белл. Контракт может принести ей целых четыре тысячи долларов в месяц — больше, чем зарабатывал Норман. Невероятно, но это правда. Может быть правдой, поправилась она.
  
  Да, она совершенно забыла еще об одном. На субботу у нее назначено свидание… на всю субботу, если считать и вечерний концерт «Индиго Герлс».
  
  Лицо Рози, обычно серьезно-сосредоточенное, расплылось в сияющей улыбке, и она почувствовала абсолютно неуместное желание обнять себя. Сунув в рот последний кусок булочки, она снова посмотрела в окно, удивляясь тому, что все это происходит с ней на самом деле, тому, что в реальном мире попадаются все-таки люди, которые, выйдя из тюрьмы, поворачивают направо… и оказываются в раю.
  
  В половине квартала от «Горячего горшка» на светофоре погасло «СТОЙТЕ» и загорелось «ИДИТЕ». Пэм Хейверфорд, сменившая белую униформу горничной на элегантные красные слаксы, перешла улицу вместе с десятком других пешеходов. Сегодня она задержалась в «Уайтстоуне» на час позже обычного, и у нее не было ни малейших оснований надеяться застать Рози в «Горячем горшке»… тем не менее, она думала увидеть ее там. Назовите это женской интуицией, если хотите.
  
  Она бросила короткий взгляд на коренастого широкоплечего мужчину, пересекавшего улицу рядом с ней, — мужчину, которого, как ей показалось, она видела у газетного киоска в «Уайтстоутве» несколько минут назад. Он сошел бы за «кое-кого интересного», если бы не глаза… в которых отсутствовало какое бы то ни было выражение. В тот момент, когда они оба ступили на тротуар на другой стороне улицы, он окинул ее изучающим взглядом, и по спине Пэм пробежал холодок от полного отсутствия эмоций в его взгляде, словно там, за внимательными зрачками, пустота.
  * * *
  
  В «Горячем горшке» Рози вдруг решила, что одной чашки чая ей мало. У нее не было ни малейших оснований надеяться, что Пэм может заглянуть в кафе — рабочий день уже час как закончился, и тем не менее она думала встретить ее там. Возможно, это женская интуиция. Она встала из-за стола и направилась к стойке.
  * * *
  
  А маленькая шлюха рядом с ним ничего себе, решил Норман; обтягивающие красные штанишки, кругленькая маленькая попка. Он приотстал на пару шагов, чтобы насладиться видом с более удобной точки, но почти в тот же момент она юркнула в дверь маленького кафе. Проходя мимо, Норман глянул в окно, но не заметил ничего интересного— всего-навсего кучка старых кошелок, жующих утиное дерьмо и пускающих пузыри в чашках кофе и чая, да несколько официантов, снующих между столиками своей вихляющей женоподобной походкой.
  
  «Старушкам, должно быть, такая походка нравится, — подумал Норман. —
  
  Женоподобная походка, наверное, приносит дополнительные чаевые». Пожалуй, он прав. С чего бы еще взрослым мужчинам так вилять бедрами? Очевидно, они все гомики… возможно ли такое?
  
  Его направленный внутрь «Горячего горшка» взгляд — короткий и равнодушный — на миг скользнул по одной леди, резко отличавшейся по возрасту от голубоволосых напудренных мумий, сидевших за столиками. Она шла от окна к расположенной в дальнем конце помещения стойке. Он быстро опустил взгляд ниже талии, потому что его взгляд всегда обращался на эту часть женского тела, когда на пути попадалась сучка моложе сорока лет, и решил, что бабенка неплоха, хотя, впрочем, и не представляет собой ничего особенного.
  
  «Такая же задница была у Роуз, — подумал он. — До тех пор, пока она не перестала следить за собой, пока не растолстела, как квочка».
  
  И еще он отметил, что у направлявшейся к стойке женщины бесподобные волосы, собственно, гораздо лучше, чем попка, однако ее прическа не заставила его вспомнить о жене. Роуз, которую мать Нормана всегда называла брюнеткой, уделяла минимум внимания своим волосам (Норман считал, что большего, учитывая их невзрачный мышиный окрас, они и не заслуживали). Стягивала их обычно на затылке в лошадиный хвост и перехватывала резинкой; если они выходили в ресторан или в кино, вплетала эластичную цветную ленту, какие продаются в киосках на каждом углу.
  
  Женщина, на которую упал случайный взгляд Нормана, была не брюнеткой, а узкобедрой блондинкой, и волосы ее не стянуты в лошадиный хвост на затылке. Они опускались до середины спины аккуратно заплетённой косой.
  * * *
  
  Пожалуй, лучшим событием за весь день, лучшим даже, чем ошеломляющее известие о том, что она, возможно, стоит для Робби Леффертса тысячу долларов в неделю, стало выражение лица Пэм Хейверфорд, когда Рози отвернулась от кассового аппарата с новой чашкой чая и шагнула навстречу подруге. Сначала взгляд Пэм равнодушно скользнул по ней, не узнавая… потом внезапно вернулся, глаза мгновенно округлились. Губы Пэм разъехались в улыбке, она буквально завизжала, перепугав пожилых чопорных дам, составлявших основную массу посетителей кафе.
  
  — Рози? Ты? О… Боже… Боже мой!
  
  — Это я, — ответила Рози, смеясь и заливаясь краской смущения. Она чувствовала, что люди оборачиваются, чтобы посмотреть на нее, и обнаружила — чудо из чудес, — что ни капельки не против.
  
  Они прошли с чаем к своему любимому столику у окна, и Рози даже позволила подруге уговорить ее на вторую булочку, хотя с момента приезда в город похудела на пятнадцать фунтов и не собиралась набирать их, если получится.
  
  Пэм все повторяла, что не верит, просто не верит своим глазам, и Рози могла бы отнести ее слова к обычной женской восторженности и склонности к комплиментам, если бы не взгляд Пэм, который то и дело возвращался к ее волосам, словно подруга отказывалась верить тому, что видела.
  
  — Слушай, ты помолодела лет на пять! — воскликнула Пэм. — Черт возьми, Рози, это просто фантастика! Ты выглядишь супер!
  
  — За пятьдесят долларов я должна переплюнуть Мерилин Монро, — ответила Рози с улыбкой… но после разговора с Родой сумма, потраченная в салоне красоты, уже не представлялась ей такой значительной, как раньше.
  
  — Где ты?.. — начала было Пэм, но остановилась. — Это с картины, которую ты купила, верно? Ты сделала себе такую же прическу, как у женщины на картине.
  
  Рози ожидала, что покраснеет при этих словах, но щеки оставались холодными.
  
  — Мне понравился ее стиль, и я решила попробовать, пойдет ли он мне. — Она помедлила, затем добавила: — А что касается нового цвета, так я сама до сих пор не могу поверить, что решилась на такое. Между прочим, я впервые в жизни покрасила волосы.
  
  — Впервые!.. Нет, я отказываюсь верить!
  
  — Честно.
  
  Пэм наклонялась через стол, и, когда заговорила, голос ее превратился в эмоциональный шепот заговорщицы.
  
  — Значит, это все-таки случилось, да? — Не понимаю, о чем ты. Что случилось? — Ты познакомилась с кем-то интересным.
  
  Рози открыла рот. Закрыла его. Открыла опять, не имея ни малейшего представления о том, что собирается сказать. Как оказалось, ничего; вместо слов с ее губ сорвался смех. Она смеялась до тех пор, пока не расплакалась, и прежде, чем смогла справиться с собой, к ней присоединилась Пэм.
  * * *
  
  Рози не понадобился ключ, чтобы отпереть дверь подъезда дома номер восемьсот девяносто семь по Трентон-стрит — в будние дни ее не закрывали до восьми вечера, — однако она достала маленький ключ, чтобы открыть почтовый ящик (с приклеенной полоской бумаги, где крупными буквами стояло: Р. МАККЛЕНДОН — гордое подтверждение того, что она проживает здесь, о да), который оказался пуст, если не считать рекламного листка магазина «Уол-Март». Поднимаясь по лестнице на второй этаж, она встряхнула связку и нашла другой ключ. Им она открыла дверь в свою комнату, и ключ этот qsyeqrbnb’k лишь в двух экземплярах, второй находился у коменданта здания. Комната, как и почтовый ящик, принадлежит ей. Ноги гудели от усталости — она прошла пешком все три мили от кафе в центре города, чувствуя себя слишком взволнованной и счастливой для того, чтобы просто сесть в автобус, а кроме того, прогулка дала ей время на размышления и мечты. Две булочки, съеденные в «Горячем горшке», не утолили голод, но слабое урчание в желудке, скорее, усиливало ощущение счастья, чем отвлекало от него. Бывало ли хоть раз в жизни, чтобы на нее разом свалилось столько радости? Наверное, нет. Эмоции захватили ее полностью, и хотя ноги болели от длительной ходьбы, она ощущала необычайную легкость. Несмотря на продолжительную прогулку, она ни разу не вспомнила о своих почках»
  
  Теперь же открывая дверь комнаты (в этот раз она не забыла запереть ее за собой), Рози снова рассмеялась. Пэм, как всегда, в своем репертуаре» Кто-то интересный. Подруга заставила ее исповедаться, и Рози пришлось рассказать о некоторых своих новостях— в конце концов она же собиралась в субботу вечером привести Билла на концерт «Индиго Герлс», где женщины из «Дочерей и сестер» все равно увидят его, — но когда принялась возражать против того, что новый цвет волос и коса якобы появились в результате знакомства с молодым человеком (здесь она чувствовала, что не грешит против истины), Пэм в ответ лишь комично закатила глаза и хитро подмигнула. Это раздражало ее… и одновременно доставляло удовольствие.
  
  Она открыла окно, впуская в комнату приятный весенний воздух и звуки парка, затем перешла к маленькому кухонному столику, на котором рядом с книгой в мягкой обложке лежали подаренные Биллом в понедельник цветы. Букет увядал, но она не решалась выбросить его. Нет, не сейчас, она сохранит его, по крайней мере, до субботы. Прошлой ночью Билл приснился ей, она во сне каталась с ним на мотоцикле. Он ехал все быстрее и быстрее, и в какой-то момент ей пришло на ум странное, удивительное слово. Волшебное слово. Теперь она забыла, как оно звучало, что-то бессмысленное вроде «деффл» или «феффл», однако в сновидении слово показалось ей прекрасным… и могущественным. Она вспомнила, что думала во сне: «Не произноси его, пока не поймешь, иго готова; только потом». Они мчались по неизвестной дороге далеко от города, слева громоздились высокие холмы, справа за ветками сосен мелькали голубизна озера и золото солнечных бликов на его поверхности. Впереди возвышался поросший густой травой холм, и Рози знала, что у подножия холма с другой стороны находится разрушенный храм. «Не произноси его, пока не поймешь, что готова до конца пожертвовать собой, и душой, и телом».
  
  Она произнесла волшебное слово; оно сорвалось с ее языка, как разряд молнии. Колеса «харлей-дэвидсона» сорвались от дороги, какое-то мгновение она продолжала видеть переднее колесо, все еще вращающееся, но теперь поднявшееся над землей на шесть или семь дюймов — и еще она видела их собственные тени но не в стороне, а прямо под ними. Билл повернул ручку газа, и они неожиданно взмыли вверх, к чистому голубому небу, выныривая из просеки — которую образовывала проходящая среди деревьев дорога, — подобно подводной лодке, поднимающейся из глубин к поверхности океана, и, проснувшись, дрожа и одновременно задыхаясь от запрятавшегося, казалось, в самой глубине ее тела внутреннего жара, невидимого, но мощного, как солнце во время полного затмения, она долго приходила в себя, расправляя скомканные простыни.
  
  Рози очень сомневалась, что в субботу им удастся полетать хотя бы немного, сколько бы волшебных слов она ни повторяла, и все же решила, что сохранит букет еще немного. Может, даже сунет пару маргариток между страницами этой самой книги.
  
  Она купила ее в «Мечтах Элайн», в том самом салоне красоты, где ей сделали новую прическу. Книга называлась «Просто и элегантно: десять причесок, которые вы можете сделать дома».
  
  — Здесь вы найдете хорошие рекомендации, — заверила ее Элайн. — Разумеется, лучше, когда вашими волосами занимается профессионал, поверьте мне, но если вы не можете посещать салон раз в неделю из-за отсутствия денег или времени, а вызов стилиста на дом равносилен самоубийству, книжка станет вполне приемлемым подспорьем. Только, ради Бога, пообещайте мне, что, если какой-то молодой человек пригласит вас на вечеринку в кантри-клубе где-нибудь в Уэствуде, вы сначала заглянете ко мне.
  
  Рози села за стол, открыла книгу, перелистала несколько страниц и нашла прическу номер три, «классическую косу»… которая, как сообщалось в первом абзаце, известна также под названием «классическая французская коса». Она просмотрела черно-белые снимки, на которых женщина заплетала длинные волосы в косу, и, добравшись до конца, принялась проделывать всю процедуру в обратном порядке, расплетая волосы.
  
  Эта часть оказалась намного проще утренней; ей понадобилось сорок пять минут и несколько отборных ругательств, чтобы хоть приблизительно привести волосы в тот вид, какой они имели предыдущим вечером, когда она покинула салон красоты Элайн. Впрочем, затраченные усилия того стоили; подтверждением этому явился восторженный визг Пэм в «Горячем горшке».
  
  Когда работа над прической приближалась к концу, мысли ее вернулись к Биллу Штайнеру (от которого, собственно, далеко и не удалялись), и она задумалась, понравится ли ему новый стиль. Одобрит ли он новый цвет волос? Заметит ли вообще перемены? Она не знала, обрадуется или расстроится, если Билл даже не обратит на это внимания. Рози вздохнула и сморщила нос. Конечно же, она расстроится. С другой стороны, что если он не только заметит, но и отреагирует, как Пэм (за вычетом визга, разумеется)? Возможно, он даже заключит ее в объятия, как любят писать авторы сентиментальных романов…
  
  Она протянула руку к сумочке, чтобы взять расческу, постепенно погружаясь в приятные фантазии на тему предстоящей субботы— воображая, как Билл перевязывает конец ее косы яркой бархатной лентой (каким образом у современного молодого человека в кармане оказалась бархатная лента, оставалось неясным; впрочем, многие мечты, из тех, что рождаются и умирают за кухонным столом, совсем не нуждаются в логических объяснениях, в этом-то и состоит их прелесть), — когда плавное течение ее мыслей прервал слабый звук, исходящий из дальнего угла комнаты.
  
  Трррр. Трррр-трррр.
  
  Сверчок. Трещание сверчка доносилось не из Брайант-парка через открытое окно. Звук раздавался гораздо ближе.
  
  Она вгляделась в угол между стеной и полом и увидела, как что-то подпрыгнуло. Встав из-за стола, Рози открыла шкаф справа от раковины и достала стеклянную миску. На сиденье стула она захватила рекламный листок «Уол-Марта», затем опустилась на Колени у противоположной стены. Сверчок пробрался в тот угол комнаты, где она собиралась поставить телевизор, если, конечно, купит его до того, как съедет отсюда. После того, что произошло в этот день, перспектива переезда в новую, гораздо более просторную квартиру — скорого переезда — уже не казалась такой нереальной.
  
  Она не ошиблась, это был сверчок. Каким образом он оказался в комнате на втором этаже, оставалось тайной, но это все-таки был сверчок. Затем она нашла ответ на загадку, и он одновременно объяснил, почему она слышала стрекот сверчков, когда засыпала прошлой ночью. Должно быть, он попал в квартиру вместе с Биллом, спрятавшись, вероятно, в отворотах брюк. Маленький дополнительный подарок, приложение к букету.
  
  «Но вчера ты слышала не одного сверчка. — раздался неожиданно сердитый голос миссис Практичность-Благоразумие, которая в последнее время больше помалкивала. Он был ржавым и слегка хрипловатым. — Ты слышала целое поле сверчков. Или целый парк».
  
  «Дерьмо коровье, — легкомысленно отмахнулась она, накрывая сверчка миской и подсовывая под нее рекламный листок «Уол-Марта», подталкивая краем насекомое. Сверчок подпрыгнул, и она закрыла листком перевернутую миску. — Просто ты мысленно превратила одного сверчка в целый хор, вот и все. Не забывай, ты как раз начинала засыпать. Возможно, уже почти уснула».
  
  Рози подняла миску и перевернула ее, не убирая листка, чтобы насекомое не сбежало раньше положенного срока. Сверчок энергично подпрыгивал, стукаясь твердой спинкой о картинку, изображавшую новую книгу Джона Гришема, которую можно было приобрести в «Уол-Марте» всего за шестнадцать долларов плюс налог. Негромко напевая «Когда я загадаю желание под падающую звезду», Рози перенесла сверчка к открытому окну, подняла листок и выставила миску. Насекомые способны падать с гораздо большей высоты и топать себе дальше, как ни в чем не бывало (прыгать, поправилась она), не получив сколько-нибудь значительных повреждений. Рози припомнила, что читала об этом где-то или, возможно, слышала в телевизионной программе, посвященной природе.
  
  — Отправляйся, Джимини, — напутствовала она. — Прыгай, будь хорошим мальчиком. Видишь парк вон там? Высокая трава, изобилие росы, чтобы тебя не мучила жажда, стаи сверчих…
  
  Она умолкла на полуслове. Сверчок не мог попасть на второй этаж в отворотах брюк Билла, потому что в тот понедельник, когда они вместе ужинали, на нем были джинсы. Она обратилась к памяти, желая проверить свою догадку, и память тут же подтвердила правильность информации, не оставляя ни тени сомнения. Простая рубашка и джинсы «Ливайс». Она вспомнила, что его внешний вид успокоил ее; повседневная одежда означала, что Билл не собирается вести ее в фешенебельный ресторан, где на нее пялились бы, как на нечто диковинное.
  
  Обычные синие джинсы без отворотов. Тогда откуда взялся Джимини? Но так ли это важно? Если Джимини приехал на второй этаж не в отворотах брюк Билла, значит, он прокатился на ком-нибудь другом, великое дело, и спрыгнул на лестничной площадке
  
  второго этажа, когда ему надоело сидеть на месте — эй, спасибо, что подбросил, приятель! А потом подлез под дверь, ну и что из этого? Если на то пошло, из всех возможных незваных гостей он едва ли не самый безобидный.
  
  Словно в подтверждение ее мыслей, сверчок вдруг выпрыгнул из миски и был таков.
  
  — Всего хорошего, — крикнула ему вдогонку Рози. — Заглядывай в любое время. Серьезно, заходи, когда захочешь.
  
  Когда она отходила от подоконника, внезапный порыв ветра выхватил у нее рекламный листок «Уол-Марта» и тот, лениво раскачиваясь в воздухе, опустился на пол. Она наклонилась, чтобы взять его, и вдруг оцепенела с протянутой рукой, едва не дотрагиваясь пальцами до изображения книги Джона Гришема. У самого плинтуса лежали еще два сверчка, оба мертвые, один на боку, второй на спине, подняв вверх свои маленькие лапки.
  
  Одного сверчка она еще могла принять и объяснить, но трех? В комнате на втором этаже? Как, скажите на милость, истолковать это?
  
  Затем Рози увидела еще кое-что — маленький предмет, застрявший в щели между двумя половицами рядом с дохлыми сверчками. Она опустилась на колени, выудила его оттуда и поднесла к глазам.
  
  Это оказался цветок клевера. Крошечный розовый цветок клевера.
  
  Она опустила взгляд к щели, из которой достала цветок, снова посмотрела на пару дохлых сверчков, затем медленно перевела взгляд, скользнув по кремовой стене, к картине… картине, висевшей у окна. Она поглядела на стоящую на холме Мареновую Розу (нормальное имя, не хуже и не лучше остальных), рядом с которой щипал травку недавно появившийся пони.
  
  Отчетливо слыша стук собственного сердца — тяжелый, медленный, приглушенный барабанный бой в ушах, — Рози подошла ближе, наклонилась над мордой пони, наблюдая за тем, как образы растворяются, превращаясь в перекрывающие друг друга мазки старых красок с едва заметными канавками от кисти. Под мордой пони она рассмотрела темные, как лес, и светлые, как оливки, зеленые пучки травы, выполненные быстрыми последовательными движениями кисти художника. На зеленом фоне разбросаны маленькие розовые точки. Клевер.
  
  Рози посмотрела на крошечный розовый цветок, уютно устроившийся на ладони, затем поднесла руку к картине. Цвета совпадали идеально. Неожиданно — не осознавая, что делает, — она дунула на ладонь, посылая крошечный цветок в картину. Какое-то мгновение ей казалось (нет, неверно — на мгновение она почувствовала полную уверенность в том, что это случится), что крошечный розовый шарик проскочит через полотно и попадет в мир, созданный неизвестным художником шестьдесят, восемьдесят, а то и сто лет назад.
  
  Разумеется, ничего подобного не случилось. Розовый цветок стукнулся о стекло, закрывающее холст (удивительно, что написанная маслом картина взята под стекло, сказал Робби в тот день, когда они познакомились), отскочил и упал на пол, несколько раз подпрыгнув, как скатанная в плотный шарик туалетная бумага. Может, картина и волшебная, но прикрывающее ее стекло совершенно обыкновенное.
  
  «Тогда как же сверчкам удалось выбраться? Ты ведь, признайся, считаешь, что именно это и произошло, верно? Что они каким-то образом попали в комнату из картины, не так ли?»
  
  Да поможет ей Бог, но она считала именно так. Ей подумалось, что в те часы, когда она покидает комнату и оказывается среди других людей, подобная мысль не вызовет у нее ничего, кроме смеха или недоумения, но сейчас она полагала именно так: сверчки выпрыгнули из травы у ног женщины в мареновом хитоне. Что они неведомым путем перебрались из мира Мареновой Розы в мир Рози Макклендон.
  
  «Но как? Не могли же они просочиться сквозь стекло?»
  
  Нет, разумеется, нет. Это глупо, но… Рози протянула руки (слегка дрожащие) и сняла картину с крючка. Она унесла ее в кухонную нишу, поставила на стол, затем перевернула. Написанные углем буквы стерлись до неузнаваемости; не знай она, что раньше на оборотной стороне полотна стояло: «МАРЕНОВАЯ РОЗА», ей ни за что не удалось бы прочесть надпись.
  
  Нерешительно и боязливо (возможно, страх присутствовал постоянно, но лишь теперь она ощутила его в полной мере) она дотронулась до бумажной подкладки. Бумага зашуршала и затрещала. Затрещала слишком сильно. А когда Рози ткнула в нее пальцами чуть пониже, туда, где коричневая бумага скрывалась под рамкой, то почувствовала, что под ней что-то есть… какие-то мелкие предметы…
  
  Она сглотнула; горло ее так пересохло, что глотать было больно. Одеревеневшей рукой, принадлежащей, казалось, совершенно другому человеку, она выдвинула ящик кухонного стола, порывшись, нашла нож для разделки мяса и медленно поднесла лезвие к коричневой бумажной подкладке картины.
  
  «Одумайся, дура! — закричала Практичность-Благоразумие. — Не делай этого, ты ведь не знаешь, что там обнаружится!»
  
  Она на секунду или две прижала кончик ножа к коричневой бумаге, готовая вспороть ее, затем передумала и отложила нож. Подняв картину, посмотрела на нижнюю часть рамы, отмечая удаленным уголком сознания, что ее руки колотит сильная дрожь. То, что она увидела — трещину размером в четверть дюйма в самом широком месте — совсем ее не удивило. Она снова поставила картину на стол и, придерживая ее правой рукой, левой — более развитой и умной — поднесла нож к коричневой подкладке картины.
  
  «Не надо, Рози! — В этот раз Практичность-Благоразумие просто стонала, — Пожалуйста, не делай этого, ради всего святого, оставь ее в покое!» Только, если задуматься, советы она дает никудышные: послушайся Рози миссис П. — Б. в первый же раз, то до сих пор жила бы с Норманом. Или умирала бы с ним.
  
  Острием ножа она вспорола бумажную подкладку в самом низу, там, где нащупала какие-то маленькие предметы. Из-под бумаги на стол вывалилось полдюжины сверчков — четыре дохлых, один едва живой и слабо дергающий лапками, шестой вполне резвый; последний тут же прыгнул и угодил в раковину. Вместе со сверчками выпало еще несколько розовых круглых цветков клевера, несколько травинок… и кусочек упавшего с дерева сухого листа. Рози подняла его и с любопытством принялась разглядывать. Это был дубовый лист. Она почти не сомневалась.
  
  Работая осторожно (и не обращая внимания на голос миссис Практичность-Благоразумие), она обрезала бумажную подкладку вдоль всей рамы. На стол упало еще несколько подобных сокровищ: муравьи (большей частью дохлые, но три или четыре все еще ползали), пухлый шмель, лепестки ромашки (какие отрывают от цветка, приговаривая: «Любит — не любит, любит — не любит»)… и несколько полупрозрачных белых волосков. Она поднесла волоски к свету и невольно еще крепче сжала картину правой рукой, чувствуя, как по спине пробирается дрожь, словно поступь тяжелых ног по крутой лестнице. Рози знала, что если отнесет эти волоски к ветеринару и попросит взглянуть на них под микроскопом, тот скажет, что это клочки лошадиной шерсти. Вернее, если быть точным до конца, что они принадлежат маленькому тощему пони, Пони, который в эту минуту пощипывает зеленую траву в ином мире.
  
  «Похоже, я схожу с ума», — подумала она спокойно, и это был не голос Практичности-Благоразумия; это был голос ее собственного сознания, ее настоящего эго, В нем не ощущалось ни истеричности, ни страха; он звучал холодно, здраво, с некоторым оттенком удивления. В таком же голосовом регистре, подумала она, ее сознание отметит неизбежность смерти в тот день, когда ее приближение станет очевидным.
  
  Но суть-то в том, что на самом деле она не верила в потерю рассудка, по крайней мере, в том смысле, в каком человек вынужден смириться, скажем, с мыслью о неминуемости смерти от раковой опухоли, когда болезнь зайдет слишком далеко. Она вспорола подкладку своей картины, и оттуда выпали пучок сухой травы, щепотка волосков и горстка насекомых — часть которых еще шевелилась. Что в этом сверхъестественного? Несколько лет назад она прочла статью в газете, где говорилось о женщине, обнаружившей под холстом старого фамильного портрета целое сокровище: совершенно не потерявшие своей ценности, даже, наоборот, увеличившие ее многократно золотые акционерные сертификаты. По сравнению с той находкой несколько жучков — сущий пустяк.
  
  «Но ведь они живые, Рози! А как же клевер, все еще не увядший, и трава, до сих пор зеленая? Лист мертв, но ты ведь знаешь, ты думаешь, что…»
  
  Она думала, что ветер принес его из того мира уже мертвым. На картине лето, но мертвые листья деревьев можно обнаружить в траве даже в июле. «Итак, я повторяю: я схожу с ума». Но все предметы, которые она извлекла из картины, лежат перед ней. Вот они, на кухонном столе: ничем не примечательная кучка мертвых насекомых и сухая трава. Просто мусор.
  
  Не сон, не галлюцинация. Обыкновеннейший реальный мусор.
  
  К тому же было еще нечто — то, к чему ей вообще-то не хотелось приближаться с мечущимися, как испуганные кролики в загоне, мыслями. Картина разговаривает с ней. Нет, не вслух, разумеется, но с самого первого момента, когда она увидела ее, картина обратилась к ней. Это так. На оборотной стороне оказалось ее имя — во всяком случае, некий его вариант, — а вчера она потратила невообразимую сумму всего лишь на то, чтобы привести свои волосы точно в такой вид, как у женщины на холсте.
  
  С внезапной решительностью Рози вставила лезвие ножа под верхнюю планку рамы и, пользуясь им как рычагом, приподняла ее. Она остановилась бы мгновенно, если бы почувствовала сильное сопротивление — хотя бы потому, что второго ножа для разделки мяса у нее нет и ей совсем не хотелось сломать лезвие — однако гвозди, скреплявшие раму, легко поддались. Рози отсоединила верхнюю планку, придерживая стекло свободной рукой, чтобы оно не грохнулось о стол и не разлетелось на куски, и отложила ее в сторону. На стол со щелчком упал еще один дохлый сверчок. Спустя несколько секунд она держала в руках полотно. Без рамы и стекла оно оказалось дюймов тридцать в ширину и чуть меньше двадцати дюймов в высоту. Рози осторожно провела кончиками пальцев по давным-давно высохшим масляным краскам, ощущая едва заметные слои различной высоты, чувствуя даже миниатюрные бороздки, оставленные кистью художника. Ощущение было интересным и странным, но отнюдь не сверхъестественным; ее пальцы не провалились сквозь холст в другой мир.
  
  Ее отвлек звонок купленного вчера телефона. Телефон зазвонил в первый раз, и от его пронзительного требовательного сигнала, включенного на полную громкость, Роза подскочила, издав слабый крик. Рука непроизвольно напряглась, и пальцы, которыми она ощупывала картину, едва не проткнули полотно.
  
  Положив картину на кухонный стол, она поспешила к телефону, надеясь, что это Билл. Если так, то она, возможно, пригласит его заглянуть к ней, — пригласит, чтобы он хорошенько рассмотрел картину. И покажет ему, какой своеобразный набор вывалился из-за бумажной подкладки. Мусор. — Алло?
  
  — Здравствуйте, Рози. — Не Билл. Голос женский. — Это Анна Стивенсон.
  
  — О, Анна! Здравствуйте. Как поживаете?
  
  Из раковины раздалось настойчивое трррр-трррр.
  
  — Поживаю я плохо, — ответила Анна. — Откровенно говоря, из рук вон плохо. Случилось очень неприятное событие, и я должна рассказать вам о нем. Может, никакого отношения к вам случившееся не имеет — я всей душой надеюсь, что так оно и есть, — но как знать.
  
  Рози медленно опустилась на стул, напуганная даже сильнее, чем тогда, когда нащупала под бумажной подкладкой картины шуршащие бугорки мертвых насекомых.
  
  — Что случилось, Анна? Что случилось?
  
  С возрастающим ужасом она выслушала рассказ. Закончив, Анна спросила, не хочет ли Рози приехать в «Дочери и сестры» хотя бы на ближайшую ночь.
  
  — Не знаю, — безжизненным голосом произнесла Рози. — Мне надо подумать. Я… Анна, мне нужно срочно поговорить кое с кем. Я позвоню позже.
  
  Она хлопнула по рычагу телефонного аппарата, не дожидаясь ответа, позвонила в справочную, попросила сообщить ей номер, выслушала, набрала его.
  
  — «Либерти-Сити», — прозвучал в трубке немолодой мужской голос.
  
  — Простите, могу я поговорить с мистером Штайнером?
  
  — Я и есть мистер Штайнер, — ответил хрипловатый голос с легким оттенком иронии. Рози замешкалась на миг, затем вспомнила, что в ломбарде Билл работает вместе с отцом.
  
  — Билл, — выдавила она. Горло снова пересохло, каждое слово давалось с огромным трудом. — Биллом. То есть я хочу сказать, мне нужно поговорить с Биллом.
  
  — Одну секунду, мисс. — Последовало шуршание, стук трубки, которую положили на стол, затем отдаленное: — Билл! Тебя к телефону. Женщина.
  
  Рози прикрыла глаза. Словно откуда-то издалека до нее донеслось «трррр-тррр» из раковины.
  
  Долгая, невыносимая пауза. Из-под ресницы левого глаза выкатилась слеза и оставила после себя мокрую дорожку на щеке. Ее примеру последовала слеза, спустившаяся по правой щеке, и в памяти всплыл обрывок старой народной песни: «Вот и начались бега… Гордость скачет впереди… Сердца боль за нею следом…» Она утерла слезы. Сколько их высохло на ее щеках за всю жизнь? Если придуманная индусами теория реинкарнации верна, кем же она тогда была в прошлой жизни?
  
  На том конце линии взяли трубку.
  
  — Алло? — Голос, который она теперь слышала почти в каждом сне.
  
  — Алло, Билл. — Это был не ее нормальный голос, и даже не шепот; скорее, отголосок шепота.
  
  — Я вас не слышу, — сказал Билл. — Не могли бы вы говорить погромче, мэм?
  
  Ей не хотелось говорить погромче; ей вообще хотелось повесить трубку. Но она не могла. Потому что если Анна права, над Биллом тоже нависла опасность — серьезнейшая опасность. В том случае, конечно, если некто, представляющий эту самую опасность, сочтет, что Билл слишком близок к ней. Она откашлялась и попробовала снова.
  
  — Билл? Это Рози.
  
  — Рози! — воскликнул он обрадованно. — Эй, как поживаете?
  
  Его нескрываемая, искренняя радость только ухудшила дело; Рози неожиданно показалось, что кто-то всадил ей нож в живот по самую рукоятку.
  
  — Я не смогу поехать с вами в субботу, — сообщила она скороговоркой. Слезы бежали все быстрее и быстрее, выползая из-под ресниц, словно отвратительный горячий жир. — И вообще я никогда никуда с вами не поеду. Я просто сошла с ума, когда решила, что смогу.
  
  — Господи, Рози! О чем вы говорите? Что произошло?
  
  От паники в его голосе — не рассерженности, которую она ожидала, а настоящей паники — у нее сжалось сердце, но его испуг почему-то показался ей еще хуже. Она не в силах была слышать этот растерянный голос.
  
  — Не звоните мне и не приезжайте больше, — сказала она, и неожиданно перед ней с необыкновенной отчетливостью возник кошмарный образ Нормана, стоящего на противоположной стороне улицы напротив ее дома под ливнем, в плаще с поднятым воротником, нижняя часть лица освещена уличным фонарем, верхняя скрывается в тени от полей шляпы, — он стоит, как жестокий, похожий на дьявола злодей-убийца из романа женщины, скрывающейся под псевдонимом Ричард Расин.
  
  — Рози, я не понимаю…
  
  — Я знаю, и так даже лучше. — Ее голос дрожал, готовый снова рассыпаться на кусочки. — Держитесь от меня подальше, Билл.
  
  Она быстро положила трубку на рычаг, какое-то время смотрела на телефон, затем испустила громкий, полный невыносимой боли крик. Обеими руками Рози столкнула телефон с коленей. Трубка отлетела на всю длину шнура и замерла на полу; непрерывный гудок свободной линии связи странно смахивал на треск сверчков, убаюкавший ее ночью в понедельник. Внезапно она почувствовала, что больше не может слышать этот гудок, ей показалось, что если он продлится еще несколько секунд, голова расколется надвое. Она встала, подошла к стене, присела на корточки и выдернула шнур из розетки. Когда попыталась снова встать, дрожащие ноги отказались ей повиноваться. Она села на пол и закрыла лицо руками, давая волю слезам. Другого выбора у нее, собственно, и не было.
  
  В течение всего разговора Анна настойчиво повторяла, что она в этом не уверена, что и Рози не может знать наверняка, несмотря на все свои подозрения. Но Рози знала. Это Норман. Норман здесь, Норман лишился остатков разума, Норман убил Питера Слоуика, бывшего мужа Анны, Норман ищет ее.
  * * *
  
  В пяти кварталах от «Горячего горшка», где не хватило только пять секунд, чтобы столкнуться со взглядом жены, смотревшей в окно на прохожих, Норман свернул в дверь магазинчика «Не дороже 5». «Любой предмет в нашем магазине стоит не больше пяти долларов!» — гласил плакат, вытянувшийся вдоль всей стены. Над ним висел отвратительно нарисованный портрет Авраама Линкольна. На бородатой физиономии Линкольна сияла широкая самодовольная улыбка, один глаз прищурился в попытке подмигнуть, и Норману Дэниелсу бывший президент показался очень похожим на пожилого мужчину, арестованного им однажды за то, что тот задушил жену и всех четверых своих детей. В этой лавке, которая располагалась буквально по соседству с ломбардом «Либерти-Сити», Норман приобрел все необходимые ему для изменения своей внешности предметы: пару темных очков и бейсбольную кепку с эмблемой «Чикаго Соке» над козырьком.
  
  Как человек с более чем десятилетним опытом работы в должности полицейского инспектора, Норман пришел к твердому убеждению, что маскировка уместна в трех случаях: в фильмах про шпионов, в рассказах о Шерлоке Холмсе и на маскарадах. Особенно бесполезна она в дневное время, когда накладные усы, к примеру, больше всего похожи на накладные усы. А девочки в «Дочерях и сестрах», в этом публичном доме нового века, куда Питер Слоуик, как он признался в конце концов, направил его бродячую Роуз, наверняка будут пялиться во все глаза на прохожих, выискивая среди них хищника, подкрадывающегося к их борделю. Для таких девочек паранойя — не просто временное состояние, это их повседневный образ жизни.
  
  Кепка и темные очки сослужат свою службу; все, что он запланировал на сегодняшний вечер, — это, говоря языком Гордона Саттеруэйта, его первого партнера по работе в полиции, «малюсенькая рекогносцировка». А еще Гордон любил хватать своего юного напарника за неожиданные места, предлагая заняться тем, что на его языке называлось «резиновой туфлей». Толстый, вонючий, постоянно жующий табак, Гордон с первых же минут знакомства не вызывал у Нормана ничего, кроме глубокого презрения. Гордон работал в полиции двадцать два года, последние девятнадцать в должности инспектора, но он начисто был лишен чутья. Нормана же природа наградила чутьем с избытком. Ему не нравилась его профессия, он ненавидел клоунов и уродов, с которыми приходилось разговаривать (а иногда и вступать в более близкие отношения, если поставленная задача включала работу под прикрытием), но он имел чутье, и оно, как показали прошедшие годы, оказалось самым ценным и незаменимым его качеством. Именно чутье помогло ему расследовать дело, приведшее затем к повышению по службе, — дела, превратившего его, пусть даже ненадолго, в золотого мальчика для средств массовой информации. В том расследовании, как это обычно бывает с организованной преступностью, однажды наступил момент, когда путь, по которому пробирались сыщики, растворился в хитросплетении множества расходящихся в разные стороны похожих тропинок. Но существенное отличие состояло в том, что возглавлял расследование — впервые за свою полицейскую карьеру — Норман Дэниеле, и он, после того как логические приемы оказались исчерпанными, сделал то, чего не сумел бы почти никто другой: не медля ни секунды, переключился на интуицию, полностью доверившись ей, внимательно прислушиваясь к тому, что она ему подсказывала, продвигаясь вперед уверенно и напористо.
  
  Для Нормана не существовало такого понятия, как «малюсенькая рекогносцировка»; то, что он собирался сделать, в его словаре называлось «блеснением». Когда заходишь в тупик, не теряйся; отправляйся в место, запеленгованное по ходу расследования, посмотри на него с совершенно открытым ясным сознанием, не забитым мусором не нашедших пока словесного выражения идей и полуиспеченных предположений; поступая так, ты будешь похож на человека, который сидит в медленно относимой ветром и течением лодке, забрасывает блесну и наматывает леску на катушку, — забрасывает и наматывает, терпеливо ожидая, пока что-нибудь попадется на крючок. Иногда крючок возвращается пустым. Иногда ты выуживаешь затонувшую ветку дерева, старую галошу или такую рыбу, от которой отвернется даже голодный енот.
  
  Впрочем, бывает, что на крючок попадается и лакомый кусочек.
  
  Он надел кепку и очки и свернул налево на Гарри-сон-стрит, направляясь к Дарэм-авеню. Расстояние до района, в котором располагались «Дочери и сестры», составляло добрые три мили — не так уж мало для пешей прогулки, — однако Норман не возражал; этим временем он собирался воспользоваться для того, чтобы очистить голову от ненужных мыслей. К тому времени, когда он доберется до дома номер двести пятьдесят один на Дарэм-авеню, его разум будет представлять собой чистый лист фотобумаги, готовый запечатлеть любые образы и воспринять любые свежие идеи, не пытаясь приспособить их к уже существующим. Кроме того, как можно подгонять новые идеи к старым, если старых-то и нет вовсе?
  
  Купленная в гостиничном киоске за баснословную цену схема города покоилась в заднем кармане брюк, но он только один-единственный раз остановился, чтобы свериться с ней. Проведя в городе меньше недели, он уже знал его гораздо лучше, чем Рози, и снова это объяснялось не тренированной памятью, а его исключительной интуицией.
  
  Проснувшись прошлым утром, ощущая боль в руках, плечах и в паху, с такой ноющей челюстью, что мог открыть рот только до половины (первая попытка зевнуть после того, как он спустил ноги с постели, была настоящей пыткой), Норман осознал с нарастающей тревогой: то, что он сделал с волонтером из будки «Помощь путешественникам» по имени Питер Слоуик — он же Тамперштейн, он же Удивительный городской еврейчик, — вероятнее всего, ошибка. Насколько грубая, сказать пока трудно, ибо большая часть случившегося в доме Питера Слоуика представлялась ему словно в тумане, но в том, что он допустил промах, Норман не сомневался; к тому моменту, когда он спустился вниз и приближался к киоску в холле отеля, слова типа «вероятно» и «наверное» уже исчезли из его мыслей. Любые вероятности и допущения — для слабаков этого мира; так утверждал его негласный, но неукоснительно соблюдаемый Норманом кодекс жизни, сформировавшийся еще в юношеские годы, после того как мать ушла от отца, а последний пристрастился вымещать свою обиду и раздражение на сыне.
  
  Он купил в киоске газету и быстро пролистал ее, возвращаясь на лифте в свой номер. Не найдя ничего о Питере Слоуике, он испытал лишь слабое облегчение. Возможно, тело Тампера обнаружили слишком поздно, чтобы новость попала в утренние выпуски газет; возможно, оно до сих пор находится там, где оставил его Норман (где он думает, что оставил, поправился он; все события по-прежнему были подернуты дымкой тумана), в подвале, за громадой бака водонагревателя. Но люди вроде Тампера, — люди, выполняющие целый ворох благотворительных общественных обязанностей и имеющие толпы добросердечных друзей, не могут исчезать надолго. Кто-то начнет беспокоиться, другой кто-то заявится в его модернизированную кроличью норку на Бьюдрай-плейс, и в конце концов очередной кто-то сделает крайне неприятное открытие, найдя за водонагревателем то, что осталось от Тампера.
  
  Словно в доказательство его правоты, информация, которой не было и во вчерашних вечерних газетах, появилась в сегодняшних утренних выпусках, причем на первых полосах: «ГОРОДСКОЙ СОЦИАЛЬНЫЙ РАБОТНИК ЗВЕРСКИ УБИТ В СОБСТВЕННОМ ДОМЕ». Как утверждалось в статье, «Помощь путешественникам» являлась далеко не единственной организацией, в которой подвизался Тампер в свободные часы… хотя бедным его не назовешь. Если верить статье, состояние его семьи — в которой он был последним выродком — оценивалось внушительной суммой со множеством нолей. Тот факт, что, несмотря на возможность жить безбедно и спокойно, этот придурок сидел в три часа ночи на автовокзале, отправляя беглых жен в публичный дом нового образца под названием «Дочери и вестры», лишний раз подтверждал: либо у Слоуика не хватало пары винтиков в черепной коробке, либо он сексуально неустойчивая личность. Как бы там ни было, он являл собой типичный образец показушной добродетели, совал свой кроличий нос во все дыры, слишком много времени посвящал задаче спасения мира, забывая между тем сменить нижнее белье. «Помощь путешественникам», «Армия спасения», Служба телефонной помощи, Фонд содействия боснийским сербам, Фонд помощи России (казалось бы, в еврейской башке Тампера должно было хватить умишка, чтобы держаться подальше хотя бы от этой организации, но нет, он и сюда умудрился втиснуться) и в довершение ко всему пара-тройка контор, занимающихся «женскими проблемами». В статье последние не упоминались поименно, однако Норман уже знал название одной из них: «Дочери и сестры», как вариант — «Лесбо бейби в игрушечной стране». В субботу должна состояться поминальная служба, которая в газете значилась как «кружок памяти». Милый окровавленный Иисус Христос!
  
  Он также узнал, что смерть Слоуика может быть связана с любой из вышеперечисленных организаций… или не иметь к ним никакого отношения. Полиция бросится рыться в его личной жизни (если, конечно, у такого постоялого двора для бродяг, как Тампер, вообще существует личная жизнь), копы не будут сбрасывать со счетов и ту вероятность, что Тампер погиб в результате становящегося все более распространенным «немотивированного преступления», совершенного психопатом, который, возможно, случайно заглянул на огонек. Можно сказать, укус попавшейся по дороге змеи.
  
  Впрочем, ни один из этих доводов не подействует на проституток из «Дочерей и сестер»; Норман знал это так же хорошо, как свое имя. За годы работы в полиции у него накопился кое-какой опыт работы с женскими перевалочными базами и приютами, количество которых в последнее время значительно возросло, потому что те, кого Норман про себя называл нанюхавшимися папоротниковых спор Воинствующими психопатами нового века, оказывают все большее воздействие на умы и поведение людей. Постулаты этих психов сводятся к следующему: все зло исходит из неблагополучных семей, каждый сублимирует ребенка внутри, всем и каждому необходимо быть начеку, ибо вокруг полно нехороших, ужасных людей, которые, набравшись наглости, идут по жизни, не стеная, не вырывая клочья волос на голове, не жалуясь, не прибегая каждый вечер к программе психологического совершенствования «Двенадцать ступеней». Все Воинствующие психопаты нового века — сущие ослиные задницы, однако некоторые — и ярчайшим примером часто являются женщины из борделей типа «Дочерей и сестер» — нередко еще и крайне осторожные задницы. Осторожные? Черта с два! Они наполняют совершенно новым, ранее неведомым содержанием термин «бункерный менталитет».
  
  Почти весь вчерашний день Норман провел в публичной библиотеке, где ему удалось раскопать несколько интереснейших фактов, касающихся «Дочерей и сестер». Самое забавное заключалось в том, что женщина, заправляющая борделем, некая Анна Стивенсон, до семьдесят третьего года носила фамилию Тампера; затем последовал развод, и она вернула себе девичью фамилию. Диким совпадением это может показаться только тем, кто не знаком с брачными повадками и ритуалами совокупления Воинствующих психопатов нового века. Они спариваются, но редко способны примириться с лямкой постоянной семейной жизни, по крайней мере на продолжительный срок. В конце концов каждый раз, когда кто-то из пары начинает тянуть к сену, другого обязательно влечет к соломе. Их мозги устроены так, что они не понимают простейшей истины: политически правильные браки нежизнеспособны.
  
  Нельзя утверждать, что бывшая жена Тампера управляла своим борделем в соответствии с принципами большинства других заведений подобного рода, действующих под лозунгом «Только женщины знают, только женщины могут сказать». В опубликованной больше года тому назад статье из воскресного приложения, повествующей о «Дочерях и сестрах», Стивенсон (Нормана поразило ее сходство со шлюхой Мод из старого телевизионного шоу) отвергала этот принцип, считая его «не только дискриминационным в отношении противоположного пола, но и глупым». Статья содержала высказывание еще одной женщины по этому поводу. «Мужчины не являются нашими врагами, — заявляла некая Герт Киншоу, — пока не докажут обратного. Но если они наносят удар, мы бьем в ответ». Рядом приводился фотопортрет этой женщины, черномазой сучки, которая напомнила Норману футболиста из «Чикаго Соке» Уильяма Перри по прозвищу Рефрижератор.
  
  — Попробуй только ударить меня, киска. — пробормотал он сквозь зубы, — я превращу тебя в трамплин.
  
  Но вся газетная информация, какой бы интересной она ни представлялась, не имела непосредственного отношения к делу. Наверное, в этом городе живет множество женщин — и даже мужчин, — знающих, где находится бордель и посещающих его: возможно, заправляет им только Воинствующая психопатка нового века, а не целый комитет, однако в одном не сомневался он — все подобные заведения ничуть не отличаются друг от друга. И эта новомодная контора наверняка сходна со своими более традиционными родственными организациями. Смерть Питера Слоуика подействует на них, как вой сирены воздушной тревоги. Они не последуют логичным путем полиции; если (или) до тех пор, пока не будет доказано обратное, они будут считать, что гибель Питера Слоуика связана именно с ними… конкретно с той или иной женщиной, которую Тампер направил к ним за последние шесть или восемь месяцев своей жизни. Вполне вероятно, что имя Роуз уже фигурирует в их размышлениях.
  
  «Тогда почему же ты сделал это? — обратился он с вопросом к самому себе. — Скажи, ради Бога, зачем тебе это понадобилось? Были же и другие пути к твоей цели, их предостаточно. Ты ведь полицейский и знаешь, что это так! Какого черта тебе вздумалось сунуть им факел под хвост? Эта жирная свинья Герти-шмерти, член ей в рот, наверное, сидит с биноклем на подоконнике самого верхнего окна борделя и заглядывает в лицо каждому прохожему с пенисом между ног, выискивая опасность. Если, конечно, до сих пор не подохла от ожирения сердца. Так почему ты сделал это? Почему?»
  
  Ответ был наготове, но он отвернулся от него прежде, чем тот успел подняться на поверхность его сознания; отвернулся, ибо правда не представляла собой ничего приятного. Он убил Тампера по той же причине, по которой придушил рыжеволосую проститутку в ползунках павлиньей расцветки: потому, что странное темное желание выплыло из недр его мозга и заставило сделать это. Желание в последнее время появлялось все чаще и чаще, но он не хотел думать о нем. Отказывался. Так лучше. Безопаснее.
  
  Тем временем он добрался до цели: Кошачий дворец прямо по курсу.
  
  Ленивой походкой Норман перешел на четную сторону Дарэм-авеню, зная, что любой наблюдатель меньше обращает внимания на прохожих, идущих по дальнему тротуару. Под наблюдателем подразумевалась (ее рожа постоянно маячила перед глазами) черномазая бочка жира, снимок которой он видел в газете. Норману казалось, что этот гигантский мешок с кишками сидит у окна с мощным полевым биноклем в одной руке и растаявшей плиткой сливочного шоколада «Меллоу Кримз» в другой. Он чуть-чуть замедлил шаг. «Сигнал боевой тревоги, — напомнил он себе, — они в полной боеготовности».
  
  Это было большое панельное здание, гадкое в неудавшейся попытке имитировать стиль викторианской эпохи, пережиток рубежа веков, три этажа сплошного уродства. С фасада оно казалось узким, однако Норман вырос в доме, мало отличавшемся от стоящего напротив, и готов был поклясться, что оно тянется на весь квартал, до самой следующей улицы.
  
  «Шлюха-шлюха здесь-здесь, шлюха-шлюха там-там, — мысленно замурлыкал Норман на мотив старой детской песенки, стараясь не убыстрить шаг, не изменить ленивую фланирующую походку, осторожно и внимательно поедая глазами здание, но не одним взглядом-глотком, а постепенно, разжевывая его по кусочкам. — Шлюха здесь, шлюха там, всюду шлюхи-шлюхи». Это точно. Всюду шлюхи-шлюхи. Он почувствовал, как застучал в висках знакомый молоточек нарастающей ярости, и вместе с ним перед глазами встал обычный в последнее время образ, воплощавший сейчас все, что он ненавидел: банковская кредитная карточка. Зеленая банковская карточка, которую она осмелилась украсть. Зеленая карточка не оставляла его теперь ни на секунду, она отражала все ужасы и безумие его жизни — то, против чего восставал его разум; лица (матери, например, белое, тестообразное и одновременно ехидное), которые возникали порой в сознании, когда он валялся ночью на постели, дожидаясь прихода сна, голоса, которые преследовали его в сновидениях. Голос отца, например. «Иди-ка сюда, Норми. Мне надо сказать тебе кое-что, и я хотел бы поговорить с тобой начистоту». Иногда такая фраза предвещала побои. Иногда, если везло, а отец был пьян, дело ограничивалось рукой, щупающей его мошонку.
  
  Но сейчас все это неважно; важен только дом на другой стороне улицы. Ему больше не удастся рассмотреть его так, как сейчас, и если он упустит драгоценные секунды, копаясь в воспоминаниях о далеком прошлом, кто тогда обезьяна?
  
  Он находился прямо напротив здания. Узкая, уходящая вглубь ухоженная лужайка, красивые клумбы с брызгами ярких весенних цветов по обе стороны от длинного крыльца. В центре каждой клумбы возвышались увитые диким виноградом металлические столбы. Однако вокруг черных пластмассовых цилиндров, установленных на верхушках столбов, стебли винограда были срезаны, и Норман знал почему: в темных коробках прячутся телекамеры, с помощью которых можно наблюдать за прилегающей частью улицы слева и справа от здания. Если кто-то в этот миг сидит перед мониторами, он — или она — видит маленького черно-белого человечка в бейсбольной кепке и темных очках, переходящего с одного экрана на другой, шагающего неспешно на слегка согнутых в коленях ногах, чтобы казаться ниже ростом.
  
  Еще одна камера глядела на улицу со своего места над входной дверью, которую нельзя отпереть ключом, ибо на ней нет обычной замочной скважины: дубликат ключа слишком легко изготовить, замок ничего не стоит открыть, если имеешь опыт обращения с отмычками. Нет, на двери будет щель для карточки электронного замка или панель с цифровыми клавишами; возможно, и то, и другое. И, разумеется, дополнительные телекамеры с другой стороны здания.
  
  Проходя мимо, Норман рискнул бросить еще один прощальный взгляд в дворик сбоку от дома. Он увидел небольшой сад и двух шлюх в шортах, втыкавших палки — подпорки для помидоров, решил он — в землю. Одна с оливковой кожей и черными волосами, стянутыми в пучок на затылке. Не тело, а динамитная шашка, на вид лет двадцать пять. Другая помоложе, возможно, еще не достигшая совершеннолетия, одна из панковитых потаскух с волосами, покрашенными в два цвета. Левое ухо младшей скрывала большая повязка. Она была одета в психоделической расцветки майку без рукавов, и на левом бицепсе Норман разглядел татуировку. С такого расстояния трудно было судить, что именно изображено на ней, однако он достаточно долго проработал в полиции, чтобы предположить либо название модной рок-группы, либо неумело выполненный рисунок марихуаны.
  
  Неожиданно Норман увидел себя, перебегающего улицу, несмотря на следящие за ним камеры; он представил, как хватает маленькую горячую штучку с прической рок-звезды, как сжимает ее тонкую шею своей мощной рукой, продвигаясь все выше, пока рука не упирается в нижнюю челюсть. «Роуз Дэниеле, — говорит он второй шлюхе, красотке с темными волосами и обалденной фигурой. — Тащи ее сюда, иначе я сверну этой соске шею, как курице».
  
  Это было бы замечательно, но он почти не сомневался, что Роуз в борделе нет. В результате библиотечных изысканий он выяснил, что с тысяча девятьсот семьдесят четвертого года, когда Лео и Джессика Стивенсон основали «Дочерей и сестер», услугами борделя воспользовалось более трех тысяч женщин, и средний срок их пребывания там не превышал четырех недель. Их довольно быстро вышвыривали на улицу, где женщины вливались в толпы уже существующих источников или переносчиков заразы, присоединялись к стаям мелких мошек. Может по окончании срока обучения им даже вручали пластмассовые пенисы вместо дипломов.
  
  Нет, его Роуз почти наверняка покинула эту обитель лесбиянок и пыхтит сейчас на какой-нибудь поганой работенке, которую подыскали для нее подружки из борделя, и по ночам возвращается с работы в замшелую конуру с клопами, которую нашли для нее они же. Хотя сучки из здания напротив должны знать, где она, — адрес Роуз наверняка записан в амбарной книге Стивенсон, а те две ковыряющиеся в огороде шлюхи, возможно, даже заглядывали в тараканью ловушку, где ютится Роуз на чашку чая и бисквитное печенье. Те, кто побывали у Роуз, наверняка рассказали о визите тем, кто еще не успел навестить бывшую сожительницу, потому что женщины так устроены. Легче убить их, чем заставить замолчать.
  
  Младшая из копавшихся в огороде лесбиянок, та, чьи волосы напоминали флаг какой-то африканской страны, напугала Нормана — она подняла голову, увидела его… и помахала рукой. На мгновение ему показалось, что она смеется над ним, что они все смеются над ним, что они выстроились у окон внутри Замка лесбиянок и хохочут над ним, инспектором Норманом Дэниелсом, разоблачившим около десятка преступников, но тем не менее не сумевшим предотвратить хищение собственной кредитной карточки. И кто ее украл? Его собственная жена!
  
  Руки Нормана сами сжались в кулаки. «Спокойнее, спокойнее! — закричал в Нормане Дэниелсе мужской двойник миссис Практичность-Благоразумие. — Она, наверное, машет всем, кого видит! Она, наверное, приветствует даже блохастых бродячих собак! Такие дуры, как она, всегда так делают!»
  
  Ну да. Ну да, конечно, так оно и есть. Норман с усилием разжал кулаки, поднял руку и разрубил ею воздух в коротком ответном взмахе. Он даже выдавил слабую улыбку, от которой снова вспыхнула боль в мышцах, сухожилиях — даже в кости — по всей нижней части лица. Но в тот же миг, когда миссис Горячая штучка вернулась к своему занятию, улыбка исчезла, и он торопливо пошел дальше, вздрагивая при каждом ударе сердца.
  
  Он попытался сосредоточиться на текущей проблеме — как найти способ изолировать одну из этих сучек (предпочтительно самую главную сучку; в этом случае он не рискует нарваться на кого-то, кто не располагает нужными сведениями) и заставить ее говорить, однако его способность к осмысленным действиям, казалось, исчезла, во всяком случае на некоторое время.
  
  Он поднял руки к лицу и принялся массировать точки соединения верхней и нижней челюстей. Он и раньше неоднократно доводил себя до подобного состояния, но ни разу челюсти не болели так сильно — что же он сделал с Тампером? В газете ничего не говорилось по этому поводу, но боль в челюстях, — а также в зубах, да-да, именно в зубах, — доказывала, что он, пожалуй, дал себе волю.
  
  «Если меня поймают, неприятностей не оберешься, — сказал он себе. — У них будут фотографии отметин, которые я на нем оставил. У них будут анализы моей слюны и… ну… других жидкостей, которые, возможно, остались на нем. Современная полиция использует широкий набор диковинных тестов и анализов, они проверяют все, а я даже не знаю, чего мне опасаться».
  
  Да, все верно, но они его не поймают. Не выйдет. Он зарегистрировался в отеле «Уайтстоун» как мистер Элвин Додд из Нью-Хейвена, и, если его прижмут к стенке, он даже может удостоверить свою личность водительскими правами — фотокопией водительских прав— с его фамилией. Если здешние полицейские позвонят тамошним полицейским, им ответят, что Норман Дэниеле находится за тысячу миль от Среднего Запада, прогуливается по национальному заповеднику Зион в штате Юта, наслаждаясь заслуженным отпуском. Они даже могут сказать здешним копам, чтобы те не валяли дурака, что Норман Дэниеле сегодня золотой мальчик во плоти. Разумеется, они не станут пересказывать им историю Уэнди Ярроу… так ведь? Нет, скорее всего, нет. Но рано или поздно… Однако суть в том, что «поздно» его уже не трогало. В последние дни его волнует только «рано». Только Роуз и последующая серьезная беседа с ней. Он скажет, что приготовил для нее подарок. Не что иное, как свою банковскую карточку. Причем карточку никогда больше не обнаружат ни в мусорном ящике, ни в бумажнике какого-нибудь маленького грязного педика. Он позаботится о том, чтобы она никогда больше не потеряла и не выбросила ее. Поместит свою карточку в надежное место. И если после… как бы выразиться поточнее… после вручения последнего подарка его ждет темнота — что ж, возможно, это даже к лучшему.
  
  Мысли Нормана, наткнувшись на кредитную карточку, завертелись вокруг нее, как случалось почти всегда в последние дни, и во сне, и наяву. Словно маленький кусочек пластика превратился в сумасшедшую зеленую реку (Мерчентс, а не Миссисипи), а ход его рассуждений являлся впадающим в нее притоком. Все мысли текли теперь вниз, повторяя складки местности, и постепенно теряли индивидуальность, перемешиваясь с зеленым потоком его одержимости. Огромной важности безответный вопрос снова поднялся на поверхность рассудка: как она посмела? Как она посмела взять ее? То, что она сбежала, покинула мужа — это он еще способен понять, хотя о примирении с ее бегством не может быть и речи; бегство объяснимо, хотя он знал: она должна умереть за то, что оставила его в полных дураках, за то, что так умело прятала предательство в своем паршивом женском сердце. Но то, что она набралась наглости и захватила с собой его банковскую карточку, посягнула на предмет, принадлежащий ему, как мальчик из сказки, забравшийся по бобовому стеблю на небо и укравший золотую курицу у спящего великана…
  
  Не осознавая, что делает, Норман сунул указательный палец левой руки в рот и принялся грызть его. Возникла боль — и очень сильная — но в этот раз он не ощутил ее, погруженный с головой в водоворот мыслей. Привычка кусать пальцы в моменты максимального напряжения зародилась в далеком детстве, и на указательных пальцах обеих рук образовались толстые мозолистые подушечки. Сначала омертвевшая кожа выдерживала укусы, но он продолжал представлять банковскую карточку, и ее зеленый цвет становился все гуще и гуще, пока не превратился в почти черный цвет еловой хвои в сумерках (даже отдаленно не напоминающий первоначальный лимонный цвет банковской карточки), и в конце концов каллюс прорвался, и кровь потекла по руке и губам. Он впился зубами в палец, наслаждаясь болью, вгрызаясь в плоть, пробуя вкус собственной крови, такой соленой и такой густой, похожей на кровь Тампера, хлынувшую после того, как он перекусил артерию у основания…
  
  — Мама, что этот дядя делает с рукой?
  
  — Не обращай внимания, идем скорее. Это привело его в чувство. Он ошалело оглянулся через плечо, как человек, пробуждающийся от непродолжительного, но очень глубокого сна, и увидел молодую женщину с мальчиком лет трех, наверное, которые поспешно удалялись от него — она волокла за собой ребенка с такой скоростью, что тот едва поспевал за ней, и, когда женщина, в свою очередь, оглянулась, Норман заметил на ее лице выражение ужаса.
  
  Что же, черт возьми, привело ее в такое состояние? Он опустил взгляд на свой палец и увидел на нем глубокие кровоточащие полукруглые раны. Когда-нибудь он откусит его совсем, откусит собственный палец и проглотит. И это будет не первый раз, когда он что-то откусывает. Откусывает и глотает.
  
  Впрочем, так он зайдет слишком далеко. Достав из заднего кармана носовой платок, он перевязал им прокушенный палец. Затем поднял голову и огляделся. С удивлением отметил, что уже вечереет — в некоторых окнах зажегся свет. Как далеко он забрался? Где он?
  
  Прищурившись, Норман взглянул на табличку с указанием улицы на угловом здании у очередного перекрестка и прочел слова «ДИЭРБОРН-АВЕНЮ». Справа находилась маленькая семейная булочная с поручнем для велосипедов у входа. Вывеска в окне приглашала попробовать «СВЕЖИЕ, ГОРЯЧИЕ БУЛОЧКИ». В желудке Нормана раздалось жадное урчание. Он понял, что по-настоящему проголодался в первый раз с тех пор, как сошел с подножки автобуса «Континентал экспресс» и перекусил холодной овсяной кашей в кафетерии автовокзала, потому что Роуз взяла бы именно это блюдо.
  
  Несколько булочек — это как раз то, что ему надо… но не просто булочек. Ему захотелось свежих, горячих булочек вроде тех, какие пекла его мать — жирная как свинья, никогда не прекращавшая кричать, но готовить она умела, этого у нее не отнимешь. Мало кто мог с ней тягаться. Она же являлась и главным потребителем собственных кулинарных изделий.
  
  «Упаси Бог, если они окажутся черствыми, — думал Норман, поднимаясь по ступенькам. Внутри он увидел торчащего за прилавком старика. — Не дай Бог им оказаться холодными, иначе я тебе, старик, не завидую».
  
  Он протянул руку к двери, когда один из плакатов в витрине привлек его внимание. Плакат — вернее, большая листовка — был желтого цвета, и хотя Норман не знал и не мог знать, что Рози наклеила его своими руками, внутри, тем не менее, что-то
  
  шевельнулось даже прежде, чем он рассмотрел слова «Дочери и сестры».
  
  Он склонился поближе к плакату, и глаза его вдруг стали очень маленькими, а взгляд — до предела напряженным; ритм сердца ускорялся, как стук колес набирающего ход поезда.
  
  ПРИХОДИТЕ ОТДОХНУТЬ С НАМИ В КРАСИВЕЙШЕМ ЭТТИНГЕР-ПИЕРС НА ПРАЗДНИКЕ ЧИСТОГО НЕБА И ТЕПЛЫХ ДНЕЙ
  
  НА ДЕВЯТОМ ЕЖЕГОДНОМ ПИКНИКЕ И КОНЦЕРТЕ
  
  «ДОЧЕРЕЙ И СЕСТЕР» «ШАГНИ В ЛЕТО»! СУББОТА, 4 ИЮНЯ
  
  * ТОРГОВЫЕ ПАЛАТКИ * ПОДЕЛКИ * ПРИЗЫ
  
  * ИГРЫ * РЭП-ДИ-ДЖЕЙ ДЛЯ ДЕТЕЙ!!! ПЛЮС!!!
  
  ЖИВОЙ КОНЦЕРТ «ИНДИГО ГЕРЛС», 20.00
  
  ОДИНОКИЕ РОДИТЕЛИ, НЕ БЕСПОКОЙТЕСЬ!
  
  ЗА ВАШИМИ ДЕТЬМИ ПРИСМОТРЯТ
  
  ПУСТЬ ПРИХОДИТ КАЖДЫЙ, ПУСТЬ ПРИХОДЯТ ВСЕ!
  
  ВСЕ ДОХОДЫ ПОЙДУТ НА БЛАГО «ДОЧЕРЯМ И СЕСТРАМ»,
  
  КОТОРЫЕ НАПОМИНАЮТ, ЧТО НАСИЛИЕ НАД ОДНОЙ ЖЕНЩИНОЙ
  
  ЕСТЬ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ВСЕХ ЖЕНЩИН
  
  Четвертого июня, в субботу. В эту субботу. А она, его бродячая Роза, будет там? Ну конечно же, куда она денется, она придет, она и все ее подружки-лесбиянки. Шлюха шлюху видит издалека.
  
  Прокушенным пальцем Норман провел но пятой строке снизу. Яркая, как мак, кровь уже просочилась через носовой платок.
  
  «Пусть приходит каждый, пусть приходят все». Вот что было сказано в этой строке, и Норман пообещал себе, что непременно воспользуется приглашением.
  * * *
  
  Четверг, почти половина двенадцатого утра. Рози отпила глоток воды «Эвиан», чтобы смочить рот и горло, и снова взялась за листы с текстом.
  
  — «Она приближалась, это точно; в этот раз слух его не обманул. Петерсон услышал стаккато ее высоких каблучков по коридору. Он представил, как она открывает сумочку, копается в ней в поисках ключа, волнуясь и опасаясь, что кто-то может наброситься на нее сзади, в то время как ей следовало бы волноваться о том, что ожидает ее впереди. Он похлопал себя по карману, проверяя, на месте ли нож, затем быстро натянул на голову нейлоновый лучок. Когда раздался звук поворачивающегося ключа, Петерсон выхватил нож…»
  
  — Стоп-стоп-стоп! — перебил ее зазвучавший в динамиках нетерпеливый голос Роды.
  
  Рози подняла голову и посмотрела на режиссера через стеклянную стену. Ей не понравилось, как сидит Курт Гамильтон перед огромным пультом управления записывающей аппаратуры и глядит на нее, сняв наушники и повесив их на шею, но гораздо сильнее встревожила ее Рода, которая курила длинную сигарету, игнорируя табличку «НЕ ДЫМИТЬ» на стене. Рода выглядела так, словно провела накануне ужасную ночь, но в этом она была не одинока.
  
  — Рода? Я что-то не так сказала?
  
  — Ну, если вы носите нейлоновые лучки, то все правильно, — ухмыльнулась Рода, стряхивая пепел в одноразовый пластмассовый стаканчик, стоящий перед ней на пульте управления. — Вообще-то, если задуматься, этот предмет женского туалета действительно может довести кое-кого до слез, но чаще всего его все-таки называют чулками.
  
  Несколько секунд Рози совершенно не могла сообразить, о чем идет речь, затем воспроизвела в уме несколько последних прочитанных предложений и застонала:
  
  — Дьявол, прошу прощения, Рода. Черт! Курт надел наушники и нажал на кнопку;
  
  — «Убей все мои завтра», эпизод семьдесят тр…
  
  Рода положила ладонь ему на плечо и произнесла слова, от которых живот Рози словно наполнился ледяной водой.
  
  — Не стоит.
  
  Режиссер повернулась к стеклянной кабинке, увидела потрясенное лицо Рози и улыбнулась ей откровенно фальшивой улыбкой.
  
  — Не волнуйтесь, Рози. Я просто объявляю обеденный перерыв на полчаса раньше, вот и все. Выходите.
  
  Рози поднялась со стула слишком быстро, ударившись бедром об угол стола (хороший синяк!) и едва не перевернув бутылку с водой. Она торопливо выскочила из кабинки.
  
  Рода и Курт стояли у выхода, и на мгновение ей показалось — нет, она знала, — что они говорили о ней.
  
  «Если ты действительно так считаешь, Рози, тебе следует обратиться к врачу, — остудила ее пыл Практичность-Благоразумие. — Знаешь, к тому, который показывает чернильные кляксы и спрашивает, в каком возрасте ты отучилась ходить на горшок». В последнее время Рози редко обращала внимание на внутренний голос, однако в этот раз она ему по-настоящему обрадовалась.
  
  — Я могу лучше, — заверила она Роду. — И буду читать лучше после обеда, честное слово. Вот увидите.
  
  Так ли это? Она не знала, совершенно не знала. Все утро Рози провела в попытках проникнуться настроением книги, как получилось с «Сияющим лучом», но, увы, без толку. Она начинала погружаться в мир Альмы Сент-Джордж, которую преследовал сумасшедший обожатель Петерсон, но в эту секунду ее отвлекал голос из прошлого вечера: голос Анны, позвонившей, чтобы сообщить ей о смерти бывшего мужа, человека, направившего Рози в «Дочери и сестры», или голос Билла с явственными растерянно-паническими нотками, спрашивающий, что с ней случилось, или, хуже того, — ее собственный, приказывающий Биллу держаться от нее подальше. Просто держаться подальше. Курт похлопал ее по плечу.
  
  — Вы сегодня не в голосе, — заметил он. — Бывает, волосы не ложатся в прическу, случается, голос не звучит. Последнее хуже. Такое в нашей камере аудио-пыток мы наблюдаем часто. Правда, Ро?
  
  — Да уж нередко, — откликнулась Рода, однако в то же время ее глаза внимательно изучали лицо Рози, и та хорошо представляла себе, что видит Рода. Прошлой ночью ей удалось поспать два, от силы три часа, и она пока что не обзавелась набором всемогущей косметики, способной скрыть плачевные результаты.
  
  «Все равно я не умею ею пользоваться», — подумала она.
  
  Когда она училась в старшей школе, у нее было достаточно косметики (по иронии судьбы, она тогда меньше всего в ней нуждалась), но с тех пор, как вышла замуж за Нормана, Рози обходилась минимумом: чуточку пудры и две-три губные помады наиболее природных оттенков. «Если бы я хотел каждый день видеть перед собой рожу проститутки, — сказал ей однажды Норман, — я нашел бы себе жену на панели».
  
  Она подумала, что Рода, наверное, внимательнее всего вглядывается в ее глаза: вспухшие веки, воспаленные, в красных прожилках белки, темные набрякшие мешки под глазами. Прошлым вечером, выключив свет, она в отчаянии проревела не меньше часа, но так и не доплакалась до сна — который в тот момент стал бы настоящим благословением. В конце концов запас слез истощился, и она попросту лежала в темноте, гоня от себя мысли и все же думая, думая, думая. Когда наступила и медленно укатила в прошлое полночь, ее вдруг посетила совершенно ужасная мысль: она решила, что допустила фатальный промах, позвонив Биллу, совершила ошибку, отказавшись от его утешений, — а также, возможно, защиты, — когда больше всего в них нуждалась.
  
  «Защиты? Да не смешите меня! Я знаю, голубушка, он тебе нравится, и в этом ничего плохого нет, но давай говорить откровенно: Норман проглотит его, не поперхнувшись».
  
  Правда, у нее нет возможности проверить, действительно ли Норман в городе — именно это снова и снова повторяла в телефонном разговоре Анна. Питер Слоуик стал жертвой жестокого убийства, однако он помогал не только ей, но и многим другим, и далеко не все его дела можно считать безобидными. Вполне вероятно, что он наступил на любимую мозоль совсем другому человеку… который и убил его. Однако Рози знала.
  
  Ее сердце знало. Это Норман. И все же проходил час за часом, а голос сомнения продолжал нашептывать ей на ухо. Откуда ее сердце знает, что Норман убил Питера Слоуика? Или за уверенностью прячется та часть ее сознания, которую можно назвать совсем не Практичность и Благоразумие, а Страх и Беспомощность? Может, она ухватилась за звонок Анны как за повод придушить зарождающуюся дружбу с Биллом, пока та не окрепла и не переросла в нечто иное?
  
  Этого она не знала, зато прекрасно осознавала: каждый раз при мысли о том, что больше никогда его не увидит, сердце ее сжималось в маленький несчастный комочек… и страх охватывал ее, словно она лишилась какой-то жизненно важной своей части. Невероятно, чтобы за такое короткое время один человек вдруг стал настолько необходим другому, что не смог бы существовать без него; но проходил час за часом, и подобная мысль уже не казалась ей такой невероятной.
  
  Когда же она уснула перед самым рассветом, ей приснилось, что она снова едет с ним на мотоцикле; на ней маренового цвета хитон, она сжимает Билла обнаженными коленями. Когда будильник разбудил ее— слишком рано после того, как она провалилась в сон, — Рози тяжело дышала, все ее разгоряченное тело дрожало, как в лихорадке.
  
  — Рози, с вами все в порядке? — нахмурилась Рода.
  
  — Да, просто… — Она бросила косой взгляд на Куртиса, затем опять посмотрела на Роду. Пожав плечами, она приподняла уголки губ в жалкой улыбке. — Просто для меня сейчас не самое лучшее время месяца, понимаете…
  
  — Угу, — закивала головой Рода с откровенным недоверием. — Ну что ж, тогда приглашаю вас в кафетерий. Утопим наши горести и печали в салаты и молочном коктейле с клубникой.
  
  — Вот-вот, — поддакнул Курт. — Я угощаю.
  
  В этот раз Рози улыбнулась чуть искреннее, но отрицательно покачала головой.
  
  — Я пас. Мне больше хочется прогуляться, подставить лицо ветру. Чтобы он сдул с него немного пыли.
  
  — Если вы не поедите, к трем часам потеряете сознание от истощения, — заметила Рода.
  
  — Я съем салат. Обещаю. — Рози уже направлялась к старому скрипучему лифту. — Что-нибудь более существенное — и десяток идеальных в остальном отношении дублей испортит отрыжка.
  
  — Сегодня это мало что изменит, — мрачно констатировала Рода. — Встречаемся в четверть первого, договорились?
  
  — Да, — кивнула Рози, но когда она спускалась с четвертого этажа в трясущемся лифте, завершающая реплика Роды снова и снова повторялась в голове, как строка песни на старой заигранной пластинке. «Сегодня это мало что изменит». А что если и после перерыва она не сможет читать лучше? Что если от семидесяти трех дублей они перейдут к восьмидесяти, девяноста, сто-черт-знает-какому-количеству? Что если во время завтрашней встречи с мистером Леффертсом вместо того, чтобы предложить контракт, он сообщит ей о предстоящем увольнении? Что тогда?
  
  Она почувствовала неожиданный прилив ненависти к Норману. Ненависть ударила по переносице между глаз, как тяжелый тупой предмет — круглая дверная ручка, например, или обух топора. Даже если не Норман убил Питера Слоуика, даже если Норман по-прежнему находится в своем часовом поясе, он все равно преследует ее, как Петерсон бедную перепуганную Альму Сент-Джордж. Он преследует ее в ее же сознании. Лифт, облегченно вздохнув, остановился, двери разъехались в стороны. Рози шагнула в вестибюль, и мужчина, стоявший рядом с указателем расположения кабинетов в здании, повернулся к ней — на его лице читались одновременно надежда и робость. Это выражение делало его еще моложе… почти подростком.
  
  — Привет, Рози, — сказал Билл.
  * * *
  
  Ей немедленно захотелось убежать, скрыться, прежде чем он заметит, насколько сильно потрясло ее его неожиданное появление, но в этот миг взгляд Билла остановился на ней и поймал ее взгляд, после чего о бегстве не могло быть и речи. Как она могла забыть зеленый оттенок его глаз, похожий на солнечные лучи, запутавшиеся в мелководье? Вместо того, чтобы броситься к выходу из вестибюля, она, испуганная и счастливая, медленно подошла к нему. Но явственнее всего она ощущала огромное облегчение.
  
  — Я же говорила, чтобы вы держались от меня подальше, — произнесла она с дрожью в голосе.
  
  Он потянулся к ее руке. Она знала, что не должна позволять ему прикасаться к ней, но не могла предотвратить неизбежное… и повернула руку, пойманную в ловушку его ладони, так, чтобы удобнее было сжать его длинные пальцы.
  
  — Я знаю, — просто ответил он. — Но, Рози, я не могу.
  
  Слова Билла испугали ее, и она, отпустив его руку, неуверенно взглянула в его лицо. Ничего подобного не случалось с ней раньше, ничего, и она растерялась, не зная, как следует реагировать или вести себя.
  
  Он развел руки в стороны, наверное желая жестом выразить свою беспомощность, но Рози словно ждала этого движения — больше ничего и не требовалось уставшему одинокому сердцу; оно рванулось к нему, не обращая внимания на слабые протесты рассудка. Рози почувствовала, что идет, будто во сне, в его распростертые объятия, и, когда руки Билла сомкнулись у нее за спиной, она прижалась лицом к его плечу и закрыла глаза. А когда эти руки погладили ее по волосам, которые, не заплетенные утром в косу, свободно рассыпались по плечам, она испытала нечто странное и чудесное: ей показалось, что она секунду назад проснулась. Словно она спала, не только в тот миг, когда вошла в круг, образованный его руками, и не утром до бесцеремонного звонка будильника, вырвавшего ее из сна, в котором они с Биллом катались на мотоцикле, а в течение многих бесконечных лет, как Белоснежка после заколдованного яблока. Но теперь она проснулась, остатки сна улетучились в мгновение ока, и она оглядывается вокруг, воспринимая мир только что открывшимися глазами.
  
  — Я рада, что ты пришел, — сказала она.
  * * *
  
  Они медленно шагали к востоку вдоль Лейк-драйв, и сильный теплый ветер дул им прямо в лицо. Когда он слегка обнял ее за плечи, она благодарно улыбнулась ему. До озера оставалось еще около трех миль, но Рози казалось, что, если он не уберет руку с ее плеча, она может идти, идти и идти вот так вот, пока они не доберутся до самого озера. А потом пройти и через озеро, спокойно переступая с гребня одной волны на гребень другой.
  
  — Чему ты улыбаешься? — спросил он.
  
  — Так просто, — ответила она. — Хочется улыбаться, вот и улыбаюсь.
  
  — Ты действительно рада, что я пришел?
  
  — Да. Прошлой ночью я почти не спала. Все время думала, не допустила ли я ошибку. Наверное, я все-таки допустила ее, но… Билл?
  
  — Я здесь.
  
  — Я поступила так, потому что отношусь к тебе лучше, чем к любому другому мужчине в мире, со мной ничего похожего не происходило за всю жизнь, к тому же все случилось так быстро… Пожалуй, я совсем сошла с ума, раз говорю тебе об этом. Он крепче прижал ее к себе.
  
  — Ты не сошла с ума.
  
  — Я позвонила и приказала тебе держаться от меня подальше, ибо происходит нечто… возможно, происходит нечто неприятное, и я не хочу, чтобы ты пострадал из-за меня. Ни за что. И до сих пор думаю так же.
  
  — Это все Норман, да? Как у Бейтс. Надо понимать, он все-таки продолжает тебя разыскивать. И объявился где-то поблизости.
  
  — Мое сердце подсказывает, что он здесь, — поправила его Рози, осторожно подбирая слова, — и нервы с ним соглашаются, но я не уверена, что могу доверять своему сердцу — оно столько лет прожило в страхе, — а что касается нервов… нечего и говорить.
  
  Она бросила взгляд на часы, затем перевела его на киоск, продававший сосиски. Рядом на полоске травы стояло несколько скамеек, и сидевшие на них секретарши сосредоточенно поглощали бутерброды.
  
  — Не желаете ли угостить даму хот-догом длиной в фут с квашеной капустой, красавчик? — спросила она. Возможная отрыжка, как следствие подобного ленча, показалась ей вдруг самой незначительной вещью в мире. — В последний раз я ела его в далеком детстве.
  
  — Думаю, организуем.
  
  — Мы можем сесть на скамеечку, и я расскажу тебе о Нормане, как у Бейтс. А после этого ты сам решишь, согласен ли иметь со мной дело. Если тебе больше не захочется видеть меня, я пойму…
  
  — Рози, я никог…
  
  — Не говори ничего. Не говори, пока я не расскажу тебе о Нормане. И лучше поешь до того, как я начну, потому что потом ты, скорее всего, потеряешь аппетит.
  * * *
  
  Минут через пять он вернулся к скамейке, на которую она села. Он бережно нес поднос с двумя футовыми сосисками и двумя бумажными стаканчиками с лимонадом. Она взяла сосиску и лимонад, поставила стаканчик на скамейку рядом с собой, затем серьезно посмотрела на него.
  
  — Полагаю, ты должен прекратить подкармливать меня. Не то я почувствую себя, как беспризорный ребенок с плаката ЮНИСЕФ.
  
  — Мне нравится угощать тебя, Рози, — заявил он — Ты слишком худая.
  
  «Да-а, Норман утверждал совсем иное», — подумала она, однако сейчас подобное замечание вряд ли оказалось бы к месту. С другой стороны, она не знала, какая реплика была бы уместной, и стала вдруг вспоминать глупые диалоги персонажей идиотских телешоу вроде «Мэлроуз-плейс». В данной ситуации ей, несомненно, пригодилось бы что-нибудь из их репертуара. «Какая я дура, забыла привести с собой сценариста». Так и не найдя, что скачать, она, наморщив лоб и плотно сжав губы, посмотрела на огромную сосиску и кончиком указательного пальца стала проделывать дырочки в булочке, словно в этом состоял некий древний предваряющий пищеварение ритуал, передаваемый в семье из поколения в поколение, от матери к дочери.
  
  — Ты обещала рассказать мне о Нормане, Рози.
  
  — Да-да. Дай мне придумать только, с чего начать.
  
  Она откусила кусочек сосиски, наслаждаясь вкусом пощипывающей язык кислой капусты, сделала глоток лимонада. Ей пришло на ум, что Билл, выслушав ее историю до конца, не захочет больше знать ее, не почувствует ничего, кроме ужаса и отвращения, к женщине, которая столько лет жила с таким чудовищем, как Норман, но волноваться из-за этого не имело смысла. Вернее, было уже слишком поздно. Она раскрыла рот и заговорила. Совершенно неожиданно для нее голос зазвучал уверенно, и это ее успокоило.
  
  Рози начала рассказывать о пятнадцатилетней девочке, которой показалось, что она необычайно красива с повязанной в волосах розовой лентой, о том, как эта девочка однажды вечером пошла на матч двух университетских баскетбольных команд, потому что заседание клуба «Будущие хранительницы семейного очага», где она должна была участвовать, в последнюю минуту отменили, и ей пришлось чем-то занять два часа, пока за ней приедет отец, чтобы забрать из школы. Возможно, призналась она, ей просто хотелось, чтобы люди увидели, какая она красивая с той розовой лентой, а школьная библиотека уже закрылась. На верхних рядах трибун рядом с ней сел юноша в спортивной куртке, крепкого телосложения широкоплечий парень, студент, которому следовало находиться там, на площадке, среди игроков. Он бы тоже гонялся за мячом, если бы его прошлой зимой не вышибли из команды за драку. Рози продолжала говорить, удивленно слушая, как с губ срываются все те слова, которые, как она думала, уйдут невысказанными в могилу вместе с ней. Правда, о теннисной ракетке она умолчала, эта часть истории будет похоронена вместе с ней, однако больше ничего не скрыла-рассказала, как Норман кусал ее в течение медового месяца, как она пыталась убедить себя в том, что это любовные игры, поведала о выкидыше, при котором ассистировал Норман, о коренном отличии между ударами в лицо и ударами в спину.
  
  — Поэтому мне приходится то и дело бегать на горшок, — добавила она, нервно улыбаясь собственным рукам, — но это проходит.
  
  Рози рассказала о том, что в первые годы брака муж часто прижигал сигаретным окурком или зажигалкой кончики ее пальцев на руках или ногах; смешно, конечно, но подобные пытки прекратились, когда Норман бросил курить. Она поведала Биллу о той ночи, когда Норман вернулся с работы, молча уселся перед телевизором, по которому показывали новости, держа поднос с нетронутым ужином на коленях; о том, как он отставил поднос в сторону, когда ведущий программы теленовостей Дэн Радер исчез с экрана, и принялся тыкать ее острием карандаша, подвернувшегося под руку. Он колол ее с таким ожесточением, что на коже оставались черные точки, похожие на родинки, но все-таки недостаточно сильно, чтобы выступила кровь. Рози сказала, что довольно часто он причинял ей гораздо большую боль, но никогда ей не было так страшно, как в тот раз. Наверное, из-за его молчания. Она пыталась говорить с ним, спрашивала, что случилось, но он не проронил ни слова — просто шел за ней, когда она пятилась (боясь бежать; бегство стало бы зажженной спичкой, брошенной в бочку с порохом), не обращая внимания на ее вопросы, на ее протянутые руки с растопыренными пальцами. Он продолжал колоть ее руки, плечи, верхнюю часть груди — в тот вечер на ней был легкий свитер с неглубоким вырезом — острием карандаша, издавая слабые пыхтящие звуки каждый раз, когда заточенный кончик карандаша вонзался в ее кожу. В конце концов она забилась в угол, прижала колени к груди и обхватила руками голову, а он опустился перед ней на колени с серьезным, почти сосредоточенным выражением лица и все колол и колол ее карандашом, пыхтя: «Пуфф! Пуфф! Пуфф!» Рози призналась Биллу, что поняла тогда: муж собирается убить ее, она станет единственной за всю историю человечества женщиной, принявшей смерть от простого карандаша «Монгол» 2… а она снова и снова напоминала себе, что ни в коем случае не должна кричать, ибо крик может привлечь соседей, а ей не хотелось, чтобы ее обнаружили в таком виде. Не хотелось, чтобы ее нашли еще живой. Затем, когда она почувствовала, что вот-вот закричит, несмотря на все усилия сдержаться, Норман неожиданно оставил ее в покое и заперся в ванной. Он пробыл там очень долго, и Рози сказала, что собралась было убежать тогда — просто выскочить за дверь и броситься куда глаза глядят — но на дворе стояла ночь, и муж находился дома. Если бы, выйдя из ванной, он обнаружил, что она пропала, то погнался бы за ней, поймал и наверняка убил, это она знала точно.
  
  — Он свернул бы мне шею, как цыпленку, — объяснила она Биллу, не поднимая головы. Впрочем, она пообещала себе, что обязательно сбежит когда-нибудь; и не просто когда-нибудь, а в следующий раз, как только он сделает ей больно. Но после той ночи Норман очень долго не притрагивался к ней и пальцем. Месяцев пять, наверное. А когда он все-таки возобновил издевательства, поначалу все было не так страшно, и она успокаивала себя тем, что если ей удалось вытерпеть уколы карандашом, то уж перенести несколько случайных ударов совсем не сложно. Так она думала до восемьдесят пятого года, когда все вдруг обернулось в худшую сторону. Рози рассказала, как страх преследовал Нормана на протяжении почти всего года из-за неприятностей с Уэнди Ярроу.
  
  — В тот год у тебя произошел выкидыш, да? — спросил Билл.
  
  — Да, — подтвердила она, по-прежнему разговаривая с собственными руками. — И еще он сломал мне ребро. Или два. Сейчас я уже не помню точно, разве не ужасно, как тебе кажется?
  
  Он не ответил, и Рози торопливо продолжила излагать историю своей семейной жизни. Худшими моментами, сказала она (за исключением выкидыша, разумеется), были долгие пугающие молчаливые паузы, когда он просто смотрел на нее и так громко дышал через нос, что становился похожим на готовящегося к броску дикого зверя. После выкидыша ситуация немного улучшилась. Она сообщила Биллу (обращаясь к рукам), что после этого ее рассудок начал сдавать, что иногда, когда она садилась в любимое кресло-качалку, время ускользало от нее, а по вечерам, накрывая стол к ужину, она вдруг вспоминала, что за день восемь или даже девять раз становилась под душ. Обычно не включая света в ванной.
  
  — Мне нравилось принимать душ в темноте, — призналась Рози, не отрывая взгляда от лежащих на коленях рук. — Мне казалось, что я прячусь в мокром шкафу.
  
  Она закончила рассказ звонком Анны — звонком, который Анна сделала в спешке по одной-единственной причине. Ей стала известна существенная подробность, ни разу не всплывшая в газетных отчетах, важная деталь, которую полицейские решили придержать, чтобы в случае необходимости иметь возможность отсеять любые фальшивые признания в совершенном преступлении или ложные улики. На теле Питера Слоуика при осмотре были обнаружены несколько десятков следов от укусов, и по крайней мере одна его анатомическая часть отсутствовала. Полицейские предполагали, что преступник захватил ее с собой… каким-то образом. Из терапевтических сеансов Анна знала, что Рози Макклендон была замужем за мужчиной, питавшим склонность к укусам. И первым человеком, к кому она обратилась за помощью, после того как попала в этот город, являлся бывший муж Анны. Возможно, здесь нет никакой связи, быстро добавила Анна. Но… с другой стороны…
  
  — Мужчина, питающий склонность к укусам, — тихо повторил Билл. Он говорил так, будто обращался к самому себе. — Значит, он не настоящий сумасшедший, а всего лишь питает склонность к укусам. Так это называется?
  
  — Не знаю, — ответила Рози. А затем, видимо боясь, что он не поверит ей (и подумает, будто она «сочиняет побасенки», по выражению Нормана), она стащила с плеча фирменную розовую футболку «Тейп Энджин» и продемонстрировала кольцо старых белых зарубцевавшихся шрамов, похожих на следы зубов акулы. Первый подарок, оставшийся от медового месяца. Потом закатила рукав и показала ему другой шрам. Но сама почему-то подумала не об укусе; по странной причине шрам на руке напомнил ей о белых лицах, почти не видных за сочной зеленой травой.
  
  — Я долго не могла остановить кровь, — сказала она, — а потом в рану попала инфекция, и она воспалилась. — Рози говорила тоном человека, сообщающего не стоящие внимания сведения — что-то скучное, например, что утром звонила бабушка или почтальон принес письмо. — Но к врачу я не обращалась. Норман притащил домой пузырек таблеток с антибиотиками. Я пила их, и в скором времени поправилась. Он знает самых разных людей, которые оказывают ему всевозможные услуги. Он называет их «маленькие папочкины помощники». Если задуматься, забавно, правда?
  
  Как и раньше, она обращалась к своим рукам, лежащим на коленях. Отважившись на короткий взгляд — ей хотелось увидеть реакцию на услышанное, — она увидела нечто, потрясшее ее до глубины души.
  
  — Что? — хрипло переспросил он. — Что ты говоришь, Рози?
  
  — Ты плачешь? — произнесла она тихо, и теперь и в ее голосе чувствовалась дрожь. На лице Билла появилось удивление.
  
  — Я? Плачу? Нет. Во всяком случае, я не знаю об этом.
  
  Она протянула руку, подушечкой среднего пальца осторожно провела под его глазом и показала палец. Он внимательно посмотрел на него и прикусил нижнюю губу.
  
  — И почти ничего не съел.
  
  На тарелочке лежала половина запеченной в тесте сосиски, из булочки вытекла горчица. Билл бросил тарелочку с недоеденной сосиской в урну рядом со скамейкой и посмотрел на Рози, рассеянно вытирая влагу на щеках.
  
  Рози ощутила, как ее наполняет мрачная уверенность. Сейчас он спросит, почему она так долго оставалась с Норманом, и, хотя она не сможет подняться со скамейки и уйти (точно так же, как до апреля не могла покинуть дом на Уэстморлэнд-стрит), его вопрос станет первым барьером между ними, потому что она не в состоянии дать сколько-нибудь вразумительный ответ. Рози не знала, почему продолжала жить с мужем, не знала: и не понимала, отчего в конце концов одной капли крови на пододеяльнике оказалось достаточно, чтобы перевернуть всю ее жизнь. Она лишь помнила, что во всем доме лучшим местом была душевая— влажная, темная, полная бегущих потоков воды, и что полчаса, проведенные в кресле Винни-Пуха, иногда пролетали быстрее пяти минут. Вопросы, начинающиеся со слова «почему», не имеют ни малейшего смысла, когда живешь в аду. В аду нарушена причинно-следственная связь. Женщинам на терапевтических сеансах не требовалось объяснять это; никому и в голову не пришло спросить, почему она продолжала жить с мужем. Они знали. Знали по собственному опыту. Рози даже подозревала, что кто-то из них знаком с теннисной ракеткой… или даже с чем-нибудь похлеще.
  
  Когда же Билл, наконец, задал вопрос, он настолько отличался от ожидаемого, что несколько секунд она просто растерянно открывала и закрывала рот.
  
  — Велика ли вероятность того, что именно он убил женщину, доставлявшую ему столько неприятностей в восемьдесят пятом году? Уэнди Ярроу?
  
  Ее потряс вопрос, но это не был шок, который ощущает человек, столкнувшийся с чем-то немыслимым; она испытала потрясение, схожее с тем, что чувствуешь, когда видишь лицо близкого друга в чужой, враждебной обстановке. Вопрос, произнесенный им вслух, кружил невысказанный и потому не сформированный в ее подсознании многие годы.
  
  — Рози? Я спросил, как ты считаешь, возможно ли, чтобы…
  
  — Думаю, вероятность этого… я бы сказала, очень высока.
  
  — Такое развитие событий оказалось ему на руку, верно? Ее смерть полностью его устраивала, да? Таким образом, дело закончилось, так и не дойдя до гражданского суда.
  
  — Да.
  
  — Если на ее теле имелись следы укусов, как ты полагаешь, напечатали бы об этом в газетах?
  
  — Не знаю. Скорее всего, нет. — Она посмотрела на часы и быстро поднялась. — О Господи! Мне надо бежать, честное слово. Рода хотела начать запись в двенадцать пятнадцать, а сейчас уже десять минут первого.
  
  Бок о бок они зашагали назад, к студии звукозаписи. Она обнаружила, что хочет снова почувствовать руку Билла на своем плече, и в тот момент, когда часть ее сознания снисходительно напоминала ей, что не стоит жадничать, а другая часть (Практичность-Благоразумие) советовала не искать дополнительных неприятностей, он именно так и сделал: обнял ее. «Кажется, я в него влюбляюсь».
  
  Она не удивилась своему предположению, и это подтолкнуло вторую мысль: «Нет, Рози, это заголовок для вчерашних газет. Ты уже влюбилась».
  
  — Что сказала Анна о полиции? — спросил он. — Она не предложила тебе пойти в участок и сделать заявление?
  
  Рози мгновенно напряглась под его рукой, в горле за секунду пересохло, глубоко в теле открылся кран, из которого в кровеносную систему потекли потоки адреналина. Для этого потребовалось единственное слово. Слово, начинающееся на «п».
  
  «Все копы братья, — любил повторять Норман. — Полиция — одна большая семья, а полицейские в ней — родные братья». Рози не имела представления о том, в какой степени он прав, до какого предела готовы копы защищать друг друга — вернее, прикрывать друг друга, — однако помнила, что все полицейские, которых Норман время от времени привозил домой, казались странно похожими на самого Нормана, она знала, что он никогда не произносил ни слова, которое могло бы пойти им во вред, даже в адрес своего самого первого напарника, обрюзгшего старого борова по имени Гордон Саттеруэйт, которого Норман откровенно презирал. Взять того же Харли Биссингтона, чьим хобби — во всяком случае, в часы визитов в дом четы Дэниеле — являлось раздевание Рози глазами. Три года назад у Харли обнаружился рак кожи в начальной стадии, и потому он был вынужден выйти на пенсию раньше положенного срока, но ведь он работал в паре с Норманом в восемьдесят пятом году, когда началась заварушка из-за Ричи Вендора (Уэнди Ярроу). А если все произошло именно так, как догадывалась Рози, то Харли прикрывал Нормана. Прикрывал, рискуя собственной шкурой. И не потому, что тоже приложил к этому руку. Он прикрывал Нормана, ибо полиция — одна большая семья, а полицейские в ней — родные братья. Полицейские смотрят на мир совершенно иначе; копы видят мир с содранной шкурой и обнаженными нервными окончаниями. Оттого они не такие, как все остальные, а некоторые из них — совсем не такие… и еще не надо забывать о том, что представляет собой сам Норман.
  
  — Я не собираюсь даже близко подходить к полиции, — скороговоркой заявила Рози. — Анна сказала, что мне совсем не обязательно обращаться к ним, и никто не может меня заставить. Вся полиция у него в друзьях. Все полицейские — его братья. Они держатся друг за дружку, они прикрывают Друг дружку, они…
  
  — Успокойся, прошу тебя, — остановил он ее с легкой тревогой в голосе. — Все в порядке, ты только успокойся.
  
  — Я не могу успокоиться! Ты не понимаешь, ты просто не знаешь! Потому-то я и позвонила тебе, потому-то и попросила держаться от меня подальше — ты не знаешь, какие они… какой он… как они все связаны одной веревочкой. Если я обращусь в полицию здесь, они сообщат в полицейское управление там. И если кто-то из них… кто-то, кто сидел с ним в засаде в три часа ночи, кто работает с ним, кто доверял ему свою жизнь… — Она думала о Харли, который не мог отвести взгляда от ее груди и всякий раз, когда она садилась, проверял, в каком месте заканчивается ее платье.
  
  — Рози, тебе совсем не обязательно…
  
  — Обязательно! — закричала она с яростью, совсем ей не свойственной. — Если такому копу известно, как связаться с Норманом, он обязательно это сделает. Он передаст Норману, что я ходила в полицию и рассказала о нем. Если я раскрою им свой адрес, — а они обычно требуют адрес, когда ты подаешь официальное заявление, — он непременно сообщит его Норману.
  
  — Я уверен, что ни один полицейский…
  
  — Скажи, они когда-нибудь сидели у тебя дома за столом, играя в покер, или перед телевизором, комментируя «Дебби в Далласе»?
  
  — Ну… нет. Нет, но…
  
  — А я знаю, что это такое. Я слышала, о чем они разговаривают между собой, и знаю, как они смотрят на остальной мир. Да, они именно так относятся к нему: они и остальной мир. Даже самые лучшие из них. Мир делится на них… и отбросы. Вот так-то.
  
  Он раскрыл рот, чтобы сказать что-то, но не нашел нужных слов. Предположение о том, что Норману благодаря тайной телеграмме какого-нибудь приятеля-копа станет известен ее адрес на Трентон-стрит, прозвучало весьма убедительно, но не в этом заключалась главная причина, заставившая его промолчать. Выражение ее лица — вид женщины, невольно уйедшей с головой в ненавистное, несчастное (и не очень далекое) прошлое — дало ему понять, что сейчас бессмысленны любые доводы. Она испытывает непреодолимый страх перед полицейскими вообще, вот в чем дело, а его жизненный опыт достаточно велик, чтобы знать: не все привидения можно одолеть примитивной логикой.
  
  — Кроме того. Анна сказала, что мне не обязательно обращаться в полицию. Она объяснила, что если преступление совершил Норман, то они должны первыми найти его, а не я.
  
  Билл задумался над ее словами и пришел к выводу, что в них есть определенный смысл.
  
  — Что она собирается предпринять?
  
  — Она уже принимает меры. Анна отправила факс какой-то тамошней женской группе — в том городе, из которого я приехала, — и сообщила о случившемся здесь и своих подозрениях. Попросила предоставить, если возможно, всю имеющуюся информацию о Нормане. Через час ей прислали целую кипу сведений о нем, включая фотографию.
  
  Билл удивленно вскинул брови:
  
  — Оперативно сработано, честное слово.
  
  — Мой муж сейчас настоящий герой у себя дома, — мрачно пояснила она. — Пожалуй, за месяц ему ни разу не пришлось платить за выпивку. Он возглавлял группу, которая разоблачила большую преступную банду. Два или три дня подряд все газеты выходили с его портретом на первой полосе.
  
  Билл присвистнул. Возможно, ее страх не столь параноидален, как кажется на первый взгляд.
  
  — Женщина, получившая просьбу Анны, пошла еще дальше, — продолжала Рози.
  
  — Она позвонила в полицейское управление и спросила, нельзя ли ей поговорить с ним. Придумала историю о том, что ее группа хочет вручить ему свой почетный диплом.
  
  Он на минутку задумался над услышанным, затем вдруг рассмеялся. Рози чуть улыбнулась.
  
  — Дежурный сержант покопался в компьютере и ответил, что лейтенант Дэниеле находится в отпуске. Где-то на западе, он не уточнил, где именно.
  
  — Но он на самом деле может отдыхать там, — задумчиво произнес Билл.
  
  — Конечно. И если кто-то пострадает, то это произойдет по моей ви…
  
  Он положил ей руки на плечи и повернул лицом к себе. Глаза ее широко раскрылись, и Билл заметил в них остатки раболепного страха. Эти глаза ранили его сердце новым и странным образом. Он неожиданно вспомнил историю, которую слышал в Центре американских евреев, когда до семилетнего возраста посещал занятия религиозной школы. Историю о том, как во времена пророков людей иногда забивали камнями до смерти. Тогда он подумал, что это, наверное, самая жестокая из всех изобретенных человеком форм смертной казни, гораздо хуже, чем расстрел или электрический стул, — такая форма смертной казни, которой нет ни объяснения, ни оправдания. Теперь же, увидев, во что превратил Норман Дэниеле эту прелестную женщину с хрупкими, нежными чертами лица, он засомневался в правоте детских умозаключений.
  
  — Не говори, что ты виновата, — перебил он ее. — Не ты ведь создала Нормана.
  
  Рози растерянно заморгала, как будто подобная мысль никогда раньше не приходила ей в голову.
  
  — Я не пойму, каким образом ему вообще удалось разыскать этого парня Слоуика.
  
  — Очень просто. Он стал мной.
  
  Билл посмотрел на нее. Она кивнула.
  
  — Звучит невероятно, но это так. Он способен перевоплощаться в других людей. Я видела, как он делает это. Наверное, именно так он распутал дело с бандой.
  
  — Наитие? Интуиция?
  
  — Больше. Скорее, похоже на телепатию. Он называет это блеснением.
  
  Билл покачал головой.
  
  — Значит, речь идет об очень серьезном и странном парне, верно?
  
  Его реплика до такой степени удивила ее, что она даже слегка рассмеялась.
  
  — Боже, ты просто не понимаешь! Ну да ладно. Как бы там ни было, женщины из «Дочерей и сестер» располагают его фотографией и собираются принять чрезвычайные меры предосторожности, особенно во время пикника в субботу. Кое-кто из них даже будет иметь при себе баллончик со слезоточивым газом… во всяком случае, те, кто сумеют им воспользоваться в крайней ситуации. Об этом рассказала Анна. И все было бы хорошо, но потом она добавила: «Не волнуйтесь, Рози, мы попадали и не в такие передряги» — и все опять перевернулось с ног на голову. Потому что, когда погибает человек, — замечательный человек, как тот, что спас меня на ужасном автовокзале, — это уже совсем не мелочи.
  
  Ее голос снова взвился, убыстряясь и грозя перерасти в крик. Он взял ее руку и погладил.
  
  — Я все понимаю, Рози, — произнес он, как ему казалось, успокаивающим тоном.
  
  — Я знаю, это очень серьезно.
  
  — Ей кажется, что она делает все как следует, — я имею в виду Анну. — что им уже приходилось выкарабкиваться из подобных неприятностей. Господи, да она просто звонила в полицию, когда какой-то пьяница швырял в окно камнем или шатался у входа, дожидаясь возможности плюнуть в сторону бывшей жены, если та выйдет на крыльцо за утренними газетами. Ей никогда не доводилось иметь дело с кем-то, хотя бы отдаленно напоминающим Нормана, она отказывается это понять, и потому-то мне так страшно. — Рози сделала паузу, чтобы немного взять себя в руки, затем улыбнулась через силу, глядя ему в глаза. — Во всяком случае, Анна говорит, что я могу оставаться в стороне; по крайней мере, пока.
  
  — Я рад.
  
  До здания Корн-билдинг оставалось всего несколько шагов.
  
  — Ты ничего не сказал про мои волосы. — Рози снова метнула в его сторону быстрый, в этот раз слегка стеснительный взгляд. — Значит ли твое молчание, что ты ничего не заметил, или тебе не понравились?
  
  Он с улыбкой повернулся к ней.
  
  — И заметил, и понравились, просто голова занята другим— боялся, что больше тебя не увижу.
  
  — Извини, что заставила поволноваться.
  
  Она действительно сожалела о том, что стала причиной беспокойства Билла, но одновременно была рада тому, что он переживал. Чувствовала ли она что-то подобное во время встреч с Норманом в молодости? Рози не помнила. Память лишь подсказала, что он лапал ее под одеялом однажды вечером, когда они наблюдали за гонками на выживание, но все остальное пряталось — по крайней мере, сейчас — в густом тумане.
  
  — Ты решила последовать примеру женщины на картине, верно? На той, которую купила в моей лавке?
  
  — Может быть, — осторожно сказала она. Не показалось ли ему это странным? Может, поэтому он не отозвался ни словом о ее новой прическе?
  
  Но он опять удивил ее, вероятно, еще сильнее, чем тогда, когда задал вопрос об Уэнди Ярроу.
  
  — Большинство женщин после того, как покрасят волосы, больше всего похожи на женщин с крашеными волосами, — произнес он. — Мужчины обычно делают вид, что не замечают этого, однако они все видят, поверь мне. Но ты… как будто те волосы, с которыми ты появилась в ломбарде, были крашеными, а теперь они настоящие. Может, это похоже на самую идиотскую глупость, которую тебе когда-либо доводилось слышать, но я говорю то, что думаю… причем блондинки, как правило, крайне редко выглядят натуральными. Кстати, я советую тебе заплетать волосы в косу, как у женщины на картине. Ты станешь похожа на принцессу викингов. И коса сделает тебя еще привлекательнее в сексуальном смысле.
  
  Оброненное им слово попало на красную кнопку внутри нее, давая волю чувствам, одновременно волнующим и крайне тревожным. «Мне не нравится секс, — подумала она. — Секс мне никогда не нравился, но…»
  
  Она увидела, что с другой стороны к входу в Корн-билдинг приближаются возвращающиеся после перерыва Курт и Рода. Четверка встретилась возле видавших виды вращающихся дверей студии звукозаписи. Рода с откровенным любопытством окинула Билла с ног до головы оценивающим взглядом.
  
  — Билл, это люди, с которыми я работаю, — сказала Рози. Вместо того, чтобы утихнуть, жар продолжал нарастать, подкрадываясь к щекам и раскрашивая их ярким румянцем. — Рода Саймоне и Куртис Гамильтон. Рода, Курт, это…
  
  На короткое, черное, как бездонная пропасть, мгновение она забыла, совершенно забыла, как зовут человека, который успел стать для нее таким значительным и близким. Затем, слава Богу, имя всплыло в сознании.
  
  — Билл Штайнер, — закончила она.
  
  — Приятно познакомиться, — произнес Куртис, пожимая руку Билла. Он бросил взгляд на здание, очевидно, уже видя себя с наушниками на голове.
  
  — Друг Рози — мой друг, как говорится в пословице, — объявила Рода, протягивая руку. Тонкие браслеты на запястье слабо звякнули.
  
  — Рад повстречаться с вами, — сказал в ответ Билл и снова повернулся к Рози. — Надеюсь, наша поездка в субботу не отменяется?
  
  Помедлив секунду, она утвердительно кивнула.
  
  — Заеду за тобой в половине девятого. Не забудь одеться потеплее.
  
  — Хорошо.
  
  Она почувствовала, как горячая волна, от которой вдруг потвердели соски, а в кончиках пальцев возникло острое покалывание, заливает все тело. Его взгляд снова попал на горячую красную кнопку, но в этот раз в ее реакции было больше радости, чем страха. Она неожиданно ощутила непреодолимое желание — смешное, но удивительно сильное — обхватить его обеими руками… затем ногами… а потом просто забраться на него, как на дерево.
  
  — Ну что ж, тогда до встречи, — произнес Билл. Склонившись к ней, он чмокнул ее в уголок губ. — Рода, Куртис, приятно было познакомиться.
  
  Он повернулся и зашагал прочь, насвистывая.
  
  — Не сочтите за дерзость, Рози, у вас прекрасный вкус, — покачала головой Рода. — Какие глаза!
  
  — Мы всего лишь друзья, — неуклюже соврала Рози. — Я познакомилась с ним…
  
  Она не договорила. Внезапно все объяснения обстоятельств знакомства с Биллом показались ей чрезвычайно сложными, не говоря уже о том, что свидетельствовали они далеко не в ее пользу. Она пожала плечами и нервно засмеялась.
  
  — Ну да вы сами понимаете.
  
  — Как же, как же, — подтвердила Рода, провожая взглядом удаляющегося Билла. Затем повернулась к Рози и восторженно захохотала. — Конечно, понимаю. В груди такой старой развалюхи, как я, лишившейся даже внешних признаков женственности, до сих пор бьется сердце истинного романтика, который верит, что вы и мистер Штайнер будете только очень хорошими друзьями. Впрочем, вернемся к нашим баранам. Вы готовы?
  
  — Да, — сказала Рози.
  
  — И теперь, когда вы… скажем, привели свои личные дела в относительный порядок, смеем ли мы надеяться на некоторый прогресс в профессиональном отношении?
  
  — Я уверена, что теперь дело пойдет на лад, — заявила Рози и не ошиблась.
  Глава 6
  Храм Быка
  
  В тот четверг перед тем, как отправиться спать, Рози снова воткнула шнур недавно купленного телефона в розетку и позвонила Анне. Она спросила, не появились ли какие-нибудь новые сведения, не видел ли кто-нибудь Нормана в городе. В ответ на оба вопроса прозвучало категорическое нет, Анна заверила ее, что все в порядке, и в качестве утешения добавила набившую оскомину пословицу, гласящую, что отсутствие новостей — тоже хорошая новость. У Рози имелись свои сомнения в истинности последнего постулата, но она сочла за лучшее придержать их при себе. Вместо этого она, запинаясь, принесла Анне соболезнования по поводу гибели ее бывшего мужа, размышляя, есть ли у мисс Хорошие Манеры правила поведения в подобных случаях.
  
  — Спасибо, Рози, — откликнулась Анна. — Питер был странным и трудным человеком. Он любил людей, но его самого любить было трудно.
  
  — Мне он показался очень милым.
  
  — Я так и думала. Для посторонних людей он являлся воплощением доброго самаритянина. Для семьи и тех, кто пытался войти в число его друзей, — а как вам известно, я принадлежала и к тем, и к другим, — он скорее был левитом. Однажды во время ужина, устроенного в честь Дня Благодарения он схватил со стола жареную индейку и запустил ею в своего брата Хала. Точно не помню, из-за чего, собственно, возник спор между ними; если не ошибаюсь, они обсуждали не то ООП, не то Сезара Чавеса. Обычно все скандалы между ними возникали на почве этих двух тем.
  
  Анна вздохнула.
  
  — В субботу днем соберется кружок поминовения — мы рассядемся на складных стульях, как пьяницы на заседании общества «Анонимные алкоголики», и будем говорить о нем по очереди. Во всяком случае, я думаю, что все сведется к разговорам.
  
  — Выглядит довольно необычно и мило.
  
  — Вам так кажется? — спросила Анна. Рози представила, как ее собеседница удивленно вскинула брови в своей высокомерной манере и стала еще больше похожа на Мод. — Мне все это представляется довольно глупым мероприятием, но, возможно, вы правы. Как бы там ни было, некоторое время пикник обойдется без моего присутствия, но я приеду позже, покинув кружок без особого сожаления. Хотя, конечно же, несчастные женщины нашего города потеряли в его лице настоящего друга, а это большая утрата.
  
  — Если его убил Норман…
  
  — Ну вот, вы опять за свое. Я знала, что этого не миновать. Поверьте, мне приходится иметь дело с женщинами, которых сгибают, ломают, комкают и коверкают миллионами разных способов на протяжении нескончаемых лет, и мне известно, что у них развивается комплекс мазохистского величия. Один из типичных синдромов пострадавшей женщины наряду с нелюдимостью и депрессией. Помните взрыв космического корабля «Челленджер»?
  
  — Да… — Рози была заинтригована и не понимала, к чему клонит Анна, но катастрофу она помнила хорошо.
  
  — В тот же день ко мне прибежала женщина — вся в слезах. На руках и щеках у нее были красные отметины: она щипала и била себя. Она заявила, что эти замечательные отважные мужчины и милая женщина-учительница погибли из-за нее. Когда я спросила, почему она так считает, посетительница объяснила, что написала не одно, а целых два письма в поддержку программы запуска пилотируемых космических кораблей, одно в «Чикаго Трибьюн», второе — члену палаты представителей от их штата. Дело в том, что через некоторое время пострадавшие женщины начинают автоматически принимать на себя вину. И не только за что-то конкретное — за все.
  
  Рози вспомнила Билла, который провожал ее до Корн-билдинга, обнимая за талию. «Не говори, что ты виновата, — сказал он. — Не ты ведь создала Нормана».
  
  — Долгое время я никак не могла понять эту часть синдрома, — призналась Анна, — но теперь мне кажется, что я разобралась окончательно. Кто-то должен быть виноват. Иначе вся боль, одиночество и депрессия не имеют ни малейшего смысла. Иначе человек сходит с ума. Лучше чувствовать себя виноватым, нежели свихнуться. Но вам, Рози, уже пора вырастать из этих штанишек.
  
  — Я не понимаю вас.
  
  — Отлично вы все понимаете, — спокойно возразила Анна, после чего разговор перекинулся на другие темы.
  * * *
  
  Через двадцать минут после того, как она попрощалась с Анной, Рози лежала в постели с открытыми глазами, сцепив пальцы и сунув руки под подушку, глядя вверх в темноту, и в ее голове воздушными шарами проплывали лица. Робби Леффертс, похожий на старичка, продающего билеты благотворительной лотереи или карточки с предсказанием судьбы; она увидела, как он протягивает ей билетик с надписью «Выйдешь из тюрьмы на свободу». Рода Саймоне с торчащим в волосах карандашом, говорящая Рози, что на ноги следует надевать нейлоновые чулки, а не лучки. Герт Киншоу, человеческий вариант планеты Юпитер, в неизменных тренировочных штанах и мужском свитере с V-образным вырезом — и то, и другое размера XXXL. Синтия Как-ее-там (Рози до сих пор не удалось запомнить ее фамилию), никогда не унывающая любительница панк-рока с волосами, выкрашенными в два ярких цвета, рассказывающая, что в детстве она часами сидела перед картиной, на которой вода в реке совсем по-настоящему текла.
  
  И Билл, конечно же. Она увидела его карие глаза с проблесками зелени, волоски на висках, растущие к затылку, увидела даже крошечную точку шрама на мочке правого уха, которое он когда-то проколол (скорее всего, еще в колледже, набравшись смелости благодаря нескольким порциям горячительного), а потом дырочка заросла. Она почувствовала прикосновение его руки к собственной талии: теплая ладонь, сильные пальцы; время от времени его бедро касалось ее бедра, и ей хотелось знать, что он чувствует при этом, волнуют ли его прикосновения так же, как ее. Сейчас она с готовностью признавала, что ее эти прикосновения, без сомнения, возбуждают. Билл настолько отличался от Нормана, что представлялся ей едва ли не гостем из другой Солнечной системы. Она прикрыла глаза. Погрузилась в воспоминания. Из темноты выплыло еще одно лицо, проявляясь, как изображение на опущенной в химический раствор фотобумаге. Лицо Нормана. Норман улыбался, однако его серые глаза оставались холодными, как куски льда. «Я забрасываю блесну, дорогая, и в конце концов поймаю тебя на крючок. Лежу на кровати не так уж и далеко от тебя, между прочим, и думаю о тебе. И очень скоро мы с тобой поговорим. И я намерен поговорить начистоту. Правда, беседа не затянется надолго. А когда она завершится…»
  
  Он поднял руку. В ней оказался простой карандаш «Монгол» 2, заточенный острее, чем кончик иглы.
  
  «В этот раз я не трону ни твои руки, ни плечи. Сейчас меня больше интересуют твои глаза. Или язык. Как тебе это нравится, милая? Получить карандаш в свой квакающий, лживый я…»
  
  Ее глаза резко открылись, и лицо Нормана исчезло. Она снова зажмурилась и призвала на помощь лицо Билла. Несколько секунд Рози не сомневалась, что оно не появится, что вместо него вернется Норман, но этого не случилось.
  
  «В субботу мы едем куда-то на мотоцикле, — подумала она. — Проведем вместе целый день. Если он вздумает поцеловать меня, я не стану противиться. Если захочет обнять меня, прикоснуться ко мне, позволю ему. Это настоящее безумие — до чего же мне хочется быть с ним.»
  
  Она снова начала погружаться в сон и успела подумать, что ей, наверное, грезится пикник, который они с Биллом собираются устроить послезавтра. Кто-то еще выбрался на природу и остановился неподалеку от них. Какая-то семья с ребенком. Она слышала слабый детский плач. Затем, в этот раз громче, прозвучали раскаты грома.
  
  «Как у меня на картине, — промелькнуло в голове. — Я расскажу ему о своей картине, пока будем завтракать, собиралась сделать это сегодня, но нам надо было поговорить совсем о другом, и я забыла, но…»
  
  Гром прогрохотал снова — ближе и громче. В этот раз она немного испугалась. Дождь испортит весь пикник, разгонит всех посетителей из Эттингер-Пиера, сорвет планы «Дочерей и сестер», из-за него могут даже отменить концерт.
  
  «Не волнуйся, Рози, гром гремит только на картине, к тому же все это происходит во сне».
  
  Но если она видит сон, каким образом тогда чувствует подушку, придавившую ей руки? Как получается, что она до сих пор ощущает сцепленные пальцы рук и легкое одеяло, лежащее на ней? И почему по-прежнему слышит шум машин, проезжающих за окном ее комнаты?
  
  Песня сверчков сливалась в единое непрерывное «тррр-тррр-тррр-тррр-тррр». Тихо плакал ребенок.
  
  Неожиданно ее веки осветила изнутри яркая пурпурная вспышка, словно молния, и гром прогрохотал еще ближе.
  
  Рози вскрикнула и села на кровати, слыша биение собственного сердца. Никаких молний. Никакого грома. Правда, ей показалось, что до нее по-прежнему доносится стрекот сверчков, да, но, возможно, это фокусы воображения. Она посмотрела на окно и увидела прислоненный к стене темный прямоугольник под ним. Картина. «Мареновая Роза». Завтра она свернет полотно, сунет его в сумку и заберет с собой на работу. Рода или Куртис наверняка подскажут адрес мастерской, где для картины изготовят новую раму.
  
  И все же едва различимый стрекот сверчков не прекращался.
  
  «Из парка», — решила она, укладываясь на подушку. «При закрытом-то окне? — ехидно переспросила Практичность-Благоразумие. В ее тоне ощущалось сомнение, но тревоги она не почувствовала. — Ты уверена, Рози?»
  
  Разумеется, уверена. На носу лето, в конце концов, сверчки размножаются быстро, да, собственно, какая разница? Хорошо, пусть в картине действительно есть что-то странное. Надо полагать, странности рождаются в ее собственном сознании, из которого упрямо не желают выметаться последние отклонения, но допустим, что дело действительно в картине. Что теперь? Она не ощущала в холсте ничего по-настоящему плохого.
  
  «Но ведь, признайся, разве она не кажется тебе опасной, Рози? — В этот раз в голосе Практичности-Благоразумия она безошибочно уловила взволнованные интонации. — Не будем говорить о злом или плохом, как ты это называешь. Сказки, разве не оставляет она впечатление опасности.»
  
  Нет, на этот вопрос она не могла ответить отрицательно, но, с другой стороны, опасность подстерегает человека повсюду. Достаточно только вспомнить, что произошло с экс-мужем Анны Стивенсон.
  
  Однако она не хотела вспоминать, что случилось с Питером Слоуиком, не желала возвращаться в места, которые на терапевтических сеансах иногда называли Гилти-стрит, улица Вины. Лучше помечтает о предстоящей субботе, попробует представить, что испытает при поцелуе Билла. Интересно, он положит руки ей на плечи или обнимет за талию? Каков вкус его губ? Как он…
  
  Голова Рози упала набок. Пророкотал гром. Хор сверчков запел еще сильнее, и одно насекомое вдруг запрыгало по комнате, приближаясь к кровати, но Рози его не заметила. В этот раз нить, соединяющая сознание с телом, оборвалась, и она погрузилась в темноту.
  * * *
  
  Ее разбудила вспышка света, в этот раз не пурпурная, а ослепительно белая. Сразу за ней последовал гром — не рокот, а грохот.
  
  Рози подпрыгнула на кровати, хватая ртом воздух, обеими руками прижимая одеяло к себе. В свете очередной вспышки она увидела кухонный стол, шкафчик, маленький диван, на котором могли бы поместиться только двое влюбленных, тесно прижавшихся друг к другу, открытую дверь в крошечную ванную комнатку, сдвинутую в сторону полупрозрачную душевую занавеску с ромашками. Вспышка оказалась настолько яркой, а ее глаза— непривычными к ней, что в течение некоторого времени она продолжала видеть окружающие предметы и после того, как комната опять погрузилась в темноту, только в противоположных тонах, как на негативе. Она поняла, что все еще различает детский плач, хотя сверчки умолкли. И подул ветер. Рози не только слышала его, но и чувствовала. Он шевелил волосы у нее на висках, шелестел упавшими на пол страницами. Она оставила текст нового романа на столе, и порыв ветра сбросил листы, разметав по всему полу.
  
  «Это не сон», — подумала она, опуская ноги с кровати. При этом она бросила взгляд в сторону окна, и у нее перехватило дыхание. То ли окно исчезло, то ли вся стена превратилась в окно.
  
  Что бы там ни произошло, открывшийся из окна вид теперь даже отдаленно не напоминал Трентон-стрит или Брайант-парк; Рози увидела женщину в мареновом хитоне, стоящую на вершине заросшего густой высокой травой холма, смотрящую вниз на развалины храма. Но сейчас кайма короткого одеяния женщины, прибитая ветром к ее стройным длинным бедрам, трепетала под его порывами; Рози увидела, как развеваются, словно водоросли в сильном течении, выбившиеся из косы светлые волосы, как по небу, толкаясь и обгоняя друг друга, мчатся пурпурно-черные грозовые тучи. Теперь Рози заметила, как шевелится голова тощего пони, пасущегося совсем рядом.
  
  И если это окно, то оно распахнуто. Она увидела, как пони просунул морду в ее комнату, обнюхал половицы, решил, что они не представляют никакого интереса, повернулся и снова принялся щипать траву на своей стороне.
  
  Опять сверкнула молния, опять ударил гром. Опять по комнате промчался порыв ветра, и до Рози донесся шелест страниц, кружащихся на полу в кухонной нише. Она поднялась с кровати и медленно подошла к картине, которая теперь занимала всю стену от пола до потолка, от левого края до правого. Ветер прижал ночную рубашку к телу, подхватил волосы, и она почувствовала сладкий аромат приближающегося дождя.
  
  «Скоро начнется, — подумала она. — И я промокну. Мы все промокнем, я так полагаю».
  
  «РОЗИ, ЧТО ТЫ СЕБЕ ДУМАЕШЬ? — вопила Практичность-Благоразумие. — РАДИ БОГА, ЧТО ТЫ ДЕ…»
  
  Рози прихлопнула голос крышкой — в тот момент ей казалось, что она наслушалась его до конца своих дней, — и остановилась у самой стены, которая теперь стала и не стеной вовсе. Прямо перед ней, не далее чем в пяти футах, стояла светловолосая женщина в мареновом хитоне. Она не повернулась, но Рози видела слабые движения поднятой руки, видела, как вздымается и опадает в ритм дыхания левая грудь женщины, едва заметная на картине. Рози сделала глубокий вдох и шагнула в картину.
  * * *
  
  На той стороне оказалось по меньшей мере на десять градусов холоднее, и высокая трава защекотала ее лодыжки и икры. На мгновение ей показалось, что она слышит отдаленный слабый плач ребенка, но затем он затих. Рози оглянулась, ожидая увидеть за спиной свою комнату, однако та тоже исчезла. В том месте, откуда она попала в новый мир, в землю вцепилось корнями старое оливковое дерево с искривленными ветвями. Под ним стоял мольберт художника, на стульчике перед мольбертом лежала открытая коробка с палитрами, красками и кистями.
  
  Полотно на мольберте имело те же размеры, что и картина, купленная ею в ломбарде «Либерти-Сити». Оно изображало ее комнату на Трентон-стрит, если смотреть на нее со стены, на которую она повесила «Мареновую Розу». В центре комнаты, лицом к двери, выходящей в коридор, стояла женщина, явно сама Рози. Поза ее слегка отличалась от позы женщины в мареновом хитоне, находившейся на вершине холма— например, руки изображенной на полотне Рози были опущены, — однако сходство показалось ей достаточно заметным, чтобы вызвать глухой страх. Кроме того, в картине имелись и другие пугающие детали: женщина была в синих брюках и розовой безрукавке. Именно так собиралась одеться Рози для субботней поездки с Биллом. «Придется подыскать что-нибудь другое», — подумала она, словно, сменив одежду в будущем, могла изменить то, что ей виделось в настоящем.
  
  Что-то влажное прикоснулось к ее локтю, и Рози испуганно вскрикнула. Повернувшись, она увидела пони, извиняюще глядевшего на нее коричневыми глазами. Над головой прогремел гром.
  
  Рядом с маленькой тележкой, в которую был запряжен пони, стояла женщина в длинном, чуть ли не до пят, красном, похожем на халат, одеянии, состоявшем, казалось, из множества слоев. Сквозь уложенную искусными складками легкую, полупрозрачную ткань просвечивала кожа цвета кофе с молоком. На небе блеснула молния, и Рози заметила то, что уже видела на картине вскоре после того, как Билл привез ее домой из «Попе Китчена»; лежащую на траве тень от тележки и растущую над ней тень женщины.
  
  — Да не вздрагивай ты, Боже мой, — произнесла женщина в красном одеянии. — Кого-кого, а Радамантуса тебе нужно опасаться меньше всего. Его зубы страшны только для травы. Он просто принюхивается к тебе, вот и все.
  
  Рози ощутила огромное, переполняющее душу облегчение, сообразив, что перед ней женщина, которую Норман называл (с язвительной интонацией) не иначе, как «эта черномазая сучка». К Рози обращалась Уэнди Ярроу, но Уэнди Ярроу мертва; значит, все происходящее — не более чем сон. Каким бы реальным он ни казался, какими бы реальными ни представлялись ей мелкие детали (например, она вытерла крошечную капельку слюны у локтя, оставшуюся от прикосновения морды пони), все это сон.
  
  «Конечно, что же еще, — сказала она себе. — Разве на самом деле можно пройти в картину?»
  
  Но разумные доводы не произвели должного эффекта. Между тем мысль о том, что у тележки стоит давным-давно погибшая Уэнди Ярроу подействовала гораздо сильнее.
  
  Очередной порыв ветра опять донес до нее плач ребенка. Рози вдруг заметила новую подробность; на тележке стояла сплетенная из тростника большая прямоугольная корзина, ручку и углы которой украшали полоски шелковой ленты. Над краем корзины свисала кромка розового одеяла явно ручной работы.
  
  — Рози.
  
  Низкий, сладостно чувственный голос. Тем не менее от его звука по спине Рози пробежали мурашки. Что-то с ним было не в порядке, но неправильность голоса заметила бы только другая женщина — любой мужчина, услышав его, тут же подумал бы о сексе и позабыл обо всем остальном. Однако голос звучал очень неправильно. Плохо.
  
  — Рози, — снова услышала она свое имя и неожиданно поняла; голос только пытался походить на человеческий. Пытался вспомнить, как должен говорить человек.
  
  — Эй, подружка, не вздумай смотреть на нее, — предупредила ее встревоженно женщина в длинном красном одеянии. — Это зрелище не для таких, как ты.
  
  — Нет, я вовсе не хочу смотреть на нее, — ответила Рози. — Я хочу вернуться домой.
  
  — Понимаю, только теперь уже поздно, голубушка, — сказала женщина в красном, поглаживая шею пони. Ее темные глаза смотрели серьезно, губы между фразами плотно сжимались. — И не дотрагивайся до нее, ладно? Тебе она вреда не причинит, да только она не всегда успевает совладать с собой в последнее время. Что-то с ней не в порядке.
  
  — Она покрутила указательным пальцем у виска.
  
  Рози неохотно повернулась к женщине в хитоне и сделала робкий шаг к ней. Ее очаровала изумительно тонкая ткань хитона и бесподобно нежная кожа на спине, обнаженном плече и основании шеи. Кожа казалась гладкой, как самый роскошный шелк. Но выше…
  
  Рози не знала, что представляют собой эти темные пятна, расползавшиеся по шее женщины у самой линии волос, да и не желала знать. Первой сумасшедшей мыслью было, что это следы от укусов, но шрамы после укусов выглядят по-иному. Проказа? Что-то еще более страшное? Что-то заразное?
  
  — Рози, — в третий раз позвал ее сладостный чувственные низкий голос, и было в нем нечто такое, от чего ей захотелось кричать; точно так же у нее временами возникало желание кричать при виде нормановской улыбки.
  
  «Она сумасшедшая. Все остальное, все другие беды — в том числе и пятна на коже — не так важны. Она сумасшедшая».
  
  Сверкнула молния. Прогрохотал гром. И порыв затихающего на минутку, чтобы возобновиться затем с новой силой, ветра, дующего со стороны разрушенного храма у подножия холма, принес на своих крыльях слабый плач младенца.
  
  — Кто ты? — спросила она. — Кто ты, и почему я здесь?
  
  Вместо ответа женщина протянула правую руку и перевернула ее, показывая старое белое колечко шрамов на внутренней стороне предплечья.
  
  — Эта рана долго кровоточила, а потом в нее попала инфекция, и она воспалилась, — произнесла она своим низким чувственным голосом.
  
  Рози взглянула на свою руку. Только на левую, а не на правую; отметины совпадали в точности. Крошечная жуткая мысль прокралась в ее сознание: если бы ей предложили облачиться в короткий хитон маренового цвета, она надела бы его так, чтобы оставить открытым правое плечо, а не левое; если бы у нее был большой золотой браслет, она носила бы его над левым, а не над правым локтем.
  
  Женщина на холме — ее зеркальное отображение. Женщина на холме — …
  
  — Ты — это я, верно? — спросила она. И тут же, заметив, что женщина с заплетенными в косу волосами шевельнулась, закричала дрожащим пронзительным голосом: — Не поворачивайся! Я не хочу тебя видеть!
  
  — Не торопись с выводами, — остановил ее странный терпеливый тон женщины. — Ты — настоящая Рози, ты — Рози Настоящая. Помни об этом даже тогда, когда забудешь все остальное. И не забывай еще одно: я всегда возвращаю долги. Я плачу. Что ты сделаешь для меня, я сделаю для тебя. Вот почему мы встретились. Таково наше равновесие. Таково наше ка.
  
  Молния вспорола небо; гром обрушился на их головы; ветер засвистел в искореженных ветвях оливкового дерева. Светлые волосы, выбившиеся из косы Мареновой Розы, яростно затрепетали. Даже при скудном свете предгрозового неба они походили на золотые нити.
  
  — А теперь иди, — приказала Мареновая Роза. — Иди вниз и принеси мне моего ребенка.
  * * *
  
  Младенческий плач достиг ее слуха, словно звук, доносящийся с другого континента, и Рози со страхом, вспыхнувшим с новой силой, посмотрела на разрушенный храм у подножия холма, который как-то странно и неприятно не вписывался в перспективу. Кроме того, она почувствовала легкое пульсирующее покалывание в грудях, знакомое ощущение, преследовавшее ее на протяжении нескольких месяцев после выкидыша.
  
  Рози открыла рот, еще не зная, что собирается сказать, понимая только, что намерена протестовать, но прежде, чем она успела вымолвить хоть слово, на ее плечо опустилась рука. Повернувшись, она увидела женщину в красном. Та предупреждающе покачала головой, снова постучала пальцем по виску и указала вниз, в сторону храма.
  
  Еще одна рука крепко сжала запястье Рози. Она оглянулась и в последний момент успела сообразить, что женщина в хитоне теперь стоит лицом к ней. Ощутив, что ее мозг заполнили образы Медузы-Горгоны, Рози мгновенно опустила взгляд к своим ногам, чтобы не смотреть ей в лицо. Но увиденное — тыльная сторона руки, сжимавшей ее запястье, — тоже было не из приятных. Руку женщины покрывало темно-серое пятно, напомнившее Рози почему-то затаившегося в глубине океанского хищника. Совершенно черные ногти казались мертвыми. Рози продолжала разглядывать руку и заметила, как из-под одного ногтя выбрался маленький белый червь и свалился на землю.
  
  — Теперь отправляйся, — велела Мареновая Роза. — Сделай для меня то, что я не могу сделать сама. И помни: я всегда возвращаю долги.
  
  — Хорошо, — сказала Рози. Ее охватило кошмарное, извращенное желание поднять голову и посмотреть в лицо женщины. Увидеть, что там. Может быть, свое собственное лицо, плавающее под мертвенно-серыми пятнами недуга, который, съедая тебя заживо, одновременно сводит с ума. — Хорошо, я пойду. Я попытаюсь, только не заставляй меня глядеть тебе в лицо.
  
  Рука разжалась, отпуская ее запястье… но медленно, словно готовая в любой момент схватить снова, если хозяйка почувствует хоть малейшие колебания в душе Рози. Затем рука повернулась, и один мертвенно-серый палец вытянулся, показывая вниз, на основание холма, как Призрак приближающегося Рождества, указывающий Эбенезеру Скруджу нужный могильный камень.
  
  — Тогда иди, — повторила Мареновая Роза. Рози медленно и нерешительно зашагала вниз по склону холма, все еще глядя на свои ноги, которые приминали высокую густую траву. Лишь когда особенно сильный удар грома сотряс почву под ней, она отважилась поднять голову и обнаружила, что женщина в длинном красном одеянии спускается вместе с ней.
  
  — Ты поможешь мне? — спросила Рози.
  
  — Мне нельзя заходить за нее, — проговорила та, кивая на упавшую и разбившуюся колонну. — У меня такая же болячка, как и у нее, правда, только-только начинается.
  
  Она вытянула руку, и Рози увидела аморфную розовую опухоль, расползающуюся по ее плоти — внутри ее плоти — между запястьем и локтем. Точно такое же пятно окрасило середину ее ладони. Это, второе, выглядело почти красивым. Оно напомнило Рози о цветке клевера, который она обнаружила между половицами в своей комнате. Та комната, которую она считала убежищем, на которую полагалась, казалась теперь очень далекой. Возможно, то было сном, вся ее предшествующая жизнь— настоящий сон, а это место — единственная реальность.
  
  — Пока только два пятна, больше я не нашла, — продолжала женщина, но и их хватает, чтобы закрыть мне дорогу туда. Бык учует меня, и поминай, как звали. Бросится-то он на меня, но умрем мы обе.
  
  — Какой бык? — озадаченно и испуганно переспросила Рози. Они почти дошли до повалившейся колонны.
  
  — Эринис. Он охраняет храм.
  
  — Какой храм?
  
  — Не трать время на мужские вопросы, женщина.
  
  — О чем ты говоришь? Что значит «мужские вопросы»?
  
  — Те, на которые ты сама знаешь ответ. Иди-ка сюда.
  
  «Уэнди Ярроу» остановилась у покрытого темным мхом обломка колонны и нетерпеливо взглянула на Рози. Храм мрачно возвышался совсем рядом. Рози посмотрела на него, и глазам стало больно, как если смотреть на киноэкран, где раздваивается изображение. Она увидела непонятные выпуклости там, где их не должно быть; заметила неясные тени, которые тут же исчезли, как только она моргнула.
  
  — У Эриниса один глаз, да и тот слепой, но нюх у него очень острый. Сейчас не твое время, подруга?
  
  — Мое… время?
  
  — Время месячных.
  
  Рози отрицательно покачала головой.
  
  — Хорошо, иначе бы он прикончил тебя раньше, чем ты успела бы начать. А у меня не было месячных с тех пор, как появились первые признаки болезни. Жалко, потому что та кровь подошла бы лучше. Ну да ладно..
  
  Оглушительный грохот расколол небо на части прямо у них над головами, и сверху упали первые ледяные капли дождя.
  
  — Надо поторапливаться! — сказала ей «Уэнди Ярроу» — женщина в красном одеянии. — Оторви два куска от своей ночной рубашки — один: чтобы перевязать рану, а второй, побольше, чтобы в него можно было завернуть камень, да еще и завязать потом. Не спорь и не задавай больше дурацких вопросов. Делай, что тебе говорят.
  
  Наклонившись, Роэи подняла край ночной рубашки и оторвала длинную широкую полосу, обнажив левую ногу почти до самого бедра. «При ходьбе я буду похожа на официантку из китайского ресторана», — мелькнуло у нее в голове. Потом она оторвала полоску поменьше, подняла голову и вздрогнула, увидев, что «Уэнди Ярроу» держит в руке длинный зловещий обоюдоострый кинжал Рози не представляла, откуда вдруг появилось оружие, разве что та носила его при себе, привязав к бедру, как героиня одного из приторных романов Пола Шелдона, где всегда всему есть объяснение, каким бы надуманным ни был сюжет.
  
  «Наверное, именно там она и носит его», — подумала Рози. Она понимала, что и ей самой нож не помешал бы, если собирается путешествовать в компании женщины в мареновом хитоне. Она опять вспомнила, как женщина в красном, которая уже сопровождала Мареновую Розу в ее путешествиях, покрутила указательным пальцем у виска и посоветовала Роэи не смотреть на хозяйку и не прикасаться к ней. «Тебе она вреда не причинит. — всплыли в памяти ее слова, — да только она не всегда успевает совладать с собой в последнее время. Что-то с ней не в порядке».
  
  Рози открыла рот, чтобы спросить у женщины, стоящей рядом с упавшей колонной, что та собирается делать с кинжалом… но через секунду передумала. Если мужскими называют те вопросы, на которые ты уже знаешь ответ, то это, несомненно, один из них. «Уэнди» поймала ее взгляд.
  
  — Сначала понадобится большой кусок, — сказала она — Приготовь-ка его.
  
  Прежде, чем Рози успела произнести что-то, «Уэнди» острием кинжала проколола кожу на руке. Затем Прошептала несколько слов, которые Рози не разобрана — возможно, слова молитвы, — и чиркнула кинжалом, разрезая предплечье, которое тут же окрасилось в тон платья. Кожа разошлась в стороны, открывая путь крови, и та превратила тонкий надрез в темную широкую полосу; красные ручейки побежали по руке.
  
  — У-у-у-уффф! Ну и больно же! — застонала женщина, протягивая к Рози руку с зажатым в ней кинжалом. — Давай его сюда. Большой кусок, большой, говорю!
  
  Рози вложила ей в ладонь широкую полосу ткани — испуганная и растерянная, но вид крови не вызывал у нее отвращения. «Уэнди Ярроу» сложила ткань несколько раз, накрыв ею рану, подержала, затем перевернула другой стороной. Как поняла Рози, она не собиралась остановить кровотечение, лишь давала возможность ткани пропитаться кровью. Когда она вернула ей мокрую тряпочку, васильковый цвет хлопковой ночной рубашки, в которой Рози легла спать в комнате на Трентон-стрит, приобрел совершенно иной, более темный оттенок… но знакомый. Алое и голубое слились, образуя мареновый цвет.
  
  — Теперь найди камень и завяжи его в эту тряпку, — велела она Рози. — Когда сделаешь это, сними свою одежку и заверни в нее узелок с камнем.
  
  Рози уставилась на нее широко раскрытыми глазами, потрясенная приказом гораздо сильнее, чем минутой раньше видом крови, стекавшей по руке женщины.
  
  — Я не могу! — запротестовала она. — Под рубашкой больше ничего нет! «Уэнди» мрачно усмехнулась.
  
  — Замолчи и делай, что сказано. И давай быстрее вторую тряпку, пока я не лишилась сознания от потери крови.
  
  Рози протянула ей узкую полоску ткани, еще сохранявшую первоначальный васильковый цвет, и темнокожая женщина принялась быстрыми ловкими движениями бинтовать рану на руке. Слева от них чудовищным фейерверком блеснула молния. Рози услышала, как с протяжным, надрывным треском повалилось дерево. За треском последовала канонада грома. В воздухе появился явственный запах меди, похожий на запах только что вышедших из чеканки монет. Затем, словно молния прожгла дыру в небесном резервуаре с водой, начался дождь. Потоки воды летели почти горизонтально, несомые ураганным ветром. Струи дождя впились в пропитанную кровью тряпку, которую она держала в руке. От нее тут же пошел пар, и через несколько секунд первые розовые ручейки смешавшейся с кровью воды побежали по ее пальцам.
  
  Не раздумывая ни о том, что она делает, ни о том, почему так поступает, Рози подняла руку, нашла ворот рубашки, наклонилась вперед и стащила ее через голову. В тот же миг она почувствовала, что оказалась под самым холодным в мире ливнем; крупные капли иглами вонзались в плечи и голую спину, у нее перехватило дыхание. Кожа сжалась и затем покрылась твердыми пупырышками; судорожная дрожь пробежала от шеи до пяток.
  
  — Аи! — воскликнула она. — Эй! Аи! Холодно же!
  
  Рози прикрыла еще не до конца промокшей рубашкой руку с окровавленной тряпкой, пошарила взглядом по траве и увидела камень размером с лимон, лежавший между двумя обломками упавшей колонны. Она подняла его, опустилась на колени и растянула рубашку над головой и плечами, как обычно делают мужчины, застигнутые врасплох дождем, сооружая укрытие из газет. Под этим ненадежным и временным зонтиком она торопливо завернула камень в пропитанную кровью тряпку, оставив два длинных липких конца, затем завязала их в тугой узел, морщась, когда пальцы выдавливали из ткани кровь «Уэнди». Завязав камень, Рози сдернула с плеч совершенно мокрую ночную рубашку и спрятала в нее камень в соответствии в полученными указаниями. «Все равно большая часть крови вытечет», — подумала она. Это был не дождь и даже не ливень, а настоящий потоп.
  
  — А теперь иди! — приказала ей женщина в красном одеянии. — Ступай прямо в храм! Иди через него и не останавливайся ни в коем случае! Ничего не поднимай, не верь ничему, что увидишь или услышишь. Это обитель привидений, никто не спорит, но даже в Храме Быка не водятся привидения, способные обидеть живую женщину.
  
  Рози охватил страшный озноб, вода заливала глаза, отчего все перед ней двоилось, капли стекали с носа, повисали на мочках ушей, словно экзотические серьги. «Уэнди» с сияющими глазами стояла перед ней; мокрые волосы облепили ее лицо. Теперь ей приходилось кричать, чтобы перекрыть шум дождя и завывания ветра.
  
  — Пройдешь через дверь за алтарем и попадешь в сад, где все растения и цветы погибли! За садом увидишь небольшую рощу, и деревья в ней тоже все погибли — все, кроме одного! Между садом и рощей течет ручей! Не вздумай пить из него, как бы сильно тебе ни хотелось — не вздумай — даже не дотрагивайся до воды! Перейдешь через ручей по камням! Замочишь хоть один палец — забудешь все, что когда-то знала, даже собственное имя!
  
  Электричество прочертило ослепительную ломаную линию между облаками, превращая их нижнюю кромку в лица уродливых, посиневших от удушья гоблинов. Никогда еще Рози не было так холодно, ни разу в жизни она не ощущала подобного странного биения сердца, безуспешно пытавшегося вытолкнуть хоть малую толику внутреннего тепла поближе к заледеневшей коже. И снова ей подумалось: происходящее можно назвать сном точно так же, как потоки льющейся с неба воды — маленьким дождиком.
  
  — Войдешь в рощу! Туда, где мертвые деревья! Единственное живое — помгранатовое дерево! Соберёшь семена, которые найдешь в плодах, валяющихся под деревом, но не вздумай попробовать вкус плодов, не подноси ко рту даже пальца той руки, которая прикоснется к семенам! Спустишься вниз по лестнице рядом с деревом в Подземный коридор! Найдешь ребенка и вернешься с ним наверх! Только опасайся быка! Берегись быка Эриниса! А теперь иди! И поторапливайся!
  
  Храм Быка с его странно перекошенными линиями, не вписывающийся в перспективу, внушал ей страх, и потому Рози обрадовалась, почувствовав, что ее отчаянное желание поскорее спрятаться от ливня пересилило все остальные чувства. Ей не терпелось укрыться от грома, от молний, от ветра, и еще она хотела иметь крышу над головой на тот случай, если ливень вдруг решит перерасти в град. Возможность оказаться голой под градом — даже если это все-таки происходит во сне — ничуть ее не прельщала.
  
  Она сделала несколько шагов, затем остановилась и обернулась, чтобы посмотреть на оставшуюся позади женщину. «Уэнди» казалась такой же обнаженной, как и сама Рози, потому что ее тонкое одеяние облепило тело, как краска.
  
  — Кто такой Эринис? — прокричала Рози. — Кто он такой?
  
  Она бросила через плечо осторожный взгляд на храм, как будто опасалась, что ее крик пробудит дремлющее в нем божество. Но не увидела ни божества, ни чего-то иного; лишь сам храм мерцал перед ней в потоках не ослабевающего ливня. Темнокожая женщина закатила глаза.
  
  — До чего же глупо ты себя ведешь, подружка! — закричала она в ответ. — Иди же! Иди, пока еще есть время! — И жестом, похожим на жест ее госпожи, указала на храм.
  * * *
  
  Рози, белая в своей наготе, направилась к храму, прижимая к животу скомканную ночную рубашку, защищая ее насколько возможно. Пять шагов привели ее к тому месту, где в траве валялась упавшая каменная голова. Она вгляделась в нее, ожидая увидеть лицо Нормана. Разумеется, это должен быть Норман, понимала она, ведь именно так происходит в снах.
  
  Только голова принадлежала не Норману. Удаляющаяся к затылку линия волос, мясистые щеки, роскошные усы в стиле Дэвида Кросби принадлежали мужчине, который стоял, прислонившись к косяку двери таверны под названием «Маленький глоток» в тот День, когда Рози заблудилась, разыскивая «Дочерей и Сестер».
  
  «И я опять заблудилась, — подумала она испуганно. — господи, куда же я попала?»
  
  Она прошла мимо упавшей каменной головы с ее пустыми, лишенными зрачков каменными глазами, из которых по каменным щекам текли капли дождя, отчего казалось, что голова плачет; к каменному лбу прилип узкий лист остроконечной травы, похожий на зеленый шрам. Она приближалась к странно изуродованному храму, и ей чудилось, что голова угрожающе шепчет ей вслед: «Эй, малышка, не хочешь поглядеть на него славные титьки, что скажешь, не хочешь проверить, как он работает, мы могли бы поразвлечься, мы сделали бы это по-собачьи, что скажешь?»
  
  Рози поднималась по предательски скользким ступенькам, поросшим мхом и вьющейся травой, и ей казалось, что голова поворачивается на своей каменной шее, выдавливая грязные струйки воды из разбухшей земли, пожирая каменными глазами ее обнаженные ягодицы; она всходила по ступенькам, приближаясь к царившему под сводом храма мраку. «Не думай об этом, не думай об этом, не думай». Она подавила в себе желание перейти на бег — чтобы поскорее скрыться и от ливня, и от воображаемого взгляда — и продолжила путь, обходя места, где каменные ступеньки потрескались, образуя щели с рваными зазубренными краями, о которые запросто можно повредить ногу. Ей пришло в голову, что это не худший вариант; кто знает, какое ядовитое зверье затаилось в этих щелях, готовое броситься на тебя и укусить?
  
  Вода стекала по ее лопаткам, струилась вдоль позвоночника, она замерзла еще сильнее, если только это возможно, и все же поднялась на последнюю, верхнюю ступеньку и посмотрела вверх на барельеф над широким темным входом в храм. На картине она не могла его разглядеть: он прятался в тени нависающего над входом козырька крыши.
  
  Барельеф изображал подростка лет пятнадцати с напряженным детским лицом; парень прислонился к чему-то, похожему на телефонную будку. Челка ниспадала на упрямый лоб, воротник куртки был поднят. К его нижней губе приклеилась сигарета, а нарочито непринужденная поза демонстрировала, что перед вами мистер Плевать-Я-Хотел-На-Всех образца конца семидесятых годов. Что еще говорила его поза? «Эй, крошка, — говорила она. — Эй, малышка, эй, красавица! Не торопись, задержись на минутку! Не хочешь поразвлечься? Может, приляжем? Не хочешь покувыркаться со мной? По-собачьи, что скажешь?»
  
  Это был Норман.
  
  — Нет, — прошептала она, и короткое слово больше походило на стон. — О нет.
  
  О да. Конечно же, это Норман — Норман из того времени, когда его побои и издевательства лишь призраком маячили впереди. Норман, прислонившийся к телефонной будке на углу Стейт-стрит и сорок девятого шоссе в центре Обрейвилля (в центре Обрейвилля, ну не смешно ли?), наблюдающий за проезжающими мимо машинами под звуки песни «Би Джиз» — «Ты должна танцевать» — доносящиеся из распахнутых настежь дверей паба «Финнеган», в котором на полную громкость включен магнитофон.
  
  Ветер на миг поутих, и Рози снова услышала детский плач. Ей не показалось, что ребенок плачет от боли; скорее, так может хныкать голодный младенец. Слабые всхлипывания отвлекли ее от мерзкого барельефа и заставили снова тронуться с места, но перед тем, как ступить босыми ногами в храм, она снова подняла голову… и замерла, потрясенная. Норман-подросток исчез, будто его там никогда и не было. Теперь над входом в храм прямо у нее над головой красовалась лишь императивная надпись: «ПОЦЕЛУЙ МОЙ ЗАРАЖЕННЫЙ СПИДОМ ЧЛЕН».
  
  «В снах все всегда меняется, — подумала она. — Сны — как вода в реке».
  
  Она оглянулась и увидела «Уэнди», которая по-прежнему стояла у колонны; запутавшаяся в паутине своего промокшего длинного одеяния, она представляла жалкое зрелище. Рози подняла руку (свободную, не ту, которой прижимала к животу мокрый комок ночной рубашки) и нерешительно помахала ей. «Уэнди» сделала ответный жест, затем опустила руку и замерла, явно не замечая хлещущего по ней плетью ливня.
  
  Рози миновала широкий мрачный вход в храм и оказалась внутри. Она остановилась, напряженная, готовая в любой момент броситься обратно, если увидит… почувствует… она сама не понимала, что именно. «Уэнди» сказала, что ей не стоит опасаться привидений, но Рози подумала, что женщине в красном легко сохранять хладнокровие; в конце концов, она осталась там, у колонны.
  
  Она догадалась, что внутри теплее, чем снаружи, однако тело ее не ощутило тепла — лишь глубокую морозящую прохладу влажного камня, сырость склепов и мавзолеев, и на секунду ее уверенность поколебалась; ей показалось, что она не сможет заставить себя двинуться дальше по открывшемуся перед ней тенистому проходу между рядами скамеек, заваленному слоем давным-давно засохших осенних листьев. Ей было слишком холодно… и не только потому, что она замерзла. Рози стояла, дрожа и хватая ртом воздух в коротких, похожих на всхлипывания вдохах, изо всех сил прижав к груди окоченевшие руки, и пар тонкими струйками поднимался от ее тела. Кончиком пальца она дотронулась до соска левой груди и совсем не удивилась, обнаружив, что он затвердел, словно каменный.
  
  Лишь мысль о том, что необходимо вернуться назад, к стоящей на вершине холма женщине, заставила ее сделать очередной шаг — она не представляла, как сможет предстать перед Мареновой Розой с пустыми руками. Рози ступила в проход между скамейками, шагая медленно и осторожно, прислушиваясь к далекому плачу ребенка. Казалось детский голос доносится с расстояния в целые мили, достигая ее слуха благодаря невидимой волшебной линии сообщения. «Иди вниз и принеси мне моего ребенка».
  
  Кэролайн.
  
  Имя, которое она собиралась дать своей дочери, имя, которое Норман выбил из нее, — это имя легко и естественно всплыло в сознании Рози. Груди снова начали слабо покалывать. Она прикоснулась к ним и поморщилась. Кожа реагировала резкой болью на малейшее раздражение.
  
  Глаза ее привыкли к темноте, и она вдруг подумала, что Храм Быка почему-то очень похож на странноватую христианскую церковь — более того, он напоминает Первую методистскую церковь в Обрейвилле, которую она посещала дважды в неделю до тех пор, пока не вышла замуж за Нормана. Там же, в Первой методистской церкви, прошла церемония их бракосочетания, из нее же вынесли тела матери, отца и брата, погибших в результате несчастного случая на дороге. По обеим сторонам от прохода вытянулись ряды старых деревянных скамеек. Задние были перевернуты и наполовину засыпаны мертвыми листьями, издававшими пряный запах корицы. Те, что стояли ближе к алтарю, все еще сохраняли стройность рядов. На них через равные промежутки лежали толстые черные книги, которые запросто могли оказаться «Методистским собранием гимнов и песнопений», с которыми выросла Рози.
  
  Следующее, что привлекло ее внимание, — она тем временем продолжала продвигаться по центральному проходу к алтарю, словно странная обнаженная невеста, — это царивший в храме запах. Под пьянящим гниловатым ароматом листьев, нанесенных ветром через открытый вход за долгие, долгие годы, ощущался иной, менее приятный. Что-то в нем напоминало запах плесени, что-то смахивало на смрад сгнившего мяса, а на самом деле не являлось ни тем, ни другим. Может быть, застарелого пота? Да, возможно. И, похоже, к нему примешивался запах других жидкостей. Почему-то она в первую очередь подумала о сперме. Затем о крови.
  
  Вслед за этим пришло новое, почти безошибочно угадываемое чувство, что за ней наблюдают чьи-то зловещие хищные глаза. Она ощутила, как они внимательно и бесстрастно изучают, ощупывают ее наготу, оценивают, вероятно отмечая каждую впадинку, каждый изгиб, запоминая каждое движение мышц под мокрой скользкой кожей.
  
  «Поговорим начистоту. — казалось, вздохнул храм под гулкий барабанный бой ливня по крыше и шуршащие мертвых листьев под ногами. — Мы поговорим с тобой начистоту… но нам не придется беседовать слишком долго, чтобы сказать друг другу все, что нужно. Правда, Рози?»
  
  Она задержалась в передней части храма и взяла на Стоявшей во втором ряду скамейке толстую черную книгу. Рози открыла ее, и в ноздри ударил запах разложения, настолько сильный, что она едва не задохнулась. Картинка на верхней половине страницы, выполненная смелыми черными линиями, никогда не появлялась в сборнике методистских гимнов ее молодости; изображенная на ней женщина стояла на коленях, выполняя fellatio мужчине, ноги которого заканчивались не стопами, а копытами. Лицо мужчины было прорисовано лишь несколькими штрихами; можно сказать, что его практически не существовало, но Рози все же уловила отвратительное сходство… по крайней мере, ей так показалось. Мужчина напоминал первого нормановского напарника Харли Биссингтона, который каждый раз, когда она садилась., не забывал проверить, где заканчивается подол ее платья.
  
  Нижнюю часть страницы заполняли буквы кириллицы, непонятные и тем не менее знакомые. Ей понадобилась лишь секунда, чтобы вспомнить: точно такими же буквами была напечатана газета, которую читал Питер Слоуик, когда она в первый раз подошла к киоску «Помощь путешественникам» и обратилась к нему за помощью.
  
  Затем с умопомрачительной внезапностью картинка пришла в движение, черные линии поползли к ее белым, одеревеневшим от холода пальцам, оставляя за собой липкие следы, похожие на слизь улитки. Картинка ожила. Рози поспешно захлопнула книгу; закрываясь, та издала чавкающий звук, и ее горло судорожно сжалось. Она уронила книгу, и то ли стук увесистого фолианта о деревянную скамейку, то ли ее собственный сдавленный вскрик отвращения спугнул стаю летучих мышей в темной нише, предназначенной, по всей видимости, для церковного хора. Несколько уродливых созданий закружились, делая восьмерки у нее над головой, простирая мерзкие перепончатые крылья, поддерживающие жирные коричневые тельца; летучие мыши бесшумно рассекали промозглый воздух, постепенно успокаиваясь и возвращаясь в нишу. Впереди находился алтарь, и она с облегчением увидела слева от него узкую открытую дверь, а дальше — полоску чистого белого света.
  
  — На-а-а сса-а-а-ммо-о-омм де-е-ле-е-э-э ты — Роо-о-у-узззи-и-и, — прошептал ей безъязыкий голос храма. — Ты-ы-ы Ррро-о-о-у-уээзи-и-и-и На-а-ассстоя-а-а-ащщщая-а-а-а.
  
  Подойди-и-и-и ко мне-е-э-э побли-и-и-иж-жже-е… и я-а-а-а тебя-а-а пощщщщу-у-у-упаю-у-у-у…
  
  Рози не решилась оглянуться; она не сводила глаз с двери и с полоски дневного света за ней. Ливень поутих, гулкий барабанный бой над головой ослабел, превратив-здись в монотонное низкое бормотание.
  
  — Это только для мужчин, Ро-о-узи-и-и, — прошептал храм и тут же добавил фразу, которую часто произносил Норман, когда не желал отвечать на ее вопросы, однако при этом не злился на нее по-настоящему: — Это мужское дело.
  
  Проходя мимо, она заглянула за алтарь и быстро отвернулась. Он был пуст — ни кафедры для проповедника, ни икон или символов, ни книг с колдовскими заклинаниями, — однако она рассмотрела еще одно зловещее пятно, похожее на осьминога. Ржавый цвет позволял предположить, что это кровь, а размеры свидетельствовали о том, что за прошедшие годы ее было пролито очень и очень много. Очень много.
  
  — Здесь как в Роуч-мотеле, Ро-о-узи-и-и, — прошептал ей алтарь, и мертвая листва под ногами зашевелитесь, шурша, как сухой смех, вырывающийся из беззубого старческого рта. — Сюда можно поселиться, но никто отсюда не съезжает.
  
  Она упорно приближалась к двери, стараясь не замечать голоса, напряженно глядя прямо перед собой. В глубине души Рози ожидала, что дверь захлопнется прямо у нее перед носом, как только она вознамерится пройти через нее, но этого не случилось. И оттуда не выскочило бледное привидение с физиономией Нормана. Она вышла на небольшое крыльцо с каменными ступеньками с наслаждением вдыхая запах освеженной ливнем травы, вышла на воздух, который снова потеплел, несмотря на дождь, все еще продолжающийся. Повсюду журчала и капала вода. Опять пророкотал гром (но теперь в отдалении, она не сомневалась). И младенец, о котором она позабыла на несколько минут, напомнил о себе отдаленным плачем.
  
  Сад — вернее, нечто среднее между лужайкой и огородом — делился на две части: цветы слева, овощи справа; однако ее взгляд не обнаружил ни одного живого растения. Все они погибли в результате таинственного катаклизма, и после буйной сочной зелени, окружавшей вход в Храм Быка, мертвый акр земли казался еще страшнее — как вздувшееся лицо висельника с открытыми глазами и высунутым синим языком. Покоящиеся на желтоватых волокнистых стеблях огромные шляпки подсолнухов с коричневой сердцевиной и свернувшимися увядшими лепестками возвышались над всем остальным, как умершие охранники в тюрьме, где не осталось ни одного живого заключенного. Земли на клумбах почти не было видно под слоем коричневых листьев, и это заставило ее на короткое кошмарное мгновение вспомнить то, что она увидела на кладбище, когда решила навестить могилу родителей через месяц после похорон. Тогда, положив на могилу букет свежих цветов, Рози прошла в дальнюю часть небольшого кладбища, желая собраться с мыслями и успокоиться, и ее едва не стошнило от вида гор гниющих цветов, сваленных в небольшой ров между невысокой каменной оградой и лесом, начинающимся сразу за кладбищем. Ее душил запах разлагающихся цветочных ароматов… и она подумала о том, что происходит с ее отцом, матерью и братом под землей. О том, как они меняются.
  
  Рози поспешно отвела взгляд от цветов, но то, что предстало перед ней в другой части сада, было ничуть не лучше; одну грядку будто полностью залило кровью. Она утерла слезящиеся глаза, посмотрела еще раз и облегченно вздохнула. Не кровь, а помидоры. Двадцатифутовый ряд осыпавшихся гниющих помидор.
  
  — Рози.
  
  В этот раз ее звал не храм. Это голос Нормана, и прозвучал он прямо у нее за спиной, и еще она сообразила, что слышит запах его одеколона. «От всех моих парней пахнет «Инглиш лед ером», или не пахнет ничем», — вспомнила она, чувствуя, как вверх по позвоночнику ползет ледяной страх. Он у нее за спиной. Совсем рядом. Тянется к ней. «Нет, я не верю в это. Не верю, даже если и верю».
  
  Мысль была откровенно глупой, может настолько глупой, что заслуживала быть занесенной в «Книгу рекордов Гиннесса», однако она почему-то помогла ей успокоиться. Двигаясь медленно — зная, что, ускорив шаг, она мгновенно лишится с таким трудом обретенного хладнокровия. — Рози спустилась по трем каменным ступенькам (еще более запущенным) и очутилась в месте, которое про себя назвала Садом Быка. Дождь продолжал идти, но теперь с неба падали лишь редкие капли, ураганный ветер утих до печальных вздохов. Рози прошла по ряду, образованному двумя грядками коричневых мертвых стеблей кукурузы (ничто в мире не заставило бы ее шагать босиком по гниющим помидорам, чувствуя, как они лопаются под ногами), прислушиваясь к недовольному бормотанию ручья неподалеку. Звук уверенно нарастал, и сразу за грядками с кукурузой, футах в пятнадцати впереди, она увидела этот ручей. Шириной около десяти футов, он, судя по пологим берегам, вряд ли был очень глубоким, но сейчас, после только что прошедшего ливня, вздулся от впадавших в него ручейков.
  
  Вода в ручье оказалась черного, лишенного отблесков цвета. Рози медленно подошла к потоку, смутно чувствуя, что свободной рукой на ходу бессознательным движением отжимает воду из собственных волос. Приблизившись к ручью вплотную, она ощутила исходящий от него своеобразный минеральный запах, тяжелый от обилия металлов и вместе с тем необычайно привлекательный. Она неожиданно почувствовала жажду, невыносимую жажду, ее горло пересохло, как полка над камином.
  
  «Не вздумай пить из него, как бы сильно тебе ни хотелось — не вздумай, — даже не дотрагивайся до воды!»
  
  Да, именно так она сказала ей; женщина в красном предупредила Рози, что если та замочит хоть один палец в воде ручья, то забудет все, что знала, даже свое собственное имя. Но так ли это страшно? Если задуматься над существующим порядком вещей, так ли это страшно— забыть обо всем, тем более что одной из вещей в данном порядке является Норман; она могла бы забыть о Нормане, о том, что он, возможно, все еще разыскивает ее, что он, вероятно, убил человека, пытаясь напасть на ее след.
  
  Она сглотнула и услышала сухой металлический скрежет во рту. И снова, действуя почти автоматически, практически не воспринимая и не осознавая своих поступков, Рози провела рукой вдоль своего бока, погладила выпуклость груди, дотронулась до шеи, собирая не успевшую высохнуть влагу. Она лизнула мокрую ладонь. Это не помогло справиться с жаждой; наоборот, только усилило ее. Густая, непроницаемая для света чернота шевелилась, обтекая несколько брошенных в ручей камней, и Рози казалось, что странный минеральный запах проник в ее голову, пропитал все тело. Она знала, каким окажется вкус воды — приторным, как старый сироп — и мысленно представила, как по горлу в живот поплывут неизвестные соли и бромиды, оставляя на языке привкус беспамятной земли. И тогда она перестанет бояться воспоминаний о том, как миссис Пратт (седая и бледная, как снег, кроме губ, которые приобрели оттенок сока голубики) позвонила в дверь и сообщила, что ее семья, вся ее семья погибла в результате жуткой аварии на шоссе, она перестанет бояться воспоминаний о Нормане с карандашом или Нормане с теннисной ракеткой. В сознании не возникнет образ мужчины, прислонившегося к косяку двери таверны «Маленький глоток», она не вспомнит толстую женщину, обозвавшую обитательниц «Дочерей и сестер» лесбиянками, живущими на государственное пособие. Она больше не увидит во сне, как сидит, сжавшись в комок, в углу гостиной, чувствуя подкатывающую тошноту от боли в почках и напоминая себе, что если ее стошнит, она ни в коем случае не должна испачкать пол — в фартук, только в фартук! Забыть обо всем этом — что может быть лучше? Некоторые вещи заслуживают забытья, другие — то, например, что он сделал с ней с помощью теннисной ракетки, — нуждаются в забытьи… но беда в том, что большинству людей так и не подворачивается возможность достичь желаемого даже во сне.
  
  Рози дрожала всем телом, ее взгляд был прикован к воде, текущей мимо нее, как дорогие шелка, залитые черными чернилами; горло жгло, словно в нем развели костер, глаза пульсировали в глазницах, и она уже представила, как ложится на живот и припадает губами к ручью, а затем погружает в черноту потока всю голову и пьет, пьет, пьет, как лошадь.
  
  «Ты забудешь и Билла, — прошептала Практичность-Благоразумие почти извиняющимся тоном. — Ты забудешь зеленоватый проблеск в его карих глазах, маленький шрам на мочке уха. В последнее время ты испытала нечто, о чем стоит помнить, правда, Рози? Ты же сама об этом знаешь, так ведь?»
  
  Не медля больше ни секунды (она подумала, что если задержится перед ручьем еще немного, то даже мысль о Билле не сможет ее удержать), Рози развела руки в стороны для равновесия и ступила на первый камень. Из мокрой (и тяжелой) ночной рубашки в ручей падали розовые капли, она чувствовала завернутый в полотно, словно косточка персика, обломок скалы. Она встала на первый камень левой ногой, правой опираясь о пологий берег, собирая в кулак все свое мужество, затем перенесла правую ногу на следующий камень. Пока что все нормально. Она подняла левую ногу и шагнула на третий камень. В этот раз равновесие слегка нарушилось, и Рози покачнулась вправо, размахивая левой рукой, а бульканье и журчание странного потока давило на уши. Пожалуй, ручей не такой узкий, как ей показалось вначале, и на мгновение она застыла посередине, слыша лишь бормотание воды под ней и свое испуганное сердцебиение.
  
  Боясь, что, если задержится надолго, решимость покинет ее, Рози переступила на последний камень и спрыгнула на мертвую траву на другом берегу ручья. Пройдя всего три шага в направлении рощи мертвых деревьев, она вдруг сообразила, что жажда прошла, словно ее никогда и не было.
  
  Наверное, когда-то, давным-давно, здесь похоронили живыми сказочных великанов, и те умерли, пытаясь выбраться из-под земли; деревья — это их лишенные плоти руки, безуспешно пытающиеся зацепиться за небо — молчаливые свидетельства убийства. Голые ветви переплетались в странных геометрических узорах. Она увидела тропинку, скрывающуюся в глубине рощи. Начало тропинки охраняла каменная статуя мальчика с огромным возбужденным фаллосом. Мальчик поднял обе руки над головой, как футбольный судья, дающий знак о забитом в ворота противника голе. Когда Рози проходила мимо него, незрячие каменные глаза повернулись, следя за ней. Она не сомневалась в этом.
  
  «Эй, малышка! — сплюнув, произнес каменный мальчик ей вслед: голос его звучал не в ушах, а в сознании. — Не хочешь прилечь со мной? Мы быстро, по-собачьи».
  
  Она попятилась от него, инстинктивно поднимая руки, чтобы защититься, но каменная статуя — всего лишь каменная статуя… если она вообще превращалась во что-то иное, пусть даже на короткий миг. С его карикатурно огромного пениса капала вода. «Тут с эрекцией никаких проблем, — подумала Рози, глядя прямо в лишенные зрачков глаза мальчика, видя его кажущуюся понимающей улыбку (улыбался ли он раньше? Рози попыталась вспомнить и не смогла). — Пожалуй, Норман позавидовал бы ему».
  
  Она поспешила мимо статуи и зашагала по тропинке, борясь с желанием оглянуться, чтобы проверить, не решил ли каменный мальчик последовать за ней, желая применить свое орудие на практике. Она не отважилась оглянуться, боясь, что перенапряженный мозг увидит то, чего на самом деле нет.
  
  Дождь почти прекратился, и Рози вдруг поняла, что давно не слышала плача ребенка. Может, он устал от бесполезного крика и уснул. Может, быку Эринису надоело выслушивать его нытье, и зверь проглотил его, как канапе. Что бы там ни произошло, как она найдет младенца, если он перестал подавать голос?
  
  «Не забегай вперед, Рози, — прошептала Практичность-Благоразумие. — Действуй постепенно, шаг за шагом».
  
  — Тебе легко советовать, — шепотом ответила Рози. Она шла дальше, слыша стук капель дождевой воды, падающих с голых веток, и поняла — с явной неохотой, — что видит на коре лица. Это не было похоже на то, когда лежишь на спине, любуешься облаками, и твое воображение выполняет за тебя девяносто процентов работы; с коры на нее смотрели настоящие лица.
  
  Кричащие лица. Большинство лиц как показалось Рози, принадлежало женщинам. Женщинам, с которыми говорили начистоту.
  
  Пройдя какое-то расстояние, она свернула за поворот и обнаружила, что дальнейший путь перегородило упавшее поперек тропинки дерево, по-видимому сваленное молнией во время грозы. По одной, почерневшей и обуглившейся стороне ствола шел ряд трещин. Несколько все еще дымилось, словно остатки древнего гигантского не до конца потушенного костра, Рози не решилась перебираться через дерево; по всему изуродованному стволу торчали щепки, сучки, вырванные куски древесины.
  
  Она приняла вправо, намереваясь обойти дерево с той стороны, где к небу тянулись вывороченные из земли корни. Рози уже почти вернулась назад на тропинку, когда один корень внезапно дернулся, выпрямился и затем обвился вокруг ее бедра пыльной коричневой змеей.
  
  «Эй, крошка! Давай развлечемся! Не хочешь трахнуться по-собачьи? Что скажешь, сучка?»
  
  Источник призрачного голоса скрывался в сухой яме в земле, которую совсем недавно пронизывали корни дерева. Корень скользнул выше по бедру.
  
  «Не хочешь встать на пол на все четыре кости, Рози? Звучит неплохо, правда? Я буду твоим привратником, я проглочу тебя, как бутерброд с сыром. Или тебе больше хочется поцеловать мой зараженный СПИДом…»
  
  — Отпусти, — тихо приказала Рози и прижала влажный комок ночной рубашки к державшему ее корню. Хватка мгновенно ослабла, и корень отпустил ее. Она торопливо прошла остальную часть пути до тропинки И продолжила идти дальше. Корень сдавил ее ногу достаточно сильно, чтобы на бедре осталось красное кольцо, но отметина быстро бледнела, исчезая. Рози подумала, что, наверное, должна была бы испугаться, что случившееся и произошло-то именно для того, чтобы привести ее в ужас. Если так, то фокус не удался. Она решила, что для человека, прожившего четырнадцать лет в одном доме с Норманом Дэниелсом, этот сад — не более чем неумело сделанная Комната ужасов.
  * * *
  
  Через пять минут ходьбы тропинка закончилась. Она вывела ее на поляну идеально круглой формы, и на поляне росло единственное живое дерево во всей этой пустыне. Ничего подобного Рози за свою жизнь не видела, и на несколько секунд буквально перестала дышать, В детстве она была одной из самых прилежных учениц воскресной методистской школы, и теперь ей вспомнилась история Адама и Евы, начавших свой жизненный путь в Эдеме, и она подумала, что если древо, познания Добра и Зла когда-либо существовало в раю, то оно наверняка походило на то, которое стояло перед ней.
  
  Его украшали густые узкие листья блестящего зеленого цвета, ветви провисли, отягощенные щедрым урожаем пурпурных плодов. Упавшие плоды лежали вокруг ствола мареновым слоем, в точности совпадавшим с цветом короткого хитона женщины на холме, на которую Рози так и не осмелилась взглянуть. Многие плоды на вид казались свежими и сочными; наверное, их только что сбило ветром и ливнем. Даже те, которые валялись под деревом давно и начали портиться, выглядели чрезвычайно соблазнительно; рот Рози наполнился слюной при одной только мысли о том, как она выберет самый сочный плод и вопьется в него зубами. Она подумала, что на вкус он наверняка окажется терпковатым и сладким, чем-то похожим на ревень, сорванный на самом рассвете, или на землянику, собранную за день до того, как ягоды достигнут полной зрелости. Рози продолжала смотреть на дерево, и на ее глазах с согнувшейся ветки сорвался плод (он так же походил на обычный гранат, как на ящик комода), ударился о землю и раскололся, обнажив сочную мареновую мякоть. Она заметила в струйках густого сока зернышки семян.
  
  Рози сделала один шаг к дереву и остановилась в смятении, разрываясь между твердым убеждением рассудка в том, что все происходящее — сон, и не менее твердой уверенностью тела в истинности происходящего, ибо ни один человек на земле не может видеть сон, до такой степени приближенный к реальности. Словно стрелка компаса, застигнутая врасплох на местности, изобилующей магнитными аномалиями, она качнулась в сторону утверждения рассудка. Слева от дерева располагалось небольшое строение, отдаленно напоминающее вход в станцию подземки. Широкие белые ступеньки вели вниз, во мрак. Над входом она прочла одно-единственное написанное на алебастре слово: «ЛАБИРИНТ».
  
  «Честное слово, это уже слишком», — подумала она и все же приблизилась к дереву. Если происходящее действительно сон, то никому не станет хуже, начни она действовать в соответствии с полученными указаниями; более того, это, вероятно, даже приблизит момент, когда она проснется, нащупывая, сонная, безжалостный будильник, чтобы заглушить его самодовольный звон, пока у нее не раскололась голова. С какой радостью она услышит его сигнал в этот раз! Она замерзла, ее ноги испачканы в мокрой грязи, на нее напал корень, пялился каменный мальчик, который, существуй он в правильном мире, был бы, черт возьми, слишком юн для этого. Самое неприятное заключалось в том, что Рози знала: если ей не удастся вернуться в свою комнату в ближайшее время, она сляжет с просто-таки замечательной простудой, а то и подхватит бронхит. Таким образом, сам собой отпадет вопрос о пикнике в субботу, а в дополнение ко всему она пропустит как минимум неделю работы в студии.
  
  Не осознавая абсурдности мысли о том, что человек может заболеть в результате совершенной во сне прогулки на свежем воздухе, Рози опустилась на колени перед только что упавшим с ветки плодом. Она осмотрела его внимательно, все время представляя его вкус (наверняка он не будет похож ни на один их фруктов, которые можно обнаружить в соответствующем отделе супермаркета «А Р»), затем расправила кусок ткани от ночной рубашки, намереваясь оторвать еще одну небольшую полоску, чтобы завернуть в нее семена. Расстелив на земле лоскут (получившийся гораздо больше, чем она хотела), Рози принялась собирать семена и складывать их на него.
  
  «Замечательный план, — подумала она. — Теперь бы только узнать, зачем я это делаю».
  
  Кончики ее пальцев мгновенно онемели, словно в них вогнали тройную дозу новокаина. В то же время она чувствовала, как от удивительного аромата начинает кружиться голова. Сладкий, но не цветочный запах заставил ее вспомнить все пирожки, кексы и сладости, вышедшие из печки бабушки. И еще вызвал в ее памяти нечто иное, удаленное на несколько световых лет от тесной бабушкиной кухни с ее стареньким выцветшим линолеумом на полу и обоями с почти неразличимым рисунком: аромат напомнил ей о тех ощущениях, которые она испытывала, когда бедро Билла случайно касалось ее бедра по дороге к Корн-билдингу.
  
  Она уложила на лоскут пару дюжин семян, помедлила, пожала плечами и добавила еще две дюжины. Хватит ли такого количества? Откуда ей знать, если она вообще не понимает, для чего они ей? Ну да ладно, надо двигаться. Она снова услышала младенческий лепет — но сейчас он походил на слабые затихающие всхлипывания, которые издают дети, засыпая.
  
  Рози сложила квадрат ткани вдвое, затем подогнула углы, сделав конвертик, напомнивший ей пакетики с семенами, которые ее отец регулярно получал от компании «Берпи» в конце каждой зимы в те дни, когда она прилежно посещала воскресную детскую методистскую школу в Обрейвилле. Она уже настолько освоилась со своей наготой, что испытала скорее раздражение, чем стыд: ей требовался карман, чтобы положить сверток с семенами. «Эх, если бы желания были свиньями, магазинные полки ломились бы от бе…»
  
  Практично-благоразумная часть ее сознания сообразила, что намерена сделать Рози со своими перепачканными в мареновый сок пальцами, за долю секунды до того, как они оказались у нее во рту. Она испуганно одернула руку; сердце ее бешено колотилось в груди, голова кружилась от одуряющего сладостно-терпкого аромата. «Не вздумай попробовать вкус плодов, — сказала ей «Уэнди». — Не подноси даже ко рту пальца той руки, которая прикоснется к семенам!» Здесь полно всяческих ловушек.
  
  Рози поднялась на ноги, глядя на перепачканные и онемевшие пальцы так, словно видела их впервые. Она попятилась от дерева, возвышающегося в кругу осыпавшихся фруктов и семян.
  
  «Это не древо познания Добра и Зла, — подумала Рози. — И не древо жизни. Я думаю, это древо смерти».
  
  Дунул легкий порыв ветра, шевеля сочно-зеленые отполированные длинные узкие листья помгранатового дерева, и они, казалось, зашептали хором, тысячей слабых голосов, с едким сарказмом повторяя ее имя:
  
  — Рози-Рози-Рози-Рози!
  
  Она снова опустилась на колени, выискивая взглядом хотя бы один пучок сухой травы, но, разумеется, ничего живого вокруг не было. Она положила на землю ночную рубашку с завернутым в нее камнем, вырвала клок влажной после дождя мертвой травы и принялась что было сил оттирать пальцы руки, прикасавшейся к семенам. Мареновые пятна побледнели, но не исчезли полностью, оставаясь такими же яркими под ногтями. Они походили на родимые пятна, от которых невозможно избавиться. Тем временем крики ребенка раздавались все реже.
  
  — Ну хорошо, — пробормотала Рози, поднимаясь. — Главное, помнить, что не нужно совать пальцы в рот. Если не забудешь, с тобой ничего не случится.
  
  Она подошла к ступенькам, уходившим в глубину белого каменного входа, и задержалась на несколько секунд у основания лестницы, испытывая непреодолимый страх перед мраком внизу и пытаясь собраться с силами, чтобы отважиться на первый шаг. Алебастровый камень с высеченным на нем словом «ЛАБИРИНТ» теперь совсем не казался ей указывающим на вход в метро; скорее он напоминал надгробие над открытой узкой могилой.
  
  Однако ребенок находился там, внизу, и хныкал, как это делают дети, когда никто не приходит, чтобы успокоить, убаюкать их, как хнычут дети, которые в конце концов понимают, что им придется справляться с проблемой самостоятельно. Именно этот одинокий плач заставил ее сделать первый шаг. В таком жутком месте дети не должны успокаивать себя сами.
  
  Спускаясь, Рози считала ступеньки. На седьмой она прошла под нависавшим над входом в подземелье камнем с надписью. На четырнадцатой оглянулась через плечо на оставленный позади прямоугольник белого света, а когда снова повернулась, он еще несколько секунд стоял перед ее глазами, словно яркое привидение. Она спускалась все ниже и ниже, шлепая босыми ногами по холодным каменным ступеням, понимая, что никакие доводы не смогут рассеять охвативший ее страх, помочь ей примириться с ним. Остается только терпеть его, и если она справится, то одно это станет огромным достижением.
  
  Пятьдесят ступеней. Семьдесят пять. Сто. Она остановилась на сто двадцать пятой, ибо поняла: она снова видит.
  
  «Чушь, — подумала она. — Трюки воображения, Рози, не более».
  
  Но она ошибалась. Рози медленно поднесла руку к лицу. И от руки, и от зажатого в ней маленького узелка с семенами исходило тусклое колдовское свечение. Она подняла другую руку, ту, в которой держала остатки ночной рубашки с завернутым в них камнем. Да, она ее видит. Рози повернула голову сначала влево, потом вправо. Стены лестничного коридора светились мрачным зеленоватым светом. На них возникали, медленно извиваясь, черные тени, как будто стены — это стеклянные стенки аквариума, за которыми всплывали в плавном танце уродливые мертвые тела.
  
  «Рози, прекрати! Перестань думать так!»
  
  Но она была не в силах совладать с собой. Во сне или наяву, паника и желание обратиться в бегство подступили совсем близко.
  
  «Тогда не смотри!»
  
  Хорошее предложение. Замечательное предложение. Рози опустила взгляд к рентгеновским отпечаткам своих ног и возобновила спуск, шепотом продолжая считать ступени. Зеленое свечение становилось все ярче, и, когда она достигла двести двадцатой, последней, ступени, ей показалось, что она вышла на широкую сцену, освещенную включенными на пониженную мощность зелеными прожекторами. Она подняла голову, заранее сцепив зубы, чтобы не закричать при виде того, что может увидеть. Движение влажного, но достаточно свежего воздуха в подземелье при несло с собой запах, который ей совершенно не понравился… Это был запах зоопарка, будто здесь, внизу содержалось какое-то животное. Собственно, почему какое-то? Разумеется, она попала в клетку, где обитает бык Эринис.
  
  Впереди она обнаружила три не доходящие до по толка каменные стены, повернутые к ней торцом и удаляющиеся в полумрак. Каждая стена поднималась над полом примерно на двенадцать футов — слишком высоко, чтобы заглянуть через нее. Они излучали тот же самый зеленоватый свет, и Рози тревожно оглядела четыре образованные стенами прохода. Какой из них. Где-то впереди по-прежнему всхлипывал ребенок… однако его плач затихал. Словно до нее доносились звуки радиоприемника, обладатель которого время от времени уменьшал громкость.
  
  — Плачь! — закричала Рози и тут же сжалась от многократно повторенного эха собственного крика: — Ачь!.. ачь!.. ачь!..
  
  Ничего. Четыре прохода — четыре дороги, ведущие в лабиринт, — молча разверзли перед ней свои вертикальные пасти, как узкие рты с одинаковым выражением испуганного потрясения. Неподалеку от входа во второй коридор справа она заметила какую-то темную кучу.
  
  «Черт возьми, ты же прекрасно знаешь, что это такое, — подумала она. — После четырнадцати лет общения с Норманом, Харли и всеми остальными его приятелями надо быть окончательной дурой, чтобы не узнать кучу дерьма с первого взгляда».
  
  Эта мысль и все связанные с ней воспоминания — о мужчинах, которые сидят в гостиной, говорят о работе, пьют пиво, говорят о работе, курят сигареты, говорят о работе, рассказывают анекдоты о ниггерах, педерастах и наркоманах, после чего еще немного говорят о работе, — вызвали у нее приступ злости. Вместо того, чтобы сдержать свои чувства, Рози плюнула на продолжавшуюся полжизни школу аутотренинга и отдалась во власть нахлынувших эмоций. Злость приносила ей удовольствие, любое чувство, кроме страха, доставило бы ей удовольствие. Она припомнила, что в детстве обладала поистине завидным голосом, оглашая боевым кличем площадки для игр, — высоким пронзительным голосом, от которого дрожали стекла в окнах и едва не лопались барабанные перепонки. Когда ей исполнилось десять, ее принялись стыдить и ругать за этот крик: дескать, не пристало маленькой леди вести себя таким образом, кроме того, подобные упражнения оказывают пагубное воздействие на мозг. Теперь же Рози решила проверить, способна ли еще издавать старый боевой клич. Она набрала полные легкие сырого воздуха подземелья, заполняя грудь до отказа, закрыла глаза и вспомнила, как они играли в крепость на площадке за школой на Эльм-стрит или в техасских рейнджеров на заросшем сорняками грязном заднем дворе за домом Билли Кэлхоуна. На мгновение ей показалось, что она чувствует успокоительный запах любимой фланелевой рубашки, которую носила до тех пор, пока та буквально не расползлась на куски у нее на спине, затем оскалилась и испустила старый добрый улюлюкающий гортанный крик, похожий на пение тирольских горцев.
  
  Ее охватил восторг, почти экстаз, когда он вырвался из горла таким же, как и в былые дни; а кроме того, она ощутила нечто более важное: крик придал ей мужества, позволяя ощутить себя такой же отчаянной и уверенной, как в прежние времена. К тому же, похоже, боевой школьный клич не потерял былой силы; ребенок заплакал громче с первыми его звуками, сотрясшими каменные своды пещеры.
  
  «А теперь поторапливайся, Рози, времени совсем мало. Если малышка устала, ей не удастся долго кричать так громко».
  
  Она сделала пару шагов вперед, переводя взгляд с одного входа в лабиринт на другой, затем прошлась мимо них, внимательно прислушиваясь. Ей почудилось, что плач ребенка доносился чуть-чуть громче из третьего входа. Возможно, это лишь игра воображения, однако с чего-то все-таки нужно начинать. Рози быстро зашагала по этому проходу, шлепая босыми ногами по каменному полу, потом вдруг остановилась, наклонив голову и прикусив нижнюю губу. По всей видимости, старый воинственный клич разбудил не только ребенка. Где-то — насколько далеко и в каком именно месте, определить невозможно из-за эха — по каменному полу застучали копыта. Они грохотали с ленивой неторопливостью, то приближаясь, то удаляясь, а то вдруг совершенно замолкая (почему-то это было страшнее всего). Она услышала низкое влажное посапывание. Потом раздался еще более низкий короткий хрюкающий звук. Затем все смолкло, слышалось только хныканье младенца, чей плач снова начал ослабевать.
  
  Рози обнаружила, что развитое образное мышление ей мешает: она слишком хорошо представляла себе быка — огромного зверя с покрытой язвами шкурой и массивными черными плечами, возвышающимися над низко пригнутой к земле головой. В носу у быка обязательно будет золотое кольцо, как у Минотавра из ее детской книги мифов и легенд, и зеленое свечение, сочащееся, словно пот, из стен подземелья, будет отражаться от кольца тонкими лучиками жидкого света. А сейчас Эринис тихо стоит впереди за одним из поворотов, угрожающе опустив рога. Прислушиваясь к ее шагам. Поджидая ее.
  
  Рози сделала несколько шагов по тусклому коридору, проводя рукой по стене, прислушиваясь к детскому плачу и топоту быка. Краешком глаза она поглядывала под ноги, чтобы не наступить ненароком на кучу бычьего помета, но он пока не попадался. Примерно через три минуты коридор, по которому она шла, вывел ее к Т-образному разветвлению. Плач ребенка чуть громче слышался слева («Или левое ухо у меня более развито, как и левая рука?» — подумала она), поэтому она свернула в левый проход. Сделав всего два шага, Рози остановилась как вкопанная, сообразив вдруг, зачем нужны семена: она как Гретель в подземелье, только без брата, который мог бы поддержать ее в самые отчаянные минуты. Вернувшись к началу развилки, Рози присела и развернула узелок с семенами. Одно зернышко она положила на пол острым концом к проходу, по которому пришла. Слава Богу, подумала она, что здесь нет птиц, которые с удовольствием полакомились бы ее условными знаками.
  
  Поднявшись, Рози продолжила путь по лабиринту. Пять шагов, и она оказалась в новом коридоре. Глянув вперед, она обнаружила, что совсем рядом он расходится на три новых. Она выбрала центральный, пометив его зернышком помгранатового дерева. Через тридцать шагов и два поворота это ответвление привело ее в тупик, заканчивающийся каменной стеной с вырезанными на ней словами: «НЕ ЖЕЛАЕШЬ ТРАХНУТЬСЯ СО МНОЙ ПО-СОБАЧЬИ?»
  
  Вернувшись к развилке, Рози наклонилась, подобрала зернышко и уложила его у начала новой тропы.
  * * *
  
  Рози не знала, сколько времени ей понадобилось, чтобы найти путь к сердцу лабиринта, потому что очень скоро время для нее потеряло всякое значение. Она понимала, что бродила по коридорам не слишком долго, потому что плач ребенка продолжался… хотя к тому времени, когда Рози почувствовала, что приближается к конечной точке странствий по каменным коридорам, плач часто прерывался длительными паузами. Дважды она слышала топот копыт по каменному полу, один раз в отдалении, во второй настолько близко, что она оцепенела, затаив дыхание и прижав руки к груди, ожидая, что бык сейчас появится из-за поворота и бросится на нее.
  
  Всякий раз, когда ей приходилось возвращаться, она подбирала оставленные зернышки, чтобы не запутаться на обратном пути. Рози начала путешествие по лабиринту, имея полсотни семян; когда же, наконец, свернула за поворот и заметила впереди свет, их осталось всего три.
  
  Она дошла до конца коридора и остановилась, глядя на квадратную комнату с каменным полом. Рози бросила короткий взгляд наверх, ожидая увидеть потолок, но там оказалась лишь пещерная чернота, от которой у нее закружилась голова. Она опять посмотрела вниз, заметила несколько новых кусков бычьего помета, разбросанного по всей комнате, затем обратила внимание на центральную часть комнаты. Там на горке одеял лежал пухлый светловолосый младенец. Его глаза покраснели от плача, щеки еще не высохли от слез, но он молчал — наступила очередная пауза. Малыш задрал ноги вверх и, казалось, изучал собственные пальцы. Время от времени он издавал отрывистые всхлипывающие звуки-вздохи. Эти всхлипывающие вздохи тронули сердце Рози сильнее, чем весь предшествующий отчаянный плач; как будто младенец понимал, что он оставлен в полном одиночестве.
  
  «Принеси мне моего ребенка».
  
  «Чьего ребенка? Кто она, собственно? И как она сюда попала?»
  
  Рози решила, что в данной ситуации не стоит ломать голову над подобными вопросами; по крайней мере, не сейчас. Достаточно того, что девочка лежит здесь, в леденящем зеленом свечении, в центре лабиринта, покинутая и прелестная, и пытается успокоить себя, забавляясь собственными пухлыми пальчиками.
  
  «И свечение наверняка плохо на нее действует, — подумала Рози рассеянно, спеша к центру комнаты. — Должно быть, это какая-то радиация».
  
  Рози увидела, как малышка повернула голову и протянула к ней маленькие ручки. Этим дитя окончательно завоевало ее сердце. Она завернула ребенка в верхнее одеяло из горки, укутывая ножки, спину и грудь девочки, и взяла ее на руки. Судя по всему, малышке было не больше трех месяцев. Она обхватила ручонками шею Рози и тут же опустила — шлёп! — головку ей на плечо. Потом снова начала всхлипывать, но теперь Рози показалось, что в плаче отчетливо слышится облегчение.
  
  — Все хорошо, — произнесла она, поглаживая крошечную спину завернутого в одеяло младенца. Рози ощущала теплый запах кожи ребенка, который приятнее всех духов. Она прижалась носом к круглой головке девочки, к ее нежным волосам. — Все хорошо, Кэролайн, все в порядке, мы выберемся из этого ужасного темного…
  
  Она услышала тяжелый топот копыт за спиной и мгновенно умолкла, моля Бога, чтобы бык не услышал ее голоса, мысленно уговаривая быка заблудиться, выбрать не тот коридор, уйти в глубину лабиринта. Однако этого не случилось. Топот нарастал — и становился все отчетливее по мере того, как бык приближался. Затем стук копыт прекратился, но Рози слышала тяжелое дыхание крупного существа, напоминающее дыхание толстяка, которому пришлось преодолеть несколько лестничных пролетов.
  
  Медленно, чувствуя себя старой и неповоротливой, Рози обернулась на звук, сжимая в руках ребенка. Она обернулась к Эринису, и Эринис оказался тут как тут.
  
  «Бык учует меня, и поминай, как звали. — Да, именно так сказала женщина в красном платье… и добавила что-то еще. — Бросится-то он на меня, но умрем мы обе». Значит, Эринис учуял ее запах? Учуял несмотря на то, что для нее еще не наступило время полной луны? Рози подумала, что дело не в этом. Она решила, что задача быка — охранять младенца, вероятно, охранять любой предмет, находящийся в комнате в центре лабиринта, и его точно так же, как и Рози, привлек плач девочки. Может, и так, а может, и нет. Собственно, это не имеет ни малейшего значения; бык стоит перед ней, и Рози за всю жизнь не видела более уродливого существа.
  
  Бык стоял в проходе к центральной комнате лабиринта, такой же непропорциональный, как и храм, через который она прошла — ей показалось, что она видит Эриниса сквозь струи прозрачной быстро текущей воды. И все же тело быка было совершенно неподвижным; во всяком случае, пока. Низко пригнув голову к полу, он одним копытом, раздвоенным настолько сильно, что оно походило на лапу гигантской птицы, стучал по каменному полу. Холка Эриниса возвышалась над головой Рози на четыре-пять дюймов, и весил он по меньшей мере две тонны. Верхняя часть опущенной головы, плоская, как наковальня, блестела, будто шелк. Голову венчали не очень длинные — около фута — но острые и крепкие рога. Рози без труда представила, как легко они вонзятся в ее обнаженный живот… или в спину, если она попытается бежать. Однако ей не удалось представить ощущение такой смерти; даже после четырнадцати лет с Норманом она не смогла вообразить такое.
  
  Бык немного приподнял голову, и она увидела, что у него действительно всего один глаз — подернутая пленкой голубоватая дыра, огромная и отвратительная, прямо в центре его громадной морды. Зверь снова наклонил голову, снова застучал копытом по полу, и Рози сообразила: он собирается броситься на нее.
  
  Девочка испустила душераздирающий пронзительный крик — прямо ей в ухо, — вырывая Рози из оцепенения.
  
  — Тс-с-с, — прошептала она, покачивая ребенка. — Тс-с-с, малышка, не плачь, не бойся, бояться нечего.
  
  Но все обстояло как раз наоборот; им было чего бояться. Бык, готовящийся к броску из узкого пространства между двумя стенами коридора, вспорет ей живот и украсит ее внутренностями странные светящиеся зеленые стены подземелья. Она подумала, что кровь ее покажется черной на зеленом фоне. В центральном зале не было ни единого предмета, за которым они могли бы укрыться: ни колонны, ни камня. Если же она попробует добежать до коридора, из которого вышла, бык услышит топот ее ног по каменному полу и настигнет прежде, чем она преодолеет хотя бы половину расстояния; он поднимет ее на рога, швырнет о стену, а потом затопчет до смерти. И ребенка заодно, если она не оставит девочку на горке одеял в центре комнаты.
  
  «У Эриниса один глаз, да и тот слепой, но нюх у него очень острый».
  
  Рози стояла, глядя на быка круглыми от страха глазами, завороженная постукиванием копыта. Когда же стук, наконец, прекратился…
  
  Она опустила голову и посмотрела на зажатый в руке комок ночной рубашки с камнем внутри. С камнем, обернутым в пропитанную кровью тряпку.
  
  «Но нюх у него очень острый».
  
  Она опустилась на одно колено, искоса наблюдая за быком и правой рукой прижимая ребенка к плечу. Левой развернула влажный комок ночной рубашки. Рози заворачивала камень в темно-красный от крови «Уэнди Ярроу» лоскут, но потом большую часть крови смыло дождем, и теперь цвет ткани поблек до розового. Только завязанные концы по-прежнему оставались красными — точнее, мареновыми.
  
  Рози подняла камень на ладони, каждой клеткой кожи ощущая его вес. В тот миг, когда холка быка дернулась за секунду до броска, она размахнулась, швырнув камень как можно дальше, влево от быка. Его тяжелая голова повернулась в сторону упавшего камня, ноздри раздулись, и бык помчался к тому месту, откуда доносились и звук, и запах.
  
  В то же мгновение Рози бросилась бежать. Она оставила скомканные остатки ночной рубашки рядом с грудой одеял, но все еще сжимала в руке маленький узелок с тремя зернышками помгранатового дерева, хотя и не чувствовала его. Единственное, что оставалось в ее сознании, — это проем между стенами того коридора, в который ей нужно попасть. А бык в это время бесновался, поддевал камень смертоносными рогами, отшвыривая его в сторону, затем догонял, тыкался в него плоской наковальней огромной головы, издавая разъяренные хрюкающие звуки. После очередного удара острого рога камень улетел в другой проход, и бык ринулся за ним вдогонку. Рози бежала что было сил, но ей представлялось, что она едва переставляет ноги, словно в замедленной съемке, и теперь все снова начало казаться сном, потому что так можно бежать только во сне, особенно в плохом сне, где враг всегда преследует тебя, отставая на каких-то два-три шага. В кошмарных снах бегство превращается в подводный балет.
  
  Она ворвалась в жерло узкого коридора в тот момент, когда бык за ее спиной повернулся, и топот стал приближаться. Гулкий стук копыт по камню быстро нарастал, Эринис мчался прямо на нее, и в последний момент Рози, не выдержав, закричала и, прижимая захлебывающегося в рыданиях испуганного ребенка к груди, побежала еще стремительнее, хотя это казалось просто невозможным. Бык двигался быстрее. Он настиг ее… и, промчавшись мимо с правой стороны, скрылся за стеной соседнего прохода. Эринис вовремя обнаружил уловку с камнем, чтобы повернуть назад и броситься в погоню, но его подвело зрение, и он выбрал не тот коридор.
  
  Рози бежала, не замедляя скорости, хватая воздух пересохшим ртом, ощущая бешеный ритм своего сердца в горле, в висках, в глазах. Она не знала, ни где находится, ни в каком направлении движется. Теперь все зависело только от зернышек помгранатового дерева. Если она хоть раз забыла пометить какое-то ответвление дороги или положила зернышко острым кончиком в другую сторону, ей, возможно, придется бродить по лабиринту часами, пока в конце концов ее не обнаружит Эринис. Тогда…
  
  Она добралась до развилки, от которой в разные стороны расходилось целых пять коридоров. Посмотрев на пол, она не увидела зернышка. Зато обнаружила блестящую ароматную лужу свежей бычьей мочи, и ей пришла в голову ужасающая и вместе с тем очень вероятная мысль. А что если здесь было зернышко? Конечно, она точно не помнила, помечала ли эту развилку, так что само по себе отсутствие указательного знака еще ничего не означает. Однако Рози не могла сказать и того, что не оставляла знака. Предположим, она все-таки положила зернышко; предположим, оно прилипло к огромному копыту быка, когда тот промчался мимо, низко опустив голову, рассекая короткими острыми рогами воздух и брызгая горячей мочой.
  
  «Ты не должна думать об этом, Рози — что бы там ни было, ты не должна об этом думать. Ты застынешь в нерешительности, и и конце концов бык наткнется на вас и убьет обеих».
  
  Она бросилась бежать, одной рукой придерживая головку девочки, чтобы та не ушиблась. Коридор шел прямо ярдов двадцать, затем под прямым углом сворачивал вправо и еще через двадцать ярдов выходил на Т-образную развилку. Рози поспешила туда, заранее уговаривая себя не терять головы, если и там не обнаружит зернышка. В таком случае ей просто придется вернуться к разветвлению из пяти проходов и опробовать новый маршрут — что может быть легче, проще пареной репы… если, конечно, сохранять хладнокровие. И пока она готовилась к худшему, проигрывая возможные варианты дальнейшего развития событий, враждебный перепуганный голос из глубины сознания стонал: «Потерялась, заблудилась, сбилась с пути, вот что бывает с теми женами, которые бросают своих мужей, вот что с ними случается, заблудилась в лабиринте, играешь в прятки в темноте с огромным быком, бегаешь, выполняя мелкие поручения сумасшедших женщин… вот что ждет плохих жен, тех жен, которые пытаются вознестись, не знают своего места в сложившемся порядке вещей. Сбилась с дороги в темноте…»
  
  Она увидела зернышко, острие которого четко указывало направо, и зарыдала от облегчения. Поцеловав маленькую девочку в щеку, она увидела, что та уснула.
  * * *
  
  Рози вошла в правый коридор и зашагала вперед, держа Кэролайн (прекрасное имя, ничуть не хуже любого другого) на руках. Ее ни на миг не покидало ощущение кошмарного сна, равно как и тошнотворное чувство, что она вот-вот выберется на перекресток, который забыла пометить, однако зернышки помграната ожидали ее на каждом разветвлении, указывая нужное направление заостренным кончиком. Эринис, впрочем, тоже был поблизости, и топот копыт, иногда приглушенный и отдаленный, иногда близкий и отвратительно отчетливый, напомнил ей поездку с родителями в Нью-Йорк, когда ей было пять или шесть лет. Два момента сохранились в ее памяти с особенной яркостью: группа «Рокетс», участники которой, высоко вскидывая ноги и двигаясь удивительно слаженно, выступали на сцене Радио-Сити Мюзик-холла, и ошеломляющая суета и толкотня Большого центрального вокзала с его гулким эхом, огромными светящимися информационными табло, рекламными щитами и непрерывным потоком людей. Толпы на Большом центральном вокзале заворожили ее так же, как и музыканты «Рокетса» (и во многом по той же причине, хотя осознала она это гораздо позже), однако шум поездов сильно испугал ее, потому что не могла понять, откуда или куда они едут. Невидимый визг тормозов, скрежет металла, грохот колес то нарастал до оглушительной громкости, то снова угасал, то усиливался, то затихал, иногда шум доносился издалека, иногда от него сотрясался пол под ногами.
  
  Слыша топот копыт Эриниса, слепо мечущегося по лабиринту, она вспомнила свои ощущения с необычайной ясностью. Рози понимала, что она, не потратившая ни единого доллара на лотерею штата, ни разу за всю жизнь не купившая карточки бинго, чтобы выиграть рождественскую индейку или набор керамической посуды, сейчас оказалась вовлеченной в игру, основным правилом которой является случай, призом за победу — сохраненная жизнь, а в случае проигрыша ее ждет смерть… ее и ребенка тоже. Она вспомнила мужчину на вокзале в Портсайде — молодого человека с привлекательным, но не внушающим доверия лицом, предложившего ей угадать пикового туза среди трех карт, которые он проворно менял местами на крышке чемодана. Теперь она превратилась в пикового туза. Самое страшное, быку даже не обязательно полагаться на свой слух или обоняние, чтобы найти их; хватит и простого везения — или невезения, смотря с чьей стороны.
  
  Но этого не случилось. Рози свернула за последний поворот и увидела впереди начало лестницы. Задыхаясь, смеясь и плача одновременно, выбежала из коридора между стенами лабиринта и бросилась к ней. Поднявшись на несколько ступеней, остановилась и оглянулась. Отсюда она видела, как, извиваясь, скрываются в полумраке изломанные стены лабиринта, беспорядочное, хаотичное переплетение прямых линий и углов, правых и левых поворотов, разветвлений и тупиков. Где-то вдалеке раздавался топот перешедшего на галоп Эриниса. Галопирующего прочь от них. Они спаслись от рассвирепевшего зверя, и плечи Рози опустились от облегчения.
  
  В голове снова прозвучал голос «Уэнди»: «Забудь про Него— возвращайся скорее сюда с ребенком. Пока ты держишься молодцом, но дело еще не окончено».
  
  О нет, отнюдь не закончено. Ей предстоит подняться На двести с хвостиком ступеней, и не самой, а с ребенком на руках, и не после хорошего отдыха, а сейчас, когда у нее подгибаются колени от изнеможения.
  
  «Постепенно, милая, шаг за шагом, — посоветовала Практичность-Благоразумие.
  
  — Только так и не иначе — и не стой как вкопанная, а действуй».
  
  Ну конечно, конечно. Миссис П. — Б., королева философии «Двенадцать ступеней», Рози начала подниматься (шаг за шагом), время от времени оглядываясь назад и отвлеченно думая
  
  (могут ли быки подниматься по ступеням?)
  
  о всяческих ужасах, постепенно удаляясь от лабиринта. Ребенок становился все тяжелее и тяжелее, словно здесь вступал в силу таинственный физический закон: чем ближе к поверхности, тем тяжелее дети. Внимательно присмотревшись, она различила далеко впереди искорку дневного света. Казалось, точка света дразнила ее, не желая ни увеличиваться, ни приближаться, в то время как дышать становилось все труднее, а кровь глухо стучала в висках. Впервые за последние две недели она почувствовала по-настоящему сильную боль в почках, пульсирующую контрапунктом с ударами не справляющегося с нагрузкой сердца. Она игнорировала все это — в той степени, в какой ей удавалось, — цепляясь взглядом за светлую точку впереди. Наконец искорка увеличилась в размерах и приобрела очертания выхода из лестничного коридора.
  
  В пяти ступенях от вершины ее парализовала сильнейшая судорога, захватившая большую мышцу в верхней части правого бедра, отчего под кожей, от колена до самой ягодицы, образовались тугие узлы. Она протянула руку и начала массировать одеревеневшую ногу; поначалу ей казалось, что она пытается вымесить тесто из камня. Ее дрожащие губы искривились в гримасе боли. Слабо постанывая, Рози разминала мышцу (еще одно привычное занятие; за годы брака ей нередко приходилось приводить себя в нормальное состояние), пока, наконец, узлы под кожей не рассосались. Рози согнула ногу в колене, проверяя, не вернется ли судорога. Убедившись, что повторяться она не собирается, Рози осторожно преодолела последние несколько ступеней, перенося большую часть своего веса на левую ногу. Наверху она остановилась, в замешательстве озираясь взглядом шахтера, который, вопреки всем ожиданиям, выкарабкался живым из страшного завала.
  
  За то время, которое она провела под землей, ветер прогнал с неба почти все тучи, и день теперь наполнился ленивым солнечным светом. Воздух был тяжелым и сырым, но Рози подумала, что никогда в жизни не получала такого удовольствия от простого дыхания. Она повернула лицо, влажное от пота и слез, к кусочкам проступавшего в разрывах между облаками неба цвета джинсов. Где-то в отдалении продолжал беспомощно грохотать гром, как побитый задира, сотрясающий кулаком в пустой угрозе. Это навело ее на мысль об Эринисе, мечущемуся по коридорам лабиринта в мрачном подземелье в надежде отыскать женщину, осмелившуюся нарушить его покой, проникнуть в его владения и похитить его сокровище.
  
  «Cherches la femme, — подумала Рози с гримасой, которая должна была изображать улыбку. — Можешь cherches сколько тебе заблагорассудится, лобастый дружок: эта femme — не говоря уже о ее petit fille — обвела тебя вокруг пальца. Вот так-то!»
  * * *
  
  Рози медленно удалялась от лестницы. У начала тропы, ведущей назад в рощу мертвых деревьев, она села, осторожно опустив завернутую в одеяло девочку на колени. Она хотела всего лишь перевести дух, но солнце согрело ее затылок и шею, и, когда Рози снова подняла голову, небольшие изменения в вытянувшихся тенях свидетельствовали о том, что она, по всей видимости, ненадолго уснула.
  
  Поднявшись на ноги, она поморщилась от боли, мгновенно пронзившей правое бедро, и услышала резкие сварливые крики множества птиц — их вопли походили на ссору большого семейства за воскресным обеденным столом. Рози поправила одеяло, стараясь поудобнее устроить девочку, и малышка легонько всхрапнула, выпятила губы, надула маленький пузырик из слюны и опять затихла. Рози забавляла ее спокойная сонная уверенность, и в то же время она ей завидовала.
  
  Она зашагала по тропинке, но вдруг остановилась и оглянулась на единственное живое дерево с блестящими темно-зелеными листьями, с изобилием несущих смерть соблазнительных сочных плодов; затем перевела взгляд на сооружение, напоминающее вход в метро. Она долго смотрела на них, запоминая картину глазами и разумом.
  
  «Они настоящие, — подумала она. — Как могут предметы, которые я вижу с такой отчетливостью и ясностью, быть ненастоящими? К тому же я спала. Я знаю, я спала. А разве можно уснуть во сне? Как можно уснуть, если уже спишь?»
  
  «Опять забиваешь себе голову всякой чепухой, — прикрикнула на нее Практичность-Благоразумие. — Забудь обо всем. Мой тебе совет — забудь, это самое лучшее, что ты можешь сделать. По крайней мере, на время».
  
  Да, наверное, она права.
  
  Рози снова тронулась в путь и, когда достигла поваленного дерева, перегородившего тропинку, с удивлением и раздражением увидела, что легко могла бы избежать отвратительного столкновения с нахальным корнем, пытавшимся ее облапать: за кроной дерева достаточно свободного места, чтобы обойти его с другой стороны.
  
  «Во всяком случае, дерево можно обойти сейчас, — подумала она. — Ты уверена, что проход был и раньше?»
  
  Ее слуха достигло лепетание черного ручья, и, приблизившись к нему, она обнаружила, что уровень воды в нем понизился и теперь камни не казались такими маленькими и ненадежными; теперь они были размером с кафельные плитки для пола, а запах воды потерял свою зловещую притягательность. От ручья исходил обычный запах воды, вроде той, от которой на раковине или унитазе остается бледно-оранжевый налет солей.
  
  Опять возобновилась сварливая перепалка птиц: «Ты!» — «Нет, не я!» — «Нет ты, я видел, видел!», и она заметила два-три десятка самых крупных пернатых созданий, которых ей когда-либо доводилось видеть, рассевшихся на коньке крыши храма. Они намного превосходили по размерам обычных ворон, и после секундного раздумья Рози решила, что это местный вариант канюка или какой-то другой хищной птицы. Но откуда они взялись? И почему прилетели сюда?
  
  Не осознавая, что делает, до тех пор, пока в одеяле не зашевелилась, выражая сонный протест, девочка, Рози плотнее прижала ее к груди, не сводя глаз с пернатых стервятников. В то же мгновение они все разом поднялись в воздух, хлопая крыльями со звуком, напоминающим полощущееся на ветру высохшее белье. Как будто они почувствовали ее взгляд, и им он не понравился. Почти все птицы спустились в рощу мертвых деревьев, и лишь несколько экземпляров продолжали кружить высоко в небе, как недобрая примета в вестерне.
  
  «Откуда они взялись? Что им надо?»
  
  Новые вопросы, на которые она не имеет ответов. Выбросив мысли о птицах из головы, Рози перешла ручей по камням. Приближаясь к храму, она заметила давно не используемую, но все же отчетливо просматривающуюся тропинку, которая уходила вправо и скрывалась за каменным углом строения. Без малейших колебаний Рози свернула на нее, хотя по обеим сторонам росли колючие кусты, а ее тело не было защищено одеждой. Она шла осторожно, поворачиваясь боком в узких местах, чтобы не поцарапать бедра, приподнимая
  
  (Кэролайн)
  
  ребенка, чтобы колючки не достали до него. Два или три раза она все-таки почувствовала острые уколы, но лишь одна царапина — на правом, и без того больном бедре — оказалась достаточно глубокой, чтобы появилась кровь.
  
  Обойдя громаду храма, она взглянула на фасад и ей почудилось, что строение очень изменилось, но настолько неуловимо, что поначалу она никак не могла понять, в чем состоят перемены. На мгновение Рози позабыла об этом, испытав облегчение при виде «Уэнди», стоящей на своем месте у свалившейся колонны, однако, сделав к ней несколько шагов, она опять остановилась и оглянулась, открывая глаза навстречу храму, открывая свой разум.
  
  В этот раз Рози сразу увидела перемены, и с ее губ невольно сорвался возглас удивления. Храм Быка выглядел маленьким и незначительным… он словно стал двухмерным. Рози вспомнилась поэтическая строка, застрявшая в голове со школьных времен, что-то о нарисованном корабле на фоне нарисованного океана. Странное, неприятное ощущение непропорциональности здания, не вписывающегося в перспективу (словно появившегося из чужой неевклидовой Вселенной, где существуют другие геометрические законы), пропало, а вместе с ним исчезла и окружавшая храм аура угрозы. Все его линии казались ровными там, где им и положено быть ровными; в его архитектуре не осталось и следа от раздражающих глаз неожиданных поворотов и провалов. Собственно, здание теперь походило на картину, нарисованную художником, чьи посредственные способности и побитая молью романтичность родили типичный образец плохого искусства — что-то вроде картины, заканчивающей свои дни в углу подвала или на пыльном чердаке в компании со старыми номерами «Нэшенл джиографик» и коробками с разрезными головоломками, у которых не хватает одного-двух элементов.
  
  Или, может быть, в антикварном магазине — в третьем ряду, до которого посетители почти никогда не доходят.
  
  — Женщина! Эй, женщина!
  
  Она обернулась к «Уэнди» и увидела, что та нетерпеливо машет рукой, подзывая к себе.
  
  — Топай сюда скорее и неси ребенка! Здесь не место для туристов!
  
  Рози проигнорировала ее окрик. Она рисковала жизнью, вынося малышку из лабиринта, так что, наверное, имеет полное право не торопиться. Приподняв краешек одеяла, она взглянула на крохотное тельце, такое же обнаженное и женственное, как и ее собственное. Впрочем, на этом все сходство кончалось. На теле ребенка не было шрамов или отметин от старых укусов или уколов. На маленьком прекрасном теле не было даже, насколько заметила Рози, ни единой родинки или пятнышка. Она медленно провела пальцем по всему тельцу, от пятки до маленького плечика. Само совершенство.
  
  «Да, совершенство. А теперь, Рози, после того, как ты рисковала своей жизнью ради нее, после того, как ты спасла ее от тьмы и быка и Бог знает чего еще, готова ли ты отдать ее двум этим женщинам? Женщинам, страдающим от неведомого тяжкого заболевания; а у той, что на холме, вдобавок еще и проблемы с рассудком? Серьезные проблемы. Готова ли ты отдать им ребенка?»
  
  — С ней все будет в порядке, — проговорила темнокожая женщина.
  
  Рози вскинула голову при звуках ее голоса. «Уэнди Ярроу» стояла у ее плеча и смотрела с полным пониманием.
  
  — Да, — кивнула она, словно Рози выразила свои сомнения вслух. — Не отказывайся, я знаю, о чем ты думаешь, и скажу тебе, что все в порядке. Она сумасшедшая, никто в мире в этом не усомнится, но ее безумие не распространяется на ребенка. Она знает, что, хотя дитя вышло на свет из ее чрева, ей не даровано право оставить девочку у себя, как не дано оно и тебе.
  
  Рози посмотрела на вершину холма, где рядом с пасущимся пони стояла женщина в хитоне, ожидая конца их беседы.
  
  — Как ее зовут? — спросила Рози. — Мать девочки? Не…
  
  — Замолчи! — торопливо перебила ее женщина в красном, не позволяя произнести вслух слово, которое должно остаться непроизнесенным. — Имя ее не так важно. Вот состояние мозгов — да. В последнее время наша леди стала очень нетерпеливой, в дополнение ко всем прочим грехам. Давай-ка мы прекратим болтовню и пойдем наверх.
  
  Рози сказала:
  
  — Я решила назвать свою дочь Кэролайн. Норман не возражал. Вообще-то ему, честно говоря, было абсолютно все равно. — Она расплакалась.
  
  — Ну что ж, на мой взгляд, хорошее имя. Замечательное имя. Да не плачь ты хоть сейчас-то. Хватит, хватит траву поливать. — Она обняла Рози за плечи, и две женщины начали подниматься по склону холма. Трава нежно шуршала под босыми ногами Рози и щекотала ей колени. — Не хочешь послушаться моего совета, женщина?
  
  Рози с любопытством посмотрела на спутницу.
  
  — Знаю, в делах печали и скорби трудно принимать чьи-то советы, но ты подумай, кто еще посоветует тебе лучше меня? Я родилась в рабстве, выросла в цепях, за мою свободу заплатила женщина, малость не дотягивающая до богини. Она. — Темнокожая кивнула в сторону женщины, молча стоящей на вершине и дожидающейся, пока они поднимутся. — Она напилась воды молодости и меня заставила выпить. Теперь мы с ней в одной упряжке. Не знаю, как она, но что касается меня, то иногда, когда гляжусь в зеркало, мне хочется видеть морщины. Я похоронила своих детей, и детей их детей, и детей своих внуков — и так до пятого колена. Я видела войны, которые приходили и уходили, как волны, накатывающиеся на берег, смывающие следы и разрушающие песочные замки. Я видела людей, заживо сгорающих в огне, и сотни голов на столбах вдоль улиц Луда. На моих глазах убивали мудрых правителей, а на их место возносили глупцов; и я до сих пор живу.
  
  Она глубоко вздохнула.
  
  — До сих пор живу, и если то, чему я была свидетелем, не делает меня хорошей советчицей, то что же еще надо? Ты послушаешь меня? Отвечай быстро. Этот совет предназначен не для ее ушей, а мы уже близко.
  
  — Да. Говори.
  
  — Лучше быть безжалостным с прошлым. Важны не те удары, от которых мы погибаем, а те, после которых мы выжили. А теперь слушай— ради своего же рассудка, если не жизни: не смотри на нее!
  
  Женщина в красном платье произнесла последние слова эмоциональной скороговоркой. Не прошло и минуты, как Рози снова предстала перед светловолосой. Она уставилась взглядом на кайму хитона Мареновой Розы и снова невольно сжала одеяло с девочкой, спохватившись, когда малышка заерзала и недовольно замахала крошечной ручонкой. Девочка проснулась и смотрела на Рози с живым интересом. Глаза ее сияли той же голубизной, что и умытое ливнем небо над холмом.
  
  — Ты справилась с моим поручением. Хвалю, — произнес низкий чувственный голос. — Благодарю тебя. А теперь дай мне ребенка.
  
  Мареновая Роза протянула руки. По ним проскальзывали неясные тени. И Рози заметила кое-что, понравившееся ей еще меньше: между пальцами женщины пробивалась густая серо-зеленая растительность, похожая на мох. Или чешую. Не осознавая, что делает, Рози крепче прижала девочку к груди. В этот раз малышка начала возмущенно вертеться в одеяле и коротко вскрикнула.
  
  Коричневая рука опустилась на плечо Рози.
  
  — Говорю тебе, все в порядке. Она не причинит ей боли, а я буду заботиться о ней все время, пока наше путешествие не закончится. До конца осталось совсем немного, а потом она передаст девочку… впрочем, остальное тебя не касается. Какое-то время, однако, ребенок будет принадлежать ей. Отдай ее.
  
  Чувствуя, что совершает самый тяжелый поступок в своей жизни, хотя тяжелых поступков в ней не счесть, Рози положила завернутого в одеяло младенца на протянутые руки. Раздался слабый радостный возглас, и пятнистые руки приняли ребенка. Девочка подняла глаза к лицу, на которое Рози не отваживалась взглянуть… и засмеялась.
  
  — Да, да, — заворковал сладостный чувственный голос, и было в нем что-то от нормановской улыбки, что-то такое, от чего Рози захотелось закричать во весь голос. — Да, милая, там было темно, правда? Темно и холодно и плохо, о да. Мама знает.
  
  Страшные руки прижали младенца к мареновой ткани хитона. Дитя посмотрело вверх, улыбнулось, затем положило головку на грудь матери и снова закрыло глаза.
  
  — Рози, — сказала женщина в хитоне. Голос ее прозвучал отрешенно. Это был голос деспота, который вскоре станет повелевать бесчисленными воображаемыми армиями.
  
  — Да, — прошептала Рози.
  
  — Настоящая Рози. Рози Настоящая.
  
  — Д-да. Н-наверное.
  
  — Ты помнишь, что я сказала тебе перед тем, как ты отправилась в храм?
  
  — Да, — ответила Рози. — Хорошо помню. — Ей отчаянно хотелось забыть слова Мареновой Розы.
  
  — И что же? — требовательным тоном переспросила Мареновая Роза. — Что я тебе сказала, Рози Настоящая?
  
  — Я плачу.
  
  — Да, я плачу. Тебе было плохо там, в темноте? Тебе было плохо, Рози Настоящая?
  
  Она задумалась над ответом.
  
  — Да, но хуже всего было у ручья. Мне так хотелось напиться!
  
  — Много ли в твоей жизни такого, о чем ты хотела бы забыть?
  
  — Да. Думаю, да.
  
  — Твой муж?
  
  Она кивнула.
  
  Женщина, прижимающая спящего младенца к груди, заговорила со странной бесстрастной уверенностью, от которой у Рози сжалось сердце.
  
  — Он не будет твоим мужем.
  
  Рози открыла рот, но обнаружила, что лишилась дара речи.
  
  — Мужчины — звери, — равнодушно продолжала Мареновая Роза, — Одних можно отучить от жестокости и затем приручить. Другие не поддаются дрессировке. Почему, сталкиваясь с такими — дикими, — мы должны чувствовать себя обманутыми или проклятыми? Почему должны сидеть в придорожной пыли — или в кресле-качалке у кровати, если на то пошло, — оплакивая свою судьбу? Следует ли восставать против нашего ка? Нет, потому что ка — это колесо, на котором вращается мир, и любой мужчина, любая женщина, попытавшиеся воспротивиться его ходу, попадут под него. Но и с дикими зверями можно справиться. И нужно приступать к этому с сердцем, полным надежд, ибо следующий зверь может оказаться совсем другим.
  
  «Билл не зверь», — подумала Рози, зная, что никогда не отважится произнести это вслух в присутствии сумасшедшей женщины. Легко представить, как та схватит ее за плечи и зубами вырвет горло.
  
  — Как бы там ни было, звери станут сражаться, — сказала Мареновая Роза. — Так они устроены — всегда пригибают головы к земле и бросаются друг на друга, чтобы проверить, у кого крепче рога. Ты понимаешь?
  
  Рози подумала, что действительно понимает, о чем говорит женщина в хитоне, и понимание потрясло ее до глубины души. Она поднесла руку ко рту и прикоснулась пальцами к губам. Губы показались ей сухими и горячими, как в лихорадке.
  
  — Не будет никакого сражения, — запротестовала она, — Не будет никакого сражения, потому что они даже не знают друг друга. Они…
  
  — Звери станут драться, — повторила Мареновая Роза и затем протянула Рози какой-то предмет. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить: та предлагает ей золотой браслет, который был надет на ее правой руке чуть выше локтя.
  
  — Я… я не могу…
  
  — Бери, — приказала женщина в хитоне с неожиданной нетерпеливой резкостью,
  
  — Бери же, бери! И перестань ныть. Ради всех богов, которые когда-то существовали и будут существовать, прекрати свое жалкое овечье блеяние!
  
  Рози вытянула дрожащую руку и взяла золотой браслет. Хотя до этого украшение находилось на теле женщины, металл оставался холодным. «Если она прикажет мне надеть его, я не знаю, что сделаю.», — подумала Рози, но Мареновая Роза не предложила ей надеть украшение. Вместо этого она указала пальцем на оливковое дерево. Мольберт исчез, и картина — как и та, что висела на стене ее комнаты — выросла до огромных размеров. К тому же она изменилась. Это была все та же ее комната на Трентон-стрит, но теперь Рози не увидела на ней женщины, повернувшейся лицом к двери. Комната погрузилась в темноту. Лишь прядь светлых волос и голое плечо позволяли заключить, что кто-то спит на кровати, укрывшись одеялом.
  
  «Это я, — удивилась Рози. — Я сплю и вижу этот самый сон».
  
  — Иди, — велела Мареновая Роза и слегка подтолкнула ее в затылок, Рози сделала шаг к картине, прежде всего потому, что хотела избавиться даже от самого легкого прикосновения холодной и жуткой руки. Остановившись, она услышала — очень слабый — шум автомобильного движения. В высокой траве у ее ног прыгали сверчки. — Иди, маленькая Рози Настоящая! Спасибо тебе за то, что спасла моего ребенка.
  
  — Нашего ребенка, — поправила ее Рози, и на мгновение похолодела от страха. Только безумец мог противоречить этой потерявшей рассудок женщине.
  
  Но в голосе Мареновой Розы в мареновом хитоне почувствовалась скорее усмешка, чем гнев:
  
  — Да, да, нашего ребенка, если тебе так хочется. Теперь отправляйся. Помни то, что должна помнить, забудь то, что нужно забыть. Береги себя, когда выйдешь из круга моей защиты.
  
  «Как же, — сказала себе Рози. — Я не вернусь сюда, желая вымолить у тебя исполнение очередного желания, в этом можешь не сомневаться. С таким же успехом можно нанять в садовники Ади Амина или попросить Адольфа Гитлера…»
  
  Ход мысли прервался, когда она увидела, как женщина на картине зашевелилась в кровати, натягивая одеяло на голое плечо. Это уже не картина, а нечто большее. Окно.
  
  — Иди, — мягко приказала ей женщина в длинном красном одеянии. — Ты справилась с заданием. Уходи скорее, пока она не передумала; не то у нее изменится настроение.
  
  Рози шагнула к картине, и Мареновая Роза опять заговорила у нее за спиной, но теперь ее голос прозвучал не чувственно и сладостно, а громко, хрипло и убийственно:
  
  — И помни: я плачу!
  
  Ресницы Рози дрогнули от неожиданного крика, и она бросилась вперед, уверенная, что свихнувшаяся женщина в мареновом хитоне забыла об услуге, которую оказала ей Рози, и вознамерилась убить ее на месте. Она споткнулась обо что-то (нижний край картины, может быть?) и поняла, что падает. Ей хватило времени, чтобы почувствовать, как она переворачивается, словно цирковой барабан жонглера, после чего осталось только ощущение мчащейся мимо ее глаз и ушей темноты. Во тьме она расслышала невнятный зловещий звук, отдаленный, но быстро приближающийся. Возможно, это грохот поездов в тоннелях под Большим центральным вокзалом в Нью-Йорке, может, то были раскаты удаляющегося грома или же ее слуха достиг топот копыт быка Эриниса. слепо мечущегося по коридорам лабиринта с низко пригнутой к земле головой, готового поднять на рога похитительницу.
  
  Затем в течение некоторого времени Рози ничего не ощущала.
  * * *
  
  Сон ее, глубокий, бесчувственный и ничем не нарушаемый, похожий на пребывание эмбриона в оболочке с плацентой, продолжался до семи часов утра. Затем Биг-Бен рядом с кроватью вырвал ее из объятий Морфея своим безжалостным звоном. Рози резко села на кровати, царапая воздух руками, словно когтями, и выкрикивая слова, которые сама не понимала, — слова из сна, уже забытого:
  
  — Не заставляй меня смотреть на тебя! Не заставляй меня смотреть на тебя! Не заставляй меня смотреть! Не заставляй!
  
  Затем она увидела стены кремового цвета, диванчик с претензией на солидность, на котором поместилась бы только парочка влюбленных, тесно прижавшихся друг к другу, свет, падающий из окна, и с помощью этих примет зацепилась за реальность, в которой так нуждалась. В кого бы она ни превращалась во сне, куда бы ни заносила ее фантазия, сейчас она не кто иная, как Рози Макклендон, одинокая женщина, зарабатывающая на жизнь читкой художественных книг в студии звукозаписи. Она очень долго прожила с плохим мужем, но потом оставила его и повстречала хорошего человека. Она живет в комнате дома восемьсот девяносто семь по Трентон-стрит: второй этаж, в конце коридора, прекрасный вид из окна на Брайант-парк. Ах да, еще кое-что. Она женщина, которая больше никогда в жизни и пальцем не дотронется до запеченной в тесте горячей сосиски в фут длиной; особенно с кислой капустой. По всей видимости, сосиски с кислой капустой не находят общего языка с ее желудком. Она не могла вспомнить, что ей приснилось,
  
  (помни то, что должна помнить, забудь то, что нужно забыть)
  
  однако знала, с чего все началось: с того, что она прошла сквозь проклятую картину, как Алиса через зеркало.
  
  Рози еще немного посидела на кровати, как можно плотнее заворачиваясь в свой мир Рози Настоящей, затем протянула руку к неугомонному будильнику, но промахнулась и свалила его на пол. Он упал, продолжая издавать возбужденный бессмысленный сигнал.
  
  — Найми себе в помощники калеку, за ним интересно наблюдать, — пробормотала она.
  
  Она свесилась с кровати, нащупывая трезвонящий на полу будильник, в который раз очарованная собственными новыми светлыми волосами, — чудесными прядями золотистого цвета, такими непохожими на мышиные волосы прежней Роуз Дэниеле. Найдя будильник, она нажала большим пальцем на рычаг, выключающий сигнал, и вдруг замерла, ибо ее сознание зарегистрировало странный факт. Правая грудь почему-то оказалась обнаженной.
  
  Выключив будильник, она выпрямилась, не выпуская его из левой руки. Откинула одеяло. Нижняя часть тела оказалась такой же голой, как и верхняя.
  
  — Эй, куда подевалась моя ночная рубашка? — спросила она в пустой комнате, еще никогда Рози не чувствовала себя в столь дурацкой ситуации… впрочем, ничего удивительного: она не привыкла вечером ложиться спать в рубашке, а просыпаться утром нагишом. Даже четырнадцать лет с Норманом не подготовили ее к таким чудесам. Рози поставила будильник на прикроватную тумбочку, сбросила ноги с кровати…
  
  — Оу-у-у! — вскрикнула она, напуганная болью и тяжестью в бедрах. Болели даже ягодицы. — Ой, ой, оу-у-у-у!
  
  Она села на край кровати и осторожно согнула правую ногу, затем попробовала сделать то же самое с левой. Ноги сгибались, однако при этом возникала сильная боль, особенно в правой ноге. Словно накануне она провела весь день в спортивном зале, переходя от одного тренажера к другому, хотя на самом деле самое тяжелое ее вчерашнее физическое упражнение — прогулка с Биллом от Корн-билдинга и обратно.
  
  «Звук смахивал на грохот поездов на Большом центральном вокзале», — подумала она неожиданно.
  
  «Какой звук?»
  
  На мгновение Рози едва не поймала воспоминание — во всяком случае, что-то промелькнуло в голове — но тут же снова растерялась, не зная, что подумать. Медленно и осторожно она встала с кровати, секунду постояла на месте, затем направилась в ванную. Заковыляла в ванную. Правая нога болела так, будто растянула мышцу, каждый шаг отзывался болью в почках. Черт возьми, откуда…
  
  Она вспомнила, что читала где-то о людях, которые иногда «бегают» во сне. Вероятно, тем же самым занималась ночью и она сама; возможно, ночные кошмары, которых она не помнила, оказались такими жуткими, что она попыталась скрыться от них бегством. Рози остановилась в двери ванной и оглянулась на постель. Измятая, но не скомканная, не разорванная, даже не выбившаяся из-под матраса простыня, чем следовало бы ожидать, если бы она провела по-настоящему беспокойную ночь.
  
  Впрочем, Рози заметила кое-что, совершенно ей не понравившееся, — нечто, мгновенно вызвавшее воспоминания о старых временах, которые она ни за что не назвала бы добрыми: кровь. Однако следы крови не простыне смахивали больше на отпечатки линий, нежели на пятна, остающиеся после капель, к тому же находились они слишком далеко от подушки; значит кровь текла не из разбитой губы или носа… разве что ее ночные метания были настолько сильными, что она кувыркалась в кровати. Следующей мыслью было, что ее навестил кардинал (к такому эвфемизму прибегала мать Рози — вообще-то старавшаяся не заводить речь на эту тему — когда ей все-таки приходилось разговаривать с дочерью о менструации), но через секунду она отбросила ее: совсем не то время месяца.
  
  «Сейчас не твое время, подруга? Не полнолуние для тебя?»
  
  — Что? — переспросила она пустую комнату. — При чем здесь луна?
  
  И снова что-то мелькнуло, на мгновение зацепилось за краешек сознания и исчезло прежде, чем она успела схватиться за уплывающую мысль. Она опустила голову, осматривая себя, и нашла ключ к разгадке по крайней мере одной тайны. В верхней части правого бедра она увидела царапину — судя по виду, довольно глубокую. Очевидно, отсюда и появилась кровь на простыне.
  
  «Как я умудрилась расцарапать себя во сне? Неужели?..»
  
  В этот раз возникшая в голове мысль задержалась чуть дольше, вероятно потому, что это была и не мысль, собственно, а образ. Она увидела обнаженную женщину — себя саму, — осторожно пробирающуюся по тропинке, по обеим сторонам которой рос колючий кустарник. Включив душ и протягивая руку, чтобы проверить температуру воды, Рози поймала себя на том, что размышляет над проблемой: могут ли на теле человека произвольно, сами собой возникать раны и кровотечения во время сна, если сон достаточно ярок? Броде как у религиозных фанатиков, которые усилием воли заставляют кровоточить свои ладони и ступни.
  
  «Стигматы? Не хочешь ли ты сказать, что в довершение ко всему у тебя открылись стигматы?»
  
  «Ничего я не хочу сказать, — сердито ответила она на свой вопрос, — потому что я ничего не соображаю». Все верно. Пожалуй, она еще могла бы поверить — с огромным трудом, правда, — что царапина способна самопроизвольно появиться на теле спящего человека в том месте, где ему приснилась царапина. В конце концов, это только лишь царапина, и ее возникновение, пусть с большой натяжкой, все-таки объяснимо. Что совершенно непонятно, так это исчезновение ночной рубашки. Не могла же она раствориться только потому, что ей приснилось, будто она голая?
  
  («Снимай свою одежку»)
  
  («Я не могу! Под рубашкой больше ничего нет!»)
  
  («3амолчи и делай, что сказано…»)
  
  Призрачные голоса. В одном она угадала собственный, но кому принадлежит другой?
  
  Впрочем, какая разница? Да никакой. Она просто разделась во сне, вот и все, или сняла во время короткого пробуждения, которое она теперь помнит не лучше, чем странный сон, где она бежала в темноте по лабиринту или переправлялась через черный ручей по белым камням. Она сняла ночную рубашку, и позже та обнаружится где-нибудь, скомканная, под кроватью или под подушкой.
  
  — Ну конечно. Если только я не съела ее и не выбро…
  
  Она убрала из-под струи воды руку и с озадаченным любопытством посмотрела на нее. Кончики пальцев были в красновато-пурпурных пятнах, более яркие следы того вещества, которое испачкало пальцы, оставались под ногтями. Она медленно поднесла руку к лицу, и внутренний голос — в этот раз явно не принадлежавший миссис Практичность-Благоразумие, которую она легко узнавала бы, — окликнул ее с заметной тревогой: «Не вздумай попробовать вкус плодов, не подноси ко рту даже пальца той руки, которая прикоснется к семенам!»
  
  — Каким семенам? — испуганно спросила Рози. Она понюхала пальцы и ощутила слабый, едва уловимый аромат, напомнивший ей о печеных булочках и сладкой сахарной патоке. — Какие семена? Что случилось прошлой ночью? Это про…
  
  Усилием воли заставила себя замолчать. Она знала, что собирается спросить, но не хотела, чтобы вопрос прозвучал вслух и повис в воздухе: «Это происходит до сих пор?»
  
  Она забралась под душ, отрегулировала воду до самой горячей, какую выдерживало тело, затем схватилась за мыло. С особенной тщательностью принялась оттирать руки, стараясь удалить даже мельчайшие следы мареновых пятен с пальцев и из-под ногтей. Затем принялась мыть голову, напевая. Курт предложил ей в качестве вокальных упражнений исполнять детские песенки в разных тональностях и голосовых регистрах, и именно этим она и занялась, стараясь не повышать голоса, чтобы не потревожить соседей. Когда спустя пять минут Рози вышла из душа и взяла полотенце, ее тело приобрело вид обычной человеческой плоти, утратило прежнее сходство с неуклюжим сооружением из колючей проволоки и битого стекла. Да и голос восстановился почти до нормального.
  
  Рози начала было натягивать джинсы и футболку, затем вспомнила, что Робби Леффертс пригласил ее на ленч, и переоделась в новую юбку. Потом уселась перед зеркалом, чтобы заплести волосы в косу. Работа продвигалась медленно, потому что болели и спина, и руки, и плечи. Горячая вода улучшила положение, но не исправила его окончательно.
  
  «Да, для своего возраста это был довольно крупный ребенок», — подумала она мимоходом, настолько увлеченная процессом придания своим волосам правильной формы, что ее мозг не отреагировал на мысль. Но потом, когда уже приближалась к концу, глянула в зеркало и увидела нечто, от чего ее глаза мгновенно округлились. Все остальные мелкие несоответствия утра мгновенно улетучились из сознания.
  
  — О Боже! — произнесла она слабым сдавленным голосом. Поднявшись, пересекла комнату, с трудом переставляя бесчувственные, как протезы, ноги.
  
  Во многих отношениях изображение на полотне оставалось таким же. Светловолосая женщина с косой, свисающей вдоль спины, по-прежнему стояла на вершине холма, но теперь ее поднятая левая рука действительно заслоняла глаза от солнца, потому что нависавшие над холмом грозовые тучи исчезли. Небо над головой женщины в коротком одеянии приобрело выцветший голубоватый оттенок, как после дождя в душный июльский день. Вверху кружило несколько темных птиц, которых раньше не было, но Рози не обратила на них внимания.
  
  «Небо голубое, потому что ливень закончился, — решила она. — Он прошел, пока я находилось… ну… пока я находилась в другом месте».
  
  Все ее воспоминания о том — другом — месте сводились к двум ощущениям: там было темно и страшно. Этого оказалось достаточно; она не желала вспоминать еще что-то и подумала, что, наверное, ей совсем не хочется делать для картины новую раму. Она поняла, что передумала, что завтра не станет показывать картину Биллу, даже не обмолвится о ней ни единым словом. Будет плохо, если он заметит, что мрачное предгрозовое небо превратилось в подсвеченный ленивыми лучами солнца голубой небосклон, да, но еще хуже, если он совсем не обнаружит перемен. Тогда останется только одно объяснение: она сошла с ума.
  
  «И вообще, я теперь совсем не уверена, что мне нужна эта картина. Она меня пугает. Хочешь услышать веселенькое предположение? Мне кажется, в ней живут привидения».
  
  Рози подняла холст без рамы, неловко держа его за края ладонями и не давая сознательной части разума пробиться к мысли,
  
  (осторожнее, Рози, не упади в нее)
  
  заставившей ее обращаться с картиной с такой осторожностью. Справа от выходящей в коридор двери располагался небольшой встроенный шкаф, пустой до сих пор, если не считать пары туфель без каблуков, которые были на ней, когда убежала от Нормана, и нового дешевого синтетического свитера. Чтобы открыть дверь шкафа, ей пришлось опустить картину на пол (разумеется, она запросто могла бы зажать ее под мышкой, освободив другую руку, но почему-то ей не захотелось прижимать картину к себе). Открыв дверцу шкафа, Рози снова подняла картину и какое-то время смотрела на нее не мигая. Солнце. Эта новая деталь, которой прежде не было… И большие черные птицы в небе над храмом, их тоже, вероятно, не было, но не произошли ли в картине еще какие-то изменения? Ей казалось, что произошли, и она неожиданно подумала, что не может обнаружить их, потому что дело не в новых деталях, а в исчезновении старых. Чего-то не хватало. Чего-то…
  
  «Я не хочу знать, — торопливо сказала она себе. — Я даже думать об этом не желаю, честное слово».
  
  Честное слово. И все же она испытывала сожаление от собственных мыслей, от своего изменившегося отношения к картине. Рози уже привыкла считать ее чем-то вроде талисмана, приносящего удачу. И в одном была абсолютно уверен»: именно мысли о Мареновой Розе, бесстрашно стоящей на вершине холма, помогли превозмочь себя в первый день записи на студии, когда она умирала от охватившей паники. Поэтому Рози не хотела испытывать неприятные чувства к картине, и тем более бояться ее… и все же боялась. В конце концов, изменение погоды на старых, написанных маслом полотнах — далеко не заурядное явление, а количество изображенных на них предметов не должно ни увеличиваться, ни уменьшаться, как происходит на киноэкране, когда кто-то из зрителей заслоняет луч проекционного аппарата. Она не представляла, как в конце концов поступит с картиной, но знала, что остаток сегодняшнего дня и уикэнд та проведет в заточении: в шкафу в компании со старыми туфлями и новым свитером.
  
  Рози сунула картину в шкаф, прислонив к стене (подавив желание повернуть картину так, чтобы та смотрела в стену), и закрыла дверцу. Покончив с этим неприятным делом, натянула свою единственную приличную блузку, подхватила сумочку и вышла из комнаты. Шагая по длинному, не очень чистому коридору, ведущему к лестнице, Рози услышала шепот, поднявшийся с самого дна сознания: «Я плачу». Она остановилась у лестничной площадки — ее охватила такая сильная дрожь, что едва не выронила сумочку, и на мгновение правую ногу пронзила боль от колена до ягодицы, словно мышцу свело судорогой. Затем ощущение прошло, и она быстро спустилась на первый этаж.
  
  «Я не хочу об этом думать, — говорила себе, шагая по улице к автобусной остановке. — А если не хочу, то мне и не надо думать, совершенно определенно не желаю этого. Лучше буду думать о Билле. О Билле с его мотоциклом».
  * * *
  
  Размышляя о Билле, добралась до работы и сразу же окунулась в мрачный мир книги «Убей все мои завтра», а во время обеденного перерыва времени вспомнить о женщине на картине не было вовсе. Мистер Леффертс привез ее в крошечный итальянский ресторанчик под названием «Делла Феммина», самый уютный из всех ресторанов, в которых ей довелось побывать, и, пока она ела дыню, предложил, выражаясь его же языком, «более солидное деловое соглашение». В соответствии с контрактом она будет получать восемьсот долларов в неделю на протяжении двадцати недель или до завершения работы над двенадцатью книгами, в зависимости от того, что закончится раньше. Не тысячу в неделю, которой, по мнению Роды, она заслуживает, однако Робби пообещал познакомить ее с агентом, через которого Рози сможет наладить контакты с любыми радиостанциями и студиями звукозаписи, какими только пожелает.
  
  — Вы можете заработать до конца года двадцать две тысячи долларов, Рози. Даже больше, если захотите… но стоит ли перенапрягаться?
  
  Она попросила дать ей уик-энд на размышления. Мистер Леффертс не удивился и не возражал. Перед тем, как оставить ее в вестибюле Корн-билдинга (Рода и Курт сидели рядышком на стульях неподалеку от лифта, перешептываясь, как пара заговорщиков), он протянул руку. Она ответила тем же жестом, ожидая рукопожатия. Вместо этого Робби взял ее руку в обе свои и поцеловал в поклоне. От его поступка — никто и никогда еще не целовал ей руку, хотя она часто видела подобную сцену в фильмах, — по спине пробежали мурашки.
  
  Только позже, сидя в стеклянной будке и наблюдая за тем, как Курт в соседней комнате ставит на магнитофон новую бобину с пленкой, она мысленно вернулась мыслью к картине, надежно
  
  (Ты так думаешь, Роза? Ты уверена?)
  
  спрятанной в шкафу. Внезапно ее осенило, в чем состояла та перемена, которую никак не могла понять утром. Она знала, чего не хватало на картине: браслета. Раньше чуть выше локтя на правой руке женщины в мареновом хитоне красовался золотой браслет. Сегодня утром ее рука была голой от запястья до изящного плеча.
  * * *
  
  В тот вечер, вернувшись в свою комнату после работы, Рози опустилась на колени и заглянула под кровать. Золотой браслет оказался у самой стены; он стоял на ребре и тускло поблескивал в темноте. Рози подумалось, что он похож на обручальное кольцо великанши. Рядом с браслетом обнаружился еще один предмет — небольшой сложенный квадратик васильковой ткани. Похоже, она напала на след сгинувшей ночной рубашки, Через тонкую ткань проступали красновато-пурпурные пятна. Они смахивали на кровь, но Рози знала, что это не кровь; через ткань просочился сок плодов, которые лучше не пробовать на вкус. Пятна точно такого же цвета она отмывала утром в ванной.
  
  Браслет оказался очень тяжелым — весил по меньшей мере фунт, а то и все два. Если он целиком сделан из того металла, на который похож, то какова может быть его цена? Двенадцать тысяч долларов? Пятнадцать? Очень даже неплохо, особенно если учесть, что появился он из картины, которую выменяла в ломбарде на почти ничего не стоящую бижутерию. Тем не менее, ей не понравилось прикосновение браслета, и она положила его на прикроватную тумбочку рядом с ночной лампой.
  
  Держа маленький квадрат из васильковой ткани в руке, она некоторое время сидела, как подросток, на полу, поджав под себя ноги и оперевшись спиной о кровать, затем осторожно отвернула краешек ткани. Рози увидела три зернышка, три маленьких зернышка, и пока смотрела на них с безнадежной тоской и беспричинным ужасом, в сознании чугунными колоколами снова прозвучали два безжалостных слова «Я плачу».
  Глава 7
  Пикник
  
  Норман занимался блеснением, пытаясь подцепить ее на крючок.
  
  В четверг поздно вечером он лег в гостиничную постель и провалялся без сна до тех пор, пока в кромешную тьму ночи не вонзился острый, как нож, утренний свет. Он выключил электричество везде, оставив лишь флюоресцентную лампу над зеркалом в ванной комнате; от нее по номеру распространялся рассеянный свет, который ему так нравился. Это напоминало уличные фонари в густом тумане. Он лежал почти в той же позе, что и Рози в четверг вечером, только сунул под подушку одну руку, а не обе. Другая была нужна, чтобы держать сигарету и подносить к губам бутылку виски, стоявшую на полу у изголовья кровати.
  
  «Где ты, Роуз? — спросил он жену, которая на время покинула этот мир. — Где, и откуда набралась наглости, чтобы сбежать от меня, — такая серая перепуганная мышка, как ты?»
  
  Больше всего Нормана занимал ответ на второй вопрос — как она осмелилась? Первый не особенно важен, во всяком случае в практическом смысле, ибо знал, где сможет найти ее в субботу. Льву совсем не обязательно затруднять себя, рыская по лугам, где пасутся зебры; достаточно затаиться у ручья, к которому они приходят на водопой. Пока что неплохо, но… черт бы ее побрал, как она осмелилась сбежать от него? Даже если после финального разговора с ней ему отрезан обратный путь в привычную жизнь, он все равно добьется от нее ответа. Как долго она планировала побег? Стал ли он случайностью? Отклонением сознания, рожденным из короткого
  
  импульсивного порыва? Кто помог ей (за вычетом, разумеется, почившего в бозе Питера Слоуика и кавалькады шлюх на Дарэм-авеню)? Чем она занималась с того момента, когда нога ее ступила на брусчатку этого милого славного городка, раскинувшегося у прелестного озера? Работала официанткой в какой-нибудь вшивой забегаловке? Вытряхивала пыль и вонь из простыней в клоповнике вроде этого? Вряд ли. Слишком ленива для физической работы — достаточно вспомнить царивший в их доме беспорядок, а для другой работы у нее просто нет ни умения, ни навыков. Для тех, кто прячет титьки под бюстгальтером, остается только одна дорожка. Значит, сейчас торгует собой на каком-нибудь воняющем мочой перекрестке. Ну конечно, где же еще? Бог видит, даже в проститутки она не годится, трахаться с ней так же приятно, как со скамейкой в парке, но иногда мужчины готовы платить за бабу, несмотря на то, что она только и умеет, что подставлять свою дыру и пускать слюни после того, как рандеву окончено. Так что можно не сомневаться, она где-то там, зарабатывает на жизнь единственным доступным способом.
  
  Впрочем, он и это выяснит. Расспросит обо всем. А когда получит все до единого ответы, все ответы, которые когда-либо стремился получить от шлюх вроде Роуз, то захлестнет ремень на шее, чтобы она не смогла кричать, и начнет кусать… кусать… кусать… Рот и челюсти все еще болели после того, что он сделал с Тампером, — удивительным городским еврейчиком, ну да это его не остановит, даже не поколеблет. На дне дорожной сумки осталось три упаковки перкодана, и он примет несколько таблеток, прежде чем приняться за свою заблудшую овечку, его маленькую милую бродячую Роуз. Что касается последствий, когда все закончится, когда перкодан перестанет действовать…
  
  Но дальнейшего он не представлял, да и не хотел знать, что будет потом. Его не покидало предчувствие, что «потом» просто не будет, что впереди ждет один только мрак. Но и это не страшно. Может, большая порция кромешной тьмы — лучшее из того, что могут посоветовать доктора.
  
  Он лежал на постели, пил лучшее в мире виски, сжигал одну сигарету за другой, наблюдая, как дым поднимается к потолку шелковистыми клубами и окрашивается в голубой цвет, попадая в полоску мягкого белого света из ванной комнаты, и занимался блеснением, пытаясь поймать ее на крючок. Он раз за разом забрасывал блесну, но крючок не цеплял ничего, кроме пустой воды. Абсолютно ничего, и бесплодность всех попыток сводила с ума. Словно его жену похитили космические пришельцы, как будто она скрылась от него в дебрях иного мира. В какой-то момент он, к тому времени изрядно опьяневший, положил на ладонь горящую сигарету и сжал пальцы в кулак, представляя, что сдавливает ее руку, а не свою, воображая, что огонек прожигает ее ладонь. И когда боль от ожога впилась в кожу, когда строки дыма выползли между пальцев, прошептал:
  
  — Где ты, Роуз? Где ты от меня прячешься, проклятая воровка?
  
  Вскоре после этого Норман провалился в сон. Проснувшись в пятницу, чувствовал себя совершенно не отдохнувшим; голова раскалывалась от похмелья, к тому же испытывал непонятный страх. Всю ночь его преследовали странные сны. В них он не спал, а лежал с открытыми глазами на той же самой постели в номере отеля «Уайтстоун», и мягкий свет из ванной по-прежнему безуспешно пытался бороться с густой темнотой в прокуренной комнате, и сигаретный дым все так же плавал над ним сизовато-голубыми слоями. Только во сне представились картинки, точно на киноэкране за стеной густого дыма. В дыму он видел Роуз.
  
  «Ах, вот ты где?» — подумал он, наблюдая за тем, как она идет по тропинке через полный мертвых растений огород под свирепствующим ливнем. По непонятной причине она была голой, и он ощутил внезапный прилив похоти. Вот уже лет восемь ничего, кроме усталости и отвращения, при виде ее наготы он не чувствовал, но теперь она выглядела совершенно по-иному. И очень привлекательно, если говорить откровенно.
  
  «Похоже, сбросила вес, — решил он во сне, — но дело не в этом… во всяком случае, не только в этом. Может, дело в походке, в манере двигаться? Что за черт?»
  
  Затем до него дошло: она выглядела так, словно с головой ушла в акт грубого, ненасытного совокупления и отнюдь не собиралась его скоро заканчивать. Даже если бы у него возникли хоть крошечные сомнения в правильности собственной оценки, — если бы спросил мысленно: «Что такое, Роуз? Ты, наверное, разыгрываешь меня!» — одного взгляда на ее волосы хватило бы, чтобы полностью развеять сомнения. Она перекрасила их в шлюховатый желтый цвет, словно вообразила себя Шарон Стоун или Мадонной.
  
  Норман увидел, как его «дымная» Роуз вышла из странной мертвой рощи и приблизилась к ручью с такой темной водой, что напоминала чернила. Перешла ручей по камням, расставив руки в стороны для равновесия, и он заметил, что в одной руке она сжимает какой-то мокрый комок. Норману показалось, что эта тряпка похожа на ночную рубашку, и он подумал: «Какого черта ты не наденешь ее, дура набитая? Или ждешь, что твой приятель вдруг появится, чтобы пощекотать тебе вагину? Хотел бы я увидеть это зрелище. Очень хотел бы. Учти, если я застигну тебя в компании какого-нибудь сопляка, то когда копы найдут его труп, из задницы рождественской свечкой будет торчать его же член».
  
  Однако никто не появился — по крайней мере, во сне. Роуз над его постелью — призрачная Роуз — прошла по тропинке через рощу, деревья казались мертвыми, как… гм, как Питер Слоуик. В конце концов она достигла поляны, в центре которой стояло, похоже, живое дерево. Она опустилась на колени, собрала горсть семян и завернула их в тряпку, смахивавшую на еще один кусок ночной рубашки. Затем встала, подошла к непонятному строению, похожему на вход в метро, где начиналась ведущая неизвестно куда лестница (в сновидениях невозможно угадать, какая новая глупость последует за предыдущей), и скрылась под землей. Ожидая, пока она вернется, вдруг почувствовал чье-то присутствие за спиной — холодное и леденящее, как поток воздуха из открытой дверцы морозильной камеры. За годы работы в полиции ему приходилось иметь дело с весьма одиозными личностями — из всех, с кем довелось столкнуться им с Харли Биссингтоном, самыми страшными были наркоманы, пристрастившиеся к РСР, — и через некоторое время у него развилось некое «шестое чувство», позволявшее безошибочно уловить их близость. Такое же ощущение охватило его и сейчас. Кто-то находился у него за спиной, и он ни на мгновение не усомнился в том, что этот кто-то чрезвычайно опасен.
  
  — Я плачу, — прошептал женский голос. Прозвучал он мягко и чувственно, и тем не менее по коже пробежали мурашки. Голос даже отдаленно не напоминал голос разумного существа.
  
  «Заткни пасть, сучка, — ответил во сне Норман. — Платишь? Только попробуй, изуродую тебя так, что не узнаешь себя в зеркале!»
  
  Она закричала — крик, казалось, проник прямиком в мозг, минуя уши, и он почувствовал, что она бросилась к нему с вытянутыми руками, Норман сделал глубокий вдох и дунул вверх, разгоняя дым. Женщина исчезла. Затем явственно пришло почти физическою облегчение. Некоторое время после этого не было ничего, кроме темноты, в которой он плавал мирно и спокойно, недостижимый для страхов и страстей, одолевавших его в минуты бодрствования.
  
  В пятницу утром проснулся в десять минут одиннадцатого и перевел взгляд с часов на потолок гостиничного номера, ожидая увидеть в расплывающихся клубах табачного дыма движущиеся фантомные фигуры. Ничего, разумеется, не увидел — ни фантомных, ни каких-либо других фигур. И дыма, собственно, тоже — лишь сохранившийся смрад сигарет «Пэлл Мэлл», in hoc signo vinces. В номере не было никого, кроме инспектора Нормана Дэниелса, лежащего на влажной от пота постели, от которой разило табаком и пролитым виски. Налет в полости рта был таким мерзким, словно весь вчерашний вечер он сосал только что начищенный до блеска старый ботинок из цветной дубленой кожи, левую ладонь пекло немилосердно. Взглянув на руку, он увидел блестящий волдырь в самом центре ладони. Долго смотрел на него, пока за окном на узком, загаженном подоконнике ворковали, толкаясь и изредка взмахивая крыльями, голуби. Наконец в сознании всплыло воспоминание о том, как он сжал в кулаке горящую сигарету, и Норман удовлетворенно кивнул головой. Он сделал это, потому что не видел Роуз, как ни старался… а потом, будто в качестве компенсации, ему всю ночь снились идиотские сны с ней в главной роли.
  
  Двумя пальцами он взялся за волдырь и принялся медленно сдавливать его, пока кожа не лопнула. Затем вытер ладонь о простыню, наслаждаясь волнами пронизывающей боли. Он лежал, глядя на собственную ладонь — почти видя, как пульсирует в ней боль, — около минуты. Потом опустил руку и вытащил из-под кровати дорожную сумку, на дне которой лежал небольшой кожаный футляр с набором разных медикаментов. Некоторые оказывали возбуждающее действие, однако большая часть лекарств предназначалась для успокоения. Вообще-то Норман обходился без фармакологической помощи, не испытывая нехватки сил или энергии; но вот привести себя в спокойное состояние подчас являлось трудной, иногда просто невыполнимой задачей.
  
  Он проглотил таблетку перкодана, промочил горло маленьким глотком виски, затем откинулся на подушку и снова принялся смотреть в потолок, выкуривая одну сигарету за другой, гася их в переполненной пепельнице на ночном столике.
  
  В этот раз он думал не о Роуз; во всяком случае, не непосредственно о ней. Мысли его занимал предстоящий пикник, устраиваемый ее новыми подружками. Он побывал в Эттингер-Пиере, и то, что увидел там, отнюдь не прибавило оптимизма. Эттингер-Пиер представлял собой большую территорию, объединяющую пляж, зону для пикников на открытом воздухе и парк развлечений, и Норман совершенно не понимал, где и как должен расположиться, чтобы свести вероятность незаметного появления и ухода Роуз к нулю. Имей он в своем распоряжении человек шесть (даже четверых, но таких, которые знают толк в деле), все было бы по-другому, однако ему предстояло справляться в одиночку. В Эттингер можно попасть через три входа (при условии, что Роуз не прибудет с озера на лодке), и при всем желании он не уследит за всеми тремя сразу. Это означает, что придется прорабатывать толпу, а прорабатывать толпу — сволочная задача. Норману хотелось бы верить, что среди завтрашних гостей пикника и посетителей Эттингера Роуз окажется единственной, кто сможет опознать его, но если бы желания были свиньями, магазинные полки ломились бы от бекона. Он должен исходить из того, что они будут искать его, и, возможно, уже располагают фотографиями, полученными от какой-нибудь подобной женской организации в его городе.
  
  Этим круг проблем не ограничивался. Норман был твердо убежден — и это неоднократно подтверждал его печальный опыт — в бесполезности всякой маскировки, которая в подобной ситуации являлась прямым путем к провалу. Если на то пошло, есть лишь один еще более надежный способ испоганить даже идеально подготовленную засаду, устроенную после тщательнейшего шестимесячного наблюдения и обработки гор информации— это положиться на незаменимую рацию, которая в самый ответственный момент, когда вы уже собираетесь обрушить сокрушительный удар на голову какого-нибудь подонка, вдруг начинает хрипеть и свистеть, потому что шатающийся поблизости пацан спустил на воду радиоуправляемую игрушечную лодку или решил развлечься, догоняя игрушечный гоночный автомобиль.
  
  «Хорошо, — подумал он. — Нечего сожалеть из-за того, чего достичь невозможно. Помнишь, что говорил старый Уайти Слейтер — ситуация такова, какова она есть. Единственный вопрос — как ты собираешься справиться с ней. И никаких «попозже»! До проклятой вечеринки всего двадцать четыре часа, и знаешь, что тебе светит, если упустишь ее на пикнике? Будешь бегать по городу до самого Рождества без толку. К тому же, если ты не обратил внимания раньше, городишко-те не маленький, совсем не маленький».
  
  Он встал с постели, прошел в ванную и принял душ, стараясь, чтобы горячая вода не попадала на обожженную руку. Надел выцветшие джинсы, неброскую зеленую рубашку и кепку с эмблемой «Чикаго Соке», сунул в карман рубашки дешевые солнцезащитные очки — пригодятся позже. Спустился на лифте в холл отеля, купил в киоске газету и маленькую упаковку медицинского пластыря. Ожидая, пока нерасторопный увалень в киоске отсчитает положенную сдачу, заглянул ему через плечо и сквозь стеклянную заднюю стенку газетного киоска увидел лифты для обслуживающего персонала. В тот самый момент двери одного открылись, и в холл вышли три смеющиеся, оживленно болтающие горничные. Все трое несли с собой сумочки, и Норман решил, что они отправляются на обеденный перерыв. Одну из них, среднюю, он где-то видел раньше— стройная, симпатичная, пушистые светлые волосы, — но не в отеле. Через секунду память подсказала, что блондинка какое-то время шла перед ним, когда он искал «Дочерей и сестер». Красные обтягивающие брючки. Соблазнительная маленькая попка.
  
  — Пожалуйста, ваша сдача, — произнес продавец. Норман не глядя сунул мелочь в карман. Впрочем, он не смотрел и на горничных, прошествовавших мимо него, даже на ту, с соблазнительной попкой. Просто уложил случайно возникшее воспоминание на нужную полочку, не более — обычный рефлекс полицейского, колено, дергающееся без удара молоточка. Сознательная часть мозга сосредоточенно работала над одной-единственной мыслью: каким образом обнаружить Роуз, не выдав себя.
  
  Он направлялся по холлу к выходу из отеля, когда его слуха достигли слова, настолько созвучные его размышлениям, что поначалу ему показалось, будто он произнес их сам: Эттингер-Пиер.
  
  Норман сбился с шага, сердце совершило головокружительный кувырок, волдырь на ладони завибрировал острой болью. Но замешкался лишь на долю секунды — совершил всего один неверный шаг — и затем продолжил путь, как ни в чем не бывало, шагая с опущенной головой к вращающимся дверям отеля. Со стороны все выглядело так, будто его ногу на миг свело сильной судорогой, которая тут же прошла, не более, и это хорошо. Он не имел права на ошибку, вот в чем суть. Окажись женщина, произнесшая эти слова, одной из обитательниц публичного дома под названием «Дочери и сестры», она может узнать его, если он лишним движением или еще чем-то привлечет ее внимание… возможно, она уже узнала его, при условии, что это та блондинка, вместе с которой он накануне переходил улицу. Он понимал, насколько ничтожна вероятность подобного поворота событий — будучи полицейским, Норман тысячу раз убеждался в полном отсутствии наблюдательности у большинства на удивление тупоголовых сограждан, — однако время от времени такое случалось. Убийцы, вымогатели, грабители банков, укрывавшиеся от полиции достаточно долго, чтобы оказаться внесенными в составляемый ФБР список десяти самых опасных преступников, неожиданно оказывались за решеткой милостью какого-нибудь клерка, чье знакомство с полицией сводится к чтению книжек из серии «Настоящий сыщик», или благодаря пьянчуге-электрику, приходящему в неописуемый восторг от криминальных фильмов, которые показывают по телевизору. Норман понимал, что не должен останавливаться, но…
  
  …но ему необходимо остановиться. Он резко свернул вправо от двери и опустился на одно колено спиной к женщинам, делая вид, что зашнуровывает туфлю.
  
  — …жалко пропустить концерт, но если мне понадобится машина, я не смогу…
  
  И они скрылись за дверью, однако того, что Норман услышал, оказалось достаточно, чтобы утвердиться в мысли: женщины беседуют о пикнике, они говорят о концерте, которым должно завершиться празднество, о какой-то группе под названием «Индиго Герлс», скорее всего, компании лесбиянок. Значит, существует вероятность того, что эта бабенка знакома с Роуз, Вероятность небольшая — завтра в Эттингер набьется куча народу, не имеющего ни малейшего отношения к «Дочерям и сестрам» — но все же она есть. А Норман принадлежал к числу тех людей, которые верят в указующий перст фортуны. Черт возьми, он даже не знает, которая из них говорила!
  
  «Пусть это окажется блондинка, — взмолился он, быстро выпрямляясь и выходя через вращающуюся дверь вслед «за женщинами. — Пусть это будет блондинка с ее большими глазами и соблазнительным задом. Пусть это будет блондинка, ну помоги же мне…
  
  Следить за ними, разумеется, опасно — как знать, в какой момент кто-то из них лениво обернется и завоюет дополнительное очко в игре «Узнай физиономию», — однако на данном этапе ничего другого ему не оставалось. Он направился за ними прогулочным шагом, повернув голову в сторону, как будто с интересом разглядывая выставленные в витринах дешевые побрякушки.
  
  — Как у вас сегодня с наволочками? — обратился к двум другим мешок с кишками, топавший по краю тротуара, рядом с проезжей частью. — У тебя порядок, Пэм?
  
  — Я даже не считала их, чтобы не портить себе настроение, — ответила блондинка.
  
  И они дружно расхохотались — пронзительно-визгливым смехом, от которого у Нормана всегда возникало такое ощущение, словно во рту трескались пломбы. Он мгновенно остановился, впившись взглядом в витрину со спортивной одеждой, давая возможность горничным удалиться на безопасное расстояние. Это она — точно, без дураков. Именно блондинка произнесла волшебные слова «Эттингер-Пиер». Может, это все меняет, может, абсолютно ничего не значит. В настоящий момент он слишком взволнован, чтобы хладнокровно во всем разобраться. Одно несомненно — ему невероятно пофартило; с неба свалилась зацепка вроде тех, на которые молишься, работая над долгим и запутанным делом, случайное везение, приходящее к истинному полицейскому гораздо чаще, чем можно предположить.
  
  Но пока что он спрячет зацепку в анналы подсознания и продолжит разработку плана А. Даже не станет наводить о блондинке справки в отеле, по крайней мере пока. Он знает, что ее зовут Пэм, а это уже хорошее начало.
  
  Норман прошелся до автобусной остановки, подождал пятнадцать минут, пока не появился экспресс до аэропорта, и сел в автобус. Поездка предстояла долгая; аэропорт располагался за городом, в другом его конце. Сойдя, наконец, с автобуса перед терминалом А, он надел темные очки, пересек улицу и направился на площадку долгосрочного проката автомобилей.
  
  Первая машина, в которую он сел, стояла там так давно, что у нес разрядился аккумулятор. Вторая, ничем не примечательный «форд-темпо», завелась без осложнений. Норман сообщил дежурному на пропускнике, что во время трехнедельной командировки в Даллас потерял водительское удостоверение. С ним всегда это происходит, заявил он. Правда, зная свой недостаток, заранее заготовил большое количество фотокопий. Дежурный на пропускнике уныло кивал и кивал головой с видом человека, которому в тысячный раз приходится выслушивать один и тот же бородатый анекдот. Когда Норман предложил ему лишние десять долларов в качестве компенсации за отсутствующий оригинал водительских прав, дежурный слегка оживился. Деньги исчезли. Он не думал, что это сыграет какую-то роль — дежурный на пропускнике лишь на секунду оторвался от своего черно-белого монитора, когда под его носом появилась десятка, — но лучше всего действовать наверняка. Так спокойнее.
  
  Норман выехал со стоянки примерно в то же время, когда Робби Леффертс излагал его жене-беглянке условия предлагаемого «более солидного делового соглашения».
  
  Проехав две мили, Норман притормозил за видавшим виды «лесабром» и поменял номерные знаки. Еще через две мили свернул к автомойке «Робо-Уош». Он поспорил с самим собой, что «темпо» окажется темно-синего цвета, но проиграл. Из мойки «форд» выехал зелёным.
  
  Норман включил радиоприемник и настроил его на станцию, транслировавшую старые хиты. Ширли Эллис исполняла старенькую песенку, и он принялся подпевать ей, как того требовала певица: «Если первые две буквы одинаковы, отбросьте их и произнесите имя. Например, если его зовут Барри-Барри, отбросьте «Б», оставьте Арри. Это единственное правило, которое можно нарушать». Норман сообразил, что отлично помнит слова старой глупой песенки. Что же это за мир, Мать его так, если через два года после окончания школы вы забыли, как решаются квадратные уравнения или спрягается французский глагол avoir, зато, когда ваш возраст приближается к сорока, без запинки припеваете: «Ник-Никбо-бик, бананна-фанна-фо-фик, фи-фай-мо-мик, Ник»? Что же это за мир, пропади он пропадом?
  
  «Тот, который удаляется от меня сейчас», — мелькнула холодная мысль, и верно, так оно и было. Как в дурацких фантастических фильмах о космических путешественниках, где отважные астронавты видят на своих мониторах Землю, сначала размером с мяч, потом уменьшающуюся до монеты, потом до крошечной светящейся точки, а потом — бац! — и ее нет. Вот чем представлялся ему сейчас собственный мозг — космическим кораблем, улетающим на пять лет исследовать новые миры, куда еще не ступала нога человека. Космический корабль «Норман», разгоняющийся до сверхсветовой скорости.
  
  Ширли Эллис допела свою песенку, и на волнах радиостанции завыли «Битлз». Норман с такой силой крутанул ручку настройки, что едва не оторвал ее. Не в том он настроении, чтобы слушать хиппи-диппи «Эй, Джуд» или подобное дерьмо.
  
  До города оставалось еще около двух миль, когда он заметил магазин под названием «Базовый лагерь». «АРМЕЙСКИЕ ТОВАРЫ, КОТОРЫХ ВЫ НЕ НАЙДЕТЕ БОЛЬШЕ НИГДЕ», — гласил рекламный щит у входа, и уж совсем непонятно, по какой причине он показался ему чрезвычайно смешным. В определенном смысле это, наверное, самая необычная рекламная фраза, которую он когда-либо видел: кажется, она что-то означает, и в то же время невозможно сказать, что именно, Ну да ладно, фраза не имеет ровно никакого значения. Зато в магазине, очевидно, имеется один из тех предметов, которые ему необходимы, и это важно.
  
  Над средним рядом полок висел плакат, напоминающий посетителям о том, что «ЛУЧШЕ ЗАРАНЕЕ ПОЗАБОТИТЬСЯ О СВОЕЙ БЕЗОПАСНОСТИ, ЧЕМ ПОТОМ ЖАЛЕТЬ». Норман равнодушно взглянул на три разновидности газовых баллончиков, не более опасных, чем перечницы, на полку со звездами ниндзя (идеальное оружие для домашней самообороны, если на вас нападает безрукий, безногий и слепой калека), газовые ружья, стреляющие резиновыми пулями, латунные кастеты, плоские и с шипами, дубинки и лассо, плети и свистки.
  
  Примерно в середине центрального ряда полок Норман обнаружил прозрачный ящик с единственным, по его мнению, ценным оружием в «Базовом лагере». За шестьдесят три с половиной доллара он купил электрошокер, выдающий при нажатии кнопки мощный (но, по-видимому, все-таки не в девяносто тысяч вольт, как утверждалось на упаковке) разряд тока между двумя стальными контактами. Норман считал это оружие не менее опасным, чем мелкокалиберный пистолет, и самое приятное, что для его приобретения не надо заполнять формуляры, указывая свое имя.
  
  — Не жеаете риорешти атарею к неу? — осведомился продавец с пулеобразной заострённой головой и заячьей губой. Надпись на его футболке утверждала, что «ЛУЧШЕ ИМЕТЬ ПИСТОЛЕТ И НЕ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ ИМ, ЧЕМ НЕ ИМЕТЬ ПИСТОЛЕТА, КОГДА ОН ВАМ НУЖЕН». Норману он напоминал ребенка, родившегося в результате совокупления кровных родственников. — Это рис’ошов’ение растает от деятиойтоой атареи.
  
  Норман с трудом понял, что хочет сказать ему продавец с заячьей губой, и утвердительно кивнул головой:
  
  — Две. Давайте поживем еще немного.
  
  Молодой человек засмеялся так, словно не слышал в жизни ничего более смешного, словно шутка Нормана оказалась еще забавнее, чем рекламный плакат «АРМЕЙСКИЕ ТОВАРЫ. КОТОРЫХ ВЫ НЕ НАЙДЕТЕ БОЛЬШЕ НИГДЕ», затем наклонился, достал из-под прилавка две девятивольтовые батарейки и положил их рядом с электрошокером «Омега».
  
  — Ешейчак! — воскликнул продавец, опять заливаясь смехом. Норману понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что тот имеет в виду, и он рассмеялся вместе с мистером Заячья губа, а позже подумал, что именно в этот момент он достиг сверхсветовой скорости, и окружающие его звезды превратились в прямые линии. Вперед, мистер Сулу, — в этот раз мы проскочим мимо империи Клинтон без остановки.
  
  На украденном «темпе» он въехал в город, а затем в той его части, где модели на рекламных щитах, приглашающих покупать определенную марку сигарет, чаще были темнокожими, чем белыми, разыскал парикмахерскую с очаровательным названием «Обрежьте лишнее». Войдя в помещение, он обнаружил молодого негра с усами, сидящего в старомодном парикмахерском кресле. Надев на голову наушники от «уокмена», он читал лежащий на коленях свежий номер журнала «Джет».
  
  — Что вам надо? — спросил чернокожий парикмахер. Наверное, он заговорил чуть резче, чем если бы в парикмахерскую вошел чернокожий посетитель, но и не совсем грубо. Без уважительной причины не стоит грубить такому клиенту, особенно если ты в парикмахерской совсем один. Вошедший был не меньше шести футов двух дюймов роста, с широкими плечами и большими, крепкими ногами. Кроме того, от него за милю несло полицейским.
  
  Над зеркалом висели снимки Майкла Джордана, Чарлза Баркли и Халена Роуза. Джордан в форме бейсбольной команды «Бирмингемские бароны». Над фотографией была прикреплена полоска бумаги с надписью «ЕДИНСТВЕННЫЙ БЫК СЕЙЧАС И ВСЕГДА». Норман показал на фото:
  
  — Меня так, как его, — сказал он. Чернокожий парикмахер внимательно посмотрел на Нормана, сначала проверяя, не пьян ли тот, затем стараясь понять, не шутит ли клиент. Второе оказалось труднее, чем первое.
  
  — Что вы говорите? Вы хотите сказать, чтобы я обрил вас наголо?
  
  — Именно это я и хочу сказать. — Норман провел ладонью по волосам — темным повсюду, кроме висков, на которых только-только начала пробиваться седина. Ни длинные, ни короткие. Он носит волосы такой длины лет уже двадцать, наверное. Глянув на себя в зеркало, попытался представить, как будет выглядеть — лысый, как Майкл Джордан, но с белым цветом кожи. И не смог. Если повезет, ни Роуз, ни ее подругам это тоже не удастся.
  
  — Вы серьезно?
  
  Неожиданно Нормана едва не стошнило от непреодолимого желания сбить этого тугодума-парикмахера ударом кулака на пол, придавить его, встав коленями на черную грудь, наклониться и откусить всю его верхнюю губу вместе с усами, сорвать ее с черномазого лица. И кажется, Норман понял, в чем дело. Парикмахер напомнил ему сыгравшего важный эпизод в детективном сериале под названием «Поиск Роуз» маленького педика Рамона Сандерса. Того, который пытался получить деньги по кредитной карточке, похищенной его, Нормана, женой.
  
  «Эй, цирюльник, — подумал Норман. — Цирюльник, ты даже не подозреваешь, насколько близок к могиле. Задай еще один вопрос, скажи еще хотя бы одно неверное слово, и от тебя останется только мокрое пятно. А я ведь тоже ничего не могу тебе сказать; не могу предупредить, даже если бы и хотел, потому что сейчас мой собственный голос — тоже спусковой крючок, и я не хочу его нажимать. Так что смотри сам и думай тоже сам».
  
  Парикмахер наградил его новым долгим и внимательным взглядом. Норман стоял на месте, позволяя рассматривать себя. Он почувствовал, что на него снизошло спокойствие. Будь что будет. Все в руках этого коверного клоуна.
  
  — Ладно, как скажете, — произнес наконец парикмахер мягким и обезоруживающим тоном. Норман расслабил правую руку, которая сжимала в кармане электрошокер. Парикмахер положил свой журнал на полку рядом с набором лосьонов и одеколонов (там же стояла медная табличка с именем: СЭМЮЭЛ ЛОУ), поднялся с кресла и стряхнул пластиковый фартук. — Хочешь быть Майком? Тогда садись.
  
  Через двадцать минут Норман в задумчивости разглядывал свое отражение в зеркале. Сэмюэл Лоу стоял рядом с креслом и наблюдал за его взглядом. На лице парикмахера застыла бесстрастная маска, из-под которой проглядывало некоторое любопытство. Он производил впечатление человека, увидевшего нечто давно знакомое с совершенно иной стороны. Чуть раньше в парикмахерской появились два новых клиента. Они тоже смотрели на Нормана с одинаковым выражением нескрываемого одобрения на лицах.
  
  — А он ничего, — заметил один из новых. Он говорил слегка удивленным тоном, ни к кому не обращаясь.
  
  Норман никак не мог свыкнуться с тем фактом, что в зеркале на него смотрел не другой человек, а он сам. Он подмигнул, и человек в зеркале ответил тем же, улыбнулся, и тот улыбнулся вместе с ним; наклонил голову, и его двойник сделал то же самое. Но ничего не помогало. Раньше у него был лоб полицейского; у человека в зеркале оказался лоб профессора математики, высоченный, уходящий в стратосферу. Он не мог привыкнуть к гладким, почему-то казавшимся чувственными изгибам обритого наголо черепа. А белизна? Раньше Норман считал, что кожа его почти не загорает, однако по сравнению с бледным черепом лицо казалось темным, как физиономия пляжного спасателя. Голова его производила странное впечатление хрупкости, она казалась слишком уязвимой и неуловимо совершенной, чтобы принадлежать такому, как он. Чтобы вообще принадлежать человеку, в особенности мужчине. Она напоминала изделие из делфтского фаянса.
  
  — Знаете, а у вас хорошая голова, — проговорил Лоу. Он произносил слова осторожно, с опаской, но Норману не показалось, что чернокожий парикмахер хочет польстить ему, и это хорошо, потому что Норман пребывал не в том настроении, чтобы позволить какому-то придурку пускать себе пыль в глаза. Или дым в задницу. — Смотритесь неплохо. Выглядите моложе. Что скажешь, Дейл?
  
  — Неплохо, неплохо, — закивал второй посетитель. — Очень даже неплохо, сэр.
  
  — Сколько я должен? — спросил Норман Сэмюэла Лоу.
  
  Он попытался отвернуться от зеркала, но с тревогой и легким испугом обнаружил, что взгляд его настойчиво стремится вернуться к нему, словно желая проверить, как выглядит бритый затылок. Ощущение отчужденности от человека в зеркале охватило его сильнее, чем прежде. Нет, это не его отражение в зеркале. Человек с высоким лбом ученого, поднимающимся над густыми черными бровями — как он может быть им? Нет, это каком-то другой, незнакомый человек, некий фантастический Леке Лютор, появившийся, чтобы напакостить в метрополисе, и все его поступки с настоящего момента не имеют значения. С настоящего момента ничто не имеет значения. Кроме поимки Роуз, конечно. И разговора с ней. Разговора начистоту.
  
  Лоу снова окинул его оценивающим взглядом, прервав его лишь на мгновение, чтобы посмотреть на двух других чернокожих, и Норман неожиданно понял, что тот проверяет, способны ли двое других помочь ему в случае необходимость, если большой белый клиент — большой белый лысый клиент — откажется платить.
  
  — Извини, друг, — произнес он, пытаясь придать своему голосу мягкие успокоительные интонации. — Ты что-то говорил? Я задумался. Извини.
  
  — Я сказал, тридцатка меня бы устроила. А вас?
  
  Норман достал из левого переднего кармана сложенную вдвое пачку банкнот, выудил из нее две двадцатки и протянул парикмахеру.
  
  — Меня устроило бы сорок, если не возражаешь, — сазал он. — Возьми деньги вместе с моими извинениями. Ты молодец. Отличная работа. Просто неделя выдалась сволочная, вот и все.
  
  «Знал бы хоть половину из того, что известно мне», — подумал он.
  
  Сэмюэл заметно расслабился, принимая деньги.
  
  — Никаких проблем, приятель. И я не шутил — у вас действительно красивая голова. Конечно, вы не Майкл, но другого Майкла просто нет.
  
  — Кроме самого Майкла, — добавил посетитель по имени Дейл. Трое чернокожих мужчин дружно рассмеялись, кивая друг другу. Хотя он запросто прикончил бы всех троих, не напрягаясь, Норман присоединился к ним. Новые клиенты, вошедшие в парикмахерскую, слегка изменили ситуацию. Настала пора проявить некоторую осторожность.
  
  Трое подростков, тоже чернокожих, прислонились к забору неподалеку от «темно», но ничего с машиной не сделали, видимо сочтя ее не стоящей внимания. Они с интересом посмотрели на бледный череп Нормана, переглянулись и закатили глаза. Им было лет по четырнадцать-пятнадцать, и впереди их ждала полная неприятностей жизнь. Тот, который в середине, начал было говорить: «Ты на меня смотришь?», как Роберт Де Ниро в «Таксисте». Норман почувствовал это и уставился на него — только на него, не обращая внимания на двух других, попросту не замечая их. Тот, что в середине, счел фразу из репертуара Де Ниро еще не отрепетированной до конца и смолчал.
  
  Норман сел в чисто вымытую украденную машину и уехал. Через шесть кварталов по пути к центру города он остановился у магазина подержанной одежды, который назывался «Попробуй снова, Сэм». По магазину бесцельно слонялось несколько посетителей, и все они поглядели на него, но он не возражал. Норман ничего не имел против того, чтобы на него смотрели, в особенности, если их внимание привлекает его бритый наголо череп. Если эти придурки пялятся на его блестящую макушку, ни один из них не вспомнит, как выглядит лицо Нормана, через пять минут после того, как тот выйдет из магазина.
  
  Норман разыскал мотоциклетную куртку, блестящую от множества заклепок, змеек и цепочек и скрипящую каждой складкой при малейшем движении. Он снял ее с вешалки. Продавец раскрыл рот, чтобы запросить за куртку двести пятьдесят долларов, посмотрел в бешеные глаза, глядящие на него из-под невообразимо белой пустыни свежевыбритого черепа, и сообщил покупателю, что она стоит сто восемьдесят долларов плюс налог. Продавец сбросил бы еще десятку или двадцатку, если бы Норман начал торговаться, но тот заплатил сразу. Он устал, в висках возникла тупая пульсирующая боль, ему хотелось вернуться в отель и улечься спать. Он мечтал проспать до самого завтрашнего утра. Ему нужно хорошенько отдохнуть, потому что завтра будет не до отдыха.
  
  По пути в «Уайтстоун» он сделал еще две остановки. Сначала притормозил у магазина, торгующего товарами для инвалидов. Там он приобрел подержанную механическую инвалидную коляску, помещающуюся в сложенном виде в багажник «темпо». Затем отправился в Женский культурный центр и музей. Там заплатил шесть долларов за вход, однако не задержался ни у экспонатов, ни в аудитории, где шла дискуссия о проблемах естественного деторождения. Он совершил короткую экскурсию в сувенирный киоск и тут же покинул культурный центр.
  
  Вернувшись в «Уайтстоун», он прямиком направился в свой номер, не расспрашивая никого о блондинке с соблазнительной попкой. В теперешнем своем состоянии Норман не рискнул бы заговорить даже с продавцом содовой. Свежеобритый череп гудел, как наковальня, по которой стучат молотом, глаза едва не вылезали из орбит, зубы будто крошились от боли, челюсти свело судорогой. Хуже всего, что его мозг теперь, казалось, плыл над ним, как огромный воздушный шар на параде в честь Дня Благодарения, у него создалось такое впечатление, словно мозг и тело связаны тончайшей нитью, которая способна оборваться в любой момент. Ему нужно лечь. Отдохнуть. Выспаться. Может, после этого мозг вернется на положенное место. Что касается блондинки, лучше всего относиться к ней как к козырному тузу в рукаве, чему-то, что можно использовать только в крайнем случае — «При пожаре разбить стекло».
  
  В пятницу Норман лег в постель в четыре часа дня. Пульсация в висках уже давным-давно даже отдаленно не напоминала похмельный синдром; она превратилась в головную боль, которую он называл «фирменной». Приступы ее нередко возникали в периоды Запряженной работы, а с тех пор, как Роуз покинула его, а дело с бандой завертелось с необычайной быстротой, два приступа в неделю стали совершенно рядовым явлением. Норман лежал на постели, уставившись в потолок, наблюдая забавные дрожащие зигзагообразные узоры, вокруг видимых им предметов; из глаз и носа текло. Боль была такой сильной, что ему казалось, будто в самом центре головы возник ужасный зародыш, старающийся появиться на свет; боль достигла того уровня, когда ему не оставалось ничего иного, кроме как принять горизонтальное положение, напрячь всю свою выдержку и ждать, ждать, ждать, пока не утихнет сама, а сделать это можно только одним способом — переживая каждую секунду в отдельности, переходя от одного момента к следующему, как идущий через ручей человек, перепрыгивающий с одного камешка на другой. Сравнение вызвало в уголке памяти какие-то смутные ассоциации, но они не смогли пробиться к поверхности через барьер напряженной болезненной пульсации, и Норман не стал воскрешать их. Он потер ладонью макушку и затылок. Непривычная гладкость кожи не была похожа на нечто, принадлежащее ему; он словно прикоснулся к капоту только что вышедшего из мойки автомобиля.
  
  — Кто я? — прозвучал в пустом гостиничном номере его вопрос. — Кто я? Почему я здесь? Что я тут делаю? Кто я?
  
  Не успев дать ответ хотя бы на один из вопросов, он провалился в сон. Через лишенные сновидений глубины сна боль все еще преследовала его и довольно долго, как плохое предчувствие, не выходящее из головы, но в конце концов Норман от нее оторвался. Голова упала на подушку, и влага, не совсем являющаяся слезами, стекала из левого глаза и левой ноздри по щеке на подушку. Он громко захрапел.
  
  Когда двенадцать часов спустя, в четыре часа утра в субботу, Норман проснулся, от головной боли не осталось и следа. Он чувствовал себя свежим и полным сил, как случалось почти всегда по окончании приступа «фирменной». Он поднялся, спустил ноги на пол и посмотрел через окно в темноту. Голуби по-прежнему сидели на подоконнике, прижимаясь друг к другу и воркуя даже во сне. Он знал — точно, уверенно, без тени сомнения, — что сегодняшний день принесет с собой окончание всей истории. Возможно, на этом закончится и его путь, но это пустяк по сравнению с главным. Понимание того, что после конца больше никогда не будет головных болей, показалось ему вполне равноценной компенсацией.
  
  В противоположном углу комнаты на спинке стула черным безголовым привидением висела мотоциклетная кожаная куртка.
  
  «Проснись пораньше, Роуз, — подумал он почти с нежностью. — Проснись пораньше, сладкая моя, и полюбуйся рассветом, почему бы тебе не насладиться зрелищем восходящего солнца? Смотри, запоминай, потому что это последний рассвет, который ты встречаешь».
  * * *
  
  В субботу утром Рози проснулась в самом начале пятого и в страхе потянулась к ночнику на прикроватной тумбочке, уверенная, что Норман находится в комнате рядом с ней, убежденная, что слышит запах его одеколона — «От всех моих парней пахнет «Инглиш Лед ером» или не пахнет ничем». В панической попытке поскорее включить свет она едва не столкнула лампу на пол, но, когда свет наконец зажегся (основание лампы при этом оказалось в дюйме от края небытия), ее страх быстро рассеялся. Она увидела лишь свою комнату, маленькую, опрятную, успокаивающую, и единственный запах, который Рози ощущала, исходил от ее собственного теплого после сна тела. В комнате нет никого, кроме нее самой… и Мареновой Розы, разумеется. Но Мареновая Роза надежно спрятана за дверцей встроенного шкафа, где она, несомненно, стоит, прикрывая глаза рукой от солнца и глядя на полуразрушенный храм.
  
  «Он мне приснился, — подумала она, поднимаясь. — Я видела его во сне. Мне привиделся очередной кошмар с участием Нормана, поэтому я так испугалась».
  
  Она передвинула ночник на середину тумбочки. Основание лампы звякнуло о браслет. Рози подняла его и оглядела. Странно, почему ей так трудно вспомнить,
  
  (то, что должна помнить)
  
  откуда у нее взялось это украшение. Может, она купила его в лавке Билла, потому что оно напомнило браслет, надетый на руку женщины с картины? Она не понимала, и это ее тревожило. Как можно забыть
  
  (то, что нужно забыть)
  
  такое?
  
  Рози подняла браслет, тяжелый, как золото, но, наверное, сделанный из чугуна и покрытый позолотой, и посмотрела через него, как в телескоп, на комнату.
  
  В памяти вспыхнул фрагмент сна, и она поняла, что Норман в ее сновидении не появлялся. Ей пригрезился Билл. Они мчались на его мотоцикле, и вместо того, чтобы отвезти ее на пикник к озеру, он направился по тропе, уходящей все глубже и глубже в зловещую рощу мертвых деревьев. Через некоторое время они достигли поляны, на которой росло единственное живое дерево с ветвями, отягощенными сочными плодами цвета хитона Мареновой Розы.
  
  «Ого! Великолепное первое блюдо! — воскликнул Билл, спрыгивая с мотоцикла и
  
  подбегая к дереву. — Я слышал про эти фрукты — съешь один, и ты сможешь видеть затылком, съешь два, и будешь жить вечно».
  
  Именно в этом месте сон превратился из просто неприятного в по-настоящему кошмарный. Она почему-то знала, что плоды дерева не волшебные, а ядовитые, и бросилась к нему, намереваясь остановить, прежде чем тот попробует вкус соблазнительного фрукта. Но Билл и слушать не хотел. Он слегка обнял ее за плечи, усмехнулся и сказал: «Не будь дурочкой, Рози, я знаю помгранат, он совсем не такой».
  
  Вот тогда-то она и проснулась, лихорадочно дрожа в темноте и думая не о Билле, а о Нормане… словно он лежал на постели где-то неподалеку и думал о ней. От такой мысли она крепко обхватила себя за плечи. Очень даже возможно, что так оно и есть на самом деле. Положив браслет на тумбочку, Рози поспешила в ванную и включила горячую воду.
  
  Беспокойный сон о Билле и ядовитом дереве, недоумение, когда и каким образом к ней попал браслет, путаные размышления о купленной картине, с которой она сняла раму, а потом сунула в шкаф, как нечто постыдное, недостойное чужого взгляда… все это померкло на фоне одной тревожащей ее мысли: о предстоящем свидании. Оно состоится сегодня, и каждый раз, когда Рози вспоминала об этом, ее охватывало такое ощущение, будто в груди накалялась нихромовая спираль. Она одновременно боялась и радовалась, но преобладало любопытство. Свидание. Их свидание.
  
  «Если, конечно, он появится, — скептическим тоном заметил внутренний голос. — Если все это — не шутка, знаете ли. А может, ты его напугала».
  
  Рози шагнула было под душ, но в последний момент сообразила, что забыла снять трусики.
  
  — Появится, — пробормотала она, наклоняясь и стягивая их. — Придет, я знаю. Обязательно придет.
  
  Она нырнула под струю горячей воды, и, когда протянула руку за бутылочкой шампуня, голос в потаенной части сознания — в этот раз совсем другой голос — прошептал: «Звери будут драться».
  
  — Что? — встрепенулась Рози, замерев с пластмассовой бутылочкой в руке. Ей стало страшно, хотя она сама не понимала почему. — Что ты сказал?
  
  Тишина. Она даже не успела точно запомнить мысль, только что мелькнувшую в голове, знала Лишь, что это опять каким-то образом связано с проклятой картиной, застрявшей в сознании, как назойливо повторяющийся мотив. Рози принялась намыливать волосы и неожиданно решила избавиться от картины. Она сразу испытала облегчение, как при мысли о том, что нужно отказаться от плохой привычки — курения или порции спиртного перед ленчем, — и к тому времени, когда вышла из ванной, настроение ее поднялось настолько, что она напевала.
  * * *
  
  Билл не заставил ее мучиться сомнениями; он приехал без опоздания. Рози перенесла один из стульев к окну, чтобы не пропустить его появления (она уселась перед окном в четверть восьмого, через целых три часа после того, как вышла из душа, и больше чем за час до условленного времени), и в двадцать пять минут девятого на свободное место между двумя машинами перед домом въехал мотоцикл с привязанной к багажнику сумкой-холодильником. Голову водителя скрывал большой синий шлем, а лица его она под таким углом рассмотреть не могла, Но Рози знала, что это Билл. Безошибочно угадала бы его по линии плеч и среди тысячной толпы. Он нажал на газ, заставив мотор взреветь, затем выключил его и обутой в ботинок ногой опустил упор. Он перебросил ногу через сиденье, и на секунду стали отчетливо видны очертания его бедра в линялых джинсах. Рози ощутила, как по ней пробежала слабая, но откровенная волна чувственного желания, и подумала: «Вот о чем я буду думать сегодня вечером, ожидая, пока придет сон; вот о чем я буду мечтать. И если мне повезет, я увижу это во сне».
  
  Она собиралась дожидаться его здесь, на месте, давая возможности подняться на второй этаж, как девочка, чувствующая себя в полной безопасности в родительском доме, ожидает парня, который должен отвезти ее на школьный танцевальный вечер, ожидает даже после того, как он останавливается у дома: сидит в нарядном открытом платье, прячась за занавеской спальни и улыбаясь чуть хитроватой улыбкой, пока он неловко выбирается из тщательно вымытой и начищенной до блеска отцовской машины и приближается к двери, смущенно поправляя галстук-бабочку.
  
  Рози хотела встретить его здесь, но вдруг вскочила со стула, распахнула дверцу шкафа и, выхватив свитер, торопливо зашагала по коридору к лестнице, одеваясь на ходу. Когда она подошла к лестнице и обнаружила, что он уже дошел до первой площадки, увидела, как он поднял голову, чтобы взглянуть на нее, ей вдруг подумалось, что она достигла идеального возраста; слишком стара, чтобы кокетничать ради пустого кокетства, и достаточно молода, чтобы верить в то, что некоторые надежды — те, которые по-настоящему важны, — могут сбываться, несмотря ни на что.
  
  — Привет, — сказала она, глядя на него сверху вниз со своего места. — Ты вовремя.
  
  — Ну конечно, — откликнулся он, глядя на нее снизу вверх. В его голосе слышалось легкое удивление. — Я никогда не опаздываю. Меня так воспитали. Я сказал бы даже, что пунктуальность у меня в генах. — Он протянул ей руку в перчатке, как галантный кавалер в историческом фильме. — Ты готова?
  
  Гм. Она пока что не знала, как ответить на его вопрос, поэтому просто встретила его на полпути, подала руку и позволила свести себя вниз по лестнице и на улицу, на яркий солнечный свет первой субботы июня. Он остановил ее на тротуаре рядом с мотоциклом, окинул с головы до ног критическим взглядом и с сомнением покачал головой:
  
  — Нет-нет, свитер никуда не годится. К счастью, бойскаутская подготовка меня еще ни разу не подводила.
  
  С обеих сторон к багажнику «харлей-дэвидсона» были привязаны два рюкзака. Он развязал один и извлек кожаную куртку — такую же, как и его собственная, две пары карманов со змейками на груди и по бокам, но больше никаких украшений или излишеств. Ни заклепок, ни эполет, ни цепочек или металлических молний. Она оказалась чуть больше той, которая была на Билле. Рози посмотрела на куртку, плоско висящую, в его руках, встревоженная очевидным вопросом. Он увидел ее взгляд, правильно истолковал его и отрицательно покачал головой:
  
  — Это отцовская куртка. Он учил меня кататься на старом индейском томагавке, который выменял на обеденный стол и набор мебели для спальни. Отец рассказывал, что в год своего совершеннолетия объездил на том мотоцикле всю Америку. Старый дракон заводился ножным стартером, и если ты забывал переключиться на нейтральную, мотоцикл выпрыгивал из-под тебя.
  
  — И что случилось потом? Он разбил его? — Рози слегка улыбнулась. — Или ты его разбил?
  
  — Ни то, ни другое. Он умер от старости. С тех пор в семействе Штайнеров прижились харлей-дэвидсоновские потомки. Это модель «херитидж», тридцать пять кубиков. — Он нежно провел рукой по металлической конструкции. — Отец не катается лет пять уже, если не больше.
  
  — Надоело?
  
  Билл покачал головой:
  
  — Нет, у него глаукома.
  
  Она набросила на плечи куртку и подумала, что отец Билла, должно быть, дюйма на три ниже и фунтов на сорок легче своего сына, однако куртка, тем не менее, смотрелась на ней довольно смешно, свисая едва ли не до колен. Впрочем, в ней было тепло, и Рози застегнула ее до самого подбородка со странноватым чувственным удовольствием.
  
  — Ты прекрасно в ней выглядишь, — заметил он. — Немножко забавно, как девочка, примеряющая наряды своей матери, но все равно здорово. Честно.
  
  Она решила, что теперь способна произнести те слова, которые не решилась сказать, когда они с Биллом сидели на скамейке и ели сосиски с кислой капустой; неожиданно ей показалось необходимым, чтобы он услышал их.
  
  — Билл?
  
  Он посмотрел на нее с едва заметной улыбкой, хотя взгляд его оставался серьезным.
  
  — Да?
  
  — Не обижай меня.
  
  Он задумался над услышанным — улыбка по-прежнему не сходила с лица, а глаза продолжали смотреть серьезно — и потом покачал головой:
  
  — Нет. Я тебя не обижу.
  
  — Обещаешь?
  
  — Да, обещаю. Давай, прыгай в седло. Ты когда-нибудь раньше каталась на железном пони?
  
  Она покачала головой.
  
  — Тогда слушай. Вот эти маленькие колышки — для ног. — Он склонился над багажником мотоцикла, а когда выпрямился, держал в руках шлем. Она без малейшего удивления отметила про себя красновато-пурпурный цвет.
  
  — Держи ведерко для мозгов.
  
  Рози водрузила шлем на голову, наклонилась, торжественно посмотрела в зеркало на руле мотоцикла и громко расхохоталась.
  
  — Я похожа на футболиста!
  
  — Причем самого красивого в команде, — добавил он, беря ее за плечи и поворачивая к себе. — Ремешок застегивается на шее. Погоди, я помогу тебе.
  
  Его лицо находилось на расстоянии поцелуя, и она почувствовала слабое головокружение, понимая, что, если он захочет поцеловать ее прямо сейчас и здесь, на залитом солнцем тротуаре, где прогуливаются люди, направляясь по утренним субботним делам, она не станет противиться. Затем он отступил на шаг.
  
  — Не слишком туго?
  
  Она покачала головой.
  
  — Точно?
  
  Рози кивнула.
  
  — Тогда скажи что-нибудь.
  
  — Этот реешок с’ишко тугой, — произнесла она и рассмеялась от появившегося на его физиономии выражения. Через секунду он присоединился к ней.
  
  — Ты готова? — снова спросил Билл. Он все еще улыбался, но в глазах появилась сосредоточенность, словно они приступали к выполнению очень серьезного задания, когда каждый неверный шаг, каждое слово способны привести к неисправимым последствиям.
  
  Она сжала руку в кулак, стукнула по шлему и нервно улыбнулась.
  
  — Кажется, да. Кто садится первый, ты или я?
  
  — Я. — Он закинул ногу на седло «дэвидсона». — Теперь ты.
  
  Она осторожно занесла ногу над сидением и положила руки ему на плечи. Ее сердце бешено колотилось в груди.
  
  — Нет, — сказал он. — Держи меня за пояс, поняла? Мои руки должны быть свободны, чтобы управлять мотоциклом.
  
  Рози просунула руки ему под мышки и соединила их на его плоском животе. В мгновение ока она почувствовала себя так, будто разом вернулась в сон. Неужели все это происходит только потому, что когда-то она увидела одну-единственную капельку крови на пододеяльнике? Потому, что ей вдруг вздумалось махнуть на все рукой, выйти из дому и шагать, шагать, куда глаза глядят? Неужели это правда?
  
  «Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы это был не сон», — взмолилась она.
  
  — Проверь — ноги должны стоять на подножках. Она поставила ноги на подножки и испытала смешанный со страхом восторг, когда Билл перевел мотоцикл в вертикальное положение и убрал упор. В этот момент мотоцикл удерживали от падения только его широко расставленные ноги, и ей показалось, что они сидят в маленькой лодке, отвязанной от пирса и свободно качающейся на волнах. Рози плотнее прижалась к его спине, закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Запах разогревшейся на солнце кожи оказался точно таким, каким представлялся ей во сне, и это здорово. И вообще все здорово. Страшновато и здорово.
  
  — Надеюсь, тебе понравится, — произнес Билл, оборачиваясь. — Я правда надеюсь.
  
  Он нажал кнопку на правой ручке, и «харлей» под ними мгновенно завелся, издавая оглушительный грохот. Рози подпрыгнула и придвинулась еще ближе к нему; ее руки непроизвольно напряглись. — Все в порядке? — крикнул он. Она кивнула, потом сообразила, что Билл ее не видит, и прокричала в ответ, что все в порядке.
  
  Спустя секунду тротуар слева от них вдруг покатился назад. Билл бросил быстрый взгляд через плечо, проверяя, нет ли приближающихся машин, затем пересек Трентон-стрит и выехал на правую сторону. Поворот оказался совсем не таким, как в автомобиле; мотоцикл накренился, словно маленький самолет, заходящий на точный курс перед посадкой. Билл повернул ручку газа, и мотоцикл ринулся вперед. Порывистый ветер затрепетал у нее под шлемом, и Рози радостно рассмеялась.
  
  — Я знал, что тебе понравится! — крикнул Билл через плечо, когда они остановились перед красным светофором на перекрестке. Он опустил ногу, поддерживая мотоцикл, и она подумала, что на несколько секунд они снова связаны с твердой землей, но очень тонкой нитью. Включился зеленый, мотор опять взревел под ней, в этот раз более солидно, они свернули на Диэринг-авеню и поехали мимо Брайант-парка, подминая тени старых дубов, распластавшиеся на асфальте чернильными кляксами. Она выглянула из-за плеча Билла и увидела, что солнце сопровождает их, мелькая за деревьями, как гелиограф, а когда он наклонил мотоцикл, поворачивая на Калюмет-авеню, она наклонилась вместе с ним.
  
  «Я знал, что тебе понравится» — сказал ей Билл, когда они тронулись в путь, но слово «нравилось» определяло ее чувства только в те минуты, когда они проезжали северную часть города, проскакивая предместья, где прижавшиеся друг к другу выглядевшие почти по-деревенски одно— и двухэтажные дома напомнили ей телешоу «Все дома», а на каждом углу, казалось, располагался двойник таверны «Маленький глоток». Когда же они выехали на Скайуэй и покинули пределы города, ей не просто нравилось; она испытывала восторг. Потом они свернули на черное полотно двухрядного двадцать седьмого шоссе, вытянувшегося вдоль берега озера до самой границы соседнего штата, и Рози не возражала бы, чтобы поездка продолжалась вечно. Если бы Билл спросил, нет ли у нее желания махнуть в Канаду, посмотреть матч «Блу Джейз» в Торонто, Рози просто прижалась бы шлемом к черной и пахучей коже его куртки, чтобы он почувствовал ее кивок.
  
  Лучше всего было на двадцать седьмом шоссе. В разгар лета даже в такой утренний час движение на нем станет довольно оживленным, но сейчас шоссе представляло собой практически пустую черную ленту с желтым стежком, разделяющим его на две части. Справа от них сквозь зеленые ветки деревьев проглядывала сказочная голубизна озера, слева приближались и удалялись молочные фермы, хижины для туристов, сувенирные лавки, только-только открывающиеся перед началом летнего сезона.
  
  Ей не хотелось разговаривать, она даже не знала, сможет ли говорить, если Билл о чем-то ее спросит. Он постепенно разгонял «харлей» до тех пор, пока красная стрелка спидометра не замерла в строго вертикальном положении, как стрелка компаса, указывающая на север, и от ветра, задувающего под шлем, у Рози заложило уши. Поездка напомнила ей сны с полетами, которые видела в детстве, — сны, где в восторге бесстрашно парила над полями, скалистыми горами, крышами и трубами, а волосы ее флагом развевались за спиной. После таких снов она просыпалась, дрожа, мокрая от пота, испуганная и одновременно счастливая; точно такие же ощущения испытывала Рози и сейчас. Поворачивая голову влево, она видела собственную тень, бежавшую рядом, как и в тех снах, но теперь чуть впереди находилась еще одна тень, и это усиливало ее радость. Если когда-либо в жизни она чувствовала себя такой счастливой, как сейчас, тот момент выветрился из ее памяти. Весь мир вокруг казался идеальным и совершенным, а она сама — идеальной и совершенной частью этого мира.
  
  Рози ощущала незначительные колебания температуры — чуть холоднее становилось, когда они мчались через затененные участки или спускались в ложбины, теплело, когда снова выныривали на солнце. При скорости шестьдесят миль в час запахи казались концентрированными и мимолетными, словно кто-то стрелял из духового ружья пахучими капсулами: коровы, навоз, сено, земля, свежескошенная трава, смола, когда они выехали на ремонтируемый участок дороги, маслянистый голубой выхлоп, когда догнали натужно гудящий на подъеме фермерский грузовик. Дворняга в кузове положила морду на передние лапы и посмотрела на них без всякого интереса. Билл, приняв влево на прямом участке дороги, обогнал грузовик, и сидевший за рулем фермер помахал рукой, приветствуя Рози. Она рассмотрела лапки морщин в уголках его глаз, покрасневшую, облупившуюся кожу на крыльях носа, в солнечных лучах мелькнул отблеск обручального кольца. Осторожно, как канатоходец, выполняющий свой номер без страховочной сетки, она высвободила одну руку и помахала фермеру. Тот улыбнулся ей, его грузовик отстал и вскоре скрылся из виду.
  
  После того, как они удалились от города на десять или пятнадцать миль, Билл протянул руку, указывая на блестящий силуэт в небе. Спустя несколько секунд она расслышала уверенный рокот лопастей пропеллера, а еще через мгновение увидела двоих мужчин в прозрачной кабине. Вертолет с гулом промчался у них над головами, и Рози заметила, как пассажир наклонился и прокричал что-то на ухо пилоту.
  
  «Я все вижу, — сказала она про себя и затем задумалась, почему это кажется ей таким удивительным. Собственно, вряд ли видела что-то, чего не разглядела бы из окна автомобиля. — Вижу, вижу, — думала она. — Вижу, потому что смотрю не через стекло, которое превращает все в простой пейзаж. Сейчас это мир, а не пейзаж, и я — его неотъемлемая часть. Я мчусь через этот мир, как в снах далекого детства, но теперь я не одна».
  
  Между ног у нее ровно гудел двигатель мотоцикла. Нельзя сказать, чтобы ощущение возбуждало ее, но все же дрожь, передающаяся от мотора, напоминала о том, что там находится и для чего оно предназначено. Если она не смотрела по сторонам, ее взгляд упирался в основание шеи Билла, поросшее темными волосками, и ей хотелось узнать, каково будет дотронуться до них пальцами, разгладить, как перья на спинке птицы.
  
  Через час после того, как они покинули город, вокруг не осталось и следов человеческой деятельности. Билл сбросил скорость до второй, а когда впереди вырос щит с надписью «ЗОНА ОТДЫХА «ШОРЛЕНД» — ВЪЕЗД ТОЛЬКО ПО РАЗРЕШЕНИЮ», переключился на первую и свернул на усыпанную гравием узкую дорогу.
  
  — Держись! — предупредил он. Теперь, когда в ее шлеме не бушевал ураган, Рози четко слышала его голос. — Ухабы.
  
  На дороге действительно оказалось множество ухабов, но «харлей» легко преодолевал их, смягчая и превращая в не стоящие внимания кочки. Через пять минут они остановились на маленькой грязной парковке. За ней располагалось несколько столиков для пикников и сложенных из камня мангалов для шашлыков, разбросанных на просторной тенистой поляне с ковром зеленой густой травы и на пологой узкой каменистой полоске берега, не заслуживающей того, чтобы ее назвали пляжем. На каменистый берег одна за другой неторопливо накатывали небольшие волны. Дальше озеро простиралось до самого горизонта; его воображаемая линия, призванная разграничивать небо и воду терялась в голубоватой дымке. Зона отдыха «Шорленд» оказалась абсолютно пустынной, насколько она могла судить, кроме них, никого поблизости не было, и, когда Билл заглушил двигатель, от тишины у нее перехватило дыхание. Лишь бездумно кружащие над волнами чайки оглашали берег своими пронзительными раздосадованными криками. Где-то вдали на западе раздавался звук мотора, настолько слабый, что нельзя было различить, работает ли это грузовик или трактор. И все.
  
  Носком ботинка он подвинул плоский крупный камень поближе к мотоциклу, затем опустил упор так, чтобы камень оказался под ним. Перекинув ногу через мотоцикл, Билл с улыбкой повернулся к ней, но когда увидел ее лицо, улыбка исчезла, уступив
  
  место озабоченности.
  
  — Рози? Тебе плохо? Она удивленно посмотрела на него.
  
  — Нет. С чего ты взял?
  
  — У тебя какой-то странный вид…
  
  «Готова поклясться, — подумала она. — Готова поклясться».
  
  — Я в порядке. — заверила она Билла. — Просто мне не верится, что все это происходит на самом деле, вот и все. Думаю, каким образом здесь очутилась. — Она напряженно засмеялась.
  
  — Скажи, у тебя не кружится голова? Ты не чувствуешь слабости?
  
  В этот раз Рози рассмеялась более непринужденно.
  
  — Да не волнуйся, все в порядке, честно.
  
  — И тебе понравилось?
  
  — Слабо сказано. — Она возилась с кольцами, через которые продевались ремешки, затягивающие шлем, но никак не могла с ними справиться.
  
  — Для новичка они не проще, чем морской узел. Я помогу.
  
  Распуская ремешки, он снова склонился над ней — приблизившись на расстояние поцелуя, — но в этот раз не отступил. Ладонями приподнял шлем, снимая его с головы Рози, а потом поцеловал ее, придерживая правой рукой за талию; шлем болтался у ее колена на мизинце и безымянном пальце его левой руки. Для Рози поцелуй означал, что все действительно в порядке, а прикосновение губ и ощущение руки Билла на талии были сродни чувству возвращения в родной дом. Она ощутила, как по щекам скатились две одинокие слезинки, но это не страшно. Эти слезы не причиняют боли.
  
  Билл чуть-чуть отодвинулся от нее, не снимая руки с талии; шлем, раскачиваясь, как маятник, легонько постукивал ее по колену. Он заглянул ей в лицо.
  
  — Все в порядке?
  
  «Да», — хотела ответить Рози, но голос изменил ей, и она просто молча кивнула головой.
  
  — Ну и прекрасно, — сказал он, а потом серьезно, как человек, выполняющий важную, ответственную работу, поцеловал в мокрые прохладные скулы, сначала под правым глазом, потом под левым. Поцелуи были легкими, как прикосновение дрожащих ресниц. Рози никогда не чувствовала ничего подобного. Неожиданно она обхватила Билла руками за шею крепко-крепко, пряча лицо на его груди в складках кожаной куртки, плотно закрыв глаза, из которых продолжали струиться слезы. Он прижал ее к себе, и та рука, которая прежде покоилась на талии, поднялась, чтобы погладить ее заплетенные в косу волосы.
  
  Через некоторое время она оторвалась от него, провела рукой по глазам и попыталась улыбнуться.
  
  — Вообще-то я не так часто плачу, — сказала она. — Ты, наверное, этому не поверишь, но я действительно не плакса.
  
  — Верю, — произнес он, снимая свой шлем. — Идем, поможешь мне взять сумку с багажника.
  
  Рози помогла ему распустить эластичный шнур, который удерживал сумку-холодильник, и они перенесли ее к одному из столиков для пикников. Затем повернулась к воде и замерла.
  
  — По-моему, это самое красивое место в мире, — заметила она. — Мне не верится, что, кроме нас, здесь совсем никого нет.
  
  — Дело в том, что двадцать седьмое шоссе немного в стороне от обычных туристских маршрутов. Я впервые попал сюда еще мальчишкой, приехал вместе с родителями. Отец рассказал, что обнаружил это место почти случайно, когда объезжал окрестности на своем мотоцикле. Здесь даже в августе, когда вся остальная часть побережья просто забита до отказа, посетителей не так-то много.
  
  Она бросила на него короткий взгляд.
  
  — Ты привозил сюда других женщин?
  
  — Нет, — ответил он.
  
  — Не хочешь пройтись? Во-первых, чтобы нагулять аппетит перед завтраком, во-вторых, я хотел бы показать тебе кое-что.
  
  — Что?
  
  — Будет лучше, если ты сама увидишь.
  
  — Хорошо.
  
  Он подвел ее к воде, где они уселись на большой обломок скалы и разулись. Ее позабавили белые спортивные носки, показавшиеся неожиданными после тяжелых мотоциклетных ботинок; такие носки ассоциировались у нее с уроками физкультуры в старшей школе.
  
  — Оставить здесь или взять с собой? — спросила она, поднимая свои кроссовки. Билл задумался на минутку.
  
  — Ты свои берешь, а я свои оставляю. Проклятые ботинки трудно натянуть даже на сухие ноги. Когда же они мокрые, об этом не стоит и мечтать.
  
  Он стащил белые носки и аккуратно положил их на массивные ботинки. Что-то в
  
  его движении и в том, как выглядели лежащие на ботинках носки, заставило ее улыбнуться.
  
  — Что такое?
  
  Она покачала головой.
  
  — Ничего. Идем, показывай свой сюрприз. Они зашагали вдоль берега на север, Рози несла свои кроссовки, Билл указывал путь. Попробовав воду, она нашла ее настолько холодной, что невольно задержала дыхание, но через минуту-другую привыкла, и вода уже не казалась обжигающе ледяной. Она видела свои белые ступни, похожие на бледных рыбин, отделенные от лодыжек отражением на воде. Идти по каменистому дну было совсем не больно. «Глупая, — подумала она. — Ты запросто можешь порезаться и даже не почувствуешь этого. От холода они просто онемели». Но не порезалась. Ей казалось, что Билл не позволит ей пораниться. Мысль смешная, но она действительно так считала.
  
  Пройдя еще ярдов сорок вдоль берега, они наткнулись на заросшую извилистую Тропинку, уходящую прочь от воды — крупный белый песок, проглядывающий через низкие, жесткие заросли можжевельника, — и Рози ощутила мимолетное прикосновение deja vu — ложной памяти, словно уже ходила по этой тропинке в давнем, забытом сне.
  
  Билл указал на вершину небольшого холма и тихо пояснил:
  
  — Мы идем туда. Постарайся шуметь как можно меньше.
  
  Дождавшись, пока она наденет кроссовки, снова зашагал вперед. У вершины остановился, поджидая ее, а когда она присоединилась к нему и раскрыла рот, чтобы сказать что-то, сначала прижал палец к ее губам, а потом вытянул его, указывая на упавшее дерево в центре поляны.
  
  Поляна, поросшая густой травой, находилась ярдах в пятидесяти от берега; с нее открывался красивый вид на озеро. Под переплетением облепленных кусками земли корней лежала рыжая лисица, к животу которой приникли три детеныша. Неподалеку от них четвертый лисенок сосредоточенно охотился за собственным хвостом в пятне солнечного света. Рози уставилась на них, словно завороженная.
  
  Билл склонился к ней, и его шепот защекотал ей ухо: — Я заглянул сюда позавчера, решил проверить, на месте ли все и так ли здесь хорошо, как раньше. Я не приезжал сюда лет пять, поэтому хотел убедиться, что ничего не изменилось. Осматривал окрестности и наткнулся на это семейство. Vulpes fulva на латыни — красная лиса. Малышам не больше шести месяцев.
  
  — Откуда ты так много про них знаешь?
  
  Билл пожал плечами.
  
  — Мне просто нравятся животные. Я читаю о них и стараюсь понаблюдать за ними в родной среде, если подворачивается случай.
  
  — Ты охотишься?
  
  — Боже упаси, нет. Даже не фотографирую. Просто смотрю.
  
  В этот момент лисица заметила их. Не шевельнувшись, она замерла и напряглась внутри яркой шкурки, настороженно глядя на людей блестящими глазами.
  
  «Не вздумай смотреть на нее, — подумала Рози неожиданно, не понимая совершенно, что это, собственно, значит; ей лишь показалось, что прозвучавший в голове голос принадлежит не ей. — Не смотри на нее, это зрелище не для таких, как ты».
  
  — Какие они красивые, — выдохнула Рози, нащупав руку Билла и сжав ее в своих ладонях.
  
  — Красавцы, — согласился он.
  
  Мать повернула голову к четвертому детенышу, который оставил в покое хвост и теперь прыгал по траве, пытаясь накрыть свою тень. Она издала короткий высокий тявкающий звук. Лисенок оглянулся, опасливо посмотрел на незваных гостей, затем трусцой подбежал к матери и улегся у нее под боком. Она принялась лизать голову детеныша, умело и быстро обхаживая его, но глаза по-прежнему внимательно наблюдали за Биллом и Рози.
  
  — А папаша у них есть? — шепотом спросила Рози.
  
  — Есть, я видел его позавчера. Крупный мощный самец.
  
  — Где он?
  
  — Где-то поблизости. Охотится. Малышам, наверное, часто приходится видеть чаек со сломанными крыльями, которых он приносит им на ужин.
  
  Взгляд Рози переместился к корням вывороченного из земли дерева, под которыми лисье семейство устроило себе нору, и снова ее сознания коснулось ощущение deja vu. Смутный образ шевелящегося корня, тянущегося, чтобы схватить какой-то предмет, возник у нее перед глазами, задержался на секунду и снова растаял.
  
  — Наверное, мы ее пугаем, — произнесла Рози.
  
  — Возможно, но не очень сильно. Если попытаемся подойти ближе, она станет защищать детенышей.
  
  — Да, — согласилась Рози. — А если обидим их, она заплатит.
  
  Он бросил на нее странный взгляд.
  
  — Ну, думаю, по крайней мере, попытается.
  
  — Я рада, что ты привел меня сюда.
  
  Его лицо озарилось улыбкой.
  
  — Спасибо.
  
  — Давай уйдем. Я не хочу пугать ее. К тому же я проголодалась.
  
  — Хорошо. И я тоже голоден.
  
  Билл поднял руку в торжественном прощальном жесте. Самка смотрела на него блестящими немигающими глазами… а затем сморщила морду в беззвучном рычании, обнажая ряд аккуратных белых зубов.
  
  — Да, да, — сказал он. — Ты хорошая мама. Заботься о них получше.
  
  Он повернулся и зашагал по тропинке. Рози пошла было за ним, но потом остановилась и в последний раз посмотрела в блестящие немигающие глаза. Лисица по-прежнему скалила зубы, предупреждая, что готова защищать свое потомство, если надо. Ее шкурка была скорее рыжая, чем красная, но нечто в ее цвете — наверное, разительный контраст с пышной зеленью — заставил Рози содрогнуться. Низко над головой пролетела чайка, чиркнув тенью по поляне, но лисица не сводила глаз с Рози. Даже когда она повернулась и последовала за Биллом, Рози казалось, что все еще чувствует взгляд хищницы — внимательный и глубоко сосредоточенный в своей неподвижности.
  * * *
  
  — Они не погибнут? — спросила Рози, когда они снова вышли к воде.
  
  Держась для равновесия за его плечо, она сняла кроссовки сначала с одной, затем с другой ноги.
  
  — Ты хочешь сказать, не станут ли они добычей охотников?
  
  Рози кивнула.
  
  — Нет, если не будут совать нос в сады и курятники, а у мамы с папой хватит ума не тащить их к какой-нибудь ферме, — короче, если они будут вести себя нормально. Самке года четыре, наверное, самцу лет семь или около того. Жаль, что ты его не видела. У него кисточка на хвосте цвета листьев в октябре.
  
  Они прошли половину пути к месту для пикников, шагая по мелководью. Рози увидела впереди черные ботинки на той скале, где Билл их оставил, и белые носки, аккуратно уложенные на квадратные носы ботинок.
  
  — Что ты имеешь в виду, под «если будут вести себя нормально»?
  
  — Бешенство, — пояснил он. — Слишком часто именно водобоязнь толкает их к человеческим садам и курятникам. Заставляет показываться на глаза людям. И приводит к гибели. У самок бешенство наблюдается чаще, чем у самцов, и они могут обучить своих щенят всяческим опасным гадостям. Самцы погибают от болезни довольно быстро, но самки способны жить долгое время, становясь все хуже и хуже.
  
  — Правда? Какой ужас.
  
  Билл остановился, посмотрел на бледное задумчивое лицо Рози, затем притянул к себе и обнял.
  
  — Совсем не обязательно, чтобы все произошло именно так, — заверил он ее. — Пока что звери прекрасно себя чувствуют, насколько я могу судить.
  
  — Но ведь может случиться такое, верно? Ведь может?
  
  Он задумался над ее вопросом, затем кивнул.
  
  — Конечно, может. Все может случиться. Идем, пора завтракать. Что скажешь?
  
  — Скажу, что звучит заманчиво.
  
  Но втайне она подумала, что вряд ли теперь, когда ее словно преследует взгляд блестящих лисьих глаз, съест много. Впрочем, когда Билл принялся выкладывать еду, Рози моментально ощутила жуткий голод. Рано утром она ограничилась стаканом апельсинового сока и единственным гренком; взволнованная (и испуганная), как невеста перед венчанием, она полностью лишилась аппетита. Теперь же при виде хлеба и мяса Рози начисто забыла о лисьем семействе, живущем к северу от пляжа.
  
  А Билл извлекал из сумки-холодильника все новую и новую снедь: бутерброды с холодной говядиной, бутерброды с тунцом, салат с цыпленком, салат с картофелем, салат из капусты с морковью, две банки кока-колы, термос чая со льдом, два куска пирога, кусок торта, — все это напомнило ей клоунов, вылезающих из маленькой машины в цирке, и она, не выдержав, рассмеялась. Наверное, с ее стороны это было невежливо, но Рози настолько прониклась доверием к нему, что формальное соблюдение правил хорошего тона перестало быть необходимостью. И слава Богу, потому что чувствовала, что даже правила хорошего тона вряд ли остановили бы ее.
  
  Он поднял голову и посмотрел на нее, держа в одной руке солонку, а в другой — перечницу. Она увидела, что дырочки на солонке и перечнице аккуратно заклеены прозрачной лентой, и ей почему-то стало еще веселее. Рози опустилась на скамейку рядом со столом, закрыла лицо руками и попыталась успокоиться. Ей почти удалось это, но тут посмотрела сквозь пальцы на стол и увидела гору сэндвичей — полдюжины для двух человек — на аккуратно разрезанных по диагонали кусочках хлеба, завернутые в прозрачную пленку. Она снова расхохоталась.
  
  — В чем дело. Рози? — спросил он, улыбаясь. — Что случилось?
  
  — Ты случайно не ждешь, что к нам кто-нибудь заглянет? — спросила она, продолжая хихикать. — Какая-нибудь футбольная команда, например? Или отряд бойскаутов?
  
  Билл улыбнулся еще шире, но в глазах сохранялось все то же выражение сосредоточенности. Это было довольно сложное выражение, свидетельствовавшее о том, что он понимает одновременно и смешную сторону ситуации, и ее серьезность, и по этому взгляду Рози наконец поверила, что он действительно равен ей по возрасту или, во всяком случае, близок к ней, что в данных обстоятельствах почти одно и то же.
  
  — Я просто взял всего понемножку, чтобы ты выбрала еду себе по вкусу, вот и все.
  
  Приступ смеха постепенно угасал, однако Рози продолжала улыбаться, глядя на него. Больше всего ее поразила не предусмотрительность Билла, от которой он казался только моложе, а открытость и искренность, делавшие его старше.
  
  — Билл, я могу есть практически все, — сказала она.
  
  — Я так и думал, — произнес он, присаживаясь на скамейку рядом с ней. — Но дело совершенно в ином. Мне важно не то, что ты можешь терпеть или с чем согласна примириться. Гораздо важнее узнать, что тебе нравится. Я хочу дать тебе все, что ты желаешь, все, что нравится, потому что ты свела меня с ума.
  
  Она посмотрела на него серьезно — теперь ей было совсем не смешно — и, когда он взял в ладонь ее руку, накрыла ее своей ладонью. Мысленно Рози все еще продолжала переваривать то, что Билл сказал, и получалось с трудом — похоже на то, как мы пытаемся пронести громоздкий предмет мебельного гарнитура через узкий дверной проем, поворачивая его и так, и этак, чтобы найти подходящий угол наклона.
  
  — Но почему? — спросила она. — Почему я?
  
  Он покачал головой.
  
  — Не знаю. Факт в том, Рози, что у меня вообще мало знаний и опыта в отношении женщин. Я встречался с девушкой, когда учился в старшей школе, и мы, наверное, переспали бы в конце концов с ней, но она уехала в другой город прежде, чем это случилось. У меня была девушка на первом курсе колледжа, с которой мы все-таки переспали. Потом пять лет назад повстречал еще одну — где бы ты думала? В зоопарке. Мы были помолвлены. Ее звали Бронуин О’Хара. Звучит как имя героини романа Маргарет Митчелл, правда?
  
  — Красивое имя.
  
  — И красивая девушка. Она умерла от расширения сосудов мозга.
  
  — О Билл!.. Мне так жаль…
  
  — С тех пор я имел дело с парой девушек, и я не преувеличиваю — с парой девушек, точка, конец рассказа. Родители все время ссорятся из-за меня. Отец говорит, что я умру девственником, мать требует, чтобы он оставил меня в покое и перестал браниться. Только она произносит «бганиться».
  
  Рози улыбнулась.
  
  — А потом ты пришла в магазин и выбрала ту картину. Ты знала, что должна заполучить ее, с самого начала, так ведь?
  
  — Да.
  
  — Примерно то же самое я почувствовал к тебе. Знаешь, я хотел сказать тебе кое-что. То, что здесь происходит, не вызвано ни добротой, ни благотворительностью, ни чувством долга. То, что здесь сейчас происходит, абсолютно не связано с тем фактом, что бедная Рози прожила тяжкую несчастную жизнь. — Он помедлил и затем добавил: — Это потому, что я люблю тебя.
  
  — Ты не можешь знать наверняка. По крайней мере, пока.
  
  — Я знаю то, что я знаю, — возразил он, и интонации мягкой настойчивости в его голосе слегка испугали ее. — А теперь давай покончим с мыльными операми и перейдем к делу — прошу к столу.
  
  И они приступили к ленчу. А когда наконец покончили с ним и Рози почувствовала, что эластичная резинка трусиков врезается в кожу живота, натянутую, как на барабане, они сложили остатки завтрака в сумку-холодильник и снова закрепили ее на багажнике «харлей-дэвидсона». Никто не появился; Шорлэнд принадлежал только им двоим. Они опять подошли к воде и опять сели на большой обломок скалы. Рози начала испытывать к этому камню сильные чувства; к такому камню, думала она, можно возвращаться раз или два в году просто для того, чтобы поблагодарить его… разумеется, если все закончится хорошо. А к тому имелось достаточно признаков, насколько она могла судить. Собственно, она не знала, был ли в ее жизни более счастливый день.
  
  Билл обнял ее, затем бережно повернул лицо Рози к себе и начал целовать ее. Через пять минут она по-настоящему испугалась, что вот-вот упадет в обморок — происходящее казалось сном, родившимся в затуманенном сознании, возбуждение ее достигло невероятной силы, в памяти мелькали все те книги, рассказы и фильмы, которых она раньше не понимала и принимала на веру. Как слепой, вынужденный принимать на веру утверждение зрячего о том, что солнечный закат красив. Щеки пылали, грудям, нежным и порозовевшим от его прикосновений через тонкую ткань блузки, было тесно, и она пожалела, что надела бюстгальтер. От этой мысли еще сильнее бросило в жар. Сердце в груди пустилось в бешеный галоп, но это хорошо. Все хорошо. Она перешагнула границу обыденной реальности и ступила на территорию страны чудес. Рози опустила руку и почувствовала, насколько тверда его плоть. Ей показалось, что она прикасается к камню, с тем отличием, что камень не пульсировал бы под ладонью, как ее собственное сердце.
  
  На минутку он позволил ее руке находиться там, затем осторожно убрал и поцеловал в ладонь.
  
  — На сегодня хватит, — произнес он хрипло.
  
  — Но почему? — Она посмотрела на него открыто, без ложной стыдливости или притворства. За всю жизнь Рози знала только одного мужчину, Нормана, а он не принадлежал к тем, кто возбуждался от простого прикосновения через брюки. Иногда — а за последние несколько лет все чаще и чаще — он не возбуждался вовсе.
  
  — Потому что, если мы не остановимся, я потом не смогу ходить.
  
  Она посмотрела на него, сдвинув брови, с такой искренней озадаченностью, что он не выдержал и засмеялся.
  
  — Не обращай внимания, Рози. Просто я хочу, чтобы в первый раз, когда мы займемся любовью, у нас все было в порядке — чтобы не кусались комары, под спину не попал кусок дубовой коры, а компания студентов не появилась в самый неподходящий момент. Кроме того, я обещал доставить тебя назад к четырем часам, чтобы ты могла продавать футболки, а я не хочу потом обгонять секундную стрелку.
  
  Рози посмотрела на часы и с испугом увидела, что уже десять минут третьего. Как такое возможно, если они посидели на скале жалких пять, от силы десять минут? Хотя и неохотно, но ей пришлось с радостью признать, что они здесь, видимо, гораздо дольше — полчаса, а то и все сорок пять минут.
  
  — Идем, — позвал он ее, соскальзывая со скалы, и поморщился, когда подошвы ног коснулись воды.
  
  За секунду до того, как он отвернулся, Рози увидела плотно натянутую ткань брюк над его возбужденной плотью. «Из-за меня», — подумала она и была потрясена чувствами, охватившими ее при этой мысли: удовольствием, легкой иронией и едва заметным самодовольством.
  
  Она спустилась со скалы рядом с ним и обнаружила, что держит его за руки, даже не заметив, как сделала это.
  
  — Ну хорошо, что теперь?
  
  — Я предлагаю перед тем, как отправиться домой, немного прогуляться. Остыть.
  
  — Не против, но на поляну с лисами не пойдем, ладно? Я не хочу снова их тревожить.
  
  «Ее, — подумала она, — я не хочу тревожить ее».
  
  — Согласен. Тогда пойдем на юг. Билл отвернулся было от нее, но она задержала его руку, опять поворачивая его к себе, и затем прижалась всем телом, обхватив руками шею. Ее обрадовало, что твердость ниже пояса брюк Билла не исчезла, разве что чуть-чуть уменьшилась. До сегодняшнего дня она не представляла, что в этом есть нечто нравящееся женщине, — искренне считая все выдумкой журналов, чья главная задача состоит в том, чтобы заставить читателей покупать ту или иную одежду, убедить в превосходстве определенной косметики или средства для ухода за волосами. Она прижалась к нему, всем своим женским естеством чувствуя его возбуждение, и заглянула ему в глаза.
  
  — Ты не против, если я скажу то, что мама научила говорить меня, когда я собиралась на первый день рождения. Наверное, мне было лет пять или шесть.
  
  — Говори. — Он улыбнулся.
  
  — Спасибо за прекрасно проведенное время, Билл. Спасибо за самый замечательный день в моей взрослой жизни. Спасибо, что привез меня сюда. Он поцеловал ее.
  
  — И тебе спасибо, Рози. Я не помню, когда чувствовал себя таким счастливым в последний раз. Идем, прогуляемся.
  
  Держась за руки, они пошли вдоль берега, в этот раз на юг. Он увел ее наверх по тропинке, и они оказались на длинной узкой полоске луга, который, похоже, не косили несколько лет. Полуденное солнце ласкало его своими лучами, бабочки порхали в зарослях тимофеевки. Жужжали пчелы, слева от них дятел без устали долбил ствол дерева. Билл показывал ей цветы, называя их. Два или три названия он, кажется, ошибся, но она не поправила его. Рози обнаружила россыпь грибов у старого дуба на краю луга и сказала, что это поганки, но не очень опасные, потому что эти грибы горькие на вкус. От горьких грибов вряд ли умрешь или попадешь в больницу.
  
  Когда они вернулись к мотоциклу, появились студенты, о которых упоминал Билл, — целая компания, приехавшая в фургончике и «скауте» с четырьмя ведущими колесами. Они вели себя вполне миролюбиво, но слишком шумно. Молодежь, смеясь и перешучиваясь, принялась переносить сумки с пивом в тень, несколько человек устанавливали волейбольную сетку. Юноша лет девятнадцати нес, перекинув через плечо, девушку, одетую в шорты цвета хаки и верхнюю часть купальника-бикини. Когда он перешел на бег, девушка радостно заверещала и заколотила ладонями по коротко стриженной макушке парня. Наблюдая за ними, Рози вдруг подумала, достигает ли крик девушки поляны с лисьей норой, и решила, что да. Она живо представила, как самка лежит под корнями, прикрыв пушистым хвостом спящее потомство и прислушиваясь к доносящимся с пляжа шумам и крикам людей, шевеля навостренными ушами, поглядывая вокруг блестящими и умными глазами, способная на всяческие безумные проделки.
  
  «Самцы погибают от болезни довольно быстро, но самки могут жить долгое время, становясь все хуже и хуже». — подумала она и вспомнила россыпь поганок, которые обнаружила на краю луга в тенистом, постоянно сыром месте. Однажды летом бабушка показала ей эти грибы, назвав их «паучьими поганками», и хотя это название вряд ли можно обнаружить в книгах по микологии, в памяти Рози остался их гадкий вид — бледная воскообразная мякоть, темные пятнышки на шляпках, действительно похожие на паучков, если иметь развитое воображение… а ей на его отсутствие жаловаться не приходится.
  
  «Значит, больная бешенством самка способна жить довольно долго… Самцы погибают относительно быстро, но…»
  
  — Рози? Тебе холодно? Она непонимающе посмотрела на него. — Ты дрожишь.
  
  — Нет, мне не холодно. — Она посмотрела на студентов, не замечавших ни ее, ни Билла, как не замечают молодые люди всякого, кто старше двадцати пяти, затем перевела взгляд на Билла. — Думаю, пора возвращаться.
  
  — Ты права, — кивнул он.
  * * *
  
  На обратном пути движение слегка оживилось, поток машин стал еще больше, когда они выбрались на Скайуэй. Им пришлось ехать немного медленнее. Билл умело направлял мотоцикл в свободные промежутки между автомобилями, и Рози казалось, что они мчатся на спине дрессированной стрекозы, однако он вел мотоцикл осмотрительно, и у нее ни разу не возникло ощущения опасности, ни разу не испугалась, даже когда Билл выехал на желтую разделительную полосу и помчался, обгоняя большие, похожие на флегматичных мастодонтов автомобили, терпеливо дожидающихся своей очереди, чтобы проехать через турникет. По сторонам дороги замелькали указатели с названиями «УОТЕРФРАНТ», «АКВАРИУМ», «ЭТТИНГЕР-ПИЕР», и Рози обрадовалась, что они уехали вовремя. Она не опоздает к четырем часам, займет место в киоске, где будет продавать футболки, и это хорошо. Она познакомит Билла со своими подругами, и это тоже хорошо. Рози не сомневалась, что он им понравится. Когда они проехали под плакатом с призывом «ШАГНИ В ЛЕТО С «ДОЧЕРЯМИ И СЕСТРАМИ!», Рози ощутила прилив счастья, который позже в этот долгий, бесконечно долгий день будет вспоминать с тошнотворным ужасом.
  
  Она увидела рельсы американских горок в парке развлечений, сплошные петли, повороты, спуски и подъемы, вырисовывающиеся сложным переплетением на фоне неба, услышала крики тех, кто катался на горках, — звуки уходили ввысь, словно пар. На мгновение она крепче прижалась к Биллу и засмеялась. Все будет нормально, все будет в порядке, подумала Рози, а когда в сознании всплыли — на короткий миг — черные настороженные глаза лисицы, отмахнулась от воспоминания, как люди на свадьбе стараются забыть о недавних похоронах.
  * * *
  
  Пока Билл Штайнер вел мотоцикл по дороге, ведущей в Шорленд, Норман Дэниеле загонял свой украденный автомобиль на огромную площадку автостоянки на Пресс-стрит. Стоянка располагалась в пяти кварталах от Эттингера, и здесь оставляли машины люди, приехавшие развлечься; их привлекали парк, аквариум, старый городской трамвай, магазины и рестораны Эттингера. Разумеется, можно было подыскать стоянку и поближе, однако Норману не хотелось останавливаться ближе. Не исключено, что ему может понадобиться быстро скрыться, а возле самого Эттингера легче легкого угодить в автомобильную пробку.
  
  В четверть десятого утра в субботу ближняя часть стоянки на Пресс-стрит была почти пустой, не самый лучший вариант для человека, у которого нет желания привлекать чье-то внимание, и все же на площадке стояло достаточно автомобилей, чьи хозяева отбыли паромом на северный берег озера или оставили их с вечера, а сами отправились на рыбалку. Норман загнал «форд-темпо» на свободное место между «уиннебаго» с номерами штата Юта и громадным «роудкингом РВ» из Массачусетса, «форд» оказался почти невидимым между двумя гигантами, что полностью устраивало Нормана.
  
  Он выбрался из машины, взял с заднего сиденья новую кожаную куртку и надел ее. Затем извлек из кармана куртки темные очки — не те, которые были на нем раньше, — и тоже надел. Обойдя машину, огляделся, проверяя, не следит ли за ним кто-нибудь, и открыл багажник. Убедившись, что никто за ним не смотрит, достал инвалидную коляску.
  
  На коляске почти не было свободного места от наклеек, которые он купил в сувенирном киоске Женского культурного центра. Может, наверху, в конференц-зале и аудиториях появляются умные люди, читающие лекции и проводящие симпозиумы, однако в сувенирном киоске на первом этаже продавалось именно то бессмысленное дерьмо, которое ему и требовалось. Он не обратил внимания на брелоки с женскими символами или плакаты с распятой на кресте женщиной («ИИСУСИНА УМЕРЛА ЗА ТВОИ ГРЕХИ») на Голгофе, но вот наклейки оказались в самый раз. «ЖЕНЩИНЕ НУЖЕН МУЖЧИНА, КАК РЫБЕ ВЕЛОСИПЕД» — гласила одна. Другая, явно сочиненная человеком, никогда не видевшим красотки с опаленными ресницами, бровями и волосами, утверждала, что «ЖЕНЩИНЫ НЕ СМЕШНЫ». В киоске продавались наклейки с надписями «СЕКС ПОЛИТИЧЕН: ГОЛОСУЙТЕ ЗА ПРОФЕССИОНАЛОВ» и «У-В-А-Ж-Е-Н-И-Е, УЗНАЙ, ЧТО ОНО ДЛЯ МЕНЯ ЗНАЧИТ». Норман усмехнулся: ни одна безмозглая дура не подозревает, что автор песни, откуда взята эта строка, — мужчина. Впрочем, он купил все наклейки. Больше всего ему понравилась та, которую он прилепил на спинку инвалидной коляски рядом с кармашком для маленького магнитофона с наушниками. «Я МУЖЧИНА, КОТОРЫЙ УВАЖАЕТ ЖЕНЩИН» — провозглашала она.
  
  «И это верно, — подумал он, снова оглядывая стоянку и убеждаясь в том, что никто не интересуется калекой, садящимся в свое кресло. — По крайней мере, пока они ведут себя, как следует, я их уважаю».
  
  Норман не увидел никого, кто смотрел бы на него; собственно, на стоянке не было ни души. Он подъехал в инвалидном кресле к наружному зеркалу «форда» и полюбовался собственным отражением.
  
  «Ну? — спросил он себя. — Что ты думаешь? Сработает?»
  
  Норман полагал, что сработает. Поскольку изменение внешности исключалось, он предпринял попытку сотворить новую личность, как хороший актер создает на сцене свой персонаж. Он даже придумал имя для этого нового парня: Гамп Питерсон. Гамп — армейский ветеран, который после возвращения домой связался с бандой мотоциклистов-правонарушителей и состоял в ней лет десять. Затем попал в аварию. Слишком много пива, мокрая дорога, перила моста. Нижняя часть его тела парализована, но его выходила, вернув к жизни, женщина по имени…
  
  — Мэрилин, — произнес Норман, думая о Мэрилин Чеймберс — своей любимой порно-звезде. Второй его любимицей была Эймбер Линн, но Мэрилин Линн звучит слишком искусственно. Следующей ему пришла на ум фамилия Макку, но и она не годилась; Мэрилин Макку — так звали сучку, которая в семидесятые годы, когда жизнь была не такой чокнутой, как сегодня, пела в «Фифе Дайменшн».
  
  Перед пустырем на другой стороне улицы он увидел щит с надписью— «НОВЫЙ ПРЕВОСХОДНЫЙ ДОМ ПО ПРОЕКТУ «ДЕЛАНИ» БУДЕТ ВОЗВЕДЕН НА ЭТОМ МЕСТЕ В СЛЕДУЮЩЕМ ГОДУ!» — и остановил свой выбор на Мэрилин Делани. Сойдет, Скорее всего, никто из женщин «Дочерей и сестер» и не попросит его рассказать автобиографию, но, перефразируя изречение на майке продавца в «Базовом лагере», лучше иметь историю и не воспользоваться ею, чем не иметь, когда она понадобится.
  
  А в Гампа Питерсона они, конечно, поверят. Наверняка им приходилось встречаться с подобными ему, с людьми, в чьей жизни случались события, переворачивающие весь ее ход, и кто пытается нынешними хорошими поступками искупить прошлые грехи. И все Гампы мира, естественно, делают это одинаково: выходят прямо к стенке для расстрела. Гамп Питерсон старается превратиться в почтенную женщину, вот и все. Норман и сам не раз становился свидетелем того, как подобные придурки вдруг начинали бороться с наркоманией, вступали в какие-то секты или, по меньшей мере, становились вегетарианцами. Внутренняя их сущность не претерпевала никаких изменений, и они оставались все теми же мешками с дерьмом, что и раньше, исполняя ту же самую старую нудную мелодию, но в другой тональности. Однако главное не это. Главное — они постоянно путаются под ногами, держась на подступах к сцене, куда им хотелось бы взобраться. Что-то вроде неотъемлемой и органичной части пейзажа, как перекати-поле в пустыне или сосульки в Аляске. Итак: он исходит из того, что Гампа примут как Гампа, несмотря на то, что эти шлюхи будут вглядываться в лица всех мужчин, выискивая среди них инспектора Дэниелса. Даже самые въедливые из них вряд ли задержат на нем взгляд, приняв за калеку, озабоченного тем, как бы с помощью избитого приема («Ах, какой я бедный, ах, какой я разнесчастный») снять женщину на субботнюю ночь. При определенной доле везения Гамп Питерсон будет не более заметен и узнаваем, чем человек на подмостках, одетый в костюм Дяди Сэма во время парада четвертого июля.
  
  Дальнейшая часть плана сводилась к следующему: он разыщет самую многочисленную группу женщин и станет следить за ней, исполняя роль Гампа, — наблюдать за их играми, слушать их разговоры. Если кому-то вздумается угостить его гамбургером или ломтиком пирога — а какой-нибудь из добросердечных шлюх обязательно захочется это сделать (их инстинктивная, дарованная Богом страсть подкармливать таких калек, как он, просто неистребима), — он примет угощение со словами благодарности и съест все до последней крошки. Он будет отвечать на их расспросы, а если случится выиграть плюшевую игрушку за удачное метание колец или в каком-нибудь другом дурацком конкурсе, подарит приз первому же попавшемуся малышу… но не погладит щенка по голове; даже за такие невинные поступки сегодня можно заработать обвинение в растлении малолетних.
  
  Но прежде всего он будет наблюдать. Искать среди собравшихся свою бродячую Роуз. С этим, слава Богу, проблем не возникнет, как только они воспримут его в качестве части окружающего пейзажа; в искусстве наблюдения ему нет равных. Заметив ее, он может покончить с делом прямо здесь, в Эттингере, если захочет: дождется, пока ей понадобится отлучиться в сортир, догонит и свернет шею, как цыпленку. Все завершится за считанные секунды, но вот в этом-то и загвоздка. Он не хотел, чтобы все завершалось в считанные секунды. Ему хотелось всласть насладиться процессом. Провести с Роуз милую неторопливую беседу. Обсудить все ее поступки с тех пор, как она покинула дом с его банковской карточкой в кармане. Получить, так сказать, полный отчет, от «а» до «я». Он, например, спросит, что она ощущала, нажимая кнопки банковского автомата, что почувствовала, когда наклонилась, чтобы забрать деньги, — деньги, ради которых он вкалывал, которые он зарабатывал бессонными ночами, преследуя подонков, готовых сделать что угодно и с кем угодно, если бы такие, как инспектор Даниелс, не останавливали их. Он спросит свою женушку, как, черт возьми, пришла ей в голову мысль, что от него можно скрыться? Как только ей пришло в голову, что она способна спрятаться от него?
  
  А потом, когда она выложит ему все, что ему захочется узнать, настанет его черед говорить.
  
  Правда, «говорить» в данном случае не самое подходящее слово для описания того, что он собирается с ней сделать.
  
  Итак, шаг первый — найти ее. Шаг второй — не спускать с нее глаз, оставаясь при этом на безопасном расстоянии. Шаг третий — проследить за Роуз, когда она наконец навеселится досыта и покинет гулянье… возможно, только после концерта, но может, и раньше, если ему повезет. Как только они окажутся за пределами парка, он выкинет к чертовой матери опостылевшую инвалидную коляску. На ней останутся его отпечатки пальцев (кожаные мотоциклетные перчатки сделали бы свое дело и добавили бы новый убедительный штрих к портрету Гампа Питерсона, однако ему помешала нехватка времени, не говоря уже о «фирменных» головных болях), ну да из-за отпечатков переживать не стоит. У Нормана возникло предчувствие, что с настоящего момента меньше всего ему придется волноваться из-за отпечатков пальцев.
  
  Идеальным было бы выследить ее до самой двери дома, и Норман полагал, что добьется желаемого. Когда Роуз сядет в автобус обязательно автобус, потому что машины у нее нет, а на такси она не станет тратиться), он поднимется следом. Если по пути от Эттингера до конуры, в которой она прячется, Роуз случайно заметит его, он прикончит ее на месте, и плевать на последствия. Если же все пройдет как надо, он последует за ней прямо в ее норку, а потом ее ждут такие страдания, которых не испытывала ни одна живущая на земле женщина.
  
  Норман в инвалидной коляске подкатил к будке с вывеской «БИЛЕТЫ НА ВЕСЬ ДЕНЬ», увидел, что вход для взрослых стоит двенадцать долларов, протянул деньги билетеру и двинулся в парк. Путь был свободен; в сравнительно ранний час утра Эттингер еще не заполнили толпы посетителей. Ему следует вести себя поосторожнее, чтобы не привлечь лишнего внимания. Но он справится. Ему…
  
  — Эй! Эй, мужчина в коляске! Вернитесь!
  
  Норман мгновенно остановился, намертво вцепившись в колеса инвалидного кресла, невидящими глазами глядя на аттракцион «Корабль призраков», перед которым стоял гигантский робот в старинном одеянии морского капитана. «Приготовься к ужасом, юнга!» — снова и снова повторял капитан механическим голосом. Дьявол! Вот вам, пожалуйста, не хотел привлекать лишнего внимания… и именно это и сделал.
  
  — Эй, лысый! Вы, в коляске!
  
  Люди оборачивались на него. Одна посетительница, толстая черномазая сучка в красном сарафане, выглядела, ничуть не умнее, чем продавец с заячьей губой в магазине «Базовый лагерь». И еще она показалась Норману смутно знакомой, однако он отмахнулся от ощущения, полагая, что это следствие сильного напряжения, — ведь он никого в городе не знает. Женщина отвернулась и зашагала дальше, прижимая дамскую сумочку размером с хороший чемодан, но чересчур много людей продолжало на него пялиться. У Нормана неожиданно взмокло в паху.
  
  — Эй, мужчина в коляске, вернитесь! Вы дали мне слишком много!
  
  Смысл сказанного дошел до него не сразу — как будто кто-то произнес фразу на иностранном языке. Затем он понял, в чем дело, и чувство огромного облегчения — к которому примешивалась досада из-за допущенной оплошности — окатило его волной с головы до ног. Ну конечно, он заплатил кассиру слишком много, забыв, что теперь он — не взрослый мужик, а Инвалид, достойный жалости.
  
  Развернувшись, Норман покатил назад к будке. Кассир, молодой парень, которому не помешало бы сбросить половину веса, высунулся из окошка, и на его физиономии было написано такое же отвращение, какое Норман испытывал к самому себе. Парень протягивал пятидолларовую бумажку.
  
  — Семь баксов для инвалидов, вы что, читать не умеете? — Он постучал кулаком с зажатой в нем бумажкой по объявлению на будке, а затем сунул деньги под нос Норману.
  
  Норман на миг представил, как запускает пятерню в левый глаз жирного идиота, вырывает его и сует в один из многочисленных карманов на куртке кассира.
  
  — Извините, — жалко промямлил он.
  
  — В следующий раз будьте внимательнее, — бросил толстяк, скрываясь в будке.
  
  Норман развернулся и снова покатил в глубь парка, чувствуя, как грохочет сердце. Он с таким старанием трудился над созданием своего персонажа… составил простой, но хороший план… однако с самого начала совершил не просто глупость, а невероятную глупость. Что с ним случилось?
  
  Он не знал, однако с этого момента и впредь ему придется проявлять большую осторожность.
  
  — Я могу, — пробормотал он едва слышно. — Я могу, черт возьми!
  
  — Приготовься к ужасам, юнга! — завопил на него робот, замахиваясь трубкой размером с унитаз, когда он проезжал мимо. — Приготовься к ужасам, юнга! Приготовься к ужасам, юнга!
  
  — Как скажешь, кэп, — буркнул Норман, продолжая толкать колеса. Он подъехал к развилке, откуда, судя по указателям, — шли дорожки на пирс, центральную аллею и в зону для пикников. Рядом со стрелкой, указывающей на зону для пикников, висело объявление: «ГОСТИ И ДРУЗЬЯ «ДОЧЕРЕЙ И СЕСТЕР» — ЛЕНЧ В ПОЛДЕНЬ, ОБЕД В ШЕСТЬ, КОНЦЕРТ В ВОСЕМЬ. ВЕСЕЛИТЕСЬ! ОТДЫХАЙТЕ!»
  
  «Ладно-ладно», — подумал Норман и повернул облепленную наклейками коляску на ведущую в зону для пикников бетонную дорожку, по обеим сторонам которой тянулись грядки цветов. В действительности Эттингер представлял собой большой и ухоженный парк. Здесь имелись игровые площадки для детей, уставших от аттракционов или боящихся их. Здесь посетителей встречали кусты, подстриженные в форме животных, как в Диснейленде, здесь можно было поиграть в подковки или софтбол, и повсюду стояли столики для пикников. Впереди Норман увидел натянутый на столбы брезент, под которым суетились повара в белых халатах, готовя шашлык. За импровизированной палаткой выстроился ряд киосков, установленных, как он понял, специально для сегодняшнего празднества— в одном можно будет купить пару лоскутков пикейной ткани с ручной вышивкой, в другом приобрести майки (многие с мудрыми изречениями вроде тех, что украшали инвалидную коляску «Гампа») и подобрать себе брошюрку по вкусу… особенно если вознамерились бросить мужа и присоединиться к своим сестрам-лесбиянкам и хотите узнать, как лучше это сделать.
  
  «Жаль, что у меня нет оружия, — подумал он. — Чего-нибудь тяжелого и скорострельного, как «Мак-10». Тогда за двадцать секунд я сделал бы мир намного чище. Намного чище».
  
  Среди посетителей парка большинство составляли женщины, однако мужчины попадались не настолько редко, чтобы Норман чувствовал себя белой вороной. Он прокатился мимо киосков, раскланиваясь с теми, кто кивал ему, мило улыбаясь тем, кто приветствовал его улыбкой. Заплатил за билетик «лотереи удачи», записав свое имя на лепестке ромашки как Ричард Питерсон. В последний момент ему показалось слишком надуманным имя Гамп — во всяком случае, здесь. Он купил буклетик под названием «Женщины тоже имеют права на недвижимость» и сказал лесбо-королеве в кабинке, что пошлет брошюру своей сестре Дженни, живущей в Топеке. Лесбо-королева улыбнулась и пожелала ему хорошего дня. Норман улыбнулся в ответ и пожелал ей того же. Он охватывал взглядом всю толпу, выискивая в ней только одного человека — Роуз. Пока что ее не заметно, но ничего страшного; день только начинается. Норман ощущал почти стопроцентную уверенность в том, что она обязательно появится на полуденный ленч, а как только он увидит ее собственными глазами, все будет хорошо, все будет хорошо, несмотря ни на что, все будет хорошо. Верно, он обгадился возле билетной кассы, ну и что? Его оплошность сошла ему с рук, и он больше не ошибется. Ни за что.
  
  — Шикарный лимузин у вас, дружище, — приветливо заметила молодая женщина в шортах леопардовой расцветки. Она вела за руку маленького мальчика, Мальчишка держал стаканчик вишневого мороженого «Снежный конус» и, похоже, стремился нанести розовый слой на физиономию. Норману он показался полнейшим дебилом. —
  
  И мысли неплохие.
  
  Она протянула руку, предлагая Норману хлопнуть по ней, и он задумался — всего лишь на миг, — представляя, с какой скоростью исчезла бы с ее рожи эта идиотская ухмылка, говорящая: «Ах, как мне жаль таких бедных калек!», если бы он вместо того, чтобы дать ей пятерню, как она ожидала, откусил ей пару пальцев. Она протягивала левую руку, и Норман не удивился, не увидев на ней обручального кольца, хотя крысенок с размазанным по физиономии вишневым поносом очень походил на нее.
  
  «Потаскуха, — подумал он. — Глядя на тебя, я понимаю, что случилось с миром. Что ж ты сделала, стерва? Попросила кого-то из своих подружек осеменить тебя спермой индюка?»
  
  Он улыбнулся и легонько хлопнул по ее ладони. — Спасибо. Вы замечательно выглядите.
  
  — У вас есть здесь друзья?
  
  — Есть. Вы, например, — нашелся он. Она засмеялась, польщенная.
  
  — Спасибо. Но понимаете, что я хочу сказать.
  
  — Тогда я в гордом одиночестве. Просто заглянул на огонек. Если кому-то помешаю или же гулянье окажется закрытым мероприятием, всегда могу убраться восвояси.
  
  — Ну что вы, ни в коем случае! — воскликнула она, приходя в ужас от одной только мысли об этом… как он и предполагал. — Оставайтесь. Веселитесь с нами. Могу я угостить вас чем-нибудь? Я была бы рада. Не хотите сахарной ваты? Или горячую сосиску, может быть?
  
  — Нет, спасибо, — вежливо отказался Норман. — Некоторое время назад я попал в аварию на мотоцикле, почему, собственно, и очутился в этом замечательном транспортном средстве. — Сучка сочувствующе кивала головой; при желании он заставил бы ее разрыдаться за три минуты, если не раньше. — С тех пор я не замечаю за собой особого аппетита. — Он смущенно улыбнулся ей. — Но жизнь по-прежнему мне нравится, честное слово.
  
  Она засмеялась.
  
  — Вы молодец. Желаю хорошо провести день.
  
  Он кивнул.
  
  — И вам того же вдвойне. Хорошего дня и тебе, сынок.
  
  — Спасибо, — буркнул ублюдок с перепачканными розовой пеной щеками, враждебно глядя на Нормана. На мгновение Нормана охватила настоящая паника, ему показалось, что мальчонка смотрит на него и видит в человеке с бритым черепом и в кожаной куртке — Гампе Питерсоне истинного Дэниелса. Он повторил про себя, что страдает парковой разновидностью паранойи, не более и не менее — в конце концов, он пробрался на территорию противника, а при таких обстоятельствах параноидальные симптомы вполне объяснимы, — но все же быстро покатил прочь.
  
  Он предполагал, что почувствует себя лучше, как только удалится от мальчишки с враждебным взглядом, но этого не произошло. Короткий всплеск оптимизма — уступил место нервной неуверенности. До полуденного ленча оставалось совсем немного, люди рассядутся за столы минут через пятнадцать, не позже, а Роуз до сих пор не видно. Кое-кто из женщин все еще гуляет по парку, возможно, она с ними, но ему это казалось маловероятным. Его жена не из тех, кто питает страсть к аттракционам.
  
  «Да, в этом ты прав, ей никогда не нравились аттракционы… но может быть, она изменилась», — прошептал внутренний голос. Он хотел было продолжить, однако Норман усилием воли заставил его умолкнуть. Не нужна ему эта чушь, не нужны никакие подсказки, хотя он знал: в Роуз наверняка что-то изменилось, иначе она по-прежнему находилась бы дома, гладила его рубашки по средам, выходила за покупками в положенное время, и того, что сейчас происходит, попросту не было бы. Мысль о том, что она осмелилась покинуть дом, бросить его, сбежать, захватив с собой кредитную карточку, снова завладела его сознанием, набросившись на мозг, как голодная собака на кость, и он едва не взвыл от бессильной ярости. Норман опять запаниковал, ему стало трудно дышать, словно тяжелый груз опустился на грудь.
  
  «Держи себя в руках, — приказал он себе. — Ты не должен нервничать. Представь, что ты в засаде, что выполняешь работу, которой занимался тысячу раз. Если сможешь заставить себя относиться к происходящему именно так, все будет в порядке. Знаешь, что я тебе скажу, Норми? Забудь, что ты ищешь Роуз; забудь о ней до тех пор, пока не увидишь ее».
  
  Он попытался. Ему помогло то, что события развивались в полном соответствии с продуманным сценарием: Гампа Питерсона принимали за привычную и не стоящую внимания часть пейзажа. Две телки в футболках-безрукавках, открывающих их чересчур развитые бицепсы, заставили его поиграть с ними в фрисби, пожилая матрона с копной седых волос на макушке и уродливо вздувшимися варикозными венами принесла ему фруктовый йогурт, потому что, по ее словам, решила, что ему жарко и неловко в этой коляске. «Гамп» поблагодарил ее и сказал, что ему действительно немного жарко. «Но тебе не жарко, красавица, — подумал он, когда седая женщина зашагала прочь. — Ты холодная, как сосулька. Неудивительно, что тебя тянет к лесбиянкам — ты не завлечешь мужика в постель даже под страхом смерти». Однако йогурт оказался на удивление вкусным — холодным, — и он проглотил его с жадностью.
  
  Очень важно не задерживаться на одном месте слишком долго. Он переехал к площадке для игры в подковку, где двое кретинов с нарушенной координацией движения играли в паре против таких же никудышных женщин. Норману подумалось, что игра может продолжаться до самого заката. Он прокатился мимо импровизированной кухни под брезентом, где повара снимали с решетки гриля первые горячие гамбургеры и раскладывали по сервировочным тарелкам картофельный салат. В конце концов Норман выехал на центральную аллею и направился к аттракционам. Он катился, опустив голову, бросая короткие взгляды на женщин, которые сходились к столам в предвкушении ленча, толкая перед собой коляски с детьми, зажимая под мышкой вшивые призы, выигранные на каком-нибудь конкурсе. Роуз среди них не было. Похоже, ее нет нигде.
  * * *
  
  Целиком поглощенный поисками Роуз, Норман не заметил, что чернокожая женщина, обратившая на него внимание раньше, снова проявила к нему интерес.
  
  Это была действительно очень крупная женщина, которая на самом деле слегка смахивала на Уильяма Перри по прозвищу Холодильник.
  
  Герт находилась на детской площадке и раскачивала маленького сынишку Мелани Хаггинс на качелях. Заметив Нормана, она оставила свое занятие и встряхнула головой, словно желая избавиться от лишних мыслей. Она продолжала смотреть на калеку в инвалидной коляске, хотя теперь он удалялся от нее, и она видела лишь его спину. На спинке коляски она разглядела наклейку с надписью «Я МУЖЧИНА, КОТОРЫЙ УВАЖАЕТ ЖЕНЩИН».
  
  «Кроме того, ты мужчина, который похож на кого-то, — подумала Герт. — Или ты просто напоминаешь какого-то киноактера?»
  
  — Ну, Герт! — прикрикнул на нее сын Мелани Хаггинс. — Толкай! Я хочу раскачаться высоко-высоко! Я хочу сделать петлю!
  
  Герт толкнула сильнее, хотя Стэнли еще слишком мал, чтобы делать полный оборот на качелях — нет уж, увольте, не в таком младенческом возрасте. И все же его смех доставлял ей удовольствие; услышав его, она сама невольно улыбнулась. Она толкнула еще сильнее, выбрасывая из головы назойливые мысли об инвалиде в коляске. Выбрасывая из сознательной части мозга.
  
  — Я хочу сделать петлю, Герт! Пожалуйста! Ну давай, пожалуйста!
  
  «Черт с тобой, — подумала Герт, — один раз не повредит».
  
  — Держись крепко, герой, — велела она. — Поехали!
  * * *
  
  Норман продолжал двигаться даже тогда, когда понял, что миновал последних посетителей, пришедших на пикник «Дочерей и сестер». Он счел благоразумным не мозолить им глаза, пока женщины из «Дочерей и сестер» и их гости будут сидеть за столами.
  
  К тому же панический страх продолжал усиливаться, и он опасался, что какой-нибудь слишком наблюдательный гость заметит, что с ним творится что-то неладное. Его убежденность, что Роуз обязательно объявится на пикнике, ничуть не поколебалась, однако прошли уже все мыслимые и немыслимые сроки, а ее до сих пор нет. Норман не думал, что проглядел ее, он знал, что ее нет, и это совершенно непонятно. Ведь Роуз мышь, разрази ее гром, серая тщедушная мышка, и если она не рядом со своими пришибленными подружками, то где же тогда? Куда ее занесло, черт побери, если здесь ее нет?
  
  Он проехал под плакатом «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ЦЕНТРАЛЬНУЮ АЛЛЕЮ» и покатил дальше, не обращая особого внимания на то, куда движется. Самое приятное в инвалидной коляске, как он обнаружил, состоит в том, что люди уступают вам дорогу.
  
  Парк постепенно заполнялся, и это, наверное, хорошо, но больше ничего хорошего он не видел. В голове снова появились знакомые толчки, предвещавшие головную боль, а бегущие по небу облака вызывали странные ощущения — словно он очутился на чужой планете. Почему, например, так много людей смеется? Чему, черт возьми, они радуются? Неужели они не понимают, в каком мире живут? Неужели не соображают, что все — все— висит над краем пропасти? Он с испугом понял, что все женщины кажутся ему похожими на кукольных девочек с обложек журналов, а мужчины — на педерастов, все до единого, словно планета погрузилась в болото однополой любви.
  
  Головная боль усиливалась, по краям предметов снова начали появляться яркие подвижные зигзагообразные линии. Звуки парка усилились до умопомрачения, словно безжалостный гном, поселившийся у него в черепе, медленно вращал ручку громкости до максимальных децибел. Кабинки, грохочущие на первом подъеме американских горок, производили шум, сравнимый разве что с шумом снежной лавины в горах, а когда они съезжали вниз на головоломном спуске, визгливые крики катающихся разрывали его барабанные перепонки, как шрапнель. Каллиопа, со своими тягучими мелодиями, электронная трескотня из зала видеоигр, нудное жужжание машин на площадке аттракциона «Ралли»… их звуки сливались, перемешивались между собой и вонзались в его мятущийся, переутомленный мозг, как голодные чудовища. Самым ужасным звуком, который заглушал все остальные, впиваясь в ткани мозга, как лезвие тупого кинжала, казался ему клич механического капитана, стоящего перед «Кораблем призраков». Норман подумал, что если еще хоть раз услышит его дурацкое «Приготовься к ужасам, юнга!», его рассудок сломается, словно сухая щепка. Или он выпрыгнет из инвалидной коляски, успевшей натереть ему мозоли на заднице, и с воплем бросится на…
  
  «Остановись, Норми».
  
  Он въехал на небольшое свободное место между киоском, продававшим свежее рассыпчатое печенье, и другим, торгующим нарезанной на кусочки пиццей, и там действительно остановился, отвернувшись от безумной толпы. Каждый раз, когда раздавался этот голос, Норман внимательно к нему прислушивался. Именно он сообщил ему девять лет назад, что единственный способ заткнуть глотку Уэнди Ярроу — убить ее, и этот же голос в конце концов убедил его отвезти Роуз в больницу, когда та сломала ребро.
  
  «Норми, ты сошел с ума. По всем стандартам судебных залов, где тебе сотни раз приходилось приносить клятвы, ты настоящий псих. Ты же сам знаешь, так ведь?»
  
  Слабое, принесенное порывом дующего с озера ветра:
  
  — Приготовься к ужасам, юнга!
  
  «Норми?»
  
  — Да, — прошептал он, растирая виски кончиками онемевших пальцев. — Да, наверное, я это понимаю.
  
  «Ну и славно; человек способен действовать, несмотря на свои недостатки… если, конечно, он не отказывается признать их. Ты должен узнать, где она, а это сопряжено с риском. Но ты уже рисковал, когда заявился сюда, правильно?»
  
  — Да, — подтвердил он. — Да, папочка, я рисковал.
  
  «О’кей, теперь глупости в сторону. Слушай, что я тебе скажу, Норми».
  
  Норман слушал.
  * * *
  
  Герт еще некоторое время раскачивала Стэна Хатгинса, чувствуя, что его требования «крутануть петлю еще разочек» надоедают ей все больше и больше. У нее не было намерений повторять опасный трюк — в первый раз мальчик чудом не вывалился, и на секунду Герт окаменела, уверенная, что сейчас с ней случится сердечный приступ.
  
  К тому же ее мысли вернулись к мужчине в инвалидной коляске. Бритому наголо мужчине.
  
  Знакомо ли ей его лицо на самом деле? Или только кажется таковым? Не напоминает ли он мужа Рози? «Нет, это чушь. Идиотизм. Паранойя». Может, и так. Почти наверняка так. Но мысль продолжала сверлить сознание. Роста примерно такого же… хотя трудно сказать точно, когда смотришь на сидящего, не правда ли? Человеку вроде мужа Рози это прекрасно известно. «Перестань. Ты шарахаешься от теней». Стэну надоело качаться на качелях, и он спросил Герт, не могла бы та забраться с ним на батут. Она улыбнулась и покачала головой.
  
  — Но почему нет? — спросил он обиженно. — Потому что у твоей подружки Герт не совсем подходящая для батута комплекция, с тех пор как она выросла из пеленок, — пояснила она.
  
  Заметив неподалеку от детской горки Рэнди Франклин, Герт неожиданно приняла решение. Если она не разберется с этой дурацкой ситуацией, то сойдет с ума. Она попросила Рэнди последить немного за Стэном. Молодая женщина охотно согласилась, и Герт назвала ее ангелом, хотя на самом деле характер у Рэнди был далеко не ангельский… однако небольшая стимулирующая лесть не помешает.
  
  — Куда ты, Герт? — поинтересовался откровенно разочарованный Стэн.
  
  — Надо отлучиться по кое-каким делам, приятель. Беги сюда и покатайся с Андреа и Полом.
  
  — Это горка для сопляков, — буркнул Стэн, но все же пошел.
  * * *
  
  Герт прошла по тропинке от зоны для пикников к главной аллее, а оттуда к центральному входу в Эттингер, к кассам. И там, где продавали билеты на целый день, и там, где выдавали их на полдня, выстроились длинные очереди, и Герт почти не сомневалась, что человек, с которым собиралась поговорить, вряд ли ей поможет — она уже видела его в действии.
  
  Задняя дверь кассы, продававшей билеты на целый день, оказалась открытой. Герт постояла на месте еще немного, пытаясь сосредоточиться, затем решительно направилась
  
  к двери. В «Дочерях и сестрах» у нее не было какой-то официальной должности, но она искренне любила Анну, та помогла ей в сложных отношениях с мужчиной, из-за которого Герт девять раз увозили в больницу на скорой помощи. Тогда ей было девятнадцать. Недавно Герт исполнилось тридцать семь, и почти пятнадцать лет из них эта темнокожая женщина исполняла обязанности неофициального заместителя Анны. Обучение новоприбывших женщин тому, чему в свое время научила ее Анна, — что не стоит возвращаться к издевающимся над ними мужьям, партнерам, отцам и отчимам, — являлось лишь одной из многочисленных ее функций. Она помогала женщинам освоить некоторые приемы самообороны (не потому, что после десятка уроков каратэ полученные навыки позволят сразить противника — таким способом она возрождала в женщинах чувство собственного достоинства); она планировала вместе с Анной мероприятия вроде этого пикника — для сбора денежных средств; она работала с пожилой и хрупкой бухгалтершей Анны, чтобы хоть приблизительно свести баланс к нулю, не говоря уже о прибыли. А когда возникала необходимость в охране, Герт старалась изо всех сил. Имея в виду именно эту свою функцию, она и приближалась к будке кассы, расстегивая на ходу замок сумочки, представлявшей собой целый переносной кабинет.
  
  — Прошу прощения, сэр, — произнесла она, просовывая голову в открытую дверь.
  
  — Не могли бы вы уделить мне минутку?
  
  — Информационная служба слева от «Корабля призраков», — откликнулся он, не оборачиваясь. — Если у вас возникли проблемы, обращайтесь туда.
  
  — Вы меня не поняли. — Герт сделала глубокий вдох и добавила быстро и спокойно:
  
  — С этой проблемой мне можете помочь только вы.
  
  — С вас двадцать четыре доллара, — сказал кассир, обращаясь к молодой супружеской паре с другой стороны окошка. — Вот ваши шесть долларов сдачи. Желаю приятного отдыха. — И к Герт, все еще не поворачиваясь: — Послушайте, леди, я здесь не дурака валяю, я работаю, если вы вдруг не заметили сразу. Поэтому если вам захотелось пожаловаться относительно неубранных площадок для игр или еще по такому же важному поводу, ковыляйте в информационную службу и…
  
  Это уже слишком; Герт не намеревалась выслушивать поучения какого-то сопляка, советующего ей ковылять куда-то, а особенно когда они произносятся язвительным тоном, словно говорящим: «Господи, до чего же много дураков в этом мире». Возможно, в мире дураков даже больше, чем ему кажется, однако она к их числу не принадлежала, к тому же ей известно нечто, о чем не знает этот самонадеянный идиот: на теле Питера Слоуика при осмотре обнаружили следы более чем восьмидесяти укусов, и совсем не исключено, что человек, на чьей совести лежит убийство, находится совсем рядом с ними и разыскивает свою жену. Она вошла в будку — для этого ей пришлось протискиваться боком — и схватила продавца билетов за плечи синей форменной рубашки. Маленькая табличка над нагрудным карманом сообщала, что его зовут Крис. Крис уставился в темную луну лица Герт Киншоу, потрясенный тем, что посетитель прикасается к нему. Он раскрыл рот, но Герт не дала ему произнести ни слова.
  
  — Заткнись и слушай. Как мне кажется, сегодня утром ты, возможно, продал билет очень опасному человеку. Убийце. Поэтому не надо рассказывать, каким трудным выдался для тебя день, Крис, потому что мне… мать твою… плевать…
  
  Крис смотрел на нее, выпучив глаза от удивления. Прежде, чем он успел прийти в себя, снова обрести дар речи и свое прежнее высокомерие, Герт сунула ему под нос слегка размытый фотоснимок, переданный по факсу. «Детектив Норман Дэниеле, возглавлявший группу полицейских, которая раскрыла преступную банду», — гласила подпись под снимком.
  
  — Вам нужно обратиться в службу безопасности, — выдавил Крис. В его понимающем тоне сквозила обида. За спиной кассира мужчина, стоявший в очереди первым — в идиотской шляпе в стиле мистера Магу и футболке с надписью «САМЫЙ ЛУЧШИЙ В МИРЕ ДЕДУШКА», — неожиданно поднял видеокамеру и начал снимать, наверное, предвкушая возникновение конфликта и надеясь попасть с этим сюжетом в передачу типа «Как мы живем».
  
  «Если бы я знала, как это будет весело, то не задумалась бы ни на минутку», — мелькнуло в голове Герт.
  
  — Нет, они мне не нужны, по крайней мере пока; мне нужен ты. Пожалуйста. Взгляни хорошенько и скажи мне…
  
  — Леди, если бы вы только знали, скольких людей я вижу за один-единственный д…
  
  — Вспомни мужчину в инвалидной коляске. В самом начале дня. Перед толпами. Ну же? Ты высунулся из будки и позвал его. Он вернулся. Кажется, он забыл сдачу или еще что-то в этом роде. В глазах Криса мелькнул огонек понимания.
  
  — Нет, это не он, — заявил кассир. — Тот мужчина считал, что дает мне правильную сумму. Я знаю, потому что он протянул мне десятку и две долларовые бумажки. То ли забыл, сколько стоит вход на весь день для инвалидов, то ли не обратил внимания на объявление.
  
  «Да-да, — подумала Герт. — Как раз такая мелочь, о которой забывает человек, только притворяющийся инвалидом, особенно если его мысли заняты другим».
  
  «Мистер Магу», очевидно решив, что обмена ударами не намечается, опустил видеокамеру.
  
  — Не могли бы вы продать билеты мне и моему внуку? — спросил он, наклоняясь к окошку.
  
  — Да помолчите вы! — огрызнулся Крис. Насколько Герт понимала, молодому человеку явно не хватает выдержки и умения обращаться с людьми, однако сейчас не самое подходящее время давать ему советы. Сейчас время для дипломатии. Когда он повернулся к ней спиной, усталый и раздосадованный неожиданным неприятным инцидентом, она снова протянула фотографию и обратилась к нему тоном «о-скажи-мне-мудрейший-из-мудрейших»:
  
  — Не этот ли мужчина приехал в инвалидной коляске? Представь его без волос.
  
  — Эй, леди, оставьте меня в покое! На нем были еще и темные очки!
  
  — Ну постарайся! Он опасен. Если окажется, что это все-таки он, мне придется поговорить со службой безопасности…
  
  Вот тебе и на! Грубейшая ошибка. Она поняла свою оплошность почти сразу, но все-таки на пару секунд позже, чем следовало. Промелькнувшее в его глазах выражение быстро исчезло, однако понять его не составляло труда. Если она хочет обратиться в службу безопасности с проблемами, не имеющими отношения к нему, тогда все в порядке. Если проблемы задевают и его, пусть даже косвенно, дело плохо. Может, у него и раньше возникали трения со службой безопасности, или же за ним числится выговор за несдержанность и грубое обращение с клиентами. В любом случае кассир решил, что все происходящее — лишние заботы, которые его совершенно не касаются.
  
  — Это не он, — заявил Крис, возвращая ей фото. Герт подняла руки и прижала ладони к своей внушающей уважение груди, отказываясь принять снимок.
  
  — Пожалуйста, — умоляла она. — Если он здесь, значит, разыскивает мою подругу, и совсем не потому, что хочет прокатить ее на чертовом колесе.
  
  — Эй! — закричал кто-то в растущей очереди к кассе. — Долго вы там будете возиться?
  
  Из очереди раздались возмущенные возгласы, и монсеньор Самый-Лучший-в-Мире-Дедушка снова поднял видеокамеру. В этот раз его, похоже, интересовал исключительно мистер Радушие-и-Обходительность. Герт увидела, что Крис заметил направленную на него камеру, увидела, как вспыхнули щеки кассира, и невольное движение рук, которыми он пытался прикрыть лицо, — словно мошенник, выходящий из зала суда после вынесения приговора. Последние надежды на то, что он сможет хоть чем-то ей помочь, рассеялись, как дым.
  
  — Это не тот человек! — заорал Крис. — Совершенно не похож! А теперь уносите отсюда свою жирную задницу, иначе я вышвырну вас из парка!
  
  — Кто бы говорил, — презрительно хмыкнула Герт. — Я могла бы устроить на твоей спине ужин из двенадцати блюд и не уронила бы с вилки ни кусочка в трещину, что посередине.
  
  — Убирайтесь! Немедленно!
  
  С пылающими щеками Герт зашагала назад к зоне для пикников. Она чувствовала себя полной идиоткой. Как же она умудрилась так опростоволоситься? Герт убеждала себя, что все из-за парка — слишком шумно, слишком много людей, бесцельно слоняющихся повсюду, как лунатики, и пытающихся найти подходящее развлечение, — но дело, разумеется, не в этом. Она боится, вот почему все произошло из рук вон плохо. Предположение, что именно муж Рози убил Питера Слоуика, не доставляло ей ни малейшего удовольствия, однако мысль о том, что этот псих, маскирующийся под калеку в инвалидной коляске, может сейчас находиться рядом с ними, среди них, в тысячу раз хуже. Ей и раньше доводилось сталкиваться с безумием, но безумие, помноженное на умение и одержимость…
  
  И где же, черт возьми, сама Рози? Во всяком случае, не здесь, это Герт знала наверняка. Пока не здесь, поправилась она мысленно.
  
  — Я облапошилась, — пробормотала она себе под нос и вспомнила фразу, которую часто повторяла внимательным слушательницам «Дочерей и сестер»: «Если вы что-то узнали, живите с этим знанием».
  
  Ну и ладно, придется мириться с этим знанием. Вывод первый: служба безопасности временно исключается — вероятно, ей просто не удастся их убедить, а даже если в конце концов и получится, на это уйдет уйма времени. Впрочем, она видела, как бритый калека катался по парку и разговаривал с людьми, большей частью с женщинами. Дана Клайн даже принесла ему какое-то угощение. Мороженое, кажется.
  
  Герт торопливо зашагала назад к зоне для пикников, чувствуя, что ей необходимо
  
  зайти в туалет, но не обращая на это внимания. Она искала Лану или кого-то из женщин, говоривших с мужчиной в инвалидной коляске, но никто не попадался на пути. Точно так же с полицейскими; их полно на каждом углу в любое время дня и ночи, однако когда вам срочно нужно обратиться к ним за помощью, они все разом исчезают.
  
  К тому же ей действительно надо заглянуть в туалет; мочевой пузырь стонал от натуги. И какого дьявола она выпила столько чая со льдом?
  * * *
  
  Норман медленно прокатился назад по центральной аллее парка развлечений и вернулся к зоне для пикников. Женщины все еще продолжали есть, но ленч скоро закончится — он увидел, как разносят первые подносы с десертом. Надо поторапливаться, если он хочет действовать незаметно, пока толпа еще не встала из-за столов. Впрочем, он не ощущал беспокойства; страх и паника прошли. Норман хорошо знал, куда следует направиться, чтобы найти женщину одну, без сопровождения, а затем поговорить с ней. Поговорить начистоту. «Женщины не способны обходиться без уборной долгое время, — сказал ему отец. — Они как собаки, которые не могут пройти мимо куста сирени, чтобы не поднять ногу и не оставить под ним свою отметину».
  
  Норман быстро покатил мимо указателей с надписью «К ПУНКТАМ УТЕШЕНИЯ».
  
  «Всего одну, — думал он. — Только одну, которая придет сама, и такую, чтобы знала, куда подевалась Роуз, раз ее здесь нет. Если она в Сан-Франциско, я поеду за ней туда. Если в Токио, я разыщу ее там. Если она в аду, я и там ее достану. А почему бы и нет, собственно? Все равно рано или поздно мы оба окажемся в пекле — и, возможно, обзаведемся там собственным домиком».
  
  Он проехал через небольшую рощицу подстриженных в форме животных елей и затем двинулся по небольшому спуску к кирпичному строению без окон с двумя дверями в противоположных концах — для мужчин справа, для женщин слева. Норман миновал дверь, помеченную женским силуэтом, и припарковался за фасадом строения. С нормановской точки зрения, место оказалось вполне подходящим — узкая полоска голой земли, ряд пластмассовых мусорных баков вдоль стены и высокий деревянный забор, через которые не проникают посторонние взгляды. Выбравшись из инвалидной коляски, он осторожно выглянул из-за угла, высовывая голову все дальше и дальше, пока не увидел ведущую к туалетам дорожку. Он снова почувствовал, что все в полном порядке, к нему вернулись спокойствие и уверенность. Голова, правда, продолжала болеть, но боль ослабла до медленных тягучих толчков в висках.
  
  Две женщины вышли из рощицы — не годится. Вот в чем самое уязвимое место его засады — женщины постоянно ходят в сортир парами. Какого черта? Что они там, занимаются лесбиянскими играми?
  
  Парочка вошла в кирпичное строение. Норман слышал их голоса через ближайшее вентиляционное отверстие, они разговаривали о ком-то по имени Фрэд. Фрэд сделал то-то, Фрэд сказал так-то, Фрэд выкинул такой-то фокус. Очевидно, запас находчивости у этого Фрэда поистине неисчерпаем. Каждый раз, когда одна женщина, та, которая говорила больше, замолкала, чтобы набрать в легкие воздуха, другая принималась хихикать, и рваный звук ее смеха вызывал у Нормана такое ощущение, будто его мозг обваливают в толченом стекле, как повар обкатывает шарики теста в муке. Однако он не сдвинулся с места, не оставил свой наблюдательный пункт, стоял совершенно неподвижно, не сводя глаз с тропы, и лишь руки его шевелились, то сжимаясь в кулаки, то разжимаясь, сжимаясь и разжимаясь.
  
  Наконец женщины вышли, продолжая хихикать и болтать о весельчаке Фрэде, и зашагали по тропе так близко, что бедра их терлись, а плечи соприкасались. Норману понадобилась вся сила воли, чтобы сдержаться и не броситься за ними, схватить их безмозглые головы — ладонями за затылки — и треснуть лбами, чтобы они взорвались, как два бильярдных шара, наполненных тринитротолуолом.
  
  — Не надо, — прошептал он, призывая себя к спокойствию. Пот стекал по его лицу крупными прозрачными каплями и выступал на гладкой коже бритого черепа. — Не надо, только не сейчас, ради Христа, не упусти возможность. — Он весь дрожал, головная боль вернулась и разгулялась в полную силу, стуча изнутри в черепе, словно мощный кулак. Яркие зигзагообразные линии метались на периферии его поля зрения, из носа потекло.
  
  Следующая показавшаяся из еловой рощицы женщина была одна, и Норман узнал ее — копна седых волос на макушке, уродливо вздувшиеся варикозные вены на ногах. Старушка, угостившая его йогуртом.
  
  «Теперь настала моя очередь угостить тебя, — подумал он, напрягаясь в своем укрытии. — У меня приготовлен леденец для тебя, и, если я не получу те ответы, которые мне требуются, ты слопаешь его весь до последнего кусочка».
  
  Затем появилась еще одна женщина. И ее Норман тоже видел — жирная черномазая свинья в красном сарафане, та, которая обернулась и с любопытством посмотрела на него, когда его окликнул продавец билетов из будки. И снова в голове промелькнуло
  
  ощущение, будто она откуда-то знакома ему — как имя, назойливо танцующее на кончике языка и прячущееся каждый раз, когда собираешься произнести его вслух. Если бы только не головная боль…
  
  Черномазая по-прежнему таскала с собой сумку, по размерам заслуживающую названия чемодана, и сейчас, открыв замок, принялась копаться в ней.
  
  «Что ты там ищешь, пышка? — подумал Норман. — Плитку шоколада? Кремовое пирожное? Или…»
  
  И вдруг до него дошло: он читал о ней в библиотеке, в газетной статье, рассказывавшей о «Дочерях и сестрах». Там имелся и снимок, изображавший ее в паралитической позе каратиста, хотя она больше напоминала большегрузный трейлер, нежели Брюса Ли. Да, это именно та сучка, которая заявила репортеру, что мужчины не являются их врагами… «но, если они бьют нас, мы наносим ответный удар» или что-то подобное, фамилию он забыл, однако имя сохранилось в памяти.
  
  «Проваливай отсюда, Герти», — обратился он мысленно к женщине в красном сарафане. Его руки плотно сжались в кулаки, ногти впились в мякоть ладоней. Но она не ушла.
  
  — Дана! — окликнула она седую старуху. — Дана, погоди минутку!
  
  Седоволосая женщина повернулась и направилась к толстой, которая действительно смахивала на одетый в женское платье промышленный рефрижератор. Он проводил взглядом седоволосую, которая скрылась вслед за Грязной Герти в рощице. Перед тем, как они исчезли, Норман заметил, что Герти показала своей подруге что-то, похожее на клочок бумаги.
  
  Норман утер рукавом пот со лба, дожидаясь, пока Дана закончит разговор с Герт и спустится к туалету. За еловой рощицей в зоне для пикников гости «Дочерей и сестер» расправлялись с десертом, а когда они закончат, поток желающих воспользоваться туалетом превратится в потоп. Если фортуна не повернется к нему лицом, притом в ближайшее время, из его затеи ничего не выйдет.
  
  — Ну давай же, давай, — пробормотал Норман, и, словно в ответ на его мольбы, новая женщина появилась из-за деревьев и направилась к кирпичному строению. Это была не Герт и не Дана, угостившая его йогуртом, однако Норман все же узнал ее — одна из двух шлюх, копавшихся в огороде в тот день, когда он осматривал дом «Дочерей и сестер». Шлюха с разноцветными волосами рок-звезды. Та, которая нахально помахала ему рукой.
  
  «И напугала меня до полусмерти, — припомнил он, — но будет справедливым ответить любезностью на любезность. Ползи сюда, стерва. Иди ко мне, иди к папочке».
  
  Норман почувствовал, как все его тело напряглось, мышцы затвердели, словно камень, от головной боли не осталось и следа. Он стоял неподвижно, будто статуя, выглядывая одним глазом из-за угла кирпичного здания туалета, моля Бога, чтобы Герт не вздумалось вернуться в самый неподходящий момент, умоляя девушку с зелено-оранжевыми волосами не передумать. Никто не вышел из еловой рощи, девушка со светофорной копной волос приближалась. Мисс Панки-Роки-Кожа-да-Кости, загляни ко мне на минутку, сказал паук мухе, и вот она совсем рядом, она тянется к дверной ручке, но дверь не открывается, потому что рука Нормана опускается на хрупкое запястье Синтии прежде, чем она успевает дотронуться до ручки.
  
  Она смотрит на него округлившимися от неожиданности и страха глазами.
  
  — Иди-ка сюда, крошка, — говорит он, волоча ее за собой. — Иди сюда, за уголок, я хочу поговорить с тобой. Я хочу поговорить с тобой начистоту.
  * * *
  
  Герт Киншоу спешила в туалет, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, когда — чудо из чудес! — заметила впереди женщину, которую искала. Она немедленно раскрыла свою вместительную сумку и принялась рыться в ней в поисках фотографии.
  
  — Дана! — окликнула она женщину. — Дана, погоди минутку!
  
  Дана остановилась, повернулась и подошла к ней.
  
  — Я ищу Кэти Спарк, — сказала она. — Ты случайно не видела ее?
  
  — Она там, развлекается на площадке для игры в подковки. — Герт махнула рукой в сторону пикника. — По крайней мере, была там две минуты назад.
  
  — Отлично! — Дана тут же пошла в указанном направлении. Герт бросила короткий жаждущий взгляд на туалет, затем решила, что мочевой пузырь может потерпеть еще немного и догнала седую женщину. — Я боялась, что у нее опять начался приступ паники и она смоталась отсюда, — объяснила Дана. — Ты знаешь, с ней такое бывает.
  
  — Угу, — кивнула Герт. Перед еловой рощицей она показала Дане переданную по факсу фотографию. Та с любопытством взглянула на изображенного на ней мужчину. Она впервые видела Нормана, потому что не являлась ни обитательницей, ни сотрудницей «Дочерей и сестер». Дана работала психиатром, оказывая время от времени бесплатные услуги женщинам из «Дочерей и сестер», и жила в Кресент-Хайтсе с приятным вежливым мужем и тремя милыми нормальными детьми.
  
  — Кто это? — поинтересовалась Дана. Прежде чем Герт успела ответить, мимо них прошла Синтия. Как всегда, даже несмотря на напряженность ситуации, вид ее сумасшедшей прически вызвал у Герт улыбку.
  
  — Эй, Герт, мне нравится твой сарафан! — бодро приветствовала ее Синтия. Фраза отнюдь не представляла собой комплимент, являясь своеобразным синтиизмом — речевым оборотом, характерным для девушки.
  
  — Спасибо. А мне нравятся твои шорты. Только я думаю, что если постараться, можно разыскать такие, из которых ягодицы будут выглядывать еще сильнее.
  
  — Не надо мне рассказывать, — ответила Синтия, продолжая путь.
  
  Ее маленькие, но, без всякого сомнения, вызывающе привлекательные ягодицы раскачивались при ходьбе, как маятник часов. Дана посмотрела ей вслед с усмешкой, затем снова вернулась к фотографии. Изучая снимок, она рассеянно поглаживала длинные седые волосы, собранные в пучок на макушке.
  
  — Ты его знаешь? — спросила Герт. Дана медленно покачала головой, но Герт показалось, что этот жест выражает скорее сомнение, чем отрицательный ответ. — Представь его бритым наголо.
  
  Дана сделала еще лучше; она просто прикрыла верхнюю часть фотографии от линии волос, вгляделась в снимок еще внимательнее, шевеля губами, словно читала, а не рассматривала его. Когда она снова подняла взгляд на Герт, та увидела в нем озадаченность и тревогу.
  
  — Сегодня утром я угостила его йогуртом, — начала она медленно. — На нем были темные очки, но…
  
  — Он сидел в инвалидной коляске, — произнесла Герт и, хотя настоящая работа только-только начиналась, ощутила огромное облегчение, словно с ее плеч свалился тяжелый камень. Всегда лучше знать, чем подозревать и сомневаться. Всегда лучше быть уверенным.
  
  — Да. Он опасен? Опасен, да? Я пришла сюда с двумя женщинами, которым за последнее время пришлось пережить немало трудных минут. Их сознание еще не очень устойчиво. Могут ли возникнуть неприятности, Герт? Я боюсь за них, не за себя.
  
  Герт задумалась, тщательно подбирая слова для ответа.
  
  — Думаю, все будет в порядке. Думаю, самая страшная часть почти закончилась.
  * * *
  
  Норман рванул за ворот майки-безрукавки Синтии, обнажая ее крохотные, размером с чайную чашечку, груди. Одной рукой он зажал ей рот, одновременно прижимая девушку к стене и не давая возможности позвать на помощь. Потерся пахом об нее. Почувствовал, что она пытается отстраниться, но разумеется, ей не удалось, и это возбудило его еще сильнее; она в его руках, она в ловушке, из которой не выбраться, но возбуждение охватило лишь его тело. Рассудок покачивался в воздухе примерно в трех футах над головой и бесстрастно наблюдал за тем, как физическая оболочка Нормана склонилась над голым плечом мисс Панки-Роки и впилась в него зубами. Он бросился на нее, как вампир, и принялся сосать кровь, сочащуюся сквозь прокушенную тонкую кожу. Кровь оказалась горячей и соленой, и он не заметил семяизвержения, точно так же, как не чувствовал ее криков, заглушаемых жесткой ладонью.
  * * *
  
  — Возвращайся к своим подопечным и присмотри за ними, пока я не дам сигнал, что все в порядке, — сказала Герт Дане. — И сделай мне одолжение — не говори об этом никому, ради Бога. Твои пациентки — не единственные психологически неустойчивые женщины из присутствующих здесь сегодня.
  
  — Знаю. Герт сжала ее руку. — Все будет в порядке, я обещаю.
  
  — Хорошо. Тебе лучше знать.
  
  — Все, топай. Во всяком случае, я точно знаю, что найти его не трудно, если он до сих пор разъезжает в своем кресле на колесах. Если увидишь его, держись подальше. Ты меня поняла? Держись от него подальше!
  
  Дана посмотрела на нее с откровенным страхом.
  
  — Что ты намерена предпринять? — В первую очередь сходить в туалет, иначе я умру от разрыва мочевого пузыря. А потом отправлюсь в службу безопасности и сообщу, что мужчина в инвалидной коляске пытался выхватить у меня сумочку. Дальше посмотрим, но главное — не подпускать его к нашему пикнику. — Рози до сих пор не появилась, наверное, у нее свидание или деловая встреча, и Герт никогда в жизни не испытывала такой благодарности к неизвестному ей человеку, из-за которого та не пришла на пикник. Все упирается в Рози; Рози — детонатор, и пока ее нет, у Герт сохраняется шанс нейтрализовать ее мужа прежде, чем он успел натворить всяких бед.
  
  — Может быть, мне стоит подождать здесь, пока ты вернешься из туалета? — нервно спросила Дана.
  
  — За меня не переживай.
  
  Дана, нахмурившись, взглянула на тропинку, извивающуюся между густыми елями.
  
  — Знаешь, я все-таки подожду.
  
  Герт улыбнулась.
  
  — Ладно. Я быстро, можешь мне поверить.
  
  Она почти вошла в кирпичное строение, когда какой-то звук проник в ее занятый тревожными мыслями мозг: шум дыхания, притом довольно тяжелого. Нет — дыхание двух человек. Уголки большого рта Герт дернулись в усмешке. Кто-то получает за стеной туалета маленькие полуденные радости, судя по звуку. Всего лишь…
  
  — Отвечай, когда я тебя спрашиваю, стерва!
  
  От голоса, настолько низкого, что он смахивал на рычание крупного пса, улыбка застыла на губах Герт. — Говори, где она, и говори сейчас же.
  * * *
  
  Герт с такой скоростью выскочила из-за угла приземистого кирпичного строения, что едва не натолкнулась на брошенную инвалидную коляску, после чего наверняка перевернулась бы вверх тормашками. Бритый наголо мужчина в черной мотоциклетной кожаной куртке — Норман Дэниеле — стоял спиной к ней, сжимая плечи Синтии с такой яростной силой, что его большие пальцы буквально погружались в тощую плоть девушки. Он почти вплотную прижимался лицом к ее лицу, но Герт заметила странный угол переносицы Синтии. Такое ей приходилось видеть и раньше — на собственной физиономии в зеркале. Он сломал Синтии нос.
  
  — Говори, где она, иначе тебе никогда больше не понадобится губная помада, потому что я откушу твой целовальник прямо…
  
  В этот момент Герт перестала размышлять, перестала слышать. Она переключилась на автопилот. Через два шага оказалась рядом с Дэниелсом. Делая эти два шага, она соединила руки, переплетя пальцы и превратив их в дубину. Затем занесла руки над правым плечом как можно дальше — ей нужна вся сила, которая есть, плюс инерция замаха. За мгновение до того, как она нанесла удар, затравленный взгляд Синтии метнулся в ее сторону, и муж Рози заметил движение глаз девушки. Герт вынуждена была признать, что реакция у него завидная. Просто потрясающая реакция. Она все-таки нанесла удар, и очень сильный, но не в основание шеи, куда намеревалась попасть. Он уже начал поворачиваться, и удар пришелся в боковую часть лица, в то место, где соединяются верхняя и нижняя челюсти. Единственный шанс покончить со всем делом без шума и гама она упустила.
  
  Когда бритоголовый повернулся к ней лицом, первой мыслью Герт было, что тот ел клубнику. Он улыбнулся ей, обнажая зубы, с которых все еще капала кровь. Его улыбка ошеломила Герт и наполнила уверенностью в том, что единственное, чего она добилась, — это неминуемой смерти двух женщин, а не одной. Перед ней стоял совсем не человек. Перед ней стоял дьявол в кожаной мотоциклетной куртке.
  
  — А-а, вот и Герти к нам пожаловала! — воскликнул Норман. — Желаешь помериться силами, Герти? Ты этого хочешь? Побороться со мной? Задавить меня своими буферами в три обхвата, ты это собираешься сделать? — Он рассмеялся, похлопывая себя ладонью по груди, подчеркивая этим жестом, насколько смешными кажутся ему ее намерения. Движения сопровождались слабым позвякиванием застежек на куртке.
  
  Герт глянула на Синтию, которая ошарашенно смотрела на свое тело, словно мучительно пыталась понять, куда же, черт возьми, подевалась ее майка.
  
  — Синтия, беги!
  
  Синтия подняла на нее затуманенный взгляд, отступила неуверенно на два шага и попросту прислонилась спиной к кирпичной стене туалета, будто сама мысль о бегстве лишила ее всяких сил. Герт увидела всплывавшие, словно подходящее тесто, синяки на скулах и лбу.
  
  — Герт-Герт-бо-Берт, — нараспев произнес Норман, делая шаг к ней. — Банана-фанна-фо-Ферт, фи-фай-мо-Мерт… Герт! — Он засмеялся, точно ребенок, собственному бессвязному бормотанию, затем утер тыльной стороной руки рот, перепачканный кровью Синтии, Герт увидела на его бритом черепе капельки пота, похожие на блестки на платье. — О-о-о, Герти! — заворковал Норман, и теперь верхняя половина его тела начала раскачиваться из стороны в сторону, как тело кобры, выползающей из корзины заклинателя змей. — Я раскатаю тебя, как пласт теста. Я выверну тебя наизнанку, как перчатку. Я…
  
  — Так почему же ты не делаешь этого? — рявкнула она в ответ. — Ты не на школьном выпускном балу, кусок дерьма куриного! Чего ж ты ждешь? Иди, потягайся со мной!
  
  Дэниеле перестал раскачиваться и уставился на нее, не в силах поверить, что этот мешок с кишками осмелился кричать на него. Осмелился обозвать его. За спиной Нормана Синтия, спотыкаясь, сделала еще два или три шага, шурша шортами по кирпичной стене туалета, затем снова остановилась, обессиленно привалившись к стене.
  
  Герт согнула руки в локтях, повернув ладони внутрь, и подняла их перед собой, разведя на расстояние примерно двадцать дюймов. Чуть согнула пальцы. Вжала голову в плечи, набычившись, как разъяренная медведица. Норман увидел ее оборонительную позу, и удивленное выражение исчезло с его лица, уступив место насмешливому.
  
  — Что это ты задумала, Герти? — спросил он. — Насмотрелась киношек с Брюсом Ли и решила потренироваться на мне? Слушай, у меня для тебя новость — он мертв, Герти. Такой же труп, в какой превратишься и ты примерно через пятнадцать секунд — жирная старая чернозадая сучка, валяющаяся в грязи. — Он засмеялся.
  
  Герт неожиданно вспомнила о Лане Клайн, нервно оглядывающейся вокруг, и подумала, что та, возможно, все еще ждет, пока Герт вернется из туалета.
  
  — Лана! — закричала она во всю мощь своих легких, — Он здесь! Если ты еще не ушла, беги и зови на помощь!
  
  На мгновение муж Рози вздрогнул, словно испугавшись, затем расслабился. Ухмылка снова заиграла на его лице. Он бросил быстрый взгляд через плечо, проверяя, на месте ли Синтия, затем опять посмотрел на Герт, возобновляя покачивания корпусом.
  
  — Где моя жена? — спросил он вкрадчиво. — Скажи, где она, и я, возможно, сломаю тебе всего одну руку. Господи, может быть, я вообще тебя не трону. Она украла мою кредитную карточку. Я хочу вернуть ее, вот и все.
  
  «Я не справлюсь с ним, если пойду в атаку. — Он должен броситься на меня — иначе мои шансы подловить его равны нулю. Но как заставить его броситься на меня?»
  
  В сознании Герт вдруг всплыл Питер Слоуик — некоторые части его тела полиции так и не удалось обнаружить, а большая часть укусов была в определенных местах, — и она подумала, что, возможно, нашла способ вывести его из себя.
  
  — До тебя я не знала, что значит выражение «сожрать с потрохами», педик поганый. Ты придал ему гораздо более широкий смысл. Простого минета показалось тебе недостаточно, да? Решил полакомиться? Ну, чего же ты ждешь? Идешь в мои объятия, или женщины тебя пугают?
  
  В этот раз ухмылка не просто исчезла с его лица; когда Герт назвала его педиком, она пропала с такой неожиданностью, что ей показалось, будто ухмылка упала и с треском, похожим на звон разбившейся сосульки, рассыпалась на куски под его туфлями со стальными набойками на носках. Его тело замерло.
  
  — Я УКОКОШУ ТЕБЯ, СУЧКА ТРЕКЛЯТАЯ! — завопил Норман и бросился в атаку.
  
  Герт развернулась боком, в точности повторяя движение, которому обучала Синтию в тот день, когда Рози вернулась в «Дочери и сестры» с картиной и заглянула в комнату отдыха, превращенную в тренировочный зал. Она задержала руки в нижнем положении чуть дольше, чем тогда, когда показывала женщинам, как правильно выполняется захват, зная, что даже его слепая ярость недостаточна, чтобы полностью гарантировать успех ее попытки: соперник слишком силен и велик, и, если она не поймает его на корпус, он подомнет ее под себя, как асфальтный каток. Норман протянул к ней руки; его губы раздвинулись, он оскалил зубы, готовясь укусить. Герт отступила еще дальше, уткнувшись массивным задом в кирпичную стену, и подумала: «Господи, помоги мне». Затем схватила толстые волосатые запястья обеих рук Нормана.
  
  «Не думай, иначе все испортишь», — приказала она себе, снова поворачиваясь к нему, поддевая мощным бедром и затем делая резкое движение вниз и влево. Она раздвинула ноги, затем согнула их в коленях, и ее сарафан на выдержал нагрузки, разорвавшись от шеи почти до самой талии с треском, похожим на взрыв узловатого соснового полена в костре.
  
  Движение принесло волшебные результаты. Ее бедро превратилось в рычаг, Норман наткнулся на него и беспомощно взлетел в воздух; выражение ярости на его физиономии сменилось маской потрясения. Он перевернулся в полете и рухнул головой вниз на инвалидную коляску. Коляска подпрыгнула и привалила его сверху.
  
  — Ух ты-ы-ы! — хриплым голоском, напоминающим лягушечье кваканье, произнесла восхищенная Синтия, по-прежнему опираясь о стену.
  
  Из-за угла здания осторожно глянули карие глаза Ланы Клайн.
  
  — Что случилось? Почему ты так крича…
  
  Она увидела мужчину с окровавленным лицом, пытающегося выкарабкаться из-под инвалидной коляски, увидела горящую в его глазах жажду убийства и умолкла на полуслове.
  
  — Беги скорее и зови на помощь! — крикнула ей Герт. — В службу безопасности. Быстрее. Кричи изо всех сил.
  
  Взбешенный Норман оттолкнул коляску в сторону. На лбу его красовалась царапина, но неглубокая, однако из носа кровь хлестала фонтаном.
  
  — За это я тебя убью, — прошептал он. Герт не намеревалась давать ему возможность привести в исполнение свои угрозы. Она приземлилась на него всем телом в броске, которому позавидовал бы сам Крепыш Логан. Надо признать, ей было чем приземляться — двести восемьдесят фунтов, как показало последнее взвешивание, — и попытки Нормана вернуться в вертикальное положение мгновенно прекратились. Его руки разъехались в стороны, как ножки столика для игры в карты, на который водрузили танковый двигатель, а нос, и так пострадавший при падении от удара об инвалидную коляску, уткнулся в утрамбованную грязную землю между стеной туалета и дощатым забором; к тому же под пахом совершенно некстати оказался подлокотник инвалидного кресла, и яички пронзила парализующей силы боль. Он попробовал закричать — во всяком случае, лицо его точь-в-точь походило на лицо человека, издающего дикий вопль, — но смог выдавить лишь слабый блеющий звук.
  
  Теперь Герт сидела на нем верхом, низ ее сарафана тоже разорвался, обнажив верхнюю часть бедра; она сидела на нем, не зная, что делать дальше, и вдруг вспомнила то второе или третье терапевтическое занятие, когда Рози наконец набралась мужества заговорить. Первое, о чем она рассказала им, — это о болях в спине, таких невыносимых, что временами даже в ванну ложилась с огромным трудом. А когда она пояснила, откуда взялись эти боли, многие женщины закивали в знак согласия и понимания. Герт тоже кивнула. Теперь же она протянула руку и поддернула разорванный сарафан еще выше, открывая голубые хлопковые трусики гигантского размера.
  
  — Так значит, ты у нас любитель почек, Норман. Значит, ты у нас один из тех скромняг, которые не любят оставлять после себя следы. И еще тебе нравится, как она смотрит на тебя, когда ты бьешь ее по почкам, да? Нравится гримаса боли на ее лице? И то, как она бледнеет? Правда? И когда ее губы становятся совершенно белыми, верно? Я знаю, потому что когда-то у меня был дружок, который любил подобные развлечения. Когда ты видишь болезненное выражение на ее лице, внутри у тебя все становится на свои места, так ведь? Во всяком случае, на какое-то время.
  
  — …сука… — выдавил он.
  
  — Да, так ты, значит, любитель отбивать почки, это точно, я многое могу определить по человеческому лицу, это мой талант. — Придавливая его коленями, она карабкалась выше и выше по его телу. Ей уже удалось добраться до его плеч. — Одним мужчинам нравятся ноги, другим — зад, третьи балдеют от сисек, а некоторые — такие же кретины, как ты, Норман, — тащатся от почек. Слушай, ты, наверное, знаешь старую пословицу: «У каждого свой способ веселиться, — сказал черт, залезая голым задом в крапиву»…
  
  — …с меня… — прохрипел он.
  
  — Рози здесь нет, Норми, — сказала Герт, не обращая внимания на его слова и взбираясь еще чуть выше, — но она просила передать тебе привет от ее почек — через мои почки. Надеюсь, ты готов, потому что я больше не могу терпеть.
  
  Она передвинулась в последнем шажке, устраиваясь над его повернутым к ней лицом, и расслабилась. Ах, сладостный момент облегчения.
  
  Сначала Норман, казалось, не сообразил, что происходит. Затем до него дошло. Он завизжал и выгнул спину, пытаясь сбросить ее. Герт почувствовала его движение и снова всей тяжестью пришпилила его к земле. В душе она удивилась той силе, с которой он продолжал сопротивляться даже после чувствительного падения, когда любой другой наверняка потерял бы сознание.
  
  — Не-ет, не выйдет, буйволенок ты мой, — произнесла она, продолжая опорожнять мочевой пузырь.
  
  Опасность утонуть ему не угрожала, однако Герт никогда не видела столько отвращения и ярости на лице человека. А из-за чего, собственно? Подумаешь, немного тепленькой водички. И если кто-то за всю историю человечества заслуживал того, чтобы на него помочились, так это он, сумасшедший кр…
  
  Норман испустил тягучий нечленораздельный вой, вскинул руки, схватил ее за предплечья и вонзился в них ногтями. Герт закричала (главным образом от неожиданности, хотя боль была действительно адской) и перенесла свой вес чуть ниже. Он в точности предвидел ее движение и потому дернулся всем телом, сильнее, чем в прошлый раз, и ему удалось сбросить ее. Она растянулась у кирпичной стены, повалившись на левый бок. Норман, пошатываясь, поднялся на ноги; по бритой голове и лицу стекали ручьи, с мотоциклетной куртки капало, чистая белая футболка под курткой прилипла к телу.
  
  — Ты нагадила на меня! Ах ты сука, — прошипел он и бросился на нее.
  
  Синтия подставила ногу. Норман споткнулся и снова грохнулся лицом вниз на инвалидную коляску. Он отполз от нее на четвереньках, затем оглянулся на Герт. Попытался встать и почти преуспел, но упал снова, тяжело дыша и глядя на нее блестящими серыми глазами. Глазами сумасшедшего. Герт шагнула к нему, намереваясь придавить к земле, чтобы он не убежал. Если понадобится, она сломает ему позвоночник, как змее, и сейчас самое время сделать это, потому что он собрался с силами для очередной попытки подняться на ноги.
  
  Норман сунул руку в один из многочисленных карманов на мотоциклетной куртке, и на короткое мгновение, в течение которого у нее похолодело в животе, она замерла, уверенная, что у него пистолет, что сейчас он выпустит ей в живот две-три пули.
  
  «Во всяком случае, я успела помочиться перед смертью», — подумала она.
  
  Хотя то, что он извлек из кармана, не было похоже на пистолет, тем не менее, оружие представляло серьезную опасность — он достал электрошокер. Одна знакомая Герт, жившая на окраине города, пользовалась подобной штукой для уничтожения крыс — таких огромных, что они считали себя за кокер-спаниелей…
  
  — Не хочешь попробовать вот этого? — спросил Норман, все еще стоя на коленях и размахивая перед собой электрошокером. — Хочешь, угощу, Герти? Давай, подходи и получи свою порцию, потому что все равно ты ее получишь, желаешь того или…
  
  Он умолк, с опаской глядя на угол здания туалета. Оттуда до них доносились женские возбужденно-испуганные возгласы. Пока что они звучали достаточно далеко, но быстро приближались.
  
  Герт воспользовалась тем, что он на секунду отвлекся, отступила на шаг, схватилась за рукоятки валявшейся на боку инвалидной коляски и рывком подняла ее. Затем быстро встала за коляску; рукоятки совершенно потерялись в ее объемистых коричневых ладонях. Она пугала его, толкая коляску в его сторону резкими короткими движениями.
  
  — Ну, подходи, голубчик, — говорила она. — Давай, подходи, почечник. Что же ты стоишь, дерьмо цыплячье? Иди ко мне, педик. Хочешь подогреть меня электричеством? Выставил свой фазер на максимальную мощность? Ну давай же, обними меня. Кажется, у нас еще есть время для последнего танго перед тем, как люди в белых халатах увезут тебя в Саннидейл или другую больницу для свихнувшихся недоумков вроде те…
  
  Он встал во весь рост, оглянулся в сторону приближающихся криков, и Герт подумала; «Какого черта, у меня всего одна жизнь, так почему бы не прожить ее блондинкой?» и запустила в него инвалидную коляску, толкнув изо всех сил. Коляска угодила в самое уязвимое место, и Норман, охнув от боли, упал. Герт бросилась на него, услышав пронзительный крик Синтии секундой позже, чем надо:
  
  — Осторожно, Герт, он тебя ударит! Раздался негромкий, но зловещий треск — трррррсссс! — и молния хромированной боли обожгла ногу Герт от лодыжки, которой коснулся электрошокер, до самого бедра. Кожа ее была мокрой от мочи, и это лишь усилило действие оружия Нормана. Все мышцы левой ноги сжались, как веко человека, стоящего в густом дыму, затем отказались ей повиноваться. Герт грохнулась на землю, успев в падении схватить руку с электрошокером и изо всех сил вывернуть ее. Норман взвыл, как кот, которому наступили на хвост, и взбрыкнул ногами, обутыми в жесткие туфли. Один удар пришелся в воздух, но каблук другой ноги угодил в диафрагму чуть ниже груди. Боль вспыхнула так неожиданно и оказалась такой могучей, что Герт на мгновение позабыла о ноге, однако продолжала выкручивать руку с электрошокером до тех пор, пока пальцы Нормана не разжались, и мерзкое приспособление упало на землю.
  
  Отталкиваясь руками и ногами, он пополз от нее, оставляя за собой следы крови, хлеставшей изо рта и разбитого носа. В широко раскрытых глазах застыло изумленное неверие; мысль о том, что женщина одержала победу в схватке, не укладывалась у него в уме, возможно, не могла проникнуть через корку его сознания. Он выпрямился, шатаясь, глянул в направлении приближающихся голосов — звучащих теперь очень близко — и бросился бежать вдоль дощатого забора назад, к парку развлечений. Герт подумала, что ему не удастся уйти очень далеко, он наверняка привлечет внимание службы безопасности парка; уж слишком он похож на персонаж из фильма «Пятница, тринадцатое».
  
  — Герт…
  
  Заливавшаяся слезами Синтия пыталась переползти к тому месту, где, лежа на боку и следя за убегающим Норманом, стонала Герт. Обратив внимание на девушку, Герт увидела, что та пострадала гораздо серьезнее, чем ей показалось вначале. Похожий на грозовую тучу синяк вздулся над правым глазом, а нос девушки, наверное, никогда больше не примет прежнюю форму.
  
  Герт с усилием встала на четвереньки и поползла к Синтии. Они встретились на полпути и обнялись, стоя на коленях, поддерживая друг друга. Невнятно произнося слова разбитыми губами. Синтия сказала:
  
  — Я и сама бы швырнула его… как ты учила нас, Герт… но он застал меня врасплох…
  
  — Все в порядке, — успокоила ее Герт, осторожно целуя в висок. — Тебе сильно досталось?
  
  — Не знаю… во всяком случае, кровью не харкаю… шаг в нужном направлении. — Она попробовала изобразить улыбку. Попытка причиняла ей явную боль, но Синтия не отступалась. — Ты на него помочилась.
  
  — Да.
  
  — Молодец, сучья ты дочь, — прошептала Синтия и опять расплакалась. Герт прижала ее к себе, так их и обнаружили первые взволнованные женщины, следом за которыми появились работники службы безопасности Эттингера: Герт и Синтия стояли на коленях за стеной туалета рядом с покинутой перевернутой инвалидной коляской, обнявшись, положив голову друг другу на плечи и плача, как два моряка, спасшихся с затонувшего корабля.
  * * *
  
  В первые смутные мгновения пребывания в приемной реанимационной палаты ист-сайдской больницы Рози показалось, что в небольшой комнате собрались все обитательницы «Дочерей и сестер». Проходя через палату к Герт (и лишь краешком сознания отмечая столпившихся вокруг нее мужчин), она все же обратила внимание,
  
  что не хватает по меньшей мере троих: Анны, которая, вероятнее всего, до сих пор не вернулась с поминальной службы по бывшему мужу; Пэм, находившейся на работе в «Уайтстоуне», и Синтии. От мысли о последней она похолодела.
  
  — Герт! — зарыдала она, расталкивая мужчин, не удостоив их даже взглядом. — Герт, где Синтия? Что с ней? Она не…
  
  — Наверху. — Герт попыталась ободряюще улыбнуться Рози, но без особого успеха. Глаза ее распухли и покраснели от слез. — Они сказали, что ей, наверное, придется провести там некоторое время, но опасности нет, Рози. С ней все будет в порядке. Ты хоть знаешь, что у тебя на голове мотоциклетный шлем? И выглядишь ты в нем… я сказала бы, довольно забавно и мило.
  
  Руки Билла принялись распускать ремешок, но Рози даже не заметила, что он снял с нее шлем. Она смотрела на Герт… Консуэло… Робин… Выискивала взгляд, который сказал бы ей, что она заразная, что принесла с собой чуму в их до этого чистый дом. Пыталась обнаружить ненависть в их глазах.
  
  — Извините, — прошептала она. — Простите меня за все.
  
  — За что? — с искренним удивлением переспросила Робин. — Разве ты избила Синтию?
  
  Рози посмотрела на нее в замешательстве, затем перевела взгляд на Герт. Та глянула в сторону, и, проследив за направлением ее глаз, Рози ощутила прилив жуткого страха. Впервые ее сознание зарегистрировало тот факт, что в комнате находятся не только женщины из «Дочерей и сестер», но и полицейские. Двое в штатском, трое в форме.
  
  Полицейские.
  
  Она протянула мгновенно онемевшую руку и вцепилась в ладонь Билла.
  
  — Вам следует поговорить с этой женщиной, — сообщила одному из полицейских Герт. — Все случившееся — дело рук ее мужа. Рози, это лейтенант Хейл.
  
  Все оборачивались теперь, чтобы посмотреть на нее, на жену копа, которая набралась наглости и сбежала от мужа, украв при этом его банковскую карточку, а потом попыталась исчезнуть из его жизни. Все смотрели на нее. Братья Нормана.
  
  — Мэм? — обратился к ней полицейский в штатском, которого Герт представила как лейтенанта Хейла, и на миг его голос показался ей настолько похожим на голос Харли Биссингтона, что она едва не сорвалась на истерический крик.
  
  — Спокойно, Рози, — пробормотал из-за плеча Билл. — Я здесь, и я тебя не оставлю.
  
  — Мэм, что вы можете сообщить нам? — Слава Богу, голос его потерял сходство с голосом Биссингтона. Пожалуй, ей просто показалось.
  
  Рози глянула в окно на асфальтированную дорожку, соединяющуюся с автострадой. Она посмотрела на восток — в ту сторону, откуда придет ночь, поднимающаяся с озера. До наступления темноты осталось всего несколько часов. Она прикусила губу и посмотрела на полицейского. Затем вложила свою руку в ладонь Билла и заговорила хриплым низким голосом, в котором даже сама с трудом узнала собственный.
  
  — Его зовут Норман Дэниеле, — сообщила она лейтенанту Хейлу.
  
  «Твой голос звучит, как голос женщины на картине, — подумала ока. — Ты говоришь, как Мареновая Роза».
  
  — Он мой муж, он полицейский инспектор, и еще он сумасшедший.
  Глава 8
  VIVA EL TORO[123]
  
  До этого его не оставляло ощущение, что отделившееся от телесной оболочки сознание парит где-то в трех футах над головой, но, когда сучка Герти помочилась на него, все разом переменилось. Теперь вместо того, чтобы чувствовать себя как наполненный гелием воздушный шар, его голова превратилась в плоский камешек, посланный с берега сильной рукой и прыгающий по поверхности озера. Сознание его больше не плавало, теперь оно скакало.
  
  И все же он не мог до конца поверить в то, что сделала с ним жирная черномазая стерва. Да, он знал и понимал это, но понимание и вера отстоят подчас на целые миры Друг от Друга, и его состояние тому замечательный пример. Как будто произошла черная, мрачная трансмутация, превратившая его в некое новое существо, создание, беспомощно скользящее по поверхности восприятия и позволяющее лишь изредка, в странные, стихийно возникающие периоды, когда включалось сознание, мыслить связно.
  
  Он помнил, как в последний раз поднялся на ноги за сатиром, с лицом, кровоточащим от множества порезов и царапин, с забившимся кровью и грязью носом, с болью во всем теле от столкновений с инвалидной коляской, с тяжестью в ребрах и внутренностях, оставшейся после того, как на нем прыгали триста фунтов чернозадой Грязной Герти… но с этими ощущениями еще можно жить, — с этими и многими другими. А вот влага из ее мочевого пузыря, ее запах, сознание того, что на нем не просто моча, а женская моча, заставляли его рассудок спотыкаться каждый раз, когда он думал об этом. Ему хотелось кричать, и постепенно мир — тот, с которым он отчаянно желал сохранить разумный контакт, если, конечно, не хотел оказаться в конечном итоге за решеткой, возможно в смирительной рубашке и с изрядной дозой торазина в крови — постепенно этот мир растворялся в тумане.
  
  Продвигаясь вдоль забора, он говорил себе: «Вернись, вернись к ней, ты должен вернуться и убить ее, прикончить ее, задушить за то, что она сделала с тобой, иначе никогда больше не сможешь спать спокойно, это единственный способ сохранить способность думать».
  
  Но в глубине души Норман знал, что возвращение бессмысленно и опасно, возвращение ни к чему не приведет и только ухудшит и без того отвратительную ситуацию, в которой он оказался, и потому продолжал бежать.
  
  Наверное, Грязная Герти решила, что его испугал шум приближающихся людей, но она ошибалась. Он обратился в бегство потому, что боль в ребрах не давала ему сделать вдох больше чем на половину объема легких, потому что боль рвала на части внутренности, а яички пульсировали глубокой спазматической болью, знакомой только мужчинам.
  
  Впрочем, и не боль сама по себе заставила его отступить — а то, что она означала. Он побоялся, что, если снова бросится в атаку на Грязную Герти, ей удастся не просто свести поединок вничью, а победить. И потому он побежал, тяжелыми скачками продвигаясь вдоль деревянного забора со скоростью, на которую только способно его измученное тело, а насмешливый голос Грязной Герти преследовал его, как привидение: «Она просила передать тебе привет… от ее почек… через мои почки… маленький привет, Норми… получай…»
  
  Затем произошел очередной скачок сознания, совсем небольшой, камешек его рассудка скользнул, отталкиваясь по поверхности реальности, подпрыгнул вверх, в закрытую для восприятия зону, а когда он снова обрел способность мыслить, видеть, слышать, чувствовать, прошло уже некоторое время — не очень продолжительное, секунд пятнадцать, а может, целых сорок пять.
  
  Он бежал по центральной аллее к аттракционам, бежал бездумно, как корова, спасающаяся от стаи оводов, бежал, собственно, прочь от выхода из парка, вместо того чтобы стремиться к выходам, бежал к пирсу, бежал к озеру, где проще простого окружить его, прижать к воде и поймать.
  
  Между тем в его голове завизжал голос отца, главного в мире любителя щупать детские мошонки (а также, если учесть один памятный выезд на охоту, главного в мире любителя позабавиться и более предосудительными, с точки зрения общества, способами). «Это была женщина! — вопил голос Рэя Дэниелса. — Ты позволил какой-то бабе взять верх над тобой, Норми! Ты позволил, чтобы тебя вздула какая-то стерва!»
  
  Усилием воли он вытолкнул отцовский голос из сознания. Норман достаточно наслушался этих криков при жизни отца; будь он проклят, если станет слушать ту же трепотню теперь, когда старик давно сгнил в могиле. Он позаботится о Герти, позаботится о Рози, расправится с ними всеми, однако нужно поскорее убраться отсюда, чтобы сделать это… смыться прежде, чем все проклятые полицейские парка примутся разыскивать бритого наголо и воняющего мочой мужчину с окровавленной рожей. И без того слишком много людей провожают его ошеломленными взглядами. Неудивительно, от него несет, как из забившегося унитаза, и выглядит он так, словно поцапался с ягуаром.
  
  Норман свернул в аллейку между залом видеоигр и аттракционом «Путешествие по южным морям», не зная еще, что собирается предпринять дальше, желая лишь скрыться от пялившихся на него посетителей парка, прогуливающихся по центральной аллее, и тут ему повезло.
  
  Боковая дверь зала видеоигр распахнулась, и из нее показался человек — как предположил Норман, какой-то мальчишка. Он не мог сказать наверняка. Вышедший был маленького роста, как ребенок, и одежда его соответствовала возрасту тинэйджера — джинсы, кроссовки «Рибок», футболка «Майкл Макдермотт» («Я ЛЮБЛЮ ДЕВУШКУ ПО ИМЕНИ ДОЖДЬ» — гласила надпись на ней), но его голова скрывалась под огромной резиновой маской. Маской быка Фердинанда.
  
  На морде Фердинанда расплылась широченная дебильная улыбка. Рога быка были украшены гирляндами цветов. Норман не задумался и на миг, он просто протянул руку и сорвал маску с головы подростка, попутно вырвав клок волос на макушке, ну да наплевать.
  
  — Эй! — заорал пацан. Баз маски он выглядел лет на одиннадцать. И все же в его голосе чувствовалось больше злости, нежели страха. — А ну-ка отдай, это моя маска! Я ее выиграл! Какого черта ты…
  
  Норман снова протянул руку, сгреб физиономию мальчишки в ладонь и с силой толкнул его. Боковая стена павильона «Путешествие по южным морям» представляла собой обыкновенный брезент, и подросток с воплем полетел спиной вперед, споткнулся, прорвал брезент и скрылся внутри павильона; остались торчать лишь его дорогие кроссовки.
  
  — Скажешь кому-нибудь, вернусь и оторву башку, — пригрозил Норман дергающимся в брезентовой дыре кроссовкам.
  
  И бросился назад, на ходу натягивая маску на голову. От маски воняло резиной и мокрыми от пота волосами ее прежнего владельца, но не это волновало Нормана. Его беспокоило то, что в скором времени под маской нечем будет дышать от вони мочи Герти.
  
  Затем его сознание совершило очередной скачок, и на некоторое время он погрузился в озоновую дыру. В этот раз Норман пришел в себя на стоянке в конце Пресс-стрит; он ковылял, прижимая руку к правой стороне груди, каждый вдох сопровождался адской болью. Как он и предполагал, смрад внутри маски оказался нестерпимым, и он содрал ее, обрадованно хватая ртом прохладный воздух, от которого не воняло ни мочой, ни вагиной. Норман посмотрел на зажатую в руке маску и вздрогнул — его потрясло нечто, таящееся в идиотской вкрадчивой ухмылке Фердинанда. Бык с кольцом в носу и цветочным венком на рогах. С ухмылкой существа, у которого что-то похитили, — существа настолько глупого, что оно даже не подозревает о пропаже. У Нормана возникло импульсивное желание зашвырнуть дерьмовую маску как можно дальше, но он переборол себя. Не стоит забывать о дежурном на выезде с автостоянки, и хотя тот, разумеется, запомнит водителя, проехавшего в маске быка Фердинанда, возможно, он не сразу свяжет его с тем человеком, о котором в ближайшее время его будет расспрашивать полиция. Если с помощью Фердинанда Норману удастся выиграть хоть немного времени, ее следует сохранить.
  
  Он сел за руль «темпо», бросил маску на соседнее сидение, наклонился и соединил провода зажигания. При этом вонь, исходящая от его рубашки, с такой силой ударила в ноздри, что на глазах появились слезы. «Рози сказала, что тебе нравятся почки», — услышал он голос Грязной Герти, чертовой черномазой шлюхи. Норман опасался, что этот голос навечно поселился в его голове — словно кто-то изнасиловал его, оставив в черепе оплодотворенное семя будущего выродка.
  
  «Значит, ты один из тех скромняг, которые не любят оставлять после себя следы».
  
  «Нет, — подумал он. — Нет, не надо. Перестань думать об этом».
  
  «Она просила передать тебе привет от ее почек… через мои почки…», и затем его лицо заливает поток жидкости, вонючей и горячей, как детская лихорадка.
  
  — Нет! — закричал он во весь голос и грохнул кулаком по обивке автомобильного салона. — Нет, она не может! Она не может! ОНА НЕ МОЖЕТ ПОСТУПАТЬ СО МНОЙ ТАК!
  
  Норман размахнулся и стукнул кулаком по зеркалу заднего вида. Оно сорвалось с крепления, ударилось о лобовое стекло, отскочило от приборной доски и упало на пол. Он набросился на лобовое стекло, награждая его ударами, от которых заныли костяшки пальцев, а перстень выпускника Полицейской академии оставил на стекле паутинку трещин, похожих на увеличенную звездочку, отмечающую примечания на книжной странице. Затем занес кулак над баранкой и вдруг замер. Подняв голову, он увидел торчащую под щеткой стеклоочистителя квитанцию оплаты за парковку. Он сфокусировал взгляд на клочке бумаги, постепенно приходя в себя.
  
  Почувствовав, что самообладание начинает возвращаться к нему, пусть даже не так быстро, как хотелось бы, Норман сунул руку в карман, извлек свернутую пачку банкнот и вытащил из нее пятерку. Затем собрался с силами, чтобы не замечать вони (впрочем, от нее просто некуда было деться), натянул на голову маску Фердинанда и медленно подкатил к будке пропускника. Высунувшись из окошка, уставился на дежурного через отверстие для глаз в маске. Он заметил, как дежурный неуверенным движением схватился за дверную ручку, наклоняясь за деньгами, и до него дошло, что тот пьян в стельку.
  
  — Viva el toro! — приветствовал его дежурный и засмеялся.
  
  — Верно, — кивнул в ответ выглядывающий из «форда» бык. — El toro grande[124].
  
  — С вас два с полт…
  
  — Оставьте сдачу себе, — отмахнулся Норман и выехал со стоянки.
  
  Он отъехал на полквартала и притормозил у тротуара, чувствуя, что если не снимет маску сейчас же, то и без того к отвратительному запаху добавится вонь его собственной рвоты. Он яростно рванул маску дрожащими от возбуждения пальцами, как человек, увидевший, что к его лицу присосалась пиявка. Затем действительность снова на некоторое время исчезла, произошел очередной скачок сознания, когда рассудок оторвался от реальности, как управляемая ракета.
  
  Норман очнулся за рулем автомобиля, стоящего на перекрестке перед красным сигналом светофора. Во время провала сознания он успел стащить с себя рубашку. На дальнем углу перекрестка светящийся циферблат электронных часов сообщил ему время: семь минут третьего. Оглядевшись, он увидел, что его скомканная рубашка валяется на полу рядом с зеркалом заднего вида, сорванным с крепления, и украденной маской Фердинанда. Грязный Ферди, сморщившийся, потерявший объемность и казавшийся перекошенным, глядел на него пустыми глазницами, через которые Норман видел коврик перед пассажирским сидением. По-идиотски счастливая улыбка быка почему-то превратилась в почему-то понимающую ухмылку. Но это не страшно. По крайней мере, проклятая резина не сдавливает его лицо. Он включил радио, что оказалось непросто с сорванной ручкой настройки. Приемник по-прежнему был настроен на станцию, передававшую старые хиты, и из колонок раздался голос Томми Джеймса, исполнявшего «Хэнки-Пэнки» в сопровождении группы «Шонбеллс». Норман тут же запел вместе с Томми.
  
  В соседнем ряду дороги сидящий за рулем синего «камри» мужчина, по виду типичный бухгалтер, смотрел на Нормана с опасливым любопытством. Сначала Норман не сообразил, чем вызвал такой интерес, затем вспомнил, что на его физиономии, должно быть, осталась кровь— уже запекшаяся, судя по ощущениям. К тому же он был без рубашки. Об этом надо позаботиться, и как можно быстрее. Между тем…
  
  Он наклонился, подобрал маску, сунул руку внутрь и кончиками пальцев зажал резиновые губы Ферди. Затем поднял руку с маской на уровень окна, шевеля пальцами в ритм песне, заставляя быка петь вместе с Томми Джеймсом и «Шонбеллс». Он покачивал рукой вверх-вниз, и казалось, что бык кивает головой в такт музыке. Похожий на бухгалтера мужчина поспешно отвернулся и уставился на стоящую впереди машину. Некоторое время он сидел неподвижно, потом резко наклонился и защелкнул замок, запирающий пассажирскую дверцу. Норман усмехнулся.
  
  Он снова бросил маску на пол и вытер испачканную руку и голую волосатую грудь. Он понимал, что выглядит, мягко говоря, странно, и похож на сумасшедшего, но будь он проклят, если опять наденет мокрую и вонючую рубашку. Мотоциклетная куртка валялась на сидение рядом с ним и, слава Богу, оказалась сухой внутри. Норман натянул куртку и застегнулся до самого подбородка. В этот момент на светофоре загорелся зеленый сигнал, и «камри» рванул с места, как выпущенный из пушки снаряд. Норман тоже проехал перекресток, но с ленивой неторопливостью, подпевая Томми Джеймсу: «Я видел, как она шла по переулку… Ты знаешь, я видел ее в первый раз… Чертовски привлекательная девушка, и совсем одна… Эй, красотка, не позволишь ли подвезти тебя домой?» Песня напомнила ему школьные годы. Какой замечательной была тогда жизнь! Без милой маленькой Роуз, из-за которой все полетело вверх тормашками, и он влип в эти неприятности. По крайней мере до тех пор, пока он не познакомился с ней, когда учился в выпускном классе.
  
  «Где ты, Роуз? — подумал он. — Почему не пришла не этот сучий пикник? Где тебя носит, мать твою?»
  
  — Она на своем пикнике, — прошептал эль торо, и в его голосе прозвучали странные интонации — словно он не высказывал свои предположения, а вещал неоспоримую истину, как оракул.
  
  Норман свернул к тротуару, нажал на тормоза, не Обращая внимания на запрещающий остановку знак, и снова поднял маску с пола. Опять надел ее на руку, только в этот раз повернул к себе. Он видел собственные пальцы в пустых глазницах, и все же ему казалось, что взгляд быка направлен на него.
  
  — Что ты хочешь сказать — на своем пикнике? — переспросил он хрипло.
  
  Его пальцы зашевелились, заставляя двигаться губы маски. Норман не чувствовал пальцев, но видел их. Он подумал, что услышанный им голос принадлежит ему самому, но звучал он совершенно по-иному, к тому же не раздавался в голове, как голос отца, и не зарождался в гортани; ему действительно казалось, что слова произнесла маска.
  
  — Ей нравится, как он ее целует, — сообщил ему Фердинанд. — Каково тебе знать это? И еще ей нравится, как он пользуется руками. Она хочет, чтобы до возвращения он сделал ей хэнки-пэнки, — Бык вздохнул, и его резиновые губы изогнулись в гримасе презрения. — Но ведь все женщины таковы, согласись. Хэнки-пэнки. Буги-вуги. Всю ночь напролет.
  
  — Кто? — заорал Норман на маску. На его висках вздулись и пульсировали вены. — Кто ее целует? Кто ее лапает? И где они? Говори, скотина!
  
  Но бык умолк. Если, конечно, вообще говорил. «И что ты намерен предпринять теперь, Норми?» — этот голос был знаком. Голос горячо любимого папаши. Приятный, как заноза в заднице, но ничего, терпеть можно. И не пугающий. Другой же голос внушал страх. Даже если он рождался в его собственной глотке, все равно внушал страх.
  
  — Найти ее, — прошептал он. — Я собираюсь найти ее и показать ей хэнки-пэнки. Во всяком случае, свою версию.
  
  «Да, но каким образом? Как ты собираешься разыскать ее?»
  
  Первое, что пришло ему в голову, — это их бордель на Дарэм-авеню. Наверняка в какой-нибудь папке он обнаружит новый адрес Роуз, в этом Норман не сомневался. Но вряд ли у него что-нибудь получится. Дом представляет собой современную крепость. Чтобы проникнуть в него, требуется карточка электронного ключа — по-видимому, очень похожая на его украденную банковскую карточку — и, возможно, нужно знать набор цифр для выключения сигнала тревоги.
  
  И как поступить с людьми, которые там могут оказаться? Конечно, он может перестрелять всех, кто попадется под руку, если дело дойдет до этого, или прикончить тех, кто сунется, и распугать остальных. Служебный револьвер лежит в сейфе гостиничного номера — одно из преимуществ автобусных поездок — однако стрельба, как правило, самое глупое из всех возможных решений. А вдруг ее адрес хранится в памяти компьютера? Скорее всего, так оно и есть, сейчас все пользуются этими игрушками. Скорее всего, пока он будет возиться со шлюхами, требуя сообщить ему пароль и название файла, прибудет полиция и превратит его задницу в решето.
  
  Затем на него снизошло прозрение — в памяти всплыл другой голос, слабый и неотчетливый, как расплывающийся в сигаретном дыму силуэт: «…жалко пропустить концерт, но если мне понадобится эта машина, я не смогу…»
  
  Кому принадлежит этот голос, и чего не сможет его обладатель?
  
  Ответ пришел сам собой через мгновение. Голос принадлежал блондинке. Блондинке с большими глазами и маленькой соблазнительной попкой. Блондинке, которую зовут Пэм. Пэм работает в «Уайтстоуне», Пэм может знать, где находится его бродячая Роуз, Пэм чего-то не может. Чего же она не может? Впрочем, если призадуматься, если напялить на макушку шляпу охотника и заставить чуть-чуть потрудиться мозг блестящего детектива, ответ, в общем-то, не так уж и сложен, правда? Она вынуждена пропустить концерт, а из-за чего? Из-за того, что не сможет уйти с работы. А поскольку концерт, который она пропускает, состоится сегодня вечером, то вполне вероятно, что он застанет ее в отеле. И даже если ее нет, то скоро она должна появиться. А если она знает, то уж он-то заставит ее рассказать. Панки-роки с крашеными волосами не сказала, но только потому, что у него не хватило времени, чтобы выколотить из нее нужные сведения. В этот раз, однако, в его распоряжении будет все время мира. Уж он-то об этом позаботится.
  * * *
  
  Напарник лейтенанта Хейла Джон Густафсон доставил Рози и Герт Киншоу в третий полицейский участок на Лейкшор. Билл следовал за ними на своем мотоцикле. Рози то и дело поворачивала голову, проверяя, не отстал ли он. Герт обратила внимание на ее поведение, но оставила без комментариев.
  
  Хейл представил Густафсона как «свою лучшую половину», но в действительности Хейл являлся, как выразился бы Норман, альфа-псом; Рози догадалась с первой же секунды, когда увидела их вместе. Она поняла распределение ролей в паре по тому, как Густафсон смотрел на Хейла, как проводил взглядом, когда тот занимал место на пассажирском сиденье неприметного «каприса». Подобную картину ей тысячу раз доводилось наблюдать раньше в собственном доме.
  
  Они проехали мимо часов над входом в банк — тех же самых, на которые незадолго до них смотрел Норман, — и Рози, вытянув шею, увидела цифры: 4:09. День растянулся, как жевательная резинка.
  
  Она оглянулась через плечо, опасаясь, что Билл отстал или затерялся, в глубине души уверенная, что именно так и должно случиться. Но он по-прежнему следовал за ними. Билл улыбнулся ей, поднял руку и приветственно помахал. Она помахала в ответ.
  
  — По-моему, довольно милый молодой человек, — заметила Герт.
  
  — Да, — согласилась Рози, однако ей не хотелось продолжать разговор о Билле, особенно в присутствии двух полицейских, прислушивающихся с передних сидений к каждому сказанному ими слову. — Тебе следовало остаться в больнице. Пусть бы они посмотрели внимательно, не повредил ли он тебе что-нибудь своим дурацким электрошокером.
  
  — Черт возьми, для меня это даже полезно, — усмехнулась Герт. Поверх разорвавшегося сарафана на ней был накинут больничный халат в синюю и белую полоску. Я впервые чувствовала себя по-настоящему проснувшейся с тех пор, как потеряла девственность в лагере юных баптистов в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году.
  
  Рози попыталась изобразить ответную улыбку, но лишь жалобно скривилась.
  
  — Надо полагать, пикник на этом закончился? — спросила она.
  
  Герт бросила на нее недоуменный взгляд.
  
  — Что ты имеешь в виду?
  
  Рози посмотрела на свои руки и не без удивления увидела, что они сжаты в кулаки.
  
  — Я имею в виду Нормана. Скунса на пикнике. Одного большого вонючего б… скунса.
  
  Она услышала слетевшее с собственных уст слово и не поверила своим ушам: как она решилась произнести его, особенно на заднем сидении полицейской машины, в которой два детектива. Еще сильнее Рози удивилась, когда сжатая в кулак левая рука вдруг размахнулась и треснула по панели левой дверцы чуть выше открывающей окно ручки.
  
  Сидевший за рулем Густафсон заметно подпрыгнул. Хейл оглянулся, повернув к ней бесстрастное лицо, затем снова посмотрел вперед. Кажется, он что-то негромко сказал своему напарнику. Рози не расслышала; впрочем, ей было плевать.
  
  Герт взяла ее за мелко подрагивающую, сжатую в кулак руку и принялась усердствовать над ней, как массажист над сведенной судорогой мышцей.
  
  — Все в порядке, Рози, — успокаивала она рокочущим, как двигатель грузовика на холостом ходу, голосом.
  
  — Да нет же! — закричала Рози. — Какой там черт в порядке, как ты можешь говорить? — В глазах защипало от слез, однако ей и на это было наплевать. Впервые за взрослую жизнь она плакала не от унижения, стыда или страха, а от злости. — Ну какого дьявола ему надо? Почему он не хочет оставить меня в покое? Он избивает Синтию, он портит пикник… б… Норман! — Она снова хотела было ударить по дверце, но Герт сжала ее кулак стальной хваткой. — Б… скунс Норман!
  
  Герт согласно кивала головой:
  
  — Все верно, б… скунс Норман.
  
  — Он как… родимое пятно! Чем сильнее его трешь, чтобы избавиться от него, тем заметнее оно становится! Проклятый Норман! Долбаный, вонючий, сумасшедший Норман! Я ненавижу его! Я ненавижу его!
  
  Она замолкла, тяжело дыша. Лицо ее излучало ярость, щеки стали мокрыми от слез… но она не могла сказать, что ей плохо.
  
  «Билл! Где Билл?»
  
  Рози внезапно обернулась, уверенная, что уж в этот раз его точно не будет, но Билл ехал за ними. Он помахал ей рукой. Она ответила и снова повернулась, чувствуя, как возвращается спокойствие.
  
  — Да, Рози, устроила ты нам проповедь. Черт возьми, ты имеешь полное право слегка сойти с ума. Но…
  
  — О да, это я сошла с ума, все верно.
  
  — …но незачем думать, что он испортил нам день.
  
  Рози растерянно заморгала.
  
  — Что? Но как они смогут продолжать? После…
  
  — А как ты могла продолжать после того, как он столько раз избивал тебя?
  
  Рози всего лишь покачала головой, не понимая. — В некоторой степени это можно считать проявлением терпимости, — сказала Герт. — Отчасти обыкновеннейшее упрямство, не стану отрицать. Но прежде всего, Рози, мы хотим показать миру наше лицо. Мы хотим доказать, что нас не так-то легко вывести из себя. Думаешь, подобное происходит впервые? Ха-ха. Норман худший из всех, но далеко не первый. А что ты делаешь, когда на пикнике появляется скунс и забрызгивает все вокруг своей зловонной жидкостью? Ты ждешь, пока ветер не развеет вонь, и продолжаешь веселиться. Именно это и происходит сейчас в Эттингер-Пиере, и дело совсем не в договоре, который мы подписали с «Индиго Герлс». Мы продолжаем, чтобы доказать прежде всего самим себе: никто не сможет кулаком вышибить из нас жизнь… наше право на жизнь. Конечно, некоторых уже и след простыл — думаю, Дана Клайн со своими пациентками возглавила ряды беглецов, — но остальные будут веселиться до конца. Мы не успели еще отъехать от больницы, как Консуэло и Робин отправились назад в Эттингер.
  
  — Молодцы ребята, — вставил с переднего сиденья лейтенант Хейл.
  
  — Как вы позволили ему уйти? — набросилась на него с обвинениями Рози. — Господи, вы хоть знаете, как ему удалось скрыться?
  
  — Ну, если придерживаться истины, не мы его упустили, — мягко поправил ее Хейл. — Промашка на совести службы безопасности Эттингера; к тому времени, когда прибыли первые полицейские городского управления, вашего мужа и след простыл.
  
  — Как мы выяснили, он отнял у мальчика резиновую маску, — вступил в разговор Густафсон. — Большую, которая надевается на всю голову. Натянул ее и смылся. Должен сказать, что ему крупно повезло.
  
  — Ему всегда везло, — с горечью в голосе заметила Рози. Они въезжали на стоянку перед зданием полицейского участка; Билл не свернул вслед за ними. Рози повернулась к подруге. — Ладно, можешь отпустить мою руку.
  
  Герт поддалась на ее уловку, и кулак Рози тут же грохнул о дверцу. В этот раз она здорово ушибла руку, но какой-то только что родившейся части ее самосознания боль доставила странное удовольствие.
  
  — Ну почему он не хочет оставить меня в покое? — повторила она свой вопрос, ни к кому не обращаясь. И все же услышала ответ. Ей ответил чувственный низкий голос, прозвучавший в глубине ее разума.
  
  «Он не будет твоим мужем. Он не будет твоим мужем, Рози Настоящая».
  
  Она опустила голову, глядя на свои руки, и увидела, что они покрылись гусиной кожей.
  * * *
  
  Его разум снова воспарил — выше, выше и прочь, как пела когда-то эта рыжая сучка Мэрилин Макку — очнувшись, обнаружил, что пытается втиснуть «темно» на очередной пятачок стоянки. Он не мог понять, где находится, но подумал, что, скорее всего, приехал в подземный гараж в половине квартала от «Уайтстоуна», где уже
  
  оставлял машину. Наклоняясь, чтобы рассоединить провода зажигания, он увидел датчик уровня топлива в баке, и кое-что показалось ему довольно интересным: стрелка упиралась в правый край шкалы. Значит, во время провала сознания он заезжал на заправку. Но почему он это сделал?
  
  «Потому что на самом деле я останавливался не ради бензина», — ответил Норман самому себе.
  
  Он снова подался вперед, намереваясь глянуть на себя в зеркало заднего вида, но вспомнил, что оно валяется на полу. Подняв его, он поднес зеркало к лицу. На него уставилась распухшая в нескольких местах физиономия в ссадинах и кровоподтеках; огромное количество следов, свидетельствовавших о недавней драке, но крови не было. Следовательно, пока служащий заправки заливал бак его «форда», он смыл кровь в туалете заправочной станции. Что ж, в таком виде он уже может появляться на улице — во всяком случае, если удача не изменит ему, — и это хорошо.
  
  Рассоединяя провода зажигания, он задумался на мгновение, определяя, который сейчас час. Узнать неоткуда; он не носил часов, никто не догадался установить их на вшивеньком «форде», и даже спросить не у кого. Да, впрочем, так ли это важно? Какое…
  
  «Нет, — мягко произнес знакомый голос. — Совершенно неважно. Время не должно тебя волновать».
  
  Он опустил голову и увидел маску быка, уставившуюся на него со своего места на резиновом коврике перед пассажирским сидением: пустые глаза, всезнающая сморщенная улыбка, идиотские украшенные цветами рога. Ему тут же захотелось надеть ее. Глупо, конечно, он испытывал отвращение к цветочным веночкам на рогах, еще сильнее ненавидел дебильную улыбку счастливого кастрата… но, как знать, возможно, маска принесет ему удачу. Разумеется, на самом деле она не разговаривает, все это фокусы его сознания, однако без нее он наверняка не смог бы выбраться из Эттингер-Пиера. В этом никто не сомневается.
  
  «Ну хорошо, хорошо, — подумал он, — viva el toro» и наклонился, чтобы поднять маску с пола.
  
  Затем, казалось, без малейшего перерыва в происходящем он шагнул вперед и, обхватив руками талию блондинки, сдавил ее сильно-сильно-сильно, чтобы девушка не смогла набрать в грудь воздуха и закричать. Она только что появилась из двери с табличкой «ДЛЯ ОБСЛУЖИВАЮЩЕГО ПЕРСОНАЛА» толкая перед собой тележку, и он подумал, что, наверное, прождал здесь некоторое время, но это неважно, совершенно неважно, потому что они опять возвращаются за дверь с табличкой «ДЛЯ ОБСЛУЖИВАЮЩЕГО ПЕРСОНАЛА», только вдвоем, — Пэм и ее новый друг Норман, viva el toro.
  
  Она дергалась и вырывалась, пытаясь ударить его ногой, и некоторые удары приходились в кость голени, но он их почти не чувствовал, потому что она была обута в мягкие кроссовки. Он освободил одну руку, без труда придерживая ее другой, закрыл за собой дверь и запер на задвижку. Быстро огляделся, убеждаясь, что они одни. Суббота, предвечерний час, самая середина уик-энда, здесь должно быть пусто… и действительно, в подсобке никого не было. Узкая и длинная комната с небольшим рядом шкафчиков для одежды в дальнем конце. В подсобной комнате царил удивительный запах — аромат выстиранного и наглаженного белья, пробудивший у Нормана воспоминания о днях стирки в родительском доме, когда он был еще совсем маленьким.
  
  На полочках с одной стороны комнаты возвышались стопки аккуратно свернутых простыней и наволочек, чуть дальше стояли корзины с пушистыми ванными полотенцами. У другой стены расположился целый склад одеял. Норман толкнул Пэм на одеяла, без малейшего интереса наблюдая за тем, как ее форменная юбка задралась при падении, открывая бедра. Его сексуальные потребности ушли в отпуск, а может быть, и на пенсию, и это, наверное, тоже неплохо. За прошедшие годы та штука, что болтается у него между ног, втянула его во многие неприятности. Забавный вывод ив серии тех, которые способны заставить поверить, что Господь Бог имеет гораздо больше общего с Эндрю Дрисом Клэем, чем это кажется. Двенадцать лет вы этого не замечаете, а следующие пятьдесят— или даже шестьдесят — половые прихоти волокут вас за собой, как взбесившийся бритоголовый тасманийский дьявол.
  
  — Не вздумай кричать, — пригрозил он ей. — Не вздумай кричать, Пэмми. Если пикнешь, убью.
  
  Разумеется, он не намеревался исполнять свою угрозу — по крайней мере сразу, — но ей-то откуда знать?
  
  За миг до этого Пэм сделала глубокий вдох; теперь же она медленно и неслышно выпустила воздух из легких. Норман заметно расслабился.
  
  — Пожалуйста, не трогайте меня, — заскулила она, и это уже оригинально, этого он прежде никогда не слышал, нет-нет, ну что вы!
  
  — И не собираюсь, — с теплотой в голосе заверил он ее, — Я не собираюсь причинить тебе боль. — Что-то зашевелилось в заднем кармане. Он сунул туда руку и нащупал резину. Маска. Нельзя сказать, чтобы он удивился. — Все, что мне надо от
  
  тебя, это узнать то, что я хочу знать, Пэм. Ты мне это скажешь, и мы, счастливые и довольные, разойдемся каждый в свою сторону.
  
  — Откуда вам известно, как меня зовут? Он ответил ей уклончивым пожатием плеч, которое часто применял при допросах подозреваемых, словно говоря — ему известно многое, в этом и заключается его работа.
  
  Она сидела на свалившейся куче темно-коричневых одеял, точно таких же, как и то, что покрывало его постель в номере на девятом этаже, и разглаживала юбку на коленях. Надо отдать ей должное, глаза у нее замечательные, такого редкого сочного синего цвета. На нижнем веке левого глаза собралась слезинка, дрогнула и покатилась по щеке, оставляя черный след туши для ресниц.
  
  — Вы хотите изнасиловать меня? — спросила она, глядя на него своими бесподобными по-детски синими глазами, роскошными глазами— имея такие глазки, можно свести с ума любого мужика, правда, Пэмми? — однако он не замечал в них того, что хотел. А хотел он увидеть взгляд, знакомый ему по камерам, взгляд человека, который после допроса, продолжавшегося целый день и половину ночи, готов сломаться: жалкий, униженный, умоляющий взгляд, утверждающий: «Я скажу вам все, все, что хотите, только оставьте меня в покое хоть ненадолго». Он не видел этого взгляда в глазах Пэмми. Пока.
  
  — Пэм…
  
  — Пожалуйста, не надо насиловать меня, прошу вас, не надо, но если вы все-таки собираетесь сделать это, прошу вас, воспользуйтесь презервативом, я так боюсь СПИДа…
  
  Он уставился на нее потрясенный, потом разразился хохотом. От смеха у него свело живот, вернулась невыносимая боль в груди и еще сильнее заболело лицо, но какое-то время Норман просто не мог остановиться. Он говорил себе, что обязан остановиться, что кто-нибудь из администрации отеля, проходя мимо, решит полюбопытствовать, что же так развеселило кого-то, и попытается заглянуть в подсобку, но даже эта доводы не помогли; он просто должен отсмеяться, пока приступ не закончится сам собой.
  
  Блондинка смотрела на него сначала удивленно, затем тоже робко улыбнулась. Улыбнулась с надеждой.
  
  С огромным трудом Норману удалось взять себя в руки, хотя к тому времени глаза его все еще слезились от смеха.
  
  — Господи, не собираюсь я тебя насиловать, Пэм, — выдавил он наконец, после того как приступ смеха ослабел настолько, чтобы его слова не показались неискренними.
  
  — Откуда вы знаете, как меня зовут? — снова спросила она. В этот раз ее голос звучал более уверенно.
  
  Он выдернул из кармана маску, сунул руку внутрь и принялся шевелить ею, как тогда, на улице, перед глазеющим на него похожим на бухгалтера водителем «камри».
  
  — Пэм-Пэм-бо-Бэм, банана-фанна-фо-Фэм, фи-фай-мо-Мэм, — заставил петь маску. Он покачивал рукой вперед-назад, как Шери Льюис со своей трахнутой отбивной из ягнятины, только теперь это не ягненок, а бык, кастрированный бык-недоумок с цветочками на рожках. На всей земле не найдется причины, по которой он мог бы испытывать к Фердинанду теплые чувства… однако следует признаться честно — проклятый бык ему чем-то нравился.
  
  — Ты тоже мне чем-то нравишься, — признался кастрированный бык-недоумок, глядя на Нормана своими пустыми глазницами. Затем повернулся к Пэм и с помощью Нормана, чьи пальцы заставляли двигаться его губы, спросил: — У тебя что, какие-то проблемы?
  
  — Н-н-нет, — промямлила она, и выражение глаз, которого ему так не хватало, все не появлялось и не появлялось, хотя наметились признаки прогресса: он приводил ее в трепетный ужас — они приводили ее в ужас, — в этом можно не сомневаться.
  
  Норман присел на корточки, свесив руки между коленями; морда Фердинанда была теперь обращена к полу. Он посмотрел на нее с искренним сочувствием.
  
  — Клянусь, больше всего на свете ты хотела бы, чтобы я убрался из этой комнаты и из твоей жизни, правда же, Пэм?
  
  Она кивнула с такой силой, что волосы подпрыгнули на плечах.
  
  — Да, я понимаю и полностью с тобой согласен. Ты скажешь мне одну вещь, и я растаю, как прохладный бриз. И ответ не представляет собой ничего сложного. — Он подался к ней; рога Фердинанда уперлись в пол. — Все, что мне надо, — это знать, где Роуз. Роуз Дэниеле. Где она живет.
  
  — О мой Бог! — С лица Пэм исчезли последние краски — два розовых пятна на скулах, — а глаза расширились так, что им, казалось, стало тесно. — О мой Бог! Это вы! Вы Норман.
  
  Он испугался и разозлился — ему полагалось знать ее имя, именно на этом все и построено, но она не должна знать, как его зовут, — после чего события приняли неожиданный оборот. Пока он реагировал на произнесенное ею имя, она вскочила на ноги и едва не убежала. Он бросился за ней, протягивая правую руку с надетой на нее маской быка Фердинанда. Краешком сознания слышал свой голос, кричавший, что
  
  Пэм от него не уйдет, что он намерен поговорить с ней, поговорить сейчас же и начистоту.
  
  Норман схватил ее за горло. Она издала сдавленный хрип — его рука не позволила закричать — и рванулась с отчаянной силой, о которой и не подозревал. И все же он удержал бы ее, но помешала маска. Резиновая морда быка соскользнула с руки, и Пэм бросилась к двери, она упала у двери, размахивая вытянутыми в стороны руками, и в течение нескольких секунд Норман не мог сообразить, что же случилось потом.
  
  Раздался звук, сочный хлопок, похожий на звук вылетевшей из бутылки шампанского пробки, после чего руки Пэм задергались, колотя по двери, а шея изогнулась под странным углом, как шея человека, наблюдающего за торжественной церемонией поднятия флага на патриотическом празднике.
  
  — Эй? — окликнул ее Норман, и Ферди поднялся перед ним на его же руке. Перекошенная морда быка показалась ему пьяной. — Пфффф, — скривил губы Фердинанд. Норман сорвал маску с руки и сунул ее в карман, слыша новый звук, напоминающий весеннюю капель. Он посмотрел вниз и увидел, что цвет кроссовки на левой ноге Пэм вместо белого стал красным от крови, кровь стекала по двери длинными полосами. Руки Пэм все еще дергались. Норману они напомнили бьющихся в клетке маленьких птиц.
  
  Казалось, она приклеилась к двери, и, шагнув вперед, Норман понял, что в некотором смысле так оно и есть. На внутренней стороне двери оказался крючок вешалки. Вырвавшись из его рук, она бросилась вперед и упала лицом на крючок, вонзившийся в ее левый глаз.
  
  — Черт бы тебя побрал, Пэм. Какая же ты дура! — чертыхнулся Норман. Его охватили растерянность и страх. Перед глазами стояла идиотская ухмылка Фердинанда, в ушах звенело его «Пффф!», словно дурацкий эпизод мультфильма студии «Уорнер Бразерс».
  
  Он снял Пэм с крюка. При этом раздался неописуемо отвратительный звук трущейся о металл кости. Ее целый глаз — показавшийся ему еще синее, чем прежде, — уставился на него в безмолвном ужасе.
  
  Затем она раскрыла рот и закричала. Норман не имел времени на раздумья; руки его действовали автоматически. Они схватили ее за щеки, прижались большими ладонями к изящной линии нижней челюсти и резко повернули голову. Послышался короткий сухой треск — словно треск кедровой шишки под ногами, — и тело в его руках мгновенно обмякло. Пэм умерла, и все, что она знала или могла знать о Роуз, умерло вместе с ней.
  
  — Ах ты ж дура набитая, — выдохнул Норман. — наделась глазом на крючок вешалки, ну не глупость ли это, мать твою?
  
  Он грубо встряхнул ее. Голова Пэм, не поддерживаемая позвоночником, безвольно болталась из стороны в сторону. На груди белого форменного платья появилась красная салфетка. Он оттащил тело от двери и бросил на кучу одеял. Она растянулась в неестественной позе раздвинутыми ногами.
  
  — Сука ненасытная, — бросил ей Норман. — Даже после смерти не можешь не заигрывать. — Он поддел носком туфли одну ногу и перекинул за другую. Рука Пэм свалилась с бедра и упала на одеяло. Он заметил дешевый пурпурный браслет на ее запястье — смахивающий на обрывок витого телефонного шнура. На браслете висел ключ.
  
  Норман посмотрел на ключ, затем перевел взгляд на шкафчики в дальнем конце подсобки.
  
  «Норман, тебе нельзя там показываться, — предупредил его отцовский голос. — Я знаю, о чем ты думаешь, но ты настоящий псих, если собираешься совать нос в их избушку на Дарэм-авеню».
  
  Норман усмехнулся. «Ты настоящий псих, раз собираешься проникнуть туда». Если задуматься, даже немножко забавно. Кроме того, куда ему осталось идти? Что еще попробовать? Времени у него почти не было. Подожженные мосты весело пылали за спиной — все до единого.
  
  — Время не имеет значения, — пробормотал Норман Дэниеле, стягивая браслет с руки Пэм. Он направился к шкафчикам и на время зажал браслет с ключом в зубах, освобождая руки, чтобы левой натянуть на правую маску быка. Затем поднял Фердинанда, давая ему возможность осмотреть таблички на шкафчиках.
  
  — Тут, — заявил Фердинанд, потираясь резиновой мордой о дверку шкафчика с табличкой «ПЭМ ХЕЙВЕРФОРД».
  
  Ключ вошел в замочную скважину. Внутри оказалась пара джинсов, футболка, спортивный купальник, пакет с набором вещей для душа и сумочка Пэм. Норман взял сумочку, вернулся к рядам корзин и вытряхнул содержимое на стопку свежих полотенец. Затем принялся водить рукой с надетой на нее маской над рассыпанными предметами. Фердинанд кружил над полотенцами, как странный шпионский спутник.
  
  — Вот то, что тебе нужно, дружище, — пробормотал бык.
  
  Среди косметики, бумажек и салфеток Норман нашел тонкий ломтик серого пластика. С его помощью он откроет дверь публичного дома на Дарэм-авеню, в этом можно не сомневаться. Зажав электронный ключ в кармане, он повернулся было, чтобы уйти…
  
  — Погоди, — остановил его эль торо. Он наклонился к уху Нормана— цветочные гирлянды опустились на макушку — и что-то зашептал.
  
  Норман выслушал его и кивнул в знак согласия. В очередной раз стащив маску с влажной от пота руки, он сунул ее в карман и замер над горкой бумажного мусора из сумочки Пэм. В этот раз он исследовал каждый клочок с дотошной придирчивостью, словно изучая, по его же собственному выражению, «сцену события»… хотя обычно пользовался для этих целей кончиком карандаша или ручки, а не кончиками пальцев.
  
  «Что-что, а отпечатки пальцев сейчас не главная проблема, — подумал он и засмеялся. — Уже не проблема».
  
  Он отодвинул в сторону бланки счетов и поднял маленькую красную записную книжку со словами «ТЕЛЕФОНЫ, АДРЕСА» на обложке. Открыл букву «Д», нашел телефонный номер «Дочерей и сестер», но его интересовало не это. Он вернулся к первой странице блокнота, где среди каракулей, выведенных рукой Пэм — большей частью изображавших глаза и карикатурные галстуки— бабочки, — имелось множество цифр. Однако все они, видимо, являлись телефонными номерами.
  
  Он открыл последнюю страницу, второе наиболее вероятное место. Снова телефонные номера, снова глава, снова галстуки-бабочки… а в середине, обведенные аккуратным прямоугольником и помеченные двумя звездочками, четыре цифры: 0471
  
  — Вот это да! — прошептал он. — Придержите свои карты, ребята. Кажется, я сорвал джек-пот. Я не ошибся, как ты думаешь, Пэм?
  
  Норман вырвал страницу из записной книжки Пэм, сунул ее в передний карман брюк и на цыпочках приблизился к двери. Он прислушался. Ни звука. Облегченно выдохнув, дотронулся до края листка бумаги, который только что сунул в карман. Его сознание совершило очередной скачок, и в последовавший отрезок времени он не помнил ровным счетом ничего.
  * * *
  
  Хейл и Густафсон привели Рози и Герт в угловую комнату полицейского участка, очень напоминавшую салон для светских бесед: старая, но довольно удобная мебель без всяких письменных столов, за которыми, как правило, восседали суровые, с неприступным видом полицейские. Они опустились на выцветший зеленый диван, припаркованный между автоматом газированных напитков и столиком с тостером и кофеваркой. Вместо мрачных портретов наркоманов и жертв СПИДа над кофеваркой красовался плакат туристического агентства, рекламирующий швейцарские Альпы. Детективы вели себя спокойно и доброжелательно, задавали вопросы тихо и уважительно, но ни их отношение, ни царившая непринужденная, неофициальная обстановка не помогли Рози. Она по-прежнему злилась, разъяренная, как никогда в жизни; другим преобладающим чувством стал страх. Страх внушало ей само пребывание в полиции.
  
  Несколько раз на протяжении бесконечного пинг-понга вопросов и ответов она с трудом сдерживала эмоции, готовые выплеснуться через край, и каждый раз, когда это происходило, она бросала взгляд в противоположный угол комнаты, где за невысоким барьером, на котором висела табличка «ДАЛЕЕ ВХОД РАЗРЕШЕН ТОЛЬКО СОТРУДНИКАМ ПОЛИЦИИ», ее терпеливо дожидался Билл.
  
  Рози понимала, что ей следует встать, подойти к нему и сказать, что не стоит ждать ее, пусть он просто отправляется домой и позвонит завтра, но не могла заставить себя сделать это. Она нуждалась в нем, ей хотелось, чтобы он стоял за ограждением, точно так же, как хотелось видеть его сзади на «харлей-дэвидсоне», когда копы везли ее сюда, — он был необходим ей, как необходима настольная лампа проснувшемуся среди ночи ребенку с чересчур развитым воображением.
  
  Рози преследовали жуткие, сумасшедшие мысли и образы. Она понимала, что все это — настоящее безумие, но легче не становилось. Ненадолго они оставляли ее, и она просто отвечала на вопросы, не думая и не видя ничего, но потом эти ужасы возвращались и снова набрасывались на нее. Рози казалось, что Норман где-то внизу, в подвале, что они прячут его там, конечно, прячут, потому что полиция — одна большая семья, а все копы в ней — братья, а женам копов не позволено убегать от своих мужей и жить самостоятельной жизнью, несмотря ни на что. Норман надежно запрятан в какой-нибудь укромной комнатке в подвале, откуда наружу не прорывается ни один звук, даже если кричать во всю мощь легких, — в комнатушке с сырыми бетонными стенами и единственной тусклой лампочкой, подвешенной на проводе под потолком, и, как только закончится эта бессмысленная комедия допроса, они отведут ее к нему. Они отведут ее к Норману.
  
  Глупость несусветная. Но Рози только тогда понимала всю глупость своих мыслей, когда поднимала голову и видела Билла, стоящего за невысоким ограждением, наблюдающего за ней и ожидающего, пока закончатся формальности, чтобы отвезти ее домой на своем железном пони.
  
  Они снова и снова возвращались к одним и тем же вопросам, которые задавал то Густафсон, то Хейл, и хотя Рози не догадывалась, что партнеры исполняют роли хорошего и плохого копа, ей хотелось, чтобы они поскорее закончили задавать ей нескончаемые вопросы и подсовывать бесчисленные бланки и отпустили ее с Богом. Может, когда она выйдет на воздух, постоянные метания между страхом и яростью слегка поутихнут.
  
  — Пожалуйста, расскажите еще раз, каким образом фотография мистера Дэниелса оказалась в вашей сумочке, мисс Киншоу, — произнес Густафсон. В руке он держал недописанный протокол допроса и ручку «Бик». Полицейский то и дело сосредоточенно хмурился; Рози он напоминал школьника, вытащившего на экзамене билет, ни на один вопрос которого он не знает ответа.
  
  — Я уже дважды вам рассказывала, — устало откликнулась Герт.
  
  — Это будет последний раз, — заверял ее Хейл мягко.
  
  Герт посмотрела на него.
  
  — Честное слово скаута?
  
  Хейл улыбнулся — располагающей к себе улыбкой — и кивнул.
  
  — Честное слово скаута.
  
  И Герт в третий раз поведала им о том, как они с Анной рискнули связать смерть Питера Слоуика с Норманом Дэниелсом и как получили по факсу фотографию последнего. Затем она перешла к эпизоду в парке, когда обратила внимание на человека в инвалидной коляске, на которого кричал кассир из будки. Рози уже дважды слышала ее рассказ, но мужество Герт все еще изумляло ее. Когда Герт приступила к описанию схватки с Норманом за стеной туалета в парке, пересказывая события тоном женщины, оглашающей составленный ею список предстоящих покупок, Рози взяла ее большую сильную руку и крепко сжала.
  
  Изложив историю до конца, Герт посмотрела на Хейла и вопросительно вскинула брови.
  
  — Достаточно?
  
  — Да, — ответил Хейл. — Все прекрасно. Синтия Смит должна благодарить вас, вы спасли ей жизнь. Работай вы в полиции, я представил бы вас к очередному званию.
  
  — Я не выдержала бы экзамена на физическую подготовку, — хмыкнула Герт. — Малость толстовата.
  
  — Все равно, — ответил Хейл, глядя ей в глаза без тени улыбки.
  
  — Что ж, спасибо за комплимент, но прежде всего мне хотелось бы услышать от вас, что вы его поймаете.
  
  — Мы его поймаем, — вставил Густафсон. В его голосе отчетливо слышалась полная убежденность, и Рози невольно подумала: «Не знаешь ты моего Нормана, приятель».
  
  — Надеюсь, вы разобрались с нами? — осведомилась Герт.
  
  — С вами да, — уточнил Хейл. — А вот мисс Макклендон мне хотелось бы задать еще несколько вопросов… вы в состоянии ответить на них? Если нет, они могут подождать. — Он помолчал. — Хотя, конечно, они не должны ждать, верно? Мы ведь оба это прекрасно понимаем, не так ли?
  
  Рози на минутку прикрыла глаза, потом опять посмотрела на копа. Повернулась к Биллу, стоящему На своем месте за ограждением, перевела взгляд на Хейла.
  
  — Спрашивайте все, что вам нужно, — сказала она. — Только заканчивайте поскорее. Я хочу домой.
  * * *
  
  В очередной раз Норман пришел в сознание в тот момент, когда выбирался из «темпо» на тихой улочке, в которой он сразу признал Дарэм-авеню. Он припарковался в полутора кварталах от Дворца современных проституток. Еще не стемнело, но вечер близился; густые бархатные тени под деревьями производили почему-то похотливо-чувственное впечатление.
  
  Он оглядел себя и понял, что перед тем, как приехать сюда, по всей видимости, зашел в свой номер. От него пахло мылом, на нем была другая одежда. И очень даже подходящая одежда для предстоящего дела; легкие твидовые брюки, футболка, закрывающая горло, синяя рубашка навыпуск. Он выглядел, как человек, заглянувший в конце недели в находящийся на его попечении дом, чтобы исправить поломку в газовой плите или…
  
  — Или проверить, как функционирует система сигнализации, — пробормотал он себе под нос, улыбаясь. — Очень смело, сеньор Дэниеле. Очень смело с вашей сторо…
  
  Панический страх ударил его, как разряд молнии. Он хлопнул ладонью по левому заднему карману брюк. Ничего, кроме выпуклости бумажника. Пощупал правый — и шумно вздохнул с облегчением, ощутив под твиловой тканью мягкую резиновую маску. Очевидно, он позабыл захватить с собой служебный револьвер — оставил его в сейфе номера в отеле, — но взял маску, которая показалась ему гораздо более важной, чем оружие. Сумасшедшая мысль, но именно так оно и было.
  
  Он зашагал по тротуару к дому номер двести пятьдесят один. Если в нем окажется несколько шлюх, он возьмет их в заложники. Если шлюх будет слишком много, то попытается удержать столько, сколько сможет— вероятно, человек пять-шесть, — остальных же отправит к праотцам. А потом начнет убивать их одну за другой, пока кто-нибудь не расколется и не выложит ему адрес Роуз. Если никто не знает адреса, он прикончит всех и примется копаться в папках… однако Норман полагал, что до этого дело не дойдет.
  
  «Что ты будешь делать, если там тебя дожидаются копы, Норми? — обеспокоенно спросил его голос отца. — Копы перед зданием, копы внутри, копы, защищающие дом от тебя?»
  
  Он не знал. И не хотел знать.
  
  Миновал двести сорок пятый дом, двести сорок седьмой, двести сорок девятый. Последний отделяла от тротуара живая изгородь, и, дойдя до ее конца, Норман вдруг остановился, глядя на дом номер двести пятьдесят один по Дарэм-авеню прищуренным, подозрительным взглядом. Он был внутренне готов увидеть лихорадочное оживление или хотя бы какую-то суету, но то, что обнаружил — полнейший покой, — застало его врасплох.
  
  Дом «Дочерей и сестер» стоял за узкой длинной лужайкой с опущенными на окнах второго и третьего этажей шторами-жалюзи, призванными защитить обитательниц от дневной жары. Дом был тих, никаких признаков движения. В окнах слева от входа, не прикрытых шторами, не горел свет. За ними не метались тени. Никого на крыльце. Никаких машин на дороге перед домом.
  
  «Я не могу торчать здесь вот так вот», — подумал он, возобновляя шаг. Норман прошелся мимо дома, заглянул в огород, где несколько дней назад видел двух шлюх, одну из которых затащил несколько часов назад за кирпичное здание туалета в парке. В этот вечер огород был пуст. И, судя по той части внутреннего двора» которую ему удалось рассмотреть, там тоже нет ни души.
  
  «Норми, это ловушка, — предупредил его отцовский голос. — Ты ведь понимаешь, верно?»
  
  Норман дошагал до дома двести пятьдесят семь, крайнего в квартале, повернулся и ленивой походкой бездельника направился обратно. Он сознавал, что дом похож на ловушку, по крайней мере выглядит таковым, в этом отец прав, однако не испытывал ощущения западни.
  
  Перед его глазами, как резиновое привидение, всплыл бык Фердинанд — Норман машинально вытащил маску из заднего кармана брюк и напялил на руку. Он понимал, что поступает неразумно: любой, кто видит его сейчас из окна, задумается, какого дьявола рослый взрослый мужик с побитой физиономией разговаривает с маской, задавая ей вопросы… и заставляет маску отвечать ему, шевеля пальцами-губами. Но все доводы рассудка отступили на задний план. Жизнь съежилась до… скажем, до нескольких основополагающих вещей. И Норману это даже нравилось.
  
  — Нет, никакая это не западня. — прошамкал Фердинанд.
  
  — Ты уверен? — переспросил Норман. Он снова находился на тротуаре напротив дома двести пятьдесят один.
  
  — Ага, — подтвердил Фердинанд, качая рогами с болтающимися на них гирляндами.
  
  — Они всего-навсего продолжают веселиться, как ни в чем не бывало. В данный момент они, скорее всего, рассаживаются перед тарелками с мармеладом, пока какой-нибудь гомик развлекает их песенкой «Ответ знает только ветер». Твое вмешательство — не более чем прыщик на гладком лице их праздника.
  
  Он остановился у начала ведущей к двери дома «Дочерей и сестер*» дорожки и ошарашенно посмотрел на маску, не веря услышанному.
  
  — Эй, парень, успокойся, — произнес эль торо извиняющимся тоном. — Ты же знаешь, я не «делаю» новости, а только их сообщаю.
  
  Норман потрясение осознал, что в мире существует нечто, почти столь же отвратительное, как возвращение в дом, из которого твоя жена убыла в неведомые края, не попрощавшись и прихватив заодно банковскую карточку, — когда тебя игнорируют. И кто? Жалкая кучка женщин.
  
  — Советую научить их обращать на тебя внимание, — пришел на помощь Фердинанд.
  
  — Преподай им урок. Вперед, Норм. Покажи им, кто ты на самом деле. Преподай им такой урок, чтобы они никогда его не забыли.
  
  — Чтобы они никогда его не забыли, — повторил Норман вполголоса, и маска в его руке с энтузиазмом кивнула.
  
  Он снова сунул ее в задний карман и, шагая уверенно по дорожке к двери, извлек
  
  из переднего карточку электронный ключ Пэм и листок, вырванный из ее блокнота. Поднялся по ступенькам крыльца, бросив единственный — равнодушный, как он надеялся, — взгляд на установленную над дверью камеру. Карточку электронного ключа он прижимал к ноге. В конце концов, не исключено, что за ним все-таки следят. Везение везением, а об этом забывать не стоит, Фердинанд-то всего лишь резиновая маска с рукой Дэниелса вместо мозгов.
  
  Прорезь для карточки электронного ключа находилась там, где он и предполагал. Рядом с ней располагалась коробочка переговорного устройства и маленькая табличка, просившая посетителей нажимать и говорить.
  
  Норман прижал кнопку переговорного устройства, наклонился к коробке и сказал:
  
  — Компания «Мидлэнд-газ», проверка на предмет утечки.
  
  Он отпустил кнопку. Подождал. Поднял взгляд на камеру. Черно-белая, на ней вряд ли видно, насколько распухло его лицо… во всяком случае, он так надеялся. Норман улыбнулся в знак подтверждения своих мирных намерений, в то время как сердце трещало в груди, как маленький зловещий моторчик. Никакого ответа. Полная тишина. Он дал им время, мысленно считая до двадцати. Отец нашептывал, что это ловушка, что точно такую же западню устроил бы он сам, чтобы заманить мерзавца, убедив его в том, что внутри никого нет, а потом вывалить на его башку грузовик кирпича. Все верно, он и сам приготовил бы подобную ловушку… но внутри на самом деле никого нет. Он почти не сомневался в этом. Дом пуст, как выброшенная пивная банка.
  
  Норман вставил карточку в прорезь. Раздался короткий громкий щелчок. Он вытащил карточку, повернул дверную ручку и вошел в вестибюль «Дочерей и сестер». Слева его слуха достиг назойливый звук: пи-пи-пи-пи-пи. Сигнализация с кодовым отключением. На индикаторе в верхней части монитора мигали слова «ГЛАВНЫЙ ВХОД».
  
  Норман посмотрел на клочок бумаги в руке, помедлил секунду, молясь, чтобы цифры на листке оказались теми, какие ему нужны, и нажал клавиши 0471. Секунду или две, в течение которых его сердце остановилось, сигнал продолжал пищать, затем звук прекратился. Норман облегченно вздохнул и закрыл дверь. Автоматически, не думая об этом, он снова выставил сигнализацию в рабочий режим — простой инстинкт полицейского на задании.
  
  Он огляделся, отметив уходящую на второй этаж лестницу, затем прошелся по главному коридору нижнего этажа. Заглянул в первую комнату справа. Она смахивала на класс для учебных занятий — составленные в кружок стулья, на стене черная доска с написанными на ней словами «ДОСТОИНСТВО. ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. ВЕРА».
  
  — Слова мудреца, Норм, — прокомментировал Фердинанд, опять неведомо каким образом оказавшийся на руке Нормана. Казалось, он выныривал из кармана, словно по мановению волшебной палочки. — Слова мудреца.
  
  — Как скажешь; на мой взгляд, все та же старая бессмысленная чушь.
  
  Опять огляделся и повысил голос. Кричать в тиши почему-то кажущейся пыльной пустой комнаты было почти святотатством, но мужчина должен делать то, что он должен делать.
  
  — Эй! Кто-нибудь есть? Компания «Мидлэнд-газ»!
  
  — Эй! — закричал на его руке Фердинанд, оживленно оглядывая помещение пустыми глазницами. Он заговорил смешным голосом с немецким акцентом, имитируя манеру речи отца Нормана, когда тот напивался почти до беспамятства. — Алло, красафицы, фи сдесь?
  
  — Заткнись, идиот, — пробормотал Норман.
  
  — Слушаюсь, кэп, — откликнулся эль торо и послушно умолк.
  
  Норман повернулся и медленно зашагал в глубь коридора. По пути ему попадались другие комнаты — гостиная, столовая, небольшая библиотека — но все они были пусты. И кухня в конце коридора тоже, и теперь перед ним возникла новая проблема: где и как отыскать то, что ему нужно?
  
  Он сделал глубокий вдох, закрыл глаза и постарался сосредоточиться (и еще попытался вытолкнуть из черепной коробки головную боль, которая усиливалась, мешая думать). Ему хотелось курить, но он не рискнул зажечь сигарету; черт их знает, не стоят ли на каждом углу этого борделя детекторы дыма, которые сорвутся на бешеный вой, как только учуют табак.
  
  Он сделал еще один глубокий вдох, наполняя воздухом легкие до самого донышка, и вдруг сообразил, чем пахнет в этом доме: здесь царит не запах пыли, а запах женщин — женщин, запертых в течение долгого времени в компании себе подобных и в попытке отгородиться от внешнего мира, образовавших некую закрытую коммуну, исповедующую ханжескую мораль. Здесь смешались запахи крови, спринцовок, саше, лака для волос, дезодорантов и духов с шлюховатыми названиями вроде «Мой грех», «Белые плечи» или «Одержимость». В воздухе витал аромат овощей, которыми они питаются, и фруктового чая, который они пьют; ощущался запах, напоминающий, скорее, не пыль, а дрожжи, запах ферментации, и все это соединялось, образуя единый дух, который невозможно вывести никакими чистящими средствами: дух женщин, живущих без мужчин. Он мгновенно заполнил ноздри, горло, легкие, заполнил его сердце, удушая, вызывая чувство тошноты, от которого Норман едва не потерял сознание.
  
  — Возьми себя в руки, кэп, — прикрикнул на него Фердинанд. — Ты всего лишь унюхал запах вчерашнего соуса для спагетти. Христос-свистос, с кем я связался!
  
  Норман шумно выдохнул, сделал еще один вдох и открыл глазе. И действительно, соус для спагетти. Красный соус с кровавым запахом. Но это именно соус для спагетти, не более.
  
  — Извини. Мне на минутку стало не по себе. — сказал он.
  
  — Ничего удивительного, — согласился старик Ферди, и теперь в его пустых глазницах Норману померещилось сочувствие и понимание, — Итак, здесь Цирцея превращает людей в свиней. — Маска повернулась на руке Нормана, озираясь вокруг. — Та, именно стесь.
  
  — О чем это ты?
  
  — Да так. Не обращай внимания.
  
  — Я не знаю, куда идти, — признался Норман, оглядываясь вместе с быком. — А время поджимает, но, черт бы их побрал, дом такой большой! Комнат двадцать, не меньше.
  
  Фердинанд направил рога в сторону двери напротив кухни.
  
  — Попробуй заглянуть сюда.
  
  — Какого черта, это, наверное, кладовка.
  
  — Я так не думаю, Норм. Вряд ли они стали бы вешать на дверь кладовки табличку «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», как ты думаешь?
  
  А бык ведь прав. Норман подошел к двери, на ходу снимая маску с руки и заталкивая ее в карман (и заметив большую кастрюлю из-под спагетти, оставленную для просыхания на полке над мойкой), затем постучал в дверь. Тишина. Он попробовал повернуть дверную ручку. Она легко поддалась. Он открыл дверь, похлопал ладонью по стене справа, нащупал выключатель и зажег свет.
  
  Подвешенная под потолком люстра осветила письменный стол — настоящий динозавр, — заваленный горами бумажного мусора. На куче бумаг балансировала золоченая табличка «АННА СТИВЕНСОН», внизу стояла другая надпись: «БЛАГОСЛОВИ ЭТУ МЕССУ». Висевшая на стене фотография изображала двух женщин, в одной Норман без труда узнал покойную великую Сьюзен Дэй. Другой оказалась седоволосая сучка с газетного фото, та, которая смахивала на Мод. Две шлюхи обнимались и с улыбкой преданно заглядывали в глаза друг другу, как истинные лесбиянки.
  
  Боковую стену кабинета занимали шкафы для бумаг. Норман приблизился к одному из них, опустился на колено и потянулся было к шкафу, помеченному буквами Д-Е, затем остановился. Роуз больше не пользуется фамилией Дэниеле. Он не мог вспомнить, откуда ему это известно: то ли Фердинанд сообщил, то ли он сам пришел к такому выводу по каким-то признакам или благодаря интуиции, но знал он это наверняка. Она вернулась к своей девичьей фамилии.
  
  — Ты до последнего дня своей жизни останешься Роуз Дэниеле, — пробормотал Норман негромко, дергая дверцу шкафа с буквой М. Дверь не хотела открываться. Она была заперта.
  
  Проблема, но довольно мелкая. Ой найдет в кухне что-нибудь, чтобы взломать дверцу. Норман повернулся, собираясь выйти из кабинета, но вдруг замер: его взгляд привлекла плетеная корзинка, стоявшая на углу стола. С ручки корзинки свисала карточка, на которой готическим шрифтом было написано: «ОТПРАВЛЯЙСЯ В ПУТЬ, ПИСЬМЕЦО». В корзинке лежало несколько готовых к отправке писем, и под конвертом, адресованным дирекции компании кабельного телевидения «Лейкленд», он увидел следующее: /ендон/рентон-стрит «…ендон?» «Макклендон?»
  
  С выпученными от возбуждения глазами он выхватил письмо, перевернув корзинку и высыпав ее содержимое на пол.
  
  Да, Макклендон, Боже мой — Рози Макклендон! А чуть ниже уверенным разборчивым почерком адрес, ради которого он готов пройти все муки ада: 897, Трентон-стрит.
  
  Из-под груды оставшихся листовок, рекламировавших приуроченный к началу лета пикник «Дочерей и сестер», торчало хромированное лезвие ножа для вскрытия писем. Норман схватил нож, вспорол конверт и, не думая, сунул его в задний карман брюк. В то же время он снова вытащил маску и надел ее на руку. В конверте находился один-единственный фирменный бланк со стандартной шапкой, на котором имя АННА СТИВЕНСОН было написано более крупным шрифтом, чем название «Дочери и сестры».
  
  Норман бегло взглянул на это маленькое проявление тщеславия, затем принялся водить маской над текстом письма, позволяя Фердинанду читать его. Почерк Анны Стивенсон оказался крупным и изящным— кое-кто, наверное, счел бы его даже слегка вычурным. Влажные и липкие от пота пальцы Нормана дрожали и конвульсивно сжимались внутри маски Фердинанда, заставляя быка корчиться в уродливых гримасах и ужимках.
  
  «Дорогая Рози!
  
  Мне просто захотелось написать вам несколько строк в ваше новое жилище (ибо мне известно, насколько важными являются такие первые письма!) и сказать вам, как я счастлива, что вы пришли к нам в «Дочери и сестры», как счастлива я, что мы смогли оказать вам помощь. Мне также хотелось сообщить, как я ужасно обрадовалась вашей новой работе, — меня не оставляет предчувствие, что вы не задержитесь на Трентон-стрит слишком долго!
  
  Каждая попадающая в «Дочери и сестры» женщина обновляет жизнь других — тех, кто сопровождает ее в период залечивания душевных ран, и тех, кто появится после ее ухода, поскольку все женщины оставляют после себя частичку собственного опыта, силы и надежды.
  
  Моя надежда состоит в том, чтобы видеть вас часто, Рози, и не потому, что до полного выздоровления вам предстоит пройти еще долгий путь, не потому, что вас обуревает множество чувств (главенствующим среди них, смею предположить, является гнев), с которыми вы пока не справились; но потому, что ваш долг — передавать другим то, чему научились здесь, Вероятно, мне нет нужды напоминать вам обо всем этом, но…»
  
  Тишину нарушил щелчок — довольно слабый, но показавшийся ему оглушительным. За щелчком последовал другой звук: пи-пи-пи-пи. Сработала сигнализация. У Нормана появилась компания.
  * * *
  
  Анна совершенно не обратила внимания на зеленый «темпе», припаркованный у тротуара в полутора кварталах от дома «Дочерей и сестер». Она полностью отдалась во власть собственной фантазии, глубоко погрузившись в пучину грез, о которых не рассказывала никому, даже личному терапевту, — грез, которые она приберегала на такие ужасные дни, как сегодняшний. В них она представляла себя на обложке журнала «Тайм». Но не свой снимок, а написанный маслом портретный набросок, выдержанный в голубых тонах (голубой больше всего ей к лицу, а легкая расплывчатость портрета скроет полноту, которая, несмотря на все старания, в течение последних двух или трех лет безжалостно расправлялась с ее талией, некогда вызывавшей зависть окружающих). На портрете она оглядывалась через левое плечо, позволяя художнику потрудиться над ее красивым профилем, и волосы ниспадали на правое плечо снежной лавиной. Возбуждающей снежной лавиной.
  
  И простая, непритязательная надпись: «АМЕРИКАНСКАЯ ЖЕНЩИНА».
  
  Она свернула на ведущую к крыльцу дорожку, неохотно расставаясь с мечтами (в которых как раз подобралась к тому месту, где автор сопровождающей статьи писал: «Невзирая на тот факт, что, по ее утверждению, она помогла вернуться к жизни более чем полутора тысячам много претерпевшим на своем веку женщин, Анна Стивенсон остается удивительно, даже трогательно скромной…»). Выключив зажигание своего «инфинити», она еще минутку посидела в машине, осторожными движениями массируя кожу нижних век.
  
  Питер Слоуик, которого после развода она неизменно называла либо Петром Великим, либо Чокнутым марксистом Распутиным, при жизни был порядочным трепачом, и друзья его, похоже, решили провести поминальную службу в том же ключе. Разговоры продолжались и продолжались без конца, каждый следующий «букет воспоминаний» (она невольно подумала, что без колебаний выпустила бы пулеметную очередь в политически безупречных пустобрехов, проводящих свои дни за изобретением подобных цветистых и ничего не значащих фраз) оказывался длиннее предыдущего, так что к четырем часам, когда они, наконец, добрались до застолья с едой и вином — домашнего приготовления и отвратительного вкуса, такого, которое наверняка купил бы Питер, если бы его отправили за покупками по магазинам, — ей казалось, будто форма сидения раскладного стула на всю жизнь отпечаталась на ее ягодицах. Впрочем, она не допускала даже мысли о том, чтобы покинуть службу до ее окончания— например, улизнуть незаметно после первого бутерброда величиной в мизинец и символического глотка вина. На нее ведь смотрят, ее поведение оценивают. В конце концов, она Анна Стивенсон, значительная фигура в политическом истеблишменте городу, и среди собравшихся немало людей, с которыми ей следует поговорить после завершения официальных церемоний. К тому же она хотела, чтобы видели, как она разговаривает с этими людьми, потому что именно так и вращается вся карусель.
  
  В довершение ко всему за каких-то сорок пять минут ее радиотелефон звонил трижды. Неделями он валялся в сумочке без дела, но тут, в тот момент, когда вдруг воцарялась тишина, нарушаемая лишь редкими сдавленными всхлипываниями тех, кто не мог сдержаться, проклятый прибор словно сорвался с цепи. После третьего звонка Анне надоели поворачивающиеся в ее сторону головы, и она выключила чертов телефон. В душе она надеялась, что никого из женщин не прихватили во время пикника родовые схватки, никому из детей не угодила в голову подкова, и, самое главное, она надеялась, что муж Рози не объявился на пикнике. Впрочем, по поводу последнего Анна не испытывала особой тревоги: не настолько он глуп. Как бы там ни было, тот, кто звонил по номеру радиотелефона, наверняка сначала попытался разыскать ее в «Дочерях и сестрах», так что первым делом она проверит сообщения на автоответчике — прослушает их, пока будет находиться в туалете. Эти два занятия в большинстве случаев вполне совместимы.
  
  Она вышла из машины, заперла дверцу на ключ (даже в таком благополучном районе никогда не мешает быть предусмотрительной) и поднялась по ступенькам крыльца. Думая о своем, она открыла входную дверь с помощью электронной карточки и выключила запищавшую сигнализацию; сладостные обрывки грез
  
  (единственная женщина своего времена, пользующаяся безраздельной любовью а уважением всех фракций столь неоднородного и порой противоречивого женского движения)
  
  все еще кружились в ее сознании.
  
  — Привет, дом! — крикнула она, входя в коридор. Ответом ей стала тишина, но именно такого она и ожидала… и, признаться откровенно, на такой ответ и надеялась. При определенном везении можно будет в течение двух, а то и трех часов наслаждаться благословенной тишиной до того, как в коридорах снова зазвучат ежевечерние смешки, шипение душа, хлопанье дверей и лязг посуды.
  
  Анна прошла в столовую, раздумывая, не понежиться ли в ванне, чтобы как-то скрасить один из худших за последнее время дней. Затем остановилась и уставилась, нахмурившись, на дверь своего кабинета. Она была открыта.
  
  — Черт возьми, — пробормотала она. — Черт возьми!
  
  Если и существовало что-то, не нравившееся ей больше всего — за исключением людей, обожавших прикасаться-дотрагиваться-обниматься, — так это вторжение в ее частные владения. Дверь кабинета не была снабжена замком, ибо Анна не позволяла себе опускаться до такого. В конце концов, это ее кабинет, ее дом; попадающие сюда женщины оказываются здесь лишь благодаря ее щедрости и живут здесь за ее счет. Замок на двери просто не нужен. Достаточно одного только ее желания, чтобы они не совали нос, пока их не пригласят.
  
  Так оно и было, однако время от времени кому-то из женщин казалось, что они обязательно должны воспользоваться каким-то документом, обязательно должны прибегнуть к услугам установленной в кабинете фотокопировальной машины (работающий быстрее, чем та, которая стоит внизу, в общей комнате), что они обязательно должны разыскать в ее кабинете марку или конверт, и время от времени такие бесцеремонные личности врывались в ее частное владение, рылись среди не принадлежавших им вещей и бумаг, смотрели на предметы, возможно не предназначенные для постороннего взгляда, отравляли воздух вонью дешевых духов, купленных в ближайшей аптеке…
  
  Анна взялась за дверную ручку и застыла, вглядываясь в темноту комнаты, служившей кладовкой в те дни, когда она была еще девочкой. Ее ноздри вздрогнули, и морщины на лбу стали еще резче. Все верно, запах присутствовал, но то не были дешевые духи. Запах напомнил ей о Чокнутом марксисте. То был…
  
  «От всех моих людей пахнет «Инглиш Лед ером» или не пахнет ничем».
  
  О Господи! Святой Иисус!
  
  По рукам поползли мурашки. Анна принадлежала к тем женщинам, которые гордятся своим здравомыслием, но неожиданно легко представила призрак Питера Слоуика, поджидающий ее во мраке кабинета, тень столь же бесплотная, как и запах его любимого одеколона…
  
  Взгляд ее глаз зафиксировался на единственном огоньке в темноте комнаты. Красная сигнальная лампочка автоответчика яростно мигала, как будто всем ее знакомым вздумалось позвонить именно сегодня. И что-то все-таки случилось. Внезапно она поняла это. Что-то случилось, чем и объясняются звонки на радиотелефон… а она, дура набитая, отключила его, чтобы на нее не пялились окружающие. Что-то все-таки произошло, скорее всего в Эттингере. Кто-то пострадал. Или, упаси Бог…
  
  Она шагнула в кабинет, нащупала выключатель на стене справа от двери, и вдруг оцепенела, озадаченная тем, что обнаружили ее пальцы. Рычажок выключателя был поднят, и это означало, что свет должен гореть, но не горел.
  
  Анна дважды щелкнула выключателем — вверх-вниз, вверх-вниз, — хотела было сделать это и в третий раз, но в этот миг на ее правое плечо опустилась рука.
  
  Она закричала в ответ на по-хозяйски уверенное прикосновение, закричала в полный голос, издавая душераздирающий вопль, перед которым меркли голоса героинь фильмов ужасов, а когда другая рука вцепилась ей в левое предплечье, когда сильные руки повернули ее и перед глазами возник темный силуэт на фоне яркого света из кухни, она закричала снова.
  
  Существо, прятавшееся за дверью и поджидавшее ее, был не человек. Над макушкой его головы торчали рога, казавшиеся разбухшими от странных наростов. Это был…
  
  — Viva el toro, — произнес густой голос, и она поняла, что на самом деле перед ней человек, мужчина в маске, но эта мысль не принесла ей облегчения, потому что она догадывалась, она почти не сомневалась в том, кто именно стоит перед ней.
  
  Анна вырвалась из его рук и попятилась к письменному столу. Она по-прежнему ощущала запах одеколона «Инглиш Лед ер», но теперь к нему примешивались и другие. Горячая резина. Пот. И моча. Не ее ли случайно? Неужели она обмочилась от страха? Она не знала. Нижняя часть ее тела полностью онемела.
  
  — Не прикасайтесь ко мне, — сказала она дрожащим голосом, разительно отличающимся от привычного спокойно-властного тона. Вытянув руку за спиной, она попыталась нащупать кнопку вызова полиции. Где-то она есть, черт возьми, где-то здесь, погребенная под кипами бумаг.
  
  — Анна-Анна-бо-Банна, банана-фанна-фо-Фанна, — нараспев протянул человек в рогатой маске с интонациями глубокой задумчивости, затем рывком захлопнул за собой дверь. Они очутились в кромешной тьме.
  
  — Не подходите, — выдавила она, обходя вокруг стола, скользя вдоль стола. Если бы только ей удалось проскочить в туалет, запереться…
  
  — Фи-фай-мо-Манна…
  
  Слева от нее. И близко. Она бросилась в противоположную сторону, но недостаточно проворно. Ее обхватили крепкие руки. Она снова попыталась закричать, но руки сжали ее мертвой хваткой, выдавливая воздух из легких. У нее перехватило дыхание.
  
  «Будь я Мизери Честин, я бы…» — подумала она, и в эту секунду зубы Нормана впились в ее горло, он терся об нее всем своим телом, как озабоченный подросток на аллее Проституток, а потом его зубы прокусили ее горло, и что-то теплое полилось по груди, но она уже больше ничего не ощущала.
  * * *
  
  К тому времени, когда прозвучали последние вопросы, подписаны последние заявления и заполнены все бланки, голова Рози кружилась, как волчок, ее не покидало легкое чувство собственной нереальности, словно после растянувшегося на весь день изнурительного экзамена.
  
  Густафсон вышел из комнаты, чтобы подшить документы в нужную папку, неся бумаги перед собой так, будто держал в руках чашу Грааля, и Рози встала. Она направилась к Биллу, который поднялся одновременно с ней. Герт покинула комнату чуть раньше, отправившись на поиски туалета.
  
  — Мисс Макклендон? — окликнул ее Хейл. Усталость Рози мгновенно испарилась, уступив место внезапному тошнотворному предчувствию. Хейл стоял рядом; она осталась с ним наедине, Билл слишком далеко, чтобы услышать что-либо из сказанного, и, когда коп откроет рот, он заговорит тихим заговорщическим тоном. Он посоветует ей прекратить молоть чепуху о муже, бросить эти глупости поскорее, пока еще есть время, если ей не хочется нарваться на дополнительные неприятности. Коп порекомендует ей вообще никогда не распространяться о полицейских, держать рот закрытым до тех пор, пока кто-либо из них: а) не задаст ей вопрос или б) не расстегнет брюки. Он напомнит ей, что все происходящее — чисто семейное дело, что…
  
  — Я твердо намерен разыскать его, — тихо проговорил Хейл. — Не знаю, смогут ли мои слова убедить вас, как бы я ни старался, но все равно, — мне кажется, вы должны услышать. Я твердо намерен найти его. Обещаю.
  
  Она посмотрела на него с раскрытым от удивления ртом.
  
  — Я собираюсь сделать это, потому что он убийца, потому что он сумасшедший, потому что он опасен. И еще я собираюсь сделать это оттого, что мне не нравится, с каким видом вы оглядываетесь и подпрыгиваете всякий раз, когда где-нибудь хлопает дверь. И как вы сжимаетесь при каждом движении моих рук.
  
  — Я не пони…
  
  — Да все вы прекрасно понимаете. Вы ничего не можете с собой поделать. Но это не страшно, потому что я знаю, отчего вы так себя чувствуете. Будь я женщиной и пройди через то, что довелось вынести вам…
  
  Он не договорил и посмотрел на нее вопросительно.
  
  — Вам никогда не приходило в голову, что вы жутко везучая — остаться в живых после такого?
  
  — Да, — кивнула она. Ее дрожащие неги подкашивались. Билл стоял за ограждением и следил за ней с явной тревогой. Она попыталась улыбнуться ему и подмяла палец — еще минутку.
  
  — Вам действительно повезло, — заверил ее Хейл, Он оглядел помещение, и Рози проследила за его взглядом. За одним столом полицейский записывал показания плачущего подростка в свитере со школьной эмблемой на груди. За другим, в этот раз отгороженным высоким, от пола до потолка, стеклом с проволочной сеткой, полицейский в форме и детективный инспектор, снявший пиджак, так был виден пристегнутый к ремню служебный пистолет тридцать восьмого калибра, склонились над столом, едва не стукаясь лбами, изучая разложенные снимки. Перед рядом видеотерминалов, в противоположном конце комнаты, Густафсон обсуждал свой отчет с парнем, которому, как показалось Рози, не больше шестнадцати лет.
  
  — Вам известно о копах очень многое, — заметил Хейл, — но, уверяю вас, почти все, что вы знаете, не соответствует истине.
  
  Она не нашлась, что ответить, но он, похоже, и не ждал ответа.
  
  — Знаете, в чем заключается главная причина моего желания поймать его, мисс Макклендон? Numero uno[125] в старом хит-параде?
  
  Она кивнула.
  
  — Я хочу посадить его за решетку, потому что он полицейский. К тому же вознесенный в герои, чтоб ему провалиться. Но в следующий раз, когда его рожа появится на первых страницах газет, это будут снимки либо покойного Нормана Дэниелса, либо Нормана Дэниелса в наручниках и полосатой робе заключенного.
  
  — Спасибо за ваши слова, лейтенант, — поблагодарила Рози. — Для меня они значат очень многое.
  
  Хейл подвел ее к Биллу, который открыл дверцу и принял ее в свои объятия. Она закрыла глаза и прижалась к нему.
  
  — Мисс Макклендон? — снова окликнул ее Хейл. Она открыла глаза, увидела возвращающуюся в комнату Герт и помахала ей рукой. Затем перевела взгляд — робкий, но не испуганный — на Хейла.
  
  — Если хотите, можете называть меня Рози.
  
  Он ответил ей короткой улыбкой.
  
  — Не желаете ли услышать кое-какие новости? Думаю, они помогут вам покинуть это место, не вызвавшее у вас заметной симпатии, в лучшем настроении.
  
  — Д-да… говорите.
  
  — Если можно, позвольте мне высказать предположение, — вступил в разговор Билл. — У вас возникли проблемы с полицейским управлением в родном городе Рози.
  
  — В самую точку, — кисло усмехнулся Хейл. — Они почему-то стесняются ответить на наш запрос по поводу группы крови, даже не хотят прислать нам его отпечатки пальцев. Мы уже связались с полицейскими юристами. Какие скромняги!
  
  — Они прикрывают его, — заявила Рози. — Так я и знала.
  
  — Пока. Это инстинкт, как и тот, что заставляет нас забыть обо всем и броситься на поиски убийцы, когда погибает полицейский. Как только они узнают, что все это далеко не шутка, то перестанут подбрасывать песок в шестеренки.
  
  — Вы действительно так считаете? — спросила Герт.
  
  Он на секунду задумался, потом уверенно кивнул головой.
  
  — Да. Я так считаю.
  
  — А как насчет полицейской защиты для Рози, пока все это не кончится? — поинтересовался Билл.
  
  Хейл снова кивнул.
  
  — Рядом с вашим домом на Трентон-стрит, Рози, уже стоит машина.
  
  Она посмотрела на Герт, на Билла, на Хейла; ее снова захлестнул страх. Как только ей казалось, что она начинает контролировать ситуацию, тут же возникал новый поворот, влекущий за собой новые осложнения.
  
  — Почему? Почему? Он ведь не знает, где я живу, не может знать, где я живу! Потому-то он и пришел на пикник: думал найти меня там. Синтия ведь не сказала ему, верно?
  
  — Она утверждает, что нет. — Хейл сделал ударение на втором слове, но не настолько сильное, чтобы Рози его уловила. Однако это не ускользнуло от внимания Билла и Герт, которые обменялись взглядами.
  
  — Вот видите! И Герт тоже ничего ему не сообщила! Правда, Герт?
  
  — Нет, мэм, — подтвердила Герт с долей иронии.
  
  — Тогда давайте просто считать, что я перестраховываюсь — и не будем об этом больше. Двое моих ребят дежурят перед вашим домом, несколько машин — по меньшей мере две — на всякий случай будут курсировать неподалеку. Мне совсем не хочется снова пугать вас, но псих, знакомый с полицией не понаслышке, — это особенный псих. Лучше не полагаться на удачу.
  
  — Вам виднее, — неохотно уступила Рози, пожимая плечами.
  
  — Мисс Киншоу, я попрошу кого-нибудь доставить вас, куда скажете…
  
  — В Эттингер, — немедленно заявила Герт, разглаживая больничный халат. — Выступлю с демонстрацией мод на концерте.
  
  Хейл улыбнулся и протянул руку Биллу. — Мистер Штайнер, приятно познакомиться с вами. Билл пожал руку полицейского.
  
  — Мне тоже. Спасибо за все.
  
  — Моя работа. — Он перевел взгляд с Герт на Рози. — Доброй вам ночи, девушки. — Хейл снова коротко взглянул на Герт, и лицо его расплылось в улыбке, от которой он, казалось, мгновенно помолодел лет на пятнадцать. — Здорово вы его, — сказал он и рассмеялся. Через секунду к нему присоединилась и Герт.
  * * *
  
  На ступеньках полицейского участка Билл, Герт и Рози постояли минутку тесной группой. Со стороны озера легкий ветер гнал клочья сырого тумана. Пока что он был не очень густым, образовывая призрачные нимбы вокруг уличных фонарей и стелясь тонкой скатертью низко над тротуаром, но Рози подумала, что через час-другой его можно будет резать ножом.
  
  — Может, переночуешь сегодня в «Дочерях и сестрах», Рози? — предложила Герт. — Народ вернется с концерта через пару часов; разговоров хватит на всю ночь.
  
  Рози, которой совершенно определенно не хотелось возвращаться в «Дочери и сестры», повернулась к Биллу.
  
  — Если я поеду домой, ты со мной останешься?
  
  — Конечно, — торопливо сказал он и взял ее за руку. — И с огромным удовольствием. И можешь не волноваться из-за отсутствия удобств — я еще не встречал дивана, на котором не смог бы уснуть.
  
  — Ты не знаком с моим, — заметила она, зная, что ее миниатюрный диванчик не причинит ему неудобств, ибо на нем ему спать не придется. Ее кровать одинарная, а это значит, что им придется тесновато, однако ей подумалось, что теснота не всегда мешает. Более того, в вынужденной близости есть даже своя прелесть.
  
  — Еще раз спасибо тебе, Герт, — сказала она.
  
  — Никаких проблем, — откликнулась та. На мгновение крепко сжав Рози в своих объятьях, она отпустила ее, наклонилась к Биллу и сочно чмокнула в щеку. Из-за угла здания выехала полицейская машина и остановилась у ступенек; двигатель сыто урчал на холостом ходу.
  
  — Береги ее, парень.
  
  — Обязательно.
  
  Герт направилась к машине, затем остановилась и указала на «харлей» Билла, стоявший на одном из прямоугольников парковочной площадки с вывеской: «ТОЛЬКО ДЛЯ АВТОМОБИЛЕЙ ПОЛИЦЕЙСКОГО УПРАВЛЕНИЯ».
  
  — И не кувыркнись в тумане на своем драндулете.
  
  — Я буду ехать аккуратно, мамочка, обещаю.
  
  Герт погрозила ему в шутку большим коричневым кулаком, Билл выпятил подбородок и прикрыл глаза, изобразив страдальческое выражение лица, и Рози, не выдержав, расхохоталась. Она никогда не думала, что ее разберет смех на ступеньках полицейского управления, однако за последнее время произошло много такого, чего она совсем не ожидала.
  
  Очень много.
  * * *
  
  Несмотря на все случившееся, поездка на мотоцикле от полицейского управления до Трентон-стрит доставила ей ничуть не меньшее удовольствие, чем утреннее путешествие на озеро. Она прижималась к спине Билла, ведущего мотоцикл по лабиринту городских улиц, и большой «харлей-дэвидсон» уверенно рассекал сгущающийся туман. Последние три квартала ей казалось, что они движутся по коридору сна с обитыми ватой стенами. Фара «харлея» вырывала из тумана яркий цилиндрический кусок пространства, словно луч фонаря в прокуренной комнате. Когда Билл в конце концов свернул на Трентон-стрит, дома превратились в призраки, а Брайант-парк скрылся за непроницаемой белой стеной.
  
  Перед домом номер восемьсот девяносто семь стоял обещанный Хейлом черно-белый полицейский автомобиль с надписью на боку «Служить и защищать». Перед полицейской машиной оказалось свободное место. Билл свернул на этот пятачок, ногой перевел рычаг переключения скоростей в нейтральное положение и выключил зажигание.
  
  — Ты вся дрожишь, — заметил он, помогая ей слезть с мотоцикла.
  
  Она кивнула и, заговорив, обнаружила, что ей нужно приложить немалые усилия, чтобы зубы не стучали. Дело не в холоде, а во влажности. Но даже тогда она внутренне понимала, что дело не в том и не в другом; где-то на глубинном уровне Рози сознавала, что все развивается не так, как должно.
  
  — Ладно, давай спрячем тебя в сухое теплое место. — Он убрал два шлема, вытащил ключ из замка зажигания «харлея» и сунул его в карман.
  
  — Самая замечательная мысль века, — прокомментировала она.
  
  Он взял ее за руку и повел по тротуару к ступенькам жилого дома. Когда они
  
  проходили мимо черно-белой машины, Билл поднял руку и приветственно помахал полицейскому за рулем. Полицейский высунул руку из окошка в ленивом ответном салюте, и в свете уличного фонаря на его пальце сверкнуло кольцо. Его напарник, по всей видимости, спал.
  
  Рози раскрыла сумочку, выудила ключ, чтобы отпереть дверь подъезда в этот поздний час, вставила его в замочную скважину и повернула. Она почти не соображала, что делает, все положительные эмоции смел и раздавил нахлынувший с новой силой страх, навалившийся на нее, как огромная чугунная болванка, падающая с чердака старого обветшалого дома, пробивая здание этаж за этажом, до самого основания. Живот ее свело от леденящего холода, волнами накатывала головная боль, и не могла понять почему.
  
  Она увидела нечто, и была до такой степени поглощена отчаянными попытками найти разумное объяснение своему состоянию, понять это самое «нечто», что ее слух не воспринял, как с легким щелчком открылась дверца полицейской машины и так же негромко закрылась. Она не услышала и слегка поскрипывающих шагов человека, идущего по тротуару за ними следом.
  
  — Рози?
  
  Голос Билла из темноты. Они находились уже в вестибюле, но она с трудом могла рассмотреть висевший справа на стене портрет какого-то старикашки (если она не ошибалась, это был Кэлвин Кулидж) или ветвистый силуэт вешалки с медными ножками и блестящими медными крючками, стоящей у основания лестницы. Черт побери, почему здесь так темно?
  
  Потому что свет не включен, разумеется, вот почему. Однако в сознании звучал и другой, более сложный вопрос; отчего коп на пассажирском сиденье черно-белой полицейской машины спал в такой неудобной позе, уткнувшись подбородком в грудь и натянув фуражку на лоб так низко, что больше походил на злодея из гангстерского фильма тридцатых годов? И почему он вообще спит, если на то пошло, когда объект, за которым поручено наблюдать, должен вот-вот появиться? «Хейл разозлился бы, если бы узнал, — подумала она вскользь. — Он наверняка захотел бы поговорить с этим копом. Он захотел бы поговорить с ним начистоту».
  
  — Рози? Что случилось?
  
  Размеренные звуки шагов за ними ускорились и перешли на частый топот бегущего человека.
  
  Она мысленно прокрутила картину в обратную сторону, как видеопленку с записью. Увидела, как Билл приветствует взмахом руки копа за рулем черно-белой машины, словно говоря ему: «Привет, приятно видеть вас здесь». Увидела, как коп поднял руку в ответном приветствии и как отразился на его кольце свет уличного фонаря. Машина находилась слишком далеко, чтобы она могла прочесть слова, выгравированные на кольце, и тем не менее Рози знала, что там написано. Она много раз видела те же слова отпечатанными на своем собственном теле, как штамп службы санитарного надзора за качеством пищевых продуктов. «Служба, верность, общество». Легкие шаги торопливо следовали за ними по ступенькам. С громким и резким стуком захлопнулась входная дверь. Кто-то хрипло и тяжело дышал внизу, у основания лестницы, и Рози ощутила запах одеколона «Инглиш Лед ер».
  * * *
  
  Рассудок Нормана сорвался в новую, в этот раз очень глубокую пропасть беспамятства, когда он стоял без рубашки перед раковиной на кухне «Дочерей и сестер», смывая кровь с лица и груди. Повисшее низко над горизонтом оранжевое солнце ослепило его, когда он поднял голову и потянулся за полотенцем. Он дотронулся до полотенца, а затем, казалось, без малейшей паузы, не успев моргнуть глазом, оказался снаружи, где было темно. На голове его снова красовалась кепка с эмблемой «Уайт Соке». Кроме того, он был в плаще «Лондон Фог». Одному Богу известно, где он раздобыл его, но одежда пришлась очень кстати, ибо на город опустился густой туман. Норман провел ладонью по дорогой водостойкой ткани плаща и ему понравилось ощущение. Элегантная вещица. Он еще раз попытался вспомнить, где и как стал его обладателем, но не смог. Не убил ли он кого? Может, и так, друзья и соседи, может, и так; все возможно, когда человек находится в отпуске.
  
  Он окинул взглядом Трентон-стрит и увидел машину городской полицейской службы — в те годы, когда Норман только начинал карьеру копа, такие машины называли «чарли-дэвидами», — завязшую по самую крышу в тумане примерно в трех четвертях пути до следующего перекрестка. Он сунул руку в глубокий левый карман плаща — черт побери, по-настоящему шикарный плащ, надо отдать должное чьему-то вкусу — и нащупал что-то резиновое и смятое. Он радостно улыбнулся.
  
  — El toro, — прошептал он. — El toro grande.
  
  Норман сунул руку в другой карман, не зная, что там обнаружится, но уверенный, что там находится предмет, без которого ему не обойтись.
  
  Он наткнулся на него, коснувшись кончиком среднего пальца, вздрогнул от боли, затем осторожно извлек его из кармана. В тусклом свете уличных фонарей блеснул хромированный нож для открывания писем, взятый на письменном столе Мод.
  
  «Как она верещала», — подумал он и усмехнулся, поворачивая нож в руке, позволяя свету фонаря белой жидкостью пробежаться по лезвию. Да, она верещала… но потом замолкла. В конце концов девочки всегда замолкают, отчего всем становится намного легче.
  
  Между тем ему предстоит решить серьезную проблему. В припаркованной в тумане машине находятся двое — да — один и другой— патрульные; они вооружены пистолетами, в то время как в его распоряжении всего лишь хромированный нож для открывания писем. Ему нужно выманить их из автомобиля и прикончить, причем как можно тише. Ничего себе задачка; самое неприятное заключается в том, что он даже не представляет, каким образом сделать это.
  
  — Норм. — раздался шепот из его левого кармана. Он погрузил в карман руку и извлек маску. Пустые глазницы быка вперились в него отсутствующим взглядом, и ухмылка Фердинанда показалась ему многозначительной. При тусклом освещении гирлянды цветов, украшавшие рога маски, вполне могли сойти за отслаивающиеся сгустки крови.
  
  — Что? — переспросил он низким шепотом заговорщика. — Что такое?
  
  — Устрой себе сердечный приступ, — прошептал эль торо.
  
  И Норман последовал его совету. Он медленно зашагал по тротуару к тому месту, где стояла черно-белая полицейская машина, и частота его шагов уменьшалась по мере приближения к ней: все ближе, все медленнее, ближе, медленнее. Он следил за тем, чтобы его взгляд не отрывался от тротуара, наблюдая за автомобилем периферийным зрением. Они наверняка уже заметили его, даже если в машине сидят салаги — конечно, заметили, ведь это был единственный движущийся в тумане объект, — и он хотел, чтобы они увидели мужчину, глядящего себе под ноги, с опаской совершающего каждый шаг. Мужчину, который либо пьян, либо болен.
  
  Правая рука его находилась под плащом и массировала левую сторону груди. Он чувствовал, как зажатый в руке нож для открывания писем прокалывает маленькие дырочки в рубашке. Приблизившись на достаточное, по его мнению, расстояние к цели, покачнулся — всего один раз, не очень сильно, но заметно — и остановился. Он стоял в тумане совершенно неподвижно, опустив голову и медленно считая в уме до пяти, не позволяя телу отклоняться больше чем на четверть дюйма в одну или другую сторону. К этому времени их первое впечатление — что перед ними мистер Пьяная Башка, неуверенно возвращающийся домой после возлияния в кабачке «Капля росы» — должно уступить место другим предположениям. Но он обязан заставить их выйти из машины. Если ситуация того потребует, он сам направится к ним, но в этом случае они, скорее всего, прикончат его прежде, чем он что-то успеет сделать.
  
  Он сделал еще три шага, но теперь не в сторону машины, а к ближайшему металлическому ограждению перед домом. Схватившись за холодный влажный металлический поручень, он замер, тяжело дыша, не поднимая головы, надеясь, что выглядит, как человек, которого схватил сердечный приступ, а не как человек, прячущий за отворотом плаща смертельное оружие.
  
  В тот момент, когда Норман уже было решил, что допустил серьезную ошибку, дверцы полицейского автомобиля распахнулись. Он не увидел, а скорее услышал это, затем раздался звук, обрадовавший его еще больше; шаги спешащих к нему людей. «Эгей, Роки, к тебе в гости пожаловали копы!» — подумал он и рискнул бросить в их сторону короткий незаметный взгляд. Он должен был рискнуть, ему необходимо знать, далеко ли они находятся друг от друга. Если полицейские не рядом, ему придется инсценировать потерю сознания… и в этом состояла вся ирония. Когда он грохнется на тротуар «в беспамятстве», один из них наверняка бросится назад в машину, чтобы вызвать по рации бригаду скорой помощи.
  
  Они представляли собой типичную патрульную пару, один ветеран и один салага, у которого молоко на губах не обсохло. Салага показался Норману слегка знакомым, как человек, которого мельком видел по телевизору. Впрочем, это не имеет значения. Они двигались рядом, почти плечо к плечу, а вот это уже очень важно. Это очень хорошо. Удобно.
  
  — Сэр? — окликнул его тот, что слева, старший. — Сэр, вам нездоровится?
  
  — Болит, черт бы его побрал, — выдавил Норман.
  
  — Что болит? — По-прежнему старший. Наступил решающий момент, еще не момент нанесения главного удара, но уже близко. Старший коп в любую секунду может приказать напарнику, чтобы тот вызвал скорую помощь, и тогда все пропало, но время для удара еще не пришло, они слишком далеко, еще чуть-чуть, самую малость.
  
  Сейчас он чувствовал себя прежним, не таким, как в последние дни, начиная с того момента, когда отправился в экспедицию по розыску жены; его холодное, трезвое сознание оставалось чистым, он полностью находился здесь, видел и воспринимал все, от капель осевшей на металлических прутьях ограды влаги до грязно-серого голубиного пера, валяющегося рядом с канализационной решеткой за смятым бумажным пакетом из-под картофельных чипсов. Он слышал слабое размеренное дыхание обоих полицейских.
  
  — Здесь, — произнес Норман, хватая ртом воздух, Растирая грудь под плащом правой рукой. Острие ножа проткнуло рубашку и впилось в кожу, но он почти не почувствовал боли. — В груди.
  
  — Может, стоит вызвать скорую? — спросил младший, и неожиданно Норман вспомнил, кого тот ему напоминал; Джерри Мэтерса, пацана, исполнявшего роль Бивера из сериала «Положитесь на Бивера». Он смотрел все фильмы сериала, когда их повторяли по одиннадцатому каналу, некоторые по пять или шесть раз.
  
  Старший коп, однако, отнюдь не походил на Уолли, лопоухого брата Бивера.
  
  — Подожди-ка секунду, — остановил напарника ветеран и затем — невероятно! — клюнул на инсценировку. — Я сначала сам посмотрю. В армии я был санитаром.
  
  — Плащ… — запнулся Норман. — Пуговицы… — Краем глаза он следил за Бивером, не выпуская его из поля зрения.
  
  Старший коп сделал еще один шаг к нему. Теперь он оказался прямо перед Норманом. Бивер тоже шагнул вперед. Старший коп расстегнул верхнюю пуговицу новоприобретенного плаща Нормана. Затем вторую. Когда он покончил с третьей, Норман безошибочным движением, почти без замаха, всадил ему в горло нож для открывания писем. Кровь потоком хлынула из раны, заливая синюю форму полицейского. В тусклом свете она смахивала на мясную подливку.
  
  Бивер, как выяснилось, не вызвал никаких затруднений. Он застыл, парализованный ужасом, глядя на старшего, который поднял руку и несколько раз слабо ударил по рукоятке торчавшего из шеи ножа. Он походил на человека, пытающегося сбросить неприятную пиявку.
  
  — Кгг! — выдавил он. — Экк! Кгг!
  
  Бивер повернулся к Норману. В шоковом состоянии он, похоже, не осознавал причастности Нормана к тому, что произошло с его старшим напарником, и такая реакция отнюдь не стала для Нормана неожиданностью. Он сталкивался с этим и раньше. Потрясенный и удивленный, младший полицейский превратился в испуганного десятилетнего мальчишку; он не просто выглядел, как Бивер, он стал им.
  
  — Что-то случилось с Элом! — произнес Бивер. Норман знал еще одну вещь о Бивере, чей портрет должен в скором времени занять свое место в городской галерее полицейской славы: салаге казалось, что он орет во всю мощь легких, хотя на самом деле то, что вырывалось из его горла, нельзя было назвать даже шепотом. — Что-то случилось с Элом!
  
  — Я знаю, — подтвердил Норман и нанес юнцу апперкот в подбородок, опасный удар даже для равного по силе противника, но в том состоянии, в каком находился салага, с ним справился бы любой уличный задира-старшеклассник. Удар достиг своей цели, и юный полицейский рухнул как подкошенный на металлический поручень ограждения, который Норман сжимал не далее чем тридцать секунд назад. Правда, Бивер не потерял сознания, как надеялся Норман, однако его взгляд помутнел, так что с ним проблем не будет. При падении с головы молодого копа слетела фуражка, волосы его оказались довольно короткими, но не настолько, чтобы за них нельзя было взяться. Норман сгреб их в кулак и резко дернул голову юнца навстречу своему колену. Раздался приглушенный и вместе с тем тошнотворный звук; словно кто-то ударил клюшкой для гольфа по толстой сумке с фарфоровой посудой.
  
  Бивер мгновенно обмяк. Норман оглянулся в поисках его напарники и увидел нечто невероятное: тот исчез.
  
  Норман со сверкающими глазами повернулся в другую сторону и заметил старшего копа. Тот очень медленно шагал по тротуару, вытянув перед собой руки, как зомби в фильме ужасов. Норман сделал полный оборот на пятках, высматривая свидетелей происходящей комедии. Улица оставалась пустынной. От парка доносились крики и голоса веселящихся подростков, раздавались притворно возмущенные визги девушек, которых в тумане лапали их приятели, но это не проблема. Пока что ему фантастически везло. Если удача не изменит и на протяжении ближайших сорока пяти секунд, от силы минуты, он вернется домой свободным.
  
  Норман догнал старшего полицейского, который остановился, чтобы в очередной раз попытаться вытащить из горла принадлежавший Анне Стивенсон нож для открывания писем. Он умудрился преодолеть расстояние в двадцать пять ярдов.
  
  — Офицер! — позвал его Норман негромким взволнованным голосом, дотрагиваясь до локтя.
  
  Полицейский резко обернулся. Его остекленевшие глаза едва не вылезали из орбит; такие глаза, мелькнуло в голове у Нормана, могут принадлежать крупному дикому зверю, чья голова в качестве трофея украшает дом опытного охотника. Алая кровь залила форму полицейского от шеи до колен. Норман не мог понять, каким образом тому удается оставаться живым, более того, находиться в сознании. «Должно быть, на Среднем Западе копов делают из более прочного материала», — подумал он.
  
  — Ма-ы! — настойчиво промычал раненый коп. — Ма-ы! Скоэ! Вы-ва помоу!
  
  Голос его, сдавленный и булькающий, звучал на удивление мощно. Норман даже понимал, чего требует от него старый коп. Да, он, разумеется, допустил ошибку, непростительный промах, достойный разве что зеленого новичка, и тем не менее Норман подумал, что был бы счастлив работать с ним в паре. Когда полицейский пытался говорить, торчащая из горла рукоятка ножа дергалась вверх-вниз, и ее движения напомнили Норману шевелящиеся губы резиновой маски, когда он манипулировал ими с помощью собственных пальцев.
  
  — Да-да, конечно, я вызову подмогу, — заверил его Норман с мягкой, убедительной искренностью. Он крепко взял копа за руку. — Но пока что давай отведем тебя назад в машину. Идем. Сюда, офицер. — Он хотел было назвать его по имени, но не знал, как того зовут; нагрудный знак с именем залило кровью. А назвать его «офицером Элом» было бы смешно. Норман снова настойчиво дернул раненого за руку, и тот повиновался.
  
  Он повел шатающегося, истекающего кровью патрульного с торчащим из горла ножом к черно-белому «чарли-дэвиду», каждую секунду ожидая, что из становящегося все более плотным и непроницаемым тумана вынырнет кто-то: мужчина, решивший заглянуть в магазин по соседству за упаковкой пива, женщина, возвращающаяся из кинотеатра, кто-то из пацанов, идущих домой после свидания (возможно — Боже, спаси короля, — состоявшегося в парке развлечений в Эттингере), — а когда это случится, он будет вынужден прикончить и случайных свидетелей. Как только начинаешь убивать людей, процесс продолжается без конца; первое убийство распространяет вокруг себя круги, словно брошенный в воду камень.
  
  Но никто не появился из тумана. Слышались одни только бестелесные голоса, доносившиеся из-за туманной завесы со стороны Брайант-парка. И это чудо, как и то, что офицер Эл все еще держался на ногах, несмотря на хлеставшую из него, как из подколотой свиньи, кровь; тянувшиеся за ним ручьи крови были такими большими, что в некоторых местах образовались настоящие лужи, поблескивающие, словно пролитое машинное масло, под тускло светящимися уличными фонарями.
  
  Норман задержался на секунду, чтобы подобрать с земли упавшую фуражку Бивера, а проходя мимо открытой водительской дверцы черно-белого полицейского автомобиля, нырнул через опущенное окно внутрь салона и выдернул связку ключей из замка зажигания. Она оказалась довольно внушительной, ключей на кольце было так много, что они торчали во все стороны, будто солнечные лучи на детском рисунке, сделанном мелком на асфальте, однако Норману без труда удалось найти тот, которым открывался багажник автомобиля.
  
  — Сюда, сюда, — подбодряюще прошептал он. — Идем, еще немножечко, а потом я вызову подмогу.
  
  Он ожидал, что коп не сумеет дойти до машины и свалится, потеряв сознание, но этого не случилось. Впрочем, раненый полицейский оставил бесполезные попытки извлечь застрявший в горле нож.
  
  — Аккуратнее, офицер, здесь тротуар, можно споткнуться.
  
  Полицейский осторожно сошел на проезжую часть. В тот момент, когда подошва его форменного ботинка коснулась асфальта, рану вокруг лезвия ножа прорвало, она открылась, как рыбье брюхо, и мощная струя крови выплеснулась на воротник рубашки.
  
  «Теперь я еще и убийца полицейского», — мелькнуло в голове у Нормана. Он ожидал, что мысль подействует на него угнетающе, но ничего подобного не произошло. Наверное, потому, что дальней, потаенной и более мудрой частью сознания он понимал, что в действительности не убивал этого крепкого хорошего офицера полиции; смерть его — дело рук кого-то другого. Чего-то другого. Скорее всего, виноват бык. Чем дольше Норман обдумывал новую мысль, тем вероятнее она ему казалась.
  
  — Секундочку, офицер, мы уже пришли.
  
  Коп послушно остановился у багажника автомобиля. Норман сунул ключ в прорезь замка и открыл крышку. Внутри валялись запасное колесо (гладкое, как задница новорожденного), домкрат, два пуленепробиваемых жилета, пара ботинок, зачитанный до дыр старый номер «Пентхауза», коробка с инструментами, рация, в которой не хватало половины внутренностей. Короче, самый обычный багажник полицейской машины, ничем не отличающийся от тех, какие ему приходилось видеть раньше. Однако как и во всех других таких багажниках, в нем обязательно оставалось место еще для одного предмета. Пока напарник Бивера, пошатываясь, молча стоял за его спиной, уставившись невидящими глазами в какую-то удаленную точку, как будто узрел место, где заканчивается его прежний путь и начинается новый, Норман сдвинул коробку с инструментами в одну сторону, рацию в другую, подсунул домкрат под запасное колесо и оглядел образовавшееся свободное место, прикидывая, поместится ли человек, для которого оно предназначено.
  
  — Сойдет, — решил он. — Хорошо. Но мне понадобится твоя фуражка, ты не возражаешь?
  
  Коп ничего не сказал в ответ, лишь качнулся назад, в этот раз чуть сильнее, однако мать Нормана, эта застенчивая стерва, любила повторять; «Молчание — знак согласия», и Норман счел ее изречение вполне уместным и гораздо более безобидным,
  
  нежели отцовское: «Кто способен пописать самостоятельно, тот мне годится». Норман снял с патрульного фуражку и напялил ее на собственный бритый череп.
  
  — Кггг, — выдавил полицейский, протягивая перепачканную руку и показывая ее Норману. Глаза его не сдвинулись с места; казалось, они существовали отдельно от хозяина и находились где-то очень далеко.
  
  — Да, я вижу, кровь, проклятый бык, — проговорил Норман и подтолкнул копа к открытому багажнику. Тот свалился как подкошенный; одна дергающаяся нога свесилась через край. Норман согнул ее в колене, засунул в багажник и захлопнул крышку. Затем вернулся к салаге. Младший из двоих копов пытался встать, хотя его глаза свидетельствовали о том, что сознание к нему не вернулось. Из глаз текла кровь. Норман опустился на одно колено, взялся за шею салаги и сжал пальцы. Полицейский повалился на спину. Норман сел на него верхом, не ослабляя хватки. Когда Бивер перестал двигаться, Норман прижался ухом к его груди. Он услышал три разрозненных толчка, беспорядочных, словно предсмертные прыжки выброшенной на берег рыбы. Со вздохом Норман опять сдавил шею младшего копа, пережимая большими пальцами трахею. «Сейчас на нас кто-нибудь наткнется, — подумал он, — сейчас кто-нибудь наверняка появится», но никто не вынырнул из тумана. Из укутанного белым одеялом тумана Брайант-парка донесся чей-то голос, обозвавший кого-то сукиным сыном, и в ответ раздался дружный визгливый девчоночий смех, такой, каким смеются только алкоголики и умственно неполноценные, но этим все и ограничилось. Норман снова склонился над телом младшего полицейского и прижался ухом к груди. Парнишка должен исполнить роль декорации в предстоящем спектакле, и Норману не хотелось, чтобы декорация ожила в самый неподходящий момент.
  
  В этот раз в будильнике Бивера ничего не тикало. Норман подхватил его под мышки, перетащил к пассажирской дверце машины и усадил на сидение. Он надвинул ему фуражку на самый лоб, как можно ниже — лицо салаги, черное и распухшее, превратилось в рожу тролля, — и захлопнул дверцу. Теперь он ощущал дрожь во всех частях тела, но худшей представлялась боль, вернувшаяся в челюсти и зубы. «Мод, — подумал он, — все из-за Мод». Неожиданно он обрадовался тому, что не может подробно вспомнить все, что проделал с Мод… с тем, что от нее осталось. И конечно же, на самом деле он здесь ни при чем; это проделки быка, эль торо гранде. Но Боже, до чего же больно! Словно его разбирали на составные части изнутри, выдергивая то винтик, то гайку, то заклепку.
  
  Тело Бивера стало медленно клониться влево; мертвые глаза блестели на лице, как мраморные шарики.
  
  — Ну куда же тебя понесло, милый, — проворковал Норман и, перегнувшись через колени Бивера, достал ремень безопасности. Прижатый ремнями труп больше не проявлял желания упасть. Норман отступил от машины и критическим взглядом оценил результаты проделанной работы. Ему показалось, что все выглядит вполне убедительно. Бивер просто решил подремать чуток, пока его напарник наблюдает за окрестностями.
  
  Он снова наклонился в салон через открытое окно и, стараясь не толкнуть тело Бивера, открыл отделение для перчаток, надеясь найти там аптечку первой помощи, и его ожидания оправдались. Норман открыл крышку, достал из аптечки бутылочку анацина и проглотил пять или шесть таблеток. Он опирался о капот автомобиля, пережевывая таблетки и морщась от резкого, кисловатого вкуса, когда его сознание совершило очередной скачок в беспамятство.
  
  Через некоторое время он пришел в себя, по всей видимости, потеря сознания продолжалась недолго — во рту и глотке все еще оставался привкус принятого лекарства. Он стоял в вестибюле дома и щелкал выключателем. При этом ничего не происходило; лампа под потолком маленького вестибюля не загоралась. Это хорошо. В свободной руке он сжимал служебный револьвер, позаимствованный у одного из мертвых патрульных. Норман держал его за ствол и подумал, что, наверное, воспользовался револьвером, чтобы расколотить что-то. Может, предохранители? Побывал ли он в подвале? Видимо, да, но это не имеет значения. Главное, что свет не включается.
  
  Дом состоял из сдающихся в наем меблированных комнат — чистый и приличный, но все же, по сути, являющийся чем-то вроде общежития. Запах дешевой жратвы, той, что непременно готовится на электрических плитках, нельзя спутать ни с чем. Спустя некоторое время этим запахом пропитываются даже стены дома, и никакое средство не поможет от него избавиться. Через две-три недели к запаху добавится характерный в это время года для меблированных комнат звук: низкий гул маленьких электрических вентиляторов, жужжащих на подоконниках комнатушек, которые в августе превращаются в настоящие жаровни. Значит, она решила променять свой маленький уютный дом на вот такую ночлежку; впрочем, у него слишком мало времени, чтобы задумываться над подобными загадками. В настоящий момент гораздо важнее знать, сколько жильцов проживает в этом доме и какая их часть находится дома ранним субботним вечером. Другими словами, сколько человек могут стать препятствием на его пути к желанной цели.
  
  — Да нисколько, — уверенно заявил голос из кармана нового плаща Нормана.
  
  Авторитетный тон говорившего успокоил его. — Нисколько, ибо то, что случится потом, не имеет ни малейшего значения, и это намного упрощает ситуацию. Если кто-нибудь высунет нос из своей каморки, убей его, и дело с концом. Норман повернулся, вышел на крыльцо и прикрыл за собой дверь. Потянул ее на себя, проверяя, сработал ли замок. Дверь не поддалась. Он догадался, что открыл ее с помощью отмычки — в жизни ему доводилось сталкиваться с замками посложнее — однако ощутил некоторое беспокойство, оттого что не мог полностью контролировать собственные действия. И свет. Какого дьявола он решил отключить освещение, ведь она, скорее всего, появится одна? Если на то пошло, откуда ему известно, что Роуз еще не вернулась? Скажем, на второй вопрос ответить легко: ее нет дома, потому что бык сообщил ему об этом, и он поверил быку. Что касается первого, то не исключается вероятность того, что Роуз будут сопровождать. Например, Герти вздумается довести подружку до дома, или… гм, Фердинанд, помнится, намекал на приятеля? Норман категорически отказывался верить в такое, но… «Ей нравится, как он ее целует», — поведал ему Фердинанд. Дура, она ни за что не осмелится… но лучше не рисковать.
  
  Он начал спускаться по ступенькам, намереваясь вернуться к черно-белой полицейской машине, скользнуть на водительское сидение и ждать, ждать, пока Роуз не объявится, и в этот миг произошел последний скачок, и это был настоящий скачок, ничуть не напоминающий провал, его сознание взметнулось ввысь, как монета, сорвавшаяся с ногтя большого пальца футбольного судьи и определявшая, кому наносить первый удар по мячу или кому выбирать ворота, а когда сознание возвратилось, захлопнул за собой входную дверь в вестибюль, бросился вперед в темноту, и его пальцы сомкнулись на шее дружка Роуз. Он не знал, откуда ему известно, что это действительно дружок, а не переодетый в штатское полицейский, которому поручили доставить его жену домой в целости и сохранности, но какая к черту разница? Он знает, и этого достаточно. Его череп вибрировал, едва не разрываясь от клокотавших внутри ярости и гнева. Не видел ли он, как этот сопляк
  
  (ей нравится, как он ее целует)
  
  размазывал слюну по ее роже, прежде чем войти? Может, даже опустил ладошки ниже талии, чтобы пощупать ее ягодицы? Он не помнил, не хотел вспоминать, не нуждался в воспоминаниях.
  
  — Я ведь говорил! — закричал из кармана бык; даже в ярости Норман отчетливо слышал каждое его слово. — Я тебе говорил, верно? Так вот чему научили ее подруги! Замечательно! Великолепно!
  
  — Я убью тебя, сучье отродье, — прошипел он в невидимое ухо мужчины — дружка Роуз, — прижимая его спиной к стене вестибюля. — И жаль, что Бог не позволит мне убить тебя дважды.
  
  Он вцепился в горло Билла Штайнера и сжал пальцы.
  * * *
  
  — Норман! — закричала из темноты Рози. — Норман, отпусти его!
  
  Рука Билла, легонько прикасавшаяся к ее локтю с того момента, когда она вытащила ключ из замочной скважины входной двери, неожиданно исчезла. В темноте она услышала торопливые шаги — топот. Затем раздался более тяжелый стук тела, ударившегося о стену.
  
  — Я убью тебя, сучье отродье, — прозвучал в темноте зловещий шепот. — И жаль, что Бог не позволю мне…
  
  «Убить тебя дважды», — закончила она мысленно фразу, прежде чем он произнес эти слова вслух; одна из любимых угроз Нормана. Он часто выкрикивал ее в адрес футбольного судьи, когда тот давал свисток не в пользу «Янки», любимой команды Нормана, или же в спину водителя, подрезающего его на повороте. «Жаль, что Бог не позволит мне убить тебя дважды». А потом она услышала сдавленный булькающий хрип, и это, конечно же, Билл. Билл, из которого мощные и безжалостные руки Нормана выдавливают жизнь. Вместо ужаса, который он внушал ей всегда, Рози ощутила прилив яростной ненависти, точно такой же, как и в машине Хейла, а затем в полицейском участке. В этот раз ненависть едва не затопила ее.
  
  — Отпусти его, Норман! — закричала она. — Убери от него свои паршивые лапы!
  
  — Заткнись, проститутка! — прозвучало в ответ из темноты, однако в голосе Нормана она явственно уловила не только злость, но и удивление. До этой секунды она ни разу не приказывала ему — ни разу за все время супружеской жизни — и не говорила с ним таким тоном. И еще кое-что — она ощутила слабое тепло на руке чуть выше того места, к которому прикасался Билл. Браслет. Золотой браслет, который подарила ей женщина в мареновом хитоне. И мысленно Рози услышала ее властное повеление: «Прекрати свое жалкое овечье блеяние, женщина!»
  
  — Отпусти его, я тебя предупреждаю! — закричала она Норману и зашагала к тому месту, откуда слышались сдавленный хрип и тяжелое дыхание. Она шагала, как слепая, выставив перед собой руки, скривив губы не то в усмешке, не то в оскале.
  
  «Ты не смеешь задушить его, — думала она. — Ты не задушишь его, я тебе не
  
  позволю. Тебе следовало держаться от меня подальше, Норман. Тебе следовало оставить нас в покое, пока не слишком поздно».
  
  Ноги, беспомощно колотящие по стене, прямо перед ней. Она отчетливо представила Нормана, который прижимает к стене Билла, оскалившись в кусачей улыбке, и неожиданно превратилась в стеклянный сосуд, доверху наполненный бледно-розовой жидкостью — чистейшей рафинированной слепой яростью.
  
  — Дерьмо вонючее, ты что, не слышал, что я тебе сказала? ОТПУСТИ ЕГО НЕМЕДЛЕННО, СКОТИНА!
  
  Она протянула левую руку, которая казалась ей сильной, как орлиный коготь. Браслет невыносимо жег руку — она почти видела, как он сияет тусклым янтарным светом, пробивающимся через свитер и одолженную Биллом куртку. Но она не ощущала боли — лишь опасное возбуждение. Она схватила мужчину, избивавшего ее на протяжении четырнадцати лет, и с удивительной легкостью оттащила в сторону. Сдавив его плечо под скользкой водонепроницаемой тканью плаща, швырнула Нормана в темноту. Раздался быстрый топот ног, словно не поспевающих за телом, затем глухой звук удара и грохот разбитого стекла. Кэл Кулидж, или кто бы там ни висел на стене, свалился.
  
  Рядом и внизу она услышала кашель Билла, лихорадочно хватающего ртом воздух. Рози вытянула руки, растопырив пальцы, нашла его плечи и крепко взялась за них. Он согнулся чуть ли не вдвое, отчаянно борясь за каждый вдох и тут же выкашливая воздух из легких. Это ее не удивило. Она на себе испытала силу Нормана.
  
  Рози просунула правую руку ему под мышку и подхватила чуть выше локтя, боясь взяться за Билла левой рукой, опасаясь невольно причинить ему боль. Рози чувствовала, как в левой руке гудит, пульсируя, небывалая сила. Самое удивительное, наверное, заключалось в том, что ей нравилось ощущать собственное могущество.
  
  — Билл, — прошептала она. — Идем. Идем со мной.
  
  Ей нужно поднять его наверх. Она не понимала почему, пока что не понимала, но ничуть не сомневалась в том, что, когда потребуется, понимание придет само. Но он не сдвинулся с места, повис у нее на руках, кашляя и задыхаясь.
  
  — Идем же, черт возьми! — прошептала она хрипло и раздраженно… и спохватилась, сообразив, что с ее языка едва не сорвалось: «Черт бы тебя побрал». И она понимала, чей голос напоминает ей собственный лихорадочный шепот, о да, даже в такой отчаянной обстановке прекрасно это понимала.
  
  Впрочем, он сделал шаг, а сейчас это главное. Рози повела его через вестибюль с уверенностью собаки-поводыря. Билл продолжал кашлять, его горло раздирала подступающая рвота, но шел.
  
  — Стой! — заорал на них Норман откуда-то из темноты. Голос его звучал одновременно официально и отчаянно. — Стой, не то буду стрелять!
  
  «Нет, ты не посмеешь, это испортит тебе все удовольствие», — подумала она, но он все-таки выстрелил, выпустил в потолок пулю из револьвера сорок пятого калибра, принадлежавшего одному из мертвых патрульных. Тесное помещение вестибюля сотряслось от грохота, глаза у нее заслезились от дыма воспламенившегося пороха. Выстрел сопровождался короткой вспышкой красновато-желтого огня, настолько яркой, что на сетчатке ее глаз, словно татуировка, отпечаталось все увиденное, и она подумала: в этом-то и состояла его цель — оценить пейзаж и увидеть, какое место в нем занимают они с Биллом. Как выяснилось, только-только подбирались к лестнице.
  
  Билл издал сдавленный рвотный звук, грузно навалился на нее, и Рози оперлась о стену. Она напряглась, чтобы удержаться и не упасть на колени, и в этот момент в темноте раздался топот Нормана, снова бросившегося к ним.
  * * *
  
  Рози шагнула сразу на вторую ступеньку, волоча Билла за собой. Он слабо отталкивался ногами, стараясь помочь; вероятно, ему это удавалось, но слишком плохо. Поднявшись с Биллом на вторую ступеньку, Рози выбросила левую руку в сторону и, словно шлагбаумом, перегородила вешалкой вход на лестницу. Когда Норман напоролся на вешалку и разразился отборными проклятиями, она отпустила Билла, который опустился на ступеньку, но не упал. Он по-прежнему не мог отдышаться, и она почувствовала, как он опять наклонился, стараясь перевести дух, пытаясь вернуть дыхание.
  
  — Держись, — пробормотала она, — Держись, Билл, я сейчас.
  
  Она поднялась на две ступеньки, обошла его и спустилась с другой стороны, чтобы суметь действовать левой рукой. Раз уж решила втащить его наверх, то потребуется вся сила, которой пронизал ее руку золотой браслет. Она обхватила Билла за пояс и внезапно почувствовала, что ей не составляет ни малейшего труда поднять его. Рози зашагала с ним по ступенькам тяжело дыша и наклоняясь немного вправо, в противовес нелегкой ноше, но не задыхалась. И у нее не подгибались колени. Ей показалось, что таким образом она могла бы, если потребуется, поднять его по любой лестнице. Время от времени Билл пытался помочь ей, опуская ногу и оттискиваясь, но чаще носки его
  
  ботинок волочились по ступенькам. Потом, когда они достигли десятой ступеньки — по ее подсчетам середины лестницы, — он начал помогать чуть ощутимее. И очень вовремя, потому что внизу раздался звук рвущейся ткани и треск деревянной вешалки, не устоявшей под напором двухсотпятидесятифунтового веса Нормана. Она снова услышала звуки, сопровождающие его приближение, только в этот раз, как показалось, не топот, а шум, производимый человеком, поднимающимся по лестнице на четвереньках.
  
  — Не надо играть со мной в кошки-мышки, Роуз, — прохрипел он.
  
  С какого расстояния? Трудно судить наверняка. И хотя ветвистая вешалка замедлила его продвижение, Норман не походил на человека, получившего серьезную травму или находящегося в полубессознательном состоянии.
  
  — Остановись там, где стоишь. Даже не пытайся убежать. Я только хочу поговорить с тоб…
  
  — Не приближайся!
  
  Шестнадцать…
  
  семнадцать… восемнадцать… Свет в верхнем коридоре тоже не горел, и здесь было темно, как в угольной шахте. Затем Рози едва не упала, когда занесенная над девятнадцатой ступенькой нога не обнаружила под собой твердой опоры и провалилась в пустоту. Значит, в лестничном пролете не двадцать ступенек, как она считала, а всего восемнадцать. Замечательно. Они сумели добраться до второго этажа быстрее, по крайней мере, это им удалось. — Не приближайся ко мне, Нор…
  
  Жуткая мысль заставила ее остановиться на полуслове, проглотить последний слог имени мужа, словно кто-то нанес удар под дых, не дав договорить. Она застыла, скованная леденящим страхом.
  
  Где ключи? Не оставила ли она их в замочной скважине входной двери?
  
  Она отпустила Билла, чтобы проверить левый карман куртки, и в тот же миг пальцы Нормана мягко и цепко обхватили ее лодыжку, словно кольца змеи, которая душит свою жертву, вместо того чтобы впрыснуть в нее порцию смертельного яда. Не думая ни секунды, она лягнула темноту свободной ногой. Удар пришелся точно в пораненный нос Нормана, и он испустил разъяренный вопль боли, сменившийся затем удивленным возгласом, когда попытался ухватиться за перила, промахнулся и покатился вниз головой по темной лестнице. После двух кувырков внизу раздался шум тяжелого падения.
  
  «Чтоб ты свернул себе шею! — безмолвно закричала она ему вслед, облегченно зажав в кулаке кольцо с ключами, обнаружившееся в кармане куртки — слава Богу, слава Христу, слава всем ангелам небесного царства, она все-таки не оставила их во входной двери. — Сверни себе шею, и пусть все закончится прямо сейчас, прямо здесь, в темноте, сверни свою вонючую шею, умри и оставь меня в покое!»
  
  Но нет. Она услышала, как он зашевелился, задвигался, а потом изрыгнул в ее адрес поток ругательств. Вслед за тем раздался ни с чем не сравнимый шорох — он снова пополз на четвереньках по лестнице, обзывая ее как попало: шлюхой, сучкой, стервой, паскудой и другими не менее лестными словами.
  
  — Я могу идти, — неожиданно отозвался Билл. Его голос звучал пискляво и незнакомо, но все же она услышала его с радостью. — Я могу идти, Рози, пошли в твою комнату. Этот псих снова подбирается к нам.
  
  Билл закашлялся. Под ними — и не очень далеко — Норман разразился довольным смехом.
  
  — Правильно. Счастливчик Джим, псих снова подбирается. Псих выковыряет глазки из твоей безмозглой головешки, а потом заставит тебя же скушать их. Интересно, какие они на вкус?
  
  — НЕ ПРИБЛИЖАЙСЯ, НОРМАН, — завизжала Рози, уводя беспомощного Билла в глубину черного коридора. Левой рукой она по-прежнему поддерживала его, обнимая за пояс, правой вела по стене, касаясь ее кончиками пальцев, чтобы не пропустить дверь своей комнаты. В поддерживающей Билла левой руке находились три ключа, которыми она успела обзавестись за свою не так давно начавшуюся новую жизнь: от входной двери, от почтового ящика и ключ от двери комнаты. — НЕ ПРИБЛИЖАЙСЯ, Я ТЕБЯ ПРЕДУПРЕЖДАЮ!
  
  А сзади из темноты — все еще с лестницы, но теперь совсем недалеко от верха — донеслось нечто совсем уж абсурдное:
  
  — Не СМЕЙ предупреждать меня, СУКА!
  
  Стена под рукой провалилась, образуя нишу, в которой должна находиться дверь в ее комнату. Она отпустила Билла, нащупала нужный ключ — в отличие от того, который открывает входную дверь подъезда, этот имел квадратную головку — и принялась разыскивать в темноте замочную скважину. С той стороны, где должен быть
  
  Норман, не слышалось ни звука. Где он? До сих пор на лестнице? В коридоре? Прямо за ними и тянется к шее Билла, ориентируясь во тьме по его затрудненному дыханию? Она нашла прорезь замка, прижала указательный палец правой руки над ней, чтобы не сбиться, и поднесла ключ. Он не вошел в щель. Она чувствовала, что кончик ключа упирается в замочную скважину, но отказывается проникать глубже. Рози ощутила, как паника отщипывает кусочки ее мозга маленькими мышиными укусами.
  
  — Не получается! — выдохнула она. — Это тот ключ, но он не входит в замок!
  
  — Тогда переверни его. Наверное, ты пытаешься вставить ключ вверх ногами.
  
  — Послушайте, что здесь происходит? — Голос прозвучал дальше по коридору, над ними. Похоже, кто-то вышел на лестничную площадку третьего этажа. За репликой последовало бесполезное щелканье выключателем. — И почему свет не горит?
  
  — Ухо… — закричал было Билл, но его тут же скрутил новый приступ безудержного кашля. Он отчаянно захрипел — словно кто-то швырнул горсть песка между жерновами — пытаясь прочистить горло и обрести дар речи. — Уходите к себе! Не спускайтесь ни в коем случае! Вызовите пол…
  
  — Я и есть полиция, идиот, — изрек мягкий, невнятный голос из темноты рядом с ними. Раздалось низкое сочное хрюканье, в котором улавливались одновременно жадное нетерпение и удовлетворение. В тот момент, когда ей, наконец, удалось воткнуть ключ в замочную скважину, Билл вдруг дернулся и исчез во мраке.
  
  — Нет! — завопила она, хлестнув левой рукой по темной пустоте. Браслет выше локтя раскалился еще сильнее. — Нет, не трогай его! ОСТАВЬ ЕГО В ПОКОЕ!
  
  Пальцы скользнули по гладкой коже — куртке Билла — но не успели ухватиться за нее и сомкнулись вокруг пустоты. Снова послышались кошмарные звуки, будто кто-то пытался дышать через плотно забитый липкой сахарной пудрой рот. Норман засмеялся. Смех его тоже прозвучал приглушенно. Рози сделала шаг навстречу смеху, вытянула руки перед собой, растопырила пальцы и прислушалась. Она прикоснулась к плечу кожаной куртки Биллах рука ее скользнула дальше и нащупала нечто невообразимое — похожее на мертвую плоть все еще живого существа. Бугристая… скользкая… резиновая поверхность… Резиновая.
  
  «Он в маске, — подумала она. — Он надел маску».
  
  Затем она почувствовала на левой руке его пальцы, и через мгновение рука оказалась во влажной теплой полости. За долю секунды до того, как его зубы сомкнулись, прокусывая пальцы до кости, она успела сообразить, что он впихнул ее руку себе в рот.
  
  Ее пронзила невыносимая боль, но опять она отреагировала не страхом и желанием покорно подчиниться его воле, позволить Норману делать с ней все, чего пожелает его извращенная душа, как это всегда и происходило; Рози отреагировала яростью, такой ослепительной, что ей показалось, будто она сошла с ума. Вместо того, чтобы попытаться вырвать руку из его безжалостной пасти, высвободить ее из острых хищных зубов, она согнула пальцы, прижав подушечки к мокрой полости рта, сразу за зубами. Затем уперлась основанием ладони своей невообразимо сильной левой руки в подбородок Нормана и рванула его челюсть на себя.
  
  Через руку ей передалось странное ощущение треска, похожее на звук, который производит сгибаемая через колено палка перед тем, как окончательно сломаться. Она ощутила, как Норман дернулся, услышала его вопросительный завывающий возглас, состоящий, казалось, из одних гласных звуков — «Даааоооуууу?» — после чего его вывихнутая нижняя челюсть подалась вперед, как выдвигаемый ящик письменного стола. Он завизжал от боли, и Рози прижала к груде окровавленную руку, думая: «Вот что бывает с теми, кто любит кусаться, так тебе и надо, подонок, попробуй-ка теперь укусить меня!»
  
  Она услышала, как он ретируется но коридору, и следила за его отступлением по воплям и шороху трущейся о стену рубашки. «Сейчас он выстрелит», — мелькнуло в голове. Она повернулась к Биллу, который, совершенно обессиленный и согнувшийся от очередного приступа кашля, безвольно привалился к стене.
  
  — Эй, ребята, заканчивайте, пошутили и хватит.
  
  Голос мужчины с лестничной площадки третьего этажа, раздраженный и злой, только теперь он доносился снизу, из дальнего конца коридора, и сердце Рози наполнило дурное предчувствие. Она поняла, что сейчас случится. Повернув ключ в замке, она толкнула дверь и закричала голосом, совершенно не похожим на ее собственный; ей казалось, что кричит кто-то иной, ей незнакомый:
  
  — Уходите же скорее, дурак! Он вас убьет! Не…
  
  Раздался выстрел. Рози смотрела влево, и при вспышке выстрела заметила Нормана, сидящего у стены со скрещенными ногами. Вспышка была слишком короткой, чтобы в деталях рассмотреть его, но все же она поняла, что за штуковина на его лице: резиновая маска по-идиотски ухмыляющегося быка. Кольцо крови — ее крови — обрамляло дыру рта. Рози увидела направленный на нее взгляд затравленных глаз Нормана, глаз пещерного дикаря, готового броситься в решающее сражение, исход которого предрешен заранее: смерть.
  
  Под крики — теперь уже от боли — рассерженного соседа Рози втащила Билла в комнату и захлопнула за собой дверь. Комнату наполняли тени, туман приглушил свет уличного фонаря, от которого на полу обычно оставался четкий прямоугольник, и тем не менее комната после мрака вестибюля, лестницы и коридора показалась ей почти ярко освещенной.
  
  Первый предмет, который увидела Рози, — это браслет, тускло мерцавший в полутьме на тумбочке рядом с лампой.
  
  «Я сделала это сама, — подумала она, чувствуя себя на удивление глупо. — Я сделала это сама, одной лишь мысли о браслете оказалось достаточно, чтобы…»
  
  «Разумеется, — подтвердил внутренний голос; давненько она не слышала старой знакомой миссис Практичность-Благоразумие. — Разумеется, ты сделала все сама, в браслете никогда не таилось никакой силы, никогда, сила всегда находилась в ней, сила всегда была в…»
  
  Нет, нет и нет. Она не пойдет по этой тропинке дальше, ни на шаг, иначе можно забрести в непролазные дебри. Тем более, что ее внимание отвлек новый поворот событий: Норман бросился на таран двери, как грузовой поезд. Дешевая фанера затрещала под его напором; дверь жалобно застонала на петлях. Чуть дальше раздавались жалобные завывания и всхлипы соседа, которого Рози никогда раньше не встречала.
  
  «Быстрее, Рози, быстрее. Ты знаешь, что надо делать, ты знаешь, куда идти…»
  
  — Рози… позвонить… надо… вызвать…
  
  На большее Биллу не хватило сил, его снова скрутил приступ кашля — слишком сильный, чтобы закончить фразу. Впрочем, у нее все равно нет времени на выслушивание подобной чепухи. Пожалуй, позже его предложение будет иметь смысл, но в данный момент единственное, о чем следует думать, — это каким образом избежать смерти через несколько секунд. Настало время ей позаботиться о нем, найти убежище… а это значит увести его туда, где безопасно. Туда, где безопасно для них обоих.
  
  Рози рванула на себя дверцу шкафа, ожидая, что странный мир тут же прольется, заполняя собой тесное пространство комнаты, как в ту ночь, когда она проснулась от раскатов грома. В комнату ворвутся ослепительные солнечные лучи, заставляя их плотно закрыть привыкшие к темноте глаза…
  
  Но увидела только внутренность шкафа, тесную и пыльную, и ничего более — совершенно пустого шкафа, ибо те предметы одежды, которые хранились в нем раньше, свитер и пара кроссовок, сейчас были на ней. Ну да, картина находится там, где она оставила ее, но не увеличилась в размерах, не изменилась как-то еще, короче, она была такой же, как и прежде. Всего-навсего картина, выдранная из рамы, средней паршивости полотно, каких полным-полно на дальних полках антикварных магазинов, на блошиных рынках и в ломбардах. Не более того.
  
  Дверь снова загрохотала под ударами тела Нормана. В этот раз фанера затрещала гораздо громче; от деревянной коробки отлетела щепка и упала на пол. Еще несколько ударов, и дело сделано; наверное, хватит двух-трех. Двери меблированных комнат не рассчитаны на то, чтобы противостоять безумию.
  
  — Это же была не просто картина! — воскликнула Рози. — Она предназначалась мне, и это не просто картина, черт бы ее побрал! Через нее открывается вход в совершенно иной мир! Я знаю, потому что мне достался ее браслет!
  
  Она повернулась, посмотрела на золотое украшение, затем подбежала к тумбочке и схватила браслет. Он показался ей еще тяжелее, чем раньше. И он был горячий.
  
  — Рози, — произнес Билл. Она едва различала его силуэт. Билл держался руками за шею. Ей показалось, что с уголка его рта стекает кровь. — Рози, мы должны позвонить в…
  
  И тут он вскрикнул, пораженный ярким сиянием, проникшим в комнату… только оно оказалось не настолько ярким, чтобы соответствовать памятному солнечному полдню. Расползаясь тонким шлейфом по полу, комнату заливал лунный свет, исходящий из встроенного шкафа. Держа браслет в руке, Рози приблизилась к Биллу и заглянула в шкаф. Там, где должна была находиться задняя стенка, возвышалась вершина холма, покрытая волнующейся под неустанным ночным бризом густой высокой травой, чуть дальше вырисовывались четкие линии и колонны поблескивающего в лучах луны храма. А над всей этой картиной сверкающей серебряной монетой в пурпурно-черном небе висела луна.
  
  Ей представилось, как лисица, мать семейства, которую они видели сегодня
  
  (тысячу лет назад)
  
  поднимает морду к луне. Лисица, следящая за луной, пока ее детеныши спят под корнями вывороченного из земли дерева, задирающая морду к небу и глядящая на луну своими черными блестящими глазками.
  
  На лице Билла застыло выражение полнейшего непонимания; свет ночи серебрил его кожу.
  
  — Рози, — пробормотал он слабым неуверенным голосом. Губы его продолжали шевелиться, но он больше не произнес ни звука. Она взяла его за руку.
  
  — Идем, Билл. Нам нужно спешить.
  
  — Что происходит? — Растерянный и недоумевающий, он выглядел жалко. Это пробудило в ней противоречивые чувства: раздражение, вызванное его по-коровьи замедленной реакцией, и безмерную любовь— почти материнскую, — похожую на бушующий в сознании пожар. Она защитит его. Да. Да. Она спасет его от смерти; ценой собственной жизни, если на то пошло.
  
  — Не задавай вопросов и не думай о том, что происходит, — велела она. — Доверься мне, как я доверилась тебе, когда ты вел мотоцикл. Положись на меня и иди за мной. Нам надо торопиться!
  
  Правой рукой она повлекла его за собой; браслет баранкой висел на указательном пальце левой. На мгновение он воспротивился ее усилиям, но в этот момент за дверью раздался крик Нормана, и дверь затрещала под его ударом. Вскрикнув от испуга и злости, Рози крепче сжала руку Билла. Она втащила его в шкаф и в залитый лунным светом мир, раскинувшийся перед ними.
  * * *
  
  Все пошло кувырком, когда паскуда Роуз перегородила ему путь на лестницу вешалкой. Норман умудрился заплутаться в ней; правда, не он сам, а плащ, который ему так нравился. Один крючок вешалки застрял в петле для пуговицы — лучший фокус недели! — другой влез в карман с нахальством неопытного вора, пытающегося выудить бумажник. Третий медный крючок, словно палец садиста, воткнулся в самую уязвимую точку на теле мужчины. Рыча и проклиная ее на чем свет стоит, он попытался броситься вперед и вверх. Отвратительная вешалка вцепилась в него всеми щупальцами, не желая выпускать добычу, а волочить ее за собой, как выяснилось, не было никакой возможности; одна лапа просунулась между перилами лестницы, удерживая его, как якорь.
  
  Он должен подняться наверх, должен. Не хватало еще, чтобы стерва заперлась в своей конуре с сосунком. Ему необходимо добраться до них раньше. Норман не сомневался, что, если потребуется, без особого труда выбьет дверь, за свою карьеру полицейского ему довелось взломать не один десяток дверей, причем с некоторыми пришлось повозиться, однако в данной ситуации главное — время. Он не хотел стрелять в нее, такая смерть была бы слишком быстрой и легкой для Роуз и ей подобных, но если путь, по которому он следует, не выровняется в ближайшее время, то, возможно, иного выбора не останется. Какой позор! Какое разочарование!
  
  — Да надень же меня, хозяин! — взмолился бык из кармана плаща. — Я в форме, я отдохнул, я готов!
  
  Превосходная мысль. Норман выхватил маску из кармана и напялил на голову, вдыхая запах мочи и резины. Как ни странно, запах оказался не таким уж и противным; более того, если с ним свыкнуться, он даже приятен. Во всяком случае, запах оказал успокаивающее воздействие.
  
  — Viva el toro! — бросил он боевой клич, срывая плащ с плеч. С пистолетом в руке побежал вверх по лестнице. Проклятая вешалка треснула под тяжестью его ног, наградив, однако, напоследок чувствительным тычком в левую коленную чашечку. Норман не почувствовал боли. Он улыбался под маской и дико щелкал зубами, получая удовольствие от звука, похожего на стук сталкивающихся бильярдных шаров.
  
  — Не надо играть со мной в кошки-мышки, Роуз. — Он попытался встать на ноги, но колено, в которое угодило щупальце вешалки, предательски подогнулось. — Остановись там, где стоишь. Даже не пытайся убежать. Я только хочу поговорить с тобой.
  
  Она заорала в ответ — слова, слова, слова, не имеющие значения. Он возобновил путь, продвигаясь на четвереньках, стараясь двигаться как можно быстрее и шуметь как можно меньше. Наконец, почувствовав движение прямо над собой, выбросил руку вперед, схватил ее за левую ногу и впился ногтями. Какое приятное ощущение!
  
  «Поймалась, птичка! — подумал в диком, торжествующем возбуждении. — Поймалась, слава Богу! Пойма…»
  
  Ее нога вынырнула из темноты с неотвратимостью тяжелого подкованного лошадиного копыта, и в результате его нос занял на лице новое положение. Боль оказалась ужасной — словно кто-то разворошил внутри черепа гнездо диких африканских пчел. Роуз вырвалась, но теперь Норман не почувствовал этого, он катился, кувыркаясь, по лестнице, стараясь зацепиться рукой за перила — касаясь их только пальцами, — но не в силах остановить падение. Так добрался до самой вешалки, пересчитав все ступеньки; остатков благоразумия хватило, чтобы убрать пальцы со спускового крючка пистолета, иначе он рисковал бы продырявить себя… а судя по тому, как развивались события, такая возможность не исключалась. Секунду-другую лежал неподвижно, приходя в себя, затем встряхнул головой и снова пополз по лестнице.
  
  В этот раз его сознание не совершило скачка и не сорвалось в пропасть беспамятства, он отдавал себе отчет в производимых действиях, однако все же не имел представления о том, что они кричали ему сверху и какими словами отвечал он. Раздробленный нос занимал все его чувства, отгораживая остальной мир красной пеленой боли.
  
  Он помнил, что на сцене появился новый персонаж — традиционный случайный свидетель, и дружок Роуз пытался предупредить его об опасности. Самое приятное в предусмотрительности сердобольного сосунка заключалось в том, что его жужжание помогало Норману легко ориентироваться в темноте: никаких проблем. Он нащупал шейку сосунка и снова принялся душить его. В этот раз намеревался довести начатое дело до конца, но тут из мрака вынырнула ручонка Роуз и уткнулась ему в щеку… в резиновую маску. Наверное, так ощущает женские ласки мужчина, находящийся под воздействием новокаина.
  
  Роуз. Роуз прикасается к нему. Она близко, совсем рядом, в пределах досягаемости. Впервые с того дня, когда она покинула дом с проклятой банковской карточкой в сумочке, Роуз находится совсем рядом, и Норман в мгновение ока потерял всякий интерес к плейбою. Он схватил ее руку, затолкал через ротовое отверстие маски в собственный рот и что было сил впился зубами в ее пальцы, испытывая подлинный экстаз. Но…
  
  Но потом произошло нечто невероятное. Нечто очень плохое. Нечто ужасное. Норману показалось, что она выдернула его челюсть, словно дверь с петель. Две отточенные стальные стрелы боли скакнули от скул к вискам и встретились под сводом черепа. Он взвыл и попятился прочь от нее, сука, грязная сука, что с ней произошло, что изменило ее, превратив из тщедушной безропотной предсказуемой мышки в такое чудовище?
  
  Случайный свидетель решил дополнить сценарий своим участием, и Норман почти не сомневался в том, что выстрел достиг цели. По крайней мере, кого-то он подстрелил: так кричат только от пулевого ранения или сильного ожога. Затем, когда он направил пистолет в ту сторону, где, по его предположениям, должны находиться Роуз с дружком, слуха Нормана достиг стук закрывшейся двери. Все-таки паскуда успела запрятать любовника в свою конуру.
  
  Но сейчас их уход занимал в его мыслях далеко не первое место. Главное — это боль, которая сконцентрировалась теперь в области челюсти, и Норман на время забыл о сломанном носе, ушибленном колене и пострадавших от столкновения с вешалкой яичках. Что она сотворила? Он ощущал нижнюю челюсть как некое продолжение лица, зубы представлялись ему спутниками, вращающимися по независимым орбитам вдали от кончика носа.
  
  «Не будь идиотом, Норми, — раздался успокаивающий голос отца. — Подумаешь, свернули челюсть. Ну и что? Ты же знаешь, как следует поступать в подобных случаях. Так что же ты медлишь?»
  
  — Заткнись, старый извращенец! — попытался произнести Норман, но с вышедшей из подчинения челюстью ему удалось лишь выдавить несколько бессвязных нечленораздельных междометий: «Аа-ыы, аы иаэ-э!» Он положил пистолет на пол, поддел резиновые бока края большими пальцами (но не натянул ее на лицо до самого низа, что облегчало задачу), аккуратно прижал основания ладоней к челюсти. Свободно болтающаяся челюсть смахивала на вышедшее из строя шарнирное соединение.
  
  Приготовившись к боли, он сдвинул ладони чуть глубже, отвел локти в стороны и резко толкнул челюсть внутрь. Боли было предостаточно, главным образом из-за того, что сначала челюсть встала на место лишь одной стороной. Нижняя часть лица съехала набок, словно перекосившийся ящик комода.
  
  «Походи с такой рожей немного, Норман, и она никогда уже не станет прежней», — предупредил его презрительный голос матери — старой гадюки, которую он помнил слишком хорошо.
  
  Норман повторил процедуру, направляя усилия на правую сторону челюсти. С отчетливым звучным щелчком челюсть встала на положенное место. Впрочем, его не покидало ощущение некоторой слабости, как будто сухожилия растянулись, и им понадобится довольно продолжительное время, чтобы принять прежние размеры. Ему казалось, что, если он зевнет, челюсть опустится до самого пупка.
  
  «Маска, Норми, — подсказал папаша. — Не забывай про маску. Натяни ее полностью, она тебе поможет».
  
  — Совершенно верно, — согласился бык. Голос его звучал невнятно, ибо во время пластической операции Норман сдвинул ее набок, смяв рот Фердинанда, однако понять сказанное не составляло труда.
  
  Он осторожно опустил маску на лицо, поправил нижний край так, чтобы он приходился под линией челюсти, и почувствовал, что маска действительно помогла; она удерживала части его лица на своих местах.
  
  — Отлично! — воскликнул Ферди. — Считай, что это просто вспомогательная повязка.
  
  Норман сделал глубокий вдох и не без труда встал на неги, засовывая пистолет сорок пятого калибра за пояс брюк. Все в порядке, — подумал он. — Никого, кроме парней, не впускать; дело предстоит не женское». Ему даже показалось, что через глазницы маски он стал видеть лучше, словно его зрение приобрело масштабность.
  
  Несомненно, это лишь проделки воображения, но ощущение; тем не менее, приятное, и он с удовольствием отдался ему. Нечто из серии психологических упражнений для восстановления утраченной уверенности.
  
  Он на мгновение прижался к стене, затем ринулся вперед и обрушился всей массой на дверь, за которой укрылась Роуз со своим дружком-сосунком. От столкновения челюсть болезненно дернулась, несмотря на плотную перевязь маски, но он без колебаний снова бросился на дверь, напрягая все силы. Дверь загрохотала в коробке, и на верхней панели появилась длинная трещина.
  
  Нормаи неожиданно пожалел, что рядом с ним нет старого приятеля и напарника Харли Биссингтона. Вдвоем они бы снесли дверь с первой попытки, и в знак благодарности позволил бы Харли поразвлечься с его женушкой, пока он, Норман, занимался бы ее дружком. Развлечение с Роуз составляло едва ли не главное потаенное желание Харли Биссингтона; Норман никогда не понимал до конца его страсти, безошибочно угадывавшейся в глазах напарника всякий раз, когда тот посещал их дом. Он снова бросился на дверь.
  
  При шестом ударе — или при седьмом, счастливое число, он сбился со счета — дверь сорвалась с петель, и Норман катапультировался в комнату. Она здесь, они оба здесь, им просто некуда деваться, но какое-то мгновение их не видел. Ручьями стекавший пот застилал глаза. Комната была пуста, но ведь это невозможно! Через окно они выбраться не могли: оно опущено и закрыто на защелку.
  
  Он забегал по комнате, топчась по прямоугольнику света от уличного фонаря, растерянно озираясь по сторонам; рога Фердинанда со свистом рассекали воздух. Где же прячется эта сука? Куда она подевалась? Боже милостивый, куда же она запропастилась?
  
  Норман увидел распахнутую дверь в другом конце комнаты и закрытую крышкой корзину для белья. Бросившись к двери, он заглянул в ванную. Никого. Разве что…
  
  Он выхватил из-за пояса пистолет и дважды выстрелил в душевую занавеску, проделав два похожие на испуганные глаза отверстия в виниловой пленке с цветочным рисунком. Затем одернул занавеску, загремевшего металлическими кольцами. Пусто. Пули раздробили пару керамических плиток в стене; невелика потеря. Впрочем, возможно, все к лучшему; он ведь не собирался пристрелить ее, нет. Да, но где же она все-таки?
  
  Норман выскочил из ванной, рухнул на колени, поморщившись от боли, и провел стволом пистолета влево-вправо под кроватью. Никого. Он разлаженно грохнул кулаком по полу.
  
  Направился к окну, отказываясь верить глазам, потому что окно— это единственная оставшаяся возможность… впрочем, ему так казалось до тех пор, пока не заметил свет — яркий свет, лунный свет, во всяком случае очень похожий на лунный, вырывающийся из другой открытой двери, той, мимо которой промчался, когда ввалился в комнату.
  
  «Лунный свет? Тебе кажется, что ты видишь лунный свет? Норми, у тебя явно поехала крыша. На тот случай, если ты запамятовал, за окном густой туман, сынок. Туман! И даже если бы сейчас была ночь самого полного из всех полнолуний, перед тобой встроенный шкаф. Шкаф, дубина!»
  
  Может, и так, но за свою жизнь Норман пришел к выводу, что его сладкоголосый, жирноволосый, вечно пьяный папаша, знавший толк в способах развращения малолетних детишек, хорошо разбирается не во всем. Норман знал, что из шкафа в стене комнаты, расположенной на втором этаже жилого дома, не должен сочиться лунный свет… но именно это он видел.
  
  Опустив руку с пистолетом, он медленно приблизился к дверце шкафа и остановился в потоке лучей. Сквозь глазницы маски быка (почему-то казавшиеся теперь одной глазницей, через которую он смотрел обоими своими глазами) он уставился на шкаф.
  
  На деревянных боковых стенках встроенного шкафа торчали крючки, на металлической перекладине посередине покачивалось несколько пустых вешалок для одежды, но задняя стенка отсутствовала. Ее место занимал залитый лунными лучами пологий откос холма, поросшего буйной высокой травой. Он увидел, как в сумеречной темноте мелькают светлячки, вычерчивая хитроумные световые узоры. Бегущие по небу облака, проходя неподалеку от луны (еще не достигшей фазы полнолуния, но приближающейся к ней) или проплывая под ней, превращались в комья светящейся ваты. У основания холма расположилась какая-то развалюха. Норману строение напомнило разрушенный восставшими рабами дом богатого плантатора или ветхую церковь.
  
  «По-моему, я сошел с ума, — мелькнула у него в голове мысль, давно потерявшая оригинальность. — Сошел с ума или она расшибла мне башку, и все это — какой-то идиотский сон».
  
  Нет, не годится. Он не примет такое объяснение.
  
  — ВОЗВРАЩАЙСЯ СЕЙЧАС ЖЕ, РОУЗ! — заорал он в пустоту шкафа… который, если строго придерживаться фактов, перестал быть шкафом. — ВЕРНИСЬ, СУКА,
  
  КОМУ СКАЗАЛ!
  
  Никакого ответа. Лишь безмолвный холм… и едва слышное дуновение ветерка, который принес с собой запах травы и цветов, подтверждая, что все видимое им — не удивительный, похожий на реальность обман зрения.
  
  Да, и еще кое-что: треск сверчков.
  
  — Паскуда, ты украла мою банковскую карточку, — добавил Норман уже не таким уверенным голосом. Как всегда, воспоминание о краже вызвало в нем бурю гнева. Он протянул руку и схватился за металлическую перекладину, как пассажир в вагоне метро, держащийся за поручень над головой. Перед ним простирался странный, залитый лунным светом мир, но он почувствовал, как посыпались осколки страха, разбитого мощной волной ярости. — Ты ее украла, и я хочу поговорить с тобой. Хочу поговорить… начистоту.
  
  Пригнувшись под перекладиной, он вошел в шкаф, сбив при этом пару вешалок, со стуком упавших на деревянный пол. Постоял еще мгновение неподвижно, вглядываясь в незнакомый таинственный мир впереди. Затем шагнул в него.
  
  Нога чуть-чуть провалилась, как иногда бывает в старых домах, где полы в комнатах располагаются на разном уровне. Один-единственный шаг, и он уже стоял не в чьей-то комнате на втором этаже какого-то жилого дома — стоял в густой траве и вдыхал пахучий ветер, шелестевший вокруг него. Ветер задувал в глазницу маски (все верно, глазница действительно только одна; каким образом так случилось, он не помнил, но теперь, когда оказался в ином мире, это воспринималось как нечто совершенно естественное), освежая болезненно чувствительную и мокрую от пота кожу. Он схватил маску за нижний край, намереваясь содрать ее и подставить лицо упоительному дуновению ветра, но маска словно намертво прилипла к коже. Она не поддалась ни на дюйм.
  Глава 9
  «Я плачу»
  
  Билл обвел омытый лунными лучами пейзаж внимательным взглядом человека, отказывающегося верить собственным глазам. Его рука невольно поднялась к шее и принялась растирать ее. Рози увидела распространявшиеся по коже синяки и кровоподтеки.
  
  Ночной бриз прикоснулся к ее лбу, как заботливая рука. Прикосновение было мягким, теплым и ароматным. В нем не чувствовалось туманной влажности, не ощущалось сырого привкуса огромного озера, раскинувшегося к востоку от города.
  
  — Рози? Это происходит на самом деле или только кажется?
  
  Прежде, чем ей в голову пришел какой-то ответ, их привлек требовательный, уже знакомый ей голос:
  
  — Женщина! Ты, женщина!
  
  Голос принадлежал женщине в красном, только теперь она была в обычном платье, как показалось Рози, голубого цвета, хотя при лунном свете могла и ошибаться. На полпути от вершины к подножию холма стояла «Уэнди Ярроу».
  
  — Спускайтесь сюда скорее! Нельзя терять ни минуты! Другой вот-вот появится, а у нас много дел! И очень важных!
  
  Рози по-прежнему держала Билла за руку. Она потянула его за собой вниз, к «Уэнди», но он воспротивился, с опаской взирая на темнокожую женщину. Сзади — приглушенно, но все же устрашающе близко — раздался голос Нормана, изрыгнувшего новый набор проклятий в ее адрес. Билл подпрыгнул, но не сдвинулся с места.
  
  — Кто это, Рози? Кто эта женщина?
  
  — Потом. Идем скорее!
  
  В этот раз она не потянула его за собой— подхлестываемая отчаянием она попросту рванула его за руку. Он повиновался, но не успели они сделать и десятка шагов, как Билла снова согнуло пополам от сильнейшего приступа кашля; он остановился, задыхаясь и сверкая выпученными глазами. Рози воспользовалась паузой, чтобы расстегнуть застежку-молнию кожаной куртки, затем стащила ее и бросила на траву. За курткой доследовал свитер. Оставшись в блузке без рукавов, она быстро надела на руку браслет, подняв его выше локтя и тут же ощутила прилив могучей силы; не имело значения, существует ли эта сила на самом деле или только в ее восприятии. Рози бросила последний быстрый взгляд через плечо, ожидая увидеть надвигающегося на них Нормана, но его пока не было. Она увидела лишь тележку для пони, самого пони, распряженного и пасущегося в зарослях серебристой от лунного света травы, и тот же мольберт с холстом, который стоял здесь во время первого ее путешествия в этот мир. Изображение на холсте снова изменилось. Во-первых, центральным персонажем стояла не женщина, а существо, напоминавшее рогатого демона. Собственно, это и есть демон, решила она, демон в мужском обличье. Рози узнала Нормана и вспомнила, как при короткой вспышке пистолетного выстрела увидела торчащие у него над головой рога.
  
  — Женщина, ну почему же ты такая нерасторопная? Шевелись!
  
  Она обхватила Билла, который уже кашлял не так сильно, левой рукой и повела его, поддерживая, к тому месту, где их нетерпеливо дожидалась «Уэнди». Когда они спустились к ней, Рози уже почти полностью несла Билла на себе.
  
  — Кто… вы? — выдавил Билл, вопросительно глядя на темнокожую женщину, когда они подошли ближе, и снова закашлялся.
  
  «Уэнди» проигнорировала вопрос и подхватила его с другой стороны, помогая Рози справиться. А когда заговорила, то слова ее были обращены к Рози.
  
  — Я припасла ее дзат заранее и положила его под стеной храма, так что с этим все в порядке… но нам надо поторапливаться! Ни секундочки лишней у нас нет!
  
  — Я не понимаю, о чем ты говоришь, — заметила Рози, в глубине души догадываясь, о чем идет речь. — Что такое дзат!
  
  — Оставь свои вопросы на потом, — оборвала ее женщина. — Давай лучше прибавим шаг.
  
  Поддерживая Билла с двух сторон, они зашагали по вьющейся на склоне холма тропинке к Храму Быка (и Рози удивилась тому, насколько легко восстанавливаются в памяти вроде бы не сохранившиеся в ней детали) Тени идущих неотступно следовали по траве рядом. Здание вырастало перед ними, словно живое, голодное, алчное существо, казалось, будто оно стремится к ним. Рози испытала огромное облегчение, когда «Уэнди», не доходя до ступенек храма, свернула вправо и повела их в обход строения.
  
  За углом храма на одном из развесистых колючих кустов, словно небрежно брошенное платье, висел дзат. Рози посмотрела на странное одеяние с опаской, но без удивления. Это был мареновый хитон, двойник того, который облекал тело стоящей на холме женщины с безумным и чувственно-сладостным голосом.
  
  — Надевай, — коротко приказала темнокожая женщина.
  
  — Нет, — слабо запротестовала Рози. — Нет, я боюсь.
  
  — ВЕРНИСЬ СЕЙЧАС ЖЕ, РОУЗ!
  
  Билл вздрогнул от обрушившегося на них крика и повернул голову, озираясь широко раскрытыми глазами; лицо его побледнело, хотя в этом, наверное, стоит винить луну, губы дрожали. Рози тоже содрогнулась от ужаса, однако под покровом страха, словно крупная акула под днищем утлой лодочки, описывал круги раскаленный гнев. Еще секунду назад она отчаянно цеплялась за призрачную надежду, моля Бога, чтобы Норман не смог проникнуть в этот мир, чтобы не последовал за ними, чтобы картина захлопнулась у него перед носом, как двери вагона в метро. Теперь же она поняла, что этого не произошло. Он нашел лазейку и очень скоро будет вместе с ними в этом мире — или уже здесь.
  
  — ВЕРНИСЬ, СУКА!
  
  — Надевай, — повторила приказ женщина.
  
  — Зачем? — спросила Рози, но руки ее уже принялись стягивать блузку через голову.
  
  — Почему я должна задевать это платье?
  
  — Потому что так желает она, а она всегда получает то, что хочет. — Темнокожая женщина посмотрела на Билла, который не мог оторвать взгляд от Рози. — А ты не пялься. В своем мире можешь любоваться ею, пока глаза не заболят, мне все равно, но тут это не позволяются. Отвернись, если не хочешь неприятностей.
  
  — Рози? — нерешительно окликнул ее Билл. — Это сон, правда?
  
  — Да, — подтвердила она, улавливая в собственном голосе холодок и неожиданно возникшую рассудочность, о существовании которых и не подозревала. — Да, это сон. Выполняй все, что она говорит.
  
  Он повернулся резко, как солдат по команде «кругом», и посмотрел на узкую тропинку у стены здания, скрывающуюся за углом.
  
  — И эту упряжку для титек снимай тоже, — велела темнокожая женщина, нетерпеливо ткнув пальцем в бюстгальтер Рози. — Под дзатом не должно быть ничего.
  
  Рози расстегнула и сняла бюстгальтер. Затем, не расшнуровывая, сбросила кроссовки и сняла джинсы. Она выпрямилась, оставшись в простых белых трусиках, и посмотрела на «Уэнди», которая утвердительным кивком ответила на немой вопрос. — Да, и их тоже.
  
  Рози стащила трусики, потом осторожно сняла с колючего куста мареновое платье
  
  — дзат. Темнокожая женщина шагнула вперед, чтобы помочь ей одеться.
  
  — Я знаю, как его надевать, не мешай! — отмахнулась от нее Рози и опустила на себя хитон, словно ночную рубашку.
  
  Женщина измерила ее оценивающим взглядом, не проявляя ни малейшего желания помочь Рази даже тогда, когда та замешкалась с бретелькой дзота. Справившись с новым для нее одеянием, Рози посмотрела на себя. Хитон оставлял обнаженным правое плечо, над левым локтем сиял золотой браслет. Она превратилась в зеркальное отображение женщины на холме.
  
  — Можешь повернуться, Билл, — сказала она. Он так и сделал, после чего оглядел ее с ног до головы, задержавшись чуть дольше, чем следовало, на выпуклостях сосков, явственно проступавших через тонкую ткань. Рози не возражала.
  
  — Ты совсем не похожа на себя, — вынес он окончательное резюме. — Выглядишь по-иному. Опасно.
  
  — В снах бывает и не такое, — произнесла она, снова улавливая в голосе холодновато-рассудочные интонации. Ей претил такой тон… и одновременно нравился.
  
  — Должна ли я рассказать, что от тебя требуется? — осведомилась женщина. — Думаю, нет. Конечно, нет.
  
  Рози повысила голос, и крик, сорвавшийся с ее губ, музыкальный и дикий, ничуть не походил на ее прежний голос; это был голос той, другой… и вместе с тем и ее голос тоже, да.
  
  — Норман! — закричала она. — Норман, я здесь, внизу!
  
  — Святой Иисус, Рози, нет! — ошалело уставился на нее Билл. — Ты соображаешь, что делаешь?
  
  Он попытался схватить ее за плечо, но она раздраженно сбросила руку, наградив его предупреждающим взглядом. Ему не оставалось ничего другого, как отступиться — что он и сделал, встав рядом с «Уэнди Ярроу».
  
  — Это единственный и, кроме того, правильный путь. К тому же… — Она перевела взгляд на «Уэнди», и в ее глазах мелькнул огонек сомнения. — Мне, собственно, и не придется ничего делать, верно?
  
  — Верно, — согласилась женщина в голубом платье. — Хозяйка сама справится. А если тебе вздумается помешать ей — или помочь в этом деле, — скорее всего, она заставит тебя пожалеть об этом. От тебя требуется единственное — делать то, что всегда делают женщины, как считает тот придурок наверху.
  
  — Одним словом, я должна увлечь его за собой, — пробормотала Рози, в глазах ее отразилось сияние луны.
  
  — Совершенно верно. Уведи его по тропинке. По тропинке через сад.
  
  Рози набрала полную грудь воздуха и позвала его снова, чувствуя, как браслет наполняет тело странным, безрассудно-сладким огнем; ей нравился звук собственного голоса, мощный и уверенный, похожий на боевой клич техасских рейнджеров, который недавно огласил стены подземного лабиринта, клич, разбудивший затихающего младенца и заставивший его плакать.
  
  — Я зде-е-есь, внизу-у-у-у-у-у-у, Норман!
  
  Билл, пожирающий ее глазами. Испуганный Билл. Она не испытывала удовольствия, наблюдая жалкое выражение его лица, но ей хотелось видеть его таким. Хотелось. В конце концов, он тоже мужчина. А мужчинам следует время от времени напоминать, что и женщина способна внушать страх, не так ли? Иногда в страхе мужчины перед женщиной кроется ее единственная защита.
  
  — А теперь иди, — велела темнокожая женщина. — Я останусь здесь с твоим мужчиной. Нам ничего не грозит; тот, другой, пройдет через храм.
  
  — Откуда ты знаешь?
  
  — Они всегда идут через храм, — прозвучал простой ответ женщины. — Не забывай, кто он.
  
  — Бык.
  
  — Верно, бык. А ты та, кто прядет шелковую нить для шляпы, которую наденет ему на голову. Только не забывай, что, если он тебя настигнет, ничто и никто не остановит его. Если поймает, то убьет тебя. Просто и ясно. И ни я, ни моя хозяйка не сможем помочь. Он хочет испить твоей кровушки.
  
  «Мне ли об этом не знать, — подумала Рози. — Уж это мне известно гораздо лучше, чем тебе».
  
  — Не ходи, Рози, — взмолился Билл, — Оставайся с нами.
  
  — Нет.
  
  Она оттолкнула его в сторону и пошла вперед; острая колючка царапнула ее по бедру, и боль оказалась столь же приятной, как и исполненный могучей силы крик. Даже ощущение, что из царапины сочится кровь, доставило ей наслаждение.
  
  — Маленькая Рози. Она повернулась.
  
  — Ты должна дойти до конца раньше, чем он. Знаешь почему? — Конечно, знаю.
  
  — Что вы имели в виду, говоря, будто он — бык? — растерянно спросил Билл.
  
  В его словах звучала тревога, он показался ей мелким и незначительным… И все же Рози никогда не испытывала к нему такой любви, как в этот момент, и никогда ее чувства не достигнут такого накала в будущем. Бледный, потерянный, он казался ей таким беззащитным.
  
  Билл снова закашлялся. Рози осторожно положила ладонь на его плечо, опасаясь, что он отпрянет. Но этого не произошло.
  
  — Оставайся здесь, — сказала она. — Оставайся здесь, ничего не бойся и веди себя как можно тише.
  
  И поспешила прочь. В последний раз край ее маренового хитона мелькнул у дальнего угла храма, где тропа расширялась, а затем Рози исчезла из виду.
  
  Мгновение спустя ее крик, легкий и одновременно ужасный, снова сотряс тишину ночи:
  
  — Норман, в маске ты выглядишь настоящим кретином… Я больше не боюсь тебя, Норман…
  
  — Боже, он ведь убьет ее, — прошептал Билл.
  
  — Может быть, — спокойно отреагировала женщина в голубом платье. — Как бы там ни было, кто-то умрет сегодня навер… — Она умолкла на полуслове и склонила голову набок, внимательно прислушиваясь.
  
  — Что вы дел…
  
  Коричневая рука мелькнула в воздухе и зажала ему рот. Женщина не прилагала видимых усилий, но ему показалось, что рука ее состоит из стальных пружин. Смутное предположение быстро переросло в уверенность и потрясло сознание, когда он ощутил прикосновение ее ладони к губам, когда подушечки пальцев надавили на щеку: это не сон. Как бы ни хотелось ему поверить в обратное, это совсем не сон.
  
  Темнокожая женщина привстала на цыпочки и прижалась к нему, как возлюбленная, все еще закрывая ладонью рот.
  
  — Тс-с, — еле слышно прошептала она ему в ухо. — Он идет.
  
  Билл услышал шелест травы и опавшей листвы под чьими-то шагами, затем его слуха достигло тяжелое надсадное дыхание с присвистом в каждом вдохе. Такое вдыхание ассоциировалось в его сознании с людьми, гораздо более грузными, чем Норман Дэниеле — с теми, кто весит по меньшей мере триста фунтов. Или с крупными животными. Женщина медленно отняла руку от лица Билла, и они застыли, вслушиваясь в звуки приближающегося существа, Билл обнял ее за плечи, она положила руку ему на пояс. Так они и стояли, и Билл вдруг исполнился странной уверенностью в том, что Норман — или то существо, в которое тот превратился, — не пойдет через храм. Он (оно) обойдет здание и наткнется на них. Он — бык — остановится, взрыхляя копытом землю, низко пригнув похожую на наковальню голову, а потом бросится на них, погонит по узкой тропе, настигнет, затопчет их, поднимет на рога, разорвет в клочья.
  
  — Тс-с-с-с, — выдохнула она.
  
  — Норман, ты идиот…
  
  Звуки окутывали их, как туман, как лунный свет.
  
  — Какой же ты дурак… неужели ты действительно думал, что сумеешь поймать меня? Глупый старый бык!
  
  Последовал взрыв звонкого презрительного смеха, вызвавшего в уме Билла образы битого стекла, глубоких колодцев и пустых комнат в полночь. Он содрогнулся и почувствовал, что все его тело покрылось гусиной кожей.
  
  Со стороны холма, от передней части храма, какое-то время не доносилось ни звука (лишь редкие порывы ночного бриза приглаживали колючий кустарник, словно рука, приводящая в порядок всклокоченные волосы), затем тишина воцарилась и там, откуда взывала Рози. Плоский лунный диск над головой спрятался за облако, подкрасив его края в серебристый цвет. Небо сверкало россыпями звезд, но Билл не заметил ни одного известного ему созвездия. Затем:
  
  — Норррма-а-аннн… ты уже не хочешь поговори-и-и-и-ить со мной?
  
  — Как же, как же, обязательно поговорю, — пробурчал Норман Дэниеле.
  
  И Билл почувствовал, как темнокожая женщина в испуге прильнула к нему; его сердце едва не выпрыгнуло из груди и забилось где-то под самым кадыком. Нормановский голос прозвучал на расстоянии не более двадцати ярдов. Как будто до этого он намеренно производил сильный шум, позволяя им следить за его продвижением, а потом решил, что наступило время затаиться, и с этого момента вел себя совершенно бесшумно.
  
  — Поговорю, как же, обязательно поговорю с тобой начистоту, падаль.
  
  Указательный палец темнокожей женщины предостерегающе прижался к его губам, но Билл не нуждался в предупреждениях. Их взгляды встретились, и Билл вдруг заметил; она совсем не уверена, что Норман проследует через храм.
  
  Тишина продолжала раскручиваться в спираль вечности. Даже Рози, казалось, ждала.
  
  Затем, теперь уже дальше, опять раздался голос Нормана:
  
  — Эгей, старый хрыч! Ты-то что здесь делаешь?
  
  Билл опустил голову и вопросительно взглянул на свою спутницу. Та отрицательно покачала головой, признаваясь, что и ей происходящее непонятно. Затем случилось нечто ужасное: ему захотелось прокашляться. Настойчивый зуд за мягким небом нарастал, сводя его с ума. Он прижался ртом к плечу, стараясь во что бы то ни стало удержать кашель в горле, чувствуя на себе пристальный встревоженный взгляд женщины.
  
  «Я не продержусь долго, — подумал он. — Дьявол, Норман, чего же ты копаешься? До сих пор ты проявлял завидную прыть».
  
  И словно в подтверждение его мысли: — Норман! Сколько же можно ждать, мать твою? Почему ты такой МЕДЛИТЕЛЬНЫЙ? Норман!
  
  — Сука, — прозвучал утробный голос на другой стороне храма. — Ах ты сука!
  
  Скрип шагов по крошащимся каменным ступенькам. Спустя мгновение шаги стали сопровождаться гулким эхом, и Билл догадался, что Норман вошел внутрь здания, которое темнокожая женщина назвала храмом. Он понял еще, что приступ кашля, к счастью, прошел, так и не начавшись.
  
  Он крепче прижал к себе женщину в голубом платье, наклонил голову и прошептал ей на ухо:
  
  — Что нам теперь делать?
  
  — Ждать, — защекотал его ухо ответный шепот.
  * * *
  
  Неприятное открытие, заключавшееся в категорическом нежелании маски сниматься с лица, здорово испугало Нормана, но прежде, чем страх успел перерасти в панику, заметил неподалеку в траве предмет, от вида которого мысли о маске начисто улетучились из головы. Бегом преодолел небольшое расстояние и опустился на колени возле этого предмета. Поднял свитер, повертел в руках и со злостью отшвырнул в сторону. Подобрал куртку. Все верно, куртка, которая была на ней. Мотоциклетная куртка. У мальчика есть самокат, и они, по-видимому, совершили прогулку. Она сидела у него за спиной, потираясь промежностью о его задницу. «Куртка великовата, — отметил он автоматически. — Наверное, дружок одолжил ей одежку на время». Его вывернуло от ярости, и, плюнув в сердцах, он зашвырнул куртку в траву и поднялся во весь рост, дико озираясь по сторонам.
  
  — Сука, — пробормотал он. — Сучье отродье. Воровка.
  
  — Норман! — донесся из темноты ее крик. И на секунду у него перехватило дыхание.
  
  «Близко, — подумал он, — святое дерьмо, совсем близко, очевидно, она в этой хижине».
  
  Он оцепенел, застыв в полной неподвижности, ожидая, не крикнет ли она еще раз. Через несколько секунд так и случилось. — Норман! Я здесь, внизу!
  
  Его руки потянулись к маске, но не для того, чтобы попытаться сорвать ее; в этот раз он нежно погладил резиновую кожу бычьей морды.
  
  — Viva el toro, — буркнул он под маской и пустился вниз по склону холма к развалинам. Ему казалось, что он видит ведущие в том же направлении следы — примятые или сломанные стебельки высокой травы в тех местах, где, возможно, ступала ее нога, — но при тусклом лунном свете трудно судить наверняка.
  
  Затем, словно в подтверждение правильности избранного им курса, зазвучал ее издевательский, сводящий с ума крик:
  
  — Я зде-е-есь, внизу-у-у-у-у-у-у, Норман!
  
  Как будто она больше не боится его; как будто она не в состоянии дождаться, пока он спустится к ней. Мерзавка!
  
  — Оставайся на месте, Роуз, — произнес он. — Главное, никуда не исчезай, слышишь?
  
  Служебный полицейский пистолет все еще торчал из-за пояса брюк, но теперь он не занимал в планах Нормана важного места. Трудно сказать, разрешается ли стрелять в галлюцинациях, а если да, то к каким последствиям это может привести, и он отнюдь не горел желанием выяснять это. Он намерен поговорить со своей бродячей Розой в более интимной обстановке, для которой пистолет является слишком грубой деталью.
  
  — Норман, в маске ты выглядишь настоящим кретином… Я больше не боюсь тебя, Норман…
  
  «Все чувства преходящи, стерва, — подумал он, — в чем ты убедишься очень скоро».
  
  — Норман, ты идиот…
  
  Ну да ладно, может, она уже не в здании, вероятно, Роуз уже выскочила с другой стороны. Какая, впрочем, разница? Ей вздумалось устроить с ним бег наперегонки по пересеченной местности? Если она считает, что обгонит его, то ее ждет пренеприятнейший сюрприз. Последний сюрприз в ее жизни.
  
  — Какой же ты дурак… неужели ты действительно думал, что сумеешь поймать меня? Глупый старый бык!
  
  Он взял немного правее, старясь двигаться тихо, напоминая себе, что не стоит производить шум, как — ха-ха — бык в посудной лавке. Задержался на минутку перед первой потрескавшейся ступенькой лестницы, ведущей к входу в храм (так вот что это за избушка; все понятно, это храм вроде тех, что фигурируют в греческих мифах, сочиненных праздно шатающимися мужиками в свободное от совокупления, пьянства и войн время), и окинул строение внимательным взглядом. Вне всякого сомнения, тут давно не ступала нога человека, и храм постепенно превращался в руины, однако у него не возникло неприятного чувства — наоборот, мрачные стены храма показались ему знакомыми, как стены давно забытого родного дома.
  
  — Норррма-а-аннн… ты уже не хочешь поговори-и-и-и-ить со мной?
  
  — Как же, как же, обязательно поговорю, — пробурчал он. — Поговорю, как же, обязательно поговорю с тобой начистоту, падаль.
  
  Краешком глаза он заметил в спутанной высокой траве справа от ступенек какой-то предмет: прячущееся в сорняках большое каменное лицо, глупо уставившееся в ночное небо. Пять шагов привели Нормана к сброшенному идолу, и секунд десять или больше он смотрел не отрываясь в каменное лицо, проверяя и перепроверяя, действительно ли видит то, что видит. Зрение не подвело. У огромной головы,
  
  валяющейся в траве, было личико дражайшего нормановского папочки; слепые глазки сверлили бесстрастный круг луны.
  
  — Эгей, старый хрыч! — произнес он почти нежным тоном. — Ты-то что здесь делаешь?
  
  Каменный папаша промолчал в ответ, зато раздался крик Роуз:
  
  — Норман! Сколько же можно ждать, мать твою? Почему ты такой МЕДЛИТЕЛЬНЫЙ? Норман!
  
  «Ну и язычку научилась она у своих подружек! — заметил бык, с той лишь разницей, что теперь его реплики звучали в голове у Нормана. — Ей повезло, повстречалась с великими людьми, никаких сомнений — они полностью изменили ее жизнь».
  
  — Сука, — произнес он гортанным дрожащим голосом. — Ах ты сука!
  
  Он порывисто отвернулся от каменной рожи, попутно подавляя в себе желание плюнуть в нее, как плюнул на кожаную куртку… или расстегнуть джинсы и помочиться на отцовскую физиономию. Не самое подходящее время для игр. Он поспешил по растрескавшимся ступенькам к темному входу в храм. Каждый раз, когда ступал на камень, молния пронзительной боли обжигала ногу, взметаясь по позвоночнику и отдаваясь в челюсти. Казалось, лишь благодаря маске челюсть держится на своем месте: от боли хотелось орать. И пожалел о том, что не прихватил с собой лекарства из черно-белого полицейского «чарли-дэвида».
  
  «Как она осмелилась на такой поступок, Норми? — прошептал слабый голос в его сознании. Похоже, вопрос задал отец, хотя Норман не мог припомнить, чтобы тот разговаривал таким неуверенным и обеспокоенным тоном. — Как, черт побери, осмелилась? Что с ней случилось?»
  
  Он помедлил, занеся ногу над верхней ступенькой; все лицо саднило, нижняя челюсть болталась, как незакрепленное автомобильное колесо.
  
  «Не знаю и знать не хочу, — огрызнулся он. — Но я скажу тебе одну вещь, папуля, — если, конечно, это ты, когда я до нее доберусь, то сделаю так, что горько пожалеет о своей безрассудности. Клянусь, пожалеет об этом».
  
  «А ты уверен, что хочешь попробовать?» — не унимался призрачный голос, и Норман, уже было двинувшийся вперед, озадаченно остановился и склонил голову набок, словно прислушиваясь.
  
  «Знаешь, мне кажется, что можно поступить умнее, — продолжал голос. — Разумнее было бы признать ничью. Понимаю, звучит неприятно, но ради твоего же блага хочу высказать свои соображения, Норми. Если бы штурвал сейчас находился в моих руках, я сию секунду повернул бы его в противоположную сторону и вернулся туда, откуда пришел. Потому что здесь все неправильно. Тут все перепутано так, что сам черт ногу сломит. Не знаю, что это за место на самом деле, но чувствую— чистейшей воды ловушка, И если ты сделаешь опрометчивый шаг и дверь западни захлопнется, у тебя возникнет гораздо больше поводов для беспокойства, чем разболтавшаяся челюсть или маска, которая не желает отдираться от лица. Почему бы тебе не плюнуть на все и не отправиться восвояси? Проверить — вдруг удается вернуться назад в ее комнату? Может, лучше так и сделать и дождаться ее там?»
  
  «Ты забываешь про них, папочка, — возразил голосу Норман. Его до глубины души потрясла настойчивость отцовского монолога, однако он не хотел признаться себе в этом. — Спустя какое-то время туда заявятся копы: и мне несдобровать. Они изрешетят меня прежде, чем успею уловить запах ее духов. А еще она послала меня… Я не уйду, потому что она превратилась в проститутку. Это видно даже по ее манере речи.»
  
  «Да наплюй ты на ее манеру речи идиот! — взорвался отцовский голос. — Если она испортилась, брось ее, и пусть догнивает на земле вкупе со своими подружками! Может, еще не поздно отойти от вулкана на достаточное расстояние, чтобы выброс распаленной лавы не угодил тебе в лицо».
  
  Сам того не желая, он задумался над отцовскими доводами, а затем поднял взгляд и прочел надпись, высеченную на камне над входом в храм.
  
  «ЖЕНЩИНА КРАДУЩАЯ КРЕДИТНУЮ КАРТОЧКУ МУЖА, НЕ ИМЕЕТ ПРАВА НА ЖИЗНЬ».
  
  Сомнения рассеялись. Он не станет больше слушать скулеж папочки, только и умеющего, что щупать детские гениталии. Норман вошел в зев дверного проема и углубился в темноту храма. Темно… но не настолько, чтобы ничего не видеть. Через узкие окна внутрь прорывались мощные, словно состоящие из серебристых блестящих пылинок, лунные лучи: освещая развалюху, пугающе похожую на церковь в Обрейвилле, которую боготворили Роуз и ее родственники. Ой зашагал по сугробам шуршащих мертвых листьев, а когда стая летучих мышей с писком закружила над головой, едва не цепляя Нормана крыльями, хлопнул в ладоши и отмахнулся от них?
  
  — Пошли вон, сучьи выродки.
  
  Пройдя через дверь справа от алтаря и оказавшись на маленьком крыльце с противоположной стороны храма, Норман увидел повисший на колючем кусте обрывок материи. Наклонился, снял лоскут и поднес к глазам. Слабый лунный свет мешал
  
  рассмотреть его, но показалось, что ткань красного или розового цвета. Разве на ней было что-то красное? Помнится, она была в джинсах, впрочем, он не поручился бы. Все смешалось и перепуталось. Даже если и джинсы — сняла же она куртку, которую одолжил ей дружок-сосунок, и бельишко, возможно…
  
  За спиной у него раздался шорох, напоминающий трепетание сигнального флажка на ветру. Норман повернулся, и коричневая летучая мышь вцепилась в его лицо, припав отвратительным ртом и хлопая крыльями по щекам.
  
  При первом же звуке рука невольно опустилась к рукоятке пистолета. Теперь же он медленно разжал пальцы, схватил зверька и скомкал его, смял, чувствуя, как хрустнули крылья. Занес руку над головой и встряхнул летучую мышь с такой силой, что ее тельце лопнуло, и вывалившиеся внутренности упали на носки его ботинок.
  
  — Нечего было лезть ко мне, паскуда, — заявил он летучей мыши, зашвыривая останки в темноту храма.
  
  — С летучими мышами ты расправляешься запросто, Норман.
  
  Господи Боже, до чего же близко — как будто из-за плеча! Он повернулся так круто, что потерял равновесие и едва не свалился с каменного крыльца.
  
  Начинавшаяся у храма тропинка шла под уклон, спускаясь к ручью, и на половине пути среди деревьев, мертвее которых не нашлось бы ничего во всем мире, стояла его маленькая прекрасная бродячая Роза — вот так вот просто стояла себе в лунном свете и смотрела на него. Три лихорадочные мысли одна за другой пронеслись в его голове. Во-первых, прежние джинсы, если таковые на ней имелись, сменило иное одеяние-подобие мини-платья, самое подходящее место которому на бале-маскараде в приюте для идиотов. Во-вторых, она изменила прическу: стала блондинкой, и волосы не обрамляли ее лица, как раньше.
  
  В-третьих, она красива.
  
  — С летучими мышами и женщинами воюешь, — произнесла она ледяным тоном. — Кажется, на большее ты не годишься, верно? Мне даже почти жаль тебя, Норман. Ты всего-навсего карикатура на мужчину. Ты ведь не мужчина на самом деле. И эта глупая маска, которую ты натянул, не сделает тебя им.
  
  — Я УБЬЮ ТЕБЯ, СУКА! — прорычал Норман, спрыгивая со ступенек, и припустился вниз по тропинке к тому месту, где она стояла; рогатая тень послушно последовала за ним, бесшумно скользя по мертвой траве.
  * * *
  
  Секунду-другую она не двигалась, прикованная к земле, с одеревеневшими мышцами во всем теле, а он мчался к ней, приближался, издавая под отвратительной маской торжествующий вопль. Справиться с оцепенением помог ей лишь образ теннисной ракетки, которой он ее изнасиловал, вызванный в сознании, как Рози заподозрила, верной подругой, миссис Практичность-Благоразумие, — теннисной ракетки с окровавленной ручкой.
  
  Тогда она резко повернулась — на мгновение подол дзата взметнулся, как юбка танцующей цыганки, — и побежала к ручью.
  
  «Камни, Рози… если ты упадешь в эту воду…»
  
  Но она не упадет. Она ведь на самом деле Рози, Рози Настоящая, и ей под силу очень многое. Нет, не сорвется, не соскользнет с камней, если не позволит себе думать о последствиях такого падения. Волна резкого одуряющего запаха ударила ей в лицо, вызвав слезы на глазах… и рот снова наполнился слюной от невыносимой жажды. Рози подняла левую руку, зажала ноздри фалангами согнутых указательного и среднего пальцев и прыгнула сразу на второй камешек, с него на четвертый — и выскочила на противоположный берег. Легко. Легче, чем думалось. Так она считала до тех пор, пока не поскользнулась на траве. Рози упала, растянувшись во весь рост, и тело ее медленно поползло назад к черной воде.
  * * *
  
  Норман увидел ее падение и разразился смехом. Кажется, она сейчас промокнет.
  
  «Не волнуйся, Роуз, — подумал он. — Я не дам тебе утонуть. Я тебя выужу из воды, а потом задам жару, чтобы подсохла. О да, можешь не сомневаться».
  
  Однако она справилась и вскочила на ноги, бросив короткий панический взгляд через плечо в его сторону… но, похоже, глядела не на него — посмотрела на ручей. Когда Рози поднималась, перед его взором мелькнули обнаженные ягодицы — голые, как в тот миг, когда она появилась на свет, — и произошло нечто, повергшее его в полное изумление: он почувствовал эрекцию.
  
  — Я иду, Роуз. — прохрипел он. Да, и может быть, в скором времени он придет к ней не только как разгневанный, но и как желающий ее муж. Можно сказать, явится в ответ на призыв.
  
  Он поспешил к ручью, затаптывая изящные отпечатки босых ног Рози толстыми подошвами ботинок Гампа Питерсона с квадратными носами, и достиг берега ручья в тот момент, когда она добралась до верхней точки противоположного откоса. Рози
  
  остановилась на мгновение, озираясь, и в этот раз явно глядя на него. Затем совершила что-то, не сразу дошедшее до его сознания; словно пораженный молнией, он какое-то время не мог двинуться от удивления.
  
  Она показала ему вытянутый средний палец в понятном во всем мире жесте: «А пошел бы ты.»
  
  Причем сделала это со вкусом и изяществом, насмешливо чмокнув кончик пальца, после чего повернулась и побежала в рощу мертвых деревьев.
  
  «Эй, Норм, старик, ты это видел? — возмутился эль торо в черепной коробке. — Паскуда только что отправила тебя сам знаешь куда! Ты видел?»
  
  — Да, — взбешенно выдохнул он. — Я все видел. Ей это даром не пройдет. Все припомню, до мелочей.
  
  Но почему-то у него не возникло желания сломя голову броситься за ней в погоню и пересечь поток — и свалиться в воду. Что-то в этом ручейке ей не понравилось, и ему осторожность тоже не помешает; не оступиться бы — в самом прямом смысле слова. Черт знает, может, в этой сточной канаве полно тех южноамериканских милых рыбок с острыми зубками, которые за один присест обдирают корову до самого скелет». Он сомневался в том, что смерть в галлюцинации способна привести к физической смерти, но с каждой минутой происходящее все больше и больше смахивало на реальность.
  
  «А как она посветила мне своей задницей! — облизнулся он. — Своей голой задницей! Как знать, может, и у меня найдется кое-что, дабы удивить ее… разве не говорят, что любезность должна быть взаимной?»
  
  Норман оскалил зубы в гримасе, которую только слепой мог принять за улыбку, и осторожно стал толстой подошвой гамповского ботинка на первый белый камень. В этот момент луна скрылась за облаком, а появившись снова, застала Нормана на середине ручья. Он опустил взгляд на воду и замер, сначала всматриваясь в поток с любопытством, а потом ощущая, как его сознание наполняется ужасом. Лунные лучи проникали в толщу черной воды не глубже, чем удалось бы им проникнуть в слой жидкой грязи, но не потому у него перехватило дыхание. Отражение луны на поверхности воды было вовсе не луной. Оно показалось ему смутным отражением ухмыляющегося человеческого черепа.
  
  «Испей водицы, Норми, — прошептал череп, покачиваясь на глади воды. — Всоси в себя порцию этого дерьма. Прими ванну, черт побери, если желаешь. Забудь про все свои заботы. Напейся и забудь. Напейся, и ничто и никогда больше тебя не потревожит; ничто и никогда».
  
  Призыв звучал так соблазнительно, так многообещающе. Он поднял голову, наверное чтобы проверить, похожа ли повисшая в небе луна на человеческий череп, привидевшийся ему в воде, но вместо луны взору предстала Роуз. Она приостановилась в той точке, где тропинка углублялась в рощу мертвых деревьев, рядом со статуей мальчика с воздетыми руками и несоразмерно огромным торчащим фаллосом.
  
  — Не-ет, — протянул он, — так легко ты от меня не уйдешь. Я не…
  
  Каменный мальчик пошевелился. Его руки опустились и сомкнулись на запястье Роуз. Она закричала и отчаянно заколотила кулачком по каменным пальцам. Норман увидел, что физиономия мальчика расплылась в довольной улыбке; мальчишка высунул мраморный язык и принялся дразнить Роуз.
  
  — Ах, молодец, — похвалил статую Норман. — Держи-ка ее, только не выпускай.
  
  Он перепрыгнул на другой берег и бросился к жене-беглянке, протягивая к ней большие мощные руки.
  * * *
  
  — Не хочешь позабавиться со мной по-собачьи? — предложил ей каменный мальчик скрипучим, лишенным живых интонаций голосом. Сжимавшие ее запястье руки представлялись Рози комком острых углов и выступов, они настойчиво тянули ее вниз. Она оглянулась и со страхом увидела, как Норман спрыгнул с камня на берег и побежал вверх по откосу, вонзаясь рогами маски в ночной воздух. Он поскользнулся на сухой траве, но не упал. Впервые с того момента, когда она догадалась, что в полицейской машине сидел Норман, ее состояние приблизилось к паническому. Он поймает ее, и что потом? Искусает, разгрызет на кусочки, и она умрет, крича и задыхаясь от запаха одеколона «Инглиш Ледер». Он…
  
  — Не хочешь поиграть в собачку, — произнес, словно плюнул, мальчик. — Не хочешь прилечь, поработать в партере, встать на четыре кости, подстав…
  
  — Нет! — закричала она, чувствуя, как из всех ее пор начинает сочиться прежняя ярость, красной пеленой окутывая сознание. — Нет, оставь меня, не трогай меня, прекрати болтать чепуху, ОТПУСТИ МЕНЯ!
  
  Рози размахнулась левой рукой, не думая о том, какую испытает боль, когда изо всех сил заедет в мраморную рожу малолетнего подонка… и, как выяснилось, боли не возникло совсем. Словно казавшаяся каменной поверхность статуи в действительности представляла собой запекшуюся корку теста, под которой пряталась рыхлая гнилая субстанция. За миг до того, как кулак погрузился в плоть, если ее можно назвать таковой, Рози успела заметить, как изменилось выражение на ухмыляющейся роже мальчишки: похоть уступила место потрясенному удивлению, а затем голова трухлявого малолетнего пакостника рассыпалась на сотню осколков цвета старого теста. Тяжесть его жестких рук на запястье исчезла, но теперь возникла новая опасность — Норман, почти настигший ее Норман, протягивающий к ней большие сильные руки, бегущий навстречу с опущенной головой, хрипло дышащий под гнусной маской.
  
  Рози юркнула под его протянутой рукой, ощутив, как скользнули по единственной бретельке дзата хищно растопыренные пальцы, и стремглав помчалась по тропинке в сад.
  
  Теперь все зависит от того, кто окажется быстрее.
  * * *
  
  Она бежала так, как бегала в детстве, до того, как ее практичная и благоразумная мать принялась за нелегкую задачу воспитания юной Роуз Дайаны Макклендон, растолковывая дочери, что позволено делать настоящей леди и что не позволено (бег, в особенности в том возрасте, когда груди подпрыгивают при каждом толчке ног о почву, разумеется, принадлежит к числу самых осуждаемых проступков). Рози неслась, не чувствуя под собой ног, не глядя вперед, молотя кулаками воздух. Сначала она ощущала близость Нормана, наступавшего ей на пятки, затем, когда начал отставать — сначала на футы, потом на ярды, — ощущение опасности отступило. До нее доносились его сопение и тяжелое, с присвистом, дыхание, в точности напоминавшее пыхтение Эриниса в подземном лабиринте. Она слышала собственное легкое дыхание, чувствовала, как подпрыгивающая за спиной коса постукивает при каждом шаге то по левой, то по правой лопатке. Но все это Рози воспринимала краем сознания, ибо всеподавляющим и всепоглощающим было безумно-возвышенное возбуждение; кровь набатом стучала в висках, и ей казалось, что голова вот-вот лопнет, но даже сам взрыв станет пиком экстаза. Она мельком взглянула на небо и увидела соревнующуюся с ней луну — та скакала по звездному небу и ныряла в просветах между сплетенными уродливыми ветвями мертвых деревьев, вздыбившихся, словно воздетые в мольбе руки заживо похороненных великанов, задохнувшихся в попытках выкарабкаться из-под земли. Однажды, когда Норман, отставая, прокричал ей в затылок, чтобы она остановилась и «не была дурой», Рози не удалось удержаться от смеха. «Кажется, он считает, что я с ним заигрываю», — решила она.
  
  В какой-то момент тропинка резко свернула в сторону, и путь преградило сваленное молнией дерево. У нее не осталось времени на раздумья, а попытка остановиться приведет к тому, что наткнется на одну из множества торчащих мертвых веток. И даже если удастся избежать столкновения, в затылок ей дышит Норман. Да, он поотстал, но, если она задержится хоть на секунду, настигнет и растерзает, как гончая кролика.
  
  Все это промелькнуло в голове за короткое мгновение. Затем с криком — отчасти от страха, отчасти от радостного возбуждения, а скорее всего, и от того, и от другого
  
  — Рози прыгнула вперед и вверх, расставив руки, словно Супергерл, перелетела через ствол дерева и приземлилась на правое плечо. Она сделала кувырок, вскочила на ноги, ощущая легкое головокружение, и увидела Нормана, взиравшего на нее из-за перегораживающего тропинку ствола. Он надсадно дышал, опираясь ладонями о две обугленные вспышкой молнии ветки. Зашелестел ветер, и Рози почувствовала еще один запах, примешивающийся к запаху пота и одеколона «Инглиш Лед ер».
  
  — Ты что, снова начал курить? — спросила она. Глаза под резиновой маской с рогами, украшенными гирляндами цветов, посмотрели на нее с полным непониманием. Нижняя часть маски пребывала в постоянном спазматическом движении, словно похороненные под ней губы пытались сложиться в улыбку.
  
  — Роуз, — обратился к ней бык. — Прекрати.
  
  — Я не Роуз, — возразила она и издала короткий снисходительно-презрительный смешок, словно перед ней находился el toro dumbo — самое глупое из всех существующих на земле созданий. — Я Рози. Рози Настоящая. Это ты теперь не настоящий, Норман… согласись, разве не так? Даже себе самому ты не кажешься настоящим. Но сейчас это не имеет значения, во всяком случае для меня, потому что я не твоя жена. С этими словами повернулась и бросилась бежать.
  * * *
  
  «Это ты теперь не настоящий», — мысленно повторил он услышанное, обходя перегородившее тропинку дерево со стороны кроны, где осталось достаточно много места для свободного прохода. Бросив ему в лицо эту фразу, Рози сорвалась на стремительный бег, однако Норман, вернувшись на тропу, лишь медленно затрусил за ней следом. В спешке, собственно, нет никакой нужды. Внутренний голос, тот, который никогда еще не подводил его, сообщил Норману, что тропинка кончается впереди, и конец очень близок. По всем расчетам это известие должно было бы обрадовать его, но он в задумчивости снова и снова прокручивал в уме ее слова, сказанные за миг до того, как последний раз показать ему свой красивый маленький хвостик.
  
  «Я — Рози Настоящая. Это ты теперь не настоящий, Норман… даже себе самому ты не кажешься настоящим… Я не твоя жена».
  
  «Ну, что касается последней части, — подумал он, — то тут я с тобой согласен, она завершена. Развод будет, но пройдет он на моих условиях, Роуз».
  
  Он пробежался еще немного, затем остановился, утирая локтем пот со лба, ничуть не удивляясь, что отнятая от лица-маски рука оказалась влажной, даже не думая о том, каким образом пот проник через резину.
  
  — Лучше вернись назад, Роуз! — рявкнул он. — Даю тебе последний шанс!
  
  — Попробуй-ка поймать меня, — крикнула в ответ, и теперь ее голос звучал по-иному, хотя в чем состояло отличие, он так и не понял. — Давай, догоняй, Норман, осталось совсем немного.
  
  Да, это точно. В погоне за Роуз он пересек полстраны, загнал ее в потусторонний мир, или в сон, или в галлюцинацию, будь она проклята, но, похоже, впереди ее поджидает тупик.
  
  — И некуда больше бежать, милая, — произнес Норман и, возбужденно сжимая и разжимая кулаки, зашагал к тому месту, откуда доносился ее голос.
  * * *
  
  Она выбежала на круглую поляну и увидела себя, коленопреклоненную перед единственным живым деревом, словно в молитве или глубокой медитации.
  
  «Это не я, — быстро подумала Рози. — На самом деле это не я».
  
  Но женщина, обращенная к ней спиной, стоящая на коленях у основания помгранатового дерева, вполне могла бы оказаться ее двойником. Тот же рост, то же телосложение, те же длинные ноги и широкие бедра. На ней был такой же мареновый хитон — дзат, как назвала его темнокожая — и заплетенные в косу светлые волосы лежали на спине в точности, как у Рози. Единственное отличие состояло в том, что у женщины под деревом обе руки были обнаженные, потому что сейчас ее браслет находился на руке Рози. Впрочем, Норман вряд ли обратит внимание на такую мелочь. Прежде он никогда не видел, чтобы Рози носила браслет, к тому же в теперешнем состоянии, скорее всего, не станет ломать голову над такими мелкими неточностями. Затем она увидела нечто, что могло привлечь внимание Нормана — темные пятна чуть ниже затылка и на плечах Мареновой Розы. Они подрагивали, как голодные призраки.
  
  Рози остановилась и посмотрела на освещенную лунным светом спину женщины, стоящей на коленях перед деревом.
  
  — Я пришла, — неуверенным тоном сообщила она.
  
  — Да, Рози, — откликнулась другая сладостным чувственным голосом. — Ты пришла, но путь твой еще не окончен. Я хочу, чтобы ты спустилась туда. — Она указала на ведущие под землю, в лабиринт, широкие белые ступеньки. — Недалеко, десятка ступеней достаточно, если ты ляжешь на них. Опустись так глубоко, чтобы не видеть происходящего. Потому что тебе не захочется лицезреть это… хотя можешь смотреть, если считаешь, что должна.
  
  Она засмеялась. В смехе слышалось искреннее веселье, и именно это, подумала Рози, делает его по-настоящему ужасным.
  
  — Как бы там ни было, — продолжила Мареновая Роза, — с тебя хватит и того, что услышишь. Да, думаю, этого вполне достаточно.
  
  — Он может решить, что вы — это не я, даже при лунном свете.
  
  И снова раздался смех Мареновой Розы, — смех, от которого на голове Рози зашевелились волосы.
  
  — И почему же, маленькая Рози?
  
  — У вас… гм… родимые пятна. Я вижу их даже сейчас.
  
  — Верно, ты видишь, — согласилась Мареновая Роза, все еще смеясь. — Ты видишь, но он не увидит. Разве ты забыла, что Эринис слеп?
  
  Рози хотела было возразить: «Вы перепутали, мэм, речь идет о моем муже, а не о быке из лабиринта». Затем вспомнила о маске на лице Нормана и промолчала.
  
  — Спускайся быстрее, — велела Мареновая Роза. — Я слышу, он приближается. Сойди по ступенькам, маленькая Рози… и не подходи ко мне слишком близко. — Она сделала паузу и затем добавила своим чудовищным задумчивым голосом: — Это небезопасно.
  * * *
  
  Норман трусил по тропинке, прислушиваясь к звукам. В какой-то момент ему показалось, что он слышит разговор, но, наверное, это игра воображения. В любом случае разницы никакой. Если она не одна, он сначала расправится с ее спутником (или спутницей). Возможно, ею окажется Грязная Герти — как знать, вдруг толстозадая шлюха тоже нашла путь в их сон? Норман с удовольствием всадит пулю из пистолета сорок пятого калибра в ее левую титьку.
  
  Мысль о Герти заставила его снова перейти на бег. Роуз находилась так близко, что
  
  он буквально ощущал ее запах — едва уловимый аромат мыла «Дав» и шампуня «Силк». Он свернул за последний поворот тропы.
  
  «Я иду, Роуз, — подумал он. — Бежать больше некуда, прятаться негде. Я иду, чтобы забрать тебя домой, милая».
  * * *
  
  Из ведущего в глубь подземелья коридора дохнуло прохладой и сыростью, и Рози отметила запах, которого не было во время ее первого путешествия — затхлый смрад разложения, где смешалась вонь фекалий, гниющего мяса и дикого животного. Тревожная мысль
  
  (могут ли быки подниматься по лестнице?)
  
  снова мелькнула в сознании, но не вызвала в этот раз настоящего страха. Эриниса нет в лабиринте, если, конечно, верхний мир — мир картины — не является продолжением лабиринта.
  
  «О да, — спокойно подтвердил странный голос, похожий и вместе с тем отличающийся от голоса давней подруги, миссис Практичность-Благоразумие. — Этот мир. Все миры, И в каждом из них множество быков. Старые мифы — не выдумка, Рози. В правдивости мифов и таится секрет их силы. Вот почему они не умирают».
  
  Она легла на ступеньки, тяжело дыша и чувствуя, как стучит о камень сердце. Ее сковал страх, но сквозь его пелену Рози ощущала, как бушует внутри некая горечь и поняла, что это самая настоящая ярость.
  
  Вытянутые на ступеньках руки непроизвольно сжались в кулаки.
  
  «Сделай это, — подумала она. — Сделай свое дело, прикончи подонка, освободи меня. Я хочу слышать, как он умирает».
  
  «Рози, ты ведь шутишь! — А это уже Практичность-Благоразумие, ее дрожащий от страха и отвращения голос. — На самом деле ты не хочешь слышать это! Скажи, что шутишь!»
  
  Но Рози молчала, ибо часть ее сознания хотела получить осязаемое доказательство его смерти. Большая часть сознания.
  * * *
  
  Тропинка, по которой он шел, вливалась в круглую поляну, и на ней он увидел Роуз. Наконец-то. Вот она. Его бродячая Роза. Опустилась на колени, повернувшись спиной к нему, одетая в дурацкое короткое красное платье (он почти не сомневался, что оно красное), с дурацким поросячьим хвостиком косички на спине. Он остановился на краю поляны, глядя на нее. Ну конечно, это Роуз, его маленькая Роза, никаких сомнений, и все же она неуловимо изменилась. Прежде всего ее задница стала меньше, но не в этом суть изменений. Другим стало ее отношение. И что из этого следует? Очень просто: что настало время для выяснения отношений. Для разговора начистоту.
  
  — На кой черт ты покрасилась? — спросил он. — Ты похожа на последнюю шлюху.
  
  — Ты не понимаешь, — спокойно возразила Роуз, не поворачиваясь к нему. — Мои волосы были такими и раньше. Внутри они всегда были светлыми, Норман. А я их красила, чтобы одурачить тебя.
  
  Он сделал два больших шага, приближаясь к центру поляны, чувствуя, как закипает в нем ярость, возникавшая всякий раз, когда жена не соглашалась с ним, противоречила ему, когда кто-то возражал. А все те слова, какие он услышал от нее сегодня ночью… слова, которыми она называла его…
  
  — Не лги, сука! — воскликнул Норман.
  
  — Заткнись, кретин, — ответила она, сопровождая столь неуважительное высказывание негромким презрительным смешком. Но она не повернулась.
  
  Норман сделал еще два шага к ней и снова остановился. Его сжатые в кулаки руки болтались у бедер. Он огляделся, вспомнив о голосах, которые, как ему показалось, свидетельствовали о присутствии по крайней мере двух человек. Он выискивал взглядом Герти или дружка-сосунка Роуз, готовящегося пульнуть в него из хлопушки или подкрадывающегося с камешком в ладошке. Но не увидел никого; судя по всему, Роуз разговаривала сама с собой, такое частенько, почти постоянно, происходило дома. Разве что кто-нибудь затаился за деревом в центре поляны. Похоже, кроме этого дерева, во всей округе не оставалось ни единого живого растения, зато на нем узкие, длинные зеленые листья блестели, как смазанные маслом листья авокадо. Ветки дерева согнулись под тяжестью плодов, к которым Норман не притронулся бы, даже будь они в бутерброде со слоем арахисового масла и джема в палец толщиной. Роуз преклонила колени перед деревом, стоя на целом слое упавших плодов, и распространявшийся от них запах заставил Нормана вспомнить черную воду ручья. Сок плодов, издающих подобный запах, либо убивает мгновенно, либо вызывает такие ощущения, что ты желаешь смерти.
  
  Слева от дерева располагалось странное сооружение, укрепившее в нем уверенность, что все происходящее не более чем сон. Сооружение смахивало на вход в нью-йоркскую подземку, только высеченный из камня. Ну да плевать на все; плевать и на дерево с его вонючими плодами. Главное — это Роуз, Роуз со своим мерзким смешком. Ему подумалось, что смешок она переняла, наверное, у распутных подружек из «Дочерей и сестер», впрочем, какая разница. Это неважно. А вот он преподаст ей урок, научив кое-чему важному: такой смех — самый короткий путь к неприятностям. Даже если в действительности ей ничего не сделается, проучит ее во сне; пусть даже на самом деле он валяется на полу ее комнаты, изрешеченный пулями полицейских и переживает последние безумные видения предсмертной горячки, он проучит ее.
  
  — Встань, — скомандовал Норман, делая еще один шаг к стоящей на коленях женщине и вытаскивая из-за пояса брюк пистолет. — Нам нужно кое о чем поговорить.
  
  — Уж в этом ты абсолютно прав, — согласилась она, но не повернулась и не поднялась. Она продолжала стоять на коленях, склонившись перед дурацким деревом, и тени от ветвей пересекали ее спину, словно полоски на шкуре зебры.
  
  — Черт возьми, встань, когда я с тобой разговариваю! — заорал он. Ногти сжимавшей рукоятку пистолета руки впивались в ладонь, как раскаленный добела металл. А она не поворачивалась. И не собиралась вставать.
  
  — Эринис из подземного лабиринта! — произнесла она своим чувственным мелодичным голосом. — Ессе taurus! Приветствуйте быка!
  
  И по-прежнему не шелохнулась, не оглянулась, что-бы приветствовать его.
  
  — Я не бык, стерва! — закричал он и вцепился в маску кончиками пальцев. Маска не поддалась. Ему показалось, что она не просто приклеилась или припаялась к его коже; она стала его лицом.
  
  «Как это возможно? — озадаченно спросил Норман сам себя. — Как это возможно, черт побери? Что за идиотские призы раздают детям в парках развлечений!»
  
  Он не находил объяснения происходящему, но маска не желала отсоединяться от лица, несмотря на все старания. И Норман понял: если попытается содрать ее ногтями, то почувствует боль, раздерет лицо до крови. К тому же подтвердилось первоначальное впечатление — на его лице действительно только один глаз, переместившийся в самый центр. И зрение его слабело с каждой секундой; лунный свет, только что яркий, быстро поблек.
  
  — Сними ее с меня! — завопил он. — Сними ее с меня, сучка! Ты ведь можешь, я знаю! Знаю, можешь! И хватит играть со мной, слышишь? Не смей ИГРАТЬ со мной!
  
  Спотыкаясь, он преодолел оставшееся до нее расстояние и схватил коленопреклоненную женщину за плечо. Прикрывавшая плечо полоска ткани сдвинулась, и от страха и ужаса от увиденного он издал слабый сдавленный вскрик. Кожа ее оказалась такой же черной и прогнившей, как кожура плодов, разлагающихся на земле вокруг дерева — тех, в которых процесс гниения зашел настолько далеко, что мякоть превратилась в жидкую кашицу.
  
  — Бык поднялся из лабиринта, — изрекла женщина, легко поднимаясь на ноги с грациозностью, которой он не замечал в своей жене за все время супружества, — А теперь Эринис должен умереть. Так предопределено, и так будет.
  
  — Единственный, кому предстоит умереть… — начал он. Но так и не добрался до конца фразы. Она повернулась, и когда в безжизненных лунных лучах он увидел ее наружность, из горла вырвался вопль ужаса. Норман дважды выстрелил из пистолета сорок пятого калибра, вогнав пули в землю между ступнями, но даже не заметил этого. Обхватив руками голову, он попятился прочь от нее, крича и с трудом переставляя ноги, которые отказывались повиноваться. Она закричала тоже, и два нечеловеческих крика слились в ночной тишине.
  
  Гниль распространилась по верхней части ее груди; шея женщины была того пурпурно-черного оттенка, который отличает кожу человека, погибшего от удушья. И все же не эти знаки далеко зашедшей и, вне всякого сомнения, смертельной болезни заставили Нормана напрячь голосовые связки и кричать, кричать, извергая из глотки дикие завывающие звуки; не симптомы болезни пробили хрупкую яичную скорлупу его безумия, чтобы впустить внутрь похожую на безжалостное сияние солнца реальность, весь ужас которой превосходил самые страшные кошмары. Ее лицо.
  
  Это было лицо летучей мыши с яркими безумными глазами хищной лисицы; это было лицо сверхъестественно красивой богини, которую вдруг видишь на иллюстрации, обнаруженной на пожелтевшей странице древней книги, словно редкой красоты цветок на заросшем сорняками пустыре; это было лицо Роуз, всегда отличавшееся необычностью: затаившаяся в глазах робкая надежда, мягкий изгиб расслабленных губ. Словно лилии на поверхности бездонного омута, эти детали внешности женщины проплыли чередой перед его глазами, а когда они растаяли, Норман увидел над собой паука с искаженными от голода и безумия чертами. Раскрывшийся рот паука позволил заглянуть в отвратительную черноту, по которой плавали розоватые мембраны с прилипшими к ним сотнями жуков и других насекомых, мертвых или умирающих.
  
  Норман увидел глаза ужасного насекомого — два кровоточащих яйца маренового цвета, пульсирующих в глазницах, как чавкающая грязь.
  
  — Подойди ко мне ближе, Норман, — позвал его шепотом паук в лунном свете, и прежде, чем рассудок рассыпался на крошечные осколки, Норман успел сообразить, что наполненная шелковистыми мембранами с прилипшими к ним жуками пасть чудовища искривилась в попытке растянуться в улыбку.
  
  Из прорезей мареновой тоги появились и потянулись к нему руки, новые руки поползли из-под нижнего края одеяния, только на самом деле это были не руки, совсем не руки, и он закричал. Он кричал, кричал, кричал: призывая на помощь забытье и беспамятство, которые положили бы конец осознанному восприятию происходящего, но забытье не приходило.
  
  — Подойди ближе, — проворковало чудовище, протягивая не-руки, раскрывая пещеру пасти. — Я хочу поговорить с тобой. — На конце каждой черной не-руки он заметил кишащие живыми наростами клешни. Клешни доловило сжали его запястья, ноги, припухший от возбуждения пенис, который все еще подрагивал в брюках. Одна клешня игриво скользнула в рот; он почувствовал, как наросты потерлись о его зубы и царапнули по внутренней поверхности щек. Клешня схватила язык, вырвала и торжествующе помахала им перед его единственным глазом. — Я хочу поговорить с тобой, и я хочу… поговорить… НАЧИСТОТУ!
  
  Он совершил последнюю отчаянную попытку вырваться, но вместо этого был вовлечен в жаждущие объятия Мареновой Розы.
  
  Где и познакомился с ощущениями не кусающего, а кусаемого.
  * * *
  
  Рози лежало на ступеньках, изо всех сил зажмурив глаза и подняв сжатые в кулаки руки над головой, и крики Нормана раздирали ее слух. Она пыталась не представлять, что происходит там, заставляла себя вспомнить о том, что наверху кричит не кто иной, как Норман, Норман-с-ужасным-карандашом,
  
  Норман-с-теннисной-ракеткой, Норман-с-кусачей-улыбкой.
  
  Но все доводы рассудка меркли перед животным ужасом, который внушали ей вопли Нормана, с кем Мареновая Роза…
  
  …с кем Мареновая Роза делала то, что она делала. Спустя какое-то — долгое, очень долгое — время крики прекратились.
  
  Рози лежала, не шевелясь, на ступеньках, медленно разжимая кулаки, но не решаясь открыть глаза, вдыхая воздух маленькими порывистыми глотками. Она, наверное, пролежала бы еще много часов, если бы не сладостный безумный голос женщины:
  
  — Выходи, маленькая Рози! Выходи и радуйся! Бык больше не существует!
  
  Медленно и испуганно, опираясь на ватные, онемевшие руки, Рози встала сначала на колени, затем поднялась во весь рост. Она выбралась на поверхность по ступенькам и остановилась. Ей не хотелось смотреть, но глаза словно жили собственной жизнью; они сами устремились через поляну, в то время как она непроизвольно затаила дыхание.
  
  Рози испустила долгий и тихий вздох облегчения. Мареновая Роза все еще стояла на коленях перед деревом спиной к ней. Рядом с ней валялось нечто сначала показавшееся ей кучкой старых лохмотьев. Затем в тени вырисовался силуэт, похожий на бледную морскую звезду. Это была кисть его руки, и Рози внезапно заметила все остальное, как пациент психиатра видит вдруг таинственный смысл в неясных чернильных пятнах. Это Норман. Изувеченный, уменьшившийся, изменившийся до неузнаваемости, с выпученными в предсмертной агонии глазами, в которых застыл немой ужас, но все же Норман.
  
  Рози увидела, как Мареновая Роза протянула руку и сорвала с низко свесившейся к земле ветки спелый плод. Женщина сдавила его в руке — очень человеческой руке и весьма привлекательной, если не учитывать черные подвижные пятна, плавающие под самой кожей, — и по ее пальцам побежали ручейки маренового сока, а затем сам плод лопнул, как влажный темно-красный гриб-дождевик. Она выбрала из сочной пульпы несколько семян и принялась сажать их в изуродованную вспоротую плоть Нормана. Последнее зернышко она затолкала в его единственный раскрытый глаз. При этом раздался влажный лопающийся звук — как будто кто-то наступил на спелую виноградинку.
  
  — Что вы делаете? — выкрикнула потрясенная Рози и едва сдержалась, чтобы не добавить: «Только не поворачивайтесь, можете ответить мне, не поворачиваясь!»
  
  — Засеваю его, — ответила женщина и затем сделала нечто, вызвавшее у Рози такое ощущение, словно она окунулась в мир романа Ричарда Расина: Мареновая Роза наклонилась и припала устами к губам трупа. Наконец она оторвалась от него, взяла его на руки, встала и повернулась к ведущим под землю ступеням.
  
  Рози торопливо опустила взгляд долу, чувствуя, как сердце подступило к самому горлу.
  
  — Сладких тебе сновидений, сукин сын, — произнесла Мареновая Роза и бросила тело во мрак, начинающийся под вырезанным в камне единственным словом; «ЛАБИРИНТ».
  
  Где, если повезет, посаженные ею семена прорастут и превратятся в деревья.
  * * *
  
  — Возвращайся тем же путем, каким пришла, — велела Мареновая Роза. Она стояла у основания лестницы; Рози находилась в дальнем конце поляны у начала тропы, спиной к ней. Теперь, когда обнаружила, что не может доверять собственным глазам, она боялась даже повернуться к Мареновой Розе. — Возвращайся, разыщи Доркас и своего мужчину. У нее есть кое-что для тебя, а позже я еще поговорю с тобой… но совсем недолго. Потом наше время закончится. По-моему, ты вздохнешь с облегчением.
  
  — Его нет, верно? — переспросила Рози, не отрывая взгляда от дальнего конца уходящей в лунный свет тропы, — Он больше не вернется?
  
  — Пожалуй, ты еще будешь видеть его в снах, — равнодушно заметила Мареновая Роза, — ну да что из того? Простая правда вещей состоит в том, что плохие сны гораздо лучше плохих пробуждений.
  
  — Да. Настолько простая истина, что многие люди просто не доходят до нее. — Теперь ступай. Я приду к тебе. И — Рози!
  
  — Что?
  
  — Помни о древе.
  
  — Древе? Я не понима…
  
  — Знаю, что не понимаешь. Наступит время — поймешь. Помни о древе. Теперь иди.
  
  И Рози пошла. Не оглядываясь.
  Глава 10
  Рози настоящая
  
  На узкой тропинке у стены храма не оказалось ни Билла, ни темнокожей женщины
  
  — Доркас, ее зовут Доркас, а вовсе не Уэнди Ярроу, — и одежда Рози тоже исчезла. Впрочем, это не вызвало у нее беспокойства. Она спокойно обошла здание, взглянула в сторону вершины холма, увидела их, стоявших рядом с тележкой для пони, и зашагала навстречу.
  
  Билл бросился к ней: его бледное лицо выражало сильную тревогу.
  
  — Рози? Все в порядке?
  
  — Все отлично, — успокоила она его, прижимаясь лицом к груди. Когда его руки сомкнулись у нее за спиной, она подумала, что мало кто из всех живущих на земле людей знает толк в обнимании — немногие, наверное, понимают, как прекрасно находиться в объятиях другого, когда хочется замереть и не двигаться часами. Конечно, есть такие, но их меньшинство. Чтобы по-настоящему оценить объятия любимого человека, надо прежде узнать, каково без них.
  
  Они приблизились к Доркас, которая поглаживала морду пони в белых волосках. Пони поднял голову и сонно посмотрел на Рози.
  
  — Где… — начала было Рози и умолкла. «Кэролайн, — едва не сорвалось с языка. — Где Кэролайн?» — Где ребенок? — И затем уже смелее: — Где наша малышка?
  
  Доркас усмехнулась.
  
  — В безопасности. В надежном месте, так что можешь не переживать, мисс Рози. Твоя одежда на тележке. Иди переоденься, если хочешь. Готова поспорить, ты с удовольствием снимешь то, что сейчас на тебе.
  
  — Ты выиграла спор, — ответила Рози и удалилась к тележке. При этом испытала неописуемое облегчение, сбросив с плеч мареновый дзат. Застегивая змейку на джинсах, припомнила слова Мареновой Розы. — Хозяйка сказала, у тебя кое-что есть для меня.
  
  Доркас испуганно охнула.
  
  — Боже святый! Хорошо, что ты напомнила, иначе она содрала бы с меня шкуру живьем!
  
  Рози взяла блузку и когда натягивала ее через голову, Доркас протянула ей маленький предмет. Рози взяла его и с любопытством поднесла к глазам, рассматривая с разных сторон. Предмет оказался тонкой работы крохотной керамической бутылочкой, размером не больше пипетки для закапывания носа. Горлышко было закупорено миниатюрной пробкой из древесной коры.
  
  Доркас оглянулась, увидела, что Билл держится в отдалении, мечтательно рассматривая приходящий в упадок храм у подножия холма; казалось, она осталась довольна увиденным. Повернувшись к Рози, заговорила тихим возбужденным шепотом:
  
  — Одна капля. Для него. Потом.
  
  Рози согласно кивнула, делая вид, что понимает, о чем идет речь. Так проще. В голове ее роились вопросы, которые она могла задать и, наверное, должна задать, но рассудок, чересчур утомленный, отказывался облекать их в словесную форму.
  
  — Я дала бы тебе поменьше, но боюсь, что позже ему понадобится еще капля. Только будь осторожна, девочка. Эта штука опасна!
  
  «Словно в этом мире есть хоть что-то безопасное», — промелькнуло в уме у Рози.
  
  — Спрячь ее подальше, и побыстрее, — приказала Доркас, и Рози послушно сунула бутылочку в маленький кармашек для часов на джинсах. — И не забывай — ему про это ни слова! — Она кивнула головой в сторону Билла, затем перевела взгляд на Рози; коричневое лицо Доркас казалось мрачным и напряженным. На мгновение зрачки ее глаз потерялись в темноте, и она стала похожей на греческую статую. — Ты сама знаешь почему, правда же?
  
  — Да, — подтвердила Рози. — Это чисто женское дело.
  
  Доркас кивнула.
  
  — Все верно, ты правильно поняла.
  
  — Чисто женское дело, — повторила Рози и мысленно услышала предупреждающий голос Мареновой Розы: «Помни о древе».
  
  Она закрыла глаза.
  * * *
  
  Они посидели втроем на холме некоторое время — никто не мог точно сказать какое именно; Билл и Рози обнимали друг друга за талии, Доркас расположилась чуть поодаль, рядом с пони, который сонно похрустывал сочной травой. Время от времени пони с любопытством поглядывал на темнокожую женщину, словно не понимая, что собрало столько людей в неурочный час на обычно почти безлюдной вершине холма, но Доркас не обращала на него внимания, она сидела, сцепив руки на коленях, устремив взгляд на клонящуюся к горизонту луну. Рози она показалась похожей на женщину, которая перебирает в памяти прошедшую жизнь, с горечью убеждаясь, что ошибок в ней больше, чем правильных решений… гораздо больше. Несколько раз Билл делал попытку сказать что-то, и Рози бросала на него подбадривающий взгляд, но он так и не проронил ни слова.
  
  Вскоре после того, как диск луны коснулся верхушек деревьев слева от храма, пони снова поднял голову и в этот раз издал хрипловатое радостное ржание. Рози посмотрела вниз и увидела, что Мареновая Роза поднимается к ним. Сильные изящные бедра слабо поблескивали в бледнеющем свете луны. Заплетенная коса раскачивалась из стороны в сторону, как маятник больших часов.
  
  Доркас удовлетворенно пробормотала что-то неразборчивое и поднялась на ноги. Рози ощутила сложную гамму чувств, но преобладали понимание и предвкушение. Она положила руку на предплечье Билла и заглянула ему в глаза.
  
  — Только не смотри на нее, хорошо?
  
  — Это верно, — согласилась Доркас, — и не задавай вопросов, Билли, даже если она предложит тебе их задать.
  
  Он недоуменно посмотрел на Доркас, затем на Рози, потом снова на Доркас.
  
  — Но почему? И вообще, кто она такая? Майская королева?
  
  — Она королева всего того, чего пожелает, — ответила Доркас, — и советую не забывать об этом ни на секунду. Не смотри на нее и не делай ничего, что могло бы рассердить ее. Больше мне нечего сказать, я просто не успею. Соедини руки на животе, мил человек, и смотри на них. Не своди с них глаз.
  
  — Но…
  
  — Если глянешь на нее, сойдешь с ума, — без обиняков пояснила Рози и увидела, как Доркас кивнула в знак подтверждения ее правоты.
  
  — Так все-таки сон это или нет? — продолжал Билл. — Я хочу сказать… я еще жив? Потому что если это загробная жизнь, то я бы с удовольствием от нее отказался. — Он бросил взгляд в направлении приближающейся женщины и содрогнулся. — Слишком много шума. Слишком много крика.
  
  — Это сон, — заверила его Рози. Мареновая Роза подошла совсем близко — стройная прямая фигура, движущаяся через пятна света и теней. Когда на ее лицо падала тень, оно превращалось в маску кошки или лисы. — Это сон, в котором ты должен выполнять все, что от тебя требуется. — По велению Рози и Доркас.
  
  — Да. И Доркас велит тебе сложить руки на животе и глазеть на них, пока кто-нибудь из нас двоих не разрешит поднять голову.
  
  — Могу я исполнить приказание? — спросил он, метнув в ее сторону притворно игривый взгляд исподлобья, в котором она угадала искреннее непонимание.
  
  — Да, — в отчаянии прошептала Рози, — да, можешь, только ради Бога не смотри на нее!
  
  Он сплел пальцы на животе и послушно опустил взгляд.
  
  Теперь до Рози доносился шорох приближающихся шагов, шелковистый шепот травы, скользящей по коже. Она опустила голову и спустя мгновение увидела перед
  
  собой босые женские ноги, серебристые в лунном сиянии. Последовало продолжительное молчание, нарушаемое лишь тревожным криком ночной птицы вдали. Рози перевела взгляд чуть правее и заметила Билла, сидящего рядом с ней и пристально изучающего собственные руки, словно ученик гуру, которому позволили присоединиться к учителю во время утренней медитации.
  
  Наконец она робко заговорила, не поднимая глаз: — Доркас дала мне то, о чем вы говорили. Оно у меня в кармане.
  
  — Хорошо, — произнес сладостный, чуть хрипловатый голос. — Это хорошо, Рози Настоящая. — В поле зрения Рози появилась рука в пятнах, и что-то упало на колени. В слабеющем свете луны блеснул одиночный золотой лучик. — Для тебя, — сказала Мареновая Роза, — сувенир, если хочешь. Поступай с ним так, как считаешь нужным.
  
  Рози подняла предмет и удивленно уставилась на него. Три слова— «Служба, верность, общество» — образовывали треугольник вокруг камня, маленького кружка обсидана. Камешек был помечен теперь яркой алой точкой, отчего напоминал неусыпно наблюдающий глаз.
  
  Снова воцарилась тишина, в которой угадывалось скрытое ожидание. «Может, она ждет слов благодарности?» — подумала Рози. Этого она не дождется… но почему бы не высказать то, что у нее на душе?
  
  — Я рада, что он мертв, — произнесла она тихо и невыразительно. — Туда ему и дорога.
  
  — Конечно, ты рада, и ему досталось поделом, ты права. А теперь ты должна вернуться назад, в свой мир Рози Настоящей, вместе со своим зверем. Насколько я могу судить, он не так уж и плох. — В ее голосе улавливались новые нотки — Рози не позволила себе рассматривать их как похоть. — Хорошая холка. Хорошие бока. — Пауза.
  
  — Хороший пах. — Новая пауза, после которой рука в пятнах поднялась к голове Билла и погладила его всклокоченные, влажные от пота волосы. При ее прикосновении он шумно втянул в себя воздух, но не поднял головы. — Хороший зверь. Береги его, и он будет беречь тебя.
  
  И тогда Рози подняла голову. Она дрожала от страха перед тем, что может открыться ее взору, и тем не менее была не в силах совладать с собой.
  
  — Не смей называть его зверем, — произнесла она вибрирующим от ярости голосом.
  
  — И убери от него свою зараженную руку.
  
  Краешком глаза она увидела, как сжалась Доркас, но не это занимало ее. Все ее внимание сфокусировалось на Мареновой Розе. Что ожидала она увидеть в ее лице? Сейчас, рассматривая его в меркнущем лунном сиянии, она не давала себе отчета в собственных чувствах. Медуза? Медуза-Горгона? Стоящая перед ней женщина оказалась совсем иной. Когда-то (и не так давно, как показалось Рози) ее лицо было необыкновенно красивым, достойным соперничать с красотой Елены из Трои. Теперь же следы прежней красоты стерлись и поблекли. Зловещее черное пятно расползлось по левой щеке и надвигалось на лоб, словно солнечное затмение. Горящий глаз, взиравший на нее с левой стороны лица, казался одновременно яростным и равнодушным. Она понимала, что Норман, разумеется, увидел не это лицо, за которым угадывалось иное— как будто она надела живую маску специально для Рози, что-то вроде косметики, — и ей стало не по себе. Под маской таилось безумие… но не просто безумие.
  
  «Это что-то вроде бешенства, — подумала Рози, — болезнь разъедает ее изнутри, все ее внешние черты, все волшебство, все величие дрожат на поверхности, готовые рассыпаться в прах в тот момент, когда она потеряет самообладание, вскоре все рухнет, и если я отведу взгляд, она, возможно, набросится на меня и сделает то же, что и с Норманом. Она пожалеет об этом позже, но мне-то легче не станет, верно?»
  
  Мареновая Роза снова протянула руку, и в этот раз дотронулась до головы Рози — прикоснулась сначала ко лбу, затем провела по волосам; день выдался нелегкий, и коса здорово растрепалась, потеряв первоначальную форму.
  
  — Ты смелая, Рози. Ты отважно сражалась ради своего… своего друга. Ты смелая, и у тебя доброе сердце. Но могу я дать тебе один совет прежде, чем отправить вас назад?
  
  Она улыбнулась, наверное желая произвести приятное впечатление, но сердце Рози на секунду замерло, а потом пустилось в бешеный галоп. Когда губы Мареновой Розы раздвинулись, на лице разверзлась дыра, не имеющая ничего общего со ртом; в этот момент она даже отдаленно не напоминала человеческое существо. Ее рот превратился в пасть паука, которому предназначено судьбой поедать насекомых — не мертвых, а лишь впавших в бесчувствие после ядовитого укуса.
  
  — Да, конечно, — ответила Рози, едва шевеля онемевшими, чужими губами.
  
  Пальцы уродливой руки провели по гладкой коже на виске. Паучья пасть расползлась в усмешке. Глаза сверкнули в темноте.
  
  — Смой краску с волос, — прошептала Мареновая Роза. — В блондинки ты не годишься.
  
  Их взгляды встретились. Остановились. Рози обнаружила, что не может отвести свой в сторону; его словно притягивало лицо другой женщины. Рядом — и невообразимо далеко — сидел Билл, послушно глядя на руки. На лбу и щеках Билла подрагивали искорки выступивших капель пота. Первой отвела взгляд Мареновая Роза.
  
  — Доркас.
  
  — Мэм?
  
  — Ребенок…
  
  — Будет готов, как только скажете.
  
  — Хорошо, — кивнула Мареновая Роза. — Мне не терпится увидеть ее, к тому же нам пора отправляться в путь. И тебе тоже нужно поторапливаться, Рози Настоящая. Тебе и твоему мужчине. Видишь, я могу назвать его и так. Твой мужчина, твой мужчина. Но перед тем, как уйти…
  
  Мареновая Роза протянула руки. Медленно, словно под гипнозом, Рози встала и шагнула в распростертые объятия. Темные пятна, бродившие под кожей Мареновой Розы, оказались лихорадочно горячими, как ей и представлялось — Рози подумала, что почти чувствует их движение собственной кожей. Все остальные чести тела женщины в хитоне — женщины в дзате — оставались холодными, как у трупа.
  
  Но Рози больше не испытывала страха. Мареновая Роза поцеловала ее в щеку — высоко, у самой скулы — и прошептала:
  
  — Я люблю тебя, маленькая Рози. Жаль, что нам не довелось повстречаться раньше, чтобы ты увидела меня в более выгодном свете, но мы и так неплохо поладили, верно? Мы поладили. Только не забывай о древе.
  
  — Каком древе? — раздосадованно спросила Рози. — Каком древе?
  
  Но Мареновая Роза покачала головой с не подлежащей сомнению категоричностью и отступила на шаг, выпуская Рози из своих объятий. Рози в последний раз взглянула в изуродованное лицо и снова вспомнила лисицу с лисятами.
  
  — Я — это ты? — прошептала она. — Скажи правду, я — это ты?
  
  Мареновая Роза улыбнулась. Совсем чуть-чуть, но на миг перед Рози разверзлась пасть чудовища, и она невольно содрогнулась.
  
  — Не задумывайся над этим, маленькая Рози. Я слишком стара и больна для подобных вопросов. Философствование — удел здоровых. Если ты не забудешь о древе, это не будет иметь значения, поверь мне.
  
  — Я не понимаю…
  
  — Тс-с-с. — Она прижала палец к ее губам. — Повернись, Рози. Повернись и уходи, чтобы не видеть меня больше. Пьеса окончена.
  
  Рози повернулась, взяла Билла за руки (он по-прежнему держал их сцепленными между коленей; его напряженные переплетенные пальцы напоминали тугой узел) и подняла его на ноги. И снова мольберт исчез, а стоявшая на нем картина — набросок ее ночной комнаты, сделанный небрежными тусклыми мазками масляных красок, — выросла до невероятных размеров. И снова картина перестала быть картиной, превратившись в окно. Рози направилась к нему, думая лишь о том, чтобы как можно быстрее оказаться по ту сторону, покинуть таинственный мир, уйти из него навсегда. Билл потянул ее за руку, останавливая. Он повернулся к Мареновой Розе и заговорил, не позволяя взгляду подняться выше ее груди. — Спасибо, что помогли нам.
  
  — Не стоит благодарностей, — сдержанно откликнулась Мареновая Роза. — Отплати мне своим хорошим отношением к ней.
  
  «Я плачу», — с содроганием вспомнила Рози. — Идем. — Она потянула Билла за рукав. — Пожалуйста, идем.
  
  Он, однако, задержался еще на миг.
  
  — Да, — сказал он. — Я всегда буду относиться к ней хорошо. Тем более теперь, зная, что ждет людей, которые обращаются с ней плохо. Знаю лучше, чем мне, наверное, хотелось бы.
  
  — Какой привлекательный мужчина, — рассеянно произнесла Мареновая Роза, и затем ее голос изменился — стал безжизненным и отрешенным. — Забирай его, пока не поздно, Рози Настоящая! Забирай, пока еще не слишком поздно!
  
  — Уходите! — крикнула Доркас. — Уходите вдвоем сейчас же!
  
  — Но прежде отдай то, что принадлежит мне! — закричала Мареновая Роза, и сейчас этот пронзительный крик даже отдаленно не напоминал человеческий. — Верни мне мое, сука!
  
  Нечто — не рука, нечто слишком тонкое, чтобы являться рукой, — рассекло темноту и скользнуло по коже плеча задыхающейся в диком вопле Рози Макклендон.
  
  Оглохшая от собственного испуганного вопля, Рози сорвала с руки золотой браслет и швырнула его под ноги возвышающегося над ней извивающегося чудовища. Она заметила, как Доркас бросилась вперед и схватила чудовище обеими руками, стараясь сдержать его, и поняла, что миг промедления может стоить ей жизни. Вцепившись в Билла, она потащила его за собой к картине, выросшей до размеров окна.
  * * *
  
  Она не споткнулась, как в прошлый раз, но все же упала, а не шагнула из картины. Рядом свалился Билл. Они растянулись во весь рост на дне встроенного шкафа в пятне
  
  серебристого лунного света. Билл при падении ударился головой о стенку шкафа, судя по звуку, довольно ощутимо, но, похоже, не почувствовал боли.
  
  — Никакой то был не сон, — сказал он. — Господи, мы были в картине! В картине, которую ты купила в тот день, когда мы познакомились!
  
  — Нет, — запротестовала она спокойно. — Ничего подобного.
  
  Пятно лунного света вокруг них начало одновременно сокращаться и становиться ярче. Через несколько секунд оно потеряло строгие очертания трапеции и приобрело форму круга. Словно дверь за ними постепенно сужалась, как диафрагма фотоаппарата. Рози ощутила желание обернуться и посмотреть на происходящее, но сдержалась. А когда Билл попытался оглянуться, она мягко, но настойчиво взяла ладонями его голову и повернула к себе.
  
  — Не надо, — попросила она. — Какой от этого прок? Что бы там ни произошло, всему настал конец.
  
  — Но…
  
  Пятно света сократилось до ослепительно яркой точки, и в голове Рози вихрем пролетела мысль о том, что, если Билл сейчас возьмет ее за руки и выведет на середину комнаты для танца, свет, словно луч прожектора, последует за ними.
  
  — Не надо, — повторила она. — Забудь обо всем, что видел. Пусть все станет, как было.
  
  — Но где Норман, Рози?
  
  — Его больше нет, — просто ответила она и тут же добавила вдогонку. — Как и свитера, и куртки, которую ты мне одолжил. Свитерок был паршивый, а вот куртку жалко.
  
  — Эй! — Он уставился на нее в немом потрясении. — Не потей из-за чепухи!
  
  Пятнышко холодного света сжалось до размеров спичечного коробка, затем булавочной головки, а потом исчезло, оставив на сетчатке глаз плавающий белый отпечаток. Она заглянула в шкаф. Картина находилась там, куда она положила ее после своего первого путешествия в нарисованный неизвестным художником мир, но она опять изменилась. Теперь на полотне были изображены лишь вершина холма и полуразрушенный храм у подножия, освещенные последними лучами висящей у самого горизонта луны. Пейзаж, от которого веет тишиной и покоем и где нет даже намека на близость человека, делали картину, по мнению Рози, еще более похожей на классическую.
  
  — Господи, — покачал головой Билл, растирая ладонями распухшую шею. — Что произошло, Рози? Я не соображаю, что произошло!
  
  С момента их прихода в мир картины прошло, по всей видимости, не очень много времени; дальше по коридору продолжал вопить подстреленный Норманом сосед.
  
  — Я должен проверить, не нужна ли ему помощь, — заявил Билл, поднимаясь на ноги. — Не могла бы ты вызвать скорую помощь? И полицию?
  
  — Конечно. Думаю, они и так уже в пути, но я все равно позвоню.
  
  Он подошел к двери, затем оглянулся в нерешительности, все еще растирая шею. — Что ты скажешь полицейским? Она помедлила с ответом, затем улыбнулась. — Не знаю… но придумаю что-нибудь. В последние дни вынужденная импровизация стала моим коньком. Иди, иди, делай свое дело.
  
  — Я люблю тебя, Рози, — единственное, в чем я уверен сейчас.
  
  Он вышел прежде, чем она успела ответить. Она сделала пару шагов за ним, затем остановилась. В дальнем конце коридора Рози увидела слабый дрожащий огонек свечи.
  
  — Святая корова! — произнес незнакомый голос. — Его что, подстрелили?
  
  Негромкий ответ Билла заглушил новый вопль соседа. Раненного, судя по всему, не очень серьезно, иначе вряд ли он производил бы столько шума.
  
  «Нехорошо», — одернула она себя, поднимая трубку нового телефонного аппарата и набирая номер девятьсот одиннадцать, — телефон службы спасения. Пожалуй, мир теперь видится ей немного под иным углом зрения, и мысль о человеке, кричащем в дальнем конце коридора, стала результатом этого нового взгляда.
  
  — Все это неважно, если я буду помнить о древе, — проговорила она, не понимая, собственно, ни почему сказала так, ни что означают эти слова.
  
  Трубку на другом конце линии подняли после первого же звонка.
  
  — Алло, девятьсот одиннадцать, ваш звонок записывается.
  
  — Да, я знаю. Меня зовут Рози Макклендон, я проживаю по адресу восемьсот девяносто семь. Трентон-стрит, второй этаж. Соседу с верхнего этажа требуется помощь.
  
  — Мэм, не могли бы вы сообщить подробности…
  
  Почему же, могла бы, конечно, могла, но в этот момент ее пронзила иная мысль, нечто, не приходившее в голову раньше, но ставшее абсолютно ясным теперь, нечто, не терпящее отлагательства. Рози опустила трубку на рычаг и просунула два пальца правой руки в маленький кармашек джинсов. Она соглашалась с тем, что кармашек для часов очень удобен, но он вызывал у нее и глухое раздражение, ибо являлся еще одним доказательством невольного предубеждения мира против левшей, к которым принадлежала и она. Мир создан для людей, большей частью орудующих правой рукой, и потому подобные мелкие неудобства возникали буквально на каждом шагу. Ну да Бог с ними; будучи левшой, вы просто привыкаете к ним и со временем перестаете обращать внимание, вот и все. И сделать это не очень сложно. Как поется в старой песне Боба Дилана о шоссе шестьдесят один, — о да, сделать это легче легкого.
  
  Она извлекла из кармана крохотную керамическую бутылочку, которую дала ей Доркас, несколько секунд подержала в руках, внимательно рассматривая, затем склонила голову набок и прислушалась к доносящимся из коридора звукам. К группе в конце коридора присоединился еще кто-то, и человек, которого ранила выпущенная Норманом пуля (Рози показалось, что говорил он), рассказывал что-то собравшимся слабым плаксивым голосом. А вдали слышался нарастающий вой сирен.
  
  Она прошла на кухню и открыла дверцу миниатюрного холодильника. Внутри оказался пакетик болонской колбасы, три-четыре ломтика, кварта молока, два картонных пакета обычного кефира, пинта сока и три бутылки пепси. Она достала бутылку пепси, откупорила ее, поставила на кухонный стол и бросила быстрый взгляд в сторону двери, в глубине души ожидая увидеть Билла («Что ты делаешь, дорогая? — спросит он. — Что ты туда подмешиваешь?»). Однако в дверном проеме никого не было, а из глубины коридора доносился его спокойный, участливый голос, к которому она успела проникнуться любовью.
  
  Кончиками ногтей она вытащила крохотную пробку, затем несколько раз провела раскупоренной бутылочкой перед носом, как человек, проверяющий аромат новых духов. Запах, который она почувствовала, не имел ничего общего с духами, но она мгновенно узнала его— горьковатый, с металлическим оттенком и при том странно притягательный. Маленькая бутылочка содержала воду из ручья, протекавшего за Храмом Быка.
  
  Доркас: «Одна капля. Для него. Потом». Да, всего одна; больше опасно, а одной может оказаться достаточно. Все вопросы и все воспоминания: ночная луна, кошмарные вопли Нормана, задыхающегося от ужаса и боли, женщина, на которую ему не позволили глядеть, — исчезнут, как и не бывало. А вместе с ними и ее опасения, что воспоминания, как едкая кислота, прожгут дыру в его здравом рассудке и в их зарождающихся чувствах. Возможно, ее тревоги напрасны; человеческий разум — штука довольно крепкая и обладающая потрясающей способностью адаптироваться, о чем большинство людей даже не подозревает. Ей ли не знать об этом после четырнадцати лет жизни с Норманом? Чему-чему, а этому он научил ее основательно. Однако рисковать все же не стоит. Какой смысл в риске, если есть другой, гораздо более легкий и надежный путь? Что опаснее, воспоминания или жидкая амнезия?
  
  «Только будь осторожна, девочка. Эта штука опасна!» Рози перевела взгляд на раковину мойки, затем опять остановила его на керамическом флакончике.
  
  Мареновая Роза: «Хороший зверь. Береги его, и он будет беречь тебя».
  
  Рози решила, что несмотря на презрительную терминологию, мысль, высказанная женщиной в мареновом хитоне, вполне разумна. Медленно и осторожно она наклонила флакончик над горлышком откупоренной бутылки пепси-колы, перелив туда одну-единственную черную каплю. Бульк.
  
  «А теперь вылей остальное в раковину, быстрее». Так она и хотела поступить, но в памяти всплыли другие слова Доркас: «Я дала бы тебе поменьше, но боюсь, что позже ему понадобится еще капля».
  
  «Да, а как же я? — спросила она себя, закупоривая флакончик крохотной пробкой из древесной коры и засовывая его в потайной кармашек джинсов. — Как же я? Не понадобится ли мне капля-другая потом, чтобы не свихнуться?» Вряд ли, подумала она. К тому же… — Те, кто забывают прошлые ошибки, склонны их повторять, — пробормотала она. Рози не помнила, кому принадлежит авторство высказывания, но мысль была достаточно правильной. Она поспешила к телефону, сжимая в руке бутылку целебного пепси, вторично набрала номер девятьсот одиннадцать и снова выслушала ту же фразу: осторожнее подбирай слова, девочка, твой звонок записывается.
  
  — Это опять Рози Макклендон, — сказала она. — Нас прервали. — Она сделала намеренную паузу, затем продолжила. — Черт возьми, вру я, конечно. Просто разволновалась и случайно выдернула из розетки телефонный шнур. Тут сейчас творится что-то невообразимое.
  
  — Да, мэм. По просьбе Рози Макклендон к дому восемьсот девяносто семь по Трентон-стрит направлена машина скорой помощи. К нам также поступили сообщения о стрельбе по тому же адресу, мэм; вы хотели сообщить об огнестрельном ранении?
  
  — Думаю, да.
  
  — Вы не хотите поговорить с полицией? — Я хочу поговорить с лейтенантом Хейлом. Он детектив, поэтому соедините меня с отделом расследований — О-РАС или как вы там его называете.
  
  Последовала пауза, а когда оператор службы девятьсот одиннадцать заговорила, ее голос меньше походил на голос робота.
  
  — Да, мэм, мы называем отдел расследований О-РАС. Минуточку, я сейчас соединю вас.
  
  — Спасибо. Вам нужен мой телефонный номер, или компьютер его уже засек? Откровенное удивление.
  
  — Нам известен ваш номер, мэм.
  
  — Я так и думала.
  
  — Не кладите трубку, соединяю. Ожидая, она взяла бутылку пепси и помахала ею перед носом — точно так же, как тем маленьким флакончиком. Ей показалось, что она ощутила легчайший, почти неуловимый запах горечи… или ей всего лишь померещилось. Ну да не все ли равно? Либо он ее выпьет, либо нет. «Ка, — подумала она — и тут же вслед: — Что?»
  
  Прежде, чем она успела найти объяснение странному слову, в трубке раздался щелчок.
  
  — Отдел расследований, сержант Уильяме.
  
  Она попросила соединить ее с лейтенантом Хейлом, сержант велел подождать минутку. За дверью комнаты, в коридоре, продолжался обмен негромкими вопросами и стонущими ответами. Сирены звучали гораздо ближе.
  * * *
  
  — Алло, Хейл слушает, — неожиданно рявкнул голос в телефонной трубке. Совсем непохоже на сдержанного, воспитанного человека, с которым она разговаривала недавно. — Это вы, мисс Макклендон?
  
  — Да…
  
  — С вами все в порядке? — Все еще лающим тоном, и она невольно припомнила всех тех копов, которые за четырнадцать лет перебывали в их гостиной, наполняя ее вонью своих носков. В его голосе явственно ощущалось нетерпение, нежелание ждать, пока она сама сообщит нужную ему информацию; нет, он расстроен и вынужден танцевать у ее ног, тявкая, как терьер.
  
  «Одно слово, мужчина», — подумала она, закатывая глаза.
  
  — Да. — Она говорила медленно, как воспитатель детсадовской группы на площадке для игр, пытающийся успокоить зашедшегося в плаче ребенка. — Да, со мной все в порядке. Как и с Биллом — мистером Штайнером. С нами все в порядке.
  
  — Это ваш муж? — Если бы голос повысился на тон или даже пол тона, его можно было бы назвать паническим криком. Бык, мечущийся в чистом поле в поисках красной тряпки, вызвавшей его ярость. — Это Дэниеле?
  
  — Да. Но он исчез. — Она помолчала, потом добавила: — И я не знаю куда.
  
  «Но, надеюсь, там, куда он попал, очень жарко, и система кондиционеров не работает».
  
  — Мы найдем его, — заверил ее Хейл. — Обещаю, мисс Макклендон — мы найдем его.
  
  — Удачи вам, лейтенант, — мягко произнесла она, поворачиваясь к открытой дверце шкафа. Она осторожно прикоснулась к левой руке чуть выше локтя, где еще чувствовалось ослабевающее тепло от браслета. — Простите, мне некогда разговаривать с вами. Норман ранил соседа, живущего этажом выше, и я хочу посмотреть, не нужна ли моя помощь. Вы приедете?
  
  — Черт возьми, вы в этом сомневаетесь?
  
  — Тогда увидимся здесь. До свидания. — Она положила трубку, не давая ему времени ответить.
  
  Дверь распахнулась, в комнату вошел Билл, и в этот момент за его спиной в коридоре загорелся свет. Он удивленно огляделся.
  
  — Должно быть, предохранитель… Значит, Норман успел побывать в подвале. Но если он собирался…
  
  Не договорив, он поперхнулся, и его схватил приступ сильного кашля. Он согнулся, скривившись от боли, прижимая ладони к распухшей шее, покрытой пятнами синяков.
  
  — Держи. — Она протянула ему бутылку пепси. — Выпей. Только что из холодильника, но, надеюсь, ты не простудишься.
  
  Билл взял бутылку, сделал несколько глотков, затем отнял бутылку от губ и озадаченно посмотрел на нее. — Странный какой-то вкус, — заметил он.
  
  — Наверное, из-за того, что твое горло распухло. Возможно, не обошлось без кровотечения, и поэтому вкус кажется тебе странным. Пей, пей до дна. От твоего кашля у меня сердце болит.
  
  Он осушил бутылку, поставил ее на кофейный столик, а когда посмотрел на нее, Рози увидела в его глазах пустоту, которая испугала ее.
  
  — Билл? Билл, что случилось? Тебе плохо?
  
  Пустота не исчезала еще секунду-другую, затем он рассмеялся и покачал головой.
  
  — Ты не поверишь. Сказывается напряженность дня, пожалуй. Я…
  
  — Что? Не поверю во что?
  
  — Пару секунд я не мог вспомнить, кто ты такая, — признался он. — Я не мог вспомнить твое имя. Но еще забавнее, что я не мог вспомнить, как зовут меня.
  
  Она засмеялась и шагнула к нему. На лестнице раздался торопливый топот
  
  нескольких человек — по всей видимости, прибыла бригада скорой помощи, — но она не обратила на них внимания. Она обняла его и прижалась как можно крепче.
  
  — Меня зовут Рози. — сказала она. — Я Рози. Рози… настоящая.
  
  — Точно, — кивнул он, целуя ее в висок. — Рози, Рози, Рози, Рози, Рози.
  
  Она закрыла глаза, прижалась лицом к его плечу и в темноте под опущенными веками увидела ужасную пасть чудовищного паука и блестящие глаза лисицы, глаза, слишком неподвижные, чтобы по ним можно было определить, безумен ли смотрящий или пребывает в здравом рассудке. Она увидела все это и поняла, что образы будут преследовать ее долгое, очень долгое время. А в голове тяжелым колокольным эхом зазвенели два слова:
  
  «Я плачу».
  * * *
  
  Лейтенант Хейл закурил, не удосужившись даже спросить позволения, закинул ногу за ногу и посмотрел на Рози Макклендон и Билла Штайнера— двух человек, страдающих от классического приступа любовной лихорадки; каждый раз, когда их взгляды встречались, Хейл буквально видел, как в их зрачках вспыхивало: «ПЕРЕГРУЗКА». Одного этого хватило бы, чтобы вызвать у него подозрение — не сами ли они расправились с поднявшим такую суматоху Норманом? Но он прекрасно осознавал всю беспочвенность собственных подозрений. Кто угодно, только не они. Не из тех они людей, говоря откровенно.
  
  Он перетащил стул из кухни и теперь сидел на нем верхом, опираясь подбородком на руку, которую положил на спинку. Рози и Билл уместились на диванчике, воображавшем себя настоящей софой. С момента первого звонка Рози прошло чуть больше часа. Стонущего соседа с верхнего этажа отправили на машине скорой помощи в истсайдскую больницу с раной, которую один из прибывших санитаров описал следующим образом: «Неглубокая царапина со значительными претензиями».
  
  Так что суматоха к этому времени поулеглась. И это Хейлу нравилось. Только одно могло улучшить его настроение еще больше— узнать, где в данный момент находится Норман Дэниеле, из-за которого все заварилось.
  
  — Один из присутствующих здесь инструментов плохо настроен, — изрек Хейл. — и портит звучание целого оркестра.
  
  Рози и Билл переглянулись. Хейл заметил откровенное непонимание в глазах Билла: что касается Рози, ее взгляд вызывал некоторые сомнения. Что-то в нем мелькало, но что именно, он никак не мог определить. Что-то, о чем она предпочитает умалчивать.
  
  Он медленно перелистал блокнот, просматривая сделанные записи— не спеша, желая заставить их волноваться. Но ни он, ни она не проявляли ни малейших признаков нервозности. Хейла удивила способность Рози сохранять такое спокойствие — если, конечно, его убежденность в том, что она что-то скрывает, верна, — но он, видимо, с самого начала забыл одну важную деталь или не придал ей значения. Несмотря на то, что Рози ни разу не присутствовала на настоящем допросе подозреваемого, ей довелось выслушать тысячу отчетов и стать свидетелем множества оживленных обсуждений, когда молча подносила гостям мужа напитки или меняла наполненные пепельницы. Так что его методы для нее не новы.
  
  — Ну хорошо, — проговорил Хейл, убедившись, что никто из них не намеревается дать ему хотя бы маленькую зацепку. — Итак, в наших рассуждениях мы достигли следующей точки. Норман появляется здесь. Норману каким-то образом удается убить Элвина Демерса и Ли Бабкока. Труп Бабкока он устраивает на пассажирском сиденье, Демерс оказывается в багажнике, Норман разбивает лампочку в вестибюле, затем спускается в подвал и выводит из строя предохранители, судя по всему, наугад, хотя все они четко помечены на схеме на внутренней стороне дверцы распределительной коробки. Почему? Мы можем только догадываться. Мотивы поступков сумасшедшего нам неизвестны. Затем он возвращается к полицейской машине и исполняет роль одного из патрульных. Когда вы приходите домой, он бросается за вами вдогонку — пытается выпустить кишки из мистера Штайнера, мчится за вами вверх по лестнице, открывает пальбу по мистеру Брискоу, пожелавшему принять участие в потехе, потом взламывает дверь. Пока все правильно, так?
  
  — Да, наверное, — пожала плечами Рози. — Все происходило так быстро… но, думаю, вы верно излагаете события.
  
  — Затем следует часть, которая не вмещается у меня в голове. Вы вдвоем прячетесь в шкафу…
  
  — Да.
  
  — …Норман врывается в комнату, как Фредди Джейсон или как там зовут этого героя фильма ужасов…
  
  — Ну, не совсем как…
  
  — … мечется по комнате, как разъяренный бык, задерживается в ванной достаточно долго, чтобы проделать пару дырок в душевой занавеске… а потом убегает. Вы хотите сказать, что все произошло именно так.
  
  — Именно так, — подтвердила она. — Разумеется, мы не видели, как он метался по комнате, потому что находились в шкафу, зато слышали все.
  
  — Бешеный больной полицейский проходит через все круги ада, чтобы разыскать вас; на него мочатся, ему сворачивают нос, он убивает двух полицейских, и что потом? Он продырявливает душевую занавеску и убегает? Вы это хотите мне сказать?
  
  — Да. — Она видела, что нет смысла что-то добавлять.
  
  Лейтенант не подозревал ее в чем-то незаконном — с самого начала относился к ней гораздо милосерднее, чем если бы она являлась подозреваемой, — но если Рози попытается усилить простое утверждение дополнительными доводами, тявканье терьера может затянуться на всю ночь, а у нее и без того разболелась голова.
  
  Хейл перевел взгляд на Билла.
  
  — Вы тоже утверждаете, что все произошло именно так?
  
  Билл отрицательно покачал головой.
  
  — Я ничего не утверждаю, — возразил он. — Последнее, что я отчетливо помню, — это когда остановил мотоцикл у полицейской машины. Сильный туман. Дальнейшее — сплошной туман.
  
  Хейл в бессилии раздраженно стукнул кулаком по спинке стула. Рози взяла руку Билла, положила себе на колено, накрыла своей ладонью и улыбнулась ему милой улыбкой.
  
  — Все в порядке, — успокоила она Билла. — Уверена, в свое время ты все вспомнишь, вот увидишь.
  * * *
  
  Билл обещал остаться ночевать у нее. Он сдержал свое обещание — и уснул как только голова его прикоснулась к подушке, для этого случая позаимствованной на маленьком диванчике. Рози ничуть не удивилась. Она лежала рядом с ним на узкой кровати, глядя на ватный в свете уличного фонаря туман за окном, ожидая, когда потяжелеют веки. Но сон не приходил. Сообразив, что уснуть быстро ей не удастся, она встала, подошла к шкафу, включила свет и села перед картиной, скрестив под собой ноги.
  
  Неподвижный лунный свет лишал изображенные на картине предметы четких очертаний. Храм виделся бледной призрачной полутенью. Над ним кружили едва различимые хищные птицы. «Попируют ли они плотью Нормана сегодня, когда встанет солнце?» — подумала она. Скорее всего, нет. Мареновая Роза отправила Нормана туда, куда птицы не заглядывают.
  
  Она смотрела на картину еще какое-то время, затем провела по ней рукой, ощущая кончиками пальцев шероховатость затвердевшей краски на полотне. Прикосновение успокоило ее. Она выключила свет и улеглась на кровать. В этот раз сон пришел очень быстро.
  * * *
  
  В первый день жизни без Нормана она проснулась — и разбудила Билла — очень рано. Она проснулась от собственного крика.
  
  — Я плачу! Я плачу! О Боже, ее глаза! Ее черные глаза!
  
  — Рози! — воскликнул он, тряся ее за плечо. — Рози!
  
  Она посмотрела на него, сначала не узнавая, чувствуя, что лицо ее влажно от пота, пропитавшего и ночную рубашку, ощущая прилипшую ко всем впадинам и выпуклостям тела хлопковую ткань.
  
  — Билл? Он кивнул.
  
  — Да, это я. Я с тобой. С тобой все в порядке. Мы в полном порядке.
  
  Невольно содрогнувшись, она прижалась к нему всем телом, наслаждаясь исходившим от него спокойствием, которое очень скоро превратилось в нечто совсем другое. Она лежала под ним, сжимая правой рукой запястье левой, прижимая его к себе, и когда он проник в нее (прежде, с Норманом, она никогда не знала ни такой нежности, ни такой уверенности), взгляд ее обратился к джинсам, валявшимся на полу рядом с кроватью. В кармашке для часов пряталась крохотная керамическая бутылочка, где оставалось, насколько она могла судить, по крайней мере три капли горьковатой черной воды — а то и больше.
  
  «Я выпью, — подумала она за миг до того, как утратила способность связно мыслить.
  
  — Выпью, обязательно выпью, конечно, выпью. Я все забуду, и это к лучшему — кому нужны такие сны?»
  
  Но существовала и глубинная часть ее сознания — гораздо более глубокая, нежели старая подруга Практичность-Благоразумие — и именно оттуда пришел ответ: ей нужны такие сны, вот кому. Ей. Да, разумеется, она сохранит бутылочку и ее содержимое, но не для себя. Потому что человек, забывающий о прошлом, склонен повторить прежние ошибки.
  
  Она подняла глаза и посмотрела на Билла. Он взглянул на нее сверху вниз широко раскрытыми глазами, подернутыми дымкой удовольствия. Он растворился в ней, и она растворилась в нем, позволяя увести ее туда, куда он стремился ее увести, и они оставались там долгое, долгое время, отчаянно храбрые моряки, пустившиеся в плавание на маленьком кораблике ее кровати.
  * * *
  
  Ближе к середине утра Билл рискнул выйти из дома, чтобы купить воскресную газету и заодно прихватить свежих булочек к завтраку. Рози приняла душ, оделась и присела на край кровати, похлопывая босыми ногами по полу. Она ощущала парящие над простынями отдельные запахи каждого из них, а также тот, который они создали вместе. Она подумала, что никогда не знала более приятного запаха.
  
  А что самое прекрасное? Ну, это легко. На пододеяльнике нет крови. Ни на пододеяльнике, ни в других местах.
  
  Ее джинсы почему-то мигрировали под кровать. Она выудила их, подцепив штанину пальцами ноги, затем извлекла из потайного кармашка крохотную бутылочку. Она отнесла джинсы в ванную, где за дверью стояла пластмассовая корзина для белья. Бутылочка на время отправится в аптечку; она легко спрячется за пузырьком мотрина. Прежде, чем бросить джинсы к остальной грязной одежде, она порылась в других карманах, следуя скорее давней привычке, чем ожидая найти там что-то… но тут ее пальцы наткнулись на какой-то предмет на дне используемого гораздо чаще переднего левого кармана. Она вытащила предмет, положила его на ладонь и вздрогнула, услышав отчетливо зазвучавший в голове голос Мареновой Розы: «Сувенир… поступай с ним так, как считаешь нужным».
  
  Нормановское кольцо выпускника Полицейской академии.
  
  Она надела его на большой палец, поворачивая и так, и этак, подставляя под поток света, проникавший в ванную через небольшое окошко с матовым стеклом. Свет поблескивал на словах «Служба, верность, общество». По ней снова пробежала дрожь, и на мгновение почудилось, что Норман вот-вот материализуется рядом со своим бессменным талисманом.
  
  Полминуты спустя, когда бутылочка Доркас была надежно запрятана в шкафчике аптечки, она вернулась к смятой постели, в этот раз не обращая внимания на все еще витавший запах мужчины и женщины. Сейчас ее внимание приковала прикроватная тумбочка; о ней она думала, на нее смотрела. В тумбочке есть ящик. Туда она и положит нормановское кольцо — на время. Позже Рози решит, что с ним делать, пока что ей хотелось побыстрее убрать его с глаз долой. Опасно оставлять кольцо на виду, особенно если учесть, что лейтенант Хейл непременно забежит на огонек с неистощимым запасом старых вопросов, пополнившихся несколькими новыми, и, пожалуй, не стоит дразнить гусей, выставляя напоказ нормановское кольцо выпускника Полицейской академии. Совсем не стоит.
  
  Она выдвинула ящик, сунула руку поглубже, чтобы оставить кольцо в дальнем углу… да так и замерла с вытянутой рукой.
  
  В ящике уже находилось кое-что. Клочок синей ткани, аккуратно сложенный конвертиком. По всей поверхности проступали пятна маренового цвета, похожие на капли полузасохшей крови.
  
  — О мой Бог! — прошептала она. — Семена!
  
  Рози достала сверточек, некогда являвшийся частью дешевой хлопковой ночной рубашки, присела на кровать (ноги вдруг отказались держать ее) и положила его на колени. Мысленно она услышала голос Доркас, предупреждающий ни в коем случае не пробовать плоды на вкус, даже не подносить ко рту пальцы, которые касались семян. Помгранатовое дерево, вспомнила Рози, но что это за растение на самом деле?
  
  Она отвернула края ткани и посмотрела на семена. Сердце в груди мчалось, как скаковая лошадь.
  
  «Выбросить их, — подумала она испуганно. — Выбросить сейчас же».
  
  Оставив кольцо покойного мужа под настольной лампой — им она займется позже, — она вернулась в ванную, неся лоскут с семенами на раскрытой ладони перед собой. Рози не знала, как долго отсутствовал Билл, ибо потеряла счет времени; понимала только, что он скоро должен вернуться.
  
  «Пожалуйста, — взмолилась она, — пусть очередь в булочной окажется длинной».
  
  Она подняла крышку унитаза, опустилась на колени и взяла двумя пальцами первое семечко. До этого ей подумалось, что, возможно, перейдя в этот мир, зернышки лишились своей колдовской силы, но кончики пальцев моментально онемели, доказывая обратное. Пальцы потеряли чувствительность, но впечатление было не таким, словно она отморозила их; скорее ей казалось, будто странная амнезия передается от семян самой плоти. Тем не менее Рози не сразу рассталась с зернышком.
  
  — Одно за лисицу, — произнесла она, немигающим взглядом взирая на семя, и затем уронила его в унитаз. Вода мгновенно окрасилась в зловещий мареновый цвет, словно распустившийся цветок, как будто кто-то сунул туда руку с рассеченными венами или в воду попали капли крови из перерезанного горла» Поднявшийся от воды запах, однако, не напоминал запах крови, это был тяжелый, горьковатый, с явным металлическим оттенком аромат ручья, протекавшего за Храмом Быка, — настолько едкий, что на глазах Рози тут же выступили слезы.
  
  Она взяла из пакетика второе семечко и подняла его к глазам.
  
  — Одно за Доркас, — произнесла она, бросая его в унитаз. Цвет стал более сочным и насыщенным — не вода с кровью, а сама кровь, — а запах ударил в ноздри с такой силой, что слезы заструились по щекам непрерывным потоком. Глаза Рози покраснели, словно она стояла среди гор нарезанного лука.
  
  Она извлекла третье зернышко и занесла руку над унитазом.
  
  — И одно за меня, — проговорила она. — Одно за Рози.
  
  Но когда попыталась бросить зернышко в унитаз, ее пальцы не разжались. Она попробовала еще раз с тем же успехом. В тот же миг разум ее наполнился голосом безумной женщины, звучавшим с убедительной рассудительностью: «Помни о древе. Помни о древе, маленькая Рози. Помни о древе…»
  
  — Помни о древе, — вполголоса пробормотала Рози. — Да, это я заучила на память, но о каком древе? И что, черт возьми, от меня требуется? Бога ради, скажите, что я должна сделать?
  
  «Не знаю, — призналась Практичность-Благоразумие. — Но что бы там ни было, заканчивай свои дела поскорее. Билл может вернуться в любую минуту. В любую секунду».
  
  Она нажала на рычаг сливного бачка, следя за тем, как вода в унитазе постепенно светлеет и становится, наконец, прозрачной. Затем вернулась к кровати, села и уставилась на единственное семечко, оставшееся в покрытом пятнами лоскуте голубой ткани. Перевела взгляд на кольцо Нормана. Снова посмотрела на зернышко.
  
  «Почему я не в силах выбросить это проклятое семечко? Плевать на древо, скажите мне только, почему я не могу спустить в унитаз это проклятое семечко? Избавиться от него раз и навсегда?»
  
  Ответ не появился. Зато в открытое окно влетел сумасшедший грохот и треск подъехавшего к дому мотоцикла, который она уже научилась выделять среди других. Быстро, не задаваясь новыми вопросами, Рози положила кольцо на клочок мягкой голубой ткани рядом с семечком, завернула края, подбежала к комоду и взяла лежавшую на нем сумочку. Не ахти какая— старенькая и потрескавшаяся, — однако Рози свыклась с ней и не хотела расставаться. В ту весну она привезла ее из поездки в Египет. Открыла сумочку и сунула внутрь маленький голубой сверток, затолкав поглубже, на самое дно, где он будет даже в большей безопасности, чем керамическая бутылочка в шкафчике аптечки. Покончив с этим, она подошла к окну и с наслаждением вдохнула полной грудью свежий воздух.
  
  Когда вернулся Билл, притащив с собой воскресную газету и просто невероятное количество булочек в бумажном пакете, Рози приветствовала его ослепительной улыбкой.
  
  — Где ты так задержался? — спросила она, про себя добавив: «Ну ты и лиса, Рози, Ну ты и…»
  
  Улыбка, вспыхнувшая на его лице в ответ на ее улыбку, вдруг исчезла.
  
  — Рози? Что с тобой?
  
  Ее улыбка стала еще шире.
  
  — Ничего. Все отлично, Наверное, гусь только что прошел над моей могилой.
  
  Только то был не гусь.
  * * *
  
  «Могу я дать один совет прежде, чем отправить вас назад?»— спросила ее Мареновая Роза, и позже в тот день, уже после того, как лейтенант Хейл принес им тяжкую весть об Анне Стивенсон (обнаруженную лишь наутро — ведь она так не любила, чтобы посторонние нарушали покой ее кабинета) и затем ушел, Рози последовала ее совету. Несмотря на воскресенье, салон-парикмахерская «Волосы 2000» на Скайвью-молле работал. Парикмахер, к которой обратилась Рози, прекрасно поняла, в чем заключается просьба клиентки, но попыталась отговорить ее.
  
  — Вам так идет эта прическа! — воскликнула она.
  
  — Я знаю, — согласилась Рози, — но все равно мне она не нравится.
  
  Поэтому парикмахер сделала то, чего от нее требовали, а Билл, вопреки ожиданиям, не выразил возмущенного протеста, когда они встретились вечером.
  
  — Твои волосы стали короче, но в целом прическа похожа на ту, с которой ты впервые появилась в ломбарде, — заявил он. — Мне нравится.
  
  Она обняла его.
  
  — Хорошо.
  
  — Что скажешь насчет ужина в китайском ресторане? — Соглашусь при одном условии — если пообещаешь остаться у меня.
  
  — Эх, если бы все обещания были такими приятными, — усмехнулся он.
  * * *
  
  Заголовок понедельника:
  
  «ПОЛИЦЕЙСКИЙ-ПРЕСТУПНИК ЗАМЕЧЕН В ВИСКОНСИНЕ».
  
  Заголовок вторника:
  
  «ПОЛИЦИЯ РАЗЫСКИВАЕТ УБИЙЦУ-ПОЛИЦЕЙСКОГО ДЭНИЕЛСА».
  
  Заголовок среды:
  
  «АННА СТИВЕНСОН КРЕМИРОВАНА; 2000 ЧЕЛОВЕК
  
  В МОЛЧАЛИВОМ МАРШЕ ПОМИНОВЕНИЯ».
  
  Заголовок четверга:
  
  «ПОЛИЦИЯ ПОЛАГАЕТ, ЧТО ДЭНИЕЛС ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ».
  
  В пятницу Норман переместился на вторую страницу. К следующей пятнице он исчез бесследно.
  * * *
  
  Вскоре после четвертого июля Робби Леффертс предложил Рози начитать роман, резко отличавшийся от книг Ричарда Расина: «Тысячу акров» Джейн Смайли. В романе шла речь о фермерском семействе, живущем в штате Айова, но в действительности книга повествовала не о тяготах фермерской жизни; во время учебы в колледже Рози три года являлась художником-оформителем студенческого драматического театра, и хотя ей не довелось выйти на сцену под огнями рампы, все-таки приобретенного опыта хватало, чтобы узнать безумного шекспировского короля с первого же взгляда. Смайли одела короля Лира в штаны фермера, но безумие остается безумием, как бы оно ни маскировалось.
  
  Кроме того, автор превратила своего героя в существо, пугающе похожее на Нормана. В день, когда чтения завершились («Ваша лучшая работа до сих пор, — заверила ее Рода, — и одно из лучших чтений, которое я слышала за всю жизнь»), Рози вернулась в свою комнату на Трентон-стрит, достала старое, написанное маслом полотно из шкафа, в котором оно хранилось с ночи… скажем так, исчезновения Нормана. Впервые после той ночи Рози посмотрела на картину.
  
  То, что она увидела, ничуть ее не удивило. На картину снова вернулся день. Вершина холма, поросшая густой летней травой, была такой же, и храм у подножия холма оставался таким же (или почти таким же; у Рози возникло впечатление, что странные очертания храма, выводившие здание за рамки обычной перспективы, каким-то образом стали нормальными), женщины по-прежнему не было. Рози подумалось, что Доркас увела безумную женщину в последний раз взглянуть на младенца… после чего Мареновая Роза в одиночестве продолжит свой путь, направляясь туда, куда уходят чудовища вроде нее, когда пробивает час их смерти.
  
  Она отнесла картину на первый этаж, к мусоросжигателю, держа ее за края — так, словно опасалась, что, если не будет очень осторожна, рука провалится сквозь холст в иной мир. Признаться честно, она действительно побаивалась, что подобное может произойти.
  
  У шахты мусоросжигателя она задержалась на минутку, в последний раз остановив взгляд на картине, — картине, которая позвала ее с пыльной полки ломбарда безмолвным требовательным голосом; принадлежавшим, наверное, самой Мареновой Розе. «Так оно и есть», — подумала Рози. Она потянулась рукой к дверке мусоросжигателя и опять замерла: ее внимание привлекли две детали, не замеченные раньше, две точки в густой траве неподалеку от вершины холма. Нахмурившись, она провела пальцем по затвердевшим краскам, пытаясь сообразить, что означают эти точки. Ответ пришел почти сразу. Розовая точка цвета цветка клевера — это ее свитер. Черная точка рядом с ним — куртка Билла, которую он в тот день дал ей для поездки на озеро. Потеря свитера не вызывала сожаления — дешевая синтетическая тряпка, каких полно в каждом магазине, — но вот о куртке она искренне жалела. Не совсем новая, верно, но она служила бы верой и правдой еще много лет. Кроме того, ей нравилось возвращать вещи, которые она брала взаймы.
  
  Даже нормановской кредитной карточкой она воспользовалась только один раз.
  
  Она посмотрела на картину и вздохнула. Нет смысла беречь ее; очень скоро она съедет с комнаты, которую подыскала для нее Анна, и у нее не было желания забирать с собой больше напоминаний о прошлом, чем необходимо. Хватит и того, что застряло в ее сознании, как осколки гранаты, но…
  
  «Помни о древе, Рози», — произнес голос, похожий в этот раз на голос Анны.
  
  Анна, которая пришла к ней на помощь в тот момент, когда Рози нуждалась в помощи больше всего, когда ей не к кому было обратиться, Анна, гибель которой не опечалила ее, как бы Рози того ни хотела… хотя, узнав о смерти Пэм, милой Пэм, чьи привлекательные голубые глаза всегда ощупывали толпу в поисках «кого-нибудь интересного», она пролила целые реки слез. Но теперь она ощутила щемящую боль жалости, от которой задрожали губы и сморщился нос.
  
  — Прости, Анна. — прошептала она.
  
  «Не надо. — Снова тот же голос, сухой и чуточку высокомерный. — Не ты создала меня, не ты создала Нормана, и не следует взваливать на свои плечи ответственность за кого-то из нас. Ты Рози Макклендон, а не Тифоидная Мэри, и лучшее, что можешь сделать, — это не забывать о том, кто ты, даже когда бушующие вокруг штормы жизненных мелодрам будут затапливать тебя. Однако ты должна помнить…»
  
  — Ничего я не должна, — заявила Рози безапелляционным тоном и свернула картину вдвое, захлопнув края, словно книгу. Планки старой рамки, на которую было натянуто полотно, с треском сломались. Само полотно не столько порвалось, сколько взорвалось, рассыпавшись на пучок узких полосок, похожих на одежку оборванца. Тусклые краски потеряли всякую осмысленность, — Нет, ничего и никому я не должна. Ничего, если я не чувствую себя в долгу, а я не чувствую…
  
  «Те, кто забывает о прошлом…»
  
  — Плевать на прошлое! — воскликнула Рози.
  
  «Я плачу», — ответил голос. Он шептал; он внушал. Он предупреждал.
  
  — Я тебя не слышу, — разозлилась Рози. Она открыла дверцу мусоросжигателя, и на нее пахнуло жаром и сажей. — Не слышу, и все тут. И не хочу слышать. И не буду.
  
  Она сунула изорванную картину в жерло мусоросжигателя, словно отправляя письмо в ад, а потом привстала на цыпочки и проводила взглядом картину, падающую вниз к языкам хищного пламени.
  Эпилог
  Женщина-лиса
  
  В октябре Билл снова везет ее в зону отдыха Шорленд. В этот раз они едут на машине Билла; красивый солнечный осенний день, но слишком холодный для поездки на мотоцикле. Они раскладывают еду на столике, вокруг которого полыхают осенними яркими красками деревья, и первым делом он задает тот вопрос, которого она ждет уже в течение некоторого времени.
  
  — Да, — отвечает она. — Как только получу свидетельство о разводе.
  
  Он обнимает ее, целует, а когда она крепче прижимается к нему и закрывает глаза, глубоко в голове звучит голос Мареновой Розы; «Теперь все счета оплачены… и если ты не забудешь о древе, все будет в порядке». Но каком древе? Древе Жизни? Древе Смерти? Древе Познания? Древе Добра и Зла?
  
  Рози вздрагивает и еще плотнее прижимается к своему будущему мужу, а он кладет ладонь на ее левую грудь и восторженно слушает, как стучит под ней ее сердце.
  
  Какое древо?
  * * *
  
  Гражданская церемония бракосочетания проходит примерно посередине между Днем Благодарения и Рождеством, через десять дней после того, как вступает в силу свидетельство о разводе между Рози и ее исчезнувшим мужем Норманом Дэниелсом. В первую ночь в качестве Рози Штайнер она пробуждается от криков мужа.
  
  — Я не могу смотреть на нее! — кричит он во сне. — Ей все равно, кого она убивает! Ей наплевать, кого она убивает! Пожалуйста, сделайте так, чтобы он перестал КРИЧАТЬ! — Потом его голос становится тише. — Что у вас во рту? Что это за нити?
  
  Они в нью-йоркском отеле, где остановились по пути в Сент-Томас, намереваясь провести там две недели медового месяца, и хотя маленький голубой сверток остался дома, на дне сумочки, которую она когда-то привезла из Египта, крохотную керамическую бутылочку Рози захватила с собой. Какой-то инстинкт — возможно, женская интуиция, думает она, хотя подойдет и любое другое название — заставляет ее взять бутылочку. Она уже дважды пользовалась ее содержимым после подобных ночных кошмаров, и следующим утром, пока Билл бреется, переворачивает бутылочку и вытряхивает в чашку кофе последнюю каплю.
  
  «Должно хватить, — думает она, выбрасывая бутылочку в унитаз и сливая воду. — И даже если не хватит, все равно ничего не поделаешь».
  
  Медовый месяц просто великолепен — много солнца, много хорошего секса и никаких плохих снов ни у него, ни у нее.
  * * *
  
  В январе, когда ветер приносит с равнин и озера вьюги, и снег засыпает город, домашний набор средств для раннего определения беременности подтверждает то, что Рози Штайнер уже знает. У нее будет ребенок. Более того, она знает даже то, о чем не может сообщить диагностический набор: это будет девочка. Кэролайн.
  
  «Все счета оплачены», — говорит она голосом, ей не принадлежащим, стоя у окна новой квартиры и глядя на сугробы. Вьюга напоминает ей туман, окутавший Брайант-парк той ночью, когда они вернулись домой и встретились с поджидавшим их Норманом.
  
  «Да, да, да, — думает она раздраженно, уставшая от воспоминаний и мыслей; они возвращаются, как засевшая в голове назойливая мелодия, — Равновесие сохранится, если только я не забуду о древе, верно?»
  
  «Нет, — отвечает безумная женщина с такой смертельной отчетливостью, что Рози резко отворачивается от окна, уверенная, что Мареновая Роза стоит за ее спиной; сердце совершает немыслимый скачок из груди чуть ли не до самой макушки. Но хотя голос продолжает звучать с прежней ясностью, комната пуста. — Нет… если только ты сумеешь обуздать свой гнев. Пока ты держишь себя в руках, все в порядке. Но…»
  
  — Убирайся вон, — приказывает она пустой комнате, и ее хриплый голос дрожит. — Убирайся ко всем чертям, сука, И оставь меня в покое. Убирайся прочь из моей жизни.
  * * *
  
  Новорожденная девочка весит восемь фунтов девять унций. И хотя втайне Рози зовет и будет звать ее Кэролайн, в свидетельство о рождении вносится имя Памела Гертруда. Сначала Рози возражает, утверждая, что, учитывая их фамилию, имя превращается в литературный каламбур. Она предлагает — не особенно, впрочем, настаивая — назвать дочь Памела Анна.
  
  — Только не это, — стонет Билл. — Похоже на название фруктового десерта в захудалом калифорнийском ресторане.
  
  — Но…
  
  — И не переживай из-за Памелы Гертруды. Во-первых, даже самым близким друзьям она не признается, что ее второе имя Герт. В этом можешь не сомневаться. Во-вторых, писатель, которого ты имеешь в виду, сказал, что роза — это роза. Не могу найти более подходящей причины для выбора имени. И они останавливаются на Памеле Гертруде.
  * * *
  
  Незадолго то того, как Пэм исполняется два года, ее родители решают приобрести дом в пригороде. Их финансовое положение вполне устойчиво для такой покупки: оба достигли успеха в своей работе. Они просматривают пачку рекламных проспектов, после тщательного изучения их количество сокращается до дюжины, затем до шести, четырех, двух. Именно здесь начинаются неприятности. Рози нравится один дом, Биллу больше по душе второй. По мере того, как поляризуются их мнения, обсуждение переходит в спор, а спор перерастает в ссору — неприятное, но едва ли редкое явление; даже самые прекрасные и гармоничные браки не застрахованы от случайных скандалов.
  
  Итак, супруги соревнуются в умении обидеть партнера. В конце состязания Рози удаляется на кухню и принимается за приготовление ужина — сует цыпленка в микроволновую печь и ставит на огонь кастрюлю с водой, намереваясь отварить кукурузу, несколько початков которой купила в овощной лавке по дороге домой. Спустя некоторое время, когда она скребет картошку за столом у печки, на кухню приходит Билл из гостиной, где пытался рассматривать фотографии домов, ставших причиной непривычной размолвки… по на самом деле только и думал о случившейся ссоре.
  
  Она не поворачивается, как обычно, при звуке шагов мужа, не реагирует и тогда, когда он наклоняется и целует ее в шею.
  
  — Извини, что кричал на тебя из-за этого дома, — говорит он тихо. — Я по-прежнему считаю, что дом в Виндзоре подходит нам гораздо лучше, но мне искренне жаль, что я повысил голос.
  
  Он ждет ее ответа, но, не получив его, поворачивается и обиженно уходит, полагая, по-видимому, что она все еще сердится. Но он ошибается, ибо «сердится» — совсем не то слово, которым можно описать ее состояние. Она пребывает в черной ярости, почти убийственной ярости, и ее молчание означает совсем не детское «Я с тобой больше не дружу», а скорее отчаянные усилия
  
  (помнить о древе)
  
  удержаться от того, чтобы схватить с печки кастрюлю с кипящей водой, повернуться к нему и плеснуть кипятком в лицо. Возникшая в сознании яркая картина одновременно вызывает отвращение и доставляет садистское удовольствие: Билл с истошным воплем пятится от нее, и кожа его приобретает оттенок, который до сих пор она часто видит в снах. Билл сдирает ногтями вздувшуюся волдырями кожу на щеках, от которых идет густой пар.
  
  Ее рука даже делает невольное движение к ручке кастрюли, и позже в тот день, вернее ночью после того дня, она лежит без сна в постели и прислушивается к двум словам, снова и снова повторяющимся у нее в уме:
  
  «Я плачу».
  * * *
  
  В последующие дни она то и дело смотрит на свои руки или вглядывается в отражение собственного лица в зеркале… но большей частью смотрит на руки, потому что начинается все именно с них.
  
  А собственно, что начинается? Она не может дать точный ответ… но понимает, что узнает-
  
  (древо),
  
  когда увидит.
  
  Попав однажды совершенно случайно в тренировочный зал под названием «Элмос Бэттинг Кейджес», Рози становится едва ли не самым постоянным его посетителем. Большую часть клиентуры составляют мужчины среднего возраста, старающиеся сохранить спортивную форму, или студенты, желающие за пять долларов почувствовать себя кем-то вроде великого Кена Гриффи-младшего или Большого Херта. Время от времени подружки студентов берутся за биту, но чаще они составляют лишь деталь общей декорации и держатся за проволочным ограждением тренировочных кабин или у более дорогих тренировочных туннелей «высшей лиги».
  
  Здесь мало женщин, которым перевалило за тридцать, отрабатывающих удар по низко летящему мячу или пытающихся запустить свечу. Мало? Их, собственно, и вовсе нет, кроме этой брюнетки с короткой стрижкой и бледным сосредоточенным лицом. Поэтому молодые парни переглядываются, усмехаются, толкают друг друга локтями, разворачивают кепки козырьком назад, демонстрируя тем самым свое отношение, а она совершенно не обращает на них внимания, игнорирует и их смех, и взгляды, липнущие к телу, которое после рождения дочери снова слегка располнело. Слегка? Для киски ее возраста (говорят они) у нее потрясная фигура!
  
  А через некоторое время шуточки прекращаются. Прекращаются, потому что леди в футболке-безрукавке и свободных серых брюках после первоначальных неуклюжих ударов и промахов (несколько раз она даже не успевает увернуться от твердого резинового мяча, вылетающего из подающего автомата) начинает попадать, а чуть позже попадать великолепно.
  
  — Высший класс, — комментирует один из них после того, как Рози (она тяжело дышит, ее щеки раскраснелись, а волосы облепили голову влажным шлемом) посылает один за другим три мяча по линии на всю длину туннеля.
  
  Каждый раз, ударяя по мячу, она издает высокий пронзительный крик, словно Моника Селеш при подаче навылет. Она замахивается битой с таким остервенением, будто мячи чем-то ее обидели.
  
  — Интересно, кто первый выдохнется — она или машина, — язвительно замечает другой, когда автомат в центре туннеля выплевывает мяч, летящий со скоростью восьмидесяти миль в час.
  
  Рози издает традиционный крик, склоняет голову набок едва не до самого плеча и напрягает ноги. Мяч улетает в противоположную сторону почти с такой же скоростью. Он ударяется о сетку в двухстах футах дальше по туннелю, все еще находясь на подъеме, и сетка гулко вздрагивает. Мяч, отскочив, присоединяется к тем, которые она уже отбила.
  
  — Подумаешь, нашлась профессионалка, — кривится третий. — Не так уж и сильно. — Он достает сигарету, сует ее в рот и чиркает спичкой о коробку. — Ей еще по…
  
  В этот раз Рози кричит по-настоящему, как завидевшая добычу голодная хищная птица, и мяч мчится по туннелю прямой белой линией. Он ударяется о сетку в тупике туннеля… и пробивает ее. После него остается отверстие, похожее на дыру от сделанного с близкого расстояния выстрела из дробовика.
  
  Сигаретный мальчик стоит, словно окаменевший, и догоревшая спичка обжигает кончики его пальцев.
  
  — Так что ты хотел сказать? — тихо спрашивает его товарищ.
  * * *
  
  Примерно через месяц, вскоре после того, как сезон тренировок в «Бэттинг Кейджес» завершился, Рода неожиданно прерывает Рози, читающую новую книгу Глории Нейлор, и предлагает ей отдохнуть до следующего утра. Рози протестует, утверждая, что еще рано. Рода соглашается, но говорит, что голос Рози потерял свою выразительность; лучше дать ему отдохнуть до завтра, говорит она.
  
  — Да, но я собиралась закончить книгу сегодня, — не унимается Рози. — Осталось всего двадцать страниц. Ро, я хочу дочитать эту проклятую книжку.
  
  Тоном, не терпящим пререкательств, Рода заявляет:
  
  — Все, что ты читаешь сейчас, придется переделывать заново. Не знаю, до какого часа не давала тебе уснуть Памеласита прошлой ночью, но на сегодня работа закончена.
  * * *
  
  Рози поднимается из-за стола и выходит из кабинки, с такой силой рванув дверь, что та едва не слетает с петель. Затем приближается к пульту управления, хватает испуганную Роду Саймоне за воротник ее ненавистной блузы «Норма Камали» и ударяет режиссера лицом о контрольную панель. Тумблер пробивает ее аристократический нос, как острие шампура, пронизывающего кусочек мяса для шашлыка. Кровь заливает все вокруг; брызги крови попадают на стеклянную звуконепроницаемую стену, спускаясь по ней отвратительными мареновыми потеками.
  
  — Рози, нет! — кричит Курт Гамильтон. — Господи, что ты делаешь?
  
  Рози впивается острыми ногтями во вздрагивающую шею Роды Саймоне и вырывает ей горло; она подставляет лицо под струю горячей крови, желая искупаться в ней, желая совершить обряд крещения, знаменующий начало новой жизни, против которой она так долго и так глупо сражалась. И отвечать на вопрос Курта не обязательно; она прекрасно понимает, что делает, она платит, вот что она делает, она расплачивается, и пусть Бог поможет тем, кто занесен в графу долгов ее бухгалтерской книги. Да поможет Бог…
  * * *
  
  — Рози? — окликает ее через микрофон Рода, вырывая из омерзительного и вместе с тем невероятно притягательного видения, — Ты в порядке?
  
  «Сдерживай свой гнев, маленькая Рози».
  
  «Сдерживай свой гнев и помни о древе».
  
  Она опускает взгляд и видит, что карандаш, который она держит в руках, разломан на две части. Рози несколько секунд непонимающе смотрит на обломки, глубоко дыша, стараясь успокоить бешено колотящееся сердце. Почувствовав, что к ней вернулась способность говорить, она отвечает:
  
  — Да, все нормально. Наверное, ты права, малышка не дала мне выспаться, и я здорово устала. Отложим все на завтра.
  
  — Вот и умная девочка, — облегченно вздыхает Рода.
  
  И женщина за стеклянной стеной — женщина, снимающая наушники руками, дрожь в которых почти незаметна, — думает: «Нет. Не умная девочка. Злая, Злая девочка».
  
  «Я плачу. — шепчет голос в ее сознании. — Рано или поздно, маленькая Рози, но я обязательно расплачиваюсь. Я плачу, хочешь ты того или нет».
  * * *
  
  Она опасается, что предстоящую ночь проведет без сна, но сон, короткий и тревожный, приходит вскоре после полуночи. Во сне она видит дерево, древо, а проснувшись, думает; «Неудивительно, что я до сих пор не могла понять. Неудивительно. Я все время думала не о том».
  
  Она лежит на спине рядом с Биллом, глядя в темный потолок и размышляя о только что увиденном сне. В нем она слышала сварливо-раздраженные крики чаек над озером и голос Билла, «С ними ничего не случится, если они будут вести себя нормально, — сказал Билл. — Если они будут вести себя нормально и не забудут о древе».
  
  Она знает, что должна сделать.
  * * *
  
  На следующий день она звонит Роде и сообщает, что не появится в студии. Она ссылается на простуду. Затем садится в машину и едет в Шорленд, в этот раз одна. Рядом с ней на сидение лежит старая сумочка, та, которую Рози привезла из Египта. В это время Шорленд пуст, и зона для пикников в ее полном распоряжении. Она снимает туфли, ставит их под стол и бредет по мелководью на север, как в тот день, когда Билл впервые привез ее сюда. Рози боится, что не сможет отыскать заросшую травой тропинку, уходящую вверх от берега, но опасения ее напрасны. Шагая по тропинке, подминая траву босыми ногами, она пытается сообразить, сколько раз в снах, которые не сохранились в памяти, бывала здесь с той поры, как ее начало охватывать приступы ярости. Разумеется, это ей неведомо, да и неважно, если на то пошло.
  
  Тропинка приводит ее на неровную поляну, в центре которой лежит свалившееся дерево — то, которое она, наконец, вспомнила. Оба путешествия в мир картины она помнит ясно и отчетливо, и теперь без малейшего удивления видит, что это дерево и то, которое перегородило ей путь к помгранатовому дереву, совершение одинаковы.
  
  Она видит лисью нору под переплетением его корней, но она пуста и производит впечатление заброшенной. Тем не менее Рози подходит к норе и опускается на колени — чувствуя, как они дрожат. Она открывает сумочку и высыпает остатки своей старой жизни на покрытую сухими листьями землю. Среди смятых счетов из прачечной и древних квитанций под листком со списком покупок и словами
  
  СВИНЫЕ ОТБИВНЫЕ! в верхней части — подчеркнутыми и написанными крупными буквами, с восклицательным знаком (свиные отбивные всегда были любимым блюдом Нормана) — она находит маленький свернутый лоскут голубой ткани в красновато-пурпурных пятнах.
  
  Дрожа и плача — отчасти из-за того, что реликвии прошлой несчастной жизни пробудили в ней печаль, отчасти потому, что новая жизнь оказалась под угрозой, — она выкапывает небольшую ямку в земле у основания упавшего дерева. Углубившись примерно на восемь дюймов, кладет сверточек на землю и разворачивает его. Зернышко все еще там, внутри золотого ободка кольца ее первого мужа.
  
  Она опускает зернышко в ямку (оно сохранило свою колдовскую силу: как только Рози дотрагивается до него, пальцы мгновенно немеют), а потом кладет кольцо так, чтобы зернышко находилось внутри.
  
  — Пожалуйста, — говорит она, не осознавая, молится ли, а если молится, то к кому обращены ее мольбы. Как бы там ни было, Рози слышит своего рода ответ, короткий резкий лай. В нем не чувствуется ни жалости, ни сострадания, ни понимания. Лишь нетерпение. «Не надо играть со мной», — предупреждает лай.
  
  Рози поднимает голову и видит на дальнем краю поляны лисицу. Та стоит не шевелясь и смотрит на нее. Кисточка ее хвоста поднята кверху и светится огненным факелом на фоне пасмурного серого неба.
  
  — Пожалуйста, — повторяет она хриплым слабым голосом. — Пожалуйста, не дай мне превратиться в то, чего я так боюсь. Пожалуйста… прошу тебя, помоги мне сдержать гнев и помнить о древе. Пожалуйста.
  
  Но в ответ не слышит ничего, что можно было бы истолковать как ответ. Даже нетерпеливого лая. Лисица продолжает Стоять неподвижно, высунув язык и тяжело дыша. Рози кажется, что лиса усмехается.
  
  Она опускает голову, в последний раз смотрит на зернышко в кольце и засыпает его влажной пахучей землей.
  
  «Одно за мою госпожу, — думает она, — одно за мою хозяйку, и одно за маленькую девочку, живущую дальше по улице. Одно за Рози».
  
  Она пятится к краю поляны, к тропинке, которая приведет ее назад к берегу озера. Когда она достигает начала тропинки, лисица быстро подбегает к упавшему дереву, обнюхивает место, где Рози посадила зернышко, и вкладывается рядом с ним. Она все еще тяжело дышит и все еще усмехается (теперь Рози уверена, что животное улыбается), она смотрит на Рози своими черными глазами. «Лисят уже нет, — говорит ее взгляд, — и лиса, чье семя дало им жизнь, тоже нет. Но я, Рози… я прячусь. И если возникает необходимость, я плачу».
  
  Рози ищет в глазах зверя безумие или здравомыслие… и находит и то, и другое.
  
  Затем лисица обворачивается пушистым хвостом, кладет красивую морду на передние лапы и закрывает глаза. Кажется, что она спит.
  
  — Пожалуйста, — шепчет Рози в последний раз и уходит. Когда машина едет по двадцать седьмому шоссе, неся ее, как она надеется, назад, к нормальной жизни, Рози выбрасывает последний кусок прежней жизни — сумочку, которую привезла из Египта, — через открытое окно автомобиля.
  * * *
  
  Приступы ярости прекратились.
  
  Девочке Памеле еще далеко до взрослой, однако она достигла возраста, когда появляются первые друзья, у нее начинают намечаться груди, мать разъясняет ей, что месячные — это естественное для каждой женщины явление. Она выросла настолько, что начинает спорить с матерью из-за того, как одеваться, в какое время возвращаться домой, с кем и как долго встречаться. Ураганный сезон созревания Памелы еще не набрал силы, но Рози чувствует его приближение, однако воспринимает все спокойно, ибо приступы ярости прекратились.
  
  Волосы Билла редеют, в них поблескивает седина. Волосы Рози сохраняют свой цвет. Она носит простую, непритязательную прическу, позволяя волосам свободно ниспадать на плечи. Иногда она завязывает их в хвост, но никогда не заплетает в косу.
  
  Миновали годы с того дня, когда Билл вез ее по двадцать седьмому шоссе на пикник в Шорленд; похоже, он забыл о любимом месте на озере после того, как продал «харлей-дэвидсон» — по словам Билла, его «реакция уже не та, что раньше; когда удовольствие сопряжено с риском, приходит время расставаться со старыми привычками». Рози не возражает, но ей кажется, что вместе с мотоциклом Билл продал и целый ворох приятных воспоминаний, о них она искренне сожалеет. Словно часть ее молодости осталась упакованной в багажнике «харлея», а Билл забыл проверить багажник, и все досталось покупателю, милому молодому человеку из Эванстона.
  
  Они больше не ездят в Шорленд, однако каждый год, обязательно весной, Рози отправляется туда сама. На ее глазах новое дерево превращалось из тоненького побега в молодое растение, а затем в крепкое деревце со стройным стволом и раскидистой кроной. Она наблюдает за тем, как оно растет на поляне, где больше не резвятся лисята. Рози молча сидит перед деревом, иногда по несколько часов кряду, сложив руки на коленях. Она приезжает сюда не для поклонения или молитв, однако эти посещения, ставшие уже ритуалом, преисполняют чувством выполненного долга, после них Рози ощущает некое обновление. Как будто они удерживают ее от того, чтобы причинять боль близким и друзьям — Биллу, Пэмми, Роде, Курту (о Робе Леффертсе можно уже не беспокоиться; в тот год, когда Пэмми исполнилось пять, он тихо умер от сердечного приступа). И если это так, значит, все правильно, она не тратит время попусту, приезжая сюда.
  
  Но каким же совершенным в своей красоте растет дерево! Его молодые ветви покрыты густыми, здоровыми, глянцевыми листьями темно-зеленого цвета, а за последние два года она замечала неожиданные всплески красок в гуще листвы — это цветки, которые позже превратятся в плоды. Рози не сомневалась, что, если кто-то наткнется на поляну и рискнет отведать плодов этого дерева, результатом станет смерть, и смерть отвратительная. Временами это беспокоит ее, но пока нет никаких признаков того, что кому-то удалось обнаружить поляну, и потому тревоги Рози не слишком сильны. До сих пор она не видела следов пребывания здесь других людей — ни единой пустой банки из-под пива или обертки от жевательной резинки, ни одного окурка. Ей же достаточно того, что она приезжает сюда каждую весну, садится перед деревом, сложив на коленях гладкие, не покрытые пятнами смертельной болезни руки, и смотрит на древо своей ярости, на резкие мареновые всплески цветков, которые позже превратятся в несущие смерть плоды с одуряющим притягательным запахом.
  
  Иногда, сидя перед молодым деревом, она напевает.
  
  — На самом деле я — Рози, я — Рози Настоящая… советую поверить мне… со мною шутки плохи…
  
  Разумеется, не такая она и значительная личность, говоря откровенно, разве что для близких к ней людей, но, поскольку по-настоящему ее волнуют только они, ничего в этом плохого нет. Все счета оплачены, как говорила женщина в мареновом дзате. Она достигла безопасной гавани, и этими весенними утрами, сидя, подогнув под себя ноги, перед деревом на тихой, поросшей травой поляне, изменившей ее жизнь (между прочим, открывающийся отсюда пейзаж очень напоминает нарисованную маслом картину — из разряда тех, что пылятся на дальних полках антикварных магазинов и ломбардов), она подчас ощущает такой прилив благодарности, что начинает болеть сердце. Рвущиеся наружу чувства заставляют Рози петь. Должна петь. У нее нет другого выбора.
  
  И время от времени на краю поляны вырастает лисица — старая, оставившая далеко позади славные годы красоты и резвости, с ярко-рыжим хвостом, в котором теперь мелькает проседь. — и замирает, прислушиваясь к пению Рози. Взгляд ее черных немигающих глаз мало что выражает, однако Рози безошибочно угадывает в них отблеск ума — глубокого и мудрого.
  ЗЕЛЕНАЯ МИЛЯ
  
   В тюрьме «Холодная гора» блок смертников называют Зеленой Милей. Там видели разных заключенных, но однажды на Милю привозят Джона Коффи — огромного негра, который якобы совершил страшное преступление — жестоко убил двух маленьких девочек. И вот Полу Эджкомбу и другим сотрудника блока предстоит узнать, что не все бывает таким, каким кажется. Иногда тот, кто за решеткой, может быть лучше того, кто снаружи. А смерть может стать желанным избавлением от тяжкого бремени жизни…
  
  Часть I
  Две убитых девочки
  Глава 1
  
  Это произошло в 1932-м, когда тюрьма штата находилась в местечке, известном под названием Холодная Гора, а одной из достопримечательностей тюрьмы являлся электрический стул.
  
  Заключенные острили по поводу стула так, как обычно острят люди, говоря о том, что их страшит, но чего нельзя избежать. Они называли его Олд Спарки (Старик Разряд) или Биг Джуси («Сочный кусок»). Они отпускали шуточки насчет счетов за электроэнергию, насчет того, как Уорден Мурс этой осенью будет готовить обед ко Дню Благодарения, раз его жена Мелинда слишком больна, чтобы готовить.
  
  У тех же, кому действительно предстояло сесть на этот стул, юмор улетучивался в момент. За время пребывания в Холодной Горе я руководил семидесятью восемью казнями (эту цифру я никогда не путаю, я буду помнить ее и на смертном одре) и думаю, что большинству этих людей становилось ясно, что с ними происходит, именно в тот момент, когда их лодыжки пристегивали к мощным дубовым ножкам Олд Спарки. Приходило понимание (было видно, как осознание поднимается из глубины глаз, похожее на холодный испуг), что их собственные ноги закончили свой путь. Кровь еще бежала по жилам, мускулы были еще сильны, но все было кончено, им уже не пройти ни километра по полям, не танцевать с девушками на сельских праздниках. Осознание приближающейся смерти приходит к клиентам Олд Спарки от лодыжек. Есть еще черный шелковый мешок, его надевают им на головы после бессвязных и нечленораздельных последних слов. Считается, что этот мешок для них, но я всегда думал, что на самом деле он для нас, чтобы мы не видели ужасного прилива страха в их глазах, когда они понимают, что сейчас умрут с согнутыми коленями.
  
  В Холодной Горе не было этапа смертников, только блок «Г», стоящий отдельно от других, размером примерно в четыре раза меньше, чем остальные, кирпичный, а не деревянный, с плоской металлической крышей, которая сияла под летним солнцем, как безумный глаз. Внутри — шесть камер, по три с каждой стороны широкого центрального коридора, и каждая камера почти вдвое больше камер в четырех других блоках. Причем все одиночные. Отличные условия для тюрьмы (особенно в тридцатые годы), но обитатели этих камер многое бы отдали, чтобы попасть в любую другую. Честное слово, они бы дорого заплатили.
  
  За все время моей службы в качестве надзирателя все шесть камер не заполнялись ни разу — и слава Богу. Максимум — четыре, там были белые и черные (в Холодной Горе среди ходячих мертвецов не существовало сегрегации по расовому признаку), и все равно это напоминало ад.
  
  Однажды в камере появилась женщина — Беверли Макколл. Она была черная, как дама пик, и прекрасна, как грех, который у вас никогда не хватит пороха совершить. Она шесть лет мирилась с тем, что муж бил ее, но не могла стерпеть и дня его любовных похождений. Узнав, что муж ей изменяет, она на следующий вечер подкараулила беднягу Лестера Макколла, которого приятели (а может быть, и эта очень недолгая любовница) называли Резчик, наверху, на лестнице, ведущей в квартиру из его парикмахерской. Она дождалась, пока он расстегнет свой халат, а потом наклонится, чтобы неверными руками развязать шнурки. И воспользовалась одной из бритв Резчика. За два дня перед тем, как сесть на Олд Спарки, она позвала меня и сказала, что видела во сне своего африканского духовного отца. Он велел ей отказаться от ее рабской фамилии и умереть под свободной фамилией Матуоми. Ее просьба была такова: зачитать ей смертный приговор под фамилией Беверли Матуоми. Почему-то ее духовный отец не дал ей имени, во всяком случае она его не назвала. Я ответил, что, конечно, тут нет проблем. Годы работы в тюрьме научили меня не отказывать приговоренным в просьбах, за исключением, конечно, того чего действительно нельзя. В случае с Беверли Матуоми это уже не имело значения. На следующий день, примерно около трех часов дня, позвонил губернатор и заменил ей смертный приговор пожизненным заключением в исправительном учреждении для женщин «Травянистая Долина»: сплошное заключение и никаких развлечений — была у нас такая присказка. Я был рад, уверяю вас, когда увидел, как круглая попка Бев качнулась влево, а не вправо, когда она подошла к столу дежурного.
  
  Спустя лет тридцать пять, не меньше, я увидел это имя в газете на страничке некрологов под фотографией худощавой чернокожей дамы с облаком седых волос, в очках со стразами в уголках оправы. Это была Беверли. Последние десять лет жизни она провела на свободе, говорилось в некрологе, и она, можно сказать, спасла библиотеку небольшого городка Рейнз Фолз. Она также преподавала в воскресной школе, и ее любили в этой тихой гавани. Некролог был озаглавлен: «Библиотекарь умерла от сердечной недостаточности», а ниже мелкими буквами, словно запоздалое объяснение: «Провела более 20 лет в тюрьме за убийство». И только глаза, широко распахнутые и сияющие за очками с камешками по углам, оставались прежние. Глаза женщины, которая даже в семьдесят с чем-то, если заставит нужда, не раздумывая достанет бритву из стаканчика с дезинфицирующим средством. Убийц всегда узнаешь, даже если они кончают жизнь пожилыми библиотекарями в маленьких сонных городишках. И уж, конечно, узнаешь, если провел с убийцами столько лет, сколько я. Всего один раз я задумался о характере своей работы. Именно поэтому я и пишу эти строки.
  
  Пол в широком коридоре по центру блока «Г» был застелен линолеумом цвета зеленых лимонов, и то, что в других тюрьмах называли Последней Милей, в Холодной Горе именовали Зеленой Милей. Ее длина была, полагаю, шестьдесят длинных шагов с юга на север, если считать снизу вверх. Внизу находилась смирительная комната. Наверху — Т-образный коридор. Поворот налево означал жизнь — если можно так назвать происходящее на залитом солнцем дворике для прогулок. А многие так и называли, многие так и жили годами без видимых плохих последствий. Воры, поджигатели и насильники со своими разговорами, прогулками и мелкими делишками.
  
  Поворот направо — совсем другое дело. Сначала вы попадаете в мой кабинет (где ковер тоже зеленый, я его все собирался заменить, но так и не собрался) и проходите перед моим столом, за которым слева американский флаг, а справа флаг штата. В дальней стене две двери: одна ведет в маленький туалет, которым пользуюсь я и другие охранники блока «Г» (иногда даже Уорден Мурс), другая — в небольшое помещение типа кладовки. Тут и заканчивается путь, называемый Зеленой Милей.
  
  Дверь маленькая, я вынужден пригибаться, а Джону Коффи пришлось даже сесть и так пролезать. Вы попадаете на небольшую площадку, потом спускаетесь по трем бетонным ступенькам на дощатый пол. Маленькая комната без отопления с металлической крышей, точно такая же, как и соседняя в этом же блоке. Зимой в ней холодно, и пар идет изо рта, а летом можно задохнуться от жары. Во время казни Элмера Мэнфреда — то ли в июле, то ли в августе тридцатого года — температура, по-моему, была около сорока по Цельсию.
  
  Слева в кладовке опять-таки была жизнь. Инструменты (все закрытые решетками, перекрещенными цепями, словно это карабины, а не лопаты и кирки), тряпки, мешки с семенами для весенних посадок в тюремном садике, коробки с туалетной бумагой, поддоны загруженные бланками для тюремной типографии… даже мешок извести для разметки бейсбольного ромба и сетки на футбольном поле. Заключенные играли на так называемом пастбище, и поэтому в Холодной Горе многие очень ждали осенних вечеров.
  
  Справа опять-таки смерть. Олд Спарки, собственной персоной, стоит на деревянной платформе в юго-восточном углу, мощные дубовые ножки, широкие дубовые подлокотники, вобравшие в себя холодный пот множества мужчин в последние минуты их жизни, и металлический шлем, обычно небрежно висящий на спинке стула, похожий на кепку малыша-робота из комиксов про Бака Роджерса. Из него выходит провод и уходит через отверстие с уплотнением в шлакоблочной стене за спинкой. Сбоку — оцинкованное ведро. Если заглянуть в него, то увидишь круг из губки точно по размеру металлического шлема. Перед казнью его смачивают в рассоле, чтобы лучше проводил заряд постоянного тока, идущий по проводу, через губку прямо в мозг приговоренного.
  Глава 2
  
  1932 год был годом Джона Коффи. Подробности публиковались в газетах, и кому интересно, у кого больше энергии, чем у глубокого старика, доживающего свои дни в доме для престарелых в Джорджии, может и сейчас поискать их. Тогда стояла жаркая осень, я точно помню, очень жаркая. Октябрь — почти как август, тогда еще Мелинда, жена начальника тюрьмы, попала с приступом в больницу в Индианоле. В ту осень у меня была самая жуткая в жизни инфекция мочевых путей, не настолько жуткая, чтобы лечь в больницу, но достаточно ужасная для меня, ибо, справляя малую нужду, я всякий раз жалел, что не умер. Это была осень Делакруа, маленького, наполовину облысевшего француза с мышкой, он появился летом и проделывал классный трюк с катушкой. Но более всего это была осень, когда в блоке «Г» появился Джон Коффи, приговоренный к смерти за изнасилование и убийство девочек-близнецов Деттерик.
  
  В каждой смене охрану блока несли четыре или пять человек, но большинство были временными. Дина Стэнтона, Харри Тервиллиджера и Брутуса Ховелла (его называли «И ты, Брут», но только в шутку, он и мухи не мог обидеть несмотря на свои габариты) уже нет, как нет и Перси Уэтмора, кто действительно был жестокий, да еще и дурак. Перси не годился для службы в блоке «Г», но его жена была родственницей губернатора, и поэтому он оставался в блоке.
  
  Именно Перси Уэтмор ввел Коффи в блок с традиционным криком: «Мертвец идет! Сюда идет мертвец!»
  
  Несмотря на октябрь пекло, как в аду. Дверь в прогулочный дворик открылась, впустив море яркого света и самого крупного человека из всех, каких я видел, за исключением разве что баскетболистов по телевизору здесь, в «комнате отдыха» этого приюта для пускающих слюни маразматиков, среди которых я доживаю свой век. У него на руках и поперек широченной груди были цепи, на лодыжках — оковы, между которыми тоже болталась цепь, звеневшая, словно монетки, когда он проходил по зеленому коридору между камерами. С одного боку стоял Перси Уэтмор, с другого — Харри Тервиллиджер, и оба выглядели детьми, прогуливающими пойманного медведя. Даже Брутус Ховелл казался мальчиком рядом с Коффи, а Брут был двухметрового роста, да и не худенький: бывший футбольный полузащитник, он играл за лигу LSU, пока его не списали и он не вернулся в родные места.
  
  Джон Коффи был чернокожий, как и большинство тех, кто ненадолго задерживался в блоке «Г» перед тем, как на коленях умереть на Олд Спарки. Он совсем не был гибким, как баскетболисты, хотя и был широк в плечах и в груди, и весь словно перепоясанный мускулами. Ему нашли самую большую робу на складе, и все равно манжеты брюк доходили лишь до половины мощных, в шрамах икр. Рубашка была расстегнута до половины груди, а рукава кончались чуть ниже локтя. Кепка, которую он держал в громадной руке, оказалась такой же: надвинутая на лысую, цвета красного дерева голову, она напоминала кепку обезьянки шарманщика, только была синяя, а не красная. Казалось, что он может разорвать цепи так же легко, как срывают ленточки с рождественского подарка, но, посмотрев в его лицо, я понял, что он ничего такого не сделает. Лицо его не выглядело скучным — хотя именно так казалось Перси, вскоре Перси стал называть его «идиотом», — оно было растерянным. Он все время смотрел вокруг так, словно не мог понять, где находится, а может быть, даже кто он такой. Моей первой мыслью было, что он похож на черного Самсона… только после того, как Далила обрила его наголо своей предательской рукой и забрала всю силу.
  
  «Мертвец идет!» — трубил Перси, таща этого человека-медведя за цепи на запястьях, словно он и вправду думал, будто сможет сдвинуть его, если вдруг Коффи решит, что не пойдет дальше. Харри ничего не сказал, но выглядел смущенным.
  
  — Довольно. — Я был в камере, предназначенной для Коффи, сидел на его койке. Я, конечно, знал, что он придет, и явился сюда принять его и позаботиться о нем, но я не представлял истинных размеров этого человека, пока не увидел. Перси взглянул на меня, словно говоря, что все знают, какой я тупица (кроме, разумеется, этого большого увальня, который только и умеет насиловать и убивать маленьких девочек), но промолчал.
  
  Все трое остановились у двери в камеру, сдвинутой в сторону от центра. Я кивнул Харри в ответ на вопрос: «Вы уверены, босс, что хотите остаться с ним наедине?» Я редко слышал, чтобы Харри волновался — он был рядом со мной во время мятежей шесть или семь лет назад и всегда оставался тверд, даже когда пошли слухи, что у мятежников есть оружие, — но теперь его голос выдавал волнение.
  
  — Ну что, парень, будешь хорошо себя вести? С тобой не возникнет проблем? — спросил я, сидя на койке и стараясь не показать виду и не выдать голосом, как мне скверно: «мочевая» инфекция, о которой я уже упоминал, тогда еще не набрала полную силу, но день выдался отнюдь не безоблачным, уж поверьте.
  
  Коффи медленно покачал головой — налево, потом направо. Он уставился на меня, не сводя глаз.
  
  У Харри в руке была папка с бумагами Коффи.
  
  — Отдай ему бумаги, — сказал я Харри. — Вложи прямо в руку.
  
  Харри повиновался. Большой болван взял их, как лунатик.
  
  — А теперь, парень, дай их мне, — приказал я, и Коффи подчинился, зазвенев и загремев цепями. Ему пришлось нагнуться при входе в камеру.
  
  Я осмотрел его с головы до ног, чтобы удостовериться, что это факт, а не оптический обман. Действительно: два метра три сантиметра. Вес был указан сто двадцать семь килограммов, но я думаю, что это приблизительно, на самом деле не меньше ста пятидесяти. В графе «шрамы и особые приметы» значилось одно слово, напечатанное мелким убористым шрифтом машинки «Magnusson» — старым другом регистрационных карточек: «множество».
  
  Я поднял глаза. Коффи слегка сдвинулся в сторону, и я мог видеть Харри, стоящего с той стороны коридора перед камерой Делакруа — он был единственным узником блока «Г», когда появился Коффи. Делакруа — Дэл, маленький лысоватый человек с озабоченным лицом бухгалтера, знающего, что его растрата скоро обнаружится.
  
  На плече у него сидела ручная мышь. В дверном проеме камеры, только что ставшей пристанищем Джона Коффи, расположился Перси Уэтмор. Он достал свою резиновую дубинку из самодельного чехла, в котором носил ее, и похлопывал ею по ладони с видом человека, у которого есть игрушка и он ею воспользуется. И вдруг я почувствовал, что мне хочется, чтобы он убрался отсюда. Может, это из-за жары не по сезону, может, из-за «мочевой» инфекции, распространяющейся у меня в паху так, что прикосновение фланелевого белья становилось нестерпимым, а может, из-за сознания того, что из штата прислали на казнь чернокожего полуидиота, а Перси явно хотел над ним сначала немного поработать. Вероятно, все вместе. Во всяком случае на минуточку я забыл о его связях.
  
  — Перси, — сказал я. — Сегодня переезжает лазарет.
  
  — Билл Додж за это отвечает.
  
  — Я знаю, — кивнул я. — Пойди помоги ему.
  
  — Это не моя работа, — упорствовал Перси. — Вот эта туша — моя работа.
  
  «Тушами» Перси в шутку называл крупных людей. Он не любил больших и крупных. Перси не был худощавым, как Харри Тервиллиджер, но он был маленького роста. Этакий петух-забияка, из тех, что всегда лезут в драку, особенно когда перевес на их стороне. И очень гордился своими волосами. Просто не отнимал рук от них.
  
  — Тогда твое дело сделано, — сказал я. — Отправляйся в лазарет.
  
  Он оттопырил нижнюю губу. Билл Додж и его ребята таскали коробки и стопки простыней, даже кровати; весь лазарет переезжал в новое помещение в западной части тюрьмы. Жаркая работа. Перси Уэтмор явно хотел увильнуть от нее.
  
  — У них достаточно людей, — заявил он.
  
  — Тогда иди отсюда, это приказ, выполняй, — произнес я, повышая голос. Я увидел, как Харри мне подмигивает, но не прореагировал. Если губернатор прикажет начальнику тюрьмы уволить меня за нарушение субординации, то кого Хэл Мурс поставит вместо меня? Перси? Это несерьезно. — Мне абсолютно все равно, чем ты, Перси, займешься, лишь бы хоть ненадолго убрался отсюда.
  
  На секунду мне показалось, что он не уйдет, и тогда действительно будут неприятности, особенно с этим Коффи, который стоял здесь все время, как самые крупные в мире остановившиеся часы. Но потом Перси сунул свою дубинку назад в самодельный чехол — дурацкая пижонская штука — и медленно пошел по коридору. Я не помню, кто из охранников сидел на посту дежурного в тот день, наверное, кто-то из временных, но Перси не понравилось, как этот человек смотрит, и, проходя мимо, он прорычал: «Перестань скалиться, а не то я сотру этот оскал с твоей мерзкой рожи». Потом зазвенели ключи, на мгновение блеснул солнечный свет из дворика, и Перси Уэтмор ушел, хотя бы на время. Мышка Делакруа бегала туда-сюда по плечам маленького французика, шевеля крошечными усиками.
  
  — Спокойно, Мистер Джинглз, — сказал Делакруа, и мышка замерла на его плече, словно поняла. — Просто посиди тихо и спокойно. — Делакруа говорил с мягким акцентом французов из Луизианы, и слово «тихо» приобретало незнакомое экзотическое звучание.
  
  — Ложись лучше, Дэл, — бросил я резко. — Отдохни. Тебя это тоже не касается.
  
  Он повиновался. Делакруа изнасиловал девушку и убил ее, а потом бросил тело девушки за ее домом, облил нефтью и поджег, надеясь таким образом спрятать следы преступления. Огонь перекинулся на дом, охватил его, и погибло еще шесть человек, среди них двое детей.
  
  За ним числилось только это преступление, и теперь он был просто кроткий человечек со встревоженным лицом, залысинами на лбу и длинными волосами, спускающимися на ворот рубашки. Очень скоро он ненадолго сядет на Олд Спарки и настанет его конец… но что-то, что толкнуло его на ужасный поступок, уже ушло, и теперь он лежал на койке, позволив своему маленькому другу бегать по его рукам, то и дело попискивая. И это было хуже всего: Олд Спарки никогда не сжигал того, что таилось внутри. Зло освобождалось, набрасывалось на кого-то другого, и мы снова вынуждены убивать лишь телесные оболочки, в которых уже и жизни-то нет.
  
  Я снова обратился к гиганту:
  
  — Если я разрешу Харри снять с тебя цепи, ты будешь себя хорошо вести?
  
  Он кивнул. Так же, как и прежде, покачал головой: налево, направо. Его странные глаза смотрели на меня. Они были спокойны, но это спокойствие как-то не внушало доверия. Я поманил пальцем Харри, он вошел и отстегнул цепи. Он уже не боялся, даже когда присел у стволоподобных ног Коффи, чтобы отомкнуть оковы на лодыжках, и мне стало легче. Харри нервничал из-за Перси, а я доверял его интуиции. Я доверял интуиции всех моих сегодняшних ребят с блока «Г», кроме Перси.
  
  У меня была заготовлена речь для новоприбывших, но я сомневался, стоит ли ее произносить для Коффи, казавшегося таким ненормальным, и не только по размерам.
  
  Когда Харри опять отошел (Коффи в течение всей церемонии оставался недвижим, как статуя), я посмотрел на своего нового подопечного, постукивая по папке, и спросил:
  
  — Парень, а ты умеешь говорить?
  
  — Да, сэр, босс, я могу говорить, — отозвался тот. Его голос был глубоким, довольно гулким и напомнил мне звук мотора нового трактора. Он произносил слова без южного акцента, но в строе речи я потом уловил что-то южное. Словно он приехал с юга, хотя не был его уроженцем. Он не походил на неграмотного, но и образованным его нельзя было назвать. В манере говорить, как и во многом другом, Коффи оставался загадкой. Больше всего меня беспокоили его глаза — выражение спокойного отсутствия, словно он сам был где-то далеко-далеко.
  
  — Твое имя Джон Коффи?
  
  — Да, сэр, босс, как напиток, только пишется по-другому.
  
  — Ты умеешь писать, да? Читать и писать?
  
  — Только свое имя, босс, — сказал он тихо.
  
  Я вздохнул, потом произнес укороченный вариант заготовленной речи. Я уже понял, что с ним проблем не возникнет. Я был и прав, и ошибался одновременно.
  
  — Меня зовут Пол Эджкум, — произнес я. — Я — главный надзиратель блока «Г». Если тебе что-то нужно, зови меня по имени. Если меня не окажется, попроси вот этого парня — его зовут Харри Тервиллиджер. Или мистера Стэнтона, или мистера Ховелла. Ты понял?
  
  Коффи кивнул.
  
  — Только не думай, что можно получить все, что хочешь. Тут мы решаем, что необходимо, а что нет. Здесь не гостиница. Ясно?
  
  Он опять кивнул.
  
  — Здесь тихо, парень, не так как в других блоках. Здесь только ты и Делакруа. Ты не будешь работать, в основном будешь сидеть. Хватит времени все хорошенько обдумать. — Даже слишком много времени, но я не сказал этого. — Иногда мы включаем радио, если все в порядке. Любишь слушать радио?
  
  Он кивнул, но как-то неуверенно, словно не зная, что это такое. Позже я узнал, что в некотором роде так оно и есть. Коффи узнавал вещи, с которыми сталкивался прежде, но потом их забывал. Он знал персонажей из «Воскресенья нашей девушки» («Our Gal Sunday»), но не мог вспомнить, что с ними произошло в конце.
  
  — Будешь хорошо себя вести — станешь вовремя есть, никогда не попадешь в одиночку в дальнем коридоре и не наденешь этой холщовой робы с застежкой на спине. У тебя будут двухчасовые прогулки во дворике с четырех до шести, кроме субботы, когда все остальные наши обитатели играют в футбол. Посещения по воскресеньям после обеда, если, конечно, есть кто-то, кто захочет тебя навестить. Есть?
  
  Он покачал головой.
  
  — Никого, босс.
  
  — Ну, может быть, твой адвокат.
  
  — Я думаю, что больше его не увижу, — сказал он. — Мне его предоставили на время. Я не думаю, что он найдет дорогу сюда.
  
  Я пристально посмотрел на него, пытаясь понять, шутит ли он, но Коффи говорил серьезно. Да я и не ожидал другого. Прошения не для таких, как Джон Коффи, во всяком случае в то время. Им давали день в суде, а потом мир забывал о них, пока в газете не появлялись строчки, что такой-то имярек принял в полночь немного электричества. Но людей, у которых были жена, дети или друзья и которые ожидали воскресенья, легче контролировать, если вообще их надо было контролировать. В данном случае проблемы нет, и хорошо. Ведь он, черт возьми, такой громадный.
  
  Я немного поерзал на койке, а потом решил, что, возможно, если встать, полегчает в нижней части живота, и я поднялся. Он почтительно отошел от меня и сложил руки на груди.
  
  — Легко тебе здесь будет, парень, или тяжело — все зависит от тебя. Я тут для того, чтобы сказать: ты можешь облегчить жизнь и всем нам, потому что все равно, конец один. Мы станем обращаться с тобой так, как ты заслуживаешь. Вопросы есть?
  
  — Вы оставляете свет после отбоя? — спросил он сразу, словно только ждал случая.
  
  Я уставился на него. Я слышал много странных вопросов от вновь прибывших в блок «Г» — однажды меня спросили даже о размере груди у моей жены, — но таких вопросов не задавали.
  
  Коффи улыбался чуть смущенно, словно понимая, что мы сочтем это глупостью, но не мог сдержаться.
  
  — Мне иногда немного страшно в темноте, — объяснил он, — особенно в незнакомом месте.
  
  Я взглянул на него — на всю его огромную фигуру — и почувствовал странную жалость. Да, они могли вызывать сочувствие, ведь мы их не видели с худшей стороны, когда ужасы выскакивали из них, словно демоны в кузнице.
  
  — Да, здесь довольно светло всю ночь, — сказал я. — Половина лампочек в Миле горит с девяти вечера до пяти утра. — Потом до меня дошло, что Коффи не имеет ни малейшего понятия о том, что я говорю: он не отличит Зеленую Милю от тины в реке Миссисиппи, и поэтому показал: — Там, в коридоре.
  
  Он кивнул с облегчением. Я не уверен, представлял ли он, что такое коридор, но он мог видеть двухсот ваттные лампочки в сетчатых плафонах.
  
  И тогда я сделал то, чего никогда не позволял себе с узниками. Я протянул ему руку. Даже сейчас не знаю, почему я это сделал. Может, потому что он спросил про лампочки. Харри Тервиллиджер просто остолбенел, честное слово. Коффи взял мою руку с удивительной нежностью, и она исчезла в его ладони. И на этом все было кончено. Еще одна бабочка в моей морилке. Мы закончили.
  
  Я вышел из камеры. Харри задвинул дверь и закрыл оба замка. Пару секунд Коффи стоял неподвижно, словно не зная, что делать дальше, потом сел на койку, уронил громадные руки между колен и опустил голову, как человек, который скорбит или молится. Он что-то сказал своим странным, с южным акцентом голосом. Я услышал это очень ясно, и хотя не много знал о том, что он совершил — да многого знать и не надо, чтобы кормить и ухаживать за ним, пока не придет срок заплатить за все, — меня до сих пор пробирает дрожь.
  
  — Я ничего не мог поделать, босс, — произнес он. — Я пытался вернуть все назад, но было слишком поздно.
  Глава 3
  
  — У тебя будут неприятности из-за Перси, — сказал Харри, когда мы возвращались по коридору в мой кабинет. Дин Стэнтон, как бы третий в моей команде, хотя у нас не было какой-то подчиненности внутри (Перси исправил бы это положение в момент), сидел за моим столом и заполнял бумаги — до этой работы у меня редко доходили руки. Он едва взглянул на нас, когда мы вошли, просто протер стеклышки очков большими пальцами и снова уткнулся в бумаги.
  
  — У меня были неприятности с этим стукачом с самого первого дня, — ответил я, осторожно оттягивая, брюки от паха и подмигивая. — Ты слышал, что он орал, пока вел этого верзилу вниз?
  
  — Нет, — сказал Харри, — я сидел здесь, а отсюда плохо слышно.
  
  — Я был в туалете и ясно слышал, — отозвался Дин. Он вытащил лист бумаги, посмотрел на свет (я увидел кольцо от кофейной чашки на отпечатанном тексте), потом бросил его в корзину. — «Мертвец идет». Наверное, вычитал это в своих любимых журналах.
  
  Наверное, так и было. Перси Уэтмор — заядлый любитель журналов «Аргоси», «Stag» и «Мужские приключения». Почти в каждом номере печатался тюремный рассказ, и Перси читал их с жадностью, будто ученый, ведущий исследования. Он словно не знал, как вести себя, и пытался найти ответ в этих журналах. Перси появился после казни Энтони Рея, убийцы с топором, и не участвовал в казни, хотя и наблюдал за действием из аппаратной комнаты.
  
  — Он знает, к кому обратиться, — сказал Харри, — у него есть связи. Тебе придется отвечать за то, что отправил его с блока, и за то, что хотел заставить сделать какую-то реальную работу.
  
  — Не думаю. — Я и вправду не думал… но надеялся. Били Додж не из тех, кто станет терпеть, когда человек ничего не делает, а только смотрит. — Мне сейчас интереснее этот большой парень. Будут у нас с ним неприятности или нет?
  
  Харри покачал в ответ головой.
  
  — Он был кроткий, как ягненок на суде в Трапингус Каунти, — подал голос Дин. Он снял свои очки без оправы и стал тереть о жилетку. — Конечно, они навесили на него цепей больше, чем Скрудж видел на призраке Марли, но он мог бы их стряхнуть к чертовой матери, если бы захотел. Это игра слов, сынок.
  
  — Я понял, — отозвался я, хотя не понял ничего. Я просто не любил, когда Дин Стэнтон берет надо мной верх.
  
  — Он ведь большой, так? — поинтересовался Дин.
  
  — Да, — подтвердил я, — чудовищно большой.
  
  — Придется, наверное, увеличить силу тока на Олд Спарки, чтобы поджарить ему зад.
  
  — За Олд Спарки не беспокойся, — заметил я с безразличием. — Он и больших делает маленькими.
  
  Дин потер пальцами крылья носа, где очки оставили пару ярких красноватых пятен, и кивнул.
  
  — Да, — согласился он. — В этом есть доля правды, это так.
  
  Я спросил:
  
  — А кто-нибудь из вас знает, где он был раньше, до появления в этом, как его, Тефтоне? Так ведь называется то место?
  
  — Да, — ответил Дин. — Тефтон, в графстве Трапингус. Где он был раньше и что делал, никому не известно. Просто бродил по округе, наверное. Если интересно, можно поискать что-то в газетах в тюремной библиотеке. Она скорее всего не переедет до следующей недели. — Дин усмехнулся. — Заодно послушаешь, как твой дружок там наверху ноет и стонет.
  
  — Во всяком случае можно попытаться, — сказал я и попозже к вечеру отправился туда.
  
  Тюремная библиотека находилась в дальней части здания, которую собирались переоборудовать в автомастерскую — существовал такой план. Я думал, что это лишь повод выманить у правительства деньги для чьего-нибудь кармана, но была эпоха Депрессии, и я держал свое мнение при себе, так же как и то, что думал о Перси, хотя иногда так трудно сдержаться. Язык зачастую приносит человеку гораздо больше неприятностей, чем его половой орган. Автомастерская так и не появилась, а следующей весной тюрьма переехала на шестьдесят миль в сторону Брайтона. Еще больше тайных сделок, я думаю. Еще больше денежек в карман. А по мне — так ничего хорошего.
  
  Администрация перебралась в новое здание в восточной стороне двора, и лазарет тоже перевели (кому принадлежала идиотская идея устроить лазарет на втором этаже — так и осталось тайной), библиотеку лишь частично оборудовали, хотя и раньше там мало чего было, и она стояла пустой. Старое здание — душная, обитая досками коробка — находилось между блоками А и Б. К стенкам блоков примыкали туалеты, поэтому в здании все время витал едва уловимый запах мочи, ставший, пожалуй, единственной разумной причиной для переезда. Сама библиотека была не больше моего кабинета, только Г-образной формы. Я поискал вентилятор, но не нашел. В комнате стояла жара градусов под сорок, и я почувствовал, когда садился, горячее биение пульса в паху. Похожее на зубную боль. Я знаю, что сравнение абсурдно, особенно по местонахождению, но по ощущениям очень похоже. Гораздо хуже становится во время и после общения с писсуаром, что я и сделал перед тем, как прийти сюда.
  
  Кроме меня, здесь был еще один человек — тощий старый заключенный из надежных, по фамилии Гиббонз, дремлющий в углу с романом о Диком Западе на коленях, и в надвинутой на глаза шляпе. Жара не донимала его, как не мешали ему ворчание, стук и доносившиеся из лазарета наверху ругательства (где, наверное, было градусов на десять жарче и, я надеюсь, Перси Уэтмору очень нравилось). Я тоже не стал мешать ему, прошел в короткую часть буквы Г, где лежали газеты. Я боялся, что они исчезли вместе с вентиляторами, вопреки мнению Дина. Но они остались, и дело о близнецах Деттерик нашлось очень легко: об этом писали на первых полосах с момента совершения преступления в июне до самого судебного процесса в конце августа-сентябре.
  
  Вскоре я позабыл и про жару, и про стук наверху, и про булькающий храп Гиббонза. Думать о том, что две маленькие десятилетние девочки с белокурыми головками и ангельскими улыбками оказались в руках этого черного громилы Коффи, было неприятно, но не думать было невозможно. Учитывая его размеры, легко представить, как он пожирал их, словно великан из сказки. То, что он сделал, выглядело еще ужаснее, и ему повезло, что его не линчевали прямо там, на берегу реки. Если, конечно, назвать везением ожидание прогулки по Зеленой Миле до Олд Спарки.
  Глава 4
  
  Ферма «Кинг коттон» («Королевский хлопок») возникла на юге лет за семьдесят до описываемых событий и уже никогда не станет королевской, но в те тридцатые годы у нее была пора благоденствия. В южной части нашего штата уже исчезли хлопковые плантации, но осталось сорок или пятьдесят процветающих хлопковых ферм. Владельцем одной из них был Клаус Деттерик. По меркам пятидесятых годов, он считался бы скорее бедным, но в тридцатые о нем говорили как о преуспевающем, потому что в конце месяца он, как правило, расплачивался наличными по счетам из магазина и мог спокойно смотреть в глаза управляющему банком, случайно встретив его на улице. Его дом на ферме был чистеньким и удобным. Кроме хлопка — коттона, у него имелось еще два «к»: куры и несколько коров. У них с женой было трое детей: Говард — лет двенадцати, и девочки-близнецы Кора и Кейт.
  
  В тот год как-то теплой июньской ночью девочкам разрешили ночевать на крытой веранде, идущей по периметру дома. Они очень обрадовались. Мать поцеловала их и пожелала спокойной ночи, когда не было еще девяти и только начало смеркаться. Вот тогда она и видела их обеих в последний раз живыми, а не в гробах, где гример постарался скрыть самые страшные телесные повреждения.
  
  Сельские жители в то время ложились спать рано — «едва лишь только стемнеет под столом», как говорила моя матушка, — и спали крепко. Видимо, в ту ночь, когда исчезли близнецы, и Клаус, и Марджори, и Хови Деттерик спали тоже очень крепко, Клаус, конечно, проснулся бы от лая Баузера — огромного старого пса, наполовину колли, — если бы тот залаял, но Баузер не лаял. Ни в ту ночь, ни в другую — никогда.
  
  Клаус поднялся с рассветом, чтобы подоить коров. Веранда была обращена в противоположную сторону от сарая, и Клаусу даже не пришло в голову посмотреть, как там девочки. То, что Баузер не пришел к нему, тоже не вызвало тревоги. Пес относился и к коровам, и к курам очень пренебрежительно и обычно отсиживался в будке за сараем, когда все работали, так что приходилось его звать… и звать настойчиво.
  
  Марджори спустилась вниз минут через пятнадцать после того, как ее муж надел сапоги в кладовке и отправился в сарай. Она поставила вариться кофе, потом начала жарить бекон. Соблазнительные запахи заставили Хови спуститься из своей комнатки под самой крышей, но девочки не пришли. Она послала Хови за ними, пока разбивала яйца на сковородку. Сразу после завтрака Клаус обычно отправлял девочек за свежими яйцами. Но в то утро в доме Деттериков так и не позавтракали. Хови вернулся с веранды с перепуганным лицом, его слегка припухшие после сна глаза теперь были широко открыты.
  
  — Они исчезли, — объявил он.
  
  Марджори отправилась на веранду скорее раздраженная, чем встревоженная. Позже она сказала, что подумала, если вообще что-то подумала, что девчонки спозаранку отправились погулять и нарвать цветов с первыми лучами солнца. Или еще какие-нибудь девчоночьи глупости. Но едва взглянув, она поняла, почему Хови побелел.
  
  Она стала громко-громко кричать и звать Клауса, и тот опрометью кинулся к ней, разлив на сапоги полведра молока. То, что он увидел на веранде, могло подкосить любого, даже самого крепкого из родителей. Одеяла, в которые кутались девочки, когда ночи становились холоднее, были скомканы и сбиты в угол. Сорванная с верхней петли дверь-сетка криво болталась в проеме. И на стенках веранды, и на ступеньках под сорванной дверью — везде были брызги крови.
  
  Марджори умоляла мужа не идти на поиски девочек в одиночку и не брать с собой сына, если муж считает, что должен идти, но она зря сотрясала воздух. Он взял винтовку, которую держал на верхней полке в кладовке — подальше от детских рук, и дал Хови винтовку двадцать второго калибра, которую приберегали ко дню его рождения в июле. И они ушли, не обращая ни малейшего внимания на рыдающую, кричащую женщину, которая хотела знать, что они будут делать, если встретят банду бродяг или толпу плохих негров, сбежавших с графской фермы в Ладуке. Но я думаю, мужчины правильно поступили. Кровь уже загустела, но еще оставалась липкой и скорее ярко-красного, а не бурого цвета, как бывает после высыхания. Девочек похитили не очень давно. Клаус понял: еще есть шанс, что они живы, и хотел им воспользоваться.
  
  Ни отец, ни сын не были следопытами или охотниками, они не относились к числу тех, кто выслеживает в сезон енота или оленя не ради забавы, а потому что так нужно. А двор вокруг дома был вытоптан, и следы пересекались под немыслимыми углами. Они обошли сарай и почти сразу поняли, почему Баузер, не мастер кусаться, но мастер полаять, не поднял тревогу. Он лежал, высунувшись из будки, сбитой из остатков досок (над полукруглым входом прибита дощечка с аккуратной надписью «Баузер» — я видел фотографию в одной из газет), и голова его была почти полностью вывернута назад. «Нужна недюжинная сила, чтобы проделать это с таким крупным животным», — сказал позже обвинитель Джона Коффи присяжным и бросил долгий многозначительный взгляд на неуклюжего человека, сидящего на скамье подсудимых, опустив глаза, в новом казенном комбинезоне, похожем на само проклятие. Рядом с собакой Клаус и Хови нашли кусочек жареной колбасы. По версии, и довольно правдоподобной, не сомневаюсь, Коффи сначала подманил пса колбасой, а потом, когда Баузер уже доедал последний кусочек, протянул руки и свернул ему шею одним мощным движением. За сараем находилось северное пастбище Деттерика, где в тот день коровы не паслись. Трава была покрыта росой и на ней отчетливо выделялась дорожка следов, уходящая по диагонали к северо-западу.
  
  Даже в состоянии, близком к истерике, Клаус Деттерик засомневался, идти ли следом. Он не испытывал страха перед теми, кто похитил его дочерей, он боялся, что, преследуя похитителя по его следам, может пойти в обратном направлении и потерять время, когда дорога каждая секунда.
  
  Хови разрешил его сомнения, сняв с куста, сразу за территорией двора, клочок желтой материи. Клаусу показали этот клочок, когда он сидел за столом свидетелей, и он, заплакав, сказал, что узнал в нем клочок пижамных шортиков своей дочери Кейт. Шагов через двадцать они сняли с ветки можжевельника кусочек бледно-зеленой ткани, такой же, как ночная рубашка Коры, в которой она целовала маму и папу перед сном.
  
  Отец и сын Деттерики пустились почти бегом с винтовками наперевес, как солдаты в атаке под сильным огнем. Что меня удивляет из всего случившегося в тот день, так это то, что мальчик, отчаянно бегущий за отцом (а он ведь мог совсем отстать и потеряться), не упал и не пустил пулю в спину Клауса Деттерика.
  
  Ферма была подключена к телефонной станции, и это еще раз говорит о том, что Деттерики, хотя и скромно, но были вполне обеспечены в те ужасные времена. Марджори через коммутатор обзвонила всех соседей, имевших телефоны, и рассказала о несчастье, обрушившемся на них, как гром среди ясного неба, зная, что от каждого звонка пойдут слухи, как круги по воде от брошенных плоских камешков. Потом она сняла трубку в последний раз и произнесла слова, бывшие почти паролем во времена первых телефонных систем, по крайней мере в сельских областях Юга: «Алло, станция, вы меня слышите?»
  
  Станция слышала, но в первые минуты не могла вымолвить ни слова: почтенная женщина на коммутаторе сгорала от любопытства. Наконец она смогла выдавить:
  
  — Да, мадам, миссис Деттерик, я уверена, Боже милостивый, я молю Бога сейчас о том, чтобы ваши маленькие дочки были живы и здоровы…
  
  — Спасибо, — сказала Марджори. — Только, пожалуйста, пусть Бог подождет, пока вы меня соедините с офисом главного шерифа в Тефтоне, ладно?
  
  Главный шериф графства Трапингус был немолодым, с красным носом пропойцы человеком, с огромным, как корыто, животом и такими волосами, что голова напоминала ершик для мойки бутылок. Я хорошо его знал, он много раз приходил в Холодную Гору, чтобы посмотреть, как «его мальчики», (так он называл их) отправляются в мир иной. Свидетели исполнения смертного приговора обычно сидят на раскладных стульях, вы и сами, наверное, пару раз сидели на таких во время похорон, церковных причастий или в фермерских клубах (мы тоже брали их в клубе № 44 «Таинственный узел»), и каждый раз, когда шериф Хомер Крибус садился на стул, я ожидал услышать сухой треск, означающий падение. Я боялся этого дня и в то же время надеялся на него. Но этого так и не произошло. Вскоре — где-то через год после похищения девочек Деттерика — с ним случился сердечный приступ прямо в офисе, вероятно когда он развлекался с семнадцатилетней негритянкой по имени Дафна Шэртлефф. Об этом много говорили. Хотя он гулял направо и налево, имея жену и шестерых сыновей, во время выборов Хомер Крибус был непобедим. Такие были времена. Предвыборные лозунги гласили: «Будь баптистом или убирайся», но людям нравятся лицемеры, это правда, они узнают в них самих себя, ведь так приятно, когда со спущенными штанами и в полной боевой готовности застанут кого-то, а не тебя.
  
  Шериф был не только лицемер, но еще и некомпетентным, из тех, кто любит фотографироваться, со спасенной кошечкой какой-нибудь леди на руках, хотя герой совсем не он, а помощник Роб Макджи, например, который действительно, рискуя сломать себе шею, залез на дерево и снял оттуда любимую кошечку.
  
  Макджи слушал невнятный рассказ Марджори Деттерик минуты две, потом перебил ее несколькими вопросами, быстрыми и краткими, как точные короткие удары опытного боксера в лицо, столь короткие и сильные, что кровь выступает раньше, чем успеваешь почувствовать боль. Получив ответы, он сказал: «Я позвоню Бобу Марчанту. У него есть собаки. А вы, миссис Деттерик, сидите дома. И если ваши муж и мальчик вернутся, то пусть тоже сидят дома. Попытаются хотя бы».
  
  А ее муж и сын тем временем прошли по следу похитителя уже три мили к северо-западу, но когда после открытого поля начался хвойный лес, они его потеряли. Они были фермеры, а не охотники, как я говорил, и к этому моменту уже знали, что преследуют зверя. По дороге они нашли желтую пижамную кофточку Кейти и еще кусок от ночной рубашки Коры. Обе вещи были пропитаны кровью, и теперь уже и Клаус, и Хови не торопились так, как вначале. Какая-то холодная определенность остудила их тлеющие надежды, словно холодная вода, которая опускается ко дну, потому что тяжелее.
  
  Они зашли в лес, поискали следы и не нашли, зашли в другом месте — также безрезультатно, потом в третьем. На этот раз они обнаружили следы крови на иглах густой пушистой сосны. Они повернули туда, где, казалось, шла небольшая тропка. Потом опять начали поиски следов. Дело приближалось к девяти часам утра, и позади стали слышны голоса мужчин и лай собак. За то время, что Роб Макджи собрал небольшой отряд, шериф Крибус выпил бы только чашечку сладкого кофе с бренди. Через час с четвертью они догнали Клауса и Хови Деттериков, отчаянно мечущихся по опушке леса. Вскоре отряд двинулся дальше, впереди бежали собаки Боба. Макджи позволил Клаусу и Хови идти с ними: они бы не вернулись обратно, если бы даже он приказал им. Несмотря на то, что они страшились результата, и Макджи, должно быть, это понял, он заставил их разрядить оружие. «Другие сделали то же самое, — объяснил Макджи, — так безопаснее». Но он не сказал ни им, ни кому-нибудь еще, что только Деттериков попросили сдать патроны помощнику шерифа. Сбитые с толку и жаждущие лишь одного — чтобы этот кошмар закончился, они сделали то, что он просил. Когда Роб Макджи заставил Деттериков разрядить винтовки и отдать ему патроны, он, возможно, сохранил Джону Коффи те жалкие остатки жизни.
  
  Лающие, тявкающие собаки тащили их две мили по зарослям мелкого сосняка все в том же направлении, примерно к северо-западу. Потом они вышли на берег реки Трапингус, которая в этом месте широкая и медленная и течет на юго-восток среди низких лесистых холмов, где семьи Крей, Робинетт и Дюплиси все еще делают мандолины и часто выплевывают свои гнилые зубы во время пашни. Это дремучая провинция, где мужчины способны поймать змею в воскресенье утром, а в воскресенье вечером предаваться плотским утехам со своими дочерями. Я знал эти семьи. Многие из них время от времени посылали пищу для Спарки. На том берегу реки члены отряда увидели, как июньское солнце отражается от стальных рельсов Большой южной магистрали. Справа, примерно в миле ниже по течению, виднелась арка моста и дорога уходила в сторону угольного бассейна Вест Грин.
  
  Здесь они нашли широкую вытоптанную поляну, окруженную низкими кустами. Там было столько крови, что многие мужчины побежали в лес и выдали назад свои завтраки. На этой же кровавой поляне они обнаружили остатки ночной рубашки Коры, и Хови, заметно приободрившись к тому времени, прижался к отцу и чуть было не лишился чувств.
  
  Именно на этом месте у собак Боба Марчанта возник первый и единственный за день разлад. Их было шесть: два бладгаунда, две голубые гончие и пара похожих на терьеров помесей, которых приграничные южане называют «хитрыми гончими». «Хитрые» хотели пойти на северо-запад, вверх по течению вдоль Трапингуса, остальные — в противоположную сторону, на юго-восток. Они запутались в поводках, и хотя в газетах ничего об этом не говорилось, я могу себе представить, какие ужасные команды выкрикивал им Боб, когда руками — наиболее «образованной» своей частью — распутывал их. В свое время я был знаком с несколькими любителями гончих и знаю, что эти собаки, как школьный класс, похожи друг на друга.
  
  Боб собрал их на коротких поводках в ряд, потом провел перед мордами разорванной рубашкой Коры Деттерик, словно напомнив, для чего они гуляют в лесу при температуре около сорока к полудню, когда перед глазами начинают мелькать чертики. «Хитрые», понюхав еще раз, решили проголосовать, как все, и с лаем рванулись вниз по течению.
  
  Не прошло и десяти минут, как мужчины остановились, понимая, что слышат уже не только лай собак. Они слышали скорее вой, а не лай, причем такого звука собака не способна издавать даже перед лицом смерти. Звук не походил ни на что слышанное ими раньше, но все вдруг поняли, что это человек. Так они сами сказали, и я им верю. Я думаю, что тоже сразу бы понял. Я слышал, как люди кричат именно так по пути на электрический стул. Не многие, большинство замыкается и либо молчит, либо шутит, как на школьном пикнике, но некоторые кричат. Обычно это те, кто верит в существование ада и знает, что он их ждет в конце Зеленой Мили.
  
  Боб снова взял собак на поводок. Они стоили немало, и он никак не хотел потерять их из-за какого-то психопата, воющего и бормочущего где-то рядом. Остальные зарядили ружья и щелкнули затворами. Этот вой остудил их и заставил вспотеть, да так, что капли пота, бежавшие по спине, казались ледяными. Когда мужчин берет такой озноб, им нужен лидер, чтобы идти вперед, и помощник Макджи повел их. Он вышел вперед и бодро направился (хотя я не думаю, что в тот момент он ощущал бодрость) к зарослям ольхи возле леса справа, остальные нервно семенили, отстав шагов на пять. Он остановился всего раз и то для того, чтобы показать самому крупному среди них — Сэму Холлису, чтобы тот шел рядом с Клаусом Деттериком.
  
  С той стороны зарослей ольхи открывалась поляна, уходящая справа в лес. Слева шел длинный пологий откос к берегу реки. Вдруг все разом остановились, словно остолбенев. Я думаю, они бы дорого отдали, чтобы навсегда стереть из памяти, никогда не видеть того, что открылось перед ними, но никто из них этого не сможет забыть никогда, словно кошмарный сон, грубый и дымящийся под солнцем кошмар, прячущийся за приятной и привычной нормальной жизнью — с церковными причастиями, прогулками по полям и лугам, честной работой, любовными объятиями в постели. У каждого мужчины есть хребет, стержень, уверяю вас, он есть в жизни каждого. В тот день они увидели, эти парни, обратную сторону жизни, они увидели, что иногда скрывается за ее улыбкой.
  
  На берегу реки в линялой окровавленной рубахе сидел самый крупный человек из всех, когда-либо виденных ими — Джон Коффи. Он был бос и его ноги с косолапыми ступнями казались огромными. Голова повязана выцветшим красным платком так, как обычно сельские женщины покрывают голову в церкви. Комары окружили его черным облаком. На руках лежали голенькие девочки. Их белокурые волосы, еще недавно вьющиеся и светлые, как пух молочая, теперь слиплись и порыжели от крови. Человек, держащий их, сидел и выл на небо, как «помешанный теленок», по его коричневым щекам бежали слезы, лицо исказилось чудовищной гримасой горя. Дышал он неровно, грудь поднималась, пока не натягивалась застежка на рубахе, потом вместе с воздухом вырывался этот ужасный вой. В газетах часто пишут: «Убийца не проявил раскаяния», но здесь был не тот случай. Сердце Джона Коффи было растерзано тем, что он натворил… но сам он будет жить. А девочки нет. Их растерзали более основательно.
  
  Никто не знает, сколько они так простояли, глядя на воющего человека, который смотрел на другой берег, за серую гладкую полосу реки, где к мосту мчался поезд. Казалось, они глядят на него час или вечность, а поезд застыл на месте, казалось, что крик стоит лишь в одном месте, как детский взрыв гнева, и солнце не ушло за облако, и не потемнело в глазах. Но перед ними все было настоящим. Чернокожий раскачивался вперед-назад, и Кора и Кейт качались вместе с ним, словно куклы на руках у великана. Окровавленные мускулы его огромных голых рук сжимались и разжимались, сжимались и разжимались.
  
  Клаус Деттерик прервал эту немую сцену. Он бросился с криком на монстра, который растерзал и убил его дочерей. Сэм Холлис знал свое дело и пытался удержать его, но не смог. Он был на пятнадцать сантиметров выше Клауса и тяжелее килограммов на тридцать, но Клаус сбросил его руки. Он пролетел через поляну и в полете ударил ногой в голову Коффи. Его сапог, испачканный уже свернувшимся на жаре молоком, угодил точно в левый висок Коффи, но тот словно и не заметил удара. Он все так же сидел, причитая и раскачиваясь, глядя за реку; похожий на лесного проповедника-пятидесятника, верного последователя Креста, глядящего на Землю Обетованную… вот только если бы не трупы…
  
  Чтобы оттащить бившегося в истерике фермера от Джона Коффи, понадобились четыре человека, и пока они схватили его, он успел нанести Коффи я не знаю сколько довольно сильных ударов. Но Коффи было все равно: он по-прежнему глядел за реку и причитал. Что касается Деттерика, то как только его оттащили, вся сила ушла из него, словно по громадному негру шел какой-то странный гальванизирующий ток (я все время нахожу какие-то электрические метафоры, вы уж простите), и, когда контакт Деттерика с этим источником питания был наконец разомкнут, он обмяк, как человек после удара током. Он упал на колени прямо на берегу реки, закрыл лицо руками и зарыдал. Хови присоединился к нему, и они обнялись, прильнув друг к другу.
  
  Двое мужчин остались рядом с ними, остальные образовали кольцо из ружейных стволов вокруг качающегося и стонущего чернокожего. Он, казалось, не замечал никого. Макджи вышел вперед, постоял, неуверенно, переминаясь с ноги на ногу, потом присел на корточки.
  
  — Мистер, — сказал он тихим голосом, и Коффи сразу затих. Макджи посмотрел ему в глаза, красные от слез. Слезы все еще текли по щекам негра, как будто кто-то оставил внутри открытый кран. Глаза плакали, но взгляд оставался отрешенным… далеким и спокойным. Я подумал, что это самые странные глаза, которые я видел в жизни, и Макджи почувствовал то же самое. «Его глаза напоминали глаза зверя, который никогда раньше не видел людей», — сказал он репортеру по имени Хаммерсмит перед началом суда.
  
  — Мистер, вы меня слышите? — спросил Макджи.
  
  Медленно-медленно Коффи кивнул. Он все еще держал на руках своих неописуемых кукол, их подбородки упали на грудь, так что лица было трудно разглядеть, — одна из немногих милостей Божьих, дарованных им в тот день.
  
  — У вас есть имя? — обратился к нему Макджи.
  
  — Джон Коффи, — сказал негр густым голосом, срывающимся от слез. — Коффи — как напиток, только пишется иначе.
  
  Макджи кивнул, потом большим пальцем указал на оттопыривающийся нагрудный карман рубахи. Ему показалось, что там может быть пистолет, хотя совсем не обязательно человеку таких размеров, как Коффи, иметь пистолет, чтобы причинить серьезный урон, если он решит сбежать.
  
  — Что там у тебя, Джон Коффи? Может, пушка? Пистолет?
  
  — Нет, сэр, — ответил Коффи своим густым голосом, и его странные глаза — источающие слезы и страдающие снаружи, но далекие и равнодушные внутри, словно настоящий Джон Коффи был где-то в другом месте и смотрел на иной пейзаж, где убитые девочки совсем не повод для расстройства, — эти глаза неотрывно смотрели в глаза помощника Макджи. — Здесь просто мой завтрак.
  
  — Завтрак, говоришь, да? — повторил Макджи, и Коффи, кивнув, подтвердил: «Да, сэр», а слезы все бежали из его глаз, и капли висели на кончике носа.
  
  — А где такие, как ты, берут завтрак, Джон Коффи? — Макджи старался держаться спокойно, хотя чувствовал уже исходящий от девочек запах и видел мух, садящихся на влажные места на телах. Хуже всего были их волосы — он сказал об этом позднее… но это не попало в газеты, такую подробность сочли слишком тяжелой для семейного чтения. Я узнал о ней от автора статьи, мистера Хаммерсмита. Я нашел его, когда Джон Коффи стал для меня как бы навязчивой идеей. Макджи рассказал Хаммерсмиту, что белокурые волосы девочек уже не были светлыми. Они стали каштановыми. Кровь бежала с волос по щекам, словно волосы плохо покрашены, и не надо быть врачом, чтобы понять, что их хрупкие черепа раздавлены силой этих могучих рук. Возможно, девочки плакали. Возможно, он хотел, чтобы они перестали. Если девочкам повезло, это случилось перед изнасилованием.
  
  При виде такого очень трудно думать, даже столь решительному в своих поступках человеку, как помощник Макджи. Размышления могут привести к ошибкам или даже к еще большему кровопролитию. Макджи глубоко вздохнул и попытался взять себя в руки.
  
  — Я точно не помню, сэр, гад буду, если вру, — ответил Коффи сдавленным от слез голосом, — это правда завтрак, там бутерброды и, по-моему, маринованный огурчик.
  
  — Я сейчас сам посмотрю, тебе ведь все равно, — сказал Макджи. — Теперь, Джон Коффи, не двигайся. Не делай этого, парень, у нас достаточно оружия, нацеленного на тебя, чтобы исчезла твоя верхняя половина, если хоть пальцем шевельнешь.
  
  Коффи смотрел за реку и не шелохнулся, пока Макджи аккуратно залез в нагрудный карман его рубахи и вытащил нечто, завернутое в газету и перевязанное веревочкой. Макджи разорвал бечевку и развернул газету, хотя был уверен, что там, как и сказал Коффи, находится завтрак. Там оказались бутерброд с беконом и помидорами и рулет с джемом. Еще был огурчик, завернутый в отдельную бумажку, которую Джон Коффи никогда бы не развернул. Там не хватало колбасы. Колбаса из завтрака Джона Коффи досталась Баузеру.
  
  Макджи, не отрывая взгляда от Джона Коффи, передал завтрак через плечо своим людям. Сидя на корточках так близко, он не мог отвлечься ни на секунду. Завтрак был снова завернут, перевязан и в конце концов оказался у Боба Марчента, который положил его в рюкзак, где лежал корм для собак (и я не удивлюсь, если еще и рыболовная наживка). Его не предъявили на суде в качестве улики — правосудие в этой части света скорое, но не настолько, чтобы сохранился бутерброд с беконом и помидорами, хотя фотографии его остались.
  
  — Что здесь произошло, Джон Коффи? — произнес Макджи низким серьезным голосом. — Ты не хочешь об этом мне рассказать?
  
  И Коффи ответил Макджи и всем остальным почти в точности так же, как и мне; это к тому же были последние слова, которые обвинитель сказал присяжным во время суда над Коффи.
  
  — Я не смог ничего поделать, — произнес Джон Коффи, держа на руках обнаженные тела убитых, истерзанных девочек. Слезы снова потекли по его щекам. — Я пытался вернуть все назад, но было уже поздно.
  
  — Парень, ты арестован по подозрению в убийстве, — заявил Макджи и плюнул Джону Коффи в лицо.
  
  Присяжные удалились на сорок пять минут. Как раз хватило бы, чтобы съесть завтраки. Интересно только, полез бы им кусок в горло.
  Глава 5
  
  Вы, конечно, понимаете, что я не мог всего этого узнать за один жаркий октябрьский вечер, проведенный в почти вымершей тюремной библиотеке, из единственного комплекта газет, засунутого в корзину из-под апельсинов, но того, что узнал, хватило, чтобы не заснуть в ту ночь. Когда моя жена проснулась в два часа ночи и увидела, что я сижу на кухне, пью пахту и курю самокрутки, она спросила, в чем дело, и я солгал ей в один из немногих раз за долгое время нашего брака. Я ответил, что у меня произошла еще одна стычка с Перси Уэтмором. Это было так, но я не потому не мог уснуть. Все, что касалось Перси, я обычно оставлял в кабинете.
  
  — Да забудь ты этого гнилого червя, возвращайся в постель, — сказала она. — У меня есть кое-что, что поможет тебе заснуть, сколько хочешь.
  
  — Это здорово, но я, пожалуй откажусь. У меня что-то слегка не в порядке с мочевой системой, и я боюсь передать это тебе.
  
  Она подняла бровь.
  
  — Ага, мочевая система, — съязвила она. — По-моему, ты просто взял не ту девку с панели прошлый раз, когда был в Батон Руже.
  
  Я никогда не был в Батон Руже и никогда не связывался с уличными девчонками, и мы оба это знали.
  
  — Просто старая инфекция, — объяснил я. — Моя матушка говорила, что мальчики подхватывают ее, когда писают при северном ветре.
  
  — Да, твоя матушка не выходила из дома весь день, если вдруг рассыпала соль. Доктор Сэдлер…
  
  — Нет, сэр, — сказал я, подняв руку. — Он хочет, чтобы я принимал серу, и к концу недели меня стошнит во всех углах кабинета. Со временем это пройдет, но сейчас, я думаю, наши игры придется отложить.
  
  Она поцеловала меня в лоб прямо над левой бровью, что всегда вызывало мурашки по коже… и Дженис хорошо это знала.
  
  — Бедный ребенок. Как будто мало этого ужасного Перси Уэтмора. Ложись скорее спать.
  
  Я так и сделал, но прежде вышел на заднее крыльцо облегчиться (предварительно проверив направление ветра мокрым большим пальцем; то, чему учат родители в детстве, остается надолго, как бы глупо это ни было). Мочиться на улице — одно из удовольствий сельской жизни, о котором никогда не говорят поэты. Но этой ночью удовольствия я не испытывал: вытекающая жидкость горела, словно нефть. Но я подумал, что вечером было хуже, и уж точно — два-три дня назад гораздо хуже. Так что появилась надежда, что все пошло на поправку. Никогда у меня не было надежды более тщетной. Никто не мог сказать мне, что микроб, забравшийся внутрь меня, где тепло и сыро, может взять пару дней отдыха, прежде чем опять войти в силу. Я бы очень удивился. А еще больше удивился, если бы узнал, что через каких-то пятнадцать-двадцать лет изобретут таблетки, в рекордное время избавляющие от такой инфекции… а если при этом и произойдет расстройство желудка или кишечника, тебя никогда не стошнит так, как от серных пилюль доктора Сэдлера. Но тогда, в 1932-м, можно было только ждать и пытаться не обращать внимание на то, будто кто-то налил внутрь мочевой системы нефть и поднес к ней спичку.
  
  Я облегчился, зашел в спальню и в конце концов заснул. Мне снились девочки с застенчивыми улыбками и кровью на волосах.
  Глава 6
  
  На следующее утро я нашел на своем столе розовый клочок бумаги с просьбой при первой возможности зайти в кабинет начальника тюрьмы. Я знал, по какому поводу: в этой игре были неписаные, но обязательные правила, а я вчера ненадолго перестал играть по ним — поэтому я решил потянуть с визитом к начальству как можно дольше. Наверное, как и с визитом к врачу со своими мочевыми проблемами. Я всегда думал, что делам типа «разделаться раз и навсегда» придают слишком много значения.
  
  Во всяком случае я не спешил в кабинет Уордена Мурса. Вместо этого я снял свой шерстяной китель, повесил его на спинку стула, включил вентилятор в углу — день выдался опять жарким. Потом сел и пробежал глазами ночной отчет Брута Ховелла. Тревожиться было не о чем. Делакруа немного плакал после возвращения — он почти всегда по ночам плакал больше о себе, чем о тех, кого сжег живьем, я почти уверен, — а потом достал Мистера Джинглза, мышь, из коробки из-под сигар. Это успокоило Дэла и до утра он спал как младенец. Мистер Джинглз почти всю ночь провел на животе Делакруа, обвив хвост вокруг задних лапок и не мигая глазками-бусинками. Словно Господь решил, что Делакруа нужен ангел-хранитель, но распорядился, что только мышь сойдет в этом качестве для такой крысы, как наш «убийственный» дружок из Луизианы. Конечно, всего этого не было в рапорте Брута, но я провел достаточно много ночных наблюдений, чтобы уметь читать между строк. О Коффи упоминалось лишь однажды: «Не спал, лежал тихо, иногда плакал. Я попытался начать разговор, но после нескольких ворчливых реплик в ответ оставил его в покое. Может, Полю или Харри повезет больше».
  
  «Начать разговор» — главное в нашей работе, в самом деле. Тогда я этого не знал, но, оглядываясь назад с высоты странного пожилого возраста (я думаю, этот возраст кажется странным тем, кому предстоит его пережить), я все понял, как и то, почему не понимал вначале, — эта задача слишком сложна и столь же важна, как дыхание для поддержания жизни. Для временных было совсем не важно «начать разговор», но для меня, Харри, Брута и Дина это жизненно важно, и именно по этой причине Перси Уэтмор был кошмаром. Заключенные ненавидели его, охранники ненавидели его… все ненавидели его, думаю, самого Перси, а не его политические связи, а возможно (но только возможно), и его мать. Он напоминал порцию мышьяка, впрыснутую в свадебный пирог, и мне кажется, я знал с самого начала о грядущей катастрофе. Сам Перси был словно запланированный несчастный случай. Что касается остальных, то мы подняли бы на смех того, кто сказал бы, что мы приносили больше пользы не как охранники заключенных, а как их психиатры, половина меня и сейчас еще смеется над подобной мыслью, но мы знали насчет начала разговора… без этого разговора люди, коим предстояло повидать Олд Спарки, имели ужасную привычку сходить с ума.
  
  Я отметил внизу рапорта Брута — поговорить с Джоном Коффи, попытаться по крайней мере, потом перешел к сообщению Кэртиса Андерсона, главного помощника начальника тюрьмы. В нем говорилось, что он, Андерсон, вскоре ожидает приказа ДК для Эдварда Делакруса (Андерсон ошибся: имя его на самом деле было Эдуар Делакруа). ДК означает день казни, и согласно сообщению, Кэртису сказали почти точно, что маленький французик пройдет свой путь незадолго до Хэлловина — он считал, что 27 октября, а предположения Кэртиса были всегда обоснованны. Но еще до того нам следует ожидать нового постояльца по имени Вильям Уортон. «Он из тех, что ты называешь «проблемный ребенок», — писал Кэртис своим почти каллиграфическим почерком с обратным наклоном. — Дикий и сумасбродный, и этим гордится. Последний год бродил по всему штату и наконец допрыгался. Убил при ограблении сразу троих, среди них беременную женщину, четвертого убил, когда убегал. Патрульного штата. Ему не хватало только монашки и слепого». — Я слегка улыбнулся этим словам. — «Уортону девятнадцать лет, на левом предплечье татуировка: «Крошка Билли». Вам придется дать ему по носу раз или два, это я гарантирую, но будьте осторожней. Этому человеку терять нечего. — Он дважды подчеркнул последнее предложение, потом закончил: — А еще он скорее всего лодырь. Пишет жалобы, и, кроме всего прочего, он — несовершеннолетний».
  
  Безумный ребенок, пишущий жалобы, способный к безделью. Просто здорово. На минуту день, мне показалось, стал еще жарче, и я решил не откладывать больше визита к Уордену Мурсу.
  
  За время моей работы охранником в Холодной Горе сменилось три начальника тюрьмы. Хэл Мурс был последним и самым лучшим из начальников такого рода. Честный, прямой, лишенный в отличие от Кэртиса Андерсона даже элементарной сообразительности, он обладал особой политической гибкостью, помогающей сохранить свой пост в те мрачные годы… и в то же время оставался неподкупным, и не поддавался искушениям этой игры. Повышение ему не светило, но, похоже, его устраивала и нынешняя должность. В те дни ему было пятьдесят восемь или пятьдесят девять, его лицо с глубокими складками напоминало морду бладгаунда. Бобу Марчанту оно бы понравилось. Хотя волосы его поседели, а руки слегка дрожали, он был еще очень силен. За год до этого в прогулочном дворике на него набросился заключенный с рукояткой, выстроганной из перекладины деревянной решетки. Мурс перехватил кисть негодяя и скрутил ее так, что кости захрустели, словно сухие ветки в костре. Нападавший, забыв о своих обидах, упал на колени прямо на землю и стал звать маму. «Я тебе не мама, — сказал Мурс своим интеллигентным «южным» голосом, — но на ее месте, я поднял бы юбку и помочился на тебя из чрева, давшего тебе жизнь».
  
  Когда я зашел в его кабинет, он начал подниматься, и я помахал ему рукой, чтобы не вставал. Я сел за стол напротив и начал с вопроса о его жене… но совсем не так, как принято у вас. Я спросил: «Ну как там твоя красотка?» Словно Мелинде всего лет семнадцать, а не шестьдесят два или три. Мой интерес был искренним: такую женщину я бы и сам мог полюбить и жениться на ней, если бы наши жизненные пути пересеклись, но еще мне хотелось хоть немного отвлечь его от основных дел.
  
  Он глубоко вздохнул.
  
  — Не очень, Пол. Даже совсем не хорошо.
  
  — Опять головные боли?
  
  — На этой неделе всего раз, но было очень плохо, позавчера она пролежала пластом почти весь день. А теперь еще эта слабость в правой руке… — Он поднял свою, всю в веснушках, правую руку. Мы оба видели, как она дрожит над бумагой, потом опустил ее опять. Я уверен, что он все отдал бы за то, чтобы не говорить этого, а я — все за то, чтобы не слышать. Головные боли у Мелинды начались весной, и все лето врач уверял ее, что это «мигрени на нервной почве», вызванные стрессом из-за ожидаемого ухода Хэла на пенсию. Но на самом деле никто из них не «ожидал» ухода на пенсию, а моя собственная жена сказала, что мигрень — болезнь не пожилых, а молодых, и к тому времени, когда страдающие мигренью достигают возраста Мелинды, им становится не хуже, а лучше. А эта слабость в руке? По-моему, это совсем не похоже на нервный стресс, это похоже на проклятый инсульт.
  
  — Доктор Хавестром хочет, чтобы она легла в больницу в Индианоле, — сказал Мурс. — Сделала анализы. Рентген головы и Бог знает, что еще. Она боится до смерти. — Он помолчал, а потом добавил: — По правде говоря, я и сам ужасно боюсь.
  
  — Да, но вот увидишь, она справится, — успокоил я. — Лучше не откладывать. Если вдруг они что-то увидят на рентгене, то может оказаться, что это излечимо.
  
  — Да, — согласился он, и тут всего один раз за эти минуты разговора, насколько я помню, наши взгляды встретились. И мы все поняли без слов, со всей беспощадностью. Да, скорее всего инсульт. А может быть, рак — опухоль мозга, и если это так, то шансы на то, что врачи в Индианоле смогут что-то сделать, практически равны нулю. Это ведь был тридцать второй год, не забывайте, когда лекарством даже от такой более-менее простой «мочевой» инфекции были либо сера и вонь, либо страдание и ожидание.
  
  — Спасибо за сочувствие, Пол. А теперь давай поговорим о Перси Уэтморе.
  
  Я застонал и закрыл глаза.
  
  — Сегодня утром мне позвонили из столицы штата, — прямо сказал начальник тюрьмы. — Звонок был очень сердитый, можешь себе представить. Пол, губернатор так сильно женат, что его здесь почти нет, ты меня понимаешь. А у его жены есть брат, у которого единственный ребенок. И этот ребенок — Перси Уэтмор. Перси вчера звонил папаше, а папаша Перси позвонил тетушке. Нужно прослеживать цепочку дальше?
  
  — Нет, — вздохнул я. — Перси настучал. Точь-в-точь классный маменькин сынок, наябедничавший учительнице, что видел, как Джек и Джилл целовались в раздевалке.
  
  — Да, — согласился Мурс, — примерно так.
  
  — Ты знаешь, что произошло между Перси и Делакруа, когда Делакруа только поступил? — спросил я. — Перси с его чертовой резиновой дубинкой?
  
  — Да, но…
  
  — И ты знаешь, как он проводит ею иногда по прутьям решетки, просто так, для смеха. Он подлый, он тупой, и я не знаю, сколько еще смогу его выносить. Это правда.
  
  Мы знали друг друга пять лет. А это много для людей, успешно работающих вместе, особенно если часть их работы — торговля жизнью и смертью. Я просто хочу сказать: он понял, что я имел в виду. Нет, я не уйду, во всяком случае теперь, когда вокруг тюремных стен ходит Депрессия, как опасный преступник, которого нельзя посадить за решетку. Люди получше меня оказывались выброшенными на улицу или ездили на подножках зайцами. Мне повезло, и я знал это: дети подросли и залог — двухсотфунтовый кусок мрамора — свалился с моих плеч в последние два года. Но человеку нужно еще питаться, да и жену кормить. Кроме того, мы привыкли посылать дочери и зятю двадцать долларов, когда могли (а иногда когда и не могли, если письма Джейн становились особенно отчаянными). Зять был безработный учитель, и если уже это не говорит об отчаянии тех дней, то значит это слово не имеет смысла. Так что нет, нельзя бросить стабильно оплачиваемую работу, такую, как моя… так вот хладнокровно взять и уйти. Но у меня уже не хватало хладнокровия в ту осень. Температура на улице была высока не по сезону, а подкравшаяся изнутри инфекция подняла ее еще выше. Когда же человек в таком состоянии, то его кулак может взлететь порой и помимо воли. А если хоть раз треснуть такого типа со связями, как Перси, то уже не остановишься, потому что назад дороги нет.
  
  — Сдержись, — тихо произнес Мурс. — Я тебя вызвал, чтобы это сказать. Я знаю из достоверных источников — от человека, звонившего мне сегодня утром, — что Перси подал заявление на работу в Бриар, и его заявление будет принято.
  
  — Бриар, — повторил я. Бриар Ридж — одна из двух больниц штата. — Чем этот щенок занимается? Гастролирует по госучреждениям?
  
  — Там административная работа. Лучше оплачивается и нужно иметь дело с бумагами, а не с больничными койками в жаркий день. — Он криво улыбнулся.
  
  — Знаешь, Пол, ты мог бы уже избавиться от него, если бы не пустил в аппаратную вместе с Ван Хэем, когда Вождь ушел.
  
  Сначала то, что он говорил, мне показалось очень интересным, и я не мог понять, к чему он клонит. А может, не хотел понимать.
  
  — Куда я еще мог его поставить? — спросил я. — Господи, да он понятия не имеет, для чего вообще на блоке! А включить его в команду, осуществляющую казнь… — Я не закончил. Я не мог закончить. Цепь возможных проколов казалась мне бесконечной.
  
  — И тем не менее, ты хорошо сделал бы, включив его в команду для Делакруа. Если хочешь, конечно, избавиться от него.
  
  Я смотрел на него, открыв рот. В конце концов мне удалось его закрыть, и я обрел дар речи.
  
  — Что ты говоришь? Он что, хочет проверить, как там рядом, где пахнет жареными мозгами?
  
  Мурс пожал плечами. Его взгляд, такой мягкий, когда он говорил о жене, вдруг закаменел.
  
  — Мозги Делакруа все равно поджарятся, будет в команде Уэтмор или нет, — произнес он. — Верно?
  
  — Да, но он может все испортить. Правда, Хэл, он, практически обречен на то, чтобы испортить все дело. А перед тридцатью с лишним свидетелями-журналистами со всех концов Луизианы…
  
  — Вы с Брутусом Ховеллом позаботитесь, чтобы он не испортил, — сказал Мурс. — А если все-таки испортит, то это пойдет в его досье и останется там надолго, даже когда его связи исчезнут. Понимаешь?
  
  Я понял. Мне стало противно и страшно, но я понял.
  
  — Он, наверное, захочет остаться на казнь Коффи, но, если повезет, ему хватит и Делакруа. Постарайся, чтобы его поставили в команду.
  
  Я собирался опять держать Перси в аппаратной, а потом в туннеле с автоматом, когда Делакруа повезут к санитарной машине, припаркованной через дорогу от тюрьмы, но я отбросил этот план прочь, не задумываясь. Я кивнул. Я чувствовал, что влезаю в авантюру, но мне было наплевать. Ради того, чтобы избавиться от Перси, я ущипнул бы дьявола за нос. Перси сможет участвовать в казни, надеть шлем, а потом смотреть сквозь решетку и дать команду Ван Хэю включить на вторую. Он увидит, как маленький французик помчится на молнии, которую он, Перси Уэтмор, выпустил из бутылки. Пусть получит свое мерзкое мелкое наслаждение, если таковым для него является санкционированное властями убийство. Пусть потом отправляется в Бриар Ридж, где у него будет свой кабинет и вентилятор для охлаждения. А если его родственника по жене на следующих выборах не переизберут и этому парню придется узнать, что такое работа в жестоком старом знойном мире, где не все плохие парни заперты за решетку и где иногда бьют по голове, — тем лучше.
  
  — Ладно, — сказал я, поднимаясь. — Я поставлю его перед Делакруа. А пока потерплю.
  
  — Хорошо. — Он тоже встал. — А кстати, как твои дела? — Мурс деликатно указал в направлении моего паха.
  
  — Кажется, лучше.
  
  — Это здорово. — Он проводил меня до дверей. — А что там с Коффи? С ним не возникнет проблем?
  
  — Я не думаю. Он будет смирным, как овечка. Он странный — странные глаза, — но тихий. Мы за ним следим. Так что не беспокойся.
  
  — Ты, конечно, знаешь, что он сделал.
  
  — Конечно.
  
  Он проводил меня через приемную, где пожилая мисс Ханна, как всегда, барабанила по «ундервуду», наверное, с каменного века. Я был рад, что ухожу, чувствуя, что легко отделался. И было приятно сознавать, что я еще могу пережить Перси, в конце концов.
  
  — Отправь Мелинде целую корзину моей любви, — сказал я, — и не покупай ни корзинки беспокойства. Может, окажется, что все это лишь мигрень.
  
  — Да уж, наверное, — ответил он, и губы улыбнулись под больными глазами. Сочетание жутковатое.
  
  Что касается меня, то я вернулся в блок «Г», и начался новый день. Нужно было прочесть и написать бумаги, вымыть полы, раздать пищу, составить график дежурств на следующую неделю, и еще тысяча всяких мелочей. Но больше всего было ожидания, в тюрьме ведь этого так много, так что с ним покончить нельзя никогда. Ожидание, когда Делакруа пойдет по Зеленой Миле, ожидание прибытия Вильяма Уортона с оттопыренной губой и татуировкой «Крошка Билли» и более всего — ожидание, когда Перси Уэтмор исчезнет из моей жизни.
  Глава 7
  
  Мышь Делакруа оказалась одним из таинств Божьих. До этого лета я никогда не видел мышей в блоке «Г», потом, после той осени, когда жаркой грозовой октябрьской ночью Делакруа покинул нашу компанию, причем покинул таким отвратительным образом, что мне и самому вспоминать не хочется. Делакруа утверждал, что это он дрессировал мышь, вошедшую в нашу жизнь с именем Вилли-Пароход, но я уверен, что на самом деле все было совсем наоборот. И Дин Стэнтон так считает, и Брут. Они оба дежурили в ночь, когда впервые появилась мышь, и, как сказал Брут, она была уже почти ручная и вдвое сообразительнее, чем этот французоид, который считает, что мышь принадлежит ему.
  
  Мы с Дином разбирали в моем кабинете прошлогодние записи и готовились писать сопроводительные письма свидетелям пяти казней, а потом сопроводиловки на сопроводиловки к еще шести, и так до двадцать девятого года. Нас, собственно, интересовало одно: довольны ли они обслуживанием? Я понимаю, это звучит дико, но это важная информация. Как налогоплательщики, они были нашими клиентами, хотя и очень специфическими. Люди, ставшие среди ночи свидетелями того, как человек умирает, должны знать, что существует очень веская причина для этого, особая необходимость, потребность, и, если казнь является справедливым наказанием, то эта потребность должна быть удовлетворена. Они пережили кошмар. Цель казни — показать, что кошмар окончен. Может это и помогает. Иногда.
  
  — Эй! — позвал Брут из-за двери, где восседал за столом в начале коридора. — Эй вы, скорее сюда!
  
  Дин и я обменялись взглядами с одинаковым выражением тревоги, думая, не случилось ли чего с индейцем из Оклахомы (его звали Арлен Биттербак, но мы его называли Вождь, а Харри Тервиллиджер — Вождь Сырный Козел, потому что ему казалось, будто Вождь так пахнет) или с парнем по прозвищу Президент. Но потом Брут захохотал, и мы бросились смотреть, что произошло. Смех в блоке «Г» столь же неуместен, как и смех в церкви.
  
  Старый Тут-тут, из надежных заключенных, который в те дни заведовал лотком с продуктами, был недалеко со своей тележкой, полной товаров, а Брут основательно запасся на всю долгую ночь: три сандвича, две бутылки шипучки и пара рогаликов. А также половина тарелки картофельного салата, который Тут, несомненно, спер в тюремной кухне, куда у него был, по всей видимости, неограниченный доступ. Перед Брутом лежал открытый журнал дежурств, и, к великому удивлению, он его ничем пока не заляпал. Правда, он еще только начал.
  
  — Что? — спросил Дин. — Что там еще?
  
  — Похоже, в этом году юриспруденция штата раскошелилась на дополнительную охрану, — сказал Брут, все еще смеясь, — посмотрите туда!
  
  Он показал, и мы увидели мышь. Я тоже засмеялся, Дин поддержал меня. Просто нельзя было удержаться, потому что эта мышь вела себя как охранник, контролирующий камеры каждые пятнадцать минут: крошечный пушистый охранник, проверяющий, не пытается ли кто-то сбежать или покончить с собой. Сначала она просеменила немного вдоль по Зеленой Миле, потом повертела головой из стороны в сторону, как бы проверяя камеры. Потом опять просеменила вперед. А то, что несмотря на крики и смех было слышно, как храпят наши постояльцы, выглядело еще смешнее.
  
  Обычная коричневая мышка, вот только странно так проверяющая камеры. Она даже вошла в одну или две из них, легко пролезая между нижними прутьями решетки, да так, что многие обитатели нашей тюрьмы, нынешние и прошлые, могли только завидовать. Правда, тем, естественно, всегда больше хотелось вылезать.
  
  Мышь не зашла ни в одну из занятых камер, только в пустые. И наконец подошла почти совсем близко к нам. Я думал, она повернет обратно, но она не повернула. Похоже, она нас совсем не боялась.
  
  — Это ненормально, обычно мыши не подходят так близко к человеку, — слегка нервно заметил Дин. — Может, она бешеная?
  
  — Господи, Боже мой, — сказал Брут с полным ртом, прожевывая бутерброд с солониной. — Тоже мне, специалист по мышам. Мышевод. Ты видишь у нее пену изо рта, Мышевод?
  
  — Я у нее и рта-то не вижу, — огрызнулся Дин, и мы снова все рассмеялись. Я тоже не заметил у мыши рта, но видел темные крошечные бусинки глаз, и они мне совсем не казались безумными или бешеными. Они были умными и любопытными. Когда я отправлял на смерть людей, — людей, имевших предположительно бессмертную душу, — они выглядели более тупыми, чем эта мышь.
  
  Она просеменила вверх по Зеленой Миле до точки, находившейся меньше чем в метре от нашего стола, который не представлял собой ничего особенного — обычный стол, за какими сидят учителя районной школы. И вот тут мышь остановилась и с важным видом обвила хвостиком лапки, словно пожилая леди, расправляющая юбки.
  
  Я сразу перестал смеяться, ощутив холодок, мгновенно пронизавший меня до костей. Я не знаю, почему я это почувствовал, — никто ведь не любит выглядеть смешным, но я собираюсь рассказывать и об этом.
  
  На секунду я вообразил себя не охранником, а вот этой мышью — всего лишь еще одним осужденным преступником на Зеленой Миле, который осужден и приговорен, но все еще в состоянии смело глядеть вверх на стол, возвышающийся на километры (словно трон Господа в Судный день, который, несомненно, предстоит увидеть однажды нам всем), и на сидящих за ним гигантов в синей одежде с низкими тяжелыми голосами. Гиганты эти стреляли в таких из пистолетов ВВ, гоняли их щетками или ставили ловушки, которые ломали им хребет, пока они осторожно пробирались к кусочку сыра на медной пластинке.
  
  Щетки около стола не было, но в ведре стояла вращающаяся швабра, конец которой все еще находился в отжимателе: была моя очередь мыть зеленый линолеум и все шесть камер, и перед тем, как засесть за бумаги с Дином, я это сделал. Я увидел, что Дин хочет взять швабру и замахнуться. Я коснулся его кисти как раз в тот момент, когда его пальцы дотянулись до гладкой деревянной ручки. «Оставь, пусть будет», — сказал я.
  
  Он пожал плечами и убрал руку. Я понял, что он не более, чем я, испытывал желание прихлопнуть мышь.
  
  Брут отломил кусочек от бутерброда с солониной и протянул его через стол вперед, осторожно сжимая двумя пальцами. Мышь посмотрела вверх с живым интересом, словно уже зная, что это такое. Наверное знала, я видел, как зашевелились ее усики и дернулся носик.
  
  — Брут, не надо! — воскликнул Дин, потом взглянул на меня. — Не разрешай ему, Пол! Если он начнет кормить эту зверюшку, то нам придется накрывать стол для всех четвероногих тварей.
  
  — Я просто хочу посмотреть, что она станет делать, — сказал Брут. — Исключительно в интересах науки. — Он посмотрел на меня: я был начальник, даже в таких отклонениях от устава. Я подумал и пожал плечами, словно мне было все равно.
  
  Конечно же, мышь все съела. В конце концов, на дворе стояла Депрессия. Но то, как она ела, привело нас в восторг. Она подошла к кусочку сендвича, обнюхала его, а потом села перед ним, словно собака, схватила и разделила хлеб пополам, чтобы добраться до мяса. Она сделала это так сознательно, словно человек, приступающий к хорошему обеду с ростбифом в своем любимом ресторане. Я никогда не видел, чтобы животное так ело, даже хорошо дрессированная собака. И все время, пока мышь ела, она не сводила с нас глаз.
  
  — Это разумная мышь или голодная, как волк, — прозвучал новый голос. Это был Биттербак. Он проснулся и теперь стоял у решетки камеры в одних обвисших трусах. В правой руке между указательным и средним пальцами он держал самокрутку, его седые, цвета стали волосы, заплетенные в две косы лежали по плечам, когда-то мускулистым, а теперь начинающим становиться дряблыми.
  
  — Ты знаешь индейскую мудрость о мышах, Вождь? — спросил Брут, глядя, как мышь ест. Мы были просто поражены, насколько аккуратно она держала кусочек солонины в передних лапах, иногда поворачивая его и глядя с восхищением и одобрением.
  
  — Не-а, — сказал Биттербак. — Знал я одного смелого, у него была пара перчаток, он уверял, что они из мышиной кожи, но я не верил. — Потом он засмеялся, словно все это было шуткой, и отошел от решетки. Я услышал, как заскрипела койка, когда он ложился.
  
  Этот звук стал сигналом для мыши, что пора уходить. Она покончила с тем, что держала, фыркнула над тем, что осталось (в основном хлеб, пропитанный горчицей), потом снова посмотрела на нас, будто хотела запомнить лица, если вдруг встретимся снова. Потом повернулась и засеменила туда, откуда пришла, но уже не заглядывая в камеры. Ее поспешность напомнила мне Белого Кролика из «Алисы в стране чудес», и я улыбнулся. Она не задержалась у двери в смирительную комнату, а исчезла под дверью. Стены этой комнаты были обиты мягким, специально для тех, у кого слегка размягчились мозги. Мы держали там инвентарь для уборки, когда не использовали его по прямому назначению, и несколько книг (в основном вестерны Кларенса Милфорда, но в одной, которую выдавали только по особым случаям, была богато иллюстрированная сказка, где Попай, Блуто и даже Вимпи — Пожиратель Котлет по очереди отвоевывали Олив Ойл). Там еще находились всякие принадлежности, в том числе цветные восковые карандаши, которым Делакруа позднее нашел хорошее применение. А еще в смирительной комнате лежала куртка, которую никто не желал надевать: белая, сшитая из двойного слоя ткани с пуговицами, застежками и пряжками на спине. Мы все знали, как в два счета запаковать в нее «проблемного» ребенка. Они не так часто бушевали, наши потерянные парни, но, если бушевали, Боже, ждать не приходилось, когда все уладится само собой.
  
  Брут достал из ящика стола большую книгу в кожаном переплете с надписью «Посетители» золотыми буквами на обложке. Обычно эта книга месяцами лежала в ящике. Когда к заключенному приходили посетители — кроме адвоката или министра, — его приводили в специально отведенную комнату за столовой. Мы называли ее «Аркада». Почему, не знаю.
  
  — Ради Бога, ответь, что ты собрался делать? — спросил Дин Стэнтон, глядя поверх очков, пока Брут открывал книгу и листал страницы, где отмечались посетители, приходившие к людям, которых уже нет в живых.
  
  — Согласно правилу 19, — начал Брут, найдя последнюю страницу. Он взял карандаш, послюнявил кончик — вредная привычка, от которой он никак не мог отделаться, — и приготовился писать. Правило 19 гласило: «Каждый посетитель блока «Г» должен предъявить пропуск администрации и в обязательном порядке должен быть занесен в специальный журнал».
  
  — Он с ума сошел, — заметил Дин.
  
  — Он нам не показал пропуска, но я его пропущу на этот раз, — продолжал Брут. Он еще раз лизнул кончик карандаша на счастье, потом в колонке «Время прихода» проставил 9:49.
  
  — Конечно, почему бы и нет, большие боссы делают исключения для мышей, — сказал я.
  
  — Еще бы, — согласился Брут. — Нет карманов. — Он оглянулся, чтобы посмотреть на настенные часы позади стола, потом в графе «Время ухода» написал: 10:01. Длинная линеечка между двумя числами называлась «Имя посетителя». Секунду напряженно подумав, наверное вспоминая, как правильно пишется, Брутус Ховелл старательно вывел: «Вилли-Пароход», которого большинство людей знает как Микки-Мауса. Это потому, что в первом звуковом мультфильме он закатывал глаза, качал бедрами и дергал за веревочку свистка на капитанском мостике парохода.
  
  — Вот так, — сказал Брут, захлопывая книгу и кладя обратно в ящик. — Дело сделано.
  
  Я засмеялся, но Дин, который всегда оставался серьезным, даже если понял шутку, нахмурился и начал усердно протирать стекла очков.
  
  — У тебя будут неприятности, если кто-нибудь увидит. — Потом, поколебавшись, добавил: — Кто-нибудь не тот. Он опять помолчал, засомневался, близоруко посмотрел вокруг, словно ожидая увидеть, что у стен выросли уши, и закончил: — Кто-нибудь типа этого задницеголового Перси Уэтмора.
  
  — Еще чего, — сказал Брут. — Перси Уэтмор сядет за этот стол только в день моего ухода на пенсию.
  
  — Ты уйдешь раньше. Тебя выгонят за шуточки в книге посетителей, если Перси шепнет нужное слово в нужное ухо. А он сможет. И ты это знаешь.
  
  Брут сердито взглянул на него, но ничего не сказал. Я подумал, что попозже он сотрет то, что написал. А если не сотрет, то это сделаю я.
  
  На следующий вечер, когда мы уже отвели в блок «В» сначала Биттербака, а потом Президента (они там принимали душ после того, как местных заключенных закрывали на ночь), Брут спросил меня, не поискать ли нам Вилли-Парохода в смирительной комнате.
  
  — Да, думаю, надо, — кивнул я. Мы хорошо посмеялись над ним тогда, но я знаю, что, если мы с Брутом найдем мышонка в смирительной комнате, особенно если он начал выгрызать себе что-то вроде гнезда в одной из мягких стен, мы его убьем. Лучше убить разведчика, неважно, каким бы забавным он ни был, чем потом жить с переселенцами. И нет нужды говорить о том, что никто из нас не стыдился убивать мышей. В конце концов, именно за убийство крыс нам и платят зарплату.
  
  Но мы не нашли Вилли-Парохода, позже ставшего известным как Мистер Джинглз, в ту ночь ни в мягких стенках, ни за собранным хламом, выброшенным в коридор. А хлама было много, гораздо больше, чем я ожидал, потому что мы давненько не пользовались смирительной комнатой. Скоро мы опять начнем ее часто открывать с появлением Вильяма Уортона, но, конечно, мы тогда этого еще не знали. К счастью.
  
  — Куда он делся? — наконец спросил Брут, вытирая пот с шеи большим голубым платком. — Ни дырки, ни трещины… ничего, но… — Он указал на сток в полу. Ниже решетки, сквозь которую проходил мышонок, была тонкая стальная сетка, через которую и муха бы не пролетела. — Как он попадает внутрь? Как выходит?
  
  — Не знаю, — пожал я плечами.
  
  — Но ведь он пролез сюда, так? Я хочу сказать, что мы трое его видели.
  
  — Да, прямо под дверью. Ему пришлось протискиваться, но он пролез.
  
  — Боже, — произнес Брут, и слово это прозвучало странно в устах такого громадного человека, — как хорошо, что заключенные не могут становиться такими маленькими, правда?
  
  — Да уж, верно, — сказал я, пробегая глазами по ткани на стенках в последний раз в поисках дырочки, трещины, чего угодно. Ничего. — Ладно, пошли.
  
  Вилли-Пароход появился снова через три дня, когда дежурил Харри Тервиллиджер. Перси тоже дежурил, и прогнал мышь назад той самой шваброй, которой чуть не воспользовался Дин.
  
  Грызун легко удрал от Перси и победно залез в щель под дверью смирительной комнаты. С громким воплем Перси открыл дверь и вывалил снова весь хлам. Харри рассказывал, что это было одновременно и смешно, и страшно. Перси орал, что поймает эту проклятую мышь и оторвет ей голову, но, естественно, не поймал. Потный и взлохмаченный, с выбившейся сзади рубашкой, он вернулся к столу дежурного через полчаса, отбрасывая волосы со лба и говоря Харри (который молча читал во время всего этого гвалта), что прикрепит полоску звукоизоляции под дверь, — это решит проблему грызунов, заявил он.
  
  — Это ты здорово придумал, Перси, — сказал Харри, переворачивая страницу вестерна. Он подумал, что Перси забудет о том, что хотел закрыть щель под дверью, и был прав.
  Глава 8
  
  Гораздо позже, зимой, уже по прошествии всех этих событий, однажды ночью пришел Брут, мы были вдвоем тогда в блоке «Г»: камеры временно пустовали, и все охранники на время распущены. Перси перешел в Бриар Ридж.
  
  — Пойди-ка сюда, — сказал Брут смешным сдавленным голосом, и я удивленно взглянул на него. Я только что пришел с улицы, где шел дождь со снегом, и стряхивал снег с кителя, прежде чем повесить его.
  
  — Что-то случилось? — спросил я.
  
  — Нет, но я узнал, где обитал Мистер Джинглз. Когда он впервые появился, то есть еще до того, как Делакруа взял его к себе. Хочешь взглянуть?
  
  Конечно же, я хотел. Я пошел за ним по Зеленой Миле в смирительную комнату. Все, что мы хранили там, было вывалено в коридор. Брут, похоже, воспользовался временным затишьем, чтобы навести порядок. Дверь была открыта, я увидел внутри камеры наше ведро со шваброй. На полу того же самого оттенка, что и Зеленая Миля, высыхали лужицы воды. Посреди комнаты стояла лестница, та, что обычно хранилась в кладовке, где приговоренные делали последнюю остановку на своем пути. На самом верху лестницы была выступающая полочка для того, чтобы рабочий мог положить свои инструменты, а маляр поставить ведерко с краской. На полочке лежал фонарик. Брут протянул его мне.
  
  — Поднимайся сюда. Ты ниже меня, поэтому придется подняться почти на самый верх, но я подержу тебя за ноги.
  
  — Я щекотки боюсь, — заметил я, поднимаясь. — Особенно под коленками.
  
  — Я буду иметь это в виду.
  
  — Ладно, — сказал я, — но сломанное бедро, по-моему, слишком высокая плата за то, чтобы найти гнездо одной-единственной мышки.
  
  — Чего?
  
  — Не обращай внимания. — Моя голова уже была на уровне забранной в сетку лампы посередине потолка, и я ощущал, как лестница слегка качается под моей тяжестью. Снаружи доносился вой зимнего ветра. — Держи крепче.
  
  — Я держу, не беспокойся. — Он крепко схватил меня за лодыжки, и я поднялся еще на одну ступеньку. Теперь моя голова почти касалась потолка, я увидел паутину, сотканную несколькими трудолюбивыми пауками в углах, где сходились балки крыши. Я посветил вокруг фонариком, но не увидел ничего такого, ради чего стоило рисковать и забираться так высоко.
  
  — Нет, не туда, — сказал Брут, — ты слишком далеко смотришь, Пол. Посмотри налево, туда, где сходятся две балки. Видишь? Одна слегка светлее.
  
  — Вижу.
  
  — Посвети на нее фонариком.
  
  Я посветил и почти сразу увидел то, что он мне хотел показать. Две балки были скреплены шестью шпунтами, один из них выпал, оставив черное круглое отверстие размером с пятак. Я посмотрел на него, потом с сомнением взглянул сверху через плечо на Брута.
  
  — Мышонок был маленький, но не настолько. Нет, не похоже.
  
  — Но он проходил именно тут, — сказал Брут. — Это просто, как апельсин.
  
  — Не представляю, как это может быть.
  
  — А ты придвинься поближе, не бойся, я держу тебя, и понюхай.
  
  Я сделал, как он просил, упершись левой рукой в одну из балок, — так я чувствовал себя устойчивей. Ветер снаружи поднялся опять, и воздух свистел через отверстие прямо мне в лицо. Я ощущал пронизывающее дыхание зимней ночи на границе с Югом… и что-то еще.
  
  Запах мяты.
  
  «Берегите Мистера Джинглза» — услышал я голос Делакруа, звучавший не очень уверенно. Я услышал эти слова и почувствовал тепло Мистера Джинглза, когда французик передал мне его, обычного мышонка, несомненно более умного, чем другие его собратья, но все равно всего лишь мышонка, а не такого-то имярек. «Смотрите, чтобы этот скот не трогал моего мышонка», — сказал он, и я пообещал, как всегда обещаю им в конце, когда прогулка по Зеленой Миле перестает быть чем-то нереальным или гипотетическим и становится неизбежностью. Отправить письмо брату, которого не видел двадцать лет? — Обещаю. Произнести пятнадцать раз «Аве, Мария» за упокой души? — Обещаю. Разрешить умереть под духовным именем и чтобы это имя было написано на могиле? — Обещаю. Именно с этим они могли идти спокойно, и спокойно садиться на стул в конце Зеленой Мили, оставаясь в здравом рассудке. Конечно же, я не мог выполнить все обещания, но я сдержал то, которое дал Делакруа. Что же касается самого французика, с ним расплатились сполна. «Этот скот» причинил ему много боли и страданий. Да, я, конечно, знаю, что он совершил, но никто не заслужил того, что случилось с Делакруа, когда он попал в суровые объятия Олд Спарки.
  
  Запах мяты.
  
  И что-то еще. Что-то в глубине отверстия. Правой рукой я вытащил авторучку из нагрудного кармана, все еще держась левой за балку и уже не обращая внимания на то, что Брут неосторожно щекочет меня под коленками. Одной рукой я отвинтил колпачок авторучки и кончиком пера выковырнул что-то наружу. Это нечто оказалось тонкой деревянной щепочкой, выкрашенной в ярко-желтый цвет, и я снова услышал голос Делакруа, да так отчетливо, словно его призрак находился в одной комнате с нами, — причем именно в той, где Вильям Уортон провел так много времени.
  
  — Эй, ребята! — На этот раз это был смеющийся, довольный голос человека, забывшего хоть нанемного, где он и что его ожидает. — Идите смотреть, что умеет Мистер Джинглз!
  
  — Боже, — прошептал я. У меня перехватило дыхание.
  
  — Ты что, нашел еще одну? — спросил Брут. — Я нашел три или четыре.
  
  Я спустился и посветил на его раскрытую большую ладонь. На ней лежало несколько щепочек, словно бирюльки для эльфов. Две желтые, такие, какие нашел я, одна зеленая и одна красная. Покрашены они были не красками, а восковыми карандашами.
  
  — Боже мой, — произнес я низким, срывающимся голосом. — Ведь это кусочки той катушки? Но почему? Почему они здесь?
  
  — Ребенком я не был таким большим, как сейчас, — сказал Брут. — Я сильно вырос где-то между пятнадцатью и семнадцатью. А до этого был малявкой. И когда впервые пошел в школу, мне казалось, что я такой маленький, как… маленький, можно сказать, как мышка. Я был напуган до смерти. И знаешь, что я делал?
  
  Я покачал головой. На улице ветер завыл снова. Паутина в углах между балками качалась, как рваные кружева. Никогда я не находился в более населенном призраками месте. Именно здесь, когда мы стояли и смотрели на щепочки катушки, доставившей нам столько хлопот, я вдруг начал осознавать то, что почувствовал в сердце после того, как Джон Коффи прошел по Зеленой Миле: я уже не могу здесь работать. Плевать, депрессия или что там еще, я больше не могу смотреть, как люди идут через мой кабинет навстречу смерти. Даже если появится еще всего один — это будет уже слишком.
  
  — Я попросил у мамы ее платочек, — продолжил Брут. — И, когда мне хотелось плакать, я его доставал, чувствовал запах ее духов и мне становилось легче.
  
  — Ты считаешь, что эта мышь сжевала кусочки катушки, чтобы вспомнить Делакруа? Эта мышь?
  
  Он поднял глаза. Мне вдруг показалось, что в них стоят слезы, но, наверное, я ошибся.
  
  — Не знаю, Пол. Но я нашел их здесь и почувствовал запах мяты, так же, как и ты, — ведь ты тоже почувствовал. И я больше не могу. Я не хочу здесь работать. Мне кажется, что если я увижу еще хоть одного человека на этом стуле, то умру. В понедельник я хочу попросить, чтобы меня перевели в колонию для малолетних. Если удастся перейти до появления следующего узника, отлично. Если нет, я уволюсь и вернусь снова на ферму.
  
  — А что ты выращивал в жизни, кроме камней?
  
  — Неважно.
  
  — Я понимаю, — сказал я. — Думаю, что уйду вместе с тобой.
  
  Он пристально посмотрел на меня, как бы убеждаясь, что я не шучу, потом кивнул, словно все решилось. Ветер снова завыл и задул, на этот раз так сильно, что заскрипели балки, и мы с тревогой посмотрели вокруг на обитые тканью стены. Мне вдруг показалось, что я слышу Вильяма Уортона — не Крошку Билли, нет, для нас он с первого дня был Буйный Билл, когда кричал и хохотал, и говорил нам, что мы будем безумно рады от него избавиться и никогда его не забудем. В этом он оказался прав.
  
  То, о чем мы с Брутом договорились в ту ночь в смирительной комнате, так и случилось. Словно мы дали торжественную клятву над крошечными щепочками крашеного дерева. Никто из нас больше не участвовал в казнях. Джон Коффи был последним.
  Часть II
  Мышь на Миле
  Глава 9
  
  Дом престарелых, где я ставлю последние точки над i, называется «Джорджия Пайнз». Он находится примерно в ста километрах от Атланты и на расстоянии двухсот световых лет от жизни большинства людей — людей, которым меньше восьмидесяти и которые просто живут. Вам, читающим эти строки, нужно подумать, не ожидает ли и вас подобное место в будущем. Само по себе место не страшное, есть кабельное телевидение, кормят вкусно (хотя человек может так мало прожевать), но в каком-то смысле это такая же морилка для бабочек, как и блок «Г» в Холодной Горе.
  
  Здесь даже есть парень, немного напоминающий мне Перси Уэтмора, получившего работу на Зеленой Миле только потому, что губернатор штата был его родственником. У здешнего парня, по-моему, важных родственников нет, хотя он ведет себя так же, как Перси. Его зовут Долан. Он все время причесывает волосы, как Перси, и в заднем кармане всегда таскает какое-нибудь чтиво. У Перси были журналы типа «Аргоси» и «Мужские приключения», а у Брэда — небольшие тоненькие книжечки под названием «Анекдоты». Он все время задает вопросы вроде таких, как: «Почему француз перешел дорогу?», «Сколько поляков нужно, чтобы вкрутить лампочку?» или «Сколько человек несут гроб на похоронах в Гарлеме?». Как и Перси, Брэд отличается тупостью, и в его понимании смешно только то, что отдает злорадством.
  
  То, что Брэд сказал позавчера, показалось мне остроумным, но я не слишком этим восхищался, ведь, как гласит пословица, даже остановившиеся часы два раза в день показывают точное время. Он сказал мне:
  
  «Поли, тебе повезло, что у тебя нет болезни Альцгеймера». Мне не нравилось, что Брэд называет меня «Поли», но он все равно продолжал называть меня так, и мне надоело просить не делать этого. Есть пара пословиц, которые вполне применимы к Брэду Долану:
  
  «Можно завести лошадь в воду, но нельзя заставить ее пить» — это одна, а вторая: «Можно нарядить, но нельзя с ним выйти». Своей бестолковостью он тоже был сродни Перси.
  
  Когда Брэд сказал насчет Альцгеймера, он мыл шваброй пол солярия, где я просматривал уже написанные страницы. Их набралось много, и я думаю, будет еще больше, пока я доберусь до конца.
  
  — Ты знаешь, что такое болезнь Альцгеймера?
  
  — Нет, — сказал я. — Но ведь ты мне расскажешь, Брэд?
  
  — Это СПИД у пожилых людей, — объяснил он и разразился смехом: ха-ха-ха-ха, совсем как над своими идиотскими анекдотами.
  
  Я не смеялся — то, что он сказал, меня слегка задело. У меня не было болезни Альцгеймера, хотя здесь, в прекрасном местечке Джорджия Пайнз, много страдающих ею. Сам же я страдал обычным старческим склерозом. А это — проблема вспомнить скорее «когда», чем «что». Просматривая уже написанное, я подумал, что помню все, что произошло в далеком тридцать втором, а вот хронология событий несколько перепуталась в моей голове. Но все равно, если следить, то, надеюсь, смогу и это восстановить. Более или менее.
  
  Джон Коффи появился в блоке «Г» и на Зеленой Миле в октябре того года, осужденный за убийство девятилетних девочек-близняшек Деттерик. Это — моя главная веха, и если отталкиваться от нее, все будет нормально. Вильям Уортон — Буйный Билл — пришел после Коффи, Делакруа — раньше. А еще раньше — мышь, которую Брутус Ховелл, для друзей «И ты, Брут», назвал Вилли-Пароход, а Делакруа перекрестил в Мистера Джинглза.
  
  Как ни называй ее, но мышь появилась первой, даже раньше Дэла, ведь еще стояло лето, когда он поступил, и у нас тогда было два заключенных на Зеленой Миле: Вождь — Арлен Биттербак и Президент — Артур Фландерс.
  
  Эта мышь. Эта проклятая мышь. Делакруа ее любил, а вот Перси совсем наоборот.
  
  Перси ненавидел ее с самого начала.
  Глава 10
  
  Мышь появилась снова дня через три после того, как Перси прогнал ее в первый раз. Дин Стэнтон и Билл Додж говорили о политике, а в те годы это значило, что они обсуждали Рузвельта и Гувера — Герберта, а вовсе не Дж. Эдгара. Они ели печенье из коробки, купленной Дином у старого Тут-Тута час назад. Перси стоял в дверях кабинета, слушал и отрабатывал короткие выпады своей любимой дубинкой. Он вытаскивал ее из дурацкого самодельного чехла, жонглировал ею (вернее, пытался, чаще всего он ронял ее, но она не падала, потому что висела на петле у него на кисти), потом снова совал в чехол. В ту ночь я не дежурил, но получил полный отчет на следующий вечер от Дина.
  
  Мышь прошла по Зеленой Миле, как и раньше, семеня, останавливаясь и словно проверяя пустые камеры. Потом направилась вперед, ничуть не смущаясь, словно знала, что впереди долгий путь, и была готова его пройти.
  
  На этот раз не спал Президент, он стоял у двери камеры. Этот парень был что надо, умудрялся выглядеть опрятно даже в тюремной робе. По его виду мы знали, что Олд Спарки не для него, и оказались правы — не прошло и недели после того, как Перси прогнал мышь во второй раз, как Президенту заменили смертный приговор пожизненным заключением, и он присоединился ко всем остальным.
  
  — Эй, — позвал он. — Да здесь мышь! Ребята, что у вас здесь за заведение?
  
  Он смеялся, но Дин сказал, что Президент был слегка возмущен, как будто смертного приговора недостаточно, чтобы вывести его из себя. Он был главой регионального общества под названием Ассоциация торговцев недвижимостью Среднего Юга, и ему хватило ума вытолкнуть своего престарелого отца-маразматика из окна третьего этажа, а потом получить двойную страховку. Вот здесь он был неправ, хотя и не очень.
  
  — Заткнись, верзила, — сказал Перси, но как-то машинально. Его взгляд был прикован к мыши. Он уже засунул дубинку в чехол и доставал один из журналов, но теперь бросил его на стол дежурного и, выхватив дубинку, стал постукивать ею по костяшкам пальцев левой руки:
  
  — Сукин сын, — проговорил Билл Додж. — Я никогда не видел здесь мышей.
  
  — Она такая симпатичная, — сказал Дин, — и совсем не боится.
  
  — Откуда ты знаешь?
  
  — Она приходила раньше. Перси тоже ее видел. А Брут назвал Вилли-Пароходом.
  
  Перси фыркнул, но промолчал. Он все быстрее постукивал дубинкой по руке.
  
  — Посмотри, — сказал Дин. — Она уже подходила почти к самому столу. Давай посмотрим, а вдруг опять появится.
  
  Она подошла, далеко обойдя Президента, как будто ей не нравился запах отцеубийцы. Она проверила две пустые камеры, даже залезла под койку понюхать, потом вернулась на Зеленую Милю. А Перси все стоял, барабаня и барабаня, ничего не говоря, желая проучить эту мышь, заставить пожалеть, что вернулась.
  
  — Хорошо, ребята, что этого мышонка вам не надо сажать на Олд Спарки, — заметил Билл с неожиданным интересом. — Вам пришлось бы повозиться, пристегивая лапки и надевая шлем.
  
  Перси опять промолчал, но очень медленно зажал дубинку между пальцами, словно сигару.
  
  Мышь остановилась там же, где раньше, менее чем в метре от стола дежурных, глядя на Дина, как узник за решеткой. Она взглянула на Билла, потом снова переключила внимание на Дина. Перси она словно и вовсе не заметила.
  
  — Какая смелая маленькая чертовка, я должен ей это дать, — воскликнул Билл. Он слегка повысил голос. — Эй, эй! Вилли-Пароход!
  
  Мышь чуть шевельнулась и навострила уши, но не убежала и даже не проявила к этому ни малейшего желания.
  
  — Теперь смотри, — сказал Дин, вспоминая как Брут скормил ей кусочек бутерброда с солониной. — Я не знаю, повторит она это или нет…
  
  Он отломил кусочек крекера и уронил его прямо перед мышью. Она только посмотрела своими остренькими черными глазками на оранжевый кусочек, ее усики зашевелились, когда она принюхивалась. Потом взяла крекер лапками, села и начала есть.
  
  — Провалиться мне на этом месте! — воскликнул Билл. — Ест так аккуратно, как приходский священник в субботний вечер.
  
  — А мне больше напоминает негра, который ест арбуз, — сказал Перси, но никто из охранников не обратил на него внимания. Вождь и Президент тоже пропустили его замечание мимо ушей. Мышь покончила с крекером, но продолжала сидеть, словно балансируя на пружинке своего хвоста и глядя снизу вверх на великанов в синем.
  
  — Дай я попробую. — Билл отломил еще кусочек крекера, наклонился через стол и аккуратно бросил его. Мышь принюхалась, но не прикоснулась к нему.
  
  — Да, — сказал Билл. — Похоже, наелась.
  
  — Не-а, — отозвался Дин. — Она знает, что ты временный, вот и все.
  
  — Временный, я?! Скажите, пожалуйста! Я здесь почти столько же, сколько Харри Тервиллиджер. Может, даже больше!
  
  — Не кипятись, дружище, не кипятись. — Дин улыбнулся. — Просто посмотри и узнаешь, прав я или нет. — Он бросил еще один кусочек крекера в сторону. Мышь уверенно подняла именно этот кусочек и снова принялась за еду, не обращая никакого внимания на угощение Билла. Но не успела она отгрызть и кусочка, как Перси швырнул в нее дубинку, метнув ее, как гарпун.
  
  Мышь была небольшой мишенью, и, надо отдать должное этому черту, — удар вышел очень меткий, он наверняка снес бы Вилли голову, если бы мышонок не среагировал так молниеносно. Он пригнулся — точь-в-точь как человек — и уронил кусочек крекера. Тяжелая деревянная дубинка пролетела так близко, что взъерошила шерсть на загривке (так утверждает Дин, и я передаю его слова, хотя и не очень-то верю), потом ударилась о зеленый линолеум и отскочила к решетке пустой камеры. Мышонок не стал дожидаться, пока промах будет исправлен; словно вспомнив о своих важных делах, он повернулся и умчался по коридору к смирительной комнате.
  
  Перси заорал от недовольства — он ведь подошел так близко — и снова погнался за мышонком. Билл Додж схватил его за руку, словно повинуясь инстинкту, но Перси вырвался. И все равно, по словам Дина, именно это спасло жизнь Вилли-Пароходу, ведь тот был так близко. Перси хотел не просто убить мышь, он хотел раздавить ее, поэтому бежал широкими нелепыми прыжками, как олень, тяжело шлепая подошвами черных рабочих ботинок. Мышь едва увернулась от двух последних прыжков Перси, сделав зигзаг по коридору. Потом залезла под дверь, махнула на прощание длинным розовым хвостиком и — прощай, незнакомец, — убежала.
  
  — Твою мать! — выругался Перси и ударил по двери ладонью. Потом стал перебирать ключи, чтобы войти в смирительную комнату и продолжить погоню.
  
  Дин прошел по коридору вслед за ним, стараясь идти медленно, чтобы взять себя в руки и успокоиться. С одной стороны, как он потом рассказывал, ему хотелось посмеяться над Перси, а с другой — схватить его, повернуть к себе лицом, прижать к двери смирительной комнаты и избить до полусмерти. Но прежде всего он просто испугался, ведь наша работа в блоке «Г» заключалась в том, чтобы свести шум к минимуму, а шум и Перси были неразлучны. Работа вместе с ним напоминала работу сапера, пытающегося обезвредить бомбу, в то время как кто-то стоит у него за спиной и все время бьет в тарелки. Словом, ужасно. Дин сказал, что этот ужас он увидел в глазах Арлена Биттербока… и даже в глазах Президента, хотя этот господин обычно оставался спокоен, как катафалк.
  
  Но дело не только в этом. Просто Дин уже начал привыкать к мыши. Не то чтобы считал ее другом, нет, но она стала частью жизни в блоке. Поэтому Перси был неправ и в том, что сделал, и в том, что пытался сделать. И то, что Перси никогда не смог бы понять, почему он неправ, прекрасно свидетельствовало о его полной непригодности выполнять эту работу.
  
  Когда Дин дошел до конца коридора, он уже успокоился и сообразил, как лучше уладить дело. Единственное, чего Перси не мог выносить, так это когда попадал в глупое положение, и мы все это знали.
  
  — Что, следопыт, опять сбился со следа? — сказал он, слегка улыбаясь, подшучивая над Перси.
  
  Перси смерил его презрительным взглядом и отбросил волосы со лба.
  
  — Выбирай выражения, очкарик. Не видишь, я злой. Как бы не стало хуже.
  
  — Значит, опять перестановка, да? — Дин оставался серьезным… но глаза его смеялись. — Ладно, когда все вытащишь, помой, пожалуйста, пол.
  
  Перси посмотрел на дверь. Взглянул на ключи. Подумал о еще одних долгих, утомительных и безрезультатных поисках в комнате с мягкими стенами, о том, как все будут стоять рядом и смотреть… и Вождь, и Президент… все.
  
  — Я лично ничего смешного не вижу, — буркнул он. — Нам только мышей в блоке не хватало, и так полно всякой нечисти.
  
  — Как скажешь, Перси, — Дин поднял руки. Именно в этот момент, как он уверял меня на следующий день, Дин подумал, что Перси может на него броситься.
  
  Подошедший Билл Додж разрядил ситуацию.
  
  — По-моему, это ты уронил. — Он протянул Перси его дубинку. — На сантиметр ниже, и ты сломал бы бедной твари хребет.
  
  В ответ на это Перси гордо выпятил грудь.
  
  — Да, неплохой бросок, — сказал он, бережно укладывая свой снаряд в дурацкий чехол. — Я был подающим в школьной бейсбольной команде. Бросал неотбиваемые мячи.
  
  — Правда? — полюбопытствовал Билл, и его уважительного тона (хотя он подмигнул Дину, когда Перси отвернулся) было достаточно, чтобы окончательно сгладить конфликт.
  
  — Да, — заявил Перси. — В Кноксвилле я отлично бросал. Эти городские не знали, кто бросает. Сделали две пробежки. Могла бы получиться отличная игра, если бы принимающий не стоял столбом.
  
  Дин мог все так и оставить, но он был старше Перси по должности, и в его обязанности входило инструктировать молодых, а в то время — еще до Коффи, до Делакруа — он считал, что Перси можно чему-то научить. Поэтому он взял молодого человека за руку.
  
  — Тебе надо думать о том, что делаешь, — сказал Дин. Позже он объяснил, что хотел говорить серьезно, но не осуждающе. Во всяком случае, не слишком осуждающе.
  
  Но для Перси это не годилось. Он ничему не научился… хотя со временем ему придется.
  
  — Слушай, очкарик, я знаю, что делаю, — пытаюсь поймать мышь. Ты что слепой, не видишь?
  
  — Ты перепугал до смерти Билла, меня и их. — Дин указал в сторону Биттербака и Фландерса.
  
  — Ну и что? — сказал Перси, выпрямляясь. — Здесь ведь не детский сад, если вы помните. Хотя вы с ними все время нянчитесь.
  
  — Но лично мне не нравится, когда меня пугают, — проворчал Билл, — а я тоже здесь работаю, Уэтмор, не забывай. И я не принадлежу к твоим тюфякам.
  
  Перси посмотрел на него недоверчиво, прищурив глаза.
  
  — И мы не пугаем заключенных без необходимости, ведь они и так переживают стресс, — сказал Дин. Он все еще старался говорить спокойно. — А люди в стрессовом состоянии могут сломаться, сделать себе больно. Сделать больно другим. Иногда у нас тоже бывают неприятности.
  
  Перси скривил губы. Понятие «неприятности» имело над ним особую власть. Устраивать кому-то неприятности — это нормально. Но вот попадать в них — увольте.
  
  — Наша работа разговаривать, а не кричать, — наставлял Дин. — Если человек кричит на заключенных, значит он потерял самообладание.
  
  Перси знал, кто автор этой лекции, — я. Начальник. Перси Уэтмор и Пол Эджкум всегда недолюбливали друг друга, а дело было летом, вы помните, задолго до начала всех событий.
  
  — Лучше, если ты станешь относиться к этому месту, как к реанимационной палате, — продолжал Дин, — самое лучшее здесь — тишина…
  
  — Я считаю, что это параша с мочой, где надо топить крыс, — заявил Перси, — вот и все. А теперь, пусти.
  
  Он вырвал руку, прошел между Дином и Биллом и зашагал по коридору, опустив голову. Он прошел слишком близко к решетке Президента — так близко, что этот Фландерс мог дотянуться и схватить его, а может, отколотить своей знаменитой деревянной дубинкой, если бы Фландерс был человеком такого плана. Но он, конечно, был не из тех, а вот Вождь, наверное, таков. Вождь не упустил бы случая отколошматить Перси, хотя бы для того, чтобы проучить. Об этом сказал мне Дин, когда на следующий день рассказывал всю эту историю, и я помню его слова до сих пор, потому что они оказались пророческими.
  
  — Уэтмор не понимает, что у него нет над ними никакой власти, — сказал Дин. — Что бы он ни делал, хуже уже им не будет, казнить их можно только раз. Пока он сам этого не поймет, он опасен и для окружающих, и для самого себя.
  
  Перси вошел в мой кабинет и захлопнул за собой дверь.
  
  — Все я да я, — проговорил Билл Додж, — как надутое вонючее яйцо.
  
  — Ты не знаешь и половины, — заметил Дин.
  
  — Ну, давай посмотрим с лучшей стороны. — Билл всегда предлагал посмотреть с лучшей стороны и так надоел, что хотелось щелкнуть его по носу, когда он произносил эти слова. — Твоя умная мышь все равно ведь удрала.
  
  — Да, но больше мы ее не увидим, — сказал Дин. — Представляю, как перепугал ее этот проклятый Перси Уэтмор.
  Глава 11
  
  Это было логично, но неверно. Мышь вернулась на следующий вечер, как раз в первую из двух ночей, когда Перси не дежурил, а потом его перевели в ночную смену.
  
  Вилли-Пароход появился около семи вечера. Я дежурил и видел, как он пришел, со мной были Дин и Харри Тервиллиджер. Харри сидел за столом. Вообще-то мое дежурство было днем, но я оставался, чтобы провести время с Вождем, чей час уже приближался. Биттербак внешне держался стойко, как полагается людям его племени, но я видел: в нем поднимается страх перед грядущим концом, как отравленный цветок. Поэтому мы разговаривали. С ними можно поговорить и днем, но днем плохо: крики, разговоры (не говоря уже о периодических драках), доносящиеся с прогулочного дворика, размеренный лязг печатных станков в типографии, редкие крики охранников с приказом поднять или убрать что-либо, а то и просто: «Пойди сюда, дерьмовый Харви». После четырех становится получше, а после шести все затихает. С шести до восьми — самое лучшее время. В это время в их головах снова появляются глубокие мысли, словно вечерние тени (это видно по глазам), и тогда лучше замолчать. Они еще слушают, что им говорят, но смысл ваших речей уже не доходит. После восьми они готовятся и представляют, как будет сидеть на голове шлем и чем пахнет воздух внутри черного мешка, который им натянут на потные лица.
  
  Но я застал Вождя в удачное время. Он рассказал мне о своей первой жене, о том, как они вместе построили вигвам в Монтане. Это были самые счастливые дни в его жизни, заметил он. Вода была такой чистой и холодной, что при каждом глотке ломило зубы.
  
  — Послушайте, мистер Эджкум, — сказал Вождь. — Как вы думаете, если человек искренне раскаялся в содеянном, сможет ли он оказаться в том времени, которое было для него самым счастливым, и жить там вечно? Может, это и есть рай?
  
  — Именно в это я и верю, — ответил я, и это была ложь, о которой совсем не жалею. Я узнавал о добре и зле от своей прекрасной матушки и верил в то, что Святое Писание говорит об убийцах: для них нет царства небесного. Я думаю, они попадают прямо в ад, где горят в муках до тех пор, пока Бог наконец не велит Архангелу Гавриилу протрубить конец. Потом они исчезнут и, наверное, будут этому рады. Но я никогда даже намеком не обмолвился об этом Биттербаку, да и никому из них. Думаю, в душе они все знали. Где твой брат, сказал Господь Каину, его кровь вопиет мне из земли, и я сомневаюсь, чтобы эти слова удивили именно это заблудшее дитя. Готов спорить, что он слышит, как кровь Авеля взывает к нему из земли на каждом шагу.
  
  Вождь улыбался, когда я уходил, наверняка вспоминая свой вигвам в Монтане и жену, лежащую с обнаженной грудью у огня. Я не сомневался, что и он скоро будет в огне.
  
  Я пошел вверх по коридору, и Дин рассказал мне о своей вчерашней стычке с Перси. Думаю, он специально поджидал меня, чтобы рассказать, и я слушал его внимательно. Я всегда внимательно слушал, если дело касалось Перси, потому что был согласен с Дином, что Перси из тех людей, которые приносят неприятности и окружающим, и самим себе.
  
  Когда Дин заканчивал рассказ, появился старый Тут-Тут со своей красной тележкой с закусками, на которой от руки были написаны библейские изречения («Господь будет судить народ свой», «Я взыщу и вашу кровь, в которой жизнь ваша», а также другие подобные ободряющие сентенции), и продал нам бутерброды и ситро.
  
  Дин искал мелочь в кармане, говоря, что больше не увидит Вилли-Парохода, что этот проклятый Перси Уэтмор напугал его до смерти, когда вдруг Тут-Тут спросил: «Что это там, ребята?».
  
  Мы посмотрели и увидели мышонка собственной персоной, семенящего по центру Зеленой Мили. Он прошел немного, остановился, огляделся вокруг черными бусинками глаз и отправился дальше.
  
  — Эй, мышь! — сказал Вождь, и мышонок, задержавшись, посмотрел на него, шевеля усиками.
  
  Честное слово, похоже, это ничтожное создание понимало, что его зовут.
  
  — Ты что, духовный хранитель? — Биттербак бросил мышонку кусочек сыра, оставшийся от ужина. Он упал прямо перед мордочкой Вилли-Парохода, но тот, даже не взглянув на него, продолжал свой путь по Зеленой Миле, заглядывая в пустые камеры.
  
  — Босс Эджкум! — позвал Президент. — Ты думаешь, этот шельмец знает, что Уэтмора нет? По-моему, знает, клянусь Богом!
  
  Я тоже так думал… но мне не хотелось говорить об этом вслух.
  
  В коридор вышел Харри, как обычно подтягивая брюки после нескольких минут отдыха в сортире, и остановился, открыв рот. Тут-Тут тоже уставился на мышь, улыбка некрасиво скривила нижнюю часть его дряблого лица с беззубым ртом.
  
  Мышь остановилась на своем обычном уже месте, обвив хвостиком лапки, и уставилась на нас. И опять я вспомнил картинки, где судьи выносили приговор беззащитным заключенным… впрочем, видел ли кто хоть когда-нибудь заключенного столь маленького и столь бесстрашного, как этот? Конечно, он был не совсем заключенным, он мог приходить и уходить когда вздумается. Но эта мысль не покидала меня, и снова я представил, что мы все будем такими маленькими перед Божьим Судом, когда жизнь окончится, но мало кто из нас сможет смотреть так смело.
  
  — Клянусь вам, — сказал старик Тут-Тут, — он видит, словно Замороженный Билли (Billy-Be-Frigged).
  
  — Ты еще ничего не видел, Тут, — ухмыльнулся Харри. — Смотри.
  
  Он залез в карман и вытащил кусочек сушеного коричневого яблока, завернутого в вощеную бумагу. Отломив кусочек, бросил на пол. Я подумал, что сухой и твердый кусочек отскочит, отлетит в сторону, но мышонок вытянул лапку и небрежно, как человек, гоняющий мух, чтобы убить время, сбил кусочек на пол. Мы все громко засмеялись в восхищении, такой взрыв мог бы спугнуть мышонка, но он даже не шевельнулся. Взяв кусочек сушеного яблока лапками, он лизнул его пару раз, потом уронил и снова посмотрел на нас, словно говоря: «Что ж, неплохо, а что еще есть?».
  
  Тут-Тут открыл свою тележку, достал бутерброд, развернул и оторвал кусочек мяса.
  
  — Не беспокойся, — остановил его Дин.
  
  — Что ты хочешь сказать? — спросил Тут-Тут. — Неужели живая мышь пропустит мясо, если его можно взять? Ты с ума сошел!
  
  Но я знал, что Дин прав, и видел по лицу Харри, что он тоже знает. Дежурили временные и постоянные надзиратели. Похоже, мышь понимала разницу. Невероятно, но факт.
  
  Старый Тут-Тут бросил кусочек мяса вниз, и, конечно же, мышонок не притронулся к нему, только понюхал и отодвинулся.
  
  — Чтоб я пропал, — обиженно произнес старый Тут-Тут.
  
  Я протянул руку:
  
  — Дай мне.
  
  — Что? Тот же бутерброд?
  
  — Тот же самый. Я заплачу.
  
  Тут-Тут протянул мне его. Я поднял верхний кусок хлеба, оторвал еще кусочек мяса и бросил его через стол. Мышонок тут же подошел, поднял мясо лапками и стал есть. Мясо исчезло в одно мгновение.
  
  — Чтоб я сдох! — закричал Тут-Тут. — Дьявол! Дай-ка я!
  
  Он выхватил назад бутерброд, оторвал гораздо больший кусок мяса — не кусочек, а шматок — и уронил его так близко от мышонка, что Вилли-Пароход чуть не надел его вместо шляпы. Он снова отошел, принюхался (уверен, что ни одной мыши не удавалось заполучить такой лакомый кусочек во время Депрессии — во всяком случае, в нашем штате), а потом посмотрел вверх на нас.
  
  — Ну, давай, ешь! — сказал Тут-Тут еще более обиженно. — Что с тобой?
  
  Дин взял бутерброд и бросил кусочек мяса — теперь это уже стало походить на странную служебную процедуру. Мышонок взял его сразу и заглотнул. Потом повернулся и ушел по коридору в сторону смирительной комнаты, задерживаясь по дороге, чтобы заглянуть в пару пустых камер и проверить, что там в третьей. Опять мне в голову пришло, что он ищет кого-то, и на сей раз я прогнал эту мысль не так скоро.
  
  — Я не буду об этом рассказывать, — произнес Харри. И было не понятно, шутит он или нет.
  
  — Во-первых, это никому не интересно, а во-вторых, никто и не поверит.
  
  — Он ест только из ваших рук, — изумился Тут-Тут. Он недоверчиво покачал головой, потом с трудом наклонился, поднял то, что отвергла мышь, сунул в свой беззубый рот и начался длительный процесс перетирания. — А почему?
  
  — У меня есть лучше вопрос, — сказал Харри. — Откуда он узнал, что Перси нет?
  
  — Это простое совпадение, — ответил я. — Случайность, что мышонок появился сегодня.
  
  Хотя со временем становилось все труднее верить, что это случайность, потому что мышонок приходил только, когда Перси не было в блоке: тот находился в другой смене или в другом конце тюрьмы. Мы — Харри, Дин, Брут и я — решили, что он узнает Перси по голосу или по запаху. Мы, не сговариваясь, старательно избегали разговоров о самом мышонке, потому что разговоры могли испортить что-то особое… и прекрасное со всей его странностью и хрупкостью. В конце концов, Вилли сам нас выбрал, а каким образом, я и сейчас после всех событий не знаю. Наверное, Харри был ближе к правде, когда сказал, что не стоит о нем рассказывать другим, не потому что они не поверят, а потому, что им все равно.
  Глава 12
  
  Пришло время казни Арлена Биттербака, который на самом деле был не вождь, а первый старейшина своего племени в резервации Ваишта, а также член совета ирокезов. Он убил человека по пьянке, причем пьяными были оба. Вождь размозжил голову собутыльника цементным блоком. Поводом для ссоры послужила пара башмаков. Так что семнадцатого июля в то дождливое лето мой совет старейшин постановил что его жизни — конец.
  
  Часы приема посетителей в Холодной Горе были жесткие, как прутья решетки, но для обитателей блока «Г» делали исключение. Шестнадцатого Биттербак был препровожден в длинную комнату рядом со столовой — «Аркаду». Она была разгорожена посередине сеткой, перевитой колючей проволокой. Сюда к Вождю придут его вторая жена и те из его детей, кто хотел еще поговорить с ним. Пришло время прощаться.
  
  Туда его привели Билл Додж и двое временных. У всех остальных была работа — за час надо было провести хотя бы две репетиции. Или три, если удастся.
  
  Перси не сильно протестовал, когда его на время казни Биттербака поставили в аппаратную вместе с Джеком Ван Хэем, он еще не понимал, хорошее или плохое место ему досталось. Но он знал, что у него будет квадратное сетчатое окошко, через которое видна, правда, лишь спинка стула, но все равно это достаточно близко, и можно увидеть летящие искры.
  
  Прямо рядом с этим окошком на стене висел черный телефон без рычажка и диска. Телефон мог только звонить, и звонить лишь из одного места — кабинета губернатора. Я столько видел фильмов про тюрьмы, в которых телефон губернатора оживал как раз в тот момент, когда все было готово к включению рубильника для казни невиновного, но наш телефон не звонил ни разу за все годы моей работы в блоке «Г» — ни разу. Это в кино спасение стоит дешево. Как и невиновность. Платишь 25 центов и соответственно получаешь. Реальная жизнь стоит дороже, и большинство ответов другие.
  
  В туннеле у нас стоял портновский манекен, чтобы везти его в рефрижераторе. Для всего остального у нас был старик Тут-Тут. С годами Тут-Тут стал традиционной заменой осужденного, такой же ритуальной, как гусь на столе в Рождество, и неважно, любите вы гусятину или нет. Большинство охранников его любили, им казался забавным его акцент — тоже французский, но канадский, а не луизианский, причем смягченный за долгие годы жизни на Юге. Даже Брут радовался выходкам старика Тута. А я нет. Мне казалось, что он своего рода старый и потертый вариант Перси Уэтмора, человека слишком брезгливого, чтобы самому жарить мясо, но в то же время обожающего запах жареного.
  
  На репетицию собрались все те, кто будет участвовать в казни. Брутус Ховелл был «выпускающий», как мы его называли, это означало, что он надевает шлем, следит за телефонной линией губернатора, приводит доктора с его места у стены, если понадобится, и в нужный момент отдает приказ «включай на вторую». Если все проходит хорошо, благодарностей не объявляют никому. А вот если не совсем хорошо, Брута будут ругать свидетели, а меня — начальник тюрьмы. Никто из нас на это не жаловался — без толку. Просто земля вращается, и все. Можно вертеться вместе с ней, а можно остановиться в знак протеста, и тогда тебя сметет.
  
  Дин, Харри Тервиллиджер и я пришли в камеру Вождя на первую репетицию минуты через три после того, как Билл с ребятами вывели Биттербака из камеры и препроводили в «Аркаду». Дверь камеры была открыта, на койке Вождя сидел старик Тут-Тут, его светлые волосы растрепались.
  
  — Здесь пятна спермы по всей простыне, — заметил Тут-Тут. — Он, должно быть, старался освободиться от нее, чтобы вы ее не сварили.
  
  И он захихикал.
  
  — Заткнись, Тут, — сказал Дин. — Давай играть серьезно.
  
  — Ладно. — Тут-Тут немедленно напустил на себя выражение предгрозовой мрачности. Но глаза его подмигивали. Старый Тут всегда оживлялся, когда играл мертвецов.
  
  Я вышел вперед.
  
  — Арлен Биттербак, как представитель суда штата такого-то, я имею предписание на то-то и то-то, казнь должна состояться в 12.01, тогда-то и тогда-то, выйдите вперед, пожалуйста.
  
  Тут поднялся с койки.
  
  — Я выхожу вперед, я выхожу вперед, я выхожу вперед, — забубнил он.
  
  — Повернись, — приказал Дин и, когда Тут-Тут повернулся, осмотрел его плешивую макушку. Макушку Вождя обреют завтра вечером, и тогда Дин проверит, не нужно ли чего подправить. Щетина может уменьшить проводимость и будет тяжелее. А все, что мы делали сегодня, призвано облегчить процедуру.
  
  — Все нормально, пошли, Арлен, — сказал я Тут-Туту, и мы вышли.
  
  — Я иду по коридору, я иду по коридору, я иду по коридору, я иду по коридору, — заговорил Тут. Я шел слева от него, Дин — справа, Харри сразу за ним. В начале коридора мы повернули направо, прочь от жизни в прогулочном дворике, навстречу смерти — в помещении склада. Мы вошли в мой кабинет, и Тут упал на колени, хотя его не просили об этом. Он знал сценарий, хорошо знал, наверное, лучше, чем любой из нас. Ведь он находился здесь. Бог знает, насколько дольше нас.
  
  — Я молюсь, я молюсь, я молюсь, — Тут-Тут сложил свои корявые руки. Они были похожи на знаменитую гравюру, вы, наверное, знаете, о чем я говорю: «Бог — мой пастырь» и т. д. и т. п.
  
  — А кто будет читать молитву с Биттербаком? — спросил Харри. — Нам ведь не надо, чтобы какой-нибудь ирокезский знахарь тряс тут своим членом?
  
  — В самом деле…
  
  — Все еще молюсь, все молюсь, молюсь Господу Иисусу, — перебил меня Тут.
  
  — Заткнись, старый чудак, — бросил Дин.
  
  — Я молюсь!
  
  — Молись про себя.
  
  — Вы чего задерживаетесь? — крикнул из склада Брут. Его тоже освободили для наших целей. Мы снова были в зоне убийства, и казалось, что здесь даже пахнет смертью.
  
  — Подожди, не кипятись! — прокричал Харри в ответ.
  
  — Не будь так нетерпелив.
  
  — Молюсь, — проговорил Тут, улыбаясь своей неприятной беззубой улыбочкой. — Молюсь за терпение, за чуточку терпения, чтоб его…
  
  — На самом деле, Биттербак утверждает, что он христианин, — сказал я им, — и он очень рад, что к нему придет баптист, который был у Тиллмана Кларка. Его фамилия Шустер. Мне он тоже нравится. Он быстрый, и помогает им успокоиться. Вставай, Тут. На сегодня хватит молитв.
  
  — Иду. Опять иду, опять иду, да, сэр, иду по Зеленой Миле.
  
  Тут был маленький, и все равно пригнулся, чтобы пройти в дверь в дальней стене кабинета. Всем остальным пришлось нагибаться еще сильнее. Для настоящего узника это был больной момент, и, посмотрев на платформу, где стоял Олд Спарки, а рядом Брут с винтовкой, я удовлетворенно кивнул. Все нормально.
  
  Тут-Тут спустился по ступенькам и остановился. Складные стулья, около сорока, уже стояли по местам. Биттербак пройдет к платформе на безопасном для сидящих зрителей расстоянии, плюс еще шесть охранников обеспечат безопасность. За это отвечает Билл Додж. У нас никогда не было случаев нападения приговоренного на свидетелей, несмотря на такой достаточно примитивный антураж, и я думал, что так и должно быть.
  
  — Парни, готовы? — спросил Тут, когда мы вернулись своим первоначальным составом к ступенькам из моего кабинета. Я кивнул, и мы прошли на платформу. Я часто думал, что мы похожи на знаменосцев, забывших где-то свой флаг.
  
  — А что мне делать? — спросил Перси из-за сетчатого окошка между складом и аппаратной.
  
  — Смотри и учись, — крикнул я в ответ.
  
  — И держи руки подальше от своей сосиски, — пробормотал Харри. Но Тут-Тут услышал его и захихикал.
  
  Мы провели его на платформу. Тут повернулся кругом — старый ветеран в действии.
  
  — Я сажусь, — объявил он, — сажусь, сажусь на колени к Олд Спарки.
  
  Я присел на правое колено у его правой ноги. Дин присел на левое колено у левой ноги Тута. В этот момент мы были наиболее уязвимы для физического нападения, если вдруг приговоренный начнет буянить, что они довольно часто проделывали. Мы оба повернули согнутое колено слегка внутрь, чтобы защитить область паха. Опустили подбородки, чтобы защитить горло. И, конечно же, мы старались действовать быстро, чтобы закрепить лодыжки и нейтрализовать опасность как можно быстрее. На ногах Вождя будут шлепанцы, когда он совершит последнюю прогулку, но «все может статься» служит слабым утешением человеку с разорванной гортанью. Или валяющемуся на полу с яичками, раздувшимися до размера пивной кружки, на глазах у сидящих на складных стульчиках сорока с чем-то зрителей, среди которых есть и журналисты.
  
  Мы пристегнули лодыжки Тут-Тута. Застежка на стороне Дина немного крупнее, потому что в ней раствор. Когда Биттербак завтра сядет на стул, его левая икра будет выбрита. У индейцев, как правило, немного волос на теле, но мы не можем довериться случаю.
  
  Пока мы закрепляли лодыжки Тут-Тута, Брут пристегнул его правую кисть. Харри плавно вышел вперед и пристегнул левую. Когда и с этим было покончено, Харри кивнул Бруту, и тот скомандовал Ван Хэю: «Включай первую».
  
  Я услышал, как Перси спросил Джека Ван Хэя, что это означает (просто не верилось, что он знает так мало, что он ничему не научился, пока был в блоке «Г»), и Ван Хэй тихо объяснил. Сегодня «включай первую» не значило ничего, но когда он услышит это завтра, Ван Хэй повернет рукоятку тюремного генератора блока «Г». Свидетели услышат низкий ровный гул, и во всей тюрьме свет станет ярче. В других блоках заключенные при виде слишком яркого света решат, что все уже кончилось, хотя на самом деле все только начиналось.
  
  Брут обошел стул, так что Тут мог его видеть.
  
  — Арлен Биттербак, вы приговариваетесь к смерти на электрическом стуле, приговор вынесен судом присяжных и утвержден судьей штата. Боже, храни жителей этого штата. У вас есть что сказать перед тем, как приговор будет приведен в исполнение?
  
  — Да, — произнес Тут со сверкающими глазами и беззубой счастливой улыбкой на губах. — Я хочу обед с жареным цыпленком, с картошкой и соусом, я хочу накакать вам в шляпу, и я хочу, чтобы Мэй Вест присела мне на лицо, потому что я крутой донжуан.
  
  Брут пытался сохранить серьезное выражение, но это было невозможно. Он откинул голову и захохотал. Дин сполз на край платформы, будто его подстрелили, голова в коленях, всхлипывая, как койот, и прижав руку ко лбу, словно боясь, что растрясет мозги. Харри прислонился к стене и выдавал свои «ха-ха-ха» так, как будто кусок застрял у него в глотке. Даже Джек Ван Хэй, не отличавшийся чувством юмора, смеялся. Мне тоже было смешно, мне тоже хотелось смеяться, но я сдерживал себя. Завтра ночью все будет по-настоящему, и там, где сейчас сидит Тут-Тут, умрет человек.
  
  — Заткнись, Брут, — сказал я. — И вы тоже, Дин, Харри. А ты, Тут, смотри, еще одно выступление подобного рода станет последним. Я прикажу Ван Хэю включить на вторую по-настоящему.
  
  Тут ухмыльнулся мне, словно хотел сказать: «Это было так здорово, босс Эджкум, правда, здорово». Его ухмылка сменилась выражением недоумения, когда он увидел, что я не разделяю общего веселья.
  
  — Что с тобой? — спросил он.
  
  — Это не смешно, — отрезал я. — Вот что со мной, и если у тебя не хватает ума понять, то просто держи свой хлебальник закрытым. — Хотя было и вправду смешно, и, наверное, это меня и разозлило.
  
  Я посмотрел вокруг и увидел, что Брут все еще улыбается.
  
  — Черт, я, наверное, становлюсь слишком старым для такой работы.
  
  — Не, — отозвался Брут. — Ты в полном расцвете, Поль.
  
  Но я этого не ощущал, как не ощущал и Брут, и дурацкая работа не шла, мы оба понимали. Тем не менее приступ смеха прошел. И к лучшему, потому что меньше всего мне хотелось, чтобы завтра вечером кто-то вспомнил идиотское выступление Тута и стал снова смеяться. Вы скажете, такое невозможно: охранник умирает со смеху, сопровождая приговоренного на электрический стул, но, когда люди в стрессовом состоянии, возможно все что угодно. А о таком люди будут вспоминать лет двадцать.
  
  — Ты замолкнешь, Тут? — прикрикнул я.
  
  — Да. — Он, словно самый пожилой ребенок, надул губы.
  
  Я кивнул Бруту, чтобы тот продолжил репетицию. Он снял маску со специального крючка за спинкой стула и натянул ее на голову Тут-Тута, закрепив под подбородком, так что на макушке оказалась большая дыра. Потом Брут наклонился, вынул круглую мокрую губку из ведра, прижал к ней палец, а потом кончик пальца лизнул. Проделав это, опустил губку назад в ведро. Завтра будет не так. Завтра он положит губку в шлем, висящий на спинке. Не сегодня, сегодня совсем незачем мочить старую голову Тута.
  
  Шлем был стальной, с завязками и напоминал каску пехотинца. Брут надел его на голову старого Тут-Тута, натянув вниз вокруг дыры в черной ткани маски.
  
  — Надеваю шлем, надеваю шлем, надеваю шлем, — говорил Тут, и его голос звучал сдавленно и приглушенно. Завязки не давали открыть рот, и я думаю, что Брут натянул его чуть сильнее, чем требовалось для репетиции. Он отступил назад, оглядел пустые стулья и сказал:
  
  — Арлен Биттербак, сейчас через ваше тело пропустят электрический ток, пока вы не умрете в соответствии с законом штата. Пусть Господь будет милостив к вашей душе.
  
  Брут повернулся к сетчатому квадрату:
  
  — Включай на вторую.
  
  Старый Тут, пытаясь повторить свой гениальный комический трюк, стал ерзать и дергаться на стуле, чего обычно клиенты Олд Спарки почти никогда не делали.
  
  — Я жарюсь, — кричал он. — Жарюсь! Горю-ю! Я жареный индюк!
  
  Я увидел, что Харри и Дин смотрят совсем в другую сторону. Они отвернулись от Спарки и глядели через пустой склад на дверь, ведущую в мой кабинет.
  
  — Будь я проклят, — проговорил Харри, — один из свидетелей явился на день раньше.
  
  На пороге, аккуратно обвив хвостиком лапки и глядя круглыми блестящими глазами-бусинками, сидела мышь.
  Глава 13
  
  Казнь прошла хорошо, и если вообще можно сказать «хорошая казнь» (в чем я очень сомневаюсь), то казнь Арлена Биттербака, старейшины совета ирокезов Ваишта, была именно такой. Он плохо заплел волосы в косы — сильно дрожали и не слушались руки, — и его старшей дочери, тридцатитрехлетней женщине, разрешили заплести их ему ровно и красиво. Она хотела вплести перья в кончики кос — хвостовые перья сокола, его птицы, но я не разрешил. Они могли загореться. Я, конечно, не сказал ей этого, просто объяснил, что не положено. Она не возражала, только наклонила голову и прижала руки к вискам в знак разочарования и неодобрения. Женщина вела себя с достоинством и этим практически гарантировала, что ее отец будет вести себя так же.
  
  Когда пришло время. Вождь вышел из камеры без протестов и задержек. Иногда нам приходится отдирать их пальцы от прутьев решетки — я даже сломал как-то один или два и никогда не забуду их приглушенный треск, — но Вождь, слава Богу, был не из таких. Он прямо прошел по Зеленой Миле в мой кабинет и там опустился на колени, чтобы помолиться вместе с братом Шустером, который специально приехал из баптистской церкви «Райский Свет» на своем драндулете. Шустер прочел Вождю несколько псалмов, и Вождь заплакал, когда Шустер дошел до места, где говорится о том, чтобы лежать у спокойной воды. Но это была совсем не истерика. Я подумал, что он представил ту спокойную воду такой чистой и холодной, что ломит зубы при каждом глотке.
  
  А вообще, мне нравится, когда они немного плачут. Если нет, это уже тревожит.
  
  Многие не могут подняться с колен без посторонней помощи, но Вождь и здесь показал себя достойно. Он, правда, слегка покачнулся сначала, словно у него закружилась голова, и Дин протянул руку, чтобы поддержать его, но Биттербак уже обрел равновесие сам, и мы пошли.
  
  Почти все стулья были заняты, люди тихо переговаривались между собой, как обычно в ожидании начала свадьбы или похорон. И вот тут единственный раз Биттербак дрогнул. Я не знаю, то ли кто-то конкретно из присутствующих так подействовал на него, то ли все они вместе, но я услышал, как из горла у него вырвался тихий стон, и сразу же рука, которую я держал, обмякла. Уголком глаза я видел, как Харри Тервиллиджер двинулся и отрезал Биттербаку путь к отступлению, если тому вдруг вздумается уйти.
  
  Я крепче сжал его локоть и постучал по плечу пальцем. «Спокойно, Вождь, — сказал я уголком рта, не разжимая губ. — Все, что большинство запомнит о тебе, — это как ты ушел, поэтому покажи им, как Ваишта умирает».
  
  Он взглянул на меня искоса и кивнул. Потом взял одну из косичек, заплетенных его дочерью, и поцеловал. Я посмотрел на Брута, который торжественно стоял за электрическим стулом во всем великолепии своей лучшей синей униформы с начищенными до блеска пуговицами и с исключительно ровно сидящей на большой голове кепкой. Я слегка кивнул ему, и он ответил мне, шагнув вперед, чтобы помочь Биттербаку взойти на помост, если понадобится такая помощь. Она не понадобилась.
  
  Прошло меньше минуты с того момента, как Биттербак сел на стул, и до момента, когда Брут тихо через плечо скомандовал: «Включай на вторую». Свет снова слегка потускнел, но только чуть-чуть, вы бы и не заметили, если бы не ожидали специально. Это означало, что Ван Хэй повернул выключатель, который какой-то умник назвал феном для волос Мэйбл. Из-под шлема донесся низкий гул, и Биттербак подался вперед, натянув застежки и ремень на груди. У стены стоял тюремный врач, глядя безучастно, закусив губы так, что рот превратился в белую линию. Не было ни дерганий, ни рывков, которые старый Тут-Тут изображал на репетиции, только это сильное стремление вперед, такое, как мужчина ощущает в бедрах во время мощного спазма при оргазме. Голубая рубашка Вождя натянулась на груди, и между застежками стали видны полоски кожи.
  
  А потом пошел запах. Сам по себе не плохой, но неприятный из-за ассоциаций. Я никогда не мог спуститься в подвал, когда меня привезли в дом внучки, хотя именно там у маленького правнука была установка Лайонела, которую он с удовольствием показал бы своему прадедушке. Я не против шестеренок, но, уверен, вы уже догадались, не выношу трансформатора. То, как он гудит. А еще то, как пахнет, когда нагреется. Даже через столько лет этот запах напоминает мне о Холодной Горе.
  
  Ван Хэй дал ему тридцать секунд и отключил ток. Доктор вышел вперед и послушал стетоскопом. Свидетели сидели молча. Доктор выпрямился и посмотрел сквозь сетку. «Расстроено», — сказал он и сделал резкое движение пальцами. Он услышал несколько беспорядочных ударов сердца в груди Биттербака, скорее всего таких же бессмысленных, как последние судороги обезглавленного цыпленка, но все же лучше не оставлять шансов. Никому не нужно, чтобы он вдруг сел на каталке, когда его провезут через полтоннеля, и стал орать, что горит.
  
  Ван Хэй включил на третью, и Вождь опять подался вперед, слегка качаясь из стороны в сторону в волнах электрического тока. На этот раз доктор, послушав его, кивнул. Все было кончено. Мы в очередной раз успешно справились с разрушением того, что не можем создать. Кое-кто из зрителей снова начал тихо разговаривать, но большинство людей сидели, опустив голову и глядя в пол, словно окаменев. Или словно им было стыдно.
  
  Харри и Дин принесли носилки. С одной стороны их должен был нести Перси, но он не знал этого, и никто ему не сказал. Вождя, все еще в черном шелковом мешке на голове, погрузили на носилки, и мы с Брутом быстро-быстро, почти бегом, понесли его в тоннель. Из отверстия в верхней части мешка шел дым — много дыма — с ужасающей вонью.
  
  — О Боже, — закричал Перси срывающимся голосом. — Что за смрад?
  
  — Уйди с дороги и не путайся под ногами, — бросил ему Брут, направляясь к стенке, где висел огнетушитель. Он был старинного типа, с насосом, но не так уж плох, и мог пригодиться: левая коса Биттербака тлела, как куча влажной листвы.
  
  — Не обращай внимания, — сказал я Бруту. Мне не хотелось счищать массу химической пены с лица покойника перед тем, как погрузить его в рефрижератор. Я похлопал ладонью по голове Вождя (Перси все это время смотрел, вытаращив глаза), пока дым не перестал идти. Потом мы спустили тело по лестнице в двенадцать ступеней, ведущей в тоннель. Здесь было холодно и промозгло, как в темнице, где-то все время капала вода. В тусклом свете лампочек с грубыми жестяными плафонами, сделанными в тюремной мастерской, виднелась кирпичная труба, проходившая метрах в десяти под шоссе. Потолок был неровный и влажный. Каждый раз, попадая в тоннель, я чувствовал себя персонажем рассказов Эдгара По.
  
  Там нас ждала каталка. Мы положили тело Биттербака на нее, и я в последний раз проверил, что его волосы не горят. Косичка здорово обгорела с одной стороны, и я с сожалением увидел, что красивая ленточка превратилась в обугленный комочек.
  
  Перси шлепнул покойника по щеке. Звук пощечины заставил всех нас вздрогнуть. Перси посмотрел на нас с гордой улыбкой на губах и сияющими глазами. Потом снова взглянул на Биттербака.
  
  — Прощай, Вождь, — сказал он. — Надеюсь, в аду тебе мало не покажется.
  
  — А ну, не трогай. — Голос Брута гулко и торжественно звучал в пустоте тоннеля. — Он свое заплатил. Теперь со всеми в расчете. Так что не трогай его.
  
  — Да ладно тебе, — протянул Перси, но тут же неловко отступил назад, когда Брут придвинулся к нему и его тень за спиной выросла, как тень той обезьяны из рассказа об улице Морг. Но вместо того, чтобы схватить Перси, Брут взялся за ручки каталки и стал медленно толкать Арлена Биттербака в тоннель, где его ожидала последняя машина, припаркованная на обочине шоссе. Жесткие резиновые колеса каталки скрипели, ее тень качалась и извивалась на неровной кирпичной стене. Дин и Харри взялись за простынку в ногах и прикрыли лицо Вождя, приобретающее уже восковой цвет мертвых, невинное и в то же время виноватое.
  Глава 14
  
  Когда мне было восемнадцать, мой дядя Поль, в честь которого меня назвали, умер от инфаркта. Я поехал с родителями в Чикаго на его похороны и зашел навестить родственников по отцовской линии, многих из которых вообще не знал. Мы пробыли там почти месяц. Вообще поездка была неплохой и волнующей, но, с другой стороны, ужасной. Я был тогда влюблен без памяти в молодую женщину, которая потом, через две недели после моего девятнадцатилетия, стала моей женой. Однажды ночью, когда тоска по ней жгла сердце и разум (не говоря уже о моих гениталиях) так, что я сходил с ума, я сел писать ей письмо, длинное, почти нескончаемое: я изливал свою душу без оглядки, не перечитывая, потому что боялся, что малодушие меня остановит. И я не остановился, а когда мой внутренний голос настойчиво стал повторять, что это безумие отправлять такое письмо, где мое раскрытое сердце протянуто, как на ладони, я не внял ему с детской беззаботностью, не задумываясь о последствиях. Меня потом всегда интересовало, сохранила ли Дженис это письмо, но никогда не хватало смелости спросить об этом. Знаю точно, что не нашел его, когда разбирал вещи жены после похорон, хотя само по себе это уже ничего не значило. Я не спросил ее скорее всего из боязни узнать, что пылающие строчки значили для нее гораздо меньше, чем для меня.
  
  Письмо было на четырех страницах, я в жизни не писал ничего длиннее, а теперь вот эта история. Сколько уже рассказано, а конца все еще не видно. Если бы я знал, что будет так длинно, то, наверное, и не начинал. Я и представить себе не мог, сколько дверей откроется в процессе писания, словно старая отцовская авторучка не просто ручка, а странная волшебная палочка. Лучший пример того, о чем я говорю, — Вилли Пароход, Мистер Джинглз, мышь на Миле. Пока я не начал писать, я не осознавал, насколько важен этот мышонок (да, именно он). Например то, как искал Делакруа до прихода самого Делакруа, — я никогда не думал, что это придет мне в голову в здравом уме, пока не начал писать и вспоминать.
  
  Я хочу сказать, что не представлял, как далеко в прошлое мне придется уйти, чтобы рассказать вам о Джоне Коффи, или насколько придется оставить его в камере, этого громадного человека, чьи ноги не умещались на койке, а свисали до самого пола. Но я не хочу, чтобы вы о нем забыли. Я хочу, чтобы вы увидели, как он лежит, глядя в потолок камеры, плача молчаливыми слезами или закрыв лицо руками. Я хочу, чтобы вы услышали его вздохи, похожие на рыдания, и время от времени всхлипывания. Эти звуки не были такими, какие мы слышим иногда в блоке «Г» — резкие крики с нотками раскаяния; в них отсутствовало страдание, а выражение его глаз, казалось, было далеко от того выражения боли, с которым мы привыкли сталкиваться. Иногда — я понимаю, как глупо это звучит, конечно, понимаю, но нет смысла писать так длинно, если не можешь рассказать все, что накопилось в душе, — иногда мне казалось, что он (Джон Коффи) чувствовал скорбь обо всем мире, слишком большую, чтобы как-то ее облегчить. Изредка я садился и разговаривал с ним, как разговаривал со всеми (разговоры были нашей самой большой и самой важной работой, как я уже говорил), и старался утешить его. Не думаю, что мне это удавалось, ведь в душе я радовался тому, что он страдает, это понятно. Я чувствовал, что он заслужил того, чтобы страдать. Мне даже иногда хотелось позвонить губернатору (или чтобы Перси сказал ему, ведь это его дядя, а не мой) и попросить отсрочить казнь. Мы не должны сжигать его сейчас, сказал бы я. Ему еще очень больно, все еще живо жжет и колет его изнутри, как острая заноза. Дайте ему еще девяносто дней. Ваша честь. Пусть он сделает для себя то, что мы не в силах.
  
  Я хочу, чтобы вы не забывали о Джоне Коффи, пока я не закончу уже начатый рассказ, — о Джоне Коффи, лежащем на койке, о том Джоне Коффи, кто боится темноты и наверняка не без причины, потому что в темноте его, возможно, ожидают не только тени двух девочек с белокурыми волосами — уже не маленькие девочки, а мстительные гарпии. О том Джоне Коффи, из глаз которого все время бегут слезы, как кровь из раны, которая не затянется никогда.
  Глава 15
  
  И вот Вождь сгорел, а Президент ушел, но недалеко — всего в блок «В», служивший домом для большинства из ста пятидесяти обитателей Холодной Горы. Жизнь Президента продлилась на двенадцать лет. В 1944-м он утонул в тюремной прачечной. Но не в прачечной тюрьмы «Холодная Гора», та была закрыта в 1933-м. Хотя мне кажется, заключенным все равно: стены везде стены, а Олд Спарки столь же смертелен в небольшой каменной камере, как и в помещении склада в Холодной Горе.
  
  А Президента кто-то окунул лицом в чан с химическим растворителем и подержал там. Когда охранники извлекли его, на нем лица уже не было. Его опознали по отпечаткам пальцев. В общем, лучше бы ему умереть на Олд Спарки, хотя тогда он не прожил бы еще двенадцать лет. Я сомневаюсь, что он задумывался над этим, разве что в последнюю минуту своей жизни, когда его легкие пытались вдыхать щелочной раствор для химчистки.
  
  Кто это сделал, так и не узнали. К тому времени я уже не работал в системе исправительных учреждений, но Харри Тервиллиджер написал об этом в письме. «С ним расправились скорее всего потому, что он белый, — писал Харри, — но все равно он получил свое. Я просто считаю, что у него была большая отсрочка от казни, но в конце концов казнь состоялась».
  
  После ухода Президента в блоке «Г» наступило затишье. Харри и Дина временно перевели в другое место, и на Зеленой Миле какое-то время оставались только Брут, Перси и я. Что на самом деле означало Брут и я, потому что Перси был сам по себе. Просто поразительно, как этот молодой человек ухитрялся все время ничего не делать. И довольно часто (но только в отсутствие Перси) другие ребята приходили для того, чтобы «потрепаться», как называл это Харри. В такие дни появлялся и мышонок. Мы кормили его, и он сидел во время еды важный, как Соломон, глядя на нас блестящими бусинками глаз.
  
  Эти несколько недель были легкими и спокойными, даже несмотря на большую, чем обычно, язвительность Перси. Но всему хорошему приходит конец, и в дождливый июльский понедельник — я ведь говорил уже, что лето было сырым и дождливым? — я сидел на койке в открытой камере в ожидании Эдуара Делакруа.
  
  Он пришел с неожиданным шумом. Дверь, ведущая в прогулочный дворик, распахнулась, впустив пучок света, раздался беспорядочный звон цепей, испуганный голос, бормочущий на смеси английского и южного американского с французским (этот говор заключенные Холодной Горы называли «до баю»), и крики Брута:
  
  «Эй! А ну прекрати! Ради Бога! Прекрати, Перси!».
  
  Я уже начал было дремать на койке Делакруа, но вскочил, и сердце мое тяжело заколотилось. Такого шума до появления Перси в блоке «Г» практически не было никогда; он принес его с собой, как неприятный запах.
  
  — Давай иди, чертов французский педик! — орал Перси, совсем не обращая внимания на Брута. Одной рукой он тащил человека ростом не больше кегли. В другой руке Перси держал дубинку. Лицо его было красным, зубы напряженно оскалены. Хотя выражение лица совсем не было несчастным. Делакруа пытался идти за ним, но цепи на ногах мешали, и как быстро он ни старался двигать ногами, Перси все равно толкал его быстрее. Я выскочил из камеры как раз вовремя и успел поймать его, пока он не упал.
  
  Перси замахнулся на него дубинкой, но я удержал его рукой. Тут подбежал запыхавшийся Брут, такой же растерянный и недоумевающий, как и я.
  
  — Не разрешайте ему больше меня бить, месье, — лепетал Делакруа. — Силь ву пле, силь ву пле!
  
  — Пустите меня к нему, пустите, — орал Перси, бросаясь вперед. Он стал колотить дубинкой по плечам Делакруа. Тот с криком поднял руки, а дубинка продолжала наносить удары по рукавам его синей тюремной рубашки. В тот вечер я увидел его без рубашки, и синяки у этого парня шли по всему телу. Видеть их было неприятно. Он был убийца и ничей не любимчик, но мы так не обращались с заключенными в блоке «Г». По крайней мере, до прихода Перси.
  
  — Эй, эй! — заревел я. — А ну прекрати! Что это такое?
  
  Я пытался встать между Перси и Делакруа, но это не очень помогло. Дубинка Перси продолжала мелькать то с одной стороны от меня, то с другой. Рано или поздно она зацепила бы и меня, и тогда бы прямо здесь в коридоре началась драка, независимо от того, какие у него родственники. И если бы я не смог за себя постоять, мне охотно помог бы Брут. В какой-то мере жаль, что мы этого не сделали. Может быть, тогда то, что произошло потом, сложилось бы иначе.
  
  — Чертов педик! Я научу тебя, как распускать руки, вшивый гомосек!
  
  Бамс! Бамс! Бамс! Кровь потекла из уха Делакруа, и он закричал. Я перестал его загораживать, схватил за одно плечо и втащил в камеру, где он упал, скорчившись, на койку. Перси обошел вокруг меня и дал ему пинок под зад — для скорости, можно сказать. Потом Брут его схватил — я имею в виду Перси — за плечи и вытащил в коридор.
  
  Я задвинул дверь камеры, потом повернулся к Перси, чувство недоумения и потрясения боролись во мне с настоящей яростью. К тому времени Перси уже работал здесь несколько месяцев — достаточно, чтобы мы все поняли, что он нам не нравится, но тогда я впервые осознал, насколько он неуправляем.
  
  Он стоял и глядел на меня не без страха — я никогда не сомневался, что в душе он трус, — но все равно уверенный, что связи защитят его. В этом он был прав. Я подозревал, что найдутся люди, не понимающие, как это может быть, даже после всего, что я рассказал, но этим людям слова «Великая депрессия» знакомы только по учебнику истории. Если бы вы жили в то время, для вас эти слова значили гораздо больше: если вы имели постоянную работу, то сделали бы что угодно, лишь бы сохранить ее.
  
  Краска слегка сошла уже с лица Перси, но щеки все еще пылали, а волосы, всегда зачесанные назад и лоснящиеся от бриолина, свесились в беспорядке на лоб.
  
  — Что это такое, черт побери? — воскликнул я. — На моем блоке никогда — слышишь? — никогда не били заключенных!
  
  — Этот ублюдок — педик, пытался полапать мой член, когда я вытаскивал его из фургона, — заявил Перси. — Он еще заплатит за это, я ему всыплю.
  
  Я смотрел на него, не в состоянии найти слова от изумления. Я не мог себе представить самого хищного гомосексуала на Божьем свете, кто бы сделал то, что Перси только что описал. Подготовка к переселению в зарешеченную квартиру на Зеленой Миле, как правило, не приводит даже самых аморальных заключенных в сексуальное настроение.
  
  Я оглянулся на Делакруа, все еще закрывающегося руками на койке, чтобы защитить лицо. На запястьях его были наручники, а между лодыжек проходила цепь. Потом повернулся к Перси.
  
  — Иди отсюда, — сказал я. — Я поговорю с тобой позже.
  
  — Это будет в твоем рапорте? — язвительно осведомился он. — Если нет, то ты знаешь, я напишу свой рапорт.
  
  Я не собирался писать рапорт, я только хотел, чтобы он убрался с глаз. Что я ему и объявил.
  
  — Вопрос закрыт, — закончил я. И увидел, что Брут смотрит неодобрительно, но не придал этому значения. — Давай иди отсюда. Иди в административный блок и скажи, что тебе надо прочитать письма и помочь с упаковкой.
  
  — Хорошо. — К нему вернулось самообладание (или эта дурацкая надменность, служившая ему самообладанием). Он откинул волосы со лба руками — мягкими, белыми и маленькими, как у девушки-подростка, а потом подошел к камере. Делакруа увидел его и еще больше съежился на своей койке, бормоча на смешанном англо-французском.
  
  — Я еще с тобой разберусь, — бросил Перси, потом вздрогнул, потому что почувствовал на плече тяжелую руку Брута.
  
  — Нет, ты уже закончил, — сказал Брут. — А теперь иди на воздух. Освежись.
  
  — Ты меня не запугаешь. Нисколько. — Глаза Перси остановились на мне. — И никто из вас. — Но, похоже, мы его напугали. Это было ясно, как день, видно по его глазам, и от этого он становился еще опаснее. Такой парень, как Перси, никогда не знает сам, что сделает в следующую минуту или даже секунду.
  
  Но тогда он повернулся к нам спиной и пошел по коридору надменной походкой. Ей-Богу, он показал миру, что бывает, когда тощий плешивый французик пытается лапать его член, и теперь уходил с поля сражения победителем.
  
  Я произнес заготовленную речь о том, как мы включаем радио («Фантастический бал» и «Воскресенье нашей девушки»), о том, что мы будем обращаться с ним нормально, если он тоже будет вести себя нормально. Эта маленькая проповедь была не самой успешной. Он все время плакал, сидя скрючившись на своей койке, стараясь отодвинуться как можно дальше от меня и при этом не упасть в угол. Он съеживался при каждом моем движении и скорее всего слышал одно слово из шести. А может, и того меньше. Во всяком случае я не думаю, что именно эта проповедь имела вообще смысл.
  
  Через пятнадцать минут я опять был у стола, где с потрясенным видом сидел Брутус Ховелл и слюнявил кончик карандаша из книги посетителей.
  
  — Ради всего святого, перестань, пока не отравился, — одернул его я.
  
  — Боже Всемогущий, — воскликнул он, опустив карандаш. — Чтоб еще раз такой гвалт при поступлении заключенного на блок? Ни за что!
  
  — Мой папа всегда говорил, что беда не приходит одна и Бог любит троицу.
  
  — Надеюсь, твой папочка сильно ошибался по этому поводу, — сказал Брут, но, увы, — это не так. Когда поступил Джон Коффи, была ругань, и полнейшая буря, когда пришел Буйный Билл, — смешно, но, похоже, беды действительно являлись по три сразу. Рассказ о том, как мы познакомились с Буйным Биллом, как он, входя на Милю, пытался совершить убийство, еще предстоит. И довольно скоро.
  
  — Что это еще за история с попыткой Делакруа полапать его член? — поинтересовался я. Брут фыркнул.
  
  — Он был с цепью на ногах, а детка Перси тянул слишком сильно, вот и все. Делакруа споткнулся и стал падать, когда выходил из фургона. Он вытянул руки вперед, как все делают, когда падают, и зацепил одной рукой за переднюю часть брюк Перси. Чистая случайность.
  
  — А Перси понимает это, как ты думаешь? — спросил я. — Может, он придумал это как отговорку, ему просто хотелось немного побить Делакруа? Показать, кто здесь самый большой начальник?
  
  Брут медленно кивнул.
  
  — Да, наверное, так и было.
  
  — Надо за ним следить. — Я запустил руки в волосы. Только этого мне не хватало. — Боже, как я ненавижу все. И ненавижу его.
  
  — Я тоже. И знаешь что еще, Поль? Я его не понимаю. У него есть связи, и это нормально, но почему он использует их для того, чтобы получить работу на этой долбаной Зеленой Миле? А не где-нибудь еще в исправительной системе штата? Почему бы не стать служителем в сенате штата или тем, кто назначает встречи лейтенант-губернатору? Ведь наверняка его люди подыскали бы что-нибудь получше, если бы он попросил. Тогда почему здесь?
  
  Я покачал головой. Я не знал. Я тогда не знал так много. Наверное, я был наивен.
  Глава 16
  
  После этого все пошло, как обычно… по крайней мере какое-то время. В суде графства готовился суд над Джоном Коффи, и шериф графства Трапингус Хомер Крибус муссировал идею, что суд Линча может немного ускорить правосудие. Нам было все равно, в блоке «Г» мало обращали внимания на новости. Жизнь на Зеленой Миле по-своему напоминала жизнь в звуконепроницаемой комнате. Время от времени доносились приглушенные звуки, бывшие взрывами на поверхности, но ничего больше. Они не станут торопиться с Джоном Коффи, они хотят убедиться, что это был именно он.
  
  Пару раз Перси принимался издеваться над Делакруа, и во второй раз я оттащил его в сторону и велел зайти ко мне в кабинет. Это был не первый мой разговор с Перси о его поведении и не последний, но он диктовался ясным пониманием того, что за фрукт этот Перси. У него сердце жестокого мальчишки, который ходит в зоопарк не для того, чтобы узнать животных, а чтобы бросать в них камнями.
  
  — Оставь его в покое сейчас же, понятно? — сказал я. — Пока не дам специального приказа, держись от него подальше.
  
  Перси отбросил волосы со лба, потом пригладил их своими изящными руками. Парню просто нравилось трогать волосы.
  
  — Я ничего ему не делал. Только спросил, как он себя чувствует после того, как сжег детишек, вот и все. — Перси посмотрел на меня круглыми невинными глазами.
  
  — Перестань, а то я напишу рапорт.
  
  — Пиши, что хочешь, — засмеялся он. — А я потом напишу свой рапорт. И посмотрим, чей окажется лучше.
  
  Я наклонился вперед, сложив руки на столе и начал говорить тоном, который мне казался дружески конфиденциальным.
  
  — Брутус Ховелл тебя не очень любит, — сказал я. — А когда Брут кого-то не любит, то известно, что он пишет свой собственный рапорт. Он не очень-то ладит с авторучкой и никак не перестанет лизать свой карандаш, поэтому он напишет рапорт кулаками. И ты понимаешь, о чем я говорю.
  
  Самодовольная улыбка Перси слегка потускнела.
  
  — Что ты пытаешься этим сказать?
  
  — Я не пытаюсь сказать ничего. Я уже сказал. И если ты расскажешь хоть кому-нибудь из своих… друзей… об этом разговоре, я заявлю, что ты все выдумал. — Я смотрел на него открыто и прямо. — Кроме того, я пытаюсь быть твоим другом, Перси. Говорят, что мудрого слова достаточно. И прежде всего: зачем тебе все это из-за какого-то Делакруа? Он того не стоит.
  
  На какое-то время подействовало. Установился мир. Я даже смог пару раз отправить Перси с Дином или Харри сопровождать Делакруа в душ. Ночью играло радио, Делакруа стал понемногу отходить, привыкая к ежедневному распорядку блока «Г», и все было спокойно.
  
  Потом однажды ночью я услышал, что он смеется.
  
  Сидевший за столом Харри Тервиллиджер скоро тоже засмеялся. Я поднялся и пошел к камере Делакруа, чтобы посмотреть, что его так развеселило.
  
  — Смотри, капитан, — сказал он, увидев меня. — А у меня завелась мышка!
  
  Это был Вилли-Пароход. Он сидел в камере Делакруа. Более того, он восседал на плече Делакруа и бесстрашно смотрел сквозь прутья решетки своими глазами-бусинками. Его хвостик аккуратно обвился вокруг лапок, и выглядел мышонок абсолютно спокойным. Что же до самого Делакруа — друзья, это был совсем не тот человек, что сидел, скорчившись и вздрагивая, в углу койки всего неделю назад. Сейчас он походил на мою дочь рождественским утром, когда она спускалась вниз и видела подарки.
  
  — Посмотри! — повторил Делакруа. Мышонок сидел на его правом плече. Делакруа вытянул левую руку. Мышонок вскарабкался на макушку Делакруа, цепляясь за волосы (достаточно густые на затылке). Потом он спустился с другой стороны, и Делакруа хихикнул, когда хвостик защекотал ему шею. Мышонок пробежал по руке до самого запястья, потом повернул обратно и засеменил назад на левое плечо Делакруа и уселся, обвив хвостик вокруг лап.
  
  — Чтоб я пропал, — ахнул Харри.
  
  — Это я научил его так делать, — гордо произнес Делакруа. Я подумал: «Черта с два ты его научил», но промолчал.
  
  — Его зовут Мистер Джинглз.
  
  — Не-а, — добродушно сказал Харри. — Это Вилли-Пароход, как в мультике. Начальник Ховелл так его назвал.
  
  — Это Мистер Джинглз, — настаивал Делакруа. По любому поводу он мог бы сказать на черное белое, если вам требовалось, но в вопросе об имени мышонка оставался непреклонен. — Он шепнул мне это на ухо. Капитан, а можно я заведу для него коробку? Дайте мне, пожалуйста, коробку для мышонка, чтобы он спал в ней у меня! — В его голосе появились заискивающие нотки, которые я тысячи раз слышал раньше. — Я поставлю ее под койку, и он никому не будет мешать, никому.
  
  — Твой английский становится в сто раз лучше, когда тебе что-то надо, — заметил я, чтобы потянуть время.
  
  — О-хо-хо, — пробормотал Харри, толкая меня локтем. — Вот идут неприятности.
  
  Но Перси, по-моему, не был похож на неприятности в тот вечер. Он не приглаживал руками волосы, не играл дубинкой, и даже верхняя пуговица его форменной рубашки была расстегнута. Я впервые видел его таким: довольно забавно, как маленькая деталь способна все изменить. Больше всего, однако, меня поразило выражение его лица. Там царило спокойствие. Не безмятежность — я не думаю, что Перси Уэтмору хоть в малейшей степени известна безмятежность, — он имел вид человека, который вдруг понял, что может подождать того, чего хочет. А это очень отличало его от прежнего молодого человека, которому пришлось пригрозить кулаками Брутуса Ховелла всего лишь несколько дней назад.
  
  Делакруа не увидел этой перемены и скорчился у стены камеры, прижав колени к животу. Глаза его округлились настолько, что заняли пол-лица. Мышонок вскарабкался на его лысину и замер там. Я не знаю, помнил ли мышонок, что ему тоже не стоит доверять Перси, но, похоже, помнил. А может, почувствовал исходящий от французика запах страха и реагировал на него.
  
  — Ну-ка, ну-ка, — протянул Перси. — Никак, ты нашел себе дружка, Эдди?
  
  Делакруа попытался ответить — наверное, что-то беспомощное о том, что станет с Перси, если он только тронет его нового дружка — я так полагаю, — но ничего не вышло. Его нижняя губа чуть-чуть задрожала и все. Восседавший на макушке Мистер Джинглз не дрожал. Он сидел совершенно спокойно, запустив задние лапки в волосы Делакруа, а передние положив на его лысый череп и глядя на Перси, словно измеряя его. Так люди обычно мерят взглядом с головы до ног своих старых врагов.
  
  Перси посмотрел на меня.
  
  — Это что, тот самый, которого я гонял? Что живет в смирительной комнате?
  
  Я кивнул. Я подумал, что Перси не видел вновь окрещенного Мистера Джинглза с той самой погони. Сейчас же он вроде не подавал признаков того, что хочет опять погонять его.
  
  — Да, тот самый. Только Делакруа утверждает, что его зовут Мистер Джинглз, а не Вилли-Пароход. Говорит, он сам шепнул ему на ухо.
  
  — Так это или нет, — произнес Перси, — никто не узнает, верно? — Я готов был ожидать, что Перси вытащит свою дубинку и начнет постукивать ею по прутьям решетки, чтобы показать Делакруа, кто здесь начальник, но он только стоял, уперев руки в бока, и смотрел.
  
  И по какой-то необъяснимой причине, я сказал:
  
  — Делакруа только что спрашивал насчет коробки, Перси. Я думаю, он хочет, чтобы мышонок спал в ней. Чтобы он держал его у себя. — Мой голос звучал скептически, и я скорее почувствовал, чем увидел, что Харри смотрит на меня удивленно. — Что ты об этом думаешь?
  
  — Я думаю, что он нагадит ему в нос как-нибудь ночью и убежит, — спокойно отреагировал Перси, — но полагаю, что это французику новый надзиратель. Я недавно видел в тележке Тут-Тута отличную коробку от сигар. Не знаю, выбросил он ее или еще нет. Но, может, за двугривенный и отдаст. Или за гривенник.
  
  Я украдкой взглянул на Харри и увидел, что тот стоит с открытым ртом. Перемены были не совсем те, что произошли со Скруджем рождественским утром, после того, как привидения поработали над ним, но уж очень близко к этому.
  
  Перси придвинулся ближе к Делакруа, просунув лицо между прутьями. Делакруа забился еще дальше. Ей Богу, он бы вплавился в стену, если бы мог.
  
  — Эй, тюфяк, у тебя есть двадцать центов или хотя бы десять, чтобы заплатить за коробку от сигар? — спросил он.
  
  — У меня четыре цента. Я отдам их за коробку, если она хорошая, с’иль э бон.
  
  — Знаешь что, — сказал Перси, — если этот беззубый старый развратник отдаст тебе коробку от сигар «Корона» за четыре цента, я утащу немного ваты из амбулатории, чтобы сделать подстилку. Устроим такой мышиный «Хилтон», пока ты здесь. — Он перевел взгляд на меня. — Я должен написать рапорт о работе в аппаратной при казни Биттербака, — продолжил он. — Поль, у тебя в кабинете есть ручки?
  
  — Конечно. И бланки тоже. В левом верхнем ящике.
  
  — Отлично, — сказал он и ушел с важным видом. Мы с Харри переглянулись.
  
  — Он что, заболел? — удивился Харри. — Может, пошел к врачу и ему сказали, что жить осталось три месяца?
  
  Я ответил, что не имею ни малейшего понятия. И это было правдой, и тогда, и немного позже, но со временем я все узнал. Через несколько лет у меня состоялся интересный разговор за ужином с Хэлом Мурсом. К тому времени мы уже могли говорить свободно, он был уже на пенсии, а я служил в исправительной колонии для мальчиков. За этим ужином мы много пили, но мало ели, и наши языки развязались. Хэл рассказал мне, что Перси жаловался на меня и на жизнь на Миле в целом. Это случилось как раз после поступления Делакруа в блок, когда мы с Брутом не дали Перси избить новенького до полусмерти. Больше всего Перси задело то, что я велел ему уйти с глаз долой. Он считал, что с человеком, приходящимся родственником самому губернатору, нельзя разговаривать подобным тоном.
  
  Мурс сообщил, что сдерживал Перси, как мог, но когда стало ясно, что Перси собирается использовать свои связи, чтобы добиться моего наказания и перевода как минимум в другую часть тюрьмы. Мурс вызвал Перси к себе в кабинет и сказал, что если тот перестанет раскачивать лодку, то Мурс сделает так, чтобы Перси распоряжался на казни Делакруа. То есть чтобы он стоял за электрическим стулом. Командовать буду, как всегда, я, но зрители этого не узнают, им будет казаться, что главный распорядитель — мистер Перси Уэтмор. Мурс не обещал больше того, что мы уже обсудили и на что я готов был пойти, но Перси этого не знал Он согласился оставить угрозы о переводе меня в другое место, и атмосфера в блоке «Г» улучшилась Он даже не возражал против того, чтобы Делакруа держал при себе старого врага Перси. Забавно, как меняются некоторые люди под воздействием верного стимула. В случае с Перси все, что начальнику Мурсу пришлось предложить — это шанс отнять жизнь у маленького лысого французика.
  Глава 17
  
  Тут-Туту показалось, что четыре цента слишком мало за отличную коробку от сигар «Корона», и в этом он, наверное, был прав — коробки от сигар высоко ценились в тюрьме. В них можно хранить тысячу разных мелочей, от них шел приятный запах, а еще в них было нечто, напоминавшее нашим обитателям о свободе. Наверное потому, что сигареты разрешены в тюрьме, а сигары нет.
  
  Дин Стэнтон, вернувшийся уже снова на блок, добавил цент, и я тоже бросил один. Когда Тут все еще упорствовал, в дело вступил Брут, сказав, что стыдно быть таким скупердяем, и пообещав, что он, Брутус Ховелл, лично вручит эту коробку в руки Тута на следующий день после казни Делакруа.
  
  — Шесть центов, возможно и недостаточно, если говорить о продаже коробки, тут можно спорить очень долго, — сказал Брут, — но, согласись, это хорошая цена за аренду. Он пройдет по Миле через месяц, ну максимум через шесть недель. И потом коробка окажется под твоей тележкой еще раньше, чем ты узнаешь, что его уже нет.
  
  — Да, он еще найдет себе мягкого судью, чтобы заменить приговор, и будет еще сидеть и распевать «Я позабуду всех друзей», — сказал Тут, хотя возил свою чертову тележку с библейскими изречениями с незапамятных времен, и у него было много источников информации… думаю, получше, чем у нас. Он знал, что для Делакруа не найдется добрых судей. Ему оставалось надеяться только на губернатора, а тот, как правило, не миловал людей, поджаривших заживо полдюжины его избирателей.
  
  — Даже если он не получит отсрочки, эта мышь будет гадить в коробку до октября, а может, и до Дня Благодарения, — спорил Тут, но Брут видел, что он уже сдается. — А кто потом купит коробку из-под сигар, служившую мышиным туалетом?
  
  — О Господи, — вздохнул Брут. — Большей нелепости я от тебя никогда не слышал, Тут. Дальше уже некуда. Во-первых, Делакруа станет поддерживать чистоту в коробке, так что из нее можно будет есть церковный обед — он так любит свою мышь, что вылижет коробку дочиста, если дело в этом.
  
  — Ладно, с этим ясно, — согласился Тут, сморщив нос.
  
  — А во-вторых, — продолжал Брут, — мышиный помет не проблема. В конце концов, это всего лишь твердые комочки, похожие на мелкую дробь. Вытряхнешь — и все.
  
  Старый Тут понял, что лучше дальше не спорить. Он находился здесь давно и хорошо знал, когда можно позволить подставить лицо ветру, а когда лучше согнуться перед ураганом. В данном случае урагана не было, но нам, охране, нравился мышонок, и нам нравилось то, что он будет жить у Делакруа, а это означало по меньшей мере шторм.
  
  Так что Делакруа получил свою коробку, а Перси сдержал слово: через два дня на донышке была постелена мягкая вата из амбулатории. Перси принес ее сам, и я видел страх в глазах Делакруа, когда он протянул руку сквозь решетку, чтобы взять вату. Он боялся, что Перси схватит его за руку и сломает пальцы. Я тоже слегка опасался этого, но ничего такого не произошло. Тогда я чуть было не стал хорошо относиться к Перси, но даже тогда невозможно было не заметить выражение холодного самодовольства в его глазах. У Делакруа есть питомец, у Перси тоже. Делакруа будет заботиться о нем и любить его, как можно дольше, а Перси — терпеливо ждать (во всяком случае так терпеливо, как только сможет), а потом сожжет его заживо.
  
  — Мышиный «Хилтон» начал работать, — сказал Харри. — Теперь вопрос, станет ли этот мелкий тип им пользоваться?
  
  Ответ на вопрос последовал, как только Делакруа поймал Мистера Джинглза в одну руку и осторожно опустил его в коробку. Мышонок тут же зарылся в белую вату, словно в шарф Тетушки Би, и отныне чувствовал себя здесь, как дома, пока… но конец истории о Мистере Джинглзе я расскажу в свое время.
  
  Беспокойства старого Тут-Тута насчет того, что коробка от сигар будет полна мышиного помета, оказались совершенно безосновательны. Я никогда не замечал там ни комочка, и Делакруа говорил, что тоже никогда не видел… вообще нигде в камере, если уж на то пошло. Гораздо позже, примерно в то время, когда Брут показал мне дыру в балке и мы нашли разноцветные щепочки, я убрал стул из восточного угла смирительной комнаты и там обнаружил небольшую кучку мышиного помета. Он всегда приходил в одно и то же место для своих дел, причем как можно дальше от нас. И еще одно: я никогда не видел, чтобы он оставлял лужицы, а обычно мыши не могут закрыть свой краник больше чем на пару минут, особенно во время еды. Так что, уверяю вас, это создание было одним из таинств Божьих.
  
  Примерно через неделю после того, как Мистер Джинглз поселился в коробке из-под сигар, Делакруа позвал меня и Брута к своей камере что-то посмотреть. Он так часто звал нас, что уже надоело: когда Мистер Джинглз переворачивался на спину, болтая лапками в воздухе, это было прекраснейшее зрелище на свете, особенно, если учесть ломаный французский. Но на этот раз действительно было на что посмотреть.
  
  После осуждения о Делакруа почти все позабыли, но у него существовала незамужняя тетка, по-моему, она раз в неделю писала ему письма. Тетка прислала ему огромный пакет мятных леденцов, примерно такие сейчас продаются под маркой «Канада Минтс». Они походили на большие розовые таблетки. Делакруа не разрешили забрать весь пакет сразу, и понятно, в нем было больше двух килограммов, и он жевал бы их до тех пор, пока не попал в лазарет с расстройством желудка. Как почти все убийцы у нас на Миле, он страдал отсутствием чувства меры. Поэтому мы выдавали ему по шесть конфет, да и то, когда просил.
  
  Когда мы подошли, Мистер Джинглз сидел рядом с Делакруа на койке, держал в лапках одну из розовых конфет и с довольным видом ее грыз. Делакруа лопался от гордости — он напоминал пианиста, наблюдающего, как его пятилетний сын играет свои первые сбивчивые упражнения. Но поймите меня правильно: это действительно выглядело ужасно смешно. Леденец был как половина самого Мистера Джинглза, и его белое брюшко уже блестело от сахара.
  
  — Забери у него, Эдди, — сказал Брут со смехом и тревогой одновременно. — Боже всемогущий, он ведь лопнет. Я уже чувствую запах мяты прямо отсюда. Сколько ты ему скормил?
  
  — Это второй, — Делакруа с тревогой поглядел на животик Мистера Джинглза. — Ты что, правда думаешь, что он… может лопнуть?
  
  — Может, — ответил Брут.
  
  Авторитета Брута было достаточно. Делакруа потянулся за полусъеденным леденцом. Я думал, что мышонок его укусит, но Мистер Джинглз отказался от леденца, вернее, от его остатков, совсем кротко. Я взглянул на Брута, а Брут недоверчиво покачал головой, словно говоря: «Не может быть». Потом Мистер Джинглз плюхнулся в свою коробку и улегся на бок с таким утомленным видом, что мы все втроем расхохотались. После этого мы частенько видели мышонка, сидящего рядом с Делакруа с конфетой, которую он грыз аккуратно, как пожилая леди на вечеринке, и от обоих шел запах, который я потом почувствовал в той дырке в балке — горьковато-сладкий запах мятных леденцов.
  
  И вот еще что я хочу рассказать о Мистере Джинглзе, прежде чем перейду к рассказу о появлении Вильяма Уортона, когда на блок «Г» и впрямь обрушился циклон. Через неделю после случая с мятными леденцами, то есть после того, как мы уговорили Делакруа не закармливать своего питомца до смерти, французик позвал меня к своей камере. Я находился один на посту, Брут ушел за чем-то в интендантскую, и согласно правилам, я не мог в таком случае подходить к заключенным. Но поскольку я сумел бы одной рукой толкнуть Делакруа, как ядро, метров на двадцать, то решил нарушить правила и узнать, что ему нужно.
  
  — Смотри, босс Эджкум, — сказал он. — Сейчас ты увидишь, что Мистер Джинглз умеет! — Он вытащил из-за коробки маленькую деревянную катушку.
  
  — Откуда ты ее взял? — спросил я, хотя, по-моему, знал. Был всего один человек, кто мог бы ему ее принести.
  
  — У Тут-Тута. Смотри.
  
  Я уже смотрел и увидел, что Мистер Джинглз стоит в своей коробке, опершись передними лапками на край, и внимательно глядя черными глазками на катушку, которую Делакруа держал между большим и указательным пальцами правой руки. Я почувствовал, как по спине побежали мурашки. Я никогда не видел, чтобы мышь относилась к чему-то с такой сосредоточенностью и пониманием. Я не верю в сверхъестественное происхождение Мистера Джинглза и прошу извинить, если заставил вас так думать, но я никогда не сомневался, что он был в своем роде гений.
  
  Делакруа наклонился и покатил пустую катушку по полу камеры. Она покатилась легко, как два колеса на оси. Мышонок мгновенно выскочил из коробки и помчался за ней по полу, словно собака за палкой. От удивления я вскрикнул, и Делакруа улыбнулся.
  
  Катушка ударилась в стену и отскочила. Мистер Джинглз обошел ее и стал толкать обратно к койке, переходя от одного конца катушки к другому, если ему казалось, что она сбивается с курса. Он толкал катушку до тех пор, пока она не ударилась в ногу Делакруа. Потом на секунду посмотрел вверх, как бы убеждаясь, что у Делакруа больше нет для него заданий (например, нескольких задач по арифметике или латинских предложений для разбора). Удовлетворенный, Мистер Джинглз вернулся в свою коробку и уселся там опять.
  
  — Это ты его научил?
  
  — Да, сэр, босс Эджкум, — ответил Делакруа, слегка пригасив улыбку. — Он приносит ее каждый раз. Умный, подлец, правда?
  
  — А катушка? Как ты узнал, что нужно принести для него, Эдди?
  
  — Он шепнул мне на ушко, что хочет катушку, — сказал спокойно Делакруа. — Точно так же, как прошептал свое имя.
  
  Делакруа показывал этот трюк всем ребятам, всем, кроме Перси. Для Делакруа было неважно, что Перси предложил коробку из-под сигар и принес ваты для подстилки. В этом Делакруа напоминал некоторых собак: пни их однажды, и они никогда не поверят больше тебе, как бы хорошо ты потом к ним ни относился.
  
  Я и сейчас слышу, как Делакруа кричит: «Эй, ребята! Идите посмотреть, что умеет Мистер Джинглз!» И они пришли группой — все в синих формах: Брут, Харри, Дин и даже Билл Додж. Они все были очень довольны, так же, как и я.
  
  Через три-четыре дня после того, как Мистер Джинглз начал делать трюк с катушкой, Харри Тервиллиджер, роясь во всяких штуках, которые мы хранили в смирительной комнате, нашел восковые карандаши и принес их Делакруа с какой-то смущенной улыбкой.
  
  — Мне кажется, стоит покрасить катушку в разные цвета, — сказал он. — Тогда твой маленький дружок станет как настоящая цирковая мышь.
  
  — Цирковая мышь! — воскликнул Делакруа, и вид у него при этом был безмятежно счастливый. Я думаю, что таким полностью счастливым он выглядел, наверное, впервые за свою жалкую жизнь.
  
  — Это он и есть! Цирковая мышь! Когда я выйду отсюда, он сделает меня богатым, как в цирке! Вот увидите.
  
  Перси Уэтмор, несомненно, напомнил бы Делакруа, что, когда тот выйдет из Холодной Горы, то поедет в скорой помощи, которая не станет ни торопиться, ни включать сирену или мигалку, но Харри было лучше знать. Он просто сказал, что Делакруа может покрасить катушку в какие угодно цвета, и это нужно сделать быстро, потому что после обеда ему придется забрать карандаши назад.
  
  Дэл сделал ее разноцветной. Когда он закончил, один конец катушки стал желтым, другой — зеленым, а барабан посередине красным, как пожарная машина. Мы привыкли к тому, что Делакруа трубит на ломаном французском: «Maintenant, m’sieurs et mesdames! Le cirque presentement le mous’ amusant et amazeant!» (Внимание, месье и медам! Цирк предлагает забавную и восхитительную мышь!). Это, конечно, не совсем то, но примерно таким был его французский. Потом его голос умолкал — я думаю, он представлял в это время барабанную дробь, а потом бросал катушку. Мистер Джинглз кидался за ней в мгновение ока, прикатывая назад либо носом, либо передними лапками. За второе можно было платить деньги и показывать в цирке. Делакруа, его мышь и эта разноцветная катушка стали для нас главным развлечением, когда под нашу опеку явился Джон Коффи, и все оставалось как есть. Потом моя «мочевая» инфекция, затихшая на время, вернулась, появился Вильям Уортон, и вот тут начался ад.
  Глава 18
  
  Даты все время выпадают у меня из головы. Наверное, придется попросить мою внучку Даниэль посмотреть некоторые из них в подшивках старых газет, хотя стоит ли? Ведь события тех самых важных дней, того, например, когда мы пришли в камеру Делакруа и увидели мышь, сидящую у него на плече, или того, когда в блок поступал Вилли Уортон и чуть не убил Дина Стэнтона, все равно не попадут в газеты. Может, даже стоит просто продолжать, как пишется, в конце концов, я думаю, даты не так важны, если помнишь события в том порядке, в каком они происходили.
  
  Я знаю, что иногда время сжимается. Когда наконец из кабинета Кэртиса Андерсона пришли документы с датой казни Делакруа, я с удивлением увидел, что время свидания нашего друга-французика с Олд Спарки подвинуто вперед, — неслыханное дело даже по тем меркам, когда не нужно было сдвигать половину рая и всю землю для того, чтобы казнить человека. Речь шла о двух днях, по-моему, вместо 27 октября назначили 25-е. Я не уверен, что именно эти дни, но очень близко, я еще подумал, что Тут получит назад свою коробку из-под сигар раньше, чем предполагал.
  
  Уортон же поступил позже, чем мы ожидали. С одной стороны, суд длился дольше, чем предполагали достоверные источники Андерсона (когда речь идет о Буйном Билле, ничего достоверного не бывает, и мы в этом скоро убедимся, включая наши проверенные временем и надежные методы контроля за поведением узников). Потом, после того, как его признали виновным (все происходило в основном по сценарию), его поместили в больницу в Индианоле для обследования. С ним случилось несколько якобы припадков во время суда, дважды довольно серьезных, когда он падал на пол и лежал, дергаясь, трясясь и стуча ногами по доскам. Назначенный судом адвокат заявил, что Уортон страдает эпилептическими припадками и совершил свои преступления в состоянии помешательства. Обвинитель возразил, что эти припадки инсценированы в отчаянной трусливой попытке спасти свою собственную жизнь. Увидев так называемые эпилептические припадки своими глазами, присяжные решили, что Уортон симулирует. Судья согласился с ними, но назначил ряд анализов после оглашения, перед исполнением приговора Бог знает, почему — может, просто из любопытства.
  
  И уж совершенно непонятно, как это Уортон не сбежал из больницы (по иронии судьбы жена Мурса Мелинда находилась в той же больнице в то же самое время). Его, наверное, окружали охранники, а может быть, он все еще надеялся, что его признают недееспособным по причине эпилепсии, если таковую обнаружат.
  
  Но ее не оказалось. Доктора не нашли никаких отклонений в его мозгах, по крайней мере физиологических, и Крошку Билли — Уортона — наконец водворили в Холодную Гору. Это произошло не то шестнадцатого, не то восемнадцатого октября, мне помнится, что Уортон прибыл примерно через две недели после Коффи и за неделю или за десять дней перед тем, как по Зеленой Миле прошел Делакруа.
  
  День, когда наш новый психопат появился в блоке, очень памятен для меня. Я проснулся часа в четыре утра от пульсирующей боли в паху и ощущения, что мой пенис стал горячим, тяжелым и раздулся. Даже еще не спустив ног с кровати, я понял, что «мочевая» инфекция не прошла, как я надеялся. Просто было временное затишье, и вот оно закончилось.
  
  Я вышел на улицу по нужде — это было года за три до того, как мы оборудовали первый ватерклозет, — и едва дошел до поленницы на углу дома, как понял, что больше не вытерплю. Я успел стянуть пижамные штаны как раз, когда полилась моча, испытывая самую мучительную в своей жизни боль. В 1956-м у меня выходил желчный камень, говорят, это что-то ужасное, но по сравнению с той болью желчный камень был как приступ гастрита.
  
  Ноги мои подкосились, и я тяжело упал на колени, разорвав пополам пижамные штаны, когда расставлял ноги, чтобы не потерять равновесие и не плюхнуться лицом в собственную лужу. Я бы все равно упал, если бы не схватился левой рукой за полено в поленнице. Все это могло происходить в Австралии или даже на другой планете. Мне было все равно. Единственное, что я чувствовал — пронзившую меня насквозь боль. Жгло внизу живота, а мой пенис — орган, о котором я обычно забывал, кроме тех случаев, когда тот доставлял мне наслаждение, — казалось, вот-вот расплавится. Я думал, что увижу кровь, стекающую с кончика, но оказалось, что это совершенно обычная струя мочи.
  
  Держась одной рукой за поленницу, я прижал другую ко рту, чтобы не закричать. Я не хотел пугать жену и будить ее криком. Казалось, струя мочи нескончаема, но наконец она иссякла. К этому времени боль ушла глубоко внутрь живота и яичек и покалывала, как острые зубы. Я долго не мог подняться, наверное, с минуту. Но вот боль пошла на убыль, и я встал на ноги. Посмотрев на лужицу мочи, уже впитавшуюся в землю, я подумал: неужели Бог мог сотворить мир, в котором такое ничтожное количество жидкости способно выходить с такой невыносимой болью.
  
  Я мог бы сказаться больным и пойти на прием к доктору Сэдлеру. Мне не хотелось есть вонючие серные таблетки, от которых тошнит, но все лучше, чем когда стоишь на коленях у поленницы, стараясь не кричать, а твой член в это время сообщает, что в него налили нефти и подожгли.
  
  Потом, глотая аспирин на кухне и прислушиваясь к легкому храпу Джен в соседней комнате, я вспомнил, что сегодня должны доставить в блок Вильяма Уортона и что не будет Брута — у него дежурство в другой части тюрьмы, он помогает перевозить в новое здание остатки библиотеки и оборудование лазарета. Несмотря на боль я чувствовал, что нельзя оставить Уортона на Дина и Харри. Они хорошие ребята, но в рапорте Кэртиса Андерсона говорилось, что Вильям Уортон совсем не подарок. «Этому человеку терять нечего», — написал он и подчеркнул.
  
  Боль слегка поутихла, и я смог соображать. Мне казалось, что лучше поехать в тюрьму утром. Я смогу добраться туда к шести, в это время обычно приезжает начальник Мурс. Он может переместить Брутуса заранее в блок «Г» для приема Уортона, а я тогда нанесу свой запоздалый визит к врачу. Так что путь мой лежал в Холодную Гору.
  
  Дважды на протяжении тридцатикилометрового пути в тюрьму меня останавливала внезапная потребность выйти по малой нужде. Оба раза я смог решить проблему без особого смущения (во многом благодаря тому, что движение на сельских дорогах в такое время практически отсутствует). Ни один из этих двух позывов не был таким болезненным, как тот, что застал меня по пути во двор, но оба раза мне пришлось держаться за ручку дверцы моего маленького «форда»-купе, чтобы не упасть, и я чувствовал, как пот течет по лицу. Я был болен, и еще как.
  
  И все же я добрался, въехал в южные ворота, припарковал машину в обычном месте и пошел прямо к начальнику. Было около шести часов. Кабинет мисс Ханны оказался пуст: раньше цивилизованных семи она не появлялась, но в кабинете Мурса горел свет, я видел его сквозь матовое стекло. Предварительно постучавшись, я открыл дверь. Мурс поднял глаза, не ожидая увидеть никого в столь ранний час, да и я многое бы отдал, чтобы не встретить его в таком состоянии, с таким беззащитным лицом. Его седые волосы, обычно аккуратно причесанные, были взлохмачены и торчали во все стороны, и, когда я вошел, он сидел, обхватив руками голову. Глаза были красные, опухшие, с мешками. Самое ужасное — он дрожал, словно вошел в дом после прогулки ужасно холодной ночью.
  
  — Хэл, извини, я зайду позже, — начал я.
  
  — Нет, — сказал он. — Пожалуйста, Пол. Зайди. Мне так нужно сейчас с кем-нибудь поговорить, как никогда в жизни. Зайди и закрой дверь.
  
  Я сделал, как он велел, забыв о своей боли впервые с тех пор, как проснулся утром.
  
  — У нее опухоль мозга, — сообщил Мурс. — Врачи сделали рентгеновские снимки. И этими снимками они очень довольны. Один из них сказал: это, наверное, лучшие из всех, что есть. Собираются опубликовать их в каком-то медицинском журнале в Новой Англии. Они сказали, что опухоль размером с лимон и уходит вглубь, а там нельзя оперировать. Они предполагают, что она умрет к Рождеству. Я ей не сообщил. Не представляю, как это сделать. Я не знаю, как мне жить дальше.
  
  Потом он заплакал, всхлипывая, и его рыдания вызвали во мне жалость и своего рода страх: когда человек, умеющий владеть собой так, как Хэл Мурс, вдруг теряет самообладание, на это страшно смотреть. Я постоял, а потом подошел к нему и положил руку на плечи. Он обнял меня обеими руками, как утопающий, и стал рыдать у меня на животе. Позже, снова взяв себя в руки, он извинился. Мурс старался глядеть мне в глаза, как человек, чувствующий, что ему стыдно, и, может быть, так стыдно, что он не в состоянии это пережить.
  
  Человек способен даже возненавидеть другого, если тот застал его в таком состоянии. Я думаю, что Мурсу было не настолько плохо, но мне и в голову не пришло говорить о деле, ради которого я, собственно, и пришел. Поэтому, выйдя из кабинета, я отправился в блок «Г», а не обратно к машине. Аспирин уже начал действовать, и боль внизу живота уменьшилась до тихой пульсации. Я подумал, что как-нибудь переживу этот день, устрою Уортона, зайду к Хэлу Мурсу после обеда и получу больничный на завтра. Я считал, что худшее позади, без малейшей мысли о том, что самое плохое в этот день еще не началось.
  Глава 19
  
  «Мы подумали, что он все еще под действием наркотиков после обследования», — сказал Дин поздно вечером. Его голос звучал тихо, хрипло и отрывисто, словно лай, а на шее все ярче проступал темно-багровый синяк. Я видел, что ему больно говорить, и хотел уже предложить бросить это дело, но иногда бывает больнее молчать. Я понял, что сейчас как раз тот момент, и промолчал. «Мы все думали, что он наколот наркотиками, правда?»
  
  Харри Тервиллиджер кивнул. Даже Перси, сидевший в печальном одиночестве, тоже кивнул.
  
  Брут взглянул на меня, и наши глаза на мгновение встретились. Мы думали одинаково о том, как это все произошло. Вот живет человек, все делает по Святому Писанию, но вот одна ошибка и — хлоп! — на него обрушивается небо. Они считали, что он наколот наркотиками, вполне обоснованное предположение, но никто не спросил: а так ли это? По-моему, я еще кое-что заметил в глазах Брута: Харри и Дин извлекут уроки из этой ошибки. Особенно Дин, ведь он мог быть уже мертвецом. Перси не извлечет. Перси скорее всего не сможет. Все, что остается Перси, — это сидеть в уголке и дуться, потому что он опять оказался в дерьме.
  
  За Буйным Биллом Уортоном в Индианолу отправились семеро: Харри, Дин, Перси, два охранника сзади (я забыл их имена, хотя уверен, что когда-то знал), и еще два впереди. Они поехали на том, что мы называли фургоном: «форд»-грузовик с фургоном со стальными стенками и пуленепробиваемым стеклом. Он походил на помесь молоковоза с танком.
  
  Харри Тервиллиджер был старшим в экспедиции. Он передал бумаги шерифу графства (не Хомеру Крибусу, а другому такому же мужлану, как и тот), который в свою очередь вручил им мистера Вильяма Уортона, просто extraordinaire (выдающегося) возмутителя спокойствия, как выразился бы Делакруа. Униформу заключенного Холодной Горы передали заранее, но ни шериф, ни его ребята не побеспокоились одеть в нее Уортона, оставив эту работу моим ребятам. Уортон оказался в хлопчатобумажной больничной пижаме и дешевых шлепанцах, когда они впервые встретили его на втором этаже больницы.
  
  Это был щуплый паренек с узким прыщавым лицом и копной длинных спутанных белокурых волос. Из спущенных пижамных штанов торчал его тоже узкий и тоже прыщавый зад. Эту его часть Гарри и остальные увидели раньше всего, потому что, когда пришли, Уортон стоял у окна и смотрел на стоянку машин. Он не повернулся, а так и стоял, держа одной рукой шторы, молчаливый, как кукла, пока Харри ругал шерифа за то, что поленились напялить на Уортона тюремную робу, а шериф графства вещал — как и все графское начальство, — о том что входит в его обязанности, а что нет.
  
  Когда Харри это надоело (а я думаю, что очень скоро), он приказал Уортону повернуться. Тот повиновался. Парень был похож, по словам Дина, говорящего хриплым, лающим сдавленным голосом, на одного из тысячи сельских жителей, прошедших через Холодную Гору за годы нашей работы. Иногда вы обнаруживаете у них склонность к трусости, особенно если они стоят спиной к стенке, но чаще всего в них нет ничего, кроме злобы и тупости, потом еще большей злобы и еще большей тупости. Некоторые усматривают благородство в людях типа Билли Уортона, но я не отношусь к таким. Крыса тоже будет драться, если ее загнать в угол. В лице этого человека, казалось, не больше индивидуальности, чем в его прыщеватой заднице, так сказал нам Дин. Его подбородок был безвольным, глаза отсутствующие, плечи опущены, руки дрожали. Похоже, что ему вкололи морфий, типичный наркоман и шизик, они таких видели не раз.
  
  В этом месте Перси опять грустно кивнул.
  
  — Надевай, — приказал Харри, указывая на тюремную робу, лежащую на кровати. Ее уже достали из коричневой бумаги, но больше не трогали, она была сложена так, словно только из прачечной: белые хлопчатобумажные трусы торчали из одного рукава, а пара белых носков — из другого.
  
  Уортон вроде бы проявил готовность повиноваться, но без посторонней помощи не очень получалось. Он надел трусы, но когда взялся за брюки, то все время попадал двумя ногами в одну штанину. В конце концов Дин помог ему сунуть ноги туда, куда надо, натянул брюки, застегнул ширинку и пояс. Уортон стоял и даже не пытался помогать, видя, что Дин делает все за него. Он тупо смотрел через комнату, опустив руки, и никому в голову не пришло, что парень притворяется. Не для того, чтобы попытаться убежать (по крайней мере я не верю в это), а только для того, чтобы доставить максимум неприятностей в подходящий момент.
  
  Бумаги были подписаны. Вильям Уортон, бывший собственностью графства после ареста, перешел в собственность штата. Его провели по черной лестнице через кухню в окружении охранников в синей форме. Он шел, опустив голову, и его руки с длинными пальцами дрожали. Первый раз, когда упала его кепка, Дин надел ее на него. Во второй раз он просто сунул кепку к себе в задний карман. Уортон имел еще один шанс устроить неприятность в задней части фургона, когда его заковывали, но он им не воспользовался. Если он и хотел (я даже сейчас не уверен хотел ли он, а если хотел, то насколько сильно), то, наверное, думал, что там слишком мало места и чересчур много народа, чтобы вызвать соответствующий шум. Поэтому дальше он ехал в цепях: одна между лодыжек, а другая, как оказалось, слишком длинная, — между кистями.
  
  Дорога в Холодную Гору заняла час. Все это время Уортон сидел на левой скамейке, опустив голову, руки болтались между колен. Время от времени он постанывал, по словам Харри, а Перси, слегка отошедший от испуга, сказал, что у этого тюфяка слюна капала с отвисшей нижней губы, как у собаки с языка в жаркий летний день, и под ногами образовалась лужица.
  
  Они въехали через южные ворота к тюрьме, наверное, проехали мимо моей машины. Охранник на южном посту открыл большую дверь между стоянкой и прогулочным двориком, и фургон проехал внутрь. Во дворе почти никого не было, несколько человек гуляли, но большинство копалось в саду. Было время урожая. Они подъехали прямо к блоку «Г» и остановились. Водитель открыл дверь и сказал, что ему нужно отогнать фургон в гараж, чтобы поменять масло, и что с ними было хорошо работать. Дополнительная охрана поехала вместе с фургоном, двое сзади ели яблоки, двери фургона стояли распахнутыми.
  
  С закованным осужденным остались Дин, Харри и Перси. Этого было бы достаточно, вполне хватило бы, если бы их не убаюкал вид тощего сельского парня с опущенной головой, стоящего в пыли, с цепями на руках и ногах. Они провели его шагов двенадцать к двери, ведущей в блок «Г», в то же самое помещение, которым мы пользовались, когда вели заключенных по Зеленой Миле. Харри — слева, Дин — справа, а Перси шел сзади с дубинкой в руке. Мне никто не сказал, но я уверен, что она была не в чехле, Перси очень любил свою дубинку. А я в это время сидел в камере, предназначенной для Уортона, и ждал, пока он появится и займет ее, — первую камеру справа, если идти вниз по коридору в сторону смирительной комнаты. В руках у меня были бумаги, и я не думал ни о чем, кроме того, чтобы поскорее произнести свою маленькую речь и уйти к черту отсюда. Боль в паху опять усилилась, и мне хотелось лишь одного: отправиться к себе в кабинет и ждать, когда она пройдет.
  
  Дин вышел вперед, чтобы открыть дверь. Он выбрал нужный ключ из связки на поясе и вставил в замок. Как только Дин повернул ключ и потянул за ручку, Уортон вдруг ожил. Он издал резкий нечленораздельный крик, похожий на вопль протеста, — от этого крика Харри остолбенел на время, а Перси выключился до конца событий. Я услышал крик через полуоткрытую дверь, но сначала никак не связал его с человеческим существом, подумав, что во двор каким-то образом попала собака и ее побили, что, наверное, какой-то обозленный зэк ударил ее мотыгой.
  
  Уортон поднял руки, забросил цепь, висевшую между рук, за голову Дину и начал душить его. Дин издал сдавленный крик и рванулся вперед, в холодный электрический свет нашего маленького мирка. Уортон с радостью пошел за ним, даже толкнул, все время издавая нечленораздельные крики и даже хохоча. Он держал себя за локти на уровне ушей Дина, затягивая цепь как можно туже и двигая ею наподобие пилы, взад-вперед.
  
  Харри бросился на Уортона со спины, схватив одной рукой длинные сальные белокурые волосы парня, а другой нанося изо всех сил удары по лицу. У него тоже была дубинка и на боку пистолет, но в суматохе он не достал ни того, ни другого. У нас случались неприятности с заключенными и раньше, но никто из них не нападал так внезапно, как Уортон. Его хитрость застала нас врасплох. Я никогда не видел такого ни прежде, ни потом.
  
  А еще он оказался сильным. Вся его напускная расслабленность исчезла. Харри сказал после, что он прыгнул словно на клубок сжатых стальных пружин, которые вдруг почему-то ожили. Уортон, уже внутри коридора рядом со столом дежурного, повернулся влево и отбросил Харри. Тот ударился о стол и растянулся на полу.
  
  — Эй, ребята! — засмеялся Уортон. — У нас сегодня праздник или что?
  
  Все еще крича и смеясь, он снова принялся душить Дина своей цепью. А почему бы и нет? Уортон знал то же, что и все мы: поджарить его можно лишь один раз.
  
  — Бей его, Перси, бей его! — закричал Харри, вскакивая на ноги. Но Перси только стоял с дубинкой в руке, вытаращив глаза, как суповые миски. Вы скажите, вот шанс, которого он так ждал, золотая возможность использовать свою дурную силу по назначению, но он был слишком напуган и растерян и ничего не мог сделать. Перед ним оказался не перепуганный французик и не черный великан, который вообще был слегка не в себе, перед ним оказался сущий дьявол.
  
  Я выскочил из камеры Уортона, уронив бумаги и выхватив пистолет, забыв про свою инфекцию второй раз за день. Я не подвергал сомнению рассказ других о том, что у Уортона было безучастное лицо и отсутствующие глаза, но тот, кого я увидел, был не Уортон. Я увидел лицо зверя — не разумного зверя, а хитрого, злобного и веселого. Да, он делал то, для чего создан. Место и обстоятельства значения не имели. А еще я увидел красное, раздувшееся лицо Дина Стэнтона. Он умирал на моих глазах. Уортон заметил пистолет и повернул Дина перед собой так, что при стрельбе я обязательно задел бы обоих. Из-за плеча Дина один сверкающий синий глаз призывал меня выстрелить.
  Часть III
  Руки Джона Коффи
  Глава 20
  
  Просматривая все, что я написал, я заметил, что назвал Джорджию Пайнз, где сейчас живу, домом для престарелых. Тем, кто работает в этом месте, такое название не понравится. Согласно буклетам и проспектам, лежащим в вестибюле и рассылаемым потенциальным клиентам, это «отличный пенсионный комплекс для пожилых». Здесь есть Центр развлечений — так сказано в буклете. Люди, которым приходится жить тут (в буклете нас не называют заключенными, а я иногда называю), говорят о нем просто — телевизионная комната.
  
  Здешние обитатели считают меня замкнутым, потому что я почти не хожу днем смотреть телевизор, хотя это не из-за людей, а из-за программ, которые мне не нравятся. Мыльные оперы, Рики Лейк, Карни Уилсон, Роланда — мир рушится вокруг ушей, и всем интересны только разговоры о том, с кем спят эти женщины в миниюбках и мужчины в расстегнутых рубашках. Конечно, как сказано в Библии, «не судите, да не судимы будете», поэтому я выпадаю из общей песочницы. Просто, если бы мне хотелось провести время среди мусора, я проехал бы пару миль к автостоянке «Хэппи Уилз», где вечером по пятницам и субботам всегда носятся полицейские машины с сиренами и мигалками. Мой особый, самый близкий друг Элен Коннелли со мной согласна. Элен восемьдесят лет, она высокая, худощавая и все еще стройная, очень интеллигентная и утонченная. Она очень медленно ходит из-за каких-то проблем с ногами, и я знаю, что ее ужасно мучает подагра кистей рук, но у нее прекрасная длинная шея — почти лебединая, и длинные красивые волосы, которые падают на плечи, если она их распускает.
  
  Больше всего мне нравится, что она не считает меня странным или замкнутым. Мы проводим много времени вместе, я и Элен. Если бы не мой абсурдный возраст, я считал бы ее своей возлюбленной. Но все равно, самый близкий друг — совсем неплохо, а с некоторой стороны даже лучше. Множество проблем, возникающих обычно между любовниками, уже просто перегорели у нас. И хотя я знаю, что никто из тех, кто моложе, скажем, шестидесяти мне не поверит, иногда горячие угли лучше яркого костра. Это странно, но это правда.
  
  Так что днем я телевизор не смотрю. Иногда гуляю, иногда читаю, но чаще всего в последний месяц я писал эти воспоминания, сидя среди растений в солярии. Мне кажется, здесь больше кислорода, а это хорошо действует на память. И куда там какому-то Джеральдо Ривере!
  
  Но когда у меня бессонница, я иногда сползаю вниз по ступенькам и включаю телевизор. В Джоржии Пайнз нет канала НВО или другого, где идут только фильмы, — должно быть, они слишком дороги для нашего Центра развлечений, но основные кабельные каналы есть, а это означает, что можно смотреть канал американской классики. Это тот (если вдруг у вас нет кабельного телевидения), на котором большинство фильмов черно-белые и в них женщины не раздеваются. Для старого хрыча, как я, то, что надо. Я провел много приятных ночей, засыпая прямо на потертом зеленом диване перед телевизором, а на экране Фрэнсис-Говорящий Мул опять вытаскивал сковороду Дональда О’Коннора из огня, или Джон Уэйн приводил в порядок «додж», или Джимми Кэгни называл кого-то грязной крысой, а потом нажимал на курок. Некоторые из этих фильмов я смотрел со своей женой Дженис (не только моей возлюбленной, но и моим лучшим другом), и они меня успокаивали. Одежда героев, то, как они ходят и говорят, даже музыка из этих фильмов, — все меня успокаивало. Наверное, они напоминали мне то время, когда я крепко стоял на ногах и был хозяином своей судьбы, а не изъеденным молью ископаемым, рассыпающимся в доме для престарелых, где многие обитатели носят пеленки и резиновые штанишки.
  
  Но сегодня утром я не увидел ничего утешительного. Совсем ничего.
  
  Элен иногда смотрела этот канал вместе со мной, обычно ранним утром, в так называемое утро жаворонков, начинающееся в четыре часа утра. Она не говорит много, но я знаю, что подагра ее ужасно мучает, и лекарства уже почти не помогают.
  
  Когда она пришла сегодня утром, скользя, как привидение, в своем белом махровом халате, я сидел на продавленном диване, колченогом, стоящем на том, что когда-то было ножками, и, сжимая колени изо всех сил, старался не дрожать, но озноб пробирал меня, как от сильного ветра. Мне было холодно везде, кроме паха, который словно горел, как призрак той «мочевой» инфекции, так портившей мне жизнь осенью 1932-го, — осенью Джона Коффи, Перси Уэтмора и Мистера Джинглза — дрессированной мыши.
  
  Это также была осень Вильяма Уортона.
  
  — Пол, — воскликнула Элен и поспешила ко мне, поспешила, как только позволяли ей ржавые гвозди и стекла в суставах. — Пол, что с тобой?
  
  — Все будет нормально, — успокоил я, но слова звучали не очень убедительно — они произносились нечетко, проходя сквозь стучащие зубы. — Дай мне пару минут, и я буду как огурчик.
  
  Она присела рядом со мной и обняла за плечи.
  
  — Я знаю, — кивнула она. — Но что случилось? Ради Бога, Пол, у тебя вид, словно ты увидел привидение.
  
  Я действительно его увидел, но не понял, что произнес это вслух, пока у нее глаза не стали огромными.
  
  — Не совсем, — сказал я и погладил ее по руке (так нежно-нежно). — Всего на минутку, Элен, Боже!
  
  — Оно было из того времени, когда ты служил охранником в тюрьме? — спросила она. — Из того времени, о котором ты писал в солярии?
  
  Я кивнул.
  
  — Я работал на своего рода Этаже Смерти.
  
  — Я знаю…
  
  — Только мы называли его Зеленая Миля. Потому что линолеум на полу был зеленый. Осенью 32-го года к нам поступил этот парень, этот дикарь по имени Вильям Уортон. Он любил называть себя Крошка Билли, даже вытатуировал это на плече. Просто пацан, но очень опасный. Я до сих пор помню, что Кэртис Андерсон — он тогда был помощником начальника тюрьмы — писал о нем: «Дикий и сумасбродный, и этим гордится. Уортону девятнадцать лет, но ему терять нечего». И подчеркнул последнее предложение.
  
  Рука, обнимавшая мои плечи, теперь растирала мне спину. Я начал успокаиваться. В эту минуту я любил Элен Коннелли, и если бы сказал ей об этом, то расцеловал бы все ее лицо. Может, нужно было сказать. В любом возрасте ужасно быть одиноким и напуганным, но, по-моему, хуже всего в старости. Однако у меня на уме было другое: давил груз старого и все еще не завершенного дела.
  
  — Да, ты права, — сказал я, — я как раз вспоминал, как Уортон появился в блоке и чуть не убил тогда Дина Стэнтона — одного из ребят, с которыми я тогда работал.
  
  — Как это могло случиться? — спросила Элен.
  
  — Коварство и неосторожность, — печально ответил я. — Уортон олицетворял коварство, охранники же, что привели его, проявили неосторожность. Главная ошибка — цепь на руках Уортона, она оказалась слишком длинной. Когда Дин открывал дверь в блок «Г», Уортон находился позади него. Охранники стояли по бокам, но Андерсон прав — Буйному Биллу просто нечего было терять. Он накинул цепь на шею Дину и стал его душить. Элен вздрогнула.
  
  — Я все время думал об этом и не мог заснуть, поэтому пришел сюда. Я включил канал американской классики, надеясь, что, возможно, ты придешь и у нас будет маленькое свидание.
  
  Она засмеялась и поцеловала меня в лоб над бровью. Когда так делала Дженис, у меня по всему телу бежали мурашки, и когда Элен поцеловала меня сегодня рано утром, мурашки тоже побежали. Наверное, есть что-то постоянное в жизни.
  
  На экране шел черно-белый фильм про гангстеров сороковых годов под названием «Поцелуй смерти».
  
  Я почувствовал, что меня опять начинает трясти, и попытался подавить озноб.
  
  — В главной роли Ричард Уайлдмарк, — сказал я. — По-моему, это была его первая крупная роль. Я никогда не смотрел этот фильм с Дженис, мы обычно не ходили на фильмы про полицейских и воров, но я помню, что читал где-то, будто Уайлдмарк был великолепен в роли негодяя. Да, он великолепен. Очень бледный, не ходит, а плавно скользит… все время называет других «дерьмо»… говорит о стукачах, о том, как сильно он ненавидит стукачей…
  
  Несмотря на все усилия, меня опять колотило, и я ничего не мог поделать.
  
  — Белокурые волосы, — прошептал я. — Длинные светлые волосы. Я досмотрел до того места, где Уайлдмарк сталкивает пожилую женщину в коляске с лестницы, а потом выключил.
  
  — Он напомнил тебе Уортона?
  
  — Он был Уортоном, — сказал я. — По жизни.
  
  — Пол, — начала Элен и запнулась. Она смотрела на потухший экран телевизора (коробка подключения кабеля все еще была включена, красные цифры показывали 10 — номер канала американской классики), потом снова повернулась ко мне.
  
  — Что? — спросил я. — Что, Элен? — И подумал: «Она сейчас скажет, что я должен прекратить об этом писать. Что я должен порвать то, что уже написано, и покончить с этим».
  
  Но она сказала: «Только не бросай писать из-за этого».
  
  Я уставился на нее.
  
  — Закрой рот, Пол, ворона залетит.
  
  — Извини. Просто я… просто…
  
  — Ты думал, что я скажу тебе прямо противоположное, так?
  
  — Да.
  
  Она взяла мои руки в свои (так нежно-нежно — ее длинные прекрасные пальцы с узловатыми ужасными суставами) и наклонилась вперед, неотрывно глядя в мои голубые глаза своими карими, левый из которых был слегка замутнен катарактой.
  
  — Наверное, я слишком стара и хрупка, чтобы жить, — сказала она, — но я еще не слишком стара, чтобы думать. Что такое несколько бессонных ночей в нашем возрасте? Или привидение по телевизору, ну и что? Разве ты никогда не видел привидений?
  
  Я вспомнил о начальнике Мурсе, о Харри Тервиллиджере и Брутусе Ховелле, подумал о матушке и о Джен, моей жене, умершей в Алабаме. Я знаю, что такое привидения, точно знаю.
  
  — Нет, — повторил я. — Видел, и не раз. Но, Элен, это был просто шок. Потому что это был он.
  
  Она снова поцеловала меня, потом встала, пошатываясь и прижимая ладони к бедрам, словно боясь, что суставы прорвутся сквозь кожу наружу, если она сделает неосторожное движение.
  
  — Я, пожалуй, не буду смотреть телевизор, — решила она. — У меня есть лишняя таблетка, я ее берегла на черный день… или ночь. Я сейчас приму ее и пойду опять спать. Может, и ты сделаешь то же самое.
  
  — Да, наверное, тоже пойду, — сказал я. И на секунду вдруг подумал предложить ей пойти вместе. Но потом увидел затаенную боль в ее глазах и решил не делать этого. Потому что она может согласиться, и согласиться только ради меня. Нехорошо.
  
  Мы ушли из телевизионной комнаты (я не возвеличиваю ее этим названием, даже не иронизирую) рука об руку, я подстраивался под ее шаги, а она шла медленно и осторожно. В здании было тихо, лишь только кто-то за одной из закрытых дверей стонал во сне от кошмарного сна.
  
  — Как думаешь, ты сможешь заснуть? — спросила она.
  
  — Да, наверное, — ответил я, хотя, конечно же, не мог, я лежал на кровати до рассвета, думая о «Поцелуе смерти». Я видел, как Ричард Уайлдмарк, дико хохоча, привязывал пожилую леди к коляске, а потом сталкивал вниз по лестнице. «Вот так мы поступаем со стукачами», — сказал он ей, и тут его лицо превратилось в лицо Вильяма Уортона, такого, каким он был в тот день, когда поступил в блок «Г» на Зеленую Милю: Уортон хохотал, как Уайлдмарк, Уортон кричал: «У нас сегодня праздник или что?» Я даже не стал завтракать после всего этого, я просто пришел сюда в солярий и начал писать.
  
  Привидения? Конечно.
  
  Я знаю все о привидениях.
  Глава 21
  
  — Эй, ребята! — засмеялся Уортон. — У нас сегодня праздник или что?
  
  Все время крича и смеясь, Уортон снова принялся душить Дина своей цепью. А почему бы и нет? Уортон знал то, что и Дин, и Харри, и мой друг Брутус Ховелл: поджарить его можно лишь один раз.
  
  — Бей его! — закричал Харри Тервиллиджер. Он бросился на Уортона, пытаясь остановить все в самом начале, но Уортон его отбросил, и Харри пытался подняться на ноги. — Перси, бей его!
  
  Но Перси только стоял с дубинкой в руке, вытаращив глаза, как суповые миски. Он так любил свою дубинку, вы скажете, что вот появился шанс поработать ею, которого он искал с самого прихода в Холодную Гору. Но шанс представился, а он был слишком напуган, чтобы воспользоваться им. Перед ним оказался не перепуганный французик вроде Делакруа и не черный великан, который вообще был словно не в себе, как Джон Коффи, перед ним стоял сущий дьявол.
  
  Я выскочил из камеры Уортона, уронив бумаги и выхватив пистолет. Второй раз за этот день я забыл про свою инфекцию, жгущую мне низ живота. Я не сомневаюсь в правдивости рассказа остальных о том, что у Уортона было безучастное лицо и отсутствующие глаза, как они потом говорили, но тот, кого я увидел, был не Уортон. Я увидел лицо зверя — не разумного, а хитрого, злобного… и веселого. Да. Он делал то, для чего был создан. Место и обстоятельства значения не имели. А еще я увидел красное, раздувшееся лицо Дина Стэнтона. Он умирал на моих глазах. Уортон увидел пистолет и повернул Дина перед собой так, что при стрельбе я обязательно задел бы обоих. Из-за плеча Дина сверкающий голубой глаз призывал меня выстрелить. Второй глаз Уортона прятался за волосами Дина. Дальше я увидел Перси, замершего в нерешительности с приподнятой дубинкой. И вот тогда в дверном проеме показалось чудо во плоти: Брутус Ховелл. Он закончил перетаскивать оборудование лазарета и пришел узнать, не хочет ли кто кофе.
  
  Брут начал действовать без малейших колебаний: отодвинул Перси в сторону, вжав в стену одним зубодробительным толчком, вытащил свою дубинку из петли и со всей силой обрушил серию ударов по затылку Уортона правой рукой. Послышался глухой звук, словно по скорлупе, как будто в черепе Уортона совсем не было мозгов, — и наконец цепь вокруг шеи Дина ослабла. Уортон упал, как мешок с мукой, а Дин отполз в сторону, хрипло кашляя, держась рукой за горло, с вытаращенными глазами.
  
  Я сел на колени возле него, но он резко покачал головой.
  
  — Все нормально, — выдохнул он. — Следите… ним! — Он показал головой на Уортона. — Закройте! Камера!
  
  Я подумал, что после такого тяжелого удара Брута Уортону понадобится не камера, а гроб. Но увы! — нам не повезло. Уортон был оглушен, но далеко не покойник. Он лежал, растянувшись на боку, откинув одну руку, так что пальцы касались линолеума на Зеленой Миле, закрыв глаза, дыхание его было медленным, но ровным. На лице даже появилось подобие мирной улыбки, словно он заснул под звуки своей любимой колыбельной. Тоненькая струйка крови стекала по волосам, окрашивая воротник его новой тюремной рубашки. Вот и все.
  
  — Перси, — сказал я. — Помоги мне!
  
  Перси не шевельнулся, просто стоял у стены, глядя широко открытыми испуганными глазами. Вряд ли он соображал, где находится.
  
  — Перси, черт бы тебя побрал, а ну держи его!
  
  Тогда он сдвинулся, а Харри помог ему. Втроем мы перетащили бесчувственное тело мистера Уортона в камеру, пока Брут помогал Дину подняться и держал его по-матерински нежно, а Дин в это время наклонялся вперед и заглатывал в легкие воздух.
  
  Наш новый «проблемный ребенок» не просыпался почти три часа, а когда проснулся, то оказалось, что мощный удар Брута не оставил никаких следов. Уортон двигался, как и раньше — быстро. Только что он лежал на койке, словно мертвый, а в следующую секунду уже стоял у решетки — молча, как кот, — и смотрел на меня, пока я сидел за столом дежурного и писал рапорт о происшествии. Когда в конце концов я почувствовал взгляд и поднял глаза, он был тут как тут, с улыбочкой, демонстрирующей ряд почерневших и уже поредевших гнилых зубов. Я вздрогнул, увидев его. Я старался этого не показать, но по-моему, он понял.
  
  — Эй, холуй, — бросил он. — В следующий раз твоя очередь. И я не промахнусь.
  
  — Привет, Уортон, — сказал я как можно спокойнее. — При таких обстоятельствах, думаю, можно пропустить приветственную речь, правда?
  
  Его ухмылка стала шире. Он ожидал иного ответа, да и я ответил бы иначе при других обстоятельствах. Но пока Уортон был без сознания, кое-что произошло. Думаю, это то самое важное, ради чего я исписал уже столько страниц. А теперь посмотрим, поверите ли вы.
  Глава 22
  
  После происшествия с Уортоном Перси вел себя тихо и лишь однажды наорал на Делакруа. Наверное, он вел себя так из-за потрясения, а совсем не из чувства такта; по-моему, Перси Уэтмор знал об этом чувстве не больше, чем я о племенах Черной Африки, но все равно, это было приятно. Если бы он попытался возмущаться по поводу того, что Брут толкнул его об стену, или оттого, что никто не сообщил ему о таких паиньках, как Буйный Билли Уортон, иногда поступающих в блок «Г», ему бы точно несдобровать. И тогда мы смогли бы пройти Зеленую Милю совсем по-другому. Смешно, если вдуматься. Я упустил возможность побывать в шкуре Джеймса Кэгни из «Белой жары».
  
  Хотя мы были уверены, что Дин сможет дышать, а не свалится замертво тут же, Харри и Брут все-таки отвели его в лазарет. Делакруа, молча наблюдавший за происходящим (а он провел в тюрьме много лет и знал, когда нужно держать рот закрытым, а когда относительно безопасно его снова открыть), стал громко кричать в коридор, пока Харри и Брут выводили Дина. Делакруа интересовало, что случилось. Можно подумать, нарушали его конституционные права.
  
  — Слушай, ты, заткнись! — огрызнулся Перси так разъяренно, что на шее набухли жилы. Я дотронулся до его плеча и почувствовал, что он дрожит под рубашкой. Отчасти это объяснялось обычным страхом (хочу себе напомнить, что одна из проблем с Перси состояла с том, что ему был всего двадцать один год, чуть больше, чем Уортону), но дрожал он все-таки в основном от злости. Он ненавидел Делакруа. Не знаю, за что и почему, но это так.
  
  — Пойди узнай, на месте ли начальник Мурс, — сказал я Перси. — Если да, то дай ему полный отчет о том, что произошло. Скажи, что мой письменный рапорт он получит завтра утром, если я успею его составить.
  
  Перси надулся от важности. На секунду мне показалось, что он возьмет под козырек.
  
  — Есть, сэр, сделаю.
  
  — Начни с того, что обстановка в блоке «Г» нормальная. Это не детектив, и начальнику не очень понравится, если ты будешь вдаваться в подробности и нагнетать напряжение.
  
  — Я не буду.
  
  — Ладно. Иди.
  
  Он пошел уже к двери, но повернул назад. Нужно было всегда иметь в виду его чувство противоречия. Я безумно хотел, чтобы он убрался, боль в паху становилась нестерпимой, а он, похоже, не очень хотел уходить.
  
  — С тобой все в порядке, Пол? — спросил он. — У тебя лихорадка? Подхватил грипп? У тебя все лицо в испарине.
  
  — Может, я и подхватил что, но в основном, все в порядке, — сказал я. — Иди, Перси, доложи начальнику.
  
  Он кивнул и ушел — слава Богу за маленькие милости. Как только дверь закрылась, я бегом рванул в свой кабинет. Оставлять стол дежурного без присмотра — это нарушение правил, но мне было не до того. Мне было плохо, почти так же, как утром.
  
  Я успел добежать до туалета и справиться со штанами до того, как полилась моча, но я едва успел. Одну руку я прижал ко рту, чтобы сдержать крик, а другой не глядя ухватился за край умывальника. Здесь не дом, где можно упасть на колени и сделать лужу у поленницы, если бы я упал на колени тут, моча залила бы весь пол.
  
  Мне удалось не упасть и не закричать, но я был очень близок и к тому, и к другому. Казалось, моча наполнена мельчайшими осколками стекла. Запах, исходивший от унитаза, был затхлый и неприятный, и я увидел что-то белое, наверное гной, расплывающийся по поверхности воды.
  
  Я снял с крюка полотенце и вытер лицо. Пот заливал меня, лихорадка выходила вместе с ним. Взглянув в зеркало, я увидел пылающее от жара лицо. Интересно, какая температура, градусов тридцать восемь? Или тридцать девять? Наверное, лучше не знать. Я повесил полотенце на место, спустил воду и медленно прошел через кабинет к двери, ведущей в блок камер. Я боялся, что Билл Додж или кто-нибудь еще зайдет и увидит, что трое заключенных без присмотра, но в блоке было пусто. Уортон все еще лежал без сознания на своей койке. Делакруа молчал, а Джон Коффи, я вдруг понял, вообще никогда не издавал звуков. Никаких. И это настораживало.
  
  Я прошел вниз по Миле и заглянул в камеру Коффи, уже начиная подозревать, что тот покончил с собой одним из двух принятых на Этаже Смерти способов: повесился на собственных брюках либо перегрыз себе вены. Оказалось, ничего подобного. Коффи просто сидел на койке, положив руки на колени, — самый крупный человек из всех, что я видел в жизни, и смотрел на меня своими нездешними влажными глазами.
  
  — Капитан, — позвал он.
  
  — В чем дело, парень?
  
  — Мне нужно вас увидеть.
  
  — А разве ты сейчас меня не видишь, Джон Коффи?
  
  Он ничего не ответил, продолжая изучать своим странным влажным взглядом. Я вздохнул.
  
  — Сейчас, парень.
  
  Я посмотрел на Делакруа, стоящего у решетки своей камеры. Мистер Джинглз, его любимец — мышонок (Делакруа всем говорил, что это он научил Мистера Джинглза делать трюки, но мы, те кто работал на Зеленой Миле, все равно оставались едины во мнении, что Мистер Джинглз научился сам), без остановки прыгал с одной вытянутой руки Дела на другую, как акробат, совершающий прыжки под куполом цирка. Глаза сверкали, уши были прижаты к маленькой коричневой голове. Я не сомневался, что мышь реагирует на нервные импульсы Делакруа. Пока я смотрел, мышонок сбежал по штанине Делакруа на пол и побежал в стене, где лежала ярко раскрашенная катушка. Он прикатил ее к ноге Делакруа и выжидающе глядел вверх, но французик не обращал в этот момент внимания на своего дружка.
  
  — Что там, босс? — спросил Дэл. — Кто пострадал?
  
  — Все нормально, — ответил я. — Наш новый мальчик показал когти, но сейчас он смирный, как овечка. Все хорошо, что хорошо кончается.
  
  — Еще не кончилось, — сказал Делакруа, глядя в ту сторону коридора, где лежал Уортон. — L’homme mauvais, c’est vrai![126]
  
  — Ну не расстраивайся так, Дэл, — успокоил его я. — Никто ведь не заставляет тебя играть с ним во дворе в скакалочки.
  
  За спиной послышался скрип койки — поднялся Коффи.
  
  — Босс Эджкум! — позвал он опять. На этот раз настойчивее. — Мне нужно поговорить с вами.
  
  Я повернулся к нему, думая, что все нормально, разговаривать — наша работа. И все время старался не дрожать, потому что лихорадка перешла в озноб, иногда так бывает. Горело только одно место: пах, словно его разрезали, набили горячими углями и зашили снова.
  
  — Ну, говори, Джон Коффи. — Я старался говорить легко и спокойно. Впервые за время пребывания Коффи в блоке «Г» я увидел, что он на самом деле здесь, действительно среди нас. Нескончаемый поток слез из уголков глаз впервые прекратился, и я понял, что он видит того, на кого сейчас смотрит, — мистера Пола Эджкума, старшего надзирателя блока «Г», а не то место, куда бы хотел вернуться, чтобы исправить тот чудовищный поступок, который совершил.
  
  — Нет, — сказал он. — Вы должны войти сюда.
  
  — Сейчас, понимаешь ли, я не могу этого сделать. — Я старался все еще удержать легкий тон. — По крайней мере в настоящий момент. Я один сейчас здесь, а ты превосходишь меня по весу тонны на полторы. Мне хватило уже одной потасовки на сегодня. Так что давай просто поговорим через решетку, если тебе все равно, и…
  
  — Пожалуйста! — Он так крепко сжал прутья решетки, что побелели суставы и ногти. Лицо удлинилось и приняло страдальческое выражение, в глазах застыла тревога, которую я не мог понять. Помню, я подумал, что, может, и понял бы, не будь так болен, и от этой мысли мне стало легче с ним разговаривать. Если ты знаешь, что человеку нужно, то чаще понимаешь и самого человека.
  
  — Пожалуйста, босс Эджкум! Вам нужно войти ко мне!
  
  «Ничего более неразумного не слыхивал», — подумал я, а потом ощутил нечто еще более безумное: я это сделаю. Я снял ключи с пояса и стал искать ключ от камеры Джона Коффи. Он мог бы взять меня одной левой и легко бросить через колено, даже когда я здоров, а сегодня был не тот момент. Но все равно я решил к нему войти. Сам, один и меньше чем через полчаса после наглядной демонстрации того, к чему могут привести халатность и тупость при работе с осужденными убийцами, я собирался открыть камеру этого черного великана, зайти в нее и сесть с ним рядом. Если меня обнаружат, я потеряю работу, даже если он ничего плохого не сделает, и вот я все равно готов на это пойти.
  
  Остановись, говорил я себе, пора остановиться, Пол. Но не остановился. Я открыл верхний замок, потом нижний, затем отодвинул дверь в сторону.
  
  — Эй, начальник, а ты хорошо подумал? — произнес Делакруа таким тревожным и дрожащим голосом, что при других обстоятельствах я бы засмеялся.
  
  — Занимайся своим делом, а в своих я уж разберусь как-нибудь сам, — сказал я, не оглянувшись. Мой взгляд был прикован к глазам Джона Коффи, да так, словно прибит гвоздями. Похоже на гипноз. Мой голос доносился до меня, словно издалека, отдаваясь гулким эхом. Черт возьми, наверное, я был загипнотизирован. — Ты ложись, отдохни.
  
  — Боже, здесь все с ума посходили, — дрожащим голосом запричитал Делакруа. — Мистер Джинглз, лучше бы меня поджарили, чтоб этого не видеть!
  
  Я вошел в камеру Коффи. Он отошел, пропуская меня. Потом снова подошел к койке — она приходилась ему по икры, вот какой он был высокий — и сел. Сел и похлопал рукой по матрасу рядом с ним, потом обнял меня за плечи, словно мы сидели в кино и я был его девушкой.
  
  — Чего тебе надо, Джон Коффи? — спросил я, все еще глядя в его глаза — печальные и серьезные.
  
  — Просто помочь. — Он вздохнул, как человек принимающийся за работу, которую не очень-то хочется делать, а потом положил свою ладонь мне на пах в области лобковой кости.
  
  — Эй! — закричал я. — Убери свою мерзкую руку…
  
  И тут меня словно током ударило, сильно, но не больно. Я дернулся на койке и согнулся, вспомнив, как старик Тут-Тут кричал, что он жарится и что он — жареный индюк. Я не ощущал ни жара, ни электротока, но на секунду мир потерял цвет, словно его выжали и он запотел. Я видел каждую пору на лице Джона Коффи, я видел все сосуды его пристальных глаз, я видел маленькую царапинку у него на подбородке. Я чувствовал, что мои пальцы сжимают воздух, а ступни барабанят по полу.
  
  Потом все прошло. И моя «мочевая» инфекция тоже. И жар, и пульсирование в паху исчезли вместе с лихорадкой. Я еще ощущал испарину, пока пот испарялся с кожи, я чувствовал его запах, но вот прошла и она.
  
  — Что там такое? — пронзительно кричал Делакруа. Его голос долетал издалека, но, когда Джон Коффи наклонился вперед, отведя взгляд от моих глаз, голос французика вдруг стал яснее. Словно из ушей у меня вытащили вату. — Что он делает?
  
  Я не ответил. Коффи перегнулся вперед, лицо его перекосилось, шея раздулась. Глаза почти вылезли из орбит. Он напоминал человека, подавившегося куриной косточкой.
  
  — Джон! — Я похлопал его по спине: больше ничего не смог придумать. — Джон, что с тобой?
  
  Он вздрогнул под моей рукой и издал неприятный утробный звук, словно его сейчас стошнит. Он открыл рот так, как иногда делают лошади: зубы оскалены в презрительной усмешке. Потом, разжав зубы, он выдохнул облачко мелких черных насекомых, похожих на мошек или комаров. Они яростно закружились между его коленей, стали белыми, а потом исчезли.
  
  Внезапно тяжесть ушла из нижней части моего живота, как будто все мускулы там превратились в воду. Я прислонился спиной к каменной стенке камеры Коффи. Помню, что повторял снова и снова имя Спасителя: Христос, Христос, Христос, а еще помню, как подумал о том, что из-за лихорадки у меня бред.
  
  А потом я услышал, что Делакруа зовет на помощь, он кричал всему миру, что Джон Коффи меня убивает, вопил во всю мощь своих легких. Коффи и правда наклонился надо мной, но лишь для того, чтобы убедиться, что со мной все хорошо.
  
  — Дэл, заткнись, — проговорил я, поднимаясь. Я ожидал, что боль пронзит мои внутренности, но ничего не случилось. Я чувствовал себя лучше. В самом деле. На секунду у меня закружилась голова, но головокружение прошло еще до того, как я протянул руку и схватился за прутья решетки на двери в камеру Коффи. — Со мной все в порядке.
  
  — Выходите оттуда скорее, — сказал Делакруа таким тоном, каким нервные пожилые женщины велят ребенку «слезть с этой яблони». — Вам нельзя находиться там, когда на блоке никого нет.
  
  Я посмотрел на Джона Коффи, который сидел на койке, положив свои огромные руки на колени. Джон Коффи взглянул на меня. Для этого ему пришлось лишь слегка приподнять подбородок.
  
  — Что ты сделал, парень? — спросил я тихо. — Что ты со мной сделал?
  
  — Помог. Я ведь помог вам, правда?
  
  — Да, наверное, но как? Как ты мне помог?
  
  Он покрутил головой: направо, налево, назад. Коффи не знал, как он помог (как вылечил), а его простецкое лицо говорило о том, что ему наплевать, как это получилось, все равно что мне было безразлично, какова механика бега, когда я шел первым последние пятьдесят метров двухмильного забега в честь Дня Независимости. Я хотел спросить, откуда он узнал, что я болен, но не стал, потому что в ответ получил бы точно такое же отрицательное движение головой. Где-то я вычитал фразу, которую все время помню: что-то про «загадку, окутанную тайной». Именно это и представлял собой Джон Коффи, и спать по ночам он мог только потому, наверное, что ему было все равно. Перси называл его «идиот», жестоко, но не так далеко от истины. Наш великан знал свое имя, знал, что оно пишется иначе, чем напиток, и это все, что ему хотелось знать.
  
  И, словно подчеркнув это мне еще раз, он намеренно покачал опять головой, потом лег на койку, положив сложенные ладони под левую щеку, как подушку, и отвернулся к стене. Ступни его свисали с койки, но его это нисколько не волновало. Рубашка на спине задралась кверху, и я увидел шрамы, исполосовавшие кожу.
  
  Я вышел из камеры, закрыл замки, потом посмотрев на Делакруа, который, вцепившись руками в прутья решетки, глядел на меня с беспокойством. А может, даже со страхом. Мистер Джинглз восседал у него на плече, и его светлые усики шевелились.
  
  — Что этот черный человек делал с тобой? — прошептал Делакруа. — Это что у него, амулет? Он приложил к тебе амулет? — Странный французский акцент рифмовал «амулет» и «туалет».
  
  — Я не понимаю, о чем ты говоришь, Дэл.
  
  — Понимаешь, черт бы тебя побрал! Посмотри на себя! Весь переменился! Даже походка изменилась, босс!
  
  Наверное, и вправду моя походка стала другой. Я не ощущал боли в паху, чувствуя вместо этого умиротворение, близкое к восторгу, — тот, кто хоть раз страдал от сильной боли, а потом выздоровел, понимает, о чем речь.
  
  — Все в порядке, Дэл, — настаивал я. — Джону Коффи просто приснился кошмарный сон, вот и все.
  
  — Он колдун с амулетом! — с горячностью произнес Делакруа. На верхней губе у него выступили капельки пота. Дэл не так много видел, но ему хватило, чтобы перепугаться до смерти. — Он приносит несчастье.
  
  — Почему ты так думаешь?
  
  Делакруа взял мышонка на ладонь. Он прикрыл его другой ладонью и поднес к своему лицу. Потом вынул из кармана кусок розового мятного леденца. Протянул его мышонку, но тот сначала не обратил на леденец внимания, а вытянул шею, принюхиваясь к дыханию человека, словно вдыхая аромат цветов. Его бусинки-глаза были полуприкрыты и на мордочке написано выражение восторга, Делакруа поцеловал его в носик, и мышонок позволил себя поцеловать. Потом он взял предложенный кусочек леденца и принялся жевать. Делакруа смотрел на него несколько секунд, затем перевел взгляд на меня. И я сразу понял.
  
  — Тебе мышонок сказал, — произнес я. — Так?
  
  — Oui.
  
  — Так же, как прошептал свое имя?
  
  — Да, он шепнул его мне на ухо.
  
  — Ложись, Дэл, — предложил я. — Отдохни. Все эти шептания, наверное, тебя утомили. — Он сказал что-то еще, должно быть, осудил за то, что не верю ему. Его голос снова долетал как бы издалека. А когда я вернулся к столу дежурного, мне казалось, что я не иду, а плыву или вообще это камеры плывут мимо меня с обеих сторон, передвигаясь на потайных колесах.
  
  Я хотел было сесть, как обычно, но на полпути мои колени подкосились, и я свалился на голубую подушку, которую год назад Харри принес из дома и положил на сиденье. Если бы стул стоял чуть дальше, я плюхнулся бы прямо на пол, не успев сосчитать до трех.
  
  Вот так и сидел, не ощущая никакой боли в паху, где еще десять минут назад горел лесной пожар.
  
  «Я помог вам, правда?» — сказал Джон Коффи, и это было правдой, мое тело это подтверждало. Но умиротворения в моей душе не наступило. Этому он совсем не помог.
  
  Мой взгляд упал на стопку бумаг под жестяной пепельницей на углу стола. На верхней стояло: «Отчет по блоку», а где-то посередине была графа, озаглавленная «Отчет о необычных происшествиях». Я заполню ее вечером, когда начну составлять рапорт о ярком и шумном прибытии Вильяма Уортона. Но нужно ли рассказывать, что произошло со мной в камере Джона Коффи? Я представил, как беру карандаш, тот, чей кончик всегда облизывал Брут, и вывожу одно слово крупными прописными буквами: ЧУДО.
  
  Это, наверное, выглядело смешно, но вместо того, чтобы улыбаться, я вдруг почувствовал, что сейчас заплачу. Я закрыл лицо руками, прижав ладони ко рту, чтобы сдержать рыдания: мне не хотелось опять пугать Дэла, когда он только-только начал успокаиваться. Но рыданий не было, как не было и слез. Через несколько секунд я отнял руки от лица и сложил их на столе. Не знаю, что я чувствовал, но в моей голове жила единственная ясная мысль, чтобы никто не вернулся в блок, пока я не возьму себя в руки. Я боялся того, что они смогут увидеть на моем лице.
  
  Я придвинул к себе бланк отчета. Я хотел подождать, пока успокоюсь, чтобы написать о том, как мой последний «проблемный ребенок» чуть не задушил Дина Стэнтона, но бюрократические штуки вполне мог заполнить сейчас. Я боялся, что мой почерк тоже будет смешным — дрожащим, но писал, как обычно.
  
  Через пять минут я положил карандаш и пошел в туалет рядом с моим кабинетом. В общем-то, не сильно и хотелось, но, думаю, мне не терпелось проверить, что же случилось со мной! Стоя в ожидании, когда потечет, я предчувствовал, что будет больно, как утром, когда казалось, будто из меня выходят мелкие осколки стекла, и то, что он сделал, в конце концов окажется всего лишь гипнозом, просто временным облегчением.
  
  Боли я не почувствовал, а моча оказалась чистой, без признаков гноя. Я застегнул брюки, потянул за цепочку и вернулся к столу дежурного продолжать работу.
  
  Я знал, что произошло. Наверное, знал это даже тогда, когда пытался убедить себя, что был под гипнозом. Я получил исцеление, настоящее, чудесное, от Всемогущего Бога. Еще мальчиком, посещая всякие баптистские или пятидесятницкие церкви, которые почитались моей матерью и сестрами в определенный месяц года, я наслушался разных историй о чудесных исцелениях. Не все я принимал на веру, но многим людям верил. Один из них — мужчина по имени Рой Делфинс, живший неподалеку от нас со своей семьей, когда мне было лет шесть. Делфинс случайно отрубил топором пальчик своему маленькому сыну, когда тот неосторожно положил руку на полено, которое держал, помогая отцу рубить дрова. Рой Делфинс сказал, что почти протер ковер коленями в молитвах осенью и зимой, а весной пальчик прирос снова. Даже ноготь стал расти. Я поверил Рою Делфинсу, когда тот свидетельствовал об этом во время празднования в четверг вечером. В том, что он говорил, чувствовалась неподдельная искренность; он стоял, засунув руки в карманы комбинезона, и не поверить ему было невозможно. Когда палец начал прирастать, его сначала покалывало, палец не давал спать ночью, говорил Рой Делфинс, но он знал, что это божественное покалывание, и терпел. Молитесь Иисусу, Отче наш, сущий на Небесах.
  
  Рассказ Роя Делфинса был одним из многих, я воспитывался в традициях чудес и исцелений. Я вырос с верой и в амулеты (только там, в горах, мы рифмовали его со словом «портрет»), — болотная вода от бородавок, мох под подушкой от сердечной боли из-за потерянной любви — и, конечно же, в то, что мы называли талисманами, но я не верил, что Джон Коффи колдун. Я смотрел ему в глаза. Более того, я ощутил его прикосновение. Оно было как прикосновение странного и удивительного доктора.
  
  — Я ведь помог, правда?
  
  Эти слова все звенели и звенели у меня в голове, как обрывок песенки, от которой никак не можешь избавиться, или как слова заклинания.
  
  — Я ведь помог, правда?
  
  Правда, только помог не он. Помог Господь. И если Джон Коффи говорил «я», то скорее от незнания, чем из гордости, но я знал, верил по крайней мере в то, что узнал об исцелениях в этих церквях (Молитвы «Отче наш, сущий на Небесах»), в сосновых деревянных домиках, так милых сердцу моей двадцатидвухлетней матушки и теток: исцеление зависит не от исцеляемого и не от целителя, а только от воли Божьей. Для того, кто просто поправился после болезни, это нормально, так и должно быть, но человек исцеленный должен потом спросить «почему», задуматься о воле Божьей и о том, какие сверхъестественные пути прошел Господь для осуществления воли своей.
  
  Чего же тогда Бог хотел от меня? Чего так сильно желал, что вложил целительную силу в руки детоубийцы? Чтобы я остался в блоке, а не дрожал дома в постели, больной, как собака, с мерзким запахом серы, исходящей из всех моих пор? Возможно. А может быть, мне нужно было находиться здесь, а не дома на тот случай, если Буйный Билл Уортон опять решит выкинуть какой-нибудь номер, или для того, чтобы Перси Уэтмор не отмочил что-нибудь идиотское и разрушительное. Ну ладно, что ж. Я буду смотреть вокруг и помалкивать, особенно о чудесных исцелениях.
  
  Никто не удивится тому, что я лучше выгляжу, я всем говорил, что мне лучше, и до сегодняшнего дня действительно в это верил. Я даже сказал начальнику Мурсу, что поправляюсь. Кое-что видел Делакруа, но я подумал, что он тоже будет помалкивать (опасаясь, вероятно, что Джон Коффи напустит порчу, если станет болтать). Что же касается самого Коффи, то он, наверное, уже забыл обо всем. В конце концов, он всего лишь посредник, передаточная труба, а ни одна труба не вспомнит, что за вода текла в ней, когда перестанет идти дождь. Так что я решил молчать по этому поводу и не представлял себе вовсе, когда смогу рассказать об этом и тем более, кому.
  
  Однако, нужно признаться, этот громадный парень был мне интересен. А после того, что произошло со мной в его камере, он стал мне еще интереснее.
  Глава 23
  
  Прежде чем уйти домой в тот день, я договорился с Брутом, что он заменит меня утром, если я задержусь, а когда проснулся, то сразу же отправился в городок Тефтон графства Трапингус.
  
  — Что-то мне не очень нравится, что ты так беспокоишься об этом Коффи, — сказала жена, протягивая мне пакет с приготовленным завтраком (Дженис не доверяла гамбургерам из придорожных забегаловок, она говорила, что в каждом из них — расстройство желудка). — Это на тебя не похоже, Пол.
  
  — Я не беспокоюсь о нем, — объяснил я. — Мне просто интересно, вот и все.
  
  — Опыт мне подсказывает, что одно с другим всегда связано, — язвительно заметила Дженис и крепко поцеловала меня в губы. — Я бы сказала, что ты стал лучше выглядеть. А то я уже стала волноваться. Твои «водные артерии» прошли?
  
  — Да, все прошло, — ответил я и уехал, всю дорогу напевая песенки вроде «Приходи, Джозефина, покатаемся в машине» или «Мы богачи».
  
  Сначала я зашел в редакцию тефтонской газеты «Интеллидженсер», и там мне сообщили, что парень, которого я ищу, — Берт Хэммерсмит, скорее всего в здании суда графства. В здании суда мне сказали, что Хэммерсмит был, но ушел, после того как прорвало трубу и заседание суда отложили. Рассматривалось дело об изнасиловании (на страницах «Интеллидженсера» преступление будет упоминаться как «нападение на женщину», именно в таком стиле описывались подобные дела, пока на сцене не появлялись Рикки Лейк и Карни Вильсон). Вероятнее всего, он пошел домой, объяснили мне. Я узнал, в каком направлении нужно ехать по грунтовой дороге, такой разбитой и узкой, что я с трудом осмелился направить на нее свой «форд», и там наконец нашел нужного мне господина. Хэммерсмит написал большую часть очерков о суде над Коффи, и именно от него я узнал многие подробности преследования, которое и привело к поимке Коффи. Подробности, которые в «Интеллидженсере» посчитали слишком ужасными, чтобы напечатать.
  
  Миссис Хэммерсмит оказалась симпатичной молодой женщиной с усталым лицом и покрасневшими от стирки руками. Она не спросила, по какому я делу, а просто провела через весь дом, пахнущий выпечкой, на заднее крыльцо, где сидел ее муж с бутылкой ситро в руке и нераскрытым номером журнала «Либерти» на коленях. За домом был небольшой, уходящий углом двор. В дальнем конце двое маленьких детей то смеялись, то ссорились из-за качелей. С крыльца было трудно различить, какого они пола, но мне показалось, что это мальчик и девочка. Возможно, даже двойняшки, что придавало участию их отца в суде над Коффи особую личную окраску. Чуть поближе, посреди вытоптанного, усыпанного пометом участка земли, айсбергом возвышалась собачья конура. Но никаких признаков ее хозяина; день был опять не по сезону жарким, и я подумал, что он, вероятно, храпит внутри.
  
  — Берт, вот тебе и компания, — сказала миссис Хэммерсмит.
  
  — Хорошо. — Он взглянул на меня, затем на жену, а потом опять стал смотреть на детей, и стало ясно, что сердце его с ними. Он был очень худ, даже болезненно худ, словно только стал выздоравливать после тяжелой болезни, его волосы начинали редеть. Жена робко положила ему на плечо покрасневшую, распухшую от стирки руку. Он не взглянул и не дотронулся до нее, и она убрала руку. Мне вдруг показалось на секунду, что они похожи больше на брата и сестру, чем на мужа и жену: у него ум, у нее — внешность, но в обоих просматривается некое фамильное сходство, наследство, которого трудно избежать. Позже, уже по дороге домой, я понял, что они совсем не похожи, такими их сделали следы пережитого стресса и давней печали. Так странно, боль оставляет следы на наших лицах и делает похожими друг на друга.
  
  Она спросила:
  
  — Хотите выпить чего-нибудь холодного, мистер…
  
  — Эджкум, — подсказал я. — Пол Эджкум. Спасибо. Что-нибудь холодное — это отлично, мадам.
  
  Она снова вошла в дом. Я протянул руку, Хэммерсмит ответил кратким рукопожатием. Оно было вялым и холодным. Взгляд его оставался прикован к детям в глубине двора.
  
  — Мистер Хэммерсмит, я работаю старшим надзирателем блока «Г» в тюрьме «Холодная Гора». Это…
  
  — Я знаю, что это такое, — перебил он и посмотрел на меня с чуть большим интересом. — То есть главный надзиратель Зеленой Мили стоит на моем крыльце собственной персоной. Что привело вас за пятьдесят миль для разговора с единственным штатным репортером местной газетенки?
  
  — Джон Коффи, — ответил я.
  
  Наверное, я ожидал какой-то сильной реакции (ассоциации с детьми-двойняшками вертелись у меня в голове… да еще собачья конура; у Деттериков была собака), но Хэммерсмит только поднял брови и отхлебнул из бутылки.
  
  — Теперь проблемы с Коффи у вас, так? — уточнил Хэммерсмит.
  
  — С ним не так много проблем, — сказал я. — Он не любит темноты, почти все время плачет, но эти проблемы не мешают работать. Бывает и хуже.
  
  — Много плачет, да? — спросил Хэммерсмит. — Да, я бы сказал, ему есть над чем поплакать. Учитывая то, что он сделал. Что бы вы хотели узнать?
  
  — Все, что расскажете. Я читал ваши очерки в газетах, так что, наверное, мне бы хотелось знать все, что не попало туда.
  
  Он смерил меня острым сухим взглядом.
  
  — Как выглядели девочки? Что именно он с ними сделал? Вас интересуют такие подробности, мистер Эджкум?
  
  — Нет, — ответил я, стараясь говорить мягко. — Меня интересуют не девочки Деттерик, сэр. Бедные малышки мертвы. А Коффи жив — еще жив, — и меня интересует он.
  
  — Хорошо, — кивнул он. — Берите стул и садитесь, мистер Эджкум. Простите, если говорю сейчас слишком резко, но мне приходится часто сталкиваться со стервятниками. Боже, меня самого в этом обвиняли. Я просто хотел вас проверить.
  
  — И как, проверили?
  
  — Думаю, что да, — сказал он почти безразлично. То, что он мне рассказал, очень похоже на уже описанное мной ранее: как миссис Деттерик обнаружила, что на веранде никого нет, дверь сорвана с верхней петли, одеяла скомканы в углу, кровь на ступеньках; как ее сын и муж пустились в погоню за похитителем девочек; как отряд догнал сначала их, а потом чуть позже Джона Коффи. Как Коффи сидел на берегу реки и выл, держа в своих громадных руках тела девочек, словно больших кукол. Репортер — худой, в белой рубашке с расстегнутым воротом и серых брюках — говорил спокойным бесстрастным голосом… а его взгляд не отрывался от детей, которые ссорились и смеялись, и качались по очереди на качелях в тени в дальнем конце двора. Где-то посередине рассказа пришла миссис Хэммерсмит с бутылкой домашнего пива — холодного, крепкого и изысканного. Она постояла и послушала немного, а потом отвлеклась, чтобы спуститься к детям и сказать им, чтобы пришли к дому, потому что будет вынимать печенье из духовки. «Мы сейчас, мама!» — прозвенел голос маленькой девочки, и женщина вернулась на крыльцо.
  
  Когда Хэммерсмит закончил, он спросил:
  
  — А почему, собственно, вам все это нужно знать? Ко мне никогда не приходили из охраны Большого дома, вы первый.
  
  — Я ведь говорил вам…
  
  — Понятно, любопытство. Народу любопытно, я понимаю. Слава Богу, а не то я бы остался без работы и пришлось бы действительно трудиться, чтобы прожить. Но пятьдесят миль слишком много, и вряд ли стоило их преодолевать из чистого любопытства, особенно, если последние двадцать миль идут по плохой дороге. Почему вы не говорите мне правды, Эджкум? Я удовлетворил ваше любопытство, теперь ответьте и вы мне.
  
  Я мог бы, конечно, рассказать, что у меня была «мочевая» инфекция, а Джон Коффи положил на меня руки и вылечил ее. Это сделал человек, который изнасиловал и убил двух маленьких девочек. И меня это, конечно, удивило, как удивило бы любого. Я даже подумал, а не могло ли случиться так, что Хомер Крибус и помощник Роб Макджи поймали не того человека. Несмотря на все улики против него, я сомневался. Потому что образ человека, чьи руки обладают такой удивительной силой, обычно не ассоциируется с типом, который насилует и убивает детей.
  
  Нет, пожалуй, это не пойдет.
  
  — Меня интересуют две вещи, — сказал я. — Во-первых, совершал ли он что-нибудь подобное раньше.
  
  Хэммерсмит повернулся ко мне, в его глазах засветился неподдельный интерес, и я понял, что он очень сообразительный человек. Может даже блестяще умный, но по-своему незаметный.
  
  — Почему? — спросил он. — Что вы знаете, Эджкум? Что он сказал?
  
  — Да ничего. Но если человек сотворил такое, то обычно он делал подобное и раньше. Эти люди входят во вкус.
  
  — Да. Так и бывает. Действительно так и бывает.
  
  — И мне показалось, что будет несложно проследить его путь и все узнать. Такой большой человек, да еще негр — фигура довольно заметная.
  
  — Вы так думали, но вы ошибались, — сказал он. — Во всяком случае насчет Коффи. Я знаю.
  
  — Вы пытались это сделать?
  
  — Да, и ничего не нашел. Пара железнодорожников, которые вроде бы видели его в Кноксвил-Ярдзе за два дня до убийства девочек Деттерик. Неудивительно, ведь его схватили за рекой как раз напротив Большой южной магистрали, и, наверное, он там проходил по пути из Теннесси. Я получил письмо от человека, который написал, что нанял огромного чернокожего лысого мужчину переносить корзины ранней весной того года, это было в Кентукки. Я отправил ему фотографию Коффи, и он опознал его. Но кроме этого… — Хэммерсмит пожал плечами и покачал головой.
  
  — Вам не показалось это странным?
  
  — Это показалось мне более чем странным, мистер Эджкум. Он словно свалился с неба. И от него никакой пользы: он не может вспомнить, что было на прошлой неделе, когда наступает следующая.
  
  — Да, не может, — согласился я. — А как вы это объясняете?
  
  — Мы живем в эпоху депрессии, — сказал он. — Вот так я это объясняю. Все куда-то едут. Оклахомцы отправляются в Калифорнию собирать персики, бедные белые из лесов хотят собирать автомобили в Детройте, чернокожие из Миссисиппи желают переехать в Новую Англию и работать на обувной фабрике или на ткацкой. И все они — и черные, и белые — думают, что на новом месте им будет лучше. Такой вот американский образ жизни, черт бы его побрал. Даже такой великан, как Коффи, может остаться незамеченным… пока, да, пока он не решит убить пару маленьких девочек. Маленьких белых девочек.
  
  — Вы верите в это? — спросил я.
  
  Он ласково посмотрел на меня:
  
  — Иногда.
  
  Его жена высунулась из кухонного окна, как машинист из кабины локомотива, и закричала: «Дети, печенье готово! — Потом обратилась ко мне: — Не хотите ли овсяного печенья с изюмом, мистер Эджкум?».
  
  — Я уверен, что оно превосходно, мадам, но я воздержусь.
  
  — Ну ладно, — сказала она и исчезла из окна.
  
  — Вы видели его шрамы? — вдруг спросил Хэммерсмит. Он все еще наблюдал за детьми, которые никак не могли оторваться от качелей, даже ради овсяного печенья с изюмом.
  
  — Да. — Я был удивлен, что он тоже заметил. Он увидел мою реакцию и засмеялся.
  
  — Одной из побед защитника было то, что ему удалось заставить Коффи снять рубашку и показать свои шрамы присяжным. Обвинитель Джордж Петерсон, протестовал как мог, но судья разрешил. Старый Джордж зря сотрясал воздух: здешние присяжные не придерживаются всех этих психологических бредней о том, что люди, с которыми плохо обращались в детстве, просто не могут себя контролировать. Они верят в то, что люди всегда за себя отвечают. Я тоже во многом разделяю эту точку зрения… но все равно, эти шрамы были ужасающими. Вы рассмотрели их, Эджкум?
  
  Я видел Коффи раздетым в душе и понял, о чем он говорил.
  
  — Они все словно размазаны, расплывчатые такие.
  
  — Вы знаете, что это означает?
  
  — Кто-то избил его до полусмерти, когда он был маленьким, — сказал я. — До того, как он вырос.
  
  — Но им не удалось изгнать из него дьявола, так, Эджкум? Лучше бы поберегли палку и утопили его в реке, как слепого котенка, правда?
  
  Я подумал, что, наверное, следует просто согласиться и уйти, но не смог. Я видел его. И я также ощутил его. Ощутил прикосновение его рук.
  
  — Он… странный, — произнес я. — Но в нем нет признаков агрессивности и склонности к насилию. Я знаю, как его нашли, это не согласуется с тем, что я вижу каждый день на блоке. Мне известно, что такое агрессивные люди, мистер Хэммерсмит. — Я подумал, конечно, об Уортоне, душившем Дина Стэнтона цепью и оравшем: «Эй, ребята! У нас сегодня праздник или что?»
  
  Теперь он смотрел на меня пристально и слегка улыбался недоверчивой улыбкой, которой я не придал большого значения.
  
  — Вы приехали не для того, чтобы понять, мог ли он убить других девочек в другом месте, — проговорил он. — Вы приехали узнать, думаю ли я, что он этого вообще не совершал. Ведь так, правда? Признайтесь, Эджкум.
  
  Я допил свое холодное пиво, поставил бутылку на столик и сказал:
  
  — И что, вы согласны?
  
  — Дети! — позвал он детей снизу, наклонившись вперед. — Идите сейчас же сюда есть печенье! — Потом откинулся снова на стуле и посмотрел на меня. Слабая улыбка, которой я не придал значения, появилась снова.
  
  — Я вам расскажу кое-что, — сказал он. — Слушайте внимательно, потому что, вполне возможно, вы услышите то, что вам надо.
  
  — Я готов.
  
  — У нас была собака по кличке Сэр Галахад. — Он показал пальцем на будку. — Хорошая собака. Беспородная, но ласковая. Спокойная. Готовая лизать руки или принести палку. Таких помесей очень много, правда?
  
  Я, пожав плечами, кивнул.
  
  — Беспородная собака во многом напоминает негра-раба, — продолжал он. — Его узнаешь и зачастую начинаешь любить. Пользы от такой собаки не много, но ее держат потому, что вам кажется, будто она вас любит. Если повезет, мистер Эджкум, то вам не придется никогда узнать, что это не так. А вот нам с Синтией не повезло.
  
  Он вздохнул — протяжно и с печальным звуком, словно ветер, перебирающий осенние опавшие листья. Он снова показал на собачью будку, и я подумал, как это я раньше не заметил запустения, мог бы догадаться и по кускам помета, уже побелевшим и рассыпающимся.
  
  — Я обычно убирал за ним, — сказал Хэммерсмит, — и чинил крышу будки, чтобы не протекала в дождь. И в этом Сэр Галахад походил на южного негра, который тоже этого для себя не делал. Теперь я не прикасаюсь к ней, я даже не подходил туда после несчастья… если то, что случилось, можно назвать несчастьем. Я подошел к собаке с винтовкой и застрелил ее, но с тех пор туда не подходил. Не могу. Может быть, со временем… Тогда я уберу всю эту грязь, а будку снесу.
  
  Явились дети, и мне вдруг очень захотелось, чтобы они не подходили, — больше всего на свете. Девочка была нормальной, а вот мальчик…
  
  Они затопали по ступенькам, глядя на меня, хихикая, а потом направились к двери в кухню.
  
  — Калеб, — позвал Хэммерсмит. — Подойди сюда на секунду.
  
  Девочка — точно его двойня, они были одного возраста — отправилась на кухню. Мальчик же подошел к отцу, глядя себе под ноги. Он знал, что уродлив. Ему было года четыре, наверное, но в четыре года уже можно понять, что ты уродлив. Отец взял мальчика пальцами за подбородок и попытался поднять его лицо. Сначала мальчик сопротивлялся, но когда отец попросил его: «Пожалуйста, сынок», с нежностью и теплотой в голосе, он сделал, как просили.
  
  Громадный полукруглый шрам шел от волос, пересекая лоб и один безразлично сощуренный глаз, и дальше к уголку рта, исковерканного и застывшего в отвратительной гримасе. Одна щека была гладкой и прелестной, а другая — шероховатой, как древесный ствол. Наверное, там была рана, но теперь она наконец зажила.
  
  — У него один глаз, — сказал Хэммерсмит, поглаживая изуродованную щеку мальчика любящими пальцами. — Слава Богу, что он не остался совсем слепым. Мы на коленях его благодарили. Эй, Калеб?
  
  — Да, сэр, — застенчиво сказал мальчик — мальчик, которого будут немилосердно бить словами, смехом, прозвищами в течение всех лет учебы, которого не будут приглашать поиграть в бутылочку или в почту и который вряд ли будет спать с женщиной, когда наступят времена мужских надобностей, если только не заплатил за нее, мальчик, который всегда будет вне теплого и светлого круга своих ровесников, — мальчик, который, глядя в зеркало в ближайшие пятьдесят или шестьдесят лет своей жизни, будет думать: урод, урод, урод.
  
  — Ну иди, иди ешь свое печенье, — сказал его отец и поцеловал искривленные губы мальчика.
  
  — Да, сэр, — проговорил Калеб и бросился внутрь. Хэммерсмит достал платок из заднего кармана и вытер глаза, они были сухие, но, я думаю, он привык, что они всегда влажные.
  
  — Собака здесь уже была, когда они родились. Я привел пса в дом, чтобы он их понюхал, когда Синтия принесла детей домой из больницы, и Сэр Галахад лизнул их ручки. Их крошечные ручки. — Он кивнул, словно подтверждая это самому себе. — Пес с ними играл, обычно лизал лицо Арден, пока она не начинала хихикать. Калеб таскал его за уши, а когда учился ходить, то иногда ковылял по двору, держась за хвост Галахада. Пес никогда даже не рычал на них. Ни на кого.
  
  Теперь действительно выступили слезы. Он вытер их автоматически, уже привычным движением.
  
  — Просто не было причины, — сказал он. — Калеб не делал ему больно, не кричал на него, ничего такого. Я знаю, я присутствовал там. Если бы меня не было, мальчик, скорее всего, погиб бы. А ведь не случилось ничего, ничего, мистер Эджкум. Мальчик просто сел так, что его лицо оказалось напротив морды собаки. И что взбрело Сэру Галахаду — кто его знает, — но он бросился и схватил малыша. Он бы его загрыз, если бы смог. То же самое случилось с Коффи. Он там был, увидел девочек на веранде, схватил, изнасиловал и убил. Вы сказали, что должно быть какое-то объяснение, что он, вероятно, делал что-то подобное в прошлом, и я понимаю вас, но, может быть, он ничего такого раньше и не делал, а этот первый раз. Может, если Коффи отпустить, он никогда такого не совершит. Может, и мой пес больше никого бы не укусил. Но я не смирился с этим. Я просто вышел с винтовкой, взял его за ошейник и отстрелил голову.
  
  Он тяжело дышал.
  
  — Я достаточно просвещенный человек, как и все, мистер Эджкум, я закончил колледж в Баулинг Грине, изучал историю, журналистику, немного философию. Я привык считать себя интеллигентным. Не думаю, что северяне согласны со мной, но я себя считаю интеллигентным. Я не соглашусь, чтобы вернулось обратно рабство, даже за весь чай Китая. Уверен, мы должны быть гуманными и добрыми при решении расовой проблемы. Но нам следует помнить, что такой, как ваш негр, способен укусить при первом удобном случае, как беспородный пес может укусить, если это взбредет ему в голову и представится случай. Вы хотите знать, сделал ли он это, ваш плачущий мистер Коффи со шрамами по всему телу?
  
  Я кивнул.
  
  — Да, — произнес Хэммерсмит. — Он это сделал. Не сомневайтесь и не отворачивайтесь от него. С этим можно смириться раз или сто раз, даже тысячу… но в конце концов… — Он поднял руку перед моими глазами и резко постучал сложенными пальцами по большому пальцу, изображая кусающуюся пасть. — Понимаете?
  
  Я кивнул снова.
  
  — Он изнасиловал их, убил, а потом пожалел об этом… но девочки остались изнасилованными, остались мертвыми. Вы ведь разберетесь с ним, правда, Эджкум? Через пару недель разберетесь так, что он больше никогда такого не сделает. — Он поднялся, подошел к перилам и посмотрел на собачью конуру в центре вытоптанной полянки, посреди старого дерьма. — А теперь извините меня, — сказал он. — Раз уж я не должен быть в суде после обеда, то думал, что смогу побыть немного со своей семьей. Ведь дети только раз бывают маленькими.
  
  — Да, конечно, — согласился я. Мои губы словно онемели и казались чужими. — И спасибо за то, что уделили мне столько времени.
  
  — Да не за что, — сказал он.
  
  Из дома Хэммерсмита я поехал прямо в тюрьму. Дорога была долгой, и на этот раз я не мог сократить ее пением песенок. Казалось, все песни на какое-то время ушли из меня. Перед глазами стояло изуродованное лицо бедного мальчика. И рука Хэммерсмита, его пальцы, сложенные в кусающуюся морду.
  Глава 24
  
  Свой первый поход в смирительную комнату Буйный Билл Уортон совершил на следующий же день. Все утро, да и днем тоже он выглядел смирным и кротким, словно барашек Мэри, и, как потом мы поняли, это состояние было для него неестественным и означало: что-то не в порядке. Потом где-то в половине восьмого вечера Харри вдруг почувствовал теплые капли на манжетах форменных брюк, которые он надел первый раз после стирки. Это была моча. Вильям Уортон стоял в своей камере и, оскалив почерневшие зубы, мочился на брюки и башмаки Харри Тервиллиджера.
  
  — Этот сукин сын, наверное, терпел весь день, чтобы побольше набралось, — говорил Харри позднее все еще с отвращением и омерзением.
  
  Да, вот так и было. Настала пора показать Вильяму Уортону, кто заказывает музыку в блоке «Г». Харри позвал Брута и меня, я поднял Дина и Перси, которые тоже находились на блоке. У нас было трое заключенных, если вы помните, и мы работали в полном составе: моя группа с семи вечера до трех ночи — время, когда чаще всего возникают нештатные ситуации, — и две другие смены в остальное время суток. Те смены состояли в основном из временных охранников, обычно под руководством Билла Доджа. В конце концов это неплохо, я это чувствовал, и, если бы мог назначить Перси в дневную смену, было бы еще лучше. И все же я этого так и не сделал. И до сих пор иногда спрашиваю себя: изменилось бы что-нибудь, переведи я его тогда?
  
  В помещении склада был пожарный кран, чуть в стороне от Олд Спарки, Дин и Перси привинтили к нему длинный пожарный шланг и стояли около клапана, чтобы, если понадобится, сразу его открыть.
  
  Мы с Брутом поспешили к камере Уортона, он все еще стоял, скалясь, и его хозяйство по-прежнему болталось из штанов. Я принес смирительную рубашку и положил ее на полку в кабинете еще перед уходом домой вчера, думая, а вдруг она понадобится для нашего новенького «трудного мальчика». Теперь я держал ее в руках, просунув указательный палец в одну из петель. За нами шел Харри, держа наконечник шланга, который извивался в мой кабинет, а оттуда в помещение склада, где Дин и Перси изо всех сил быстро разматывали барабан.
  
  — Ну как, нравится? — спросил Буйный Билл. Он смеялся, как ребенок на карнавале, смеялся так, что почти не мог говорить, слезы текли у него по щекам. — Вы пришли так быстро, что я даже не ожидал. А я вам готовлю какашки на закуску. Теплые и мягкие. Завтра выдам…
  
  Он увидел, что я открываю дверь его камеры и прищурился. Он заметил, что Брут держит в одной руке револьвер, а в другой — дубинку, и глаза его сузились еще больше.
  
  — Только попробуйте сюда войти, вас отсюда вынесут, Крошка Билли вам это гарантирует, — объявил он нам. Его взгляд снова остановился на мне. — А если ты попытаешься напялить на меня эту рубашку для шизиков, то увидишь, что будет, старый кобель.
  
  — Здесь не ты командуешь, понял? — сказал я ему. — А если ты настолько туп, что не понял, то придется тебя слегка подучить.
  
  Я открыл второй замок и отодвинул дверь в сторону. Уортон отступил к койке, его пенис все еще высовывался из штанов, протянул руки ко мне и поманил пальчиками:
  
  — Ну давай, давай, мерзкий козел. — Они меня будут учить, а этот старикашка так и рвется в учителя. — Он перевел взгляд на Брута и одарил его гнилозубой улыбкой. — Ну давай, верзила, начинай. Только теперь тебе не удастся зайти мне за спину. И опусти свою пушку, все равно ведь стрелять не будешь. Давай поборемся один на один и посмотрим, кто из нас лучше…
  
  Брут шагнул в камеру, но не к Уортону. Он отошел влево, пройдя через дверь, и Уортон вытаращил глаза, увидев направленный на него пожарный шланг.
  
  — Нет, не надо, — пробормотал он. — Не надо, нет…
  
  — Дин, — закричал я. — Включай! На полную!
  
  Уортон, рванулся вперед, и Брут нанес ему сильнейший удар дубинкой — я уверен, что о таком ударе мечтал Перси, — поперек лба как раз меж бровей. Уортон, считавший наверное, что до его прихода у нас не было неприятностей, осел на колени с широко открытыми невидящими глазами. Когда пошла вода, Харри отошел на шаг под ее напором, а потом, сжимая наконечник шланга, нацелил его, как автомат. Струя ударила Буйного Билла Уортона прямо в середину груди, сбив на пол и загнав под койку. Ниже по коридору Делакруа прыгал с ноги на ногу, издавая резкие звуки и крича Джону Коффи, чтобы тот рассказал, что там происходит, кто побеждает и как этому новенькому шизику нравится душ по-китайски. Джон не отвечал, просто тихо стоял в своих слишком коротких брюках и тюремных шлепанцах. Мне удалось лишь один раз бросить на него взгляд, и я успел заметить прежнее выражение его лица — печальное и отрешенное.
  
  — Отключай воду! — крикнул Брут через плечо и быстро вбежал в камеру. Он просунул руки под мышки Уортона, находящегося почти в бессознательном состоянии, и выволок его из-под койки. Уортон кашлял и издавал булькающие звуки. Кровь стекала на его помутневшие глаза из раны на лбу, где дубинка Брута рассекла кожу.
  
  Процесс надевания смирительной рубашки мы с Брутом отработали до автоматизма, проделывая это, как пара водевильных танцоров, разучивающих новый танец. И всякий раз оставались довольны собой. Как и в этот раз. Брут посадил Уортона и вытянул его руки ко мне, как дети тянут руки к новой кукле. Сознание только начало возвращаться к Уортону, в глазах забрезжило понимание того, что, если он не начнет сейчас же бороться, потом может быть поздно, но связь между мозгом и мышцами еще не восстановилась, и пока он ее не починил, я натянул рукава рубашки ему на руки, а Брут застегнул пряжки на спине. Пока он справлялся с застежками, я схватил завязки манжет, перекинул рукава крест-накрест за спину и связал вместе холщовой завязкой. После этого стало казаться, что Уортон сам себя обнимает.
  
  — Черт тебя подери, истукан, ну как там они с ним управляются? — восклицал Делакруа. Я слышал также писк Мистера Джинглза, которому будто тоже было интересно.
  
  Появился Перси в мокрой, облепившей тело рубашке от долгой борьбы с вентилем, лицо его пылало от возбуждения. За ним шел Дин с ожерельем багрового синяка на шее, и гораздо менее взволнованный.
  
  — Ну давай, Буйный Билл, — сказал я и поднял Уортона на ноги. — Немножко сделай топ-топ.
  
  — Не называй меня так! — резко выкрикнул Уортон, наверное, впервые обнаружив свои настоящие чувства, скинув маску умного зверя.
  
  — Буйный Билл Хайкок не был крутым! Он не ходил на медведя с ножом! Он был таким же бродягой, как Джон Лоу! Тупой сукин сын сидел у двери, и его убил алкаш!
  
  — Боже ж ты мой, целый урок истории! — воскликнул Брут и вытолкал Уортона из камеры. — Попадая сюда, никто не знает, что получит, но все будет здорово. Особенно когда здесь такие славные ребята, как ты, это похоже на правду. И знаешь что? Скоро ты сам станешь историей, Буйный Билл. А сейчас пойдешь по коридору, там для тебя приготовлена комната. Освежающая.
  
  Уортон издал яростный, нечленораздельный вопль и бросился на Брута, хотя был запакован в смирительную рубашку и рукава завязаны за спиной. Перси схватился уже за свою дубинку — рецепт Уэтмора на все случаи жизни, — но Дин перехватил его руку. Перси взглянул на него недоумевающе и возмущенно, словно хотел сказать: «После всего того, что Уортон сделал, с тобой, ты еще хочешь меня удержать?»
  
  Брут оттолкнул Уортона назад. Я поймал его и толкнул Харри. А Харри толкнул его по Зеленой Миле мимо ликующего Делакруа и безучастного Коффи. Уортон побежал, чтобы не упасть лицом на пол, и всю дорогу изрыгал ругательства. Проклятия сыпались, словно искры с электрода сварщика. Мы втолкнули его в последнюю камеру с правой стороны, пока Дин, Харри и Перси (который впервые жаловался на то, что все время перерабатывает) выносили всякий хлам из смирительной комнаты. Пока они это делали, я коротко поговорил с Уортоном.
  
  — Ты думаешь, что крутой, — сказал я, — может, сынок, так и есть, но здесь это не имеет значения. Твои дни все равно сочтены. Если нам с тобой будет легко, то и тебе будет легко с нами. Если ты нам добавишь проблем, ты все равно умрешь, только мы тебя сначала заточим, как карандаш.
  
  — Вы будете счастливы, когда мне придет конец, — хрипло проговорил Уортон. Он дергался в смирительной рубашке, даже зная, что ничего из этого не выйдет, его лицо стало красным, как помидор. — А пока я не уйду, я попорчу вам крови. — И он обнажил свои зубы, как злобный бабуин.
  
  — Если ты только хочешь попортить нам крови, то тебе это уже удалось, можешь перестать, — вмешался Брут. — Но пока идет твое время на Миле, Уортон, нам плевать, можешь весь срок просидеть в комнате с мягкими стенами. И носить эту рубашку до тех пор, пока от недостатка кровообращения твои руки не сгниют от гангрены и не отпадут. — Он перевел дух. — Сюда ведь никто не приходит. И если ты думаешь, будто кого-то волнует, что творится с тобой, то ошибаешься. Для всего мира ты уже мертвый.
  
  Уортон внимательно вглядывался в Брута, и краска медленно сползла с его лица.
  
  — Выпустите меня, — сказал он миролюбиво — слишком серьезно, чтобы поверить. — Я хорошо буду себя вести. Честное слово.
  
  В дверях камеры появился Харри. Конец коридора стал похож на блошиный рынок, но мы привыкли все быстро приводить в порядок, раз уж начали. Мы и раньше это делали, мы знали, как надо.
  
  — Все готово, — объявил Харри.
  
  Брут схватил за выступ холщовой рубашки, где находился правый локоть Уортона и поднял его на ноги.
  
  — Пошли, Буйный Билл. И постарайся посмотреть на все с хорошей стороны. В твоем распоряжении по меньшей мере сутки, чтобы запомнить, что нельзя сидеть спиной к двери и никогда не стоит откалывать такие номера.
  
  — Выпустите меня, — заныл Уортон. Он переводил взгляд с Брута на Харри, потом на меня, и лицо его снова наливалось краской. — Я стану хорошо себя вести, говорю вам, я усвоил урок. Я… я… у-ум-ммм…
  
  Он вдруг упал на пол, оказавшись наполовину в камере, наполовину на веселеньком линолеуме, дрыгая ногами и корчась всем телом.
  
  — Боже, да у него судороги, — прошептал Перси.
  
  — Конечно, а моя сестра — вавилонская блудница, — невозмутимо произнес Брут. — Она танцует хучи-кучи для Моисея по субботам в длинной белой накидке. — Он наклонился и зацепил Уортона одной рукой под мышкой. Я взялся с другой стороны. Уортон трепетал между нами, как пойманная рыба. Было ужасно неприятно тащить его дергающееся тело и слышать хрипение и пуканье.
  
  Я поднял глаза и на секунду встретился взглядом с Джоном Коффи. Глаза его покраснели, щеки были влажными. Он опять плакал. Я вспомнил Хэммерсмита и его кусающий жест и поежился. Потом снова обратился к Уортону.
  
  Мы швырнули его в смирительную комнату, будто мешок, и смотрели, как он дергается на полу рядом с водостоком, где мы однажды вели поиски мышонка, появившегося в блоке «Г» под именем Вилли-Пароход.
  
  — Мне все равно, если он проглотит свой язык или еще чего и умрет, — сказал Дин хриплым и резким голосом, — но подумайте, ребята, сколько потом понадобится бумаг! Мы не будем успевать их писать.
  
  — Да черт с ними, с бумагами, подумай о том, какие слухи пойдут, — мрачно сказал Харри. — Мы потеряем эту проклятую работу и кончим тем, что отправимся собирать горох на Миссисиппи. Знаете, что такое Миссисиппи? Это индейское название задницы.
  
  — Да не умрет он и не проглотит свой грязный язык, — успокоил их Брут. — Завтра, когда откроем эту дверь, он будет как огурчик. Слово даю.
  
  Так оно и случилось. Когда на следующий вечер в девять часов мы привели его обратно в камеру, он был тих, бледен и вроде бы покорен. Он шел, опустив голову, и уже не пытался никого задеть, когда сняли смирительную рубашку, Уортон безразлично смотрел на меня, когда я говорил, что в следующий раз будет то же самое, и ему надо подумать, сколько времени он хочет провести, писая в штаны и кушая детское питание из ложечки.
  
  — Я буду хорошо себя вести, босс, я понял урок, — прошептал он слабым голосом, когда мы запирали его снова в его камеру. Брут посмотрел на меня и подмигнул.
  
  На следующий вечер Вильям Уортон, называющий себя Крошка Билли и никогда — Джон Лоу Буйный, Билл Хайкок, купил шоколадный рожок у старика Тут-Тута. Такое Уортону было строжайше запрещено, но охрана после обеда состояла из временных, я уже говорил об этом, поэтому сделка состоялась. Сам Тут тоже прекрасно знал о запрете, но для него тележка с продуктами всегда была источником дохода, а деньги, как известно, не пахнут.
  
  Ночью, когда Брут обходил камеры, Уортон стоял у двери. Он подождал, пока Брут взглянет на него, а потом хлопнул ладонями по надутым щекам и выстрелил густой и удивительно длинной струей шоколадной жижи прямо ему в лицо. Уортон запихал себе в рот шоколадный рожок целиком, держал его, пока тот не растворился, а потом мусолил, как жевательный табак.
  
  Уортон с вымазанным шоколадом подбородком повалился на свою койку, задирая ноги и хохоча, показывая пальцем на Брута, на лице которого шоколада было куда больше.
  
  — Ха-ха, Черный Самбо, сэр, босс, как поживаете? — хохотал Уортон, держась за живот. — Господи, если бы это было дерьмо! Как жаль, что это не дерьмо! Если бы у меня было хоть немного.
  
  — Сам ты дерьмо, — проревел Брут. — А теперь, собирай чемоданы, сейчас опять отправишься в свой любимый туалет.
  
  Уортона снова запаковали в смирительную рубашку, и опять мы затащили его в комнату с мягкими стенками. На этот раз на два дня. Иногда мы слышали доносившиеся оттуда ругательства, обещания, что он станет хорошим, что он образумится и будет хорошим, что ему нужен врач, что он умирает. Но чаще всего, Уортон все-таки молчал. Молчал, когда мы его выводили, и опять понуро шел, опустив голову, глядя перед собой и не отвечая, когда Харри говорил ему:
  
  — Запомни, все зависит от тебя.
  
  Какое-то время он вел себя нормально, а потом придумывал что-то еще. Почти все, что он пытался выкинуть, делали и до него (разве что этот трюк с шоколадным рожком, даже Брут признал его оригинальным), но его настойчивость пугала. Я боялся, что рано или поздно кто-нибудь допустит оплошность, и тогда придется дорого заплатить. А такое положение могло сохраняться еще долго, потому что где-то у Уортона был адвокат, обивающий пороги и доказывающий всем, как это неправильно убивать парня, у которого молоко на губах еще не обсохло… и который, между прочим, белый, как старый Джефф Дэвис. Жаловаться на это было бесполезно, ведь уберечь Уортона от электрического стула входило в обязанности адвоката. А беречь его в надежном месте входило в наши обязанности. И в конце концов, адвокат там или не адвокат, а Олд Спарки Уортону не миновать.
  Глава 25
  
  Именно на этой неделе Мелинда Мурс, жена начальника тюрьмы, вернулась домой из Индианолы. Докторам она уже была не нужна: они получили свои новомодные рентгеновские снимки опухоли, отметили в истории болезни слабость ее руки и невыносимые боли, мучившие ее тогда уже почти постоянно, — и на этом закончили. Они дали ее мужу кучу таблеток с морфием и отправили Мелинду домой умирать. Хэл Мурс взял больничный, ненадолго, в те дни длинных отпусков не давали, на сколько мог, чтобы хоть как-то помочь ей.
  
  Дня через три после возвращения Мелинды домой мы с женой поехали ее навестить. Я позвонил заранее, и Хэл сказал: хорошо, приезжайте, у Мелинды сегодня неплохой день, и она будет рада вас видеть.
  
  — Терпеть не могу таких визитов, — заметил я Дженис, когда мы подъезжали к домику, где Мурсы прожили почти всю свою совместную жизнь.
  
  — Никто не любит, дорогой, — ответила она и погладила меня по руке. — Мы поддержим ее, и ей станет легче.
  
  — Я надеюсь.
  
  Мелинду мы увидели в гостиной, она сидела в лучах не по сезону теплого октябрьского солнца, и первое, что меня поразило: она похудела килограммов на сорок. Конечно же, это было не так, если бы она настолько похудела, то вряд ли сидела бы здесь, но мой мозг так отреагировал на то, что увидели глаза. Обтянутый кожей череп, а кожа — цвета пергамента. Под глазами были темные круги. И впервые за столько лет я увидел, что она сидит в кресле-качалке без работы на коленях: ни лоскутов для одеяла, ни полосок ткани для плетения ковриков. Она просто сидела. Как в ожидании поезда.
  
  — Мелинда, — мягко произнесла моя жена. Я думаю, она была потрясена не меньше, а скорее больше, чем я, но перенесла это стойко, как могут некоторые женщины. Она подошла к Мелинде, присела около ее кресла-качалки и взяла за руку. В этот момент мой взгляд упал на синий ковер перед камином. Мне пришло в голову, что он должен быть зеленоватым, потому что теперь эта комната превратилась в подобие Зеленой Мили.
  
  — Я привезла тебе чай, — сказала Джен. — Я сама его составляла. Замечательный снотворный чай. Я оставила его в кухне.
  
  — Спасибо тебе, дорогая, — проговорила Мелинда. Ее голос был усталым и бесцветным.
  
  — Как ты себя чувствуешь, дорогая? — спросила жена.
  
  — Уже лучше, — отозвалась Мелинда безразличным скрипучим голосом. — Не так, чтобы прямо пуститься в пляс, но по крайней мере сегодня нет боли. Врачи дали мне таблетки от головной боли. Иногда они помогают.
  
  — Это неплохо, ведь правда?
  
  — Да, но я ничего не могу держать. Что-то случилось с моей рукой. — Она подняла ее, посмотрела на нее так, словно никогда не видела раньше, потом снова опустила себе на колени. — Что-то случилось… со мной вообще. — Она беззвучно заплакала, и я вспомнил поэтому Джона Коффи. И в моей голове снова зазвенели его слова: «Я ведь помог, правда? Я ведь помог, правда?». Как стишок, от которого никак не отвяжешься.
  
  Вошел Хэл. Он обнял меня за плечи, и я обрадовался этому, можете мне верить, мы пошли в кухню, и он налил мне полрюмки самогона, крепкого, свежего, только что привезенного откуда-то из села. Мы сдвинули рюмки и выпили. Напиток обжигал горло, как нефть, но ощущение в желудке было божественным. Хотя, когда Мурс протянул мне кружку, словно спрашивая, не повторить ли, я отрицательно покачал головой. Буйный Билл Уортон был избавлен от смирительных средств, по крайней мере в данный момент, — и было бы небезопасно находиться рядом с ним со слегка затуманенной алкоголем головой. Даже если нас разделяла решетка.
  
  — Я не знаю, Пол, сколько смогу выдержать, — тихо сказал он. — По утрам к нам приходит девушка помочь мне с ней, но врачи говорят, что у нее может отказать кишечник, и тогда… тогда… — Он замолчал, сдерживая в горле рыдания, не желая плакать при мне опять.
  
  — Постарайся сделать все, что в твоих силах. Я протянул руку через стол и быстро пожал его бессильную, в веснушках руку. — Делай это изо дня в день, а остальное предоставь Господу. Больше ты, пожалуй, ничего не можешь, так?
  
  — Пожалуй, да. Но это так тяжело, Пол. Я молю Бога, чтобы ты никогда не узнал, как это тяжело.
  
  Сделав над собой усилие, он взял себя в руки.
  
  — А теперь расскажи, что нового. Как вы там справляетесь с Вильямом Уортоном? И как уживаетесь с Перси Уэтмором?
  
  Мы немного поговорили о работе, и на этом визит закончился. Позже всю дорогу домой, когда моя жена почти все время сидела рядом молча, задумчивая и с мокрыми глазами, в голове у меня прыгали слова Коффи (почти как Мистер Джинглз в камере у Делакруа): «Я ведь помог, правда?».
  
  — Это ужасно, — в какой-то момент печально произнесла моя жена. — И никто ничем не может ей помочь.
  
  Я кивнул в знак согласия и подумал: «Я ведь помог, правда?». Но мысль казалась безумной, и я постарался отогнать ее.
  
  Когда мы въезжали в свой двор, она заговорила во второй раз, но не о старом друге Мелинде, а о моей «мочевой» инфекции. Спросила, совсем ли она прошла. Я ответил, что совсем.
  
  — Ну и отлично, — сказала она и поцеловала в заветное место над бровью. — Может, нам стоит кое-чем заняться, если, конечно, у тебя есть время и желание.
  
  Поскольку последнего было много, да и первого хватало, я взял ее за руку и отвел в спальню, раздел ее, а она гладила ту мою часть, которая разбухла и пульсировала, но уже не болела. И когда я двигался в ее сладких глубинах медленно, как она любила — как мы оба любили, — я опять вспомнил слова Джона Коффи, что он помог, он ведь помог, правда? Как мелодия песенки, не выходящая из ума, пока не вспомнится целиком.
  
  А еще позднее, по дороге в тюрьму, я стал думать о том, что уже очень скоро нам придется начать репетицию казни Делакруа. Это привело к мысли, что на сей раз Перси будет распорядителем, и я ощутил холодок страха. Я уговаривал себя, что нужно просто через это пройти, всего одна казнь — и мы скорее всего освободимся от Перси… но холодок остался, словно инфекция, от которой я так страдал, не прошла вовсе, а просто переместилась в другое место — из паха в затылок.
  Глава 26
  
  — Собирайся, пошли, — сказал Брут Дэлу на следующий вечер. — Мы немного погуляем. Ты, я и Мистер Джинглз.
  
  Делакруа посмотрел на него недоверчиво, а потом полез в коробку за мышонком. Он посадил его на ладошку и смотрел на Брута прищуренными глазами.
  
  — О чем ты говоришь? — спросил он.
  
  — Сегодня для тебя и Мистера Джинглза большой вечер, — сказал Дин, подходя вместе с Харри к Бруту. Синяк вокруг шеи Дина стал неприятно желтым, но он уже мог опять говорить нормально, а не как пес, дающий на кота. — Как ты думаешь, Брут, нужны ему наручники?
  
  Брут слегка задумался.
  
  — Не-а, — произнес он наконец. — Он будет хорошо себя вести, правда, Дэл? И ты, и твоя мышка. В конце концов, ты сегодня даешь представление для довольно высокой публики.
  
  Мы с Перси стояли около стола дежурного, наблюдая: Перси сложил руки на груди, и на его губах играла презрительная улыбка. Через секунду он вынул свою роговую расческу и стал причесываться. Джон Коффи тоже смотрел, стоя в молчании у решетки своей камеры. Уортон лежал на койке, глядя в потолок и не обращая внимания на происходящее. Он все еще «вел себя хорошо», хотя это «хорошо» врачи в Бриар Ридже назвали бы ступором. И еще один человек присутствовал. Его не было видно из-за двери моего кабинета, но его тонкая тень падала из двери на Зеленую Милю.
  
  — Что происходит, вы что, с ума сошли? — недовольно спросил Дал, поджимая ноги на койке, когда Брут отпер оба замка его камеры и открыл дверь. Его взгляд перебегал с одного охранника на другого.
  
  — Ну ладно, слушай, — сказал Брут. — Мистер Мурс ушел в отпуск, у него жена умирает, может, ты слышал. Поэтому его заменит мистер Андерсон. Мистер Кэртис Андерсон.
  
  — Да? А я тут при чем?
  
  — При чем? — вступил в разговор Харри. — Босс Андерсон слышал о твоей мыши, Дэл, и хочет увидеть ее трюки. Он и еще шестеро других сейчас ждут твоего представления в административном корпусе. И не только обычные охранники, говорят, среди них есть и большие шишки. Один из них — даже политик из столицы штата.
  
  Делакруа заметно приосанился, и я не заметил ни тени сомнения в его лице. Конечно, они хотят увидеть Мистера Джинглза, а кто ж не хочет?
  
  Он засуетился, залез сначала под койку, а потом под подушку. Достал одну из больших розовых мятных конфет и разноцветную катушку. Вопросительно взглянул на Брута, тот кивнул.
  
  — Да, наверное, они хотели посмотреть именно трюк с катушкой, но то, как он ест леденцы, тоже ужасно занятно. И не забудь коробку. Ты ведь понесешь его в ней, так?
  
  Делакруа взял коробку, положил в нее принадлежности Мистера Джинглза, а самого посадил на плечо. Когда он гордо выходил из камеры, то посмотрел на Дина и Харри:
  
  — А вы, ребята, идете?
  
  — Нет, — ответил Дин. — У нас дела. Но ты им покажи, Дэл, покажи им, что бывает, когда парень из Луизианы кладет молоток и начинает работать по-настоящему.
  
  — Ладно. — Улыбка озарила его лицо таким внезапным и полным счастьем, что на секунду мне стало его жаль, несмотря на совершенное им ужасное преступление. В каком мире мы живем, в каком мире!
  
  Делакруа обернулся к Джону Коффи, с которым у них возникло что-то вроде дружбы, как часто бывало среди сотни других приговоренных к смерти.
  
  — Давай, покажи им, Дэл, — сказал Коффи серьезно. — Покажи им все его штучки.
  
  Делакруа кивнул и поднес руку к плечу. Мистер Джинглз сошел на нее, словно на платформу, и Делакруа протянул руку к камере Коффи, Коффи просунул сквозь решетку огромный палец, и, будь я проклят, если мышонок не вытянул шею и не лизнул его кончик, как собака.
  
  — Пошли Дэл, хватит копаться, — поторопил Брут. — Эти ребята отложили дома обед, чтобы посмотреть, как твоя мышь выкидывает коленца. — Это, конечно, была неправда, Андерсон пробудет в тюрьме до восьми вечера, а охранники, которых он привел посмотреть «шоу» Делакруа, и того больше — до одиннадцати или двенадцати, смотря когда кончаются их смены. «Политик из столицы штата» скорее всего окажется обычным швейцаром в позаимствованном галстуке. Но Делакруа не должен об этом знать.
  
  — Я готов, — сказал Делакруа просто, тоном звезды, чудом сохранившей демократизм. — Пошли. — И, пока Брут вел его по Зеленой Миле и Мистер Джинглз восседал у него на плече, Делакруа снова начал вещать.
  
  — Messieurs et mesdames? Bieavenue au cirque de mousie! «Месье и медам! Добро пожаловать в мышиный цирк!», — но даже уйдя с головой в мир своих фантазий, он постарался подальше обойти Перси и посмотрел на него с недоверием.
  
  Харри и Дин остановились перед пустой камерой напротив Уортона (этот тип так и не шелохнулся). Они посмотрели, как Брут открыл дверь в прогулочный дворик, где их ожидали два других охранника, и вывел Дэла из блока давать представление перед самыми большими и влиятельными манекенами в тюрьме «Холодная Гора». Мы подождали, пока дверь снова закроется, потом я посмотрел в сторону своего кабинета. Тень еще виднелась на полу, узкая, похожая на женскую, и я был рад, что Делакруа в волнении ее не заметил.
  
  — Выходи, давай, — сказал я. — И по-быстрому, ребята. Я хочу, чтоб мы прошли два раза, а времени у нас в обрез.
  
  Старик Тут-Тут, как всегда, с ясными глазами и лохматой головой, вышел из кабинета, направился к камере Делакруа и прошел внутрь через открытую дверь.
  
  — Сижу, — произнес он. — Я сижу, я сижу, я сижу.
  
  Я подумал, что настоящий цирк как раз здесь, и закрыл на секунду глаза. Да, здесь действительно цирк, а мы все — всего лишь стайка дрессированных мышей. Потом я отбросил эту мысль, и мы начали репетировать.
  Глава 27
  
  Первая репетиция прошла нормально, вторая тоже. Перси действовал лучше, чем я мог представить в самых невообразимых мечтах. Это не означало, что все пройдет гладко, когда действительно настанет час для французика пройти по Миле, но шаг в нужном направлении сделан. Мне показалось, что все шло хорошо лишь потому, что Перси наконец делал то, что ему нравилось. Мне представлялось это подозрительным, но я старался не придавать этому значения. Зачем? Он наденет на Делакруа шлем, включит ток — и все, оба исчезнут. Если это не счастливый финал, то что? И, как сказал Мурс, Делакруа все равно умрет, неважно, кто будет при этом распорядителем.
  
  И тем не менее Перси показал себя неплохо в новой роли, и сам это понимал. Мы все понимали. Что же касается меня, то чувствовал себя слишком хорошо, чтобы ненавидеть его сейчас. Похоже было, что все идет как надо. Еще большее облегчение я испытал, увидев, что Перси действительно прислушивается к нашим наставлениям и предостережениям. Честно говоря, сегодня мы этим очень увлеклись, даже Дин, который обычно старался держаться подальше от Перси и поменьше думать о нем, если получалось. И неудивительно: я думаю, для большинства зрелых мужчин нет ничего более приятного видеть, что молодой и неопытный человек прислушивается к их советам, и в этом смысле мы не были исключением. В результате никто из нас, включая и меня, не заметил, что Буйный Билл Уортон уже не глядит в потолок. Он смотрел на нас, когда мы стояли у стола дежурного и наперебой давали советы Перси. Мы давали советы! А он делал вид, что слушает! Смешно, особенно если учесть, что из этого вышло.
  
  Звук открывающегося замка в двери прогулочного дворика положил конец нашему послерепетиционному обсуждению. Дин предупреждающе посмотрел на Перси.
  
  — Помни, ни слова, ни неверного взгляда, — сказал он. — Мы не хотим, чтобы он знал, что здесь делается. Это для них плохо. Они расстраиваются.
  
  Перси кивнул и поднес палец к губам жестом, который, он думал, будет выглядеть смешным, но не получилось. Дверь в прогулочный двор открылась, и вошел Делакруа в сопровождении Брута, который нес коробку из-под сигар с разноцветной катушкой внутри, словно ассистент волшебника в водевильном шоу, уносящий принадлежности хозяина со сцены в конце акта. Мистер Джинглз восседал на плече Делакруа. А сам Делакруа? Уверяю вас, Лилли Лангтри не была счастливей после выступления в Белом Доме.
  
  — Им понравился Мистер Джинглз! — объявил Делакруа. — Они смеялись, кричали «браво» и хлопали в ладоши.
  
  — Да, это классно. — Перси произнес это снисходительным, начальственным тоном, который совсем не напоминал прежнего Перси. — Иди в камеру, старожил!
  
  Делакруа бросил на него взгляд, полный недоверия, и тут прежний Перси явился во всей красе. Он оскалил зубы в ухмылке и сделал вид, что хочет схватить Делакруа. Конечно, это была шутка. Перси был доволен и совсем не собирался никого хватать, но Делакруа этого не знал. Он отпрянул со страхом, и, споткнувшись о громадную ступню Брута, тяжело упал, сильно ударившись затылком о линолеум. Мистер Джинглз успел вовремя отскочить, иначе бы его раздавило, и с писком убежал по Зеленой Миле в камеру Делакруа.
  
  Делакруа поднялся на ноги, смерил усмехающегося Перси ненавидящим взглядом и поплелся вслед за своим любимцем, зовя его по имени и потирая затылок. Брут (не знавший, что Перси проявил признаки сознательности) презрительно взглянул на Перси и пошел за Дэлом, доставая ключи.
  
  То, что случилось потом, думаю, произошло именно из-за искреннего желания Перси принести извинения.
  
  Я понимаю, в это трудно поверить, но в тот день он был в необычайном настроении. По правде, это лишний раз подтверждает старую циничную пословицу, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Помните, я рассказывал, как после погони за мышью, еще до прихода Делакруа, Перси слишком близко подошел к камере Президента? Так опасно делать, именно поэтому Зеленая Миля такая широкая: когда идешь точно посередине, ни с одной из сторон до тебя нельзя дотянуться. Президент тогда ничего не сделал Перси, но я, помню, подумал, что Арлен Биттербак мог бы что-нибудь выкинуть, если бы Перси подошел так близко. Просто чтобы проучить.
  
  Да, Президент и Вождь уже ушли, но на их месте оказался Буйный Билл Уортон. Характер у него был во сто крат хуже, чем у Президента и Вождя вместе взятых, и он смотрел весь этот маленький спектакль в надежде появиться на сцене самому. И вот благодаря Перси Уэтмору случай представился.
  
  — Эй, Дал! — позвал Перси, смеясь, и пустился вслед за Брутом и Делакруа, не замечая, что опасно приблизился к решетке Уортона. — Эй, я не хотел тебя трогать! С тобой все в п…
  
  Уортон в мгновение ока вскочил с койки и оказался у решетки камеры. За все время работы в охране я не видел никого, кто двигался бы так быстро, включая и тех спортивных ребят, с которыми мы с Брутом работали позже в колонии для мальчиков. Он просунул руки за прутья и схватил Перси сначала за плечи форменной блузы, а потом за горло. Уортон прижал его спиной к двери камеры. Перси визжал, как поросенок на бойне, и по глазам его было видно, что он думал, будто сейчас умрет.
  
  — Какой славный, — прошептал Уортон. Одна рука оставила глотку Перси и взъерошила его волосы. — Мягкие, — сказал он со смехом. — Как у девушки. Я скорее трахнул бы тебя в задницу, чем переспал с твоей сестрой. — И он страстно поцеловал Перси в ухо.
  
  Я думаю, что Перси, который избил Делакруа на блоке лишь за то, что тот случайно провел рукой по его промежности — помните? — точно понимал, что происходит. Кровь отлила от его лица, и прыщи на щеках проступили, словно родимые пятна. Глаза расширились и стали влажными. Слюна стекала из уголка перекошенного рта тонкой струйкой. Все произошло очень быстро, секунд за десять, не больше.
  
  Мы с Харри вышли вперед, подняв дубинки. Дин достал пистолет. Но прежде чем мы успели что-то предпринять, Уортон отпустил Перси и отступил назад, подняв руки к плечам и улыбаясь гнилыми зубами:
  
  — Я его отпустил, я просто поиграл и отпустил его, — проговорил он. — С его прелестной головки и волосок не упал, так что не надо тащить меня в эту проклятую комнату с мягкими стенками.
  
  Перси Уэтмор метнулся через Зеленую Милю и скорчился у зарешеченной двери пустой камеры с противоположной стороны, дыша тяжело и так громко, что было похоже на рыдания. Он наконец получил урок, почему надо держаться ближе к центру Зеленой Мили и подальше от головорезов с кусающимися зубами и хватающими когтями. Я подумал, что этот урок он запомнит намного дольше, чем все наши советы. На лице его застыло выражение животного ужаса, а его роскошные волосы впервые с тех пор, как я его увидел, были в беспорядке. Он напоминал человека, чудом спасшегося от изнасилования.
  
  На секунду воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь рыдающим и свистящим дыханием Перси. И вдруг раздался смех, внезапный и такой безумный, что мы застыли в шоке. «Уортон» — была моя первая мысль, но это оказался не он. Смеялся Делакруа, стоявший в открытой двери своей камеры и показывая пальцем на Перси. Мышь снова сидела у него на плече, и Делакруа был похож на маленького, но злобного колдуна со своим чертенком.
  
  — Смотрите, он в штаны намочил! — завопил Делакруа. — Смотрите, что этот верзила наделал! Сначала бьет других палкой, а когда его самого тронули, то написал в штаны, как маленький!
  
  Он смеялся и показывал пальцем, и весь его страх и ненависть к Перси звенели в этом ироническом смехе. Перси смотрел на него, словно не в силах ни пошевелиться, ни говорить. Уортон снова подошел к решетке камеры и улыбнулся, глядя, как на брюках Перси расплывается темное пятно, — небольшое, но заметное, и никто не сомневался в его происхождении.
  
  — Нужно купить крутому мальчику пеленочку, — бросил он и вернулся, смеясь, на свою койку.
  
  Брут подошел к камере Делакруа, но французик успел нырнуть внутрь и улечься еще до прихода Брута.
  
  Я взял Перси за плечо.
  
  — Перси, — начал я и дальше не знал, что сказать. Он вернулся к жизни и стряхнул мою руку. Потом взглянул на свои брюки, увидел на них расплывающееся пятно и густо-густо покраснел. Он поднял глаза на меня, затем посмотрел на Харри и Дина. Я был рад, что старик Тут-Тут ушел. Будь он здесь, история облетела бы всю тюрьму в один день. А учитывая фамилию Перси,[127] особенно неудачную в сегодняшнем контексте, эту историю смаковали бы еще долгие и долгие годы.
  
  — Только попробуйте кому-нибудь рассказать, вы все тут же окажетесь в очередях за хлебом, — злобно прошипел он. В других обстоятельствах я обязательно дал бы ему в морду, но сейчас мне стало его жалко. И, наверное, он увидел эту жалость, и ему стало еще хуже — словно по открытой ране хлестнули крапивой.
  
  — Что здесь происходит, здесь и остается, — тихо сказал Дин. — Можешь не беспокоиться.
  
  Перси оглянулся через плечо на камеру Делакруа. Брут как раз закрывал дверь на замки, а изнутри ясно доносилось хихиканье Делакруа. Перси стал чернее тучи. Я хотел было сказать ему: в этой жизни что посеешь, то и пожнешь, а потом решил, что для назиданий момент не самый подходящий.
  
  — А его, — начал Перси, но не закончил. Вместо этого он, опустив голову, пошел в кладовку искать сухие брюки.
  
  — Он такой прелестный, — проговорил Уортон сонным голосом.
  
  Харри велел ему заткнуть хлебальник, пока не попал в смирительную комнату просто из принципа. Уортон сложил руки на груди, закрыл глаза и притворился спящим.
  Глава 28
  
  Ночь накануне казни Делакруа оказалась более жаркой и душной, чем когда-либо: тридцать три градуса по термометру на окне приемной административного корпуса я видел, когда заступал на дежурство в шесть. Тридцать три — и это в конце октября, представляете, к тому же где-то на западе рокотал гром — ну совсем как в июле. В тот вечер я встретил в городе одного прихожанина из моего района, и он на полном серьезе спросил меня, не означает ли такая не по сезону погода конца света. Я ответил с уверенностью отрицательно, но подумал, что конец света наступит для Делакруа. Так и есть.
  
  Билл Додж стоял в дверях в прогулочный дворик, пил кофе и курил сигаретку. Он посмотрел на меня и сказал:
  
  — Смотрите, кто идет. Пол Эджкум, большой, как жизнь, и столь же неприглядный.
  
  — Как дела, Билл?
  
  — Нормально.
  
  — Как Делакруа?
  
  — Тоже в норме. Он вроде и понимает, что будет завтра, а вроде бы и не понимает. Знаешь, какими они становятся, когда конец действительно уже близок.
  
  Я кивнул.
  
  — А как Уортон?
  
  Билл засмеялся:
  
  — Этот клоун? Он и Джека Бенни заставит говорить, как квакера. Сказал Рольфу Веттермарку, что ел клубничное варенье из прелестей его жены.
  
  — И что ответил Рольф?
  
  — Что он не женат. Сказал, что Уортон, наверное, имел в виду свою мать.
  
  Я расхохотался. Это действительно звучало смешно, хотя и не очень тонко. И так приятно смеяться и не чувствовать, что кто-то зажигает спички внизу живота. Билл тоже смеялся, потом выплеснул остатки кофе во двор, где почти никого не было, кроме нескольких долгожителей, большинство которых сидели здесь уже тысячу лет.
  
  Где-то далеко гремела гроза, и на горизонте неясные молнии вспыхивали над головой в темнеющем небе. Билл посмотрел вверх с тревогой, перестав смеяться.
  
  — Знаешь, — сказал он. — Не нравится мне эта погода. Словно что-то должно случиться. Что-то ужасное.
  
  Насчет этого он оказался прав. Ужасное произошло вскоре, где-то в четверть десятого той же ночью. Тогда Перси убил Мистера Джинглза.
  Глава 29
  
  Поначалу казалось, что ночь пройдет спокойно несмотря на жару: Джон Коффи вел себя, как всегда, тихо, Буйный Билл притворялся Тихим Биллом, а настроение Делакруа можно было считать хорошим, учитывая, что свидание с Олд Спарки ему предстояло не раньше чем через сутки.
  
  Он понимал, что с ним случится, по крайней мере в основном: на свой последний ужин он заказал соус чили и дал мне специальные указания для кухни.
  
  — Скажи им, пусть положат в этот острый соус что-нибудь такое, что бы обжигало и прыгало в горле — зеленый чили, а не слабый. Он меня так забирает, что на следующий день я не могу сойти с унитаза. Но на сей раз, думаю, с этим проблем не будет, n’est-ce pas?[128]
  
  Большинство приговоренных беспокоились о своей бессмертной душе с какой-то идиотической свирепостью, но Делакруа сразу же отмел все мои вопросы о том, чего бы он хотел получить в последние часы для душевного комфорта. Если «этот парень» Шустер подошел для Большого Вождя Биттербака, рассуждал Дэл, то и для него сойдет. Но больше всего он беспокоился — вы уже догадались о чем, я уверен, — что будет с Мистером Джинглзом после его, Делакруа, ухода. Я привык проводить долгие часы с приговоренными в последнюю ночь перед казнью, но тогда впервые провел это время в рассуждениях о судьбе мыши.
  
  Дэл рассматривал сценарий за сценарием, терпеливо продумывая варианты в своем затуманенном мозгу. И пока он рассуждал так вслух, желая обеспечить мышонку будущее, словно отправлял ребенка в колледж, то бросал разноцветную катушку об стену. И каждый раз Мистер Джинглз бросался за ней, находил и прикатывал назад к ноге Дэла. В конце концов это стало действовать мне на нервы: удары катушки о каменную стену и цокот мышиных лапок. И хотя трюк был интересным, часа через полтора интерес к нему как-то пропал. А Мистер Джинглз совсем не устал. Он периодически останавливался, чтобы освежиться глотком воды из кофейного блюдечка, которое Делакруа специально держал для этих целей, или подкрепиться кусочком мятного леденца, а потом начинал все снова. Несколько раз я уже готов был остановить Делакруа, чтобы он дал мышонку отдохнуть, и каждый раз напоминал себе, что у него для игры с Мистером Джинглзом остались лишь ночь и день — и все. Но к концу все равно стало трудно себя сдерживать: знаете, как действует на нервы один и тот же звук. И я начал уже говорить, но потом что-то заставило меня посмотреть через плечо. Джон Коффи стоял у двери своей камеры и качал головой: вправо, влево. Словно он прочитал мои мысли и советовал подумать.
  
  Я предложил отдать Мистера Джинглза незамужней тетке Делакруа, той, что прислала ему большой пакет леденцов. Его разноцветную катушку можно отправить вместе с мышонком, даже его «домик» — мы проследим, чтобы Тут оставил свои претензии на коробку из-под сигар «Корона». Но Делакруа после некоторых раздумий (он успел бросить катушку в стену как минимум раз пять, причем Мистер Джинглз прикатывал ее либо носом, либо лапками) сказал: «Нет, не пойдет». Тетушка Гермион слишком стара, она не поймет, насколько талантлив Мистер Джинглз, кроме того, что если Мистер Джинглз ее переживет? Что тогда с ним будет потом? Нет-нет, тетушка Гермион не подходит.
  
  Ладно, тогда я спросил, а что если один из нас возьмет его. Мы могли бы держать мышонка прямо здесь, в блоке «Г». Нет, не согласился Делакруа, сердечно поблагодарив за предложение, это хорошо, но Мистер Джинглз — мышь, которая заслужила свободу. Он, Эдуар Делакруа, это знает, потому что Мистер Джинглз — догадались? — шепнул ему на ухо.
  
  — Ну хорошо, — предложил я. — Один из нас, Дэл, возьмет его к себе домой. Например, Дин. У него маленький сын, который полюбит мышонка, уверяю.
  
  Делакруа просто побледнел от ужаса при мысли о том, что заботам маленького ребенка поручат такого гения среди грызунов, как Мистер Джинглз. Ради всего святого, неужели мальчик способен обеспечить ему тренировки, не говоря уже о том, чтобы научить чему-нибудь новенькому. А если ребенку станет неинтересно и он забудет его покормить дня два, а то и три? Делакруа, который погубил шесть человеческих жизней в попытке скрыть следы первоначального преступления, ежился от отвращения, как ярый противник вивисекций.
  
  Ну хорошо, я пообещал тогда, что возьму его к себе (обещайте им все, помните? В последние двое суток обещайте им все). Как этот вариант?
  
  — Нет, господин начальник Эджкум, — извиняющимся тоном отверг и этот вариант Дэл. И снова бросил катушку. Она ударилась о стенку, отскочила и покатилась. Мистер Джинглз тут же догнал ее и носом прикатил к Делакруа. — Спасибо вам большое, мерси боку, но вы живете в лесу, а Мистеру Джинглзу будет страшно жить dans la foret.[129] Мне лучше знать, потому что…
  
  — По-моему, я угадал, откуда ты знаешь, Дэл.
  
  Делакруа кивнул, улыбаясь.
  
  — Но мы все равно что-нибудь придумаем. Обязательно. — Он опять бросил катушку. Мистер Джинглз кинулся за ней. Я старался не кривиться. В конце концов на помощь пришел Брут. Он стоял, у стола дежурных и наблюдал, как Дин и Харри играют в нарды. Перси тоже был там, Бруту наконец надоело пытаться заговорить с ним, получая в ответ только высокомерное ворчание, и он подошел к нам с Делакруа и, сложив на груди руки, слушал наш разговор.
  
  — А как насчет Маусвилля? — вмешался Брут во время паузы, возникшей после того, как Дэл отверг мой старый дом в лесу, где водились привидения. Он спросил это обычным тоном, словно подбрасывая еще одно предложение.
  
  — Маусвилль? — переспросил Делакруа, глядя на Брута с недоумением и интересом одновременно. — Какой Маусвилль?
  
  — Это аттракцион для туристов во Флориде, — объяснил он. — По моему, в Таллахасси. Я прав, Пол? В Таллахасси?
  
  — Да, — ответил я без малейших раздумий, подумав: «Дай Бог здоровья Брутусу Ховеллу». — Таллахасси, прямо по дороге, сразу же за университетом для собак. — Губы Брута при этом дернулись, и я подумал, что он сейчас все испортит смехом, но он сдержался и кивнул. Я представил, что он мне потом выдаст насчет собачьего университета.
  
  На этот раз Дэл не бросил катушку, хотя Мистер Джинглз стоял на его шлепанце, подняв передние лапки, явно ожидая следующего случая догнать катушку. Французик переводил взгляд с Брута на меня и обратно.
  
  — А что они делают в Маусвилле? — спросил он.
  
  — Как ты считаешь, они возьмут Мистера Джинглза? — обратился ко мне Брут, словно не слыша Дэла и в то же время провоцируя его. — Думаешь, он им подойдет, Пол?
  
  Я попытался изобразить задумчивость:
  
  — Ты знаешь, — начал я, — чем больше я об этом думаю, тем больше мне нравится эта мысль. — Уголком глаза я увидел, что Перси прошел половину Зеленой Мили (далеко обходя камеру Уортона). Он стоял, прислонившись плечом к двери пустой камеры и слушал с полупрезрительной улыбкой.
  
  — Что такое Маусвилль? — спросил Дэл уже с огромным интересом.
  
  — Аттракцион для туристов, я уже говорил тебе, — ответил Брут. — Там столько, я не знаю, штук сто, наверное, мышей. Да, Пол?
  
  — Сейчас уже, наверное, сто пятьдесят, — поддакнул я. — Успех бешеный. Слышал, они собираются открыть еще един в Калифорнии и назвать его «Маусвилль Вест», так что дело это процветает. Говорят, дрессированные мыши становятся популярными в высшем свете, хотя мне этого не понять.
  
  Дэл сидел с разноцветной катушкой в руках и глядел на нас, позабыв на время о своей собственной участи.
  
  — Туда берут только самых умных мышей, — предупредил Брут. — Тех, которые умеют выполнять трюки. И не берут белых, потому что белые мыши продаются в магазинах.
  
  — Эти мыши из зоомагазинов, — воскликнул Делакруа с жаром, — я их терпеть не могу!
  
  — А еще у них есть, — не унимался Брут, и глаза его стали далекими, словно он представлял себе это, — у них есть такая палатка, куда входят люди…
  
  — Да, да как в цирке! А нужно платить за вход?
  
  — Ты шутишь? Конечно, надо. Десять центов для взрослых, два цента для детей. А там внутри целый городок, сооруженный из коробок из-под печенья и рулонов туалетной бумаги, и сделаны окошечки из слюды, чтобы видеть, что там происходит.
  
  — Да! Да! — Делакруа был в восторге. Потом повернулся ко мне: — А что такое слюда?
  
  — Это вроде стекла в газовой плите, через нее видно, что там внутри, — ответил я.
  
  — Конечно, конечно! Именно это! — Он помахал рукой Бруту, чтобы тот продолжал рассказывать, а маленькие глазки-бусинки Мистера Джинглза чуть не выскочили из орбит, когда он пытался не упустить из вида катушку. Это выглядело очень смешно. Перси подошел поближе, словно хотел увидеть получше, и я обратил внимание, как Джон Коффи хмурится, но был так погружен в фантазию Брута, что не придал этому значения. Разговор, в котором приговоренный слышал то, что хотел, поднялся к новым высотам, и я был восхищен, честное слово.
  
  — Да, — продолжал фантазировать Брут, — это городок для мышей, но детям больше всего нравится цирк «Все звезды Маусвилля», где мыши качаются на трапециях, катают маленькие бочонки и складывают монетки…
  
  — Да, это то, что надо для Мистера Джинглза! — сказал Делакруа. Глаза его сияли, а щеки порозовели. Мне показалось, что Брутус Ховелл просто святой. — Ты будешь выступать в цирке, Мистер Джинглз! Будешь жить в мышином городе во Флориде! Со слюдяными окошками! Ура!
  
  Он с силой бросил катушку. Она ударилась низко в стену, отскочила очень далеко и вылетела сквозь решетку двери на Милю. Мистер Джинглз бросился за ней, и тут Перси понял, что у него появился шанс.
  
  — Стой, дурак! — закричал Брут, но Перси не прореагировал. Как только Мистер Джинглз догнал катушку — слишком увлеченный ею, чтобы заметить, что его старый враг неподалеку, — Перси наступил на него подошвой своего тяжелого черного башмака. Послышался хруст ломающегося позвоночника Мистера Джинглза, изо рта у него хлынула кровь. Его темные глазки выкатились из орбит, и в них я прочел совсем человеческое выражение удивления и муки.
  
  Делакруа закричал от ужаса и горя. Он бросился на дверь камеры, просунул руки сквозь решетку, как можно дальше, и стал снова и снова звать мышонка по имени.
  
  Перси обратился к нему, улыбаясь. И ко всем нам троим.
  
  — Вот так, — сказал он. — Я знал, что рано или поздно разделаюсь с ним. Вопрос времени. — Он отвернулся и не торопясь пошел по Зеленой Миле, оставив Мистера Джинглза лежать на линолеуме в небольшой лужице крови.
  Часть IV
  Ужасная смерть Эдуара Делакруа
  Глава 30
  
  Кроме всей этой писанины, с самого начала своей жизни в Джорджии Пайнз я вел маленький дневник — так, ничего особенного, пара-тройка строк в день, в основном о погоде, — и вчера вечером я его просматривал. Хотелось понять, сколько времени прошло с тех пор, как мои внуки Кристофер и Даниэль так или иначе заставили меня переехать в Джорджию Пайнз. «Это для твоей пользы, дедушка», — утверждали они. Конечно, так всегда говорят, когда наконец понимают, что можно избавиться от проблемы, которая ходит и разговаривает.
  
  Это произошло чуть больше двух лет назад. Странно, что я не знаю, сколько это — два года, — много или мало. Мое чувство времени как будто тает, словно детский снеговик в январскую оттепель. Словно времени, в котором всегда жил — стандартное восточное время, дневное время скидки, время в человеко-днях, больше не существует. А есть только время Джорджии Пайнз, то есть Время Пожилого Человека, Время Пожилой Дамы и Время Мокрой Постели. Все остальное… ушло.
  
  Опасное, проклятое место. Сначала этого не понимаешь, сначала кажется, что здесь скучно, только и всего, а опасность — как в детском садике во время тихого часа, во здесь все-таки опасно. Я видел многих людей, которые впали в старческий маразм уже после моего прихода сюда, и иногда они не просто впадали, они иногда влетали в маразм со скоростью торпеды. Сюда они прибывали в сравнительной норме: затуманенные глаза, палочка в руках, может, чуточку более слабый мочевой пузырь, но вполне здравый рассудок — а потом в ними что-то случалось. Через месяц они только сидели в телевизионной, уставившись на очередную мыльную оперу безразличными глазами, отвесив нижнюю челюсть и забыв о стакане с апельсиновым соком в трясущейся неверной руке. А еще через месяц им уже нужно было напоминать имена детей, когда те приходили их навестить. А еще месяц спустя уже не помнили даже своих собственных имен. Что-то с ними случается: да, с ними случается Время Джорджии Пайнз. Время здесь напоминает слабую кислоту, которая сначала стирает память, а потом и само желание жить.
  
  С этим приходится бороться. Именно это я и сказал Элен Коннелли, своему особому другу. Мне стало лучше с тех пор, как я начал писать о том, что происходило в 1932-м, в тот год, когда на Зеленую Милю прибыл Джон Коффи. Некоторые вещи я помню очень смутно, но чувствую, как обостряются память и сознание, словно нож заостряет карандаш, а это многого стоит. У меня еще есть тело, изношенное и смешное, и хотя это нелегко, я стараюсь тренировать его, как могу. Сначала было трудно, старые чудаки вроде меня без особого энтузиазма относятся к упражнениям ради самих упражнений, но сейчас гораздо легче, потому что теперь у моих прогулок есть цель.
  
  Я выхожу рано, еще до завтрака, когда только рассветет, почти каждый день — на свою первую прогулку. В то утро шел дождь, и мои суставы ныли на погоду, но я взял накидку с крюка около кухонной двери и все равно вышел. Когда у человека есть ежедневная работа, он обязан ее делать, даже если при этом больно. Это имеет и положительную сторону. Главная — сохранение чувства Реального Времени, в противоположность времени Джорджии Пайнз. И мне нравится дождь, независимо от того, болят ли суставы, особенно по утрам, когда день еще молодой, полный возможностей даже для такого потрепанного старика, как я.
  
  Я прошел через кухню, остановившись, чтобы попросить пару поджаренных кусочков хлеба у одной из поварих с сонными глазами, а потом вышел. Я пересек поле для крокета, потом заросшее сорняками небольшое поле для гольфа. За ним начинался небольшой лес, где между двух заброшенных и тихо разрушающихся сараев проходила узенькая тропинка. Я медленно шел по этой тропинке, прислушиваясь к слабому шороху дождя в соснах и жуя потихоньку кусочек жареного хлеба оставшимися зубами. Ноги у меня болели, но эта боль была не сильной, а вполне переносимой. Так что в общем мне было хорошо! Я вдыхал влажный серый воздух во всю силу легких, вкушая его, как пищу.
  
  Добредя до второго из этих старых сараев, я зашел в него ненадолго и там сделал свое дело.
  
  Когда через двадцать минут я возвращался по тропинке обратно, то почувствовал, как червячок голода начинает шевелиться у меня в животе, и подумал, что съел бы, пожалуй, что-нибудь посущественней, чем поджаренный хлеб. Тарелку овсянки, а может, даже глазунью с сосиской. Я люблю сосиски, всегда любил их, но сейчас, если съедаю больше одной, страдаю расстройством желудка. Хотя одну вполне можно. А потом, когда желудок наполнится, а влажный воздух все еще будет освежать мой ум (я так надеялся!), я пойду в солярий и напишу о казни Эдуара Делакруа. Я постараюсь писать как можно быстрее, чтобы не потерять смелость.
  
  Переходя через поле для крокета, я думал о Мистере Джинглзе, о том, как Перси Уэтмор наступил на него и сломал ему хребет и как Делакруа кричал, когда понял, что его враг сделал, — и я не заметил Брэда Долана, стоящего под козырьком, пока он не схватил меня за руку.
  
  — На прогулку ходил, Поли? — спросил он. Я отшатнулся от него и отдернул руку. Отчасти это объяснялось тем, что я не ожидал этого — любой вздрогнул бы от неожиданности, — но отчасти еще и другим. Я как раз думал о Перси Уэтморе, помните, именно его мне напоминал Брэд. И тем, что Брэд всегда ходил с книжкой в кармане (у Перси был приключенческий журнал для мужчин, а у Брэда книжка идиотских анекдотов, которые смешны только для тупых и злых), и тем, что он все время изображал себя Королем Дерьма из Горы Помета, но больше всего тем, что он был труслив и любил делать больно.
  
  Я увидел, что он только что приступил к работе, даже не переоделся в обычный белый халат. На нем были джинсы и модная ковбойская рубашка. В одной руке он держал остатки рулета, взятого на кухне. Он стоял и ел под козырьком, чтобы не промокнуть. И чтобы наблюдать за мной, теперь я в этом не сомневаюсь. Еще я уверен в том, что мне нужно опасаться мистера Брэда Долана. Он не очень меня любит. Не знаю почему, но я так и не узнал, за что Перси Уэтмор так не любил Делакруа. «Не любил» еще мягко сказано. Перси ненавидел Дэла с самой первой минуты, когда маленький французик прибыл на Зеленую Милю.
  
  — Что это за накидка на тебе, Поли? — спросил Брэд, встряхивая ее воротник. — Это не твоя.
  
  — Я взял ее в коридоре возле кухни. — Я терпеть не мог, когда Брэд называл меня Поли, и, по-моему, он это знал, но будь я проклят, если доставлю ему удовольствие и покажу это. — Там их целый ряд. Я ее не испортил, правда же? В конце концов, они сделаны для дождя.
  
  — Но они сделаны не для тебя, Поли, — сказал он и еще раз дернул воротник. — Вот в чем дело. Эти дождевики для сотрудников, а не для проживающих.
  
  — Я все равно не понимаю, кто при этом пострадал.
  
  Он ехидно улыбнулся.
  
  — Речь не идет о том, кто пострадал. Речь о правилах. Что за жизнь была бы без правил? Поли, Поли, Поли. — Он покачал головой, словно от одного моего вида ему не хотелось жить. — Ты, наверное, думаешь, что такому старперу, как ты, уже не надо думать о правилах. Но в этом ты очень ошибаешься, Поли.
  
  Улыбается мне. Не любит меня. Может, даже ненавидит. Но почему? Я не знаю. Иногда на вопрос «почему» нет ответа. И это страшно.
  
  — Ну хорошо, извините, что я нарушил правила, — сказал я. Слова прозвучали жалобно и слегка испуганно, и я ненавидел себя за это, но я стар, а старые люди легко пугаются. Очень легко.
  
  Брэд кивнул.
  
  — Извинения принимаются. А теперь повесь накидку на место. Нечего тебе гулять под дождем. Особенно в лесу. А вдруг ты поскользнешься, упадешь и сломаешь себе бедро? Кто тогда потащит твои старые кости наверх?
  
  — Я не знаю. — Мне уже хотелось уйти от него. Чем больше я его слушал, тем больше он напоминал мне Перси. Вилли Уортон, сумасшедший, появившийся на Зеленой Миле осенью тридцать второго, как-то схватил Перси и так напугал, что тот намочил в штаны, «Только попробуйте кому-нибудь рассказать, — сказал потом Перси нам всем. — Вы все тут же окажетесь в очередях за хлебом». И теперь, через столько лет я почти слышал, как Брэд Долан произносит те же слова тем же самым тоном. Словно, описывая эти старые времена, я отомкнул какую-то необъяснимую дверь, соединяющую прошлое и настоящее: Перси Уэтмора с Брэдом Доланом, Дженис Эджкум с Элен Коннелли, тюрьму «Холодная Гора» с домом для престарелых «Джорджия Пайнз». И только из-за этого я не смогу заснуть сегодня ночью.
  
  Я попытался пойти к кухонной двери, и Брэд снова схватил меня за руку. Я не знаю, как первый раз, но теперь он делал это сознательно, чтобы причинить боль. Его глаза бегали по сторонам — он желал убедиться, что в утренней сырости никого поблизости нет и никто не увидит, как он оскорбляет одного из тех стариков, за которым должен ухаживать.
  
  — Что ты делал там, на тропинке? — спросил он. — Я знаю, ты ходишь туда не для того, чтобы мастурбировать, эти дни для тебя давно миновали, поэтому признавайся, что ты там делаешь?
  
  — Ничего. — Я сказал себе, что нужно сохранять спокойствие и не показывать, как мне больно; спокойно, ведь он упомянул лишь тропинку, он не знает про сарай. — Я просто гулял. Проветривал мозги.
  
  — Слишком поздно, Поли. Твои мозги уже никогда не станут ясными. — Он снова сжал мою худую старческую кисть, перемещая хрупкие кости, глаза его постоянно бегали из стороны в сторону, чтобы знать, что он в безопасности. Брэд не боялся нарушать правила, он только боялся, что его поймают, когда он нарушает их. И в этом тоже походил на Перси Уэтмора, который никогда не давал вам забыть, что он племянник губернатора. — Ты такой старый, просто чудо, как ты еще помнишь, кто ты такой. Ты слишком, чертовски стар. Даже для этого музея. Ты мне действуешь на нервы, Поли.
  
  — Пусти меня, — сказал я, стараясь, чтобы голос не звучал жалобно. И не просто из гордости. Я думал, что это может возбудить его, как запах пота нервную собаку, которая обычно только рычит, и она кусает. И я вспомнил журналиста, писавшего о Джоне Коффи. Этот репортер — ужасный человек по фамилии Хэммерсмит. Самое ужасное в кем было то, что он не знал, что он ужасен.
  
  Вместо того, чтобы меня отпустить, Долан снова сжал мою кисть. Я застонал. Я не хотел, но ничего не мог поделать. Боль пронзила меня насквозь до самых лодыжек.
  
  — Что ты там делаешь, Поли? Скажи мне.
  
  — Ничего! — Я еще не плакал, но боялся, что скоро заплачу, если он будет продолжать в том же духе. — Ничего, я просто гуляю, я люблю гулять, отпусти меня!
  
  Он отпустил ненадолго и лишь для того, чтобы схватить мою другую руку. Пальцы ее были сжаты.
  
  — Открой, — приказал он. — Дай папе посмотреть.
  
  Я повиновался, и он фыркнул с отвращением. Там не было ничего, кроме остатков второго кусочка жареного хлеба. Я сжимал его в правой руке, когда он стал давить мою левую кисть, и на пальцах осталось масло — не масло, маргарин, масла здесь не держали.
  
  — Иди в дом и вымой свои мерзкие руки, — велел он, отходя назад и откусывая кусок рулета. — Боже правый.
  
  Я пошел вверх по лестнице. Ноги у меня дрожали, сердце колотилось, как мотор с протекающими клапанами и старыми разболтанными поршнями. Когда я взялся за ручку двери, ведущей в кухню — и к безопасности, — Долан сказал:
  
  — Если ты, Поли, расскажешь хоть кому-нибудь, что я сжимал твою бедную ручку, то я всем скажу, что у тебя галлюцинации. Начало старческого маразма. А ты знаешь, что мне поверят. Если же там синяки, они подумают, что ты их сам себе поставил.
  
  Да. Это правда. И опять — эти слова мог сказать Перси Уэтмор. Перси, каким-то образом оставшийся молодым и подлым, тогда как я стал старым и хрупким.
  
  — Я никому не собираюсь ничего говорить, — пробормотал я. — Нечего говорить.
  
  — Вот и правильно, дорогуша. — Его голос звучал легко и насмешливо — голос верзилы (если взять словечко Перси), который думает, что будет молодым вечно. — А я узнаю, что ты там делаешь. Я сделаю это своей обязанностью. Слышишь?
  
  Конечно, я слышал, но не доставил ему удовольствия подтвердить это. Я вошел в дом, прошел через кухню (я чувствовал запах яичницы с сосисками, но уже не хотел их) и повесил накидку на крюк. Потом поднялся в свою комнату, останавливаясь на каждой ступеньке, давая своему сердцу время успокоиться и собираясь с мыслями, чтобы начать писать.
  
  Я вошел в солярий и просто сидел за маленьким столом у окон, когда мой друг Элен, просунула в дверь голову. Она казалась усталой, и, по-моему, ей было нехорошо. Элен гладко зачесала волосы, но все еще была в своем платье. Старые возлюбленные не тратят много времени на церемонии, ведь по большей части мы просто не можем себе этого позволить.
  
  — Я не буду тебя отвлекать, — сказала она. — Я вижу, что ты собрался писать…
  
  — Не говори глупостей, — ответил я. — У меня времени больше, чем у Картера печеночных таблеток. Заходи.
  
  Она вошла, но остановилась у двери.
  
  — Просто я не могла заснуть… опять… и случайно оказалась у окна чуть пораньше… и…
  
  — И ты видела меня с мистером Доланом во время нашей милой беседы, — помог ей я. — Я надеялся, что она только видела, что ее окно было закрыто, и она не слышала, как я хныкал и просил отпустить.
  
  — Это было неприятно и совсем не дружески, — сказала она. — Пол, этот мистер Долан расспрашивал всех о тебе. Он и меня спрашивал, это было на прошлой неделе. Я тогда об этом не задумалась, просто решила, что у него противный любопытный нос, который он сует в чужие дела, а теперь мне интересно.
  
  — Спрашивал обо мне? — Я надеялся, что мой голос звучит не так тревожно, как я ощущал. — Что спрашивал?
  
  — Во-первых, куда ты ходишь. А еще — зачем ты ходишь гулять.
  
  Я попробовал засмеяться.
  
  — Этот человек просто не верит в тренировки, все ясно.
  
  — Он считает, что у тебя есть тайна. — Она помолчала… — Мне тоже так кажется.
  
  Я открыл было рот, чтобы сказать, что впервые об этом слышу, но Элен подняла свою скрюченную, но странно прекрасную руку, прежде, чем я произнес хоть звук.
  
  — Если это так, мне совсем не надо знать, что там, Пол. Твои дела — только твои дела. Меня воспитывали так, но не все это понимают. Поэтому будь осторожен. Именно это я и хотела сказать. А теперь оставляю тебя, занимайся своим делом.
  
  Элен повернулась, чтобы уйти, но, прежде чем она вышла, я позвал ее по имени. Она обернулась и посмотрела вопросительно.
  
  — Когда я закончу то, что пишу… — Начал было я, но потом покачал головой. Не так. — Если я закончу то, что пишу, ты прочитаешь?
  
  Она чуть задумалась, а потом улыбнулась такой улыбкой, что можно было влюбиться, даже такому старику, как я.
  
  — Для меня это будет большая честь.
  
  — Подожди, пока прочитаешь, а потом уже говори о чести, — возразил я, думая о смерти Делакруа.
  
  — Я все равно прочту, — сказала она. — Каждое слово, обещаю. Но сначала ты должен завершить начатое.
  
  Она оставила меня писать, но, прежде чем я написал хоть слово, прошло довольно много времени. Я сидел почти час, глядя в окно и постукивая карандашом по столу, наблюдая, как временами проясняется серый день, думая о Брэде Долане, который называет меня Поли и все время отпускает пошлые шуточки про китайцев, ирландцев и негров, а также о том, что сказала Элен Коннелли. «Он считает, что у тебя есть тайна. Мне тоже так кажется». Может, так оно и есть. Да, может быть. И конечно же, Брэд Долан хочет знать. Не то чтобы он думал, что это важная тайна (это не так, важная она разве что для меня), а просто потому, что считает: такой старик, как я, не должен иметь тайны. Не должен брать накидки с крюка возле кухни и, конечно же, не должен иметь тайн. Не должен думать, что такие, как мы, все еще люди. А почему бы нам не позволить такую мысль? Он не знает. И в этом он тоже похож на Перси.
  
  И вот мои мысли, как рукав реки, снова вернулись туда, где их прервал Брэд Долан, когда из-под козырька кухонного входа схватил меня за руку: к Перси, к злобному Перси Уэтмору, и к тому, как он отомстил человеку, посмеявшемуся над ним. Делакруа бросал в стену разноцветную катушку, ту, которую приносил Мистер Джинглз, и она отскочила из камеры в коридор. И тут уж Перси не упустил своего шанса.
  Глава 31
  
  — Стой дурак! — закричал Брут, во Перси не прореагировал. Как только мистер Джинглз догнал катушку — слишком увлеченный ею, чтобы заметить, что его старый враг неподалеку, — Перси изо всех сил наступил на него своим тяжелым черным башмаком. Послышался хруст ломающегося позвоночника Мистера Джинглза, изо рта у него хлынула кровь. Его темные глазки выкатились из орбит, и в них я прочел совсем человеческое выражение удивления я страдания.
  
  Делакруа закричал от горя и ужаса. Он бросился на дверь своей камеры, просунул руки сквозь решетку как можно дальше и стал снова и снова звать мышонка по имени.
  
  Перси обратился к нему, улыбаясь. А также к нам с Брутом:
  
  — Вот так, — сказал он. — Я знал, что рано или поздно разделаюсь с ним. Вопрос времени. — Он повернулся и не торопясь пошел назад по Зеленой Миле, оставив Мистера Джинглза лежать на линолеуме в красной лужице крови, растекающейся по зеленому.
  
  Дин вскочил из-за стола, ударившись об него коленом и опрокинув доску для игры в нарды на пол. Фишки рассыпались и покатились в разные стороны, но ни Дин, ни Харри не обратили на это ни малейшего внимания.
  
  — Что ты наделал? — закричал Дин. — Ну что ты опять натворил, дубина?
  
  Перси не ответил. Он молча прошагал мимо стола, приглаживая руками волосы. Он прошел через мой кабинет в помещение склада. Вилли Уортон ответил за него:
  
  — Что он сделал, босс Дин? По-моему, просто показал французоиду, что смеяться над ним — не очень-то мудро. — Он засмеялся здоровым таким смехом деревенского парня — жизнерадостным и глубоким. Мне попадались люди (правда, довольно редко), которые выглядели нормальными только когда смеялись. Буйный Билл Уортон был как раз из них.
  
  Я снова обескураженно посмотрел на мышонка. Он все еще дышал, но в его усиках застывали капельки крови, и пелена постепенно застилала его еще недавно блестящие глазки-бусинки. Брут поднял разноцветную катушку, взглянул сначала на нее, а потом на меня. Он был растерян, да и я тоже. За спиной Делакруа все еще причитал от горя и ужаса. И дело не только в мыши. Перси пробил брешь в защитной броне Делакруа, и теперь весь его страх выплескивался наружу. Но Мистер Джинглз оставался в центре его переживаний, и слушать это было тяжело.
  
  — Нет, нет, — снова и снова причитал он между рыданиями и сбивчивыми молитвами на ломаном французском. — Нет, нет, бедный Мистер Джинглз, мой бедный Мистер Джинглэ, нет, нет.
  
  — Дайте его мне.
  
  Я поднял глаза, с удивлением услышав этот глубокий голос, и сначала не поверил, кому он принадлежит. Я увидел Джона Коффи. Как и Делакруа, он просунул руки сквозь прутья решетки, но не махал ими, как Дэл. Он просто вытянул их открытыми ладонями как можно дальше. И держал ладони так, словно настаивая на чем-то. Его голос звучал тоже настойчиво, поэтому я и не узнал его сразу. Перед нами был совсем не тот растерянный и плачущий человек, который занимал эту камеру уже несколько недель.
  
  — Дайте его мне, мистер Эджкум! Пока еще есть время!
  
  И тогда я вспомнил, что он сделал для меня, и все понял. Я подумал, что хуже не будет, хотя и не очень-то верил, что поможет. Подняв мышонка, я содрогнулся, почувствовав, как много мелких косточек торчит в разных местах Мистера Джинглза, словно я держал в руках подушечку для иголок, покрытую мехом. Это вам не «мочевая» инфекция. И все же…
  
  — Что ты делаешь? — спросил Брут, когда я положил Мистера Джинглза в огромную ладонь Джона Коффи. — Какого черта?
  
  Коффи забрал мышь в камеру. Мышонок неподвижно лежал на его ладони, хвостик свисал между большим и указательным пальцами Коффи, и кончик его слабо подергивался. Тогда Коффи накрыл правую ладонь левой, образовав словно чашу, в которой лежал мышонок. Мы уже не видели самого Мистера Джинглза, только хвостик свисал и подергивался кончик, как останавливающийся маятник. Коффи поднес ладони к лицу, расставил пальцы, образовав подобие решетки. Хвостик мышонка теперь был обращен к нам.
  
  Брут подошел поближе ко мне, все еще держа в пальцах катушку.
  
  — Что это он делает?
  
  — Тихо, — прошептал я. Делакруа перестал причитать.
  
  — Пожалуйста, Джон, — тихо сказал он. — Джонни, помоги ему, пожалуйста, помоги ему, силь ву пле.
  
  К нам подошли Дин и Харри. Харри все еще держал в руках колоду карт.
  
  — Что происходит? — спросил Дин, но я только покачал головой. Я снова был как загипнотизирован, чтоб я пропал, если это не так.
  
  Коффи поднес ладони ко рту и резко вдохнул. На момент все вдруг поплыло. Потом он медленно отвел голову от рук, и я увидел, что у него лицо очень больного человека, испытывающего невыносимую боль. Глаза его сверкали, нижняя губа прикушена, темное лицо так побледнело, что стало цвета пепла. Он издал неприятный сдавленный горловой звук.
  
  — Боже милосердный, Христос-Спаситель, — прошептал Брут. Его глаза чуть не вылезли на лоб от удивления.
  
  — Что? — почти пролаял Харри. — Что?
  
  — Хвост! Разве не видишь? — Хвост!
  
  Хвост Мистера Джинглза уже не напоминал затухающий маятник, он быстро качался из стороны в сторону, как у кота во время охоты на птиц. А потом из сомкнутых ладоней Коффи раздался знакомый писк.
  
  Коффи снова издал сдавленный горловой звук, затем отклонился, словно откашлянул целый комок мокроты и собирается его выплюнуть. Но вместо этого он выдохнул изо рта и из носа облачко черных насекомых, — думаю, что это были насекомые, и другие говорили то же самое, но сейчас я уже не уверен. Они кружились вокруг него темным облачком, и оно на время скрыло черты его лица.
  
  — Боже мой, а это что? — спросил Дин дрожащим испуганным голосом.
  
  — Все нормально, — услышал я свой голос. — Не волнуйтесь, все нормально, через пару секунд они исчезнут.
  
  Так же, как и тогда, когда Коффи избавил меня от «мочевой» инфекции, «мушки» стали белыми, а потом исчезли.
  
  — Господи, — прошептал Харри.
  
  — Пол? — спросил неуверенно Брут. — Пол?
  
  Коффи снова стал похож на себя, как человек, откашлявший кусок мяса, которым подавился. Он наклонился, положил сомкнутые ладони на пол, посмотрел сквозь пальцы, потом разжал руки. Оттуда выбежал Мистер Джинглз, совершенно здоровый, без малейших повреждений, и совсем не хромая. Он на секунду задержался у двери в камеру Коффи, потом перебежал через Зеленую Милю в камеру Делакруа. И, когда он бежал, я заметил, что на его усиках все еще была кровь.
  
  Делакруа, плача и смеясь одновременно, поднял его и стал покрывать звонкими поцелуями. Дин, Харри и Брут смотрели в молчаливом недоумении. Потом Брут шагнул вперед и протянул сквозь решетку разноцветную катушку. Сначала Делакруа ее не видел, уж слишком поглощен был Мистером Джинглзом. Он походил на отца, сына которого спасли, вытащив из воды. Брут постучал катушкой по плечу Делакруа. Тот посмотрел, взял ее и вернулся снова к Мистеру Джинглзу, гладя его шерстку, пожирая глазами, стремясь снова и снова убедиться, что мышонок жив, здоров и весел.
  
  — Брось ее, — сказал Брут. — Я хочу посмотреть, как он бегает.
  
  — С ним все в порядке, босс Ховелл, слава Богу, с ним все в порядке.
  
  — Брось, — повторил Брут. — Ради меня, Дэл.
  
  Делакруа наклонился с явной неохотой, боясь выпустить Мистера Джинглза из рук даже на время. Потом очень нежно бросил катушку. Она покатилась по камере мимо коробки из-под сигар «Корона» к стене. Мистер Джинглз погнался за ней, но не так быстро, как раньше. Казалось, что он слегка припадает на заднюю левую лапку, и это меня поразило больше всего. Эта небольшая хромота.
  
  Он добежал все же до катушки и прикатил ее носом назад к Делакруа со всем своим прежним энтузиазмом. Я повернулся к Джону Коффи, который стоял у двери в свою камеру и улыбался. Улыбка его была усталой. Не сказать, чтобы он выглядел совсем счастливым, но та встревоженная настойчивость, которую я видел на его лице, когда он просил дать ему мышь, исчезла, как исчезло и выражение боли и страха. Это снова был наш Джон Коффи со слегка отсутствующим лицом и странными нездешними глазами.
  
  — Ты помог ему, — сказал я — Правда, парень?
  
  — Да, это так. — Улыбка Коффи стала чуть шире, и на секунду или две стала счастливой. — Я помог ему. Я помог мышонку Дала. Я помог… — Он замолк, не в силах вспомнить имя.
  
  — Мистеру Джинглзу, — подсказал Дин. Он смотрел на Джона Коффи внимательно, изучающим взглядом, словно ожидая, что Коффи вдруг возгорится или начнет плавать по камере.
  
  — Правильно, — кивнул Коффи. — Мистеру Джинглзу. Он — цирковая мышь. И будет жить за стеклом.
  
  — Да уж будьте покойны, — заверил Харри, тоже обратившись к Джону Коффи. За нашими спинами Делакруа лежал на своей койке, держа Мистера Джинглза на груди. Дэл ворковал с ним и пел какую-то французскую песенку, похожую на колыбельную.
  
  Коффи посмотрел вдоль Зеленой Мили в сторону стола дежурных и двери, ведущей в мой кабинет и в складское помещение.
  
  — Босс Перси — плохой, — произнес он. — Босс Перси — подлый. Он наступил на мышку Дэла. Он наступил на Мистера Джинглза.
  
  А потом, мы не успели еще ничего сказать — словно мы могли еще что-то сказать ему, — Джон Коффи вернулся на койку, лег и повернулся набок лицом к стене.
  Глава 32
  
  Перси стоял к нам спиной, когда мы с Брутом минут через двадцать вошли в помещение склада.
  
  На полочке над корзиной с грязной форменной одеждой (а иногда и с гражданской, тюремной прачечной было все равно, что стирать) он нашел баночку мебельной политуры и теперь натирал дубовые подлокотники и ножки электрического стула. Вам это может показаться странным или даже жутковатым, но для нас с Брутом работа, которую Перси делал всю ночь, казалась вполне нормальной. Олд Спарки завтра предстанет перед публикой, а Перси наконец появится в роли распорядителя.
  
  — Перси, — тихо позвал я.
  
  Он обернулся, мелодия, которую он напевал, застряла у него в горле, и посмотрел на нас. Я не увидел ожидаемого страха, по крайней мере сначала. Но я понял, что Перси как-то постарел. И подумал, что Джон Коффи прав. У него был вид подлого человека. А подлость, как наркотик — никто в мире не разбирается в этом лучше меня, и, должен сказать, после некоторых экспериментов Перси попался крепко. Он был доволен тем, что сделал с мышью Делакруа. И больше всего ему понравились отчаянные крики Дэла.
  
  — Нечего на меня так смотреть, — сказал он голосом, который звучал почти приятно. — В конце концов, это всего лишь мышь. И ее здесь раньше никогда не было, вы это прекрасно знаете.
  
  — С мышью все в порядке, — произнес я. Сердце у меня в груди билось гулко, но я старался произносить слова спокойно и почти бесстрастно. — Все в порядке. Бегает, пищит и снова гоняется за катушкой. Оказывается убивать мышей ты умеешь не лучше, чем все остальное, что ты здесь делаешь.
  
  Он посмотрел на меня с недоверием:
  
  — Вы думаете, я в это поверю? Я эту мерзость раздавил! Я сам слышал! Так что…
  
  — Заткнись.
  
  Он уставился на меня, вытаращив глаза.
  
  — Что? Что ты мне сказал?
  
  Я сделал к нему шаг. Я чувствовал, как бьется вена у меня на лбу. Давно я не был так разозлен.
  
  — Ты что, не рад, что Мистер Джинглз в порядке? После всех наших разговоров о том, что наша работа заключается в том, чтобы внушать спокойствие заключенным, особенно когда дело идет к концу, я думал, ты обрадуешься. Вздохнешь с облегчением. Ведь Дэлу завтра идти и все такое.
  
  Перси перевел взгляд с меня на Брута, его обычное спокойствие сменилось неуверенностью.
  
  — В какую игру, черт побери, вы, ребята, играете? — спросил он.
  
  — Это совсем не игра, дружище, — ответил Брут. — Ты думаешь, что это… ладно, это одна из причин, по которой тебе нельзя доверять. Хочешь знать абсолютную правду? Я думаю, что ты — человек пропащий.
  
  — Ты еще увидишь. — Теперь голос Перси стал звучать грубо. Страх вернулся к нему, боязнь того, что мы можем захотеть сделать с ним что-то. Я порадовался, услышав это. Так с ним легче иметь дело. — Я знаю кое-кого. Важных людей.
  
  — Это ты так говоришь, а ты — такой мечтатель, — произнес Брут так, словно готов был рассмеяться. Перси уронил тряпку на сиденье стула.
  
  — Я убил эту мышь, — сказал он уже не очень уверенно.
  
  — Пойди и сам убедись, — предложил я. — Здесь свободная страна.
  
  — И пойду, — ответил он. — Пойду.
  
  Он прошел мимо нас, поджав губы и поигрывая расческой в маленьких ручках (Уортон был прав, они действительно были прелестны). Он поднялся по ступенькам и нырнул в дверь в мой кабинет. Мы с Брутом остались рядом с Олд Спарки, ожидая его возвращения, и молчали. Не знаю, как Брут, но мне нечего было сказать. Я даже не знал, что подумать о только что увиденном.
  
  Прошло три минуты. Брут поднял тряпку Перси и стал натирать толстые перекладины спинки электрического стула. Он уже закончил одну и приступил ко второй, когда вернулся Перси. Он споткнулся и чуть не упал на пол, спускаясь по ступенькам из офиса, а к нам подошел неровной походкой. Лицо у него было недоумевающее.
  
  — Вы их заменили, — сказал он дрожащим, обвиняющим голосом. — Вы как-то подменили мышей, ублюдки. Играете со мной, но вы очень пожалеете, если не прекратите! Вас выбросят на улицу, если не перестанете! Кто вы такие?
  
  Он замолк, задыхаясь и сжав кулаки.
  
  — Я расскажу тебе, кто мы такие, — ответил я. — Мы — люди, с которыми ты работаешь, Перси… но больше уже не будешь. — Я протянул руки и сжал его плечи. Не сильно, но все-таки сжал.
  
  Перси это не понравилось.
  
  — Убери свои…
  
  Брут схватил его за правую руку, и она вся — маленькая, мягкая и белая — исчезла в загорелом кулаке Брута.
  
  — Заткни пасть, сынок. Если понимаешь, что тебе лучше, то воспользуйся последним шансом, чтобы прочистить уши.
  
  Я повернул Перси, поднял на платформу и толкал до тех пор, пока он ногами не ударился о сиденье электрического стула и не сел. Его спокойствие улетучилось вместе с апломбом. Не забывайте, что Перси был очень молод. И в его возрасте это качество как тонкий слой фанеры, как тень на поверхности эмалевой краски. Этот слой еще можно проткнуть. И я понял, что сейчас Перси готов слушать.
  
  — Я хочу, чтобы ты дал слово, — сказал я.
  
  — Какое еще слово? — Он еще пытался усмехаться но в глазах читался испуг. Электричество в аппаратной не было включено, но у деревянного сиденья Олд Спарки есть своя сила, и в тот момент я понял, что Перси ее чувствует.
  
  — Дай нам слово, что если мы поставим тебя распорядителем завтра ночью, ты тут же перейдешь в Бриар Ридж и оставишь нас в покое. — Брут говорил с яростью, которой я у него раньше не слышал. — Что ты подашь заявление о переходе на следующий же день.
  
  — А если нет? Если я просто позвоню кое-кому и скажу, что вы меня мучили, запугивали и угрожали?
  
  — Мы можем вылететь отсюда, если твои связи так же хороши, как тебе кажется, — заявил я. — Но уж позаботимся, чтобы и твоей крови на полу осталось немало, Перси.
  
  — Из-за мыши? Ха! Вы думаете, кого-то волнует, что я наступил на любимую мышку осужденного убийцы? За пределами этого сумасшедшего дома, да?
  
  — Нет. Но три человека видели, как ты стоял, засунув палец в задницу, когда Буйный Билл Уортон пытался задушить Дина Стэнтона своей цепью. Это людей будет волновать, я тебе, Перси, обещаю. Об этом даже твой высокопоставленный дядюшка-губернатор заволнуется.
  
  Щеки и лоб Перси покрылись красными пятнами.
  
  — Вы думаете, они вам поверят? — спросил он, но голос его потерял злую силу. Он ясно понимал, что кто-нибудь сможет нам поверить. А Перси не любил попадать в неприятности. Нарушать правила можно. Но вот чтобы тебя поймали, — этого нельзя.
  
  — А еще у меня есть фотографии шеи Дина, когда синяки еще не сошли, — добавил Брут. Я не знал, правда это или нет, но звучало убедительно. — И знаешь, о чем говорят эти снимки? Что Уортон успел хорошо потрудиться, пока его не оттащили, хотя ты стоял там, да еще с той стороны, где Уортон тебя не видел. Тебе придется отвечать на довольно трудные вопросы, понял? А такие случаи накладывают на человека своего рода клеймо. И оно останется надолго после того, как его родственники оставят государственную службу и будут сидеть дома, попивая мятный джулеп на веранде. Запись в рабочей карточке может стать сильной и интересной штукой, ведь в карточку будут заглядывать многие в течение твоей жизни.
  
  Глаза Перси недоверчиво перебегали с одного на другого. Левой рукой он пригладил волосы. Он не сказал ничего, но я подумал, что мы его почти уже сделали.
  
  — Ну давай, и покончим с этим. Ведь ты не желаешь оставаться здесь дольше, чем мы этого хотим, правда?
  
  — Я ненавижу здесь все! — выкрикнул он. — Я ненавижу, как вы со мной обращаетесь, как не даете проявить себя!
  
  Последнее было очень далеко от правды, однако я счел несвоевременным это оспаривать.
  
  — И еще я не люблю, когда меня запугивают. Мой папа учил меня, что однажды ступив на этот путь, скорее всего кончишь тем, что потом всю жизнь позволишь людям запугивать тебя. — Его глаза, почти такие же прелестные, как руки, засверкали. — Особенно не люблю, когда меня запугивают такие громадные обезьяны, как этот тип. — Он посмотрел на моего старого друга и фыркнул — «И ты, Брут!» — подходящая кличка.
  
  — Ты должен кое-что понять, Перси, — сказал я. — С нашей точки зрения, это ты нас запугиваешь. Мы все время подсказываем тебе, как нужно вести себя здесь, а ты продолжаешь все делать по-своему, когда же все идет не так, прикрываешься своими связями. Типичный пример — когда ты наступил на мышь Делакруа, — Брут поймал мой взгляд и я быстро поправился. — Когда ты попытался наступить на мышь Делакруа. Ты все время угрожаешь, угрожаешь и угрожаешь. И в конце концов мы поступаем с тобой так же, вот и все. Но, послушай, если ты сделаешь так, как надо, все получится и ты выйдешь чистеньким, как молодой человек, делающий карьеру, и благоухающим, как роза. Ну, что скажешь на это? Поступай, как взрослый, Перси. Пообещай, что уйдешь после казни Дэла.
  
  Он обдумал наше предложение. Через пару секунд в его глазах появилось выражение, какое бывает у людей, когда в голову приходит хорошая мысль. Мне это не очень понравилось, потому что любая идея, хорошая для Перси, совсем не обязательно хороша для нас.
  
  — К тому же, — добавил Брут, — подумай, как здорово будет избавиться от этого мешка с дерьмом — Уортона.
  
  Перси кивнул, и я позволил ему встать со стула. Он одернул форменную рубашку, заправил ее сзади, причесал волосы расческой. Потом поглядел на нас.
  
  — Ладно, я согласен. Я распоряжаюсь завтра ночью на казни Дэла, а на следующий день подаю прошение о переводе в Бриар Ридж. И мы квиты. Идет?
  
  — Идет, — согласился я. В его глазах все еще сохранялось прежнее выражение, но в тот момент я уже расслабился и не придал ему значения.
  
  Он протянул руку:
  
  — Ну что, по рукам?
  
  Я пожал ему руку. Брут тоже.
  
  И опять мы остались в дураках.
  Глава 33
  
  Следующий день был самым жарким, хотя именно в тот день и закончилась эта странная октябрьская жара. Когда я приехал на работу, на западе собиралась гроза и темные тучи понемногу закрывали небо. Они спустились к вечеру, и из них стали выбиваться голубовато-белые зигзаги молний. В десять часов вечера над графством Трапенгус прошел ураган — погибли четыре человека, сорвало крышу с платной конюшни, а над Холодной Горой бушевали жестокие грозы и дули сильные порывистые ветры. Позже мне стало казаться, что сами небеса протестовали против ужасной смерти Эдуара Делакруа.
  
  Сначала все шло нормально. Дэл провел спокойный день в своей камере, иногда играя с Мистером Джинглзом, но чаще просто лежа на койке и лаская его. Уортон пару раз пытался затеять скандал: то он орал Дэлу что-то про мышь-бургеры, которые будут готовить после того, как старина Пьер станцует тустеп в ад, но маленький французик не отвечал, и Уортон, полагавший, что это его самая остроумная шутка, сдался.
  
  В четверть одиннадцатого пришел брат Шустер и привел нас в восторг сообщением, что собирается читать Дэлу молитву «Отче наш» на французском. Это было похоже на хорошее предзнаменование. Но мы, конечно же, ошибались.
  
  Около одиннадцати начали съезжаться свидетели, вполголоса говоря об ужасной погоде и рассуждая о возможной задержке казни из-за перебоев с электроснабжением. Наверное, никто из них не знал, что Олд Спарки работает от генератора, и если молния не ударит прямо в него, то шоу состоится при любой погоде. В аппаратной в ту ночь был Харри, поэтому ему, Биллу Доджу и Перси Уэтмору пришлось послужить «билетерами» и провожать зрителей на места, предлагая каждому прохладительные напитки. На церемонию прибыли две женщины: сестра той девушки, которую изнасиловал и убил Дэл, и мать одного из погибших в пожаре, — крупная, бледная и решительная леди. Она высказала Харри Тервиллиджеру надежду, что человек, на которого она пришла посмотреть, добрый и испуганный, что он знает о приготовленных для него адских печах и ожидающих подручных сатаны. Потом она расплакалась и спрятала лицо в кружевной платочек размером с наволочку.
  
  Раздался оглушительный раскат грома, совсем не приглушаемый тонкой металлической крышей. Люди тревожно переглянулись. Мужчины чувствовали себя неловко в галстуках в столь поздний час и вытирали вспотевшие щеки. И, конечно же, все глаза были обращены на Олд Спарки. В начале недели они еще могли шутить по поводу этого ритуала, но сегодня к половине двенадцатого все шуточки как-то испарились.
  
  Свой рассказ я начал с того, что у тех, кому действительно предстояло сесть на этот дубовый стул, юмор улетучивался моментально, но когда наступал ответственный момент, улыбки сходили с лиц не только у приговоренных. Говорили мало, а когда снова загремел гром, словно расщепленное дерево, сестра жертвы Делакруа даже вскрикнула. Последним свое место среди свидетелей занял Кэртис Андерсон, заменяющий начальника тюрьмы Мурса.
  
  В половине одиннадцатого я подошел к камере Делакруа, Брут и Дин шли чуть поодаль. Дэл сидел на своей койке, держа на коленях Мистера Джинглза. Голова мышонка была повернута в сторону осужденного, а его глазки-бусинки смотрели прямо в лицо. Дэл гладил макушку Мистера Джинглза между ушками. По его лицу беззвучно катились крупные слезы, и казалось, что именно на них и смотрит мышонок. Дэл поднял глаза при звуке наших шагов. Он был бледен. У себя за спиной я не увидел, а скорее почувствовал, что Джон Коффи стоит у двери своей камеры и наблюдает.
  
  Дэл вздрогнул от лязга моих ключей, но остался неподвижным, продолжая гладить голову Мистера Джинглза, когда я открыл замки и отодвинул дверь.
  
  — Привет, босс Эджкум, — сказал он. — Привет, ребята. Поздоровайся, Мистер Джинглз. — Но Мистер Джинглз только продолжал завороженно смотреть в лицо лысого человечка, словно недоумевая, откуда берутся слезы. Разноцветная катушка аккуратно лежала в коробке «Корона» — я подумал, что она лежит там последний раз, и содрогнулся.
  
  — Эдуар Делакруа, как представитель суда…
  
  — Босс Эджкум?
  
  Я хотел продолжать положенную речь, но потом передумал.
  
  — В чем дело, Дэл?
  
  Он протянул мне мышонка.
  
  — Возьми. И пусть с ним ничего не случится.
  
  — Дэл, я боюсь, что он не пойдет ко мне. Он не…
  
  — Пойдет, он сказал, что пойдет. Он сказал, что все о тебе знает, босс Эджкум, и что ты отвезешь его в это место во Флориде, где мышки выполняют трюки. Он говорит, что доверяет тебе. — Делакруа протянул руку подальше, и, чтоб я пропал, мышонок шагнул с его ладони ко мне на плечо. Он был такой легкий, что я почти не ощущал его сквозь китель — только как маленькое теплое пятнышко. — А еще, босс, не позволяй этому злому парню подходить к нему. Пусть этот негодяй не трогает мою мышку.
  
  — Хорошо, Дэл, я не позволю. — Вопрос был в том, что делать с мышью сейчас, в данный момент. Не мог же я провести Делакруа перед свидетелями с мышью, восседающей на моем плече.
  
  — Я возьму его, босс, — раздалось за моей спиной. Голос принадлежал Джону Коффи, и было странно, что он прозвучал именно тогда, словно Коффи прочитал мои мысли. — Ненадолго. Если Дэл не против.
  
  Дэл кивнул с облегчением.
  
  — Да, возьми его, Джон, пока этот идиотизм не закончится, хорошо? А потом… — Его взгляд снова остановился на мне и Бруте. — Вы отвезете его во Флориду. В тот Маусвилль.
  
  — Да, скорее всего мы с Полем это сделаем вместе, — сказал Брут, с тревогой глядя, как Мистер Джинглз перешел с моего плеча в громадную протянутую ладонь Коффи. Мистер Джинглз совершил это без возражений и не пытаясь убежать, наоборот, он так же охотно вскарабкался вверх по руке Джона Коффи, как и шагнул на плечо мне.
  
  — Мы возьмем часть отпуска, правда, Пол?
  
  Я кивнул. Дэл кивнул тоже, его глаза стали ясными, а губы тронула улыбка.
  
  — Люди будут платить десять центов, чтобы его увидеть. А для детей — два цента. Правильно, босс Ховелл?
  
  — Да, правильно, Дэл.
  
  — Ты хороший человек, босс Ховелл, — сказал Дэл. — И ты тоже, босс Эджкум. Вы иногда кричали на меня, да, но не больше, чем было нужно. Вы все хорошие, кроме этого Перси. Жаль, что мы больше нигде не встретимся. Плохие времена, плохие нравы.
  
  — Мне нужно кое-что сказать тебе, Дэл, — обратился я к нему. — Эти слова я говорю всем перед тем, как идти. Не то чтобы шедевр, но это часть моей работы. Ладно?
  
  — Да, месье. — Он в последний раз посмотрел на Мистера Джинглза, восседающего на широком плече Джона Коффи. — Au revour, mon ami,[130] — сказал он и заплакал сильнее, — Je t’aime, mon petit.[131] — Он послал мышонку воздушный поцелуй Это должно было выглядеть смешно, может, даже нелепо, но нам так не казалось. На секунду я встретился взглядом с Дином и тут же отвел глаза. Дин смотрел в глубину коридора, в сторону смирительной комнаты, и как-то странно улыбался. Я подумал, что он вот-вот расплачется. Что же касается меня, то я сказал то, что должен был сказать, начиная со слов, «по поручению суда», а когда закончил, Дэл в последний раз вышел из своей камеры.
  
  — Подожди секунду, парень, — сказал Брут и проверил макушку Дэла, куда будут надевать шлем. Потом кивнул мне и похлопал Дэла по плечу. — Гладко, как после бритвы. Пошли.
  
  И вот так Эдуар Делакруа совершил свои последний проход по Зеленой Миле, струйки пота и слез вперемешку текли по ею лицу, а над головой бушевала гроза. Брут шел слева от приговоренного, я — справа, а Дин — позади.
  
  Шустер находился в моем кабинете, где по углам уже стояли на страже Рингголд и Бэттл. Шустер посмотрел на Дэла, улыбнулся и обратился к нему по-французски. Мне он показался неестественным, но он сотворил чудо: Дэл тоже улыбнулся в ответ, а потом подошел к Шустеру и обнял его. Рингголд и Бэттл дернулись, но я поднял руки и покачал головой.
  
  Шустер слушал поток сдавленных от слез слов Дэла по-французски, кивал, словно он отлично все понял, и похлопывал Дэла по спине. Он посмотрел на меня через плечо маленького французика и сказал:
  
  — Из того, что он говорят, хорошо, если я понимаю четверть.
  
  — Это неважно, — проворчал Брут.
  
  — Я тоже так думаю, сынок, — ответил Шустер с улыбкой. Он был лучшим из священников, и теперь я подумал, что совсем ничего не знаю о его судьбе. Надеюсь, что вопреки всему он смог сохранить веру.
  
  Он помог Дэлу опуститься на колени и сложил руки в молитве. Делакруа сделал то же самое.
  
  — Отче наш, сущий на небесах, — начал Шустер по-французски, и Делакруа повторял вместе с ним. Они читали «Отче наш» вместе на плавно звучавшем, журчащем языке до самого конца, до слов «но избави нас от лукавого, аминь». К этому времени слезы почти перестали бежать из глаз Дэла, да и сам он заметно успокоился. Затем последовали стихи из Библии (на английском), в том числе и старинный мотив о спокойных водах. Закончив читать, Шустер хотел встать, но Дэл потянул его за рукав и произнес что-то по-французски. Шустер внимательно слушал, нахмурившись. Потом ответил. Дэл проговорил что-то еще, а потом только смотрел с надеждой.
  
  Шустер обратился ко мне:
  
  — Он хочет прочитать еще одну молитву. Я не могу ему помочь по причине моей веры. Как вы думаете, пусть читает?
  
  Я посмотрел на часы на стене и увидел, что уже без семнадцати минут полночь.
  
  — Да, — сказал я, — но только побыстрее. Мы должны придерживаться графика.
  
  — Хорошо. — Он повернулся к Делакруа и кивнул. Дэл закрыл глаза, словно для молитвы, но секунду не говорил ничего. Напряженные морщины прорезали его лоб, и у меня появилось чувство, что этот человек ищет где-то далеко в мозгу забытую кладовку, где лежит предмет, которым не пользовались много-много лет. Я опять посмотрел на часы и уже было открыл рот, чтобы что-то сказать, но Брут дернул меня за рукав и покачал головой.
  
  И тогда Дэл начал мягко и быстро говорить на американском французском, таком округлом, мягком и нежном, как грудь молодой женщины:
  
  — О Мария, приветствую вас, Мария всемилостивейшая. Господь Бог с вами, вы — святая из всех женщин и Господь Бог Иисус, плод вашего чрева, святой. — Он снова заплакал, но, по-моему, не замечая этого. — Пресвятая Мария, мать моя, Богородица, помолитесь за меня, помолитесь за всех нас, грешных, теперь в час, когда… в час нашей смерти. В час, когда я умру. — Он глубоко и прерывисто вздохнул. — Аминь.
  
  Когда Делакруа поднимался на ноги, вспышка молнии озарила комнату мгновенным голубоватым сиянием. Все вздрогнули и поежились, кроме самого Делакруа, который словно целиком был поглощен старинной молитвой. Он вытянул руку, не глядя. Брут взял и быстро пожал ее. Делакруа поднял глаза и чуть улыбнулся.
  
  — Nous voyons… — начал он, но осёкся. С заметным усилием он снова перешел на английский.
  
  — Теперь мы можем идти, босс Ховелл, босс Эджкум. Я в согласии с Богом.
  
  — Хорошо, — сказал я и подумал, насколько в согласии с Богом будет себя чувствовать Дэл через двадцать минут, когда окажется по ту сторону электричества. Я надеялся, что его последняя молитва услышана и теперь Матерь Мария будет молиться за него всем своим сердцем и душой, ибо Эдуару Делакруа, насильнику и убийце, именно тогда понадобятся все молитвы, которые он сможет припомнить. На улице снова прогрохотал гром. — Пойдем, Дэл. Теперь уже недалеко.
  
  — Хорошо, босс, хорошо. Я уже не боюсь.
  
  Он так сказал, но по его глазам я увидел, что — с Богом или без Бога, со Святой Марией или нет, — но он лжет. К тому моменту, когда они проходят последние сантиметры зеленого ковра и ныряют в маленькую дверь, почти все боятся.
  
  — Остановись внизу, — сказал я ему тихо, когда он прошел в дверь, но эти указания были явно излишними. Он все равно остановился бы внизу лестницы как вкопанный, потому что увидел на платформе Перси Уэтмора, у его ног стояло ведро с губкой, а за правым бедром виднелся телефон, соединяющий с губернатором.
  
  — Нет, — произнес Дел перепуганным голосом. — Нет, нет, только не он!
  
  — Давай иди, — приказал Брут. — Просто смотри на меня и на Пола. Словно его там нет.
  
  — Но…
  
  Люди уже повернулись и глядели на нас, но слегка сдвинувшись, я все еще мог незаметно схватить Делакруа за левый локоть.
  
  — Спокойно, — произнес я так тихо, что меня слышал только Дэл, ну, может быть, еще и Брут. — Единственное, что о тебе запомнят эти люди, это как ты ушел. Поэтому веди себя достойно.
  
  В эту секунду над головой прогрохотал самый громкий раскат грома, задрожала железная крыша. Перси вздрогнул, словно кто-то напугал его, а Дэл коротко фыркнул.
  
  — Если будет еще громче, он опять намочит в штаны, — сказал он и расправил плечи, хотя там было не так много чего расправлять. — Пошли, и покончим с этим.
  
  Мы прошли к платформе. Дэл нервно пробежал взглядом по свидетелям — их было человек двадцать пять, а мы — Брут, Дин и я — не сводили тренированных глаз со стула. Все, казалось, в порядке. Я вопросительно поднял большой палец и одну бровь, и Перси криво усмехнулся в ответ, словно говоря: «Ты что, хочешь узнать, все ли в порядке? Конечно».
  
  Я очень надеялся, что он прав.
  
  Мы с Брутом автоматически взяли Делакруа за локти, когда он взошел на платформу. Она возвышается всего на двадцать сантиметров над полом, но, к вашему удивлению, очень многим из наших постояльцев, даже самым крутым и отпетым, требовалась помощь, чтобы сделать этот последний в их жизни шаг.
  
  Дэл его сделал нормально. Секунду постоял перед стулом (решительно не глядя на Перси), а потом заговорил со стулом вслух, словно знакомясь: «C’est moi — это я», — сказал он. Перси протянул было руку, но Делакруа повернулся и сел. Я стал на колено слева от стула, а Брут — справа. Я защищал пах и горло так, как я уже описывал, потом устроил застежку, чтобы она полностью охватывала худую белую плоть чуть выше лодыжки. Гром снова оглушил нас, и я вздрогнул. Пот заливал и щипал глаза. Я почему-то все время думал о Маусвилле. Куда можно попасть за десять центов. За два цента детям, которые увидят Мистера Джинглза за слюдяными окошечками.
  
  Застежка капризничала и не хотела закрываться. Я слышал, как Дэл тяжело вдыхает воздух в легкие, которые сейчас пытаются угнаться за бешено колотящимся от страха сердцем, а через какие-нибудь четыре минуты превратятся в пустые мешки. И то, что он убил полдюжины человек, сейчас казалось самой незначительной подробностью. Ничего не хочу говорить о добре и зле, я просто рассказываю, как все было.
  
  Дин присел рядом со мной и спросил:
  
  — В чем дело, Пол?
  
  — Я не могу… — начал было я, но тут пряжка со звучным щелчком защелкнулась. Наверное, она прищемила и складку кожи на ноге Делакруа, потому что он дернулся и издал тихий свистящий звук.
  
  — Извини, — сказал я.
  
  — Ничего, босс, — ответил Дэл. — Болеть будет недолго.
  
  В застежке со стороны Брута находились электроды, и поэтому на нее уходило всегда больше времени, и вот мы втроем встали почти одновременно. Дин взялся за пряжку на запястье левой руки Дэла, а Перси — правой. Я был готов двинуться ему на помощь, но у него все получилось лучше, чем у меня. Я видел, что Дэл уже дрожит, словно сквозь него начал проходить ток низкого напряжения. Я чувствовал запах его пота. Он был кисловатый и крепкий и напомнил запах слабого маринада.
  
  Дин кивнул Перси, Перси обернулся через плечо — я даже увидел, где он порезался, когда брился в тот день, — и сказал тихим твердым голосом:
  
  — Включай на первую!
  
  Раздался низкий гул, похожий на шум старого холодильника при включении, и светильники в помещении склада загорелись ярче. Из публики донеслось несколько ахов и бормотанье. Дэл дернулся на стуле и схватился за дубовые подлокотники с такой силой, что побелели суставы. Глаза его быстро забегали из стороны в сторону, а сухое дыхание стало еще чаще. Он почти задыхался.
  
  — Спокойно, — пробормотал Брут. — Спокойно, Дэл, все нормально. Держись, все идет нормально.
  
  «Эй, ребята! — вспомнил я. — Идите смотреть, что умеет Мистер Джинглз». Над головой снова загрохотало.
  
  Перси величественно обошел вокруг и встал перед электрическим стулом. Наступил важный момент, он был в центре внимания, все глаза устремились на него. Все, кроме одной пары. Делакруа увидел, кто это, и стал смотреть себе на колени. И я готов был поспорить на что угодно, что Перси станет напыщенно декламировать свой текст, но он прочел его бесстрастным, странно спокойным голосом.
  
  — Эдуар Делакруа, вы приговорены к смерти на электрическом стуле, приговор вынесен судом присяжных и подтвержден судьей с хорошей репутацией в данном штате. Боже, храни жителей этого штата. Не желаете ли сказать что-нибудь, прежде чем приговор будет приведен в исполнение?
  
  Дэл попытался что-то произнести, но сначала не получилось ни звука, кроме испуганного шепота, полного воздуха и гласных звуков. Тень презрительной улыбки тронула уголки рта Перси, и я готов был убить его тут же на месте. Потом Дэл облизал губы и попытался снова.
  
  — Я сожалею о том, что совершил, — произнес он. — Я бы все отдал, чтобы повернуть часы назад, но это невозможно. Поэтому сейчас… — Гром взорвался над нами, словно артиллерийский снаряд. Дэл дернулся, насколько позволяли пряжки, глаза дико сверкали на его влажном лице. — Поэтому сейчас я за все плачу. Господи, прости меня. — Он снова облизал губы и посмотрел на Брута. — Не забудьте про обещание насчет Мистера Джинглза, — добавил он тихим голосом только для нас.
  
  — Не забудем, не беспокойся, — сказал я и потрепал его по ледяной руке. — Он поедет в Маусвилль…
  
  — Черта с два, — проговорил Перси уголком рта, как рецидивист, пристегивая ремень поперек груди Делакруа. — Нет такого места. Эту сказку парни выдумали, чтоб ты вел себя тихо. Это чтоб ты знал, педик.
  
  Вспыхнувший в глазах Дэла огонь сказал мне, что отчасти он так и думал… но не рассказывал всем остальным. Я посмотрел на Перси с недоумением и злостью, а он выдержал мой взгляд, понимая, что сделать я ничего не могу. И он, конечно, был прав. Я ничего не мог сделать ни перед свидетелями, ни перед Делакруа, сидящим на самом краешке жизни. Ничего не оставалось, как продолжать и закончить это.
  
  Перси снял с крюка маску и натянул ее на лицо Делакруа, закрепив под подбородком, чтобы дыра на макушке была шире. Теперь следовало взять намоченную в ведре губку и положить ее в шлем, и вот тут как раз Перси впервые отошел от принятого порядка: вместо того, чтобы наклониться и вынуть губку, он снял сам шлем из-за стула и наклонился вместе с ним. Иными словами, вместо того, чтобы поднести губку к шлему, что было бы естественно, он поднес шлем к губке. Я понял: тут что-то не так, но был слишком расстроен. Впервые на казни я чувствовал, что совсем не владею собой. Что касается Брута, он совсем не смотрел на Перси, ни когда тот наклонялся к ведру (стоя так, что практически заслонялся от нас), ни когда выпрямлялся и поворачивался к Дэлу со шлемом в руках и коричневым кружочком губки уже внутри шлема. Брут смотрел на ткань, закрывавшую лицо Дэла, наблюдая, как ткань черной шелковой маски втягивается внутрь, очерчивая круг открытого рта, а потом с дыханием выходит обратно. На лбу и на висках Брута выступили капли пота. Я никогда раньше не замечал, чтобы он потел во время казни. За его спиной Дин стоял с отрешенным и нездоровым видом, словно боролся с приступами тошноты. Мы все чувствовали: что-то не так, теперь я знаю. Мы только не понимали, что именно. Тогда еще никто не знал о вопросах, которые Перси задавал Джеку Ван Хэю. Вопросов было много, но, по-моему, для отвода глаз. Я так думаю, что Перси хотелось узнать лишь об одном: губка. Для чего нужна губка. Зачем ее пропитывают рассолом… и что будет, если ее оставить сухой.
  
  Вот что случится, если губка будет сухой.
  
  Перси нахлобучил шлем на голову Дэла. Французик дернулся и снова застонал, на этот раз громче. Некоторые свидетели беспокойно заерзали на своих складных стульях. Дин сделал полшага вперед, собираясь помочь с завязкой под подбородком, но Перси показал ему нетерпеливым жестом — отойди. Дин отошел, слегка сгорбившись, поеживаясь от очередного раската грома. На этот раз после грома послышались удары дождя по крыше, тяжелые, словно кто-то швырял горстями горох на стиральную доску.
  
  Вам знакомо такое выражение: «Кровь застыла у меня в жилах»? Ну конечно, знакомо. Все мы однажды испытали нечто подобное, но на самом деле я почувствовал это единственный раз в своей жизни — в ту грозовую ночь октября 1932-го, секунд через десять после полуночи. Я почувствовал это не из-за язвительного самодовольства на лице Перси Уэтмора, когда он отошел от фигуры в шлеме и капюшоне, сидевшей на Олд Спарки, — этого я не заметил, хотя должен был. По щекам Дэла из-под шлема не текла вода. И вот тут я все понял.
  
  — Эдуар Делакруа, — говорил Перси, — сейчас через ваше тело пройдет электрический ток, пока вы не умрете согласно законодательству штата.
  
  Я посмотрел на Брута с такой мукой, по сравнению с которой моя «мочевая» инфекция показалась мне ушибленным пальцем. Губка была сухой! Я губами произнес это, но он только непонимающе покачал головой и снова стал смотреть на маску на лице француза, где последние вдохи втягивали и отпускали черный шелк.
  
  Я дотронулся до локтя Перси, но он отошел в сторону, смерив меня взглядом. Он длился всего секунду, но я понял все. Это потом он станет рассказывать свою ложь и полуправду, и этому скорее всего поверят влиятельные люди, но я знал теперь точно. Перси был прилежным учеником, когда делал то, что ему нравилось, мы это поняли на репетиции, и он очень внимательно слушал объяснения Джека Ван Хэя о том, как пропитанная рассолом губка проводит ток, направляет его и превращает в своего рода электрическую пулю в мозг. Да, Перси хорошо знал, что делает. Я даже поверил ему позже, когда он сказал, что не знал, как далеко все может зайти, но это все равно нельзя отнести к добрым намерениям, правда? И все равно я ничего не мог сделать, разве что в присутствии помощника начальника тюрьмы и всех свидетелей крикнуть Джеку Ван Хэю, чтобы тот не включал рубильник. Еще пять секунд, и я думаю, что крикнул бы, но Перси мне этих пяти секунд не оставил.
  
  — Пусть Господь смилостивится над твоей душой, — сказал он задыхающейся, перепуганной фигуре на электрическом стуле, а потом обратился в сетчатое окошечко, где стояли Харри и Джек, и рука Джека лежала на выключателе с пометкой «Сушилка для волос Мэйбл». Справа от этого окна стоял доктор, уставившись, как всегда, молчаливо и замкнуто на свой черный чемоданчик, стоявший между ног. — Включай на вторую!
  
  Сначала все вроде выглядело, как всегда — гул стал чуть громче, чем вначале, но ненамного, затем тело Дэла рефлексивно рванулось вперед от сокращений мышц.
  
  Потом все пошло наперекосяк.
  
  Гул перестал быть ровным и завибрировал. Потом к нему добавился треск, словно от разрыва целлофана. Пошел ужасный запах, но я не смог определить, что так пахнут паленые волосы в сочетании с горящей органической губкой, пока не увидел струйки синего дыма, выходящей из-под краев шлема. Из дыры же наверху шлема, откуда тянулись провода, дым валил, как из индейского вигвама.
  
  Делакруа начал ерзать и вертеться на стуле, его закрытое маской лицо поворачивалось туда-сюда, словно в знак категорического отказа. Ноги стали подниматься и топать по полу, позвякивая застежками на лодыжках. Над головой снова прогремел гром, и дождь забарабанил сильнее.
  
  Я посмотрел на Дина Стэнтона, он сделал мне страшные глаза. Из-под шлема донесся приглушенный хлопок, словно в огне треснул сосновый сучок, и теперь стал виден дым, пробивающийся мелкими колечками через маску.
  
  Я рванулся к сетчатому окошечку между нами и аппаратной, но не успел и звука произнести, потому что Брутус Ховелл схватил меня за локоть. Он стиснул его так сильно, что боль пронзила всю руку. Брут был белый как полотно, но совсем не растерян и далек от паники.
  
  — Не говори Джеку, чтоб остановил, — сказал он тихо. — Все что угодно, только не это. Уже слишком поздно.
  
  Сначала, когда Дэл начал кричать, свидетели его не слышали. Дождь барабанил по железной крыше, а гром гремел почти непрерывно. Но мы, стоящие на платформе, слышали очень хорошо эти сдавленные вопли боли из-под дымящейся маски, — звуки, которые могло издавать животное, попавшее в пресс для сена.
  
  Гул из шлема стал прерывистым и громким, с периодическим треском, похожим на радиопомехи. Делакруа бросало вперед и назад на стуле, словно ребенка в припадке. Платформа шаталась, ремень на груди так натянулся, что чуть не лопнул. Я услышал хруст кости, словно его правое плечо сломалось или вышло из сустава. При этом еще был такой звук, словно кувалдой ударили по бревну. Брюки в паху, видимые не больше пятна из-за частых ударов его ног, потемнели. Потом Делакруа начал кричать, издавая ужасные высокие, животные звуки, слышные даже при шуме дождя.
  
  Кто-то крикнул:
  
  — Что с ним происходит, черт побери?!
  
  — А пряжки его выдержат?
  
  — Фу, что за запах, Боже!
  
  Потом одна из двух женщин спросила:
  
  — Это нормально?
  
  Делакруа качнулся вперед, откинулся назад, качнулся вперед, откинулся назад. Перси смотрел на него с выражением тихого ужаса. Он ожидал чего-то такого, но совсем не этого кошмара.
  
  Маска на лице Делакруа вспыхнула. К запаху горящих волос и губки присоединился запах горелого мяса. Брут схватил ведро, в котором находилась губка — теперь оно, конечно же, было пусто, — и бросился к очень глубокому баку уборщика.
  
  — Пол, мне отключить ток? — спросил Ван Хэй сквозь сетку. Голос его дрожал. — Мне отклю…
  
  — Нет! — прокричал я в ответ. Брут понял это сразу, а я гораздо позднее: нам нужно закончить. Все остальное было вторично, прежде всего нам надо было закончить с Делакруа. — Включай, ради Бога! Включай, включай!
  
  Я повернулся к Бруту, почти не замечая того, что люди позади нас уже разговаривают, некоторые встали, некоторые кричали.
  
  — Стой! — завопил я Бруту. — Нельзя воду! Нельзя! Ты что, сдурел?
  
  Брут повернулся, и до него наконец дошло. Лить воду на человека под током. Отличная идея. Он посмотрел вокруг, увидел химический огнетушитель на стене и взялся за него. Молодчина.
  
  Маска сползла с лица Делакруа, показав черты, ставшие уже чернее, чем Джон Коффи. Глаза его, теперь уже бесформенные шары белого полупрозрачного желе, выскочили из орбит и лежали на щеках. Ресницы сгорели, а пока я смотрел, вспыхнули и сами веки.
  
  Дым выходил из выреза рубашки. А гул электричества все продолжался, наполняя мне голову и вибрируя. Я подумал, что этот звук, должно быть, слышат сумасшедшие, если не этот, то похожий.
  
  Дин рванулся вперед, думая, видимо, что сможет сбить пламя с рубашки Дела руками, и я оттолкнул его так сильно, что он чуть не упал. Трогать Делакруа сейчас, все равно что Братцу Кролику прикасаться к Смоляному Чучелу. Электрическому Смоляному Чучелу в данном случае.
  
  Я все еще не оглядывался и не видел, что происходит за спиной, но похоже было на столпотворение: падали стулья, люди кричали, какая-то женщина вопила изо всех сил: «Да прекратите же наконец! Разве вы не видите, что уже хватит?». Кэртис Андерсон схватил меня за плечо и спросил, что происходит, ради всего святого, что происходит и почему я не приказал Джеку выключить.
  
  — Потому что не могу, — ответил я. — Мы уже зашли слишком далеко, чтобы повернуть назад, разве вы не видите? Все и так закончится через несколько секунд.
  
  Но прошло еще не меньше двух минут до конца, эти две минуты длились дольше всего в моей жизни, и большую их часть, думаю, Делакруа был в сознании. Он кричал, ерзал и дергался из стороны в сторону. Дым шел у него из ноздрей и изо рта, ставшего цвета перезрелых слив. Дым поднимался с языка, как от сковороды. Все пуговицы на рубашке либо оторвались, либо расплавились. Его майка не вспыхнула, но уже тлела, дым просачивался сквозь нее, и мы чувствовали запах горящих волос на его груди. Люди устремились к дверям, как скот из загона. Они не могли выйти, ведь это как-никак была тюрьма, поэтому просто столпились у двери, пока Делакруа жарился («Теперь я жарюсь, — говорил старый Тут, когда мы готовились к казни Арлена Биттербака. — Я поджаренный индюк!»), а гром все гремел, и дождь лил как из ведра.
  
  В какой-то момент я вспомнил о враче и поискал его. Он был на месте, но лежал, скрючившись, на полу около своего черного чемоданчика. Он был в обмороке.
  
  Ко мне подошел Брут и стал рядом, держа наготове огнетушитель.
  
  — Не сейчас, — сказал я.
  
  — Я знаю.
  
  Мы поискали глазами Перси и увидели, что он стоит прямо за спиной Спарки, застывший, с вытаращенными глазами, прикусив фалангу пальца.
  
  Потом наконец Делакруа откинулся и обмяк на стуле, его голова с опухшим бесформенным лицом упала на плечо. Он все еще дергался, но так бывало и раньше, это просто ток еще шел через него. Шлем сполз набок, но, когда мы снимали его, почти вся кожа с головы и оставшиеся волосы снялись вместе с ним, прочно приклеившись к металлу.
  
  — Отключай! — крикнул я Джеку через тридцать секунд, когда ничего, кроме электрических разрядов, не исходило от дымящегося куска угля в форме человека, лежащего на электрическом стуле. Гул немедленно прекратился, и я кивнул Бруту.
  
  Он повернулся и сунул огнетушитель в руки Перси с такой силой, что тот отшатнулся назад и чуть не упал с платформы.
  
  — Давай, шевелись, — произнес Брут. — В конце концов, ты распоряжаешься, так?
  
  Перси посмотрел на него взглядом одновременно больным и убийственным, потом направил огнетушитель, накачал его, нажал кнопку и выпустил облако белой пены в человека на стуле. Я увидел, что ступня Дэла дернулась, когда пена попала на лицо, и подумал:
  
  «Боже, нет, неужели придется включать еще раз?» — но больше движений не последовало.
  
  Андерсон повернулся и раскланивался перед перепуганными свидетелями, объясняя, что все нормально, все под контролем, просто бросок электричества из-за грозы, не надо беспокоиться. Да, он еще объяснил бы им, что запах вокруг — дьявольская смесь из жженых волос, жареного мяса и свежеиспеченного дерьма — это «Шанель» номер пять.
  
  — Возьми у доктора стетоскоп, — сказал я Дину, когда огнетушитель иссяк. Теперь Делакруа был весь в белой пене, и к самому отвратительному из запахов добавился тонкий химический аромат.
  
  — Доктор… мне нужно…
  
  — Не обращай внимания на него, просто возьми стетоскоп, — проговорил я. — Давай с этим покончим… и убери его отсюда.
  
  Дин кивнул. «Покончить» и «отсюда» — эти два понятия ему нравились. Они нравились нам обоим. Он подошел к чемоданчику доктора и стал в нем рыться Доктор начал опять шевелиться, так что по крайней мере его не хватил ни инфаркт, ни инсульт. И хорошо. Но Брут смотрел на Перси далеко не хорошо.
  
  — Иди в тоннель и жди у тележки, — приказал я.
  
  Перси сглотнул.
  
  — Пол, слушай, я не знал…
  
  — Заткнись. Иди в тоннель и жди у тележки. Выполняй.
  
  Он опять сглотнул, скривился, как от боли, а потом пошел к двери, ведущей на лестницу и в тоннель. Он нес пустой огнетушитель в руках, словно ребенка. Дин прошел мимо него, направляясь ко мне со стетоскопом. Я расправил шланги и вставил в уши. Я делал подобное и раньше, в армии, а это, как езда на велосипеде, не забывается.
  
  Я смахнул пену с груди Делакруа, а потом пришлось подавить приступ рвоты, потому что большой горячий кусок его кожи просто сполз с плоти ниже, так, как кожа слезает с… ну, вы понимаете. Жареный индюк.
  
  — О Боже. — Голос, которого я не узнал, почти прорыдал за моей спиной. — Это всегда так? Почему мне не сказали, я бы в жизни сюда не пришел!
  
  «Слишком поздно, дружок», — подумал я.
  
  — Уберите этого человека отсюда, — бросил я Дину и Бруту, да и всем, кто слышал. Я сказал это для того, чтобы убедиться, что могу говорить, не боясь, что меня вырвет прямо на дымящиеся колени Делакруа. — Отведите всех к дверям.
  
  Я успокоил себя, как мог, потом приставил диск стетоскопа к красно-черной полоске свежей плоти, которую расчистил на груди Делакруа. Я слушал и молился, чтобы не услышать ничего, — так оно и произошло.
  
  — Он мертв, — сказал я Бруту.
  
  — Слава Богу.
  
  — Да, Слава Богу. Вы с Дином, принесите носилки. Давайте по-быстрому отстегнем его и унесем отсюда.
  Глава 34
  
  Мы благополучно спустили его тело по двенадцати ступенькам и положили на тележку. Я до ужаса боялся, что его жареная плоть может просто отделиться от костей, когда мы будем его перегружать, но, конечно, ничего такого не случилось.
  
  Кэртис Андерсон наверху успокаивал зрителей, пытался по крайней мере, и для Брута это было хорошо, потому что Андерсон не видел, как Брут шагнул к передку тележки и занес руку, чтобы ударить Перси, с остолбеневшим видом стоящего рядом. Я перехватил его руку, к лучшему для обоих. Для Перси хорошо тем, что Брут собирался ударить так, что голова точно отлетела бы, а для Брута — тем, что, если бы удар достиг цели, он потерял бы работу, а может, даже кончил свои дни в тюрьме.
  
  — Не надо, — сказал я.
  
  — Что значит «не надо»? — со злостью спросил он. — Как ты можешь так говорить? Ты ведь видел, что он сделал! Что ты мне говоришь? Что ты опять позволишь его связям спасти его? После всего, что он натворил?
  
  — Да.
  
  Брут уставился на меня, приоткрыв рот, в его сердитых глазах выступили слезы.
  
  — Послушай меня, Брут. Ну, врежешь ты ему, и скорее всего нас уволят. Тебя, меня, Дина, Харри, может, даже Джека Ван Хэя. Всех остальных понизят на ранг или два, начиная с Билла Доджа, а тюремная комиссия наймет трех или четырех безработных с улицы, чтобы заполнить места. — Может, ты сможешь это пережить, но… — Я указал большим пальцем на Дина, всматривающегося в сырой тоннель с кирпичными стенами. Очки свои он держал в руке, и вид у него был почти такой же потрясенный, как у Перси. — А как же Дин? У него двое детей, один ходит в школу, а второй только собирается.
  
  — Ну, и к чему ты клонишь? Что мы опять его отпустим?
  
  — Я не знал, что губка должна быть влажной, — проговорил Перси слабым, механическим голосом. Эту версию он отрепетировал, конечно, заранее, когда ожидал, что получится неприятная шутка, а вовсе не катаклизм, который мы наблюдали. — Она никогда не была мокрой на репетициях.
  
  — Ах ты, дрянь, — начал Брут и снова рванулся к Перси. Я опять схватил его и оттащил назад. На лестнице послышались шаги. Я посмотрел, с ужасом ожидая Кэртиса Андерсона, но это оказался Харри Тервиллиджер. Его щеки были бледны, как бумага, а губы посинели, словно он ел черничный пирог.
  
  Я снова переключился на Брута.
  
  — Ради всего святого, Брут, Делакруа мертв, и этого уже не изменить, а Перси того не стоит.
  
  Был ли уже тогда в моей голове план или хотя бы его начало? Я до сих пор не знаю. И по прошествии стольких лет продолжаю спрашивать себя, но так и не нахожу вразумительного ответа. Я полагаю, теперь это уже не так важно. Хотя я заметил, что есть масса вещей, не имеющих значения, но это не мешает человеку задавать вопросы.
  
  — Вы, ребята, обо мне говорите так, словно я колода, — сказал Перси. Его голос все еще звучал потрясение и с одышкой, словно Перси ударили под дых и он только-только начинал приходить в себя.
  
  — Ты и есть колода, Перси, — отреагировал я.
  
  — Нет, я бы попросил…
  
  Я едва удержался, чтобы не ударить его, да посильнее. Вода капала с кирпичей тоннеля, наши тени, большие и бесформенные, плясали на стенах, словно тени в рассказе Эдгара По о громадной обезьяне с улицы Морг. Гром продолжал грохотать, но здесь он звучал приглушенно.
  
  — Перси, я хочу услышать от тебя только одно: ты повторишь свое обещание завтра же подать заявление о переходе в Бриар Ридж.
  
  — Не беспокойся об этом, — мрачно произнес он. Он посмотрел на укрытую простынями фигуру на тележке, отвел глаза, потом на секунду встретился взглядом со мной и снова отвел глаза.
  
  — Это будет к лучшему, — сказал Харри. — Иначе тебе пришлось бы узнать Буйного Билла Джона гораздо ближе, чем тебе хочется. — Он выдержал небольшую паузу. — Мы позаботились бы об этом.
  
  Перси испугался нас и, наверное, испугался того, что мы сможем сделать, когда узнаем о его разговоре с Джеком Ван Хэем, о том, как он спрашивал, зачем нужна губка и почему ее всегда смачивают в рассоле, а при упоминании о Джоне в глазах Перси появился настоящий ужас. Я видел, что он вспомнил, как Джон прижал его к решетке и, взъерошив волосы, ворковал на ухо.
  
  — Вы не посмеете, — прошептал он.
  
  — Посмеем, еще как, — спокойно сказал Харри. — И знаешь что? Мне это сойдет. Потому что ты уже показал себя невнимательным к заключенным. И некомпетентным.
  
  Перси сжал кулаки, а его щеки слегка порозовели.
  
  — Я не…
  
  — Да, некомпетентным, — поддержал Дин, присоединяясь к нам. Мы встали полукругом вокруг Перси около ступеней, отрезав ему путь к отступлению: сзади была тележка с грузом дымящейся плоти под старой простыней. — Ты только что сжег Делакруа заживо. Что это, если не некомпетентность?
  
  Глаза Перси сверкнули. Он планировал прикрыться незнанием, а теперь понял, что попался в свою же яму. Я не знаю, чего бы он еще наговорил, но тут в тоннель спустился Кэртис Андерсон. Мы услышали его шаги и немного отошли, чтобы не выглядело, что мы угрожаем Перси.
  
  — Вашу мать, что все это значит? — проревел Андерсон. — Господи, там же заблевали весь пол! А запах! Я приказал Магнуссону и старому Тут-Туту открыть обе двери, но вонь не выветрится и лет через пять, уж как пить дать! А этот козел Джон еще и поет об этом. Я сам слышал.
  
  — У него что, слух есть, Кэрт? — спросил Брут.
  
  Знаете, как можно одной искрой выжечь осветительный газ и при этом не пострадать? Надо поджечь еще до того, как собралась сильная концентрация. Так вот это как раз был тот случай. Мы сначала с изумлением посмотрели на Брута, а в следующую секунду расхохотались. Высокий звук нашего истерического хохота носился по мрачному тоннелю, как летучие мыши. Тени качались и извивались на стенах. К концу даже Перси присоединился к нам. Потом смех стих, и мы почувствовали себя немного лучше. Почувствовали себя опять нормальными.
  
  — Ладно, ребята, — сказал Андерсон, утирая платком слезы и все еще фыркая от смеха, — что, черт возьми, произошло?
  
  — Казнь, — произнес Брут. По-моему, его безразличный тон обескуражил Андерсона, но не удивил меня, во всяком случае не очень. Бруту всегда удавалось быстро переводить стрелки. — Успешная казнь.
  
  — И вы, черт возьми, еще хотите назвать этот аборт при постоянном токе успешной казнью? Господи, да эти свидетели теперь месяц не смогут спать! А тот толстяк, наверное, и целый год!
  
  Брут указал на тележку и тело под простыней.
  
  — Он ведь мертв, так? Что касается ваших свидетелей, большинство из них завтра будут рассказывать своим друзьям, что свершилось высшее правосудие: Дэл сжег нескольких человек заживо, поэтому все вернулось на круги своя, и он сам сгорел заживо. По крайней мере никто не скажет, что это сделали мы. Они скажут, что это воля Божья, а мы были ее исполнителями. Может, в этом есть доля правды. И знаете, что самое интересное? Просто самый персик? Друзья будут завидовать и жалеть, что их там не было и они ничего не видели. — Произнося последнюю фразу, он поглядел на Перси одновременно с отвращением и злорадством.
  
  — А если их перышки слегка растрепались, так что? — заявил Харри. — Они сами пожелали все увидеть, никто их не заставлял.
  
  — Я не знал, что губка должна быть мокрой, — повторял Перси механическим голосом. — На репетициях она всегда была сухой.
  
  Дин посмотрел на него с явным отвращением.
  
  — Сколько лет ты мочился на сиденье унитаза, пока тебе не сказали, что его надо сначала поднять? — проворчал он.
  
  Перси открыл было рот, но я велел ему заткнуться. К удивлению, он подчинился. Я обратился к Андерсену.
  
  — Кэртис, все просто и ясно — дело испортил Перси, вот что случилось. — Я повернулся к Перси, ожидая возражений. Но он не возражал, наверное потому, что понял по моим глазам: лучше, если Андерсон услышит, что произошла глупая ошибка чем узнает, что это были сознательные действия. Кроме того, что бы ни говорилось здесь в тоннеле, это все не имело большого значения. В мире Перси Уэтморов важно было то, в каком именно виде попадет информация к большим шишкам — влиятельным людям. В мире таких, как Перси, важно было то, как это появится в газетах.
  
  Андерсон неуверенно обвел взглядом всех нас пятерых. Он даже посмотрел на Дэла, но Дэл молчал.
  
  — По-моему, могло быть гораздо хуже, — сказал Андерсон.
  
  — Ты прав, — подтвердил я. — Он мог быть все еще жив.
  
  Кэртис моргнул: такая возможность не приходила ему в голову.
  
  — Мне нужен полный отчет о случившемся к завтрашнему утру. И никто из вас ничего не скажет начальнику Мурсу, пока я не поговорю с ним. Ладно?
  
  Мы дружно кивнули. Если Кэртис Андерсон хочет сам сообщить начальнику, что ж, мы не против.
  
  — Если только эти щелкоперы ничего не напишут в своих газетенках.
  
  — Не напишут, — сказал я. — Даже если попытаются, их редакторы все вырежут. — Слишком мрачно для семейного чтения. Но они и не станут пытаться, сегодня не было новеньких. А старые не хуже нас знают, что иногда случаются неудачи, вот и все.
  
  Андерсон на секунду задумался, потом кивнул. Он повернулся к Перси с выражением отвращения на обычно приятном лице:
  
  — Ты — поганец, и я терпеть тебя не могу. — Он кивнул в ответ на изумленный взгляд Перси. — Если ты хоть кому-нибудь из своих трусливых друзей об этом расскажешь, я все буду отрицать до тех пор, пока рак на горе свистнет, а эти ребята меня поддержат. У тебя будут неприятности, сынок.
  
  Он повернулся и пошел вверх по лестнице. Я дал ему подняться на четыре ступеньки, а потом окликнул:
  
  — Кэртис!
  
  Он молча повернулся, удивленно подняв брови.
  
  — Не беспокойся так сильно о Перси, — сказал я. — Он скоро перейдет в Бриар Ридж. Больше зарплата и условия лучше. Правда, Перси?
  
  — Как только подпишут перевод, — добавил Брут.
  
  — А пока его не подпишут, он возьмет больничный на все ночные смены, — вставил свое слово Дин.
  
  И тут Перси очнулся: он еще не проработал в тюрьме столько, чтобы заработать оплачиваемый больничный. Перси посмотрел на Дина с явной неприязнью.
  
  — И не надейся, — процедил он.
  Глава 35
  
  Мы вернулись в блок примерно в четверть второго (кроме Перси, которому было приказано вычистить помещение склада, и он с надутым видом взялся за работу), мне нужно было написать рапорт. Я решил сделать это за столом дежурного, боясь, что, сидя в своем удобном кресле в кабинете, просто засну. Вам это может показаться странным после всего, что произошло всего час назад, но я чувствовал, что прожил как минимум три жизни, начиная с одиннадцати вечера, и все эти жизни без сна.
  
  Джон Коффи стоял у двери своей камеры, слезы текли из его необычных нездешних глаз — словно кровь из какой-то незаживающей, но странно безболезненной раны. В камере, расположенной ближе к столу, на койке сидел Уортон, раскачиваясь из стороны в сторону, и распевал песенку, скорее всего собственного сочинения и не совсем лишенную смысла. Насколько я помню, звучала она примерно так:
  Жа-ров-ня! Для тебя и для меня!
  Шкворчит и дымится — тра-ля-ля-ля!
  Это не Филли — старый Вонючка.
  Не Джеку и не Джолиан.
  Подлый убийца, мерзкая штучка
  По прозвищу Делакруа!
  
  — Заткнись, идиот, — бросил я.
  
  Уортон оскалился, показав два ряда гнилых зубов. Он не умирал, по крайней мере еще, он был жив, счастлив и весел, чуть ли не танцевал.
  
  — Ну, заходи и заставь меня, а? — сказал он весело, а потом запел другой вариант своей песенки, составляя слова отнюдь не случайно. Что-то в этом было, какие-то зачатки отвратительной сообразительности, по-своему даже блестящей.
  
  Я подошел к Джону Коффи. Он вытер слезы тыльной стороной ладони. Глаза его были красные и воспаленные, и мне показалось, что он тоже очень устал. Как это могло быть, ведь он слонялся по прогулочному дворику всего два часа в день, а остальное время сидел или лежал у себя в камере, я не знаю, но, без сомнения, видел, что он устал. Это было ясно.
  
  — Бедный Дэл, — произнес он тихим, хриплым голосом. — Бедный старина Дэл.
  
  — Да, — ответил я. — Бедный старина Дэл. Джон, а с тобой все в порядке?
  
  — Для него уже все позади, — продолжал Коффи. — Для Дэла все уже позади, правда, босс?
  
  — Да. Но ответь на мой вопрос, Джон. С тобой все в порядке?
  
  — Для Дэла уже все прошло, везет ему. Неважно, как это произошло, но ему везет.
  
  Я подумал, что Делакруа вряд ли согласился бы с этим, но ничего не сказал. Вместо этого я осмотрел камеру Коффи.
  
  — А где Мистер Джинглз?
  
  — Убежал туда. — Он указал сквозь решетку по коридору в сторону смирительной комнаты. Я кивнул.
  
  — Он вернется.
  
  Но он не вернулся, дни Мистера Джинглза на Зеленой Миле закончились. Единственные следы его Брут обнаружил зимой: несколько ярко окрашенных деревянных щепочек и запах мятных леденцов, исходящий из дыры в балке.
  
  Я уже собирался уйти, но не смог. Я смотрел на Джона Коффи, а он на меня, словно читая мои мысли. Я сказал себе, что надо двигаться, считать ночную смену оконченной, вернуться к столу дежурных и к своему рапорту. Вместо этого произнес его имя.
  
  — Джон Коффи.
  
  — Да, босс, — тут же ответил он.
  
  Иногда человека просто преследует мысль кое-что узнать, именно это происходило во мне. Я опустился на одно колено и стал снимать башмак.
  Глава 36
  
  Когда я добрался домой, дождь уже перестал и над горами взошел тонкий серп луны. Моя сонливость словно исчезла вместе с тучами. Мне совсем не хотелось спать, и я чувствовал, как от меня исходит запах Делакруа. Я подумал, что еще долго моя кожа будет пахнуть паленым — «Жа-ров-ня! Для тебя и для меня, шкворчит и дымится — тра-ля-ля-ля!»
  
  Дженис ждала меня, как всегда, когда ночью была казнь. Мне не хотелось пересказывать ей все, я не видел смысла в том, чтобы мучить ее, но она поняла по моему виду, когда я появился в кухонной двери, и потребовала рассказать все. Поэтому я сел, взял ее теплые руки в свои ледяные ладони (отопитель в моем «форде» почти не грел, а погода после шторма резко изменилась) и поведал ей все, что она хотела услышать. Где-то на половине рассказа я вдруг неожиданно разрыдался. Мне было стыдно, но не очень, ведь рядом была Дженис, а она никогда не упрекала меня за то, что я иногда вел себя не так, как подобает мужчине… не так, как, полагал, должен себя вести. Если у мужчины хорошая жена, он счастливейшее из созданий Божьих, а если такой жены нет, мне его жаль, единственное утешение состоит в том, что он не знает, сколь жалка такая жизнь. Я плакал, а она прижимала мою голову к своей груди, когда же моя буря улеглась, мне стало чуть-чуть лучше. И, наверное, именно тогда впервые моя мысль стала отчетливой. Не о ботинке, нет. Она имела к нему некоторое отношение, но иное. Именно тогда я вдруг ясно осознал: при всем несходстве пола, цвета кожи и габаритов у Джона Коффи и у Мелинды Мурс были одинаковые глаза: несчастные, печальные и нездешние. Умирающие глаза.
  
  — Пойдем спать, — сказала жена наконец. — Пойдем со мной, Пол.
  
  И мы пошли и занимались любовью, а потом она заснула. А я лежал, глядя на серп луны и прислушиваясь к потрескиванию стен: они остывали и сжимались, сменяя лето на осень. Лежал и думал о Джоне Коффи, о том, как он говорил, что помог. «Я помог мышонку Дэла. Я помог Мистеру Джинглзу. Он — цирковая мышь». Конечно. И, может быть, думал я, мы все — цирковые мыши, бегающие туда-сюда, имеющие лишь слабое представление о том, что Бог и Дух святой смотрят сверху в наши бакелитовые дома через слюдяные окошечки.
  
  Я задремал, когда начало светать, и проспал часа два или три, я спал так, как теперь все время сплю в Джорджии Пайнз и как редко бывало тогда — короткими отрывками. Я засыпал, думая о церквях моей юности. Их названия менялись в зависимости от пристрастий матушки и ее сестер, но все они были как одна — Первая Церковь в Бэквудзе молитвы «Отче наш, сущий на Небесах». В тени ее квадратной колокольни понятие расплаты присутствовало постоянно, как удары колокола, созывающего верующих на молитву. Только Бог может прощать грехи и прощает их, смывая предсмертной кровью своего распятого Сына, но это не снимает с его детей обязанности каяться в этих грехах (и даже в простых ошибках и заблуждениях) при первой возможности. Расплата была мощной, как замок на двери, закрывающей прошлое.
  
  Я заснул, думая о расплате, Эдуаре Делакруа, скачущем на молнии, о Мелинде Мурс и моем громадном парне с бесконечно плачущими глазами. Мысли сложились в сон. В этом сне Джон Коффи сидел на берегу реки и издавал свои нечленораздельные идиотские горестные вопли под утренним летним небом, а на другом берегу товарный поезд нескончаемой лентой мчался по высокому арочному мосту в Трапингус. На каждой руке чернокожего лежало тело обнаженной белокурой девочки. Его кулаки, как огромные коричневые камни, были сжаты. Вокруг него стрекотали сверчки и вились мошки, день наполнялся жарой. Во сне я подошел к нему, опустился на колени и взял его руки. Кулаки его разжались, явив свои секреты. В одном была катушка, окрашенная зеленым, красным и желтым. В другом — башмак тюремного надзирателя.
  
  — Я ничего не мог сделать, — сказал Джон Коффи. — Я пытался вернуть все назад, но было уже слишком поздно.
  
  И на этот раз, во сне, я его понял.
  Глава 37
  
  На следующее утро в девять часов, когда я на кухне пил уже третью чашечку кофе (жена ничего не сказала, но я видел неодобрение, крупно написанное у нее на лице, когда она мне подавала ее), зазвонил телефон. Я пошел в прихожую, чтобы взять трубку, и Центральная сказала кому-то, что линия занята. Потом она пожелала мне веселенького дня и отключилась… предположительно. С этой Центральной никогда ничего не знаешь наверняка.
  
  Голос Хэла Мурса меня потряс. Срывающийся и хриплый, он будто принадлежал восьмидесятилетнему старику. Я подумал, что, слава Богу, все уладилось вчера с Кэртисом Андерсоном в тоннеле, хорошо, что он относится к Перси так же, как и мы, потому что человек, с которым я говорил по телефону, вряд ли остался бы работать в Холодной Горе хоть на день.
  
  — Пол, я понял, что вчера ночью что-то произошло. Я также понял, что в этом участвовал наш друг мистер Уэтмор.
  
  — Да, случилась неприятность, — согласился я, прижимая наушник как можно плотнее к уху и наклоняясь к рожку, — но работа сделана. А это самое важное.
  
  — Да, конечно.
  
  — А можно спросить, кто тебе сказал? — Чтобы я привязал колокольчик к его хвосту, чуть не добавил я.
  
  — Спросить-то можно, но, так как тебя это не касается, я лучше промолчу. Тут есть другое дело: когда я позвонил в офис узнать, нет ли сообщений или срочных дел, мне сказали одну интересную вещь.
  
  — Да?
  
  — Да. Похоже, на моем столе лежит заявление о переводе. Перси Уэтмор хочет перейти как можно скорее в Бриар Ридж. Должно быть, заполнил бланк еще до окончания ночной смены, как ты считаешь?
  
  — Да, похоже, так, — согласился я.
  
  — Обычно я поручаю такие дела Кэртису, но, учитывая… атмосферу в блоке «Г» в последнее время, я попросил Ханну просмотреть его для меня лично во время ее ланча. Она любезно согласилась. Я его одобрю и прослежу, чтобы оно попало в столицу штата сегодня же. Думаю, ты увидишь спину Перси Уэтмора, выходящего через двери, не позднее чем через месяц. А может, и раньше.
  
  Он ожидал, что я обрадуюсь этой новости, и имел на то право. Ради такого дела, которое при обычном раскладе могло занять и полгода, даже при связях Перси, он оторвался на время от ухода за своей женой. И все равно, мое сердце упало. Целый месяц! Но, может, это не так уж и важно. Вместо совершенно естественного желания ждать и отложить рискованную попытку, я обдумывал дело, которое могло быть уж очень рискованным. Иногда, как в подобном случае, лучше прыгнуть до того, — как сдадут нервы. Если бы нам все равно пришлось иметь дело с Перси (я всегда допускаю, что мне удастся склонить других к моей безумной затее), то почему бы не сегодня ночью?
  
  — Пол, ты здесь? — Голос Мурса стал немного тише, словно он говорил сейчас сам с собой. — Черт, я думал, нас разъединили.
  
  — Нет, я слушаю, Хэл. Это потрясающая новость.
  
  — Да, — согласился он, и я опять поразился, какой стариковский у него голос. Какой-то бесцветный и дребезжащий. — Я знаю, что ты сейчас думаешь.
  
  «Нет, не знаешь, начальник, никогда не догадаешься об этом».
  
  — Ты думаешь, что наш молодой друг все равно будет участвовать в казни Коффи. И это скорее всего так: Коффи отправится на тот свет задолго до Дня Благодарения, но ты можешь опять поставить Перси в аппаратную. Никто возражать не станет, как, очевидно, и он сам.
  
  — Я так и сделаю, — согласился я. — Хэл, а как Мелинда?
  
  Повисла долгая пауза, столь долгая, что я решил бы, что нас разъединили, если бы не его дыхание. Когда он наконец заговорил, голос его звучал еще тише:
  
  — Она угасает.
  
  Угасает. Леденящее слово, которое старики используют для описания не человека, который умирает, а человека, который начал отходить от жизни.
  
  — Головные боли, как будто, стали слабее… хотя бы сейчас, но она не может самостоятельно ходить, не может удерживать предметы, теряет контроль за мочевой системой, когда спит. — Возникла еще одна пауза, потом совсем тихим голосом Хэл сказал что-то, что прозвучало как «Она одевается».
  
  — Одевается? Во что, Хэл? — спросил я, нахмурившись. Моя жена появилась в дверях в прихожую и стояла, глядя на меня и вытирая руки посудным полотенцем.
  
  — Нет, — поправил он, и в его голосе послышался не то гнев, не то слезы. — Она ругается.
  
  — О Боже. — Я все еще не понимал, что это значит, но не хотел ничего выспрашивать. Да и не надо было. Он все сам объяснил.
  
  — Она может спокойно сидеть, вполне нормально говорить о своем цветнике или о платье, увиденном в каталоге, о том, что слышала Рузвельта по радио и то, как замечательно он говорил, а потом вдруг начинает произносить ужасные вещи, самые ужасные… слова. Причем не повышая голоса. Лучше бы она как-то выделяла их интонацией, а иначе… просто…
  
  — Она не похожа на саму себя.
  
  — Да, именно так, — благодарно произнес он. — Но слышать эти грязные ругательства, произносимые ее чудесным голосом… извини меня, Пол. — Его голос ушел, и я услышал, как Мурс громко прокашливается. Потом голос стал чуть тверже, но все равно оставался расстроенный. — Она хочет, чтобы пришел пастор Дональдсон, и я знаю, что он ее успокаивает, но как можно просить его? Представляешь, он сидит и читает с ней Писание, и вдруг она обзывает его неприлично? А она может, она и меня назвала прошлой ночью. Сказала: «Дай мне, пожалуйста, вот тот журнал «Либерти», ублюдок». Пол, где она могла слышать такие речи? Откуда ей известны такие слова?
  
  — Не знаю, Хэл, ты будешь дома сегодня вечером?
  
  Когда он был здоров, контролировал себя и не был в тревоге или в горе, Хэл Мурс отличался особым сарказмом, по-моему, его подчиненные побаивались его острого язычка больше, чем гнева или подозрения. Его язвительные замечания, обычно раздраженные или даже резкие, жгли, как осы. И вот немного такого сарказма пролилось на меня. Хотя это было неожиданно, я был рад услышать его колкость. Значит, не вся жизнь ушла из него, в конце концов.
  
  — Нет, — сказал он. — Мы с Мелиндой выезжаем на танцы. Будем танцевать «до-со-до», потом немецкую полечку, а потом скажем скрипачу, что он — долбаный сукин сын.
  
  Я прижал ладонь ко рту, чтобы не рассмеяться. Слава Богу, приступ смеха очень быстро прошел.
  
  — Извини, — сказал он. — Я последнее время мало сплю. От этого становлюсь брюзгой. Конечно, мы будем дома. А почему ты спросил?
  
  — Я думаю, это не важно.
  
  — Ты ведь не собирался заезжать, да? Потому что, если ты дежурил вчера, то идешь в ночную и сегодня. Или ты поменялся сменами с кем-нибудь?
  
  — Нет, я не менялся, — ответил я. — Я дежурю сегодня.
  
  — Во всяком случае сегодня не стоит заезжать. Она сейчас не в том состоянии.
  
  — Скорее всего я и не заеду. Спасибо за новости.
  
  — Не за что. Помолись за Мелинду, Пол.
  
  Я пообещал, думая что смогу сделать кое-что, кроме молитвы. «Бог помогает тем, кто помогает себе сам», — так говорили в Церкви молитвы «Отче наш, сущий на Небесах». Я повесил трубку и взглянул на Дженис.
  
  — Как там Мелли?
  
  — Не очень. — Я рассказал ей то, что сообщил мне Хэл, включая эпизод с руганью, но опустил слова «ублюдок» и «долбаный сукин сын». Я закончил словом Хэла «угасает», и Джен печально кивнула. Потом посмотрела на меня более пристально.
  
  — О чем ты думаешь? Скорее всего о чем-то нехорошем. Это написано у тебя на лице.
  
  Солгать было нельзя, мы никогда не лгали друг другу. Я просто сказал, что ей лучше не знать о моих мыслях, по крайней мере пока.
  
  — А у тебя… из-за этого могут быть неприятности? — Ее голос звучал не тревожно, а скорее заинтересованно, это мне в ней всегда нравилось.
  
  — Может быть, — проговорил я.
  
  — А это хорошее дело?
  
  — Может быть, — повторил я. Я все еще стоял и бездумно крутил пальцем телефонный диск, удерживая другой рукой рычаги.
  
  — Ты хочешь, чтобы я ушла, пока ты будешь звонить? — спросила она. — Буду умненькой и выметусь? Вымою тарелки? Свяжу носочки?
  
  Я кивнул.
  
  — Я бы выразился не совсем так, но…
  
  — У нас будут гости к обеду, Пол?
  
  — Надеюсь, да, — сказал я.
  Глава 38
  
  Я сразу же поговорил с Брутом и Дином по телефону. У Харри не было телефона, но я знал номер его ближайших соседей. Харри взял трубку через двадцать минут, очень смущаясь и обещая «заплатить свою долю», когда придет следующий счет. Я сказал ему, что сосчитаем цыплят по осени, а сейчас не мог бы он приехать ко мне на обед? Будут Брут и Дин, а Дженис обещала приготовить свою знаменитую капусту… не говоря уже о еще более знаменитом яблочном пироге.
  
  — Обед просто ради обеда? — Голос Харри звучал несколько скептически.
  
  Я сказал, что хотел бы кое о чем поговорить с ними, но этого лучше не касаться даже вскользь по телефону. Харри согласился прийти. Я опустил трубку на рычаг и подошел к окну. Хотя мы отработали ночную смену, я не разбудил ни Брута, ни Дина, да и Харри не походил на только что вернувшегося из страны снов. Наверное, не только я переживал случившееся вчера, а учитывая сумасбродность моей идеи, это было даже неплохо.
  
  Брут, живший неподалеку, приехал в четверть двенадцатого. Дин появился через пятнадцать минут, а Харри, уже в рабочей одежде, через пятнадцать минут после Дина. Дженис подала нам на кухне бутерброды с холодной говядиной, салат из капусты и чай со льдом. Еще пару дней назад мы могли бы обедать на веранде и наслаждаться ветерком, но после грозы температура понизилась градусов на двадцать, и теперь с гор дул холодный, пронизывающий ветер.
  
  — Присаживайся с нами, — сказал я жене. Она покачала головой.
  
  — Мне не очень хочется знать, что вы тут затеваете, я буду меньше волноваться, если останусь в неведении. Перекушу в гостиной. На этой неделе у меня гостит Джейн Остин, а она очень хорошая компания.
  
  — А кто это, Джейн Остин? — спросил Харри, когда она вышла. — Кто-то из твоих родственниц, Пол, или по линии Дженис? Кузина? Хорошенькая?
  
  — Это писательница, дурак, — объяснил ему Брут. — Умерла примерно в то время, когда Бетси Росс пришивала звезды на первый флаг.
  
  — Ого! — Харри смутился. — Я не любитель читать. В основном читаю инструкции к радиоприемникам.
  
  — Что ты задумал, Пол? — спросил Дин.
  
  — Начнем с Джона Коффи и Мистера Джинглза. — Как я и ожидал, лица их стали удивленными, они думали, что я хотел поговорить о Делакруа или Перси. Может, про обоих. Я посмотрел на Дина и Харри. — То, что с Мистером Джинглзом сделал Коффи, произошло очень быстро. Я даже не знаю, успели ли вы увидеть, насколько сильно пострадал мышонок.
  
  Дин покачал головой.
  
  — Но я видел кровь на полу.
  
  Я повернулся к Бруту.
  
  — Этот сукин сын Перси раздавил его, — сказал он просто. — Мышонок должен был умереть, но не умер. Коффи с ним что-то сделал. Каким-то образом вылечил. Я понимаю, как это звучит, но я видел своими глазами.
  
  Тогда я добавил:
  
  — Он вылечил и меня тоже. Но я это не просто видел, я это почувствовал. — И рассказал им о своей «мочевой» инфекции: как она обострилась, как мне было плохо (через окно я показал поленницу, за которую мне пришлось держаться, когда боль свалила меня на колени), и как все прошло после того, как Коффи прикоснулся ко мне. И больше уже не возвращалось.
  
  Рассказ мой длился недолго. Когда я закончил, они сидели и задумчиво жевали бутерброды. Потом Дин сказал:
  
  — У него изо рта вылетели черные штучки. Как мошки.
  
  — Да, это так, — согласился Харри. — Сначала они были черными, а потом побелели и исчезли. — Он посмотрел вокруг, размышляя. — Я почти совсем об этом забыл, пока ты не рассказал, Пол. Правда, смешно?
  
  — Ничего смешного или странного, — сказал Брут. — По-моему, люди всегда забывают то, что им непонятно. Зачем помнить то, что не имеет смысла? Пол, а с тобой как? Были тогда мошки, когда он вылечил тебя?
  
  — Да. Я думаю, это была болезнь… боль… то, что болит. Он втянул ее в себя, а потом выпустил снова наружу.
  
  — Где она умерла, — добавил Харри. Я пожал плечами. Я не знал, умерла она или нет, и вообще, какое это имело значение.
  
  — Он, что, высосал боль из тебя? — спросил Брут. — Тогда с мышью он словно высосал из нее боль или, я не знаю, смерть.
  
  — Нет, он только дотронулся до меня. И я это почувствовал. Словно удар тока, только без боли. Но я не умирал, мне просто было больно.
  
  Брут кивнул.
  
  — Прикосновение и дыхание. Прямо как у этих из леса, что поют молитвы.
  
  — Молитва «Отче наш, сущий на Небесах», — сказал я.
  
  — Я вообще не знаю, причем тут Бог, — сказал Брут, — но, по-моему, этот Джон Коффи — очень сильный мужик.
  
  — Да, — согласился Дин. — Если ты говоришь, что все это случилось, я могу поверить. Бог творит свои таинства, и неисповедимы его пути. Но при чем тут мы?
  
  Да, вот это был вопрос вопросов. Я набрал побольше воздуха в легкие и рассказал, что хочу предпринять. Они слушали, раскрыв рот от удивления. Даже Брут, который так любил эти рассказы из журналов про зеленых человечков из космоса, и тот был изумлен. Когда я закончил свой рассказ, все молчали, и никто уже не жевал бутерброды.
  
  Наконец Брутус Ховелл сказал мягко и рассудительно:
  
  — Если нас поймают, Пол, мы потеряем работу, и счастье, если отделаемся только этим. Скорее всего, мы окажемся в числе обитателей блока «А» и будем шить сумочки и ходить в душ парами.
  
  — Да, вполне возможно.
  
  — Я, в общем, представляю, что ты чувствуешь, — продолжал Брутус. — Ты знаешь Мурса лучше нас всех, он не только твой босс, но и твой друг, и я знаю, что ты переживаешь за его жену…
  
  — Это самая прекрасная женщина на свете, — сказал я. — И она для него — все.
  
  — Но мы ее не так хорошо знаем, как ты или Дженис, — произнес Брут. — Правда, Пол?
  
  — Если бы вы ее знали, вы бы тоже ее любили. По крайней мере, если бы вы с ней познакомились до того, как болезнь взяла ее в клещи. Она так много делала для общества, была хорошим другом и очень религиозной. А кроме всего этого, она очень веселая, была, по крайней мере. Она могла такое сказать, что вы хохотали бы до слез. Но совсем не по этим причинам я хочу помочь спасти ее. Нет, то, что с ней случилось, это несправедливо, до обидного несправедливо. Невозможно видеть, слышать и принять сердцем.
  
  — Очень благородно, но я сомневаюсь, что из-за этого у тебя крыша поехала, — сказал Брут. — По-моему, все дело в том, что случилось с Дэлом. Ты хочешь это как-то уравновесить.
  
  Он был прав. Конечно, прав. Я знал Мелинду Мурс лучше, чем все остальные, но все-таки не настолько, чтобы рисковать ради нее их работой… а может быть, и свободой… Или своими собственными работой и свободой. У меня двое детей и меньше всего на свете мне хотелось, чтобы жене пришлось сообщить им, что их отец готовится предстать перед судом за… а за что? Точно я не знал. Скорее всего, за помощь и соучастие в попытке побега.
  
  Но смерть Эдуара Делакруа стала самым отвратительным, самым ужасным событием в моей жизни; причем не только в том, что касалось работы, но и в жизни вообще, и я в этом принимал участие. Мы все принимали участие, потому что позволили Перси Уэтмору остаться после того, как поняли, что он совсем не подходит для работы в таком месте, как блок «Г». И мы играли в эту игру. Даже начальник Мурс принимал в ней участие. «Все равно его мозги поджарятся, будет Перси в команде или нет», — сказал он, и, возможно, этого было достаточно, учитывая то, что совершил французик, но ведь Перси сделал гораздо больше, чем поджарил Дэлу мозги: он выбил ему глаза из орбит и поджег лицо. А все почему? Потому что Дэл убил в шесть раз больше людей? Нет. Потому что Перси намочил в штаны, а маленький французик имел дерзость над ним посмеяться. Мы участвовали в чудовищном акте, и Перси собирался выйти сухим из воды. Он перейдет в Бриар Ридж, довольный и спокойный, как море, и там получит целый приют сумасшедших, над которыми можно упражняться в жестокости. С этим мы ничего не могли поделать, но, может быть, еще не слишком поздно, чтобы хоть как-то смыть грязь с наших рук.
  
  — В моей церкви называют это расплатой, а не уравновешиванием, — сказал я, — но, по-моему, суть одна.
  
  — Ты и вправду думаешь, что Коффи смог бы ее спасти? — мягко спросил Дин благоговейным тоном. — Взять и… что?.. высосать эту опухоль мозга из ее головы? Словно… словно косточку персика?
  
  — Думаю, он мог бы. Конечно, я не уверен, но после того, что Коффи сделал со мной… и с Мистером Джинглзом…
  
  — Да, эта мышь была здорово раздавлена, — подтвердил Брут.
  
  — Но захочет ли он? — задумался Харри. — Захочет ли?
  
  — Если сможет, то захочет, — сказал я.
  
  — Почему? Ведь Коффи ее даже не знает!
  
  — Потому что он это делает. Потому что для этого его создал Бог.
  
  Брут обвел всех взглядом, словно давая понять, что мы кое о чем позабыли.
  
  — А что Перси? Ты думаешь, ему все сойдет? — спросил он, и я рассказал им, что думаю по поводу Перси. Когда я закончил рассказ, Харри и Дин смотрели на меня с изумлением, а на лице Брута невольно появилась восхищенная улыбка.
  
  — Лихо, брат Пол! — воскликнул он. — Даже дух захватывает!
  
  — Вот это будет дело! — почти прошептал Дин, потом засмеялся и захлопал в ладоши, как ребенок. — В общем, тушите свет, сливайте воду! — А нужно вспомнить, что у Дина был свой интерес к той части плана, где речь шла о Перси, ведь по милости Перси Дина чуть не убили, когда Перси стоял, как отмороженный.
  
  — Да, а что потом? — спросил Харри. Он говорил серьезно, но глаза его выдавали: в них горели огоньки, как у человека, который хочет, чтобы его уговорили. — Что потом?
  
  — Есть пословица, что мертвые не болтают, — пробормотал Брут, и я бросил на него быстрый взгляд, чтобы убедиться, что он шутит.
  
  — Я думаю, что он будет держать язык за зубами, — сказал я.
  
  — Правда? — Дин посмотрел скептически. Он снял очки и стал их протирать. — Докажите.
  
  — Во-первых, он не узнает, что происходит на самом деле, он будет судить по себе и посчитает, что все это шутка. Во-вторых, а это более важно, он побоится что-либо говорить. На это я, собственно, и рассчитываю. Мы ему скажем, что, если он начнет строчить письма и звонить по телефону, мы тоже станем строчить письма и звонить по телефону.
  
  — Насчет казни, — добавил Харри.
  
  — И о том, как он застыл на месте, когда Уортон напал на Дина, — сказал Брут — По-моему, Перси Уэтмор больше всего боится, что люди узнают об этом. — Он медленно и задумчиво кивнул. — Это может сработать. Но, Пол, не лучше ли привезти миссис Мурс к Коффи, чем везти Коффи к миссис Мурс? Мы могли бы позаботиться о Перси именно так, как ты сказал, а потом провести ее через тоннель, вместо того, чтобы через него выводить Коффи.
  
  Я покачал головой.
  
  — Не пойдет. Никогда в жизни.
  
  — Из-за начальника Мурса?
  
  — Именно. Он такой прагматик, что из Фомы Неверующего делает Жанну д’Арк. Если привезем Коффи к нему домой, думаю, мы удивим его так, что он позволит Коффи хотя бы попробовать. Иначе…
  
  — А чем ты предлагаешь добираться?
  
  — Я сначала думал взять фургон, но мы не сможем на нем незаметно выехать со двора, к тому же все в округе его хорошо знают. Я думаю, лучше взять мой «форд».
  
  — Подумай еще раз, — сказал Дин, снова водружая свои очки на нос. — Ты не сможешь затолкать Джона Коффи в свою машину, даже если разденешь догола, намажешь салом и применишь рожок для обуви. Ты к нему уже так привык, что не замечаешь, насколько он большой.
  
  На это мне было нечего сказать. Свое внимание я сосредоточил на проблеме Перси и менее важной, но существенной проблеме Буйного Билла Уортона. И теперь я понял, что с транспортом будет все не так просто, как надеялся.
  
  Харри Тервиллиджер взял остатки своего второго бутерброда, посмотрел на него и снова положил на тарелку.
  
  — Если мы и вправду решимся на это безумие, — произнес он, — то, думаю, можно взять мой «пикап». Посадим его сзади. В это время на дорогах практически никого нет. Мы ведь говорим о времени после полуночи, так?
  
  — Да, — подтвердил я.
  
  — Вы, ребята, забыли об одной вещи, — сказал Дин. — Я знаю, что Коффи ведет себя очень тихо с самого появления в блоке, ничего не делает, а только лежит на койке и плачет, но он — убийца. А еще он громадина. Если он решит сбежать из кузова «пикапа», то остановить его мы сможем только пристрелив. А на такого верзилу понадобится много выстрелов, даже из пистолета сорок пятого калибра. А что если мы не сможем его уложить? Или он убьет кого-нибудь еще? Мне бы не хотелось терять работу и садиться в тюрьму — у меня жена и дети на руках, я должен кормить их, но еще больше, мне бы не хотелось, чтобы на моей совести была еще хоть одна убитая девочка.
  
  — Этого не будет, — сказал я.
  
  — С чего это ты так уверен в этом?
  
  Я не ответил. Я просто не знал, с чего начать. Я не сомневался, что этот вопрос всплывет, без сомнения, но все равно не представлял, как начать рассказывать то, что я знал. Помог мне Брут.
  
  — Ты не веришь, что он это сделал, правда Пол? — Он недоверчиво посмотрел на меня. — Ты считаешь, что этот громадный увалень невиновен.
  
  — Я думаю, что он невиновен.
  
  — Ради всего святого, почему?
  
  — Есть две вещи, — сказал я. — Одна из них — мой башмак. — Я наклонился над столом и начал говорить.
  Часть V
  Ночное путешествие
  Глава 39
  
  Господин Герберт Уэлс написал однажды рассказ о человеке, который изобрел машину времени. И я вдруг понял, что, когда писал эти воспоминания, изобрел свою собственную машину времени. В отличие от машины Уэлса моя могла путешествовать только в прошлое. В 1932-й, если уж быть точным, когда я служил старшим надзирателем в блоке «Г» Исправительного учреждения штата «Холодная Гора», но действовала почти без помех. И все равно, эта машина времени напоминает мне старенький «форд», который был у меня в то время: знаешь точно, что заведется, но никогда не можешь сказать, хватит ли одного поворота ключа или придется вылезать и крутить рукоятку, пока рука не отвалится.
  
  Много раз моя машина заводилась с пол-оборота, с тех пор как я начал рассказ о Джоне Коффи, но вчера пришлось крутить рукоятку. Наверное, это потому, что я дошел до казни Делакруа и какая-то часть моего разума никак не хочет успокоиться. Эта смерть была ужасной, просто потрясающе ужасной, и все из-за Перси Уэтмора, молодого человека, который очень любил причесывать свои волосы, но не терпел, когда над ним кто-то смеялся, — даже наполовину лысый французик, которому не суждено было дожить до Рождества.
  
  Как во всякой грязной работе, самое тяжелое только начиналось. Двигателю все равно, чем его заводить: ключом или рукояткой, если уж завелся, то в любом случае работает нормально. Так и со мной вчера. Сначала слова выходили короткими фразами, потом длинными предложениями, а потом потекли рекой. Я обнаружил, что писание — особый, даже пугающий вид воспоминаний, в них есть что-то захватывающее, приводящее в восторг. Может быть, потому, что сильно постарел (а это произошло как-то незаметно), но по-моему, это не так. Я думаю, что сочетание карандаша и памяти создает какое-то особое волшебство, и волшебство это опасно. Как человек, знавший Джона Коффи и видевший, что он мог сделать — людям и мышам, — я знаю, о чем говорю.
  
  Волшебство опасно.
  
  Во всяком случае я писал весь день вчера, и слова просто текли из меня, солнечная комната этого замечательного дома для престарелых исчезла, а вместо нее появилось помещение склада в конце Зеленой Мили, где столько моих подопечных присели в последний раз, и ступеньки лестницы, ведущей в тоннель под дорогой. Именно там Дин, Брут и я обступили Перси Уэтмора около дымящегося тела Эдуара Делакруа и заставили Перси повторить свое обещание подать заявление о переводе в психиатрический интернат в Бриар Ридже.
  
  В солярии всегда свежие цветы, но вчера к полудню я ощущал только ядовитый запах горелой плоти мертвеца. Звук газонокосилки за окном сменился гулким капанием воды, медленно сочащейся со сводчатого потолка тоннеля. Путешествие продолжалось. И если не телом, то душой и разумом я был там, в 1932 году.
  
  Я пропустил обед, писал часов до четырех, а когда наконец отложил карандаш, рука моя ныла. Я медленно спустился в конец коридора второго этажа. Там есть окно, которое выходит на стоянку машин персонала. Брэд Долан — похожий на Перси санитар, которого слишком интересовало, куда я хожу и что делаю на прогулке, — ездил на старом «шевроле», на бампере которого красовалась наклейка: «Я видел Бога, и его имя Тритон». Машины не было, смена Брэда закончилась, и он отправился в какой-нибудь садик, называемый домом. Я представил себе трейлер, на стенах которого скотчем прилеплены картинки, а по углам стоят банки из-под пива.
  
  Я вышел через кухню, где только начинали готовиться к ужину.
  
  — Что у вас в сумке, мистер Эджкум? — спросил меня Нортон.
  
  — Там пустая бутылка, — ответил я. — Я нашел в лесу «родник молодости» и всегда по вечерам хожу туда. Потом пью эту воду вечером. Она хорошая, уверяю вас.
  
  — Может, поддержит твою молодость, — сказал Джордж, второй повар, — во всяком случае не повредит.
  
  Мы посмеялись, и я вышел. Я все равно огляделся, нет ли поблизости Долана, назвал себя дураком за то, что позволил ему так глубоко войти в мою жизнь, и зашагал через поле для крокета. За ним находится маленькая зеленая лужайка для гольфа, на картинках в буклетах о Джорджии Пайнз она еще прелестнее, а за ней начинается узкая тропка, идущая через рощицу к востоку от дома для престарелых. Вдоль этой тропинки стоит пара старых сараев, они уже давно заброшены. Я зашел во второй из них, который стоит вплотную к каменной стенке, отделяющей территорию Джорджии Пайнз от шоссе «Джорджия-47», и пробыл там пару минут.
  
  В тот вечер я хорошо поужинал, посмотрел телевизор и лег спать рано. Много раз я просыпался по ночам, пробирался в телевизионную комнату и смотрел старые фильмы на канале американской классики. Но прошлой ночью все было не так, я спал как убитый и совсем без сновидений, которые преследовали меня с самого начала моих упражнений в литературе. Вся эта писанина меня, должно быть, утомила, а я ведь вовсе не молод.
  
  Когда я проснулся и увидел, что полоса света, обычно лежащая в шесть утра на полу, уже перебралась к самой спинке моей кровати, то вскочил так быстро и в такой тревоге, что даже не заметил уколов артрита в бедренных суставах, коленях и в лодыжках. Я оделся как мог быстро и поспешил вниз в коридор к окну, выходящему на стоянку автомобилей сотрудников, в надежде, что место, где Долан оставляет свой «шевроле», окажется пустым. Иногда он опаздывает и на полчаса…
  
  Не повезло. Автомобиль уже стоял на месте и тускло блестел в лучах утреннего солнца. Похоже, у мистера Брэда Додана была причина приезжать в последнее время вовремя. Да, старый Поли Эджкум куда-то ходит рано утром и что-то замышляет, а мистеру Брэду Долану очень нужно знать, что же именно. «Что ты там делаешь, Поли? Расскажи мне». Он скорее всего уже наблюдает за мной. Было бы здорово постоять именно здесь… если бы я мог.
  
  — Пол?
  
  Я повернулся так быстро, что чуть не упал. Это пришла Элен Коннелли. Она широко раскрыла глаза и выставила руки вперед, чтобы поддержать меня. К счастью для нее, мне удалось удержать равновесие: у Элен ужасная подагра, и я разломил бы ее пополам, как палочку, если бы упал в ее объятия. Романтические чувства не умирают, когда вы попадаете в странную страну, лежащую после восьмидесяти, но можно забыть сюжет «Унесенных ветром».
  
  — Извини, — сказала она. — Я не хотела тебя пугать.
  
  — Все нормально, — отозвался я и слабо улыбнулся. — Лучше просыпаться так, чем от пригоршни холодной воды. Я бы нанял тебя делать это каждое утро.
  
  — Ты смотрел, на месте ли машина, да? Машина Долана.
  
  Обманывать ее не имело смысла, поэтому я кивнул.
  
  — Жаль, что я не знаю точно, он в западном крыле или нет. Мне нужно выйти ненадолго, а я не хочу, чтобы он меня видел.
  
  Она улыбнулась тенью той дерзкой вызывающей улыбки, которая, вероятно, была у нее в юности.
  
  — Вот любопытный, да?
  
  — Да.
  
  — Его нет в западном крыле. Я уже спускалась на завтрак, соня, и могу сказать, где он, я специально узнала. Он в кухне.
  
  Я посмотрел на нее с испугом. Я знал, что Долан любопытен, но чтоб настолько?
  
  — Ты не можешь отложить свою утреннюю прогулку? — спросила Элен.
  
  Я обдумал это.
  
  — Наверное, могу, но…
  
  — Тебе нельзя.
  
  — Да, нельзя.
  
  «А теперь, — подумал я, — она спросит, куда я хожу и что же такое важное я там делаю».
  
  Но она не спросила. А вместо этого снова улыбнулась своей дерзкой улыбкой. Она так странно светилась на ее изможденном, болезненном лице.
  
  — Ты знаешь мистера Хауленда? — спросила она.
  
  — Конечно, — ответил я, хотя видел его не так часто, он жил в западном крыле, которое в Джорджии Пайнз считалось почти другим государством. — Но почему?
  
  — Ты ничего особенного о нем не слышал?
  
  Я покачал головой.
  
  — Мистер Хауленд, — сказала Элен, улыбаясь шире обычного, — один из пяти оставшихся обитателей Джорджии Пайнз, которым разрешено курить. Это потому, что он жил здесь еще до изменения правил.
  
  «Исключение для дедушки», — подумал я. А что еще для него может быть лучше, чем дом престарелых?
  
  Она сунула руку в карман своего полосатого сине-белого платья и по одной достала две вещи: сигарету и коробку спичек.
  
  — Элли, Элли, дочь трубача, — пропела она мелодичным смешным голосом. — Украла свинью и дала стрекача.
  
  — Элен, что это…
  
  — Проводи пожилую девушку вниз, — попросила она, засовывая сигареты и спички обратно в карман и беря меня под локоть своей скрюченной рукой. И мы пошли назад в холл. И пока мы шли, я решил сдаться и вверить себя ей. Она была пожилой и хрупкой, но отнюдь не глупой.
  
  Пока мы спускались, осторожно, словно неся хрустальные древние сосуды (а ведь мы были похожи на них), Элен сказала:
  
  — Подожди внизу. Я пойду в западное крыло, в туалет в коридоре. Знаешь, где это?
  
  — Да, — кивнул я. — Рядом с фонтанчиком. Но зачем?
  
  — Я не курила уже лет пятнадцать, но хочу закурить сегодня утром. Не знаю, сколько затяжек смогу сделать, пока сработает детектор дыма, но это я и хочу узнать.
  
  Я посмотрел на нее с нарастающим восхищением, думая о том, как сильно она напоминает мне мою жену: Джен поступила бы точно так же. Элен снова посмотрела на меня с озорной хитрой улыбочкой. Я положил ладонь на ее прекрасную длинную шею, повернул лицом к себе и слегка поцеловал в губы.
  
  — Я люблю тебя, Элли, — произнес я.
  
  — О, как торжественно, — сказала она, но я видел, что ей приятно.
  
  — А что Чак Хауленд? — спросил я. — У него будут неприятности?
  
  — Нет, потому что он в телевизионной комнате смотрит «Доброе утро, Америка» вместе с парой десятков других людей. А я собираюсь улизнуть, как только сработает пожарная сигнализация.
  
  — Только постарайся не упасть и не ударься, женщина. Я себе никогда не прощу, если…
  
  — Перестань болтать чепуху. — На этот раз она поцеловала меня сама. Любовь двух развалин. Кое для кого из вас это может показаться смешным, для всех остальных — нелепым, но я вам так скажу, мой друг: нелепая любовь лучше, чем вообще никакой.
  
  Я смотрел, как она уходит, двигаясь медленно и неловко (но палку она брала только в дождливые дни, да и то если боль была очень сильной, в этом проявлялась ее гордость), я ждал. Прошло пять минут, потом десять, и, когда я уже решил было, что она струсила или не сработала батарейка детектора дыма в туалете, в западном крыле с резким хрипловатым звоном прозвучала пожарная сигнализация.
  
  Я сразу пошел к кухне, но медленно — торопиться незачем, пока не удостоверюсь, что на моем пути нет Долана. Толпа пожилых людей, большинство из них все еще в своей униформе, вывалила из телевизионной комнаты (здесь ее называли Центром отдыха, как это нелепо), чтобы посмотреть, что происходит. Я обрадовался, увидев среди них Чака Хауленда.
  
  — Эджкум, — воскликнул Кент Эйвери, хватаясь одной рукой за костыль, а второй рассеянно хлопая по пижамным брюкам. — Это настоящая тревога или опять просто так? Как ты думаешь?
  
  — Я думаю, что никто не знает.
  
  И в этот момент трое санитаров прошли мимо, спеша в западное крыло и крича людям, столпившимся у двери в телевизионную, чтобы те вышли из здания и ждали, пока все выяснится. Третьим шел Брэд Долан. Он даже не взглянул на меня, проходя, и это меня бесконечно обрадовало. Когда я спускался дальше к кухне, мне пришло в голову, что команда Эллен Коннелли — Пол Эджкум, пожалуй, переиграет дюжину Брэдов Доланов и полдюжины Перси Уэтморов, приданных для усиления.
  
  Повара в кухне продолжали убирать после завтрака, совсем не обращая внимания на ревущую сирену.
  
  — Слушай, мистер Эджкум, — сказал Джордж. — По-моему, Брэд Долан искал тебя. Вы, должно быть, разминулись.
  
  «Мне повезло», — подумал я. А вслух сказал, что я зайду к мистеру Долану позже. Потом спросил, не осталось ли гренок после завтрака.
  
  — Конечно, остались, но они уже совсем холодные. Вы сегодня поздно.
  
  — Да, — согласился я, — но я голоден.
  
  — Через минуту я поджарю свежие, — сказал Джордж, берясь за хлеб.
  
  — Не надо, сойдут и холодные. — Когда он протянул мне пару кусков (глядя озадаченно), я поспешил к двери, чувствуя себя мальчиком из далеких лет, когда вместо школы я пошел на рыбалку с кусочком рулета, завернутого в пергаментную бумагу, в боковом кармане рубашки.
  
  Выходя из кухни, я быстро и привычно огляделся в поисках Долана, не увидел ничего подозрительного и заспешил к полю для крокета и гольфа, откусывая на ходу кусочки от одного гренка Я замедлил шаги, входя под тень деревьев, а когда пошел по тропинке, мои мысли снова устремились в тот день — следующий день после ужасной казни Эдуара Делакруа.
  
  В то утро я говорил с Хэлом Мурсом, и он сказал мне, что из-за опухоли мозга Мелинда вдруг начинает всех проклинать и говорить неприличные слова… что моя жена позже определила (скорее наугад, не уверенная, что это именно так) как синдром Тоуретта. Дрожащий голос Мурса и воспоминания о том, как Джон Коффи вылечил мою «мочевую» инфекцию и сломанный хребет любимой мышки Делакруа, натолкнули меня на мысль о реальном действии.
  
  Но было еще кое-что. Кое-что, связанное с руками Джона Коффи и моим ботинком.
  
  Так что я позвал ребят, с которыми работал и которым долгие годы доверял свою жизнь, Дина Стэнтона, Харри Тервиллиджера, Брутуса Ховелла. Они пришли ко мне на обед, на следующий день после казни Делакруа, и выслушали меня, пока я излагал свой план. Конечно, они знали, что Коффи вылечил мышь, Брут все видел. Поэтому, когда я предположил, что может произойти еще одно чудо, если мы привезем Джона Коффи к Мелинде Мурс, они не рассмеялись мне в лицо. Дин Стэнтон тогда задал наиболее волнующий вопрос: «А что, если Джон Коффи сбежит во время поездки?»
  
  — А что, если он убьет кого-нибудь еще? — спросил Дин. — Я не хочу потерять работу и не хочу сесть в тюрьму — у меня жена и дети на иждивении, я должен их кормить. Но больше всего я бы не хотел, чтобы на моей совести оказалась еще одна мертвая девочка.
  
  Наступило молчание, потом все посмотрели на меня, ожидая ответа. Я знал, что все изменится, если скажу то, что уже висело на кончике языка, мы зашли уже так далеко, что отступать было некуда.
  
  По крайней мере мне отступать точно некуда. Поэтому я открыл рот и ответил.
  Глава 40
  
  — Этого не случится.
  
  — Почему, черт возьми, ты так в этом уверен? — спросил Дин.
  
  Я молчал. Я просто не знал, с чего начать. Конечно, я понимал, что об этом придется говорить, но все равно не представлял, как передать им то, что было у меня на уме и в сердце. Помог Брут.
  
  — Ты думаешь, он этого не делал, правда, Пол? — Он глядел недоверчиво. — Ты считаешь, что этот верзила невиновен.
  
  — Я уверен, что он невиновен.
  
  — Но почему, почему?
  
  — По двум причинам, — объяснил я. — Одна из них — мой ботинок.
  
  — Ботинок? — воскликнул Брут. — Какое отношение имеет твой ботинок к тому, что Джон Коффи убил или не убивал этих двух девочек?
  
  — Я снял свой ботинок и передал ему вчера, — сказал я — Это было после казни, когда все немного улеглось. Я протянул ботинок через решетку, и он взял его своей огромной рукой. Я попросил завязать шнурки. Мне нужно было убедиться, ведь все наши «проблемные дети» обычно ходят в шлепанцах, а человек, который действительно хочет покончить с собой, может сделать это с помощью шнурков, если поставит такую цель. Об этом мы все знаем.
  
  Они закивали.
  
  — Коффи положил ботинок себе на колени и перекрестил концы шнурков правильно, но на этом застрял. Он сказал, что уверен: когда-то, когда был мальчиком, ему показывали, как это делается, — может, отец, а может, один из дружков его матери, когда отец ушел, но он все забыл.
  
  — Я согласен с Брутом, мне все равно не понятно, какая тут связь с тем, убил Коффи близняшек Деттерик или нет, — проговорил Дин.
  
  Тогда я снова вернулся к истории похищения и убийства: к тому, что вычитал в тот знойный день, сидя в тюремной библиотеке, когда пекло в паху, а Гиббонз храпел в углу, и что журналист Хэммерсмит поведал мне позже.
  
  — Собака Деттериков не кусалась, но лаяла здорово. Человек, похитивший девочек, усмирил ее кусочками колбасы. Каждый раз, пока пес ел, я думаю, убийца подкрадывался все ближе, а когда бедняга дожевывал последний кусок, он схватил пса за голову и свернул ему шею.
  
  — Позднее, когда они догнали Коффи, помощник шерифа возглавлявший отряд — его звали Роб Макджи, — заметил, что карман комбинезона Коффи оттопыривается. Макджи сначала подумал, что там пистолет. А Коффи объяснил, что там завтрак, так оно и оказалось: пара бутербродов и огурчик, завернутые в газету и перевязанные шпагатом. Коффи не помнил, кто дал ему бутерброды, помнил, что женщина в фартуке.
  
  — Бутерброды и огурчик, но без колбасы, — заметил Брут.
  
  — Колбасы не было, — согласился я.
  
  — Конечно, не было, — сказал Дин. — Он ее скормил собаке.
  
  — Да, так заявил обвинитель на суде, — подтвердил я, — но если Коффи разворачивал завтрак и кормил колбасой собаку, то как он смог снова обвязать сверток шпагатом? Я не представляю вообще, было ли у него время, но это сейчас и не важно. Парень не умеет завязать даже простого бабушкиного узла.
  
  Наступила полнейшая тишина, которую в конце концов прервал Брут.
  
  — Боже правый, — тихо протянул он. — Почему же никто не заявил об этом на суде?
  
  — Просто никто не подумал об этом, — сказал я и снова вспомнил Хэммерсмита — журналиста Хэммерсмита, окончившего колледж в Баулинг Грине, считающего себя просвещенным человеком, — Хэммерсмита, который сказал, что дворняги и негры почти одно и то же: и те, и другие могут однажды напасть на вас совсем без причины. К тому же он все время говорил «ваши негры», словно они все еще собственность… но не его собственность. Не его. И никогда не принадлежали ему. А в то время на юге было полно таких Хэммерсмитов. — Никто не был «готов» подумать об этом, в том числе и адвокат Коффи.
  
  — Но ты ведь подумал, — возразил Харри. — Черт побери, ребята, с нами рядом сидит Шерлок Холмс. — Он говорил одновременно и шутя, и с благоговением.
  
  — Да ладно, оставь. — Я бы тоже не подумал об этом, если бы не сравнил то, что Коффи сказал Макджи в тот день, с его же словами после того, как он вылечил мою инфекцию, и после того, как оживил мышь.
  
  — Что? — спросил Дин.
  
  — Когда я вошел в его камеру, это было похоже на гипноз. Я чувствовал, что не могу не подчиниться его воле, даже если бы пытался.
  
  — Мне это не нравится. — Харри неловко заерзал на стуле.
  
  — Я спросил его, чего он хочет, и он ответил: «Просто помочь». Я это очень ясно помню. А когда все закончилось, он знал, что мне стало лучше. «Я помог, — сказал он. — Я помог тебе, ведь правда?».
  
  Брут закивал головой.
  
  — Точно так же и с мышью. Ты сказал: «Ты помог», и Коффи повторил эти слова, как попугай. «Я помог мышке Дэла». Тогда ты понял? Тогда, да?
  
  — Да, наверное, так. Я вспомнил, что он ответил Макджи, когда тот спросил его, что произошло. Это повторялось во всех статьях об убийствах. «Я ничего не мог сделать, не мог помочь. Я хотел все вернуть обратно, но было слишком поздно». И это говорит человек с двумя мертвыми девочками на руках, белыми, с белокурыми волосами, человек, огромный, как дом, неудивительно, что его неправильно поняли. Все поняли слова Коффи в соответствии с тем, что увидели, а то, что они видели, было ужасно. Они подумали, что это признание, что Коффи в порыве безумия похитил девочек, изнасиловал и убил. А потом, придя в себя, хотел остановиться…
  
  — Но было уже поздно, — пробормотал Брут.
  
  — Да. Однако в действительности он хотел сказать, что нашел их, попытался оживить — вернуть назад — и безуспешно. Девочки оказались уже слишком близки к смерти.
  
  — Пол, и ты в это веришь? — воскликнул Дин. — Ты и вправду, как на духу, в это веришь?
  
  Я хорошо покопался в своем сердце, подумал, как в последний раз, и кивнул. Я не только знал это сейчас, моя интуиция и раньше подсказывала мне, что с самого начала в истории Джона Коффи что-то не так, еще когда Перси вошел в блок с прикованным Коффи и заорал «Мертвец идет!» во всю мощь легких. Я тогда подал ему руку, помните? Я никогда прежде не подавал руки человеку, пришедшему на Зеленую Милю, но я пожал руку Коффи.
  
  — Боже, — произнес Дин, — Боже правый.
  
  — Твой ботинок — одна причина, — сказал Харри, — а другая?
  
  — Незадолго до того, как отряд обнаружил Коффи и девочек, мужчины вышли из леса около южного берега реки Трапингус. Они увидели пятно смятой травы, много крови и остатки ночной рубашки Коры Деттерик. Собаки немного растерялись. Большая часть рвалась на юг, по течению вдоль берега. Но две из них — «хитрые» терьеры — хотели идти вверх по течению. Боб Марчант руководил собаками, и, когда он дал терьерам понюхать ночную рубашку, они повернули вместе со всеми.
  
  — Терьеры запутались, так? — понял Брут. Странная, болезненная улыбка пряталась в уголках его рта. — Они не созданы для погони, по большому счету, и поэтому перепутали свою задачу.
  
  — Да.
  
  — Я не понимаю, — сказал Дин.
  
  — Терьеры забыли, что давал им нюхать Боб в самом начале, — объяснил Брут. — Когда они вышли на берег реки, терьеры шли вслед за убийцей, а не за девочками. Все было нормально, пока убийца и девочки находились вместе, но…
  
  Глаза Дина начали разгораться. Харри тоже уже понял.
  
  — Подумайте, — сказал я, — вас не удивляет, как им всем, даже присяжным, хотелось свалить преступление на чернокожего бродягу. А ведь даже сама идея подкормить собаку, чтобы она сидела тихо, пока ей не свернули шею, не по зубам Коффи Думаю, он не подходил к ферме Деттериков ближе, чем южный берег реки Трапингус. Не ближе шести или семи миль. Он просто бродил вокруг, может, собирался выйти на железную дорогу и поехать куда-нибудь — когда поезда спускаются с эстакады, они так замедляют ход, что можно вскочить в вагон, — и вдруг услыхал возню где-то севернее.
  
  — Это был убийца, — произнес Брут.
  
  — Убийца. Он, наверное, уже изнасиловал их, а может, Коффи услышал, как он насилует. Во всяком случае на том месте, где нашли кровавое пятно, убийца завершил свое дело, расплющил их головы друг о дружку, бросил и был таков.
  
  — Ушел к северу, — сказал Брут. — Туда хотели идти терьеры.
  
  — Правильно. Джон Коффи прошел через заросли ольхи чуть юго-восточнее того места, где остались девочки, наверное, решил узнать, что там за шум, и нашел их тела. Вероятно, одна из них была еще жива. Я допускаю даже, что обе оставались живы, хоть и недолго. Джон Коффи не был уверен, что они мертвы, это точно. Все, что он знал: в его руках есть целительная сила, и он попытался приложить ее к Коре и Кейт Деттерик. А когда не получилось, Коффи заплакал и впал в истерику. Вот так они его и нашли.
  
  — А почему он не остался там, где обнаружил их? — не понимал Брут. — Почему понес их на юг вдоль берега? Как ты считаешь?
  
  — Думаю, он сначала там и оставался. На суде повторяли, что пятно примятой травы было большое, вся трава полегла. А Джон Коффи не маленький.
  
  — Джон Коффи — верзила будь здоров, мать его, — сказал Харри, понизив голос до шепота, чтобы моя жена не услышала, как он ругается.
  
  — Вероятно, он забеспокоился, когда увидел, что его действия не помогают. А может, решил, что убийца все еще в лесу и наблюдает за ним. Коффи очень большой, но не слишком смелый. Помнишь, Харри, как он спрашивал, оставляем ли мы на ночь свет в блоке?
  
  — Да. Я, помню, подумал тогда, что это смешно — при таких габаритах. — Вид у Харри был потрясенный и растерянный.
  
  — Но если не он убивал этих девочек, то кто же? — спросил Дин.
  
  Я покачал головой.
  
  — Кто-то другой. Скорее всего, кто-то белый. Обвинитель много говорил, что нужна недюжинная сила, чтобы убить такую большую собаку, какая была у Деттериков, но…
  
  — Ерунда, — перебил Брут. — Сильная двенадцатилетняя девчонка способна свернуть шею большой собаке, если застанет ее врасплох и будет точно знать, где схватить. Если это сделал не Коффи, то, будь я проклят, почти каждый… любой мужчина мог это сделать. Наверняка мы никогда не узнаем.
  
  Я уточнил:
  
  — Если только он опять не совершит подобное.
  
  — Мы все равно не узнаем, если он сотворит это в Техасе или в Калифорнии, — сказал Харри.
  
  Брут наклонился вперед, потер кулаками глаза, как уставший ребенок, потом снова уронил руки на колени.
  
  — Это просто кошмар, — вздохнул он. — У нас сидит человек, возможно, невиновный — скорее всего невиновный, — которому предстоит пройти по Зеленой Миле, это так же неотвратимо, как после лета наступает осень. Что мы должны делать? Если расскажем эту чепуху о его исцеляющих пальцах, все просто рассмеются, а он все равно закончит жизнь на «жаровне».
  
  — Об этом подумаем позже, — проговорил я, ибо понятия не имел, как ему ответить. — Сейчас вопрос в том, делаем мы это для Мелинды или нет. Я бы предложил подумать несколько дней, но, по-моему, каждый день ожидания увеличивает риск того, что он не сможет помочь ей.
  
  — Помните, как он протягивал руки за мышью? — спросил Брут. — «Дайте мне его, пока еще есть время». Он так говорил. «Пока еще есть время».
  
  — Я помню.
  
  Брут подумал, потом кивнул.
  
  — Я согласен. Мне тоже плохо из-за Дэла, но больше хочется узнать, что произойдет, когда он коснется Мелинды. Может, и ничего, а может…
  
  — А я сильно сомневаюсь, что нам удастся даже вывести этого верзилу из блока, — сказал Харри, а потом вздохнул и кивнул. — А впрочем, ну и что? Считайте, что я с вами.
  
  — Я тоже, — поддержал Дин. — А кто останется в блоке, Пол? Будем тянуть жребий?
  
  — Нет, сэр, — произнес я. — Никакого жребия. Останешься ты.
  
  — Вот так? И ты это мне говоришь? — сердито и обиженно воскликнул Дин. Он стащил очки и стал тереть их о рубашку. — Что за идиотская затея?
  
  — А вот такая затея. Твои дети еще в школу ходят, — сказал Брут. — Мы с Харри холостяки. Пол женат, но его дети уже взрослые и живут самостоятельно. А мы затеваем сумасшедший трюк, я думаю, что мы все почти уверены, что нас поймают. — Он спокойно глядел на меня. — Ты только, Пол, не сказал вот о чем: если даже нам и удастся вытащить его из-за решетки, но потом исцеляющие пальцы Коффи не сработают, Хэл Мурс первый посадит нас всех. — Он дал мне время ответить на это, вероятно, даже опровергнуть, но я не мог и поэтому промолчал. Брут повернулся к Дину и продолжал: — Не пойми меня превратно, ты тоже можешь потерять работу, но по крайней мере у тебя останется шанс уйти чистеньким, если поднимется шум. Перси подумает, что это шутка. Если ты будешь за столом дежурного, то сможешь сказать, что тоже так подумал, а мы ничего другого и не говорили.
  
  — Мне все равно это не нравится, — не сдавался Дин, но было ясно, что с этим придется все-таки смириться. Мысль о детях убедила его. — И все нужно сделать прямо сегодня ночью? Вы уверены?
  
  — Если что-то предпринимать, то сегодня, — сказал Харри. — Начать думать об этом, нервов не хватит.
  
  — Давайте я возьму на себя лазарет, — предложил Дин — По крайней мере тут я могу помочь?
  
  — Ты можешь делать все, при условии, что не попадешься, — согласился Брут.
  
  Вид у Дина был обиженный, и я похлопал его по плечу.
  
  — Как только заступишь, лови момент… хорошо?
  
  — Будь спокоен.
  
  Моя жена просунула голову в дверь, словно я подал ей сигнал.
  
  — Кому еще чая со льдом? — весело спросила она. — А тебе, Брутус?
  
  — Нет, спасибо, — ответил он, — чего бы я сейчас хотел, так это глоток виски, но при нынешних обстоятельствах, пожалуй, не время.
  
  Дженис взглянула на меня: губы улыбаются, а глаза в тревоге:
  
  — Во что это ты впутываешь ребят, Пол?
  
  Но прежде чем я начал придумывать ответ, она подняла руку и сказала:
  
  — Не обращай внимания, мне не нужно этого знать.
  Глава 41
  
  Позже, когда все давно ушли и когда я уже одевался на работу, она тронула меня за плечо, повернула к себе лицом и пристально посмотрела в глаза.
  
  — Мелинда? — спросила она.
  
  Я кивнул.
  
  — Ты что-то можешь для нее сделать, Пол? Действительно что-то сделать или это все несбыточные мечты, вызванные тем, что ты видел вчера ночью?
  
  Я вспомнил глаза Коффи, руки Коффи и то состояние гипноза, в котором вошел к нему, когда он позвал. Я вспомнил, как он протягивал руки к тельцу раздавленного, умирающего Мистера Джинглза. «Пока еще есть время», — сказал он. И те черные мушки, ставшие белыми и пропавшие.
  
  — Я думаю, что это, наверное, единственный ее шанс, — вымолвил я наконец.
  
  — Тогда используй его, — сказала она, застегивая мою новую осеннюю куртку. Она висела в шкафу с моего дня рождения в начале сентября, но надевал я ее всего два или три раза. — Попробуй.
  
  И она почти вытолкала меня за дверь.
  Глава 42
  
  В ту ночь — по многим причинам самую странную ночь в моей жизни — я заступил на дежурство в двадцать минут седьмого. Мне казалось, что я все еще ощущаю в воздухе слабый запах горелой плоти. Должно быть, мне померещилось: двери на улицу, в блоке и в помещении склада были открыты весь день, в течение двух предыдущих смен все вымыли и выскребли, но мой нос этому не верил, и я не смог бы съесть ничего, даже если бы безумно боялся предстоящего вечера.
  
  Брут появился в блоке без пятнадцати семь, Дин — без десяти. Я спросил Дина, не сходит ли он в лазарет за пластырем для моей спины, а то она болит с того утра, когда пришлось тащить тело Делакруа в тоннель. Дин согласился с радостью. Я даже думаю, что он хотел подмигнуть мне, но сдержался.
  
  Харри заступил на дежурство без трех минут семь.
  
  — Как грузовик? — поинтересовался я.
  
  — Он там, где договорились.
  
  Что ж, неплохо. Потом какое-то время мы стояли у стола дежурного и пили кофе, избегая говорить о том, на что все мы надеялись: что Перси опаздывает, и возможно, вообще не придет. Учитывая отзывы о том, как он провел электроказнь, такой вариант был вполне вероятен.
  
  Но Перси, по-видимому, придерживался известного правила о том, как снова оседлать лошадь, которая тебя сбросила, потому что вошел в двери в шесть минут восьмого во всем великолепии своей синей формы: одна рука на бедре, в другой — деревянная дубинка в смешном самодельном чехле. Он пробил свою карточку, потом осторожно оглядел нас.
  
  — У меня стартер сломался, — объяснил он. — Пришлось крутить рукоятку.
  
  — Ах, — проговорил Харри, — бедный малыш.
  
  — Надо было остаться дома и отремонтировать, — мягко заметил Брут. — Зачем ты нужен тут с онемевшей рукой, правда, ребята?
  
  — Да, вам бы это понравилось, точно? — фыркнул Перси, а я подумал, что он немного успокоился, услышав такую спокойную реакцию Брута. Это хорошо. Ведь еще несколько часов надо будет как-то общаться с ним — не слишком враждебно, но и не очень дружески. После прошлой ночи ему все похожее на дружелюбие покажется подозрительным. Мы не собирались брать его во всеоружии, но думали, что, если сыграем правильно, удастся хоть немного захватить его врасплох. Важно было действовать быстро, но еще важнее, во всяком случае для меня, чтобы при этом не пострадал никто, даже Перси Уэтмор.
  
  Вернулся Дин и слегка кивнул мне.
  
  — Перси, — распорядился я, — нужно, чтобы ты пошел в складское помещение и вымыл там пол. А еще лестницу в тоннель. А потом напишешь рапорт о прошлой ночи.
  
  — Очень творческая работа, — заметил Брут, засунув большие пальцы рук за ремень и глядя в потолок.
  
  — Смешные вы ребята, — сказал Перси, однако возражать не стал. Даже не указал на очевидное, что пол там мыли уже дважды — как минимум. Думаю, он просто обрадовался возможности побыть подальше от нас.
  
  Я просмотрел рапорт предыдущей смены, не увидел ничего касающегося меня, а потом прошел к камере Уортона. Он сидел на койке, обхватив руками колени, и улыбался мне широко и неприязненно.
  
  — Кто к нам идет — большой начальник, — протянул он. — Большой, как жизнь, и столь же неприглядный. Ты был бы счастливее по колено в дерьме, босс Эджкум. Тебе что, жена задала трепку перед выходом? А?
  
  — Как дела, Крошка? — спокойно отреагировал я, но в этот момент он просто просиял. Он спустил ноги, встал и потянулся. Улыбка его стала шире, и неприязни в ней поубавилось.
  
  — Черт подери, — обрадовался он. — Наконец хоть раз назвал меня правильно. Что с тобой, босс Эджкум? Ты заболел или как?
  
  Нет, не заболел. Я был болен, но Джон Коффи позаботился об этом. Его руки не помнят, как завязывают шнурки, если вообще знали, но они умеют многое другое. Конечно, умеют.
  
  — Слушай, друг, — сказал я ему. — Если хочешь быть Крошкой Билли вместо Буйного Билла, мне все равно.
  
  Он надулся от гордости, как та пресловутая рыба, обитающая в реках Южной Америки, которая может ужалить до смерти иглами на спине и по бокам. За время работы на Миле я имел дело со многими опасными людьми, но таких отвратительных знал мало, если вообще они были. Этот Вилли Уортон считал себя большим преступником, но его поведение в тюрьме не выходило за рамки мелких пакостей вроде плевков или пускания струйки мочи через решетку камеры. Поэтому мы и не оказывали ему того уважения, которого он, по его мнению, заслуживал, но именно в ту ночь я хотел, чтобы он был сговорчивым. Даже если это означало намыливание его мягкого места мылом, я бы с радостью намылил.
  
  — У нас с Крошкой очень много общего, можешь мне поверить, — сказал Уортон. — Я ведь попал сюда не за кражу леденцов из дешевой лавочки. — И гордо, словно его внесли в героическую бригаду французского Иностранного легиона, а не шлепнули задницей об пол камеры в семидесяти шагах от электрического стула, он спросил: — Где мой ужин?
  
  — Ладно тебе, Крошка, в рапорте сказано, что ты поел в пять пятьдесят. Мясо с подливкой, пюре и бобы. Меня так легко не проведешь.
  
  Он заливисто рассмеялся и снова уселся на койке.
  
  — Тогда включи радио. — Он произнес «радио» так, как в те далекие годы, в шутку рифмуя его с «дэддио» (любовник). Удивительно, как человек может столько помнить о времени, когда его нервы были натянуты так, что почти звенели.
  
  — Чуть позже, парень. — Я отошел от его камеры и посмотрел вдоль коридора. Брут прошел вниз в дальний конец, чтобы убедиться, что смирительная комната закрыта на один замок, а не на два. Я знал, что на один, потому что уже проверил. Позднее нам понадобится открыть эту дверь как можно быстрее. Времени перетаскивать барахло, накопившееся там за долгие годы, не будет, поэтому мы его вынесли, рассортировали и разложили в разные места вскоре после того, как Уортон присоединился к нашей веселой компании. Нам казалось, что комната с мягкими стенами — очень полезная вещь, по крайней мере пока Крошка Билли не пройдет Милю.
  
  Джон Коффи, обычно в это время уже лежавший, свесив длинные полные ноги и отвернувшись лицом к стене, сидел на краю койки, сложив руки и глядя на Брута с тревогой — проницательностью, — что на него не походило. И слезы не бежали из его глаз.
  
  Брут проверил дверь в смирительную комнату, потом вернулся назад. Проходя мимо камеры Коффи, он взглянул на него, и Коффи произнес любопытные слова: «Конечно. Я поеду». Словно ответил на то, что сказал Брут.
  
  Мой взгляд встретился со взглядом Брута. «Он знает, — почти произнес он. — Каким-то образом знает».
  
  Я пожал плечами и развел руками, словно говоря: «Ну конечно, он знает».
  Глава 43
  
  Старый Тут-Тут сделал последний заход на блок «Г» со своей тележкой где-то без четверти девять. Мы купили у него достаточно снеди, чтобы он улыбался.
  
  — Ну что, ребята, видели мышь? — спросил он. Мы покачали головами.
  
  — Может, Красавчик видел, — Тут качнул головой в сторону склада, где Перси то ли мыл пол, то ли писал рапорт, то ли чесал свой зад.
  
  — А зачем тебе? Это совсем не твое дело, — осадил его Брут. — Крути колеса, Тут. Ты провонял уже весь коридор.
  
  Тут улыбнулся своим неприятным беззубым и впалым ртом, потом сделал вид, что нюхает воздух.
  
  — Это не мой запах, — сказал он. — Это «прощай» от Дэла.
  
  Хихикая, он выкатил свою тележку за дверь в прогулочный дворик. И продолжал ее катать еще десять лет уже после моего ухода — да что там, после закрытия Холодной Горы, — продавая шоколад и ситро охранникам и заключенным, кто мог это себе позволить. Даже сейчас я слышу иногда его в моих снах, он кричит, что жарится, жарится, что он жареный индюк.
  
  После ухода Тута время стало тянуться, стрелки часов словно замерли. Мы полтора часа слушали радио, и Уортон визгливо хохотал над Фредом Алленом в передаче «Аллея Аллена», хотя я очень сомневаюсь, что он понимал многие шутки. Джон Коффи сидел на краю койки, сложив руки и не сводя глаз с сидящих за столом дежурного. Так иногда люди ожидают, когда объявят нужный автобус на автостанции.
  
  Перси вышел из помещения склада примерно без четверти одиннадцать и вручил мне рапорт, густо написанный карандашом. Клочья ластика тут и там лежали на листе. Он увидел, как я провел по ним пальцем и торопливо сказал:
  
  — Это только черновик. Я потом перепишу. Как ты думаешь, сойдет?
  
  Я думал, что это самое наглое очковтирательство из всех, какие я только читал. Но сказал, что все нормально, и он, удовлетворенный, удалился.
  
  Дин и Харри играли в карты, при этом чересчур громко разговаривали и слишком часто спорили из-за счета, каждые пять секунд поглядывая на медленно ползущие стрелки часов. Кажется, в одной из партий в ту ночь они сыграли три кона вместо двух. В воздухе было слишком много напряжения, мне даже казалось, что его можно лепить, как глину, и не чувствовали этого лишь два человека: Перси и Буйный Билл.
  
  Когда часы показали без десяти двенадцать, я уже больше не мог ждать, и слегка кивнул Дину. Он пошел в мой кабинет с бутылкой «колы», купленной у Тута, и через пару минут вернулся. «Кола» была налита в жестяную чашку, которую заключенный не мог разбить, а потом порезаться.
  
  Я взял чашку и огляделся. Харри, Дин и Брут наблюдали за мной. Смотрел на меня и Джон Коффи. А Перси нет. Перси вернулся в склад, где именно в эту ночь ему было легче. Я принюхался к содержимому чашки и не почувствовал ничего другого, кроме запаха «Колы RS», в те годы приятно пахнувшей корицей.
  
  Я понес ее к камере Уортона. Крошка Билли лежал на койке. Он не мастурбировал, хотя его шорты здорово оттопыривались, и он периодически пощипывал это место, как искусный контрабасист самую толстую струну.
  
  — Крошка, — позвал я.
  
  — Не трогай меня, — отозвался он.
  
  — Ладно, — согласился я. — Я принес тебе «колы», чтобы ты вел себя как человек всю ночь, ведь уже скоро и твой черед, но, если не хочешь, я выпью ее сам.
  
  Я сделал вид, что пью, подняв жестяную кружку (смятую по бокам многими сердитыми ударами о многие прутья решеток) к губам. Уортон соскочил с койки в мгновение ока, что меня не удивило. Этот трюк был не очень рискованным, большинство заключенных — убийцы, насильники, приговоренные к Олд Спарки, — сходят с ума по сладостям, и этот не был исключением.
  
  — А ну-ка, дай сюда, дурак. — Уортон произнес это таким тоном, словно он был кучером, а я простым крестьянином. — Отдай это Крошке.
  
  Я держал кружку недалеко от прутьев решетки, позволяя ему дотянуться. Если сделать наоборот — может случиться катастрофа, это скажет любой охранник, прослуживший в тюрьме достаточно долго. О таких вещах мы всегда думали, иногда просто машинально: так же, как знали, что нельзя позволять заключенным называть нас по именам и что быстрый звон ключей означает тревогу на блоке, потому что это звук бегущего охранника, а охранники в тюрьме не бегают никогда, разве что в случае тревоги на этапе. Людям типа Перси Уэтмора этих премудростей не постичь.
  
  Сегодня, однако, Уортон скорее всего собирался вести себя смирно. Он схватил жестяную кружку, вылакал «колу» в три длинных глотка, а потом звучно отрыгнул.
  
  — Отлично, — сказал он.
  
  Я протянул руку:
  
  — Кружку.
  
  Он подержал ее секунду, дразня глазами.
  
  — Думаешь, возьму себе?
  
  Я пожал плечами.
  
  — Мы придем и отберем. Ты отправишься в маленькую комнату. И это будет твоя последняя «кола». Если только ее не подают в аду, вот и все.
  
  Его улыбка погасла.
  
  — Не люблю шуток насчет ада, козел. — Он швырнул кружку через решетку. — Вот вам. Забирайте.
  
  Я поднял кружку. За моей спиной Перси сказал:
  
  — Какого черта ты вдруг решил дать этому идиоту содовой?
  
  «Потому что там столько зелья из лазарета, что хватит, чтобы проспать двое суток и ничего не почувствовать», — подумал я.
  
  — У Пола, — заметил Брут, — запас милосердия не ограничен, и оно падает, словно дождь с райских небес.
  
  — Чего? — спросил Перси, нахмуриваясь.
  
  — Я говорю, у него доброе сердце. Всегда было, таким и останется. Не хочешь сыграть в «безумные восьмерки», Перси?
  
  Перси фыркнул:
  
  — Только не в «Пьяницу» и не в «Ведьму», это самые глупые игры в мире.
  
  — Поэтому я думал, что тебе будет интересно сыграть в несколько рук, — сладко улыбнулся Брут.
  
  — Умные все какие, — сказал Перси и шмыгнул в мой офис. Мне не очень нравилось, что эта мелкая крыса сидит за моим столом, но я промолчал.
  
  Время тянулось медленно. Двенадцать двадцать, двенадцать тридцать. В двенадцать сорок Джон Коффи поднялся с койки и стал у двери камеры, держась руками за прутья решетки. Мы с Брутом прошли до камеры Уортона и заглянули в нее. Он лежал на койке, улыбаясь в потолок. Глаза его были открыты, но напоминали стеклянные шарики. Одна рука лежала на груди, вторая свесилась с койки, пальцы касались пола.
  
  — Боже, — проговорил Брут, — от Крошки Билли до Вилли Плаксы — всего за один час. Интересно, сколько таблеток морфина Дин положил в этот тоник?
  
  — Достаточно. — Мой голос слегка задрожал. Брут этого мог и не заметить, но я услышал. — Пошли.
  
  — Ты не хочешь подождать, пока этот красавчик отключится?
  
  — Он уже отключился, Брути. Он просто слишком под кайфом, чтобы закрыть глаза.
  
  — Ты начальник, тебе виднее. — Он оглянулся, ища Харри, но Харри был уже рядом. Дин сидел прямо за столом дежурного, перетасовывая колоду карт так сильно и быстро, что было странно, что они не загораются, при каждом перехвате колоды бросая взгляд налево, на мой кабинет. Следя за Перси.
  
  — Уже пора? — спросил Харри. Его длинное лошадиное лицо казалось очень бледным над синей форменной блузой, но вид у него был решительный.
  
  — Да. Если мы хотим успеть, то пора.
  
  Харри перекрестился и поцеловал большой палец. Потом отправился в смирительную комнату, открыл ее и вернулся со смирительной рубашкой. Он подал ее Бруту. Мы втроем прошли по Зеленой Миле. Коффи у двери своей камеры проводил нас взглядом и не сказал ни слова. Когда мы дошли до стола дежурного, Брут спрятал рубашку за спину, что при его комплекции было довольно легко.
  
  — Повезло, — сказал Дин. Он был так же бледен, как и Харри, но и столь же решителен.
  
  Перси сидел за моим столом, именно так, на моем стуле, и хмурился над книгой, которую таскал повсюду с собой последние несколько ночей: не «Арго» или «Для мужчин», а «Уход за душевнобольными в лечебницах». Но по его виновато-встревоженному взгляду, брошенному на нас, можно было подумать, что это «Последние дни Содома и Гоморры».
  
  — Чего еще? — спросил он, быстро захлопывая книгу. — Что вам нужно?
  
  — Поговорить с тобой, Перси, — сказал я. — Вот и все.
  
  Однако по нашим лицам он понял, что мы явились вовсе не только поговорить, поэтому вскочил и бросился — почти бегом — к открытой двери в помещение склада. Он подумал, что мы пришли рассчитаться с ним и надавать оплеух.
  
  Харри отрезал ему путь к отступлению и стал Вт дверях, сложив на груди руки.
  
  — А ну! — Перси повернулся ко мне в тревоге, но стараясь не показывать ее. — Что это еще?
  
  — Не спрашивай, Перси. — Я думал, что все пройдет нормально, я буду в норме, раз уж мы начали эту безумную аферу, но что-то не получалось. Я не верил, что делаю это. Словно в плохом сне. Мне все казалось, что вот-вот жена разбудит меня и скажет, что я стонал во сне. — Лучше, если ты с этим смиришься.
  
  — А что у Ховелла за спиной? — срывающимся голосом спросил Перси, поворачиваясь, чтобы лучше рассмотреть Брута.
  
  — Ничего.
  
  — Ну, это, я думаю… — Брут вытащил смирительную рубашку и помахал ею у бедра, словно матадор мулету перед броском быка.
  
  Перси вытаращил глаза и рванулся. Он хотел бежать, но Харри схватил его за плечи, и получился лишь рывок.
  
  — Отпустите меня? — закричал Перси, пытаясь вырваться из рук Харри, — но тщетно. Харри был тяжелее фунтов на сто, и мускулы у него, как у лесоруба, однако у Перси хватило сил протащить Харри почти до середины комнаты и смять неприятный зеленый ковер, который я все собирался заменить. На секунду я даже подумал, что он вырвет Харри руку, ведь страх может прибавить сил.
  
  — Успокойся, Перси, — сказал я. — Будет легче, если…
  
  — Перестань успокаивать меня, невежа, — завопил Перси, дергая плечами и пытаясь высвободить руки. — Оставьте меня! Все! Я знаю людей! Больших людей! Если вы не перестанете, вам всем придется отправиться в Южную Каролину за тарелкой супа на общественной кухне!
  
  Он опять рванулся вперед и ударил бедром по моему столу. Книга, которую он читал — «Уход за душевнобольными в лечебницах», подскочила, и из нее выпала спрятанная внутри маленькая брошюрка. Неудивительно, что Перси глядел виновато, когда мы вошли. Это были не «Последние дни Содома и Гоморры», а книжечка, которую мы иногда давали сексуально озабоченным узникам за хорошее поведение. Я уже упоминал о ней, по-моему, маленькая книжечка комиксов, где Олив Ойл спала со всеми, кроме малыша Свит Пи.
  
  Мне показалось печальным, что Перси в моем кабинете изучал такую примитивную порнушку, Харри тоже глядел с отвращением, насколько я мог видеть его из-за напряженного плеча Перси, а Брут залился смехом, и это вывело Перси из борьбы на какое-то время.
  
  — Ах, Перси, — произнес он. — Что скажет мама? Что по этому поводу скажет губернатор?
  
  Перси густо-густо покраснел.
  
  — Заткнитесь. И оставь маму в покое.
  
  Брут передал мне смирительную рубашку и приблизил лицо вплотную к Перси.
  
  — Конечно. Просто будь хорошим мальчиком и вытяни ручки.
  
  Губы Перси дрожали, а глаза блестели слишком ярко. Он был готов вот-вот расплакаться.
  
  — Не буду, — сказал он детским дрожащим голосом, — и вы меня не заставите. — Потом стал громко звать на помощь. Харри моргнул мне, я ответил тем же. Если и был момент, когда все дело могло рухнуть, так именно тогда. Но Брут так не считал. Он никогда не сомневался. Он зашел за спину Перси, стал плечом к плечу с Харри, который все еще держал руки Перси у него за спиной. Брут поднял руки и взялся за уши Перси.
  
  — Прекрати орать. Если не хочешь получить пару самых уникальных чайниц в мире.
  
  Перси перестал кричать о помощи и просто стоял, дрожа и глядя вниз на обложку комиксов, где Попай и Олив забавлялись в такой позе, о которой я только слышал, но ни разу не пробовал. «О Попай!» — написано было в шарике над головой Олив. «Оп-оп-оп-оп», — красовалось над головой Попая. Он еще и трубку курил при этом.
  
  — Вытяни руки, — приказал Брут, — и хватит валять дурака. Делай, как говорят.
  
  — Не буду, — упорствовал Перси. — Не буду, и вы меня не заставите.
  
  — Ты очень сильно, просто жестоко ошибаешься, — сказал Брут, хлопнул по ушам Перси и стал крутить их, словно ручки конфорок у плиты. Плиты, которая готовит так, как ты хочешь. Перси жалобно вскрикнул от боли и удивления — я бы многое отдал, чтобы этого не слышать. В его крике звучали не только боль и удивление, в нем было понимание. Впервые за свою жизнь Перси вдруг осознал, что ужасные вещи случаются не только с другими людьми, у которых нет родственника-губернатора. Я хотел сказать Бруту, чтобы он перестал, но, конечно же, не мог. Мы зашли слишком далеко. Все, что я мог, это напомнить себе, что Перси провел Делакруа через одному Богу известно какие муки просто потому, что Делакруа посмеялся над ним. Однако это не утешало. Возможно потому, что я создан иначе, чем Перси.
  
  — Протяни сюда ручки, милый, — попросил Брут, — иначе получишь еще.
  
  Харри уже отпустил юного мистера Уэтмора. Всхлипывая, как маленький, со слезами, уже бегущими по щекам. Перси вытянул руки перед собой, как лунатик в кинокомедии. Я в мгновение ока надел на них рукава смирительной рубашки и едва успел натянуть рубашку на плечи Перси, как Брут отпустил его уши и схватил завязки на манжетах. Он обкрутил руки Перси крест-накрест, так что они теперь были крепко прижаты к груди. Харри тем временем застегнул застежки на спине и завязал завязки. После того, как Перси сдался, вся операция заняла не более десяти секунд.
  
  — Вот и хорошо, милый, — сказал Брут. — Теперь вперед.
  
  Но он не пошел. Он посмотрел на Брута, потом обратил свои испуганные, вопрошающие глаза ко мне. И куда делись его угрозы насчет того, что мы все отправимся в Южную Каролину за бесплатной кормежкой!
  
  — Пожалуйста, — прошептал он хрипло и сквозь слезы, — только не сажай меня к нему, Пол.
  
  И тогда я понял, почему он так запаниковал, почему так яростно сопротивлялся. Он думал, что мы собираемся подсадить его в камеру к Буйному Биллу Уортону и что наказанием за сухую губку станет анальный секс всухую с заключенным психопатом. Но вместо сочувствия я ощутил лишь отвращение к Перси и еще больше утвердился в своем решении. В конце концов, он судил нас по себе: что бы сделал он, окажись на нашем месте.
  
  — Нет, не к Уортону, Перси, — успокоил я. — В смирительную комнату. Ты посидишь там часика три-четыре один в темноте и подумаешь о том, что ты сделал с Дэлом. Наверное, тебе уже поздно учиться тому, как люди должны вести себя, во всяком случае так думает Брут, но я — оптимист. А теперь, иди.
  
  И он пошел, бормоча себе под нос, что мы об этом пожалеем, очень пожалеем, как пить дать, но в целом, казалось, он успокоился и расслабился.
  
  Когда мы препроводили его в коридор, Дин посмотрел на нас с таким искренним удивлением и наивностью, что я рассмеялся бы, не будь дело таким серьезным. Лучшую игру я видел только в гранд-ревю.
  
  — Слушайте, вам не кажется, что шутка зашла слишком далеко? — спросил Дин.
  
  — А ты заткнись, тебе же на пользу, — прорычал Брут. Эти фразы мы придумали за обедом, и для меня они так и прозвучали, как часть сценария, но если Перси был достаточно испуган и растерян, то они могли бы дать работу Дину Стэнтону, если придется туго. Сам я так не думал, но все бывает. Каждый раз, когда я сомневался, я вспоминал о Джоне Коффи и о мышонке Делакруа.
  
  Мы прогнали Перси вдоль Зеленой Мили, он спотыкался и выкрикивал, чтобы мы шли помедленнее, а то он упадет лицом прямо на пол. Уортон лежал на своей койке, но мы гнали Перси слишком быстро, чтобы я успел заметить, спит он или нет. Джон Коффи стоял у двери камеры и смотрел.
  
  — Ты — плохой человек, и ты заслужил эту темную комнату, — произнес он, но, по-моему, Перси его не услышал.
  
  Когда мы вошли в смирительную комнату, щеки Перси были пунцовые и по ним текли слезы, глаза вращались в орбитах, волосы сбились на лоб. Харри одной рукой вытащил пистолет Перси, а другой — его драгоценную дубинку.
  
  — Получишь обратно, не беспокойся, — сказал Харри. Он был слегка смущен.
  
  — Жаль, я не смогу сказать это о твоей работе, — огрызнулся Перси. — О работе для вас всех. Вам это так не сойдет! Не сойдет!
  
  Он явно готов был продолжать орать, но у нас не оставалось времени слушать его проповеди. В моем кармане лежал рулон липкой ленты — предка нынешней клейкой ленты. Перси увидел и стал уклоняться. Брут схватил его сзади и держал, пока я не заклеил лентой ему рот, закрепив для надежности концы почти на затылке. Ну, потеряет он клок волос, когда будут отдирать ленту, а еще губы серьезно потрескаются, но мне было уже все равно. Мне уже хватило Перси Уэтмора по горло.
  
  Мы отошли от него. Он стоял посредине комнаты, под забранной в металлическую сетку лампочкой, в смирительной рубашке, дыша воспаленными ноздрями и издавая сдавленные, мычащие звуки из-под пленки. Во всяком случае он был очень похож на тех заключенных, которых мы держали в этой комнате.
  
  — Чем тише ты станешь вести себя, тем скорее выйдешь отсюда, — наставлял его я. — Постарайся это запомнить, Перси.
  
  — А если будет одиноко, вспомни об Олив Ойл, — посоветовал Харри. — Оп-оп-оп-оп.
  
  Потом мы вышли. Я закрыл дверь, а Брут защелкнул оба замка. Дин стоял чуть выше на Миле, около камеры Коффи. Он уже вставил ключ в верхний замок. Мы четверо молча переглянулись. Слова были не нужны. Колесо завертелось, и нам оставалось лишь надеяться на то, что все пройдет, как мы задумывали, не перескакивая зубцов на шестеренках.
  
  — Ты все еще хочешь проехаться, Джон? — спросил Брут.
  
  — Да, сэр, — ответил Коффи. — Думаю, да.
  
  — Хорошо. — Дин открыл первый замок, вынул ключ и вставил его во второй замок.
  
  — Нам надо тебя заковывать цепью, Джон? — спросил я.
  
  Коффи, кажется, задумался.
  
  — Можно, если хотите, — проговорил он наконец. — Но не нужно.
  
  Я кивнул Бруту, отодвинувшему дверь камеры, потом повернулся к Харри, который почти направил на него пистолет Перси сорок пятого калибра, когда Коффи выходил из камеры.
  
  — Отдай это Дину, — сказал я.
  
  Харри встрепенулся, словно очнувшись от дремы, увидел пистолет и дубинку Перси в своих руках и передал их Дину. А Коффи тем временем оказался в коридоре и своим голым черепом чуть не задел лампочки на потолке. Когда он стоял, сложив руки перед собой и опустив плечи, я опять подумал, что он похож на огромного пойманного медведя.
  
  — Запри игрушки Перси в ящике стола дежурного, пока мы не вернемся, — приказал я.
  
  — Если вернемся, — добавил Харри.
  
  — Хорошо, — сказал мне Дин, не обращая внимания на Харри.
  
  — А если кто-нибудь придет, вообще-то никто не должен, но если вдруг, то что ты скажешь?
  
  — Что Коффи разволновался к полуночи. — Дин был похож на студента, отвечающего на экзамене. — Что нам пришлось запихать его в смирительную рубашку и поместить в смирительную комнату. Если возникнет шум, то тот, кто услышит, подумает, будто это он. — Дин кивнул в сторону Джона Коффи.
  
  — А где мы? — допытывался Брут.
  
  — Пол в администрации, работает с делом Дэла и свидетелями, — ответил Дин. — Это сейчас особенно важно, потому что казнь прошла так ужасно. Он сказал, что скорее всего пробудет там остаток смены. Брутус, Харри и Перси в прачечной, стирают одежду.
  
  Да, вот так обычно и говорили. В прачечной, в комнате снабжения по ночам иногда играли в очко, покер или преферанс. Что бы ни было, но охранники, участвовавшие в этом, говорили, что стирают свою одежду. На этих сборищах иногда пили самогон, а вахту несли по очереди.
  
  Так было, наверное, во все времена и во всех тюрьмах. Когда все время проводишь в заботах о грязных людишках, сам поневоле запачкаешься. Во всяком случае, нас вряд ли стали бы проверять. К «стирке одежды» в Холодной Горе относились с большим уважением.
  
  — Именно так, — сказал я, поворачивая Коффи вокруг и подталкивая вперед. — А если все сорвется, Дин, то ты ничего не знаешь.
  
  — Легко сказать, но…
  
  В этот момент из-за решетки камеры Уортона высунулась худая рука и ухватилась за каменный бицепс Коффи. Мы аж вскрикнули. Уортон должен был спать как убитый, а он стоял, чуть покачиваясь вперед-назад, как боксер после удара, и мутно скалился.
  
  Удивительной была реакция Коффи. Он не отскочил, но тоже вскрикнул, выпуская воздух сквозь зубы, словно коснулся чего-то холодного и неприятного. Его глаза расширились, и на секунду он показался мне другим человеком, словно другой вставал по утрам и ложился спать вечером. Он был живой — тогда, когда хотел, чтобы я зашел в его камеру и он смог до меня дотронуться. «Помочь мне», говоря языком Коффи. Он так же выглядел, когда вытянул руки за мышью. И сегодня, в третий раз, его лицо озарилось, словно в мозгу вдруг зажгли лампу. Но сейчас совсем не так.
  
  Его лицо стало холодным, и я впервые подумал, что может случиться, если вдруг Джон Коффи впадет в ярость. У нас были пистолеты, мы могли застрелить ею, но побороть его было бы нелегко.
  
  Я прочел подобные мысли на лице Брута, но Уортон продолжал скалиться окаменевшей улыбкой.
  
  — А куда это ты идешь? — Это прозвучало скорее как «Куа эа ты ош?»
  
  Коффи стоял неподвижно, переводя взгляд с лица Уортона на его руку. Я не мог понять выражения его лица. Я видел, что оно разумное, но не мог понять, что оно означало. За Уортона я не беспокоился совсем. Он не вспомнит ничего потом, сейчас он, как пьяница, гуляющий в отключке.
  
  — Ты — плохой человек, — прошептал Коффи, и я не разобрал, что было в его голосе: боль, злость или страх. Наверное, все вместе. Коффи снова посмотрел на руку, сжимающую его бицепс, словно на насекомое, которое могло бы очень больно укусить, если бы имело разум.
  
  — Правильно, ниггер, — пробормотал Уортон с мутной кривой ухмылкой. — Плохой, как тебе и не снилось.
  
  Я вдруг ясно почувствовал, что должно произойти что-то ужасное, что-то, способное кардинально изменить запланированный ход событий, как внезапное землетрясение может изменить русло реки. Это должно было случиться, и ни я, ни кто другой из нас ничего не мог поделать.
  
  Потом Брут, наклонившись, отодрал руку Уортона от плеча Джона Коффи, и это чувство исчезло. Словно разомкнулась потенциально опасная цепь. Я уже говорил, что за время моей работы в блоке «Г» телефон губернатора не звонил ни разу. Это правда, но я представил, что, если бы он хоть раз зазвонил, я испытал бы такое же облегчение, как тогда, когда Брут убрал руку Уортона от человека, возвышающегося рядом со мной. Глаза Коффи сразу потухли, словно выключили свет, горевший изнутри.
  
  — Ложись, Билли, — сказал Брут. — Отдохни. — Так обычно я успокаивал ребят, но сейчас я не возражал, чтобы Брут говорил моими словами.
  
  — Может, и лягу, — согласился Уортон. Он отступил, покачнулся, чуть не опрокинулся, но в последнюю секунду удержал равновесие. — О Боже, вся комната качается. Словно я пьян.
  
  Он сделал шаг к койке, не спуская мутных глаз с Коффи.
  
  — Негры должны иметь свой электростул, — заявил он. Потом его колени подогнулись, и он плюхнулся на койку. Еще до того, как голова коснулась тонкой тюремной подушки, Уортон захрапел, темно-синие тени проступили у него под глазами, а кончик языка высунулся наружу.
  
  — Боже, как он сумел подняться с таким количеством наркотиков? — прошептал Дин.
  
  — Неважно, теперь он готов. Если опять начнет, дай ему еще таблетку в стакане воды. Но не больше одной. Нам не нужно его убивать.
  
  — Говори за себя, — проворчал Брут и подозрительно посмотрел на Уортона. — Таких обезьян нельзя убить наркотиками. Они от них расцветают.
  
  — Он — плохой человек, — повторил Коффи, но на этот раз более низким голосом, словно был не очень уверен в том, что говорит.
  
  — Правильно, — согласился Брут. — Самый подлый. Но теперь он нам не нужен, танцевать с ним танго мы не собираемся. — Мы опять пошли, вчетвером окружая Коффи, как почитатели вокруг своего идола.
  
  — Скажи мне, Джон, а ты знаешь, куда мы ведем тебя?
  
  — Помочь, — сказал он. — По-моему… помочь… даме? — И он посмотрел на Брута с надеждой и тревогой. Брут кивнул.
  
  — Правильно. Но откуда ты узнал? Как ты узнал?
  
  Джон Коффи тщательно обдумал вопрос, но потом покачал головой.
  
  — Я не знаю. Сказать по правде, босс, я мало чего знаю вообще. И никогда не знал.
  Глава 44
  
  Я знал, что маленькая дверь между кабинетом и лестницей вниз, в складское помещение, не была рассчитана на таких, как Коффи, но я не мог себе представить всей этой несоразмерности, пока он не оказался перед дверью и не взглянул на нее с сомнением.
  
  Харри засмеялся, но сам Коффи, похоже, не увидел смешного в том, что огромный мужчина стоит перед маленькой дверью. Он привык к таким вещам, поскольку был великаном большую часть своей жизни, а эта дверь всего лишь чуть меньше других.
  
  Он присел, протиснулся сквозь нее сидя, потом опять поднялся и спустился по ступенькам к ожидающему его Бруту. Там он остановился и посмотрел через всю комнату на платформу, где в ожидании молча стоял Олд Спарки — величественный, словно трон в замке умершего короля. Шлем перекошено висел на одной из стоек спинки и был похож на королевскую корону не больше, чем шутовской колпак, хотя, если бы шут напялил его или потряс им, его высокородная аудитория сильнее смеялась бы над его шутками.
  
  Тень от стула, вытянутая и паукообразная, угрожающе карабкалась на одну из стен. И действительно, мне показалось, что все еще пахнет горелой плотью. Запах был слабым, но я подумал, что это не только мое воображение.
  
  Харри нырнул в дверь, за ним я. Мне не по душе было, как Джон Коффи, оцепенев, удивленным взглядом смотрит на Олд Спарки. А еще меньше мне понравилось то, что я увидел, когда подошел ближе: мурашки на коже его рук.
  
  — Пойдем, парень. — Я взял его за руку и попытался потянуть в сторону двери, ведущей в тоннель. Он не сдвинулся с места, с таким же успехом я мог пытаться выломать голыми руками булыжник из мостовой.
  
  — Пошли, Джон, нам надо идти, если не хочешь, чтобы кучер и карета снова превратились в тыкву, — сказал Харри и снова нервно рассмеялся. Он взял Джона за другую руку и потянул, но Джон не шевелился. А потом произнес что-то тихим полусонным голосом. Он говорил это не мне, да и ни кому из нас, но все равно никогда не забуду его слов:
  
  — Они все еще здесь. Кусочки их все еще здесь. Я слышу их крики.
  
  Нервный смешок Харри умолк, осталась лишь улыбка на губах, словно покосившаяся ставня в опустевшем доме. Брут взглянул на меня почти с ужасом и отошел от Джона Коффи. Во второй раз за какие-то пять минут мне показалось, что все предприятие на грани провала. На этот раз я вышел вперед, чуть позже, когда катастрофа будет угрожать в третий раз, это сделает Харри. В эту ночь мы все получили шанс, поверьте.
  
  Я встал между Джоном и электрическим стулом, привстав на цыпочки, чтобы полностью закрыть стул собой. Потом дважды резко щелкнул пальцами перед глазами Джона.
  
  — Пошли. Иди! Ты сказал, что тебя не нужно заковывать в цепи, докажи это! Иди, парень! Шагай, Джон Коффи! Вот сюда! В эту дверь!
  
  Его глаза прояснились.
  
  — Да, босс. — И, слава Богу, он пошел.
  
  — Смотри на дверь, Джон Коффи, только на дверь и больше никуда.
  
  — Да, босс. — Джон послушно уставился на дверь.
  
  — Брут. — Я показал пальцем.
  
  Он поспешил вперед, на ходу вытаскивая ключи и выбирая нужный. Джон неотрывно смотрел на дверь в тоннель, а я не упускал из виду Джона, но уголком глаза заметил, что Харри бросает нервные взгляды на Олд Спарки, словно никогда в жизни его не видел.
  
  «Кусочки их все еще здесь… Я слышу их крики».
  
  Если это правда, то Эдуар Делакруа должен кричать дольше и громче всех, и я был рад, что не слышу того, что слышит Джон Коффи.
  
  Брут открыл дверь. Мы спустились вниз по лестнице, Коффи шел первым. Внизу он мрачно посмотрел на низкие кирпичные своды. Когда мы доберемся до другого конца, его спину, должно быть, станет ломить, если только…
  
  Я подкатил тележку. Простыню, на которой лежал Дэл, уже убрали (и скорее всего сожгли), так что виднелись черные кожаные подушки.
  
  — Залезай, — приказал я Джону. Он недоверчиво взглянул на меня, и я ободряюще кивнул. — Так будет лучше.
  
  — Ладно, босс Эджкум. — Он сел, потом улегся, глядя на нас встревоженными карими глазами. Его ступни в дешевых тюремных шлепанцах доставали почти до земли. Брут стал между ними и покатил Джона Коффи вдоль темного коридора, как вез уже многих. Различие состояло в том, что нынешний седок еще дышал. Когда мы уже прошли полпути и находились под шоссе (стали слышны приглушенные звуки проезжающих автомобилей), Джон заулыбался:
  
  — Ты смотри, — сказал он. — Это забавно. — «В следующий раз, когда поедет на тележке, он уже не будет так думать», — такая мысль посетила меня. Действительно, в следующий раз он не будет ни думать, ни чувствовать вообще. Или будет? Кусочки их все еще здесь, он так сказал, он слышал их крики.
  
  «Пойдет вслед за другими, невидимый для них». Я поежился.
  
  — Я надеюсь, ты не забыл про «Аладдина», босс Эджкум? — спросил Брут, когда мы дошли до конца тоннеля.
  
  — Не беспокойся, — ответил я. «Аладдин» ничем не отличался от других ключей, которые находились тогда при мне, у меня была связка весом около килограмма, — но это самый главный из всех главных ключей: он открывал все. Такой ключ «Аладдин» был тогда один на пять блоков тюрьмы и принадлежал главному на блоке. Другие надзиратели могли его брать, но только главный надзиратель имел право его выдавать.
  
  В дальнем конце тоннеля стояли ворота с решетками из нержавеющей стали. Они всегда напоминали мне картинки с видами старых замков — тех старинных, когда рыцари брили головы, а рыцарство почиталось. Только Холодная Гора была далеко от Камелота. За воротами лестница вела к скромной, подъемной двери с надписью: «Посторонним вход воспрещен. Собственность Штата», а снаружи: «Под напряжением».
  
  Я открыл ворота, а Харри захлопнул их за нами. Мы поднялись, Джон Коффи опять впереди, опустив плечи и наклонив голову. Наверху Харри обошел его (естественно, не без трудностей, хотя и был меньше нас всех) и открыл подъемную дверь. Она была тяжелой. Он мог сдвинуть ее, но поднять ему было не под силу.
  
  — Сейчас, босс, — сказал Джон. Он опять вышел вперед, почти вдавив Харри бедром в стену, когда проходил, и поднял дверь одной рукой. Можно было подумать, что это крашеный картон, а не стальной лист.
  
  В лицо нам подул холодный ночной воздух, подгоняемый пронизывающим ветром, этот ветер будет с нами почти все время до марта или апреля. Ветер гнал осенние листья, и Джон Коффи свободной рукой поймал один из них. Я никогда не забуду, как он смотрел на него и как поднес ближе к своему широкому красивому носу, чтобы ощутить запах.
  
  — Пошли, — поторопил Брут. — Вперед, марш.
  
  Мы выбрались наружу. Джон опустил калитку, и Брут закрыл ее, для нее не нужен был «Аладдин», он пригодится для того, чтобы открыть калитку в проволочной сетке, которая окружала поднимающуюся дверь.
  
  — Руки держи по швам, парень, когда будешь проходить, — пробормотал Харри. — И не трогай проволоку, если не хочешь сильно обжечься.
  
  Потом мы вышли совсем и стояли на обочине дороги небольшой кучкой (три холмика вокруг горы — наверное, мы выглядели так), глядя на стены, огни и сторожевые вышки исправительного учреждения «Холодная Гора». На секунду я смог разглядеть даже неясную фигуру часового на вышке, греющего дыханием ладони, но ненадолго, окна в вышках маленькие. Тем не менее нужно было вести себя очень тихо. Если сейчас вдруг появится автомобиль, мы влипнем в большие неприятности.
  
  — Пошли, — прошептал я. — Веди нас, Харри.
  
  Мы взяли чуть севернее и зашагали вдоль шоссе цепочкой друг за другом: сначала Харри, за ним Джон Коффи, потом Брут и я. Мы преодолели первый подъем и стали опускаться с другой стороны, откуда тюрьма давала о себе знать лишь заревом огней над верхушками деревьев. Харри по-прежнему шел впереди.
  
  — Где ты ее поставил? — тихо спросил Брут, выпустив изо рта белое облачко пара. — В Балтиморе?
  
  — Чуть дальше впереди, — отозвался Харри немного нервно и раздраженно. — Придержи пар, Брут.
  
  Но Коффи, насколько я мог видеть, был бы только рад идти хоть до рассвета, а потом еще и до заката. Он смотрел по сторонам, вздрагивая не от страха, а от восторга, я почти уверен, когда вдруг ухнул филин. И я тогда понял, что если ему было страшно в темноте внутри здания, то здесь он темноты не боялся совсем. Он ласкал эту ночь, прижимался в ней своими чувствами, как мужчина припадает лицом к выпуклостям и изгибам женской груди.
  
  — Здесь мы повернем, — произнес Харри. Небольшая дорога — узкая, немощеная, заросшая по центру травой, уходила под углом вправо. Мы свернули на нее и прошли еще метров триста. Брут опять уже начал беспокоиться, когда Харри остановился, перешел на левую сторону и стал убирать отломленные сосновые ветки. Джон и Брут стали ему помогать, и не успел я присоединиться к ним, как они открыли потрепанный нос старого грузовика «фармолл» и его зарешеченные фары глянули на нас, словно глаза жука.
  
  — Я хотел сделать как можно осторожнее, — объяснил Харри Бруту тонким, обиженным голосом. — Может, для тебя, Брутус Ховелл, это и смешно, но я из очень религиозной семьи, мои сестры такие праведницы, что могут превратить христиан во львов, и если меня поймают за такими играми…
  
  — Все нормально, — успокоил Брут. — Я просто нервничаю, вот и все.
  
  — Я тоже, — напряженно сказал Харри. — Сейчас, если эта старая рухлядь заведется…
  
  Он обошел вокруг кузова грузовика, все еще что-то бормоча, и Брут подмигнул мне. Для Коффи мы перестали существовать. Он закинул голову и пил звезды, рассыпанные по небу.
  
  — Я поеду сзади вместе с ним, если хочешь, — предложил Брут. Позади нас быстро прорычал стартер, словно старый пес, просыпающийся холодным зимним утром. Потом двигатель ожил. Харри газанул раз и оставил его прогреваться. — Нам обоим там нечего делать.
  
  — Садись вперед, — сказал я. — Ты сможешь поехать с ним на обратном пути. Если, конечно, мы не кончим тем, что нас всех повезут в кузове нашего тюремного грузовика.
  
  — Что ты такое говоришь? — воскликнул он с искренне расстроенным видом, словно впервые осознал, насколько серьезными могут оказаться последствия, если нас поймают. — Ради Бога, Пол!
  
  — Пошли. Садись в кабину.
  
  Он повиновался. Я подергал Джона Коффи за руку, чтобы он хоть на время вернулся на землю, потом провел вокруг грузовика к задней части кузова. Харри натянул холст на стойки — это могло помочь, если бы мы встретили по пути машину.
  
  — Прыг-скок, парень, — сказал я.
  
  — Сейчас поедем?
  
  — Верно.
  
  — Хорошо. — Он улыбнулся. Улыбка была славной и приятной, может, оттого, что ее не отягощал большой груз мыслей. Он залез в кузов. Я последовал за ним, подошел к кабине и постучал ладонью по крыше. Харри включил первую передачу, и грузовик двинулся из своего укрытия, трясясь и переваливаясь.
  
  Джон Коффи стоял, расставив ноги в середине кузова, снова подняв голову к звездам, широко улыбаясь и не замечая хлеставших веток, когда Харри свернул к шоссе.
  
  — Смотри, босс, — крикнул он низким, восторженным голосом, показывая в черное небо. — Это Касси, леди в кресле-качалке!
  
  Он был прав, я тоже ее видел среди множества звезд в разрыве между вершинами деревьев. Но я подумал не о Кассиопее, когда он сказал про леди в кресле-качалке, а о Мелинде Мурс.
  
  — Я тоже ее вижу, Джон. — Я потянул его за руку. — Но ты должен сейчас сесть, хорошо?
  
  Он сел, откинувшись к стене кабины и не отрывая взгляда от ночного неба. На его безмятежном лице было выражение бесконечного счастья. С каждым поворотом полысевших покрышек «фармолла» Зеленая Миля оставалась все дальше и дальше за спиной, и хоть на время кажущийся нескончаемым поток слез из глаз Джона Коффи прекратился.
  Глава 45
  
  До дома Хэма Мурса в Чимни Ридже было сорок километров, и в медленном и тряском фермерском грузовике Харри Тервиллиджера дорога заняла более часа. Жутковатая была поездка, и хотя мне кажется сейчас, что все ее мельчайшие подробности еще живы в памяти — каждый поворот, холмик, каждая выбоина, моменты страха (их было два), когда навстречу проехали грузовики, — я не уверен, что смогу сейчас описать свои ощущения, когда мы сидели в кузове вместе с Джоном Коффи, завернувшись, как индейцы, в старые одеяла, которые Харри предусмотрительно взял с собой.
  
  Скорее всего, я ощущал себя потерявшимся: такая глубокая и острая боль, которую ощущает ребенок, когда осознает, что зашел куда-то не туда, все дорожные знаки незнакомы, и он не знает, как найти дорогу домой. Я вышел ночью из тюрьмы с заключенным, и не просто с заключенным, а с осужденным и приговоренным к смертной казни за убийство двух маленьких девочек. Моя вера в то, что он невиновен, не будет иметь никакого значения, если нас поймают. Мы все сядем в тюрьму, да и Дин Стэнтон наверняка тоже. Я поставил на карту свою жизнь из-за ужасной казни Делакруа и еще из-за веры в то, что этот сидящий рядом верзила, возможно, сумеет вылечить женщину со злокачественной опухолью мозга. Но, глядя, как Джон Коффи рассматривает звезды, я вдруг с испугом понял, что больше в это не верю, если вообще верил. Моя «мочевая» инфекция казалась сейчас далекой и незначительной, как часто бывает с ощущениями резкой боли (если женщина действительно помнила бы, как было больно при родах первого ребенка, сказала однажды моя мать, она никогда не родила бы второго). А что до Мистера Джинглза, разве не могли мы ошибиться, думая, что Перси раздавил его? Или этот Джон, у которого, несомненно, есть какая-то гипнотическая сила, как-то обманул нас, заставив поверить, что мы что-то видели, чего на самом деле не было? И вот теперь это дело с Хэлом Мурсом. В тот день, войдя неожиданно в его кабинет, я встретил дрожащего, плачущего старика. Но я не думаю, что это истинное лицо начальника тюрьмы. Я полагаю, что настоящий начальник Мурс — это человек, который однажды сломал руку заключенному, бросившемуся на него с ножом, человек, который с циничной точностью указал мне, что мозги Делакруа все равно поджарятся, независимо от того, кто будет распорядителем на казни. Неужели я считал, что Хэл Мурс спокойно отойдет в сторону и даст нам ввести в его дом приговоренного детоубийцу, чтобы тот наложением рук исцелил его жену?
  
  Мои сомнения росли стремительно, пока мы ехали. Я просто не понимал уже, почему сделал то, что сделал, или почему заставил остальных ехать со мной в эту безумную ночную поездку, и я не верил, что у нас есть шанс выйти сухими — ни малейшего шанса в рай с грехами, как говорят старые заключенные. Но я не высказал вслух ничего, хотя мог бы. Окончательно мы потеряли контроль над ситуацией, только когда подъехали к дому Хэла Мурса. Что-то — наверное, какие-то волны восторга, исходящие от гиганта рядом со мной, — удержали меня от того, чтобы постучать в крышу кабины и закричать Харри, чтобы поворачивал назад и ехал в тюрьму, пока еще есть время.
  
  Вот в таком настроении пребывал я, когда мы съехали с шоссе на дорогу номер пять, а с нее на дорогу Чимни Ридж. Через каких-то пятнадцать минут я увидел силуэт крыши, закрывающий звезды, и понял, что мы приехали.
  
  Харри переключил со второй на более низкую передачу (думаю, за всю дорогу он переключился лишь один раз — на верхнюю). Двигатель фыркнул, вогнав в дрожь весь грузовик, словно тот тоже боялся того, что лежало прямо перед нами.
  
  Харри съехал на усыпанную гравием дорожку, ведущую к дому Мурсов, и остановил свой рычащий грузовик позади изящного «бьюика» начальника тюрьмы. Впереди и слегка справа возвышался ухоженный, с иголочки, дом в стиле, который называется по-моему, «Кейп Код». Дома такого типа должны смотреться несколько необычно в наших горах, но этот был как раз к месту. Вышла луна, ее серп был чуть шире сегодня, и в ее свете я увидел, что двор, всегда такой опрятный, совсем заброшен. Наверное, это из-за листьев, которые не убирались. Обычно этим занималась Мелинда, но в эту осень Мелинде не до листьев, и больше она осенних листьев не увидит. В этом была суровая правда, и я сошел с ума, если поверил, что этот идиот с нездешними глазами сможет что-то изменить.
  
  Возможно, еще было не поздно спасти себя. Я собирался встать, одеяло сползло с плеч. Я хотел наклониться, постучать в стекло водителя и сказать Харри, что надо убираться к черту отсюда, пока…
  
  Джон Коффи схватил мое запястье своей могучей рукой и усадил назад так легко, как я бы справился с двухлетним ребенком.
  
  — Смотри, босс, — сказал он, показывая. — Кто-то не спит.
  
  Я посмотрел в направлении его пальца и почувствовал, как сердце мое упало. В одном из задних окон я увидел вспышку света. Скорее всего, в комнате, где теперь Мелинда проводит дни и ночи. Она, наверное, уже не в состоянии ходить по лестнице, как не может выйти, чтобы убрать листья после недавней грозы.
  
  В доме, конечно, услышали грузовик — проклятый «фармолл» Харри Тервиллиджера, его двигатель рычал и фыркал во всю длину выхлопной трубы, не обремененной никаким глушителем. Черт, а Мурсы вообще, наверное, в эти ночи спят плохо.
  
  Свет приближался к фасаду дома (кухне), потом к гостиной наверх, к передней, к окну над входом. Я наблюдал за его перемещением, как человек, стоящий у бетонной стены и докуривающий последнюю сигарету, следя за медленно приближающимся огневым взводом. Но даже тогда я еще не до конца осознавал, что уже слишком поздно, пока неровный гул двигателя «фармолла» не замолк, не заскрипели дверцы и не хрустнул гравий под ногами Харри и Брута.
  
  Джон встал и потянул меня за собой. В тусклом свете его лицо казалось оживленным и напряженным. А почему бы и нет? Я, помню, подумал так в тот момент. Почему бы ему не быть напряженным? Он ведь дурак.
  
  Брут и Харри стояли плечом к плечу около кузова, как дети в грозу, и я увидел, что они оба так же напуганы и растеряны, как и я. От этого мне стало еще хуже.
  
  Джон спрыгнул вниз. Хотя для него это был скорее шаг, а не прыжок. Я спрыгнул за ним, жалкий, на негнущихся ногах. Я растянулся бы прямо на холодном гравии, не поймай он меня за плечо.
  
  — Это ошибка, — произнес Брут тихим хриплым голосом. Глаза его были огромные и перепуганные. — Боже Милосердный, Пол, где были наши головы?
  
  — Уже слишком поздно, — сказал я. Я толкнул Коффи в ногу, и он послушно отошел и стал рядом с Харри. Потом я сжал локоть Брута, словно мы были на свидании, и мы вдвоем пошли к крыльцу, где теперь горел свет. — Говорить буду я, понятно?
  
  — Да, — согласился Брут. — Именно это сейчас я только и понимаю.
  
  Я оглянулся через плечо:
  
  — Харри, стой с ним у грузовика, пока не позову. Я не хочу, чтобы Мурс увидел его, пока я не подготовлюсь. — Разве что я не буду готов вообще. Сейчас я это знал.
  
  Едва мы с Брутом дошли до крыльца, входная дверь резко распахнулась, так что молоточек ударил по пластинке. Перед нами стоял Хэл Мурс в синих пижамных брюках и полосатой футболке, его седые волосы торчали в разные стороны. У этого человека за время службы появилась тысяча врагов, и он знал об этом. Пистолет, который он сжимал в правой руке — известной марки «Нед Бантлайн специал», с ненормально длинным стволом, — этот пистолет, всегда висевший над камином, принадлежавший еще деду, сейчас был направлен отнюдь не в пол, он смотрел прямо на нас (я видел это, ощущая холодок в животе).
  
  — Кого это, черт побери, принесло в полтретьего ночи? — спросил он. В голосе Мурса я не услышал страха. И не заметил, чтобы его трясло. Рука, державшая пистолет, была тверда, как камень. — Отвечайте, а то… — Ствол пистолета начал подниматься.
  
  — Перестань, начальник. — Брут поднял руки вверх ладонями к человеку с пистолетом. Я никогда не слышал, чтобы его голос так звучал, словно дрожание рук Мурса каким-то образом перешло на горло Брутуса Ховелла.
  
  — Это мы! Пол и… это мы!
  
  Брут сделал шаг вперед, так что свет над крыльцом полностью осветил его лицо. Я присоединился к нему. Хэл Мурс смотрел то на одного, то на другого, и его агрессивная решительность уступила место недоумению.
  
  — Что вы тут делаете? — спросил он. — Ведь сейчас ночь, к тому же вы должны быть на дежурстве. Я знаю, у меня есть график в мастерской. Так что какого черта… О Боже. Надеюсь не локаут? И не мятеж? — Он посмотрел на нас, и взгляд его стал настороженным. — А кто еще там у грузовика?
  
  «Говорить буду я». Так я приказал Бруту, и вот настало время говорить, а я не мог даже рта раскрыть. По дороге на работу в тот вечер я тщательно продумал, что скажу, когда мы доберемся, и мне казалось, это не будет звучать слишком безумно. Не нормально — в этом деле ничего нормального не было, — но хотя бы чуть ближе к нормальному, чтобы впустить нас и дать шанс. Дать шанс Джону. Но сейчас все мои тщательно отрепетированные слова утонули в волнах растерянности. Мысли и образы — горящий Дэл, умирающая мышь, Тут, дергающийся на Олд Спарки с криками, что он жареный индюк, — вертелись в моей голове, как песок во время песчаной бури. Я верю, что в мире есть добро и оно так или иначе исходит от любящего Бога. Но я уверен, что есть еще и другая сила, такая же реальная, как Бог, которому я молился всю свою жизнь, и она направлена на то, чтобы разрушить все наши добрые порывы. Это не Дьявол (хотя я верю и в то, что он существует), а своего рода демон раздора, озорной и глупый, который радостно смеется, когда старик поджигает себя, пытаясь раскурить трубку, или когда любимое всеми дитя берет в рот свою первую рождественскую игрушку и умирает от удушья. Я много лет об этом думал, всю дорогу из Холодной Горы до Джорджии Пайнз, и уверен, что в ту ночь именно эта сила действовала на нас, расстилаясь, как туман, и пытаясь не допустить Джона Коффи к Мелинде Мурс.
  
  — Начальник… Хэл… Я… — Все, что я пытался сказать, не имело смысла.
  
  Он снова поднял пистолет, направляя его между мной и Брутом и не слушая. Его покрасневшие глаза вдруг округлились.
  
  И тут подошел Харри Тервиллиджер, которого так или иначе тащил наш парень, улыбающийся широко и чарующе.
  
  — Коффи, — вдохнул Мурс. — Джон Коффи. — Он втянул в себя воздух и закричал пронзительным, но сильным голосом: — Стой! Стой, где стоишь или буду стрелять!
  
  Откуда-то из-за спины слабый и неуверенный женский голос позвал:
  
  — Хэл? Что ты там делаешь? С кем это ты там беседуешь, долбаный сукин сын?
  
  На секунду Мурс повернулся на звук голоса жены, лицо его стало растерянным и полным отчаяния. Всего на секунду, как я сказал, но мне хватило бы, чтобы выхватить пистолет из его руки. Однако я не мог поднять своих собственных рук. Будто к ним привязали гири. Голова была полна разрядов, словно радио, пытающееся передавать программы в грозу. Единственные чувства, которые, я помню, испытывал в тот момент, — страх и смущение за Хэла.
  
  Харри и Джон Коффи дошли до ступеней. Мурс отвернулся и снова поднял пистолет. Позже он сказал, что действительно, в самом деле хотел застрелить Коффи; он предположил, что всех нас захватили и что человек, являющийся мозговым центром происходящего, находится у грузовика, прячась в тени. Он не понял, почему мы приехали к его дому, но самой вероятной причиной казалась месть.
  
  Однако прежде чем он успел выстрелить, Харри Тервиллиджер вышел вперед, стал перед Коффи и заслонил собой, насколько мог. Коффи не заставлял его это делать, Харри так поступил по собственной воле.
  
  — Нет, начальник Мурс, — сказал он. — Все нормально. Никто не вооружен, никто не пострадает, мы здесь, чтобы помочь!
  
  — Помочь? — Изогнутые, спутанные брови Мурса сдвинулись. Глаза его сверкнули. Я не мог отвести глаз от ствола его «Бантлайна». — Помочь в чем? Помочь кому?
  
  И словно в ответ опять раздался голос пожилой женщины, недовольный, уверенный и явно безумный:
  
  — Иди сюда, сукин сын, и заставь свой член работать! Зови своих долбаных друзей! Пусть и они развлекутся!
  
  Я посмотрел на Брута, потрясенный до глубины души. Я понял, что она ругается, что это опухоль как-то заставляет ее ругаться, — но то были не просто ругательства, а нечто гораздо большее.
  
  — Что вы здесь делаете? — снова спросил Мурс. Решительности в его голосе заметно поубавилось после срывающихся криков жены. — Я не понимаю. В тюрьме что, ЧП или…
  
  Джон отстранил Харри — просто взял и передвинул в сторону, — потом взошел на крыльцо. Он стал между мной и Брутом, такой большой, что чуть не столкнул нас в кусты остролиста по сторонам крыльца. Мурс проследил за ним глазами так, словно пытался разглядеть верхушку высокого дерева. И вдруг для меня все встало на свои места. Дух сомнений, ворошивший мои мысли, словно сильные пальцы, перебирающие песок или рис, улетучился. Я понял, почему Харри смог действовать, когда мы с Брутом были в состоянии лишь стоять перед боссом в растерянности и нерешительности. Харри находился с Джоном… и какой бы дух ни противостоял той демонической силе, он в ту ночь жил в Джоне Коффи. И, когда Джон вышел вперед к начальнику Мурсу, это был тот дух — я его представляю как нечто белое, — и он взял ситуацию в свои руки. Другая сила не исчезла, но я видел, как она уползает прочь, словно тень под внезапным ярким светом.
  
  — Я хочу помочь, — сказал Джон Коффи. Мурс поднял на него взволнованный взгляд, рот его открылся. Когда Коффи забрал «Бантлайн специал» из его руки и передал мне, Хэл, по-моему, этого даже не заметил. Я осторожно опустил курок. Позднее, проверив барабан, я обнаружил, что он совсем пуст. Иногда мне интересно, знал ли об этом Хэл. Сейчас же я все повторял:
  
  — Я пришел ей помочь. Просто помочь. Это все, что мне нужно.
  
  — Хэл! — крикнула Мелинда из спальни. Голос ее на этот раз звучал громче, но как-то испуганно, словно та сила, которая сбила нас с толку, переселилась в нее. — Пусть они уходят, кто бы там ни был! Нам не нужны торговцы посреди ночи! Никаких холодильников и пылесосов! Никаких французских панталон с дырой в паху! Гони их! Пусть убираются к такой-то матери на белом катере! — И тут что-то разбилось, наверное стакан, а потом послышались рыдания.
  
  — Только помочь, — повторил Джон Коффи так тихо, что почти перешел на шепот. Он не обратил внимания ни на рыдания женщины, ни на ее ругательства. — Просто помочь, босс, вот и все.
  
  — Ты не можешь, — сказал Мурс. — И никто не может. — Этот его тон я уже слышал раньше, и через секунду понял, что сам говорил так же, входя в камеру Коффи в ту ночь, когда он вылечил мою «мочевую» инфекцию. Гипноз. «Занимайся своим делом, а я займусь своим» — сказал я тогда Делакруа, но моими делами занялся Коффи, как сейчас он решал проблемы Хала Мурса.
  
  — Мы думаем, что он может, — произнес Брут. — И мы не рискнули бы своей работой просто ради того, чтобы прокатиться сюда и назад, как в колледже.
  
  Я был готов это сказать три минуты назад. Но Джон Коффи взял игру на себя. Он прошел в дверь мимо Мурса, который поднял бессильную руку, чтобы остановить его (она задела бедро Коффи и упала; я уверен, что тот даже не почувствовал), а потом пошел через переднюю в гостиную, в кухню, затем в спальню, откуда снова раздался этот резкий неузнаваемый голос:
  
  — Идите отсюда! Просто идите к черту! Я не одета, сиськи торчат и все наружу!
  
  Джон, не обращая внимания, шел, слегка согнувшись, чтобы не задеть светильники, его коричневый круглый череп блестел, а руки болтались по бокам. Через секунду мы двинулись за ним: сначала я, Брут и Хэл, плечом к плечу, замыкал шествие Харри. В этот момент я понял одно: дело ушло из наших рук, все теперь решал Коффи.
  Глава 46
  
  Женщина, сидевшая, откинувшись на спинку кровати, и глядевшая, выпучив глаза, на приближающегося гиганта, совсем не была похожа на ту Мелли Мурс, которую я знал двадцать лет, она не напоминала даже ту Мелли Мурс, которую мы с Дженис навестили незадолго до казни Делакруа. Женщина в подушках на кровати походила на больного ребенка, одетого ведьмой в ночь Всех Святых. Ее кожа висела складками. Морщинки собрались вокруг правого глаза, словно она пыталась подмигнуть. С той же стороны ее рот изогнулся вниз, и старый пожелтевший клык торчал над потемневшей нижней губой. Волосы тонким туманом окружали череп. В комнате пахло тем, от чего наши тела освобождаются с особым тщанием, когда все нормально. Ночная ваза у ее кровати была наполовину заполнена какой-то отвратительной желтоватой массой. И я с испугом подумал, что мы все-таки опоздали. Ведь всего несколько дней назад она была узнаваемой: больной, но сама собой. С тех пор болезнь в ее голове, должно быть, стала прогрессировать с ужасающей быстротой. Я не думал, чтобы даже Джон Коффи смог помочь ей теперь.
  
  На лице Мелинды было выражение испуга и ужаса, когда Коффи вошел в спальню, будто что-то внутри нее узнало доктора, который сможет наконец облегчить ее страдания, словно посыпать соль на пиявку, чтобы та отпала. Слушайте меня внимательно: я не хочу сказать, что Мелли Мурс была одержима, я знаю, что это не так, хотя в таком возбужденном состоянии трудно доверять своим ощущениям. Но я в то же время никогда не отрицал возможности быть одержимым дьяволом. Однако в ее глазах стояло что-то, уверяю вас, похожее на страх. Тут вы можете мне доверять, уж это чувство я перепутать не могу.
  
  Что бы там ни было, но все быстро прошло, уступив место неподдельному интересу. Уродливый рот Мелинды задрожал подобием улыбки.
  
  — Какой большой! — вскрикнула она. Словно маленькая девочка, заболевшая ангиной. Она вытащила руки из-под одеяла — мертвенно бледные, как ее лицо, — и сложила их вместе. — Ну-ка, сними штаны! Я слышала о членах у негров всю свою жизнь, но никогда не видела!
  
  За моей спиной Мурс издал мягкий печальный вздох, полный отчаяния.
  
  Джон Коффи не обратил на это внимания. Постояв немного, словно наблюдая Мелинду со стороны, он подошел к кровати, освещенной лишь одной прикроватной лампой. Она отбрасывала яркий круг света на одеяло, натянутое до кружев у горловины ночной рубашки Мелли. Позади кровати, в тени, я заметил шезлонг, принесенный с веранды. Шерстяной платок, связанный Мелли собственноручно в лучшие дни, сполз наполовину с шезлонга на пол. Именно здесь спал Хэл, вернее дремал, когда мы подъехали.
  
  Когда Джон приблизился, ее лицо в третий раз изменило выражение. Я вдруг увидел ту самую Мелли, доброта которой так много значила для меня все эти годы, а еще больше для Дженис, когда наши дети разлетелись из гнезда и ей стало так одиноко и печально.
  
  Лицо Мелли выражало интерес, но теперь этот интерес был осознанным.
  
  — Кто ты? — спросила она чистым разумным голосом. — И почему у тебя так много шрамов на руках и на плечах? Кто тебя так обидел?
  
  — Я почти не помню, откуда они взялись, мэм, — ответил Коффи смущенно и сел рядом с ней на кровать.
  
  Мелли улыбалась, как могла, но отвисшая правая часть ее рта дрожала, и улыбка не получалась. Она потрогала белый шрам, закрученный как турецкая сабля, на тыльной стороне его левой ладони.
  
  — Какой счастливый дар! А ты понимаешь, почему?
  
  — Думаю, что если не знаешь, кто ударил тебя или затравил собаками, это не мешает спать ночами, — сказал Джон Коффи своим глубоким голосом с южным акцентом.
  
  Она рассмеялась, смех рассыпался, как серебро, в дурно пахнущей комнате больной. Хэл стоял рядом со мной, дыша неровно, но не пытался вмешиваться. Когда Мелли засмеялась, его быстрое дыхание на секунду замерло, а крупная рука схватила мое плечо. Он сжал его так сильно, что остались синяки — я видел их на следующий день, — но тогда ничего не почувствовал.
  
  — Как тебя зовут? — спросила она.
  
  — Джон Коффи, мэм.
  
  — Коффи, как напиток.
  
  — Да, мэм, только пишется иначе.
  
  Она откинулась на подушки и полулежала, глядя на него. Джон сидел рядом и тоже глядел на нее, и круг света от лампы окружал их, словно актеров на сцене: громадный чернокожий мужчина в тюремной робе и маленькая умирающая белая женщина. Она смотрела в глаза Джона с сияющим восхищением.
  
  — Мэм?
  
  — Да, Джон Коффи? — Слова, едва долетали до нас в дурно пахнущем воздухе. Я чувствовал, как напрягаются мускулы моих рук, ног и спины. Откуда-то издалека я ощущал, что начальник тюрьмы сжимает мое плечо, а боковым зрением видел Харри и Брута, обнявших друг друга, как маленькие дети, потерявшиеся в ночи. Что-то должно было произойти. Что-то большое. Мы все это чувствовали.
  
  Джон Коффи наклонился к ней ближе. Пружины кровати заскрипели, зашуршали простыни, и холодно улыбающаяся луна заглянула сквозь верхнюю раму в окно спальни. Налитые кровью глаза изучающе разглядывали ее поднятое кверху лицо.
  
  — Я ее вижу, — сказал он. Но говорил не ей, мне так кажется, а самому себе. — Я ее вижу, и я могу помочь. Сидите тихо… только сидите тихо…
  
  Он склонялся все ближе и ближе. На секунду его огромное лицо остановилось почти в пяти сантиметрах от ее лица. Он отвел одну ладонь в сторону, растопырив пальцы, словно веля кому-то подождать… только подождать… а потом снова опустил лицо. Его широкие гладкие губы прижались к ее губам и приоткрыли их. Секунду мне был виден один ее глаз, смотревший удивленно куда-то мимо Коффи. Потом его гладкая лысая голова двинулась, и глаз исчез.
  
  Послышался мягкий свистящий звук, когда он вдыхал воздух из глубин ее легких. Пару секунд мы слышали только это, а потом пол закачался под ногами и весь дом содрогнулся. Я не придумал, все это почувствовали и потом рассказали. Словно пульсирующий тяжелый удар. Вслед за ним раздался звук падения чего-то тяжелого, как оказалось позже, в холле упали старинные дедовы часы. Хэл Мурс пытался их починить, но они так никогда и не стали ходить.
  
  После этого вскоре раздался треск, послышался звон осыпающегося стекла: разбилась часть окна, через которую заглядывала луна. Картина на стене — клипер, рассекающий волны одного из семи морей, — соскочила с крюка, ударилась об пол, стекло раскололось вдребезги.
  
  Я почувствовал запах паленого и увидел дымок, поднимающийся с одеяла, под которым лежала она. Часть его вокруг дрожащей правой ноги почернела. Словно во сне, я стряхнул руку Мурса и шагнул к ночному столику. Там в окружении четырех баночек с лекарствами, упавшими, когда все затряслось, стоял стакан с водой. Я взял его и вылил воду на дымящееся место. Послышалось шипение.
  
  Джон Коффи продолжал целовать ее долго и страстно, все вдыхая и вдыхая, отставив одну руку в сторону, а второй упираясь в кровать, поддерживая свой огромный вес. Пальцы были расставлены, и рука напоминала мне коричневую морскую звезду.
  
  Внезапно ее спина изогнулась. Одна рука повисла в воздухе, пальцы судорожно сжимались и разжимались. Ноги барабанили по кровати. Потом раздался крик. Опять-таки слышал не только я, но и другие. Бруту показалось, что было похоже, будто крик принадлежит волку или койоту, попавшему ногой в капкан. А мне он напомнил клекот орла, какой можно было услышать иногда тихим утром, когда он кружил, спускаясь сквозь туман, широко распластав крылья.
  
  С улицы долетел порыв ветра, такой сильный, что дом тряхнуло во второй раз, — так странно, ведь до этого ветра не было совсем.
  
  Джон Коффи отстранился, и я увидел, что лицо Мелли разгладилось. Правая сторона рта больше не отвисала. Глазам вернулась их обычная форма, и вся она помолодела лет на десять. Коффи посмотрел на нее пару секунд, а потом закашлялся. Он отвернулся, чтобы не кашлять ей в лицо, потерял равновесие (что было не трудно, ведь он сидел почти на краешке кровати), и упал вниз на пол. Этого оказалось достаточно, чтобы дом содрогнулся в третий раз. Он опустился на колени и, наклонив голову, кашлял, как человек на последней стадии туберкулеза.
  
  Я подумал: «Теперь мошки. Он выпустит их с кашлем, теперь их должно быть так много».
  
  Но этого не последовало. Джон только продолжал кашлять глубокими, резкими лающими звуками, едва успевая между приступами глотнуть воздуха. Его темная, шоколадная кожа становилась серой. Встревоженный Брут подошел к нему, опустился на одно колено рядом и положил руку на широкую вздрагивающую спину. Движение Брута словно сняло заклятие. Мурс подошел к постели своей жены и опустился на то место, где сидел Коффи. Похоже, он вообще не замечал присутствия кашляющего, задыхающегося гиганта. И хотя Коффи стоял на коленях почти у самых ног Мурса, тот смотрел только на свою жену, а она в ответ глядела с изумлением. Ее лицо напоминало зеркало, с которого стерли тряпочкой пыль.
  
  — Джон, — крикнул Брут. — Выдохни это! Выпусти наружу, как раньше!
  
  Джон продолжал кашлять и задыхаться. Глаза его стали влажными, но не от слез, а от напряжения. Слюна текла изо рта прозрачной струйкой, однако больше ничего не выходило.
  
  Брут пару раз похлопал его по спине, потом обернулся ко мне:
  
  — Он задыхается! То, что он вытянул из нее, мешает ему дышать!
  
  Я бросился вперед. Но не успел я пройти и двух шагов, как Коффи на коленях передвинулся в угол, продолжая хрипло кашлять и с трудом успевая вдыхать воздух. Он прислонился лбом к обоям — дикие красные розы, обвившие ограду сада, — и издал неприятный горловой звук, словно пытался вывернуть наизнанку собственное горло. Помню, я подумал тогда, что теперь-то уж наверняка появятся мушки, но их не было. Хотя приступ кашля стал вроде бы слабее.
  
  — Со мной все в порядке, босс, — сказал Коффи, все еще уткнувшись лбом в дикие розы на обоях. Глаза его оставались закрытыми. Я не знаю, как он понял, что я рядом, но он это знал. — Правда, со мной все нормально. Позаботьтесь о леди.
  
  Я посмотрел на него недоверчиво, потом повернулся к кровати. Хэл гладил лоб Мелли, и я с удивлением увидел, что часть ее волос — не много, но заметно, — опять потемнела.
  
  — Что случилось? — спросила она у него. Пока я смотрел, румянец постепенно возвращался на ее щеки. Словно она стащила пару роз с обоев. — Как я сюда попала? Мы собирались ехать в больницу в Индианолу, правда? А врач должен был сделать мне рентген головы и фотографии мозга.
  
  — Тихо, — проговорил Хэл. — Не надо, дорогая, сейчас это все неважно.
  
  — Но я не понимаю! — почти простонала она. — Мы остановились где-то по дороге… ты купил мне букет цветов за десять центов… а потом… я здесь. И уже темно! Ты поужинал, Хэл? Почему я в спальне для гостей? Мне сделали рентген? — Ее глаза скользнули по Харри, почти не видя его — это, наверное, был шок, — и остановились на мне. — Пол? Мне сделали рентген?
  
  — Да, — ответил я. — Он оказался хорошим.
  
  — Они не нашли опухоли?
  
  — Нет. Сказали, что головные боли теперь прекратятся.
  
  Сидевший рядом Хэл расплакался. Она приподнялась и поцеловала его в висок. Потом ее глаза обратились в угол.
  
  — Кто этот чернокожий? Почему он в углу?
  
  Я повернулся и увидел, что Джон пытается подняться. Брут помог ему, и наконец Джон встал рывком. Он стоял лицом к углу, как ребенок, который плохо себя вел, и все еще кашлял, но эти приступы, казалось, уже слабели.
  
  — Джон, — позвал я. — Повернись, парень, и посмотри на эту леди.
  
  Он медленно повернулся. Лицо его все еще было цвета пепла, он казался на десять лет старше — как некогда сильный человек, проигравший долгую борьбу с чахоткой. Его глаза устремились на тюремные шлепанцы, и казалось, будто он жалеет, что явился без шляпы.
  
  — Кто ты? — опять спросила Мелинда. — Как тебя зовут?
  
  — Джон Коффи, мэм, — ответил он, на что она немедленно отреагировала:
  
  — Только пишется не так, как напиток.
  
  Хэл вздрогнул рядом с ней. Она почувствовала и, успокаивая, потрепала его по руке, не отрывая глаз от чернокожего.
  
  — Ты мне снился, — вымолвила она нежным, чуть удивленным голосом. — Мне снилось, что ты бродил в темноте и я тоже. И мы нашли друг друга.
  
  Джон Коффи молчал.
  
  — Мы нашли друг друга в темноте, — повторила она. — Встань, Хэл, ты мешаешь мне подняться.
  
  Он встал и с недоверием наблюдал, как она откидывает одеяло.
  
  — Мелли, ты не можешь…
  
  — Не глупи, — сказала она и спустила ноги. — Конечно, могу. — Она расправила ночную рубашку, потянулась и встала на ноги.
  
  — Боже мой, — прошептал Хэл. — Боже Всемилостивый, посмотрите на нее.
  
  Мелли подошла в Джону Коффи. Брут стоял поодаль с выражением почти мистического страха на лице. Сначала она слегка захромала, но через пару шагов прошло даже это. Я вспомнил, как Брут протягивал разноцветную катушку Делакруа со словами: «Брось ее, я хочу посмотреть, как он бегает». Мистер Джинглз тогда слегка хромал, но следующей ночью, когда Дэл проходил по Миле, мышонок был в полном порядке.
  
  Мелли положила руки на плечи Джону и обняла его. Коффи постоял чуть-чуть, позволяя обнимать себя, а потом поднял одну руку и погладил ее по голове, проделав это с почтительной нежностью. Его лицо все еще оставалось серым. Я подумал, что у него вид смертельно больного человека.
  
  Она отодвинулась от него и заглянула ему в лицо.
  
  — Спасибо.
  
  — Пожалуйста, мэм.
  
  Мелли подошла к Хэлу. Он прижал ее к себе.
  
  — Пол, — позвал Харри. Он показывал на запястье, постукивая по циферблату часов. Дело шло к трем часам. Светать начнет около половины пятого. Если мы хотим доставить Коффи назад в Холодную Гору до рассвета, надо поспешить. А я хотел привезти его обратно. Отчасти потому, что чем дольше это длилось, тем хуже были наши шансы выкрутиться, именно так. Но еще я хотел вернуть Джона туда, где могу официально вызвать к нему врача, если возникнет нужда. А судя по его виду, она возникнет.
  
  Мурсы сидели, обнявшись на краешке кровати. Я хотел вызвать Хэла в гостиную для приватной беседы, потом понял, что буду звать его до второго пришествия, а он все равно останется здесь. Хэл сможет отвести глаза от жены — хоть на пару секунд — к рассвету, но не сейчас.
  
  — Хэл, — окликнул я. — Нам пора ехать.
  
  Он кивнул, не глядя. Хэл изучал цвет лица своей жены, естественный мягкий изгиб губ, новые темные волосы в ее прическе.
  
  Я постучал по его плечу достаточно сильно, чтобы хоть на миг привлечь его внимание.
  
  — Хэл, мы сюда не приезжали.
  
  — Что?
  
  — Нас здесь не было, — сказал я. — Мы поговорим позже, но сейчас тебе надо знать только это. Нас здесь никогда не было.
  
  — Да, хорошо… — Он заставил себя с явным усилием сфокусировать взгляд на мне. — Вы его вывезли. А сможете вернуть его обратно?
  
  — Думаю, да. Возможно. Но нам надо ехать.
  
  — Откуда ты знал, что он сможет это сделать? — Потом он покачал головой, понимая, что сейчас не время. — Пол… спасибо тебе.
  
  — Не меня благодари. Благодари Джона.
  
  Мурс посмотрел на Джона Коффи, потом протянул ему руку — точно так, как это сделал я, когда Харри и Перси привели его в блок.
  
  — Спасибо тебе. Огромное спасибо.
  
  Джон глядел на протянутую руку. Брут ощутимо толкнул его в бок локтем. Джон вздрогнул, потом взял руку и потряс. Вверх, вниз, назад в центр, отпустил. «Пожалуйста», — хрипло проговорил он. Его голос напоминал голос Мелли, когда она хлопнула в ладоши и просила Джона снять штаны. «Пожалуйста», — сказал он человеку, который при обычном течении событий взял бы этой рукой перо и подписал приказ о казни.
  
  Харри опять постучал по часам, на этот раз более настойчиво.
  
  — Брут, — окликнул я. — Ты готов?
  
  — Привет, Брутус, — сказала Мелинда бодрым голосом, словно впервые заметив его. — Рада тебя видеть. А вы, джентльмены, не хотите чая? А ты, Хэл? Я могу приготовить. — Она опять встала. — Я была больна, но сейчас мне хорошо. Лучше, чем когда-либо.
  
  — Спасибо, миссис Мурс, но нам надо идти, — ответил Брут. — Джону пора спать. — Он улыбнулся, показывая, что это шутка, но взгляд, брошенный на Джона, был полон тревоги, которую чувствовал и я.
  
  — Да… если вы так считаете…
  
  — Да, мэм. Пойдем, Джон Коффи. — Он потянул Джона за руку, и тот пошел с ним.
  
  — Подождите! — Мелинда освободилась от рук Хэла и легко, как девочка, подбежала к Джону. Она опять обняла его. Потом сняла с шеи цепочку тонкой работы. На конце ее был серебряный медальон. Она протянула его Джону, а тот смотрел на него непонимающе.
  
  — Это Святой Кристофер, — пояснила она. — Возьмите его, мистер Коффи, и носите. Он будет оберегать вас. Пожалуйста, носи его. Для меня.
  
  Джон оглянулся на меня с беспокойством, а я посмотрел на Хэла, который сначала развел руками, а потом кивнул.
  
  — Возьми его, Джон, — разрешил я. — Это подарок.
  
  Джон взял, расправил цепочку вокруг своей мощной шеи и заправил медальон со Святым Кристофером за ворот рубашки. Он уже совсем перестал кашлять, но, по-моему, выглядел еще более серым и больным.
  
  — Спасибо, мэм, — сказал он.
  
  — Нет, — ответила она. — Тебе спасибо. Спасибо тебе, Джон Коффи.
  Глава 47
  
  На обратном пути я ехал с Харри в кабине и был ужасно этому рад. Отопитель оказался сломан, но мы сидели в закрытой кабине. Мы проехали почти полпути, Харри нашел небольшую развилку и направил грузовик туда.
  
  — Что случилось? — спросил я. — Что-то с подшипником?
  
  Для меня проблема могла возникнуть только из-за каких-то неисправностей в двигателе «фармолла» или трансмиссии, если что-то стучало или звучало так, словно вот-вот сломается.
  
  — Ничего, — ответил Харри извиняющимся тоном. — Мне просто нужно выйти по нужде, а то поплыву, вот и все.
  
  Оказалось, что это нужно всем, кроме Джона. Когда Брут спросил его, не хочет ли он спуститься и помочь нам полить кустики, тот только покачал головой, не поднимая глаз. Он сидел, прислонившись спиной к кабине, натянув одно из армейских одеял на плечи, как серапе. Я не смог понять выражения его лица, но слышал, как он дышит, — сухо и резко, словно ветер, дующий сквозь соломинку. Мне это не понравилось.
  
  Я зашел в заросли ивняка, расстегнулся и стал мочиться. Я еще помнил о своей «мочевой» инфекции, тело еще не забыло, и мне было приятно, что я могу просто мочиться и не кричать при этом от боли. Я делал свое дело, глядя на луну и не замечая стоящего рядом Брута, пока он не сказал тихо:
  
  — Он никогда не сядет на Олд Спарки.
  
  Я с удивлением посмотрел на него, испугавшись слегка его интонации.
  
  — О чем ты?
  
  — Я о том, что он почему-то проглотил это, вместо того, чтобы выплюнуть, как раньше. Может, Джон протянет неделю — он ведь такой большой и сильный, — но я уверен, что все произойдет быстрее. Кто-нибудь их нас пойдет проверять, и увидит, что он лежит на своей койке мертвый.
  
  Я думал, что закончил, но тут вдруг поежился, и моча полилась опять. Застегивая брюки, я подумал, что в словах Брута есть смысл. И надеялся, в общем-то, что он окажется прав. Джон Коффи не заслужил смерти вообще, если я прав в своих рассуждениях о дочерях Деттерик, но если он все-таки умрет, то пусть уж лучше не от моей руки. Я не был уверен, что смогу поднять руку и сделать это, когда потребуется.
  
  — Пошли, — произнес Харри из темноты. — А то уже поздно. Давайте закончим это дело.
  
  Когда мы шли назад к грузовику, до меня вдруг дошло, что мы оставили Джона совсем одного, — глупость на уровне Перси Уэтмора. Я подумал, что он мог уйти, мог выплюнуть мошек как только увидел, что его не охраняют, а потом просто рвануть на волю, как Гек и Джим по реке. И останется нам только одеяло, в которое он заворачивался.
  
  Но Коффи сидел, все так же прислонившись к кабине и положив руки на колени. Он поднял лицо на звук наших шагов и попытался улыбнуться. Улыбка на секунду осветила его изможденное лицо, а потом погасла.
  
  — Как ты себя чувствуешь, Джон-Великан? — спросил Брут, забираясь назад в кузов и снова закутываясь в одеяло.
  
  — Нормально, босс, — произнес Джон бесцветно. — Все нормально.
  
  Брут похлопал его по колену.
  
  — Мы скоро вернемся. А когда все уладим — понимаешь? — я прослежу, чтобы тебе дали большую чашку горячего кофе. С сахаром и сливками.
  
  Да уж точно, подумал я, обходя грузовик и забираясь в кабину. Если только нас самих сначала не арестуют и не бросят за решетку.
  
  Но я жил с этой мыслью с той самой минуты, как мы затащили Перси в смирительную комнату, и она меня уже не беспокоила настолько, чтобы я не мог заснуть. Я задремал, и мне приснился сон о Голгофе. Гроза на западе и запах, напоминающий запах можжевеловых ягод. Брут, Харри, Дин и я стояли вокруг в форме и жестяных шлемах, как в кинокартине Сесиля Б. де Милля. Думаю, мы были центурионами. Я увидел три креста: слева и справа Перси Уэтмор и Эдуар Делакруа, в центре Джон Коффи. Я посмотрел на свою руку и увидел в ней окровавленный молоток.
  
  «Нам надо его снять оттуда, Пол! — кричал Брут. — Надо спустить его вниз!»
  
  Но мы не могли, потому что не было лестницы. Я начал объяснять это Бруту, а потом проснулся от сильного рывка грузовика. Мы возвращались к тому месту, где Харри прятал грузовик раньше, в тот день, который сейчас казался началом эры.
  
  Мы вдвоем вышли и подошли к кузову. Брут легко спрыгнул на землю, а Джон Коффи зацепился коленями и чуть не упал. Мы все втроем ловили его, и едва он твердо встал на ноги, как приступы кашля опять начали сотрясать его, на этот раз еще сильнее, чем раньше. Он согнулся пополам, прижимая ко рту ладони, чтобы приглушить звуки.
  
  Когда кашель поубавился, мы снова забросали капот сосновыми ветками и пошли той же дорогой обратно. Самой худшей частью этого почти ирреального отпуска для меня были последние двести метров, когда мы спешили назад к югу вдоль развилки шоссе. Я уже видел (или мне так казалось) первые слабые проблески светлого неба на востоке и чувствовал, что какой-нибудь фермер, вышедший в такую рань собрать свои тыквы или вскопать последние грядки, обязательно попадется навстречу. И даже если этого не произойдет, мы услышим чей-то голос (в моём воображении — Кэртиса Андерсона): «Стой, не шевелись!», когда я буду открывать ключом «Аладдин» калитку в сетчатой ограде вокруг входа в тоннель. Потом два десятка охранников с карабинами выйдут из леса, и наше маленькое приключение закончится.
  
  Когда мы на самом деле подошли к ограде, мое сердце билось так сильно, что с каждым ударом перед глазами плыли белые точки. Руки были холодные и онемевшие, и я долго-долго не мог вставить ключ в замок.
  
  — Боже мой, фары! — простонал Харри.
  
  Я поднял глаза и увидел два ярких пятна света на дороге. Ключи чуть не выпали у меня из руки, я поймал их в последний момент.
  
  — Дай мне, — сказал Брут. — Я открою.
  
  — Нет, уже все нормально, — ответил я. Ключ наконец попал в скважину и повернулся. Через секунду мы оказались внутри. Мы сгрудились за подъемной дверью и смотрели, как мимо тюрьмы проехал грузовик, развозящий свежий утренний хлеб. Рядом с собой я слышал неровное дыхание Джона Коффи. Оно напоминало звук двигателя, который давно не смазывали. Когда мы выходили, Джон легко придерживал подъемную дверь для всех нас, но на этот раз мы его даже не просили, это было исключено. Мы с Брутом подняли дверь, а Харри провел Джона вниз по ступенькам. Великан шел тяжело, но все же спустился. Мы с Брутом быстро юркнули за ним, потом опустили за собой дверь и снова закрыли на замок.
  
  — Боже, я думаю, мы… — начал Брут, но я одернул его, резко толкнув локтем в ребра.
  
  — Не надо говорить, — остановил его я. — Даже думать не смей, пока он не окажется в своей камере.
  
  — А еще надо позаботиться о Перси, — сказал Харри. Наши голоса эхом отдавались в гулком тоннеле. — Вечер не закончится, пока мы его не успокоим.
  
  Как оказалось позже, вечер был далеко не закончен.
  Часть VI
  Коффи проходит Милю
  Глава 48
  
  Я сидел в солярии Джорджии Пайнз с отцовской ручкой в руке. Время остановилось для меня, — я вспоминал ту ночь, когда мы с Харри и Брутом вывезли Коффи из блока к Мелинде Мурс, пытаясь спасти ей жизнь. Я уже писал о том, как мы напоили наркотиками Вильяма Уортона, хвастливо называвшего себя вторым Крошкой Билли, о том, как мы запаковали Перси в смирительную рубашку и затащили в комнату с мягкими стенами в конце коридора. Я писал о нашей странной ночной поездке — жутковатой и волнующей одновременно — и о чуде, свершившемся в конце пути. Мы видели, как Джон Коффи спас женщину, находившуюся не просто на краю могилы, но и, как нам казалось, на самом ее дне.
  
  Я писал, очень смутно ощущая текущую вокруг меня жизнь приюта «Джорджия Пайнз». Пожилые люди спускались на ужин, потом ковыляли в Центр отдыха (да, здесь вы можете усмехнуться) принять вечернюю порцию мыльных опер. Вроде бы я помню, как мой друг Элен принесла бутерброд, я поблагодарил, а потом съел его, но совсем не могу сказать, ни в котором часу она приходила, ни с чем был этот бутерброд. Я почти целиком находился там, в 1932-м, когда мы покупали бутерброды у старого Тут-Тута с тележкой, расписанной библейскими изречениями, за пять центов — с холодной свининой, за десять — с говядиной.
  
  Помню, как стихал шум, когда жившие здесь ископаемые готовились к очередной ночи чуткого и беспокойного сна. Я слышал, как Микки — может быть, не самый лучший здесь санитар, но уж точно самый добрый — напевает своим чистым тенором «Долину Красной реки», проходя по комнатам и раздавая вечерние лекарства: «Из долины, говорят, ты уезжаешь… Будет ясных глаз твоих нам очень не хватать…». Эта песня опять напомнила мне о Мелинде и о том, что она сказала Джону, когда произошло чудо. «Ты мне снился. Мне снилось, что ты блуждаешь в темноте, как и я. Мы нашли друг друга».
  
  В Джорджии Пайнз стало тихо, наступила полночь и прошла, а я все писал. Я дошел до того места, где Харри напомнил нам, что даже если мы доставили Джона в тюрьму незамеченными, нас еще ждет Перси. «Вечер еще не закончен, пока мы не уладили дело с ним», — примерно так выразился Харри.
  
  На этом месте мой длинный день, исписанный отцовской ручкой, все-таки закончился. Я положил ее, как мне казалось, лишь на секунду, чтобы хоть немного размять затекшие пальцы, — а потом опустил голову на руки и закрыл глаза, чтобы отдохнули. Когда я открыл их опять и поднял голову, на меня через окно глядело утреннее солнце. Я глянул на часы и увидел, что уже девятый час. Я проспал, как старый пьяница, положив голову на руки, около шести часов. Я встал, покачиваясь, чтобы вернуть к жизни свою спину, и подумал, что не мешало бы спуститься на кухню, взять пару гренков и пойти на утреннюю прогулку, а потом посмотрел на кипу исписанных листов, рассыпанных по столу. И сразу же решил ненадолго отложить прогулку. Да, у меня были обязанности, но они могли подождать, мне совсем не хотелось сегодня утром играть в прятки с Брэдом Доланом.
  
  Вместо прогулки я закончил свой рассказ. Иногда лучше заставить себя доделать начатое, несмотря на протесты души и тела. Иногда это единственный способ закончить дело. И сильнее всего, я помню, в то утро мне хотелось освободиться от неотступного призрака Джона Коффи.
  
  — Ладно, — сказал я. — Еще одна миля. Но сначала…
  
  Я прошел по коридору второго этажа в туалет. Пока я стоял там у писсуара, взгляд мой скользнул по детектору дыма на потолке. Я вспомнил, как Элен удалось отвлечь Додана, так что я смог вчера совершить прогулку и выполнить свой маленький долг. Закончил я туалетные процедуры с улыбкой.
  
  Я вернулся в солярий, чувствуя себя лучше (и намного приятнее в области почек). Кто-то — я не сомневался, что Элен, — поставил чайник рядом с моими страницами. И прежде чем снова сесть, я жадно выпил сначала одну чашку, потом вторую. Затем снова уселся, снял колпачок с ручки и принялся писать.
  
  Я уже полностью погрузился в свой рассказ, когда чья-то тень упала на бумагу. Подняв глаза, я ощутил холодок в животе. Это был Долан, он стоял у окна. И улыбался.
  
  — Ты пропустил свою утреннюю прогулку, Поли, — сказал он, — поэтому я пришел узнать, что ты здесь затеваешь. Убедиться, что ты, скажем, не болен.
  
  — Вы очень любезны, сэр. — Мой голос звучал нормально, но сердце колотилось бешено. Я его боялся, и это чувство мне было в новинку. Он напоминал Перси Уэтмора, а его я никогда не боялся… но в те времена я был молод… Улыбка Брэда стала шире, но не стала приятней.
  
  — Мне сказали, что ты находился здесь всю ночь, Поли, сидел и писал свой маленький рапорт. А это очень плохо. Таким старперам, как ты, нужен полноценный отдых.
  
  — Перси, — произнес я, но увидел, как недобро выглядела его улыбка, и понял свою ошибку. Я глубоко вздохнул и начал снова: — Брэд, что ты имеешь против меня?
  
  Секунду он озадаченно смотрел, может, слегка неспокойно. Потом снова заулыбался.
  
  — Старожил. А может, мне просто рожа твоя не нравится. Что ты все-таки там пишешь? Завещание, небось?
  
  Он подошел, вытянув руку. Я прижал ладонью листок, над которым работал, начав сгребать остальные другой рукой, сминая их в спешке, чтобы сунуть под мышку, под одежду.
  
  — Ну-ка, — сказал он, словно ребенку, — на этот раз не получится, старичок. Если Брэд хочет посмотреть, то Брэд посмотрит. А ты сможешь положить это в задолбанный банк.
  
  Он схватил мое запястье своей молодой и неожиданно сильной рукой и сжал его. Боль пронзила мою кисть, словно укус, и я застонал.
  
  — Отпустите, — смог я произнести.
  
  — После того, как ты дашь мне посмотреть, — отозвался он, уже не улыбаясь. Его лицо было все же веселым, такое бодрое веселье часто появляется на лицах людей, которым нравится делать гадости.
  
  — Дай мне посмотреть Поли. Я хочу знать, что ты пишешь. — Моя рука стала сползать с верхней страницы. С описания нашей поездки с Джоном Коффи назад по тоннелю. — Я хочу посмотреть, связано ли это с тем, куда ты…
  
  — Оставьте его в покое.
  
  Голос прозвучал словно свист хлыста в сухой жаркий день… и по тому, как Брэд Долан подпрыгнул, можно было подумать, что целились в его задницу. Он отпустил мою руку, которая упала назад на бумагу, и мы оба посмотрели на дверь.
  
  Там стояла Элен Коннелли, свежее и бодрее, чем когда-либо. На ней были джинсы, обтягивающие ее стройные бедра и длинные ноги, в волосах — голубая лента. В своих скрюченных артритом руках она держала поднос: сок, яичница, гренок и чай. Глаза ее сверкали.
  
  — И что это вы делаете? — спросил Брэд. — Ему нельзя есть здесь.
  
  — Можно, и он будет есть, — заявила она все тем же сухим командным тоном. Я никогда раньше не слышал его, но сейчас обрадовался. Я поискал признаки страха в ее глазах, но увидел в них только гнев. — А вам сейчас следует убраться отсюда, пока вы в своем тараканьем занудстве не уподобились червю — этакому крысусу американусу.
  
  Он сделал шаг к ней, глядя одновременно и неуверенно, и злобно. Я подумал, что это опасное сочетание, но Элен и глазом не моргнула.
  
  — Спорим, я знаю, кто включил ту проклятую сирену, — сказал Долан. — Это, должно быть, одна старая сучка с когтями вместо рук. А теперь иди отсюда. Мы с Поли еще не закончили свой разговорчик.
  
  — Его имя — мистер Эджкум, — парировала она, — и если я еще раз услышу, как вы называете его «Поли», то, думаю, смогу пообещать вам, что дни вашей работы в Джорджии Пайнз будут сочтены.
  
  — А кто, по-твоему, ты такая? — Долан надвигался на Элен, пытаясь смеяться, что у него не очень получалось.
  
  — Я думаю, — спокойно отчеканила она, — что я — бабушка человека, который в настоящее время является спикером Палаты представителей штата Джорджия. Человека, который любит своих родственников, мистер Долан. Особенно пожилых родственников.
  
  Вымученная улыбка сползла с его лица, как написанные мелом буквы, стертые с доски влажной губкой. Я прочел на нем неуверенность, сомнение, не берут ли его на пушку, страх, что это правда, ведь логически рассуждая, все легко проверить, она это знает, следовательно, не лжет.
  
  Вдруг я засмеялся, и хотя смех прозвучал резковато, он был искренним. Я вспомнил, как часто Перси Уэтмор грозил нам своими связями тогда, в трудные старые времена. А теперь, впервые за мою долгую жизнь, такая угроза возникла снова… но сейчас она высказана в мою пользу.
  
  Брэд Долан посмотрел на меня свирепо, потом перевел взгляд на Элен.
  
  — Сначала я думала оставить все без последствий, — сказала Элен. — Я уже старая, и незачем осложнять себе жизнь. Но когда моим друзьям угрожают и плохо с ними обращаются, я этого стерпеть не могу. А теперь убирайтесь. И без единого слова.
  
  Его губы шевелились, как у рыбы, — ах, как ему хотелось сказать одно слово (наверное, то, что рифмуется со словом «штука»). Но он его не произнес. Долан бросил на меня последний взгляд, потом прошагал мимо нее в коридор.
  
  Я глубоко-глубоко и шумно вздохнул, когда Элен ставила поднос передо мной, а потом села напротив.
  
  — А твой внук правда спикер Палаты? — спросил я.
  
  — Да, правда.
  
  — А что тогда ты делаешь здесь?
  
  — Спикер палаты штата — достаточно высокая должность, чтобы разделаться с таким тараканом, как Брэд Долан, но она не приносит богатства, — сказала Элен, смеясь. — А кроме того, мне здесь нравится. Я люблю компанию.
  
  — Принимаю это как комплимент, — ответил я польщённо.
  
  — Пол, ты себя хорошо чувствуешь? У тебя такой усталый вид. — Она протянула руку через стол и убрала мои волосы со лба. Прикосновение ее скрюченных пальцев было прохладным и удивительным. На секунду я закрыл глаза. Когда я открыл их снова, то принял решение.
  
  — Я в порядке. И я почти закончил. Элен, ты бы не хотела кое-что прочитать? — Я предложил ей страницы, которые неловко сгреб вместе. Наверное, они теперь лежали не по порядку — Долан и впрямь меня сильно напугал, — но они были пронумерованы, и Элен легко могла бы сложить их, как надо.
  
  Она задумчиво посмотрела на меня.
  
  — Ты закончил?
  
  — То, что здесь, ты прочтешь до обеда. Если, конечно, сможешь разобрать.
  
  Она наконец взяла листки и посмотрела на них.
  
  — У тебя очень хороший почерк, даже когда рука уже явно устала, — заметила она. — Я легко смогу прочитать.
  
  — А когда прочтешь это, я закончу все остальное, — сказал я. — И тебе останется всего на полчаса. А потом… если тебе все еще будет интересно… я смог бы показать кое-что.
  
  — Это связано с твоими прогулками по утрам?
  
  Я кивнул.
  
  Она сидела и обдумывала мои слова довольно долго, лотом кивнула сама себе и поднялась с пачкой листков в руке.
  
  — Я опять пойду на улицу, — сообщила она. — Солнце сегодня такое теплое.
  
  — А дракон побежден, — заметил я. — На этот раз прекрасной леди.
  
  Элен улыбнулась, наклонилась и поцеловала в чувствительное место над бровью, что всегда заставляло меня вздрагивать.
  
  — Будем надеяться, что так. Но по своему опыту я знаю, что от драконов типа Брэда Делана нелегко избавиться. — Она помедлила. — Счастливо, Пол. Надеюсь, ты сможешь победить все, что так тебя мучает.
  
  — Я тоже надеюсь, — произнес я и подумал о Джоне Коффи. «Я не смог ничего сделать, — сказал Джон. — Я пытался, но было уже поздно».
  
  Я съел яичницу, которую она принесла, выпил сок, а гренок оставил на потом. Затем взял ручку и снова начал писать, думая, что это уже в последний раз.
  
  Одна последняя миля.
  
  Зеленая миля.
  Глава 49
  
  Когда мы привели Джона обратно в тоннель блока «Г», тележка стала уже не роскошью, а необходимостью. Я очень сомневаюсь, что он смог бы преодолеть тоннель сам, идти на корточках гораздо труднее, чем во весь рост, отнимает больше сил, а потолок в проклятом тоннеле слишком низок для таких, как Джон Коффи. Мне было страшно подумать, что он мог свалиться в тоннеле. Как мы объясним это, ведь и так придется объяснять, почему мы надели на Перси смирительную рубашку?
  
  Но у нас, слава Богу, была тележка, и Джон лежал на ней, словно вытянутый из воды кит, а мы толкали ее назад к лестнице, ведущей в складское помещение. Потом он слез, шатаясь, и просто стоял, опустив голову и тяжело дыша. Кожа его стала такой серой, словно его обваляли в муке. Я подумал, что к полудню он окажется в лазарете… если вообще не умрет.
  
  Брут бросил на меня печальный, полный отчаяния взгляд. Я ответил ему тем же.
  
  — Мы не в состоянии его нести, но мы можем помочь ему, — сказал я. — Я возьму его под левую руку, а ты — под правую.
  
  — А я? — спросил Харри.
  
  — Ты пойдешь позади нас. Если он вдруг начнет падать на спину, подтолкнешь его вперед.
  
  — А если не получится, присядешь там, куда он будет падать, и смягчишь удар, — сострил Брут.
  
  — О Боже, — слабо простонал Харри, — тебе предстоит пройти все круги ада, а ты еще и смеешься.
  
  — У меня просто есть чувство юмора, — заметил Брут. Наконец нам удалось поднять Джона по лестнице.
  
  Больше всего я боялся, что он потеряет сознание, но все обошлось.
  
  — Иди вперед и посмотри, нет ли кого в складе, — задыхаясь, велел я Харри.
  
  — А если есть? — спросил Харри, пролезая у меня под мышкой. — «Привет из Эйвона» и назад?
  
  — Не умничай, — осек его Брут.
  
  Харри слегка приоткрыл двери и просунул голову внутрь. Мне показалось, что он находился там целую вечность. Наконец он повернулся, и лицо его было почти радостным.
  
  — Горизонт чист. И все тихо.
  
  — Будем надеяться, что так и будет, — сказал Брут. — Пошли, Джон Коффи, мы уже почти дома.
  
  Он нашел в себе силы пройти через склад, но нам пришлось помочь ему подняться по трем ступенькам в мой кабинет и почти протолкнуть через маленькую дверь. Когда Коффи снова встал на ноги, он дышал с затруднением, глаза лихорадочно блестели. А еще я с ужасом заметил, что правая сторона его рта отвисла, как у Мелинды, когда мы вошли в комнату и увидели ее в подушках.
  
  Дин услышал нас и вышел из-за стола в начале Зеленой Мили.
  
  — Ну, Слава Богу! Думал, вы уже не вернетесь, я уже почти решил, что вас поймали, или начальник Мурс вам помешал, или… — Он осекся, впервые увидев Джона. — Господи, Боже мой! Что это с ним? Похоже, он умирает!
  
  — Он не умирает… правда, Джон? — В глазах Брута сверкнуло предупреждение Дину.
  
  — Конечно нет, я не имел в виду «умирает», — нервно усмехнулся Дин, — но Боже…
  
  — Не обращай внимания, — сказал я. — Помоги нам поместить его опять в камеру.
  
  И опять мы, как холмики, окружили гору, но на этот раз гора, словно претерпевшая многолетнюю эрозию, была сглаженной и печальной. Джон Коффи шел очень медленно, дыша ртом, как старый курильщик, но все-таки шел.
  
  — Как там Перси? — поинтересовался я. — Сильно шумел?
  
  — Немножко вначале. Пытался орать через пленку, которой заклеен рот. Ругался, наверное.
  
  — Помилуйте, — проговорил Брут. — Как хорошо, что наши нежные уши этого не слышали.
  
  — А потом периодически бил ногой в дверь. — Дин так обрадовался нашему возвращению, что болтал без умолку. Его очки сползли на кончик носа, блестящий от пота, и он пальцем вернул их на место. Мы прошли камеру Уортона. Этот никчемный молодой человек лежал на спине и храпел, как паровоз. На этот раз его глаза были закрыты.
  
  Дин увидел, куда я смотрю, и засмеялся.
  
  — С этим парнем — никаких проблем. С тех пор, как свалился, даже не шелохнулся. Умер для всего мира. Что касается Перси и его пинков в дверь, то это меня совсем не волновало. Я даже рад был, честно говоря. Если бы он сидел совсем тихо, я бы заволновался, не задохнулся ли он там до смерти из-за этой ленты, которой вы заклеили его хлеборезку. Но не это самое удивительное. Главное знаете что? Здесь было тихо, как в великий пост в Новом Орлеане! За всю ночь никто не появлялся! — Последние слова он произнес торжествующим тоном. — Мы сделали это, ребята! Сделали!
  
  И тут он вспомнил о том, ради чего, собственно, затевался весь этот спектакль, и спросил о Мелинде.
  
  — Она здорова, — сказал я.
  
  Мы дошли до камеры Джона. Слова Дина только начали доходить до сознания: «Мы сделали это, ребята… сделали».
  
  — Это было так же… ну, ты понимаешь…
  
  — Как с мышью? — уточнил Дин. Он быстро взглянул на пустую камеру, где раньше обитали Делакруа с Мистером Джинглзом, потом в сторону смирительной комнаты, откуда якобы мышь и появилась. Голос его стал тише, так затихают голоса при входе в большую церковь, где даже тишина, кажется, говорит шепотом.
  
  — Это было… — Он сглотнул. — Слушай, ты понимаешь, о чем я. Это было чудо?
  
  Мы переглянулись, подтверждая то, что уже знали.
  
  — Он ее вытащил из самой могилы, вот что он сделал, — сказал Харри. — Да, это было чудо.
  
  Брут открыл двойной замок на двери и слегка подтолкнул Джона внутрь.
  
  — Входи, парень. Отдохни немного. Ты заслужил. Мы сейчас разберемся с Перси…
  
  — Он — плохой человек, — проговорил Джон тихим механическим голосом.
  
  — Правильно, сомнений нет, злой, как колдун, — согласился Брут, говоря самым мягким тоном, — но ты не беспокойся, мы его к тебе не допустим. Просто полежи на своей койке, а я скоро принесу тебе кофе. Горячий и крепкий. И ты сразу почувствуешь себя другим человеком.
  
  Джон тяжело опустился на койку. Я думал, он ляжет и отвернется, как обычно, к стене, но он просто сидел, свесив руки между колен, опустив голову и тяжело дыша ртом. Медальон со Святым Кристофером, который дала ему Мелинда, выскользнул из ворота рубашки и качался в воздухе. Она сказала, что медальон спасет его, но Джон не выглядел спасенным. Похоже было, что он занял место Мелинды на краю могилы, о которой говорил Харри.
  
  Но тогда мне было не до Коффи.
  
  Я повернулся к ребятам.
  
  — Дин, достань пистолет и дубинку Перси.
  
  — Ладно. — Он вернулся к столу, открыл ящик и вытащил пистолет и дубинку.
  
  — Готовы? — спросил я их. Мои люди — верные, я никогда так не гордился ими, как в ту ночь, — кивнули. Харри и Дин слегка нервничали, а Брут был невозмутим, как всегда.
  
  — Хорошо. Говорю я. Чем меньше вы открываете рот, тем лучше и тем быстрее все кончится… к лучшему или худшему. Годится?
  
  Они опять кивнули. Я сделал глубокий вдох и пошел по Зеленой Миле к смирительной комнате.
  
  Перси поднял глаза и зажмурился, когда я включил свет. Он сидел на полу и облизывал пленку, которой я заклеил его рот. Та часть, которую я закрепил на затылке, отстала (возможно, от пота или бриолина в волосах), и он мог попытаться отодрать и остаток ленты. Еще час и он вопил бы о помощи во всю мощь своих легких.
  
  Действуя ногами, ему удалось слегка отодвинуться назад, когда мы зашли, потом он остановился, сообразив, что деваться некуда, кроме юго-восточного угла комнаты.
  
  Я взял пистолет и дубинку у Дина и протянул их в сторону Перси.
  
  — Хочешь получить обратно? — спросил я.
  
  Он настороженно посмотрел на меня, потом кивнул.
  
  — Брут, Харри. Поднимите его.
  
  Они наклонились, подцепили его под мышки и подняли. Я приблизился, пока не стал с ним нос к носу, чувствуя острый запах его пота. Наверное, он взмок, пытаясь освободиться от смирительной рубашки и периодически ударяя ногами в дверь, но больше всего, думаю, он потел от обычного страха — боязни того, что мы с ним сделаем, когда вернемся.
  
  Очевидно он надеялся, что все обойдется, ведь мы — не убийцы… а потом, вероятно, вспомнил об Олд Спарки: ведь мы и впрямь были убийцами. Я сам казнил семьдесят семь человек, больше чем любой из тех, на ком я застегивал ремень, больше чем сам сержант Йорк, снискавший славу в первой мировой. Убивать Перси было нелогично, но мы ведь уже поступали нелогично, наверное, об этом он говорил сам себе, сидя с завязанными за спиной рукавами и пытаясь языком освободиться от пленки, запечатавшей ему рот. А кроме того, логика вряд ли присутствует в мыслях человека, сидящего на полу комнаты с мягкими стенками, завернутого так плотно, как паук пеленает муху.
  
  Я хочу сказать, что если сейчас я не поставлю его на место, то не поставлю никогда.
  
  — Я сниму ленту с твоего рта, если ты пообещаешь, что не будешь орать, — сказал я. — Я хочу поговорить с тобой, а не поорать. Так что ты на это скажешь? Будешь вести себя тихо?
  
  Я прочитал в его глазах облегчение, словно он понял, что, если я хочу поговорить, значит, у него есть шанс выбраться с целой шкурой. Перси кивнул.
  
  — Если начнешь шуметь, опять заклеим, — пообещал я, — ты это понимаешь?
  
  Опять кивнул, на этот раз нетерпеливо. Я протянул руку, взялся за конец, который он оторвал, и с силой потянул. Раздался треск. Брут подмигнул. Перси вскрикнул от боли и стал тереть губы. Он попытался заговорить, понял, что не сможет с прижатой, ко рту рукой, и опустил ее.
  
  — Сними с меня эту безумную рубашку, козел, — процедил он.
  
  — Через минуту.
  
  — Сейчас! Сейчас! Сию мину…
  
  Я ударил его по щеке. Я это сделал раньше, чем успел подумать… хотя, конечно же, знал, что до этого может дойти. Уже при первом разговоре о Перси с начальником Мурсом, когда Хэл посоветовал поставить Перси распорядителем на казнь Делакруа, я знал, что до этого может дойти. Человеческая рука, как зверь, прирученный наполовину: он кажется хорошим, но приходит время, зверь вырывается на волю и кусает первого встречного.
  
  Звук пощечины был резкий, как звук сломанной ветки. Дин охнул. Перси глядел на меня в полнейшем шоке, глаза стали квадратными и чуть не вылезли из орбит. Рот открывался и закрывался, как у рыбы в аквариуме.
  
  — Заткнись и слушай меня, — произнес я. — Ты заслужил наказание за то, что сделал Дэлу, и мы воздали тебе по заслугам. Это был единственный способ. Мы все заодно, кроме Дина, но он тоже с нами, потому что иначе ему пришлось бы сильно пожалеть. Ведь так, Дин?
  
  — Да, — прошептал Дин. Он был белый как мел. — Думаю, да.
  
  — А мы сделаем так, что ты пожалеешь, что родился, — продолжал я. — Мы позаботимся, чтобы люди узнали, как ты саботировал казнь Дэла…
  
  — Саботировал?!
  
  — …и как чуть не убил Дина. Мы наговорим столько, что ты не сможешь получить никакой работы, даже с помощью своего дядюшки.
  
  Перси разъяренно тряс головой. Он не верил, просто не мог поверить. Отпечаток моей руки краснел на его бледной щеке, как знак хироманта.
  
  — И в любом случае мы позаботимся, чтобы тебя избили до полусмерти. Мы не станем этого делать сами, найдем людей, ведь мы тоже кое-кого знаем, Перси, неужели ты так глуп, что не понимаешь? Они не в столице штата, но разбираются в некоторых юридических вопросах. У этих людей здесь есть друзья, братья и сестры, отцы. Они будут безумно рады оторвать нос или член у такого дерьма, как ты. И они это сделают только ради того, чтобы тот, кого они любят, получил три лишних часа в прогулочном дворике.
  
  Перси перестал трясти головой. Теперь он только смотрел. В его глазах застыли слезы. Наверное, это были слезы гнева и усталости. А может, мне просто хотелось так думать.
  
  — Ладно, теперь посмотрим с лучшей стороны, Перси. Твои губы, конечно, жжет слегка от этой ленты, я представляю, но, кроме этого, ничего не болит, разве, что твоя гордость… однако об этом не нужно знать никому, только тем, кто здесь сейчас. А мы никому не скажем, правда, ребята?
  
  Они покачали головами.
  
  — Конечно, нет, — сказал Брут. — Дела Зеленой Мили остаются на Миле. Всегда так было.
  
  — Ты переходишь в Бриар Ридж, и мы тебя до ухода больше не трогаем, — добавил я. — Ну что, Перси, оставляем как есть или хочешь опять по-плохому?
  
  Последовало долгое-долгое молчание — он взвешивал доводы за и против, и я почти видел, как вертятся в его голове колеса. Наконец, по-моему, все расчеты перевесила реальность: пленку сняли со рта, а рубашку еще нет, и, может быть, ему придется мочиться, как скаковой лошади.
  
  — Ладно, — согласился он. — Считаем вопрос закрытым. А теперь развяжите меня, у меня плечи уже…
  
  Вперед вышел Брут, отодвинув меня плечом, и взял лицо Перси своей огромной ладонью: пальцы на правой щеке, большой палец глубоко вдавился в левую.
  
  — Через пару секунд, — сказал он. — Во-первых, послушай и меня. Пол здесь начальник, поэтому ему иногда приходится говорить дипломатично.
  
  Я попытался припомнить хоть что-нибудь дипломатичное из своих слов Перси и не смог. Но все равно решил, что лучше промолчать; вид у Перси был здорово испуганный, и мне не хотелось портить эффект.
  
  — Я вот о чем: люди не всегда понимают, что дипломатичность и мягкотелость не одно и то же. Мне плевать на всякую дипломатию. Я скажу тебе прямо: если ты выполнишь свои угрозы, то нас скорее всего трахнут в зад и вышвырнут. Но потом мы тебя найдем, даже если придется идти искать до самой России, мы тебя разыщем, а уж тогда трахнем тебя, и не только в зад, но и во все твои дырки. Мы будем трахать тебя до тех пор, пока ты не пожалеешь, что не умер. А потом потрем уксусом кровоточащие места. Ты меня понял?
  
  Он кивнул. Рука Брута, зарывшаяся в мягкие щеки Перси, делала его лицо жутковатым, как у старого Тут-Тута.
  
  Брут отпустил его и отошел. Я кивнул Харри, тот зашел Перси за спину и стал отвязывать и отстегивать.
  
  — Имей это в виду, Перси, — приговаривал Харри. — Имей это в виду, и забудем прошлое.
  
  Все выглядело довольно устрашающе, и мы, три пугала в синих формах… но в то же время я чувствовал какое-то охватывающее меня отчаяние. Ну помолчит он день, ну неделю, взвешивая за и против, но закончится все тем, что верх возьмут две вещи: его вера в связи и неспособность признать себя проигравшим. Когда это произойдет, он себя покажет. Возможно, мы помогли спасти жизнь Мелли Мурс, привезя к ней Джона, и я бы тут ничего не изменил («ни за весь чай Китая», как мы говорили тогда), но в конце концов нам все-таки придется упасть на ринг, а рефери отсчитает «аут». Исключая убийство, мы не знали способа заставить Перси соблюдать условия сделки, даже если он будет далеко от нас и начнет получать то, чего желал.
  
  Я скосил глаза на Брута и понял, что он тоже это знает. Я не удивился. Брутуса, сына миссис Ховелл, не проведешь. Он всегда был таким. Он слегка дернул плечом, одним плечом — поднял на сантиметр и опустил, но этого было достаточно. «Ну и что? — сказало это движение. — Что дальше, Пол? Мы сделали, что должны были, и сделали, как могли, хорошо».
  
  Да, результаты неплохие.
  
  Харри расстегнул последнюю застежку. С гримасой отвращения и гнева Перси сорвал рубашку, и она упала у его ног. Он не смотрел ни на кого из нас.
  
  — Верните мне пистолет и дубинку, — сказал он. Я протянул их ему. Он положил пистолет в кобуру и засунул дубинку в петлю.
  
  — Перси, если ты подумаешь об этом…
  
  — Я как раз собираюсь, — бросил он, проходя мимо меня. — Я собираюсь очень хорошо об всем подумать. И начну прямо сейчас. По дороге домой. А один из вас отметит меня в конце смены. — Он подошел к двери смирительной комнаты и обернулся, одарив нас подозрительным взглядом, в котором сквозили злость и смущение: ужасное сочетание для наших дурацких надежд на то, что Перси сохранит тайну. — Если, конечно, вы не захотите объяснять, почему я ушел так рано.
  
  Он вышел из комнаты и зашагал вверх по Зеленой Миле, забыв в волнении о том, почему этот коридор с зеленым полом такой широкий. Он уже делал такую ошибку раньше, и тогда ему повезло. Но еще раз вряд ли повезет.
  
  Я вышел вслед за Перси, пытаясь придумать, как его успокоить. Мне не хотелось, чтобы он уходил с блока «Г» в таком состоянии: потный, непричесанный, с красным отпечатком моей руки на щеке. Мои ребята вышли следом за мной.
  
  То, что случилось потом, произошло очень быстро: все заняло не больше минуты, а может, и того меньше. Но я хорошо помню все до сегодняшнего дня, вероятно, потому что рассказал Дженис, когда добрался домой и осознал случившееся. То, что произошло позже: встреча утром с Кэртисом Андерсоном, расследование, пресс-конференция, которую Хэл Мурс нам устроил (он уже вернулся тогда), а потом отдел расследований в столице штата — слегка поблекло в памяти за долгие годы. Но то, что случилось на Зеленой Миле, я помню отлично.
  
  Перси шел по правой стороне коридора, опустив голову, и я бы сказал больше: ни один обычный заключенный не дотянулся бы до него. Но Джон Коффи не был обычным заключенным. Он был великан, и руки у него тоже великанские. Я увидел, как эти длинные коричневые руки вытянулись между прутьев, и крикнул: «Смотри, Перси, смотри!». Перси начал поворачиваться, левая рука потянулась за дубинкой. Но потом Джон Коффи схватил его и прижал к решетке камеры.
  
  Перси ударился правой стороной лица о прутья, вскрикнул и повернулся к Коффи, подняв дубинку. Джон был уязвим для нее, он так сильно втиснулся лицом между центральными прутьями, что, казалось, хочет просунуть всю голову. Конечно же, это было невозможно, но выглядело именно так. Его правая рука нащупала затылок Перси, обвилась вокруг шеи и потянула голову к себе. Перси ударил дубинкой между прутьев и попал Джону в висок. Потекла кровь, но Джон не замечал этого. Он прижался губами ко рту Перси. Я услышал свистящий шум — звук выдоха, словно долго сдерживаемое дыхание. Перси дергался, как рыба на крючке, пытаясь освободиться, но не тут-то было. Рука Джона прижимала его затылок очень крепко. Их лица слились, как лица любовников, страстно целующихся через решетку.
  
  Перси закричал — звук был приглушенный, словно сквозь ленту, — и сделал еще одну попытку освободиться. На секунду их губы разъединились, и я увидел черный кружащийся поток, перетекающий из Джона Коффи в Перси Уэтмора. То, что не попадало через искривленный рот, заходило через ноздри Перси. Потом рука на затылке опять напряглась, и губы Перси снова прижались к губам Джона Коффи, он был словно приколот к нему.
  
  Левая рука Перси разжалась. Его драгоценная деревянная дубинка упала на зеленый линолеум. Он больше ее не поднял.
  
  Я пытался рвануться вперед, наверное даже рванулся, но движения мои были слабыми и неуверенными. Я схватился за пистолет, но кобура была крепко застегнута, и мне не сразу удалось его вытащить. Под ногами у меня словно закачался пол, точно так же, как в спальне маленького уютного дома начальника тюрьмы. Я, конечно, в этом не уверен, но знаю, что одна из ламп на потолке взорвалась. Осколки стекла посыпались на пол. Харри вскрикнул от удивления.
  
  Наконец мне удалось сдвинуть предохранитель у моего пистолета тридцать восьмого калибра, но прежде чем я выхватил пистолет из кобуры, Джон отпустил Перси и отошел назад в свою камеру. Джон кривился и тер губы, словно попробовал что-то нехорошее.
  
  — Что он сделал? — закричал Брут. — Что он сделал, Пол?
  
  — То, что он вытянул из Мелли, теперь внутри Перси.
  
  Перси стоял, прислонившись спиной к решетке камеры Делакруа. Широко открытые глаза его не видели — два ноля. Я осторожно подошел к нему, ожидая, что он начнет кашлять и задыхаться, как тогда Джон, но Перси не кашлял. Сначала он просто стоял. Я помахал пальцами перед его лицом:
  
  — Перси! Перси, ау! Проснись!
  
  Никакого эффекта. Брут подошел и протянул руки к лицу Перси.
  
  — Не помогает, — сказал я.
  
  Не обращая на меня внимания, Брут хлопнул в ладоши два раза перед самым носом Перси. И это помогло, или так нам показалось. Его веки вздрогнули, и он стал ошарашенно смотреть по сторонам словно его стукнули по голове и он пытается вернуться в сознание. Перси перевел взгляд с Брута на меня. Все годы позднее я был уверен, что он не видел нас, но тогда решил, что он приходит в сознание.
  
  Он отошел от решетки, слегка шатаясь. Брут поддержал его.
  
  — Расслабься, парень, с тобой все нормально?
  
  Перси не ответил, просто обошел Брута и направился к столу дежурного. Не скажу, что он пошатывался, вовсе нет, но осанка его как-то покривилась.
  
  Брут протянул за ним руку. Я эту руку оттолкнул.
  
  — Оставь его.
  
  Произнес бы я эти слова, знай, что произойдет потом? Я задавал себе такой вопрос тысячу раз после той осени 1932-го. Но ответа не получил до сих пор.
  
  Перси прошел двенадцать или четырнадцать шагов, потом остановился, опустив голову. Он стоял напротив камеры Буйного Билла Уортона. Уортон все еще выводил носом рулады. Он все проспал. Он проспал и свою смерть, теперь я так думаю, и в этом ему повезло гораздо больше, чем всем, кто закончил свои дни здесь. Повезло больше, чем он того заслужил.
  
  Прежде чем мы поняли, что происходит, Перси поднял пистолет, шагнул к решетке камеры Уортона и выпустил шесть пуль в спящего. Просто бам-бам-бам, бам-бам-бам, так быстро, как только смог нажать на курок. В закрытом помещении звук получился слегка приглушенным, но, когда наутро я рассказывал обо всем Дженис, я едва слышал собственный голос, так сильно звенело в ушах.
  
  Мы все четверо подбежали к нему. Дин первым — даже не знаю каким образом, ведь когда Коффи схватил Перси, Дин стоял позади и меня, и Брута, — но он успел. Он схватил Перси за руку, готовясь вырывать пистолет, но оказалось, что не нужно. Перси разжал руку, и пистолет упал на пол. Глаза его скользили вокруг, как коньки по льду. Потом послышался низкий свистящий звук и резкий запах аммиака — отказал мочевой пузырь Перси, а затем треск и более густой запах, когда заполнялась и другая сторона его брюк. Взгляд его устремился в дальний конец коридора. Эти глаза, насколько я знаю, больше ничего не видели в реальном мире. В начале своего повествования я упомянул о том, что Перси был уже в Бриар Ридже, когда спустя два месяца после всех этих событий Брут нашел разноцветные щепочки от катушки Мистера Джинглза, и я не лгал. Он так и не получил кабинета с вентилятором в углу, никогда не издевался над сумасшедшими пациентами. Но думаю, что ему досталась по крайней мере отдельная комната.
  
  В конце концов, ведь у него были связи. Уортон лежал на боку, прислонившись спиной к стене камеры. Было плохо видно, много крови, она впитывалась в простыню и капала на бетон, но следователь сказал, что Перси стрелял отлично. Вспомнив, как Дин рассказывал, что Перси бросил в мышь дубинку и лишь чуть-чуть промахнулся, я не удивился. На этот раз расстояние было меньше, а цель — неподвижна. Одна пуля угодила в пах, одна — в живот, одна — в грудь и три — в голову.
  
  Брут кашлял и отмахивался от пистолетного дыма. Я тоже кашлял, но не замечал этого.
  
  — Конец строки, — резюмировал Брут. Голос его был спокойным, но в глазах безошибочно читалась растерянность.
  
  Я посмотрел вдоль коридора и увидел, что Джон Коффи сидит на краю своей койки. Руки снова сложены между колен, но голова поднята, и вид совсем не больной. Он слегка кивнул мне, и, к своему удивлению, как в тот день, когда я протянул ему руку, я кивнул в ответ.
  
  — Что же нам делать? — причитал Харри. — О Боже, что мы будем делать?
  
  — А ничего мы не можем, — произнес Брут все тем же спокойным голосом. — Нас повесят, правда, Пол?
  
  Мой мозг начал соображать очень быстро. Я посмотрел на Харри и Дина, глядевших на меня, словно перепуганные дети. Я посмотрел на Перси, стоявшего, опустив руки и открыв рот. Потом — на своего старого друга Брутуса Ховелла.
  
  — С нами все будет в порядке.
  
  Перси наконец начал кашлять. Он согнулся вдвое, уперев руки в колени, его почти тошнило. Лицо стало наливаться кровью. Я открыл было рот, чтобы приказать остальным отойти, но ничего сказать не успел. Он издал звук, напоминающий нечто среднее между отрыжкой и кваканьем, и выпустил изо рта облачко чего-то черного и струящегося. Оно было вначале таким густым, что на секунду голова Перси скрылась в нем. Харри произнес «Господи, помилуй», слабым и влажным голосом. Потом облачко побелело и стало похожим на свежевыпавший снег, мерцающий под январским солнцем. Через секунду все исчезло. Перси медленно выпрямился и опять невидяще уставился в дальнюю точку Зеленой Мили.
  
  — Мы ничего не видели, — сказал Брут, — так, Пол?
  
  — Да. Я не видел, и ты тоже. А ты Харри?
  
  — Нет, — ответил тот.
  
  — Дин?
  
  — Видел что? — Дин снял очки и стал протирать. Я думал, он выронит их из трясущихся рук, но он удержал.
  
  — Видел что — это хорошо. Это то, что надо. А теперь слушайте, парни, своего вожатого и сделайте правильно с первого раза, потому что времени мало. История проста. Давайте не усложнять ее.
  Глава 50
  
  Обо всем этом я рассказал Джен утром, часов в одиннадцать, я чуть не написал «на следующий день», но день-то был тот же самый. Без сомнений, это был самый длинный день в моей жизни. И я довольно подробно о нем рассказал, закончив тем, что Вильям Уортон завершил свою жизнь, лежа на койке, простреленный в нескольких местах пулями из пистолета Перси.
  
  Однако это не совсем так. На самом деле последнее, что я описал, — черные мушки, вылетевшие из Перси, или не мушки, не знаю, что это было. Об этом трудно рассказывать, даже своей жене, но я рассказал.
  
  И пока я говорил, она принесла мне черного кофе — по полчашки, потому что руки у меня дрожали так сильно, что целую я бы непременно расплескал. Когда я закончил рассказ, руки уже дрожали меньше и я мог даже чего-нибудь съесть — яичницу или суп.
  
  — Нас спасло только то, что практически не пришлось врать.
  
  — Да, просто кое о чем не сказали, — произнесла она и кивнула. — Так, мелочи вроде того, как вы вывезли приговоренного убийцу из тюрьмы, как он вылечил умирающую женщину и как потом довел Перси Уэтмора до сумасшествия — чем? — тем, что выплюнул чистую опухоль мозга ему в горло…
  
  — Я не знаю, Джен. Только знаю, что если ты станешь продолжать в том же духе, то либо будешь доедать этот суп сама, либо выльешь его собаке.
  
  — Извини. Но я ведь права, так?
  
  — Да, — сказал я. — Но только наш поход нельзя назвать ни побегом, ни увольнением, скорее это «командировка». Но даже Перси не сможет об этом рассказать, если он вообще когда-нибудь придет в себя.
  
  — Если придет в себя… — эхом отозвалась она. — Насколько такое возможно?
  
  Я покачал головой, показывая, что не имею понятия. Но я представлял себе: я был почти уверен, что он не придет в себя ни в 1932-м, ни в 1942-м, ни в 1952-м. В этом я оказался прав. Перси Уэтмор оставался в Бриар Ридже, пока тот не сгорел дотла в 1944-м. Семнадцать человек погибло в пожаре, но Перси среди них не было. Такого же молчаливого и отрешенного (я выучил слово, которым определяется это состояние, — ступор, кататония), его вывел один из охранников задолго до того, как огонь дошел до его крыла. Перси перевели в другое место, я не помню названия, да, наверное, это и не важно, и он умер там в 1965-м. Насколько я знаю, последними словами, которые он вообще произносил в жизни, были те, когда он сказал нам, что мы можем отметить его на выходе… если не хотим объяснять, почему он ушел так рано.
  
  Ирония оказалась в том, что нам почти ничего объяснять и не пришлось. Перси сошел с ума и застрелил Вильяма Уортона. Это мы и сказали, и каждое слово было правдой. Когда Андерсон спросил Брута, как вел себя Перси перед выстрелами, Брут ответил одним словом: «Тихо», и тут я пережил ужасный момент, потому что испугался, что рассмеюсь. Ибо это тоже правда: Перси вел себя тихо, поскольку большую часть смены его рот был заклеен клейкой лентой и он мог только мычать.
  
  Кэртис продержал Перси до восьми утра, Перси молчал, как индеец из табачной лавки, но вид у него был жуткий. К тому времени пришел Хэл Мурс, суровый, уже знающий обо всем и готовый вновь приступить к работе. Кэртис Андерсон тут же сдал ему дела с таким облегчением, что мы все это почувствовали. Испуганный, взвинченный человек исчез, это был снова начальник Мурс, он решительно подошел к Перси, взял его за плечи своими крупными руками и сильно встряхнул.
  
  — Сынок! — закричал он в бессмысленное лицо Перси — лицо, начавшее уже размягчаться, как воск. — Сынок! Ты меня слышишь? Скажи мне, если слышишь! Я хочу знать, что здесь произошло!
  
  Конечно же, Перси ничего не сказал. Андерсон хотел разделаться с Перси: обсудить, как лучше уладить это дело, имевшее явно политическую окраску, но Мурс отложил разговор с ним на время и потащил меня на Милю. Коффи лежал на койке, отвернувшись лицом к стене, ноги болтались, как всегда, до земли. Казалось, что он спит, и, наверное, правда, спал… хотя он не всегда был таким, как казался, мы потом это узнали.
  
  — То, что произошло у меня дома, как-то связано с тем, что случилось здесь, когда вы вернулись? — спросил Мурс очень тихо. — Я прикрою вас, как смогу, даже если это будет стоить мне работы, но я должен знать.
  
  Я покачал головой. Когда я говорил, то тоже понижал голос. В блоке сновало больше десятка следователей. Один из них фотографировал Уортона в камере. Кэртис Андерсон повернулся в ту сторону, и на время нас видел только Брут.
  
  — Нет, сэр. Мы доставили Джона обратно в камеру, потом выпустили Перси из смирительной комнаты, куда затащили его в целях безопасности. Я думал, он станет кипятиться, но он был спокоен. Только попросил вернуть пистолет и дубинку. Больше ничего не сказал, просто вышел в коридор. А потом, когда дошел до камеры Уортона, достал пистолет и давай стрелять.
  
  — Как считаешь, может, он из-за смирительной комнаты тронулся?
  
  — Нет, сэр.
  
  — Вы надевали на него смирительную рубашку?
  
  — Нет, сэр. Не было нужды.
  
  — Он вел себя смирно? Не сопротивлялся?
  
  — Нет, не сопротивлялся.
  
  — Даже когда понял, что вы хотите запереть его в смирительной комнате?
  
  — Именно так. — Я хотел было слегка приукрасить, добавить пару слов о Перси, но поборол себя. Чем проще, тем лучше, я это знал. — Не было шума. Он просто отошел в угол и сидел там.
  
  — И ничего не говорил об Уортоне?
  
  — Нет, сэр.
  
  — И о Коффи тоже?
  
  Я покачал головой.
  
  — Перси имел что-то против Уортона? Может, он за что-то рассчитался?
  
  — Вполне возможно, — сказал я еще тише. — Перси очень небрежно относился к тому, где можно ходить. Однажды Уортон дотянулся до него, прижал к решетке и слегка пощупал. — Я помедлил. — Ну, позволил себе кое-что, можно так сказать.
  
  — И больше ничего? Только «слегка его пощупал» и все?
  
  — Да, но Перси это очень возмутило, к тому же Уортон сказал что-то вроде того, что с удовольствием трахнул бы скорее Перси, чем его сестру.
  
  — У-гу. — Мурс все время смотрел на Джона Коффи, словно ему требовалось постоянное подтверждение реальности существования этого человека. — Это не объясняет случившегося с ним, но многое говорит о том, почему он стрелял именно в Уортона, а не в Коффи или в кого-нибудь из твоих людей. А твои парни, Пол, они все скажут одно и то же?
  
  — Да, сэр, — ответил я тогда ему. — И они расскажут, — пояснил я Джен, начиная есть суп, поданный на стол. — Я об этом позабочусь.
  
  — Ты солгал, — сказала она. — Ты солгал Хэлу.
  
  Вот такие они все жены. Всегда ищут дырочки, проеденные молью, в лучшем костюме и, как правило, находят.
  
  — Давай посмотрим с другой стороны. Я не сказал ему ничего такого, с чем мы оба не смогли бы жить дальше. Хэл, я думаю, чист. Его там даже не было, в конце концов. Он сидел дома и ухаживал за женой, пока Кэртис не позвонил ему.
  
  — Он не сообщил, как Мелинда?
  
  — Было не до этого, но мы потом поговорили еще, когда уезжали с Брутом. Мелли многого не помнит, но чувствует себя хорошо. Ходит. Говорит о клумбах, о цветнике, который разобьет на следующий год.
  
  Какое-то время моя жена сидела и наблюдала, как я ем. Потом спросила:
  
  — А Хэл знает, что это чудо? Он понимает?
  
  — Да, мы все понимаем, все, кто там находился.
  
  — Отчасти я жалею, что не была там, — сказала она, — но в глубине души все-таки рада этому. Если бы я увидела, как с глаз Савла отпадают корки по дороге в Дамаск, то, наверное, умерла бы от разрыва сердца.
  
  — Не-е. — Я наклонил тарелку, чтобы зачерпнуть последнюю ложку, — может быть, сварила ему супчик. Вот такой, очень вкусный.
  
  — Хорошо. — Но она думала совсем не о супе и не о превращениях Савла по дороге в Дамаск. Она смотрела на горы за окном, опершись подбородком на руки, а глаза ее подернулись дымкой, как горы летним утром перед знойным днем. Таким летним утром, как тогда, когда нашли девочек Деттерик, подумал я безо всякой причины. Интересно, почему они не кричали? Убийца ударил их, кровь была и на веранде, и на ступеньках. Так почему же они не кричали?
  
  — Ты считаешь, это Джон Коффи на самом деле убил Уортона? — спросила Дженис, отвернувшись наконец от окна. — Это не несчастный случай, не совпадение, ты думаешь, он использовал Перси Уэтмора как оружие против Уортона.
  
  — Да.
  
  — Почему?
  
  — Я не знаю.
  
  — Расскажи мне, пожалуйста, еще раз, что произошло, когда ты вел Коффи по Миле. Только это.
  
  И я рассказал. Я повторил, что худая рука, просунувшаяся между прутьев решетки и схватившая Джона за бицепс, была похожа на змею — водяную мокасиновую змею, мы их так боялись в детстве, когда плавали в реке, — и как Коффи сказал, что Уортон плохой человек. Почти прошептал.
  
  — А Уортон ответил?.. — Опять моя жена глядела в окно, но все равно слушала.
  
  — Уортон сказал: «Правда, ниггер, хуже не бывает».
  
  — И это все?
  
  — Да. У меня тогда появилось чувство: что-то должно случиться, но ничего не произошло. Брут отодрал руку Уортона от Джона и посоветовал ложиться, что Уортон и сделал. Но сначала болтал что-то о том, что для негров должен быть свой электрический стул, и это все. Мы пошли по своим делам.
  
  — Джон Коффи назвал его плохим человеком.
  
  — Да. Однажды он сказал то же самое и про Перси. А может, и не однажды. Я точно не помню, но знаю, что такое было.
  
  — Но ведь Уортон лично Джону Коффи ничего не сделал, верно? Как он сделал, скажем, Перси.
  
  — Да. Их камеры расположены так: Уортона — около стола дежурного с одной стороны, а Джона — гораздо дальше и по другой стороне. Они и видеть-то толком друг друга не могли.
  
  — Расскажи мне еще раз, как выглядел Коффи, когда Уортон схватил его.
  
  — Дженис, это не приведет нас ни к чему.
  
  — Может, и нет, а может, и приведет. Расскажи еще раз, как он выглядел.
  
  Я вздохнул.
  
  — Думаю, можно сказать, что он был потрясен. Он ахнул. Как ты ахаешь, когда сидишь на пляже, а я подкрадусь и брызну тебе на спину холодной водой. Или как будто ему дали пощечину.
  
  — Конечно, — согласилась она. — Схватить так неожиданно, это способно напугать.
  
  — Да, — сказал я. А потом: — Нет.
  
  — Так что, да или нет?
  
  — Нет. Не то чтобы потрясение… Так было, когда он хотел, чтобы я вошел в его камеру и он смог бы вылечить мою инфекцию. Или когда желал, чтобы я передал ему мышь. Он удивился, но не потому, что до него дотронулись… не совсем так… о Боже, Джен, я не знаю.
  
  — Ладно, оставим это, — согласилась она. — Я просто не могу представить, почему он это сделал. Он ведь по натуре совсем не агрессивен. Отсюда следует другой вопрос, Пол: как ты сможешь его казнить, если прав насчет девочек? Как ты сможешь посадить его на электрический стул, если кто-то другой…
  
  Я дернулся на стуле. Ударил локтем по тарелке и сбросил ее на пол, она разбилась. Мне вдруг пришла в голову мысль. В тот момент во мне заговорила скорее интуиция, чем логика.
  
  — Пол? — встревоженно спросила Дженис. — Что с тобой?
  
  — Я не знаю, — ответил я. — Я ничего точно не знаю, но я хочу попытаться узнать.
  Глава 51
  
  За стрельбой последовало цирковое представление на трех аренах: на первой — губернатор, тюрьма — на второй и бедный, больной на голову Перси — на третьей. А ведущий представления? Этим занимались по очереди различные джентльмены от прессы. Тогда они были еще не такие зануды, как сейчас, но даже тогда, во времена до Джералда и Майка Уолласа и всех остальных, они могли скакать очень резво, если в зубах был зажат кусок. Так и на этот раз, и пока шло шоу, все оставалось нормально.
  
  Но даже самый лучший цирк, с самыми устрашающими уродами, самыми смешными клоунами и самыми дикими зверями однажды покидает город. Наш цирк уехал после заседания Совета по расследованию — звучит очень значительно и пугающе, а на самом деле все выглядело прозаически. При иных обстоятельствах губернатор обязательно потребовал бы на блюде чью-нибудь голову, но на сей раз было не так. Его племянник со стороны жены — кровный родственник его жены — сошел с ума и убил человека. Убил преступника, да, и слава Богу — но все равно Перси убил человека, мирно спящего в своей камере. А если добавить еще тот факт, что означенный молодой человек остается безумным, как мартовский заяц, то можно понять, почему губернатору так хотелось замять дело, и как можно скорее.
  
  Наше путешествие к дому начальника Мурса на грузовике Харри Тервиллиджера так и не выплыло наружу. О том, что на Перси надели смирительную рубашку и заперли в смирительной комнате, тоже никто не узнал. Как и о том, что Вильям Уортон был напичкан наркотиками, когда Перси его застрелил. Да и не могли узнать. Зачем? У властей не было оснований подозревать в организме Уортона что-то, кроме полудюжины пуль. Следователь их удалил, гробовщик положил тело в сосновый ящик; вот таков был конец человека с татуировкой «Крошка Билли» на левом предплечье. Как говорится, туда ему и дорога.
  
  И все равно слухи гудели еще почти две недели. За это время я молчал как рыба, и, конечно, не мог взять выходной, чтобы проверить мысль, осенившую меня за кухонным столом наутро после происшествия. Я точно знал, что цирк уже уехал, когда пришел на работу в середине ноября, по-моему, двенадцатого, но я не очень уверен. В этот день я нашел на своем столе листок бумаги, которого так боялся: приказ о дне казни Джона Коффи. Вместо Хэла Мурса его подписал Кэртис Андерсон, но в любом случае приказ имел юридическую силу и, конечно же, побывал у Хэла, прежде чем попал ко мне. Я представил себе Хэла, сидящего за столом в административном корпусе, с этим листком бумаги в руке. Наверное, он думал о своей жене, которая для врачей больницы в Индианоле стала воплощением чуда, сотворенного за девять дней. У нее был свой приказ о казни, врученный врачами, но Джон Коффи его порвал. А теперь вот пришла очередь самого Джона Коффи пройти Зеленую Милю, и кто из нас мог бы помешать? Кто из нас остановил бы это?
  
  День казни в приказе был назначен на двадцатое ноября. Через три дня после получения — кажется пятнадцатого, — я попросил Дженис позвонить и сказать, что я болен. После чашки кофе я поехал на север в своем трясущемся, но вполне надежном «форде». Дженис поцеловала меня на дорожку и пожелала удачи. Я поблагодарил, но не представлял, что можно считать удачей: если найду то, что ищу, или, наоборот, не найду. Но я точно знал, что петь в дороге мне не захочется. Не тот день.
  
  К трем часам дня я уже поднялся высоко в горы. До здания суда графства Пурдом я добрался перед самым концом рабочего дня, просмотрел записи, а потом мне нанес визит шериф, которому клерк сообщил, что какой-то незнакомец копается в местных бумажных могильниках. Шериф Кэтлит хотел знать, чем я занимаюсь. Я ему рассказал. Кэтлит обдумал мои слова, а потом сообщил кое-что интересное. Он предупредил, что будет все отрицать, если я обмолвлюсь кому-нибудь хоть словом. Выводы делать было рано, но это уже кое-что. Я не сомневался. Я думал об этом всю дорогу домой и потом ночью, не в силах уснуть.
  
  На следующий день я встал еще до восхода солнца и поехал в графство Траппингус. Я обошел Хомера Крибуса и вместо него встретился с Робом Макджи. Тот не желал меня слушать. Сознательно не хотел слушать. В один прекрасный момент я был почти уверен, что он даст мне в морду, только бы не слушать, но в конце согласился поехать и задать Клаусу Деттерику пару вопросов. В основном, думаю, чтобы я не поехал туда сам.
  
  — Ему всего тридцать девять, но он выглядит сейчас, как старик, — сказал Макджи, — и совсем не нужно, чтобы хитромудрый тюремный охранник, вообразивший себя детективом, тревожил его, когда горе понемногу стало забываться. Вы останетесь в городе. Я не хочу, чтобы вы приближались к ферме Деттериков даже на выстрел, но мне нужно найти вас после разговора с Клаусом. Если вам станет не по себе, возьмите внизу кусок пирога на обед. Это вас успокоит. — Я потом съел два куска, и это вправду было тяжело.
  
  Когда Макджи вернулся в закусочную и сел у прилавка рядом со мной, я попытался что-то прочесть на его лице и не смог.
  
  — Ну что? — спросил я.
  
  — Пойдемте ко мне домой, поговорим там, — сказал он. — Здесь, на мой вкус, слишком много народу.
  
  Мы поговорили на веранде дома Макджи. Обоим было зябко и неуютно, но миссис Макджи не разрешила курить в доме. Она была передовая женщина. Макджи говорил немного. Он делал это с таким видом, словно ему совсем не нравится то, что слетает с его губ.
  
  — Это ничего не доказывает, правда? — спросил он, заканчивая рассказ. Тон его был воинственный, и он то и дело агрессивно указывал сигаретой в мою сторону, но лицо его выглядело нездоровым. Мы оба знали, что видим и слышим в суде не всю правду. Я подумал, что это единственный раз, когда помощнику шерифа Макджи было жаль, что он не такой тупой, как его босс.
  
  — Я знаю, — сказал я.
  
  — А если вы считаете, что можно созвать повторное слушание лишь на основании одного этого, то подумайте еще раз, сеньор. Джон Коффи — негр, а в графстве Трапингус очень щепетильны насчет повторных судов над неграми.
  
  — Это мне тоже известно.
  
  — И что вы собираетесь делать?
  
  Я погасил свою сигарету о перила веранды и выбросил на улицу. Потом встал. Мне предстояла долгая холодная дорога домой, и чем скорее я выеду, тем быстрее доберусь.
  
  — Хотел бы я это знать, помощник Макджи, — вздохнул я, — но я не знаю. Единственное, в чем я уверен, это то, что второй кусок пирога съел зря.
  
  — Я скажу тебе кое-что, раз ты такой умный, — сказал он все еще пустым агрессивным тоном. — Мне кажется, что не стоит открывать ящик Пандоры.
  
  — Не я его открыл, — ответил я и поехал домой.
  
  Я приехал поздно, уже за полночь, но жена ждала меня. Я так и думал, что она будет ждать, но мне все равно было очень приятно ее видеть и чувствовать ее руки вокруг моей шеи и ее упругое тело рядом.
  
  — Привет, странник, — сказала она, а потом прикоснулась ко мне пониже. — С этим парнем все в порядке? Он, как всегда, здоров и весел.
  
  — Да, мэм. — Я поднял ее на руки, а потом отнес в спальню, и мы занимались любовью, сладкой, как мед, и, когда я дошел до высшей точки, до этого чувства величайшего наслаждения, когда отдаешь и получаешь, я подумал о нескончаемых слезах Джона Коффи. И о Мелинде Мурс, говорившей: «Мне снилось, что ты блуждаешь в темноте, как и я».
  
  Все еще лежа в объятиях жены, в сплетении рук и бедер, я вдруг заплакал.
  
  — Пол, — воскликнула она потрясенно и испуганно. По-моему, она видела меня в слезах не больше шести раз за всю нашу долгую семейную жизнь. Я никогда не был в обычных обстоятельствах слезливым. — Пол, что с тобой?
  
  — Я знаю все, — ответил я сквозь слезы. — Я знаю, черт возьми, слишком много, если сказать по правде. Я собираюсь казнить Джона Коффи меньше чем через неделю, но девочек Деттерик убил Вильям Уортон. Это был Буйный Билл.
  Глава 52
  
  На следующий день та же группа охраны, что завтракала у меня в кухне после ужасной казни Делакруа, собралась там опять. Но на этот раз в военном совете принимал участие и пятый: моя жена. Именно Джен убедила меня рассказать все остальным, я сначала не хотел. «Ну неужели не хватит того, — спросил я ее, — что знаем мы?»
  
  — Ты плохо соображаешь, — ответила она. — Наверное потому, что все еще расстроен. Им уже известно самое главное: что Джон взят за преступление, которого не совершал. Возможно, теперь им станет легче.
  
  Я не был так уверен, но прислушался к ее мнению. Я ожидал взрыва эмоций, после того как рассказал все Бруту, Дину и Харри (я не мог доказать, но я знал), однако сначала ответом было только задумчивое молчание. Потом, взяв еще одно испеченное Дженис печенье и начиная намазывать его толстенным слоем масла, Дин сказал:
  
  — Ты думаешь, Джон видел его? Видел, как Уортон бросил девочек, а может даже, как насиловал их?
  
  — Думаю, что если бы он видел, то попытался бы помешать. А Уортона он мог видеть, когда тот убегал, думаю, так оно и было. Но даже если и видел, то потом забыл об этом.
  
  — Конечно, — сказал Дин. — Он особенный, но не очень сообразительный. Он понял, что это был Уортон, когда тот протянул руку сквозь решетку и дотронулся до него.
  
  Брут закивал:
  
  — Поэтому у Джона и был такой удивленный вид, и такой… потрясенный. Помните, как он вытаращил глаза?
  
  Я кивнул.
  
  — Он использовал Перси как оружие против Уортона, так сказала Дженис, и я об этом долго думал. Почему Джону Коффи понадобилось убивать Буйного Билла? Перси, может быть, ведь Перси раздавил мышонка Делакруа прямо на его глазах, Перси сжег Делакруа заживо, и Джон об этом знал, но причем тут Уортон? Уортон так или иначе насолил нам всем, но, насколько я знаю, он совсем не трогал Джона, они и парой слов не обменялись за все время на Миле, да и те были сказаны вчера вечером. Тогда почему же? Он был из графства Пурдом, а белый мальчик оттуда вообще не видит негра, разве что тот сам забредет. Так почему все-таки? Что он обнаружил или почувствовал такого ужасного, когда Уортон дотронулся до него, что сохранил в себе яд, вытянутый из тела Мелли?
  
  — И чуть сам себя не убил, — добавил Брут.
  
  — Процентов на восемьдесят. Единственное, что приходит в голову — близняшки Деттерик, только этот ужас может объяснить его поступок. Я говорил себе, что идея безумна, может, это просто совпадение. А потом вспомнил, что Кэртис Андерсон написал в первой записке о Вильяме Уортоне: Уортон — безрассудный и бешеный, он наследил и накуролесил по всему штату, прежде чем попался за убийство. «Накуролесил по всему штату». Я запомнил. Потом то, как он пытался задушить Дина, когда пришел. Тогда я подумал…
  
  — О собаке, — подсказал Дин. Он потирал шею в том месте, где Уортон накинул цепь. Я не уверен, что он делал это осознанно. — О том, как собаке свернули шею.
  
  — Во всяком случае я поехал в графство Пурдом проверить дела на Уортона — у нас ведь были лишь материалы об убийствах, приведших его на Зеленую Милю. Иными словами — о конце карьеры. А мне нужно было знать ее начало.
  
  — Много проблем? — спросил Брут.
  
  — О да. Вандализм, мелкое воровство, поджоги стогов сена, даже кража взрывчатки. Они с дружком сперли пакет динамита и взорвали на берегу ручья. Уортон начал рано, лет в десять, но того, что я искал, не было. Потом приперся шериф узнать, кто я такой и что делаю, и тут мне повезло. Я наврал ему, сообщив, что при обыске в камере Уортона в матрасе нашли пачку фотографий маленьких девочек без одежды. Я сказал, что хотел бы узнать, не числится ли за Уортоном в прошлом педерастии, поскольку слышал, что в Теннесси была пара нераскрытых дел. Я ничего не упоминал о близнецах Деттерик. И у него, думаю, этой мысли тоже не мелькнуло.
  
  — Конечно нет, — сказал Харри. — Откуда? Дело закрыто, и все.
  
  — Я сказал, что, наверное, не стоит развивать эту версию, потому что в деле Уортона ничего нет. Вернее, там очень много всего, но не то, что нужно. И тогда шериф, его имя Кэтлит, рассмеялся и ответил, что в судебных делах отражено не все, что успел натворить такой подарок, как Билл Уортон. Но какая, дескать, теперь разница, ведь он мертв?
  
  — Я ответил, что хочу просто удовлетворить свое любопытство, вот и все, и это его успокоило. Он провел меня к себе в кабинет, усадил, дал чашечку кофе с пончиком и рассказал, что почти полтора года назад, когда Уортону едва исполнилось восемнадцать, один человек из западной части штата поймал его в сарае со своей дочерью. Это не было изнасилование, нет, мужчина описал это Кэтлиту как «всего лишь грязным пальцем». Извини, дорогая.
  
  — Ничего, — сказала Дженис. Но она побледнела.
  
  — Сколько лет было девочке? — спросил Брут.
  
  — Девять.
  
  Он вздрогнул.
  
  — Этот мужчина сам бы проучил Уортона, будь у него братья или кузены, кто мог бы помочь, но у него их не было. Поэтому он пришел к Кэтлиту, но объяснил, что желает лишь предупредить Уортона. Никому не хочется, чтобы такие мерзкие штуки обсуждались публично, если этого можно избежать. Однако шериф уже имел дело с выходками Уортона — он упек его в спецшколу месяцев на восемь, когда тому было еще пятнадцать. И он решил, что с него хватит. Шериф взял трех помощников и приехал к дому Уортона. Они отодвинули в сторону миссис Уортон, когда та стала плакать и причитать, а потом предупредили мистера Вильяма, Крошку Билли Уортона, о том, что случается с прыщавыми юнцами, которые тащат на сеновал маленьких девочек, еще даже и не слышавших о месячных. «Мы хорошо предупредили этого ублюдка, — объяснил мне Кэтлит. — Предупреждали, пока не расквасили ему лицо, вывихнули плечо и чуть не сломали задницу».
  
  Помимо воли Брут рассмеялся.
  
  — Это похоже на графство Пурдом. Очень похоже.
  
  — А через три месяца, верьте или нет, Уортон очухался и начал развлекаться опять, и это кончилось вооруженным грабежом, — сказал я. — И убийствами, за что и попал к нам.
  
  — То есть он уже однажды был замешан в деле с малолетней девочкой. — Харри снял очки, подышал на них, протер. — Очень малолетней. А что, если это система?
  
  — Такие вещи обычно не делают один раз, — сказала моя жена и так крепко сжала губы, что они почти исчезли.
  
  Потом я рассказал им о поездке в графство Трапингус. С Робом Макджи я вел себя гораздо откровеннее: у меня не было выбора. До сего дня я не представляю, что там рассказал Макджи мистеру Деттерику, но человек, присевший рядом со мной в закусочной, казалось, постарел лет на семь.
  
  В середине мая, примерно за месяц до вооруженного нападения и убийств, которыми и завершилась недолгая карьера Уортона-преступника, Клаус Деттерик красил свой сарай (и, естественно, будку Баузера рядом с ним). Он не хотел, чтобы его сын карабкался по высоким лесам, да к тому же мальчик ходил в школу, поэтому он нанял парня. Нормального доброго парня. Очень тихого. Он работал три дня. Нет, этот парень в доме не спал. Деттерик был не настолько глуп, чтобы поверить, будто добрый и тихий означает надежный, особенно в те дни, когда на дорогах было столько проезжих. Человек, у которого есть семья, должен быть осторожным. Но этот парень не нуждался в жилье, он сказал Деттерику, что снимает комнату в городе, у Ив Прайс. В Тефтоне жила женщина по имени Ив Прайс, я она действительно сдавала комнаты, но в том мае у нее не было постояльца, подходившего под описание нанятого Деттериком работника, — так, обычные ребята в костюмах в клеточку и шляпах, иными словами — коммивояжеры. Макджи смог мне об этом рассказать, потому что проверил, заехав к миссис Прайс по дороге с фермы — и был расстроен.
  
  — Даже если так, — добавил он, — нет закона против тех, кто спит в лесу, мистер Эджкум. Я и сам пару раз так ночевал.
  
  Нанятый работник не спал в доме Деттериков, но дважды обедал вместе с ними. Он познакомился с Хови. Он познакомился с девочками — Корой и Кейт. Он мог услышать их болтовню, что-нибудь о том, как они ждут не дождутся лета, потому что, если они себя хорошо ведут и погода позволяет, мама иногда разрешает им спать на веранде и они воображают себя женами первых поселенцев, пересекающих Великие равнины в фургонах.
  
  Я представил, как он сидит за столом, уплетая жареного цыпленка со ржаным хлебом, только что испеченным миссис Деттерик, слушает, пряча свои волчьи глаза, кивая, улыбаясь и все запоминая.
  
  — Это не похоже на того буйного малого, о котором ты рассказывал, когда он первый раз появился на Миле, Пол, — с сомнением произнесла Дженис, — совсем не похоже.
  
  — Вы не видели его в больнице в Индианоле, мэм, — сказал Харри. — Просто стоял, открыв рот, а его голый зад торчал из пижамных штанов. Он дал нам себя одеть. Мы подумали, что он или под действием наркотиков, или просто идиот. Правда, Дин?
  
  Дин кивнул.
  
  — В тот день, когда он закончил красить сарай и ушел, человек в маске из платка ограбил офис «Хамфри фрахт» в Джарвисе, — сообщил я им. — Забрал семьдесят долларов. Он прихватил даже серебряный доллар, который агент по перевозкам хранил на счастье. Этот доллар нашли потом у Уортона, а Джарвис всего в пятидесяти километрах от Тефтона.
  
  — Так что этот воришка… этот буйный малый… ты считаешь, он останавливался на три дня, чтобы помочь Клаусу Деттерику покрасить сарай, — сказала жена, — обедал вместе с ними и говорил «передайте бобы, пожалуйста», как все люди.
  
  — Самое страшное в таких, как он, — их непредсказуемость, — проговорил Брут. — Он мог планировать убить Деттериков и ограбить их дом, а потом изменил планы, потому что облако не вовремя закрыло солнце или еще что-нибудь. Может, он хотел слегка поостыть. Но скорее всего, он положил уже глаз на этих девочек и собирался вернуться. Как ты считаешь, Пол?
  
  Я кивнул. Конечно, я так думал.
  
  — А еще — имя, которым он назвался Деттерику.
  
  — Какое имя? — спросила Джен.
  
  — Уил Бонни.
  
  — Бонни? Я не…
  
  — Это настоящее имя Крошки Билли.
  
  — О Боже. — Глаза Дженис расширились. — Так теперь ты можешь вытащить Джона Коффи! Слава Богу! Все, что нужно сделать, — это показать мистеру Деттерик фото Вильяма Уортона… его рожа должна…
  
  Мы с Брутом обменялись виноватыми взглядами. Дин смотрел с некоторой надеждой, а Харри уставился на свои руки, вдруг страшно заинтересовавшись ногтями.
  
  — Что с вами? — воскликнула Дженис. — Почему вы так друг на друга смотрите? Ведь, естественно, этот человек, Макджи, должен…
  
  — Роб Макджи показался мне хорошим парнем, и думаю, он не слабый юрист, — сказал я, — но его мнение не имеет веса в графстве Трапингус. Власть там принадлежит шерифу Крибусу, а он назначит повторное слушание дела Деттерика на основании всего, что я узнал, только в тот день, когда рак на горе свистнет.
  
  — Но… если Уортон находился там… если Деттерик опознает его по фотографии и они узнают, что он там был…
  
  — То, что Уортон работал там в мае совсем не означает, что он вернулся и убил этих девочек в июне, — возразил Брут. Он говорил тихо и мягко, так говорят, когда сообщают о том, что кто-то в семье умер. — С одной стороны, есть парень, который помогал Клаусу Деттерику красить сарай, а потом ушел. Оказывается, он совершал преступления по всему штату, но против него в те три дня в мае, когда он находился недалеко от Тефтона, ничего нет. С другой стороны, есть большой негр, этот громадный негр, которого нашли на берегу реки, он держал на руках двух мертвых девочек, обе были голенькие.
  
  Брут покачал головой.
  
  — Пол прав, Джен. У Макджи могут возникнуть сомнения, но его мнение никто не примет во внимание. Назначает пересмотр дела только Крибус, а Крибус не захочет мараться, ведь он считает, что все кончилось замечательно: это сделал ниггер, думает он, причем не из наших. Великолепно. Я поеду в Холодную Гору, съем свой бифштекс, выпью пива, потом посмотрю, как его поджарят, и на этом все кончится.
  
  Дженис слушала с нарастающим выражением страха на лице, потом обратилась ко мне:
  
  — Но Макджи верит тебе, Пол? Я ведь вижу по твоему лицу. Помощник Макджи знает, что он арестовал не того. Он что, не будет защищать его перед шерифом?
  
  — Все, чего в результате добьется — потеряет работу, — сказал я. — Да, по-моему, в глубине души он понимает, что это сделал Уортон. Но сам себе он сказал, что если промолчит и будет подыгрывать шерифу, пока тот не уйдет на пенсию или не обожрется до смерти, то получит этот пост. А тогда все станет по-иному. Я полагаю, он именно так говорит себе перед сном. А в одном, думаю, он не сильно отличается от Хомера. Макджи убеждает себя, что в конце концов это всего лишь негр. Они ведь не белого сожгут ни за что.
  
  — Тогда вы должны пойти к ним, — заявила Джен, и мое сердце похолодело от прозвучавшей в ее голосе решительности. — Пойти и рассказать все, что вы узнали.
  
  — А как объяснить, откуда нам все известно, Джен? — спросил ее Брут все тем же тихим голосом. — Мы что, должны рассказать, как Уортон схватил Джона, когда мы вывозили Коффи совершить чудо с женой начальника тюрьмы?
  
  — Нет… конечно, нет, но… — Она поняла, как тонок лед в этом направлении, и покатилась в другую сторону. — Тогда солгите. — Она с вызовом посмотрела на Брута, потом перевела глаза на меня. Таким взглядом можно было бы прожечь дыру в газете.
  
  — Солгать… — повторил я. — Солгать насчет чего?
  
  — О том, что заставило тебя поехать сначала в графство Пурдом, а потом в Трапингус. Пойди к этому жирному старому шерифу Крибусу и заяви, что Уортон признался тебе в изнасиловании и убийстве девочек Деттерик. Что он сознался. — Она на секунду перевела свой жгущий взгляд на Брута. — Ты можешь его поддержать, Брутус. Скажешь, что присутствовал на признании и все слышал. Ну и что? Перси тоже мог слышать, и это, наверное, свело его с ума. Не в силах вынести мысль о том, что Уортон сделал с детьми, Перси застрелил его. Содеянное Уортоном помутило его рассудок. Только… Что? Ну что теперь, ради всего святого?
  
  Сейчас уже не только мы с Брутусом, но и Харри с Дином глядели на нее с ужасом.
  
  — Мы никогда не сообщали ни о чем подобном, мэм, — вымолвил Харри. Он говорил словно с ребенком. — Первое, о чем нас спросят: почему мы не сообщили раньше. Мы должны докладывать обо всем, что наши «детки в клетке» сообщают о предыдущих преступлениях. Своих и чужих.
  
  — Да мы бы ему и не поверили, — вставил слово Брут. — Такие типы, как Буйный Билл Уортон, врут напропалую, Джен. О преступлениях, которые они совершили, об авторитетах, которых знали, о женщинах, с которыми спали, о голах, забитых еще в школьные годы, даже о погоде.
  
  — Но… но… — На ее лице появилось выражение отчаяния. Я попытался обнять ее, но она с силой оттолкнула мою руку. — Но он там был! Он красил их чертов сарай! Он с ними вместе обедал!
  
  — Просто еще одна причина, по которой он мог бы гордиться преступлением, — сказал Брут. — В конце концов, какая разница? Почему бы не похвастаться? Ведь нельзя казнить дважды.
  
  — Подождите, если я правильно поняла, мы все, сидящие за этим столом, знаем, что Джон Коффи не только не убивал этих девочек, но и пытался спасти им жизнь. Помощнику Макджи, конечно, всего этого не известно, но он знает прекрасно, что человек, приговоренный к смерти за убийства, их не совершал. И все равно… все равно… вы не можете добиться повторного слушания. Даже пересмотра дела.
  
  — Да, — произнес Дин. Он опять протирал свои очки. — Примерно так.
  
  Дженис сидела, опустив голову и задумавшись. Брут начал было говорить, но я поднял руку, и он замолчал. Я не верил, что Джен придумает способ вытащить Джона из камеры смертников, но я не верил также, что это совсем невозможно. Она была, несомненно, очень разумна, моя жена. А еще бесстрашна и решительна. А сочетание этих качеств иногда помогает свернуть горы.
  
  — Ладно, — вымолвила она наконец. — Тогда попытайтесь вытащить его сами.
  
  — Мэм? — Харри был потрясен. И испуган.
  
  — Вы ведь можете. Вы уже это делали однажды. Вы сумеете сделать еще раз. Только потом не привезете его обратно.
  
  — А вы объясните моим детям, почему их папа в тюрьме, миссис Эджкум? — спросил Дин. — Осужден за то, что помогал убийце бежать из тюрьмы?
  
  — Этого не произойдет. Дин, мы разработаем план. Сделаем, чтобы выглядело, как настоящий побег.
  
  — Только имей в виду: должны поверить, что этот план придуман парнем, который не может запомнить, как завязывать шнурки на ботинках, — сказал Харри.
  
  Она посмотрела на него неуверенно.
  
  — Ничего хорошего не выйдет, — резюмировал Брут. — Даже если мы и найдем способ, все равно не выйдет.
  
  — Почему? — Она произнесла это так, словно вот-вот расплачется. — Но почему, черт побери, нет?
  
  — Потому что он очень высокий, лысый и чернокожий, и у него не хватает ума даже чтобы прокормить себя, — объяснил я. — Как ты думаешь, сколько времени пройдет, пока его снова поймают? Часа два? Шесть?
  
  — Но он ведь раньше жил как-то, не привлекая к себе внимания. — Слеза скатилась по ее щеке. Она смахнула ее тыльной стороной ладони.
  
  В этом была доля правды. Я написал письма некоторым друзьям и родственникам на юге с вопросом, не встречали ли они в газетах что-нибудь о человеке, соответствующем описанию Джона Коффи. Дженис сделала то же самое. И мы наткнулись лишь на один возможный след, в городе Маски Шоулз, штат Алабама. В 1929 году смерч ударил по церкви, где шла репетиция хора, и крупный чернокожий мужчина исцелил двух ребят, которых вытащили из-под обломков. Оба сначала казались мертвыми, но, как потом выяснилось, серьезно никто не пострадал. Один из свидетелей говорил, что похоже было на чудо. Чернокожий, которого пастор нанял на один день, исчез в суматохе.
  
  — Вы правы, он как-то жил, — сказал Брут. — Но нужно помнить, что он тогда не был осужден за изнасилование и убийство двух маленьких девочек.
  
  Она сидела и не отвечала. Дженис молчала почти целую минуту, а потом сделала такое, что поразило меня не меньше, чем ее мои внезапные слезы. Она одним широким жестом смахнула со стола все: тарелки, стаканы, чашки, серебро, салатницу с капустой, кувшин с соком, блюдо с нарезанной ветчиной, молоко, чайник с холодным чаем. Все на пол, в кучу.
  
  — Боже правый! — вскрикнул Дин, отшатнувшись от стола так резко, что чуть не опрокинулся.
  
  Дженис не обратила на него внимания. Она глядела на нас с Брутом, в основном, конечно, на меня.
  
  — Вы хотите убить его, вы, трусы? — воскликнула она. — Вы хотите убить человека, который спас жизнь Мелинде Мурс, который пытался спасти этих девочек? Прекрасно, одним негром на свете станет меньше, так? Утешайте себя этим. Одним «ниггером» меньше.
  
  Она встала, глянула на свой стул и отшвырнула его ногой к стене. Он отскочил и упал в лужу разлитого сока. Я взял ее за руку, но она вырвалась.
  
  — Не трогай меня. Через неделю ты станешь убийцей, не лучше, чем Уортон, так что не прикасайся ко мне.
  
  Она вышла на заднее крыльцо, прижала передник к лицу и зарыдала. Мы четверо переглянулись. Потом я поднялся и начал наводить порядок. Брут первым стал мне помогать, к нему присоединились Харри и Дин. Когда комната приобрела более-менее приличный вид, они ушли. Никто из нас за это время не произнес ни слова. Потому что сказать было нечего.
  Глава 53
  
  В эту ночь я не работал. Я сидел в гостиной нашего маленького дома, курил сигареты, слушал радио и смотрел, как темнота поднимается с земли, чтобы поглотить небо. Телевидение — хорошая штука, я ничего не имею против, но мне не нравится, что оно отвлекает от остального мира, приковывает к своему стеклянному окну. В этом смысле радио лучше. Вошла Дженис, присела на подлокотник кресла и взяла меня за руку. Мы помолчали немного, слушая «Колледж музыкальных знаний» Кэл Кайзера и глядя, как зажигаются звезды. Мне было хорошо.
  
  — Извини, что назвала тебя трусом, — сказала она. — Мне так плохо, хуже я ничего не говорила тебе за всю нашу жизнь.
  
  — Даже в тот день, когда мы поехали с палаткой и ты назвала меня старым вонючим Сэмом? — спросил я, и мы рассмеялись, потом поцеловались раз или два, и снова между нами воцарился мир. Она была так красива, моя Дженис, она мне до сих пор снится. Старому и уставшему от жизни, мне снится, что она входит в мою комнату в этом одиноком, заброшенном месте, где коридоры пахнут мочой и тушеной капустой, мне снится, что она молода и прекрасна, с голубыми глазами и высокой красивой грудью, к которой я не мог не прикасаться, и она говорит: «Ну что, дорогой, меня не было в той автобусной катастрофе. Ты ошибся, вот и все». Даже сейчас мне это снится, и иногда, когда я просыпаюсь и понимаю, что видел сон, я плачу. Я, который почти никогда не плакал молодым.
  
  — А Хэл знает? — проговорила она наконец.
  
  — Что Джон невиновен? Мне неизвестно, откуда он может знать.
  
  — Он в состоянии помочь? Он может повлиять на Крибуса?
  
  — Нисколько, дорогая.
  
  Она кивнула, словно этого и ожидала.
  
  — Тогда не говори ему. Если он не способен помочь, то ради Бога, не говори ему.
  
  — Не скажу.
  
  Она подняла на меня свой строгий взгляд.
  
  — Ты не говори, что болен, когда наступит та ночь. Никто из вас не должен. Вы не можете.
  
  — Да, не можем. Если мы будем там, то по крайней мере сделаем все быстрее. Хоть это в нашей власти. Чтобы не получилось, как с Делакруа. — На секунду, слава Богу недолгую, я увидел, как черная шелковая маска горит на лице Делакруа, открывая спекшиеся сгустки студня, бывшие когда-то глазами.
  
  — У вас нет выхода, да? — Она взяла мою руку, потерла ее о свою мягкую бархатистую щеку.
  
  — Бедный Пол. Бедный парень.
  
  Я ничего не сказал. Никогда раньше, ни потом мне так не хотелось бежать. Просто взять с собой Джен и бежать куда глаза глядят с одной сумкой на двоих.
  
  — Мой бедный парень, — повторила она, а потом произнесла: — Поговори с ним.
  
  — С кем? С Джоном?
  
  — Да. Поговори с ним. Узнай, чего он хочет.
  
  Я обдумал ее слова и кивнул. Она была права. Как всегда.
  Глава 54
  
  Через два дня, восемнадцатого, Билл Додж, Хэнк Биттерман и кто-то еще, не помню, кажется, из временных, — повели Джона Коффи в блок «Д» в душ, а мы отрепетировали за это время его казнь. Мы не дали старому Тут-Туту играть роль Джона, понимая даже без слов, что это непристойно. Вместо Джона был я.
  
  — Джон Коффи, — проговорил Брут не очень уверенным голосом, когда я сидел, пристегнутый к Олд Спарки, — вы приговорены к смерти на электрическом стуле, приговор вынесен судом равных по положению…
  
  Равные по положению Джону Коффи? Это шутка. Насколько мне известно, таких, как он, на планете нет. Потом я вспомнил слова Джона, когда он смотрел на Олд Спарки с нижней ступеньки лестницы, ведущей в мой кабинет: «Они все еще здесь. Я слышу их крики».
  
  — Выпустите меня отсюда, — хрипло выдавал я. — Расстегните застежки и выпустите.
  
  Они так и сделали, но на секунду я застыл, словно Олд Спарки не хотел меня отпускать. Когда мы возвращались обратно в блок, Брут шепнул мне так тихо, что даже Дин и Харри, расставляющие последние стулья позади нас, не могли услышать:
  
  — Я совершил в своей жизни несколько поступков, за которые мне стыдно, но сейчас впервые в жизни действительно ощущаю страх, что могу попасть в ад.
  
  Я посмотрел на него, чтобы убедиться, не шутит ли он. По-моему, он не шутил.
  
  — Что ты имеешь в виду?
  
  — Я имею в виду то, что мы казним Дар Божий, — произнес он. — Того, кто не причинил вреда ни нам, ни кому другому. Я хочу сказать, а что если я закончу тем, что предстану перед Богом, Отцом всемогущим, и Он спросит меня, почему я это сделал? Что я отвечу, что это была моя работа? Моя работа?
  Глава 55
  
  Когда Джон вернулся из душа и временные ушли, я открыл его камеру, вошел и сел на койку рядом. За столом был Брут. Он поднял глаза, увидел, что я там один, но ничего не сказал. Он просто продолжал заполнять бумажки, все время слюнявя кончик карандаша.
  
  Джон смотрел на меня своими странными глазами: покрасневшими, далекими, влажными от слез и в то же время спокойными, словно скорбь не самое плохое состояние, если к нему привыкнуть. Он даже слегка улыбался. От него исходил запах мыла, я помню, — чистый и свежий, точно запах ребенка после вечернего купания.
  
  — Привет, босс, — сказал он, а потом взял мои руки в свои ладони. Сделал он это совершенно непринужденно и естественно.
  
  — Привет, Джон. — В горле у меня стоял ком, и я пытался его проглотить. — Думаю, ты знаешь, что время уже подходит. Через каких-то пару дней.
  
  Он молчал, только сидел и держал мои руки в своих. Оглядываясь назад, думаю, что уже тогда что-то начало со мной происходить, но я был слишком сосредоточен — эмоционально и умственно — на своей работе, и не заметил этого.
  
  — Ты бы хотел чего-нибудь особенного на ужин в тот вечер, Джон? Мы можем сделать для тебя почти все. Даже принести пиво. Нальем его в подходящую чашку.
  
  — Никогда не пробовал, — сказал он.
  
  — А что-нибудь особое из еды?
  
  Его лоб сморщился под гладкой коричневой кожей черепа. Потом морщины разгладились, и он улыбнулся:
  
  — Хорошо бы мяса.
  
  — Мясо будет, с подливкой и картофельным пюре. — Я почувствовал покалывание, как бывает, когда отлежишь руку, только это покалывание распространилось по всему телу. Моему телу. — А что еще?
  
  — Не знаю, босс. Что есть, наверное. Может, окра, но не обязательно.
  
  — Хорошо, — сказал я и подумал, что еще на десерт будет приготовленный миссис Дженис Эджкум фруктовый пирог. — А как насчет священника? Кого-нибудь, с кем бы ты мог произнести коротенькую молитву послезавтра ночью? Это успокаивает людей, я видел много раз. Могу связаться с преподобным Шустером, он приходил к Дэлу…
  
  — Я не хочу священника, — возразил Джон. — Ты хорошо относился ко мне, босс. Ты можешь прочесть молитву, если пожелаешь. Этого хватит. И я стану на колени с тобой.
  
  — Со мной? Джон, я не могу…
  
  Он сжал слегка мои руки, и ощущение покалывания стало сильнее.
  
  — Ты можешь. Ведь правда, босс?
  
  — Думаю, да, — услышал я свой собственный голос, отдававшийся словно эхом. — Наверное, смогу, если до этого дойдет.
  
  Ощущение было очень сильным, как в тот день, когда он вылечил мои мочевые пути, но другим. И не потому, что на этот раз я здоров. Оно было другим потому, что сейчас Джон не знал, что делает это. И вдруг я испугался, я был почти потрясен необходимостью выйти отсюда. Внутри меня как будто зажигались огни. Не только в мозгу, по всему телу.
  
  — Ты, мистер Ховелл и другие боссы хорошо относились ко мне, — сказал Джон Коффи. — Я знаю, ты очень переживаешь, но теперь можешь не переживать. Потому что я сам ХОЧУ уйти, босс.
  
  Я попытался возразить, но не смог. А он смог. И речь, которую он произнес, была самой длинной из всего когда-либо сказанного при мне.
  
  — Я так устал от боли, которую слышу и чувствую, босс. Я устал от дорог, устал быть один, как дрозд под дождем. Устал от того, что никогда ни с кем мне не разделить компанию и не сказать, куда и зачем мы идем. Я устал от ненависти людей друг к другу. Она похожа на осколки стекла в мозгу. Я устал от того, что столько раз хотел помочь и не мог. Я устал от темноты. Но больше всего от боли. Ее слишком много. Если бы я мог сам со всем покончить! Но я не могу.
  
  «Перестань, — пытался сказать я. — Перестань, отпусти мои руки. Иначе я утону. Утону или взорвусь».
  
  — Не взорвешься, — вымолвил он, слегка улыбаясь от этой мысли… но руки мои отпустил.
  
  Я наклонился вперед, задыхаясь. Я мог видеть каждую трещинку в бетонном полу, каждую раковину, каждый проблеск слюды. Подняв глаза на стену, я увидел имена, написанные на ней в 1924-м, в 1931-м. Эти имена были смыты, люди, которые их написали, тоже в некотором роде были смыты, но я думаю, что ничего нельзя смыть полностью, ничего с этого темного стекла нашего мира, и теперь я увидел их снова, переплетения имен, находящих одно на другое. Я смотрел на них и словно слышал, как мертвые говорят, поют и просят о милосердии. Я почувствовал, как мои глаза пульсируют в орбитах, уловил биение своего сердца, ощутил шорох моей крови, бегущей по всем сосудам моего тела, словно письма отовсюду.
  
  Вдалеке я услышал гудок поезда — должно быть, трехчасовой в Прайсфорд, подумал я, но не был уверен, потому что раньше никогда его не слышал. Особенно из Холодной Горы, ибо ближайшее место, где проходила железная дорога, находилось в десяти милях к востоку от тюрьмы. Значит, я не мог его слышать из тюрьмы, скажите вы, да, так оно и было до ноября 1932-го, но в тот день я его слышал.
  
  Где-то с треском, словно бомба, разорвалась лампочка.
  
  — Что ты со мной сделал? — прошептал я. — О Джон, что ты сделал?
  
  — Извини, босс, — сказал он спокойно. — Я не подумал. Это ненадолго. Скоро ты опять будешь в норме.
  
  Я поднялся и направился к двери камеры. Я шел словно во сне. Когда я дошел до двери, он проговорил:
  
  — Ты хотел знать, почему они не кричали? Тебе и сейчас непонятно только это, правда? Почему девочки не кричали, пока были еще на веранде.
  
  Я обернулся и посмотрел на него. Я мог видеть все красные прожилки в его глазах, каждую пору на его лице… и я почувствовал его боль, боль, которую он забрал у других людей, как губка впитывает воду. Я увидел темноту, о которой он говорил. Она лежала повсюду в мире, когда он смотрел на мир, и в этот момент я чувствовал одновременно и жалость к нему, и огромное облегчение. Да, мы совершим нечто ужасное, этого нельзя избежать… и все-таки сделаем это ему во благо.
  
  — Я увидел все, когда тот плохой парень схватил меня, — сказал Джон. — Тогда я понял, что это он сделал. Я видел его в тот день, он был среди деревьев, и я видел, как он их бросил и убежал, но…
  
  — Ты забыл, — подсказал я.
  
  — Верно, босс. Пока он до меня не дотронулся.
  
  — Почему они не кричали, Джон? Он ударил их так, что потекла кровь, родители находились прямо над ними, наверху, почему же они не кричали?
  
  Джон посмотрел на меня своими нездешними глазами:
  
  — Он сказал одной из них: «Если будешь шуметь, я убью твою сестру, а не тебя». То же самое он сказал другой. Понимаешь?
  
  — Да, — прошептал я и увидел все. Веранду Деттериков в темноте. Уортона, склонившегося над ними, как вампир. Одна из них начала звать на помощь, но Уортон ударил ее, и кровь потекла из носа. На веранде была эта кровь.
  
  — Он убил их любовью, — объяснил Джон. — Их любовью друг к другу. Теперь ты понимаешь, как все было?
  
  Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Он улыбнулся. Слезы потекли снова, но он улыбался.
  
  — И вот так каждый день, — сказал он, — по всему миру. — Потом лег и повернулся лицом к стене.
  
  Я вышел в коридор, закрыл его камеру и пошел вверх по коридору, к столу дежурного, все еще как во сне. Я вдруг понял, что слышу мысли Брута, очень слабый шепот о том, как пишется слово, по-моему «получить». Он думал: «После «ч» пишется «и» или «ы»?». Потом поднял глаза и начал улыбаться, но улыбка погасла, как только он разглядел меня получше.
  
  — Пол? — спросил он. — Ты в порядке?
  
  — Да. — И я передал ему то, что рассказал мне Джон, не все, конечно, опустив то, как повлияло на меня его прикосновение (об этом я не рассказывал даже Дженис; Элен Коннелли будет первой, кто узнает, если… если захочет прочесть эти последние страницы), но я повторил ему то, что Джон сказал о своем желании уйти. Это немного успокоило Брута, но я почувствовал (услышал?), как он спрашивает себя, а не придумал ли я все, чтобы облегчить его мучения. Потом я почувствовал, что он решил мне поверить, просто потому, что так будет легче, когда придет время.
  
  — Пол, что, опять твоя инфекция вернулась? — спросил он. — Ты весь горишь.
  
  — Нет, со мной все хорошо. — Мне было не очень хорошо, но я был уверен, что Джон сказал правду и что скоро все образуется.
  
  — Все равно, тебе не помешало бы пойти в свой кабинет и ненадолго прилечь.
  
  В этот момент даже сама мысль о том, чтобы прилечь, показалась мне смешной и я чуть не рассмеялся. Мне хотелось сделать что-нибудь основательное, например самому построить небольшой дом, потом обшить его досками, разбить за домом сад и посадить деревья. И все это до ужина.
  
  «Вот как, — подумал я. — Каждый день. По всему миру. Эта темнота. По всему миру».
  
  — Нет, я пойду в административный корпус. Надо кое-что там проверить.
  
  — Как скажешь.
  
  Я дошел до двери, открыл ее, а потом оглянулся.
  
  — Ты все правильно пишешь: п-о-л-у-ч-и-т-ь, после «ч» пишется «и». И всегда так. По-моему, у этого правила нет исключений.
  
  Я вышел, не оглядываясь, чтобы не видеть, как он смотрит, открыв рот.
  
  Я продолжал двигаться весь остаток смены, не в силах усидеть на месте больше пяти минут. Я пошел в административный корпус, а потом вышел в пустой прогулочный дворик и стал носиться взад и вперед, пока охранники на вышках, наверное, не подумали, что я спятил. Но к концу смены я начал успокаиваться, и шорох мыслей в голове — как шорох листьев — тоже порядком поутих.
  
  Однако на полпути к дому это чувство опять стало сильным. Как моя «мочевая» инфекция. Мне пришлось припарковать «форд» у обочины, выйти и пробежать почти с полмили, опустив голову, работая локтями, и дыхание, вырывающееся у меня из горла, было горячим, словно я согревал его под мышкой. Потом наконец я действительно почувствовал себя нормально. Я потрусил назад, туда, где припарковал свой «форд», а половину пути прошел, и пар изо рта поднимался в морозный воздух. Приехав домой, я передал Дженис слова Джона Коффи о том, что он готов и хочет уйти. Она кивнула с видом облегчения. Стало ли ей легче? Не могу сказать. Шесть часов назад, даже три, я бы знал, но тогда уже нет. И это было хорошо. Джон все повторял, что он устал, и теперь я понимал почему. То, чем он владел, очень утомляет. И заставляет желать отдыха и тишины.
  
  Когда Дженис поинтересовалась, почему я такой красный и от меня так пахнет потом, я ответил ей, что остановил машину по дороге и слегка пробежался. Я сказал ей только это, как уже упоминал (сейчас исписано слишком много страниц, и мне не хочется просматривать их, чтобы вспомнить), мы никогда не лгали друг другу, я просто ничего не объяснил ей.
  
  А она не спросила.
  Глава 56
  
  В эту ночь, когда настал черед Джона Коффи пройти по Зеленой Миле, грозы не было. Было холодно, как всегда в это время года в тридцатые годы, и миллионы звезд рассыпались над убранными и вспаханными полями, иней блестел на оградах и, словно бриллианты, мерцал на сухих стеблях кукурузы.
  
  Брутус Ховелл был распорядителем на казни, ему предстояло надеть на Джона Коффи шлем и приказать Ван Хэю включить в нужное время рубильник. Билл Додж находился в аппаратной вместе с Ван Хэем. Примерно в одиннадцать двадцать в ночь на 20 ноября Дин, Харри и я подошли к нашей единственной обитаемой камере, где на краю койки сидел Джон Коффи, свесив руки между колен, на воротнике голубой рубашки было заметно маленькое пятнышко подливки. Он смотрел на нас сквозь прутья решетки и выглядел, кажется, гораздо спокойнее, чем мы. Мои руки были ледяными, а в висках стучало. Одно дело знать, что он хотел этого и выполнить свою работу, — и совсем другое дело — сознавать, что казнишь человека за чужое преступление.
  
  В последний раз я видел Хэла Мурса в тот вечер около семи. Он находился у себя в кабинете, застегивал пальто. Хэл был бледен, руки дрожали так, что он никак не мог справиться с пуговицами. Мне даже хотелось убрать его руки и застегнуть ему пальто, как ребенку. Ирония в том, что Мелинда выглядела лучше, когда мы с Джен навещали ее в предыдущие выходные, чем Хэл Мурс вечером перед казнью Джона Коффи.
  
  — Я на эту казнь не останусь, — сказал он. — Там будет Кэртис, и я знаю, что Коффи в надежных руках — твоих и Брута.
  
  — Да, сэр, мы постараемся, — успокоил его я. — А что слышно о Перси? Он как, приходит в себя?
  
  Я, конечно, имел в виду не это. Не сидит ли он сейчас в комнате и не рассказывает ли кому-нибудь, скорее всего врачу, о том, как мы засунули его в смирительную рубашку и заперли в смирительной комнате, как заключенного… как всех других идиотов, выражаясь языком Перси? А если и так, то верят ли ему?
  
  Но, по сведениям Хэла, Перси пребывает в том же состоянии. Не говорит и вообще не присутствует в этом мире. Он все еще находился в Индианоле — «на обследовании», как с таинственным видом выразился Хэл, но улучшений нет, поэтому его скоро переведут.
  
  — Как держится Коффи? — спросил потом Хэл. Ему наконец удалось справиться с последней пуговицей.
  
  Я кивнул.
  
  — С ним будет все нормально, начальник.
  
  Хэл кивнул в ответ, потом подошел к двери, он выглядел как старый и больной человек.
  
  — Как может в одном человеке уживаться столько добра и столько зла? Как мог человек, излечивший мою жену, убить двух маленьких девочек? Ты можешь это понять?
  
  Я сказал, что нет, что пути Господни неисповедимы, что добро и зло живут в каждом из нас, и не нам судить, почему и т. д. и т. п. Почти все, что я ему говорил, я узнал в Церкви молитвы «Отче наш, сущий на Небесах». Хэл все время кивал и смотрел немного торжественно. Он мог себе позволить кивать, правда? Да. И выглядеть торжественно. На его лице лежала печаль, он был потрясен, я в этом не сомневался, но на этот раз обошлось без слез, потому что Хэла ждала жена, к которой он ехал, его друг, и ей было хорошо. Благодаря Джону Коффи она жива и здорова, а человек, подписавший приказ о казни Джона, мог поехать к ней. Ему не надо смотреть, что произойдет дальше. Он сможет ощущать этой ночью тепло своей жены, а Джон Коффи будет лежать, холодея, на тележке в подвале больницы графства, и беззвучное время побежит к рассвету. И за это я ненавидел Хэла. Совсем немного, я сумел перебороть себя, но все-таки чувствовал гнев. Настоящий.
  
  И вот я вошел в камеру, за мной Дин и Харри, оба бледные и расстроенные. Я спросил:
  
  — Ты готов, Джон?
  
  Он кивнул.
  
  — Да, босс. Наверное, да.
  
  — Хорошо. Я должен кое-что сказать, прежде чем мы пойдем.
  
  — Говори все, что тебе нужно, босс.
  
  — Джон Коффи, как представитель суда…
  
  Я проговорил все до конца, а когда закончил, Харри Тервиллиджер шагнул вперед, став рядом со мной, и протянул руку. Джон посмотрел с удивлением, потом улыбнулся и пожал ее. Дин, бледнее обычного, тоже протянул руку.
  
  — Ты заслужил лучшей участи, Джонни, — сказал он хрипло. — Прости меня.
  
  — Со мной все будет нормально, — ответил Джон. — Это самая трудная часть. А дальше все пойдет легче. — Он встал, и медальон со Святым Кристофером, который дала ему Мелли, выпал из-за ворота рубашки.
  
  — Джон, я должен его забрать, — заметил я. — Я могу положить медальон обратно после… потом, если ты хочешь, но сейчас я обязан его забрать. — Медальон и цепочка были из серебра, они соприкоснутся с кожей, когда Джек Ван Хэй включит рубильник, и могут вплавиться в тело. Я уже наблюдал такое раньше. Да чего я только ни повидал за годы работы на Миле. Больше, чем нужно. Теперь я знаю.
  
  Он снял цепочку с шеи и вложил в мою руку. Я сунул медальон себе в карман и велел ему выйти из камеры. Проверять его голову не было нужды, контакт и проводимость будут хорошими, кожа гладкая, как на ладони.
  
  — Ты знаешь, босс, когда я спал сегодня, мне приснился сон, — проговорил он. — Мне снился мышонок Дэла.
  
  — Правда, Джон? — Я стал слева от него, Харри — справа. Дин остался сзади, и мы пошли по Зеленой Миле. Это был последний раз, когда я шел здесь с заключенным.
  
  — Да, — сказал он. — Мне снилось, что он попал в то место, о котором говорил босс Ховелл, в этот Маусвилль. Мне снилось, что там были дети и они смеялись над его фокусами. — Он сам засмеялся от этой мысли, а потом снова стал серьезным. — Мне снилось, что там и эти две беленькие девочки. И они тоже смеялись. Я обнял их, и кровь перестала течь по их волосам, девочки стали здоровы. Мы все смотрели, как Мистер Джинглз катит свою катушку, и смеялись. Нам так было весело.
  
  — Это правда? — Я думал, что не выдержу, просто не смогу. Я готов был заплакать или закричать, мое сердце разорвалось бы на куски от горя, и все бы кончилось.
  
  Мы вошли в мой кабинет. Джон огляделся, а потом опустился на колени, хотя его и не просили. За его спиной Харри смотрел на меня опустошенным взглядом. Дин был белый как полотно.
  
  Я встал на колени рядом с Джоном и подумал о том, как странно все поворачивается: после того, как я помог стольким узникам подняться и завершить свой путь, пришел час, когда помощь требуется мне. По крайней мере мне так казалось.
  
  — О чем мы будем молиться, босс? — спросил Джон.
  
  — О силе, — не задумываясь ответил я. Я закрыл глаза и сказал: — Господи, наш Боже, помоги нам, пожалуйста, завершить начатое и прими этого человека, Джона Коффи — как напиток, но пишется иначе, — в рай и даруй ему покой. Пожалуйста, помоги нам проводить его достойно, и пусть все будет, как надо. Аминь. — Я открыл глаза и посмотрел на Дина и Харри. Оба выглядели чуть лучше. Возможно, они смогли хоть пару раз вдохнуть. Я сомневаюсь, что это из-за моей молитвы.
  
  Я начал подниматься, но Джон схватил меня за руку. Он посмотрел на меня одновременно застенчиво и с надеждой.
  
  — Я вспомнил молитву, которой меня кто-то научил в детстве. Мне так кажется. Можно я прочту ее?
  
  — Конечно, читай, Джон, — сказал Дин. — Еще много времени.
  
  Джон закрыл глаза и нахмурился, вспоминая. Я ожидал услышать что-нибудь вроде «Упокой мою душу» или искаженного варианта «Отче наш», но не угадал. Никогда ни раньше, ни позже я не слышал того, что он произнес, хотя выражения не были какими-то необычными. Держа руки перед закрытыми глазами, Джон Коффи проговорил:
  Боже кроткий, появись,
  За сиротку помолись,
  Пожалей в последний раз,
  Будь со мною в смертный час.
  Аминь.
  
  Он открыл глаза, начал подниматься, а потом пристально посмотрел на меня.
  
  Я вытер глаза о плечо. Слушая его, я вспомнил Дэла, он тоже в конце читал свою молитву: «Святая Мария, Матерь Божья, помолись за нас, грешников, сейчас и в час нашей смерти».
  
  — Извини, Джон.
  
  — Ничего, — проговорил он. Затем сжал мое плечо и улыбнулся. И только лишь я подумал об этом, как он помог мне подняться.
  Глава 57
  
  Свидетелей собралось немного, всего человек четырнадцать, едва ли половина того, что присутствовала на казни Делакруа. Хомер Крибус, как обычно, восседал, развалясь на стуле, но помощника Макджи я не увидел. Как и начальник Мурс, он, видимо, решил пропустить эту казнь.
  
  В первом ряду сидела пожилая пара, которую сначала я и не узнал, хотя встречал их фотографии во многих газетах еще до этого ноябрьского дня. Когда мы подошли к платформе, где ожидал Олд Спарки, женщина прошипела: «Умирай медленно, сукин сын!» и я понял, что это Деттерики: Клаус и Марджори. Я не узнал их потому, что редко можно встретить пожилых людей, едва перешагнувших свое тридцатилетие.
  
  Джон ссутулился от звука женского голоса и возгласа одобрения шерифа Крибуса. Хэнк Биттерман, стоявший на страже перед немногочисленной группой зрителей, не спускал глаз с Клауса Деттерика. Таков был мой приказ, но Деттерик в ту ночь не сделал ни малейшего движения в сторону Джона. Казалось, он где-то на другой планете.
  
  Брут, стоящий рядом с Олд Спарки, сделал мне незаметный знак пальцами, когда мы поднимались на платформу. Он взял Джона за руку и повел к электрическому стулу так осторожно, словно мальчик, ведущий свою девочку на танец на первом свидании.
  
  — Все нормально, Джон? — спросил он тихо.
  
  — Да, босс, но… — Его глаза бегали по сторонам, впервые и вид его, и голос были испуганными. — Здесь так много людей меня ненавидит. Так много. Я чувствую это. И мне больно, как от укусов пчелы. Больно.
  
  — Тогда почувствуй, что ощущаем мы, — сказал Брут все так же тихо. — Мы тебя не ненавидим, ты же это чувствуешь?
  
  — Да, босс. — Но его голос дрожал все сильнее, а из глаз снова потекли слезы.
  
  — Убейте его два раза, ребята! — вдруг крикнула Марджори Деттерик. Ее резкий неприятный голос прозвучал, как пощечина. Джон съежился и застонал. — Давайте, убейте этого насильника и детоубийцу дважды, это будет то, что надо!
  
  Клаус, все еще гладя отрешенно, прижал ее к плечу. Она зарыдала.
  
  И в смятении я увидел, что Харри Тервиллиджер тоже плачет. Хорошо еще, что никто из зрителей не заметил его слез — он стоял спиной к ним. Но что мы могли сделать, кроме того, как закончить все поскорее?
  
  Мы с Брутом повернули Джона, Брут нажал на его плечо, и Джон сел. Он сжал широкие дубовые подлокотники Олд Спарки, а глаза его все так же бегали по сторонам, он то и дело облизывал уголки рта.
  
  Мы с Харри опустились на колени. За день до этого мы заказали одному из «старожилов» сварить временные, больших размеров застежки вокруг лодыжек, ведь лодыжки Джона Коффи были совсем не такие, как у обычных людей. И тем не менее я пережил ужасный момент, когда подумал, что они все равно окажутся малы и придется вести его назад в камеру, пока Сэм Бродерик, заведовавший в ту пору мастерской, не найдет или не изготовит больших. Я изо всех сил сжал застежку руками, и она наконец захлопнулась. Нога Джона дернулась, он охнул. Я прищемил ему кожу.
  
  — Извини, Джон, — пробормотал я и посмотрел на Харри. Он защелкнул свою застежку легче (то ли она была чуть больше, то ли правая лодыжка Джона оказалась чуть тоньше), но глядел на нее с сомнением. Я понял, почему: у новых застежек был хищный вид: их челюсти напоминали пасти аллигаторов.
  
  — Все будет нормально, — сказал я, надеясь, что мой тон убедителен… и я говорил правду. — Вытри лицо, Харри.
  
  Он вытер лицо о плечо, стирая слезы со щек и капли пота со лба. Мы повернулись. Хомер Крибус, слишком громко разговаривавший с соседом (судя по галстуку и черному костюму, это был прокурор), замолк. Время неумолимо приближалось.
  
  Брут закрепил одну руку Джона, Дин пристегнул другую. Через плечо Дина я увидел доктора, как всегда невозмутимого, он стоял, прислонившись к стене, черный чемоданчик под ногами. Теперь я понимаю, как они ведут такие дела, особенно с помощью капель, но тогда их приходилось заставлять. Возможно, в те далекие дни они лучше представляли, что соответствует врачебному долгу, а что является нарушением клятвы Гиппократа, в которой прежде всего говорилось: «Не навреди».
  
  Дин кивнул Бруту. Брут повернул голову, словно хотел взглянуть на телефон, который никогда не звонил ради таких, как Джон Коффи, и скомандовал Джеку Ван Хэю:
  
  — Включай на первую!
  
  Раздался гул, как от старого холодильника, и свет загорелся чуть ярче. Наши тени стали четче — чернее силуэты, карабкающиеся по стене и склоняющиеся над тенью стула, как хищные птицы. Джон резко вдохнул. Суставы его побелели.
  
  — Ему уже больно? — отрывисто воскликнула миссис Деттерик у плеча своего мужа. — Я надеюсь, это так! Надеюсь, ему уже очень больно! — Муж прижал ее к себе. Из одной ноздри у него, я видел, текла тоненькая струйка крови, оставляя красную дорожку к узко подстриженным усам. Когда на следующий год в марте я прочел в газете, что он умер от инсульта, я вовсе не удивился.
  
  Брут стал так, чтобы Джон его видел. Он прикоснулся к плечу Джона, когда говорил, что было не по правилам. Из свидетелей только Кэртис Андерсон это знал, а он, похоже, не заметил. Мне показалось, что ему тоже хочется поскорее закончить свою работу. Просто отчаянно хочется ее закончить. После Перл Харбора он вступил в армию, но за океан так и не попал, Кэртис Андерсон погиб в автокатастрофе в Форте Брэгг.
  
  Тем временем Джон слегка расслабился под рукой Брута. Я не думаю, что он многое понял из слов Брута, но лежащая на плече ладонь внушала ему спокойствие. Брут был хороший человек (он умер от сердечного приступа спустя двадцать пять лет; он ел бутерброд с рыбой и смотрел по телевизору борьбу, когда это случилось, так сказала его сестра). Брут был моим другом. Вероятно, самым лучшим из нас. И он понимал, как человек может желать уйти из жизни и в то же время бояться этого путешествия.
  
  — Джон Коффи, вы приговорены к смерти на электрическом стуле, приговор вынесен судом присяжных, равных вам, и утвержден судьей с хорошей репутацией в этом штате. Боже, храни жителей этого штата. Вы хотите сказать что-нибудь, прежде чем приговор приведут в исполнение?
  
  Джон снова облизнул губы, а потом ясно произнес. Пять слов:
  
  — Мне жаль, что я такой.
  
  — Так и должно быть! — закричала мать двух погибших девочек. — Ты, чудовище, так и должно быть! Будь ты проклят!
  
  Глаза Джона обратились ко мне. Я не прочел в них ни протеста, ни надежды на рай, ни надежды на покой.
  
  Как бы мне хотелось увидеть хоть что-нибудь из этого. Как хотелось! Но я заметил там лишь страх, унижение, незавершенность и непонимание. Это были глаза затравленного, испуганного зверька. Я вспомнил, что он сказал насчет того, как Уортон без всякого шума убрал Кору и Кейт Деттерик с веранды: «Он убил их любовью друг к другу. И так каждый день. По всему миру».
  
  Брут снял с крючка за спиной стула новую маску, но как только Джон увидел ее и понял, что это, его глаза расширились от ужаса. Он посмотрел на меня и я заметил крупные капли пота, выступившие на его голом черепе. Они были большие, как голубиное яйцо.
  
  — Пожалуйста, босс, не надевайте мне это на лицо, — попросил он тихим умоляющим шепотом. — Не оставляйте меня в темноте, я не могу идти в темноту, я боюсь темноты.
  
  Брут смотрел на меня, подняв брови, застыв на месте с маской в руках. Его глаза сказали мне, что он сделает так, как велю я. Я старался думать как можно быстрее, а это нелегко, особенно, когда голова гудит. Маска надевалась по традиции, а не по закону. Собственно, служила она для того, чтобы пощадить свидетелей. И вдруг я решил, что щадить их не стоит, этих свидетелей. В конце концов, Джон не совершил ничего такого в своей жизни, чтобы заслужить смерть под маской. Они этого не знали, но знали мы, и я решил, что должен выполнить его последнюю просьбу. Что касается Марджори Деттерик, она, пожалуй, еще и пришлет мне благодарственное письмо.
  
  — Хорошо, Джон, — пробормотал я.
  
  Брут повесил маску обратно. За нашими спинами Хомер Крибус возмущенно воскликнул своим глубоким низким голосом:
  
  — Эй, парень! Надень на него эту маску! Ты думаешь мы хотим видеть, как вылезут его глаза?
  
  — Спокойно, сэр, — сказал я не поворачиваясь. — Это казнь, и распоряжаетесь здесь не вы.
  
  — И не вы его поймали, мешок с кишками, — прошептал Харри. Харри умер в 1982-м, ему было около восьмидесяти. Пожилой человек. Но, конечно, не из моей лиги, таких мало. У него был рак кишечника.
  
  Брут наклонился и достал кружок губки из ведра. Он нажал на нее пальцем и лизнул кончик, хотя это не обязательно, я видел, что с коричневой губки капает. Он вложил ее в шлем, потом надел шлем Джону на голову. Впервые я увидел, как Брут побледнел, стал белым как мел и находился на грани обморока. Я вспомнил, как он сказал мне, что впервые в жизни так близко ощущает опасность ада, из-за того, что мы собирались убить Дар Божий. Я почувствовал резкий приступ тошноты. С большим усилием мне удалось его подавить. По лицу Джона стекли капли с губки.
  
  Дин Стэнтон протянул ремень — на максимальную длину — поперек груди Джона и передал мне. Мы столько усилий приложили, чтобы уберечь Дина в ночь нашего похода ради его детей, не зная, что жить ему осталось меньше четырех месяцев! После Джона Коффи он попросил и получил перевод от Олд Спарки в блок «В», и там заключенный ударил его в горло напильником. Жизнь Дина закончилась на грязном дощатом полу. Я так и не узнал, в чем было дело. Да, наверное, и никто не знал. Сейчас, когда я оглядываюсь на те дни, Олд Спарки кажется такой порочной вещью, таким безумием. Мы ведь и так хрупкие, как дутое стекло, даже при самых лучших обстоятельствах. Убивать друг друга газом и электричеством, находясь в здравом рассудке? Безумие. Ужас.
  
  Брут проверил ремень, потом отошел на шаг. Я ждал, когда он скажет нужную фразу, но он молчал. Скрестив руки за спиной, он стоял, как на параде, и я понял, что он ничего и не скажет. Наверняка не сможет. Я тоже не был уверен, что в силах сделать это, но, посмотрев в испуганные, плачущие глаза Джона, я понял, что должен. Даже если получу вечное проклятие, должен.
  
  — Включай на вторую, — вымолвил я тусклым, срывающимся голосом, совсем не похожим на свой собственный.
  
  Шлем загудел. Десять крупных пальцев поднялись над широкими дубовыми подлокотниками и напряженно растопырились в десять сторон, их кончики дергались. Огромные колени совершили несколько ударов, но застежки выдержали. Над головой лопнули три лампы: Пух! Пух! Пух! Марджори Деттерик вскрикнула и упала без чувств в объятия мужа. Она умерла в Мемфисе через восемнадцать лет. Харри прислал мне некролог. Марджори погибла в катастрофе троллейбусов.
  
  Джон рванулся вперед, натянув ремень. На секунду наши взгляды встретились. Он находился в сознании, я был последним, кого он видел, когда мы столкнули его с края этого света. Потом он откинулся на спинку, шлем сполз слегка набок, из-под него, словно обуглившийся туман, струился дымок. Но в целом все прошло быстро. Не думаю, что безболезненно, как всегда заявляют сторонники казни на электрическом стуле (хотя ни один из них, даже самый рьяный, не хотел проверить это лично), но быстро. Руки Джона опять обмякли, беловато-голубоватые полумесяцы у основания ногтей теперь стали темно-фиолетовыми, и колечки дыма все еще поднимались со щек, еще влажных от капель с губки… и слез.
  
  Последних слез Джона Коффи.
  Глава 58
  
  Все шло нормально, пока я не добрался домой. Уже наступило утро, и пели птицы. Я припарковал свой драндулет, вышел, подошел к заднему крыльцу, и тогда второй за всю мою жизнь сильнейший приступ горя охватил меня. Я вспомнил, как Джон боялся темноты. Я вспомнил, как в первую нашу встречу он спросил, оставляем ли мы свет на ночь, и тут мои ноги подкосились. Я сел на ступеньки, положил голову на колени и заплакал. Я плакал не только о Джоне, я плакал обо всех нас.
  
  Из дома вышла Дженис и села рядом со мной. Она обняла меня за плечи.
  
  — Ты же не сделал ему еще больнее?
  
  Я покачал головой — нет.
  
  — А он хотел уйти.
  
  Я кивнул.
  
  — Пойдем в дом, — сказала она, помогая мне встать. Я вспомнил, как Джон помог мне подняться после того, как мы помолились вместе. — Пойдем, я приготовлю тебе кофе.
  
  И я пошел. Прошло первое утро, потом первый день, потом первая смена снова на работе. Время все лечит, хотите вы этого или нет. Время все лечит, все забирает, оставляя в конце лишь темноту. Иногда в этой темноте мы встречаем других, а иногда теряем их там опять. Вот и все, что я знаю, кроме того, что это произошло в 1932 году, когда тюрьма штата находилась еще в Холодной Горе.
  
  И электрический стул был там же.
  Глава 59
  
  Примерно в четверть третьего дня мой друг Элен Коннелли пришла ко мне в солярий, где я сидел над последними страницами своего рассказа. Лицо ее было очень бледным, а под глазами что-то блестело. Наверное, она плакала.
  
  А я, я просто смотрел. Сидел и смотрел через окно на горы на востоке, и моя правая рука ныла и пульсировала в запястье. Но пульсировала как-то спокойно. В душе я ощущал пустоту. И это чувство было одновременно ужасным и удивительным.
  
  Мне трудно было поднять на Элен взгляд: я боялся встретить ненависть и презрение, но она смотрела нормально. Правда, печально и с интересом. Без ненависти, презрения и недоверия.
  
  — Ты хочешь знать конец истории? — спросил я. Я собрал тоненькую стопочку рукописи ноющей рукой. — Он здесь, но я пойму, если ты не…
  
  — Нет вопроса, хочу я или нет, — сказала она. — Мне нужно знать, как это кончилось, хотя, несомненно, вы его казнили. А вмешательство в жизнь обычных людей Провидения с большой буквы, по-моему, сильно преувеличено. Но прежде, чем я возьму эти листки… Пол…
  
  Она замолчала, словно не зная, как продолжить. Я ждал. Иногда людям помочь нельзя. Лучше даже и не пытаться.
  
  — Пол, ты пишешь здесь, что у тебя двое взрослых детей в 1932-м, не один, а двое. Если ты не женился на Дженис, когда тебе было двенадцать, а ей одиннадцать или что-то в этом роде…
  
  Я слегка улыбнулся:
  
  — Когда мы поженились, мы были молоды — многие женятся в этом возрасте, моя собственная мать, например, но не настолько, как ты говоришь.
  
  — Тогда сколько тебе лет? Я всегда считала, что тебе чуть-чуть за восемьдесят, что ты моего возраста или даже немного моложе, но в соответствии с этим…
  
  — Мне было сорок, когда Джон прошел Зеленую Милю. Я родился в 1892-м. То есть сейчас мне сто четыре года, если не ошибаюсь.
  
  Она в изумлении смотрела и молчала. Я протянул ей оставшуюся часть рукописи, снова вспомнил, как Джон прикоснулся ко мне в своей камере. «Ты не взорвешься», — произнес он, улыбаясь от этой мысли, и я не взорвался… но что-то со мной все равно произошло. Что-то продолжительное.
  
  — Прочти то, что осталось, — сказал я. — Все ответы здесь.
  
  — Хорошо, — едва слышно прошептала она. — Мне немного страшно, я не могу врать, но… ладно. Где ты будешь?
  
  Я встал, потянулся, прислушиваясь к хрусту в позвоночнике. Я точно знал, что меня уже тошнит до смерти от солярия.
  
  — Я буду на поле для крокета. Хочу еще показать тебе кое-что.
  
  — Это… страшно? — В ее робком взгляде я увидел ту маленькую девочку, какой она была, когда мужчины носили соломенные шляпы летом и енотовые пальто зимой.
  
  — Нет, — улыбаясь, произнес я. — Не страшно.
  
  — Ладно. — Она взяла страницы. — Я заберу их с собой. А тебя найду на поле для крокета где-нибудь… — Она пролистала страницы, прикидывая. — В четыре. Хорошо?
  
  — Отлично, — сказал я, думая о слишком любопытном Брэде Долане. Он уже уедет к этому часу.
  
  Она слегка сжала мою руку и вышла. Я постоял у стола, осознав вдруг, что на нем нет ничего, кроме подноса с завтраком, который утром принесла Элен, мои разбросанные бумажки, наконец исчезли. А я никак не мог поверить в то, что поставил последнюю точку… и, как видите, поскольку все это написано уже после описания казни Джона Коффи и после того, как я отдал последнюю стопку листков Элен, я действительно не закончил. И уже тогда знал, почему.
  
  Алабама.
  
  Я взял последний гренок с подноса, спустился вниз и пошел к полю для крокета. Я сидел там на солнце, наблюдая за несколькими парами и одной бодрой компанией из четырех человек, машущих деревянными молотками, думал о своем, стариковском, и солнце грело мои старые кости.
  
  Примерно в два сорок пять от стоянки автомобилей начали сползаться сотрудники следующей смены, с трех до одиннадцати, а в три уехала дневная смена. Большинство расходились группами, но Брэд Долан, как я заметил, уходил один. Это был своего рода счастливый знак: может быть, весь мир еще не скатился в конце концов, к черту. Из заднего кармана у него торчала книжка анекдотов. Дорожка к стоянке проходила мимо поля для крокета, и он увидел меня, но ни помахал, ни нахмурился в мою сторону. Мне это было на руку. Он сел в свой старый «шевроле» с наклейкой на бампере: «Я видел Бога, и его имя Тритон». Потом уехал восвояси, оставив за собой тонкий след протекшего моторного масла.
  
  К четырем часам пришла Элен, как и обещала. По ее глазам было видно, что она опять плакала. Она обняла меня и крепко прижала к себе.
  
  — Бедный Джон Коффи, — сказала она. — И бедный Пол Эджкум.
  
  А я услышал голос Джен:
  
  — Бедный Пол. Бедный мой парень.
  
  Элен снова заплакала. Я поддержал ее, и мы стояли на поле для крокета под вечерним солнцем. Наши тени словно танцевали под воображаемую музыку воображаемого радио.
  
  Наконец она взяла себя в руки и отстранилась от меня. Поискав платочек в кармане блузки, она вытерла им слезящиеся глаза.
  
  — А что случилось с женой начальника, Пол? Что случилось с Мелли?
  
  — Ее сочли здоровой, во всяком случае врачи в больнице Индианолы, — сказал я. Я взял ее под руку, и мы пошли к тропинке, ведущей от стоянки в рощу. К сараю у стены, отделяющей Джорджию Пайнз от мира молодых людей. — Она скончалась от сердечного приступа, а не от опухоли мозга спустя десять или одиннадцать лет. Ей было, по-моему, сорок три. Хэл умер от инсульта, кажется, в период бомбежки Перл Харбора, а может, и в тот самый день, не помню точно, — так что она пережила его на два года. Вот такая ирония.
  
  — А Дженис?
  
  — Я не очень готов сегодня, — сказал я. — Расскажу как-нибудь в другой раз.
  
  — Обещаешь?
  
  — Обещаю. — Но это обещание я не сдержал. Через три месяца после того дня, когда мы пошли в рощу вместе (я бы держал ее за руку, если бы не боялся причинить боль ее скрюченным и опухшим пальцам), Элен Коннелли тихо скончалась в своей постели. Как и Мелинда Мурс, она умерла от сердечного приступа. Санитар, обнаруживший ее, сказал, что ее лицо было спокойно, словно смерть наступила вдруг и без боли. Я надеялся, что он прав. Я любил Элен. И мне ее очень не хватает. Ее и Дженис, и Брута и всех моих ребят.
  
  Мы дошли до второго сарая на тропинке, который стоял у стены. Под сенью колючих сосен его просевшая крыша и покосившиеся окна были в кружевных тенях. Я направился к нему, Элен чуть задержалась, глядя с испугом.
  
  — Все нормально, не бойся, — сказал я. — Правда. Пошли.
  
  На двери не было замка, вернее, когда-то был, но потом его оторвали, поэтому я закрывал дверь с помощью свернутой картонки. Я вытащил ее и шагнул в сарай, оставив дверь открытой настежь из-за темени внутри.
  
  — Пол, что это?… Ой. Ой! — Второе «ой» было похоже на вскрик.
  
  Там стоял сдвинутый в одну сторону стол. На нем стояли фонарик и коричневая картонная коробка. На грязном полу лежала коробка из-под сигар «Хав-А-Тампа», которую я взял у агента, пополнявшего автоматы с напитками и конфетами. Поскольку его компания торговала еще и табачными изделиями, ему было нетрудно достать такую коробку. Я предложил ему за нее плату — когда я работал в Холодной Горе, они очень ценились, я вам говорил, наверное, — но он только рассмеялся.
  
  Из-за края коробки на нас смотрела пара блестящих черных глаз-бусинок.
  
  — Мистер Джинглз, — тихо позвал я. — Иди сюда. Иди сюда, старичок, и познакомься с этой леди.
  
  Я присел на корточки — было больно, но я стерпел, — и вытянул руку. Сначала я подумал, что он не сможет перелезть через край коробки, но он вылез одним сильным толчком. Мистер Джинглз упал сначала на бок, потом встал на ноги и подошел ко мне. Он бежал, явно хромая на одну заднюю ногу, — увечье, нанесенное еще Перси, давало себя знать в пожилом возрасте Мистера Джинглза. В его очень пожилом, просто невероятно пожилом возрасте. Его шкурка стала совсем седой, кроме макушки и кончика хвоста.
  
  Он запрыгнул мне на ладонь. Я поднял его, а он вытянул голову и принюхивался к моему дыханию, прижав уши и закатив глазки. Я протянул ладонь Элен, которая глядела на мышь удивленными глазами, полуоткрыв рот.
  
  — Не может быть, — сказала она и посмотрела на меня. — О Пол, этого не может… не может быть!
  
  — Смотри, а потом скажешь.
  
  Из пакета на столе я достал катушку, которую раскрасил сам, но не восковыми карандашами, а маркерами, о которых в 1932-м даже и не слыхивали. Но результат оказался тем же. Катушка была такой же яркой, как и у Дэла, может быть даже ярче. «Медам и месье! — подумал я. — Добро пожаловать в мышиный цирк!»
  
  Я снова присел на корточки, и Мистер Джинглз сбежал с моей ладони. Он был стар, но азартен, как и раньше. Как только я достал катушку из пакета, он не сводил с нее глаз. Я покатил ее по неровному выщербленному полу сарая, и он тут же погнался за ней. Конечно, скорость уже не та, и на хромоту было больно смотреть, но почему он должен бегать быстро и не хромать? Как я сказал, он был очень стар, просто Мафусаил среди мышей. Как минимум лет шестидесяти четырех.
  
  Мистер Джинглз догнал катушку, которая ударилась в дальнюю стенку и покатилась обратно. Он обежал ее вокруг и лег на бок. Элен рванулась вперед, но я удержал ее. Через секунду Мистер Джинглз снова оказался на ногах. Очень медленно он покатил носом катушку обратно ко мне. Когда я впервые нашел его, он лежал на ступеньках, ведущих в кухню, так, словно преодолел большое расстояние и очень устал, — тогда он еще мог катить катушку лапками, как много-много лет назад на Зеленой Миле. Теперь это уже выше его сил, задняя часть туловища плохо подчиняется ему. Но нос по-прежнему в силе. Когда он дошел до меня, я взял его, как перышко, в одну руку, а катушку — в другую. Его глаза-бусинки не отрывались от катушки.
  
  — Не надо больше, Пол, — сказала Элен срывающимся голосом. — Я не могу на это смотреть.
  
  Я понял, что она чувствует, хотя она была не права. Мистеру Джинглзу нравилось гоняться и приносить катушку, и через столько лет, ему это нравилось не меньше. Всем бы нам иметь такое постоянство пристрастий.
  
  — Там в пакете еще мятные конфеты. «Канада Минтс». По-моему, он все еще любит их, он все время их обнюхивает, когда я даю ему, но его пищеварение уже не позволяет есть их. Вместо них я принес ему гренок.
  
  Я опять сел на корточки, отломил маленький кусочек от гренка, который принес с собой из солярия, и положил на пол. Мистер Джинглз понюхал его, потом взял в лапки и стал есть, аккуратно обкрутив вокруг себя хвостик. Закончив, он выжидающе посмотрел вверх.
  
  — Иногда мы, старики, просто удивляем своим аппетитом, — заметил я Элен и протянул ей гренок. — Попробуй ты.
  
  Она отломила еще кусочек и бросила на пол. Мистер Джинглз подошел, понюхал, посмотрел на Элен… потом поднял и стал есть.
  
  — Видишь? — сказал я. — Он знает, что ты — не временная.
  
  — Откуда он взялся, Пол?
  
  — Понятия не имею. Однажды, когда я рано утром вышел на прогулку, он просто лежал на ступенях возле кухни. Я понял, кто это, сразу, но, чтобы убедиться, взял из корзинки в прачечной катушку. А потом достал коробку из-под сигар. Устелил ее самым мягким, что нашлось. Он — как мы, Элли, в конце жизни попал в это печальное место. И тем не менее не потерял вкуса к жизни. Он все так же любит свою катушку и по-прежнему любит, когда его навещает старый товарищ по блоку. Шестьдесят лет я хранил в себе историю о Джоне Коффи, шестьдесят с лишним, а теперь рассказал. Думаю, что именно поэтому он и вернулся. Чтобы сказать мне, что надо спешить, пока еще есть время. Потому что я — как он, я уже почти там.
  
  — Там — это где?
  
  — Ну, ты знаешь, — ответил я, и мы молча понаблюдали за Мистером Джинглзом. Потом просто так я снова бросил катушку, хотя Элен просила меня не делать этого. По-своему погоня за катушкой для него была чем-то вроде медленного и осторожного секса у пожилых людей: может, вам не хочется на него смотреть — вам, молодым и убежденным в том, что, когда наступит время старости, для вас будет сделано исключение, — но им ведь все равно хочется этим заниматься.
  
  Мистер Джинглз опять погнался за катушкой, явно превозмогая боль, и так же явно (по крайней мере для меня) со всем прежним азартом.
  
  — Слюдяные окошечки, — прошептала она, глядя на него.
  
  — Слюдяные окошечки, — согласился я, улыбаясь.
  
  — Джон Коффи прикоснулся к нему так же, как и к тебе. Он не улучшил твоего здоровья тогда, но сделал тебя… устойчивее, что ли?
  
  — Да, пожалуй, это верное слово.
  
  — Устойчивее к тем вещам, которые валят с ног всех остальных, как деревья, изъеденные изнутри термитами. Тебя и Мистера Джинглза. Когда он взял Мистера Джинглза в свои ладони.
  
  — Правильно. Какой бы силой ни наделил нас Джон — а я думаю так, — все равно она тоже кончается. Термиты все-таки прогрызли свои ходы через нашу кору. Это заняло немного больше времени, чем обычно, но они уже тут. Возможно, я протяну еще пару лет, люди все-таки живут дольше мышей, а вот дни Мистера Джинглза, по-моему, уже почти на исходе.
  
  Он догнал катушку, захромал вокруг нее, упал на бок, тяжело дыша (мы видели, как дыхание волнами вздымает его шерстку, словно круги по воде), потом поднялся и стал носом живо толкать катушку назад. Его мех поседел, походка была нетвердой, но глазки-бусинки блестели ярко, как всегда.
  
  — Ты думаешь, он хотел, чтобы ты закончил то, что начал писать? Да, Пол?
  
  — Не Мистер Джинглз. Не он, а та сила…
  
  — Как, Поли! И Элен Коннелли! — прозвучал голос из открытой двери. В нем звучал какой-то саркастический ужас. — Живые и здоровые! Какого дьявола вы тут вдвоем делаете?
  
  Я повернулся, совсем не удивившись появлению Брэда Долана. Он улыбался так, словно знал, что обманул нас и сделал это виртуозно. Как далеко он отъехал после окончания смены? Наверное, не дальше бара «Рэнглер», где выпил пару пива, а может, еще и потанцевал, прежде чем вернуться.
  
  — Убирайтесь, — холодно сказала Элен. — Сейчас же уходите отсюда.
  
  — Это ты мне велишь убираться, ты, старая сморщенная сука, — произнес он, все еще улыбаясь. — Возможно, ты еще можешь говорить мне это там, наверху, но сейчас ты не наверху. Сюда вам вообще ходить нельзя. Это за территорией. Что, Поли, устроил себе маленькое любовное гнездышко? Прямо здесь? Что-то вроде комнаты плейбоя для престарелых. — Его глаза округлились, когда он наконец рассмотрел, что находится внутри сарая. — Что за черт?
  
  Я не обернулся. Во-первых, я знал, что там, а во-вторых, прошлое вдруг наложилось на настоящее, создав ужасающий образ, реальный и трехмерный. В дверях стоял не Брэд Долан, а Перси Уэтмор. В следующую секунду он вбежит в сарай и раздавит Мистера Джинглза (у которого уже не оставалось надежды убежать) своим башмаком. И на этот раз не будет Джона Коффи, чтобы вернуть его почти из небытия. Так же отчаянно хотел я, чтобы появился Джон Коффи, он мне был так нужен в тот дождливый день в Алабаме.
  
  Я поднялся на ноги, уже не чувствуя боли в суставах и мышцах, и рванулся к Долану.
  
  — Оставь его! — крикнул я. — Оставь его в покое, Перси, или, клянусь Богом, я…
  
  — Кого это ты называешь Перси? — Он оттолкнул меня так сильно, что я чуть не упал. Элен подхватила меня, хотя ей, наверное, тоже было больно, и поддержала. — И уже не первый раз. Хватит писать в штаны. Я его не трону. Уже не нужно. Этот грызун и так сдох.
  
  Я обернулся, думая, что Мистер Джинглз просто отдыхает, лежа на боку, как обычно. Да, он лежал на боку, но волнообразное движение его шерстки прекратилось. Я попытался убедить себя, что все еще вижу, как он дышит, но тут Элен разрыдалась. Она с трудом наклонилась и подняла мышь, которую я впервые увидел на Зеленой Миле, когда та подошла к столу дежурных бесстрашно, как человек, идущий на суд присяжных… или к друзьям. Она комочком лежала на ладони. Глаза были неподвижные и тусклые. Мистер Джинглз был мертв.
  
  Долан неприятно улыбнулся, показав зубы, почти не знавшие дантиста.
  
  — Ах ты, Боже мой! — сказал он. — Неужели мы потеряли любимца семьи? Устроим похороны с бумажными цветами и…
  
  — ЗАТКНИСЬ! — выкрикнула Элен так громко и звучно, что он отступил на шаг, и улыбка сползла с его лица. — Убирайся вон! Убирайся или ты и дня здесь не останешься! Ни единого часа! Клянусь!
  
  — Ты даже куска хлеба не получишь в очереди, — добавил я, но так тихо, что никто из них не услышал. Я не мог отвести глаз от Мистера Джинглза, лежащего на ладони Элен, как самый крошечный в мире коврик из медвежьей шкуры.
  
  Брэд подумал было опять повысить голос на нее, называя по-всякому — он был прав, сарай находился уже за территорией Джорджии Пайнз, даже я это знал, — но потом не стал. В душе он, как и Перси, был трус. И еще он наверняка проверил ее заявление насчет внука, что тот — Некто Важный, и убедился, что это правда. А скорее всего, просто он удовлетворил свое любопытство, и его жажда к познанию иссякла. В конце концов, тайна оказалась не такой уж важной. По-видимому, в сарае жил мышонок старика. Теперь он сдох, наверное, от сердечного приступа, когда катил разноцветную катушку.
  
  — Не знаю, чего вы так раскипятились, — сказал он. — Вы оба. Словно это собака или что.
  
  — Пошел вон, — процедила она. — Вон отсюда, невежда. Твои куриные мозги мерзкие и неправильно сориентированы.
  
  Он вспыхнул так, что проступили темно-красные пятна там, где у него были подростковые прыщи. Их было очень много.
  
  — Я уйду, — проговорил он, — но когда ты придешь сюда завтра… Поли… то обнаружишь замок на двери. Сюда нельзя ходить обитателям, независимо от того, что там миссис Дерьмо Не Пахнет наговорит про меня. Посмотрите на пол! Доски прогнили и растрескались! Если вы провалитесь, ваши хрупкие старые кости переломятся, как ветки. Так что забирайте, если хотите, свою дохлую мышь и уходите. Все, Притон Любви на этом закрыт.
  
  Он повернулся и ушел с видом человека, сыгравшего по меньшей мере вничью. Я подождал, пока он уберется, а потом осторожно взял Мистера Джинглза у Элен. Мой взгляд упал на пакет с мятными леденцами, и тут я не выдержал: слезы потекли из глаз. Не знаю, но почему-то я стал легче плакать в эти дни.
  
  — Ты поможешь мне похоронить старого друга? — спросил я Элен, когда затихли шаги Брэда Долана.
  
  — Да, Пол. — Она обняла меня за талию и положила голову на плечо. Одним сморщенным и скрюченным пальцем она погладила неподвижный бок Мистера Джинглза. — Я буду счастлива тебе помочь.
  
  И тогда мы позаимствовали совок из сарая садовника и похоронили мышонка Дэла, пока вечерние тени не сделались длинными, а потом побрели ужинать и собирать вместе остатки своих жизней. Я долго думал о Дэле, о том, как он стоял на коленях в моем кабинете и его лысина блестела в свете лампы, о Дэле, который просил нас позаботиться о Мистере Джинглзе, чтобы «этот негодяй» больше не трогал его. Но этот негодяй все-таки достал его в конце концов и сделал больно нам всем, разве не так?
  
  — Пол? — позвала Элен. Ее голос был ласковым и усталым. Даже рытье могилы совком и укладывание в нее мыши на покой может, по-моему, стать волнующим для таких пожилых влюбленных, как мы. — С тобой все в порядке?
  
  Моя рука лежала у нее на талии. Я слегка ее сжал.
  
  — Мне хорошо.
  
  — Смотри, — сказала она. — Похоже, будет прекрасный закат. Может, останемся и посмотрим?
  
  — Хорошо, — ответил я, и мы стояли какое-то время на лужайке, обняв друг друга за талию, и смотрели, как краски сначала разгорались на небе, а потом тускнели и стали пепельно-серыми.
  
  «Святая Мария, Матерь Божья, помолись за нас, бедных грешников, в час нашей смерти.
  
  Аминь.»
  Глава 60
  
  1956 год.
  
  В Алабаме дождь.
  
  Наша третья внучка, прелестная девушка по имени Тесса, заканчивала университет во Флориде. Мы отправились в Грейхаунд. Мне было тогда шестьдесят четыре — совсем подросток, а Джен — пятьдесят девять, и она была прекрасна, как раньше. Во всяком случае для меня. Мы сидели на местах в конце салона, и она ворчала на меня за то, что я не купил ей новую камеру, чтобы запечатлеть торжество. Я открыл рот, чтобы сказать, что у нас впереди целый день, мы походим по магазинам, и она сможет купить новую камеру, если хочет, это никак не отразится на нашем бюджете, и, более того, я думаю, что она просто ворчим потому что ей скучно, и не нравится книга, которую она взяла с собой. Про Перри Мейсона. И вот тут в моей памяти возникает белое пятно, как на засвеченной пленке.
  
  Вы помните ту катастрофу? Думаю, кое-кто из вас о ней читал, но большинство не помнит. Хотя, когда она произошла, это было на первых страницах всех газет от побережья до побережья. Мы уже выезжали из Бирмингема под проливным дождем, Дженис все жаловалась на свой старый аппарат, когда лопнула камера. Автобус занесло и закрутило на мокром бетоне, и ему в бок ударился грузовик с удобрениями. Грузовик толкнул автобус на опору моста на скорости более ста километров в час, автобус ударился о бетон, и его разорвало пополам. Два сверкающих, мокрых от дождя куска полетели в противоположных направлениях, тот, где находился бак с топливом, взорвался, как красно-черная комета в серо-дождливом небе. Вот только что Джен жаловалась на свой старый «кодак», а в следующий момент я уже лежал в дальней стороне подземного перехода, под дождем, глядя на пару голубых нейлоновых трусиков, выброшенных из чьего-то чемодана. «Среда» — было вышито на них черными нитками. Повсюду валялись чьи-то раскрытые чемоданы. И тела. А еще части тел. В автобусе находились семьдесят три пассажира, и лишь четверо уцелели. Я был один из них, единственный, кто серьезно не пострадал.
  
  Я поднялся и побрел среди раскрытых чемоданов и разорванных людей, громко выкрикивая жену по имени. Помню, как отшвырнул ногой будильник, еще, как увидел лежащего в куче стекла мертвого мальчика лет тринадцати, в кедах «Филаделфия флайерз», у него была лишь половина лица. Я чувствовал, как дождь хлещет меня по лицу, потом зашел в переход и дождь на некоторое время поутих. Когда я вышел с другой стороны, он начался снова, капли били меня по щекам и по лбу. Недалеко от разбитой кабины грузовика с удобрениями я нашел Джен. Я узнал ее по красному платью — одному из лучших. Самое лучшее она, конечно, берегла для церемоний.
  
  Она еще была жива. Я потом часто думал, что лучше — для меня, если не для нее, — если бы она погибла сразу. Мне было бы чуть легче расстаться с ней, чуть более естественно. А может, я просто себя обманываю на этот счет. Точно знаю одно: я бы никогда не отпустил ее, в самом деле.
  
  Она вся дрожала. Одна туфля слетела, и я видел, как дергается ее нога. Ее глаза оставались открыты, но не видели, левый наполнился кровью и, упав рядом с ней на колени в пахнущем дымом дожде, я думал только о том, что это дрожание означает: ее казнят электричеством; ее казнили на электрическом стуле и я должен удержать регулятор, пока не поздно.
  
  — Помогите! — закричал я. — Кто-нибудь, помогите!
  
  Никто не пришел, никто не помог. Дождь все шел и шел — сильный, крупными каплями он пригладил мои все еще черные волосы — я держал Джен на руках, и никто не пришел. Ее пустые глаза смотрели на меня изумленно, и кровь потоком лилась из разбитой головы. Рядом с ее судорожно сжимающейся рукой валялся кусок хромированной стали с буквами «ГРЕЙ». Тут же лежала едва ли четвертая часть того, кто еще недавно был бизнесменом в коричневом шерстяном костюме.
  
  — Помогите! — опять закричал я, повернулся к переходу и там увидел Джона Коффи, стоявшего в тени, словно тень, — крупный мужчина с длинными, свисающими руками и лысой головой. — Джон! — крикнул я. — О Джон, пожалуйста, помоги! Помоги Дженис!
  
  Капля дождя попала мне в глаза. Я сморгнул — и Джон Коффи исчез. Я увидел тени, которые принял за него… но это были не только тени, я уверен. Он был там. Может, только его призрак, но он там был, и дождь на его лице смешивался с нескончаемым потоком слез.
  
  Дженис умерла у меня на руках, прямо там, под дождем, рядом с грузовиком с удобрениями, пахнущем горящим дизельным топливом. Она не приходила в сознание: глаза не прояснялись, и губы не прошептали последних слов о любви. Просто ее тело судорожно дернулось у меня под руками — и все. Впервые за долгие годы я вспомнил сидящую в постели Мелинду Мурс, которой все доктора в Индианоле предрекали скорую смерть, Мелинду Мурс — свежую и отдохнувшую, разглядывающую Джона Коффи ясными, удивленными глазами. Мелинду, которая сказала: «Мне снилось, что ты блуждаешь в темноте, как и я. Мы нашли друг друга».
  
  Я опустил бедную, разбитую голову жены на мокрый бетон шоссе, встал на ноги (это было легко, я отделался одним небольшим порезом на левой руке) и закричал его имя в тень перехода:
  
  — Джон! ДЖОН КОФФИ! ГДЕ ТЫ, ПАРЕНЬ?
  
  Я пошел к этим теням, отбрасывая с пути плюшевого мишку с окровавленным мехом, пару очков в металлической оправе с разбитым стеклышком, оторванную руку с обручальным кольцом на пальце.
  
  — Ты спас жизнь жене Хэла, почему не моей? Почему не Дженис? ПОЧЕМУ НЕ МОЕЙ ДЖЕНИС?
  
  Ответа не последовало, — только запах горящего мазута и горелой плоти, только дождь, бесконечно льющий с серого неба, барабанящий по бетону. Моя жена лежала мертвая на дороге за моей спиной. Ответа не было тогда, нет его и сейчас. Но, конечно же, Джон Коффи спас не только Мелли Мурс в 1932-м или мышонка Дэла, того, кто умел делать фокус с катушкой и искал Дэла задолго до его прихода… и задолго до прихода Джона Коффи.
  
  Джон спас и меня, и спустя годы, стоя под неустанным алабамским дождем в поисках человека, которого не было среди теней, блуждающих в переходе, стоя среди разбросанного багажа и тел погибших, я узнал ужасную вещь: иногда нет совершенно никакой разницы между спасением и проклятием.
  
  Я чувствовал, как что-то проходило сквозь меня, когда мы вдвоем сидели на его койке 18 ноября 1932 года. Проистекало из него в меня. Та странная сила, которой он обладал, пробегала по нашим сомкнутым рукам, как никогда не смогут наши любовь, надежда и добрые намерения. Я чувствовал сначала покалывание, потом оно превратилось во что-то огромное и переполняющее, похожее на волну — сила, которой я никогда не чувствовал ни прежде, ни потом. С того дня у меня никогда не было ни воспаления легких, ни гриппа, ни хотя бы простуженного горла. У меня никогда больше не было «мочевой» инфекции, даже порезы никогда не гноились. Иногда я болел простудой, но не часто: раз в шесть или семь лет, и, хотя люди, которые не простуживаются, обычно болеют более серьезно, со мной было совсем не так. Однажды, в том ужасном 1956 году, у меня вышел желчный камень. И хотя это может показаться странным, что-то во мне обрадовалось боли, с которой выходил этот камень. Это был единственный раз, когда я испытал боль со времени моих проблем с мочевой системой двадцать четыре года назад. Болезни, уносившие одного за другим моих друзей и любимых, пока никого из них не осталось: инсульты, рак, инфаркты, болезни печени и крови — меня миновали, объехали, как машины объезжают оленя или енота на дороге. В единственной серьезной катастрофе я не пострадал, отделался лишь царапиной на руке. В 1932-м Джон Коффи зарядил меня жизнью. «Наэлектризовал» меня жизнью, можно сказать. Со временем я, конечно, умру, все иллюзии насчет бессмертия, если они у меня и были, канули в Лету вместе с Мистером Джинглзом, но я пожелаю смерти задолго до ее прихода. Честно говоря, я уже хочу смерти, с тех пор как умерла Элен Коннелли. Нужно ли об этом говорить?
  
  Я просматриваю эти страницы, листая их своими дрожащими, в старческих пятнах руками, и мне интересно, есть ли здесь какой-то смысл, как в книжках, которые считаются духовно возвышающими и облагораживающими. И я опять возвращаюсь к проповеди своего детства, шумным собраниям в Церкви молитвы «Отче наш, сущий на Небесах», и вспоминаю, как проповедник говорил, что Божье око не дремлет, оно видит и замечает даже самое малое из своих созданий. Когда я вспоминаю Мистера Джинглза и те щепочки, что нашли мы в дыре балки, то думаю, что так и есть. Но ведь тот же Бог так жестоко принес в жертву Джона Коффи, пытавшегося творить добро по-своему, как только ветхозаветный пророк мог принести в жертву беззащитного агнца… как Авраам пожертвовал бы собственным сыном, если бы ему и впрямь повелели. Я вспоминаю слова Джона, что Уортон убил близняшек Деттерик их любовью друг к другу, и такое происходит каждый день по всему миру. Значит Бог позволяет, чтобы оно случалось, и, когда мы говорим: «Я не понимаю», Бог отвечает: «Мне все равно».
  
  Я думаю о Мистере Джинглзе, который умирал, когда я стоял к нему спиной и все мое внимание сосредоточилось на недобром человеке, чьим лучшим чувством, кажется, было мстительное любопытство. Я думаю о Дженис, ушедшей из жизни в судорогах и о ее последних секундах, когда я стоял на коленях возле нее под дождем. «Перестань, — пытался я сказать Джону в тот день в его камере. — Отпусти мои руки, я утону, если не отпустишь. Утону или взорвусь».
  
  — Ты не взорвешься, — ответил он, услышав мои мысли и улыбнувшись им. И самое ужасное, что со мной ничего не случилось. Ничего.
  
  И все же у меня есть одна старческая болезнь: я страдаю от бессонницы. Поздно ночью я лежу на постели и слышу влажные и полные безнадежности звуки немощных мужчин и женщин, прокашливающих себе дорогу в еще более преклонный возраст. Иногда я слышу звонок вызова, скрип туфель в коридоре или звук маленького телевизора миссис Джэвиц, настроенного на ночные новости. Я лежу и, если луна заглядывает в окно, смотрю на нее. Я лежу и думаю о Бруте, Дине, иногда о Вильяме Уортоне и его словах: «Правильно, черномазый, хуже не бывает». Я вспоминаю, как Делакруа говорил: «Посмотрите, босс Эджкум, я научил Мистера Джинглза новому трюку». Я вспоминаю, как Элен стояла в дверях солярия и говорила Брэду Долану, чтобы тот оставил меня в покое. Иногда я могу задремать и тогда вижу подземный переход под дождем и Джона Коффи, стоящего в тени. В моих снах это никакой не обман зрения, это всегда он, мой парень, он просто стоит и смотрит. Я лежу и жду. Я думаю о Дженис, о том, как потерял ее, как она утекла красной кровью сквозь пальцы под дождем, и я жду. Мы все заслужили смерть, без исключения, я это знаю, но иногда, Боже, Зеленая Миля бывает слишком длинной.
  МЕШОК С КОСТЯМИ
  
   Да, Бартлеби, оставайся за своей ширмой, думал я, более я не буду наказывать тебя; ты безвреден и бесшумен, как и любой из этих старых стульев; короче своим присутствием ты не нарушаешь моего уединения.
  
   Герман Мелвилл, «Бартлеби»
  
   Прошлой ночью мне снилось, что я вернулась в Мэндерли… А стоя там, притихшая, испуганная, могла поклясться, что дом этот — не пустая оболочка, что он живой и дышит, как встарь.
  
   Дафна Дюморье, «Ребекка»
  
   Море — это рай
  
   Рэй Брэдбери
  
   Смерть жены кардинально меняет жизнь молодого успешного писателя Майка Нунэна. Горе лишает его способности писать. Через четыре года, чтобы изменить хоть что-нибудь, он переезжает на лето в свой дом, «Сара-Хохотушка», в штате Мэн. Но маленький городок скрывает старые тайны.
  
   Встреча с молодой вдовой Мэтти и её дочкой Кирой заставляет Майка вступить в противоборство с дедом Киры, мультимиллионером Максом Дивоуром, желающим получить опеку над единственной внучкой. Неожиданным сторонником Майка становятся призраки, обитающие в «Саре-Хохотушке».
  
  Глава 1
  
  Одним очень жарким августовским днем 1994 года моя жена сказала, что ей надо съездить в Дерри: врач выписал ей рецепт, по которому она могла купить в «Райт эйд»[132] ингалятор, а то совсем насморк замучил. Насколько я понимаю, теперь эти баллончики продаются совершенно свободно. Я уже выполнил дневную норму, отбарабанил положенное количество страниц, а потому предложил подвезти ее. Она с благодарностью отказалась, мотивировав свое решение тем, что потом хотела заскочить за рыбным филе в супермаркет. Одним выстрелом убить двух зайцев, и все такое. Она послала мне воздушный поцелуй и отбыла. В следующий раз я увидел ее на экране монитора. Так нынче в Дерри опознают мертвых. Не ведут тебя подземным, выложенным зеленой плиткой коридором, под потолком которого горят флуоресцентные лампы-трубки, не выкатывают обнаженное тело. Ты просто заходишь в комнатку с табличкой «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», смотришь на экран монитора и говоришь, да или нет.
  
  «Райт эйд» и «Шопуэлл» отделяет от нашего дома чуть меньше мили. Там расположен торговый центр местного значения, где еще есть видеосалон, букинистический магазин «НЕСИ СЛОВО БЛИЖНЕМУ» (у них, кстати, неплохо распродаются мои старые книги, выпущенные в карманном формате), «Рэдио-шэк»[133] и фотомастерская. Находится торговый центр на Ап-Майл Хилл, на пересечении Уичхэм- и Джексон-стрит.
  
  Она припарковала автомобиль перед «Блокбастер видео»[134], прошла в аптечный магазин, у аптекаря[135], мистера Джоя Уайзера (тогда он работал в Дерри, а теперь перебрался в «Райт эйд» в Бангоре), получила по рецепту ингалятор. Уже на кассе прикупила маленького шоколадного мышонка с начинкой из маршмэллоу[136], Я нашел мышонка позже, в ее сумочке. Развернул и съел, сидя у кухонного стола, куда вывалил содержимое ее красной сумки, которую она обычно носила на плече. Все равно что принял причастие. А когда во рту и горле остался только привкус шоколада, у меня из глаз хлынули слезы. Я сидел, склонившись над ее салфетками, косметикой, ключами, и плакал, закрыв лицо руками. Как ребенок.
  
  Ингалятор лежал в белом фирменном пакете «Райт эйд». Он стоил двенадцать долларов и восемнадцать центов. В пакете лежала еще одна покупка, стоимостью двадцать два доллара и пятьдесят центов. Я долго смотрел на эту покупку видел ее, но не понимал, каким образом она могла попасть в пакет «Райт эйд». Меня удивила эта покупка, более того, потрясла, но мысль о том, что Джоанна Арлен Нунэн могла вести другую жизнь, о которой я ничего не знал, не пришла мне в голову. Во всяком случае, в тот момент.
  * * *
  
  Расплатившись, Джо направилась к двери, вышла в яркий солнечный день, сменила обычные очки на солнцезащитные, как рекомендовал ей врач, и едва выступила из-под навеса (здесь я, возможно, что-то и выдумываю, это профессиональное, знаете ли, но совсем чуть-чуть, невелика разница, сколько шагов отделяло ее от аптеки, два, три или четыре), как раздался препротивнейший скрип намертво схваченных тормозами колес по асфальту. Звук этот означал, что столкновение или уже произошло, или до контакта металл-металл оставались доли секунды.
  
  На этот раз столкновение таки произошло, авария типичная для этого Х-образного перекрестка. Не проходило и недели, чтобы на нем не «поцеловались» машины. «Тойота» модели 1989 года выезжала со стоянки торгового центра, поворачивая налево, на Джексон-стрит. За рулем сидела миссис Эстер Эстерлинг, проживающая в Барреттс-Орчардсе. Ехала она с подругой, миссис Ирен Дорси, также из Барреттс-Орчардса. Последняя заглядывала в видеосалон, но не смогла подобрать ничего интересного. Сплошное насилие, пожаловалась она Эстер. Обе женщины давно уже овдовели.
  
  Эстер не могла не заметить оранжевый грузовичок департамента общественных работ, хотя заявила, что в глаза его не видела, и полиции, и репортерам, и мне, когда я беседовал с ней два месяца спустя. Я более чем уверен, что она просто не посмотрела по сторонам, выезжая со стоянки. Как, бывало, говаривала моя мать, тоже вдова: «У стариков две наиболее распространенные болезни: артрит и забывчивость. Их вины в этом нет никакой».
  
  За рулем грузовичка, принадлежащего департаменту общественных работ, сидел Уильям Фрейкер из Олд-Кейпа. Незадолго до дня смерти моей жены ему исполнилось тридцать восемь лет, ехал он без рубашки, мечтая о холодном душе и холодном пиве. А может, наоборот о холодном пиве и холодном душе. Он и еще трое мужчин восемь часов лопатили асфальт на Харрис-авеню, неподалеку от аэропорта. Жаркая работа в жаркий день, и Билл Фрейкер признал, что ехал он чуть быстрее положенного, может, со скоростью сорок миль в час, хотя на знаке ограничения скорости стояла цифра тридцать. Ему не терпелось добраться до гаража, сдать грузовичок и сесть за руль собственного «F-150», оборудованного кондиционером. Опять же тормозная система грузовичка, пусть прошедшего техосмотр, оставляла желать лучшего. Фрейкер ударил по тормозам, как только увидел «тойоту», выруливающую прямо перед ним на основную дорогу (ударил и по клаксону), но быстрота его реакции уже ничего не могла изменить. Он услышал скрип шин грузовичка и «тойоты»: Эстер наконец-то заметила нависшую над ней опасность, и в самое последнее мгновение Фрейкер увидел ее лицо.
  
  — Пожалуй, для меня это самое ужасное воспоминание, — признался он мне, когда мы сидели на его крыльце и пили пиво. Уже в октябре, солнце еще согревало лица, но мы оба надели свитера. — Вы же знаете, как высоко расположено сиденье на этой модели грузовиков?
  
  Я кивнул.
  
  — Так вот, она подняла голову, вытаращившись на меня, и солнце било ей прямо в лицо. Я еще отметил, какая же она старая. Помнится, подумал: «Господи, если я не смогу остановиться, она сейчас разобьется, как фарфоровая статуэтка». Но на самом деле старики куда крепче молодых. Тут они многим могут дать фору. Посмотрите, как все обернулось. Обе старушки до сих пор живы, а ваша жена…
  
  Тут он замолчал, густо покраснев, словно мальчуган на школьном дворе, которого осмеяли девчонки, увидев, что у него не застегнута ширинка. Комичное, конечно, зрелище, но я не позволил себе даже улыбнуться, чтобы окончательно не смущать его.
  
  — Мистер Нунэн, извините, пожалуйста. Язык у меня ну просто без костей.
  
  — Все нормально, — заверил я его. — Во всяком случае, худшее я уже пережил. — В этом я, конечно, солгал, но зато мы вернулись к интересующей меня теме.
  
  — Короче, мы столкнулись. Заскрежетало железо — прогнулась дверца со стороны водителя «тойоты», зазвенело разбитое стекло. Меня швырнуло на рулевое колесо с такой силой, что я потом с неделю не мог глубоко вдохнуть. И здесь образовался здоровенный синяк. — Он указал на грудь пониже ключицы. — Крепко приложился головой к ветровому стеклу, но оно не разбилось, а я отделался лишь шишкой. Кровь не потекла, даже голова не болела. Моя жена говорит, все потому, что у меня очень крепкий череп. Я увидел, что женщину, сидевшую за рулем «тойоты», бросило в зазор между передними сидениями. Когда наши автомобили наконец остановились, сцепившись посреди мостовой, я вылез из кабины посмотреть, сильно ли досталось старушкам. Честно говоря, я думал, что они обе уже мертвы. Но они не только не умерли, но даже не потеряли сознание, хотя миссис Эстерлинг сломала три ребра и вывихнула бедро. Миссис Дорси — она сидела на пассажирском сиденье, а удар пришелся на водительскую половину — отделалась легким сотрясением мозга: ее ударило головой о боковое стекло.
  
  Моя жена, Джоанна Арлен, родом из города Морлена, штат Массачусетс, лицезрела все это, стоя у аптеки. Сумка висела у нее на плече, пакет с покупками она держала в руке. Как и Билл Фрейкер она, должно быть, подумала, что сидящие в «тойоте» погибли или получили серьезные увечья. В застывшем жарком воздухе скрежет столкновения прогремел, как выстрел из гаубицы. Да еще зазвенело бьющееся стекло. Автомобили застыли посреди Джексон-стрит. Грязный оранжевый грузовичок навис над светло-синей «тойотой», как воинственный родитель над проштрафившимся ребенком.
  
  Джоанна побежала через автостоянку к шоссе. Как и многие другие. Одна из них, мисс Джилл Данбэрри, в момент столкновения разглядывала витрины «Рэдио-шэка». Вроде бы она помнила, как пробегала мимо Джоанны. Во всяком случае, в голове у нее отложилось, что она пробегала мимо женщины в желтых слаксах. К тому времени миссис Эстерлинг уже кричала, что ей очень больно, им обеим очень больно, и когда же, наконец, помогут ей и ее подруге Ирен.
  
  Пробежав полстоянки, моя жена упала неподалеку от газетных автоматов. Сумка осталась у нее на плече, а пакет выскользнул из руки и из него наполовину вывалился ингалятор. Вторая покупка так и осталась в пакете.
  
  Никто не заметил женщину, лежащую на асфальте рядом с газетными автоматами. В центре внимания, естественно, оказались столкнувшиеся автомобили, кричащие женщины, лужа вытекшей из радиатора грузовичка смеси воды и антифриза («Это бензин! — крикнул приемщик фотолаборатории всем, кто хотел его слушать. — Это бензин! Будьте осторожны, друзья, как бы он не взорвался!»). Я полагаю, один или двое спешащих на помощь старушкам даже перепрыгнули через мою жену, полагая, что та просто лишилась чувств. Учитывая, что в тот день температура на солнцепеке зашкалила за сорок, нельзя счесть подобное предложение алогичным.
  
  Десятка два прохожих уже столпились на месте аварии, еще с десяток спешили от Стофорд Парк, где проходил бейсбольный матч. Как я представляю себе, в эти минуты говорились все те слова, которые обычно произносятся в подобных ситуациях. Все суетились. Кто-то просунул руку сквозь разбитое стекло водительской дверцы, чтобы ободряюще пожать дрожащую старческую руку Эстер. Люди тут же расступились перед Джоем Уайзером: белый халат стал для него волшебным пропуском. Издалека донесся, нарастая с каждой секундой, вой сирены «скорой помощи.
  
  Все это время моя жена лежала незамеченной на автостоянке, с сумкой через плечо (в которой так и остался нераспечатанным шоколадный мышонок с начинкой из маршмэллоу) и белым пакетом, отлетевшим на несколько дюймов от ее вытянутой руки. Обратил на нее внимание Джой Уайзер, спешивший в аптечный магазин с тем, чтобы сделать компресс на голову Ирен Дорси. Он узнал мою жену, хотя та и лежала лицом вниз. Узнал по рыжеватым волосам, белой блузе и желтым слаксам. Узнал, потому что не прошло и четверти часа, как он обслужил ее.
  
  — Миссис Нунэн? — позвал он, напрочь забыв о компрессе для пребывавшей в шоке, но явно избежавшей серьезной травмы Ирен Дорси. — Миссис Нунэн, с вами все в порядке? — Он уже знал (я более чем уверен, что знал, но, возможно, я и ошибаюсь), что положительного ответа ему не услышать.
  
  Он перевернул ее на спину. Двумя руками, и то ему пришлось присесть и поднапрячься. Сверху яростно светило солнце. Снизу жарил асфальт. После смерти человек, как известно, становится тяжелее.
  
  На ее лице краснели пятна. На опознании я ясно видел их на экране монитора. Уже хотел спросить у судебного медика, что это за пятна, но внезапно понял, что и так все знаю. Август, раскаленный асфальт, — элементарно, Ватсон. Моя жена, упав, получила ожог.
  
  Уайзер поднялся, увидел подъехавшую машину «скорой помощи» и побежал к ней. Протолкался сквозь толпу и схватил одного из санитаров, вылезших из кабины.
  
  — Там женщина! — Уайзер указал на автостоянку.
  
  — Парень, тут у нас две женщины, да еще и мужчина. — Санитар попытался вырваться, но Уайзер держал его крепко.
  
  — О них пока можно забыть. В общем, они легко отделались. А вот женщине совсем плохо.
  
  Женщина умерла, и я готов спорить, что у Уайзера не оставалось в этом ни малейших сомнений, но он умел отличить главное от второстепенного. Отдадим ему должное. Короче, он убедил прибывшую медицинскую бригаду последовать за ним, несмотря на крики Эстер Эстерлинг и недовольный ропот толпы.
  
  Когда они подошли к моей жене, врач «скорой» полностью подтвердил предположение Уайзера.
  
  — Господи! — вырвалось у санитара. — Что с ней случилось?
  
  — Скорее всего, сердце, — предположил врач. — Она переволновалась, вот сердце и не выдержало.
  
  Но Джоанну подвело не сердце. Вскрытие показало аневризму, с которой она жила неизвестно сколько лет, может, и пять. А вот когда она побежала через автостоянку, истонченный сосуд не выдержал и лопнул, как воздушный шарик, заливая кровью жизненно важные мозговые центры. Смерть, возможно, не была мгновенной, сказал мне помощник патологоанатома, но наступила очень быстро и Джоанна не страдала. Перед ее глазами все почернело, а ощущения и мысли исчезли еще прежде, чем тело коснулось асфальта.
  
  — Могу я вам чем-нибудь помочь, мистер Нунэн? — Помощник патологоанатома тактично отвлек меня от застывшего лица и закрытых глаз на экране монитора. — Есть у вас вопросы? Я отвечу на них, если сумею.
  
  — Только один. — Я коротко рассказал ему о том предмете, что она купила в аптеке перед самой смертью. И задал вопрос.
  * * *
  
  Дни до похорон и сами похороны я помню смутно. Яркое воспоминание осталось только одно — я сижу на кухне, ем шоколадного мышонка Джо и плачу, плачу, главным образом, от того, что знаю — скоро от вкуса шоколада не останется и следа. Плакал я и еще один раз, через несколько дней после того, как Джоанну зарыли в землю. Об этом я вам коротко расскажу.
  
  Меня порадовал приезд родственников Джо, а особенно прибытие ее старшего брата, Фрэнка. Именно Фрэнк Арлен — пятидесятилетний, краснощекий, с брюшком, шапкой черных волос, неподвластных седине, — все и организовывал, даже поцапался с владельцем похоронного бюро.
  
  — Я не могу в это поверить, — честно признался я ему после похорон, когда мы сидели за столиком в баре и пили пиво.
  
  — Он пытался содрать с тебя лишнее, Майки. Я ненавижу людей, готовых нажиться на чужом горе. — Он сунул руку в карман, достал носовой платок, вытер щеки. Трагедия не сломила его, она не сломила никого из Арленов, во всяком случае, в моем присутствии они держались молодцом, но из глаз Фрэнка постоянно текли слезы, словно его замучил конъюнктивит.
  
  Из шести детей Арленов Джо была младшей и единственной девочкой. Старшие братья пушинки с нее сдували. Подозреваю, если б они усмотрели в ее смерти хоть толику моей вины, меня бы разорвали в клочья. Но в сложившейся ситуации любовь и заботу они перенесли на меня, оградили от мира надежным щитом. Наверное, я смог бы пережить случившееся и без них, хотя и не знаю, как бы мне это удалось. Не забывайте, мне тогда было тридцать шесть. Обычно в таком возрасте жену не хоронят, особенно если она двумя годами моложе. О смерти в тридцать шесть как-то не думается.
  
  — Если какого-то парня хватают за руку, когда он пытается украсть магнитолу из твоего автомобиля, этот поступок называют кражей и его сажают в тюрьму. — Арлены приехали из Массачусетса, и в голосе Фрэнка я слышал молденский выговор, они немного акают, эти массачусетсцы. — Если тот же парень пытается урвать с потрясенного утратой мужа четыре с половиной тысячи долларов за гроб, красная цена которому три тысячи, это называется бизнесом, и его просят выступить на ленче в Ротари-клаб[137]. Жадюга, черт бы его побрал. Но я с ним разобрался, верно?
  
  — Да. Более чем.
  
  — Ты в порядке, Майки?
  
  — Да.
  
  — Честно?
  
  — Слушай, откуда мне знать? — Тут я сорвался на крик, и несколько человек, сидящих за соседними столиками, повернулись к нам. — Она была беременна.
  
  Его лицо окаменело:
  
  — Что?
  
  Я уже говорил чуть ли шепотом:
  
  — Беременна. Шесть или семь недель, согласно… Ну, ты понимаешь, вскрытие показало. Ты не знал? Она тебе ничего не говорила?
  
  — Нет!.. Господи, да нет же! — Но по его лицу ясно читалось: что-то она ему да говорила. — Я знал, что вы пытались… Это же естественно… она сказала, что у тебя уменьшенное количество сперматозоидов, поэтому на это требуется чуть больше времени, но доктор думает, что у вас… рано или поздно… — Он замолчал, уставившись на свои руки. — Они могут это определить? Они проверили?
  
  — Могут определить. И проверили. Я не знаю, положено это проверять в подобных случаях или нет. Я попросил.
  
  — Почему?
  
  — Потому что перед смертью она купила не только ингалятор от насморка. Она также приобрела набор тестов для определения беременности.
  
  — А ты об этом даже не догадывался?
  
  Я покачал головой.
  
  Он потянулся через стол, сжал мне плечо:
  
  — Она хотела убедиться, что ошибки нет. Ты это понимаешь, не так ли?
  
  Но она-то сказала, что поехала за ингалятором и рыбным филе. Чтобы все выглядело, как обычно. Женщина, отправляющаяся за покупками. Мы восемь лет пытались зачать ребенка, но она и виду не подавала, будто произошло что-то из ряда вон.
  
  — Конечно. — Я похлопал Фрэнка по руке. — Конечно, дружище. Я понимаю.
  * * *
  
  Именно Арлены во главе с Фрэнком взяли на себя практически все хлопоты, связанные с похоронами Джоанны. Мне как писателю поручили некролог. Мой брат приехал из Виргинии, вместе с моими матерью и теткой. Ему позволили заносить в специальную книгу фамилии тех, кто приходил попрощаться с Джоанной. Моя мать — к шестидесяти шести годам она полностью выжила из ума, хотя врачи и отказывались признать у нее болезнь Альцгеймера, — жила в Мемфисе со своей сестрой, двумя годами моложе и сохранившейся немногим лучше, чем она сама. Им доверили резать торт на поминках.
  
  Всем остальным занимались Арлены. Они определяли часы прощания с покойной, они расписали до мелочей церемонию похорон. Фрэнк и Виктор, второй по старшинству, произнесли короткие речи. Папенька Джо предложил помолиться о душе дочери. И наконец, Пит Бридлав, подросток, который летом выкашивал нашу лужайку, а зимой сгребал с дорожек снег, вышиб у всех слезу, спев «Буду восхвалять Господа…», — псалом, который, по уверениям Фрэнка, Джоанна девочкой любила больше других. Как Фрэнку удалось найти Пита и убедить его спеть псалом, осталось для меня загадкой.
  
  Мы выдержали все. И прощание с усопшей днем и вечером во вторник, и поминальную службу в среду утром, и короткую молитву у могилы на кладбище «Феалоун». Я помню, какая стояла жара, как одиноко мне было без Джо, как я жалел о том, что не купил новые туфли. Джо наверняка выговорила бы мне за те, что я надел, если б не умерла.
  
  Потом я переговорил с моим братом Сидом, считая, что мы должны что-то предпринять в отношении матери и тети Френсин, пока они обе окончательно не перешли из реального мира в Сумеречную Зону[138]. Они слишком молоды, чтобы отправлять их в дом престарелых. И что думает по этому поводу Сид?
  
  Он высказал какое-то предложение, но будь я проклят, если вспомню, какое именно. В этот же день, только позже, Сидди, наша мама и тетя загрузились во взятый напрокат автомобиль, чтобы вернуться в Бостон. Там они собирались переночевать, а утром уехать экспрессом «Южный полумесяц». Мой брат ничего не имеет против того, чтобы сопровождать старушек, но категорически отказывается летать самолетом, даже если билеты оплачиваю я. Он говорит, что в небе нет обочины, куда можно свернуть, если сломается двигатель.
  
  На следующий день в большинстве своем отбыли и Арлены. Солнце жарило немилосердно, плывя по затянутому белой дымкой небу. Они стояли перед нашим домом — теперь уже моим домом, — когда к тротуару подкатили три такси. Все долго прощались со мной и друг с другом.
  
  Фрэнк задержался еще на день. Мы набрали за домом большой букет — настоящие цветы, какие любила Джо, а не те, что выращивают в теплицах (их запах ассоциируется со смертью и органной музыкой), — и сунули их в две большие банки из-под кофе, которые я отыскал в кладовой. Потом мы пошли на кладбище и положили цветы на могилу. Постояли под палящим солнцем.
  
  — Я всегда в ней души не чаял. — Голос Фрэнка дрогнул. — Мы и в молодости заботились о Джо. И Джо никто не докучал, уверяю тебя. Если кто-то из парней пытался, мы быстро вправляли ему мозги.
  
  — Джо рассказывала мне всякие истории.
  
  — Хорошие?
  
  — Да, очень хорошие.
  
  — Мне будет так недоставать ее.
  
  — Мне тоже. Фрэнк… — Я запнулся. — Послушай… Я знаю, что из всех братьев ты был ее любимчиком. Она не звонила тебе, чтобы сказать, что не пришли месячные или что по утрам ее мутит? Можешь мне сказать. Я злиться не стану.
  
  — Но она не звонила. Клянусь Господом! Ее мутило по утрам?
  
  — Я не замечал.
  
  Так оно и было. Я ничего не замечал. Разумеется, я писал книгу, а в такие периоды я впадаю в транс. Но она прекрасно знала, когда я в трансе, а когда — нет. И легко могла вернуть меня в реальный мир, если б захотела. Так почему не возвращала? Почему держала в секрете хорошие новости? Хотела убедиться, что ошибки нет, а потом сказать? Вроде бы логично, но очень уж не похоже на Джо.
  
  — Мальчик или девочка? — спросил Фрэнк.
  
  — Девочка. Мы даже выбрали имена для наших первенцев. Мальчика бы назвали Эндрю. Девочку — Киа. Киа Джейн.
  * * *
  
  Фрэнк, который развелся шесть лет тому назад и теперь жил один, остановился у меня.
  
  — Я тревожусь из-за тебя, Майки, — признался он мне, когда мы ехали домой. — У тебя слишком мало родственников, которые могли бы поддержать тебя в такие минуты, а те, что есть, живут далеко.
  
  — Я выкарабкаюсь.
  
  Он кивнул:
  
  — Мы все так говорим, не так ли?
  
  — Мы?
  
  — Мужчины. «Я выкарабкаюсь». А если нет, то постараюсь, чтобы никто об этом не узнал. — Он смотрел на меня, по щекам все катились слезы, в большой загорелой руке он держал носовой платок. — Если ты почувствуешь, что выкарабкаться не удается, Майки, и тебе не захочется звонить брату, а я видел, как ты на него смотрел, позволь мне стать твоим братом. Если не ради себя, то ради Джо.
  
  — Хорошо. — Я с благодарностью принял его предложение, хотя и знал, что никогда им не воспользуюсь. Я не обращаюсь к людям за помощью. Не потому, что меня так воспитали, во всяком случае, мне кажется, что причина не в воспитании. Просто такой уж у меня характер. Джоанна как-то заметила, что случись мне тонуть в озере Темный След, где у нас летний коттедж, я бы молча пошел ко дну в пятидесяти футах от пляжа, но не стал бы звать на помощь. И дело не в том, что мне чужды любовь и добрые чувства. Я могу отдавать и то, и другое, могу и получать. И боль я ощущаю, как все. Мне, как и любому другому, нужна ласка. Но я не могу ответить «нет», если кто-то спрашивает меня: «Ты в порядке?» Я не могу попросить о помощи.
  
  Пару часов спустя Фрэнк отбыл в южную часть штата. Когда он открыл дверцу автомобиля, у меня на мгновение улучшилось настроение: я увидел, что он слушает кассету с моей книгой. Он обнял меня, а потом удивил, поцеловав в губы.
  
  — Если появится желание поговорить, звони. Если захочешь побыть с близким человеком, сразу же приезжай.
  
  Я кивнул.
  
  — И будь осторожен.
  
  Вот этого я не понял. От жары и горя у меня возникло ощущение, что в последние дни я даже и не живу, и все происходящее со мной — сон, но эта фраза меня проняла.
  
  — А чего мне, собственно, опасаться?
  
  — Не знаю, — ответил он. — Не знаю, Майки.
  
  Он сел за руль, такой огромный мужик втиснулся в такой крохотный автомобильчик, и отбыл. Солнце как раз покатилось к горизонту. Вы знаете, как выглядит солнце в конце жаркого августовского дня, оранжевое и какое-то сплющенное, словно невидимая рука придавливает его сверху, и оно вот-вот лопнет, как опившийся кровью комар, расплескав содержимое своего желудка по всему горизонту. На востоке, где небо уже потемнело, погромыхивал гром. Но дождь в ту ночь так и не пошел, лишь темнота окутала город, как толстое, жаркое одеяло. Тем не менее я включил компьютер и поработал с час. Насколько мне помнится, писалось хорошо. А если даже и нет, вы не хуже меня знаете, что работа позволяет коротать время.
  * * *
  
  Второй приступ слез случился у меня через три или четыре дня после похорон. Ощущение, что я по-прежнему сплю, не проходило. Я ходил, разговаривал, отвечал на телефонные звонки, работал над книгой, которую к моменту смерти Джо закончил процентов на восемьдесят, но мне постоянно казалось, что происходит все это не со мной, что я — это не я, а настоящий «я» наблюдает за всем со стороны, послав вместо себя двойника.
  
  Дениз Бридлав, мать Пита, предложила в один из дней на следующей недели привести двух своих подруг и прибраться в большом доме, в котором я теперь жил один — одинокая горошина, позабытая в банке. Она сказала, что генеральная уборка обойдется мне в сотню долларов на троих, и добавила, что без этого никак нельзя. После смерти обязательно надо прибраться, даже если человек умер и не в доме.
  
  Я ответил, что мысль неплохая, но сказал, что заплачу каждой женщине по сто долларов за шесть часов работы. То есть закончить уборку они должны за шесть часов. А то, что они не успеют сделать в отпущенное им время, останется на следующий раз.
  
  — Мистер Нунэн, это слишком много, — запротестовала Дениз.
  
  — Может — много, а может, и нет, но я плачу именно столько. Беретесь за уборку?
  
  Она ответила, что они берутся, конечно, берутся.
  
  В итоге в вечер, предшествующий их приходу, я провел предуборочную инспекцию дома. Наверное, я хотел, чтобы женщины (двух я совершенно не знал) не нашли ничего лишнего?
  
  К примеру, шелковых трусиков Джоанны, засунутых за подушки дивана («Что-то мы очень часто занимаемся этим на диване, Майк, — как-то сказала она мне. — Ты заметил?»), или пустых банок из-под пива под креслом на крыльце, а может, туалетную бумагу в унитазе, которую забыли спустить в канализацию. По правде говоря, я не могу сказать, что именно я искал. Помните, я же жил как во сне, и ясность мыслей обретал, лишь когда дело касалось концовки романа (психопат-убийца завлек мою героиню на крышу многоэтажки с твердым намерением столкнуть ее вниз) или изготовленного фирмой «Норко» теста на беременность, который Джо купила в день смерти. Ингалятор от насморка, сказала она. Рыбное филе на ужин, сказала она. И в ее глазах я не заметил ничего такого, что заставило бы меня заглянуть в них второй раз.
  * * *
  
  Завершая инспекцию, я заглянул под нашу кровать и нашел книгу на стороне Джо. Она только-только умерла, но если в доме где-то и собирается пыль, так это в Подкроватном королевстве. Светло-серый налет, который я увидел на глянцевой обложке, достав книгу, напомнил мне о лице и руках лежащей в гробу Джоанны… Джо в Подземном царстве. В гробу тоже пыльно? Скорее всего, нет, но…
  
  Я отогнал эту мысль. Она прикинулась, будто уходит, но весь день пыталась вновь пробраться мне в голову, словно белый медведь Толстого.
  
  Джоанна и я — выпускники университета штата Мэн. Оба защищали диплом по англоязычной литературе. Как и многие другие, мы влюбились в сладкозвучный голос Шекспира и обожали цинизм горожан Тилбюри, который сумел донести до нас Эдвин Арлингтон Робинсон[139]. Однако вместе нас свел не поэт и эссеист, а Сомерсет Моэм, пожилой писатель-драматург с сердцем романтика и лицом, на котором отчетливо читалось презрение к роду человеческому (хотя практически на всех фотографиях между лицом и объективом вставала пелена сигаретного дыма). Поэтому я не удивился, обнаружив под кроватью «Луну и грош». Роман этот я прочел в юношестве, причем не один раз, а дважды, естественно, отождествляя себя с Чарлзом Стриклендом (но в Южные моря я хотел отправиться, чтобы писать книги, а не рисовать).
  
  Вместо закладки она воспользовалась игральной картой бог знает из какой колоды. Открывая книгу, я вспомнил слова, сказанные ею на заре нашего знакомства. Случилось это на семинаре «Английская литература 20-го столетия», наверное, в 1980 году. Джоанна Арлен училась тогда на втором курсе, я — на последнем, а на «Английскую литературу 20-го столетия» ходил потому, что в тот последний для меня семестр у меня появилось свободное время. «Через сто лет, — заявила она на семинаре, — литературных критиков середины двадцатого века заклеймят позором за то, что они обласкали Лоренса[140] и пренебрегли Моэмом». Слова эти вызвали доброжелательный смех (все студенты знали, что «Женщины в любви» — одна из лучших книг, когда-либо написанных). Я не засмеялся — влюбился.
  
  Игральная карта лежала между страницами 102 и 103: Дирк Струве только что узнал, что его жена уходит к Стрикленду, так назвал Моэм Поля Гогена. Рассказчик (повествование ведется от первого лица) пытается поддержать Струве. «Мой дорогой друг, ну что ты так печалишься. Она вернется…»
  
  — Тебе-то легко так говорить, — бросил и комнате, теперь принадлежащей мне одному.
  
  Я перевернул страницу и прочитал:
  
   «Оскорбительное спокойствие Стрикленда лишило Струве остатков самообладания. В слепой ярости, не осознавая, что делает, он бросился на Стрикленда. Тот не ожидал нападения и пошатнулся, но силы ему хватало, даже после тяжелой болезни, поэтому мгновением спустя Струве, неожиданно для себя, оказался на полу.
  
   — Смешной вы человечишка, — молвил Стрикленд».
  
  И тут до меня дошло, что Джо никогда не перевернет страницу и не узнает, что Стрикленд назвал исполненного праведным гневом Струве смешным человечишкой. В этот момент истины, который мне не забыть никогда (как можно? То были едва ли не худшие мгновения моей жизни), я понял, что это не ошибка, которую можно исправить. И не кошмарный сон, от которого можно пробудиться. Джоанна мертва.
  
  Горе отняло у меня последние силы. Мы плачем глазами, другого не дано, но в тот вечер я почувствовал, что плачет все мое тело, каждая его пора. Я сидел на краю кровати, держа в руке карманное издание романа Сомерсета Моэма «Луна и грош», и рыдал навзрыд. Потом я, конечно, понял, что ревел не без причины. Несмотря на труп, который я опознал на цветном экране монитора с высокой разрешающей способностью, несмотря на похороны и тенорок Пита Бридлава, спевшего любимый псалом Джоанны, несмотря на короткую службу у могилы и брошенную на гроб землю, я не верил в случившееся. А вот книжке карманного формата, выпущенной издательством «Пенгуин», удалось преуспеть там, где потерпел неудачу серый гроб, — она доказала, что Джоанна мертва.
  
  «Смешной вы человечишка, — молвил Стрикленд».
  
  Я откинулся на кровать, закрыл лицо руками и плачем загнал себя в сон, как делают дети, когда им очень плохо. И мне тут же приснился кошмар. В нем я проснулся, увидел, что книга «Луна и грош» по-прежнему лежит рядом со мной на покрывале, и решил положить ее туда, где нашел, то есть под кровать. Вы знаете, как перемешиваются во сне реальность и фантазии: логика в них, что часы Дали, которые становятся такими податливыми: их можно развесить по веткам, как половики.
  
  Я вернул игральную карту на прежнее место, между страницами 102 и 103, окончательно и бесповоротно убрал указательный палец со строчки «Смешной вы человечишка, — молвил Стрикленд», перекатился на другую половину кровати, опустил голову, перевесившись через край, с тем чтобы положить книгу именно на то место, с которого я ее и поднял.
  
  Джо лежала среди катышков пыли. Паутинка свесилась с кроватной пружины и ласкала ей щеку, словно перышко. Рыжеватые волосы потеряли привычный блеск, но глаза — черные, живые — злобно горели на бледном, как полотно, лице. А когда она заговорила, я понял, что смерть лишила ее рассудка.
  
  — Дай ее сюда, — прошипела она. — Это мой пылесос. — И выхватила у меня книгу, прежде чем я успел протянуть к ней руку. На мгновение наши пальцы соприкоснулись. Ее были холоднее льда. Она раскрыла книгу (игральная карта вывалилась) и положила ее себе на лицо. А когда Джо скрестила руки на груди и застыла, я понял, что надето на ней то самое синее платье, в котором мы ее похоронили. Она вышла из могилы, чтобы спрятаться под нашей кроватью.
  
  Я проснулся со сдавленным криком, дернулся так, что едва не свалился на пол. Спал я недолго, слезы еще не успели высохнуть, а веки щипало, такое бывает после того, как поплачешь. Сон был очень уж яркий, поэтому я таки заглянул под кровать, в полной уверенности, что она там и лежит, накрыв лицо книгой, что она протянет руку, чтобы коснуться меня ледяными пальцами.
  
  Но, разумеется, никого под кроватью не обнаружил — сон есть сон. Тем не менее спать я улегся на диване в своем кабинете. И правильно сделал, потому что в ту ночь кошмары меня не мучили. И мне удалось хорошо выспаться.
  Глава 2
  
  За десять лет моей супружеской жизни, да и сразу после смерти Джоанны, мне так и не довелось почувствовать на себе действие психологического барьера, который вставал на пути многих писателей. По правде говоря, я так долго не замечал его существования, что барьер этот, а речь идет о полной утрате способности писать, укоренился и окреп, прежде чем я наконец понял, что со мной происходит что-то необычное. Причина, думаю, в том, что я искренне считал, будто такие катаклизмы возможны только с «литераторами», которых обсуждали, разбирали по косточкам, а иногда и растирали в порошок в «Нью-йоркском книжном обозрении».
  
  Моя писательская карьера и семейная жизнь практически наложились друг на друга. Я закончил черновой вариант моего первого романа «Быть вдвоем» вскоре после того, как мы с Джоанной официально обручились (я надел на средний палец ее левой руки кольцо с опалом, купленное в «Дайс джевеллерс» за сто десять баксов… для этого мне пришлось свести чуть ли не к нулю остальные расходы, но Джоанна пришла в восторг), а последний роман, «Вниз с самого верха», закончил через месяц после ее смерти. Об убийце-психопате, который обожал крыши высоких домов. Его опубликовали осенью 1995 года. После этого публиковались и другие мои романы, парадокс, который я могу объяснить, но не думаю, что в обозримом будущем в планах какого-либо издательства появится новый роман Майка Нунэна. Теперь я знаю, что есть писательский психологический барьер. Знаю лучше, чем мне хотелось бы.
  * * *
  
  Когда я показал черновой вариант «Быть вдвоем» Джо, она прочитала роман за один вечер, уютно устроившись в любимом кресле, одетая лишь в трусики да футболку с Мэновским черным медведем на груди. Она читала и пила холодный чай, стакан за стаканом. Я ушел в гараж (тогда мы с еще одной семейной парой арендовали дом в Бангоре, поскольку денег было в обрез, с Джо мы еще не поженились, но кольцо с опалом она с руки не снимала) и маялся в ожидании ее вердикта. Начал даже собирать скворечник из купленного в магазине набора (в инструкции говорилось, что собрать скворечник под силу ребенку) и чуть не отрезал себе указательный палец левой руки. Каждые двадцать минут я возвращался в дом и заглядывал в гостиную. Если Джо и замечала мое нетерпение, то не подавала виду. Читала себе и читала. Я счел, что это добрый знак.
  
  Я сидел на крыльце черного хода, смотрел на звезды и курил, когда она подошла, села рядом, положила руку мне на плечо.
  
  — Ну? — спросил я.
  
  — Хороший роман. А теперь почему бы тебе не вернуться в дом и не трахнуть меня?
  
  Прежде чем я успел ответить, трусики, в которых она сидела в кресле, упали мне на колени с легким нейлоновым шуршанием.
  * * *
  
  Потом, когда мы лежали в постели и ели апельсины (от этой вредной привычки мы в конце концов избавились), я спросил:
  
  — Достаточно хороший, чтобы опубликовать?
  
  — Видишь ли, — ответила она, — я ничего не знаю о сияющем издательском мире, но я всегда читала ради удовольствия… Признаюсь тебе, что моей первой любовью стал «Любопытный Джордж»…
  
  — Любопытно.
  
  Она придвинулась ко мне, навалилась на предплечье теплой грудью, кинула в рот дольку апельсина.
  
  — Так вот, этот роман я прочитала с огромным удовольствием. И берусь предсказать, что твоя репортерская карьера в «Дерри ньюс» не переживет испытательного срока. Я думаю, что мне уготована участь писательской жены.
  
  От ее слов меня бросило в дрожь, кожа на руках покрылась мурашками. Да, конечно, она ничего не знала о сияющем издательском мире, но если она верила, то верил и я… Как выяснилось, мы не заблуждались. Агента я нашел через одну из моих университетских преподавательниц (она прочитала роман и отметила в нем некоторые художественные достоинства; думаю, что коммерческую ценность романа она отнесла к недостаткам). Агент продал «Быть вдвоем» первому же издательству, в которое направил рукопись. Это оказалось престижное «Рэндом хауз».
  
  Как и предсказывала Джо, моя репортерская карьера закончилась очень быстро. Четыре месяца я писал статьи о цветочных выставках, собачьих бегах, благотворительных обедах, получая сто долларов в неделю, пока не пришел первый чек от «Рэндом хауз» — на двадцать семь тысяч долларов, без учета комиссионных агента. Я проработал в газете совсем ничего, даже не успел получить мизерной прибавки к жалованию, но тем не менее мне устроили прощальную вечеринку в пабе «У Джека». На стене повесили плакат:
  
   УДАЧИ ТЕБЕ, МАЙК, — ПИШИ!
  
  Потом, когда мы вернулись домой, Джо сказала, что будь зависть кислотой, от меня остались бы лишь пряжка от ремня да три зуба.
  
  — Никто не спутает ее с «Взгляни на дом свой, Ангел»[141], не так ли? — спросил я, когда мы погасили свет, доели последний апельсин и выкурили последнюю сигарету.
  
  Джо знала, что я говорил про свою книгу. Знала она и про то, что меня смутила реакция на роман моего университетского преподавателя.
  
  — Надеюсь, ты не собираешься заниматься самокопанием и сетовать на тяжелую судьбу художника, которого никто не хочет понять? — спросила Джо. — Если да, то завтра утром я первым делом покупаю комплект документов, необходимых для развода, и руководство по их заполнению.
  
  Я, конечно, улыбнулся, но ее слова меня все-таки задели.
  
  — Ты видела первый пресс-релиз «Рэндом хауза»? — Я знал, что видела. — Они же назвали меня «Ви-Си Эндрюс с членом».
  
  — И что? — Она ухватилась за означенный предмет. — Член у тебя имеется. А насчет того, как тебя обозвали… Майк, в третьем классе Патти Бэннинг дразнила меня шлюшкой-потаскушкой. Но я же ею не была.
  
  — Ярлыки приклеиваются намертво.
  
  — Е-рун-да. — Она все не отпускала мой игрунчик, то крепко, до сладостной боли, сжимая, то чуть ослабляя хватку. И брючную мышку такое внимание очень даже устраивало. — Главное — это счастье. Ты счастлив, когда пишешь, Майк?
  
  — Безусловно. — Она это и так знала.
  
  — Когда ты пишешь, тебя мучает совесть?
  
  — Когда я пишу, то не могу думать ни о чем другом, кроме одного. — И я перекатился на Джо.
  
  — Дорогой… — Это слово она произнесла тем капризным голоском, который особенно возбуждал меня. — Между нами чей-то пенис.
  
  И когда мы ласкали друг друга, я окончательно понял следующее: во-первых, она не кривила душой, говоря, что ей понравилась моя книга (черт, у меня не было в этом сомнений с того самого момента, как я увидел, с каким увлечением она читает рукопись), а во-вторых, мне нет нужды стыдиться написанного, по крайней мере по ее убеждению я ничего постыдного не сотворил. И еще, в оценке моей работы я должен исходить исключительно из нашего семейного мнения, которое формируется на основе ее точки зрения и, естественно, моей.
  
  Слава Богу, она тоже любила Моэма.
  * * *
  
  Ви-Си Эндрюс с членом я пробыл десять лет… Четырнадцать, если добавить четыре года после смерти Джоанны, когда продолжали выходить мои книги. Первые пять лет я издавался в «Рэндом», потом мой агент получил чрезвычайно выгодное предложение от «Патнам»[142], и я сменил издателя.
  
  Вы видели мою фамилию в списках бестселлеров, если ваша воскресная газета печатает не десять, а пятнадцать первых позиций. Я не сравнялся с Клэнси, Ладлемом или Гришемом, но многие мои книги издали в переплете[143] (у Ви-Си Эндрюс, как-то сказал мне Гарольд Обловски, все книги выходили исключительно в обложке, несмотря на популярность ее романов), а однажды я занял пятую строчку в списке бестселлеров в «Таймс», с моим вторым романом, который назывался «Мужчина в красной рубашке». Ирония судьбы, но одной из книг, которая не позволила мне подняться выше, была «Стальная машина» Теда Бюмонта[144] (он опубликовал роман под псевдонимом Джордж Старк). В те дни у Бюмонтов был летний коттедж в Касл-Роке, в пятидесяти милях южнее нашего загородного дома на озере Темный След. Теда уже нет среди нас. Самоубийство. Не знаю, был ли тому причиной писательский психологический барьер.
  
  Я стоял на границе магического круга мега-бестселлеров, но нисколько не переживал из-за того, что не могу прорваться внутрь. Мне еще не исполнилось тридцати одного, а нам уже принадлежали два дома: старинный, построенный в стиле Эдуарда[145], особняк в Дерри и приличных размеров коттедж на озере в западной части Мэна. «Сара-Хохотушка», так называли этот бревенчатый дом местные жители. Причем дома именно принадлежали нам, поскольку мы полностью за них расплатились, тогда как многие пары нашего возраста почитали за счастье, если банки соглашались дать им на покупку дома кредит. Мы были богаты и счастливы и спокойно смотрели в будущее. Я не считал себя Томасом Вулфом (не считал даже Томом Вулфом и Тобиасом Вулффом)[146], но мне хорошо платили за работу, которая мне нравилась, и я полагал, что лучше ничего на свете и быть не может.
  
  Я попал в разряд середнячков. Критика меня игнорировала, работал я в строго определенном жанре (очаровательная молодая женщина встречает на своем пути интересного незнакомца), труд мой хорошо оплачивался, поскольку общество понимало, что обойтись без меня нельзя. Точно так же относятся к разрешенным в штате Невада публичным домам: основному инстинкту надобно давать выход, а потому кто-то должен заниматься Этим Самым Делом. Я занимался Этим Самым Делом с большим желанием (а иногда мне с энтузиазмом помогала Джо, в случаях, когда я оказывался на сюжетной развилке), и в какой-то момент — кажется, после избрания Джорджа Буша, — наш бухгалтер сообщил, что мы — миллионеры.
  
  Конечно, нашего богатства не хватило бы, чтобы купить личный реактивный самолет (как Гришем) или профессиональную футбольную команду (как Клэнси), но по меркам Дерри, штат Массачусетс, мы просто купались в деньгах. Мы несчетное количество раз занимались любовью, посмотрели тысячи фильмов, прочитали тысячи книг (Джо складывала свои на пол у кровати). А главное — и наверное, это следует почитать за счастье — мы не знали, сколь краткий нам отпущен срок.
  * * *
  
  Не единожды я задумывался, а не нарушение ли ритуалов приводит к возникновению писательского психологического барьера? Днем я, конечно, отметал эти мысли, не люблю рассуждений о сверхъестественном, но ночью у меня возникали проблемы. Ночью у мыслей есть особенность срываться с поводка и гулять на свободе. А если ты всю взрослую жизнь выдумываешь сюжеты и переносишь их из головы на бумагу, мыслям сорваться с поводка куда как проще. То ли Бернард Шоу, то ли Оскар Уайльд сказал, что писатель — это человек, который научил свой разум вести себя неподобающим образом.
  
  Но так ли уж крамольна мысль о том, что нарушение ритуалов сыграло свою роль, и внезапно и неожиданно (по крайней мере неожиданно для себя) я кончился как писатель? Когда ты зарабатываешь хлеб в выдуманных мирах, граница между тем, что есть на самом деле, и тем, что кажется, слишком размыта. Художники иногда отказываются рисовать, не надев определенной шляпы. Бейсболисты, у которых пошел удар, не меняют носки.
  
  Ритуал начался со второй книги, единственной, из-за которой, насколько мне помнится, я очень нервничал. Наверное, я вновь переболел болезнью второкурсника: им всегда кажется, что после первого успеха обязателен провал. Кстати, на одной из лекций по курсу американской литературы профессор сказал, что из всех американских писателей только Харпер Ли удалось избежать панического страха за вторую книгу.
  
  Заканчивая «Мужчину в красной рубашке», я остановился в шаге от финишной черты. До приобретения старинного особняка на Бентон-стрит в Дерри оставалось еще два года, но «Сару-Хохотушку», коттедж и участок земли на озере Темный След мы уже купили, хотя еще не обставили и не пристроили студию Джо. Там я и дописывал «Мужчину».
  
  Я отодвинул стул, поднялся из-за стола, на котором стояла моя старенькая «Ай-би-эм селектрик» (тогда я еще не освоил компьютер) и прошел на кухню. Сентябрь уже перевалил на вторую половину, дачники в большинстве своем разъехались, и никакие посторонние шумы не заглушали крики гагар. Солнце садилось, гладкая поверхность озера горела холодным оранжево-красным огнем. Это воспоминание осталось со мной навсегда, яркое и живое. Иной раз мне даже кажется, что достаточно небольшого усилия воли, чтобы оно вновь стало реальностью. Вот я и задумываюсь: а что бы изменилось, если бы тогда все было иначе?
  
  Еще раньше я поставил в холодильник бутылку «тэттинжера» и два бокала. Теперь я достал их и на жестяном подносе, который обычно использовался для транспортировки кувшинов с холодным чаем или «кул-эйдом» из кухни на террасу, где коротала время Джо, или в гостиную, где я работал, и понес к Джоанне.
  
  Она сидела в кресле-качалке и читала (не Моэма, а Уильяма Денброу, одного из ее любимых современных писателей).
  
  — О-о-о, — протянула она, заложив закладкой страницу и закрывая книгу. — Шампанское! По какому случаю?
  
  Вы понимаете, как будто она не знала.
  
  — Дело сделано. Mon livre est tout fini[147].
  
  Джоанна и была той самой основой, без которой ритуал терял свою силу. Мы практически всегда пили шампанское, и она практически всегда шла, в мой кабинет, чтобы завершить ритуал, но все-таки не после каждой книги.
  
  — Что ж, — улыбаясь, она взяла с подноса, с которым я перед ней склонился, один бокал. — Значит, есть повод выпить, верно?
  
  Теперь я понимаю, что основа любого ритуала — всего лишь малая его толика, можно сказать, единственное магическое слово в тарабарщине заклинания. Последняя фраза.
  
  Однажды, за пять лет до ее смерти, в тот день, когда я закончил книгу, Джоанна находилась в Ирландии. Уехала с подругой. Я выпил шампанское в одиночестве, сам отпечатал последнюю фразу (тогда я уже работал на «макинтоше», который умел делать бог весть что, хотя я использовал его исключительно как пишущую машинку), и меня это нисколько не смутило. Во всяком случае, в ту ночь я спал как младенец. Но я позвонил в гостиницу, в которой остановились она и Брин, ее подруга. Сообщил ей, что закончил книгу, и услышал слова, ради которых, собственно, и звонил. Слова, которые скользнули в ирландский телефонный провод, добрались до микроволнового передатчика, вознеслись, как молитва, к спутнику связи, а потом спустились вниз, в мое ухо: «Что ж, значит, есть повод выпить, верно?»
  
  Обычай этот пошел, как я и говорил, со второй моей книги. Когда мы выпили шампанского, сначала по одному бокалу, затем — по второму, я повел ее в кабинет, где стояла пишущая машинка с вставленным в нее листом бумаги. На озере последняя гагара криком призвала темноту.
  
  — Я думала, ты закончил книгу.
  
  — Осталось последнее предложение, — ответил я. — Книга, как ты понимаешь, посвящена тебе, и я хочу, чтобы последнюю точку в ней поставила ты.
  
  Она не запротестовала, не засмеялась, просто посмотрела на меня, чтобы понять, не шутка ли это. Я кивнул, показывая, что настроен серьезно, и она села на мой стул. Она недавно выкупалась, и ее волосы, схваченные сзади белой эластичной лентой, были темнее обычного. Я коснулся их рукой. Они напоминали влажный шелк.
  
  — С красной строки? — спросила она, глядя на меня словно молоденькая секретарша на босса.
  
  — Нет, — покачал я головой. — Продолжай. — И я продиктовал предложение, которое сложилось у меня в голове еще до того, как я поднялся из-за стола и пошел за шампанским. — «Через голову он снял с ее шеи цепь, и бок о бок они спустились по лестнице к дожидающемуся внизу автомобилю».
  
  Джоанна все напечатала, вновь посмотрела на меня.
  
  — Все. Теперь, полагаю, надо напечатать «Конец».
  
  Джо дважды нажала на кнопку «Возврат каретки», затем выставила ее по центру, и ай-би-эмовским шрифтом «курьер» (моим любимым), отпечатала последнее слово.
  
  — А что за цепь он снял с ее шеи? — спросила она.
  
  — Чтобы это узнать, надо прочесть книгу.
  
  Она сидела у стола, я стоял позади нее, так что она без труда добралась до нужного ей места. И когда заговорила, губы ее елозили по самой чувствительной части моего тела. А разделяли губы и эту самую часть лишь трусы из хлопчатобумажной ткани.
  
  — У наш ешть шпошобы жаштафить тефя гофорить.
  
  — Похоже на то.
  * * *
  
  Я по крайней мере попытался возродить ритуал в тот день, когда закончил «Вниз с самого верха». От него осталась только форма, магическое содержание исчезло, но я в общем-то этого и ожидал. И пошел на это не из суеверия, а от уважения и любви. Если хотите, совершил ритуал в память о Джоанне. Или, если угодно, ритуал этот стал настоящей поминальной службой, которую я смог провести через месяц после того, как тело Джоанны легло в землю.
  
  В третьей декаде сентября по-прежнему стояла жара, в последние годы не случалось такого жаркого лета. Заканчивая книгу, я постоянно думал о том, как мне недостает Джоанны, но мысли эти не мешали мне работать. Упомяну вот еще о чем: я оставался в Дерри, из-за жары ходил по дому в одних трусах, но ни разу не подумал о том, чтобы перебраться в наш коттедж у озера. Словно из моей памяти исчезла вся информация, связанная с нашей загородной усадьбой «Сара-Хохотушка». Может, потому, что, дойдя до последней фразы романа, я окончательно осознал: на этот раз Джоанна уехала не в Ирландию.
  
  На озере у меня маленький кабинет, но с окном. В Дерри — длинный, с протянувшимися вдоль стен книжными стеллажами и без единого окна. В тот вечер три вентилятора под потолком лениво перегоняли сгустившийся воздух. Я вошел в кабинет в шортах, футболке и резиновых шлепанцах, с маленьким жестяным подносом, на котором стояли бутылка шампанского и два запотевших бокала. В дальнем конце этого железнодорожного вагона, под таким крутым карнизом, что мне приходилось чуть ли не садиться на корточки, чтобы добраться до стула (год за годом Джо убеждала меня, что я выбрал для компьютера самое неудачное место в комнате, но не могла переубедить), светился экран «макинтоша».
  
  Я уж подумал, что сам нарываюсь на новый приступ слез, но ведь наша эмоциональная реакция всегда удивляет нас, я прав? В тот вечер я не выл и не рыдал. Наверное, горе ушло. А его место заняло щемящее чувство утраты: я видел пустое кресло, в котором она любила сидеть и читать, пустой стол, на который она ставила свой бокал, всегда у самого края.
  
  Я наполнил бокал шампанским, подождал, пока осядет пена, поднял его.
  
  — Дело сделано, — сообщил я вращающимся под потолком лопастям вентилятора. — Что ж, значит, есть повод выпить, верно?
  
  Ответной реакции не последовало. В свете того, что произошло позже, думаю, эту фразу есть смысл повторить: ответной реакции не последовало. Я не почувствовал, как случалось потом, что я не один во вроде бы пустой комнате. Я выпил шампанское, поставил бокал на жестяной поднос, наполнил второй. С ним пошел к «маку» и сел перед ним, как села бы Джоанна, если бы не вмешательство горячо любимого всеми Бога. Тело мое не сотрясали рыдания, но в уголках глаз стояли слезы. На экране я прочитал:
  
   «Не таким уж и плохим выдался денек, подумала она. Пересекла лужайку, направляясь к своему автомобилю, рассмеялась, увидев белый квадратик бумаги, прижатый дворником к ветровому стеклу. Кэм Диленси, который никогда не сдавался, для которого не существовало слова «нет», приглашал ее во вторник на еженедельную дегустацию вин. Она вытащила квадратик, уже собралась разорвать его, но в последний момент передумала и сунула в карман джинсов».
  
  — Не с красной строки. Продолжаем абзац, — указал я сам себе и отпечатал предложение, которое сложилось в голове еще до того, как я потел за шампанским:
  
   «Перед ней лежал целый мир; так почему не начать его освоение с дегустации вин, на которую пригласил ее Кэм Диленси?»
  
  Я замер, глядя на крошечный мерцающий курсор. Уголки глаз все щипали слезы, но, повторяю, никакой холодный ветерок не обдувал мои колени, ничьи ледяные пальцы не хватали за шею. Я дважды нажал на клавишу «Enter». Потом на клавишу «Center». Напечатал завершающее слово «Конец» и отсалютовал экрану бокалом, который предназначался Джо.
  
  — За тебя, крошка! Как бы я хотел, чтобы ты была рядом. Мне чертовски тебя недостает, — мой голос дрогнул на последнем слове, но дыхания у меня не перехватило.
  
  Я выпил «тэттинжер», сохранил в памяти компьютера последнее предложение, перегнал файл на дискету, вытащил ее из дисковода, положил к остальным дискетам, на которых хранился текст моей очередной нетленки. И за последующие четыре года не написал ни строчки, если не считать писем, перечней необходимых покупок и заполнения соответствующих граф на чеках и различных документах.
  Глава 3
  
  Мое издательство ничего не знало. Как и мой редактор Дебра Уайнсток, и мой агент Гарольд Обловски. В полном неведении пребывал и Фрэнк Арлен, хотя меня не раз так и подмывало обо всем ему рассказать. Позволь мне быть твоим братом, если не ради тебя, то ради Джо. Эти слова я услышал от него, когда он возвращался к своей типографии и уединенной жизни в маленький городок Сэнфорд в южной части штата Мэн. Я не собирался плакаться ему в жилетку, и не плакался — но каждые две недели звонил. Поболтать ни о чем, вы понимаете. «Как дела? — Нормально, только на улице жуткая холодина. — Да, здесь тоже. — Ты поедешь в Бостон, если я возьму билеты на «Медведей»? — Может, в следующем сезоне, сейчас я очень занят. — Да, я понимаю. — До встречи, Майки. — Счастливо, Фрэнк. — Держи хвост пистолетом». Мужской разговор.
  
  Я уверен, что раз или два он спрашивал, работаю ли я над новой книгой, и вроде бы я отвечал…
  
  Да ладно… врал я ему. И так привык к своему вранью, что сам стал в него верить. Он спрашивал, это точно, а я говорил, что работаю, конечно, работаю, и пишется отлично, лучше, чем когда бы то ни было. Но с языка едва не срывалось совсем другое. «Стоит мне написать пару абзацев, как со мной начинает твориться что-то ужасное: пульс убыстряется в два, потом в три раза, дыхание перехватывает, глаза вылезают из орбит. Я становлюсь похож на страдающего клаустрофобией человека, который неведомо как оказался в быстро тонущей подводной лодке. Такие вот у меня дела, спасибо, что спросил».
  
  Но конечно, ничего такого я ему так и не сказал. Я звоню не для того, чтобы просить о помощи. Я не могу просить о помощи. Кажется, я вам об этом уже говорил.
  * * *
  
  С моей точки зрения — признаю, очень субъективной, — среди творческих личностей удачливые романисты (пусть даже относительно удачливые) занимают самую выгодную позицию. Действительно, люди покупают больше компакт-дисков, чем книг, часто ходят в кино, много времени проводят у телевизора. Но у романистов более длительный период продуктивной работы, возможно, потому, что читатели чуть умнее поклонников других видов искусства, где обходятся без печатного слова. Дэвид Соул из знаменитого в семидесятых сериала «Старски и Хатч» или в свое время очень даже известный белый рэппер Ванилла Айс нынче бог знает где. А Герман Вук, Джеймс Мичинер или Норман Майлер все еще в обороте. Вот и рассуждай после этого о динозаврах, когда-то ходивших по Земле.
  
  Артур Хейли работал над новой книгой (тогда это был слух, который полностью подтвердился), Томас Харрис мог замолчать на семь лет, а потом снова начать выдавать бестселлеры, а произведения Джерома Дэвида Сэлинджера, пусть за последние сорок лет он и не написал ни слова, продолжают горячо обсуждать как студенты гуманитарных вузов, так и члены неформальных литературных объединений. Верность читателей не идет ни в какое сравнение с верностью почитателей поп-звезды. Вот почему так много книг, авторы которых уже не способны выдать на-гора что-нибудь новенькое, вновь и вновь попадают в списки бестселлеров исключительно благодаря магической надписи на обложке: «АВТОР…»
  
  К автору, каждое произведение которого в переплете может продаваться тиражом в пятьсот тысяч, а в карманном формате — в миллион, издатель предъявляет только одно, очень простое требование: роман в год. Нью-йоркские мудрецы считают, что это оптимум. Триста восемьдесят страниц, переплетенных или склеенных, каждые двенадцать месяцев, с началом, серединой и концовкой, с запоминающимися персонажами. Лучше бы не новыми, а перешедшими из прежних книг. Читатели это обожают. Знакомый персонаж для них что родственник.
  
  Если книга в год не получается, недовольны и издатель, и агент. У издателя могут не окупиться вложенные в тебя инвестиции, у агента не хватит денег для оплаты счетов его психоаналитика. Опять же, если книга сильно задерживается, часть читателей может тебя и подзабыть. Тут уж ничего не поделаешь. Опять же, нельзя и частить, иначе читатель может сказать: «Что-то начитался я этого парня, он уже на зубах завяз».
  
  Я рассказываю вам все это, чтобы вы поняли, каким образом мне удалось четыре года водить всех за нос: компьютер я использовал главным образом для игры в «Скрэббл», но об этом никто не догадывался. Писательский психологический барьер? Что такое писательский психологический барьер? Нет у нас никакого писательского психологического барьера! О каком таком писательском психологическом барьере может идти речь, если каждый год поздней осенью появляется новый детективный роман Майкла Нунэна? Почитать его на досуге — одно удовольствие, не только вам, но и вашим родственникам. И, между прочим, обратите внимание, что в нашем книжном магазине на второй экземпляр предоставляется тридцатипроцентная скидка. Выгодное получается дельце.
  
  Секрет прост, и я не единственный популярный американский автор, который им владеет. Если слухи верны, Дэниэла Стил (приведу только один пример) десятилетиями пользовалась Формулой Нунэна. Видите ли, хотя я публиковал по книге в год, начиная с романа «Быть вдвоем», который увидел свет в 1984 году, за последующие десять лет я написал четырнадцать романов. То есть четыре года мне удавалось писать по две книги. Одну я отдавал агенту, вторую припрятывал.
  
  Не помню, говорил ли я об этом с Джо, но вопросов она точно не задавала, то есть понимала, что я делаю: как белочка, запасаю орешки. Конечно, думал я тогда не о психологическом барьере. Черт, да я просто развлекался.
  
  В феврале 1995 года, запоров по меньшей мере два многообещающих сюжета (вот эта функция моего мозга — подбрасывать сюжеты, никуда не подевалась и теперь вместо радости приносила только горе), я более не мог отрицать очевидное: у меня самые серьезные неприятности, с какими может столкнуться писатель, за исключением разве что болезни Альцгеймера и инсульта. Однако в большой сейфовой ячейке, которую я абонировал в «Файделити юнион», лежали четыре картонные коробки с рукописями. Промаркированные как «Обещание», «Угроза», «Дэрси» и «Верх». Где-то на День Святого Валентина позвонил мой агент, и в его голосе слышалось волнение. Обычно я передавал ему мой последний шедевр в конце января, а тут минула половина февраля. И им пришлось бы задействовать все резервы, чтобы успеть с очередным романом Майка Нунэна к Рождественской лихорадке. Конечно же, он желал знать, все ли в порядке?
  
  То был мой последний шанс признаться, что все как раз не в порядке, но мистер Гарольд Обловски из дома 225 по Парк-авеню не относился к тем, кто смиряется с неизбежным. Он был хорошим агентом, в издательских кругах его любили и ненавидели (иногда одни и те же люди и одновременно), но весть о том, что золотая жила вдруг иссякла, вызвала бы у него бурную и негативную реакцию. Он бы прилетел в Дерри первым же рейсом, чтобы не уезжать до тех пор, пока ему не удастся вернуть меня на круги своя. Нет, я любил Гарольда, но только на расстоянии, когда он сидел в своем кабинете на тридцать восьмом этаже и любовался Ист-Сайдом.
  
  И я сказал ему: «Гарольд, какое совпадение, ты звонишь мне в тот самый день, когда я закончил новый роман, фантастика, не правда ли, я высылаю его немедленно, через «Федэкс»[148], так что завтра ты его получишь». Гарольд заверил меня, что никакого совпадения нет, просто он находится в телепатической связи со своими авторами. Потом поздравил меня и положил трубку. А два часа спустя я получил от него большой букет.
  
  Поставив цветы в столовой — туда я после смерти Джо заходил редко — я отправился в «Файделити юнион». Вставил в замочную скважину банковской ячейки свой ключ и вскоре уже нес в приемный пункт «Федэкс» рукопись романа «Вниз с самого верха». Я взял только что написанную книгу потому лишь, что она лежала ближе всех к дверце. В ноябре ее напечатали, аккурат поспели к Рождеству. Я посвятил ее памяти моей любимой жены, Джоанны. Книга поднялась на одиннадцатую строчку в списке бестселлеров «Таймс». На радость всем, в том числе и мне. Потому что жизнь поворачивалась в лучшую сторону, ведь так? Ведь в конце концов писательский психологический барьер рушится у всех, разве нет? (За исключением, возможно, Харпер Ли.) Все, что от меня требуется, так это расслабиться, как сказала архиепископу девушка из кордебалета. И, слава Богу, я был запасливой белочкой и заготовил достаточно орешков.
  
  Не потерял я оптимизма и на следующий год, когда отправил через «Федерал экспресс» рукопись романа «Угрожающее поведение». Этот роман я написал осенью 1991 года, и он очень понравился Джо. Оптимизма поубавилось к марту 1997 года: в этом месяце Гарольд получил от меня «Поклонника Дэрси». Однако, когда меня спрашивали, как идут дела, подразумевая под этим: как пишутся книги, я отвечал: «Хорошо, отлично, все путем, пишутся и пишутся, сюжеты прут из меня, как дерьмо из коровьей задницы».
  
  Когда же, прочитав «Дэрси», Гарольд заявил, что это мой лучший роман, я осторожно намекнул на то, что хочу сделать перерыв на год. Он отреагировал мгновенно, самым неприятным для меня вопросом: все ли у меня в порядке? Конечно, ответил я, все тип-топ, просто думаю о том, чтобы немного сбавить темп.
  
  Последовала одна из фирменных пауз Гарольда, смысл которой — показать, что ты — стопроцентное дерьмо, но, поскольку Гарольд к тебе очень хорошо относится, он ищет слова, чтобы выразить сие в максимально мягкой форме. Прием этот очень эффектный, да только я раскусил его шесть лет тому назад. Вернее, раскусила Джо. «Сочувствие у него притворное, — вынесла она вердикт. — Он — как коп в старых французских фильмах. Держит рот на замке с тем, чтобы ты говорил и говорил, пока не признаешься».
  
  На этот раз рот на замке держал я. Только перекинул трубку от левого уха к правому да устроился поудобнее в кресле. И при этом взгляд упал на фотографию в рамочке, что стояла на компьютере: «Сара-Хохотушка», наша усадьба на озере Темный След. Я не был там уже целую вечность и внезапно задался вопросом: а почему?
  
  Наконец в трубке послышался голос Гарольда, осторожный, успокаивающий, голос человека в здравом уме, пытающегося убедить психа, что его умопомешательство — явление сугубо временное.
  
  — Мне кажется, эта идея не из лучших, Майк, во всяком случае, на текущий момент.
  
  — Отчего же? — упорствовал я. — Максимума я достиг в 1991 году. С тех пор продажи моих книг держатся на постоянном уровне. Я — на плато, Гарольд, один год ничего не изменит.
  
  — Видишь ли, писатели, книги которых стабильно продаются, как бы находятся на развилке. Или книги и дальше будут продаваться, или тиражи пойдут вниз.
  
  «Значит, мои тиражи пойдут вниз», — едва не вырвалось у меня… но не вырвалось. Я не хотел, чтобы Гарольд знал, в каком я состоянии, насколько далеко все зашло. Я не хотел, чтобы он знал, что теперь у меня прихватывало сердце — действительно, прихватывало — почти всякий раз, когда я открывал шестой «Ворд» и смотрел на пустой экран и мерцающий курсор.
  
  — Да, — пробормотал я. — Хорошо. Сообщение принято.
  
  — Ты уверен, что с тобой все в порядке?
  
  — Разве книга утверждает обратное, Гарольд?
  
  — Черт, да нет же… Книга потрясающая. Твой лучший роман, я тебе уже говорил. Если бы Сол Беллоу[149] писал романтические детективы, из-под его пера выходили бы именно такие книги. Но… у тебя нет проблем со следующей книгой? Я понимаю, тебе по-прежнему недостает Джо, это естественно, мы все…
  
  — Нет, — оборвал его я. — Никаких проблем.
  
  Вновь последовала долгая пауза. Я ее выдержал. Перемолчал Гарольда. Так что первым опять заговорил он.
  
  — Гришем может позволить себе год отдыха. Клэнси может. У Томаса Харриса длительные промежутки между книгами скорее правило, чем исключение. Но ты находишься на том уровне, Майк, где жизнь куда как сложнее, чем на самом верху. На каждую строчку в этой части списка — пять претендентов, и ты их хорошо знаешь. Черт, каждый год они три месяца соседствуют с тобой. Некоторые поднимаются, как со своими двумя последними книгами поднялась Патриция Корнуэлл[150], некоторые опускаются. Кто-то держится на одном уровне. Если бы Том Клэнси не писал пять лет, а потом вновь вышел на рынок с романом о Джеке Райане, он бы вновь попал в десятку, в этом нет ни малейших сомнений. Если ты выпадешь из поля зрения читателей на пять лет, то просто не вернешься. Мой совет…
  
  — Заготавливай сено, пока светит солнце.
  
  — Ты просто снял слова с языка.
  
  Мы еще немного поболтали, потом попрощались. Я откинулся на спинку стула, вновь посмотрел на фотографию нашего прибежища в западной части штата Мэн. «Сара-Хохотушка». Прямо-таки героиня какой-нибудь старинной баллады. Джо наш коттедж у озера нравился больше, чем мне, но ведь и у меня он вызывал только положительные эмоции. Тогда почему я столько лет и носа туда не кажу? Билл Дин, наш сторож, каждую весну снимал с окон ставни и каждую осень навешивал их вновь. Каждую осень сливал воду из труб и каждую весну проверял работу насоса, генератора, в соответствии с указанными в инструкции сроками вызывал мастеров, чтобы те провели положенное техническое обслуживание, и каждый год, после Дня поминовения в пятидесяти ярдах от принадлежащего нам клочка берега ставил на якорь плот.
  
  Летом 1996 года Билл прочистил дымоход, хотя за последние два года в камине ни разу не разжигали огонь. Я платил ему ежеквартально, как принято оплачивать труд сторожей в этой части света. Билл Дин, старый янки, предки которого давным-давно обосновались в Америке, обналичивал мои чеки и не спрашивал, почему я больше не живу в своем коттедже. После смерти Джо я приезжал туда два или три раза, но на ночь не оставался. Хорошо, что Билл не спрашивал, почему, ибо я не знал, как ему ответить. Собственно, до разговора с Гарольдом я и думать не думал о «Саре-Хохотушке».
  
  Я перевел взгляд на телефон, мысленно продолжив разговор с Гарольдом. Да, я хочу сделать паузу, и что в этом такого? Мир рухнет? Вот этого не надо. Он бы рухнул, если на моей шее висели жена и дети. Но жена умерла на автостоянке у аптеки, вместе с еще не родившимся ребенком, о котором мы мечтали столько лет. Я не жажду славы. Если писатели, которые сейчас занимают более низкие строки в списке бестселлеров «Таймс», станут знаменитыми, хуже спать я не стану. Тогда почему? Почему я должен оставаться в этой гонке?
  
  Но на последний вопрос я мог ответить и сам. Сойти с дистанции — значит сдаться. Без жены и работы я никому не нужен. И мне оставалось только одно — жить в одиночестве в большом, полностью выкупленном доме и каждый день после обеда заполнять клетки газетного кроссворда.
  * * *
  
  Я продолжал… не жить — существовать. Снова забыл про «Сару-Хохотушку» (или какая-то часть моего сознания, которая не хотела, чтобы я ехал туда, похоронила эту мысль) и провел еще одно ужасное лето в Дерри. Ввел в компьютер специальную программу и теперь сам составлял кроссворды. Согласился войти в состав директоров местного отделения Ассоциации молодых христиан, не отказался от предложения поучаствовать в работе жюри на Летнем фестивале искусств в Уотервилле. Снялся в нескольких роликах на местном телеканале, призванных собрать дополнительные пожертвования на содержание ночлежек для бездомных, потом вошел в состав попечительского совета при департаменте муниципалитета, ведающего этими самыми ночлежками (на одном из публичных заседаний совета какая-то женщина назвала меня другом дегенератов, на что я ответил: «Благодарю, именно об этом я и мечтал». Результатом стал шквал аплодисментов, которые я до сих пор не могу объяснить). Я попытался обратиться к психоаналитику, но сдался после пяти посещений, решив, что у психоаналитика проблемы покруче моих. Я назначил стипендию одному азиатскому ребенку и небезуспешно играл в боулинг.
  
  Иногда я пытался писать, но всякий раз заканчивалось сие печально. Стоило мне выдавить из себя одно или два предложения (любые одно или два предложения), как мне приходилось срочно хватать корзинку для мусора, потому что меня выворачивало. Я блевал до тех пор, пока желудок, казалось, не вылезал через горло, а потом по толстому ковру буквально на четвереньках отползал от стола и компьютера. К тому времени, когда я добирался до противоположной стены кабинета, мне становилось лучше. Издали, через плечо, я даже решался взглянуть на экран монитора. Не мог только подойти. Потом, в конце дня, конечно подходил — с закрытыми глазами — и выключал компьютер.
  
  В те, уже последние дни лета я все больше и больше думал о Деннисон Кэрвилл, моей университетской преподавательнице, которая помогла мне выйти на Гарольда и сдержанно похвалила мой первый роман «Быть вдвоем». Как-то раз Кэрвилл произнесла одну фразу, которую мне, наверное, никогда не забыть. Авторство она приписала Томасу Харди, викторианскому поэту и писателю[151]. Возможно, Харди и произнес эту фразу, но она никогда не повторялась, во всяком случае, не процитирована в «Бартлетсе»[152] и отсутствует в биографии Харди, которую я прочитал между публикациями романов «Вниз с самого верха» и «Угрожающее поведение». Я думаю, что фразу эту придумала сама Деннисон, а чтобы она звучала весомее, осенила ее именем Харди. Пусть мне будет стыдно, но время от времени я и сам пользуюсь таким приемом.
  
  В любом случае, думал я об этой цитате все чаще и чаще, сражаясь с паникой в теле и омертвением в голове, этим ужасным чувством, когда накопившиеся мысли не могут вырваться наружу. Отчаяние охватывало меня, во мне крепла уверенность, что больше мне не писать никогда (подумаешь, трагедия — Ви-Си Эндрюс с членом не может преодолеть писательский психологический барьер). А цитата подчеркивала, что все мои усилия, даже если мне удастся вырваться из этой кошмарной ситуации, бессмысленны.
  
  Ибо, согласно Деннисон Кэрвилл, честолюбивый романист должен с самого начала понимать, что конечной цели писательства (изобразить жизнь, как она есть) ему не достичь никогда, так что все его усилия, по большому счету, напрасны. «В сравнении с самым тупоумным человеком, который действительно шагал по земле и отбрасывал на нее свою тень, — вроде бы сказал Харди, — любой персонаж романа, пусть и идеально выписанный, — мешок с костями». Я очень хорошо понимал, о чем говорила эта фраза, потому что именно мешком с костями и ощущал себя в те печальные дни.
  * * *
  
  Прошлой ночью мне снилось, что я вернулась в Мэндерли.
  
  Если и есть более красивая и загадочная фраза, открывающая английский роман, то я ее не читал. И в период между осенью 1997 и зимой 1998 года у меня не раз возникал повод подумать о ней. Снилась мне, разумеется, не Мэндерли, а «Сара-Хохотушка», наша усадьба, которую Джо, бывало, называла «убежищем». Наверное, правильно, поскольку речь идет о клочке земли с домом, расположенном вне пределов городка, который с трудом можно найти на самой подробной карте.
  
  Да, в последний раз мне приснился кошмар, но прежде сны отличала какая-то сюрреалистичная простота. От этих снов я просыпался с желанием включить свет в спальне, чтобы определиться со своим местонахождением в реальном мире, прежде чем заснуть вновь. Вам же знакомо состояние перед грозой, когда воздух застывает, а все цвета становятся более резкими? Вот и мои зимние сны о «Саре-Хохотушке» как-то перекликались с предгрозовой атмосферой, вызывая аналогичные ощущения. «Мне вновь снилась Мэндерли». Иногда я размышлял над этой фразой, а иной раз лежал в постели с включенным светом, прислушивался к завыванию ветра, поглядывал в темные углы и думал о том, что Ребекка де Уинтер утонула не в бухте, а в озере Темный След. Пошла ко дну, пуская пузыри, ее необычные черные глаза залила вода, а гагары все кричали и кричали в сумерках, случившееся их не касалось. Бывало, я вставал и выпивал стакан воды. А то просто выключал свет, убедившись, что я в собственной спальне, и засыпал.
  
  Днем я практически не думал и не вспоминал о «Саре-Хохотушке», и только много позже до меня дошло, что подобная дисгармония жизни во сне и наяву наглядно свидетельствовала о неладном.
  
  Я думаю, что толчком для этих снов послужил звонок Гарольда Обловски в октябре 1997 года. Вроде бы позвонил Гарольд для того, чтобы поздравить меня с несомненным успехом «Поклонника Дэрси» — этот роман и читатели, и критика действительно встретили с энтузиазмом. Но я подозревал, что это не единственная причина, Гарольд обычно не звонит только по одному делу, и я не ошибся. Он и Дебра Уайнсток, мой редактор, встречались за ленчем днем раньше, и разговор у них зашел об осени 1998 года.
  
  — Похоже, собирается целая толпа. — Гарольд имел в виду список готовящихся к выходу книг, вернее половину списка, отведенную беллетристике. — И есть несколько сюрпризов. Дин Кунц…
  
  — Я думал, он обычно публикуется в январе, — вставил я.
  
  — Обычно, но Дебра слышала, что на этот раз выход книги откладывается. Он хочет добавить пару глав. Опять же, Гарольд Роббинс[153] с «Хищниками»…
  
  — Подумаешь!
  
  — У Роббинса по-прежнему хватает поклонников, Майк. Ты сам не раз указывал, что романистам хранят верность всю жизнь.
  
  — Это точно. — Я перекинул телефонную трубку к другому уху, уселся поудобнее. Поймал взглядом фотографию «Сары-Хохотушки», что стояла в рамочке на столе. Уже ночью мне предстояло посетить этот дом, но во время разговора я этого еще не знал. Меня занимало только одно: когда же Гарольд Обловски перестанет бродить вокруг да около и доберется до сути.
  
  — Я чувствую нетерпение, Майк, — прервал паузу Гарольд. — Я отрываю тебя от стола? Пишешь?
  
  — Только что выполнил дневную норму. И подумываю о ленче.
  
  — Буду краток, — пообещал он. — Но, пожалуйста, послушай меня внимательно, потому что дело важное. Осенью могут появиться пять книг, которые мы не брали в расчет. Кен Фоллетт… вроде бы это будет лучший его роман со времен «Игольного ушка»… Белва Плейн… Джон Джейкс…
  
  — Они не играют в теннис на моем корте, — ответил я, хотя и понимал, к чему клонит Гарольд: в списке «Таймс» всего пятнадцать позиций.
  
  — А как насчет Джин Оуэл, которая наконец-то публикует очередной роман из своей эпопеи о сексе среди пещерных людей?
  
  Я выпрямился.
  
  — Джин Оуэл? Неужели?
  
  — Ну, стопроцентной уверенности нет, однако шансы высоки. И уж точно порадует нас новым романом Мэри Хиггинс Кларк. Я знаю, на чьем корте она играет, да и ты тоже.
  
  Если бы я услышал эти слова шесть или семь лет тому назад, когда мне было за что бороться, то, пожалуй, взбеленился бы. Мэри Хиггинс Кларк действительно играла на моем корте, и публикации наших книг разносились по времени, причем, поверьте мне, выигрывал от этого только я. Потому что, если бы мы столкнулись нос к носу, она бы меня сделала. Как мудро заметил покинувший нас Джим Кроус[154], негоже натягивать шляпу на нос супермена, плевать против ветра, срывать маску с одинокого рейнджера и переходить дорогу Мэри Хиггинс Кларк. Во всяком случае, негоже таким, как Майк Нунэн.
  
  — Как такое могло случиться? — спросил я. Не думаю, что в моем голосе прозвучали зловещие нотки. Но Гарольд отреагировал очень нервно, словно боялся, что его за этот проступок уволят или в лучшем случае вынесут последнее предупреждение.
  
  — Не знаю. Вроде бы в этом году она решила написать два романа. Мне говорили, такое с ней случается.
  
  Я по себе знал, что случается, поэтому напрямую спросил Гарольда, а чего, собственно, ему надо. Ответ меня не удивил: он и Дебра, не говоря уже о прочих моих друзьях в «Патнаме», хотели одного и того же — опубликовать мою книгу на исходе лета 1998 года, то есть на пару месяцев опередить Мэри Хиггинс Кларк и остальных конкурентов. Тогда в ноябре торговый отдел «Патнама» мог второй раз потратиться на рекламу, обеспечив на Рождество второй пик продаж.
  
  — Они всегда так говорят, — вырвалось у меня. Я принадлежал к большинству романистов (как удачливых, так и нет), которые ни в грош не ставят обещания издателей.
  
  — Я думаю, ты можешь им поверить, Майк… Как ты помнишь, «Поклонник Дэрси» — последняя книга, которую ты написал по старому контракту. — Голос Гарольда звенел от предвкушения грядущих переговоров с Деброй Уайнсток и Филлис Грэнн из «Патнама», предваряющих подписание нового контракта. — Главное, тебя в издательстве любят. И полюбят еще больше, если увидят рукопись с твоей фамилией на первой странице еще до Дня благодарения[155].
  
  — Они хотят, чтобы я представил им книгу в ноябре? В следующем месяце? — Я надеялся, что Гарольд уловит в моем голосе нотки праведного негодования. Все-таки коробка с рукописью романа «Обещание Элен» по-прежнему лежала в банковской ячейке. На том самом месте, куда я положил ее одиннадцать лет тому назад. Первый, запасенный мною орешек. И последний, оставшийся про запас.
  
  — Нет, нет, крайний срок — пятнадцатое января, — попытался успокоить меня Гарольд. Я же задался вопросом, а куда они ходили на ленч? Наверняка в один из самых дорогих ресторанов. Скорее всего, в «Четыре сезона». — Им, конечно, придется поднапрячься, сократив издательский цикл, но они на это готовы. Вопрос в том, сможешь ли ты закончить роман раньше обычного срока?
  
  — Думаю, что смогу, — ответил я, — но им придется за это заплатить. Как в химчистке за срочность.
  
  — Об этом можешь не беспокоиться! — воскликнул Гарольд так радостно, будто долго гонял шкурку, но наконец-то добился желаемого результата.
  
  — И сколько ты думаешь…
  
  — Прежде всего увеличим аванс. Они, конечно, надуются, заявят, что более ранний выход книги и в твоих интересах. Мол, прежде всего, в твоих интересах. Но, учитывая, что тебе придется удлинить рабочий день… дополнительные расходы на масло, которое сгорит в лампе в ночные часы…
  
  — Не забудь про душевное смятение, неизбежное при ускорении процесса творчества, и боль от преждевременных родов…
  
  — Правильно… правильно… Полагаю, аванс повысим на десять процентов. — Говорил он рассудительно, словно стараясь учесть все факторы. Я же думал о том, сколько женщин согласились бы родить месяцем раньше, если бы им заплатили за это триста тысяч. Но наверное, есть вопросы, которые лучше оставлять без ответа.
  
  А в моем случае дискуссия вообще носила чисто теоретический характер. Книгу-то я давно написал.
  
  — Что ж, посмотри, что тебе удастся сделать.
  
  — Да, но я не уверен, что речь надо вести только об одной книге, понимаешь? Думаю…
  
  — Гарольд, сейчас я могу думать только о еде.
  
  — Что-то не нравится мне твой голос, Майкл. У тебя…
  
  — У меня все в порядке. Поговори с ними только об одной книге, позаботься о том, чтобы я получил за свои труды сладенькую Карамель. Хорошо?
  
  — Хорошо, — согласился он после очередной знаменитой паузы. — Но я думаю, сказанное не означает, что ты не откажешься от переговоров по контракту на три или четыре книги. Суши сено, пока светит солнце, так? Вот девиз чемпионов.
  
  — У них есть и другой девиз: пересекай каждый мост, который встретился на пути, — ответил я, а ночью во сне опять отправился в «Сару-Хохотушку».
  
  В этом сне, как во всех снах, которые я видел той осенью и той зимой, я шел по дороге, ведущей к коттеджу. Дорога эта дугой прорезала лес, упираясь концами в Шестьдесят восьмое шоссе. У каждого съезда стоял указатель:
  
   ДОРОГА 42
  
  На случай, если кто-то сообщит о пожаре, а его попросят точно указать место возгорания, но безо всякого названия. Мы с Джо тоже никак не прозвали эту дорогу, даже между собой. Дорога эта узкая, двум машинам не разъехаться — по существу, две колеи от колес, между которыми сквозь асфальт уже пробилась трава. И когда едешь по ней, она шуршит, задевая о днище автомобиля.
  
  Но в своих снах я никогда не ехал по Сорок второй дороге на автомобиле. Исключительно шел на своих двоих.
  
  С обеих сторон к дороге подступали деревья. Темнеющее небо превратилось в узкую полоску между кронами. До появления первой звезды оставалось совсем недолго. Солнце уже село. Стрекотали цикады. На озере кричали гагары. Маленькие зверьки — бурундуки, а может, белки — копошились в лесу.
  
  Направо по склону холма уходил проселок. Он служил нам подъездной дорожкой. У съезда стоял маленький указатель с надписью:
  
   САРА-ХОХОТУШКА
  
  Я остановился у поворота, вниз не пошел. Смотрел на коттедж. Сложенный из бревен, с многочисленными пристройками. Террасы, выходящей к озеру, я сверху не видел. В коттедже четырнадцать комнат, нелепое число. Несмотря на преклонный возраст, выглядел коттедж достойно. Как столетняя дама, идущая легкой походкой, несмотря на артрит и негнущиеся колени.
  
  Центральную часть построили то ли в конце прошлого, то ли в начале нынешнего века. Остальное добавляли в тридцатых, сороковых, шестидесятых. Задумывалась «Сара-Хохотушка» как охотничий домик. В начале семидесятых здесь жила коммуна хиппи. Коттедж не раз сдавали в аренду, но с сороковых по 1984 год он принадлежал Хингерманам, Деррену и Мэри, потом одной Мэри: Деррен умер в 1971 году. Купив коттедж, мы добавили к нему самую малость: установили на коньке крыши спутниковую антенну. Идея принадлежала Джоанне, но посмотреть телевизор ей практически не удалось.
  
  За домом в отсветах заката блестело озеро. Проселок устилал толстый слой опавших сосновых иголок. Тут и там валялись ветви. Кусты, растущие по обе стороны проселка, тянулись друг к другу, стремясь преодолеть узкий разрыв. Если бы я ехал на автомобиле, ветки бы неприятно скреблись о борта. Я видел мох, растущий на бревнах коттеджа, и три больших подсолнечника с головками, похожими на прожекторы, которые выросли сквозь щели между досками маленького крылечка, со стороны подъездной дорожки. Создавалось ощущение, что хозяева не забросили коттедж, но на какое-то время определенно забыли о нем.
  
  Подул прохладный ветерок, и тут я понял, что весь в поту. До меня долетал запах хвои и слабый запах воды. Темный След — одно из самых чистых и глубоких озер штата Мэн. До конца тридцатых, рассказывала нам Мэри, оно было куда как больше, но компания «Уэстерн мэн электрик» вместе с заводами в Рамфорде, производящими металл и бумагу, добились у правительства штата разрешения на строительство плотины на реке Джесса. Мэри показывала нам очаровательные фотографии дам в белых платьях и джентльменов в костюмах-тройках, катающихся по озеру на каноэ. Фотографии эти сделали еще до первой мировой войны. Мэри указала на одну из женщин, замершую с поднятым веслом. «Это моя мама, пояснила она, — а мужчина, на которого она замахивается веслом, — мой отец».
  
  Гагары кричали. Я уже различал в небе Венеру. Звездный свет, звездный свет, исполни мое желание… В тех снах все мои желания были связаны с Джоанной.
  
  Загадав желание, я попытался спуститься вниз по проселку. Разумеется, попытался. Дом-то ведь мой, верно? Куда еще я мог пойти, как не в свой дом, когда с каждой минутой все темнело, а в не прекращающихся ни на секунду лесных шорохах чувствовалась порою угроза? Куда еще я мог пойти? Вокруг темно и одному страшно входить в темный дом (вдруг «Сара» обиделась, что ею так долго пренебрегали? Вдруг она из-за этого злится?), но ничего другого мне не оставалось. Если электричества нет, подумал я, зажгу керосиновую лампу, которую мы держали в кухонном буфете.
  
  Только я не сумел спуститься вниз. Ноги отказывались идти по проселку. Словно мое тело знало о доме что-то такое, о чем понятия не имел мой мозг. Ветер усилился, от холода по коже побежали мурашки, я не мог понять, с чего это я так вспотел. Я бежал? Если бежал, то куда? От кого?
  
  От пота промокли волосы. Тяжелой массой легли на лоб, прилипли к нему. Я поднял руку, чтобы отбросить их, и обнаружил неглубокую царапину на тыльной стороне ладони, за костяшками пальцев. На этот раз на правой руке. Случалось, что царапина перекочевывала на левую руку. Я подумал: если это сон, то откуда такие подробности? С такой четкостью их обычно подмечает писатель, но, возможно, во сне все — писатели. Как узнать?
  
  Теперь «Сара-Хохотушка» — темное пятно на чуть более светлом фоне озера, и я понимаю, что вниз мне идти совсем не хочется. Предчувствие беды наполняет меня, я без труда представляю себе все те опасности, которые могут подстерегать меня в доме. Бешеный енот, затаившийся в углу кухни. Летучие мыши в ванной — если их побеспокоить, они начнут с криками кружить над головой, задевая лицо крыльями. Даже одно из знаменитых Потусторонних Существ, плод фантазии Уильяма Денброу, может прятаться под крыльцом, наблюдая сквозь щели за моим приближением.
  
  — Что ж, но я не могу оставаться и здесь, — говорю я сам себе, но ноги по-прежнему не слушаются, и, похоже, нет у меня иного выхода, как оставаться здесь, на пересечении дороги и проселка. Хочу я этого или нет, нравится мне это или нет, но придется стоять столбом.
  
  А из леса доносятся уже не шорохи мелких животных (они все залезли в норы и спят), но приближающиеся тяжелые шаги. Я хочу повернуться и посмотреть, кто идет ко мне, но не могу…
  
  …и вот тут я обычно просыпался. Первым делом включал свет, чтобы убедить себя, что по возвращении в реальный мир мое тело стало более послушным. Иногда — нет, практически всегда, — проснувшись, я думал о Мэндерли.
  
  Прошлой ночью мне снилось, что я вернулась в Мэндерли. В этом есть что-то нездоровое (думаю, что-то нездоровое есть и в повторяющемся сне, мое подсознание бьет и бьет в одну точку), но я не стану отрицать, что какая-то часть моего «я» наслаждалась летним покоем, который окружал меня во сне, и этой самой части нравилась грусть, которую я испытывал, просыпаясь. Экзотичности этого сна так недоставало мне в реальной жизни, особенно теперь, когда дорогу, на которой ранее резвилось мое воображение, наглухо заблокировали.
  
  Насколько мне помнится, по-настоящему я испугался только один раз (но должен прямо сказать, воспоминаниям этим я не очень-то доверяю, потому что их вовсе не существовало). И случилось это, когда, проснувшись, произнес в темноте спальни: «Что-то у меня за спиной. Не подпускайте его ко мне. Что-то затаилось в лесу, не подпускайте его ко мне». Напугали меня не сами слова, а голос, которым я их произнес. То был голос человека, который вот-вот уступит охватывающей его панике, и звучал он совсем не как мой голос.
  * * *
  
  За два дня до Рождества 1997 года я вновь поехал в «Файделити юнион», где менеджер банка проводил меня к ячейке, упрятанной в залитые люминесцентным светом катакомбы. Когда мы спускались по ступеням, он заверил меня (наверное, в десятый раз), что его жена — давнишняя поклонница моего таланта и читает все мои книги. В десятый раз я ответил, что пора бы и ему попасться в мои сети. На что он добродушно хохотнул. Видать, мы придумали с ним новый Банковский ритуал.
  
  Мистер Куинлэн вставил ключ в замочную скважину «А» и повернул его. Затем, скромненько, как сутенер, приведший клиента к кровати шлюхи, удалился. Я вставил свой ключ в замочную скважину «В», повернул, открыл ячейку. Она словно увеличилась в размерах. Оставшаяся коробка с рукописью забилась в дальний угол, напоминая единственного уцелевшего щенка, который знает, что его братьев и сестер уже отловили и удушили газом. На светлом картоне чернели буквы единственного слова:
  
   ОБЕЩАНИЕ
  
  Откровенно говоря, я уже не помнил, о чем шла речь в этом чертовом романе.
  
  Я вытащил из банковской ячейки путешественника во времени, добравшегося до 1997 года из далеких восьмидесятых, и захлопнул дверцу. В ячейке осталась разве что пыль.
  
  Дай ее сюда, — прошипела в моем сне Джо — за долгие годы впервые мне вспомнился этот сон. Дай ее сюда, это мой пылесос.
  
  — Мистер Куинлэн, я закончил, — позвал я. Мне показалось, что голос мой дрожит, но Куинлэн, похоже, ничего не заметил, а может, сделал вид, что не заметил. Наверное, я был не единственным его клиентом, на которого визиты в «Файделити юнион» нагоняли тоску.
  
  — Я обязательно почитаю ваши книги. — Он коротко глянул на коробку, которую я держал в руке (наверное, я мог бы приходить в банк с брифкейсом и класть в него рукопись, но никогда этого не делал). — Вот на Новый Год и почитаю.
  
  — Почитайте, мистер Куинлэн, — энергично кивнул я. — Не пожалеете.
  
  — Марк, — поправил он меня. И тоже не в первый раз.
  
  Я написал два письма, одно из которых вложил в коробку с рукописью, прежде чем сдать ее в приемный пункт «Федерал экспресс». Оба я писал на компьютере, поскольку мое тело позволяло мне пользоваться программой «Ноутпэд». Конфликт возникал лишь в том случае, когда я хотел запустить шестой «Ворд». Я никогда не пытался писать роман, используя программу «Ноутпэд», предназначенную для составления коротких файлов, понимая, к чему это приведет. Естественно, я мог составлять кроссворды и играть в компьютерные игры, если у меня возникало такое желание. Я пытался писать роман ручкой, но без особого успеха. Без светящегося экрана вдохновение не приходило.
  
  Одно из писем предназначалось Гарольду, второе — Дебре Уайнсток. Содержание разнилось в мелочах: «Вот вам моя новая книга, «Обещание Элен». Надеюсь, она понравится вам так же, как и мне. А если встретятся шероховатости, то причина в том, что мне пришлось ужаться на целый месяц. Так что счастливого вам Рождества и веселой Хануки, надейтесь, что кто-нибудь подарит вам гребаного пони».
  
  Я простоял час в очереди (перед Рождеством никто никуда не спешит, особенно те, кто на службе). Коробку с рукописью я держал в левой руке, книгу Нелсона Демилля «Школа колдовства» — в правой. Прочитал почти пятьдесят страниц, прежде чем мой последний неопубликованный роман перекочевал в руки усталой приемщицы. Когда я пожелал ей счастливого Рождества, она лишь пожала плечами и ничего не ответила.
  Глава 4
  
  Телефон зазвонил, как только я переступил порог. Фрэнк Арлен. Спросил, не составлю ли я ему компанию на Рождество. Не только ему, но всем братьям, которые собирались приехать с семьями.
  
  Я уже открыл было рот, чтобы отказаться (не хватало мне ирландского Рождества, когда все пьют виски и со слезами на глазах вспоминают Джо, а по полу при этом ползает с десяток представителей подрастающего поколения в компании с не меньшим числом собак), но неожиданно услышал, что обязательно приеду.
  
  Фрэнка мой ответ удивил не меньше, чем меня, но он искренне обрадовался.
  
  — Фантастика! — воскликнул он. — Когда ты сможешь сюда добраться?
  
  Я стоял в холле, с галош на линолеум капала вода, через арку я мог видеть гостиную. Рождественская елка там не стояла: после смерти Джо Рождество я не праздновал. Комната казалась таинственной и слишком большой для меня… Каток для роллеров с обстановкой начала века.
  
  — Я только что приехал, — ответил я. — Со всеми делами покончил. Как насчет того, если я прямо сейчас соберу сумку, сяду в машину и покачу на юг, пока мотор еще не остыл?
  
  — Великолепно, — без малейшей заминки послышалось с другого конца провода. — Мы сможем устроить себе холостяцкий вечерок до прибытия сыновей и дочерей Восточного Молдена. Как только положу трубку, сразу наполню твой стакан.
  
  — Тогда и я не буду терять времени.
  * * *
  
  Рождество обернулось для меня лучшим со дня смерти Джоанны праздником. Пожалуй, единственным праздником за все время моего одиночества. Четыре дня я был почетным Арленом. Слишком много выпил, несчетное количество раз поднимал стакан в память Джоанны и знал, как — понятия не имею, что она полностью одобряет такое мое поведение. Дважды младенцев вырвало на меня, один раз, глубокой ночью, ко мне в постель забралась собака, а сестра жены Никки Арлена подкатилась ко мне на следующий после Рождества день, когда застала на кухне одного: я сооружал себе сандвич с индейкой. Я поцеловал ее, потому что она очень хотела, чтобы ее поцеловали, и тут ее шаловливая рука ухватила меня за то самое место, которого последние три с половиной года касались только мои руки. Не могу сказать, что это вызвало у меня исключительно отрицательные эмоции.
  
  Дальнейшего развития наш роман не получил, да и не мог получить: вокруг полно Арленов, да и Сюзи Донахью официально еще не развелась (как и я, на то Рождество она была почетным Арленом), но я решил, что пора уезжать… а может, мне хотелось разогнать автомобиль на узкой улице, которая заканчивалась кирпичной стеной. Так или иначе, двадцать седьмого я отбыл, довольный, что приезжал. Перед тем как сесть в машину, я крепко обнял Фрэнка. Четыре дня я совсем не думал о том, что в моей банковской ячейке «Файделити юнион» нет ничего, кроме пыли, и четыре ночи спал до восьми утра, просыпаясь разве что от спазмов в желудке да похмельной головной боли. И ни разу мысль о Мэндерли, фраза о возвращении в Мэндерли, не приходили мне в голову. В Дерри я приехал умиротворенный, посвежевший, словно родившийся заново.
  
  Утро первого дня нового 1998 года выдалось ясным, морозным, солнечным. Я встал, принял душ, подошел к окну спальни с чашечкой кофе в руке. И внезапно меня как громом поразило. Я почувствовал, что вновь могу писать. Начался новый год, что-то переменилось, и я могу писать, если будет на то мое желание. Валун, перегородивший дорогу, откатили в сторону.
  
  Я прошел в кабинет, сел перед компьютером, включил его. Сердце билось нормально, ни на лбу, ни на шее не выступал пот, руки не холодели. На экране возникло главное меню, я подвел стрелку к яблоку, дважды щелкнул мышью, вызывая моего старого знакомца шестого «Ворда». На экране высветился логотип программы, и тут же я лишился способности дышать. Будто железные пальцы сдавили горло.
  
  Я отпрянул от стола, хрипя, хватаясь за ворот водолазки, которую надел в то утро. Колесики кресла за что-то зацепились, оно перевернулось, я через спинку полетел на пол. Крепко приложился затылком, перед глазами вспыхнули разноцветные искры. Наверное, мне еще повезло: сознания я не потерял. Но главная моя удача в первый день 1998 года состояла именно в том, что кресло перевернулось и я вылетел из него, как из катапульты. Если бы кресло просто отъехало назад, и в поле зрения остался бы монитор, на котором логотип шестого «Ворда» сменился бы чистым серым полем, думаю, я бы умер от удушья.
  
  С огромным трудом мне удалось подняться. Гортань сузилась до размеров соломинки, воздух едва проникал в легкие, но я дышал. Добрался до ванной. Меня вырвало в раковину с такой силой, что брызги долетели до зеркала. Лицо у меня посерело, колени подогнулись. На этот раз я ударился лбом о край раковины. Затылок я не разбил (правда, к полудню там выросла приличных размеров шишка), а вот лоб рассадил. И конечно же, не обошлось без синяка. Потом я всем говорил, что наткнулся на дверь ванной, когда ночью пошел в туалет. Вот мол, что происходит, если ленишься зажечь лампу.
  
  Окончательно придя в себя, я обнаружил, что лежу на полу, свернувшись клубочком. Встал, продезинфицировал ссадину на лбу, уселся на край ванны, низко опустив голову, и встал лишь после того, как убедил себя, что ноги не откажутся мне служить. Должно быть, просидел я минут пятнадцать, и за это время окончательно решил, что моя писательская карьера закончена, если, конечно, не произойдет чуда. Гарольд будет негодовать, Дебра откажется мне верить, но что они смогут предпринять? Пришлют издательскую полицию? Пригрозят гестапо клуба «Книга месяца»? Даже если и пришлют, если и пригрозят, что это изменит? Из кирпича не выжать воды, из камня — крови. Если исключить вмешательство свыше, писательский этап моей жизни завершен.
  
  А если это и так, что ты будешь делать в последующие сорок лет, Майк? — спросил я себя. За сорок лет можно вдоволь наиграться в «Скрэббл», поучаствовать во множестве турниров и конкурсов составителей кроссвордов, выпить много виски. Но достаточно ли этого? Чем еще ты мог бы заполнить сорок последующих лет своей жизни?
  
  Мне не хотелось об этом думать, во всяком случае, тогда. Последующие сорок лет сами смогут постоять за себя. А я мечтал только об одном: пережить первый день нового 1998 года.
  
  Окончательно убедившись, что вернул себе контроль над телом, я вернулся в кабинет, добрался до компьютера, не отрывая глаз от пола, нащупал нужную кнопку и выключил машину. Когда выключаешь компьютер, не закрыв программу, последнюю можно повредить, но, учитывая обстоятельства, едва ли меня это тревожило.
  
  В ту ночь мне опять снилось, как в сумерках я шагаю по Сорок второй дороге. Вновь я загадал желание, увидев вечернюю звезду, под крики гагар на озере. Вновь почувствовал, как Кто-то или Что-то крадется ко мне по лесу, подбираясь все ближе. Рождественские праздники остались в прошлом.
  
  Зима выдалась холодной, суровой, снежной, а февральская эпидемия гриппа жестоко обошлась со стариками Дерри. Многих отправила на тот свет. Точно так же, бывало, смерч расправлялся со старыми деревьями. Меня болезнь миновала. В ту зиму я ни разу не кашлянул.
  
  В марте я слетал в Провидено и принял участие в конкурсе кроссвордов Уилли Венга. Занял четвертое место и выиграл пятьдесят долларов. Обналичивать чек не стал, но заказал под него рамочку и повесил на стене в гостиной. Раньше все мои Свидетельства триумфа, как называла их Джо, украшали стены моего кабинета, но в первые месяцы 1998 года я туда практически не заходил. Если мне хотелось сыграть с компьютером в «Скрэббл» или составить кроссворд, я пользовался «пауэрбуком»[156], который ставил на кухонный стол.
  
  Помнится, как-то я раз, включив компьютер и открыв главное меню, я проскочил программу кроссвордов и подвел курсор к моему старому знакомцу шестому «Ворду».
  
  И в том момент меня охватили не раздражение и не бессилие, не слепая ярость (весь этот джентльменский набор я испытал не раз, после того, как поставил последнюю точку в романе «Вниз с самого верха»), а грусть и тоска. Пиктограмма шестого «Ворда» внезапно напомнила мне о фотографиях Джо, которые я держал в бумажнике. Глядя на них, я иногда думал, что готов продать мою бессмертную душу ради того, чтобы вернуть ее и в тот мартовский день я подумал, что смог бы продать душу, если б вновь обрел возможность писать.
  
  Так ты попробуй, внезапно зазвучал у меня в голове чей-то голос. Может, что и получится.
  
  Но я знал, что ничего не получится. Поэтому, вместо того, чтобы открыть «Ворд», я перекинул пиктограмму к корзине, которая находилась в правом нижнем углу экрана, и бросил туда. Прощай, дружище.
  
  В ту зиму часто звонила Дебра Уайнсток, и всегда с хорошими новостями. В начале марта она сообщила, что на август «Обещание Элен» отобрана «Литературной гильдией»,[157] как одна из двух книг месяца. Компанию «Элен» составил триллер Стива Мартини, еще одного ветерана нижней половины пятнадцатистрочного списка бестселлеров «Таймс». И моему английскому издателю, по словам Дебры «Элен» понравилась. Он посчитал, что этим романом я наконец-то подберу ключ к сердцу британцев (в Англии мои книги всегда продавались хуже, чем в Америке).
  
  — «Обещанием Элен» ты как бы открыл новое направление в своем творчестве. Ты с этим согласен? — спросила меня Дебра.
  
  — Такая мысль посещала меня, — признался я, гадая, а что бы сказала Дебби, узнав, что роман, открывающий новое направление в моем творчестве, больше десяти лет пылился в банковской ячейке.
  
  — В нем… даже не знаю, как и сказать… чувствуется зрелость.
  
  — Благодарю.
  
  — Майк? Что-то с телефоном. Ты куда-то пропал.
  
  Конечно, пропал. Потому что вцепился зубами в руку, чтобы удержаться от смеха. Потом убрал руку, осмотрел следы от зубов.
  
  — Сейчас слышно лучше?
  
  — Да, намного. А о чем будет новый роман? Хотя бы намекни.
  
  — Ты же знаешь ответ.
  
  Дебра рассмеялась.
  
  — «Тебе придется прочитать книгу, чтобы узнать что да как». Правильно?
  
  — Абсолютно.
  
  — Что ж, пиши дальше. Твои друзья в «Патнаме» вне себя от радости. Они говорят, что ты вышел на новый уровень.
  
  Я попрощался с Деброй, положил трубку на рычаг и смеялся никак не меньше десяти минут. Смеялся, пока не начал плакать. Оплакивал я себя. И мой новый уровень.
  * * *
  
  В этот период я также согласился на телефонное интервью журналисту «Ньюсуик», который готовил обзорную статью по новой американской готике (что бы ни подразумевалось под этим литературным стилем, такое название определенно помогло продать несколько экземпляров) и на интервью для «Паблишер уикли», которое еженедельник намеревался опубликовать перед появлением на прилавках «Обещания Элен». Я согласился на эти интервью, потому что они от меня ничего не требовали. На такие вопросы можно отвечать по телефону, при этом разбирая почту. Дебру мое согласие очень обрадовало — обычно я сторонился прессы. Я ненавидел всю это рекламную суету, особенно телевизионные ток-шоу, участники которых в глаза не видели мою книгу, а первый вопрос всегда звучал одинаково: «Где вы берете идеи для своих книг?» Период раскрутки романа я всегда считал для себя самым трудным, но на этот раз я имел полное право с гордостью сказать, что благодаря мне Дебра могла порадовать своих боссов хорошими новостями. «Да, — могла она заявить с чистой совестью, — он, конечно, чурается рекламы, но мне удалось убедить его хоть в чем-то поступиться принципами».
  
  И хотя мне по-прежнему снилась «Сара-Хохотушка», пусть не каждую ночь, а через две на третью, днем я об этих снах не вспоминал. Я составлял кроссворды, купил стальную акустическую гитару и начал учиться на ней играть (хотя и не рассчитывал, что меня пригласят погастролировать с Патти Лавлесс[158] или Аланом Джексоном[159]), ежедневно просматривал некрологи в «Дерри ньюс», выискивая знакомые фамилии. Короче, вел растительный образ жизни.
  
  Но вся эта лафа закончилась звонком Гарольда Обловски, имевшим место быть через три дня после того, как Дебра сообщила мне о решении «Литературной гильдии». За окном как раз разбушевался буран, как выяснилось впоследствии, один из последних и самых сильных в ту зиму. К вечеру во всем Дерри вырубилось электричество: мокрый снег оборвал провода, но Гарольд позвонил в пять часов, когда свет еще не погас, а телефоны работали.
  
  — У меня только что состоялся довольно интересный разговор с твоим издателем. Очень ободряющий разговор, доложу я тебе. И я сразу набрал твой номер.
  
  — Однако.
  
  — Так вот, в «Патнаме» все, более утверждаются в мысли, Майк, что у твоей последней книги очень большой потенциал. Они считают, что продаваться она будет значительно лучше предыдущих.
  
  — Да, — согласился я. — Я поднимаюсь на новый уровень.
  
  — Что?
  
  — Мысли вслух. Не обращай внимания, Гарольд. Продолжай.
  
  — Элен Ниаринг — очень колоритный персонаж, а Скейт — твой лучший злодей.
  
  Я молчал.
  
  — Дебра предложила заключить контракт на три книги, первой из которых будет «Обещание Элен». Очень выгодный контракт на три книги. Без всякого нажима с моей стороны. На одну больше, чем принято заключать практически во всех издательствах. Я упомянул девять миллионов долларов, по три миллиона за книгу, полагая, что она рассмеется мне в глаза, но агент должен с чего-то начинать, а я считаю, что прежде всего надо занять господствующую высоту. Должно быть, среди моих предков были румынские кадровые офицеры.
  
  Скорее, эфиопские торговцы старьем, подумал я, но ничего не сказал. Потому что не мог произнести ни слова. Я словно сидел в кресле дантиста, который перестарался с новокаином и заморозил не только больной зуб, но и язык, и губы. А Гарольд разливался соловьем. Контракт на три книги для нового, зрелого Майкла Нунэна. По самой высокой ставке.
  
  На этот раз у меня не возникло желания смеяться. Наоборот, хотелось выть. Гарольд же говорил, говорил и говорил. Гарольд не знал, что книжное дерево засохло. Гарольд не знал, что новый Майк Нунэн не может написать ни строчки. А если предпринимает такую попытку, то заканчивается все удушьем и приступом рвоты.
  
  — Хочешь знать, что она мне на это ответила, Майк?
  
  — Выкладывай.
  
  — Она сказала: «Девять миллионов, конечно, перебор, но почему бы не начать танцевать от этой суммы. Как исходная, она ничуть не хуже любой другой. Мы чувствуем, что новая книга принесет ему славу». Это потрясающе. Потрясающе! Я, разумеется, не давал никаких обещаний, сначала хотел поговорить с тобой. Но я уверен, что семь с половиной нам гарантировано. А скорее всего, окончательная цифра окажется выше. Я даже…
  
  — Нет.
  
  Он запнулся. Всего лишь на мгновение. Но мне хватило и этого, чтобы понять, что я изо всей силы сжимаю телефонную трубку. У меня даже заболела рука.
  
  — Майк, сначала выслушай меня…
  
  — Незачем мне тебя выслушивать. Я не хочу обсуждать новый контракт.
  
  — Позволь мне с тобой не согласиться. Лучшего момента не будет. Подумай об этом! Сейчас мы можем запросить самую высокую цену. Если же ждать выхода в свет «Обещания Элен»… я не могу гарантировать, что мы получим такое же…
  
  — Я знаю, что не можешь. Мне не нужны гарантии, мне не нужны предложения. Я не хочу обсуждать новый контракт.
  
  — Кричать не обязательно, Майк. Я и так хорошо тебя слышу.
  
  Я кричал? Возможно.
  
  — Тебя не устраивает «Патнам»? Я думаю, Дебру это очень огорчит. Я также думаю, что Филлис Грэнн пойдет тебе навстречу практически во всем…
  
  «Ты спишь с Деброй, Гарольд?» — так и подмывало меня спросить. А что, вполне логичное допущение — толстенький, пятидесятилетний лысеющий коротышка Гарольд Обловски, трахающий мою светловолосую, утонченную, аристократическую, обученную в «Смит»[160] редакторшу. Ты спишь с ней, и вы обсуждаете мое будущее, лежа в постели в номере «Плазы»? Вы вдвоем пытаетесь определить, сколько еще золотых яиц сможет снести эта старая курица, прежде чем вы свернете ей шею и отправите в кастрюлю? Такие у вас планы?
  
  — Гарольд, сейчас я не могу об этом говорить. Сейчас я не хочу об этом говорить.
  
  — А что случилось? Чего ты так расстроился? Я-то хотел тебя порадовать. Черт, я думал, ты будешь прыгать до потолка.
  
  — Ничего не случилось. Просто сейчас не время обсуждать долговременные контракты. Извини, Гарольд. У меня что-то горит в духовке.
  
  — Сможем мы вернуться к этому разговору на следующей не…
  
  — Нет, — отрезал я и бросил трубку. Наверное, впервые за всю мою сознательную жизнь я бросил трубку, оборвав разговор с человеком, которого я знал. Раньше такой чести удостаивались только сотрудники телефонных магазинов, которые желали всучить мне что-то абсолютно необходимое.
  
  В духовке, разумеется, у меня ничего не горело. Потому что я в нее ничего и не ставил. Так что зашагал я не на кухню, а в гостиную. Плеснул себе виски, сел перед телевизором. Просидел перед ним четыре часа. Смотрел все подряд и ничего не видел. За окнами продолжал бушевать буран. Завтра, решил я, все деревья в Дерри превратятся в ледяные скульптуры.
  
  В четверть десятого электричество отключилось, потом свет зажегся на тридцать секунд, чтобы окончательно погаснуть. Я решил, что это весомый повод для того, чтобы перестать думать о контракте, упомянутом Гарольдом, и о том, в какой восторг пришла бы Джо, услышав про девять миллионов. Я встал, выдернул из розетки шнур телевизора, чтобы тот не ожил в два часа ночи (вот этого я мог бы и не опасаться: Дерри оставался без электричества почти двое суток), и пошел наверх. Бросил одежду на пол у изножия кровати, забрался в постель, даже не почистив зубы, и через пару минут заснул. Не знаю, сколько я спал, прежде чем мне приснился этот кошмар.
  
  То был последний сон из моего, как я его называю, «Мэндерлийского сериала», кульминационный сон. И воздействие его многократно усилилось кромешной тьмой, в которой я проснулся.
  
  Начался сон, как и все прочие. Я шагаю по дороге, прислушиваясь к цикадам и гагарам, смотрю на полоску темнеющего неба над головой. Дохожу до проселка, и вот тут что-то меняется. Кто-то украсил указатель:
  
   САРА-ХОХОТУШКА
  
  маленькой яркой наклейкой. Я наклоняюсь к указателю и вижу, что это наклейка радиостанции:
  
   WBLM. РОК-Н-РОЛЛ ИЗ ПОРТЛЕНДА
  
  С наклейки я перевожу взгляд на небо. Венера уже тут как тут. Как обычно, я загадываю желание, как обычно, мне хочется, чтобы Джоанна вновь была со мной.
  
  Что-то большое ломится через лес, шуршит опавшая листва, трещат ломающиеся ветки.
  
  Тебе бы лучше спуститься вниз, звучит голос в моей голове. На тебя выставили контракт, Майк.
  
  Трёхкнижный контракт, хуже не бывает. Я не могу пошевелиться. Я не могу сдвинуться с места. Я могу только стоять. У меня в голове возник психологический барьер, не позволяющий сделать и шага.
  
  Но я уже понимаю, что это не так. Я могу идти. На этот раз я могу идти. Радость охватывает меня. Я прорвал барьер. Во сне я думаю:
  
  «Это все меняет! Это все меняет!»
  
  Я ступаю на проселок, вдыхая запах опавшей хвои, то переступая через валяющиеся на земле ветви, то отбрасывая их в сторону. Поднимаю руку, чтобы смахнуть со лба влажные от пота волосы, вижу царапину на тыльной стороне ладони. Останавливаюсь, с интересом начинаю ее разглядывать.
  
  Не теряй времени, вновь оживает голос в моей голове. Иди вниз. Тебе надо писать книгу.
  
  Я не могу писать, отвечаю я. Эта часть моей жизни закончена. Начались следующие сорок лет.
  
  Нет, возражает голос. И безжалостная интонация, которую я в нем уловил, путает меня до смерти. Ты не мог ходить, а не писать, а теперь сам видишь, психологический барьер исчез. Так что быстренько спускайся вниз.
  
  Я боюсь, признаюсь я голосу.
  
  Боишься чего?
  
  Ну… а если там миссис Дэнверс?
  
  Голос не отвечает. Он знает, что я не боюсь домоправительницы Ребекки де Уинтер. Она всего лишь книжный персонаж, мешок с костями, ничего больше. Поэтому я продолжаю спуск. Ничего другого не остается, но с каждым шагом нарастает охватывающий меня ужас, и где-то на полпути к темной громаде бревенчатого дома меня уже бьет дрожь. Что-то там не так, там меня поджидает беда.
  
  Я убегу отсюда, думаю я. Убегу обратно, буду бежать до самого Дерри, если потребуется, и никогда не вернусь назад.
  
  Да только за спиной я слышу натужное дыхание и тяжелые шаги. Лесная тварь уже вышла на проселок. И если я повернусь, одного ее вида будет достаточно, чтобы лишить меня разума. Потому что надвигается на меня что-то огромное, с красными глазами, злое и голодное.
  
  И спасение я могу обрести только в доме.
  
  Я шагаю дальше. Ветви кустарника, словно руки, хватают меня. В свете поднимающейся луны (никогда раньше в моих снах луна не всходила, но и сон не затягивался так надолго) шелестящие под ветерком листья складываются в ухмыляющиеся физиономии. Я вижу подмигивающие мне глаза, растянутые в ухмылке рты. А ниже — дом с темными окнами, и я знаю, что электричества нет, ураган оборвал провода, и я буду нажимать на выключатель, нажимать и нажимать безо всякого результата, пока чьи-то пальцы не сожмут мне запястье и не увлекут меня, словно заждавшегося любовника, в темноту.
  
  Позади уже три четверти проселка. Я вижу ступени лестницы, сбегающей от коттеджа к озеру, я вижу плот на воде — черный квадрат на лунной дорожке. Билл Дин уже поставил его на привычное место. И я вижу продолговатый предмет, лежащий на полянке, которой у крыльца заканчивается проселок. Раньше этого предмета там не было. Что же это?
  
  Еще два или три шага — и я знаю ответ. Это гроб, тот самый, из-за которого торговался Фрэнк Арлен, потому что, сказал он, владелец похоронного бюро решил нажиться на мне. Это гроб Джо, лежит он на боку, крышка сдвинута, и я вижу, что он пуст.
  
  Мне хочется кричать. Мне хочется развернуться и бежать вверх по проселку, я готов даже к встрече с той тварью, что спускается следом. Но прежде чем мои мысли успевают превратиться в действия, распахивается дверь черного хода «Сары-Хохотушки», и какая-то жуткая фигура выбегает из дома. Фигура вроде бы человеческая, а вроде бы и нет. Она во всем белом, руки вскинуты над головой. Там, где должно быть лицо, ничего нет, но фигура издает пронзительные крики. Это же Джоанна, доходит до меня. Из гроба она выбралась, а вот от савана избавиться не смогла. Саван по-прежнему на ней.
  
  И какое же невероятно стремительное это создание! Оно не плывет, как должно плыть призракам, оно несется по проселку со скоростью курьерского поезда. Оно дожидалось здесь, пока во всех моих снах я стоял, как вкопанный, а теперь, когда я наконец смог спуститься вниз, вознамерилось добраться до меня. Я, конечно, закричу, когда оно заключит меня в свои объятия, я закричу, когда мне в нос ударит запах разлагающейся плоти, я закричу, когда увижу буравящие меня черные, сверкающие глаза. Я закричу, но здесь нет никого, кто может меня услышать. Только гагары услышат меня. Я вновь пришел в Мэндерли, только на этот раз, чтобы остаться здесь навсегда.
  * * *
  
  Орущее белое создание подбежало ко мне, и я проснулся на полу спальни, заходясь в жутком крике, колотясь обо что-то головой. И сколько времени прошло, прежде чем я осознал, что я уже не сплю, что я уже не в «Саре-Хохотушке»? Сколько времени прошло, прежде чем я осознал, что в какой-то момент свалился с кровати и во сне на карачках пополз через спальню, пока не добрался до угла и принялся колотить головой в то место, где сходятся стены? Колотить вновь и вновь, словно буйный помешанный в психиатрической клинике.
  
  Я не знал, не мог знать, потому что электричество отключили и часы на прикроватном столике более не показывали время. Зато я осознавал, что сейчас не смогу выползти из угла, потому что чувствую себя там в большей безопасности, чем посреди комнаты. И это ощущение еще долго оставалось со мной, хотя я уже и проснулся. Кошмар по-прежнему цепко держал меня в своих когтях (наверное, потому, что я не мог зажечь свет и разрушить его злые чары). Я боялся, что это белое существо, стоит мне покинуть угол, с воплями выскочит из моей ванной с твердым намерением завершить начатое. Я знал, что весь изошел криком, что дрожу от холода, что у меня мокрые пижамные штаны и ноги тоже мокрые: мочевой пузырь не выдержал стресса.
  
  Я оставался в углу, мокрый, жадно хватая ртом воздух. Вглядывался в темноту и задавался вопросом: может ли кошмар свести человека с ума? В ту мартовскую ночь я пришел к выводу (и с тех пор не изменил своего мнения), что такое очень даже возможно.
  
  Наконец я почувствовал в себе силы вылезти из убежища. Отполз на несколько шагов, стянул с себя пижамные штаны и в этот момент потерял ориентацию. А потом последовали пять ужасных сюрреалистичных минут (может, всего две), в течение которых я ползал взад-вперед по собственной спальне, то и дело обо что-то ударялся и всякий раз жалобно вскрикивал. И каждый предмет, на который внезапно натыкалась моя рука, казался мне трупом в белом саване. Пальцы мои не могли нащупать ни одной знакомой вещи. Зеленые, успокаивающие цифры на электрических часах погасли, и теперь я не мог определить, где прикроватный столик, кровать, окно, дверь в ванную. Я словно ползал в мечети далекой Аддис-Абебы.
  
  В конце концов я врезался плечом в кровать. Встал, сдернул с одной из подушек наволочку, обтер промежность и верхнюю часть ног. Забрался в постель, натянул на себя одеяло и лежал, дрожа всем телом, слушая, как ветер бросает в стекло то ли мокрый снег, то ли крупку.
  
  Заснуть я в ту ночь больше не смог, а приснившийся мне кошмар продолжал стоять перед глазами, не уходил, как обычно уходят сны после того, как человек просыпается. Я лежал на боку, дрожь постепенно стихала, и думал о ее гробе на проселке, который служил нам подъездной дорожкой. Думал о том, что Джо любила «Сару», и если уж ее призрак получил возможность вселиться в один из наших домов, то предпочтение Джо отдала бы коттеджу на озере. Но почему она набросилась на меня, хотела причинить мне боль? Как могло получиться, что моя Джо вдруг набросилась на меня? Причины я назвать не мог.
  
  Время текло, и в какой-то момент я понял, что воздух стал серым, что из тумана тьмы начинают возникать контуры шкафов, стульев, другой мебели. Мне сразу полегчало. Свет придал сил. Я решил, что сейчас разожгу на кухне дровяную плиту и сварю себе крепкий кофе. С тем чтобы начать-таки изгонять ночной кошмар.
  
  Перекинув ноги через край кровати, я поднял руку, чтобы отбросить волосы со лба. Да так и застыл со вскинутой на уровень глаз рукой. Должно быть, я поцарапался, когда, потеряв ориентацию, ползал в темноте, пытаясь отыскать дорогу к кровати. На царапине, на тыльной стороне ладони, пониже костяшек, уже запеклась кровь.
  Глава 5
  
  Однажды — мне тогда было шестнадцать — самолет перешел сверхзвуковой барьер прямо у меня над головой. Я как раз бродил по лесу, обдумывал какой-то рассказ из тех, что собирался написать, а может, мечтал о том, чтобы в одну из пятниц Дорин Форнье дала слабину и позволила мне стянуть с нее трусики, когда мы будем обниматься в автомобиле, припаркованном в конце Кашмен-роуд.
  
  В любом случае, я ушел в собственный мир, и грохот звукового перехода застал меня врасплох. Я повалился на заваленную листьями землю, закрыв голову руками, с бешено бьющимся сердцем, в полной уверенности, что жизнь моя закончилась (а ведь я еще не познал женщину). И если брать прожитые сорок лет, то ужас, в который поверг меня последний из кошмаров «Мэндерлийского сериала», можно сравнить лишь с ощущениями, испытанными мною в тот момент.
  
  Я лежал на земле, ожидая, что громадный молот сейчас расплющит меня в лепешку, но прошло тридцать секунд, молот все не падал, и я сообразил, что какой-то пилот, поднявшийся с военного аэродрома в Брансуике, не смог дождаться, пока под крылом заплещется Атлантический океан, и пробил звуковой барьер над сушей. Но, святый Боже, кто же мог ожидать, что преодоление скорости звука сопровождается таким грохотом?
  
  Я медленно поднялся, постоял, ожидая, пока успокоится сердце, и только тут заметил, что гром с ясного неба испугал не только меня. Впервые на моей памяти в леске, что начинался за нашим домом в Праутс-Нек царила полная тишина. Я стоял, опавшие листья облепили мои джинсы и футболку, и слушал. Полная, абсолютная тишина. А ведь даже в холодный январский день лес не умолкает ни на секунду.
  
  Наконец запел вьюрок. На две или три секунды вернулась тишина, потом почин вьюрка поддержала сойка. Еще две или три секунды, и свое отношение к случившемуся высказала ворона. Забарабанил дятел. Слева от меня зашелестел в опавшей листве бурундук. И через минуту после того, как я поднялся с земли, лес уже жил прежней жизнью, занимаясь привычными делами. Я занялся своими, но навсегда запомнил и внезапный грохот, и последовавшую за ним мертвую тишину.
  
  Тот июньский день я часто сравнивал с пробуждением от кошмара. Что-то случилось, по крайней мере могло случиться… но сначала приходит тишина. Она нужна нам для того, чтобы убедиться, что мы в полном порядке, а опасность, если она и существовала, более не грозит.
  
  В последующую неделю жизнь в Дерри замерла. Мокрый снег и ветер много чего натворили, а резкое понижение температуры осложнило расчистку дорог и ликвидацию последствий бурана. И люди, конечно, сделались мрачными и угрюмыми. Такие природные катаклизмы случаются у нас каждый год, иногда даже в апреле, но их никогда не ждут. И когда городу достается, мы воспринимаем это как личное оскорбление.
  
  Но к концу недели погода начала налаживаться. Я воспользовался этим подарком судьбы и отправился выпить чашечку кофе и съесть пирожное в маленький ресторанчик, расположенный по соседству с аптечным магазином «Райт эйд», в котором Джоанна сделала свою последнюю покупку. Ел пирожное, запивал его кофе, разгадывал газетный кроссворд, когда рядом со мной раздался мужской голос:
  
  — Позволите сесть за ваш столик, мистер Нунэн? Сегодня здесь очень уж много народу.
  
  Я поднял голову и увидел старика. Я его определенно знал, только не мог припомнить, где и когда пересекались наши пути.
  
  — Ралф Робертс, — представился он. — Доброволец «Красного креста». Мы там работаем с моей женой, Лойс.
  
  — Да, конечно, — кивнул я. Каждые шесть недель я сдавал кровь в местном отделении «Красного креста». Ралф Робертс, среди прочих старичков-добровольцев, разносил донорам сок и булочки и предупреждал, чтобы мы не вставали и не делали резких движений, если кружится голова. — Пожалуйста, присядьте.
  
  Он взглянул на мою газету с кроссвордом, лежащую в полоске солнечного света, и уселся за столик, — Вы не находите, что разгадывание кроссворда в «Дерри ньюс» — одно из тех занятий, без которых можно обойтись?
  
  Я рассмеялся и кивнул.
  
  — В принципе, да. Но я разгадываю кроссворд, а другие люди забираются на Эверест по одной и той же причине, мистер Робертс, — потому что он есть. Только, разгадывая кроссворд, никто не рискует сломать шею.
  
  — Зовите меня Ралф. Пожалуйста.
  
  — Хорошо. А я — Майк.
  
  — Отлично. — Он улыбнулся, обнажив зубы, желтоватые, но, несомненно, даровании ему природой. — Мне нравится переходить имена. Словно галстук снимаешь. Хорошенький мы пережили буран, не так ли?
  
  — Да, но теперь, слава Богу, потеплело.
  
  Температура действительно резко поднялась (для марта это характерно) с ночных минус три до дневных плюс десяти. Солнечные лучи приятно грели кожу. Именно погода и выгнала меня из дома.
  
  — Весна все-таки придет — покивал Ралф. — В иной год она забывает дорогу домой, но в конце концов находит нужную тропу. — Он глотнул кофе и поставил чашку на стол. — Что-то давно не видел вас в «Красном кресте».
  
  — Восстанавливаю запасы крови. — Тут я, конечно, грешил против истины. Кровь мне полагалось сдать две недели тому назад. Об этом напоминала открытка, которая лежала на холодильнике. — На следующей неделе приду обязательно.
  
  — Я упомянул об этом лишь потому, что у вас группа А, а у нас она в дефиците.
  
  — Придержите для меня койку.
  
  — Можете на это рассчитывать. У вас все нормально? Извините, что спрашиваю, но вы неважно выглядите. Если причина в бессоннице, я могу посочувствовать.
  
  По нему видно, что он страдает бессонницей, отметил я. Большие мешки под глазами. Но, с другой стороны, ему глубоко за семьдесят, а в этом возрасте мешки под глазами могут появиться из-за сотни болезней. Поживи с его и будешь выглядеть как незнамо кто. Я уже открыл рот, чтобы дать мой стандартный ответ на вопрос, касающийся моего самочувствия («У меня все в порядке»), а потом подумал: а к чему мне постоянно играть роль мужчины с рекламного щита «Мальборо», у которого действительно нет проблем? Да и кого я пытаюсь обмануть? Что произойдет, если я скажу тому старику, который приносит мне булочку после того, как медицинская сестра вытащит иглу для забора крови из моей вены, что похвастаться мне нечем? Землетрясение? Пожар и потоп? Едва ли.
  
  — Знаете, Ралф, состояние у меня не очень.
  
  — Грипп? В этом году чуть ли не все им переболели.
  
  — Нет. Грипп меня миновал. И сплю я хорошо. — Я говорил правду, спал я хорошо, если забыть повторяющиеся ночные визиты в «Сару-Хохотушку». — Думаю, просто плохое настроение.
  
  — Тогда вам надо поехать в отпуск. — Он вновь поднес чашку ко рту. А когда посмотрел на меня, тут же поставил ее на стол. — Что такое? Вам нехорошо?
  
  «Нет, — очень хотелось сказать мне. — Просто вы — первая птичка, запевшая а тишине, Ралф, ничего больше».
  
  — Нет, нет, все в порядке, — ответит я, а потом повторил ключевое слово, наверное, хотел услышать его из собственных уст. — Отпуск?
  
  — Да. — Он улыбался. — Люди всегда ездят в отпуск.
  * * *
  
  Люди всегда ездят в отпуск. Он говорил, правду: даже те люди, которые не могут позволить себе ехать в отпуск. Когда они устают. Когда им надоедает захлебываться в собственном дерьме. Когда окружающий мир требует от них слишком многого Я, разумеется, мог позволить себе отпуск. И мог оторваться от работы (какой работы?), однако только старичок-доброволец сумел открыть мне глаза на то, что я мог бы увидеть и сам: в отпуск я последний раз ездил с Джо. Мы летали на Бермуды зимой того года, когда она умерла. Работать я давно не работал, наверное, поэтому начисто забыл о том, что кроме работы в жизни есть место и отпуску. И только летом, прочитав в Дерри ньюс» некролог Ралфа Робертса (его сбила машина), я осознал, в каком я долгу перед стариком. Его совет принес мне гораздо больше пользы, чем стакан апельсинового сока, который я получал, сдавая кровь. Можете мне поверить.
  * * *
  
  Покинув ресторан, я не пошел домой, а долго кружил по этому чертову городу, зажав подмышкой газету с наполовину разгаданным кроссвордом. Я шагал, пока не продрог, несмотря на плюсовую температуру. Вроде бы не думал ни о чем и одновременно обо всем. То был особый способ размышления, которым я всегда пользуюсь, когда готовлюсь к написанию новой книги. И хотя прошло уже несколько лет с тех пор, как я в последний раз брался за новую книгу, никаких проблем у меня не возникло: память услужливо подсказала все, что требовалось.
  
  Представьте себе, что на вашу подъездную дорожку въехал трейлер и несколько здоровенных парней начали его разгружать, перетаскивая вещи в подвал. Другой подходящей аналогии я просто не нахожу. Вы не можете видеть вещи, потому что они или в чехлах, или в коробах. Это предметы обстановки, они нужны вам, чтобы превратить дом в жилище, создать угодную вам среду обитания.
  
  Когда грузчики запрыгивают в свой трейлер, вы спускаетесь в подвал и прохаживаетесь по нему (точно так я прохаживался в тот день по Дерри, поднимался на холмы и спускался в низины в своих старых галошах), прикасаетесь к коробу, чехлу. Это диван? А это комод? Не важно. Все на месте, грузчики ничего не забыли, ничего не потеряли, и хотя вам придется перетаскивать все наверх (не надорвать бы спину), вы довольны. Потому что главное сделано: все, что вам нужно, уже находится в доме.
  
  В тот момент я думал, надеялся, что трейлер привез все необходимое для тех сорока лет, которые мне предстояло прожить в стране, где не пишут книг. Они подошли к двери в подвал, вежливо постучались, несколько месяцев ждали, но, так и не получив ответа, высадили дверь. Однако оставили записку:
  
   Дружище, надеемся, шум тебя не напугал. Насчет двери извини.
  
  На дверь я плевать хотел, на обстановку — нет. Может, они что-то разбили или потеряли? Едва ли. Я думал, что дел у меня — перенести вещи наверх, снять чехлы и короба и расставить по местам.
  
  По пути домой я проходил мимо «Тени», очаровательного маленького кинотеатра Дерри, где крутили старые фильмы. Кинотеатр процветал, несмотря на видеореволюцию, а может, именно благодаря ей. В этот месяц шел ретроспективный показ классических научно-фантастических фильмов пятидесятых годов. Апрель посвящался Хэмфри Богарту[161], любимому киноактеру Джо. Я постоял у афиши, перечитал список предполагавшихся к показу фильмов. А дома раскрыл справочник, выбрал наугад туристическое агентство и сказал мужчине, снявшему трубку на другом конце провода, что хочу поехать в Ки-Ларго. Вы имеете в виду Ки-Уэст[162], переспросил мужчина. Нет, возразил ему я, я имею в виду Ки-Ларго, как в фильме[163], где снялись Боуги и Бейколл.
  
  Сначала я хотел поехать на три недели, а потом передумал. Я богат, я независим, я на пенсии. О каких трех неделях может идти речь? Шесть недель, и точка. И попросил найти мне отдельный коттедж. Он предупредил, что это дорого. Я ответил, что о деньгах он может не беспокоиться. Особенно меня радовало, что в Дерри я вернусь уже теплой весной.
  
  А тем временем я мог распаковать кое-какую мебель.
  * * *
  
  Первый месяц я восторгался Ки-Ларго, последние две недели едва не умер со скуки. Однако остался там, потому что и в скуке была своя прелесть. Люди, обладающие высоким порогом терпимости к скуке, могут о многом передумать. Я съел миллион креветок, выпил тысячу «маргарит»[164], прочитал двадцать три детектива Джона Макдональда[165]. Сначала я обгорел, потом с меня слезла кожа, наконец, загорел. Купил себе кепку с длинным козырьком и надписью:
  
   ПОПУГАЯЧЬЯ ГОЛОВА
  
  вышитой ярко-зеленой ниткой. Каждый день прогуливался по одной и той же полосе берега и вскоре уже знал всех отдыхающих по имени. И я распаковывал «вещи». Многие мне не нравились, но у всех, это точно, было свое место в доме.
  
  Я думал о нашей совместной жизни с Джо, думал о том, как сказал ей, что никто не спутает «Быть вдвоем» с «Взгляни на дом свой, Ангел». Тогда она мне еще ответила:
  
  «Надеюсь, ты не собираешься заниматься самокопанием, а, Нунэн?»
  
  Пока я находился на Ки-Ларго, эти слова то и дело возвращались ко мне, произнесенные с интонациями Джо: не собираешься заниматься самокопанием, гребаным самокопанием, не хочешь сетовать на тяжелую судьбу художника, которого никто не хочет понять?
  
  Я вспоминал, как Джо подходила ко мне с полной корзиной белых грибов и, торжествуя, восклицала: «В этот вечер у Нунэнов будет самый роскошный ужин!» Я вспоминал, как она, по-особенному изогнувшись, красила ногти на ногах. Я вспоминал, как она швырнула в меня книгу, когда я высмеял ее новую прическу. Я вспоминал, как она училась играть на банджо и как она выглядела без бюстгальтера в тонком свитере. Я вспоминал, как она говорила мне, что все это самокопание, гребаное самокопание.
  
  И я вспоминал сны, особенно последний, самый кошмарный из всех. Вспоминал без труда, потому что в отличие от обычных снов он накрепко впечатался в мою память. Последний сон о «Саре-Хохотушке» и самый первый, вызвавший поллюцию (в нем я подходил к обнаженной девушке, которая лежала в гамаке и ела сливу). Эти два сна никуда не девались, год за годом оставались со мной, остальные же или полностью, или по большей части забылись.
  
  Конечно, в снах, связанных с «Сарой», я помнил мелкие подробности: гагар, цикад, вечернюю звезду, желание, которое я загадывал, глядя на нее, что-то еще, но все это могло мне и почудиться. Фон, знаете ли. Их не следовало брать в расчет. Но оставались три серьезных, основополагающих момента, три больших предмета обстановки, которые следовало аккуратно распаковать.
  
  В «Сариных» снах такими моментами были лес позади меня, дом — подо мной и я сам, Майкл Нунэн, застывший посередине. Я боялся идти к дому внизу, возможно, потому, что он слишком долго пустовал, но я ни на мгновение не сомневался в том, что идти туда надо. Пугало меня что-то или нет, я знал, что коттедж у озера — мое единственное убежище. Но только я не мог идти туда. Потому что не мог сдвинуться с места. Мои ноги вросли в землю.
  
  В последнем кошмаре я все-таки смог добраться до убежища, да только убежище оказалось обманом. Более опасным, чем я мог себе представить, Моя мертвая жена выскочила из него с криком, завернутая в саван, и набросилась на меня. Даже пять недель спустя, в трех тысячах миль от Дерри, меня начинала бить дрожь, когда я вспоминал, с какой стремительностью несется на меня это белое нечто.
  
  Но была ли это Джоанна? Я ведь этого не знал, правда? Я видел только белое одеяние. Гроб был похож на тот, в котором похоронили Джоанну, но вдруг это совпадение?
  
  Психологический барьер, лишающий способности ходить, лишающий способности писать.
  
  «Я не могу писать», — сказал я голосу во сне. Голос ответил, что могу. Голос заявил, что психологического барьера больше нет, и доказательство тому — вернувшаяся ко мне способность ходить. И я пошел по проселку, пошел к коттеджу. Конечно, мне было страшно. Меня охватил ужас еще до того, как из двери выскочило бесформенное белое нечто. Я сказал, что боюсь миссис Дэнверс, но лишь потому, что у меня в голове, разумеется, во сне, «Сара-Хохотушка» и Мэндерли перемешались. Я боялся…
  
  — Я боялся писать, — услышал я свой голос. — Я боялся даже попытки писать.
  
  Откровение это вырвалось у меня вечером, накануне того дня, когда я наконец-то улетел в Мэн, когда я уже крепко набрался. К концу отпуска я пил практически каждый вечер.
  
  — Меня пугает не сам психологический барьер. Меня пугает его слом. Я в полной заднице, мальчики и девочки, в полной заднице.
  
  В заднице или нет, но я понял, что сумел ухватить суть проблемы. Я боялся разрушить этот самый барьер, может, боялся начать заново свою жизнь, уже без Джо. Однако какая-то глубинная часть моего сознания верила, что без этого мне не обойтись. Вот и объяснение угрожающих шумов в лесу у меня за спиной. А вера — не пустой звук. Особенно для человека с богатым воображением. Когда у человека с богатым воображением возникают психологические проблемы, грань между реальным и кажущимся имеет тенденцию исчезать.
  
  Лесные существа… Да, сэр. Одно из них я держал в руке, когда обо всем этом размышлял. Я поднял стакан, поставил его между собой и западным горизонтом, чтобы заходящее солнце окрасило содержимое в красные тона. Пил я много, возможно, для Ки-Ларго это норма, в отпуске людям положено пить, это как бы закон, но перед отъездом я стал пить совсем много. Если столько пьешь, потерять контроль над собой — пара пустяков. А тогда жди беды.
  
  Зловещие существа в лесу, потенциальное убежище, охраняемое злобным призраком, возможно, то была не моя жена, а память моей жены. Логичное предположение, поскольку для Джо на Земле не существовало лучшего места, чем «Сара-Хохотушка». Эта мысль потянула за собой следующую, которая заставила меня перекинуть ноги через край шезлонга и сесть. Ритуал вел начало от «Сары»… Шампанское, последняя фраза, наконец, ключевое благословение: «Что ж, значит, есть повод выпить, верно?»
  
  Хотел ли я, чтобы все вернулось на круги своя? Хотел ли? Месяц или год тому назад я не мог абсолютно искренне ответить на этот вопрос. Теперь ситуация изменилась. Да, хотел! Хотел двигаться дальше, хотел закрыть одну страницу моей жизни, пусть и очень дорогую, полную воспоминаний о моей умершей жене, и открыть новую, пока совсем еще чистую. Но для этого мне предстояло вернуться назад.
  
  В бревенчатый коттедж у озера. В «Сару-Хохотушку».
  
  — Да, — вырвалось у меня, и по коже тут же побежали мурашки. — Да, все так.
  
  А почему нет?
  
  Вновь я почувствовал себя круглым идиотом. Как в том случае, когда Робертс заметил, что мне следует поехать в отпуск. Если я должен, вернуться в «Сару» теперь, после завершения отпуска, почему нет? Возможно, мне будет страшно ночь или две — скажем так, я буду мучиться похмельем от последнего кошмара, но пребывание в «Саре» позволит быстрее переступить через него.
  
  И (этой последней мысли я позволил едва слышно пискнуть в дальнем уголке моего сознания), возможно, что-то изменится и в моих отношениях с компьютером. Маловероятно, конечно, но шанс оставался. Мне поможет только чудо, не так ли я думал, сидя на краю ванны, приложив мокрое полотенце к царапине на лбу? Да, только чудо. Но иногда слепые падают, ударяются головой и прозревают. Иногда калеки отбрасывают костыли, поднявшись по лестнице к двери храма.
  
  О Дебре и Гарольде я мог не беспокоиться. Да, они начнут интересоваться новым романом, но месяцев через восемь или девять. Я решил провести эти месяцы в «Саре-Хохотушке». Конечно, требовалось какое-то время, чтобы я закончил мелкие дела в Дерри, чтобы Билл Дин подготовил коттедж к моему приезду, но я решил, что смогу перебраться туда к Четвертому июля. Удачная, между прочим, дата. Не просто день рождения нашей страны. К этому дню в западном Мэне практически сходил на нет весенний пик активности насекомых, тех же клещей.
  
  И к тому моменту, когда я собрал все вещи (детективы Джона Макдональда остались тому, кто сменит меня в этом номере), сбрил недельную щетину с загорелого дочерна лица (глядя в зеркало, я себя уже не узнавал) и загрузился в самолет, относительно ближайшего будущего сомнений у меня не было: я возвращаюсь в то место, которое мое подсознание ассоциирует с убежищем против сгущающейся тьмы; я возвращаюсь туда, хотя мое сознание предупреждает: это чревато. Я возвращаюсь туда, хотя и не жду, что «Сара» станет Лурдом[166], но с надеждой, что смогу загадать желание, когда увижу над озером первую вечернюю звезду.
  * * *
  
  Была только одна деталь, которая не укладывалась в мои планы по нейтрализации снов о «Саре-Хохотушке». Объяснения я не находил, поэтому пытался эту деталь игнорировать. Получалось не очень. Все-таки я оставался писателем, а писатели, как известно, учат свой разум вести себя неподобающим образом.
  
  Я говорю о царапине на тыльной стороне ладони. Царапине, которая присутствовала во всех снах, клянусь, присутствовала, а в конце концов появилась и наяву. Смею вас уверить, у доктора Фрейда об этом ничего не написано.
  
  Простое совпадение, ничего больше, думал я, когда самолет пошел на посадку. Я сидел во втором ряду (хорошо сидеть в носовой части самолета: в случае аварийной посадки надувной трап рядом) у иллюминатора и смотрел на сосновые леса, над которыми мы скользили, приближаясь к международному аэропорту Бангора. Снег давно сошел; я пропустил его кончину, отправившись в отпуск. Всего лишь совпадение. Поцарапать руку — пустяк. Они же все время перед тобой, ты ими постоянно машешь. Как же обойтись без царапин?
  
  Вроде бы логичное предположение, но что-то не складывалось. Не складывалось, и все.
  
  Мешали мальчишки в подвале. Те самые, которые тебе не верили. Мальчишки в подвале не верили твоей истории.
  
  В этот момент колеса «Боинга-737» коснулись посадочной полосы, и я выбросил эти мысли из головы.
  * * *
  
  Как-то днем, вскоре после возвращения домой, я обшаривал стенные шкафы, пока не нашел коробку из-под обуви со старыми фотографиями Джо. Я рассортировал их и внимательно просмотрел те, что были сделаны на озере Темный След. Их оказалось более чем достаточно, но фотографировала главным образом Джоанна. Однако несколько фотографий запечатлели и ее, причем я нашел один фотоснимок, который сделал сам, то ли в 1990, то ли в 1991 году.
  
  Иногда даже любителю-фотографу улыбается удача (если семьсот мартышек будут семьсот лет барабанить по клавишам семисот печатных машинок, то, как вам известно, они создадут все шедевры, написанные лучшими представителями человечества), вот и этот снимок получился что надо. Джо стояла на плоту, за ее спиной садилось золотисто-красное солнце. Она только что вылезла из озера, в разъемном, сером в красную горошину, купальнике, и с нее еще капала вода. Я запечатлел ее в тот самый момент, когда она, смеясь, отбрасывала волосы со лба и висков. Соски выпирали сквозь тонкую ткань бюстгальтера. Выглядела Джо совсем как киноактриса с афиши очередного фильма о чудовищах, облюбовавших океанский пляж, или маньяке-убийце, шастающем по кампусу.
  
  Внезапно меня охватила страсть. Мне хотелось увести ее наверх, такой, какой она осталась на фотографии, с прядками волос, прилипших к щекам, в купальнике, не скрывающем ее прелестей. Мне хотелось приникнуть к ее соскам, вот так, не снимая бюстгальтера, почувствовать вкус ткани, ощутить, как твердеет под моими губами сосок. Мне хотелось высасывать, словно молоко, воду из купальника, а потом сдернуть с Джо трусики и трахать ее, пока мы оба не сольемся в оргазме.
  
  С легкой дрожью в руках я положил эту фотографию рядом с теми, что тоже мне понравились (хотя таких эмоций и не вызвали). У меня все встало, да так, что член превратился в камень, обтянутый кожей. В таких случаях ты ни на что не годишься, пока твой «игрунчик» не опадет.
  
  Самый быстрый способ решить проблему, если рядом нет женщины, — привлечь на помощь собственную руку, но в тот момент у меня даже не возникло такой мысли. И я бесцельно бродил по комнатам второго этажа, покорно ожидая, пока исчезнет бугор на моих джинсах.
  
  Злость — один из элементов скорби, я где-то об этом читал, но я первый раз разозлился на Джоанну, лишь найдя эту фотографию. Не просто разозлился, пришел в ярость. Глупая сучка, ну зачем ты решила пробежаться едва ли не в самый жаркий день в году! Глупая, безмозглая сучка, как ты могла оставить меня одного, лишив даже возможности работать!
  
  Я сел на ступени, гадая, что же мне теперь делать. Хорошо бы пропустить стаканчик, а вдогонку и второй. И я уже поднялся, но тут же понял, что эта идея не из лучших.
  
  Я прошел в кабинет, включил компьютер и составил кроссворд. В тот вечер, улегшись в постель, я снова вспоминал фотографию Джоанны в купальнике. И решил, что напрасно, потому что мысли эти опять закончатся ночным кошмаром. С тем я и выключил свет.
  
  Но кошмар мне не приснился. Мои ночные визиты в «Сару-Хохотушку» закончились.
  * * *
  
  Неделю спустя я еще сильнее проникся мыслью о том, чтобы провести лето у озера. Поэтому в начале мая, во второй половине дня, когда, по моим расчетам, любой уважающий себя сторож будет сидеть перед телевизором и смотреть матч «Красных носков»[167], я позвонил Биллу Дину и сказал, что с Четвертого июля хочу пожить в моем коттедже… Возможно, останусь там на осень и зиму.
  
  — Отлично, — живо откликнулся он. — Это очень хорошие новости. Многим недостает тебя, Майк. Мы все хотим выразить тебе свои соболезнования.
  
  В его голосе слышались нотки упрека, или мне это только показалось? Разумеется, мы с Джо оставили след в тех краях. Пожертвовали приличные деньги маленькой библиотеке, обслуживавшей треугольник Моттон — Кашвакамак — Касл-Вью. Джо провела успешную кампанию по сбору средств для создания книжного автомагазина. Участвовала она и в работе Общества по развитию народного творчества округа Касл. Навещала больных, сдавала кровь, что-то продавала на благотворительном базаре в Касл-Роке. Короче, достаточно активно участвовала в местной светской в жизни, пусть иногда и язвительно улыбаясь (разумеется, мысленно). Господи, подумал я, наверное, у старины Билла действительно есть повод упрекнуть меня.
  
  — Ее помнят. — В моем голосе не слышалось вопросительных интонаций.
  
  — Да, конечно.
  
  — И мне очень ее недостает. Наверное, поэтому я и не приезжал на озеро. Там нам было очень хорошо вдвоем.
  
  — Оно и понятно. Но чертовски приятно узнать, что мы наконец-то увидим тебя. Значит, мне пора приниматься за дело. Коттедж в полном порядке, можешь переезжать хоть сегодня, если хочешь, но он долго пустовал и в него надо вдохнуть жизнь.
  
  — Я знаю.
  
  — Я попрошу Бренду Мизерв вычистить «Сару» от подвала до чердака. Если помнишь, она всегда у вас прибиралась.
  
  — Не старовата ли Бренда для генеральной уборки? — спросил я.
  
  Речь шла о шестидесятипятилетней даме, дородной, доброй, обожающей всякие скабрезности. Более всего она любила рассказывать анекдоты о коммивояжере, который проводил ночи, как кролик, прыгая из норки в норку. Это вам не миссис Дэнверс.
  
  — Такие, как Бренда Мизерв, не стареют, — заверил меня Билл. — На тяжелую работу она наймет двух или трех девчонок. И выставит счет на три сотни долларов. Тебя это устроит?
  
  — Вполне.
  
  — Мне надо проверить насос и систему канализации, но, думаю, они в порядке. В студии Джо я видел осиное гнездо. Его я выкурю. Да, и крыша на старом доме, ты знаешь, в центральной части. Надо бы ее перекрыть. Мне следовало сказать об этом в прошлом году, но ты на озеро не приехал, вот я и оставил все как есть. Ты готов раскошелиться?
  
  — Да, если запросят меньше десяти «штук», решение принимай сам. Если больше, позвони мне.
  
  — Если запросят больше, я погоню их пинками.
  
  — Постарайся все закончить до моего приезда, хорошо?
  
  — Конечно. Тебе захочется побыть одному, я понимаю… Но поначалу гости у тебя будут. Она ушла такой молодой. Ее смерть потрясла нас. Мы ее очень любили.
  
  — Спасибо, Билл. — Я почувствовал, как от слез защипало глаза. Горе, как пьяный гость, всегда возвращается для прощальных объятий. — Спасибо за сочувствие.
  
  — Ты получишь свою долю морковных пирогов, дружище, — рассмеялся он, но как-то осторожно, словно опасаясь выйти за рамки приличий.
  
  — Морковных пирогов я съем сколько угодно, — ответил я, — а если уж соседи начнут перегибать палку, надеюсь, у Кенни Остера все еще живет тот большой ирландский волкодав?
  
  — Да, уж он-то будет есть пироги, пока не лопнет! — воскликнул Билл. И смеялся, пока не закашлялся. Я ждал, улыбаясь. — Черника, так он зовёт свою животину, уж не знаю, почему. Вот уж кто у нас обжора! — Я предположил, что Билли ведет речь о собаке, а не о ее хозяине, Кенни Остере, росточком не выше пяти футов, худеньком, складненьком и не дающим повода для обвинении в чревоугодии.
  
  Внезапно я понял, как мне недостает всех этих людей — Билли, Бренды, Бадди Джеллисона, Кенни Остера и других, круглый год живущих у озера. Мне недоставало даже Черники, ирландского волкодава, который всегда ходил с гордо поднятой головой и висящими на нижней челюсти слюнями.
  
  — Мне еще надо расчистить участок после зимы. — В голосе Билла прозвучало смущение. — В этом году обошлось без сильного ветра. Снега, правда, навалило много. Но все равно обломало немало ветвей. Мне следовало давно их убрать. И негоже мне оправдываться тем, что ты уже несколько лет не приезжаешь. Чеки-то я регулярно обналичиваю. — Я улыбался, слушая, как старый пердун кается и посыпает голову пеплом. Джо, слушая его, хохотала бы до слез, в этом я абсолютно уверен.
  
  — Билл, если к Четвертому июля ты все приведешь в порядок, я буду счастлив.
  
  — Будешь прыгать от восторга, я обещаю, — радостно возвестил Билл. — Хочешь приехать и написать книгу, вдохновляясь озером? Как в прежние времена? Два последних романа тебе удались. Жена не могла оторваться…
  
  — Еще не знаю, — оборвал я его хвалебную песнь. И тут меня осенило. — Билл, окажи мне одну услугу. И сделать это надо сразу, до того, как ты расчистишь подъездную дорожку, и пустишь в дом Бренду Мизерв.
  
  — Если это в, моих силах, сделаю, — ответил Билл.
  
  И я объяснил, что мне от него нужно.
  * * *
  
  Четырьмя днями позже я получил маленькую бандероль. Вскрыл ее и достал, двадцать фотографий, отснятых одноразовым фотоаппаратом.
  
  Билл сфотографировал дом с разных сторон. По снимкам чувствовалось, что в доме не живут хотя за ним и приглядывают, пусть и без должного рвения, в чем, собственно, Билл мне и признался.
  
  Большинство фотографий я сразу отодвинул в сторону, оставив четыре первые. Их я разложил на кухонном столе, залитом солнечными лучами. Билл сделал их с верхней точки проселка, примерно с того места, где он пересекался с дорогой, направив фотоаппарат на «Сару-Хохотушку». Я видел, что мох рос теперь не только на бревнах центральной части, но перебрался и на бревна северного и южного крыла. Я видел валяющиеся на проселке ветви, кучки сосновых иголок. Биллу, должно быть, хотелось все это убрать до того, как сфотографировать проселок, но он устоял перед искушением. Я просил его заснять все, как есть, и он выполнил мою просьбу.
  
  Кусты по обе стороны проселка стали куда гуще с тех пор, как мы с Джо последний раз приезжали в «Сару». Длинные ветви действительно тянулись через него друг к другу, как разлученные влюбленные.
  
  Но мой взгляд вновь и вновь возвращался к крыльцу черного хода, обращенного к подъездной дорожке. Все прочие совпадения между фотографиями и моими снами о «Саре» могли быть случайностью (или могло сработать писательское воображение, а уж оно-то умеет нарисовать более чем реальный фон для вымышленных событий), но как объяснить подсолнухи, выросшие сквозь щели в досках крыльца? Никак, точно также, как и царапину на тыльной стороне ладони.
  
  Я перевернул одну из фотографий. На обороте Билл написал мелким почерком: «Эти господа заявились очень уж рано и нарушили границы частного владения».
  
  Я вновь посмотрел на фотографию. Три подсолнуха выросшие сквозь щели между досками крыльца.
  
  Не два, не четыре, а три больших подсолнуха с головками-прожекторами.
  
  Точно такие я видел во сне.
  Глава 6
  
  Третьего июля 1998 года я положил два чемодана и портативный компьютер «Пауэр-бук» в багажник моего «шевроле», подал его задним ходом к дороге, потом нажал на педаль тормоза и вернулся в дом. Он стоял одинокий и покинутый, как верная любовница, не понимающая, за что ее бросили. Я не стал накрывать мебель чехлами, не отключил электричество (понимал, что Великий Озерный Эксперимент может быстро закончиться), но все равно дом номер четырнадцать по Бентон-стрит полагал, что наши пути разошлись. И мои шаги отдавались гулким эхом, которого просто не могло быть в комнатах, заставленных мебелью.
  
  В кабинете я выдвинул ящик комода, в котором лежали четыре пачки бумаги. Достал одну, задвинул ящик, двинулся к двери, но на втором шаге остановился. Обернулся. Фотография Джо в купальном костюме стояла на комоде. Я взял фотографию, разорвал обертку пачки с торца и засунул фотографию между листами бумаги, как закладку. Если б ко мне вернулась способность писать и если б я этим воспользовался, то вновь встретился бы с Джоанной где-нибудь на двести пятидесятой странице.
  
  Я вышел из дома, запер дверь черного хода, сел в автомобиль и уехал. Больше я на Бентон-стрит не вернулся.
  * * *
  
  Несколько раз у меня возникало желание съездить на озеро и посмотреть, как идет ремонт: расходы оказались куда выше, чем поначалу предположил Билл Дин. Но что-то меня удерживало. Мое сознание словно убеждало меня, что в «Сару-Хохотушку» я должен приехать для того, чтобы там и остаться.
  
  Перекрывать крышу Билл нанял Кении Остера, а кузену Кенни, Тимми Ларриби, поручил ошкурить бревна снаружи. Он также пригласил сантехника и получил мое согласие на замену некоторых труб и водяного насоса. Потом выяснилось, что надо менять и автономный генератор.
  
  В телефонных разговорах Билл очень сокрушался из-за всех этих расходов. Я ему не мешал. Когда янки в пятом или шестом поколении заводит разговор о деньгах, которые предстоит потратить, надо дать ему выговориться. Выкладывать зелененькие для янки так же противоестественно, как обниматься на улице. Что же касается меня, то я мог позволить себе потратиться. Жил я скромно. Не потому, что меня так воспитали. Просто мое воображение не подсказывало мне интересных способов тратить деньги. Трехдневный загул в Бостон состоял для меня из посещения матча «Красных носков», «Тауэр рекорс и видео» и книжного магазина «Вордсворт» в Кембридже. При такой жизни я не мог потратить даже проценты, не говоря уж об основном капитале. К тому же в Уотервилле у меня был хороший финансовый менеджер, и в день, когда я запер дом в Дерри и отправился к озеру, мое личное состояние превышало пять миллионов долларов. Пустяк в сравнении с богатством Билла Гейтса[168], но куда как много по здешним меркам. Так что я мог позволить себе заплатить за ремонт дома.
  
  В тот год странными выдались для меня конец весны и начало лета. Я главным образом ждал, закруглял мои городские дела, разговаривал по телефону с Биллом Дином, когда тот звонил, чтобы высыпать на меня ворох очередных проблем, и старался не думать. Я сделал интервью для «Паблишер уикли», и когда репортер спросил меня, испытывал ли я определенные трудности, возвратившись к работе после «утраты самого близкого человека», я, не моргнув глазом, ответил, что нет. И ведь сказал чистую правду. Мои проблемы начались, лишь когда я поставил последнюю точку в романе «Вниз с самого верха». А до того все у меня получалось, как и прежде.
  
  В середине июня мы с Фрэнком встретились за ленчем в льюистонском кафе «Старлайт», расположенном практически на полпути между нашими домами. За десертом (ели мы, естественно, фирменный клубничный торт «Старлайт») Фрэнк спросил, встречаюсь ли я с кем-нибудь. Я в изумлении вытаращился на него.
  
  — А чего ты на меня пялишься? — в голосе его слышалось недоумение. — Если и видишься, я не собираюсь обвинять тебя в том, что ты изменяешь Джо. В августе пойдет пятый год, как она мертва.
  
  — Нет, — ответил я. — Я ни с кем не вижусь.
  
  Он молча смотрел на меня. Несколько секунд я не отводил глаз, затем принялся месить ложечкой взбитые сливки на моем куске клубничного торта. Торт подавали теплым, прямо из духовки, и сливки таяли. Почему-то мне вспомнилась старая песня о том, как кто-то оставил торт под дождем.
  
  — А хоть с кем-нибудь встречался, Майк?
  
  — Я не уверен, что должен тебе в этом отчитываться.
  
  — Да перестань, Майк. А на Ки-Ларго? Там хоть…
  
  Я заставил себя оторвать взгляд от тающих взбитых сливок.
  
  — Нет. Не встречался.
  
  Какое-то время он молчал. Я думал, ищет другую тему для разговора. Меня это вполне устраивало. Но он прямо спросил, спал ли я с кем-нибудь после смерти Джоанны. Он принял бы на веру любой мой ответ, даже если бы и сомневался в его правдивости: мужчины часто лгут насчет секса. Но я сказал правду, испытывая при этом какое-то извращенное наслаждение:
  
  — Нет.
  
  — Ни единого раза?
  
  — Ни единого раза.
  
  — А как насчет массажных салонов? Ты понимаешь, хотя бы для того, чтобы…
  
  — Нет.
  
  Теперь уже он завозил ложечкой по сливкам. К торту он еще не притронулся. Потом посмотрел на меня. Да так, словно видел перед собой некоего нового, неизвестного науке жука. Мне этот взгляд не понравился, но я понимал, чем он вызван.
  
  Дважды я подходил к тому, что в наши дни называется «близкими отношениями», но не на Ки-Ларго, где лицезрел примерно две тысячи миловидных женщин, которые только и ждали приглашения в постель. Первый раз с рыжеволосой официанткой Келли. Она работала в ресторане, куда я часто заходил на ленч. Вскоре мы уже раскланивались, как добрые знакомые, шутили, а потом начали оценивающе поглядывать друг на друга — вы понимаете, о чем я. Я обратил внимание на ее ноги, на то, как униформа обтягивала бедра, когда она наклонялась или поворачивалась, а она заметила мое внимание.
  
  А еще была женщина в спортивном зале «Ну, ты», где я занимался на тренажерах. Высокая женщина, которая отдавала предпочтение розовым эластичным топикам и черным велосипедным шортам. Смотрелась она в таком наряде великолепно. И еще мне нравились книги, которые она читала, крутя педали стационарного велосипеда. Не «Мадемуазель» или «Космополитен», а романы Джона Ирвинга или Эллен Джилкрист. Мне симпатичны люди, которые читают книги, и не потому, что я их пишу. Читатели книг тоже могут начать разговор с обсуждения погоды, но, как правило, им доступны и более интересные темы.
  
  Блондинку в розовых топиках и черных шортах звали Адрия Банди. Мы начали обсуждать книги, оседлав два стоявших рядом велотренажера, а потом раз или два в неделю, по утрам, я засекал ее в зале поднятия тяжестей. Подходил, смотрел, как она выжимает штангу, лежа на спине. И в какой-то момент, а было это зимой 1996 года, взгляды мои стали достаточно красноречивыми.
  
  Келли было под тридцать, Адрии — на пару лет меньше. Келли развелась, Адрия не выходила замуж. Так что в обоих случаях я не посягал на семейное счастье, и, думаю, обе согласились бы улечься со мной в постель, не строя долговременных планов. Просто для того, чтобы посмотреть, а что из этого выйдет. Однако в случае с Келли я просто сменил ресторан, а когда Ассоциация молодых христиан предложила мне заниматься бесплатно в их тренажерном зале, забыл дорогу в «Ну, ты». Помнится, полгода спустя я столкнулся с Адрией Банди на улице. И поздоровался с ней, постаравшись не заметить обиды, мелькнувшей в ее глазах.
  
  Чисто физически я, конечно, хотел их обеих (вроде бы мне даже приснился сон, в котором я и поимел их обеих, одновременно, в одной кровати) и при этом не хотел. Частично я видел причину в моей неспособности писать — жизнь и так поломана, так чего создавать себе лишние трудности? С другой стороны, не хотелось выяснять, что нравится женщине, которая отвечает на твои взгляды, — ты или твой банковский счет.
  
  Но главное препятствие, думал я, заключалось в том, что Джо по-прежнему занимала большую часть моего разума и души. И места для другой там просто не было, даже через четыре года после ее смерти. Печально, конечно, но так уж вышло.
  
  — А как насчет друзей? — Фрэнк начал есть клубничный торт. — С друзьями-то ты встречаешься, так?
  
  — Да, — кивнул я, — друзей у меня много. — Тут я солгал, но я заполнил и составил сотни и сотни кроссвордов, прочитал множество книг, по вечерам по видеомагнитофону просмотрел массу фильмов; я мог практически в любое время дня и ночи процитировать предупреждение ФБР о незаконном копировании фильмов. Что же касалось настоящих людей, то перед отъездом из Дерри я позвонил своим врачу и дантисту, а большинство писем, отправленных мною в том июне, состояло из просьб о переадресовке таких журналов, как «Харперс» или «Нешнл джеографик».
  
  — Фрэнк, ты говоришь, как еврейская мамаша, — заметил я.
  
  — С тобой я иной раз и ощущаю себя еврейской мамашей, — ответил он. — Которая, правда, верит в целебные свойства тушеного картофеля, а не клецок из мацы. Ты сейчас выглядишь лучше, чем раньше, наконец-то чуть поправился…
  
  — Разжирел.
  
  — Ерунда, на Рождество ты вообще напоминал ходячий скелет. Опять же лицо и руки у тебя загорели.
  
  — Я много гуляю.
  
  — Да, выглядишь ты лучше, а вот твои глаза меня тревожат. Иногда у тебя такой взгляд, что я просто за тебя боюсь. И я думаю, Джо только порадовалась, если б узнала, что кто-то волнуется из-за тебя.
  
  — Что это за взгляд?
  
  — Я тебе скажу. Такое ощущение, будто тебя загнали в западню, и ты не знаешь, как из нее вырваться.
  * * *
  
  Из Дерри я уехал в половине четвертого, остановился на ужин в Рамфорде, затем медленно покатил по пологим холмам западного Мэна, поглядывая на заходящее солнце. Я постарался максимально точно рассчитать время отъезда и прибытия и, уже миновав Моттон, заметил, как гулко бьется мое сердце. Руки и лицо покрывал пот, и это при работающем кондиционере. Я переключал радиоприемник с одной радиостанции на другую, но мне ничего не нравилось: не музыка, а какие-то визги и вопли. В итоге радио я выключил.
  
  Меня терзал страх, и не без причины. Даже если не учитывать зыбкую грань между сном и реальностью (я это мог сделать без труда, посчитав царапину на тыльной стороне ладони и растущие на заднем крыльце подсолнечники чистым совпадением или неким психическим феноменом), мне было чего бояться. Потому что мне снились необычные сны, и мое решение вернуться в дом у озера не проходило по разряду ординарных. Я казался себе не современным человеком конца двадцатого века, который копается в собственном подсознании в поисках источника страхов (у меня все хорошо, у меня все хорошо, давайте займемся душевным стриптизом под тихую музыку Уильяма Акермана), а безумным ветхозаветным пророком, отправляющимся в пустыню, чтобы жить там, питаясь акридами, выполняя веление Господа, явившегося ему во сне.
  
  Я угодил в серьезный переплет, жизнь моя рушилась, и неспособность писать составляла лишь часть моих бед. Я не насиловал несовершеннолетних и не бегал на Таймс-сквер с мегафоном в руках, призывая к мировой революции, но со мной случилось нечто ужасное. Я потерял свое место в мировом порядке вещей и никак не мог найти его вновь. Неудивительно: в конце концов жизнь — не книга. И в тот жаркий июльский день я осознанно устраивал себе сеанс шоковой терапии. Подчеркиваю, осознанно, можете мне поверить.
  
  К озеру Темный След я добирался следующим образом: по автостраде 1—95 доехал от Дерри до Ньюпорта, по Второму шоссе — от Ньюпорта до Бетела (с остановкой в Рамфорде, в котором воняло, как в преисподней, пока там, случилось это во время второго президентского срока Рейгана, не закрыли целлюлозно-бумажный комбинат), по Пятому шоссе — от Бетеля до Уотерфорда. Далее по Шестьдесят восьмому шоссе, прежде Каунти-роуд, через Касл-Вью, Моттон (центр которого состоит из перестроенных амбаров, в которых нынче продают видео, пиво, подержанные ружья), мимо большого щита с надписью:
  
   ЕГЕРЬ — ЛУЧШИЙ ПОМОЩНИК!
  
   ПРИ ЧРЕЗВЫЧАЙНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ, ЗВОНИТЕ 1—800—555-GAME ИЛИ 72 ПО СОТОВОМУ ТЕЛЕФОНУ
  
  Ниже кто-то добавил краской из баллончика:
  
   ОРЛОВ — НАХРЕН
  
  Проехав еще пять миль, я повернул направо, на узкую дорогу, маркированную жестяной стрелкой-указателем с выцветшим числом 42. Повыше числа в стрелке темнели две дырки от пуль двадцать второго калибра.
  
  На Сорок вторую дорогу я свернул в расчетное время, шестнадцать минут восьмого, если верить часам на приборном щитке моего «шевроле».
  
  Я проехал две десятые мили, слушая, как шелестит, касаясь днища, трава, растущая между колеями, как иногда ветка скребет по крыше или стеклу со стороны пассажирского сиденья.
  
  Потом нажал на тормоз и заглушил мотор. Вылез из кабины, обошел «шевроле» сзади, лег на живот и начал вытаскивать траву, застрявшую между днищем и раскаленной выхлопной трубой. Лето выдалось жарким, а потому не следовало пренебрегать мерами предосторожности. Я приехал в этот час, чтобы избавиться от кошмаров, в надежде понять, что их вызывало и как мне жить дальше. Так что лесной пожар никак не вписывался в мои планы.
  
  Покончив с этим, я встал и огляделся. Цикады стрекотали, деревья прижимались к обочинам, над головой синела полоска неба. Как и во сне.
  
  Я зашагал по дороге, по правой колее. У нас с Джо был только один сосед, старик Ларс Уошбурн, но теперь подъездная дорожка Ларса заросла кустами, и ее перегораживала ржавая цепь. К дереву слева от цепи прибили доску со словами:
  
   ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН
  
  На другой доске, справа от цепи, я прочитал:
  
   РИЭЛТОРСКОЕ АГЕНТСТВО «СЛЕДУЮЩЕЕ СТОЛЕТИЕ»
  
  Ниже значился местный телефон. Слова выцвели и в сгущающихся сумерках читались с трудом.
  
  Я пошел дальше, слыша гулкие удары сердца и, жужжание комаров, облюбовавших мои лицо и руки. Комариный сезон практически закончился, но я сильно потел, и немногие оставшиеся слетались на запах. Должно быть, он напоминал им о крови.
  
  Насколько я был напуган, приближаясь к «Саре-Хохотушке»? Не помню. Подозреваю, что страх, как и боль, со временем забываются. А осталось в памяти ощущение, которое я испытывал и прежде, проходя этой дорогой. Опущение того, что ткань реальности очень тонка. Я думаю, она действительно тонка, совсем как лед на озере после оттепели, и мы сознательно наполняем нашу жизнь шумом, светом, движением, чтобы скрыть от себя эту особенность окружающего нас мира. Но в таких местах, как Сорок вторая дорога, мы обнаруживаем, что дымовых завес и зеркал нет. И остались только стрекот цикад да зелень листвы, темнеющая с угасанием дня, ветви, принимающие облик лиц, гулкие удары сердца в груди, кровь, бьющая в виски и синяя слеза дня, бегущая по щеке неба.
  
  И по мере того как уходит день, тебе открывается истина: то, что видишь перед собой, скрывает некую тайну. Ты чувствуешь эту тайну каждым вздохом, видишь ее в каждой тени, ждешь, что столкнешься с ней на каждом повороте. Она здесь, она поджидает тебя, но ты не знаешь, где и когда тайное станет явным.
  
  Я остановился в полумиле южнее того места, где остался мой автомобиль, не дойдя полмили до проселка, ведущего к «Саре-Хохотушке». Здесь дорога резко поворачивает, и справа открывается широкое поле, сбегающее к озеру. Местные называют его Луг Тидуэлл, а иногда Старый Лагерь. Именно здесь Сара Тидуэлл и ее клан построили свои хижины, так по крайней мере говорила Мэри Хингерман (однажды, когда я спросил об этом Билла Дина, он согласился с тем, что хижины стояли именно здесь, но я заметил, что желания продолжать разговор у него нет, и меня это несколько удивило).
  
  Какое-то время я стоял, глядя на северную оконечность озера Темный След. Вода, красноватая в отсвете заката, напоминала зеркало. Ни ряби, ни лодок. Лодки уже стояли у пристани, а рыбаки сидели в баре, ели лобстеров, обильно запивая их спиртным. Я знал, что через какое-то время некоторые из них, разгоряченные виски и «мартини», примутся гонять по озеру в лунном свете. Я мог лишь гадать, услышу ли я их. Потому что к тому времени я мог уже ехать в Дерри, то ли напуганный увиденным, то ли разочарованный тем, что ничего не увидел.
  
  «Смешной вы человечишка, — молвил Стрикленд».
  
  Я не знал, что собираюсь произнести эти слова до того самого момента, когда они сорвались с языка. И до сих пор понятия не имею, почему произнес именно эти слова. Я вспомнил, как мне приснилась лежащая под кроватью Джо, и по моему телу пробежала дрожь. Комар зажужжал прямо в ухе. Я его убил и двинулся дальше.
  
  К проселку я прибыл, когда и хотел, то есть практически в то же время, что и во снах. Можно сказать, идеально вписался в сон. Даже воздушные шарики, привязанные к указателю с надписью
  
   САРА-ХОХОТУШКА
  
  (один — белый, второй — синий), оба с аккуратно написанными черным фломастером словами
  
   С ВОЗВРАЩЕНИЕМ, МАЙК
  
  только усилили ощущение дежа-вю, чего я собственно и добивался, ибо никакие два сна не повторяют друг друга в мельчайших подробностях. Точно также не совпадают образ вещи, созданный воображением, и она сама, сработанная руками, несмотря на все наши попытки сделать их идентичными. Потому что мы сами меняемся день ото дня, даже от минуты к минуте.
  
  Я подошел к указателю, всем своим существом ощущая загадочность этого места. Прижал ладонь к шершавой доске, потом подушечкой большого пальца прошелся по буквам, не думая о занозах, читая их кожей, словно слепой:
  
   С.А.Р.А.
  
   Х.О.Х.О.Т.У.Ш.К.А.
  
  Проселок очистили от кучек опавших иголок и обломившихся ветвей, но озеро Темный След, как и в моих снах, красновато поблескивало внизу. А на его фоне точно так же темнела громада дома. Билл заботливо оставил зажженным фонарь на крыльце черного хода, подсолнечники, пробившиеся сквозь щели между досками крыльца, давно уже срезали, но в остальном картина не изменилась.
  
  Я поднял голову к полоске неба над дорогой. Ничего… Я подождал… Снова ничего… Еще подождал… И тут, точно в той точке, куда я и смотрел, благо во снах натренировался, вспыхнула звезда. Мгновением раньше я видел только темнеющее небо (на синеву по центру с боков надвигалось индиго), и внезапно засветилась Венера. Многие рассказывают о том, что наблюдали за появлением звезд на вечернем небе. Кто-то действительно наблюдал, но я, думаю, впервые в жизни увидел, как в небе появилась первая звезда. И загадал желание, только на этот раз — в реальной жизни и не имеющее отношения к Джо.
  
  — Помоги мне, — попросил я, не отрывая взгляда от Венеры. Наверное, мне следовало что-то добавить, да только я не знал, что. Не знал, в какой я нуждался помощи.
  
  Этого достаточно, зазвучал голос в моей голове. На сегодня достаточно. А теперь возвращайся за своим автомобилем.
  
  Да только не собирался я возвращаться. Я наметил для себя другое: спуститься к дому, как в последнем кошмарном сне. Доказать себе, что в старом бревенчатом коттедже не прячется укутанный в саван призрак. План мой базировался на мудрости Нового века. А мудрость эта гласила: чтобы преодолеть собственные «страхи», нужно взглянуть им в лицо и выздороветь. Но, пока я стоял у съезда и смотрел вниз на искорку фонаря на заднем крыльце (крошечную искорку в море сгущающейся тьмы), мне пришла в голову другая мудрая мысль, которая, в светлое, солнечное утро, возможно, и не покажется мудрой. Мысль эта, в сущности, очень проста и предполагает, что страх есть проявление инстинкта самосохранения, а потому, почувствовав его, надобно послать все к черту и бежать. И в лесу, на исходе дня, второе толкование казалось куда как более логичным, тут сомнений быть не могло.
  
  Случайно мой взгляд упал на руку, и я с удивлением отметил, что держу один из воздушных шариков: отвязал его, даже не заметив, занятый своими мыслями. Он плавал в воздухе, на другом конце нитки, и в темноте я уже не мог разобрать написанные на нем слова.
  
  Может, никакой дилеммы и нет; может, психологический барьер никуда не делся, и я не смогу спуститься вниз: буду стоять, как статуя, пока кто-то не придет и не уволочет меня в лес.
  
  Но происходило все это в реальном времени и в реальном мире, а в реальном мире не существовало, во всяком случае, для меня, обездвиживающего психологического барьера. Я разжал пальцы. Шарик, почувствовав свободу, устремился вверх, а я двинулся вниз по проселку. Шаг, еще шаг — и процесс пошел. Я все глубже погружался в терпкий запах сосновых иголок, а однажды поймал себя на том, что переступил через сломанную ветвь, которая лежала на проселке в моем сне, но не наяву.
  
  Сердце по-прежнему колотилось о ребра, пот выступал из всех пор, смачивая кожу и привлекая комаров. Я поднял руку, чтобы отбросить волосы со лба, замер, остановив ее на уровне глаз, с растопыренными пальцами. Поднял вторую руку. Ни на одной не нашел царапины. Не осталось даже шрама от той, что я получил, ползая в темноте по спальне во время бурана.
  
  — Я в полном порядке, — вырвалось у меня. — Я в полном порядке.
  
  — «Смешной вы человечишка, — молвил Стрикленд», — откликнулся голос. Не мой, не Джо. Голос НЛО, который я слышал в кошмаре, голос, который гнал меня вперед, даже когда я хотел остановиться. Голос со стороны.
  
  Я двинулся дальше. Половину проселка я уже миновал. Добрался до того места, где во сне признался голосу в том, что боюсь миссис Дэнверс.
  
  — Я боюсь миссис Дэнверс, — сообщил я сумраку позднего вечера. — Что, если нехорошая старая домоправительница поджидает меня внизу?
  
  На озере закричала гагара, но голос не ответил. Действительно, подумал я, чего ему отвечать. Не было никакой миссис Дэнверс, она мешок с костями из старой книги, и голос это знал.
  
  Я вновь зашагал вниз. Прошел большую сосну, с которой как-то раз Джо не смогла разминуться, разворачиваясь на нашем джипе. Как же она тогда ругалась! Словно бывалый моряк! Мне удавалось сохранять скорбную мину, пока она не добралась до «гребаный насрать». Тут я не выдержал, загоготал так, что по щекам покатились слезы. А Джо буквально пепелила меня взглядом.
  
  Я увидел отметину на стволе, в трех футах от земли, светлое пятно на фоне темной коры. И именно здесь тревога, которая пронизывала все мои сны, исключая последний кошмар, сменилась животным страхом. Еще до того, как белый призрак выскочил из дома, я почувствовал: что-то не так, почувствовал, что дом сошел с ума. Именно в тот момент, когда я поравнялся с сосной, на которой осталась отметина от джипа, меня охватило безумное желание бежать со всех ног.
  
  Я говорю о кошмаре. А в реальной жизни я ничего такого не испытывал. Боялся — да, но ужас меня не охватывал. И за спиной, разумеется, не слышалось тяжелого дыхания. С кем человек мог столкнуться в этих лесах, так это с рассерженной мышью. Или, если уж совсем не повезет, со злобным медведем.
  
  Во сне по небу плыла луна, не полная, в три четверти, — в эту ночь я видел лишь звезды. Другого и быть не могло. Утром я заглянул на страницу синоптика в утреннем выпуске «Дерри ньюс»: луна только народилась.
  
  Даже самое могущественное дежа-вю на самом деле очень хрупкое, и при мысли о безлунном небе мое разлетелось на мелкие осколки. Ощущение того, что я вжился в собственный сон исчезло так быстро, что я даже задался вопросом: а зачем я все это проделывал, что старался доказать, чего добивался? И теперь мне предстояла дальняя дорога. Назад, в темноте, к автомобилю.
  
  Хорошо, решил я, но сначала я возьму в доме фонарь. Один из них наверняка лежит на…
  
  На дальнем берегу озера прогремела череда взрывов, последний громким эхом отозвался от холмов. Я остановился, на мгновение у меня перехватило дыхание. Чуть раньше эти внезапные взрывы обратили бы меня в паническое бегство, теперь заставили лишь вздрогнуть. Разумеется, это петарды. Завтра же Четвертое июля, а на другом берегу подростки начали отмечать праздник на день раньше, для подростков это обычное дело.
  
  Я направился к дому. Кусты тянулись ко мне ветками, но я знал, что мне они ничем не грозят. Я мог не беспокоиться и об отключении электричества. Я находился так близко от дома, что видел мотыльков, слетевшихся на свет фонаря, который Билл Дин оставил включенным на крыльце черного хода. Даже если бы электричество отключилось (в западном Мэне большинство проводов по-прежнему протянуты над землей, так что обрывы случаются часто), автоматически включился бы автономный генератор.
  
  И все-таки внушительная часть моего сна полностью материализовалась в реальном мире, что не могло не произвести на меня должного впечатления. Пусть даже ощущение того, что я заново повторяю (переживаю) сон, и пропало. Кадки для цветов стояли там же, где и всегда, по обе стороны лестницы-тропинки, ведущей к маленькому песчаному пляжу «Сары». Наверное, Бренда Мизерв нашла их в подвале и по ее указаниям их поставили на прежнее место. В ящиках еще ничего не росло, но я подозревал, что ждать осталось недолго: наверняка посаженные семена скоро взойдут. И даже без луны, присутствующей в моем сне, я различал черный квадрат ярдах в пятнадцати от берега. Там Билл Дин поставил на якорь плот.
  
  А вот никакого продолговатого предмета у крыльца не было. Действительно, откуда здесь взяться гробу? И все же сердце мое стучало, как паровой молот. И если бы в этот момент на другом берегу озера, около Кашвакамака, вновь загрохотали петарды, я бы закричал от ужаса.
  
  «Смешной вы человечишка, — молвил Стрикленд».
  
  «Дай ее сюда. Это мой пылесос».
  
  Что, если смерть ведет нас к безумию? Пусть нам удается выжить, но она ведет нас к безумию? Что тогда?
  
  От дома меня отделяло совсем ничего. Вот оно, то самое место, с которого я увидел, как открывается дверь черного хода и из нее выскакивает белая тварь. Я сделал еще шаг и остановился. Дыхание шумно вырывалось из груди, зато в легкие воздух проникал с большим трудом, обдирая гортань. Ощущение дежа-вю отсутствовало, но на мгновение мне показалось, что призрак все равно выбежит из двери… здесь, в реальном мире, в реальном времени. Я стоял и ждал, сцепив потные ладони. Вдохнул еще раз, шумно выдохнул. Теперь протоку воздуха ничего не мешало.
  
  Вода мягко плескалась у берега.
  
  Легкий ветерок гладил лицо, шелестел листвой.
  
  Где-то крикнула гагара; мотыльки кружили в свете фонаря.
  
  Закутанный в саван призрак не распахнул дверь, через большие окна, справа и слева от двери, я не видел ничего движущегося, белого или какого другого. Над ручкой на двери белела записка, должно быть, от Билла. Я вновь шумно выдохнул и решительно преодолел оставшиеся ярды, отделявшие меня от «Сары-Хохотушки».
  * * *
  
  Записку действительно оставил Билл Дин. Он сообщал, что Бренда купила для меня кое-что из еды. Счет из супермаркета — на столе в кухне, в кладовой я найду консервы, в холодильнике — молоко, масло и гамбургер — основной рацион одинокого мужчины.
  
   Я заеду к тебе в понедельник. Будь моя воля, заглянул бы завтра, но моя жена заявила, что пришла наша очередь ехать в гости, поэтому мы отправляемся в Виргинию (в эту жару!), чтобы провести Четвертое с ее сестрой. Если тебе что-нибудь потребуется или возникнут какие-то…
  
  Билл оставил телефон сестры своей жены в Виргинии, а также номер Батча Уиггинса в городе, который местные называли Тэ-Эр, к примеру говорили: «Нам с мамой надоел Бетел, вот мы и перебрались с нашим трейлером в Тэ-Эр». Не забыл Билл указать и другие номера: сантехника, электрика, Бренды Мизерв, даже телевизионщика из Харрисона, который отрегулировал спутниковую антенну, с тем чтобы она принимала максимальное число каналов. Билл позаботился обо всем. Я перевернул записку, предполагая, что на обратной стороне найду постскриптум:
  
   P.S. Кстати, Майк, если атомная война начнется до того, как мы с Яветт вернемся из Виргинии…
  
  Что-то шевельнулось у меня за спиной.
  
  Я резко обернулся, записка выскользнула у меня из руки. Спланировала на доски крыльца черного хода — увеличенная белоснежная разновидность мотыльков, слетевшихся к горящему фонарю. В то мгновение я не сомневался, что увижу перед собой облаченную в саван тварь, безумный призрак моей давно усопшей жены. Отдай мне мой пылесос, отдай немедленно, как ты посмел явиться сюда и нарушить мой покой, как ты посмел вернуться в Мэндерли, а раз уж ты здесь, как ты сумеешь уйти отсюда? Ты останешься со мной, смешной ты человечишка. Ты останешься со мной.
  
  Но я никого не увидел. Только ветерок шелестел листвой… Однако моя разгоряченная, покрытая потом кожа ветерка не почувствовала. На этот раз не почувствовала.
  
  — Что ж, как и следовало ожидать, никого тут нет, — изрек я.
  
  Если человек один, звук собственного голоса может или испугать, или успокоить. На этот раз произошло последнее. Я наклонился, поднял записку Билла, сунул в задний карман. Затем достал кольцо с ключами. Стоя под фонарем, я перебирал ключи, пока не нашел нужный. Провел пальцем по бородке, в который уже раз задавшись вопросом, а почему я не приезжал сюда (два-три коротких набега за какими-то вещами не в счет) все эти месяцы и годы, прошедшие после смерти Джо. Конечно, будь она жива, она бы настояла…
  
  И тут до меня дошло: смерть Джо — неверная точка отсчета. Конечно, легко отталкиваться именно от этого, за шесть недель, проведенных в Ки-Ларго, у меня не возникало и мысли, что может существовать какая-то другая, но теперь, стоя под пляшущими тенями мотыльков (словно на дискотеке) и слушая крики гагар, я вспомнил, что умерла Джоанна не здесь, а в Дерри, хотя случилась трагедия в августе 1994 года. В городе нас донимала дикая жара, тогда почему мы не жили здесь? Почему не сидели в купальных костюмах на крытой террасе, выходящей к озеру, не пили ледяной чай, не смотрели на снующие взад-вперед катера, за которыми рассекают озерную гладь воднолыжники? Каким ветром ее вообще занесло на эту чертову автостоянку у «Райт-эйд»? Ведь в любой другой август мы всегда находились в десятках миль от нее.
  
  И это еще не все. Обычно мы оставались в «Саре» до конца сентября, наслаждаясь теплой, мягкой погодой. Но в 1993 году уехали, едва пошла вторая неделя августа. Я это хорошо помню, потому что в конце месяца Джо полетела со мной в Нью-Йорк на какую-то рекламную акцию, связанную с выходом нового романа. Манхэттен задыхался от жары, плавящийся асфальт поливали из гидрантов. В один из вечеров мы пошли посмотреть «Призрак оперы»[169]. Ближе к концу Джо наклонилась ко мне и прошептала: «О черт! Призрак опять пускает слюни!» Оставшееся время я изо всех сил пытался сдержать смех. Джо умела подложить такую вот свинью.
  
  Почему Джо полетела со мной в тот август? Джо не любила Нью-Йорк даже в апреле и октябре, когда этот город особенно хорош. Теперь я точно знал, что, уехав из «Сары-Хохотушки» в начале августа 1993 года, более она туда не возвращалась… А совсем недавно я как-то об этом и не задумывался.
  * * *
  
  Я сунул ключ в замочную скважину, повернул. Я собирался зажечь на кухне свет, взять фонарь и вернуться к автомобилю. Не сделай я этого, какой-нибудь пьяный парень, дом которого стоял у южного края Сорок второй дороги, мог врезаться в мой «шеви», а потом отсудить у меня миллион долларов.
  
  Дом как следует проветрили, так что пахло в нем не затхлостью, а сосной. Я протянул руку к выключателю, и тут в темноте заплакал ребенок. Рука моя застыла, внутри похолодело. Я не запаниковал, честное слово, но соображать точно перестал. Я слышал плач, детский плач, но никак не мог понять, откуда он доносится.
  
  Затем звук начал таять. Не затихать, а таять, словно кто-то взял ребенка на руки и понес длинным коридором, но в «Саре» такого коридора не было. Тот, что соединял центральную часть и две пристройки, длинным не назовешь…
  
  Таял… таял… почти пропал.
  
  Я стоял в темноте, с бегающими по коже мурашками, с застывшей на выключателе рукой. Часть моего сознания требовала, чтобы я повернулся и бежал со всех ног. Но верх взяла другая, рациональная.
  
  Я щелкнул выключателем. Та часть, что хотела бежать, говорила: напрасный труд, ничего из этого не выйдет, это же сон, глупец, твой сон, обернувшийся явью. Но вышло. Лампа загорелась, осветив коллекцию керамики по левую руку и книжный стеллаж по правую. Керамику и книги я не видел четыре года, но они остались на прежних местах. На центральной полке стеллажа стояли три ранних детектива Элмора Леонарда: «Взятка», «Крепкий удар», «Мистер Маджестик». Я прикупил их на случай плохой погоды: если уж ты за городом, подобные меры предосторожности необходимы. Без хорошей книги даже два дождливых дня, проведенные в лесу, могут свести с ума.
  
  Послышался последний всхлип, сменившийся тишиной. Нарушало ее только тиканье часов, доносящееся из кухни. Часы эти стояли у плиты — пожалуй, одна из самых неудачных покупок Джо, тот редкий случай, когда ее подвел вкус. Кот Феликс[170], с большими глазами, двигающимися из стороны в сторону в соответствии с движениями хвоста-маятника. Я думаю, такие часы присутствовали во всех дешевых фильмах ужасов.
  
  — Кто здесь? — спросил я. Шагнул к кухне, примыкающей к маленькой прихожей, остановился. Дом напоминал черную пещеру. Плач мог доноситься откуда угодно. Его источником могло служить и мое воображение. — Есть тут кто-нибудь?
  
  Нет ответа… Но я не думал, что звук этот родился в моей голове. Если б так, то писательский психологический барьер показался бы цветочками.
  
  На книжной полке, слева от детективов Леонарда, стоял фонарь с длинной ручкой на восемь батареек, который мог временно ослепить, если кто-то направлял его тебе в лицо. Я схватил фонарь, и лишь когда он едва не выскользнул из моей руки, понял, как сильно я вспотел, точнее, как сильно я перепугался. Фонарь я удержал, а сердце билось часто-часто. То ли я ожидал, что ребенок заплачет вновь, то ли думал, что из гостиной выплывет призрак в саване, протягивая ко мне белые руки.
  
  Я включил фонарь. Направил яркий луч в гостиную. Он высветил мышиную голову на каминной доске: засверкали стеклянные глаза. Я увидел старые бамбуковые кресла, старый диван, обшарпанный обеденный стол, который шатался, если под одну или две ножки не подложить несколько игральных карт или подставку для пивного стакана. А вот призраков не обнаружил. Но решил, что тут определенно что-то нечисто. Мне очень хотелось повторить слова бессмертного Кола Портера: давайте поставим на этом точку. Если я, добравшись до автомобиля, сразу поеду на восток, то буду в Дерри еще до полуночи. И улягусь спать в собственную постель.
  
  Я выключил свет в прихожей, и теперь лишь луч фонаря разгонял темноту. Прислушался к тиканью глупого кота, со встроенными в него часами, которые, должно быть, завел Билл, к знакомому гудению холодильника. Вслушиваясь, понял, что не ожидал услышать ни тиканья, ни гудения. А вот насчет плача…
  
  А был ли плач? Был ли на самом деле?
  
  Да. Плач или что-то еще. Не об этом следовало сейчас думать. Куда более уместным казался другой вопрос: а не сглупил ли, решив приехать сюда, человек, научивший свой разум вести себя неподобающим образом? Стоя в прихожей, темноту которой взрезал луч ручного фонарика, я окончательно осознал, что грань между реальным миром, в котором я жил, и тем, что рисовало мое воображение, в значительной мере исчезла.
  
  Я вышел из дома, повернул ключ в замке, убедился, что дверь заперта, и зашагал по проселку, покачивая фонарем из стороны в сторону. Точно так же качался хвост-маятник кота Феликса на кухне. Выйдя на дорогу, я подумал, что хорошо бы сочинить для Билла Дина какую-то историю, объясняющую, почему я не добрался до «Сары-Хохотушки». Не мог же я сказать ему:
  
  «Видишь ли, Билл, я приехал и услышал, как в моем запертом доме плачет ребенок. Меня это так испугало, что я бежал до самого Дерри. Фонарь, который я взял, я пришлю по почте. Поставь его на книжную полку, где он и стоял, рядом с романами Элмора Леонарда». Такого я сказать не мог, потому что Билл передал бы этот разговор соседям, а те, покачав головой, отреагировали бы однозначно: «Неудивительно. Наверное, он написал слишком много книг. От такой работы крыша и едет. И теперь он боится собственной тени. Профессиональная болезнь».
  
  Даже если бы я до конца своих дней не собирался возвращаться в «Сару», я не хотел, чтобы у жителей Тэ-Эр сложилось обо мне такое мнение, чтобы они наполовину презирали, наполовину жалели меня.
  
  Лучше сказать Биллу, что я заболел. В определенном смысле я не грешил против истины. Или нет… Заболел не я… а мой друг… Кто-то в Дерри… подруга. «Билл, видишь ли, приболела моя подруга, вот я и…»
  
  Я остановился как вкопанный: луч фонаря выхватил из темноты мой автомобиль. Я прошагал милю в темноте, не замечая никаких звуков в лесу, хотя жизнь там не замирала ни на минуту. Я ни разу не оглянулся, чтобы посмотреть, а не преследует ли меня призрак в саване (или плачущий ребенок). Я увлекся историей, с помощью которой хотел оправдаться перед Биллом, начал прорабатывать подробности сюжета, занялся привычной мне работой, используя стандартные приемы, с одним только отличием: я проделывал все это в голове, а не бумаге. И творческий процесс так захватил меня, что я напрочь забыл про страх. Сердце уже билось в нормальном ритме, пот высох, комары не жужжали в ушах. А когда я остановился, любопытная мысль пришла мне в голову. Мысль о том, что мое сознание терпеливо ждало, пока я успокоюсь, прежде чем напомнить мне об очевидном.
  
  Трубы. Билл получил мое разрешение на замену части старых труб, и сантехник их заменил. Незадолго до моего приезда.
  
  — Воздух в трубах, — озвучил я свою догадку, проведя лучом по радиаторной решетке «шевроле». — Вот что я слышал.
  
  Я ждал, что некая глубинная часть моего сознания назовет это предположение глупой ложью, стремлением подвести под случившееся материалистическую базу. Не назвало, потому что согласилось с тем, что такое возможно. Воздух в трубах может шуметь по-разному Эти звуки принимают и за разговор людей, и за собачий лай, и за детский плач. Возможно, конечно, что сантехник сдренировал воздух, и я слышал что-то еще… но мог и не сдренировать. Вновь вопрос встал ребром: что делать, сев за руль? Проехать задним ходом две десятых мили, развернуться и покатить в Дерри, испугавшись того звука, что я слышал в течение десяти секунд (может, только пяти), пребывая в крайне взвинченном состоянии? Или ехать вперед?
  
  Я выбрал второй вариант. Не мог меня развернуть один лишь звук, услышанный в прихожей. Не мог, потому что слишком многое означал для меня приезд в «Сару-Хохотушку».
  
  Голоса в голове я слышал с тех пор, как помню себя. Не знаю, непременный ли это атрибут писателя или нет. Моим коллегам я такого вопроса не задавал. Не видел в этом необходимости, потому что знал, каждый голос — тот же я, но в другой ипостаси. Часто, конечно, я слышал голоса других людей, а самым знакомым (и близким) был мне голос Джо. Вот тут этот голос и зазвучал, и слышались в нем любопытство, легкая ирония и… одобрение.
  
  Решил побороться, Майк?
  
  — Да, — ответил я, стоя в темноте перед сверкающей в свете фонаря хромированной радиаторной решеткой. — Спасибо тебе, крошка.
  
  Что ж, значит, есть повод выпить, верно?
  
  Да. Повод был. Я сел в машину, завел двигатель и поехал по дороге. А добравшись до проселка, свернул на него.
  * * *
  
  Я не услышал детского плача, когда второй раз вошел в дом. Медленно прошелся по всему первому этажу с фонарем в руке, пока не зажег свет во всех комнатах. Если в это время кто-то еще плавал на лодке у северного берега Темного Следа, он мог бы принять старую «Сару» за спилберговскую летающую тарелку.
  
  Я думаю, дома живут своей жизнью в потоке времени, отличном от того, в котором пребывают их обитатели. Во всяком случае, скорость у этого потока поменьше. В доме, особенно в старом доме, прошлое ближе. В моей жизни Джо уже четыре года как умерла, но в «Саре» эти годы сжались до месяцев. Я вошел в дом, зажег все лампы, поставил фонарь на книжную полку и лишь тогда окончательно уразумел, как же я боялся возвращения в «Сару-Хохотушку». Боялся разбудить свое горе свидетельствами того, сколь безвременно ушла от меня Джо. Книгой, лежащей на столике у дальнего угла дивана, на котором Джо любила сидеть в ночной рубашке, читать и есть сливы; картонной коробкой с овсяными хлопьями, которые она всегда ела на завтрак, на полке в кладовой; ее старым зеленым халатом, который висел на крючке с обратной стороны двери в ванную в южном крыле. По терминологии Билла Дина — «новом крыле», хотя построили его задолго до того, как мы впервые увидели «Сару».
  
  Бренда Мизерв хорошо потрудилась, по-человечески хорошо, постаравшись убрать с глаз то, что могло напомнить мне о Джо, но все она убрать не могла. Романы Дороти Сэйер о Питере Уимсли, купленные Джо, по-прежнему стояли в книжном шкафу в гостиной. Джо прозвала мышиную голову на каминной доске Бантером и однажды, уж не помню по какой причине (едва ли кому из предков Бантера это понравилось бы), повесила на волосатую мышкину шею колокольчик. Он висел до сих пор, на красной ленте. Миссис Мизерв, должно быть, этот колокольчик поставил в тупик, она наверняка долго размышляла над тем, убрать его или нет, не зная, что на нашем семейном языке «позвонить в колокольчик Бантера» означало заняться любовью на диване в гостиной (у нас с Джо такое случалось довольно часто). Бренда Мизерв сделала все, что могла, но любая крепкая семья — территория, недоступная посторонним, белое пятно, без которых карте общества не обойтись. А то, о чем не знают другие, остается твоим.
  
  Я ходил по дому, к чему-то прикасался, на что-то смотрел, как бы заново открывая для себя те или иные вещи. И во всем я видел Джо. А когда я уселся в старое плетеное кресло перед телевизором, и оно заскрипело подо мной, я буквально услышал голос Джо: «Какой же противный звук».
  
  Я закрыл лицо руками и заплакал. Наверное, в тот вечер я в последний раз оплакивал Джо, но от этого мне легче не было. Я плакал, пока не понял, что внутри что-то сломается, если я не остановлюсь. Когда слезы иссякли, на меня внезапно напала икота. А потом навалилась жуткая усталость. Ломило все тело. Частично потому, что я отшагал больше двух миль, но в основном от жуткого нервного напряжения, вызванного приездом в «Сару»… и решением остаться здесь. Чтобы бороться. И еще этот странный детский плач, который я услышал, когда в первый раз переступил порог…
  
  Я умылся над раковиной в кухне, смыл со щек слезы, высморкался. Затем отнес чемоданы в северное крыло, где находилась спальня для гостей. У меня не было ни малейшего желания спать в южном крыле, в главной спальне, где мы всегда спали с Джо.
  
  Бренда Мизерв это предугадала. На комоде стоял букет полевых цветов. Под ним лежала записка:
  
   С возвращением, мистер Нунэн.
  
  Если б не крайняя эмоциональная опустошенность, я бы, увидев записку, вновь расплакался. Наклонившись к цветам, я глубоко вдохнул. Хорошо они пахли, солнечным светом. Потом я разделся, побросав все на пол, и откинул покрывало. Чистые простыни, чистые наволочки. И все тот же Нунэн, залезающий между первыми, чтобы положить голову на последние.
  
  Я лежал при включенной лампе на прикроватном столике, смотрел на тени на потолке, все еще отказываясь поверить, что я в этом доме и в этой кровати. Да, конечно, закутанный в саван призрак не встретил меня, но во мне крепла уверенность, что он придет ко мне в моих снах.
  
  Иногда, во всяком случае для меня, переход от бодрствования ко сну и обратно растянут во времени. В ту ночь все произошло мгновенно. Я не заметил, как заснул, а проснулся уже утром, когда спальню заливал солнечный свет. Лампа на столике все горела. Я не помнил, чтобы мне что-нибудь снилось, но вроде бы ночью я один раз просыпался и слышал доносящийся издалека тоненький звон колокольчика.
  Глава 7
  
  Маленькая девочка, совсем кроха, вышагивала по разделительной полосе Шестьдесят восьмого шоссе, в красном купальнике, желтых пластиковых шлепанцах и бейсболке с эмблемой бостонских «Красных носков», повернутой козырьком на затылок. Я как раз проехал мимо супермаркета Лейквью и авторемонтной мастерской Дикки Брукса, на подъезде к которым стоял знак, предписывающий сбросить скорость с пятидесяти пяти до тридцати пяти миль. Слава Богу, я выполнил указание. Иначе мог бы и задавить девочку.
  
  То был мой первый день на озере. Поднялся я поздно, большую часть утра провел в лесу, что подступал к берегу, отмечая, что осталось прежним, а что изменилось. Уровень воды вроде бы понизился и лодок на озере оказалось меньше, чем я ожидал, особенно для самого большого летнего праздника, а в остальном я словно и не уезжал. Вроде бы я отгонял и убивал тех же самых мух.
  
  Часов в одиннадцать желудок напомнил мне о том, что я забыл позавтракать. И я решил, что самое время нанести визит в «Деревенское кафе». В ресторане «Уэррингтона» кормили, конечно же, лучше, но там бы на меня все глазели. Так что для моих целей — просто поесть — «Деревенское кафе» смотрелось предпочтительнее. Если, конечно, оно еще работало. Да, характер у Бадди Джеллисона был не сахар, но зато в западном Мэне никто не мог сравниться с ним в умении жарить бургеры. А мой желудок просто требовал большого, сочащегося жиром «вилладжбургера».
  
  Вот по пути мне и встретилась маленькая девочка, шагающая по белой разделительной полосе, словно марионетка, ведомая невидимой ниткой.
  
  На скорости тридцать пять миль в час я увидел девочку загодя, но летом по шоссе машины сновали одна за другой, и редко кто подчинялся ограничительным дорожным знакам. Все знали, что в округе Касл всего двенадцать патрульных машин, и в Тэ-Эр они приезжали только по вызову.
  
  Я съехал на обочину, поставил «шевроле» на ручник и вылез из машины, прежде чем начала оседать пыль. День выдался сумрачным, воздух застыл, облака прижимались к земле. Ребенок, крохотная блондинка с курносым носиком и поцарапанными коленками, стояла на белой полосе и безо всякого страха наблюдала за моим приближением.
  
  — Пьивет, — поздоровалась она со мной. — Я иду на пляж. Момми не захотела отвезти меня, и я безумно йазозлилась. — Она топнула ножкой, показывая, что отлично знает, о чем говорит. Я решил, что ей три или четыре года.
  
  Очень разговорчивая, очаровательная, но все равно не старше четырех лет.
  
  — Конечно, куда еще можно идти Четвертого июля, как не на пляж, — кивнул я, — но…
  
  — Четвейтое июля плюс фейейвейк, — напомнила она.
  
  — Но если ты и дальше будешь шагать по дороге, то, скорее всего, попадешь в больницу Касл-Рока.
  
  Я не собирался стоять с ней на проезжей части и вести светскую беседу в пятидесяти ярдах от крутого поворота, который многие лихачи любили проскакивать на скорости шестьдесят миль в час. Я, кстати, уже слышал приближающийся рев мотора. И по звуку чувствовалось, что водитель тормозить не намерен.
  
  Я подхватил девочку на руки и отнес на обочину, где на нейтральной скорости тихонько мурлыкал мой «шевроле». Девочке явно нравилось сидеть у меня на руках, она нисколечко не испугалась, и все равно я ощутил себя Честером-Растлителем, как только ее попка устроилась на моей руке. Я отдавал себе отчет, что всем клиентам автомастерской Брукса, оформляющим заказы или дожидающимся, пока им выкатят автомобиль, достаточно выглянуть в окно конторы, чтобы увидеть меня. Такова уж особенность наших дней: мужчине средних лет нельзя прикоснуться к чужому ребенку без опасения, что другие увидят в этом прикосновении что-то похотливое. Да и ты сам подсознательно задаешься этим вопросом. Но с проезжей части я девочку унес. Не мог поступить иначе. Пусть этим и навлек на себя праведный гнев всех матерей западного Мэна.
  
  — Ты отвезешь меня на пляж? — спросила маленькая девочка. Сверкая глазками, улыбаясь. Я предположил, что она успеет забеременеть к двенадцати годам, особенно если и дальше будет подобным образом носить бейсболку. — У тебя есть плавки?
  
  — Честно говоря, плавки остались дома. Извини, что так вышло. Милая, а где твоя мама?
  
  Словно отвечая на мой вопрос, из-за поворота выскочил автомобиль, который возвещал о своем приближении ревом мотора. Джип «скаут» с заляпанными грязью боками. Мотор ревел, как разъяренный зверь. Из бокового окна высовывалась женская головка. Мама малышки так перепугалась, что не могла сидеть. И если бы в этот самый момент по встречной полосе ехала другая машина, моя приятельница в красном купальнике скорее всего осталась бы сиротой.
  
  «Скаут» резко затормозил, голова исчезла, раздался скрежет, водитель переключал скорости, пытаясь как можно быстрее разогнать свою колымагу. Я не сомневался, что полетела трансмиссия, но нет, джип понесся дальше.
  
  — Это Мэтти, — пояснила девочка. — Я йазозлилась на нее. И убезяла, чтобы пьовести Четвейтое на пляже. Если она злится на меня, я уйду к моей седой нанни.
  
  Я понятия не имел, о чем она говорит, но подумал, что эта кроха наверняка своего добьется и проведет Четвертое июля на пляже. Пока же я отчаянно махал свободной рукой, пытаясь привлечь внимание водителя джипа.
  
  — Эй! — кричал я. — Эй! Она у меня! «Скаут» промчался мимо, женщина за рулем все сильнее вжимала в пол педаль газа. Из выхлопной трубы валили клубы сизого дыма. Вновь заскрежетала старая трансмиссия джипа. Я словно попал на очередной выпуск телевикторины «Давай поспорим»: «Мэтти, тебе удалось включить вторую передачу… Ты хочешь на этом остановиться и получишь вот эту красивую посудомоечную машину или попытаешься включить третью?»
  
  Я не смог придумать ничего другого, как вновь выйти на проезжую часть, повернуться лицом к уезжающему от меня джипу (выхлоп у него вонял ужасно) и поднять девочку высоко над головой, в надежде, что Мэтти увидит ее в зеркале заднего обзора. Теперь я уже полагал себя не Честером-Растлителем, а жестоким аукционистом из мультфильма Диснея, предлагающим самого красивого из всего помета маленького поросенка тому, кто назовет самую высокую цену. Моя попытка удалась. Зажглись тормозные огни «скаута», яростно завизжали по асфальту шины схваченных тормозными накладками колес. Если б эту сцену лицезрели местные сплетники, им бы было о чем посплетничать. Особенно им понравился бы тот эпизод, когда мамаша, крича во все горло, потребовала от меня опустить ее ребенка на землю. Когда возвращаешься в летний коттедж после долгого отсутствия, всегда приятно отметить свой приезд хорошеньким скандалом.
  
  Тормозные огни сменились огнями заднего хода. Джип надвигался на нас со скоростью двадцати миль в час. Теперь в скрежете трансмиссии слышался откровенный страх: она явно просила пощады. Задний борт «скаута» мотался из стороны в сторону, словно хвост веселящегося щенка. Я, словно загипнотизированный, наблюдал за его приближением. Вот он на моей полосе движения, вот на противоположной, снова на моей, теперь зацепил обочину.
  
  — Мэтти едет быстйо, — буднично так изрекла моя новая подружка. Одной рукой она обнимала меня за шею. Клянусь Богом, мы уже стали закадычными друзьями.
  
  Слова ребенка помогли мне очнуться. Мэтти едет быстро, слишком быстро. И скорее всего снесет задний бампер моего «шевроле». А поскольку я стоял на пути джипа, меня и девочку размазало бы между автомобилями.
  
  И я начал пятиться, не отрывая взгляда он джипа и крича: «Сбавь скорость, Мэтти! Сбавь скорость!».
  
  Девчушка тут же присоединилась ко мне.
  
  — Сбавь скойость! — прокричала она, тут же начала смеяться. — Сбавь скойость, стайюшка Мэтти, сбавь скойость!
  
  Вновь жалобно завизжали тормоза. Джип дернулся назад, но колодки крепко держали колеса. Задний бампер «скаута» замер, не дотянувшись до заднего бампера моего «шевроле» самую малость. Зазор можно было перекрыть сигаретой. Жутко воняло гарью. Девочка театрально замахала ручонками, начала кашлять.
  
  Дверца со стороны сиденья водителя распахнулась, Мэтти Дивоур выскочила из кабины, как цирковой акробат выскакивает из пушечного ствола, если вы, конечно, можете представить себе циркового акробата в старых шортах из пестрой ткани и топике. Поначалу я подумал, что это старшая сестра девочки, которую оставили присматривать за малышкой, и Мэтти и Момми — два разных человека. Я, конечно, знал, что маленькие дети часто зовут родителей по именам, но это блондинистое создание с побледневшим лицом выглядело на двенадцать, максимум, на четырнадцать лет. Я даже решил, что ее экзотическая манера управления «скаутом» обусловлена не боязнью за ребенка, а элементарным недостатком водительской практики.
  
  Признаю, я сделал еще одно допущение. Грязный внедорожник с приводом на четыре колеса, старые шорты, топик, от которого за милю несло «Кеймартом»[171], длинные светлые волосы, перехваченные красными эластичными закрутками, отсутствие должного присмотра за ребенком, что в первую очередь и привело к тому, что трёхлетняя девчушка оказалась на дороге, все это подводило меня к однозначному выводу: трейлерные бродяги[172]. И у меня были основания для такого заключения. Все-таки я ирландец, черт побери! И мои предки были теми самыми трейлерными бродягами, когда место трейлеров занимали запряженные лошадьми фургоны.
  
  — Фу, как плохо пахнет! — девочка все махала пухлой ручонкой. — «Скаути» ужасно ийзвонялся!
  
  И тут ее вырвали из моих рук. Теперь, когда Мэтти оказалась совсем рядом, у меня возникли серьезные сомнения в том, что она — старшая сестра крохи. Конечно, зрелого возраста она могла достичь только в следующем столетии, но я видел, что ей не двенадцать и даже не четырнадцать. Скорее двадцать, может, на год меньше. А когда она выхватывала у меня ребенка, я заметил обручальное кольцо на ее левой руке. Не укрылись от моего внимания и темные мешки под глазами. Да, выглядела она очень молодо, но, думаю, я узнал усталость и материнские ужас и тревогу.
  
  Я думал, она отшлепает свое сокровище, потому что именно так реагируют трейлерные бедняки, если их дети выкидывают какой-нибудь фортель. Думаю, я попытался бы ее остановить, отвлечь, дать ей излить свою злость на меня. И не потому, что хотел как-то помочь ребенку. Нет, просто мне не хотелось, чтобы на него кричали, его шлепали и трясли в моем присутствии. Все-таки я в городе первый день. Так охота ли мне тратить время, наблюдая, как какая-то шлюха наказывает своего ребенка за собственную ошибку?
  
  Но вместо того чтобы как следует тряхнуть девчушку и заорать: «Куда это ты направилась, маленькая дрянь?», Мэтти крепко прижала ребенка к груди (а девочка, не выказывая ни малейшего страха, тут же обхватила ее ручонками за шею), а потом начала покрывать ее лицо поцелуями.
  
  — Почему ты это сделала? — воскликнула Мэтти. — Что на тебя нашло? Я чуть не умерла, когда увидела, что тебя нигде нет.
  
  И Мэтти разрыдалась. Девочка в купальном костюме вытаращилась на нее с выражением крайнего изумления на лице. А потом заплакала. Я стоял и смотрел, как они плачут и обнимаются, и мне стало стыдно за мои поспешные выводы.
  
  Проезжающий мимо автомобиль сбавил ход. Пожилая пара, которая, наверное, отправилась в магазин за праздничной коробкой сладостей, уставилась на нас. Я нетерпеливо замахал руками, показывая, что мы прекрасно обойдемся без их любопытных взглядов. Водитель нажал на педаль газа, но я не увидел, как надеялся, номерных знаков другого штата. Парочка жила здесь, а потому всей этой истории суждено было стать достоянием общественности. Мэтти, молодая жена, и ее маленькая дочка (несомненно, зачатая на заднем сиденье легковушки или в кузове пикапа за несколько месяцев до церемонии бракосочетания), плачущие навзрыд на обочине дороги. В компании незнакомца. Ну не совсем незнакомца. Майка Нунэна, заезжего писателя.
  
  — Я хотела пойти на пляж и по-по-пла-вать! — всхлипывала маленькая девочка.
  
  — Я же сказала, что отвезу тебя во второй половине дня. — Мэтти еще плакала, но уже пыталась взять себя в руки. — Больше этого не делай, малышка, пожалуйста, не делай. Момми очень напугалась.
  
  — Не буду. Пьавда, не буду. — Девочка обнимала Мэтти за шею, прижимаясь к ней всем тельцем. Бейсболка свалилась на землю. Я поднял ее, чувствуя себя посторонним. Начал совать сине-красную бейсболку в руку Мэтти, пока ее пальцы не сомкнулись, на козырьке.
  
  Я даже подумал, что все обернулось как нельзя лучше, и, возможно, имел право так рассуждать. История получалась забавной, правда, из тех, что кажутся забавными, когда все позади. А в процессе такие истории скорее тянут на ужастик. Допустим, из-за поворота выскочил бы грузовик? Да еще на предельной скорости?
  
  И тут из-за поворота действительно выехал автомобиль. Старый пикап, но с мощным мотором. Еще двое местных вылупились на нас.
  
  — Мэм? — обратился я к молодой маме. — Мэтти? Я, пожалуй, поеду. Очень рад, что все так хорошо закончилось.
  
  Едва эти слова сорвались с моих губ, как меня чуть не разобрал смех. Я без труда представил, что держу эту речь перед Мэтти (отличное имя для вестернов вроде «Непрощенный» или «Настоящий смельчак»), засунув большие пальцы за ремень кожаных штанов, и в сбитом на затылок стетсоне, дабы все видели мой благородный лоб. Меня так и подмывало добавить:
  
  «Вы очень милы, мэм. Вы, часом, не наша новая учительница?»
  
  Она повернулась ко мне, и я увидел, что она действительно очень мила. Не портили впечатления даже мешки под глазами и висящие патлами светлые волосы. Я решил, что держится она очень хорошо, учитывая, что по возрасту ей еще не нальют спиртного в баре. Во всяком случае, девочку она не отлупила.
  
  — Большое вам спасибо. Она шла прямо по шоссе? — «Скажите, что нет, — умоляли глаза Мэтти. — Скажите, что она шла по обочине».
  
  — Ну..
  
  — Я шла по той линии. — Девочка указала на разделительную полосу. — Она же белая. — В голосе ее звучала уверенность. — А раз белая, значит — безопасная.
  
  Щеки Мэтти, и без того бледные, сделались совсем бескровными. Просто удивительно, что она не лишилась чувств. И мне очень не хотелось, чтобы в таком состоянии она ехала домой, да еще и с ребенком.
  
  — Где вы живете, миссис…
  
  — Дивоур, — представилась она. — Я — Мэтти Дивоур. — Она перекинула девочку на одну руку, а вторую протянула мне. Я ее пожал. Утро выдалось теплое, день обещал быть жарким, отличная пляжная погода, но я прикоснулся к ледяным пальцам. — Мы живем вон там.
  
  Она махнула рукой в сторону поворота. Сразу за ним к шоссе подходил проселок, Уэсп-Хилл-роуд. Длиной в полмили, он соединял Шестьдесят восьмое шоссе и Среднюю Бухту. В двухсот ярдах от шоссе проселок огибал сосновую рощицу, а в ней стоял большой трейлер. Ситуация прояснялась. Я вновь оказался рядом с озером Темный След. А уж около озера спасать маленьких детей — мое призвание.
  
  И все-таки я облегченно вздохнул, узнав, что она живет совсем близко от того места, где, едва не соприкасаясь задними бамперами, стояли наши автомобили. И тут же понял, что по другому и быть не могло. Эта маленькая красотуля в купальнике и не могла уйти далеко от дома, хотя, при продемонстрированной ею решительности… Я подумал, что усталость, читаемая на лице молодой мамы, в определенной степени обусловлена этой самой решительностью и порадовался, что слишком стар, чтобы стать ее будущим кавалером. Уж из них она будет веревки вить, как в школе, так и в колледже.
  
  Уж в школе-то наверняка. Потому что девочки из трейлеров, как правило, в колледж не попадают, за исключением, конечно, вундеркиндов. И веревки она будет вить из них до тех пор, пока из-за Великого Поворота Жизни не выедет прекрасный принц и не припечатает ее к дороге, прежде чем она поймет, что белая разделительная полоса — не самое безопасное место. А потом все повторится вновь.
  
  Святый Боже, Нунэн, немедленно прекрати, приказал я себе. Ей всего три года, а ты уже видишь ее с тремя детьми, двое из которых со стригущим лишаем, а третий — умственно отсталый.
  
  — Большое вам спасибо, — повторила Мэтти.
  
  — Все нормально. — И я ущипнул маленькую девочку за вздернутый носик. И хотя на ее щечках еще не высохли слезы, в ответ она ослепительно улыбнулась. — Это очень разговорчивая маленькая девочка.
  
  — Очень разговорчивая и очень своевольная. — На этом Мэтти тряхнула-таки дочь, но та не выказала никакого страха, как бы говоря, что обычно ее не трясут и не бьют. Наоборот, ее улыбка стала шире. Улыбнулась ей и мать. Тут уж я окончательно убедился, что она очень мила. А если одеть ее в платье для тенниса и пригласить в загородный клуб Касл-Рока (куда она могла попасть только горничной или официанткой), то там она смотрелась бы просто красавицей. Юной Грейс Келли[173], никак не меньше.
  
  Потом она посмотрела на меня, ее глаза стали серьезными.
  
  — Мистер Нунэн, я не такая уж плохая мать.
  
  Я, конечно, удивился, что ей известна моя фамилия, но лишь на секунду. Она достаточно взрослая, чтобы читать мои книги, и, возможно, предпочитала проводить вторую половину дня с ними, а не смотреть телесериалы вроде «Центральной больницы» и «Одна и единственная жизнь». Они, пусть и не намного, но получше.
  
  — Мы с ней поспорили, когда идти на пляж. Я хотела повесить выстиранное белье, перекусить, а уж потом ехать на озеро. Кира же считала… — Она замолчала. — Что такое? Что я сказала?
  
  — Ее зовут Киа? Правильно… — Тут и я не смог продолжать. Произошло нечто экстраординарное: мой рот наполнился водой. Меня охватила паника. Наверное, я оказался в положении человека, переплывающего океан, которого внезапно захлестнула волна. Только мой рот наполнила не соленая, а холодная. В ней разве что чувствовался слабый металлический привкус, как у крови.
  
  Я отвернулся от них и сплюнул. Ожидал, что из меня хлынет целый поток, какой выливается изо рта едва не утонувшего человека. Но нет. Слюны хватило лишь на скромный плевок. И ощущение, что рот полон воды, пропало еще до того, как моя слюна долетела до обочины. Пропало напрочь, словно его и не было.
  
  — Этот дядя плюнул, — деловито отметила девочка.
  
  — Извините. — Я и сам не понимал, что со мной произошло. — Наверное, замедленная нервная реакция.
  
  В глазах Мэтти отражалась тревога, словно она решила, что мне не сорок, а восемьдесят. Впрочем, подумал я, для ее возраста все одно, что сорок, что восемьдесят.
  
  — Может, подъедем к нам? Выпьете стакан воды.
  
  — Нет, я уже в норме.
  
  — Отлично. Мистер Нунэн, я хотела только сказать, что такого никогда не случалось. Я развешивала простыни… она сидела в трейлере, смотрела мультфильмы про Микки Мауса по видеомагнитофону… а потом, когда я зашла за прищепками… — Она смотрела на девочку, которая больше не улыбалась. Вроде бы до нее начало доходить, чем все могло закончиться. Глаза округлились, готовые наполниться слезами. — Ее не было. Я думала, что умру от страха.
  
  Тут рот ребенка задрожал, из глаз брызнули слезы. Мэтти погладила ее по волосам, прижала ее головку к кеймартовскому топику.
  
  — Все хорошо, Ки, — проворковала Мэтти. — На этот раз все обошлось, но ты не должна выходить на дорогу. Это опасно. Маленьких на дороге могут раздавить, а ты маленькая. Маленькая и самая моя любимая.
  
  Девочка рыдала все сильнее. После таких рыданий ребенку следовало прежде всего поспать, даже перед походом на пляж.
  
  — Ки плохая, Ки плохая, — твердила она, уткнувшись лицом в мамину шею.
  
  — Нет, сладенькая, тебе же только три года, — успокаивала ее Мэтти, и от ее слов последние опасения в том, что она — плохая мама, развеялись как дым. А может, от них давно уже ничего не осталось: ребенок — упитанный, ухоженный, развитой, без синяков.
  
  Все это откладывалось на одном уровне сознания. А на другом я пытался понять, как такое вообще могло случиться: маленькую девочку, которую я унес с белой разделительной полосы, звали Киа, тем именем, которое мы собирались дать нашему ребенку, родись у нас девочка.
  
  — Киа. — Я словно пробовал ее имя на вкус. Осторожно погладил по головке. По теплым, шелковистым волосам.
  
  — Нет, — возразила Мэтти. — Это она так себя называет, потому что не выговаривает букву «эр». Она — Кира, не Киа. Греческое имя. Как у благородной дамы. — Она потупилась. — Я выбрала ее из книги детских имен. Проштудировала ее, когда была беременной.
  
  — Прекрасное имя, — кивнул я. — И я не думаю, что вы — плохая мать.
  
  Тут мне вспомнилась история, которую Фрэнк Арлен рассказывала на Рождество. О Пити, младшем из Арленов. Стараниями Фрэнка все, кто сидел за столом, покатывались со смеху. Даже Пити, заявлявший, что он ничего такого не помнит, смеялся до слез.
  
  Как-то на Пасху, рассказывал Фрэнк, когда Пити было лет пять, их родители устроили им охоту за яйцами. Днем раньше, отправив детей к бабушке и дедушке, родители спрятали в доме больше сотни крашеных яиц. А в пасхальное утро начались их поиски. И продолжались до тех пор, пока Джоанна, которая вышла во внутренний дворик, чтобы пересчитать свою добычу, не подняла голову и не закричала во весь голос. Потому что увидела Пити, ползущего по карнизу аккурат в шести футах над бетонным полом.
  
  Мистер Арлен спас Пити, в то время как остальные члены семьи, взявшись за руки, стояли внизу, замерев от ужаса. А миссис Арлен непрерывно молилась, причем произносила слова так быстро, что они налезали друг на друга и было совершенно непонятно, что она говорит. А когда сильные руки мужа схватили Пити и унесли в раскрытое окно спальни, она повалилась без чувств, разбив о бетон нос. Когда Пити спросили, что он делал на карнизе, тот ответил, что хотел проверить, нет ли яиц в сливной канавке, что шла по краю.
  
  Я думаю, в каждой семье есть хоть одна похожая история. Выживание в таких ситуациях маленьких мальчиков и девочек — более чем убедительное свидетельство (во всяком случае, для родителей) существования Бога.
  
  — Я так напугалась! — Мэтти вновь выглядела на четырнадцать лет. Максимум на пятнадцать.
  
  — Все уже в прошлом, — успокоил ее я. — И Кира больше не будет выходить на шоссе. Не будешь, Кира?
  
  Она замотала головой, не поднимая глаз. Я предположил, что девочка заснет, прежде чем Мэтти доберется до трейлера.
  
  — Я и представить себе не могла, что такое может произойти. Один из моих любимых писателей появляется, как джин из бутылки, и спасает мою девочку. Я знала, что у вас в Тэ-Эр усадьба, старый бревенчатый дом, который все называют «Сарой-Хохотушкой», но люди говорили, что вы не приезжали сюда после смерти вашей жены.
  
  — Я действительно давно не приезжал. Будь «Сара» моей супругой, а не домом, вы бы могли назвать мое появление здесь примирением по решению суда.
  
  По ее лицу пробежала улыбка, но мгновение спустя исчезла.
  
  — Я хочу попросить вас об одном одолжении.
  
  — Просите.
  
  — Пожалуйста, никому об этом не говорите. Это может повредить и мне, и Ки.
  
  — Почему?
  
  Они прикусила губу, уже собираясь ответить на мой вопрос, но в последний момент передумала.
  
  — Не важно. Но я буду вам очень признательна, если в городе не узнают об этом инциденте. Более чем признательна.
  
  — Нет проблем.
  
  — Вы серьезно?
  
  — Конечно. Я обычно приезжал сюда летом, в последние годы вообще не приезжал, так что знакомых у меня здесь немного. — Разумеется, я хорошо знал Билла Дина, но судачить с ним не собирался. Это, однако, не означало, что он остался бы в неведении. Если юная дама думала, что от местных жителей останется тайной поход ее дочери на пляж, она сильно заблуждалась. — Мне представляется, что мы уже находимся в центре внимания. Взгляните на автомастерскую Брукса. Не поворачивайтесь, посмотрите как бы невзначай.
  
  Она посмотрела и вздохнула. Два старичка стояли на асфальте в том месте, где когда-то торчали бензоколонки. Один, похоже, сам Брукс: мне показалось, что я разглядел венчик рыжих волос. Второй, гораздо старше, опирался на трость с золотой ручкой, хищно, как мне показалось, наклонившись вперед.
  
  — Тут уж ничего не поделаешь, — в ее голосе слышалась тоска. — Никуда от них не денешься. Наверное, я должна полагать за счастье, что сегодня — праздник, и их лишь двое.
  
  — Кроме того, — добавил я, — они скорее всего ничего не видели.
  
  Я сознательно опустил два момента: во-первых, пока мы стояли на обочине, мимо проехало с полдюжины автомобилей, во-вторых, если Брукс и его пожилой спутник чего-то и не видели, они могли с радостью навыдумывать с три короба.
  
  Кира уже сладко посапывала на плече Мэтти. Она поглядела на дочь и одарила ее улыбкой, полной любви.
  
  — Жаль, что мы встретились при таких обстоятельствах и в ваших глазах я выгляжу дура-дурой. Я, между прочим, ваша давнишняя поклонница. В книжном магазине в Касл-Роке говорят, что этим летом у вас выходит новый роман.
  
  Я кивнул:
  
  — Он называется «Обещание Элен».
  
  Мэтти улыбнулась:
  
  — Хорошее название.
  
  — Спасибо. Вам бы отвезти ребенка домой, пока у вас не затекла рука.
  
  Есть люди, которые умеют задавать лишние вопросы, причем в самый неподходящий момент и, как говорится, не корысти ради. Для этого нужен особый талант, и он у меня есть. Тут уж ничего не попишешь. Этот вопрос я задал, когда мы шагали к «скауту». Я хотел открыть дверцу со стороны пассажирского сидения, чтобы она могла положить на него малышку. Однако я не мог винить себя в том, что хотел еще больше огорчить Мэтти. В конце концов я же видел на ее руке обручальное кольцо.
  
  — Мужу вы скажете?
  
  Ее улыбка поблекла. Губы затвердели. Если я бы мог снять вопрос, как снимают букву, слово, строку с дисплея компьютера, нажав на кнопку «Delete», я бы его снял.
  
  — Он умер в прошлом августе.
  
  — Мэтти, извините меня. У меня язык что помело.
  
  — Вы могли и не знать. Девушкам моего возраста еще рано замуж, не так ли? И если она и замужем, то муж должен быть в армии или где-то еще.
  
  Открыв дверцу я увидел розовое детское кресло-сиденье, скорее всего тоже из «Кеймарта». Мэтти попыталась усадить в него Киру, той не хотелось отлипать от матери. Я подошел вплотную, чтобы помочь, протянул руку, чтобы ухватить девочку за пухлую ножку, и в этот момент тыльная сторона ладони коснулась груди Мэтти. Она не могла отпрянуть, не рискуя уронить Киру на пол, но я чувствовал, что она отметила мое прикосновение. Муж мертв, угрозы нет, вот известный писатель и думает, что имеет полное право полапать молоденькую женщину. А что я могу сказать? «Мистер Известный Писатель появился как нельзя вовремя и увел мою дочь с дороги, может, даже спас ей жизнь».
  
  Нет, Мэтти, мне, конечно, еще сорок, а не сто, но лапать тебя я не хотел.
  
  Разумеется, ничего такого я не сказал. Зачем усугублять и без того щекотливую ситуацию? Но почувствовал, как зарделись щеки.
  
  — Сколько вам лет? — спросил я, когда ребенка усадили в кресло и нас разделило безопасное расстояние.
  
  Она быстро глянула на меня.
  
  — Достаточно, чтобы знать, что к чему. — Она протянула руку. — Премного вам благодарна, мистер Нунэн. Господь послал вас нам в самый нужный момент.
  
  — Нет, Господь только сказал, что я должен съесть гамбургер в «Деревенском кафе», — улыбнулся я, — А может его вечный оппонент. Скажите, пожалуйста, Бадди по-прежнему стоит за прилавком?
  
  Улыбнулась и она. Улыбка сразу согрела ее лицо, чему я искренне порадовался.
  
  — Он будет там стоять, даже когда дети Ки смогут покупать пиво, не показывая фальшивого удостоверения личности. Если только не приедет кто-нибудь из большого города и не закажет креветочный тетраззини. Если такое случится, он скорее всего умрет от сердечного приступа.
  
  — Это точно. Ладно, когда я получу новый роман, одну книжку завезу вам.
  
  В глазах Мэтти тут же появилась настороженность.
  
  — Это не обязательно, мистер Нунэн.
  
  — Не обязательно, но я завезу. Мой агент присылает мне пятьдесят экземпляров. И с годами мне все труднее раздаривать их.
  
  Возможно, она уловила в моем голосе то, чего там не было и в помине. Такое, знаете ли, случается.
  
  — Хорошо. С нетерпением буду ждать.
  
  Я еще раз взглянул на ребенка, сладко спавшего в кресле, свесив голову на плечо, пуская слюни. Меня всегда поражала детская кожа. Такая гладенькая, без единой поры. Бейсболка Киры съехала на бок. Мэтти наблюдала, как я протянул руку и поправил ее, чтобы тень от козырька падала на глаза.
  
  — Кира, — проговорил я.
  
  Мэтти кивнула:
  
  — Звучит благородно.
  
  — Киа — африканское имя, — пояснил я. — Оно означает «начало сезона». — С тем я и отбыл, помахав Мэтти рукой и направившись к «шеви». Я ощущал на себе ее любопытный взгляд, и почему-то мне казалось, что я сейчас заплачу.
  
  Чувство это оставалось со мной и после того, как «скаут» и обе его пассажирки скрылись из виду: я держал путь к «Деревенскому кафе». Я въехал на земляную автостоянку слева от ряда новеньких бензоколонок, посидел, думая о Джо и тесте для домашней проверки на беременность, который стоил двадцать два доллара и пятьдесят центов. Маленький секрет, которым она не хотела делиться со мной, не убедившись наверняка, что у нас будет ребенок. Должно быть, так оно и было. Разве могло быть по-другому?
  
  — Киа, — вырвалось у меня. — «Начало сезона».
  
  И вновь мне захотелось плакать, поэтому я вылез из кабины и со всей силы захлопнул дверцу, словно желал запереть тоску в салоне.
  Глава 8
  
  Бадди Джеллисон действительно ничуть не изменился: те же измазанные, но когда-то явно белые куртка и фартук, те же черные волосы, торчащие из-под бумажного колпака в пятнах то ли крови, то ли брусничного сока. Даже, по внешнему виду, те же крошки овсяного печенья в топорщащихся усах. Выглядел он и на пятьдесят пять, и на семьдесят, а этими пределами, как известно, большинство мужчин ограничивают средний возраст. И габариты его не изменились, и рост, шесть футов четыре дюйма, остался при нем, и вес — добрых триста фунтов. Как быстро выяснилось, четыре года нисколько не отразились ни на его манерах, ни на остроумии.
  
  — Дать меню или и так все помнишь? — пробурчал он, словно последний раз я заходил в его кафе только вчера.
  
  — Ты все еще готовишь «вилладжбургер делюкс»?
  
  — А ворона все еще дрищет с сосновых верхушек? — Светлые глаза буравили меня взглядом. Никаких поблажек мне он делать не собирался. Что меня вполне устраивало.
  
  — Скорее всего. Тогда мне один «вилладжбургер». Бог с ней, с вороной, и шоколадное фрапе. Рад вновь тебя видеть.
  
  Я протянул руку. На его лице отразилось изумление, но руку он мне пожал. Его рука была чистой, в отличие от куртки, фартука и бумажного колпака, даже без грязи под ногтями.
  
  — Я тоже. — И он кивнул болезненного вида женщине, шинкующей лук за грилем. — «Вилладжбургер», Одри. По высшему разряду.
  
  Обычно я остаюсь у прилавка, но в тот день уселся в кабинке около автомата с газировкой и стал ждать, пока Бадди крикнет, что гамбургер готов: Одри ставила тарелки на прилавок, а не разносила по столикам. Мне было о чем подумать, и едва ли я мог бы найти лучшее место для размышлений, чем «Деревенское кафе» Бадди. Двое местных жителей ели сандвичи и пили газировку, но на них список посетителей исчерпывался. Хозяева летних коттеджей могли прийти в «Деревенское кафе» лишь под угрозой голодной смерти, да и то их пришлось бы загонять в дверь пинками. Зеленый линолеум на полу являл собой сложно-пересеченную местность, где холмы то и дело переходили в долины, тут же сменявшиеся новыми холмами. Как и униформа Бадди, пол не отличался чистотой (а дачники, если уж заглядывали в кафе, скорее всего не заметили бы чистых рук Бадди). В темное дерево столов и обшивки кабинок въелся жир, а штукатурку над кабинками украшали наклейки — Бадди полагал, что они придают кафе особый колорит:
  
   НОГОТЬ СЛОМАЛСЯ — БЕРЕГИ ПАЛЕЦ
  
   ПРОПАЛИ ЖЕНА И СОБАКА. ЗА СОБАКУ — ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ
  
   ГОРОДСКОГО ПЬЯНИЦЫ ЗДЕСЬ НЕТ. МЫ ПО ОЧЕРЕДИ ВЫПОЛНЯЕМ ЕГО ОБЯЗАННОСТИ
  
  Юмор — почти всегда замаскированная злость, подумал я, но в маленьких городах к маскировке относятся спустя рукава. Три вентилятора под потолком лениво разгоняли горячий воздух, а слева от автомата висели две полоски клейкой ленты, облепленные мухами. Некоторые еще дергались, пытаясь вырваться. Если человек мог смотреть на них и при этом еще есть, ему было грех жаловаться на пищеварение[174].
  
  Я думал о сходстве имен, которое, безусловно, не могло не быть случайным. Я думал о молодой симпатичной девушке, которая стала мамой в шестнадцать или семнадцать лет и вдовой в девятнадцать или двадцать. Я думал о том, как случайно коснулся ее груди, и о том, как общество воспринимает сорокалетних мужчин, которые внезапно открывают для себя удивительный мир молодых женщин со всеми их прелестями. Но в основном мои мысли занимала более чем странная реакция моего организма на произнесенное Мэтти имя девочки: ощущение, что мои рот и горло внезапно залило холодной водой. Наводнение местного значения.
  
  Бадди пришлось дважды звать меня за бургером. Когда я подошел к прилавку, он спросил:
  
  — Ты вернулся, чтобы остаться или продать дом?
  
  — А что? Неужели ты скучал без меня, Бадди?
  
  — Нет, но по крайней мере ты из этого штата. Ты знаешь, что Массачусетс на языке индейского племени пискатауай означает говнюк?
  
  — Ты все такой же юморист.
  
  — Да. И собираюсь в писатели. Хочешь знать, для чего Бог дал чайкам крылья?
  
  — Для чего, Бадди?
  
  — Чтобы они могли измочалить ими французов[175].
  
  Я взял с полки газету и соломинку для фрапе. С газетой под мышкой прошествовал к телефону, раскрыл справочник. При желании я мог бы унести его с собой: справочник не привязали к телефону. Действительно, ну кому могут понадобиться телефонные номера округа Касл?
  
  В справочнике значились двадцать Дивоуров, что меня особо не удивило: в здешних местах эта фамилия достаточно распространенная, вроде Пелки, Боуи или Тутейкер. Я думаю, причина проста: некоторые семьи размножались быстрее и не жаловали путешествия.
  
  Один из Дивоуров проживал на Уэсп-Хилл-роуд, но ни Мэтти, ни Матильда, ни Марта, ни просто М. Рядом с телефонным номером стояло имя Лэнс. Я взглянул на первую страницу справочника. Издан в 1997 году, когда муж Мэтти еще пребывал в мире живых. С этим все ясно… Но фамилия вызывала у меня определенные ассоциации. Дивоур, Дивоур, восславим знаменитых Дивоуров, кто же ты, нужный мне Дивоур? Но память не желала мне помочь.
  
  Я ел гамбургер, пил фрапе и старался не смотреть на добычу клейкой ленты.
  
  Ожидая, пока болезненного вида, молчаливая Одри отсчитает мне сдачу (на пятьдесят долларов я по-прежнему мог столоваться в «Деревенском кафе» целую неделю, если сосуды выдержат такое количество холестерина), я прочитал еще одну наклейку, украшавшую кассовый аппарат. Очередной шедевр Бадди Джеллисона:
  
   КИБЕРПРОСТРАНСТВО ТАК НАПУГАЛО МЕНЯ, ЧТО Я НАЛОЖИЛ В ШТАНЫ
  
  Смеха этот изыск у меня не вызвал, зато помог найти ответ на одну из загадок, которые подбросил мне этот не так уж давно и начавшийся день: я вспомнил, откуда мне знакома фамилия Дивоур.
  
  Я человек обеспеченный, по местным меркам даже богатый. Но на озере жил один человек, который по тем же меркам считался фантастическим богачом. Разумеется, если он до сих пор ел, дышал и попирал землю ногами.
  
  — Одри, а Макс Дивоур еще жив?
  
  Она чуть улыбнулась:
  
  — Да. Но здесь мы видим его нечасто.
  
  Я расхохотался. Вот смешно, так смешно, это тебе не глупые наклейки Бадди. Одри позволила себе хихикнуть. Кожа у нее всегда отливала желтизной, а теперь она просто явно нуждалась в пересадке печени. Бадди удостоил нас сурового взгляда библиотекаря. Он сидел у другого конца прилавка и изучал рекламный буклет гонок серии NASCAR, которые в эти выходные проводились в Оксфорд-Плейнс.
  
  Обратно я поехал той же дорогой. Большой гамбургер — не лучшая еда для жаркого дня. Он нагоняет сон и затягивает мозги туманом. Мне более всего хотелось приехать домой (я уже считал «Сару-Хохотушку» домом, хотя не пробыл в коттедже и двадцати четырех часов), плюхнуться на кровать в северном крыле под вращающимся вентилятором и придавить пару часов.
  
  Проезжая Уэсп-Хилл-роуд, я притормозил. Белье висело на веревках, перед трейлером валялись игрушки, а вот «скаут» отсутствовал. Видать, Мэтти и Кира надели купальники и отправились на общественный пляж. Они обе мне понравились, очень понравились. Короткая замужняя жизнь Мэтти каким-то боком связала ее с Максом Дивоуром, но, глядя на ржавый, пусть и большой трейлер, стоявший у проселка, вспоминая застиранные шорты и топик из «Кеймарта», я сомневался, что она стала близкой родственницей Макса.
  
  Прежде чем в конце восьмидесятых удалиться на покой в Палм-Спрингс, Максуэлл Уильям Дивоур был ключевой фигурой в компьютерной революции. Делали эту революцию преимущественно молодые, но и Дивоур показал себя молодцом — легко просчитывал маневры своих и чужих на игровом поле и понимал правила. Начинал он в тот период, когда для хранения памяти использовалась магнитная лента, а не компьютерные чипы, и монстр, размером со склад, под названием УНИВАК[176] считался примером для подражания. Макс свободно знал КОБОЛ[177], ФОРТРАН[178] просто стал ему родным. А по мере развития компьютеров и информационных систем, когда его собственные способности уже не позволяли ему оставаться в лидерах, Макс нашел прекрасный способ удержаться на плаву: покупал тех, у кого был талант, но отсутствовали деньги.
  
  Его компания «Вижнс» разрабатывала программы, которые позволяли практически мгновенно перекачивать данные с жесткого диска на дискеты. Она создала графические программы, которые стали стандартом для всей отрасли. «Вижнс» предложила пользователям «Пиксель-изл» программу, которая позволяла владельцам портативных компьютеров рисовать на экране мышкой, вернее, рисовать пальцем, если в комплектацию компьютера входил, как называла его Джо, «клитерный курсор». Сам Дивоур ничего этого не изобретал, но он понимал, что все это можно изобрести, и ставил перед своими сотрудниками очень конкретные задачи. Ему принадлежали десятки патентов, в сотнях его фамилия значилась среди соавторов изобретения. И на текущий момент «стоил» он порядка шестисот миллионов долларов, в зависимости от курса акций компьютерных фирм на Нью-йоркской бирже.
  
  В Тэ-Эр его не жаловали, полагая сварливым и неприятным в общении. Неудивительно — какой назаретянин думает, что из Назарета может быть что-то хорошее? Разумеется, говорили и о его эксцентричности. Вообще если слушать старожилов, которые помнят годы молодости богатых и удачливых (а все старожилы настаивают на том, что помнят), то получится, что они ели обои, трахали собак и появлялись в церкви исключительно в описанных кальсонах. Даже если в случае с Дивоуром сие соответствовало действительности, даже если он мог дать фору Скруджу Макдаку из диснеевских «Утиных историй», я сомневался, что он мог позволить двум своим близким родственникам жить в ржавом трейлере.
  
  Я свернул на дорогу над озером, затормозил у съезда на проселок, ведущий к моему дому, посмотрел на указатель: кусок доски, прибитый к дереву с надписью:
  
   САРА-ХОХОТУШКА
  
  Здесь обходились без столбов, если под рукой оказывалось подходящее дерево. Взгляд, брошенный на указатель, вызвал воспоминание о последнем сне из «Мэндерлийского сериала». В этом сне кто-то пришлепнул на указатель наклейку радиостанции, из тех, что украшают на платных автодорогах будки кассиров.
  
  Я вылез из машины, подошел к указателю, пригляделся к нему. Никаких наклеек. Подсолнухи были, выросли сквозь щели в досках крыльца, доказательство тому — фотографии, что лежали в моем чемодане, а вот наклейка радиостанции на указателе отсутствовала. И что это доказывало? Перестань, Нунэн, вернись в реальный мир.
  
  Я зашагал к «шеви»: дверца открыта, в радиоприемнике надрываются «Пляжные мальчики»[179], но передумал и вернулся к указателю. В моем сне наклейку прилепили над разрывом между словами, так, что она захватывала две последние буквы от Сары и две первые от Хохотушки. Я коснулся в этом месте доски и мне показалось, что поверхность липкая. Конечно, в такой жаркий день к пальцам могла липнуть и краска. А может, я только вообразил, что поверхность липкая.
  
  Я съехал к дому, запарковал автомобиль, поставил его на ручник (на склонах, у Темного Следа и у десятка других озер в западном Мэне автомобиль всегда ставят на ручник), дослушал «Не волнуйся, крошка», я всегда считал, что эта песня у «Пляжных мальчиков» — лучшая, и дело тут не в стихах, а в исполнительском мастерстве. «Если ты знаешь, как сильно я тебя люблю, — пел Брайан Уилсон, — с тобой не может случиться ничего плохого». Да, старички, если бы мир жил по этому закону.
  
  Я сидел, слушал и смотрел на металлический шкаф справа от крыльца. Мы держали там мусор, чтобы местные еноты не рылись в нем и не растаскивали по двору. Потому что контейнеры с крышками не спасали. Если енотам очень уж хотелось есть, им удавалось открывать их своими умелыми лапками.
  
  Ты же не собираешься сделать то, о чем думаешь, сказал я себе. Я про… или собираешься?
  
  Похоже, собирался. И когда «Пляжных мальчиков» сменила «Сырая земля»[180], я вылез из машины, открыл шкаф и вытащил два пластиковых мусорных контейнера. Билл Дин подрядил одного из местных, Стэна Проулкса, тот приезжал (четырьмя годами раньше) дважды в неделю и увозил мусор, но я сомневался, что Стэн побывал здесь в выходные (все-таки праздник) и забрал последние накопления. Так и вышло. В каждом контейнере лежали по два мешка с мусором. Я достал их (по-прежнему называя себя дураком) и развязал желтые тесемки.
  
  Честно говоря, я не ожидал, что желание найти наклейку заставит меня вывернуть содержимое мешков на крыльцо, но заставило. В доме уже четыре года никто не жил — помните? — а ведь именно жильцы являются основным источником мусора. Тут тебе и кофейная гуща, и использованные салфетки. В этих же мешках находился лишь мусор, собранный при уборке Брендой Мизерв и ее командой.
  
  Девять одноразовых пакетиков из пылесоса, вобравших в себя сорок восемь месяцев пыли и дохлых мух. Ворохи бумажных полотенец, пахнущих полиролем и чистящей жидкостью. Рваный поролоновый коврик и шелковый пиджак, которым отменно закусила моль. Потеря пиджака не вызвала у меня печали. Его покупка в молодости была явной ошибкой. Он казался пришельцем из эры «Битлз». Прощай, крошка, прощай.
  
  Еще я обнаружил коробку с осколками стекла… еще одну с какими-то втулками и тройниками (наверное, для новых труб они не подходили)… грязный и рваный кусок ковра… вытертые до дыр посудные полотенца… и рукавицы, которыми я пользовался, когда сам жарил бургеры или курицу…
  
  Перекрученную наклейку я нашел на дне второго мешка. Я знал, что найду ее, знал с того самого момента, как прикоснулся к чуть липкой поверхности указателя, но мне хотелось убедиться в ее существовании. Наверное, точно так же Фома неверующий все хотел проверить собственноручно.
  
  Я отделил находку от остального мусора, рукой расправил ее на нагретой солнцем доске. Края пообтрепались. Я догадался, что Билл воспользовался перочинным ножом, чтобы отскрести ее от указателя. Он не хотел, чтобы мистер Нунэн, вернувшись после четырехлетнего отсутствия, первым делом обнаружил, что какой-то безответственный тип прилепил наклейку радиостанции к указателю на съезде к его дому. Нехорошо это, думал он, не-хо-ро-шо. Вот наклейка и отправилась в мешок для мусора, откуда я ее и извлек — еще одно наглядное свидетельство моего кошмара. Я прошелся по наклейке пальцами.
  
   WBLM. 102,9, РОК-Н-РОЛЛ ИЗ ПОРТЛЕНДА
  
  Я убеждал себя, что бояться нечего. Наклейка ничего не значит, как ничего не значило и все остальное. Потом я достал из шкафа метлу и отправил весь мусор обратно в мешки. Не избежала общей участи и наклейка.
  * * *
  
  Я вошел в дом с намерением смыть под душем грязь и пыль, но увидел плавки, лежащие в одном из раскрытых чемоданов, на самом виду, и решил выкупаться. Плавки у меня были веселенькие, с разноцветными китами, резвящимися на синем фоне. Я их купил в Ки-Ларго. И подумал, что они понравились бы моей новой подружке в бейсболке «Красных носков». Взглянув на часы, я понял, что «вилладжбургер» я доел сорок пять минут тому назад. Столько времени ушло у меня на дорогу домой и поиск «сокровищ» в мусорных мешках.
  
  Я надел плавки, сунул ноги в шлепанцы и по ступеням, сложенным из железнодорожных шпал, направился к воде. Жужжали редкие комары. Озеро блестело передо мной, манило к себе, застыв под низкими облаками. Вдоль воды на север и на юг уходила тропа. Тянулась она вдоль всего восточного берега, считалась «общественной собственностью», а местные жители называли ее Улицей. Если б я, сойдя с лестницы, повернул налево, то мог бы дошагать по Улице до пристани Темный След, мимо ресторана «Уэррингтона» и забегаловки Бадди Джеллисона, не говоря уже о десятке летних коттеджей, приткнувшихся на склонах среди сосен и елей. Направо Улица уходила к Сияющей бухте, но дорога туда занимала целый день, потому что та часть Улицы сильно заросла.
  
  Я постоял на тропе, а потом с разбегу бросился в воду. И когда уже оторвался от земли и летел по воздуху, вспомнил, что в последний раз совершал подобный прыжок вместе с женой, держа ее за руку.
  
  Приводнение едва не обернулось катастрофой. Холодная вода разом напомнила, что мне сорок, а не четырнадцать, и на мгновение мое сердце перестало биться. И когда воды озера Темный След сомкнулись над моей головой, я уже не сомневался, что живым на поверхность мне не выбраться. И найдут меня дрейфующим лицом вниз на маленьком пятачке между плотом и отрезком Улицы, проходящим по моей земле, жертву холодной воды и жирного «вилладжбургера». А на могильном камне высекут надпись:
  
   ТВОЯ МАТЬ ВСЕГДА ГОВОРИЛА, ЧТО КУПАТЬСЯ МОЖНО ЛИШЬ ЧЕРЕЗ ЧАС ПОСЛЕ ЕДЫ
  
  А потом мои ноги коснулись каменистого, в склизлых водорослях дна, сердце забилось вновь, и я рванул к поверхности, словно баскетболист, атакующий кольцо. Вынырнув, я жадно схватил ртом воздух. И тут же нахлебался воды, которую немедленно проглотил. Куда больше меня заботило сердце. Я похлопывал рукой по груди, как бы говоря ему: давай, милое, не шали, работай как должно.
  
  Я стоял по пояс в воде, и тут до меня дошло, что вкусовые ощущения у меня те же, что и на Шестьдесят восьмом шоссе. Получалось, что когда Мэтти назвала мне имя дочери, мой рот наполнился озерной водой.
  
  Я провел психологическую параллель, и все. От схожести имен к моей умершей жене, от нее — к озерной воде. Которую…
  
  — Которую мне уже приходилось пару раз попробовать, — произнес я вслух. И чтобы подчеркнуть значение собственных слов, сложил ладони лодочкой, зачерпнул воды, едва ли не самой чистой во всем штате, в чем нас неоднократно убеждали анализы, сделанные Ассоциацией западных озер, и выпил. Мне не открылась истина, перед глазами не засверкали искры. То была обычная вода озера Темный След. Сначала она обреталась у меня во рту, потом спустилась в желудок.
  
  Я доплыл до плота, по лесенке взобрался на него, попрыгал на прогретых досках, внезапно очень обрадовавшись тому, что вернулся домой. И решил, что завтра начну новую жизнь… во всяком случае, постараюсь начать. А пока удовольствовался тем, что прилег, положив голову на сгиб руки и чуть не задремал, уверенный в том, что сегодня новых приключений не ожидается.
  
  Как выяснилось, мои надежды не оправдались.
  * * *
  
  В наше первое лето, проведенное на озере, мы обнаружили, что можем любоваться фейерверком в Касл-Рок прямо с террасы. Я вспомнил об этом, когда уже начало темнеть, и подумал, что проведу праздник в гостиной, перед экраном телевизора. Не хотелось мне выходить на террасу, где Четвертого июля, из года в год, мы сидели вдвоем, пили пиво, смеялись и смотрели, как небо переливается всеми цветами радуги. Мне и так одиноко, пусть и одиночество это не такое, как в Дерри. А потом я напомнил себе о причине приезда в «Сару-Хохотушку» — вызвать из глубины подсознания все до последнего воспоминания о Джоанне и с любовью их упокоить. И уж конечно, перспектива вновь обрести способность писать в тот вечер представлялась, мягко говоря, туманной.
  
  Пива не было, я забыл купить упаковку из шести банок в супермаркете или в «Деревенском кафе», но в холодильнике стояла газировка, спасибо Бренде Мизерв. Я достал банку «пепси» и уселся на террасе, надеясь, что фейерверк не причинит мне сильной душевной боли. Надеясь, что удастся обойтись без слез. Я не обманывал себя, зная, что выплакал еще не все слезы. И понимал, что через это придется пройти.
  
  Телефон зазвонил, едва погасли ракеты первого залпа, окрасившего небо в ярко-синие тона. Я аж подпрыгнул от неожиданности. Решил, что звонит Билл Дин, чтобы удостовериться, что я на месте и у меня все в порядке.
  
  За год до смерти Джо мы приобрели беспроводной телефон, чтобы, разговаривая, бродить по первому этажу. Нам это нравилось. Я прошел в гостиную, взял трубку, сказал: «Привет, это Майк», — и вернулся к креслу-шезлонгу на террасе. В этот момент на другой стороне озера, под самыми облаками, заполыхали зеленые и желтые звезды. А вскоре долетел и грохот разрывов.
  
  И только потом в трубке послышался скрипучий мужской голос, старческий, но не Билла Дина:
  
  — Нунэн? Мистер Нунэн?
  
  — Да? — Облака обдало золотом. Мне сразу вспомнились церемонии награждения, которые я видел по телевизору, все эти прекрасные женщины в роскошных вечерних платьях.
  
  — Дивоур.
  
  — Да? — осторожно повторил я.
  
  — Макс Дивоур.
  
  «Здесь мы видим его нечасто», — сказала Одри. Я принял ее слова за юмор, а выходит, она говорила серьезно. Чудеса продолжались.
  
  Ладно, что теперь? Я не знал, о чем говорить дальше. Подумал, а не спросить ли, где он раздобыл мой номер, который не значился в справочнике, решил, что это бессмысленно. Когда твое состояние превышает полмиллиарда долларов, если я действительно разговаривал с Максом, раздобыть любой телефонный номер — пустяк.
  
  Поэтому ограничился третьим «да», на этот раз без вопросительной интонации.
  
  Последовала пауза. Если бы молчание нарушил я и начал задавать вопросы, он направил бы разговор в нужное ему русло, если наше телефонное общение на тот момент можно было считать разговором. И я воспользовался опытом Гарольда Обловски. Вот уж кто умел держать паузу. Я сидел тихо, прижимая к уху трубку, и наблюдал за фейерверком. Красное сменялось золотым, золотое — зеленым, невидимые женщины ходили в облаках в переливающихся вечерних платьях.
  
  — Как я понимаю, сегодня вы познакомились с моей невесткой, — не выдержал он. В голосе слышалось раздражение.
  
  — Возможно. — Я старался не выказать изумления. — Позвольте узнать причину вашего звонка, мистер Дивоур?
  
  — Как я понимаю, едва не произошел несчастный случай.
  
  По небу плясали белые огни, словно взорвался космический корабль. Вновь над озером загрохотало.
  
  Я раскрыл секрет путешествий по времени, подумал я. Это звуковой феномен.
  
  Моя рука слишком сильно сжимала трубку, поэтому я заставил пальцы чуть разжаться. Максуэлл Дивоур. Полмиллиарда долларов. И живет он вовсе не в Палм-Спрингсе, как я предполагал, а здесь, в Тэ-Эр, если можно полагаться на характерный треск помех в трубке.
  
  — Я тревожусь из-за моей внучки. — голос стал еще более скрипучим. В нем чувствовалась злость: этот человек не привык скрывать свои эмоции. — Как я понимаю, моя невестка в очередной раз пренебрегла своими материнскими обязанностями. У нас это обычное дело.
  
  В небе расцвело полдюжины цветов, совсем как в диснеевских мультфильмах. Я без труда представил себе толпу, собравшуюся на Касл-Вью. Все сидят скрестив ноги на одеялах, едят мороженое, пьют пиво и одновременно охают и ахают от восторга. Это общее оханье и аханье, по моему разумению, и есть гласное свидетельство успеха того или иного зрелища.
  
  Ты боишься этого типа, да? спросила Джо. И правильно, у тебя есть основания бояться его. Человек, который считает себя в праве выказать злость, если он ее испытывает, такой человек опасен. И тут же я услышал голос Мэтти: «Мистер Нунэн, я не такая уж плохая мать. Такого никогда не случалось».
  
  Разумеется, в подобной ситуации и самая плохая мать произнесла бы именно эти слова, но я ей поверил.
  
  И, черт побери, номера моего телефона в справочнике нет! Я сижу на террасе, пью «пепси», любуюсь фейерверком, никого не трогаю, так какого черта этот…
  
  — Мистер Дивоур, я понятия не имею, о чем вы говорите…
  
  — Только вот этого не надо, при всем моем уважении к вам, мистер Нунэн, не надо дурить мне голову. Вас видели, когда вы с ними разговаривали. — Так, наверное, Джо Маккарти наваливался на бедолаг, которых вызывали в его комитет по подозрению в связях с коммунистами.
  
  Будь осторожен, Майк, предупредила Джо. Остерегайся серебряного молотка Максуэлла.
  
  — Утром я виделся и разговаривал с женщиной и маленькой девочкой, — признал я. — Наверное, вы говорите именно о них.
  
  — Нет, вы видели, как маленькая девочка шла по дороге одна, — возразил он. — А потом увидели женщину, которая мчалась за ней. Мою невестку, в той старой колымаге, на которой она ездит. Ребенок мог угодить под машину. Почему вы защищаете эту молодую женщину, мистер Нунэн? Она вам что-нибудь пообещала? Позвольте вас заверить, ребенку от этого пользы не будет.
  
  Она пообещала пригласить меня в трейлер, а потом показать мне мир, едва не ответил я. А еще обещала все время держать рот открытым, если я никому не скажу ни слова… вы это хотите услышать?
  
  Да, ввернула Джо. Скорее всего именно это он и хочет услышать. В это он готов поверить. Не провоцируй его своим сарказмом, Майк, потом ты можешь об этом пожалеть.
  
  Действительно, а почему я защищал Мэтти Дивоур? Я не знал. Откровенно говоря, тогда я и представить себе не мог, к чему все это приведет. Я только знал, что выглядит она очень усталой, а ребенок — ухоженный, развитой (даже слишком), без единого синячка, не боится матери, наоборот, тянется к ней.
  
  — Автомобиль помню. Старый джип.
  
  — Так-то лучше, — в голосе слышалась удовлетворенность. И жадное любопытство. — Что…
  
  — Наверное, они вместе приехали на джипе. — Я с удовольствием отметил, что способность сочинять осталась при мне. Я чувствовал себя ветераном-питчером[181], который уже не выступает перед переполненными трибунами, но у себя во дворе может сделать отменный бросок. — Вроде бы девочка держала в руках маргаритки. — Все с одной стороны ясно и понятно, а с другой присутствует определенная доля сомнения, словно я даю показания в суде, а не сижу на собственной террасе. Гарольд мог бы мною гордится. Ну уж нет. Гарольд пришел бы в ужас, если б услышал наш разговор. — У меня сложилось впечатление, что они собирали цветы на лугу. Но, к сожалению, воспоминания об этой встрече у меня смутные. Я писатель, мистер Дивоур, и часто погружаюсь во внутренний мир…
  
  — Вы лжете! — Злость прорвалась наружу. Как я и подозревал, социальным приличиям этот господин значения не придавал.
  
  — Мистер Дивоур? Полагаю, тот самый компьютерный Дивоур?
  
  — Правильно полагаете.
  
  Чем сильнее сердилась Джо, тем холоднее становился ее голос. Я решил воспользоваться ее фирменным оружием. И получилось.
  
  — Мистер Дивоур, я не привык к тому, чтобы по вечерам мне звонили незнакомые люди, и я не собираюсь продолжать разговор с человеком, который назвал меня лжецом. Спокойной ночи, сэр.
  
  — Если все было нормально, почему вы остановились?
  
  — Я достаточно долго отсутствовал в Тэ-Эр и остановился, чтобы спросить, открыто ли «Деревенское кафе». Между прочим, я не знаю, где вы раздобыли мой телефонный номер, но могу сказать, куда вы можете его засунуть. Спокойной ночи.
  
  Большим пальцем я нажал на кнопку отбоя, а потом уставился на телефонную трубку, словно видел ее впервые. Рука, державшая ее, дрожала. Сердце учащенно билось. Я чувствовал его удары не только в груди, но и на шее и в запястьях. Я гадал, посмел бы я порекомендовать Дивоуру засунуть мой телефон себе в задницу, если бы на моем счету не лежало несколько миллионов.
  
  Битва титанов, дорогой, послышался бесстрастный голос Джо. И все из-за молоденькой девушки из трейлера. У которой и груди-то приличной нет. Я громко рассмеялся. Битва титанов? Едва ли. Еще кто-то из баронов-разбойников[182], промышлявших в начале столетия, сказал: «В эти дни человек с миллионом долларов думает, что он богат». Дивоур наверняка именно так и относился ко мне. И по большому счету, правда была на его стороне. Теперь небо на западе окрасилось невероятным многоцветьем: то был финальный аккорд фейерверка.
  
  — И что все это значило? — спросил я.
  
  Ответа не получил. Только где-то закричала гагара, протестуя против непривычного грохота.
  
  Я поднялся, прошел в дом, положил трубку на подставку и подумал, что жду повторного звонка Дивоура со стандартным набором угроз, несчетное число раз звучавших с экрана телевизора: «Если ты попадешься у меня на пути, а я настоятельно рекомендую тебе, дружище, не попадайся, пенять ты сможешь только на себя».
  
  Телефон не зазвонил. Я вылил остатки «пепси» в горло, как вы понимаете, достаточно пересохшее, и решил, что пора спать. По крайней мере мое пребывание на террасе обошлось без слез и рыданий: Дивоур не позволил мне нырнуть в прошлое. Мне даже захотелось поблагодарить его.
  
  Я прошел в северную спальню, разделся и лег. Думал я о маленькой девочке Кире и ее матери, которая скорее тянула на старшую сестру. Дивоур Мэтти терпеть не мог двух мнений тут быть не могло, хотя я не понимал, чем она могла насолить ему. А если уж она перешла ему дорогу, то что могла противопоставить, если в финансовом плане он и меня не держал за человека? С этой не слишком приятной мыслью я и заснул.
  
  Через три часа я поднялся, чтобы освободиться от содержимого банки «пепси», которую столь легкомысленно опорожнил перед тем как лечь спать. И когда я стоял над унитазом, приоткрыв один глаз, чтобы не промахнуться, услышал плач. Ребенок плакал где-то в темноте, потерявшийся, испуганный… а может, притворялся потерявшимся и испуганным.
  
  — Не надо. — Я голым стоял перед унитазом, и кожа на спине покрылась мурашками. — Пожалуйста, обойдемся без этого, я боюсь.
  
  Плач затих, медленно удалился, как и в прошлый раз, словно ребенка унесли в тоннель. Я добрался до кровати, лег на бок, закрыл глаза.
  
  — Это был сон, — прошептал я. — Еще один мэндерлийский сон.
  
  Я знал, что это не так, но знал и другое: сейчас я снова засну, а это куда как важнее. И засыпая, успел подумать: Она живая. «Сара» живая.
  
  При этом осознав кое-что еще: «Сара-Хохотушка» принадлежала мне. Я вернул себе право владения. Пойдет мне это на благо или погубит; но мой дом, здесь.
  Глава 9
  
  Наутро, в девять часов, я наполнил пластиковую бутылку грейпфрутовым соком и отправился в долгую прогулку по Улице, взяв курс на юг. В небе ярко сияло солнце, чувствовалось, что день будет жарким. На озере царила тишина, какая, пожалуй, бывает только после праздничной субботы. Причин тому две: умиротворенность и похмелье. Я видел двух-трех рыбаков, устроившихся довольно далеко от берега, но не услышал ни урчания лодочных моторов, ни воплей барахтающихся в воде детей. Я прошел мимо пяти или шести летних коттеджей. В это время года в них, безусловно, жили, но о присутствии людей говорили разве что купальные принадлежности, сохнущие на поручне, обегающем террасу Пассендейлов, да наполовину сдувшаяся резиновая лодка, привязанная к минипристани Раймеров.
  
  Но принадлежал ли Пассендейлам маленький, выкрашенный серой краской пассендейловский коттедж? И оставались ли Бэтчелдеры владельцами этого необычного круглого дома с панорамными окнами? Этого я знать не мог. За четыре года многое могло измениться.
  
  Я шагал и старался не думать — давний мой прием, которым я часто пользовался, когда еще мог писать книги. Пусть работает тело, а мозг отдыхает: мальчики в подвале свою работу сделают. Я проходил мимо тех мест, куда нас с Джо приглашали выпить и поесть жаркое, иногда сыграть в карты, я впитывал тишину, словно губка, время от времени прикладывался к бутылке с грейпфрутовым соком, стирал пот со лба и ждал, какие же мысли придут ко мне в голову.
  
  Первая оказалась очень даже любопытной: плач ребенка в ночи представлялся мне куда более реальным, чем вечерний звонок Макса Дивоура. Неужели в первый вечер моего пребывания в Тэ-Эр мне действительно позвонил богатый и, похоже, с несносным характером, технократ? И в какой-то момент нашего разговора обозвал меня лжецом (обозвал справедливо, учитывая рассказанную мною байку, но не об этом речь)? Я знал, что все это имело место, но с большей легкостью поверил бы в существование Духа озера Темный След, который, по свидетельству старожилов, давал о себе знать детским плачем. Вот и прозвали его Загадочный плачущий ребенок.
  
  Вторая мысль, пришла она аккурат перед тем, как я допил грейпфрутовый сок, состояла в том, что я должен позвонить Мэтти Дивоур и рассказать о вечернем звонке. Я решил, что желание это естественное, но идея определенно не из лучших. Я прожил на свете достаточно долго, чтобы знать, что не бывает таких простых ситуаций, когда несчастная девушка одна-одинешенька противостоит злобному отчиму, или, как в нашем случае, свекру. Я приехал на озеро, чтобы решать свои проблемы, и мне не хотелось усложнять себе жизнь, вмешавшись в чреватый самыми непредсказуемыми последствиями конфликт между мистером Компьютером и миссис Трейлер. Дивоур погладил меня против шерсти, прямо скажем, погладил энергично, но, возможно, с другими он вел себя точно так же. Такие уж у него манеры. Черт, некоторые вон рвут бретельки бюстгальтеров. И теперь я жаждал его крови? Нет. Не жаждал. Я спас маленькую мисс Красный Носок, я, пусть и случайно, пощупал маленькую, но приятно-упругую грудь момми, я узнал, что девочке дали греческое имя Кира, потому что оно звучит благородно. Хорошего понемножку, иначе можно и зажраться.
  
  В этот момент я остановился — перестал двигать ногами и думать, — осознав, что добрался до «Уэррингтона», большого, смахивающего на сарай сооружения, которое местные жители иногда называли загородным клубом. Наверное, правильно называли, учитывая наличие поля для гольфа на шесть лунок, конюшни, дорожек для верховой езды, ресторана, бара и комнат для проживания: трех десятков номеров в главном здании и восьми или девяти отдельных бунгало. Была в «Уррингтоне» даже двухполосная дорожка для боулинга, правда, ставить кегли каждой команде приходилось по очереди. Построили клуб в тот год, когда в Европе началась Первая мировая война. «Сара-Хохотушка» появилась на берегу озера чуть раньше.
  
  Длинная пристань вела к зданию поменьше, которое называлось «Бар заходящего солнца». Именно там постояльцы «Уэррингтона» собирались, чтобы пропустить по стаканчику в конце дня (кое-кто заглядывал туда и утром за «Кровавой Мэри»). И посмотрев в сторону бара, я увидел, что мое одиночество нарушено. На крыльце, слева от раскрытой двери, стояла женщина и пристально разглядывала меня.
  
  От неожиданности я аж подпрыгнул. Нервы у меня тогда были ни к черту, и, возможно, причину следовало искать в этом, но, думаю, я подпрыгнул бы в любом случае. Из-за того что стояла она как статуя. Из-за ее невероятной худобы. А главное, из-за ее лица. Вы когда-нибудь видели картину Эдуарда Манча «Крик»? Так вот, представьте себе это разодранное криком лицо с закрытым ртом и ничего не упускающими глазами, и перед вами возникнет та самая женщина, что стояла в конце пристани, положив руку с длинными пальцами на поручень. Хотя, признаюсь, прежде всего я подумал не о картине Эдуарда Манча, а о миссис Дэнверс.
  
  Выглядела она лет на семьдесят и поверх черного закрытого купальника надела черные же шорты. Сочетание выглядело очень строго, официально, можно сказать, вариант не теряющего популярности короткого черного платья, в каком приходят на коктейль. Кремово-белую кожу над плоской грудью и на плечах покрывали большие коричневые старческие бляшки. Скулы и лоб выступали вперед, а глаза словно прятались в тени. Седые волосы свисали патлами.
  
  Господи, какая же она худая, подумал я. Прямо-таки мешок с…
  
  Вот тут меня тряхнуло. Сильно тряхнуло, будто от удара электрическим током. Я не хотел, чтобы она это заметила (хорошенькое начало летнего дня: твой вид вызывает у мужчины такое отвращение, что его трясет), поэтому я поднял руку, помахал. Попытался и улыбнуться. Привет, старушка, стоящая у бара над водой. Привет, мешок с костями, ты испугала меня до смерти, но нынче это просто, вот я тебя и прощаю. И что вообще ты там делаешь? Я, правда, подумал, что моя улыбка показалась ей гримасой.
  
  В ответ она мне рукой не помахала.
  
  Чувствуя себя круглым идиотом (ДЕРЕВЕНСКОГО ИДИОТА ЗДЕСЬ НЕТ. МЫ ПО ОЧЕРЕДИ ИСПОЛНЯЕМ ЕГО ОБЯЗАННОСТИ), я опустил руку и двинулся в обратный путь. Через пять шагов оглянулся: меня не оставляло ощущение, что ее взгляд упирается мне между лопатками.
  
  Пристань опустела. Я прищурился, полагая, что она просто отступила в тень, отбрасываемую boozehaus[183], но нет, она исчезла. Словно призрак.
  
  Она просто зашла в бар, дорогой, вставила Джо. Ты это знаешь, не так ли? Я… ты знаешь, да?
  
  — Да, да, — бормотал я, шагая по Улице к своему дому. — Естественно, знаю. Куда же еще она могла зайти?
  
  Да только мне казалось, что не успела бы она войти в бар. А если бы и вошла, я бы услышал ее шаги, пусть она была и босиком. Утро выдалось очень уж тихое.
  
  Может, походка у нее бесшумная. Опять Джо.
  
  — Да, — согласился я. «Если так будет продолжаться, — подумал я, — то к концу лета я уже привыкну говорить вслух сам с собой». — Да, наверное. Может, у нее бесшумная походка.
  
  Конечно. Как у миссис Дэнверс.
  
  Я вновь остановился и оглянулся, но тропа следовала за небольшим изгибом берега, и я больше не увидел ни «Уэррингтона», ни «Бара заходящего солнца». И, честно признаюсь, нисколько об этом не пожалел.
  * * *
  
  На обратном пути я попытался составить список странностей, которые предваряли или сопровождали мое возвращение в «Сару-Хохотушку»: повторяющиеся сны; подсолнечники; наклейка радиостанции; плач в ночи. Я предположил, что встречу с Мэтти и Кирой плюс последовавший за ней телефонный разговор с мистером Пикселем Излом также можно считать странными, но они не становились в один ряд с детским плачем, который я слышал по ночам.
  
  А куда отнести тот факт, что то лето, когда умерла Джоанна, мы проводили в Дерри, а не на озере Темный След? Можно включить его в перечень странностей? Я не знал. Даже не смог вспомнить, почему мы остались в Дерри. Осенью 1993 года я писал рассказы и пытался сделать сценарий из «Мужчины в красной рубашке». В феврале 1994-го засел за «Путь вниз с самого верха». А кроме того, решение ехать на запад, к «Саре»…
  
  — Этим заведовала Джо, — сообщил я озеру и, как только услышал собственные слова, понял, что сказал чистую правду. Мы оба любили бревенчатый коттедж, но именно на Джо лежала обязанность сказать: «Эй, Ирландец, давай оторвем наши задницы от дивана и смотаемся на несколько дней в Тэ-Эр». Она могла произнести эти слова в любое время… только в год, предшествующий ее смерти, не произнесла ни разу. А у меня и в мыслях не было произнести их за нее. Я как-то забыл про «Сару-Хохотушку», несмотря на наступившее лето. Возможно ли так глубоко погрузиться в новый роман? Вроде бы нет, но где взять другое объяснение?
  
  Но общей картины не получалось, а почему — я не знал. Что-то не складывалось.
  
  Почему-то на ум пришла Сара Тидуэлл и одна ее песня. Она так ее и не записала, но у меня была пластинка с записью этой песни в исполнении Слепого Лимона Джефферсона[184], который, конечно, несколько поменял слова, подстраивая песню под себя. Один куплет звучал так:
  Деревенские танцульки любим мы с подругой,
  Раз с прихлопом, два с притопом и еще по кругу!
  Вот сейчас я поцелую милку свою в губы,
  Парень я такой приятный и совсем не грубый!
  
  Конечно, Сара Тидуэлл спела бы ее не так, как этот трубадур с осипшим от виски голосом. Хотелось бы мне услышать Сару, но — увы!
  
  Я добрался до своего дома. Огляделся, в непосредственной близости никого не увидел (хотя где-то заурчал лодочный мотор), разделся до трусов, вошел воду и поплыл к плоту. Забираться на него не стал, полежал на воде, держась за перекладину лесенки, лениво перебирая ногами. Приятно, конечно, но чем занять остаток дня?
  
  Я решил навести порядок в моем кабинете на втором этаже. А покончив с этим, заглянуть в студию Джо. Если, конечно, достанет мужества.
  
  Я поплыл назад, поднимая и опуская голову. Вода, словно холодный шелк, струилась вдоль моего тела. Я чувствовал себя выдрой. А когда до берега оставалось всего ничего и я вновь поднял голову, то увидел женщину, которая стояла на Улице и наблюдала за мной. Такая же тощая, что и встреченная мною в «Уэррингтоне», только в зеленом наряде. В зеленом наряде и указывающая рукой на север, словно дриада в старинной легенде.
  
  Челюсть у меня отвисла, в рот полилась вода, которую я тут же выплюнул. Встал, протер глаза. И расхохотался, нервным таким смехом. За женщину в зеленом я принял березку, растущую чуть к северу от того места, где лестница от «Сары-Хохотушки» спускалась к Улице. Но даже когда вода уже не заливала мне глаза, мне показалось, что сквозь зеленую листву на меня смотрит не белый, с черными отметинами ствол, а чье-то лицо. Ветра не было вовсе, воздух застыл, вот застыла и физиономия (совсем как лицо женщины в черных шортах и купальнике). За березой стояла засохшая сосна. Одна голая ветвь тянулась к северу. Ее-то я и принял за костлявую руку.
  
  Так я пугал себя не впервые. Мне много чего чудится, тут уж ничего не поделаешь. Напишите с мое, и вам тоже каждая тень на полу покажется следом, а каждая линия, замеченная в пыли, — тайным посланием. Все эти рассуждения, однако, не приближали меня к решению главного вопроса: что же такого особенного в «Саре-Хохотушке»? И не определяется ли это особенное особенностями моего подсознания?
  
  Я огляделся, еще раз убедился, что в этой части озера я пребываю в одиночестве (хотя период одиночества приближался к завершению, потому что к первому мощному мотору уже присоединились второй и третий), и снял с себя мокрые трусы. Вылез из воды, подхватил шорты и футболку и голым поднялся по ступеням, прижимая одежду к груди. Я воображал себя Бантером, несущим завтрак и утреннюю газету лорду Уимзи[185]. И входя в дом, улыбался во весь рот.
  * * *
  
  На втором этаже меня встретила духота, от которой не спасали даже открытые окна. Второй этаж мы с Джо поделили на две неравные части. Ей досталась левая комната, по существу, клетушка, поскольку у нее была еще и студия, мне — правая. В дальнем конце коридора торчало забранное решеткой рыло кондиционера, который мы приобрели через год после покупки коттеджа. Глядя на него, я понял, что недостает характерного жужжания. К решетке скотчем крепилась записка:
  
   Мистер Нунэн, кондиционер сломан. При включении гонит горячий воздух, а внутри что-то дребезжит, как разбитое стекло. Дин говорит, что нужная деталь заказана «Уэстерн ауто» в Касл-Рок. Я в это поверю, когда увижу.
  
   Б. Мизерв
  
  Прочитав последнее предложение, я улыбнулся — да уж, миссис М., во всей красе, — и включил кондиционер. Механизмы обычно положительно реагируют на присутствие человеческого существа с пенисом, утверждала Джо, но на этот раз фокус не удался. Послушав пять секунд хрипы и треск кондиционера, я его выключил. И тяжело вздохнул: без кондиционера на втором этаже я не мог даже решать кроссворды.
  
  Однако заглянул в свой кабинет, из чистого любопытства, чтобы узнать, какие меня при этом охватят эмоции. Выяснилось, что эмоций практически нет. В кабинете стоял тот самый стол, за которым я дописывал «Мужчину в красной рубашке», второй мой роман, которым я доказал прежде всего себе, что успех первого не был случайностью, стену украшал плакат с изображением Ричарда Никсона, победно вскинувшего руки, и надписью по низу:
  
   ВЫ КУПИЛИ БЫ У ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА ПОДЕРЖАННЫЙ АВТОМОБИЛЬ?
  
  А на полу лежал коврик, который связала для меня Джо за год или за два до того, как она открыла удивительный мир турецких ковров и перестала вязать.
  
  Я не мог сказать, что это кабинет незнакомца, но все в нем (а особенно пустой стол) указывали на то, что принадлежал он другому, более молодому Майку Нунэну. Жизнь мужчины, как я однажды прочитал, движут две основные силы: работа и семья. В моей жизни семью я потерял, а работа застопорилась, и пока у меня не было оснований надеяться на изменения к лучшему. Так что не приходилось удивляться, что помещение, в котором я провел столько часов и дней, радостных часов и дней, не вызвало у меня никаких эмоций. Я видел перед собой кабинет сотрудника, которого уволили… или который внезапно умер.
  
  Я уже повернулся, чтобы уйти, но тут меня осенило. Ящики комода в углу заполняли бумаги: банковские балансы (восьми или десятилетней давности), письма (в основном оставшиеся без ответа), черновики рассказов, отрывки романов, но я не смог найти то, что искал. Я перешел к стенному шкафу, хотя температура в кабинете зашкаливала за сорок градусов, и в картонной коробке, на которой миссис М., написала:
  
   УСТРОЙСТВА
  
  обнаружил искомое: «Мемоскрайбер» фирмы «Санио», который Дебра Уайнсток подарила мне по завершении работы над моим первым романом, подготовленным к публикации в издательстве «Патнам». Скрайбер в отличие от обычных диктофонов включался по голосу и автоматически переходил в режим ожидания, если человек замолкал, чтобы обдумать следующую фразу Я никогда не спрашивал Дебру, с чего она вздумала преподнести мне такой подарок. Может, подумала: «Готова спорить, любой уважающий себя романист, должен иметь такую игрушку». А может, своим подарком она на что-то намекала? Не пора ли озвучить те маленькие факсы, что посылает тебе подсознание, Нунэн? Тогда я не узнал причины, осталась она для меня тайной и теперь. Но так или иначе, в руках я держал профессиональный диктофон, а в машине лежало никак не меньше десятка кассет, которые я записал дома, чтобы слушать в дороге. И вечером я мог вставить одну из них в скрайбер и включить его в режиме записи голоса. И тогда, если ночью повторится плач, который я уже слышал дважды, магнитофонная пленка его зафиксирует. А я смогу прокрутить ее Биллу Дину и спросить, что он думает по этому поводу.
  
  А что, если этой ночью я услышу плач ребенка, а машина не включится?
  
  — Что ж, тогда и будем искать другое решение, — сообщил я пустому, залитому солнечным светом кабинету. Я стоял в дверях, со скрайбером под мышкой, обливаясь потом. Вариантов нет.
  
  В сравнении с клетушкой Джо мой кабинет казался обжитым и заставленным мебелью. Меня встретили голые пол и стены. Ни ковра, ни фотографий, стол и тот вынесли. Присутствие Джо в этой комнате более не ощущалось, и внезапно я рассердился на Бренду Мизерв. Я вспомнил, как мать выговаривала мне, если я по собственной инициативе делал то, что ей не нравилось: «Ты слишком много на себя берешь, а?» Такие же чувства испытывал и я, войдя к комнатку Джо: миссис Мизерв слишком много на себя взяла.
  
  Может, прибиралась здесь не миссис М., послышался голос НЛО. Может, это работа Джо. Ты об этом не думал, приятель?
  
  — Это глупо, — ответил я. — С какой стати? Едва ли она предчувствовала свою смерть. Особенно если учесть, что она купила…
  
  А вот этого я не произнес. Во всяком случае, вслух. Решил, что идея не из лучших.
  
  И уже выходил в коридор, когда поток холодного воздуха, — и откуда он только взялся в такую жару? — овеял мне лицо. Не тело, только лицо. Ощущение удивительное: словно руки мягко похлопали по щекам и лбу. И одновременно вздох донесся до моих ушей… нет, пожалуй, не вздох. Торопливый шепот.
  
  Я обернулся, ожидая увидеть покачивающиеся занавески на окне, но они не шевелились.
  
  — Джо? — спросил я, и при упоминании ее имени мое тело сотрясла такая сильная дрожь, что я едва не выронил скрайбер. — Джо, это была ты?
  
  Никакой реакции. Ничьи, призрачные руки коснулись моего лица, но занавески остались неподвижными, а ведь обязательно колыхнулись бы, будь хоть малейшее движение воздуха. Все застыло. В том числе и высокий мужчина с покрытым потом лицом и скрайбером под мышкой… Пожалуй, именно в том момент окончательно стало ясно, что в «Саре-Хохотушке» я не один.
  
  И что из этого, спросил я себя. Даже если это и так, что из этого? Призраки не могут причинить вреда.
  
  Тогда я действительно так думал.
  * * *
  
  Когда после ленча я зашел в студию Джо (там кондиционер работал), я изменил свое мнение о Бренде Мизерв: все-таки слишком многого она на себя не брала. Практически все, что раньше находилось в комнатке, примыкающей к моему кабинету, во всяком случае то, что я помнил: квадратный турецкий ковер, зеленый, связанный Джо коврик, большая фотография, на которой она засняла луговые цветы, все перекочевало в студию. Словно миссис М. говорила мне: я не могу облегчить твою боль и развеять печаль, и я знаю, что возвращение сюда разбередит старые раны, но я могу собрать все то, что вызовет боль, в одно место, чтобы ты не натыкался на память о Джо неожиданно для себя. Вот это мне по силам.
  
  В студии голых стен не было. Стены покрывали творения моей жены. Связанные ею вещи, некоторые строгие, другие причудливые, квадраты из батика, тряпичные куклы, абстрактные композиции из ленточек желтого, черного и оранжевого шелка, фотографии цветов, а на книжной полке — незаконченная модель «Сары-Хохотушки» из зубочисток и палочек от леденцов.
  
  В одном углу стоял ее ткацкий станок и деревянный сундучок с привязанной к ручке табличкой:
  
   НИТКИ И ИГОЛКИ ДЖО! ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН.
  
  В другом — банджо, на котором она пыталась научиться играть, но отказалась от этой затеи, заявив, что от струн очень болят пальцы.
  
  Третий угол занимало байдарочное весло и роликовые коньки со сбитыми носами и лиловыми помпонами на шнурках.
  
  Но более всего меня заинтересовал некий предмет, стоявший на шведском бюро с убирающейся крышкой, которое занимало середину студии. При жизни Джо, летом, осенью, в зимние уик-энды, которые мы здесь проводили, на бюро горой лежали катушки с нитками, обрезки ткани, подушечки для иголок, рисунки, иной раз книга о гражданской войне в Испании или о знаменитых американских собаках. Джоанна не любила заниматься чем-то одним. Более того, она обожала заниматься всем сразу. И ее стол наилучшим образом иллюстрировал ее характер.
  
  Теперь же я видел перед собой иное. Разумеется, напрашивалось предположение о том, что миссис М. собрала со стола весь хлам и рассовала по ящикам, но верилось в это с трудом. С какой стати ей этим заниматься? Лишний труд.
  
  А предмет, оставшийся на столе, прятался под серым пластиковым футляром. Я протянул руки, чтобы снять его, но пальцы застыли в дюйме или двух, потому что мне вспомнился (Дай ее сюда. Это мой пылесос) старый сон. Воспоминание промелькнуло в моей голове и исчезло, совсем как дуновение холодного воздуха несколькими минутами раньше. А как только оно исчезло, я снял футляр с моей старой пишущей машинки «Ай-би-эм селектрик», которую я уже много лет не видел. Даже не подозревал, что она до сих пор в доме. Я наклонился к ней, заранее зная, что настроена она на шрифт «курьер», мой любимый. И, разумеется, моя догадка подтвердилась.
  
  Но каким образом моя пишущая машинка могла попасть в студию Джоанны?
  
  Она рисовала (пусть и не очень хорошо), фотографировала (иной раз более чем удачно) и, случалось, продавала свои снимки, вязала, вышивала, ткала и красила ткань, могла взять восемь из десяти основных гитарных аккордов. Разумеется, она могла писать, как и практически все, кто защищал диплом по английской литературе. Собственно, потому они и выбирали эту дисциплину. Но демонстрировала ли она литературное дарование? Нет. Несколько ее поэтических экспериментов закончились неудачно, и она поставила на этом крест. «Ты пиши за нас обоих, Майк, — как-то сказала она мне. — Это твоя епархия. А я буду понемногу заниматься всем остальным». Сравнивая уровень ее стихов с достижениями в вышивке, вязании, фотографии, я склонялся к мнению, что она приняла мудрое решение.
  
  Но на ее столе стояла моя старая «Ай-би-эм». Почему?
  
  — Письма, — высказал я догадку. — Она нашла мою «Ай-би-эм» в подвале и принесла в студию, чтобы печатать письма.
  
  Только Джо этого бы не сделала. Она показывала мне большинство своих писем, часто просила дописать короткий постскриптум, напоминая старую присказку о детях сапожника, остающихся без сапог («Подруги жены писателя никогда не получают от тебя ни строчки, — упрекала она меня, — а если бы не Александр Грэхем Белл, то твое общение с ними вообще бы свелось к нулю»). И со времени нашей свадьбы я не видел ни одного ее письма, отпечатанного на машинке. Она считала делом чести писать личные письма от руки. Печатать она, конечно, умела и, если возникала необходимость, могла, пусть и медленно, без единой ошибки напечатать на «Ай-би-эм» деловое письмо. Но для этого она всегда использовала мой компьютер или собственный «пауэрбук».
  
  — И что все это значит, милая? — спросил я и принялся обследовать ящики.
  
  Бренда Мизерв пыталась навести в них порядок, но с характером Джо ей сладить не удалось. Она подобрала катушки ниток по цвету, но дальше все смешалось в кучу, как, собственно, было и при Джо. Содержимое ящиков возродило сотни воспоминаний, от которых щемило сердце, но я не нашел в них бумаги для моей «Ай-би-эм». Ни одного листочка.
  
  Покончив с поисками, я откинулся на спинку стула (ее стула) и посмотрел на маленькое фото в рамочке на ее столе, которого раньше вроде бы не видел, по крайней мере вспомнить не мог. Джо скорее всего напечатала этот снимок сама (оригинал, должно быть, пылился в подвале), а затем раскрасила его. В итоге получилось что-то вроде постера «Разыскивается».
  
  Я взял фотографию, провел большим пальцем по блестящей поверхности. Сара Тидуэлл, исполнявшая блюзы на рубеже столетия. Известно, что какое-то время она жила в Тэ-Эр, не одна, с друзьями и родственниками, потом все вместе они отбыли в Касл-Рок, побыли там, а потом исчезли, словно облако, уплывшее за горизонт, или туман в летнее утро.
  
  На фотографии она улыбалась, но я не понимал, что означала ее улыбка. Полузакрытые глаза. Гитарная струна, именно струна, а не ремень, через плечо. На заднем плане негр в дерби, сдвинутым под немыслимым углом (кто умел носить шляпы, так это музыканты), стоящий рядом с контрабасом.
  
  Джо выкрасила кожу Сары в светло-коричневый цвет, возможно, основываясь на других ее фотографиях (в доме их хватало, почти на всех Сара была запечатлена с откинутой назад головой, длинными, до пояса, развевающимися волосами, заливающаяся своим знаменитым смехом), хотя ни одной цветной я не видел. В начале века цветную фотографию еще не изобрели. Так что они не позволяли установить цвет кожи Сары. Я вспомнил, что Дикки Брукс, владелец автомастерской, рассказывал мне, как его отец выиграл турнир по стрельбе на ярмарке в Касл-Вью, а полученный приз, плюшевого медведя, подарил Саре Тидуэлл. За что она отблагодарила его поцелуем. По словам Дикки, его отец до конца своих дней не мог забыть этого поцелуя, утверждал, что это был лучший поцелуй в его жизни, хотя я сомневаюсь, что он мог произнести такие слова в присутствии жены.
  
  На этом фото Сара лишь улыбалась. Сара Тидуэлл, больше известная, как Сара-Хохотушка. Ее песни не попали на пластинки, но тем не менее не канули в Лету. Одна из них, «Пройдись со мной, крошка», очень уж схожа с «Пройди этим путем» в исполнении «Аэросмит»[186]. Сегодня эту даму называли бы афро-американкой. В 1984 году, когда мы с Джо купили коттедж и обустраивались в нем, она была черной. А уж в начале века она оставалась бы негритоской, будь в ее жилах даже одна осьмушка негритянской крови. Тогда это воспринималось как само собой разумеющееся. И как могу я поверить, что отец Дикки Брукса, белый человек, поцеловал ее в присутствии половины населения округа Касл? Нет, не получается. Но кто может утверждать, что этого не было? Свидетелей уже нет. С прошлым это обычное дело.
  
  — Деревенские танцульки любим мы с подругой, — процитировал я, возвращая фотографию на стол. — Раз с прихлопом, два с притопом и еще по кругу.
  
  Я уже взял пластиковый футляр, чтобы накрыть им пишущую машинку, но передумал. Взгляд мой упал на Сару, которая стояла, прикрыв глаза, с гитарной струной, на которой за спиной висела гитара, через плечо. Чем-то она напомнила мне Роберта Джонсона[187], музыкальные находки которого потом прочитывались чуть ли не во всех композициях, записанных «Лед Зеппелин»[188] и «Ярдбердс»[189]. Кто, согласно легенде, вышел на перекресток дорог и продал душу дьяволу за семь лет бесшабашной жизни, когда виски лилось рекой, а женщины сменяли друг друга. И бессмертную музыку. Он получил все сполна. А умер, по слухам, от яда, подсыпанного мужем-рогоносцем.
  
  Ближе к вечеру я поехал в супермаркет и увидел в прилавке-холодильнике симпатичную камбалу. Она так и просилась мне на ужин. Еще я взял бутылку белого вина, а когда стоял в очереди к кассе, за моей спиной раздался дребезжащий старческий голос:
  
  — Вроде бы у вас появилась новая подружка.
  
  Я обернулся и увидел старика, который днем раньше стоял перед автомастерской и на пару с Дикки Бруксом наблюдал, как я общаюсь с Мэтти, Кирой и «скаути». Он по-прежнему опирался на трость с золотой рукояткой, и тут я ее узнал. В пятидесятых годах «Бостон пост» подарила по одной такой трости всем округам Новой Англии. Предназначалась она самому старому гражданину округа и должна была переходить от одного старого пердуна к другому. Получается, что и переходила, хотя «Бостон пост» давно уже приказала долго жить.
  
  — Не одна, а две подружки, — поправил я старика, стараясь выудить из памяти его имя. Не смог, хотя встречал его и до смерти Джо. Он любил иной раз посидеть в приемной автомастерской Дикки, поговорить о политике и погоде или погоде и политике, под грохот молотков и тарахтение компрессора. Пикейный жилет. И если уж что-то происходило на Шестьдесят восьмом шоссе, он все видел.
  
  — Я слышал, Мэтти Дивоур — такая душка, — и одно из его век опустилось. Люди и раньше похотливо мне подмигивали, но этот старик с золотой тростью мог дать им сто очков форы. И я едва подавил желание отшибить ему нос. Наверное, он отлетел бы от его лица с таким же хрустом, как ветвь — от засохшего дерева.
  
  — Вы, видать, многое слышали.
  
  — Да, да. — Его губы, темные как печень, разошлись в улыбке, обнажая бледные десны и четыре желтых зуба, два на верхней челюсти, два — на нижней. — И дочурка у нее — прелесть! Да, да!
  
  — Прелесть, — согласился я.
  
  Он кивнул, улыбка стала шире:
  
  — Только не приглядывает она за ней как должно. Ребенок убежал из дома, знаете ли.
  
  Тут я понял, что с полдюжины человек внимательно вслушиваются в наш разговор.
  
  — А мне так не показалось. — Я возвысил голос. — Нет, совсем не показалось.
  
  Он продолжал улыбаться и улыбка этого старикашки словно говорила: «Да, конечно, уж я-то знаю, чего ты защищаешь ее».
  
  Из супермаркета я ушел, тревожась за Мэтти Дивоур. По моим представлениям, слишком много людей совали свои длинные носы в ее дела.
  
  Вернувшись домой, я понес вино на кухню, чтобы поставить в холодильник: пусть остынет, пока я разожгу мангал и зажарю рыбу. Протянул руку к дверце и замер. К передней панели крепилось никак не меньше четырех десятков магнитиков в форме овощей, фруктов, латинских букв, цифр. Но только теперь они крепились не хаотически, где придется, а образовали окружность. Кто-то здесь побывал. Кто-то проник на кухню и…
  
  Переставил магниты на передней панели холодильника?
  
  Если так, то взломщику следовало как можно быстрее обращаться к психиатру. Я коснулся одного из магнитов, тихонько, кончиком пальца. И тут же, рассердившись на себя, смешал магниты, сдвинул их с такой силой, что два или три свалились на пол. Поднимать их я не стал.
  
  Вечером, перед тем как лечь спать, я поставил скрайбер на стол под Бантером — Большим Мышиным Чучелом, включил и настроил на режим записи по голосу. Потом вставил в скрайбер кассету. Выставил счетчик ленты на ноль, улегся в постель и без сновидений проспал следующие восемь часов.
  * * *
  
  Следующий день, понедельник, выдался идеальным. Ради таких дней туристы и приезжают в Мэн: кристально чистый, пронизанный солнечными лучами воздух и холмы по другую сторону озера, на которых видно каждое дерево. А над ними — гора Вашингтон, самая высокая в Новой Англии.
  
  Я поставил на плиту воду для кофе, насвистывая, прошел в гостиную. И все подозрения, копившиеся у меня в последнее время, в такое утро казались особенно глупыми. А потом свистеть я перестал. Потому что на счетчике ленты скрайбера вместо трех нолей виднелись другие цифры: 0:12.
  
  Я прокрутил пленку назад. Занес палец над клавишей Play, поколебался, сказал себе (голосом Джо): не будь дураком, и нажал на клавишу.
  
  — О, Майк, — скорбно прошептал голос с ленты, и мне пришлось зажать рот, чтобы не закричать. Именно это я услышал в кабинете Джо, когда мое лицо овеяло холодным воздухом, только теперь слова произнесли не так быстро, и я смог их разобрать. — О, Майк, — повторил скрайбер. Раздался слабый щелчок. Машина какое-то время молчала. А потом, в третий раз, в гостиной, я в это время спал в северном крыле, произнесли те же слова. — О, Майк.
  
  И воцарилась тишина.
  Глава 10
  
  Около девяти часов утра пикап съехал по проселку и припарковался в затылок моему «шевроле». Новая модель, «додж рэм», чистенький, поблескивающий хромом, но того же белого цвета и с той же надписью на дверце водителя:
  
   УИЛЬЯМ «БИЛЛ» ДИН. ОХРАНА, ПРИСМОТР, МЕЛКИЕ СТОЛЯРНОЕ РАБОТЫ
  
  И, разумеется, телефонный номер. Я вышел на крыльцо черного хода с чашкой кофе в руке.
  
  — Майк! — воскликнул Билл, вылезая из-за руля. Мужчины-янки не обнимаются, точно так же, как крутые парни не танцуют, но Билл столь энергично тряхнул мою правую руку, что из чашки, на три четверти пустой, которую я держал в левой, выплеснулся кофе, а потом от всего сердца хлопнул по спине. Улыбаясь, он продемонстрировал великолепные вставные челюсти, из тех, что можно приобрести по каталогу.
  
  Я подумал, что такие не помешали бы моему недавнему собеседнику из супермаркета Лейк-вью. Уж конечно, с их помощью есть старикану было бы легче.
  
  — Майк, как же приятно тебя видеть!
  
  — И я рад нашей встрече. — Я тоже улыбался. Не кривя душой, искренне. То, что до смерти пугает глубокой ночью, да еще в грозу, солнечным летним утром вызывает немалый интерес. — Ты прекрасно выглядишь, дружище.
  
  Я сказал правду. Билл стал старше на четыре года, в волосах прибавилось седины, но в остальном он ничуть не изменился. Шестьдесят пять лет или семьдесят — разница невелика. Здоровый цвет кожи, морщинки разве что у глаз, мужчина хоть куда.
  
  — Ты тоже. — Он отпустил мою руку. — Мы очень жалели Джо, Майк. Здесь ее уважали. Все были просто в шоке — умереть такой молодой! Моя жена просила, чтобы я выразил соболезнования от ее имени. В тот год, когда она болела пневмонией, Джо связала ей очень теплый свитер, и Яветт этого никогда не забудет.
  
  — Спасибо тебе. — Голос у меня дрогнул. Похоже, в Тэ-Эр моя жена и не умирала. — И поблагодари от меня Яветт.
  
  — Обязательно. Все у тебя в порядке? Разумеется, за исключением кондиционера. Такое безобразие! В «Уэстерн ауто» мне обещали привезти сломавшуюся деталь на прошлой неделе, а теперь говорят, что привезут не раньше августа.
  
  — Ничего страшного. У меня есть «пауэр-бук». Если захочется им воспользоваться, сойдет и кухонный стол. — В том, что захочется, я не сомневался: кроссвордов много, времени мало.
  
  — Горячая вода течет?
  
  — Конечно, но есть одна проблема.
  
  Я замолк. Как сказать сторожу, что в доме, который он охраняет, поселились призраки? Может, оптимального варианта и не найти. И самое лучшее — резать правду-матку. У меня были вопросы и мне не хотелось ходить вокруг да около. Кроме того, Билл бы это почувствовал. Пусть зубы он покупал по каталогу, но умом Бог его не обидел.
  
  — О чем ты, Майк? Выкладывай.
  
  — Ума не приложу что ты на это скажешь, но…
  
  Он улыбнулся, как человек, который внезапно понял, о чем идет речь. Поднял руку.
  
  — Догадываюсь, что уже знаю, в чем проблема.
  
  — Знаешь? — Безмерное чувство облегчения охватило меня. Мне не терпелось услышать, что он испытал в «Саре», возможно, когда менял перегоревшие лампочки или проверял, не просела ли под снегом крыша. — Что же ты слышал?
  
  — Главным образом то, что говорили Ройс Меррилл и Дикки Брукс, — ответил он. — А больше я ничего и не знаю. Мы с женой ездили в Виргинию, помнишь? Вернулись вчера в восемь вечера. Однако в магазине только об этом и судачат.
  
  Мысли мои вертелись вокруг «Сары-Хохотушки», поэтому я не сразу понял, о чем он толкует. И подумал, что местные судачат о странных голосах в моем доме. Но упоминание Ройса Меррилла направило меня по верному пути. Так звали старика с золотой тростью и похотливым прищуром. Старикан Четыре Зуба. И мой сторож говорил не о призраках — речь шла о Мэтти Дивоур.
  
  — Давай-ка я налью тебе чашку кофе. — Я увлек Билла на кухню. — А ты расскажешь мне, в какую я вляпался историю.
  * * *
  
  Когда мы уселись на террасе, я — с чашкой кофе, Билл — с кружкой чая (кофе он в последнее время не пил), я первым делом попросил его рассказать, как описывал мою встречу с Мэтти и Кирой тандем Ройс Меррилл — Дикки Брукс.
  
  Выяснилось, что все не так уж скверно. Оба старика видели, как я стоял на обочине с Кирой на руках. Заметили они и мой «шеви», чуть ли не съехавший в кювет, с распахнутой водительской дверцей. Но, судя по всему, ни один из них не углядел Киры, шагающей по белой разделительный полосе Шестьдесят восьмого шоссе, как канатоходец — по проволоке. Зато, чтобы компенсировать собственный недогляд, Ройс утверждал, что Мэтти крепко обняла меня и поцеловала в губы.
  
  — А почему он забыл упомянуть о том, как я прихватил ее за зад?
  
  Билл улыбнулся:
  
  — Ройс с современными манерами не знаком.
  
  — Я к ней не прикасался. — Ладно, тыльной стороной ладони я скользнул по ее груди, но произошло это случайно, что бы там ни думала Мэтти.
  
  — Слушай, мне об этом говорить не надо. — Билл улыбнулся. — Но…
  
  Это «но» он произнес зловеще, совсем как моя мать, словно предупреждая о таящейся за ним опасности.
  
  — Что «но?»
  
  — Лучше бы тебе держаться от нее подальше. Она — девушка хорошая, почти что городская, но… — Он помолчал. — Дело в том, что ей грозят серьезные неприятности.
  
  — Старик хочет установить опеку над ребенком, так?
  
  Билл поставил кружку на пол, удивленно таращась на меня.
  
  — Откуда ты знаешь?
  
  — Сложил два и два. Ее свекор позвонил мне в субботу вечером, во время фейерверка. И хотя причины он не назвал, я сомневаюсь, чтобы Макс Дивоур вернулся в западный Мэн лишь для того, чтобы удостовериться, что его невестка и внучка живут в трейлере и ездят на старом джипе. Так что тут у вас происходит, Билл?
  
  Несколько мгновений он молча смотрел на меня. Словно человек, который знает, что ты тяжело болен, но не уверен, стоит ли говорить тебе об этом. От этого взгляда мне стало как-то не по себе. Я даже подумал о том, что требую от Билла слишком многого. В конце концов, Макс Дивоур здесь родился. Я, как бы хорошо Билл не относился ко мне, — нет. Мы с Джо — чужаки. Конечно, могло быть и хуже, живи мы в Массачусетсе или Нью-Йорке, но Дерри тоже не ближний свет, пусть и в границах штата Мэн.
  
  — Билл! Если ты не хочешь говорить сам, посоветуй…
  
  — Не вставай у него на пути. — Улыбка, блуждавшая на его лице, исчезла. — Он же безумец.
  
  Сие означает, что Дивоур сильно на меня разозлился, поначалу решил я, но вновь взглянув Биллу в глаза, понял, что речь идет не о единичном эпизоде, а о чем-то более фундаментальном.
  
  — Что значит — безумец? Как Чарлз Мэнсон? Или Ганнибал Лестер?[190]
  
  — Скорее, как Говард Хьюз[191]. Ты о нем читал? Знаешь, что он делал ради того, чтобы добиться желаемого? И он не видел никакой разницы между особым сортом хот-догов, какие продавали только в Лос-Анджелесе, или авиаконструктором, которого он хотел переманить от «Локхида» или «Макдоннелл-Дугласа»[192]. Он не останавливался ни перед чем, пока не получал то, что хотел. Дивоур такой же. С самого детства. Очень настырный. По городу о нем ходит много историй.
  
  Одну рассказывал мой отец. Как-то раз, зимой, маленький Макс Дивоур влез через окно в сарай Скента Ларриби, чтобы утащить снегокат, который Скент подарил на Рождество своему сыну, Скутеру, где-то в 1923 году. Отец говорил, что, разбивая стекло, Макс порезал обе руки, но снегокат уволок. Его нашли около полуночи. Он катался на склоне Шугар-Мапл-Хилл. Кровью он запачкал и варежки, и лыжный костюм. Есть и другие истории, если будешь интересоваться, тебе расскажут не меньше пятидесяти. Возможно, некоторые и соответствуют действительности. Но история о снегокате — чистая правда. Я готов поспорить на собственную ферму. Потому что мой отец не лгал. Его религия этого не допускала.
  
  — Баптист?
  
  — Нет, сэр. Янки.
  
  — 1923 год — далекое прошлое, Билл. Со временем люди меняются.
  
  — Кое-кто — возможно, но большинство — нет. Я не видел Дивоура с тех пор, как он вернулся в наши края и поселился в «Уэррингтоне», поэтому сам ничего сказать не могу, но из того, что я слышал, ясно одно: если он изменился, то к худшему. Он приехал не для того, чтобы вспомнить детство, отдохнуть. Ему нужен этот ребенок. Для него девочка — тот же снегокат Скутера Ларриби. И я настоятельно советую тебе — помни, что стало с оконным стеклом, оказавшимся между ним и его целью.
  
  Я пил кофе и смотрел на озеро. Билл дал мне время подумать, отковыривая сапогом «кляксу» птичьего помета с одной из досок. Нагадила, по моему разумению, ворона. Из птиц такие смачные «кляксы» оставляют только они.
  
  В одном сомнений у меня не было: Мэтти Дивоур вынесло на стремнину, да еще из ее рук выбило весло. Я уже не тот циник, каким был в двадцать лет (а разве могло быть иначе?), но не столь наивен, чтобы верить, будто закон сможет защитить миссис Трейлер от мистера Компьютера. Конечно, не защитит, если мистер Компьютер сыграет грязно. Мальчиком он добыл снегокат и сразу помчался на склон, не обращая внимания на порезанные в кровь руки. Чего же ждать от него теперь, если за последние сорок лет он завладевал всеми снегокатами, на которые положил глаз?
  
  — Расскажи мне о Мэтти, Билл, — попросил я.
  
  Много времени его рассказ не занял. Деревенские истории обычно простые. Но это не значит, что они неинтересные.
  
  Мэтти Дивоур, урожденная Мэтти Стенчфилд, появилась на свет не в Тэ-Эр, но по соседству, в Моттоне. Отец — лесоруб, мать — домашний парикмахер (обычная для маленьких городков семья). Когда Дейв Стенчфилд не вписался в поворот и лесовоз рухнул в Кевадин-понд, его вдова, как говорили, «больше не хотела жить». И вскоре умерла. Страховки после них не осталось.
  
  Сюжет для братьев Гримм, вы не находите? Если исключить сваленные во дворе игрушки, два стационарных фена в подвале и старенькую «тойоту» на подъездной дорожке, все будет как у них: «Когда-то давно жила бедная вдова и было у нее четверо детей».
  
  Мэтти в этом раскладе досталась роль принцессы — бедной, но прекрасной (насчет красоты я мог подтвердить). Появился и принц. В нашем случае — рыжеволосый, неуверенный в себе, сильно заикающийся Лэнс Дивоур. Сын Макса Дивоура, родившийся у него уже на склоне лет. Когда Лэнс встретил семнадцатилетнюю Мэтти, ему шел двадцать второй год. Познакомились они в «Уэррингтоне», куда Мэтти на лето взяли официанткой.
  
  Лэнс Дивоур жил на другом берегу, в Верхней бухте, но по вторникам в «Уэррингтоне» играли в софтбол[193], местные против тех, кто приезжал на озеро на лето, и он обычно приплывал в каноэ, чтобы принять участие в игре. Для таких, как Лэнс Дивоур, софтбол — просто спасение: когда ты стоишь на поле с битой в руках, от неуверенности не остается и следа. И никто не посмеивается над твоим заиканием.
  
  — В «Уэррингтоне» он задал им задачку, — продолжал Билл. — Они никак не могли решить, в какой команде ему играть. Местных или Приезжих. Лэнсу было все равно, его устраивал любой вариант. Поэтому иногда он играл за одних, а проходила пара недель — переходил к другим. Везде его принимали с распростертыми объятиями: по мячу он бил от души, по полю бежал со всех ног. Его часто ставили на первую базу, из-за высокого роста, и напрасно. На второй или на перехвате… Господи! Он же прыгал совсем как этот парень, Нуриега.
  
  — Ты хочешь сказать, Нуриев? — поправил я его.
  
  Билл пожал плечами.
  
  — Суть в том, что играл он хорошо. Зрителям нравилось. И в команду он вписывался. Играла-то в основном молодежь, сам знаешь, а им без разницы, кто ты. Главное, чтобы умел играть. Опять же, многие не могли отличить Макса Дивоура от кроличьей норы.
  
  — Только те, кто не читал «Уолл-стрит джорнэл» и компьютерные журналы, — уточнил я. — Там фамилия Дивоур встречалась так же часто, как имя Господне в Библии.
  
  — Ты серьезно?
  
  — В компьютерных журналах слово «Бог» чаще пишется как «Гейтс», но ты понимаешь, о чем я.
  
  — Пожалуй. Но даже если и так, Макс Дивоур уехал из Тэ-Эр шестьдесят пять лет тому назад, а если потом и бывал здесь, то набегами. Ты знаешь, что произошло после его отъезда, да?
  
  — Нет. Откуда?
  
  Он вновь бросил на меня удивленный взгляд. Глаза его словно подернулись дымкой. Билл мигнул, чтобы разогнать ее.
  
  — Расскажу тебе в другой раз. Это не секрет, но к одиннадцати я должен заехать к Гарриманам, проверить водяной насос. Не хочу нарушать слово. Так я вот о чем. Лэнса Дивоура считали своим парнем, потому что при удачном ударе он мог отбросить мяч футов на триста пятьдесят. И остальные игроки в силу своего возраста ничего не знали об его отце. Не злились на Лэнса и из-за его богатства, потому что на лето к озеру съезжается много богатых людей. Ты это знаешь. Не таких богатых, как Макс Дивоур, но богатство — это не количество денег, а статус.
  
  Утверждение Билла, конечно же, не соответствовало действительности, и у меня было достаточно денег, чтобы оценить это на себе. Богатство, что шкала Рихтера[194], как только ты минуешь некую точку, происходит переход на новый качественный уровень, отличающийся от предыдущего как минимум на порядок. Фицджеральд прекрасно об этом написал, хотя мне кажется, что он сам в это не верил: очень богатые совсем не такие, как вы или я. Я уже хотел сказать об этом Биллу, но передумал: он мог не успеть на свидание с насосом Гарриманов.
  * * *
  
  Родители Киры встретились у бочонка пива. Мэтти везла его на тележке к площадке для софтбола. Большую часть пути она преодолела без проблем, но накануне прошел сильный дождь, и неподалеку от поля тележка завязла. Так уж получилось, что Лэнс в это время сидел на скамейке, ожидая своей очереди выйти на поле. Он увидел, как девушка в белых шортах и синей тенниске, униформе сотрудников «Уэррингтона», пытается вытащить из грязи тележку и поднялся, чтобы помочь ей. Три недели спустя они уже были неразлучны, а Мэтти забеременела. Еще через три поженились. А тридцать семь месяцев спустя Лэнс Дивоур лежал в гробу. Все у него осталось позади: и софтбол, и холодное пиво в жаркие летние вечера, и отцовство, и ласки прекрасной принцессы… Еще одна безвременная смерть.
  
  Билл Дин не стал расписывать подробности их встречи: «Они встретились на площадке для софтбола. Она везла пиво, а он помог ей вытащить тележку из грязи».
  
  Мэтти вообще ничего об этом не говорила, поэтому я многого не знаю. Но, с другой стороны, знаю, хотя не могу ручаться за стопроцентную достоверность. Но готов поставить сто долларов против одного, что в целом картину я себе представляю. Таким уж выдалось для меня лето 1998 года: мне открывалось то, чего знать вроде бы не следовало.
  
  Но вернемся в год 1994-й. Итак, лето стоит жаркое, самое жаркое лето десятилетия, а июль — самый жаркий месяц лета. На президента Клинтона наседают республиканцы. Многие говорят, что Хитрый Уилли не будет баллотироваться на второй срок. Борис Ельцин, по слухам, то ли умирает от сердечного приступа, то ли лечится в закрытой клинике от алкоголизма. «Красные Носки» играют как никогда хорошо. В Дерри Джоанну Арлен Нунэн, возможно, немного мутит по утрам. Если и так, она ничего не говорит мужу.
  
  Я вижу. Мэтти в синей тенниске, над левой грудью белыми нитками вышито ее имя. Белые шорты оттеняют загорелую кожу ног. Я также вижу, что она в синей бейсболке, над длинным козырьком которой краснеет буква «У», от «Уэррингтона». Ее светлые волосы падают на воротник тенниски. Я вижу, как она пытается вытащить из грязи тележку, не расплескав при этом пиво. Голова опущена. Козырек бросает тень на все лицо, за исключением разве что рта и маленького подбородка.
  
  — П-п-поз-з-звольте в-вам п-помочь, — говорит Лэнс, и она поднимает голову. Тень от козырька уходит, и он видит ее большие синие глаза, те самые, что унаследует от нее дочь. Один взгляд в эти глаза, и война закончена без единого выстрела. Он покорен ею полностью и навсегда, как только молодая женщина может покорить молодого мужчину.
  
  Что за этим следует, понятно без слов…
  
  У старика было трое детей, но отцовские чувства он питал именно к Лэнсу («Дочь у него совершенно завернутая, — буднично так сообщил мне Билл Дин. — Сидит в каком-то дурдоме в Калифорнии. Вроде бы у нее еще и рак»). Пусть это покажется странным, но Макса только радовало, что Лэнс не выказывает ни малейшего интереса к компьютерам и программному обеспечению. У него был второй сын, который мог возглавить фирму после того, как отец отошел бы от дел. Зато старший сын Макса уступал младшему брату (по отцу) в другом: ждать от него продолжателя рода не приходилось.
  
  — Он предпочитает мужчин, — поделился со мной Билл. — Как я понимаю, в Калифорнии таких полным-полно.
  
  Я полагал, что таких хватает и в Тэ-Эр, но посчитал, что не мое дело раскрывать глаза моему сторожу на сексуальные пристрастия местных жителей и приезжих, предпочитающих проводить лето в окрестностях Темного Следа.
  
  Лэнс Дивоур учился в колледже Рида в Орегоне, готовился стать специалистом по лесному хозяйству. Нравились ему кондоры, парящие на заре над лесом. Короче, дровосек из сказок братьев Гримм. На каникулах между первым и вторым курсом отец вызвал его в семейное поместье в Палм-Спрингсе и положил перед ним целый чемодан, заполненный картами, аэрофотоснимками и документами. Все лежало навалом, но я сомневаюсь, чтобы Лэнс выразил по этому поводу свое неудовольствие. Представьте себе коллекционера комиксов, которому дали коробку с редкими старыми изданиями «Дональда Дака»[195]. Или коллекционера кинофильмов, который получил предмонтажную плёнку не вышедшего на экраны фильма с участием Хэмфри Богарда и Мерилин Монро. И тогда вам будет нетрудно понять состояние будущего лесника, осознавшего, что его отцу принадлежат не просто акры или квадратные мили в лесах западного Мэна, но леса целиком.
  
  Макс Дивоур хоть и уехал из Тэ-Эр в 1933 году, продолжал интересоваться местами, в которых вырос, выписывая местные газеты и журналы, вроде «Даун-ист» или «Мэн таймс». И в начале восьмидесятых он начал скупать участки леса к востоку от границы штатов Мэн и Нью-Хемпшир. Видит Бог, недостатка в продавцах не было. Для компаний, производящих бумагу, настали тяжелые времена, вызванные перепроизводством их основного товара и стремительным падением цен, и многие решили, что свертывание операций лучше всего начать с Новой Англии, где к ним предъявлялись жесткие природоохранительные требования. Вот так в руки Макса Дивоура попала земля, когда-то украденная у индейцев, на которой в двадцатых и пятидесятых лес вырубался подчистую. Возможно, он купил ее, потому что она продавалась. Цену просили невысокую, и он мог позволить себе такие расходы. А может, он хотел показать самому себе, что действительно стал взрослым, оставив детство в прошлом. Более того, одержав над ним триумфальную победу.
  
  А может, он купил игрушку своему любимому младшему сыну. Конечно, когда Дивоур покупал землю в западном Мэне, Лэнс был еще ребенком, но наблюдательный отец мог заметить, в каком направлении простираются интересы сына.
  
  Дивоур попросил Лэнса провести лето 1994 года в Мэне, сделать инспекцию территорий, приобретенных им десять лет тому назад. Он хотел, чтобы молодой человек привел в порядок бумаги, но еще больше ему хотелось другого: чтобы Лэнс почувствовал себя хозяином. Ему не требовались рекомендации по использованию земель, хотя он бы и выслушал сына, если бы тот обратился к нему со своими предложениями. Но задача все-таки ставилась иначе. Не проведет ли Лэнс лето в западном Мэне, стараясь понять, что он чувствует, объезжая угодья, которые со временем станут его? Получая при этом месячное жалование в две или три тысячи долларов?
  
  Как я понимаю, старик услышал более интеллигентную версию ответа Бадди Джеллисона: «Ворона дрищет с сосновых верхушек?»
  
  Парень приехал в июне 1994 года и разбил лагерь на дальнем берегу Темного Следа. В колледже Рида его ждали в конце августа. Но он предпочел взять академический отпуск на год. Отцу это не понравилось. Отец понял, что тут замешана женщина.
  
  — Но Калифорния слишком далеко от Мэна, — говорил Билл Дин, привалившись к водительской дверце пикапа. — Сам он остался в Палм-Спрингсе, но нашел человека, который стал его глазами и ушами.
  
  — О чем ты? — не понял я.
  
  — О сплетнях. Люди собирают и распространяют их за бесплатно, а уж за деньги большинство готово рыть носом землю.
  
  — Люди вроде Ройса Меррилла?
  
  — Ройс — достойный кандидат, но Макс Дивоур выбрал другого. Жизнь здесь не бывает хорошей или плохой. Если ты местный, то выбирать приходится между плохой и очень плохой. И когда такой богач, как Макс Дивоур посылает сюда своего человека, который шуршит в кармане пятидесятками и сотенными…
  
  — Он нашел кого-то из местных? Адвоката?
  
  — Не адвоката. Риэлтера. Ричарда Осгуда («склизлого типа», по определению Билла Дина), который жил и вел дела в Моттоне. А вот уже Осгуд нанял адвоката в Касл-Роке. Осгуд не подкачал, и к концу лета 1994 года — а Лэнс Дивоур все оставался в Тэ-Эр — Макс поставил перед ним задачу положить конец этому безобразию.
  
  — И что потом? — спросил я.
  
  Билл взглянул на часы, на небо, наконец, на меня. Пожал плечами, как бы говоря: «Мы же оба не вчера родились, многое повидали, так чего задавать такие глупые вопросы?»
  
  — Потом Лэнс Дивоур и Мэтти Стенчфилд обвенчались в Первой баптистской церкви, что на Шестьдесят восьмом шоссе. Ходили слухи, что Осгуд пытался этому помешать. Даже хотел дать взятку преподобному Гучу, чтобы тот не венчал их, но, я думаю, это глупо. Они бы просто поехали в другую церковь. А главное, я не люблю рассказывать о том, чего не знаю наверняка.
  
  Билл оттопырил большой палец правой руки.
  
  — Они поженились в середине сентября 1994 года, вот это я знаю, — он загнул большой палец. — Все гадали, приедет ли на свадьбу отец жениха. Не приехал. — Он выставил вперед указательный палец: получился пистоль со взведенным курком. — Мэтти родила девочку в апреле 1995-го, чуть раньше, чем положено, но не настолько, чтобы об этом судачили. Я сам видел девочку, когда ей исполнилась неделя. Недоношенной она мне не показалась. — Средний палец присоединился к указательному. — Я не могу утверждать, что отец Лэнса Дивоура полностью отказал им в финансовой поддержке, но я знаю, что поселились они в трейлере неподалеку от автомастерской Дикки, то есть денег у них было в обрез.
  
  — Дивоур закрыл денежный кран, — кивнул я. — Человек, который всегда добивался своего, не мог поступить иначе, но, если он действительно любил сына, то сумел бы найти способ ему помочь.
  
  — Может — да, а может, и нет — Билл вновь взглянул на часы. — Позволь мне побыстрее закончить, а то очень уж печет солнце… Эта история наглядно показывает, как в жизни все меняется. В прошлом июле, за месяц до смерти, Лэнс Дивоур показывается в почтовом отделении супермаркета Лейквью. У него в руке большой конверт, который он хочет отослать, но сначала он хочет показать Карле Десинчес, что в конверте. Карла вспоминала, что его прямо-таки распирало от гордости.
  
  Я попытался представить себе худосочного, заикающегося Лэнса Дивоура, которого распирало от гордости. Получилось. И смеха этот образ не вызывал.
  
  — Фотографию они сделали в студии в Касл-Роке. Сфотографировали ребенка… как ее зовут? Кайла?
  
  — Кира.
  
  — Точно. И откуда они только берут такие имена? Так вот, Кира сидела в большом кожаном кресле, нацепив на нос-пуговку огромные очки и рассматривала один из аэрофотоснимков лесов на другой стороне озера, то ли квадрат Тэ-Эр Сто, то ли Тэ-Эр Сто десять. Короче, один из тех, что старик отдавал Лэнсу. Карла говорила, что на лице девочки отражалось недоумение, словно она не подозревала, что в мире может быть так много леса. И такой она получилась милашкой.
  
  — Как в жизни, — пробормотал я.
  
  — Эту фотографию Лэнс отправил Максуэллу Дивоуру в Палм-Спрингс, штат Калифорния.
  
  — Выходит, то ли старик в конце концов смягчился и попросил прислать фотографию своей единственной внучки, то ли Лэнс Дивоур думал, что фотография заставит его смягчиться.
  
  Билл кивнул, на лице его отражалась удовлетворенность родителя, чей ребенок справился с трудной задачей.
  
  — Не знаю, смягчился или нет. Не хватило времени, чтобы понять. Лэнс купил маленькую спутниковую антенну, вроде той, что стоит у тебя. В тот день, когда он ее устанавливал, налетел шквал. Дул сильный ветер, лило, как из ведра, сверкали молнии. Но произошло все это ближе к вечеру, уже после того, как Лэнс поставил антенну. А вот когда полило, он вспомнил, что забыл на крыше трейлера разводной ключ. И полез за ним, потому что не хотел, чтобы ключ заржавел.
  
  — Его ударило молнией? Господи, Билл!
  
  — Молния ударила, но не в него, а рядом. Когда поедешь в следующий раз мимо того места, где Уэсп-Хилл-роуд вливается в Шестьдесят восьмое шоссе, то увидишь обожженный пень. Все, что осталось от дерева, в которое ударила молния. Лэнс в этот момент спускался по лестнице с ключом в руке. Если гром никогда не гремел прямо над твоей головой, ты не знаешь, как это страшно, все равно что пьяный водитель выруливает на встречную полосу и прет прямо на тебя, а за мгновение до столкновения уходит обратно на свою половину дороги. От близкого удара молнии волосы встают дыбом. Да что там волосы, встает даже чертов крантик. В ушах стоит гул, во рту вкус паленого. И если у тебя есть время подумать до того, как ты падаешь на землю, то мысль одна: тебя ударило током. Бедный малый. Он любил Тэ-Эр, но любовь эта осталась безответной.
  
  — Он сломал шею?
  
  — Да. Из-за грома Мэтти не слышала, как он упал. Не слышала и криков, если они и были. Через несколько минут она выглянула из трейлера, не понимая, что его задержало. И увидела, что он лежит на земле и широко раскрытыми глазами смотрит на дождь.
  
  Билл в последний раз взглянул на часы и распахнул дверцу пикапа.
  
  — На свадьбе старика не было, но он приехал на похороны сына и с тех пор живет здесь. Но не хочет знаться с молодой женщиной…
  
  — Зато хочет отнять у нее ребенка. — Я и так об этом знал, но у меня все равно засосало под ложечкой. «Никому об этом не рассказывайте, — попросила меня Мэтти утром четвертого июля. — Для меня и Ки сейчас тяжелое время». — На какой стадии судебный процесс?
  
  — Я бы сказал, близится к завершению, — ответил Билл. — Слушание дела в окружном суде пройдет или в конце этого месяца, или в начале следующего. Судья может вынести решение передать девочку деду немедленно или с наступлением осени. Дата значения не имеет но я абсолютно уверен, что матери на этом суде рассчитывать не на что. Так или иначе, девочка будет расти в Калифорнии.
  
  По моей спине пробежал холодок.
  
  Билл скользнул за руль.
  
  — Держись от этого подальше, Майк. Обходи стороной Мэтти Дивоур и ее дочь. А если тебя вызовут в суд, чтобы дать показания о вашей встрече, побольше улыбайся и поменьше говори.
  
  — Макс Дивоур обвиняет ее в том, что она пренебрегает воспитанием дочери?
  
  — Да.
  
  — Билл, я видел ребенка. Она вполне ухоженная.
  
  Он улыбнулся, но больно уж невеселой улыбкой.
  
  — Вполне возможно. Но суть не в этом. Держись подальше от этой истории, дружище. Предупредить тебя — мой долг. Теперь, когда Джо нет я — единственный оставшийся у тебя сторож. — Он захлопнул дверцу «рэма», завел двигатель, потянулся к ручке переключения скоростей, убрал руку, словно о чем-то вспомнил.
  
  — Если у тебя будет возможность, поищи сов.
  
  — Каких сов?
  
  — Тут есть пара пластмассовых сов. То ли в подвале, то ли в студии Джо. Их привезли осенью, за год до ее смерти.
  
  — Осенью 1993 года?
  
  — Да.
  
  — Этого не может быть, осенью 1993 года мы ни разу не приезжали в «Сару».
  
  — Может. Я как раз навешивал ставни, когда приехала Джо. Только мы перекинулись парой слов, как подкатил грузовичок Ю-пи-эс[196]. Я занес коробку в дом и выпил кофе, тогда я еще пил кофе, а она тем временем вытащила сов и показала их мне. И доложу тебе, выглядели они, как настоящие! А десять минут спустя она отбыла. Словно приезжала только для того, чтобы распаковать сов, хотя ехать из Дерри ради этого просто глупо.
  
  — А когда она приезжала, Билл? Ты помнишь?
  
  — Во вторую неделю ноября, — без запинки ответил он. — В тот день, во второй половине, мы с женой поехали в Льюистон, к сестре Ветти. Она пригласила нас на день рождения. По пути назад завернули в Касл-Рок и Ветти купила индейку ко Дню Благодарения[197]. — он с любопытством взглянул на меня. — Ты действительно ничего не знал о совах?
  
  — Нет.
  
  — Это странно, да?
  
  — Может, она говорила мне, а я забыл, — ответил я. — Наверное, теперь это не имеет значения. — Однако имело. Пустячок, конечно, но пустячок значимый. — Зачем Джо понадобились пластмассовые совы?
  
  — Чтобы не давать воронам срать на дом. Одна вот отметилась у тебя на террасе. Если вороны видят пластиковых сов, то предпочитают облетать их стороной.
  
  Я рассмеялся, хотя мысли мои занимало другое.
  
  — Правда? Неужели помогает?
  
  — Да, если переставлять сов с места на место, чтобы вороны не заподозрили, что они — пластмассовые. Вороны — самые умные птицы. Поищи сов, они избавят тебя от многих хлопот.
  
  — Я поищу.
  
  Пластиковые совы отпугивают ворон. Случайно узнав об этом (а Джо много чего выхватывала из захлестывающего нас информационного потока), она тут же начала действовать. В этом была вся Джо. В который уж раз я остро ощутил, как мне ее недостает.
  
  — Хорошо. Я на днях подъеду, и мы обойдем всю усадьбу. Если захочешь, заглянем и в лес. Думаю, ты останешься доволен.
  
  — Я в этом уверен. А где остановился Дивоур?
  
  Кустистые брови взлетели вверх:
  
  — В «Уэррингтоне». Вы с ним соседи. Я думал, ты знаешь.
  
  Я вспомнил женщину, которую видел на прогулке. Черный купальник и черные шорты, комбинация которых чем-то напоминала выходное платье, и кивнул.
  
  — Я видел его жену.
  
  Билл так смеялся, что ему пришлось лезть за носовым платком. Он вытащил его из бардачка — не платок, а целая скатерть — и вытер глаза.
  
  — Что тут смешного? — полюбопытствовал я.
  
  — Тощая женщина? С седыми волосами? И лицом-маской?
  
  Тут уж я рассмеялся:
  
  — Все так.
  
  — Она ему не жена, а личный секретарь. Зовут ее Роджетт Уитмор. Все жены Дивоура умерли. Последняя — двадцать лет тому назад.
  
  — Странное имя — Роджетт. Французское?
  
  — Калифорнийское. — Он пожал плечами, словно одно это слово все объяснило. — Местные ее боятся.
  
  — Неужели?
  
  — Да. — Билл замялся, потом улыбнулся одной из тех улыбок, которыми мы даем знать собеседнику, что говорим глупость. — Берта Мизерв утверждает, будто она — ведьма.
  
  — И они живут в «Уэррингтоне» круглый год?
  
  — Да. Эта Уитмор приезжает и уезжает, но в основном живет там. В городе считают, что они останутся здесь, пока не получат опеку над ребенком, а потом вернутся в Калифорнию на принадлежащем Дивоуру реактивном самолете. Оставят Осгуда продать «Уэррингтон» и…
  
  — Продать? Ты сказал — продать?
  
  — Я думал, ты знаешь. — Билл включил первую передачу. — Когда Хью Эмерсон сказал Дивоуру, что они закрывают клуб после Дня Благодарения, Дивоур ответил, что у него нет ни малейшего желания куда-либо переезжать. Ему, мол, и здесь удобно.
  
  — Так он купил клуб! — За последние двадцать минут я удивлялся, веселился, злился, но впервые едва не лишился дара речи. — Он купил «Уэррингтон лодж», чтобы не переселяться в отель или не арендовать дом?
  
  — Да, купил. Девять зданий, включая основной корпус и «Бар заходящего солнца», двенадцать акров леса, поле для гольфа на шесть лунок и пятьсот футов Улицы. Плюс двухполосную дорожку для боулинга и площадку для софтбола. За четыре с половиной миллиона. Его приятель Осгуд оформил сделку, и Дивоур расплатился чеком. Просто удивительно, как ему хватило места для такого количества нулей. До встречи, Майк.
  
  С этими словами он подал джип задним ходом, а я, раскрыв рот, смотрел ему вслед.
  * * *
  
  Пластмассовые совы.
  
  В промежутках между взглядами, брошенными на часы. Билл рассказал мне много интересного, но главной новостью для меня стал приезд Джо в «Сару-Хохотушку» (а в том, что она приезжала, сомнений у меня не было: Билл не стал бы врать) ради того, чтобы получить от почтовиков пару чертовых пластмассовых сов.
  
  Она мне об этом говорила?
  
  Могла и сказать. Я этого не помнил, но Джо не раз указывала мне, что разговаривать со мной бесполезно, если я что-то пишу: в одно ухо входит, в другое, не задерживаясь, выходит. Иногда она пришпиливала маленькие записочки (что-то купить, кому-то позвонить) к моей рубашке, словно я еще ходил в первый класс. Но я не смог бы пропустить мимо ушей такой фразы: «Я собираюсь в «Сару», дорогой, Ю-пи-эс должна доставить посылку, которую я хочу получить лично, не составишь даме компанию?» Черт, неужели я бы не поехал? Я бы с удовольствием воспользовался поводом лишний раз побывать в Тэ-Эр. Правда, тогда я работал над сценарием и не все складывалось, как хотелось бы… записки, пришпиленные к рукаву… «Если, закончив работу, ты поедешь в город, нам нужны молоко и апельсиновый сок…»
  
  Я обошел то место, где был огород Джо. Солнце жгло шею, а я думал о совах, чертовых пластиковых совах. Допустим, Джо сказала мне, что едет в «Сару-Хохотушку». Допустим, я отказался составить ей компанию, потому что писал и даже не понял, о чем речь. Даже если исходить из того, что все так и было, остается еще один вопрос: почему ей вздумалось приехать самой, если она могла позвонить и посылку принял бы кто-то еще? Кенни Остер с радостью услужил бы Джо. Точно так же, как и миссис М. И Билл Дин, наш сторож, в этот день был в нашем коттедже. За первым вопросом последовал второй: почему она не распорядилась доставить покупку в Дерри? Наконец я решил, что не смогу жить дальше, если воочию не увижу этих чертовых сов. Может, думал я, возвращаясь к дому, ставить одну на крышу «шевроле», припаркованному у крыльца черного хода? Чтобы предотвратить вороньи бомбардировки.
  
  Едва я переступил порог, меня осенило. Я позвонил Уэрду Хэнкинсу, финансовому менеджеру из Уотервилла, который занимался моими налогами и вел некоторые дела, не связанные с издательским бизнесом.
  
  — Майк, — радостно откликнулся он. — Как озеро?
  
  — Озеро прохладное, погода жаркая, как и должно быть, — ответил я. — Уэрд, ты хранишь наши документы за пять лет, верно? На случай, если налоговое управление задумает пощекотать нам нервы?
  
  — Пять лет — общепринятая практика, но твои бумаги я храню семь. В глазах налоговиков ты очень жирный голубь.
  
  Лучше быть жирным голубем, чем пластмассовой совой, подумал я, но не озвучил свою мысль. Сказал я другое:
  
  — В том числе и ежедневники, так? Мой и Джо, пока она не умерла?
  
  — Конечно. Поскольку вы оба не вели дневников, лучшего подтверждения расходам не…
  
  — Сможешь ты найти ежедневник Джо за 1993 год и посмотреть, что она делала во вторую неделю ноября?
  
  — С удовольствием. А что конкретно тебя интересует?
  
  И тут я увидел себя сидящим за кухонным столом в Дерри, в первый вечер моего вдовства, сжимающим в руках коробочку с тестом на беременность. Действительно, что конкретно меня интересовало? С учетом того, что я любил эту женщину и она уже четыре года как умерла?
  
  — Меня интересуют две пластмассовые совы. — Уэрд, возможно, думал, что я обращаюсь к нему, но лично я в этом очень сомневался. — Я понимаю, звучит это странно, но так уж вышло. Ты сможешь мне перезвонить?
  
  — В течение часа.
  
  — Отлично. — И я положил трубку. Теперь пришла пора заняться совами. Где же мне их искать?
  
  Взгляд упал на дверь подвала. Элементарно, мой дорогой Ватсон.
  * * *
  
  Темные ступени лестницы уходили вниз. Я уже стоял на верхней площадке и нащупывал рукой выключатель на стене, когда дверь за моей спиной захлопнулась с таким грохотом, что я от неожиданности вскрикнул. Ни ветерка, ни сквозняка, воздух как застыл, а дверь все равно захлопнулась. Или ее захлопнули?
  
  Я стоял в темноте, искал выключатель и вдыхал затхлый воздух. Если нет хорошей вентиляции, в подвалах он всегда такой. Не только затхлый, но и холодный, куда холоднее, чем по другую сторону двери. И я отдавал себе отчет, что в подвале я не один. Я боялся. Если б я этого не признал, вы имели бы все основания назвать меня лжецом… Но при этом меня разбирало любопытство. Рядом со мной находилось нечто. Здесь, рядом со мной находилось нечто.
  
  Я убрал руку со стены, прекратив поиски выключателя. Прошло какое-то время. Минуты или секунды — не знаю. Сердце отчаянно колотилось в груди. Я чувствовал, как кровь бьет в висках. Стало очень холодно.
  
  — Привет, — сказал я.
  
  Ответа не последовало. Я слышал, как далеко внизу с какой-то трубы падают капли конденсата. Я слышал собственное дыхание. Я слышал доносящееся издалека, из другого мира, где светило солнце, торжествующее карканье вороны. Может, она только что разгрузилась на капот моего автомобиля. Мне действительно нужна сова, подумал я. Просто не знаю, как я сумею без нее обойтись.
  
  — Привет, — вновь подал я голос. — Ты можешь говорить?
  
  Тишина.
  
  Я облизнул губы. Я стоял в темноте, обращался к призракам и тем не менее не казался себе полным идиотом. Отнюдь. Я чувствовал холод, которого сначала не было, и знал, что я в подвале не один.
  
  — Тогда ты можешь стучать. Наверняка можешь, если тебе по силам захлопнуть дверь.
  
  Я стоял и вслушивался в падение капель. Других звуков не было. Я уже поднял руку к выключателю, когда где-то под ногами раздался негромкий стук. В «Саре-Хохотушке» подвал глубокий, и три верхних фута бетона изолированы большими панелями «инсу-гард»[198]. И звук, который я слышал, возникал, я мог в этом поклясться, при ударе кулака о такую панель.
  
  От этого удара волосы у меня встали дыбом, глаза едва не вылезли из орбит, а вся кожа покрылась мурашками. В подвале что-то есть! Что-то мертвое. Я более не мог нажать на рычажок выключателя, даже если бы и захотел. У меня не было сил поднять руку.
  
  Я попытался заговорить, но сподобился лишь на сиплый шепот:
  
  — Ты здесь?
  
  Удар.
  
  — Кто ты? — Я по-прежнему говорил сиплым шепотом, словно умирающий, который отдает последние указания жене и детям. На этот раз мне не ответили.
  
  Я лихорадочно размышлял, что делать дальше, и тут мне вспомнился какой-то старый фильм, в котором Тони Кертис играл Гарри Гудини[199]. Согласно сценарию, Гудини искал честного медиума. Он попал на один спиритический сеанс, по ходу которого с мертвыми общались…
  
  — Если ответ — да, стукни один раз, если нет — два. Сумеешь?
  
  Удар.
  
  Пониже меня, но не у самого пола. Пятью ступенями ниже, максимум — семью. Достаточно далеко, чтобы я не мог дотянуться рукой до этого нечто, зависшего в темноте подвала.
  
  — Ты… — Я не договорил. Холодный воздух перехватил горло. Я собрал волю в кулак и предпринял вторую попытку. — Ты — Джо?
  
  Удар. Несильный удар кулаком по гидроизоляции. Пауза, потом два удара.
  
  Да и нет.
  
  Тут я задал вроде бы совсем неуместный вопрос:
  
  — Совы внизу?
  
  Два удара.
  
  — Ты знаешь, где они?
  
  Удар.
  
  — Следует мне их искать?
  
  Удар! Очень сильный.
  
  «Зачем она их купила?» — хотел спросить я, но обитатель подвала не смог бы…
  
  Горячие пальцы коснулись моих глаз, и я чуть не вскрикнул, но вовремя сообразил, что это пот. Я поднял руки и вытер лицо. Я просто купался в собственном поту.
  
  — Ты — Лэнс Дивоур? Двойной удар. Без промедления.
  
  — В «Саре» я в безопасности? Мне тут ничего не грозит?
  
  Удар. Пауза. Я знал, что это пауза, что я еще не услышал полного ответа. Потом: два удара. Да, мне ничего не грозит. Нет, все-таки угроза есть.
  
  Я вновь обрел контроль над рукой. Поднял ее, коснулся стены, нащупал выключатель, положил палец на рычажок. Горячий пот на лице превратился в лед.
  
  — Ты плачешь в ночи?
  
  Два удара, а в паузе между ними я щелкнул выключателем. Вспыхнули лампы в подвале и под потолком над лестничной площадкой. Яркие, никак не меньше ста двадцати пяти ватт. Времени спрятаться, не то чтобы убежать, не было, да никто и не пытался. Опять же, миссис Мизерв, при всех ее достоинствах, забыла подмести лестницу, ведущую в подвал. Спускаясь к тому уровню, на котором раздавались удары, я оставлял следы на серой пыли. Других следов не было.
  
  Я шумно выдохнул и увидел легкий парок. Значит, в подвале было холодно, но температура быстро повышалась. Второй выдох — пар еще оставался, третий — исчез.
  
  Я провел рукой по гидроизоляционной панели. Гладкая, ровная. Ткнул пальцем, не прикладывая особой силы, но на серебристой поверхности образовалась ямочка. Панель мягкая, как пирог. Если б кто-то лупил по ней кулаком, серебристая оболочка разорвалась бы, открыв розовый гидроизоляционный материал. Но все панели серебрились передо мной.
  
  — Ты все еще здесь? — спросил я. Ответа я не получил, но чувствовал, что мой гость никуда не делся. По-прежнему пребывал в подвале.
  
  — Надеюсь, я не обидел тебя, включив свет. — Вот тут мне стало как-то не по себе. Наверное, я являл собой странное зрелище: стою на лестнице, громко разговариваю — видимо, с пауками. — Я просто хотел тебя увидеть. — Не знаю, правду я говорил или нет.
  
  Резко, так резко, что едва не потерял равновесие и не скатился вниз, я повернулся в полной уверенности, что за моей спиной стоит существо в саване, что именно оно стучало по панелям, не добрый призрак старинных баллад, а жуткая тварь из потустороннего мира.
  
  Но никого не увидел.
  
  Я вновь развернулся на сто восемьдесят градусов, два или три раза глубоко вдохнул, успокаивая нервы, спустился вниз. В подвале обнаружил готовое к плаванию каноэ, даже с веслом, старую газовую плиту, которую мы заменили, купив коттедж, кадку, в которую Джо (несмотря на мои возражения) хотела что-то посадить. Я нашел чемодан со скатертями, картонную коробку с кассетами (на них остались «шедевры» таких групп, как «Дифлоникс», «Функаделик», «38-й калибр»), несколько картонных же ящиков со старой посудой. Если здесь и теплилась жизнь, то не слишком интересная. Не идущая ни в какое сравнение с той, что я почувствовал в студии Джо. Оно и понятно: я видел прошлое того настоящего, что уже стало прошлым. Так уж заведено в этом мире.
  
  На полке лежал альбом с фотографиями. Я его взял главным образом из любопытства. Ничего из ряда вон выходящего не обнаружил. В основном окрестные пейзажи, заснятые в год покупки «Сары-Хохотушки». Нашел, правда, фотографию Джо в джинсах-бананах, с волосами, зачесанными назад и белой помадой на губах, и Майка Нунэна в цветастой рубашке и с бакенбардами, от одного вида которых меня скривило (вдовцу Майку такой женатый Майк не понравился).
  
  Я нашел сломанные пяльцы Джо, грабли, которые мне могли понадобиться осенью: сгребать опавшую листву, широкую лопату для расчистки дорожек от снега, несколько банок краски. Чего я не отыскал, так это пластмассовых сов. Моя подруга (или друг), стучавшая по гидроизоляции, не ошиблась.
  
  Наверху зазвонил телефон.
  
  Я поспешил наверх, уже выскочил за дверь, потом вернулся и щелкнул выключателем. С одной стороны, мой поступок меня позабавил, с другой — я поступил как и должно, к примеру, в детстве, шагая по тротуару я старался не наступать на трещины и не видел в этом ничего предосудительного. А если мое поведение и показалось кому-нибудь странным, так ли уж это важно? Я пробыл в «Саре» только три дня, но уже вывел Первый нунэновский закон эксцентричности: когда ты один, твое странное поведение вовсе не кажется странным.
  
  Я схватил трубку:
  
  — Слушаю.
  
  — Привет, Майк. Это Уэрд.
  
  — Что-то ты быстро.
  
  — Архив от меня в двух шагах. Я все нашел. В еженедельнике Джо на второй неделе ноября 1993 года есть только одна запись. Зачитываю. «Эс-ка Мэна, Фрип, Одиннадцать утра». Вторник, шестнадцатое. Это тебе что-нибудь говорит?
  
  — Да. Премного тебе благодарен, Уэрд. Ты мне здорово помог.
  
  Я отключил связь, положил телефон на подставку. Действительно помог. «Эс-ка Мэна» расшифровывалось как «Суповые кухни Мэна». С 1992 года по день своей смерти Джо входила в состав совета директоров этой благотворительной организации. Фрип — сокращение от Фрипорта. Наверное, речь шла о заседании совета. Вероятно, они говорили о том, как накормить бездомных в День Благодарения, а потом Джо проехала семьдесят миль до Тэ-Эр, чтобы получить у почтовиков двух пластмассовых сов. Нет, ответа на свои вопросы я так и не получил.
  
  И тут же в голове раздался голос НЛО: Раз уж ты стоишь у телефонного аппарата, почему бы не позвонить Бонни Амудсон? Поздороваешься, спросишь, как она поживает.
  
  В начале девяностых Джо входила в состав совета директоров четырех благотворительных организаций. Ее подруга Бонни убедила ее поучаствовать в работе «Суповых кухонь», когда в совете освободилось одно место. И на заседания они часто ездили вместе. Так что едва ли Бонни вспомнит то заседание, что проходило в ноябре 1993 года, все-таки прошло пять лет. Однако, если у нее сохранились протоколы…
  
  Да, странные мысли лезли мне в голову. Позвонить Бонни, поболтать ни о чем, потом попросить поднять протокол заседания, которое имело место в ноябре 1993 года. А дальше? Спросить, отмечено ли в протоколе отсутствие Джо? Полюбопытствовать, не заметила ли она изменений в поведении Джо в последний год ее жизни? А если Бонни спросит, зачем мне все это нужно, что мне ей ответить?
  
  Дай ее сюда, рявкнула Джо в моем сне. В нем она и не выглядела, как Джо, скорее, напоминала женщину из Книги пословиц, странную женщину, у которой с губ тек мед, но в сердце затаились змеи и черви. Странную женщину с пальцами, холодными как лед. Дай ее сюда. Это мой пылесос.
  
  Я подошел к двери подвала, взялся за ручку. Повернул, затем отпустил. Я не хотел заглядывать в темноту, не хотел слушать чьи-то удары. Лучше уж оставить дверь закрытой. А чего мне хотелось, так это выпить какой-нибудь холодной жидкости. И я пошел на кухню, повернулся к холодильнику и обмер. Магниты вновь образовали окружность, но на этот раз в ее центре вытянулись в ряд четыре буквы и одна цифра. Из них сложилось слово:
  
  hello
  
  В доме жил призрак. Теперь я в этом не сомневался и ясным днем. Я спрашивал, безопасно ли для меня пребывание в «Саре-Хохотушке», и получил двойственный ответ, но это ничего не значило. Если б я сейчас ретировался из «Сары», ехать мне было некуда. У меня был ключ от дома в Дерри, но ответы на интересующие меня вопросы я мог найти только здесь. И я это знал.
  
  — Привет, — ответил я и открыл холодильник, чтобы взять банку «пепси». — Кто бы ты ни был, привет.
  Глава 11
  
  Я проснулся в темноте, в полной уверенности, что в северной спальне я не один. Сел, протер глаза и увидел темный, плечистый силуэт, стоящий между моей кроватью и окном.
  
  — Кто ты? — спросил я, подумав, что ответ я получу не в словах, а ударами по стене. Один удар — да, два удара — нет… Какие предложения, Гудини? Но фигура у окна не прореагировала на мои слова. Я нащупал шнурок бра, висящей над кроватью, дернул. Рот у меня перекосило, тело напряглось.
  
  — Дерьмо, — выдохнул я. — Чтоб я сдох! На перекладине для занавесок на плечиках висел мой пиджак. Я повесил его туда, когда распаковывал вещи, и забыл убрать в стенной шкаф. Я попытался рассмеяться и не смог. В три часа ночи висящий на окне пиджак не показался мне смешным.
  
  Я выключил свет, полежал с открытыми глазами, ожидая услышать звон колокольчика Бантера или детский плач. И слушал, пока не уснул.
  
  Семью часами позже, когда я уже позавтракал и собирался пойти в студию Джо, чтобы проверить, не стоят ли пластмассовые совы в чулане, куда я не заглядывал днем раньше, новенький, последней модели «форд» скатился по проселку и замер нос к носу с моим «шевроле». Я уже ступил на короткую дорожку, соединяющую коттедж и студию, но повернул назад. День вновь выдался жарким, поэтому мой наряд состоял из джинсов с обрезанными штанинами и шлепанцев.
  
  Джо всегда говорила, что среди тех, кто одевается в кливлендском стиле, есть представители двух направлений: классического и небрежного. Мой утренний гость, безусловно, придерживался второго: гавайка с ананасами и мартышками, светло-коричневые брюки из банановой республики, белые туфли. Кливлендский стиль цвета носков не оговаривал, но в обуви признавался только один цвет — белый. Непременным атрибутом являлось и что-нибудь кричащее и золотое. И тут мой гость оправдал мои ожидания: на левой руке блестел «ролекс», на шее сверкала цепь. Рубашку он носил навыпуск, на спине под ней что-то подозрительно бугрилось. Похоже, этот господин предпочитал ездить в гости вооруженным.
  
  — Майкл Нунэн?
  
  Некоторые женщины от него млели. Те, кто сжимается в комок, если мужчина повышает голос. Те, кто не бежит в полицию после домашних разборок, потому что верят, что сами накликали на себя неприятности. Как то: фонарь под глазом, вывихнутую руку, а то и сигаретный ожог на груди. Те, кто предпочитает обращаться к своему мужу или любовнику, как к отцу: «Принести тебе пива, папуля?» или «На работе выдался тяжелый день, папуля?»
  
  — Да, я — Майкл Нунэн. Чем могу служить?
  
  «Папуля» отвернулся, наклонился, взял что-то с пассажирского сиденья. Закрепленная под приборным щитком рация пискнула и замолчала. Он вновь повернулся ко мне, со светло-желтой папкой в руке. Протянул ее мне.
  
  — Это вам.
  
  Поскольку я не сделал попытки взять папку, он шагнул ко мне и попытался всунуть ее мне в ладонь, чтобы мои пальцы, повинуясь безусловному рефлексу, схватили папку. Я, однако, успел поднять руки, словно он наставил на меня свой револьвер.
  
  Он по-отечески взглянул на меня — лицо у него было ирландское, как и у братьев Арленов, только без арленовских доброты, открытости, любопытства. Их место заняло пренебрежение, словно все человеческие хитрости давно ему не в диковинку, а с самыми изощренными он сталкивался как минимум дважды. Одну бровь рассекал давнишний шрам, а румянец на щеках указывал то ли на отменное здоровье, то ли на повышенный интерес к спиртным напиткам. Похоже, он мог бы скинуть тебя в канаву, да еще усесться сверху, чтобы услышать: «Я ничего не сделал, папуля, отпусти меня, не сердись».
  
  — Не создавайте себе лишних проблем. Вы возьмете эту повестку, мы оба это знаем, так что не будем тянуть время.
  
  — Сначала покажите мне ваши документы.
  
  Он вздохнул, сунул руку в карман рубашки, достал кожаный бумажник, раскрыл. Я увидел полицейский жетон и удостоверение с фотографией. Ко мне пожаловал Джордж Футмен, помощник шерифа округа Касл. На фотографии он смотрел прямо в объектив. Точно так же в полицейских участках фотографируют задержанных, прежде чем определить их в камеру.
  
  — Довольны? — спросил он.
  
  Я взял папку, когда он вновь протянул ее мне. Он продолжал смотреть на меня все с тем же пренебрежением, прописанном на лице. Десятого июля 1998 года, то есть в пятницу, в десять утра, мне надлежало явиться в Касл-Рок, к адвокату Элмеру Дарджину. Вышеупомянутого Элмера Дарджина назначили опекуном ad litem[200] Киры Элизабет Дивоур, несовершеннолетней. Он намеревался взять у меня свидетельские показания касательно всего того, что мне известно о здоровье и благополучии Киры Элизабет Дивоур. Указание взять с меня показания многоуважаемый адвокат получил от Высшего суда[201] округа Касл и судьи Нобла Рэнкорта. Мои показания предполагалось стенографировать. Меня заверяли, что желание получить их выразил непосредственно суд, и решение это никак не связано с действиями истца или ответчика.
  
  — Моя обязанность — напомнить вам, что уклонение от дачи показаний является уголовно…
  
  — Премного вам благодарен, но давайте считать, что свои обязанности вы выполнили, хорошо? Я приеду. — Я бросил на его машину негодующий взгляд. Будь у меня автомат, изрешетил бы ее. Меня охватила ярость. Какое они имели право грубо вламываться в мою жизнь? Мне никогда не вручали повестку, и я не испытывал ни малейшего желания появляться в суде.
  
  Он вернулся к «форду», уже хотел сесть за руль, но остановился, положив волосатую руку на открытую дверцу. «Ролекс» яростно блестел на солнце.
  
  — Позвольте дать вам совет. — Этой фразы мне вполне хватило, чтобы понять, с кем я имею дело. — Не переходите дорогу мистеру Дивоуру.
  
  — А не то он раздавит меня как жука.
  
  — Что?
  
  — Вы просто не договорили. Ваша ремарка: «Позвольте дать вам совет… Не переходите дорогу мистеру Дивоуру, а не то он раздавит вас как жука».
  
  — Ну да, вы же писатель, — протянул он.
  
  — Вроде бы мне об этом говорили.
  
  — Вы можете придумать такое, потому что вы — писатель.
  
  — У нас же свободная страна, не так ли?
  
  — Острите, значит?
  
  — Давно вы работаете на Макса Дивоура, помощник шерифа? И знают ли в управлении шерифа, что вы подрабатываете на стороне?
  
  — Знают. И ничего не имеют против. Так что с этим у меня проблем нет. А вот у вас они могут возникнуть, мистер Остряк-Писатель.
  
  Я решил, что лучше остановиться до того, как мы ублажим слух друг друга более непристойными прозвищами.
  
  — Пожалуйста, помощник шерифа, покиньте мою подъездную дорожку.
  
  Он еще несколько секунд смотрел на меня, судя по всему, хотел, чтобы последнее слово осталось за ним, но не мог ничего продумать. Вот где ему мог бы прийти на помощь мистер Остряк-Писатель.
  
  — В пятницу я буду вас искать.
  
  — С тем чтобы пригласить на ленч? Не волнуйтесь, я не привередлив, так что особо тратиться вам не придется.
  
  Румянец на щеках стал гуще, и я понял, что именно такой цвет и приобретут его щеки к шестидесяти годам, если он не откажется от употребления огненной воды. Он завел мотор, включил задний ход и с такой силой надавил на педаль газа, что колеса едва не провернулись. Я постоял, пока он не выехал на Сорок вторую дорогу, а потом вернулся в дом. Подумал о том, что дополнительная работа помощника шерифа Футмена неплохо оплачивается, раз он может позволить себе «ролекс». С другой стороны, он мог носить и подделку.
  
  Успокойся, Майкл, послышался голос Джо. Красной тряпки больше нет, никто не машет ею перед тобой, так что успокойся…
  
  Я осек ее голос. Не собирался я успокаиваться. Наоборот, я только начал распаляться. Они вломились в мою жизнь.
  
  Я прямиком направился к столу в прихожей, в котором Джо держала документы, которые могли понадобиться в любой момент (в том числе и ежедневники, подумал я) и за уголок вытащил повестку из светло-желтой папки. После чего поднял сжатый кулак на уровень глаз, взглянул на обручальное кольцо и врезал кулаком в стену, рядом с книжным стеллажом. Врезал с такой силой, что стоявшие на полке книжки в обложках подпрыгнули. Я подумал о выношенных шортах и кеймартовском топике Мэтти, о четырех с половиной миллионах долларов, уплаченных ее свекром за «Уэррингтон». О чеке, выписанном на эту сумму. Мне вспомнились слова Билла Дина о том, что не мытьем так катаньем, но маленькой девочке придется расти в Калифорнии.
  
  Все еще кипя от негодования, я кружил по дому, пока ноги сами не привели меня к холодильнику. Окружность из магнитов осталась, буквы внутри изменились. Вместо hello я увидел: help r
  
  — Помощник? — переспросил я, едва произнес это слово, как все понял: на холодильнике был только один комплект алфавита, да и то неполный: куда-то затерялись буквы «g» и «х». Поэтому букв следовало добавить. Раз уж передняя панель моего «кемора» превращалась в гадальную доску, букв требовалось много. Особенно гласных. Тем временем я передвинул «h» и «е», поставив их перед «г». Получилось:
  
  Ip her
  
  Потом смешал магниты, выстроенные в окружность, и вновь закружил по дому. Я принял решение не вставать между Дивоуром и его невесткой, но тем не менее оказался аккурат между ними. Помощник шерифа в кливлендском наряде объявился на моей подъездной дорожке, усложнив мне и без того сложную жизнь, да еще припугнув меня. А что такое страх, я уже понимал. И вот тут я решил, что не хочется мне все лето тревожиться из-за призраков и детского плача, гадать о том, что задумывала моя жена четыре или пять лет тому назад, если и задумывала. Я не мог писать книги, но это не означало, что мне осталось только ковырять в носу.
  
  Помоги ей.
  
  Что ж, по крайней мере попытаюсь.
  * * *
  
  — Литературное агентство Гарольда Обловски.
  
  — Поедем со мной в Белиз, Нола, — ответил я. — Ты мне нужна. Мы сольемся в полночь, когда полная луна превращает песок в серебро.
  
  — Привет, мистер Нунэн. — Чувство юмора у Нолы отсутствовало. Как и романтичность. Поэтому в агентстве ее очень ценили. — Хотите поговорить с Гарольдом?
  
  — Если он на месте.
  
  — На месте. Минуточку.
  
  Вот с этим у авторов бестселлеров (даже если в списке пятнадцати появлялась только одна книга) проблем не возникает: для них литературный агент всегда на месте. Даже если он в отпуске в Нантакете, секретарь найдет способ соединить вас с ним. Правда, разговор обычно не затягивается.
  
  — Майк! — радостно прокричал в трубку Гарольд. — Как озеро? Я думал о тебе весь уик-энд.
  
  Как же, хмыкнул про себя я, уже и подумать ему, кроме меня, не о ком.
  
  — В целом все отлично, Гарольд, но в этой бочке меда есть ложка дегтя. Мне надо поговорить с адвокатом. Сначала я хотел позвонить Уэрду Хэнкинсу, чтобы он мне кого-нибудь порекомендовал, но потом решил, что мне нужен более известный специалист, чем те, с кем знаком Уэрд. С острыми зубами и попробовавший человечины.
  
  На этот раз Гарольд обошелся без фирменной паузы.
  
  — Что случилось, Майк? Ты попал в передрягу?
  
  Один удар — да, два удара — нет, подумал я и едва не отстучал по столу условный сигнал. Помнится, дочитав мемуары Кристи Броун «Все дни в печали», я еще подумал: а каково написать целую книгу, держа ручку пальцами левой ноги? Теперь я задался другим вопросом: каково прожить целую вечность, имея в своем распоряжении лишь одно средство общения — удары по подвальной стене? И только в том случае, когда люди хотели услышать и понять эти удары. Не все люди, а только некоторые, и лишь в редких случаях.
  
  Джо, это ты? А если ты, то почему дала двойной ответ?
  
  — Майк? Ты где?
  
  — Здесь. В передрягу попал не я, Гарольд, поэтому можешь не волноваться. Но проблема есть, и ее надо решать. Ты обычно работаешь с Голдэкром, так?
  
  — Да. Я немедленно поз…
  
  — Но он специализируется на авторском праве. — Я рассуждал вслух, а когда замолчал, Гарольд не заполнил паузу. Иногда он все делал как надо. Вернее, в большинстве случаев. — Ты ему все-таки позвони. Скажи, что мне необходимо поговорить с адвокатом, который напрямую связан с делами о детской опеке. Пусть он свяжет меня с лучшим из тех, кто на данный момент свободен и может сразу включиться в процесс. Вполне возможно, что уже в пятницу он должен быть со мной в суде.
  
  — Речь идет об отцовстве? — В голосе Гарольда слышались как уважение, так и испуг.
  
  — Нет, об опеке. — Я хотел уже предложить ему узнать все подробности от адвоката, которого предстояло найти, но, с другой стороны, отношения у нас сложились доверительные, так что Гарольд имел право узнать все от меня… Рано или поздно он просто потребовал бы от меня изложить мою версию происшедшего, независимо от того, что наговорит ему адвокат. И я отчитался за утро четвертого июля и последующие события. Ограничился, конечно, только Дивоурами, опустив голоса, детский плач и постукивание в темноте. Гарольд прервал меня лишь однажды, когда понял, кто в этой истории определен на роль злодея.
  
  — Ты нарываешься на неприятности. И знаешь об этом, так ведь?
  
  — В принципе, да. Видишь ли, я решил, что мне надо немного встряхнуться, ничего больше.
  
  — Ты лишишься тишины и покоя, которые необходимы писателю для плодотворной работы. — Строгость и чопорность в его голосе едва не подвигли меня на то, чтобы успокоить его: со мной все будет в порядке, поскольку после смерти Джо я не писал ничего, кроме перечня необходимых покупок. И драчка скорее всего только пойдет мне на пользу. Но я ничего ему не сказал. Потому что принцип клана Нунэнов — никому не открывать душу. И на двери фамильного склепа следует высечь:
  
   НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ, У КАЖДОГО ИЗ НАС ВСЕ В ПОРЯДКЕ
  
  Потом перед моим мысленным взором возникли буквы: help r.
  
  — Этой молодой женщине нужен друг, на которого она могла бы опереться. И Джо хотела бы, что я стал ей таким другом. Джо не любила, когда о маленьких людей вытирают ноги.
  
  — Ты так думаешь?
  
  — Да.
  
  — Хорошо, я посмотрю, что можно сделать. Майк… Хочешь, чтобы я приехал в пятницу и пошел с тобой в суд?
  
  — Нет. — Слово это прозвучало очень уж резко, а за ним последовала пауза, не планировавшаяся заранее, но все равно обидная для Гарольда. Поэтому я поспешил умаслить моего агента. — Понимаешь, Гарольд, это дело об опеке будет слушаться в суде в самое ближайшее время. Так, во всяком случае, утверждает мой сторож. Если так и случится, а ты захочешь приехать, я тебе позвоню. Ты знаешь, я всегда готов воспользоваться твоей моральной поддержкой.
  
  — В моем случае, это скорее аморальная поддержка. — По голосу чувствовалось, что к нему вернулось хорошее настроение.
  
  Мы попрощались. Я вернулся к холодильнику и посмотрел на магниты. Они пребывали на тех же местах, где я их и оставил. Вот и хорошо, с облегчением подумал я. Даже призраки должны иногда отдыхать.
  
  Я взял трубку беспроводного телефона, прошел на террасу и плюхнулся в плетеное кресло, в котором сидел вечером четвертого июля, когда позвонил Дивоур. Даже после визита «папули» мне не верилось, что тот телефонный разговор действительно состоялся. Дивоур обозвал меня лжецом: я предложил ему засунуть бумажку с моим номером себе в задницу. Соседи познакомились Я пододвинул кресло поближе к краю террасы. Склон круто уходил вниз, спускаясь на девяносто футов к озеру. Я поискал глазами зеленую женщину, которую увидел, когда плавал, убеждая себя, что все это — напрасный труд, что дерево может показаться женщиной в зеленом платье только в одном ракурсе, да и то при стечении многих обстоятельств. Но здесь я столкнулся с исключением из правил. И мне стало как-то не по себе, когда я понял, что береза, растущая внизу, рядом с Улицей, и с террасы похожа на женщину. Частично это сходство вызывалось засохшей сосной, одна из ветвей которой напоминала руку, но только частично. Сверху белые ветви и зеленая листва создавали некое подобие женской фигуры, а когда ветер шевелил нижнюю часть кроны, листва и ветви колыхались, как длинная юбка.
  
  На предложение Гарольда приехать в «Сару» я ответил отказом еще до того, как произнес слово «нет». И теперь, глядя на женщину-дерево, я знал, в чем причина: Гарольд слишком шумный, Гарольд не ловит полутонов, Гарольд может спугнуть то, что здесь обитает. Я этого не хотел. Да, я боялся, а стоя в темноте на лестнице, ведущей в подвал и слушая удары по гидроизоляции, едва не умер от ужаса, но при этом впервые за последние годы во мне пробудился интерес к жизни. Здесь, в «Саре-Хохотушке», я столкнулся с совершенно новыми ощущениями и не хотел обрывать этот эксперимент в самом зародыше.
  
  Зазвонила лежащая на моих коленях трубка, заставив меня подпрыгнуть. Я схватил ее, ожидая услышать Макса Дивоура или Футмена, его золоченую шестерку. Но позвонил адвокат, Джон Сторроу, который, судя по голосу, только-только, скажем, две недели тому назад, закончил юридическую школу. Однако работал он в фирме «Эвери, Маклейн и Бернстайн» на Парк-авеню, а Парк-авеню, как известно, престижный адрес для адвоката, даже если у него еще осталась пара-тройка молочных зубов. Если Генри Голдэкр полагал, что Сторроу — ас, значит, так оно и было. И занимался он исключительно опекой.
  
  — А теперь расскажите мне, что произошло. — Джон Сторроу подвел черту под прологом, в ходе которого мы представились друг другу и утрясли рутинные вопросы.
  
  Я рассказал, с мельчайшими подробностями, и настроение мое мало-помалу улучшилось. После того как включается счетчик, разговор с адвокатом всегда действует успокаивающе: ты пересекаешь критическую отметку, до которой твой собеседник — просто адвокат, а после — твой адвокат. Твой адвокат всегда погладит по шерстке, всегда посочувствует, в нужный момент что-то запишет в желтый блокнот или кивнет. Вопросы, в большинстве своем, он задает те, на которые ты можешь ответить. А если не можешь, то твой адвокат с готовностью придет тебе на помощь и укажет выход из казалось бы тупиковой ситуации. Твой адвокат всегда на твоей стороне. Твои враги — его враги. Для него ты не говнюк, а уважаемый человек, с которого он готов пылинки сдувать.
  
  — Однако, — вырвалось у Джона, когда я выговорился. — Просто удивительно, что эта история еще не попала в газеты.
  
  — Я как-то об этом не думал. — Но мысль его я уловил. Семейная сага Дивоуров — не тема для «Нью-Йорк таймс» или «Бостон глоуб». Возможно, не тема и для «Дерри ньюс». Но для желтых еженедельников, которые бросаются в глаза в каждом супермаркете, вроде «Нэшнл инкуайер» или «Взгляд изнутри», — золотая жила: Кинг-Конг пытается украсть не красавицу, а невинного ребенка красавицы и уволочь его в свое логово на вершине Эмпайр-Стейт-Билдинга. Отсюда и лозунг — чудовище, руки прочь от крохи! Да, для первой полосы эта история не годиться: нет крови и знаменитостей, но на девятой она будет смотреться очень даже неплохо. Я даже представил себе заголовок, бегущий над фотографиями «Уэррингтонс лодж» и трейлера Мэтти:
  
   КОМПЬЮТЕРНЫЙ МАГНАТ УТОПАЕТ В РОСКОШИ, ГОТОВЯСЬ ОТНЯТЬ ЕДИНСТВЕННОГО РЕБЕНКА КРАСАВИЦЫ
  
  Пожалуй, длинновато, решил я. Я уже не писал, но все равно не мог обойтись без редактора. Печально, но такова жизнь.
  
  — Возможно, на каком-то этапе мы введем их в курс дела, — промурлыкал Сторроу. Я уже понял, что это тот человек, которому я могу довериться, особенно теперь, когда меня разбирает злость. Он, однако, вернулся к нашим делам. — Кого я представляю, мистер Нунэн? Вас или юную даму? Я голосую за юную даму.
  
  — Юная дама понятия не имеет о том, что вы позвонили мне. Она может подумать, что я проявил излишнюю инициативу. Возможно, пошлет меня очень далеко.
  
  — С какой стати?
  
  — Потому что она — янки, янки из Мэна, то есть хуже не бывает. В сравнении с ними ирландец кажется образцом логического мышления.
  
  — Возможно, но в данной ситуации она — жертва. Я думаю, вы должны ей это разобъяснить, то ли по телефону, то ли при встрече.
  
  Я пообещал, что разобъясню. Почему нет? Я знал, что без разговора все равно не обойтись: я должен связаться с ней, потому что взял повестку, доставленную помощником шерифа Футменом.
  
  — А кто составит компанию Майклу Нунэну в ближайшую пятницу?
  
  Сторроу сухо рассмеялся:
  
  — Я найду кого-нибудь из местных. Он пойдет с вами к Дарджину, будет тихонько сидеть, положив на колени брифкейс, и слушать. Возможно, я в этот день тоже буду в городе, точно смогу сказать лишь после того, как переговорю с миссис Дивоур, но к Дарджину не пойду. А вот когда начнется судебное слушание по иску об опеке, вы увидите меня в нужном месте.
  
  — Хорошо. Позвоните мне, когда определитесь с моим новым адвокатом. Моим другим новым адвокатом.
  
  — Обязательно. А пока переговорите с юной дамой. Устройте меня на работу.
  
  — Я попытаюсь.
  
  — Также постарайтесь, чтобы разговор этот происходил прилюдно. Если мы дадим плохишам шанс сыграть грязно, они его не упустят. Между вами ничего нет, не так ли? Ничего такого? Извините, но спрашиваю по долгу службы.
  
  — Нет. Я уж забыл, когда у меня с кем-либо такое было.
  
  — Меня так и тянет выразить вам сочувствие, мистер Нунэн, но, учитывая обстоятельства…
  
  — Майк. Обойдемся без фамилии.
  
  — Хорошо. Так мне больше нравится. А я — Джон. Люди начнут судачить о вашем участии в этом деле. Вы это понимаете, не так ли?
  
  — Конечно. Люди знают, что я могу позволить себе такого адвоката, как вы. Они начнут размышлять, чем она сможет расплатиться со мной. Красивая молодая вдова, вдовец средних лет. Прежде всего на ум проходит секс.
  
  — Вы — реалист.
  
  — Полной уверенности в этом у меня нет, но некоторые аксиомы мне известны.
  
  — Я на это надеюсь, потому что операция предстоит тяжелая. Наш противник — очень богатый человек. — Однако испуга в его голосе я не почувствовал. В нем слышалась… жажда действия. Что-то похожее испытывал и я, когда увидел, что магниты на передней панели холодильника вновь сложились в окружность.
  
  — Я знаю.
  
  — В суде это не станет основополагающим фактором, поскольку у другой стороны тоже есть деньги. Опять же, судье придется учитывать, что этот процесс — пороховая мина. Нам это на руку.
  
  — А какой наш главный козырь? — спросил я, вспоминая розовое личико Киры, полное отсутствие страха перед матерью. Спросил потому, что ожидал услышать в ответ: беспочвенность обвинений. Но ошибся.
  
  — Главный козырь? Возраст Дивоура. Он же старше Господа Бога.
  
  — Исходя из того, что я узнал в этот уикэнд, ему лет восемьдесят пять. Получается, что Господь старше.
  
  — Да, но какой из него получится потенциальный папаша? — в голосе Джона прозвучали злорадные нотки. — Подумайте об этом, Майк: ребенок закончит среднюю школу, когда дедуле стукнет стольник. Опять же, есть шанс, что старик перестарался. Вы знаете, кто такой опекун ad litem?
  
  — Нет.
  
  — Обычно это адвокат, которого назначает суд, чтобы тот защищал интересы ребенка. Гонорар он получает от суда, а это крохи. Большинство соглашается стать опекуном ad litem исключительно из альтруизма, но не все. В — любом случае ad litem в процессе — фигура заметная. Судьи не обязаны следовать его рекомендациям, но почти всегда следуют. Потому что судья выглядит глупцом, отвергая рекомендации человека, которого сам и назначил. А ходить в глупцах судья не может: не изберут на следующий срок.
  
  — У Дивоура будет свой адвокат?
  
  Джон рассмеялся:
  
  — Как насчет пяти или шести?
  
  — Вы серьезно?
  
  — Старичку восемьдесят пять лет. На «феррари» он уже не поедет, в Тибет не полетит, с проститутками завязал, если он, конечно, не супермен. Так на что ему тратить деньги?
  
  — На адвокатов, — без запинки ответил я.
  
  — Именно так.
  
  — А Мэтти Дивоур? Кто выступит на ее стороне?
  
  — Благодаря вам, у нее есть я. Прямо-таки роман Джона Гришема[202], не так ли? Но сейчас меня интересует Дарджин, опекун ad litem. Если Дивоур не ожидал серьезного сопротивления, он мог предпринять попытку искусить Дарджина. А Дарджину возможно, не хватило ума, чтобы устоять. Кто знает, что мы сможем найти, если копнем глубже.
  
  Но я еще не утолил любопытство.
  
  — У нее есть вы. Благодаря мне. А если бы я не сунулся в это дело? Что бы она тогда получила?
  
  — Бабки. Это означает…
  
  — Я знаю, что это означает. Не может быть!
  
  — Таково уж американское правосудие. Вы же знакомы с этой леди, которая держит в руке весы? Обычно ее статуя возвышается перед зданием городского суда.
  
  — Что-то такое я видел.
  
  — Наденьте на нее наручники, рот залепите пластырем, изнасилуйте и вываляйте в грязи. Понравится вам итог? Мне — нет. Но именно так работает закон, решая вопросы опеки, если истец богат, а ответчик беден. А равенство полов только усугубляет ситуацию: матери обычно бедны, а в силу этого пресловутого равенства они уже не могут рассчитывать, что суд автоматически примет решение в их пользу.
  
  — Значит, без вас Мэтти Дивоур в суде делать нечего?
  
  — Да, — без обиняков ответил Джон. — Позвоните мне завтра и скажите, что она готова воспользоваться моими услугами.
  
  — Надеюсь, что позвоню.
  
  — Я тоже. И… есть еще один момент.
  
  — Какой?
  
  — В телефонном разговоре с Дивоуром вы солгали.
  
  — Чушь собачья!
  
  — Нет-нет, мне, конечно, неприятно выводить на чистую воду любимого писателя моей сестры, но вы солгали и прекрасно это знаете. Вы сказали Дивоуру, что мать и дочь были вместе, ребенок собирал цветы, а мамаша умиленно за ней наблюдала. Осталось только упомянуть о пасущемся на лужке олененке Бемби.
  
  Я выпрямился в кресле. Меня словно огрели по голове пыльным мешком. Я понял, что учел далеко не все.
  
  — И все-таки, я ему не лгал. Я же не говорил ему, что я видел конкретно. Использовал только сослагательное наклонение. Высказывал исключительно свои предположения. Не раз употреблял такие слова, как «наверное, возможно, допустим». Я это хорошо помню.
  
  — Если он записал ваш разговор на пленку, у вас появится возможность еще раз подсчитать, сколько раз вы употребили эти самые слова.
  
  Сразу я не ответил. Вспоминал наш разговор, вспоминал гудение в телефонной линии, характерное гудение, которое помнил по моим прежним приездам в «Сару-Хохотушку». Не показалось ли мне, что в субботу вечером гудело чуть сильнее, чем раньше?
  
  — Вполне возможно, что он записал наш разговор на магнитофон, — с неохотой признал я.
  
  — Вот-вот. А если адвокат Дивоура передаст пленку судебному опекуну, как будет звучать ваш голос?
  
  — Это будет голос человека, который хочет что-то скрыть.
  
  — Или человека, пребывающего в собственном мире. Вам это простительно, не так ли? В конце концов вы — писатель и этим зарабатываете на жизнь. На судебном слушании адвокат Дивоура обязательно об этом упомянет. А если вызовет в свидетели человека, который проезжал мимо вскоре после появления Мэтти, человека, который покажет, что юная мама выглядела очень испуганной и взволнованной, за кого вас тогда примут?
  
  — За лжеца. Черт!
  
  — Бояться нечего, Майк. Держите хвост пистолетом.
  
  — С чего?
  
  — Разрядите их ружья, прежде чем они выстрелят. Расскажите Дарджину то, что вы видели. Пусть все внесут ваши показания. Сделайте упор на то, что девочка считала себя в полной безопасности. Особо отметьте белую линию.
  
  — А если потом они прокрутят пленку и как я буду после этого выглядеть?
  
  — Нормально. Разговор по телефону — это не показания, которые дают под присягой. Вы сидели на террасе, думали о своем, любовались фейерверком. И вдруг вам звонит какой-то старый козел. Начинает наезжать на вас. Вы же не давали ему ваш телефонный номер?
  
  — Нет.
  
  — И ваш номер не внесен в справочник?
  
  — Нет.
  
  — И хотя он представился Максуэллом Дивоуром, на самом деле он мог быть кем угодно.
  
  — Совершенно верно.
  
  — Даже шахом Ирана.
  
  — Нет, шах умер.
  
  — Ладно, шаха исключим. Но он мог быть назойливым соседом или каким-то озорником.
  
  — Да.
  
  — И вы разговаривали с ним, держа в голове такие мысли. Но теперь вы участвуете в судебном процессе, а потому говорите правду, только правду и ничего, кроме правды.
  
  — Абсолютно верно! — Возникшее незадолго до этого ощущение, что мой адвокат отдалился от меня, исчезло бесследно.
  
  — Лучшая линия поведения, Майк, — говорить правду, — назидательно произнес он. — За исключением некоторых случаев. Но наш к ним не относится. С этим мы разобрались?
  
  — Да.
  
  — Отлично, тогда на сегодня все. Завтра в одиннадцать жду звонка от вас или Мэтти Дивоур. Лучше бы услышать ее голос.
  
  — Я постараюсь.
  
  — Если она станет упираться, вы знаете, какие привести аргументы?
  
  — Думаю, что да. Спасибо, Джон.
  
  — Так или иначе, мы скоро поговорим вновь. — И он положил трубку.
  
  Какое-то время я сидел, не шевелясь. Потом нажал кнопку включения телефона и еще раз нажал, отключая связь. Не чувствовал я себя готовым к разговору с Мэтти. И решил прогуляться.
  
  «Если она станет упираться, вы знаете, какие привести аргументы?»
  
  Естественно. Напомнить, что сейчас не время проявлять гордыню. Нельзя ей оставаться стопроцентной янки, отказываясь принять милостыню от Майкла Нунэна, автора романов «Быть вдвоем», «Мужчина в красной рубашке» и еще не опубликованного «Обещания Элен». Напомнить ей, что она останется или с гордостью, или с дочерью. Потому что о сохранении и первого, и второго не могло быть и речи. Что ж, Мэтти, выбор за тобой.
  * * *
  
  Я прошел до конца Сорок второй дороги и остановился над Лугом Тидуэлл, где открывался прекрасный вид на озеро и возвышающиеся за ним Белые горы. Вода дремала под сонным небом — то серая, если взглянуть на нее в одном ракурсе, то синяя, если смотреть в другом. Чувство загадочности не проходило. Мэндерлийское чувство.
  
  Более сорока черных поселились здесь в самом начале столетия и какое-то время тут жили, если верить Мэри Хингерман (и «Истории округа Касл и Касл-Рока», увесистому тому, изданному в 1977 году, когда округ праздновал сотую годовщину своего существования). Неординарных черных: в большинстве своем родственники, чуть ли не все талантливые, многие входили в состав музыкального ансамбля, который сначала назывался «Ред-топ бойз», а потом «Сара Тидуэлл и Ред-топ бойз». Они купили луг и приличных размеров участок на берегу у некоего Дугласа Дэя. Деньги собирались в течение десяти лет, если верить Сынку Тидуэллу, который заведовал финансами коллектива (в «Ред-топ» Сынок играл на гитаре).
  
  Местные заволновались, даже устроили митинг протеста, требуя «прогнать черных, налетевших ордой». Но постепенно все утряслось, как обычно и бывает. Лачуги (чего особо боялись местные) на Холме Дэя (так назывался Луг Тидуэлл в 1900 году, до того, как его от лица всего клана купил Сынок Тидуэлл) так и не появились. Зато возник ряд аккуратных, выкрашенных белой краской домиков, окруживших здание побольше, предназначенное для собраний, репетиций, а может и концертов.
  
  «Сара и Ред-топ бойз» (иной раз среди них попадалась и Ред-топ герл, состав ансамбля менялся на каждом выступлении) гастролировали по западному Мэну больше года, почти что два. Во всех городах Западной Линии — Фармингтоне, Скоухегане, Бриджтоне, Гейтс Фоллз, Моттоне, Фрайбурге — можно отыскать их старые афиши. Ансамбль «Сара и Ред-топ бойз» везде встречали на ура, и с жителями Тэ-Эр они тоже ладили, что, впрочем, меня не удивляет. Я не люблю Роберта Фроста[203] как поэта, но с одним его высказыванием не могу не согласиться: крепкий забор — основа добрососедства. Да мы можем ворчать и выражать недовольство, но только по свою сторону забора, и это благо. «Они платят по счетам», — говорим мы. «Мне не придется пристрелить их собаку», — говорим мы. «Они не лезут в чужие дела», — говорим мы, как будто изолированность — достоинство. И наконец: «Они не просят милостыни».
  
  И в какой-то момент Сара Тидуэлл стала Сарой-Хохотушкой.
  
  Конечно, сельский район Тэ-Эр-90 не мог стать финальной точкой пути «Сары и Ред-топ бойз», поэтому в конце лета 1901 года, после концертов на одной или двух ярмарках округа, клан снялся с места. Аккуратные белые домики семья Дэя каждое лето сдавала в аренду, получая неплохой доход. Но домики сгорели во время большого пожара 1933 года, практически уничтожившего леса на восточном и северном берегах озера. На том и заканчивается история Сары Тидуэлл.
  
  История закончилась, музыка осталась. Музыка пережила Сару.
  
  Я поднялся с камня, на котором сидел, потянулся и зашагал обратно, напевая одну из ее песен.
  Глава 12
  
  По пути от луга до дома я старался ни о чем не думать. Мой первый редактор любил говорить, что восемьдесят процентов мыслей, роящихся в голове романиста, не имеют никакого отношения к его работе, но я никогда не верил, что сказанное можно отнести только к писателям. А так называемые возвышенные мысли, мягко говоря, сильно переоцениваются. Когда сталкиваешься с проблемой и возникает необходимость что-то предпринять, я твердо убежден, что наилучшее решение — отойти в сторону и предоставить мальчикам в подвале выполнить положенную им работу. Это тяжелый, физический труд, удел синих воротничков, парней, не охваченных профсоюзом, с мощными бицепсами и россыпью татуировок по телу. Действуют они, руководствуясь инстинктом, а к тем, кто находится выше, обращаются за советом лишь в самом крайнем случае.
  * * *
  
  Когда я попытался позвонить Мэтти Дивоур, меня ждал сюрприз. Насколько я могу судить, не имеющий никакого отношения к призракам.
  
  Нажав на кнопку «ON/OFF» на трубке беспроводного телефона, я услышал не длинный гудок, а тишину. Потом, когда я уже успел подумать, что оставил трубку не на подставке, а в северной спальне, я понял, что тишина-то не полная. Издалека, словно из глубокого космоса, до меня доносился мужской голос, поющий известный шлягер с ярко выраженным бруклинским акцентом.
  
  Я уже открыл рот, чтобы спросить, кто мне звонит, когда услышал:
  
  — Алле? — В женском голосе слышалось удивление и тревога.
  
  — Мэтти? — в этом сумбуре я даже не подумал о том, что должен обратиться к ней более официально, скажем, миссис Дивоур. Не показалось мне странным и то обстоятельство, что я узнал ее по одному слову, хотя до этого мы разговаривали с ней только раз и очень непродолжительное время. Наверное, мальчики из подвала узнали музыку, что звучала в трубке, и соединились с Кирой.
  
  — Мистер Нунэн? — Удивление только возросло. — Телефон не звонил!
  
  — Должно быть, я снял трубку в тот самый момент, когда проходил сигнал, — ответил я. — Такое случается.
  
  Но как часто? Как часто человек, которому ты собираешься звонить, заканчивает набирать твой номер в тот самый момент, когда ты снимаешь трубку? Возможно, очень часто. Как знать? Телепатия или совпадение? Какая разница. В любом случае возникают мысли о магии. Мой взгляд остановился на стеклянных глазах Бантера, и я подумал: «Действительно, почему бы в нашей жизни не найтись места и магии?»
  
  — Наверное. — По голосу чувствовалось, что она в этом сомневается. — Извините, что звоню вам, не сочтите мой поступок за дерзость. Я знаю, что вашего телефона нет в справочнике.
  
  «Вот из-за этого мучиться угрызениями совести тебе не стоит», — подумал я. Похоже, уже нет такого человека, который не знал бы этот номер. Пожалуй, пора внести его в «Желтые страницы».
  
  — Я взяла его из вашего формуляра в библиотеке, — продолжила она, со смущением в голосе. — Я там работаю. — Песня, звучавшая где-то вдали, сменилась другой.
  
  — Все нормально, — заверил я ее. — Особенно если учесть, что я снял трубку, чтобы позвонить вам.
  
  — Мне? Зачем?
  
  — Позвольте пропустить даму вперед.
  
  Она издала нервный смешок:
  
  — Я хотела пригласить вас на обед. Вернее, мы с Киа хотим пригласить вас на обед. Мне следовало сделать это раньше. Вы очень нам помогли. Придете?
  
  — Да, — без запинки ответил я. — Буду вам очень признателен. Тем более, что нам есть о чем поговорить. — Последовала долгая пауза. — Мэтти? Вы еще здесь?
  
  — Он вас зацепил, да? Этот ужасный старик. Втянул в эту историю? — Из голоса исчезли все эмоции, он стал тусклым, мертвым.
  
  — Да и нет. Скорее, в эту история меня втянула судьба, или стечение обстоятельств, или Бог. В то утро я оказался на дороге не из-за Макса Дивоура. Я преследовал ускользавший от меня «вилладжбургер».
  
  Она не рассмеялась, но голос слегка ожил, чему я только порадовался. Люди, которые говорят таким мертвым, ничего не выражающим голосом, обычно сильно запуганы. И от ужаса ничего не соображают.
  
  — Я все-таки сожалею, что из-за моих неприятностей досталось и вам.
  
  Хорошо, что мне не придется рассказывать ей по телефону о привлечении к этому делу Джона Сторроу, подумал я. Как бы она не подумала, что я решил добавить ей неприятностей.
  
  — В любом случае я готов приехать к вам. Когда?
  
  — Как насчет сегодняшнего вечера?
  
  — Превосходно.
  
  — Вот и хорошо. Только обедать нам придется рано, чтобы моя девочка не заснула за десертом. Если не возражаете, ждем вас к шести.
  
  — Не опоздаю ни на минуту.
  
  — Киа будет в восторге. Гости у нас — большая редкость.
  
  — Она больше никуда не уходит?
  
  Я испугался, что Мэтти может оскорбиться. Но она рассмеялась:
  
  — Господи, да нет же! Вся эта субботняя суета очень ее напугала. Теперь она подходит ко мне, чтобы сказать, что больше не будет качаться на качелях и поиграет в песочнице. И говорит она только о вас. Вы у нее «тот высокий дядя, который унес меня с дороги». Я думаю, она беспокоится, не сердитесь ли вы на нее.
  
  — Скажите ей, что не сержусь. Нет, не надо. Я скажу ей сам. Мне что-нибудь принести?
  
  — Бутылку вина? — Нотка сомнения. — Это не перебор? Я же собираюсь только поджарить гамбургеры в гриле и сделать картофельный салат.
  
  — Отнюдь. Запить гамбургеры вином — самое оно.
  
  — Спасибо. Я тоже очень рада, что вы приедете. Гости у нас практически не бывают.
  
  Тут я едва не признался ей, что за последние четыре года первый раз собираюсь на встречу с женщиной.
  
  — Благодарю за приглашение.
  
  Отключая связь, я вспомнил, что Джон Сторроу советовал мне встречаться с ней только на людях, чтобы не давать повода для сплетен. Если она будет жарить гамбургеры на мангале, люди увидят, что мы все еще одетые, во всяком случае, большую часть вечера. В какой-то момент она, однако, из вежливости пригласит меня в трейлер. А я, тоже из вежливости, войду. Повосхищаюсь портретом Элвиса на стене, или дешевенькими декоративными тарелками, или чем-то еще, что там у них украшает стены. Потом я позволю Кире показать мне свою спальню, буду ахать и охать над ее плюшевым зоопарком и любимой кухней, если того потребует ситуация. Таковы реалии жизни. Какие-то из них твой адвокат может понять, а какие-то, к сожалению, нет.
  
  — Правильно я все делаю, Бантер? — спросил я мышиное чучело. — Звякни колокольчиком один раз, если да, два — если нет.
  
  Я уже пересекал прихожую, держа курс на северное крыло, предвкушая, как встану под прохладный душ, когда на шее Бантера коротко звякнул колокольчик. Я остановился, напряг слух, ожидая второго звонка. Напрасно. Минуту спустя я двинулся дальше и скоро уже блаженствовал в душе.
  * * *
  
  Супермаркет Лейквью предлагал неплохой выбор вин. Местные вино практически не покупали, а вот среди приезжих оно пользовалось успехом. Я выбрал бутылку красного «мондэви». Дорогого вина, которое подошло бы к более изысканной трапезе, чем гамбургеры и картофельный салат, но я собирался отлепить наклейку с ценой, чтобы не смущать Мэтти. В очереди в основном стояли туристы, в футболках, прилипших к мокрым плавкам или купальникам, с песком на ногах. Медленно продвигаясь к кассе, я разглядывал мелочевку, выложенную на прилавке. Среди прочего там лежали несколько пластиковых мешочков с надписью:
  
   МАГНИФИТ
  
  В информационном листке указывалось, что в каждом мешочке два комплекта всех букв алфавита плюс дополнительные гласные. Я взял два мешочка, а потом и третий, решив, что дочка Мэтти Дивоур достаточно взрослая для такого подарка.
  * * *
  
  Кира, увидев мой «шевроле», въезжающий в заросший сорняками двор, спрыгнула с качелей, метнулась к матери и спряталась за ней. Когда я подходил к жаровне, что стояла у сложенных из шлакоблоков ступенек, ведущих к двери, ребенок, который так бесстрашно болтал со мной в субботу, едва выглядывал из-за маминой юбки, ухватившись за нее пухлыми ручонками.
  
  Но два часа многое изменили. И когда начали сгущаться сумерки, Кира уже сидела у меня на коленях в маленькой гостиной трейлера и, мужественно борясь со сном, внимательно слушала историю Золушки. Диван, на котором мы расположились, наверняка был куплен в магазине уцененных товаров, но в целом мои предположения о внутреннем убранстве трейлера не подтвердились. На одной стене висела репродукция картины Эдуарда Хоппера, на другой, над пластмассовым столиком — «Подсолнухи» Винсента ван Гога. Почему-то в трейлере Мэтти Дивоур они очень даже смотрелись.
  
  — Хьюстальная туфелька пойезет ей нозку — врезалась Ки в мое монотонное чтение.
  
  — Никогда, — возразил я. — Хрусталь для туфелек изготавливался в королевстве Гримуа. Гладкий и очень прочный. Но он рассыпался в прах, если обладательница туфелек начинала визжать.
  
  — А мне такие купят?
  
  — К сожалению, нет, Ки. Теперь никто не знает, как делать хрусталь для туфелек. Он утерян безвозвратно, как толедская сталь. — За день воздух в трейлере сильно прогрелся, да и Ки прижималась ко мне жарким тельцем, но я не жаловался. Приятно, знаете ли, сидеть с ребенком на коленях. Во дворе ее мать что-то напевала, собирая посуду с карточного столика, за которым мы обедали. Ее пение еще больше поднимало мне настроение.
  
  — Дальше, дальше! — Кира тыкала пальцем в Золушку, моющую пол. Маленькая девочка, испуганно выглядывающая из-за ноги матери, исчезла; сердитая собеседница, твердо решившая попасть в субботу на пляж, исчезла; у меня на коленях сидела сонная кроха, умница и красавица. — А то я засну.
  
  — А ты не хочешь пи-пи?
  
  — Нет. — Она недовольно посмотрела на меня. — Я узе. Читай быстрее, а то я не успею дослушать.
  
  — Я попробую, — пообещал я и перевернул страницу. Теперь Золушка, добрая душа, махала рукой, провожая на бал своих зловредных сестриц, одетых, словно старлетки в дискотеке. — Как только Золушка попрощалась с Тамми Фей и Вэнной…
  
  — Так звали сестей?
  
  — Я их так назвал. Не возражаешь?
  
  — Нет. — Она устроилась поудобнее, положив головку мне на грудь.
  
  — Как только Золушка попрощалась с Тамми Фей и Вэнной, в углу кухни вспыхнул яркий свет. И прямо из него выступила красивая женщина в серебристом платье. Драгоценные камни в ее волосах сверкали как звезды.
  
  — Фея — кьесная, — буднично прокомментировала Кира.
  
  — Да.
  
  Мэтти вошла с бутылкой «мондэви» (мы выпили только половину) и почерневшей решеткой, на которой жарились гамбургеры. На ней было ярко-красное летнее платье и белоснежные кроссовки. Конечно, в загородном клубе в таком наряде появляться не стоило, но в трейлере она смотрелась великолепно. Она поглядела на Киру, потом на меня, выразительно вскинула брови, показала руками, не пора ли девочке бай-бай. Я покачал головой, полагая, что еще рано.
  
  И продолжил чтение, пока Мэтти оттирала решетку от сажи. И все напевала себе под нос. Когда же она закончила с решеткой, я увидел, что у Киры уже закрываются глазки. Положил «Золотую сокровищницу сказок» на кофейный столик, рядом с двумя книжками, которые, должно быть, читала Мэтти. Поднял глаза, увидел, что она смотрит на меня из ниши-кухни, и победно вскинул руку.
  
  — Нунэн, победа в восьмом раунде техническим нокаутом.
  
  Мэтти вытерла руки полотенцем, подошла к нам.
  
  — Дайте ее мне.
  
  Но я поднялся с Кирой на руках.
  
  — Я отнесу. Скажите, куда.
  
  Она указала:
  
  — Налево.
  
  По узкому коридорчику (мне пришлось идти боком, чтобы не стукнуть ее ножки об одну стену, а головку — о другую) я протиснулся к двери в левой стене. Коридорчик упирался в безукоризненно чистую ванную. Закрытая дверь в правой стене вела, по моим предположениям, в спальню, которую Мэтти раньше делила с Лэнсом Дивоуром и где теперь спала одна. Если же в трейлере и случалось бывать бойфренду, стараниями Мэтти его присутствие ничем не давало себя знать.
  
  В левой комнатушке я увидел маленькую кроватку, застеленную покрывалом с розочками, столик, на котором стоял кукольный домик, картинку Изумрудного города на стене. Вторую стену украшала надпись:
  
   ДОМ КИРЫ
  
  Большие, яркие буквы. Дивоур хотел забрать ее отсюда, увезти из старого трейлера, поселить в другом месте, как он полагал, идеальном для девочки. Однако ей было очень неплохо и здесь, в маленькой комнатке с громким названием:
  
   ДОМ КИРЫ
  
  — Положите ее на кровать и налейте себе стакан вина, — предложила Мэтти. — Я только переодену ее в пижаму и присоединюсь к вам. Я знаю, нам есть о чем поговорить.
  
  — Хорошо. — Я положил Киру и наклонился, чтобы поцеловать ее в нос. Уже подумал было, что не стоит но все-таки поцеловал. Когда я уходил из комнатки, Мэтти улыбалась. Значит я все сделал правильно.
  * * *
  
  Я плеснул в стакан вина, прошел в гостиную, сел на диван, посмотрел на книги, что лежали рядом со сказками Киры. Мне всегда любопытно, что читают люди. По книгам о них можно узнать не меньше, чем по содержимому домашней аптечки. Только рыться в лекарствах хозяина всегда считалось дурным тоном.
  
  Книги настолько разнились, что возникло подозрение, а не шизоид ли тот, кто их читает. Одна, карманного формата, принадлежала перу Ричарда Норта Паттерсона. «Молчаливый свидетель». Судя по закладке — игральной карте, — Мэтти уже прочитала три четверти книги. Я отметил ее хороший вкус. Демилль и Паттерсон, пожалуй, лучшие из нынешних популярных авторов. Под ней лежал увесистый том в переплете: «Избранные рассказы Германа Мелвилла». Уж кто не сочетался с Ричардом Нортом Паттерсоном, так это Герман Мелвилл. Согласно лиловой печати, книгу эту Мэтти взяла в библиотеке «Фор лейкс коммунити». Красивое каменное здание, в котором располагалась библиотека, находилось в пяти милях к югу от озера Темный След, где Шестьдесят восьмое шоссе покидало Тэ-Эр и переходило в Моттон. Похоже, там Мэтти и работала. Я открыл книгу на странице, где лежала закладка, еще одна игральная карта. «Бартлеби».
  
  — Странную пару вы подобрали для чтения, — заметил я, положив книги на место.
  
  — Паттерсона я читаю для удовольствия. — Мэтти зашла на кухню, быстро глянула на бутылку вина (я понял, что она не отказалась бы еще от стаканчика), потом открыла холодильник, достала кувшин с «кул-эйдом». На передней панели холодильника ее дочь уже выложила из букв-магнитов:
  
   КИ, МЭТТИ И ХОХО
  
  (как я понимаю, подразумевался Санта-Клаус). — Наверное, я обе книги читаю для удовольствия, но наш литературный кружок собирается обсудить «Бартлеби». Мы собираемся в библиотеке по четвергам. А мне еще осталось прочитать десять страниц.
  
  — Читательский клуб?
  
  — Да. Его возглавляет миссис Бриггс. Кружок этот она организовала задолго до моего рождения. В «Фор лейкс» она — старший библиотекарь.
  
  — Я знаю. Линди Бриггс — сестра жены моего сторожа.
  
  Мэтти улыбнулась:
  
  — Мир тесен, не так ли?
  
  — Нет, мир широк и огромен, но городок мал.
  
  Она хотела продолжить разговор, прислонившись к столу за спиной, но передумала.
  
  — Почему бы нам не посидеть во дворе? Тогда любой, кто проедет мимо, увидит, что мы по-прежнему одеты и ничем таким не занимаемся.
  
  Я в изумлении вытаращился на нее. Она чуть улыбнулась. Циничной такой улыбкой, которая совсем ей не шла.
  
  — Мне только двадцать один год, но дурой я себя не считаю. Он наблюдает за мной. Я это знаю, да и вы, скорее всего, тоже. В другой вечер я бы подумала, да ну и хрен с ним, но во дворе куда как прохладнее, а дым от жаровни будет отгонять комаров. Я вас шокировала? Если так, извините.
  
  — Да нет же. — Если и шокировала, то чуть-чуть. — Извиняться вам не за что.
  
  Со стаканами в руках мы спустились по ступеням из шлакоблоков и бок о бок сели в пластиковые кресла. Слева от нас в жаровне краснели угли, над ними поднимался дымок. Мэтти откинула голову, прикоснулась ко лбу запотевшим стаканом, потом осушила его на три четверти. Звякнули кубики льда. Вокруг стрекотали цикады. Далеко впереди, на Шестьдесят восьмом шоссе, сияла белыми флуоресцентными лампами вывеска «Лейквью дженерэл». Покой и умиротворенность охватили меня. Это дешевое кресло я бы не променял ни на какое другое. Давно уже я так хорошо не проводил вечер… Но еще предстоял разговор о Джоне Сторроу.
  
  — Я рада, что вы приехали во вторник, — прервала Мэтти затянувшуюся паузу. — Вторничные вечера особенно тяжелы для меня. Я всегда думаю об игре, которая идет в «Уэррингтоне». Сейчас мальчишки как раз готовятся выйти на площадку. Допивают пиво, докуривают сигареты. Именно там я познакомилась со своим мужем. Я уверена, что вам уже все рассказали.
  
  В темноте я не слишком отчетливо видел ее лицо, но уловил в голосе оттенок горечи, и понял, что на лице у нее все тоже слегка циничное выражение. Она еще слишком молода для такой улыбки, подумал я, но надо бы ей быть настороже, а не то улыбка эта так и приклеится к ее лицу.
  
  — Я слышал версию Билла, мужа сестры Линди.
  
  — А, да, наша история у всех на языке. Вам расскажут о нас в супермаркете, в «Деревенском кафе», в автомастерской этого старого болтуна, которого мой свекор, между прочим, спас от «Уэстерн сейвингс». Если б не он, банк забрал бы мастерскую за долги. А теперь Дикки Брукс и его дружки не видят различия между Максом Дивоуром и Господом Богом. Я уверена, что версия мистера Дина оказалась более объективной, чем та, что с вами поделились бы в автомастерской. Иначе вы не ели бы гамбургеры в обществе Иезавели[204].
  
  Я хотел перевести разговор на другое: злилась она справедливо, но напрасно. Разумеется, я это видел яснее, чем она: на карте стояла судьба ее ребенка — не моего.
  
  — В «Уэррингтоне» все еще играют в софтбол? Даже после того, как его купил Дивоур?
  
  — Конечно. Он каждый вторник подъезжает к площадке на своем моторизированном кресле и наблюдает за игрой. После возвращения он много чего сделал, чтобы расположить к себе местное население, но, думаю, что софтбол ему действительно нравится. С ним, естественно, приходит и эта Уитмор. Привозит на тележке запасную кислородную подушку и рукавицу полевого игрока, на случай, если мяч случайно отлетит к ним. В начале сезона, я слышала, он-таки поймал мяч. Игроки и зрители аж рты пооткрывали.
  
  — Софтбол напоминает ему о сыне, да?
  
  Мэтти мрачно усмехнулась:
  
  — Не думаю, что он вообще вспоминает о Лэнсе. Во всяком случае, когда следит за игрой. В «Уэррингтоне» играют жестко, да еще орут друг на друга, если кто-то допускает ошибку. Такие зрелища Макс Дивоур обожает, поэтому и не пропускает ни одной игры. Особенно он любит, если кто-то расшибается в кровь.
  
  — Лэнс тоже так играл?
  
  Она обдумала мой вопрос.
  
  — Он играл жестко, но не стремился к победе любой ценой. Прежде всего он видел в игре развлечение. Как и все мы. Это я про женщин. Вернее, девушек. Синди, жене Барри Терролта, было всего шестнадцать. Мы стояли на уровне первой базы, подбадривали наших парней, если им удавался удачный маневр, смеялись, когда они совершали ошибку. Пили «пепси» или пиво, курили. Я восхищалась близнецами Элен Джири, а она целовала Ки шейку под подбородком, пока малышка не начинала смеяться. Иногда мы отправлялись в «Деревенское кафе», и Бадди готовил для нас пиццу, а платили проигравшие. После игры все вновь становились друзьями. Смеялись, кричали, подначивали друг друга, но никто не злился. Вся злость оставалась на поле. А знаете, что теперь? Никто из них не заглядывает ко мне. Даже Элен Джири, когда-то моя закадычная подруга. Не заходит и Ричи Лэттимор, лучший друг Лэнса. А ведь раньше они часами говорили о камнях, птицах, деревьях, которые росли на другом берегу озера. Они приходили на похороны, какое-то время не забывали меня, а потом, как отрезало. Вы понимаете? Когда я была ребенком, у нас пересох колодец. Воды насос накачивал все меньше и наконец погнал один воздух. Только воздух. — От цинизма не осталось и следа, в голосе слышалась лишь обида. — Я видела Элен на Рождество, и она пообещала пригласить меня на день рождения близнецов, но не пригласила. Я думаю, она боится приближаться ко мне.
  
  — Из-за старика?
  
  — Естественно. Но ничего, жизнь продолжается. — Мэтти допила «кул-эйд» и поставила стакан. — А как насчет вас, Майк? Вернулись сюда, чтобы написать книгу? Вы собираетесь дать название Тэ-Эр? — Разговоры об этом шли с той поры, как мы купили «Сару-Хохотушку». Местным очень хотелось, что я, как-никак, известный писатель, придумал звучное название их городку.
  
  — Нет, — ответил я, а потом, неожиданно для себя, добавил:
  
  — Я этим больше не занимаюсь.
  
  Наверное, я ожидал, что она вскочит с протестующим криком, отбросит назад пластиковое кресло. Такие мысли многое говорят обо мне, причем характеризуют отнюдь не с лучшей стороны.
  
  — Вы ушли на пенсию? — спокойно спросила она., — Или все дело в писательском психологическом барьере?
  
  — Разумеется, о добровольном уходе на пенсию нет и речи. — Разговор принял довольно-таки забавный оборот. Я приехал к ней, чтобы предложить ей воспользоваться услугами Джона Сторроу — если потребуется, навязать ей услуги Джона Сторроу — а вместо этого впервые начал обсуждать мою неспособность работать. Раньше я ни с кем об этом не говорил.
  
  — Значит, барьер.
  
  — Раньше я тоже так думал, но теперь не уверен. Я подозреваю, что у каждого романиста есть определенный запас идей. Они как бы встроены в его сознание. А когда они заканчиваются, новым взяться неоткуда.
  
  — Я в этом сомневаюсь, — не согласилась со мной Мэтти. — Может, теперь, приехав сюда, вы сможете писать? Может, этим и вызван ваш приезд?
  
  — Возможно, вы правы.
  
  — Вам страшно?
  
  — Иногда. Главным образом потому, что я не знаю, как жить дальше. Собирать модели кораблей в бутылках не по мне, а в огороде возилась моя жена.
  
  — Мне тоже страшно. Очень. И страх не отпускает меня ни на секунду.
  
  — Вы боитесь, что он выиграет судебный процесс? Мэтти, именно поэтому…
  
  — Судебный процесс — это еще не все. Мне страшно оттого, что я здесь, в Тэ-Эр. И началось все в начале этого лета, уже после того, как я узнала, что Дивоур хочет отнять у меня Ки. И страх мой усиливается. Знаете, как бывает, когда видишь, как собираются над Нью-Хемпширом грозовые облака, а потом начинают надвигаться на озеро. Не могу найти лучшего сравнения… — Она положила ногу на ногу. — В последнее время я несколько раз просыпалась в полной уверенности, что в спальне я не одна. Однажды мне показалось, будто кто-то лежит в моей постели. Иногда я вроде бы слышу чей-то шепот, плач. Две недели назад, вечером, я испекла пирог и забыла убрать муку. Наутро я нашла банку перевернутой. А на рассыпавшейся по столу муке кто-то вывел «привет». Я думала, это Ки, но она сказала, что этого не делала. И потом, писать она может только печатными буквами… Майк, вы не думаете, что он посылает кого-то, чтобы напугать меня? Или все это глупости?
  
  — Не знаю. — Я думал об ударах по плитам гидроизоляции в темноте подвала. Я думал о том же слове «привет», собранном из магнитов на передней панели холодильника. Я думал о ребенке, плачущем в ночи. У меня похолодела кожа. Не просто похолодела — онемела. Так бывает, когда Нечто из потустороннего мира проникает в твой дом и касается твоего загривка.
  
  — Может, это призраки? — она нерешительно улыбнулась, и в ее улыбке было больше страха, чем веселья.
  
  Я открыл было рот, чтобы рассказать о том, что происходило в «Саре-Хохотушке», но тут же закрыл. Потому что передо мной встала дилемма: или обсуждать паранормальные явления, или вернуться в реальность. В которой Макс Дивоур пытался заграбастать свою внучку.
  
  — Почему бы и нет?
  
  — Жаль, что я не вижу вашего лица. Вы ведь хотите мне что-то сказать. Что?
  
  — Честно говоря, сейчас я хотел бы поговорить с вами о Кире. Идет?
  
  — Идет.
  
  В отсвете углей жаровни я видел, что она вся сжалась, словно готовясь принять удар.
  
  — Меня повесткой вызвали в Касл-Рок. В пятницу я должен дать показания. Элмеру Дарджину, он — Кирин опекун ad litem…
  
  — Этот маленький жабенок для Ки — никто! — взорвалась Мэтти. — Он — марионетка моего свекра, точно так же, как и Дикки Осгуд, который оформляет все его сделки по недвижимости! Дикки и Элмер Дарджин раньше пили вместе в «Веселом тигре», до того, как началась подготовка судебного процесса. Потом кто-то им сказал, что эти пьянки могут быть истолкованы не в пользу Дивоура, и они там больше не появляются.
  
  — Вручил мне повестку помощник шерифа Джордж Футмен.
  
  — Еще один его прислужник. — Мэтти обреченно вздохнула. — Дикки Осгуд — змея, а Джордж Футмен — злобный дворовый пес. Его дважды чуть не выгнали из полиции. Еще раз, и он будет работать только на Макса Дивоура.
  
  — Он меня напугал. Я старался этого не показывать, но напугал. А когда меня пугают, я начинаю злиться. Я позвонил моему агенту в Нью-Йорк, а потом нанял адвоката. Который специализируется на процессах об опеке.
  
  Я старался понять, как она восприняла мои слова, но ничего у меня не вышло, хотя мы сидели совсем рядом. Она сидела в той же позе — женщина, готовая выдержать тяжелые удары. А может, Мэтти их уже выдерживала.
  
  Медленно, не позволяя себе спешить, я пересказал ей разговор с Джоном Сторроу. Выделил его слова о равенстве полов. Подчеркнул, что в данном случае это обстоятельство играет против нее: судье Рэнкорту будет проще передать Киру Дивоуру. Сделал я упор и на то, что Дивоур способен нанять целую толпу адвокатов, не говоря уж о свидетелях, которые за деньги, полученные от Осгуда, постараются облить ее грязью. А в конце я упомянул о том, что завтра, в одиннадцать утра, Джон хочет поговорить с кем-то из нас, и, по его мнению, будет лучше, если позвонит ему она. Потом я замолчал. Пауза длилась, нарушаемая только стрекотом цикад да доносящимся издалека ревом мотора. На Шестьдесят восьмой дороге погасла вывеска «Лейквью дженерал»: закончился еще один торговый день. Мне не нравилось молчание Мэтти. Я опасался, что приведет оно к взрыву негодования. К праведному гневу янки. Но мне оставалось лишь ждать, когда она таки спросит, кто дал мне право вмешиваться в ее дела.
  
  Однако когда она заговорила, в голосе слышались усталость и обреченность. У меня даже защемило сердце. Но я твердо решил довести дело до конца. «Это суровый мир, Мэтти, — хотелось сказать мне ей, — так что поблажек от меня не жди».
  
  — Зачем вы это делаете? — спросила она. — Зачем вы наняли дорогого Нью-йоркского адвоката, чтобы он защищал мои интересы? Вы ведь это предлагаете, не так ли? Речь идет об этом, потому что я нанять его не смогу. После смерти Лэнса я получила тридцать тысяч долларов страховки, и в этом мне повезло. Его застраховал один из его приятелей по «Уэррингтону», чуть ли не в шутку, но, если бы не страховка, прошлой зимой я лишилась бы трейлера. В «Уэстерн сейвингс» могут вникнуть в проблемы Дикки Брукса, но на Мэтти Стенчфилд Дивоур им наплевать. В библиотеке, после вычета налогов, я получаю сто долларов в неделю. Значит, вы предлагаете оплатить услуги адвоката. Так?
  
  — Так.
  
  — Почему? Вы ведь нас даже не знаете.
  
  — Потому что… — Я замолчал. Помнится, мне хотелось, чтобы Джо в тот момент пришла ко мне на помощь. Я попытался вызвать из подсознания ее голос, чтобы она подсказала мне правильные слова, которые я озвучил бы и выдал за свои. Но Джо молчала. И мне пришлось отдуваться одному.
  
  — Потому что теперь я не живу, а существую, — наконец проговорил я, и эти слова поразили меня самого. — И я вас знаю! Я ел вашу еду, я читал Ки сказки, она заснула у меня на руках… и, может, я спас ее жизнь, когда унес с мостовой. Точно мы никогда этого не узнаем, но, возможно, спас. Вы знаете, что говорили по этому поводу древние китайцы?
  
  Я не ожидал услышать ответ, вопрос был скорее риторический, но Мэтти меня удивила. Причем не в последний раз.
  
  — Если ты спасаешь чью-то жизнь, то берешь на себя ответственность за этого человека.
  
  — Все так, но, думаю, дело в том, что мне надоело просто существовать, хочется что-то сделать. Я оглядываюсь на четыре года, прожитые после смерти жены, и вижу пустоту. Я не написал даже книги, в которой стенографистка Марджори встречает прекрасного незнакомца.
  
  Она обдумывала мои слова, провожая взглядом громадный трейлер, который с ревом промчался по шоссе, заливая пустынную дорогу ярким светом фар.
  
  — Только не «болейте» за нас. — В голосе звучала сдерживаемая ярость. — Не «болейте» за нас, как раз в неделю «болеет» он за свою команду. Мне нужна помощь, и я это знаю, но не могу ее принять. Просто не могу. Мы — не команда, Ки и я. Понимаете?
  
  — Прекрасно понимаю.
  
  — Вы ведь знаете, что скажут в городе, так?
  
  — Да.
  
  — Я — очень удачливая, правда? Сначала я вышла замуж за сына очень богатого человека, а после его смерти меня взял под свое крылышко другой богатый человек. И теперь мне осталось только выйти замуж за Доналда Трампа[205].
  
  — Перестаньте.
  
  — Я бы сама в это поверила, если б была в другом лагере. Но я постоянно задаюсь вопросом: а замечает ли кто-нибудь, что удачливая Мэтти по-прежнему живет в ржавом трейлере и не может позволить себе медицинской страховки? А ее ребенку делают прививки за счет благотворительного фонда. Мои родители умерли, когда мне еще не исполнилось шестнадцати. У меня есть еще брат и сестра, но они гораздо старше меня и живут в других штатах. Родители мои крепко выпивали. Не дрались, не били меня… Пьяницы бывают разные. Отец водил тяжелый грузовик. Мать держала в подвале парикмахерскую. И мечтала о розовом, а ля «Мэри Кей»[206], «кадиллаке». Он утонул в Кевадин-понд. Она захлебнулась в собственной блевотине шестью месяцами позже. Как вам это нравится?
  
  — Не очень. Мне очень жаль, что все так вышло.
  
  — После похорон матери мой брат, Хью, предложил мне поехать к нему, в Род-Айленд, но я видела, что его жена не в восторге от такой перспективы, и я ее не виню. С пятнадцатилетней девчонкой она хлебнула бы проблем. Опять же, меня только что выбрали капитаном группы поддержки школьной футбольной команды. Теперь-то понятно, какая это ерунда, но тогда я этим очень гордилась.
  
  Разумеется, гордилась. О чем еще могла мечтать дочь алкоголиков? Учитывая, что с родителями она жила одна. И видела, как прогрессирует болезнь, мало-помалу лишая их человеческого облика.
  
  — Я перебралась к тете Флоренс, которая жила в двух милях от нас. Нам хватило трех недель, чтобы понять, что мы совсем не любим друг друга, но два года мы уживались под одной крышей. Потом, на каникулах перед последним годом учебы в средней школе, я устроилась на работу в «Уэррингтон» и встретила Лэнса. Когда он предложил мне выйти за него замуж, тетя Фло отказалась дать свое согласие. А когда я сказала ей, что беременна, она отказалась от прав опекуна, так что ее согласие мне больше не требовалось.
  
  — Вы бросили школу?
  
  Он скорчила гримаску, кивнула.
  
  — Я не хотела, чтобы шесть месяцев одноклассники смотрели, как я раздуваюсь, словно воздушный шар. Лэнс меня поддержал. Сказал, что я могу сдать экзамены экстерном. В прошлом году я их сдала. Без труда. А теперь мы с Ки предоставлены самим себе. Даже если моя тетя согласится мне помочь, что она может сделать? Она работает на швейной фабрике в Касл-Роке и получает примерно шестнадцать тысяч долларов в год.
  
  Я кивнул, подумав о том, что примерно столько же получал раз в квартал за переиздания моих книг на французском. И тут я вспомнил слова Ки, сказанные в день нашей встречи.
  
  — Когда я уносил Ки на обочину, она сказала, что уйдет к седой нанни, если вы будете на нее сердиться. Если ваши родители умерли, кого она имела… — Только я мог и не спрашивать: мне вполне хватало ума, чтобы сложить два и два. — Седая нанни — Роджетт Уитмор? Секретарь Дивоура? Но это означает…
  
  — Что Ки бывала у них? Конечно, бывала. Еще месяц тому назад я довольно часто разрешала ей навещать своего деда, соответственно и Роджетт. Раз или два в неделю иногда она оставалась у них и на ночь. Ки нравится ее «седой паппи», во всяком случае, сначала нравился, а от этой жуткой женщины она просто без ума. — Мне показалось, что по телу Мэтти пробежала дрожь, хотя ночь выдалась теплая.
  
  — Дивоур позвонил сказать, что приедет на похороны сына, и спросил, сможет ли он повидаться с внучкой. Вежливый, обходительный, словно и не пытался откупиться от меня с того самого момента, как Лэнс сказал ему, что мы собираемся пожениться.
  
  — А он пытался?
  
  — Еще бы. Поначалу предложил сто тысяч долларов. В августе 1994-го, сразу после того, как Лэнс сообщил ему, что мы поженимся в середине сентября.
  
  — За что?
  
  — Мне предлагалось отстать от его мальчика и уехать в неизвестном направлении, не оставив адреса. Я рассказала об этом Лэнсу, и он чуть не выпрыгнул из штанов. Позвонил своему старику и заявил, что мы все равно поженимся, нравится ему это или нет. Сказал, что ему лучше бы вести себя как положено, если он хочет увидеть своих внуков.
  
  Будь у Лэнса Дивоура другой отец, подумал я, можно было бы сказать, что он отреагировал адекватно. Я, во всяком случае, проникся к нему уважением. Да только он имел дело с человеком, который в детстве украл новый снегокат Скутера Ларриби.
  
  — Эти предложения я получала непосредственно от Дивоура, по телефону. В отсутствие Лэнса. Потом, за десять дней до свадьбы, ко мне пожаловал Дикки Осгуд. Мне предлагалось позвонить по телефону — номер он мне продиктовал — в Делавэр, а когда я позвоню… — Мэтти покачала головой. — Вы не поверите. Такое возможно только в книгах.
  
  — Могу высказать догадку?
  
  — Попробуйте.
  
  — Он попытался купить ребенка. Купить у вас Киру.
  
  Ее глаза широко раскрылись. Луна уже поднялась, так что изумление, отразившееся на ее лице, не укрылось от меня.
  
  — Сколько? — спросил я. — Мне любопытно. Сколько он предложил вам за то, что вы родите ребенка, оставите его Лэнсу и исчезните?
  
  — Два миллиона долларов, — прошептала Мэтти. — Положенные в любой банк по моему выбору, к западу от Миссисипи. При условии, что я подпишу договор, согласно которому буду держаться подальше от нее… и Лэнса… до апреля две тысячи шестнадцатого года.
  
  — То есть, пока Кире не исполнится двадцать один.
  
  — Да.
  
  — А поскольку Осгуд не знал никаких подробностей, репутация Дивоура в городе не пострадала бы.
  
  — Точно. И двумя миллионами дело не ограничивалось. Я получала бы по миллиону на пятый, десятый, пятнадцатый и двадцатый дни рождения Киры. — Она покачала головой, словно не верила только что произнесенным словам. — На кухне вздувается линолеум, с душа падает головка, этот чертов трейлер скоро проржавеет насквозь, но я могла бы иметь шесть миллионов долларов.
  
  А ты рассматривала, это предложение всерьез, Мэтти…
  
  Хотел я задать этот вопрос, но счел подобное любопытство неприличным.
  
  — Вы сказали Лэнсу?
  
  — Пыталась не говорить. Он и так злился на отца, и мне не хотелось еще больше обострять их отношения. Я не хотела, чтобы наша семейная жизнь начиналась с ненависти, пусть для нее и были основания… не хотела, чтобы Лэнс… потом… вы понимаете… — Она вскинула руки и уронила их на колени. Она показалась мне такой беззащитной.
  
  — Вы не хотели, чтобы через десять лет Лэнс сказал вам: «Ты, сука, испортила мне отношения с отцом».
  
  — Примерно так. Но в конце концов меня прорвало. Наверное, иначе и быть не могло. Выросла я в бедной семье, первые колготки появились у меня в одиннадцать, до тринадцати я заплетала косу или носила конский хвост, думала, что штат Нью-Йорк и город Нью-Йорк — это одно и тоже… а этот человек… отец Лэнса, которого я никогда не видела… предложил мне шесть миллионов. Я ужасно боялась. Мне снилось, что ночью он приходит ко мне в образе тролля и выкрадывает моего ребенка. Он проскальзывал в окно, как змея…
  
  — Безусловно, таща за собой кислородную маску.
  
  Мэтти улыбнулась:
  
  — Тогда я ничего не знала про кислород. И про Роджетт Уитмор. Я лишь хочу сказать, что мне было всего семнадцать и я не умела хранить тайны. — При этих словах мне пришлось скрыть улыбку: она произнесла их таким тоном, будто десятилетия разделяли ту наивную девушку и эту женщину, экстерном закончившую школу.
  
  — Лэнс разозлился.
  
  — Так разозлился, что не стал звонить, а отправил письмо электронной почтой. Вы же знаете, он заикался, а при волнении заикание только усиливалось. Поэтому телефонного разговора не получилось бы.
  
  Вот теперь я мог представить себе полную картину. Лэнс Дивоур написал отцу немыслимое письмо, немыслимое с точки зрения такого человека, как Макс Дивоур. В письме говорилось, что Лэнс больше не желает знаться с отцом, и Мэтти, естественно, тоже. Поэтому в их доме (конечно, трейлер фирмы «Модейр» — не бревенчатая хижина дровосека из сказки братьев Гримм, но последняя писалась в другое время) он отныне незваный гость. Его не будут ждать на рождение внука (или внучки), а если он пошлет подарок, то его тут же вернут. «И больше не лезь в мою жизнь, папа. На этот раз ты зашел слишком далеко, чтобы я мог тебя простить».
  
  Безусловно, есть способ найти путь к сердцу оскорбленного ребенка. Но путь это сложный, требующий немалых усилий и такта, но спросите себя: попал бы в такую ситуацию отец, обладающий хоть малейшими дипломатическими способностями? Стал бы тот, кто хоть чуть-чуть разбирается в особенностях человеческого характера, предлагать невесте сына выкуп (столь огромный, что она и представить себе не могла такой суммы) за отказ от своего первенца? Ведь он предлагал свою дьявольскую сделку семнадцатилетней девушке, для которой романтика жизни — не пустой звук. В любом случае Дивоуру следовало немного подождать, прежде чем выходить к ней с окончательным предложением. Вы можете возразить, что он не мог знать, сколько у него в запасе времени, но это не аргумент. Я склонен согласиться с Мэтти: той иссушенной, сморщенной сливой, что служила ему сердцем, Макс Дивоур искренне верил, что будет жить вечно.
  
  И потом, не мог он сдержаться. Вот он, снегокат, который он хотел получить, на самом виду, по другую сторону окна. Всего-то делов — разбить стекло и взять снегокат. Именно так он поступал всю жизнь, и получив сына, отреагировал не тонко, как положено умудренному опытом мужчине, а импульсивно, как ребенок, разбивающий окно, чтобы добраться до снегоката, на который положил глаз. Лэнс не хотел, чтобы он, Макс, вмешивался в его жизнь? Отлично. Макс может жить со своей Замарашкой в трейлере, палатке или амбаре. И хватит ему обследовать леса, получая за это приличные деньги. Пусть ищет настоящую работу. Пусть хлебнет жизни простого люда!
  
  Другими словами: «Ты не можешь отрезать меня от своей жизни, сынок. Потому что я тебя увольняю!»
  
  — На похоронах мы не бросились друг другу в объятья, — продолжила Мэтти. — Такого не было. Но по отношению ко мне он вел себя прилично, чего я не ожидала, и я постаралась ответить ему тем же. Он предложил выплачивать мне ежемесячное пособие, но я отказалась. Боялась, что благодаря этим деньгам он сможет предъявить права на ребенка.
  
  — Я в этом сомневаюсь, но ваша осторожность мне нравится. Что произошло, когда он впервые увидел Киру? Вы помните, Мэтти?
  
  — Не забуду до конца жизни. — Она сунула руку в карман платья, достала смятую пачку вытряхнула из нее сигарету. Посмотрела на нее с жадностью и, одновременно, с отвращением. — Я бросила курить, когда Лэнс сказал, что денег на сигареты у нас нет. Я понимала, что он прав. Но привычка вернулась. Я выкуриваю пачку в неделю, хотя очень хорошо знаю, что это слишком много, но иногда мне просто необходимо расслабиться. Составите мне компанию?
  
  Я покачал головой. Она закурила, и в пламени спички я вновь отметил, какая же она красивая. Оставалось только гадать, за кого же принял ее старик.
  
  — Первый раз он встретился с внучкой около похоронного бюро Дейкина в Моттоне. На церемонии прощания. Вы знаете, что это такое?
  
  — Да, — ответил я, думая о Джо.
  
  — Гроб закрыли крышкой, но все равно это называлось прощанием с покойным. Странно. Я вышла на улицу, чтобы выкурить сигарету. Велела Ки сесть на ступеньку у двери, а сама отошла на пару шагов, чтобы она не дышала дымом. И тут к похоронному бюро подкатил большой серый лимузин. Я такие видела только в кино. И сразу поняла, кто в нем приехал. Убрала сигареты в сумочку, подозвала Ки. Она подошла, взяла меня за руку. Открылась дверца лимузина, из салона первой появилась Роджетт Уитмор. С кислородной маской в руке, но в тот момент маска ему не понадобилась. За Уитмор вылез он. Высокий мужчина. Пониже вас, Майк, но тоже высокий. В сером костюме и черных лакированных туфлях.
  
  Она помолчала. Сигарета поднялась к ее губам, вновь вернулась к ручке кресла — красный светлячок в темноте, чуть разогнанной лунным светом.
  
  — Поначалу он не произнес ни слова. Женщина попыталась взять его за руку и помочь подняться по трем или четырем ступенькам, что отделяли тротуар от площадки перед дверью похоронного бюро, но он ее оттолкнул. Добрался до площадки сам, хотя я слышала, что в груди у него все клокотало. Не знаю, смог бы он осилить эти ступеньки теперь. Тогда они дались ему нелегко, а сейчас прошел год. Он бросил на меня быстрый взгляд, потом наклонился, уперся руками в колени, уставился на Киру. А она смотрела на него.
  
  Да. Такое я мог себе представить, пусть и не в цвете, но и не как фотографию. Скорее как гравюру, иллюстрацию к «Сказкам братьев Гримм». Маленькая девочка с широко раскрытыми глазами смотрит на богатого старика… когда-то мальчика, укравшего снегокат, а теперь прожившего большую часть своей жизни… еще один мешок с костями. Перед моим мысленным взором возникла Ки в курточке и шапочке, а из-под съехавшей в сторону маски доброго дедушки Дивоура виднелась волчья пасть. «Какие у тебя большие глаза, дедушка, какой у тебя большой нос, дедушка, и зубы у тебя какие большие».
  
  — Он поднял ее на руки. Не знаю, каких это стоило ему усилий, но поднял. И, что удивительно, Ки разрешила ему взять ее на руки. Она видела его впервые, дети обычно боятся стариков, но она разрешила ему взять ее на руки. «Ты знаешь, кто я?» — спросил он. Она покачала головой, но ее взгляд ясно говорил о том, что она… знала. Как вы думаете, такое возможно?
  
  — Да.
  
  — Он сказал: «Я — твой дедушка». И я буквально выхватила ее из его рук, Майк. Выхватила, потому что у меня возникла безумная мысль… Даже не знаю…
  
  — Вы подумали, что он собирается ее съесть?
  
  Сигарета застыла, не добравшись до ее губ. Глаза округлились.
  
  — Как вы догадались? Как вы могли догадаться?
  
  — Потому что я воспринимаю все это как сказку. Маленькая Красная Шапочка и старый Серый Волк. Так что он сделал?
  
  — Пожирал ее глазами. С тех пор он научил ее играть в шашки, и в «Кэнди ленд», и в домино. Ей только три года, а он уже научил ее сложению и вычитанию. В «Уэррингтоне» у нее своя комната и свой маленький компьютер. Одному Богу известно, что она может на нем делать… Но тогда он только смотрел на нее. И такого голодного взгляда видеть мне не приходилось. А Ки смотрела на него. Длилось это не больше двадцати секунд, но мне показалось, что прошла вечность. Потом он попытался передать ее мне. Старался изо всех сил, но, не будь я рядом, он бы выронил ее. Он покачнулся, и Роджетт Уитмор мгновенно поддержала его. Вот тут он взял кислородную маску, от нее эластичный шланг тянулся к маленькому баллончику, и закрыл ею рот и нос. Пару раз глубоко вдохнул и ожил. Отдал маску Роджетт и впервые по-настоящему посмотрел на меня. «Я вел себя как дурак, не правда ли?» — спросил он. И я ответила: «Да, сэр, думаю, что да». Он так зло на меня глянул. Думаю, будь он на пять лет моложе, врезал бы мне в челюсть.
  
  — Но помолодеть не мог а потому и не врезал.
  
  — Нет. Сказал: «Я хочу зайти внутрь. Вы мне поможете?» Я ответила, что помогу. И мы вошли в здание похоронного бюро, Роджетт — по одну его руку, я — по другую. Кира ковыляла рядом со мной. Мне казалось, что я — гаремная наложница. Ощущение мне не понравилось. В вестибюле он присел и вновь приложился к кислородной маске. Роджетт тем временем смотрела на Киру. По-моему, у этой женщины пугающее, отталкивающее лицо, оно напоминает мне какую-то картину…
  
  — «Крик»? Кисти Манча?
  
  — Точно. — Она бросила сигарету на землю, докурив практически до фильтра, и раздавила белой кроссовкой. — Но Ки нисколько ее не испугалась. Ни тогда, ни потом. Роджетт наклонилась к Кире и спросила: «Какое слово рифмуется со словом дама?» И Кира без запинки ответила: «Рама!» Роджетт полезла в сумочку и достала «Хершис киссес»[207]. Ки взглянула на меня, словно спрашивая разрешения, и я кивнула: «Только одну и не запачкай платье». Ки сунула конфетку в рот и улыбнулась Роджетт, словно они с давних пор ходили в подругах. Тем временем Дивоур отдышался, но выглядел очень усталым… никогда в жизни я не видела более усталого человека. Он напомнил мне какую-то фразу из Библии, насчет того, что в старости нам жизнь не в радость. И я его пожалела. Наверное, он это почувствовал, потому что взял меня за руку. И попросил: «Не отталкивай меня». В тот момент я увидела в его лице черты Лэнса. Заплакала. Ответила: «Не оттолкну, если вы меня не заставите».
  
  Я видел их в вестибюле похоронного бюро: он сидит, она стоит, маленькая девочка во все глаза смотрит на них, посасывая сладкую «Хершис киссес». Под звуки негромкой органной музыки. Старина Макс показал себя хитрецом и в день прощания с сыном, подумал я. «Не отталкивай меня!» Это же надо!
  
  «Я пытался откупиться от тебя, а когда из этого ничего не вышло, поднял ставки, чтобы купить твоего ребенка. Когда и этот план потерпел неудачу, заявил сыну, что ты, он и моя внучка будете пожинать плоды своего опрометчивого решения. Косвенным образом я виноват в том, что он упал с трейлера и сломал себе шею, но не отталкивай меня, Мэтти. Я всего лишь несчастный старик, поэтому не отталкивай меня».
  
  — Я сглупила, да?
  
  — Вы решили, что он лучше, чем вам казалось. Если полагать это глупостью, Мэтти, в мире ее очень не хватает.
  
  — Сомнения у меня оставались, — продолжила она. — Поэтому я не стала брать его денег, а к октябрю он их мне больше и не предлагал. Но я позволила ему видеться с Кирой. Наверное, рассчитывала, что со временем Кире что-то обломится, но скорее всего я об этом не думала. Основная причина заключалась в том, что по линии отца у девочки оставался только он. Я хотела, чтобы она радовалась общению с дедом. Поначалу все складывалось как нельзя лучше. А потом что-то начало меняться. Я поняла, что Кира уже не так любит своего «седого паппи». Ее отношение к Роджетт оставалось неизменным, но Макс Дивоур начал ее пугать. Я не понимала, почему, а она ничего не могла объяснить. Однажды я спросила ее, не трогал ли он ее в некоторых местечках, отчего у нее возникали необычные ощущения. Показала, где, но она ответила, что нет. Я ей поверила, но, все-таки, он что-то сказал или сделал. В этом я почти уверена.
  
  — А может, причина в том, что его дыхание стало еще более затрудненным, — вставил я. — Одного этого клокотания достаточно, чтобы напугать ребенка. А может, во время ее пребывания в «Уэррингтоне» у него случился какой-нибудь приступ или припадок. А как он вел себя по отношению к вам, Мэтти?
  
  — Ну… где-то в феврале Линди Бриггс сказала мне, что приходил Джордж Футмен, чтобы проверить установленные в библиотеке огнетушители и детекторы дыма. Он также спросил у Линди, не замечены ли в последнее время в мусоре банки из-под пива и бутылки из-под вина. А также бычки от самокруток.
  
  — Другими словами, «косяки».
  
  — Именно. И Дикки Осгуд, как я слышала, навещал моих близких подруг. Поболтать. Порыться в грязи.
  
  — Мог он что-нибудь нарыть?
  
  — По большому счету, слава Богу, нет.
  
  Я надеялся, что она права, и я надеялся, что Джон Сторроу вытянет из нее все, если мне она чего-то не договаривает.
  
  — Но вы все равно позволяли Ки видеться с ним.
  
  — Я не видела смысла запрещать эти встречи. Думала, что благодаря им он будет тянуть с реализацией своих коварных планов, если они и существовали.
  
  Напрасные надежды, подумал я.
  
  — А потом, весной, у меня появились страхи.
  
  — Страхи? И чего вы боялись?
  
  — Не знаю. — Она достала пачку сигарет, посмотрела на нее, вновь убрала в карман. — Боялась я не из-за того, что мой свекор роется в моем грязном белье. Боялась из-за Ки. Тревога не отпускала меня все то время, что Ки проводила с ним, с ними. Роджетт приезжала на «БМВ», автомобиль она то ли купила, то ли взяла в аренду, а Ки уже сидела на крылечке, поджидая ее. С пакетом с игрушками, если ехала на день, с розовым чемоданчиком «Микки Маус», если собиралась остаться на ночь. И по возвращении она всегда привозила с собой что-то новое. Мой свекор не отпускал ее без подарка. Прежде чем посадить Ки в машину, Роджетт холодно улыбалась мне и говорила: «Значит, до семи вечера, ужином мы ее покормим» или «Значит, до восьми утра, я привезу ее после завтрака». Я отвечала «хорошо», и тогда Роджетт лезла в сумочку, доставала «Хершис киссес» и протягивала Ки. Затем произносила какое-нибудь слово, которое Ки тут же рифмовала. После чего получала в награду конфетку, у меня всегда возникали ассоциации с хозяином собаки, поощряющим свою любимицу за правильно выполненную команду, и они уезжали. И ровно в семь вечера или в восемь утра «БМВ» подкатывал к нашему трейлеру. По этой женщине я могла проверять часы. Но я продолжала волноваться.
  
  — Что им может надоесть легальный процесс и они просто украдут ребенка?
  
  Мне представлялось, что это логичное опасение, настолько логичное, что меня удивляло, как могла Мэтти разрешить дочке бывать у старика. В судебных процессах об опеке право владения на девять десятых определяло решение суда. Поэтому, если Мэтти сказала мне правду о своем прошлом и настоящем, слушания могли сильно затянуться даже для такого богача, как мистер Дивоур. Поэтому похищение, возможно, оказалось бы куда более эффективным решением.
  
  — Не только. Я допускала, что такое возможно, но дело не в этом. Я просто боялась. Чего именно — сказать не могу. До сих пор не имею ни малейшего представления. Но каждый вечер, где-нибудь в четверть седьмого меня начинала бить дрожь, а в голове повторялась одна и та же мысль: «Сегодня эта седая стерва ее не привезет. Сегодня она…»
  
  Я ждал. Пауза затягивалась, и я нарушил ее первым:
  
  — Она — что?
  
  — Я же говорю вам, не знаю. Но с весны я начала бояться за Ки. А к июню я уже не могла выносить этого страха, и отменила ее поездки к деду. Кира с тех пор злится на меня. Я уверена, что ее выходка Четвертого июля обусловлена именно этим. Про деда она не вспоминает, но часто задает вопросы: «Мэтти, что сейчас делает седая нанни?» или «Как ты думаешь, понравилось бы седой нанни мое новое платье?» Или подбегает ко мне со словами «петь-лететь, король-пароль» и просит награду.
  
  — Как отреагировал Дивоур?
  
  — Осатанел от ярости. Сначала раз за разом звонил, спрашивая, в чем дело, потом стал угрожать.
  
  — Физически?
  
  — Нет, главным образом судом. Мол, он отнимет ее у меня, покажет всему миру, что я никакая мать, у меня нет ни единого шанса остаться с Ки, и единственное, чем я могу хоть немного облегчить свою судьбу, — разрешить ему видеться с внучкой, черт побери!
  
  Я кивнул:
  
  — «Пожалуйста, не отталкивай меня» не вяжется с человеком, который позвонил мне, когда я смотрел фейерверк, а вот последнее очень даже на него похоже.
  
  — Мне звонил еще Дикки Осгуд и еще кое-кто из местных. Включая Ричи Лэттимора, давнего знакомца Лэнса. Ричи сказал, что я пренебрегаю памятью Лэнса.
  
  — А как насчет Джорджа Футмена?
  
  — Какое-то время он кружил неподалеку. Показывал, что приглядывает за мной. Не звонил, не заезжал. Вы спросили насчет физических угроз. Для меня появление патрульной машины Футмена и есть физическая угроза. Он меня пугает. Но сейчас меня все пугает.
  
  — Несмотря на то что Кира больше не ездит к деду?
  
  — Да. Ощущение… как перед грозой. Словно что-то должно произойти. И ощущение это усиливается с каждым днем.
  
  — Телефон Джона Сторроу, — напомнил я. — Дать его вам?
  
  Она помолчала, глядя на лежащие на коленях руки. Потом вскинула голову, кивнула.
  
  — Да. И позвольте вас поблагодарить. От всего сердца.
  
  Розовый листок с телефонным номером Джона лежал у меня в нагрудном кармане рубашки. Она взялась за него, но не потянула к себе. Наши пальцы соприкасались, а она пристально смотрела на меня. Словно знала о моих мотивах больше, чем я.
  
  — Как я смогу расплатиться с вами? — спросила она, и я понял, что это очень ее волнует.
  
  — Расскажите Сторроу все, что рассказали мне. — Я выпустил листок и поднялся. — Все будет хорошо. А теперь мне пора. Вы мне позвоните после разговора с ним?
  
  — Обязательно.
  
  Мы направились к моему автомобилю. У самой дверцы я повернулся к ней. На мгновение подумал, что она сейчас обнимет меня, из чувства благодарности, а уж потом, учитывая наше настроение, все могло пойти по нарастающей, как в хорошей мелодраме. Но ситуация и впрямь сложилась мелодраматическая, прямо-таки сказочная история, в которой схлестнулись добро и зло, а герои лишены нормальной сексуальной жизни.
  
  Но тут на вершине холма, около супермаркета, высветились автомобильные фары и проследовали мимо автомастерской, держа курс на нас, с каждой секундой становясь все ярче. Мэтти отступила на шаг даже убрала руки за спину как ребенок, которого застукали за непристойным занятием. Машина проехала мимо, оставив нас в темноте, но настрой исчез, если и был.
  
  — Спасибо за обед, — поблагодарил я Мэтти. — Все было чудесно.
  
  — Спасибо за адвоката, я уверена, он тоже будет чудесным, — ответила она, и мы оба рассмеялись. Атмосфера успокоилась, между нами уже не проскакивали искры. — Знаете, однажды он говорил о вас, Дивоур.
  
  Я удивленно взглянул на нее:
  
  — Я и представить себе не мог, что он знает о моем существовании. Я хочу сказать, до этой истории.
  
  — Знает, будьте уверены. И говорил он о вас, как мне показалось, очень доброжелательно.
  
  — Вы шутите.
  
  — Нет. Он сказал, что ваш прадед и его прадед вместе работали на лесоповале и жили по соседству. Неподалеку от Маринес-Бойда. «Они срали в одну выгребную яму», — так он это высказал. Очаровательно, не правда ли? Он сказал, раз среди потомков двух лесорубов есть миллионеры, значит, вся система работает, как и должна. «Даже если на это потребовалось три поколения», — вот его слова. В то время я думала, что этим он осуждает Лэнса.
  
  — Глупость какая-то. — Я покачал головой. — Моя семья с побережья. Праутс-Нек. Мой отец рыбачил, так же как и его отец. И мой прадед тоже. Они вытаскивали лобстеров и забрасывали сети, но не рубили деревья. — Я не грешил против истины, однако чувствовал, что чего-то не учитываю. Из глубин памяти никак не могло вырваться воспоминание, напрямую связанное с ее рассказом. Оставалось надеяться, что утро вечера мудренее и назавтра мне все откроется.
  
  — Может, он говорил о семье вашей жены?
  
  — Нет. Арлены есть и в Мэне, это большая семья, но в основном они живут в Массачусетсе. Сейчас кого только среди них нет, но в конце восьмидесятых годов прошлого столетия практически все они работали в каменоломнях Молден-Линна. Дивоур подшутил над вами, Мэтти. — Но и тогда я знал, что это не так. Возможно, он где-то в чем-то ошибся, в восемьдесят пять многое может путаться, но уж в шутники Макса Дивоура записывать не следовало. Перед моим мысленным взором возникли невидимые кабели, протянувшиеся здесь, в Тэ-Эр, под поверхностью земли, во всех направлениях. Невидимые, но под высоким напряжением.
  
  Моя рука лежала на крыше автомобиля, и тут Мэтти коснулась ее своей.
  
  — Прежде чем вы уедете, позвольте задать вам один вопрос. Предупреждаю, очень глупый.
  
  — Валяйте. Глупые вопросы — это по моей части.
  
  — Вот этот рассказ, «Бартлеби». О чем он? Почему Мелвилл написал его?
  
  Я уж хотел рассмеяться, но лунного света хватило для того, что я разглядел ее лицо и понял, что вопрос задан серьезно. А потому мой смех бы ее обидел. Она входила в читательский кружок Линди Бриггс (в восьмидесятых я как-то там выступал), все остальные члены кружка были старше ее как минимум на двадцать лет, и она боялась ляпнуть какую-нибудь глупость.
  
  — Я должна выступить на следующем заседании, и мне не хотелось бы ограничиться только пересказом, чтобы все поняли, что рассказ я прочитала. Я бьюсь над вопросами, которые задала вам, и не могу найти ответа. Я сомневаюсь, что этот рассказ из тех, в которых каким-то чудом все становится ясно на последних страницах. И при этом меня не оставляет ощущение, что ответ лежит на самой поверхности, но почему-то я не могу его увидеть.
  
  Тут я вновь подумал о кабелях, кабелях, бегущих во всех направлениях, некой подземной сети-паутине, соединяющей людей и дома, деревни, города. Человек не может увидеть эти кабели, но чувствует их присутствие. Особенно если старается вырваться из этой паутины.
  
  А Мэтти ждала, глядя на меня с надеждой и тревогой.
  
  — Хорошо, слушайте внимательно, лекция начинается.
  
  — Я слушаю. Будьте уверены.
  
  — Большинство критиков сходится в том, что «Гекльберри Финн» — первый современный американский роман, и это справедливо, но, будь «Бартлеби» на сто страниц длиннее, я думаю, что поставил бы все мои деньги на него. Вы знаете, кто такой писец?
  
  — Секретарь?
  
  — Высоко взяли. У писца только одна функция — переписывать бумаги. Вроде Боба Крэтшита в «Рождественской песни». Только Диккенс дает Крэтшиту и прошлое, и семейную жизнь. А вот Мелвилл лишает Бартлеби всего. Бартлеби — первый персонаж в американской литературе, который ни с кем и ни с чем не связан, вот так…
  
  Среди, потомков двух лесорубов есть миллионеры. Их прадеды срали в одну выгребную яму.
  
  — Майк?
  
  — Что?
  
  — С вами все в порядке?
  
  — Конечно. — Я попытался сосредоточиться. — Бартлеби связывает с жизнью только работа. В этом смысле он типичный американец двадцатого столетия, практически не отличающийся от Человека в сером фланелевом костюме Слоуна Уилсона, или, в более мрачном варианте, Майкла Корлеоне из «Крестного отца». Но потом Бартлеби начинает ставить под сомнение даже работу, божество мужской половины американского среднего класса.
  
  Она слушала с неподдельным интересом, и я подумал: как жаль, что она пропустила последний год средней школы. Он принес бы много радости и ей, и ее учителям.
  
  — Вот почему он начинает все чаще говорить: «Я предпочитаю не…»? — спросила она.
  
  — Да. Представим себе, что Бартлеби — воздушный шар, наполненный горячим воздухом. Только одна веревка связывает его с землей, и веревка эта — бумаги, которые он переписывает. И мы можем определить скорость гниения этой единственной веревки по расширению круга всего того, что Бартлеби предпочитает не делать. Наконец веревка рвется, и Бартлеби улетает. Чертовски волнующий рассказ, не так ли?
  
  — Однажды он мне приснился, — призналась Мэтти. — Я открыла дверь трейлера, и вот он, сидит на ступеньках в старом черном костюме. Тощий, лысоватый. Я говорю: «Вы не подвинетесь? Мне надо пройти и развесить на веревках постиранное белье». А он отвечает: «Я бы предпочел не двигаться». Да, пожалуй, вы правы. Этот рассказ может вывести из душевного равновесия.
  
  — Значит, он по-прежнему актуален. — Я сел за руль. — Позвоните мне. Расскажите, о чем договорились с Джоном Сторроу.
  
  — Обязательно. И если я могу хоть как-то расплатиться с вами, только скажите как.
  
  «Только скажите как». До чего же она молода и наивна, выдавая мне незаполненный подписанный чек.
  
  Я протянул руку через открытое окно и пожал ее. В ответ она крепко сжала мою.
  
  — Вам очень недостает вашей жены, да? — спросила она.
  
  — Это заметно?
  
  — Иногда. — Она уже не сжимала мою руку, но и не отпускала ее. — Когда вы читали Ки сказку, то выглядели одновременно и счастливым, и грустным. Вашу жену я видела лишь один раз. Такая красавица.
  
  До этого я думал только о наших соприкоснувшихся руках, но тут все мысли смело, как ураганом.
  
  — Когда вы ее видели? И где? Вы помните?
  
  Она улыбнулась, словно я задавал на удивление глупые вопросы.
  
  — Помню. У игровой площадки. В тот вечер, когда я встретила своего мужа.
  
  Очень медленно я убрал руку. До сих пор я полагал, что ни Джо, ни я летом 1994 года не появлялись в Тэ-Эр-90… Но, выходит, в этом я ошибался. В начале июля, во вторник, Джо приезжала сюда. И даже побывала на игре в софтбол.
  
  — Вы уверены, что видели Джо? — спросил я.
  
  Мэтти смотрела на шоссе. Думала она, конечно, не о моей жене. Я мог поспорить на последний доллар, что в тот момент она вспоминала Лэнса. Оно и к лучшему. Раз она думала о нем, то, возможно, не приглядывалась ко мне, а я в тот момент не контролировал свои эмоции.
  
  И она, возможно, могла прочитать на моем лице больше, чем мне того хотелось.
  
  — Да, — ответила она. — Я стояла с Дженной Маккой и Элен Джири, уже после того, как Лэнс помог мне вытащить из ямы тележку с бочонком пива и пригласил меня после игры на пиццу. И тут Дженна говорит: «Смотри, вон миссис Нунэн». А Элен добавляет: «Жена писателя, Мэтти. Слушай, клевая блузка, а?» Блузка была вся в синих розах.
  
  Я очень хорошо помнил эту блузку. Джо она очень нравилась, потому что синих роз в природе не существовало. Даже селекционеры не могли их вывести. Однажды, надев ее, она обняла меня за шею, прижалась всем телом и прокричала, что она — моя синяя роза, и я должен гладить ее, пока она не порозовеет. От этого воспоминания болезненно сжалось сердце.
  
  — Она появилась на уровне третьей базы, за сетчатым ограждением, с каким-то мужчиной в старом коричневом пиджаке с кожаными накладками на локтях. Они над чем-то смеялись, а потом она повернула голову и посмотрела на меня. — Мэтти помолчала, застыв в своем красном платье у моего автомобиля. Потом правой рукой приподняла волосы, подержала на весу, опустила. — Прямо на меня. Не просто посмотрела — увидела. И сразу что-то в ней изменилось. Только что она смеялась, а тут погрустнела. Словно она знала, кто я и что меня ждет. Потом этот мужчина обнял ее за талию, и они ушли.
  
  Тишину нарушало только стрекотание цикад да далекий рокот двигателя грузовика. Наконец Мэтти посмотрела на меня:
  
  — Что-то не так?
  
  — Да нет. Хотелось бы только знать, что за мужчина обнимал мою жену за талию.
  
  Мэтти неуверенно рассмеялась.
  
  — Ну, я сомневаюсь, что бойфренд, знаете ли. Он был гораздо старше. Лет пятидесяти, никак не меньше. — И что? подумал я. Мне самому стукнуло сорок, но это не означало, что я не замечал округлости тела Мэтти, когда их облегало ее красное платье. — Я хотела сказать… вы шутите, да?
  
  — Честно говоря, не знаю. В последнее время я часто ловлю себя на том, что многого не знаю. Но женщина, о которой мы говорим, умерла, так что никакого значения это не имеет.
  
  Мэтти погрустнела.
  
  — Если я сказала что-то не то, Майк, извините.
  
  — Кто был тот мужчина? Вы знаете?
  
  Она покачала головой.
  
  — Я подумала, кто-нибудь из приезжих. Чувствовалось, что он не местный, хотя бы потому, что в летний вечер ходил в пиджаке, но останавливался он не в «Уэррингтоне». Там я практически всех знала.
  
  — И они ушли вместе?
  
  — Да, — неохотно ответила она.
  
  — Направились к автостоянке?
  
  — Да. — Неохоты прибавилось. И на этот раз она солгала. Я в этом не сомневался ни на йоту. Уверенность моя основывалась не на интуиции: я словно читал ее мысли.
  
  Я вновь взял ее за руку.
  
  — Вы сказали, что готовы расплатиться со мной, Мэтти, мне надо только попросить. Вот я и прошу. Скажите мне правду, Мэтти.
  
  Она прикусила губу, глядя на мою руку, лежащую на ее.
  
  — Крупный мужчина. Чем-то напоминал профессора колледжа, может, из-за старого пиджака спортивного покроя, но он мог быть и плотником. С черными волосами, загорелый. Смеялись они весело, хорошо смеялись, но потом она взглянула на меня, и смех как ветром сдуло. После того как он обнял ее за талию, они ушли. — Пауза. — Не к автостоянке. К Улице.
  
  Улица! По ней вдоль озера они могли добраться до «Сары-Хохотушки». А потом? Как знать?
  
  — Она не говорила мне, что приезжала сюда тем летом.
  
  Мэтти перебрала несколько вариантов ответа, но ни один ей не понравился. Я отпустил ее руку. Пора уезжать. Более того, мне следовало уехать несколькими минутами раньше.
  
  — Майк, я уверена…
  
  — Нет, — оборвал ее я. — Вы не уверены. Но я очень любил ее и попытаюсь обо всем этом забыть. Возможно, тут и говорить-то не о чем, а кроме того, что еще мне остается? Спасибо за обед.
  
  — Всегда рада видеть вас у себя. — Я чувствовал, что Мэтти сейчас расплачется, опять взял ее за руку, поцеловал тыльную стороны ладони. — Я такая дуреха.
  
  — Вы совсем не дуреха.
  
  Еще поцелуй, и я уехал. Так и закончилось мое свидание, первое за четыре года.
  * * *
  
  По пути домой я думал о старом изречении, утверждающем, что одному человеку не дано познать другого. Рассуждать об этом, конечно, легко, но до чего неприятно осознавать (тут прямо-таки напрашивается аналогия с воздушной ямой, в которую внезапно попадает самолет), что изречение это имеет к тебе самое непосредственное отношение, по существу, неотъемлемый факт твоей жизни. У меня из головы не выходил наш визит к врачу, занимавшемуся проблемами зачатия. Мы пошли к нему через два года безуспешных попыток сделать ребенка. Врач только что сообщила нам результаты анализов, которые показали, что количество сперматозоидов в моей сперме не дотягивает до нормы. Они есть, но их мало, — вот Джо и не могла забеременеть.
  
  — Если вы хотите ребенка, у вас все получится без помощи специалистов, — продолжила доктор. — Как теория вероятности, так и время еще на вашей стороне. Это может случиться и завтра, и через четыре года. Будет ли у вас много детей? Скорее всего, нет. Может, двое, а один-то точно будет, если вы будете продолжать этим заниматься. — Она улыбнулась. — Так что помните: у вас все впереди, и наслаждайтесь.
  
  Наслаждаться-то мы наслаждались, колокольчик Бантера звенел и звенел, но с ребенком ничего не получалось. А потом, в жаркий день, Джоанна умерла на автостоянке, и в пакете, который она держала в руке в момент смерти, обнаружился домашний тест на беременность, о намерении купить который она мне ничего не говорила. Не говорила она мне и о покупке двух пластмассовых сов, которые отпугивали ворон и не давали им бомбардировать дерьмом нашу террасу. Чего еще она мне не говорила?
  
  — Хватит, — пробормотал я. — Ради Бога, хватит об этом думать.
  
  Но ничего у меня не выходило.
  
  Когда я вошел на кухню, овощи и фрукты на передней панели холодильника вновь образовали круг, оставив в центре три буквы:
  
   g
  
   d
  
   О
  
  Я передвинул букву «о» вверх, поставив на один уровень с двумя остальными. Получилось «Бог», а может, «хорошо»[208], написанное с ошибкой. Но что именно? «Я мог бы поразмышлять над этим, но не буду», — объявил я пустому дому. Посмотрел на мышь Бантера, ожидая, что сейчас звякнет колокольчик, висящий на изъеденной молью шее. А когда колокольчик не звякнул, раскрыл оба мешочка с магнитным алфавитом и налепил буквы на переднюю панель холодильника. Потом прошел в северное крыло, разделся, почистил зубы.
  
  Скалясь в зеркало в ванной, я подумал о том, чтобы наутро вновь позвонить Уэрду Хэнкинсу. Я бы мог сказать, что поиск пластмассовых сов продолжается, и с ноября 1993 года я уже добрался до июля 1994-го. Какие встречи записала Джо в свой ежедневник в том месяце? Куда она уезжала из Дерри? А переговорив с Уэрдом, я мог бы переключиться на Бонни Амудсон, подругу Джо, спросить у нее, что ей известно о последнем лете в жизни Джо?
  
  Оставь ее в покое, а? услышал я голос НЛО. Какой тебе прок от того, что ты будешь ворошить прошлое? Допустим, она приезжала в Тэ-Эр после одного из заседаний совета директоров, из прихоти, встретилась со старым другом, привела в «Cаpy», чтобы покормить обедом. Только покормить обедом, ничего больше.
  
  И ничего мне не сказала? спросил я голос НЛО, споласкивая рот от пасты. Ни единого слова?
  
  Откуда ты знаешь, что не сказала? вопросом на вопрос ответил голос, и я застыл, не донеся тюбик с пастой до полочки. Голос знал, что говорил. В июле девяносто четвертого я с головой ушел в роман «Вниз с самого верха». Джо могла сказать мне, что видела в нашем дворе оборотня, а я мог ответить: «Да, да, дорогая, как интересно», — и продолжить работу.
  
  — Чушь собачья, — заявил я своему отражению. — Все это чушь собачья.
  
  Да только почему чушь? Когда я втягивался в книгу, то просто выпадал из реального мира. Даже газету не читал, просматривал одни спортивные страницы. Так что, вполне возможно, Джо говорила мне, что собирается завернуть в Тэ-Эр после поездки в Льюистон или Фрипорт. Вполне возможно, она рассказывала о случайной встрече с давнишним знакомым, может, студентом того же семинара по фотографии, на который она ездила в Бэйтс в 1991 году. Вполне возможно, она упомянула, что они пообедали у нас на террасе, съели грибы, которые она же и собрала в лесу. Вполне возможно, она все это мне говорила, да только я пропускал ее слова мимо ушей.
  
  И неужели я действительно думал, что могу довериться Бонни Амудсон? Она была подругой Джо — не мне, и могла решить, что не в праве выдавать секреты моей жены даже по прошествии стольких лет.
  
  Вот от этого мне и следовало отталкиваться: Джо уже четыре года как умерла. Так что лучше любить ее, не пытаясь найти ответы на малоприятные вопросы. Я нагнулся к крану, набрал воды, прополоскал рот, выплюнул воду в раковину.
  * * *
  
  Вернувшись на кухню, чтобы поставить таймер на кофеварке на семь утра, я увидел на передней панели холодильника новое послание:
  
  blue rose lier ha ha[209]
  
  Несколько секунд я смотрел на буквы-магниты, гадая, кто расставил их в таком порядке и почему.
  
  Гадая, правда ли это.
  
  Затем протянул руку и смешал все буквы. А потом отправился спать.
  Глава 13
  
  В восемь лет я очень тяжело переболел свинкой. «Я думал, ты умрешь», — как-то раз признался мне отец, обычно не склонный к преувеличениям. Он рассказал, что один раз ночью они с матерью опустили меня в ванну с холодной водой, хотя и боялись, что от температурного шока у меня остановится сердце. Но поступить иначе не могли, потому что не сомневались, что иначе я сгорю у них на глазах. Я заговорил вслух о каких-то ярких, бестелесных существах, которых видел в комнате, ангелах, явившихся, чтобы унести меня с собой, чем до смерти перепугал мать. Отец же незадолго до купания измерил мне температуру старым ртутным термометром. Посмотрел на черточку (40,6 градуса), около которой остановился серебристый столбик, и больше уже не решался вставить мне градусник под мышку.
  
  Я не помню никаких ярких фигур, но в моей памяти остался странный период времени, когда я словно находился в зрительном зале с несколькими экранами, и на каждом показывали свой фильм. Окружающий мир пришел в движение, ровное выгнулось, твердое стало жидким. Люди — в большинстве своем они резко вытянулись — вбегали и выбегали из зала на длиннющих, карикатурных ногах. Каждое их слово отдавалось мгновенным эхом. Кто-то тряс перед моим лицом парой пинеток. Сидди, мой брат, сунул руку под рубашку и там щелкал пальцами. Неразрывный поток времени разделился на отдельные сегменты, бусинки, нанизанные на нить.
  
  За годы, что разделили тот случай и мое возвращение в «Сару-Хохотушку», самые различные болезни еще не раз укладывали меня в постель, но никогда не подводили к последней черте, разделяющей реальный и потусторонний миры. Собственно, я и не ожидал повторения того кризиса, верил, что впечатления такого рода уникальны, и пережить их могут только дети, а если взрослые, то больные малярией или страдающие серьезным расстройством психики. Но в ночь с седьмого на восьмое июля и утром восьмого я вновь пережил нечто, очень схожее с тем детским забытьем. Я спал, просыпался, двигался, и все одновременно. Я попытаюсь обо всем вам рассказать, но никакие слова не способны адекватно отобразить испытанные мною ощущения. Я словно открыл секретный тоннель, прорытый за стеной мира, и крался по нему.
  * * *
  
  Сначала я услышал музыку. Не диксиленд[210], потому что не звучали трубы, но что-то вроде диксиленда. Примитивный, но приятный вариант бибопа[211]. Три, или четыре акустические гитары, аккордеон, контрабас (может, даже два). И, естественно, ударные. Правда, не обычные барабаны. Казалось, кто-то на удивление талантливо отбивает ритм на ящиках. Затем появился женский голос, высокий тенор. Голос этот смеялся, звал, страдал, и я сразу понял, что слышу Сару Тидуэлл, которая не записала на пластинки ни одной песни. Я слышал Сару-Хохотушку, и, Господи, как же хорошо она пела!
  Ты знаешь, мы вернулись в МЭНдерли,
  Мы будем танцевать на СЭНдерли,
  Потом спою тебе я с БЭНдерли,
  И все уляжемся мы в КЭНдерли…
  
  Контрабасы (да, их было два), играли что-то, вроде вариации на тему «Крошка, давай построим домик» Элвиса Пресли, потом Сынок Тидуэлл исполнил соло на гитаре.
  
  Огоньки поблескивали в темноте, и я подумал о другой певице, Клодин Кларк, блиставшей в пятидесятые годы, с ее: «Я вижу огни… вечеринка в разгаре… красные, зеленые, синие…»
  
  И тут же появились они, японские фонарики, развешанные по деревьям над тропой-лестницей, что вела от дома к озеру. Фонарики, вырывающиеся из темноты мистические шары света: красные, зеленые, синие.
  
  А за моей спиной Сара все пела свою мэндерлийскую песню, но голос ее становился все глуше. «Сара и Ред-топ бойз», судя по звуку, расположились на подъездной дорожке, аккурат там, где Джордж Футмен остановил свой автомобиль, когда привез мне повестку. Я же спускался к озеру меж световых шаров, мимо японских фонариков, к которым со всей округи слетались легкокрылые мотыльки. Один сумел забраться внутрь фонарика и теперь отбрасывал огромную тень на вощеную бумагу. В кадках для цветов, которые Джо поставила у ступеней, пышно цвели розы. В свете японских фонариков они казались синими.
  
  Теперь я едва слышал Сару, ее удивительный голос, в котором звучал смех, мэндерли-сэндерли-бэндерли-кэндерлийские строки сливались, я уже не мог разобрать ни слова. Куда отчетливее звучали плеск воды о берег, постукивание пустых канистр под плотом, долетающие из темноты крики гагар. Кто-то стоял на Улице, по правую руку от меня. Лица я разглядеть не мог, но видел старый коричневый пиджак спортивного покроя, а под ним — футболку. Пиджак скрыл часть надписи на футболке, я видел лишь:
  
  РМАЛЬН
  
  ЛИЧЕСТ
  
  РМАТОЗОИ
  
  Но я знал полный текст — во сне мы всегда все знаем, не так ли? «Нормальное количество сперматозоидов». Такие футболки продавались только в «Деревенском кафе».
  
  Все это приснилось мне в северной спальне, и там же я проснулся, может, и не совсем проснулся, но все-таки понял, что мне снится сон… Однако проснулся в другом сне, где отчаянно звенел колокольчик Бантера и в коридоре кто-то стоял. Мистер Нормальное-Количество-Сперматозоидов? Нет, не он. Падающая на пол тень не напоминала человеческую. Что-то бесформенное, рук не видать. Я сел, прижимая к обнаженной груди простыню, уши забивал звон колокольчика, в полной уверенности, что в коридоре — то самое существо в саване. Оно вновь вылезло из могилы, чтобы добраться до меня.
  
  — Пожалуйста, не надо. — Мой голос дрожал. — Пожалуйста, не надо, пожалуйста.
  
  Тень в дверях вскинула руки.
  
  — Деревенские танцульки любим мы с подругой! — пропел смеющийся голос Сары Тидуэлл. — Раз с прихлопом, два с притопом и еще по кругу!
  
  Я откинулся на подушку и натянул простыню на лицо, так ребенок прячется от всякой напасти… и оказался на берегу, в одних плавках. Я стоял по щиколотки в воде, теплой, какой она бывает в озере к середине лета, и отбрасывал две тени. Одну — в свете луны, низко висящей над озером, вторую — от японского фонарика, в который залетел мотылек. Мужчина, которого я видел на Улице, ушел, оставив вместо себя пластмассовую сову. Она смотрела на меня застывшими, с золотыми ободками, глазами.
  
  — Эй, Ирландец!
  
  Я повернулся к плоту. На нем стояла Джо. Должно быть, только что выбралась из озера, потому что вода струйками стекала по ее телу, а волосы прилипли к щекам. Джо была в разъемном купальнике, том же, что и на фотографии, сером в красный горошек.
  
  — Давно не виделись. Ирландец… Так что скажешь?
  
  — Насчет чего? — крикнул я, хотя и так знал ответ.
  
  — Насчет этого! — Она обхватила груди ладонями, сжала. Вода потекла между пальцами.
  
  — Давай, Ирландец! — Она стояла за изголовьем кровати. — Давай, ну же! — Я почувствовал, как она сдергивает с меня простыню, вырывает ее из моих, еще скованных сном пальцев. Я закрыл глаза, но она схватила меня за руку, сунула ее себе между ног. Как только я нашел ее «киску» и начал ее поглаживать, ее пальцы коснулись моей шеи.
  
  — Ты не Джо! — вырвалось у меня. — Кто ты?
  
  Но отвечать было некому. В темноте, под доносящиеся с озера крики гагар, я шел к студии Джо. Не во сне. Я чувствовал телом прохладный ветерок, иногда камешек или сосновая иголка втыкались в мою голую ступню. Комар зажужжал над ухом. Я отогнал его взмахом руки. Из одежды на мне были только шорты, которые спереди едва не рвал вставший дыбом член.
  
  — Что все это значит? — спросил я себя, приближаясь к небольшой, с сарай, студии Джо. Оглянулся и увидел на холме «Сару», не женщину, а бревенчатый коттедж. — Что со мной происходит?
  
  — Все нормально, Майк, — заверила меня Джо.
  
  Она стояла на плоту, наблюдала, как я плыву к ней. Заложила руки за голову, как модель на календаре, выпятив грудь. Как и на фотографии, я видел соски, проступающие через мокрый бюстгальтер. Я плыл в плавках, по-прежнему с вздыбленным членом.
  
  — Все в порядке, Майк, — заверила меня Мэтти в северной спальне, и я открыл глаза.
  
  Она сидела рядом со мной на кровати, гладенькая, в чем мать родила, подсвеченная льющимся в окно лунным светом. Волосы, падающие на плечи. Маленькие, с чашку, груди, но большие соски. Между ног, там, где пребывала моя рука, островок бархатистых светлых волос. Тело ее купалась в тенях, словно в крыльях мотыльков, словно в лепестках роз. Меня отчаянно влекло к ней. Я видел в ней приз, который, я это знал, никогда бы не сумел выиграть на ярмарке, в соревнованиях по стрельбе или бросанию колец. Такой приз обычно держат на верхней полке. Она сунула руку под простыню, положила на то место, где едва не рвались трусы.
  
  Все нормально, это всего лишь деревенские танцульки, сообщил мне голос НЛО, когда я поднимался по ступенькам, ведущим в студию Джо. Я остановился, нагнулся, достал из-под коврика ключ.
  
  Я вылез на плот, мокрый, с торчащим колом членом. Есть ли более комичное зрелище, подумал я, чем мужчина, у которого все встало? Джо ждала меня в мокром купальнике. Я уложил Мэтти рядом с собой. Я открыл дверь в студию Джо. Все это происходило одновременно, одно переплеталось с другим, словно скрученные нити веревки или пояса. На плоту с Джо я точно пребывал во сне, в студии Джо, войдя, в которую, я прямиком направился к моей старой зеленой «Ай-би-эм», — вроде бы совсем и не спал. Происходящее с Мэтти находилось где-то посередине.
  
  На плоту Джо сказала мне: «Делай что хочешь».
  
  В северной спальне Мэтти сказала мне: «Делай что хочешь».
  
  В студии говорить было некому. Там я и так знал, чего хотел.
  
  На плоту я наклонил голову к груди Джо и засосал в рот покрытый тканью сосок. Рот наполнился вкусом мокрой ткани и озерной воды. Она потянулась к торчащему члену, но я шлепнул ее по руке. Если б она меня коснулась, я бы тут же кончил. Я все сосал и сосал, вытягивая из купальника капли воды, обхватив руками ее ягодицы. Сначала поглаживал их, потом сдернул с нее трусики. А когда они упали на доски плота, она отступила на шаг и опустилась на колени. Я последовал ее примеру, по ходу освободившись от плавок и бросив их на ее трусики от купальника. Мы стояли лицом к лицу, я — голый, она — в одном бюстгальтере.
  
  — Что за мужик, с которым ты приходила на игру? — выдохнул я. — Кто он, Джо?
  
  — Никто, Ирландец. Еще один мешок с костями.
  
  Она рассмеялась, откинулась назад, не сводя с меня глаза. Ее пупок напоминал маленькую черную чашку. В ее позе было что-то змеиное.
  
  — Внизу нет ничего, кроме смерти, — прошептала она, и ее холодные руки с мертвенно-бледными пальцами коснулись моих щек.
  
  Она повернула мою голову, наклонила так, чтобы я смотрел в озеро. Под водой я увидел бесформенные тела, которые проносило мимо глубинным течением. Залитые водой глаза. Объеденные рыбами носы. Языки, болтающиеся между губ, словно водоросли. У некоторых под прозрачной кожей в животе перекатывались кишки. От других остался только скелет. Но даже это жуткое зрелище не остудило моего желания. Я вырвал голову из ее рук, разложил Джо на досках и наконец с силой вогнал мой меч в ее ножны. По самую рукоятку. Ее посеребренные лунным светом глаза смотрели на меня, сквозь меня, и я заметил, что один зрачок больше другого. Именно так выглядели ее глаза на телевизионном мониторе, когда я опознавал ее в морге Дерри. Она умерла! Она умерла и я трахал ее труп! Но даже это не остановило меня.
  
  — Кто он? — кричал я, долбя и долбя холодную плоть, что лежала на досках плота. — Кто он, Джо? Ради Бога, скажи мне, кто он?
  
  В северной спальне я затянул Мэтти на себя, млея от прикосновений ее маленьких грудей, ее длинных ног. Потом перекатил ее на другую половину кровати. Почувствовал, как она потянулась к моему члену, и хлопнул ее по руке: если бы она коснулась меня, я бы тут же кончил.
  
  — Раздвинь ноги, скорее, — приказал я, и она подчинилась. Я закрыл глаза, отключая окружающий мир, сосредоточиваясь только на ней. Подался вперед и вниз, остановился. Рукой чуть поправил разбухший донельзя пенис, и он вошел в нее, как входит палец в обшитую шелком перчатку. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, потом коснулась рукой моей щеки, повернула мне голову.
  
  — Тут нет ничего, кроме смерти, — она словно объясняла очевидное.
  
  В окно я увидел Пятую авеню, квартал между Пятнадцатой и Шестнадцатой улицами, все эти роскошные магазины «Биджен» и «Болли», «Шффани» и «Бергдорф», «Стубен гласе». По тротуару вышагивал Гарольд Обловски, с юга на север, помахивая брифкейсом из свиной кожи (тем самым, что мы с Джо подарили ему на Рождество, за восемь месяцев до ее смерти). Рядом с ним шла Пола, его роскошная фигуристая секретарша, держа в руке пакет из «Барнс и Ноубл»[212]. Только фигура исчезла. От Нолы остался скалящийся скелет в костюме от Донны Каран[213] и туфельках из крокодильей кожи. И ручки пакета сжимали не холеные пальцы, а белые кости. Улыбка Гарольда, стандартная улыбка литературного агента, превратилась в непристойный оскал. Его любимый костюм — темно-серый, двубортный — болтался на нем как парус на ветру. Вокруг него, по обоим тротуарам, я видел только живые трупы. Мумии мамаш несли трупы детей на руках или катили их в дорогих колясках. Зомби-швейцары стояли у подъездов, скелеты подростков катили на скейтбордах. Высокий негр (я понял, что он негр, по нескольким полоскам кожи, прилипшим к черепу) вел на поводке скелет собаки. У водителей такси провалились глаза. Из окон проезжающих мимо автобусов на меня смотрели черепа, все ухмылялись, совсем как Гарольд, словно спрашивая: «Эй, как ты, как твоя жена, как дети, как пишется в последнее время?» Уличные продавцы орешков арахиса разлагались на ходу. Однако ничто не могло отвлечь меня. Я сгорал от желания. Подсунул руки под ее ягодицы, приподнял ее, вцепился зубами в простыню (с удивлением увидел, что она расписана синими розами), и стал стягивать с матраца, не выпуская изо рта, потому что боялся, что иначе начну кусать ей шею, плечо, грудь, всюду, куда только дотянусь зубами.
  
  — Скажи мне, кто он! — орал я на нее. — Ты знаешь! Я знаю, что ты знаешь! — Мой голос звучал глухо из-за торчащей изо рта простыни, и я сомневался, что кто-нибудь, кроме меня, мог разобрать хоть слово. — Скажи мне, сука!
  
  На тропе, соединяющей дом и студию Джо, я стоял в темноте, держа в руках пишущую машинку, а мой член-каланча подпирал ее снизу. Легкий ветерок обдувал меня. И внезапно я почувствовал, что я уже не один. Тварь в саване возникла у меня за спиной, прилетела, как мотылек на огонь. Рассмеялась сиплым, прокуренным смехом, который мог принадлежать только одной женщине.
  
  Я не мог видеть руки, которая протянулась, чтобы схватить меня за… пишущая машинка закрывала обзор… но я и так знал, что кожа на этой руке — коричневая. Она добралась до цели, сжала ее, заходила взад-вперед.
  
  — Так что ты хочешь знать, сладенький? — спросила она, по-прежнему оставаясь за моей спиной. Смеясь, дразня. — Ты действительно хочешь это знать? Ты хочешь знать или хочешь чувствовать?
  
  — О, ты сводишь меня с ума! — вскричал я. Пишущая машинка, тридцать или чуть больше фунтов «Ай-би-эм селектрик», вырывалась из моих рук. Я чувствовал, что мои мышцы натянулись как гитарные струны.
  
  — Ты хочешь знать, кто он, сладенький? Тот безобразник?
  
  — Продолжай то, что делаешь, сука! — завопил я.
  
  Она вновь рассмеялась — смех ее очень напоминал кашель — и сжала меня в самом приятном месте.
  
  — А ты стой смирно. Стой смирно, красавчик, а не то я испугаюсь и оторву твою штучку… — Конца предложения я не услышал, потому что весь мир взорвался в оргазме, таком сильном и глубоком, каких испытывать мне еще не доводилось. Я отбросил голову назад и кончал, и кончал, глядя на звезды. Я кричал, иначе не мог, а с озера мне ответили две гагары.
  
  И в то же время я находился на плоту. Один, без Джо, а с берега доносилась музыка: Сара, Сынок и «Ред-топ бойз» играли «Блэк маунтин рэг». Я сел, ошеломленный, опустошенный, затраханный. Я не видел тропы, ведущей к дому, но я мог определить ее местоположение по японским фонарикам. Мои плавки мокрой тряпкой лежали рядом со мной. Я поднял их и уже собрался надеть, потому что не хотел плыть к берегу, держа их в руке. Натянул их до коленей и застыл, глядя на свои пальцы. Их покрывала разлагающаяся плоть. Из-под ногтей торчали пучки вырванных волос. Волос трупа.
  
  — О Боже! — простонал я.
  
  Силы меня оставили. Я плюхнулся на что-то мокрое. Я был в северной спальне. Плюхнулся я на что-то не только мокрое, но и теплое. Сначала решил, что это сперма. Но даже в слабом лунном свете увидел, что жидкость эта темная. Мэтти ушла, а постель намокла от крови. Посередине темного пятна что-то лежало, как мне показалось, то ли шматок мяса, то ли кусок члена. Приглядевшись, я понял, что это набивная игрушка, какой-то зверек с черным мехом, измазанным красной кровью. Я лежал на боку. Мне хотелось скатиться с кровати и стремглав выбежать из спальни, но я не мог шевельнуться. Все мышцы свело. С кем я трахался на этой кровати? И что я с ней сделал? Господи, что?
  
  — Я не верю, все это ложь! — услышал я собственные слова. Фраза эта стала тем заклинанием, что вновь слепило меня в единое целое. Слепило — не совсем точно сказано, но другого слова я подобрать, пожалуй, не могу. До этого я как бы расстраивался: одновременно пребывал на плоту, в северной спальне, на тропинке. И каждое мое «я» почувствовало сильнейший удар, словно ветер отрастил себе здоровый кулак. Упала тьма, в которой слышалось лишь позвякивание колокольчика Бантера. Затем затихло и оно, а вместе с ним померкло мое сознание. На какое-то время я отключился.
  * * *
  
  Я услышал привычное летнее щебетание птиц, перед глазами стояла красная темнота, причина которой — солнечные лучи, падающие на опущенные веки. Я медленно приходил в себя. Ощущения не радовали: ноющая шея, повернутая под неудобным углом голова, подобранные под себя ноги, жара.
  
  Морщась от боли, я приподнял голову. Глаза я еще не открывал, но уже знал, что нахожусь не в кровати, и не на качающемся на воде плотике, и не на тропе, ведущей к студии. Лежал я на досках, жестких досках пола.
  
  Солнце ослепило меня. Я закрыл глаза, застонал, словно от тяжелого похмелья. Потом открыл глаза, прикрыв их руками, дал им время привыкнуть к яркому свету, медленно убрал руки, огляделся. Я лежал в коридоре второго этажа, под сломанным кондиционером. На нем до сих пор висела записка миссис Мизерв. У двери моего кабинета на полу стояла моя зеленая «Ай-би-эм» с вставленным в каретку листом бумаги. Я посмотрел на ноги: грязные. К ступням прилипли сосновые иголки, один палец поцарапан. Я поднялся, меня качнуло (правая нога затекла), оперся рукой о стену. Оглядел себя. Те же трусы, в которых я ложился спать, и вроде бы никаких пятен. Я оттянул резинку, заглянул внутрь. Крантик на обычном месте, такой же, как всегда, маленький и мягкий, свернувшийся, спящий в постельке из волос. Если ночью он и буянил, то не оставил следов.
  
  — Я ведь уверен, что буянил, — просипел я. Смахнул со лба пот. Жарко.
  
  Тут я вспомнил про пропитанную кровью простыню в северной спальне, про набивную игрушку, лежащую посреди кровяной лужи. По телу пробежала дрожь. Даже кошмарным сном это не назовешь, уж очень реальными были ощущения, совсем как в детстве, когда я, болея свинкой, метался в горячечном забытьи.
  
  Я дотащился до лестницы, начал спускаться, крепко держась за перила, боясь, что подогнется затекшая нога. Внизу оглядел гостиную, словно видел ее впервые, и направился в коридор северного крыла.
  
  Несколько мгновений я постоял перед приоткрытой дверью в спальню, не решаясь распахнуть ее и войти. Меня сковал страх, а в голове вертелся эпизод из сериала «Альфред Хичкок представляет». О мужчине, который в приступе белой горячки душит жену. Приходит в себя, целых полчаса ищет ее и наконец находит в кладовой, с посиневшим лицом и выпученными глазами. В последнее время я общался лишь с одним ребенком, играющим в набивные игрушки — Кирой Дивоур, но она сладко спала в своей кроватке, когда я простился с ее матерью и поехал домой. Можно конечно думать, что я вновь съездил на Уэсп-Хилл-роуд, возможно, в одних трусах, что я…
  
  Что? Изнасиловал женщину? Привез ребенка сюда?
  
  Во сне?
  
  Велика ли разница — пройти тридцать ярдов по лесу или проехать пять миль…
  
  Я не собирался стоять и слушать, как у меня в голове препираются голоса. Если я не сошел с ума, а я полагал, что нет, то они, слушай я их, точно довели бы меня до дурдома, и очень быстро. Поэтому я протянул руку и толкнул дверь.
  
  На мгновение я увидел красное, похожее на осьминога пятно на кровати, так глубоко засел во мне ужас, вызванный ночным кошмаром. Потом я закрыл глаза, открыл, пригляделся. Смятые простыни, нижняя практически сорвана с матраца. Я видел атлас обивки. Одна подушка — у дальнего края изголовья. Вторая — у ближнего изножья. Коврик, связанный Джо, сдвинут в сторону, стакан с водой на прикроватном столике перевернут. В спальне то ли дрались, то ли трахались, но никак не убивали. Ни тебе крови, ни набивной игрушки с черным мехом.
  
  Я опустился на колени и заглянул под кровать. Ничего, даже катышков пыли, спасибо Бренде Мизерв. Я посмотрел на нижнюю простыню, провел по ней рукой, потом расправил, зацепил эластичные ленты за края матраца. Великое изобретение, эти простыни. Если бы Медаль свободы[214] присуждали женщины, а не горстка политиканов, которые никогда в жизни не застилали кровать и не стирали белье, парень, который придумал такие простыни, точно получил бы награду. На торжественной церемонии в Розовом саду Белого дома.
  
  Натянув простыню, я вновь оглядел ее. Никакой крови, ни единого пятнышка. Нет и пятен от спермы. Первой я увидеть и не ожидал (во всяком случае, убеждал себя в этом), а вот как насчет второй? Сон, который я видел, по идее не мог не закончиться поллюцией: я одновременно трахал двух женщин, а третья ублажала меня рукой. Я подумал, что этим утром я чувствовал себя примерно так же, как и после бурных ночей с Джо. Однако если фейерверк был, то где сгоревший порох?
  
  — Скорее всего в студии Джо, — поделился я своей догадкой с пустой, залитой солнечным светом комнатой. — Или на тропе между домом и студией. Радуйся, что ты не кончил в Мэтти Дивоур, дружище. Только романа с молоденькой вдовой тебе и не хватало.
  
  Но какая-то часть моего сознания с этим не согласилась. Она как раз считала, что именно Мэтти Дивоур мне и нужна. Но я не трахался с ней прошлой ночью, как не трахался с моей умершей женой на плоту, покачивающемся на воде, и Сара Тидуэлл не гоняла мне шкурку. Теперь, когда я убедился, что не убивал малышку, мысли мои вернулись к пишущей машинке. Зачем я притащил ее в дом? С какой стати?
  
  Старичок, что за глупый вопрос? Моя жена могла иметь от меня секреты, возможно, даже завела любовника: в доме могли обретаться призраки; живущий в полумиле к югу богатый старик с удовольствием свернул бы мне шею; в подвале, при желании, я нашел бы несколько набивных игрушек. Но все это отошло на задний план. Я стоял, залитый падающим через окно солнечным светом, смотрел на собственную тень, протянувшуюся по полу и захватывающую часть дальней стены, а в голове у меня крутилось: во сне я сходил в студию моей жены и принес старую пишущую машинку, и тому есть только одно и единственное объяснение.
  
  Я прошел в ванную, потому что первым делом хотел смыть с тела пот и грязь — с ног. Протянул руку, чтобы включить душ, и замер, увидев, что ванна наполнена водой. То ли я по какой-то причине наполнил ее, когда ходил во сне, то ли это сделали без меня. Я хотел вытащить затычку, вновь замер, вспомнив, как на обочине Шестьдесят восьмого шоссе ощутил во рту вкус холодной воды. И понял, что жду повторения. Не дождался, вытащил затычку и включил душ.
  * * *
  
  Я мог бы снести «селектрик» вниз, даже поставить на террасе, которую обдувал ветерок с озера, но не стал этого делать. Раз уж во сне я донес ее до дверей моего кабинета, значит, и работать мне предстояло в моем кабинете… если б я смог работать. А если бы смог, то работал бы при любой температуре, даже если б воздух прогрелся до пятидесяти градусов (а к трем часам дня он так и прогревался).
  
  В листке, вставленном в каретку, я узнал розовый дубликат счета из магазина фототоваров «Щелк!». Находился он в Касл-Роке, и каждое лето Джо покупала там все расходные материалы. Я вставил его в каретку обратной стороной и шрифтом «курьер» напечатал имена всех дам, с которыми имел дело прошлой ночью:
  
   Джо Сара Мэтти Джо Сара Мэтти
  
   Мэтти Мэтти Сара Сара
  
   Джо Джоанна Сара Джо Мэтти Сара Джо
  
  А ниже, уже без прописных букв:
  
   Нормальное количество
  
   Сперматозоидов количество
  
   Нормальное все розовое.
  
  Я открыл дверь в кабинет, внес машинку, поставил под старым постером с изображением Никсона. Вытащил розовый дубликат счета, смял в комок, бросил в корзинку для мусора. Взялся за штепсель пишущей машинки, вставил в розетку. Сердце у меня билось сильно и часто, совсем как в тот день, когда я, в тринадцать лет, поднялся на десятиметровую вышку для прыжков в воду. В двенадцать я забирался на нее трижды, но потом спускался тем же путем, по лесенке. Но тут мне исполнилось тринадцать, и пути назад не было: не оставалось ничего иного, как прыгнуть.
  
  — Упокойся, — сказал я себе. — Успокойся.
  
  Но не мог я успокоиться, как не мог успокоиться и узкоплечий подросток, который стоял на вышке над зеленым прямоугольником бассейна, а задранные кверху лица других мальчишек и девчонок казались такими маленькими…
  
  Я наклонился, выдвинул ящик стола. Дернул так сильно, что он соскочил с направляющих. Я едва успел убрать ногу с места его приземления, и с моих губ сорвался громкий, невеселый смешок. В ящике лежала бумага, полпачки, не меньше. Углы верхних листов чуть загнулись, так случается, если они лежат слишком долго. Я тут же вспомнил, что привез с собой целую пачку бумаги, куда как более новой. Не доставая листы из ящика, я поставил его на место. То ли с третьей, то ли с четвертой попытки, так дрожали мои руки.
  
  Наконец я опустился в кресло, наслаждаясь привычным поскрипыванием: под моей тяжестью оно всегда так скрипело. Долго смотрел на клавиатуру, потел, вспоминал доску на вышке, пружинящую у меня под ногами, голоса стоящих внизу, запах хлорки и мерный рокот вентиляторов. Я стоял и гадал (не в первый раз), парализует ли, если войти в воду не под тем углом. Наверное, нет, но ты мог умереть и от страха. Такие случаи описывались в книге Кипли «Хотите — верьте, хотите — нет», которая в период от восьми до четырнадцати лет служила мне основным источником научной информации.
  
  Давай! Голос Джо. Обычно в моей интерпретации он звучал спокойно и сдержанно, но тут чуть не сорвался на крик: Хватит тянуть резину!
  
  Протягивая руку к клавише включения машинки, я вспоминал тот день, когда отправил шестой «Ворд» в корзину моего «Пауэрбука». «Прощай, дружище», — подумал я тогда.
  
  — Пожалуйста, пусть сегодня все у меня получится, — взмолился я. — Пожалуйста.
  
  Я опустил руку, нажал на клавишу. Машинка загудела. Я взял лист бумаги, увидел пятна, которые оставили на нем мои потные пальцы, но меня это не волновало. Вставил лист в каретку, выставил по центру, потом напечатал:
  
   ГЛАВА первая
  
  И замер в ожидании неминуемой кары.
  Глава 14
  
  Телефонный звонок, точнее, звук телефонного звонка, донесшийся до моего кабинета, показался мне таким же знакомым, как поскрипывание кресла и гудение «Ай-би-эм селектрик». Сначала он донесся из далекого далека, потом приблизился, словно свисток накатывающего на тебя курьерского поезда.
  
  На втором этаже телефонный аппарат — старый, еще с диском — у нас был один, и стоял он на столике в коридоре между моим кабинетом и комнаткой Джо. Как она говорила, на ничейной земле. В коридоре температура зашкаливала за тридцать градусов, но в сравнении с кабинетом там царила прохлада. Тело мое покрывал слой пота, как после интенсивных занятий в спортивном зале.
  
  — Слушаю?
  
  — Майк? Я вас разбудила? Вы спали? — Голос Мэтти звучал совсем не так, как вчера вечером. Из него напрочь исчезли страх и осторожность. Он звенел от счастья. Именно таким голоском Мэтти и могла увлечь Лэнса Дивоура.
  
  — Я не сплю. Сел поработать.
  
  — Да перестаньте! Я поняла, что вы с этим завязали.
  
  — Вчера я тоже так думал, но, возможно, поторопился. Как дела? Судя по вашему голосу, вы как раз добрались до седьмого неба.
  
  — Я только что говорила с Джоном Сторроу.
  
  Неужели? А как давно я поднялся на второй этаж? Я посмотрел на левое запястье, но увидел только светлый круг от часов. Сами часы остались внизу, в северной спальне, лежали, наверное, в лужице воды, вытекшей из перевернутого стакана.
  
  — Его возраст, и он может вызвать повесткой другого сына!
  
  — Мэтти, вы говорите слишком быстро, и я от вас отстал. Вернитесь назад и давайте сначала, только в два раза медленнее.
  
  Она вернулась. На основные новости времени у нее много не ушло (по-другому обычно и не бывает): Сторроу прилетает завтра. Приземлится в аэропорту округа и остановится в отеле «Высокая скала» в Касл-Роке. Большую часть пятницы они проведут вместе, обсуждая подробности дела. «Кстати, он нашел адвоката и для вас, — добавила она. — Чтобы вы давали показания в его присутствии. Кажется, он из Льюистона».
  
  Новости хорошие, но еще больше меня обрадовало другое: к Мэтти вернулась воля к борьбе. До этого утра (время я мог определить только по солнцу и решил, что полдень еще не наступил) я и не осознавал, в какой тоске пребывает эта молодая женщина в красном платье и белых кроссовках. И сколь уверовала она в неизбежность потери ребенка.
  
  — Отлично! Я очень рад, Мэтти.
  
  — И все благодаря вам. Если б вы были рядом, я бы вас расцеловала.
  
  — Он сказал, что победа может остаться за вами, не так ли?
  
  — Да.
  
  — И вы ему поверили.
  
  — Да! — Радости в голосе чуть поубавилось. — Он не пришел в восторг, узнав, что вчера вы обедали у нас.
  
  — Естественно. Иначе и быть не могло.
  
  — Я объяснила, что ели мы во дворе, а он ответил, что для того, чтобы пошли сплетни, достаточно провести в трейлере шестьдесят секунд.
  
  — На это я могу сказать, что он невысокого мнения о сексуальных способностях янки. Но, с другой стороны, он же из Нью-Йорка.
  
  Она смеялась дольше, чем заслуживала моя маленькая шутка. Почему? От облегчения, что у нее наконец-то появились двое защитников? Или потому что секс для нее теперь под запретом? Лучше не задаваться этим вопросом.
  
  — Ругать он меня не ругал, но ясно дал понять, чтобы больше такого не повторялось. А вот когда все закончится, я приглашу вас на настоящий пир. Будет все, что вы захотите, и как вы захотите.
  
  «Все, что вы захотите, и как вы захотите». И она, клянусь Богом, абсолютно не понимала, что ее слова можно истолковать в ином аспекте, тут я мог поспорить на что угодно. На мгновение я закрыл глаза и улыбнулся. Почему нет? Она так хорошо говорила, особенно, если очистить сказанное от того подтекста, что уловил похабный ум Майкла Нунэна. Она же говорила только о том, что исход будет счастливым, как в сказке, при условии, что мы будем храбро следовать выбранному курсу. Если я смогу сдержать себя и не буду пытаться соблазнить молодую женщину, годящуюся мне в дочери, с курса мы точно не сойдем. Если не смогу, возможно, получу то, что заслуживаю. А вот Кира — нет. Она всего лишь пассажир и направление движения автомобиля, в котором она едет, не зависит от ее воли. И мне, решил я, надобно вспоминать об этом перед всяким телодвижением.
  
  — Если судья оставит Дивоура у разбитого корыта, я отвезу вас в Портленд и в «Ночах Ренуа» угощу девятью блюдами французской кухни. Сторроу тоже. Может, даже приглашу эту судебную крысу, с которой встречаюсь в пятницу. Видите, какой я незлопамятный?
  
  — Вы просто чудо, Майк! — Она говорила серьезно. — Я с вами расплачусь, Майк. Сейчас я на мели, но я не всегда буду на мели. Пусть на это у меня уйдет вся жизнь, но я с вами расплачусь.
  
  — Мэтти, вот это уже совсем ни к…
  
  — Расплачусь, — решительно оборвала она меня. — Обязательно. А кое-что сделаю уже сегодня.
  
  — Что же? — полюбопытствовал я. Нравился мне ее голос, веселый, свободный — прямо-таки заключенный, выпущенный на поруки, — но я уже с нетерпением поглядывал на дверь моего кабинета. Я знал, что долго работать не смогу, слишком велик риск превратиться в печеное яблоко, но мне хотелось напечатать еще пару страниц. Делай что хочешь, сказали мне женщины в моих снах. Делай что хочешь.
  
  — Я должна купить Кире большого плюшевого медведя, какие продаются в касл-рокском «Кеймарте». Я скажу ей, что медведя она получает за хорошее поведение, потому что не могу сказать правду. На самом-то деле она заслужила этот подарок благодаря прогулке по разделительной полосе.
  
  — Только не покупайте черного! — вырвалось у меня, прежде чем я понял, что говорю.
  
  — Черного? — в ее голосе слышались недоумение и тревога.
  
  — Мне представляется, что коричневые смотрятся лучше. И в жизни они такие, — попытался я сгладить свою последнюю фразу.
  
  — Понятно. — По голосу чувствовалось, что она собирается дальше пытать меня на предмет цвета медвежьего меха. — Знаете, если вчера вечером я чем-то вас расстроила, пожалуйста, извините. У меня и в мыслях не было…
  
  — Не беспокойтесь. Я не расстроился. Возникли некоторые вопросы, ничего больше. Я практически забыл об этом загадочном свидании Джо. — Ложь, конечно, но, как я представлял себе, во благо.
  
  — И это правильно. Не буду отрывать вас, возвращайтесь к работе. Вам же не терпится, так?
  
  Я удивился:
  
  — С чего вы так решили?
  
  — Не знаю. Просто… — она замолчала. И внезапно в моей голове прозвучали слова, которые она собиралась произнести, но не произнесла:
  
  Этой ночью ты мне снился. Мне снилось, что мы вместе. Мы собирались заняться любовью и один из нас сказал: «Делай что хочешь». А может, мы оба это сказали.
  
  Вероятно, шестое чувство все-таки есть. А может, и седьмое, и восьмое. Просто задействовать их могут далеко не все. А избранные могут, но не всегда.
  
  — Мэтти? Вы на проводе?
  
  — Конечно. Хотите, чтобы я и дальше держала вас в курсе событий? Или будете узнавать все, что вас интересует, от Джона Сторроу?
  
  — Если вы не будете держать меня в курсе, я на вас рассержусь. Капитально рассержусь.
  
  Она рассмеялась:
  
  — Тогда буду. При условии, что в это время вы не будете работать. До свидания, Майк. И большое вам спасибо.
  
  Я с ней попрощался, положил трубку, какое-то время стоял, глядя на старый телефонный аппарат из черного бакелита. Она будет держать меня в курсе, но только когда я не буду работать. Откуда ей знать, в какое время звонить? Она с этим разберется. Я в этом не сомневался. Как не сомневался в том, что она солгала, сказав, что Джо и мужчина в коричневом пиджаке спортивного покроя с кожаными заплатами на локтях пошли к автостоянке. И я знал, что одета сейчас Мэтти в белые шорты и топик. По средам она обходилась без платья или юбки, потому что в этот день библиотека не работала.
  
  Ты же ничего этого не знаешь, ты все выдумываешь.
  
  Но я не выдумывал. Если б выдумывал, одел вы ее во что-нибудь более соблазнительное, как Веселую Вдову из «Секрета Виктории».
  
  Эта мысль потянула за собой другую. Делай что хочешь, сказали они. Обе. Делай что хочешь. Я знал, откуда эта зараза. Отдыхая на Ки-Ларго, я прочитал в «Атлантик мансли» статью о порнографии, написанную какой-то феминисткой. Кем именно, не помню, но точно не Найоми Вулф и не Камиллой Пагли. Женщина употребила эту фразу. Может, Салли Тисдейл? Или мое подсознание искало имя и фамилию, созвучные с Сарой Тидуэлл? Как бы то ни было, она заявляла, что «делай что хочешь» у женщин вызывает эротические ассоциации, тогда как у мужчин — порнографические. Женщины представляют себе, что они произносят эту фразу в соответствующей ситуации, мужчины представляют себе, что фраза эта обращена к ним. И когда, продолжала автор, секс не доставлял удовольствия, то ли из-за чрезмерной доли насилия, то ли из-за стыда, то ли по какой-то иной причине, мужчина всегда обвинял в этом женщину. «Ты этого хотела! — безапелляционно заявлял он. — Перестань лгать и признавайся. Ты именно этого и хотела!»
  
  Журналистка утверждала, что каждый мужчина мечтает услышать от своей партнерши: «Делай что хочешь». Кусай меня, трахай в зад, лижи мои пальцы на ногах, пей вино из моего пупка, причесывай меня, подставляй свою задницу, чтобы я ее отшлепала. Делай что хочешь. Дверь закрылась, мы в спальне, но на самом деле в спальне только ты, а я лишь покорная исполнительница твоих фантазий. У меня нет собственных желаний, собственных потребностей, для меня не существует никаких табу. Делай что хочешь с этой тенью, с этой фантазией, с этим призраком.
  
  Прежде я думал, что журналистка как минимум на пятьдесят процентов несет пургу: предположение, что мужчина может получить настоящее сексуальное удовлетворение лишь превратив женщину в подопытного кролика, в большей степени раскрывает характер наблюдателя, а не участников. Дамочка в полной мере владела соответствующим сленгом и не была чужда остроумию, но из-под всего этого вылезали уши высказывания Сомерсета Моэма, вложенные им в уста Сейди Томпсон, персонажа рассказа «Дождь», написанного восемьдесят лет тому назад: мужчины — животные, эгоистичные животные, все до одного. Но ведь мы, как правило, не животные, пока нас не загоняют за предельную черту. А уж если загоняют, то речь редко идет не о сексе; обычно это вопрос власти. Я слышал аргумент феминисток, будто для мужчин секс и власть — все одно, но подобное утверждение очень уж далеко от правды.
  
  Я направился к кабинету, открыл дверь, и тут за моей спиной вновь зазвонил телефон. Тут же ко мне вернулись, казалось бы, забытые эмоции: злость на телефон, желание вырвать шнур и запустить телефонным аппаратом в стену. Почему они звонят именно тогда, когда я пишу? Почему они не могут… ну… не могут позволить мне делать то, что хочется?
  
  Я усмехнулся и вернулся к столику, заметив на трубке влажный след своей ладони.
  
  — Слушаю.
  
  — Я же просил в ее обществе оставаться на виду.
  
  — И вас с добрым утром, адвокат Сторроу.
  
  — Вы, должно быть, в другом временном поясе, дружище. В Нью-Йорке уже четверть второго.
  
  — Мы пообедали вместе. Во дворе. Действительно, потом я почитал девочке книжку и уложил ее в постель, но…
  
  — Половина местного населения уже думает, что вы трахаетесь без перерыва, а вторая половина придет к тому же выводу, как только я, представляя ее интересы, появлюсь в суде. — Но злости в его голосе не было. Наоборот, по всему чувствовалось, что жизнью он доволен.
  
  — Они смогут заставить вас сказать, кто оплачивает ваши услуги? — спросил я. — На судебном процессе по опеке?
  
  — Нет.
  
  — А в пятницу, когда я буду давать показания?
  
  — Господи, да нет же! Дарджин тут же распрощается с опекунством ad litem, если двинется в этом направлении. Опять же, у них нет основания не касаться секса. Они сосредоточатся на том, что Мэтти пренебрегает материнскими обязанностями и, возможно, грубо обращается с дочерью. Довод, что мать — не монахиня, мог сработать только в фильме «Крамер против Крамера». И потом, у них есть куда более серьезная проблема. — Голос Сторроу радостно зазвенел.
  
  — Какая же?
  
  — Максу Дивоуру восемьдесят пять лет и он разведен. Более того, разведен дважды. Прежде чем доверить опеку над ребенком мужчине такого возраста, необходимо принять во внимание вторичную опеку. Это, между прочим, очень важный момент, сравнимый с обвинениями матери в пренебрежении своими обязанностями и жестоком отношении к ребенку.
  
  — В чем конкретно ее обвиняют? Вы знаете?
  
  — Нет. И Мэтти не знает, потому что все сфабриковано. Она, между прочим, милашка…
  
  — Я это заметил.
  
  — …и станет отличной свидетельницей. Жду не дождусь личной встречи с ней. А пока не уводите меня в сторону. Мы говорили о вторичной опеке, так?
  
  — Так.
  
  — У Дивоура есть дочь, которая признана психически ненормальной и содержится в закрытой клинике где-то в Калифорнии… вроде бы в Модесто. Не слишком удачный кандидат в опекуны.
  
  — Не слишком.
  
  — Его сыну, Роджеру… — я услышал шуршание страниц, — пятьдесят девять лет. Тоже — не мальчик. Однако в наши дни многие в его возрасте становятся отцами. Люди у нас храбрые. Но Роджер — гомосексуалист.
  
  Я вспомнил, что Билл Дин на это мне намекал.
  
  — Вы только что сказали, что секс значения не имеет.
  
  — Наверное, мне следовало сказать, разнополый секс значения не имеет. В некоторых штатах, Калифорния — один из них, однополый секс тоже не имеет значения, или на этот аспект смотрят сквозь пальцы. Но наше дело будет слушаться не в Калифорнии. Оно будет слушаться в Мэне, где люди без особого энтузиазма встретят известие о том, что маленькую девочку будут воспитывать двое женатых мужчин, в смысле, женатых друг на друге.
  
  — Роджер Дивоур женат? — Признаюсь, тут и я испытал прилив радости. Да, при этом мне стало стыдно: Роджер Дивоур жил, как считал нужным, и едва ли он имел хоть малейшее отношение к планам своего престарелого родителя, но известие Сторроу меня обрадовало.
  
  — Он и инженер-программист Моррис Риддинг завязали брачный узелок в 1996 году. Я выяснил это без труда, проведя компьютерный поиск. И если наше дело дойдет до суда, я постараюсь использовать эту информацию на полную катушку и с максимальной выгодой. Я, конечно, не знаю, что мне дадут сказать, а что — нет, но сделаю все, чтобы нарисовать благостную картину воспитания веселой, яркоглазой маленькой девочки двумя пожилыми геями, которые большую часть времени проводят в «Интернете», рассуждая в «курилках», чем занимаются капитан Керк и мистер Спок[215] после того, как в офицерских каютах гаснет свет. Если у меня будет такой шанс, я им воспользуюсь.
  
  — Жестоко, знаете ли. — По моему тону чувствовалось, что мне хочется, чтобы Сторроу разубедил меня, может, даже высмеял, но этого не произошло.
  
  — Разумеется, жестоко. Все равно, что на полной скорости въехать на тротуар и сбить двух прохожих. Роджер Дивоур и Моррис Риддинг не распространяют наркотики, не развращают маленьких мальчиков, не грабят старушек. Но это опека, а в делах об опеке препарировать человеческое существо словно насекомое даже проще, чем в бракоразводном процессе. А что меня особенно бесит, так это наглая прямота Макса Дивоура. Он ведь прибыл в свой родной город с одной единственной целью — отсудить ребенка у любящей матери.
  
  Я улыбнулся, представив себе моего адвоката, стоящего с ружьем у кроличьей норки, поглядывающего на воткнутую рядом табличку с надписью:
  
   ДИВОУР
  
  — И мое послание Дивоуру очень простое: цена ребенка поднялась. Возможно, зашкалила за ту сумму, которую он может себе позволить.
  
  — Вы несколько раз повторили: если дело дойдет до суда. Вы думаете, существует вероятность того, что Дивоур отступит?
  
  — И очень большая. Я бы даже сказал, что по-другому и быть не может, не будь он таким старым и не войди у него в привычку всегда добиваться своего. Опять же, вопрос в том, возобладает ли его здравомыслие над упрямством. По приезде к вам я постараюсь встретиться с ним и с его адвокатом, но пока мне не удалось пробиться дальше секретаря.
  
  — Роджетт Уитмор?
  
  — Нет, думаю, она стоит на ступень выше. С ней я тоже еще не говорил. Но поговорю.
  
  — Попробуйте также пообщаться с Ричардом Осгудом или Джорджем Футменом, — посоветовал я. — Они оба смогут связать вас с Дивоуром или его адвокатом.
  
  — Я все равно хочу переговорить с этой Уитмор. Такие мужчины, как Дивоур, с возрастом все больше доверяют своим личным помощникам, и, возможно, именно она может уговорить его дать задний ход. Она же может доставить нам массу неприятностей. Потому что в ее силах убедить его продолжить борьбу. То ли она уверена в его победе, то ли ей хочется поприсутствовать при жаркой драчке. Опять же, она может выйти за него замуж.
  
  — Замуж? За него?
  
  — Почему нет? Он может подписать с ней брачный контракт, ограничивающий ее права на наследство, причем мне не удастся добиться его представления в суд, точно так же, как и его адвокатам не узнать через суд, кто нанял адвоката Мэтти, и это повысит его шансы.
  
  — Джон, я видел эту женщину. Ей под семьдесят, а то и больше.
  
  — Но она — потенциальный женский игрок в деле об опеке над маленькой девочкой и может стать промежуточным звеном между Дивоуром и женатыми геями. Мы должны помнить об этом.
  
  — Хорошо. — Я вновь взглянул на дверь кабинета, но желание работать уже поубавилось. Бывают моменты, когда надо закругляться, хочешь ты этого или нет. Такой момент для меня уже наступил. Может, вечером…
  
  — Адвоката, которого я вам нашел, зовут Ромео Биссонетт. — Он помолчал. — Неужели это его настоящее имя?
  
  — Он из Льюистона?
  
  — Да, а как вы узнали?
  
  — Потому что в Мэне, а особенно в Льюистоне, детей так называют. Я должен с ним встретиться? — Встречаться с Ромео мне не хотелось. До Льюистона пятьдесят миль двухполосного шоссе, которые придется ползти между кемперами и «Виннебаго»[216]. А я бы предпочел искупаться и вздремнуть. Только безо всяких сновидений.
  
  — В этом нет нужды. Позвоните ему, обменяйтесь парой слов. Он — предохранительная сетка, не более того. Подаст протест, если в своих вопросах Дарджин обойдет инцидент, имевший место Четвертого июля. Об инциденте говорите правду, всю правду и ничего кроме правды. Это понятно?
  
  — Да.
  
  — Переговорите с ним заранее, а встретитесь уже в пятницу в… подождите… это где-то здесь… — Вновь зашелестели страницы записной книжки. — Встретитесь с ним в закусочной на Сто двадцатом шоссе в четверть десятого. Выпьете кофе. Познакомитесь поближе, может, поспорите насчет того, кому оплачивать чек. Я же хочу как можно больше времени провести с Мэтти. Нам, возможно, потребуется частный детектив.
  
  — Мне нравится ход ваших мыслей.
  
  — Само собой. Счета я буду посылать Голдэкру, он — вашему агенту, а ваш агент…
  
  — Нет, — остановил я его. — Пусть Голдэкр посылает сюда мне. Гарольд — еврейская мамаша. И сколько мне это будет стоить?
  
  — Минимум семьдесят пять тысяч долларов, — без запинки ответил Сторроу. Не слышалось в голосе и извиняющихся ноток.
  
  — Не говорите Мэтти.
  
  — Хорошо. Вы уже почувствовали, что живете, Майк?
  
  — Между прочим, да, — подумав, ответил я.
  
  — За семьдесят пять тысяч долларов и должны были почувствовать.
  
  Мы распрощались. Я положил трубку на рычаг и подумал о том, что за последние пять дней пережил больше, чем за четыре последних года.
  * * *
  
  Телефон больше не звонил, и мне удалось добраться до стола, но я уже точно знал, что с работой на сегодня все. Сел за машинку, пару раз нажал клавишу RETURN и начал писать план следующей страницы в нижней части той, над которой работал, когда звонок оторвал меня от дела. До чего же мерзопакостное изобретение этот телефон, как мало хороших вестей получаем мы с его помощью. Сегодня, однако, исключение из общего правила, с улыбкой подумал я. Я работал. Работал! Часть моего сознания наслаждалась тем, что я сидел за столом, дышалось мне легко, сердце билось ровно, будущее, во всяком случае, профессиональное, казалось безоблачным. Я написал:
  
   (СЛЕД.: Дрейк — Рейфорду.
  
   Останавливается у лотка с овощами, чтобы поговорить с парнем, который стоит за лотком, старый знакомец, ему нужно колоритное имя. Соломенная шляпа. Футболка с кем-то из Диснейленда. Говорят они о Шеклефорде.)
  
  Я вытащил страницу из каретки, положил ее поверх уже отпечатанных и дописал ручкой:
  
   Позвонить Теду Розенкрайфу насчет Рейфорда.
  
  Розенкрайф, отслуживший свое моряк, жил в Дерри. Я пользовался его услугами при подборе материала для нескольких книг. Для одной он предоставил мне описание процесса изготовления бумаги, для второй — сведения о миграции некоторых перелетных птиц, для третьей — особенности архитектуры погребальных комнат пирамид. Мне всегда требовались «основные сведения», а не «полный объем информации». Свои произведения я предпочитал не перегружать конкретикой. Стиль Артура Хейли не по мне. Такие книги я и читать не могу, не то что писать. «Основные сведения» позволяли мне оживлять фон повествования. Рози это знал, и мы отлично сработались.
  
  На этот раз мне хотелось получить основные сведения о флоридской тюрьме Рейфорда, особенно о той ее части, где приводились в исполнение смертные приговоры. Интересовала меня и психология серийных убийц. Я подумал, что Рози будет рад моему звонку, точно так же, как радовался ему я.
  
  Я взял со стола восемь напечатанных через два интервала страниц и скоренько проглядел каждую, не переставая удивляться их существованию. Неужели они действительно вышли из-под моей руки?
  
  Содержание мне понравилось. Все четыре года писательского воздержания ко мне продолжали приходить идеи, тут никакого психологического барьера не возникало. Одна мне приглянулась особенно, именно на основе таких и пишутся бестселлеры, но только тогда я лишился способности писать. Еще с десяток идей попадало в категорию «очень неплохие». Некоторые, появившись, тут же начинали разрастаться, словно волшебное зернышко Джека. Но в большинстве своем они сверкали, как падающие звездочки, возникая, когда я вел автомобиль, гулял или вечером лежал в кровати, ожидая, когда сон смежит мне веки. А потом пропадали вовсе или таки превращались в романы.
  
  Именно из такой «звездочки» родился «Мужчина в красной рубашке». Как-то раз я увидел мужчину в ярко-красной рубашке, который мыл витрину универмага «Джей-Си Пенни» в Дерри, еще до того, как «Пенни» перебазировался в торговый центр. Молодой человек и девушка прошли под лестницей… Как известно, это очень плохая примета. Впрочем, эти двое не знали, где они шли: держались за руки, смотрели друг другу в глаза, двое влюбленных, забывших о существовании окружающего мира. Высокий молодой человек головой едва не задел ног мойщика. Если б задел, тот точно свалился бы с лестницы.
  
  Этот эпизод уместился в пять секунд. А вот «Мужчину в красной рубашке» я писал пять месяцев. Хотя на самом деле на создание книги ушло мгновение. В реальном мире голова молодого человека и ноги мойщика разминулись, я же представил себе, что будет при их соприкосновении. А написать книгу — дело техники.
  
  Идея, которую я начал разрабатывать, не входила в число Действительно Великих Идей Майка (голос Джо настаивал на прописной букве в начале каждого слова), однако могла считаться звездочкой. Не имела они никакого отношения и к моим прежним готическим изыскам (на этот раз меня не могли бы назвать Ви-Си Эндрюс с членом). Однако добротность замысла не вызывала сомнений, отсюда и плодотворная утренняя работа.
  
  Главного злодея звали Энди Дрейк. Частный детектив с Ки-Ларго. Сорока лет, разведенный, отец трехлетней дочери. Знакомство с ним происходило в Ки-Уэст, в доме Реджины Уайтинг. У миссис Уайтинг тоже была дочка, только пятилетняя. Мужем миссис Уайтинг был очень богатый владелец строительной фирмы, который понятия не имел о том, что стало известно Энди Дрейку: до 1992 года Реджину Тейлор Уайтинг звали Тиффани Тейлор и она работала в Майами девушкой по вызовам, причем высшего разряда.
  
  Все это я напечатал до первого телефонного звонка. Но я уже знал, что за этим последует, поэтому в ближайшие несколько дней меня ждала рутинная работа, при условии, что я не лишусь чудесным образом вернувшейся ко мне способности писать книги.
  
  Однажды, когда Карен Уайтинг было три года, зазвонил телефон. Мама и дочка в это время сидели в маленьком бассейне во внутреннем дворике. Реджина сначала хотела попросить слугу ответить на звонок, но потом решила взять трубку сама: мужчина, который работал у них постоянно, свалился с гриппом, а обращаться к тому, что прислали на замену, она сочла неудобным. Наказав дочери сидеть, не шевелясь, Реджина выпрыгнула из бассейна, чтобы снять телефонную трубку. Карен подняла руку — отгородиться от волны, поднятой матерью — и при этом выронила куклу, которую мыла. Наклонилась, чтобы поднять ее со дна, и тут ее волосы втянуло в трубу, по которой мощный насос откачивал воду, обеспечивая циркуляцию (статья о подобном фатальном инциденте, прочитанная мною два или три года тому назад, как раз и стала отправной точкой сюжета).
  
  Именно слуга, человек без имени, в рубашке цвета хаки, присланный на два-три дня, увидел, что произошло, и бросился к бассейну прыгнул в воду и вытащил ребенка. Часть волос и кусок кожи так и остались на дне. Он сделал девочке искусственное дыхание, и она задышала вновь (мне не терпелось написать этот колоритный, вибрирующий от эмоций эпизод). Потом он отказывается от всех предложений о компенсации, которые как из рога изобилия сыплются изо рта потрясенной, чуть ли не бьющейся в истерике мамаши. Но в конце концов оставляет ей свой адрес, чтобы его смог поблагодарить и ее муж. Как выясняется, и адрес, и имя с фамилией, Джон Сэнборн, оказываются фальшивыми.
  
  Двумя годами позже добропорядочная жена, которая в прошлом вела совсем другую жизнь, видит фотографию мужчины, спасшего ее ребенка, на первой полосе майамской газеты. В статье указано, что его зовут Джон Шеклефорд и он арестован за изнасилование девятилетней девочки. Более того, он подозревается в совершении чуть ли не сорока других убийств, в основном детей. «Вы поймали Бейсболиста? — выкрикнет один из репортеров на пресс-конференции. — Вы поймали Бейсболиста?»
  
  — Что ж, — сказал я себе, спускаясь вниз, — полиция ответит, что сомнений в этом нет.
  
  В этот день слишком много катеров бороздило поверхность озера, так что от купания нагишом пришлось отказаться. Я надел плавки, перебросил полотенце через плечо и пошел вниз по лестнице-тропе, той самой, что в моем сне освещалась бумажными фонариками. Чтобы смыть пот ночных кошмаров и неожиданных утренних трудов.
  
  «Сару-Хохотушку» отделяют от озера тридцать три ступеньки-шпалы. Четыре или пять остались позади, когда до меня наконец-то дошло, что случилось. Губы у меня задрожали. Деревья, вода, небо — все расплылись перед глазами. Из горла вырвался сдавленный стон. Колени подогнулись, я плюхнулся на шпалу-ступеньку. На какое-то мгновение мне показалось, что все уже позади, ложная тревога, но слезы покатились градом. Я ухватил зубами край полотенца, чтобы не рыдать в голос. Боялся, что меня услышат на каком-нибудь катере и подумают, что кого-то убили.
  
  Я оплакивал бесцельно прожитые годы — годы без Джо, без друзей, без работы. Я плакал из благодарности — я вновь обрел возможность работать. Разумеется, полной уверенности у меня не было и быть не могло — восемь страниц ничего не доказывали, но я все-таки склонялся к мысли, что худшее позади. И я плакал из страха, как плачем мы все, попав в ужасную передрягу и выйдя из нее живыми. Я плакал, потому что внезапно понял: со дня смерти Джо я шагал по белой линии, прочерченной посреди мостовой и разделяющей встречные полосы движения. И каким-то чудом меня перенесли в безопасное место. Я и представить себе не мог, кому я обязан своим спасением, но вот это как раз волновало меня в последнюю очередь — ответ на этот вопрос я мог поискать и в другой день.
  
  Я выплакал все, что мог. А потом спустился к озеру и поплыл. Вода быстро охладила мое разгоряченное тело: я словно заново родился.
  Глава 15
  
  — Назовите ваше имя и фамилию для внесения в протокол.
  
  — Майкл Нунэн.
  
  — Ваш адрес?
  
  — Постоянно проживаю по адресу — Дерри, Бентон-стрит, четырнадцать, но у меня также есть дом в Тэ-Эр-90, на озере Темный След. Почтовый адрес — абонентский ящик номер восемьсот тридцать два. Дом находится на Сорок второй дороге, отходящей от Шестьдесят восьмого шоссе.
  
  Элмер Дарджин, опекун ad litem Киры Дивоур, помахал пухлой ручкой перед лицом, то ли отгоняя назойливое насекомое, то ли показывая мне, что пора ставить точку. В принципе я бы с ним согласился, но, откровенно говоря, мне хотелось продолжить, взяв пример с маленькой девочки из «Нашего города», которая сказала, что ее адрес — Гроверс Корнер, штат Нью-Хемпшир, Америка, Северное полушарие, Земля, Солнечная система, галактика Млечный Путь, Мир Господень. Наверное, потому, что я нервничал. Дожив до сорока лет, я никогда не участвовал в судебном процессе. И хотя находились мы в конференц-зале адвокатской конторы «Дарджин, Питерс и Джарретт» на Мостовой улице в Касл-Роке, я полагал, что для меня процесс уже начался.
  
  Тут необходимо упомянуть об одной мелочи, которая очень удивила меня. Стенографист пользовался не привычной машинкой с клавишами, похожей на арифмометр, а стеномаской, которая закрывала нижнюю половину его лица. Такие я видел только в старых черно-белых гангстерских фильмах, в которых Дэн Дурие[217] и Джон Пэйн[218] разъезжали в изрешеченных пулями «бьюиках», с суровыми лицами и дымящимся «Кэмелом» во рту. Чем-то стенографист напоминал пилота допотопного истребителя, какие давно уже отправлены на свалку истории. Странное он являл собой зрелище, а уж особенно странным казалось его монотонное бормотание: стенографист повторял все, сказанное присутствующими.
  
  — Благодарю вас, мистер Нунэн. Моя жена прочитала все ваши книги и говорит, что вы — ее любимый писатель. Я хочу, чтобы это внесли в протокол. — Дарджин добродушно хохотнул. Почему нет? Толстякам свойственно добродушие. Толстяков я, надо сказать, люблю. Большую их часть. Потому что необъятная талия обычно свидетельствует о легком характере. Но есть среди них подвид, который я называю Злобные маленькие толстяки. С ЗМТ лучше не связываться, если, конечно, можно этого избежать. Они сожгут твой дом и изнасилуют твою собаку, если ты дашь им половинку повода и четвертушку шанса. Редко кто из них вытягивается до пяти футов и двух дюймов[219] (по моим прикидкам, рост Дарджина), а в большинстве своем не дотягивают и до пяти футов. Они часто улыбаются, но улыбка не затрагивает их глаза. Злобные маленькие толстяки ненавидят весь мир. А особенно люто они ненавидят тех, кто может посмотреть вниз и увидеть свои ноги. Я мог, хотя уже и с трудом.
  
  — Пожалуйста, мистер Дарджин, передайте вашей жене, что я ей искренне признателен за столь высокую оценку Я уверен, что она может порекомендовать вам лучшую из моих книг.
  
  Дарджин вновь хохотнул. Справа от него хихикнула его помощница, очаровательная молодая женщина, похоже, только что, максимум семнадцать минут тому назад, окончившая юридическую школу. Слева от меня фыркнул Ромео Биссонетт. В углу самый старый в мире пилот «Ф-111» продолжал бормотать в свою стеномаску.
  
  — Я подожду экранизации, — ответил Дарджин.
  
  И глазки его злобненько блеснули, словно он знал, что ни по одной из моих книг полнометражного фильма так и не сняли, а телефильм по роману «Быть вдвоем», мягко говоря, не снискал лавров. Я надеялся, что на этом мы с комплиментами покончили.
  
  — Я — опекун ad litem Киры Дивоур, — продолжил Дарджин. — Вы знаете, что это означает, мистер Нунэн?
  
  — Вроде бы знаю.
  
  — Это означает, — Дарджин предпочел меня не услышать, — что я назначен судьей Рэнкортом, с тем чтобы определить, когда и как интересы Киры Дивоур будут защищены наилучшим образом, если дело об опеке будет передано в суд. Судья Рэнкорт не обязан выносить решение, исходя из моих рекомендаций, но в большинстве случаев судья поддерживает мнение опекуна ad litem.
  
  Он смотрел на меня, сложив ручки на чистом, без единой записи блокноте. Зато его миловидная помощница строчила как пулемет. Возможно, она не доверяла пилоту истребителя. Дарджин же держал паузу, словно ожидая аплодисментов.
  
  — Вы задали вопрос, мистер Дарджин? — полюбопытствовал я и тут же получил от Ромео Биссонетта пинок в колено. Я даже не повернулся к нему: и так понял, что пинок не случайный.
  
  Дарджин надул пухлые губки. На его блестящей лысине осталось с десяток аккуратно уложенных волосинок. Он оценивающе посмотрел на меня. Во взгляде читалась многовековая ненависть Злобных маленьких толстяков. Да уж, время комплиментов прошло.
  
  — Нет, мистер Нунэн, вопроса я вам не задавал. Просто подумал, что вам интересно знать, а почему мы лишили вас возможности провести это прекрасное утро на озере. Наверное, ошибся. А теперь, если…
  
  Послышался стук в дверь, вслед за чем в конференц-зале появился наш общий знакомец Джордж Футмен. На сей раз не в кливлендском прикиде, а в униформе помощника шерифа. С широким кожаным ремнем и револьвером в кобуре. Оценивающе обозрел бюст помощницы Дарджина, достоинства которого подчеркивала блузка из синего шелка, протянул ей папку и кассетный магнитофон. Прежде чем уйти, коротко глянул на меня. Я тебя помню, дружище, говорил его взгляд. Остряк-писатель, который за свидание много не берет.
  
  Ромео Биссонетт наклонил ко мне голову. Его рот оказался рядом с моим ухом.
  
  — Пленка Дивоура, — выдохнул он. Я кивнул, показывая, что все понял, и вновь сосредоточился на Дарджине.
  
  — Мистер Нунэн, вы встречались с Кирой Дивоур и ее матерью, Мэри Дивоур, не так ли?
  
  Как могла Мэри стать Мэтти, изумился я, а потом все понял, точно так же, как понял, откуда взялись шорты и топик. Когда Ки попыталась произнести «Мэри», у нее получилось «Мэтти».
  
  — Мистер Нунэн, мы вас задерживаем?
  
  — В сарказме надобности нет, не так ли? — вмешался Биссонетт, не повышая голоса. Однако взгляд, брошенный на него Элмером Дарджином, ясно говорил, что как только ЗМТ захватят власть над миром, Биссонетт отправится на каторгу с первой же партией заключенных.
  
  — Извините, — вставил я, прежде чем Дарджин успел ответить. — Отвлекся на пару секунд.
  
  — Пришла новая идея для романа? — Дарджин широко улыбнулся. В пиджаке спортивного покроя он очень уж напоминал жабу. Он повернулся к старому пилоту, приказал вычеркнуть свою последнюю фразу и повторил вопрос насчет Киры и Мэтти.
  
  — Да, — ответил я, — я с ними встречался.
  
  — Один раз или больше, чем один?
  
  — Больше, чем один.
  
  — Сколько раз вы с ними встречались?
  
  — Два.
  
  — Вы также разговаривали с Мэри Дивоур по телефону?
  
  Не нравились мне эти вопросы. Я чувствовал, куда он клонит.
  
  — Да.
  
  — Сколько раз?
  
  — Трижды. — Последний раз мы говорили вчера. Она предложила мне присоединиться к ней и Джону Сторроу. Они договорились встретиться за ленчем в городском парке. Действительно, где же еще встречаться с симпатичной девушкой, как не у всех на глазах, тем более что роль дуэньи сыграет Нью-йоркский адвокат.
  
  — Вы разговаривали по телефону с Кирой Дивоур?
  
  Странный, однако, вопрос. Никто не предупреждал меня, что его могут задать. Полагаю, Дарджин об этом догадывался.
  
  — Мистер Нунэн?
  
  — Да, один раз я с ней разговаривал.
  
  — Вы можете пересказать нам ваш разговор?
  
  — Ну… — я вопросительно посмотрел на Биссонетта, но никакой помощи не получил.
  
  Очевидно, он тоже не знал, как вести себя в сложившейся ситуации. — Мэтти…
  
  — Извините. — Дарджин наклонился ко мне. Вперился в меня взглядом. Глазки едва виднелись меж розовых складок. — Мэтти?
  
  — Мэтти Дивоур. Мэри Дивоур.
  
  — Вы называете ее Мэтти?
  
  — Да, — ответил я и едва подавил нестерпимое желание добавить: «В постели! Именно так я называю ее в постели! «О, Мэтти, не останавливайся, не останавливайся! Я сейчас кончу!» — Так она представилась при нашей встрече. Мы познакомились…
  
  — Мы до этого еще дойдем, а сейчас меня интересует ваш телефонный разговор с Кирой Дивоур. Когда вы говорили с ней?
  
  — Вчера.
  
  — Девятого июля 1998 года.
  
  — Да.
  
  — Кто звонил?
  
  — Мэт… Мэри Дивоур. — А теперь он спросит, зачем она звонила, подумал я, и я отвечу, что она хотела договориться о еще одном секс-марафоне, а в прелюдии мы намеревались угощать другу друга вишней в шоколаде, рассматривая фотоснимки обнаженных карликов.
  
  — Как получилось, что трубка перешла к Кире Дивоур?
  
  — Она спросила у матери, может ли она поговорить со мной. Я слышал, как она говорила Мэтти, что ей надо мне кое-что рассказать.
  
  — И о чем она хотела вам рассказать?
  
  — О своей первой пенистой ванне.
  
  — Она также сказала вам, что кашляла?
  
  Я молча смотрел на него. В этот момент я понял, почему люди ненавидят адвокатов, особенно если они не на твоей стороне и знают свое дело.
  
  — Мистер Нунэн, вы хотите, чтобы я повторил вопрос?
  
  — Нет. — Мне хотелось знать другое: откуда у него эта информация? Они поставили «жучка» на телефонную линию Мэтти? Или на мою? На обе? Наверное, впервые я осознал, каково противостоять полумиллиарду долларов. И такими деньгами можно поставить «жучки» на много телефонов. — Она сказала, что ее мать гнала на нее пену и она закашлялась. Но она…
  
  — Благодарю вас, мистер Нунэн, теперь давайте…
  
  — Позвольте ему закончить, — оборвал Дарджина Биссонетт. Как мне показалось, он не рассчитывал, что его участие будет столь активным, но ему это даже нравилось. Сидел он, конечно, с сонным видом, но ничего не упускал. — Мы не в зале суда, и вы не ведете перекрестный допрос.
  
  — Я должен превыше всего ставить благополучие маленькой девочки. — Помпезность фразы не очень-то вязалась с его намерениями. — И к своим обязанностям я отношусь очень серьезно. Если вам кажется, что я придираюсь к вам, мистер Нунэн, прошу меня извинить.
  
  Я не нуждался в его извинениях.
  
  — Я лишь хотел отметить, что Ки смеялась, рассказывая мне об этом. Она сказала, что они с матерью устроили пенную битву. И ее мать смеялась, когда девочка передала ей трубку.
  
  Дарджин открыл папку, которую принес ему Футмен, и пролистывал находящиеся в ней бумаги, словно и не слышал моих слов.
  
  — Ее мать… Мэтти, как вы ее называете.
  
  — Да. Мэтти, как я ее называю. Как вы узнали о том, что мы разговаривали по телефону?
  
  — Это не ваше дело, мистер Нунэн. — Он выбрал нужный листок и закрыл папку. Подержал его на весу, как врач, разглядывающий рентгеновский снимок, и я увидел на нем текст, напечатанный через один интервал.
  
  — Давайте вернемся к вашей первой встрече с Мэри и Кирой Дивоур. Она произошла четвертого июля, не так ли?
  
  — Да.
  
  Дарджин покивал.
  
  — Утром четвертого июля. Первой вы встретили Киру Дивоур?
  
  — Да.
  
  — Вы встретили ее первой, потому что Мэри Дивоур с ней в тот момент не было, так?
  
  — Ваш вопрос сформулирован неудачно, мистер Дарджин, но полагаю, что ответ на него — да.
  
  — Я польщен, что мою речь корректирует писатель, книги которого не покидают списки бестселлеров. — Дарджин улыбался. Улыбка предполагала, что он хотел бы видеть меня рядом с Ромео Биссонеттом в партии каторжников. — Расскажите нам о вашей первой встрече, сначала с Кирой Дивоур, а потом с Мэри Дивоур. Или с Мэтти, если это имя нравится вам больше.
  
  Я рассказал. Когда я закончил, Дарджин поставил перед собой кассетный магнитофон. Ногти его пухлых пальцев блестели совсем как губы.
  
  — Мистер Нунэн, вы могли задавить Киру, не так ли?
  
  — Ни в коем разе. Я ехал со скоростью тридцать пять миль в час, как того и требовал знак ограничения скорости. И времени, чтобы остановиться, мне хватило с лихвой.
  
  — Допустим, вы ехали бы с противоположной стороны, держа путь на север, а не на юг. Хватило бы вам времени, чтобы остановиться?
  
  Пожалуй, забота об интересах ребенка прозвучала только в этом вопросе. У того, кто выскакивал из-за поворота, времени, конечно же, было меньше. Но…
  
  — Да, — ответил я.
  
  Брови Дарджина взлетели вверх:
  
  — Вы в этом уверены?
  
  — Да, мистер Дарджин. Возможно, мне пришлось бы чуть сильнее надавить на тормоз, но…
  
  — При скорости тридцать пять миль в час?
  
  — Да, при скорости тридцать пять миль в час. Я же говорил вам, именно эта цифра указана на…
  
  — …на знаке ограничения скорости, регулирующем движение на этом участке Шестьдесят восьмого шоссе. Да, вы мне об этом говорили. Безусловно, говорили. Как по-вашему, многие водители соблюдают скоростной режим на этом участке дороги?
  
  — С 1993 года я практически не бывал в Тэ-Эр, поэтому…
  
  — Перестаньте, мистер Нунэн. Это же не эпизод из вашей книги. Просто отвечайте на мои вопросы, а не то мы просидим здесь до вечера.
  
  — Я делаю все, что в моих силах, мистер Дарджин.
  
  Он вздохнул:
  
  — Коттедж на озере Темный След вы купили в восьмидесятых, не так ли? С тех пор режим ограничения скорости на участке Шестьдесят восьмого шоссе, где расположены супермаркет, почта и авторемонтная мастерская Дика Брукса, это место еще называют Северной деревней, не изменился, не правда ли?
  
  — Нет, — признал я.
  
  — Тогда вернемся к моему исходному вопросу: как по-вашему, многие водители на этом участке дороги сбрасывают скорость до тридцати пяти миль в час?
  
  — Точно сказать не могу, такой статистики у меня нет, но, полагаю, многие едут быстрее.
  
  — Желаете заслушать показания помощника шерифа Футмена, мистер Нунэн? Он убежден, что в Тэ-Эр-90 чаще всего водители штрафуются за превышение скорости именно на этом участке дороги.
  
  — Не хочу, — честно ответил я.
  
  — Пока вы разговаривали с Кирой Дивоур, а потом с Мэри Дивоур, мимо проезжали другие автомобили?
  
  — Да.
  
  — Сколько?
  
  — Не помню. Наверное, два.
  
  — А может, и три?
  
  — Возможно.
  
  — Пять?
  
  — Нет, меньше.
  
  — Но назвать точную цифру вы не можете?
  
  — Нет.
  
  — Потому что Кира Дивоур была очень расстроена?
  
  — Наоборот, для своего возраста она держалась…
  
  — Она плакала в вашем присутствии?
  
  — Ну, да.
  
  — Мать довела ее до слез?
  
  — Это несправедливо.
  
  — Так же несправедливо, как и отпускать трехлетнего ребенка погулять на шоссе, или, по вашему мнению, менее несправедливо?
  
  — Прекратите, — подал голос мистер Биссонетт. На его лице читалась печаль.
  
  — Я снимаю вопрос, — ответил Дарджин.
  
  — Который из двух? — уточнил я. Он устало взглянул на меня, показывая, что ему постоянно приходится иметь дело с такими говнюками и к нашим выходкам он привык.
  
  — Сколько автомобилей проехало мимо вас за время вашего общения с Дивоурами? То есть начиная с того момента, как вы взяли девочку на руки и унесли в безопасное место, и до их отъезда?
  
  Мне очень не понравилось упоминание «безопасного места», но я еще формулировал ответ, а старик уже успел прошептать вопрос в свою стеномаску. А в общем-то именно это я и сделал. Против истины не попрешь.
  
  — Я же сказал, что точно не знаю.
  
  — Но предположить-то вы можете?
  
  — Скорее всего, три.
  
  — Включая автомобиль Мэри Дивоур? Она ехала на… — Он сверился с бумажкой, которую выудил из папки, — …на джипе «скаут» модели 1982 года.
  
  Я вспомнил, как Ки отметила: «Мэтти едет быстйо», — и понял, куда клонит Дарджин. Но воспрепятствовать не мог.
  
  — Да, включая и автомобиль Мэтти. Она приехала на «скауте». Какого года, не знаю.
  
  — Она ехала со скоростью, меньшей разрешенной, равной разрешенной или превышала установленный предел скорости, когда проскочила мимо того места, где стояли вы с Кирой на руках?
  
  Конечно, она мчалось как минимум со скоростью пятьдесят миль в час, но я ответил Дарджину, что точно сказать не могу. Он убеждал меня поднапрячься и вспомнить (я понимаю, накидывать петлю на шею другого человека для вас в новинку, мистер Нунэн, но у вас получится, если вы постараетесь), но я вежливо свел на нет все его усилия.
  
  Он опять взялся за бумажку.
  
  — Мистер Нунэн, вас, наверное, удивит, но два свидетеля, Ричард Брукс-младший, владелец «Автомастерской Дикки», и Ройс Меррилл, бывший плотник, ныне пенсионер, утверждают, что ехала миссис Дивоур гораздо быстрее разрешенных тридцати пяти миль.
  
  — Не знаю. Меня больше занимала маленькая девочка.
  
  — Ройс Меррилл считает, что она мчалась со скоростью шестьдесят миль в час.
  
  — Это нелепо. На такой скорости при резком торможении джип бы занесло, и она оказалась бы в кювете.
  
  — Тормозной след, измеренный помощником шерифа Футменом, свидетельствует о том, что в момент торможения скорость джипа как минимум равнялась пятидесяти милям в час. — В голосе отсутствовали вопросительные интонации, однако Дарджин с вызовом смотрел на меня, как бы предлагая вступить в спор, отстаивая заведомо ложное утверждение. Я на это не клюнул. Дарджин сложил пухлые ручки на груди, чуть наклонился вперед.
  
  — Мистер Нунэн, если бы вы не перенесли Киру Дивоур на обочину… Если бы вы не спасли ее… могла бы мать Киры Дивоур задавить ее?
  
  Как я мог ответить на этот более чем серьезный вопрос? Биссонетт не спешил мне на помощь, предпочитал строить глазки симпатичной помощнице Дарджина. Я подумал о книге, которую Мэтти читала в паре с «Бартлеби» — роман Норта Паттерсона «Молчаливый свидетель». В отличие от адвокатов Гришема паттерсоновские практически всегда знали, что надо делать и как. «Я возражаю, ваша честь, вопрос требует умозаключений со стороны свидетеля».
  
  Я пожал плечами:
  
  — К сожалению, не могу сказать. Оставил магический кристалл дома.
  
  Вновь я заметил злость, сверкнувшую в глазах Дарджина.
  
  — Мистер Нунэн, я могу заверить вас, что лучше бы вам ответить на вопрос сейчас. Потому что в противном случае вас вызовут сюда из Малибу, Файр-Айленда или любого другого места, где вы будете писать свой следующий опус, чтобы получить честный ответ.
  
  Я снова пожал плечами:
  
  — Вызовут так вызовут. Говорю вам, мое внимание сосредоточилось на ребенке. Я не могу сказать, с какой скоростью ехала мать девочки, я также не знаю, какова острота зрения Ройса Меррилла и тот ли тормозной след замерял помощник шерифа Футмен. Уверяю вас, на том участке дороги стерто много резины. Допустим, она ехала со скоростью пятьдесят миль в час. Пусть даже пятьдесят пять. Ей двадцать один год, Дарджин. У водителей в этом возрасте отменная реакция. Она наверняка с легкостью объехала бы девочку.
  
  — Я думаю, достаточно.
  
  — Почему? Вы затыкаете мне рот, потому что я не говорю тех слов, которые вам хотелось услышать? — ботинок Биссонетта еще раз ткнулся мне в лодыжку, но я и не думал останавливаться. — Если вы на стороне Киры, почему вы ведете себя так, будто вам поручено отстаивать интересы ее деда?
  
  Ехидная улыбка слегка искривила губы Дарджина. Она означала: «Ладно, умник, ты сам на это напросился».
  
  Он чуть пододвинул к себе магнитофон.
  
  — Раз уж вы упомянули деда Киры, мистера Максуэлла Дивоура из Палм-Спрингса, давайте немного поговорим о нем. Не возражаете?
  
  — Это ваш монастырь.
  
  — Вы разговаривали с Максуэллом Дивоуром?
  
  — Да.
  
  — Лично или по телефону?
  
  — По телефону. — Сначала я хотел упомянуть о том, что он каким-то образом раздобыл мой номер, не внесенный в справочник, но потом вспомнил, что его раздобыла и Мэтти, и решил не касаться этой темы.
  
  — Когда это произошло?
  
  — В прошлую субботу, вечером. Четвертого июля. Он позвонил мне, когда я любовался фейерверком.
  
  — И предметом вашего разговора стало утреннее происшествие?
  
  Задавая этот вопрос, Дарджин сунул руку в карман и достал магнитофонную кассету. Нарочитым, показным жестом. В этот момент он более всего напоминал фокусника, который демонстрирует обе стороны шелкового носового платка. И он блефовал. Я не мог этого знать, и тем не менее знал. Дивоур записал наш разговор на магнитофон (даже по ходу разговора я обратил внимание на очень высокий уровень статического шума), и я полагал, что именно эта запись и была на кассете, которую Дарджин вставлял в магнитофон, но он блефовал.
  
  — Я не помню.
  
  Дарджин застыл, не успев закрыть прозрачную панель над кассетной нишей Вытаращился на меня. Он словно не верил своим ушам. Но во взгляде читалось и что-то еще. Скорее всего, злость.
  
  — Не помните? Да полно, мистер Нунэн. Уж писатели-то умеют запоминать разговоры, а этот состоялся всего лишь неделю тому назад. Расскажите мне, о чем вы говорили.
  
  — Действительно, не помню, — бесстрастно повторил я.
  
  Какое-то мгновение на лице Дарджина читалась паника. Потом он взял себя в руки. Указательным пальцем правой руки провел по клавишам, маркированным REW, FF, PLAY, REC.
  
  — И как мистер Дивоур начал разговор?
  
  — Поздоровался, — ответил я, и из-под стеномаски донесся какой-то странный звук. Возможно, старик откашлялся. А может, подавил смешок.
  
  На щеках Дарджина вспыхнули пятна румянца.
  
  — А потом? Что он сказал после того, как поздоровался?
  
  — Не помню.
  
  — Он спрашивал вас о том, что случилось утром?
  
  — Не помню.
  
  — Разве вы не говорили ему, что Мэри Дивоур и ее дочь были вместе, мистер Нунэн? Что они вдвоем собирали цветы? Разве не эти слова услышал от вас встревоженный дедушка, когда поинтересовался инцидентом, о котором в тот день говорил весь город?
  
  — О Господи, — вздохнул Биссонетт. — По-моему, достаточно.
  
  Дарджин пронзил его взглядом. Пятна румянца на щеках заметно увеличились, губы чуть разошлись, обнажая маленькие, но, похоже, острые зубки.
  
  — О чем вы? — рявкнул он, словно Биссонетт случайно заглянул в конференц-зал, чтобы рассказать о Пути мормонов или, возможно, об обществе розенкрейцеров.
  
  — Я хочу, чтобы вы прекратили направлять этого человека в нужном вам направлении. И я хочу, чтобы весь этот монолог о цветочках вычеркнули из протокола.
  
  — Почему? — пожелал знать Дарджин.
  
  — Потому что вы пытаетесь внести в протокол сведения, не упомянутые свидетелем. Если хотите, давайте сделаем перерыв, чтобы мы смогли связаться с судьей Рэнкортом, узнать его мнение…
  
  — Я снимаю вопрос, — прервал его Дарджин. Мне показалось, что его распирает от бессильной ярости. — Мистер Нунэн, вы хотите помочь мне выполнить возложенное на меня поручение?
  
  — Я хочу помочь Кире Дивоур, если представится такая возможность.
  
  — Очень хорошо. — Он кивнул, словно речь шла об одном и том же. — Тогда, пожалуйста, скажите мне, о чем вы говорили с Максуэллом Дивоуром.
  
  — Не могу вспомнить, — я поймал его взгляд. — Может, вы сможете освежить мою память?
  
  В конференц-зале повисла мертвая тишина, какая бывает за покерным столом, где играют по-крупному, аккурат перед тем, как игроки вскрывают карты. Даже пилот-истребитель затих, поверх маски глядя на Дарджина. А тот отодвинул от себя кассетный магнитофон и продолжил задавать вопросы об утренних событиях четвертого июля. О моем обеде с Мэтти и Кирой он даже не вспомнил и более не упоминал о телефонном разговоре с Максом Дивоуром, том самом, в ходе которого я сказал многое из того, чего говорить не следовало.
  
  На вопросы я отвечал до половины двенадцатого, но, по существу, допрос закончился в тот самый момент, когда Дарджин отодвинул от себя магнитофон. И мы оба это знали.
  * * *
  
  — Майк! Майк! Сюда!
  
  Мэтти махала мне рукой. Она сидела за одним из столиков в зоне для пикников позади эстрады. Как мне показалось, веселая и счастливая. Я вскинул руку, показывая, что сигнал принят, и направился к ней, лавируя между детскими игрушками, огибая молоденькую парочку, целующуюся, и не только, прямо на траве, у всех на глазах, пригибаясь, чтобы разминуться с фрисби[220], которую тут же, подпрыгнув, поймала пастью немецкая овчарка.
  
  Рядом с ней сидел худощавый, рыжеволосый мужчина, но его я удостоил разве что мимолетного взгляда. А Мэтти бросилась мне навстречу, обняла за шею и поцеловала прямо в губы, с такой силой, что чуть ли не размазала их по моим же зубам. Когда она подалась назад, и наши губы с громким чмоканием разделились, ее глаза сияли от радости.
  
  — Это ваш лучший поцелуй, не так ли?
  
  — За последние четыре года — безусловно, лучший, — ответил я. — Согласны?
  
  И если б она не отступила на шаг, то ощутила бы наглядное доказательство того, что поцелуй мне понравился.
  
  — Придется соглашаться. — Она повернулась к рыжему и как-то разом сникла. — Правильно я поступила?
  
  — Скорее всего нет, но по крайней мере стариков из автомастерской здесь нет. Майк, я — Джон Сторроу. Очень приятно познакомиться.
  
  Мне он понравился сразу. Возможно, потому, что в момент нашей встречи он, одетый в костюм-тройку, расставлял бумажные тарелки на пластмассовом столике для пикника. Рыжие вьющиеся волосы, белоснежная, в веснушках, кожа, которая никогда не коричневеет, только обгорает и слезает клочьями. Крепкая, но больно уж костлявая рука. В свои тридцать с небольшим выглядел он не старше Мэтти, а пятью годами раньше, чтобы получить порцию виски, ему наверняка приходилось показывать бармену водительское удостоверение.
  
  — Присядьте, — он указал на свободный стул. — Ленч у нас из пяти блюд, спасибо «Касл-рокским деликатесам»: «сандвичи героя»[221], почему-то названные «итальянскими»… сырные палочки… картофель, жаренный с чесноком… «Туинкиз»[222].
  
  — Я насчитал только четыре.
  
  — Забыл про прохладительные напитки, — ответил Джон и достал из бумажного пакета три высокие бутылки с безалкогольным пивом. — Давайте поедим. По пятницам и субботам Мэтти с двух до восьми работает в библиотеке, и сейчас ей никак нельзя опаздывать на работу.
  
  — Как прошло вчерашнее заседание литературного кружка? — спросил я. — Судя по всему, Линди Бриггс не съела вас живьем.
  
  Мэтти рассмеялась, захлопала в ладоши:
  
  — Я произвела фурор! Потрясла всех! Правда, не решилась сказать им, что лучшие идеи почерпнула от вас…
  
  — Возблагодарим Господа за дарованные им маленькие радости. — Сторроу уже разворачивал свой сандвич, очень осторожно, кончиками пальцев.
  
  — …поэтому сослалась на пару книг, в которых, мол, и нашла подтверждение некоторым моим мыслям.
  
  — Хорошо.
  
  — А где же Биссонетт? — спросил Сторроу. — Никогда не встречал человека по имени Ромео.
  
  — Он сказал, что должен возвращаться в Льюистон. Попросил передать его извинения.
  
  — Может и хорошо, что вначале мы не собираемся толпой. — Он откусил кусочек сандвича и в удивлении посмотрел на меня:
  
  — Вкусно, однако. Расскажите нам, как прошел допрос.
  
  Я рассказывал, а они ели. Закончив свой рассказ, я тоже взялся за сандвич. Действительно вкусно, пусть и не слишком полезно для здоровья.
  
  — Очень интересно, — покивал Джон. — Действительно, очень интересно. — Он достал из пакета сырную палочку, разломил и в притворном ужасе уставился на белую сердцевину. — Здесь люди это едят?
  
  — В Нью-Йорке люди едят рыбьи воздушные пузыри, — ответил я. — Сырыми.
  
  — Есть и такое. — Он макнул сырную палочку в пластиковую баночку с соусом для спагетти, и съел.
  
  — Ну что?
  
  — Неплохо. Лучше бы, конечно, их разогреть.
  
  Да, тут я не мог с ним не согласиться. Горячая сырная палочка куда как вкуснее холодной.
  
  — Если у Дарджина была магнитофонная запись, почему он не дал ее прослушать? — спросила Мэтти. — Я не понимаю.
  
  Джон вытянул руки, сцепил их, похрустел пальцами, отечески посмотрел на Мэтти:
  
  — Точного ответа мы никогда не узнаем. Сторроу полагал, что Дивоур откажется от иска. — Убежденность в этом читалась в каждом его движении, во всех интонациях. Такой настрой внушал определенные надежды, но мне не хотелось бы, чтобы его эйфория захватила и Мэтти. Пусть Сторроу выглядит моложе своих лет и, возможно, лишь играет роль простака (на что я очень надеялся), но все-таки он еще слишком молод. Опять же, ни он, ни Мэтти не знали истории о снегокате Скутера Ларриби. И оба они не видели лица Билла Дина, когда тот эту историю рассказывал. — Хотите услышать мои предположения?
  
  — Безусловно.
  
  Джон положил сандвич на бумажную тарелку, вытер пальцы и тут же начал их загибать.
  
  — Во-первых, звонил он. А записанные на магнитофонную ленту разговоры в такой ситуации имеют весьма сомнительную ценность. Во-вторых, этот разговор выставляет его далеко не в лучшем свете, так?
  
  — Так.
  
  — И в-третьих, ваша ложь бросает тень исключительно на вас, Майк, но отнюдь не на Мэтти. Между прочим, мне очень понравился этот эпизод с пеной, которую Мэтти гнала Кире в лицо. Если это все, что есть у них за душой, они могут прямо сейчас выбрасывать белый флаг. И последнее — я, кстати, думаю, что именно здесь зарыта собака, — Дивоур скорее всего страдает болезнью Никсона.
  
  — Болезнью Никсона? — переспросила Мэтти.
  
  — Пленка, оказавшаяся у Дарджина, далеко не единственная. И ваш свекор боится, что мы можем затребовать все имеющиеся пленки, записанные специальной аппаратурой в «Уэррингтоне», если он воспользуется хотя бы одной из них. А я их затребую, можете не сомневаться.
  
  На лице Мэтти отразилось недоумение.
  
  — А что на них может быть? И потом, если эти пленки можно использовать против него, почему он их не уничтожит?
  
  — Наверное, не может, — ответил я. — Они нужны ему для чего-то еще.
  
  — Это не важно, — вмешался Джон. — А вот то, что Дарджин блефовал, очень даже важно. — Ребром ладони он ударил по столу — Я думаю, он откажется от иска. Я в этом почти уверен.
  
  — Рассчитывать на это еще нет оснований, — возразил я, но по сияющему лицу Мэтти понял, что она склонна верить нашему адвокату.
  
  — Расскажите ему о том, что вы уже сделали, — попросила Мэри Джона, — а потом я поеду в библиотеку.
  
  — А с кем вы оставляете Киру, когда работаете? — полюбопытствовал я.
  
  — С миссис Каллум. Она живет в двух милях от Уэсп-Хилл-роуд. А в июле Кира посещает Летнюю библейскую школу. Находится там с десяти до трех. Кире нравится. Она с удовольствием поет и слушает истории о Ное и Моисее. Потом автобус привозит девочку к Арлен, а в четверть девятого я забираю ее. — Она улыбнулась. — К тому времени она обычно засыпает на диване.
  
  Последующие десять минут я слушал Джона. Он только занялся этим делом, но уже многое успел.
  
  Частный детектив в Калифорнии собирал информацию о Роджере Дивоуре и Моррисе Риддинге («собирать информацию», разумеется, более пристойный термин, чем «вынюхивать»). Джона особенно интересовали отношения Роджера с отцом. Кроме того, он хотел как можно больше узнать о деятельности Макса Дивоура в Тэ-Эр. И уже получил от Ромео Биссонетта фамилию надежного местного частного детектива.
  
  Рассказывая об этом, он пролистывал маленькую записную книжку, которую извлек из внутреннего кармана пиджака, а мне вспомнились его слова о той даме, что олицетворяет собой американское Правосудие, произнесенные им во время нашего телефонного разговора: «наденьте на нее наручники, залепите рот пластырем, изнасилуйте и вываляйте в грязи». Конечно, сильно сказано, применительно к тому, чем мы сейчас занимались, но все-таки мы показывали себя далеко не ангелами. Я представил себе бедного Роджера Дивоура, которого выдернули из дома и заставили пролететь три тысячи миль, чтобы отвечать перед судом на вопросы, касающиеся его сексуальной ориентации. И мне пришлось напомнить себе, что источник возможных неприятностей Роджера — его отец, а не Мэтти, не я и не Джон Сторроу.
  
  — А как ваши успехи в организации встречи с Дивоуром или его адвокатом?
  
  — Пока похвастаться нечем. Удочка заброшена, предложение на столе, шайба на льду, выбирайте любимую метафору.
  
  — Мехи раздуты, — предложила Мэтти.
  
  — Фигуры расставлены, — добавил я. Мы переглянулись и рассмеялись. Джон окинул нас скорбным взглядом, вздохнул и вновь принялся за сандвич.
  
  — Вы действительно должны встречаться с ним в присутствии его адвоката?
  
  — А вы хотели бы выиграть процесс, чтобы потом узнать, что Дивоур может вновь подать иск, основываясь на неэтичном поведении адвоката Мэри Дивоур?
  
  — Давайте обойдемся без шуток! — воскликнула Мэтти.
  
  — Я не шучу. Наша встреча должна проходить в присутствии его адвоката. Я не уверен, что в этот раз у меня что-то получится. Я до сих пор не видел этого старого пердуна, и, должен признать, сгораю от любопытства.
  
  — Если уж вам так хочется посмотреть на него, приезжайте в следующий вторник, и вы найдете его рядом с площадкой для софтбола, — откликнулась Мэтти. — Он будет сидеть в суперсовременном кресле-каталке, смеяться, хлопать в ладоши и каждые пятнадцать минут прикладываться к кислородной маске.
  
  — Идея недурна, — кивнул Джон. — На уикэнд я должен вернуться в Нью-Йорк, уеду, пообщавшись с Осгудом, а во вторник, может, и вернусь. Даже захвачу с собой бейсбольную перчатку. — Он начал собирать мусор, но Мэтти тут же перехватила инициативу.
  
  — Никто не ел «Туинкиз», — со вздохом отметила она.
  
  — Возьмите их домой, угостите дочку, — предложил Джон.
  
  — Никогда. Такого я ей есть не позволяю. Или вы тоже считаете меня плохой матерью?
  
  Мы вновь переглянулись и дружно расхохотались.
  * * *
  
  Мэтти запарковала свой «скаут» на пустыре неподалеку от военного мемориала. В Касл-Роке поставили памятник солдату Первой мировой войны, и птицы полагали, что лучшего туалета, чем его похожая на блюдо для пирога каска, не сыскать. Рядом со «скаутом» стоял новенький «таурус» с наклейкой «Хертца»[223] на лобовом стекле. Джон бросил брифкейс на заднее сидение.
  
  — Если я смогу приехать во вторник, то позвоню вам, — сказал он Мэтти. — Если через Осгуда мне удастся договориться о встрече с вашим свекром, я тоже позвоню.
  
  — Я куплю итальянские сандвичи, — пообещала Мэтти.
  
  Он улыбнулся, затем взял нас за руки. Словно священник, который собирается обвенчать первую в своей жизни пару.
  
  — Вы можете говорить по телефону, если возникнет необходимость, но всегда помните, что одна или обе линии могут прослушиваться. Если понадобится, встречайтесь в супермаркете. Майк, у вас может возникнуть необходимость заглянуть в библиотеку и взять какую-нибудь книгу.
  
  — Только после того, как вы восстановите читательский билет. — Мэтти одарила меня теплой улыбкой.
  
  — И больше никаких визитов в трейлер Мэтти. Это понятно?
  
  Я ответил, что да; Мэтти ответила, что да. Однако по выражению лица Джона Сторроу чувствовалось, что мы его не убедили. Вот я и задался вопросом, а что такого прочитал он в наших лицах или телах, если у него остались сомнения?
  
  — Они избрали линию поведения, которая, возможно, не принесет результата. И мы не можем дать им шанс изменить направление атаки. Новым объектом могут стать как ваши взаимоотношения, так и отношения Майка и Киры.
  
  Ужас, написанный на лице Мэтти, превратил ее в двенадцатилетнюю девочку-подростка.
  
  — Майка и Киры? О чем вы?
  
  — Если мы загоним их в угол, они попытаются вырваться, обвинив Майка в растлении несовершеннолетней.
  
  — Это нелепо, — вырвалось у Мэри. — И если мой свекор решится на такую мерзость…
  
  Джон кивнул:
  
  — Да, тогда нам придется наносить ответный удар. Газеты тут же подхватят эту историю, не отстанет и телевидение. И тогда — да поможет нам Бог. Нам ничего этого не нужно, поэтому мы постараемся избежать такого развития событий. Если взрослым будет тяжело все это пережить, то что уж говорить о ребенке. Ему эта трагедия будет аукаться всю жизнь.
  
  Он наклонился, поцеловал Мэтти в щеку.
  
  — Мне очень жаль, — в голосе звучало искреннее сочувствие, — но дела об опеке, к сожалению, в большинстве своем проходят именно по такому сценарию.
  
  — Спасибо, что предупредили. Просто… я и представить себе не могла, что люди способны на такую чудовищную ложь, если не видят другого способа добиться своего…
  
  — Тогда позвольте предупредить еще вот о чем. — Лицо Джона сделалось суровым. — Наш противник очень богат, а основания для иска у него, мягко говоря, хлипкие. Это гремучая смесь.
  
  Я повернулся к Мэтти.
  
  — Вы все еще волнуетесь из-за Ки? Вам кажется, что ей угрожает опасность?
  
  Я видел, что у нее есть желание уйти от ответа (такие уж мы, янки, не любим признаваться в собственных слабостях), но здравый смысл возобладал. Мэтти решила, что в данной ситуации не вправе позволить себе скрытность.
  
  — Да. Но это лишь ощущение, ничего больше.
  
  Джон хмурился. Видимо, и ему пришла в голову мысль, что Дивоур может добиться желаемого, прибегнув к внесудебным методам.
  
  — Приглядывайте за ней. Интуицию я уважаю. Ваши опасения базируются на чем-то конкретном?
  
  — Нет, — ответила Мэтти, быстрым взглядом предупреждая меня: держи рот на замке. — Пожалуй, что нет. — Она открыла дверцу «скаута» и бросила на пассажирское сиденье бумажный пакет с «Туинкиз» — все-таки решила взять печенье с собой. Потом повернулась ко мне и Джону, по глазам чувствовалось, что она сердится. — Не уверена, что смогу последовать вашему совету. Я работаю пять дней в неделю, а в августе, когда мы будем переводить на микрофиши новые поступления, придется работать шесть. Днем Ки в Летней библейской школе, потом до вечера — с Арлен Каллум. Я вижу ее только по утрам. Остальное время она с другими людьми.
  
  — Я мог бы найти вам няню, — предложил я, подумав, что няня обойдется мне куда дешевле Джона Сторроу.
  
  — Нет — ответили они в унисон, переглянулись и рассмеялись. Но даже смеясь Мэтти оставалась печальной и несчастной.
  
  — Мы не можем давать такой козырь Дарджину или адвокатам Дивоура, — добавил Джон. — Узнать, кто платит мне, — это одно. А вот установить, кто оплачивает няню, — пара пустяков.
  
  — Кроме того, я и так перед вами в долгу, — присоединилась к нему Мэтти. — В большом долгу, из-за которого я не могу спокойно спать. И я не собираюсь влезать в новые долги. Не нужна мне эта головная боль. — Она запрыгнула в «скаут» и захлопнула дверцу.
  
  Я оперся рукой о стойку. Теперь мы сравнялись в росте и наши глаза находились на одном уровне.
  
  — Мэтти, деньги мне тратить решительно не на что. Честное слово.
  
  — Когда речь идет о гонораре Джона, я согласна. Потому что Джон трудится ради Ки. — Она протянула руку, сжала мою. — А ради себя я не возьму и цента. Понимаете?
  
  — Да. Но вы должны сказать вашей сиделке и руководству Летней школы, что вам грозит судебный процесс об опеке, и без вашего разрешения они не должны отпускать Киру — ни с кем и никуда.
  
  Мэтти улыбнулась:
  
  — Уже сказала. По совету Джона. Оставайтесь на связи, Майк. — Она оторвала мою руку от стойки, чмокнула и уехала.
  
  — И что вы по этому поводу думаете? — спросил я Джона, провожая взглядом сизый шлейф, протянувшийся за «скаутом», который уже въезжал на новый мост Праути, чтобы потом свернуть на Замковую улицу, ведущую к Шестьдесят восьмому шоссе.
  
  — Я думаю, ей повезло, потому что у нее есть щедрый благодетель и ловкий адвокат. — Джон помолчал и добавил: — Но вот что я вам скажу. Почему-то не кажется она мне везунчиком. У меня такое чувство… Ну, не знаю…
  
  — Она словно окутана невидимым облаком.
  
  — Возможно. Есть что-то такое. — Он провел рукой по волосам. — Просто я чувствую в ней какую-то обреченность.
  
  Я знал, что он хотел этим сказать, только мои чувства к ней были сильнее. Мне хотелось лежать с ней в одной постели, невзирая на последствия. Ощущать на себе ее руки. Вдыхать аромат ее тела, волос. И чтобы она прижималась губами к моему уху и шептала: «Делай со мной что хочешь. Все, что хочешь».
  * * *
  
  В «Сару» я вернулся в начале третьего и вошел в коттедж, думая лишь об одном: уединиться в кабинете, включить «Ай-би-эм» и писать, писать, писать. Мне все еще с трудом верилось, что такое возможно. Я собирался поработать (только после четырех лет бездействия я не работал, а наслаждался) до шести, а потом хотел искупаться и заглянуть в «Деревенское кафе» — отведать столь богатое холестерином фирменное блюдо Бадди.
  
  Но едва я переступил порог, зазвонил колокольчик Бантера. Я замер в прихожей, еще держась за ручку двери. В доме царили жара и солнечный свет, но у меня по коже побежали мурашки.
  
  — Кто здесь? — спросил я.
  
  Колокольчик умолк. На мгновение повисла тишина, а потом тишину разорвал женский крик. Он накатывал на меня со всех сторон, вышибая из меня пот. Полный ярости, злобы, горя… и, думаю, более всего, ужаса. Закричал и я — ничего не мог с собой поделать. Я испугался, стоя в темном подвале и слушая постукивания по стене, но тут мой страх возрос многократно.
  
  Он не прекратился, этот крик. Растаял вдали, как и плач ребенка. Словно кричащую женщину быстро увели прочь по длинному коридору Наконец я перестал его слышать.
  
  Я привалился к книжным стеллажам, прижав ладонь к футболке, под которой неистово колотилось сердце. Я жадно ловил ртом воздух, мышцы буквально свело от напряжения, и теперь они медленно восстанавливали нормальный тонус.
  
  Прошла минута. Сердцебиение заметно успокоилось, успокоилось и дыхание. Оторвавшись от стеллажей, я осторожно шагнул вперед. Ноги меня держали, поэтому за первым шагом последовал второй, третий. Уже стоя у кухни, я через открытую дверь бросил взгляд в гостиную. С каминной доски стеклянными глазами на меня смотрел Бантер. Колокольчик недвижимо висел на его шее. Солнечный луч освещал мышиную голову сбоку. В доме слышалось лишь тиканье глупого Феликса.
  
  Тогда я подумал, что кричала Джо, что в «Сару-Хохотушку» вселился призрак моей жены, и ей больно. Умерла она или нет, но кричала она от боли.
  
  — Джо? — тихонько позвал я. — Джо, тебе…
  
  Вновь послышались рыдания… насмерть перепутанного ребенка. И одновременно мои рот и нос наполнились вкусом озерной воды. Задыхаясь, я схватился рукой за горло, наклонился над раковиной, выплюнул. Как и раньше, изо рта вырвался не водопад, а маленький ошметок слюны. Ощущение, что рот заполнен водой, исчезло.
  
  Я постоял, склонившись над раковиной, ухватившись за столик, наверное, похожий на пьяного, который вернулся с вечеринки, где слишком много съел и еще больше выпил, а теперь «хвалится харчишками». В смятении чувств я не очень-то понимал, что происходит вокруг.
  
  Наконец я выпрямился, взял полотенце, вытер лицо. В холодильнике стоял чай, а сейчас мне более всего хотелось выпить из высокого, запотевшего стакана ледяного чая. Я повернулся к холодильнику, протянул руку и обмер. Фрукты и овощи опять образовали окружность. С одной строкой посередине:
  
  help im drown[224]
  
  Все, подумал я. Уезжаю. Немедленно. Сегодня. Однако час спустя я сидел в кабинете-духовке (на столе стоял высокий стакан с чаем, только кубики льда давно уже растаяли), в одних плавках, полностью погрузившись в создаваемый мною мир, в котором частный детектив Энди Дрейк пытался доказать, что Джон Шеклефорд — не маньяк-убийца, прозванный Бейсболистом.
  
  Мы все выстраиваем в очередь: живем сегодняшним днем, в любой отдельно взятый момент занимаемся одним отдельно взятым делом: едим, болеем, дышим. Дантисты пломбируют только один зубной канал, кораблестроители занимаются только одним кораблем. Если твоя работа писать книги — пишешь одну конкретную страницу. Мы отворачиваемся от всего, что знаем и чего боимся. Мы изучаем каталоги, смотрим футбольные матчи, выбираем между «Спринтом» и «АТТ»[225]. Мы считаем птиц в небе и не отворачиваемся от окна, если слышим шаги в коридоре у себя за спиной: мы говорим, да, я согласен, облака часто на что-то похожи: рыб, единорогов, всадников, — но на самом деле это всего лишь облака, и мы переключаем наше внимание на очередное блюдо, очередную боль, очередной вдох, очередную страницу. Так уж мы устроены.
  Глава 16
  
  Книга — это серьезно, я прав? Более того, книга — это главное. Я боялся перенести пишущую машинку и пока еще очень тонкую рукопись даже в другую комнату, не то чтобы везти в Дерри. Кто ж выносит младенца из дома в ураган? Поэтому я остался в коттедже, сохранив за собой право в любой момент уехать, если уж все совсем пойдет наперекосяк (точно так же курильщики сохраняют за собой право бросить курить, если их совсем замучает кашель). Миновала еще неделя. Что-то по ходу ее происходило, но до следующей пятницы, семнадцатого июля, когда я встретился на Улице с Максом Дивоуром, дни эти запомнились мне лишь одним — я продолжал писать роман, которому, при условии, что я его напишу, предстояло получить название «Друг детства». Возможно, мы всегда думаем, что теряется самое лучшее, или то, что могло бы стать лучшим. Полной уверенности в этом у меня нет. Но я точно знаю, что ту неделю я прожил не в реальном мире, а вместе с Энди Дрейком, Джоном Шеклефордом и еще одним типом, прячущимся в темноте.
  
  Раймондом Гэррети, другом детства Джона Шеклефорда. Мужчиной, который иногда надевал бейсболку.
  
  В эту неделю невидимые обитатели коттеджа давали о себе знать, но до леденящих кровь криков дело не доходило. Иногда звонил колокольчик Бантера, иногда фрукты и овощи выстраивались в окружность, но слова посередине отсутствовали. Как-то утром я пришел на кухню и обнаружил, что сахарница перевернута. И тут же вспомнил об истории Мэтти насчет рассыпанной муки. Никаких слов на сахаре никто не писал, зато провел волнистую линию с острыми вершинками и впадинами. Словно кто-то попытался что-то написать и не смог.
  
  Если так, я мог только посочувствовать. Потому что на собственной шкуре испытал, какая это трагедия.
  * * *
  
  Показания Элмеру Дарджину я давал в пятницу, десятого июля. А вечером во вторник я шагал по Улице к площадке для софтбола в «Уэррингтоне», надеясь взглянуть на Макса Дивоура. К шести часам я подошел достаточно близко, чтобы слышать крики болельщиков и звонкие удары битой по мячу. Тропа, отходящая от Улицы, вывела меня к центральной части площадки. Пакетики из-под чипсов, обертки шоколадных батончиков, пустые банки из-под пива указывали на то, что многие наблюдали за игрой с этой точки. Я не мог не подумать, что именно здесь мужчина в старом коричневом пиджаке спортивного покроя обнял Джо за талию и, смеясь, увлек к Улице. За уик-энд я дважды снимал трубку, чтобы позвонить Бонни Амудсон и разузнать у нее, что это за мужчина, но оба раза давал задний ход. Спящие собаки, говорил я себе. Не буди спящих собак, Майк.
  
  В этот день со стороны Улицы к площадке вышел только я. Поискал взглядом человека в инвалидном кресле-каталке, который обозвал меня лжецом и которому я посоветовал засунуть мой телефонный номер в то место, где никогда не светит солнце.
  
  Но я ни Дивоура, ни Роджетт не увидел.
  
  Зато заметил Мэтти, стоявшую за забором из сетки у первой базы. Компанию ей составлял Джон Сторроу, в джинсах и рубашке с отложным воротником. Большую часть его рыжих волос скрывала бейсболка. Они наблюдали за игрой и переговаривались, как давние друзья. Прошло два иннинга[226], прежде чем они заметили меня. За это время я успел не только позавидовать Джону, но и приревновать его к Мэтти.
  
  Наконец кому-то удался сильный удар, и мяч полетел к лесу, естественной границе площадки. Полевой игрок начал пятиться, но чувствовалось, что мяча ему не достать, даже в высоком прыжке. Я просчитал траекторию мяча, двинулся вдоль опушки и поймал мяч в левую руку. Зрители громкими криками приветствовали мой успех. Захлопал и полевой игрок. Бэттер тем временем не спеша обежал все базы и вернулся в «дом».
  
  Я бросил мяч полевому игроку и вернулся на прежнее место, к пакетикам из-под чипсов, оберткам от шоколадных батончиков, банкам из-под пива. Повернувшись к зрителям, я увидел, что Мэтти и Джон смотрят на меня.
  
  Если и есть подтверждение того, что человек — это животное, у которого чуть побольше мозгов и гипертрофированное ощущение собственной значимости в миропорядке вещей, так это наше умение выражать свои чувства жестами, когда иной возможности просто нет. Мэтти прижала руки к груди, чуть склонила голову влево, вскинула брови — и коснулась пальцами брови, словно у нее что-то заболело. Мой герой!
  
  Я поднял руку, лениво помахал ей — ерунда, мэм, для меня это пара пустяков.
  
  Джон наклонил голову. До чего же ты счастливый, сукин сын.
  
  Когда молчаливый обмен мнениями закончился, я указал на то место, где рассчитывал увидеть Дивоура, и пожал плечами. Мэтти и Джон ответили мне тем же. По окончании следующего иннинга ко мне подбежал веснушчатый мальчишка в спортивной майке с номером Майкла Джордана.
  
  — Вон тот парень, — он указал на Джона, — дал мне пятьдесят центов, чтобы я передал вам, что вы должны позвонить ему в отель в Касл-Роке. Он сказал, что я получу еще пятьдесят центов, если вы захотите что-то ему сообщить.
  
  — Скажи ему, что я позвоню в половине десятого. Правда, пятидесяти центов у меня нет. Доллар возьмешь?
  
  — Спрашиваете! — Он схватил долларовую купюру, улыбнувшись во все тридцать два зуба. — Парень также просил передать, что вы клево поймали мяч.
  
  — Скажи ему, что то же самое люди говорили и об Уилли Мейсе[227].
  
  — Каком Уилли?
  
  Ах, молодость! Прошлого для нее еще не существует.
  
  — Просто скажи ему. Он поймет.
  
  Я остался еще на один иннинг. Дивоур не появился, игра меня не увлекла, и я направился домой. По пути я встретил одного рыбака, не отрывающего глаз от поплавка, и парочку, идущую по Улице к «Уэррингтону». Молодые люди поздоровались со мной, я — с ними. Я одновременно испытывал и одиночество, и удовлетворенность. Такое сочетание надо полагать за счастье.
  
  Многие люди, возвратившись домой, первым делом проверяют автоответчик. В то лето я сразу же шел к холодильнику, чтобы посмотреть на мою гадальную доску. На этот раз слов на ней я не обнаружил, зато цветы и фрукты образовали некое подобие синусоиды, а может, передо мной была улегшаяся на бочок буква S.
  
  Чуть позже я позвонил Джону и спросил, куда подевался Дивоур. Он повторил то же самое, что раньше не менее красноречиво показало пожатие плеч.
  
  — Это первая игра, которую он пропустил после возвращения в Тэ-Эр. Мэтти попыталась спросить у нескольких человек, здоров ли он, и выяснила, что да, во всяком случае, если с ним что, и случилось, об этом никто не знал.
  
  — Что значит «попыталась спросить»?
  
  — Это значит, что некоторые не стали с ней разговаривать. «Посмотрели, как отрезали», — прокомментировало бы эту ситуацию поколение моих родителей. — Ты бы с этим поосторожнее, приятель, подумал я, но говорить этого не стал. От поколения твоих родителей до моего — полшага. — В конце концов одна из ее школьных подруг заговорила с ней, но в целом Мэтти воспринимают как отверженную. Этот Осгуд, возможно, и не умеет торговать недвижимостью, но деньги Дивоура он потратил с умом, отсек Мэтти он горожан. Это все-таки город, Майк? Никак не могу понять.
  
  — Просто Тэ-Эр, — ответил я. — По-другому не объяснишь. Неужели вы верите, что Дивоур подкупил всех? Не слишком вяжется с идеей Вордсворта о пасторальных невинности и доброте.
  
  — Он не только сорит деньгами, но и распускает слухи. Через того же Осгуда, а может, и Футмена. А местные жители, похоже, такие же честные, как и политики.
  
  — Те, что покупаются?
  
  — Именно. Кстати, я видел одного из главных свидетелей Дивоура в деле о наезде на ребенка. Ройса Меррилла. Стоял в компании таких же старикашек. Вы его не заметили?
  
  Я ответил, что нет.
  
  — Ему, должно быть, сто тридцать лет, — продолжил Джон. — У него трость с золотой ручкой.
  
  — Это трость «Бостон пост». Она принадлежит старейшему жителю округа.
  
  — Не сомневаюсь, что он владеет ею по праву. Если адвокаты Дивоура усадят его в свидетельское кресло, я его по полу размажу. — От веселой уверенности Джона у меня по коже пробежал холодок.
  
  — Я в этом уверен. А как Мэтти воспринимает такое отношение к себе? — Я вспомнил ее слова о том, что она более всего ненавидит вторничные вечера: именно в эти дни в «Уэррингтоне» играют в софтбол на той самой площадке, где она познакомилась со своим погибшим мужем.
  
  — Молодцом, — ответил Джон. — Думаю, она и сама поставила крест на большинстве своих подруг. — Я в этом сомневался, но спорить не стал. — Конечно, одиночество ее не радовало. Она боялась Дивоура и, полагаю, уже начала сживаться с мыслью о том, что потеряет ребенка, но теперь к ней вернулась былая уверенность. Главным образом благодаря встрече с вами. Для нее все сложилось более чем удачно.
  
  Что ж, может и так. Но мне вспомнился один разговор с братом Джо, Фрэнком. Он тогда сказал, что по его разумению нет такого понятия, как удача. Все определяется лишь судьбой и правильным выбором. И тут же в голову пришла мысль о невидимых кабелях, пересекающих Тэ-Эр. Невидимых, но прочных, как сталь.
  
  — Джон, при нашей встрече в прошлую пятницу, после того, как я дал показания Дарджину, я забыл задать вам самый важный вопрос. Дело об опеке, которым мы все занимаемся, оно назначено к слушанию?
  
  — Хороший вопрос. Я сам наводил справки. Этим же по моей просьбе занимался и Биссонетт. Если только Дивоур и его адвокаты не хотят подложить нам свинью, к примеру подать иск в другом округе, думаю, что нет.
  
  — А они это могут? Подать иск в другом округе?
  
  — Возможно. Но, полагаю, мы сможем это выяснить.
  
  — И что все это означает?
  
  — Только одно: Дивоур готов сдаться, — без запинки ответил Джон. — Другого объяснения я не нахожу. Завтра утром я возвращаюсь в Нью-Йорк, но буду позванивать. Если что-нибудь произойдет здесь, сразу же звоните мне.
  
  Я ответил, что непременно позвоню, и пошел спать. В эту ночь женщины не посещали мои сны. Я это только приветствовал.
  * * *
  
  Когда в среду утром я спустился вниз, чтобы вновь наполнить стакан ледяным чаем, Бренда Мизерв развешивала мою выстиранную одежду. Как и учила ее мать: на внешней круговой веревке — рубашки и брюки, на внутренней — нижнее белье, чтобы случайный человек, прошедший или проехавший мимо, не видел, что ты носишь на теле.
  
  — В четыре часа надо все снять, — предупредила меня миссис М. перед тем как уйти. Она смотрела на меня ясными и циничными глазами женщины, которая всю жизнь гнула спину на богатеньких. — Ни в коем случае не оставляйте одежду на ночь. Если она намокнет от росы, стирать придется заново, иначе пропадет ощущение свежести.
  
  Я заверил ее, что все указания будут в точности выполнены, а потом спросил, чувствуя себя шпионом, выуживающим ценную информацию у сотрудника посольства, не заметила ли она в доме каких-то странностей.
  
  — Каких странностей? — переспросила она изогнув бровь.
  
  — Дело в том, что я пару раз слышал какие-то непонятные звуки. По ночам.
  
  Она фыркнула:
  
  — Дом-то бревенчатый. И строился не сразу, а по частям. Он оседает, в разных частях по-разному. Одно крыло перемещается относительно другого. Вот это вы и слышите.
  
  — Значит, никаких призраков? — спросил я, изобразив разочарование.
  
  — Я не видела ни одного, — безапелляционно заявила она, — но моя матушка говорила, что тут их хватает. Особенно у озера. Тут и микмаки[228], которые жили здесь, пока их не вытеснили отсюда войска генерала Уинга, и все те, кто отправился на Гражданскую войну и погиб. А из здешних мест, мистер Нунэн, ушло почти шестьсот человек. Вернулись же полторы сотни… живыми. Мама говорила, что на этой стороне озера живет призрак негритянского мальчика, который здесь умер, бедняжка. Сын одного из «Ред-топов», знаете ли.
  
  — Впервые слышу… Я знаю о Саре и «Ред-топ бойз», но о мальчике — нет. — Я помолчал. — Он утонул?
  
  — Нет, угодил в капкан. Весь день пытался освободиться, звал на помощь. Наконец его нашли. Ногу ему спасли, но лучше бы отрезали сразу. Началось заражение крови, и мальчик умер. Летом девятьсот первого года. Поэтому, думаю, они и ушли. Слишком тяжелые воспоминания вызывало это место. Но мальчуган, как называла его моя мама, остался. Она говорила, что он до сих пор в Тэ-Эр.
  
  Мне оставалось лишь гадать, что сказала бы миссис М., расскажи я о том, что этот мальчуган приветствовал меня в ночь приезда из Дерри, да и потом появлялся несколько раз.
  
  — Или вот отец Кенни Остера, Нормал, — продолжила миссис М. — Вы ведь знаете эту историю? О, это кошмарная история. — Однако выглядела она более чем довольной, то ли потому, что знала кошмарную историю, то ли — получив возможность рассказать ее.
  
  — Нет, — покачал я головой. — Кенни, конечно, знаю. У него еще большой волкодав. Черника.
  
  — Да. Он столярничает и берется присматривать за коттеджами. Этим же занимался и его отец. Так вот, вскоре после окончания Второй мировой войны Нормал Остер утопил младшего брата Кенни у себя во дворе. Они тогда жили на Уэсп-Хилл, там, где дорога раздваивается, одна уходит к старому лодочному причалу, вторая — к порту. Малыша он утопил, между прочим, не в озере. Положил под струю воды, бьющую из колонки и держал под ней, пока ребенок не наглотался воды и не умер.
  
  Я смотрел на нее, а ветер шуршал развешанным на веревках бельем. Я думал о чуть металлическом привкусе воды, наполнявшей мой рот и горло. Таким вкусом обладала как речная, так и артезианская вода, поднятая из глубины, из-под озера. Думал о послании с передней панели холодильника: help im drown.
  
  — Он так и оставил ребенка под колонкой. Сел в свой новый «шевроле» и поехал сюда, на Сорок вторую дорогу. Взял с собой ружье.
  
  — Уж не собираетесь ли вы сказать, миссис Мизерв, что отец Кенни Остера застрелился в моем доме?
  
  Она покачала головой:
  
  — Нет. Он застрелился на выходящей на озеро террасе Брикерсов. Сел на поручень и снес свою дурную голову.
  
  — Брикерсов? Я не помню…
  
  — И не можете помнить. С шестидесятых здесь никаких Брикерсов нет. Они из Делавэра. После них коттедж купили Уэршбурны, но теперь нет и их. Дом пустует. Изредка этот дуралей Осгуд приводит кого-то и показывает дом, но он никогда не продаст его за цену, которую просит. Помяните мои слова.
  
  Уэшбурнов я знал, мы не раз играли с ними в бридж. Приятная пара. Их коттедж стоял неподалеку к северу от «Сары-Хохотушки». Дальше домов не было: берег становился слишком крутым, подлесок — густым. Улица тянулась дальше, к Сияющей бухте, но туда заглядывали только охотники да любители черники. Благо росло ее сколько хочешь.
  
  Нормал[229], подумал я. Ничего себе имечко для человека, утопившего своего маленького сына в собственном дворе под струей из колонки. Ха-ха-ха.
  
  — Он оставил записку? Объяснение?
  
  — Нет. Но люди говорят, что и его призрак бродит вдоль озера. В маленьких городках призраков вроде бы особенно много, но я не берусь утверждать, есть они или нет. Знаю только, что сама не видела и не слышала ни одного. А о вашем коттедже я могу сказать следующее, мистер Нунэн: тут всегда пахнет сыростью, сколько его ни проветривай. Наверное, причина в бревнах. Не стоит строить бревенчатые дома у озера. Дерево впитывает влагу.
  
  Ее сумка стояла на земле. Теперь она подняла ее. Черную, вместительную, бесформенную сумку женщины из провинции, используемую исключительно по назначению. Унести в ней миссис М. могла много.
  
  — Не могу я стоять тут целый день, хотя поболтать с вами — одно удовольствие. Мне еще надо заглянуть в одно место. Лето в этих краях — время жатвы, сами знаете. Не забудьте снять выстиранную одежду до вечера, мистер Нунэн. Чтобы она не намокла от росы.
  
  — Не забуду, — пообещал я. И не забыл. А когда вышел из дома в одних плавках, мокрый от пота: работал-то я в духовке (теперь я уже понимал, что без кондиционера никак нельзя), меня ждал сюрприз. Кто-то поработал с моим бельем. Теперь мои джинсы и рубашки висели на внутренней веревке, а трусы и носки — на внешней. Видать, мой невидимый гость, один из моих невидимых гостей, решил немного поразвлечься.
  * * *
  
  На следующий день я поехал в библиотеку и первым делом восстановил читательский билет. Линди Бриггс лично взяла у меня четыре доллара и внесла мои данные в компьютер, предварительно выразив соболезнования в связи с безвременной кончиной супруги. И, как в случае с Биллом Дином, я уловил упрек в ее голосе, словно вина в том, что она так запоздала с соболезнованиями, лежала на мне. Наверное, лежала.
  
  — Линди, у вас есть история города? — спросил я после того, как Джо воздали должное.
  
  — У нас их две. — Она наклонилась ко мне через стол, хрупкая женщина в пестром платье без рукавов, с поблескивающими за толстыми стеклами очков глазами, и уверенно добавила: — Обе не так уж и хороши.
  
  — Какая лучше? — не замедлил я со следующим вопросом.
  
  — Вероятно, написанная Эдуардом Остином. В середине пятидесятых он приезжал сюда каждое лето и поселился здесь, выйдя на пенсию. «Дни Темного Следа» он написал в тысяча девятьсот шестьдесят пятом или шестьдесят шестом. Опубликовал на свои деньги, потому что ни одно издательство его книга не заинтересовала. Даже региональные издатели ему отказали. — Она вздохнула. — Местные книгу покупали, но сколько экземпляров они могли купить?
  
  — Полагаю, всего ничего.
  
  — Писатель он не из лучших. Да и фотограф тоже. От его черно-белых иллюстраций у меня болят глаза. Однако там есть несколько интересных историй. Об изгнании микмаков, о своенравном жеребце генерала Уинга, о финансовых аферах в восьмидесятых годах прошлого столетия, о пожарах тридцатых…
  
  — Что-нибудь насчет «Сары и Ред-топов»?
  
  Улыбнувшись, она кивнула:
  
  — Наконец-то решили ознакомиться с историей собственного дома? Рада это слышать. Он нашел их старую фотографию, она приведена в книге. Он полагал, что снимок сделали на ярмарке во Фрайбурге в 1900 году. Эд говорил, что многое бы отдал за возможность послушать их пластинку.
  
  — Я бы тоже, но они не записали ни одной. — Внезапно мне вспомнился риторический вопрос греческого поэта Георгия Сефериса: «Это голоса наших умерших друзей или всего лишь граммофон?» — Что случилось с мистером Остином? Вроде бы я не слышал такой фамилии.
  
  — Он умер за год или за два до того, как вы с Джо купили коттедж, — ответила Линди. — Рак.
  
  — Вы упомянули две книги.
  
  — О второй вы скорее всего знаете. «История округа Касл и Касл-Рока». Выпущена к столетию округа, сухая, как пыль. Пусть книга Эдди написана и не очень хорошо, но сухой ее не назовешь. В этом ему не откажешь. Обе книги вы найдете вон там, — она указала на стеллаж с табличкой:
  
   КНИГИ О МЭНЕ
  
  — На руки они не выдаются. — Тут она просияла: — Но мы с радостью сделаем ксерокопии нужных вам страниц. Стоит это недорого.
  
  Мэтти сидела в другом углу, рядом с мальчишкой в бейсболке, повернутой козырьком к затылку. Учила его пользоваться устройством для чтения микрофильмов. Она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала: «Отличный прием», имея в виду мой вчерашний успех на площадке для софтбола в «Уэррингтоне». Я скромно пожал плечами и направился к стеллажу с книгами о Мэне. Действительно, мяч я поймал ловко.
  * * *
  
  — Что вы ищете?
  
  Я так увлекся историческими книгами, что подпрыгнул от неожиданности. Повернулся с улыбкой. Первым делом отметил, что она надушилась очень легкими, приятными духами, потом обратил внимание на взгляд Линди Бриггс. От улыбки, с которой она встретила меня, не осталось и следа.
  
  — Заинтересовался прошлым того места, где сейчас живу. Старые истории. И все благодаря моей домоправительнице. — Тут я понизил голос: — Учительница на нас смотрит. Не оглядывайтесь.
  
  На лице Мэтти отразилась тревога. Как потом выяснилось, не напрасно. Она спросила, какую из книг можно поставить на полку. Я протянул ей обе. Принимая их от меня, Мэтти прошептала:
  
  — Адвокат, который представлял вас в прошлую пятницу, нанял частного детектива. Он говорит, что они смогут найти что-нибудь интересное насчет опекуна ad litem.
  
  К стеллажу с книгами о Мэне я вернулся вместе с Мэтти, надеясь, что не доставлю ей этим дополнительных забот. Спросил, что подразумевается под интересным. Она покачала головой, одарила меня сухой профессиональной улыбкой библиотекаря, и я ушел.
  
  По пути домой я анализировал прочитанное. К сожалению, почерпнул немного. Писателем Остин оказался никаким, и фотографии он делал плохие. А его историям, пусть и достаточно колоритным, недоставало фактов. Он упомянул «Сару и Ред-топ бойз», но назвал их «диксилендским октетом», а даже я знал, что это не так. «Ред-топы» могли играть диксиленд, но в основном они играли блюзы (по вечерам в пятницу и субботу) и церковную музыку (утром и днем в воскресенье). Две странички Остина о пребывании «Ред-топов» в Тэ-Эр ясно указывали на то, что он не слышал ни одной их мелодии, пусть и в исполнении других музыкантов.
  
  Он подтвердил, что ребенок умер от заражения крови, после травмы, нанесенной капканом, тут его информация не расходилась с версией Бренды Мизерв… Но с чего бы она могла расходиться? Скорее всего эту историю Остин услышал от отца или деда миссис М. Он также указал, что мальчик этот был единственным сыном Сынка Тидуэлла, а звали гитариста Реджинальд. Вроде бы Тйдуэллы прибыли в Тэ-Эр из квартала красных фонарей Нового Орлеана, знаменитого места, которое на рубеже столетий называлось Сторивилль.
  
  В более формальной истории округа Касл о Саре и «Ред-топах» я ничего не нашел. В обеих книгах не было упоминания о трагической смерти младшего брата Кенни Остера. Незадолго до того, как Мэтти подошла ко мне, в голове у меня мелькнула дикая мысль: Сынок Тидуэлл и Сара Тидуэлл были мужем и женой, а от заражения крови погиб их единственный ребенок (его имени Остин не указал). Я нашел фотографию, о которой говорила мне Линди, и внимательно изучил ее. Она запечатлела с дюжину чернокожих на фоне старого колеса Ферриса[230]. Должно быть, сделали ее на ярмарке во Фрайбурге. Старая и выцветшая, она, в отличие от фотографий Остина, дышала жизнью. Вы видели фотографии времен Великой депрессии? Суровые лица над аккуратно завязанными галстуками, глаза, не прячущиеся в тени широкополой шляпы.
  
  Сара стояла по центру и чуть впереди, в черном платье, с гитарой. Она не улыбалась в объектив, но улыбкой светились ее глаза, и я подумал, что такие же иной раз видишь и на картинах: глаза, которые смотрят на тебя, в какой бы точке зала ты ни находился. Я пристально вглядывался в фотографию и думал о язвительных интонациях в ее голосе, который я слышал во сне. Так что же ты хочешь знать, сладенький? Наверное, я хотел узнать как можно больше о ней и о других: кто они, как жили в свободное от выступлений время, почему ушли, куда.
  
  Обе ее руки были на виду, одна сжимала гриф, пальцы второй перебирали струны. Длинные, артистические пальцы, без единого кольца. Это не означало, что она не была женой Сынку Тидуэллу, а если и не была, то маленький мальчик, который попал в капкан, мог родиться и вне брака. Да только та же улыбка выглядывала из глаз Сынка. Сходство не вызывало сомнений. Я бы мог поклясться, что эти двое приходились друг другу братом и сестрой, а не мужем и женой.
  
  Я думал обо всем этом по дороге домой, думал о кабелях, которые не видны, но тем не менее существуют… Но более всего мои мысли занимала Линди Бриггс, которая сначала улыбалась мне, а потом совсем даже не улыбалась своему молодому красивому библиотекарю с дипломом об окончании средней школы. И меня это тревожило.
  
  А вернувшись домой, я полностью погрузился в свой роман и жизнь населявших его персонажей, мешков с костями, которые с каждым днем наращивали плоть.
  * * *
  
  Майкл Нунэн, Макс Дивоур и Роджетт Уитмор разыграли эту отвратительную комедийную сценку в пятницу вечером. Но прежде произошло еще два события, о которых надлежит упомянуть.
  
  Во-первых, в четверг позвонил Джон Сторроу. Я сидел перед телевизором, отключив звук, смотрел бейсбольный матч (кнопку MUTE на пульте дистанционного управления можно смело отнести к величайшим достижениям технического прогресса) и думал о Саре Тидуэлл, Сынке Тидуэлле и маленьком сыне Сынка. Я думал о Сторивилле, названии, которое греет душу любому писателю[231]. И еще я думал о моей жене, которая умерла беременной.
  
  — Слушаю?
  
  — Майк, у меня прекрасные новости. — Джона буквально распирало от радости. — У Ромео Биссонетта, возможно, странное имя, но детектива он мне нашел отменного. Его зовут Джордж Кеннеди. Вот уж кто не теряет времени даром. Он мог бы работать и в Нью-Йорке.
  
  — Если это самый большой комплимент, который вы можете придумать, вам надо почаще выезжать из города.
  
  Он продолжал стрекотать, словно и не услышал меня:
  
  — Кеннеди работает со страховой компанией, а все остальные рассматривает как хобби. И зря. Он просто зарывает талант в землю. Большую часть информации он получил по телефону. Я отказываюсь в это верить.
  
  — Что именно вас особенно изумило?
  
  — Мы сорвали банк! — Вновь в его голосе прозвучала та алчная удовлетворенность, что одновременно и пугала, и радовала меня. — С мая этого года Элмер Дарджин сделал следующее: выплатил кредит, взятый на покупку автомобиля, расплатился за свой летний коттедж в Ренджли-Лейкс, оплатил девяносто лет детской страховки…
  
  — Никто не оплачивает девяносто лет детской страховки, — вырвалось у меня. — Это невозможно.
  
  — Возможно, если у тебя семеро детей. — И Джон залился радостным смехом.
  
  Я вспомнил самодовольного толстячка с губками бантиком, с блестящими, ухоженными ногтями.
  
  — Не может быть!
  
  — Может. — Джон все смеялся. — Именно столько он настрогал. Возрастом от ч-четырнад-цати д-до т-трех лет! С потенцией у него все в порядке! — Из трубки лился смех. Заразительный смех, потому что я уже вторил Джону. — Кеннеди собирается прислать мне по… по факсу… фото… фотографии всей… семьи! — Я представил себе Джона Сторроу, который сидит в своем кабинете на Парк-авеню и хохочет, как безумный, пугая уборщиц.
  
  — Впрочем, количество детей значения не имеет, — сказал он, когда приступ смеха миновал. — А что имеет, вы уже поняли, так?
  
  — Да. Неужели он так глуп? — Я имел в виду Дарджина, но вопрос цеплял и Дивоура. И Джон, судя по ответу, меня понял.
  
  — Элмер Дарджин — мелкий адвокат из маленького городка, затерянного в лесах западного Мэна, вот и все. Он и представить себе не мог, что появится ангел-хранитель, который выведет его на чистую воду. Между прочим, он купил катер. Две недели назад. С двумя подвесными моторами. Большой катер. Все кончено, Майк. Победа за нами, и с разгромным счетом.
  
  — Если вы так говорите… — Но тут мои пальцы словно обрели самостоятельность и сжались в кулак, который ударил по дереву кофейного столика.
  
  — Однако на софтбольный матч я приезжал не зря.
  
  — Правда?
  
  — Я к ней проникся.
  
  — К ней?
  
  — К Мэтти, — терпеливо объяснил он. — Мэтти Дивоур. — Пауза. — Майк? Вы меня слышите?
  
  — Да. Трубка выскользнула. Извините. — Трубка выскользнула не больше чем на дюйм, но я подумал, что Джон не уловил смятения в моем голосе. Да и откуда? Если речь заходила о Мэтти, я, по мнению Джона, был вне подозрений. Как прислуга в загородном доме из какого-нибудь детектива Агаты Кристи. Мысль о том, что мужчина моих лет мог испытывать сексуальное влечение к Мэтти, просто не приходила ему в голову, может, и заглянула на пару секунд, но он отмел ее как нелепую. Точно так же и Мэтти решила, что между моей женой и мужчиной в коричневом пиджаке ничего такого быть не могло.
  
  — Я не могу ухаживать за ней, представляя ее интересы, — продолжал Джон. — Это неэтично. И вредит делу. А вот потом… Как знать.
  
  — Это точно. — Я слышал свой голос как бы со стороны. Словно говорил кто-то другой. И звук долетал из динамиков радиоприемника или магнитофона. Так случается, когда тебя застают врасплох. Это голоса наших умерших друзей или всего лишь граммофон? Я думал о его руках, с длинными, тонкими пальцами. Кольца не было ни на одном. Как и на руках Сары на старой фотографии. — Как знать.
  
  Мы попрощались, и я какое-то время смотрел бейсбол. По-прежнему не включая звук. Собирался было сходить в кухню за пивом, но решил, что холодильник слишком далеко, и я к такому путешествию не готов. Поначалу я чувствовал обиду, а потом она сменилась более приятным чувством. Я бы назвал его печальным облегчением. Не староват ли он для нее? Разумеется, нет. Разница в возрасте самая подходящая. Прекрасный принц номер два, на этот раз в костюме-тройке. В отношениях с мужчинами удача наконец-то поворачивалась к Мэтти лицом, а если так, мне следовало радоваться.
  
  Вот я и радовался. И испытывал облегчение. Потому что у меня есть другое занятие — писать книгу, а потому стоит забыть о белых кроссовках, вдруг возникающих в сгущающихся сумерках из-под красного платья, и о тлеющем кончике сигареты, пляшущем в темноте.
  
  Однако впервые после того как я увидел Киру, марширующую по белой разделительной полосе Шестьдесят восьмого шоссе в купальнике и шлепанцах, я остро ощутил собственное одиночество.
  
  — «Смешной вы человечишка, — молвил Стрикленд», — сообщил я пустой гостиной. Слова эти сорвались с моего языка, прежде чем я успел об этом подумать, и тут же переключился телевизионный канал. Бейсбол сменил повторный показ сериала «Дела семейные», потом на экране возник другой сериал «Рен и Стимпи». Я покосился на пульт дистанционного управления. Он лежал на кофейном столике, на том самом месте, куда я его положил, когда взял телефонную трубку. Канал сменился вновь, и теперь я смотрел на Хэмфри Богарда и Ингрид Бергман. Они стояли рядом с самолетом и мне не требовалось включать звук, чтобы понять, что Хэмфри убеждает Ингрид улететь на этом самолете. Самый любимый фильм моей жены. В конце которого она неизменно заливалась слезами.
  
  — Джо? — спросил я. — Ты здесь?
  
  Один раз звякнул колокольчик Бантера. В доме жили несколько призраков, я в этом нисколько не сомневался, но в тот вечер, впервые, я точно знал, что рядом со мной Джо.
  
  — Кто он, дорогая? — спросил я. — Тот парень у софтбольного поля, кто он?
  
  Колокольчик Бантера застыл. Она, однако, была в комнате. Я это чувствовал, как затаенное дыхание.
  
  Я вспомнил злобное, насмешливое послание, которое я обнаружил на холодильнике после обеда с Мэтти и Ки. «Синяя роза лгунья ха-ха».
  
  — Кто он? — Мой голос дрожал, я едва сдерживал слезы. — Что ты тут делала с этим парнем? Ты… — Но я не смог заставить себя спросить, обманывала ли она меня, изменяла ли мне. Я не мог этого спросить, даже если призрак Джо присутствовал не в комнате, давайте уж смотреть правде в глаза, а в моей голове.
  
  «Касабланка» исчезла с экрана, уступив место всеобщему любимцу, Перри Мейсону. Извечный противник Перри, Гамильтон Бургер допрашивал какую-то несчастного вида женщину, и тут появился звук, заставив меня подпрыгнуть.
  
  — Я не лгунья! — воскликнула актриса в стародавнем телефильме. Она посмотрела на меня, и я ахнул, увидев глаза Джо на черно-белом лице из пятидесятых годов. — Я никогда не лгала, мистер Бургер, никогда!
  
  — А я считаю, что лгали. — Бургер хищно, как вампир, оскалился. — Я считаю, что…
  
  Экран погас. Колокольчик Бантера коротко звякнул, и призрак, составлявший мне компанию, покинул гостиную. Мне заметно полегчало. Я не лгунья… Я никогда не лгала, никогда.
  
  Я мог бы в это поверить, если бы захотел.
  
  Если бы захотел.
  
  Я пошел спать, и в эту ночь мне ничего не приснилось.
  
  Я взял за правило вставать рано, до того как солнце нагреет мой кабинет. Выпивал стакан сока, съедал гренок и до обеда молотил по клавишам «Ай-би-эм», с удовольствием наблюдая, как страница следует за страницей. Я не считал свое занятие работой, хотя называл его именно так. Скорее я кувыркался на некоем мысленном батуте, пружины которого на какое-то время снимали с моих плеч тяжесть проблем реального мира.
  
  В полдень я прерывался, ехал к Бадди Джеллисону, чтобы съесть что-нибудь большое и жирное, потом возвращался и работал час-полтора. После чего купался в озере и часа два спал в северной спальне. В главную спальню в южном крыле я практически не заглядывал, и если миссис Мизерв находила это странным, то свои мысли на этот счет она держала при себе.
  
  В пятницу, семнадцатого июля, по пути домой я остановился у «Лейквью дженерел», чтобы заправить «шевроле» бензином. Бензозаправка была и около автомастерской Брукса, причем галлон бензина стоил там на пару центов дешевле, но мне не хотелось видеть ни Дикки, ни тем более Ройса Меррилла. Бензин лился в бак, я смотрел на далекие горы, когда с другой стороны бетонного возвышения, на котором стояли колонки, остановился «додж рэм» Билла Дина. Он вылез из джипа, улыбнулся:
  
  — Как дела, Майк?
  
  — Нормально.
  
  — Бренда говорит, что ты пишешь, не разгибаясь.
  
  — Есть такое. — Я уж собрался заикнуться о починке кондиционера, но слова эти так и не слетели с моих губ. Я до смерти боялся потерять вновь обретенную способность писать, а потому не решался хоть что-то изменить. Глупо, конечно, попахивает суеверием, но я не решался. Как знать, вдруг этот самый неработающий кондиционер входит в совокупность факторов, позволивших мне родиться заново?
  
  — Что ж, рад это слышать. Очень рад. — Слова прозвучали искренне, но чем-то он отличался от привычного мне Билла Дина. Во всяком случае, от того Билла Дина, что приезжал ко мне в «Сару» в понедельник, шестого июля.
  
  — Я тут роюсь в прошлом моей стороны озера.
  
  — «Сара и Ред-топ бойз»? Помнится, они всегда тебя интересовали.
  
  — Без них, конечно, не обойтись, но они — только часть истории. Я тут беседовал с миссис М. и она рассказала мне о Нормале Остере. Отце Кенни.
  
  Улыбка Билла осталась у него на губах, пауза длилась лишь несколько секунд, пока он свинчивал крышку с горловины бака, но я почувствовал, как внутри у него все оборвалось.
  
  — Ты не собираешься писать об этом, Майк, а? Потому что здесь живет много людей, которым это не понравится. То же самое я говорил и Джо.
  
  — Джо? — Я едва подавил желание перепрыгнуть через бетонное возвышение и схватить его за руку. — А при чем тут Джо?
  
  Он ответил долгим, полным любопытства взглядом.
  
  — Она тебе не говорила?
  
  — О чем ты?
  
  — Она раздумывала, а не написать ли большой материал о «Саре и Ред-топах» для одной из местных газет. — Билл говорил медленно, тщательно подбирая слова. Я это запомнил, как и жаркое солнце, обжигающее мне шею, и резкие тени на асфальте. Он начал заливать бензин в бак, и урчание насоса так и било мне в уши. — Вроде бы она упоминала журнал «Янки». Я, конечно, могу ошибаться, но вряд ли.
  
  Я утратил дар речи. Почему она держала в секрете свое желание написать очерк о местной истории? Думала, что вторгается на мою территорию? Нелепо. Она же знала, что я не обижусь, наверняка знала.
  
  — Когда вы говорили об этом, Билл? Ты помнишь?
  
  — Естественно, — кивнул он. — В тот же день, когда привезли пластмассовых сов. Только этот разговор завел я, потому что люди говорили мне, что она задает много вопросов.
  
  — Совала нос в чужие дела?
  
  — Я этого не говорил, — нервно ответил он. — Твои слова.
  
  Все так, но я понимал, что именно это он и имел в виду.
  
  — Продолжай.
  
  — А что продолжать? Я ей сказал, что в Тэ-Эр немало больных мозолей, как и в других местах, и попросил ее не наступать на них, если есть такая возможность. Она ответила, что все поняла. Может, поняла, а может, и нет. Но я знаю, что вопросы она продолжала задавать. Слушала истории, которые рассказывали старики, у которых в голове все давно перепуталось.
  
  — И когда это было?
  
  — Осенью девяносто третьего и весной девяносто четвертого. Она кружила по городу, заглядывала даже в Моттон и Харлоу, с блокнотом и маленьким кассетным магнитофоном. Это все, что мне известно.
  
  И тут я сделал удивительное открытие: Билл лгал. Спроси меня кто об этом днем раньше, я бы рассмеялся и ответил, что Билл Дин просто не знает, что такое ложь. Должно быть, лгал он довольно-таки редко, потому что делать это совсем не умел.
  
  Я уж хотел поставить его перед фактом, но не видел в этом никакого смысла. Мне требовалось время, чтобы поразмыслить, а на заправке я размышлять не мог — в голове все гудело. Я знал, что скоро гудение стихнет, и тогда я, возможно, пойму, что все это ерунда, не стоит и выеденного яйца, но, повторюсь, чтобы отделить зерна от плевел, мне требовалось время. Неожиданные подробности жизни любимой женщины, пусть и давно уже умершей, — сильное потрясение. Можете мне поверить, я знаю.
  
  Билл отвел взгляд, потом вновь встретился со мной глазами. В них читались серьезность и (я мог в этом поклясться) испуг.
  
  — Она спрашивала насчет маленького Керри Остера, и это хороший пример упомянутых мною больных мозолей. О таком не пишут ни в газетной заметке, ни в журнальной статье. Нормал просто чокнулся. Никто не знает почему. То была ужасная трагедия, совершенно бессмысленная, и некоторые люди еще не пережили ее. В маленьких городах существуют невидимые связи…
  
  Да, протянутые под землей кабели, недоступные глазу.
  
  — …и прошлое в них умирает медленно. Сара и ее клан, это другое. Они просто… пришельцы… издалека. Если бы Джо ограничилась только ими, никто бы и слова не сказал. Но, с другой стороны, то, что она узнала, осталось при ней. Потому что я не видел ни одного написанного ею слова. Если она и писала.
  
  Тут он говорил правду, я это чувствовал. Но я знал и кое-что еще, причем знал с полной достоверностью, точно так же, как нисколько не сомневался в том, что Мэтти была в белых шортах, когда приглашала меня на обед. Билл сказал, что Сара и ее клан — просто пришельцы издалека. Причем на середине фразы он запнулся, заменяй словом пришельцы другое слово, первым пришедшее на ум. И не произнес он слово ниггеры. Сара и ее клан — просто ниггеры издалека…
  
  И тут же я вспомнил старый рассказ Рэя Брэдбери «Марс — это рай»[232]. Астронавты, достигшие Марса, находят там Зеленый Город, перенесшийся из Иллинойса, где живут их друзья и родственники. Только на самом деле эти друзья и родственники — инопланетные чудища, и ночью, когда астронавты думали, что они спят в домах, где прошли их детство и юность, а находятся эти дома в раю, их убивают, всех до единого.
  
  — Билл, ты уверен, что осенью и весной она приезжала несколько раз?
  
  — Да. Только не несколько. Как минимум с дюжину, а то и больше. Приезжала чуть ли не на целый день. Или ты не знал?
  
  — А ты видел с ней мужчину? Крепкого телосложения, с курчавыми волосами?
  
  Он задумался. Я затаил дыхание. Наконец Билл покачал головой.
  
  — Я всегда видел ее одну. Но мы встречались не в каждый ее приезд. Иной раз я узнавал, что она приезжала уже после ее отъезда. Помнится, я увидел ее в июне девяносто четвертого. Она ехала к Сияющей бухте в своем маленьком автомобильчике. Она помахала мне рукой, я тоже помахал в ответ. Ближе к вечеру я подъехал к коттеджу, узнать, не надо ли ей чего, но она уже уехала. И больше я ее не видел. Когда она умерла в конце того лета, мы с Ветти были в шоке.
  
  Если она что-то и выискивала, то, должно быть, не написала о своих поисках ни слова. Я бы нашел рукопись.
  
  А не лгал ли я себе? Она много раз приезжала сюда, не пытаясь сохранить эти визиты в тайне, однажды ее даже сопровождал незнакомый мужчина, а я узнал обо всем этом совершенно случайно.
  
  — Об этом трудно говорить, — добавил Билл, — но, раз уж начали, давай дойдем до конца. Жить в Тэ-Эр — все равно что спать в одной кровати вчетвером или впятером, как бывало раньше. Если все лежат тихо — полный порядок. А если хоть один начнет ворочаться, не смогут спать и все остальные. На данный момент этот беспокойный — ты. Так, во всяком случае, воспринимают тебя окружающие.
  
  Он ждал, что я на это отвечу. Когда же прошло двадцать секунд, а я по-прежнему молчал (Гарольд Обловски мог мною гордиться), ему не осталось ничего другого, как продолжить.
  
  — К примеру, людям в городе не по себе из-за того интереса, что ты проявляешь к Мэтти Дивоур. Только не подумай, что я говорю, будто между вами что-то есть, хотя некоторые в этом уверены, но, если ты хочешь и дальше жить в Тэ-Эр, то создаешь себе трудности.
  
  — Почему?
  
  — Вернемся к тому, что я говорил тебе полторы недели тому назад. От нее надо держаться в стороне, как от чумы.
  
  — Билл, но ты, если я не ошибаюсь, сказал, что как раз она попала в беду. И я стараюсь ей помочь. Кроме этого, между нами ничего нет.
  
  — Я же говорил тебе, что Макс Дивоур — псих. Если ты выведешь его из себя, платить придется нам всем. — Насос автоматически отключился, и Билл вытащил наконечник шланга из горловины бака. Установил его в выемку бензоколонки, тяжело вздохнул. — Ты думаешь, мне легко об этом говорить?
  
  — А ты думаешь, мне легко это слышать?
  
  — Хорошо, тем более что мы в одной лодке. Мэтти Дивоур — не единственный человек в Тэ-Эр, кто едва сводит концы с концами. У других тоже немало проблем. Это ты понимаешь?
  
  Возможно, он увидел, что понимаю я слишком много и слишком хорошо, потому что плечи у него поникли.
  
  — Если ты просишь, чтобы я отошел в сторону и смотрел, как Дивоур отбирает у Мэтти ребенка, то из этого ничего не выйдет, — ответил я. — И я очень надеюсь, что речь об этом не идет. Потому что я не хочу иметь никаких дел с мужчиной, который обращается с такой просьбой к другому мужчине.
  
  — Об этом я тебя просить и не собирался. Да и поздно просить-то, а? — Вот тут его голос неожиданно смягчился. — Господи, да я ведь тревожусь-то из-за тебя. Тебе надо бы быть поосторожнее. Потому что он действительно псих. Ты думаешь, он пойдет в суд, если поймет, что суд не удовлетворит его требований? Трое мужчин погибли при тушении пожаров 1933 года. Хороших мужчин. Один из них был моим дальним родственником. Пожары уничтожили все на территории, равной половине округа, а поджег лес Макс Дивоур. Так он попрощался с Тэ-Эр. Доказать это невозможно, но лес поджег он. Тогда ему не было и двадцати, а в кармане звенели разве что несколько монет. Ты хоть понимаешь, на что он способен теперь?
  
  И он испытывающе посмотрел на меня. Я молчал.
  
  Билл кивнул, словно услышал ответ.
  
  — Подумай об этом. И помни, Майк, ты мне очень дорог, поэтому я и говорю с тобой столь прямо.
  
  — И как прямо ты говоришь со мной, Билл? — Боковым зрением я увидел, как какой-то турист вышел из «вольво» и, направляясь к магазину, с любопытством посмотрел на нас. Потом, проигрывая эту сцену в голове, я понял, что мы напоминали двух петухов, которые вот-вот набросятся друг на друга. Помнится, тогда мне хотелось плакать — мне казалось, что меня предали, и в то же время я ужасно злился на этого худощавого старика, в чистой белой рубашке и с полным ртом вставных зубов. Так что, возможно, мы были близки к тому, чтобы начать махать кулаками.
  
  — Как могу, — ответил он и повернулся, чтобы пройти в магазин и расплатиться за бензин.
  
  — В моем доме живут призраки! — вырвалось у меня.
  
  Он остановился, спиной ко мне, плечи поникли еще больше. Затем, очень медленно, он повернулся.
  
  — В «Саре-Хохотушке» всегда жили призраки, Майк. Ты растревожил их. Может, тебе лучше вернуться в Дерри и дать им успокоиться. Возможно, так будет лучше всего. — Он помолчал, словно обдумывал последнюю фразу, взвешивая все «за» и «против», потом медленно, очень медленно, как и поворачивался, кивнул. — Да, так будет лучше.
  * * *
  
  Вернувшись в «Сару», я позвонил Уэрду Хэнкинсу. А потом решился-таки на звонок Бонни Амудсон. Откровенно говоря, мне очень хотелось, чтобы мой звонок не застал ее в туристическом агентстве, где она работала, но нет, Бонни сняла трубку. А по ходу нашего разговора из факса полезли ксерокопированные страницы ежегодников Джо. На первой Уэрд написал:
  
   «Надеюсь, я трудился не зря».
  
  Я не продумывал заранее разговор с Бонни. Я чувствовал, что этим можно все испортить. Сказал ей, что Джо что-то писала, то ли статью, то ли серию статей, о местности, в которой находился наш летний коттедж, и некоторые из местных жителей встретили ее изыскания в штыки. А кое-кто до сих пор ворчит по этому поводу. Она не говорила об этом? Не показывала черновики?
  
  — Нет. — В голосе Бонни прозвучало искреннее изумление. — Она показывала мне фотографии, такое было, но ничего из написанного. Помнится, однажды она сказала, что писатель у нее в семье — ты, а она занимается всем остальным. Так?
  
  — Да.
  
  Я подумал, что на этом и надо закруглиться, но у мальчиков в подвале было на этот счет свое мнение.
  
  — Бонни, она с кем-нибудь встречалась?
  
  На другом конце провода воцарилось молчание. Я протянул руку к страницам ежегодников Джо, полученным по факсу. С ноября 1993-го до августа 1994-го. Все заполненные аккуратным почерком Джо. Интересно, стоял ли здесь факс до ее смерти? Я не помнил. Я слишком многого не помнил.
  
  — Бонни, если ты что-то знаешь, пожалуйста, скажи. Я смогу простить ее, если придется, но я не могу простить того, чего не знаю…
  
  — Извини. — Из трубки донесся нервный смешок. — Просто я сначала не поняла. Встречаться с кем-то… для Джо, которую я знала, такое просто невозможно… вот я и не сразу сообразила, что ты говоришь о ней. Я подумала, что ты, возможно, имеешь в виду психоаналитика, но речь не о нем, не так ли? Ты спрашиваешь, не встречалась ли она с каким-то мужчиной. Бойфрендом.
  
  — Именно так.
  
  Буквы на страничках ежегодника прыгали у меня перед глазами. Искреннее недоумение, прозвучавшее в голосе Бонни, порадовало меня, но не настолько, как я мог бы ожидать. Потому что я и так все знал. И дело даже не в эпизоде из фильма про Перри Мейсона. Мы же говорили о Джо. Моей Джо!
  
  — Майк, — Бонни говорила со мной, как с душевнобольным, — она любила тебя. Только тебя.
  
  — Да, полагаю, что любила. — Страницы ежегодника показывали, какую активную жизнь вела моя жена. «СК Мэна»… суповые кухни. «ЖенНоч» — ночлежки для женщин. «МолНоч» — ночлежки для молодежи. «Друзья библиотек Мэна». Два или три заседания различных комитетов в месяц, иногда два или три заседания в неделю, а я ничего не замечал. Я спасал от опасности других женщин. — Я тоже ее любил, Бонни, но в последние десять месяцев своей жизни она чем-то занималась. Она ничего не говорила тебе, когда вы ехали на заседание совета директоров «Суповых кухонь» или «Друзей библиотек»?
  
  Опять молчание.
  
  — Бонни?
  
  Я оторвал трубку от уха, чтобы увидеть красную лампочку, свидетельствующую о том, что аккумулятор сел. Лампочка не горела. Я вновь вернул трубку к уху.
  
  — Бонни, в чем дело?
  
  — В последние девять или десять месяцев ее жизни мы никуда не ездили. По телефону разговаривали, один раз, помнится, встретились на ленче в Уотервилле, но ездить — не ездили. Она ушла из всех советов.
  
  Я вновь проглядел страницы ежегодников, Заседания советов директоров следовали один из другим, в том числе и «Суповых кухонь».
  
  — Ничего не понимаю. Она ушла из «Суповых кухонь»?
  
  Опять пауза, на этот раз короткая.
  
  — Нет, Майк. Она прекратила участие в работе всех благотворительных организаций. В «Ночлежках для женщин» и «Ночлежках для молодежи» — с конца 1993 года, когда истек срок. А из «Суповых кухонь» и «Друзей библиотек» она ушла то ли в октябре, то ли в ноябре.
  
  Страницы, присланные Уэрдом, говорили о другом. Заседания в 1993 году, заседания в 1994 году. Десятки заседаний советов директоров, в работе которых она более не участвовала. Она приезжала сюда. Вместо заседаний она ехала в Тэ-Эр, я мог в этом поклясться.
  
  Но зачем?
  Глава 17
  
  Дивоур, конечно, сошел с ума, обезумел, иначе и не скажешь, но, однако, он сумел застать меня врасплох, подловить в самый неудачный для меня момент, когда я ничего не мог ему противопоставить. И я думаю, все последующие события были уже предопределены. Начиная с нашей встречи и заканчивая той жуткой грозой, о которой до сих пор говорят в этих местах. И развивались эти события по нарастающей, словно сходящая с гор лавина.
  
  Во второй половине пятницы я чувствовал себя превосходно. Разговор с Бонни оставил без ответа множество вопросов, но оказал тонизирующее воздействие. На обед я приготовил себе овощное рагу (искупал грехи за последний визит в «Деревенское кафе», где дал волю чревоугодию), съел его перед телевизором: шел вечерний выпуск новостей. По другую сторону озера солнце клонилось к горам и заливало гостиную золотом. Когда же Том Брокау закрыл лавочку, я решил пройтись по Улице на север (знал, что далеко все равно не уйти, и я успею вернуться до наступления темноты) и обдумать новые сведения, полученные от Билла Дина и Бонни Амудсон. Мне нравилось совмещать пешие прогулки с процессом осмысления имеющейся в моем распоряжении информации. В ходе таких вот прогулок зачастую рождались самые удачные повороты сюжетов моих романов.
  
  Я спустился по ступеням-шпалам, по-прежнему в отличном настроении, и, пройдя вдоль Улицы, остановился, чтобы взглянуть на Зеленую Даму. Даже освещенная лучами солнца она скорее походила на женщину в зеленом платье с вытянутой рукой, чем на зеленую березку, за которой росла засохшая сосна с торчащей в сторону веткой. И Зеленая Дама словно говорила мне: идите на север, молодой человек, идите. Что ж, молодым я себя уже не считал, но идти мог. И на север тоже. Благо, путь, по моим расчетам, предстоял недальний.
  
  Однако я постоял еще несколько мгновений, изучая лицо, которое видел в листве, и мне не понравилась ухмылка, появившаяся стараниями легкого порыва ветра. Наверное, уже тогда в моей душе зародилась тревога, но меня занимало другое, так что первый сигнал я проигнорировал. И двинулся на север, гадая, о чем могла писать Джо, а к тому времени я все более утверждался в мысли, что рукопись существовала. Иначе с чего взяться в ее студии моей старой пишущей машинке? Я решил, что внимательно осмотрю и дом, и студию. И тогда… помогите, я тону. Голос шел из лесов, из воды, изнутри. На мгновение закружилась голова. Я остановился. Никогда в жизни мне не было так плохо. Сдавило грудь. Желудок свернулся холодным узлом. Глаза залила ледяная вода, и я уже знал, что за этим последует. Нет, попытался выкрикнуть я, но ни звука не сорвалось с губ.
  
  Зато рот вновь наполнился металлическим привкусом холодной озерной воды, а деревья поплыли перед глазами, словно я смотрел на них снизу вверх через слой прозрачной жидкости. И давление на грудь локализовалось в двух местах. Словно две руки держали меня под водой.
  
  — Может, кто-нибудь это прекратит? — спросил кто-то — почти выкрикнул. На Улице, кроме меня, никого не было, но голос этот я услышал отчетливо. — Может, кто-нибудь это прекратит?
  
  А затем зазвучал другой голос, доносящийся не снаружи, а звучащий в моей голове. Я словно слышал чужие мысли. Они бились о мой череп, как мотыльки, залетевшие в японский фонарик.
  
   Помогите, я тону
  
   Помогите, я тону
  
   Мужчина в синей
  
   Фуражке схватил меня
  
   Мужчина в синей фуражке
  
   Не дает мне вдохнуть
  
   Помогите, я тону
  
   Потерял мои я годы,
  
   Они на тропе
  
   Он держит меня
  
   У него такое злое лицо
  
   Пусти меня, пусти меня
  
   О Иисусе сладчайший пусти меня
  
   Отпусти оксена хватит
  
   ОТПУСТИ ОКСЕНА
  
   Она выкрикивает мое имя
  
   Она так ГРОМКО выкрикивает мое имя…
  
  Охваченный паникой, я наклонился вперед, широко раскрыл рот, и из него вырвался холодный поток…
  
  Ничего, конечно, не вырвалось. Пик ужаса миновал, но желудок продолжал бунтовать, словно я съел что-то непотребное, вроде антимуравьиного порошка или ядовитого гриба, из тех, что в справочниках Джо рисовали в красной рамочке. Еще одна береза росла там, где берег спускался к озеру, ее белый ствол изящно выгибался над водой, словно она хотела полюбоваться своим отражением в зеркальной глади озера. Я ухватился за ствол, как пьяный хватается за фонарный столб.
  
  Давление на грудь стало ослабевать, но боль по-прежнему не проходила. Я привалился к дереву, с гулко бьющимся сердцем, и внезапно почувствовал отвратительный запах, словно какая-то мерзкая тварь выдала этим запахом свое присутствие. Тварь, которой давно следовало умереть, а она все жила.
  
  Хватит, отпусти его, я сделаю все, что ты хочешь, только отпусти его, попытался сказать, но не вымолвил ни звука. И чужеродный запах исчез. Вновь вокруг пахло лишь озером и лесом, но я что-то видел внизу: мальчик в озере, маленький утонувший чернокожий мальчик, лежащий на спине. С широко раскрытым ртом. И белыми, как у статуи, глазами.
  
  Мой рот вновь наполнился привкусом озерной воды. Помогите мне, отпусти меня, помогите, я тону. Я наклонился вперед, из моей глотки рвался крик, я кричал в мертвое лицо, лежащее подо мной, и тут я осознал, что смотрю вверх на себя, смотрю сквозь толщу подсвеченной заходящим солнцем воды на белого мужчину в синих джинсах и желтой рубашке с отложным воротничком, ухватившегося за ствол березы и пытающегося кричать. Лицо мужчины пребывало в постоянном движении, его глаза на мгновение скрыла рыбешка, метнувшаяся за каким-то насекомым, я раздвоился, одновременно стал и чернокожим мальчиком, утонувшим в озере, и белым мужчиной, тонущим в воздухе, это так, именно это происходит, один удар — да, два — нет.
  
  Я смог выблевать лишь жалкий комок слюны, и — невероятно — из воды выпрыгнула рыбка и на лету схватила его. На закате они хватают все что угодно. Угасающий свет, должно быть, сводит их с ума. Еще одна рыбка выпрыгнула из воды, блеснула серебряной спинкой и исчезла, оставив после себя расходящиеся круги. И все пропало — металлический привкус во рту, жуткий запах, колышущееся лицо негритенка (он-то воспринимал себя не черным, не афроамериканцем, а негром), и я практически не сомневался, что фамилия у него была Тидуэлл.
  
  Я посмотрел направо и увидел серый валун. Здесь, именно здесь, подумал я, и, словно в подтверждение моей догадки, меня вновь окатило волной гнилостного запаха, на этот раз идущего от земли.
  
  Я закрыл глаза, по-прежнему цепляясь за березу, едва держась на ногах от слабости и дурноты, и в этот самый момент за моей спиной раздался голос безумца Макса Дивоура:
  
  — Эй, сутенер, а где же твоя шлюха?
  
  Я повернулся и увидел его, естественно, в обществе Роджетт Уитмор. Мы увиделись в первый и последний раз, но впечатлений мне хватило с лихвой. Можете мне поверить.
  * * *
  
  Его инвалидное кресло-каталка напоминало нечто среднее между мотоциклетной коляской и луноходом. Полдюжины хромированных колес с каждого бока. Четыре колеса побольше — сзади. Все на разных уровнях, то есть с индивидуальной подвеской. На таком экипаже Дивоур мог с комфортом перемещаться и по более ухабистой, чем Улица, тропе. Над задними колесами располагался двигатель. Ноги Дивоура прикрывал стекловолокнистый обтекатель, черный, с красными полосками, который неплохо смотрелся бы и на гоночном автомобиле. На нем монтировалось устройство, отдаленно напоминающее мою спутниковую антенну. Я догадался, что это компьютеризированная система, предотвращающая столкновения. Возможно, даже автопилот. К левому борту крепился зеленый кислородный бак длиной четыре фута. Шланг от него тянулся к пластмассовому редуктору. А второй шланг соединял редуктор с маской, которая лежала на коленях Дивоура. Мне тут же вспомнилась стеномаска другого старика, который фиксировал мои показания. Я мог бы подумать, что вижу галлюцинацию, если бы не наклейка на обтекателе, пониже «тарелки» с надписью:
  
   ДАМ ФОРУ ЛЮБОМУ «ДОДЖУ»
  
  Женщина, которую я видел рядом с «Баром заходящего солнца» в «Уэррингтоне», на этот раз надела белую блузу с длинными рукавами и черные брюки, обтягивающие ее ноги, как вторая кожа. Узкое лицо со впалыми щеками еще больше напоминало крикунью с картины Эдварда Манча. Седые волосы облепляли лицо. Губы она накрасила так ярко, что казалось, у нее изо рта течет кровь.
  
  Старая, уродливая, она, однако, выглядела юной красоткой в сравнении со свекром Мэтти. Высохший, с синими губами, с полиловевшей кожей у глаз и уголков рта, он напоминал мумию, какие иной раз извлекают из погребальных камер пирамид, где они покоятся в окружении жен и любимых животных. На голове осталось лишь несколько островков седых волос. Волосы торчали и из огромных ушей. Одет он был в белые брюки и синюю рубашку с широкими рукавами. Добавьте к этому маленький черный берет — и получите французского художника девятнадцатого столетия на закате дней.
  
  Поперек каталки лежала трость черного дерева. Я видел, что в пальцах, сжимающих ярко-красную рукоятку, еще достаточно силы, но они уже почернели, цветом догоняя дерево трости. Система кровообращения отмирала, и мне не хотелось даже думать о том, как выглядят его ступни и голени.
  
  — Шлюха от тебя убежала, да?
  
  Я попытался что-то ответить. Из горла вырвался хрип — ничего больше. Я все держался за березу. Убрав руку, я попытался выпрямиться, но ноги не держали, и мне пришлось вновь ухватиться за белый ствол.
  
  Дивоур двинул вперед серебристый рычажок, и кресло приблизилось на десять футов, уменьшив разделявшее нас расстояние вдвое. Катилось оно с едва слышным шелестом, очень плавно, эдакий ковер-самолет. Многочисленные колеса поднимались и опускались независимо друг от друга, следуя рельефу, поблескивая в лучах заходящего солнца. И вот тут я почувствовал исходящую от этого человека энергию. Тело его разлагалось прямо на костях, но воля оставалась железной. Женщина шла следом, с любопытством разглядывая меня. Ее глаза отливали розовым. Тогда я решил, что они светло-серые и просто окрасились в цвет заката, но теперь думаю, что Роджетт была альбиносом.
  
  — Шлюхи мне всегда нравились, — продолжал Дивоур. — Верно, Роджетт?
  
  — Да, сэр, — ответила она. — Если они знали свое место.
  
  — Иногда их место было на моем лице! — злобно выкрикнул он, словно она в чем-то с ним не согласилась. — Так где она, молодой человек? На чьем лице она сейчас сидит? Хотелось бы знать. Этого ловкого адвоката, которого ты нашел? Я уже все о нем знаю. Вплоть до того, что в третьем классе он получил «неуд» по поведению. Знать все — мой бизнес. В этом секрет моего успеха.
  
  С невероятным усилием я выпрямился:
  
  — Что вы тут делаете?
  
  — Прогуливаюсь, как и ты. И законом это не запрещено. Улица принадлежит всем, кто хочет ею воспользоваться. Ты живешь здесь не так уж и давно, юный сутенер, но это тебе хорошо известно. Это наш вариант городского сквера, где прилежные щенки и шкодливые псы могут прогуливаться бок о бок.
  
  Вновь он воспользовался рукой, которая не держалась за рукоятку трости, поднял кислородную маску, глубоко вдохнул, бросил ее на колени. Улыбнулся. Самодовольной улыбкой, обнажившей десны цвета йода.
  
  — Она хороша? Это твоя маленькая шлюха? Должно быть, хороша, раз мой сын и шагу не мог ступить из этого паршивого трейлера, в котором она живет. А потом появляешься ты, не успели черви выесть глаза моего мальчика. Она сосет?
  
  — Прекратите.
  
  Роджетт Уитмор откинула голову и рассмеялась. Словно завизжал кролик, попавший в когти совы, и моя кожа пошла мурашками. Я понял, что безумством она не уступает Дивоуру. Оставалось только благодарить Господа за то, что оба они — глубокие старики.
  
  — А ты задел его за живое, Макс.
  
  — Чего вы хотите? — Я вдохнул… и вновь ощутил гнилостный запах. Горло перехватило железной рукой.
  
  Дивоур же выпрямился в кресле, я видел, что ему дышится легко и свободно. В тот момент он выглядел, как Роберт Дювалл[233] из «Апокалипсиса»[234], когда тот прогуливался по берегу и говорил миру, как ему нравится по утрам вдыхать запах напалма. Его улыбка стала шире.
  
  — Прекрасное место, не так ли? Где еще можно остановиться, поразмышлять. — Он огляделся. — Да, именно здесь все и произошло. Здесь.
  
  — Здесь утонул ребенок.
  
  Мне показалось, что улыбка Уитмор на мгновение застыла. А вот на Дивоура мои слова не произвели ни малейшего впечатления. Он вновь потянулся за кислородной маской, поднял ее, прижал к лицу, бросил на колени.
  
  — В этом озере утонуло больше тридцати человек — и это только тех, о ком знают. Мальчиком больше, мальчиком меньше, невелика разница.
  
  — Я не понимаю. Значит, здесь умерли два Тидуэлла. Один от заражения крови, а второй…
  
  — Тебе дорога твоя душа, Нунэн? Твоя бессмертная душа? Мотылек в коконе плоти, которая вскоре начнет гнить так же, как и моя?
  
  Я ничего не ответил. Эффект того, что случилось до его прихода, сошел на нет, где-то даже забылся. Потому что ему нашлась замена — невероятный магнетизм Дивоура. Никогда в жизни я не встречался с такой необузданной, дикарской силой, какая исходила от него. Именно дикарской, точнее, пожалуй, и не скажешь. Я мог бы убежать. При других обстоятельствах точно бы убежал. И уж на месте удержало меня не мужество; ноги все еще оставались ватными, я боялся свалиться при первом же шаге.
  
  — Я собираюсь дать тебе один шанс спасти твою душу. — Дивоур поднял один костлявый палец, показывая, что речь идет только об одном шансе. — Уезжай, симпатяга-сутенер. Немедленно, в той самой одежде, что сейчас на тебе. Не собирай чемодан, даже не заглядывай в дом, чтобы убедиться, выключена ли плита. Уезжай. Оставь свою шлюху и оставь ее потомство.
  
  — Оставить их вам?
  
  — Да, мне. Я сделаю все, что необходимо сделать. Души по части тех, кто защищает диплом по искусству, Нунэн. А вот я — дипломированный инженер.
  
  — Пошел ты на хрен.
  
  Роджетт Уитмор вновь по-заячьи рассмеялась.
  
  Старик сидел в своей каталке, наклонив голову, сухо улыбаясь. Выглядел он как оживший труп.
  
  — Ты уверен, что хочешь быть ее благодетелем, Нунэн? Ей это без разницы, ты знаешь. Ты или я — ей все равно.
  
  — Я не знаю, о чем вы говорите. — Я еще раз вдохнул: воздух пахнул как должно. Тогда я решился отступить от березы на шаг. Ноги уже держали меня. — И знать не хочу. Киру вы не получите. Доживете свой век без нее. Я этого не допущу.
  
  — Парень, очень уж ты у нас самоуверенный. — Дивоур оскалился, вновь продемонстрировав мне десны цвета йода. — Тебя еще ждет много сюрпризов. Увидишь сам. И к концу июля еще пожалеешь, что не вырвал свои глаза в июне.
  
  — Я иду домой. Дайте мне пройти.
  
  — Иди, иди. Как я могу остановить тебя? Улица принадлежит всем. — Он схватился за кислородную маску, глубоко вдохнул. Бросил ее на колени, положил левую руку на панель управления коляской-луноходом.
  
  Я шагнул к нему и понял, что сейчас произойдет, еще до того, как он двинул коляску на меня. Он мог бы наехать на меня и сломать мне ногу или обе, но остановил коляску, когда расстояние между нами сократилось до нескольких дюймов. Я отпрыгнул назад, но лишь потому, что он позволил мне отпрыгнуть. И тут же услышал смех Уитмор.
  
  — В чем дело, Нунэн?
  
  — Прочь с дороги. Предупреждаю вас.
  
  — Шлюха сделала тебя таким пугливым.
  
  Я двинулся влево, чтобы обойти его, но послушная его пальцам коляска тут же перекрыла мне путь.
  
  — Убирайся из Тэ-Эр, Нунэн. Я даю тебе дельный со…
  
  Я метнулся направо и проскочил бы, если бы не маленький твердый кулачок, врезавший мне слева. Седая стерва носила на пальце кольцо, и камень порвал мне кожу за ухом. Я почувствовал резкую боль, и по шее потек теплый ручеек. Повернувшись, я толкнул ее обеими руками. Она с негодующим воплем упала на усыпанную сосновыми иголками тропу. А в следующее мгновение что-то ударило мне по затылку. Глаза залил оранжевый свет. Размахивая руками, я начал поворачиваться в обратную сторону, и в поле моего зрения вновь попал Дивоур. Трость, набалдашником которой он огрел меня, еще не успела опуститься. Будь он лет на десять моложе, дело кончилось бы проломленным черепом, а не вспышкой оранжевого света.
  
  Я наткнулся на мою добрую подружку-березу, поднял руку к уху, не веря своим глазам, уставился на кровь, окрасившую кончики пальцев. От удара по затылку в голове шумело.
  
  Уитмор поднималась на ноги, отряхивая с брюк сосновые иголки, яростно скаля зубы. Ее щеки заливал светло-розовый румянец. За ярко-красными губами щерились мелкие зубы. В лучах заходящего солнца глаза словно полыхали огнем.
  
  — Прочь с дороги, — но в моем голосе звучала не сила, а слабость.
  
  — Нет, — ответил Дивоур и положил черную трость на обтекатель своего кресла. Теперь я ясно представлял себе маленького мальчика, которого не остановили порезанные руки: он хотел завладеть снегокатом, и завладел им. Не просто представлял — видел его перед собой. — Нет, любитель шлюх. Не уйду.
  
  Дивоур вновь двинул серебристый рычажок, и коляска покатилась на меня. Если б я оставался на месте, он точно проткнул бы меня тростью, как какой-нибудь злой герцог из романа Александра Дюма. При этом он наверняка сломал бы кисть правой руки, кости-то в таком возрасте совсем хрупкие, а то и вышиб бы руку из плеча, но такие мелочи Дивоура бы не остановили: за ценой он никогда не стоял. И если бы я чуть замешкался, он бы меня убил, двух мнений тут быть не могло. Но я успел отскочить влево. Кроссовки заскользили по крутому склону, а потом и вовсе потеряли контакт с землей. Я полетел в озеро.
  * * *
  
  Я плюхнулся в воду у самого берега. За что-то зацепился левой ногой. Дикая боль пронзила все тело. Я раскрыл рот, чтобы закричать, и в него хлынула вода — холодная, с металлическим привкусом, на этот раз настоящая. Я закашлялся, что-то выплюнул, какая-то часть ушла в желудок, подался в сторону от того места, куда упал, думая: тут же мальчик, утонувший мальчик, что будет, если он вдруг схватит меня за ногу?
  
  Я перевернулся на спину, все еще кашляя, чувствуя, как джинсы прилипают к промежности и ногам, беспокоясь — глупо, конечно, — о бумажнике: кредитные карточки и водительское удостоверение останутся целехонькими, а вот две дорогие мне фотографии Джо вода точно испортит.
  
  Дивоур выкатился на самый край Улицы, и я уж подумал, что сейчас он последует за мной. Обтекатель его коляски навис над тем местом, где я стоял (я видел следы моих кроссовок слева от выступавших из земли корней березы), земля осыпалась под колесами, комочками падала в озеро. Уитмор схватилась за кожух двигателя, пытаясь оттянуть коляску от края, но, конечно, сил у нее не хватало. Спастись Дивоур мог только сам. Стоя по пояс в воде, с прилипшей к телу одеждой, я с нетерпением ждал, когда же он спикирует, в озеро.
  
  Но почерневшая левая клешня, в которую превратилась рука Дивоура, ухватила серебристый рычажок, потянула назад, и кресло откатилось от края, швырнув в озеро последнюю порцию камешков и комочков земли. Уитмор едва успела отпрыгнуть в сторону, не то осталась бы без ног.
  
  Еще несколько движений рукой, и Дивоур развернул кресло, нацелив обтекатель на меня, и вновь подкатился к самому краю Улицы. Я стоял в воде, в семи футах от нависшей над озером березы. Уитмор повернулась ко мне задом, согнулась пополам. Я думал, что она пытается восстановить дыхание.
  
  Из этой передряги Дивоур вышел с наименьшими потерями. Даже не стал прикладываться к кислородной маске, что лежала у него на коленях. Солнце било ему в лицо, отчего оно напоминало полусгнивший фонарь из тыквы с прорезанными отверстиями для глаз, носа и рта, который вымочили в бензине и подожгли.
  
  — Любишь купаться? — спросил он и захохотал.
  
  Я огляделся, надеясь увидеть прогуливающуюся по Улице парочку или рыбака, ищущего место, где бы до наступления темноты еще раз закинуть в озеро удочку… и в то же время мне никого не хотелось видеть. Злость, боль, испуг, все это было, но над всеми чувствами в тот момент господствовал стыд. Меня скинул в озеро восьмидесятипятилетний старик, скинул, выставив на посмешище.
  
  Я двинулся направо, к югу, к своему дому. Холодная, доходящая до пояса вода теперь уже, когда я к ней привык, освежала. Кроссовки то и дело натыкались на камни и на затонувшие ветки. Растянутая лодыжка болела, но не отказывалась служить. Конечно, на берегу она могла повести себя иначе.
  
  Дивоур передвинул рычажки управления, и кресло медленно покатилось по Улице, держась вровень со мной.
  
  — Кажется, я не успел познакомить тебя с Роджетт? — снова заговорил он. — В колледже она считалась одной из лучших спортсменок. Играла в софтбол и хоккей. Между прочим, некоторые навыки она сохранила. Роджетт, продемонстрируй этому молодому человеку свое мастерство.
  
  Коляска проехала мимо Уитмор, на несколько мгновений скрыв ее от моих глаз. А когда старуха вновь появилась в поле моего зрения, я увидел, что она держит в руках. Наклонялась она не для того, чтобы восстановить дыхание.
  
  Улыбаясь, она подошла к краю Улицы, прижимая левой рукой к животу камни, подобранные ею с земли. Она выбрала один, размером с мяч для гольфа, размахнулась и бросила в меня. Камень пролетел в опасной близости от моего левого виска и плюхнулся в воду.
  
  — Эй! — воскликнул я, скорее изумленный, чем испуганный. Даже после того что мне пришлось пережить, я не верил, что такое возможно.
  
  — Что с тобой, Роджетт? — подзадорил ее Дивоур. — У тебя сбился прицел? Достань его!
  
  Второй камень просвистел в двух дюймах над моей головой. Третий вышиб бы мне зубы, но я успел отбить его рукой, только потом заметив оставшийся на ладони синяк. В тот момент я видел лишь ее злобную, улыбающуюся физиономию — физиономию женщины, которая выложила два доллара в тире и теперь готова стрелять хоть до утра, но выиграть главный приз — плюшевого медведя.
  
  Камни она бросала быстро. Они падали то справа, то слева, создавая маленькие гейзеры. Я начал пятиться, не решаясь повернуться и уплыть на глубину — боялся, что в этот самый момент булыжник угодит мне в затылок. Однако я понимал, что увеличение расстояния между нами уменьшит вероятность попадания. Дивоур все это время заливался смехом, и лицо его все более напоминало печеное яблоко.
  
  Очередной камень попал мне в левую ключицу, отлетел в сторону, плюхнулся в воду. Я вскрикнул от боли, и она ответила криком: «Хэй!» — словно каратист, нанесший точный удар.
  
  На том мое организованное отступление и закончилось. Я повернулся и поплыл прочь от берега. И тут же оправдались мои самые худшие опасения. Первые два камня, брошенные ею после того, как я пустился вплавь, не долетели до меня. Потом последовала пауза, и я успел подумать: удалось, ей уже не добраться до… и тут что-то ударило меня по затылку. Я одновременно почувствовал удар и услышал его звук.
  
  Водяная гладь тут же сменила свой цвет: из ярко-оранжевой стала ярко-красной, потом густо-бордовой. Откуда-то издалека до меня донесся одобрительный вопль Дивоура и заячий смех Уитмор. Я вновь хлебнул озерной воды, и мне пришлось напомнить себе, что ее надо выплюнуть, а не проглотить. Ноги сразу отяжелели, кроссовки теперь весили не меньше тонны каждая. Я опустил ноги и не нашел дна: глубина здесь была больше моего роста. Посмотрел на берег, полыхающий всеми оттенками оранжевого и красного цветов. От кромки воды меня отделяли двадцать футов. Дивоур и Уитмор стояли на краю Улицы, не отрывая от меня глаз. Прямо-таки папа и мама, наблюдающие, как резвится в воде их сынок. Дивоур опять дышал кислородом, но сквозь прозрачную маску я видел, что он улыбается. Улыбалась и Уитмор.
  
  Я в очередной раз нахлебался воды. Большую часть выплюнул, но что-то попало в горло, вызвав приступ кашля. Я начал уходить под воду и тут же попытался выкарабкаться, лихорадочно колотя руками, затрачивая куда больше сил, чем при плавании. Паника мутной волной захлестывала сознание. Голова гудела. Сколько ударов она сегодня выдержала? Кулак Уитмор… трость Дивоура… камень, брошенный Уитмор… или два камня? Господи, я не мог вспомнить.
  
  Ради Бога, возьми себя в руки — ты ведь не позволишь ему взять верх? Не утонешь, как утонул маленький мальчик?
  
  Нет, тонуть я не собирался.
  
  Вынырнув из воды, одной рукой я ощупал затылок и обнаружил шишку с гусиное яйцо (она все росла) чуть повыше шеи. Когда я нажал на нее, то едва не потерял сознание он боли. Крови на кончиках пальцев осталось всего ничего, но ее могла смыть вода.
  
  — Ты похож на сурка под дождем, Нунэн! — долетел до меня его голос.
  
  — Что б ты сдох! — огрызнулся я. — За это я упеку тебя в тюрьму!
  
  Он посмотрел на Уитмор. Она — на него. И оба расхохотались. Окажись у меня в тот момент «узи», я бы без колебаний убил их обоих. А потом попросил бы второй магазин, чтобы изрешетить тела.
  
  А без «узи» мне не оставалось ничего другого, как плыть на юг, к дому. Они двигались параллельным курсом по Улице, он — на кресле, она — на своих двоих, строгая, как монахиня, то и дело наклоняясь, чтобы подобрать подходящий камень.
  
  Я проплыл не так уж и много, чтобы устать, но устал. Должно быть, сказался шок. И в какой-то момент не вовремя открыл рот, хлебнул воды и запаниковал. Я поплыл к берегу, чтобы ощутить под ногами твердое дно. Роджетт Уитмор тут же возобновила обстрел. Сначала она израсходовала камни, что лежали на сгибе левой руке, потом взялась за те, которые складывала на коленях Дивоура. Она уже успела размяться, и теперь снаряды ложились в цель. Один я отбил рукой — большой, который мог раскроить мне лоб, — следующий оставил на бицепсе длинную царапину. Этого мне хватило, я вновь отплыл подальше, стараясь держать голову над водой, хотя боль в шее от этого только усиливалась.
  
  Оказавшись вне досягаемости ее бросков, я оглянулся на берег. Уитмор стояла на самом краю Улицы. Чтобы максимально сократить разделявшее нас расстояние. Максимально! Дивоур устроился в кресле за ее спиной. Оба ухмылялись. Их лица окрасились красным, стали совсем как у бесов в аду. Красный закат — к хорошей погоде. Еще двадцать минут, и настанет ночь. Смогу я продержаться на воде еще двадцать минут? Двадцать — смогу, если удастся избежать очередной паники, но больше — вряд ли. Я подумал о том, что утону в темноте, увижу Венеру и утону. И тут же паника вцепилась в меня мертвой хваткой. Паника, она куда хуже Роджетт и ее камней.
  
  Такая же ужасная, как Дивоур.
  
  Я оглядел берег. Улица то тут, то там проглядывала среди деревьев, где на дюжину футов, где на дюжину ярдов. О стыде я уже и думать забыл, но никого не увидел. Господи, да куда же они все подевались? Отправились во Фрайбург отведать пиццы? Или в «Деревенское кафе» на молочный коктейль?
  
  — Что ты хочешь? — крикнул я старику. — Хочешь, чтобы я больше не лез в твои дела? Хорошо, не буду!
  
  Он рассмеялся:
  
  — По-твоему, я только вчера родился, Нунэн? Я и не ожидал, что моя уловка сработает.
  
  Даже если бы я говорил искренне, он бы мне не поверил.
  
  — Мы хотим посмотреть, как долго ты продержишься на плаву, — добавила Уитмор и лениво так, по высокой траектории, бросила камень. Он не долетел до меня пять футов.
  
  Они решили меня убить, подумал я. Решили убить.
  
  Точно. Не просто убить, но и не понести за это никакой ответственности. Безумная мысль мелькнула у меня в голове. Я вдруг увидел Роджетт Уитмор, прикрепляющую объявление к доске «МЕСТНЫЕ НОВОСТИ» у «Лейквью дженерел»:
  
   ВСЕМ МАРСИАНАМ Тэ-Эр-90! ПРИВЕТ!
  
   Мистер МАКСУЭЛЛ ДИВОУР, всеми любимый марсианин, даст каждому жителю Тэ-Эр СТО ДОЛЛАРОВ, если никто из них не появится на Улице в ПЯТНИЦУ ВЕЧЕРОМ, С СЕМИ ДО ДЕВЯТИ ЧАСОВ. Там также нечего делать и нашим «ЛЕТНИМ ДРУЗЬЯМ»! И помните: ХОРОШИЕ МАРСИАНЕ все одно что ХОРОШИЕ МАРТЫШКИ! Они ничего не ВИДЯТ, ничего не СЛЫШАТ, ничего не ГОВОРЯТ!
  
  Я не мог в это поверить, несмотря на мое более чем плачевное положение и все-таки едва ли не верил. Или ему дьявольски везло.
  
  Усталость тянула вниз. Кроссовки стали еще тяжелее. Я попытался стянуть одну, но в результате опять хлебнул озерной воды. Они стояли, наблюдая за мной. Дивоур время от времени прикладывался к маске, что лежала у него на коленях.
  
  Я не мог ждать наступления темноты. В западном Мэне солнце заходит быстро, как, видимо, и в любой гористой местности, но сумерки не спешат переходить в ночь. И еще до того, как станет совсем темно, на востоке может взойти луна.
  
  Я уже представил себе свой некролог в «Нью-Йорк Таймс» под заголовком:
  
   ПОПУЛЯРНЫЙ АВТОР РОМАНТИЧЕСКИХ ДЕТЕКТИВОВ ТОНЕТ В МЭНЕ
  
  Дебра Пинеток даст им фотографию с обложки готовящегося к публикации «Обещания Элен». Гарольд Обловски скажет все, что положено, и проследит за тем, чтобы сообщение о моей безвременной кончине появилось и в «Паблишере уикли». Расходы он поделит с «Патнамом» пополам, и…
  
  Я ушел под воду, вновь хлебнул воды, выплюнул. Бешено замолотил руками, заставил себя прекратить это безобразие. Слышал, как на берегу смеется Уитмор. Сука, подумал я.
  
  Облезлая су…
  
  Майк, позвала Джо.
  
  Ее голос прозвучал у меня в голове, но это был не тот голос, который я представлял себе, когда мне хотелось мысленно поговорить с ней, чтобы хоть как-то скрасить одиночество. И словно в подтверждение этому, справа от меня раздался сильный всплеск. Я развернулся на него, но не увидел ни рыбы, ни расходящихся по воде кругов. Зато увидел другое — наш плот, стоящий на якоре в какой-нибудь сотне ярдов от меня, окруженный окрашенной закатом водой.
  
  — Я не смогу доплыть до него, крошка, — прохрипел я.
  
  — Ты что-то сказал, Нунэн? — крикнул с берега Дивоур и приложил руку к одному из заросшему волосами уху. — Повтори громче! Или ты уже совсем выдохся!
  
  А Уитмор все смеялась.
  
  Сможешь. Я тебе помогу.
  
  Я уже понял, что плот — мой единственный шанс. Другого поблизости не было, а добросить до него камень Уитмор не под силу. И я поплыл к плоту, хотя руки сделались такими же свинцовыми, как и ноги. Всякий раз, когда я чувствовал, что сейчас камнем пойду ко дну, я выдерживал паузу, говорил себе, что спешить некуда, что здоровья у меня хватит, и все будет хорошо, если я не поддамся панике. Древняя старуха и еще более древний старик двинулись следом, но смех на берегу стих, потому что они тоже увидели, куда я направляюсь.
  
  Долго, очень долго, плот не приближался ни на йоту. Я говорил себе, что это оптический обман, причина которого в сгущающихся сумерках, в цвете воды, из багряной превращающейся в чернильно-черную, но доводы эти звучали все менее убедительно по мере того, как тяжелели руки, а воздух отказывался проникать в легкие.
  
  Нас разделяло тридцать ярдов, когда левую ногу свела судорога. Я повернулся на бок, как тонущая лодка, попытался дотянуться до ноги. Наглотался воды. Меня тут же вырвало. Одной рукой я схватился за живот, вторая все тянулась к ноге.
  
  Я тону, с удивительным спокойствием подумал я. Так, значит, это происходит.
  
  И тут рука ухватила меня за загривок в том самом месте, куда угодил камень Уитмор, и дикая боль тут же вернула меня в реальность, подействовала лучше, чем укол эпинефрина[235]. А другая рука ухватилась за мою левую ногу и ее обожгло, как огнем. Судорога прошла, я вынырнул на поверхность и с новыми силами поплыл к плоту. Еще несколько, как мне показалось, секунд, и я, тяжело дыша, уже держался за перекладину лесенки, ведущей на плот, не зная, то ли я выживу, то ли сердце разнесет мне грудь, как осколочная граната. Наконец легкие начали возмещать недостаток кислорода, и я понял: худшее позади. Выждав еще минуту-другую, пока успокоится сердцебиение, я вылез на плот в последних остатках сумерек. Какое-то время я стоял, глядя на запад, а вода потоками стекала с доски. Затем я повернулся к ним, чтобы показать, что их затея провалилась. Но свою победу мне пришлось отмечать в одиночестве. Улица опустела. Дивоур и Роджетт Уитмор ушли.
  * * *
  
  Возможно, ушли. Потому что, а я это хорошо помню, большая часть Улицы уже спряталась в темноте, и знать этого я не мог.
  
  Скрестив ноги, я сидел на плоту, пока не взошла луна, ловя каждый звук, следя за каждым движением. Просидел, по моим прикидкам, не меньше получаса. Может, минут тридцать пять. На часы я посмотрел, но они ничем мне не помогли. Стрелки застыли на половине восьмого: в тот самый момент их залило водой. Так что к убыткам, причиненным мне Дивоуром, я мог добавить и стоимость «таймекс индигло» — 29 долларов и 75 центов.
  
  Наконец я осторожно спустился по лесенке и медленно поплыл к берегу. Я отдохнул, голова не гудела (хотя затылок, то место, куда угодил камень Роджетт, саднило) и меня уже не удивляло, что такое могло случиться наяву и со мной. Пожалуй, последнее более всего поразило меня. Я и представить себе не мог, что богатый компьютерный барон попытается утопить меня, таким вот образом свести счеты с романистом, который перешел ему дорогу.
  
  Могло ли это решение спонтанно возникнуть в голове Дивоура? Случайной ли была наша встреча? Учитывая внезапность его появления у меня за спиной — вряд ли. Скорее всего он держал меня под наблюдением с четвертого июля, может, с другого берега за мной следили люди, оснащенные хорошей оптикой. Параноидальный бред, мог бы сказать я, да только эта парочка едва не утопила меня в озере Темный След, как ребенок топит в луже бумажный кораблик.
  
  Я решил, что плевать мне на тех, кто мог наблюдать за мной с другого берега. Я решил, что плевать мне на этих стариканов, если они и поджидают меня, прячась за деревьями. Я плыл, пока ноги не коснулись растущих на дне водорослей, пока не увидел поднимающийся к «Саре-Хохотушке» склон. А потом встал, поморщился от холодного ветерка, хромая вышел из воды, одной рукой прикрывая голову от возможного града камней. Но камни в меня не полетели. Я постоял на Улице. Вода стекала с джинсов и рубашки на утоптанную землю, я посмотрел направо, потом налево. Похоже, в этой части озерного периметра я пребывал в гордом одиночестве. Я поглядел на воду. В слабом лунном свете темнел квадрат плота.
  
  — Спасибо, Джо, — вырвалось у меня, и я начал подниматься по железнодорожным шпалам. Одолев половину лестницы, я остановился. Никогда в жизни я не чувствовал такой усталости.
  Глава 18
  
  Я поднялся на террасу, вместо того чтобы обойти дом и войти через крыльцо. Двигался я по-прежнему с трудом, ноги стали раза в два тяжелее. В гостиной я с изумлением огляделся, словно отсутствовал лет десять и нашел все, как было: Бантер на каминной доске, «Бостон глоуб» на диване, сборник кроссвордов на комоде у стены, тарелка с остатками овощного рагу — на кофейном столике. Пожалуй, только тут я осознал, что же со мной случилось: я вышел на прогулку, оставив в комнате привычный беспорядок, и едва не погиб. Вернее, меня едва не убили.
  
  Меня бросило в дрожь. Я проследовал в ванную северного крыла, снял мокрую одежду, швырнул в ванну и повернулся к зеркалу над раковиной. Выглядел я как участник потасовки в баре, потерпевший поражение. Длинная, с запекшейся кровью, царапина на бицепсе. Приличных размеров синяк на левой ключице. Кровавая, уходящая за ухо царапина на шее — след камня с кольца красотки Роджетт.
  
  Я взял зеркальце для бритья и с его помощью обследовал затылок. «Неужели до сих пор не дошло? Видать, череп у тебя слишком толстый» — так, бывало, в детстве кричала на меня мать. Теперь я благодарил Бога, что относительно толщины черепа она не ошибалась. Место соприкосновения с тростью Дивоура походило на усеченный конус потухшего вулкана. А об удачном попадании Уитмор напоминала рваная рана, которую следовало зашить, если я не хотел, чтобы остался шрам. Кровь налипла на волосы, стекла на шею. Кто знает, сколько ее вытекло, пока я «купался» в озере?
  
  Я налил в сложенную лодочкой ладонь перекиси водорода, плеснул на рану, как лосьон после бритья. Ожгло так, что я едва подавил крик. Когда боль утихла, я смочил в перекиси ватный тампон и промыл остальные раны.
  
  Потом я принял душ, надел футболку и чистые джинсы и прошел в холл, чтобы позвонить шерифу округа. Искать номер телефона мне не пришлось: номера полицейского управления Касл-Рока и управления шерифа округа Касл Билл Дин заботливо выписал на отдельный листок, вместе с номерами пожарной команды, службы «скорой помощи» и еще одного, по которому за полтора бакса каждый мог узнать три слова из сегодняшнего кроссворда в «Таймс». Листок этот висел на стене над столиком с телефонным аппаратом.
  
  Я быстро набрал три первые цифры, а потом сбавил скорость. А набрав 955–960, и вовсе опустил руку. Так я и стоял в холле, прижав трубку к уху, и представлял себе еще один заголовок, не в респектабельной «Таймс», а в отдающей желтизной «Нью-Йорк пост».
  
   ПИСАТЕЛЬ — ПРЕСТАРЕЛОМУ КОМПЬЮТЕРНОМУ МАГНАТУ: «АХ ТЫ ХУЛИГАН!»
  
  И тут же фотографии, моя, на которой я выгляжу чуть моложе своих лет, и столетнего Макса Дивоура. «Пост», уж конечно, позабавит своих читателей, рассказав им, как Дивоур (вместе со своей напарницей, пожилой дамой, которая, если ее намочить в воде, потянет фунтов на девяносто) сбросил в озеро писателя, годящегося ему во внуки, и, судя по фотографии, мужчину стройного, сильного и подтянутого.
  
  Телефону надоело держать в памяти шесть цифр, и он сбросил их: в трубке вновь послышался длинный гудок. Я оторвал трубку от уха, несколько секунд сверлил взглядом, а потом положил на рычаг.
  
  Я не плачусь по поводу ехидного, а то и злобного отношения прессы, но держусь с ней настороже. Точно так же я веду себя, когда вижу бродячую собаку. Кто знает, что у нее на уме. Людей творческих, чья работа — развлекать народ, Америка превратила в проституток высшего класса, и пресса поднимет на смех любую знаменитость, посмевшую выразить недовольство проявленным к ней отношением. «Хватит жаловаться! — хором вопят газеты и ти-ви (в голосах слышатся триумф и негодование). — Неужели ты думаешь, что тебе платят такие бабки только за умение петь или вертеть задом? Ты не прав, засранец! Мы платим, чтобы удивляться, когда у тебя все получается, каким бы делом ты ни занимался, и радоваться, когда ты окажешься по уши в дерьме. А твое дело — работать нам на потребу. Если ты перестанешь нас забавлять, мы всегда сможем убить тебя или съесть».
  
  Разумеется, по-настоящему съесть они не могли. Но могли опубликовать твою фотографию без рубашки и написать, что ты очень уж разъелся, могли вести бесконечные разговоры о том, сколько ты пьешь, какие принимаешь таблетки, хихикать насчет того вечера, когда в «Спейго» ты посадил на колени какую-то старлетку и ткнулся языком ей в ухо, но съесть — нет. Поэтому трубку я положил не из-за того, что «Пост» могла обозвать меня плаксой, а Джей Лено — вдоволь похихикать надо мной в своем ток-шоу. Истинная причина заключалась в отсутствии доказательств. Никто нас не видел. А уж алиби для себя и для своего личного секретаря Макс Дивоур нашел бы без труда.
  
  И еще одно обстоятельство остановило меня: допустим, шериф пришлет Джорджа Футмена, он же «папуля», чтобы взять у меня показания о том, как злобный старик спихнул в озеро маленького Майка. Как бы они потом хохотали втроем!
  
  И позвонил я не шерифу, а Джону Сторроу, чтобы он сказал мне, что я все сделал правильно, как того и требовала логика событий. Чтобы он напомнил мне, что так поступают лишь оказавшись в отчаянном положении (ради этого я даже согласился бы забыть их смех, смех людей, получающих максимум удовольствия от разворачивающегося перед ними действа), и в отношении Ки Дивоур ничего не изменилось: иск ее деда по-прежнему безнадежен.
  
  На квартире Джона мне ответил автоответчик, и я оставил сообщение: «Позвоните Майку Нунэну, ничего срочного, но можете звонить и поздней ночью». Потом я позвонил ему на работу, держа в уме постулат Джона Гришема: молодые адвокаты работают, пока не валятся с ног. Выслушал инструкцию автомата-регистратора и нажал на панели телефона три клавиши, соответствующие первым трем буквам фамилии Джона.
  
  В трубке щелкнуло, потом раздался его голос, к сожалению, вновь записанный на пленку: «Привет, это Джон Сторроу. На уик-энд я уехал в Филадельфию, повидаться с родителями. На работе буду в понедельник, потом уеду по делам. Со вторника по пятницу меня скорее всего можно будет застать по телефону…»
  
  Номер, который он продиктовал, начинался с цифр 207–955, то есть с кода Касл-Рока. Я понял, что речь идет об отеле, скорее всего о том, где он останавливался и раньше.
  
  — Говорит Майк Нунэн, — сказал я в трубку после звукового сигнала. — Позвоните мне, как только сможете. Я оставил сообщение и на вашем домашнем автоответчике.
  
  Я отправился на кухню, чтобы взять пива, но, остановившись перед холодильником, начал возить магниты по передней панели. Он назвал меня сутенером. «Эй, сутенер, а где же твоя шлюха?» А минутой позже предложил спасти мою душу. Забавно, однако. Алкоголик, предлагающий приглядеть за твоим баром. «Он говорил о вас очень доброжелательно», — как-то сказала Мэтти. «Ваш прадед и его прадед срали в одну выгребную яму».
  
  Пиво так и осталось в холодильнике, а я вернулся к телефону и позвонил Мэтти.
  
  — Привет. — Опять я услышал голос с магнитофонной ленты. Мне везло как утопленнику. — Это я, но в данный момент меня или нет дома, или я не могу подойти к телефону. Оставьте сообщение, хорошо? — Пауза, неразборчивый шепот, потом громкий голос Ки:
  
  — Оставьте йадостное сообсение! — Их общий смех оборвал звуковой сигнал.
  
  — Привет, Мэтти, это Майк Нунэн. Я хотел…
  
  Не знаю, как бы я закончил эту фразу, но заканчивать ее мне и не пришлось. Потому что после щелчка в трубке послышался голос Мэтти:
  
  — Привет, Майк.
  
  И этот печальный, обреченный голос так разительно отличался от голоса, записанного на пленку, что я на мгновение лишился дара речи. А потом спросил, что случилось.
  
  — Ничего. — Она заплакала. — Все. Я потеряла работу. Линди меня уволила.
  * * *
  
  Разумеется, Линди обосновала свои действия. Мэтти, мол, не уволили, а сократили в рамках программы экономии средств. Однако если бы я заглянул в список спонсоров библиотеки, то нашел бы в нем мистера Макса Дивоура. Причем его пожертвования каждый год наверняка составляли кругленькую сумму. И свое дальнейшее пребывание в списке он обусловил… короче, Линди Бриггс все поняла и отреагировала адекватно.
  
  — Не следовало нам разговаривать у нее на глазах, — вздохнул я, понимая, что Мэтти уволили бы, даже если б я не приближался к библиотеке и на пушечный выстрел. — Мы должны были предусмотреть такой исход.
  
  — Джон Сторроу предусмотрел. — Мэтти всхлипнула. — Он сказал, что Макс Дивоур постарается загнать меня в угол. Предупредил, что ему очень хочется, чтобы на вопрос судьи о моем месте работы, я бы ответила: «Я безработная, ваша честь». Я ответила Джону, что миссис Бриггс никогда не пойдет на такую подлость, особенно по отношении к девушке, которая дала блестящий анализ мелвилловского «Бартлеби. Знаете, что он на это сказал?
  
  — Нет.
  
  — Он сказал: «Вы еще слишком молоды». Мне показалось, что это прозвучало очень уж снисходительно, но он оказался прав, так?
  
  — Мэтти…
  
  — Что мне делать, Майк? Что мне делать? — Похоже, паника перебралась в трейлер на Уэсп-Хилл-роуд.
  
  Я подумал более чем хладнокровно:
  
  А почему бы тебе не стать моей любовницей? Официально я найму тебя «ассистентом по подготовке материалов», так что будет чем отчитаться перед налоговым управлением. Я тебя одену, дам пару кредитных карточек на текущие расходы, куплю дом, и прощай ржавый трейлер на Уэсп-Хилл-роуд. А в феврале мы сможем слетать на какой-нибудь тропический остров.
  
  Разумеется, Ки получит достойное образование, и каждый год на ее счет будет перечисляться приличная сумма. И я буду очень осмотрительным. Приезжать буду раз или два в неделю, и попозже, после того как девочка заснет.
  
  Сейчас от тебя потребуется только одно: сказать «да». А потом позволить мне делать все, что я пожелаю всю ночь, не говорить «нет», не говорить «хватит».
  
  Я закрыл глаза.
  
  — Майк? Вы меня слышите?
  
  — Конечно. — Я коснулся шишки на затылке и поморщился от боли. — Все у вас будет хорошо, Мэтти. Вы…
  
  — Трейлер не оплачен! — Она едва сдерживала рыдания. — Я еще не оплатила два счета за телефон, и они грозят отключить его. В джипе барахлит коробка передач, гремит задний мост! Я смогу оплатить еще неделю пребывания Ки в летней библейской школе, миссис Бриггс выдала мне жалованье за три недели, которые я имела право отработать до увольнения, но на что тогда я куплю ей туфельки? Она так быстро из всего вырастает… у нее дырявые шорты и… чуть ли не все трусики…
  
  Вот тут она зарыдала в голос.
  
  — Я позабочусь о вас, пока вы снова не встанете на ноги, — успокоил я ее.
  
  — Нет, я не могу допустить…
  
  — Можете. И допустите, ради Киры. А потом, если захотите, сможете рассчитаться со мной. Если вам так будет угодно, мы будем вести счет каждому потраченному мною доллару. Но я обязательно позабочусь о вас.
  
  И тебе не придется раздеваться в моем присутствии. Я тебе это обещаю.
  
  — Майк, вам нет нужды брать на себя такую обузу.
  
  — Может, и нет, а может и есть. Но я позабочусь о вас. И попробуйте меня остановить! — Я позвонил, чтобы рассказать ей о том, что со мной произошло, разумеется, с юмором, но уже понял, что об этом не стоит и заикаться. — С иском об опеке мы разберемся в самое ближайшее время, и если здесь не найдется человека, который взял бы вас на работу, я найду такого в Дерри. А кроме того, скажите мне откровенно — у вас еще не возникло желания сменить обстановку?
  
  Ей удалось выдавить смешок:
  
  — Скорее да, чем нет.
  
  — С Джоном вы сегодня говорили?
  
  — Да. На уик-энд он уехал к родителям в Филадельфию, но оставил мне их номер телефона. Я ему позвонила.
  
  Он же сказал, что она ему приглянулась. Может, и он точно так же приглянулся ей. Мысль эта мне не понравилась, и я постарался отогнать ее.
  
  — И что он сказал насчет вашего увольнения?
  
  — То же, что и вы. Только его слова меня не успокоили. В отличие от ваших. Не знаю почему. — Я знал. Все дело в моем возрасте. Этим мы и привлекаем молоденьких женщин: с нами они чувствуют себя в безопасности. — Он приедет во вторник утром. Мы договорились встретиться за ленчем.
  
  — Может, и я смогу составить вам компанию, — без запинки предложил я.
  
  — Вот здорово! — По голосу чувствовалось, что Мэтти моя идея пришлась по душе. — А если мне позвонить ему и сказать, чтобы он приехал сюда? И вы приедете. Я поджарю гамбургеры. И Кира может в этот день не ходить в летнюю школу. Посидим вчетвером. Она надеется, что вы прочитаете ей еще одну сказку. От «Золушки» она осталась в восторге.
  
  — Я только за. — И говорил я искренне. Присутствие Киры переводило все мероприятие в иную категорию. Я уже не становился третьим лишним. Их встреча не выглядела бы как свидание и Джона не смогли бы обвинить в том, что он проявляет к клиенту не только деловой интерес. Так что в итоге он, наверное, еще и поблагодарит меня. — Я думаю, нам с Кирой пора переходить к «Гансу и Гретель». Как вы, Мэтти? Вам полегчало?
  
  — Конечно. До вашего звонка мне было так плохо!
  
  — Волноваться вам не о чем. Все образуется.
  
  — Вы мне обещаете?
  
  — Уже пообещал.
  
  Разговор Мэтти продолжила после короткой паузы:
  
  — А с вами все в порядке, Майк? Голос у вас, не знаю, как и сказать… какой-то странный.
  
  — У меня все тип-топ. — И эти говорил человек, который чуть не утонул полчаса тому назад! — Могу я задать вам еще один вопрос? Потому что он сводит меня с ума.
  
  — Конечно.
  
  — Когда мы обедали у вас, вы упомянули о том, что, по словам Дивоура, мой и его прадеды знали друг друга. И очень даже хорошо.
  
  — Он сказал, что они срали в одну выгребную яму. Я еще подумала, что это оригинально.
  
  — А еще он что-нибудь говорил? Попытайтесь вспомнить.
  
  Она попыталась, но безуспешно. Я попросил ее позвонить мне, если она что-нибудь вспомнит или у нее вновь возникнет повод для волнений. Недавнее происшествие вспоминать не хотелось, но я решил, что должен обо всем рассказать Джону. Потому что пришел к достаточно логичному выводу: будет неплохо, если этот частный детектив из Льюистона, Джордж Кеннеди, пошлет в Тэ-Эр пару человек приглядывать за Мэтти и Кирой. Макс Дивоур обезумел, как и предупреждал меня мой сторож. Раньше я этого не понимал, теперь у меня открылись глаза. А если вновь возникали сомнения, я мог легко их прогнать, коснувшись шишки на затылке.
  
  Я вернулся к холодильнику и вновь забыл открыть его. Руки сами потянулись к буквам-магнитам и начали перемещать их по передней панели, складывая слова, разрушая, складывая новые. Я как бы писал книгу… Потому что тоже начал впадать в транс, как и за пишущей машинкой.
  
  Это полугипнотическое состояние писатель может вызывать и отключать по своей воле, во всяком случае, когда все у него идет хорошо. Интуитивная часть сознания раскрывается, когда ты начинаешь работать, и распрямляется во все свои шесть футов (случается, что и в десять). И посылает тебе магические послания и яркие образы. В остальное время она не дает о себе знать, разве что иногда помимо твоей воли вырывается на свободу, и тогда ты впадаешь в транс неожиданно для себя, в голове возникают ассоциации, не имеющие ничего общего с логикой, приходят внезапные видения. Конечно, это неотъемлемая, пусть и очень необычная часть творческого процесса. Музы — призраки, и иногда они приходят незваными.
  
  В моем доме живут призраки!
  
  В «Саре-Хохотушке» всегда жили призраки… Ты растревожил их.
  
   Растревожил
  
  написал я на холодильнике. Но чего-то не хватало, и вокруг слова я собрал окружность из фруктов и овощей. Так-то лучше. Постоял, сложив руки на груди, как складывал, сидя за пишущей машинкой, когда не мог подобрать слова или выражения, затем рассыпал, «растревожил» и написал:
  
   Призраки
  
  — Призраки могут говорить только в круге, — изрек я, и тут же, как бы соглашаясь со мной, звякнул колокольчик Бантера.
  
  Я смешал буквы, подумал, как странно иметь адвоката по имени Ромео… (ввел ромео в круг)
  
  …и детектива, которого зовут Джордж Кеннеди. (ввел джордж в круг)
  
  Задался вопросом, а не поможет ли мне Кеннеди с Энди Дрейком… (собрал на передней панели слово дрейк)
  
  …может, я смогу наделить моего персонажа индивидуальными чертами Кеннеди. В моих романах еще не было частного детектива, а ведь зачастую именно деталями… (из последнего слова оставь д, добавь етали)
  
  …достигается убедительность образа. Я повернул цифру 3 на спину, поставил под детали, словно надел это слово на вилы. Дьявольское — в мелочах.
  
  Оттуда я двинулся дальше. Куда — знать не мог, потому что впал в транс: интуитивная часть моего сознания поднялась так высоко, что логическая не могла ее найти. Я стоял перед холодильником и играл буквами, собирал на передней панели обрывки мыслей, еще не успевших оформиться в мысли. Вы, может быть, не поверите, что такое возможно, но каждый хороший писатель знает, как это происходит.
  
  А в реальный мир меня вернули световые блики, запрыгавшие по окнам холла. Я поднял голову и увидел силуэт автомобиля, вставшего в затылок моему «шевроле». От страха у меня скрутило желудок. В тот момент я бы отдал все что угодно за заряженное ружье. Потому что приехать мог только Футмен, больше некому. Дивоур позвонил ему после того, как они с Уитмор вернулись в «Уэррингтон», сказал, что Нунэн не желает быть хорошим марсианином, а потому его надо поставить на место.
  
  Открылась дверца со стороны водителя, лампочка под потолком кабины осветила гостя, но я облегченно выдохнул. Я не знал, кто ко мне приехал, но определенно не «папуля». По этому парню вроде не скажешь, что он будет гоняться за мухой со свернутой газетой, но первое впечатление бывает и обманчивым.
  
  На полке над холодильником стояли аэрозольные баллончики, все старые и, возможно, разрушающие озоновый слой. Я не мог понять, почему миссис М. пощадила их, но мог этому только порадоваться. Схватившись за первый попавшийся, («Черный флаг», прекрасный выбор), я скинул колпачок и сунул баллончик в левый передний карман джинсов. Затем повернулся к полкам справа от раковины. На верхней лежали столовые приборы.
  
  На второй, как говорила Джо, «кухонное дерьмо» — всяческие приспособления, предназначенные для облегчения жизни кухарки. На третьей — ножи для разделки мяса. Один я сунул в правый передний карман джинсов и направился к двери.
  * * *
  
  Мужчина, поднявшийся на мое крыльцо, подпрыгнул, когда я зажег наружный свет. Он сощурился, как близорукий кролик. Пять футов и четыре дюйма ростом, худой, бледный. Короткая стрижка. Карие глаза, упрятанные за очками в тяжелой роговой оправе. В одной руке — кожаная папка, в другой — маленький белый прямоугольник. Я не верил, что меня может убить мужчина, явившийся ко мне с визитной карточкой в руке, а потому открыл дверь.
  
  Гость застенчиво улыбнулся — так улыбаются мужчины в фильмах Вуди Аллена. И одежда его соответствовала алленовским фильмам: выцветшая клетчатая рубашка с чуть коротковатыми рукавами, брюки чуть широковатые в промежности. «Кто-то, должно быть, сказал ему, на кого он похож, — подумал я. — Вот он и вжился в образ».
  
  — Мистер Нунэн?
  
  — Да?
  
  Он протянул мне визитку.
  
   АГЕНТСТВО НЕДВИЖИМОСТИ «СЛЕДУЮЩЕЕ СТОЛЕТИЕ»
  
  Золотыми буквами. А ниже, скромными черными буквами имя и фамилия моего гостя.
  
  — Ричард Осгуд, — представился он, словно я не умел читать, и протянул руку. Любой американец на такой жест обязан отреагировать автоматически, но в тот вечер я осадил себя. Какое-то мгновение он еще подержал розовую лапку на весу, потом опустил и нервно вытер ладонь о брюки.
  
  — У меня для вас письмо. От мистера Дивоура.
  
  Я ждал.
  
  — Могу я войти?
  
  — Нет.
  
  Он отступил на шаг, опять вытер ладонь о брюки и, похоже, обрел над собой контроль.
  
  — Мне представляется, у вас нет оснований для такой грубости, мистер Нунэн.
  
  А я и не грубил. Если б захотел грубить, то опрыскал бы его из баллончика с репеллентом.
  
  — Макс Дивоур и его мадам сегодня вечером пытались утопить меня в озере. И если я вымещаю зло на вас, придется вам с этим смириться.
  
  Я думаю, мои слова действительно шокировали Осгуда.
  
  — Вы, должно быть, слишком увлеклись вашей новой книгой, мистер Нунэн. Максу Дивоуру скоро исполнится восемьдесят шесть лет, если он доживет до этого дня. Бедняга едва может дойти от кресла до кровати. Что же касается Роджетт…
  
  — Я знаю, что вы хотите сказать. Еще в половине восьмого я бы полностью с вами согласился. Теперь у меня иное мнение. Давайте, что вам велено передать.
  
  — Как скажете. — В голосе Осгуда звучала праведная обида. Расстегнув молнию на кожаной папке, он извлек оттуда белый заклеенный конверт. Я взял его, надеясь, что Осгуд не услышит, как бешено колотится мое сердце. Для человека, привязанного к кислородной подушке, Дивоур действовал очень уж активно. Вопрос оставался один — в каком направлении будет нанесен следующий удар?
  
  — Благодарю. — Я начал закрывать дверь. — Я бы дал вам, на чай, но оставил бумажник в спальне.
  
  — Подождите! Мне велено подождать, пока вы прочтете письмо и передадите мне ответ. Я изумленно выгнул бровь:
  
  — Не понимаю, с чего это Дивоур взял, что он имеет право командовать мною, но у меня нет желания поощрять его в этом заблуждении. Проваливайте.
  
  Уголки его губ опустились, около них появились глубокие ямочки, и сходство с Вуди Алленом мгновенно исчезло. Теперь он выглядел как пятидесятилетний риэлтер, который продал душу дьяволу, а теперь не выносит, когда кто-то дергает босса за хвост.
  
  — Позвольте дать вам дружеский совет, мистер Нунэн. Он вам, судя по всему, не повредит. Макс Дивоур не тот человек, кому можно перечить.
  
  Я закрыл дверь и постоял в прихожей, держа конверт в руке, наблюдая за мистером Риэлтером из следующего столетия. Он и злился, и недоумевал. Насколько я мог понять, в последнее время с подобным пренебрежением ему сталкиваться не доводилось. Может, сегодняшний урок пойдет на пользу, подумал я. Напомнит о некоторых непреложных истинах. К примеру, о том, что с Максом Дивоуром или без оного, ему не вырасти выше пяти футов и семи дюймов. Это уже в ковбойских сапогах.
  
  — Мистер Дивоур хочет получить ответ! — крикнул он из-за закрытой двери.
  
  — Я позвоню, — отозвался я, а потом медленно поднял правую, сжатую в кулак руку и выставил средний палец. — А пока передайте ему вот это.
  
  Я ожидал, что он снимет очки и примется протирать глаза. Но он вернулся к своему автомобилю и, бросив в кабину кожаную папку, последовал за ней. Я подождал, пока он уедет, и только потом прошел в гостиную и вскрыл конверт. Внутри лежал один лист, от которого едва ощутимо пахло духами — теми самыми, которым отдавала предпочтение моя мать, когда я бы ребенком. Кажется, они назывались «Белые плечи». По верху шла надпись:
  
  РОДЖЕТТ Д. УИТМОР
  
  Ниже следовало письмо, написанное чуть дрожащей женской рукой:
  
   20.30
  
   Дорогой мистер Нунен!
  
   Макс хочет сообщить Вам, что он бесконечно рад встречи с Вами! В этом я с ним полностью согласна. С таким веселым человеком, как Вы, заскучать просто невозможно. Мы в восторге от Ваших фортелей.
  
   А теперь к делу. М, предлагает очень простую сделку: Вы перестаете расспрашивать о нем и прекращаете подготовку к судебному процессу, обещая тем самым оставить его в покое; в свою очередь мистер Дивоур отказывается от судебного иска, цель которого — установление опеки над его внучкой. Если Вас это устраивает, Вам надо только сказать мистеру Осгуду: «Я согласен». Он сообщит нам о Вашем решении. Макс намерен в самое ближайшее время вернуться в Калифорнию на своем самолете. У него есть дело, хотя в Тэ-Эр ему очень понравилось, а особенно его порадовало общение с Вами. Он хочет, чтобы я напомнила Вам, что опека несет с собой определенные обязанности, и просит не забывать, что он Вам об этом говорил.
  
   Роджетт.
  
   P.S. Он также напоминает, что Вы не ответили на его вопрос — сосет ли Ваша шлюха? Макса это очень интересует.
  
   Р.
  
  Я перечитал письмо второй раз, потом третий. Уже вытянув руку, чтобы положить его на стол, я перечитал в четвертый. Казалось, я не мог понять смысла написанного. Пришлось подавить желание кинуться к телефону и звонить Мэтти. Все кончено, Мэтти, сказал бы я. Твое увольнение и мое купание в озере — два последних выстрела в этой войне. Он сдался.
  
  Нет. Полной уверенности у меня еще не было.
  
  Я позвонил в «Уэррингтон» и нарвался на четвертый за этот вечер автоответчик. Дивоур и Уитмор попусту пленку не тратили, и ледяной голос предложил мне оставить сообщение после сигнала.
  
  — Это Нунэн, — начал я. Более ничего сказать не успел, потому что раздался щелчок, словно кто-то снял трубку.
  
  — Купание вам понравилось? — послышался в трубке насмешливый голос Роджетт Уитмор. Если б я не видел ее во плоти, то мог бы представить себе, что говорит со мной женщина а-ля Барбара Стэнуик[236], холодная красавица, сидящая на красном бархате дивана в перламутровом вечернем платье, с трубкой в одной руке и мундштуком из слоновой кости в другой.
  
  — Если б вы попались мне в руки, мисс Уитмор, я бы сумел выразить вам мои истинные чувства.
  
  — О-о-о! Мои бедра трепещут.
  
  — Пожалуйста, избавьте меня от вида ваших бедер.
  
  — Они похожи на палки, мистер Нунэн. Чем мы обязаны удовольствию слышать ваш голос?
  
  — Я отправил мистера Осгуда без ответа.
  
  — Макс так и думал. Он сказал: «Наш юный сутенер все еще верит в важность личных контактов. По нему это сразу видно».
  
  — Он злится, когда проигрывает, не так ли?
  
  — Мистер Дивоур не проигрывает. — Она понизила голос и добродушный юмор, который слышался в нем, исчез. — Он может поставить перед собой другие цели, но он никогда не проигрывает. А проигравшим в этот вечер выглядели вы, Нунэн, когда, как щенок, барахтались в озере и что-то тявкали. Вы испугались, верно?
  
  — Да. Очень.
  
  — И правильно. Вы и представить себе не можете, какой вы везунчик.
  
  — Могу я вам кое-что сказать?
  
  — Разумеется, Майк… вы позволите так вас называть?
  
  — Почему бы не вернуться к мистеру Нунэну? Так вы слушаете?
  
  — Затаив дыхание.
  
  — Ваш босс стар, он — безумец, и, подозреваю, он уже не сможет сложить два и два, а уж довести до успешного завершения судебный иск об опеке ему просто не под силу. Он проиграл неделю тому назад.
  
  — Нельзя ли конкретнее?
  
  — Можно. И хорошенько запомните мои слова: если кто-то из вас попытается провернуть что-то похожее, я не поленюсь найти этого старого козла и запихну его кислородную маску ему в зад, чтобы он проветривал легкие снизу. А если я увижу вас на Улице, мисс Уитмор, то использую вместо ядра. Вы меня поняли?
  
  Я замолчал, тяжело дыша, удивленный, что мог произнести такой монолог.
  
  Пауза затягивалась, и я не выдержал первым:
  
  — Мисс Уитмор? Вы еще здесь?
  
  — Здесь. — Я-то хотел, чтобы она пришла в ярость, но в голосе звучали насмешливые нотки. — Так кто у нас злится, мистер Нунэн?
  
  — Я. Но советую не забывать моих слов, камнеметательница сраная!
  
  — Каков ваш ответ мистеру Дивоуру?
  
  — Я согласен. Я больше не задаю вопросов, адвокаты дают задний ход, он уходит из жизни Мэтти и Киры. Если же он продолжает…
  
  — Знаю, знаю, вы этого так не оставите. Интересно, что вы будете говорить через неделю, наглый глупец?
  
  И прежде чем я успел ответить, а достойный ответ уже вертелся у меня на кончике языка, она бросила трубку.
  
  Несколько секунд я постоял с трубкой в руке, потом положил ее на рычаг. В чем подвох? Я чувствовал — это подвох, но, с другой стороны, может, и нет.
  
  Я решил, что надо немедленно поставить в известность Джона. На автоответчике он не оставил телефона родителей, зато продиктовал его Мэтги. Однако, позвонив ей, придется рассказать о том, что произошло после нашего разговора. Так что, возможно, лучше отложить эти разговоры на завтра. Утро вечера мудренее.
  
  Я сунул руку в карман и чуть не порезался о мясницкий нож, который сам же туда и положил. Вытащил его, отнес на кухню, убрал на законное место. Из другого кармана достал аэрозольный баллончик, поставил на холодильник, рядом с его престарелыми собратьями, и замер. В кругу фруктов и овощей меня дожидалась надпись:
  
   d
  
   go
  
   w
  
   19n
  
  Я сам поставил в круг эти буквы и цифры? Погрузился в такой глубокий транс, что начал составлять на передней панели холодильника кроссворд, не отдавая себе в этом отчета? Если так, что все это означает? Какие слова?
  
  Может, их перенес в круг кто-то еще, подумал я. Один из невидимых обитателей моего дома.
  
  Что же сие означает? Показания компаса? Или все-таки речь о каком-нибудь кроссворде? Скажем, о слове, которое значится в нем под номером 19? Если так, какой именно мне брать кроссворд?
  
  — Я бы не отказался от помощи, — заметил я вслух, но ответа не получил. Наконец я достал из холодильника банку пива, которую давно уже собирался выпить, и прошествовал к дивану. Я взял сборник кроссвордов, посмотрел на тот, что разгадывал. «Истина в вине», так он назывался. И состоял из глупых слов, которыми могли восторгаться только фанатики кроссвордов. Напиток-актер? Марлон Бренди. Напиток-роман о Юге? Текила в терновнике. И строка 19, в которую я уже вписал какой-то азиатский напиток, ничем мне не помогла. Не находил я связи кроссворда «Истина в вине» со своей жизнью.
  
  Я просмотрел другие кроссворды, задерживая взгляд на цифре 19. Инструмент скульптура, работающего по мрамору (резец). Известный комментатор Си-эн-эн с двумя «л» (Уолф-блитзер). Общее название этанола и диметила (изомеры). В раздражении я отбросил сборник. Но кто сказал, что ответ надо искать именно в этом сборнике? В доме их штук пятьдесят, четыре или пять на том самом столике, где сейчас стояла моя банка с пивом. Я откинулся на спинку дивана, закрыл глаза.
  
  Шлюхи мне всегда нравились… Иногда их место было на моем лице.
  
  …где прилежные щенки и шкодливые псы могут прогуливаться бок о бок.
  
  Здесь нет городского пьяницы, мы по очереди выполняем его обязанности.
  
  Да, именно здесь все и произошло. Здесь. Я заснул и проснулся три часа спустя, с затекшей шеей и раскалывающейся от боли головой. Над Белыми горами лениво перекатывались раскаты грома, в доме по-прежнему стояла духота. Я поднялся. Джинсы не хотели отлипать от ног. Я потащился в северное крыло, волоча ноги, как глубокий-глубокий старик. Взглянул на мокрую одежду, подумал о том, чтобы бросить ее в корзину для грязного белья, решил, что голова у меня взорвется, если я попытаюсь наклониться.
  
  — Оставим это призракам, — пробормотал я. — Буквы они переставлять умеют, смогут и бросить мою мокрую одежду куда положено.
  
  Я принял три таблетки «тайленола» и забрался в постель. В какой-то момент я проснулся, услышав плач ребенка-призрака.
  
  — Перестань, — приказал я ему. — Перестань, Ки, никто никуда тебя не заберет. Тебе ничего не угрожает, — и снова заснул.
  Глава 19
  
  Зазвонил телефон. Я потянулся к нему из кошмарного сна, в котором тонул, заглатывая вместо воздуха воду. Сел на кровати, перебросил ноги через край, поморщился от боли в затылке. Как всегда бывает в таких случаях, звонки прекратились, прежде чем я добрался до телефонного аппарата. Я вернулся к кровати, снова лег и минут десять гадал, кто бы это мог быть, а потом поднялся вновь, на этот раз окончательно. Снова звонки.
  
  Десять? Двенадцать? Кто-то упорствовал в намерении дозвониться до меня. Я надеялся, что весть будет не очень дурная. Потому что по собственному опыту знал: чтобы сообщить хорошую новость, сверхусилий не прилагают. Я коснулся затылка. Боль осталась, но заметно притупилась. И на подушечках пальцев крови не было. Я прошел в коридор, снял трубку:
  
  — Алло?
  
  — Насчет свидетельских показаний по делу об опеке можешь больше не беспокоиться.
  
  — Билл?
  
  — Да.
  
  — Как ты узнал… — Я подался вперед и через дверь посмотрел на кота-часы. Двадцать минут восьмого, а воздух в доме уже прогрелся. Значит, днем будет как в духовке. — Как ты узнал, что он решил…
  
  — О его делах мне ничего не известно, — оборвал меня Билл. — Он не обращался ко мне за советом, а я не лез к нему со своими.
  
  — Что случилось? Что происходит?
  
  — Ты еще не включал телевизор?
  
  — Я еще не пил кофе.
  
  Извинений от Билла я не услышал; он относился к числу тех, кто считает, что люди, пребывающие в постели после шести утра, заслуживают всех тех кар, которые могут на них обрушиться. Но я уже проснулся. И слова Билла не очень-то удивили меня.
  
  — Этой ночью Дивоур покончил с собой, Майк. Лег в ванну с теплой водой и натянул на голову пластиковый пакет. Учитывая состояние его легких, долго он не протянул.
  
  Это точно, подумал я, долго он не протянул. Несмотря на жару, по моему телу пробежала дрожь.
  
  — Кто его нашел? Эта женщина?
  
  — Да, конечно.
  
  — В котором часу?
  
  — По шестому каналу сказали: «Незадолго до полуночи».
  
  Другими словами, как раз тогда, когда я проснулся на диване и потащился в спальню.
  
  — Ее не подозревают в соучастии?
  
  — В информационном выпуске об этом ничего не говорили. А в супермаркете я еще не был, поэтому не в курсе местных слухов. Если она и помогла ему отправиться в мир иной, не думаю, что ее в этом упрекнут. Все-таки ему шел восемьдесят шестой год.
  
  — Ты не знаешь, его похоронят в Тэ-Эр?
  
  — В Калифорнии. Она сказала, что похороны состоятся в Палм-Спрингсе во вторник.
  
  Мне стало как-то не по себе. Получалось, что Макс Дивоур — источник всех бед Мэтти — будет лежать в часовне аккурат в тот самый момент, когда члены Клуба Друзей Киры Дивоур будут переваривать ленч и раздумывать о том, а не побросать ли «фрисби». Так у нас будет праздник, подумал я. Уж не знаю, какие настроения будут царить в маленькой часовне Микрочипов в Палм-Спрингсе, но на Уэсп-Хилл-роуд все будут радоваться и веселиться.
  
  Никогда в жизни я не радовался чьей-либо смерти, а вот известие о смерти Дивоура порадовало меня. Нехорошо, конечно, но так уж вышло. Старый козел едва не утопил меня в озере, но обернулось все так, что утонул он сам. С пластиковым пакетом на голове, сидя в ванне с теплой водой.
  
  — Каким образом телевизионщики так быстро об этом прознали? — Прознали, конечно, не очень-то быстро, прошло семь часов между обнаружением тела и информационным выпуском, но телевизионщики — народ ленивый.
  
  — Им позвонила Уитмор. Собрала пресс-конференцию в «Уэррингтоне» в два часа ночи. Отвечала на вопросы, сидя на большом диване, обитом красным бархатом. Джо всегда говорила, что на таких принято рисовать лежащих обнаженных женщин. Помнишь?
  
  — Да.
  
  — Я видел пару помощников шерифа и еще одного парня из похоронного бюро Жакарда из Моттона.
  
  — Все это очень странно.
  
  — Да, тело еще наверху, а Уитмор уже вовсю треплет языком, но она заявила, что следует указаниям босса. Сказала, что он оставил магнитофонную запись, в которой объяснял, почему он покончил с собой, дабы не вызвать падения курса акций компании, и попросил Роджетт немедленно созвать пресс-конференцию и заверить всех, что компания в полном порядке, его сыну и совету директоров опыта не занимать, так что держателям акций волноваться не о чем. Потом она сообщила о похоронах в Палм-Спрингсе.
  
  — Он совершает самоубийство, а затем организует ночную пресс-конференцию с целью успокоить акционеров?
  
  — Да. На него это похоже.
  
  В телефонной трубке повисла тишина. Я пытался собраться с мыслями, но у меня ничего не получалось. Я знал, что сейчас мне хочется одного (и плевать мне на головную боль): подняться наверх и присоединиться к Энди Дрейку, Джону Шеклефорду и другу детства Шеклефорда, ужасному Рэю Гэррети. В моем романе тоже было место безумию, но то безумие я понимал.
  
  — Билл, — наконец проговорил я, — мы по-прежнему друзья?
  
  — Господи, да конечно же, — без запинки ответил он. — Но, если кто-то изменит отношение к тебе, ты будешь знать почему, верно?
  
  Естественно. Многие станут винить меня в смерти старика. Глупость, конечно, учитывая его физическое состояние, но о возрасте Дивоура они как бы забудут, сохранив в памяти лишь наши разногласия. Я это знал совершенно точно, как и некоторые подробности из жизни друга детства Джона Шеклефорда.
  
  В один прекрасный день утка вернулась на птичий двор, по которому когда-то ходила гадким утенком. И стала нести золотые яйца. Обитатели двора ахали и получали свою долю. А теперь утку зажарили, и кто-то должен за это ответить. Достанется, разумеется, и мне, но в основном отольется Мэтти: именно она вознамерилась бороться за Ки, вместо того чтобы молча отдать свою девочку.
  
  — Несколько следующих недель постарайся не высовываться, — продолжил Билл. — Прислушайся к моему совету. А если у тебя есть какие-нибудь дела за пределами Тэ-Эр, сейчас самое время ими заняться.
  
  — За совет спасибо, но уехать я не могу. Пишу книгу. Если переберусь на другое место, вдохновение может и пропасть. Такое со мной уже случалось, так что не хочется снова наступать на те же грабли.
  
  — Работается хорошо?
  
  — Да, но дело не только в этом. Книга… скажем так, это лишь одна из причин, по которым я должен здесь остаться.
  
  — Не можешь уехать даже в Дерри?
  
  — Ты хочешь избавиться от меня, Уильям?
  
  — Я стараюсь быть в курсе событий, вот и все… не хочу лишиться работы. И не говори, что ты не предупрежден: улей гудит. О тебе ходят две сплетни, Майк. Согласно одной, ты сошелся с Мэтти Дивоур. По второй ты вернулся, чтобы опозорить Тэ-Эр. Выставить напоказ все скелеты, которые сможешь найти в наших шкафах.
  
  — Другими словами, закончить то, что начала Джо. И кто распространяет эти сплетни, Билл?
  
  Мне ответило молчание. Мы вновь ступили на зыбучие пески, где каждый шаг мог стать роковым.
  
  — Я пишу роман. — Ответа на свой вопрос я дожидаться не стал. — Место действия — Флорида.
  
  — Правда? — В голосе прозвучало безмерное облегчение.
  
  — Думаешь, ты сможешь мимоходом упомянуть об этом?
  
  — Думаю, смогу. А если ты скажешь Бренде Мизерв, она сообщит об этом всем и каждому.
  
  — Хорошо, скажу. Что же касается Мэтти…
  
  — Майк, тебе нет нужды…
  
  — Я с ней не сходился. Тут причины другие. Идешь ты, к примеру, по улице, заворачиваешь за угол и видишь, как большой парень мутузит малыша. — Я выдержал паузу. — Она и ее адвокат наметили на вторник барбекю. Я собирался присоединиться к ним. Местные подумают, что мы пляшем на могиле Дивоура?
  
  — Некоторые подумают. Ройс Меррилл. Дикки Брукс. Старухи в штанах, как называет их Яветт.
  
  — Ну и хрен с ними.
  
  — Я понимаю твои чувства, но все же попроси ее не выпендриваться. — В голосе прозвучала мольба. — Обязательно скажи. От нее не убудет, если гриль она перенесет за трейлер, а? Чтобы люди у магазина и в автомастерской видели только дымок.
  
  — Я передам твою просьбу. А если приму участие в торжестве, сам перенесу гриль за трейлер.
  
  — Тебе бы лучше держаться подальше от этой женщины и ее ребенка, — продолжил Билл. — Ты можешь сказать, что это не мое дело, но я сейчас выступаю в роли заботливого дядюшки. Говорю все это исключительно для твоего блага.
  
  Перед моим мысленным взором вспыхнула сцена из сна. Мой член, входящий в ее жаркую тесноту. Маленькая грудь с затвердевшими сосками. И шепот в темноте, разрешающий мне делать все, что я захочу. И мое тело отреагировало практически мгновенно.
  
  — Я знаю.
  
  — Вот и хорошо. — В голосе облегчение: слава Богу, в ответ не обругали. — Отпускаю тебя. Вкусного тебе завтрака.
  
  — Спасибо, что позвонил.
  
  — Это не моя заслуга. Меня уговорила Яветт. Сказала: «Ты всегда любил Майка и Джо Нунэн больше остальных. И незачем портить с ним отношения теперь, когда он вернулся».
  
  — Передай Яветт, что я очень ей признателен.
  
  Я положил трубку, задумчиво посмотрел на телефонный аппарат. Вроде бы мы расстались по-доброму, но я не думал, что мы могли и дальше считаться друзьями. Во всяком случае, раньше наша дружба была куда как крепче. Что-то изменилось, когда я подловил Билла на лжи, и когда мне стало ясно, что он многое недоговаривает. Изменилось и после того, как я понял, кто для него Сара и Тип-топы.
  
  Нельзя осуждать человека только за то, что может оказаться плодом твоего воображения.
  
  Правильно, нельзя, я и не пытался этого делать, но такое уж у меня сложилось мнение. Может, ошибочное, но сложилось.
  
  Я прошел в гостиную, включил телевизор, тут же выключил. Спутниковая антенна принимала пятьдесят или шестьдесят каналов, но местного среди них не было. Впрочем, на кухне стоял маленький телевизор, с антенной-усами, и, покрутив их, я при необходимости мог настроиться на WWTW, дочернюю телекомпанию Эй-би-си в западном Мэне.
  
  Я схватил письмо Роджетт и отправился на кухню. Включил маленький «сони». Шла передача «С добрым утром, Америка», но до прерывающего ее очередного выпуска местных новостей оставалось лишь несколько минут. Я воспользовался ими, чтобы еще раз перечитать письмо Роджетт, обращая внимание на те нюансы, которые вчера остались незамеченными.
  
  «Макс намерен в самое ближайшее время вернуться в Калифорнию на своем самолете», — писала она.
  
  «У него есть дело, которое больше не терпит отлагательств», — писала она.
  
  «…вы прекращаете подготовку к судебному процессу, обещая тем самым оставить его в покое», — писала она.
  
  Да это же предсмертная записка!
  
  Но дело об опеке завершено, не так ли? Даже купленный с потрохами судья не сможет назначить опекуном мертвеца.
  
  «Доброе утро» наконец-то сменилось местными новостями. И первой, естественно, стало самоубийство Макса Дивоура. По экрану бежали помехи, но я разглядел упомянутый Биллом диван, обитый красным бархатом. Роджетт Уитмор сидела на нем, сложив руки на коленях. Вроде бы в одном из помощников шерифа я узнал Джорджа Футмена, хотя помехи не позволили рассмотреть лицо.
  
  В последние восемь месяцев мистер Дивоур часто говорил об уходе из жизни, сказала Уитмор. Чувствовал он себя очень плохо. Вчера вечером он попросил ее прогуляться с ним по Улице, и она поняла, что он хочет полюбоваться последним для себя закатом. Закат, кстати, был великолепным, добавила она. В этом я не мог с ней не согласиться. Закат я запомнил очень хорошо, едва не утонув в его лучах.
  
  Роджетт зачитывала заявление Дивоура, когда вновь зазвонил телефон. Слова Мэтти едва прорывались сквозь рыдания:
  
  — Новости… Майк, ты видел… ты знаешь…
  
  Это все, что удалось ей сказать. Я объяснил, что знаю, спасибо Биллу Дину, и как раз сейчас смотрю информационный выпуск. Она попыталась ответить, но у нее ничего не вышло. Зато в ее всхлипываниях я уловил чувство вины, облегчение, ужас и… радость. Спросил, где Ки. Я сочувствовал Мэтти — до сегодняшнего утра она пребывала в полной уверенности, что Макс Дивоур — ее злейший враг, но мне не хотелось, чтобы трехлетняя Ки видела свою мать в таком состоянии.
  
  — Во дворе, — выговорила Мэтти. — Она уже позавтракала. А теперь кор… кормит кукол.
  
  — Кормит кукол. Понятно. Отлично. Тогда вам надо выплакаться. Сейчас и сразу. Пока ее нет.
  
  Она плакала минуты две, может, и больше. Я стоял, прижав трубку к уху, набираясь терпения.
  
  «Я собираюсь дать тебе один шанс спасти твою душу», — сказал мне Дивоур, но наутро умер сам, и его душа уже там, где ей и положено быть. Он умер, Мэтти свободна, я могу писать. Вроде бы надо прыгать от радости, а не получается.
  
  Наконец она совладала с нервами:
  
  — Извините. Я так плачу… действительно плачу… впервые со смерти Лэнса.
  
  — Имеете полное право.
  
  — Приходите на ленч, — попросила она. — Пожалуйста, Майк, приходите на ленч. Ки проводит вторую половину дня у подруги из Летней библейской школы, и мы сможем поговорить. Мне надо с кем-то поговорить… Господи, у меня кружится голова. Пожалуйста, приходите.
  
  — Я бы с удовольствием, но, думаю, эта идея не из лучших. Особенно в отсутствие Ки.
  
  И я пересказал ей разговор с Биллом Дином, разумеется, в отредактированном виде. Она слушала внимательно. Закончив, я ожидал взрыва, но забыл один простой факт: Мэтти Стенчфилд Дивоур прожила в Тэ-Эр всю жизнь. И знала, что к чему.
  
  — Я понимаю, что раны затянутся быстрее, если я не буду поднимать глаз, держать рот на замке, а колени — вместе, — ответила она, — и я сделаю все, что в моих силах, но нельзя требовать от меня невозможного. Старик пытался отнять у меня дочь, неужели в этом чертовом супермаркете этого не понимают?
  
  — Я понимаю.
  
  — Знаю. Поэтому и хочу поговорить с вами.
  
  — Так, может, нам пообедать в парке Касл-Рока? Там же, где и в пятницу? Скажем, в пять часов?
  
  — Мне придется взять с собой Ки…
  
  — Отлично. Привезите ее. Скажите ей, что сказку «Ганс и Гретель» я знаю наизусть и с удовольствием перескажу ее. Вы позвоните Джону в Филадельфию? Введете его в курс дела?
  
  — Да. Только приду в себя и позвоню. Где-нибудь через час. Господи, как же я счастлива. Я знаю, нельзя радоваться смерти другого человека, но меня просто распирает от счастья. Я боюсь взорваться.
  
  — Я тоже. — На другом конце провода повисла тишина. Потом я услышал тяжелый вздох:
  
  — Мэтти? С вами все в порядке?
  
  — Да, но как сказать трехлетней девочке, что у нее умер дед?
  
  «Скажите ей, что старый козел поскользнулся и головой ухнул в Мешок со Счастьем», — подумал я и прикрыл рукой рот, чтобы заглушить смешок.
  
  — Я не знаю, но вам придется что-то сказать, как только она зайдет в трейлер.
  
  — Придется? Почему?
  
  — Потому что она вас увидит. Увидит ваше лицо.
  * * *
  
  В кабинете на втором этаже я выдержал ровно два часа, а потом жара погнала меня вниз: в десять утра термометр на крыльце показывал девяносто девять градусов[237].
  
  По моим прикидкам на втором этаже было градусов на пять выше.
  
  Надеясь, что я не совершаю ошибки, я вытащил штепсель «Ай-би-эм» из розетки и снес пишущую машинку вниз. Работал я без рубашки, и когда пересекал гостиную, задний торец машинки соскользнул с покрытого потом живота, и я едва не выронил ее себе на ноги. Машинку я удержал, но вспомнил о лодыжке, которую повредил, падая в озеро. Поставил «Ай-би-эм» на пол, осмотрел ногу Черно-лиловый синяк приличных размеров, небольшая припухлость. Я решил, что только пребывание в холодной воде спасло меня от более серьезных последствий.
  
  Машинку я поставил на столик на террасе, подключил провод к удлинителю и воткнул штепсель в розетку над каминной доской по соседству с Бантером. Я сел за стол, глядя на синевато-серую поверхность озера, и замер в ожидании очередного приступа… Но желудок не скрутило, глаза не полезли из орбит, дыхание не перехватило. Катаклизма не произошло. Слова лились так же гладко, как и в жарком, душном кабинете, а потное тело приятно холодил легкий ветерок. Я забыл о Максе Дивоуре, Мэтти Дивоур, Кире Дивоур. Забыл о Джо Нунэн и Саре Тидуэлл. Забыл о себе. И еще два часа пребывал во Флориде. Приближался день казни Джона Шеклефорда. И Энди Дрейк вступил в схватку со временем.
  
  В реальный мир меня вернул телефонный звонок, на этот раз не вызвав у меня отрицательных эмоций. Если б не он, я бы печатал и печатал, пока медузой не растекся бы по полу.
  
  Звонил мой брат. Мы поговорили о матери, по мнению Сида, от полного маразма ее отделяло совсем немного, и о ее сестре Френсин, которая в июне сломала бедро. Сид полюбопытствовал, как у меня дела, и я ответил, что все в полном порядке. Были кое-какие сложности с новой книгой (в моей семье все личные проблемы принято обсуждать лишь после того, как они остались в прошлом). А как маленький Сид, спросил я. Клево, ответил он, что, по моему разумению, означало — нормально. Сыну Сидди исполнилось двенадцать, так что мой братец владел молодежным сленгом. Его новая бухгалтерская фирма постепенно становилась на ноги, хотя поначалу будущее виделось ему исключительно в черном цвете (об этом я услышал впервые). И он вновь поблагодарил меня за те деньги, что я одолжил ему в прошлом ноябре. Я ответил, что считал себя обязанным поддержать его, и сказал абсолютную правду. Особенно если учесть, что с матерью он проводил куда больше времени, чем я. Общаясь с ней как лично, так и по телефону.
  
  — Ладно, отпускаю тебя. — Сид предпочитал не прощаться, а заканчивать разговор именно этой фразой, словно держал меня в заложниках. — Запасайся холодным пивом, Майк. Синоптики говорят, что на этот уик-энд в Новой Англии будет жарче, чем в аду.
  
  — Если станет уж совсем плохо, переселюсь в озеро. Эй, Сид?
  
  — Эй, что?
  
  Как и «отпускаю тебя», «эй, что?» пришло из детства.
  
  — Наши предки из Праутс-Нек, так?
  
  Со стороны отца, мама пришла совсем из другого мира, где мужчины ходили в шелковых рубашках с отложным воротничком, женщины носили длинные комбинации, и все знали второй куплет «Дикси». С моим отцом она встретилась в Портленде, на каком-то спортивном мероприятии. Мамины родственники жили в Мемфисе и никому не позволяли забыть об этом.
  
  — Вроде бы да, — ответил он. — Точно, оттуда. Но только не задавай мне много вопросов о нашем родовом древе, Майк. Я до сих пор не знаю, чем отличается племянник от кузена. То же самое я говорил и Джо.
  
  — Говорил? — Внутри у меня все замерло, но нельзя сказать, что я очень уж удивился. После того, что я уже узнал, новость-то не бог весть какая.
  
  — Будь уверен.
  
  — А что она хотела знать?
  
  — Все, что мне известно. То есть не так и много. Я мог рассказать ей о прапрадедушке мамы, которого убили индейцы, но материнская линия Джо не интересовала.
  
  — Когда это случилось?
  
  — Так ли это важно?
  
  — Возможно, да.
  
  — Попробую вспомнить. Наверное, в то время, когда Патрику вырезали аппендицит. Да, точно. В феврале девяносто четвертого. Может, и в марте, но скорее всего в феврале.
  
  За полгода до ее смерти на автостоянке у «Райт эйд». А ведь я ничего не знал, ничего не замечал. Тогда она еще не забеременела. Ездила в Тэ-Эр. Задавала вопросы, по словам Билла Дина, не всегда приятные, но она продолжала их задавать. И я понимал, в чем причина. Если уж Джо за что-то бралась, сбить ее с взятого курса не представлялось возможным. Попробуйте вырвать тряпку из пасти терьера. Она задавала вопросы и мужчине в коричневом пиджаке спортивного покроя? Кто он, этот мужчина в коричневом пиджаке?
  
  — Пэт как раз лежал в больнице. Доктор Альперт заверил меня, что беспокоиться не о чем, но, когда зазвонил телефон, я аж подпрыгнул, подумал, что он звонит сообщить, что Пэту стало хуже.
  
  — Когда это ты стал такой тревожно-мнительной личностью, Сид?
  
  — Не знаю, дружище, но, похоже, стал. Но позвонил не Альперт, а Джоанна. Она хотела знать, не жил ли кто-нибудь из наших предков, в третьем, а то и в четвертом поколении, в тех местах, где ты сейчас находишься. Я сказал, что не знаю, но тебе, возможно, об этом известно. Но она не хотела обращаться к тебе, потому что, по ее словам, готовила тебе сюрприз. Она тебя удивила?
  
  — Более чем. Слушай, отец ловил лобстеров…
  
  — Типун тебе на язык, он был художником-примитивистом. Мать до сих пор его так называет. — Сид не рассмеялся.
  
  — Перестань. Он стал продавать кофейные столики и мебель для лужаек, разрисованную лобстерами после того, как ревматизм уже не позволял ему выходить в море.
  
  — Я знаю, но мама отредактировала свою семейную жизнь. Сделала из нее сценарий для телесериала.
  
  Тут он попал в десятку.
  
  — Наш отец был рыбаком из Праутс-Нек…
  
  — Скорее, перекати-поле. — Вот тут Сид рассмеялся. — Где вешал свою шляпу, там и был его дом…
  
  — Перестань, дело серьезное. Свой первый рыбацкий баркас он получил от своего отца, так?
  
  — Так нам говорили, — признал Сид. — «Ленивая Бетти» досталась Джеку Нунэну от Пола Нунэна. Который тоже жил в Праутс. В 1960 году «Бетти» здорово потрепал ураган «Донна».
  
  Я родился двумя годами раньше.
  
  — И в шестьдесят третьем отец выставил ее на продажу?
  
  — Да, — согласился Сид. — Не знаю, что потом стало с баркасом, но на нем еще плавал дед Пол. Помнишь уху из лобстеров, которую мы ели в детстве, Майки?
  
  — Как же не помнить! — Как и большинство мальчишек, выросших на побережье Мэна, я никогда не заказывал в ресторане лобстеров — досыта наелся ими в детстве. Я подумал о деде Поле, который появился на свет где-то в последнем десятилетии прошлого века. У Пола Нунэна родился Джек Нунэн, у Джека — Майк и Сид Нунэны, и это практически все, что я знал о своих предках по отцовской линии. Правда, все эти Нунэны выросли достаточно далеко от того места, где я сейчас обливался потом.
  
  Они срали в одну выгребную яму.
  
  Дивоур ошибся, только и всего. Когда мы, Нунэны, не ходили в шелковых рубашках с отложным воротничком и не приобрели мемфисского лоска, мы были простыми праутснекцами. И маловероятно, что пути моего и Дивоурова прадедов могли пересечься. Старик сам годился мне в деды, то есть ни о каком совпадении поколений не могло быть и речи.
  
  Но если Дивоур ошибался, почему Джо интересовалась историей моей семьи?
  
  — Майк? — раздался в трубке голос Сида. — Ты еще здесь?
  
  — Да.
  
  — У тебя все в порядке? Голос у тебя что-то не очень.
  
  — Все дело в жаре, — ответил я. — Да еще твое чувство обреченности искажает восприятие. — Спасибо, что позвонил, Сид.
  
  — Спасибо, что ты есть, старший брат.
  
  — До скорого. — И я положил трубку.
  * * *
  
  Я пошел на кухню за стаканом холодной воды. Наполняя его из-под крана, я услышал, как за спиной на передней панели холодильника заскользили магниты. Я резко обернулся, вода выплеснулась на босые ноги, но я этого и не заметил. Я напоминал ребенка, который думает, что успеет увидеть Санта-Клауса, прежде чем тот нырнет в дымовую трубу.
  
  И я действительно успел заметить, как девять букв втянуло внутрь окружности. На мгновение они сложились в одно слово: carladean а потом что-то огромное и невидимое пронеслось мимо меня. Ни один волос не шевельнулся на моей голове, но казалось, будто меня отшвырнуло в сторону. Так бывает, когда стоишь у края платформы в подземке и мимо тебя проносится вырвавшийся из тоннеля поезд. От изумления я вскрикнул, выронил на стол стакан, вода разлилась. Пить мне уже расхотелось, да и температура на кухне «Сары-Хохотушки» резко упала.
  
  Я с шумом выдохнул и увидел вырвавшийся изо рта парок, совсем как в январский день.
  
  Только один выдох, может, два, сконденсировались в пар, но сконденсировались, и секунд на пять пленка пота, покрывавшая все тело, превратилась в тонкий ледок.
  
  Слово CARLADEAN разметало в разные стороны. Так в мультфильмах разлетаются звезды из глаз. Не только это слово, но и окружность из фруктов и овощей. Магниты градом посыпались на пол. Кухня заполнилась звериной яростью.
  
  И что-то ей уступило, покинуло поле боя с печальным вздохом: «Ах, Майк. Ах, Майк». Именно этот голос я записал на скрайбер. Тогда полной уверенности у меня не было, но теперь я не сомневался — голос принадлежит Джо.
  
  Но кем был второй призрак? Почему он разметал буквы?
  
  Карла Дин. Не жена Билла, ту звали Яветт. Его мать? Бабушка?
  
  Я медленно прошелся по кухне, собирая с пола магниты, потом прилепил их все к передней панели «кенмора». Никто не вырывал их из моих рук, никто не замораживал пот у меня на шее, колокольчик Бантера не звенел. Однако я знал: на кухне я не один. CARLADEAN — это слово собрала на передней панели Джо. Она хотела, чтобы я пообщался с Карлой Дин.
  
  А кто-то другой не хотел. Кто-то другой орудийным ядром пронесся мимо меня, чтобы разметать буквы, прежде чем я успею прочитать написанное.
  
  В доме жила Джо. В доме жил мальчик, плачущий по ночам.
  
  А кто еще?
  
  Кто еще делил со мной кров?
  Глава 20
  
  В первый момент я их не увидел, и не без причины: казалось, половина населения Касл-Рока оккупировала в ту жаркую субботу городской парк. Ярко светило солнце, малышня копошилась на детской площадке, старики в ярко-красных жилетках (видимо, члены какого-то клуба) играли в шахматы, группа молодых людей расположилась на травке, слушая парнишку, который под гитару пел веселую песенку из репертуара Йена и Сильвии[238].
  
  Никто не бегал трусцой, собаки не гонялись за «фрисби». Жара не располагала к лишним телодвижениям Я повернулся к эстраде, на которой как раз устраивался ансамбль из восьми человек, называвшийся «Каслрокцы» (я их уже слышал, играли они, мягко говоря, так себе), когда маленький человечек врезался в меня сзади и обхватил мои ноги повыше колен, едва не свалив на траву.
  
  — Поймала! — радостно завопил человечек.
  
  — Кира Дивоур! — В голосе Мэтти слышались и смех, и раздражение. — Ты собьешь его с ног!
  
  Я наклонился, выпустил из руки пакет из «Макдональдса» и подхватил Киру. До чего же приятно держать на руках здоровенького ребенка. Только так можно почувствовать, какая же в них бурлит энергия. Я не растрогался, во всяком случае, слезы на глаза у меня не навернулись (кстати, сентиментальные сцены в фильмах с детства выбивали из меня слезу), но я подумал о Джо. И о ребенке, которого она носила под сердцем, когда упала на автостоянке. Да, подумал и о нем.
  
  Ки визжала от восторга и смеялась, широко раскинув руки. Мэтти забрала ей волосы в два хвостика, и они болтались из стороны в сторону.
  
  — Нельзя укладывать на землю своего квортербека![239] — улыбнулся я, и, к моей радости, Кира тут же прокричала, пародируя меня:
  
  — Низя укладывать на землю своего куойтейбека! Низя укладывать на землю своего куойтейбека!
  
  Я вновь поставил ее на землю, мы оба заливались смехом. Ки отступила на шаг, зацепилась ножкой за ножку и плюхнулась на траву, смеясь еще сильнее. У меня мелькнула злорадная мысль: если б старик все это видел, то кусал бы локти от зависти. Теперь вам ясно, как скорбели мы о его кончине.
  
  Подошла Мэтти. Выглядела она именно так, как я и представил ее себе при нашей первой встрече, — очаровательная девушка, увидеть которую можно в респектабельном загородном клубе, или беседующей с подружкой, или чинно сидящей за обедом с родителями. Белое платье без рукавов, туфельки на низком каблуке, волосы, свободно падающие на плечи, чуть-чуть помады на губах. И сияние в глазах, которого раньше не было. Когда она обняла меня, я ощутил запах ее духов, почувствовал ее маленькие, упругие грудки.
  
  Я поцеловал ее в щеку, она звонко чмокнула меня у самого уха.
  
  — Скажите, что теперь все начнет меняться к лучшему, — прошептала она.
  
  — Иначе и быть не может, — ответил я, и она еще крепче прижалась ко мне. А потом отстранилась.
  
  — Надеюсь, вы принесли много еды, потому что пригласили в гости двух очень голодных женщин. Так, Кира?
  
  — Я уложила на землю своего квойтейбека! — Кира откинулась назад, упёрлась локотками в землю и рассмеялась, глядя в ярко-синее небо.
  
  — Пошли! — Я подхватил ее на руки, сунул под мышку и понес к ближайшему столику. Ки брыкалась, махала руками и смеялась. Я усадил ее на скамью. Она тут же сползла под столик, гибкая, словно угорь. Рот ее не закрывался от смеха.
  
  — Достаточно, Кира Элизабет, — одернула ее Мэтти. — Сядь за стол и покажись нам с другой стороны.
  
  — Хоесая девотька, хоесая девотька. — Она уселась на скамью рядом со мной. — Вот моя дьюгая стойона, Майк.
  
  — Я знаю, — ответил я.
  
  В пакете лежали «бигмаки», жареный картофель для меня и Мэтти и ярко раскрашенная коробка, изобретение Рональда Макдональда[240] и его оставшихся неизвестными помощников.
  
  — Мэтти, я полутила Сьястливый Домик! Майк принес мне Сьястливый Домик! В нем игьюски!
  
  — Так давай посмотрим, что в твоем домике.
  
  Кира открыла коробочку, пошарила в ней, широко улыбнулась и извлекла, как мне показалось, большой комок пыли. На мгновение я вернулся в сон, тот самый, в котором Джо лежала под кроватью, положив книгу на лицо. Дай ее сюда, рявкнула она на меня. Это мой пылесос. Возникла еще какая-то ассоциация, возможно, из другого сна. Но сразу я не сообразил, какая именно.
  
  — Майк? — В голосе Мэтти смешались любопытство и легкая тревога.
  
  — Это собатька! — воскликнула Ки. — В моем «Сьястливом Домике» сидела собатька!
  
  Да, конечно. Собачка. Маленькая набивная собачка. И серая, не черная, хотя я не мог сказать, чем важен для меня тот или другой цвет.
  
  — Это очень хороший приз. — Я взял собачку. Мягкая, приятная на ощупь и серая, что еще лучше. Серая — это нормально. Почему — одному Богу известно. Я вернул собачку Ки, улыбнулся.
  
  — Как ее зовут? — спросила Ки, оглядывая собачку со всех сторон. — Как зовут собатьку, Майк?
  
  Я ответил без запинки:
  
  — Стрикленд.
  
  И тут же подумал, что это имя озадачит Ки, но она только еще больше оживилась.
  
  — Стикен! — Собачка запрыгала по коробке. — Стикен! Стикен! Мою собатьку зовут Стикен.
  
  — Кто такой Стрикленд? — с улыбкой спросила Мэтти. Она уже начала разворачивать гамбургер.
  
  — Персонаж из одной книги. — Я наблюдал, как Ки играет с собачкой. — Плод писательского воображения.
  * * *
  
  — Мой дедушка умей, — сообщила Ки пять минут спустя.
  
  Мы все еще сидели за столиком, но с едой уже почти покончили. Стрикленд, набивной песик, охранял остатки жареного картофеля. И оглядывал людей, прогуливающихся, сидящих за столиками и на траве, и думал, нет ли среди них жителей Тэ-Эр, которые следят за нами во все глаза и ждут не дождутся, чтобы рассказать об увиденном дома. Никого из знакомых я не заметил, но ведь в Тэ-Эр я и раньше-то знал далеко не всех, а в последние годы вообще не приезжал к озеру.
  
  Мэтти озабоченно поглядела на Ки, но я решил, что беспокоиться не о чем: ребенок сообщал новость, а не горевал.
  
  — Я знаю.
  
  — Дедушка был отень стаенький. — Ки пухлыми пальчиками взяла два картофельных столбика и отправила в рот. — Он сейчас с Иисусом Хьистом. Нам много говойили об Иисусе Хьисте в Эл-би-ша.
  
  «Да, Ки, — подумал я, — твой дед, должно быть, учит Иисуса Христа, как пользоваться программой «Пиксель-изл», и интересуется, нет ли у него под рукой блудницы».
  
  — Иисус Хьистос ходил по воде и пьевьасял вино в макайоны.
  
  — Да, что-то такое он делал. Грустно, когда люди умирают, правда?
  
  — Будет гьюстно, если умьот Мэтти, будет гьюстно, если умьошь ты, а дедушка был отень стаеньким. — Она говорила так, словно хотела объяснить очевидное. — На небесах его вылетят.
  
  — Ты правильно все понимаешь, детка.
  
  Мэтти поправила резинки на хвостиках Ки. В лучах заходящего солнца ее загар как-то по-особому оттеняла белизна платья, которое она наверняка купила на распродаже, и в этот момент я осознал, что люблю ее. И мысль эта неприятия у меня не вызвала.
  
  — Я скутяю по седой нанни, — продолжила Ки. Вот тут на ее лице проступила печаль. Она взяла со стола собаку, попробовала накормить столбиком жареного картофеля, поставила обратно. Маленькая, симпатичная мордашка стала задумчивой, и мне вдруг почудилось, что в ней проглядывают черты деда. Очень смутно, но фамильное сходство угадывалось. Еще один призрак. — Мом говоит, тьто седая нанни улетит в Калифойнию с остатками деда.
  
  — Останками, детка, — поправила ее Мэтти. — То есть его телом.
  
  — Седая нанни вейнется и пьиедет ко мне, Майк?
  
  — Я не знаю.
  
  — У нас была интеесная игья. Вь йифмы. — Печали на лице прибавилось.
  
  — Твоя мама рассказывала мне об этой игре.
  
  — Она не вейнется. — Ки сама ответила на свой же вопрос. Очень большая слеза скатилась по ее правой щеке. Она взяла Стрикленда, поставила его на задние лапы, потом опустила на все четыре. Мэтти обняла дочь, но Ки этого даже не заметила. — На самом деле седая нанни не любила меня. Только пьитвойялась, тьто любит. Это была ее йабота.
  
  Мы с Мэтти переглянулись.
  
  — С чего ты это взяла? — спросил я.
  
  — Не знаю, — ответила Ки. Неподалеку от гитариста появился жонглер с покрытым белой краской лицом. В воздухе замелькало с десяток ярких мячей. Кира слегка повеселела. — Момми, момми, мозно мне посмотьеть на этого сметьного белого теловека?
  
  — Ты наелась?
  
  — Да.
  
  — Поблагодари Майка.
  
  — Низя укладывать на землю своего куойтейбека! — Ки радостно рассмеялась и сделала вид, что хочет схватить меня за ногу. — Спасибо, Майк.
  
  — Не за что, — улыбнулся я.
  
  — Можешь дойти до того дерева, но не дальше, — строго посмотрела на нее Мэтти. — А знаешь почему?
  
  — Тьтобы ты могла меня видеть. Дальсе не пойду.
  
  Она схватила Стрикленда, побежала было к жонглеру, но остановилась и через плечо глянула на меня.
  
  — Навейное, это люди из холодильника. — Говорила она очень серьезно.
  
  Сердце у меня учащенно забилось.
  
  — И что сделали люди из холодильника, Ки?
  
  — Сказали, тьто седая нанни меня не любит. — И она побежала к жонглеру, не замечая жары.
  
  Мэтти проводила ее взглядом и повернулась ко мне.
  
  — Я никому не рассказывала о «людях из холодильника». И Ки тоже. Вы узнали об этом первым. Никаких людей в холодильнике, конечно, нет, но буквы двигаются по передней панели сами по себе. Словно это гадальная доска.
  
  — Они складываются в слова?
  
  Мэтти долго молчала. Потом кивнула.
  
  — Не всегда, но бывает. — Вновь пауза. — Вернее, практически всегда. Ки говорит, что это письма от людей из холодильника. — Она улыбнулась, но в глазах застыл испуг. — Это какие-то особые буквы? Или у нас очередной случай полтергейста?
  
  — Не знаю. Я сожалею, что принес их, раз они создают лишние хлопоты.
  
  — Да перестаньте. Вы подарили их Ки, а для нее вы сейчас главный человек. Она только о вас и говорит. Вот и сегодня она хотела одеться как можно наряднее, несмотря на смерть дедушки. И настояла на том, чтобы я надела что-нибудь красивое. Обычно она так к людям не относится. Общается с ними, когда они есть, и забывает, как только они уходят. Иногда мне кажется, что так и надо.
  
  — Вы обе сегодня очень нарядные. Заявляю авторитетно.
  
  — Спасибо. — Она с любовью посмотрела на Ки, которая стояла около дерева, не отрывая глаз от жонглера. А жонглер уже отложил мячи и теперь работал с индейскими дубинками. Мэтти взглянула на меня:
  
  — Вы поели?
  
  Я кивнул, и она принялась собирать все пакетики и обертки в большой пакет. Я стал помогать, наши пальцы соприкоснулись, она схватила меня за руку, сжала.
  
  — Спасибо вам. За все, что вы для меня сделали. Большущее вам спасибо.
  
  В ответ я тоже сжал ее руку и отпустил.
  
  — Знаете, я даже подумала о том, что Ки двигает буквы сама. Усилием воли.
  
  — Телекинез?
  
  — Наверное, это так называется. Только Ки может складывать из букв самые простые слова. Кот, пес.
  
  — А что появлялось на холодильнике?
  
  — В основном имена. Один раз — ваше. Один раз — вашей жены.
  
  — Джо?
  
  — Нет, полное. Джоанна. Роджетт — несколько раз. Джеред… Бриджет. Два последних обычно появляются вместе. Один раз выскочило Кито, — это слово она произнесла по буквам.
  
  — Кито, — повторил я, подумав: Кира, Киа, Кито. — Имя мальчика, да?
  
  — Да. На суахили оно означает драгоценный ребенок. Я это вычитала в моей книге детских имен. — Она посмотрела на своего драгоценного ребенка, и мы отправились к ближайшему мусорному контейнеру.
  
  — Еще какие-нибудь имена были?
  
  Она задумалась.
  
  — Пару раз появлялся Рег. Один раз — Карла. Вы понимаете, что Ки прочесть-то этих имен не может, не то чтобы написать? Она спрашивала меня, что это за слова.
  
  — А вам не приходило в голову, что Ки могла скопировать их из книги или журнала? Что она учится писать, используя буквы-магниты вместо карандаша и бумаги?
  
  — Такое, конечно, возможно… — По голосу не чувствовалось, что она в это верит. Неудивительно. Я и сам не поверил бы.
  
  — Я хочу сказать, вы не видели, как буквы двигались сами по себе по передней панели холодильника? — Я надеялся, что в вопросе не слышалось того нетерпения, с которым я ждал ответа.
  
  Она рассмеялась довольно-таки нервозно:
  
  — Господи, да нет же!
  
  — Это все?
  
  — Иногда люди из холодильника оставляют послания. «Привет», «Пока» или «Хорошая девочка». А вчерашнее я записала на бумажке, чтобы показать вам. Кира попросила меня об этом. Действительно, послание странное.
  
  — Какое же?
  
  — Лучше бы показать его вам, но бумажку я оставила в бардачке «скаута». Напомните мне о ней, когда будем уезжать.
  
  — Хорошо. Обязательно напомню.
  
  — Такое ощущение, что в моем трейлере поселились призраки, senor[241], — продолжила Мэтти. — Та же история, что и с надписью на муке.
  
  Я собрался было рассказать ей об обитателях моего холодильника, но раздумал. У нее и так хватало хлопот, во всяком случае, я исходил из этого.
  
  Бок о бок мы стояли на траве и смотрели на Ки, которая по-прежнему не отрывала глаз от жонглера.
  
  — Вы позвонили Джону? — спросил я.
  
  — Конечно.
  
  — Как он отреагировал?
  
  Мэтти повернулась ко мне, глаза лучились от смеха.
  
  — Можно сказать, запрыгал от радости.
  
  — Оно и понятно.
  
  Она кивнула и вновь посмотрела на Киру. А я подумал, какая она красивая. Стройная фигура, миленькое личико.
  
  — Он ругался из-за того, что я напросился на ленч?
  
  — Да нет же, идея отметить случившееся ему понравилась.
  
  Понравилась, значит. Я уже начал чувствовать себя третьим лишним.
  
  — Он даже предложил пригласить адвоката, который ездил с вами к Дарджину. Мистера Биссонетта? Плюс частного детектива, которого Джон нанял по рекомендации мистера Биссонетта. Вы не возражаете?
  
  — Конечно, нет. Как вы, Мэтти? Все нормально?
  
  — Нормально. — Она повернулась ко мне. — Мне даже несколько раз позвонили. Внезапно я стала популярной.
  
  — Понятно.
  
  — В основном трубку сразу вешали, но один джентльмен не поленился назвать меня шлюхой, а дама заявила: «Он умер из-за тебя, сука. Ты довольна?» — и положила трубку, прежде чем я успела ответить, что да, очень довольна, спасибо за звонок.
  
  Но выглядела Мэтти не довольной, а несчастной и виноватой, словно умер Макс Дивоур только потому, что она желала ему смерти.
  
  — Жаль, что так вышло.
  
  — Ничего страшного. Честное слово. Мы с Кирой так долго были одни, и чуть ли не все это время я прожила в страхе. А теперь у меня появились настоящие друзья. И если цена тому — несколько анонимных звонков, я готова ее заплатить.
  
  Она стояла совсем рядом, смотрела на меня, и я не сдержался. Вину я возлагаю на лето, волнующий запах духов Мэтти и четыре года, проведенные мною без женщины. В таком порядке. Я обнял ее за талию и до сих пор помню, как под моими пальцами материя скользила по голой коже. Потом я поцеловал ее, и она ответила на поцелуй, причем в ее губах чувствовалось любопытство, а не испуг. А сами губы были теплые, мягкие и сладкие.
  
  Мы очнулись одновременно и чуть подались назад. Ее руки остались на моих плечах. Мои — на ее талии, чуть повыше бедер. Глаза ее сияли еще ярче, щеки разрумянились.
  
  — Господи, как же мне этого хотелось. С того самого момента, как Ки ухватила тебя за ноги, а ты взял ее на руки.
  
  — Джон наших поцелуев на людях не одобрил бы. — Голос у меня дрожал, сердце едва не выскакивало из груди. Семь секунд, один поцелуй, а у меня уже все встало. — Собственно, Джон не одобрил бы никаких наших поцелуев. Видишь ли, он положил на тебя глаз.
  
  — Знаю, но я положила глаз на тебя. — Повернув голову, она убедилась, что Ки по-прежнему стоит у дерева и наблюдает за жонглером.
  
  А кто мог наблюдать за нами? В такой жаркий вечер кто-нибудь вполне мог приехать из Тэ-Эр в Касл-Рок, чтобы поесть мороженого и послушать музыку в городском парке. Кто-нибудь из тех, кто покупает в «Лейквью» свежие овощи и распространяет свежие сплетни? Завсегдатай авторемонтной мастерской Брукса? Мы вели себя как безумцы, но сделанного не вернешь. Я убрал руки с ее талии.
  
  — Мэтти, они могут поместить нашу фотографию в иллюстрированный словарь к слову «непристойность».
  
  Она тоже опустила руки, отступила на шаг, не отрывая взгляда от моих глаз.
  
  — Знаю. Я, конечно, молодая, но далеко не глупая.
  
  — Я не хотел…
  
  Она подняла руку, останавливая меня.
  
  — Ки ложится спать около девяти. Она привыкла засыпать, когда стемнеет. Я ложусь позже. Приезжай ко мне, если хочешь. Припарковаться можно за трейлером. — Она улыбнулась. Улыбка вышла очень даже сексуальной. — Когда нет луны, автомобиль там никто не увидит.
  
  — Мэтти, ты же мне в дочери годишься.
  
  — Возможно, но я не твоя дочь.
  
  Мое тело знало, чего оно хочет. Будь мы сейчас в ее трейлере, я бы немедленно уступил его желаниям. Собственно, я и сейчас особо не сопротивлялся. Почему-то я снова подумал о прадедушках, моем и Дивоура — поколения не совпадали. Не относилось ли это и к нам с Мэтти? И потом, я не верил, что люди автоматически приобретают право делать то, что им хочется, как бы им этого ни хотелось. Не всякую жажду надобно утолять. Чего-то делать совсем даже и не следует, наверное, я веду речь именно об этом. Однако я не мог утверждать, что наша возможная близость входила в число запретных плодов, а я ее хотел, чего скрывать. Очень хотел. Раз за разом я вспоминал, как скользило платье по теплой коже, когда я обнял Мэтти за талию. И уж конечно, она не была моей дочерью.
  
  — Ты меня поблагодарила, — сухо ответил я. — Этого более чем достаточно. Честное слово.
  
  — По-твоему, это благодарность? — Она нервно рассмеялась. — Майк, тебе сорок, не восемьдесят. Ты не Гаррисон Форд[242] но мужчина видный. Ты талантлив, мне с тобой интересно. Ты мне очень нравишься, и я хочу, чтобы ты был со мной. Хочешь, чтобы я сказала «пожалуйста»? Нет проблем. Пожалуйста, будь со мной.
  
  Да, она говорила не только о благодарности. В этом у меня сомнений не было. Я вот знал, что в тот день, когда я вернулся к работе, она звонила мне, одетая в белые шорты и топик. Знала ли она, что в тот момент было на мне? Снилось ли ей, что я лежу с ней в постели и мы трахаемся до умопомрачения, а в саду горят японские фонарики, и Сара Тидуэлл предлагает свой вариант игры в рифмы, придуманной седой нанни: мэндерлийский вариант, с сэндерли и кэндерли?
  
  Просила ли она во сне делать все, что я захочу?
  
  И потом, эти люди из холодильника.
  
  Еще одна связывающая нас ниточка, пусть она и тянется из потустороннего мира. Я не решался сказать Мэтти о том, что творилось в моем доме, но она, возможно, и так это знала. В глубине подсознания. В ее подвале, где трудятся синие воротнички. Ее парни и мои парни, члены одного невидимого профсоюза. И возможно, моя сдержанность обусловливалась не высокой нравственностью. Может, я чувствовал, что наше единение опасно?
  
  Но меня так тянуло к ней!
  
  — Мне нужно время, чтобы подумать.
  
  — Ты думаешь не о том. Ты меня хочешь?
  
  — Так хочу, что меня это пугает.
  
  И прежде чем я успел сказать что-то еще, мой слух уловил знакомую мелодию. Я повернулся к парнишке с гитарой. Он покончил с репертуаром раннего Боба Дилана[243] и заиграл песню, от слов которой губы поневоле растягивались в улыбку.
  Ты хочешь рыбку половить
  В моем пруду?
  Ты только свистни, милый мой,
  Тотчас приду.
  Но чтобы вышло все у нас
  Тип-топ, о’кей,
  Должна быть толще твоя снасть,
  Прочней, длинней.
  
  «Рыбацкий блюз». Сочиненный и впервые исполненный Сарой Тидуэлл и «Ред-топами». А уж потом кто только не пел эту песню, от Ма Рейни[244] до «Лавин спунфул»[245]. Сара Тидуэлл обожала песни с, мягко говоря, очевидным подтекстом.
  
  Но прежде чем парнишка начал второй куплет, в котором пелось о том, как глубоко может уйти снасть, на эстраде громко ударили в барабан и певец «Каслрокцев» объявил в микрофон: «Полная тишина, мы начинаем!» Парнишка убрал руку со струн, жонглер перестал ловить индейские дубинки, и они попадали на траву. «Рокцы» грянули марш, под который так и хотелось кого-то пришибить, а Кира прибежала к нам.
  
  — Пьедставление законтилось. Ты йасскажешь мне сказку, Майк? О Гансе и Мансе?
  
  — О «Гансе и Гретель», — поправил я Ки. — С удовольствием. Но в более тихом месте. От этого оркестра у меня болит голова.
  
  — У тебя болит голова от музыки?
  
  — Немножко.
  
  — Тогда пойдем к машине Мэтти.
  
  — Отличная мысль.
  
  Кира побежала вперед, чтобы занять скамейку на краю парка. Мэтти тепло улыбнулась мне и протянула руку. Наши пальцы тут же переплелись, словно проделывали это не один год. «Я хочу, чтобы начали мы медленно, практически не шевелясь, — подумал я. — И я захвачу с собой самую толстую, прочную и длинную снасть. Ты можешь на это рассчитывать. А потом мы поговорим. Возможно, даже увидим, как зарождающийся рассвет выхватывает из темноты мебель. Когда ты в постели с любимой, особенно в первый раз, пять утра — священное время».
  
  — Тебе надо иногда отдыхать от своих мыслей, — заметила Мэтти. — Готова спорить, большинство писателей так и делают.
  
  — Скорее всего ты права.
  
  — Как мне хочется, чтобы мы оказались дома! Я бы зацеловала тебя, чтобы тебе стало не до слов. А если у тебя и появились бы какие-то мысли, то они пришли бы к тебе в моей постели.
  
  Я посмотрел на красный диск заходящего солнца.
  
  — Даже если бы мы перенеслись сейчас в трейлер, Кира еще не заснула бы.
  
  — Это правда, — в ее голосе звучала печаль. — Правда.
  
  Кира уже добежала до скамейки, стоящей у щита с надписью «Общественная городская автостоянка», и забралась на нее, держа в руке набивную собачку, подарок «Макдональдса». Я попытался убрать руку, но Мэтти не разжала пальцы.
  
  — Все нормально, Майк. В Эл-би-ша их учат, что друзья всегда держатся за руки. Только взрослые вкладывают в это иной смысл.
  
  Она остановилась, посмотрела на меня.
  
  — Я хочу тебе кое-что сказать. Может, для тебя это пустяк, но для меня — нет. До Лэнса у меня никого не было. И после тоже. Если ты придешь ко мне, то будешь у меня вторым. Больше говорить об этом я не буду. Сказать «пожалуйста» — можно, но умолять я не стану.
  
  — Я…
  
  — На ступеньках, что ведут к дверце трейлера, стоит горшок с помидорами. Ключ я оставлю под ним. Не думай. Просто приходи.
  
  — Не сегодня, Мэтти. Я не могу.
  
  — Сможешь, — возразила она.
  
  — Скосе, копуси, — крикнула Кира, подпрыгивая на скамейке.
  
  — Это он копуша! — откликнулась Мэтти, ткнув меня кулаком в ребра. А потом добавила шепотом:
  
  — Копуша во всем. — Высвободила руку и побежала к дочери. Загорелые ноги так и мелькали под подолом белого платья.
  * * *
  
  В моем варианте «Ганса и Гретель» колдунью звали Деправия. Кира смотрела на меня во все глаза, когда я добрался до того места, где Деправия просит Ганса высунуть пальчик из клетки, чтобы она увидела, достаточно ли он откормлен.
  
  — Страшно? — спросил я.
  
  Ки энергично замотала головой. Я искоса глянул на Мэтти. Она кивнула и махнула рукой, предлагая мне продолжить, и я рассказал сказку до конца, Деправия сгорела в печи, а Гретель нашла ее загашник с выигрышными лотерейными билетами. Дети купили себе водный мотоцикл и жили долго и счастливо на восточном берегу озера Темный След. К тому времени «Каслрокцы» мучили Гершвина, а красный диск солнца уже коснулся западного горизонта. Я отнес Киру к «скауту», посадил на детское сиденье, закрепил ремень безопасности и вспомнил, как в прошлый раз помогал усаживать девочку и случайно коснулся груди Мэтти.
  
  — Надеюсь, после этой сказки тебе не приснится страшный сон. — Едва эти слова сорвались с моего языка, я осознал, до чего же ужасная эта сказка.
  
  — Стйасные сны мне не снятся, — буднично так ответила Ки. Улыбнулась. — Холодильник. — Она повернулась к Мэтти. — Покажи ему кьоссфойд, Момми.
  
  — Ой, спасибо, я чуть не забыла. — Мэтти порылась в бардачке и достала сложенный листок. — Эта, надпись появилась на холодильнике сегодня утром. Я скопировала ее, послушав Ки. Она сказала, ты знаешь, что это такое. Сказала, что в кроссвордах ты — дока.
  
  Говорил ли я Кире о том, что увлекаюсь кроссвордами? Почти наверняка нет. Удивило меня, что ей об этом известно? Да нет же. Я взял листок, развернул, взглянул на запись:
  
  d
  
  go
  
  W
  
  ninely2
  
  — Это кьоссфойд, Майк? — спросила Кира.
  
  — Похоже на то… только очень простой. Но если он что-то и означает, пока я не знаю, что именно. Могу я забрать этот листок?
  
  — Да, — кивнула Мэтти. Вновь взявшись за руки, мы обошли «скаут» спереди, держа курс на водительскую дверцу.
  
  — Дай мне немного времени. Я понимаю, это фраза женщины, но…
  
  — Бери, — кивнула она. — Только не слишком много.
  
  Но проблема-то заключалась в том, что никакого времени мне и не требовалось. Я знал, что нам вдвоем будет очень хорошо. В постели. А потом?
  
  Без этого «потом» мы обойтись не могли. Я это прекрасно понимал, да и Мэтти тоже. С Мэтти «потом» обещало растянуться на долгие годы. Такая перспектива пугала, но и манила.
  
  Я поцеловал Мэтти в уголок рта. Она рассмеялась, ухватила меня за мочку.
  
  — Мог бы этим и не ограничиваться. — Она взглянула на Ки, которая с интересом наблюдала за нами. — Но на этот раз я тебя отпускаю.
  
  — Потелуй Ки! — воскликнула девочка, протягивая ко мне ручонки.
  
  Я вновь обошел джип и поцеловал ее. По пути домой я подумал о том, что я мог бы стать Ки отцом. Этого мне хотелось ничуть не меньше, чем оказаться в постели ее матери. И желание это все усиливалось и усиливалось.
  * * *
  
  После того как Мэтти побывала в моих объятьях, «Сара-Хохотушка» показалась мне особенно пустой — спящий разум без сновидений. Я проверил переднюю панель холодильника, убедился, что магниты разбросаны в полном беспорядке, и достал банку пива. Выйдя на террасу, я пил пиво и наблюдал, как гаснут последние лучи заката, пытаясь сосредоточиться на людях из холодильника и загадочных надписях, появившихся на передних панелях: «загляни на 19» — на Сорок второй дороге и «загляни на 92» — на Уэсп-Хилл-роуд. Что бы это значило? Разные участки Улицы? Секторы береговой линии? Черт, да кто ж его знает?
  
  Потом я подумал о Джоне Сторроу, о том, как он опечалится, узнав (тут я процитировал Сару-Хохотушку, которая произнесла эту фразу задолго до Джона Мелленкампа[246]), что другой мул бьет копытами в стойле Мэтти. Но более всего мои мысли занимало другое: воспоминания о том, как я первый раз прижал ее к себе, первый раз поцеловал. Нет более мощного человеческого инстинкта, чем разбуженная страсть. Она не даст покоя, требуя довести дело до конца. Ткань платья скользила под моими руками по ее коже…
  
  Я резко повернулся и поспешил в северное крыло, чуть ли не бегом, на ходу срывая с себя одежду. Встав под холодную струю, я стоял под ней долгих пять минут, дрожа, как лист на ветру. А когда выключил воду, я вновь стал человеком, а не комком оголенных нервов. Я насухо вытерся и тут же подумал о брате Джо Фрэнке, о том, что, кроме меня, только он может почувствовать присутствие Джо в «Саре-Хохотушке». Я так и не собрался пригласить его в коттедж у озера, а теперь сам не знал, хочу ли этого. Почему-то мне ни с кем не хотелось делиться моими призраками. Однако если Джо что-то писала, Фрэнк мог об этом знать. Конечно, она не призналась ему, что беременна, но…
  
  Я взглянул на часы. Четверть десятого. В трейлере, что стоит неподалеку от пересечения Уэсп-Хилл-роуд и Шестьдесят восьмого шоссе, Кира, должно быть, уже заснула, а ее мать положила запасной ключ под горшок на ступеньках. Я подумал о Мэтти. О ее бедрах под моими руками, о запахе ее духов — и отогнал эти образы. Не мог же я всю ночь стоять под холодным душем. А звонить Фрэнку Арлену в четверть десятого еще рано.
  
  Он, однако, снял трубку после второго гудка и по голосу чувствовалось, что он очень рад моему звонку. Возможно, радость эта подогревалась и тем, что он уже выпил на три или четыре банки пива больше, чем я. Как водится, мы поболтали о пустяках, он упомянул о смерти моего знаменитого соседа. Спросил, был ли я с ним знаком. Да, ответил я, вспомнив, как Макс Дивоур направил на меня свое кресло-каталку. Фрэнк пожелал знать, что это был за человек. Трудно сказать, ответил я. Глубокий старик, прикованный к инвалидному креслу, страдающий от эмфиземы легких.
  
  — Наверное, он сильно исхудал?
  
  — Да. Послушай, Фрэнк, я звоню насчет Джо. Я тут заглянул в ее студию и обнаружил там мою пишущую машинку. И меня не покидает мысль о том, что она что-то писала. Может, хотела сделать маленькую заметку о нашем коттедже, потом решила этим не ограничиваться. Ты же знаешь, его назвали в честь Сары Тидуэлл. Исполнительницы блюзов.
  
  Долгая пауза.
  
  — Я знаю, — наконец ответил Фрэнк. И я понял, что говорить об этом ему не хочется.
  
  — А что еще ты знаешь, Фрэнк?
  
  — Что она боялась. По-моему, она что-то узнала, и это что-то ее пугало. Мне кажется, дело в том…
  
  И тут меня осенило. Наверное, мне следовало догадаться об этом сразу, когда Мэтти описывала мне мужчину в коричневом пиджаке, но я не догадался, потому что ее слова очень меня расстроили.
  
  — Ты приезжал с ней сюда, а? В июле 1994 года? Вы посмотрели, как играют в софтбол, а потом по Улице вернулись к дому.
  
  — Как ты узнал? — Он чуть ли не кричал.
  
  — Тебя видели. Один из моих друзей. — Я пытался выдержать нейтральный тон, но едва ли мне это удалось. Я и злился, и радовался, как случается, если твой ребенок с виноватым видом появляется в доме в тот самый момент, когда ты уже собрался звонить в полицию.
  
  — Я едва не рассказал тебе об этом за день или два до ее похорон. Помнишь, мы сидели в том пабе…
  
  В пабе «У Джека», после того как Фрэнк устроил скандал в похоронном бюро из-за завышенной, по его мнению, стоимости гроба. Я даже помнил его взгляд, когда сказал ему, что Джо умерла беременной.
  
  Пауза затягивалась, потом в трубке послышался озабоченный голос Фрэнка:
  
  — Майк, я надеюсь, ты не думал…
  
  — Наоборот, думал. О том, что моя жена завела роман. Если хочешь, скажи, что по отношению к ее памяти это неблагородно, но у меня есть на то причины. В последние месяцы своей жизни она много чего мне не говорила. А что она говорила тебе?
  
  — Практически ничего.
  
  — Ты знал, что она прекратила работу во всех благотворительных организациях? Прекратила, не сказав мне ни слова?
  
  — Нет. — Думаю, он не лгал. С чего ему лгать, Джо давно умерла. — Господи, Майк, если бы я это знал…
  
  — Что произошло в тот день, когда вы приезжали сюда? Расскажи мне.
  
  — Я был в своей типографии в Сэнфорде. Джо позвонила мне… откуда — уже не помню. Наверное, с одной из стоянок на автостраде.
  
  — Между Дерри и Тэ-Эр?
  
  — Да. Она ехала в «Сару-Хохотушку» и хотела, чтобы я встретил ее там. Попросила поставить автомобиль на подъездной дорожке, если я приеду первым, но в дом не входить… Войти я мог: я знал, где у вас лежит запасной ключ.
  
  Конечно, знал. В жестянке под террасой. Я сам ему и показывал.
  
  — Она сказала, почему не хочет, чтобы ты входил в дом?
  
  — Ты подумаешь, что я чокнутый.
  
  — Не подумаю, можешь мне поверить.
  
  — Она сказала, что дом опасен.
  
  Какое-то время я молчал, потом спросил:
  
  — Ты приехал первым?
  
  — Да.
  
  — И подождал Джо снаружи?
  
  — Да.
  
  — Ты почувствовал какую-либо опасность?
  
  Теперь надолго замолчал он.
  
  — Понимаешь, на озере было много людей. Катера, воднолыжники, не мне тебе рассказывать… но шум моторов, смех… у дома они как бы затихали. Ты обращал внимание, как тихо у коттеджа, даже когда вокруг шумят?
  
  Разумеется, замечал. «Сара-Хохотушка» словно находилась в кармане тишины.
  
  — А опасность ты почувствовал?
  
  — Нет, — неохотно ответил он. — Для себя — нет. Но я и не почувствовал, что дом пуст. Я… черт, у меня возникло ощущение, что за мной наблюдали. Я сел на одну из шпал, что служат у тебя ступеньками, и стал ждать сестру. Наконец она приехала. Поставила свой автомобиль в затылок моему, обняла меня, но не отрывала глаз от дома. Я спросил, чего она меня вызвала, но она ответила, что не может сказать, и просит не говорить тебе, что мы приезжали сюда. Сказала что-то вроде: «Если он выяснит сам, значит, так и должно быть. Рано или поздно мне придется обо всем ему рассказать. Но сейчас я не могу, потому что для этого мне необходимо полностью завладеть его вниманием. А когда он пишет книгу, такое невозможно».
  
  Я почувствовал, что краснею.
  
  — Она так сказала, да?
  
  — Именно. Потом добавила, что должна войти в дом и кое-что там сделать. Она хотела, чтобы я подождал снаружи. Сказала, что я должен вбежать в дом, если она позовет. А если нет — оставаться за порогом.
  
  — Она хотела, чтобы кто-то был рядом на случай беды?
  
  — Да, причем тот, кто не станет задавать вопросы, на которые она не хочет отвечать. То есть я. Такая уж у меня доля.
  
  — И?
  
  — Она вошла в дом. Я сидел на капоте моего автомобиля, курил. Тогда я еще курил. И знаешь, начал чувствовать: что-то не так. Словно в доме ее кто-то поджидал, причем этот кто-то не любил Джо. Может, даже хотел обидеть, а то и ударить ее. Наверное, это чувство передалось мне от Джо. Она держалась настороже, постоянно оглядывалась на дом, даже когда обнимала меня. И в то же время я ощущал что-то еще. Как… Ну не знаю…
  
  — Какие-то флюиды?
  
  — Да! — выкрикнул он. — Флюиды. Плохие флюиды! Не те, о которых поют «Бич бойз».
  
  — Что же произошло?
  
  — Я сидел и ждал. Выкурил только две сигареты, так времени прошло минут двадцать, максимум полчаса, но мне казалось, что я просидел на капоте гораздо дольше. И я все время замечал, как звуки с озера поднимаются по склону и… как бы это сказать… замирают. И птицы у коттеджа не пели, только вдалеке. Наконец она вышла из дома. Я услышал, как хлопнула дверь на террасе, затем ее шаги. Я позвал ее, спросил, все ли с ней в порядке, она ответила, что беспокоиться не о чем. Крикнула, чтобы я оставался там, где стою. Ей вроде бы не хватало дыхания, словно она переносила с места на место что-то тяжелое или откуда-то прибежала.
  
  — Она пошла в свою студию или к озеру?
  
  — Не знаю. Отсутствовала она минут пятнадцать, я как раз успел выкурить еще одну сигарету; а потом вышла на крыльцо у подъездной дорожки. Заперла дверь на ключ, подергала, чтобы убедиться, что все закрыто, потом сбежала по ступенькам ко мне. Выглядела она куда лучше. На лице читалось облегчение. Так выглядят люди после того, как покончили с какой-то грязной работой, которую долго откладывали. Она предложила мне прогуляться по тропе, которую назвала Улицей, к местному загородному клубу..
  
  — «Уэррингтон».
  
  — Да, да. Сказала, что купит мне пива и сандвич. Что и сделала, в баре, расположенном на дальнем конце пристани.
  
  В «Баре заходящего солнца», около которого я впервые увидел Роджетт.
  
  — А потом вы пошли взглянуть на софтбольный матч.
  
  — Идея Джо. Она выпила три банки пива, а я только одну. Сказала, что кому-нибудь удастся хороший удар и мяч долетит до деревьев, она в этом уверена.
  
  Увиденное и рассказанное Мэтти приобрело большую четкость. Что бы там ни сделала Джо, ее распирало от радости. Во-первых, она рискнула войти в дом. Рискнула схлестнуться с призраками и выжила. Она выпила три пива, чтобы отпраздновать победу, и пренебрегла скрытностью… Впрочем, и прошлые приезды в Тэ-Эр она не особо маскировала. Фрэнк же вспомнил ее высказывание о том, что если уж я сам все выясню — значит, быть тому. Так себя не ведут, если пытаются скрыть от посторонних любовную связь. Теперь я понимал, что тайна Джо долго бы не жила. Она обо всем мне бы рассказала, когда я дописал книгу Если бы не умерла.
  
  — Какое-то время вы смотрели на игру, а потом по Улице вернулись к коттеджу.
  
  — Да.
  
  — Заходили в него?
  
  — Нет. К тому времени алкоголь из нее практически выветрился, и я решил, что ей можно садиться за руль. Она еще смеялась, когда мы стояли у кромки площадки для софтбола, но на обратном пути даже не улыбнулась. Посмотрела на коттедж и сказала: «Точка, Фрэнк. Больше я в эту дверь не войду».
  
  У меня по коже пробежал холодок, потом мурашки.
  
  — Я спросил ее, что происходит, что она выяснила. Я знал, что она что-то пишет, она мне говорила…
  
  — Она говорила всем, кроме меня. — Однако горечи в моем голосе не было. После того как я установил, кем был мужчина в коричневом пиджаке спортивного покроя, горечь и злость — а злился я как на Джо, так и на себя, — тускнели в сравнении с чувством безмерного облегчения. Я и не осознавал, как давил на меня этот незнакомец.
  
  — Должно быть, у нее были причины так говорить, — вздохнул Фрэнк. — Ты это знаешь, не так ли?
  
  — Но с тобой она не поделилась.
  
  — Я лишь знаю, что началось все со статьи, которую Джо решила написать. Я уверен, что поначалу она ничего не говорила тебе, чтобы потом удивить. Она читала книги по местной истории, но в основном расспрашивала людей — выслушивала их рассказы о прошлом, уговаривала показать старые письма, дневники… убеждать она умела. Этого у нее не отнимешь. Ты об этом знал?
  
  — Нет, — ответил я. У Джо не было любовника, но она могла его завести, возникни у нее такое желание. Она могла бы переспать с Томом Селлеком[247], о чем сообщил бы всей стране «Взгляд изнутри», а я бы продолжал молотить по клавиатуре моего «Пауэрбука», пребывая в блаженном неведении.
  
  — Если она на что-то и наткнулась, то именно тогда, — добавил Фрэнк.
  
  — И ты мне ничего не сказал. Прошло четыре года, а ты мне ничего не сказал.
  
  — Тогда я виделся с ней в последний раз. — В голосе Фрэнка не слышалось ни смущения, ни извинительных ноток. — И при расставании она попросила ничего не говорить тебе об этой поездке к коттеджу. Сказала, что все расскажет сама, когда сочтет нужным, а потом она умерла. После ее смерти я решил, что все это уже и не важно. Майк, она была моей сестрой. Она была моей сестрой, и я обещал.
  
  — Ладно. Я понимаю.
  
  И я понимал, но далеко не все. На что наткнулась Джо? Узнала, что Нормал Остер утопил своего сына-младенца под струей колонки? Что в начале века ребенок-негр угодил в капкан, поставленный на зверя? Что другого ребенка, возможно, появившегося на свет после любовных утех Сынка и Сары Тидуэлл, близких родственников, мать утопила в озере? И держала под водой, заливаясь безумным смехом?
  
  — Если ты хочешь, чтобы я извинился, Майк, считай, что это уже сделано.
  
  — Не хочу. Фрэнк, вспомни, что еще она сказала тебе в тот день?
  
  — Она сказала, что теперь знает, как ты нашел этот коттедж.
  
  — Что она сказала?
  
  — Джо сказала, что тебя позвали, когда ты понадобился.
  
  Поначалу я даже лишился дара речи, потому что Фрэнк Арлен полностью разрушил одну из основополагающих аксиом, на которых базировалась моя семейная жизнь. Эти аксиомы настолько фундаментальны, что не возникает и мысли поставить их под сомнение. Сила тяжести притягивает к земле. Свет дает возможность видеть. Стрелка компаса указывает на север. Вот это я называю аксиомами.
  
  Я всегда исходил из того, что именно Джо предложила купить «Сару-Хохотушку», когда у нас завелись настоящие деньги. В нашей семье домами занималась она, точно так же, как я — автомобилями. Джо выбирала квартиры, когда мы могли позволить себе только квартиры; Джо вешала картину на выбранное ею место и указывала мне, куда прибить полку. Джо влюбилась в дом в Дерри и в конце концов убедила меня, что дом этот не так уж и велик, и мы просто обязаны его купить. Наше гнездышко строила Джо.
  
  Джо сказала, что тебя позвали, когда ты понадобился.
  
  И возможно, так оно и было. Нет, я мог бы выразиться иначе, если б вспоминал все, а не только то, что хотелось.
  
  Именно так и было. Я первый предложил купить летний домик в западном Мэне. Я начал собирать буклеты с выставленными на продажу домами и охапками приносить их домой. Я начал покупать местные журналы вроде «Даун-ист» и всегда начинал просмотр с последних страниц, отведенных объявлениям риэлтеров.
  
  Я первый увидел фотографию «Сары-Хохотушки» в одном из сверкающих глянцем буклетов и позвонил риэлтеру, указанному под фотографией, а потом Мэри Хингерман, после того как уговорил риэлтера дать мне ее телефон.
  
  «Сара-Хохотушка» очаровала и Джоанну, думаю, этот коттедж очаровал бы любого, кто увидел бы его в лучах осеннего солнца, среди деревьев в разноцветье листвы, но нашел его все-таки я.
  
  Да, опять эта избирательная память. Не так ли? «Сара» нашла меня.
  
  Тогда почему я не догадывался об этом раньше? Почему ни о чем не подозревал, когда меня привели сюда в первый раз?
  
  Оба вопроса имели один и тот же ответ Под него подпадал и третий вопрос: почему Джо, узнав что-то экстраординарное насчет коттеджа, озера, даже всего Тэ-Эр, ничего не стала мне говорить. Я отсутствовал, только и всего. Впал в транс, с головой ушел в одну из моих глупых книг Фантазии, роящиеся в моей голове, загипнотизировали меня, а с загипнотизированным человеком можно делать все что угодно.
  
  — Майк? Ты меня слышишь?
  
  — Конечно, Фрэнк. Будь я проклят, если знаю, что так могло ее напугать!
  
  — Она упоминала еще одного человека. Какого-то Ройса Меррилла. Отметила, что он глубокий старик. Сказала: «Мне бы не хотелось, чтобы Майк говорил с ним. Боюсь, старикан может выпустить джинна из бутылки и скажет Майку больше, чем ему следует знать». Как по-твоему, что она имела в виду?
  
  — Видишь ли… вроде бы ходят слухи, что здесь жил кто-то из моих далеких предков, но семья моей матери из Мемфиса. Нунэны — из Мэна, но не из этой части штата. — Однако я уже и сам в это не верил.
  
  — Майк, у тебя такой голос, словно тебе нехорошо.
  
  — Я в полном порядке. Наоборот, чувствую себя лучше, чем раньше.
  
  — Так ты понимаешь, почему я не говорил тебе об этом прежде? Если б я знал, какие мысли могли у тебя возникнуть… если б я…
  
  — По-моему, понимаю.
  
  Поначалу мыслей этих у меня не было и в помине, но если это дерьмо забирается в голову…
  
  — В тот вечер, вернувшись в Сэнфорд, я подумал, что дело тут не только в обычных штучках Джо. Ты же помнишь ее «о черт, на луне тень, сегодня вечером сидим дома». Она всегда отличалась суеверностью, стучала по дереву, бросала через плечо щепотку соли, если просыпала ее. Эти сережки с четырьмя листочками, которые она обычно носила…
  
  — Она обычно снимала пуловер, если надевала его задом наперед, — добавил я. — Говорила, что иначе весь день пойдет наперекосяк.
  
  — Правда? Не знал. — Я буквально увидел, как он улыбается.
  
  И тут же перед моим мысленным взором возникла Джо, с золотистыми искорками в левом глазу. И мне уже больше никого не хотелось. Никто не мог мне ее заменить.
  
  — Она думала, что в коттедже затаилось зло, — продолжил Фрэнк. — Пожалуй, это все, что мне известно.
  
  Я подтянул листок бумаги, написал на нем «Ки».
  
  — Понятно. — К тому времени она, возможно, уже знала, что беременна. И опасалась… дурного воздействия, — а воздействия тут были, это я знал наверняка. — Ты полагаешь, большую часть всего этого, она почерпнула у Ройса Меррилла?
  
  — Нет, она просто упоминала его. Думаю, она опрашивала десятки людей. Ты знаешь человека по фамилии Клостер? Пюстер? Что-то в этом роде?
  
  — Остер. — Под «Ки» мой карандаш выводил какие-то загогулинки. — Кенни Остер.
  
  — Ты о нем?
  
  — Похоже на то. Ты же знаешь, если Джо за что-то бралась, то уже не отступалась, как терьер, раскапывающий крысиную нору.
  
  Да. Как терьер, раскапывающий крысиную нору.
  
  — Майк? Мне приехать?
  
  — Нет.
  
  Вот в этом я ни капельки не сомневался. Ни Гарольду Обловски, ни Фрэнку делать тут нечего. Здесь что-то происходило, и процесс этот не допускал постороннего вмешательства. Малейшее изменение параметров, и все пойдет насмарку. Фрэнк мог порушить естественный ход событий… и не без ущерба для себя.
  
  — Нет. Я просто хотел выяснить кое-какие обстоятельства. И потом, я пишу. Если в это время в доме кто-то есть, я чувствую себя не в своей тарелке.
  
  — Ты позвонишь, если понадобится моя помощь?
  
  — Обязательно.
  
  Я положил трубку, пролистал телефонный справочник, нашел Р. Меррилла на Дип-Бэй-роуд. Набрал номер, после дюжины гудков вновь положил трубку. Ройс обходился без автоответчика. Неужели лег спать, подумал я. С другой стороны, староват он для танцев в «Каунти барн» в Харрисоне.
  
  Я взглянул на бумажку. «Ки», ниже — загогулинки. Я написал «Кира», вспомнил, как она первый раз, представляясь мне, произнесла свое имя, как Киа. Под «Кирой» добавил «Кито», ниже, после короткого колебания, написал «Карла». Обвел эти имена в рамочку. Рядом с ними на листке появились Джоанна, Бриджет и Джеред. Люди из холодильника. Те самые, что хотели, чтобы я заглянул на 19 и 92.
  
  — Иди, Моисей, и ты придешь в Землю Обетованную, — поделился я своими мыслями с пустым домом. Огляделся. Нас только трое — я, Бантер, да часы с хвостом-маятником, но я-то знал, что это не так.
  
  Тебя позвали, когда ты понадобился.
  
  Я направился на кухню за следующей банкой пива. Фрукты и овощи выстроились в окружность. В середине я прочитал:
  
  Lye stille
  
  Как на старинных надгробиях — God grant she lye stille[248]. Я долго смотрел на эти буквы, потом вспомнил, что оставил «Ай-би-эм» на террасе. Занес в дом, поставил на обеденный стол, вновь начал писать мою глупую книгу. Через четверть часа полностью погрузился в нее, хотя откуда-то издалека до меня доносилось погромыхивание грома и звяканье колокольчика Бантера. Когда же часом позже я вновь оказался у холодильника, опять пришел за пивом, слов на передней панели прибавилось: ony lye stille
  
  Я на это внимания не обратил. Мне было без разницы, лежали ли они тихо или прыгали до потолка под серебряной луной. Джон Шеклефорд начал вспоминать свое прошлое, вспоминать мальчика, которому он был единственным другом. Заброшенного всеми Рэя Гэррети.
  
  Я писал до полуночи. Гроза так и не началась, ночь выдалась жаркая. Я выключил «Ай-би-эм» и пошел спать, не думая, насколько мне помнится, ни о ком, забыв даже Мэтти, которая лежала в своей постели не так уж и далеко от «Сары-Хохотушки». События романа выжгли все реалии окружающего мира, во всяком случае, временно. Хорошо это или плохо, не знаю. Но точно помогает коротать время.
  Глава 21
  
  Я шел на север по Улице, увешанной японскими фонариками, но они не светились, потому что происходило все это днем, ясным днем. Жаркая дымка середины июля исчезла, небо стало прозрачно-синим, каким оно бывает только в октябре. А под ним темным сапфиром синело озеро, поблескивая в солнечных лучах. Деревья, окрашенные в осенние тона, горели, как факелы. Южный ветер шуршал у моих ног опавшей листвой. Японские фонарики кивали, показывая, что осень им очень даже по душе. Издалека долетала музыка. «Сара и Ред-топы». В голосе Сары, как обычно, звучал смех, только почему он больше походил на рычание?
  
  — Белый парень, я бы никогда не убила своего ребенка. Как ты мог такое подумать!
  
  Я резко обернулся, ожидая увидеть ее за своей спиной, но на Улице никого не было. Хотя…
  
  Зеленая Дама стояла на прежнем месте, только, по случаю осени, переменила платье и стала Желтой Дамой. А сосна, что высилась позади, засохшей веткой указывала путь: иди на север, молодой человек, иди на север. Чуть дальше по тропе росла другая береза, та, за которую я ухватился, когда мне почудилось, что я тону.
  
  Я ждал, что это ужасное ощущение вернется — во рту и горле появится металлический привкус воды, но ничего не произошло. Я посмотрел на Желтую Даму, потом на «Сару-Хохотушку». Коттедж я обнаружил на прежнем месте, но он значительно уменьшился в размерах: ни северного крыла, ни южного, ни второго этажа. Не говоря уже о студии Джо. Дама-береза отправилась из 1998 года в прошлое вместе со мной. Так же, как и вторая береза. Что же касается остального…
  
  — Где я? — спросил я Желтую Даму и кивающие японские фонарики. И тут же понял, что вопрос надо уточнить. — В каком я году? — Ответа не последовало. — Это сон, да? Я в собственной постели и происходит все это во сне?
  
  Где-то на озере дважды крикнула гагара. Один крик — да, два — нет. Нет, это не сон, Майкл. Я не знаю, как это называется, может, мысленное путешествие во времени, но это не сон.
  
  — Это действительно происходит? — спросил я у дня, и откуда-то сверху, там, где тропа, которая со временем станет Сорок второй дорогой, бежала к проселку, нынешнему Шестьдесят восьмому шоссе, каркнула ворона. Один раз.
  
  Я подошел к березе, нависшей над озером, обхватил рукой ствол (вспоминая при этом, как обхватывал талию Мэтти, ощущая пальцами скольжение ткани по обнаженной коже), всмотрелся в воду, ожидая увидеть утонувшего мальчика, боясь увидеть его. Мальчика я не увидел, но что-то лежало на дне, среди камней, корней и водорослей. Ветер, гнавший легкую рябь, стих, и мне удалось разглядеть трость с золотой рукояткой. Трость «Бостон пост». С привязанными к ней двумя лентами, белыми с красными полосками по краю. Трость Ройса напомнила мне о выпускном школьном вечере и жезле, которым маршал класса указывал родителям, где им надо сесть. Теперь я понял, почему старая обезьяна не отвечала на телефонные звонки: он давно уже боялся брать трубку. Я это знал. А кроме того, знал, что Ройс Меррилл еще не родился. Потому что здесь была Сара Тидуэлл, я слышал, как она пела, а в 1903 году, когда Ройс появился на свет божий, Сара уже пару лет как отбыла, вместе со всеми «Ред-топами».
  
  — Ступай вниз, Моисей, — сказал я трости с лентами, лежащей на дне. — Путь твой лежит в Землю Обетованную.
  
  И я зашагал на звуки музыки, подгоняемый прохладным воздухом и резкими порывами ветра. Теперь я слышал голоса, много голосов. Люди пели, смеялись, кричали. А все перекрывал чей-то густой бас: «Заходите, друзья, скорее, скорее, скорее! Поторопитесь, следующее представление начинается через десять минут. Вас ждет Ангелина, Женщина-Змея, она сверкает, она извивается, она зачарует вас и западет вам в сердце, но не подходите к ней слишком близко, потому что укус ее смертелен! Посмотрите на Хендо, мальчика с песьим лицом, прозванного Ужас Южных Морей! Посмотрите на Человека-Скелет»! Посмотрите на Джилу-Чудовище, предки которой пугали людей в незапамятные времена»! Посмотрите на Бородатую Женщину и Убийцу Марсиан! Они все ждут вас в шатре, заходите, друзья, скорее, скорее, скорее!»
  
  Я слышал, как поскрипывает карусель, приводимая в движение паровым двигателем, и звякает колокол на вершине столба, когда кто-то из лесорубов выигрывал для своей ненаглядной набивную игрушку. А радостные женские крики подсказывали, что силу он продемонстрировал поистине молодецкую. Из тира доносились выстрелы, где-то мычала корова и до меня начали долетать ароматы, которые с детства ассоциировались с деревенскими ярмарками: запах свежеиспеченного хлеба, жареных лука и перца, сахарной ваты, навоза и сена. Я шел все быстрее, а гитары и контрабасы звучали все громче. Сердце учащенно билось. Мне предстояло увидеть их выступление, увидеть на сцене Сару Тидуэлл и «Ред-топов». И не в безумном сне, а наяву. Они уже начали, так что скорее, скорее, скорее!
  
  Дома Уэшбурнов (для миссис М. — дома Брикеров) как не бывало. А чуть дальше того места, где ему предстояло появиться, по крутому склону поднималась лестница с широкими деревянными ступенями. Она напомнила мне другую лестницу, что вела от парка развлечений к берегу в Олд-Орчард. Тут японские фонарики горели, несмотря на то что в небе светило солнце. Музыка звучала все громче. Сара пела «Джимми Кларк Корн».
  
  Я поднимался по ступеням навстречу смеху и крикам, музыке «Ред-топов», поскрипыванию карусели, запахам жареной еды и домашних животных. Венчала лестницу деревянная арка, по которой вилась надпись:
  
   ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ФРАЙБУРГСКУЮ ЯРМАРКУ
  
   ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ДВАДЦАТЫЙ ВЕК
  
  В этот самый момент маленький мальчик в коротких штанишках и женщина в рубашке навыпуск и юбке до лодыжек прошли под аркой, направляясь ко мне. Они замерцали, одежда и плоть сделались прозрачными. Я видел их скелеты и черепа, просвечивающие сквозь улыбки. Мгновение — и они исчезли.
  
  И тут же у арки, со стороны ярмарки, появились два фермера: один в соломенной шляпе, второй — с большой трубкой. Я понял, что арка — пространственно-временной барьер, разделяющий ярмарку и Утащу. Однако я не боялся, что этот барьер сможет каким-то образом воздействовать на меня. Барьер существовал для других, я же составлял исключение.
  
  — Все путем? — спросил я. — Я могу пройти?
  
  На вершине столба «Испытай себя» громко и отчетливо звякнул колокол. Один раз — да, два — нет. Я продолжил подъем.
  
  Теперь я видел колесо Ферриса, вращающееся на фоне яркого неба, то самое колесо, что запечатлела фотография, приведенная в книге Остина «Дни Темного Следа». Каркас — металлический, ярко раскрашенные гондолы — деревянные. К колесу вела широкая дорога, чем-то напоминающая центральный проход в церкви, усыпанная опилками. Опилки набросали специально: практически все мужчины жевали табак.
  
  Несколько секунд я постоял на верхней ступеньке, оставаясь с озерной стороны арки. Все-таки я боялся того, что может произойти, пройди я под ней. Боялся умереть или исчезнуть, но еще больше боялся не найти пути назад, и до конца вечности остаться гостем Фрайбургской ярмарки, проводившейся на рубеже веков. Аналогичный случай описан в одном из рассказов Брэдбери.
  
  Но Сара Тидуэлл перетянула меня в другой мир. Я не мог не увидеть ее собственными глазами. Не мог не послушать, как она поет. Не мог, и все тут.
  
  Проходя под аркой, я почувствовал, как по телу пробежала дрожь, до меня донесся многоголосый вздох. Вздох облегчения? Разочарования? Не могу сказать. Я сразу понял, что по другую сторону арки все разительно переменилось. Лицезреть какое-то событие через окно и присутствовать на нем — далеко не одно и то же. Из наблюдателя я превратился в участника.
  
  Цвета разом прибавили в яркости. Запахи, только что нежные, едва уловимые, вызывающие ностальгию, едва я миновал барьер, стали резкими, будоражащими, поэзия уступила место прозе. Где-то неподалеку жарили мясо и сосиски, варили шоколад. Мимо прошли два мальчика с одним на двоих коконом сахарной ваты. В руке каждый сжимал вязаный кошелек с несколькими монетками, выделенными родителями по случаю праздника.
  
  — Эй, мальчики! — позвал их мужчина в синей рубашке, при улыбке сверкавший золотым зубом. — Не хотите попрыгать через молочные бутылки и выиграть приз? Сегодня у меня еще никто не проигрывал!
  
  «Ред-топы» веселили публику «Рыбацким блюзом». Я-то думал, что подросток в городском парке Касл-Рока играет вполне прилично, но теперь стало ясно, насколько копия не похожа на оригинал. Где уж засушенной бабочке сравняться с живой? Сара Тидуэлл пела, а я точно знал, что каждый из стоящих перед сценой фермеров, с мозолистыми руками, в соломенных шляпах, жующих табак, представлял себе, что поет она исключительно для него и именно с ним проделывает все то, что скрывалось за текстом.
  
  Я направился к оркестру, слыша мычание коров и блеяние овец в выставочных загонах ярмарки. Миновал тир и площадку, где бросали кольца. Прошел мимо шатра, перед которым две девушки медленно извивалась в танце, а мужчина с тюрбаном на голове играл на флейте. Все это я видел и на афише, нарисованной на брезенте, но всего за десять центов мог взглянуть я на живую Ангелину. Я прошел мимо входа в «Галерею уродов», лотка с жареной кукурузой, Дома Призраков с разрисованными брезентовыми стенами и крышей. Призраки вылезали из разбитых окон, выползали из печных труб.
  
  Все здесь — смерть, подумал я, но из Дома доносился веселый детский смех и радостные вопли. Я прошел мимо столба «Испытай себя». Путь к колоколу на вершине указывали надписи: МАЛЫШУ НУЖНА СОСКА, МАМЕНЬКИН СЫНОК, ПОПРОБУЙ ЕЩЕ. БОЛЬШОЙ МАЛЬЧИК, НАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА, а уже под самым колоколом, красными буквами — ГЕРКУЛЕС! Небольшая толпа собралась вокруг молодого рыжеволосого мужчины. Он снимал рубашку, обнажая мускулистый торс. Усач с торчащей во рту сигарой, протягивал ему молот. Я прошел мимо лотка с вышивкой, мимо павильона, в котором люди сидели на скамьях и играли в бинго, мимо бейсбольной площадки. Я их видел и в то же время не видел. Я был в трансе. «Тебе придется перезвонить, — иной раз говорила Джо Гарольду. — В настоящее время Майкл в Стране Больших Фантазий». Не смотрел я вокруг и по другой причине: интересовали меня только люди, стоявшие на сцене перед колесом Ферриса. Восемь или десять негров. И женщина с гитарой — солистка. Сара Тидуэлл. Живая. В расцвете сил. Она откидывала голову и смеялась в октябрьское небо.
  
  Из транса меня вывел раздавшийся за спиной крик:
  
  — Подожди, Майк! Подожди!
  
  Я обернулся и увидел бегущую ко мне Киру. В белом платьице в красную полоску и соломенной шляпе с синей лентой. В одной руке она сжимала Стрикленда, и уже почти добежав до меня, она повалилась вперед, зная, что я успею подхватить ее на руки. Я и подхватил, а когда шляпа свалилась с ее головы, поймал и водрузил на место.
  
  — Я завалила своего куойтейбека! — засмеялась Кира. — Опять.
  
  — Совершенно верно. Ты у нас прямо-таки Крутой Джо Грин. — Одет я был в комбинезон (из нагрудного кармана торчал край застиранной банданы) и заляпанные навозом сапоги. Я взглянул на белые носочки Киры и увидел, что куплены они не в магазине, а сшиты дома. И на соломенной шляпке я бы не нашел ярлычка «Сделано в Мексике» или «Сделано в Китае». Эту шляпку сделала в Моттоне жена какого-то фермера, с красными от стирки руками и распухшими суставами.
  
  — Ки, а где Мэтти?
  
  — Дома, она не смогла пйийти.
  
  — А как ты попала сюда?
  
  — Поднялась по лестнице. Там очень много ступенек. Тебе следовало подоздать меня. Ты мог бы понести меня, как и йаньше. Я хотела послусать музику.
  
  — Я тоже. Ты знаешь, кто это, Кира?
  
  — Да, мама Кито. Потойопись, копуса. Я направился к сцене, думая, что нам придется стоять в последнем ряду, но толпа раздавалась перед нами, пропуская меня с Кирой (очаровательной маленькой гибсоновской девочкой[249], в белом в красную полоску платье и шляпке с синей лентой) на руках, к самой сцене. Одной ручонкой она обнимала меня за шею, и зрители расступались перед нами как Красное море перед Моисеем.
  
  Они не поворачивались, чтобы посмотреть на нас. Хлопали в ладоши, топали ногами, кричали, увлеченные музыкой. В сторону они отступали независимо от их желания, словно под действием магнитного поля, в котором зрители и мы с Кирой являли собой одинаковые полюса магнита. Некоторые женщины краснели, но песня им определенно нравилась, одна смеялась так, что слезы градом катились по щекам.
  
  Выглядела она года на двадцать два — двадцать три. Кира указала на нее пухлым пальчиком и буднично так заметила:
  
  — Ты знаешь начальницу Мэтти в библиотеке? Это ее нанни.
  
  Бабушка Линди Бриггс, цветущая, как роза, подумал я. Боже мой!
  
  «Ред-топы» стояли на сцене под гирляндами из белой, красной и синей бумаги, словно бродячие во времени музыканты. Я узнал их всех. Точно такими запечатлела их фотография в книге Эдуарда Остина. Мужчины в белых рубашках, черных жилетках, черных брюках. Сынок Тидуэлл стоял в глубине сцены, в дерби, как и на фото. А вот Сара…
  
  — Потему на этой зенсине платье Мэтти? — спросила Кира, и ее начала бить дрожь.
  
  — Не знаю, милая. Не могу сказать. — Но я не мог и спорить: в этом белом без рукавов платье Мэтти приходила на нашу последнюю встречу в городском парке.
  
  Оркестр взял короткий перерыв, но музыка не смолкла. Реджинальд Сынок Тидуэлл, перебирая пальцами струны гитары, подошел к Саре. Они наклонились друг к другу, она — смеющаяся, он — серьезный. Встретились взглядами, пытаясь переиграть друг друга. Зрители хлопали и визжали от восторга, остальные «Ред-топы» смеялись. Я понял, что не ошибся: передо мной стояли брат и сестра. Не заметить фамильного сходства мог только слепой. Но смотрел я, главным образом, не на лица, а на бедра и зад Сары, обтянутые белым платьем. Кира и я были одеты по моде начала столетия, но Сара явно опередила свое время. Ни тебе панталон, ни нижних юбок, ни хлопчатобумажных чулок.
  
  Никто словно и не замечал, что платье у нее выше колен: по тогдашним меркам с тем же успехом она могла выйти на сцену голой. А такого нижнего белья, бюстгальтера с лайкрой и нейлоновых трусиков, в те времена и в помине не было. И если бы я положил руки ей на талию, то почувствовал бы, как скользит материя по голой коже. Коричневой — не белой. Что ты хочешь, сладенький?
  
  Сара отпрянула от Сынка, бедра и зад волнующе ходили под белым платьем. Сынок вернулся на прежнее место и оркестр заиграл вновь. А Сара спела очередной куплет «Рыбацкого блюза». Спела, не отрывая от меня глаз:
  Прежде чем заняться делом,
  Вместе удочку проверим.
  Прежде чем забросить леску,
  Мы проверим ее вместе.
  И не думай, милый мой,
  Не надейся, дорогой,
  Что утонем в волнах страсти.
  Прежде чем проверим снасти.
  
  Толпа радостно взревела. А Кира у меня на руках дрожала все сильнее.
  
  — Я боюсь, Майк, — призналась она. — Не ньявится мне эта зенсина. Она меня пугает. Она укьяла платье Мэтти. Я хотю домой.
  
  И Сара словно услышала ее сквозь шум толпы и грохот музыки. Она запрокинула голову, губы ее широко растянулись, и она рассмеялась, уставившись в бездонное небо. Я увидел ее зубы. Большие и желтые. Зубы голодного зверя. И решил, что согласен с Кирой: она пугала.
  
  — Хорошо, цыпленок, — прошептал я на ухо Кире. — Мы уже уходим.
  
  Но прежде чем я успел шевельнуться, воля этой женщины (как сказать по-другому — не знаю) арканом ухватила меня и удержала на месте. Теперь я понял, кто стремглав промчался мимо меня на кухне, чтобы смести с передней панели холодильника слово CARLADEAN: я почувствовал тот же леденящий холод. Точно так же можно установить личность человека по звуку его шагов.
  
  Оркестр заиграл новую мелодию, а Сара запела. Письменной записи этой песни не сохранилось, во всяком случае мне на глаза она не попадалась:
  Ни за какие сокровища мира,
  Ни за какие коврижки,
  Я б не обидела и не обижу
  Эту малышку.
  Дайте хоть гору алмазов, рубинов,
  Тиха я буду, скромна.
  Я ж не злодейка с душою звериной,
  Пусть не боится она.
  
  Толпа ревела, словно не слышала ничего более забавного, но Кира расплакалась. Сара, увидев это, выпятила грудь, а буфера у нее были поувесистее, чем у Мэтти, и она затрясла ими, смеясь своим фирменным смехом. Странные в этот момент она вызывала чувства. Вроде бы жалость, но не сострадание. Казалось, у нее вырвали сердце, а грусть осталась еще одним призраком, воспоминанием о любви на костях ненависти.
  
  И как щерились ее смеющиеся зубы!
  
  Сара подняла руки и на этот раз завибрировало все ее тело, словно она читала мои мысли и смеялась над ними. Как желе на тарелке, если использовать строку из другой песни, относящейся к тому же времени. Ее тень ходуном ходила по заднику, и, взглянув на него, я понял, что нашел то самое существо, которое преследовало меня в моих мэндерлийских снах. То была Сара. Именно Сара выскакивала из дома и набрасывалась на меня.
  
  Нет, Майк. Ты близок к разгадке, но еще не нашел ее.
  
  Нашел или не нашел, я решил, что с меня хватит. Я повернулся и положил руку на головку Ки, пригибая ее личиком к моей груди. Она уже обеими ручонками крепко схватилась за мою шею.
  
  Я думал, мне придется проталкиваться сквозь толпу: они легко пропустили нас сюда, но могли забыть о дружелюбии, стоило нам тронуться в обратный путь. Не связывайтесь со мной, думал я. Вам это ни к чему.
  
  Зрители пришли к тому же выводу. На сцене оркестр заиграл другую мелодию, и Сара без паузы перешла от «Рыбацкого блюза» к «Кошке и собаке». Зрители так же освобождали нам дорогу, не удостаивая меня и мою маленькую девочку даже взгляда. Один молодой человек широко раскрыл рот (в двадцать лет у него уже недоставало половины зубов) и заорал: «УРА-А-А-А»! Да это же Бадди Джеллисон, внезапно дошло до меня. Бадди Джеллисон, чудом помолодевший с шестидесяти восьми лет до двадцати. Потом я понял, что волосы у него не того цвета — светло-каштановые, а не черные (даже в шестьдесят восемь у Бадди не было ни единого седого волоса). Я видел перед собой деда Бадди, а может, и прадеда. Но мне было не до этого. Я лишь хотел выбраться отсюда.
  
  — Извините, — сказал я, проталкиваясь мимо.
  
  — Городского пьяницы у нас нет, сукин ты сын, — процедил он, не взглянув на меня, продолжая хлопать в ладоши в такт музыке. — Мы по очереди выполняем его обязанности.
  
  Все-таки это сон, подумал я. Это сон и вот тому доказательство.
  
  Но мне не могли присниться запах табака в его дыхании, окружающие меня ароматы толпы, вес испуганного ребенка, сидящего на моей руке. И рубашка моя стала горячей и мокрой в том месте, где к ней прижималось лицо Киры. Девочка плакала.
  
  — Эй, Ирландец! — позвала Сара с эстрады, и голос ее так напоминал голос Джо, что я чуть не вскрикнул. Она хотела, чтобы я обернулся, я чувствовал, как она пытается воздействовать на меня силой воли, но не поддался.
  
  Я обогнул трех фермеров, которые передавали друг другу глиняную бутыль, и вышел из толпы. Передо мной лежал усыпанный опилками проход между павильонами, палатками, лотками. Упирался он в арку, которая вела к лестнице, Улице, озеру. К дому. Я знал, что на Улице мы будем в полной безопасности.
  
  — Я почти закончила, Ирландец! — кричала Сара мне вслед. В голосе слышалась злость, но злость эта не убивала смех. — Ты получишь то, что хочешь, сладенький, тебе будет хорошо, но ты не должен мешать мне завершить начатое. Слышишь меня, парень? Отойди и не мешай! Хорошенько запомни мои слова!
  
  Я поспешил к арке, поглаживая Ки по головке, ее лицо по-прежнему прижималось к моей рубашке. Соломенная шляпка свалилась с головы девочки, я попытался поймать ее на лету, но в руке у меня осталась только оторвавшаяся от шляпки лента. Ну и ладно, подумал я. Мы должны выбраться отсюда, это главное.
  
  Слева от нас на бейсбольной площадке какой-то мальчуган кричал: «Вилли перебросил мяч через изгородь, Ма! Вилли перебросил мяч через изгородь, Ма!» Монотонно так кричал, как заведенный. Когда мы проходили павильон для бинго, какая-то женщина завопила, что выиграла. У нее закрыты все цифры и она выиграла. Над головой солнце внезапно спряталось за тучу. Наши тени исчезли. День заметно потускнел. Расстояние до арки сокращалось слишком медленно.
  
  — Мы узе дома? — Ки чуть ли не стонала. — Я хотю домой, Майк. Позялуйста, отнеси меня домой, к момми.
  
  — Отнесу, — пообещал я. — Все будет хорошо.
  
  Когда мы проходили мимо столба «Испытай себя», рыжеволосый мужчина надевал рубашку. Он исподлобья посмотрел на меня — местные питают инстинктивное недоверие к приезжим, и я понял, что знаю его. Со временем у него появится внук, Дикки, и в конце столетия, в честь которого эта ярмарка и проводилась, ему будет принадлежать автомастерская на Шестьдесят восьмом шоссе.
  
  Женщина, отходящая от лотка с вышивкой, остановилась, ткнула в меня пальцем, ее верхняя губа приподнялась в волчьем оскале. Ее лицо показалось мне знакомым. Откуда я мог ее знать? Наверное, видел ее в Тэ-Эр. Значения это не имело. А если и имело, сейчас мне было не до этого.
  
  — Не следовало нам пйиходить сюда, — простонала Ки.
  
  — Я понимаю, о чем ты, — ответил я, — но, думаю, выбора у нас не было, цыпленок. Мы…
  
  Они вышли из «Галереи уродов». Я увидел их и остановился, не дойдя до нее двадцать ярдов. Семеро мужчин в одежде лесорубов, но четверых я мог в расчет не брать: полупрозрачные, седые, призраки, ничего больше. Совсем больные, может, даже мертвые, не опаснее фотографий. А вот реальность остальной троицы сомнений не вызывала. Они существовали, если, конечно, существовала и вся ярмарка. И возглавлял всю компанию крепкий старик в вылинявшей синей армейской фуражке. Он посмотрел на меня, и я сразу узнал глаза. Те же глаза оценивающе оглядывали меня поверх кислородной маски.
  
  — Майк? Потему мы остановились?
  
  — Все в порядке, Ки. Только не поднимай головку. Это все сон. Утром ты проснешься в своей постельке.
  
  — Хойосо.
  
  Семеро стояли в ряд, рука к руке, сапог к сапогу, перегораживая проход, отсекая нас от арки и Улицы. Армейская Фуражка занял место по центру. Остальные шестеро были куда как моложе, некоторые лет на пятьдесят. Двое самых бледных, почти прозрачных, стояли бок о бок справа от старика, и я подумал, а не прорваться ли мне сквозь них. По моему разумению, плоти в этой парочки было не больше, чем в том призраке, что барабанил по гидроизоляции в подвале «Сары-Хохотушки»… А если я ошибался?
  
  — Отдай ее мне, сынок! — голос звучал жестко, неумолимо. Старик протянул руки. Макс Дивоур. Он вернулся даже после смерти, он жаждал опеки над ребенком. Нет, все-таки не Макс. Я уже знал, что это не Макс. Скулы чуть другие, щеки более ввалившиеся, глаза тоже синие, но чуть другого оттенка.
  
  — Где я? — спросил я его, и мужчина в тюрбане (индус, может, настоящий, может, загримированный, родившийся где-нибудь в Сандаски, штат Огайо), сидевший перед шатром Ангелины, опустил флейту и уставился на меня. Перестали извиваться и девушки-змеи, обнялись, прижались друг к другу. — Где я, Дивоур? Если наши прадеды срали в одну выгребную яму, где я сейчас?
  
  — Я возьму ее, Джеред, — предложил мужчина помоложе, из тех, кто существовал в этой реальности. Он подобострастно глянул на Дивоура, и мне стало нехорошо, потому что я узнал в нем отца Билла Дина. Мужчина, который со временем стал одним из самых уважаемых старожилов округа Касл, в молодости был шестеркой Дивоура.
  
  Не клейми его позором, прошептала Джо. Никого из них не клейми позором. Они были очень молоды.
  
  — Стой, где стоишь! — раздраженно рявкнул Дивоур. Фред Дин аж отпрянул. — Он отдает ее сам. А если нет, мы возьмем ее.
  
  Я посмотрел на мужчину, стоявшего крайним слева, третьего, что виделся мне реальным. Это был я? Нет, никакого сходства с собой я не находил. Что-то в его лице показалось знакомым, но…
  
  — Отдай ее, Ирландец, — продолжил Дивоур. — Даю тебе последний шанс.
  
  — Нет.
  
  Дивоур кивнул, словно ожидал услышать именно эти слова.
  
  — Тогда мы ее возьмем. Пора с этим кончать. Пошли, ребята.
  
  Они двинулись на меня, и тут я понял, кого напоминает мне мужчина, замыкающий левый фланг, в стоптанных сапогах, штанах из парусины. Кенни Остера, собака которого обожала пирожные. Кенни Остера, маленького брата которого его отец утопил под струей колонки.
  
  Я обернулся. «Ред-топы» все играли, Сара все пела, тряся задом и воздевая руки к небу, толпа перед эстрадой все перекрывала центральный проход. Путь туда мне заказан, это я понимал. Если я подамся назад, то мне придется воспитывать маленькую девочку в начале двадцатого столетия, зарабатывая на жизнь писанием дешевых ужастиков и романчиков. С одной стороны, ничего страшного в этом нет, но нельзя забывать про молодую женщину, отделенную от нас милями и годами, которой будет недоставать дочери. Может, ей будет недоставать нас обоих.
  
  Я повернулся к арке и увидел, что лесорубы совсем рядом. Кто-то из них казался более реальным, чем другие, более живым, но все они были мертвяками. Все до единого. Я посмотрел на того, среди потомков которого был Кенни Остер, и спросил:
  
  — Что вы сделали? Ради Бога, скажи, что вы натворили?
  
  Он протянул ко мне руки:
  
  — Отдай ее, Ирландец. Ничего другого тебе делать и не нужно. Ты и та молодая женщина наплодите других детей. Сколько захотите. Она молода, она будет рожать, как крольчиха.
  
  Я впал в транс, и если бы не Кира, они бы забрали ее у меня.
  
  — Тьто происходит? — закричала она, не отрывая лица от моей рубашки. — Тем-то воняет! Тем-то узясно воняет! Майк, это надо пьекйатить!
  
  И тут я тоже ощутил запах. Тухлого мяса и болотного газа. Гниющих внутренностей. Дивоур казался более живым, чем его шестерки, он излучал тот же магнетизм, что и его правнук, но он был мертвяком, как и остальные. С того маленького расстояния, что теперь разделяло нас, я различал маленьких червячков, что выедали его ноздри и глаза.
  
  Внизу нет ничего, кроме смерти, подумал я. Не это ли говорила мне моя жена?
  
  Они тянулись к нам своими грязными руками, чтобы сначала коснуться Киры, а потом забрать ее у меня. Я отступил на шаг, посмотрел направо, увидел других призраков, вылезающих из окон, выползающих из печных труб. Прижимая Киру к груди, метнулся к «Дому призраков».
  
  — Хватайте его! — проревел Джеред Дивоур. — Хватайте его, ребята! Хватайте этого говнюка! Черт бы его побрал!
  
  Я взлетел по ступенькам, чувствуя, как что-то мягкое елозит по моей щеке: маленькая набивная собачка Киры, которую она по-прежнему сжимала в ручонке. Я хотел оглянуться, посмотреть, близко ли они, но не решился. Если я споткнусь…
  
  — Эй! — каркнула женщина в окошечке кассы. Копна завитых волос, косметика, наложенная садовой лопатой, слава Богу, она мне никого не напомнила. — Эй, мистер, вам надо купить билет!
  
  Нет времени, мадам, нет времени.
  
  — Остановите его! — кричал Дивоур. — Он — паршивый вор! Это не его девочка! Остановите его!
  
  Но никто меня не остановил, и с Ки на руках я нырнул в темноту «Дома призраков».
  * * *
  
  Из дверей я попал в такой узкий коридорчик, что протискиваться пришлось боком. Из темноты на нас смотрели фосфоресцирующие глаза. Впереди что-то гремело, сзади догонял грохот сапог по ступенькам. Кассирша преградила им путь, предупреждая, что им придется пенять на себя, если они что-то поломают — И не думайте, что это просто слова! — кричала она. — Это развлечение для детей, а не для таких громил как вы!
  
  Впереди вращалось что-то большое и громоздкое. Что именно, поначалу я понять не мог.
  
  — Опусти меня на пол, Майк! — воскликнула Кира. — Я хотю идти сама!
  
  Я поставил ее на пол и нервно оглянулся. Они столпились у коридорчика, перекрывая доступ уличному свету.
  
  — Кретины! — вопил Дивоур. — Не все сразу! По одному! Господи! — Послышался крепкий удар, кто-то вскрикнул. Я повернулся к Кире. Она уже вошла во вращающуюся бочку, покачивая руками, чтобы сохранить равновесие. И, как это ни покажется странным, смеялась.
  
  Я последовал за ней, но через несколько шагов упал.
  
  — Иди сюда! — крикнула Кира с другой стороны бочки. Она захихикала, когда я, только поднявшись, снова упал. Из одного кармана вывалилась бандана, из другого — пакетик с леденцами. Я оглянулся, чтобы посмотреть, далеко ли лесорубы. Бочка воспользовалась этим, чтобы вновь перевернуть меня. Теперь я знал, каково приходится белью в стиральной машине.
  
  Я добрался до края бочки, вылез, встал, взял Киру за руку, и мы двинулись в глубины «Дома призраков». Мы прошли шагов десять, и тут рядом кто-то хищно зашипел, словно гигантская кошка. Кира вскрикнула, я попытался поднять ее на руки. Ноги обдало жаром, шипение повторилось. Только на этот раз Кира не вскрикнула, а засмеялась.
  
  — Пошли, Ки! — шепнул я. — Скорее.
  
  Мы пошли, оставив позади паровой вентиль. Миновали зеркальный коридор. Зеркала превращали нас то в карликов, то в высоченных гигантов с вытянутыми физиономиями. Мне вновь пришлось торопить Киру: она хотела строить себе рожицы. Позади я слышал, как лесорубы пытаются преодолеть бочку. Я слышал ругательства Дивоура, только теперь уверенности в них поубавилось. По пандусу мы съехали на большую брезентовую подушку. Едва мы коснулись ее, она издала неприличный звук, будто кто-то испортил воздух, и Кира зашлась смехом. Смеялась она так, что по щекам потекли слезы, она каталась по подушке, дрыгала ногами. Мне пришлось схватить ее под мышки и оторвать от подушки.
  
  Еще один узкий коридор, в котором пахло сосной. За одной из стен два «призрака» звенели цепями, размеренно так, словно рабочие на конвейере, делающие привычное дело и беседующие о том, куда поведут вечером своих подружек. Сзади уже не доносились настигающие нас шаги. Кира уверенно вела меня вперед, держа за руку. Когда мы подошли к двери, разрисованной языками пламени и с табличкой
  
   ДОРОГА В АД
  
  Кира без малейшей задержки распахнула ее. В этом коридоре потолок заменяло красное стекло, окрашивая его в розовый цвет, пожалуй, слишком приятный для Ада.
  
  Шли мы по нему довольно-таки долго, и тут я понял, что уже не слышу ни музыки «Сары и Ред-топов», ни звяканья колокола на столбе «Испытай себя», ни поскрипывания карусели. Впрочем, удивляться не приходилось: мы отмахали не меньше полумили. Разве на деревенской ярмарке могли построить такой длинный «Дом призраков»?
  
  Наконец коридор вывел нас к трем дверям. Одна — по правую руку, вторая — по левую, третьей коридор заканчивался. На правой был нарисован трехколесный красный велосипед, на левой — моя зеленая «Ай-би-эм». Рисунок на центральной заметно выцвел от времени — значит, появился гораздо раньше двух остальных. А нарисовали на ней детский снегокат. Да это же снегокат Скутера Ларриби, подумал я. Тот, что украл Дивоур. У меня по коже побежали мурашки.
  
  — А вот и наши игрушки! — весело воскликнула Кира. И подняла Стрикленда, чтобы он мог увидеть красный трехколесный велосипед.
  
  — Да, похоже на то, — согласился я.
  
  — Спасибо, что вынес меня оттуда, — улыбнулась Кира. — Эти люди узясно меня напугали, а вот домик с пьизйаками мне поньявился. Спокойной ноти. И Стикен зелает тебе спокойной ноти.
  
  Не успел я произнести хоть слово, как она толкнула дверь с нарисованным на ней трехколесным велосипедом и переступила порог. Дверь тут же захлопнулась за Кирой, а я в этот момент увидел ленту с ее шляпки. Она торчала из нагрудного кармана. Какое-то мгновение я смотрел на ленту, потом попытался повернуть ручку двери. Ручка не поворачивалась, а когда я стукнул ладонью по двери, то почувствовал, что сделана она не из дерева, а из крепчайшего металла. Я отступил на шаг, склонил голову, прислушиваясь. Ни звука не доносилось со стороны коридора, откуда мы пришли.
  
  Я нахожусь меж двух времен, подумал я. Вот, значит, что имеется в виду, когда говорят «ускользнуть через щелочку». На самом деле ускользают в межвременной зазор. Тебе тоже пора, услышал я Джо. Если, не хочешь остаться в зазоре навсегда, пошевеливайся.
  
  Я взялся за ручку двери, на которой была нарисована пишущая машинка. Она легко повернулась. За дверью меня ждал новый коридор, с деревянными стенками и запахом сосны. Я не хотел туда идти, этот коридор напоминал длинный гроб, но другого пути у меня не было. Я шагнул вперед, и дверь захлопнулась за моей спиной.
  
  Господи, думал я. Я в темноте, в замкнутом пространстве, самое время испытать паническую атаку, которыми славится Майкл Нунэн.
  
  Но грудь не сжало железными обручами, хотя сердце билось часто-часто, а кровь бурлила от избытка адреналина. Я по-прежнему контролировал свое тело. Опять же темнота не была кромешной. Видел я немного, но света хватало, чтобы я различал и стены, и дощатый пол. Я обмотал синюю ленту вокруг запястья, свободный конец зажал между пальцами. И двинулся по коридору.
  
  Шел я долго, коридор то и дело поворачивал. Я ощущал себя микробом, пробирающимся по кишке. Наконец я добрался до двух дверей, чуть утопленных в арках, и остановился перед ними, гадая, какую же мне выбрать, и тут услышал за левой колокольчик Бантера. Я прошел через нее. С каждым шагом колокольчик звенел все громче. В какой-то момент к нему присоединились раскаты грома. Осенняя прохлада ушла, вновь стало жарко и душно. Я глянул вниз и увидел, что сапоги и комбинезон исчезли. Их заменили теплое нижнее белье и колючие носки.
  
  Еще дважды я оказывался на распутье и всякий раз выбирал дверь, за которой слышался колокольчик Бантера. Когда я стоял перед второй парой дверей, из темноты до меня донесся голос: «Нет, жена президента не пострадала. На ее чулках его кровь».
  
  Я двинулся дальше и остановился, осознав, что носки больше не колются, а ноги не потеют в кальсонах. На мне остались трусы, в которых я обычно спал. Оглядевшись, я увидел, что нахожусь в собственной гостиной и осторожно лавирую среди мебели, чтобы не удариться обо что-нибудь босыми ногами. За окном уже слегка просветлело. Я добрался до длинного стола, который разделял гостиную и кухню, взглянул на кота Феликса. Пять минут девятого.
  
  Я подошел к раковине и пустил воду. Потянувшись за стаканом, я увидел, что моя рука по-прежнему обмотана лентой со шляпы Ки. Я развернул ее и положил между кофеваркой и кухонным телевизором. Набрав в стакан воды, я напился и осторожно двинулся по коридору, ведущему в северное крыло. Его подсвечивал ночник, горящий в ванной. Я завернул туда, облегчился, а потом прошел в спальню. И увидел, что простыни смяты, но совсем не так, как в ночь оргии с Сарой, Мэтти и Джо. Оно и понятно. Я же поднялся с кровати и, превратившись в лунатика, отправился на прогулку. И приснилась мне ярмарка во Фрайбурге. Живой такой сон, яркий.
  
  Только лента от шляпки Ки ясно указывала, что на ярмарке я побывал не во сне. Никак это лента не укладывалась в понятие сна, исчезающего, когда резко, когда постепенно, после пробуждения. Я поднял руки к лицу, глубоко вдохнул через нос. Руки пахли сосной. А на мизинце, при тщательном рассмотрении, я обнаружил крошечную капельку смолы.
  
  Я сел на кровать, подумал, не надиктовать ли рассказ о случившемся со мной на «Мемоскрайбер», но вместо этого откинулся на подушки. Слишком я устал. Вдалеке погромыхивал гром. Я закрыл глаза и уже начал засыпать, когда тишину дома прорезал вопль. Резкий, отчаянный. Я тут же сел, схватившись за грудь.
  
  Кричала Джо. При нашей совместной жизни таких ее криков слышать мне не доводилось, но я точно знал, что это она.
  
  — Не трогай ее! — крикнул я в темноту. — Кто бы ты ни был, не трогай ее!
  
  Она закричала вновь, словно кто-то, вооружившись ножом, дубинкой, раскаленной кочергой, наслаждался тем, что не обязан повиноваться мне. Но этот крик донесся с несколько большего расстояния, чем первый. За вторым криком последовал третий, все удаляющийся от меня. Громкость криков снижалась, как в случаях с плачем маленького мальчика.
  
  Четвертый приплыл ко мне из далекого далека, и «Сара» затихла. Но дом, в котором я находился, продолжал жить и дышать, пусть и бесшумно. Он чувствовал жару, слышал раскаты грома.
  Глава 22
  
  В конце концов мне удалось войти в транс, но ничего путного из этого не получилось. Я всегда держу под рукой блокнот, записываю в нем имена и фамилии персонажей, пояснения к страницам, хронологию событий. Так вот, в блокноте я чего-то и черкал, а вот лист, вставленный в каретку «Ай-би-эм», оставался девственно чист. Мне не досаждало бешеное сердцебиение, на глаза ничто не давило, не возникало проблем с дыханием, короче, паника не вцепилась в меня своими когтями, но и книга не шла. Энди Дрейк, Джон Шеклефорд, Рэй Диззути, красавица Реджина Уайтинг, все они стояли, повернувшись спиной ко мне, не желая ни разговаривать, ни двигаться. Уже отпечатанные страницы лежали на привычном месте слева от пишущей машинки, придавленные куском кварца, который я подобрал на дороге, а новые прибавляться к ним не желали. Не желали и все.
  
  Я осознавал иронию ситуации, может, даже мораль. Долгие годы я уходил от проблем реального мира, сбегал в Нарнии[250], созданные моим воображением. Теперь же реальный мир надвинулся на меня, меня окружили таинственные существа, некоторые из них далеко не безобидные, и шкаф закрылся передо мной.
  
  Кира, написал я, а потом окружил слово вензельком. Получилась некое подобие розы. Ниже я нарисовал кусок хлеба, сверху украсил его беретом. Так Нунэн представлял себе гренок по-французски. Буквы Л. Б., я взял в круглые скобки. Нарисовал футболку, на ней — утку. Не очень-то похожую на настоящую, но все-таки утку. Ниже написал: КРЯ, КРЯ. Еще ниже:
  
  Должна улететь. Bon voyage[251].
  
  В другой части той же страницы я написал Дин, Остер и Дивоур. Перечислил тех, кто показался мне наиболее реальными, тех, кто представлял собой наибольшую опасность. Потому что у них были потомки? Но ведь в сторону они отступали независимо от их желания, а потомки наверняка были у всех семерых. В то время детей рожали чуть ли не каждый год. Только в каком времени я побывал? Я спрашивал Дивоура, но он мне не ответил.
  
  В жаркое душное утро происшедшее со мной никак не воспринималось как сон. Тогда как это называть? Видение? Путешествие во времени? А если и путешествие, то ради чего, с какой целью меня в него отправили? Что мне хотели сообщить, кто хотел? Я хорошо помнил фразу, которую произнес перед тем, как очнуться от кошмара, по ходу которого я побывал в студии Джо и принес оттуда мою пишущую машинку: я не верю, все это ложь. Вот и теперь я не верил. Наверное, не имея на руках хоть каких-то фактов, проще отметать все чохом.
  
  У верхнего края страницы я написал:
  
   ОПАСНОСТЬ.
  
  Большими буквами, а потом обвел слово жирной линией. От линии провел стрелку к Кире. От нее другую стрелку — к Должна улететь. Bon voyage. Добавил МЭТТИ.
  
  Под хлебом в берете нарисовал маленький телефонный аппарат. Над ним — воздушный шарик и слово на нем: П-П-ПОЗВОНИ! И едва поставил восклицательный знак, как зазвонил беспроводный телефон. Лежал он на ограждении террасы. Я обвел МЭТТИ кружком и взял трубку. Нажал на кнопку On/Off.
  
  — Майк? — голос звенел от радости и облегчения.
  
  — Да. Как дела?
  
  — Великолепно! — ответила она, и я обвел кружком Л. Б. — Линди Бриггс позвонила десять минут тому назад… Я только что закончила говорить с ней. Майк, она снова берет меня на работу! Это прекрасно, правда?
  
  Безусловно. А главное, только так и можно удержать ее в Тэ-Эр. Я вычеркнул Должна улететь. Bon voyage, зная, что теперь Мэтти никуда не поедет. И как мне просить ее об этом. Я подумал: если бы я знал чуть больше.
  
  — Майк? Ты…
  
  — Полностью с тобой согласен. — Мэтти возникла перед моим мысленным взором: стоит на кухне, крутит пальцами телефонный шнур, длинноногая, в джинсовых шортах и белой футболке с желтой уткой на груди. — Надеюсь, в голосе Линди слышался стыд. — Я обвел нарисованную мною футболку.
  
  — Да. И говорила она достаточно откровенно, чтобы… ну, обезоружить меня. Сказала, что эта Уитмор позвонила ей в начале прошлой недели. И поставила вопрос ребром. Если Линди увольняет меня, библиотека продолжает получать деньги, компьютеры, программное обеспечение. Если нет, рог изобилия будет перекрыт. Линди сказала, что ей пришлось выбирать между благом города и несправедливостью, сказала, что решение это было одно из самых трудных, какие ей довелось принимать…
  
  — Понятно, — моя рука двигалась сама по себе, словно планшетка над гадальной доской, выводя слова: ПОЖАЛУЙСТА, ДАЙ Я ПОГОВОРЮ. — Возможно, в этом есть доля правды, но, Мэтти, сколько, по-твоему, зарабатывает Линди?
  
  — Я не знаю.
  
  — Готов спорить, что больше, чем любые три библиотекаря в других маленьких городах штата Мэн вместе взятые.
  
  До меня долетел голосок Ки: «Могу я поговойить с ним, Мэтти? Могу я поговойить с Майком? Позялуйста, дай я поговойю».
  
  — Через минуту, цыпленок, — и Мэтти продолжила, обращаясь уже ко мне:
  
  — Возможно. Но главное для меня в том, что я вновь получила работу. Ради этого я готова не поминать прошлое.
  
  Я нарисовал книгу. Затем несколько переплетенных колец между ней и футболкой с уткой.
  
  — Ки хочет поговорить с тобой. — Мэтти засмеялась. — Она утверждает что сегодня ночью вы вдвоем побывали на Фрайбургской ярмарке.
  
  — Однако! Ты хочешь сказать, что у меня было свидание с очаровательной девушкой, а я его проспал?
  
  — Похоже, что так. Так я передаю трубку?
  
  — Конечно.
  
  — Хорошо, держи, болтушка.
  
  Что-то затрещало: трубка переходила из рук в руки, и послышался голос Ки.
  
  — На яймайке я поймала тебя за ноги, Майк! Я поймала своего куойтейбека!
  
  — Неужели? Потрясающий был сон, правда, Ки?
  
  На другом конце провода надолго воцарилась тишина. Мне оставалось только гадать, как воспринимает Мэтти молчание телефонной болтушки. Наконец Ки решилась:
  
  — Ты тозе там был. Мы видели как зенсины извивались под флейту… столб с колоколом на вейсине… мы заели в дом пьизйаков… ты упал в ботьке! Это был не сон… нет?
  
  Я мог бы убедить Ки в обратном, но решил, что идея эта не из лучших, в определенном смысле, опасная идея.
  
  — На тебе были красивые платье и шляпка, — ответил я.
  
  — Да! — В голосе слышалось огромное облегчение. — А ты был…
  
  — Кира, перестань. И послушай меня.
  
  Она тут же замолчала.
  
  — Я думаю, хорошо бы тебе как можно меньше рассказывать об этом сне. Твоей маме или кому-то еще. Кроме меня.
  
  — Кьоме тебя.
  
  — Да. То же относится и к людям из холодильника. Хорошо?
  
  — Хойосе. Майк, там была леди в платье Мэтти.
  
  — Я знаю. — Я и так понимал, что рядом с Кирой никого нет, раз она обсуждает со мной ночное происшествие, но все-таки спросил:
  
  — Где сейчас Мэтти?
  
  — Поливает цветы. У нас много цветов, целый миллион. А мне надо вытейеть со стола. Это моя обязанность. Я не возьазаю. Мне дазе ньявится. Мы ели гьенок по-фьанцузски. Всегда едим по воскьесеньям. Осень вкусно, особенно с клубнитьным сийопом.
  
  — Я знаю. — Я нарисовал стрелку к куску хлеба в берете. — Гренок по-французски — вкуснятина. Ки, ты сказала маме о женщине в ее платье?
  
  — Нет. Я подумала, тьто она испугается. — Ки понизила голос. — Она идет!
  
  В трубке вновь зашуршало и послышался голос Мэтти:
  
  — Этот разговор освежил в твоей памяти воспоминание о свидании с моей дочерью?
  
  — Если и освежил, то ее память, — ответил я.
  
  Мысленная связь между мною и Мэтти, безусловно, существовала, но к ярмарке это не имело ни малейшего отношения, в этом я не сомневался.
  
  Она засмеялась. Мне нравилось, как звучит ее смех в это утро и мне не хотелось ее огорчать, но я не хотел и другого, не хотел, чтобы она принимала белую линию, разделяющую на дороге полосы встречного движения за островок безопасности.
  
  — Мэтти, тебе нельзя забывать об осторожности, понимаешь? Да, Линди Бриггс взяла тебя на работу, но это не означает, что теперь в городе живут только твои друзья.
  
  — Я понимаю, — ответила она. Опять я подумал, а не предложить ли ей на какое-то время увезти Киру в Дерри. Они могли бы до конца лета пожить в моем доме, пока здесь все не придет в норму. Да только она не поехала бы. Она согласилась на мое предложение нанять высокооплачиваемого нью-йоркского адвоката только потому, что ее загнали в угол. А тут у нее был выбор. Или она думала, что он у нее есть, и как я мог повлиять на нее? Фактов у меня не было, только предчувствие. Я видел лишь нависшую над ней темную тень.
  
  — Я хочу, чтобы ты особенно остерегалась двоих мужчин. Один из них — Билл Дин. Второй — Кенни Остер. У него…
  
  — …большая собака с платком на шее. Он…
  
  — Это Тейника! — донесся издалека голос Ки. — Это Тейника!
  
  — Иди поиграй во дворе, цыпленок.
  
  — Я вытийаю стол.
  
  — Вытрешь позже. А сейчас иди во двор. — Последовала пауза: Мэтти провожала взглядом девочку. Стрикленда она забрала с собой. И хотя Ки вышла из трейлера, Мэтти заговорила приглушенным голосом, словно боялась, что ее подслушают:
  
  — Ты пытаешься напугать меня?
  
  — Нет. — Я вновь и вновь обводил слово опасность. — Но я хочу, чтобы ты не забывала об осторожности. Билл и Кенни, возможно, входили в команду Дивоура, как Футмен и Осгуд. Не спрашивай, с чего я так решил, ответа у меня нет. Это только интуиция, но с тех пор, как я вернулся в Тэ-Эр, она здорово обострилась.
  
  — Что ты хочешь этим сказать?
  
  — На тебе белая футболка с желтой уткой?
  
  — Как ты узнал? Ки сказала?
  
  — Она взяла с собой маленькую собачку из «Счастливого домика»?
  
  Долгое молчание. Наконец едва слышное:
  
  — Боже мой, — а затем снова: — Как…
  
  — Я не знаю как. Я не знаю, по-прежнему ли… над тобой нависает угроза, но чувствую, что она есть. И над Ки тоже. — Больше я ничего сказать не мог, боялся, что у нее поедет крыша.
  
  — Но он мертв! — закричала она. — Старик мертв! Почему он не может оставить нас в покое?
  
  — Может, и оставил. Может, и нет. Но вреда от того, что ты не будешь забывать об осторожности, никакого, так?
  
  — Нет — ответила она. — Обычно так оно и есть.
  
  — Обычно?
  
  — Почему бы тебе не приехать ко мне, Майк? Может мы сходим вместе на ярмарку?
  
  — Может осенью и сходим. Втроем.
  
  — Я бы хотела.
  
  — А пока я все думаю о ключе.
  
  — Думать — это половина твоей проблемы, Майк. — Мэтти вновь рассмеялась. Уже грустно. И я понял, что она имела в виду. Только она не понимала, что вторая половина — интуиция, предчувствие, как ни назови. Это качели, и в конце концов, думал я, именно они убалтывают большинство из нас до смерти.
  * * *
  
  Я занес «Ай-би-эм» в дом и положил на нее рукопись. Я отписался, во всяком случае, на какое-то время. Из шкафа больше ничего не видно. Пока не разрешатся реальные проблемы, об Энди Дрейке и Джоне Шеклефорде лучше забыть. Надев брюки и рубашку, кажется, впервые за много недель, я вдруг подумал, что некая сила пыталась отвлечь меня от происходящего той самой историей, часть которой я уже напечатал, вернув мне способность писать. Логичное предположение. Работа всегда была для меня наркотиком, уводила от действительности куда лучше спиртного или «меллерила»[252], который лежал в аптечке в ванной. А может, работа, выполняла лишь функции передаточной системы, служила шприцем, содержимое которого и составляли то ли сны, то ли видения. Может, настоящим наркотиком являлся транс. Состояние транса. Особое состояние, в которое обязательно надо войти. Я умел впадать в транс, вот и выходил на связь с потусторонними силами.
  
  С длинного стола, разделявшего кухню и гостиную, я схватил ключи от «шевроле» и взглянул на холодильник. Магниты вновь образовали окружность. А в ней — послание, которое я уже видел, только теперь написанное по всем правилам грамматики, спасибо дополнительным буквам: help her.
  
  — Я делаю все, что могу, — буркнул я и вышел из дома.
  
  В трех милях к северу по Шестьдесят восьмому шоссе, в той его части, что называется Касл-Рок-роуд, есть большая теплица с примыкающим к ней магазинчиком. Назывался он «Саженцы и рассада». Джо проводила в нем немало времени, покупая какие-то мелочи для сада или просто болтая с двумя женщинами, которые там хозяйничали. Одной из них была Элен Остер, жена Кенни.
  
  Я подъехал к магазинчику в десять часов. Несмотря на воскресный день, он, естественно, работал (во время туристического сезона для магазинов Мэна это обычное дело). Я припарковался рядом с «бимером» с нью-йоркскими номерами, дослушал прогноз погоды (на ближайшие два дня обещали такую же жару) и вылез из машины. Тут же из магазина вышла женщина в лифчике от купальника, шортах и широкополой желтой пляжной шляпе. В руках она держала пакет с торфяным мхом. Она улыбнулась мне. Я ответил очень сдержанной улыбкой, показывающей, что она меня не заинтересовала. Да и с чего? Она же из Нью-Йорка, а значит, не марсианка.
  
  В магазине царили жара и влажность, не сравнимые с уличными. Лайла Проулке, совладелица магазина, разговаривала по телефону. Маленький вентилятор у кассового аппарата гнал воздух прямо на нее. Увидев меня, она помахала рукой. Помахал рукой и я, с таким ощущением, что проделывает это кто-то еще. Работая или нет, я все равно находился в состоянии транса. Сомнений тут быть не могло.
  
  Я прошелся по магазину, брал в руки то одно, то другое и искоса поглядывал на Лайлу, дожидаясь, пока она положит трубку и я смогу поговорить с ней, не расслабляясь ни на секунду. Наконец трубка легла на рычаг, и я подошел к прилавку.
  
  — Майкл Нунэн собственной персоной! До чего же приятно вас видеть! — Она начала пробивать чеки на мои покупки. — Я очень сожалею о случившемся с Джоанной. Должна первым делом сказать об этом. Мы очень любили Джо.
  
  — Спасибо, Лайла.
  
  — Не за что. Больше об этом можно и не говорить, но выразить свое отношение надо сразу. Я всегда так считала и буду считать. Именно сразу. Решили покопаться в саду?
  
  — Когда станет чуть прохладнее.
  
  — Да. Ужасная жара. — Тут она указала на одну из моих покупок. — Хотите положить в специальный пакет? Мой лозунг — предусмотрительность никогда не повредит.
  
  Я кивнул, потом взглянул на маленькую доску объявлений, стоявшую у прилавка. Прочитал надпись мелом на черной поверхности:
  
   СВЕЖАЯ ЧЕРНИКА. ПРЯМО ИЗ ЛЕСА.
  
  — Я возьму пинту ягод. Если только собраны они не в пятницу. Без пятничных ягод я вполне могу обойтись.
  
  Лайла энергично покивала, словно очень даже хорошо знала, о чем я толкую.
  
  — Еще вчера они были на кусте. Думаю, вы согласитесь со мной, что ягода свежая.
  
  — Абсолютно! Черника — кличка собаки Кенни, не так ли?
  
  — Странная кличка, это точно. Господи, как мне нравятся большие собаки, если они умеют себя вести. — Лайла повернулась, достала из маленького холодильника пинту черники и уложила пластиковый контейнер с ягодами в отдельный пакет.
  
  — А где Элен? — спросил я. — У нее выходной?
  
  — Нет, конечно. Если она в городе, то ее можно выгнать отсюда только палкой. Она, Кенни и дети поехали в Таксачусеттс. Они и семья ее брата снимают на две недели коттедж на побережье. Уехали все. Старина Черника будет гонять чаек, пока не свалится без сил. — Лайла рассмеялась, громко, вроде бы искренне. Напомнив мне этим Сару Тидуэлл. А может, Сару Тидуэлл напомнил мне не смех Лайлы, а она сама. Потому что в глазах ее смеха не было. Маленькие, расчетливые, они изучали меня с холодным любопытством.
  
  А может, хватит, одернул я себя. Чтобы они все были в этом замешаны — такое просто невозможно!
  
  А может, возможно? Есть такое понятие, как городское сознание. Тот, кто в этом сомневается, никогда не бывал на городских собраниях в Новой Англии. А если есть сознание, почему не быть подсознанию? И если мы с Кирой можем наладить телепатическую связь, почему ее не могут наладить другие, пусть даже и не подозревая об этом? Мы дышим одним воздухом и ходим по одной земле. Озеро и все, что лежит под ее поверхностью, — наше общее. Так же, как и Улица, по которой бок о бок прогуливаются прилежные щенки и шкодливые псы.
  
  Я уже укладывал свои покупки в большой пакет с ручками, когда Лайла сообщила мне последнюю городскую новость:
  
  — Бедный Ройс Меррилл. Вы слышали?
  
  — Нет.
  
  — Вчера вечером упал с лестницы в подвал. Я, конечно, и представить себе не могу, каким ветром человека его возраста занесло на подвальную лестницу, но, полагаю, чтобы понять причину, надо дожить до его лет.
  
  «Он умер?» — хотел я спросить, но вовремя остановился. Подобный вопрос в Тэ-Эр задавался иначе.
  
  — Он скончался?
  
  — Еще нет. Машина «скорой помощи» из Моттона доставила его в Центральную окружную больницу. В коматозном состоянии. Они полагают, что он так и не придет в себя, бедняга. С ним умрет целая эпоха.
  
  — Полагаю, это так, — согласился я. — А дети у него есть?
  
  — Нет. Мерриллы жили в Тэ-Эр двести лет. Один из них погиб на Семетери-Ридж[253]. Но старые семьи вымирают. Приятного вам отдыха, Майк. — Лайла улыбнулась, но глаза остались холодными и расчетливыми.
  
  Я сел в «шеви», поставив пакет с покупками на пассажирское сиденье, и сидел какое-то время, не трогая автомобиль с места. Прохладный воздух кондиционера холодил шею. Кенни Остер в Таксачусеттсе. Это хорошо. Шаг в правильном направлении.
  
  Но оставался еще мой сторож.
  * * *
  
  — Билла нет. — Яветт стояла в двери, стараясь полностью заслонить собой дверной проем (а сделать это ой как сложно при росте пять футов и три дюйма и весе в сотню фунтов), оценивая меня взглядом вышибалы, не пропускающего в ночной клуб пьяницу, которому он уже успел съездить по уху.
  
  Я стоял на крыльце уютного, ухоженного домика, построенного на вершине Пибоди-Хилл, откуда открывался прекрасный вид на Нью-Хемпшир и Вермонт. Слева от дома выстроились ангары, в которых Билл хранил необходимые ему оборудование и инструменты. Все выкрашенные в серый цвет, каждый с табличкой:
  
   ДИН КЭАТЕЙКИНГ
  
  Разнились таблички только номерами: 1, 2 и 3. Перед ангаром с номером 2 застыл новенький «додж рэм» Билла. Я посмотрел на джип, потом на Яветт. Она еще сильнее поджала губы. Еще чуть-чуть, подумал я, и они просто исчезнут.
  
  — Он поехал в Норт-Конвэй вместе с Батчем Уиггинсом. На пикапе Батча. За…
  
  — Не надо лгать ради меня, дорогая. — За спиной Яветт возник Билл.
  
  До полудня оставался еще час, день, как говорится, только начинался, но я никогда не слышал в голосе человека такой безмерной усталости. А когда он пересек холл и вышел из тени на яркий свет, солнце как раз разогнало туман, я увидел, что Билл все же выглядит на свои годы. Каждый год отметился на его лице, а некоторые, похоже, дважды. Одет он был в привычные рубашку и брюки цвета хаки, он из тех, кто будет носить эту униформу до самой смерти, но плечи у него поникли, словно он неделю таскал тяжелые бревна. Лицо осунулось, щеки запали, отчего глаза сразу стали очень большими, а челюсть выступила вперед. Передо мной стоял глубокий старик. И семейное дело передать ему было некому. Все старые семьи вымирали, как только что сказала Лайла Проулке. Может, оно и к лучшему.
  
  — Билл… — начала Яветс но он, поднял руку, останавливая ее. Мозолистые пальцы тряслись.
  
  — Побудь на кухне. Нам надо поговорить. Много времени это не займет.
  
  Яветт посмотрела на него, потом на меня, и губы исчезли. Рот превратился в черную линию, прочерченную карандашом. В глазах читалась ненависть.
  
  — Не утомляйте его, — обратилась она ко мне. — Он всю ночь не спал. Из-за жары, — и она ретировалась в прохладу холла. Вы не заметили, что в домах стариков прохладно в любую жару?
  
  Билл сунул руки в карманы, рукопожатие в его планы явно не входило.
  
  — Мне нечего тебе сказать. Наши пути разошлись.
  
  — Почему, Билл? Почему наши пути должны разойтись?
  
  Он смотрел на запад, туда, где холмы терялись в жарком мареве, и молчал.
  
  — Я лишь стараюсь помочь этой молодой женщине.
  
  Он коротко глянул на меня, но в его взгляде я прочитал многое.
  
  — Да, да. Помогаешь себе забраться ей в трусы. Я видел мужчин из Нью-Йорка и Нью-Джерси, которые приезжали сюда с молоденькими подружками. На уик-энд. Летом — поплавать в озере, зимой — покататься на лыжах. Мужчины, которые приезжают с такими девушками, всегда выглядят одинаково. На их лицах все читается без слов. Теперь вот и ты выглядишь, как они.
  
  Я испытывал злость и раздражение, но подавил желание дать ему резкую отповедь. А он на это очень рассчитывал.
  
  — Что здесь произошло? — спросил я. — Что сделали ваши отцы, деды и прадеды Саре Тидуэлл и ее семье? Выгнали отсюда?
  
  — Не было нужды. — Билл оглядывал холмы. На глаза навернулись слезы, но лицо было непроницаемо. — Они уехали сами. Снялись с места и уехали. Мой отец говорил, что нет ниггера, у которого не чесались бы пятки.
  
  — Кто поставил капкан, в который попался ребенок Сынка Тидуэлла? Твой отец, Билл? Фред?
  
  Глаза дернулись, лицо — нет.
  
  — Я не понимаю, о чем ты говоришь.
  
  — Я слышу, как он плачет в моем доме. Ты можешь представить себе, каково слышать в собственном доме плач мертвого ребенка? Какой-то мерзавец поймал его в капкан, словно ласку, а теперь он плачет в моем гребаном доме!
  
  — Тебе понадобится новый сторож… Я больше не могу присматривать за твоим домом. И не хочу. А хочу я, чтобы ты сошел с моего крыльца.
  
  — Что происходит? Ради Бога, помоги мне.
  
  — Если не сойдешь сам, я помогу тебе добрым пинком.
  
  Еще несколько мгновений я смотрел на него, на мокрые от слез глаза и застывшее лицо, наглядные свидетельства раздвоения его личности.
  
  — Я потерял жену, старый ты козел. Женщину, которую ты, по твоим же словам, любил и уважал.
  
  Вот тут лицо дернулось. Он посмотрел на меня. В глазах читались изумление и боль.
  
  — Она умерла не здесь. И это никак не связано с… Она могла не приезжать в Тэ-Эр… у нее могли быть свои причины не приезжать в Тэ-Эр… но ее просто хватил удар. Это могло случиться где угодно. Когда угодно.
  
  — Я в это не верю. Думаю, и ты тоже. Что последовало за ней в Дерри, может потому, что она была беременна…
  
  Глаза Билла широко раскрылись. Я дал ему шанс что-нибудь сказать, но он им не воспользовался.
  
  —..или потому, что она слишком много знала?
  
  — Она умерла от удара. — Голос Билла дрожал. — Я сам читал некролог. Она умерла от чертова удара.
  
  — Что она узнала? Скажи мне, Билл, пожалуйста.
  
  Последовала долгая пауза. Но еще до того, как она закончилась, я понял, что пробить броню Билла мне не удалось.
  
  — Я скажу тебе только одно, Майк, — отступись. Ради спасения своей бессмертной души, отступись, и пусть все идет своим чередом. Все и пойдет, отступишься ты или нет. Эта река всегда впадает в море, независимо от того, нравится это кому-то или нет. Отступись, Майк. Из любви к Господу нашему.
  
  Тебе дорога твоя душа, Нунэн? Божья бабочка в коконе плоти, которая вскоре начнет гнить так же, как и моя?
  
  Билл повернулся и направился к двери, стуча каблуками по крашеным доскам крыльца.
  
  — Держись подальше от Мэтти и Ки, — предупредил я его. — Если ты появишься рядом с трейлером…
  
  Он повернулся ко мне, в солнечных лучах заблестели дорожки слез на щеках. Билл достал бандану из заднего кармана брюк, вытер лицо.
  
  — Я не собираюсь выходить из этого дома. И очень сожалею, что вернулся из Виргинии, но вернулся главным образом из-за тебя, Майк. Эти двое на Уэсп-Хилл могут меня не бояться. Нет, я им ничего плохого не сделаю.
  
  Он вошел в дом и закрыл за собой дверь. Я застыл на месте, не в силах поверить тому, что у нас с ним состоялся такой вот разговор. С Биллом Дином, который совсем недавно упрекал меня, что я не разделил свою печаль, вызванную смертью Джо, с местными жителями. С Биллом, который так тепло встретил меня.
  
  А потом я услышал щелчок. Должно быть, за всю свою жизнь он ни разу не запирал дверь на замок, когда находился дома, а вот тут запер. В тишине жаркого июльского дня звук этот разнесся далеко. И подвел черту под моей долгой дружбой с Биллом Дином. Я повернулся и, понурившись, пошел к автомобилю. Я не стал оборачиваться, когда услышал, как за моей спиной раскрылось окно.
  
  — Не смей больше приезжать сюда, городской негодяй! — прокричала Яветт Дин. — Ты разбил ему сердце! Не смей больше приезжать! Не смей! Никогда!
  * * *
  
  — Пожалуйста, — в голосе миссис М. слышалась мольба, — не задавайте мне больше вопросов, Майк. Я должна быть у Билла Дина на хорошем счету. Точно так же, как моя мать не могла идти супротив Нормала Остера или Фреда Дина.
  
  Я переложил трубку к другому уху.
  
  — Я хочу лишь узнать…
  
  — В этой части света сторожа правят всем. Если они говорят приезжему, что тот должен нанять того плотника или этого электрика, приезжий так и поступает. А если сторож говорит, что кого-то надо уволить, потому что человек это ненадежный, его увольняют. Или ее. А для приходящей горничной слово сторожа ценно вдвойне в сравнении с плотником, сантехником или электриком. Если ты хочешь, чтобы тебя рекомендовали и продолжали рекомендовать, такие люди, как Фред и Билл Дины или Нормал и Кенни Остер, не должны иметь к тебе никаких претензий. Понимаете? Когда Билл узнал, что я рассказала вам о Нормале Остере, он чуть не набросился на меня с кулаками, так рассердился.
  
  — Брата Кенни Остера… которого Нормал утопил под струей воды из колонки… его звали Керри?
  
  — Да. Многие называют своих детей схожими именами, считают, что это оригинально. Я ходила в школу с братом и сестрой, которых звали Роланд и Роланда Тьеро. Думаю, Роланд сейчас в Манчестере, а Роланда вышла замуж за парня из…
  
  — Бренда, ответьте мне только на один вопрос. Я никому об этом не скажу. Пожалуйста.
  
  Затаив дыхание, я ждал, что в сейчас в трубке послышится отбой. Но нет, раздался голос миссис М.:
  
  — Какой?
  
  — Кто такая Карла Дин?
  
  Вновь долгая пауза. Я вертел в руке ленту со шляпки Ки, которую та носила в начале столетия.
  
  — Вы никому ничего не скажете?
  
  — Клянусь.
  
  — Сестра-близнец Билла. Она умерла шестьдесят пять лет тому назад, во время пожаров. — Билл утверждал, что пожары эти — дело рук деда Ки, его прощальный подарок Тэ-Эр. — Я не знаю, как это случилось. Билл об этом никогда не говорит. Если он узнает, что я рассказала об этом вам, в Тэ-Эр я уже не застелю ни одной кровати. Он за этим проследит. — А потом, полным отчаяния голосом, добавила:
  
  — Он все равно может узнать.
  
  Учитывая мой личный опыт и кое-какие умозаключения, я мог утверждать, что в этом она недалека от истины. Но даже если бы он и узнал, миссис М. могла не беспокоиться за свое будущее, потому что отныне и до конца дней она получала бы от меня ежемесячный чек. Я не собирался говорить ей об этом по телефону — негоже оскорблять самолюбие янки. Просто поблагодарил, заверил в том, что буду нем как рыба, и положил трубку.
  
  Я посидел за столом, не сводя глаз с Бантера, а потом спросил:
  
  — Кто здесь?
  
  Ответа не последовало.
  
  — Да ладно, нечего скромничать. Пройдемся к девятнадцати или к девяносто двум. А если не хочешь, давай просто поговорим.
  
  Вновь никакого ответа. Колокольчик на шее мыши даже не дрогнул. Я подтянул к себе блокнот с записями, которые сделал, когда разговаривал по телефону с братом Джо. Имена Киа, Кира, Кито и Карла я взял в рамочку. Теперь я зачеркнул нижнюю поперечину рамочки и добавил к списку Керри.
  
  Многие называют своих детей схожими именами, сказала миссис М. Считают, что это оригинально.
  
  Ничего оригинального я в этом не видел. Меня от этой схожести бросало в дрожь.
  
  Тут мне пришла в голову мысль о том, что по крайней мере двое из перечисленных детей утонули: Керри Остер под струей колонки, Киа Нунэн, пусть и размером не больше семечка подсолнуха, в умирающем теле матери. И я видел призрак третьего ребенка, утонувшего в озере. Кито? Его звали Кито? Или другого мальчика, который угодил в капкан и умер от заражения крови?
  
  Они называют своих детей схожими именами, они считают, что это оригинально.
  
  Сколько детей со схожими именами было изначально? Сколько из них осталось в живых? Я думал, ответ на первый вопрос особого значения не имеет. Потому что уже знал ответ на второй. Эта река всегда впадала в море, сказал Билл Дин.
  
  Карла, Керри, Кито, Киа… все умерли. Осталась только Кира Дивоур.
  
  Я вскочил так резко, что свалил стул. Об пол он ударился с таким грохотом, что я вскрикнул. Я уже понял, что надо уезжать, и немедленно. Больше никаких звонков. И хватит мне изображать Энди Дрейка, частного детектива. Какой из меня защитник несчастной красавицы? Мне следовало довериться инстинкту самосохранения и убраться отсюда в первый же вечер. Что ж, ошибку еще не поздно исправить. Сейчас сяду в «шеви» и умчусь в Дер…
  
  Яростно зазвенел колокольчик Бантера. Я повернулся: невидимая рука мотала его из стороны в сторону Сдвижная дверь на террасу заездила вправо-влево, с грохотом ударяясь об ограничительные штыри. Книга кроссвордов и сборник телевизионных программ раскрылись, зашелестели страницы. Что-то застучало по полу, словно кто-то, разумеется, невидимый, полз ко мне, молотя кулаками по доскам.
  
  Порыв ветра, не холодного, теплого, таким иной раз обдает тебя на платформе подземки, если стоишь недалеко от тоннеля, налетел на меня. В нем я услышал странный голос, который вроде бы говорил мне бой-бои, словно желал счастливого пути. А когда до меня дошло, что голос говорит совсем другое: Ku-Ku, Ku-Ku, Ku-Ku, что-то ударило меня в спину и подтолкнуло вперед. Огромным таким, мягким кулаком. Я врезался в стол, ухватился за него, чтобы устоять на ногах, перевернул поднос с солонкой, перечницей, зажимом для салфеток и вазочкой, в которую миссис М. поставила маргаритки. Вазочка скатилась со стола и разбилась. Включился телевизор на кухне, какой-то политик рассуждал с экрана о надвигающейся на нас инфляции. Заиграл музыкальный центр, заглушив политика: «Роллинг стоунз» пели песню Сары Тидуэлл «Мне недостает тебя, крошка». Наверху заревел детектор дыма. Потом второй, третий. Мгновением позже к ним присоединился вой противоугонной сигнализации «шеви». Гремело, трещало, звенело все, что могло греметь, трещать, звенеть.
  
  Что-то теплое и мягкое схватило меня за запястье. Я наблюдал, как моя рука плюхнулась на блокнот, раскрыла его на чистой странице, тут же пальцы ухватились за лежащий неподалеку карандаш. И я начал писать, сначала медленно, потом все быстрее, с такой силой нажимая на карандаш, что грифель едва не рвал толстую бумагу:
  
   Помоги ей не уезжай помоги ей не уезжай помоги ей не уезжай помоги ей помоги нет нет милый пожалуйста не уезжай помоги ей помоги ей помоги ей...
  
  Я исписал практически всю страницу, когда в гостиной воцарился холод, словно из июля она перенеслась в январь. Пот на коже превратился в ледяную корочку, из носа закапало, воздух паром выходил изо рта. Непроизвольное движение пальцев, и карандаш переломился надвое. За моей спиной последний раз яростно звякнул колокольчик Бантера и затих. Откуда-то сзади донеслись два хлопка, словно одновременно открыли две бутылки шампанского. И все закончилось. Призраки, уж не знаю, сколько их было, покинули мою гостиную. Я остался в гордом одиночестве.
  * * *
  
  Я выключил музыкальный центр в тот самый момент, когда Мик и Кейт затянули «Воющего волка», побежал наверх, отключил детекторы дыма. Высунулся из окна спальни для гостей на втором этаже, нацелил на «шеви» брелок-пульт, который висел на кольце с ключами, нажал кнопку. Сирена противоугонной сигнализации смолкла.
  
  Остался только каркающий политик в телевизоре. Я спустился на кухню, разделался с политиком и застыл, так и не убрав руку с кнопки выключения телевизора. Смотрел я на кота-часы. Хвост наконец-то перестал качаться из стороны в сторону, а большие пластмассовые глаза лежали на полу. Выскочили из орбит.
  * * *
  
  Ужинать я поехал в «Деревенское кафе». Прежде чем сесть за стойку, я взял с полки воскресный номер «Телеграммы» (заголовок гласил: КОМПЬЮТЕРНЫЙ МАГНАТ ДИВОУР УМИРАЕТ ТАМ, ГДЕ РОДИЛСЯ И ВЫРОС). На фотографии Дивоур выглядел тридцатилетним. Он улыбался. У большинства людей улыбка естественная. По лицу Дивоура чувствовалось, что учиться улыбаться ему пришлось долго и упорно.
  
  Я заказал фасоль, оставшуюся от субботнего фасолевого ужина Бадди Джеллисона. Мой отец не сыпал афоризмами, этим у нас заведовала мама, но он всегда говорил, по воскресеньям разогревая в духовке субботнюю тушеную фасоль, что фасоль и жаркое вкуснее на второй день. Я это запомнил. Как и еще одну премудрость, усвоенную от отца: всегда мыть руки, сходив в туалет на автобусной станции.
  
  Я читал статью о Дивоуре, когда подошла Одри и сказала, что Ройс Меррилл скончался, не приходя в сознание. Отпевание, добавила она, состоится во вторник в Большой Баптистской церкви. Прощаться с ним придет много народу, едва ли не все захотят проводить в последний путь самого старого человека округа, последнего владельца золотой трости «Бостон пост». Она спросила, приду ли я в церковь. Я ответил, что скорее всего нет. Но не стал добавлять, что в это же время буду праздновать победу с Мэтти Дивоур и ее адвокатом.
  
  Пока я ел, накатил и схлынул последний за день поток посетителей кафе. Они заказывали бургеры и фасоль, куриные сандвичи и пиво. Кто-то жил в Тэ-Эр, кто-то приехал на лето. Я ни на кого не смотрел, со мной никто не заговаривал. Поэтому я понятия не имею, кто оставил салфетку на моей газете. Однако когда я просмотрел первый разворот и хотел взять второй, со спортивным разделом, салфетка лежала на газете. Я поднял ее, чтобы отложить в сторону, и увидел надпись на обратной стороне. Большими, черными буквами:
  
   УБИРАЙСЯ ИЗ ТЭ-ЭР!
  
  Я так и не узнал, кто оставил эту салфетку на моей газете. Наверное, это мог сделать кто угодно.
  Глава 23
  
  Марево вернулось и постепенно трансформировалось в сумерки. Ярко-красный шар солнца, погружаясь в затянувшую западный горизонт дымку, окрасило его пурпуром. Я сидел на террасе, наблюдал за закатом и пытался решить кроссворд. Получалось не очень. Когда зазвонил телефон, я прошел в гостиную, бросил сборник кроссвордов на рукопись (до чего же мне надоело смотреть на название романа) и взял трубку.
  
  — Слушаю?
  
  — Что у вас там творится? — пожелал знать Джон Сторроу. Даже не стал тратить время на то, чтобы поздороваться. Впрочем, злости в его голосе не чувствовалось, только размеренность. Видать, жара совсем доконала его. — Я пропустил самое интересное!
  
  — Я напросился на ленч во вторник, — ответил я. — Надеюсь, вы не возражаете.
  
  — Отнюдь, чем больше народу, тем веселее. — Голос звучал искренне. — Что за лето, а? Что за лето! Никаких катаклизмов не произошло? Землетрясений? Извержений вулканов? Массовых убийств?
  
  — Массовых убийств не наблюдается, но старик умер.
  
  — Черт, да весь мир знает, что Макс Дивоур отбросил коньки, — воскликнул Сторроу. — Вы меня удивляете, Майк! Сообщить мне такую сногсшибательную новость!
  
  — Я про другого старика. Ройса Меррилла.
  
  — Это вы о… постойте. Старикан с золотой тростью, который выглядел как экспонат из «Парка Юрского периода»?
  
  — Он самый.
  
  — Понятно. А в остальном…
  
  — А в остальном все под контролем, — ответил я, вспомнил о выскочивших из орбит глазах Феликса и чуть не рассмеялся. Остановила меня лишь уверенность в том, что Джон Сторроу звонит мне не ради веселых баек, а чтобы узнать, какие у нас отношения с Мэтти. И что я мог ему сказать? «Пока ничего не происходит»? Разве что один поцелуй, пусть и крепкий. Разве это указывало на радужные перспективы?
  
  Я этого не знал. Но Джон спрашивать не стал, в первую очередь его волновало другое.
  
  — Послушайте, Майк, я позвонил потому, что мне есть что вам рассказать. Думаю, вас это удивит и позабавит.
  
  — Удивляться и забавляться — что может быть лучше? Выкладывайте, Джон.
  
  — Мне позвонила Роджетт Уитмор, вы ведь не давали ей номера моих родителей, так? Сейчас я в Нью-Йорке, но она звонила в Филадельфию.
  
  — У меня нет телефона ваших родителей. На автоответчике вы его не надиктовали.
  
  — Да, конечно. — Никаких извинений, о подобных пустяках он не думал. Я же забеспокоился, не понимая, что все это значит. — Я дал его Мэтти. Как вы думаете, Уитмор могла позвонить Мэтти, чтобы узнать этот номер? Мэтти дала бы его ей?
  
  — Я не уверен, что Мэтти пописала бы на Роджетт, если б увидела, что та горит синим пламенем.
  
  — Как вульгарно, Майкл! — Сторроу рассмеялся. — Может, Уитмор добыла его так же, как Дивоур раздобыл ваш номер?
  
  — Возможно, — ответил я. — Я не знаю, что произойдет через месяц-другой, но сейчас она наверняка имеет доступ к персональному компьютеру Макса Дивоура. И если кто-нибудь знает, какие там надо нажимать кнопки, так это она. Она звонила из Палм-Спрингса?
  
  — Да. Сказала, что только что обсудила с адвокатами Дивоура его завещание. По ее словам, дедуля оставил Мэтти Дивоур восемьдесят миллионов долларов.
  
  Я промолчал. Его сообщение меня не позабавило, но уж точно удивило.
  
  — Вы потрясены, а? — радостно спросил Джон.
  
  — Вы хотите сказать, что он завещал их Кире, — наконец сумел выговорить я. — Чтобы она могла распоряжаться ими по достижению совершеннолетия.
  
  — Нет, как раз этого он и не сделал. Я трижды спросил об этом Уитмор и только после ее третьего ответа стал что-то понимать. В его безумии просматривалась определенная система. Видите ли, там есть одно условие. Если бы деньги были завещаны малолетнему ребенку, а не матери, это условие не имело бы никакой силы. Забавно, конечно, если учесть, что Мэтти не так уж и давно сама стала совершеннолетней[254].
  
  — Забавно, — согласился я, подумав о том, как ее платье скользило под моей рукой по гладкой коже. А еще я подумал о Билле Дине, который сказал, что мужчины, приезжающие с девушками ее возраста, выглядят одинаково и по их лицам все ясно без слов.
  
  — И что же это за условие?
  
  — Мэтти должна оставаться в Тэ-Эр ровно год с момента кончины Дивоура, то есть до семнадцатого июля 1999 года. Она может уезжать на день, но каждый день в девять вечера должна укладываться в свою постель на территории Тэ-Эр-90, или денег ей не видать. Слышали вы когда-нибудь такую чушь? Если не считать какого-то старого фильма с Джорджем Сандерсом.
  
  — Нет, — ответил я и вспомнил наш с Кирой визит на Фрайбургскую ярмарку. Даже в смерти он ищет опеки над ребенком, подумал я тогда. Так оно и выходило. Он хотел, чтобы они оставались здесь. Даже в смерти он хотел, чтобы они оставались в Тэ-Эр-90.
  
  — Его нельзя обойти? — спросил я.
  
  — Разумеется, его нельзя обойти. Этот гребаный псих с тем же успехом мог написать, что она получит восемьдесят миллионов, если целый год будет пользоваться исключительно синими тампонами. Но она получит эти восемьдесят миллионов. Я за этим прослежу. Я уже переговорил с тремя из наших специалистов по недвижимости и… послушайте, а может, мне привезти одного из них во вторник? Все равно, если Мэтти согласится, вопросами недвижимости будет заниматься Уилл Стивенсон. — Он уже взлетел на седьмое небо, хотя, я мог в этом поклясться, не выпил ни капли. Его пьянили открывающиеся возможности. По его разумению мы находились на той стадии, которая в сказке соответствует счастливому концу. Золушке уже пришлась впору хрустальная туфелька. — Конечно, Уилл староват, ему лет триста, а то и поболе, так что на вечеринке он не будет душой общества, но…
  
  — Не лучше ли оставить его дома? — предложил я. — Время поработать с завещанием Дивоура у вас еще будет. Что же касается ближайшего будущего, то у Мэтти не возникнет никаких проблем с выполнением этого идиотского условия. Ее же опять взяли на работу, помните?
  
  — Да, белый буйвол умер, и все стадо разбежалось. — Джон хохотнул. — И как это все будет выглядеть? Свежеиспеченная мультимиллионерша выдает книги и рассылает извещения с напоминанием о необходимости своевременной уплаты месячных взносов. Хорошо, во вторник будем только веселиться!
  
  — Отлично.
  
  — Будем веселиться до упаду.
  
  — До упаду — это для молодых. А уж нам, которые постарше, позвольте остаться на ногах.
  
  — Как скажете. Я уже позвонил Ромео Биссонетту, и он обещал привезти Джорджа Кеннеди, частного детектива, который разузнал столько интересного о Дарджине. Биссонетт говорит, что после одного-двух стаканчиков Джордж становится таким весельчаком… Я уже подумал, что привезу стейки от «Питера Люгера». Я вам об этом говорил?
  
  — Вроде бы нет.
  
  — Лучшие стейки в мире! Майкл, вы понимаете, что получила эта молодая женщина? Восемьдесят миллионов долларов!
  
  — Теперь она сможет поменять «скаути».
  
  — Что?
  
  — Ничего. Вы прилетаете завтра вечером или во вторник утром?
  
  — Во вторник, в десять утра, аэропорт округа Касл. «Нью-Ингленд эйрлайнс». Майк, с вами все в порядке? Голос у вас какой-то странный.
  
  — Все в порядке. Я там, где мне и положено быть. Во всяком случае, я так думаю.
  
  — Положено кем?
  
  Я вышел на террасу. Вдали погромыхивал гром. Жара держалась, не чувствовалось и дуновения ветерка. От заката остался розовый отсвет. Небо у западного горизонта напоминало белок налитого кровью глаза.
  
  — Не знаю, но у меня такое ощущение, что в самое ближайшее время все прояснится. Я встречу вас в аэропорте.
  
  — Хорошо. — И тут он прошептал с трепетом и восторгом: — Восемьдесят миллионов гребаных американских долларов.
  
  — Большая куча капусты, — согласился я и пожелал ему спокойной ночи.
  * * *
  
  Наутро я пил черный кофе и ел гренок на кухне, слушая телевизионного синоптика. Судя по всему, от прогнозов, снимков из космоса и перемещений атмосферных фронтов крыша у него немного поехала, потому что вид у него был совершенно безумный.
  
  — Нам предстоит пережить еще тридцать часов этого ужаса, а вот потом нас ждут большие перемены, — говорил он, указывая на большую серую тучу зависшую над Средним Западом. Маленькие молнии (спасибо компьютерной графике) так и выпрыгивали из нее. За тучей из космоса просматривалась вся Америка, до самой Мексики, и тамошние температуры не добирали до наших градусов пятнадцать. — Как вы видите, сегодня нас ждут все те же девяносто пять градусов[255]. Ночью и завтра утром едва ли станет прохладнее. Но во второй половине завтрашнего дня грозовые фронты доберутся до западного Мэна, и я думаю, вас всех интересует, что за этим последует. В среду станет значительно прохладнее и над нами вновь засияет чистое небо, но этому будут предшествовать грозы, сильные ливни, а местами и град. Торнадо — большая редкость в Мэне, но завтра некоторым городам в западном и центральном Мэне предстоит познакомиться с ними поближе. Тебе слово, Эрл.
  
  — Однако! — воскликнул Эрл, ведущий утреннего блока новостей, свеженький такой, розовый, как поросеночек. — Ну и прогнозец ты выдал, Винс. Торнадо в Мэне!
  
  — «Однако», — передразнил я ведущего. — Еще раз скажи «однако», Эрл. И повторяй, пока мне не надоест.
  
  — Священная корова, — сказал Эрл, наверное, чтобы позлить меня, и тут зазвонил телефон. Я направился в гостиную, чтобы взять трубку, по пути искоса глянув на изувеченные часы. Ночь прошла спокойно, ни рыданий, ни криков, ни путешествий во времени, но часы меня тревожили. Безглазые, мертвые, они, казалось, предвещали беду.
  
  — Слушаю?
  
  — Мистер Нунэн?
  
  Голос я знал, но поначалу не мог понять, кому он принадлежит. И все потому, что его обладательница назвала меня мистер Нунэн. Для Бренды Мизерв последние чуть ли не пятнадцать лет я был Майком.
  
  — Миссис М.? Бренда? Что…
  
  — Я больше не смогу работать у вас, — выпалила она, — Я очень сожалею, что не предупредила заранее, я всегда всех предупреждала о своем уходе, даже старого пьяницу мистера Кройдена, но другого выхода у меня нет. Пожалуйста, поймите меня.
  
  — Билл узнал, что я вам звонил? Клянусь Богом, Бренда, я никому не сказал ни…
  
  — Нет. Я с ним не разговаривала, он со мной тоже. Я просто не могу прийти в «Сару-Хохотушку». Сегодня ночью мне приснился сон. Ужасный сон. Мне снилось, что на меня очень уж сердятся. И, если я приду, со мной что-то случится. Выглядеть все будет как несчастный случай, но… только выглядеть.
  
  «Глупости все это, миссис М., — хотел я сказать. — Вы уже вышли из того возраста, когда верят страшным историям о призраках и длинноногих чудищах, которые травят у костра».
  
  A только не мог я такого сказать. Потому что происходящее в моем доме никак не походило на походную байку. Я это знал, а она знала, что я знаю.
  
  — Бренда, если из-за меня у вас возникли какие-то сложности, приношу искренние извинения.
  
  — Уезжайте, мистер Нунэн… Майк. Уезжайте в Дерри и побудьте там какое-то время. Для вас это наилучший выход.
  
  Я услышал, как буквы заскользили по передней панели холодильника, и обернулся. На этот раз я увидел, как формировалась окружность из овощей и фруктов. Она оставалась незамкнутой, пока в середину не проскользнули четыре буквы, а потом маленький пластиковый лимон заполнил разрыв. Я прочитал: yats,
  
  И тут же буквы переместились, образовав:
  
  stay[256]
  
  А потом и окружность, и слово развалились.
  
  — Майк, пожалуйста. — Миссис М. плакала. — Завтра похороны Ройса. Там будут все самые уважаемые жители Тэ-Эр… все старожилы.
  
  Разумеется, будут. Старые мешки с костями, которые многое знали, но все держали при себе. Да только кого-то из них моя жена сумела разговорить. В том числе и Ройса. А теперь он мертв. Как и Джо.
  
  — Будет лучше, если вы уедете. Вы могли бы захватить с собой и эту молодую женщину. Ее и маленькую девочку.
  
  Но мог ли я захватить их с собой? Я в этом сильно сомневался, полагая, что нам троим придется оставаться в Тэ-Эр, пока все не закончится… и я уже начал понимать, когда это произойдет. Надвигалась гроза. Летняя гроза. Может, торнадо.
  
  — Бренда, спасибо, что позвонили. Но я вас не отпускаю. Будем считать, что вы в отпуске, хорошо?
  
  — Ладно… как вам будет угодно. Вы хоть подумаете над тем, что я вам сказала?
  
  — Обязательно. И я никому не скажу о нашем разговоре, так?
  
  — Так! — воскликнула она, а потом добавила: — Но они узнают. Билл и Яветт… Дикки Брукс из автомастерской… старик Энтони Уэйленд, Бадди Джеллисон, все остальные… они узнают. До свидания, мистер Нунэн. Мне так жаль вас и вашу жену. Вашу бедную жену. Так жаль. — и в трубке раздались гудки отбоя.
  
  Я долго сжимал в руке телефонную трубку. А потом, словно лунатик, медленно положил ее на стол, пересек гостиную и снял со стены безглазые часы. Я бросил их в мусорную корзину и направился к озеру, чтобы поплавать. Мне вспомнился рассказ У. Ф. Харви «Августовская жара», который завершался фразой: «От такой жары человек может сойти с ума».
  * * *
  
  Плаваю я неплохо (разумеется, не под градом камней), но к плоту я поначалу поплыл, как новичок: боялся, что кто-то схватит меня за ногу и потащит ко дну. Может, утонувший мальчик. Однако за ноги меня никто не хватал, я сразу успокоился и, еще не доплыв до плота, начал наслаждаться прохладой воды, скользящей по моему телу. Поднявшись по лесенке и распластавшись на досках плота, я чувствовал себя куда лучше, чем после стычки с Дивоуром и Роджетт Уитмор. Я все еще пребывал в трансе и к тому же испытывал невероятный прилив энергии. Поэтому я не придал особого значения отказу миссис М. работать у меня. Она вернется, когда все закончится, думал я. Обязательно вернется. А пока, может, и хорошо, что она будет держаться подальше от коттеджа. На, меня очень уж сердятся. И, если я приду, со мной что-то случится.
  
  Действительно. Она могла порезаться. Упасть с лестницы, ведущей в подвал. Могла даже заработать инсульт, перебегая залитую солнцем автомобильную стоянку.
  
  Я сел и посмотрел на стоящую на высоком берегу «Сару», на террасу, нависающую над склоном, шпалы-ступеньки, сбегающие к Улице. Я сидел на плоту лишь несколько минут, но уже всем телом ощущал липкий жар летнего дня. Поверхность воды превратилась в зеркало. Я видел на ней отражение коттеджа, и в этом отражении окна «Сары» напоминали наблюдающие за мной глаза.
  
  Я прикинул, что фокус этого феномена находится аккурат на Улице, протянувшейся между настоящей «Сарой» и ее отражением. Здесь все и произошло, сказал Дивоур. А другие старожилы? Большинство из них, как и я, наверняка знали: Ройса Меррилла убили. И вполне возможно — почему нет? — то, что убило его, окажется среди них, когда они соберутся в церкви на похоронную службу, или потом, когда они будут стоять у его могилы. Оно может подпитаться оставшимися у них жизненной силой, чувством вины, воспоминаниями, принадлежностью к Тэ-Эр, чтобы довести дело до конца.
  
  И меня очень радовало, что завтра в трейлере будут и Джон, и Ромео Биссонетт, и Джордж Кеннеди, который становился душой общества, пропустив стаканчик или два. Радовало, что в тот день, когда старожилы Тэ-Эр соберутся вместе, чтобы предать тело Ройса Меррилла земле, рядом с Мэтти и Ки буду не только я. Меня уже не волновала история Сары и «Ред-топов». Не заботило, какие призраки живут в моем доме. Я хотел лишь пережить завтрашний день. И очень надеялся, что его переживут и Мэтти, и Ки. Я знал, что мы поедим до того, как пойдет дождь и разразится обещанная гроза. И если мы сможем отбиться от стариков, думал я, то наши жизни и наше будущее станут такими же безоблачными, как и небо после прохождения грозового фронта.
  
  — Я прав? — спросил я. Не ожидая ответа, просто у меня вошло в привычку рассуждать вслух, но где-то в лесу, к востоку от дома, ухнула сова. Один раз, как бы подтверждая: переживете завтра, и все уладится. Уханье о чем-то мне напомнило, вызвало какие-то ассоциации. Я попытался поднапрячь память, но она выдала мне лишь название прекрасного старого романа, который я когда-то читал: «Я слышал, сова позвала меня по имени».
  
  Я прыгнул с плота в воду, прижав колени к груди и обхватив их руками, словно ребенок, изображающий орудийное ядро, и оставался под водой до тех пор, пока воздух в легких не превратился в раскаленную жидкость, а потом вынырнул на поверхность. Проплыл тридцать ярдов, пока дыхание не восстановилось, нашел взглядом Зеленую Даму и взял курс на берег.
  
  Я вылез из воды, начал подниматься по шпалам-ступенькам, остановился, вернулся на Улицу. Какое-то время собирался с духом, а потом зашагал к той березе, что грациозно нависла над водой. Обхватил белый ствол, как и в пятницу вечером, посмотрел в воду, не сомневаясь, что увижу утонувшего ребенка, мертвые глаза, уставившиеся на меня с раздувшегося коричневого лица, почувствую во рту и горле привкус озерной воды: помогите, я тону, отпустите меня, о Боже, отпустите меня. Но ничего не увидел, ничего не почувствовал. Ни тебе мертвого мальчика, ни трости «Бостон пост», увитой лентами, ни привкуса озерной воды во рту.
  
  Я повернулся, посмотрел на серую скалу, торчащую из земли. Подумал: здесь, именно здесь, но мысль эта лишь промелькнула и исчезла. Гнилостный запах, уверенность в том, что именно здесь произошло что-то ужасное, не появились.
  
  А когда я поднялся наверх и прошел на кухню за банкой пепси, меня встретила пустая передняя панель холодильника. Магниты исчезли все — и буквы, и овощи, и фрукты. Я их так и не нашел. Наверное, смог бы найти, если б уделил этому время, но в тот понедельник лишнего времени у меня не было.
  * * *
  
  Я оделся и позвонил Мэтти. Мы поговорили о грядущем ленче, о том, как волнуется Ки, о том, как нервничает Мэтти: в пятницу ей предстояло возвращаться на работу, а она опасалась, что местные жители будет с ней очень суровы (еще больше она боялась их холодности). Мы поговорили и о деньгах, и я быстро понял, что она до сих пор не верит в реальность наследства.
  
  — Лэнс, бывало, говорил, что его отец из тех, кто покажет кусок мяса умирающей от голода собаке, а затем съест его сам. Но раз у меня снова есть работа, нам с Ки голод не грозит.
  
  — Но если ты действительно получишь такие большие деньги…
  
  — Да перестань. — Она рассмеялась. — Даже думать об этом не хочу. Я же не сумасшедшая, верно?
  
  — Нет, конечно. Между прочим, а как там люди из холодильника? Что-нибудь пишут?
  
  — Все это более чем странно. Они исчезли.
  
  — Люди из холодильника?
  
  — Про них я ничего сказать не могу, а вот букв-магнитов, которые ты подарил Ки, нет. Когда я спросила об этом Ки, она заплакала и сказала, что их утащил Алламагусалам. А потом глубокой ночью, когда все люди спят, съел их.
  
  — Алла — кто?
  
  — Алламагусалам. — Мэтти хихикнула. — Еще один маленький подарок от дедушки. У микмаков это слово означало демон или чудовище, я нашла его в словаре. Зимой и весной Кире часто снились страшные сны с этим самым алламагусаламом.
  
  — Милый, однако, у нее был дедушка.
  
  — Просто душка. Из-за пропажи букв Ки очень расстроилась. Я едва успокоила ее перед тем, как отвезти в библейскую школу. Между прочим, Ки интересуется, придешь ли ты в пятницу на выпускной вечер. Она и ее приятель Билли Турджен будут рассказывать историю о детстве Моисея.
  
  — Не пропущу ни за какие коврижки, — ответил я…
  
  Но пропустил. Мы все пропустили.
  
  — Как, по-твоему, куда могли подеваться магнитные буквы?
  
  — Понятия не имею.
  
  — Твои на месте?
  
  — Конечно, только в слова они не складываются. — Я смотрел на чистую переднюю панель холодильника. На лбу у меня выступил пот. Я чувствовал, как капельки ползут к бровям. — Ты… даже не знаю, как и сказать… что-то чувствовала?
  
  — Ты спрашиваешь, слышала ли я, как похититель алфавита вылезал через окно?
  
  — Ты знаешь, про что я.
  
  — Скорее да, чем нет. — Пауза. — Мне показалось, что ночью я слышала какие-то звуки. Около трех часов. Я даже встала и вышла в коридор. Никого, естественно, не увидела. Но… ты, наверное, заметил, какая стоит жара?
  
  — Да.
  
  — А вот прошлой ночью она куда-то подевалась из моего трейлера. Там было холодно, как на Северном полюсе. Клянусь, я видела идущий у меня изо рта пар.
  
  Я ей поверил. Потому что уже наблюдал то же самое.
  
  — Буквы еще оставались на холодильнике?
  
  — Не знаю. Я не дошла до конца коридора, так что кухни не видела. Бросила короткий взгляд в гостиную и вернулась в постель. Можно сказать, побежала в постель. Иной раз кажется, что постель — самое безопасное место. — Мэтти нервно рассмеялась. — Детское поверье. Стоит укрыться с головой, и никакие чудища тебе не страшны. Только поначалу… когда я легла… даже не знаю… я подумала, что в постели уже кто-то лежал. Словно он прятался под кроватью, а когда я вышла в коридор, юркнул в постель. Неприятное было ощущение.
  
  Дай ее сюда. Это мой пылесос, подумал я и содрогнулся.
  
  — Что? — резко спросила Мэтти. — Что ты сказал?
  
  — Я спросил, о ком ты подумала. Кто первым пришел тебе в голову?
  
  — Дивоур, — без запинки ответила Мэтти. — Он. Но в кровати никого не было. — Пауза. — Жаль, что там не было тебя.
  
  — Мне тоже.
  
  — Спасибо и на этом. Майк, а что ты об этом думаешь? У меня до сих пор по коже бегут мурашки.
  
  — Я думаю, может… — наверное, в тот момент я хотел рассказать ей, что произошло с буквами, прилепленными к передней панели моего холодильника. Но если бы я начал говорить, то где бы остановился? И многому ли она могла поверить? — …может, их взяла Ки. Во сне подошла к холодильнику, сняла буквы и спрятала их где-нибудь под трейлером? Такое могло быть?
  
  — Знаешь, по мне лучше, чтобы их взяли призраки с ледяным дыханием, чем гуляющая во сне Ки, — ответила Мэтти.
  
  — Сегодня ночью уложи ее в свою постель, — предложил я и тут же уловил ее мысленный ответ:
  
  Я бы предпочла уложить в мою постель тебя.
  
  — Ты заедешь к нам сегодня? — спросила она после короткой паузы.
  
  — Пожалуй, что нет. — Пока мы разговаривали, она ела йогурт маленькой ложечкой. — Но завтра мы обязательно увидимся. На торжественном ленче. Или обеде.
  
  — Я надеюсь, мы успеем поесть до грозы. Обещают сильные ливни.
  
  — Я уверен, что успеем.
  
  — А ты все думаешь? Спрашиваю потому, что ты мне приснился, когда я снова уснула. Мне снилось, как ты целовал.
  
  — Я все еще думаю, — ответил я. — Долго и упорно.
  
  На самом деле я не помню, думал ли я о чем-то в тот день. Зато помню другое: меня все сильнее утягивало в состояние транса, которое я так плохо объяснил. Ближе к сумеркам, несмотря на жару, я отправился на долгую прогулку. Дошел до пересечения Сорок второй дороги с шоссе. На обратном пути остановился у луга Тидуэлл, наблюдая, как с неба уходит красный отлив, слушая гром, рокочущий где-то над Нью-Хемпширом. Вновь ощутил, как тонка пленка реальности, не только здесь, но и везде, как она растянута, словно кожа над плотью и кровью, чего при жизни мы не осознаем. Я смотрел на деревья и видел руки. Я смотрел на кусты и видел лица. Призраки, говорила Мэтти. Призраки с холодным дыханием.
  
  И время — тоже тонкая пленка. Мы с Кирой действительно побывали на Фрайбургской ярмарке, если не в нашей реальности, то в одном из параллельных миров, мы действительно перенеслись в 1900 год. И стоя у луга Тидуэлл, я чувствовал, что «Ред-топы» совсем рядом, в своих аккуратных белых домиках. Я буквально слышал переборы их гитар, шепот голосов, смех. Я буквально видел свет ламп в домиках, до моего носа долетал запах жарящегося мяса. «Скажи, милый, ты помнишь меня? — пела Сара Тидуэлл в одной из своих песен. — Я сладенькая, но уже не твоя».
  
  Что-то зашебуршалось по мою левую руку. Я повернулся, ожидая, что сейчас из леса выйдет Сара, в платье Мэтти и ее же белых кроссовках. В сумраке мне могло показаться, что они идут сами по себе…
  
  Наконец я разглядел сурка, направляющегося домой после трудового дня, но мне больше не хотелось стоять у луга и наблюдать, как сумерки переходят в ночь, а на землю ложится туман. Я поспешил к своему дому.
  * * *
  
  Вернувшись, я, вместо того чтобы войти в коттедж, зашагал по тропе, ведущей к студии Джо. Туда я не заходил с той ночи, когда во сне притащил на второй этаж пишущую машинку. Путь мне освещали зарницы.
  
  Здесь царила жара, но затхлости не чувствовалось. Наоборот, пахло чем-то приятным, наверное, какими-то травами, собранными Джо. В студии тоже стоял кондиционер, и он работал. Я включил его и какое время постоял перед потоком холодного воздуха. Такое это удовольствие, когда холодный воздух обдувает разгоряченное тело. О том, что при этом можно простудиться, я даже не думал.
  
  Зато в остальном никакого удовольствия я не испытывал. Тяжелое чувство придавило меня. Даже не грусть, скорее — отчаяние. Наверное, причиной тому стал разительный контраст: так мало осталось от Джо в «Саре-Хохотушке», и так много здесь. Я представил себе нашу семейную жизнь в образе кукольного домика (а может, семейная жизнь и есть кукольный домик?), в котором закреплена только половина игрушечной обстановки. Закреплена маленькими магнитами или потайными кабелями. Что-то пришло и приподняло наш кукольный домик за один угол, и я полагал, надо сказать спасибо, что наш домик пинком не отбросили с дороги. Но не отбросили, только приподняли за один угол. Мои вещи остались на местах, а вещи Джо заскользили… И вот куда их вынесло.
  
  — Джо? — спросил я, усаживаясь на ее стул. Ответа не последовало. Никто не стукнул по стене. Ворона не каркнула, сова не ухнула. Я положил руку на стол, где стояла пишущая машинка, поводил ею по гладкой поверхности, собирая пальцами и ладонью пыль.
  
  — Мне недостает тебя, дорогая, — сказал я и заплакал.
  
  А когда слезы иссякли, в который уже раз, я вытер лицо подолом футболки, словно ребенок, и огляделся. Изображение Сары Тидуэлл стояло на столе, а на стене висела фотография, которой я не помнил. Очень старая, едва различимая. Центральное место на ней занимал большой, в рост человека, крест, поставленный на небольшой прогалине на склоне над озером. Прогалина эта, должно быть, уже давно заросла деревьями.
  
  Я смотрел на какие-то баночки, ящички, вышивки, вязание Джо. Зеленый ковер на полу. Стаканчик с карандашами на столе, карандашами, которые она брала, которыми писала. Я взял один, моя рука замерла над чистым листом бумаги, но ничего не произошло. Я чувствовал, что в студии есть жизнь, я чувствовал, что за мной наблюдают… но желания помочь не ощущалось.
  
  — Я кое-что знаю, но этого недостаточно, — проговорил я. — А вот из того, чего я не знаю, главное заключается в следующем: кто написал на холодильнике «помоги ей»? Ты, Джо?
  
  Ответа я не получил.
  
  Я еще посидел, надеясь, но уже зная, что напрасно, потом встал, выключил кондиционер, выключил свет и вернулся в дом. Вышел на террасу, понаблюдал за всполохами зарниц. В какой-то момент я достал из кармана синюю шелковую ленту, повертел в руке. Неужели она вернулась со мной из 1900 года? Мысль эта казалась безумной и одновременно вполне логичной. Ночь выдалась жаркой и душной, как и все предыдущие. Я представил себе, как старожилы Тэ-Эр, а может, и Моттона, и Харлоу, вытаскивают из шкафов парадную одежду, готовясь к завтрашним похоронам. А в трейлере на Уэсп-Хилл-роуд Ки сидела на полу и смотрела по видаку «Книгу джунглей»: мудрый Балу учил Маугли законам джунглей. А Мэтти, устроившись на диване, читала новый роман Мэри Хиггинс Кларк и негромко напевала. Обе были в коротких пижамах, Ки — в розовой, Мэтти — в белой.
  
  Какое-то время спустя я перестал их чувствовать. Они исчезли, как с увеличением расстояния исчезает радиосигнал. Я направился в северную спальню, разделся, лег на постель, которую с утра никто не застилал, и тут же заснул.
  
  Проснулся я глубокой ночью, потому что кто-то водил горячим пальцем по моей спине. Повернулся и в свете молнии увидел лежащую рядом женщину. Сару Тидуэлл. Она улыбалась. Зрачков в ее глазах не было. Сладенький, я почти вернулась, прошептала она в темноте. Мне почудилось, что она вновь потянулась ко мне, но, когда снова вспыхнула молния, вторая половина кровати опустела.
  Глава 24
  
  Откровение не всегда продукт деятельности призраков, двигающих буквы-магниты на передней панели холодильника. И во вторник утром меня осенило. Случилось это, когда я брился и думал о том, как бы не забыть купить пива. Откровение, по своему обыкновению, пришло ниоткуда. Меня словно громом поразило.
  
  Я поспешил в гостиную, чуть ли не бегом, на ходу стирая с лица пену. Быстро глянул на сборник кроссвордов, лежащий на моей рукописи. Туда я заглянул первым делом, стараясь понять, что означают указания «иди к девятнадцати» и «иди к девяноста двум». С одной стороны, вроде бы и логично, а с другой — какое отношение имел этот сборник к Тэ-Эр-90. Я купил его в Дерри, там и начал заполнять. Едва ли призраки Тэ-Эр могли выказать интерес к сборнику кроссвордов из Дерри. А вот телефонный справочник…
  
  Я схватил его со стола. Довольно-таки тонкий, хотя он и охватывал номера всей южной части округа Касл — Моттон, Харлоу, Кашвакамак и Тэ-Эр. Прежде всего я проверил количество страниц, чтобы убедиться в наличии девяносто второй страницы. Она оказалась даже не последней. Номера владельцев телефонов, фамилии которых начинались с двух последних букв алфавита, располагались на странице 97.
  
  Значит, ответ следовало искать в справочнике, и только в нем.
  
  — Я попал в десятку, так? — спросил я Бантера. — Мне нужен именно телефонный справочник?
  
  Колокольчик не шелохнулся, не звякнул.
  
  — Пошел ты… Что может понимать мышиная голова в телефонном справочнике?
  
  Начал я с девятнадцати. Раскрыл справочник на девятнадцатой странице, отданной на откуп букве F. Девятнадцатым на ней, значился Гарольд Фейллз. Мне эта фамилия ничего не говорила. Хватало там Фелтонов и Феннеров, попался один Филкершэм и несколько Финни, я насчитал полдюжины Флагерти и еще больше Фоссов. Последнюю строчку на девятнадцатой странице занимал Фрэмингхэм. И эту фамилию я вроде бы слышал впервые, но…
  
  Фрэмингхэм, Кеннет П.
  
  Секунду-другую я смотрел на эту строчку, и тут до меня начало доходить. И уж конечно, в этом мне нисколько не помогли послания на холодильнике.
  
  Ты не видишь того, что, как тебе кажется, видишь, сказал я себе. Как если бы ты покупал синий «бьюик»…
  
  — Синие «бьюики» попадаются везде, — поделился я своими наблюдениями с Кеннетом Фрэмингхэмом. — Приходится пинками расталкивать их, чтобы освободить дорогу. Такая вот у нас жизнь. — Но мои руки дрожали, когда я переворачивал страницы, добираясь до девяносто второй.
  
  Там меня встретили фамилии, начинающиеся с буквы Т, но в нижней части страницы уже пошла буква У. Я узнал телефон Элтона Убика и Кэтрин Уделл. Девяносто вторую страницу я не стал и искать, потому что ключом к разгадке служили отнюдь не холодильные шарады. И все-таки именно в справочнике таился ответ. Я закрыл его, какое-то время посидел, держа его в руках (с обложки мне улыбались счастливые мужчина и женщина, набравшие полные корзинки черники), а потом открыл наобум, на этот раз на букве М. Если знаешь, что искать, все становится ясным с первого взгляда.
  
  Все эти К.
  
  Да, конечно, попадались Стивены, Джоны и Марты, значились в справочнике Мизерв М., Мессер В., Джейхауз Т. Однако снова и снова я видел К. — люди пользовались правом не указывать в справочнике свое имя. На странице пятьдесят я насчитал больше двадцати К, и не меньше дюжины С[257]. Что же касается имен. Двенадцать Кеннетов на одной пятидесятой странице, выбранной совершенно случайно, включая троих Кеннетов Муров и двоих Кеннетов Мантеров. Четыре Катерины и две Кэтрин. А еще Кейзи, Киана, Кифер.
  
  — Господи помилуй, это же лавина, — прошептал я.
  
  Я пролистал справочник, отказываясь верить своим глазам, но одна страница ничем не отличалась от другой. Сплошные Кеннеты, Кэтрин, Кейты. Кимберли, Кима, Кайма. Кэмми, Киа (а мы-то думали, что это оригинальное имя), Кендра, Кейла и Къел, Кайл. Кирби и Кирк. Одну женщину звали Кисеи Боуден, одного мужчину — Кито Ренни (Кито, имя с холодильника Ки и Мэтти). И везде инициал К., превосходя числом обычно самые распространенные инициалы С., Т, и Э. Россыпи К., от страницы к странице.
  
  Я повернулся, чтобы посмотреть на часы, не хотелось опаздывать в аэропорт и заставлять ждать Джона Сторроу, но узнать время мне не удалось. Феликс не только лишился глаз, но и остановился. Я громко рассмеялся и испугался своего смеха: в нем слышались безумные нотки.
  
  — Возьми себя в руки, Майк, — приказал я себе. — Вдохни поглубже, сынок.
  
  Я вдохнул. Задержал дыхание. Выдохнул. Взглянул на электронные часы на микроволновой печке. Четверть девятого. Времени больше чем достаточно, чтобы успеть в аэропорт. Я вернулся к справочнику. И тут меня вновь осенило: конечно, откровение было не чета первому, но зато куда более практичное.
  
  Западный Мэн — относительно изолированная территория, глубинка, но приток населения все-таки наблюдался, а в последней четверти прошлого века место это стало очень популярным у пенсионеров, предпочитавших активный образ жизни: рыбалку, охоту, лыжи. Телефонный справочник позволял отделить новичков от старожилов. Барбиксы, Паретты, Куидданы, Донахью, Смолнэки, Дроваки, Блиндермейеры — пришельцы. Джелберты, Мизервы, Пиллсбюри, Спрусы, Террье, Перро, Стэнчфилды, Старберды, Дюбэ — все из округа Касл. Вы понимаете, о чем я, да? Если на странице двенадцать вы видите целую колонку Боуи, не может быть и тени сомнения в том, что это семейство с давних пор жило в западном Мэне. Не только жило, но и успешно пополняло свои ряды.
  
  У Пареттов и Смолнэков встречались и инициалы К., и имена, начинающиеся с «К», но редко. Основной урожай «К» приходился на старожилов, семьи, с давних пор обосновавшиеся в округе Касл.
  
  И внезапно перед моим мысленным взором возник черный надгробный камень, взметнувшийся в небо, выше самого высокого дерева в окрестностях озера, монолит, накрывающий своей тенью весь округ Касл. Картинка была такой ясной и четкой, что от ужаса я закрыл глаза и бросил телефонный справочник на стол. Я подался назад, дрожа всем телом. А глаза я закрывал с тем, чтобы не видеть продолжения: надгробный камень отсекает солнце, и у его подножия, словно букет на могиле, лежит Тэ-Эр-90. Сын Сары Тидуэлл утонул в озере Темный След… или его утопили. Но она сделала все, чтобы он остался в памяти людей. Создала ему мемориал. Мне оставалось лишь гадать, знают ли в городе о том, что открылось мне. И решил, что едва ли. Телефонный справочник обычно открывают, чтобы найти конкретный номер, и не читают, как книгу, строчка за строчкой. Мне оставалось лишь гадать, заметила ли это Джо, обнаружила ли, что каждая из семей-старожилов называла хотя бы одного ребенка в честь погибшего сына Сары Тидуэлл.
  
  Ума у Джо хватало. Я решил, что заметила.
  
  Я вернулся в ванную, вновь размазал по лицу пену, добрился. В гостиной взял телефонную трубку. Набрал три цифры, замер. Повернулся к озеру. Мэтти и Ки уже встали, и обе, в фартуках, возились на кухне, радостные, веселые. У них же сегодня праздник! Они наденут нарядную одежду, будет играть музыка! Ки помогала Мэтти готовить печенье и пирог. А когда печенье и пирог отправятся в духовку, они возьмутся за салаты. Если б я позвонил Мэтти и сказал, собери пару чемоданов, вы с Ки проведете недельку в «Диснейленде», Мэтти восприняла бы мои слова как шутку, а потом посоветовала бы поскорее закругляться с домашними делами и ехать в аэропорт, чтобы не опоздать к прилету Джона. А если бы я стал настаивать, напомнила бы мне, что Линди предложила ей работу и предложение это будет аннулировано, если она не появится в библиотеке в пятницу, в два часа пополудни. А если бы я продолжал гнуть свое, то в ответ услышал бы короткое «нет».
  
  Потому что в транс мог входить не только я. Не только я обладал шестым чувством.
  
  Я положил телефонную трубку на подставку и ретировался в северную спальню. Рубашка намокла от пота еще до того, как я застегнул последнюю пуговицу. Утро выдалось таким же жарким, как и предыдущие, может, на пару градусов жарче. В аэропорт я успевал с запасом. В этот день желание повеселиться отсутствовало напрочь, но мне не оставалось ничего другого, как принять участие в торжестве, намеченном к проведению у трейлера Мэтти и Ки. Не оставалось ничего другого.
  * * *
  
  Джон не назвал мне номера рейса, но я не сомневался, что мы без труда найдем друг друга. Воздушные ворота округа состоят из одной взлетно-посадочной полосы, трех ангаров и здания аэровокзала, по размерам и внешнему виду напоминающего автозаправку. Безопасность обеспечивает Лесси, почтенного возраста колли Брека Пеллерина, которая коротает дни на линолеуме и подергивает ушами, когда самолет садится или взлетает.
  
  Я заглянул в кабинет Пеллерина, спросил, прибудет ли самолет из Бостона в десять, точно по расписанию, или задержится. Он ответил, что самолет уже на подлете, и выразил надежду, что человек, которого я встречаю, улетит вскоре после полудня или останется на ночь. Потому что, добавил Брек Пеллерин, вечером и ночью ожидается прохождение мощного грозового фронта. Я и так это знал. Моя нервная система уже почувствовала нарастание напряжения, и я имел в виду не только атмосферное электричество.
  
  Из здания аэровокзала я вышел к посадочной полосе, сел на скамейку с рекламой «Супермаркета Кормье» («ЗАЛЕТАЙТЕ В НАШ СУПЕРМАРКЕТ — ЛУЧШЕГО МЯСА ВАМ НЕ НАЙТИ ВО ВСЕМ МЭНЕ»). Солнце серебряной монетой повисло на восточном склоне раскаленного добела неба. Мама всегда жаловалась, что в такую погоду у нее болит голова, но я знал, что скоро погода переменится. И надеялся, что к лучшему.
  
  В десять минут одиннадцатого с юга донесся комариный писк. Четверть часа спустя двухмоторный самолетик вынырнул из жаркого марева, его колеса коснулись посадочной полосы, и он покатил к аэровокзалу. Прилетели четверо, и Джон Сторроу первым спустился по лесенке-трапу. Я улыбнулся, увидев его. Не мог не улыбнуться. Он вышел из самолета в черной футболке с надписью на груди «МЫ — ЧЕМПИОНЫ» и шортах цвета хаки, из-под которых торчали классические городские колени: мелочно-белые и костлявые. Он попытался удержать в одной руке сумку-холодильник и брифкейс. Я подхватил сумку, может, за четыре секунды до того, как он бы выронил ее, и сунул под мышку.
  
  — Майк! — воскликнул он, подняв одну руку с раскрытой ладонью.
  
  — Джон! — Я вскинул свою, подыгрывая ему (на ум тут же пришло слово «эвоэ» из арсенала знатока кроссвордов), и звонко хлопнул по его ладони. Его симпатичное лицо расплылось в улыбке, и я почувствовал укол совести. Мэтти не настаивала на присутствии Джона, скорее наоборот, и, по большому счету, для Мэтти он ничего не сделал: Дивоур отдал концы до того, как он вступил в дело. И все-таки я винил себя в том, что втянул его в эту историю.
  
  — Пошли. Еще несколько минут этой чудовищной жары, и я расплавлюсь. Полагаю, автомобиль у вас с кондиционером?
  
  — Безусловно.
  
  — А как насчет магнитолы? Есть она у вас? Если да, то по дороге я прокручу вам одну любопытную запись.
  
  — Где ж нынче найти автомобиль без магнитолы? — Я указал на сумку-холодильник:
  
  — Стейки?
  
  — Так точно. Из «Питера Люгера». Лучшие…
  
  — …в мире. Вы говорили.
  
  Когда мы вошли в здание аэровокзала, кто-то позвал меня: «Майкл?»
  
  Я повернулся и увидел Ромео Биссонетта, адвоката, который наставлял меня во время допроса у Дарджина. В одной руке он держал коробку, завернутую в синюю бумагу и перевязанную белой лентой. А за его спиной с просиженного стула поднимался высокий мужчина с копной седых волос. В коричневом костюме, синей рубашке и при галстуке с заколкой в виде клюшки для гольфа. Выглядел он скорее как фермер, приехавший на аукцион. С первого взгляда мне не показалось, что такой человек после двух стаканчиков может стать отменным весельчаком, но я не сомневался, что передо мной частный детектив. Он переступил через сонную колли, пожал мне руку.
  
  — Джордж Кеннеди, мистер Нунэн. Рад познакомиться с вами. Моя жена прочитала все ваши книги.
  
  — Поблагодарите ее от моего имени.
  
  — Обязательно. Одна у меня в машине… в переплете… — Он засмущался, так случается со многими, когда они хотят обратиться с просьбой. — Вас не затруднит написать ей несколько слов?
  
  — С удовольствием. Готов написать прямо сейчас, пока не забыл. — Я пожал руку Ромео. — Рад видеть вас, Ромео.
  
  — Лучше Ромми, — ответил он. — Я тоже, — и протянул мне коробку — Это наш общий с Джорджем подарок. Мы подумали, что вы его заслужили, придя на помощь попавшим в беду.
  
  Вот теперь я увидел в Кеннеди весельчака, каковым он мог стать после пары стаканчиков.
  
  Из тех, кто может вскочить на столик, соорудить из скатерти юбку и станцевать. Я взглянул на Джона, но тот лишь пожал плечами, как бы говоря: не спрашивай, ничего не знаю.
  
  Я развязал бант, подсунул палец под скотч, стягивающий бумагу, вскинул голову. Успел заметить, как Ромми Биссонетт ткнул локтем в бок Кеннеди. Оба они улыбались.
  
  — Надеюсь, из коробки ничто не выпрыгнет и не крикнет «га-га»? — спросил я.
  
  — Ни в коем разе, — улыбка Биссонетта стала шире.
  
  Что ж, почему не подыграть, если ситуация того требует, решил я. Развернул бумагу, открыл белую картонную коробку, убрал лоскут материи. Проделывая все это, я улыбался, а потом почувствовал, как улыбка сначала застыла на моих губах, а потом и вовсе исчезла. Сердце екнуло, я едва не выронил коробку из рук.
  
  В ней лежала кислородная маска, которую Дивоур держал на коленях, когда «наехал» на меня на Улице. К этой самой маске он время от времени прикладывался, пока они с Роджетт следовали вдоль берега, не подпуская меня к мелководью. Ромми Биссонетт и Джордж Кеннеди преподносили мне скальп мертвого врага, решив, что это будет забавно…
  
  — Майк? — озабоченно спросил Ромми. — Майк, с вами все в порядке? Это же шутка…
  
  Я мигнул и понял, что никакой кислородной маски в коробке нет — как мне только могла прийти в голову такая глупость? Во-первых, размерами эта маска больше, чем маска Дивоура, во-вторых, она матовая, а не прозрачная. В коробке лежала…
  
  С моих губ сорвался нервный смешок. По лицу Ромми Биссонетта разлилось облегчение. Кеннеди вновь заулыбался. Лишь Джон ничего не мог понять.
  
  — Занятная штуковина, — кивнул я. Вытащил маленький микрофон, вмонтированный в маску, и оставил его болтаться на шнуре. Чем-то он напомнил мне хвост Феликса.
  
  — Что это такое? — вырвалось у Джона.
  
  — Адвокат с Парк-авеню. — Ромми посмотрел на Джорджа, который понимающе покивал. — Никогда такого не видели, да? Это стеномаска. Стенографист пользовался ею во время допроса Майка. Майк просто не мог отвести от нее глаз…
  
  — Она меня пугала, — прервал его я. — Старик, сидящий в углу и что-то бормочущий в маску Зорро…
  
  — Этой маской Джерри Блисс пугает многих, — пробасил Кеннеди. — Он — последний, кто ими пользуется. У него их штук десять или одиннадцать. Я знаю, потому что эту мне продал он.
  
  — Я подумал, что это милый сувенир, — добавил Ромми, — но, когда вы ее увидели, у вас было такое лицо, будто мы положили в коробку отрубленную руку… Я даже испугался, вдруг перепутал подарочные коробки. В чем дело?
  
  — Июль выдался долгим и жарким, — ответил я. — Давайте спишем все на него. — Я подцепил пальцем одну из лямок стеномаски, поднял ее.
  
  — Мэтти ждет нас к одиннадцати, — напомнил Джон. — Выпьем пива, побросаем «фрисби».
  
  — Я — дока и в первом, и во втором, — признался Джордж Кеннеди.
  
  На автостоянке Джордж направился к запыленной «алтиме», с заднего сиденья достал потрепанный экземпляр «Мужчины в красной рубашке».
  
  — Фрида заставила меня взять именно эту книгу. У нее есть более новые, но этот роман — ее любимый. Извините, что вид у книги такой неприглядный — Фрида перечитывала роман раз шесть.
  
  — Мне тоже он нравится больше других. — Я сказал чистую правду. — И мне нравится, когда мои книги читают, а не ставят на полку. — Тоже правда.
  
  Я раскрыл книгу и написал: «Фриде Кеннеди, чей муж протянул мне руку помощи. Спасибо за то, что позволили ему уделить мне время. И я очень рад, что вам нравятся мои книги. Майк Нуйэн».
  
  Для меня это длинное посвящение, обычно я ограничиваюсь «Наилучшими пожеланиями» и «Удачи вам», но тут мне хотелось, чтобы они забыли, как перекосилось мое лицо, когда я увидел их невинный подарок. Пока я писал, Джордж спросил, работаю ли я над новым романом.
  
  — Нет, — ответил я. — Аккумулятор на подзарядке. — И протянул ему книгу.
  
  — Фрида огорчится.
  
  — Я понимаю. Но у нее всегда есть «Мужчина в красной рубашке».
  
  — Мы поедем следом. — Ромми открыл дверцу «алтимы», и тут на западе громыхнуло. Не громче, чем всегда, но то был не сухой гром.
  
  Мы все это поняли и, как по команде, повернулись в том направлении.
  
  — Думаете, успеем поесть до дождя? — спросил меня Джордж.
  
  — Да, — ответил я. — На пределе.
  * * *
  
  Я остановил «шеви» у ворот автостоянки, глянул направо, проверяя, свободна ли дорога, и заметил, что Джон задумчиво смотрит на меня.
  
  — Хотите что-то спросить?
  
  — Мэтти говорила, что вы работаете над книгой, ничего больше. Сюжет забуксовал или что-то еще?
  
  С сюжетом «Друга детства» никаких проблем у меня не возникло, но этому роману предстояло остаться незаконченным. В это утро я мог ручаться, что так оно и будет. Мальчики в подвале по какой-то причине решили, что на нем надо ставить крест. Спрашивать почему, мне не хотелось: я мог нарваться на неприятный ответ.
  
  — Что-то еще. И я не знаю точно, что именно. — Я вырулил на шоссе, посмотрел в зеркало заднего обзора, убедился, что Ромми и Джордж следуют за нами в маленькой «алтиме» Джорджа. В Америке все больше крупных мужчин пересаживались на маленькие автомобильчики. — И что вы хотели дать мне послушать? Если это местное домашнее караоке, я пас. Не хочу слушать, как вы распеваете последние нетленки.
  
  — Да нет же, я хочу предложить вам что-то более интересное. Куда как более интересное.
  
  Он раскрыл брифкейс, порылся в нем, достал пластиковый футляр с кассетой. С маркировкой: 7—20–98[258], то есть со вчерашней записью.
  
  — Мне это очень понравилось. — Он включил магнитолу, вставил в нее кассету.
  
  Я надеялся, что уже выбрал причитающуюся на этот день квоту неприятных сюрпризов, но, как скоро выяснилось, ошибся.
  
  — Извините, пришлось закруглять другой разговор, — донесся из динамиков «шеви» елейный, как и положено адвокату, голос Джона. Я мог поклясться, что в момент записи его бледные колени не торчали у всех на виду.
  
  Послышался хрипловатый, прокуренный смешок. У меня скрутило желудок. Я вспомнил, как впервые увидел ее у «Бара заходящего солнца», в черных шортах и черном цельном купальнике. И выглядела она как беженка из клиники, где лечат голодом.
  
  — Вы хотите сказать, что вам понадобилось время на включение магнитофона? — уточнила она, и я вспомнил, как начал меняться цвет воды, когда она угодила мне камнем в затылок. Со светло-оранжевого на темно-красный. Вот тогда я первый раз глотнул озерной воды. — Я не возражаю. Записывайте, если хотите.
  
  Джон наклонился вперед, вытащил кассету.
  
  — Слушать это совсем не обязательно. Ничего особо интересного там нет. Я думал, вы похихикаете над ее болтовней, но на вас лица нет. Может, мне сесть за руль? Вы побледнели как гребаный мел.
  
  — Я вас довезу. Поставьте кассету. А потом я расскажу вам о том, что приключилось со мной в прошлую пятницу, при условии, что это останется между нами. Им знать не обязательно. — Я мотнул головой в сторону «алтимы». — Мэтти тоже. Особенно Мэтти.
  
  Он поднес кассету к магнитоле, взглянул на меня:
  
  — А надо ли?
  
  — Да. Побледнел я от неожиданности. Не ожидал услышать ее голос. Господи, качество воспроизведения превосходное.
  
  — В юридической фирме «Эвери, Маклейн и Бернстайн» все высшего качества. Между прочим, у нас разработана очень строгая инструкция, четко регламентирующая, что можно записывать на пленку, а чего — нельзя. Если у вас возник такой вопрос.
  
  — Не возник. Как я понимаю, эти записи никоим образом нельзя представить суду в виде вещественных доказательств.
  
  — В некоторых, очень редких случаях судьи на это идут, но записи мы делаем для другого. Четыре года назад, когда меня только взяли на работу, такая вот пленка спасла человеку жизнь. Спасибо Программе защиты свидетелей[259]. Теперь он живет в другом городе и под другой фамилией.
  
  — Ставьте кассету.
  
  Он поставил, нажал клавишу «Пуск».
  
   Джон. Как вам пустыня, мисс Уитмор?
  
   Уитмор. Жарко.
  
   Джон. Подготовка к похоронам проходит успешно? Я знаю, как сложно…
  
   Уитмрр. Вы мало чего знаете, адвокат, поверьте мне на слово. Может, хватит чесать языком?
  
   Джон. Как скажете.
  
   Уитмор. Вы сообщили условия завещания мистера Дивоура его невестке?
  
   Джон. Да, мэм.
  
   Уитмор. Ее реакция?
  
   Джон. Пока сказать нечего. Возможно, мы поговорим об этом после утверждения завещания. Но, разумеется, вам известно, что такие дополнительные распоряжения редко принимаются во внимание судом.
  
   Уитмор. Что ж, если эта дамочка уедет из города, мы это проверим, не так ли?
  
   Джон. Полагаю, что да.
  
   Уитмор. Когда будете праздновать победу?
  
   Джон. Простите?
  
   Уитмор. Да перестаньте. У меня сегодня шестьдесят встреч, а завтра похороны босса. Вы ведь собираете отметить это событие с ней и с ее дочерью? Вы знаете, что она пригласила писателя? Своего трахальщика?
  
  Джон, радостно улыбаясь, повернулся ко мне:
  
  — Вы слышали, как она это произнесла? Она пытается скрыть свою ненависть, а может, и зависть, но не может. Ее просто выворачивает наизнанку.
  
  Голос Джона долетал откуда-то издалека. Последние слова Уитмор («писателя, своего трахалыцика») вогнали меня в транс. Мне вспомнились другие слова, произнесенные ею на берегу озера: Мы хотим посмотреть, как долго ты продержишься на плаву.
  
   Джон. Я склонен думать, что вам, мисс Уитмор, нет никакого дела до того, что собираюсь делать я или друзья Мэтти. Позвольте дать вам маленький совет. Вы общайтесь со своими друзьями и уж позвольте Мэтти Дивоур…
  
   Уитмор. Передай ему мои слова.
  
  Мне. Она говорила обо мне. И тут до меня дошло: она говорила со мной. Ее тело, возможно, находилось за тысячу миль, но голос и злая душа обретались в салоне «шеви».
  
  И воля Макса Дивоура. Не то бессмысленное дерьмо, что его адвокаты записали на бумажках, а его истинная воля. Старикан умер, это точно, но даже в смерти он по-прежнему пытался заполучить опеку над ребенком.
  
   Джон. Кому я должен передать ваши слова, мисс Уитмор?
  
   Уитмор. Скажи ему, что он так и не ответил на вопрос мистера Дивоура.
  
   Джон. Какой вопрос?
  
  Твоя шлюха сосет?
  
   Уитмор. Спроси его. Он знает.
  
   Джон. Если вы говорите о Майке Нунэне, то его вы можете спросить сами. Этой осенью вы увидите его в суде по делам о наследствах округа Касл.
  
   Уитмор. Я очень в этом сомневаюсь. Завещание мистера Дивоура составлено и заверено здесь.
  
   Джон. Тем не менее оно будет утверждаться в штате Мэн, там, где он умер. Я в этом совершенно уверен. И когда вы в следующий раз покинете округ Касл, Роджетт, вы будете существенно лучше разбираться в тонкостях закона.
  
  Впервые в ее голосе зазвучала злость, она уже не говорила, а каркала.
  
   Уитмор. Если вы думаете…
  
   Джон. Я не думаю. Я знаю. Прощайте, мисс Уитмор.
  
   Уитмор. Вам бы лучше держаться подальше от…
  
  Щелчок, гудки отбоя, механический голос:
  
   «Девять сорок утра… июля… двадцатое».
  
  Джон нажал клавишу «Eject», кассета выскочила из магнитолы, он убрал ее в брифкейс.
  
  — Я бросил трубку. — Он словно рассказывал мне о своем первом прыжке с парашютом. — Бросил, и все. Она рассвирепела, правда? Я ее здорово разозлил?
  
  — Да, конечно. — Я знал, что он хочет услышать от меня именно это, хотя придерживался иного мнения. Разозлил — да, но чтобы сильно — едва ли. Потому что своей цели она добилась. Роджетт позвонила, чтобы поговорить со мной. Сказать, что она обо мне думает. Напомнить, каково плыть с разбитой головой. Напугать меня. И ей это удалось.
  
  — На какой вопрос вы не ответили? — полюбопытствовал Джон.
  
  — Я не знаю, что она имела в виду, но я могу сказать, почему побледнел, услышав ее голос. Если вы будете держать язык за зубами и захотите послушать.
  
  — Ехать нам еще восемнадцать миль. Выкладывайте.
  
  Я рассказал ему о вечере пятницы. Разумеется, о видениях не упомянул, ограничился Майклом Нунэном, который решил на закате дня прогуляться по Улице. Стоял у березы, склонившейся над озером, наблюдал, как солнце закатывается за горы, и тут появились они. Начиная с того момента, когда Дивоур двинул на меня инвалидное кресло, и заканчивая той минутой, когда я ступил на твердую землю, я придерживался истины, практически ничего не прибавив и не убавив.
  
  И когда я закончил рассказ, Джон продолжал молчать. Так что нетрудно представить себе, какое впечатление произвело на него случившееся. Обычно он болтал без умолку.
  
  — Так что? — спросил я. — Комментарии? Вопросы?
  
  — Поднимите волосы, чтобы я мог посмотреть, что у вас за ухом.
  
  Я подчинился, и его глазам открылся большой кусок пластыря и синяк. Джон наклонился ко мне, чтобы получше рассмотреть боевую рану.
  
  — Священное дерьмо! — вырвалось у него. Теперь прошла моя очередь помолчать.
  
  — Эти старикашки едва вас не утопили.
  
  Я продолжал молчать.
  
  — Они пытались утопить вас за то, что вы помогли Мэтти.
  
  Что я мог на это сказать?
  
  — И вы никуда не заявили?
  
  — Хотел, — признался я, — но потом сообразил, что выставлю себя в дурном свете. Широкая общественность сочтет меня плаксой и нытиком. И уж конечно, лгуном.
  
  — А что может знать Осгуд?
  
  — Насчет того, что они едва не утопили меня? Ничего. Он — посыльный, ничего больше.
  
  Вновь Джон надолго замолчал. Потом протянул руку и прикоснулся к шишке на моей голове.
  
  — Ой!
  
  — Извините. — Пауза. — Господи. А потом он вернулся в «Уэррингтон» и покончил с собой. Майкл, мне не следовало привозить сюда эту кассету.
  
  — Ничего страшного. Только не вздумайте рассказывать об этом Мэтти. Я специально начесываю волосы на ухо, чтобы она не увидела пластырь.
  
  — Вы когда-нибудь ей расскажете?
  
  — Возможно. Только после его смерти должно пройти достаточно много времени, чтобы мы могли смеяться, слушая о моем заплыве с полной выкладкой.
  
  — То есть не скоро.
  
  — Похоже на то.
  
  Пару миль мы проехали молча. Я чувствовал, что Джон ищет способ возродить атмосферу веселья, и полностью одобрял его намерения. Наконец он наклонился вперед, нашел на радио что-то очень громкое в исполнении «Ганз-энд-роузиз»[260].
  
  — Будем веселиться до упаду. Так?
  
  Я улыбнулся. Мне это далось нелегко, потому что в ушах все еще стоял голос старухи.
  
  — Если вы настаиваете.
  
  — Да. Безусловно.
  
  — Для адвоката ты хороший парень, Джон.
  
  — И ты ничего, для писателя.
  
  На этот раз улыбка на моем лице выглядела более естественно и задержалась надолго. Мы миновали границу Тэ-Эр-90, и в этот самый момент солнце разорвало дымку и залило все ярким светом. Я уж решил, что это знак перемен к лучшему, но потом посмотрел на запад. Там, над Белыми горами, собирались с силами черные облака.
  Глава 25
  
  Я думаю, для мужчин любовь — это вожделение и восторг, смешанные в равных долях. Восторг часть женщин понимает. Насчет вожделения… им кажется, что понимают. Очень немногие, где-то одна из двадцати, в какой-то мере представляют себе, что есть мужское вожделение, и как глубоко укоренилось оно в сознании мужчины. Какое влияние оказывает оно на их сон и состояние души. И я говорю не о вожделении, точнее, похоти сатиров, насильников или растлителей малолетних. Я веду речь о вожделении продавцов обувных магазинов и директоров средних школ. Не упоминая писателей и адвокатов. К трейлеру Мэтти мы подъехали без десяти одиннадцать, и когда я остановил мой «шеви» рядом с ее стареньким джипом, дверь трейлера распахнулась, и Мэтти вышла на верхнюю ступеньку. У меня перехватило дыхание, и я почувствовал, что точно так же перехватило дыхание и у сидящего рядом Джона.
  
  Такой красавицы, что стояла сейчас в дверном проеме ржавого трейлера, видеть мне еще не доводилось. Розовые шорты, розовый топик, не доходящий до талии. Шорты не слишком короткие, чтобы выглядеть дешевкой (одно из любимых словечек моей матери), но аккурат такие, чтобы вызывать фривольные мысли. Топик с тоненькими бретельками, завязанными узлами на плечах, также позволял мечтать о многом. Волосы Мэтти свободно падали на плечи. Она улыбалась и махала нам рукой. Я подумал: «Ей это удалось — пригласи ее в обеденный зал загородного клуба в таком наряде, и все будут глазеть только на нее».
  
  — О Боже, — выдохнул Джон. В голосе его слышалась неприкрытая страсть. — Все это и еще пакетик чипсов.
  
  — Да. Поставь глаза на место, а не то они совсем вылезут из орбит.
  
  Он поднял руки к лицу, как бы показывая, что следует моему совету. Джордж уже поставил «алтиму» рядом с моим «шеви».
  
  — Пошли. — Я открыл дверцу — Нас ждут.
  
  — Я не смогу прикоснуться к ней, Майк, — прошептал Джон. — Растаю.
  
  — Пошли, сластолюбец.
  
  Мэтти спустилась по ступенькам, миновав горшок с помидором. Ки следовала за ней, в таком же наряде, что и мать, только темно-зеленого цвета. На нее опять напала стеснительность: одной рукой она держалась за ногу Мэтти, кулачок второй сунула в рот.
  
  — Гости приехали! Гости приехали! — радостно воскликнула Мэтти и бросилась мне в объятия. Крепко обняла, поцеловала в уголок рта. Я тоже крепко обнял ее, чмокнул в щечку. Потом она повернулась к Джону, прочитала надпись на его футболке, захлопала в ладоши, обняла его. Он держался достаточно уверенно для мужчины, опасавшегося растаять от ее прикосновений, и закружил ее в воздухе. Мэтти ухватилась руками за его шею и смеялась.
  
  — Богатая дама, богатая дама, богатая дама! — несколько раз повторил Джон, прежде чем позволил подошвам белых туфелек Мэтти вновь соприкоснуться с землей.
  
  — Свободная дама, свободная дама, свободная дама! — ответила она ему. — К черту богатство! — И, прежде чем он успел ответить, поцеловала в губы. Его руки поднялись, чтобы обнять ее, но Мэтти выскользнула и шагнула к Ромми и Джорджу, которые стояли бок о бок, словно ждали, пока кто-нибудь объяснит им, чем мормонская церковь отличается от остальных.
  
  Я уже хотел представить ее мужчинам, но меня опередил Джон. При этом его рука все-таки осуществила задуманное: он обнял ее за талию и увлек к Ромми и Джорджу.
  
  И в это же время маленькая ручка скользнула в мою. Я опустил голову, встретился взглядом с Ки. Посмотрел на ее мордашку, серьезную, бледную, красивую. Ее светлые волосы, только что вымытые, блестящие, удерживала в хвосте бархатная закрутка.
  
  — Люди из холодильника меня больсе не любят. — Ки уже не смеялась. В глазах стояли слезы. — Мои буквы убезяли.
  
  Я поднял ее, посадил на руку, как и в тот день, когда она, в купальнике, храбро шагала на разделительной полосе Шестьдесят восьмого шоссе. Поцеловал в лоб, потом в кончик носа. Кожа ее напоминала шелк.
  
  — Я знаю. Я куплю тебе, новые.
  
  — Обесяес? — Темно-синие глаза пристально смотрели на меня.
  
  — Обещаю. И я научу тебя таким редким словам, как зигота и дискретность. Я знаю множество редких слов.
  
  — Сколько?
  
  — Сто восемьдесят.
  
  С запада долетел очередной раскат грома. Взгляд Ки метнулся к черным облакам и снова встретился с моим.
  
  — Я боюсь, Майк.
  
  — Боишься? Чего?
  
  — Не знаю. Зенсины в платье Мэтти. Музьтин, котойих мы видели. — Она заглянула за мое плечо. — А вон идет момми. — Я не раз слышал, как актрисы с такой же интонацией произносили: «Только не на глазах у детей». Кира завертелась на моей руке. — Опусти меня.
  
  Я поставил ее на землю. Мэтти, Джон, Ромми и Джордж шли к нам. Ки побежала к матери, Мэтти взяла ее на руки, оглядела нас, словно генерал, обозревающий вверенные ему войска.
  
  — Пиво привезли? — спросила она меня.
  
  — Так точно, — отрапортовал я. — Ящик «бада», различные прохладительные напитки плюс лимонад.
  
  — Отлично. Мистер Кеннеди…
  
  — Джордж, мэм.
  
  — Хорошо, Джордж. Но, если еще раз назовете меня мэм, я щелкну вас по носу. Я — Мэтти. Вас не затруднит съездить в «Лейквью дженерел»… — она указала на супермаркет, расположенный на Шестьдесят восьмом шоссе, в полумиле от нас, — …и привезти льда?
  
  — Нисколько.
  
  — Мистер Биссонетт…
  
  — Ромми.
  
  — За северным углом этого трейлера небольшой огород. Сможете вы найти пару хороших кустиков салата?
  
  — Думаю, с этим я справлюсь.
  
  — Джон, давайте положим мясо в холодильник. А ты, Майк… — Она указала на мангал. — Брикеты саморазгорающиеся. Достаточно бросить спичку и отойти. За работу.
  
  — Да, моя госпожа. — Я упал перед ней на колени. Вот тут Ки наконец-то захихикала.
  
  Смеясь, Мэтти протянула руку и помогла мне подняться.
  
  — Не теряйте времени, сэр Галахад. Скоро пойдет дождь. Я хочу, чтобы мы успели наесться до отвала и укрыться от ливня в трейлере.
  * * *
  
  В городе вечеринки начинаются приветствиями в дверях, собиранием пальто, легкими или воздушными поцелуями (и откуда пошли все эти странности?). На природе все начинается с работы. Ты что-то приносишь, что-то перетаскиваешь, что-то ищешь, к примеру, железные щипцы или решетки для мангала. Хозяйка просит мужчин перенести столик на другое место, потом решает, что прежнее было лучше, и мужчины тащат столик обратно. И в какой-то момент ты понимаешь, что и в этом можно найти удовольствие.
  
  Я соорудил из брикетов высокую пирамиду и поднес спичку. Огонь радостно загорелся, и я отступил на шаг, вытирая со лба пот. Синоптики обещали похолодание, но до него еще надо было дожить. Пока же солнце жарило с прежней силой, хотя на западе и продолжали сгущаться тучи. Там словно раздувался огромный черный шар.
  
  — Майк?
  
  Я обернулся к Кире:
  
  — Что, милая?
  
  — Ты позаботисься обо мне?
  
  — Да, — без запинки ответил я. Поначалу что-то в моем ответе обеспокоило ее, возможно, быстрота реакции, потом она улыбнулась.
  
  — Хоесе. Посмотьи, к нам идет ледяной теловек!
  
  Джордж вернулся из супермаркета. Поставил «алтиму» рядом с моим «шеви», вылез из кабины. Мы с Кирой направились к нему, Кира крепко держала меня за руку. Подошел и Ромми, жонглируя тремя кустиками салата: не думаю, что он мог бы составить конкуренцию тому жонглеру, что в субботний вечер зачаровал Киру в парке Касл-Рока.
  
  Джордж открыл заднюю дверцу «алтимы» и вытащил два мешка со льдом.
  
  — Магазин закрыт. На двери бумажка: «ОТКРОЕМСЯ В ПЯТЬ ВЕЧЕРА». Я решил, что ждать очень уж долго, взял лед, а деньги бросил в почтовый ящик.
  
  Они, разумеется, закрылись на время похорон Ройса Меррилла. Нарушили неписаный, но свято соблюдавшийся закон: в разгаре летнего сезона все магазины работают от зари до зари. И все ради похорон старика. С одной стороны, трогательно. А с другой — у меня по коже пробежал холодок.
  
  — Мозьно мне понести лед? — спросила Кира.
  
  — Можно, только не превратись в сосульку. — Джордж осторожно передал Кире пятифунтовый мешок со льдом.
  
  — Сосулька, — хихикнула Кира и пошла к Мэтти, которая уже ждала ее у трейлера. — Момми, посмотьи! Я — сосулька!
  
  Я взял у Джорджа второй мешок.
  
  — Я знаю, что автомат по приготовлению льда стоит у магазина, но разве они не заперли его на замок?
  
  — С большинством замков я на дружеской ноге, — ответил Джордж.
  
  — Понятно.
  
  — Майк! Лови! — Джон бросил красную «фрисби». Она поплыла ко мне, но высоко. Я подпрыгнул, схватил ее, и внезапно в моей голове заговорил Дивоур: Что с тобой, Роджетт? У тебя сбился прицел? Достань его!
  
  Я посмотрел вниз, увидел, что Ки не отрывает от меня глаз.
  
  — Не думай о грустном.
  
  Я улыбнулся девочке, протянул ей «фрисби».
  
  — Хорошо, о грустном больше не думаем. Давай, маленькая. Брось ее маме. Поглядим, как у тебя это получится.
  
  Ки ответила улыбкой, повернулась и точно переправила «фрисби» Мэтти. Тарелка летела так быстро, что Мэтти едва ее поймала. Я сразу понял, что быть Кире Дивоур чемпионкой по «фрисби».
  
  От Мэтти «фрисби» перелетела к Джорджу, который повернулся к ней боком, полы его старомодного коричневого пиджака взметнулись, и ловко поймал тарелку у себя за спиной. Мэтти смеялась и аплодировала, нижний обрез топика флиртовал с ее пупком.
  
  — Воображала! — крикнул Джон со ступенек.
  
  — Ревность — отвратительное чувство, — поделился Джордж своими мыслями с Ромео Биссонеттом и бросил ему «фрисби». Тарелка полетела к Джону, но сбилась с курса и ударилась о стенку трейлера. Джон сбежал со ступенек, чтобы поднять ее. А Мэтти повернулась ко мне.
  
  — Мой проигрыватель на столике в гостиной. Там же и компакт-диски. Они, конечно, старые, но все равно это музыка. Принесешь?
  
  — Конечно.
  
  Я вошел в трейлер. Там властвовала жара, несмотря на три включенных вентилятора. Я еще раз оглядел дешевую мебель, репродукцию Ван Гога на кухоньке, «Ночных ястребов» Эдуарда Хоппера над диваном, выцветшие занавески. Мэтти изо всех сил старалась создать уют. Глядя на все это, я жалел ее и злился на Макса Дивоура. Пусть он и умер, но мне все равно хотелось дать ему хорошего пинка.
  
  В гостиной на маленьком столике у дивана я увидел новый роман Мэри Хиггинс Кларк с закладкой. Рядом с книгой лежали две ленты, которыми Мэтти заплетала косы Ки. Ленты показались мне знакомыми, но я никак не мог вспомнить, где же я их уже видел. Какое-то время я постоял, хмурясь, роясь в памяти, а потом взял проигрыватель, компакт-диски и ретировался.
  
  — Эй, друзья! — воскликнул я. — Давайте потанцуем.
  * * *
  
  Я держал себя в руках, пока она не начала танцевать. Не знаю, как на кого, а на меня танцы действуют именно так. Я держал себя в руках, пока она не начала танцевать. А потом потерял голову.
  
  «Фрисби» мы перебрасывались за трейлером, во-первых, чтобы не злить шумом и весельем съезжающихся на похороны горожан, во-вторых, потому, что задний двор очень подходил для игры: ровная площадка и низкая трава. Пару раз не поймав «фрисби», Мэтти скинула туфельки, босиком метнулась в трейлер, тут же вернулась в кроссовках. И уж потом управлялась с тарелкой куда как лучше.
  
  Мы бросали «фрисби», подзуживали друг друга, пили пиво, смеялись. Ки частенько не могла поймать тарелку, но бросала она ее, для трехлетней девочки, отменно и играла с полной самоотдачей. Ромми поставил проигрыватель на ступеньки, и двор заполнила музыка конца восьмидесятых и начала девяностых годов: «У-2», «Теаз фор Айз», «Эюритмикс», «Кроудид Хауз», «Э Флок оф Сигалз», «А-Ха», «Бэншз», Мелисса Этеридж, Хью Льюис и «Ньюз». Мне казалось, что я знаю каждую песню, каждый рифф[261].
  
  Мы потели, прыгали, бегали под ярким солнцем. Мы ловили взглядом длинные, загорелые ноги Мэтти и слушали заливистый смех Ки. В какой-то момент Ромми Биссонетт споткнулся и покатился по земле, осыпая ее содержимым своих карманов, и Джон так смеялся, что ему пришлось сесть. Ноги не держали. Слезы градом катились из глаз. Ки подбежала и прыгнула на его беззащитный пах. Смех Джона, как отрезало. «О-о-х!» — выдохнул он. В его еще блестящих от слез глазах стояла боль, а ушибленные гениталии, безусловно, пытались заползти обратно в тело.
  
  — Кира Дивоур! — воскликнула Мэтти, с тревогой глядя на Джона.
  
  — Я улозила моего квойтейбека! — гордо возвестила Ки.
  
  Джон сумел-таки ей улыбнуться, с трудом поднялся.
  
  — Да. Уложила. Рефери не оставит этого без внимания.
  
  — Как ты, парень? — На лице Джорджа читалась озабоченность, но в голосе была улыбка.
  
  — Нормально, — ответил Джон и бросил ему «фрисби». — Продолжим.
  
  Раскаты грома становились все громче, но черные облака по-прежнему оккупировали лишь западный горизонт: над нами синело чистое небо. Птички пели, цикады стрекотали. Над мангалом дрожал горячий воздух: брикеты практически превратились в угли, решетка раскалилась, подготовившись к встрече с нью-йоркскими стейками. «Фрисби» все летала — красный кружок на фоне зеленой листвы и синего неба. Я пребывал во власти вожделения, но держал себя в руках. Ничего особенного, мужчины всего мира чуть ли не все время пребывают в таком состоянии, и ничего, полярные шапки не тают. Но Мэтти начала танцевать, и все изменилось.
  
  Дон Хенли[262] запел под гитарный перебор.
  
  — Боже, как я люблю эту песню, — воскликнула Мэтти. «Фрисби» прилетела к ней. Она поймала тарелку, бросила на землю, ступила на нее, как на красный круг от луча прожектора на сцене ночного клуба, и завибрировала в танце. Заложила руки за шею, потом опустила на бедра, потом убрала за спину. Она танцевала на «фрисби», поднявшись на мыски. Она танцевала, не двигаясь. Она танцевала, как пелось в той песне, словно волна в океане.
  
  Пел он о девушке, которая хочет только одного: танцевать, танцевать и танцевать.
  
  Женщины становятся сексуальными, когда танцуют, невероятно сексуальными, но я среагировал не на секс. С одним лишь вожделением я бы справился, но тут было не просто вожделение, и меня захлестнуло с головой. Никогда в жизни я не видел никого прекраснее Мэтти. Не женщина в шортах и коротком топике танцевала на «фрисби», но возродившаяся Венера. В ней сосредоточилось все то, чего не хватало мне последние четыре года, когда я был не в себе и не осознавал, что мне чего-то не хватает. Разница в возрасте не имела значения. И если окружающим казалось, что у меня текут слюнки, шут с ними. Если я терял чувство собственного достоинства, гордость, самообладание — не беда. Четыре года, проведенные в полном одиночестве, научили меня, что это не самая страшная потеря.
  
  Сколько она танцевала, стоя на «фрисби»? Не знаю. Наверное, недолго, не больше минуты, потом поняла, что мы все неотрывно смотрим на нее (в какой-то степени они все видели то, что видел я, и чувствовали то же самое). Думаю, что за эту минуту (или около того) ни один из нас не сподобился вдохнуть.
  
  Мэтти сошла с «фрисби», смеясь и краснея. Она смущалась, но при этом не испытывала никакой неловкости.
  
  — Извините… Я просто… Люблю я эту песню.
  
  — «Она хочет только одного — танцевать, танцевать и танцевать», — напомнил Ромми основной лейтмотив песни Дона Хенли.
  
  — Да, иногда это все, чего она хочет, — согласилась Мэтти и покраснела еще сильнее. — Извините, мне нужно в ванную. — Она бросила мне «фрисби» и взбежала по ступенькам.
  
  Я глубоко вздохнул, попытался адаптироваться в реальном мире и увидел, что Джон занят тем же. На лице Джорджа Кеннеди читалась легкая обалделость, словно ему дали успокоительное и оно начало действовать.
  
  Пророкотал гром. На этот раз куда ближе.
  
  Я бросил «фрисби» Ромми.
  
  — Что скажешь? — Мы все уже давно перешли на ты..
  
  — Думаю, я влюблен, — ответил он, а затем тоже вернулся на грешную землю. — Еще я думаю, что нам пора жарить стейки, если мы хотим съесть их во дворе. Хочешь мне помочь?
  
  — С удовольствием.
  
  — Я тоже помогу, — вызвался Джон. Мы вошли в трейлер, оставив Джорджа с Ки. Поднимаясь по ступенькам, я услышал, как Ки спрашивает Джорджа, много ли тот поймал преступников. Мэтти стояла у раскрытого холодильника и выкладывала стейки на тарелку.
  
  — Как хорошо, что вы пришли. Я уж хотела съесть их сырыми. Никогда не видела таких прекрасных стейков.
  
  — А я никогда не видел более прекрасной женщины, чем ты. — Голос Джона звучал искренне, но Мэтти лишь рассеянно улыбнулась ему. Я отметил про себя: нельзя говорить комплименты женщине в тот момент, когда она держит в руках пару замороженных стейков. Должного впечатления это не произведет.
  
  — Ты умеешь жарить мясо? — спросила она меня. — Говори правду, потому что они слишком хороши, чтобы вверять их судьбу дилетанту.
  
  — Мастерства мне не занимать.
  
  — Хорошо, беру тебя на работу. Джон, будешь ему помогать. Ромми, мы с тобой займемся салатами.
  
  — С удовольствием.
  
  Джордж и Ки уже уселись на пластиковых стульях, словно давние друзья в своем лондонском клубе. Джордж рассказывал Ки, как он перестреливался с Ролфом Нидо и Очень плохой бандой на Лиссабонской улице в 1993 году.
  
  — Джордж, что случилось с твоим носом? — спросил Джон. — Он вдруг очень вытянулся.
  
  — А тебе что до этого? — парировал Джордж. — Разве ты не видишь, что мы разговариваем?
  
  — Мистей Кеннеди поймал много пьеступников, — сообщила нам Кира. — Он поймал Отень плохую банду и упьятал их в тюйму.
  
  — Точно, — кивнул я. — А еще мистер Кеннеди получил «Оскара» за сыгранную им роль в фильме «Люк — Твердая Рука».
  
  — Абсолютно верно. — Джордж поднял правую руку, скрестил средний и указательный пальцы. — Я и Пол Ньюман.
  
  Джон засмеялся. Да так заразительно, что я тут же присоединился к нему. Мы хохотали как сумасшедшие, выкладывая стейки на решетку. Просто удивительно, что обошлось без ожогов.
  
  — Посему они смеются? — спросила Ки Джорджа.
  
  — Потому что они глупые людишки со слабеньким умишком, — ответил Джордж. — А теперь слушай Ки… я поймал их всех, кроме Черепа. Он успел запрыгнуть в свой автомобиль, а я — в свой. Конечно, подробности погони не пристало слушать маленькой девочке…
  
  Но Джордж все-таки начал их выкладывать, а мы с Джоном стояли у мангала и улыбались.
  
  — Отлично, да? — спросил Джон, и я кивнул.
  
  Мэтти принесла кукурузу, завернутую в алюминиевую фольгу. За ней шел Ромми, держа в руках большую салатницу и стараясь заглянуть поверх нее, чтобы, не дай Бог, не споткнуться.
  
  Мы сели за столик для пикника, Джордж и Ромми — по одну сторону, Мэтти и мы с Джоном — по другую. Кира устроилась во главе стола, на стопке старых журналов, которые положили на пластиковый стул. Мэтти повязала ей на шею посудное полотенце. Кира согласилась на такое унижение по двум причинам: а) она была в новой одежде; б) посудное полотенце все-таки не слюнявчик.
  
  Поели мы с аппетитом — салат, стейк (Джон говорил правду — лучшего стейка есть мне не доводилось), жареная кукуруза, торт на десерт. К тому времени, когда мы добрались до торта, гром гремел совсем близко и задул горячий ветер.
  
  — Мэтти, если мне больше никогда не удастся так хорошо поесть, я не удивлюсь, — посмотрел на нее Ромми. — Премного благодарен за то, что пригласила меня.
  
  — И тебе спасибо. — У нее в глазах стояли слезы. Одной рукой она взяла мою руку, другой — руку Джона. Пожала. — Вам всем спасибо. Если б вы знали, каково было нам с Ки до того, как… — Она тряхнула головой, вновь сжала наши с Джоном руки, отпустила. — Но теперь все в прошлом.
  
  — Посмотрите на малютку, — подал голос Джордж.
  
  Ки откинулась на спинку стула, глазки у нее закрывались. Волосы вылезли из закрутки и падали на щечки. На носу белела капелька крема, к подбородку прилипло кукурузное зернышко.
  
  — Я бьосила «фьизьби» пять тысять йаз, — сообщила нам Кира. — Я устала.
  
  Мэтти приподнялась. Я остановил ее.
  
  — Позволь мне?
  
  Она, улыбаясь, кивнула:
  
  — Если хочешь.
  
  Я взял Киру на руки и понес к трейлеру. Гром загремел снова, низко, протяжно, словно зарычала гигантская собака. Я взглянул на надвигающиеся тучи и краем глаза уловил какое-то движение: старый синий автомобиль медленно катил по Уэсп-Хилл-роуд на запад, к озеру. А внимание я обратил на, него исключительно из-за глупой наклейки на бампере. Такую же я видел в «Деревенском кафе»: «НОГОТЬ СЛОМАЛСЯ — БЕРЕГИ ПАЛЕЦ».
  
  Я поднялся с Кирой по ступенькам, осторожно повернулся боком, чтобы не ударить ее головой о дверной косяк.
  
  — Позаботься обо мне, — прошептала она во сне. И такая грусть звучала в ее голосе, что у меня по коже побежал холодок. Она словно знала, что просит невозможного. — Позаботься обо мне. Я маленькая, мама говойит, что я малышка.
  
  — Я позабочусь о тебе. — Я поцеловал ее в лобик. — Не волнуйся, Ки. Спи.
  
  Я отнес девочку в ее комнатку и положил на кровать. К тому времени она окончательно сомлела. Я вытер крем с носа, снял зернышко кукурузы с подбородка. Взглянул на часы: без десяти два. Старожилы собираются в Большой баптистской церкви. Билл Дин в костюме и сером галстуке. Бадди Джеллисон в шляпе. Он стоит у церкви с еще несколькими мужчинами, которые решили покурить, прежде чем идти на службу.
  
  Я повернулся. В дверях стояла Мэтти.
  
  — Майк. Пожалуйста, подойди.
  
  Я шагнул к ней. На этот раз мои руки и ее талию не разделяла ткань. Кожа у нее была теплая, такая же шелковистая, как и у дочери. Она вскинула голову, чтобы посмотреть на меня, ее губы разошлись. Бедрами она подалась вперед, а когда почувствовала ими кое-что твердое, прижалась к этой окаменелости еще сильнее.
  
  — Майк.
  
  Я закрыл глаза. Мне показалось, будто я распахнул дверь в ярко освещенную комнату, где смеялись и разговаривали люди. И танцевали. Потому что иногда кроме этого нам больше ничего не надо.
  
  Я хочу войти, подумал я. Вот, чего я хочу, вот что я хочу сделать. Позволь мне это сделать. Позволь…
  
  И тут я осознал, что произношу все это вслух, быстро шепчу на ухо Мэтти, а мои руки так и ходят по ее спине, ощупывают позвоночник, лопатки, потом перемещаются вперед, чтобы охватить ладонями маленькие груди.
  
  — Да, — ответила она. — Мы оба этого хотим. Да. Это прекрасно.
  
  Она подняла руки и осторожно, большими пальцами, вытерла слезы, смочившие кожу под моими глазами. Я отпрянул.
  
  — Ключ…
  
  Мэтти улыбнулась:
  
  — Ты знаешь, где он.
  
  — Вечером я приду.
  
  — Хорошо.
  
  — Я… — Мне пришлось откашляться. Я посмотрел на крепко спящую Киру. — Мне было так одиноко. Похоже, я этого даже не знал, но я так мучился от одиночества.
  
  — Я тоже. И я знала, что тебе так же одиноко. Пожалуйста, поцелуй меня.
  
  Я поцеловал. По-моему, наши языки соприкоснулись, но полной уверенности у меня нет. Но я запомнил, какая она была живая, энергичная.
  
  — Эй! — позвал со двора Джон, и мы отпрянули друг от друга.
  
  — Я рада, что ты наконец-то принял решение, — прошептала Мэтти. Она повернулась и убежала по узкому коридорчику. Когда она говорила со мной в следующий раз, не думаю, что она понимала, с кем говорит и где находится. В следующий раз она говорила со мной, когда умирала.
  * * *
  
  — Не буди ребенка, — услышал я ее слова, обращенные к Джону.
  
  — Извини, не подумал, — ответил он. Я постоял еще с минуту, восстанавливая дыхание, протиснулся в ванную, плеснул в лицо холодной воды. Повернувшись, чтобы взять полотенце, я увидел в ванной пластикового кита.
  
  Помнится, я еще подумал, что он, наверное, выдувает пузыри из дыхательного отверстия. Более того, мне в голову пришел сюжет детской истории о ките, который при выдохе выбрасывает в небо огромный фонтан воды. Как же назвать кита? Вилли? Слишком уж просто. Вильгельм. То, что надо, — и величественно, и забавно. Вильгельм Кит-Фонтан.
  
  Я помню, как над головой громыхнул гром. Помню охватившее меня счастье: я принял решение и теперь с нетерпением ждал ночи. Помню тихие мужские голоса, и такие же тихие ответы Мэтти: она показывала куда что поставить. А потом их голоса вновь зазвучали снаружи: они вышли из трейлера.
  
  Я посмотрел вниз и увидел, что бугор на брюках заметно осел. Помнится, я еще подумал, что нет более смешного зрелища, чем сексуально возбужденный мужчина, и я точно знал, что мысль эта уже приходила мне в голову, скорее всего в одном из моих снов. Я вышел из ванной, заглянул в комнатку Ки — она повернулась на бочок и все так же крепко спала, — зашагал по коридорчику. И почти дошел до гостиной, когда услышал выстрелы. Я сразу понял, что это не гром. Мелькнула мысль об обратной вспышке в глушителе мотоцикла какого-нибудь юнца и исчезла. Я предчувствовал: что-то должно случиться… Но я ждал призраков, а не выстрелов. Роковая ошибка.
  
  Пах-пах-пах! Стреляли из автоматического оружия, как потом выяснилось, из «глока»[263] калибра 9 мм. Закричала Мэтти — от ее пронзительного крика у меня все похолодело внутри. Я услышал, как вскрикнул от боли Джон и заорал Джордж Кеннеди: «Ложитесь, ложитесь! Ради Бога, скорее ложитесь!»
  
  Что-то ударило в трейлер, что-то рассекло воздух прямо передо мной, клянусь, звук я слышал. Потом на кухонном столе что-то жалобно звякнуло, и от салатницы, которую принесли со двора, остались одни осколки.
  
  Я бросился к двери, буквально слетел с бетонных ступенек. Увидел перевернутый мангал, от разлетевшихся углей уже загоралась трава. Ромми Биссонетт сидел, вытянув перед собой ноги, уставившись на лодыжку, залитую кровью. Мэтти стояла на четвереньках у мангала, волосы свешивались на лицо. Она словно пыталась задуть угли. Джон, шатаясь, шел ко мне, протягивая руку. Из раны в предплечье лилась кровь.
  
  И еще я увидел автомобиль, который уже попадался мне на глаза: старый седан с веселенькой наклейкой. Теперь он ехал к шоссе. Находившиеся в нем люди проехали мимо нас к озеру, чтобы убедиться, что мы на месте, а теперь возвращались. Стрелок все еще высовывался из окна переднего пассажирского сиденья: я видел в его руках дымящееся оружие. С откидным каркасным прикладом. Его лицо закрывала синяя лыжная шапочка с прорезанными в ней глазницами.
  
  А над головой протяжно загремел гром. Джордж Кеннеди неспешно шагал к автомобилю, откидывая попадающиеся на пути угли, не обращая внимания на красное пятно, расползающееся по правой штанине повыше колена. Его рука нырнула под полу пиджака. Джордж не прибавил скорости, даже когда стрелок повернулся к водителю, тоже в синей маске, и закричал: «Поехали! Скорее! Скорее!» Джордж не торопился, абсолютно не торопился, и я понял, почему он не снимал пиджак даже бросая «фрисби», еще до того, как увидел револьвер в его руке.
  
  Синий автомобиль («форд» выпуска 1987 года, зарегистрированный на имя миссис Соне Белливу из Обурна и, согласно ее заявлению, украденный днем раньше) не останавливался и во время стрельбы. Тогда он, съехав на обочину, медленно прокатился вдоль трейлера, а теперь резко вильнув, выехал на середину дороги, сшиб почтовый ящик Мэтти и оставил за собой шлейф пыли.
  
  Джордж по-прежнему не торопился. Поднял револьвер, левой рукой ухватился за запястье правой, чтобы при выстреле она не ушла вверх, и ему не пришлось бы целиться заново. И пять раз нажал на спусковой крючок. Две первые пули ушли в багажник, я увидел появившиеся в нем дырки. Третья разнесла заднее стекло «форда», и я услышал, как кто-то вскрикнул от боли. Куда попала четвертая, я не знаю. Зато пятая пробила левое заднее колесо. «Форд» повело влево. Водителю почти удалось удержать автомобиль на шоссе, но потом он полностью потерял управление. В тридцати ярдах от трейлера Мэтти «форд» вынесло в кювет, и он завалился набок. Потом багажник, охватило пламя. Должно быть, одна из пуль Джорджа пробила бак. Стрелок уже пытался выбраться из кабины через окно.
  
  — Ки… забери… отсюда… Ки, — услышал я хриплый, свистящий шепот.
  
  Мэтти ползла ко мне. Половина ее головы, правая, выглядела, как всегда, а вот левая… Синий глаз сверкал сквозь слипшиеся окровавленные волосы, к загорелому плечу прилипли кусочки черепных костей: пуля попала в голову. Как бы мне хотелось, чтобы кто-нибудь еще сказал вам, что Майкл Нунэн умер до того, как все это увидел, но не могу.
  
  — Ки… Майк, забери Ки…
  
  Я опустился на колени, обнял ее. Она вырывалась. Молодая, сильная, она вырывалась, хотя серое вещество ее мозга выпирало сквозь разбитый череп. Даже при смерти она думала о своей дочери, пыталась ей помочь, пыталась ее спасти.
  
  — Мэтти, все хорошо. — А шестое чувство перенесло меня в Большую баптистскую церковь, где запели «Блажен, кто верует», но глаза большинства скорбящих были пусты, совсем как тот глаз, что смотрел на меня сквозь окровавленные волосы. — Мэтти, успокойся, все хорошо.
  
  — Ки… забери Ки… не подпускай их…
  
  — Они ее не обидят, Мэтти, я обещаю. Она извивалась в моих объятиях, скользкая, как рыба, тянулась окровавленными руками к трейлеру. Розовые шорты и топик стали ярко-алыми. Брызги крови летели на землю. С дороги донесся глухой взрыв: рванул бензобак «форда». Черный дым поднялся к черному небу. И тут же долго и протяжно прогремел гром. Небо словно вопрошало: «Вам нужен шум? Да? Что ж, будет вам шум».
  
  — Скажи, что с Мэтти все в порядке, Майк! — донесся до меня звенящий от боли голос Джона. — Ради Бога, скажи мне, что…
  
  Он упал на колени рядом со мной, его глаза закатывались, пока между веками не осталось ничего, кроме белков. Он потянулся ко мне, схватил за плечо, вырвал клок рубашки и повалился на землю, потеряв сознание. Из уголка рта потекла струйка слюны. В двенадцати футах от меня Ромми, сжав зубы, чтобы не закричать от боли, пытался подняться. Джордж стоял посреди Уэсп-Хилл-роуд, перезаряжая револьвер. Патроны он доставал из мешочка, который, должно быть, лежал в кармане пиджака. При этом Джордж пристально следил за стрелком, который все вылезал из кабины, не желая сгореть в ней заживо. Вся правая штанина Джорджа стала красной от крови. Жить он будет, подумал я, но вряд ли сможет носить этот костюм.
  
  Я крепко держал Мэтти. Прижался губами к ее уху, тому, что осталось целым.
  
  — Кира в порядке. Она спит. С ней ничего не случится, я обещаю.
  
  Казалось, Мэтти поняла. Она перестала вырываться, лишь задрожала всем телом. «Ки… Ки…». То были последние произнесенные ею слова. Она протянула руку, ухватила пучок травы, вырвала из земли.
  
  — Сюда! — услышал я голос Джорджа. — Иди сюда, сукин сын, и не вздумай бежать.
  
  — Как она? — спросил прихромавший ко мне Ромми. С белым как полотно лицом. И не стал дожидаться моего ответа. — О Господи! Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных, ныне, и в час смерти нашей! Благословенна ты между женами и благословен плод чрева Твоего Иисус. О Мария, без греха первородного зачатая, молись за нас, к Тебе прибегающих. О нет, Майк, нет! — и он вновь начал молиться, на этот раз на французском.
  
  — Прекрати! — оборвал я его, и он замолчал, словно ждал моего приказа. — Пойди в трейлер и посмотри, как там Кира.
  
  — Хорошо. — Он заковылял к трейлеру. При каждом шаге с его губ срывался стон, но он не останавливался. Я ощущал запах горящей травы. Налетающий ветер пах дождем. А на моих руках умирала Мэтти.
  
  Я прижимал ее к себе, раскачиваясь взад-вперед. Тем временем в Большой баптистской церкви над гробом Ройса читали сто тридцать девятый псалом: «…Я сказал Господу: Ты — Бог мой…» Пастор говорил, марсиане внимали. Я же укачивал Мэтти под черными тучами. Я собирался приехать сюда этой ночью, достать ключ из-под горшка с помидором и войти к ней. Совсем недавно она танцевала в белых кроссовках на красной «фрисби», танцевала, как волна в океане, а сейчас она умирала на моих руках среди горящей травы, а мужчина, который любил ее разве что немного меньше, чем я, лежал рядом без сознания. И кровь покрывала его правую руку от короткого рукава футболки с надписью на груди:
  
   МЫ — ЧЕМПИОНЫ
  
  до худощавого, веснушчатого запястья.
  
  — Мэтти, — позвал я. — Мэтти, Мэтти, Мэтти. — Я качал ее и поглаживал рукой по правой половине лба, которую каким-то чудом не запачкала кровь: волосы упали на левую, изуродованную сторону. — Мэтти, Мэтти, ах, Мэтти!
  
  Сверкнула молния — первая, которую я увидел в этот день. Подсветила надвинувшиеся с запада тучи. Мэтти дрожала в моих объятиях, всем телом, от шеи до кончиков пальцев. Губы ее крепко сжались. Брови сошлись у переносицы, словно она о чем-то задумалась. Рука поднялась в попытке ухватить меня за шею: так человек, падающий в пропасть, старается ухватиться за что угодно, лишь бы остановить или хотя бы замедлить падение. Потом рука упала и застыла на траве, ладонью кверху. Тело ее содрогнулось в последний раз, и она покинула наш мир.
  Глава 26
  
  После этого, до того момента как все закончилось, я находился в трансе. Несколько раз выходил из него, к примеру, когда листок с генеалогическим древом выпал из одного из блокнотов Джо, но на очень короткие промежутки времени. Ощущения в чем-то были такие же, как и в моем сне с Мэтти, Джо и Сарой, в чем-то напоминали те, что я испытывал, когда едва не умер от свинки, но в целом сравнить мне их не с чем. Транс он и есть транс. Находясь в нем, я обретал сверхъестественные способности. Видит Бог, я бы прекрасно без них обошелся.
  
  Подошел Джордж, ведя перед собой мужчину в синей шапочке-маске. Джордж уже здорово хромал. Сильно воняло горелой резиной.
  
  — Она мертва? — спросил Джордж. — Мэтти?
  
  — Да.
  
  — Джон?
  
  — Не знаю, — ответил я, и тут же Джон дернулся, застонал. Он был жив, но потерял много крови.
  
  — Майк, слушай, — начал Джордж, но, прежде чем он продолжил, из горящего в кювете автомобиля донесся жуткий крик. Орал водитель, сгоравший заживо. Стрелок начал поворачиваться на крик, и Джордж поднял револьвер.
  
  — Замри, а не то застрелю.
  
  — Вы не можете обречь его на такую смерть? — Из-под маски голос стрелка звучал глухо. — Собаку, и ту спасают от такой смерти.
  
  — Он уже мертв, — ответил Джордж. — А к автомобилю ближе чем на десять футов можно подойти только в асбестовом костюме. — Джорджа качнуло, а лицо его цветом не отличалось от капельки крема, которую я стер с носа Ки. Стрелок всем своим видом показал, что сейчас бросится на него, и Джордж поднял револьвер еще выше.
  
  — Если тебе чего-то хочется, действуй. Только учти, я не промахнусь. Это я тебе гарантирую. А теперь снимай маску.
  
  — Нет.
  
  — Ты мне надоел. Не забудь передать привет Господу, — и Джордж оттянул ударник револьвера.
  
  — Господи! — вырвалось у стрелка, и он стянул маску.
  
  Откровенно говоря, я не удивился, увидев Джорджа Футмена. Из пылающего автомобиля донесся очередной вопль, последний. Клубы черного дыма все поднимались к небу. Вновь загрохотал гром.
  
  — Майк, пойди в трейлер и найди, чем его связать, — попросил меня Джордж Кеннеди. — Еще минуту, может, две, я смогу удержать его на прицеле, но не больше, потому что истекаю кровью. Ищи скотч. Им можно повязать и Гудини.
  
  Футмен переводил взгляд с меня на Джорджа, потом посмотрел на Шестьдесят восьмое шоссе., как это ни странно, совершенно пустынное в этот далеко не поздний час. А может, ничего странного в этом и не было: синоптики совершенно правильно предсказали время прохождения грозового фронта. Туристы и обитатели летних коттеджей укрылись от дождя. А местные…
  
  Местные, в определенном смысле, слушали. Не могу подобрать более точного определения. Пастор говорил о Ройсе Меррилле, о его долгой жизни и плодотворной деятельности, о том, как он служил родине во время мира и войны, но старожилы его не слушали. Они слушали нас, точно так же, как раньше толпились вокруг динамика в «Лейквью дженерел» и слушали прямой репортаж с поединка тяжеловесов.
  
  Билл Дин так крепко сжимал запястье Яветт, что костяшки его пальцев побелели. Он причинял ей боль, но она не жаловалась. Она хотела, чтобы он держался за нее. Почему?
  
  — Майк! — Голос Джорджа заметно ослабел. — Пожалуйста, помоги мне. Этот парень опасен.
  
  — Отпустите меня, — повернулся к нему Футмен. — Вам же будет лучше.
  
  — Как бы не так, сукин ты сын.
  
  Я встал, направился к трейлеру, поднялся по бетонным ступенькам мимо горшка с помидором, под которым лежал ключ. Молния разорвала небо, оглушительно громыхнул гром.
  
  Ромми сидел на стуле за кухонным столом. С еще более бледным, чем у Джорджа лицом.
  
  — Девочка в порядке. — Слова давались ему с трудом. — Но она вроде бы просыпается… Я больше ходить не могу. Лодыжка ни к черту.
  
  Я шагнул к телефонному аппарату.
  
  — Без толку. — голос у него заметно подсел. — Уже пробовал. Полная тишина. Наверное, линия повреждена. Господи, как же больно!
  
  Я выдвинул ящики на кухне, начал рыться в поисках скотча, бельевой веревки. Если Кеннеди потеряет сознание, пока я здесь, думал я, Футмен отберет у него револьвер, застрелит его, застрелит Джона, лежащего без сознания на дымящейся траве. Покончив с ними, он придет сюда и застрелит меня и Ромми. А потом настанет черед Киры.
  
  — Нет! — сказал я себе. — Он оставит ее в живых.
  
  Возможно, это был бы наихудший вариант. Попадались мне только ножи, ложки, вилки, пакеты для сандвичей, мешки для мусора, аккуратно схваченные резинкой продовольственные талоны, держалки для кастрюлей и сковородок.
  
  — Майк, где Мэтти?
  
  Я повернулся с виноватым видом, будто меня застали за разглядыванием порнографических картинок. Заспанная Кира, с растрепанными волосами, разрумянившаяся от сна, стояла в коридорчике. Закрутка для волос охватывала левое запястье, как браслет. В ее широко раскрытых глазах застыл ужас. Ее разбудили не выстрелы, даже не крик матери. Разбудили ее мои мысли.
  
  В тот же миг я осознал, что мне следовало как-то экранировать их, но с этим я опоздал. Совсем недавно она выудила из моей головы все, что касалось Дивоура, и сказала, что не надо думать о грустном. А теперь, прежде чем я успел возвести защитный барьер, из моих мыслей она узнала о случившемся с ее матерью.
  
  Рот ее раскрылся. Глаза округлились еще больше. Она пронзительно закричала и бросилась к двери.
  
  — Нет, Кира, нет! — Я метнулся через кухню, едва не наткнувшись на Ромми (он уже ничего не соображал от боли), и успел-таки перехватить ее. И одновременно увидел, как Бадди Джеллисон покидает Большую баптистскую церковь через черный ход. В сопровождении двоих мужчин, которые курили с ним до начала службы. Теперь я понимал, почему Билл Дин так крепко держал за руку Яветт, и любил его за это. Любил их обоих. Что-то хотело, чтобы Билл ушел с Бадди и другими, но Билл остался на месте.
  
  Кира вырывалась из моих рук, крича:
  
  — Отпусти меня, я хотю к момми, отпусти, я хотю к момми… к момми…
  
  Я произнес ее имя, с той единственной интонацией, которую только она могла уловить, понять. Кира перестала вырываться, повернулась ко мне лицом. Ее огромные глаза заблестели от слез. Еще несколько мгновений она смотрела на меня, смиряясь с мыслью о том, что выходить из трейлера ей нельзя. Я поставил ее на пол. Она попятилась, пока не уперлась спиной в посудомоечную машину. Уселась на пол… и зарыдала, вне себя от горя. Видите ли, она все поняла. Мне пришлось ей кое-что показать, иначе она не осталась бы в трейлере пришлось… и я смог это сделать, потому что мы оба вошли в транс.
  
  Пикап с надписью на борту «БАММ КОНСТРАКШН», в котором сидели Бадди и двое мужчин, уже катил в нашу сторону.
  
  — Майк! — крикнул Джордж. В его голосе слышались панические нотки. — Надо бы тебе поспешить.
  
  — Держись! — ответил я. — Держись, Джордж!
  
  Мэтти сложила грязную посуду около раковины, но я не сомневался, что разделочный столик был совершенно чист, когда я бросился Кире наперерез. А теперь его покрывал слой сахара, высыпавшегося из перевернутой банки. И по сахару прошлась чья-то невидимая рука, написав:
  
  GO NOW[264]
  
  — Как бы не так! — прорычал я и вновь склонился над ящиками. Ни скотча, ни веревки. Не было даже паршивой пары наручников, хотя у хорошей хозяйки их должно быть уж не меньше трех. А потом меня осенило: надо заглянуть в шкафчик под мойкой. Когда я вышел из трейлера, Кеннеди уже качало из стороны в сторону, а Футмен пристально следил за ним, выбирая момент для атаки.
  
  — Ты нашел скотч? — спросил Джордж Кеннеди.
  
  — Я нашел кое-что получше, — ответил я — Скажи мне, Футмен, кто заплатил тебе? Дивоур или Уитмор? Или ты не знаешь?
  
  — Пошел ты на хрен!
  
  Правую руку я держал за спиной. Левой указал на дорогу и изобразил на лице изумление.
  
  — Что это задумал Осгуд? Скажи ему, чтоб убирался отсюда.
  
  Футмен повернул голову, инстинктивно, и я ударил его по затылку молотком, который нашел в ящике с инструментами под мойкой Мэтти. Раздался ужасный звук, брызнула кровь, я почувствовал, как подалась под железом кость. Футмен рухнул как подкошенный, я выронил молоток, к горлу подкатила тошнота.
  
  — Отлично! — прокомментировал Джордж. — Возможно, излишне радикальное решение, но учитывая… учитывая…
  
  Он не рухнул, как Футмен, а опускался медленно, все еще держа тело под контролем, но в итоге тоже отключился. Я поднял револьвер, посмотрел на него, затем зашвырнул в кусты по другую сторону дороги. Для себя пользы в оружии я не видел. Скорее, наоборот, оно могло доставить мне лишние неприятности.
  
  Еще двое мужчин покинули церковь. А также четыре женщины в черных платьях, под вуалями. Мне следовало поторопиться. Я расстегнул брюки Джорджа и стянул их вниз. Пуля пробила бедро, но рана уже практически не кровила, закупоренная сгустком свернувшейся крови. С Джоном дело обстояло иначе: кровь из раны в предплечье продолжала течь ручьем. Я вытащил ремень из его брюк и стянул им руку повыше раны. Потом отвесил Джону пару оплеух. Его глаза раскрылись, вроде бы он меня узнал.
  
  — Открой рот, Джон! — приказал я. Он только смотрел на меня. Я наклонился к нему и, когда наши носы едва не соприкоснулись, рявкнул: — ОТКРЫВАЙ РОТ! БЫСТРО!
  
  Он открыл, как ребенок, когда медицинская сестра просит его сказать «а-а-а». Я засунул конец ремня между губами.
  
  — Закрывай! — Он закрыл рот, зажал ремень зубами. — Вот так и держи. Держи, даже если потеряешь сознание.
  
  Времени, чтобы убедиться, понял он меня или нет, не было. Я встал, огляделся. Злобное черное небо, все в змеях-молниях. Такого видеть мне еще не доводилось.
  
  По бетонным ступенькам я взлетел в трейлер. Ромми уже повернулся лицом к столу, положил на него руки, на них — голову. Кира по-прежнему сидела у посудомоечной машины и заливалась слезами.
  
  Я поднял ее на руки, почувствовал, что она описалась.
  
  — Нам пора идти, Кира.
  
  — Я хотю Мэтти! Я хотю Мэтти! Я хотю мою Мэтти. Сделай так, тьтобы ей не было больно! Сделай так, тьтобы она не умийала!
  
  Я направился к двери. Проходя мимо столика с романом Мэри Хиггинс Кларк, я увидел ленты для волос — ленты, которыми мать и дочь поначалу хотели заплести волосы Киры, но потом отказались от этой мысли, остановив свой выбор на закрутке. Белые ленты с красными полосками по краям. Красивые. Не останавливаясь, я подхватил их, сунул в карман брюк, потом пересадил Киру на другую руку.
  
  — Я хотю Мэтти! Я хотю момми! Сделай так, тьтобы она вейнулась! — Кира начала вырываться. Забарабанила кулачками по моей голове. — Опусти меня! Отпусти! Отпусти!!!
  
  — Нет, Кира.
  
  — Отпусти меня! Отпусти! ОТПУСТИ! ОТПУСТИ!
  
  Я понял, что сейчас она вырвется из моих рук. А потом, уже в дверях трейлера, она перестала сопротивляться.
  
  — Дай мне Стикена! Хочу Стикена!
  
  Я не понимал, о чем она говорит, но посмотрел, куда она указывала, и мне все стало ясно. На дорожке, неподалеку от горшка с помидором, под которым Мэтти прятала запасной ключ, лежала набивная игрушка из «Счастливого домика». Игры на улице отразились на внешности Стрикленда. От пыли светло-серый мех заметно потемнел. Однако если игрушка могла успокоить девочку, почему отказывать ей в этой маленькой радости? А о грязи и микробах в такой ситуации следовало забыть.
  
  — Я дам тебе Стрикленда, если ты пообещаешь закрыть глаза и не открывать их, пока я тебе не разрешу Обещаешь?
  
  — Обесяю. — Она дрожала всем тельцем, и огромные слезы, такие бывают только в сказках, но не в реальной жизни, покатились по ее щекам. Пахло горелым. То ли травой, то ли мясом. К горлу подкатила тошнота, но мне удалось подавить приступ.
  
  Ки закрыла глаза. Еще две слезы скатились мне на руку. Большие и горячие. Одну руку Кира вытянула перед собой, растопырив пальцы. Я спустился по ступенькам, поднял игрушку, задумался. Сначала ленты, теперь собака. Ленты-то ладно, но не хотелось давать Кире набивную собаку, чтобы она взяла ее с собой. Не хотелось, а с другой стороны…
  
  Она же серая. Ирландец, прошептал голос НЛО. Нечего из-за нее беспокоиться, она серая. А в твоем сне набивная игрушка была черной.
  
  Я смутно понимал, о чем толкует голос, да и не хотел понимать. Сунул Стрикленда в ладошку Ки. Она схватила игрушку, поднесла к лицу, поцеловала пыльный мех, по-прежнему не открывая глаз.
  
  — Стикен помозет момми, Майк. Стикен — волсебная собатька.
  
  И Кира уткнулась носом мне в шею. Я пересек двор, открыл переднюю дверцу моего автомобиля со стороны пассажирского сиденья, опустил на него девочку. Она тут же улеглась, закрыв голову руками, не выпуская собачки из пухлых пальчиков. Я велел ей так и лежать, не поднимая головы. Она ничем не показала, что услышала меня, но я и так знал, что мои слова дошли до нее.
  
  Нам следовало поспешить, потому что старожилы приближались. Старожилы хотели довести дело до конца. А укрыться от них мы могли только в одном месте, только в одном месте мы могли чувствовать себя в безопасности — в «Саре-Хохотушке». Но уехать сразу же я не мог.
  
  В багажнике лежало одеяло, старое, но чистое. Я вытащил его, вновь пересек двор, остановился рядом с Мэтти Дивоур, набросил одеяло на ее тело. Под одеялом она стала совсем маленькой. Повернувшись, я увидел, что Джон смотрит на меня. Его глаза остекленели от шока, но я чувствовал, что он постепенно приходит в себя. Зубами он по-прежнему держал ремень. Ну вылитый наркоман, перетягивающий руку перед тем, как уколоться.
  
  — Э не мо ыть, — промычал он, но я понял, что он хотел сказать: «этого не может быть».
  
  — Помощь подоспеет через несколько минут. Держись. А мне надо ехать.
  
  — Куда?
  
  Я не ответил. Не успевал. Наклонился над Джорджем, пощупал пульс. Медленный, но наполненный. Рядом с ним тяжело дышал Футмен. Без сознания, но живой. Естественно, убить «папулю» не так-то просто. Ветер бросил в меня дымом от горящего автомобиля, и пах этот дым сгоревшей человеческой плотью. У меня в который уж раз скрутило желудок.
  
  Я побежал к «шеви», скользнул за руль, задним ходом выехал на дорогу. Бросил один взгляд на двор: накрытое одеялом тело, трое мужчин на земле, черные дыры от пуль в стенке трейлера, распахнутая дверь. Джон приподнялся на здоровом локте, по-прежнему сжимая ремень зубами. Его плавающий взгляд задержался на моем автомобиле. Молния сверкнула так ярко, что мне пришлось прикрыть глаза рукой. А когда я убрал руку, вспышка погасла, и день скорее напоминал темные сумерки.
  
  — Лежи, Кира, — обратился я к девочке. — Не поднимай головы.
  
  — Я тебя не слысу. — Голос ее сел от слез. — Ки и Стикен спят.
  
  — Хорошо, — ответил я. — Отлично.
  
  Я проехал мимо горящего «форда», остановился у выезда на шоссе. Посмотрел направо и увидел пикап, припаркованный на обочине. На борту надпись:
  
   БАММ КОНСТРАКШН
  
  В кабине — трое мужчин, все не спускают с меня глаз. У дверцы со стороны пассажирского сиденья сидел Бадди Джеллисон. Я узнал его по шляпе. Я медленно поднял правую руку, выставил средний палец, показал им. Мужчины не отреагировали, выражение застывших лиц не изменилось ни на йоту, но пикап тронулся с места и покатил ко мне.
  
  Я повернул на Шестьдесят восьмое шоссе и под черным небом погнал «шеви» к «Саре-Хохотушке».
  * * *
  
  В двух милях от того места, где Сорок вторая дорога отходит от шоссе на запад, к озеру, стоял заброшенный сарай, на стене которого еще просматривалась выцветшая надпись: «МОЛОЧНАЯ ФЕРМА ДОНКАСТЕРА». Когда мы подъезжали к сараю, восточная половина неба осветилась мощной лиловато-белой вспышкой. Я вскрикнул, загудел гудок «шеви» — сам по себе, я в этом уверен. Из вспышки вылетела молния и вонзилась в сарай. С мгновение он стоял, как и прежде, только подсвеченный изнутри, а потом обломки разлетелись в разные стороны. Ничего похожего в реальной жизни я никогда не видел, только в кино. А уж последовавший удар грома чуть не разорвал мои барабанные перепонки. Кира жалобно пискнула и сползла с сиденья на пол, зажимая уши пухлыми ручонками. В одной руке она сжимала набивную собачку.
  
  Минутой позже я въехал на Сахарный Гребень. Сорок вторая дорога отходила от шоссе у подножия северного склона. С вершины я увидел весь Тэ-Эр-90: леса, поля, сараи, даже кусочек озера. Все это лежало под черным, как угольная пыль, небом, по которому то и дело змеились молнии. Воздух так наэлектризовался, что начал светиться. А с каждым вздохом я ощущал во рту вкус пороха. За Гребнем все словно застыло. И мне никогда не забыть сюрреалистической четкости представшей передо мной картины. Я словно соприкоснулся с неким явлением природы, о существовании которого даже не подозревал.
  
  Взглянув в зеркало заднего обзора, я увидел, что к пикапу присоединились еще два автомобиля, один из них с особым номерным знаком, указывающим на то, что принадлежит автомобиль ветерану войны. Когда я притормаживал, сбрасывали скорость и мои преследователи. Когда ускорялся, они тоже нажимали на педаль газа. Однако я не сомневался, что они прекратят преследование, как только я сверну на Сорок вторую дорогу.
  
  — Ки? Ты в порядке?
  
  — Сплю, — донеслось с пола.
  
  — Хорошо, — кивнул я, и «шеви» покатил вниз по склону. Я уже видел красные велосипедные рефлекторы, маркирующие поворот на Сорок вторую дорогу, когда пошел град. Большие куски белого льда сыпались с неба, барабанили по крыше, словно тяжелые пальцы, отлетали от капота. Начали скапливаться в зазоре между ветровым стеклом и капотом, в котором «прятались» дворники.
  
  — Что это? — испуганно спросила Кира.
  
  — Просто град, — ответил я. — Нам он не страшен. — И едва эти слова слетели с моих губ, как градина размером с небольшой лимон ударилась о мою сторону ветрового стекла и отлетела рикошетом, оставив после себя белую выбоину с побежавшими во все стороны трещинками. Неужели Джон и Джордж Кеннеди по-прежнему лежат под открытым небом? Я попытался мысленно дотянуться до них, но ничего не почувствовал.
  
  Когда я сворачивал на Сорок вторую дорогу, град валил с такой силой, что я ничего перед собой не видел. Колеи засыпало льдом. Правда, под деревьями он сразу таял. Я включил фары. Яркий свет прорезал белую пелену.
  
  Едва мы въехали под деревья, опять полыхнула лиловато-белая вспышка, и мне пришлось отвести взгляд от бокового зеркала, чтобы не ослепнуть. Кира закричала. Я оглянулся и увидел огромную старую ель, медленно валившуюся поперек дороги. Ее комель уже горел. Падая, ель оборвала провода.
  
  Мы блокированы, подумал я. И с другого конца дороги тоже. Мы здесь. Хорошо это или плохо, но мы здесь.
  
  Кроны деревьев с двух сторон смыкались над Сорок второй дорогой, за исключением того места, где она выходила к Лугу Тидуэлл. Град бомбардировал лес, как шрапнель, сшибая с деревьев ветки. Давно уже в этой части света не было такого страшного града. Падал он с четверть часа, не больше, но этого вполне хватило, чтобы уничтожить на полях почти весь урожай.
  
  Над нами сверкали молнии. Я поднял голову и увидел большой оранжевый шар, за которым гнался шарик поменьше. Летели они сквозь деревья слева от нас, поджигая верхние ветви. Когда же мы добрались до Луга Тидуэлл, град сменился стеной дождя. Я бы не смог вести машину, если б мы тут же не нырнули под деревья. Под ними я все-таки мог продвигаться вперед, согнувшись над рулем и чуть ли не тычась носом в ветровое стекло: пытался хоть что-нибудь разглядеть в подсвеченной фарами водной стихии. Гром гремел без перерыва, а тут еще поднялся ветер и завыл меж верхушек деревьев. Перед «шеви» на дорогу свалилась толстая ветвь. Я переехал ее, слушая, как она скребет по днищу автомобиля.
  
  Пожалуйста, не перекрывай нам дорогу, взмолился я, уж не знаю кому. Пожалуйста, позволь мне доехать до дому. Позволь нам укрыться в доме.
  
  К тому времени, когда я свернул на подъездную дорожку, ветер усилился до ураганного. Деревья гнуло чуть ли не до земли, дождь лил как из ведра. Подъездная дорожка превратилась в реку, но я без малейшего колебания крутанул руль — на Сорок второй дороге мы оставаться не могли: если бы на автомобиль упало большое дерево, нас с Кирой раздавило бы, как двух букашек.
  
  Я прекрасно понимал, что тормозить нельзя: автомобиль могло занести и вода утянула бы его, и нас вместе с ним, в озеро. Поэтому я включил первую передачу и не мешал потоку тянуть нас вниз по подъездной дорожке к едва проглядывающему сквозь водную стену бревенчатому коттеджу. Невероятно, но в доме кое-где горел свет, и окна напоминали иллюминаторы погрузившегося на девять футов батискафа. Автономный генератор работал, во всяком случае, пока.
  
  Молнии отбрасывали блики на озеро, зелено-синий огонь освещал черную чашу воды, по краю обрамленную белыми бурунами волн. Одна из столетних сосен, что еще недавно высилась слева от тропы-лестницы, переломилась пополам и упала верхушкой в озеро. Где-то позади нас с громким треском рухнуло на землю еще одно дерево. Кира закрыла уши руками.
  
  — Все в порядке, маленькая, — успокоил ее я. — Мы уже здесь, уже приехали.
  
  Я заглушил двигатель, выключил фары. А без них ничего не мог разглядеть: день превратился в ночь. Попытался открыть дверцу. Поначалу ничего не вышло. Я толкнул дверцу сильнее, и ее буквально вырвало из моей руки. Я вылез из кабины и в яркой вспышке молнии увидел, как Кира ползет ко мне по сиденью, с побледневшим от ужаса лицом, с круглыми глазами. Дверь качнуло назад, и она с силой ударила меня по заду, но я этого просто не заметил. Я наклонился, взял Киру на руки, вновь выпрямился. Холодный дождь мгновенно вымочил нас до нитки. Впрочем, какой дождь? Мы словно стояли под водопадом.
  
  — Моя собатька! — взвизгнула Кира. Наверное, взвизгнула, хотя я едва расслышал ее. Зато я видел ее лицо и пухлые пальчики, которые ничего не сжимали. — Стикен! Я уйонила Стикена!
  
  Я посмотрел вниз, и точно, потоком воды Стрикленда несло по асфальту подъездной дорожки мимо крыльца. Еще чуть-чуть, и вода увлекла бы его вниз по склону. Возможно, Стрикленд мог зацепиться за какой-нибудь корешок, но с тем же успехом мог оказаться и в озере.
  
  — Стикен! — рыдала Ки. — Моя СОБАТЬКА!
  
  И в тот момент паршивая набивная собачка значила для нас больше всего на свете. Я бросился за ней с Ки на руках, забыв о проливном дожде, ветре и ярких вспышках молний. И тем не менее игрушка должна была добраться до склона быстрее меня — водный поток мчался слишком стремительно.
  
  Но у края асфальта Стрикленда задержало трио растущих там подсолнухов, которые немилосердно трепал ветер. Они то поднимались, то клонились к земле, словно истово отбивали поклоны Господу нашему: «Да, Иисус! Благодарим Тебя, Господи!» Подсолнухи показались мне знакомыми. Не могли это быть те самые подсолнухи, что проросли сквозь доски крыльца в моем сне (и на фотографии, которую прислал мне Билл Дин), и все-таки это были они: безусловно, они. Три подсолнуха, как три ведьмы в «Макбете», три подсолнуха с головками, как прожектора. Я вернулся в «Сару-Хохотушку»: я находился в трансе; я вернулся в свой сон и на этот раз растворился в нем.
  
  — Стикен! — Ки билась и извивалась в моих руках. — Майк, позялуйста, Майк!
  
  Раскат грома рванул над головой, словно бочка пороха. Мы оба закричали. Я упал на одно колено, схватил маленькую набивную собачку. Кира вырвала ее у меня и принялась неистово целовать. Я поднялся на ноги под очередной раскат грома, резкий, как удар хлыста. Я смотрел на подсолнухи, они — на меня, как бы говоря: Привет, Ирландец, давно не виделись, правда? Потом, поудобнее посадив Киру на руку, повернулся и направился к крыльцу. Каждый шаг давался с трудом: вода доходила до колен, поток тащил еще не растаявшие градины. Оторванная ветром ветка пролетела мимо и упала на то место, где я только что опускался на колено, чтобы поднять игрушку.
  
  Я взбежал на крыльцо, ожидая, что навстречу выскочит Тварь в белом саване, но, разумеется, никто на крыльце меня не встретил. А вокруг продолжала бушевать стихия. Так что страхов хватало и без Твари.
  
  Ки сжимала собачку обеими руками, и я не удивился, увидев, что от воды и грязи Стрикленд из серого стал черным. Ведь набивную собачку именно такого цвета я видел в своем сне. Но отступать было поздно. От урагана мы могли укрыться только в «Саре-Хохотушке». Я открыл дверь и с Ки на руках переступил Порог.
  * * *
  
  Центральная часть «Сары», сердце коттеджа, простояла чуть ли не с сотню лет и повидала много ураганов. Тот, что обрушился на озерный край в этот июльский день, был скорее всего самым мощным, но едва я вошел в дом (мы с Ки жадно хватали ртами воздух, словно люди, которые едва не утонули), как понял: коттедж выстоит. Толстенные бревенчатые стены создавали ощущение, что мы в банковском сейфе. Рев ветра и гром изрядно поутихли и уже не наводили ужас. Изредка на крышу с громким стуком падала ветка. Где-то — как я предположил, в подвале — хлопала открывающаяся и закрывающаяся дверь. Звук этот напоминал выстрел стартового пистолета. Маленькая ель, упав, выдавила кухонное стекло. Теперь вершинка зависла над плитой, отбрасывая тень на разделочный столик и горелки. Я хотел отломать ее, но передумал: пусть и дальше затыкает дыру в окне.
  
  Я отнес Киру в гостиную, и мы долго смотрели на озеро — черную воду под черным небом. В непрерывных вспышках молний мы видели, как ветер гнет к земле растущие по берегам деревья. И коттедж жалобно стонал, отчаянно сопротивляясь желанию ветра оторвать его от фундамента и сбросить вниз, в черную воду.
  
  Раздался мелодичный звон. Кира оторвала головку от моего плеча, огляделась.
  
  — У тебя мышь.
  
  — Да, это Бантер.
  
  — Он кусается?
  
  — Нет, милая, он не кусается. Он… как кукла.
  
  — А потему звенит его колокольтик?
  
  — Он рад нашему приходу.
  
  Я хотел, чтобы она приободрилась, потом увидел, что она вспомнила о Мэтти. А какая уж радость без Мэтти… Над нашими головами что-то огромное рухнуло на крышу, лампы замерцали, Кира вновь начала плакать.
  
  — Не надо, милая. — Я закружил с ней по гостиной. — Не надо, Ки, не плачь. Не плачь, милая, не надо.
  
  — Я хотю к момми! Я хотю к моей Мэтти!
  
  Я кружил по гостиной и укачивал Киру, как, по моему разумению, укачивают детей, у которых разболелся животик. Для трехлетней крохи она слишком многое понимала, а потому я не знал, сможет ли она выдержать те ужасные страдания, что выпали на ее долю. Вот я и держал ее на руках и укачивал. Шортики ее намокли от мочи и дождя, горячие ручонки обнимали шею, на щечках смешались копоть и слезы, волосы висели мокрыми слипшимися прядями, из-под пальцев, сжимающих промокшую насквозь набивную собачку текла грязная вода. Я кружил и кружил по гостиной «Сары-Хохотушки», под единственной горящей тусклым светом лампочкой. Генератор не может обеспечить постоянного напряжения, вот и лампочка то становилась чуть ярче, то притухала. То и дело позвякивал колокольчик Бантера, словно музыка, доносящаяся из мира, который мы иногда чувствуем, но никогда не видим. Наверное, я что-то ей напевал, наверное, пытался установить с ней мысленный контакт, и мы все глубже погружались в транс. А над нами неслись тучи и проливались дождем, который тушил пожары, вызванные молниями. Дом стонал, через разбитое окно нас то и дело обдавало порывами холодного ветра, но все-таки я чувствовал себя в безопасности. Мы добрались до дома, а дом, как известно, крепость.
  
  Наконец слезы перестали течь из ее глаз. Щечкой она приникла к моему плечу, и когда мы в очередной раз проходили мимо выходящих на озеро окон, я увидел, как она широко раскрытыми глазами смотрит на бушующую стихию. Устроившись на руках у высокого мужчины с редеющими волосами. И тут я понял, что сквозь нас я без труда могу разглядеть стоящий в гостиной стол. Наши отражения в стекле сами стали призраками, подумал я.
  
  — Ки? Хочешь что-нибудь съесть?
  
  — Я не голодна.
  
  — Может, выпьешь стакан молока?
  
  — Нет, какао. Я замейзла.
  
  — Конечно, замерзла. А какао у меня есть.
  
  Я попытался опустить ее на пол, но она отчаянно ухватилась за мою шею, прижавшись ко мне всем тельцем. Я выпрямился и поудобнее усадил ее на руку. Она сразу же успокоилась.
  
  — Кто здесь? — спросила Ки и начала дрожать. — Кто здесь, кйоме нас?
  
  — Я не знаю.
  
  — Какой-то мальтик. Я видела его там. — Она указала Стриклендом на сдвижную стеклянную дверь, ведущую на террасу (все стулья перевернуло и разметало по углам, одного я не досчитался, наверное, его перебросило через ограждение). — Он тейный, как в том забавном coy, котойое мы видели с Мэтти. Там и дйюгие тейные люди. Зенсина в больсой сляпе. Музьсина в синих бъюках. Остальных не могу йазглядеть. Но они наблюдают. Наблюдают за нами. Ты их не видись?
  
  — Они не причинят нам вреда.
  
  — Ты увейен? Увейен?
  
  Я не ответил.
  
  Нашел коробку «Свисс-мисс» за банкой с мукой, надорвал один из пакетиков, высыпал содержимое в чашку. Громыхнуло прямо над головой. Кира подпрыгнула у меня на руке, жалобно заверещала. Я прижал ее к себе, поцеловал в щечку.
  
  — Не опускай меня на пол, Майк. Я боюсь.
  
  — Не опущу. Будь умницей.
  
  — Я боюсь этого мальтика и музьсину в Синих бйюках, и зенсину в сляпе. Это та зенсина, тьто носила платье Мэтти. Они — пйизйяки?
  
  — Да.
  
  — Они плохие, как те люди, тьто пйеследовали нас на яймайке? Да?
  
  — Не знаю, Ки, в этом-то все и дело.
  
  — Но мы это выясним.
  
  — Что?
  
  — Ты так подумал. «Мы это выясним».
  
  — Да, — признал я. — Так я и подумал. Примерно так.
  * * *
  
  Пока вода грелась в чайнике, я с Ки на руках прошел в главную спальню, в надежде найти для девочки что-нибудь из одежды Джо, но все ящики в комоде Джо были пусты. Так же, как и ее половина стенного шкафа. Я поставил Ки на большую кровать, на которой после возвращения в «Сару-Хохотушку» практически не спал, может только раз или два днем, раздел ее, отнес в ванную, завернул в большое банное полотенце. Она дрожала от холода, губы посинели. Другим полотенцем я вытер ее волосы. Все это время она не выпускала из руки Стрикленда, и набивка уже начала вылезать из швов.
  
  Я открыл шкафчик с лекарствами, порылся в нем, нашел то, что искал, на верхней полочке: бенадрил[265]. Некоторые растения вызывали у Джо аллергию, и она принимала его как антигистаминное средство. Подумал о том, чтобы посмотреть на коробочке срок годности, и чуть не рассмеялся. Какая разница? Я посадил Ки на крышку унитаза и выдавил из заклеенных пленочкой ячеек четыре бело-розовые капсулы, сполоснул стакан для чистки зубов, набрал в него воды. Проделывая все это, я заметил в зеркале ванной какое-то движение в главной спальне. Сказав себе, что это движутся тени деревьев, сгибаемых ветром, я протянул капсулы Ки. Она уже хотела взять их, потом замялась.
  
  — Выпей. Это лекарство.
  
  — Какое? — Маленькая ручонка застыла над капсулами.
  
  — Против грусти. Ты умеешь глотать капсулы, Ки?
  
  — Да. С двух лет.
  
  Какое-то мгновение она еще колебалась, смотрела на меня, словно заглядывала в душу, убеждаясь, что я ей не лгу. Наверное, убедилась, потому что взяла капсулы и положила в рот, одну за другой. Проглотила, запивая маленькими глотками, снова посмотрела на меня.
  
  — Мне все есе гйюстно, Майк.
  
  — Они действуют не сразу.
  
  Я открыл ящик для рубашек и нашел в нем старую футболку с надписью «Харлей-Дэвидсон». Конечно, Ки она была велика, но я завязал сбоку узел, и футболка превратилась в саронг, который то и дело спадал с одного ее плеча. Получилось даже красиво.
  
  В заднем кармане брюк я всегда ношу расческу. Я достал ее, и со лба и висков Ки зачесал волосы назад. Она все больше становилась похожей на прежнюю Ки, но чего-то не хватало. Чего-то, непонятным образом связанного с Ройсом Мерриллом. Дурацкая мысль, но…
  
  — Майк? Какая тьость? О какой тьости ты думаесь?
  
  Вот тут мне все стало ясно.
  
  — Я думаю не о трости, а о леденце[266]. Знаешь, есть такие полосатые леденцы на палочке? — А из кармана я достал две белые ленты. Красные края в мерцающем свете казались кровавыми. — Как вот эти ленты. — Волосы Ки я завязал в два хвостика. Итак, ленты в волосах, черная собачка в руке, подсолнухи переместились на несколько футов к северу, но они были. Все более или менее так, как в моем кошмарном сне.
  
  Гром вновь резанул по барабанным перепонкам, неподалеку рухнуло дерево, свет погас. После пяти секунд темно-серой темноты лампочки зажглись вновь. Я понес Ки на кухню. Когда мы проходили мимо двери в подвал, из-за нее послышался смех. Я его услышал, Ки — тоже. Я это понял по ее глазам.
  
  — Позаботься обо мне, — прошептала она. — Позаботься обо мне, потому тьто я отень маленькая. Ты обесял.
  
  — Я позабочусь.
  
  — Я люблю тебя, Майк.
  
  — Я люблю тебя, Ки.
  
  Вода кипела. Я наполнил чашку наполовину, добавил молока — чтобы охладить какао и для калорийности. С Ки на одной руке и чашкой в другой я направился к дивану. Проходя мимо стола в гостиной, глянул на пишущую машинку. На ней лежала моя рукопись, сверху — сборник кроссвордов. Чем-то они напомнили мне не очень-то и нужные бытовые приборы, которые сразу сломались, а теперь уже просто ни на что не годились.
  
  Молния осветила полнеба, залив гостиную лиловым светом. В этом свете гнущиеся от ветра деревья напоминали растопыренные пальцы, и мне показалось, что я увидел женщину, которая стояла позади нас у печки. В соломенной шляпе с широченными полями.
  
  — Тьто знатит йека потьти добйялась до мойя? — спросила Ки.
  
  Я сел, протянул ей чашку:
  
  — Выпей.
  
  — Потему эти люди пйитинили моей момми зло? Они не хотели, тьтобы она веселилась?
  
  — Скорее всего, — ответил я и заплакал. Ки сидела у меня на коленях, а я обеими руками вытирал слезы.
  
  — Тебе тозе надо было пйинять пилюли от гйюсти. — Ки протянула мне чашку, большие банты на ее хвостиках качнулись. — Вот. Отпей.
  
  Я глотнул какао с молоком. В северном крыле дома что-то заскрежетало. Мерное гудение генератора оборвалось, гостиная вновь погрузилась в серую темноту. Тени побежали по маленькому личику Ки.
  
  — Теперь пей ты. — Я вернул ей чашку. — И не поддавайся страху. Может, свет снова зажжется. — И лампы зажглись, правда, теперь генератор хрипел и кашлял, а мерцание заметно усилилось.
  
  — Йясскази мне сказку, — попросила Ки. — О Золотинке.
  
  — О Золушке.
  
  — Да, о ней.
  
  — Хорошо. Но сказочникам надо платить.
  
  Я вытянул губы дудочкой и почмокал.
  
  Ки протянула мне чашку. Какао было вкусным и сладким. Не то что ощущение чужих взглядов. Но пусть они наблюдают. Пусть наблюдают, пока могут.
  
  — Жила-была красивая девушка, которую звали Золушка…
  
  — Давным-давно! Так натинается эта сказка! Так натинаются все сказки!
  
  — Правильно, я забыл. Давным-давно жила-была красивая девушка по имени Золушка, и были у нее две злые сводные сестры. Их, звали… ты помнишь?
  
  — Тэмми Фей и Вэнна.
  
  — Именно так. Они заставляли Золушку делать всю грязную работу, выметать золу из камина, чистить собачью конуру во дворе. Но так уж случилось, что известная рок-группа «Оазис» давала во дворце концерт, на который пригласили всех трех девушек…
  
  Я добрался до того места, где фея-крестная ловит мышей и превращает их в «мерседес», когда бенадрил возымел действие. Вот уж действительно лекарство от грусти. Ки сладко спала у меня на руках, а чашка с какао практически опустела. Я вынул ее из ослабевших пальчиков, поставил на кофейный столик, убрал со лба прядку волос.
  
  — Ки?
  
  Никакой реакции. Она уже отправилась в страну Сновидений. Наверное, еще потому, что днем ее разбудили, едва она успела заснуть.
  
  Я поднял ее и отнес в северную спальню. Ножки болтались в воздухе, подол харлеевской футболки провис между коленками. Я положил Ки на кровать и укрыл до подбородка. Гром гремел, словно артиллерийская канонада, но она даже не пошевельнулась. Усталость, горе, бенадрил… все вместе они увели ее от призраков и печали. Оно и к лучшему.
  
  Я наклонился и поцеловал Киру в щечку, которая уже не горела огнем.
  
  — Я позабочусь о тебе. Я обещал, и позабочусь.
  
  Словно услышав меня, Кира повернулась на бочок, положила руку со Стриклендом под щечку и умиротворенно вздохнула. Темная бахрома ресниц, полукругом лежащих на щеке, цветом резко отличалась от светлых волос. Меня захлестнула волна любви.
  
  Позаботься обо мне, потому что я очень маленькая.
  
  — Я позабочусь, малышка, — ответил я. Я прошел в ванную и начал наполнять ванну водой, как однажды наполнял во сне. Она так и не проснется, подумал я, если до того, как генератор окончательно выйдет из строя, я сумею набрать достаточно теплой воды. Пожалел о том, что у меня нет резиновой игрушки, которую я мог бы дать ей на случай, если она проснется, вроде Кита Вильгельма, но у нее была собачка, да и скорее всего она бы и не проснулась. Я не собирался устраивать Кире купание под ледяной струей из колонки. Я же не жестокий человек и не безумец.
  
  В шкафчике для лекарств лежали только одноразовые бритвенные станки, которые совершенно не подходили для еще одного, оставшегося у меня дела. Толку от них чуть. Зато один из мясницких ножей на кухне мог сослужить нужную службу. И если бы мне удалось налить в раковину горячую воду, я бы ничего не почувствовал. Буква «Т» на каждой руке, с перекладиной на запястье…
  
  На мгновение я вышел из транса. Голос, мой собственный, но с интонациями Джо и Мэтти прокричал:
  
  Что ты задумал? Господи, что ты задумал, Майк?
  
  Громыхнул гром, лампы моргнули, дождь полил с новой силой, ветер все выл и выл. А я вернулся в то место, где все было ясно и понятно, а выбранный мною курс являлся единственно верным. Пусть все закончится: печаль, боль, страх. Я больше не хотел думать о том, как Мэтти танцевала на «фрисби», которая казалась световым пятном на сцене. Я не хотел быть здесь, когда Кира проснется, не хотел видеть вселенской тоски, которая наполнит ее глаза. Не хотел терпеть тягот этой ночи, не хотел встречать следующий день или день, который пришел бы ему на смену. Жизнь — это болезнь. Я собирался искупать Киру в теплой ванне и излечить ее от этой болезни. Я поднял руки. И в зеркале на дверце шкафчика для лекарств увидел, как поднимает их туманная фигура. Тварь. То был я. Я был той туманной фигурой, всегда был, и это откровение не вызывало у меня ни малейшего неприятия. Наоборот, грело душу.
  * * *
  
  Я опустился на колено, проверил воду. От нее исходило приятное тепло. Вот и отлично. Даже если генератор сейчас сломается, общая температура воды сильно не понизится. Ванна старая, глубокая. Шагая на кухню за ножом, я думал о том, что потом, после того, как вскрою вены в горячей воде в раковине, я тоже могу забраться в ванну. Нет, решил я. Это будет неправильно истолковано людьми, которые найдут нас, людьми с грязными умишками, которые выскажут еще более грязные предположения. Те, кто придет, когда ураган стихнет и дорогу расчистят от упавших деревьев. Нет, после ванны я насухо вытру ее и уложу в кровать вместе со Стриклендом. А сам сяду в кресло-качалку. Колени прикрою полотенцами, чтобы кровь не капала на ковер я тоже усну. Чтобы уже не проснуться.
  
  Колокольчик Бантера все звенел. Только гораздо громче. Звон действовал мне на нервы, а кроме того, мог разбудить ребенка. Я решил это прекратить. Чего мне хотелось, так это тишины. Я уже направился к каминной доске, когда сильный порыв ветра обогнал меня. Меня обдало не холодным воздухом из разбитого окна, а теплым, как из тоннеля подземки. Порыв этот скинул с рукописи сборник кроссвордов, но папье-маше, прижимавшее страницы рукописи, осталось на месте. И как только я посмотрел на рукопись, колокольчик Бантера умолк.
  
  В темной гостиной послышался голос. Слов я не разобрал. Да и что могли означать слова? Что мог означать еще один сигнал, еще один горячий привет из Потустороннего Мира?
  
  Прогремел гром, я вновь услышал голос. На этот раз, потому что генератор окончательно сдох и лампы погасли, погрузив гостиную в серую темноту, одно слово мне удалось разобрать:
  
  Девятнадцать.
  * * *
  
  В нерешительности я потоптался на месте, потом начал поворачиваться и поворачивался, пока не оказался лицом к рукописи романа «Друг детства». И тут меня осенило. Мне открылась истина.
  
  Речь шла не о сборнике кроссвордов, не о телефонном справочнике.
  
  О моей книге. Моей рукописи.
  
  Я шагнул к столу, хотя и помнил о том, что вода перестала наполнять ванну в северном крыле. С отключением генератора перестал качать и насос. Ничего страшного, решил я, воды уже набралось достаточно. Теплой воды. Я искупаю Киру, но сначала надо кое-что сделать. Заглянуть на девятнадцатую страницу, а потом, возможно, и на девяносто вторую. Я мог просмотреть и ее, потому что рукопись моя оборвалась на сто двадцать третьей. Со шкафа, в котором у меня хранились несколько сотен грампластинок, я схватил ручной фонарь, включил его, направил на стол. Белый круг лег на рукопись. В сумраке этого дня луч ручного фонарика по яркости не уступал лучу прожектора.
  
  На странице девятнадцать Тиффи Тейлор, девушка по вызовам, ставшая впоследствии Реджиной Уайтинг, сидела в своей студии с Энди Дрейком, вспоминая тот день, когда Джон Сэнборн (так называл себя Джон Шеклефорд) спас ее трехлетнюю дочь, Карен. И вот что я прочитал под раскаты грома и струи дождя, бьющие в сдвижную дверь, которая вела на веранду.
  
  ДРУГ, роман Нунэна / стр. 19.
  
   «Она не могла вылезти, я в этом не сомневалась, — сказала она. — но я не увидела ее и пошла к бассейну. — Она закурила. — А открывшееся мне едва не заставило меня закричать, Энди, Карен ушла под воду! На поверхности осталась только ее рука, и ногти уже начали синеть. Потом… Наверное, я прыгнула в бассейн, но не помню; я впала в транс. Все, что произошло потом, вспоминается мне как страшный сон. Этот парень, Сэнборн, оттолкнул меня в сторону и прыгнул в бассейн. Ногой он ударил меня по шее с такой силой, что я еще неделю ничего не могла глотать. Он дернул Карен за руку. Я подумала, что вырвет руку из плечевого сустава, но он вытащил девочку. Вытащил ее из воды. — В полумраке Дрейк видел, что она плачет. — Боже, о Боже. Я думала, что она умерла. Я в этом не сомневалась».
  
  Я сразу все понял, но все-таки прикрыл блокнотом левое поле страницы. И прочитал; первые буквы каждой строки, как слово кроссворда, записанное по вертикали. Получилось, что ответ, который я так долго искал, давным-давно ждал меня в моей же книге: owls undEr stud 0
  
  И если не обращать внимания на отступ на и горой строчке снизу, выходило совсем уж замечательно:
  
  owls undEr studio[267]
  
  Билл Дин, мой сторож, сидит за рулем своего пикапа..
  
  Приехав сюда, он преследовал две цели: поздравить с возвращением в Тэ-Эр и предупредить насчет Мэтти Дивоур. Теперь с этим покончено, и он готов к отъезду. Он улыбается мне, демонстрируя дешевые вставные зубы. «Если у тебя будет возможность, поищи сов», — говорит он мне. Я спрашиваю его, зачем Джо потребовалась пара пластмассовых сов, и он отвечает, что вороны боятся сов и, видя их, не устраивают из крыш сортир. Я принимаю это объяснение, мне и без него есть о чем подумать, но… «Она словно приезжала только для того, чтобы распаковать сов…» — говорит он. И мне и в голову не приходит, во всяком случае, тогда, что по индейскому поверью совы нужны и для другого: они отгоняют злых духов. Если Джо знала, что пластмассовые совы отгоняют ворон, она наверняка знала и про духов.
  
  Моя жена всегда, собирала такие вот крупицы информации. Моя любопытная жена. Неисчерпаемый кладезь всяких полезных, и не очень, сведений.
  
  Гремел гром. Сверкали молнии. Я стоял в гостиной, держа рукопись в трясущихся руках.
  
  — Господи, Джо, — прошептал я, — что тебе удалось узнать? И почему ты мне ничего не сказала?
  
  Но ответ я, похоже, знал. Она не сказала мне, потому что чем-то я походил на Макса Дивоура; наши прадеды срали в одну выгребную яму. Но она ничего не сказала и своему родному брату. Меня почему-то это успокоило.
  
  Я начал пролистывать рукопись, и по коже побежали мурашки.
  
  Прежде чем переехать во Флориду, Джон Шеклефорд жил в Студио-Сити, штат Калифорния. Первая встреча Дрейка и Реджины Уайтинг прошла в студии. Последний известный адрес Рэя Гаррети: Апартаменты-студио, на Ки-Ларго. Лучшая подруга Реджины Уайтинг — Стеффи Андервуд. Муж Стеффи — Тоул Андервуд. Тут — двойное попадание в десятку[268].
  
  Совы под студией.
  
  И так везде, на каждой странице, все равно что имена, начинающиеся с «К» в телефонном справочнике. Вновь монумент, только построила его не Сара Тидуэлл, тут сомнений быть не могло, а Джоанна Арлен Нунэн. Моя жена незаметно от бдительного надзирателя отправляла мне послания, молясь всем сердцем, что я их замечу и пойму.
  
  На девяносто второй странице Шеклефорд беседовал с Дрейком в тюремной камере для встреч с посетителями. Он сидел, зажав руки между коленями, глядя на цепь, сковывающую его лодыжки, отказываясь посмотреть Дрейку в глаза.
  
  FRIEND, by Noonan / pg. 92
  
   Only thing I got to say. Anything else, fuck, what good would it do? Life s a game, and I lost. You want me to tell you that I yanked some little kid out of the water, pulled her up, got her motor going again? I did, but not because I m a hero or saint…[269]
  
  Дальше я читать не стал. Зачем? Первые буквы строк, как и на девятнадцатой странице, складывались в то же послание: owls under studio. Наверное, я мог бы найти его же и на других страницах. Я вспомнил, как радовался, когда осознал, что психологического барьера больше нет и я вновь могу писать. Барьер исчез, все так, но не потому, что я разрушил его или нашел обходной путь. Его уничтожила Джо. Джо разделалась с ним, но отнюдь не для того, чтобы я и дальше мог писать второсортные детективы-триллеры. Я стоял под вспышками молний, чувствуя, как кружатся вокруг мои невидимые гости, и вспоминал миссис Моугэн, мою первую учительницу. Когда наши усилия написать на классной доске буквы английского алфавита не приводили к желаемому результату, она накрывала детскую ручку своей, а уж две руки выводили на доске то, что и требовалось.
  
  Вот так и Джо помогала мне.
  
  Я пролистывал рукопись и повсюду натыкался на ключевые слова, иногда расположенные друг над другом так, чтобы прочитать их не составляло труда. Как же она старалась заставить меня услышать, а я не желал ничего делать, не докопавшись до причины.
  
  Я положил рукопись на стол, но, прежде чем успел придавить ее пресс-папье, яростный порыв ледяного ветра налетел на меня и разметал листы по всей гостиной. А если б мог, разорвал бы их на мелкие клочки.
  
  Нет! — вскричал источник арктического холода, когда я взялся за рукоятку фонаря. — Нет, сначала закончи свою работу!
  
  Ледяной ветер бил мне в лицо — словно кто-то невидимый стоял передо мной и дышал на меня, набирая полную грудь воздуха, словно тот плохой волк, что один за другим сдувал дома трех поросят.
  
  Зажав фонарь под мышкой, я поднял руки и резко хлопнул в ладоши. Ледяные выдохи прекратились. Теперь холодным воздухом тянуло лишь из разбитого окна.
  
  — Она спит, — объяснил я призраку, который никуда не делся, лишь затих, наблюдая за мной. — Время еще есть.
  
  Вышел я через дверь черного хода, и ветер тут же взял меня в оборот, сгибая пополам, едва не валя с ног. В качающихся деревьях я видел зеленые лица, лица мертвецов. Дивоура, Ройса, Сынка Тидуэлла. Но чаще всего я видел лицо Сары.
  
  Она мерещилась мне повсюду.
  
  Нет! Возвращайся! Незачем тебе искать сов, сладенький! Возвращайся! Заверши начатое! Сделай то, ради чего пришел!
  
  — Я не знаю, ради чего пришел, — ответил я. — И пока не выясню, ничего делать не буду!
  
  Ветер взвыл, словно я нанес ему смертельное оскорбление, громадная ветвь отломилась от сосны, что росла справа от дома, обрушилась на крышу «шеви», прогнула ее, а потом свалилась на землю рядом со мной.
  
  Хлопать в ладоши не имело смысла. Здесь был ее мир, не мой… Правда, находился я на самой его границе. Но с каждым шагом к Улице, к озеру, я углублялся в мир, где ткань времени истончалась и правили призраки. О Боже, что стало тому причиной?
  
  Тропинка к студии Джо превратилась в ручей. Не пройдя и десятка шагов, я споткнулся о камень и повалился набок. Небо пропорол зигзаг молнии, раздался треск: обломилась еще одна ветка, что-то полетело на меня. Я поднял руки, закрывая лицо, откатился вправо, подальше от тропинки. Ветка упала за моей спиной, а меня потащило по скользкому от мокрой листвы и иголок склону. Наконец, я сумел подняться. Ветвь на тропе размерами превосходила ту, что помяла крышу моего автомобиля. Окажись я под ней, от меня мало бы что осталось.
  
  Возвращайся! — злобно, надрывно шипел ветер.
  
  Заверши начатое! — неслось с Улицы.
  
  Займись своим делом! — обращался ко мне сам коттедж, стонущий под порывами ветра.
  
  Занимайся своим делом и не лезь в мои!
  
  Но Кира и была моим делом. Кира, моя дочь. Я поднял фонарь. Стекло треснуло, но лампочка, как и прежде, ярко горела. Сгибаясь под ветром, прикрывая рукой голову от падающих веток, я двинулся к студии моей умершей жены.
  Глава 27
  
  Поначалу дверь не желала открываться. Ручка поворачивалась легко, и я знал, что дверь не заперта, но то ли дерево разбухло от проливного дождя, то ли ее подпирали изнутри. Я отступил на шаг, чуть пригнулся и с разбега навалился на дверь плечом. На этот раз она подалась, немного, но подалась.
  
  Значит, она, Сара. Стояла с другой стороны двери и не давала мне ее открыть. Как ей это удавалось? Как гребаный призрак мог противостоять физической силе?
  
  Я подумал о грузовичке с надписью «БАММ КОНСТРАКШН» на борту и мысль эта неожиданно стала тем заклинанием, что позволило мне увидеть пересечение Шестьдесят восьмого шоссе и Сорок второй дороги. В затылок пикапу пристроился седан каких-то старушек, за ним — еще три или четыре автомобиля. Во всех без устали работали «дворники», лучи фар прорезали стену дождя. Автомобили застыли вдоль обочины, словно выставленные на продажу в автосалоне. Но происходило это в другом месте, где не было ни покупателей, ни продавцов, лишь старожилы, молча сидевшие в своих машинах. Старожилы, как и я, впавшие в транс. Старожилы, ставшие источниками энергии.
  
  Она подпитывалась от них. Грабила их. Точно так же она использовала Дивоура… и, разумеется, меня. Многие феномены, свидетелем которых я стал, создавались моей же собственной психической энергией. Забавно, знаете ли, когда думаешь об этом.
  
  А может, тут более уместно употребить другое слово: «страшно».
  
  — Джо, помоги мне, — попросил я, стоя под проливным дождем. Сверкнула молния, на мгновение превратив воду в расплавленное серебро. — Если ты любила меня, помоги.
  
  Я отступил на шаг и вновь навалился на дверь. На этот раз никто мне не противостоял, и я буквально влетел в студию, зацепившись голенью за дверной косяк и рухнув на колени. Но удержал фонарь в руке.
  
  На мгновение вокруг меня повисла тишина. Словно силы и призраки, присутствие которых я чувствовал, готовились к новому поединку. Все, казалось, застыло, хотя в лесу, по которому — со мной или без меня — любила бродить Джо, по-прежнему лил дождь, а ветер гудел в деревьях — безжалостный садовник, ломящийся напролом, за час выполняющий ту работу, которую другой делал бы десять лет. Потом дверь захлопнулась, и тут оно все и началось. Я видел все в слабом свете фонаря — включил его автоматически, не думая об этом. Какое-то время я не понимал, что происходит, видел лишь, как полтергейст уничтожает все то, что напоминало мне о жене. Сотканный ею ковер сорвало со стены и теперь швыряло из угла в угол. От кукол отлетали головы. Стеклянный абажур под потолком разлетелся вдребезги, осыпав меня осколками. Задул ветер, холодный, но к нему тут же присоединился другой поток, теплый, даже горячий, и они сплелись в вихре, словно изображая бушующий за стенами ураган.
  
  Миниатюрная копия «Сары-Хохотушки», сработанная из зубочисток и палочек от леденцов, которая стояла на книжном шкафу, взорвалась изнутри. Весло, прислоненное к стене, поднялось в воздух и, как копье, полетело мне в грудь. Мне пришлось броситься на пол, чтобы избежать столкновения. В мои ладони впились рассыпанные по ковру осколки, но под ковром я нащупал какой-то выступ. А весло тем временем ударилось в стену за моей спиной и переломилось надвое.
  
  Теперь уже банджо, на котором училась играть моя жена, взмыло в воздух, дважды перевернулось, выдало несколько аккордов, а потом все пять струн лопнули одновременно. Банджо перевернулось в третий раз, и его с невероятной силой швырнуло об пол. Корпус разлетелся на щепочки, осколки разнесло в разные стороны.
  
  К вихрю прибавились какие-то звуки, яростные, звенящие от ненависти, потусторонние голоса. Я бы слышал жуткие крики, будь у призраков голосовые связки. Пыльный воздух кружился в свете моего фонаря, какие-то жуткие тени то сближались, то отдалялись. Мне показалось, что я услышал хрипловатый, прокуренный голос Сары: Убирайся, сука! Вон отсюда! Тебя это не… Последовал удар (неслышный, конечно), воздух столкнулся с воздухом, затем раздался пронзительный вопль. Я его узнал, я уже слышал его глухой ночью. Кричала Джо. Сара причиняла ей боль, Сара наказывала ее за непрошеное вмешательство, и Джо кричала.
  
  — Нет! — Я вскочил. — Отстань от нее! Оставь ее в покое! — и двинулся вперед, размахивая фонарем, словно хотел отогнать Сару от Джо. Мимо меня пролетел рой баночек с засушенными цветами, травами, грибами. Они ударились о стену, посыпались на пол. Ни одна в меня не попала — чья-то невидимая рука отводила их в сторону.
  
  А потом в воздух поднялся стол Джо со сдвижной крышкой. С полными ящиками он весил не меньше четырехсот фунтов, но взмыл вверх, словно перышко. Разнонаправленными потоками воздуха его качнуло сначала вправо, потом влево.
  
  Джо закричала вновь, на этот раз не от боли, а от злости, а я попятился к закрытой двери, из последних сил, вымотанный донельзя. Выходило, что не только Сара могла подпитываться энергией живых. А потом стол полетел через комнату. Того, кто оказался бы перед ним, размазало бы по полу. Летел он с невероятной скоростью. Раздался разрывающий перепонки крик, недовольство выражала уже Сара, я это знал точно, и стол пробил стену, открывая доступ дождю и ветру. Крышка соскочила и повисла на одной петле, словно высунутый язык. Все ящички вылетели из пазов. Катушки с нитками, мотки пряжи, иголки, путеводители, справочники, блокноты — все высыпалось, как осколки костей и пучки волос из перевернутого гроба с давно истлевшими останками.
  
  — Прекратите! — простонал я. — Прекратите, вы обе. Достаточно.
  
  Но я бы мог ничего им не говорить. Если не считать дождя и ветра, в развалинах студии моей жены я пребывал в гордом одиночестве. Одно сражение закончилось. Следующее еще не началось.
  * * *
  
  Я присел, сложил пополам зеленый ковер, стараясь не разбрасывать насыпавшиеся на него осколки абажура. Под ковром открылся люк, ведущий в подпол-кладовку. Моя рука нащупала под ковром петлю люка. Я знал о кладовке, и у меня в голове мелькала мысль о том, что сов следует искать в ней. Но потом навалились всякие события, и про кладовку я забыл.
  
  Я ухватился за утопленное в доски кольцо, потянул, готовый встретить упорное сопротивление, но люк открылся очень даже легко. А от запаха, волна которого накатила на меня, я просто остолбенел. Пахнуло не затхлостью, во всяком случае вначале, а любимыми духами Джо. Но тут же духи сменили другие запахи: дождя, корней, мокрой земли. Не слишком приятные запахи, но куда лучше, чем тот, что я учуял на Улице, у той чертовой березы, наклоненной над озером.
  
  Я направил луч фонаря вниз. Три ступеньки. Что-то квадратное, как выяснилось чуть позже, старый унитаз. Я вспомнил, что Билл и Кенни Остер перетащили его сюда то ли в 1990-м, то ли в 1991 году. Металлические ящики, завернутые в пленку. Старые пластинки и газеты. Двухкассетный магнитофон в полиэтиленовом мешке. Видеомагнитофон — в другом мешке. А дальше, в углу…
  
  Я сел на пол, свесил ноги в люк и почувствовал, как что-то коснулось лодыжки, которую я подвернул в озере. Направил луч фонаря между коленями и на мгновение увидел маленького черного мальчика. Не того, что утонул в озере. Постарше и более высокого. Лет двенадцати, а то и четырнадцати. Утонувшему едва ли было больше восьми.
  
  Этот оскалил зубы и зашипел, как кот. Глаза были без зрачков. Такие же, как и у утонувшего в озере, совершенно белые, глаза статуи. И он качал головой. Не спускайся в подвал, белый человек. Не тревожь покой мертвых.
  
  — Но тебе нет покоя, — ответил я и направил на него луч фонарика. И на мгновение увидел что-то отвратительное. Потому что смог заглянуть в него. И разглядел гниющие остатки языка во рту, глаз в глазницах, мозга в черепе. А потом он исчез, оставив после себя лишь кружащиеся в луче фонаря пылинки.
  
  Я спустился по ступенькам, подняв фонарь над головой. По стенам подвала побежали тени.
  * * *
  
  Пола в подвале-кладовке (очень низком, не позволяющим выпрямиться в полный рост) не было. Его заменял деревянный настил, на который и ставили вещи и ящики, чтобы избежать соприкосновения с землей. Теперь под настилом бурлили потоки воды. Запах духов совсем исчез. Теперь тут пахло сыростью и, уж не пойму почему, дымом и огнем. Я сразу увидел то, за чем пришел. Заказанные по почте пластмассовые совы, доставку которых Джо лично отследила в ноябре 1993 года, специально приехав в Тэ-Эр, стояли в северо-восточном углу. «Выглядели они как настоящие», — помнится, говорил Билл, и, клянусь Богом, он не погрешил против истины. В ярком свете фонаря они казались чучелами, упрятанными в мешок из тонкого, прозрачного пластика. Золотые ободки глаз, черные зрачки, темно-зеленые перышки, светло-оранжевый живот. Согнувшись в три погибели, я заковылял к ним по скрипящим, качающимся доскам настила, и, пожалуй, нисколько бы не удивился, если б обнаружил у себя за спиной преследующего меня чернокожего мальчугана. Добравшись до сов, я инстинктивно вскинул руку и стукнул кулаком по изоляции, слой которой отделял фундамент от пола студии. Подумав при этом: один удар — да, два — нет.
  
  Пальцами я вцепился в пластиковый мешок и потянул сов к себе. Мне хотелось как можно быстрее выбраться из подвала. Не нравилось мне журчание воды под ногами. И запах дыма и огня не нравился, а он становился все сильнее, несмотря на продолжающуюся грозу. Может, Сара каким-то образом подожгла студию? Не хватало только сгореть заживо в сильнейший ливень.
  
  Одна из сов стояла на пластмассовой подставке (оставалось только перенести ее на террасу, чтобы она отпугивала ворон), а вот у второй подставка отсутствовала. Я пятился к люку с фонарем в одной руке, второй таща за собой мешок с совами, вздрагивая при каждом ударе грома над головой. Но через несколько секунд концы отсыревшей клейкой ленты, стягивающей «горло» мешка, разошлись. Сова без подставки медленно повалилась на меня, ее золотисто-черные глаза не отрывались от моих.
  
  Дуновение воздуха. Со слабым, но таким приятным запахом духов. Я ухватил сову за похожие на рога наросты на лбу и перевернул. Увидел в донной части два штыря, на которых крепилась подставка, и нишу между ними. А в нише лежала жестяная коробочка, которую я узнал еще до того, как вытащил. Джо приобрела ее в одном из магазинчиков, торгующих стариной, и написала МЕЛОЧИ ДЖО.
  
  Я смотрел на коробочку с гулко бьющимся сердцем. Над головой гремел гром. Открытую крышку люка я уже не замечал, ничего не замечал, ничего не видел, кроме жестяной коробочки, которую держал в руке, размером с ящичек для сигар, но не такую глубокую. Второй рукой я взялся за крышку, снял ее.
  
  Увидел сложенные листки бумаги, под ними два блокнотика, вроде тех, в которых я в процессе работы над книгой делал пометки и записывал действующих лиц. Блокноты стягивала резинка. А на сложенных листках лежал блестящий черный квадрат. О том, что это негатив, я понял, лишь когда поднес его к фонарю.
  
  Негатив запечатлел Джо в разъемном сером купальнике. Она стояла на плоту, закинув руки за голову.
  
  — Джо! — вырвалось у меня, а потом я уже не мог произнести ни слова: перехватило дыхание. Еще мгновение я сжимал пальцами негатив: не хотелось с ним расставаться, потом положил его в коробочку с листочками и блокнотами. Вот зачем она приезжала в «Сару-Хохотушку» в июле 1994 года: собрать все эти материалы и хорошенько спрятать. Она забрала сов с террасы (Фрэнк слышал, как хлопнула дверь) и перетащила сюда. Я буквально видел, как она отвинчивает подставку от одной совы, засовывает жестяную коробочку в пластмассовое чрево, укладывает обеих сов в пластиковый мешок и волочет в подвал студии. А в это время ее брат сидит на капоте своего автомобиля, курит «Мальборо» и ощущает флюиды. Нехорошие флюиды. Я сомневался, что когда-либо узнаю все причины, которыми она руководствовалась, или смогу представить себе, о чем она думала, но в одном я не сомневался: она верила, что я каким-то образом доберусь до ее записей. Иначе зачем ей оставлять на самом видном месте негатив?
  
  Сложенные листки представляли собой ксерокопии заметок из «Голоса Касл-Рока» и «Недельных новостей», газеты, которая, вероятно, со временем стала «Голосом Касл-Рока». На каждом листке стояла дата, выписанная рукой моей жены. Самая старая заметка датировалась 1865 годом и называлась ЕЩЕ ОДИН ВЕРНУЛСЯ ЖИВЫМ. Речь шла о Джереде Дивоуре, тридцати двух лет от роду. Внезапно я нащупал ответ на один из вопросов, который не давал мне покоя: о людях, принадлежавших к разным поколениям, которые не сочетались между собой. Я сидел на корточках на деревянном настиле подвала, и мне на ум пришла одна из песен Сары Тидуэлл. «Делают это и старики, и молодые, но без стариков молодым не понять, как это делается».
  
  К тому времени когда Сара и «Ред-топы» появились в округе Касл и обосновались на лугу Тидуэлл, Джереду Дивоуру было шестьдесят семь или шестьдесят восемь лет. Старый, но крепкий. Ветеран Гражданской войны. К такому могли тянуться молодые. И песня Сары соответствовала действительности: старики могли показать молодым, как это делается.
  
  Но что именно они сделали?
  
  Заметки о Саре и «Ред-топах» ничего не прояснили. Я лишь мельком просмотрел их и отметил разве что общий тон. В них сквозило ничем не прикрытое пренебрежение. «Ред-топов» называли «нашими черными птичками с Юга» и «сладкоголосыми чернокожими». Указывалось на их «природное добродушие». В Саре отмечали «потрясающую для негритянки фигуру». Не остались без внимания «ее широкий нос, полные губы и высокий лоб». А также зачаровывающие как мужчин, так и женщин «приподнятое настроение, ослепительная улыбка и пронзительный смех».
  
  Это были — Господи, спаси и охрани — рецензии. Можно сказать, положительные. С учетом «природного добродушия».
  
  Я быстро добрался до последней из заметок, в поисках причин, побудивших «черных птичек с Юга» к отлету, но ничего не нашел. Зато наткнулся на вырезку из «Голоса» от 19 июля 1933 года (загляни на. 19, вспомнилось мне). Заметка называлась МНОГООПЫТНЫЙ ПРОВОДНИК-СЛЕДОПЫТ НЕ СМОГ СПАСТИ ДОЧЬ.
  
  Из нее следовало, что Фред Дин вместе с четырьмя сотнями мужчин сражался с пожаром в восточной части Тэ-Эр, когда ветер неожиданно переменился и огонь пошел на северную часть озера, которая до этого считалась безопасной. В это время года многие местные жили там в летних домиках, собирали ягоды, ловили рыбу, охотились (об этом я знал и сам). Место это называлось Сияющей бухтой. Жена Фреда, Хильда, находилась там с трехлетними близнецами, Уильямом и Карлой, пока ее муж тушил лесной пожар. Компанию ей составляли жены и дети многих других добровольцев-пожарных.
  
  С переменой ветра огонь быстро пошел на Сияющую бухту, как писала газета, «словно взрывная волна». Языки пламени легко перескочили через единственную защитную полосу, прорубленную в лесном массиве, и начали пожирать акр за акром. Мужчин, которые могли бы противостоять пожару, в Сияющей бухте не было, а женщины, конечно же, бороться с огнем не могли. Так же естественно, что они запаниковали, побросали в машины детей и пожитки и обратились в бегство. На узкой дороге один из старых автомобилей сломался. Огонь подступал все ближе, с апреля в западном Мэне не было дождей, так что пищи ему хватало, а на единственном пути к спасению образовалась пробка.
  
  Добровольцы-пожарные успели прибыть на помощь, но, когда Фред Дин нашел свою жену (она среди прочих пыталась откатить заглохший «форд» в сторону), открылось ужасное: Билли крепко спал на полу у заднего сиденья, а вот Карлы в автомобиле не было. Перед отъездом из Сияющей бухты Хильда усадила близняшек на заднее сиденье. Как обычно, они сидели, взявшись за руки. Потом Билл задремал и сполз на пол. Хильда в это время укладывала вещи в багажник. Карла, должно быть, вспомнила про оставленную игрушку и вернулась в домик. А в это время ее мать села за руль и, не проверив, на месте ли дети, тронула старый «Де Сото»[270] с места. Карла или осталась в домике в Сияющей бухте, или шла по дороге, догоняя уехавшие автомобили. В любом случае ей грозила смерть в огне.
  
  На узкой дороге не было никакой возможности развернуть автомобиль и поехать назад. Поэтому Фред Дин, отчаянный смельчак, побежал навстречу ярко-оранжевым языкам пламени и черному дыму. А пожар раскрыл огненные объятия, чтобы встретить его.
  
  Я читал все это, стоя на коленях на дощатом настиле, и внезапно запах копоти и дыма усилился. Я закашлялся, а потом кашель заглушил металлический вкус озерной воды во рту и в горле. Вновь, на этот раз стоя на коленях под студией моей жены, я почувствовал, что тону. Вновь я наклонился вперед, но выблевал лишь жалкий комочек слюны.
  
  Я повернулся и увидел озеро. Гагары кричали в мареве, направляясь ко мне, молотя крыльями по воде. Синеву неба затянула дымка. Пахло углем и порохом. С неба начал падать пепел. Восточный берег озера Темный След горел. Время от времени оттуда доносились громкие хлопки: взрывались деревья с дуплом. Взрывались, словно глубинные бомбы.
  
  Я смотрел вниз, желая избавиться от этого видения, понимая, что через секунду-другую оно превратится в реальность, как это уже случалось с путешествием на Фрайбургскую ярмарку. Но вместо черных с золотистыми ободками глаз пластмассовой совы я увидел перед собой ярко-синие глаза маленькой девочки. Она сидела за столиком для пикника, вытянув перед собой пухлые ручонки, и плакала. Я видел ее так же ясно, как по утрам, когда брился, видел в зеркале отражение собственной физиономии.
  
  Она не старше Киры, только толстушка, и волосы у нее темные, а не светлые. Такие, как были у ее брата, пока он не начал седеть в то невероятное лето 1998 года — года, до которого ей не дожить, если, конечно, кто-нибудь не придет ей на помощь. Она в белом шелковом платьице и красных гольфах, и она тянется ручонками ко мне, крича: «Папочка, папочка!» Я смотрю на нее, а потом что-то горячее проносится сквозь меня, и я понимаю, что тут призрак — я, а горячая волна — Фред Дин, бегущий к дочери. «Папочка!» — обращается она к нему — не ко мне. «Папочка!» — и обнимает его, не обращая внимания на то, что сажа марает ее белое платье.
  
  Фред целует ее, а дождь из пепла усиливается. Гагары поднимаются в воздух, оглашая озеро печальными криками.
  
  «Папочка, огонь приближается», — кричит Карла, когда он усаживает ее себе на руку.
  
  «Я знаю, но бояться нечего, — говорит он. — Все у нас будет хорошо, сливка ты моя, ничего не бойся».
  
  Огонь не приближается, он уже здесь. Восточная часть Сияющей бухты в языках пламени, и теперь они пожирают маленькие домики, в которых мужчины так любили расслабиться, вернувшись с охоты или рыбалки. Горит развешанное на веревках белье, выстиранное только утром. На землю летит дождь горящих листьев. Раскаленная капелька сосновой смолы попадает на шею Карлы, и девочка кричит от боли. Фред сшибает смолу и несет дочь к воде.
  
  «Не делай этого! — кричу я. Я знаю, что не в моих силах что-либо изменить, но все равно пытаюсь. — Борись! Ради Бога, борись!»
  
  «Папочка, кто этот мужчина?» — спрашивает Карла и указывает на меня в тот самый момент, когда вспыхивает домик Динов.
  
  Фред смотрит в ту сторону, куда указывает ее пальчик, и на его лице отражается чувство вины. Он знает, что творит, и в этом весь ужас. В глубине души он знает, что он делает здесь, в Сияющей бухте, у которой заканчивается Улица. Он знает и боится, что кто-то станет свидетелем его деяний. Но он никого не видит.
  
  Или видит? Его глаза на мгновение широко раскрываются, будто он заметил что-то подозрительное.
  
  Возможно, воздушный вихрь. Или он чувствует мое присутствие? Возможно ли такое? Чувствует холодное дуновение в этой адской жаре? Как еще можно почувствовать руки, пытающиеся удержать его, если принадлежат они бестелесному существу? Потом он отворачивается и входит в воду рядом с маленьким причалом.
  
  «Фред! — кричу я. — Ради Бога, посмотри на дочь! Неужели ты думаешь, что твоя жена специально одела ее в белое шелковое платье? Разве так одевают детей перед тяжелой дорогой?»
  
  «Папочка, почему мы идем в воду?» — спрашивает она.
  
  «Чтобы подальше уйти от огня, сливка».
  
  «Папочка, я не умею плавать!»
  
  «Плыть тебе не придется», — отвечает он, и от этих слов по моему телу пробегает дрожь! Потому что говорит он правду: плыть ей не придется, ни сейчас, ни потом. По крайней мере Фреду повезло больше, чем Нормалу Остеру: ему не пришлось топить своего ребенка под струей ледяной воды.
  
  Подол белого платья Карлы всплывает на поверхность, словно водяная лилия. Красные гольфы мерцают сквозь толщу воды. Она крепко обнимает отца за шею, и теперь они уже среди гагар. Гагары бьют по воде мощными крыльями, взбивая пену, поднимая фонтаны брызг, и с интересом смотрят на мужчину и девочку. Воздух полон дыма, неба уже не видно. Я бреду за Фредом, ощущая прохладу воды, но мое тело не рассекает ее толщу. Восточный и северный берега озера в огне — и Фред Дин уходит все дальше от огненного полумесяца, с дочерью на руках, словно собираясь провести обряд крещения. И он по-прежнему убеждает себя, что старается ее спасти, только спасти, точно так же, как до конца своих дней Хильда будет убеждать себя, что девочка случайно забежала в домик за оставленной игрушкой, что она не бросила свою дочь, обрядив ее в белое шелковое платье и красные гольфы. Не бросила с тем, чтобы Карлу нашел ее отец, в свое время совершивший что-то ужасное. Это — прошлое, это — страна Былого, и здесь грехи отцов падают на детей, иной раз даже в седьмом поколении, которого еще нет и в помине.
  
  Он все глубже заходит в воду, и Карла начинает кричать. Ее крики вливаются в хор гагар, но Фред останавливает их, целуя дочь в перекошенный ротик. «Я тебя люблю. Папочка любит свою сливку», — говорит он, а потом опускает ее в воду. Как при крещении, только на берегу не стоит хор. Никто не поет «Аллилуйя», а Фред не позволяет девочке вынырнуть на поверхность. Она отчаянно сопротивляется, одетая в белое платье мученицы, и он больше не может смотреть на нее: он переводит взгляд на западный берег озера, еще не охваченный пожаром (огонь туда так и не добрался), на еще синеющее над западным берегом небо. Пепел черным дождем сыплется с неба, слезы текут по его щекам. Карла все вырывается из его рук, которые держат ее под водой, а он уже говорит себе: «То был несчастный случай, трагический несчастный случай. Я понес ее в воду, потому что другого безопасного места просто не было, а она перепугалась, начала вырываться, сумела-таки выскользнуть из моих рук и…»
  
  Я забываю, что здесь я — призрак. Я кричу:
  
  «Ки! Держись, Ки!» — и ныряю. Подплываю к ней, вижу ее насмерть перепуганное личико, вылезшие из орбит синие глаза, ротик бантиком, из которого к поверхности озера бегут серебряные пузырьки. Фред стоит по горло в воде, держит дочь под водой и говорит себе, раз за разом, что он пытается ее спасти, это единственная возможность, он пытается ее спасти, это единственная возможность… Я тянусь к девочке, снова и снова тянусь к ней, моему ребенку, моей дочери, моей Ки (они все Ки, как мальчики, так и девочки, все они — мои дочери), но всякий раз мои руки проходят сквозь нее. А теперь, о ужас! — теперь она протягивает ко мне свои ручонки, молит о помощи. Но и ее ручонки проходят сквозь мои руки. Мы не можем ощутить друг друга, потому что здесь я — призрак.
  
  Я — призрак, и, по мере того как ее сопротивление слабеет, я осознаю, что не могу… не могу… не могу…
  
  Я не могу дышать — я тону.
  
  Я согнулся пополам, открыл рот и на этот раз из него вырвался поток озерной воды, залив пластмассовую сову, которая лежала на досках у моих коленей. Коробочку «Мелочи Джо» я инстинктивно прижал к груди, чтобы не намочить ее содержимое, и это движение вызывает новый приступ рвоты. На этот раз озерная вода полилась не только изо рта, но и из носа. Я глубоко вдохнул, тут же закашлялся.
  
  — Это должно закончиться, — пробормотал я и тут же осознал, что это и есть конец, пусть еще и непонятно, куда что повернется. Потому что Кира — последняя.
  
  По ступенькам я поднялся в студию и сел на заваленный хламом пол, чтобы перевести дыхание. Снаружи грохотал гром и хлестал ливень, но мне показалось, что пик уже миновал и буйство стихии идет на убыль. Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление.
  
  Я сидел, свесив ноги в люк, зная, понятия не имею, откуда, что никакие призраки более не схватят меня за лодыжку. Снял резинку, стягивающую оба блокнота. Раскрыл первый и увидел, что почти все страницы заполнены аккуратным почерком Джо — вон они, результаты поездок в Тэ-Эр в 1993-м и 1994 годах. Короткие комментарии, а в большинстве своем расшифровки магнитофонных записей. Думаю, сами кассеты поджидали меня в подвале, оставалось только их найти. Но скорее всего я мог прекрасно без них обойтись. Потому что всю основную информацию Джо перенесла в блокноты, я в этом нисколько не сомневался. Что случилось, кто что сделал, кто замел следы. В тот момент, однако, меня это нисколько не волновало. В тот момент мне хотелось только одного: сделать все возможное, чтобы Кире ничего не грозило. Для этого от меня требовалось только одно — сидеть тихо.
  
  Я попытался надеть резинку на блокноты, но тот, который я еще не просмотрел, выскользнул из моей мокрой руки и упал на пол. Из него выскочил зеленый листок. Я поднял его и увидел следующее:
  
   Джеймс Нунэн р. 1868 и Бриджет Нунэн р. 1866
  
   Пол Нунэн 1892
  
   Джек Нунэн 1892
  
   Cид р. 1956 и Майк Нунэн р. 1958 / Джо Наша К.?
  
   Бентон Остер р. в Моттоне
  
   Гарри Остер р. 1885
  
   Нормал Остер р. 1915
  
   Кенни Остер р. 1940
  
   Керри Остер р. 1943 — ум. 1945
  
   Дэвид Остер р. 1970
  
   Киша Остер 1974 (ОНА В БЕЗОПАСНОСТИ)
  
  На мгновение я вышел из того странного состояния, в котором пребывал в последние часы; мир вновь обрел привычные измерения. Но цвета оставались слишком уж яркими, а очертания предметов — чересчур четкими. Внезапно я оказался в шкуре солдата на ночном поле боя, которое неожиданно залил ослепительно белый свет. Свет, в котором видно все.
  
  Предки моего отца жили в Нек, тут ошибки не было; моего прадеда звали Джеймс Нунэн, и он никогда не срал в ту же выгребную яму, что и Джеред Дивоур. Макс Дивоур то ли сознательно лгал Мэтти, то ли ошибся, что-то перепутал. Удивляться этому не приходилось, старику шел восемьдесят шестой год. Даже такой мозг, как у Дивоура, мог давать сбои. Однако далеко от истины он не ушел. Потому что, если исходить из этого клочка бумаги, у моего прадеда была старшая сестра, Бриджет. И эта Бриджет вышла замуж за… Бентона Остера.
  
  Мой палец двинулся ниже, к Гарри Остеру. Сын Бриджет и Бентона, родившийся в 1855 году.
  
  — Святый Боже! — прошептал я. — Я прихожусь внучатым племянником деду Кенни Остера. А он был одним из них. Уж не знаю, что они там натворили, но Гарри Остер был одним из них. Вот она, ниточка, протянувшаяся ко мне.
  
  С ужасом я вспомнил о Кире. В доме она одна, почти что час. Как я мог так сглупить? Пока я был в студии, в дом мог зайти кто угодно. Сара могла использовать кого…
  
  И тут я понял, это не так. Убийц и детей-жертв связывало кровное родство, а теперь со сменой поколений кровь разжижалась. Потому что река почти добралась до моря. Билл Дин держался подальше от «Сары-Хохотушки».
  
  Кенни Остер уехал с семьей в Массачусеттс. Ближайшие родственники Ки — мать, отец, дед — умерли.
  
  Остался лишь я. Лишь во мне текла нужная кровь. Если только…
  
  Со всех ног я помчался к дому, поскальзываясь на каждом шагу. Мне не терпелось убедиться, что с Ки все в порядке. Я полагал, что сама Сара не сможет причинить Кире вреда, сколько бы энергии ни черпала она из старожилов… А если я ошибался?
  
  Если я ошибался?
  Глава 28
  
  Ки по-прежнему крепко спала на боку, положив под щечку вывалянную в грязи маленькую набивную собачку. Собачка перепачкала ей шею, но я не смог заставить себя вынуть игрушку из расслабленных пальчиков. Из ванной доносилось размеренное «кап-кап-кап». Вода из крана продолжала течь в ванну. Холодный ветерок овеял мне щеки, пробежался вдоль спины, не вызвав неприятных ощущений. В гостиной звякнул колокольчик.
  
  Вода еще теплая, сладенький, прошептала Сара.
  
  Стань ей другом, стань ей папочкой. Сделай как я хочу.
  
  Сделай то, чего мы оба хотим.
  
  И я действительно этого хотел. Вот почему Джо поначалу пыталась держать меня подальше от Тэ-Эр и «Сары-Хохотушки». Потому-то и не говорила мне о своей беременности. Я словно открыл в себе вампира, для которого не существует таких понятий, как совесть и мораль. Этот вампир хотел только одного: унести Киру в ванную, опустить в теплую воду и держать там, наблюдая, как колышутся под водой белые с красными полосами ленты для волос. Точно так же Фред Дин наблюдал, как колышется под водой белое платье Карлы, то открывая, то закрывая красные гольфы. А вокруг горел лес. Эта часть моего «я» только и мечтала о том, чтобы расплатиться по старому счету.
  
  — Господи! — пробормотал я, вытирая лицо дрожащей рукой. — Она же чертовски хитра. И силы ей не занимать.
  
  Дверь ванной попыталась захлопнуться передо мной, но я открыл ее, преодолев сопротивление Сары. Распахнулась дверца шкафчика с лекарствами, ударилась о стену, зеркало разлетелось вдребезги. Содержимое шкафчика полетело мне в лицо, но я без труда отразил эту атаку. Какие снаряды из тюбиков с пастой, зубных щеток, пластиковых флаконов да ингаляторов? До меня донеслись ее возмущенные крики, когда я вытащил пробку из сливного отверстия ванны, и вода полилась в трубу. В Тэ-Эр и без Киры хватало утопленников. И тем не менее в тот самый момент меня охватило отчаянное желание вернуть пробку на место и довершить начатое, благо воды пока хватало. Но я сорвал пробку с цепочки и вышвырнул за дверь. В ответ дверца шкафчика для лекарств с треском захлопнулось, на пол полетели последние осколки зеркала.
  
  — Скольких ты убила? — спросил я ее. — Скольких ты убила, помимо Карлы Дин, Кенни Остера и нашей Ки? Двоих? Троих? Пятерых? Скольких тебе надо убить, чтобы угомониться?
  
  — Всех! — прокричали в ответ. И Сариным голосом, и моим. Она сумела пробраться в мое сознание, как вор забирается в подвал дома и я уже думал о том, что пустая ванна и обесточенный насос — не такая уж и помеха. Озеро-то рядом.
  
  — Всех! — опять прокричал голос. Всех, сладенький!
  
  Разумеется, она должна убить всех, и точка. На меньшее Сара-Хохотушка согласиться не могла.
  
  — Я помогу тебе обрести покой, — сорвалось с моих губ. — Обещаю.
  
  Ванна опустела, но озеро… вот оно, в нескольких шагах, на случай, если я передумаю. Я вышел из ванной, посмотрел на Киру. Она лежала все в том же положении, ощущение, что Сара незримо присутствует в доме, исчезло. Затих и колокольчик Бантера. И все-таки мне было как-то не себе, не хотелось оставлять девочку одну. Но другого выхода у меня не было, если я хотел довести дело до конца, и не следовало мне тратить время попусту. Копы скоро окажутся здесь, невзирая на ураган и перекрывшие дорогу деревья.
  
  Все так, но…
  
  Я вошел в прихожую, подозрительно огляделся. Гром гремел по-прежнему, но уже с какой-то обреченностью. Тоже самое происходило и с ветром. А чувство, что за мной наблюдают, не ослабевало, причем на этот раз речь шла не о Саре. Я постоял еще какое-то время, стараясь убедить себя, что все дело в расшалившихся нервах, затем направился к двери.
  
  Открыл ее, вновь огляделся, словно боялся, что кто-то или что-то прячется за книжным стеллажом. Возможно, Тварь. А может, другой призрак, который желал получить свой пылесос. Но нет, кроме меня, на этом клочке земли никого не было, а двигались разве что капли дождя, скатывающиеся по оконным стеклам.
  
  Нескольких шагов до подъездной дорожки вполне хватило, чтобы я в очередной раз вымок насквозь. Впрочем, меня это уже не волновало. Я только видел, как тонула маленькая девочка, сам едва не утонул, и дождь, пусть даже очень сильный, не мог остановить меня. Я сбросил с крыши «шеви» ветку, которая прогнула ее, открыл заднюю дверцу.
  
  Покупки, сделанные мною в магазине «Саженцы и рассада», дожидались меня на заднем сиденье, в пакете с ручками, который дала мне Лайла Проулке. Лопатку и прививочный нож я видел, а вот третий купленный мною предмет находился в отдельном мешочке. «Положить его в мешочек? — спросила меня Лайла. — Предусмотрительность никогда не повредит». А потом, когда я уходил, она упомянула о том, что собака Кенни, Черника, сейчас гоняется за чайками, и добродушно рассмеялась. Только глаза ее не смеялись. Может, этим марсиане и отличались от землян — у марсиан глаза никогда не смеялись.
  
  На переднем сиденье лежал подарок Ромми и Джорджа: стеномаска, которую я поначалу принял за кислородную маску Дивоура. Мальчики из подвала подали голос, во всяком случае зашептались, я перегнулся через спинку сиденья и ухватил стеномаску за эластичную ленту, понятия не имея, зачем она может мне понадобиться. Однако бросил в пакет, захлопнул дверцу и направился к ступеням из железнодорожных шпал, которые вели к Улице. По пути я сунулся под террасу, где мы держали кое-какие инструменты. Кирки я не нашел, зато ухватил штыковую лопату, которая очень бы сгодилась при раскопке могилы. А затем спустился на Улицу. Нужное место я мог найти и без Джо: Зеленая Дама указывала дорогу. Если бы ее и не было, если бы мой нос не уловил трупного запаха, думаю, я бы все равно нашел могилу: меня привело бы к ней мое измученное сердце.
  * * *
  
  Между мной и серым валуном, что выпирал из земли, стоял мужчина, и когда я остановился на последней ступени, он обратился ко мне до боли знакомым, скрипучим голосом:
  
  — Эй, сутенер, где твоя шлюха?
  
  Он стоял на Улице, под проливным дождем, но его одежда, какую обычно носили лесорубы — зеленые парусиновые брюки и клетчатая шерстяная рубашка, — оставалась сухой, как и выцветшая синяя армейская фуражка. Потому что капли дождя падали сквозь него. Казалось, передо мной стоит здоровый мужик, но на самом деле я видел всего лишь призрак, который ничем не отличался от Сары. Я напомнил себе об этом, ступая с лестницы на тропу, но сердце у меня все равно ухало, как паровой молот.
  
  Он надел одежду Джереда Дивоура, но передо мной стоял не Джеред, а его правнук Макс, который начал свою карьеру кражей снегоката, а закончил самоубийством, но перед этим успел подготовить убийство своей невестки, которая посмела отказать ему, не отдала то, что он хотел заполучить.
  
  Я шел к нему, а он сместился на середину Улицы, чтобы загородить мне дорогу. Я ощущал накатывающие от него волны холода. Я говорю чистую правду, совершенно точно передаю свои ощущения: от него волнами накатывал холод. И передо мной стоял именно Макс Дивоур, только нарядившийся в костюм лесоруба, словно собрался на маскарад, и скинувший двадцать с небольшим лет. Думаю, так он выглядел, когда у него родился Лэнс. Старый, но крепкий. К таким обычно тянется молодежь. И тут же, словно вызванные моей мыслью, за спиной старика замерцали новые силуэты, полностью перегородившие Улицу. Я уже видел их в обществе Джереда на Фрайбургской ярмарке, только теперь некоторых узнал. Естественно, Фреда Дина — в девятьсот первом году ему исполнилось девятнадцать, и свою дочь он утопит еще через тридцать лет. Еще одного, чем-то похожего на меня, Гарри Остера, первенца сестры моего прадедушки, тогда шестнадцатилетнего. На его щеках только начал появляться пушок, но он уже валил лес вместе с Джередом. И любое слово Джереда воспринимал как истину в последней инстанции. Еще один все время дергал головой и словно щурился… где-то я уже видел человека с таким вот тиком… Где? Я вспомнил — в «Лейквью дженерел». Этот молодой человек приходился отцом Ройсу Мерриллу. Остальных я не знал. Да и не хотел знать.
  
  — Тебе здесь не пройти, — проскрипел Дивоур. И вытянул руки перед собой, словно хотел остановить меня. — Даже и не пытайся. Правильно я говорю, парни?
  
  Слышится одобрительный ропот (кто ж пойдет против главаря?), но голоса доносятся издалека, и звучит в них скорее грусть, чем угроза. В мужчине в одежде Джереда Дивоура теплится некая псевдожизнь — наверное, потому, что в реальной жизни энергия в нем била ключом, а может, причина в том, что он умер недавно. Остальные же мало чем отличались от изображений на экране.
  
  Я двинулся вперед, навстречу волнам холода, навстречу исходящему от них гнилостному запаху, тому самому, что исходил от Дивоура и при нашей прошлой встрече на Улице.
  
  — И куда это ты идешь? — прорычал он.
  
  — Гуляю, — ответил я. — Имею полное право. Улица — общественная собственность. Здесь могут прогуливаться бок о бок прилежные щенки и шкодливые псы. Ты сам это говорил.
  
  — Ты ничего не понимаешь, — сказал мне Макс-Джеред. — И никогда не поймешь. Ты — из другого мира. Это наш мир.
  
  Я остановился, с любопытством оглядел его. Время поджимало, я хотел с этим покончить, но мне хотелось знать правду, и я подумал, что Дивоур готов мне все рассказать.
  
  — Попробуй растолковать мне. Убеди, что какой-то мир ты мог считать своим. — Я посмотрел на него, потом на столпившиеся за его спиной полупрозрачные силуэты. — Расскажи, что вы сделали.
  
  — Тогда все было по-другому. Когда ты приехал сюда, Нунэн, то мог прошагать все три мили до Сияющей бухты и встретить на Улице не больше десятка человек. А после Дня труда[271] не встретил бы никого. Этот берег озера зарос кустами, тут и там Улицу перекрывают упавшие деревья, а после этого урагана число их увеличится многократно. Некоторые завалы еще долго не расчистят. А вот в наше время… Лесов было больше, Нунэн, соседи жили далеко друг от друга, зато слово «сосед» что-то да значило. Иной раз от соседа зависела твоя жизнь. И тогда это действительно была улица. Можешь ты это понять?
  
  Я мог. Мог, заглядывая в прошлое сквозь призрачные очертания Фреда Дина, Гарри Остера и остальных. Они были не просто фантомами — окнами в прошлое.
  * * *
  
  Вторая половина летнего дня… какого года? 1898? 1902? 1907? Не важно. В ту эпоху один год не отличался от другого, время, казалось, застыло. То самое время, которое старожилам вспоминается как золотой век. Страна Прошлого, Королевство Детства. Конец июля. Солнце заливает землю золотым светом. Озеро синее, поверхность поблескивает миллиардами искорок. А Улица! Трава на ней подстрижена, словно на газоне, она широка, как бульвар. Я понимаю, что это и есть бульвар, место, где местные жители могут показать себя, посмотреть на других. Улица — основное место общения, главный кабель в паутине, пронизывающей весь Тэ-Эр. Я все время чувствовал эту паутину, даже при жизни Джо я чувствовал, как эти кабели змеятся под землей, но все они отходили от Улицы.
  
  Люди прогуливаются по Улице, протянувшейся вдоль восточного берега озера Темный След, прогуливаются группами и поодиночке, смеются, болтают под бездонным синим небом. Здесь, здесь берет начало эта невидимая паутина. Я смотрю на них и понимаю, что ошибался, принимая их всех за марсиан, жестоких и расчетливых инопланетян. К востоку от залитого солнцем бульвара высится темная громада лесов, холмов и оврагов, где может случиться всякая беда, от подвернутой ноги до неудачных родов, когда женщина умирает, прежде чем доктор успевает приехать из Касл-Рока на своей бричке.
  
  Здесь нет электричества, нет телефонов, нет Службы спасения, здесь не на кого положиться, кроме как друг на друга, и некоторые из них уже не доверяют Господу Богу. Они живут в лесу и под тенью леса, но в летние солнечные дни выходят на берег озера. Они выходят на Улицу, вглядываются в лица друг друга и вместе радостно смеются. И вот тогда они ощущают себя единым целым, составной частью Тэ-Эр. По моей терминологии, входят в транс. Они — не марсиане; просто жизнь их проходит на границе света и тьмы, только и всего.
  
  Я вижу приезжих, поселившихся в «Уэррингтоне», мужчин в белых фланелевых костюмах, двух женщин в длинных теннисных платьях с ракетками в руках. Между ними на трехколесном велосипеде лавирует мужчина. Переднее колесо поражает размерами. Группа отдыхающих останавливается, чтобы поговорить с молодыми парнями из Тэ-Эр.
  
  Хотят узнать, смогут ли они принять участие в бейсбольном матче, который проводится в «Уэррингтоне» каждый вторник. Вен Меррилл, в недалеком будущем отец Ройса, отвечает: «Да, конечно, не думайте, что вас ждет увеселительная прогулка только потому, что вы из Нью-Йорка». Мужчины в белых костюмах смеются, женщины в теннисных платьях следуют их примеру.
  
  Чуть дальше один мальчишка бросает бейсбольный мяч, а другой ловит его самодельной рукавицей. За ними молодые мамы, собравшись кружком, толкуют о своих детях. Мужчины в рабочей одежде обсуждают погоду и урожай, политику и урожай, налоги и урожай. Учитель из «Консолидейтид хай» сидит на сером валуне, который я так хорошо знаю, и терпеливо объясняет урок хмурому мальчугану. Тому явно хочется быть в другом месте и заниматься другим делом. Я думаю, что со временем этот мальчуган станет отцом Бадди Джеллисона. «Ноготь сломался — береги палец», — думаю я.
  
  Вдоль улицы выстроились рыбаки, и у всех приличный улов: озеро изобилует окунем, форелью, щукой. Художник, еще один отдыхающий, судя по накидке и модному берету, поставил мольберт и рисует далекие горы. Две женщины с интересом следят за его работой. Хихикая, мимо проходят девчонки, шепчутся о мальчиках, нарядах, школе. Чудесный, умиротворенный мир. Дивоур имел полное право сказать, что я его совершенно не знаю.
  * * *
  
  — Он прекрасен, — сказал я, с усилием возвращаясь в 1998 год. — Да, это так. Но о чем ведете речь вы?
  
  — Как о чем? — Дивоур изображает изумление. — Она думала, что может прогуливаться здесь точно так же, как и остальные, вот о чем! Она думала, что может прогуливаться как белая женщина! С ее большими зубами, большими сиськами и заносчивой мордашкой. Она полагала себя особенной, не такой, как все, вот мы ее и проучили. Она хотела, чтобы я уступил ей дорогу, а когда у нее ничего не вышло, посмела дотронуться до меня своими грязными руками и толкнуть. Но ничего, мы научили ее хорошим манерам. Не так ли, парни?
  
  Они одобрительно забормотали, но мне показалось, что у некоторых (а уж у юного Гарри Остера точно) перекосило физиономии.
  
  — Мы указали ей ее место! — продолжил Дивоур. — Ясно дали понять, что она — паршивая негритоска.
  
  Именно это слово повторял он снова и снова, когда они рубили лес в то лето, лето 1901 года, лето, когда Сара и «Ред-топы» стали музыкальной сенсацией для этой части света. Cаpy, ее брата и весь негритянский клан приглашали в «Уэррингтон», чтобы они играли для приезжих; их кормили икрой и поили шампанским… во всяком случае, об этом вешал Джеред Дивоур своей пастве, когда во время перерыва на ленч они ели сандвичи с копченым мясом и солеными огурчиками, заботливо приготовленные их матерями (никто из молодых парней еще не успел жениться, хотя Орен Пиблз уже был обручен).
  
  Однако не ее растущая слава злит Джереда Дивоура. И не приглашение в «Уэррингтон». И расстраивается он не из-за того, что Сара и ее братец сидят и едят за одним столом с белыми, и черные и белые пальцы берут хлеб с одного блюда. В «Уэррингтоне» живут приезжие, а в таких местах, как Нью-Йорк и Чикаго, сообщает он своим молодым и внимательным слушателям, белые женщины иногда даже трахаются с ниггерами.
  
  «Нет! — вырывается у Гарри Остера, и он нервно оглядывается, словно боится увидеть за своей спиной белых женщин, забредших сквозь лес на Боуи-Ридж. — Не может белая женщина трахаться с ниггером! Это уже перебор!»
  
  Дивоур одаривает его взглядом, который красноречивее слов: поживи с мое, и тогда посмотрим, что ты скажешь. Кроме того, ему без разницы, что происходит сейчас в Нью-Йорке и Чикаго. Во время войны он побывал в тех краях, и впечатлений ему хватило на всю жизнь. Да и воевал он не за освобождение негров. Он, Джеред Ланселот Дивоур, не возражал бы против того, чтобы ниггеры гнули спину на хлопковых полях до скончания века. Нет, он воевал, потому что считал необходимым проучить этих заносчивых южан, показать им, что никто не имеет права выходить из игры, если не нравятся некоторые правила. Он воевал, чтобы восстановить справедливость. Они не имели никакого права выходить из состава Соединенных Штатов Америки. Вот он, в меру своих сил, и воздал им по заслугам!
  
  Нет, освобождение рабов ему до фонаря. Плевать ему и на хлопковые плантации, и на ниггеров, которые поют непристойные песни, а их за это угощают шампанским и лобстерами (так Джеред всегда коверкал слово «лобстеры»). Плевать ему на это, если они знают свое место и не разевают рот на чужое.
  
  Но она не желает выполнять это правило. Эта заносчивая стерва все делает по-своему. Ее предупреждали — держись подальше от Улицы, но она не слушает. Она выходит на Улицу, прогуливается по ней в белом платье, словно белая дама, а иногда берет с собой своего сына, с африканским именем и без отца. Его отец небось провел с этой сучкой одну ночь в каком-нибудь стогу в Алабаме и только его и видели. А теперь она вышагивает по Улице, будто имеет на это полное право, хотя остальные стараются ее не замечать…
  * * *
  
  — Но это же ложь, не так ли? — спрашиваю я Дивоура.
  
  Именно в этом причина злости старика? Ее замечают, с ней разговаривают. Она притягивает людей, может, своим смехом. Мужчины говорят с ней об урожае, женщины показывают своих детей. Более того, дают ей подержать на руках младенцев, а когда она улыбается им, они улыбаются в ответ. Девочки советуются с ней насчет того, как вести себя с мальчишками. Мальчишки, те просто смотрят. Но как они смотрят! Пожирают ее глазами и, полагаю, большинство из них думает о ней, когда запираются в туалете и начинают гонять шкурку.
  
  Дивоур сникает. Он стареет прямо у меня на глазах, морщины углубляются, он превращается в того старика, который сбросил меня в озеро, потому что не терпел, когда ему перечили. Старея, он начинает растворяться в воздухе.
  
  — Вот это бесило Джереда больше всего, так? Сару не отталкивали, ее не сторонились. Она прогуливалась по Улице, и никто не воспринимал ее как негритоску. К ней относились как к соседке.
  
  Я находился в трансе, все глубже погружался в него, добрался уже до потока городского подсознания, который тек, словно подземная река. Пребывая в трансе, я мог пить из этого потока, мог наполнять рот, горло, желудок его водой с холодным металлическим привкусом.
  
  Все лето Дивоур говорил с ними. Они были не просто его бригадой, они были его сыновьями: Фред, Гарри, Бен, Орен, Джордж Армбрастер и Дрейпер Финни, который на следующий год, летом, сломал себе шею и утонул, пьяным, сиганув в Идз-Куэрри. Никто и не подумал, что он покончил с собой, решили, что несчастный случай. В период между августом 1901 года и июлем 1902-го Дрейпер Финни пил, пил много, потому что только так и мог заснуть. Только так он мог отделаться от руки, неотрывно стоявшей перед его мысленным взором, руки, которая высовывалась из воды, а пальцы ее сжимались и разжимались, сжимались и разжимались, пока ты не начинал кричать: «Хватит, хватит, хватит, когда же это закончится!»
  
  Все лето Джеред Дивоур твердил им об этой сучке, выскочке-негритоске. Все лето разглагольствовал об их ответственности перед обществом. Они, мол, мужчины, их долг — оберегать незыблемость устоев, они должны видеть то, на что закрывают глаза другие. И если не они, то кто?
  
  Произошло это в солнечное августовское воскресенье, после полудня. Улица словно вымерла. Чуть позже, часам к пяти, на ней вновь появились бы люди. От шести вечера до заката народ валил бы валом. Но в три часа дня Улица пустовала. Методисты собрались на другом берегу в Харлоу и пели свои гимны под открытым небом. Отдыхающие в «Уэррингтоне» переваривали сытную трапезу, жареную курицу или добрый кусок мяса. По всему городу семьи усаживались за обеденный стол. А те, кто уже отобедал, дремали — кто на кровати, кто в гамаке. Саре нравился этот тихий час. Пожалуй, она любила его больше других. Слишком уж много времени она проводила на наспех сколоченных сценах и в прокуренных забегаловках, веселя своими песнями грубых, неотесанных мужланов. Да, ей нравились суета и непредсказуемость этой жизни, но иной раз она стремилась к тишине и покою. К неспешным прогулкам под жарким солнцем. В конце концов она уже не девочка. У нее сын, который скоро станет подростком. Но в то воскресенье она, должно быть, заметила, что на Улице слишком уж тихо. От луга она прошла с милю, не встретив ни души — даже Кито отстал: где-то в лесу собирал ягоды. Казалось, что весь город вымер. Она, разумеется, знает, что «Восточная звезда» устраивает благотворительный ужин в Кашвакамаке, даже послала туда грибной пирог, потому что подружилась с несколькими дамами из «Восточной звезды». То есть все члены «Восточной звезды» сейчас там, завершают подготовку к приему гостей. Но она не знает, что в это воскресенье освящается Большая баптистская церковь, первая настоящая церковь, построенная в Тэ-Эр. И многие местные отправились туда, причем не только баптисты. С другой стороны озера до нее доносится пение методистов. Красиво они поют, слаженно, как хорошо настроенный инструмент. Она не замечает мужчин, в большинстве своем это молодые парни, которые обычно не решаются поднять на нее глаза, пока самый старший из них не подает голос: «Вы только посмотрите, черная шлюха в белом платье и с красным поясом! Черт, да от такого многоцветья просто рябит в глазах! У тебя что-то с головой, шлюха? Ты не понимаешь слов?»
  
  Сара поворачивается к нему. Она испугана, но по ней этого не скажешь. Она прожила на свете тридцать шесть лет, с одиннадцати лет она знает, что у мужчины между ног и куда ему хочется засунуть сей предмет. Она понимает, если мужчины сбиваются в кучу, предварительно приложившись к бутылке (а она улавливает запах перегара), они теряют человеческий облик и превращаются в свиней. И если выказать страх, они набросятся на тебя, как свора псов, и, как псы, разорвут на куски.
  
  К тому же они поджидали ее. Иначе не объяснить их появления на Улице.
  
  — Что же это за слова, сладенький? — спрашивает она, не отступив ни на шаг. «Где люди? Куда они все подевались? Черт бы их побрал!» На другом берегу методисты поют псалом.
  
  — Тебе говорили, что нечего гулять там, где гуляют белые, — отвечает ей Гарри Остер. Его юношеский голос ломается, и на последнем слове он срывается на фальцет.
  
  Сара смеется. Она понимает, что сейчас не время смеяться, но ничего не может с собой поделать. Не может она удержать смех, как не может запретить мужчинам бросать похотливые взгляды на ее грудь и зад. Такова воля Божия. Больше винить в этом некого.
  
  — Я гуляю где хочу, — отвечает она. — Мне говорили, что это общественная земля, и ни у кого нет права запрещать мне гулять по ней. И никто мне этого не запрещал. Покажите мне тех, кто запрещал.
  
  — Они перед тобой, — заявляет Джордж Армбрастер с угрозой в голосе.
  
  Сара смотрит на него с легким презрением, и от этого взгляда у Джорджа внутри все холодеет. А щеки заливает румянец.
  
  — Сынок, — говорит она, — ты здесь только потому, что все приличные люди в другом месте. Почему ты позволяешь этому старику командовать тобой? Веди себя как должно и дай женщине пройти.
  * * *
  
  Я все это вижу. А образ Дивоура все тает и тает, наконец остаются одни глаза под синей фуражкой (сквозь них, в этот дождливый предвечерний час я вижу доски моего плота, бьющиеся о берег). Я вижу все. Я вижу, как она идет прямо на Дивоура. Если она будет просто стоять, переругиваясь с ними, произойдет что-то ужасное. Она это чувствует, а своей интуиции она привыкла доверять. А если она пойдет на кого-то другого, старый масса[272] набросится на нее сбоку, увлекая за собой всех этих щенков. Старый масса в синей фуражке — вожак стаи, и она должна взять верх над ним. Он силен, достаточно силен, чтобы мальчишки безропотно подчинялись ему, во всяком случае какое-то время, но недостает ему ее силы, ее решительности, ее энергии. В определенном смысле такое столкновение, лоб в лоб, ей по душе. Рег предупреждал ее: будь осторожнее, не торопи события, не набивайся к белым в друзья, пусть они делают первый шаг, но она идет своим путем, доверяет только собственным инстинктам. Да, перед ней семеро, но на самом деле ей противостоит, только один, вот этот старик в синей фуражке.
  
  Я сильнее тебя, старый масса, думает она, шагая к нему. Она ловит его взгляд и не позволяет отвести себе глаза. Он первым отводит глаза, уголок его рта дергается, между губами появляется и тут же исчезает кончик языка, совсем как у ящерицы. Это хороший знак… а потом он отступает на шаг, вот это совсем хорошо. И когда он делает этот шаг, молодежь разбивается на две или три группы, освобождая ей проход. С другого берега над гладкой, как стекло, поверхностью озера плывет пение методистов. Они по-прежнему славят Господа:
  
   Когда мы с Господом идем
  
   И Слово Его — свет,
  
   Какою Славой осиян наш путь…
  
  Я сильнее тебя, сладенький, мысленно говорит она Дивоуру. И я покрепче тебя буду. Ты хоть и белый, но я — матка-пчела, так что уйди с дороги, если не хочешь, чтобы я вонзила в тебя свое жало.
  
  — Сука. — шипит он, но в голосе его слышится поражение. Он уже думает, что сегодня не его день, что в ней есть что-то такое, чего он не различал издали, что видно только с близкого расстояния, какое-то черное колдовство, которое он почувствовал только теперь. Так что лучше подождать другого раза, лучше…
  
  А потом он цепляет ногой за корень или за камень (возможно, за тот самый камень, рядом с которым ей суждено лечь в землю) и падает. Старая фуражка отлетает в сторону, обнажая обширную лысину. Лопаются швы брюк.
  
  И вот тут Сара совершает роковую ошибку. Может, подштанники Джереда Дивоура производят на нее неизгладимое впечатление, может, она просто не в силах сдержаться: звук рвущихся ниток очень уж похож на громкий пердеж. Так или иначе, она смеется… ее заливистый хрипловатый смех разносится над озером. И этим смехом она подписывает себе смертный приговор. Дивоур ни о чем не думает. Просто бьет ее сапогом, лежа, не поднимаясь с земли. Бьет в самое уязвимое, самое тонкое ее место — по лодыжкам. Она вскрикивает от боли, чувствуя, как ломаются кости. Падает на землю, зонтик от солнца выскальзывает из ее руки. Набирает воздух в легкие, чтобы закричать вновь, но Джеред опережает ее: «Заткните ей пасть! Шум нам ни к чему!»
  
  Бен Меррилл падает на нее, все его сто девяносто фунтов. И воздух выходит из ее легких едва слышным выдохом. Бен, который никогда не танцевал с женщиной, не говоря уже о том, чтобы лежать на ней, мгновенно возбуждается.
  
  Смеясь, начинает тереться о нее, а когда Сара пускает в ход ногти, он их не чувствует. Он словно превратился в один сплошной член, длиною с ярд. Она пытается выбраться из-под него, и он идет ей навстречу, перекатывается вместе с ней, так, что она оказывается сверху. А потом, к его полному изумлению, она бьет лбом по его лбу. Перед глазами вспыхивают звезды, но ему только восемнадцать лет, он силен как бык, так что сознание он не теряет, никуда не девается и эрекция.
  
  Орен Пиблз, смеясь, рвет на ей платье. «Куча мала!» — кричит он и валится на нее сверху. И начинает тыкаться ей в зад, а Бен точно также энергично тыкается снизу ей в живот. Тыкается и ржет, хотя кровь течет у него по лицу из рассеченной брови.
  
  И Сара знает, что погибла, если не сможет закричать. Если она закричит, если Кито услышит ее, он побежит за помощью и Рег…
  
  Но она не успевает даже открыть рот, потому что старый масса приседает рядом на корточки и показывает ей нож с длиннющим лезвием «Только вякни, и я отрежу тебе нос», — говорит он, и тут она сдается. Они все-таки взяли над ней верх, потому что она не вовремя засмеялась. Вот уж не повезло, так не повезло. Теперь их не остановить, и главное, чтобы Кито держался от них подальше. Пусть себе собирает ягоды, собирает и собирает, еще час, а то и больше. Он любит собирать ягоды, а через час этих мужчин здесь уже не будет. Гарри Остер хватает ее за волосы, тянет вверх, срывает платье с плеча, начинает целовать в шею.
  
  Один только старый масса не набрасывается на нее. Старый масса стоит в шаге от кучи малы, поглядывает вдоль улицы. Его глаза превратились в щелочки. Старый масса похож на старого лиса, который передушил тысячи кур и знает все ловушки и уловки, на которые только способен человек. «Эй, ирландец, умерь свой пыл, — говорит он Гарри, затем оглядывает остальных. — Оттащите ее в кусты, идиоты. В кусты, и подальше». В кусты они не оттаскивают. Не могут. Слишком уж им хочется овладеть ею. Но они оттаскивают ее за серый валун.
  
  Считают, что дальше незачем. Она редко молится, но сейчас ничего другого ей не остается. Она молит Господа, чтобы они оставили ее в живых. Она молит, чтобы Кито держался отсюда подальше и не спешил наполнить корзинку. А если заметит, что тут делается, не подходил бы к ним, а сразу бежал за Регом.
  
  — Открывай рот, сука, — хрипит Джордж Армбрастер. — И не вздумай укусить.
  
  Они имеют ее сверху и снизу, сзади и спереди, по двое и трое одновременно. Они имеют ее там, где любой, кто идет по Улице, заметит их, но старый масса стоит чуть в стороне, поглядывая то на молодых людей, попеременно спускающих штаны и наваливающихся на единственную женщину, то на Улицу, чтобы убедиться, что она по-прежнему пустынна.
  
  Невероятно, но один из них, Фред Дин, говорит: «Извините, мэм». — кончив ей в рот. Словно случайно задел ее, проходя мимо.
  
  И конца этому не видно. Сперма течет ей в горло, сперма залила промежность, кто-то укусил ее в левую грудь, и конца этому не видно. Они молоды, сильны, и когда кончает последний, первый, о Боже, уже готов занять его место. А на том берегу методисты поют «Возрадуемся, Иисус нас любит». Когда же старый масса подходит к ней, она думает: осталось немного, женщина, он последний, держись, еще чуть-чуть и все. Он смотрит на рыжего худенького паренька и еще одного, который вертится и дергает головой, и велит им встать на стреме.
  
  А сам намеревается вкусить ее плоти. Теперь-то сопротивления ждать не приходится. Он расстегивает пояс, расстегивает пуговицы ширинки, спускает подштанники, черные на коленях, грязно-желтые в мотне, опускается на колени, она видит, что маленький масса старого масса похож на змею со сломанным хребтом, и не может удержаться от смеха.
  
  Залитая горячей спермой насильников, она смеется, смеется, смеется.
  
  — Заткнись! — рычит Дивоур и бьет ее ребром ладони, едва не сломав скулу и нос. — Прекрати ржать!
  
  — Наверное, у тебя встал бы, сладенький, если б на моем месте лежал один из твоих мальчиков, подняв к небу розовый зад? — спрашивает она и вновь смеется, в последний раз.
  
  Дивоур поднимает руку, чтобы опять ударить ее, их обнаженные чресла соприкасаются, но его пенис так и не встает. Но прежде чем рука опускается на ее лицо, звенит детский голосок: «Ма! Что они делают с тобой, ма? Отпустите мою ма, сволочи!»
  
  Она садится, сбрасывая с себя Дивоура, смех замирает, она ищет и находит глазами Кито, мальчика лет восьми, стоящего на Улице в аккуратном комбинезоне, соломенной шляпе и новеньких парусиновых башмаках, с корзинкой в руке. Губы его посинели от черники. В широко раскрытых глазах застыли недоумение и испуг.
  
  — Беги, Кито! — кричит она. — Беги… Красное пламя вспыхивает у нее в голове, она падает на спину, слышит доносящийся издалека голос старого масса: «Поймайте его! Нельзя его отпускать».
  
  А потом она катится по длинному темному склону, а потом, заблудившись, уходит все дальше и дальше по коридору «Дома призраков», но даже оттуда она слышит его, она слышит своего маленького, она слышит, как он кричит. И я слышал его крик, опускаясь на колени у серого валуна, с пакетом в руке. Я не помнил, как добрался сюда, не помнил, как шел по Улице, если и шел. Я плакал, ужас, жалость, печаль переполняли меня. Она сошла с ума? Скорее всего. А чему тут удивляться? Дождь еще лил, но небесные шлюзы уже начали прикрываться. Несколько секунд я смотрел на свои руки, мертвенно-белые на фоне серого валуна, потом огляделся. Дивоур и его прихвостни ушли.
  * * *
  
  В нос бил крепкий запах разложения, от которого я едва не терял сознание. Но я порылся в пакете, достал стеномаску, шутки ради подаренную мне Ромми и Джорджем, натянул ее на рот и нос. Осторожно вдохнул. Полегчало. Запах не пропал, но уже не валил с ног, как ей того хотелось.
  
  — Нет! — закричала она, когда я схватил лопату и начал копать. Но я не останавливался, отбрасывая и отбрасывая землю, размякшую от дождя, податливую.
  
  — Нет! Не смей!
  
  Я не оглядывался, чтобы не дать ей шанса оттолкнуть меня. Внизу, на Улице, сил у нее куда больше, может, потому, что произошло все именно здесь. Возможно ли такое? Я этого не знал и не хотел знать. Думал я только об одном: закончить начатое. Когда попадались корни потолще, я перерезал их прививочным ножом.
  
  — Оставь меня в покое!
  
  Вот тут я оглянулся, позволил себе один короткий взгляд. Причина тому — странное потрескивание, которым сопровождался ее голос. Зеленая Дама исчезла. Береза каким-то образом превратилась в Сару Тидуэлл. В зеленой кроне я видел лицо Сары. Под дождем и ветром лицо это колебалось, расплывалось, пропадало, появлялось вновь. И мне открылась разгадка происходящего. Я все увидел в ее глазах. Почти что человеческих глазах, которые смотрели на меня из листвы. И глаза эти переполняли ненависть и мольба.
  
  — Я еще не закончила! — надрывно кричала она. — Он был хуже всех, разве ты этого не понимаешь? Он был хуже всех и его кровь течет в ее жилах. Мне не будет покоя, пока я не отомщу!
  
  И тут с отвратительным звуком что-то начало рваться, трещать. Она вселилась в березу, превратила ее в свое тело и теперь вырывала корни из земли, чтобы добраться до меня. И вырвала бы, если б смогла. И задушила бы руками-ветками. Набила бы мне легкие и живот листьями, пока меня не раздуло бы как воздушный шар.
  
  — Пусть он — чудовище, но Кира не имеет никакого отношения к тому, что он натворил, — ответил я. — И ты ее не получишь.
  
  — Нет, получу! — кричала Зеленая Дама. И опять что-то рвалось и трещало. Только громче. К этим малоприятным звукам присоединился еще и скрежет. Я более не оглядывался. Не решался оглянуться. Лопата так и мелькала в моих руках. — Получу! — кричала она, и голос ее заметно приблизился. Она шла ко мне, но я отказывался обернуться. Не хватало мне только увидеть шагающее дерево. — Получу! Он забрал моего ребенка, а я заберу его.
  
  — Уходи, — послышался новый голос. У меня задрожали пальцы, черенок лопаты едва не выпал из рук. Я повернулся и увидел Джо, стоявшую чуть правее и ниже. Она смотрела на Сару, материализовавшуюся в галлюцинацию шизофреника — чудовищное зеленовато-черное создание, поскальзывающееся при каждом шаге по Улице. Сара покинула березу, однако прихватила с собой всю ее жизненную силу, оставив от дерева только засохший ствол. Существо это вполне могло сойти за Невесту Франкенштейна, какой вылепил бы ее Пикассо. Лицо Сары появлялось и исчезало, появлялось и исчезало.
  
  Джо стояла в белой рубашке и желтых брюках, которые были на ней в день смерти. Сквозь нее озера я не видел. В отличие от полупрозрачных Дивоура и молодых кобелей, она материализовалась полностью. Я чувствовал, как от меня словно отсасывают энергию, и понимал, куда она уходит.
  
  — Убирайся отсюда, сука! — рявкнула псевдо-Сара. И вскинула то ли руки, то ли ветви — точно так же как в моем самом страшном кошмаре.
  
  — Хрен тебе. — голос Джо остался ровным и спокойным. Она повернулась ко мне:
  
  — Поторопись, Майк. Времени у тебя в обрез. Нам противостоит уже не она. Она впустила одного из Потусторонних, а они очень опасны.
  
  — Джо, я тебя люблю.
  
  — Я тоже лю…
  
  Сара исторгла дикий вопль и начала вращаться. Листья и ветви стали терять форму, сливаться, сплавляться в некую бешено вращающуюся колонну. В колонне этой уже не было ничего человеческого. Зато из нее так и перла дикая, звериная энергия. И эта колонна прыгнула на Джо. Они столкнулись, и Джо тут же утратила цвет и плотность, превратившись в фантом, который Сара принялась терзать и рвать на куски.
  
  — Поторопись, Майк! — только и успела крикнуть Джо. — Поторопись.
  
  Я склонился над могилой.
  
  Лопата на что-то наткнулась. Не на камень, не на корень. Я расчистил площадку в глубине, понял, что добрался до парусины. Теперь я махал лопатой, как заведенный, стремясь как можно быстрее отрыть страшную находку, опасаясь, что мне могут помешать. А за моей спиной в ярости ревела Тварь, и от боли исходила криком Джо. Ради мести Сара поступилась частью своей силы, чтобы призвать кого-то из Потусторонних. Так сказала Джо. Я не знал, о ком она говорила, да и не хотел знать. Зато я точно знал, что тело Сары — тот проводник, который связывал ее с Тэ-Эр. И если я успею…
  
  Я очищал парусину от мокрой земли. На парусине проступили едва различимые буквы. «ЛЕСОПИЛКА ДЖ. М. МАККАРДИ». Лесопилка Маккарди сгорела во время пожара в 1933 году. Я видел фотографии. Когда я схватился за парусину, она порвалась под моими пальцами, и в нос мне ударил гнилостный, могильный запах. Я услышал сопение. Я услышал Дивоура. Он лежит на ней и сопит, как хряк. Сара в полубреду что-то бормочет, ее распухшие губы блестят от алой крови. Дивоур через плечо оглядывается на Дрейпера Финки и Фреда Дина. Они догнали мальчишку и привели его, но он кричит, не переставая, орет как резаный, орет с такой силой, что мертвого разбудит. И если они слышат, как на противоположном берегу озера методисты поют о «силе слова Божьего», то и методисты могут услышать вопли маленького ниггера.
  
  — Суньте его под воду, чтобы замолчал, — говорит Дивоур, и в ту же секунду, словно слова эти — магическое заклинание, его конец начинает твердеть.
  
  — О чем ты? — спрашивает Меррилл.
  
  — Сам знаешь, — отвечает Дивоур. Он пыхтит, как паровоз, приподнимая блестящий на солнце голый зад. — Он нас видел. Хотите перерезать ему горло и перепачкаться в его крови? Я не возражаю. Берите мой нож, и за работу!
  
  — Н-нет, Джеред! — в ужасе кричит Бен, его начинает бить дрожь.
  
  Наконец-то у него все встало. Да, на это потребовалось чуть больше времени, но он далеко не мальчик, не то что эти щенки. Но уж теперь!.. Теперь он воздаст ей по заслугам за ее наглый смех, за ее заносчивость. И пусть смотрит весь город, плевать он на это хотел. Пусть приходят и смотрят. Он загоняет в нее свой член. До упора. И при этом отдает команды. Зад его мерно поднимается и опускается, поднимается и опускается.
  
  — Кто-нибудь должен позаботиться о нем! Или вы хотите провести следующие сорок лет в Шоушенке?
  
  Бен хватает Кито Тидуэлла за одну руку, Орен Пиблз — за другую, но когда они притаскивают мальчишку на берег, от былой решимости не остается и следа. Одно дело — изнасиловать наглую негритянку, которая позволила себе посмеяться над Джередом, когда тот, споткнувшись, упал и порвал брюки. Но утопить испуганного ребенка, словно котенка в луже, это совсем другое.
  
  Их пальцы разжимаются, они испуганно смотрят друг на друга, и Кито вырывается из их рук.
  
  — Беги, милый! — кричит Сара. — Беги и приведи…
  
  Джеред стискивает ей горло, обрывая на полуслове.
  
  Мальчик падает, зацепившись ногой за свою корзинку с черникой, и Гарри и Дрейпер тут же настигают его.
  
  — Что будем делать? — спрашивает побледневший как полотно Дрейпер, и Гарри отвечает:
  
  — То, что надо, — вот что он ответил тогда, и теперь я поступаю точно так же, невзирая на запах, невзирая на Сару, невзирая на отчаянные крики моей умершей жены. Я вытаскиваю парусиновый саван из земли. Веревки, завязанные по торцам, держатся, но парусина рвется посередине.
  
  — Поторопись! — кричит Джо. — Мне больше не выдержать.
  
  Тварь рычит, исходя злобой. Резкий треск, словно деревянная дверь разлетелась в щепы, и отчаянный вопль Джо. Я подтаскиваю к себе пакет с надписью «Саженцы и рассада» и разрываю его в тот самый момент, когда Гарри (приятели зовут его Ирландцем за рыжие волосы) хватает мальчишку за плечи и прыгает с ним в озеро. Мальчишка вырывается изо всех сил. Соломенная шляпа слетает с головы и плывет по воде.
  * * *
  
  — Возьмите ее! — кричит Гарри. Фред Дин нагибается, достает шляпу. Глаза у Фреда остекленели, как у боксера, пропустившего сильнейший удар. За их спиной хрипит Сара Тидуэлл. Как и разжимающиеся и сжимающиеся пальцы на руке мальчишки, высовывающейся из воды, хрип этот будет преследовать Дрейпера Финни, пока он не нырнет в Идз-Куэрри. Джеред усиливает хватку, при этом продолжая долбить Сару, пот льется с него рекой. Никакая стирка не смоет запах этого пота с его одежды. Он придет к выводу, что это «пот смерти», и сожжет одежду, чтобы избавиться от него.
  
  И Гарри Остер хочет избавиться от всего этого.
  
  Избавиться и не видеть больше этих людей, а особенно Джереда Дивоура, которого уже называет Сатаной. Гарри не может прийти домой и взглянуть в лицо отца, пока не закончится этот кошмар, пока жертвы не лягут в землю. А его мать! Как ему теперь смотреть в глаза его любимой матери, Бриджет Остер, круглолицей ирландки с седеющими волосами и необъятной, теплой грудью. Бриджет, у которой всегда находилось для него доброе слово. Бриджет Остер, святой женщины. Бриджет Остер, которая сейчас угощает пирогами прихожан на пикнике в честь открытия новой церкви. Бриджит Остер, его дорогой мамочки. Как он сможет предстать перед ее глазами, если она узнает, что его будут судить по обвинению в изнасиловании и избиении женщины, пусть и чернокожей женщины? Вот он и тащит упирающегося мальчишку на глубину.
  
  Кито отчаянно сопротивляется. На шее Гарри появляется кровь. (Но царапина маленькая, и вечером Гарри скажет матери, что неловко задел ветку колючего куста, и позволит ей поцеловать царапину.) А потом он топит мальчишку. Кито смотрит на него снизу вверх, лицо его расплывается перед глазами Гарри, между лицом и поверхностью воды проплывает маленькая рыбешка. Окунек, думает Гарри. На мгновение задумывается, а что видит мальчишка, глядя сквозь толщу воды на лицо человека, который топит его, но тут же отгоняет эту мысль. Это всего лишь ниггер, напоминает он себе. Паршивый ниггер. И тебе он — никто.
  
  Рука Кито высовывается из воды, маленькая коричневая ручонка. Гарри подается назад, не нужны ему новые царапины, но рука и не тянется к нему, только торчит над водой. Пальцы сжимаются в кулак. Разжимаются. Сжимаются в кулак. Разжимаются. Сжимаются в кулак.
  
  Мальчишка вырывается уже не с такой силой, брыкающиеся ноги опускаются вниз. Глаза, что смотрят на Гарри из глубины, становятся сонными, но коричневая ручонка все торчит из воды, а пальцы сжимаются и разжимаются, сжимаются и разжимаются. Дрейпер Финни плачет на берегу.
  
  Он уверен, что сейчас кто-нибудь появится на Улице и увидит, что они натворили, что они творят. Будь уверен: грехи твои выплывут наружу — так говорится в Лучшей книге всех времен. Будь уверен. Он открывает рот, чтобы сказать Гарри: «Прекрати. Может, еще не поздно повернуть все вспять, отпусти его, пусть живет», — но ни звука не срывается с его губ. За его спиной заходится в предсмертном хрипе Сара. А перед ним сжимаются и разжимаются пальцы ее сына, которого топят, как котенка, сжимаются и разжимаются, сжимаются и разжимаются. Когда же это закончится, думает Дрейпер. Господи, когда же это закончится? И словно в ответ на его мольбу, локоть мальчика начинает разгибаться, рука медленно уходит под воду, пальцы последний раз сжимаются в кулачок и застывают. Еще мгновение рука торчит из воды, а потом…
  * * *
  
  Ладонью я хлопаю себя по лбу, чтобы отогнать видения. За моей спиной трещат и ломаются мокрые кусты. Джо и ее соперница продолжают отчаянную борьбу.
  
  Я сунул руки в дыру в парусиновом саване, как хирург, расширяющий операционное поле. Рванул. Со стоном парусина разорвалась от верхней веревки до нижней.
  
  Внутри лежало то, что осталось от матери с сыном: два пожелтевших черепа, лбом ко лбу, словно ведущие задушевный разговор, женский, когда-то красный, а теперь совсем уже выцветший пояс, клочки одежды и… куча костей. Две грудные клетки, большая и маленькая. Две пары ног, длинные и короткие. Бренные останки Сары и Кито Тидуэллов, похороненные у озера чуть ли не сто лет тому назад.
  
  Большой череп повернулся. Уставился на меня пустыми глазницами. Зубы клацнули, словно хотели укусить меня, кости зашевелились. Некоторые, из маленьких, тут же рассыпались в прах. Красный пояс дернулся, пряжка приподнялась, словно голова змеи.
  
  — Майк! — закричала Джо. — Поторопись! Поторопись!
  
  Я выхватил мешочек из разорванного пакета, достал из него пластиковую бутылку.
  
  Lye still[273]
  
  В такие вот слова сложились буквы-магниты на передней панели моего холодильника. Еще одно послание, которое не смог перехватить цербер-охранник. Сара Тидуэлл — страшный противник, но она недооценила Джо… недооценила телепатической связи тех, кто долгие годы прожил в радости и согласии. Я съездил в «Саженцы и рассаду», купил бутылку щелока, а теперь открыл ее и поливал щелоком кости Сары и ее сына, которые сразу начали дымиться. Послышалось громкое шипение, какое раздается, если открыть бутылку с пивом или с газированным напитком. Пряжка расплавилась. Кости побелели и рассыпались, словно были из сахара. Перед моим мысленным взором вдруг возникли мексиканские ребятишки, с леденцами на длинных палочках, отлитыми в виде скелетов по случаю Дня поминовения усопших. Глазницы в черепе Сары расширялись, а щелок заливался в темную пустоту — ту, что когда-то занимал ее мозг, ту, где обретались ее созидающий дар и смеющаяся душа. В этих глазницах я сначала прочитал изумление, а потом бесконечную печаль.
  
  Челюсть отпала, зубы вывалились.
  
  Череп сложился.
  
  От пальцев не осталось и следа.
  
  — О-о-о-о-о…
  
  Вздох пронесся по мокрым деревьям, словно от порыва ветра, только порыв этот не набрал силу, а затих в насыщенном влагой воздухе. Во вздохе этом читалось безграничное горе и признание поражения. А вот ненависти я не услышал; ненависть исчезла, сгорела в щелоке, который я купил в магазине Элен Остер. А потом вздох, свидетельствующий об уходе Сары, сменился громким, почти человеческим криком какой-то птички, который и вывел меня из транса. Я поднялся с трудом (ноги едва держали меня) и оглядел Улицу.
  
  Джо по-прежнему была рядом — полупрозрачный силуэт, сквозь который я видел озеро и очередной вал черных туч, надвигающихся со стороны гор. Что-то мелькало за ее спиной, возможно, птичка, на минуту покинувшая уютное и безопасное гнездо, чтобы посмотреть, сильно ли изменился мир, но меня она нисколько не интересовала. Я хотел видеть только Джо. Джо, которая пришла Бог знает из какого далека и пережила немыслимые страдания ради того, чтобы помочь мне. Я видел, что она вымоталась донельзя, измучена до предела, от нее осталось совсем ничего. Но Тварь из потустороннего мира исчезла без остатка. Джо, стоявшая в круге из скукожившихся березовых листьев, повернулась ко мне и улыбнулась.
  
  — Джо! Мы прорвались!
  
  Ее губы шевельнулись. Я слышал какие-то звуки, но слов разобрать не мог. Она стояла рядом, но голос ее долетал до меня словно с противоположного берега озера. Однако я понимал ее. Считывал слова с ее губ, если вас больше устроит рациональное объяснение, а скорее, слышал ее мысли, это уже из области романтики. Дело в том, что счастливые семейные пары понимают мысли друг друга. И частенько могут обойтись без слов.
  
  — Теперь все будет хорошо, правда?
  
  Я посмотрел на разрыв в парусине. От скелетов остались только редкие обломки костей. Я вдохнул и закашлялся, несмотря на стеномаску. Не от трупного запаха — от паров щелока. А когда вновь повернулся к Джо, она практически исчезла.
  
  — Джо! Подожди!
  
  — Не могу помочь. Не могу остаться.
  
  Слова долетали из другой солнечной системы, едва читались на почти прозрачных губах. От нее остались одни глаза, плавающие на фоне черных облаков, глаза цвета озера за ее спиной.
  
  — Поторопись…
  
  И она ушла. Скользя по мокрой земле, я заковылял к тому месту, где она стояла, загребая ногами опавшие березовые листья, ухватился за пустоту. Наверное, я выглядел полным идиотом, промокший до костей, в стеномаске, закрывающей нижнюю половину лица, пытающийся обнять влажный серый воздух.
  
  Я уловил слабый аромат ее духов, а потом остались только запахи мокрой земли да паров щелока. Зато уже не пахло и разложившимися трупами. Теперь они казались не более реальными, чем…
  
  Чем что? Чем что? Или все это было, или ничего этого не было. Если ничего не было, то у меня совсем съехала крыша и мне прямая дорога в «Блу Уинг» на Джунипер-Хилл. Я посмотрел на серый валун, на мешок с костями, который я вырвал из земли, как сгнивший зуб. Над ним лениво курились редкие струйки дыма. Да уж, в реальности мешка, костей, дыма сомневаться не приходилось. Как и в реальности Зеленой Дамы, которая теперь превратилась в Черную Даму. Она засохла, стала такой же сухой, как и та сосновая ветвь, которую я принимал за руку.
  
  Не могу помочь… не могу остаться… поторопись.
  
  Не может помочь в чем? В какой еще помощи я нуждался? Дело сделано, верно? Сара ушла: душа последовала за костями, дорогие мои, сладкие ночные гостьи. Упокой, Господи, ее душу.
  
  Но внезапно меня охватил ужас, который возник из воздуха и облепил меня, как мерзостный запах разложившейся плоти. В моем мозгу начало биться имя Киры, совсем как крик какой-нибудь экзотической птицы из тропических лесов: Ки-Ки, Ки-Ки, Ки-Ки! Я направился к ступенькам-шпалам и, несмотря на крайнюю усталость, на полпути уже бежал.
  
  Поднялся по лестнице на террасу, вошел. В доме ничего не изменилось: если не считать окна на кухне, разбитого упавшим деревом, ураган «Сара-Хохотушка» выдержала. Но что-то было не так. Что-то я почувствовал, может, какой-то посторонний запах. Запах безумия? Не знаю.
  
  В прихожей я остановился, посмотрел на книги, элморы леонарды и эды макбейны, разбросанные по полу. Словно их походя сбросила чья-то рука. Я видел и свои следы. Одни я оставил, когда приходил, другие — когда уходил. Они уже начали подсыхать. Больше ничьих следов тут быть не могло, в дом я Киру внес на руках. Но они были. Поменьше моих, но не такие маленькие, чтобы их оставил ребенок.
  
  Я побежал в северное крыло, выкрикивая ее имя, но с тем же успехом я мог звать Мэтти, Джо или Сару. Слетая с моих губ, имя Киры звучало, как имя покойной. Покрывало было сброшено на пол. На кровати лежала только черная набивная собачка, точно так же, как и в моем сне.
  
  Ки исчезла.
  Глава 29
  
  Я попытался установить контакт с Ки той частью моего сознания, которая последние несколько недель знала, во что Ки одета, в какой комнате трейлера находится, что делает. Разумеется, безрезультатно — и эту связь отрезало, как ножом.
  
  Я позвал Джо, думаю, что позвал, но и она не откликнулась. Теперь я мог рассчитывать только на себя. И на Господа Бога. Если бы Он соблаговолил помочь мне. Помочь нам обоим. Я почувствовал поднимающуюся волну паники, попытался ее сбить. Я понимал, что сейчас мне необходим ясный ум. Потеря способности мыслить логически означала потерю Ки. По коридору я быстро вернулся в прихожую, стараясь не слышать мерзкий голосок у меня в голове, вещавший о том, что Ки уже потеряна, уже мертва. Я не хотел в это верить, не мог поверить, пусть и телепатическая связь между нами разорвалась.
  
  Я вновь оглядел сброшенные на пол книги, посмотрел на дверь. Цепочка следов чужака тянулась от нее и к ней. Молния озарила небо, от раската грома заложило уши. Ветер вновь набирал силу. Я шагнул к двери, взялся за ручку, замер. Потому что заметил что-то постороннее, зажатое между дверью и дверной коробкой. Что-то похожее на паутину.
  
  Длинный седой волос.
  
  Мои глаза широко раскрылись. Я бы мог и сам обо всем догадаться. Догадался бы, если б не чудовищное напряжение этого дня, если б не калейдоскоп событий, обрушившихся на меня.
  
  Прежде всего ключом к разгадке служило время окончания ее разговора с Джоном. Девять сорок утра, произнес металлический голос фиксирующего устройства, то есть Роджетт звонила в шесть сорок, если действительно звонила из Палм-Спрингса. У меня сразу возникли сомнения, еще в машине, когда мы ехали к Мэтти, я подумал, что Роджетт, должно быть, страдает бессонницей, если начинает заниматься делами еще до восхода солнца. Но это был не единственный довод в пользу того, что Роджетт и не собиралась улетать в Калифорнию.
  
  В какой-то момент Джон вытащил кассету. Потому что я побелел как мел, вместо того, чтобы рассмеяться. Но я попросил поставить ее на место, чтобы мы могли дослушать все до конца. Объяснил, что побледнел от неожиданности: в душе я надеялся никогда больше не слышать ее голоса. Качество воспроизведения превосходное. Но на самом-то деле на пленку Джо отреагировали мальчики в подвале: конспираторы из моего подсознания. И отнюдь не ее голос испугал меня до такой степени, что побелело лицо. Испугал статический фон, характерный фон, сопровождающий все телефонные разговоры в Тэ-Эр, независимо от того, звонишь ты сам или звонят тебе.
  
  Роджетт Дивоур ни на минуту не покидала Тэ-Эр. Я бы не простил себе, если б моя неспособность разгадать ее трюк стоила жизни Ки Дивоур. Не смог бы жить дальше. Я вновь и вновь говорил об этом Богу, сбегая по ступенькам-шпалам, навстречу ветру и потокам дождя.
  * * *
  
  Просто чудо, что я не свалился в воду. Половина досок от плота вынесло к берегу. Я мог бы напороться на десяток гвоздей и умереть, как вампир, в которого всадили осиновый кол. Такая мысль, безусловно грела душу.
  
  Бег по скользкой от воды лестнице — не самое лучшее занятие для человека, состояние которого близко к паническому. Каждый шаг, похоже, эту панику только усиливал. И когда внизу я ухватился за ствол сосны, чтобы перевести дух и сообразить, что к чему, паника уже начала брать надо мной верх. В голове билось имя Ки, не оставляя места никаким другим мыслям.
  
  Потом молния разорвала небо справа от меня и вышибла три нижних фута ствола громадной ели, которую видели Сара и Кито. Если бы я смотрел на нее, то точно б ослеп. Но мне повезло, и вспышку я уловил только боковым зрением. А гигантская, в двести футов ель, с грохотом повалилась в озеро. Пень ярко вспыхнул, невзирая на дождь.
  
  На меня все это подействовало, как пощечина. Мозги прочистились, наверное, у меня появился последний шанс использовать их по прямому назначению. Почему я слетел по лестнице? Почему решил, что Роджетт понесла Киру к озеру, где я в тот момент находился, вместо того, чтобы уйти с ней подальше от меня, на Сорок вторую дорогу?
  
  Не задавай глупых вопросов. Она пошла сюда, потому что Улица ведет к «Уэррингтону». А в «Уэррингтоне» она и обреталась, одна, с того самого момента, как отправила тело своего босса в Калифорнию на принадлежащем ему самолете.
  
  Она проникла в дом, пока я находился в подвале под студией Джо, вытаскивал из чрева совы жестянку, изучал ее содержимое. Она уже тогда унесла бы Ки, если б я дал ей такой шанс, но я вовремя спохватился. Поспешил в дом, боясь, вдруг что-то случилось, вдруг кто-то попытается украсть ребенка…
  
  Роджетт разбудила ее? Ки видела ее и хотела предупредить меня, прежде чем опять заснула? Возможно. Я тогда пребывал в трансе, то есть между нами еще существовала телепатическая связь. Роджетт наверняка находилась в доме, когда я вернулся. Она даже могла прятаться в стенном шкафу в спальне северного крыла и следить за мной через щель. Какая-то часть моего сознания это знала. Эта часть чувствовала ее, чувствовала чье-то, помимо Сариного, присутствие.
  
  А затем я снова ушел. Схватил пакет, который привез из «Саженцев и рассады», и спустился к озеру. Повернул направо, к северу. К березе, валуну, мешку с костями. Сделал то, что должен был сделать; а пока я этим занимался, Роджетт следом за мной спустилась по лестнице с Кирой на руках и повернула налево. На юг, к «Уэррингтону». У меня засосало под ложечкой, когда я понял, что, возможно, слышал Ки, даже видел ее. Та птичка, которая что-то чирикнула сквозь пелену дождя. Ки к тому времени уже проснулась, должно быть, увидела меня, увидела Джо, попыталась меня позвать. Ей удался лишь один вскрик, потому что потом Роджетт заткнула малышке рот.
  
  Как давно это случилось? Вроде бы уже прошла вечность, но я подозревал, что это не так. Скорее, минут пять, не больше. Но много ли нужно времени, чтобы утопить маленькую девочку? Перед моим мысленным взором возникла ручка Ки, высовывающаяся из воды. Пальчики сжимались и разжимались, сжимались и разжимались… Я отогнал это мерзостное видение. И подавил желание со всех ног броситься в «Уэррингтон». Не мог я одновременно бежать и бороться с паникой.
  
  В этот момент мне более всего хотелось почувствовать присутствие Джо. Никогда раньше, за все годы, прошедшие после ее смерти, я так остро не чувствовал одиночества. Но она ушла. Похоже, безвозвратно. Мне оставалось надеяться только на себя, и я двинулся на юг, по заваленной деревьями Улице, иногда перелезая через стволы, продираясь сквозь листву, иногда обходил по склону. По пути я, наверное, произнес все молитвы, которые пришли на память. Но ни одна из них не могла отогнать лица Роджетт Уитмор, маячащего перед моим мысленным взором. Ее перекошенного криком, безжалостного лица.
  * * *
  
  Помнится, я еще подумал: это тот же «Дом призраков», только созданный самой природой. Мне казалось, что лес кишит нечистой силой.
  
  Первый, самый мощный удар стихии вырвал из земли одни деревья и расшатал множество других. И теперь они то и дело рушились под напором ветра и дождя. Грохот от их падения заглушал все звуки. Проходя мимо коттеджа Батчелдеров — округлыми обводами он напоминал шляпу, небрежно брошенную на край стула, — я увидел, что крышу срезало как ножом.
  
  Прошагав с полмили, я заметил на тропе одну из белых лент Ки. Поднял ее, подумав о том, что красные полосы по краям очень уж напоминают кровь. Сунул в карман и продолжил путь.
  
  Пять минут спустя я подошел к старой, поросшей мхом сосне, перегородившей Улицу. Она рухнула совсем недавно, переломившись в нескольких футах от основания, и теперь ее крона полоскалась в озере. Ствол, однако, не оторвался от пня, держась на честном слове. Я присел на корточки, чтобы пролезть в узкий зазор между стволом и землей, и увидел свежие следы, кто-то только что прошел тем же путем. И еще я увидел вторую ленту Ки и отправил ее в карман вслед за первой.
  
  Уже вылезая из-под сосны, я услышал, как падает очередное дерево, совсем близко. За грохотом падения последовал вскрик — не боли или страха, а удивления, даже злости. А потом, сквозь дождь и ветер, до меня донеслись слова Роджетт:
  
  — Остановись! Не ходи туда, это опасно!
  
  Я вскочил, даже не почувствовав, как острый конец обломавшейся ветви разорвал рубашку на пояснице и царапнул кожу, и побежал по тропе. Через маленькие деревья я перескакивал, не сбавляя ходу, через те, что побольше, перелезал, не думая о царапинах и порезах. В яркой вспышке молнии я увидел сквозь деревья серую громаду «Уэррингтона». В тот день, когда я впервые повстречал Роджетт, большое здание практически полностью скрывала зеленая стена, но теперь лес напоминал лохмотья. Два громадных дерева свалились на заднюю часть дома, так что и ему требовался изрядный ремонт. Чем-то они напоминали вилку и нож, которые после завершения трапезы положили крест на крест на пустую тарелку.
  
  — Уходи! Не нузна ты мне, седая нанни! Уходи! — голосок Ки звенел от ужаса, но как же он меня обрадовал!
  
  В сорока футах от того места, где я на мгновение застыл, вслушиваясь в слова Роджетт, еще одно дерево лежало поперек Улицы. Роджетт стояла по другую сторону ствола, протягивая руку к Ки. С руки капала кровь, но смотрел я не на руку, а на Ки.
  
  Понтонный причал между Улицей и «Баром заходящего солнца» уходил в озеро на добрых семьдесят, а то и на сто футов. Удобный такой причал, пройтись по которому в теплый летний вечер под руку с подругой или возлюбленной — одно удовольствие. Ураган еще не развалил его — пока не развалил, — но от ветра настил ходил ходуном. Мне вспомнился фильм, который я видел в далеком детстве: подвесной мостик, пляшущий над горной речкой. То же самое происходило и с причалом, соединяющим Улицу и «Бар заходящего солнца». Вода то и дело захлестывала его, причал скрипел, но держался. А вот от перил не осталось и следа. Кира уже преодолела половину хлипкого настила. Я видел по меньшей мере три черные прогалины между берегом и тем местом, где она стояла: совместными усилиями ветер и вода вышибли три доски. Металлические бочки, на которых покоился настил, то и дело бились друг о друга. Некоторые сорвало с якоря и отнесло к берегу. Доски под Кирой гнулись, и она, чтобы сохранить равновесие, подняла ручонки, словно канатоходец в цирке, балансирующий на тонком канате. Подол черной футболки обтягивал ее коленки.
  
  — Возвращайся! — кричала Роджетт. Ее седые волосы торчали во все стороны. Черный блестящий плащ изорвался в клочья. Теперь она протягивала к Кире обе руки.
  
  — Нет, седая нанни! — Кира затрясла головой, показывая, что возвращаться не собирается, а мне хотелось крикнуть — не тряси так головой, ты можешь упасть. Ее качнуло. Одна ручонка взлетела вверх, другая пошла вниз, в этот момент она походила на самолет, закладывающий резкий вираж. Если бы сейчас настил чуть накренился, Кира полетела бы в воду. Но она удержалась на ногах, восстановила равновесие, хотя мне и показалось, что ее босые ножки заскользили по мокрым доскам. — Уходи, седая нанни, ты мне не нузна! Уходи… пойди поспи, ты отень устала!
  
  Меня Ки не видела, она смотрела только на седую нанни. И седая нанни не видела меня. Я упал на живот, по-пластунски заполз под дерево. Раскат грома прокатился над озером, эхом отразившись от далеких гор. Вновь приподнявшись на корточки, я увидел, что Роджетт медленно приближается к причалу. Но на каждый ее шаг Кира делал свой, отступая к «Бару заходящего солнца». Роджетт протягивала к ней здоровую руку, и на мгновение мне показалось, что она тоже кровоточит. Однако я тут же понял, что на пальцах у нее не кровь, а более темная субстанция. А когда она заговорила, догадался, что это шоколад.
  
  — Давай поиграем в нашу игру, Ки, — ворковала Роджетт. — Начнешь первой?
  
  Она шагнула к Ки, девочка отступила на шаг, покачнулась, взмахнула ручонками, чтобы удержаться на ногах. Сердце у меня остановилось, потом продолжило бег. И я двинулся на эту омерзительную старуху. Но не бегом. Я не хотел, чтобы она вышла из транса и сообразила, что ее ждет. Могла ли она выйти из транса? Не знаю. Меня нисколько не волновало, удастся ли ей это или нет. Черт, я же смог расколоть молотком череп Джорджа Футмена! А уж врезать этой уродине — одно удовольствие. На ходу я сжал пальцы в кулак.
  
  — Что? Не хочешь начинать? Стесняешься? — От этого медового голосочка мне хотелось скрипеть зубами. — Хорошо, давай я. Хлопушка. Что рифмуется с хлопушкой, Ки? Зверушка… и игрушка… у тебя была игрушка, когда я пришла и разбудила тебя, верно, Ки? А как насчет того, чтобы посидеть у меня на коленях, деточка? Мы покормим друг друга шоколадом, как и прежде… Я расскажу тебе веселую сказку…
  
  Еще шаг. Она подошла вплотную к причалу. Если б Роджетт просто хотела избавиться от Ки, то начала бы швырять в нее камни, как совсем недавно в меня, пока один из них не сбросил бы девочку в озеро. Но у нее и мыслей таких не было. За некоей чертой безумие — это дорога с односторонним движением, причем, в отличие от автострады, съездов на ней нет. И в отношении Ки у Роджетт были другие планы: утопить девочку в озере собственными руками. Только так и не иначе.
  
  — Подойди, Кира, поиграй с седой нанни. — Она вновь протянула к девочке руку с шоколадной конфетой «Херши киссес». Шоколад протекал сквозь порванную фольгу. Кира оторвала от нее взгляд и наконец-то увидела меня. Я покачал головой, как бы говоря: не выдавай меня! Но куда там. Она просияла. Выкрикнула мое имя, и я увидел, как дернулись плечи Роджетт.
  
  Последний десяток футов я пробежал, вскинув сцепленные руки, как дубинку, но в критический момент поскользнулся на мокрой земле, а Роджетт чуть отклонилась. Поэтому мой удар пришелся не в основание черепа, а лишь скользнул по плечу. Она покачнулась, припала на одно колено, но тут же поднялась. Глаза ее напоминали синие лампочки, только спирали в них светились не от электрического тока, а от ярости.
  
  — Ты! — прошипела она.
  
  А на причале Ки радостно выкрикивала мое имя, подпрыгивая на мокрых досках, взмахивая руками, чтобы сохранить равновесие. Волна перехлестнула через край причала, накрыла ее босые ступни.
  
  — Держись, Кира! — крикнул я. Роджетт воспользовалась тем, что я на мгновение отвлекся, повернулась и побежала к девочке. Я метнулся за ней, схватил за волосы, и они остались у меня в руке. Все. От неожиданности я даже остановился и уставился на мокрый седой скальп, облепивший мне пальцы.
  
  Роджетт оглянулась через плечо и оскалилась — злобный лысый гном, вымоченный дождем, и я подумал: это же Дивоур, он совсем не умирал, каким-то образом он заставил эту женщину занять его место. Она покончила с собой, ее тело отправили в Калифорнию на…
  
  Она отвернулась, но я и так все понял. К Ки бежала именно Роджетт, и напрасно я удивлялся ее сходству с Дивоуром. Просто тайное сделалось явным. Болезнь не только лишила ее волос, но и состарила. Я полагал, что ей под семьдесят. На самом же деле она была лет на десять моложе.
  
  Многие называют своих детей схожими именами, как-то сказала мне миссис М. Макс Дивоур входил в их число, потому что назвал сына Роджером, а дочь — Роджетт. Возможно, и фамилия у нее была Уитмор — в более нежном возрасте она могла выйти замуж, но фамильное сходство не оставляло никаких сомнений в том, кто ее отец. Чтобы выполнить последнюю волю Сары, по доскам причала бежала тетя Ки.
  * * *
  
  А Ки быстро-быстро пятилась и уже не смотрела, куда ставит ножки. И я понимал, что теперь она точно свалится в воду, шансов остаться на причале у нее не было. Но прежде чем девочка упала, волна ударила о причал между ней и Роджетт, ударила в том месте, где из-под досок выбило несколько бочек и причал частично погрузился в воду. Брызги и пена поднялись и закружились, превращаясь в вихрь, из тех, что мне уже доводилось видеть. Роджетт остановилась по щиколотку в воде, я остановился в двенадцати футах от нее.
  
  Вихрь превращался в человеческую фигуру, и прежде чем я сумел разглядеть лицо, я уже видел знакомые шорты и топик. Такие бесформенные топики могли продаваться только в «Кей-марте». Я думаю, это положение закреплял федеральный закон.
  
  Мэтти. Мэтти встала из могилы, чтобы пронзить Роджетт взглядом серых глаз. Роджетт вскинула руки, покачнулась, попыталась повернуться. В тот же самый момент волна поднырнула под причал, приподняв его, и тут же ушла, резко наклонив. Роджетт полетела в воду. А чуть дальше я видел Ки, лежащую на веранде «Бара заходящего солнца». Должно быть, другая волна подхватила ее и перенесла в более безопасное место.
  
  Мэтти смотрела на меня, губы ее шевелились, глаза не отрывались от моих. Я мог читать по губам Джо, но тут не сумел разобрать ни слова. Старался изо всех сил, но ничего не понимал.
  
  — Мамотька! Мамотька!
  
  Фигуре не пришлось поворачиваться, я видел, что под обрезом шорт ничего нет. Она просто перелетела к бару, где Ки уже поднялась на ноги и тянулась к ней ручонками.
  
  Что-то схватило меня за ногу.
  
  Я посмотрел вниз и увидел чудище, вылезающее из бурлящей воды. Глубоко запавшие глаза таращились на меня из-под лысого черепа. Роджетт кашляла, выплевывая воду из раззявленного рта. Губы ее стали лиловыми, словно сливы. Ее рука тянулась ко мне. Пальцы разжимались… и сжимались. Разжимались… и сжимались. Я опустился на колено. Протянул ей руку. Она вцепилась в меня мертвой хваткой и дернула, пытаясь утащить за собой. Лиловые губы разошлись в зверином оскале, обнажив желтые зубы, такие же, что торчали в черепе Сары. Все так — я подумал, что в тот момент смеялась уже Роджетт.
  
  Но я сумел удержаться на причале и, наоборот, с силой дернул ее руку, вытаскивая Роджетт из воды. Действовал я чисто инстинктивно, не думая о том, что делаю. Весом я превосходил ее на добрых сто фунтов, так что она на три четверти вылезла из воды, будто гигантская форель-мутант. Она закричала, наклонила голову и впилась зубами мне в запястье. Резкая, безумная боль пронзила все тело. Я вскинул руку еще выше, а потом разом опустил. Я не хотел ударить ее, я думал только о том, как вырвать запястье из зубов этой твари. Еще одна волна ударила в причал и расщепила доску, на которую наткнулась Роджетт. Один глаз выскочил из орбиты, щепка вонзилась в нос, как кинжал, другая, как ножом, взрезала кожу на лбу, обнажив кость. А потом озеро потащило ее с причала. Еще мгновение я видел изуродованное лицо Роджетт, потом она скатилась в воду и черный дождевик укрыл ее, как саван.
  
  А повернувшись к «Бару заходящего солнца», я увидел еще одного пришельца из потустороннего мира, но как разительно отличался он от Сары, чье лицо проступило в Зеленой Даме или от отвратительного, страшного силуэта Твари. Кира уже стояла на веранде, вокруг валялись перевернутые столики и стулья, а перед ней едва проглядывала сквозь дождь полупрозрачная женская фигурка. Опустившись на колени, женщина протягивала к Кире руки.
  
  Они попытались обняться, но ручонки Киры прошли сквозь Мэтти.
  
  — Момми, я не могу тебя обнять!
  
  Женщина заговорила, я видел, как шевелятся ее губы. А потом, всего на мгновение, Мэтти повернулась ко мне. Наши взгляды встретились, и ее глаза были цвета озера. Она стала Темным Следом, который был здесь задолго до того, как я появился в Тэ-Эр, и останется, когда меня уже не станет. Я поднес руки ко рту, поцеловал ладони и раскрыл их к ней. Мерцающие руки Мэтти поднялись, чтобы поймать мой воздушный поцелуй.
  
  — Момми, не уходи! — Кира обхватила ручонками полупрозрачную, сотканную из водяных капелек фигуру. Но только вымокла насквозь и отпрянула, протирая глазки и кашляя. Рядом с ней никого не было. Только вода полилась на доски, чтобы, просочившись сквозь щели, воссоединиться с озером, берущим начало от глубоких ключей, что бьют из разломов в скалистом основании, на котором покоится Тэ-Эр и эта часть нашего мира.
  
  Осторожно, чтобы не угодить ногой в щель, чтобы не свалиться при неожиданном крене причала, я направился к «Бару заходящего солнца». А поднявшись на веранду, взял Киру на руки. Она крепко прижалась ко мне, дрожа всем тельцем.
  
  — Пьиходила Мэтти, — сообщала она.
  
  — Знаю. Я ее видел.
  
  — Мэтти пьогнала седую нанни.
  
  — Это я тоже видел. Сиди тихо, Кира. Мы должны вернуться на берег. Пожалуйста, не крутись у меня на руках, а не то мы окажемся в воде.
  
  Она замерла, как мышонок. На Улице я попытался было поставить ее на землю, но она еще крепче ухватила меня за шею. Я не возражал. Поначалу я решил подняться с ней в «Уэррингтон», но передумал. Да, там нас ждали полотенца, сухая одежда, но, возможно, и ванна с теплой водой. Опять же дождь заметно ослабел, а небо на западе просветлело.
  
  — Что сказала тебе Мэтти, цыпленок? — спросил я, шагая по Улице на север. Ки разрешала мне опускать ее на землю, когда нам приходилось проползать под деревьями, но потом снова поднимала руки, желая занять прежнее место.
  
  — Велела быть хоесей девотькой и не гьюстить. Но мне гьюстно. Отень гьюстно.
  
  Она заплакала, и я погладил ее по мокрым волосам.
  
  К тому времени как мы подошли к лестнице, Ки уже выплакалась, а на западе, над горами, я заметил маленькую, но очень яркую полоску синевы.
  
  — Все дейевья упали. — Ки огляделась. Ее глаза широко раскрылись.
  
  — Ну… не все, — возразил я. — Многие, но не все.
  
  Одолев половину лестницы, я остановился, чтобы перевести дух. Но я не спросил Киру, можно ли опустить ее на землю. Мне не хотелось опускать ее на землю. Я остановился лишь для того, чтобы собраться с силами.
  
  — Майк?
  
  — Что, Куколка?
  
  — Мэтти сказала мне кое-тьто есе.
  
  — Что именно?
  
  — Мозно сепнуть тебе на уско?
  
  — Конечно, если тебе так хочется.
  
  Ки наклонилась ко мне, приложила губы к уху и прошептала несколько слов.
  
  Я внимательно выслушал. А потом кивнул, поцеловал ее в щечку, пересадил на другую руку и отнес в дом.
  * * *
  
   «Такой ураган бывает раз в сто лет, или ты думаешь иначе?»
  
   «Отнюдь».
  
  Так говорили старожилы, которые сидели перед большой армейской палаткой, раньше служившей походным госпиталем, которая в те лето и осень выполняла роль «Лейквью дженерел». Громадный вяз рухнул на магазин и раздавил его, как банку с сардинами. Падая, вяз потащил с собой и провода. От искры вспыхнул пропан, вытекающий из поврежденного баллона, и магазин сгорел дотла. Местные, однако, предпочитали ездить за хлебом и молоком в «Мэш». Не нравились им красные кресты на крыше палатки.
  
  Старожилы сидели на складных стульях вдоль брезентовой стены, махали руками другим старожилам, которые проезжали мимо на древних ржавых автомобилях (все уважающие себя старожилы имели если не «форд», то «шеви»), наблюдали, как дни становились короче и прохладнее, по мере того, как подходило время давить сидр и выкапывать картошку, наблюдали, как город начинает отстраиваться, ликвидируя последствия стихийного бедствия.
  
  А наблюдая, они говорили о буране, который случился прошлой зимой, том самом, что оборвал все провода и обвалил миллион деревьев между Киттерли и Форд-Кентом. Говорили о циклонах, которые задели Тэ-Эр в 1985 году, говорили об урагане 1927 года. Вот тогда природа действительно разгулялась. Да, погуляла на славу, клянусь Богом.
  
  Я уверен, в их словах была доля правды, и я с ними не спорю. Редко кому удается одержать верх в споре с настоящим старожилом-янки, тем более если предмет спора — погода, но для меня ураган, пронесшийся над Тэ-Эр 21 июля 1998 года, всегда будет Ураганом с большой буквы. И я знаю одну маленькую девочку, которая испытывает те же чувства. Возможно, она доживет до 2100 года, учитывая темпы развития медицины, но я точно знаю, что для Киры Элизабет Дивоур ни один другой природный катаклизм не затмит этот ураган, во время которого ей явилась мать, одетая в озеро.
  * * *
  
  Первый автомобиль скатился по моей подъездной дорожке в шесть часов. Не патрульная машина, как я ожидал, а желтый пикап с мигалкой на крыше. За рулем сидел парень в фирменном дождевике Энергетической компании центрального Мэна, рядом с ним — коп, Норрис Риджуик, шериф округа. Он подошел к двери с револьвером на изготовку.
  
  Изменения в погоде, о которых говорили по ти-ви, уже произошли. Ледяной ветер унес тучи на восток. Дождь перестал, но в лесу еще с час продолжали падать деревья. Около пяти я приготовил сандвичи с сыром и томатный суп… Хоть какая-то, но еда, сказала бы Джо. Кира ела вяло, но ела, и с жадностью пила молоко. Я переодел ее в другую мою футболку, а волосы она завязала в хвост. Я предложил ей белые ленты, но она решительно от них отказалась, отдав предпочтение резинке.
  
  — Я больсе не люблю эти ленты, — заявила она. Я решил, что и мне они не нравятся, и выбросил их. Кира не возражала. А потом я направился к дровяной печке.
  
  — Тьто ты делаес? — Она допила второй стакан молока, слезла со стула, подошла ко мне.
  
  — Разжигаю огонь. Что-то я продрог. Наверное, за это лето привык к жаре.
  
  Она молча наблюдала, как я беру страничку за страничкой из стопки, которую взял на столе и положил на печку, сминаю каждую в шарик и бросаю в топку. А когда шариков набралось достаточно, остальные листы я просто положил сверху.
  
  — Тьто написано на этих бумазках? — спросила Ки.
  
  — Всякая ерунда.
  
  — Это сказка?
  
  — Да нет. Скорее… ну, не знаю. Кроссворд. Или письмо.
  
  — Отень длинное письмо, — отметила она и привалилась к моей ноге, словно от усталости.
  
  — Да, — кивнул я. — Любовные письма обычно длинные, но держать их дома — идея не из лучших.
  
  — Потему?
  
  — Потому что они… — Могут вернуться и преследовать тебя по ночам, эти слова вертелись у меня на кончике языка, но я их не произнес. — Потому что в дальнейшем они могут поставить тебя в неловкое положение.
  
  — Ага.
  
  — И потом, эти листы в чем-то схожи с твоими лентами.
  
  Тут Кира увидела коробочку — жестянку с надписью МЕЛОЧИ ДЖО. Она лежала на длинном столе, разделявшем гостиную и кухню, не так и далеко от Безумного Кота, когда-то настенных часов. Я не помнил, как принес жестянку из студии, наверное, и не мог помнить: я же был в трансе. С другой стороны, она могла появиться в доме и сама по себе. Теперь я верю в такие чудеса. У меня есть на то основания.
  
  Глаза Киры загорелись. Такого с ней не случалось с того самого момента, как она проснулась и узнала о смерти матери. Кира поднялась на цыпочки, чтобы дотянуться до жестянки, потом ее пальчики пробежались по буквам. Я подумал о том, как важно ребенку иметь такую вот жестянку. В ней можно хранить самые дорогие сердцу вещи: любимую игрушку, кружевную салфетку, первое украшение. А может, и фотографию матери.
  
  — Она… такая кьясивая, — прошептала Ки, от восторга у нее перехватило дыхание.
  
  — Можешь ее взять, только надпись на ней будет МЕЛОЧИ ДЖО, а не МЕЛОЧИ КИ. В ней лежат кое-какие бумаги, которые мне хочется прочесть, но я могу переложить их в другое место.
  
  Она пристально посмотрела на меня, чтобы убедиться, что я не шучу. Увидела, что нет.
  
  — Хоесе. — В голосе прозвучало безграничное счастье.
  
  Я взял у нее жестянку, вытащил оттуда блокноты, записи, вырезки и вернул Ки. Она тут же сняла крышку, потом поставила на место.
  
  — Догадайся, тьто я сюда полозу? — спросила она.
  
  — Свои сокровища?
  
  — Да. — Тут она даже улыбнулась. — Кто такая Дьзо, Майк? Я ее знаю? Знаю, правда? Она одна из тех, кто зил в холодильнике?
  
  — Она… — Тут меня осенило. Я перебрал вырезки. Ничего. Я уже подумал, что потерял негатив, но тут же увидел его краешек, выглядывающий из одного из блокнотов. Вытащил его, протянул Ки.
  
  — Тьто это?
  
  — Фотография, на которой черное — белое, и наоборот. Посмотри на просвет.
  
  Она посмотрела и долго не могла оторвать глаз от негатива. И я видел в ее руке мою жену, стоящую на плоту в разъемном купальнике.
  
  — Это Джо.
  
  — Она кьясивая. Я йада, тьто смогу хьянить свои веси в ее койоботьке.
  
  — Я тоже, Ки. — Я поцеловал ее в макушку.
  * * *
  
  Когда шериф Риджуик забарабанил в дверь, я решил, что, открыв ее, лучше сразу поднять руки вверх. Чувствовал, что нервы у него на пределе. А разрядил ситуацию удачный вопрос.
  
  — Где сейчас Алан Пэнгхорн, шериф?
  
  — В Нью-Хемпшире. — Риджуик опустил револьвер (через минуту или две он механически сунул его в кобуру). — У них с Полли все нормально. Только ее донимает артрит. Это, конечно, неприятно, но и у нее выдаются хорошие дни. Если болезнь иногда отступает, не такая уж она и страшная. Мистер Нунэн, у меня к вам много вопросов. Вы это знаете, не так ли?
  
  — Да.
  
  — Первый и главный: ребенок у вас? Кира Дивоур?
  
  — Да.
  
  — Где она?
  
  — Сочту за счастье показать ее вам.
  
  Мы прошли коридором в северное крыло и остановились у двери спальни. Девочка сладко спала, укрытая до подбородка одеялом. Набивную собачку она сжимала руке: с одной стороны кулачка торчал ее грязный хвост, с другой — нос. В дверях мы стояли долго и молча, смотрели на ребенка, спящего в вечернем свете. Деревья в лесу падать перестали, хотя ветер еще и не стих. Он завывал в трубе «Сары-Хохотушки», выводя ему одному ведомую, древнюю мелодию.
  Эпилог
  
  На Рождество снега навалило никак не меньше шести дюймов. И уличные артисты, развлекающие жителей Сэнфорда, выглядели точь-в-точь как в фильме «Эта прекрасная жизнь». В четверть второго утра, двадцать шестого декабря, когда я вернулся, в третий раз проверив, спит ли Кира, снегопад прекратился. Луна, огромная и сияющая, проглянула сквозь разрывы облаков.
  
  На Рождество я вновь приехал к Фрэнку, и бодрствовали только он да я. Все дети, включая Киру, спали как убитые, сваленные на кровать новыми впечатлениями, обильной едой и водопадом подарков. Фрэнк добивал третий стакан виски, я едва пригубил первый. В те дни, когда Кира приезжала ко мне, я обычно не прикасался даже к пиву. А тут она была со мной три дня, но, если ты не можешь провести со своим ребенком Рождество, то зачем оно вообще нужно?
  
  — С тобой все в порядке? — спросил Фрэнк, когда я вновь сел и поднес ко рту стакан.
  
  Я улыбнулся. Он интересовался не Кирой, а мною. Должно быть, что-то прочитал на моем лице.
  
  — Тебе бы увидеть меня в тот, октябрьский уик-энд, когда Департамент социальных вопросов разрешил мне взять ее на три дня. Я заглядывал к ней в спальню с десяток раз, до того как лег спать… и потом тоже. Вставал и заглядывал в дверь, прислушиваясь к ее дыханию. В ночь на субботу вообще не сомкнул глаз, в следующую спал от силы часа три. Так что в сравнении с прошлым для меня это большой прогресс. Но, если ты проболтаешься, Фрэнк, если то, что я тебе рассказал, выйдет наружу, особенно эпизод с ванной, которую я наполнил теплой водой перед тем, как ураган окончательно добил генератор, я могу распрощаться с надеждой получить опеку. Возможно, мне придется трижды заполнять многостраничную анкету, чтобы получить разрешение присутствовать на ее школьном выпускном вечере.
  
  Я не собирался рассказывать Фрэнку о том, как наполнял ванну, но, начав, уже не мог остановиться. Выложил все. Чтобы облегчить душу. Полагаю, Джон Сторроу тоже имел право выслушать мою исповедь, но Джон не хотел говорить о событиях того дня, во всяком случае вне рамок судебного процесса о праве опеки над Кирой Элизабет Дивоур.
  
  — Буду нем как рыба. Как у тебя с удочерением?
  
  — Очень уж все медленно. Я просто возненавидел судебную систему штата Мэн, да и Департамент социальных вопросов. Когда разговариваешь с людьми, работающими в этих бюрократических гадюшниках один на один, они вроде бы вполне нормальные, но стоит им собраться вместе…
  
  — Значит, все плохо?
  
  — Я иногда чувствую себя персонажем «Холодного дома», который у Диккенса говорит, что в суде выигрывают только адвокаты. Джон советует мне набраться терпения и молиться, потому что мы достигли невероятных успехов, учитывая, что я принадлежу к той категории американских граждан, которая вызывает наименьшее доверие у любого здравомыслящего чиновника: белый, неженатый, средних лет. Но Кира после смерти Мэтти пожила уже в двух семьях и…
  
  — Разве у нее нет родственников в окрестных городах?
  
  — Тетя Мэтти. Но она и при жизни Мэтти знать Киру не хотела, а уж теперь тем более не проявляет к ней интереса. Особенно после того…
  
  — …как узнала, что богатой Ки не быть.
  
  — Именно.
  
  — Насчет завещания Дивоура эта Уитмор солгала?
  
  — Целиком и полностью. Он оставил все свое состояние фонду, который ставит своей задачей достижение всеобщей компьютерной грамотности. Учитывая, что в мире масса неотложных проблем, на решение которых нет денег, это не самый удачный выбор.
  
  — А как Джон?
  
  — Его подлатали, хотя правая рука еще не такая, как раньше. Он чуть не умер от потери крови.
  
  Фрэнк довольно ловко, учитывая, что от третьего стакана виски осталось совсем ничего, увел меня от проблемы, на которой я совершенно зациклился: Ки и опека. Но с другой стороны, я не имел ничего против. Самому хотелось переключиться на что-то другое. Я просто сходил с ума от мыслей о тех долгих днях и ночах, которые приходилось проводить Кире в домах, куда Департамент социальных вопросов определял таких вот сирот, как она. Никому не нужных. Кира не хотела там жить, она там просто существовала, как существует в клетке накормленный кролик. И оживала она, лишь увидев мой автомобиль. Тут она начинала плясать, как Снупи[274] на своей конуре. Наш октябрьский уикэнд прошел изумительно, пусть я каждые полчаса и проверял, как она спит. А Рождество принесло еще больше радости. Именно ее ярко выраженное желание жить в моем доме более всего остального помогало продвижению судебного разбирательства, но как медленно оно продвигалось.
  
  Может, весной, Майк, обнадеживал меня Джон. Он стал другим Джоном, бледным и серьезным. От той бравады, которую он демонстрировал, готовясь схлестнуться с мистером Максуэллом Большие Деньги, не осталось и следа. Двадцать первого июля Джон узнал много нового, как о бренности всего живого, так и о жестоком идиотизме мира. Человек, которому приходится здороваться левой, а не правой рукой, уже не думает о том, чтобы веселиться до упаду. Он теперь встречается с девушкой из Филадельфии, дочерью одной из подруг матери. Я не знаю, серьезные у него намерения или нет, потому что дядя Джон, как называет его Ки, предпочитает помалкивать об этой стороне своей жизни. И по моему разумению, намерения у него самые серьезные, иначе молодой, самостоятельный, финансово ни от кого не зависящий человек ни за что не стал по собственному выбору встречаться с дочерью подруги матери.
  
  Может, весной. Раньше он говорил: в конце осени или в начале зимы. Что я делаю не так? — этот вопрос я задал ему, получив очередной отказ, аккурат после Дня благодарения.
  
  «Ничего, — ответил он. — Судебные процессы об усыновлении или, как в нашем случае, об удочерении, родителем-одиночкой всегда тянутся очень долго. Особенно в том случае, если речь идет о приемном отце». При этом Джон проиллюстрировал свои слова непристойным жестом: сунул указательный палец левой руки в кольцо, образованное большим и указательным пальцами правой. Вынул, вновь сунул, опять вынул.
  
  «Это откровенная дискриминация по половому признаку, Джон».
  
  «Да, но в этом есть своя логика. А вину, если хочешь, можешь возложить на любого извращенца, решившего, что имеет право стянуть трусики с ребенка. Или на боссанову, танец любви. Процесс этот медленный, но в итоге ты выйдешь из него победителем. У тебя незапятнанная репутация, Кира твердит: «Я хочу жить у дяди Майка», — всем судьям и сотрудникам ДСВ, у тебя достаточно денег, чтобы не отступаться, как бы они ни пытались тянуть резину, сколько бы новых бланков ни просили тебя заполнить, а главное, дружище, у тебя есть я».
  
  У меня было кое-что еще — те слова, которые Кира прошептала мне на ухо, когда я остановился на лестнице, чтобы перевести дух. Джону я об этом не говорил, утаил и от Фрэнка.
  
  «Мэтти говойит, тьто тепей я твоя маленькая птитька, — прошептала Кира. — Мэтти говойит, тьто ты будес заботиться обо мне».
  
  Я и старался, в той мере, в которой мне это позволяли копуши из ДСВ, но ожидание давалось мне нелегко.
  
  Фрэнк взял со стола пустой стакан, выразительно посмотрел на мой, потом на меня. Я покачал головой. Кира выразила желание слепить снеговика, и мне не хотелось, чтобы утром, когда мы выйдем на искрящийся под лучами солнца снег, у меня болела голова.
  
  — Фрэнк, ты веришь в то, что я тебе рассказал?
  
  Он налил себе виски, помолчал, уставившись в стол. Думал. А когда поднял голову, на его губах играла улыбка. У меня защемило сердце: точно так же улыбалась и Джо. А потом он заговорил:
  
  — Разумеется, верю. Полупьяные ирландцы верят всему, что рассказывают им в рождественскую ночь. Я же знаю, что ты у нас не из выдумщиков-фантазеров.
  
  Я рассмеялся, он присоединился ко мне. Смеясь, мы старались дышать через нос, чтобы не перебудить весь дом.
  
  — Ну правда. Хоть чему-то ты поверил?
  
  — Всему, — подчеркнул он. — Потому что в это верила Джо. Да и она тому доказательство. — Он мотнул головой в сторону лестницы на второй этаж, и я понял, кого он имеет в виду. — Она не похожа на других маленьких девочек. С виду вроде бы такая же, как все, но глаза другие. Поначалу я подумал, что причина тому — трагическая смерть матери, но дело не в этом. Есть что-то еще, правда?
  
  — Да.
  
  — В тебе это тоже есть. Случившееся отразилось на вас обоих.
  
  Я подумал о том чудище, которое Джо удалось не подпустить ко мне, пока я выливал щелок на кости Сары и Кито. Потусторонний, так она его назвала. Я не разглядел его, и, может, оно и к лучшему. Может, мне надо возблагодарить за это Господа Бога.
  
  — Майк? — В голосе Фрэнка послышалась тревога. — Ты весь дрожишь.
  
  — Все в порядке, — ответил я. — Честное слово.
  
  — И как тебе теперь живется в коттедже? — Я окончательно перебрался в «Сару-Хохотушку. Тянул до ноября, а потом выставил дом в Дерри на продажу.
  
  — Теперь там спокойно.
  
  — Спокойно?
  
  Я кивнул, хотя и грешил против истины. Пару раз я просыпался с чувством, о котором упоминала Мэтти: будто в кровати лежал кто-то еще. Но опасности я не ощущал. Пару раз я улавливал (во всяком случае мне казалось, что улавливаю) запах духов Джо. А иногда ни с того ни с сего звякал колокольчик Бантера. Словно кто-то передавал мне привет из далекого далека.
  
  Фрэнк взглянул на часы, на меня, на его лице появилось виноватое выражение.
  
  — У меня есть еще несколько вопросов… ничего?
  
  — Если уж не ложиться спать допоздна, то лучшей ночи, чем рождественская, не найти. Выкладывай.
  
  — Что ты рассказал полиции?
  
  — Мне в общем-то ничего не пришлось рассказывать. Футмен дал показания, которые вполне устроили Норриса Риджуика. Футмен сказал, что он и Осгуд, за рулем сидел Осгуд, риэлтер Дивоура, устроили побоище у трейлера под давлением Дивоура. Он обещал им крупные неприятности, если они в точности не выполнят его указаний. Среди бумаг Дивоура в «Уэррингтоне» копы нашли копию платежного поручения о переводе двух миллионов долларов на некий счет в банка «Гранд Гэйманс», открытый на имя Рэндолфа Футмена. Рэндолф — второе имя Джорджа. В настоящее время мистер Футмен пребывает в тюрьме Шоушенк.
  
  — А Роджетт?
  
  — Уитмор — девичья фамилия ее матери, но, думаю, я не ошибусь, сказав, что ее сердце принадлежало отцу. Она заболела лейкемией. Диагноз поставили в 1996 году. Для людей ее возрастной группы, а она умерла в пятьдесят семь лет, болезнь в двух случаях из трех приводит к летальному исходу. Она прошла курс лучевой терапии. Отсюда и парик.
  
  — Почему она пыталась убить Киру? Я этого не понимаю. Если ты разрушил чары Сары, уничтожив ее кости, снял проклятие… чего ты на меня так смотришь?
  
  — Ты бы все понял, если бы хоть раз пообщался с Дивоуром. Этот человек перед отъездом в солнечную Калифорнию поджег леса Тэ-Эр. Можно сказать, попрощался. Я подумал о нем, как только сорвал парик с ее головы. Подумал о том, что он по-прежнему жив, а в Калифорнию отправили тело Роджетт. И лишь потом пришла мысль: да нет, это Роджетт, только без волос.
  
  — И ты оказался прав. Собственные волосы вылезли у нее от облучения.
  
  — И неправ одновременно. Теперь я знаю о призраках гораздо больше, чем раньше, Фрэнк. Может, первое впечатление самое верное, как и первая мысль… В тот день я видел его. Дивоура. Он вернулся. Я в этом уверен. И дело тут не в Саре, не в нем. Даже не в Кире. Просто он привык брать то, что хотел. Как повелось с того самого дня, когда он утащил снегокат Скутера Ларриби.
  
  В комнате воцарилась тишина. Такая глубокая, что я даже услышал, как дышит дом. Знаете, его дыхание можно услышать. Если действительно слушать. Среди прочего теперь я знаю и это.
  
  — Господи, — наконец выдохнул Фрэнк.
  
  — Я не думаю, что Дивоур вернулся из Калифорнии, чтобы убить ее, — уточнил я. — Первоначальный план был другим.
  
  — Каким же? Поближе познакомиться с внучкой? Навести мосты?
  
  — Да нет же. Ты до сих пор не понимаешь, что это был за человек.
  
  — Тогда объясни.
  
  — Монстр. Он вернулся, чтобы купить ее, но Мэтти продавать дочь отказалась. И уже потом, попав под влияние Сары, он начал готовить смерть Киры. И я полагаю, что Сара не могла на него пожаловаться.
  
  — Скольких она убила? — спросил Фрэнк.
  
  — Точно не знаю. Да и не хочу знать. Если исходить из записей Джо и газетных вырезок, как минимум четверых… Я говорю о прямых убийствах, совершенных в период от девятьсот первого до девятьсот девяносто восьмого года. Все дети, с именами, начинающимися на «К», все самые близкие родственники тех, кто убил ее и Кито.
  
  — Боже мой!
  
  — Я не думаю, что Бог имеет к этому хоть малейшее отношение, но она заставила их заплатить по счету.
  
  — Тебе ведь ее жалко, а?
  
  — Да. Я бы разорвал ее в клочья, не позволил бы прикоснуться к Ки. Но мне ее жалко. Ее изнасиловали и убили. Ее ребенка утопили. Господи, да как же не пожалеть ее?
  
  — Пожалуй, ты прав. Майк, а что ты знаешь о втором мальчике? Плачущем? Который умер от заражения крови?
  
  — Большая часть записок Джо посвящена именно этому моменту, собственно, его смерть и послужила для нее отправной точкой. Ройс Меррилл хорошо знал эту историю. Плачущего мальчика звали Рег-Тидуэлл-младший. Надо помнить, что к сентябрю 1901 года, когда «Ред-топы» последний раз сыграли в округе Касл, практически все жители Тэ-Эр знали, что Сару и ее сына убили. Догадывались они и о том, кто убийцы.
  
  В тот август Ред Тидуэлл неоднократно обращался к тогдашнему шерифу округа, Неемии Баннерману. Сначала, чтобы найти их, если они заблудились: Тидуэлл просил шерифа организовать масштабные поиски, потом — чтобы найти их тела, наконец, чтобы найти убийц, потому что, смирившись с тем, что они мертвы, он не сомневался, что их убили.
  
  Баннерман поначалу отнесся к нему сочувственно. Собственно, все население округа им сочувствовало. И вообще, с момента появления «Ред-топов» в Тэ-Эр их разве что не носили на руках. Такое отношение более всего и бесило Джереда. И, я думаю, можно простить Сынка Тидуэлла за роковую ошибку.
  
  — Какую?
  
  Его беда в том, что он решил, будто Марс — это рай, подумал я. Должно быть, Тэ-Эр действительно казался им раем, до того дня, как Сара и Кито пошли на прогулку и не вернулись.
  
  Они-то думали, что наконец нашли место, где можно быть черным и дышать полной грудью.
  
  — Он решил, что в критической ситуации к ним будут относиться, как к равным, потому что, пока все было хорошо, они не чувствовали ни малейшей дискриминации. А вместо этого весь Тэ-Эр выступил против них единым фронтом. Почему они вступились за Джереда и его шестерок, сейчас, конечно, не узнать, но, когда ставки сделаны…
  
  — Ты защищаешь себе подобных, стираешь грязное белье за закрытой дверью, — пробормотал Фрэнк, допивая стакан.
  
  — Да. И к тому времени, как «Ред-топы» сыграли на Фрайбургской ярмарке, жители их маленького поселка на берегу озера уже начали разбегаться. Все это, как ты понимаешь, я почерпнул из записей Джо. В обеих книгах по городской истории упоминания об этом нет.
  
  Ко Дню труда началось активное вытеснение «Ред-топов» из округа, так, во всяком случае, сказал Джо Ройс. С каждым днем давление усиливалось, «Ред-топы» чувствовали надвигающуюся беду, но Сынок Тидуэлл не хотел уезжать, не узнав, что произошло с его сестрой и племянником. Именно семейные узы удерживали его в Тэ-Эр, хотя многие уже отбыли в другие места.
  
  А потом кто-то поставил капкан. В миле на восток от луга, который теперь зовется Лугом Тидуэлл, была поляна. На лугу стоял большой крест. Джо его нарисовала. Картина висит в ее студии. Около креста черные проводили богослужения после того, как перед ними закрылись двери местных церквей. Мальчик, младший, частенько наведывался на эту поляну. Охотился или просто сидел, размышлял. В Тэ-Эр об этом знали многие. Вот кто-то и поставил капкан на тропинке, по которой ходил мальчик. От луга к поляне. И замаскировал капкан листьями и хвоей.
  
  — Господи, — выдохнул Фрэнк. Его аж перекосило.
  
  — Скорее всего поставил капкан не Джеред Дивоур или кто-то из его прихвостней. Думаю, после убийства Сары и Кито, они старались держаться подальше от негров. Возможно, этот человек не входил в число их друзей. После убийства друзей у них осталось наперечет. Причина в том, что Сынок Тидуэлл и те, кто остался с ним, никак не могли понять, что присутствие их у озера нежелательно, что их больше не любят, что их желание докопаться до истины вызывает неприязнь. Вот кто-то и поставил на тропинке капкан. Не для того, чтобы убить подростка. Скорее его хотели просто изувечить. В назидание папаше. Пусть прыгает на костылях и служит ему постоянным укором. Чтобы знал, что негоже плевать против ветра.
  
  Замысел удался. Мальчишка угодил в капкан и довольно-таки долго его не могли найти. Должно быть, боль едва не свела его с ума. А потом началось заражение крови. Он умер. Сынок сдался. У него были другие дети, он нес ответственность за людей, которые оставались с ним. Они собрали одежду, взяли гитары и отбыли. Джо выяснила, что многие отправились в Северную Каролину, где до сих пор живут их потомки. А во время пожара 1933 года, устроенного Максом Дивоуром, сгорели построенные ими дома.
  
  — Я не понимаю, почему не нашли тела Сары и ее сына, — нарушил долгую паузу Фрэнк. — Я понимаю, что зловоние, которое ты ощутил, — это из области психологии. Но ведь в то время, если по Улице, как ты говоришь, ходили толпой…
  
  — Дивоур и его щенки поначалу не захоронили Сару и Кито там, где я нашел их скелеты. Они оттащили тела глубоко в лес. Может, туда, где сейчас стоит северное крыло «Сары-Хохотушки». Забросали ветками, но той же ночью вернулись. Наверняка той же ночью, иначе на запах крови и мертвечины сбежалось бы все окрестное зверье. Потом отнесли в какое-то другое место, завернули в парусину и закопали. Где, Джо не знала, но я предполагаю, что на Боуи-Ридж, где в то лето они валили лес. Сам понимаешь, места там были тихие, случайный человек в такую глушь не забредал. Должны были они где-то зарыть тела. Почему не там?
  
  — Тогда как… почему…
  
  — Не только Дрейпера Финни преследовали видения того, что они совершили. Они преследовали всех. Не давали им ни минуты покоя. Кроме, возможно, Джереда Дивоура. Он прожил еще десять лет, не испытывая ни малейших неудобств. А вот парням снились кошмары, они слишком много пили, постоянно ввязывались в драки, свирепели, стоило кому-то упомянуть про «Ред топов».
  
  — С тем же успехом каждый из них мог повесить на грудь плакат: «БЕЙТЕ МЕНЯ, Я ВИНОВАТ», — прокомментировал Фрэнк.
  
  — Да. Не способствовало улучшению их настроения и еще одно обстоятельство: в Тэ-Эр их начали сторониться. А потом Финни умер, покончил с собой, бросившись с обрыва в каменоломню, и у щенков Джереда возникла идея. Глупая, конечно, но они не могли думать ни о чем другом. Заключалась она в следующем: если зарыть тела в землю там, где все и случилось, все придет в норму.
  
  — Джеред с ними согласился?
  
  — Судя по записям Джо, к тому времени они обходили его за милю. Короче, они вырыли мешок с костями, без помощи Джереда Дивоура, и перезахоронили в том месте, где я его и нашел. Думаю, произошло это в конце осени или в начале зимы 1902 года.
  
  — Она ведь хотела туда вернуться? Сара. Чтобы как следует взяться за них.
  
  — И за всех остальных. Тех, кто жил в Тэ-Эр. Джо тоже так думала. Именно поэтому она и не хотела больше жить в «Саре-Хохотушке». Особенно после того, как забеременела. Как же она, должно быть, перепугалась, когда я сказал ей, что хочу назвать нашего будущего ребенка Ки! Но я ничего не замечал.
  
  — Сара думала, что сможет убить Ки твоими руками, если Дивоур откинет коньки, не успев завершить начатое. Все-таки древний, тяжело больной старик. Джо ставила на то, что ты ее спасешь. Такова твоя версия, верно?
  
  — Да.
  
  — Так она казалась права.
  
  — Один я бы не справился. С той ночи, когда я увидел поющую Сару, Джо постоянно помогала мне. Сара не смогла ее нейтрализовать.
  
  — Да уж, остановить Джо не так-то легко, — согласился Фрэнк и вытер глаза. — А что ты узнал о своей троюродной бабушке? Той, что вышла замуж за Остера?
  
  — Бриджет Нунэн Остер. Для подруг — Брайди. Я спросил мать, и она клянется, что она ничего не знает, что Джо никогда не спрашивала ее о Брайди, но, думаю, она может и лгать. Эта девушка всегда считалась в семье «паршивой овцой», я это сразу понял по тому, как изменился голос матери, стоило мне упомянуть имя Брайди. Так что я понятия не имею, где и как она встретила Бентона Остера. Может, он приехал в Праутс-Нек в гости к друзьям и на танцульках начал флиртовать с ней. Почему нет? В 1884 году ему было двадцать три, ей — восемнадцать. Они поженились. А через шесть месяцев родился Гарри, тот самый, что утопил Кито Тидуэлла.
  
  — То есть в тот момент ему только-только исполнилось семнадцать, — ахнул Фрэнк. — Святый Боже!
  
  — К тому времени его мать стала глубоко религиозной женщиной. И он утопил Кито, в частности, и потому, что ужасно боялся огласки. Он не мог допустить, чтобы мать узнала о его участии в изнасиловании. Еще вопросы, Фрэнк? Уже поздно, пора и на боковую.
  
  Какое-то время он молчал, и я уже решил, что вопросы иссякли.
  
  — Еще два. — Мои ожидания не оправдались. — Не возражаешь?
  
  — Деваться мне некуда. Слушаю тебя.
  
  — Этот Потусторонний, о котором ты упоминал. Мне как-то не по себе.
  
  Я промолчал. Потому что и мне было как-то не по себе.
  
  — Ты думаешь, есть шанс, что он может вернуться?
  
  — Такой шанс есть всегда, — ответил я. — Не побоюсь показаться высокопарным и скажу, что Потусторонний может прийти к каждому из нас. Потому что все мы — мешки с костями. А Потусторонний… Фрэнк, Потусторонний хочет получить то, что в мешке.
  
  Он обдумал мои слова, заглянул в стакан и допил немногие капли, что еще оставались на дне.
  
  — У тебя есть еще один вопрос?
  
  — Да, — кивнул он. — Ты начал писать?
  * * *
  
  Несколько минут спустя я поднялся наверх, проверил, спит ли Ки, почистил зубы и забрался в кровать. Я лежал и смотрел в окно, на снег, поблескивающий под бледной луной.
  
  «Ты начал писать?»
  
  Нет. Если не считать довольно-таки длинного эссе о том, как я провел лето, которое, возможно, я когда-нибудь покажу Кире, я ничего не написал. Я знал, что Гарольд нервничает, и полагал, что рано или поздно мне придется позвонить ему и сказать то, о чем он, должно быть, догадывается: машина, которая так размеренно работала, остановилась. Не сломалась, мемуары-то я написал на одном дыхании, но тем не менее остановилась. В баке есть бензин, свечи искрят, аккумулятор заряжен, а вот движения нет. Так что я накрыл ее тентом. Она очень хорошо служила мне, и я не хочу, чтобы она запылилась.
  
  Одна из причин — смерть Мэтти. Как-то осенью мне пришла мысль о том, что в двух моих книгах есть схожие эпизоды, да и вообще в произведениях масс-культуры очень уж живописуется смерть. Перед тобой возникает моральная дилемма, которую ты не можешь разрешить? Главный герой испытывает сексуальное влечение к женщине, которая слишком молода для него? Нужно что-то менять? Проще простого. «Когда сюжет начинает буксовать, пригласите человека с пистолетом», — говорил Раймонд Чандлер. Часто того же принципа придерживается и государство.
  
  Убийство — худший вид порнографии, убийство — крайнее средство, предел. И я уверен, что даже выдуманные убийства следует воспринимать серьезно. Может, это еще одна идея из тех, что пришли ко мне прошедшим летом. Может, я это осознал, когда Мэтти билась в моих руках, истекая кровью, зовя дочь. И меня мутит от мысли о том, что я мог описать такую жуткую смерть в книге.
  
  А может, я сожалею о том, что мне не удалось побыть подольше с Мэтти.
  
  Я помню, как говорил Кире, что оставлять любовные письма — идея не из лучших. При этом я подумал, но не сказал, почему: чтобы они не являлись тебе, словно призраки. Но призраки все равно являлись мне… Я больше не хотел плодить новых призраков и по своей воле закрыл свою книгу грез. Думаю, я мог бы полить эти грезы щелоком, но вот тут я удержал свою руку.
  
  Я увидел то, чего не ожидал увидеть, ощущал то, чего не ожидал ощутить, — но все это не идет ни в какое сравнение с теми чувствами, что я испытываю по отношению к ребенку, который спит сейчас в комнате напротив. Она теперь моя маленькая птичка, а я — ее большой защитник. А все остальное — ерунда.
  
  Томас Харди[275], который вроде бы сказал, что самый блестяще выписанный книжный персонаж — не, более чем мешок с костями, перестал писать, закончив роман «Джуд Незаметный», перестал писать прозу, хотя находился в расцвете сил и таланта. Еще лет двадцать он писал стихи, а когда кто-то спросил его, почему он более не пишет романов, Харди ответил, что до сих пор не понимает, почему так долго их писал. В ретроспективе написание романов — глупость, добавил он. Бессмыслица.
  
  Я точно знаю, что он хотел этим сказать. В том временном диапазоне, что лежит между настоящим и тем отдаленным моментом, когда Потусторонний вспомнит обо мне и решит, что пора возвращаться, следует уделить побольше внимания более серьезным и интересным, в сравнении с погоней за тенями, делам. Думаю, я мог бы вновь вслушиваться, как гремят цепями за стеной «Дома призраков», но не испытываю ни малейшего желания. Призраками я сыт по горло. Лучше я постараюсь представить себе, а что бы подумала Мэтти о Бартлеби из рассказа Мелвилла.
  
  Я отложил свое перо. И пока не намерен прикасаться к нему.
  ДЕВОЧКА, КОТОРАЯ ЛЮБИЛА ТОМА ГОРДОНА
  
   Когда над лесом сгущается мрак, с ним вместе приходит страх. Страх, который парализует волю и сводит горло.
  
   Во тьме оживает все самое ужасное, о чем боишься даже подумать. Из тьмы выходят ночные кошмары — и внезапно становятся явью. Сквозь тьму, сквозь ад ночного леса бредет заблудившаяся девочка — и в спину ей дышит кромешный ужас.
  
   Неоткуда ждать помощи…
  
  Глава 1
  Июнь 1998
  Разминка
  
  Жизнь старается не показывать свой звериный оскал, с тем чтобы ухватить человека в подходящий момент. Триша Макфарленд убедилась в этом в девятилетнем возрасте. В начале июня, в десять утра она сидела на заднем сиденье материнского «додж караван», одетая в синий свитер, точную копию тех, в каких тренировались «Ред сокс»[276] (с надписью 36 ГОРДОН на спине), и играла с Моной, своей куклой. А в половине одиннадцатого она уже заблудилась в лесу. К одиннадцати она пыталась не поддаться панике, гнала от себя мысль: это серьезно, очень серьезно. Старалась не думать о том, что иногда люди, заблудившиеся в лесу, получали серьезные травмы. А случалось, что и погибали. И все потому, что мне захотелось попи́сать, подумала Триша… да только не так уж ей и приспичило, да и в любом случае она могла попросить маму и Пита подождать, пока она на минутку забежит за дерево. Они опять ссорились, впрочем, ее это давно уже не удивляло, вот почему она и отстала, не сказав им ни слова. Вот почему сошла с тропы за высокий куст. Ей хотелось тишины, ничего больше. Устала она слушать их перепалку, устала источать радость и веселье, которых не чувствовала, ее так и подмывало крикнуть матери: «Да отпусти ты его! Если он так хочет вернуться в Молден и жить с отцом, почему бы тебе его не отпустить? Я бы сама отвезла его туда, будь у меня водительское удостоверение, только для того, чтобы в нашем доме все стало мирно и спокойно!» И что потом? Что бы ответила на это ее мать? Какое выражение появилось бы на ее лице? И Пит. Старший брат, ему почти четырнадцать, далеко не глупый парень, почему он так себя ведет? Почему он не может помолчать? Заткнись — вот что она хотела ему сказать (вернее, сказать им обоим). Да заткнись же ты!
  
  Родители их развелись год назад, и по решению суда дети остались жить с матерью. Переезд из пригорода Бостона в южную часть штата Мэн Пит принял в штыки. Отчасти потому, что действительно хотел жить с отцом, о чем не упускал случая напомнить матери (интуитивно он понимал, что лучшего способа причинить ей боль и быть не может), но Триша знала, что это не единственная причина и уж наверняка не главная. Основная причина, почему Пит так как хотел вернуться в Бостон, состояла в том, что он ненавидел школу Сэнфорда.
  
  В Молдене у него все было схвачено. В компьютерном клубе он правил как абсолютный монарх. У него были друзья, пусть не спортсмены, а такие же, как он, любители компьютерных игр, но они обычно держались друг друга и плохиши к ним не приставали. В школе Сэнфорда компьютерного клуба не было, и подружился он только с одним мальчиком, Эдди Рейбурном. Но в январе Эдди уехал, еще одна жертва развода. И Пит остался один. И кроме того, в школе многие над ним смеялись. И дали прозвище, которое он ненавидел: Пит-Компи.
  
  В те уик-энды, которые они не проводили с отцом в Молдене, мать вывозила их на экскурсии. Она неукоснительно следовала заведенному порядку, и Триша, хотя и мечтала о том, чтобы мать пошла на попятную (именно на этих экскурсиях начинались самые безобразные ссоры), знала, что этому не бывать. Если Куилла Андерсен (после развода она вернула себе девичью фамилию, и Триша могла поспорить, что Пит ненавидел мать и за это) что-то решала, но непременно так и делала. Однажды, приехав к отцу в Молден, Триша услышала его разговор с отцом по телефону. Одна фраза накрепко врезалась ей в память: «Если бы Куилла была в Литтл-Бигхорне[277], индейцы потерпели бы поражение». Трише не понравилось, что отец так говорит о матери, но она не могла отрицать, что он нисколько не погрешил против истины.
  
  За последние шесть месяцев, в течение которых отношения матери и Питера все ухудшались и ухудшались, Куилла свозила их в автомобильный музей в Уискассете, в Шекер-Виллидж[278] в Грее, на завод по производству тория в Норт-Уиндхэме, в «Город шести орудий» в Рэндольфе, штат Нью-Хэмпшир. Они спустились на каноэ по реке Сако и покатались на лыжах в Шугарлоуфе (для Триши эта прогулка завершилась вывихом лодыжки, из-за чего ее отец и мать крепко поцапались. Хорошо еще, что обошлось без рукоприкладства).
  
  Иногда, если место, куда привозила их мать, Питу нравилось, он давал своему языку отдых. К примеру, он заявил, что «Город шести орудий» для «грудничков», но мать разрешила ему провести практически весь день в комнате компьютерных игр, и в итоге они возвращались домой в блаженной тишине. С другой стороны, если Пит не одобрял выбора матери (а особую неприязнь вызвал у него завод по производству тория), обратная дорога превращалась в пытку. Пит был не из тех, кто держит свои мысли при себе. В пословице «слово не воробей, выскочит — не поймаешь» здравого смысла он не находил. Кстати, по мнению Триши, той же точки зрения придерживалась и мать. Сама же Триша считала, что молчание — золото, но, разумеется, любому человеку хватало одного взгляда, чтобы сказать, что девочка — вылитый отец. Иногда мысль эта вызывала у нее смутную тревогу, но в основном такое сравнение ей льстило.
  
  Место, где они проведут субботу, не имело для Триши никакого значения, ее вполне устроили бы парки аттракционов и поля для мини-гольфа, потому что посещение как первых, так и вторых не приводило к очередной ссоре. Но мамик хотела, чтобы дети не только осматривали достопримечательности, но и узнавали новое, расширяли свой кругозор. Отсюда в списке экскурсий и появились завод по производству тория и Шекер-Виллидж. Вот это, пожалуй, больше всего и бесило Пита. Не желал он учиться еще и по субботам. Это время он бы с куда большим удовольствием провел в своей комнате за какой-нибудь компьютерной игрой. Раз или два он столь исчерпывающе высказывал свое мнение о происходящем (все его тирады укладывались в одно слово: «Тошниловка»!), что мамик отсылала его к машине, чтобы он посидел в кабине и «пришел в себя», пока она и Триша не вернутся с экскурсии.
  
  Триша хотела сказать матери, что Пит уже вышел из детсадовского возраста и негоже ставить его в угол: когда-нибудь дело закончится тем, что они вернутся и не найдут его, а потом выяснится, что он уехал домой на попутке. Но, разумеется, ничего не сказала. Плохой была сама идея субботних экскурсий, но мамик никогда бы этого не признала. По завершении некоторых подобных мероприятий Куилла Андерсен выглядела лет на пять старше. В углах рта появлялись глубокие морщины, и она непрерывно терла висок, словно у нее болела голова… но отказываться от субботних выездов Куилла не собиралась. Триша это знала. Может, если бы их мать участвовала в битве на реке Литтл-Бигхорн, индейцы, возможно, все равно одержали бы победу, но досталась бы она им более дорогой ценой.
  
  В ту субботу они собрались посетить малонаселенный район в западной части Мэна. Именно там Аппалачская тропа[279] покидала этот штат, переходя в Нью-Хэмпшир. В пятницу вечером, сидя на кухне, мамик показывала им буклет с красочными фотоснимками. На них улыбающиеся до ушей туристы или радостно топали по лесной тропе, или любовались красотами пейзажа, стоя на обзорных площадках. Прикрывая ладонью глаза от солнца, поверх заросших лесом долин они смотрели на каменистые, изъеденные временем, но все еще внушающие благоговейный ужас вершины центральной части Уайт-Маунтинс[280].
  
  Пит, изнывая от скуки, лишь изредка брезгливо поглядывал на буклет. Мамик, впрочем, отказывалась замечать, что ее сын выказывает к намеченному походу полнейшее равнодушие. Триша же — у нее это начало входить в привычку, — наоборот, горела энтузиазмом. В такие моменты она напоминала себе участницу телевикторины, которая разве что не писает кипятком от перспективы выиграть набор кухонной посуды. А что она чувствовала на самом деле? Она ощущала себя клеем, который соединял воедино две половинки разбитого целого. Качество клея оставляло желать лучшего.
  
  Куилла закрыла буклет, положила на стол последней страницей кверху. Эту страницу составители буклета отвели под карту. Куилла постучала пальцем по извилистой синей линии:
  
  — Это шоссе 68. Мы оставим машину здесь, на этой автостоянке. — Ее палец указал на маленький синий квадратик. А потом двинулся по извилистой красной линии. — Это отрезок Аппалачской тропы между шоссе 68 и шоссе 302 в Норт-Конуэй, штат Нью-Хэмпшир. Его длина всего шесть миль, и он отнесен к категории средней сложности. Хотя… есть маленький участок, который считается сложным, но нам все равно не понадобится альпинистское снаряжение.
  
  Куилла постучала пальцем по другому синему квадратику. Пит подпер голову рукой, демонстративно глядя в другую сторону. Ладонь оттянула левый уголок рта, казалось, он ухмыляется. В этом году у Пита появились прыщики, и свеженькая порция блестела на лбу. Триша любила брата, но иногда, как в этот вечер за кухонным столом, когда мамик объясняла завтрашний маршрут, она просто ненавидела его. Ее так и подмывало сказать Питу: все потому, что ты — «мокрая курица». В этом, собственно, и состояла проблема, как сказал бы их отец. Пит хотел вернуться в Молден, поджав между ног свой маленький хвостик, потому что он был «мокрой курицей». Он не думал о матери, не думал о Трише, не думал о том, а хорошо ли ему будет у отца. Пита заботило только одно: он твердо знал, что в Молдене ему не придется есть ленч в одиночестве. И никто не будет звать его Компи.
  
  — Вот автомобильная стоянка, к которой мы выйдем, — продолжала мамик, то ли не видя, что Пит не смотрит на карту, то ли предпочитая этого не замечать. — Автобус приезжает сюда примерно в три часа. На нем мы доедем до нашего «доджа». А через два часа уже будем дома. Если вы не очень устанете, я поведу вас в кино. Что вы на это скажете?
  
  В тот вечер Пит ничего не сказал, зато утром говорил не переставая, начиная с того самого момента, как «додж» тронулся с места. Не хотел он брести по Тропе, глупо это, идти на своих двоих; опять же синоптики обещали дождь; почему они должны проводить всю субботу, шагая по лесу аккурат в то самое время года, когда кишмя кишит мошкара; а если Триша заденет рукой ядовитый плющ… и так далее, и так далее, и так далее. Та-та-та. Ему даже хватило наглости сказать, что это время он мог бы потратить на подготовку к экзаменам. Уж Триша-то знала, что по субботам Пит не занимался никогда. Поначалу мамик не реагировала, но в конце концов Пит ее достал. Он всегда добивался своего, чуть раньше или чуть позже, в зависимости от ситуации. К тому времени, как они свернули на автостоянку у шоссе 68, костяшки пальцев Куиллы, сжимавшие руль, побелели, а говорила она отрывистым тоном, так хорошо знакомым Трише. Мамик медленно, но верно подходила к точке кипения. А ведь шестимильная прогулка по лесам западного Мэна еще не началась.
  
  Поначалу Триша пыталась их отвлечь, вскрикивая что-нибудь голоском потенциальной обладательницы набора кухонной посуды всякий раз, когда они проезжали мимо амбара, пасущейся лошади или живописного кладбища, но мать и брат полностью ее игнорировали, и какое-то время спустя Триша перестала подавать голос, затихла на заднем сиденье с Моной (отец любил называть ее Монья-Болонья) на коленях и рюкзаком справа под боком. Сидела, слушая перепалку матери и брата и гадая, а не заплакать ли ей, чтобы не сойти с ума. Могут ли постоянные семейные склоки свести с ума? Может, мать терла виски подушечками пальцев не потому, что у нее болела голова? Может, таким образом она пыталась остановить некие разрушительные процессы в мозгу?
  
  Чтобы отвлечься от словесной перепалки, проистекавшей на переднем сиденье, Триша погрузилась в свою любимую грезу. Она сняла бейсболку «Ред сокс» и посмотрела на размашистую роспись на козырьке. Роспись эта помогала Трише настроиться на нужную волну. Роспись Тома Гордона. Питу нравился Мо Вогн. Мамик больше благоволила к Номару Гарчапарре, а вот у нее и у ее отца любимым игроком «Ред сокс» был Том Гордон. В «Ред сокс» Том Гордон был финишером: выходил на поле в восьмом или девятом иннинге[281], когда матч близился к концу, а «сокс» вели в счете. В такой ситуации тренеры отдавали предпочтение питчеру[282], которому доверяли на все сто процентов.
  
  Отец Триши восхищался Томом Гордоном за то, что тот никогда не терял самообладания. «Флэш — не человек: айсберг», — частенько говорил Ларри Макфарленд. Триша любила повторять эту фразу. И только Монье-Болонье и (однажды) своей подруге Пепси Робишо она сказала кое-что еще. С Пепси поделилась она мыслью о том, что Том Гордон «очень даже симпатичный». А Моне, отбросив осторожность и всякий стыд, призналась, что второго такого красавца, как Номер 36, на свете нет и, если бы он коснулся ее руки, она бы лишилась чувств. А если бы поцеловал, пусть даже и в щечку, то скорее всего умерла.
  
  Теперь же, когда ее мать и брат цапались на переднем сиденье, по поводу лесной прогулки, по поводу школы Сэнфорда, по всяким и разным поводам, Триша смотрела на бейсболку с росписью, которую отец каким-то образом добыл ей в марте, перед самым началом спортивного сезона, и думала:
  
  Я в парке Сэнфорда, обычный день, я иду через парк к дому Пепси. Какой-то парень стоит у лотка с хот-догами. В синих джинсах и белой футболке, с золотой цепочкой на шее. Он стоит ко мне спиной, и я вижу, как цепочка поблескивает на шее чуть ниже волос. Потом он поворачивается, и я… о, я не могу в это поверить, но это правда, это он, это Том Гордон. Ума не приложу, как он оказался в Сэнфорде, но это он, точно он, я узнаю его взгляд, точно так же он смотрит, готовясь к броску. Он улыбается и говорит, что заблудился, и не могу ли я сказать ему, где находится город Норт-Беруик и как до него добраться. Господи, Господи, я вся дрожу, не могу сказать ни слова, открываю рот, но с губ вместо слов срывается едва слышный писк, папа это называет «мышиный пук», но я беру себя в руки, возвращаю потерянный дар речи и говорю почти что нормальным голосом…
  
  Я говорю, он говорит, потом я говорю, и потом он говорит: приятно думать о том, что они скажут друг другу, пока продолжается перепалка на переднем сиденье «каравана» (иной раз, решила Триша, тишина — высшее наслаждение). Она все смотрела на роспись на козырьке бейсболки, когда Куилла свернула на автостоянку, не подозревая о том (Триша ушла в собственный мир, как сказал бы ее отец), что жизнь вот-вот покажет ей свои страшные зубы. Она была в Сэнфорде, не в ТР-90. В городском парке, а не на Аппалачской тропе. Она была с Томом Гордоном, Номером 36, и он обещал угостить ее хот-догом, если она скажет ему, как добраться до Норт-Беруика.
  
  О, какое блаженство.
  Глава 2
  Первый иннинг
  
  Мамик и Пит объявили перемирие, пока доставали из багажного отсека рюкзаки. Пит даже помог Трише надеть рюкзак, чуть подтянул одну лямку, и у нее появилась надежда, что уж теперь-то все наладится.
  
  — Детки, пончо при вас? — спросила Куилла, глянув на небо. Над головой оно оставалось синим, но на западе уже собирались облака. Триша подумала, что дождя точно не избежать, но начнется он не так скоро, как хотелось бы Питу. И едва ли ему представится возможность пожаловаться на то, что он промок до нитки.
  
  — Мое при мне, мамик! — чирикнула Триша голосом телеконкурсантки.
  
  Пит что-то буркнул, возможно, сие означало «да».
  
  — Ленч?
  
  Подтверждение от Триши, бурчание от Пита.
  
  — Отлично, потому что на мой можете не рассчитывать. — Куилла заперла «караван» и повела их через автостоянку к указателю с надписью «ТРОПА. ЗАПАД» и стрелкой. На стоянке Триша насчитала с дюжину автомобилей, все с номерными знаками других штатов.
  
  — Спрей от насекомых? — спросила Куилла перед тем, как они ступили на дорожку, ведущую к Тропе.
  
  — Я взяла! — без запинки чирикнула Триша. Уверенности, что спрей в рюкзаке, не было, но не хотелось останавливаться, поворачиваться спиной к матери и ждать, пока та проведет инспекцию содержимого рюкзака. Задержка наверняка выведет Пита из себя, и он возьмется за старое. А вот если они будут идти, он может увидеть что-то интересное для себя и отвлечься. Енота, к примеру. Или лося. Очень кстати пришелся бы динозавр. Триша хихикнула.
  
  — Что ты нашла забавного? — спросила Куилла.
  
  — Подумалась всякая ерунда, — ответила Триша, и Куилла нахмурилась: «подумалось» — одно из любимых словечек Ларри Макфарленда. Пусть хмурится, подумала Триша. Пусть хмурится, если ей этого хочется. Я живу с ней и не жалуюсь, как этот маленький ворчун, что идет рядом, но Ларри — по-прежнему мой отец, и я по-прежнему его люблю.
  
  И словно в доказательство своих слов Триша коснулась рукой бейсболки.
  
  — Тогда в путь! — скомандовала Куилла. — И смотрите под ноги.
  
  — Как же я это ненавижу, — простонал Пит. То были первые членораздельные звуки, произнесенные им после того, как они вылезли из «доджа».
  
  Пожалуйста, Господи, пошли нам кого-нибудь, взмолилась Триша. Лося, или динозавра, или НЛО. Потому что, если ты не поможешь, они опять начнут цапаться.
  
  Господь Бог послал нескольких комаров-разведчиков, которые, безусловно, тут же доложили основным силам, что на подходе свежее мясо. И к тому времени, когда они поравнялись со щитом с надписью «НОРТ-КОНУЭЙ 5,5 МИЛЬ», перепалка возобновилась с новой силой. Мать и сын не замечали лесов, не замечали Триши, не замечали ничего вокруг. Та-та-та-та. Рты их не закрывались ни на секунду. Неужели они не могут найти лучшего занятия, с горечью подумала Триша.
  
  Зациклившись друг на друге, они не видели того, на что стоило посмотреть. На сосны, пропитывающие воздух сладковатым смолистым запахом, на облака, которые, казалось, плыли над самой головой, не облака вовсе, а клубы беловато-серого дыма. Триша догадывалась, что только взрослые могут считать своим хобби такое скучнейшее занятие, как пешие прогулки, но это был тот самый случай, когда прогулка действительно приносила радость. Триша не знала, вся ли Аппалачская тропа поддерживается в столь идеальном состоянии, скорее всего нет, но если это все-таки так, она могла понять, почему люди, не нашедшие себе лучшего занятия, отмеривают по ней сотни и тысячи миль. Все равно что шагать по широкой, извилистой авеню, проложенной сквозь леса, подумала Триша. Пусть она не залита асфальтом, пусть все время поднимается в гору, но идти по ней легко и приятно. Им попалась даже маленькая будка с водяным насосом внутри и табличкой: «ВОДА ПРИГОДНА ДЛЯ ПИТЬЯ. ПОЖАЛУЙСТА. ОСТАВЬТЕ ПОЛНОЕ ВЕДРО ДЛЯ ТЕХ, КТО ПРИДЕТ СЛЕДОМ».
  
  В рюкзаке лежала бутылка с водой, большая, с завинчивающейся пробкой, но внезапно Трише ужасно захотелось, качнув насос в маленькой будке, сложить ладони лодочкой, набрать в них чистой и холодной воды и с наслаждением напиться. Она бы пила и представляла себя Билбо Бэггинсом[283] на пути к Туманным горам.
  
  — Мамик? — позвала Триша. — Может мы остановимся, чтобы…
  
  — Находить друзей — это работа, Питер, — говорила мать. На Тришу она даже не оглянулась. — Ты не должен стоять столбом и ждать, пока к тебе подойдут другие дети.
  
  — Мамик? Пит? Давайте остановимся на минуточку, чтобы…
  
  — Ты ничего не понимаешь, — с жаром возражал Пит. — Ты не знаешь, о чем говоришь. Слишком многое изменилось с тех пор, когда ты училась в школе.
  
  — Пит? Мамик? Тут насос… — На самом деле тут был насос: говорить о нем следовало в прошедшем времени, поскольку насос остался позади и расстояние до него увеличивалось с каждой секундой.
  
  — Я не могу с этим согласиться, — резко, не допуская никакого компромисса, ответила Куилла, и Триша подумала: не удивительно, что она сводит Пита с ума. А потом вознегодовала, тоже мысленно: они просто забыли о том, что я здесь. Девочка-невидимка, вот кем я стала. С тем же успехом я могла остаться дома. Комар зажужжал над ухом, и Триша раздраженно прихлопнула его.
  
  Они подошли к развилке. Основная тропа, хоть и не такая широкая, как авеню, но столь же ухоженная, сворачивала влево, под указатель с надписью «НОРТ-КОНУЭЙ 5,2». Вторая тропа, гораздо более заросшая, вела, если верить надписи на другом указателе, в Кезар-Нотч, находящийся в десяти милях от развилки.
  
  — Эй, мне надо по маленькому, — сказала Девочка-невидимка, но, разумеется, ни мать, ни брат ее не услышали. Они свернули на тропу, ведущую в Норт-Конуэй, бок о бок, словно влюбленные, глядя друг другу в лицо, словно влюбленные, и ругаясь, как заклятые враги. Нам всем следовало бы остаться дома, подумала Триша. Они могли бы цапаться и дома, а я бы почитала книжку. Может, «Хоббита», историю о существах, которым нравится гулять по лесам.
  
  — Вы как хотите, а я пошла пи́сать, — обиженно бросила им вслед Триша и прошла несколько шагов по тропе, ведущей в Кезар-Нотч. Здесь сосны, которые держались на почтительном расстоянии от главной тропы, сдвигались, протягивая навстречу друг другу голубоватые ветви. Подступал к тропе и густой подлесок. Триша поискала блестящие листочки ядовитого плюща, не нашла… Спасибо тебе, Господи, за маленькие радости. Два года назад, когда жизнь была проще и счастливее, мать показала ей картинки ядовитого плюща и научила распознавать в траве и на кустах. Два года назад Триша частенько бродила с матерью по лесам (против экскурсии на завод по производству тория Пит возражал главным образом потому, что их мать хотела поехать туда. Но он не хотел признаться в этом даже самому себе, не замечал, как далеко заводит его собственный эгоизм. Пребывая в уверенности, что его в чем-то ущемили, он стремился отравить существование не только матери, но и сестре).
  
  Во время одной из таких прогулок мамик показала Трише, как девочки должны пи́сать в лесу. Начала со словесного инструктажа: «Самое важное, пожалуй, единственно важное — не справлять малую нужду там, где растет ядовитый плющ. А теперь смотри внимательно и делай, как я.
  
  Триша посмотрела в обе стороны, никого не увидела, но все равно решила сойти с тропы. Похоже, в Кезар-Нотч давно никто не ходил, и сама тропа не шла ни в какое сравнение с Аппалачской, но Триша не решилась облегчиться посреди тропы. Неприлично.
  
  Сошла с тропы в ту часть леса, которая клином сходилась к развилке. Она даже слышала, как цапаются мать и брат, удаляющиеся по курсу на Норт-Конуэй. Уже потом, когда Триша окончательно поняла, что заблудилась, и старалась убедить себя, что она не умрет в лесу, что ее обязательно найдут и спасут, память услужливо подсказала последнюю услышанную фразу, произнесенную негодующим, полным обиды голосом брата: «Не знаю, почему мы должны расплачиваться за совершенные вами ошибки!»
  
  Пройдя с полдюжины шагов в направлении голосов, Триша осторожно обошла куст ежевики, хотя и была в джинсах, а не в шортах. Остановилась, оглянулась, поняла, что видит тропу, ведущую в Кезар-Нотч… следовательно, и любой человек на тропе мог увидеть ее, присевшую на корточки и писающую, с рюкзаком за спиной и фирменной бейсболкой «Ред сокс» на голове. Голозадую, как сказала бы Пепси (Куилла Андерсен как-то заметила, фотографию Пенелопы Робишо следовало бы поместить в словаре для иллюстрации слова «вульгарность»).
  
  Триша спустилась по пологому склону в неглубокую ложбинку, ее кроссовки скользили по прошлогодней листве. Со дна ложбинки она уже не видела тропы на Кезар-Нотч. Отлично. С другой стороны, из-за леса, до Триши донесся мужской голос, потом женский смех: еще одна группа туристов проходила по главной тропе, и, судя по голосам, совсем близко от Триши. Расстегивая молнию на джинсах, Триша подумала, что ее мать и брат могли все же прервать столь захватывающую дискуссию и оглянуться, чтобы посмотреть, как там идут дела у сестры, и забеспокоиться, увидев вместо Триши незнакомых мужчину и женщину.
  
  И хорошо! Хоть несколько минут они будут думать не только о себе!
  
  В тот день, два года назад мать объяснила ей, что девочки могут проделывать все это вне дома с тем же успехом, что и мальчики, но при этом сводя к нулю риск забрызгать одежду.
  
  Триша одной рукой схватилась за ветку растущей рядом сосенки, согнула ноги в коленях, затем просунула свободную руку между ног и сдернула джинсы и трусики, освобождая линию огня. В первое мгновение ничего не произошло, типичный случай, и Триша тяжело вздохнула. Комар кровожадно завыл у левого уха, а она могла прихлопнуть его только третьей рукой, которой, к сожалению, не было.
  
  — О, набор кухонной посуды! — зло выдохнула Триша, и от этой глупой, но забавной фразы ее разобрал смех. А начав смеяться, она начала пи́сать. Облегчившись, она огляделась, чтобы найти что-нибудь, чем можно подтереться, и решила — еще одна отцовская фраза — не испытывать судьбу. Тряхнула попкой, словно от этого был какой-то прок, подтянула трусики и джинсы. А когда комар вновь зажужжал рядом с ухом, пристукнула его и испытала глубокое удовлетворение, увидев на ладони красное пятнышко. «Думал, что мой револьвер разряжен, приятель?» — хриплым голосом вопросила она.
  
  Триша повернулась к склону, по которому спустилась в ложбинку, а потом развернулась на сто восемьдесят градусов, потому что ей в голову пришла самая худшая в ее жизни идея. И заключалась эта идея в следующем: пойти вперед, вместо того чтобы вернуться на тропу к Кезар-Нотч. На развилке тропы расходились под небольшим углом, и чтобы попасть на главную тропу, от нее требовалось совсем ничего: пересечь заросший лесом участок между двумя тропами. Пустяк, что и говорить. И ни единого шанса заблудиться, потому что очень уж отчетливо слышала она голоса туристов, держащих путь на Норт-Конуэй. Действительно, заблудиться у нее не было ни единого шанса.
  Глава 3
  Второй иннинг
  
  Западный склон ложбинки, в которой Триша справила малую нужду, оказался куда круче восточного, по которому она спускалась в ложбинку. Но она забралась наверх, хватаясь за растущие на склоне деревья, а оказавшись на ровной земле, двинулась в том направлении, откуда доносились голоса. Идти мешал густой подлесок, ей пришлось обогнуть несколько утыканных шипами кустов, но всякий раз, огибая куст, она старалась не сбиться с выбранного курса. Так она шагала минут десять, а потом остановилась. Потому что у нее заныло то нежное местечко между грудью и животом, местечко, где сходятся вместе все нервы. Вроде бы ей уже пора выйти на Аппалачскую тропу, ведущую к Норт-Конуэю. По всем признакам пора. Не так уж далеко она ушла по тропе на Кезар-Нотч, не больше чем на пятьдесят шагов (уж точно не больше, чем на шестьдесят, самое большее, на семьдесят), потому расстояние между расходящимися тропами не могло быть уж очень большим, не так ли?
  
  Триша прислушалась к голосам на главной тропе, но в лесу воцарилась тишина. Нет, конечно, тишины не было и в помине. Триша слышала шум ветра в кронах высоких сосен, пронзительные крики сойки. Где-то вдали усердно трудился дятел. А в непосредственной близости (у каждого уха) жужжали комары. Чего она не слышала, так это человеческих голосов. Словно в лесу, кроме нее, не было ни души. Нелепая мысль, но от нее под ложечкой засосало чуть сильнее.
  
  Триша вновь двинулась в выбранном направлении, прибавила шагу, чтобы как можно быстрее выйти на тропу. Путь ей преградило огромное упавшее дерево, слишком толстое, чтобы перелезть через него. Триша решила проползти под деревом. Она понимала, что наилучший вариант — обойти дерево, но вдруг она собьется с пути.
  
  Ты уже сбилась с него, прошептал в голове голос, отвратительный ледяной голос.
  
  — Заткнись, я не сбилась, заткнись, — также шепотом ответила Триша и присела. Увидела просвет под покрытым мхом стволом и втиснулась в него. Землю устилала мокрая листва, но Триша поняла это уже после того, как свитер на груди промок насквозь, и решила, что с этим уже ничего не поделаешь. Она поползла дальше и тут рюкзак уперся в ствол.
  
  — Дери-раздери! — прошептала она (в последнее время у нее и Пепси это было любимое ругательство) и попятилась. Поднялась на колени, стряхнула с груди мокрые листья и заметила, что у нее дрожат пальцы.
  
  — Я не боюсь, — громко и отчетливо произнесла Триша, громко и отчетливо, потому что шепот ее немного пугал. — Совсем не боюсь. Тропа рядом. Я выйду на нее через пять минут, а потом бегом догоню мать и брата. — Она сняла рюкзак и, толкая его перед собой, вновь поползла под дерево.
  
  Преодолела полпути, когда под ее рукой что-то шевельнулось. Триша посмотрела вниз и увидела толстую, черную змею, ползущую сквозь прошлогодние листья. В тот же момент все мысли растворились в молчаливой, слепящей вспышке отвращения и ужаса. Кожа словно покрылась коркой льда, горло перехватило. Она не просто видела змею, она ощущала ее холодное тело, скользящее под рукой. Триша взвизгнула, попыталась вскочить, напрочь забыв о том, что еще не вылезла из-под дерева. Обрубок ветви, толстый, как ампутированное предплечье, вонзился ей в поясницу. Триша плашмя упала на живот и, извиваясь всем телом, прямо как змея, с максимально возможной скоростью поползла назад.
  
  Отвратительная тварь давно уже исчезла, а вот ужас остался. Змея же была у нее под рукой, спрятавшаяся в опавший листве, под рукой. Слава Богу, змея не бросилась на нее, не укусила! А если она там не одна? Вдруг под деревом затаились и ядовитые змеи? Может, лес ими так и кишит? Естественно, какой же это лес, если в нем нет змей? В лесу всегда полным-полно всякой живности, которой человек боится, которая вызывает у него отвращение, при виде которой так легко впасть в панику. Как только она могла согласиться на пешую прогулку по лесу? Не просто согласиться — с радостью!
  
  Подхватив рюкзак за лямку одной рукой, Триша двинулась в обход упавшего дерева, подозрительно оглядывая как заросший мхом ствол, так и прошлогодние листья, устилающие землю между растущими вокруг деревьями. Она боялась увидеть змею, более того, она боялась увидеть целое полчище змей, как в фильме ужасов «Вторжение змей-убийц», где в главной роли снялась Патриция Макфарленд. В этой захватывающей дух истории про маленькую девочку, которая заблудилась в лесу и…
  
  — Я не за… — Договорить Триша не успела, потому что в этот момент как раз оглядывалась и не заметила торчащего из земли камня. Споткнулась, взмахнула свободной рукой в безуспешной попытке удержаться на ногах и повалилась на бок. Поясницу пронзила боль: контакт с обрубком ветви не прошел даром.
  
  Триша лежала на листьях, влажных, но все-таки не таких мокрых, как под деревом, — часто-часто дыша, чувствуя, как на лбу бьется жилка. Внезапно она поняла, что уже не знает, в правильном ли идет направлении или нет. Потому, собственно, она так часто и оглядывалась.
  
  Тогда возвращайся к дереву. Упавшему дереву. Встань у того места, где ты должна была выползти, и посмотри прямо перед собой. Это направление, по которому ты хотела идти. Именно в той стороне находится главная тропа.
  
  Но так ли это? Если так, как получилось, что она до сих пор не вышла на главную тропу?
  
  Слезы выступили в уголках глаз. Триша сердито их смахнула. Если она начнет плакать, то более не сможет убеждать себя в том, что не испугана. Если она начнет плакать, может случиться все, что угодно.
  
  Триша медленно вернулась к поваленному замшелому стволу дерева. Ей ужасно не хотелось возвращаться к тому месту, где она видела змею (она их терпеть не могла), но Триша понимала, что иначе нельзя. Нашла место, где увидела, нет — почувствовала под рукой змею. Выползая из-под дерева, Триша «перепахала» слой лежащей на земле листвы, и теперь «рытвины» заполнила вода. Глядя на лужицы, Триша непроизвольно коснулась рукой груди: свитер мокрый и грязный. А как же иначе? Какой еще может быть свитер девочки, если та решила ползать под свалившимся деревом. Однако мокрый и грязный свитер очень встревожил Тришу. Сие говорило о том, что ее планы на субботу переменились. И составной частью нового плана стало ползание под деревом. Только изменения эти ни к чему хорошему не привели.
  
  Почему она вообще сошла с тропы? Почему отошла от тропы так далеко, что уже не видела ее? Только для того, чтобы попи́сать? Тем более, что и пи́сать-то особенно не хотелось. Если так, то она, должно быть, рехнулась. И безумие по-прежнему владело ею, когда она решила, что может, не опасаясь последствий, идти напрямую через лес. Что ж, сегодня она получила наглядный урок, действительно получила. Теперь она точно знала, что должна держаться тропы. Пусть тебе что-то хочется, пусть тебе надоела чья-то болтовня, ты должна держаться тропы. Пока ты на тропе, твой свитер останется сухим и чистым. На тропе ты в безопасности.
  
  В безопасности.
  
  Триша коснулась рукой поясницы и обнаружила в свитере дыру. От обрубка ветви пострадала не только поясница, но и свитер. Посмотрев на руку, Триша увидела на пальцах кровь. Тяжело вздохнула, вытерла пальцы о джинсы.
  
  — Расслабься, по крайней мере это не ржавый гвоздь, — сказала она. — Считай, что тебе повезло. — Последнюю фразу любила говорить мать, но настроение у Триши не поднялось ни на йоту. Она-то полагала, что ей очень даже не повезло.
  
  Она пристально оглядела землю у дерева, в одном месте даже взбила листья кроссовкой, но не обнаружила никаких признаков змеи. Наверное, это была неядовитая змея, но, Господи, какие же они все ужасные. Безногие, склизкие, высовывающие и убирающие язык по сто раз в минуту. Даже теперь Тришу прошиб холодный пот, стоило ей вспомнить прикосновение к змее.
  
  Почему я не надела сапоги, подумала Триша, взглянув на ноги, обутые в «Рибок». Почему я отправилась в лес в паршивых кроссовках? Ответ долго искать не пришлось. Потому что кроссовки идеально подходят для пешей прогулки по тропе… а первоначальный план и состоял в том, чтобы держаться тропы.
  
  Триша на мгновение закрыла глаза:
  
  — У меня все в порядке. От меня требуется только одно: сохранить хладнокровие и не поддаться панике. Через минуту или две я обязательно услышу голоса людей, идущих по тропе.
  
  На этот раз собственный голос придал Триши уверенности, и настроение у нее заметно улучшилось. Она повернулась спиной к дереву, поставила ноги на ширине плеч, по обе стороны лаза, по которому она пыталась проползти, прислонилась попкой к заросшему мхом стволу. Вот так. А теперь вперед, по прямой линии. К главной тропе. Она должна быть там.
  
  Возможно. А может, лучше подождать, не сходя с места? Подождать, пока не услышит голоса. Убедиться, что идти надо именно туда.
  
  Но ждать она заставить себя не смогла. Ей хотелось как можно скорее вернуться на тропу и вычеркнуть из жизни эти ужасные десять (а может, уже и пятнадцать) минут, нагнавшие на нее столько страха. И Триша надела на плечи рюкзак — на этот раз старший, злой, но в принципе хороший брат не проверял лямки — и двинулась в путь. Мокрецы и мошка уже нашли ее и черной тучей кружили у головы. Триша лишь отгоняла их рукой. Мамик как-то сказала ей, что убивать надо только комаров, а мошкару лучше отгонять… может, в тот самый день, когда показывала Трише, как девочки писают в лесу. Куилла Андерсен (тогда еще Куилла Макфарленд) объяснила, что мокрецы и мошка только слетятся в большем количестве, если начать их прихлопывать. Так что смысла в этом нет. «Когда имеешь дело с лесными насекомыми, — говорила мать Триши, — надо вжиться в образ лошади. Представить себе, что у тебя есть хвост, и махать им, отгоняя кровососов».
  
  Стоя у сваленного дерева, отгоняя насекомых, но не убивая их, Триша выбрала ориентиром высокую сосну, растущую в сорока ярдах от нее… в сорока ярдах к северу, если она не перепутала стороны света. Она подошла к сосне и оглянулась, едва коснувшись шершавой коры, посмотрела на сваленное дерево. Она шла по прямой? Похоже на то.
  
  Приободрившись, она нацелилась на несколько сбившихся в кучку кустов, усыпанных ярко-красными ягодами. Во время одной из познавательных прогулок мать обратила внимание Триши на такие же ягоды. Та заявила, что это смертельно ядовитые птичьи ягоды. Так, во всяком случае, утверждала Пепси Робишо. Куилла рассмеялась и сказала следующее: «Твоя знаменитая Пепси, как выясняется, знает далеко не всё. И это радует. Это митчелла, и в ее ягодах нет никакого яда. По вкусу они напоминают жевательную резинку «Тиберри», ту, что продается в розовых пачках». Мать Триши бросила несколько ягод в рот. А поскольку она не упала и не забилась в конвульсиях, Триша последовала ее примеру. Ей показалось, что запахом ягоды похожи на таблетки, которые освежают дыхание. Такие зелененькие, от них еще словно покалывает небо и десны.
  
  Триша подошла к кустам, подумала о том, чтобы сорвать несколько ягод, хотя бы для того, чтобы еще больше поднять настроение, но в последний момент передумала. Голода она не чувствовала, а насчет настроения… Триша вдохнула пряный запах матовых зеленых листьев (также съедобных, по словам Куиллы, хотя Триша никогда их не пробовала — она же, в конце концов, не лесной сурок), затем посмотрела на сосну. Убедилась, что по-прежнему идет по прямой линии, и наметила третий ориентир: на этот раз валун, чем-то напоминающий шляпу из старого черно-белого фильма. Следующим ориентиром стали три растущие рядом березы. От берез она медленно направилась к роскошным папоротникам, растущим на склоне.
  
  Триша все свое внимание концентрировала на ориентирах, даже не оглядывалась, пока шла к следующему, поэтому, лишь подойдя к папоротникам она поняла, что смотрит на чащобу. Идти от ориентира к ориентиру — дело хорошее, и Триша полагала, что шла по прямой… да только не уводила ли эта прямая от цели? Она, конечно, могла лишь ненамного отклониться от нужного направления, но в том, что отклонилась, Триша не сомневалась. Потому что в противном случае она давно бы уже вышла на тропу. Еще бы, она отмахала…
  
  — Господи, — выдохнула Триша, и дрожь в собственном голосе очень ей не понравилась, — да я прошла милю. Как минимум, милю.
  
  Кровососы окружили ее со всех сторон. Мокрец и мошка висели перед глазами, отвратительные комары облюбовали уши, и их надсадный писк сводил с ума. Триша попыталась прихлопнуть одного, промахнулась, только больно стукнула себя по уху. Она понимала, что должна сдерживаться. Рукоприкладство ни к чему хорошему привести не могло. Она бы только наставила себе синяков, как один смешной персонаж в старом мультфильме.
  
  Триша скинула рюкзак, присела на корточки, расстегнула ремни, откинула клапан, раскрыла рюкзак. Синее пластиковое пончо; бумажный пакет с ленчем, она собирала его сама; «Геймбой» и крем от загара (вот он оказался совершенно ни к чему: солнце давно скрылось за облаками, меж которыми остались лишь редкие синие прогалины); бутылка с водой и бутылка с «Сэдж», ее любимой газировкой; пачка «Туинкиз», печенья с кремовой начинкой, и пачка картофельных чипсов. Но никакого спрея от насекомых. Как будто она этого не знала? Вот Триша и намазалась кремом от загара, пусть отпугивает хотя бы мошку, и убрала все в рюкзак. Вновь достала пачку «Туинкиз», но после короткого колебания вернула в рюкзак. Она совершенно не чувствовала голода. Вообще-то она любила печенье с кремом, хотя и понимала, что не должна налегать на сладости, иначе к четырнадцати годам ее лицо превратится в один огромный прыщ.
  
  А ведь ты можешь и не дожить до четырнадцати лет, заметил внутренний голос. Такой ледяной и пугающий. Такого от внутреннего голоса она не ожидала. Пригрела змею на груди. Ты можешь не выбраться из этих лесов.
  
  — Заткнись, заткнись, заткнись, — прошептала Триша, накинула клапан, затянула пряжки. Покончив с этим, начала подниматься… потом замерла, упершись одним коленом в мягкую землю у папоротника, вскинув голову, словно принюхиваясь к воздуху, как делает это олененок, впервые оторвавшийся от материнского бока. Только Триша не принюхивалась: она вслушивалась, попытавшись отключить все остальные органы чувств.
  
  Легкий ветерок шелестел в верхушках сосен. Пронзительно пищали комары (отвратительные, поганые насекомые). Долбил дерево дятел. Где-то далеко каркала ворона. А еще дальше, на границе слышимости, жужжал самолет. Никаких голосов с тропы. Ни единого голоса. Словно тропа, ведущая в Норт-Конуэй, провалилась сквозь землю. А когда жужжание самолета окончательно затихло, Триша смирилась с тем, что придется взглянуть правде в глаза.
  
  Она поднялась. На каждую ногу подвесили по гире, неприятная тяжесть чувствовалась и в животе. Голова стала напоминать наполненный легким газом шар, привязанный к свинцовой плите. Триша осознала, что находится в полном одиночестве, начисто отрезанная от себе подобных. Каким-то образом она перешла границу, покинула игровое поле и очутилась в таком месте, где правила, по которым она привыкла жить, больше не действовали.
  
  — Эй! — закричала Триша. — Эй, кто-нибудь, вы меня слышите? Вы меня слышите? Эй! — Она замолчала, в надежде услышать ответ, не услышала и в отчаянии завопила: — Помогите мне, я заблудилась! Помогите, я заблудилась!
  
  Глаза наполнились слезами, и Триша больше не могла их сдерживать, не могла убеждать себя, что ситуация по-прежнему под контролем. Голос задрожал, в нем появились плаксивые нотки ребенка, а затем он превратился в вопль забытого в колыбельке младенца. И этот вопль, пожалуй, нагнал на Тришу больше страха, чем все случившееся за это неудачное утро, потому что о присутствии человека в окружающем ее лесу свидетельствовал только ее плачущий, пронзительно-вопящий голос, зовущий на помощь, зовущий на помощь, потому что она потерялась.
  Глава 4
  Третий иннинг
  
  Орала она минут пятнадцать, не меньше, иногда рупором складывая ладони у рта и поворачиваясь в ту сторону, где, по ее разумению, находилась главная тропа, а по большей части просто стояла у папоротников и кричала. Наконец, издала завершающий вопль — без единого слова, отчаянный выплеск злости и страха, такой громкий, что заболело горло, а затем села на землю, закрыла лицо руками и разрыдалась. Рыдала Триша минут пять (откуда знать, сколько именно, если часы остались дома, на столике у кровати, еще одно умное решение Великой Триши), а когда перестала, ей стало полегче… если бы не насекомые. Они осадили ее со всех сторон, ползали, пищали, жужжали, пытались высосать ее кровь и выпить пот. Насекомые сводили ее с ума. Триша вновь поднялась, замахала фирменной бейсболкой «Ред сокс», напоминая себе, что нельзя убивать на себе мошкару, иначе будешь вся в синяках, но зная, что начнет убивать, и очень скоро, если ничего не переменится. Потому что ничего не сможет с собой поделать.
  
  Идти или оставаться на месте? Триша не знала, что лучше: страх парализовал ее, какая там логика, в таком состоянии она уже ничего не соображала. Решение приняли ноги, и Триша вновь зашагала, опасливо оглядываясь по сторонам, на ходу вытирая руками опухшие глаза. Поднимая руку к лицу второй раз, она увидела полдюжины комаров, сидящих на тыльной стороне ладони, ударила по ней другой рукой, убила трех. Два успели насосаться крови. Вид собственной крови обычно не вызывал у Триши неприятных ощущений, но на этот раз ноги у нее подкосились, она уселась на ковер из иголок в окружении старых сосен и вновь заплакала. У нее болела голова, ныл желудок. Я ведь совсем недавно сидела в «додже», эта мысль непрерывно крутилась в голове. В «додже», на заднем сиденье, слушала, как они препираются. Потом ей вспомнился голос брата, долетевший из-за деревьев: «Не знаю, почему мы должны расплачиваться за совершенные вами ошибки!» Триша подумала, что в ее жизни это, возможно, последние слова, произнесенные Питом, которые она слышала, и по ее телу пробежала дрожь, словно под сенью деревьев она увидела приближающееся к ней чудище.
  
  На этот раз слезы высохли быстрее, да и рыдала она не так отчаянно. А когда поднялась на ноги (при этом она автоматически повернула бейсболку козырьком на затылок), практически совсем успокоилась. Уж теперь-то они точно знают, что она пропала. Мамик поначалу подумает, что Триша обиделась на них и пошла к «каравану». Сначала они будут ее звать, потом двинутся следом, спрашивая у идущих навстречу туристов, не видели ли они девочку в фирменной бейсболке «Ред сокс» (ей девять лет, но она высокая и выглядит старше, буквально услышала Триша голос мамика). Когда же они вернутся на автостоянку и увидят, что Триши около машины нет, они начнут волноваться. А мамик просто перепугается. При этой мысли Тришу захлестнуло чувство вины. Поднимется переполох, может, к поискам привлекут егерей и Службу охраны леса[284], а виновата в этом только она. Потому что сошла с тропы.
  
  Мысли эти подбросили дровишек в костер тревоги, что давно уже полыхал в ее разгоряченном сознании, и Триша сорвалась с места, надеясь вернуться на главную тропу до того, как сообщение о ее исчезновении поступит во все эти организации и начнутся крупномасштабные поиски. Теперь она уже не обращала внимания на ориентиры, не старалась идти по прямой, и в результате, незаметно для себя, забирала все больше и больше к западу, удаляясь от Аппалачской тропы и большинства примыкающих к ней троп и тропинок. А там, куда направлялась Триша, ее ждали нехоженые леса, густой подлесок, глубокие ущелья, крутые склоны. Она звала на помощь и прислушивалась, прислушивалась и звала на помощь. И наверное, несказанно бы удивилась, узнав, что ее мать и брат, по-прежнему поглощенные выяснением отношений, еще не заметили, что Триши нет на тропе.
  
  Шла она все быстрее и быстрее, отмахиваясь от мошкары, уже не огибая кусты, а продираясь сквозь них. Она слушала и звала, звала и слушала, да только, по большому счету, уже ничего не могла услышать. Она не замечала комаров, которые слетелись к ней на шею, выстроились в ряд, словно стадо коров на водопое, и сосали, сосали, сосали ее кровь. Она не чувствовала мокрецов, которые прилипли и трепыхались на полосках еще не высохших слез на ее щеках.
  
  Она не поддалась панике мгновенно, как в прошлый раз, когда почувствовала под рукой змею. Нет, паника поднималась как огромная волна, отсекая Тришу от окружающего мира, пока не накрыла ее с головой. Она шагала, не замечая, куда идет; она звала на помощь, не слыша себя; и уши ее не услышали бы ответного крика, раздайся он из-за соседнего дерева. А когда Триша побежала, она уже не контролировала себя. Я должна сохранять спокойствие, подумала девочка, но ее обутые в кроссовки ноги двигались все быстрее и быстрее. Я только недавно сидела в автомобиле, подумала она, пустившись бежать. Я не знаю, почему мы должны платить за ошибки родителей, подумала она, в самый последний момент поднырнув под ветку, внезапно возникшую перед ней на уровне глаз. Лоб она не расшибла, глаза не выколола, отделалась лишь царапиной на левой щеке, из которой тут же потек кровавый ручеек.
  
  Ветерок приятно холодил кожу, когда она прокладывала путь сквозь густой кустарник, не обращая ни малейшего внимания на шипы, которые рвали джинсы и царапали руки. Потом она бежала вверх по склону, с развевающимися волосами (резинка, собравшая их в конский хвост, давно уже соскочила, зацепившись за какую-то ветку), перескакивая через маленькие деревца, поваленные пронесшимся в этих местах ураганом. Триша взбежала на гребень… и внезапно перед ней открылось длинное, серовато-голубое ущелье, в милях и милях от нее оканчивающееся голыми гранитными утесами. А прямо под ней зияла пустота, заполненная летним воздухом, сквозь который она бы падала и падала, переворачиваясь и переворачиваясь, крича и крича, навстречу неминуемой смерти.
  
  Голова у нее уже ничего не соображала, разум оцепенел от ужаса, но тело само определило, как в нужный момент остановиться на краю пропасти. Оставалось только одно — изменить направление движения. И Триша резко метнулась влево, правой ногой оттолкнувшись от самого края обрыва. Она услышала, как полетевшие вниз мелкие камни отлетают от гранитного склона.
  
  Теперь Триша бежала по полоске голого камня, протянувшейся вдоль обрыва, отделявшей его от леса. Она бежала, не очень-то понимая, что могло с ней произойти минуту назад. Но при этом ей вспомнился фантастический фильм, в котором герой заманивает к обрыву преследующего его динозавра и тот перескакивает через край, чтобы найти погибель на дне пропасти.
  
  Упавший ясень перегородил каменную «дорожку». Верхние двадцать футов ствола зависли над пропастью, словно корабельная мачта. Триша обхватила ствол обеими руками, обняла, прижалась к нему поцарапанной и кровоточившей щекой, при каждом вздохе воздух со свистом попадал в легкие и со всхлипом выходил обратно. Долго стояла Триша, дрожа всем телом, прильнув к дереву. Наконец открыла глаза. Стояла она, повернув голову направо. А потому заглянула в пропасть, прежде чем успела вновь закрыть глаза.
  
  В этом месте от дна девочку отделяло каких-то пятьдесят футов. На каменной осыпи росли какие-то ярко-зеленые кусты. Между ними валялись сухие стволы и ветки, сброшенные с обрыва ветром. И внезапно, с невероятной четкостью Трише привиделось, что она летит к этим кустам, стволам, веткам. Летит, кричит, размахивает руками. А потом сухая ветвь вонзается ей под подбородок, пришпиливает язык к небу, проникает в мозг и убивает.
  
  — Нет! — вскрикнула Триша. Увиденное вызывало отвращение и одновременно зачаровывало. Она глубоко вдохнула.
  
  — Со мной все в порядке, — медленно сказала она, чеканя слова. Царапины на руках и щеке пульсировали болью, их щипало от пота, только теперь Триша начала подсчитывать урон. — Со мной все в порядке. Я в норме. Да, да, в норме. — Она отцепилась от ясеня, ее тут же качнуло. Запаниковав, Триша вновь схватилась за ствол. Ей вдруг почудилось, что земля накренилась, чтобы сбросить ее в пропасть.
  
  — Со мной все в порядке, — повторила она все так же размеренно. Облизала верхнюю губу. Пот испарился, соль осталась. — Со мной все в порядке, все в порядке. — Она повторяла и повторяла эти слова, но прошли долгие три минуты, прежде чем она сумела убедить руки ослабить хватку и второй раз отцепиться от ствола ясеня. Когда же ей это удалось, Триша попятилась от обрыва. Повернула бейсболку козырьком к затылку, посмотрела поверх ущелья. Увидела небо, затянутое тяжелыми дождевыми облаками, увидела шесть миллиардов деревьев, но не обнаружила ни единого признака присутствия человека, ни единого дымка, поднимающегося над костром.
  
  — У меня все в порядке, я в норме. — Она еще на шаг отступила от обрыва, вскрикнула, когда что-то (змеи, змеи) коснулось ее под коленками. Какие змеи — обычные кусты. Все та же митчелла, в здешних лесах ее полным-полно. А потом ее вновь нашла мошкара. Целое облако окутало голову, черные точки заплясали перед глазами, потом начали увеличиваться в размерах, превращаясь в черные розы. Триша успела подумать: я теряю сознание, у меня обморок, и спиной повалилась на кусты. Глаза ее закатились, мошкара зависла над бледным как полотно лицом. А мгновение спустя два первых комара спикировали на веки и принялись за дело.
  Глава 5
  Первая половина четвертого иннинга
  
  Мамик передвигает мебель — такой была первая мысль Триши, когда она пришла в себя. Потом она подумала, что отец привез ее на крытый каток в Линне и она слышит, как подростки режут коньками лед, отмеряя круг за кругом. И тут что-то холодное плюхнулось ей на переносицу, и она открыла глаза. Вторая капля упала ей на лоб. Яркая вспышка рассекла небо, заставив Тришу зажмуриться. Секундой позже громовой раскат едва не разорвал ей барабанные перепонки. Инстинктивно Триша сжалась в комок, испуганный вскрик сорвался с губ. И тут же небеса разверзлись.
  
  Триша села, схватила бейсболку, свалившуюся с головы при падении, надела козырьком вперед, ахнула, как человек, которого бросили в холодное озеро (такие, во всяком случае, у нее были ощущения), с трудом поднялась. Вновь полыхнула молния, грянул гром. Стоя под проливным дождем, Триша увидела, как высокая ель, растущая в ущелье, внезапно вспыхнула ярким пламенем и развалилась на две части. А мгновение позже дождь еще больше усилился и как стеной отгородил ущелье.
  
  Триша попятилась, укрывшись от дождя под деревьями. Раскрыла рюкзак, достала синее пончо, надела (лучше поздно, чем никогда, прокомментировал бы ее отец), села на сваленное дерево. Голова соображала плохо, веки распухли и чесались. Растущие вокруг деревья лишь в малой степени защищали от дождя: слишком уж много воды лилось с небес. Триша накинула на голову капюшон пончо и слушала, как капли барабанят по пластику, совсем как по крыше автомобиля. Мошкара по-прежнему клубилась перед лицом, и Триша вяло махнула рукой, отгоняя зловредных тварей. Ничто не заставит их улететь, и они всегда голодны. Они сосали кровь из моих век, пока я лежала без сознания, а если я умру, облепят все тело, подумала Триша и опять расплакалась. На этот раз не рыдала, не всхлипывала, а просто плакала. Не забывая при этом рукой отгонять мошкару. Громовые раскаты следовали один за другим, и при каждом девочка вздрагивала всем телом.
  
  Без солнца и часов время она определить не могла. Так что Трише не оставалось ничего другого, как сидеть на сваленном дереве. И маленькая фигурка в синем пончо не шевелилась, пока гроза не уползла на восток, забрав с собой громовые раскаты. Дождь, однако, продолжался, никуда не делись и кровососы. Один комар залетел в зазор между капюшоном и головой Триши и надсадно пищал у самого уха. Триша вычислила местонахождение комара, большим пальцем нажала на капюшон. Писк оборвался.
  
  — Вот так, — вздохнула она. — С тобой я разобралась. И осталось от тебя только мокрое место. — Она хотела встать, но тут заурчал желудок. Ранее голода она не испытывала, а тут поняла, что очень хочется есть. Подумала о том, какие еще не слишком приятные сюрпризы ждут ее впереди, и порадовалась, что ничего такого она не знает, не может назвать ничего конкретного. Может, их и не будет, сказала она себе. Эй, девочка, воспрянь духом, может, все самое страшное уже позади.
  
  Триша сняла пончо. Прежде чем убрать его в рюкзак, оглядела себя с головы до ног. Зрелище грустное. Вся одежда мокрая, в сосновых иголках. Потеряла сознание — и вот результат. Надо будет обо всем рассказать Пепси, при условии, что ей доведется увидеть Пепси.
  
  — Ты это прекрати, — одернула себя Триша и отстегнула клапан рюкзака. Достала всю еду и питье, выложила рядком. Стоило ей взглянуть на бумажный пакет с ленчем, как желудок заурчал еще сильнее. Сколько же времени? Внутренние часы, напрямую подключенные к ее организму, подсказали: где-нибудь три пополудни. То есть минуло восемь часов с того момента, как она встала из-за стола, съев на завтрак тарелку кукурузных хлопьев, залитых молоком. И пять, — как она приняла идиотское решение срезать угол и выйти на главную тропу через лес. Три часа пополудни. Может, даже четыре.
  
  В бумажном пакете лежали сваренное вкрутую яйцо, сандвич с тунцом и несколько корешков сельдерея. Еще она взяла с собой пакетик чипсов (маленький), бутылку воды (довольно-таки большую), бутылку «Сэджа» (большую, почти в три четверти литра, она любила «Сэдж») и пачку «Туинкиз».
  
  Посмотрев на бутылку с лимонно-лаймовой газировкой, Триша внезапно поняла, что ей скорее хочется пить, чем есть… и просто ужасно хочется сладкого. Она свинтила крышку, поднесла бутылку к губам, опустила руку с бутылкой. Хочется ей пить или нет, не дело разом ополовинить бутылку. Может, ей придется провести в лесу еще какое-то время. Конечно, особо в это не верилось, эту нелепую мысль хотелось выбросить из головы и напрочь забыть, но такого Триша позволить себе не могла. Выбравшись из леса, она, конечно, сможет рассуждать и вести себя как ребенок, но здесь, в лесу, ей не оставалось ничего другого, кроме как думать по-взрослому.
  
  Ты видела, что перед тобой, сказала она себе. Большое ущелье, в котором нет ничего, кроме деревьев. Ни дорог, ни дыма. Так что на скорую помощь не рассчитывай. Ты должна беречь припасы. Именно такой совет дали бы тебе и мамик, и папик.
  
  Триша позволила себе три больших глотка газировки, оторвала бутылку от губ, рыгнула, сделала еще два маленьких глоточка. Затем завинтила пробку и оценивающе оглядела съестное.
  
  Остановила свой выбор на яйце. Очистила его, аккуратно убрала осколки скорлупы в пластиковый мешочек, в котором лежало яйцо (мысль о том, что оставленный мусор, любой признак того, что она была в каком-то конкретном месте, может спасти ей жизнь, не пришла Трише в голову, ни тогда, ни потом), посыпала яйцо солью. Вновь немного поплакала, потому что вспомнила, как вчера вечером, на кухне их сэнфордского дома, насыпала соль на кусочек вощеной бумаги, а потом свернула его, как показывала ей мать. Она буквально увидела тень от своих головы и рук, которая падала на пластмассовый стол, услышала работающий в гостиной телевизор: передавали информационный выпуск. И сверху доносился какой-то шум: брат возился в своей комнате. Удивительная отчетливость воспоминаний переводила их в разряд видений. Чем-то Триша напоминала тонущего человека, который вспоминает, как хорошо и покойно было на корабле, какой легкой и беззаботной казалась жизнь.
  
  Ей было девять лет, правда, до десятого дня рождения оставалось не так уж и много, и для своего возраста девочкой она была крупной. Голод взял верх над воспоминаниями и страхом.
  
  Все еще всхлипывая, она быстро съела яйцо. До чего же вкусно. Она бы с удовольствием съела еще одно, может, и два. Мамик называла яйца «холестериновыми бомбами», но мамика рядом не было, и избыток холестерина — не такая уж беда, если ты заблудилась в лесу, вся поцарапалась, а веки раздулись от комариных укусов до такой степени, что кажется, будто к ним подвесили по гире.
  
  Триша взяла пачку «Туинкиз», открыла, съела одно печенье. «Клево», — сказала она, повторив слово, которым Пепси выражала высший уровень одобрения. Запила яйцо и печенье водой. А потом быстро, прежде чем какая-нибудь из рук успела стать предателем и поднести ко рту что-нибудь съестное, убрала оставшуюся еду в бумажный пакет, проверила, надежно ли закручена пробка на опустевшей на четверть бутылке «Сэджа», и сложила все в рюкзак. При этом пальцы ее коснулись чего-то твердого, выпирающего из стенки, и Триша просияла (может, тому помогли и добавленные калории). Еще бы, такой приятный сюрприз!
  
  Ее «Уокмен»! Она взяла с собой «Уокмен»! Вот радость-то!
  
  Она расстегнула молнию внутреннего кармана и достала плейер, обращаясь с ним так же трепетно, как священник — со святыми дарами. Провода, намотанные на пластмассовый корпус, миниатюрные наушники, аккуратно уложенные в специальные пазы на корпусе. Естественно, в плейере стояла кассета с записью, которая на тот момент была фаворитом и у нее, и у Пепси (альбом «Таптампер» группы «Чамбавамба»[285]), но сейчас Трише было не до музыки.
  
  Она вставила наушники в уши, передвинула рычажок с положения «ТАРЕ» в положение «RADIO» и включила плейер.
  
  Поначалу услышала только помехи, но потом настроилась на WMGX, портлендскую радиостанцию. Чуть дальше нашла WOXO, радиостанцию в Норуэе, вернувшись по шкале FM назад, поймала WCAS, маленькую радиостанцию Касл-Рок, городка, который они проезжали по пути к Аппалачской тропе. Она буквально услышала голос своего брата, сочащийся юношеским сарказмом: «WCAS, сегодня нас слушает вся наша деревня, завтра — весь мир»! И действительно, это была самая что ни на есть провинциальная, захудалая радиостанция. Визгливых исполнителей ковбойских песен, вроде Марка Честнатта и Трейс Эдкинз, сменяла ведущая, которая принимала звонки тех, кто хотел продать посудомоечные машины, сушилки, «бьюики» и охотничьи ружья. Однако человеческие голоса так много значили для того, кто заблудился в дремучем лесу. И Триша, сидя на поваленном дереве, слушала как зачарованная, рассеянно разгоняя бейсболкой клубящуюся вокруг нее мошкару. В какой-то момент ведущая сообщила и текущее время: три часа девять минут.
  
  В половине четвертого ведущая прочитала подборку местных новостей. Жители Касл-Рока недовольны порядками в баре, где по пятницам и субботам выступали обнаженные по пояс танцовщицы. В доме престарелых произошел пожар (никто не пострадал). Открытие реконструированного касл-рокского стадиона намечено на Четвертое июля. Зрителей ждали новенькие трибуны и фейерверки. Во второй половине дня дождь, ночью сухо, завтра — солнечный день, восемьдесят пять — восемьдесят шесть градусов[286]. Все. Ни слова о пропавшей маленькой девочке. Триша не знала, радоваться ей или тревожиться.
  
  Она уже протянула руку к рычажку, чтобы выключить плейер: батареек надолго не хватит, когда ведущая добавила: «Не забудьте, что сегодня, в семь вечера, «Бостон Ред сокс» принимают этих несносных «Нью-Йорк янкиз»[287]. Оставайтесь с нами, и вы узнаете, как идут дела у наших «Ред сокс». А теперь вернемся к…»
  
  А теперь вернемся к самому ужасному дню в жизни маленькой девочки, подумала Триша, выключая плейер. Она вынула наушники из ушей, закрутила проводки вокруг хрупкого пластмассового корпуса, вставила наушники в соответствующие пазы. Но не могла не признать, на душе у нее полегчало. Пожалуй, впервые с того момента, как ей стало окончательно ясно, что она заблудилась. Частично улучшению настроения помогла и еда, но Триша подозревала, что куда большая заслуга принадлежала радио. Голоса, настоящие человеческие голоса, и звучали они совсем близко.
  
  Десант комаров высадился на ноги, пытаясь прокусить плотную ткань джинсов. Слава Богу, она не надела шорты. Вот бы комары полакомились.
  
  Триша смахнула комаров, поднялась, надела пончо. Что теперь? Знает она что-нибудь из того, что может помочь человеку, заблудившемуся в лесу? Значит, так: солнце встает на востоке и заходит на западе. Пожалуй, все. Еще кто-то говорил ей, что мох растет или на северной, или на южной стороне дерева, но она не помнила, на какой именно. Может, лучше всего остаться на этом самом месте, соорудить какое-нибудь укрытие (скорее от комаров, чем от дождя; некоторые, особо настойчивые вновь залетели под капюшон, и их писк сводил Тришу с ума) и ждать, пока ее не найдут. Будь у нее спички, она смогла бы разжечь костер. В мокром после дождя лесу пожар она устроить не могла, а дым кто-нибудь бы да и заметил. Конечно, если бы у свиней были крылья, бекон мог бы летать, как говаривал ее отец.
  
  — Одну минуту, — прошептала Триша. — Одну минуту.
  
  Что-то насчет воды. Найти дорогу из леса с помощью воды. Но как?..
  
  Мгновением позже она уже поняла, как ей может помочь вода, и ее охватило радостное возбуждение. Чувство это было таким сильным, что у нее даже закружилась голова. Она покачнулась и едва устояла на ногах.
  
  Ей надо найти ручей! Мать ей этого не говорила. Она прочитала об этом сама, в какой-то детской книжке, давным-давно, в семь или восемь лет. Ты находишь ручей, идешь по течению, и ручей или выведет тебя из леса, или приведет к другому, более широкому ручью. Если это будет ручей, надо идти по его течению, пока он не приведет еще к одному ручью или к реке. А в конце концов вода обязательно выведет тебя из леса, потому что все реки впадают в море, а там леса нет, только пляж, скалы и ангары для лодок. Но как найти бегущую воду? Какие проблемы, она же может пойти вдоль обрыва. Того самого, с которого едва не свалилась по собственной глупости. Во-первых, так она не будет петлять, а пойдет в определенном направлении. А во-вторых, обрыв рано или поздно приведет ее к ручью. В лесах их полным-полно.
  
  Триша забросила за плечи рюкзак, на этот раз поверх пончо, и осторожно подошла к ясеню, вершина которого нависала над обрывом. Теперь она воспринимала свой недавний безумный забег по лесам как глупую детскую выходку, но все равно не решилась подойти слишком близко к краю обрыва. Вдруг у нее закружится голова. Она может потерять сознание или… блевануть. Выблевать еду, запасы которой очень малы. Нет, это идея не из лучших.
  
  Она повернула налево и зашагала по лесу, держась футах в двадцати от обрыва. Время от времени она заставляла себя подходить ближе, чтобы убедиться, не отклоняется ли она от выбранного курса… короче, чтобы убедиться, что обрыв и ущелье никуда не делись. Она прислушивалась к голосам, но без особой надежды: понимала, что тропа проходит совсем в другом месте и выйти на нее она может лишь по чистой случайности. Что она рассчитывала услышать, так это журчание бегущей воды, и в конце концов ее ожидания оправдались.
  
  Не будет мне от этого никакого проку, если сейчас я выйду к водопаду, подумала Триша и решила, что, прежде чем идти к ручью, надо подойти к обрыву и посмотреть, очень ли он высокий. Чтобы потом не испытать горького разочарования.
  
  Деревья в этом месте чуть отступали от края обрыва, а пространство между лесом и обрывом занял черничный ковер. Через четыре или пять недель тут вызрел бы богатый урожай. Пока, однако, ягодки были крохотные, зеленые и несъедобные. А вот ягоды митчеллы вполне созрели. Триша еще раз отметила это для себя. На всякий случай.
  
  Землю между кустами черники, словно чешуя, устилали тонкие каменные пластинки. Они похрустывали под кроссовками Триши, и ей казалось, что она идет по разбитым тарелкам. Шагала она все медленнее, а в десяти футах от обрыва присела и поползла на четвереньках. Я в полной безопасности, мне ничего не грозит, потому что я знаю, где я и что ждет меня впереди, волноваться не о чем, убеждала она себя, но ее сердце так и норовило выскочить из груди. Когда же она еще приблизилась к краю, с ее губ сорвался нервный смешок, потому что обрыва как такового уже и не было. Ущелье по-прежнему уходило вдаль, но теперь Триша уже не смотрела на него сверху вниз. Перепад высот значительно уменьшился, однако раньше Триша этого не заметила, потому что голова у нее была занята другим: найти бы бегущую воду, сохранить самообладание, не поддаться панике. Все так же на четвереньках она добралась до самого края и посмотрела вниз.
  
  До дна ущелья двадцать футов. И не отвесной стены, а крутого, но все-таки склона, на котором росли кособокие деревья, островки черники, кусты ежевики. И груды мелкого камня между ними. Ливень прекратился, гром гремел далеко-далеко, но дождик продолжал моросить, так что груды мокрого камня напоминали выброшенную из шахты пустую породу.
  
  Триша чуть отползла от края, встала и сквозь кусты направилась к журчащей воде. Начала сказываться усталость, ноги гудели, но в принципе она чувствовала себя неплохо. Боялась, конечно, но уже не так, как раньше. Ее найдут. Заблудившихся в лесу людей находили всегда. На их поиски посылали самолеты и вертолеты, лес прочесывали егери и лесники с собаками. И поиски продолжались до победного конца.
  
  А может, я спасусь и сама. Натолкнусь где-нибудь в лесу на охотничий домик, разобью окно, если дверь заперта, а хозяев нет, позвоню по телефону…
  
  Триша уже видела себя в охотничьем домике, которым не пользовались с прошлой осени. Мебель в выцветших чехлах, на полу медвежья шкура. Пахнет пылью и золой. Все это пригрезилось ей так отчетливо, что она даже уловила запах кофе. Домик пустовал, но телефон работал. Старый такой аппарат, с тяжеленной трубкой, которую приходилось держать обеими руками. Она услышала свой голос: «Привет, мамик. Это Триша. Я не знаю, где я, но…»
  
  Она так увлеклась воображаемым разговором в воображаемом охотничьем домике, что едва не свалилась в быстрый ручеек, который вырывался из леса и скатывался по склону, усеянному мелкими камнями.
  
  Триша ухватилась за ветки ольхи, постояла, глядя на ручеек. Губы ее раздвинулись в улыбке. Ужасный выдался день, всё так, просто отвратительный, но удача наконец-то начала поворачиваться к ней лицом, а это уже немало дело. Девочка подошла к обрыву. Ручеек переваливался через край, и чуть ниже его ждала большая скала. Вода падала на нее, поднимая столб брызг, над которым в солнечный день стояли радуги. Склон по обеим сторонам ручья выглядел скользким и ненадежным: мокрый мелкий камень под тяжестью человека мог посыпаться вниз. Однако и здесь хватало кустов. И Триша подумала, что, поскользнувшись, она всегда сможет схватиться за куст, как схватилась за ольху, что росла на берегу ручья.
  
  — Вода ведет к людям, — напомнила она себе и двинулась вниз по склону.
  
  Спускалась она осторожно, бочком, справа от ручья. Поначалу все шло хорошо, хотя склон оказался более крутым, чем казалось сверху, а камни выскальзывали из-под ног при каждом шаге. Рюкзак, вес которого она раньше не замечала, превратился в неуклюжего младенца, сидящего в «кенгуру». Он словно двигался сам по себе, и при каждом таком движении Трише приходилось взмахивать руками, чтобы сохранить равновесие. Но пока особых проблем у нее не возникало, и ее это очень радовало, потому что, остановившись на полпути, уперевшись правой ногой в камень побольше, она посмотрела вверх и поняла, что подняться по склону она не сможет. Поэтому другого пути, кроме как вниз, на дно ущелья, для нее не было.
  
  И она продолжила спуск. Три четверти склона остались позади, когда большое насекомое спикировало ей на лицо, большое, не мокрец или комар. Оса! И Триша с криком взмахнула рукой, отгоняя ее. От этого резкого движения рюкзак сильно качнулся, правая нога соскользнула, и Триша мгновенно потеряла равновесие. Она упала, ударилась о камни плечом, да так, что лязгнули зубы, и заскользила вниз.
  
  — О, дерьмо на палочке! — простонала она, хватаясь за камни. Но лишь выковыривала их из земли и тащила за собой. Ладонь пронзила резкая боль: острый кусок кварца поранил кожу. Другой рукой она схватилась за куст и вытащила его вместе с корнями. Потом ступня правой ноги за что-то зацепилась, Тришу развернуло, оторвало от земли, и она полетела вниз.
  
  Приземлилась на рюкзак, на нем и заскользила дальше, раскинув ноги, размахивая руками, крича от боли, страха, изумления. Пончо и свитер задрались до лопаток, острые края камней царапали спину. Триша попыталась затормозить ногами. Но левая зацепилась за вросший в склон валун, Тришу развернуло, и она покатилась вниз: со спины на живот, с живота — на спину, снова на живот. Рюкзак то придавливал ее, то она расплющивала его своим телом. Триша то смотрела в серое небо, то утыкалась носом в каменистый склон.
  
  Последние десять ярдов Триша проскользила на левом боку, с вытянутой левой рукой, уткнувшись лицом в локтевой сгиб. Обо что-то крепко ударилась боком, так, что затрещали ребра… и прежде чем она успела поднять голову, боль иголкой пронзила ее чуть повыше левой скулы. Триша вскрикнула, поднялась на колени, стукнула себя по щеке. Что-то раздавила: естественно, осу, кого же еще, открыла глаза и увидела, что вокруг нее ос этих полным-полно: желто-коричневые насекомые угрожающе жужжали, готовые вонзить в незваную гостью наполненные ядом жала.
  
  Триша врезалась в сухое дерево, стоящее у подножия склона, в двадцати пяти ярдах ручья. И на первой ветви, аккурат на уровне глаз девятилетней девочки, высокой для своего возраста, к стволу прилепилось серое гнездо. Растревоженные осы ползали по ветке и стволу. Другие вылетали из отверстия на верхушке гнезда.
  
  Боль пронзила шею Триши. Еще одно жало впилось в правую руку повыше локтя. Крича как оглашенная, в панике Триша бросилась бежать. Тут же ее ужалили в левую руку, потом в поясницу, повыше джинсов, пониже задранной к лопаткам фуфайки.
  
  Бежала она к ручью. Не потому, что у воды будет безопасней. Просто старалась держаться открытой местности. Сначала огибала кусты, потом, когда они пошли сплошняком, продиралась сквозь них. У самой воды остановилась, тяжело дыша, оглянулась, опасаясь преследования. Но нет, осы остались у своего гнезда, хотя и успели причинить немало вреда до того, как ей удалось оторваться от них. Левый глаз — а именно под него ужалила Тришу первая оса — почти полностью заплыл.
  
  Если у меня повышенная чувствительность, я умру, подумала она, но совсем не испугалась, потому что еще не вышла из состояния шока. Всхлипывая, с катящимися по щекам слезами, она присела у ручейка, из-за которого и повстречалась с осами. А немного придя в себя, сняла со спины рюкзак. По телу пробегала дрожь, укусы ужасно болели. Триша обхватила рюкзак руками, покачивая его, словно куклу, и зарыдала в голос. Подумала о Моне, оставшейся на заднем сиденье «каравана», милой, доброй Монье-Болонье с большими синими глазами. Не в такие уж далекие времена, когда ее родители собирались развестись и во время развода, только Мона могла посочувствовать ей, утешить ее. Случалось, что даже Пепси не могла понять, что творится у нее на душе. Теперь же родительский развод казался сущим пустяком. Теперь возникли куда более серьезные проблемы, чем отношения взрослых, не сумевших ужиться друг с другом. Например, осы, и Триша подумала, что многое отдала бы ради того, чтобы Мона вновь оказалась с ней.
  
  Однако смерть от укусов ей не грозила, иначе она бы уже умерла. Как-то она подслушала разговор мамика и их соседки, миссис Томас. Она жила в доме напротив. Речь шла о каком-то человеке, у которого была аллергия на ос. «Через десять секунд после того, как оса ужалила его, — рассказывала миссис Томас, — старина Фрэнк раздулся, как воздушный шар. Если бы при нем не было шприца с лекарством, он бы, наверное, задохнулся».
  
  Триша осторожно ощупала себя. Обнаружила не меньше шести укусов (одно место, на левом боку, повыше бедра, болело больше других, и Триша решила, что туда ее ужалили два или три раза). Царапин хватало и на спине, и на левой руке, которой особенно досталось на завершающей стадии спуска. Из многих царапин выступила кровь, все сильно саднили. Кровоточила и царапина на левой щеке.
  
  Несправедливо, подумала Триша. Несп…
  
  И тут ужасная мысль пришла к ней в голову… какая там мысль, она разом поняла, что по-другому и быть не может. Ее «Уокмен» разбился, разлетелся на тысячи мелких кусочков, которые сейчас лежат на дне внутреннего кармана рюкзака. Иначе и быть не может. Не мог плейер пережить такой спуск.
  
  Дрожащие, запачканные кровью руки Триши с большим трудом справились с пряжками. Она откинула клапан, вытащила «Геймбой». Игрушке явно не поздоровилось. Дисплей разлетелся, от него остались лишь несколько осколков желтоватого стекла. Несомненно, та же участь постигла и начинку. Пакетик с чипсами порвался, и их крошки облепили белый корпус «Геймбоя».
  
  Обе пластиковые бутылки, с водой и «Сэдж», помялись, но не лопнули. Пакет с ленчем сильно расплющило (словно по нему прокатился дорожный каток). Чипсовые крошки налипли и на него. В пакет Триша заглядывать не стала. Ее волновало совсем другое. Мой «Уокмен», думала она, дергая за молнию внутреннего кармана, не замечая, что по щекам катятся слезы. Неужели ее отрежут от голосов человеческого мира?
  
  Триша знала, что этого она не переживет.
  
  Она сунула руку в карман и… о чудо! Извлекла из него целехонький плейер. Провода, которые она обмотала вокруг корпуса, сползли с него, но никаких повреждений Триша не обнаружила. Она держала плейер в руке, переводя взгляд с него на «Геймбой». И никак не могла поверить своим глазам. Как такое могло быть: «Уокмен» в целости и сохранности, а «Геймбой» разбит вдребезги? Неужели такое возможно?
  
  Конечно же нет, услужливо сообщил ей ледяной, отвратительный голос, зазвучавший в ее голове. Он только выглядит как новенький, а внутри все сломано.
  
  Триша размотала провода, вставила в уши наушники, положила палец на рычажок ON/OFF. Она забыла про укусы ос, про комаров и прочую мошкару, про царапины и ссадины. Тяжелые, распухшие веки опустились, закрыв глаза.
  
  — Пожалуйста, Господи, — взмолилась Триша. — Не дай моему «Уокмену» сломаться.
  
  И перевела рычажок из положения OFF в положение ON.
  
  «Только что к нам поступила следующая информация, — раздался в ушах голос ведущей. — Женщина из Сэнфорда сообщила в полицию о пропаже дочери. Она вместе с двумя детьми оправилась на пешую прогулку по участку Аппалачской тропы, расположенному в округе Касл. Ее дочь, девятилетняя Патриция Макфарленд, вероятно, сошла с тропы и заблудилась в лесах к западу от Тэ-Эр девяносто и города Моттона».
  
  Глаза Триши широко раскрылись, и она еще десять минут слушала радио, хотя радиостанция WCAS уже переключилась на музыку. Она заблудилась в лесу. Об этом известно полиции. Скоро начнутся поиски. Над лесом появятся вертолеты, ее будут искать егери с собаками… Ее мать, должно быть, перепугана до смерти… и, как это ни странно, Тришу это даже обрадовало.
  
  Удивляться тут нечего, подумала она, полагая, что правота на ее стороне. Я еще маленькая, а потому нуждаюсь в должном присмотре. Если она начнет орать на меня, я скажу: «Ты же не могла прекратить цапаться с братом, и в конце концов это вывело меня из себя. Я больше не могла вас слушать». Пепси бы это понравилось. Так и просится в книгу Ви-Си Эндрюс.
  
  Наконец она выключила радио, вынула наушники из ушей, любовно погладила черный пластмассовый корпус, обмотала вокруг него провода и убрала плейер во внутренний карман рюкзака. Посмотрела на расплющенный пакет с ленчем и решила, что не сможет заставить себя заглянуть вовнутрь, разобраться, в каком состоянии сандвич с тунцом и оставшиеся печенья «Туинкиз». Зрелище-то будет печальное. Хорошо хоть она съела яйцо до того, как оно превратилось в яичный салат. В другой ситуации эта мысль вызвала бы у нее смех, но, вероятно, запасы смеха у Триши иссякли. Колодец со смехом, который ее мать считала бездонным, временно пересох.
  
  Триша сидела на берегу ручья, ширина которого не превышала трех футов, и рассеянно ела картофельные чипсы. Сначала те, что остались в порванном пакетике, потом перешла на крошки с бумажного пакета с ленчем, наконец, добралась до тех, что оказались на дне рюкзака. Большое насекомое зажужжало у носа. Триша отпрянула, испуганно вскрикнула, подняла руку, чтобы защитить лицо. Но увидела не осу, а овода.
  
  Крошки закончились. Устало, замедленными движениями, словно женщина лет шестидесяти после утомительного трудового дня (а Триша и чувствовала себя как женщина лет шестидесяти после утомительного трудового дня), она убрала все пожитки в рюкзак, положила в него даже разбитый «Геймбой» и встала. Прежде чем защелкнуть клапан на пряжке, сняла с себя пончо. Осмотрела его со всех сторон. Синий пластик никак не защитил ее, когда она катилась вниз по склону, только изорвался в клочья. Особенно нижняя часть пончо. Но все-таки Триша решила его не выкидывать. Насекомые, а их вновь собралась целая туча, прокусить пластик не могли. Особенно много стало комаров, которых, судя по всему, привлек запах крови. Наверное, они улавливали его на большом расстоянии.
  
  — Фу, — Триша наморщила носик, замахала бейсболкой, разгоняя мошкару, — и откуда вы только беретесь?
  
  Она говорила себе, что должна поблагодарить Бога. Все-таки не сломала ни руку, ни ногу, не проломила голову. И осиные укусы не вызвали у нее такой аллергии, как у Фрэнка, знакомого миссис Томас. Но так трудно испытывать благодарность, когда ты испугана, поцарапана, искусана и вымотана донельзя.
  
  Триша уже собралась надеть то, что осталось от пончо, чтобы потом наклониться за рюкзаком, но тут заметила, что оба берега ручья сильно заилены. Она опустилась на колени, поморщилась от боли: при каждом движении осиные укусы давали о себе знать, зачерпнула пастообразного коричневато-серого ила. Попробовать или нет?
  
  — Хуже-то не будет, так? — со вздохом отметила она и намазала илом припухлость над бедром. Ил приятно холодил кожу, а зуд прекратился практически мгновенно. Очень осторожно она намазала илом все укушенные места, до которых смогла дотянуться, включая и под левым глазом. Потом вытерла руки о джинсы (и первые, и вторые выглядели совсем не так, как шесть часов назад), надела порванное пончо, закинула за плечи рюкзак. К счастью, он не терся об укушенные места. Триша зашагала вдоль ручья и пятью минутами позже вновь углубилась в лес.
  
  Следующие четыре часа, или около того, она шла вдоль русла, слыша лишь пение птиц да писк комаров. Практически все время моросил дождь, а в какой-то момент полил так сильно, что опять вымочил ее насквозь, хотя она и пыталась укрыться под большим деревом. Но в этот раз обошлось без грома и молнии.
  
  Никогда раньше Триша не считала себя городской девочкой, для которой в диковинку общение с природой, а вот тут вот — когда этот безумный, отвратительный день подходил к концу, такое ощущение у нее возникло. И с лесом творилось что-то странное. Он словно делился на полосы. Какое-то время она шагала среди высоких красивых сосен, совсем как в диснеевских мультфильмах. А потом диснеевскую идиллию сменяла чащоба: деревья с искривленными стволами, заросли кустов, переплетенные, зачастую усеянные шипами ветки, которые так и норовили добраться до ее рук и глаз. Крайняя усталость, если не сказать измотанность, уже не позволяла Трише ломиться сквозь кусты. Она осторожно распутывала их, и со временем девочке начало казаться, что поцарапать ее, а при удаче и вонзиться в глаз — для кустов цель второстепенная. Основную свою задачу они видели в другом: помешать ей идти вдоль ручья. А ведь только он и мог вывести ее к людям.
  
  Если заросли становились совсем уж непроходимыми, Триша соглашалась на то, чтобы отдалиться от русла достаточно далеко. То, что она не видела ручья, ее не смущало. Но слышать шум бегущей воды считала для себя обязательным. Если этот шум быстро сходил на нет, она опускалась на четвереньки и ползла под зарослями вместо того, чтобы искать в них проход. Под зарослями было мокро и сыро (не то что в сосновом бору, где землю устилал пружинящий под ногами ковер из иголок), рюкзак то и дело цеплялся за ветки, и всегда перед ее лицом висела туча мошкары.
  
  Триша понимала, почему ей так тоскливо, почему опускаются руки, только не находила слов, чтобы сформулировать причину своего дискомфорта. Она словно попала в чужую страну: со многим из того, что она видела и слышала в лесу, Триша сталкивалась впервые и не знала, чего от всего этого ждать. Кое о чем ей рассказывала мать, и Триша могла определить березу, бук, ольху, ель, сосну, стук дятла, карканье ворон, стрекотание цикад… а все остальное? Если мать ей об этом и говорила, то Триша все благополучно позабыла, но скорее всего такого разговора просто не было. Потому что ее мать была типичной горожанкой из Массачусетса, которая довольно продолжительное время прожила в Мэне, любила гулять по лесу и прочитала несколько иллюстрированных справочников о лесных растениях. Как назывались, к примеру, вот эти густые кусты с блестящими зелеными листьями (пожалуйста, Господи, только бы они не были ядовитыми)? Или те невысокие деревья с серыми стволами? А те, с узкими длинными листьями? Леса у Сэнфорда, которые хорошо знала ее мать, по которым она часто гуляла, одна или с дочерью, казались городским парком в сравнении с лесами, по которым шла сейчас Триша.
  
  Триша попыталась представить себе сотни людей, отправляющихся на ее поиски. Воображением ее природа не обидела, так что поначалу все шло очень даже хорошо. Они видела, как большие желтые школьные автобусы с надписью «ПОИСКОВЫЙ ОТРЯД» на переднем стекле заезжают на автостоянки вдоль того участка Аппалачской тропы, что проходил по территории штата Мэн. Двери открывались, из автобусов выходили люди в коричневой униформе, некоторые с собаками на поводках, все с рациями у пояса, руководители поисковых групп с портативными громкоговорителями на батарейках. Именно их голоса, усиленные техникой, она и услышала бы в первую очередь: «ПАТРИЦИЯ МАКФАРЛЕНД, ГДЕ ТЫ? ЕСЛИ ТЫ СЛЫШИШЬ МЕНЯ, ИДИ НА ГОЛОС!»
  
  Но тени под сенью деревьев становились все гуще, плотнее, а она по-прежнему слышала лишь журчание воды (ручей не расширялся и не сужался, оставался точно таким, как и у склона, с которого она скатилась кубарем) да собственное дыхание. И мало-помалу образы крепких мужчин в коричневой униформе, возникшие перед ее мысленным взором, померкли.
  
  Я не могу оставаться здесь всю ночь, подумала она. Все же понимают, что ночью маленькой девочке не место в темном…
  
  Она почувствовала, как ее вновь охватывает паника. Учащенно забилось сердце, во рту пересохло, глаза начали пульсировать в орбитах. Она заблудилась в лесу, ее окружали деревья, названия которых она не знала, она одна в таком месте, где знания, полезные и необходимые в городе, абсолютно не нужны, и помочь ей могут — только интуиция и быстрота реакции. До всего она должна доходить собственным умом. В мгновение ока из цивилизованного мира она перенеслась в первобытный.
  
  Триша боялась темноты даже дома, в своей комнате, хотя через окно в комнату падал свет уличного фонаря. Она думала, что умрет от ужаса, если ей придется провести ночь в лесу.
  
  Ее так и подмывало сорваться с места и бежать куда глаза глядят. Вода выведет ее к людям? Все это выдумки, сказочки для маленьких детей, которые читают глупые книжки вроде «Маленького домика в прерии». Она прошла вдоль ручья уже не одну милю, а встретила только новых комаров. И теперь ей хотелось убежать от ручья, бежать, бежать и бежать туда, где не было этого непролазного переплетения кустов и деревьев, где на гладком ковре из иголок росли величественные сосны. Бежать и найти людей до наступления темноты. И хотя где-то в глубине души Триша понимала, что идея эта — полный бред, желание бежать не ослабевало. Все так же часто билось сердце, рот напоминал пустыню Сахару, да еще начали зудеть все осиные укусы.
  
  Триша с большим трудом проложила путь через чащобу, деревья там чуть ли не переплелись стволами, и неожиданно для себя выбралась на маленькую серповидную полянку. В этом месте ручей круто поворачивал налево. Полянка, окруженная густыми кустами и деревьями, показалась Трише пятачком райского сада. Имелась даже скамейка — сваленное дерево.
  
  Триша подошла к нему, села, закрыла глаза, попыталась помолиться о спасении. Попросить Бога о том, чтобы плейер не сломался, было легко: она не думала, что делает, просьба просто вырвалась из души. Теперь же с молитвой возникли проблемы. Ни отец, ни мать Триши в церковь не ходили. И если мамик еще помнила, что была католичкой, то отец, насколько знала Триша, не принадлежал ни к одной церкви. И теперь выяснилось, что девочка не знает языка, на котором говорят с Богом. Она произнесла: «Отче наш», — но прозвучали это слова пресно и неубедительно. Похоже, пользы от них в лесу было не больше, чем от электрической открывалки консервных банок. Триша открыла глаза, огляделась, заметила, насколько темнее стало вокруг, и нервно сцепила пальцы исцарапанных рук.
  
  Она не могла вспомнить, чтобы хоть раз говорила с матерью о душе и Боге, но не далее как месяц назад спросила отца, верит ли тот в Бога. Они сидели во дворе маленького домика в Молдене, ели мороженое «Санни трит», купленного с передвижной лавки: белый, с тренькающим колокольчиком пикап остановился у соседнего дома (от воспоминания о мороженом на глаза Триши вновь навернулись слезы). Пит «ушел в парк». В Молдене это означало, что он тусуется с друзьями.
  
  — В Бога, — повторил отец. Казалось, он пробует это слово на вкус, словно новый сорт мороженого. «Ванильное с Богом» вместо «Ванильного с орешками». — Почему ты об этом спрашиваешь, сладенькая?
  
  Триша покачала головой, не зная, чем вызван ее вопрос. А теперь, сидя на сваленном дереве в сгущающихся июньских сумерках, она вздрогнула от сверкнувшей в голове мысли: неужели она спросила потому, что какая-то часть ее подсознания, способная заглянуть в будущее, знала о том, что должно произойти? Знала, решила, что без помощи Господа не обойтись, и выдала команду на этот столь необычный для Триши вопрос?
  
  — Бог. — Ларри Макфарленд лизнул мороженое. — Бог, значит… Бог… — И глубоко задумался. Триша молча сидела по другую сторону пластмассового столика, смотрела на маленький двор (траву давно следовало скосить). Я скажу тебе, во что я верю, — наконец заговорил он. — Я верю в Неслышимого.
  
  — В кого? — Триша вскинула глаза на отца, не уверенная, шутит он или нет. Вроде бы не шутил, говорил на полном серьезе.
  
  — Неслышимого. Помнишь наш дом на Открытой улице?
  
  Разумеется, она помнила дом на Открытой улице. В трех кварталах отсюда, около Линн-таун-лайн. Дом побольше этого, и двор побольше. Там отец всегда скашивал траву вовремя. Тогда она ездила в Сэнфорд, чтобы навестить дедушку и бабушку да на летние каникулы, и с Пепси Робишо общалась только летом. В кухне дома на Открытой улице не стоял запах пива, как в кухне этого маленького домика. Триша кивнула, потому что помнила очень даже хорошо.
  
  — В том доме электрический обогрев. Ты помнишь, как гудели обогревательные блоки, даже когда они ничего не грели? Даже летом?
  
  Триша покачала головой, а ее отец кивнул, словно и не ожидал другого ответа.
  
  — Все потому, что ты к этому привыкла, — пояснил он. — Но, поверь мне на слово, Триша, они гудели всегда. Даже если в доме не стоят электрические обогревательные блоки, там слышны другие звуки. Холодильник включается и отключаются. Гудят трубы. Скрипит пол. С улицы доносится шум проезжающих автомобилей. Мы слышим все это постоянно, но большую часть времени не замечаем этих шумов. Они становятся… — И знаком он предложил ей закончить фразу, как проделывал это еще с тех пор, когда она, совсем маленькая, сидела у него на коленях и училась читать. Такой знакомый, добрый знак.
  
  — Неслышимыми, — ответила она. Она не совсем понимала значение этого слова, но точно знала, чего он от нее ждал.
  
  — Именно так. — И рука с мороженым резко пошла вниз, словно он хотел поставить жирный восклицательный знак. Пара капель мороженого упала на штанину, и Триша задалась вопросом, столько банок пива он выпил в этот день. — Именно так, сладенькая моя, неслышимыми. Я не верю, что Бог следит за полетом всех птичек в Австралии или всех насекомых в Индии, что Бог записывает все наши грехи в большую золотую книгу и судит нас после нашей смерти… Я не хочу верить в Бога, который по собственному образу и подобию создал людей, а потом отправил их гореть в аду, который также является его творением. Но я верю, что-то должно быть.
  
  Он оглядел слишком уж высокую траву, качели, которые соорудил для сына и дочери (Пит их уже перерос, Триша, по правде говоря, тоже, но иногда качалась на них, чтобы доставить отцу удовольствие), две декоративные фигурки гномов (одна едва проглядывала сквозь сорняки), забор, который нуждался в покраске. Трише показалось, что отец как-то разом постарел. На его лице отражалось замешательство. Даже испуг (он словно заблудился в лесу, подумала Триша уже теперь, сидя на сваленном дереве, с рюкзаком между ног). Тогда же он кивнул и повернулся к ней.
  
  — Да, что-то. Некая необъяснимая сила, которая стремится творить добро. Необъяснимая… ты знаешь, о чем я?
  
  Триша кивнула, хотя и не знала наверняка, но не хотела, чтобы он растолковывал ей уже сказанное вместо того, чтобы продолжать. Она не хотела, чтобы он давал ей урок, во всяком случае сегодня. Сегодня она просто тянулась к новым знаниям, независимо от того, насколько усвоила пройденный материал.
  
  — Я думаю, есть какая-то сила, которая не позволяет пьяным подросткам, большинству пьяных подростков, разбиться насмерть, когда они возвращаются домой после серьезного экзамена или первого в их жизни большого рок-концерта. Эта же сила предотвращает катастрофы большинства самолетов, на борту которых возникают неполадки. Не всех, но большинства. А тот факт, что после сорок пятого года никто не сбрасывал атомную бомбу на головы живых людей, прямо говорит, что нам кто-то или что-то помогает. Рано или поздно кто-нибудь сбросит, без этого не обойтись, но уже больше полувека… это огромный срок.
  
  Он помолчал, глядя на карликовые деревца, едва проглядывающие сквозь сорняки.
  
  — Есть что-то такое, что не дает большинству из нас умереть во сне. Не идеальный, любящий всех, всевидящий Бог, я не думаю, что есть доказательства Его существования, но некая сила.
  
  — Неслышимый.
  
  — Ты все поняла.
  
  Она, конечно, поняла, но объяснение ей не понравилось. Все равно что получить письмо, как ты предполагаешь важное и интересное, но, вскрыв конверт, обнаружить, что начинается оно словами: «Дорогой квартирант…»
  
  — А ты веришь во что-нибудь еще, папик?
  
  — А как же. В смерть и налоги, и еще в то, что ты у меня — самая прекрасная девочка на всем свете.
  
  — Па-пик. — Она радостно засмеялась, когда отец нежно обнял ее и поцеловал в макушку. Ей нравились прикосновения его рук и поцелуй, но не понравился запах пива изо рта.
  
  Он отпустил ее, встал.
  
  — Я также верю, что наступил пивной час. Хочешь чая со льдом?
  
  — Нет, благодарю, — ответила Триша и тут же добавила, наверное, потому, что та часть ее подсознания, о которой упоминалось выше, хотела довести дело до конца: — Но все-таки, ты веришь во что-нибудь еще? Если серьезно.
  
  Улыбка увяла, лицо отца стало серьезным. Он стоял, глубоко задумавшись (сейчас, сидя на сваленном дереве, Триша вспомнила, что ей это польстило. Как же, отец глубоко задумался над ее вопросом, то есть отнесся к ней как к равной), мороженое начало капать на руку. Потом он посмотрел на дочь, вновь заулыбался.
  
  — Я верю, что твой любимчик Том Гордон спасет в этом сезоне сорок игр. Я верю, что на сегодня он лучший финишер в обеих профессиональных лигах. Поэтому, если он не получит травму, а у «Сокс» повысится результативность, он будет бросать мяч в играх Мировой серии[288], которые начнутся в октябре. Этого достаточно?
  
  — Да-а-а-а! — крикнула Триша и рассмеялась, позабыв о серьезности своего вопроса… потому что Том Гордон действительно был ее любимчиком, и она любила своего отца за то, что он это знал и не злился, а, наоборот, поддерживал ее в этом. Она подбежала к нему и крепко обняла. В результате испачкала ему рубашку мороженым, но нисколько не огорчилась. Несколько капель «Санни трит» попали не по назначению? Какие пустяки.
  
  И теперь, в сгущающихся сумерках, прислушиваясь к каплям воды, падающим с листьев, наблюдая, как деревья расплываются перед глазами, принимая странные, может, и угрожающие формы, в ожидании усиленных мегафоном человеческих голосов («ИДИ НА ЗВУК МОЕГО ГОЛОСА») или собачьего лая, Триша подумала: я не могу молиться Неслышимому. Не могла она молиться и Тому Гордону, это уж совсем нелепо, но… она могла послушать, как он будет бросать мяч в игре с «Янкиз»: радиостанция WCAS собиралась транслировать матч. Она, конечно, понимала, что батарейки надо беречь, но хоть немного-то послушать могла, не так ли? И как знать? Может, она услышит усиленные мегафоном голоса и собачий лай еще до окончания матча?
  
  Триша раскрыла рюкзак, осторожно достала «Уокмен» из внутреннего кармана, вставила наушники в уши. На мгновение замялась, почему-то решив, что теперь радио точно не заработает: какой-то важный контакт разъединился и она услышит тишину, если передвинет рычажок с позиции OFF в положение ON. Глупая, конечно, мысль, но в этот день все шло наперекосяк, так что она бы, наверное, и не удивилась, если б ее подвел и плейер.
  
  Давай, давай, не трусь.
  
  Она передвинула рычажок, и, как по мановению волшебной палочки, в ушах зазвучал голос Джерри Трупано… и, что более важно, загудел стадион в Фенуэй-парк. Она сидела в темном лесу, заблудившаяся, в полном одиночестве, но могла слышать тридцать тысяч человек. Чудо, да и только!
  
  — …какой удар! — надрывался Джерри. — Берни Уильямс остался не у дел. Вторая половина третьего иннинга подходит к концу, у «Янкиз» все те же два очка, а на счету «Бостон Ред сокс» по-прежнему пусто.
  
  Тут веселенький голос предложил Трише позвонить по телефону 1-800-54-GIANT, если ей надо починить какие-либо неисправности в автомобиле, но Триша не слушала. Раз команды отыграли два с половиной иннинга, значит, уже восемь вечера. Поначалу это казалось невероятным, но сумерки-то сгущались. А значит, она в лесу уже десять часов. Целую вечность.
  
  Триша отмахнулась от мошкары (жест этот стал уже автоматическим) и полезла в бумажный пакет с ленчем. Сандвич с тунцом пострадал гораздо меньше, чем она ожидала. Расплющился, но остался сандвичем. Во всяком случае, не размазался по стенкам пакета.
  
  Триша слушала репортаж о матче и медленно съела половину сандвича, тщательно пережевывая каждый кусочек. Еда разбудила ее аппетит, она без труда могла съесть и вторую половину, но убрала ее в пакет и съела расплющенные печенья «Туинкиз», соскребла с обертки и тесто, и белую кремовую начинку. Достав пальцем все, что могла, Триша вывернула упаковку наизнанку, слизала с нее остатки крема и убрала в бумажный пакет. Потом позволила себе три больших глотка «Сэдж», пошарила по дну рюкзака в поисках затерявшихся там крошек картофельных чипсов. Тем временем «Ред сокс» и «Нью-йоркские янкиз» закончили третий и отыграли четвертый иннинг.
  
  К середине пятого «Янкиз» вели четыре — один, и Мартинеса сменил Джим Корси. Ларри Макфарленд относился к Джиму Корси с глубоким недоверием. Как-то раз, когда он и Триша говорили по телефону о бейсболе, Ларри сказал: «Попомни мои слова, сладенькая, Джим Корси «Ред сокс» не друг». Триша тут же захихикала, просто не смогла сдержать смех. Очень уж напыщенная получилась фраза. Несколько секунд спустя засмеялся и Ларри. И она вошла в число фраз, понятных только им двоим, стала еще одним паролем: «Попомни мои слова, Джим Корси «Ред сокс» не друг».
  
  В первой половине шестого иннинга Корси, однако, показал себя другом «Бостон Ред сокс», поскольку счет остался прежним и «Янкиз» не увеличили отрыв. Триша понимала, что должна выключить радио, чтобы не сели батарейки. Том Гордон не мог выйти на поле в игре, по ходу которой «Ред сокс» уступали три перебежки-очка, но не могла заставить себя отключиться от стадиона в Фенуэй-парк. Она вслушивалась в гудение голосов зрителей с куда большим интересом, чем в разглагольствования комментаторов — Джерри Трупано и Джо Кастильоне. Эти люди сидели на трибунах, ели хот-доги, пили пиво, выстраивались в очередь, чтобы купить с лотка сувениры и мороженое, наблюдали, как Даррен Льюис — комментаторы частенько называли его Ди-Лу — встает на место бэттера[289]. В ярком свете прожекторов он отбрасывает длинную тень, а небо над стадионом становится все темнее и темнее по мере того, как день плавно переходит в ночь. Триша не могла решиться поменять гудение тридцати тысяч зрительских голосов на гудение мошкары, которое усиливалось с приближением ночи, капель с листьев, стрекотание цикад… и другие звуки, которые могла принести с собой ночь.
  
  Именно этих других звуков Триша боялась больше всего.
  
  Звуков из тьмы.
  
  Ди-Лу сыграл не слишком удачно, но одним аутом позже блестящий удар, вызвавший бурные восторги комментаторов, удался Мо Вогну.
  
  — Через все поле, через все поле, ЧЕРЕЗ ВСЕ ПОЛЕ! — ликовал Джерри Трупано. — «Ред сокс» бросились в погоню за «Янкиз». Мо Вогн, поздравляем тебя с круговой пробежкой[290]. Двадцатой в этом сезоне. И преимущество «Янкиз» сокращается до одного очка.
  
  Сидя на стволе упавшего дерева, Триша засмеялась, захлопала в ладоши, натянула на голову бейсболку с росписью Тома Гордона. Ее уже окружала ночь.
  
  Во второй половине восьмого иннинга мяч после удара Номара Гарчапарры ударился о защитный экран, протянутый вдоль дальнего конца поля, и заработал еще два очка. «Ред сокс» повели пять — четыре, и в первой половине девятого иннинга в круг питчера ступил Том Гордон.
  
  Триша соскользнула со ствола упавшего дерева на землю. Кора больно царапнула по осиным укусам повыше бедра, но девочка этого даже и не заметила. Комары тут же оккупировали голую кожу, появившуюся из-под задравшихся фуфайки и лохмотьев пончо, чтобы полакомиться свежей кровью, но Триша не чувствовала их укусов. Уставившись на ручей, еще поблескивающий в темноте, усевшись на влажную после дождя землю, она прижала пальцами уголки рта. Том Гордон должен сохранить отрыв в одно очко, это очень важно, почему, она сказать не могла, просто знала, он должен принести «Ред сокс» победу над могучими «Янкиз», которые лишь однажды, в начале сезона, проиграли Анахайму, а потом не знали поражений.
  
  — Давай, Том, — прошептала она.
  
  В номере отеля «Касл-Вью» ее мать не находила себе места. Ее отец рейсом авиакомпании «Дельта» летел из Бостона в Портленд, чтобы быть рядом с Куиллой и их сыном. К полицейскому управлению округа Касл возвращались поисковые группы (точь-в-точь такие, какими их представляла себе девочка): на первых порах их усилия не принесли желаемого результата. У здания полицейского управления стояли микроавтобусы трех телевизионных станций из Портленда и двух — из Портмаунта. Три десятка опытных лесников и охотников, некоторые с собаками, оставались в лесах, окружающих город Моттон и расположенных на территории трех районов, не имеющих названия: ТР-90, ТР-100 и ТР-110, то есть в местах, граничащих с Нью-Хэмпширом. Те, кто продолжал поиски, сходились во мнении, что Патриция Макфарленд должна быть или около Моттона, или в ТР-90. В конце концов, она — маленькая девочка и не могла далеко уйти от того места, где ее видели в последний раз. Эти опытные лесники, егери, охотники удивились бы донельзя, узнав, что Триша в этом момент находилась в девяти милях к западу от основного района поисков.
  
  — Давай, Том, — прошептала она. — Давай, Том, раз-два-три, ты знаешь, как это делается.
  
  Но в этот раз у Тома Гордона не получилось. И девятый иннинг начался с того, что симпатичный, но очень опасный для соперника Дерек Джетер перешел на первую базу[291]. Тут же Трише вспомнились слова отца о том, что, если команда начинает иннинг с прогулки игрока на первую базу, вероятность того, что она сравняет счет, поднимается до семидесяти процентов.
  
  Если мы выиграем, если Том удержит счет, то спасут и меня. Мысль эта пришла внезапно, сверкнула в голове словно молния.
  
  Глупо, конечно, так же глупо, как и стучать по дереву, предваряя бросок питчера после трех болов и двух страйков[292] (это всякий раз проделывал ее отец), но темнота становилась все чернее, ручей совсем пропал из виду, Триша могла лишь слышать его, так что у девочки оставалась только одна надежда: если Том Гордон спасет игру, она тоже будет спасена.
  
  Полу О’Нейлу повезло меньше, чем Джетеру. Первый аут. Место бэттера занял Берни Уильямс.
  
  — Очень опасный бэттер, — прокомментировал Джо Кастильоне.
  
  И точно, Уильямс отбил мяч в центр поля, а Джетер тем временем успел перебежать с первой базы на третью.
  
  — Зачем ты это сказал, Джо? — простонала Триша. — Господи, ну зачем ты только это сказал?
  
  Раннеры на первой и на третьей базах, только один аут. Толпа на стадионе ревела, подбадривая Гордона, надеясь, что финишер не подведет, вытащит игру.
  
  — Давай, Том, давай, Том, — шептала Триша. Мошкара вилась тучей, но девочка более не замечала назойливых насекомых. Отчаяние пробралось в ее сердце, ледяное, как тот отвратительный голос, что помимо ее воли время от времени звучал в голове. «Янкиз» слишком сильны. Простая пробежка, за которую дают очко, позволит им сравнять счет, круговая выведет вперед, и все будет кончено. Догнать их уже не удастся. А место бэттера занял этот ужасный, ужасный Тино Мартинес, самый опасный из всех «Янкиз». Небось стоит сейчас, покачивает битой и пристально наблюдает за каждым движением Гордона.
  
  Дважды Мартинес отбил мяч, но не слишком удачно, поэтому не успел перебежать на первую базу, дважды промахнулся, а потом Гордон решился на крученый бросок.
  
  — Вышибай его! — крикнул Джо Кастильоне. А потом запнулся, словно не мог поверить своим глазам. — Фантастика! Мартинес промахнулся на фут!
  
  — Два фута, — поправил его Трупано.
  
  — Похоже, начинается самое интересное, — продолжил Джо. Триша слышала и другие голоса, болельщиков, которые все громче подбадривали своих любимцев. Не только голосом. Они еще и начали ритмично хлопать в ладоши. Должно быть, весь стадион встал, как прихожане в церкви при исполнении псалма. — Двое на поле, два аута, «Ред сокс» по-прежнему на очко впереди. Том Гордон в круге питчера, а…
  
  — Не говори этого, — прошептала Триша, все еще сжимая руками уголки рта. — Не смей этого говорить!
  
  Но Кастильоне ее не услышал.
  
  — …место бэттера занимает, как всегда, опасный Дэррил Строуберри.
  
  Вот и все. Игра сделана. Этот сатана Джо Кастильоне раскрыл рот и все испортил. Почему он не мог ограничиться только именем и фамилией? Почему добавил «как всегда, опасный»? Всякий дурак знает, что опасными они становятся благодаря болтливым комментаторам.
  
  — Итак, всем приготовиться, пристегнуть ремни, — вещал Джо. — Строуберри вскидывает биту. Джетер приплясывает на третьей базе, стараясь хоть как-то отвлечь внимание Гордона. Не получается. Гордон смотрит на кэтчера[293]. Тот зна́ком показывает, что готов. Все замирают. Гордон бросает… Строуберри пытается отразить бросок и промахивается, первый страйк. Строуберри качает головой, словно не понимает, как такое могло случиться…
  
  — А чего там не понимать, — вмешался Трупано. — Бросок-то был отменный.
  
  Помолчи, Джерри, просто помолчи, подумала Триша, сидя в кромешной тьме, окруженная тучей мошкары.
  
  — Строуберри отступает на шаг, поправляет перчатки, вновь занимает место бэттера. Гордон смотрит на Уильямса на первой базе… на трибуны… бросает. Низко, вне зоны страйка.
  
  Триша застонала. Ее пальцы так надавливали на щеки, что губы выпятились в какой-то неестественной улыбке. Сердце гулко стучало в груди.
  
  — Игра продолжается, — воскликнул Джо. — Гордон готов. Бросает, Строуберри отбивает, мяч летит на правую половину, если он попадет в площадку, все будет кончено, но его сносит… сносит… сно-си-и-т…
  
  Триша ждала, затаив дыхание.
  
  — Мяч за боковой, — сообщил наконец Джо. И девочка шумно выдохнула. — Но оч-ч-чень близко. Ударь Строуберри чуть слабее, и была бы у него круговая пробежка. Мяч упал в шести или восьми футах от боковой.
  
  — Пожалуй что в четырех, — не согласился с ним Трупано.
  
  — Хоть бы и в одном, — прошептала Триша. — Давай, Том, давай. Пожалуйста.
  
  Но у него ничего не выйдет. Она это знала наверняка. Слишком силен соперник. Не мог Том справиться со всеми.
  
  Однако она буквально видела его. Невысокий и широкоплечий, как Рэнди Джонсон. Не маленький и круглый, как Рич Гарсис. Среднего роста, стройный… и красивый. Очень красивый, особенно в бейсболке, с козырьком, прикрывающим глаза… да только отец говорил, что в бейсболе практически все игроки красивые. «Это у них в генах, — указывал он. — Разумеется, у большинства в голове — опилки, так что одно компенсируется другим». Но в Томе Гордоне она выделяла не только внешность. Особое впечатление производило на нее его спокойствие перед броском. Он не ходил по кругу питчера, не наклонялся, чтобы завязать шнурок, не лазил не пойми зачем в сумку. Он стоял в круге в слепящей глаза белой униформе и спокойно ждал, пока бэттер займет исходную стойку. И разумеется, неизменный жест Гордона, который сопровождал каждую победу. Жест, с которым он выходил из круга. От этого жеста Триша просто млела.
  
  Гордон разворачивается и бросает… в молоко! Веритек блокирует бросок своим телом и спасает очко «Ред сокс». То самое очко, на которое они пока впереди.
  
  — Да что это такое, — простонала Триша.
  
  Джо даже не пытался подсластить пилюлю.
  
  — Гордон тяжело вздыхает. Строуберри в исходной стойке. Бросок… выше.
  
  В наушниках раздался возмущенный рокот трибун.
  
  — Тридцать тысяч зрителей с этим не согласны, Джо, — заметил Трупано.
  
  — Совершенно верно, но решающее слово за Ларри Барнеттом, который стоит за «домом», а он говорит, что высоко. В этом микроматче пока впереди Дэррил Строуберри: три бола на два страйка.
  
  Болельщики все сильнее хлопали в ладоши, подбадривая Тома Гордона. Ритмичный гул заполнил голову Триши. Не отдавая себе отчета в том, что делает, она постучала по стволу дерева, к которому привалилась спиной.
  
  — Болельщики стоят, — комментировал Джо Кастильоне. — Все тридцать тысяч. Сегодня с трибун не ушел никто.
  
  — Может, один или два, — ввернул Трупано. Триша пропустила его слова мимо ушей. И Джо скорее всего тоже.
  
  — Гордон приготовился к броску.
  
  Да, она могла его себе представить. Руки вместе, смотрит он уже не на «дом», а куда-то за левое плечо.
  
  — Гордон начинает бросок.
  
  И это она тоже увидела как наяву: отставленная левая нога возвращается к правой, а руки, одна в перчатке, вторая держащая мяч, поднимаются на уровень груди. Она видела даже Берни Уильямса, который дернулся на своей базе, пытаясь отвлечь Тома Гордона, но тот конечно же ничего и не заметил. Все его внимание сконцентрировалось на перчатке Джейсона Веритека, кэтчера, который, пригнувшись, замер за «домом».
  
  — Гордон бросает… и…
  
  Болельщики подсказали ей результат своим радостным ревом.
  
  — Третий страйк! — Джо кричал в микрофон. — О Боже, он сделал крученый бросок при трех к двум и застал Строуберри врасплох. «Ред сокс» выигрывают пять — четыре у «Нью-йоркских янкиз», а Том Гордон спасает восемнадцатую игру. — Тут его голос вернулся к нормальному уровню. — Игроки «Ред сокс» сбегаются к кругу питчера, первым спешит Мо Вогн, но, прежде чем он обнимает Гордона, тот успевает отсалютовать победе тем самым жестом, который так полюбился болельщикам «Бостон Ред сокс». И к которому они уже привыкли, потому что видят его все чаще и чаще.
  
  Из глаз Триши брызнули слезы. Она выключила плейер и просто сидела на влажной земле, привалившись спиной к стволу упавшего дерева, широко раскинув ноги, прикрытые сверху лохмотьями синего пластикового пончо. Плакала она, пожалуй, даже сильнее, чем в тот раз, когда впервые осознала, что заблудилась, да только теперь это были слезы радости. Она заблудилась, но ее найдут. Том Гордон спас игру, следовательно, спасут и ее.
  
  Все еще плача, она сняла пончо, расстелила на земле у самого ствола, частично даже под ним. Улеглась на пончо. Проделывала она все это автоматически. Потому что мысленно еще находилась на стадионе в Фенуэй-парк. Видела, как Мо Вогн бежит к кругу питчера, чтобы поздравить Тома Гордона. Как его примеру следуют Номар Гарчапарра, Джон Валентин, Марк Лемке. Но, прежде чем они подбегают к своему питчеру, Гордон салютует победе: вскидывает руку вверх. С нацеленным в небо указательным пальцем.
  
  Триша убрала «Уокмен» и, прежде чем улечься, на мгновение вскинула руку вверх, совсем как Гордон, с нацеленным в небо указательным пальцем.
  
  От этого жеста ей и полегчало, и поплохело. Полегчало, потому что движение это, без всяких слов, заменяло молитву. Поплохело, потому что особенно остро почувствовала свое одиночество. Жест а-ля Том Гордон с предельной ясностью показал ей, что она заблудилась. Голоса, которые выплескивались из наушников «Уокмена» и наполняли ее голову, теперь обернулись голосами призраков. По телу Триши пробежала дрожь. Не хотела она думать о призраках, особенно здесь, в темном лесу, у ствола упавшего дерева. Ей недоставало матери. А еще больше ей хотелось быть с отцом. Ее отец смог бы вызволить ее отсюда, он взял бы ее за руку и вывел к людям. А если бы она устала и не смогла идти дальше, то взял бы ее на руки и понес. У него такие сильные мышцы. Когда она и Пит оставались у него на уик-энд, в субботу вечером он брал ее на руки и относил в маленькую спальню. Относил даже теперь, хотя ей было уже девять (и для своего возраста девочкой она была крупной). Ей это очень нравилось.
  
  Триша призналась себе, вот уж воистину удивительно, что ей недостает даже ее занудного, вечно всем недовольного брата.
  
  Плача, всхлипывая, она заснула. Кровососы, кружащиеся в темноте, надвинулись на нее. А потом оккупировали открытые участки кожи и устроили пир, набросившись на ее кровь и пот.
  
  Ветерок пролетел по лесу, шевельнул листьями, стряхивая последние капли дождя. Потом на несколько секунд все затихло. Не все, конечно. Похрустывали сучки, падали капли. Мгновением позже захлопали крылья, неподалеку возмущенно каркнула ворона. Вновь лес затих. Спала и Триша, положив голову на вытянутую руку.
  Глава 6
  Вторая половина четвертого иннинга
  
  Они сидели во дворе за маленьким домиком отца в Молдене, вдвоем, на раскладных, тронутых ржавчиной стульях, смотрели на траву, выросшую больше чем следует. Два гнома улыбались Трише поверх сорняков. Она плакала, потому что папик обошелся с ней грубо. Такого он раньше не позволял, всегда обнимал ее, целовал в макушку, называл сладенькая, а тут обошелся грубо, и все потому, что она не хотела откинуть обитую металлом крышку люка у кухонного окна, спуститься на четыре ступеньки в подвал и принести банку пива из упаковки, которую он держал там, потому что любил холодное пиво. Она очень расстроилась, и слезы, должно быть, раздражали кожу, потому что зудело все лицо. Да и руки тоже.
  
  — Дочка дуется, папка хмурится. — Отец наклонился к ней, она уловила запах его дыхания. Незачем ему пить пиво, он уже достаточно выпил, изо рта пахло дрожжами и дохлой мышью. — Ну почему ты у меня такая трусишка? Неужели нет в тебе ни капельки смелости?
  
  Слезы все капали, но ей очень уж хотелось показать отцу, что смелости у нее хоть отбавляй, во всяком случае, пара капель найдется. Поэтому она поднялась со ржавого раскладного стула и направилась к еще более ржавой крышке люка над лестницей в подвал. Все тело зудело, и не хотелось ей открывать дверь в подвал, потому что за ней затаилось что-то ужасное. Все об этом знали, даже гномы, поставленные отцом на лужайке, головы которых едва виднелись в высокой траве. Они предупреждали ее своими двусмысленными улыбками. Триша тем не менее потянулась к ручке — и ахнула, потому что за спиной раздался изменившийся до неузнаваемости голос отца, который понукал ее, понукал, понукал, давай, мол, давай, дочка дуется, давай, сладенькая, давай, милая, сделай то, о чем тебя просят.
  
  Она подняла крышку люка и увидела, что четырех ступеней, ведущих в подвал, нет. И лестницы нет. Потому что ее место заняло огромное осиное гнездо. Сотни ос вылетали из черной дыры, напоминающей широко раскрытый глаз человека, который умер изумленным, нет, не сотни, тысячи ос летели на нее, чтобы поразить ядовитыми жалами. Она поняла, что убежать времени нет, сейчас они накинутся на нее, ужалят одновременно и она умрет, а они будут ползать по ней, заползать в глаза, заползать в рот, наполнять язык ядом, а потом поползут дальше, в горло…
  
  Триша подумала, что она кричала, но, ударившись головой о ствол лежащего на земле дерева, после чего на ее слипшиеся от пота волосы дождем посыпались кусочки коры и мха, услышала только слабенькое повизгивание. Горло словно перехватила чья-то железная рука, так что более громких звуков издавать она не могла.
  
  В первое мгновение она не соображала, что к чему, удивилась, отчего у нее такая жесткая кровать, задалась вопросом, обо что она могла удариться головой… неужели во сне она забралась под кровать? И по ее коже ползли мурашки, ползли в прямом смысле. Все из-за сна, из которого ей только что удалось вырваться. О Боже, какой же ей приснился кошмар.
  
  Триша вновь стукнулась головой и окончательно пришла в себя. Она не в своей кровати и даже не под кроватью. Она в лесу заблудилась. Она спала под деревом, и по коже по-прежнему ползут мурашки. Только не мурашки это, вызванные страхом, а…
  
  — Убирайтесь, убирайтесь, мерзавцы! — закричала Триша, замахала руками, и большинство мокрецов и комаров снялись с облюбованных аэродромов и вновь образовали облако. Ощущение, что по коже ползут мурашки, исчезло. А вот нестерпимый зуд остался. Ос не было и в помине, но искусали ее капитально. Она спала, а ее кусали и кусали. Так что теперь зудело все тело. И ей хотелось попи́сать.
  
  Триша выползла из-под дерева, жадно хватая ртом воздух, морщась от боли. Шея, левое плечо, левая рука и левая нога, та половина тела, на которой она спала, онемела. Стала как деревянная, говорила в таких случаях мать. У взрослых (во всяком случае, в ее семье) присказки находились по любому поводу: онемелый как деревяшка, радостный как жаворонок, шустрый как кузнечик, глухой как тетерев, темно, как у коровы в желудке, мертвый, как…
  
  Нет, вот этого не надо, по крайней мере сейчас.
  
  Триша попыталась встать, не смогла, на четвереньках выползла на полянку-полумесяц. Постепенно чувствительность начала возвращаться и в руку, и в ногу: в них словно впились тысячи иголочек.
  
  — Дери-раздери, — простонала Триша, главным образом для того, чтобы услышать собственный голос. — Здесь темно, как у коровы в желудке.
  
  Но только добравшись до ручья, Триша поняла, что на полянке совсем и не темно. Ее заливал лунный свет, холодный и чистый, достаточно сильный для того, чтобы она, Триша, могла отбрасывать четкую тень, а вода — искриться. Над головой висел большой серебряный круг, слишком яркий, чтобы смотреть на него… но Триша посмотрела, вскинув к небу зудящее, искусанное лицо. Луна в эту ночь светила так сильно, что «гасила» все звезды, за исключением самых ярких, но отчего-то в свете этого «фонаря», возможно, из-за того, откуда смотрела на него Триша, девочка особенно остро почувствовала свое одиночество. Совсем недавно, во время бейсбольного матча, она загадала, что ее спасут, если Том Гордон спасет игру. Теперь она понимала, что это ерунда. С тем же успехом можно стучать по дереву, бросать соль через левое плечо и осенять себя знаком креста, как проделывал Номар Гарчапарра, вставая на место бэттера. Здесь не было телекамер, переигровок, болельщиков. Только холодная красота лика луны, которая как бы говорила ей, что Неслышимый — не такая уж выдумка, Бог, который не знал, что Он (или Оно) и есть Бог, который не интересовался судьбой заблудившейся маленькой девочки, который вообще ничем особо не интересовался. Бог — переменчивый, как комариная туча над ее головой, а оком этого Бога была далекая и яркая луна.
  
  Триша наклонилась над ручьем, чтобы умыться, снять этот невыносимый зуд, увидела свое отражение и застонала. Осиный укус повыше левой скулы раздуло еще больше (может, она поцарапала или ударила его во сне). Головка укуса прорвала ил, которым она намазала щеку, и теперь напоминала проснувшийся вулкан, окруженный полями засохшей и растрескавшейся лавы. Из-за укуса и глаз изменил форму, стал каким-то жутким, страшным, такие глаза заставляют отворачиваться, если на улице движутся тебе навстречу, потому что обычное их место — лица умственно отсталых людей. Да и остальное не радовало: желваки в месте осиных укусов, припухлости там, где во время ее сна кормились сотни комаров. У самого берега была заводь, и в практически стоячей воде Триша увидела, что один комар так и не улетел. Прицепился к уголку правого глаза, слишком раздувшийся, чтобы подняться в воздух. Еще одна присказка взрослых пришла на ум: напился, как верблюд.
  
  Триша раздавила комара, брызнувшая кровь попала в глаз, его сразу стало щипать. Трише удалось не вскрикнуть, но звук отвращения, ф-ф-ф-ф-ф-у, все-таки сорвался с плотно сжатых губ. Она смотрела на окровавленные пальцы, не веря своим глазам. Столько крови в одном комаре! Невероятно!
  
  Сложив ладони ковшиком, Триша зачерпнула воды, умылась. Пить не стала, вспомнив, как кто-то сказал, что из лесных ручьев пить нельзя: можно заболеть. Но для воспаленной кожи вода, наоборот, стала лекарством: ее словно погладили прохладным шелком. Девочка зачерпнула воду еще раз, смочила шею, руки до локтя. Потом набрала со дна ил и начала намазывать на лицо и шею, от круглого воротника свитера, на спине которого красовалось: 36 ГОРДОН, до линии волос. При этом ей вспомнился эпизод из комедии «Я люблю Люси», который она видела в передаче «С Ником в девять». Люси и Этель в салоне красоты, каждая с грязевой маской на лице. Приходит Деси, смотрит на одну, на вторую и спрашивает: «Эй, Люси, которая из вас ты?» Зрители, конечно, покатывались со смеху. Триша понимала, что выглядит точно так же, как Люси и Этель, но ее это нисколько не волновало. Зрителей не было, смеха — тоже, а кровососы ее достали. Они же просто могли свести ее с ума.
  
  Илом она мазалась минут пять, в конце очень аккуратно намазала веки, вновь наклонилась над водой, чтобы посмотреть на свое отражение. Увидела девочку с грязевой маской на лице, залитую лунным светом. Лицо стало серым, словно ваза, извлеченная из земли в ходе археологических раскопок. Выше стояли дыбом грязные волосы. Глаза белые, мокрые, испуганные. Выглядела она совсем не смешной, не то что Люси и Этель с грязевыми масками, которые сделали им в салоне красоты. Выглядела она мертвой. Мертвой и плохо набальзамированной, или как там это называется.
  
  Глядя на лицо в воде, Триша прошептала: «А потом Маленький Черный Самбо сказал: «Пожалуйста, тигры, не берите мою красивую новую одежду»».
  
  Тоже не смешно. Ну совершенно несмешно. Триша намазала илом предплечья, потом потянулась к воде, чтобы помыть руки, передумала. Зачем? Расчищать место для кровососов?
  
  Покалывания в левых руке и ноге исчезли: кровообращение восстановилось. Триша смогла присесть на корточки и попи́сать, не повалившись на бок. Могла она также стоять и ходить, хотя морщилась от боли всякий раз, когда поворачивала голову направо или налево. Триша решила, что у нее смещение шейных позвонков. Такое случилось с миссис Четвинд, которая жила в их квартале, когда какой-то старик врезался сзади в ее автомобиль, остановившийся на красный свет. Старик остался невредим, а миссис Четвинд лечилась шесть недель и носила специальный корсет. Может, и ей на шею наденут корсет, когда она выберется отсюда? Может, ее доставят в больницу на вертолете с красным крестом, как в «Военно-полевом госпитале»[294], и…
  
  Забудь об этом, Триша, — все тот же пугающе-ледяной голос. Не будет тебе никаких шейных корсетов. И вертолета тоже.
  
  — Заткнись, — пробормотала девочка, но голос не унимался.
  
  Тебя даже не набальзамируют, потому что им не удастся найти твое тело. Ты умрешь здесь, до самой смерти бродя по этим лесам. Потом придут животные и обглодают твое тело до костей. А когда-нибудь какой-то охотник случайно наткнется на твои кости.
  
  В эти ужасные слова поневоле верилось: точно такие истории она слышала в телевизионных выпусках, и не раз. Триша снова заплакала. Она буквально увидела охотника, мужчину в ярко-красной куртке, оранжевой шапочке, мужчину, которому давно следовало побриться. Он оглядывается. Ищет место, где мог бы залечь в засаде, подстерегая лося. Или просто справить малую нужду. Видит что-то белое и думает, обычный камень. Подходит ближе и замечает, что камень с глазницами.
  
  — Хватит, — прошептала девочка, возвращаясь к упавшему дереву. Поправила расстеленное под ним превратившееся в лохмотья пончо (пончо она теперь ненавидела; непонятно почему, но оно стало для Триши символом всех тех несчастий, что выпали на ее долю). — Прекрати. Пожалуйста.
  
  Но ледяной голос не собирался прислушиваться к ее просьбе. Потому что ему еще было что сказать. Вот он и сказал.
  
  Может, тебе не удастся просто умереть. Может, тебя убьет зверь, который бродит сейчас по лесу, и съест.
  
  Триша схватилась рукой за торчащую из ствола сухую ветвь, нервно озираясь. С момента пробуждения она могла думать о том, что у нее чешется все тело. Теперь ил успокоил зуд как от комариных, так и от осиных укусов, и она вновь осознала, что с ней произошло: ночь, дремучий лес и она, одна-одинешенька.
  
  — По крайней мере светит луна. — Триша оглядела полумесяц полянки. Вроде бы она стала меньше, словно деревья и кусты придвинулись к ручью, пока она спала. Угрожающе придвинулись.
  
  И от лунного света проку было не так уж и много, как ей поначалу показалось. Действительно, на полянке он высвечивал каждую травинку. Но эта обманчивая яркость смешивала реальность с нереальностью. Тени становились слишком уж черными, и когда ветер шевелил листвой, тени эти меняли свои очертания, вселяя тревогу.
  
  В лесу что-то хрумкнуло, затихло, хрумкнуло вновь.
  
  Где-то далеко ухнул филин.
  
  Гораздо ближе треснула ветка.
  
  Что там такое? Триша повернулась на звук треснувшей ветки. Сердце с ровного шага перешло на трусцу, потом на бег. Еще через несколько секунд оно неслось во всю прыть, и Триша едва не сорвалась с места, поддавшись панике. Еще чуть-чуть, и она бежала бы, как олень от лесного пожара.
  
  — Ничего страшного, ничего страшного. — Голос у нее стал низкий и хрипловатый… очень похожий на голос матери, хотя Триша этого знать не могла. Не знала она и о том, что в номере мотеля, расположенного в тридцати милях от упавшего дерева, рядом с которым стояла сейчас Триша, Куилла рывком села, вырвавшись из тревожного сна, в полной уверенности, что что-то ужасное случилось с ее заблудившейся в лесу дочерью. Случилось или должно вот-вот случиться.
  
  Ты услышала зверя, Триша, сообщил ледяной голос. Произнес он эти слова вроде бы с печалью, но сквозь нее проступала злоба. Он идет к тебе. Он уловил твой запах.
  
  Лунный свет изменил очертания деревьев, превратил их в черепа с проваленными глазницами. Звук двух ветвей, трущихся друг о друга, превратился в урчание чудовища. Триша медленно поворачивалась, пытаясь увидеть все и сразу, ее глаза круглыми белыми плошками выделялись на сером иле ручья.
  
  Это необычный зверь, Триша. Зверь, который охотится на заблудившихся в лесу людей. Он позволяет им бродить по лесу, пока они не напугаются до смерти, от страха человечина становится вкуснее, слаще, а потом приходит к ним. Ты его увидишь. Он покажется из-за деревьев с минуты на минуту. А увидев его морду, ты сойдешь с ума. Если бы кто-нибудь услышал тебя, они бы подумали, что ты кричишь. Но на самом деле ты будешь смеяться, не так ли? Потому что именно так ведут себя безумцы в конце жизни — они смеются… и смеются… и смеются.
  
  — Прекрати, нет тут зверя, нет в лесу такого зверя, прекрати!
  
  Эти слова Триша прошептала очень быстро, не выпуская из руки сухой ветви, сжимая ее сильнее и сильнее, пока та не отломилась с громким треском. Словно выстрелил стартовый пистолет. От этого звука Триша аж подпрыгнула, вскрикнула, но и в значительной мере успокоилась. Она же знала, что это за звук. Ветка, обычная ветка, которую она сломала. Она может ломать ветки, она может определить, что реальное, а что — нет. Звуки всего — лишь звуки. Тени всего — лишь тени. Она может бояться, она может слушать этот предательский голос, если ей того хочется, но нет никакого зверя — необычного зверя — в лесу. Звери, конечно, есть, обычные лесные звери, и нет никаких сомнений в том, что они каждую секунду ведут борьбу за существование (не съешь ты — съедят тебя), но нет…
  
  Есть.
  
  Голос не ошибся.
  
  В тот самый момент, позабыв о тех мыслях, что только что роились в голове, затаив дыхание, Триша окончательно и бесповоротно поняла: она не одна. Рядом кто-то есть. В голове ее не слышались голоса, но сработала какая-то сигнальная система, о существовании которой она даже не подозревала, которая не была востребована в мире домов, телефонов и электричества, которая включалась только в глухом лесу. Эта система не могла видеть, не могла думать, она только чувствовала. Вот она и почувствовала, что совсем рядом кто-то есть.
  
  — Привет! — обратилась Триша к залитым лунным светом деревьям. — Привет! Есть тут кто-нибудь?
  
  В номере мотеля «Касл-Вью», который Куилла попросила Ларри Макфарленда разделить с ней, Ларри, в пижаме, сидел на краю кровати, обнимая за плечи бывшую жену, одетую в самую тонкую из своих хлопчатобумажных ночных рубашек. И хотя Ларри знал, что под рубашкой ничего нет, а в последний год роль сексуального партнера выполняла у него левая рука, страсть в нем не закипала (во всяком случае, не было желания тут же завалить жену на кровать). Он чувствовал, что Куилла дрожит всем телом.
  
  — Ну что ты так разволновалась, — успокаивал он ее. — Это дурной сон, ничего больше. Кошмар, который тебя и разбудил.
  
  — Нет. — Куилла так яростно замотала головой, что ее волосы отхлестали Ларри по щекам. — Она в беде, я это чувствую. Ей грозит смертельная опасность. — И она заплакала.
  
  Триша не плакала. В тот момент. Так испугалась, что не могла плакать. Кто-то наблюдал за ней. Кто?
  
  — Привет! — вновь обратилась она к деревьям. Ответа не последовало. Но наблюдающий не стоял на месте, двигался, огибая полянку, слева направо. И ее взгляд двигался следом. Она ничего не видела, но чувствовала, куда надо смотреть. Треснула веточка. Послышался тихий выдох… послышался ли? Может, то было дуновение ветерка?
  
  Ты знаешь, что это не так, прошептал ледяной голос, и, разумеется, она знала.
  
  — Не причиняй мне вреда, — попросила Триша, вот теперь у нее на глазах выступили слезы. — Кто бы ты ни был, пожалуйста, не причиняй мне вреда. Я же не пытаюсь причинить тебе боль, вот и ты не трогай меня. Я… я же еще ребенок.
  
  Ноги стали ватными. Триша не упала, а осела на землю. Плача, дрожа от ужаса, она заползла под упавшее дерево, словно маленькое и беззащитное животное. Сама не осознавая, что делает, она продолжала молить о том, чтобы ей не причиняли вреда. Она схватила рюкзак и, как щитом, закрыла им лицо. Рыдания сотрясали все тело. А когда треснула еще одна ветка, уже ближе, она закричала. Зверь еще не вышел на полянку, но вплотную приблизился к ней.
  
  Новая мысль пришла ей в голову. Может, это не зверь, а птица? Может, искать его надо не на земле, а на деревьях?
  
  Триша выглянула в щель между рюкзаком и стволом упавшего дерева. На фоне подсвеченного луной неба увидела только переплетение ветвей. Никакого живого существа она там не обнаружила… но внезапно лес погрузился в полную тишину. Не пели птицы, не трещали цикады.
  
  Зверь, какой, Триша не знала, находился совсем рядом и раздумывал, что делать дальше. То ли подойти и разорвать на куски, то ли двинуться дальше, Триша знала, что это ей не пригрезилось. Вопрос стоял ребром: жизнь или смерть. Зверь раздумывал. То ли покончить с ней прямо сейчас… то ли попозже, чтобы она еще помучилась от страха.
  
  Триша лежала, вцепившись в рюкзак, затаив дыхание. Прошла вечность, прежде чем опять треснула ветка, чуть подальше. Таинственное существо, проявившее интерес к Трише, удалялось.
  
  Девочка закрыла глаза. Слезы вытекали из-под измазанных илом век и катились по измазанным тем же илом щекам. Уголки рта ходили вверх-вниз. На мгновение она пожалела о том, что не умерла: лучше умереть, чем натерпеться такого страха, лучше умереть, чем заблудиться в лесу.
  
  Треснула новая ветка, еще дальше. Зверь уходил, но он знал, что девочка здесь, в лесу. И он мог вернуться. А пока Триша осталась одна, ночью, которая простиралась перед ней как тысячемильное пустынное шоссе.
  
  Мне никогда не заснуть. Никогда.
  
  Когда она не могла заснуть, мать советовала ей попытаться что-нибудь представить. Представь себе что-то приятное. Это лучшее занятие на тот случай, когда Дрема[295] запаздывает.
  
  Представить себе, что она спасена? Нет, от этого только станет хуже… все равно что представлять себе большой стакан с водой, когда хочется пить.
  
  Тут только Триша поняла, что ей ужасно хочется пить… в горле у нее все пересохло. Она догадалась, что эта жажда — прямое следствие пережитого страха. Не без труда ей удалось развернуть рюкзак, отщелкнуть пряжки. Сидя у нее все получилось бы проще, но никакая сила в мире, да что там в мире — во всей вселенной, не смогла бы заставить ее вылезти из-под дерева.
  
  Учти только, что он может вернуться, дал знать о себе ледяной голос. Он может вернуться и вытащить тебя оттуда.
  
  Триша схватила бутылку с водой, несколько раз жадно глотнула, закрутила пробку, вновь убрала бутылку в рюкзак. Покончив с этим, вожделенно посмотрела на закрытый на молнию внутренний карман, в котором лежал «Уокмен». Очень ей хотелось достать плейер и хоть немного послушать радио. Но она понимала, что должна беречь батарейки.
  
  Триша быстренько, прежде чем желание послушать радио взяло бы верх, защелкнула пряжки клапана рюкзака, обхватила рюкзак руками. Теперь, когда пить уже не хотелось, что она могла себе представить? Двух мнений быть не могло. Она представила себе Тома Гордона, вот здесь, на полянке, стоящего у ручья. В белой униформе, в которой «Бостон Ред сокс» проводили домашние матчи. Такой белой, что под луной она словно светилась изнутри. Он не охранял ее, но, скажем так, делал вид… что охраняет ее. Почему нет? В конце концов, это ее фантазия, ничего больше.
  
  Кто это выследил меня, спросила она Тома Гордона.
  
  Не знаю, ответил Том. Безразличным таким голосом. Конечно же он мог себе такое позволить, не так ли? Настоящий Том Гордон находился в двухстах милях от полянки, в Бостоне, и сейчас спал за запертой на крепкий замок дверью.
  
  — Как вам это удается? — спросила Триша, уже сонная, совсем сонная: она даже не понимала, что произнесла эти слова вслух. — В чем секрет?
  
  Секрет чего?
  
  — Удержания победного счета. — Глаза Триши закрылись.
  
  Она подумала, что он ответит: верить в Бога. Не потому ли он всякий раз вскидывал руку с нацеленным в небо пальцем. Или — верить в себя. Или — стараться изо всех сил. Таким был девиз тренера футбольной команды Триши: «Выкладывайся до конца, остальное приложится». Но номер 36, стоя у ручейка, ничего такого не сказал.
  
  Ты должен переиграть первого бэттера, вот с чего начал Гордон. Подавить его волю первым броском. Послать мяч так, чтобы он не смог его отбить. Занимая место бэттера, он думает: я играю лучше этого парня. Твоя задача — доказать ему, что это не так, и тянуть с этим не надо. Лучше всего сразу расставить точки над «i». Показать, кто в доме хозяин. В этом и состоит секрет удержания победного счета.
  
  — А как… вы обычно выполняете первый бросок, — такой была завершающая часть вопроса, но произнести ее Триша не успела, потому что заснула. В мотеле «Касл-Вью» ее родители спали, на этот раз на одной узкой кровати. Предшествовал сну внезапный, неожиданный для них обоих, неистовый половой акт, принесший каждому безмерное удовлетворение. Если бы мне сказали, что… успела подумать Куилла перед тем, как отрубиться. Вот уж не ожидал… успел подумать Ларри.
  
  Из всей семьи в те предрассветные часы беспокойно спал только Пит Макфарленд. В номере, примыкающем к родительскому, он стонал и ворочался с боку на бок, сбивая простыню. В его снах он и мать спорили, шагая по тропе, в какой-то момент он оборачивался (то ли потому, что не мог больше выносить мать, то ли, чтобы она не увидела выступившие на его глазах слезы), а Триши позади не было. На этом сон и останавливался. Застревал в его голове, словно кость в горле. Вот он ворочался в кровати, стараясь вырваться из застывшего сна. А огромная луна пялилась на него через окно, и в ее свете блестел пот, выступивший на его лбу и висках.
  
  Он поворачивался, а ее позади не было. Поворачивался, а ее не было. Поворачивался, а ее не было. Он видел лишь пустую тропу.
  
  — Нет, — бормотал во сне Пит, мотая головой из стороны в сторону, не оставляя попыток вырваться из сна, в котором остановилось время. Ничего не получалось. Он поворачивался, а ее позади не было. Он видел только уходящую вдаль пустую тропу.
  
  Словно у него никогда не было сестры.
  Глава 7
  Пятый иннинг
  
  Наутро, когда Триша проснулась, шея у нее болела так сильно, что она не могла повернуть голову. Но девочку это особо не волновало. Главное для нее заключалось в том, что солнце встало, залив полянку-полумесяц ярким светом. В сравнении с этим событием все остальное не имело ни малейшего значения. Трише казалось, что она родилась заново. Она помнила, что просыпалась ночью из-за того, что все тело зудело от комариных укусов и очень хотелось пи́сать. Она помнила, что подходила к ручью и под лунным светом мазала лицо и руки илом. Она помнила, как засыпала, а Том Гордон охранял ее покой и делился секретами своего мастерства. Она также помнила, как едва не умерла от страха, решив, что в лесу затаился какой-то страшный зверь. Но, разумеется, никто не наблюдал за ней из лесной чащи. А испугалась она только потому, что заблудилась и впервые в жизни осталась наедине с ночью.
  
  Какая-то часть ее сознания попыталась протестовать, но Триша этого не допустила. Ночь закончилась. Оглядываться назад не хотелось, как не хотелось вновь спуститься по каменистому склону и врезаться в дерево с осиным гнездом. Наступил день, поисковые группы уже в пути, и скоро ее найдут и спасут. Она это знала. Она заслужила свое спасение, проведя ночь в лесу одна-одинешенька.
  
  Триша выползла из-под упавшего дерева, толкая перед собой рюкзак, встала, надела бейсболку, подошла к ручью. Смыла с лица и рук ил, посмотрела на тучу мошкары, уже собравшуюся у ее головы, с неохотой вновь намазалась илом. Вспомнила, как она и Пепси маленькими девочками играли в салон красоты. И так распатронили косметику миссис Робишо, что мать Пепси чуть ли не пинками выгнала их из дома, даже не дав умыться. Вот они и выскочили на улицу, в пудре, румянах, зеленых тенях для глаз, помаде «Пэшн плам». Выглядели они как самые юные уличные проститутки. Они пошли к Трише. Когда Куилла увидела их, у нее просто отпала челюсть, а потом она так смеялась, слезы градом катились по щекам. Но она не оставила девочек в беде, отвела в ванную, поставила перед ними банку кольдкрема и показала, как снимать косметику.
  
  — Сверху вниз и очень осторожно, девочки, — пробормотала Триша слова матери.
  
  Вымазав лицо илом, она помыла руки, съела остаток сандвича с тунцом, половину палочек сельдерея. Потом с легким чувством тревоги взглянула на пакет для ленча. Яйцо она съела, сандвич с тунцом съела, чипсы съела, «Туинкиз» съела. Запасы сократились до половины (даже меньше) бутылки «Сэдж», полбутылки воды и нескольких палочек сельдерея.
  
  — Не важно, — сказала себе Триша, укладывая пустой пакет и палочки сельдерея в рюкзак. Туда же отправилось и грязное, порванное пончо. — Не важно, потому что сегодня лес прочешут поисковые группы. Одна из них обязательно меня найдет. Так что уже в полдень я буду есть ленч в какой-нибудь закусочной. Гамбургер, жареный картофель, шоколадное молоко, яблочный пирог. — Ей тут же ответило урчание в животе.
  
  Собрав вещи, Триша намазала илом руки. Яркое солнце предвещало жаркий день. Триша потянулась, разминая косточки. Покачала головой, изгоняя из шеи последние остатки боли. Постояла, прислушиваясь, в надежде уловить человеческие голоса, собачий лай, стрекотание вертолета. Услышала лишь дятла.
  
  Пустяки, времени еще предостаточно. Это же июнь. Сейчас самые длинные дни в году. Иди вдоль ручья. Даже если поисковые группы сразу не найдут тебя, ручей все равно выведет к людям.
  
  Но время шло, близился полдень, а ручей все вел и вел ее по лесу. Температура воздуха все поднималась. Струйки пота текли по грязевой маске. Большие темные пятна появились на свитере с надписью «36 ГОРДОН». Сначала под мышками, потом на спине, между лопатками. Волосы (грязь перекрасила ее из блондинки в брюнетку) висели патлами. Надежда на скорое спасение все таяла и таяла, убывали и силы. К десяти часам она уже устала. А где-то в одиннадцать произошло событие, окончательно испортившее ей настроение.
  
  Триша поднялась на вершину холма, по пологому склону, усыпанному иголками и листвой, и остановилась, чтобы немного передохнуть, когда сигнальная система, та самая, что не давала о себе знать в городе, внезапно забила тревогу. За ней кто-то наблюдал. И не имело смысла убеждать себя в обратном: эта система сбоя дать не могла.
  
  Триша медленно повернулась на триста шестьдесят градусов. Ничего не увидела, но лес вроде бы снова притих: бурундуки не шуршали в прошлогодней листве и под кустами, белки не скакали по веткам на другой стороне ручья, замолчали сойки. Дятел продолжал долбить, где-то вдалеке каркали вороны, но вокруг нее вся живность куда-то попряталась, остались одни комары.
  
  — Кто здесь? — спросила Триша.
  
  Ответа, естественно, не последовало, и Триша начала спускаться с холма, держась за кусты: ноги скользили по влажной глине. У меня разыгралось воображение, подумала девочка… да только она знала, что это не так.
  
  Ручей становился все уже, и вот это она уже никак не могла списать на воображение. Спустившись вниз, Триша попала в густые заросли кустов, которые угрожающе ощетинились шипами. Ширина ручья уже не превышала восемнадцати дюймов.
  
  А потом он и вовсе исчез в зарослях. Триша продиралась сквозь них, не решаясь обойти вокруг из боязни потерять ручей. Однако что-то подсказывало ей: потеря будет невелика и ничего не изменит — ручей определенно никуда ее не выведет. Но Триша просто гнала от себя такие рассуждения. Дело в том, что с ручьем у нее установилась эмоциональная связь (связанные одной цепью, как сказали бы взрослые), и Триша не могла допустить ее разрыва. В этом случае она превращалась бы в ребенка, бесцельно блуждающего по дремучему лесу. А от одной этой мысли у нее перехватывало дыхание и учащенно билось сердце.
  
  Она выбралась из зарослей, появился и ручей. Триша пошла дальше, опустив голову, сурово хмуря брови: Шерлок Холмс, идущий по следу собаки Баскервилей. Она не заметила, как меняется растительность (кусты уступали место папоротникам), не заметила, что вокруг слишком много сухих деревьев, а земля все больше пружинит. Она сосредоточилась только на ручье. И шагала вдоль берега, не видя ничего вокруг.
  
  Ручей вновь начал расширяться, и минут на пятнадцать (не больше) в ней вновь затеплилась надежда на то, что он не исчезнет, юркнув под землю. А потом Триша поняла, что ручей не просто расширяется, но и перестает течь: превращается в череду луж, частично затянутых ряской, с зависшими над ними тучами комаров. Еще через десять минут ее кроссовка провалилась сквозь землю: обманчиво твердая «корочка» мха скрывала карман чавкающей грязи. Нога скрылась в ней по лодыжку, и Триша, вскрикнув от неожиданности и испуга, выдернула ногу из цепких объятий болота. Он резкого рывка кроссовка наполовину слетела с ноги. Триша вновь вскрикнула, оперлась рукой о сухое дерево, вытерла ногу о траву, вновь надела кроссовку.
  
  Вот тут она огляделась и наконец-то заметила, что пришла в мертвый лес, где когда-то бушевал пожар. Впереди (да и вокруг) торчали давно засохшие деревья. Ковер мха то и дело разрывали сверкающие под солнцем водяные зеркала. Из них тут и там торчали заросшие травой кочки. Надсадно пищали комары, летали стрекозы. А с дюжину дятлов долбили деревья. Оно и понятно: тут им было чем поживиться.
  
  В этих болотах и закончил свои странствия ручей Триши.
  
  — Что же мне теперь делать? — сквозь слезы, безмерно уставшим голосом спросила Триша. — Может, кто-нибудь скажет, что же мне теперь делать?
  
  Тут было где посидеть и подумать. Везде лежали стволы упавших деревьев, многие еще несли на себе следы пожара. Однако первое, на которое села Триша, переломилось под ее весом, и девочка оказалась на мокром мхе. Триша вскрикнула: джинсы на попке мгновенно намокли, а она ужасно не любила ходить с мокрой задницей, — она тут же вскочила. Ствол прогнил насквозь. Да и древоточцы сделали свое дело. Триша осмотрела труху, в которую превратилась когда-то крепкая древесина, направилась к другому дереву. Надавила на него, прежде чем сесть. Ствол испытание выдержал. Триша устало опустилась на него. Потерла шею, которая вновь начала болеть, оглядела лежащее перед ней болото и попыталась решить, а что же делать дальше.
  
  И хотя в голове ее царил сумбур, которого не было и в помине, когда она проснулась, Триша понимала, что выбирать она может только одно из двух: либо оставаться на месте и ждать, пока придет помощь, либо идти вперед, навстречу этой самой помощи. Она видела резон в том, чтобы оставаться на месте. Сберегаются силы и все такое. Опять же, ручья теперь нет и где этот самый перед? Как теперь выбрать нужное направление? Она может идти к цивилизации, а может и уходить от цивилизации. Может статься, она будет просто идти по кругу.
  
  С другой стороны («Всегда есть другая сторона», — как-то раз сказал ей отец), здесь есть нечего, воняет гнилью, и кто знает, какая еще гадость может ей встретиться. Место это ужасное, отвратительное место. Тришу вдруг осенило: если поисковые группы не найдут ее до наступления темноты, ей придется провести ночь здесь. Ее аж передернуло. Маленькая полянка-полумесяц в сравнении с этим болотом казалась Диснейлендом.
  
  Триша стояла и всматривалась в том направлении, куда тек ручей, прежде чем закончиться болотом. Она смотрела сквозь строй серых стволов и переплетение сухих ветвей и вроде бы разглядела вдалеке что-то зеленое. Зеленое и поднимающееся. Может и холм. И ягоды? Почему нет? Она прошла мимо нескольких, усыпанных ягодами. Ей следовало собрать их и положить в рюкзак, но она могла думать только о том, что ручей скоро выведет ее к людям, и не хотела терять время. Теперь же ручей исчез, а ей вновь хотелось есть. Нет, адского голода она не испытывала (пока), но есть хотелось.
  
  Триша сделала два шага, проверила полоску мягкой земли, с тревогой наблюдала, как вода заполняет впадину, только что оставленную носком ее кроссовки. С чего ей идти туда? Только потому, что она вроде бы что-то увидела по другую сторону болота?
  
  — Тут может быть трясина, — пробормотала Триша.
  
  Совершенно верно, мгновенно согласился ледяной голос. Звучал он очень даже весело. Трясина! Аллигаторы! Не говоря уже о маленьких серых человечках из «Секретных материалов»[296], которые мечтают о том, чтобы использовать тебя для опытов.
  
  Триша отступила на те же два шага, вновь села на дерево. Пожевала нижнюю губу. Кружащую вокруг мошкару она даже не замечала. Идти или оставаться на месте? Оставаться на месте или идти?
  
  Десять минут спустя ее заставила идти слепая надежда… и мысль о ягодах. Черт, да она согласилась бы съесть и листья. Триша видела, как она собирает ярко-красные ягоды на склоне зелененького холма, прямо-таки девочка с картинки в школьном учебнике (она забыла про маску из ила на лице и грязные, всклоченные волосы). Она видела, как медленно продвигается к вершине, набивая ягодами рюкзак… наконец поднимается на нее, смотрит вниз, видит…
  
  Дорогу. Я вижу проселочную дорогу, изгороди по обеим сторонам… вдали — сарай. Стены, выкрашенные красной краской, белая продольная полоса.
  
  Безумие! Абсолютное безумие!
  
  Или нет? Что, если она сидит в получасе ходьбы от человеческого жилья? Что, если только трусость мешает ей выйти к людям?
  
  — Хорошо. — Триша снова встала, нервно поправила лямки рюкзака. — Хорошо, иду к ягодам. А если станет опасно, поверну назад.
  
  Она поддернула рюкзак и медленно, осторожно двинулась по ненадежному мху, при каждом шаге ее ноги чуть ли не по щиколотку уходили в воду. Она огибала и торчащие стволы-скелеты, и завалы упавших, полусгнивших деревьев.
  
  А со временем, возможно, через полчаса, может, через сорок пять минут, Трише открылась истина, которую до нее открыли для себя тысячи (может, даже миллионы) мужчин и женщин: к тому времени, когда осозна́ешь, что опасность слишком велика, поворачивать назад уже поздно. С пропитанного водой, но не проваливающегося под ногами мха она ступила на кочку, которая оказалась совсем не кочкой. Ее нога нырнула в холодную, вязкую субстанцию, слишком густую для воды и слишком жидкую для ила. Триша отпрянула, схватилась за сухую ветку, вскрикнула испуганно и гневно, когда ветка переломилась у нее в руке. Девочка потянула ногу назад. С чавкающим звуком она вылезла из вонючей жижи, но без кроссовки. Кроссовка осталась где-то внизу.
  
  — Нет! — воскликнула Триша, так громко, что спугнула какую-то большую белую птицу. Она устремилась к небу, а за ней тянулись длинные, тонкие ноги. В другое время, в другом месте девочка не отрываясь смотрела бы на это экзотическое зрелище, но тут ей было не до птиц. Она опустилась на колени, — правая нога блестела от черной грязи, — сунула руку в быстро заполняющуюся водой дыру, которая образовалась в «кочке» после того, как она выдернула ногу.
  
  — Не могу я без нее! — яростно закричала Триша. — Она моя, и мне… без нее… НИКАК!
  
  Она пошарила в холодной жиже, разрывая какие-то мелкие корешки, обходя крупные. Что-то живое на мгновение коснулось ее ладони, потом исчезло. И тут же ее пальцы нащупали кроссовку, которую Триша и вытащила на свет божий. Посмотрела на нее — черная, извалянная в грязи обувка, самое оно для извалянной в грязи девочки, — круто, как сказала бы Пепси Робишо. И из глаз Триши брызнули слезы. Она подняла кроссовку, перевернула, из нее хлынул поток черной жижи. Зрелище это вызвало у Триши приступ смеха. С минуту, а то и дольше она сидела на кочке, положив ногу на ногу, со спасенной кроссовкой на коленях и смеялась, окруженная черной тучей мошкары. А вокруг, словно часовые, стояли мертвые деревья и стрекотали цикады.
  
  Наконец слезы подсохли, а смех поутих. Триша нарвала травы, обтерла кроссовку снаружи. Потом раскрыла рюкзак, достала бумажный пакет из-под ленча, разорвала на кусочки, которыми и протерла кроссовку изнутри. Грязные клочки бумаги она сминала в шарики и бросала на мох. Да, она мусорила на этом отвратительном, вонючем болоте. Да, это правонарушение. Если появится полиция и арестует ее, она не будет иметь ничего против.
  
  Девочка встала, с вызволенной из болота кроссовкой в руках, огляделась.
  
  — Твою мать, — вырвалось у нее.
  
  Впервые в жизни она выругалась вслух (с Пепси такое иногда случалось, но Пепси — это Пепси). Теперь она более отчетливо видела зелень, которую приняла за склон холма. То были поросшие травкой островки-кочки, ничего больше. Островки, маленькие и не очень. А разделяла их стоячая черная вода и деревья. В большинстве своем мертвые, но некоторые на самой вершине кучерявились листвой. Она слышала, как квакали лягушки. Никакого холма. Сплошное болото.
  
  Триша повернулась, посмотрела назад, но уже не могла сказать, откуда вошла в это гиблое место. Если б она догадалась метить свой путь чем-нибудь ярким, теми же лоскутами пончо, то могла бы вернуться. Но не метила, а потому пути назад для нее не было.
  
  Ты все-таки можешь вернуться назад: для того, чтобы определиться с направлением, ориентиры не нужны.
  
  Наверное, она смогла бы, но один раз она уже попала впросак, решив, что, определившись с направлением, сумеет попасть на главную тропу через лес. Второй раз наступать на те же грабли не хотелось.
  
  И Триша повернулась к травянистым островкам и поблескивающей под солнцем стоячей воде. Деревьев, за которые она могла при случае ухватиться, хватало, а где-то болото должно было кончиться, не так ли?
  
  Только безумцу могут прийти в голову такие мысли.
  
  Безусловно. Но ситуация-то безумная.
  
  Триша постояла еще с минуту, думая о Томе Гордоне, об его умении замирать перед броском. О том, как он стоял в круге питчера, не сводя глаз с одного из кэтчеров «Бостон Ред сокс», Хаттеберга или Веритека, подавая только им ведомые сигналы. А потом, в мгновение ока, все его тело приходило в движение, и следовал разящий бросок.
  
  Не человек — айсберг, говаривал ее отец. Кровь у него — ледяная.
  
  Триша хотела выбраться отсюда. Первым делом из этого мерзопакостного болота, а потом и из леса, вернуться к людям, магазинам, торговым центрам, телефонам и полисменам, которые помогут тебе, если ты заблудился. И она подумала, что сможет выбраться. Сможет, если не даст слабину, не струсит. Сможет, если у нее в жилах есть хоть немного ледяной крови.
  
  Тут и Триша вышла из ступора, сняла вторую кроссовку, связала узлом шнурки обеих. Повесила на шею, словно грузы часов-кукушки, посмотрела на носки, решила оставить их на ногах (мало ли на что можно наступить в этой черной воде), до колен закатала штанины джинсов, глубоко вдохнула, выдохнула.
  
  — Макфарленд готовится к броску, Макфарленд бросает, — изрекла Триша. Повернула бейсболку козырьком назад (потому что козырьком назад — это круто) и сделала первый шаг.
  
  Триша осторожно передвигалась с кочки на кочку, часто поднимая голову, устанавливая все новые ориентиры, совсем как днем раньше. Только сегодня я не собираюсь поддаваться панике и бежать, думала она. Сегодня у меня в жилах течет ледяная вода.
  
  Миновал час, потом два. Вместо того чтобы твердеть, почва становилась все более топкой. Наконец, земли не стало вовсе: над водой возвышались лишь поросшие травой островки-кочки. Триша переходила от одного к другому, держась за ветви и кусты, если была такая возможность, если нет — балансируя руками, словно канатоходец. Наконец, наступил момент, когда она не могла не только переступить на очередную кочку, но даже допрыгнуть до нее. Какое-то время ей пришлось настраиваться, а уж потом она ступила в черную воду. Ее окатило гнилостным запахом. Вода чуть-чуть не доходила до колена. Ступня погрузилась в холодный желеобразный ил. Со дна поднялись желтоватые пузыри.
  
  — Ну и гадость. — Триша скорчила гримаску, взяв курс на ближайшую кочку. — Гадость. Гадость-гадость-гадость. Так можно и задохнуться.
  
  При каждом шаге ей приходилось прилагать немало усилий, чтобы с чавканием вырвать из ила ногу. Триша старалась не думать о том, что произойдет, если ногу вытащить не удастся, если она застрянет намертво и начнет тонуть.
  
  — Гадость-гадость-гадость, — повторяла Триша. Пот теплыми каплями стекал по лицу, от него щипало в глазах. Цикады, казалось, стрекотали на одной ноте: ре-е-е-е-е. С кочки, к которой она держала путь, три лягушки спрыгнули в воду: плюх-плюх-плюх.
  
  — Буд-Вай-Зер. — И Триша кисло улыбнулась.
  
  В желтовато-черной взвеси тысячами шныряли головастики. Когда она разглядывала их, одна нога наткнулась на что-то твердое и склизкое, должно быть, толстую ветку. До кочки Трише удалось добрести ни разу не упав. Хватая ртом воздух, девочка выбралась на нее, озабоченно оглядела вымазанные в иле ступни и икры, ожидая, что их облепили пиявки, а может, и что-то похуже. Но не обнаружила ничего ужасного (во всяком случае, видимого глазом). Ил, правда, покрывал ноги до колен. Триша села, сняла носки, ставшие черными, и словно осталась в белых носках: их роль отлично сыграла кожа. Сам вид этих «носочков» — смех. Она откинулась назад, уперлась в кочку локтями и хохотала, уставившись в небо. Ей не хотелось так смеяться, так смеются только полные идиоты, но она ничего не могла с собой поделать. Отсмеявшись, она выжала носки, натянула их на ноги и поднялась. Постояла, прикрыв глаза ладонью, остановила свой выбор на дереве с толстой сломанной нижней ветвью, конец которой прятался в воде. Это дерево и стало ее ближайшей целью.
  
  — Макфарленд готовится к броску, Макфарленд бросает, — устало выдохнула Триша и двинулась дальше.
  
  Она больше не думала о ягодах. Теперь ее заботило другое: выбраться отсюда живой и невредимой.
  
  В ситуациях, когда люди вынуждены полагаться только на себя, всегда есть момент, когда они перестают жить и мобилизуют все внутренние резервы ради того, чтобы выжить. Тело, не получающее новых калорий, начинает расходовать калории, запасенные ранее. Голова туманится. Что-то происходит со зрением: сокращается его поле, цвета становятся более яркими. Триша перешла границу между жизнью и выживанием, когда минула большая часть второго дня ее пребывания в лесу.
  
  Девочку совершенно не волновало то обстоятельство, что двигалась она строго на запад; она полагала (возможно, не без оснований), что она должна придерживаться одного направления, выбранного раз и навсегда. Ей хотелось есть, но большую часть времени этого не осознавала; все свое внимание она сосредоточила на одном: идти по прямой. Отклонение вправо или влево могло привести к тому, что ночь она могла встретить в этом болоте. От одной этой мысли ей становилось дурно. Один раз она остановилась. Чтобы глотнуть воды из бутылки. А около четырех часов допила остатки «Сэдж».
  
  Мертвые деревья все больше напоминали молчаливых часовых, застывших навытяжку над черной стоячей водой. Еще немного, и я начну разглядывать их лица, подумала Триша. Проходя мимо одного из этих деревьев (ни одной кочки не было в радиусе тридцати футов), она споткнулась о скрытый водой корень или ветвь и во весь рост шлепнулась в воду. Набрала полный рот грязной, вонючей воды, с криком выплюнула ее. Сквозь слой воды она могла видеть свои руки. Желтоватые и распухшие, как у утопленника. Вытащила их из воды, подняла.
  
  — Я в полном порядке, — вырвалось у Триши. Она словно поняла, что пересекла некую очень важную границу. Оказалась в чужой стране, где совсем другой язык и странные деньги. Все переменилось. Но… — Я в полном порядке. Да, я в полном порядке. — И рюкзак остался сухим. А это главное, потому что в нем лежал ее «Уокмен». Он, и только он, связывал ее c миром людей.
  
  Грязная, в промокшем спереди свитере, Триша продолжала путь. Следующим ориентиром стало сухое дерево с расщепленным посередине стволом, черная буква У на фоне заходящего солнца. Триша направилась к дереву. Поравнявшись с кочкой-островком, искоса глянула на нее и прошла мимо, по воде. Чего забираться на нее? По воде быстрее. Отвращение, которое она поначалу испытывала, когда ее ступня погружалась в холодный ил, притупилось. Если другого выхода нет, привыкнуть можно ко всему. Она уже уяснила для себя эту истину.
  
  Вскоре после того, как Триша плюхнулась в воду, она начала проводить часть времени с Томом Гордоном. Поначалу это казалось странным, что там странным, невероятным, но по мере того, как час уходил за часом, она перестала задумываться над такими мелочами и болтала с ним, как с закадычной подругой. Показывала ему свой следующий ориентир, объясняла, что первопричиной появления этого болота стал пожар, заверяла его, что скоро они отсюда выберутся, потому что не может болото тянуться до бесконечности. Она как раз говорила ему, что в сегодняшней игре «Бостон Ред сокс» создадут к последним иннингам приличный запас прочности и он без труда доведет матч до победы, когда замолчала на полуслове.
  
  — Ты что-нибудь слышишь? — спросила она.
  
  За Тома Триша отвечать не могла, но она определенно слышала устойчивое стрекотание лопастей вертолета. Доносилось оно издалека, но сомнений, что над лесом кружит вертолет, быть не могло. Триша отдыхала на кочке, когда услышала этот стрекот. Вскочила, повернулась на звук, прикрыла глаза ладонью, всмотрелась в небо. Ничего не увидела, а вскоре пропал и стрекот.
  
  — Напрасные хлопоты, — вздохнула она. Но по крайней мере ее разыскивали. Она убила комара, цапнувшего ее в шею, и двинулась дальше.
  
  Десять или пятнадцать минут спустя она стояла на полузатонувшем корне дерева и смотрела прямо перед собой, гадая, что же ей теперь делать. Строй деревьев-часовых резко обрывался, уступая место большому пруду. Его середину занимали островки-кочки, но не зеленые, а коричнево-бурые, казалось, сложенные из пеньков и веток. На этих кочках, уставившись на нее, сидело с полдюжины толстых коричневых зверьков.
  
  Глаза Триши широко раскрылись, когда она поняла, кого она видит перед собой. Она забыла о том, что находится посреди болота, забыла о грязи, комарах, усталости, забыла о том, что заблудилась в лесу.
  
  — Том, — восторженно прошептала она. — Это же бобры! Бобры, сидящие на бобровых домиках или бобровых хатках, или как там их называют. Это же бобры, правда?
  
  Она привстала на цыпочки, держась одной рукой за ствол, чтобы не упасть, и во все глаза смотрела, смотрела и смотрела. Бобры, настоящие бобры, сидящие на крышах своих хаток… они смотрят на нее? Триша подумала, что да, один-то наверняка, тот, что по центру. Размерами побольше остальных, и его черные глазки, как показалось Трише, не отрывались от ее лица. Вроде бы она различала, как подергивались усики. И какой роскошный мех. Темно-коричневый, у задних лап чуть светлее. Прямо-таки иллюстрация из книжки «Ветер в ивах».
  
  Наконец Триша сошла с корня в воду и продолжила путь, ведя за собой длинную тень. И тут же Главный Бобер (так она его назвала) поднялся и попятился, пока его задние лапы не оказались в воде. А потом шлепнул по воде хвостом. Шлепок вышел на удивление громким. Как по сигналу, нырнули в воду и остальные бобры. Словно хорошо сыгранная команда. Триша смотрела на них раскрыв рот, прижав руки к груди. Никогда в жизни не видела она ничего более удивительного, а Главный Бобер казался ей мудрым старым учителем, хоть она и понимала, что не сможет объяснить, откуда у нее возникли такие ассоциации.
  
  — Том. Посмотри! — Смеясь, она указала на бобров. — Посмотри на воду! Они плывут! Какая прелесть!
  
  Полдюжины букв V образовались на гладкой поверхности пруда, и с каждым мгновением расстояние между бобрами и девочкой увеличивалось. Пошла своим путем и Триша. Теперь она держала курс на большую кочку, целый остров, заросший темно-зелеными папоротниками, торчащими во все стороны, словно взъерошенные волосы. На этот раз она двигалась не по прямой, а по широкой дуге. Увидеть бобров — это здорово (полный отпад, как сказала бы Пепси), но у нее не было ни малейшего желания столкнуться с плывущим под водой бобром. Она видела достаточно картинок бобров, чтобы знать, какие у них большие зубы. И какое-то время Триша вскрикивала всякий раз, когда ее ноги касалась водоросль или затонувшая ветка, в уверенности, что это Главный Бобер (или один из его верноподданных). Конечно же они хотели, чтобы она незамедлительно покинула их владения.
  
  Оставив хатки бобров по правую руку, она с каждым шагом приближалась к зеленому острову, и в какой-то момент сердце у нее учащенно забилось: а ведь на нем росли не просто папоротники. Три весны подряд она с матерью и бабушкой собирала молодые листья орляка, еще закрученные в тугие «завитки». И в ней крепла уверенность, что на острове-кочке растет именно орляк. В окрестностях Сэнфорда орляк начали собирать чуть ли не месяц назад, но ее мать говорила, что на северо-западе сезон сбора орляка начинается позже, а на болотах чуть ли не в середине июля. Конечно, с трудом верилось, что судьба одарила ее таким подарком, но чем ближе подходила Триша к острову, тем больше крепла ее уверенность в том, что она не ошиблась. «Завитки» орляка были не просто съедобными, их отличал восхитительный вкус. Даже Пит, который на дух не переваривал овощи (разве что ел замороженный зеленый горошек после разогрева в микроволновой печи), никогда не отказывался от орляка.
  
  Она убеждала себя, что нельзя ожидать невозможного, но пять минут спустя отпали последние сомнения. Перед ней лежала не кочка, а Остров орляка! Разве что, думала она, медленно продвигаясь к нему уже почти по пояс в воде, его следовало назвать Остров насекомых. Над болотом их везде хватало, но Триша время от времени подновляла грязевой защитный слой на лице, шее и руках, а потому они ей давно уже не досаждали. Но над Островом орляка воздух буквально кишел насекомыми. Причем компанию комарам, мокрецам и мошке составили мириады мух. Триша уже слышала их назойливое жужжание.
  
  От ближайших стрелок орляка Тришу отделяли каких-то десять футов, когда она остановилась, позабыв об иле, в который погрузились ее ноги. Кто-то буйствовал на этой стороне острова, вырывая с корнем орляк. Несколько пучков стрелок плавали по черной воде. А чуть дальше, на зелени, она видела ярко-красные пятна.
  
  — Мне это не нравится, — пробормотала Триша и взяла левее, вместо того чтобы идти к острову. Стрелки орляка — это хорошо, но вдруг ее поджидал убитый или смертельно раненный зверь. Может, бобры подрались между собой из-за самки? Она еще не настолько проголодалась, чтобы, собирая еду на ужин, наткнуться на раненого бобра. Так можно остаться без руки или глаза.
  
  Миновав чуть ли не половину периметра Острова орляка, Триша остановилась. Смотреть не хотелось, но она не могла отвести глаз.
  
  — Эй, Том. — Голос ее дрожал. — Это же ужасно, не правда ли?
  
  Отгрызенная голова лосенка скатилась по пологому склону, оставляя за собой кровавый след и примятые стрелки орляка. Теперь она лежала у самой воды. Мухи облепили глаза и обрубок шеи. Громкостью их жужжание не уступало небольшому лодочному мотору.
  
  — Я вижу его язык. — Собственный голос долетел до Триши со стороны, из далекого далека. Золотая солнечная дорожка на воде вдруг стала нестерпимо яркой, девочка почувствовала, что ее качает, поняла, что она вот-вот лишится чувств.
  
  — Нет, — прошептала она. — Нет, не разрешай мне. Нельзя этого допустить.
  
  На этот раз голос заметно приблизился. И яркость золотой дорожки стала прежней. И слава Богу! Не хватало ей потерять сознание, стоя почти по пояс в затхлой, вонючей воде. Не будет ей орляка, не будет и обморока. Баланс сохранялся. Одно уравновешивалось другим. Триша двинулась дальше, прибавив шагу, уже не думая о том, куда ставит ногу. Шла, вращая бедрами, ее руки описывали короткие дуги. Будь на ней трико, подумала Триша, она выглядела бы совсем как гость передачи «Зарядка с Уэнди». Итак, друзья, сегодня мы предлагаем вам новый комплекс упражнений. Я назвала его «Как быстрее уйти от отгрызенной головы лосенка». Активно вращайте бедрами, помогайте себе и руками, и плечами.
  
  Она смотрела прямо перед собой, но не могла ничего поделать с лезущим в уши удовлетворенным жужжанием мух. Почему не пожужжать после такого сытного обеда? Кто это сделал? Не бобр, тут двух мнений быть не могло. Ни одному бобру не удалось бы отгрызть голову лосенку, какими бы острыми ни были у него зубы.
  
  Ты знаешь, кто это сделал, дал о себе знать ледяной голос. Это зверь. Тот самый особенный зверь. И сейчас он наблюдает за тобой.
  
  — Никто за мной не наблюдает, это все враки, — выдохнула Триша. Рискнула оглянуться и увидела, что Остров орляка остался позади. Голову она едва различила: что-то коричневое с живой черной лентой по краю. — Это враки, не так ли, Том?
  
  Но Том ей не ответил. Том не мог ответить. Том, вероятно, уже приехал на стадион в Фенуэй-парк, перешучивался с другими игроками «Ред сокс», надевая белую униформу. А по болоту, бесконечному болоту шагал не настоящий Том Гордон, а вымышленный, придуманный ею, гомеопатическое лекарство от одиночества. В лесу она была одна.
  
  Да нет же, сладенькая. Вовсе ты и не одна.
  
  Триша ужасно боялась, что ледяной голос, хотя она и не могла отнести его к числу своих друзей, говорит правду. Ощущение, что за ней следит чей-то взгляд, вернулось, более того, усилилось. Она пыталась списать все на нервы (кто бы не заволновался, увидев отгрызенную голову), и ей это практически удалось, когда она подошла к дереву, на засохшем стволе которого увидела с полдюжины диагональных царапин. Словно кто-то, пребывая в отвратительном настроении, походя цапнул дерево.
  
  — Боже мой, — ахнула Триша. — Это же следы от когтей.
  
  Зверь впереди, Триша. Впереди, поджидает тебя, с когтями и всем прочим.
  
  Триша видела перед собой стоячую воду, новые острова-кочки, похожие на зеленый, поднимающийся склон холма (но она уже знала, что никакой это не холм, второй раз на одну и ту же уловку она не покупалась). Никакого зверя она не видела… но, естественно, и не могла увидеть, не так ли? Зверь вел себя так, как и положено зверю, который высмотрел добычу и теперь выжидал удобного момента для того, чтобы напасть на нее. Было даже какое-то слово, которым определялось поведение зверя в такие вот моменты, но оно никак не приходило на ум, потому что девочка очень устала, испугалась…
  
  Они таятся, подсказал ледяной голос. Вот что они делают, таятся. Да, крошка. Особенно такие звери, как твой новый приятель.
  
  — Таятся, — прохрипела Триша, горло сжал страх. — Да, именно это слово я и позабыла. Спасибо тебе. — А потом двинулась вперед, потому что зашла слишком далеко, чтобы повернуть назад. Даже если кто-то и затаился впереди, чтобы убить ее, она зашла слишком далеко, чтобы повернуть назад.
  
  На этот раз то, что выглядело твердой землей, — землей и оказалось. Поначалу Триша не позволяла себе в это поверить, но по мере того, как она подходила все ближе и ближе и видела перед собой только зеленые кусты и деревья, в ней проснулась надежда. И болото, по которому она шла, становилось все мельче. Вода едва достигала середины голени, хотя раньше ей случалось брести и по пояс в воде. Она наткнулась еще на две кочки, на которых рос орляк. Его было гораздо меньше, чем на Острове орляка, но Триша сорвала и съела те стрелки, что встретились ей. Сладкие, оставляющие во рту привкус горечи. У них зеленый вкус, подумала девочка. Она бы набрала больше орляка и положила в рюкзак, но в других местах он ей не встретился. Триша об этом не грустила. Детям свойственна беззаботность: орляк утолил чувство голода, а подумать о том, что она будет есть в следующий раз, она еще успеет. Триша шла к берегу, срывая на ходу молодые побеги орляка. Сначала отправляла в рот лист, закрученный в тугие «завитки», потом приходил черед стебля. Ил, в который по-прежнему погружались ноги, ее не смущал. Она привыкла к болоту, не испытывала к нему никакого отвращения.
  
  Потянувшись к нескольким оставшимся стрелкам орляка на второй кочке, Триша вдруг замерла. Потому что вновь услышала жужжание мух. И на этот раз звучало оно куда как громче. Если бы была такая возможность, Триша ушла бы в сторону, сделала бы крюк, но болото в этом месте заканчивалось кладбищем утонувших веток и кустов. В этом месиве дерева и воды оставался лишь один более-менее свободный проход, по которому и могла пройти Триша, если только она не хотела еще два часа бороться с подводными заграждениями, рискуя застрять в них или серьезно поранить ногу.
  
  Но и в этом проходе ей пришлось перелезать через упавшее в воду дерево. Упало оно недавно. Пожалуй и не упало, а его свалили. Триша увидела следы когтей на коре; а разлом у самого комля был совсем свежим. Словно дерево это попалось кому-то на пути и этот кто-то походя пнул его, переломив, как спичку.
  
  Жужжание все набирало силу. Туловище лосенка, вернее, то, что от него осталось, лежало рядом с зарослями орляка, аккурат у того места, где Триша наконец-то выбралась из болота. Лежало двумя частями, соединенными змеями кишок. Одну ногу отгрызли, и она стояла у дерева, словно костыль.
  
  Триша прижала ко рту тыльную сторону ладони и торопливо прошла мимо. Тошнота подкатывала к горлу, и она прилагала все силы, чтобы не дать желудку вывернуться наизнанку. Зверь, который убил лосенка, хотел, чтобы ее вырвало. Неужели такое возможно? Рациональная часть ее сознания (а она никуда не делась) утверждала, что нет, но Триша уже не могла отрицать, что кто-то сознательно изгадил останками лося две самые большие плантации орляка, которые встретились ей на этом болоте. А если кто-то такое сделал, почему не поверить в то, что этот кто-то хотел, чтобы она рассталась с теми крохами, которые ей удалось отправить в рот?
  
  Да. Хотел. Почему нет? А теперь забудь об этом. И, ради Бога, не вздумай блевать.
  
  Постепенно, по мере того как она все дальше уходила на запад (теперь, когда солнце опустилась к самому горизонту, выдержать нужное направление не составляло труда), приступы тошноты ослабели, а жужжание мух поутихло. Окончательно справившись с тошнотой, Триша остановилась, сняла носки, надела кроссовки. Выжала носки, расправила, посмотрела на них. Она помнила, как прошлым утром надевала носки в своей сэнфордской спальне, сидела на краешке кровати и надевала, напевая себе под нос «Покрепче обними меня… чтоб я почувствовал тебя». То была песня группы «Бойз то да Максс»; она и Пепси тащились от «Бойз то да Максс», особенно от Адама. Она помнила полоску солнечного света на полу. Она помнила постер «Титаника» на стене. Воспоминания о том, как она надевала носки, были очень четкие, но и очень давние. Триша предположила, что точно так же старики, вроде бабушки, помнят эпизоды своей молодости. Теперь же носки более напоминали решето: дырки, соединенные нитками, и ей захотелось плакать (возможно, потому, что и себе она казалась таким же решетом). Но Триша сдержалась. Скатала носки и положила в рюкзак.
  
  Она застегивала пряжки, когда вновь услышала стрекотание вертолетных лопастей. На этот раз гораздо ближе. Триша вскочила, завертелась на месте. Вон они, два вертолета, далеко на востоке, черные на фоне синего неба. Чуть похожие на стрекоз, которые парили над Болотом мертвого лося. Махать руками и кричать смысла не было: вертолеты отделял от нее миллиард миль, но она и махала, и кричала. Ничего не могла с собой поделать. И угомонилась, лишь охрипнув.
  
  — Посмотри, Том. — Теперь она лишь взглядом провожала вертолеты. — Посмотри, они пытаются меня найти. Если б они подлетели чуть ближе…
  
  Но они не подлетели. Путь их лежал с севера на юг, и они скрылись за лесом. Триша стояла не шевелясь, пока шум от вертолетных лопастей не растворился в стрекоте цикад. Тогда она глубоко вздохнула и присела, чтобы завязать шнурки кроссовок. Она не чувствовала, что за ней наблюдают, хоть в этом ей…
  
  Ах ты, лгунья, возразил ей ледяной голос. В нем слышалась насмешка. Ты маленькая лгунья.
  
  Но она не лгала, во всяком случае, намеренно. Она так устала, в голове у нее все перемешалось, вот она уже и не и не знала, что чувствовала… за исключением голода и жажды. А не вернуться ли, чтобы набрать орляка, мелькнула в голове мысль. Его ростки занимали немалую территорию, и она могла избежать тех мест, где лежала туша лосенка и пролилась его кровь.
  
  Она подумала о Пепси, которая иногда злилась на Тришу, если та царапала коленку, когда они катались на роликах, или падала, когда они лазали по деревьям. Если Пепси видела слезы, наворачивающиеся на глазах Триши, она говорила: «Хватит распускать слюни, Макфарленд». Видит Бог, она не могла позволить себе распускать слюни из-за мертвого лося, определенно не могла, но… но она боялась, что зверь, убивший лосенка, все еще здесь, затаился и наблюдает. В надежде, что она вернется.
  
  А насчет того, чтобы пить болотную воду… Во-первых, она грязная. Во-вторых, с мертвыми насекомыми и личинками комаров. Могут личинки развиваться в желудке человека? Наверное, нет. Хотела она проверить это на себе? Ни в коем разе!
  
  — Наверное, я еще наткнусь на орляк, — решила она. — Правильно, Том? И на ягоды тоже. — Том не ответил, и Триша двинулась дальше, прежде чем сомнения в принятом решении возьмут верх.
  
  Она шла на запад еще три часа, сначала медленно, потом, попав в хвойный, зрелый, практически без подлеска, лес, чуть быстрее. Гудели ноги, болела спина, но Тришу эти болячки не допекали. И голод особо не беспокоил. Но после того, как солнце сменило золотые одежды на багряные, Тришу замучила жажда. В горле пересохло, язык превратился в терку. Она кляла себя за то, что не напилась из болота, благо такая возможность у нее была. Один раз даже остановилась, подумав: к черту, возвращаюсь.
  
  И не пытайся, милая, остановил ее ледяной голос. Дороги тебе не найти. Даже если тебе повезет и ты сумеешь вернуться к болоту, уже стемнеет… и как знать, кто может тебя там поджидать?
  
  — Заткнись, — устало бросила она ледяному голосу. — Просто заткнись, злобная, глупая тварь.
  
  Но, разумеется, злобная, глупая тварь говорила чистую правду. Триша вновь повернулась лицом к солнцу, в тот момент уже оранжевому, и продолжила путь. Жажда пугала ее. Если она так донимает ее в восемь вечера, что же будет в полночь? И сколько времени человек может прожить без воды? Она не помнила, хотя читала об этом, точно читала. Во всяком случае, меньше, чем без пищи. И на что это похоже, смерть от жажды?
  
  — Я не умру от жажды в этом чертовом лесу, не так ли, Том? — спросила она, но не получила ответа. Настоящий Том Гордон в этот момент следил за игрой. Тим Уэйкфилд, опытнейший бэттер «Бостон Ред сокс» против Энди Петита, левши, юной звезды «Янкиз». У Триши скребло в горле. Каждое глотательное движение вызывало дикую боль. Она вспомнила о дожде, под который попала, уже заблудившись в лесу (как же это было давно, примерно в те времена, когда она надевала носки, сидя на краешке кровати в своей спальне). Чего бы ему не пойти сейчас? Она бы вышла под него и танцевала, задрав голову, раскинув руки, открыв рот. Она бы танцевала, как Снупи[297] на своей конуре.
  
  Триша шагала между соснами и елями, которые становились все выше. Увеличивалось и расстояние между соседними деревьями. В лучах заходящего солнца толстые стволы отбрасывали длинные, широкие тени, то и дело накладывающиеся друг на друга. Она могла бы подумать — до чего это красиво, строевой лес, залитый предзакатным солнцем, если бы не мучившая ее жажда. Конечно, какая-то часть ее сознания фиксировала то прекрасное зрелище, которое демонстрировала ей природа, но мысли Триши занимало другое. Виски пульсировали от головной боли, горло сжалось до размера игольного ушка.
  
  Пребывая в таком состоянии, поначалу она приняла шум бегущей воды за звуковую галлюцинацию. Не могла же она слышать настоящую воду. Откуда ей взяться, словно по заказу? Тем не менее Триша повернула на этот шум и теперь шагала на юго-запад, ныряя под ветки, перепрыгивая через упавшие деревья. Когда же шум стал таким громким, что ни о какой галлюцинации речи уже быть не могло, Триша побежала. Пару раз поскользнулась на ковре из иголок, однажды угодила в крапиву, но не обратила ни малейшего внимания на ожоги, появившиеся на локтях и тыльной стороне ладони. И через десять минут после того, как до ее ушей донесся шум бегущей воды, Триша стояла на обрыве. В этом месте скалы прорывали тонкий слой почвы и торчали из нее словно серые каменные костяшки пальцев. И из-под скал вырывался поток воды, такой широкий, что в сравнении с ним первый ручей казался жалкой струйкой, текущей из неплотно закрытого крана.
  
  Триша двинулась вдоль обрыва, даже не думая о том, что один неверный шаг может привести к падению с высоты двадцати пяти футов и скорее всего к смерти. Пять минут спустя она обнаружила участок достаточно пологого склона, ведущего от леса в долину, по которой бежал ручей. Склон этот покрывали десятилетиями скапливающиеся на нем иголки и листья.
  
  Триша села на край обрыва, поставила ноги на пологий склон, точь-в-точь как ребенок, решившись скатиться с ледяной горки. И заскользила вниз, сидя, используя ноги вместо тормоза. На полпути ее начало сносить в сторону. Вместо того чтобы попытаться остановиться — а такой маневр наверняка привел бы к тому, что она кубарем покатилась бы вниз, — Триша улеглась на спину, заложив руки под голову, и закрыла глаза, надеясь на лучшее.
  
  Оставшийся путь много времени не занял. Правым бедром она наткнулась на торчащий камень, о другой она так сильно стукнулась сплетенными пальцами, что они онемели. Если бы она не подложила руки под голову, второй камень мог бы содрать с нее полскальпа, чуть позже подумала Триша. И это еще не самое худшее. «Не сломай свою глупую шею», — еще одна знакомая ей присказка взрослых, пожалуй, любимая у бабушки Макфарленд.
  
  В самом низу Тришу подбросило, она крепко приложилась попкой, и тут же почувствовала, что в ее кроссовки льется ледяная вода. Девочка отдернула ноги, села, рыбкой нырнула к воде и пила, пила, пила, пока у нее не заломило лоб: такое случалось, если в жару она слишком быстро съедала мороженое. Триша вскинула голову, блаженно улыбаясь, посмотрела в темнеющее небо. Пила ли она когда-нибудь такую вкусную воду? Могло хоть что-то сравниться по вкусу с этой водой? Конечно же нет. Эта вода не знала себе равных. Триша вновь опустила лицо в воду. Наконец, поднялась на колени, смачно рыгнула (оказывается, отрыжка бывает и от воды), рассмеялась. Живот ее раздулся, стал твердым, как барабан. И голода она уже не чувствовала.
  
  Склон, по которому она попала в долину, показался ей слишком крутым и скользким, чтобы подниматься на обрыв. Рисковать не хотелось. Кому охота преодолеть половину пути, чтобы потом поскользнуться и снова оказаться в самом низу. А вот другая сторона ручья ей приглянулась. Склон тоже достаточно крутой, но поросший деревьями, без густого подлеска. И камней, из которых можно построить переправу через ручей, хоть завались. Она могла бы пройти еще немного, прежде чем остановиться на ночлег. Почему нет? Теперь, наполнив желудок водой, она испытывала прилив сил. Не только сил, но и уверенности. Болото осталось позади. И она нашла новый ручей. Хороший ручей.
  
  Ручей-то ты нашла, а как насчет необычного зверя, полюбопытствовал ледяной голос. И вновь перепугал Тришу. Если бы он только сообщал ей всякие гадости. Самое худшее заключалось в другом: благодаря ему Триша узнала о существовании своей темной половины. Или ты забыла о нем?
  
  — Если он и был, — ответила Триша, — то давно ушел. Может, вернулся к лосенку.
  
  По всему выходило, что она не ошиблась. Во всяком случае, ощущение, что за ней наблюдают, следят, исчезло. Ледяной голос это знал и ничего не ответил. Триша внезапно поняла, что может представить себе его обладательницу: злобная, маленькая, кривящая в усмешке рот паршивка, внешне чем-то похожая на Тришу (сходство отдаленное, как между троюродными сестрами). А теперь она уходила, расправив плечики и сжав пальцы в кулаки, являя собой негодование и обиду.
  
  — Уходи и держись от меня подальше, — бросила ей Триша. — Тебе меня не запугать. — А после паузы добавила: — Пошла на хер!
  
  И пусть с губ Триши слетело, как говорила Пепси, «ужасное слово», Триша об этом нисколько не сожалела. Она даже представила себе, что повторит его и своему братцу Питу, если по дороге из школы Пит вновь заведет разговор о Молдене. В Молдене, мол, есть то, в Молдене есть это, у отца можно то, у отца можно это. И тут она заявит ему: «Эй, Пит, а не пойти ли тебе на хер вместе со своим нытьем», — вместо того чтобы помалкивать и сочувственно кивать. Как ему это понравится: «Эй, Пит, а не пойти ли тебе на хер»? Триша увидела брата, как живого. Глаза вылезли из орбит, челюсть отвисла. Смех да и только. Вот Триша и захихикала.
  
  А потом встала, подошла к ручью, выбрала четыре камня, бросила их по одному в воду, сооружая переправу. Перебралась на другой берег и зашагала по склону.
  
  Склон этот все круче уходил вниз, а вода в ручье журчала все громче, перекатываясь по каменистому руслу. Когда же Триша попала на относительно ровный участок, она решила, что пора останавливаться на ночлег. Сумерки уже сгущались, а она понимала: прогулка по крутому склону в темноте чревата падением. Да и место ей приглянулось: не поляна, но и не чаща. Небо, во всяком случае, она видела.
  
  — Комаров, правда, тьма. — Триша отмахнулась от целой тучи, что висела напротив лица, и пришлепнула нескольких, уже усевшихся на шею. Направилась к ручью, чтобы добыть ила, но (ха-ха, шутить изволите, девочка?) никакого ила не нашла. Камней — сколько хочешь, но никакого ила. Триша присела на корточки, не замечая вьющейся вокруг мошкары, задумалась, кивнула, довольная найденным решением. Ребром ладони сгребла иголки с небольшого участка мягкой земли, вырыла в ней ямку, затем достала из рюкзака пустую бутылку и с ее помощью наполнила ямку водой. Потом замешала воду рыхлой землей, получив немалое удовольствие от самого процесса (думала она при этом о бабушке Андерсен, которая по субботам месила тесто на кухне). Полученной кашицей намазала лицо и шею. К тому времени практически стемнело.
  
  Триша встала, размазывая остатки кашицы по рукам, огляделась. Упавшего дерева, привалившись к которому она могла бы провести ночь, не нашлось. Зато в двадцати ярдах она заметила кучу сосновых веток. Отнесла одну к высокой ели, стоявшей у ручья, поставила на попа, под небольшим углом, хвоей вверх. Между стволом ели и веткой сосны образовалось пространство, куда она могла заползти… маленький шалаш. Если ветер не свалит ветви, подумала Триша, в таком шалаше будет очень уютно.
  
  Когда она несла две последние ветви, у нее схватило живот. Триша остановилась, держа в каждой руке по ветке, ожидая, что за этим последует. Живот успокоился, но какие-то неприятные ощущения остались. Как будто там трепыхалось. Триша чувствовала, что с ней что-то не так, но не могла определить, в чем, собственно, проблема.
  
  Все дело в воде, разъяснил ей ледяной голос. В воде что-то растворено. Ты отравилась, сладенькая. И к утру скорее всего умрешь.
  
  — Умру так умру, — огрызнулась Триша и добавила две последние ветки к своему шалашу. — Меня мучила жажда. Я не могла не напиться.
  
  На это ответа она не получила. Может, обладательница ледяного голоса, эта предательница хоть это да поняла: она не могла не напиться воды из ручья, не могла, и все тут.
  
  Триша присела рядом с рюкзаком, открыла его, достала «Уокмен». Вставила в уши наушники, включила. Трансляцию радиостанции WCAS она слышала, но сигнал заметно ослабел по сравнению с прошлым вечером. Триша улыбнулась, подумав о том, что она уходит из зоны устойчивого приема. Такое с ней уже случалось, когда они отправлялись в дальние поездки на автомобиле. И тут же у нее забулькало в животе.
  
  — Внимание, — услышала Триша слабенький голос Джо Кастильоне. — Он занял место бэттера, и мы готовы начать вторую половину четвертого иннинга.
  
  Внезапно к горлу подкатила тошнота, напала икота. Триша выкатилась из шалаша, поднялась на колени, и ее тут же вырвало. Левой рукой она успела опереться о дерево, правой — сжимала живот.
  
  Она еще стояла на коленях, жадно ловя ртом воздух, выплевывая остатки пережеванного орляка, а Мо уже успел пропустить три мяча. И его место занял Трой О’Лири.
  
  — Да, у «Ред сокс» сегодня не самая удачная игра, — заметил Джерри Трупано. — Вторая половина четвертого иннинга, они проигрывают один — семь, а Энди Петит по-прежнему делает с ними, что хочет.
  
  — Говнюк, — выдохнула Триша, и ее снова вырвало. Она не видела, что вылетает у нее изо рта, уже совсем стемнело, не могла этому не порадоваться, но чувствовала, рвет ее водой, а не желчью. Стоило ей об этом подумать, как желудок скрутило вновь. Она подалась назад от деревьев, между которыми она блевала, стоя на коленях, и тут взбунтовался кишечник.
  
  — О, ГОВНЮК! — взвизгнула Триша, расстегивая пуговицу, потом молнию джинсов, в полной уверенности, что не успеет их снять, не успеет, такое абсолютно невозможно, но все-таки успела, сдернула джинсы и трусики, увела их с линии огня. А уж потом содержимое кишечника выплеснулось горячей, вонючей струей. Триша непроизвольно вскрикнула, и тут же, словно в насмешку, на ее вскрик откликнулась какая-то птичка. Когда же все, что могло, вылетело и Триша попыталась подняться, у нее закружилась голова. Девочка потеряла равновесие и плюхнулась задом в собственное теплое дерьмо.
  
  — Заблудилась и сижу в своем говне, — констатировала Триша, уже заплакала и тут же начала смеяться: действительно, ситуация комичная. Заблудилась и сижу в своем говне, повторила она уже мысленно. Плача и смеясь, она не без труда сняла спущенные на щиколотки джинсы и трусики (джинсы стали черными от грязи, порвались на коленях, но ей удалось не выпачкать их в дерьме… во всяком случае, пока), поднялась и голая до пояса направилась к ручью, с «Уокменом» в одной руке. Трой О’Лири заработал очко примерно в тот момент, когда она потеряла равновесие и плюхнулась в собственные экскременты. Теперь же, когда она вошла в ледяной ручей, Джим Лейриц отменно отбил мяч, и разрыв сократился еще на два очка.
  
  Триша присела, начала мыть попку и бедра.
  
  — Все дело в воде, Том, — объяснила она Тому Гордону. — В этой чертовой воде, но что мне оставалось делать? Только смотреть на нее?
  
  К тому времени, когда она вышла на берег, стопы у нее совершенно онемели. Онемела и попка, но зато стала чистой. Триша надела трусики, джинсы и уже собралась застегнуть молнию, когда у нее вновь скрутило желудок. Триша шагнула к ближайшему дереву, оперлась о него, и ее вырвало. На этот раз одной горячей жидкостью: весь орляк покинул ее желудок раньше. Триша прижалась лбом к шершавой коре сосны. Представила себе прибитую к дереву табличку с надписью вроде тех, какие люди вешают на летние домики у озер и моря: «ТРИШИНО БЛЕВОТНОЕ МЕСТО». Мысль эта заставила ее рассмеяться, но уж больно невеселым был этот смех. А по радио тем временем шла реклама: «Позвоните по телефону 1-800-54-GIANT».
  
  Теперь забурлило в кишечнике.
  
  — Нет, — прошептала Триша, не отрывая лба от сосны, не открывая глаз. — Нет, пожалуйста, хватит. Помоги мне, Господи. Пожалуйста, больше не надо.
  
  Не сотрясай понапрасну воздух, процедил ледяной голос. Молиться Неслышимому бесполезно.
  
  Бурление сошло на нет. На негнущихся, ватных ногах Триша вернулась к шалашу. Болела спина, мышцы живота сводило судорогой. Кожа пылала. Триша даже подумала, что у нее поднялась температура.
  
  За «Бостон Ред сокс» вышел подавать Дерек Лоув. Джордж Посада поприветствовал его точным ударом в правый дальний конец площадки. Триша осторожно забралась в шалаш, стараясь не задеть ветки ни рукой, ни ногой. Если бы задела, все сооружение скорее всего рухнуло бы на нее. Если бы ей вновь вдруг приспичило, она бы, конечно, все порушила. Но пока шалаш оставался шалашом.
  
  Чак Клоблах послал мяч, как выразился Джерри Трупано, «высокой свечой». Даррен Брегг поймал его, но Посада уже успел добежать до «дома». У «Янкиз» стало на очко больше. В этот вечер ни «Бостон Ред сокс», ни ей ничего не светило. «Куда вам звонить, если у вас разлетелось ветровое стекло? — лежа на сосновых иголках, Триша повторила вопрос ненавязчивой рекламы. — 1-800-54-GI…
  
  По телу пробежала дрожь. Из жара Тришу бросило в холод. Она обхватила себя руками, надеясь, что дрожь эта не передастся веткам, которые она так аккуратно поставила у ствола, и они не упадут на нее.
  
  — Вода, — простонала девочка. — Эта чертова вода, больше я к ней на пушечный выстрел не подойду.
  
  Но она понимала, что все это лишь слова. И могла прекрасно обойтись без поучений ледяного голоса. Ей уже хотелось пить. После рвоты во рту и горле все пересохло, и она прекрасно знала, что скоро вновь прогуляется к ручью.
  
  А пока она слушала репортаж с матча «Нью-Йорк янкиз» и «Бостон Ред сокс». В восьмом иннинге «Сокс» проснулись, сумели нейтрализовать Петита, несколько сократили разрыв. Началась первая половина девятого иннинга, «Янкиз» экзаменовали второго питчера Денниса Экерсли (Джо и Джерри Трупано называли его Эк), когда Триша сдалась: не смогла устоять перед призывным журчанием воды. Ее язык и горло взяли верх. Очень осторожно, ногами вперед, Триша вылезла из шалаша, подошла к ручью, напилась ледяной, потрясающе вкусной воды. Какой там яд, куда больше вода тянула на божественный нектар. Девочка вновь забралась в шалаш, ее бросало то в жар, то в холод, она то покрывалась по́том, то дрожала всем телом. К утру я, наверное, умру. А если не умру, то так тяжело заболею, что буду мечтать о смерти.
  
  «Ред сокс» к тому времени проигрывали пять — восемь, но их игроки стояли на всех базах всего при одном ауте. Номар Гарчапарра отменно отбил мяч. Если бы он успел покинуть место бэттера и совершить круговую пробежку, «Сокс» выиграли бы со счетом девять — восемь. Но Берни Уильямс, кэтчер «Янкиз», успел перехватить Номара. «Сокс» получили очко, но их это не спасло. О’Лири, который вышел против Мариано Риверы, не смог сотворить чуда. До конца игры счет не изменился. Триша выключила «Уокмен», экономя батарейки. Потом начала плакать, положив голову на руки. Ее вырвало, ее пронесло, «Ред сокс» проиграли. Том Гордон даже не вышел на поле. Жизнь кончилась. Она и заснула, продолжая плакать.
  
  В тот самый момент, когда Триша не смогла удержаться и вновь пила воду из ручья, в полицейском участке города Касл-Рок раздался телефонный звонок. Магнитофон, на ленте которого фиксировались все входящие звонки, записал и разговор анонимного доброжелателя с дежурным.
  
  Время звонка — 21:46
  
  Звонящий: «Девочка, которую вы ищете, похищена с тропы Френсисом Раймондом Маззероле, первая буква Эм, как в микроскопе. Ему тридцать шесть лет, он носит очки, крашеный блондин, стрижется коротко. Поняли меня?»
  
  Дежурный: «Сэр, позвольте спросить…»
  
  Звонящий: «Заткнись, заткнись, слушай внимательно. Маззероле ездит на синем мини-вэне компании «Форд», кажется, модель называется «Эколайн». Сейчас он в Коннектикуте. Он — нехороший человек. Загляните в его досье, и вы все увидите сами. Он будет трахать ее несколько дней, если она ни в чем не будет перечить ему. У вас есть несколько дней, но потом он ее убьет. Такое он уже проделывал».
  
  Дежурный: «Сэр не могли бы вы назвать номерные знаки…»
  
  Звонящий: «Я сказал тебе, как его зовут и на чем он ездит. Остальное выяснишь сам. Он это уже проделывал».
  
  Дежурный: «Сэр…»
  
  Звонящий: «Надеюсь, вы его убьете».
  
  Разговор закончен в 21:48.
  
  Полиция выяснила, что в участок звонили с телефона-автомата в Олд-Очард-Бич. На том след анонимного осведомителя оборвался.
  
  Около двух ночи, через три часа после того, как полиция Массачусетса, Коннектикута, Нью-Йорка и Нью-Джерси начала поиски синего мини-вэна, изготовленного компанией «Форд», за рулем которого сидел коротко стриженный блондин в очках, Триша проснулась. К горлу подкатывала тошнота, живот скрутило. Триша разметала ветви шалаша, успела отойти на пару шагов, стянуть с себя джинсы и трусики. Из нее вылилось огромное количество едкой жидкости. Внутренности жгло как огнем.
  
  После того, как поток иссяк и спазмы утихли, девочка вновь подошла к Тришиному Блевотному Месту, оперлась рукой о то же дерево. Кожа горела, волосы слиплись от пота. При этом она дрожала всем телом, а зубы у нее выбивали мелкую дробь.
  
  Я не могу больше блевать. Пожалуйста, Господи, пойми, что я не могу больше блевать. Я умру, если блев не прекратится.
  
  Вот тогда она впервые увидела Тома Гордона. Он стоял меж деревьев в пятидесяти футах от нее, его белая униформа ослепительно блестела в просачивающемся сквозь листву лунном свете. Он был в перчатке. Правая рука пряталась за спину, но Триша знала, что в ней зажат мяч. Пальцами он покручивал его на ладони, с тем чтобы швы на мяче заняли определенное, только ему ведомое положение относительно ладони и пальцев. То самое положение, которое гарантировало, что мяч полетит точно в цель.
  
  — Том, — прошептала Триша. — Сегодня у тебя не было ни единого шанса, так?
  
  Том не ответил. Он ждал сигнала кэтчера. А потому застыл как статуя. Он стоял под лунным светом, и видела она его так же отчетливо, как царапины на своих руках, он был для нее таким же реальным, как тошнота и спазмы в животе. Он застыл, ожидая сигнала. Не то чтобы совсем застыл, рука за спиной поворачивала и поворачивала мяч, но та часть его тела, которую она видела, застыла. Да, застыла в ожидании сигнала. Триша задумалась, а под силу ей вот такое — сбросить с себя дрожь, как утка сбрасывает с перышек воду, и полностью скрыть жжение внутри.
  
  Она попыталась, держась одной рукой за дерево. Поначалу не получилось (хорошее сразу никогда не получается, говорил ей папик), но в конце концов все пошло как по писаному: внутри все успокоилось. Так она простояла достаточно долго. Захотел бы бэттер покинуть свое место из-за того, что пауза между подачами слишком затянулась? Это его дело. Ее его действия никак не касались, ни с какого бока. Ее интересовало только умение замереть, замереть в ожидании сигнала, замереть с мячом, зажатым в правой руке. Недвижимость эта начиналась от плеч, а потом распространялась по всему телу, она успокаивала и помогала сосредоточиться.
  
  Дрожь, бившая Тришу, начала стихать, потом и вовсе пропала. В какой-то момент она поняла, что и желудок больше не бунтует. Кишечник еще жгло, но уже не так сильно. Луна зашла. Ушел и Том Гордон. Разумеется, он и не приходил, Триша это знала, но…
  
  — На этот раз он выглядел как живой, — просипела она. — Точь-в-точь как живой. Круто!
  
  Медленно, волоча ноги, девочка вернулась к дереву, рядом с которым построила шалаш. И хотя ей ужасно хотелось спать, она не поленилась вновь поставить ветви у ствола ели и только потом забралась под них. Пока она спала, кто-то подошел и долго смотрел на нее. Смотрел и смотрел. И ушел, лишь когда небо на востоке начало светлеть… ушел недалеко.
  Глава 8
  Шестой иннинг
  
  Когда Триша проснулась, вокруг пели птички. Ярко светило солнце, уже высоко поднявшееся над горизонтом. Похоже, она проспала часов до десяти. И спала бы дольше, если бы не голод. Внутри, от горла до колен, образовалась огромная каверна. А посередине поселилась боль, настоящая боль. Ее словно щипали изнутри. Тришу эти ощущения не на шутку перепугали. И раньше случалось, что ей хотелось есть, но чтобы голод доставлял боль — такого еще не было.
  
  Она вылезла из шалаша, повалив несколько ветвей, заковыляла к ручью, упираясь руками в поясницу. Наверное, выглядела она совсем как бабушка Пепси Робишо, подслеповатая, с распухшими от артрита суставами, которая не могла ходить без посторонней помощи. Бабушка Скрипуха называла ее Пепси.
  
  Триша опустилась на колени, уперлась в землю руками и стала пить, как лошадь из корыта. Она предчувствовала, что вода вновь вызовет рвоту и понос, но не видела иного выхода, кроме как напиться. Чем еще она могла наполнить желудок?
  
  Потом встала, огляделась, подтянула джинсы (они были ей в самый раз, когда она надевала их в сэнфордской спальне, в далеком прошлом, в далеких краях, а теперь стали великоваты) и зашагала вниз по склону, вдоль ручья. Она уже не рассчитывала на то, что ручей выведет ее к людям, но ей хотелось уйти подальше от Тришиного Блевотного Места.
  
  Она отмахала сотню ярдов, когда дала о себе знать наглая паршивка. Ты что-то забыла, не так ли, сладенькая? Чувствовалось, что наглая паршивка тоже устала, но голос оставался таким же ледяным и ироничным, как и раньше. И, как обычно, она не грешила против истины. Триша остановилась, наклонила голову, постояла минуту-другую, потом повернулась и потащилась вверх по склону, к тому дереву, у которого провела ночь. Ей пришлось дважды останавливаться, чтобы дать успокоиться бешено бьющемуся сердцу. Сил у нее осталось совсем ничего.
  
  Триша наполнила бутылку водой, положила ее и превратившееся в лохмотья пончо в рюкзак, тяжело вздохнула, закинув его за плечи (в нем же ничего нет, а такое ощущение, будто он набит кирпичами), и вновь тронулась в путь. Шагала медленно и останавливалась каждые пятнадцать минут, чтобы передохнуть, хотя продолжала идти вниз по склону. Голова гудела. Все цвета словно прибавили в яркости. А когда сойка затарахтела над головой, в барабанные перепонки Триши вонзились сотни острых иголок. Она притворялась, будто Том Гордон идет рядом с ней, за компанию, но какое-то время спустя необходимость в притворстве пропала. Он шагал рядом, и хотя Триша знала, что он — галлюцинация, при дневном свете Том Гордон выглядел таким же настоящим, как и при лунном.
  
  Около полудня Триша споткнулась о камень и повалилась в заросли колючих кустов. У нее перехватило дыхание, сердце едва не выпрыгнуло из груди, перед глазами вспыхнули белые звезды. Первая попытка выбраться из зарослей не удалась: колючки цепко держали ее. Девочка выдержала паузу, собралась с силами, на несколько мгновений замерла, потом рванулась. Из кустов она вырвалась, но, когда попыталась встать, выяснилось, что ноги ее не держат. И неудивительно. За последние сорок восемь часов она съела одно сваренное вкрутую яйцо, сандвич с тунцом, два «Туинкиз» и несколько палочек сельдерея и молодых побегов орляка. Ее также вырвало и пронесло.
  
  — Мне суждено умереть, не так ли, Том? — спросила она. Ровным, спокойным голосом.
  
  Ответа не получила. Подняла голову, огляделась. Номер 36 ушел. Триша дотащилась до ручья, попила. Вода более не вызывала болезненной реакции ни в желудке, ни в кишечнике. Девочка не знала, что сие означает: то ли ее организм привык к этой воде, то ли отказался от попыток избавиться от гадости, которая в ней содержалась.
  
  Триша села, вытерла рот, посмотрела на северо-запад, вдоль русла ручья. Склон сменялся равниной, зрелый лес уступал место более молодому, с густым подлеском. Она уже знала, что идти таким лесом — удовольствие не из приятных. И понимала, что на длительное путешествие сил у нее просто не хватит. А если бы она попыталась идти по воде, то поток скорее всего сшиб бы ее с ног. Не слышала она ни стрекотания вертолетов, ни лая собак. Подумала о том, что при желании могла бы услышать и первое, и второе, видела же она Тома Гордона, когда этого хотела, но проку от этого не было никакого. Реальными могли быть только те звуки, которые раздавались внезапно, удивляли ее.
  
  Но услышать их Триша уже и не надеялась.
  
  — Мне суждено умереть в лесу. — На этот раз вопросительных интонаций в ее голосе не слышалось.
  
  Безмерная печаль отразилась на лице девочки, но слезы не закапали. Она вытянула руки, посмотрела на них. Руки дрожали. Наконец Триша встала и двинулась вниз по склону. Шла медленно, опираясь о стволы деревьев, хватаясь за ветки кустов, чтобы не упасть. А в это время два детектива из прокуратуры штата допрашивали ее мать и брата. Во второй половине дня психиатр, работавший в полицейском управлении, попытался их загипнотизировать, и с Питом ему это удалось. Как детективы, так и психиатр задавали вопросы, связанные с автостоянкой, на которую они свернули ранним субботним утром. Не видели ли они синего мини-вэна? Не видели ли они коротко стриженного блондина в очках?
  
  — Господи. — Из глаз Куиллы брызнули слезы, которые ей так долго удавалось сдерживать. — Господи, вы думаете, мою девочку похитили, не так ли? Утащили в лес, пока мы спорили?
  
  Тут заплакал и Пит.
  
  В ТР-90, ТР-100, ТР-110 поиски Триши продолжались, но район поисков существенно сузился, и поисковые труппы получили указание сконцентрировать свое внимание на том участке, где Тришу видели в последний раз. Мужчины и женщины, прочесывающие лес, теперь искали скорее не девочку, а ее вещи: рюкзак, синее пончо, одежду. Но не трусики. И сотрудники прокуратуры, и полицейские знали, что трусиков не найти. Такие, как Маззероле, с нижним бельем своих жертв не расставались. Хранили их и после того, как тела жертв находили в канавах или дренажных штольнях.
  
  Триша Макфарленд, которая не только никогда в жизни не видела Френсиса Раймонда Маззероле, но даже понятия не имела о его существовании, находилась в тридцати милях от северо-западного периметра нового, уменьшенного района поисков. Члены Ассоциации следопытов штата Мэн и егери Службы охраны лесов скорее всего этому не поверили бы, даже если бы их не пустили по ложному следу. Более того, она уже покинула штат Мэн. В понедельник, в три часа пополудни, Триша пересекла границу Нью-Хэмпшира.
  
  А еще через час или около того Триша увидела кусты, усыпанные красными ягодами, рядом с буковой рощицей. Она направилась к кустам, не решаясь поверить своим глазам: разве совсем недавно она не убеждала себя, что может, как по заказу, увидеть и услышать все, что ей захочется.
  
  Все так… но она также сказала себе: если увиденное или услышанное удивит ее, значит, она видит и слышит что-то реально существующее. И уже через несколько шагов она не сомневалась, что кусты настоящие, никакая это не галлюцинация. Кусты митчеллы… и обсыпавшие ветки сочные красные ягоды, похожие на маленькие яблочки.
  
  — Ягоды! — выкрикнула она, и последние сомнения отпали, когда две вороны, лакомившиеся ягодами в гуще кустов, взлетели в воздух с карканьем.
  
  Дойти до кустов шагом у Триши не получилось. Последний отрезок она пробежала и остановилась у первого куста, тяжело дыша, с пятнами румянца на щеках. Протянула грязные руки, затем убрала их: у нее возникла безумная мысль, что пальцы пройдут сквозь ягоды. И никакая это не митчелла, а кусты-вампиры, как в фильмах ужасов. Стоит ей коснуться ягод, как они превратятся в шипы и вопьются в ее руки, чтобы напиться теплой кровушки.
  
  — Нет. — Триша качнула головой, вновь потянулась к ягодам. И, после секундного колебания, коснулась одной. Маленькой и мягкой. Ягода лопнула под ее пальцами. Красный сок брызнул на кожу. Однажды она видела, как отец брился и порезался. Такие же крошечные капельки выступили тогда на щеке.
  
  Триша поднесла палец с капельками (и маленьким кусочком кожицы) ко рту, облизала. Митчелла по вкусу напомнила ей не жвачку «Тиберри», а сок клюквы, налитый из бутылки, которую достали из холодильника. От этого воспоминания Триша заплакала, но едва ли она знала, что по ее щекам текут слезы. Руки уже тянулись к ягодам, срывали их, заталкивали в рот. Ягоды она не пережевывала: просто проглатывала и набивала рот новыми.
  
  Ее организм раскрылся навстречу ягодам, наслаждался их сладостью. Все прочие ощущения исчезли. Весь окружающий мир сузился до лесной «плантации» митчеллы, на которую ей удалось набрести. Она срывала ягоды целыми гроздями, тут же отправляя их в рот. Пальцы окрасились красным, потом ладони, наконец, губы и подбородок. По мере того, как она углублялась в кусты митчеллы, все большие участки кожи окрашивались соком, цвет которого так напоминал кровь. И вскоре напоминала девочку, которая сильно порезалась и нуждалась в срочной медицинской помощи.
  
  Заодно Триша съела и несколько листочков. Мать оказалась права: на вкус ничего, вполне съедобные, даже если ты не лесной сурок. Кисловатые. А сочетание листьев и ягод напомнило ей желе, которое бабушка Макфарленд подавала с жареной курицей.
  
  Она бы и дальше двигалась на юг, методично обдирая кусты, но ягодная «плантация» резко оборвалась. Триша вышла из кустов и оказалась лицом к лицу с крупной оленихой. Ее темно-коричневые глаза не отрывались от девочки. Триша выронила горсть ягод, что держала в руке, и пронзительно закричала.
  
  Пока Триша ломилась через кусты, олениха не обращала на нее ни малейшего внимания. Не очень-то испугал ее и крик девочки. Уже гораздо позже Триша подумала, что в осенний охотничий сезон такая вот непугливость может стоить оленихе жизни. Олениха лишь дернула ушами да отступила на пару шагов в глубь небольшой полянки, на которой тут и там пересекались полоски пробившегося сквозь листву солнечного света.
  
  За спиной оленихи, взирая на Тришу с куда большим испугом, стояли на тоненьких ножках два олененка. Олениха развернулась, через плечо еще раз посмотрела на Тришу и неторопливо направилась к своим детенышам. Триша провожала ее восхищенным, полным изумления взглядом. Точно так же, во все глаза, Триша смотрела и на бобров, которые сначала сидели на своих хатках, а потом уплыли по своим делам.
  
  Троица оленей постояла на краю полянки у буковой рощицы, словно позируя для семейного портрета. Потом олениха мордой ткнулась одному из оленят в бок, может, подтолкнула его, и втроем они ретировались в лес. Триша увидела их белые хвостики, а мгновением позже полянка осталась в ее полном распоряжении.
  
  — До свидания! — крикнула им вслед Триша. — Спасибо, что загляну…
  
  Она замолчала на полуслове, потому что поняла, с чего это олени облюбовали эту полянку: ее всю усыпали буковые орешки. О том, что они съедобные, Триша узнала не от матери, а на уроках ботаники. Пятнадцать минут назад она умирала от голода. Теперь же ее радовали роскошным обедом, совсем как на День благодарения[298]… пусть и вегетарианским, но кому это мешало?
  
  Триша присела, подобрала орешек, попыталась раскрыть его остатками ногтей. К ее удивлению, проблем не возникло. Буковый орешек раскрылся легко, совсем как орешек арахиса. Скорлупа была размером с костяшку пальца, а вот зернышко оказалось чуть больше семечка подсолнуха. Триша раскусила зернышко, еще сомневаясь, сможет ли она их есть. Вкус ей понравился, да и ее организм ничего не имел против. Более того, зернышек буковых орешков ему хотелось никак не меньше, чем ягод митчеллы.
  
  Голод она в основном утолила ягодами. Триша не могла сказать, сколько она съела (не упоминая о листьях: зубы ее, наверное, стали такими же зелеными, как у Артура Родоса, отвратительного мальчишки, который жил неподалеку от Пепси), но скорее всего много. Да и желудок у нее сжался. А потому орешки ей следовало…
  
  — Их надо взять с собой, — пробормотала Триша. — Да, крошка, орешками надо запастись на будущее.
  
  Триша скинула с плеч рюкзак, удивившись тому, как быстро восстанавливаются силы: только что она едва волочила ноги, а теперь, казалось, могла летать, расстегнула пряжки, откинула карман. И, нагибаясь и приседая, закружила по полянке, грязными руками собирая орешки. Волосы падали ей на глаза, свитер болтался как на вешалке, ей приходилось то и дело подтягивать джинсы. Они были ей впору тысячу лет назад, когда она надевала их, но теперь так и норовили соскользнуть с бедер. Собирая орешки, она раз за разом бубнила себе под нос рекламную фразу о том, что положено делать, если разобьется ветровое стекло, — позвонить по телефону 1-800-54-GIANT. Когда Триша набрала столько орешков, что они полностью закрыли дно рюкзака, она вернулась на ягодную «плантацию», начала укладывать ягоды (те, что не попадали в рот) на орешки.
  
  Когда же Триша вынырнула из кустов в том месте, где и входила в них, где едва заставила себя дотронуться до первой ягоды, настроение у нее заметно улучшилось. Будущее уже не представлялось ей исключительно в черном цвете. Все будет хорошо, подумала она, и мысль эта так ей понравилась, что она произнесла эти три слова вслух. И не один раз, а два.
  
  Она подошла к ручью, таща за собой рюкзак, села под деревом. В воде (добрый знак!) увидела маленькую серебристую рыбку, которая плыла по течению: возможно, малька форели.
  
  Триша повернулась лицом к солнцу и какое-то время сидела закрыв глаза.
  
  Потом поставила рюкзак себе на колени, запустила в него руку, перемешала ягоды и орешки. Ей вспомнился дядюшка Скрудж Макдак, пересыпающий золотые монеты в хранилище-сейфе, и она весело рассмеялась. Абсурдный, конечно, образ, но очень уж похоже на ее теперешнее занятие.
  
  Она очистила с дюжину буковых орешков, добавила на ладонь столько же ягод (теперь она уже снимала их с грозди) и тремя порциями отправила в рот: десерт. Вкус был божественный, прямо как у мюслей, которые иногда они ели на завтрак вместо корнфлекса. После третьей порции Триша поняла, что она наелась до отвала. Впрочем, она не знала, сколь долго сохранится это чувство сытости. Может, орешки с ягодами ничем не отличались от блюд китайской кухни: поел и вроде бы сыт, а через час вновь начинает разбирать голод. Но в тот момент ее желудок напоминал наполненный подарками рождественский чулок. И как же это здорово — набить желудок. Она прожила девять лет, не зная, как мало надо человеку для счастья, но уж теперь не сомневалась, что полученного урока (набить желудок — это здорово) не забудет до конца жизни.
  
  Триша откинулась к стволу дерева, заглянула в рюкзак. С ее лица не сходила счастливая улыбка. Если бы она так не наелась (нажралась, как удав, подумала Триша), она могла бы засунуть голову в рюкзак, как лошадь сует голову в торбу с овсом, лишь для того, чтобы вдохнуть тот нежный аромат, что шел от ягод митчеллы, смешанных с буковыми орешками.
  
  — Друзья мои, вы спасли мне жизнь, — сказала она. — Спасли мою несчастную жизнь.
  
  На другой стороне ручья она видела полянку, усыпанную сосновыми иголками. Солнечный свет падал на нее длинными золотыми полосами. Над полянкой порхали бабочки. Сложив руки на животе, в котором уже ничего не бурлило, Триша наблюдала за ними. В тот момент она не могла сказать, что ей недостает матери, отца, брата, лучшей подруги. В тот момент она не хотела возвращаться домой, хотя у нее болело и зудело от комариных и осиных укусов все тело. Никогда ранее не испытывала она такой умиротворенности. Если я выберусь отсюда, то никому не смогу об этом рассказать, подумала Триша. Она наблюдала за бабочками, а веки ее опускались все ниже и ниже. Две бабочки были белые, а одна черная или темно-коричневая.
  
  И что ты не сможешь рассказать, сладенькая? Опять эта наглая паршивка, только голос уже не такой ледяной, в нем слышалось лишь любопытство.
  
  О том, что чувствую. О том, как мало человеку надо для счастья. Просто поесть… да, наесться досыта, а потом отвалиться…
  
  — Неслышимый. — Это слово Триша произнесла вслух, по-прежнему наблюдая за бабочками. Две белые и одна черная, они танцевали в лучах клонящегося к горизонту солнца. Она подумала о Маленьком Черном Самбо, сидящем на дереве, тиграх, бегающих внизу и рвущих на куски его новую одежду, а потом убегающих в саванну. Ее правая рука отцепилась от левой, скатилась с колен, легла на землю. Для того чтобы вернуть ее обратно, пришлось бы затратить слишком много сил, поэтому Триша оставила руку там, куда она легла.
  
  Чего ты вспомнила Неслышимого, сладенькая? Что ты хотела о нем сказать?
  
  — Ну… — медленно, сонно ответила Триша. — Что-то в этом есть, не так ли?
  
  Наглая паршивка не соизволила ответить. Тришу это только порадовало. Она была такая сонная, такая наетая, ей было так хорошо. Впрочем, она не заснула; даже потом, когда поняла, что не могла не заснуть, ей все-таки казалось, что она не заснула. Она помнила, как подумала о дворике за новым, меньших размеров домом отца, о том, что траву давно следовало покосить, о том, что у гномов хитрые улыбки, словно они знали что-то такое, о чем было неведомо ей, о том, что отец заметно погрустнел и постарел и теперь от него всегда пахло пивом. Жизнь могла быть очень грустной, она в этом убедилась, так что отца она понимала. Взрослых, однако, всеми силами заставляли верить в обратное, и они лгали своим детям (к примеру, ни один фильм, ни одна телепередача не готовили ее к тому, что она может потерять равновесие и плюхнуться задницей в собственное дерьмо), чтобы не пугать их, не вызывать у них стресса, но истина заключалась в том, что жизнь могла быть очень грустной. Люди жили в жестоком мире, который в любой удобный ему момент мог показать зубы и ухватить ими ничего не подозревающего человека. Она убедилась в этом на собственном опыте. Ей было всего девять лет, но она уже знала, что это так. И поняла, что случай это не единичный, так уж устроена жизнь. В конце концов, ей скоро исполнится десять, и для своего возраста она — высокая девочка.
  
  Я не знаю, почему мы должны расплачиваться за совершенные вами ошибки?! Последние слова Пита, которые донеслись до нее с Тропы. И теперь она знала ответ. Простой, грубый, но, наверное, единственно правильный: потому что. А если тебе он не нравится, утрись и не вякай.
  
  Триша догадывалась, что во многом она стала куда взрослее своего старшего брата.
  
  Она посмотрела на ручей и увидела, что чуть дальше, ярдах в сорока вниз по течению от того места, где она сейчас сидела, он сливается с другим ручьем, который маленьким водопадом скатывался с высокого берега. Хороший признак, подумала Триша. На это она и рассчитывала с самого начала. Два ручья вместе больше одного, они приведут ее к третьему, четвертому, и в итоге она выйдет к реке, которая и выведет ее к людям.
  
  Взгляд ее переместился на маленькую полянку на другом берегу ручья, и она увидела троих людей, которые стояли там и смотрели на нее. По крайней мере она решила, что смотрели. Потому что не могла разглядеть их лица. И ноги тоже. Все трое были одеты в длинные сутаны, совсем как священники в фильмах о далеком прошлом («В стародавние дни, когда рыцари были смелы, а дамы крутили задом», — иной раз пела Пепси Робишо, прыгая через скакалку). Подолы сутан мели ковер из сосновых иголок, устилавший полянку. Капюшоны скрывали лица. Тришу их появление удивило, но не испугало, во всяком случае, поначалу. Двое были в белых сутанах. Третий, тот, что стоял посередине, — в черной.
  
  — Кто вы? — спросила Триша.
  
  Попыталась выпрямиться, сесть повыше, но не смогла. Слишком много съела, и еда придавливала ее к земле. Наверное, впервые она осознала, что это значит — осоловеть от еды.
  
  — Вы мне поможете? Я заблудилась. Я заблудилась… — Она не помнила, сколько блуждала в лесу. Два дня? Три? — Уже давно. Пожалуйста, помогите мне.
  
  Они не ответили, лишь стояли, глядя на нее (она могла только предположить, что они смотрят на нее, потому что лица по-прежнему полностью скрывали капюшоны), и вот тогда Триша почувствовала страх. Они стояли, скрестив руки на груди, но кистей она не видела: они прятались в длинных рукавах сутан.
  
  — Кто вы? Скажите мне, кто вы?
  
  Тот, что стоял слева, выступил вперед, поднял руки к капюшону, и над белыми рукавами появились длинные белые пальцы. Он откинул капюшон и открыл Трише интеллигентное (пусть и грубоватое) лицо со срезанным подбородком. Он напомнил Трише мистера Борка, учителя биологии из Сэнфордской начальной школы, который рассказывал им о растениях и животных Новой Англии… в том числе, разумеется, и о всемирно знаменитых буковых орешках. Большинство мальчишек и некоторые девочки (скажем, Пепси Робишо) называли его Борк-Киборк. Он смотрел на Тришу через ручей, сквозь маленькие, в золотой оправе очки.
  
  — Я пришел от Бога Тома Гордона, — ответил он. — Того самого, которого он благодарит, завершая игру победой.
  
  — Правда? — вежливо спросила Триша. Она не знала, можно ли верить этому парню. Если бы он представился Богом Тома Гордона, она бы точно ему не поверила. Она могла поверить многому, но только не тому, что этот Бог выглядит как учитель, преподающий биологию четвертому классу. — Это… очень интересно.
  
  — Он не может помочь тебе, — продолжил Борк-Киборк. — Сегодня у него много других дел. К примеру, в Японии землетрясение, и очень сильное. Как правило, он не вмешивается в дела людей, но, должен признать, он спортивный болельщик. Хотя и не всегда болеет за «Бостон Ред сокс».
  
  Он отступил на шаг, вновь накинул на голову капюшон. Мгновение спустя вперед выступил второй мужчина в белой сутане, тот, что стоял справа… Триша знала, что так оно и будет. Не зря же у взрослых есть поговорка: Бог троицу любит. Три желания, три зернышка, три царских сына, три сестры, на счет «три». Не упоминая уже о трех оленях, которые ели в лесу буковые орешки.
  
  Мне это снится, спросила себя Триша, подняла руку, чтобы коснуться осиного укуса на левой скуле. Опухоль спала, но при прикосновении укус все еще отдавался болью. Нет, это не сон. Когда второй человек в белой сутане откинул капюшон, Триша увидела, что он похож на ее отца. Не вылитый Ларри Макфарленд, но человек, похожий на него, точно так же как первый мужчина в белой сутане походил на мистера Борка. Трише так, во всяком случае, показалось. Если это и был сон, то раньше она таких снов не видела.
  
  — Только не говори мне, что ты пришел от Неслышимого, хорошо?
  
  — Дело в том, что я и есть Неслышимый. — В голосе мужчины, похожего на ее отца, слышались извиняющиеся нотки. — Мне пришлось принять образ человека, который тебе знаком, потому что я очень слабый Бог. Я ничего не могу для тебя сделать, Триша. Сожалею, но это так.
  
  — Ты выпил? — Триша внезапно разозлилась. — Выпил, не так ли? Даже отсюда я чувствую запах спиртного. Фу!
  
  Неслышимый печально улыбнулся, ничего не ответил, отступил назад, накинул капюшон.
  
  Наконец, вперед выступил третий, в черной сутане. Тришу охватил ужас.
  
  — Нет! Не хочу тебя видеть. — Она попыталась встать, но вновь не смогла и шевельнуться. — Не хочу тебя видеть, уходи, оставь меня в покое.
  
  Но руки поднялись, черные рукава откинулись, обнажая желтовато-белые когти, те самые когти, которые оторвали лосенку голову, разобрали его тушу на две половинки.
  
  — Нет, — прошептала Триша. — Нет, пожалуйста, нет. Я не хочу тебя видеть.
  
  Существо в черной сутане не обратило ни малейшего внимания на ее слова. Сбросило капюшон. Лица под ним не было. Только бесформенная голова, образованная осами. Они ползали друг по другу и угрожающе жужжали. В осиной круговерти Триша разглядела некие человеческие черты: пустой глаз, ухмыляющийся рот. Голова, жужжала, как жужжали мириады мух над отгрызенной (или оторванной) головой лосенка. Жужжала, словно у существа в черной робе вместо мозга стоял моторчик.
  
  — Я пришел от Зверя из леса. — Глуховатый, жужжащий, нечеловеческий голос. Точно такой Триша слышала по радио. Мужчина предостерегал от курения. Сам он докурился до рака горла, ему вырезали голосовые связки, и говорить он мог с помощью специального устройства, вживленного в шею. — Я пришел от Бога Заблудившихся. Он следит за тобой. Он ждет тебя. Ты принадлежишь ему.
  
  — Уходи! — Триша хотела выкрикнуть это слово, но с ее губ сорвался лишь чуть слышный шепоток.
  
  — Мир — это жуткое место, и, к сожалению, все, что ты чувствуешь, — правда. — Какой же противный этот жужжащий голос. Когти медленно прошлись по голове, продираясь сквозь месиво ос. Под ними взору Триши открывалась сверкающая кость. — Кожа мира — ткань, сплетенная из жал, в этом ты уже убедилась. А под ней нет ничего, кроме кости и Бога, которому мы поклоняемся. Звучит убедительно, ты согласна?
  
  В ужасе, плача, Триша отвернулась, посмотрела на ручей. И выяснила для себя, что может шевелиться, если не смотрит на осоголового священника. Немного, но может. Она подняла руки, вытерла слезы, вновь посмотрела на полянку:
  
  — Я тебе не верю! Я тебе…
  
  Осоголовый священник исчез. И два его спутника в белых сутанах тоже. Лишь бабочки танцевали над полянкой на другом берегу ручья, восемь или девять вместо прежних трех, все разноцветные: две белые и черная куда-то улетели. И свет изменился, окрасился в оранжевые тона. Прошло, как минимум, два часа. Может, и три. Значит, она спала. «Так это был сон», — как говорилось во многих сказках… но Триша хоть и пыталась, не могла вспомнить, как она засыпала, не могла вспомнить разрыва в потоке сознания. Да и по ощущениям это был не сон.
  
  И тут в голову Трише пришла новая мысль, пугающая и успокаивающая одновременно: может, от орешков и ягод она не только наелась, но и заторчала? Она же знала, что от некоторых грибов можно заторчать, что некоторые ее знакомые именно для этого их и ели. А если можно заторчать от грибов, почему ягоды митчеллы не могут дать того же эффекта?
  
  — Или листья, — добавила Триша вслух. — Может, все дело в листьях. Готова спорить, что так оно и есть. Ладно, больше никаких листьев, пусть и очень вкусных.
  
  Триша поднялась, скривилась от боли, вызванной спазмами в животе. Потом громко пукнула, и боль сразу отпустила. Девочка подошла к ручью, нашла пару больших камней, бросила в воду, по ним перебралась на противоположный берег. Самочувствие у нее разительно изменилось. Сил заметно прибавилось, усталость не туманила голову. Однако воспоминания об осоголовом священнике не давали ей покоя, и она знала, что к ночи ее тревога только усилится. Если она не возьмет себя в руки, подумала Триша, то под каждым кустом ей будут чудиться всякие ужасы. А вот если она докажет себе, что это была галлюцинация, вызванная съеденными листьями митчеллы или непривычной для ее организма водой…
  
  Ступив на маленькую полянку, Триша занервничала, совсем как глупая девочка в каком-то фильме, которая вошла в дом психопата и спросила: «Есть тут кто-нибудь?» Она посмотрела на другой берег, тут же почувствовала, что за ней наблюдают с этой стороны, так быстро повернулась, что едва не упала. Никого не увидела. Естественно, кого она могла увидеть в глухом лесу?
  
  — До чего же ты бестолковая, — сказала себе Триша, но ощущение, что за ней наблюдают, вернулось, более того, усилилось. Бог Заблудившихся, как сказал осоголовый священник. Он следит за тобой, он ждет тебя. Осоголовый священник говорил что-то еще, но запомнила она только это: следит за тобой, ждет тебя.
  
  Триша подошла к тому месту, где, по ее разумению, стояли трое в сутанах, поискала хоть какие-то следы. Ничего не обнаружила. Опустилась на одно колено, пригляделась повнимательнее. Тот же результат: ничего. Разве что чуть взбитые в одном месте сосновые иголки. След? Едва ли, Триша поднялась, повернулась к ручью, и тут ее взгляд ухватил в чаще леса справа от себя что-то необычное.
  
  Она вошла в лес, в полумрак, где тоненькие стволы молодых деревьев тянулись вверх, борясь друг с другом за пространство и свет. Тут и там белели стволы берез. На одном темнело пятно, которое и заметила Триша. Девочка испуганно оглянулась, не заметила ничего подозрительного, направилась к березе. Сердце выскакивало из груди, разум кричал криком: остановись, что ты делаешь, не ходи туда, дура, кретинка, идиотка, но Триша не остановилась, не повернула назад.
  
  У подножия березы лежали окровавленные внутренности, такие свежие, что на них слетелись лишь несколько мух. Вчера от одного только вида внутренностей к горлу тут же подкатила бы тошнота, ей пришлось бы изо всех сил бороться с позывами на рвоту, но сегодня многое изменилось, и она сама, и ее жизнь, и окружающий мир. Никакой тошноты, никаких позывов, никакого желания отвернуться или по меньшей мере отвести взгляд. Вместо этого внутри все онемело. И Триша не могла сказать, лучше это или хуже.
  
  На кусте, растущем рядом с березой, завис клок коричневого меха с белыми пятнышками. Триша поняла, что и внутренности, и клок принадлежали олененку, одному из двух, которых она видела в буковой рощице. А чуть дальше, там, где полумрак еще более сгущался, переходя в ночь, она увидела ольху с прочерченными на коре глубокими полосами от когтей. Полосы эти находились высоко над землей, дотянуться до них мог только очень высокий человек. Но Триша не верила, что оставил их человек.
  
  Он следил за тобой. Да, следил раньше и следит сейчас, в этот самый момент. Триша чувствовала, как чей-то взгляд ползает по ней, словно какие-то маленькие насекомые. Три священника ей, возможно, приснились или привиделись, но вот внутренности олененка или царапины на ольхе — никакая не галлюцинация, она видела их наяву. И чей-то взгляд, который она чувствовала на себе, — тоже не галлюцинация.
  
  Тяжело дыша, оглядываясь по сторонам, Триша попятилась к ручью, ожидая, что из чащи вот-вот появится Бог Заблудившихся. Выбравшись из кустов, она продолжала пятиться, пока не добралась до берега. Только там развернулась и запрыгала по камням, перебираясь на противоположный берег. Ее по-прежнему терзал страх: а вдруг он выскочит следом за ней, ощетинившийся клыками, когтями, жалами. На втором камне поскользнулась, едва не свалилась в воду, но в последний момент удержала равновесие и через несколько мгновений уже выбралась на берег. Повернулась, посмотрела на полянку. Никого. Улетело и большинство бабочек. Одна или две остались, провожая день.
  
  Пожалуй, и ей следовало провести здесь ночь, рядом с кустами митчеллы и полянкой с буковыми орешками, но она боялась, что священники появятся вновь. Возможно, они ей только приснились, но один, в черной сутане, напугал ее до полусмерти. Опять же, не следовало забывать про задранного олененка. Мухи уже налетели, она слышала их жужжание.
  
  Триша открыла рюкзак, набрала горсть ягод, посмотрела на них, лежащих в сложенной лодочкой ладони.
  
  — Спасибо вам. Знайте, что ничего лучше вас есть мне не доводилось.
  
  И пошла вдоль ручья, щелкая и жуя орешки. Какое-то время спустя начала петь, сначала тихонько, потом во весь голос:
  
  — Крепче обними меня… чтоб я почувствовал тебя…
  
  Вот так.
  
  А день все угасал, плавно перетекая в ночь.
  Глава 9
  Первая половина седьмого иннинга
  
  Сумерки сгущались. Триша вышла на открытый скалистый обрыв, нависший над небольшой, уже погрузившейся во тьму долиной. Триша оглядела ее, в надежде увидеть огни. Тщетно. Где-то закричала гагара. В ответ каркнула ворона. И все.
  
  Триша огляделась, увидела несколько низких каменных выступов, между которыми ветром намело кучки сосновых иголок. Отнесла рюкзак к одному из них, прогулялась к ближайшим молодым сосенкам, наломала веток, чтобы соорудить из них матрац. Она понимала, что кровать будет не из лучших, но где взять другую? Ночь принесла с собой уже знакомые чувства одиночества и тоски по дому. Зато ужаса она не испытывала. Ощущение, что за ней наблюдают, исчезло. Если какой-то зверь и следил за ней из лесу, то теперь он ушел по своим делам, оставив ее в покое.
  
  Триша подошла к ручью, опустилась на колени, попила. Живот схватывало у нее весь день, но спазмы были несильными и быстро проходили. Судя по всему, организм привыкал к лесной воде.
  
  — Не возникло проблем и с ягодами, и с орешками, — вслух добавила Триша и улыбнулась. — Если не считать плохих снов.
  
  Девочка вернулась к рюкзаку и постели из сосновых веток, достала «Уокмен», вставила наушники в уши. Подул прохладный ветерок. По разгоряченной коже Триши побежали мурашки. Триша выудила из рюкзака пончо, вернее, его лохмотья, прикрылась грязным синим пластиком, как одеялом. Грело, конечно, не пончо, а мысль о том, что она лежит под одеялом.
  
  Триша включила «Уокмен». Плейер остался настроенным на ту же волну, что и предыдущим вечером, но услышала девочка лишь треск статических помех. Она вышла за радиус устойчивого приема радиостанции WCAS.
  
  Триша прочесала FM-диапазон. Около отметки 95 мегагерц попала на классическую музыку. На 99 мегагерцах какой-то проповедник вещал о спасении. Тришу очень интересовало спасение, но совсем не то, о котором вел речь проповедник. В тот момент Бог мог помочь ей только одним: послать вертолет с поисковой командой. Поэтому проповедь она слушать не стала. На 104 мегагерцах громко пела Селин Дион[299]. После короткого колебания Триша повернула колесико настройки. Ей хотелось услышать, как Джо Кастильоне и Джерри Трупано комментируют игру «Бостон Ред сокс», а не песню Селин Дион о страдающем сердце.
  
  Но в этот вечер репортажу с бейсбольного матча места на диапазоне FM не нашлось. Триша переключилась на AM и сразу настроилась на волну 850 килогерц, на которой работала бостонская радиостанция WEEI, транслирующая все матчи «Ред сокс». На многое она не рассчитывала, но надеялась хоть что-то услышать: ночью качество приема диапазона AM улучшалось, a WEEA располагала мощным передатчиком.
  
  На прием Триша пожаловаться не могла, она все прекрасно слышала, да только ни Джо, ни Джерри в эфир не вышли. Их место занял один из тех, кого ее отец называл «говорливыми идиотами», — ведущий спортивного ток-шоу. Неужели в Бостоне идет дождь, подумала Триша. Игру отменили, стадион пуст, поле накрыто брезентом? Триша с сомнением посмотрела на небо. Первые звезды уже высыпали на темно-синем бархате. Скоро счет пойдет на миллиарды. И ни одного облачка. Конечно, до Бостона сто пятьдесят миль, может и больше, но…
  
  А говорливый идиот общался с каким-то Уолтом из Фремингхэма. Тот разговаривал с мобильного телефона. Когда говорливый идиот спросил, где тот находится, Уолт из Фремингхэма ответил: «Где-то в Дэнверсе, Майк», — название города он произнес, как и большинство уроженцев Массачусетса, — Дэнвизз, отчего прозвучало оно почти как название лекарства, которое принимают при расстройстве желудка. Вы заблудились в лесу? Попили воды из ручья и в результате вас пронесло? Ложка «Дэнвизза» — и вам сразу полегчает.
  
  Уолт из Фремингхэма хотел знать, почему Том Гордон всегда тычет пальцем в небо, доводя игру до победного конца («Вы знаете, Майк, этот его характерный жест — пальцем в небо», — так сказал Уолт), и Майк, этот говорливый идиот, ведущий спортивного ток-шоу, объяснил, что таким образом номер 36 благодарил Бога за дарованную его команде победу.
  
  — Тогда ему следовало тыкать пальцем в Джо Керригэна, — указал Уолт из Фремингхэма. — Именно Керригэн предложил использовать его на месте финишера. Вы же знаете, на первого и даже на второго питчера он тянет.
  
  — Может, Господь Бог подсказал Джо Керригэну эту идею, вы об этом не подумали, Уолт? — спросил говорливый идиот. — Для тех, кто, возможно, этого не знает, скажу, что Джо Керригэн — тренер питчеров «Бостон Ред сокс».
  
  — Я-то знаю, болван, — нетерпеливо прошептала Триша.
  
  — Сегодня мы в основном говорим о «Ред сокс», потому что «Сокс» наслаждаются столь редким, свободным от игр днем, — продолжал Майк, говорливый идиот. — Завтра они начинают трехматчевую серию с Оклендом… да, все мы отправимся на Западное побережье, и на волне WEEA вы узнаете все подробности этих напряженных матчей. А сегодня у нас свободный от игр день.
  
  Свободный от игр день! Тогда все понятно. Безмерное разочарование охватило Тришу, слезы хлынули из глаз. Теперь она плакала по любому поводу, из-за любого пустяка. Но ей так хотелось послушать репортаж с очередной игры «Бостон Ред сокс». Она и не подозревала, что ей очень не хватает голосов Джо Кастильоне и Джерри Трупано. А вот теперь, узнав, что не услышит их, поняла, что просто жить без них не может.
  
  — Некоторые телефонные линии еще открыты, — трещал говорливый идиот. — Давайте-ка их займем. Может, кто-нибудь думает, что Мо Вогну пора перестать валять дурака и расписаться на пустой строчке? Сколько денег нужно такому парню, как Мо? Хороший вопрос, не так ли?
  
  — Это глупый вопрос, кретин, — в сердцах бросила Триша. — Если бы ты умел бить по мячу так же, как Мо, небось тоже просил бы кучу денег.
  
  — Хотите поговорить о Педро Мартинесе Великолепном? Даррене Льюисе? Знаменитом кэтчере «Ред сокс»? Если есть такое желание, звоните. Не стесняйтесь, высказывайтесь. Ваше мнение наверняка интересно не только вам. Встретимся после рекламной паузы.
  
  Вибрирующий от счастья голос заверещал: «Куда вы позвоните, если у вас разобьется лобовое стекло?»
  
  — По телефону 1-800-54-GIANT, — ответила Триша и вертанула колесико настройки, уходя с волны WEEI. Может, она найдет репортаж с другой игры. Пусть даже ненавистных «Янкиз». Но, прежде чем она наткнулась на бейсбольный репортаж, Триша услышала свое имя.
  
  — …тает надежда найти девятилетнюю Патрицию Макфарленд, которая числится пропавшей с субботнего утра.
  
  Голос диктора информационного выпуска едва прорывался сквозь помехи. Триша наклонилась вперед, пальчиками вдавила в уши маленькие черные кружки наушников.
  
  — Правоохранительные органы штата Коннектикут, действуя на основе информации, полученной от полиции штата Мэн, сегодня арестовали Френсиса Раймонда Маззероле, уроженца города Уэймаут, штат Массачусетс, и допрашивали его шесть часов, чтобы выяснить его причастность к исчезновению девятилетней Патриции Макфарленд. Маззероле, строитель-монтажник, в данный момент работающий на сооружении Хартфордского моста, дважды признавался виновным в развратных действиях с несовершеннолетними. Задержали его с тем, чтобы выдать полиции штата Мэн, обвинившей его в сексуальных домогательствах к пропавшей девочке. Однако в ходе допроса выяснилось, что ему ничего не известно о местонахождении Патриции Макфарленд. Осведомленный источник, близкий к полиции, говорит, что весь прошлый уик-энд Маззероле провел в Хартфорде. Это подтверждается показаниями многочисленных свидетелей…
  
  Звук пропал. Триша выключила плейер, вытащила наушники из ушей. Они по-прежнему ищут ее? Скорее всего. Да, у нее сложилось впечатление, что прошедший день, вместо того чтобы прочесывать лес, они толпились вокруг этого Маззероле.
  
  — Что за кретины. — Триша печально покачала головой и убрала «Уокмен» в рюкзак. Легла на сосновые ветки, расправила пончо, поерзала, устраиваясь поудобнее. Ветер все дул, и Триша порадовалась тому, что лежит между каменными выступами. Вечер выдался холодным, а к утру она могла просто закоченеть.
  
  Над головой, на черном небе сверкали мириады звезд, как она и ожидала. Столько она еще ни разу не видела. Триша знала, что они чуть померкнут, когда взойдет луна, но пока сияли так ярко, что слепили глаза. Как обычно, Триша задумалась о том, а есть ли среди них такие, что согревают своим теплом живых существ? Вращаются ли вокруг них планеты, поросшие джунглями, в которых водятся неведомые животные? Построены ли на этих планетах пирамиды? Правят ли ими короли? Живут ли на них гиганты? Играют ли там в некое подобие бейсбола?
  
  — Куда вы позвоните, если у вас разобьется лобовое стекло? — просюсюкала Триша. — По телефону 1-800-54…
  
  Она замолчала, шумно втянула воздух. Белая полоса прочертила небо: упала звезда. Полоса тянулась и тянулась, а потом разом исчезла. Не звезда, конечно, не настоящая звезда — метеорит.
  
  За первым метеоритом небо прочертил второй, третий. Триша села, лохмотья пончо, которыми она прикрывалась, упали на колени, глаза широко раскрылись. Четвертый метеорит, пятый, эти полетели в другом направлении. Перед ней разворачивалось захватывающее зрелище: метеоритный дождь.
  
  Должно быть, небо только и ждало, чтобы она это поняла, в следующее мгновение его избороздили ослепительно белые полосы. Триша смотрела во все глаза, крест-накрест сложив руки на груди, обхватив плечи нервными, с обкусанными ногтями пальцами. Она не видела ничего подобного, не могла даже представить себе, что такое вообще возможно.
  
  — О, Том, — прошептала она дрожащим от волнения голосом. — О, Том, ты только посмотри. Ты видишь?
  
  В большинстве своем полоски напоминали белые вспышки, которые появлялись, чтобы тут же исчезнуть. Но некоторые, может, пять, а может, восемь, прочерчивали полнебосвода. Триша млела от восторга.
  
  Но вот звездопад начал сходить на нет. Триша легла, вновь укрылась пончо, вновь устроилась поудобнее, насколько может быть удобно искусанному телу на матраце из сосновых веток. При этом она продолжала ловить взглядом отдельные вспышки. Маленькие камушки, притянутые земной гравитацией, попадали в атмосферу, сначала раскалялись докрасна, а потом, по мере того, как атмосфера становилась все плотнее, сгорали дотла белым огнем. Триша и заснула, наблюдая за метеоритами.
  
  И сны в ту ночь ей снились яркие, но отрывочные: тот же метеоритный дождь, только в голове. Запомнила она, однако, только один, тот самый, что приснился ей аккурат перед тем, как она проснулась глубокой ночью, замерзшая, кашляя, свернувшись в клубок, колени аж прижались к подбородку, и дрожа всем телом.
  
  В этом сне она и Том Гордон оказались на заброшенном пастбище, которое уже начало зарастать кустами и деревьями. Том стоял около столбика, высотой немного выше колена. Из верхнего торца столбика торчал старый, ржавый рым-болт. Том раскачивал его пальцами. Он был в теплой куртке, надетой поверх серой униформы для выездных матчей. Естественно, на следующий день ему предстояло играть в Окленде. Она спросила Тома, чего он вскидывает руку к небу. Она, конечно, знала, но все равно спросила. Возможно, потому, что это хотел знать Уолт из Фремингхэма, а такие кретины, как Уолт, никогда не поверили бы маленькой девочке, заблудившейся в лесу; Уолт хотел услышать ответ из уст самого финишера.
  
  — Я вскидываю руку к небу, потому что Бог привык выходить на поле во второй половине девятого иннинга, — ответил Том, продолжая раскачивать рым-болт. Куда вы позвоните, если у вас не вытаскивается рым-болт? Разумеется, по телефону 1-800-54-RINGBOLT[300]. — Особенно если все базы заняты игроками соперника и на твоем счету только один аут. — При этих словах в лесу что-то застучало. Стук этот становился все громче и громче, и Триша открыла глаза. Поняла, что стучат ее зубы.
  
  Девочка медленно поднялась, морщась от боли: тело не желало шевелиться. Особенно возмущались ноги и поясница. Внезапный порыв ветра, не легкое дуновение, именно порыв, едва не сшиб ее с ног. Триша задумалась, а сколько килограмм она потеряла. Еще одна такая неделя, — подумала она, — и меня можно будет запускать вместо воздушного змея. Зацепив ниткой за джинсы. Она уже начала смеяться, но смех тут же перешел в приступ кашля. Триша стояла, чуть наклонившись вперед, наклонив голову, уперевшись руками в колени, и кашляла. Кашель начинался где-то глубоко и вылетал изо рта отрывочными, лающими звуками.
  
  Отлично. Великолепно. Она приложила ладонь ко лбу, но не смогла определить, есть у нее температура или нет.
  
  С трудом переставляя широко расставленные ноги (так меньше болели ягодицы), Триша подошла к сосенкам, наломала новые ветки, которыми решила накрыться, как одеялом. Отнесла одну охапку. Взяла вторую, остановилась на полпути между сосенками и своей «кроватью». Повернулась вокруг оси под сверкающими ночными звездами.
  
  — Оставь меня, а? — крикнула она и вновь закашлялась. А когда приступ прошел, добавила, уже тихим голосом: — Чего бы тебе не угомониться? Дай мне хоть минуту покоя, пожалуйста!
  
  Никакого ответа. Полная тишина, если не считать пения ветра в кронах сосен… а потом ворчание. Едва слышное, без слов. Человек так ворчать не мог. Триша застыла, обхватив пахнущие смолой ветки. По ее телу побежали мурашки. Откуда донеслось это ворчание? С этого берега ручья? С противоположного? Из-за сосен? Ужасная мысль пришла в голову: конечно же из-за сосен. Зверь наблюдал за ней, затаившись в сосняке. И когда она ломала ветки, он находился совсем рядом, может, на расстоянии вытянутой руки.
  
  Триша опять закашлялась, зашагала к «кровати». Залезла под принесенные ветки, постаралась равномерно разложить их на себе. Застонала от боли, когда одна ткнулась в бедро, в то самое место, куда Тришу укусили две или три осы, потом замерла. Она чувствовала, что он приближается, выскользнул из сосняка, направляется к ней. Необычный зверь, как назвала его наглая паршивка, Бог Заблудившихся, по определению осоголового священника. Как его ни называй, владыка теней, император подвалов, кошмарное существо, которое у каждого ребенка свое, которого он боится больше всего на свете. Кто бы он ни был, ему надоело ходить вокруг да около, игры для него закончились. Он пришел, чтобы скинуть ветки, которыми она укрылась, и сожрать ее заживо.
  
  Кашляя и дрожа, оборвав все связи с реальным миром, утратив способность мыслить логически (временно обезумев, иначе и не скажешь), Триша заложила руки за голову и ждала того момента, когда когти зверя раздерут ее на куски и отправят в зубастую пасть. Так она и уснула, а когда проснулась ранним утром, во вторник, руки ее совершенно затекли, и поначалу она не могла повернуть шею: если Триша хотела посмотреть направо или налево, то поворачивалась всем телом.
  
  Наверное, теперь мне не надо спрашивать бабушку, что такое старость, подумала Триша, присев, чтобы попи́сать. Наверное, теперь я сама все знаю.
  
  Возвращаясь к вороху веток, под которыми она спала (как бурундук в норке, с усмешкой подумала она), Триша заметила, что одна из горок нанесенных ветром сосновых иголок разворошена. Иголки валялись вокруг, а в одном месте горку сровняли до самой земли. Так может, глубокой ночью она и не обезумела? Или обезумела не до конца? Потому что уже после того, как она вновь заснула, кто-то к ней подходил. Постоял рядом, а может, и посидел, наблюдая, как она спит, гадая, съесть ли ее прямо сейчас или нет. И решил подождать еще день-другой, чтобы она окончательно дозрела, стала сладкой, как ягоды митчеллы.
  
  Триша повернулась на триста шестьдесят градусов, на том самом месте, где точно так же поворачивалась несколько часов назад. Замерла, нервно кашлянула в кулак. Кашель отозвался болью в груди. Боль эта Тришу не испугала, скорее порадовала. Она была теплой, эта боль, тогда как все ее тело закоченело.
  
  — Его нет, Том, — сказала она. — Кто бы он ни был, он опять ушел. Во всяком случае, на какое-то время.
  
  Да, ответил Том, но он вернется. И рано или поздно тебе придется иметь с ним дело.
  
  — Дневную норму несчастий мы уже выбрали, — процитировала Триша бабушку Макфарленд. Она не очень-то понимала, что это должно означать, но думала, что теперь понимает ее слова лучше, чем раньше, и они имели самое прямое отношение к ее нынешнему положению.
  
  Триша села на ворох ветвей, съела три горсти ягод с орешками. Ягоды показались ей не такими вкусными, как днем раньше, — они заметно подсохли, и Триша догадалась, что к ленчу вкус их наверняка не улучшится. Однако она заставила себя съесть все три горсти, а потом направилась к ручью, чтобы попить воды. Увидела еще одну маленькую форель, размером не больше корюшки или сардинки, и внезапно у нее появилось желание поймать ее. Руки и ноги слушались ее уже куда лучше, чем ранним утром, и, по мере того, как солнце прогревало воздух, настроение у Триши начало улучшаться. В ней вновь затеплилась надежда. Она даже подумала о том, что удаче пора повернуться к ней лицом. Да и кашель вроде бы прошел.
  
  Триша вернулась к «кровати», вытащила из-под веток пончо, расстелила его на одном из каменных выступов. Поискала камень с заостренным краем, нашла его неподалеку от того места, где ручей перекатывался через обрыв и сбегал в долину. Сам склон был таким же крутым, как и тот, на котором свалилась Триша в первый день своего блуждания по лесам, но она решила, что спускаться по нему будет легче: много деревьев, о которые можно опереться.
  
  С камнем в руке Триша подошла к пончо (оно накрывало каменный выступ, как скатерть), отрезала капюшон. Девочка сомневалась, что ей удастся поймать форель капюшоном, но попытка — не пытка, а спускаться вниз по склону пока не хотелось. Отрезая капюшон, она напевала песенку «То Да Бойз», которая постоянно вертелась в голове, потом переключилась на песню «М-М-М-Бо» группы «Хэнсон», потом на «Пригласи меня на игру». При этом, даже между куплетами, она то и дело повторяла: «Куда вы позвоните, если у вас разобьется лобовое стекло?»
  
  Холодный ночной ветер разогнал мошкару, но воздух прогрелся, и обычная туча кровососов зависла вокруг головы Триши. Она их не замечала, лишь изредка отмахивалась, когда наиболее нахальные лезли в глаза.
  
  Отрезав капюшон, Триша покрутила его в руках, оценивающе осмотрела со всех сторон. Любопытно. Безусловно, не самое лучшее орудие лова, но любопытно. Хочется узнать, что из всего этого выйдет.
  
  — Так куда ты позвонишь, крошка, куда ты позвонишь, если у тебя разобьется это чертово лобовое стекло, — промурлыкала Триша и направилась к ручью. Выбрала два камня, рядком торчащие из воды, встала на них. Уставилась в поток, бегущий у нее под ногами. Дно выстилала галька, поэтому вода была чистая, незамутненная илом. Рыбок Триша не увидела, но ее это не смутило. Она знала главную заповедь рыбака: наберись терпения. «Крепче обними меня… чтоб я почувствовал тебя», — пропела Триша, рассмеялась. Ну и дурацкое она нашла себе занятие! Крепко держа капюшон за обрезанный край, она наклонилась и опустила самодельный невод в ручей.
  
  Поток потащил капюшон за собой, но не сложил его, то есть Триша все рассчитала правильно. Беда пришла с другой стороны: очень уж в неудобной она стояла позе: спина согнута, попка задрана к небу, голова на уровне талии. Долго в такой позе она простоять не могла, а если бы попыталась опуститься на корточки, ослабевшие, дрожащие ноги подвели бы ее и она плюхнулась бы задницей в ручей. Купание в ледяной воде не пошло бы ей на пользу: она бы еще сильнее раскашлялась.
  
  Когда в висках начала стучать кровь, Триша пошла на компромисс: чуть согнула ноги в коленях и приподняла голову. Тем самым взгляд ее сместился вверх по течению, и она увидела три серебристые полоски (рыбки, кто же еще это мог быть), быстро приближающиеся к ней. Если бы у нее было время на раздумье, Триша почти наверняка поддернула бы капюшон и не поймала бы ни одной. Но так уж получилось, что лишь одна мысль успела промелькнуть в ее голове (прямо-таки подводные падающие звезды), прежде чем серебристые полоски уже оказались между камнями, на которых она стояла. Одна из них обогнула капюшон, две просто вплыли в него.
  
  — Ур-р-ра! — завопила Триша.
  
  Трепеща от радости, наклонилась ниже, чуть не свалившись в ручей, потащила вверх наполненный водой капюшон. Вода полилась через края, Триша шагнула на берег, из капюшона выплеснулась очередная порция воды, вымочив левую штанину. Вместе с ней выскочила и одна рыбка, перевернулась в воздухе, блеснув чешуей, ударилась об воду и уплыла.
  
  — ДЕРЬМО СОБАЧЬЕ! — выкрикнула Триша, рассмеялась. Отошла подальше от ручья, неся капюшон на вытянутых руках. Смех перешел в кашель, но Триша не остановилась, пока не добралась до ровного места.
  
  Заглянула в капюшон, в полной уверенности, что не увидит в нем ничего, кроме воды: она упустила и вторую рыбку, по-другому и быть не может, девочкам не под силу поймать форель, даже молодую и глупую, тем более в капюшон от пончо, просто она не заметила, как рыбка выскользнула. Но форель плавала в капюшоне, словно моллинезия в аквариуме.
  
  — Господи, так что же мне теперь делать? — спросила Триша. Спросила совершенно искренне, потому что действительно не знала.
  
  Ответила, однако, не душа, а тело. Она видела множество мультфильмов, в которых Уил Е. Койот смотрел на Бегающую Кукушку[301], и у него на глазах она становится главным блюдом праздничного обеда на День благодарения. Она всегда смеялась, Пит смеялся, даже мамик смеялась, если в этот момент подходила к телевизору. А теперь Триша не смеялась. Ягоды и орешки размером с семечки подсолнуха — это хорошо, но недостаточно. Они не насыщали, даже если есть их вместе. Поэтому на форель, плавающую в синем пластиковом капюшоне, тело Триши отреагировало совсем не так, как на орешки и ягоды. Что послужило толчком, откуда пошла реакция, Триша сказать не могла, но внезапно все ее тело зашлось беззвучным криком (ДАЙ ЕЕ МНЕ, ДАЙ), и крик этот не имел никакого отношения к ее разуму. В капюшоне плавала форель, очень маленькая форель, но, что бы ни видели глаза Триши, тело знало, что это обед. Настоящий обед.
  
  И когда Триша опускала капюшон на остатки пончо, все еще расстеленные на каменном выступе, в голове вертелась только одна мысль: я это сделаю, но никогда никому об этом не расскажу. Если меня найдут, если меня спасут, я расскажу им все, кроме того, как села в собственное дерьмо… и об этом.
  
  О том, что делать дальше, думать ей не пришлось. Тело отстранило мозг и взяло бразды правления в свои руки. Триша выплеснула содержимое капюшона на засыпанную иголками землю, подождала, пока маленькая рыбка перестанет биться и затихнет. Потом подняла ее с земли, положила на пончо, острой гранью камня, того самого, которым отрезала капюшон, вскрыла форели живот. Из него вылился наперсток склизкой жидкости, не похожей на кровь. Внутри Триша увидела красные внутренности. Соскребла их ногтем. Добралась до кости. Половину удалось вытащить. Все это время разум пытался занять положенное ему место. Ты не можешь есть голову, убеждал он Тришу, и ровный, спокойный тон не мог замаскировать скрывшихся за ним ужаса и отвращения. Я про… глаза, Триша. Глаза! Тут тело отпихнуло разум, уже куда грубее. Когда мне понадобится твое мнение, я стукну железкой по прутьям твоей клетки, как-то сказала Пепси Робишо.
  
  Триша подняла рыбешку за хвост, отнесла ее к ручью, промыла в проточной воде, чтобы счистить с нее иголки и грязь. Потом закинула голову назад, открыла рот и откусила верхнюю половину форели. Маленькие косточки затрещали на зубах. Разум попытался показать Трише, как глаза форели вылезают из орбит и вываливаются на язык капельками темного желе. Она увидела что-то смутное, но тело тут же разобралось с разумом, отвесив ему здоровенную оплеуху: нечего показывать девочке всякие гадости. Вернешься, мол, когда в этом возникнет необходимость. Вместе с воображением, которое сейчас тоже ни к чему. Сейчас парадом командует тело, а раз тело сказало — обед, значит, будет обед. Ничего, что еще утро, обедать можно и утром, а на обед сегодня подана свежая рыба!
  
  Верхняя половина форели одним глотком миновала горло и по пищеводу спустилась в желудок. Вкус был отвратительный и одновременно потрясающий. Вкус жизни. Триша поболтала второй половиной форели над вскинутым вверх лицом, вытащила еще кусочек кости и вместе с хвостом отправила в рот, предварительно прошептав: «Позвоните по телефону 1-800-54-FRESH-FISH[302]».
  
  Когда и вторая половина форели последовала за первой в желудок, Триша посмотрела на ручей, вытерла рукой рот и задалась вопросом, вырвет ее сейчас или нет. Она съела сырую рыбу, во рту еще стоял ее вкус, но Трише с трудом в это верилось. Желудок забурчал, и Триша подумала: «Вот и все». Но нет, она рыгнула, и желудок сразу успокоился. Триша отняла руку ото рта, увидела на ладони несколько сверкающих чешуек. Скорчив гримаску, вытерла их об джинсы, затем вернулась к рюкзаку. Положила остатки пончо и отрезанный капюшон (который показал себя отличным неводом, во всяком случае, сгодился для того, чтобы поймать молодую и глупую форель) поверх продуктового запаса, защелкнула пряжки, закинула рюкзак за плечи. Она испытывала прилив сил, стыда, гордости за себя. Возможно, она немного температурила и была чуть не в себе.
  
  Я не буду рассказывать об этом, вот и все. Я не обязана рассказывать об этом и не расскажу. Даже если выберусь отсюда.
  
  — И я заслуживаю того, чтобы выбраться, — добавила Триша вслух. — Тот, кто может съесть сырую рыбу, заслуживает того, чтобы выбраться.
  
  Японцы постоянно едят сырую рыбу, напомнила ей наглая паршивка, едва только Триша зашагала вдоль ручья.
  
  — Вот им я все и расскажу, — отрезала девочка. — Если когда-нибудь поеду туда, обязательно расскажу.
  
  Пожалуй, впервые наглая паршивка не нашлась с ответом. Чем немало порадовала Тришу.
  
  Она осторожно спустилась по склону в долину, где ручей петлял в смешанном лесу. Хвойные и лиственные деревья росли очень плотно, зато почти не было подлеска и колючих зарослей. Так что Трише удалось преодолеть приличное расстояние. Ощущение, что за ней наблюдают, не возвращалось, съеденная рыбка прибавила ей сил. Она представляла себе, что рядом с ней шагает Том Гордон и они очень увлечены разговором. Речь преимущественно шла о Трише. Том, похоже, хотел знать о ней все: какие у нее любимые предметы в школе; считает ли она мистера Холла злым только потому, что он задает домашнее задание на пятницу; чем раздражает ее Дебра Джилхоли; о том, как она и Пепси хотели на прошлый Хэллоуин[303] вырядиться, как «Спайс герлз», но мамик сказала мамику Пепси, что та может наряжаться, как угодно, но ее девятилетняя девочка не будет ходить по чужим домам в короткой юбке, крошечном топике и на высоких каблуках. Том Гордон сочувственно кивал, разделяя негодование Триши.
  
  Она рассказывала Тому, что они с Питом собирались подарить отцу на день рождения картинку-головоломку, одну из тех, что выпускались одной вермонтской компанией (а если головоломка окажется слишком дорогой, ограничиться чем-нибудь попроще), когда резко остановилась. Остановилась и замолчала на полуслове.
  
  С минуту смотрела на ручей, уголки рта опустились, одной рукой она автоматически разгоняла мошкару. Между деревьями прибавилось кустов, сами деревья стояли уже не так близко друг к другу, стало больше света. Вокруг стрекотали цикады.
  
  — Нет, — вырвалось у Триши. — Н-нет. Только не это. Неужели опять?
  
  Ручей более не шумел, как прежде, именно это и отвлекло ее от увлекательного разговора с Томом Гордоном (воображаемые люди такие хорошие слушатели). Не журчал, перекатываясь через камни. И все потому, что скорость течения заметно упала.
  
  Русло стало гораздо шире. Ручей разливался, превращаясь…
  
  — Если он закончится еще одним болотом, я покончу с собой, Том.
  
  Часом позже Триша с трудом пробиралась между тополями и березами. Подняла руку ко лбу, чтобы раздавить особенно навязчивого комара, раздавила, а потом рука ее бессильно упала. Триша теряла надежду, не знала, что ей делать, куда повернуть.
  
  И вскоре ручей выплеснулся из низких берегов, превратившись в обширное болото, поросшее камышом и рогозом. Между островками растительности солнце отражалось от стоячей воды. Цикады все стрекотали, квакали лягушки, в вышине кружили два ястреба. Где-то насмешливо раскаркалась ворона. Болото не вызывало у Триши особого страха, оно не шло ни в какое сравнение с той трясиной, которую она сумела преодолеть, но тянулось на милю (а то и на две), пока не упиралось в низкий, поросший соснами кряж.
  
  Триша села на землю, начала уже что-то говорить Тому Гордону, поняла, что это глупо, продолжать притворяться, будто он идет с ней, если совершенно ясно и становится яснее с каждым часом, что ей суждено умереть. Независимо от того, столь долго она будет идти и сколь много поймает и съест рыбешек. По щекам Триши покатились слезы. Она закрыла лицо руками, зарыдала.
  
  — Я хочу к маме! — прокричала она бесстрастному болоту. Ястребы улетели, только где-то на кряже продолжала каркать ворона. — Я хочу к маме! Я хочу к брату! Я хочу к моей кукле! Я хочу домой! — Ей ответило дружное квакание лягушек. Триша вспомнила какую-то сказку, которую читал ей отец: автомобиль завяз в грязи, а лягушки квакали: «Очень глубоко, очень глубоко». Тогда она ужасно перепугалась.
  
  Триша продолжала плакать, но в какой-то момент слезы (все эти слезы, эти чертовы слезы) рассердили ее. Она подняла голову, огляделась. Вокруг вилась мошкара, ненавистные слезы продолжали течь по щекам.
  
  — Я хочу к МАМЕ! Я хочу к БРАТУ! Слышите меня? — Она замолотила ногами по воздуху. Одна кроссовка слетела с ноги. Триша знала, что устраивает истерику, впервые за три или четыре года, но ничего не могла с собой поделать. Повалилась на спину, забарабанила кулаками по земле, потом начала рвать траву. — Я ХОЧУ ВЫБРАТЬСЯ ОТСЮДА К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ! Почему вы до сих пор не можете меня найти, глупые, безмозглые говнюки? Почему вы никак не найдете меня? Я… ХОЧУ… ДОМОЙ!
  
  Триша лежала уставившись в небо, тяжело дыша. Болел живот, горло саднило от криков, но на душе у нее стало полегче, словно ей удалось скинуть очень тяжелую ношу. Прикрыв лицо рукой, Триша задремала, все еще всхлипывая.
  
  Когда она проснулась, солнце висело над кряжем на дальней стороне болота. День покатился к вечеру. Скажи мне, Джонни, что мы припасли для наших конкурсантов? Пожалуйста, Боб, мы припасли для них вторую половину дня. Это не очень хороший приз, но это все, что они могут ждать от таких говнюков, как мы.
  
  Когда Триша села, у нее закружилась голова. Перед глазами замельтешили огромные черные мухи. Неспешно парили в воздухе, помахивая крылышками. Триша уже решила, что сейчас лишится чувств. Но нет, голова перестала кружиться, мухи исчезли, но горло саднило, стоило ей проглотить слюну, а лоб пылал, словно разогретая конфорка электроплиты. Напрасно я спала на солнце, сказала себе Триша, да только самочувствие ее ухудшилось не из-за солнца: девочка заболевала.
  
  Она надела кроссовку, которую скинула, устроив эту глупую истерику, поела ягод, попила воды из бутылки. Высмотрела маленький пятачок орляка у самой кромки болота, поела стрелок-переростков. «Завитки» уже начали раскручиваться и стали не такими вкусными, но Триша все равно их съела. Покончив с трапезой, она поднялась, посмотрела на болото, прикрыв глаза ладонью от слепящего солнца. Потом медленно и устало покачала головой. Так могла качать головой женщина, не просто женщина — старуха, но никак не ребенок. Она ясно видела кряж, не сомневалась в том, что болото заканчивается у его подножия, а дальше идет сухая земля, но не могла заставить себя вновь брести по воде, повесив кроссовки на шею. Пусть даже это болото было куда как мельче и под водой ее не ждало переплетение корней и утонувших сучьев. Да и зачем ей пересекать болото, если за ним не было никакого ручья. Следовательно, чтобы выйти к людям, надо искать новый ручей, текущий в другом направлении.
  
  С такими мыслями Триша повернула на север, зашагала вдоль восточного берега болота, разлившегося по долине. С тех пор как Триша потерялась, во многих ситуациях она вела себя абсолютно правильно, иногда интуитивно, даже не догадываясь об этом, но на этот раз решение она приняла плохое, пожалуй, самое худшее, если не считать самого первого, с которого и начались все ее злоключения: срезать угол и выйти на главную тропу через лес. Если она пересекла болото и поднялась на кряж, то увидела бы перед собой озеро Девлин-Понд, расположенное неподалеку от Грин-Маунт, штат Нью-Хэмпшир. Озеро это небольшое, но на южном его берегу стоят летние домики, а проселочная дорога ведет от них к шоссе 52.
  
  Будь это суббота или воскресенье, Триша наверняка бы услышала рев лодочных моторов: по выходным хозяева коттеджей и их гости любили покататься на водных лыжах. После Четвертого июля моторы ревели бы на озере ежедневно: сезон отпусков. Но в начале июня в будни на Девлин-Понд рыбачили лишь два-три старичка, поэтому Триша слышала лишь чириканье птиц, кваканье лягушек да стрекот цикад. И вместо того, чтобы выйти к озеру, она повернула к канадской границе, уходя все дальше и дальше в лес. В четырех сотнях миль от нее лежал Монреаль.
  
  На людей в этих местах Триша наткнуться могла, но лишь при особом везении.
  Глава 10
  Завершение седьмого иннинга
  
  За год до развода Макфарленды на неделю ездили во Флориду, во время февральских каникул Пита и Триши. Отдых не удался. Дети часто сидели на берегу одни, тогда как родители в это время собачились в маленьком арендованном домике (ты слишком много пьешь, ты слишком много тратишь, ты обещал то, ты обещала это, почему ты так ведешь себя, что ты себе позволяешь, та-та-та-та, и так до бесконечности). Когда они летели домой, у иллюминатора каким-то чудом посадили Тришу, а не Пита. Самолет спускался к аэропорту Логана сквозь толстый слой облаков, осторожно нащупывая дорогу, словно толстая старушка, идущая по скользкому тротуару. Триша как зачарованная не отрывалась от иллюминатора. Их окружала ватная белизна. Потом внизу мелькнула серая поверхность Бостонской бухты… опять белизна… вновь кусочек воды или земли…
  
  Четыре дня, последовавшие за ее решением повернуть на север, чем-то напоминали этот спуск: сплошной туман. И редкие, отрывочные воспоминания, которым она не очень-то доверяла. К вечеру вторника граница между былью и небылью только начала исчезать. К субботнему утру, после целой недели, проведенной в лесу, исчезла полностью. К субботнему утру (Триша, конечно, не знала, что это суббота, она давно потеряла счет дням) Том Гордон стал ее постоянным попутчиком, не воображаемым, а реальным. Какое-то время компанию ей составляла Пепси Робишо. Они на пару распевали песни их любимых «Бойз» и «Спайс герлз», а потом Пепси зашла за дерево и не появилась с другой стороны. Триша заглянула за дерево. Пепси там не нашла, постояла несколько минут, глубоко задумавшись, и только тогда поняла, что подруги и не было. Девочка опустилась на землю и поплакала.
  
  Когда она пересекала широкую, заваленную валунами поляну, большой черный вертолет (на таких вертолетах летали в «Секретных материалах» мрачные типы из секретных государственных агентств) пролетел над ней. Пролетел практически бесшумно, она едва различила стрекот лопастей. Триша махала руками, кричала, и хотя люди, сидевшие в кабине, наверняка видели ее, черный вертолет улетел и больше не вернулся. Она набрела на целый лес очень старых сосен. Кроны сливались в вышине. И солнечный свет просачивался сквозь иглы, словно сквозь пыльные окна кафедрального собора. Случилось это, должно быть, в четверг. С ветвей этих сосен свешивались изуродованные туши тысячи лосей, вокруг каждой туши кружили мириады мух, по тушам ползали полчища личинок. Триша закрыла глаза, а открыв их вновь, уже не увидела гниющих туш. Она нашла ручей и какое-то время шагала вдоль него. Потом он пропал, или она ушла от него. Но прежде, чем это произошло, девочка заглянула в ручей и увидела на дне огромное лицо, утонувшее, но еще живое. Лицо это смотрело на нее из воды и что-то беззвучно говорило. Она прошла мимо огромного дерева, и из дупла послышался мертвый голос, произнесший ее имя. Как-то ночью она проснулась, потому что что-то давило ей на грудь. Подумала, что лесной зверь наконец-то добрался до нее, но провела рукой по груди и ничего не нашла. Несколько раз она слышала, как люди звали ее. Кричала в ответ… но ее крики глохли в лесной чаще.
  
  Среди этого океана фантазий все-таки мелькали редкие островки реальности, точно так же, как в том полете земля иной раз проглядывала сквозь толщу облаков. Она помнила, как наткнулась на огромную «плантацию» митчеллы, занимающую чуть ли не весь склон холма. Наполняя ягодами рюкзак, она раз за разом повторяла: «Куда вы позвоните, если у вас разбилось лобовое стекло?» Она помнила, как наполняла из родника бутылку из-под воды и бутылку из-под «Сэдж». Она помнила, как зацепилась ногой за корень и упала в неглубокую ложбинку, в которой росли цветы. Прекраснее их Трише видеть не доводилось: нежно-белые, пахучие, грациозные, как колокольчики. Она помнила, как набрела на обезглавленную лису. В отличие от туш лосей, свисающих с веток, лиса никуда не делась и после того, как Триша закрыла глаза и досчитала до двадцати. Она практически не сомневалась в том, что видела ворону, висевшую вниз головой, зацепившись лапами за сук, и каркающую на нее. Насчет реальности черного вертолета (и многого другого) сомнения у нее были. А вот ворону она вроде бы видела точно. Она помнила, как капюшоном ловила рыбу в ручье, на дне которого потом увидела ужасное затонувшее лицо. С форелью ей не повезло, зато она поймала несколько головастиков. Она проглотила их целиком, после того, как убедилась, что головастики сдохли. Глотать их живыми Триша побоялась: вдруг они приживутся в желудке и превратятся там в лягушек.
  
  Она заболела, двух мнений тут быть не могло, но ее тело яростно боролось с инфекцией, поселившейся в ее горле, легких, носовых пазухах. Часами она горела огнем, плохо соображая, что делает и где находится. Свет, даже приглушенный густой листвой, резал глаза, и говорила она без умолку, главным образом что-то рассказывала Тому Гордону, но иногда ее слушателями становились мать, брат, отец, Пепси, школьные учителя, начиная с первого класса, и даже миссис Гармонд, воспитательница из детского сада. Она просыпалась ночью, лежа на боку, свернувшись калачиком, прижав колени к подбородку, в жару, кашляя с таким надрывом, что боялась, как бы у нее внутри что-нибудь не оборвалось. Но вместо того, чтобы развиваться, болезнь пошла на убыль. Пропали и головные боли, должно быть, вызванные высокой температурой, которые совсем уже замучили ее. И после одной ночи (со среды на четверг, хотя Триша этого и не знала), за которую она ни разу не просыпалась, Триша поднялась бодрая и полная сил. Может, она кашляла и в ту ночь, но не очень сильно, во сне. Один раз Триша обожгла левый локоть сумахом, но вовремя это заметила и намазала воспалившееся место илом.
  
  Но самые ясные воспоминания остались от репортажей с игр «Бостон Ред сокс». Она лежала на ветках, укрывшись ветками, смотрела на усыпавшие небо холодные звезды и слушала. В Окленде «Сокс» выиграли две игры из трех, и оба раза Том Гордон удержал победный счет. Мо Вогн сделал две круговые пробежки, Том О’Лири (по разумению Триши, такой красавчик) — одну. Репортажи она слушала на волне WEEI. Сигнал слабел с каждой ночью, но батарейки, похоже, не садились. Она еще подумала о том, что надо написать благодарственное письмо Кролику Энерджайзеру[304], если, конечно, она выберется из этой передряги. Она, правда, тоже вносила свою лепту, выключая плейер, когда чувствовала, что вот-вот заснет. Ни единого раза, даже в ночь с пятницы на субботу, когда у нее опять расстроился желудок, она не заснула, оставив плейер включенным. Радио связывало ее с остальным миром, игры «Бостон Ред сокс» поддерживали в ней жизнь. Если бы не ее желание услышать вечером очередной репортаж, она, пожалуй, прекратила бы борьбу.
  
  Девочка, которая вошла в лес (почти десяти лет от роду, высокая для своего возраста), весила девяносто семь фунтов. Девочка, которая неделей позже брела по поросшему редкими соснами холму, не тянула больше чем на семьдесят восемь фунтов[305]. Лицо ее распухло от комариных укусов, над левым уголком рта расцвела здоровенная лихорадка. Руки стали что спички. Не замечая этого, она постоянно подтягивала сваливающиеся с нее джинсы. Частенько она бубнила себе под нос любимую песенку: «Крепче обними меня… чтоб я почувствовал тебя…» И выглядела как самая юная в мире героиновая наркоманка. Она находила съедобные растения, ей повезло с погодой (тепло, ни единого дождя с того дня, как она заблудилась), неожиданно для себя она узнала, какими мощными внутренними ресурсами располагает человеческий организм. Но теперь ресурсы эти истощились до предела, и Триша прекрасно это понимала. Девочка, медленно пересекающая поляну на вершине холма, знала, что скоро ее странствия закончатся.
  
  В мире, который она покинула, поиски еще продолжались, но даже большинство тех, кто искал Тришу, полагали, что она уже умерла. Ее родители начали обсуждать, пусть робко, все еще отказываясь верить, что такое возможно, заказывать ли им отпевание или все-таки подождать, пока найдут тело. А если ждать, то как долго? Иногда тела заблудившихся в лесу не находили вовсе. Пит практически ничего не говорил, а глаза у него заваливались все глубже. Он взял Монью-Болонью в свою комнату и усадил в углу, откуда она все время смотрела на его кровать. А когда увидел, что мать смотрит на куклу, прошипел: «Не трогай ее. Не смей ее трогать».
  
  Для мира уличных фонарей, автомобилей, асфальтированных дорог Триша уже умерла. В мире, что лежал вне тропы, в котором вороны иногда каркали, повиснув вниз головой, она вплотную приблизилась к границе, разделяющей жизнь и смерть. Но продолжала идти. Иногда отклонялась от выбранного направления на восток или запад, но не сильно. Точно так же, как ее тело научилось бороться с инфекцией, поселившейся в горле и груди, так же и Триша научилась держаться выбранного наперед направления. Впрочем, проку от этого не было никакого. Она все дальше и дальше уходила от населенных пунктов, все больше и больше углублялась в ту часть штата Нью-Хэмпшир, которую назвали Трубой. Люди там не жили.
  
  Зверь, кем бы он ни был, по-прежнему не терял Тришу из виду. Многое из того, что она видела и чувствовала, Триша воспринимала как плод своего воображения, но только не слова осоголового священника о Боге Заблудившихся, только не глубокие царапины на коре деревьев, только не обезглавленную лисицу. Все это она не могла отнести в разряд галлюцинаций. Когда она чувствовала зверя (или слышала — несколько раз трещали ветки, когда зверь шел следом за ней, дважды до нее доносилось низкие, нечеловеческое урчание), то не ставила под сомнение его существование. А когда ощущение, что за ней наблюдают, уходило, она точно знала, что ушел и зверь. Их связала неразрывная нить; им суждено быть вместе до самой ее смерти. Такие мысли раз за разом посещали Тришу. Впрочем, она понимала, что встречи со смертью ждать ей осталось недолго. «Сразу за углом», — как-то ответила мать, когда на улице ее спросили, где тут ближайшая аптека. Правда, углов в лесу не было. Болота, трясины, обрывы встречались, а вот углы — нет. Как же это несправедливо, думала Триша, умереть, после стольких дней борьбы за выживание, но теперь подобная несправедливость не вызывала у нее злобы. Злоба требовала расхода энергии. Злоба отнимала жизненные силы. И первого, и второго у Триши осталось совсем ничего.
  
  На полпути через поляну, которая ничем не отличалась от дюжины других, которые она миновала раньше, Триша закашлялась. Кашель вызвал резкую боль глубоко в груди, словно там за что-то зацепили крюком и потащили его наверх. Триша согнулась пополам, оперлась рукой о подвернувшийся пенек и кашляла, пока на глазах не выступили слезы. Когда приступ кашля прошел, она не стала разгибаться, дожидаясь, пока сердце замедлит свой безумный бег, и большие черные мухи, что мельтешили перед глазами, улетят восвояси. Хорошо хоть ей удалось опереться о пенек. Иначе она точно свалилась бы на землю.
  
  Взгляд Триши упал на пенек, и все мысли, которые теснились в голове, как ветром сдуло. А первой вернулась вот такая: я вижу не то, что на самом деле у меня перед глазами. Это опять фантазия, еще одна галлюцинация. Она закрыла глаза, сосчитала до двадцати. А когда открыла их, черные мухи исчезли. И пенек оказался не пеньком, а столбиком. Из которого торчал ржавый рым-болт.
  
  Триша обхватила его пальцами, покачала. Разжала пальцы, посмотрела на крупицы ржавчины, оставшиеся на коже. Вновь схватила и покачала. Ощущение deja vu охватило ее. Вроде бы она уже стояла на этой поляне, но не одна, а с Томом Гордоном. И он…
  
  — Тебе это приснилось, — сказал Том. Он стоял в пятидесяти футах от нее, сложив руки на груди, привалившись спиной к клену, в серой выездной униформе. — Тебе приснилось, что мы пришли в это место.
  
  — Приснилось?
  
  — Конечно, разве ты не помнишь? В день, свободный от игр. Ты тогда еще слушала Уолта.
  
  — Уолта?.. — Вроде бы имя знакомое, только Триша не могла взять в толк, где она могла его слышать.
  
  — Уолта из Фремингхэма. Того болвана с мобильным телефоном.
  
  Триша начала вспоминать:
  
  — В ту ночь еще падали звезды.
  
  Том кивнул.
  
  Триша медленно обошла вокруг столба, не отрывая руки от рым-болта. Внимательно пригляделась к поляне и поняла, что это совсем и не поляна.
  
  Слишком много травы — высокой, зеленой травы, какая растет на полях и пастбищах. Это же пастбище, вернее, когда-то давно тут было пастбище. Если убрать выросшие здесь березы и кусты, станет ясно, что это пастбище. А пастбища — плод человеческих трудов. И только люди могут врывать в землю столбы с ввернутыми в них рым-болтами.
  
  Триша опустилась на одно колено, осторожно, чтобы не занозить руки, провела ладонями по столбу. Нащупала две дыры. Порылась в земле у основания столба, нашла что-то твердое. Вытащила: старая ржавая петля. Подняла повыше, к солнцу. Тоненький лучик проник в отверстие под шуруп и крошечным зайчиком запрыгал по щеке девочки.
  
  — Том, — выдохнула Триша. Повернулась к клену, привалившись к которому он стоял, сложив руки на груди, полагая, что он давно ушел. Нет, стоял на прежнем месте, только уже не улыбался, хотя Трише показалось, что глаза его смотрели с хитринкой. — Том, посмотри! — И она протянула к нему петлю.
  
  — Тут были ворота, — ответил Том.
  
  — Ворота! — радостно повторила Триша. — Ворота! — Другими словами, что-то сделанное людьми. Людьми из чудесного мира уличных фонарей, электрических бытовых приборов и средств для уничтожения насекомых.
  
  — Ты понимаешь, это твой последний шанс.
  
  — Что? — Ей стало не по себе.
  
  — Заключительные иннинги, Триша. Когда нет права на ошибку.
  
  — Том…
  
  Около клена никого. Том ушел. Впрочем, она и не видела, как он уходил, потому что Тома здесь и не было. Он существовал только в ее воображении.
  
  В чем секрет удержания победного счета? Она задавала ему такой вопрос, только не помнила, когда именно.
  
  Главное — показать сопернику, что лучший на поле — ты. Вроде бы так ответил ей Том Гордон, а может, она прочитала эту фразу в газетной статье или услышала на послематчевом интервью, которое смотрела вместе с отцом. Он обнимал ее за плечи, она сидела привалившись к нему. И лучше всего — первым же броском.
  
  Твой последний шанс. Заключительные иннинги. Когда нет права на ошибку.
  
  Как я могу знать, что не допускаю ошибки, если я понятия не имею, что мне делать?
  
  Ответа на свой вопрос Триша не получила, поэтому вновь обошла вокруг столба, держась рукой за рым-болт, медленно, грациозно, словно исполняя какой-то древний ритуал. Деревья, окружающие пастбище, закружились, словно она мчалась на карусели в Ревер-Бич или Олд-Очард. Они ничем не отличались от других деревьев, мимо и под которыми она шла уже много дней. Так куда же ей теперь идти? Где оно, правильное направление? Это столб от ворот, а не указательный столб.
  
  — Столб от ворот, не указательный столб, — прошептала Триша. — Откуда мне знать, куда надо идти, если это столб от ворот, а не указательный столб? Каким образом городская девочка…
  
  Тут ее осенило, и она опять упала на колени. Ударилась голенью об камень, поцарапала до крови, но даже не поморщилась. Может, это все-таки указательный столб. Может, все-таки указательный.
  
  Потому что это столб от ворот.
  
  Триша вновь нашла дырки, те самые, из которых вывалились винты. Винты, которыми крепилась к столбу петля. Переместилась вокруг столба так, чтобы оказаться спиной к дыркам, и на коленях, очень медленно, двинулась вперед, по прямой линии. Выставляла сначала одно колено… потом второе… потом снова первое…
  
  — Ой! — вскрикнула Триша и вскинула руку вверх. На этот раз травма была серьезнее, чем ушибленная голень. Девочка посмотрела на ладонь и увидела капельки крови, проступающие сквозь корку грязи. Триша наклонилась вперед, начала выдирать траву. Она знала, обо что поранила руку, но хотела в этом убедиться.
  
  Это был зазубренный огрызок второго столба, который переломился в футе от земли. Ей еще повезло, что она лишь наколола руку. Из столба торчала пара острых, как игла, щепок длиной в дюйм-полтора. Тут же, в траве, лежала верхняя половина столба.
  
  Последний шанс. Заключительные иннинги.
  
  — Да, и, похоже, кто-то ждет очень многого от ребенка. — Триша покачала головой. Сняла с плеч рюкзак, открыла, достала остатки пончо, оторвала полоску синего пластика. Завязала вокруг обломившегося столба, нервно закашлялась. Пот катился по лицу. Мокрецы жадно пили его, некоторые утонули. Девочка не обращала на них ни малейшего внимания.
  
  Она поднялась, забросила рюкзак за плечи, встала между оставшимся столбом и синей меткой на столбе сломанном.
  
  — Здесь висели ворота. Именно здесь. — Она смотрела прямо перед собой, на северо-запад. Потом развернулась, встала лицом к юго-востоку. — Я ничего не знаю о том, кто повесил здесь ворота, но я знаю, что он не стал бы их врывать, если б к ним не вела дорога или тропа. Я хочу… — Голос ее задрожал, на глаза навернулись слезы. Триша замолчала, напомнила себе, что сейчас не до слез, продолжила уже без дрожи в голосе: — Я хочу найти тропу. Любую тропу. Где же она проходит? Помоги мне, Том.
  
  Номер 36 не ответил. Сойка отчитала Тришу, что-то шевельнулось в лесу (не зверь, какое-то животное, может, олень — за последние три или четыре дня она часто встречала оленей), но ответа она не получила. Перед ней, вокруг нее расстилалось пастбище, такое старое, что могло бы сойти за лесную поляну, если не приглядываться к нему повнимательнее. За пастбищем вновь начинался лес. И никакой тропы.
  
  Это твой последний шанс, ты знаешь.
  
  Триша повернулась, зашагала на северо-запад, через пастбище к лесу. Потом оглянулась, чтобы убедиться, что идет по прямой. Убедившись, вновь посмотрела вперед. Увидела лежащий на земле ствол, направилась к нему, протискиваясь между стоящими чуть ли не вплотную деревьями, подныривая под низкие ветви, в надежде… но это был именно ствол. Ствол, а не упавший столб. Она огляделась и ничего не увидела. С гулко бьющимся сердцем, хватая ртом воздух, Триша вернулась на пастбище, к тому месту, где когда-то стояли ворота. Встала лицом на юго-восток и двинулась к лесу.
  
  «Игра продолжается, — вспомнились ей слова Джерри Трупано. — Дело дошло до заключительных иннингов, и «Ред сокс» нужны раннеры на базах».
  
  Лес. Ничего, кроме леса. Нет даже тропинки, по крайней мере Триша ее не видела, не говоря уже о проселочной дороге. Она прошла еще несколько шагов, сдерживая слезы, понимая, что скоро они польются, несмотря на все ее усилия. Ну почему дует ветер? Что она может увидеть, если перед глазами всё мельтешит. И листья, и солнечные блики.
  
  — А это что такое? — спросил Том у нее за спиной.
  
  — Где? — переспросила Триша, даже не обернувшись. Внезапные появления и исчезновения Тома Гордона давно уже ее не удивляли. — Я ничего не вижу.
  
  — Слева от тебя. За кустами. — Он указал пальцем.
  
  — Какой-то старый пень, — ответила она. Но пень ли? Или… Триша боялась поверить, что это…
  
  — Ты не права, — возразил Номер 36, а уж у бейсболиста очень зоркий глаз. — Я думаю, это еще один столб, девочка.
  
  Триша с трудом продралась к «пню», именно продралась сквозь кусты и деревья, и — о чудо — это был еще один столб. Даже с куском ржавой колючей проволоки.
  
  Триша положила руку на его почерневший верхний торец, вгляделась в залитый солнцем лес. Ей вспомнилось, как в дождливый день она сидела в своей комнате над развивающей книжкой, которую дала ей мамик. В книге была картинка, на которой следовало найти десять спрятанных предметов: курительную трубку, клоуна, кольцо с бриллиантом и так далее.
  
  Теперь следовало найти тропу или дорогу. Пожалуйста, Господи, помоги мне найти тропу, подумала Триша и закрыла глаза. Молилась она Богу Тома Гордона, а не Неслышимому, о котором говорил ее отец. Она не в Молдене, не в Сэнфорде, поэтому и обращалась к Богу, который здесь, рядом, на которого можно указать, когда… если… ты доводишь игру до победного конца. Пожалуйста, Господи, пожалуйста. Помоги мне в заключительных иннингах.
  
  Она раскрыла глаза, как только могла широко, и смотрела, ничего не видя. Прошло пять секунд, пятнадцать, тридцать. И внезапно все стало ясно и понятно. Триша не смогла бы объяснить, что она увидела, сектор, в котором было меньше деревьев и чуть больше света, может, несколько иное соотношение света и тени, но она поняла: тропа там.
  
  И я больше не сойду с нее, если доверюсь интуиции, если буду меньше думать о ней, сказала себе Триша и зашагала в выбранном направлении. Нашла еще один столб, так сильно наклонившийся, что стоять ему осталось недолго: еще одна морозная зима, еще одна дождливая весна — и столб проглотила бы летняя трава. Если я буду думать только о тропе и только ее искать глазами, то обязательно собьюсь с пути.
  
  Держа в голове эту мысль, Триша нашла еще несколько столбов, врытых в 1905 году фермером Элиасом Маккорклом: они маркировали лесную дорогу, которую он прорубил к пастбищу еще молодым, прежде чем запил и расстался с честолюбивыми помыслами. Триша шагала, широко раскрыв глаза, не задумываясь надолго, если возникала необходимость принять решения (понимала, что логика в такой ситуации — не лучший советчик). Иногда столба не было, но девочка не останавливалась, чтобы искать его остатки в густых кустах: она исходила из того, как падает свет, как ложится тень, что говорит интуиция. До самого вечера она шла и шла, петляя меж высоких деревьев, ломясь сквозь густые заросли. И семь часов спустя, уже подумывая о том, а не пора ли устраиваться на ночлег, где-нибудь под кустом, укрывшись лохмотьями пончо от комаров, Триша вышла на опушку еще одной большой поляны. Три столба, наклонившиеся под разными углами, торчали посередине. На одном висела полусгнившая воротина. А за ней уходили на юг две колеи, заросшие травой и маргаритками: заброшенная дорога, по которой вывозили лес.
  
  Триша медленно прошла мимо ворот, к тому месту, где начиналась дорога (или заканчивалась, все зависело от того, в какую сторону идешь). Постояла, потом опустилась на землю, поползла по одной колее. По щекам вновь покатились слезы. Через высокую траву девочка переползла в другую колею. Поползла по ней, словно слепая, ничего не видя перед собой, крича сквозь слезы: «Дорога! Дорога! Я нашла дорогу! Спасибо Тебе, Господи! Спасибо Тебе, Господи! Спасибо Тебе за эту дорогу!»
  
  Наконец остановилась, сняла рюкзак, улеглась в колею. Она выдавлена колесами, думала Триша и смеялась сквозь слезы. А какое-то время спустя перевернулась на спину и посмотрела на небо.
  Глава 11
  Восьмой иннинг
  
  Несколько минут спустя Триша поднялась. Еще час шла по дороге, пока не сгустились сумерки. С запада, впервые с того дня, как она заблудилась, докатился раскат грома. В первые дни Триша постаралась бы найти дерево с очень густой кроной, чтобы под ним переждать дождь. Тогда она промокла бы только при ливне. Но в ее нынешнем состоянии о таких пустяках девочка не задумывалась.
  
  Она остановилась между двумя колеями, уже начала снимать рюкзак, когда увидела впереди что-то большое. Что-то из мира людей. С прямыми углами. Вернула рюкзак за спину, перешла на правую сторону дороги и крадучись двинулась дальше, щурясь, словно близорукий человек, которому тщеславие не позволяет носить очки. На западе вновь громыхнуло, чуть громче.
  
  Это был грузовик, вернее, кабина грузовика, колесами вросшая в землю. Длинный капот заплел лесной плющ. Одно крыло капота отвалилось, и Триша увидела, что двигателя нет. Его место заняли папоротники. Кабина покраснела от ржавчины, накренилась набок. Лобовое стекло сняли, а вот сиденье осталось. Хотя большая часть обивки сгнила или ее изгрызли мыши.
  
  Опять гром, на этот раз его сопровождала молния, подсветившая облака, фронт которых быстро накатывал на Тришу, поедая первые звезды.
  
  Девочка отломила ветку, всунулась в кабину через проем из-под лобового стекла и несколько раз резко ударила по сиденью. Поднялось облако пыли, заполнив кабину, словно туманом. Полчища бурундуков обратились в бегство, негодующе вереща. Они скатывались с подножек и ретировались через окошко в задней стенке кабины.
  
  — Всем покинуть корабль! — скомандовала Триша. — Мы столкнулись с айсбергом. Женщины и бурун… — Она вдохнула пылью и закашлялась. Затяжной приступ кашля заставил ее сесть на землю, жадно ловя ртом чистый воздух. Триша решила, что не будет спать в кабине. Она не боялась ни оставшихся бурундуков, ни змей (если бы в кабине поселились змеи, бурундуков не было бы и в помине), но ей не хотелось восемь часов дышать пылью и заходиться в кашле. Хорошо, конечно, провести ночь под настоящей крышей, но за это просили слишком высокую цену.
  
  Сквозь кусты Триша чуть углубилась в лес, села под большой елью, съела несколько орешков, выпила воды. Запасы и первого, и второго подходили к концу, но она слишком устала, чтобы волноваться об этом. Она нашла дорогу, и это главное. Старую, заброшенную, но эта дорога должна была куда-то ее вывести. Конечно, она могла и исчезнуть, как это уже случалось с ручьями, но на ночь глядя не хотелось думать и об этом. На ночь глядя Триша позволила себе надеяться, что дорога, в отличие от ручьев, ее не подведет.
  
  Ночь выдалась жаркой и душной, предвестница той влажной жары, что несло с собой короткое лето Новой Англии. Триша вытерла пот с грязной шеи, выпятила нижнюю губу, чтобы сдуть волосы со лба, надела бейсболку и привалилась спиной к рюкзаку. Подумала о том, чтобы достать «Уокмен», отказалась от этой мысли: если она будет слушать репортаж с Западного побережья, то наверняка заснет (очень уж устала) и посадит батарейки.
  
  Она сместилась ниже, так, чтобы рюкзак оказался под головой, заменяя подушку. Чувство глубокой удовлетворенности охватило Тришу. «Спасибо, Господи», — прошептала она и через три минуты уже крепко спала.
  
  Проснулась она часа через два, когда первые холодные капли ночного ливня просочились сквозь игольчатую «кровлю» и упали ей на лицо. Тут же гром расколол мир надвое, и Триша села. Деревья трещали и постанывали под порывами сильного, чуть ли не ураганного ветра. Вспышки молнии на мгновения выхватывали их из темноты, словно на черно-белом газетном снимке.
  
  Триша поднялась, откинула волосы со лба, вздрогнула от очередного громового раската, прогремевшего прямо над головой и на несколько секунд оглушившего ее. Ей уже стало ясно, что при таком ливне она вымокнет насквозь, не спасут никакие деревья. Подхватив рюкзак, Триша вновь начала продираться сквозь кусты, на этот раз к кабине грузовика. Но не сделала и трех шагов, как зашлась в приступе кашля, не чувствуя листьев и мелких веток, которые хлестали ее по рукам и лицу. Где-то в лесу с громким треском повалилось дерево.
  
  Зверь направлялся к ней, расстояние между ними сокращалось с каждой секундой.
  
  Ветер переменил направление, плеснул в лицо водой, и Триша почувствовала запах зверя, резкий, неприятный, напомнивший ей о клетках в зоопарке. Только на этот раз никакой клетки не было и в помине.
  
  Триша вновь двинулась к кабине, выставив перед собой одну руку, чтобы ветки не били по лицу, а второй придерживая фирменную бейсболку «Ред сокс». Трава заплеталась за щиколотки и колени, а когда Триша вышла из леса на свою дорогу (девочка думала о ней, как о своей дороге), ее тут же окатило, как из ведра.
  
  Триша добралась до раскрытой дверцы кабины со стороны водителя (плющ увил ее, заменив своими листочками стекло) и тут полыхнула молния, окрасив все вокруг в лиловые тона. Вспышка эта позволила Трише увидеть что-то огромное, стоящее на границе леса по другую сторону дороги. Покатые плечи, черные глаза, большие уши, торчащие словно рога. Может, это и были рога. То был не человек. И, как решила Триша, не животное. У дороги, под проливным дождем, стоял ее бог. Бог, которого представлял осоголовый священник.
  
  — НЕТ! — закричала Триша, нырнув в кабину, не замечая пыльного облака, поднявшегося с сиденья, не замечая тошнотворного запаха сгнившей обивки. — НЕТ! УХОДИ! УХОДИ И ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ!
  
  Ей ответил гром. Ответил дождь, барабаня по ржавой крыше. Триша закрыла лицо руками, свернулась калачиком, кашляя и дрожа. И пока не заснула, все ждала, что он влезет в кабину.
  
  Спала Триша крепко и, насколько она могла помнить, без сновидений. А открыла глаза уже ясным днем. Воздух прогрелся, в чистом небе ярко светило солнце, деревья сверкали свежевымытой листвой, трава прибавила в росте, радостно щебетали птички. Листья и ветки сбрасывали последние капли. Когда Триша выглянула через проем из-под лобового стекла, первым делом ее чуть не ослепил солнечный свет, отражающийся от лужи, набравшейся в одной колее. Она прикрыла глаза рукой, прищурилась. Зеленая трава, зеленый лес, синее небо, никаких богов.
  
  Кабина грузовика, пусть и без стекол, уберегла ее от дождя. Лужа натекла на полу, около педалей, промок левый рукав, но не более того. Если она и кашляла во сне, то не очень и сильно, потому что не просыпалась. В горле, правда, першило, заложило нос, но Триша полагала, что все это пройдет, как только она избавится от этой чертовой пыли.
  
  Прошлой ночью он был здесь. Ты его видела.
  
  Но видела ли? Действительно ли видела?
  
  Он пришел за тобой, он хотел тебя забрать. Потом ты забралась в кабину, и он решил оставить тебя в покое. Не понятно почему, но так вот получилось.
  
  А может, и не приходил. Может, ей все почудилось. Такое бывает, когда ты уже не спишь, но окончательно еще проснулся. Мало ли что могло привидеться в полусне, когда над головой гремит гром, небо рассекают молнии, дует ураганный ветер, а дождь льет как из ведра. В такой ситуации чего только не увидишь.
  
  Триша схватила рюкзак за лямку и поползла к водительской дверце, поднимая новые клубы пыли и стараясь не дышать. Вылезла на подножку, спрыгнула за землю, отступила от кабины на шаг (мокрая, покрытая ржавчиной кабина приобрела цвет спелых слив), собралась уже закинуть рюкзак за плечи. Но не закинула. Ярко светило солнце, дождь закончился, она нашла дорогу… но внезапно ее охватило полная безысходность. Словно невероятно тяжелая ноша легла на ее хрупкие плечи. Человеку многое может привидеться, если он внезапно просыпается, а вокруг бушует гроза. Разумеется, может. Но то, что в тот миг открылось ее глазам, подвести под видение не представлялось возможным.
  
  Пока она спала, кто-то очертил широкий круг, взрывая траву, иголки, кусты. В центре этого круга находилась брошенная кабина грузовика. Круг этот она ясно видела перед собой, полоса влажной черной земли, прорезающая зелень травы и кустов. Кусты и молодые деревца, растущие ранее на этой полосе, валялись рядом, вырванные с корнем. Бог Заблудившихся приходил этой ночью и нарисовал вокруг нее круг, как бы говоря: «Держитесь от нее подальше, она — моя, она принадлежит мне».
  Глава 12
  Первая половина девятого иннинга
  
  Все воскресенье Триша прошагала под жгущими лучами солнца, щедро льющимися на нее с синего неба. Утром мокрые леса исходили паром, к полудню все высохло. Солнце жарило нещадно. Триша все еще радовалась, что нашла дорогу, но куда больше ей хотелось идти под сенью деревьев. Она чувствовала, что у нее опять поднялась температура, усталость с новой силой давила на плечи, превращая каждый шаг в подвиг. Зверь наблюдал за ней, следовал за ней, не показываясь из лесу, и наблюдал. Чувство, что на нее смотрят, не покидало Тришу ни на минуту, потому что зверь никуда от нее не уходил. Оставался в лесу по правую сторону дороги. Пару раз девочке показалось, что она увидела его, но, возможно, она приняла за зверя тень, отбрасываемую ветками. Ей не хотелось его видеть. В вспышке молнии она увидела более чем достаточно. Мех, огромные торчащие уши, массивное туловище.
  
  И глаза. Черные глаза, большие и нечеловеческие. Остекленевшие, но ничего не упускающие. Глаза, которые знали о ее присутствии.
  
  Зверь не уйдет, пока не убедится, что мне отсюда не выбраться, в отчаянии думала Триша. Он этого не допустит. Он не позволит мне выбраться отсюда.
  
  Уже после полудня она заметила, что лужи в колеях быстро высыхают, и пополнила запас воды. Воду она фильтровала через материю бейсболки. Выливала сначала в капюшон, а уж потом в пластиковые бутылки. Вода все равно оставалась мутновато-грязной, но Триша уже не придавала этому значения. Если б лесная вода могла убить ее, она умерла бы в тот день, когда ее вырвало и пронесло. Гораздо больше ее волновало отсутствие еды. Наполнив бутылки, она подъела все свои запасы, оставив несколько орешков и ягод. Так что утром, подумала Триша, придется отскребать от дна рюкзака раздавленные ягоды, как когда-то, давным-давно, она отскребала крошки картофельных чипсов. Конечно, она могла найти что-то съедобное по пути, но не очень-то на это рассчитывала.
  
  Дорога все вилась между деревьями, иногда колеи практически сравнивались с землей, иногда, наоборот, глубоко в нее вдавливались. Кое-где на полосе между колеями росли невысокие кустики. Триша подумала, что это черника. Выглядели они точно так же, как и те кустики, с которых она и мамик во время прогулок по игрушечным лесам Сэнфорда собирали полные корзинки сладких, сочных ягод. Но черника созревала только через месяц. Видела Триша и грибы, но не решилась их есть. Мать ничего о грибах не говорила, не изучали они грибы и в школе. В школе ей рассказывали об орехах и о том, что нельзя садиться в автомобиль к незнакомым мужчинам (потому что некоторые незнакомцы могли оказаться психами), но не о грибах. Она только знала, что, съев ядовитый гриб, человек не просто умирает, а умирает в страшных мучениях. Впрочем, она не приносила большую жертву, отказываясь от грибов. Аппетита у нее не было, вновь разболелось горло.
  
  Около четырех часов дня Триша споткнулась о сук, упала на бок, попыталась встать и не смогла. Ноги дрожали, стали ватными, не хотели держать тело. Она сняла рюкзак (ужасно много времени ушло на то, чтобы выпутаться из лямок). Съела последние два или три буковых орешка, едва не подавившись последним. Но вступила в борьбу с приступом тошноты и победила, вытянув, как могла, шею и дважды сглотнув. А чтобы орешки точно остались в желудке (хотя бы на время), запила их глотком теплой, мутной воды.
  
  — Время «Ред сокс», — пробормотала Триша и вытащила из рюкзака «Уокмен». Она сомневалась, что сможет поймать репортаж с матча, но попытка — не пытка. На Западном побережье час пополудни, то есть игра только началась. А день точно игровой.
  
  В диапазоне FM она не поймала ничего, даже музыки. На AM сразу наткнулась на человека, тараторящего на французском (он еще похохатывал чуть ли не после каждой фразы). Наконец, на волне 1600, у самой границы диапазона, ей улыбнулось счастье: из наушников донесся слабый, но достаточно внятный голос Джо Кастильоне.
  
  — Итак, Валентин готовится к подаче… Гарчапарра бьет… Отменный удар! Мяч летит к дальнему концу поля! Круговая пробежка! «Ред сокс» впереди два — ноль.
  
  — Отличное начало, Номар, — прохрипела Триша, не узнавая собственного голоса, и вскинула к небу сжатый кулак.
  
  О’Лири не сумел добавить очков в копилку «Ред сокс», иннинг закончился с тем же результатом.
  
  «Куда вы позвоните, если у вас разбилось лобовое стекло?» — проворковал знакомый голос из далекого мира, который во всех направлениях пересекали дороги, в котором все боги предпочитали оставаться за кулисами, не выходя на авансцену.
  
  — 1-800, — начала Триша. — 54…
  
  И задремала, не успев закончить фразы. Заснула крепко, время от времени покашливая. Кашель начинался где-то глубоко-глубоко. Во время пятого иннинга кто-то подошел к кромке леса, посмотрел на нее. Мухи и мокрецы вились то ли над мордой, то ли над грубым, словно вырубленным топором лицом. Блестели ничего не выражающие, пустые глаза. Долго, долго стояло существо у кромки леса. Наконец вытянуло к Трише лапу (руку?) с острыми как бритва когтями: она — моя, она принадлежит мне, и ретировалось в лесную чащу.
  Глава 13
  Вторая половина девятого иннинга
  
  В какой-то момент, к концу игры, Триша подумала, что проснулась на несколько минут. Джерри Трупано вещал (во всяком случае, ей показалось, что это Джерри Трупано), что «Сиэтлские монстры» заполнили все базы и Гордон пытается спасти игру.
  
  — Этот бэттер просто убивец, — говорил Трупано, — и впервые за этот сезон Гордон, похоже, боится. Где же Бог, Джо? Сейчас Он нужен Тому, как никогда.
  
  — В Дэнвиззе, — ответил Джо Кастильоне. — Где ж ему еще быть?
  
  Конечно же ей это приснилось, по-другому и быть не могло, но в этот сон вплелась крупица реального репортажа. И когда Триша окончательно проснулась, выяснилось следующее: солнце почти зашло, у нее температура, глотать ужасно больно, а радио зловеще молчит.
  
  — Ты заснула с включенным радио, идиотка, — прохрипела Триша. — Надо же быть такой дурой. — Она посмотрела на верхний торец корпуса плейера, в надежде увидеть крохотный красный огонек, в надежде, что она случайно передвинула колесико настройки, когда начала валиться набок (а проснулась она с головой, улегшейся на одно плечо, отчего теперь болела шея), но заранее зная, что надежды тщетны. И точно, красная лампочка погасла.
  
  Она попыталась успокоить себя тем, что батарейки все равно скоро бы сели, но все равно не удержалась от слез. Радио больше не работало, и Трише стало грустно, очень грустно. Словно она осталась без лучшей подруги. Медленно, едва шевеля руками, она убрала плейер в рюкзак, застегнула пряжки, закинула рюкзак за плечи. В нем ничего не было, но весил он с тонну. Как такое могло быть?
  
  Зато я на дороге, напомнила себе Триша. Я на дороге. Но теперь, когда угасал еще один день, даже эта приятная мысль не могла подбодрить девочку. Дорога, шмолога, подумала она. Судьба словно насмехалась над ней. Так бывает, когда команда находится в шаге от победы, но глупая, нелепая ошибка одного сводит на нет все усилия остальных. Эта глупая дорога могла виться по лесам еще сто сорок миль, и Триша не знала, что ждет ее в конце пути. Возможно, заросли кустов или еще одно болото.
  
  Однако она вновь зашагала между колеями, с трудом переставляя ноги, понурив голову, опустив плечи — лямки рюкзака так и норовили соскользнуть с них. Но все-таки держались. Непонятно на чем.
  
  Однако за полчаса до наступления темноты одна лямка таки соскользнула, и рюкзак повис на одном плече. Триша даже подумала о том, чтобы сбросить эту фиговину и идти дальше без нее. Возможно, она бы так и поступила, если бы не последняя пригоршня ягод, оставшаяся на дне. И вода, пусть мутная, но вода. Каждый глоток которой успокаивал боль в горле. Поэтому, вместо того чтобы избавиться от рюкзака, Триша решила остановиться на ночь.
  
  Опустилась на колени между колеями, со вздохом облегчения скинула лямку со второго плеча. Улеглась головой на рюкзак. Посмотрела на темную массу в лесу, по правую руку от себя.
  
  — А ты держись подальше, — отчеканила Триша. — Держись подальше, а не то я позвоню 1-800 и вызову гиганта[306]. Ты меня понял?
  
  Необычный зверь ее услышал. Возможно, понял ее, возможно — нет. Ответа Триша не услышала, но она чувствовала, что зверь рядом. Он все еще давал ей дозреть? Вкушал ее страх, прежде чем подойти и съесть ее саму? Если так, то игра подошла к концу. Страха в ней почти не осталось. Она даже подумала о том, чтобы позвать зверя, сказать ему, чтобы он забыл про ее прежние слова, что она очень устала и он может съесть ее, если ему того хочется. Но не раскрыла рот. Испугалась, что он может поймать ее на слове.
  
  Триша выпила воды, оглядела небо. Подумала о Борке-Киборке, который сказал, что Богу Тома Гордона не до нее. Потому что он занят совсем другими делами. Триша сомневалась, так ли это… но здесь Его точно не было, это она знала наверняка. Наверное, дело не в том, что он не мог ей помочь, скорее — не хотел. Борк-Киборк также сказал: «Должен признать, он спортивный болельщик. Хотя и не всегда болеет за «Бостон Ред сокс».»
  
  Триша сняла фирменную бейсболку «Ред сокс», потрепанную, пропитавшуюся по́том, вымазанную грязью и травой, провела пальцем по козырьку. Самая дорогая для нее вещь. Отец попросил Тома Гордона расписаться на ней, отослал в Фенуэй-парк вместе с письмом, в котором указал: Том любимый игрок ее дочери, и Том (или его официальный представитель) отправил бейсболку Трише в фирменном конверте, с росписью на козырьке. Она полагала, что и теперь у нее нет ничего лучше бейсболки. Впрочем, все ее сокровища состояли из мутной воды, пригоршни усохших, безвкусных ягод да грязной одежды. А теперь роспись исчезла, дождь и ее потные руки позаботились о том, чтобы роспись расползлась по козырьку, растворилась в слое грязи. Но она была на козырьке, пусть и стала невидимой, не исчезла бесследно, как и Триша не исчезла с лица земли, по крайней мере пока.
  
  — Господи, если Ты не можешь быть болельщиком «Ред сокс», поболей за Тома Гордона. Это Ты сделать можешь? Хотя бы это?
  
  Всю ночь она впадала в забытье и приходила в себя, дрожала всем телом, засыпала и просыпалась, как от толчка, в полной уверенности, что Зверь уже здесь, что он вышел из лесу, чтобы съесть ее. Том Гордон говорил с ней; однажды с ней говорил и ее отец. Он появился позади Триши и спросил, нравятся ли ей макароны. Триша обернулась, но никого не увидела. Вновь метеоры бороздили небо, но Триша не могла с уверенностью сказать, то ли она действительно их видела, то ли они ей приснились. В какой-то момент она достала плейер, в надежде, что батарейки поднакопили энергию, такое случалось, если дать им немного отдохнуть, но уронила его в траву, прежде чем успела проверить, зажглась красная лампочка или нет, а потом уже не могла найти, как ни старалась. В конце концов ее руки вернулись к рюкзаку и нащупали пряжки. Защелкнуты. Триша решила, что она и не доставала плейер, потому что не помнила, как в темноте защелкивала пряжки. С дюжину раз она заходилась кашлем, и боль при каждом приступе уходила глубоко вниз, в грудную клетку. В какой-то момент она приподнялась, чтобы попи́сать, и из нее хлынула такая горячая струя, что Трише пришлось закусить губу, чтобы не закричать.
  
  Ночь прошла, как проходят ночи для тяжело больных людей: время то ускоряло, то замедляло свой бег. И когда зачирикали птички, а небо над деревьями посветлело, Триша поначалу отказывалась в это верить. Она подняла руки, посмотрела на грязные пальцы. Она уже смирилась с тем, что не переживет эту ночь, но, судя по всему, ей это удалось.
  
  Девочка полежала, пока рассвет не набрал ход. А когда уже смогла различить висевшую над ней тучу мошкары, медленно поднялась. Постояла, чтобы понять, удержат ли ее ноги и откажутся ей служить.
  
  Если откажутся, я поползу, подумала Триша, но ползти ей не пришлось, пока не пришлось: ноги держали. Она вновь наклонилась, чтобы подхватить рюкзак. А когда разогнулась, закружилась голова, перед глазами появилась эскадрилья больших черных мух. Наконец они разлетелись, и Триша смогла закинуть рюкзак за спину.
  
  Тут возникла новая проблема: в какую сторону ей идти? Уверенности у нее не было: дорога одинаковая, что в одном направлении, что в другом. Триша встала лицом к одной колее, спиной к другой. Посмотрела направо, потом налево. Ее нога что-то задела. Триша опустила глаза. Ее «Уокмен», мокрый от росы. Проводки намотаны на корпус, наушники в углублениях. Значит, ночью она все-таки достала его из рюкзака. Триша наклонилась, подняла плейер, уставилась на него. Снова надо снимать рюкзак, открывать его, класть в него «Уокмен»? Слишком тяжелая работа, все равно что сдвигать гору. С другой стороны, и выбрасывать плейер — не дело, все равно что признать свое поражение.
  
  Триша стояла минуты три, а то и больше, глядя на маленький плейер. От высокой температуры ярко блестели глаза. Выбросить или оставить? Что ты решила, Патриция? Ты согласна на набор кухонной посуды или продолжишь борьбу, попытаешься выиграть автомобиль, норковую шубу, поездку в Рио? Ей пришла в голову мысль, что будь она компьютером Пита, то выбросила бы на экран надпись: «Программа допустила непоправимую ошибку и должна быть закрыта», окружив ее иконками-бомбочками. От этой мысли Тришу разобрал смех.
  
  Но смех этот практически сразу перешел в кашель. Такой сильный, что согнул Тришу пополам. И вскоре она лаяла, как собака, уперевшись ладонями в колени, а волосы висели перед глазами грязным занавесом. Девочка, однако, устояла на ногах, отказываясь сдаться и сесть или лечь на землю. Наконец кашель стих, и тут Триша поняла, что может зацепить «Уокмен» за пояс джинсов. На заднем торце маленького плейера имелась скоба, предназначенная аккурат для этого случая, не так ли? Конечно, имелась. Как она могла об этом забыть? Видать, у нее совсем плохо с головой.
  
  Триша уже открыла рот, чтобы сказать: «Элементарно, мой дорогой Ватсон», — она и Пепси иногда говорили так друг другу, но тут что-то теплое выплеснулось на ее нижнюю губу. Триша вытерла ладонью кровь, опустила руку, посмотрела на ладонь, глаза у нее широко раскрылись.
  
  Должно быть, я что-то прикусила во рту, когда кашляла, подумала девочка, но сразу поняла, что не стоит себя обманывать. Эта кровь поднялась откуда-то изнутри. Мысль эта напугала ее, а от страха она стала куда лучше соображать. К ней вновь вернулась способность логического мышления. Она прочистила горло (очень осторожно, чтобы не вызывать очередного приступа кашля), сплюнула. Слюна стала ярко-алой. Господи! Поделать с этим она ничего не могла, зато отпали последние сомнения в том, куда ей идти. Прошлым вечером солнце село по ее правую руку. Триша поворачивалась вокруг оси, пока поднимающееся солнце не оказалось слева от нее. Вот оно, нужное направление. Теперь Триша не могла взять в толк, с чего у нее возникали какие-то вопросы.
  
  Медленно, осторожно, словно по только что вымытому полу, Триша двинулась дальше. Скоро все и решится, думала она. Этот день — мой последний шанс, может, даже это утро — мой последний шанс. Сил у меня так мало, что я, наверное, не смогу идти во второй половине дня. А если мне удастся подняться после следующей ночи, это будет чудо из чудес.
  
  Чудо из чудес. Кто так любил говорить, мать или отец?
  
  — А какая разница? — прохрипела Триша. — Если я выберусь отсюда, у меня появятся собственные присказки.
  
  В пятидесяти или шестидесяти футах севернее того места, где Триша провела ночь, девочка заметила, что все еще несет «Уокмен» в правой руке. Она остановилась, чтобы зацепить скобу за пояс джинсов. Джинсы теперь свободно болтались на ней. Если я похудею еще на несколько фунтов, то меня возьмут в манекенщицы и я буду показывать последние французские модели, подумала она. Триша как раз размышляла над тем, что ей делать с проводками и наушниками, когда утреннюю тишину разорвала череда далеких взрывов: кто-то словно высасывал лужицу газировки через гигантскую соломинку.
  
  Триша вскрикнула от неожиданности. Шум перепугал не только ее. Закаркали вороны, из кустов вылетел возмущенный фазан.
  
  Триша стояла, широко раскрыв глаза, забытые наушники болтались на конце проводков у ее поцарапанной, грязной лодыжки. Она узнала этот звук — звук выхлопа в глушителе. Значит, грузовик. А может, мотоцикл. Впереди дорога. Настоящая дорога.
  
  Ее так и подмывало сорваться с места и бежать, бежать, бежать, но она понимала, что нельзя. Если бы она побежала, то разом израсходовала бы последние остатки энергии. Это было бы ужасно. Лишиться чувств или умереть в пределах слышимости рева глушителя — все равно что не удержать победный счет на последней подаче. Такие кошмары в бейсболе случались, но она дала себе слово, что с ней такому не бывать.
  
  Поэтому Триша зашагала не спеша, осторожно, экономя силы, прислушиваясь к треску выхлопов, шуму двигателей, автомобильным гудкам. Ничего, ничегошеньки она не услышала и, отшагав с час, начала думать, что ей все это прислышалось. Но, с другой стороны, треск был такой отчетливый…
  
  Триша поднялась на холм, посмотрела вниз. Вновь закашлялась, губы опять окрасились кровью, но она этого не заметила… даже не подняла руку, чтобы стереть кровь. Потому что внизу заброшенный проселок, по которому она так долго брела, упирался в дорогу.
  
  Триша медленно спустилась с холма, ступила на дорогу. Отпечатков протектора не увидела, это был хардпэн[307], но по колеям ездили постоянно, и между ними не росла трава. Новая дорога пересекалась с ее проселком под прямым углом, уходя на запад и на восток. И вот тут Триша приняла правильное решение. Она повернула на запад лишь потому, что у нее опять разболелась голова и она не хотела идти лицом к солнцу… но она повернула на запад. В четырех милях от того места, где она вышла на хардпэн, леса разрезало шоссе 96, по которому иногда проезжали легковые автомобили и очень часто лесовозы. И услышала Триша обратную вспышку в глушителе одного такого монстра, держащего курс на Кемонгус-Хилл. В утренней тишине треск этот пролетел добрых девять миль, прежде чем достиг ушей Триши.
  
  Осознание того, что спасение близко, прибавило Трише сил. Теперь она и шла чуть быстрее. А сорок пять минут спустя опять что-то услышала, далекое, но не оставляющее сомнения в том, что это…
  
  Не тешь себя надеждами, ты в таких местах, где может прислышаться все, что угодно.
  
  Возможно, все так, но…
  
  Она склонила голову набок, как собака[308] на старых пластинках бабушки Макфарленд, тех самых, которые она держала на чердаке. Триша затаила дыхание. Почувствовала, как кровь стучит в висках. Она слышала писк комаров у уха… но не только писк. Она слышала шуршание. Шуршание шин об асфальт. Очень далекое, но шуршание.
  
  Триша заплакала.
  
  — Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы мне это не прислышалось, — прошептала она. — Господи, пожалуйста, сделай…
  
  И тут за ее спиной что-то затрещало. Нет, это не ветер. Кто-то продирался, сквозь лес, ломая ветки. Что-то упало, наверное, вывороченное с корнем маленькое деревце. Так мог вести себя только зверь, тот самый необычный зверь. Он многое ей позволил, не трогал ее, пока до спасения не остался лишь один шаг, он даже дал ей возможность услышать шум тропы, которую она так легкомысленно покинула. Он наблюдал, с каким трудом дался ей этот долгий путь через леса. Может, с удивлением, а где-то и с сочувствием, если только он знал, что такое сочувствие. А теперь решил поставить точку. Хватит смотреть, хватит ждать.
  
  Медленно, с ужасом, но без страха, с чувством собственного достоинства, Триша повернулась, чтобы лицом к лицу встретить Бога Заблудившихся.
  Глава 14
  Вторая половина девятого иннинга. Удержание победного счета
  
  Он появился с левой стороны дороги, и Триша подумала: «И всего-то? Вот, значит, кто следил за мной». Взрослые мужчины в панике бросились бы бежать, увидев Ursus Americanus, здоровенного черного североамериканского медведя весом никак не меньше четырехсот фунтов, подминающего под себя последние кусты, которые отделяли его от хардпэна, но Триша-то ожидала увидеть не медведя, а ночное чудище.
  
  К блестящему меху прилипли листья и репейники, он держал в руке (да, это была рука, во всяком случае, ее когтистый рудимент) обломок толстой ветви с ободранной корой. Этакий лесной скипетр. Он вышел на середину дороги, качаясь из стороны в сторону. Какие-то мгновения постоял, должно быть, привыкая к хардпэну, потом поднялся на задние лапы. Тут Триша поняла, что перед ней не медведь. Поняла, что верной была ее первая догадка. Она видела перед собой Бога Заблудившихся, пусть внешне он чем-то и напоминал медведя, и пришел он по ее душу.
  
  Зверь буравил ее черными глазками, только это были не глаза, а глазницы. Он понюхал воздух, потом поднес сломанную ветку к пасти. Пасть раскрылась, обнажив два ряда огромных, запятнанных зеленью зубов. Он сунул в пасть свободный конец ветви. Совсем как ребенок, сосущий леденец на палочке, подумала Триша. Потом, намеренно, дабы показать Трише, с кем она имеет дело, он двинул челюстями, разгрызая ветвь надвое. Леса замерли в тишине, и ветвь хрустнула, словно кость. Такой же хруст разнесется по лесу, когда в пасти окажется не палка, а ее рука, поняла Триша. Когда Зверь откусит часть ее руки.
  
  Он вытянул шею, его глазки блеснули, и Триша увидела, что туча мошкары вьется вокруг него точно так же, как она вилась вокруг нее. Его тень, длинная-предлинная в лучах утреннего солнца, едва не достигала ободранных кроссовок Триши. Разделяло их не больше шестидесяти футов.
  
  Он пришел по ее душу.
  
  Беги, воззвал Бог Заблудившихся. Беги от меня, беги к шоссе. Тело медведя медлительное, оно еще не пополнило запасов, затраченных во время долгой зимы, есть-то еще особо нечего. Беги. Может, я дарую тебе жизнь.
  
  Да, бегу, подумала Триша, и тут же раздался ледяной голос наглой паршивки: «Ты не можешь бежать, сладенькая. Ты едва держишься на ногах».
  
  Существо, похожее на медведя, стояло, не сводя с нее глаз, подрагивали уши, отгоняя кровососов, висевших над головой, поблескивала густая шерсть на боках. Укоротившийся обломок ветви он все держал в костистой руке. Челюсти медленно двигались, из пасти вываливались щепки. Некоторые падали на хардпэн, другие прилипали к морде. Из глаз что-то текло. В лужицах под ними шла своя жизнь: мокрецы, личинки мух и комаров и еще бог знает кто ворочались в этом живом супе, напомнив Трише о болоте, которое ей удалось пересечь.
  
  Я убил лосенка. Я следил за тобой. Я очертил вокруг тебя круг. Беги от меня. Помолись своими ногами и, возможно, я дарую тебе жизнь.
  
  Леса молчали, окутывая их запахом сочной зелени. Воздух, проходя в легкие Триши и обратно, скреб по воспаленному горлу. Существо, похожее на медведя, пренебрежительно взирало на нее с высоты семи футов. Его голова упиралась в небо, а когти держали землю. Триша пристально посмотрела на существо, снизу вверх, и поняла, что она должна сделать.
  
  Довести игру до победного конца.
  
  Том сказал ей, что у Бога вошло в привычку появляться на поле во второй половине девятого иннинга. В чем секрет удержания победного счета? Доказать, кто на поле лучший. Возможно, тебя и одолеют… но ты должен выложиться до предела.
  
  Прежде всего, нужно замереть. Внешне превратиться в статую, а внутренне собрать все силы в единый кулак. Внушить себе, что тебя могут одолеть, но ты должен выложиться до предела. Чтобы потом с чистой совестью сказать себе: «Я сделал все, что мог».
  
  — Ледяная вода, — вырвалось у Триши, и существо, которое стояло посреди дороги, склонило голову, напоминая огромную прислушивающуюся собаку. Триша подняла руку, повернула бейсболку козырьком вперед, надвинула на лоб. Так носил бейсболку Том Гордон. Затем развернула корпус так, чтобы грудь смотрела на правую обочину, и выдвинула вперед, левую ногу. При этом она не сводила взгляда с медвежьей морды, глаза ее не отрывались от глазниц Зверя, вокруг которых кружила мошкара.
  
  «Развязка близка, — говорил в таких случаях Джо Кастильоне. — Советую всем застегнуть ремни безопасности».
  
  — Иди, если уж пришел, — крикнула Триша медведю. Она сдернула «Уокмен» с пояса джинсов, оборвала провода. Вместе с наушниками они упали ей под ноги. Рука с «Уокменом» ушла за спину, и Триша начала вращать плейер пальцами, чтобы взяться поудобнее. — У меня в жилах ледяная вода, и я надеюсь, что ты замерзнешь от первого же куска. Иди, козел! Гребаный козел!
  
  Существо-медведь отбросило палку, опустилось на все четыре лапы. Передней лапой заскребло по хардпэну, так разъяренный бык взрывает копытом землю, прежде чем броситься вперед, потом вразвалочку, но на удивление быстро двинулось к Трише. При первом же шаге уши прижались к черепу, а пасть приоткрылась. До Триши донеслось знакомое ей жужжание, не пчел, а ос. Существо приняло облик медведя, но истинной его сущностью было нутро. А внутри жужжали осы. Иначе и быть не могло. Она уже встречалась с Его представителем — осоголовым священником в черной сутане.
  
  Беги, посоветовало ей существо, расстояние между ними стремительно сокращалось. Под шерстью ходили могучие мышцы. Когти оставляли на хардпэне глубокие царапины. Беги, это твой последний шанс.
  
  Да только ее последним шансом было умение замереть, отключиться от всего постороннего.
  
  Умение замереть и, возможно, хороший крученый бросок.
  
  Триша сложила руки, подходя к границе круга. Плейер перестал быть плейером, он превратился в бейсбольный мяч. Здесь не было верующих Фенуэя, поднимающихся в едином порыве в Бостонской церкви бейсбола. Но она сумела замереть и сосредоточиться и теперь понимала, что чувствует Том Гордон стоя у границы круга в тишине ока тайфуна, где давление стремится к нулю, все звуки стихают и всем, кто находится на трибунах, остается только одно: пристегнуть ремни безопасности.
  
  Подготовка к броску закончилась, и Триша почувствовала, как наливаются силой плечи. Пусть он ее съест, пусть одолеет. Но добровольно она не сдастся. Сделает все, чтобы довести игру до победы.
  
  И уж конечно не побежит.
  
  Существо остановилось перед ней. Вытянуло шею, потянувшись мордой к ее лицу, словно хотело поцеловать девочку. Глаз не было, только два круга, заполненные копошащимися насекомыми, личинками, червями. Они гудели, извивались, толкались, чтобы попасть в каналы, уходящие в мозг. Открылась пасть, и Триша увидела, что в горле полным-полно ос, налитых ядом, которые ползали по пережеванным щепкам и кишке олененка, которая служила существу языком. Дыхание его — зловоние болота. Она это увидела, память все зафиксировала, а потом Триша посмотрела на плечо медведя. Веритек подал сигнал. Скоро она бросит мяч, но пока не шевельнула и пальцем. По-прежнему стояла как статуя, хотя ее тело уже изготовилось к броску. Пусть бэттер ждет, гадает, когда же он будет, этот бросок, нервничает. Пусть задастся вопросом: а вдруг на этот раз крученого броска не будет?
  
  Существо-медведь обнюхивало ее лицо. Насекомые вползали и выползали из ноздрей. Мошкара вилась между двумя лицами, одним волосатым, другим — гладким. Лицо существа постоянно менялось. Триша видела в нем лица учителей и друзей, родителей и брата. То было лицо человека, который мог подойти к ней и предложить подвезти из школы домой. Незнакомец — потенциальная опасность, так учили ее еще в первом классе. Говорим — незнакомец, думаем — опасность. От него исходил запах смерти и болезни. Ядовитое нутро жужжало. Нет, это тебе не Неслышимый, подумала Триша.
  
  Существо вновь поднялось на задние лапы, покачалось, совсем как медведь в цирке, махнуло передней лапой-рукой… пока игриво, всего лишь игриво, в нескольких дюймах от ее лица. От движения черных когтей волосы Триши сдуло со лба. Она стояла на изготовку, глядя на медвежье подбрюшье, на светлую полоску, которая зигзагом-молнией прорезала черный мех.
  
  Посмотри на меня.
  
  Нет.
  
  Посмотри на меня!
  
  Словно невидимая рука ухватила Тришу за подбородок. Медленно, без всякой охоты, но, бессильная что-либо сделать, Триша подняла голову. Посмотрела наверх. Посмотрела в пустые глаза существа-медведя и поняла, что при любом раскладе смерти ей не миновать. Одной храбрости мало. Но что из этого следует? Если в ее распоряжении только капелька храбрости, что из этого следует? Значит, пора бросать мяч, завершать игру.
  
  Не отдавая себе отчета в том, что делает, словно автомат, Триша отвела левую ногу назад, приставила к правой, и тут все ее тело пришло в движение. Она выполняла бросок, не тот, которому учил ее отец на заднем дворе, другой, который она разучила, наблюдая за Томом Гордона по телевизору. Вновь шагнула вперед, подняла правую руку к правому уху, затем занесла ее за голову, далеко за голову, потому что иначе мяч не наберет нужной скорости. А уж этот бросок должен быть отменным, иначе победы не жди. Существо-медведь неуклюже отступило на шаг. Может, роящиеся в глазах твари приняли бейсбольный мяч в ее руке за оружие? Или его застало врасплох ее неожиданное, агрессивное движение? Она вскинула руку, шагнула вперед, тогда как он ожидал, что она сначала отступит, а потом побежит. Существо что-то прорычало. Возможно, поведение Триши привело его в замешательство. Из пасти выдуло несколько ос, прямо-таки живой пар. Существо взмахнуло передней лапой, чтобы удержать равновесие. И в тот момент, когда оно пыталось устоять на задних лапах, прогремел выстрел.
  
  Мужчину, который оказался в лесу в то утро, первого человека, который повстречался Трише Макфарленд за последние девять дней, так потрясло увиденное, что он даже не стал лгать полиции, отвечая на вопрос, а чего он отправился в лес с крупнокалиберным самозарядным карабином. Звали его Тревис Херрик, и он решил подстрелить оленя, прекрасно зная, что до начала охотничьего сезона еще очень далеко. Тревис Херрик относился к тем людям, которые не считают необходимым тратить деньги на еду, если последнюю можно раздобыть иным способом. А деньгам можно найти более интересное и полезное применение: к примеру, купить на них лотерейных билетов и пива. В любом случае его не привлекли к суду и даже не оштрафовали, и он не убил существо, стоявшее перед маленькой девочкой, которая, по его разумению, проявила чудеса храбрости.
  
  — Если б она двинулась с места, когда он подошел к ней, он бы разорвал ее на куски, — рассказывал потом Тревис Херрик. — Просто удивительно, что он сразу этого не сделал. Она замерла, словно превратилась в статую, и, должно быть, остановила его взглядом, как Тарзан в старых фильмах о джунглях. Я поднялся на холм и увидел их обоих. Наблюдал за ними секунд двадцать. Может, даже минуту, в таких ситуациях никогда не знаешь, сколько прошло времени, но стрелять не мог. Слишком близко они стояли. Я боялся попасть в девочку. А потом внезапно она двинулась на него. Что-то она держала в руке и собралась бросить это что-то, как бейсбольный мяч. Выполняла бросок, как заправский питчер. Наверное, ее действия стали для медведя полной неожиданностью. Он отступил назад и потерял равновесие. Я сразу понял, что это единственный шанс, чтобы спасти девочку. Поднял карабин и выстрелил.
  
  Никакого суда, никакого штрафа. За свои подвиги Тревис Херрик стал почетным гостем парада, проведенного Четвертого июля[309] 1998 года в Графтон-Нотч. Вот так-то, а вы скажете — браконьер.
  
  Триша услышала ружейный выстрел, сразу поняла, что сие означает, и увидела, как одно из стоящих торчком ушей разлетелось маленькими ошметками, словно порванный в клочки листок. Она увидела не только ошметки, но и маленькие красные капельки, прямо-таки ягоды митчеллы, которые по крутым дугам спикировали на дорогу. В тот же самый момент она увидела, что существо-медведь стало обычным медведем с огромными, остекленевшими глазами, в которых застыло изумление. А может, он и всегда был обычным медведем.
  
  Да только в глубине души Триша знала, что это не так.
  
  Она не остановилась, и череда ее телодвижений завершилась броском. Мяч угодил медведю между глаз, и Триша увидела (вот и верь потом, что галлюцинаций наяву не бывает), как из него выскочили две батарейки «Энерджайзер» и упали на хардпэн.
  
  — Третий страйк! — воскликнула Триша, и от этого хриплого, победного вскрика раненый медведь развернулся и со всех лап помчался прочь, марая хардпэн брызжущей из раны кровью. Прогремел второй выстрел, и Триша услышала, как пуля пролетела в футе от ее правого уха. Взбила дорожную пыль в нескольких ярдах от медведя, который тут же метнулся налево и нырнул в лес. Несколько мгновений она видела, как колышутся, будто от страха, молоденькие деревья. Потом успокоились и они. Медведь исчез.
  
  Триша повернулась, ее качнуло, и тут она увидела бегущего к ней невысокого мужчину в зеленых, с заплатами штанах, зеленых резиновых сапогах и широкой вылинявшей футболке. Обширная лысина, длинные, до плеч волосы, маленькие очки без оправы, поблескивающие на солнце. Карабин он держал вертикально, подняв ствол высоко над головой, словно скачущий индеец в старом фильме. Тришу не удивило, что на футболке эмблема «Бостон Ред сокс». В Новой Англии у каждого мужчины была хоть одна такая футболка.
  
  — Эй, девочка! — воскликнул он. — Господи, девочка, с тобой все в порядке? Святый Боже, это же был гребаный медведь, с тобой все в порядке?
  
  Триша шагнула к нему. Ее шатало.
  
  — Третий страйк, — повторила она, но слова не слетели с ее губ. Ту капельку сил, что еще оставалась при ней, она израсходовала на последний вскрик. И теперь не могла даже шептать. — Третий страйк. Мой крученый бросок оставил его не у дел.
  
  — Что? — Мужчина остановился перед ней. — Я тебя не расслышал, милая, повтори.
  
  — Вы видели? — Она вела речь про свой великолепный бросок, бросок, позволивший удержать победный счет. — Вы видели?
  
  — Я… я видел. — По правде говоря, Тревис Херрик не знал, что именно он видел. В те несколько секунд, которые девочка и медведь провели, застыв, как памятники, глядя друг на друга, у него сложилось ощущение, что это вовсе и не медведь, но об этом Тревис Херрик никому не сказал. Люди знали, что он не прочь выпить, они могли подумать, что он рехнулся. А теперь он видел перед собой маленькую девочку, едва державшуюся на ногах, исхудавшую до невозможности, в рваной, грязной одежде. Он не мог вспомнить, как ее зовут, но знал, кто она такая. Еще бы, несколько дней ее фотография не сходила с экрана телевизора, да и по радио о ней постоянно говорили. Он только не мог понять, каким чудом она оказалась так далеко к северо-западу, но он знал, кто стоит перед ним.
  
  У Триши подкосились ноги, и она бы упала, если бы Херрик не успел ее поддержать. При этом его карабин («Крэг», калибра 350) выстрелил у самого уха Триши, оглушив ее. Но девочка даже ухом не повела. Подумаешь, стреляют.
  
  — Вы видели? — снова спросила она, не слыша собственного голоса, не зная, говорит ли она. Ей показалось, что невысокий мужчина совершенно сбит с толку, испуган и не так уж умен, но при этом, похоже, человек добрый. — Мой крученый бросок оставил его не у дел, вы видели?
  
  Его губы зашевелились, но Триша не услышала его ответа. Он же положил карабин на хардпэн (давно пора, подумала про себя Триша), поднял ее и повернул так быстро, что у нее закружилась голова. Наверное, Тришу бы вырвало, если бы в ее желудке что-нибудь было. Она начала кашлять. Кашля тоже не слышала, потому что после выстрела в ушах стоял звон, но чувствовала, как кашель разрывает ей горло и грудную клетку.
  
  Она хотела поблагодарить невысокого мужчину за то, что он несет ее, за то, что пришел ей на помощь, но ей также хотелось сказать ему, что существо-медведь попятилось еще до того, как раздался выстрел. Что она увидела замешательство, написанное на его морде-лице, страх в его глазах-глазницах, когда начала выполнять бросок. Она хотела сказать этому невысокому мужчине, который уже бежал с ней на руках, что-то важное, что-то очень важное, но он сильно тряс ее, она кашляла, в голове звенело, и она не знала, удалось ли ей это сказать или нет.
  
  Триша все еще пыталась сказать: «Я это сделала, я удержала победный счет», — когда потеряла сознание.
  Глава 15
  После игры
  
  Она вновь была в лесу и вновь вышла к уже знакомой ей поляне. Посередине, у пня, который на поверку оказался не пнем, а столбом с ржавым рым-болтом, вкрученным в верхний торец, стоял Том Гордон. Он лениво раскачивал рым-болт из стороны в сторону.
  
  Я уже видела этот сон, подумала Триша, но, приблизившись к Гордону, заметила, что одно отличие есть: на Томе была не серая, выездная, а белая униформа, в которой он выходил на поле в домашних играх, с ярко-красным номером 36 на спине. Значит, выездные игры закончились. «Ред сокс» вернулись в Фенуэй, снова играли дома, выездные игры закончились. Да только она и Том опять очутились в лесу, на поляне-пастбище.
  
  — Том? — застенчиво позвала она.
  
  Он посмотрел на нее, удивленно вскинул брови. А его пальцы, которые так ловко управлялись с бейсбольным мячом, раскачивали ржавый рым-болт. Вперед-назад, вперед-назад.
  
  — Я удержала победный счет.
  
  — Я знаю, что удержала, детка. Здорово это у тебя получилось.
  
  Вперед-назад, вперед-назад. Куда вы позвоните, если у вас сломается рым-болт?
  
  — А что было взаправду?
  
  — Все, — ответил он, словно соотношение реального и воображаемого не имело ни малейшего значения. Потом повторил: — Здорово это у тебя получилось.
  
  — Я поступила глупо, сойдя с тропы, не так ли?
  
  Том Гордон удивленно посмотрел на нее, потом рукой, которая не раскачивала вперед-назад рым-болт, приподнял козырек бейсболки. Улыбнулся. Он выглядел таким молодым, когда улыбался.
  
  — С какой тропы?
  
  — Триша? — Женский голос, откуда-то сзади. Похож на голос матери, но откуда взяться мамику в этих лесах?
  
  — Наверное, она вас не слышит. — Другой женский голос, незнакомый.
  
  Триша обернулась. Леса темнели, деревья сливались друг с другом, превращаясь в темную кляксу. В кляксе что-то двинулось, и Триша почувствовала укол страха. Осоголовый священник, подумала она. Это осоголовый священник, он возвращается.
  
  Тут она поняла, что все это ей только снится, и страх пропал. Она посмотрела на Тома, но того уже не было, на поляне остался лишь столб с рым-болтом, вкрученным в верхний торец… и на траве, у столба, куртка, в каких бейсболисты выходят на разминку, с надписью «ГОРДОН» на спине.
  
  Она увидела его на другом конце поляны, ярко-белую точку на зеленом фоне.
  
  — Триша, какая у Бога привычка? — крикнул он.
  
  Появляться на поле во второй половине девятого иннинга, хотела ответить она, но с губ не сорвалась ни звука.
  
  — Смотрите. — Голос матери. — У нее шевельнулись губы!
  
  — Триш? — Пит, такой встревоженный, но полный надежды. — Триш, ты проснулась?
  
  Она открыла глаза и леса укатились в темноту, от которой она уже не сможет избавиться… С какой тропы? Она лежала в больничной палате. Что-то торчало у нее в носу. Что-то, кажется, трубка, тянулась к руке. На грудь словно навалили что-то тяжелое. У кровати стояли ее отец, мать, брат. За ними, вся в белом, медицинская сестра, которая и произнесла: «Наверное, она вас не слышит».
  
  — Триша, — позвала ее мамик. Она плакала. Триша видела, что плачет и Пит. — Триша, девочка моя. Дорогая моя девочка. — Она взяла Тришу за руку, к которой не тянулась трубка.
  
  Триша попыталась улыбнуться, но рот у нее был больно тяжелый, она не могла пошевельнуть даже уголком. Она чуть повернула глаза и увидела свою фирменную бейсболку «Ред сокс», которая лежала на стуле у кровати. Через козырек тянулась грязно-серая полоса. Когда-то на ее месте была роспись Тома Гордона.
  
  Папик, попыталась сказать Триша, но только закашлялась. Покашляла-то совсем ничего, но почувствовала такую боль, что ее передернуло.
  
  — Не пытайся говорить Триша, — подала голос медицинская сестра, и по тону девочка поняла, что сейчас ее родственников попросят из палаты. — Ты больна. У тебя воспаление легких. Двустороннее.
  
  Ее мамик, похоже, ничего этого не слышала. Она уже сидела на кровати, поглаживая исхудавшую руку Триши. Она не рыдала, но слезы выкатывались из глаз и текли по щекам. Пит стоял рядом с ней и тоже молча плакал. Его слезы тронули Тришу куда сильнее, чем слезы матери. Позади него, рядом со стулом, стоял отец.
  
  На этот раз Триша не попыталась заговорить, только поймала взгляд отца и произнесла одними губами, очень четко: «Папик!»
  
  Он наклонился к ней:
  
  — Что, сладенькая? Что ты хочешь?
  
  — Я думаю, этого достаточно, — вмешалась медицинская сестра. — У нее участилось сердцебиение, от волнения может подняться температура, а это нам совершенно ни к чему. Поэтому я хочу попросить вас…
  
  Мамик поднялась:
  
  — Мы любим тебя, Триш. Слава Богу, ты спасена. Мы будем рядом, но сейчас тебе надо поспать. Ларри…
  
  Но отец даже не повернулся к Куилле. Наклонившись над кроватью, по-прежнему всматривался в лицо дочери:
  
  — О чем ты хочешь меня попросить, Триш? Что тебе нужно?
  
  Она посмотрела на стул, на отца, снова на стул. На его лице отразилось недоумение, она уже решила, что он не догадается, чего ей хочется, но мгновением позже он заулыбался. Повернулся, взял со стула бейсболку, попытался надеть ей на голову.
  
  Триша подняла руку, которую гладила мать. Рука весила с тонну, но девочка сумела ее поднять. Разжала пальцы, сжала, разжала вновь.
  
  Отец поднес бейсболку к руке, а когда пальцы девочки сжались на козырьке, поцеловал их. Тут Триша заплакала, так же молчаливо, как мать и брат.
  
  — Ну вот и все, — заговорила медицинская сестра. — Теперь вам уже точно пора. Попрошу…
  
  Триша взглянула на медсестру, покачала головой.
  
  — Что? — спросила медсестра. — Что еще? О Боже!
  
  Триша медленно переложила бейсболку в руку, к которой тянулась трубка. Посмотрела на отца, убедилась, что он не отрывает от нее взгляда. Она ужасно устала. Скоро она заснет. Но пока спать ей нельзя. Не может она заснуть, не сказав то, что должна.
  
  Отец неотрывно смотрел на нее. Хорошо.
  
  Пальцы правой руки Триши легли на козырек бейсболки. Девочка поймала взгляд отца, зная, что только он сможет понять ее, перевести ее жесты на язык слов, доступный остальным.
  
  Триша побарабанила подушечками пальцев по козырьку, а потом подняла указательный палец правой руки, нацелив его в потолок.
  
  Улыбка, в которой расплылось лицо отца, подсказала ей, что цель достигнута. Триша закрыла глаза и заснула, точно зная, что ее поняли.
  
  Она удержала победный счет.
  
  Игра закончилась.
  СЕРДЦА В АТЛАНТИДЕ
  (роман в новеллах)
  
   Сборник косвенно взаимосвязанных, нетипичных для «Короля Ужасов» повестей о первой любви, проблемах взросления и поиске своего места в жизни…
  
   Это — Стивен Кинг, которого вы еще не знали. Это — проза, не бьющая на внешний эффект, временами — почти сказовая, временами — почти постмодернистская. Это — жестокий психологизм и «городская сага», «гиперреализм» и «магический реализм» — одновременно. Это — история времени и пространства, пропущенная сквозь призму восприятия маленького американского городка. Это — мы. Наш век, наша жизнь. Без прикрас — и без лакировки. Ибо только в калейдоскопе мелочей, по Кингу, способна сложиться многоцветная картина эпохи…
  
  Низкие люди в желтых плащах
  1960: У них была палка, заостренная с обоих концов
  Глава 1
  Мальчик и его мать. День рождения Бобби. Новый жилец. О времени и незнакомых людях.
  
  Отец Бобби Гарфилда был одним из тех ребят, которые начинают терять волосы на третьем десятке, а к сорока пяти годам сияют лысиной во всю голову. Этой крайности Рэндолл избежал, умерев от инфаркта в тридцать шесть. Он был агентом по продаже недвижимости и испустил дух на полу чьей-то чужой кухни. Потенциальный покупатель пытался в гостиной вызвать «скорую» по невключенному телефону, когда папа Бобби скончался. Бобби тогда было три года. Он смутно помнил мужчину, который щекотал его, а потом чмокал в щеки и в лоб. Он не сомневался, что это был его папа. «ОСТАВИЛ В ПЕЧАЛИ» — гласила могильная плита Рэндолла Гарфилда, но его мама вовсе не казалась печальной, а что до самого Бобби — какая может быть печаль, если ты его совсем не помнишь?
  
  Через восемь лет после смерти отца Бобби без памяти влюбился в двадцатишестидюймовый «швинн» в витрине «Харвич вестерн авто». Он по-всякому намекал матери на «швинн» и в конце концов даже показал ей его, когда они шли домой из кино (крутили «Тьму на верхней лестничной площадке»; Бобби ничего не понял, но ему все равно понравилось — особенно то место, когда Дороти Макгайр хлопнулась в кресло и выставила напоказ свои длинные ноги). Поравнявшись с магазином, Бобби небрежно высказал мнение, что велик в окне, конечно, будет замечательным подарком ко дню рождения какому-нибудь счастливчику одиннадцати лет.
  
  — И не мечтай, — сказала она. — На велосипед к твоему рождению у меня денег нет. Твой отец, знаешь ли, не оставил нас купаться в деньгах.
  
  Хотя Рэндолл упокоился в могиле тогда, когда президентом был еще Трумэн, а теперь и Эйзенхауэр завершил свой восьмилетний круиз, «твой отец не оставил нас купаться в деньгах», чаще всего отвечала его мать, когда Бобби намекал на что-нибудь, что могло обойтись больше чем в один доллар. Обычно эта фраза сопровождалась взглядом, полным упрека, будто ее муж сбежал, а не умер.
  
  На день рождения он велика не получит, угрюмо размышлял Бобби, пока они шли домой, и удовольствие от непонятного путаного фильма, который они видели, совсем угасло. Он не стал спорить с матерью, не стал упрашивать ее — это только вызвало бы контратаку, а когда Лиз Гарфилд контратаковала, она пленных не брала, — но он думал и думал о недоступном велике… и недоступном отце. Порой он почти ненавидел отца. Иногда от ненависти его удерживало только ощущение — ни на чем не основанное, но очень сильное, — что именно этого хочет от него мать. Когда они дошли до парка и пошли вдоль него — еще два квартала, и они свернут влево на Броуд-стрит, где они жили, — он подавил обычные опасения и задал вопрос о Рэндолле Гарфилде.
  
  — Мам, он что-нибудь оставил? Хоть что-нибудь?
  
  Недели полторы назад он прочел детективную книжку с Нэнси Дру, в которой наследство бедного мальчика было спрятано за старыми часами в заброшенном доме. Бобби всерьез не думал, что его отец где-то запрятал золотые монеты или редкие марки, но если было хоть что-то, они могли бы продать это в Бриджпорте. Например, в лавке закладчика. Бобби не слишком ясно представлял себе, что и как закладывают, но он знал, как узнать такую лавку — над дверью висят три золотых шара. И, конечно, закладчики там будут рады им помочь. Правда, это только детская сказочка, но у Кэрол Гербер, дальше по улице, целый набор кукол, которые ее отец, военный моряк, присылает ей из-за моря. Так если отцы дарят что-то, а они дарят, так почему бы им и не оставлять что-то? Это же ясно!
  
  Когда Бобби задал свой вопрос, они проходили под фонарем (цепочка их тянется вдоль ограды парка), Бобби увидел, как задвигались губы его матери: они всегда так двигались, если он набирался смелости и спрашивал про своего покойного отца. Глядя на них, он вспоминал ее кошелечек: потянешь за шнурок — и отверстие сузится, почти спрячется в складках.
  
  — Я скажу тебе, что он оставил, — пообещала она, когда они пошли вверх по Броуд-стрит, взбиравшейся на холм. Бобби пожалел, что спросил, но, конечно, было уже поздно. Если ее завести, так не остановишь — в этом все дело.
  
  — Он оставил страховой полис, который уже год, как был аннулирован. А я ничего даже не знала, пока он не умер, и все, включая гробовщика, потребовали своей доли того, чего у меня не было. Еще он оставил пачку неоплаченных счетов, с которыми я теперь уже почти разделалась — люди входили в мое положение, а мистер Бидермен особенно, что так, то так.
  
  Все это вместе было старой песней и таким же занудным, как и злобным, но вот тут Бобби услышал что-то новенькое.
  
  — Твой отец, — сказала она, когда они подходили к дому на полпути вверх по Броуд-стрит-Хилл, где была их квартира, — на любой неполный стрет клевал.
  
  — Мам, а что такое неполный стрет?
  
  — Не важно. Но одно я тебе скажу, Бобби-бой: смотри, если я узнаю, что ты в карты на деньги играешь! Я этим на всю жизнь по горло сыта.
  
  Бобби хотелось расспросить поподробнее, но благоразумие одержало верх, новый вопрос почти наверное вызвал бы водопад новых слов. Тут он подумал, что кино, которое было про несчастных мужей и жен, могло ее расстроить по причинам, которые ему, всего лишь мальчишке, были непонятны. А про неполный стрет он спросит в понедельник в школе у Джона Салливана, своего лучшего друга. Бобби казалось, что это покер, но уверен он не был.
  
  — В Бриджпорте есть такие места, где мужчины теряют деньги, — сказала она, когда они совсем подошли к дому, где жили. — Туда ходят дураки-мужчины. Дураки-мужчины напакостят, а всем женщинам в мире приходится потом убирать за ними. Ну, что же…
  
  Бобби знал, что последует дальше: это было любимое присловие его матери.
  
  — Жизнь несправедлива, — сказала Лиз Гарфилд, доставая ключ и готовясь отпереть дверь дома номер 149 по Броуд-стрит в городке Харвиче, штат Коннектикут. Был апрель 1960 года, вечер дышал весенними ароматами, а рядом с ней стоял худенький мальчик с рисковыми рыжими волосами своего покойного отца. Она никогда не прикасалась к его волосам, а в редких случаях, когда ей хотелось его приласкать, она обычно прикасалась к его плечу или щеке.
  
  — Жизнь несправедлива, — повторила она, открыла дверь, и они вошли.
  
  Правда, что с его матерью обходились не как с принцессой, и, бесспорно, нехорошо, что ее муж испустил дух на линолеуме пола в пустом доме в возрасте тридцати шести лет, но порой Бобби думал, что могло быть и хуже. Например, не один ребенок, а двое детей. Или трое. Черт! Даже четверо.
  
  Или, предположим, ей бы пришлось выполнять по-настоящему тяжелую работу, чтобы прокормить их двоих? Мать Салла работала в пекарне «Тип-Топ» на другом конце города, и в дни, когда она должна была включать печи, Салл-Джон и двое его старших братьев почти ее не видели. Кроме того, Бобби видел, как из ворот компании «Несравненная туфелька» после трехчасового гудка (сам он уходил из дома в половине третьего) толпой валили женщины, все словно бы слишком тощие или слишком толстые, женщины с землистыми лицами и пальцами, окрашенными в жуткий цвет запекшейся крови, женщины с опущенными глазами, несущие свою рабочую обувь и комбинезоны в пластиковых пакетах «Любая бакалея». А прошлой осенью он видел, как мужчины и женщины собирали яблоки за городом, когда ездил на церковную ярмарку с миссис Гербер, и Кэрол, и маленьким Йеном (которого Кэрол называла не иначе как Йен-Соплюшка). Он спросил у миссис Гербер, что это за люди, а она сказала, что это сезонники, ну, вроде перелетных птиц — они все время перебираются с места на место, собирая урожай чего бы то ни было, когда он созревает.
  
  А она была секретаршей мистера Дональда Бидермена в компании по продаже недвижимости «Родной город» — той самой, в которой работал отец Бобби, когда с ним случился инфаркт. Бобби решил, что работу эту она получила потому, что Дональду Бидермену нравился Рэндолл, и он жалел ее — оставшуюся вдовой с сыном, который только-только вышел из пеленок, — но она хорошо со всем справлялась и работала очень много. Очень часто задерживалась допоздна. Раза два Бобби видел мать и мистера Бидермена вместе — особенно ему запомнился пикник, который устроила компания; но был еще и тот раз, когда Бобби в игре на переменке выбили зуб и мистер Бидермен свозил их к зубному врачу в Бриджпорте, — и они смотрели друг на друга как-то так, по-особенному. Иногда мистер Бидермен звонил ей по вечерам, и в этих разговорах она называла его Доном. Но «Дон» был совсем старый, и Бобби редко о нем думал.
  
  Бобби толком не знал, чем занимается его мама днем (и по вечерам) у себя в агентстве, но он на что хочешь поспорил бы, что это вам не туфли изготовлять и не печи включать в пекарне «Тип-Топ» в половине пятого утра. Бобби на что хотите поспорил бы, что эти работы ее работе и в подметки не годятся. А еще, если уж говорить о его матери, так спрашивать ее о чем-то, значило наверняка нарваться на неприятности. Если, например, спросить, почему ей по карману три платья от «Сирса» — и одно из них шелковое, а не по карману три месяца вносить по одиннадцать долларов пятьдесят центов за «швинн» в витрине «Вестерн авто» — велик был красно-серебряный и от одного взгляда на него у Бобби начинало щемить под ложечкой. Задай такой вот вопрос и сразу нарвешься.
  
  Бобби его не задавал. Он просто решил сам заработать на велик. Накопит он, сколько нужно, не раньше осени, а то и зимы. Так что, может, к тому времени этот велик исчезнет с витрины «Вестерн авто», но он будет добиваться своего. Надо натирать мозоли и не покладать рук. Жизнь нелегка, и жизнь несправедлива.
  
  Когда одиннадцатый день рождения Бобби прикатил в последний вторник апреля, мама подарила ему плоский пакетик из серебряной бумаги. Внутри оказалась оранжевая библиотечная карточка. ВЗРОСЛАЯ библиотечная карточка! Прощайте, Нэнси Дру, Мальчишки Харди и Дон Уинслоу, военный моряк. Привет всем прочим! Рассказам, полным таинственной мутной страсти, вроде как «Тьма на верхней лестничной площадке». Не говоря уж об окровавленных кинжалах в комнатах наверху башен. (Тайн и комнат наверху башен хватало и в книжках о Нэнси Дрю и братьях Харди, но вот крови в них было всего ничего, а уж страсти так и вовсе никогда.)
  
  — Не забывай только, что миссис Келтон на выдаче моя подруга, — сказала мама своим обычным сухим предупреждающим тоном, но она была рада его радости, заметила ее. — Если попробуешь взять «Пейтон-Плейс» или «Кингз Роу», я об этом узнаю.
  
  Бобби улыбнулся. Он и так это знал.
  
  — А если будет дежурить другая, мисс Придира, и спросит, почему у тебя оранжевая карточка, скажи ей, чтобы посмотрела на обороте. Я вписала разрешение над моей подписью.
  
  — Спасибо, мам, это здорово.
  
  Она улыбнулась, наклонила голову и быстро скользнула сухими губами по его щеке. Раз — и все.
  
  — Я рада, что тебе понравилось. Если вернусь не поздно, пойдем в «Колонию», попробуем жареных мидий и мороженое. А пирога тебе придется подождать до субботы, раньше у меня не будет времени его испечь. А теперь надевай куртку и пошевеливайся, сынуля. В школу опоздаешь.
  
  Они спустились по лестнице и вместе вышли из двери. У тротуара стояло такси. Мужчина в поплиновой куртке наклонился к заднему окошку, расплачиваясь с водителем. Позади него стояли чемоданы и бумажные пакеты — которые с ручками.
  
  — Наверное, это тот, который снял комнату на третьем этаже, — сказала Лиз, и ее губы собрались складками, будто кто-то потянул шнурок. Она стояла на верхней ступеньке крыльца, оглядывая узкую задницу мужчины (она выпятилась на них, когда он нагнулся к водителю). — Мне не нравятся люди, которые перевозят свои вещи в бумажных пакетах. Для меня от вещей в бумажных пакетах пахнет трущобами.
  
  — Так у него ж и чемоданы есть, — сказал Бобби, но, собственно, его мать могла бы и не намекать, что три чемоданчика нового жильца многого не стоили. Не из комплекта, и у всех такой вид, будто их кто-то в скверном настроении наподдал сюда из Калифорнии.
  
  Бобби и его мама пошли по бетонной дорожке. Такси отъехало. Мужчина в поплиновой куртке обернулся. Для Бобби все люди распадались на три категории: ребята, взрослые и старичье. Старичье — это были взрослые с седыми волосами. Новый жилец был из них. Лицо худое, усталое. Не морщинистое (только вокруг поблекших голубых глаз), но все в глубоких складках. Седые волосы были тоненькими, как у младенца, с большими залысинами надо лбом в желто-коричневых пятнах. Он был высокий и сутулился, совсем как Борис Карлофф в ужастиках, которые по пятницам в 11.30 вечера показывали по WPIX. Под поплиновой курткой был дешевый рабочий костюм, вроде бы великоватый для него. А на ногах — стоптанные ботинки из цветной кожи.
  
  — Привет, соседи, — сказал он и улыбнулся, словно бы с трудом. — Зовусь я Теодор Бротиген. Думаю пожить тут.
  
  Он протянул руку матери Бобби, а она чуть к ней прикоснулась.
  
  — Я — Элизабет Гарфилд. А это мой сын Роберт. Вы извините нас, мистер Бреттиген…
  
  — Бротиген, мэм, но буду счастлив, если вы и ваш сынок станете называть меня Тед.
  
  — Да-да, но Роберт опаздывает в школу, а я опаздываю на работу. Приятно было познакомиться, мистер Бреттиген. Поторопись, Бобби. Tempus fugit[310].
  
  Она зашагала вниз по улице к центру, а Бобби направился вверх по улице (и заметно медленнее) к Харвичской средней школе на Эшер-авеню. Пройдя по этому пути три-четыре шага, он остановился и посмотрел назад. Он чувствовал, что его мама была груба с мистером Бротигеном, что она задавалась. А в маленьком кружке его друзей не было хуже порока. Кэрол не терпела задавак и Салл-Джон тоже. Мистер Бротиген уже, наверное, прошел половину бетонной дорожки, но если нет, то Бобби захотелось ему улыбнуться: пусть знает, что по крайней мере один член семьи Гарфилдов не задается.
  
  Его мама тоже остановилась и тоже оглянулась. Не потому, что ей захотелось еще раз взглянуть на мистера Бротигена, это Бобби и в голову не пришло. Нет. Оглянулась она на своего сына. Она ведь знала, что он обернется, еще до того, как он решил это сделать. И в эту секунду какая-то тень легла на его обычно солнечную натуру. Она иногда говорила, что скорее в июле снег пойдет, чем Бобби удастся ее провести, и он полагал, что так оно и есть. Да и вообще, сколько вам должно быть лет, прежде чем вы сумеете провести свою мать? Двадцать? Тридцать? Или, может, вам придется подождать, пока она не состарится и у нее немножко помутится в голове?
  
  Мистер Бротиген даже еще не свернул на дорожку. Он стоял у края тротуара — в каждой руке он держал по чемоданчику, третий зажимал под мышкой (три бумажных пакета он уже перенес на траву у дома номер 149 по Броуд-стрит) и сутулился под их тяжестью даже сильнее, чем раньше. Он стоял прямо между ними, будто столб какой-то.
  
  Взгляд Лиз Гарфилд метнулся мимо него на сына. «Иди! — скомандовали ее глаза, — не говори ни слова. Он незнакомый человек, неизвестно откуда, вообще ниоткуда, и половина его вещей в бумажных пакетах. Не говори ни слова, Бобби, просто иди дальше, и все».
  
  А вот и нет! Может, потому, что на день рождения он получил библиотечную карточку, а не велик.
  
  — Рад был познакомиться, мистер Бротиген, — сказал Бобби. — Надеюсь, вам тут понравится. Всего хорошего.
  
  — Удачного дня в школе, сынок, — сказал мистер Бротиген. — Узнай побольше. Твоя мама права — tempus fugit.
  
  Бобби посмотрел на мать в надежде, что его маленький бунт прощен благодаря этой равно маленькой лести, но ее губы остались сжатыми. Не сказав больше ни слова, она повернулась и пошла вниз по склону. Бобби зашагал своей дорогой, радуясь, что поговорил с незнакомым мистером Бротигеном, пусть даже потом мама разочтется с ним за это.
  
  Приближаясь к дому Кэрол Гербер, он достал оранжевую библиотечную карточку и посмотрел на нее. Конечно, не двадцатишестидюймовый «швинн», но все равно очень даже хорошо. Целый мир книг, чтобы его исследовать, ну а если он и стоил всего два-три доллара, так что? Есть же поговорка: дорог не подарок…
  
  Ну… так, во всяком случае, говорит его мама.
  
  Он посмотрел на обратную сторону карточки. Там ее властным почерком было написано: «Всем, кого это может касаться: это библиотечная карточка моего сына. Он имеет мое разрешение брать три книги в неделю из взрослого отдела Харвичской публичной библиотеки». И подпись: «Элизабет Пенроуз Гарфилд».
  
  Под ее фамилией, будто постскриптум, она добавила: «Пени за просрочку Роберт будет платить сам».
  
  — С днем рождения! — закричала Кэрол Гербер, выскакивая из-за дерева, где ждала в засаде. Она обхватила его руками за шею и изо всех сил чмокнула в щеку. Бобби покраснел и оглянулся — не видит ли кто? Черт, дружить с девчонкой нелегко и без поцелуев врасплох! Но все обошлось. По Эшер-авеню на вершине холма в сторону школы двигались обычные вереницы школьников, но здесь на склоне они были одни.
  
  Бобби старательно вытер щеку.
  
  — Брось! Тебе же понравилось, — сказала Кэрол со смехом.
  
  — А вот и нет, — сказал Бобби. И соврал.
  
  — Так что тебе подарили на день рождения?
  
  — Библиотечную карточку, — ответил Бобби и показал ей карточку. — ВЗРОСЛУЮ.
  
  — Здорово! — он увидел в ее глазах… сочувствие? Наверное, нет. А если и да, так что?
  
  — Вот, бери, — и она протянула ему конверт с золотой каемкой и его именем печатными буквами посередине. И еще она наклеила на конверт сердечки и плюшевых медвежат.
  
  Бобби с некоторой опаской распечатал конверт, напоминая себе, что открытку можно засунуть поглубже в задний карман брюк, если она уж чересчур сю-сю.
  
  Вовсе нет. Может, немножечко чуть-чуть детская (мальчишка верхом в широкополой шляпе на голове, а на обороте надпись, будто деревянными буквами: «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, КОВБОЙ!»), но не сю-сю. Вот «С любовью от Кэрол», конечно, не без сю-сю, ну так чего и ждать от девчонки?
  
  — Спасибо.
  
  — Я знаю, открытка для малышей, но другие были еще хуже, — деловито сказала Кэрол.
  
  Чуть дальше вверх по холму их ждал Салл-Джон, вовсю упражняясь со своим бо-ло — под правую руку, под левую руку, за спину. А вот между ногами больше ни-ни. Как-то попробовал на школьном дворе и врезал себе по яйцам. Салл завизжал. Бобби и еще несколько ребят ржали до слез. Кэрол и три ее подружки прибежали спросить, что случилось, а ребята все сказали «да ничего» — Салл-Джон сказал то же самое, хотя совсем побелел и чуть не плакал. «Все мальчишки дураки», — сказала Кэрол тогда, но Бобби не верил, что она и вправду так думает. Не то не выскочила бы из-за дерева и не поцеловала бы его! А поцелуй был хороший. По-настоящему клевый. Собственно, получше маминого.
  
  — И вовсе не для малышей, — сказал он.
  
  — Да, но почти, — сказала она. — Я хотела купить тебе взрослую открытку, но они такое сю-сю.
  
  — Я знаю, — сказал Бобби.
  
  — Когда ты станешь взрослым, Бобби, то будешь сю-сю?
  
  — Нет уж, — сказал он. — А ты?
  
  — Ну, нет. Я буду, как Рионда, мамина подруга.
  
  — Так Рионда же толстая, — с сомнением сказал Бобби.
  
  — Угу, но она что надо. Вот и я буду что надо, только не толстой.
  
  — К нам переехал новый жилец. В комнату на третьем этаже. Мама говорит, там настоящее пекло.
  
  — Да? А какой он? — она хихикнула. — Утютюшечка?
  
  — Он старик, — сказал Бобби и на секунду замолчал, прикидывая. — Но у него интересное лицо. Маме он сразу не понравился, потому что привез свои вещи в бумажных пакетах.
  
  К ним подошел Салл-Джон.
  
  — С днем рождения, сукин сын, — сказал он и хлопнул Бобби по спине. «Сукин сын» было на данном этапе любимым выражением Салл-Джона, а Кэрол — «что надо». Бобби на данном этапе обходился без любимого выражения, хотя и думал, что «сверхдерьмово» звучит очень неплохо.
  
  — Если будешь ругаться, я с тобой не пойду, — сказала Кэрол.
  
  — Ладно, — покладисто сказал Салл-Джон.
  
  Кэрол была кудрявой блондиночкой, похожей на близняшек Боббси, только подросшей; Джон Салливан был высокий, черноволосый, зеленоглазый. Вроде Джо Харди. Бобби Гарфилд шагал между ними, забыв про недавнюю грусть. День его рождения, он с друзьями, и жизнь прекрасна. Он спрятал открытку Кэрол в задний карман, а новую библиотечную карточку сунул поглубже в нагрудный карман — оттуда ее никто не украдет, и она не выскользнет.
  
  Кэрол пошла вприпрыжку, Салл-Джон сказал, чтобы она перестала.
  
  — Почему? — спросила Кэрол. — Мне нравится прыгать.
  
  — Мне нравится говорить «сукин сын», но я же не говорю, раз ты меня попросила, — ответил Салл-Джон назидательно.
  
  Кэрол посмотрела на Бобби.
  
  — Прыгать, если не через скакалку, это больше для малышей, Кэрол, — виновато сказал Бобби, а потом пожал плечами, — но прыгай, если тебе хочется, мы не против, верно, Эс-Джей?
  
  — Угу, — ответил Салл-Джон и принялся тренироваться с бо-ло. Назад — вперед, вверх — вниз, хлоп-хлоп-хлоп.
  
  Кэрол не стала прыгать. Она шла между ними и воображала, будто она подружка Бобби Гарфилда, будто у Бобби есть водительские права и «бьюик», и они едут в Бриджпорт на фестиваль рок-н-ролла. Она считала Бобби совсем что надо. А сам он этого не знает, и это уж совсем что надо.
  
  Бобби вернулся домой из школы в три часа. Он вернулся бы раньше, но сбор бутылок, которые можно сдать, входил в его кампанию ЗА ВЕЛИК КО ДНЮ БЛАГОДАРЕНИЯ, и он свернул в кусты за Эшер, авеню поискать их. Нашел три «Рейнгольда» и «Нихай». Немного, но восемь центов, это восемь центов. «Цент доллар бережет» — было еще одно присловие его мамы.
  
  Бобби вымыл руки (парочка бутылок облипла всякой гадостью), достал из холодильника поесть, перечел парочку старых комиксов с Суперменом, опять достал поесть из холодильника, а потом начал смотреть «Американскую эстраду». Позвонил Кэрол сказать ей, что в программе Бобби Дейрин — она ведь думала, что Бобби Дейрин самое что надо, особенно когда поет «Королеву вечеринки» и прищелкивает пальцами, — но она уже знала. Она смотрела телик с дурами-подругами — три-четыре их без передышки хихикали на заднем плане. Бобби вспомнились птички в зоомагазине. На экране в эту минуту Дик Кларк показывал, сколько прыщей способен изничтожить ВСЕГО ОДИН тампон «Стри-Декс».
  
  Мама позвонила в четыре. Мистеру Бидермену она будет нужна до самого вечера. Ей очень жаль, но праздничный ужин в «Колонии» отменяется. В холодильнике есть вчерашнее тушеное мясо — он может поужинать им, а она обязательно вернется в восемь уложить его баиньки. И ради всего святого, Бобби, не забудь выключить газ, когда подогреешь мясо.
  
  Бобби разочарованно вернулся к телевизору, но он, собственно, ничего другого и не ждал. На «Американской эстраде» Дик теперь представлял жюри по оценке пластинок. Бобби подумал, что типчику в середке никакого запаса тампонов «Стри-Декс» не хватит.
  
  Он сунул руку в нагрудный карман и вытащил новую оранжевую библиотечную карточку. На душе у него опять полегчало. Не для чего ему сидеть перед теликом со стопкой старых комиксов, если ему не хочется. Можно пойти в библиотеку и предъявить свою новую карточку — свою новую ВЗРОСЛУЮ карточку. На выдаче будет мисс Придира, только по-настоящему она — мисс Харрингтон, и Бобби считал ее очень красивой. Она душилась. Он всегда чувствовал, как от ее кожи и волос чуть веет чем-то благоуханным, будто приятное воспоминание. И хотя Салл-Джон сейчас берет урок игры на тромбоне, на обратном пути можно будет зайти к нему побросать мяч.
  
  «Кроме того, — подумал он, — можно смотаться к Спайсеру и сдать бутылки, мне же надо заработать за лето на велосипед».
  
  И сразу жизнь переполнилась смыслом.
  
  Мама Салла пригласила Бобби остаться на ужин, но он ответил, нет, спасибо, мне лучше пойти домой. Он, конечно, предпочел бы жаркое миссис Салливан и хрустящую картошку из духовки тому, что ожидало его дома, но он знал, что едва вернувшись с работы, мать тут же заглянет в холодильник проверить, не стоит ли там еще тапперуэр с остатками тушеного мяса. И если увидит его, то спросит Бобби, что же он ел на ужин. Вопрос она задаст спокойно, даже небрежно. Если он скажет, что поел у Салл-Джона, она кивнет и спросит, что они ели, и был ли десерт, и еще: поблагодарил ли он миссис Салливан; она даже сядет рядом с ним на диван, и они разделят стаканчик мороженого, пока будут смотреть по телику «Шугарфут». И все будет отлично… да только не будет. Рано или поздно, а поплатиться придется. Может, через день, или через два, или даже через неделю, но придется. Бобби знал это твердо, почти не зная, что знает. Без сомнения ей необходимо было задержаться на работе, однако есть в одиночку вчерашнее тушеное мясо в день рождения было помимо всего еще и карой за то, что он самовольно заговорил с новым жильцом. Если он попытается увернуться от этого наказания, оно только умножится, точно деньги на счету в банке.
  
  От Салл-Джона Бобби вернулся в четверть седьмого, и уже темнело. У него были две нечитаные книжки: про Перри Мейсона, «Дело о бархатных коготках», и научно-фантастический роман Клиффорда Саймака под названием «Кольцо вокруг Солнца». Обе выглядели сверхдерьмово, а мисс Харрингтон ничуть к нему не придиралась. Наоборот, сказала, что книги эти для более старшего возраста и он молодец, что их читает.
  
  По дороге домой от Эс-Джея Бобби сочинил историю, в которой он и мисс Харрингтон плыли на прогулочном теплоходе, а он утонул. Спаслись только они двое, потому что нашли спасательный круг с надписью «т/х ЛУЗИТАНИК»[311]. Волны вынесли их на островок с пальмами, джунглями и вулканом, и пока они лежали на пляже, мисс Харрингтон вся дрожала и говорила, что ей холодно, очень холодно, так не мог бы он, пожалуйста, обнять ее покрепче и согреть, и он, конечно, мог и сделал так — «с удовольствием, мисс Харрингтон», и тут из джунглей вышли туземцы, вроде бы дружелюбные, но они оказались каннибалами, которые жили на склонах вулкана и убивали свои жертвы на поляне, окруженной черепами, так что дело было плохо, но когда его и мисс Харрингтон потащили к кипящему котлу, вулкан заворчал и…
  
  — Привет, Роберт.
  
  Бобби поднял глаза, растерявшись даже больше, чем когда Кэрол выскочила из-за дерева, чтобы отпечатать у него на щеке поцелуй с днем рождения. Его окликнул новый жилец. Он сидел на верхней ступеньке крыльца и курил сигарету. Свои старые стоптанные ботинки он сменил на старые стоптанные шлепанцы и снял поплиновую куртку — вечер был теплый. Просто, как у себя дома, подумал Бобби.
  
  — Ой, мистер Бротиген. Привет.
  
  — Я не хотел тебя напугать.
  
  — Так вы и не…
  
  — А по-моему, да. Ты ведь был в тысячах миль отсюда. И, пожалуйста, называй меня Тед.
  
  — Ладно. — Но Бобби не знал, получится ли у него. Называть взрослого (а к тому же старого взрослого) по имени шло вразрез не только с поучениями его матери, но и его собственными склонностями.
  
  — Уроки прошли хорошо? Научился чему-нибудь новому?
  
  — Угу, отлично. — Бобби переступил с ноги на ногу, перекинул библиотечные книги из руки в руку.
  
  — Ты не посидишь со мной минутку?
  
  — Конечно, только долго я не могу. Надо еще кое-что сделать, понимаете?
  
  Главным образом — поужинать: вчерашнее тушеное мясо теперь казалось ему уже очень заманчивым.
  
  — Понимаю. Сделать кое-что, а tempus fugit.
  
  Когда Бобби сел возле мистера Бротигена… Теда… на широкой ступеньке, вдыхая аромат его «честерфилдки», ему пришло в голову, что он еще никогда не видел, чтобы человек выглядел таким усталым. Не от переезда же, верно? Насколько можно измучиться, когда вся твоя поклажа уместилась в трех чемоданчиках и трех бумажных пакетах с ручками? Может, попозже приедут грузчики с вещами в фургоне? Но Бобби решил, что вряд ли. Это ведь просто комната — большая, но все-таки одна-единственная комната с кухней с одного бока и всем остальным — с другого. Они с Салл-Джоном поднялись туда и поглядели, после того как старенькая мисс Сидли после инсульта переехала жить к дочери.
  
  — Tempus fugit значит, что время бежит, — сказал Бобби. — Мама часто это говорит. И еще она говорит, что время и приливы никого не ждут и что время залечивает все раны.
  
  — У твоей матери много присловий, верно?
  
  — Угу, — сказал Бобби, и внезапно воспоминание обо всех этих присловиях навалилось на него, как усталость. — Много присловий.
  
  — Бен Джонсон назвал время старым лысым обманщиком, — сказал Тед Бротиген, глубоко затянулся и выпустил две струйки дыма через нос. А Борис Пастернак сказал, что мы пленники времени, заложники вечности.
  
  Бобби завороженно посмотрел на него, временно забыв о своем пустом желудке. Образ времени как старого лысого обманщика ему страшно понравился — это было абсолютно и безусловно так, хотя он не мог бы сказать, почему… и ведь эта неспособность сказать почему вроде бы добавляла клевости? Будто что-то внутри яйца или тень за матовым стеклом.
  
  — А кто такой Бен Джонсон?
  
  — Англичанин и уже давно покойник, — сказал мистер Бротиген. — Эгоист и жадный на деньги по общему отзыву, а к тому же склонный к метеоризму. Но…
  
  — А что это такое, метеоризм?
  
  Тед высунул язык между губами и издал коротенькое, но очень реалистическое пуканье. Бобби прижал ладонь ко рту и захихикал в сложенные лодочкой пальцы.
  
  — Дети считают пуканье смешным, — сказал Тед Бротиген, кивая. — Да-да. А вот для человека моего возраста это просто часть все возрастающей странности жизни. Бен Джонсон, кстати, сказал, попукивая, много мудрых вещей. Не так много, как доктор Джонсон — то есть Сэмюэл Джонсон, — но все-таки порядочно.
  
  — А Борис…
  
  — Пастернак. Русский, — сказал мистер Бротиген пренебрежительно. — Пустышка, по-моему. Можно я посмотрю твои книги?
  
  Бобби протянул их. Мистер Бротиген («Тед, — напомнил он себе, — его надо называть Тедом») вернул ему Перри Мейсона, едва взглянув на обложку. Роман Клиффорда Саймака он подержал подольше — сначала прищурился на обложку сквозь завитки сигаретного дыма, застилавшего ему глаза, затем пролистал. И пролистывая, он кивал.
  
  — Этот я читал, — сказал он. — У меня было много времени для чтения перед тем, как я переехал сюда.
  
  — Да? — Бобби загорелся. — Хороший?
  
  — Один из лучших, — ответил мистер Бротиген… Тед. Он покосился на Бобби — один глаз открыл, а второй все еще сощуривался из-за дыма. От этого он выглядел одновременно и мудрым, и таинственным, будто типчик в фильме, которому пальца в рот не клади. — Но ты уверен, что осилишь? Тебе ведь не больше двенадцати.
  
  — Мне одиннадцать, — сказал Бобби. Так здорово, что Тед дал ему двенадцать лет. — Сегодня одиннадцать. Я осилю. Может, пойму не все, но если он хороший, то мне понравится.
  
  — Твой день рождения! — сказал Тед, словно это произвело на него большое впечатление. Он в последний раз затянулся и бросил сигарету. Она упала на бетонную дорожку и рассыпалась искрами. — Поздравляю с днем рождения, Роберт, желаю всякого счастья!
  
  — Спасибо. Только «Бобби» мне нравится больше.
  
  — Ну, так Бобби. Пойдете куда-нибудь отпраздновать?
  
  — Не-а. Мама придет с работы поздно.
  
  — Не хочешь подняться в мою каморку? Много я предложить не могу, но банку открыть сумею. И как будто у меня есть печенье…
  
  — Спасибо, но мама мне кое-чего оставила. На ужин.
  
  — Понимаю. — И чудо из чудес: казалось, он и правда понял. Тед отдал Бобби «Кольцо вокруг Солнца». — В этой книге, — сказал он, — мистер Саймак постулирует идею, что существуют миры, такие же, как наш. Не другие планеты, а другие Земли, параллельные Земли, окружающие Солнце своего рода кольцом. Замечательная мысль.
  
  — Угу, — сказал Бобби. Он знал о параллельных мирах из других книг. И еще из комиксов.
  
  Тед Бротиген теперь смотрел на него задумчиво, будто что-то взвешивая.
  
  — Чего? — спросил Бобби, вдруг почувствовав себя неловко. «Что-то зеленое увидел?» — сказала бы его мать.
  
  Ему было показалось, что Тед не ответит — он как будто следовал какому-то сложному, всепоглощающему ходу мысли. Потом он дернул головой и выпрямил спину.
  
  — Да ничего, — сказал он. — Мне пришла одна мысль. Может, ты хотел бы подработать? Не то, чтобы у меня много денег, но…
  
  — Ага! Черт! Ага! — И чуть было не добавил: «Я на велик коплю», но удержался. «Лишнего не болтай!» — еще одно из маминых присловий. — Я все сделаю, что вам надо!
  
  Тед Бротиген словно бы почти испугался и почти засмеялся. Будто открылась дверь, и стало видно другое лицо, и Бобби увидел, что да, этот старый человек был когда-то молодым человеком. И, может быть, с перчиком.
  
  — Таких вещей, — сказал он, — не следует говорить незнакомым. И хотя мы перешли на «Бобби» и «Теда» — хорошее начало, — мы все-таки еще не знакомы.
  
  — А кто-нибудь из этих Джонсонов что-нибудь говорил про незнакомых?
  
  — Насколько я помню, нет, но вот кое-что на эту тему из Библии: «Ибо я странник у тебя и пришелец. Отступи от меня, чтобы я мог подкрепиться прежде, нежели отойду…» — На мгновение Тед умолк. Смех исчез с его лица, и оно снова стало старым. Потом его голос окреп, и он докончил: «Прежде, нежели отойду, и не будет меня». Псалом. Не помню, который.
  
  — Ну, — сказал Бобби, — я убивать и грабить не стану, не беспокойтесь, но мне очень надо немножко подзаработать.
  
  — Дай мне подумать, — сказал Тед. — Дай мне немножко подумать.
  
  — Да, конечно. Но если надо какую-нибудь работу сделать или еще там чего, то я всегда готов. Я вам прямо говорю.
  
  — Работа? Может быть. Хотя я употребил бы другое слово. — Тед обхватил костлявые колени еще более костлявыми руками и посмотрел через газон на Броуд-стрит. Уже почти совсем стемнело. Наступила та часть вечера, которую Бобби особенно любил. Проезжающие машины зажгли подфарники и фонари сзади, а где-то на Эшер-авеню миссис Сигсби звала своих близняшек, чтобы они шли домой ужинать. В это время суток — и еще на заре, когда он стоял в ванной и мочился в унитаз, а солнечные лучи падали через окошечко на его слипающиеся глаза — Бобби ощущал себя сном в чьей-то голове.
  
  — А где вы жили, пока не переехали сюда, мистер… Тед?
  
  — В месте, которое не было таким приятным, — ответил он. — Далеко не таким. А вы давно тут живете, Бобби?
  
  — Как себя помню. С тех пор, как папа умер. Мне тогда три было.
  
  — И ты знаешь всех на улице? Во всяком случае, в этом квартале?
  
  — Да, пожалуй, что всех. Ага!
  
  — И сумеешь узнать странников. Пришельцев. Чьих лиц прежде не видел?
  
  Бобби улыбнулся и кивнул.
  
  — Угу. Думается, сумею.
  
  Он выжидающе замолчал — дело становилось все интереснее, но, видимо, на этом все и кончилось. Тед встал, медленно, осторожно. Бобби услышал, как у него в спине пощелкивают косточки: он прижал к ней ладони, потянулся и поморщился.
  
  — Пошли, — сказал он. — Зябко становится. Я войду с тобой. Твой ключ или мой?
  
  — Лучше начните ваш притирать, — улыбнулся Бобби. — Ведь верно?
  
  Тед — становилось все легче называть его Тедом — вытащил из кармана кольцо с ключами. Всего с двумя — от большой входной двери и от его комнаты. Оба были блестящие, новые, цвета сусального золота. Собственные его ключи потускнели, исцарапались. Сколько лет Теду? Он решил, что самое меньшее — шестьдесят. Шестидесятилетний человек всего с двумя ключами в кармане. Что-то тут не так.
  
  Тед открыл дверь, и они вошли в большой темный вестибюль с подставкой для зонтиков и старой картиной, на которой Льюис и Кларк[312] озирали американский Запад. Бобби повернул к двери Гарфилдов, а Тед направился к лестнице и остановился там, положив руку на перила.
  
  — В книге Саймака, — сказал он, — замечательный сюжет, но вот написана она не так, чтобы очень. Неплохо, конечно, но, поверь мне, есть лучше.
  
  Бобби выжидающе молчал.
  
  — И есть книги, написанные замечательно, но сюжеты у них не очень. Иногда читай ради сюжета, Бобби. Не бери примера с книжных снобов, которые так не читают. А иногда читай ради слов, ради стиля. Не бери примера с любителей верняка, которые так не читают. Но когда найдешь книгу и с хорошим сюжетом и хорошим стилем, держись этой книги.
  
  — А таких много, как по-вашему? — спросил Бобби.
  
  — Больше, чем думают снобы и верняки. Гораздо больше. Может быть, я подарю тебе такую. Как запоздалый подарок на день рождения.
  
  — Да вы не беспокойтесь.
  
  — Не стану. Но, может быть, я все-таки подарю. А теперь — счастливого дня рождения.
  
  — Спасибо. Он был замечательный.
  
  Тут Бобби вошел в квартиру, подогрел тушеное мясо (не забыв выключить газ, когда жидкость запузырилась, и не забыл положить сковородку в раковину отмокать) и поужинал в одиночку, читая «Кольцо вокруг Солнца» с телевизором за компанию. Он почти не слышал, как Чет Хантли и Дэвид Бринкли проборматывают вечерние новости. Тед правильно сказал про эту книжку — очень клевая. И слова ему тоже показались в самый раз, но ведь он пока не очень в этом разбирается.
  
  «Вот бы написать такую книжку, — подумал он, когда наконец закрыл роман и плюхнулся на диван смотреть «Шугарфут», — только вот, сумею ли?»
  
  Может быть. Да, может. Кто-то ведь пишет книжки так же, как кто-то чинит трубы, когда они замерзают, или меняет лампочки в парке, когда они перегорают.
  
  Примерно через час, когда Бобби снова принялся читать «Кольцо вокруг Солнца», вошла его мать. У нее чуть стерлась помада в уголке рта, и комбинация немножко выглядывала из-под юбки. Бобби хотел было сказать ей про это, но тут же вспомнил, как она не любит, чтобы ей говорили, что «на юге снег идет». Да и зачем? Ее рабочий день кончился и, как она иногда говорила, тут же нет никого, кроме нас, птичек.
  
  Она проверила холодильник, не стоит ли там вчерашнее тушеное мясо, проверила плиту, погашена ли горелка, проверила раковину, отмокают ли там в мыльной воде сковородка и тапперуэровский пластиковый контейнер. Потом поцеловала его в висок — мазнула губами на ходу — и ушла к себе в спальню снять рабочий костюм и колготки. Она казалась рассеянной, занятой своими мыслями. И не спросила, хорошо ли он провел свой день рождения.
  
  Попозже он показал ей открытку Кэрол. Она поглядела, не видя, сказала «очень мило» и вернула ему открытку. Потом сказала, чтобы он шел мыться, чистить зубы и спать. Бобби послушался, не упомянув про свой интересный разговор с Тедом. В таком своем настроении она рассердилась бы. Лучше всего было оставить ее в покое, не мешать думать о своем, сколько ей надо, дать ей время возвратиться к нему. И все-таки, кончив чистить зубы и забравшись в постель, он почувствовал, что на него снова наваливается тоскливое настроение. Иногда он изнывал без нее, словно от голода, а она даже и не знала.
  
  Бобби свесился с кровати и закрыл дверь, оборвав звуки какого-то старого фильма. И погасил свет. И вот тогда, когда он уже задремывал, она вошла, села на край кровати и сказала, что жалеет, что была неразговорчивой, но работы было очень много и она устала. Она провела пальцем по его лбу, а потом поцеловала в это место — он даже задрожал. Сел на постели и изо всех сил ее обнял. Она было напряглась от его прикосновения. Но потом расслабилась и даже сама его обняла на секунду. Он подумал, что сейчас, пожалуй, самое время рассказать ей про Теда. Во всяком случае, немножко.
  
  — Когда я пришел из библиотеки домой, то поговорил с мистером Бротигеном, — сказал он.
  
  — С кем?
  
  — С новым жильцом на третьем этаже. Он попросил, чтобы я называл его Тедом.
  
  — Ну нет, и думать не смей! Ты же его в первый раз видел.
  
  — Он сказал, что взрослая библиотечная карточка — самый замечательный подарок мальчику.
  
  Тед ничего подобного не говорил, но Бобби прожил со своей матерью достаточно долго, чтобы знать, что сработает, а что нет.
  
  Она немножко расслабилась.
  
  — А он сказал, откуда приехал?
  
  — Не из такого приятного места, как тут. Вроде бы он так сказал.
  
  — Ну, нам это ни о чем не говорит, верно? — Бобби все еще обнимал ее. И мог бы обнимать еще хоть час, вдыхая запах ее шампуня «Уайт рейн» и лака для волос «Аква-Нет», и приятный аромат табака в ее дыхании, но она высвободилась из его рук и опрокинула его на подушку. — Что же, если он станет твоим другом… твоим ВЗРОСЛЫМ другом, мне следует с ним познакомиться.
  
  — Ну…
  
  — Может быть, он мне понравится больше без бумажных пакетов на газоне. — Для Лиз Гарфилд это было прямо-таки извинением, и Бобби обрадовался. День все-таки закончился очень хорошо. — Спокойной ночи, новорожденный.
  
  — Спокойной ночи, мам.
  
  Она вышла и закрыла дверь. Позднее ночью — много позднее — ему показалось, что он слышит, как она плачет, но, может, ему приснилось.
  Глава 2
  Двойное отношение к Теду. Книги вроде насосов. Даже не думай об этом. Салл выигрывает приз. Бобби получает работу. Признаки низких людей.
  
  В последующие недели, пока погода все больше теплела навстречу лету, Тед обычно покуривал на крыльце, когда Лиз возвращалась с работы. Иногда он был один, а иногда с ним рядом сидел Бобби, и они разговаривали о книгах. Иногда Кэрол и Салл-Джон тоже были там — они трое перекидывались мячом на газоне, а Тед курил и смотрел на них. Иногда приходили другие ребята — Денни Риверс с бальсовым планером, тронутый Фрэнсис Аттерсон на самокате, отталкиваясь непомерно большой ногой, Анджела Эвери и Ивонна Лавинг — спросить Кэрол, не пойдет ли она к Ивонне поиграть в куклы или в игру «Медицинская сестра», — но чаще это были только Эс-Джей и Кэрол, самые-самые друзья Бобби. Все ребята называли мистера Бротигена Тедом, но когда Бобби объяснил, почему будет лучше, если они станут называть Теда мистером Бротигеном в присутствии его мамы, Тед сразу согласился.
  
  А его мама словно не могла выговорить «Бротиген». У нее всегда получалось Бреттиген. Но, может быть, и не нарочно. Теперь Бобби не переставал бояться того, как его мама будет относиться к Теду. Он боялся, что она будет относиться к Теду, как к миссис Эверс, его учительнице во втором классе. Мама невзлюбила миссис Эверс с первого взгляда, СТРАШНО невзлюбила — и совсем без причины, насколько мог судить Бобби, и не нашла для нее ни одного доброго слова за весь учебный год — миссис Эверс одевается, как неряха, миссис Эверс красит волосы, миссис Эверс злоупотребляет макияжем, и пусть Бобби сразу скажет, если миссис Эверс ХОТЬ ПАЛЬЦЕМ до него дотронется, потому что сразу видно, что она из тех женщин, которые не скупятся на тычки и щипки. И все это воспоследовало после родительского собрания, на котором миссис Эверс сказала Лиз, что Бобби хорошо успевает по всем предметам. В том году было еще четыре родительских собрания, и мать Бобби нашла предлог не побывать ни на одном из них.
  
  Мнение Лиз о людях затвердевало мгновенно. Когда она подписывала НИКУДА НЕ ГОДИТСЯ под мысленным вашим портретом, она писала это чернилами. Если бы миссис Эверс вытащила шестерых ребят из загоревшегося школьного автобуса, Лиз Гарфилд вполне могла фыркнуть и сказать, что они, наверное, задолжали пучеглазой старой корове за молоко.
  
  Тед старался, как мог, понравиться ей, не подлизываясь (а люди подлизывались к его маме, Бобби знал это — черт, он ведь сам к ней подлизывался), и это сработало… отчасти. Как-то раз Тед и мама Бобби разговаривали почти десять минут о том, как скверно, что «Доджеры» переехали на другой край страны и даже «прощайте» не сказали. Но и то, что оба болели за «Доджеров», не выбило между ними настоящей искры. Друзьями они никогда не станут. Не то чтобы мама невзлюбила Теда Бротигена, как миссис Эверс, но все-таки что-то было не так. Бобби думал, что знает, в чем дело — он видел это у нее в глазах в то утро, когда они встретились с новым жильцом. Лиз ему не доверяла.
  
  И Кэрол Гербер тоже, как оказалось.
  
  — Иногда мне кажется, он от чего-то прячется, — сказала она однажды вечером, когда они втроем поднимались на холм в сторону Эшер-авеню.
  
  Они перебрасывались мячом около часа, болтая с Тедом, а теперь направлялись к «Придорожному счастью» Муна за мороженым. У Эс-Джея было тридцать центов, и он угощал. Еще с ним был его бо-ло: теперь он его вытащил из заднего кармана и закрутил — вверх, вниз, поперек — хлоп, хлоп, хлоп.
  
  — Прячется? Ты что — шутишь? — Бобби ошеломила такая возможность. Но ведь Кэрол разбиралась в людях, даже его мать это заметила. «Эта девчонка совсем не красавица, но все подмечает», — сказала она как-то вечером.
  
  — Руки вверх, мистер Гэрриджл! — завопил Салл-Джон. Сунул свой бо-ло под мышку, пригнулся и открыл огонь из невидимого автомата, искривив рот вправо, чтобы сопровождать это действие соответствующим звуком «кх-кх-кх» из глубины гортани. — Живым ты меня не возьмешь, легавый! Уложи их, Магси! Рико никому пощады не дает! Ох! Ах! Они меня прикончили! — Эс-Джей ухватился за грудь, завертелся и хлопнулся мертвым на газон миссис Конлан.
  
  Эта дама, сварливая старая в рифму с «бука» семидесяти пяти лет или около того, завизжала:
  
  — Мальчик! Эй, ма-а-а-льчик! Убирайся! Ты мне цветы переломаешь!
  
  В десяти футах от места, где упал Салл-Джон, не было ни единой клумбы, но он тут же вскочил на ноги.
  
  — Извините, миссис Конлан!
  
  Она махнула на него рукой, молча отметая его извинение, и сверлила взглядом детей, пока они проходили мимо.
  
  — Ты ведь не всерьез, верно? — спросил Бобби у Кэрол. — Про Теда.
  
  — Нет, — сказала она, — пожалуй что, нет. Но… ты когда-нибудь замечал, как он все время улицу оглядывает?
  
  — Ага. Будто ждет кого-то, верно?
  
  — Или высматривает кого-то, — сказала Кэрол.
  
  Салл-Джон опять закрутил бо-ло, и вскоре красный резиновый мячик снова замелькал туда-сюда, сливаясь в одну неясную полоску. Салл опустил его только, когда они проходили «Эшеровский Ампир», где шли два фильма с Брижит Бардо — ТОЛЬКО ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ. ПРЕДЪЯВЛЯТЬ ВОДИТЕЛЬСКИЕ ПРАВА ИЛИ МЕТРИКУ, НИКАКИХ ИСКЛЮЧЕНИЙ. Один фильм был новый, второй — навязшей в зубах подменой «И Бог создал женщину», которая вновь и вновь появлялась в «Ампире», будто сыпь. На афишах Брижит была одета только в полотенце и улыбку.
  
  — Мама говорит, что она дрянь, уличный мусор, — сказала Кэрол.
  
  — Если она — мусор, так я бы пошел в мусорщики, — сказал Эс-Джей и зашевелил бровями, будто Граучо Маркс.
  
  — А ты тоже думаешь, что она мусор? — спросил Бобби у Кэрол.
  
  — Я даже не совсем понимаю, что это значит.
  
  Когда они выходили из-под полотняного навеса, из своей стеклянной будки у входа кассирша, миссис Годлоу (ребята называли ее миссис Годзилла), подозрительно следила за ними, Кэрол оглянулась на Брижит Бардо в полотенце. Понять выражение ее лица было трудно. Может, любопытство? Бобби не мог решить.
  
  — Но ведь она хорошенькая, верно?
  
  — Угу.
  
  — И надо быть храброй, чтобы позволить людям смотреть на себя, когда на тебе ничего нет, кроме полотенца. То есть я так считаю.
  
  Салл-Джон потерял всякий интерес к la femme Brigitte[313], чуть только она осталась позади.
  
  — Бобби, а откуда Тед приехал?
  
  — Не знаю. Он никогда про это не говорит.
  
  Салл-Джон кивнул, словно другого ответа и не ждал. Он снова начал упражняться с бо-ло. Вверх и вниз, и поперек — хлоп-хлоп-хлоп.
  
  В мае Бобби начал все чаще думать о летних каникулах. Ведь на свете и правда не было ничего лучше «Большого Кана», как их называл Салл-Джон. Он будет много часов проводить с друзьями и на Броуд-стрит, и в Стерлинг-Хаусе по ту сторону парка — летом в Стерлинг-Хаусе было чем заняться, включая бейсбол и еженедельные поездки на Патагонский пляж в Уэст-Хейвине, — и все равно у него будет оставаться еще много времени для себя. Ну, конечно, время читать, но больше всего на этот раз он хотел подыскать работу часа на два в день. В банке с надписью «Велофонд» у него лежало чуть больше семи монет, а семь монет все-таки начало, хотя и не то чтобы прекрасное начало. При такой скорости Никсон успеет два года побыть президентом, прежде чем он поедет в школу на велике.
  
  В один из этих почти-почти каникулярных дней Тед вручил ему книгу в бумажной обложке.
  
  — Помнишь, я тебе говорил, что есть книги, в которых сюжет хороший и стиль тоже? — спросил он. — Вот одна такой породы. Запоздалый подарок ко дню рождения от нового друга. То есть я надеюсь, что я твой друг.
  
  — Так и есть. Большое спасибо! — Несмотря на восторженную ноту в голосе, Бобби взял книгу с некоторым сомнением. Он привык к карманным книжкам с яркими кричащими обложками и сексуальными зазывными строчками — «Она свалилась в сточную канаву… и провалилась еще ниже!» А эта была не такая. Обложка была почти вся белая. В одном углу был виден набросок — еле-еле различимый: мальчики, стоящие кольцом. Называлась книжка «Повелитель мух». Над заголовком не было никакой зазывной строчки. Даже вроде «История, которой вам никогда не забыть». В общем и целом выглядела она неприветливо, отпугивающе, словно сообщала, что история под обложкой будет тяжелой. Против тяжелых книг Бобби ничего не имел, при условии, что они входили в список внеклассного чтения. Однако для чтения ради удовольствия, считал он, истории должны быть легкими — автор должен делать все, только не заставлять ваши глаза метаться туда-сюда. Не то какое удовольствие ее читать?
  
  Он хотел было перевернуть книгу, прочесть то, что написано на задней обложке. Тед ласково положил ладонь на руку Бобби, помешав ему.
  
  — Не надо, — сказал он. — Как личное мне одолжение — не надо.
  
  Бобби непонимающе поглядел на него.
  
  — Книга должна быть, как неисследованные земли. Приступай к ней без карты. Исследуй ее и составь собственную карту.
  
  — А если она мне не понравится?
  
  Тед пожал плечами.
  
  — Тогда не дочитывай ее. Книга — как насос. Он ничего не выдаст, если прежде ты не зарядишь его. Заряжаешь насос собственной водой, качаешь ручку, тратя собственную силу. И поступаешь так, ожидая, что получишь больше, чем отдал… со временем. Понимаешь?
  
  Бобби кивнул.
  
  — Долго ты будешь заряжать насос и качать, если из него ничего не польется?
  
  — Наверное, недолго.
  
  — В этой книге на круг двести страниц. Прочти первые десять процентов — то есть двадцать страниц, я ведь уже знаю, что с математикой у тебя похуже, чем с чтением, — и если она тебе не понравится, если она не будет давать больше, чем забирать, отложи ее.
  
  — Вот если бы и в школе так! — сказал Бобби. Он вспомнил про стихотворение Ралфа Уолдо Эмерсона, которое они должны были выучить наизусть. Оно начиналось: «Где над потоком изогнулся деревянный ветхий мост». Эс-Джей называл поэта Ральф Балда Эмерсуп.
  
  — Школа — другое дело. — Они сидели за кухонным столом Теда, глядя на задний двор, где все цвело. Баузер, пес миссис О’Хара, оглашал мягкий весенний воздух нескончаемым «руф-руф-руф». Тед курил «честерфилдку». — И, кстати, о школе: эту книгу туда с собой не бери. В ней есть вещи, которые твоя учительница наверняка сочтет не подходящим для тебя чтением. И начнется фантасмагория.
  
  — Чего-чего?
  
  — Скандал. А если у тебя будут неприятности в школе, они будут у тебя и дома. А твоя мать… — рука с сигаретой начертила в воздухе маленький зигзаг, и Бобби сразу его понял: «Твоя мать мне не доверяет».
  
  Бобби вспомнил, как Кэрол сказала, что Тед, может быть, прячется от кого-то, и вспомнил, как его мать сказала, что Кэрол все подмечает.
  
  — А что в ней такого, что у меня могут быть неприятности? — он посмотрел на «Повелителя мух».
  
  — Ничего, из-за чего стоит беситься, — сухо сказал Тед, раздавил сигарету в жестяной пепельнице, пошел к маленькому холодильничку и достал две бутылки шипучки. Там не было ни пива, ни вин — только рутбир, шипучка из корнеплодов и стеклянная бутылка сливок. — Ну, разговоры о том, чтобы загнать копье в задницу дикой свиньи, — вот самое плохое. Тем не менее есть взрослые, которые видят только деревья, а лес — никогда. Прочти первые двадцать страниц, Бобби, и ты не остановишься, обещаю тебе.
  
  Тед поставил бутылки на стол, сдернул крышечки открывалкой, взял свою бутылку и чокнулся с бутылкой Бобби.
  
  — За твоих друзей на острове.
  
  — Каком острове?
  
  Тед Бротиген улыбнулся и выстрелил из смятой пачки последнюю сигарету.
  
  — Скоро узнаешь, — сказал он.
  
  И Бобби узнал, и ему не понадобилось двадцати страниц, чтобы узнать, что «Повелитель мух» — клевая книга, может, самая лучшая из всех, которые он читал. На десятой странице он был заворожен, к двадцатой был полностью покорен. Он жил на острове с Ральфом, Джеком, Хрюшей и малышней. Он до дрожи боялся Зверя, который оказался разлагающимся трупом летчика, запутавшегося в своем парашюте; он следил сначала с огорчением, а потом с ужасом, как безобидные школьники превращались в свирепых дикарей и под конец устроили охоту на того из них, кто сумел сохранить остатки человечности.
  
  Книгу он дочитал в субботу, за неделю до окончания учебного года. Когда наступил полдень, а Бобби все еще оставался у себя в комнате, вместо того чтобы играть с друзьями, смотреть утренние субботние мультики и даже слушать «Веселые мелодии» с десяти до одиннадцати, мама заглянула к нему и велела, чтобы он перестал утыкаться носом в эту книгу, поскорее встал и пошел бы в парк или куда-нибудь еще.
  
  — Где Салл? — спросила она.
  
  — На Долхаус-сквер. Там концерт школьного оркестра. — Бобби смотрел на свою маму в дверях, на привычные вещи вокруг ошеломленным недоумевающим взглядом. Мир книги стал настолько живым, что этот — настоящий — выглядел теперь поддельным и тусклым.
  
  — А твоя девочка? Позови ее с собой в парк.
  
  — Кэрол — не моя девочка, мам.
  
  — Ну, все равно. Господи, Бобби, я же не намекала, что вы с ней собираетесь бежать и пожениться.
  
  — Она и еще девочки ночевали вчера у Анджи. Кэрол говорит, что они, когда ночуют друг у дружки, всю ночь не спят и кудахчут. Наверное, еще спят или завтракают, когда скоро пора обедать.
  
  — Тогда пойди в парк один. Я из-за тебя изнервничалась. Когда телевизор в субботнее утро молчит, мне чудится, будто ты умер.
  
  Она вошла в комнату и забрала книгу из его рук. Бобби словно в трансе смотрел, как она листает страницы, наугад читая абзац-другой. Что, если она наткнется на то место, где мальчики говорят о том, чтобы воткнуть копье в задницу свиньи? (Только они англичане, и вместо «задница» говорили «зад», что для Бобби звучало еще похабнее). Что она подумает? Он не знал. Всю свою жизнь они жили вместе, почти всегда только вдвоем, и он все-таки не мог предсказать, как она отнесется к тому или этому.
  
  — Это та, которую тебе Бреттиген подарил?
  
  — Угу.
  
  — Как на день рождения?
  
  — Угу.
  
  — О чем она?
  
  — Мальчики попали на необитаемый остров. Их теплоход потопили. По-моему, действие происходит вроде бы после Третьей мировой войны или еще когда-то. Тип, который ее написал, нигде прямо не указывает.
  
  — Значит, это научная фантастика?
  
  — Угу, — сказал Бобби. У него немножко помутилось в голове. Он подумал, что «Повелитель мух» настолько не похож на «Кольцо вокруг Солнца», насколько это вообще возможно, но его мама ненавидела научную фантастику, и если что-то могло помешать ей и дальше угрожающе перелистывать книгу, то именно это.
  
  Она отдала ему книгу и подошла к окну.
  
  — Бобби?
  
  Она не оглянулась на него — во всяком случае, сразу. На ней была старая рубашка и субботние брюки. Яркое полуденное солнце просвечивало рубашку насквозь. Ему были видны ее бока, и он вдруг заметил, до чего она худая. Будто забывает есть или еще почему-то.
  
  — Что, мам?
  
  — Мистер Бреттиген дарил тебе еще что-нибудь?
  
  — Он БРОТИГЕН, мам.
  
  Она нахмурилась на свое отражение в стекле… хотя, наверное, нахмурилась она на его отражение.
  
  — Не поправляй меня, Бобби-бой. Так дарил?
  
  Бобби взвесил. Несколько банок с соком, иногда бутерброд с тунцом или плюшка из пекарни, где работала мама Салла, но это же не подарки?
  
  — Да нет, и с чего бы?
  
  — Не знаю. Но ведь я не знаю, почему человек, с которым ты не успел познакомиться толком, вдруг дарит тебе что-то на день рождения. — Она вздохнула, скрестила руки под своими маленькими торчащими грудями и продолжала глядеть в окно Бобби. — Он сказал мне, что прежде работал в государственном учреждении в Хартфорде, а теперь ушел на покой. Он и тебе это говорил?
  
  — Да, вроде бы. — Правду сказать, Тед никогда о своей прежней жизни ничего не говорил, а Бобби и в голову не пришло его расспрашивать.
  
  — В каком государственном учреждении? Здравоохранение и социальные службы? Транспорт? Ревизорский отдел?
  
  Бобби помотал головой. Ревизорский — это еще что?
  
  — Наверное, что-то по просвещению, — сказала она задумчиво. — Он разговаривает, будто бывший учитель. Верно?
  
  — Угу.
  
  — А чем он интересуется?
  
  — Не знаю.
  
  Ну, конечно, чтение — два из трех бумажных пакетов, так оскорбивших его мать, были набиты книжками в бумажных обложках и почти все не выглядели легонькими.
  
  Тот факт, что Бобби не знал ничего о том, как новый жилец проводит свой досуг, ее, казалось, почему-то успокоил. Она пожала плечами, а когда заговорила, то словно бы не с Бобби, а сама с собой.
  
  — Ерунда. Это всего лишь книга. Да к тому же в мягкой обложке.
  
  — Он сказал, что у него, может, найдется для меня работа. Но пока еще ничего не предложил.
  
  Она молниеносно обернулась.
  
  — Какую бы работу он тебе ни предложил, какое бы поручение ни дал, сначала расскажешь мне. Понял?
  
  — Ну, понял. — Ее настойчивость удивила его и немножко встревожила.
  
  — Обещай!
  
  — Обещаю.
  
  — По-настоящему обещай, Бобби.
  
  Он покорно перекрестил грудь над сердцем и сказал:
  
  — Обещаю моей матери именем Божьим.
  
  Обычно все этим исчерпывалось, но на этот раз ей словно бы было мало.
  
  — А он когда-нибудь… он когда-нибудь… — Тут она умолкла с непривычно растерянным видом. У ребят бывал такой вид, когда миссис Брэмуэлл вызывала их к доске подчеркивать существительные и глаголы, а они не могли.
  
  — Что он когда-нибудь, мам?
  
  — Не важно! — сердито отрезала она. — Убирайся отсюда, Бобби. Отправляйся в парк или в Стерлинг-Хаус, мне надоело смотреть на тебя.
  
  «Так чего же ты пришла? — подумал он, но, конечно, вслух не сказал. — Я же не надоедал тебе, мам. Я тебе не надоедал».
  
  Бобби засунул «Повелителя мух» в задний карман и пошел к двери. Там он обернулся. Она по-прежнему стояла у окна, но теперь опять смотрела на него. В такие секунды он никогда не видел любви в ее глазах. В лучшем случае что-то вроде озабоченного интереса, а порой (но далеко не всегда) почти ласковость.
  
  — Мам, а? — Он было хотел попросить пятьдесят центов. На них он купил бы стакан газировки и пару сосисок в закусочной «Колония». Ему нравились тамошние сосиски в горячих булочках с чипсами и ломтиками маринованного огурца по краям.
  
  Ее губы собрались как на шнурке, и он понял, что сегодня сосисок ему не есть.
  
  — Не проси, Бобби. Даже и не мечтай («Даже и не мечтай» — одно из ее постоянных присловий). Я на этой неделе получила тонну счетов, не меньше, так что убери из глаз долларовые знаки.
  
  Не получала она тонны счетов, вот в чем было дело. На этой неделе не получала. Бобби видел и счет за электричество, и чек за квартплату в конверте с надписью «мр. Монтелеоне» еще в прошлую среду. И она не могла сослаться на то, что ему скоро понадобится новая одежда — ведь учебный год кончается, а не начинается, а за последнее время он денег не просил — только пять долларов — квартальный взнос в Стерлинг-Хаус, а она и из-за них озлилась, хотя знает, что они покрывают и бассейн, и бейсбол Волков и Львов плюс страховка. Будь это не его мама, он бы подумал, что она жмотничает. Но сказать ей он ничего не мог — заговоришь о деньгах, и она сразу упрется, а на любое возражение, когда речь идет о деньгах, хоть о самых пустяках, она начинает истерически кричать. И становится очень страшной.
  
  — Все в порядке, мам, — улыбнулся Бобби.
  
  Она улыбнулась в ответ, а потом кивнула на банку с «Велофондом».
  
  — А почему бы тебе не занять оттуда чуточку? Побалуй себя. Я тебя не выдам, а ты потом вернешь.
  
  Он удержал улыбку на губах, но с трудом. Как легко она это сказала, даже не подумав, в какую ярость пришла бы, если бы Бобби попробовал занять чуточку из денег за электричество или за телефон, или из тех, которые она откладывает на покупку своих «рабочих костюмов», — для того, чтобы закусить в «Колонии» парой сосисок и, может быть, куском пирога «а ля мод»[314]. Если бы весело сказать, что не выдаст ее, а она потом вернет. Да уж, конечно! И получить затрещину.
  
  К тому времени, когда он вошел в парк, обида Бобби почти прошла и словечко «жмотничать» исчезло из его мыслей. День был чудесный, а у него с собой потрясная книга — разве можно таить обиды и злиться, когда тебе так подфартило? Он нашел скамейку в укромном уголке и открыл «Повелителя мух». Книжку надо дочитать сегодня, надо узнать, как все кончится.
  
  Последние сорок страниц заняли час, и на протяжении этого часа он не замечал ничего вокруг. Когда он наконец закрыл книжку, то увидел, что колени у него усыпаны чем-то вроде белых цветочков. Полно их было и у него в волосах — он даже не заметил, что сидел в метели яблоневых лепестков.
  
  Он смахнул лепестки, глядя на площадку для игр: ребята там балансировали и качались, и били по мячу, привязанному к столбу. Хохотали, гонялись друг за другом, валились на траву. Неужели вот такие ребята способны расхаживать нагишом и молиться разлагающейся свиной голове? До чего соблазнительно было отбросить все это, как выдумки взрослого, который не любит детей (Бобби знал, что таких очень много), но тут он посмотрел на песочницу и увидел, что сидящий в ней малыш рыдает так, будто у него сердце разрывается, а рядом сидит мальчишка постарше и беззаботно играет с самосвальчиком, который вырвал у своего приятеля.
  
  А конец книги — счастливый или нет? Какой бы психованной такая мысль ни показалась ему месяц назад, Бобби не мог решить. Сколько книг он ни прочел за свою жизнь, он всегда знал, хороший у нее конец или плохой, счастливый или грустный. Тед наверняка знает. Он спросит у Теда.
  * * *
  
  Бобби все еще сидел на скамейке под яблонями, когда через четверть часа в парк влетел Салл и сразу его увидел.
  
  — Вот ты где, старый сукин сын! — воскликнул Салл. — Я зашел к тебе, и твоя мама сказала, что ты либо тут, либо в Стерлинг-Хаусе. Так ты наконец дочитал эту книжку?
  
  — Угу.
  
  — Хорошая?
  
  — Угу.
  
  Эс-Джей мотнул головой.
  
  — Мне еще ни разу не попадалась стоящая книжка, но поверю тебе на слово.
  
  — Как концерт?
  
  Салл пожал плечами.
  
  — Мы дудели, пока все не разошлись, так что прошло вроде бы неплохо — во всяком случае, для нас. И угадай, кто выиграл неделю в лагере «Виннивинья»?
  
  Лагерь «Винни» для мальчиков и девочек, принадлежащий Ассоциации молодых христиан, находился на озере Джордж в лесах к северу от Мэнсфилда. Каждый год ХОК — Харвичский общественный комитет устраивал жеребьевку, и выигравший отправлялся туда на неделю.
  
  Бобби стало завидно.
  
  — Быть не может!
  
  Салл-Джон ухмыльнулся.
  
  — Угу, приятель! Семьдесят фамилий в шляпе, то есть, может, и больше, а старый лысый сукин сын мистер Кафлин вытаскивает Джона Л. Салливана Младшего, Броуд-стрит, девяносто три. Мама чуть не обмочилась.
  
  — Когда поедешь?
  
  — Через две недели после начала каникул. Мама попробует взять на тогда же свой недельный отпуск, чтобы съездить повидать бабку с дедом в Висконсине. На Большом Сером Псе.
  
  «Большим Каном» были летние каникулы, «Большим Шоу» был Эд Салливан по телику в воскресенье вечером, а «Большим Серым Псом» был, естественно, междугородний автобус «Грейхаунд» — серая гончая. Вокзал был чуть дальше по улице за «Эшеровским Ампиром» и закусочной «Колония».
  
  — А ты бы не хотел поехать с ней в Висконсин? — спросил Бобби, испытывая нехорошее желание чуточку испортить радость друга, которому так повезло.
  
  — Не плохо бы, да только пострелять из лука в лагере интереснее. — Он обнял Бобби за плечи. — Жаль только, что ты со мной не поедешь, сукин ты читальщик.
  
  Теперь Бобби ощутил себя подлюгой. Он покосился на «Повелителя мух» и понял, что очень скоро перечитает его. Может, в начале августа, если все успеет надоесть (к августу так обычно и случалось, как ни трудно было поверить этому в мае). Потом он посмотрел на Салл-Джона, улыбнулся и обнял Эс-Джея за плечи.
  
  — Везучий ты, мышонок!
  
  — Зовите меня просто Микки, — согласился Салл-Джон.
  
  Они немного посидели на скамейке, обнявшись, в вихрях яблоневых лепестков, глядя, как играют малыши. Потом Салл сказал, что идет на дневной сеанс в «Ампире» и надо поторопиться, не то он опоздает к началу.
  
  — Почему бы и тебе не пойти, Бобборино? «Черный скорпион» — куда ни обернешься, монстров не оберешься.
  
  — Не могу. Я на мели, — сказал Бобби. Что было правдой (если, конечно, не считать семи долларов в «Велофонде»), но вообще сегодня ему в кино не хотелось, хотя он слышал, как в школе один парень говорил, что «Черный скорпион» — это класс: убивая людей, скорпионы протыкали их жалами насквозь и, кроме того, стерли Мехико в порошок.
  
  А хотелось Бобби вернуться домой и обсудить с Тедом «Повелителя мух».
  
  — На мели, — грустно повторил Салл. — Печально, Джек. Я бы заплатил за тебя, да только у меня всего-навсего тридцать семь центов.
  
  — Не парься. Э-эй, а где твой бо-ло?
  
  Салл погрустнел еще больше.
  
  — Резинка лопнула. Вознесся в Бо-ло Рай, надо полагать.
  
  Бобби засмеялся. Бо-ло Рай — клевая идея!
  
  — Купишь новый?
  
  — Навряд ли. Я целюсь на набор для фокусника в «Вулворте». Шестьдесят фокусов, если верить коробке. Знаешь, Бобби, а я бы стал фокусником, когда вырасту. Разъезжать с цирком, ходить в черном фраке и цилиндре. Я бы вытаскивал из цилиндра кроликов и дерьмо.
  
  — Ну, кролики тебе насрут полный цилиндр, — сказал Бобби.
  
  Салл ухмыльнулся.
  
  — Уж я буду клевый сукин сын! Эх здорово! Чем ни займусь. — Он встал. — Точно не пойдешь? Проскользнешь мимо Годзиллы, и все.
  
  В «Ампир» на субботние сеансы приходили сотни ребят. Программа обычно состояла из художественного фильма, восьми-девяти мультфильмов, рекламы будущих фильмов и еще — киноновостей. Миссис Годлоу с ума сходила, пытаясь выстроить их в очередь и заставить заткнуться, не понимая, что днем в субботу даже дисциплинированных ребят невозможно принудить вести себя так, будто они в школе. Кроме того, ее терзала маниакальная уверенность, что десятки подростков старше двенадцати лет пытаются купить билеты для детей младшего возраста, и миссис Г., конечно, начала бы требовать метрики на дневных сеансах, как на двух фильмах с Брижит Бардо, если бы ей позволили. Не имея на то власти, она ограничивалась рявканьем «ВКАКОМГОДУРОДИЛСЯ?» на всякого, кто был выше пяти с половиной футов. Пока продолжалась эта заварушка, было очень просто проскользнуть мимо нее, а днем в субботу контролер в дверях не стоял. Однако сегодня гигантские скорпионы Бобби не влекли. Последнюю неделю он провел с монстрами пореалистичнее, причем многие из них, наверное, выглядели совсем как он.
  
  — Не-а, — сказал Бобби, — поболтаюсь пока тут.
  
  — Ладно. — Салл-Джон выковырял несколько лепестков из своих черных волос, потом с торжественной серьезностью посмотрел на Бобби. — Назови меня клевым сукиным сыном, Большой Боб.
  
  — Салл, ты клевый сукин сын!
  
  — Ага! — Салл-Джон взвился в воздух, молотя по нему кулаками. — Ага! Клевый сукин сын сегодня! Большой-пребольшой клевый сукин сын-фокусник завтра! Ого-го-го!
  
  Бобби привалился к спинке скамейки и хохотал, вытянув ноги, поджав пальцы на них. Эс-Джей, когда давал себе волю, мог со смеху уморить.
  
  Салл пошел было к воротам, потом обернулся.
  
  — Знаешь что, приятель? Когда я входил в парк, то видел пару жутких типчиков.
  
  — А что в них было жуткого?
  
  Салл-Джон с недоумением помотал головой.
  
  — Не знаю, — сказал он. — Правда, не знаю, — и зашагал к воротам, напевая «На вечеринке». Одну из своих любимых. Бобби она тоже нравилась. «Денни и Мальчики» еще какие клевые!
  
  Бобби открыл подаренную Тедом книжку (она теперь выглядела сильно замусоленной) и перечел две последние страницы, те, где наконец появляются взрослые. Снова задумался — счастливый или печальный? И Салл-Джон выскочил у него из головы. Позднее ему пришло в голову, что многое могло бы сложиться по-другому, упомяни Эс-Джей, что жуткие типчики, которых он видел, были в желтых плащах.
  
  — Уильям Голдинг написал интересную вещь про эту книгу и, по-моему, о том, почему тебе так важно узнать про конец… еще шипучки, Бобби?
  
  Бобби мотнул головой и сказал «нет, спасибо». Ему не так уж нравилась шипучка из корнеплодов, и чаще он пил ее из вежливости, когда бывал с Тедом. Они опять сидели за кухонным столом Теда, пес миссис О’Хара все еще лаял — насколько мог судить Бобби, Баузер никогда не умолкал, — а Тед все еще курил свои «честерфилдки». Бобби, когда пришел из парка, заглянул к матери, увидел, что она спит у себя на кровати, и бросился на третий этаж спросить Теда про конец «Повелителя мух».
  
  Тед подошел к холодильнику… и остался стоять там, положив руку на дверцу, глядя в пространство. Позднее Бобби предстояло сообразить, что это был первый раз, когда он ясно увидел, что с Тедом что-то не так, вернее, очень неладно и становится еще неладнее.
  
  — Их сначала замечаешь обратной стороной глаз, — сказал он, будто продолжая разговор. Он говорил четко, Бобби разбирал каждое слово.
  
  — Что замечаешь?
  
  — Их сначала замечаешь обратной стороной глаз. — Все еще глядя в пространство, одной рукой сжимая ручку холодильника. И Бобби стало страшно. Будто в воздухе что-то было, что-то вроде цветочной пыльцы — у него защекотало в носу, зачесались тыльные стороны ладоней.
  
  Потом Тед открыл холодильничек и нагнулся.
  
  — Точно не хочешь? — спросил он. — А то холодненькая, в самый раз.
  
  — Не… нет, не нужно.
  
  Тед вернулся к столу, и Бобби понял, что Тед либо хочет сделать вид, будто ничего не случилось, либо ничего не помнит. И еще он понял, что с Тедом сейчас все в порядке. Для Бобби этого было достаточно. Взрослых не поймешь. Иногда лучше просто не замечать того, что они вытворяют.
  
  — Скажите, что он сказал про конец, мистер Голдинг?
  
  — Насколько помню, что-то вроде: «Мальчиков спасла команда линейного крейсера, но кто спасет команду?» — Тед налил себе стакан шипучки, подождал, чтобы пена осела, и подлил в стакан еще. — Теперь понимаешь?
  
  Бобби прикинул так и эдак, словно решал ребус. Черт, это и был ребус.
  
  — Нет, — сказал он наконец. — Все равно не понимаю. Их не от чего было спасать — я про моряков в шлюпке, — потому что они ведь не были на острове. И еще… — Он подумал о малышах в песочнице: один ревет во весь голос, а другой знай себе играет с отнятым самосвальчиком. — Моряки на крейсере ведь взрослые. А взрослые в спасении не нуждаются.
  
  — Нет?
  
  — Нет.
  
  — Никогда?
  
  Бобби вдруг вспомнил свою мать: какой она бывает из-за денег. Потом вспомнил, как проснулся ночью и вроде бы услышал, как она плачет. Он ничего не ответил.
  
  — Ты поразмысли, — сказал Тед, сильно затянулся и выпустил клуб дыма. — Хорошие книги для того и пишутся, чтобы над ними потом размышляли.
  
  — Ладно.
  
  — «Повелитель мух» ведь не очень похож на «Мальчишек Харди», верно?
  
  Бобби на мгновение увидел очень ясно, как Фрэнк и Джо Харди бегут по джунглям с самодельными копьями, распевая, что убьют дикую свинью и воткнут копья ей в задницу. Он засмеялся, и когда Тед присоединился к его смеху, он понял, что навсегда покончил с Мальчишками Харди, Томом Свифтом, Риком Брентом и Бомбой — мальчиком из джунглей. «Повелитель мух» уничтожил их, и Бобби лишний раз обрадовался, что у него есть взрослая библиотечная карточка.
  
  — Да уж! — ответил он.
  
  — А хорошие книги не выдают все свои секреты сразу. Запомнишь?
  
  — Да.
  
  — Потрясающе! А теперь скажи мне, хочешь зарабатывать у меня по доллару в неделю?
  
  Перемена темы была настолько внезапной, что на секунду Бобби запутался, но потом расплылся до ушей и сказал:
  
  — Ух, черт! Само собой!
  
  В мозгу у него бешено закружились цифры: Бобби все-таки преуспел в математике настолько, чтобы сосчитать, что доллар в неделю означает по меньшей мере пятнадцать баксов к сентябрю. А добавить их к тому, что уже накоплено, да плюс даже средний урожай бутылок по кустам, да подстричь пару-другую газонов по улице… ух ты! В День Труда[315] он уже сможет прокатиться на «швинне»!
  
  — А что мне нужно будет делать?
  
  — Тут нам требуется соблюдать осторожность. Большую осторожность. — Тед замолк и о чем-то задумался — так долго, что Бобби испугался, как бы он снова не понес чушь об обратной стороне глаз. Но когда Тед поглядел на него, та странная пустота у него в глазах не появилась. Они были ясными, хотя и немножко виноватыми. — Я бы никогда не попросил моего друга — а особенно юного друга — лгать родителям, но тут я попрошу тебя заняться со мной небольшим отводом глаз. Ты знаешь, что это такое?
  
  — Само собой. — Бобби подумал о Салле и его новом плане путешествовать с цирком, носить черный фрак и вытаскивать кроликов из шляпы. — Ну, как делают фокусники, чтобы дурачить зрителей.
  
  — Если это выразить так, звучит ведь не особенно хорошо, верно?
  
  Бобби покачал головой. Да, если убрать блестки и цветное освещение, звучало это совсем-совсем нехорошо.
  
  Тед отхлебнул шипучки и вытер пену с верхней губы.
  
  — Твоя мама, Бобби. Она не то чтобы очень меня недолюбливает — сказать так было бы, по-моему, несправедливо… но я думаю, что она ПОЧТИ меня недолюбливает. Согласен?
  
  — Вроде бы. Когда я ей сказал, что у вас может быть для меня работа, она чуть на стенку не полезла. Сказала, что я должен рассказать ей, что вы хотите, чтобы я делал, а тогда она скажет, можно мне или нет.
  
  Тед Бротиген кивнул.
  
  — По-моему, это все потому, что вы часть вещей привезли в бумажных пакетах. Я знаю, получается глупость какая-то, но другой причины вроде бы нету. — Он думал, что Тед засмеется, но тот только снова кивнул.
  
  — Может, все только к этому и сводится. В любом случае, Бобби, я не хотел бы, чтобы ты ослушался мамы.
  
  Очень даже хорошо, но Бобби Гарфилд не совсем ему поверил: если так, так зачем было говорить про отвод глаз?
  
  — Скажи маме, что у меня глаза очень быстро устают. Это правда. — Словно в доказательство, Тед поднял правую руку и помассировал уголки глаз большим и указательным пальцами. — Скажи ей, что мне хотелось бы, чтобы ты каждый день читал мне статьи из газет, а за это я буду платить тебе доллар в неделю — монету, как выражается твой приятель Салл.
  
  Бобби кивнул… но бакс в неделю за то, чтобы читать про то, как Кеннеди проходит первичные выборы, и победит ли Флойд Паттерсон в июне или нет? Да еще, может, «Блонди» и «Дик Трейси» в придачу. Его мама или, может, мистер Бидермен в агентстве по продаже недвижимости и поверили бы, но только не Бобби.
  
  Тед все еще протирал глаза, и его кисть нависала над узким носом, будто паук.
  
  — А что еще? — спросил Бобби. Голос у него прозвучал странно, плоско, точно голос его мамы, когда он обещал прибрать свою комнату, а она заглядывала туда вечером и видела, что он еще не принимался за уборку. — А настоящая работа какая?
  
  — Я хочу, чтобы ты кое-кого выглядывал, только и всего.
  
  — А кого?
  
  — Низких людей в желтых плащах. — Пальцы Теда все еще терли уголки его глаз. Бобби ждал, когда он перестанет, от этих движущихся пальцев ему становилось не по себе. Тед ощущает что-то по ту сторону глаз и оттого трет их и поглаживает? Что-то, что завладело его вниманием, нарушило обычно разумный и упорядоченный ход его мыслей.
  
  — Лилипутов?
  
  Но почему в желтых плащах? Однако ничего другого ему в голову не пришло.
  
  Тед засмеялся — солнечным, настоящим смехом, и от этого смеха Бобби стало ясно, до чего ему было не по себе.
  
  — Низких мужчин, — сказал Тед. — Слово «низкий» я употребил в диккенсовском смысле, подразумевая субъектов, которые выглядят дураками… и к тому же опасными. Люди того пошиба, что, так сказать, играют в кости в темных закоулках и пускают вкруговую бутылку спиртного в бумажном пакете. Того пошиба, что прислоняются к фонарным столбам и свистят вслед женщинам, идущим по тротуару на той стороне, и утирают шеи носовыми платками. Которые никогда не бывают чистыми. Люди, которые считают шляпы с перышком на тулье высшим шиком. Люди, которые выглядят так, словно знают все верные ответы на все глупые вопросы, поставленные жизнью. Я говорю не слишком внятно, а? Что-нибудь из этого доходит до тебя? Вызывает отклик?
  
  Угу, вызывает. Похоже на то, как назвать время старым лысым обманщиком. Будто слово или фраза именно такие, какими должны быть, хотя ты и не можешь объяснить, почему. Ему вспомнилось, как мистер Бидермен всегда выглядит небритым, даже когда еще чувствуешь сладкий запах лосьона после бритья, высыхающего на его щеках; как почему-то твердо знаешь, что мистер Бидермен ковыряет в носу, когда остается в машине один, или сует пальцы в приемнички возврата монет во всех телефонах-автоматах, мимо которых проходит и сам того не замечает.
  
  — Я понял, — сказал он.
  
  — Отлично. Я и за тысячу тысяч жизней не попросил бы тебя заговорить с такими людьми или даже подойти к ним поближе. Но я прошу тебя нести дозор, раз в день обходить квартал — Броуд-стрит, Коммонвелф-стрит, Колония-стрит, Эшер-авеню, а потом вернуться сюда в дом сто сорок девять. Просто поглядывать, что и как.
  
  Все это начинало укладываться у Бобби в голове. В день его рождения — который также был днем переезда Теда в дом номер сто сорок девять — Тед спросил его, сумеет ли он распознать странников, пришельцев — тех, чьи лица ему не знакомы, если они тут появятся. И меньше чем через три недели Кэрол Гербер сказала, что иногда ей кажется, будто Тед от чего-то прячется.
  
  — А сколько этих типчиков? — спросил он.
  
  — Трое, пятеро, теперь, может быть, и больше. — Тэд пожал плечами. — Ты их узнаешь по длинным желтым плащам и смуглой коже… хотя эта темная кожа всего лишь маскировка.
  
  — Что… вроде как «Ман-Тан» или что-то такое?
  
  — Пожалуй, да. А если они приедут на машинах, ты их узнаешь по этим машинам.
  
  — А какие они? Какие модели? — Бобби почувствовал себя Даррено Макгейвином в «Майке Хаммере» и посоветовал себе не увлекаться. Это же не сериал. И все-таки очень увлекательно.
  
  Тед покачал головой.
  
  — Понятия не имею. Но ты все равно их распознаешь, потому что машины у них будут такие же, как их желтые плащи и остроносые туфли, и ароматизированный жир, которым они напомаживают волосы — броские и вульгарные.
  
  — Низкие, — сказал Бобби.
  
  — Низкие, — повторил Тед и энергично кивнул. Отхлебнул шипучки, оглянулся на лай неумолчного Баузера… и несколько секунд сохранял эту позу, будто у игрушки сломалась пружинка или у машины кончился бензин. — Они меня чуют, — сказал он, — а я чую их. Что за мир!
  
  — Что им нужно?
  
  Тед обернулся к нему, словно застигнутый врасплох. Словно он забыл, что Бобби у него в кухне. Потом улыбнулся и положил ладонь на руку Бобби. Ладонь была большая, теплая и надежная — мужская ладонь. От этого прикосновения уже не слишком глубокие сомнения Бобби рассеялись.
  
  — То, что у меня есть, — сказал Тед. — И остановимся на этом.
  
  — А они не полицейские? Не секретные агенты? Или…
  
  — Ты хочешь спросить, не вхожу ли я в «Десятку важнейших преступников», разыскиваемых ФБР? Или я коммунистический шпион, как в «Я вел тройную жизнь»? Злодей?
  
  — Я знаю, что вы не злодей, — сказал Бобби, но краска, разлившаяся по его щекам, намекала на обратное. Хотя, что бы он ни думал, это мало что меняло. Злодей ведь может нравиться, его даже можно любить. Даже у Гитлера была мать, как любит повторять его собственная мама.
  
  — Я не злодей. Не ограбил ни одного банка, не украл ни одной военной тайны. Я слишком большую часть своей жизни тратил на чтение книг и старался не платить штрафы — существуй библиотечная полиция, боюсь, она охотилась бы за мной. Но я не злодей вроде тех, которых ты видишь по телевизору.
  
  — А вот типчики в желтых плащах, так да.
  
  — До мозга костей, — кивнул Тед. — И, как я уже говорил, — опасные.
  
  — Вы их видели?
  
  — Много раз, но не здесь, и девяносто девять шансов против одного, что ты их не увидишь. Все, чего я прошу: поглядывай, не появятся ли они. Это ты можешь сделать?
  
  — Да.
  
  — Бобби? Что-то не так?
  
  — Да нет. — И все же секунду что-то такое было — не нечто определенное, а лишь мелькнувшее ощущение нащупывания.
  
  — Ты уверен?
  
  — Угу.
  
  — Ну, хорошо. Ну а теперь вопрос: можешь ты с чистой совестью — или хотя бы со спокойной совестью не сказать об этой части своих обязанностей матери?
  
  — Да, — ответил Бобби без запинки, хотя и понимал, что это означает большое изменение в его жизни… и очень рискованное. Он боялся своей мамы — очень боялся, и страх этот лишь отчасти был связан с тем, как сильно она могла рассердиться и как долго заставлять его расплачиваться. Главное же заключалось в горьком ощущении, что любят его самую чуточку, и хотя бы такую любовь надо оберегать. Но ему нравился Тед… и было так приятно чувствовать на своей руке ладонь Теда — ее теплую шероховатость, прикосновение пальцев, почти узловатых в суставах. И ведь это не значит врать, а только сказать не все.
  
  — Ты по-настоящему уверен?
  
  «Если хочешь научиться врать, Бобби-бой, так начать умалчивать — самое неплохое начало», — зашептал внутренний голос. Бобби не стал его слушать.
  
  — Да, — сказал он. — По-настоящему уверен. Тед… а эти типчики опасны только вам или всем? — Думал он о своей маме, но и о себе тоже.
  
  — Мне они могут быть очень опасны. Очень. Для других людей… подавляющего большинства других людей, вероятно, нет. Хочешь узнать одну странность? Люди, в большинстве, их попросту не видят. Разве что они окажутся совсем уж близко. Прямо-таки кажется, что они умеют затемнять человеческое сознание. Ну, как Тень в старом радиосериале.
  
  — Значит, они… ну… — Он полагал, что тут подходит слово «сверхъестественные», но не был уверен, что сумеет его выговорить.
  
  — Нет-нет, вовсе нет! — Тед отмахнулся от вопроса прежде, чем вопрос был толком задан. (Вечером, когда Бобби не засыпал дольше обычного, он подумал, что Тед словно бы боялся произнести это слово вслух.) — Есть много людей, самых обыкновенных, которых мы не видим. Официантку, которая возвращается домой, опустив голову, держа бумажный пакет со своими ресторанными туфлями. Стариков, вышедших днем в парк прогуляться. Девочек-подростков с бигуди в волосах и в наушниках, настроивших свои транзисторы на «Отсчет времени» Питера Триппа. Но дети их видят. Дети видят всех. А ты, Бобби, ты все еще ребенок.
  
  — Да вроде таких типчиков трудно не заметить.
  
  — Ты думаешь о куртках. Туфлях. Аляповатых автомобилях. Но именно это заставляет некоторых людей — вернее очень многих людей — отворачиваться. Ставит маленькие шлагбаумы между глазами и мозгом. В любом случае я не позволю тебе рисковать. Если увидишь людей в желтых плащах, НЕ ПРИБЛИЖАЙСЯ К НИМ. Не разговаривай с ними, даже если они заговорят с тобой. Не представляю, что так случится. Думаю, они тебя попросту не увидят — точно так же, как большинство людей не видит их. Но есть много такого, чего я о них не знаю. А теперь скажи, о чем я сейчас говорил. Повтори. Это важно.
  
  — Не подходить к ним и не разговаривать с ними.
  
  — Даже если они заговорят с тобой. (Это было сказано нетерпеливо.)
  
  — Даже, если они заговорят со мной. Ну да. Но что мне тогда делать?
  
  — Сразу вернуться сюда и сообщить мне, что они поблизости и где именно ты их видел. Иди, не торопясь, пока не убедишься, что им тебя не видно, а тогда беги. Беги как ветер. Беги, будто за тобой весь ад гонится.
  
  — И что вы тогда сделаете? — спросил Бобби, но, конечно, он и сам знал. Пусть он не так все подмечает, как Кэрол, но он ведь и не круглый дурак. — Вы уедете, верно?
  
  Тед Бротиген пожал плечами и допил шипучку, избегая глаз Бобби.
  
  — Решу, когда придет время. Если оно придет. Если мне повезет, то чувство, возникшее у меня в последние дни — мое ощущение этих людей, — исчезнет.
  
  — А так уже бывало?
  
  — О да! Ну а теперь почему бы нам не поговорить о более приятных вещах?
  
  Следующие полчаса они обсуждали бейсбол, потом музыку (Бобби изумился, выяснив, что Тед не только знал произведения Элвиса Пресли, но некоторые ему даже нравились), а потом надежды и страхи Бобби, связанные с переходом в следующий класс в сентябре. Все это было интересно, но за каждой темой Бобби ощущал незримое присутствие низких людей. Низкие люди таились тут, в комнате Теда на третьем этаже, точно зыбкие тени, которые невозможно четко разглядеть.
  
  Но когда Бобби собрался уходить, Тед снова к ним вернулся.
  
  — Смотри внимательнее по сторонам, — сказал он. — Не увидишь ли признаков, что мои… мои старые друзья где-то здесь.
  
  — Каких признаков?
  
  — Гуляя по городу, высматривай объявления о пропавших собаках и кошках на стенах, в витринах, на столбах фонарей. «Пропала серая кошечка с черными ушками, белой грудкой и кривым хвостиком. Позвоните ИРокез семь-семьдесят шесть-шестьдесят один». «Пропала маленькая дворняжка, помесь с биглем, откликается на кличку Трикси, любит детей, наши хотят, чтобы она вернулась домой. Позвоните ИРокез семь-ноль девять-восемьдесят четыре. Или принесите. Дом семьдесят семь по Пибоди-стрит» Вот в таком духе.
  
  — О чем вы говорите? Черт! Они что — убивают чужих собак и кошек? По-вашему…
  
  — По-моему, большинство этих животных вообще не существует, — сказал Тед. Голос у него был усталый и грустный. — Даже когда приклеена маленькая нечеткая фотография, я считаю, что это чистая фикция. По-моему, такие объявления — это форма передачи сведений, хотя не знаю, почему бы людям, которые их развешивают, просто не пойти в «Колонию» и не обменяться ими за жарким с картофельным пюре. А куда твоя мама ходит за покупками, Бобби?
  
  — В «Любую бакалею». Она совсем рядом с агентством мистера Бидермена.
  
  — А ты с ней туда ходишь?
  
  — Иногда. — Когда он был маленьким, то встречал ее там каждую пятницу. Читал телевизионную программу у стойки с журналами, пока она не приходила. Он любил конец пятницы, потому что с него начинались выходные, потому что мама позволяла ему толкать тележку, а он играл, что это гоночный автомобиль, и потому что он ее любил. Но Теду он ничего этого не сказал. Черт! Ему же было всего восемь!
  
  — Поглядывай на доску объявлений, которые в каждом супермаркете перед кассами, — сказал Тед. — На ней ты увидишь несколько напечатанных от руки карточек с объявлениями вроде: «ВЛАДЕЛЕЦ ПРОДАЕТ АВТОМОБИЛЬ». Высматривай объявления такого рода, которые прикноплены к доске вверх ногами. Есть в городе еще супермаркеты?
  
  — Около железнодорожного моста. Мама туда не ходит. Говорит, что мясник на нее пялится.
  
  — А ты сможешь проверять объявления и там?
  
  — Ага.
  
  — Пока все хорошо, очень хорошо. А теперь… Ты знаешь квадраты для «классиков», которые дети всегда рисуют на тротуарах?
  
  Бобби кивнул.
  
  — Высматривай такие, рядом с которыми нарисованы звезды или луна, или же они вместе. Обычно разноцветными мелками. Высматривай хвосты воздушных змеев на проводах. Не змеев, только хвосты. И…
  
  Тед умолк и, хмурясь, задумался. Когда он достал «честерфилдку» из пачки на столе и закурил, Бобби подумал вполне логично: «А ведь он псих. Совсем чокнутый».
  
  Да, конечно, какие могут быть сомнения? Он только надеялся, что при этом Тед все-таки осторожен. Если его мама услышит, как Тед несет такое, она не позволит Бобби и близко к нему подойти. И наверняка пошлет за белыми халатами… или попросит старину Дона Бидермена сделать это за нее.
  
  — Знаешь часы на площади, Бобби?
  
  — Само собой.
  
  — Они могут отбивать не тот час или будут бить в промежутках. И еще, ищи в газетах заметки о мелком вандализме в церквах. Мои друзья не любят церкви, но никогда не позволяют себе лишнего. Они стараются пригибаться пониже — прошу прощения за каламбур. Есть и другие признаки их присутствия. Но я не хочу тебя перегружать. Лично я считаю, что наиболее верный из них — объявления.
  
  — «Если увидите Рыжульку, пожалуйста, верните ее домой».
  
  — Вот имен…
  
  — Бобби? — Это был голос его матери, а затем вверх по ступенькам зашуршали ее субботние тапочки. — Бобби, ты наверху?
  Глава 3
  Власть матери. Бобби приступает к работе. «Он тебя трогает?». Последний школьный день.
  
  Бобби и Тед виновато переглянулись. Оба выпрямились, как будто не просто вели чокнутый разговор, а и занимались чем-то чокнутым.
  
  «Она заметит, что мы что-то затеяли, — в отчаянии подумал Бобби. — Это же у меня на лице написано».
  
  — Нет, — успокоил его Тед. — Совсем нет. Ее власть над тобой в том, что ты этому веришь. Такова власть матери.
  
  Бобби ошеломленно уставился на него. «Вы читали мои мысли? Вот сейчас?»
  
  Но его мама уже почти поднялась на площадку третьего этажа, и у Теда не было времени на ответ, даже если бы он захотел ответить. Но в его лице ничто не показывало, что он ответил бы, будь на это время. И Бобби тут же засомневался, а слышал ли он то, что вроде бы услышал?
  
  Тут в открытой двери появилась его мать, переводя взгляд с сына на Теда и снова на сына — оценивающий взгляд.
  
  — Так вот ты все-таки где, — сказала она. — Господи, Бобби, ты что — не слышал, как я тебя звала?
  
  — Так, мам, ты же вошла прежде, чем я рот успел открыть.
  
  Она хмыкнула. Ее губы сложились в ничего не значащую улыбочку — обычную ее машинально-вежливую улыбочку. Ее взгляд продолжал метаться между ними, высматривая что-то неуместное, что-то ей не нравящееся, что-то плохое.
  
  — Я не слышала, как ты пришел с улицы.
  
  — Ты спала у себя в кровати.
  
  — Как вы сегодня, миссис Гарфилд? — спросил Тед.
  
  — Как огурчик.
  
  А ее взгляд все переходил и переходил с одного на другого. Бобби понятия не имел, чего она доискивается, но виноватое выражение, наверное, исчезло с его лица. Если бы она увидела, он бы знал, знал бы, что она знает.
  
  — Не хотите шипучки? — спросил Тед. У меня есть рутбир. Не лучший напиток, но, во всяком случае, холодный.
  
  — С удовольствием, — сказала Лиз. — Спасибо. — Она прошла от двери к столу и села рядом с Бобби. Глядя, как Тед идет к холодильничку и достает бутылку, она рассеянно погладила Бобби по колену. — Наверху тут пока еще не жарко, но через месяц будет, гарантирую. Вам понадобится вентилятор.
  
  — Это мысль! — Тед налил рутбир в чистый стакан, потом, стоя у холодильника, поднял стакан к свету и подождал, чтобы пена улеглась. Бобби он показался ученым с рекламного ролика, одним из типчиков, помешанных на качествах продукта «Икс» и продукта «Игрек» и на том, что таблетки «ролэйдс» поглощают желудочную кислоту в количестве, в пятьдесят семь раз превышающем их собственный вес — поразительно, но чистейшая правда.
  
  — Не дополна. Спасибо, этого достаточно, — сказала она с легким нетерпением. Тед принес ей стакан, и она приветственно его приподняла. — Ну, вот! — отхлебнула и сморщилась, будто это было чистое виски, а не рутбир. Поверх стакана она следила за тем, как Тед сел, сбросил пепел с сигареты и сунул окурок назад в уголок рта.
  
  — Вас теперь водой не разольешь, — заметила она. — Посиживаете на кухне, попиваете рутбир — уютненько, если хотите знать мое мнение! И о чем же вы беседовали сегодня?
  
  — О книге, которую мне подарил мистер Бротиген, — сказал Бобби. Его голос прозвучал естественно и спокойно, голос, который ничего не скрывает. — «Повелитель мух». Я не разобрался, счастливый конец или грустный. Ну, и решил спросить у него.
  
  — О? И что же он сказал?
  
  — Что конец и такой, и такой. А потом посоветовал мне поразмыслить.
  
  Лиз засмеялась, но не очень весело.
  
  — Я читаю триллеры, мистер Бреттиген, а размышления приберегаю для жизни. Ну да конечно, я не на пенсии.
  
  — Да, — сказал Тед. — Вы в самом расцвете жизни, это сразу видно.
  
  Она бросила на него взгляд, хорошо знакомый Бобби: «Лесть тебе не поможет».
  
  — И еще я предложил Бобби небольшую работу, — сказал Тед. — Он согласен… с вашего разрешения, конечно.
  
  При упоминании о работе, кожа у нее на лбу собралась складками, но разгладилась при упоминании о ее разрешении. Она протянула руку и чуть прикоснулась к рыжим волосам Бобби — жест такой необычный, что глаза у Бобби чуть округлились. А ее глаза так и остались прикованными к лицу Теда. И Бобби понял, что она не только не доверяет этому человеку, но никогда-никогда доверять не будет.
  
  — И какая это работа?
  
  — Он хочет, чтобы я…
  
  — Ш-ш-ш, — сказала она, а ее глаза над краем стакана все так же впивались в Теда.
  
  — Мне бы хотелось, чтобы он читал мне газеты, скажем, во второй половине дня, — сказал Тед, а потом объяснил, что глаза у него уже не те, что были раньше, и как ему с каждым днем все труднее разбирать мелкую печать. Но он любит следить за новостями — такие интересные времена, не правда ли, миссис Гарфилд? Ну и за колонками тоже — Стюарта Аслора, Уолтера Уинчелла и прочих. Уинчелл, конечно, сплетник, но очень интересный сплетник, вы не находите, миссис Гарфилд?
  
  Бобби слушал, все больше напрягаясь, хотя и видел по лицу и позе своей матери — даже по тому, как она прихлебывала свой рутбир, — что она верит словам Теда. С этим-то все было в порядке, но что, если Тед снова обалдеет? Обалдеет и начнет бормотать про низких людей в желтых плащах или о хвостах воздушных змеев на проводах — только без змеев, — все время глядя в никуда?
  
  Но ничего подобного не случилось. Тед напоследок сказал, что ему хотелось бы узнать, как дела у «Доджеров» — а особенно у Мори Уиллса, пусть они и перебрались в Лос-Анджелес. Сказал он с видом человека, решившего сказать правду, хотя и немножко ее стыдясь. Бобби решил, что это отличный ход.
  
  — Ну, пожалуй, это будет неплохо, — сказала его мать (словно бы с неохотой, подумал Бобби). — Работа ведь не бей лежачего. Хотелось бы, чтобы и моя работа была такой!
  
  — Готов поспорить, что свою работу, миссис Гарфилд, вы делаете блестяще.
  
  Она снова метнула в него свой сухой взгляд «Лестью меня не проймешь».
  
  — За решение кроссвордов вам придется ему приплачивать, — сказала она, вставая, и, хотя Бобби не понял ее слов, он был поражен жесткостью, которую почувствовал в них — как осколок стекла в мармеладе. Словно ей хотелось высмеять слабеющее зрение Теда, а заодно и его ум, словно ей хотелось уязвить его за доброту к ее сыну. Бобби все еще было стыдно, что он обманул ее, и страшно, что она об этом узнает, но теперь он был рад… почти злобно рад. Так ей и надо!
  
  — Он хорошо решает кроссворды, мой Бобби.
  
  Тед улыбнулся.
  
  — Я в этом не сомневаюсь.
  
  — Отправляйся вниз, Боб. Пора дать мистеру Бреттигену отдых.
  
  — Но…
  
  — Мне бы хотелось снова прилечь, Бобби. У меня немножко болит голова. Я рада, что тебе понравился «Повелитель мух». Работать можешь начать завтра, если хочешь, со статей в воскресном номере. Предупреждаю, это, наверное, будет испытание огнем.
  
  — Ладно.
  
  Лиз вышла на маленькую площадку перед дверью Теда. Бобби шел за ней. Тут она обернулась и посмотрела на Теда через голову Бобби.
  
  — А почему бы не на крыльце? — спросила она. — Свежий воздух будет полезен вам обоим. Лучше, чем сидеть в этой душной комнатушке. Да и я смогу послушать, если буду в гостиной.
  
  Бобби показалось, что они обмениваются мыслями. Ну, не с помощью телепатии, конечно… хотя по-своему это была телепатия. Непонятная, какой пользуются взрослые.
  
  — Чудесная идея, — сказал Тед. — На крыльце будет прекрасно. Всего хорошего, Бобби. Всего хорошего, миссис Гарфилд.
  
  Бобби чуть было не ляпнул «покедова, Тед», но в последний миг заменил это прощание на «пока, мистер Бротиген». Он направился к лестнице, растерянно улыбаясь, как, обливаясь холодным потом, улыбается человек, чудом не ставший жертвой несчастного случая. Его мама задержалась на верхней ступеньке.
  
  — Вы давно на пенсии, мистер Бреттиген? Или вам неприятно, что я спрашиваю?
  
  До этого Бобби почти решил, что фамилию Теда она искажает не нарочно, но теперь он сразу переменил мнение. Нет, нарочно. Нарочно!
  
  — Три года. — Он раздавил окурок о дно переполненной жестянки и тут же закурил новую сигарету.
  
  — Значит, вам… шестьдесят восемь?
  
  — Точнее, шестьдесят шесть. — Голос у него по-прежнему был мягким и откровенным, но Бобби показалось, что эти вопросы ему не особенно нравятся. — Меня отправили на полную пенсию на два года раньше. По медицинским соображениям.
  
  «Мам, только не спрашивай, что с ним, — мысленно простонал Бобби. — Не смей!»
  
  Она не спросила, а вместо того осведомилась, чем он занимался в Хардфорде.
  
  — Бухгалтерией. Работал в Управлении контролера денежного обращения.
  
  — А мы с Бобби думали, что вы занимались педагогической деятельностью. Бухгалтерия! Звучит очень ответственно.
  
  Тед улыбнулся. Бобби почудилось, что было во всем этом что-то ужасное.
  
  — За двадцать лет я износил три калькулятора. Если это ответственное дело, миссис Гарфилд, то да — я занимался очень ответственным делом. Одер трусит на негнущихся ногах, машинистка ставит пластинку на граммофон с автоматическим звукоснимателем.
  
  — Я не понимаю.
  
  — Я просто имею в виду, что много лет было потрачено на работу, которая никогда много не значила.
  
  — Она бы много значила, если бы вам надо было кормить, одевать, обувать и растить ребенка. — Она посмотрела на него, слегка вздернув подбородок, словно говоря, что если Тед хочет обсуждать эту тему, то она готова.
  
  Тед, с облегчением заметил Бобби, не хотел выходить на ковер или даже подойти к нему.
  
  — Полагаю, вы правы, миссис Гарфилд. Абсолютно.
  
  Она секунду-другую выставляла на него подбородок, вопрошая, уверен ли он, давая ему время передумать. Но Тед молчал, и она улыбнулась. Это была ее победоносная улыбка. Бобби любил маму, но внезапно ощутил, что, кроме того, устал от нее. Устал понимать выражения ее лица, устал от ее присловий, от чугунного склада ее ума.
  
  — Благодарю вас за рутбир, мистер Бреттиген. Было очень вкусно. — И она повела своего сына вниз. На площадке она отпустила его руку и дальше шла впереди.
  
  Бобби думал, что за ужином они будут говорить о его новой работе, но ошибся. Мама была словно где-то далеко, ее глаза смотрели поверх него. Ему пришлось два раза попросить у нее еще кусок мясного рулета, а когда позже вечером зазвонил телефон, она вскочила с дивана, на котором они смотрели телик. Прыгнула к телефону, точно Рики Нельсон, когда телефон звонит в программе «Оззи и Харриет». Она послушала, сказала что-то, потом вернулась к дивану и села.
  
  — Кто звонил? — спросил Бобби.
  
  — Не туда попали, — сказала Лиз.
  * * *
  
  На этом году своей жизни Бобби Гарфилд все еще ожидал сна с детской радостью: на спине, раскинув пятки по углам кровати, засунув ладони в прохладу под подушкой, выставив локти. Ночью, после того как Тед рассказал о низких мужчинах в длинных желтых плащах («И не забудь про их машины, — подумал он, — их большие машины, ярко размалеванные»), Бобби лежал в этой позе, наполовину выбравшись из-под одеяла. Лунный свет падал на его узкую детскую грудь, разделенную начетверо тенью оконной рамы.
  
  Если бы он думал об этом (но он не думал), то не сомневался бы, что низкие мужчины Теда станут реальнее, едва он останется один в темноте, которую нарушают только тиканье его «Биг-Бена» с механическим заводом и голос диктора, сообщающего последние известия с телевизионного экрана. Прежде так бывало с ним всегда: конечно, легко смеяться, когда «Франкенштейна» показывают в «Театре ужасов», хлопаться в притворный обморок с воплем «Ах, Франки!», когда появляется монстр — особенно если Салл-Джон оставался ночевать. Но в темноте, после того как Эс-Джей начинал храпеть (или, хуже того, если Бобби был один), создание доктора Франкенштейна казалось куда более… нет, не реальным, то есть не по-настоящему, не совсем… но все-таки ВОЗМОЖНЫМ.
  
  Однако ощущения возможности низкие мужчины Теда не пробудили. Скорее наоборот, мысль, будто какие ни на есть люди станут посылать сообщения с помощью объявлений о пропавших собаках и кошках, показалась ему в темноте совсем сумасшедшей. Но не опасно сумасшедшей. В любом случае Бобби не верил, что Тед мог быть по-настоящему, насквозь сумасшедшим — просто слишком уж умничал себе же во вред, особенно потому, что ему почти нечем было занять время. Тед немножко… ну… черт! Немножко — что? У Бобби не было для этого слов. Приди ему в голову слово «эксцентричен», он ухватился бы за него с радостью и облегчением.
  
  «Но… он словно бы прочел мои мысли. Это как?»
  
  А, он просто ошибся! Не расслышал толком. Или, может, Тед и правда прочел его мысли — прочел с помощью совсем неинтересной взрослой телепатии, снимая виноватость с его лица, будто переводную картинку со стекла. Вот ведь и его мама всегда умела их читать… во всяком случае, до этого дня.
  
  — Но…
  
  Никаких «но». Тед отличный человек и много знает про книги, но он не чтец мыслей. Не больше, чем Салл-Джон фокусник или когда-нибудь им станет.
  
  — Все это для отвода глаз, — пробормотал Бобби вслух, вытащил руки из-под подушки, скрестил их в запястьях, помотал кистями. По лунному пятну у него на груди пролетела голубка.
  
  Бобби улыбнулся, закрыл глаза и уснул.
  
  На следующее утро он сидел на крыльце и читал вслух из харвичской воскресной «Джорнел». Тед, примостившись рядом на диване-качалке, тихо слушал и курил «честерфилдки». Слева позади него хлопала занавеска в открытом окне гостиной Гарфилдов. Бобби рисовал в уме, как его мама сидит в кресле поближе к свету, поставив рядом рабочую корзинку, слушает и перешивает юбки (юбки опять носят длиннее, сказала она ему недели две назад; укоротишь в этом году, а следующей весной — пожалуйте распускать швы и снова обметывать подол, и все потому, что кучка гомиков в Нью-Йорке и Лондоне так постановила, и зачем она затрудняется, сама не знает). Бобби понятия не имел, действительно ли она сидит там или нет — открытое окно и хлопающая занавеска сами по себе ни о чем не говорили, однако он все равно рисовал себе эту картину. Когда он станет постарше, ему вдруг станет ясно, что он всегда воображал ее где-то рядом — за дверями, в том ряду на трибуне, где тени были такими густыми, что рассмотреть, кто там сидит, было трудно, в темноте на верхней площадке — в его воображении она всегда была там.
  
  Читать спортивные заметки было интересно (Мори Уиллс давал жару), статьи — не так, а персональные колонки совсем занудно — длинные, скучные, полные выражений вроде «фискальная ответственность» и «экономические индикаторы рецессионного характера». И все-таки Бобби был готов их читать. В конце-то концов он выполняет свою работу, зарабатывает наличные, а любая работа по большей части занудна — хотя бы часть времени. «Приходится работать за твои хлопья к завтраку», — иногда говорила мама, когда мистер Бидермен задерживал ее допоздна. Бобби гордился, что способен произнести без запинки фразы вроде «экономические индикаторы рецессионного характера». К тому же другую работу — тайную работу — он получил из-за чокнутой уверенности Теда, что за ним охотятся какие-то люди, и Бобби было бы не по себе брать деньги только за нее: он бы чувствовал, будто надувает Теда, хотя Тед сам все придумал.
  
  Но все равно, чокнутая или нет, а это была его работа, и он начал выполнять ее по воскресеньям днем. Бобби обходил квартал, когда его мама ложилась вздремнуть, высматривая низких людей в желтых плащах или их признаки. Он видел много интересного: на Колония-стрит женщина из-за чего-то скандалила с мужем — они стояли нос к носу, будто Красавчик Джордж и Сноп Колхаун перед началом схватки; малыш бил по пистонам закоптившимся камнем; на углу Коммонвелф и Броуд перед «Любой бакалеей» Спайсера мальчишка с девчонкой впились друг другу в губы; и еще фургончик с заманчивой надписью «НЯМ-НЯМ ВАМ И ВАМ». Но он не видел ни желтых плащей, ни объявлений на столбах о пропавших кошках и собаках, и ни единого хвоста от воздушного змея не свисало ни с единого провода.
  
  Он зашел к Спайсеру купить жвачку за цент и зыркнул глазом по доске объявлений, добрую половину которой занимали фото кандидаток на мисс Рейнголд этого года. Он увидел две карточки о продаже машин, но обе были прикноплены нормально. Еще одна с «ПРОДАЮ МОЙ БАССЕЙН ПРИ ДОМЕ, В ХОРОШЕМ СОСТОЯНИИ, В САМЫЙ РАЗ ДЛЯ ВАШИХ РЕБЯТИШЕК» была прикноплена криво, но Бобби решил, что криво не в счет.
  
  На Эшер-авеню он увидел тот еще «бьюик», припаркованный у пожарного крана, но цвет был бутылочно-зеленый, и Бобби не счел его броским и аляповатым, несмотря на иллюминаторчики по сторонам капота и решетку радиатора, смахивавшую на насмешливо ощеренный рот хромовой зубатки.
  
  В понедельник он продолжал высматривать низких людей по дороге в школу и из школы. Он ничего не увидел… но Кэрол Гербер, которая шла с ним и с Эс-Джеем, увидела, как он поглядывает по сторонам. Его мать была права: Кэрол все замечала.
  
  — Коммунистические агенты охотятся за планами? — спросила она.
  
  — А?
  
  — Ты все время смотришь то вправо, то влево и оглядываешься.
  
  Бобби взвесил, не рассказать ли им, для чего его нанял Тед, потом решил, что не стоит. Стоило бы, если бы он верил, что действительно можно что-то увидеть — три пары глаз надежней одной, а уж зоркие гляделки Кэрол тем более, — но он не верил. Кэрол и Салл-Джон знали, что он нанялся читать Теду каждый день, и тут ничего такого не было. Вот и хватит. Если рассказать им о низких мужчинах, получится, что он смеется над Тедом, а это уже предательство.
  
  — Коммунистические агенты? — спросил Салл, оглядываясь, и опять испустил «кхе-кхе-кхе» (любимый свой звук). Потом зашатался, выронил невидимый автомат и ухватился за грудь. — Они меня уложили! Навылет! Бегите без меня! Передайте мой привет Розе!
  
  — Передам толстой заднице моей тетки, — сказала Кэрол и ткнула его локтем.
  
  — Гляжу, нет ли где ребят из Габа, только и всего, — сказал Бобби.
  
  Звучало правдоподобно. Ребята из школы Сент-Габриеля всегда цеплялись к ребятам их школы по дороге туда — проносились мимо на своих великах, вопили, что ребята у них слюнтяи, а девочки «дают»… а это, Бобби был почти уверен, значило целоваться с языком и позволять ребятам трогать их за сиськи.
  
  — Да нет, для этих шибздиков еще рано, — сказал Салл-Джон. — Сейчас они еще дома, надевают свои крестики и зачесывают лохмы назад на манер Бобби Райдела.
  
  — Не ругайся, — сказала Кэрол и снова ткнула его локтем.
  
  Салл-Джон оскорбился.
  
  — Кто ругается? Я не ругался.
  
  — Ругался.
  
  — Нет же, Кэрол.
  
  — Да.
  
  — Нет, сэр!
  
  — Да, сэр! Ты сказал шибздики.
  
  — Это не ругательство. Шибздики — это такие хомячки! — Эс-Джей посмотрел на Бобби в поисках помощи, но Бобби смотрел на «кадиллак», который медленно ехал по Эшер-авеню. Он был большой и вроде бы немножко броский. Так ведь «кадиллаки» же все броские! А у этого солидный светло-коричневый цвет, и он не показался ему низким. Да и за рулем сидела женщина.
  
  — Ах так? Покажи мне картинку шибздика в энциклопедии, и, может, я тебе поверю.
  
  — Надо бы дать тебе в глаз, — ласково сказал Салл. — Показать тебе, кто главный. Мой — Тарзан, твой — Джейн.
  
  — Мой — Кэрол, твой — балбес. Держи. — Кэрол сунула в руки Эс-Джею три книги — «Арифметику», «Приключения в правописании» и «Домик в прерии». — Понесешь мои книги, потому что выругался.
  
  Салл-Джон оскорбился еще больше.
  
  — А почему я должен таскать твои дурацкие книги, хоть бы я и выругался? И чего не было, того не было.
  
  — А это тебе эпитет, — сказала Кэрол.
  
  — Чего-чего?
  
  — Наказание за нехороший поступок. Если ты выругаешься или соврешь, на тебя накладывают эпитет. Мне сказал мальчик из Габа. Его зовут Уилли.
  
  — Держись от них подальше, — сказал Бобби. — Они все подлюги.
  
  В этом он убедился на опыте.
  
  Сразу, как кончились Рождественские каникулы, трое габцев погнались за ним по Броуд-стрит, грозя его отколошматить, потому что он «не так на них посмотрел». И отколошматили бы, Бобби не сомневался, но только тот, который был впереди, поскользнулся и упал на колени, а остальные двое споткнулись об него, так что у Бобби как раз хватило времени проскочить в большую входную дверь № 149 и запереть ее за собой. Габцы еще некоторое время покрутились там, а потом ушли, обещав Бобби «поговорить с ним попозже».
  
  — Они не все хулиганы, некоторые вполне ничего, — сказала Кэрол, посмотрела на Салл-Джона, который нес ее книги, и спрятала улыбку в ладошке. Эс-Джея можно заставить сделать что угодно: надо только говорить быстро и уверенно. Было бы приятней заставить Бобби нести ее книги. Только ничего не вышло бы, если бы он сам не вызвался. Может, он так и сделает. Она была оптимисткой. А пока было приятно идти между ними в утреннем солнечном свете. Она покосилась на Бобби, но он смотрел на «классики», начерченные на тротуаре. Он такой милый, и сам этого не знает. Пожалуй, это-то и было самым милым.
  
  Последняя неделя занятий, как всегда, ползла еле-еле, просто свихнуться можно. В эти первые дни июня Бобби казалось, что в библиотеке клейстером воняет так, что и червяка наизнанку вывернет, а география тянулась десять тысяч лет. Да кому какое дело до запасов олова в Парагвае?
  
  На переменке Кэрол говорила, как в июле проведет неделю на ферме у тети Коры и дяди Рея в Пенсильвании. Эс-Джей без конца распространялся про неделю в лагере, которую выиграл: как он будет стрелять из лука и кататься на каноэ каждый-каждый день. Бобби, в свою очередь, рассказал им про великого Мори Уиллса, который вот-вот поставит в бейсболе рекорд, который продержится до самой их смерти.
  
  Его мама все больше уходила в свои мысли, подскакивала всякий раз, когда звонил телефон, а потом бежала схватить трубку, засиживалась до конца вечерних новостей (а иногда, казалось Бобби, и до конца фильма для полуночников) и ничего не ела, только ковыряла в тарелке. Иногда она вела долгие напряженные разговоры по телефону, повернувшись спиной и понизив голос (как будто Бобби стал бы подслушивать ее разговоры!). А иногда подходила к телефону, начинала набирать номер, потом бросала трубку на рычаг и возвращалась на диван.
  
  Как-то раз Бобби спросил ее, может, она забыла номер, который набирала. «Похоже, я много чего забыла, — пробормотала она, а потом добавила: — Держи свой нос при себе, Бобби-бой».
  
  Он бы мог заметить побольше и встревожиться еще сильнее — она совсем исхудала и опять принялась курить после двухлетнего перерыва, — если бы его время и мысли не были заняты всяким другим. Лучше всего была взрослая библиотечная карточка, которая каждый раз, когда он ею пользовался, казалась ему все более замечательным подарком, просто вдохновенным подарком. Бобби чувствовал, что во взрослом отделе одних только научно-фантастических романов, которые он хотел бы прочесть, был целый миллиард. Взять хоть Айзека Азимова. Под именем Пола Френча мистер Азимов писал научно-фантастические романы для ребят про космолетчика Лаки Старра, очень даже хорошие. Но под собственной фамилией он писал другие романы еще лучше. По меньшей мере три из них были про роботов. Бобби любил роботов, и по его мнению Робби, робот в «Запретной планете», был, может, самым замечательным из киногероев всех времен, ну, просто супердерьмовый. А роботы мистера Азимова уступали ему совсем мало. Бобби думал, что наступающее лето будет проводить с ними. (Салл называл этого великого писателя Айзек-Шибздик, ну да конечно, Салл в книгах почти не бум-бум.)
  
  По дороге в школу и из школы он высматривал людей в желтых плащах или их признаки и делал то же самое по дороге в библиотеку после школы. Школа и библиотека были в разных направлениях, и Бобби чувствовал, что осматривает заметную часть Харвича. Конечно, он не думал, что действительно может повстречать низких людей. После ужина в долго не гаснущем вечернем свете он читал Теду газету — либо на крыльце, либо у Теда на кухне. Тед последовал совету Лиз Гарфилд и обзавелся вентилятором, а маме Бобби словно бы больше не требовалось, чтобы Бобби читал мистеру «Бреттигену» обязательно на крыльце. Отчасти потому, что ее мысли все больше были поглощены собственными взрослыми делами, чувствовал Бобби, но, может, она, кроме того, научилась немножко доверять Теду. Не то чтобы «доверять» значило бы, что он начал ей нравиться. Но такое доверие далось нелегко.
  
  Как-то вечером они на диване смотрели «Уайэтта Эрпа», и мать обернулась к Бобби почти злобно и спросила:
  
  — Он к тебе прикасается?
  
  Бобби понял, о чем она спрашивает, но не понял, почему она вся напряглась.
  
  — Да, конечно, — сказал он. — Иногда похлопывает по спине, а один раз, когда я читал ему газету и три раза подряд переврал длиннющее слово, он меня щелкнул по лбу, но он меня не треплет, ничего такого. По-моему, у него сил не хватит. А что?
  
  — Не важно, — сказала она. — Он, пожалуй, ничего. Витает, конечно, в облаках, но вроде бы не… — Она умолкла, глядя, как дым ее сигареты завивается в воздухе гостиной. Он поднимался от тлеющего кончика светло-серой ленточкой и рассеивался, и Бобби вспомнилось, как персонажи в «Кольце вокруг Солнца» мистера Саймака следовали с вертящимся волчком в другие миры.
  
  Наконец она снова обернулась к нему и сказала:
  
  — Если он дотронется до тебя так, что тебе будет неприятно, ты мне сразу скажешь. Понял? Сразу!
  
  — Ясно, мам.
  
  В лице у нее было что-то такое, отчего ему припомнилось, как он один раз спросил у нее, откуда женщина знает, что у нее будет ребенок. «Она каждый месяц кровит, — сказала его мама. — Если крови нет, она понимает, что эта кровь идет в ребенка». Бобби хотелось спросить, откуда течет кровь, когда ребенка нет (он помнил тот раз, когда у мамы пошла кровь носом, но это был единственный случай, когда он видел, как она кровит). Однако выражение ее лица заставило его оставить эту тему. И теперь на ее лице было то самое выражение.
  
  Правду сказать, Тед прикасался к нему и по-другому: легонько проводил большой ладонью по ежику Бобби, будто приглаживая его щетину. Иногда, если Бобби неправильно произносил слово, он легонько ущемлял его нос между костяшками пальцев и говорил нараспев: «Ну-ка скажи правильно!» А если они заговаривали разом, он зацеплял мизинцем мизинец Бобби и говорил: «Ничего не значит! Счастья и удачи!» Вскоре Бобби уже повторял это вместе с ним. Их мизинцы оставались сцепленными, а голоса звучали буднично — как говорят люди, когда просят передать соль или здороваются.
  
  Только один раз Бобби стало не по себе, когда Тед к нему прикоснулся. Он как раз дочел последнюю статью, которую Тед хотел послушать, — какой-то журналист вякал, что нет на Кубе никаких бед, которые не могло бы исправить старое доброе американское предпринимательство. Небо начинало меркнуть. За домом на Колония-стрит Баузер, пес миссис О’Хары, продолжал лаять — руф-руф-руф. Тоскливый звук и словно бы во сне, будто вспоминаешь, а не слышишь сейчас.
  
  — Ну, — сказал Бобби, складывая газету и вставая, — пожалуй, я прошвырнусь по кварталу, погляжу, не увижу ли чего-нибудь.
  
  Говорить об этом прямо он не хотел, но ему было важно дать понять Теду, что он по-прежнему высматривает низких людей в желтых плащах.
  
  Тед тоже встал и подошел к нему. Бобби расстроился, заметив страх на лице Теда. Ему не хотелось, чтобы Тед слишком уж верил в низких людей, не хотелось, чтобы Тед чокнулся еще больше.
  
  — Вернись до того, как стемнеет, Бобби. Я себе никогда не прощу, если с тобой что-нибудь случится.
  
  — Я поостерегусь. И вернусь за год до того, как стемнеет.
  
  Тед опустился на одно колено (он был слишком стар, чтобы низко нагибаться, решил Бобби), взял Бобби за плечи и притянул к себе так, что они чуть не стукнулись лбами. Бобби чувствовал запах сигарет в дыхании Теда и мази на его коже — он растирал суставы «Мустеролем», потому что они болели. «Теперь они и в теплую погоду болят», — объяснил он.
  
  Стоять так близко к Теду было не страшно и все равно как-то жутко. Можно было увидеть, что Тед, пусть пока еще не до конца старый, скоро совсем состарится. И еще он, наверное, болен. Глаза у него какие-то водянистые. Уголки рта дергаются. Плохо, что он совсем один здесь, на третьем этаже, подумал Бобби. Будь у него жена или, там, дети, он бы не чокнулся на низких людях. Конечно, будь у него жена, Бобби, возможно, никогда бы не пришлось прочесть «Повелителя мух». Конечно, так думать эгоистично, но он ничего не мог с этим поделать.
  
  — Никаких их признаков, Бобби?
  
  Бобби покачал головой.
  
  — И ты ничего не чувствуешь? Вот тут? — Он снял левую руку с плеча Бобби и постучал себя по виску, где, чуть пульсируя, угнездились две голубые жилки. Бобби покачал головой. — Или тут? — Тед прикоснулся к животу. Бобби в третий раз помотал головой.
  
  — Ну и хорошо, — сказал Тед и улыбнулся. Он скользнул левой рукой на шею Бобби, а потом и правой. Он очень серьезно поглядел Бобби в глаза, а Бобби очень серьезно поглядел в глаза ему.
  
  — Ты бы сказал мне, если бы увидел? Ты ведь не станешь… ну, щадить меня?
  
  — Нет, — сказал Бобби. Ему нравились руки Теда на его шее — и не нравились. Именно туда мог положить руки типчик в фильме, перед тем как поцеловать девушку. — Нет! Я бы сказал. Это же моя работа!
  
  Тед кивнул. Он разжал руки и медленно их опустил, встал, опираясь на стол, и поморщился, когда одно колено громко щелкнуло.
  
  — Да, ты бы мне сказал. Ты отличный паренек. Ну, иди погуляй. Но с тротуара не сходи, Бобби, и вернись до темноты. В наши дни нужна осторожность.
  
  — Я поостерегусь. — Он пошел к лестнице.
  
  — А если увидишь их…
  
  — Убегу.
  
  — Ага. — В угасающем свете лицо Теда выглядело угрюмым. — Беги так, словно за тобой весь ад гонится!
  
  Значит, прикосновения были, и, может быть, опасения его матери по-своему оправданны — может, прикосновений было много и некоторые — не такие, как следует. То есть, может, вообще-то она имела в виду что-нибудь другое… И все-таки не такие. Все-таки опасные.
  
  В среду перед тем, как учеников распустили на каникулы, Бобби увидел, что с чьей-то антенны на Колония-стрит свисает длинный красный лоскут. Наверняка он сказать не мог, но лоскут был удивительно похож на хвост змея. Ноги Бобби остановились сами, и тут же его сердце заколотилось так, будто он бежал домой наперегонки с Салл-Джоном.
  
  «Даже если и хвост, так все равно совпадение, — сказал он себе. — Дурацкое совпадение. Ты же знаешь, что так, верно?»
  
  Может быть. Может быть и так. И он почти убедил себя в этом к пятнице — последнему дню занятий. Домой он шел один: Салл-Джон вызвался помочь убрать учебники на склад, а Кэрол пошла к Тейни Либел на день рождения. Он уже собрался перейти Эшер-авеню и пойти вниз по Броуд-стрит, как вдруг увидел начерченные на тротуаре лиловым мелком «классики». Вот такие:
  
  
  — О Господи, нет, — прошептал Бобби. — Шутка какая-то.
  
  Он упал на одно колено, будто кавалерийский разведчик в вестерне, не замечая ребят, возвращающихся из школы домой — кто пешком, кто на великах, двое-трое на роликах, кривозубый Фрэнсис Аттерсон на своем ржавом красном самокате, хохоча в небо при каждом толчке. И они его тоже не замечали — начались каникулы, и большинство ошалело от бесчисленных возможностей.
  
  — Нет и нет, и нет. Не может быть! Шутка какая-то! — Он протянул руку к звезде и полумесяцу — нарисованным желтым, а не лиловым мелком — и почти коснулся линии, но отдернул руку. Кусок красной ленты на телевизионной антенне, конечно, мог ничего не означать. Но если добавить вот это, тоже совпадение? Бобби не знал. Ему ведь было всего одиннадцать, и не знал он сотильоны всяких вещей. Но он боялся… боялся, что…
  
  Бобби поднялся на ноги и огляделся, почти ожидая увидеть вереницу длинных, режущих глаза своей яркостью машин, медленно движущихся по Эшер-авеню, словно следуя за катафалком на кладбище, и фары их горят среди бела дня. Почти ожидая увидеть, что под навесом «Эшеровского Ампира» или перед «Таверной саки» толпятся люди в желтых плащах, покуривают «кэмел» и следят за ним.
  
  Никаких машин. Никаких желтых плащей. Только ребята идут домой из школы. Среди них показались первые габцы, очень заметные в зеленых форменных брюках и рубашках.
  
  Бобби повернулся и прошел назад три квартала по Эшер-авеню, слишком встревоженный лиловым чертежом на тротуаре, чтобы думать о свирепых габцах. На столбах не было ничего, кроме афиш, приглашающих на «Вечер бинго» в клубе прихода Сент-Габриэля, и еще одной на углу Эшер и Такомы, которая оповещала о выступлении группы рок-н-ролла в Хартфорде с Клайдом Макфаттером и Дуэйном Эди, «Человеком с Бренчащей Гитарой».
  
  К тому времени, когда Бобби поравнялся с «Эшер-авеню ньюс», то есть почти дошел назад до школы, он начал надеяться, что напрасно спаниковал. И все-таки зашел туда поглядеть на их доску объявлений, а потом прошел по всей Броуд-стрит до «Любой бакалеи» Спайсера, где купил еще жвачку и проверил доску объявлений и там. Опять ничего подозрительного. Правда, карточки о продаже бассейна уже не было, так что? Наверняка хозяин его уже продал. А то для чего ему было карточку прикнопливать?
  
  Бобби вышел и остановился на углу, жуя жвачку и решая, что делать дальше.
  
  Взросление — процесс накопительный, движущийся неровными толчками с повторениями и наложениями. Бобби Гарфилд принял первое в жизни взрослое решение в тот день, когда кончил шестой класс, придя к выводу, что было бы ошибкой рассказать Теду про то, что он видел… во всяком случае — пока.
  
  Его уверенность, что низких людей не существует, была подорвана. Но Бобби еще не был готов сдаться. Пока все ограничивается только вот такими доказательствами. Если он расскажет Теду о том, что видел, Тед разволнуется. Может, настолько, что побросает свои вещи в чемоданчики (и в бумажные пакеты с ручками, которые хранятся сложенные за холодильничком) и уедет. Если б за ним, правда, гнались злодеи, такое бегство имело бы смысл, но Бобби не хотел терять своего единственного взрослого друга из-за ложной тревоги. А потому он решил выждать и посмотреть, что еще случится — если случится.
  
  В эту ночь Бобби познакомился с еще одним аспектом взрослости: он лежал без сна очень долго после того, как его будильник «Биг-Бен» сообщил, что время — два часа ночи. Он смотрел в потолок и не мог решить, правильно ли поступил.
  Глава 4
  Тед смотрит в никуда. Бобби отправляется на пляж. Маккуон. Стукнуло.
  
  На следующий день после конца занятий мама Кэрол Гербер набила детьми свой «форд эстейт» и увезла их в Сейвин-Рок, в парк с аттракционами на морском берегу в двадцати милях от Харвича. Анита Гербер отправилась с детьми туда в третий раз за три года, а поездка эта уже успела стать старинной традицией для Бобби, Эс-Джея, Кэрол, ее младшего брата и подружек Кэрол — Ивонны, Анджи и Тейны. Ни Салл-Джон, ни Бобби никуда бы не отправились с тремя девчонками по отдельности, но раз они вместе, то полный порядок. Да и противостоять чарам Сейвин-Рока было бы невозможно. Вода в океане оставалась еще слишком холодной, и можно было только побродить у берега, но весь пляж был в их распоряжении, и все аттракционы уже работали, в том числе и с шарами. В прошлом году Салл-Джон разбил три пирамиды деревянных бутылок всего тремя шарами и выиграл для своей матери большого розового мишку, который все еще занимал почетное место на салливановском телике. А теперь Эс-Джей намеревался выиграть для него подружку.
  
  Для Бобби просто вырваться ненадолго из Харвича уже было удовольствием. После звезды и месяца, нарисованных возле «классиков», он больше ничего подозрительного не замечал, но Тед страшно его напугал, когда Бобби читал ему воскресную газету. И почти сразу потом — безобразный спор с матерью.
  
  С Тедом это произошло, пока Бобби читал полемическую статью, презрительно отвергавшую возможность того, что Мики Мантл когда-нибудь побьет рекорд Малыша Рута. У него на это не хватит ни силенок, ни настойчивости, утверждал автор. «Важнее всего то, что у него не тот характер, — читал Бобби. — Так называемый Мик предпочитает шляться по ночным клубам, чем…»
  
  Тед снова куда-то провалился. Бобби понял это, каким-то образом почувствовал даже прежде, чем поднял глаза от газеты. Тед смотрел пустым взглядом в окно, обращенное к Колония-стрит и хриплому монотонному лаю пса миссис О’Хары. Второй раз за утро. Но первый провал длился несколько секунд (Тед нагнулся к открытому холодильничку, глаза его расширились в матовом свете, он замер… но тут же дернулся, слегка встряхнулся и протянул руку за апельсиновым соком). На этот раз он полностью провалился в никуда. Бобби зашелестел газетой — не очнется ли он? Без толку.
  
  — Тед, ты… вы в по… — начал Бобби и с ужасом понял, что со зрачками Теда творится что-то неладное. Они то расширялись, то сжимались. Будто Тед молниеносно нырял в какую-то черноту и тут же выныривал… и при этом он просто сидел, освещенный солнцем.
  
  — Тед?
  
  В пепельнице дотлевала сигарета. Теперь от нее остался только малюсенький окурок и пепел. Глядя на нее, Бобби сообразил, что Тед провалился в самом начале статьи о Мантле. И что, что с его глазами? Зрачки расширяются и сжимаются, расширяются и сжимаются…
  
  «У него припадок эпилепсии или чего-то вроде. Господи! Они ведь иногда проглатывают свои языки?»
  
  Язык Теда как будто оставался там, где ему полагалось быть, но его глаза… его ГЛАЗА…
  
  — Тед! Тед, очнись!
  
  Бобби оказался рядом с Тедом, даже не заметив, как обежал стол. Он схватил Теда за плечи и встряхнул его. Будто доску, вырезанную в форме человеческой фигуры. Под бумажным пуловером плечи Теда были жесткими, тощими, не поддающимися.
  
  — Очнись! ОЧНИСЬ ЖЕ!
  
  — Они теперь прочесывают запад. — Тед продолжал смотреть в окно глазами, зрачки которых расширялись и сжимались, расширялись и сжимались…
  
  — Это хорошо. Но они могут повернуть назад. Они…
  
  Бобби стоял, держа плечи Теда, — перепуганный, потрясенный. Зрачки Теда расширялись и сжимались, будто вы видели бьющееся сердце.
  
  — Тед, что с тобой?
  
  — Я должен застыть без движения. Я должен быть зайцем в кустах. Они могут пройти мимо. Если на то воля Божья, будет вода, и они могут пройти мимо. Все сущее служит…
  
  — Чему служит? — Бобби почти шептал. — Чему служит, Тед?
  
  — Все сущее служит Лучу, — сказал Тед, и внезапно его ладони легли на руки Бобби. Они были очень холодными, эти ладони, и на миг Бобби обуял кошмарный, парализующий ужас. Будто его схватил труп, способный двигать только руками и зрачками своих мертвых глаз.
  
  И тут Тед посмотрел на него — глаза у него были испуганными, но снова почти нормальными. И вовсе не мертвыми.
  
  — Бобби?
  
  Бобби высвободил руку и обнял Теда за шею. Он прижал его к себе и вдруг почувствовал, что у него в голове звонит колокол — всего мгновение, но очень четко. Бобби даже уловил, как изменился звук колокола — точно гудок поезда, когда поезд едет очень быстро. Будто у него в голове что-то мчалось с большой быстротой. Он услышал стук копыт по какой-то твердой поверхности. Дерево? Нет, металл. Он ощутил в носу запах пыли — сухой и грохочущий. И тут же глаза у него зачесались, словно изнутри.
  
  — Ш-ш-ш. — Дыхание Теда в его ухе было таким же сухим, как запах этой пыли, и в чем-то по-особому близким. Ладони Теда подпирали его лопатки, не позволяли шевельнуться. — Ни слова. Ни мысли. Кроме как… о бейсболе! Да, о бейсболе, если хочешь.
  
  Бобби подумал о Мори Уиллсе: он отмеряет шаги — три… четыре… потом сгибается в поясе, руки у него свободно свисают, пятки чуть приподняты над землей — он готов метнуться в любую сторону в зависимости от того, как поступит подающий… и вот Уиллс бросается вперед, взорвавшись скоростью, взметнув пыль, и…
  
  Прошло. Все прошло. Ни звонящего колокола в голове, ни стука копыт, ни запаха пыли. И за глазами не чешется. Да и чесалось ли? Или ему почудилось, потому что его пугали глаза Теда?
  
  — Бобби, — сказал Тед и снова прямо ему в ухо. Губы Теда задевали его кожу, и он вздрогнул. И вдруг: — Боже Великий, что я делаю?
  
  Он оттолкнул Бобби, легонько, но бесповоротно. Лицо у него было растерянное, слишком бледное, но глаза стали нормальными, зрачки не меняли ширины. В эту секунду ничто другое Бобби не заботило. Хотя он чувствовал себя странно — одурение в голове, будто он только что очнулся от тяжелой дремоты. И в то же время мир выглядел поразительно ярким, а каждая линия, каждый абрис — неимоверно четкими.
  
  — Уф, — сказал Бобби и неуверенно засмеялся. — Что случилось?
  
  — Ничего, что касалось бы тебя. — Тед потянулся за сигаретой и словно бы удивился, увидев самый хвостик в выемке, куда он ее положил. Костяшкой пальца он смел его на дно пепельницы. — Я опять отключился?
  
  — Да уж! Я перепугался. Подумал, что у вас припадок — эпилепсии или чего-то еще. Глаза у вас…
  
  — Это не эпилепсия, — сказал Тед. — И не опасно. Но если снова случится, лучше не трогай меня.
  
  — Почему?
  
  Тед закурил новую сигарету.
  
  — А потому. Обещаешь?
  
  — Ладно. А что такое Луч?
  
  Тед впился в него глазами.
  
  — Я говорил про Луч?
  
  — Вы сказали: «Все сущее служит Лучу». Вроде бы так.
  
  — Возможно, когда-нибудь я расскажу тебе, но не сегодня. Сегодня ты ведь едешь на пляж, верно?
  
  Бобби даже подпрыгнул. Он взглянул на часы Теда и увидел, что уже почти девять.
  
  — Угу, — сказал он. — Пожалуй, мне пора собираться. Газету я дочитаю вам, когда вернусь.
  
  — Да, хорошо. Отличная мысль. А мне надо написать несколько писем.
  
  «Нет, не надо. Ты хочешь избавиться от меня, чтобы я не задавал еще вопросы, на которые ты не хочешь отвечать».
  
  Но если Тед этого добивался, то и ладно. Как часто говорила Лиз Гарфилд, у Бобби было свое на уме. И все же, когда он дошел до двери комнаты Теда, мысль о красном лоскуте на телеантенне и месяце со звездой рядом с «классиками» заставила его неохотно обернуться.
  
  — Тед, вот что…
  
  — Низкие люди, да, я знаю. — Тед улыбнулся. — Пока не беспокойся из-за них, Бобби. Пока все хорошо. Они не движутся в эту сторону, даже не смотрят в этом направлении.
  
  — Они прочесывают запад, — сказал Бобби.
  
  Тед поглядел на него сквозь завитки вздымающегося дыма спокойными голубыми глазами.
  
  — Да, — сказал он. — И если повезет, они останутся на западе. Сиэтл меня вполне устроит. Повеселись на пляже, Бобби.
  
  — Но я видел…
  
  — Может быть, ты видел только тени. В любом случае сейчас не время для разговоров. Просто запомни, что я сказал: если я опять вот так провалюсь, просто посиди и подожди, пока не пройдет. Если я протяну к тебе руку, отойди. Если я встану, вели мне сесть. В этом состоянии я сделаю все, что ты скажешь. Это действует, словно гипноз.
  
  — Почему вы…
  
  — Хватит вопросов, Бобби. Прошу тебя.
  
  — Но с вами все в порядке? Правда?
  
  — Лучше не бывает. А теперь иди. И повеселись хорошенько.
  
  Бобби побежал вниз, снова поражаясь тому, каким четким все выглядит: ослепительный луч, косо падающий из окна на площадку второго этажа, жучок, ползущий по краю горлышка пустой бутылки из-под молока перед дверью Проскисов, приятное жужжание у него в ушах, будто голос этого дня — первой субботы летних каникул.
  
  Вернувшись домой, Бобби вытащил свои игрушечные легковушки и фургоны из тайников под кроватью и у задней стенки своего шкафа. Парочка — «форд» и голубой металлический самосвал, который мистер Бидермен прислал ему с мамой через несколько дней после дня его рождения — были ничего себе, но не шли ни в какое сравнение с бензовозом Салла или желтым бульдозером. Бульдозер особенно годился для игр в песке. Бобби предвкушал по меньшей мере час дорожного строительства, пока рядом разбивались бы волны, а его кожа все больше розовела бы в ярком солнечном свете у моря. Он вдруг подумал, что не вытаскивал свои машины с прошлой зимы, с той счастливой субботы, когда после метели они с Эс-Джеем полдня прокладывали сеть дорог по свежему снегу в парке. Теперь он вырос — ему одиннадцать! — стал слишком большим для таких игр. В этой мысли было что-то грустное, но ему сейчас не из-за чего грустить, если он сам не захочет. Пусть его дни возни с игрушечными машинами быстро приближаются к своему концу, но сегодня конец еще не наступил. Нет, только не сегодня.
  
  Мать сделала ему бутерброды, но не дала денег, когда он попросил, — даже пяти центов на отдельную раздевалку, которые тянулись рядами между главной аллеей и океаном. И Бобби даже еще не сообразил, что происходит, а между ними началось то, чего он больше всего боялся, — ссора из-за денег.
  
  — Пятидесяти центов с головой хватит, — сказал Бобби. Он услышал в своем голосе просительное нытье, ему стало противно, но он ничего не мог поделать. — Только полкамешка. Ну-у, мам, а? Будь человеком.
  
  Она закурила сигарету, так сильно чиркнув спичкой, что раздался треск, и посмотрела на него сквозь дым, сощурив глаза.
  
  — Ты теперь сам зарабатываешь, Боб. Люди платят по три цента за газету, а тебе платят за то, что ты их читаешь. Доллар в неделю! Господи! Да когда я была девочкой…
  
  — Мам, эти деньги на велик! Ты же знаешь!
  
  Она смотрелась в зеркало, хмурясь, расправляя плечики своей блузки — мистер Бидермен попросил ее поработать несколько часов, хотя была суббота. Теперь она обернулась к нему, не выпуская сигареты изо рта, и нахмурилась на него.
  
  — Ты все еще клянчишь, чтобы я купила тебе этот велосипед, так? ВСЕ ЕЩЕ. Я же сказала тебе, что он мне не по карману, а ты все еще клянчишь.
  
  — Нет! Ничего я не клянчу! — Глаза Бобби раскрылись шире от гнева и обиды. — Всего только паршивые полкамешка для…
  
  — Полбакса сюда, двадцать центов туда — а сумма-то общая, знаешь ли. Ты хочешь, чтобы я оплатила твой велосипед, давая тебе деньги на все остальное. Так, чтобы тебе не пришлось отказываться ни от чего, о чем ты возмечтаешь.
  
  — Это несправедливо!
  
  Он знал, что она скажет, прежде чем она это сказала, и даже успел подумать, что сам нарвался на это присловие.
  
  — Жизнь несправедлива, Бобби-бой. — И повернулась к зеркалу, чтобы в последний раз поправить призрачную бретельку под правым плечиком блузки.
  
  — Пять центов на раздевалку, — попросил Бобби. — Не могла бы ты хоть…
  
  — Да, вероятно, могу вообразить, — сказала она, отчеканивая каждое слово. Обычно, перед тем как идти на работу, она румянилась, но в это утро не вся краска на ее лице была из косметички, и Бобби, как ни был он рассержен, понимал, что ему лучше держать ухо востро. Если он выйдет из себя, как это умеет она, то просидит тут в душной пустой квартире весь день — чтобы не смел шагу ступить, даже в вестибюль.
  
  Мать схватила сумочку со стола, раздавила сигарету так, что фильтр лопнул, потом обернулась и посмотрела на него.
  
  — Скажи я тебе: «А на этой неделе мы вовсе не будем есть, потому что я увидела такую пару туфель, что не могла их не купить!» — что бы ты подумал?
  
  «Я бы подумал, что ты врунья, — подумал Бобби. — И я бы сказал, мам, раз ты на такой мели, как насчет каталога «Сирса» на верхней полке твоего шкафа? Того, в котором к рекламе белья посередке приклеены скотчем долларовые бумажки и пятидолларовые бумажки — и даже десяти, а то и двадцати? А как насчет голубого кувшинчика в посудном шкафчике на кухне, того, который задвинут в самый дальний угол позади треснутого соусника? Голубого кувшинчика, в который ты складываешь четвертаки, куда ты их складывала с тех пор, как умер мой отец? А когда кувшинчик наполняется, ты высыпаешь монеты, идешь с ними в банк и обмениваешь на бумажки, а бумажки отправляются в каталог, верно? Приклеиваются к странице нижнего белья в книжке, чего твоя душа пожелает».
  
  Но он ничего этого не сказал, только потупил на кеды глаза, которые жгло.
  
  — Мне приходится выбирать, — сказала она. — И если ты такой большой, что уже можешь работать, сыночек мой, то и ты должен выбирать. Ты думаешь, мне нравится говорить тебе это?
  
  «Не то чтобы, — думал Бобби, глядя на свои кеды и закусывая губу, которая норовила оттопыриться и начать всхлипывать по-ребячьи. — Не то чтобы, но не думаю, что тебе так уж неприятно».
  
  — Будь мы Толстосумы, я бы дала тебе пять долларов протранжирить на пляже. Черт! И десять дала бы. Тебе не пришлось бы позаимствовать из своей «велосипедной» банки, если бы тебе захотелось повертеть свою миленькую девочку в Мертвой Петле…
  
  «Она не моя девочка! — закричал Бобби на мать внутри себя. — ОНА НЕ МОЯ МИЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА!»
  
  — …или покатать ее по «русским горкам». Но, конечно, будь мы Толстосумы, тебе не пришлось бы копить на велосипед, верно? — Ее голос становился все пронзительнее, пронзительнее. Что бы ни грызло ее последние месяцы, теперь грозило вырваться наружу, брызжа пеной, будто шипучка, разъедая, будто кислота. — Не знаю, заметил ли ты это, но твой отец не то чтобы нас очень обеспечил, и я делаю, что могу. Я кормлю тебя, одеваю, я заплатила за тебя в Стерлинг-Хаус, чтобы ты мог играть в бейсбол, пока я копаюсь среди бумаг в душной конторе. Тебя пригласили поехать на пляж вместе с другими детьми, и я очень счастлива за тебя, но как ты профинансируешь этот свой день отдыха — твое дело. Если хочешь кататься на аттракционах, возьми деньги из своей банки и прокатай их. Если не хочешь, так просто играй на пляже или оставайся дома. Мне все равно. Я просто хочу, чтобы ты перестал клянчить. Не выношу, когда ты клянчишь и хнычешь. Совсем как… — Она умолкла, вздохнула, открыла сумочку, вынула сигареты. — Не выношу, когда ты клянчишь и хнычешь, — повторила она.
  
  «Совсем как твой отец», — вот чего она не договорила.
  
  — Так в чем дело, розан белый? — спросила она. — Ты все сказал?
  
  Бобби молчал, ему жгло щеки, жгло глаза, он смотрел на свои кеды и напрягал всю силу воли, чтобы не разнюниться. В эту минуту стоило ему всхлипнуть совсем чуть-чуть — и почти наверное ему пришлось бы до ночи сидеть взаперти: она по-настоящему взбесилась и только ждала, к чему бы прицепиться. Но если бы надо было удерживать только всхлипы! Ему хотелось заорать на нее, что лучше он будет похож на отца, чем на нее, старую сквалыжницу и жмотиху, которая на жалкий пятицентовик не расщедрится. Ну и что, если покойный не такой уж замечательный Рэндолл Гарфилд их не обеспечил? Почему она всегда говорит так, будто это его вина? Кто вышел за него замуж?
  
  — Ты уверен, Бобби-бой? Больше ты не намерен нахально огрызаться? — В ее голосе зазвучала самая опасная нота, своего рода хрупкая веселость. Если не знать ее, можно было бы подумать, что она в добром настроении.
  
  Бобби уставился на свои кеды и больше ничего не сказал. Запер все всхлипы, все гневные слова у себя в горле и ничего не сказал. Между ними колыхалось молчание. Он чувствовал запах ее сигареты — и всех вчерашних сигарет, и тех, которые были выкурены в другие вечера, когда она не столько смотрела на экран телевизора, сколько сквозь него, ожидая, чтобы зазвонил телефон.
  
  — Ладно, думается, мы все выяснили, — сказала она, дав ему секунд пятнадцать на то, чтобы открыть рот и вякнуть что-нибудь такое. — Приятно провести день, Бобби. — Она вышла, не поцеловав его.
  
  Бобби подошел к открытому окну (по его лицу теперь текли слезы, но он их словно не замечал), отдернул занавеску и смотрел, как она, стуча каблучками, идет к Коммонвелф-стрит. Он сделал пару глубоких влажных вздохов и пошел на кухню. Поглядел в угол на шкафчик, где за соусником прятался голубой кувшинчик. Можно было бы взять пару монет — точного счета она не вела и не заметила бы пропажи трех-четырех четвертаков, но он не захотел. Тратить их было бы неприятно. Он не очень понимал, откуда он это знает, но знал твердо. Знал даже в девять лет, когда обнаружил спрятанный в шкафчике кувшинчик с мелочью. Поэтому, испытывая скорее сожаление, чем праведную гордость, он пошел к себе в комнату и вместо этого посмотрел на «велобанку».
  
  Ему пришло в голову, что она была права — он может взять чуточку из скопленных денег, чтобы потратить в Сейвин-Роке. Возможно, из-за этого ему потребуется лишний месяц, чтобы собрать нужную сумму, но, во всяком случае, тратить эти деньги будет приятно. И еще кое-что. Если он не возьмет денег из банки, а будет только копить и экономить, значит, он такой же, как она.
  
  Это решило дело. Бобби выудил из банки пять десятицентовиков, положил их в карман, а сверху накрыл бумажным носовым платком, чтобы они не выкатились, если он побежит, а потом кончил собирать вещи для пляжа. Вскоре он уже насвистывал, и Тед спустился посмотреть, чего это он.
  
  — Отчаливаете, капитан Гарфилд?
  
  Бобби кивнул.
  
  — Сейвин-Рок — клевое местечко. Аттракционы, понимаете? И вообще.
  
  — Понимаю. Повеселись, Бобби, но только смотри, не свались откуда-нибудь.
  
  Бобби пошел к двери, потом оглянулся на Теда, который стоял в шлепанцах на нижней ступеньке лестницы.
  
  — А почему бы вам не посидеть на крыльце? — спросил Бобби. — В доме жарища будет страшная, спросим?
  
  — Может быть. — Тед улыбнулся. — Но, думается, я посижу у себя.
  
  — Вы ничего себя чувствуете?
  
  — Отлично, Бобби. Лучше некуда.
  
  Переходя на герберовскую сторону Броуд-стрит, Бобби вдруг понял, что жалеет Теда, который прячется в своей душной комнатушке без всякой причины. Ведь без причины же, верно? Это ясно. Даже если и существуют низкие люди, разъезжающие где-то («На западе, — подумал он, — они прочесывают запад»), так на кой им старый пенсионер вроде Теда?
  
  Вначале ссора с матерью его немножко угнетала (Рионда Хьюсон, толстая красивая подруга миссис Гербер, обвинила его в том, что он «нос на квинту повесил» — что бы это там ни означало — а потом принялась щекотать ему бока и под мышками, пока Бобби не засмеялся из чистой самозащиты), но на пляже он почувствовал себя лучше — снова самим собой.
  
  Хотя сезон еще только начинался, Сейвин-Рок уже мчался вперед на всех парах — карусель вертелась, Бешеная Мышь ревела, малышня визжала, из динамиков перед павильоном жестяно вырывался рок-н-ролл, из киосков вопили зазывалы. Салл-Джон не выиграл мишку, которого хотел, выбив только две из оставшихся трех деревянных бутылок (Рионда заявила, что в некоторых ко дну присобачены грузила, чтобы они опрокидывались только, если шар попадал в самый центр), но тип, распоряжавшийся там, все равно вручил ему очень даже клевый приз — смешного муравьеда из желтого плюша. Эс-Джей тут же подарил его маме Кэрол. Анита засмеялась, потискала его и сказала, что он самый лучший мальчик на свете, и будь он на пятнадцать лет постарше, она бы тут же вышла за него замуж и стала двоемужницей. Салл-Джон покраснел так, что стал совсем лиловым.
  
  Бобби попробовал набрасывать кольца и промазал все три раза. В тире ему повезло больше: он разбил две тарелочки и получил маленького плюшевого медвежонка. Он отдал его Йену-Соплюшке, который против обыкновения вел себя хорошо — не ревел, не мочил штанишки и не пытался дать Саллу или Бобби по яйцам. Йен прижал медвежонка к животу и посмотрел на Бобби так, будто Бобби был Богом.
  
  — Чудесный мишка, и Йен в него просто влюбился, — сказала Анита. — Но разве ты не хочешь подарить его своей маме?
  
  — Не-а, она игрушки не любит. Я бы выиграл для нее духи.
  
  Он и Салл-Джон стали подначивать друг друга прокатиться на Бешеной Мыши и в конце концов решились оба, и, когда их вагонетка слетала с очередного спуска, оба упоенно завывали в твердой и одновременной уверенности, что будут жить вечно и вот сейчас умрут. Потом они покатались в Чайных Чашках, покружились в Мертвых Петлях, а когда у Бобби остались последние пятнадцать центов, он оказался в кабинке Колеса Обозрения вместе с Кэрол. Их кабинка остановилась в самой верхней точке, чуть покачиваясь, и ему стало немножко нехорошо в животе. Слева от него Атлантика накатывалась на берег рядами белогривых волн. Пляж был таким же белым, океан немыслимо синим. По его поверхности шелком расстилался солнечный свет. Прямо под ними тянулась главная аллея. Из динамиков ввысь возносился голос Фрэдди Кэннона: «Она из Таласси, у нее мировые шасси».
  
  — Все там внизу такое маленькое, — сказала Кэрол. Каким-то тоже маленьким голосом, необычным для нее.
  
  — Не бойся, это самый безопасный аттракцион. На нем малышню крутили бы, не будь он таким высоким.
  
  Во многих отношениях Кэрол была самой старшей из них троих — твердой, уверенной в себе, — ну, как в тот день, когда она заставила Эс-Джея нести ее книги за то, что он ругался, — но теперь лицо у нее стало совсем как у младенца: круглым, чуть бледноватым, с парой голубых испуганных глаз, занимающих чуть не половину его. Сам не зная как, Бобби наклонился, прижал рот к ее рту и поцеловал ее. Когда он выпрямился, глаза у нее стали еще больше.
  
  — Самый безопасный аттракцион, — сказал он и ухмыльнулся.
  
  — Еще раз! — Это же был ее первый настоящий поцелуй! Она его получила в Сейвин-Рок в первую субботу летних каникул и даже не успела ничего сообразить. Вот что она думала, вот почему хотела, чтобы он еще раз…
  
  — Да ну… — сказал Бобби. Хотя… здесь, на верхотуре, кто мог увидеть их и обозвать его девчоночником?
  
  — На слабо?
  
  — А ты не скажешь?
  
  — Нет, ей-богу! Ну, давай же! Скорее, пока мы не спустились.
  
  И он поцеловал ее еще раз. Губы у нее были гладенькие и крепко сжатые, горячие от солнца. Тут колесо снова завертелось, и он оторвался от них. На секунду Кэрол положила голову ему на грудь.
  
  — Спасибо, Бобби, — сказала она. — До чего хорошо было. Лучше не бывает.
  
  — Я тоже так подумал.
  
  Они немножко отодвинулись друг от друга, а когда их кабинка остановилась и татуированный служитель отодвинул защелку, Бобби вылез и, не оглядываясь, побежал туда, где стоял Эс-Джей. И все-таки он уже знал, что самым лучшим в этот день будет то, как он поцеловал Кэрол на самом верху Колеса Обозрения. Это был и его первый настоящий поцелуй, и Бобби навсегда запомнил ощущение ее губ, прижатых к его губам, — сухих и гладеньких, нагретых солнцем. Это был поцелуй, по которому будут взвешены все остальные поцелуи в его жизни — и найдены очень легкими.
  
  Около трех часов миссис Гербер сказала, чтобы они начали собираться — пора домой. Кэрол символически запротестовала — «Да ну, мам!» — и начала подбирать валяющиеся игрушки и другие вещи. Подружки помогали ей, и даже Йен немножко помог (отказываясь выпустить из рук облепленного песком медвежонка, даже когда поднимал и носил). Бобби полуожидал, что Кэрол будет липнуть к нему до конца дня, и не сомневался, что она расскажет подругам про поцелуй на Колесе Обозрения (он ведь сразу поймет, когда увидит, как они собрались в кружок, хихикают в ладошки и бросают на него ехидные многозначительные взгляды), но не произошло ни того, ни другого. Хотя несколько раз он ловил ее на том, что она смотрит на него, и несколько раз ловил себя на том, что исподтишка поглядывает на нее. Ему все время вспоминалось, какими были ее глаза там, наверху. Какими большими и испуганными. А он взял и поцеловал ее. Здорово!
  
  Бобби и Салл взяли большую часть пляжных сумок.
  
  — Молодцы мулы! Но-о-о! — со смехом закричала Рионда, когда они поднимались по ступенькам с пляжа на набережную. Под слоем кольдкрема, которым были намазаны ее лицо и плечи, она была красная, как вареный рак, и со стонами жаловалась Аните Гербер, что ночью глаз не сомкнет: если не солнечный ожог, так пляжные деликатесы не дадут ей уснуть.
  
  — Так кто же тебя заставлял съесть четыре немецкие сосиски и два пончика? — сказала миссис Гербер с раздражением в голосе, какого Бобби прежде у нее не замечал. Она устала, решил он. Да и сам он немножко обалдел от солнца. Спина горела, в носки набился песок. Пляжные сумки, которыми он обвесился, болтались и стукались друг о друга.
  
  — Но еда тут такая вкууууусная, — грустно возразила Рионда. Бобби засмеялся. Он ничего не мог с собой поделать.
  
  Они медленно шли по главной аллее к незаасфальтированной стоянке машин, не обращая больше никакого внимания на аттракционы. Зазывалы бросали на них взгляд-другой, а потом смотрели мимо в поисках свежей крови. Тратить время на компании, нагруженные сумками и бредущие к автостоянке, не имело никакого смысла.
  
  В самом конце аллеи слева стоял тощий человек в широких голубых бермудских шортах, перепоясанной рубашке и котелке. Котелок был старый, порыжелый, но лихо заломлен. А за ленту был засунут пластмассовый подсолнух. Он был очень смешным, и девочкам наконец выпал случай прикрыть рты ладошками и захихикать.
  
  Он посмотрел на них с видом человека, которого еще и не так обхихикивали, и улыбнулся в ответ. От этого Кэрол и ее подруги захихикали еще сильнее. Человек в котелке, все еще улыбаясь, развел руками над импровизированным столиком, за которым стоял лист фибергласа на двух ярко-оранжевых козлах. На фибергласе лежали три карты, красными рубашками вверх. Он перевернул их быстрым изящным движением. Пальцы у него были длинные и абсолютно белые, заметил Бобби. Ни загара, ни красноты.
  
  В середине лежала дама червей. Человек в котелке поднял ее, показал им, ловко крутя ее в пальцах.
  
  — Найдите даму в красном, cherchez la femme rouge — вот что вам надо сделать, только это и ничего больше, — сказал он, — легче легкого, проще простого, легче, чем котенку связать попонку. — Он поманил Ивонну Лавинг. — Ну-ка, куколка, подойди, покажи им, как это делается.
  
  Ивонна, все еще хихикая и краснея до корней черных волос, попятилась к Рионде и пробормотала, что у нее не осталось денег на игры — она все истратила.
  
  — Нет проблем, — сказал человек в котелке. — Это просто показ, куколка, я хочу, чтобы твоя мамочка и ее подруга увидели, как все просто.
  
  — Тут моей мамочки нет, — сказала Ивонна, однако шагнула вперед.
  
  — Нам правда надо ехать, Ивви, не то мы обязательно попадем в затор, — сказала миссис Гербер.
  
  — Нет, погоди минуточку, это ведь забавно, — сказала Рионда. — Рулетка из трех карт. Выглядит просто, как он и говорит, но если не поостережешься, начнешь отыгрываться и отправишься домой без гроша.
  
  Человек в котелке посмотрел на нее с упреком, сменившимся на ухмылку до ушей. Ухмылка низкого человека, внезапно подумал Бобби. Не из тех, кого боится Тед, но все равно низкого.
  
  — Мне совершенно ясно, — сказал человек в котелке, — что в прошлом вы оказались жертвой мошенника. Хотя как у кого-то могло хватить жестокости обмануть такую классную красавицу, я просто вообразить не могу.
  
  Классная красавица — семь на восемь или около того, двести фунтов или около того, плечи и лицо намазаны толстым слоем «Пондса» — радостно засмеялась.
  
  — Хватит трепа, покажи девочке, как это делается. И ты что — всерьез меня уверяешь, что это законно?
  
  Человек за столиком откинул голову и тоже засмеялся.
  
  — В конце главной аллеи все законно, пока тебя не сцапали и не вышвырнули вон… как вам, думается мне, хорошо известно. Ну-ка, куколка, как тебя зовут?
  
  — Ивонна, — сказала она голосом, который Бобби едва расслышал. Салл-Джон рядом с ним с интересом следил за происходящим. — Иногда меня называют Ивви.
  
  — Вот и хорошо, Ивви. Погляди сюда, красотулечка. Что ты видишь? Назови их, я же знаю, ты это можешь, такая умница, как ты. А называя, показывай. И трогай, не бойся. Тут никакого обмана нет.
  
  — Вот эта с края — валет, а с того края — король, а вот эта — дама. Она в середке.
  
  — Правильно, куколка. В картах, как и в жизни, женщина часто оказывается между двумя мужчинами. В этом ее сила, как ты сама убедишься лет через пять-шесть. — Голос его постепенно стал тихим и почти гипнотически напевным. — А теперь смотри внимательно и ни на секунду не отводи глаз от карт. — Он перевернул их рубашками вверх. — Ну-ка, куколка, где дама?
  
  Ивонна Лавинг указала на красный прямоугольник в середине.
  
  — Она верно угадала? — спросил человек в котелке у маленькой компании, сгрудившейся у стола.
  
  — Пока да, — сказала Рионда и рассмеялась так бурно, что ее ничем не придерживаемый живот заколыхался под легким платьем.
  
  Улыбнувшись в ответ на ее смех, низкий человек в котелке приподнял уголок средней карты и показал красную даму.
  
  — Верно на сто процентов, лапочка, пока все отлично. А теперь следи! Следи внимательно! Это состязание между твоими глазами и моей рукой! Так за чем останется победа? Вот в чем вопрос на этот день!
  
  Он начал торопливо передвигать карты по крышке самодельного стола, приговаривая нараспев:
  
  — Вверх и вниз, понеслись, туда-сюда, смотри, куда, все по мерке для проверки, а теперь они опять выстроились рядком бок-о-бок, так скажи мне, куколка, где прячется дама?
  
  Пока Ивонна рассматривала три карты, которые действительно вернулись в прежнее положение, Салл нагнулся к уху Бобби и сказал:
  
  — Вообще-то можно и не смотреть, как он их мешает. У дамы уголок надломлен. Вон, видишь?
  
  Бобби кивнул и подумал «умница», когда Ивонна робко показала на карту слева — с надломленным уголком. Человек в котелке перевернул ее, открыв даму червей.
  
  — Отличная работа! — сказал он. — У тебя острый взгляд, куколка. Очень острый.
  
  — Спасибо, — сказала Ивонна, краснея, и вид у нее был почти таким же счастливым, как у Кэрол, когда ее поцеловал Бобби.
  
  — Поставь ты на кон десять центов перед этой перетасовкой, я бы заплатил тебе сейчас двадцать центов выигрыша, — сказал человек в котелке. — Спросите почему? А потому что нынче суббота, а я называю субботу вдвойнеботой. А как вы, дамочки? Не хотите рискнуть десятью центами в состязании между вашими молодыми глазками и моими усталыми старыми руками? Сможете сказать вашим муженькам — вот уж везунчики, подцепили таких женушек! — что мистер Херб Маккуон, карточный маг, оплатил вашу стоянку в Сейвин-Роке. А почему бы и не четвертачок? Укажете даму червей, и я дам вам пятьдесят центов.
  
  — Полкамушка, ага! — сказал Салл-Джон. — У меня есть четвертачок, мистер! Ставлю!
  
  — Джонни, это азартная игра, — с сомнением сказала мать Кэрол. — Не знаю, могу ли я позволить…
  
  — Да ладно, — сказала Рионда. — Пусть малыш получит полезный урок. К тому же этот тип может и даст ему выиграть, чтобы втянуть нас всех.
  
  Она даже не попыталась говорить тише, но человек в котелке — мистер Маккуон — только взглянул на нее и улыбнулся. Потом занялся Эс-Джеем.
  
  — Покажи свой четвертак, малыш. Давай, давай, деньги на бочку!
  
  Салл-Джон протянул ему монету. Маккуон на секунду подставил ее косому солнечному лучу и прищурился.
  
  — Угу! На мой взгляд не фальшивая, — сказал он и положил монету слева от карточного ряда. Поглядел налево и направо — может, высматривая полицейских, — потом подмигнул саркастически улыбающейся Рионде, а потом опять занялся Салл-Джоном. — Как тебя кличут, друг?
  
  — Джон Салливан.
  
  Маккуон выпучил глаза и сдвинул котелок на другое ухо, так что пластмассовый подсолнух комично затрясся и закивал.
  
  — Знаменитое имечко! Понимаешь, о ком я?
  
  — Само собой. Может, и я стану боксером, — сказал Эс-Джей, встал в стойку и сделал хук правой, потом левой над столом мистера Маккуона. — Раз-два!
  
  — И раз, и два, — согласился Маккуон. — А как у вас с глазами, мистер Салливан?
  
  — Не жалуюсь.
  
  — Ну, так раскройте их пошире, состязание начинается. Сей момент! Ваши глаза против моих рук! Вверх-вниз, понеслись! Куда же она скрылась, скажите на милость? — Карты, которые на этот раз менялись местами гораздо быстрее, опять легли рядом.
  
  Салл поднял было руку, но тут же отдернул ее и нахмурился. Теперь ДВЕ карты были помечены надломленными уголками. Салл поднял глаза на мистера Маккуона, скрестившего руки на грязноватой рубашке. Мистер Маккуон улыбался.
  
  — Не торопись, сынок, — сказал он. — Утро крутилось колесом, а сейчас дело к вечеру, торопиться нечего.
  
  «Люди, которые считают шляпы с перышком на тулье высшим шиком», вспомнились Бобби слова Теда. «Люди того пошиба, что играют в кости в темных закоулках и пускают вкруговую бутылку спиртного в бумажном пакете». У мистера Маккуона на шляпе вместо перышка был смешной пластмассовый цветок, и бутылки со спиртным видно нигде не было… она пряталась у него в кармане. Маленькая. Бобби в этом не сомневался. И к концу дня, когда желающих попытать счастье почти не останется и абсолютная скоординированность глаз и рук станет для него не такой уж важной, Маккуон начнет к ней прикладываться все чаще и чаще.
  
  Салли указал на карту справа. «Нет, Эс-Джей!» — подумал Бобби, и, когда Маккуон ее перевернул, они увидели короля пик. Маккуон перевернул левую карту и показал им валета. Дама опять была в середине.
  
  — Сожалею, сынок, чуть-чуть не уследил, так тут стыдиться нечего. Хочешь еще попробовать, когда ты разогрелся?
  
  — Э… ну… это была последняя. — Лицо Салл-Джона исполнилось уныния.
  
  — Тем лучше для тебя, малыш, — сказала Рионда. — Он бы забрал у тебя все, оставил бы стоять в одних шортиках. — Тут девочки захихикали вовсю, а Эс-Джей покраснел. Рионда не обратила внимания ни на них, ни на него. — Когда я жила в Массачусетсе, — сказала она, — то подрабатывала на пляже Ревира. Я вам покажу, ребятки, как это делается. Хочешь пойти на бакс, приятель? Или для тебя это уж слишком сладко?
  
  — В вашем присутствии все сладко, — сентиментально вздохнул Маккуон и выхватил у нее доллар, едва она достала бумажку из сумочки. Он поднял доллар к свету, исследовал его холодным взглядом, потом положил слева от карт. — Похоже, настоящий, — сказал он. — Ну, давайте поиграем, радость моя. Как вас зовут?
  
  — Пэддентейн, — сказала Рионда. — Спросишь еще раз, услышишь то же.
  
  — Ри, не кажется ли тебе… — начала Анита Гербер.
  
  — Я же сказала тебе, что знаю все эти штучки. Мешай их, приятель.
  
  — Сей момент, — согласился Маккуон, и его руки привели три красные карты в стремительное движение (вверх и вниз, понеслись, туда — сюда, смотри, куда), а затем снова уложили в один ряд. Тут Бобби с изумлением обнаружил, что уголки надломлены у всех трех.
  
  Улыбочка Рионды исчезла. Она перевела взгляд с короткого ряда карт на Маккуона, снова посмотрела на карты, а потом на свой доллар, который слева от них чуть трепыхался от поднявшегося легкого бриза. В заключение она снова посмотрела на Маккуона.
  
  — Наколол меня, дружочек? — сказала она. — Разве не так?
  
  — Нет, — сказал Маккуон, — я с вами состязался. Ну так… что скажете?
  
  — Думается скажу, что это был хороший доллар, никаких хлопот не доставлял и мне жаль с ним расставаться, — ответила Рионда, указывая на среднюю карту.
  
  Маккуон перевернул ее, показал короля и отправил доллар Рионды себе в карман. На этот раз дама лежала слева. Маккуон, разбогатев на доллар с четвертью, улыбнулся компании из Харвича. Пластмассовый цветок, заткнутый за ленту его шляпы, кивал и кивал в пахнущем солью воздухе.
  
  — Кто следующий? — спросил он. — Кто хочет посостязаться глазами с моей рукой?
  
  — Мне кажется, мы уже просостязались, — сказала миссис Гербер. Она улыбнулась человеку за столом узкой улыбкой, потом положила ладонь на плечо дочери, другую на плечо засыпающего сына, поворачивая их к стоянке.
  
  — Миссис Гербер? — вопросительно сказал Бобби. На секунду он задумался над тем, что сказала бы его мать, когда-то бывшая замужем за человеком, который всегда клевал на неполный стрет, если бы увидела, как ее сын стоит у самодельного стола мистера Маккуона, а его рыжие рисковые волосы Рэнди Гарфилда горят на солнце. Эта мысль заставила его чуть улыбнуться. Теперь Бобби знал, что такое неполный стрет и флэши, и масть. Он навел справки.
  
  — Можно мне попробовать?
  
  — Ах, Бобби, я действительно думаю, что с нас довольно, ведь так?
  
  Бобби засунул руку под бумажный носовой платок и достал свои последние три пятицентовика.
  
  — Это все, что у меня есть, — сказал он, сперва показав их миссис Гербер, а потом мистеру Маккуону. — Этого хватит?
  
  — Сынок, — сказал мистер Маккуон, — я играл в эту игру по одному центу и получал удовольствие.
  
  Миссис Гербер посмотрела на Рионду.
  
  — Ах, черт! — сказала Рионда и ущипнула Бобби за щеку. — Это ведь цена одной стрижки! Пусть просадит их, и мы поедем домой.
  
  — Хорошо, Бобби, — сказала миссис Гербер и вздохнула. — Раз тебе так сильно хочется.
  
  — Положи монетки вот сюда, Боб, где они будут видны нам всем, — сказал Маккуон. — Они, по-моему, без подделки, да-да. Ты готов?
  
  — Кажется.
  
  — Ну, так начинаем. Два мальчика и девочка играют в прятки. Мальчики не стоят ничего. Найди девочку и удвой свои деньги.
  
  Бледные ловкие пальцы перевернули карты. Маккуон приговаривал, карты сливались в единое пятно. Бобби смотрел, как они скользят по столу, но даже не пытался следить за дамой. Этого не требовалось.
  
  — Теперь они тормозят, теперь вернулись назад. — Три красных прямоугольничка вновь лежали бок о бок. — Скажи-ка, Бобби, где она прячется?
  
  — Тут, — ответил Бобби, указав на левую карту.
  
  Салл испустил стон.
  
  — Средняя карта, олух. На этот раз я ее точно проследил.
  
  Маккуон даже не взглянул на Салла. Он смотрел на Бобби. Бобби смотрел на него. Секунду спустя Маккуон протянул руку и перевернул карту, на которую указал Бобби. Дама червей.
  
  — Какого черта? — вскрикнул Салл.
  
  Кэрол захлопала в ладоши и запрыгала. Рионда Хьюсон взвизгнула и похлопала его по спине.
  
  — Ты его проучил, Бобби! Молодчина!
  
  Маккуон улыбнулся Бобби странной задумчивой улыбкой, затем сунул руку в карман и извлек горсть мелочи.
  
  — Неплохо, сынок. Мой первый проигрыш за день. То есть когда я не позволил себя побить. — Он взял четвертак и пятицентовик и положил их рядом с пятицентовиками Бобби. — Дашь им ходу? — Он заметил, что Бобби его не понял. — Хочешь сыграть еще раз?
  
  — Можно? — спросил Бобби у Аниты Гербер.
  
  — Разве ты не хочешь кончить, пока ты в выигрыше? — спросила она, но глаза у нее блестели, и она как будто совсем забыла про заторы на шоссе.
  
  — Я и кончу, когда буду в выигрыше, — заверил он ее.
  
  Маккуон засмеялся.
  
  — А малый-то хвастунишка. Еще пять лет ему ждать, чтобы усы пробились, а уже бахвалится. Ну ладно, Бобби-Бахвал, что скажешь? Сыграем?
  
  — А как же! — сказал Бобби. Если бы в хвастовстве его обвинили Кэрол с Салл-Джоном, он бы возмутился — все его герои, начиная от Джона Уэйна и до Лаки Старра из «Космического патруля», все были очень скромными — из тех, кто говорит «плевое дело», спасая планету или фургон с переселенцами. Но он не считал нужным оправдываться перед мистером Маккуоном, который был низким человеком в голубых шортах, а может и карточным шулером. Бобби меньше всего думал хвастать. И не думал, что эта игра похожа на неполные стреты его отца. Неполные стреты были только надеждой на авось — «покер для дураков», если верить Чарли Йермену, школьному сторожу, который был просто счастлив рассказать Бобби про покер все, чего не знали Салл-Джон и Денни Риверс, — а тут никаких догадок не требовалось.
  
  Мистер Маккуон еще некоторое время смотрел на него — невозмутимость Бобби, казалось, его тревожила. Затем он поднял руку, поправил котелок, потянулся и пошевелил пальцами, совсем как Кролик Багз, когда он садился за рояль в Карнеги-Холле в «Веселых мелодиях».
  
  — Держи ухо востро, хвастунишка. На этот раз я тебе выдам все меню, от супа до орехов.
  
  Карты слились в розовый туман. Бобби услышал, как у него за спиной Салл-Джон пробормотал «ух ты!». Подружка Кэрол, Тейна, сказала «слишком быстро!» смешным тоном чопорного негодования. Бобби опять следил за движением карт, но потому лишь, что от него этого ждали. Мистер Маккуон на этот раз молчал, что было большим облегчением.
  
  Карты легли на свои места. Мистер Маккуон смотрел на Бобби, подняв брови. На его губах играла легкая улыбка, но он тяжело дышал, а его верхнюю губу усыпали бисеринки пота.
  
  Бобби сразу же указал на правую карту.
  
  — Вот она.
  
  — Откуда ты знаешь? — спросил мистер Маккуон, и его улыбка угасла. — Откуда, черт побери, ты знаешь?
  
  — Знаю, и все, — сказал Бобби.
  
  Вместо того чтобы перевернуть карту, Маккуон чуть повернул голову и оглядел аллею. Улыбка сменилась раздраженным выражением — уголки губ поехали вниз, между глазами залегла складка. Даже пластмассовый цветок на его шляпе выглядел недовольным: его кивки теперь казались сварливыми, а не бодрыми.
  
  — Эту тасовку никто не бьет, — сказал он. — Никто ни разу не побил эту тасовку.
  
  Рионда протянула руку через плечо Бобби и перевернула карту, на которую он указал. Дама червей. Тут уж захлопали и все девочки, и Эс-Джей. От их хлопков складка между глазами мистера Маккуона стала глубже.
  
  — По моим подсчетам ты должен старине Бобби-Бахвалу девяносто центов. Будешь платить?
  
  — А если нет? — спросил мистер Маккуон, хмурясь теперь на Рионду. — Что вы сделаете? Побежите за полицейским?
  
  — Может, нам следует просто уйти? — сказала Анита Гербер нервно.
  
  — За полицейским? Ну, нет, — сказала Рионда, пропустив слова Аниты мимо ушей. Она не отрывала глаз от Маккуона. — Паршивые девяносто центов из твоего кармана, и ты скроил рожу, как малыш, наложивший в штаны. Да уж!
  
  Но только Бобби знал, что дело было не в деньгах. Иногда мистер Маккуон проигрывал и куда больше. Иногда из-за промашки, иногда выходил в аут. Злился он из-за Тасовки. Мистеру Маккуону пришлось не по душе, что мальчишка побил его Тасовку.
  
  — А сделаю я вот что, — продолжала Рионда, — расскажу на аллее всем, кто будет слушать, что ты жила. Маккуон Девяносто Центов — вот как я тебя обзову. Думаешь, от играющих у тебя после этого отбоя не будет?
  
  — Я бы показал тебе отбой, — пробурчал Маккуон, но сунул руку в карман и снова выгреб горсть мелочи — на этот раз побольше, — и отсчитал Бобби его выигрыш. — Вот, — сказал он. — Девяносто центов. Пойди купи себе мартини.
  
  — Я же правда наугад ткнул, — сказал Бобби, зажав монеты в кулаке и опустив их в карман, который они оттянули, будто гиря. Утренний спор с матерью теперь казался совсем дурацким. Денег, когда он вернется домой, у него будет больше, чем когда он уходил, и это ничего не значило. Ровным счетом ничего. — Я хорошо отгадываю.
  
  Мистер Маккуон смягчился. Он вообще на них не набросился бы. Пусть он и низкий человек, но не из тех, кто набрасывается на других людей. Он ни за что не унизил бы эти умные руки с длинными ловкими пальцами, сжав их в кулаки, — но Бобби не хотелось оставлять его огорчаться, он хотел, как выразился бы сам мистер Маккуон, выйти в аут.
  
  — Угу, — сказал Маккуон. — Отгадываешь ты хорошо. Хочешь попробовать в третий раз, Бобби? Как следует разбогатеть?
  
  — Нет, нам правда пора, — торопливо сказала миссис Гербер.
  
  — А если я попробую еще раз, так проиграю, — сказал Бобби. — Спасибо, мистер Маккуон. Очень интересная была игра.
  
  — Угу, угу. Чеши отсюда, малыш. — Мистер Маккуон теперь смотрел вперед, а не назад. Выглядывал новые жертвы.
  
  Пока они ехали домой, Кэрол и ее подруги поглядывали на него с благоговением, а Салл-Джон — с недоуменным уважением. Бобби из-за этого стало не по себе. Потом вдруг Рионда повернулась и уставилась на него.
  
  — Ты не просто наугад тыкал, — сказала она.
  
  Бобби посмотрел на нее настороженно и промолчал.
  
  — Тебя стукнуло.
  
  — Как это?
  
  — Мой отец не был слишком азартным. Но иногда он предчувствовал номера. Говорил, что его вдруг стукнуло. И вот тогда делал ставку. И один раз выиграл пятьдесят долларов. Купил нам припасов на месяц. Так и с тобой было, а?
  
  — Наверное, — сказал Бобби. — Может, меня и стукнуло.
  
  Когда он вернулся, его мама сидела, поджав ноги, на качелях у входной двери. Она переоделась в субботние брючки и мрачно смотрела на улицу. Чуть-чуть помахала маме Кэрол, когда та тронула машину, проследила, как они свернули к своему дому и как Бобби шагает по дорожке. Он знал, о чем думает его мама: муж миссис Гербер служит во флоте, но все-таки у нее есть муж, сверх того Анита Гербер водит «универсал». А Лиз разъезжает на своих двоих или на автобусе, если путь неблизкий, или на такси, если ей надо добраться до Бриджпорта.
  
  Но Бобби решил, что на него она больше не сердится, и это было здорово.
  
  — Приятно провел время в Сейвине, Бобби?
  
  — На большой палец, — сказал он и подумал: «В чем дело, мама? Тебе же все равно, как я провел время на пляже. Что ты задумала?» Но этого он не знал.
  
  — Вот и хорошо. Послушай, малыш… Извини, что мы утром повздорили. Я НЕНАВИЖУ работать по субботам. — Последние слова у нее вырвались, будто плевок.
  
  — Да ладно, мам.
  
  Она притронулась к его щеке и покачала головой.
  
  — Эта твоя светлая кожа! Ты не способен загореть, Бобби-бой. Загар не про тебя. Пошли, я смажу ожог детским кремом.
  
  Он вошел следом за ней в дом, снял рубашку и встал перед ней у дивана. И она намазала душистым детским кремом его спину и руки до плеч, и шею — даже щеки. Ощущение было приятное, и он снова подумал о том, как любит ее, как ему нравится, когда она вот так его гладит. А потом прикинул, что бы она сказала, если бы узнала, что он поцеловал Кэрол на Колесе Обозрения. Улыбнулась бы? Да нет, пожалуй. А если бы узнала про мистера Маккуона и карты…
  
  — Твоего верхнего приятеля я не видела, — сказала она. — Знаю, что он у себя, потому что слышу, как орет его радио — «Янки» играют. Но почему он не вышел на крыльцо, где попрохладнее?
  
  — Не захотел, наверное, — сказал Бобби. — Мам, а ты хорошо себя чувствуешь?
  
  Она растерянно посмотрела на него.
  
  — Просто отлично, Бобби. — Она улыбнулась, и Бобби улыбнулся в ответ. На это потребовалось усилие: он не был уверен, что его мать чувствует себя отлично. Наоборот, он был почти уверен в обратном.
  
  Его снова только что стукнуло.
  
  Вечером в постели Бобби лежал на спине, раскинув пятки по углам матраса, и смотрел в потолок широко открытыми глазами. Окно у него тоже было открыто, и под дыханием ветерка занавеска колебалась туда-сюда, туда-сюда, а из чьего-то еще открытого окна вырывались голоса «Плэттеров»: «В золотом угасании дня, в синей тьме ты встречаешь меня». А где-то дальше жужжал самолет и сигналила машина.
  
  Отец Рионды говорил, что его стукнуло: и один раз он выиграл в лотерею пятьдесят долларов. Бобби согласился: «стукнуло, конечно, меня стукнуло», но лотерейного номера он не отгадал бы даже для спасения своей жизни. Дело было в том…
  
  «Дело было в том, что мистер Маккуон каждый раз знал, где дама, а потому и я знал».
  
  Едва Бобби сообразил это, как все встало на свои места. Лежит на поверхности, но ему было так весело и… ну… ведь если ты что-то знаешь, то просто знаешь и конец, верно? Ты можешь задуматься, если тебя стукнет, — ну, почувствуешь что-то ни с того ни с сего, но если знаешь что-то, то знаешь, и все тут.
  
  Только откуда ему было знать, что его мать подклеивает купюры в каталоге между страницами, рекламирующими белье? Откуда ему было знать, что каталог вообще лежит там? Она ему ничего про каталог не говорила. И никогда ничего не говорила про голубой кувшинчик, куда она складывала монетки, хотя, конечно, он много лет знает про кувшинчик, он же не слепой, хотя иногда ему и кажется, будто он давно ослеп. Но каталог? Монеты высыпаются, обмениваются на бумажки, а бумажки подклеиваются в каталог? Знать всего этого он никак не мог, но, лежа в постели, он к тому времени, когда «Земной ангел» сменил «Время сумерек», уже знал, что каталог лежит там. Он знал, потому что знала она и вдруг подумала о каталоге. И в кабинке Колеса Обозрения он знал, что Кэрол хочет, чтобы он поцеловал ее еще раз, потому что это же был первый ее настоящий поцелуй с мальчиком, а она толком ничего не разобрала. Но просто знать еще не значит знать будущее.
  
  — Нет, это просто чтение мыслей, — прошептал он, и его начала бить дрожь, будто солнечные ожоги обратились в лед.
  
  «Поберегись, Бобби-бой! Не побережешься, так свихнешься, вот как Тед с его низкими людьми».
  
  Вдали над городской площадью куранты начали вызванивать десять часов. Бобби повернул голову и взглянул на будильник на письменном столе. «Биг-Бен» объявил, что пока еще девять часов пятьдесят две минуты.
  
  «Ну ладно, значит, городские часы чуть спешат или мои чуть отстают. Делов-то, Макнил. Давай спи.
  
  Он не думал, что сумеет уснуть, — во всяком случае, вот так сразу, но позади был тот еще день: ссора с матерью, деньги, выигранные у пляжного мошенника, поцелуи на самом верху Колеса Обозрения… и он начал проваливаться в приятный сон.
  
  «Может, она моя девочка, — подумал Бобби. — Может, она все-таки моя девочка».
  
  Под последний преждевременный замирающий вдали удар городских курантов Бобби уснул.
  Глава 5
  Бобби читает газету. Каштановый с белым нагрудничком. Великая перемена для Лиз. Лагерь Броуд-стрит. Тревожная неделя. Отъезд в Провиденс.
  
  В понедельник, когда мама ушла на работу, Бобби поднялся наверх к Теду почитать ему газету (хотя с его глазами ничего такого не было и он мог бы читать и сам, Тед говорил, что ему нравится слушать голос Бобби, а если тебе читают, когда ты бреешься, это и вообще роскошь). Тед стоял в своей крохотной ванной перед открытой дверью и соскребал пену с лица, пока Бобби проверял его на разные заголовки на разных страницах.
  
  «БОИ ВО ВЬЕТНАМЕ УСИЛИВАЮТСЯ»?
  
  — До завтрака? Спасибо, нет.
  
  — «УГОН ТЕЛЕЖЕК. АРЕСТ МЕСТНОГО ЖИТЕЛЯ»?
  
  — Первый абзац, Бобби.
  
  — «Когда вчера ближе к вечеру полиция явилась в его дом в Понд-Лейне, Джон Т. Андерсон из Харвича подробно рассказал им о своем увлечении — он коллекционирует тележки для супермаркетов. «Он очень интересно говорил на эту тему, — сказал полицейский Кэрби Моллой из харвичской полиции, — но мы не были окончательно убеждены, что все его тележки приобретены честным путем». Оказалось, что Моллой попал в точку. Из пятидесяти с лишним тележек на заднем дворе мистера Андерсона по меньшей мере двадцать были украдены из харвичских «Любой бакалеи» и супермаркета. Обнаружено было даже несколько тележек из супермаркета в Стансбери».
  
  — Достаточно, — сказал Тед, ополаскивая бритву в горячей воде и поднося к намыленной шее. — Тяжеловесные провинциальные прохаживания по поводу мелкого маниакального воровства.
  
  — Я не понимаю.
  
  — Судя по всему, мистер Андерсон страдает неврозом — иными словами, душевным расстройством. По-твоему, душевные расстройства смешны?
  
  — Да нет. Людей, у которых винтиков не хватает, мне жалко.
  
  — Рад слышать. Я знавал людей, у которых винтиков вовсе не было. Очень много таких людей, если на то пошло. Они часто кажутся жалкими, иногда вызывают благоговение, иногда внушают ужас, но они не смешны. «УГОН ТЕЛЕЖЕК!» — надо же. А что еще там есть?
  
  — «ВОСХОДЯЩАЯ КИНОЗВЕЗДА ПОГИБЛА В АВТОКАТАСТРОФЕ В ЕВРОПЕ».
  
  — Фу! Не надо.
  
  — «ЯНКИ» ПРИОБРЕЛИ ИГРОКА У «СЕНАТОРОВ»?
  
  — Что бы там «Янки» ни делали с «Сенаторами», меня не интересует.
  
  — «АЛЬБИНИ ПРИМЕРИВАЕТ РОЛЬ ПОБЕЖДЕННОГО»?
  
  — Да, эту, пожалуйста, прочти.
  
  Тед внимательно слушал, тщательно брея горло. Самого Бобби статья не слишком увлекла — она же все-таки была не про Флойда Паттерсона или Ингемара Йоханссона (Салл прозвал шведского боксера Инге-Детка), но тем не менее читал он старательно. Бой из двенадцати раундов между Томми «Ураганом» Хейвудом и Эдди Альбини должен был состояться вечером в следующую среду в Мэдисон-Сквер-Гарден. Оба противника отлично показали себя в прошлом, но важным, если не решающим, фактором считался возраст — двадцатитрехлетний Хейвуд против тридцатишестилетнего Эдди Альбини, и признанный фаворит. Победителю открывалась возможность осенью встретиться с чемпионом в тяжелом весе, оспаривая его титул, — примерно тогда, когда Ричард Никсон станет президентом (мать Бобби не сомневалась в его победе: даже не важно, что Кеннеди — католик, просто он слишком молод и по горячности способен наломать много дров).
  
  В статье Альбини сказал, что понимает, почему на нем ставят крест — он уже не так молод, и кое-кто думает, он выходит в тираж, потому что проиграл нокаутом Сахарному Мальчику Мастерсу. И, конечно, он знает, что руки у Хейвуда длиннее и он для своих лет слывет нелегким противником. Но он вовсю тренируется, сказал Альбини, скачет через веревочку, а в спарринг-партнеры подобрал парня, у которого движения и удары похожи на хейвудские. В статье полно было слов вроде «несгибаемый» и «полный решимости», а про Альбини было сказано, что он «полон задора». Бобби сообразил, что, по мнению автора, от Альбини мокрого места не останется и он его жалеет. «Ураган» Хейвуд интервью не дал, но его менеджер, типчик по имени И. Клайндинст (Тед объяснил Бобби, как правильно произносить эту фамилию), сказал, что это скорее всего будет последний бой Альбини. «В свое время он был на коне, но его время прошло, — сказал Клайндинст. — Если Эдди продержится шесть раундов, я отправлю моего мальчика спать без ужина».
  
  — Ирвинг Клайндинст ка-май, — сказал Тед.
  
  — Чего-чего?
  
  — Дурак. — Тед смотрел в окно, в ту сторону, откуда доносился лай пса миссис О’Хары. Не совсем невидящими глазами, как иногда случалось, но как-то отдалившись.
  
  — Вы его знаете? — спросил Бобби.
  
  — Нет-нет, — сказал Тед. Вопрос словно бы сначала его немножко напугал, а потом позабавил. — Я знаю о нем.
  
  — По-моему, этому типу Альбини туго придется.
  
  — Заранее ничего сказать нельзя. Потому-то это и интересно.
  
  — Вы о чем?
  
  — Ни о чем. Переходи к комиксам, Бобби. Флэш Гордон, вот что мне требуется. И непременно скажи мне, как одета Дейл Арден.
  
  — Почему?
  
  — Потому что она, по-моему, настоящий пупсик, — сказал Тед, и Бобби прыснул со смеху. Ничего не мог с собой поделать. Тед иногда такое говорил!
  
  На следующий день, возвращаясь из Стерлинг-Хауса, где он заполнял все анкеты на летний бейсбол, Бобби наткнулся в Коммонвелф-парке на прикрепленное к дереву аккуратно напечатанное объявление:
  
   ПОЖАЛУЙСТА, ПОМОГИТЕ НАМ НАЙТИ ФИЛА!
  
   ФИЛ — наш ВЕЛЬШ-КОРГИ!
  
   ФИЛУ 7 ЛЕТ!
  
   ФИЛ — КОРИЧНЕВЫЙ с БЕЛЫМ НАГРУДНИЧКОМ!
  
   ГЛАЗА у него ЯСНЫЕ и ОЧЕНЬ УМНЫЕ!
  
   КОНЧИКИ УШЕЙ — ЧЕРНЫЕ!
  
   Принесет вам мячик, если вы скажете:
  
   «ДАВАЙ, ФИЛ!»
  
   ПОЗВОНИТЕ ХОуситоник 5–8337!
  
   (или)
  
   ПРИНЕСИТЕ дом 745 Хайгейт-авеню!
  
   СЕМЬЯ САГАМОР!
  
  Фотографии Фила не было.
  
  Бобби довольно долго простоял у объявления. Часть его рвалась побежать домой и рассказать Теду — и не только об этом, но и о полумесяце со звездой, нарисованных рядом с «классиками». А другая часть твердила, что в парке полно всяких объявлений — вон на соседнем вязе прилеплена афишка концерта на площади, — и он будет последний псих, если расстроит Теда по такому поводу. Эти две мысли боролись друг с другом, пока не превратились в две трущиеся деревяшки, так что его мозг мог вот-вот загореться.
  
  «Не буду об этом думать», — сказал он себе, отступая от объявления. И когда голос из глубины его сознания — угрожающе ВЗРОСЛЫЙ голос — напомнил, что ему ПЛАТЯТ за то, чтобы он думал обо всем таком, чтобы он РАССКАЗЫВАЛ обо всем таком, Бобби сказал голосу, чтобы он заткнулся. И голос заткнулся.
  
  Подходя к дому, он увидел, что его мать снова сидит на качелях, на этот раз штопая рукав халата. Она подняла глаза — они опухли, веки покраснели. В одной руке она сжимала бумажную салфеточку.
  
  — Мам?..
  
  «Что не так?» — мысленно докончил он, но договорить вслух было бы неразумно. Напросился бы на неприятности. Нет, его не стукнуло, как тогда в Сейвин-Роке, но он ведь хорошо ее знал, как она смотрела на него, когда была расстроена, то, как сжималась в кулак рука с салфеточкой. Она глубоко вздохнула и выпрямилась, готовая дать бой, если ей станут перечить.
  
  — Что? — спросила она его. — У тебя что-то на уме, кроме твоих волосьев?
  
  — Нет, — сказал он, и собственный голос показался ему неловким и странно робким. — Я был в Стерлинг-Хаусе. Списки бейсбольных команд вывешены. Я в это лето опять Волк.
  
  Она кивнула и немного расслабилась.
  
  — Думаю, на будущий год ты выбьешься во Львы. — Она сняла рабочую корзинку с качелей, поставила ее на пол и похлопала ладонью по освобожденному месту. — Посиди рядышком со мною, Бобби. Мне надо тебе кое-что сказать.
  
  Бобби сел с самыми дурными предчувствиями — как-никак она плакала, и голос у нее был очень серьезный, — но все оказалось ерундой, во всяком случае, насколько он мог судить.
  
  — Мистер Бидермен… Дон… пригласил меня поехать с ним и мистером Кушманом, и мистером Дином на семинар в Провиденсе. Для меня это замечательный шанс.
  
  — А что такое семинар?
  
  — Ну, вроде конференции — люди собираются вместе, чтобы узнать побольше о чем-нибудь и обсудить, что и как. Этот о «Недвижимости в шестидесятых годах». Я очень удивилась, когда Дон меня пригласил. Я, конечно, знала, что Билл Кушман и Кертис Дин поедут — они же агенты. Но чтобы Дон пригласил меня… — Она вдруг замолчала, повернулась к Бобби и улыбнулась. Он решил, что улыбка настоящая, но она не сочеталась с ее красными веками. — Я уж не знаю, сколько времени мечтаю стать агентом, и теперь вдруг ни с того ни с сего… Для меня это замечательный шанс, Бобби. Для нас обоих.
  
  Бобби знал, что его мать хотела продавать недвижимость. У нее были книги про это, и почти каждый вечер она понемножку их читала и часто подчеркивала строчки. Но если это такой замечательный шанс, почему она плакала?
  
  — Клево! — сказал он. — В самую точку! Ты там, конечно, очень многому научишься. А когда это?
  
  — На следующей неделе. Мы вчетвером уезжаем рано утром во вторник, а вернемся в четверг поздно вечером. Все заседания будут в отеле «Уоррик», и там же Дон заказал нам номера. Я уже двенадцать лет в отелях не останавливалась, а то и больше. Мне даже немножко не по себе.
  
  А если не по себе, то плачут? Может, и так, подумал Бобби, если ты взрослый… и уж тем более взрослая.
  
  — Я хочу, чтобы ты узнал у Эс-Джея, можно ли тебе будет переночевать у них во вторник и в среду. Я знаю, миссис Салливан…
  
  Бобби помотал головой.
  
  — Ничего не получится.
  
  — Это почему же? — Лиз бросила на него яростный взгляд. — Миссис Салливан всегда тебя прежде приглашала. Или ты что-нибудь такое натворил?
  
  — Да нет, мам. Просто Эс-Джей выиграл неделю в лагере «Винни». От этих «инни» губы у него раздвинулись, будто в улыбке, но он постарался ее согнать. Мама все еще смотрела на него с яростью… а может, с паникой? С паникой или чем-то еще?
  
  — Что еще за лагерь «Винни»? О чем ты говоришь?
  
  Бобби объяснил, как Эс-Джей выиграл бесплатную неделю в лагере «Виннивинния», а миссис Салливан поедет навестить родителей в Висконсине — планы, которые теперь сбудутся: Большой Серый Пес и все остальное.
  
  — Вот черт! Всегдашнее мое везение. — Она почти никогда не ругалась, говорила, что чертыхание и то, что она называла «грязными словечками», это язык некультурных людей. А теперь она сжала кулак, стукнула по ручке качелей. — Черт! Черт! Черт!
  
  Минуту-другую она сидела, раздумывая. Бобби тоже думал. На улице он дружил еще только с Кэрол, но сомневался, что его мама позвонит Аните Гербер, чтобы спросить, нельзя ли ему будет переночевать у них. Кэрол ведь девочка, и почему-то это было важно, когда речь шла о том, чтобы переночевать у нее дома. Кто-нибудь, с кем дружит его мама? Но ведь у нее нет настоящих… кроме Дона Бидермена (и, может, тех двоих, которые тоже едут на семинар в Провиденс). Много знакомых, чтобы здороваться, когда они возвращаются из супермаркета или идут в пятницу на вечерний киносеанс, но никого, кому она могла бы позвонить и попросить приютить на две ночи ее одиннадцатилетнего сына. И никаких родственников… то есть насколько было известно Бобби.
  
  Будто люди, которые идут по сближающимся дорогам, Бобби и его мать, постепенно сошлись в одной точке: Бобби опередил ее на пару секунд.
  
  — А Тед? — спросил он и чуть было не зажал себе рот рукой — она даже уже приподнялась немножко.
  
  Его мать смотрела, как его рука легла назад на колено, с той же ядовитой полуулыбкой, которая появлялась у нее на губах, когда она сыпала присловьями вроде: «До того, как умереть, успеешь глотнуть грязи» и «Два человека смотрели сквозь прутья тюремной решетки: один видел грязь, а другой — звезды», и, конечно, ее любимое: «Жизнь несправедлива».
  
  — Думаешь, я не знаю, что ты называешь его Тедом, когда вы вдвоем? — спросила она. — Не иначе ты вообразил, что я глотаю дурящие таблетки, Бобби-бой. — Она откинулась на спинку и поглядела в сторону улицы. Мимо медленно проплывал «крайслер нью-йоркер» — смешной, с бамперами, будто юбочки, и весь сверкающий хромом. Бобби вгляделся. За рулем сидел седой старик в голубом пиджаке. Бобби подумал, что он, наверное, в норме. Старый, но не низкий.
  
  — Может, что-то и выйдет, — наконец сказала Лиз. Она сказала это задумчиво, больше себе, чем сыну. — Пойдем поговорим с Бротигеном и поглядим.
  
  Поднимаясь следом за ней на третий этаж, Бобби прикидывал, как давно она научилась правильно произносить фамилию Теда. Неделю назад? Месяц?
  
  «Умела с самого начала, дубина, — подумал он. — С самого начала».
  
  Бобби думал, что Тед останется в своей комнате на третьем этаже, а он у себя на первом. Будут держать двери открытыми и в случае чего звать друг друга.
  
  — Не думаю, что Килголленсы или Протски обрадуются, когда ты в три часа ночи завопишь мистеру Бротигену, что тебе померещился кошмар, — сказала Лиз ехидно. Килголленсы и Протски жили в квартирках на втором этаже. Лиз и Бобби не поддерживали никаких отношений ни с теми, ни с другими.
  
  — Не будет у меня никаких кошмаров, — сказал Бобби, глубоко оскорбленный, что с ним говорят, будто с маленьким. — То есть чтобы орать.
  
  — Помалкивай, — сказала его мама ехидно. Они сидели за кухонным столом Теда, и оба взрослых курили, а перед Бобби стоял стакан с шипучкой.
  
  — Не очень удачная мысль, — сказал ему Тед. — Ты отличный паренек, Бобби, ответственный, рассудительный, но одиннадцатилетний мальчик, по-моему, все-таки еще слишком мал, чтобы жить самостоятельно.
  
  Бобби легче было услышать, что он еще слишком мал, от своего друга, чем от матери. Ну, и он должен был согласиться, что было бы жутко проснуться посреди ночи и пойти в ванную, помня, что он в квартире совсем один. Конечно, он выдержал бы, это он знал точно, но жутко было бы.
  
  — А как насчет дивана? — спросил он. — Его ведь можно разложить в кровать, верно? — Они диван никогда не раскладывали, но Бобби твердо помнил, что она как-то раз сказала ему, что диван можно разложить в кровать. Он не ошибся, и это решило проблему. Наверное, она не хотела, чтобы Бобби спал в ее кровати (а «Бреттиген» — и подавно), и она действительно не хотела, чтобы Бобби спал здесь в душной комнатушке на третьем этаже — в этом он был уверен. Он решил, что она так лихорадочно искала выхода из затруднения, что проглядела самый простой.
  
  И было решено, что на следующей неделе Тед во вторник и в среду переночует на разложенном диване в гостиной Гарфилдов. Бобби про себя ликовал: у него будет целых два самостоятельных дня — даже три, если присчитать четверг, а ночью, когда может стать жутко, рядом будет Тед. Не приходящая нянька, а взрослый друг. Конечно, не совсем неделя в лагере «Винни», как у Салл-Джона, но все-таки похоже. «Лагерь Брод-стрит», — подумал Бобби и чуть не засмеялся вслух.
  
  — Мы весело проведем время, — сказал Тед. — Я состряпаю свое коронное блюдо: фасоль с сосисками. — Он наклонился и взъерошил ежик Бобби.
  
  — Ну, если фасоль с сосисками, так, может, лучше захватить к нам вниз и это? — сказала его мама и пальцами с сигаретой указала на вентилятор Теда.
  
  Тед с Бобби засмеялись. Лиз Гарфилд улыбнулась своей ядовитой полуулыбкой, докурила сигарету и погасила ее в пепельнице Теда. И тут Бобби снова заметил припухлость ее век.
  
  Когда Бобби с мамой спускался по лестнице, он вспомнил объявление в парке — пропавший вельш-корги, который принесет вам МЯЧИК, если вы скажете: «ДАВАЙ, ФИЛ!» Он должен рассказать Теду про это объявление. Он должен рассказать Теду про все. Но если он расскажет и Тед уедет из сто сорок девятого, кто останется с ним на будущую неделю? Что будет с «Лагерем Брод-стрит», с двумя приятелями, ужинающими знаменитой фасолью с сосисками Теда (может быть, даже перед теликом, чего мама обычно не позволяла), а потом ложащимися спать так поздно, как им захочется?
  
  Бобби дал себе обещание: он все расскажет Теду в следующую пятницу, когда его мама вернется со своего семинара или конференции, или что там еще.
  
  Это решение удивительно очистило совесть Бобби, и когда он два дня спустя увидел перевернутую карточку «ПРОДАЕТСЯ» на доске объявлений в «Любой бакалее» — про стиральную машину с сушкой, — он позабыл про эту карточку почти сразу же.
  
  Тем не менее неделя эта была тревожной для Бобби Гарфилда, очень тревожной. Он увидел еще два объявления о пропаже четвероногих друзей — одно в центре города, а другое на Эшер-авеню в полумиле за «Эшеровским Ампиром». (Квартала, в котором он жил, было теперь уже мало, и в своих ежедневных обходах он забирался все дальше и дальше.) А у Теда все чаще начали случаться эти жуткие провалы в никуда и длились они дольше. Иногда он что-то говорил — и не всегда по-английски. А когда он говорил по-английски, то иногда какую-то бессмыслицу. По большей части Бобби считал Теда чуть ли не самым разумным, понимающим, совсем своим из всех, кого он знал. Но когда он проваливался, было жутко. Ну, хотя бы его мама не знала. Вряд ли она, думал Бобби, сочла бы таким уж клевым оставить его на попечение человека, который иногда отключается и начинает нести чепуху по-английски или бормотать на неизвестном языке.
  
  После одного из таких провалов, когда Тед почти полторы минуты неподвижно смотрел в никуда и никак не отзывался на все более и более испуганные вопросы Бобби, тому пришло в голову, что, может, Тед сейчас не у себя в голове, а в каком-то другом мире — что он покинул Землю, вот как герои «Кольца вокруг Солнца», когда они открыли, что могут по спирали на детском волчке отправляться, куда только захотят.
  
  Тед, когда провалился, зажимал в пальцах «честерфилдку». Колбаска пепла все удлинялась, а потом упала на стол. Когда тлеющий кончик почти добрался до узловатых суставов Теда, Бобби осторожно выдернул сигарету и уже держал ее над переполненной пепельницей, как вдруг Тед очнулся.
  
  — Куришь? — спросил он, нахмурясь. — Черт, Бобби, тебе еще рановато курить.
  
  — Да я просто хотел погасить за вас. Я подумал… — Бобби пожал плечами, внезапно застеснявшись.
  
  Тед посмотрел на указательный и средний пальцы своей правой руки, помеченные несмываемым желтым никотиновым пятном, и засмеялся — коротким, лающим, совсем невеселым смехом.
  
  — Подумал, что я обожгусь, а?
  
  Бобби кивнул.
  
  — О чем вы думаете, когда вот так отключаетесь? Куда вы исчезаете?
  
  — Трудно объяснить, — ответил Тед, а потом попросил Бобби почитать ему его гороскоп.
  
  Мысли о провалах Теда очень мешали жить. А умалчивать про то, за что Тед платил ему, мешало еще больше. В результате Бобби — обычно подававший очень хорошо — четыре раза промазал, когда Волки играли в Стерлинг-Хаусе. И четыре раза проиграл в «морской бой» Саллу у него в пятницу, когда шел дождь.
  
  — Чего это с тобой? — спросил Салл. — Ты в третий раз называешь квадраты, которые уже называл. И я просто орал тебе в ухо, прежде чем ты отвечал. Что случилось?
  
  — Ничего, — сказал он. «Все» — вот, что он чувствовал.
  
  Кэрол тоже раза два спрашивала Бобби на этой неделе, не заболел ли он, а миссис Гербер спросила, «хорошо ли он ест», а Ивонна Лавинг поинтересовалась, все ли у него дома и хихикала, пока чуть не лопнула.
  
  И только его мама не замечала странностей в поведении Бобби. Лиз Гарфилд была поглощена предстоящей поездкой в Провиденс. По вечерам разговаривала по телефону с мистером Бидерменом или с одним из двух других, кто туда ехал (один был Билл Кушман, а как звали второго, Бобби позабыл); раскладывала одежду на кровати так, что покрывала совсем видно не было, потом мотала головой и сердито убирала все в шкаф; договаривалась по телефону, когда сделать прическу, а затем снова звонила туда и спрашивала, нельзя ли еще и маникюр. Бобби толком не знал, что такое маникюр. Ему пришлось спросить у Теда.
  
  Приготовления эти ее вроде бы увлекали, но в ней крылась и какая-то угрюмость. Она была, как десантник перед штурмом береговых вражеских укреплений или парашютист, готовящийся к прыжку за линией фронта. Один вечерний телефонный разговор перешел в спор шепотом — Бобби думал, что говорила она с мистером Бидерменом, но уверен не был. В субботу Бобби вошел к ней в спальню и увидел, что она рассматривает два новых платья — «выходные платья», — одно с узенькими бретельками, а другое и вовсе без бретелек, только верх, как у купальника. Коробки из-под них валялись на полу, из них пеной выбивалась папиросная бумага. Его мама стояла над платьями и глядела на них с выражением, какого Бобби еще никогда у нее не видел: огромные глаза, сдвинутые брови, напряженные белые щеки, на которых горели алые пятна румян. Одну руку она прижимала ко рту, и он расслышал костяное пощелкивание — она грызла ногти. В пепельнице на бюро дымилась сигарета, видимо, забытая. Ее огромные глаза метались от платья к платью.
  
  — Мам? — спросил Бобби, и она подпрыгнула — по-настоящему подпрыгнула. Затем молниеносно обернулась к нему, и ее губы сложились в гримасу.
  
  — Ох, черт! — почти зарычала она. — Ты что — НЕ ПОСТУЧАЛ?!
  
  — Извини, — сказал он и начал пятиться к двери. Его мать никогда прежде не говорила, чтобы он стучал. — Мам, тебе плохо?
  
  — Очень даже хорошо! — она увидела сигарету, схватила ее и отчаянно запыхтела. Бобби казалось, что вот-вот дым пойдет у нее из ушей, а не только из носа и рта. — Хотя мне было бы лучше, если бы нашлось платье для приема, в котором я не выглядела бы Коровой Эльзи. Когда-то я носила шестой размер, тебе это известно? До того, как вышла за твоего отца, мой размер был шестой. А теперь погляди на меня! Корова Эльзи! Моби-чертов-Дик!
  
  — Мам, ты вовсе не толстая. Наоборот, последнее время…
  
  — Убирайся, Бобби. Пожалуйста, не приставай к маме. У меня болит голова.
  
  Ночью он опять слышал, как она плачет. А утром увидел, как она аккуратно укладывает в чемодан одно платье — то, с бретельками. А второе отправилось в магазинную коробку — на крышке красивыми оранжевыми буквами было написано: «ПЛАТЬЯ ОТ ЛЮСИ, БРИДЖПОРТ».
  
  Вечером в понедельник Лиз пригласила Теда Бротигена поужинать с ними. Бобби любил мясные рулеты своей матери и обычно просил добавки. Но на этот раз с трудом справлялся с одним ломтем. Он до смерти боялся, что Тед провалится, а его мать из-за этого устроит истерику.
  
  Но боялся он зря. Тед интересно рассказывал о своем детстве в Нью-Джерси, в ответ на вопрос его мамы рассказал и о своей работе в Хартфорде. Бобби показалось, что про бухгалтерию он говорит не так охотно, как о катании на санках со снежных горок, но его мама вроде бы ничего не заметила. И вот Тед добавки попросил.
  
  Когда со стола было убрано, Лиз дала Теду список телефонных номеров — в том числе доктора Гордона, администрации Стерлинг-Хауса и отеля «Уоррик».
  
  — Если что-то будет не так, позвоните мне. Договорились?
  
  Тед кивнул.
  
  — Обязательно.
  
  — Бобби? Все нормально? — Она на секунду положила ладонь ему на лоб, как делала, когда он жаловался, что его лихорадит.
  
  — И еще как! Мы здорово проведем время. Правда, мистер Бротиген?
  
  — Да называй его Тедом! — почти прикрикнула Лиз. — Раз он будет ночевать у нас в гостиной, так и мне лучше называть его Тедом. Можно?
  
  — Ну конечно. И пусть будет «Тед» с этой самой минуты.
  
  Он улыбнулся, и Бобби подумал, какая это хорошая улыбка — дружеская, искренняя. Он не понимал, как можно устоять против нее. Но его мать устояла. Даже теперь, когда она отвечала Теду, ее рука с бумажной салфеточкой сжималась и разжималась в знакомом тревожном движении неудовольствия. И Бобби вспомнилось одно из самых любимых ее присловий: «Я ему (или ей) настолько доверяю, насколько поднимаю рояль одной рукой».
  
  — И с этой минуты я — Лиз. — Она протянула руку через стол, и они обменялись рукопожатием, будто только-только познакомились… но вот Бобби знал, что его мама уже составила твердое мнение о Теде Бротигене. Если бы ее не загнали в угол, она бы не доверила ему Бобби. Даже и через миллион лет.
  
  Она открыла сумочку и вынула белый конверт без надписи.
  
  — Тут десять долларов, — сказала она, протягивая конверт Теду. — Думается, вам, мальчикам, захочется разок перекусить вечером не дома — Бобби любит «Колонию», если вы не против, — а может, вам захочется сходить в кино. Ну, не знаю, что там еще, но кое-что в загашнике иметь не помешает, верно?
  
  — Всегда лучше предусмотреть, чем потом жалеть, — согласился Тед, аккуратно засовывая конверт в передний карман своих домашних брюк, — но не думаю, что мы сумеем потратить десять долларов за три дня, а, Бобби?
  
  — Да нет. Ничего даже придумать не могу.
  
  — Кто деньги не мотает, тот нужды не знает, — сказала Лиз. Это тоже было ее любимое присловье вместе с «у дураков деньги не держатся». Она вытащила сигарету из пачки на столе у дивана и закурила не совсем твердой рукой. — С вами, мальчики, все будет в порядке. Наверное, время проведете получше, чем я.
  
  Поглядев на ее обгрызенные чуть не до мяса ногти, Бобби подумал: «Это уж точно».
  
  Его мама и остальные отправлялись в Провиденс на машине мистера Бидермена, и утром в семь часов Лиз и Бобби Гарфилды стояли на крыльце и ждали. В воздухе была разлита та ранняя тихая дымка, которая возвещает наступление жарких летних дней. С Эшер-авеню доносились гудки и погромыхивание густого потока машин, устремляющихся к месту работы, но здесь, на Броуд-стрит, лишь изредка проезжала легковушка или пикап. Бобби слышал «хишша-хишша» обрызгивателей на газонах, а с другого конца квартала неумолчный «руф-руф-руф» Баузера. Лай Баузера казался Бобби Гарфилду совсем одинаковым, что в июне, что в январе. Баузер был неизменным, как Бог.
  
  — Тебе вовсе не обязательно стоять тут со мной, — сказала Лиз. На ней был плащ, и она курила сигарету. Накрасилась чуть сильнее обычного, но Бобби все равно вроде бы разглядел синеву у нее под глазами — значит, она провела еще одну беспокойную ночь.
  
  — Так мне же хочется.
  
  — Надеюсь, что все обойдется, что я оставляю тебя на него.
  
  — Ну, чего ты беспокоишься, мам? Тед отличный человек.
  
  Она хмыкнула.
  
  У подножия холма блеснул хром — с Коммонвелф свернул и начал подниматься по склону «меркьюри» мистера Бидермена (не то чтобы вульгарный, но все равно грузная машина).
  
  — Вот и он, вот и он, — сказала его мама, вроде бы нервно и радостно. Она нагнулась. — Чмокни меня в щечку, Бобби. Я тебя не хочу целовать, чтобы не размазать помаду.
  
  Бобби положил пальцы ей на локоть и чуть поцеловал в щеку. Почувствовал запах ее волос, ее духов, ее пудры. Больше он никогда уже не будет целовать ее вот с такой, ничем не омраченной, любовью.
  
  Она улыбнулась ему смутной улыбочкой, не глядя на него, глядя на грузную машину мистера Бидермена, которая изящно свернула с середины мостовой и остановилась у их дома. Лиз нагнулась за своими двумя чемоданами (что-то много — два чемодана на два дня, решил Бобби), но он уже ухватил их за ручки.
  
  — Они тяжелые, Бобби, — сказала она. — Ты споткнешься на ступеньках.
  
  — Нет, — сказал он. — Не споткнусь.
  
  Она рассеянно взглянула на него, потом помахала мистеру Бидермену и пошла к машине, постукивая высокими каблуками. Бобби шел следом, стараясь не морщиться от веса чемоданов… да что она в них наложила? Одежду или кирпичи?
  
  Он дотащил их до края тротуара, ни разу не остановившись передохнуть. И то хорошо. Мистер Бидермен уже вылез из машины, небрежно поцеловал его мать в щеку и вытряхнул из связки ключ багажника.
  
  — Как делишки, приятель? Как дела-делишки? — мистер Бидермен всегда называл его «приятель». — Волоки их к заднему колесу, а я вдвину их на место. Женщины всегда тащат с собой все хозяйство, верно? Ну, да знаешь старую поговорку — жить с ними нельзя, и пристрелить их тоже нельзя, если ты не в Монтане. — Он оскалил зубы в усмешке, которая напомнила Бобби, как ухмылялся Джек в «Повелителе мух». — Взять у тебя один?
  
  — Справлюсь, — ответил Бобби и угрюмо потрусил следом за мистером Бидерменом. Плечи у него ныли, шея нагрелась и начала потеть.
  
  Мистер Бидермен открыл багажник, забрал чемоданы у Бобби и поставил рядом с остальным багажом. Позади них его мама смотрела в заднее стекло и разговаривала с двумя другими мужчинами, которые ехали с ними. Она засмеялась чему-то, что сказал один из них. Бобби этот смех показался таким же естественным, как деревянная нога.
  
  Мистер Бидермен закрыл багажник и посмотрел на Бобби сверху вниз. Он был узкий, с широким лицом. Щеки у него всегда были красными. В бороздках, оставленных в его волосах зубьями расчески, виднелась розоватая кожа. Он носил очки с маленькими круглыми стеклами в золотой оправе. Бобби его улыбка казалась такой же неестественной, как смех его мамы.
  
  — Будешь играть в бейсбол летом, приятель? — Дон Бидермен чуть подогнул колени и взмахнул воображаемой битой. Бобби подумал, что вид у него очень глупый.
  
  — Да, сэр. Я Волк в Стерлинг-Хаусе. Надеялся стать Львом, но…
  
  — Отлично. Отлично. — Мистер Бидермен очень заметно поглядел на свои часы — в лучах утреннего солнца широкий золотой браслет слепил глаза, — а потом похлопал Бобби по щеке. Бобби пришлось стиснуть зубы, чтобы не отдернуть голову. — Ну, пора сдвинуть этот фургонище с места! Держи хвост пистолетом, приятель! И спасибо, что одолжил нам свою мамочку.
  
  Он повернулся и повел Лиз к передней дверце. Положил ладонь ей на спину и повел. Это понравилось Бобби даже меньше, чем смотреть, как этот тип чмокал ее в щечку. Он поглядел на раскормленных мужчин в строгих костюмах на заднем сиденье — второго фамилия Дин, вспомнил он — как раз вовремя, чтобы заметить, как они тычут друг друга локтями. Оба ухмылялись.
  
  «Что-то тут не так», — подумал Бобби, и когда мистер Бидермен распахнул дверцу перед его матерью, а она поблагодарила и скользнула внутрь, чуточку подобрав платье, чтобы не мялось, ему захотелось попросить ее никуда не ездить: до Род-Айленда слишком далеко. Даже до Бриджпорта далеко. Ей лучше остаться дома.
  
  Но только он ничего не сказал, а просто стоял на тротуаре, пока мистер Бидермен захлопывал дверцу и обходил машину к дверце водителя. Он открыл ее, постоял и опять по-дурацки изобразил бейсбольную подачу. Только на этот раз он еще по-идиотски покрутил задницей. «Ну и нимрод же!» — подумал Бобби.
  
  — Смотри, не делай ничего такого, чего я делать не стал бы, приятель, — сказал мистер Бидермен.
  
  — А если все-таки сделаешь, назови его в мою честь, — крикнул Кушман с заднего сиденья. Бобби не совсем понял, что такое он сказал. Но, наверное, что-то смешное, потому что Дин захохотал, а мистер Бидермен подмигнул ему в этой своей манере «между нами, друзьями, говоря».
  
  Его мать наклонилась к нему из окна.
  
  — Будь умницей, Бобби, — сказала она. — Я вернусь вечером в четверг около восьми… не позже десяти. Тебя точно это устраивает?
  
  «Нет, не устраивает! Не уезжай с ними, мам, не уезжай с мистером Бидерменом и этими двумя ржущими идиотами у тебя за спиной. Этими нимродами. Пожалуйста!»
  
  — Ну конечно, устраивает. Он же молодец. Верно, приятель?
  
  — Бобби? — сказала она, не глядя на мистера Бидермена. — Ты справишься?
  
  — Угу, — сказал он. — Я же молодец.
  
  Мистер Бидермен взвыл от свирепого смеха («Свинью — бей! Глотку — режь!» — подумал Бобби) и включил скорость.
  
  — Провиденс или хана! — вскричал он, и «меркьюри» отъехал от тротуара, развернулся к противоположному и покатил к Эшер-авеню. Бобби стоял на краю тротуара и махал вслед «мерку», а тот проехал мимо дома Кэрол, мимо дома Салл-Джона. У Бобби будто кость засела в сердце. Если это было какое-то предчувствие — если его стукнуло, — то на будущее он обошелся бы без этого.
  
  На его плечо опустилась ладонь. Он повернул голову и увидел Теда, который стоял около в халате, шлепанцах и курил сигарету. Волосы, которые пока не возобновили знакомства со щеткой, торчали вокруг ушей смешными белыми вихрами.
  
  — Так это был босс? — сказал он. — Мистер… Бидермейер, так?
  
  — БидерМЕН.
  
  — Он тебе нравится, Бобби?
  
  С негромкой горькой четкостью Бобби ответил:
  
  — Он мне настолько нравится, насколько я одной рукой рояль поднимаю.
  Глава 6
  Грязный старикан. Коронное блюдо Теда. Скверный сон. «Деревня проклятых». Там внизу.
  
  Примерно через час после прощания с матерью Бобби вышел на поле Б позади Стерлинг-Хауса. Настоящие игры начинались только во второй половине дня, а пока — ничего, кроме разминок или тренировок с битой, но даже тренировка с битой была лучше, чем совсем ничего. На поле А, к северу, малышня играла во что-то, отдаленно напоминающее бейсбол; на поле В, к югу, старшеклассники играли как почти заправские игроки.
  
  Когда куранты на площади отзвонили полдень и ребята отправились на поиски фургона с горячими сосисками, Билл Прэтт спросил:
  
  — Кто этот старый хрыч, вон там?
  
  Он указывал на скамью в тени, и, хотя Тед был в длинном плаще, старой фетровой шляпе и темных очках, Бобби сразу его узнал. И Эс-Джей, наверное, узнал бы, если бы не был сейчас в лагере «Винни». Бобби чуть было не помахал ему, но удержался — Тед ведь закамуфлировался. И все-таки он пришел посмотреть, как играет его друг с первого этажа. Пусть даже игра была просто тренировкой, но все равно Бобби почувствовал, как в горле у него поднимается дурацкий большой комок. За два года, с тех пор как он начал играть в бейсбол, его мама приходила посмотреть, как он играет, всего раз — в прошлом августе, когда его команда участвовала в чемпионате Трех Городов, — но и тогда она ушла прежде, чем Бобби послал мяч, который оказался победным. «Кто-то же должен работать тут, Бобби-бой, — ответила бы она, — твой отец, знаешь ли, не оставил нас купаться в деньгах».
  
  Конечно, это была правда — она должна была работать, а Тед был на пенсии. Однако Теду надо было прятаться от низких людей в желтых плащах — а это была круглосуточная работа. И то, что они не существуют, ничего не меняет. Ведь Тед-то в них верит… и все-таки пришел посмотреть, как он играет.
  
  — Наверное, какой-нибудь грязный старикан думает присмотреть малыша и дать пососать, — сказал Гарри Шоу. Гарри был маленький и крутой — мальчик, который шагает по жизни, выставив подбородок вперед на милю. Оттого, что он был с Биллом и Гарри, Бобби вдруг затосковал по Салл-Джону, который уехал в лагерь «Винни» на автобусе утром в понедельник (в пять часов, это надо же!). Эс-Джей был покладистым и добрым. Иногда Бобби думал, что это в Салле самое лучшее — что он добрый.
  
  С поля В донесся звук удара битой по мячу — полновесного удара, на какой никто из ребят на поле Б еще не был способен. За ним последовал такой звериный рев одобрения, что Билл, Бобби и Гарри тревожно посмотрели в ту сторону.
  
  — Ребята из Сент-Габа, — сказал Билл. — Они думают, что поле В ихнее.
  
  — Слабаки поганые, — сказал Гарри. — Они все слабаки. Я их всех сделаю!
  
  — А если с пятнадцатью или с двадцатью? — спросил Билл, и Гарри заткнулся. Впереди, точно зеркало на солнце, засверкал сосисочный фургон. Бобби нащупал в кармане доллар. Тед достал его из конверта, который оставила мать, а потом положил конверт за тостер и сказал Бобби, чтобы он брал столько, сколько ему понадобится и когда понадобится. Бобби был просто на седьмом небе от такого доверия.
  
  — Худа без добра не бывает, — сказал Билл. — Может, сентгабцы вздуют этого грязного старикана.
  
  Когда они дошли до фургона, Бобби купил только одну сосиску вместо двух, как собирался. Ему расхотелось есть. Когда они вернулись на поле Б, куда как раз явились тренеры с мячами и битами в тележке, на скамейке, где сидел Тед, уже никого не было.
  
  — Ну-ка, ну-ка! — закричал тренер Террел, хлопая в ладоши. — Кто тут хочет поиграть в бейсбол?
  
  Вечером Тед приготовил свое коронное блюдо в духовке Гарфилдов. Это означало опять сосиски, однако летом 1960 года Бобби Гарфилд мог бы позавтракать, пообедать и поужинать сосисками и еще одну съесть перед сном.
  
  Он читал Теду газету, пока Тед стряпал им обед. Тед захотел послушать только пару абзацев о приближающемся матч-реванше Паттерсона с Йоханссоном, но зато статью о бое Альбини — Хейвуда в «Гарден» в Нью-Йорке на следующий вечер выслушал всю целиком до последнего словечка. Бобби это показалось довольно глупым, но он был так счастлив, что ничего не сказал, а жаловаться не стал бы и подавно.
  
  Он не помнил ни одного вечера, который провел бы без матери, и ему ее не хватало, но все-таки он чувствовал облегчение, что она ненадолго уехала. В квартире уже недели, а то и месяцы ощущалось какое-то странное напряжение. Точно гудение электричества, такое постоянное, что к нему привыкаешь и не замечаешь его, а потом оно вдруг обрывается, и ты понимаешь, как прочно оно вошло в твою жизнь. Эта мысль привела ему на память еще одно присловье его матери.
  
  — О чем ты задумался? — спросил Тед, когда Бобби подошел взять тарелки.
  
  — О том, что перемена — лучший отдых, — ответил Бобби. — Так иногда мама говорит. Вот бы ей сейчас было так же хорошо, как мне.
  
  — И я на это надеюсь, — сказал Тед, нагнулся, открыл духовку и проверил, как там их обед. — И я надеюсь.
  
  Коронное блюдо Теда было потрясенц с консервированной фасолью именно того сорта, который нравился Бобби, и сосиски со специями — не из супермаркета, а из мясной лавки, чуть не доходя городской площади (Бобби решил, что Тед купил их, пока был в своем «камуфляже»). И все это под хреном, от которого во рту пощипывало, а потом лицо словно начинало гореть. Тед съел две порции, а Бобби — три, запивая их стаканами виноградного «Кулэйда».
  
  Во время обеда Тед один раз провалился и сначала сказал, что чувствует «их» обратной стороной глаз, а потом перешел не то на иностранный язык, не то на полную чушь, но длилось это недолго и ничуть не отбило аппетита у Бобби. Провалы были свойством Теда, только и всего — ну, как его шаркающая походка и никотиновое пятно между указательным и средним пальцами правой руки.
  
  Убирали они со стола вместе. Тед спрятал остатки фасоли в холодильник и вымыл посуду, а Бобби вытирал и убирал ее, потому что знал, где чему место.
  
  — Хочешь поехать со мной завтра в Бриджпорт? — спросил Тед, пока они работали. — Сможем пойти в кино на утренний сеанс, а потом мне надо будет заняться одним делом.
  
  — Еще как! — сказал Бобби. — А что вы хотите посмотреть?
  
  — Готов выслушать любое предложение, но я подумывал о «Деревне проклятых». Английский фильм, снят по очень хорошему научно-фантастическому роману Джона Уиндхэма. Подойдет?
  
  Бобби даже захлебнулся от волнения и не мог вымолвить ни слова. Он видел рекламу «Деревни проклятых» в газете — жутковатые ребята со светящимися глазами, — но никак не думал, что ему удастся увидеть фильм. В «Харвиче» на площади или в «Эшеровском Ампире» на утренних сеансах такого ни за что не покажут. Крутят ленты с лупоглазыми жуками-чудовищами, вестерны или военные фильмы про Оди Мэрфи. И хотя мама обычно брала его с собой, когда ходила на вечерние сеансы, но научной фантастики она не любила (Лиз нравились меланхоличные любовные истории, вроде «Тьмы на верхней лестничной площадке»). Да и кинотеатры в Бриджпорте были совсем другие, чем старый-престарый «Харвич» или чересчур деловой «Ампир» с простым, ничем не украшенным фойе. Кинотеатры в Бриджпорте были, словно волшебные замки — огромные экранища (между сеансами их закрывали мили и мили бархатных занавесов, потолки, на которых мигали лампочки в галактическом изобилии, сияющие электрические бра… и ДВА балкона.
  
  — Бобби?
  
  — Само собой! — ответил он наконец и подумал, что ночью, наверное, спать не будет. — Мне очень хочется. Но разве вы не боитесь… ну, вы знаете…
  
  — Мы поедем не на автобусе, а на такси. И я закажу по телефону другое такси, когда мы решим вернуться домой. Все будет отлично. И я думаю, что они удаляются. Я уже не ощущаю их так четко.
  
  Однако при этих словах Тед отвел глаза, и Бобби показалось, что он похож на человека, который рассказывает себе историю, а сам не верит ей.
  
  Если он проваливается чаще и за этим что-то кроется, подумал Бобби, так у него есть все причины быть похожим на такого человека.
  
  «Прекрати! Низкие люди не существуют, они настоящие не более, чем Флэш Гордон и Дейл Арден. Ну а то, что он поручил тебе высматривать, это же… ну… пустяки… Запомни, Бобби-бой: самые обыкновенные пустяки!»
  
  Покончив с уборкой, они сели смотреть «Мустанга» с Тайем Хардиным. Не лучший из так называемых вестернов для взрослых (самые лучшие — «Шайенн» и «Бродяга»), но и неплохой. На середине Бобби довольно громко пукнул (коронное блюдо Теда начало действовать). Он покосился исподтишка на Теда — не задрал ли он носа и не гримасничает ли? Ничего подобного, глаз от экрана не отводит.
  
  Когда пошла реклама (какая-то актриса расхваливала холодильник), Тед спросил, не выпьет ли Бобби стакан шипучки. Бобби сказал, что выпьет.
  
  — А я, пожалуй, выпью «алка-сельтерс» от изжоги. Я видел бутылочки в ванной, Бобби. Возможно, я чуточку переел.
  
  Когда Тед встал, он продолжительно и звучно пукнул, будто где-то заиграл тромбон. Бобби прижал ладони ко рту и захихикал. Тед виновато ему улыбнулся и вышел. От смеха Бобби опять запукал — очень звучная получилась очередь, а когда Тед вернулся со стаканом брызжущей «алка-сельтерс» в одной руке и пенящимся стаканом рутбира в другой, Бобби хохотал уже так, что по щекам у него потекли слезы и повисли на краю подбородка, точно дождевые капли.
  
  — Должно помочь, — сказал Тед, а когда он нагнулся, чтобы отдать Бобби шипучку, из-за его спины донеслось громкое гоготание. — У меня из задницы гусь вылетел, — сообщил он серьезно, и Бобби так заржал, что не усидел в кресле, а сполз с него и скорчился на полу, будто человек без костей.
  
  — Я сейчас вернусь, — сказал ему Тед. — Нам нужно еще кое-что.
  
  Дверь из квартиры в вестибюль он оставил открытой, и Бобби слышал, как он поднимается по лестнице. К тому моменту, когда Тед достиг третьего этажа, Бобби сумел забраться назад в кресло. Наверное, еще никогда в жизни он так сильно не смеялся. Он отпил рутбира и снова пукнул.
  
  — Гусь только что вылетел… вылетел из… — Но докончить ему не удалось. Он прижался к спинке кресла и взвыл, мотая головой из стороны в сторону.
  
  Скрип ступенек предупредил, что Тед возвращается. Он вошел в квартиру, зажимая под мышкой вентилятор со шнуром, аккуратно обмотанным у основания.
  
  — Твоя мама была права насчет него, — сказал он, а когда нагнулся вставить вилку в штепсель, из его задницы вылетел еще один гусь.
  
  — Так ведь она же обычно всегда права, — сказал Бобби, и это рассмешило их обоих. Они сидели в гостиной, а вентилятор поворачивался из стороны в сторону, перегоняя с места на место все более благоуханный воздух. Бобби подумал, что у него голова треснет, если он не перестанет смеяться.
  
  Когда «Мустанг» кончился (к этому времени Бобби утратил всякое понятие о том, что происходило на экране), он помог Теду разложить диван. Кровать, которая пряталась внутри, не выглядела такой уж удобной, но Лиз застелила ее запасными простынями и одеялом, и Тед сказал, что все прекрасно. Бобби почистил зубы, потом выглянул из двери своей комнаты. Тед сидел на краю диван-кровати и смотрел последние известия.
  
  Тед оглянулся на него, и Бобби почудилось, что Тед сейчас же встанет, пройдет через комнату, потискает его или даже поцелует. Но он только по-смешному отсалютовал ему.
  
  — Сладких снов, Бобби.
  
  — Спасибо.
  
  Бобби закрыл дверь спальни, влез под одеяло и раскинул пятки по углам матраса. Глядя в темноту, он вдруг вспомнил то утро, когда Тед взял его за плечи, а потом переплел узловатые старые пальцы у него на лопатках. Их лица тогда совсем сблизились — почти как у него с Кэрол на Колесе Обозрения перед тем, как они поцеловались. День, когда он заспорил с мамой, день, когда узнал про деньги в каталоге. И день, когда он выиграл девяносто центов у мистера Маккуона. «Пойди купи себе мартини», — сказал тогда мистер Маккуон.
  
  Может, дело в Теде? Может, его стукнуло, потому что Тед прикоснулся к нему?
  
  — Угу, — прошептал Бобби в темноте. — Угу, так, наверное, и было.
  
  А что, если он еще раз коснется его вот так?
  
  Бобби все еще обмозговывал эту мысль, когда его настиг сон.
  
  Ему снились люди, которые гонялись за его мамой по джунглям, — Джек и Хрюша, малышня и Дон Бидермен, Кушман и Дин. На его маме было ее новое платье — «платья от Люси», черное, с тонкими бретельками, только ветки и колючки его порвали. Ее чулки висели клочьями. Казалось, будто с ее ног свисают полоски мертвой кожи. Глаза у нее были двумя дырами, мерцающими ужасом. Мальчики, гонящиеся за ней, были голые, на Бидермене и двух других были их костюмы. Лица всех были размалеваны чередующимися белыми и красными полосами, все размахивали копьями и вопили: «Свинью — бей! Глотку — режь! Выпусти — кровь! Свинью — прикончи!»
  
  Он проснулся в серости рассвета, весь дрожа, и встал, чтобы сходить в ванную. А когда вернулся, уже толком не помнил, что ему приснилось. Он проспал еще два часа и проснулся навстречу аппетитному запаху яичницы с грудинкой. В его комнату струились косые солнечные лучи, а Тед стряпал завтрак.
  
  «Деревня проклятых» оказалась последним и самым лучшим фильмом детства Бобби Гарфилда. Она была первым и самым лучшим фильмом того, что пришло после детства: темного периода, когда он часто был скверным и все время — сбитым с толку, был Бобби Гарфилдом, которого, как ему чудилось, он по-настоящему не знал. У полицейского, который арестовал его в первый раз, волосы были белокурые, и, когда полицейский выводил его из «семейного магазина», куда Бобби залез (тогда он и его мать жили в пригороде, к северу от Бостона), Бобби вспомнились эти белокурые ребята в «Деревне проклятых». Будто кто-то из них вырос и стал полицейским.
  
  Фильм шел в «Критерионе», полном воплощении тех волшебных дворцов, о которых Бобби думал накануне вечером. Лента была черно-белой, но очень контрастной — не то что расплывчатые фигуры на экране «Зенита» у него дома, — а изображение было гигантским. И звуки тоже — особенно жутковатая музыка, которая играла, когда мидуичские ребята по-настоящему пустили в ход свою силу.
  
  Бобби был заворожен. Еще не прошло и пяти минут, а он уже понял, что это — настоящее, как настоящим был «Повелитель мух». Люди выглядели самыми настоящими, и от этого все придуманное становилось еще страшнее. Он решил, что Салл-Джон заскучал бы, если не считать конца. Эс-Джею нравилось смотреть, как гигантские скорпионы крушат Мехико или Родан топчет Токио, но этим его удовольствие от всех этих «заварушек про зверушек», как он их называл, и исчерпывалось. Но Салла тут не было, и в первый раз после его отъезда Бобби был этому рад.
  
  Они успели на сеанс в час дня, и зал был почти пустым. Тед (в фетровой шляпе и с темными очками в нагрудном кармане) купил большой пакет с воздушной кукурузой, коробочку леденцов, «коку» для Бобби и рутбир (само собой!) для себя. Теперь он совал Бобби то кукурузу, то леденец, и Бобби брал их, но он почти не сознавал, что вообще жует, и уж тем более что именно жует.
  
  Фильм начался с того, что все жители английской деревушки Мидуич вдруг уснули. Человек, который в этот момент ехал на тракторе, погиб, и еще женщина, которая упала лицом в зажженную газовую горелку. Об этом сообщили военным, и они отправили разведывательный самолет выяснить, что произошло. Едва самолет вошел в воздушное пространство Мидуича, как пилот заснул, и самолет разбился. Солдат, обвязанный веревкой, вошел в деревню шагов на десять — двенадцать и провалился в беспробудный сон. Когда его потащили назад, он проснулся, чуть только пересек «границу сна», нарисованную поперек шоссе.
  
  Потом жители Мидуича проснулись — все до единого, и, казалось, ничего не изменилось… пока через несколько недель все тамошние женщины не обнаружили, что беременны. Старухи, молодые женщины, даже девочки в возрасте Кэрол Гербер — все были беременны, и дети, которых они родили, и оказались теми жутковатыми ребятами на афише, теми, с белокурыми волосами и горящими глазами.
  
  Хотя в фильме про это не говорилось, Бобби решил, что Дети Проклятых возникли из-за какого-то космического явления, вроде стручковых людей во «Вторжении похитителей трупов». Ну, как бы то ни было, росли они быстрее нормальных ребят, были сверхумными, умели заставлять людей делать то, что хотелось им… и они были безжалостны. Когда один отец попробовал проучить своего проклятого сыночка, все ребята собрались вместе и направили свои мысли на досадившего им взрослого (глаза у них горели, а музыка была такой давящей и странной, что руки у Бобби пошли гусиной кожей, пока он пил свою «коку»), и он выстрелил себе в голову из дробовика, и убил себя (на экране этого не показали, и Бобби обрадовался).
  
  Героем был Джордж Сандерс. Его жена родила одного из белокурых детей. Эс-Джей фыркнул бы на Джорджа, обозвал бы его «сукин сын с приветом» или «золотой старикан», но Бобби он понравился куда больше надоевших героев вроде Рэндольфа Скотта, Ричарда Карлсона или навязшего в зубах Оди Мэрфи. Джордж был настоящим сорвиголовой, только на сдвинутый английский лад. Говоря словами Денни Риверса, старина Джордж «умел сбить форс». Носил особые такие галстуки, а волосы зачесывал так, чтобы они лежали плотно. Вид у него был не такой, будто он мог единолично расправиться с шайкой бандитов в салуне, но в Мидуиче Дети Проклятых соглашались иметь дело только с ним. Они даже назначили его своим учителем. Бобби и вообразить не мог, чтобы Рэндольф Скотт или Оди Мэрфи смогли бы хоть чему-нибудь научить компанию сверхумных ребят из космоса.
  
  А в конце Джордж Сандерс оказался еще и тем единственным, кто с ними покончил. Он открыл, что может помешать Детям читать свои мысли — ненадолго, правда, но все-таки! — если вообразит у себя в голове кирпичную стену и укроет за ней все свои тайные мысли. И когда все решили, что от Детей надо избавиться (их можно было научить математике, но не тому, почему не годится заставлять кого-нибудь в наказание свернуть на машине с дороги под обрыв), Сандерс положил в свой портфель бомбу замедленного действия и взял ее с собой в класс. Это было единственное место, где Дети (Бобби смутно понимал, что по сути они просто сверхъестественное подобие Джека Меридью и его охотников в «Повелителе мух») собирались все вместе.
  
  А они почувствовали, что Сандерс от них что-то прячет, и в заключительном душераздирающем эпизоде фильма было видно, как вываливаются кирпичи из стены, которую Сандерс построил у себя в голове, — вываливаются все быстрее и быстрее, потому что Дети Проклятых во всю мочь заглядывают в него, ища, что он такое прячет. Наконец они докопались до образа бомбы в портфеле — восемь — десять палочек динамита, скрепленных проволокой с будильником. Было видно, как их жуткие золотистые глаза расширяются, пока до них доходило, но времени сделать что-нибудь у них уже не было. Бомба взорвалась. Бобби был потрясен, когда герой погиб — Рэндольф Скотт никогда не погибал на субботних дневных сеансах в «Ампире». И Оди Мэрфи — тоже. И Ричард Карлсон — но он понял, что Джордж Сандерс пожертвовал собственной жизнью Ради Общего Блага. И решил, что заодно понял и еще кое-что — провалы Теда.
  
  Пока Тед и Бобби проводили время в Мидуиче, день на юге Коннектикута успел стать жарким и слепящим глаза. После хороших фильмов мир вообще Бобби никогда не нравился. Некоторое время мир этот казался чьей-то нехорошей шуточкой — полным-полно людей с тусклыми глазами, мелочными планами и всякими изъянами на лицах. Ему иногда казалось, что, имей мир хороший сюжет, он был бы куда более приятным местом.
  
  — Бротиген и Гарфилд прошествовали на улицу! — объявил Тед, когда они вышли из-под навеса (с него свисало полотнище с надписью «ЗАХОДИТЕ, ВНУТРИ ПРОХЛАДНО»). — Ну, как тебе? Понравилось?
  
  — На все сто, — сказал Бобби. — Круче не бывает. Спасибо, что взяли меня. Лучше фильма я еще не видел. Вот, когда он пришел с динамитом? Вы подумали, что он сумеет их обставить? Или нет?
  
  — Ну… я же читал роман, не забывай. А ты его почитал бы, как по-твоему?
  
  — Да! — Бобби охватило внезапное желание тут же вернуться в Харвич, пробежать все расстояние по Коннектикут-Пай и Эшер-авеню под палящим солнцем, чтобы тут же взять «Кукушки Мидуича» на свою взрослую карточку. — А он другую фантастику писал?
  
  — Джон Уиндхэм? О да, и много. И, конечно, напишет еще немало. У писателей, которые пишут научную фантастику и детективные романы, есть одно великое преимущество перед другими: они редко дают пройти пяти годам от книги до книги. Это прерогатива серьезных авторов, которые пьют виски и пускаются во все тяжкие, особенно с женщинами.
  
  — А другие такие же клевые, как этот?
  
  — «День триффид» не хуже. А «Кракен пробуждается» даже лучше.
  
  — А что такое кракен?
  
  Они стояли на углу и ждали, когда загорится зеленый свет. Тед выпучил глаза, состроил гримасу и наклонился к Бобби, держась за колени.
  
  — Это чу-удо-о-о-вище, — сказал он, отлично подражая Борису Карлоффу.
  
  Они пошли дальше и говорили о фильме, а потом о том, может ли и вправду быть жизнь в космосе, а потом об особых клевых галстуках, которые Джордж Сандерс носил в фильме (Тед сказал ему, что такие галстуки называются аскотскими). Когда Бобби вновь стал способен сознавать окружающее, он увидел, что они идут по улицам Бриджпорта, которых он никогда прежде не видел — когда он приезжал сюда с мамой, они оставались в центре, где все большие магазины. А тут небольшие лавчонки жались одна к другой. Ни одна не торговала тем, что продается в больших магазинах, — одеждой, всякими домашними приборами, обувью и игрушками. Бобби видел вывески слесарей, услуги по кассированию чеков, букинистов. «ПИСТОЛЕТЫ РОДА» — гласила одна вывеска, «ЖИРНЫЕ КЛЕЦКИ ВО И Ко» — сулила другая, «ФОТО-ФИНИШ» — призывала третья. За «ЖИРНЫМИ КЛЕЦКАМИ» была лавочка «ОСОБЫХ СУВЕНИРОВ». В этой улице чудилось какое-то тревожное сходство с главной аллеей Сейвин-Рока — такое, что Бобби почти померещился на углу мистер Маккуон над столиком на козлах с картами красными, как вареные раки, рубашками вверх.
  
  Бобби попытался заглянуть в витрину «ОСОБЫХ СУВЕНИРОВ», когда они проходили мимо, но она была закрыта широкой бамбуковой шторой. Он даже понятия не имел, что бывают магазины, которые закрывают свои витрины шторами в торговые часы.
  
  — Кому в Бриджпорте могут понадобиться особые сувениры, как по-вашему?
  
  — Думаю, они никаких сувениров не продают, — сказал Тед. — А торгуют сексуальными приспособлениями, в большинстве запрещенными для продажи.
  
  Бобби был бы рад задать про это кучу вопросов — миллиард, а то и больше, но почувствовал, что умнее будет промолчать. Перед лавкой закладчика со свисающими над дверью тремя золотыми шарами он остановился посмотреть на десяток опасных бритв, разложенных на бархате. Лезвия были наполовину открыты, а бритвы расположены кольцом, что создавало странный, а для Бобби — завораживающий эффект. Глядя на них, казалось, что ты глядишь на изделия, отштампованные каким-то смертоносным станком. Ручки у них были куда красивее, чем у бритвы Теда. Одна — словно из слоновой кости, другая — будто из рубина с золотыми прожилками, а третья — будто из хрусталя.
  
  — Если бы вы купили такую, так шикарно брились бы, верно? — сказал Бобби.
  
  Он думал, Тед улыбнется, но Тед не улыбнулся.
  
  — Когда люди покупают такие бритвы, Бобби, они ими не бреются.
  
  — То есть как?
  
  Но Тед ничего ему не объяснил, зато купил для него в греческой кулинарной лавке сандвич под названием «джиро»: свернутая домашняя лепешка, из которой сочился сомнительный белый соус — Бобби он показался очень похожим на гной из прыщиков. Он вынудил себя откусить кусок — Тед сказал, что они очень вкусные. И оказалось, что ничего вкуснее он не едал: такой же мясистый, как гамбургер из сосисок в закусочной «Колония», но с удивительным привкусом, какого ни у гамбургеров, ни у сосисок никогда не бывает. И до чего здорово было есть на тротуаре, шагая рядом с другом, посматривая по сторонам и зная, что на него тоже смотрят.
  
  — А как называется этот район? — спросил Бобби. — У него есть название?
  
  — Теперь — кто его знает! — Тед пожал плечами. — Когда-то его называли Греческим. Потом наехали итальянцы и пуэрториканцы, а теперь вот — негры. Есть писатель, Дэвид Гудис — из тех, кого преподаватели колледжей не читают, гений книжек в бумажных обложках на прилавках аптек. Так он назвал его «Там, внизу». Он говорит, что в каждом городе есть такой вот район или квартал, где можно купить секс, или марихуану, или попугая, который сыплет отборным матом, и где мужчины сидят на крылечках и болтают — вон как те, напротив; где женщины словно бы всегда орут, чтобы их чада немедленно шли домой, если не хотят попробовать ремня, где бутылки с вином всегда носят в бумажных пакетах. — Тед указал на сточную канаву, где горлышко пустой бутылки действительно высовывалось из коричневого пакета. — «Там, внизу», — говорит Дэвид Гудис, — это место, где нет необходимости в фамилиях и где можно купить все, если есть деньги.
  
  «Там, внизу», — подумал Бобби, поглядывая на трех смуглых подростков в гангстерских плащах, не спускавших с них глаз, пока они проходили мимо, — это страна опасных бритв и особых сувениров».
  
  Никогда еще «Критерион» и универмаг Мунси не казались такими далекими. А Броуд-стрит? И она, и весь Харвич словно остались в другой галактике.
  
  Наконец, они подошли к заведению, которое называлось «Угловая Луза» — бильярд, игральные автоматы, бочковое пиво. И тут тоже свисало полотнище с «ЗАХОДИТЕ, ВНУТРИ ПРОХЛАДНО». Когда Бобби и Тед прошли под ним, из двери вышел парень в полосатой майке с рисунком и в шоколадной плетеной шляпе, как у Фрэнка Синатры. В одной руке он нес узкий длинный футляр. «Там его кий, — подумал Бобби с ужасом и изумлением. — Он носит кий в футляре, будто гитару».
  
  — Кто круче, старик? — спросил он Бобби и ухмыльнулся. Бобби ухмыльнулся в ответ. Парень с футляром изобразил пальцем пистолет и прицелился в Бобби. Бобби тоже сделал из пальца пистолет и тоже прицелился. Парень кивнул, будто говоря: «Ладно, порядок. Ты крутой, я крутой, мы оба крутые», — и пошел через улицу, прищелкивая пальцами свободной руки и подпрыгивая в такт музыке, звучащей у него в голове.
  
  Тед посмотрел сначала в один конец улицы, потом в другой. Чуть дальше от них трое негритят баловались под струей полуразвинченного пожарного насоса. А в том направлении, откуда они пришли, двое парней — один белый, а другой, возможно, пуэрториканец — снимали колпаки с колес старенького «форда», работая со стремительной сосредоточенностью хирургов у операционного стола. Тед посмотрел на них, вздохнул, потом посмотрел на Бобби.
  
  — «Луза» не место для ребят, даже среди бела дня, но на улице я тебя одного не оставлю. Пошли! — Он взял Бобби за руку и провел внутрь.
  Глава 7
  В «Лузе». Его последняя рубашка. Перед «Уильямом пенном». Французская киска.
  
  Первым Бобби поразил запах пива. Такой густой, будто тут его пили еще с тех дней, когда пирамиды существовали только на планах. Затем — звуки телевизора, включенного не на «Эстраду», а на какую-то из мыльных опер второй половины дня («Ах, Джон, ах, Марша!» — называла их мама) и щелканье бильярдных шаров. Только когда он воспринял все это, внесли свою лепту его глаза — им ведь пришлось приспосабливаться. Зал был полутемный и длинный, обнаружил Бобби. Справа от них была арка, а за ней комната, которая выглядела словно бесконечной. Почти все бильярдные столы были накрыты чехлами, но некоторые находились в центре слепящих островков света, по которым неторопливо прохаживались мужчины, иногда наклонялись и делали удар. Другие мужчины, почти невидимые, сидели в высоких креслах вдоль стены и наблюдали за игроками. Одному чистили ботинки. Он выглядел на тысячу долларов.
  
  Прямо впереди была большая комната, заставленная игорными автоматами, миллиарды красных и оранжевых лампочек дробно отбрасывали цвет боли в животе с табло, которое сообщало: «ЕСЛИ ВЫ ДВАЖДЫ НАКЛОНИТЕ ОДИН И ТОТ ЖЕ АВТОМАТ, ВАС ПОПРОСЯТ ВЫЙТИ ВОН». Парень, тоже в плетеной шляпе — видимо, модный головной убор у мотороллерщиков, пребывающих «там, внизу», — наклонялся к «Космическому патрулю», отчаянно нажимая кнопки. С его нижней губы свисала сигарета, струйка дыма вилась вверх мимо его лица и завитушек его зачесанных назад волос. На нем была вывернутая наизнанку куртка, стянутая на поясе.
  
  Слева от входа был бар. Именно оттуда исходили звуки телевизора и запах пива. Там сидели трое мужчин, каждый в окружении пустых табуретов, горбясь над пивными бокалами. Они совсем не походили на блаженствующих любителей пива в рекламах. Бобби они показались самыми одинокими людьми в мире. Он не понимал, почему они не подсаживаются поближе друг к другу, чтобы поболтать о том, о сем.
  
  Они с Тедом остановились у письменного стола. Из двери позади него, колыхаясь, вышел толстяк, и на мгновение Бобби услышал негромкие звуки радио. У толстяка во рту торчала сигара, и на нем была рубашка вся в пальмах. Он прищелкивал пальцами, как крутой парень с кием в футляре, и тихонько напевал что-то вроде «Чу-чу-чоу; чу-чу-ка-чоу-чоу, чу-чу-чоу-чоу!» Бобби узнал мотив — «Текила» «Чемпов».
  
  — Ты кто, приятель? — спросил толстяк у Теда. — А ему тут и вовсе не место. Читать, что ли, не умеешь? — И толстым большим пальцем с грязным ногтем он ткнул в табличку на письменном столе: «Нет 21 — чтоб духа твоего здесь не было!»
  
  — Вы меня не знаете, но, по-моему, вы знаете Джимми Джирарди, — сказал Тед вежливо. — Он посоветовал мне обратиться к вам… то есть если вы Лен Файлс.
  
  — Я Лен, — сказал толстяк. И сразу весь как-то потеплел. Он протянул руку — очень белую и пухлую, точно перчатки, которые в мультиках носят и Микки, и Дональд, и Гуфи. — Знаете Джимми Джи, а? Чертов Джимми Джи! А вон там его дедуле ботинки чистят. Он свои ботиночки последнее время часто начищает. — Лен Файлс подмигнул Теду. Тед улыбнулся и потряс его руку.
  
  — Ваш малец? — спросил Лен Файлс, перегибаясь через стол, чтобы получше рассмотреть Бобби. Бобби уловил запах мятных леденцов и сигар в его дыхании, запах его вспотевшего тела. Воротничок его рубашки был весь в перхоти.
  
  — Мой друг, — сказал Тед, и Бобби почувствовал, что вот-вот лопнет от счастья. — Мне не хотелось оставлять его на улице.
  
  — Конечно, если нет желания потом его выкупать, — согласился Лен Файлс. — Ты мне кого-то напоминаешь, малый. Кого бы это?
  
  Бобби помотал головой, слегка испуганный, что может быть похож на кого-нибудь из знакомых Лена Файлса.
  
  Толстяк словно бы внимания не обратил на то, как Бобби помотал головой. Он выпрямился и посмотрел на Теда.
  
  — Мне не разрешается пускать сюда малолеток, мистер…
  
  — Тед Бротиген. — Он протянул руку. Лен Файлс пожал ее.
  
  — Вы ж понимаете, Тед. Если у человека дело вроде моего, полиция ведет слежку.
  
  — Ну конечно. Но он постоит прямо тут, верно, Бобби?
  
  — Само собой, — сказал Бобби.
  
  — И наше дело займет немного времени. Но дельце недурное, мистер Файлс…
  
  — Лен.
  
  Лен, а как же, подумал Бобби. Просто Лен. Потому что тут — «там, внизу».
  
  — Как я сказал, Лен, я задумал хорошее дело. Думаю, вы согласитесь.
  
  — Раз вы знаете Джимми Джи, значит, знаете, что я на мелочишку не размениваюсь, — сказал Лен. — Центы я оставляю черномазым. Так о чем мы говорим? Паттерсон — Йоханссон?
  
  — Альбини — Хейвуд. Завтра вечером в «Гарденс»?
  
  Глаза у Лена выпучились. Потом его жирные небритые щеки расползлись в улыбке.
  
  — Ого-го-го! Это надо обмозговать.
  
  — Бесспорно.
  
  Лен Файлс вышел из-за стола, взял Теда под локоть и повел его к бильярдному залу. Но тут же остановился и обернулся.
  
  — Так ты Бобби, когда сидишь дома, задрав ноги?
  
  — Да, сэр («Да, сэр. Бобби Гарфилд», — сказал бы он в любом другом месте… но тут — «там, внизу» — хватит и просто «Бобби», — решил он).
  
  — Так вот, Бобби, я знаю, автоматы, может, тебе по вкусу, и, может, у тебя в кармане завалялась монета-другая, но поступи, как не поступил Адам, — не поддайся искушению. Сумеешь?
  
  — Да, сэр.
  
  — Я недолго, — сказал Тед и позволил Лену Файлсу увести его за арку в бильярдный зал. Они прошли мимо мужчин в высоких креслах, и Тед остановился поговорить с тем, кому чистили ботинки. Рядом с дедом Джимми Джи Тед Бротиген выглядел совсем молодым. Старик прищурился на него, и Тед что-то сказал, и оба засмеялись. У деда Джимми Джи смех был громкий, звучный для такого старика. Тед протянул обе руки, ласково погладил его землистые щеки. И дед Джимми Джи засмеялся еще раз. Потом Тед позволил Лену увести себя в занавешенный альков мимо других людей в других креслах.
  
  Бобби стоял у письменного стола как прикованный, но Лен не сказал, что ему нельзя смотреть по сторонам, и он смотрел — во все стороны. Стены были увешаны пивными рекламами и календарями, на которых были девушки почти без всякой одежды. Одна перелезала через изгородь в деревне. Другая выбиралась из «паккарда» так что юбка задралась и были видны ее подвязки. Позади стола были видны еще надписи по большей части с «не» (ЕСЛИ ТЕБЕ НЕ НРАВИТСЯ НАШ ГОРОД, ЗАГЛЯНИ В РАСПИСАНИЕ, НЕ ПОРУЧАЙ МАЛЬЧИКУ МУЖСКУЮ РАБОТУ, БЕСПЛАТНЫХ ОБЕДОВ НЕ БЫВАЕТ, ЧЕКИ НЕ ПРИНИМАЮТСЯ, В КРЕДИТ НЕ ОБСЛУЖИВАЕМ, ПОЛОТЕНЦАМИ ДЛЯ СЛЕЗ АДМИНИСТРАЦИЯ НЕ ОБЕСПЕЧИВАЕТ) и большая красная кнопка с пометкой «ВЫЗОВ ПОЛИЦИИ». С потолка на запыленной проволоке свисали целлофановые пакеты с надписями «ЖЕНЬ-ШЕНЬ, ВОСТОЧНЫЙ КОРЕНЬ ЛЮБВИ» и «ИСПАНСКИЙ ЛУКУМ». Бобби подумал, что это, возможно, витамины. Но почему в таком месте продают витамины?
  
  Парень в комнате с игорными автоматами хлопнул по боку «Космический патруль», попятился, показал автомату фигу. Потом неторопливо прошел в сторону выхода, поправляя шляпу. Бобби вытянул палец пистолетом и прицелился в него. Парень удивился, потом ухмыльнулся и прицелился в ответ на пути к двери. На ходу он развязывал рукава куртки.
  
  — Клубные куртки тут носить запрещено, — сказал он, заметив любопытство в широко раскрытых глазах Бобби. — Нельзя даже хреновые цвета показывать. Правила тут такие.
  
  — А!
  
  Парень улыбнулся и поднял руку. На обратной стороне ладони синими чернилами были нарисованы вилы дьявола.
  
  — Но у меня есть знак, братишка. Видишь?
  
  — Ух ты! Татуировка! — Бобби даже побледнел от зависти. Парень заметил, и его улыбка расплылась в ухмылку, полную белых зубов.
  
  — Дьяволы, мать твою. Самый лучший клуб. Дьяволы правят улицами. А остальные все — дырки.
  
  — Улицы «там, внизу».
  
  — Там внизу, где же, хрен, еще? Живи, братишечка. Ты мне нравишься. Вид у тебя понтовый. Только ежик тебе на фига. — Дверь открылась, ударило жарким воздухом, уличным шумом, и парень исчез.
  
  Бобби заинтересовала плетеная корзиночка на столе. Он наклонил ее, чтобы заглянуть внутрь. В ней было полно колец для ключей с пластиковыми брелоками — красными, голубыми, зелеными. Бобби взял одно в руки и прочел золотые буковки: «УГЛОВАЯ ЛУЗА», БИЛЬЯРД, ИГРОВЫЕ АВТОМАТЫ. КЕНМОР 8–2127.
  
  — Бери, бери, малыш.
  
  Бобби так вздрогнул, что чуть не опрокинул корзинку с кольцами на пол. Из той же двери, что прежде Лен Файлз, вышла женщина, и она была даже потолще него — почти как цирковая толстуха, — но ступала она с легкостью балерины. Бобби поднял глаза, а она уже стояла перед ним, а вернее, возвышалась над ним. Она могла быть только сестрой Лена.
  
  — Извините, — пробормотал Бобби, положив кольцо назад в корзинку и подталкивая ее кончиками пальцев подальше от края. Возможно, он дотолкал бы ее до противоположного края и она свалилась бы, но толстуха поддержала ее ладонью. Она улыбалась и вроде бы совсем не сердилась, и Бобби почувствовал невероятное облегчение.
  
  — Да нет, я серьезно: обязательно возьми! — Она достала кольцо с голубым брелоком. — Дешевые штучки, зато бесплатные. Мы раздаем их для рекламы. Как спички, понимаешь? Хотя вот спички я мальчишке дарить не стала бы. Ты ведь не куришь?
  
  — Нет, мэм.
  
  — Хорошее начало. И спиртного лучше не пробуй. Ну-ка, бери, не отворачивайся от дармовщинки, малыш. Не так-то ее много в мире.
  
  Бобби взял кольцо с зеленым брелоком.
  
  — Спасибо, мэм. Очень классный. — Он положил кольцо в карман, твердо зная, что от него нужно будет избавиться — если его мать найдет такую штуковину, она не обрадуется. А задаст двадцать вопросов, как сказал бы Салл. А может, и тридцать.
  
  — Как тебя зовут?
  
  — Бобби.
  
  Он выждал: не спросит ли она, как его фамилия, и про себя жутко обрадовался, когда она не спросила.
  
  — А я Аланна. — Она протянула руку всю в кольцах. Они мерцали, как лампочки автоматов. — Ты тут с отцом?
  
  — С моим ДРУГОМ. — Бобби подчеркнул последнее слово. — По-моему, он делает ставку на боксерский матч Хейвуда с Альбини.
  
  Аланна словно бы встревожилась и готова была засмеяться. Она наклонилась, прижимая палец к красным губам. Потом шикнула на Бобби, обдав его крепким спиртным запахом.
  
  — Не произноси тут слова «ставка», — предостерегла она. — Это бильярдная. Никогда не забывай этого и будешь всегда цел и невредим.
  
  — Ладно.
  
  — А ты красивый чертененок, Бобби. И похож… — Она запнулась. — Может, я знаю твоего отца? Возможно по-твоему?
  
  Бобби покачал головой, но неуверенно — он ведь и Лену кого-то напомнил.
  
  — Папа умер. Давным-давно. — Он всегда добавлял «давным-давно», чтобы люди не рассиропливались.
  
  — А как его звали? — Но прежде чем Бобби успел ответить, Аланна Файлс сказала сама — ее накрашенные губы произнесли будто волшебное заклинание:
  
  — Может, Рэнди? Рэнди Гаррет, Рэнди Грир, ну, что-то похожее?
  
  На миг Бобби до того обалдел, что не мог произнести ни слова. Из него словно весь дух вышибло.
  
  — Рэндолл Гарфилд. Но откуда…
  
  Она обрадованно засмеялась. Грудь у нее всколыхнулась.
  
  — Да по твоим волосам больше всего. Ну и веснушки… а еще этот трамплинчик… — Она наклонилась, и Бобби увидел верхнюю половину гладких белых грудей. Они показались ему большими, точно бочки. Она легонько провела пальцем по его носу.
  
  — Он приходил сюда играть на бильярде?
  
  — Не-а. Говорил, что с кием у него не задается. Просто выпьет пива, а иногда… — Она быстро задвигала рукой, будто сдавала карты. Бобби вспомнился Маккуон.
  
  — Угу, — сказал Бобби. — Он на любой неполный стрет клевал, как мне говорили.
  
  — Ну, этого я не знаю. Но он был хороший человек. Приходил сюда по понедельникам вечером, когда тут всегда ну просто как в могиле, и через полчаса с ним все начинали смеяться. Он играл песню Джо Стэффорда — не помню названия, — заставлял Лена включать проигрыватель. Настоящий миляга, малыш, потому-то я его и помню; миляга с рыжими волосами — большая редкость. Пьяных он не угощал, был у него такой пунктик, а так — последнюю рубашку был готов для тебя снять. Только попроси — и пожалуйста.
  
  — Но он вроде бы много денег проигрывал, — сказал Бобби. Ему не верилось, что он ведет этот разговор, что встретил кого-то, кто был знаком с его отцом. Ну да, наверное, многие открытия так и происходят — благодаря случайности. Просто живешь себе, занимаешься своим делом, и вдруг прошлое так тебя и захлестывает.
  
  — Рэнди? — Она вроде бы удивилась. — Не-а. Заглядывал выпить — раза три в неделю, ну, понимаешь, если оказывался поблизости. Он не то недвижимостью занимался, не то страхованием, не то продавал что-то или…
  
  — Недвижимостью, — сказал Бобби. — Он занимался недвижимостью.
  
  — …и тут рядом была фирма, куда он приезжал. Промышленное строительство, если не вру. Так недвижимостью? Ты уверен, что не медикаментами?
  
  — Нет, недвижимостью.
  
  — Странно, как работает память, — сказала она. — Что-то будто вчера было, но чаще время проходит и зеленое оборачивается голубым. Ну да, все эти фирмы — черные костюмы, белые воротнички — отсюда попропадали.
  
  Она печально покачала головой.
  
  Бобби не интересовало, как отрущобился этот район.
  
  — Но когда он все-таки играл, то проигрывал. Пытался дополнить неполный стрет и всякое такое.
  
  — Это тебе мать нарассказала?
  
  Бобби промолчал.
  
  Аланна пожала плечами. Спереди это у нее получалось очень интересно.
  
  — Ну, это ваше с ней дело… да и, может, твой отец наличность где-то еще спускал. Я только знаю, что здесь он раза два в месяц сидел со своими знакомыми, играл, может, до полуночи, а потом отправлялся домой. Просаживай он много или выигрывай, я бы, наверное, помнила. А я не помню. И значит, он почти каждый вечер сколько проигрывал, столько и выигрывал. А это, кстати, показывает, что в покер он хорошо играл. Получше всех этих. — Она показала глазами в ту сторону, куда ее брат увел Теда.
  
  Бобби смотрел на нее, совсем сбитый с толку. «Твой отец не оставил нас купаться в деньгах», — любила повторять его мама. Аннулированная страховка, пачка неоплаченных счетов. «А я даже ничего не знала», — сказала она еще весной, и теперь Бобби казалось, что это подходит и к нему: «А я даже ничего не знал».
  
  — Он был настоящий красавец, твой отец, — сказала Аланна. — Нос, как у Боба Хоупа, и вообще. Думается, можешь на это рассчитывать. Ты вроде бы в него пошел. А девочка у тебя есть?
  
  — Да, мэм.
  
  Так неоплаченные счета — выдумка? А что если? Если страховая премия была получена и где-то спрятана, может, на счете в банке вместо страниц каталога? Пугающая мысль: Бобби не мог себе представить, зачем бы его матери понадобилось внушать ему, будто его отец был
  
  (низкий человек, низкий человек с рыжими волосами)
  
  скверный человек, раз он таким не был, и все-таки… все-таки ему чудилось, что это — правда. Она умела злиться, вот что отличало его мать. Умела так злиться! И тогда она могла сказать что угодно. И, значит, возможно, что его отец — мать никогда не называла его «Рэнди» — раздал слишком много последних рубашек прямо со своей спины и разозлил Лиз Гарфилд до безумия. Лиз Гарфилд рубашек не раздавала — ни со своей спины, ни с чьей-нибудь чужой. В этом мире свои рубашки надо беречь, потому что жизнь несправедлива.
  
  — А как ее зовут?
  
  — Лиз. — Он был ошеломлен, совсем как когда вышел из темного кинотеатра на яркий солнечный свет.
  
  — Как Лиз Тейлор. — Аланна одобрительно улыбнулась. — Красивое имя для подружки.
  
  Бобби засмеялся в легком смущении.
  
  — Нет, это моя мама Лиз. А мою девочку зовут Кэрол.
  
  — Она хорошенькая?
  
  — Лучше не бывает, — сказал он, ухмыляясь и помахивая одной рукой. И был очень доволен, когда Аланна так и покатилась со смеху. Она перегнулась через стол (верхняя часть ее руки от локтя до плеча колыхалась, будто была из теста) и ущипнула его за щеку. Было немножко больно, но все равно приятно.
  
  — Ловкий малыш! Сказать тебе что-то?
  
  — Конечно. А что?
  
  — Если человек любит иногда поиграть в карты, это еще не делает его бандитом. Ты понимаешь?
  
  Бобби кивнул — сначала нерешительно, потом с уверенностью.
  
  — Твоя мать тебе мать. И я ни про чью мать не скажу дурного слова, потому что любила мою, но не все матери одобряют карты, или бильярд, или… места вроде этого. Такая у них точка зрения. Вот и все. Усек?
  
  — Ага, — сказал Бобби. Ну да. Он усек. Его охватило странное чувство, будто он и плакал, и смеялся сразу. «Мой папа бывал здесь», — подумал он. Пока это было куда-куда важнее любой лжи его матери. «Мой папа бывал здесь, может, стоял на этом самом месте, где сейчас стою я». — Я рад, что похож на него, — выпалил он вслух.
  
  Аланна с улыбкой кивнула.
  
  — Вот ты зашел сюда с улицы. Случайно. Сколько было на это шансов?
  
  — Не знаю. Но спасибо, что рассказали мне про него. Огромное спасибо.
  
  — Он бы всю ночь играл ту песню Джо Стэффорда, если бы ему позволили, — сказала Аланна. — Ну, смотри, никуда отсюда не уходи.
  
  — Само собой, мэм.
  
  — Само собой, Аланна.
  
  Бобби расплылся до ушей.
  
  — Аланна.
  
  Она послала ему воздушный поцелуй, как порой делала его мать, и засмеялась, когда Бобби сделал вид, будто поймал его. Потом она ушла назад в дверь позади стола. Бобби увидел за дверью комнату вроде гостиной. На одной стене висел большой крест.
  
  Он сунул руку в карман, продел палец в кольцо (оно будет, решил он, особым сувениром, напоминающим, что он побывал «тут, внизу») и вообразил, как катит вниз по Броуд-стрит на мотороллере из «Вестерн авто». Едет в парк. Шоколадная плетеная шляпа сдвинута на затылок. Волосы у него длинные, прическа — жопка селезня. Никаких больше ежиков, Джек! Куртка у него завязана рукавами вокруг пояса, и на ней его цвета, а на обороте ладони синяя татуировка, наколотая глубоко-глубоко, навсегда. А у поля Б его ждет Кэрол. Смотрит. Как он мчится к ней, и думает: «Классный ты парень», когда он описывает маленький кружок, брызжа щебнем к ее белым туфлям (но не на них!). Да, классный. Крутой на мотороллере и ловкач из ловкачей.
  
  Тут вернулись Лен Файлс и Тед. Лица у обоих были веселые. Лен, собственно, смахивал на кота, сожравшего канарейку (одно из присловий его матери). Тед остановился, чтобы опять — но коротко — обменяться парой слов со стариком, который закивал и заулыбался. Когда Тед и Лен подошли ближе, Тед повернул к телефонной будке между дверьми. Лен ухватил его за локоть и повел к письменному столу.
  
  Когда Тед прошел за него, Лен взъерошил Бобби волосы.
  
  — Я знаю, на кого ты похож, — сказал он. — Вспомнил, пока был там. Твой отец…
  
  — Гарфилд. Рэнди Гарфилд. — Бобби посмотрел на Лена, очень похожего на сестру, и подумал, как странно и как замечательно иметь такую вот связь со своими кровными родственниками. До того тесную, что даже совсем незнакомые люди узнают тебя в толпе. — Он вам нравился, мистер Файлс?
  
  — Кто? Рэнди? Еще как! Замечательный был парень. — Однако Лен Файлс говорил как-то неопределенно. Он в отличие от своей сестры как будто не сохранил особой памяти об отце Бобби. Лен наверняка позабыл про песню Джо Стэффорда и про то, как Рэнди Гарфилд последнюю рубашку был рад снять для других. А вот пьяных не угощал. Не угощал — и все тут.
  
  — Твой приятель тоже неплох, — продолжал Лен с заметно большим энтузиазмом. — Я люблю людей высокого класса, и они меня любят. Но с таким размахом, как у него, встречаются не часто. — Он обернулся к Теду, который близоруко копался в телефонной книге. — Попробуйте «Такси Серкл», Кэнмор шесть семь четыре два ноля.
  
  — Спасибо, — сказал Тед.
  
  — На здоровье! — Лен прошел в дверь позади стола, чуть не толкнув Теда. Бобби опять увидел комнату с большим крестом. Когда дверь закрылась, Тед оглянулся на Бобби и сказал:
  
  — Поставь пятьсот баксов на победителя в матче, и тебе не придется пользоваться платным телефоном, как всякой шушере. Здорово, а?
  
  Бобби показалось, что он сейчас задохнется.
  
  — Вы поставили ПЯТЬСОТ ДОЛЛАРОВ на «Урагана» Хейвуда?
  
  Тед вытряс из пачки «честерфилдку», сунул в рот и закурил в центре усмешки.
  
  — Господи, конечно, нет, — сказал он. — На Альбини.
  
  Вызвав такси, Тед повел Бобби в бар и заказал им обоим рутбир. «Он не знает, что я эту шипучку вовсе не люблю», — подумал Бобби. Это был словно еще один кусочек головоломки — головоломки «Тед». Лен обслужил их там и ни словом не заикнулся о том, что Бобби нельзя сидеть в баре: он хороший паренек, но от него так и разит годами, которых ему недостает до двадцати одного. Бесплатный телефонный звонок явно не исчерпывал всего, что полагалось за ставку в пятьсот долларов на боксера. Но даже возбуждение из-за такой ставки не надолго отвлекло Бобби от ноющей уверенности, которая намного умалила радость от того, что его отец, оказывается, вовсе не был таким уж плохим. Ставка была сделана, чтобы пополнить запас наличных. Тед собрался уехать.
  
  Такси было модели «чекер», с широким задним сиденьем. Водитель до того был увлечен игрой «Янки», передававшейся по радио, что иногда вступал в спор с комментатором.
  
  — Файлс и его сестра были знакомы с твоим отцом, верно? — Но это не было вопросом.
  
  — Ага. Но Аланна больше. Она его считала по-настоящему хорошим человеком… — Бобби помолчал. — Но моя мама думает по-другому.
  
  — Наверное, твоя мама видела ту его сторону, о которой Аланна Файлс понятия не имела, — ответил Тед. — И не одну. Люди в этом похожи на брильянты, Бобби, у них есть много сторон.
  
  — Но мама говорила… — Все было очень запутано. Она ведь ничего прямо не говорила, а только вроде бы намекала. Он не знал, как сказать Теду, что у его матери тоже много сторон, и некоторые из них мешают поверить в то, о чем она никогда не говорила прямо и в открытую. Но, если на то пошло, так ли он хочет узнать? Ведь его отец давно умер, как ни крути. А мама жива, и ему приходится жить с ней… и он должен ее любить. Больше ему ведь любить некого, даже Теда. Потому что…
  
  — Когда вы уезжаете? — тихо спросил Бобби.
  
  — После того, как вернется твоя мама. — Тед вздохнул и поглядел в окно, потом на свои руки, сложенные на колене ноги, закинутой за другую ногу. Он не смотрел на Бобби. Пока еще не смотрел. — Вероятно, в пятницу утром. Свои деньги я смогу получить только завтра вечером. Я поставил на Альбини четыре к одному. Значит, выигрыш две тысячи. Мой дружок Ленни ведь должен позвонить в Нью-Йорк.
  
  Они проехали по мосту через канал, и «там, внизу» превратилось в «там, позади». Теперь они ехали по улицам, на которых Бобби бывал с матерью. На прохожих были пиджаки и галстуки. На мужчинах. А на женщинах колготки, а не носки. Ни одна не была похожа на Аланну Файлс, и Бобби решил, что если какая-нибудь из них шикнет, спиртным от нее разить не будет. То есть в четыре часа дня.
  
  — Я знаю, почему вы не стали ставить на матч Паттерсона с Йоханссоном, — сказал Бобби. — Потому что не знаете, кто победит.
  
  — Я думаю, что на этот раз победит Паттерсон, — сказал Тед, — потому что он готовился именно против Йоханссона. Может, я и рискну поставить парочку баксов на Флойда Паттерсона, но пять сотен? Пятьсот долларов ставят либо те, кто знает точно, либо чокнутые.
  
  — Матч Альбини — Хейвуда куплен, да?
  
  Тед кивнул.
  
  — Я это понял, когда ты прочел про Клайндинста. Сразу сообразил, что победителем будет Альбини.
  
  — Вы уже ставили на боксерские матчи, в которых менеджером был мистер Клайндинст?
  
  Тед ничего не ответил и только посмотрел в окно. По радио кто-то отпасовал Уити Форду. Форд отпасовал Лосю Скоурону. Наконец Тед сказал:
  
  — Победителем все-таки мог быть Хейвуд. Маловероятно, но тем не менее… Потом… ты видел там старика? В кресле чистильщика сапог?
  
  — Конечно. Вы еще погладили его по щекам.
  
  — Это Артур Джирарди. Файлс позволяет ему торчать там, потому что прежде у него были связи. Это то, что думает Файлс — были. А теперь он просто старик, который заходит почистить ботинки в десять, а потом забывает и возвращается в три снова их почистить. Файлс думает, он просто старик, который, как говорится, ни бе, ни ме. Джирарди позволяет ему думать то, что ему хочется. Если Файлс заявит, что луна сделана из зеленого сыра, Джирарди не станет возражать. Старик Джи ходит туда посидеть в холодке. А связи у него все еще есть.
  
  — С Джимми Джи.
  
  — С разными людьми.
  
  — Мистер Файлс не знал, что матч куплен?
  
  — Нет, то есть точно не знал. А я думал, что он в курсе.
  
  — Но старик Джи знал. И он знал, кто из них ляжет.
  
  — Да. Вот тут мне повезло. «Ураган» Хейвуд проиграет нокаутом в восьмом раунде. А в будущем году, когда ставить на него будет выгоднее, «Ураган» возьмет свое.
  
  — А вы сделали бы ставку, если бы мистера Джирарди там не было?
  
  — Нет. — Тед сказал это сразу же.
  
  — Тогда откуда бы вы взяли деньги? Когда уедете?
  
  Тед вроде бы помрачнел от этих слов, «когда уедете». Он было приподнял руку, словно собираясь обнять Бобби за плечи, потом опустил ее.
  
  — Всегда найдется кто-то, кто знает что-то, — сказал он.
  
  Они теперь ехали по Эшер-авеню, еще в Бриджпорте, но всего в миле или около того от городской границы Харвича. Зная, что произойдет, Бобби протянул руку к большой, в никотиновых пятнах руке Теда.
  
  Тед повернул колено к дверце, забрав с собой и свои руки.
  
  — Лучше не надо, — сказал он.
  
  Бобби не нужно было спрашивать, почему. Плакатики «ОСТОРОЖНО, ОКРАШЕНО» вывешивают потому, что если дотронуться до чего-то свежеокрашенного, тебе к коже прилипнет краска. Ее можно смыть или потом она сама сотрется, но какое-то время будет оставаться на твоей коже.
  
  — Куда вы уедете?
  
  — Не знаю.
  
  — Мне так худо! — сказал Бобби. Он почувствовал, что слезы щиплют уголки его глаз. — Если с вами что-то случится — виноват буду я. Я же видел все это, ну, то, что вы просили меня выглядывать, и ничего вам не сказал. Я не хотел, чтобы вы уехали. Ну, я и сказал себе, что вы чокнутый, не во всем, а только выдумали, что за вами гонятся низкие люди — и я ничего вам не сказал. Вы дали мне работу, а я ее не выполнил.
  
  Рука Теда вновь приподнялась. Он опустил ее и ограничился тем, что похлопал Бобби по колену. На стадионе Тони Кубек только что принес своей команде два очка. Трибуны сходили с ума.
  
  — Но я знал, — мягко сказал Тед.
  
  Бобби выпучил глаза.
  
  — Что? О чем вы?
  
  — Я чувствовал их приближение. Вот почему мои трансы повторялись так часто. Но я лгал себе — вот как ты. И по тем же причинам. Ты думаешь, мне хочется уехать от тебя, Бобби? Теперь, когда твоя мама совсем запуталась и так несчастна? Говоря совсем честно, это меня заботит не из-за нее — мы же с ней не ладим, не поладили с той секунды, как в первый раз посмотрели друг на друга, но она твоя мать и…
  
  — А что с ней такое? — спросил Бобби. Он не забыл понизить голос, но ухватил Теда за плечо и подергал. — Скажите мне! Вы знаете, я же знаю! Это мистер Бидермен? Что-то из-за мистера Бидермена?
  
  Тед смотрел в окно, лоб у него покрылся складками, губы плотно сжались. Наконец он вздохнул, вытащил пачку сигарет и закурил.
  
  — Бобби, — сказал он, — мистер Бидермен плохой человек. Твоя мама это знает, но еще она знает, что иногда нам приходится ладить с плохими людьми. Ладить, чтобы наладить свою жизнь, думает она. И в последний год она должна была делать вещи, которыми совсем не гордится, но ей приходится вести себя осторожно. В некоторых отношениях почти так же осторожно, как мне, и нравится она мне или не нравится, но за это я ею восхищаюсь.
  
  — Но что она делала? Что он заставлял ее делать? — Что-то холодное шевельнулось в груди Бобби. — Зачем мистер Бидермен увез ее в Провиденс?
  
  — На конференцию по недвижимости.
  
  — И это все? Это ВСЕ?
  
  — Не знаю. И она не знала. А может быть, она заслонила то, что знает, то, чего боится, — заслонила тем, на что надеется. Не могу сказать. Иногда могу — иногда я знаю прямо и точно. Едва я тебя увидел, как уже знал, что ты мечтаешь о велосипеде, что тебе очень важно иметь велосипед, и ты хочешь за это лето заработать на него, если сумеешь. И я восхищался твоей решимостью.
  
  — Вы нарочно до меня дотрагивались?
  
  — Ну, да, да! Во всяком случае, в первый раз. Я сделал это, чтобы немного тебя узнать. Но друзья не шпионят, истинная дружба означает и умение не вторгаться во внутреннюю жизнь друга. К тому же мои прикосновения передают… ну, открывают что-то вроде окна. По-моему, ты это знаешь. Когда я второй раз к тебе прикоснулся… по-настоящему… обнял — ну, ты знаешь, о чем я… это было ошибкой, но не такой уж страшной. Некоторое время ты знал больше, чем следовало, но это стерлось, верно? Но если бы я продолжал… прикасался бы, прикасался бы, как делают люди, близкие между собой… настал бы момент, с которого начались бы перемены. И уже не стирались бы. — Он поднял повыше почти докуренную сигарету и с отвращением поглядел на нее. — Вроде как выкуришь одну такую лишнюю, и будешь курить до конца жизни.
  
  — А с мамой пока все хорошо? — спросил Бобби, зная, что этого Тед ему сказать не может. Дар Теда — или как это там называется — на такие расстояния не действовал.
  
  — Не знаю. Я…
  
  Тед вдруг напрягся. Он смотрел из окна на что-то впереди. Раздавил сигарету в пепельнице, вделанной в дверцу, с такой силой, что на его руку посыпались искры. Но он, казалось, ничего не почувствовал.
  
  — Черт, — сказал он. — О черт, мы попались, Бобби!
  
  Бобби перегнулся через его колени, чтобы посмотреть в окно, но и пока он смотрел, где-то в глубине сознания он думал о том, что сказал Тед. «…прикасался бы, прикасался бы, как делают люди, близкие между собой». А впереди показался перекресток трех магистралей: Эшер-авеню, Бриджпорт-авеню и Коннектикут-Пайк сходились, образуя площадь Пуритан-сквер. Трамвайные провода поблескивали в предвечернем солнце, нетерпеливо сигналили фургоны, выжидая своего шанса прорваться сквозь затор. Вспотевший полицейский со свистком во рту регулировал движением руками в белых перчатках. Слева был знаменитый ресторан «Гриль Уильяма Пенна», бифштексы которого слыли лучшими в Коннектикуте. (Мистер Бидермен пригласил туда всех своих сотрудников, когда агентство продало загородный дом Уэверли, и мама Бобби вернулась домой с десятком спичечных книжечек «Гриль Уильяма Пенна».) Главная его достопримечательность, как-то сказала Бобби его мама, заключалась в том, что бар находится внутри городской границы Харвича, а собственно ресторан — в Бриджпорте.
  
  Перед рестораном у самого угла Пуритан-сквер был припаркован «Де Сото» такого лилового цвета, какого Бобби еще никогда не видел — и даже вообразить не мог. Цвет был настолько ярким, что резал глаза. У него даже голова заболела.
  
  «Машины у них будут такие же, как их желтые плащи, и остроносые туфли, и ароматизированный жир, которым они напомаживают волосы, — броскими и вульгарными».
  
  Лиловая машина была вся в хромовых полосках и завитушках. Декоративные решетки на бамперах. Украшение на капоте было огромным. Голова вождя Де Сото сверкала в туманном свете, как поддельный брильянт. Шины были пухлые и очень белые, а колпаки — в ярких кругах, будто волчки. Сзади торчала радиоантенна. С ее кончика свисал полосатый хвост енота.
  
  — Низкие люди! — прошептал Бобби. Тут не было сомнений. Да, «Де Сото» — машина, каких он ни разу в жизни не видел, какая-то внеземная, будто астероид. Когда они приблизились к запруженному машинами перекрестку, Бобби увидел, что обивка внутри зелено-голубая с металлическим отблеском, будто туловище стрекозы — цвет, который прямо-таки визжал от соседства с лиловостью кузова. Баранка была в белом меховом футляре. Кошки-мышки, это они!
  
  — Отвлеки свои мысли, — сказал Тед, ухватил Бобби за плечи (впереди надрывался стадион, и таксист словно совсем позабыл о пассажирах на заднем сиденье, спасибо и на этом), сильно его встряхнул и отпустил. — Отвлеки свои мысли от них, понял?
  
  Да, он понял. Джордж Сандерс построил кирпичную стену, чтобы укрывать свои мысли от Детей. Один раз прежде Бобби использовал Морри Уиллса, но он не думал, что бейсбол поможет на этот раз. Но что поможет?
  
  Бобби увидел навес «Эшеровского Ампира», торчащий над тротуаром в трех-четырех кварталах за Пуритан-сквер, и внезапно услышал звуки бо-ло Эс-Джея: хлоп-хлоп-хлоп. «Если она — мусор, — сказал Эс-Джей тогда, так я бы пошел в мусорщики».
  
  И сознание Бобби заполнила афиша, на которую они смотрели в тот день: Брижит Бардо («французская секс-киска», называли ее газеты), одетая только в полотенце и улыбку. Она была чуть-чуть похожа на женщину, вылезающую из машины на одном из календарей в «Угловой Лузе», ту, у которой почти вся юбка задралась на колени и были видны подвязки. Только Брижит Бардо была красивее. А кроме того — настоящей. Конечно, слишком старой для Бобби Гарфилда и его ровесников.
  
  («Я так молод, а ты так стара, — пел Пол Анка в тысячах транзисторов, — твердят мне с вечера и до утра».)
  
  но все равно очень красивой, а и кошке можно смотреть на королеву — его мама всегда говорила и это: кошке можно смотреть на королеву. Бобби видел ее все яснее и яснее, откинувшись на спинку, и в его глазах появился тот смутный далекий взгляд, какой появлялся в глазах Теда во время его провалов. Бобби увидел ее мокрые после душа, но пушистые пепельные волосы, изгиб ее грудей, скрытых полотенцем, длинные ноги, их накрашенные ногти упираются в слова: «ТОЛЬКО ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ, ПРЕДЪЯВЛЯТЬ ВОДИТЕЛЬСКИЕ ПРАВА ИЛИ МЕТРИКУ». Он ощущал запах ее мыла — воздушный, цветочный. Он ощущал (Nuit à Paris[316]) запах ее духов и он слышал звук ее радио в соседней комнате. Фредди Кэннон, летний идол Сейвин-Рока.
  
  Он сознавал — смутно, далеко-далеко, в другом мире, дальше и выше по спиралям вращающегося волчка, — что их такси остановилось возле «Гриля Уильяма Пенна» почти вплотную к лиловому синяку — к «Де Сото». Бобби словно бы услышал в своей голове, как машина кричит: «Пристрели меня! Я слишком лиловая! Пристрели меня! Я слишком лиловая!» А дальше, совсем близко, он ощутил ИХ. Они сидели в ресторане, перекусывали бифштексами. Оба заказали одинаково — с кровью. Перед уходом они могут прикнопить в вестибюле рядом с телефонами объявление о пропавшем четвероногом друге или карточку печатными буквами: «ВЛАДЕЛЕЦ ПРОДАЕТ МАШИНУ» — конечно, вверх ногами. Они там — низкие люди в желтых плащах и белых башмаках — запивают мартини куски почти сырой говядины, и если они обратят свои сознания в его сторону…
  
  Из душа плыли волны пара. Б.Б. встала на кончики пальцев с накрашенными ногтями и распахнула полотенце, на мгновение превратив его в два крыла, прежде чем бросить на пол. И Бобби увидел, что это вовсе не Брижит Бардо, а Кэрол Гербер. «Надо быть храброй, чтобы позволить людям смотреть на тебя, когда на тебе ничего нет, кроме полотенца», — сказала она. А сейчас он ее видел такой, какой она будет лет через восемь — десять.
  
  Бобби смотрел на нее, не в силах отвести взгляд, не в силах противостоять любви, завороженный запахом ее мыла, ее духов, звуком ее радио (Фредди Кэннон уступил место «Плэттерам» — «тени ночи спускаются с неба»), ее маленьким накрашенным ногтям на ногах. Сердце у него вертелось, как волчок, полоски на нем поднимались и исчезали в других мирах. Других мирах, кроме этого.
  
  Такси поползло вперед. Лиловый ужас с четырьмя дверцами, припаркованный у ресторана (припаркованный в зоне «только для грузовых машин», да только плевать ОНИ на это хотели), начал отодвигаться назад. Такси дернулось и снова остановилось, и таксист мягко выругался; по Пуритан-сквер прогромыхал трамвай. Низкий «Де Сото» остался теперь позади них, но отблески его хрома скользили внутри такси танцующими обрывками света. И внезапно Бобби почувствовал отчаянный зуд с обратной стороны глазных яблок. Потом поле его зрения заслонили извивающиеся черные нити. Ему удалось снова зацепиться за Кэрол, но теперь он, казалось, смотрел на нее сквозь волнистое стекло.
  
  Они нас чувствуют… или что-то такое. Господи, дай нам уехать отсюда. Пожалуйста, дай…
  
  Таксист увидел просвет между машинами и юркнул туда. Секунду спустя они уже быстро катили дальше по Эшер-авеню. Зуд в глубине глаз Бобби ослабел, черные нити исчезли с его внутреннего поля зрения, и он увидел, что голая девушка вовсе не Кэрол (во всяком случае, теперь) и даже не Брижит Бардо, а всего лишь девушка с календаря в «Угловой Лузе», раздетая донага воображением Бобби. Музыка ее радио исчезла. Запах мыла и духов исчез. Жизнь в ней угасла. Она была просто… ну, просто…
  
  — Она просто картина, нарисованная на стене, — сказал Бобби. Он сел прямо.
  
  — Ты чего сказал, малыш? — спросил таксист и выключил радио. Игра кончилась. Мел Аллен рекламировал сигареты.
  
  — Да ничего, — ответил Бобби.
  
  — Задремал вроде, а? Медленная езда, жаркий день… А твой приятель вроде бы в отключке.
  
  — Нет, — сказал Тед, выпрямляясь. — Доктор тут как тут. — Он потянулся, в спине у него что-то щелкнуло, и он поморщился. — Но я, правда, вздремнул немножко. — Он оглянулся на заднее стекло, однако «Гриль Уильяма Пенна» уже скрылся из виду. — Полагаю, выиграли «Янки»?
  
  — Разделали чертовых индейцев под орех, — сказал таксист и засмеялся. — Не понимаю, как это вы сумели заснуть, когда играли «Янки»!
  
  Они свернули на Броуд-стрит, и две минуты спустя такси остановилось перед № 149. Бобби посмотрел на дом, словно ожидая увидеть, что он выкрашен в другой цвет или стал выше на этаж. У него было ощущение, что он отсутствовал десять лет. Да так вроде бы и было — он же видел Кэрол Гербер совсем взрослой?
  
  «Я женюсь на ней», — решил Бобби, вылезая из такси. На Колония-стрит пес миссис О’Хары все лаял и лаял, словно ставя крест на этой и на всех человеческих надеждах: руф-руф, руф-руф-руф.
  
  Тед нагнулся к водительскому окошку, держа в руке бумажник. Он вытащил две бумажки по доллару, подумал и добавил третью.
  
  — Сдачу оставьте себе.
  
  — Вы джентльмен что надо, — сказал таксист.
  
  — Он — во! — поправил Бобби и ухмыльнулся, когда такси отъехало.
  
  — Пойдем в дом, — сказал Тед, — мне опасно оставаться на улице.
  
  Они поднялись на крыльцо, и Бобби открыл дверь в вестибюль своим ключом. Он все время думал о жутком зуде позади его глаз и о черных нитях. Нити были особенно страшными, будто он должен был вот-вот ослепнуть.
  
  — Они нас видели, Тед? Или ощутили? Или как?
  
  — Ты знаешь, что да… но не думаю, что они определили, как близко мы были от них. — Когда они вошли в квартиру Гарфилдов, Тед снял темные очки и положил их в карман рубашки. — Ты, значит, хорошо замаскировался. Фу-у! Ну и жарища тут!
  
  — А почему вы думаете, что они не знали, как близко мы были от них?
  
  Тед, уже начавший открывать окно, пристально поглядел на Бобби через плечо.
  
  — Если бы они знали, эта лиловая машина подъехала бы сюда тогда же, когда и мы.
  
  — Это была не машина, — сказал Бобби, начиная открывать другое окно. Толку от этого оказалось мало. Воздух, который влился в окна, вяло всколыхнув занавески, был почти таким же жарким, как воздух, весь день запертый внутри квартиры. — Не знаю, что это было, но оно только с виду выглядело, как машина. А то, как я почувствовал ИХ… — Бобби вздрогнул, несмотря на жару.
  
  Тед достал свой вентилятор, прошел к окну у полки с безделушками Лиз и поставил его на подоконник.
  
  — Они маскируются, как могут, но мы все равно их ощущаем. Даже люди, которые понятия о них не имеют, часто ощущают их. Капельки того, что скрыто под камуфляжем, просачиваются наружу, а то, что под ним, — невообразимо уродливо. Надеюсь, тебе не придется узнать, насколько невообразимо.
  
  И Бобби надеялся.
  
  — Откуда они, Тед?
  
  — Из темного места.
  
  Тед встал на колени, вставил вилку вентилятора в штепсель и включил его. Воздух, который он погнал в комнату, был чуть прохладнее, но не таким прохладным, как в «Угловой Лузе» и «Критерионе».
  
  — А оно в другом мире, как в «Кольцах вокруг Солнца»? Ведь так?
  
  Тед все еще стоял на коленях рядом со штепселем. Он словно молился. Бобби он показался совсем измученным — почти до смерти. Как же он скроется от низких людей? Да он и до «Любой бакалеи» не дойдет, не споткнувшись.
  
  — Да, — сказал он наконец. — Они из другого мира. Из иного «где» и иного «когда». Вот все, что я могу тебе сказать. Знать больше тебе опасно.
  
  Но Бобби не мог не задать еще один вопрос:
  
  — А они из одного из этих, ну, других миров?
  
  Тед поглядел на него очень серьезно.
  
  — Вот я из Тинека?
  
  Бобби уставился на него, потом засмеялся. Тед, еще не вставший с колен, засмеялся вместе с ним.
  
  — О чем ты думал в такси, Бобби? — спросил Тед, когда они наконец отсмеялись. — Куда ты делся, когда возникла опасность? — Он помолчал. — Что ты увидел?
  
  Бобби подумал о Кэрол в двадцать лет с ногтями на ногах, покрытыми розовым лаком, о Кэрол, голой, с полотенцем у ног, среди колышущихся облаков пара. ТОЛЬКО ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ, ПРЕДЪЯВЛЯТЬ ВОДИТЕЛЬСКИЕ ПРАВА, НИКАКИХ ИСКЛЮЧЕНИЙ.
  
  — Я не могу сказать, — ответил он наконец. — Потому что… ну…
  
  — Потому что есть что-то только для себя. Я понимаю. — Тед поднялся на ноги. Бобби было хотел ему помочь, но Тед махнул ему «не надо». — Может быть, ты хочешь пойти поиграть, — сказал он. — Попозже — скажем, около шести — я надену мои темные очки, мы пройдемся по кварталу и перекусим в «Колонии».
  
  — Но только не фасолью!
  
  Уголки рта Теда дрогнули в блеклой улыбке.
  
  — Никакой фасоли, фасоль verboten[317]. В десять я позвоню моему другу Лену и узнаю, как кончился матч, э?
  
  — Низкие люди… они теперь будут искать и меня?
  
  — Если бы я так думал, я не выпустил бы тебя из дома, — ответил Тед с некоторым удивлением. — Тебе ничего не грозит, и я позабочусь, чтобы так было и дальше. А теперь иди. Поиграй, а мне надо кое-чем заняться. Только к шести вернись, а то я буду беспокоиться.
  
  — Ладно.
  
  Бобби пошел к себе и бросил четыре монеты, которые захватил с собой в Бриджпорт, назад в банку «Велофонда». Он оглядел комнату, видя все по-другому: ковбойское покрывало на кровати, фото его матери на одной стене и фото с автографом Клейтона Мура в маске (полученное за талоны из коробок с кукурузными хлопьями) — на другой, роликовые коньки в углу (один с лопнувшим ремешком), стол у стены. Комната теперь выглядела маленькой — не тем местом, куда возвращаются, а тем местом, откуда уходят. Он понял, что вырастает до своей оранжевой библиотечной карточки, и какой-то горький голос внутри него восстал против этого. Закричал: нет, нет, нет!
  Глава 8
  Бобби исповедуется. Гербер-Беби[318] и Малтекс-Беби. Рионда. Тед звонит по телефону. Охотничьи крики.
  
  В Коммонвелф-парке малышня перебрасывалась мячиками. Поле Б пустовало; на поле В несколько подростков в оранжевых майках Сент-Габа гоняли мяч. Кэрол Гербер сидела на скамейке со скакалкой на коленях и смотрела на них. Она увидела Бобби и заулыбалась. Потом улыбка исчезла.
  
  — Бобби, что с тобой случилось?
  
  Бобби как-то не осознавал, что с ним что-то случилось, пока Кэрол этого не сказала, однако встревоженное выражение на ее лице заставило его разом вспомнить все и потерять власть над собой. Что случилось? Реальность низких людей, и испуг от того, что они чуть не попались на обратном пути из Бриджпорта, и тревога за мать, но главнее всего был Тед. Он прекрасно знал, почему Тед выставил его из дома и чем занимается Тед сейчас: складывает вещи в свои чемоданчики и бумажные пакеты. Его друг уезжает.
  
  И Бобби заплакал. Он не хотел распускать нюни перед девочкой. И тем более этой девочкой, но он ничего не мог с собой поделать.
  
  Кэрол на секунду была ошеломлена — испугана. Потом она вскочила со скамейки, подбежала к нему и обняла.
  
  — Все хорошо, — сказала она. — Все хорошо, Бобби, не плачь, все хорошо.
  
  Почти ослепнув от слез и расплакавшись еще пуще — будто в голове у него бушевала летняя гроза, — Бобби покорно пошел с ней к густой купе деревьев, которые могли заслонить их от бейсбольных полей и главных дорожек. Кэрол села на траву, все еще обнимая его одной рукой, а другой поглаживая потные колючки его ежика. Некоторое время она ничего не говорила, а Бобби не сумел бы произнести ни слова; он мог только рыдать, пока у него не заболело горло, а глазные яблоки не задергались в глазницах.
  
  Наконец интервалы между всхлипываниями удлинились. Он выпрямился и утер лицо рукавом, ужаснувшись тому, что почувствовал, и устыдившись: это ведь были не только слезы, а еще — сопли и слюни. Он, наверное, всю ее измазал.
  
  Но Кэрол как будто и внимания не обратила. Она погладила его мокрое лицо. Бобби вывернулся из-под ее пальцев, еще раз всхлипнул и уставился вниз на траву. Его зрение, омытое слезами, казалось почти сверхъестественно ясным. Он видел каждый одуванчик, каждую травинку.
  
  — Все хорошо, — сказала Кэрол, но Бобби от стыда все еще не мог посмотреть на нее.
  
  Некоторое время они сидели молча, а потом Кэрол сказала:
  
  — Бобби, я буду твоей девочкой, если хочешь.
  
  — Так ты уже моя девочка, — сказал Бобби.
  
  — Тогда объясни мне, что случилось?
  
  И Бобби услышал, как он рассказывает ей все, начиная со дня, когда Тед поселился в доме, а его мать сразу Теда невзлюбила. Он рассказал ей про первый провал Теда, о низких людях, о знаках низких людей. Когда он дошел до знаков, Кэрол подергала его за рукав.
  
  — Что? — спросил он. — Ты мне не веришь? — Горло у него все еще хранило тот душащий переизбыток чувств, который остался после рыданий, но ему становилось легче. Если она ему не поверит, он на нее не разозлится. Даже ни чуточки не обидится. Просто было несказанным облегчением рассказать обо всем об этом. — Да я понимаю. Знаю, какой чушью это кажется.
  
  — Я видела такие смешные классики по всему городу, — сказала она. — И Ивонна, и Анджи. Мы про них говорили. Рядом с ними нарисованы звездочки и маленькие луны. А иногда еще и кометы.
  
  Он уставился на нее.
  
  — Разыгрываешь?
  
  — Да нет же. Девочки ведь всегда смотрят на классики. Не знаю, почему. И закрой рот, пока муха не влетела.
  
  Он закрыл рот.
  
  Кэрол удовлетворенно кивнула, потом взяла его руку в свои и переплела их пальцы. Бобби поразился, как точно все пальцы прилегли друг к другу.
  
  — Ну, а теперь расскажи мне остальное.
  
  И он рассказал, завершив этим ошеломляющим днем: кино, «Угловая Луза», и как Аланна узнала в нем его отца, как они чуть было не попались на обратном пути. Он пытался объяснить, почему лиловый «Де Сото» словно бы не был настоящей машиной, а только казался. Но в конце концов сказал только, что «Де Сото» каким-то образом ощущался, будто что-то живое — как злое подобие страуса, на котором иногда ездил доктор Дулитл в серии фонокнижек о животных, какими все они увлекались во втором классе. Утаил Бобби только то, где он спрятал свои мысли, когда такси проезжало мимо «Гриля Уильяма Пенна», и у него глаза начали чесаться сзади.
  
  Он поборолся с собой, а потом выпалил худшее, точно коду: он боится, что поездка его мамы в Провиденс с мистером Бидерменом и теми двумя была ошибкой. Скверной ошибкой.
  
  — Ты думаешь, мистер Бидермен за ней ухаживает? — спросила Кэрол. Они пошли назад к скамье, где она оставила скакалку. Бобби подобрал ее и отдал Кэрол. Они пошли к выходу из парка в сторону Броуд-стрит.
  
  — Ну-у… может быть, — угрюмо сказал Бобби. — Или во всяком случае… — Тут была часть того, чего он боялся, хотя для этого не было ни названия, ни образа — будто что-то зловещее, укрытое брезентом. — Во всяком случае, она думает, что так и есть.
  
  — Он попросит ее выйти за него замуж? Тогда он станет твоим отчимом.
  
  — Черт! — Бобби ни разу не подумал о мистере Бидермене как об отчиме и отчаянно пожалел, что Кэрол заговорила об этом. От одной только мысли его взяла жуть.
  
  — Если она его любит, тебе лучше попривыкнуть к этому. — Кэрол говорила, будто взрослая, опытная женщина, и Бобби стало еще хуже. Наверное, она в это лето слишком часто смотрела сериалы «Ах, Джон, ах, Марша!» со своей мамой. И, как ни странно, в чем-то ему было бы все равно, если бы его мама полюбила мистера Бидермена. Это было бы мерзко, потому что мистер Бидермен — мразь, но зато понятно. Манера его матери считать каждый цент, ее жлобство имели какое-то отношение к этому, как и то, что заставило ее вновь закурить, а иногда и плакать по ночам. Разница между Рэндоллом Гарфилдом, его матери ненадежным мужем, который оставил после себя неоплаченные счета, и Рэнди Гарфилдом Аланны, который любил, чтобы проигрыватель включали погромче… даже эта разница могла быть частью того же. (А были ли неоплаченные счета? А был ли аннулированный страховой полис? Зачем бы его матери лгать про все это?) С Кэрол ни о чем таком он говорить не мог. И не от скрытности. Просто он не знал, как говорить о таком.
  
  Они пошли вверх по склону. Бобби взял одну ручку скакалки, и они волокли ее по тротуару между собой. Внезапно Бобби остановился и ткнул пальцем.
  
  — Посмотри!
  
  Впереди с одного из пересекавших улицу электропроводов свисал длинный желтый хвост воздушного змея. Он изгибался, напоминая вопросительный знак.
  
  — Угу. Я вижу, — сказала Кэрол тихим голоском. Они пошли дальше. — Ему надо уехать сегодня же, Бобби.
  
  — Он не может. Бой сегодня вечером. Если победит Альбини, Тед должен получить выигрыш в бильярдной завтра вечером. По-моему, деньги ему очень нужны.
  
  — Конечно, — сказала Кэрол. — Стоит посмотреть, как он одет, и сразу ясно, что он на мели. Наверное, он поставил свои последние деньги.
  
  «Как он одет… это только девчонки замечают», — подумал Бобби и открыл рот, чтобы сказать ей это. Но тут кто-то позади них сказал:
  
  — Погляди-ка! Да это же Гербер-Беби и Малтекс-Беби. Как делишки, бебюськи?
  
  Они оглянулись. К ним медленно съезжали с холма на велосипедах трое ребят в оранжевых рубашках Сент-Габриэля. В корзинках на рулях лежали всякие бейсбольные принадлежности. Один, прыщавый балда, у которого с шеи свисал на цепочке серебряный крест, засунул бейсбольную биту в самодельный футляр на спине. «Выпендривается под Робин Гуда», — подумал Бобби, но все равно перепугался. Это же были большие парни, старшеклассники, ученики приходской школы, и если они решили отправить его в больницу, то он отправится в больницу. «Низкие парни в оранжевых рубашках», — подумалось ему.
  
  — Привет, Уилли, — сказала Кэрол одному из них. Но не балде с битой за спиной. Она говорила спокойно, даже весело, но под небрежностью ее тона Бобби ощутил страх, трепещущий, как птичьи крылышки. — Я смотрела, как вы играли. Ты здорово ловил.
  
  У того, кому она это сказала, было уродливое недолепленное лицо под густыми, зачесанными назад каштаново-рыжими волосами и над торсом взрослого мужчины. Велосипед «хаффи» выглядел под ним нелепо маленьким. Бобби подумал, что он похож на тролля из волшебной сказки.
  
  — Тебе-то что, Гербер-Беби? — спросил он.
  
  Все трое сентгабцев поравнялись с ними. Затем двое — с болтающимся крестом и тот, которого Кэрол назвала Уилли — продвинулись чуть дальше, опустив ноги до земли и ведя велосипеды. С возрастающим отчаянием Бобби понял, что они с Кэрол окружены. Он ощущал смешанный запах пота и «виталиса», исходивший от ребят в оранжевых рубашках.
  
  — Ты кто такой, Малтекс-Беби? — спросил третий сентгабец у Бобби. Он наклонился над рулем своего велосипеда. — Никак Гарфилд? А? Билли Донахью тебя все еще разыскивает с того случая прошлой зимой. Хочет зубы тебе повышибать. Может, мне сейчас выбить парочку прямо тут, проложить ему дорожку?
  
  У Бобби в животе словно что-то зашевелилось, будто змеи в корзинке. «Я не заплачу. Что бы ни было, я не заплачу, пусть хоть в больницу попаду. И я попытаюсь защитить ее».
  
  Защитить ее от таких верзил? Смешно.
  
  — Почему ты сейчас такой грубый, Уилли? — спросила Кэрол. Она обращалась только к парню с каштаново-рыжими волосами. — Ты же не такой, когда ты один. Так почему сейчас?
  
  Уилли покраснел. Благодаря темной рыжине его волос, гораздо более темной, чем у Бобби, могло показаться, что он запылал огнем от шеи и до макушки. Он не хотел, сообразил Бобби, чтобы его дружки узнали, что без них он ведет себя по-человечески.
  
  — Заткнись, Гербер-Беби! — рявкнул он. — Лучше заткнись и поцелуй своего прилипалу, пока у него еще все зубы целы.
  
  На третьем парне был мотоциклетный пояс с пряжкой на боку и старые бутсы, все в пыли бейсбольного поля. Он стоял позади Кэрол. Теперь он подошел поближе, все еще ведя свой велосипед, и обеими руками ухватил ее за волосы. И дернул.
  
  — Ой! — почти взвизгнула Кэрол. И словно бы не только от боли, но и от удивления. И вырвалась таким рывком, что чуть не упала. Бобби подхватил ее, и Уилли — который, если верить Кэрол, без своих дружков был нормальным парнем — захохотал.
  
  — Зачем вы это? — закричал Бобби на парня с мотопоясом, и едва слова вырвались у него изо рта, ему показалось, что он слышал их уже тысячу раз прежде. Будто какой-то обряд: формулы, которые положено произносить, прежде чем начнутся подлинные тычки и толчки и заработают кулаки. Он снова вспомнил «Повелителя мух» — Ральф убегает от Джека и остальных. На острове Голдинга были хотя бы джунгли. А им с Кэрол бежать некуда.
  
  «Он скажет: «Потому что мне так нравится». Это следующие слова».
  
  Но прежде чем парень с поясом, застегнутым на боку, успел их сказать, за него положенные слова произнес Робин Гуд с битой в самодельном футляре на спине.
  
  — А потому, что ему так нравится. И как ты ему помешаешь Малтекс-Беби?
  
  Внезапно он змеиным движением протянул руку и шлепнул Бобби по лицу. Уилли снова захохотал.
  
  — Давайте вздуем этого недоноска, — сказал парень с мото-поясом. — Меня от его морды воротит.
  
  Они сдвинулись, шины их велосипедов торжественно зашуршали. Потом Уилли уронил свой велосипед набок, будто сдохшего пони, и шагнул к Бобби. Бобби выставил перед собой кулаки в жалком подражании стойке Флойда Паттерсона.
  
  — Эй, ребятишки, что у вас там? — спросил кто-то за спиной у них.
  
  Уилли отвел назад один кулак. Все еще держа его наготове, он оглянулся. И Робин Гуд оглянулся, и парень с мотопоясом. У тротуара стоял старый голубой «студебеккер» с поржавелыми крыльями и Христом, примагниченным над приборной доской. Перед ним, очень грудастая и необъемная в бедрах, стояла Рионда, приятельница Аниты Гербер. Летняя одежда не была ей лучшим другом (это даже Бобби заметил), но в тот момент она казалась богиней в бриджах.
  
  — Рионда! — закричала Кэрол, не плача, но почти. Она протолкнулась между Уилли и парнем с мотопоясом. Ни тот, ни другой не попытались ее схватить. Все трое сентгабцев уставились на Рионду. Бобби поймал себя на том, что смотрит на сжатый кулак Уилли. Иногда Бобби просыпался утром, а у него там было тверже камня и торчало вверх, будто лунная ракета или еще что. Пока он шел в ванную помочиться, там обмякало и съеживалось. Рука Уилли со сжатым кулаком на ее конце обмякла точно так же, кулак развертывался назад в пальцы. От такого сравнения Бобби потянуло на улыбку. Но он справился с собой. Если они увидят, что он улыбается, сейчас они сделать ничего не смогут. Однако потом… в какой-нибудь другой день…
  
  Рионда обняла Кэрол и прижала девочку к своей объемистой груди. Оглядела ребят в оранжевых рубашках и — улыбнулась! Заулыбалась, не стараясь спрятать улыбку.
  
  — Уилли Ширмен, верно?
  
  Только что взведенная рука Уилли повисла вдоль бока. Что-то бормоча, он нагнулся поднять свой велик.
  
  — Ричи О’Мира?
  
  Парень в мотопоясе посмотрел на пыльные носки своих бутс и тоже пробурчал что-то. Щеки у него пылали.
  
  — Во всяком случае, кто-то из младших О’Мира — теперь вас так много, что я всех не упомню. — Взгляд ее перешел на Робин Гуда. — А ты кто, верзила? Кто-то из Дедхемов? Похож-похож на Дедхемов!
  
  Робин Гуд уставился на свои руки. У него на пальце было школьное кольцо, и теперь он начал его крутить.
  
  Рионда все еще обнимала Кэрол за плечи. Кэрол одной рукой обнимала Рионду за талию, насколько хватало руки. Она не смотрела на парней, когда Рионда вместе с ней сошла с мостовой на полоску травы перед тротуаром. Она все еще смотрела на Робин Гуда.
  
  — Отвечай, когда я с тобой говорю, сынок. Если я захочу, найти твою мать будет нетрудно. Спрошу отца Фитцжеральда — и дело с концом.
  
  — Ну, я Гарри Дулин, — сказал наконец парень, еще быстрее крутя свое кольцо.
  
  — Значит, я не так уж и промахнулась, верно? — ласково спросила Рионда, сделала еще два-три шага вперед и оказалась на тротуаре. Кэрол, испугавшись, попробовала ее удержать, но Рионда все равно надвигалась на парней. — Дедхемы и Дулины женились-переженились. Еще в графстве Корк, тра-ля-ля.
  
  И никакой не Робин Гуд, а парень по имени Гарри Дулин с дурацким самодельным футляром для биты за спиной. Не Марлон Брандо в «Дикаре», а парень по имени Ричи О’Мира, который раньше чем через пять лет никак не обзаведется «харлеем» к своему мотопоясу… если вообще когда-нибудь им обзаведется. И Уилли Ширмен, трусящий по-хорошему поговорить с девочкой, если рядом его дружки. И для того чтобы они съежились до своих подлинных размеров, оказалось достаточно одной толстухи в бриджах и длинной блузке без рукавов, которая примчалась спасать не на белом боевом скакуне, но в «студебеккере» 1954 года. Эта мысль должна была бы утешить Бобби, но не утешила. Он вдруг вспомнил, что сказал Уильям Голдинг: мальчиков на острове спасла команда линейного крейсера… но кто спасет команду?
  
  Глупо, конечно, уж кто-кто, а Рионда в этот момент никак и ни в каком спасении словно бы не нуждалась. Но слова эти все равно порадовали Бобби. А что, если взрослых вообще нет? Вдруг самое понятие «взрослые» — обман? Что, если их деньги — это только игральные фишки, их деловые сделки — не больше чем выменивание бейсбольных карточек, их войны — игры с игрушечным оружием в парке? Что, если внутри своих костюмов и выходных платьев они все еще сопливые малыши? Черт! Этого же не может быть, правда? Это было бы так страшно, что даже подумать и то жутко.
  
  Рионда все еще смотрела на сентгабцев с жесткой и довольно опасной улыбкой.
  
  — Вы, трое здоровенных парней, ведь не стали бы цепляться к тем, кто вас меньше и слабее, верно? Да еще к девочке вроде ваших младших сестренок?
  
  Они теперь молчали, даже не буркали себе под нос. Только переминались с ноги на ногу.
  
  — Я в этом уверена: это ведь была бы подлость и трусость, верно?
  
  Вновь она дала им возможность ответить — и порядочно времени послушать собственное их молчание.
  
  — Уилли? Ричи? Гарри? Вы же к ним не цеплялись, верно?
  
  — Да нет, конечно, — сказал Гарри, и Бобби подумал, что если он начнет вертеть это кольцо чуть побыстрее, палец у него загорится.
  
  — Если бы я поверила в такое, — сказала Рионда, все еще улыбаясь своей опасной улыбкой, — я бы пошла поговорить с отцом Фитцжеральдом, верно? Ну, а падре, возможно, решил бы, что ему следует поговорить с вашими отцами, ну, а ваши отцы, возможно, решили бы согреть вам задницы… и за дело, мальчики, верно? За то, что цеплялись к тем, кто меньше и слабее.
  
  Трое парней, снова перекинувшие ноги через свои нелепо маленькие велосипеды, продолжали хранить молчание.
  
  — Они к тебе цеплялись, Бобби? — спросила Рионда.
  
  — Нет, — сразу же ответил Бобби.
  
  Рионда подсунула палец под подбородок Кэрол и повернула ее лицо к себе.
  
  — А к тебе они цеплялись, деточка?
  
  — Нет, Рионда.
  
  Рионда улыбнулась ей сверху вниз, и Кэрол, хотя у нее в глазах стояли слезы, улыбнулась в ответ.
  
  — Ну, мальчики, вроде вам опасаться нечего, — сказала Рионда. — Они говорят, что вы не делали ничего такого, что могло бы доставить вам лишние неприятные минутки в исповедальне. Думаю, вам следует вынести им благодарность.
  
  Сентгабцы: бур-бур-бур.
  
  — «Пожалуйста, кончи на этом! — безмолвно умолял Бобби. — Не заставляй их и правда благодарить нас. Не доводи их!»
  
  Быть может, Рионда услышала его мысли (Бобби теперь верил, что такое возможно).
  
  — Ну, — сказала она, — пожалуй, обойдемся без благодарностей. Отправляйтесь по домам, мальчики. И Гарри, когда увидишь Мойру Дедхем, скажи ей, что Рионда велела передать: она все еще ездит в Бриджпорт в «Бинго» каждую неделю, так если ее нужно будет подвезти…
  
  — Ладно, обязательно, — сказал Гарри, сел в седло и поехал вверх по склону, все еще вперяя взгляд в тротуар. Если бы ему навстречу шли прохожие, он наткнулся бы на них. Двое его дружков последовали за ним, нажимая на педали, чтобы нагнать его.
  
  Рионда провожала их взглядом, и ее улыбка медленно исчезала.
  
  — Ирландцы-голодранцы, — сказала она наконец. — От них ничего хорошего не жди. Ну, да черт с ними. Кэрол, ты правда ничего?
  
  Кэрол сказала, что да, правда.
  
  — Бобби?
  
  — Все в порядке. — Ему требовалась вся сила воли, чтобы не начать дрожать перед ней, будто клюквенное желе, но если Кэрол держится, так он и подавно должен.
  
  — Лезь в машину, — сказала Рионда Кэрол, — я тебя подвезу. А ты давай на своих двоих, Бобби. Бегом через улицу и в дом. Эти ребята к завтрему позабудут и про тебя, и про мою Кэрол-детку, но сегодня вечером вам обоим стоит посидеть дома.
  
  — Ладно, — сказал Бобби, зная, что про них не забудут ни завтра, ни к концу недели, ни к концу лета. Ему с Кэрол придется долгое время опасаться Гарри и его дружков. — Пока, Кэрол.
  
  Бобби перебежал Броуд-стрит. На другой стороне остановился и следил, как старая машина Рионды подъехала к дому, где жила Кэрол. Когда Кэрол выпрыгнула, она поглядела вниз со склона и помахала. Бобби помахал в ответ, а потом поднялся по ступенькам крыльца дома № 149 и вошел внутрь.
  
  Тед сидел в гостиной, курил сигарету и читал журнал «Лайф» с Анитой Экберг на обложке. Бобби не сомневался, что три чемоданчика Теда и бумажные пакеты уже упакованы, но их нигде не было видно. Наверное, оставил наверху в своей комнате. Бобби обрадовался. Ему не хотелось смотреть на них. Довольно и того, что он знает про них.
  
  — Что поделывал? — спросил Тед.
  
  — Да так, — сказал Бобби. — Я, пожалуй, полежу в кровати и почитаю до ужина.
  
  Он ушел в свою комнату. На полу возле кровати стопкой лежали книги из взрослого отдела харвичской публичной библиотеки — «Космические инженеры» Клиффорда Д. Саймака, «Тайна римской шляпы» Эллера Куина и «Наследники» Уильяма Голдинга. Бобби выбрал «Наследников» и улегся ногами на подушке. На обложке были пещерные люди, но они были нарисованы почти абстрактно — на обложках книжек для детей таких пещерных людей не увидишь. Клево, когда у тебя карточка во взрослый отдел… но почему-то уже не так клево, как казалось вначале.
  
  В девять часов начался «Гавайский глаз», и при обычных обстоятельствах Бобби был бы заворожен (его мать считала, что программы вроде «Гавайского глаза» или «Неприкасаемых» слишком полны насилия, и, как правило, не разрешала ему включать их), но в этот вечер он все время переставал следить за происходящим на экране. Менее чем в шестидесяти милях отсюда Эдди Альбини и «Ураган» Хейвуд вот-вот сойдутся на ринге. Красотка Голубых Лезвий «Жиллетт», одетая в голубой купальник и голубые туфли на высоком каблуке, будет обходить ринг перед началом каждого раунда и поднимать табличку с голубым номером на ней. 1…2…3…4…
  
  К половине десятого Бобби не сумел бы распознать на экране даже частного детектива, а уж тем более угадать, кто убил великосветскую блондинку. «Ураган» Хейвуд проиграет нокаутом, в восьмом раунде», — сказал ему Тед. Это знал старик Джи. Но что, если что-нибудь не задастся? Бобби не хотел, чтобы Тед уезжал, но уж если иначе нельзя, ему была нестерпима мысль, что он уедет с пустым бумажником. Ну да, конечно, такого случиться не может… а если? Бобби видел телефильм, в котором боксер должен был лечь, но вдруг передумал. Что, если так будет и сегодня? Разыграть нокаут — это обман… (Да неужто, Шерлок? С какой улики вы начали?), но если «Ураган» Хейвуд на обман не пойдет, Теду придется плохо: «по уши в луже, если не хуже», — сказал бы Салл-Джон.
  
  Половина десятого, если верить часам на стене. Если Бобби не запутался в арифметических действиях, начался решающий восьмой раунд.
  
  — Нравятся тебе «Наследники»?
  
  Бобби так глубоко ушел в свои мысли, что даже вздрогнул. На экране телика Кинэн Уинн стоял перед бульдозером и говорил, что готов милю прошагать ради пачки «Кэмела».
  
  — Потруднее «Повелителя мух», — сказал он. — Вроде бы есть две маленькие семьи пещерных людей, которые бродят туда-сюда. И одна семья посообразительнее. Но другая семья, дураки, они герои. Я чуть не бросил, но тут стало поинтереснее. Думаю, я дочитаю.
  
  — Семья, с которой ты знакомишься первой, с маленькой девочкой, это неандертальцы. Вторая семья — только на самом деле это племя (Голдинг и его племена!) — это кроманьонцы. Кроманьонцы и есть наследники. То, что происходит между этими группами, вполне соответствует определению трагедии: события ведут к несчастливому исходу, которого нельзя избежать.
  
  Тед продолжал говорить о пьесах Шекспира, и стихотворениях По, и романах типчика по имени Теодор Драйзер. В другое время Бобби было бы интересно, но в этот вечер его мысли все время уносились в Мэдисон-Сквер-Гарден. Он видел ринг, освещенный так же яростно, как те немногие бильярдные столы в «Угловой Лузе», на которых шла игра. Он слышал, как вопят зрители, когда Хейвуд перешел в атаку, обрабатывая растерявшегося Эдди Альбини свингами слева и справа. Хейвуд не собирался сдать бой — точно так же, как боксер в телефильме, он намеревался отделать своего противника на все сто. Бобби ощущал запах пота, слышал тяжелые хлопы и хлапы перчаток по корпусу. Глаза Эдди Альбини выпучились двумя нолями… колени подогнулись… зрители вопили, повскакав на ноги…
  
  — …идея рока как силы, избежать которой невозможно, видимо, возникла у греков. Драматург по имени Еврипид…
  
  — Позвоните, — сказал Бобби, и, хотя он в жизни не закурил сигареты (к 1964 году он будет выкуривать за неделю больше блока), голос у него прозвучал так же хрипло, как у Теда поздно вечером после целого дня «честерфильдок».
  
  — Извини, Бобби?
  
  — Позвоните мистеру Файлсу, узнайте, как там бой?.. — Бобби посмотрел на стенные часы. Девять сорок девять. — Если было всего восемь раундов, то, значит, бой уже кончился.
  
  — Согласен, что он кончился, но если я позвоню Файлсу так рано, он может заподозрить, что мне было что-то известно, — сказал Тед. — А по радио я ведь ничего узнать не мог — этот бой, как известно нам обоим, по радио не передают. Лучше выждать. Безопаснее. Пусть верит, будто я полагаюсь на предчувствия. Я позвоню в десять, будто считаю, что бой кончился не нокаутом, а по очкам. А пока, Бобби, не тревожься. Говорю же тебе, это просто прогулка по подмосткам.
  
  Бобби бросил смотреть «Гавайский глаз», а просто сидел на диване и слушал, как вякают актеры. Мужчина орал на толстого гавайского полицейского. Женщина в белом купальнике вбежала в прибой. Машина гналась за машиной под барабанный бой на звуковой дорожке. Стрелки часов на стене еле ползли, спотыкаясь, к десяти и двенадцати, будто брали последние несколько сот футов вершины Эвереста. Убийца великосветской блондинки был сам убит, пока бежал по полю ананасов, и «Гавайский глаз» наконец кончился.
  
  Бобби не стал ждать показа кадров из телефильмов будущей недели. Он выключил телик и сказал:
  
  — Позвоните, а? Ну, пожалуйста!
  
  — Одну минутку, — сказал Тед, — по-моему, я выпил рутбира сверх моего предела. Мои цистерны словно бы ужались с возрастом.
  
  Он прошаркал в ванную. Наступила нескончаемая тишина, а затем раздался плеск струи, разбивающейся в унитазе.
  
  — А-а-а! — сказал Тед с большим удовлетворением.
  
  Бобби уже не мог усидеть на месте. Он вскочил и начал бродить по комнате. Он не сомневался, что именно сейчас Томми «Ураган» Хейвуд окружен фоторепортерами в своем углу на ринге «Гарден», не без синяков, но сияя улыбкой в белых вспышках. Рядом с ним Девушка Голубых Лезвий «Жиллетт» — она обнимает его за плечи, он ее за талию, а Эдди Альбини никнет забытый в своем углу; его затуманенные глаза совсем заплыли, и он еще не пришел в себя после встряски, которую получил.
  
  К тому времени, когда Тед вернулся, Бобби впал в полное отчаяние. Он твердо знал, что Альбини проиграл бой, а его друг потерял пятьсот долларов. Останется ли Тед, если окажется совсем без денег? Может быть… Но если да, а низкие люди явятся…
  
  Сжимая и разжимая кулаки, Бобби смотрел, как Тед взял трубку и начал набирать номер.
  
  — Успокойся, Бобби, — сказал ему Тед. — Все в полном порядке.
  
  Но Бобби не мог успокоиться. В животе у него будто свивались клубки проволок. Тед прижимал трубку к уху и ничего не говорил целую вечность.
  
  — Ну, почему они не отвечают? — в ярости почти крикнул Бобби.
  
  — Было всего два гудка, Бобби. Почему бы тебе… Алло, говорит Тед Бротиген. Тед Бротиген. Да, мэм, сегодня днем. — Как ни невероятно, но Тед подмигнул Бобби. Ну как он может оставаться таким невозмутимым? Да будь он на месте Теда, так трубки бы у уха удержать не смог бы. А уж подмигивать! — Да, мэм, он здесь. — Тед обернулся к Бобби и сказал, не прикрыв трубку ладонью. — Аланна спрашивает, как там твоя девочка?
  
  Бобби попытался заговорить, но только хрипел.
  
  — Бобби говорит, что чудесно, — сказал Тед Аланне. — Хороша, как летний день. Можно мне поговорить с Леном? Да, я подожду. Но, пожалуйста, скажите мне про бой. — Наступила пауза, которой, казалось, не будет конца. На лице Теда не было никакого выражения. На этот раз он прикрыл трубку ладонью. — Она говорит, в первых пяти раундах Альбини получил порядочную трепку, в шестом и седьмом держался хорошо, а потом выдал хук правой неизвестно откуда и уложил Хейвуда на канаты в восьмом. Похоронный марш по «Урагану». Вот сюрприз, верно?
  
  — Да, — сказал Бобби. Губы у него как закаменели. Все было правдой. Все. В пятницу к этому часу Тед уже уедет. С двумя тысячами камешков в кармане можно долго бегать от низких людей, с двумя тысячами камешков в кармане можно проехать на Большом Сером Псе от океана до сверкающего океана.
  
  Бобби пошел в ванную и выдавил «ипану» на зубную щетку. Его ужас, рожденный убеждением, что Тед поставил не на того боксера, исчез, но печаль из-за близкой потери осталась и росла. Ему бы и в голову не пришло, что что-то, еще даже не случившееся, может причинять такую боль. «Через неделю я не смогу вспомнить, что в нем было такого. Через год я о нем позабуду».
  
  Правда? Черт, неужели это правда?
  
  «Нет, — подумал Бобби. — Не выйдет! Я не позволю».
  
  В комнате Тед разговаривал с Леном Файлсом. Вроде бы по-дружески, так, как Тед ожидал… и, да, вот Тед говорит, что поставил на предчувствие, очень сильное, такое, что нельзя не сделать ставки, если себя уважаешь. Конечно, полдесятого завтра вечером будет в самый раз для расчета при условии, что мать его друга вернется к восьми. А если она подзадержится, так Лен его увидит между десятью и одиннадцатью. Это удобно? Тед опять засмеялся. Значит, толстому Файлсу это было удобней удобного.
  
  Бобби поставил зубную щетку в стакан на полке под зеркалом, потом сунул руку в карман штанов. Там среди привычного хлама было что-то, чего его пальцы не узнали. Он вытащил кольцо для ключей с зеленым брелоком — свой особый сувенир из Бриджпорта, той его части, о которой его мать ничего не знала. Части «там, внизу». ««УГЛОВАЯ ЛУЗА»: БИЛЬЯРД, ИГРОВЫЕ АВТОМАТЫ. КЕНМОР 8–2127».
  
  Ему, конечно, давно надо было спрятать кольцо (или вообще от него избавиться), и тут ему пришла в голову мысль. В этот вечер ничто не могло развеять уныние Бобби Гарфилда, но эта мысль все-таки принесла с собой радость. Он отдаст кольцо с брелоком Кэрол Гербер, предупредив, чтобы она ни в коем случае не проговорилась его маме, откуда оно у нее. Он знал, что у Кэрол есть минимум два ключа, которые можно повесить на кольцо, — ключ от квартиры и ключик от дневника, который Рионда подарила ей на день рождения. (Кэрол была на три месяца старше Бобби, но она никогда из-за этого не задавалась.) Подарить ей кольцо для ключей — это же почти как попросить ее быть его девочкой. Нет, он не рассиропится и не поставит себя в дурацкое положение, прямо попросив. Кэрол и так поймет. Потому-то она такая клевая девчонка.
  
  Бобби положил кольцо на полку возле стакана с зубной щеткой, потом пошел к себе в спальню надеть пижаму. Когда он вышел, Тед сидел на диване и курил. Тед посмотрел на него.
  
  — Бобби, с тобой все в порядке?
  
  — Угу! По-моему, у меня все должно быть в порядке, правда?
  
  — Наверное. Наверное, у нас обоих все должно быть в порядке.
  
  — А я когда-нибудь еще увижу вас? — спросил Бобби, мысленно умоляя, чтобы Тед не заговорил, как Одинокий Рейнджер, не начал нести всякую чушь вроде «мы еще встретимся, друг»… потому что это не чушь — чушь слишком ласковое слово. Дерьмо — вот что это. Тед, он верил, никогда ему не врал, и он не хотел, чтобы Тед начал врать, когда конец совсем близко.
  
  — Не знаю. — Тед рассматривал тлеющий кончик своей сигареты, а когда он посмотрел на Бобби, Бобби увидел, что его глаза полны слез. — Не думаю.
  
  Эти слезы сломали Бобби. Он бросился через комнату обнять Теда, ему необходимо было его обнять. Он остановился, когда Тед вскинул руки и скрестил их на груди своей балахонистой рубашки старика. На его лице словно бы мешались удивление и ужас.
  
  Бобби застыл на месте, все еще протягивая руки, чтобы обнять его. Потом медленно их опустил. Не обнимать, не прикасаться. Такое правило. Но подлое правило. Неправильное правило.
  
  — А писать вы будете?
  
  — Буду посылать тебе открытки, — ответил Тед, подумав. — Но не прямо тебе. Это может быть опасным для нас обоих. Так что мне делать? Есть идеи?
  
  — Посылайте их Кэрол, — ответил Бобби, ни на секунду не задумавшись.
  
  — Когда ты ей рассказал про низких людей, Бобби? — В голосе Теда не было упрека. Да и с какой бы стати? Он же уезжает, верно? Пусть бы даже типчик, который написал про вора тележек из универсамов, теперь напечатал бы в газете: «СУМАСШЕДШИЙ СТАРИК УБЕГАЕТ ОТ ИНОПЛАНЕТЯН-АГРЕССОРОВ». Люди будут читать это друг другу за утренним кофе и кашей, будут смеяться. Как Тед назвал это в тот день? «Тяжеловесный юмор маленьких городков», вроде бы так? Но если это до того уж смешно, почему так больно? Почему так нестерпимо больно?
  
  — Сегодня, — сказал он тонким голоском. — Увидел ее в парке, и все… ну, как-то само собой… проговорилось.
  
  — Бывает, — сказал Тед очень серьезно. — Я хорошо это знаю. Иногда плотину прорывает. И, может, это к лучшему. Ты предупредишь ее, что, возможно, мне понадобится связаться с тобой через нее?
  
  — Угу.
  
  Тед задумчиво постучал пальцами по губам. Потом кивнул.
  
  — Сверху я напишу «Дорогая К.», а не Кэрол, и подпишусь «Друг». Так вы с ней поймете, что открытка от меня. Идет?
  
  — Угу! — сказал Бобби. — Клево. — Не было это клево, ничего клевого тут вообще не было, но пусть уж так.
  
  Внезапно он поднял руку, поцеловал пальцы и подул на них. Тед на диване улыбнулся, поймал поцелуй и прижал его к складкам щеки.
  
  — А теперь ложись-ка, Бобби! День выдался долгий, и сейчас очень поздно.
  
  Бобби отправился спать.
  
  Сперва он было подумал, что это тот же сон, как в тот раз: Бидермен, Кушман и Дин гоняются за его мамой по джунглям острова Голдинга. Затем Бобби понял, что деревья и лианы нарисованы на обоях, а под бегущими ногами его матери — коричневый ковер. Не джунгли, а коридор отеля. Так его сознанию рисовался отель «Уоррик».
  
  Мистер Бидермен и два других нимрода гнались и гнались за ней. А еще ребята из Сент-Габа — Уилли, и Ричи, и Гарри Дулин. И у всех на лицах полоски белой и красной краски. И на всех ярко-желтые камзолы с ярко-красным глазом на них.
  
  
  …Если не считать камзолов, они были голые. Их мужское тряслось и подпрыгивало в гнездах мохнатых волос в паху. Все, кроме Гарри Дулина, размахивали пиками, а он — своей бейсбольной битой. Она с обоих концов была заострена.
  
  — Убей суку! — взвыл Кушман.
  
  — Пей ее кровь! — заорал Дон Бидермен и метнул пику вслед Лиз Гарфилд в ту секунду, когда она скрылась за углом. Пика, вибрируя, вонзилась в джунгли на стене.
  
  — Воткни в ее грязную дырку! — закричал Уилли — Уилли, который без своих дружков умел быть нормальным. Красный глаз на его груди словно вспучился. Как и его член пониже.
  
  «Беги, мам!» — пытался закричать Бобби, но не мог произнести ни слова. У него не было рта, не было тела. Он был там — и не был. Он следовал за матерью, будто ее тень. Слышал ее судорожные вздохи, видел ее трясущиеся от ужаса губы, ее разорванные чулки. Нарядное платье тоже висело на ней лохмотьями. Одна грудь была вся в кровоточащих царапинах. Один глаз совсем заплыл. У нее был такой вид, будто она выстояла несколько раундов против Эдди Альбини или «Урагана» Хейвуда… А может, и обоих сразу.
  
  — Распорю тебя сверху донизу! — вопил Ричи.
  
  — Съем живьем! — поддержал Кэртис Дин (во всю глотку). — Выпью кровь, выпущу кишки.
  
  Его мама оглянулась на них, и ее ступни (туфли она где-то потеряла) начали наступать друг на друга. «Не надо, мам! — мысленно простонал Бобби. — Господи, не надо!»
  
  Будто услышав его, Лиз повернулась и попыталась бежать еще быстрее. Она миновала объявление на стене:
  
   ПОЖАЛУЙСТА, ПОМОГИТЕ НАМ НАЙТИ НАШУ ЛЮБИМУЮ СВИНКУ!
  
   ЛИЗ наш ТАЛИСМАН!
  
   ЛИЗ — 34 ГОДА!
  
   ОНА СВИНЬЯ СО СКВЕРНЫМ НРАВОМ,
  
   но МЫ ЕЕ ЛЮБИМ!
  
   сделает все, что захотите,
  
   если вы скажете «ОБЕЩАЮ»
  
   (или)
  
   «ЭТО ПАХНЕТ ХОРОШИМИ ДЕНЬГАМИ»
  
   ПОЗВОНИТЕ ХОуситоник 5–8337.
  
   (или)
  
   ДОСТАВЬТЕ В «ГРИЛЬ УИЛЬЯМА ПЕННА»!
  
   Спросить НИЗКИХ ЛЮДЕЙ В ЖЕЛТЫХ ПЛАЩАХ!
  
   Девиз: «МЫ ЕДИМ ИХ С КРОВЬЮ!»
  
  Его мама тоже прочла объявление, и на этот раз, когда ее щиколотки ударились друг о друга, она упала.
  
  «Мам! Вставай!» — закричал Бобби, но она не встала, может быть, не сумела. И поползла по коричневому ковру, оглядываясь через плечо. Волосы падали ей на щеки и лоб слипшимися колтунами. Сзади из ее платья был вырван длинный клок, и Бобби увидел ее голую попку… трико она где-то потеряла. Хуже того: ее ноги сзади были облиты кровью. Что они с ней сделали? Господи, Господи, что они сделали с его матерью?
  
  Дон Бидермен выскочил из-за угла впереди нее — нашел более короткий коридор и перехватил ее. Другие выбежали следом за ним. Теперь у мистера Бидермена торчало прямо вверх, как у Бобби иногда по утрам, перед тем, как он вылезал из-под одеяла и шел в ванную. Только у мистера Бидермена он был огромный и выглядел вроде кракена, триффида, чудища, и Бобби подумал, что знает, почему ноги его матери в крови. Он не хотел это знать, но думал, что, наверное, знает.
  
  «Не трогай ее! — пытался он закричать мистеру Бидермену. — Не трогай ее, или вам мало?»
  
  Красный глаз на желтом камзоле мистера Бидермена внезапно раскрылся шире… и сполз вбок. Бобби был невидим, его тело находилось на мир дальше по спирали на волчке, чем этот… но красный глаз его увидел. Красный глаз видел ВСЕ.
  
  — Свинью — бей, пей ее кровь, — сказал мистер Бидермен хриплым, совсем неузнаваемым голосом и зашагал вперед.
  
  — Свинью — бей, пей ее кровь, — подхватили Билл Кушман и Кэртис Дин.
  
  — Убей свинью, выпусти ей кишки, ешь ее мясо, — распевали Уилли и Ричи, шагая в ногу позади нимродов. Как и у мужчин, их причиндалы превратились в пики.
  
  — Ешь ее, пей ее, выпотроши ее, оттрахай ее, — присоединился Гарри.
  
  «Встань, мам! Беги! Не давайся им!»
  
  Она попыталась. Но она еще тщилась подняться с колен на ноги, когда Бидермен прыгнул на нее. Остальные — следом. Сомкнулись над ней, и когда их руки принялись срывать лохмотья с ее тела, Бобби подумал: «Я хочу выбраться отсюда, я хочу сойти с волчка в мой собственный мир! Пусть остановится и завертится в другую сторону, чтобы я мог слезть в мою комнату в моем собственном мире»…
  
  Да только это был не волчок, как понял Бобби, когда образы сна начали дробиться и темнеть. Да, не волчок, а башня — веретено, на котором двигалось и сплеталось все сущее. Потом оно исчезло, и на короткое время наступило спасительное ничто. Когда он открыл глаза, его комнату наполнял солнечный свет — летний солнечный свет утра вторника последнего июня президентства Эйзенхауэра.
  Глава 9
  Омерзительный четверг.
  
  Одно про Теда Бротигена можно было сказать твердо: он умел готовить. Завтрак, который он поставил перед Бобби — омлетик, жареный хлеб, хрустящая грудинка, — был куда вкуснее всего, что его мать готовила на завтрак (ее специальностью были огромные оладьи без всякого вкуса — пара их, тонущая в «Сиропе тетушки Джемимы»), и не хуже всего, что можно было взять в закусочной «Колония» или в «Харвиче». Беда была лишь в том, что Бобби совсем не хотелось есть. Он не помнил подробностей своего сна, но знал, что это был кошмар и что он наверняка плакал — когда он проснулся, подушка у него была мокрой. Но не только сон был причиной, почему он в это утро чувствовал себя опустошенным и подавленным. Сны, как-никак, это не настоящее. А вот Тед уедет по-настоящему. И навсегда.
  
  — Вы уедете прямо из «Угловой Лузы?» — спросил Бобби, когда Тед сел напротив него со своей тарелкой яичницы с беконом. — Ведь так?
  
  — Да. Так будет безопаснее. — Он начал есть, но медленно и словно бы безо всякого удовольствия. Значит, и у него на душе скверно. Бобби был рад. — Твоей матери я скажу, что мой брат в Иллинойсе заболел. Ничего больше ей знать не надо.
  
  — Вы поедете на Большом Сером Псе?
  
  Тед чуть улыбнулся.
  
  — Пожалуй, на поезде. Я ведь ужасно богатый, не забывай.
  
  — На каком поезде?
  
  — Тебе лучше не знать подробностей, Бобби. Чего не знаешь, того не скажешь. И заставить тебя сказать тоже не смогут.
  
  Бобби обдумал это, потом спросил:
  
  — Про открытки не забудете?
  
  Тед подцепил кусочек грудинки, потом положил его на тарелку.
  
  — Открытки, много-много открыток, обещаю. А теперь перестанем про это говорить, хорошо?
  
  — Так о чем нам говорить?
  
  Тед задумался, потом улыбнулся. Улыбка у него была ласковой и искренней. Когда он улыбался, Бобби догадывался, как он выглядел в двадцать лет, в расцвете сил.
  
  — О книгах, конечно, — сказал Тед, — будем говорить о книгах.
  
  День обещал быть изнурительно жарким — это стало ясно уже в девять часов. Бобби помог с посудой — вытирал и убирал на место, а потом они сели в гостиной, где вентилятор Теда, как мог, гонял уже истомленный воздух, и они говорили о книгах… вернее, о книгах говорил Тед. И теперь, когда встреча Альбини с Хейвудом осталась позади, Бобби слушал его с жадностью. Он понимал не все, что говорил Тед, но, во всяком случае, понял, что книги создают свой собственный мир, и Харвичская публичная библиотека вовсе не этот мир, а всего лишь вход в него.
  
  Тед говорил про Уильяма Голдинга и про то, что он назвал «деутопической фантастикой», перешел к «Машине времени» Герберта Уэллса, указал на возможную связь морлоков и элоев с Джеком и Ральфом на острове Голдинга. Он говорил о том, что назвал «единственным оправданием литературы», — исследовании проблем невинности и знания, добра и зла. Под конец этой импровизированной лекции он упомянул роман под названием «Изгоняющий бесов», в котором рассматривались обе эти проблемы («в популярном аспекте»), и внезапно умолк. Потом тряхнул головой, словно проясняя мысли.
  
  — Что не так? — Бобби отхлебнул шипучки. Рутбир ему по-прежнему не очень нравился, но ничего другого в холодильнике не было. И шипучка была все-таки холодной.
  
  — О чем я думаю? — Тед провел рукой по лбу, будто у него вдруг разболелась голова. — Он же еще не написан.
  
  — Это как же?
  
  — Никак. Я заговорился. Почему бы тебе не пойти погулять, поразмяться? А я, пожалуй, прилягу. Ночью мне не очень спалось.
  
  — Ладно. — Бобби решил, что свежий воздух — пусть даже жаркий свежий воздух — может пойти ему на пользу. И хотя слушать Теда было очень интересно, у него мало-помалу возникло ощущение, будто стены комнаты сдвигаются все теснее и теснее. Все потому, что он знает, что Тед уезжает, решил Бобби. Вот и грустный стишок: знает, что он уезжает.
  
  На секунду, когда он пошел к себе в комнату за бейсбольной перчаткой, ему вспомнилось кольцо для ключей из «Угловой Лузы» — он собирался подарить его Кэрол, чтобы она знала, что она — его девочка. Потом он вспомнил Гарри Дулина, Ричи О’Мира и Уилли Ширмена. Они же где-то там. Если изловят его совсем одного, наверняка исколошматят. В первый раз за два-три дня Бобби пожалел, что рядом нет Салла. Салл был еще совсем зеленый, как и он, но крутой. Дулин с дружками могут его вздуть, но Салл-Джон заставит их заплатить за эту честь. Эс-Джей, однако, был в своем лагере, а от если бы да кабы толку нет.
  
  Бобби даже не подумал остаться дома — не может же он все лето прятаться от таких, как Уилли Ширмен! Нет, он хвоста не подожмет, однако, спускаясь с крыльца, он напомнил себе, что должен соблюдать осторожность и следить, не появятся ли они. Только бы увидеть их вовремя, и никаких проблем!
  
  Занятый мыслями о сентгабцах, Бобби вышел из № 149, позабыв о кольце с брелоком, своем особом сувенире, который остался там, на полке в ванной рядом с зубной щеткой в стакане — там, где он оставил его накануне.
  
  Он словно бы исходил вдоль и поперек весь Харвич — по Броуд-стрит в Коммонвелф-парк (на поле В — ни единого сентгабца. Там тренировалась команда Американского легиона, отгоняя мух под жарким солнцем), из парка на городскую площадь, с городской площади на вокзал. Когда он стоял там в маленьком газетном киоске под пешеходным мостом через пути и разглядывал романы в бумажных обложках (мистер Бертон, киоскер, позволял стоять и смотреть, если не трогать «товар», как он выражался), вдруг загремел городской гудок, и оба вздрогнули.
  
  — Матерь Божья, что это? — сердито спросил мистер Бертон. Он опрокинул на пол коробку со жвачкой и теперь нагнулся подбирать. — Сейчас же всего четверть двенадцатого!
  
  — И правда рано, — согласился Бобби, а потом вышел из киоска. Ему расхотелось разглядывать книги. Он направился к Ривер-авеню и по дороге заглянул в пекарню «Тип-Топ» купить половинку вчерашнего батона (два цента) и спросить Джорджи Салливана, как там Эс-Джей.
  
  — Отлично, — сказал старший брат Эс-Джея. — Мы получили от него открытку во вторник про то, что он стосковался по всем нам и хочет домой. Вторую мы получили в среду о том, что он учится нырять. А сегодня утром пришла открытка о том, что он еще никогда так замечательно не проводил время. И хочет остаться там навсегда. — Он засмеялся — здоровый ирландский парень двадцати лет с могучими ирландскими плечами и руками. — Он-то, может, и остался бы, только мать без него совсем извелась бы. Уток кормить нацелился?
  
  — Ага. Как всегда.
  
  — Не давай им щипать себя за пальцы. Эти чертовы речные утки полны всякой заразы. Они…
  
  На городской площади часы муниципалитета начали отбивать двенадцать, хотя еще и половины двенадцатого не было.
  
  — Да что сегодня такое? — спросил Джорджи. — То гудок прогудел раньше времени, а теперь чертовы городские часы убежали вперед.
  
  — Может, от жары, — предположил Бобби.
  
  — Ну-у-у… — Он с сомнением посмотрел на Бобби. — Объяснение не хуже других.
  
  «Угу, — подумал Бобби, выходя на улицу. — И куда безопаснее некоторых других».
  
  Бобби пошел к Ривер-авеню, покусывая на ходу хлеб. К тому времени, когда он нашел свободную скамейку на берегу реки Хусатоник, значительная часть половинки батона уже успела исчезнуть у него в животе. Из камышей вперевалку появились утки, и Бобби принялся крошить для них остатки батона, по обыкновению посмеиваясь над тем, как жадно они кидались за брошенными кусками, и над тем, как они запрокидывали головы, чтобы проглотить схваченный кусок.
  
  Через некоторое время у него начали слипаться глаза. Он посмотрел на реку, на узоры отраженного света, скользящие по ее поверхности, и ему захотелось спать еще больше. Ночью он спал, но его сон не принес с собой отдыха. Теперь он задремал, зажимая в кулаке хлебные крошки. Утки покончили с тем, что было рассыпано в траве и придвинулись ближе к нему, тихо задумчиво покрякивая. В двенадцать двадцать куранты на городской площади пробили два часа. Прохожие покачивали головами и спрашивали друг у друга, куда идет мир. Бобби все глубже уходил в дремоту, и когда на него упала тень, он не увидел ее и не почувствовал.
  
  — Э-эй, малыш!
  
  Голос был негромкий и напряженный. Бобби выпрямился, судорожно вздохнув. Кулаки у него разжались и рассыпали оставшиеся крошки. Снова у него в животе заклубились змеи. Это не был Уилли Шермен, или Ричи О’Мира, или Гарри Дулин — он знал это даже во сне. Но он почти пожалел, что это не кто-то из них. Или даже пусть все трое. Кулачная расправа это еще не худшее, что может случиться. Да, не худшее. Черт, и как это он умудрился заснуть?
  
  — Малыш.
  
  Утки наступали Бобби на ноги, дрались из-за неожиданно обильного угощения. Их крылья задевали его лодыжки и икры, но ощущение это было далеким-далеким. Он видел на траве перед собой тень мужской головы. Мужчина стоял позади него.
  
  — Малыш!
  
  Медленно со скрипом Бобби обернулся. На мужчине будет желтый плащ, а на нем будет глаз — сверлящий красный глаз.
  
  Но на стоявшем позади мужчине был бежевый летний костюм, пиджак топорщился над брюшком, которое начинало наливаться в брюхо, и Бобби сразу понял, что это не один из них. Глаза не зазудели сзади, поле зрения не исчертили черные нити… но самое главное было, что это не тварь, прикидывающаяся человеком, а настоящий человек.
  
  — Что? — спросил Бобби вялым голосом. Он все еще не мог поверить, что он вот так задремал, вот так провалился в сон. — Чего вам нужно?
  
  — Я дам тебе два бакса, если ты позволишь мне пососать, — сказал мужчина в бежевом костюме. Он сунул руку в карман и вытащил бумажник. — Встанем вон за тем деревом, и нас никто не увидит. И тебе понравится.
  
  — Нет, — сказал Бобби и встал. Он не совсем понял, о чем говорил человек в бежевом костюме, однако и того, что он понял, было достаточно. Утки прыснули во все стороны, но крошки были слишком большим соблазном, и они вернулись, поклевывая и вертясь возле кроссовок Бобби. — Мне пора домой. Мама…
  
  Мужчина шагнул ближе, все еще держа перед собой бумажник. Словно он решил отдать его Бобби целиком, а не какие-то там паршивые два доллара.
  
  — Тебе не надо будет меня. Только я тебя. Что скажешь? Ладно — три доллара.
  
  — Да нет, правда. Я…
  
  — Тебе понравится. Всем мальчикам нравится. — Он потянулся к Бобби, и внезапно Бобби вспомнил, как Тед взял его за плечи, как Тед положил ладони ему на лопатки, как Тед притянул его к себе так близко, что они почти могли поцеловаться. Теперь было совсем не так… И все-таки так. Почему-то так.
  
  Без всякой мысли Бобби нагнулся и схватил утку. Он поднял ее — возмущенно крякающий вихрь клюва и крыльев, перепончатых лап — еле успел заметить черную бусину одного глаза — и швырнул ее в мужчину в бежевом костюме. Мужчина завопил и вскинул ладони, чтобы заслонить лицо, выронив бумажник.
  
  Бобби убежал.
  
  Он шел через площадь, направляясь домой, когда увидел на столбе перед маленькой кондитерской объявление. Подошел к нему и прочел в безмолвном ужасе. Он не помнил своего сна, но в нем было что-то вроде такого. В этом он был уверен.
  
   ВЫ НЕ ВИДЕЛИ БРОТИГЕНА!
  
   Он просто СТАРЫЙ ДВОРНЯГА, но МЫ ЛЮБИМ ЕГО!
  
   У БРОТИГЕНА БЕЛЫЙ МЕХ И ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА!
  
   ОЧЕНЬ ЛАСКОВЫЙ
  
   БУДЕТ ЕСТЬ ОБРЕЗКИ ИЗ ВАШИХ РУК!
  
   МЫ уплатим ОЧЕНЬ БОЛЬШУЮ НАГРАДУ
  
   ($$$$)
  
   ЕСЛИ ВЫ ВИДЕЛИ БРОТИГЕНА!
  
   ПОЗВОНИТЕ ХОуситоник 5–8337!
  
   (ИЛИ)
  
   ДОСТАВЬТЕ БРОТИГЕНА в № 745 Хайгет авеню!
  
   Дом СЕМЬИ САГАМОР!
  
  «Нехороший день, — подумал Бобби, глядя, как его рука тянется к объявлению, срывая его со столба. Чуть дальше со шпиля навеса кинотеатра «Харвич» свисал голубой хвост воздушного змея. — Очень нехороший день. Не надо было мне уходить из дома. И вообще, надо было остаться в кровати».
  
  ХОуситоник 5–8337 — точно, как в объявлении о Филе, вельш-корги… вот только, если в Харвиче была телефонная станция ХОуситоник, то Бобби никогда про нее не слышал. Некоторые номера были станции Харвич. Другие — станции Коммонвелф. Но ХОуситоник? Нет. Ни здесь, ни в Бриджпорте.
  
  Он смял объявление и выбросил его на углу в урну «СОХРАНИМ НАШ ГОРОД ЧИСТЫМ И ЗЕЛЕНЫМ». Однако на другой стороне он нашел точно такое же. А еще дальше — третье на угловом почтовом ящике. Он сорвал и их. Низкие люди либо были совсем близко, либо пришли в отчаяние. Или же и то, и другое вместе. Теду вообще нельзя сегодня выходить — надо поскорее сказать ему. И пусть готовится бежать. Придется сказать ему и это.
  
  Бобби направился напрямик через парк — он и сам почти бежал, торопясь поскорее добраться домой, и почти не услышал слабого срывающегося зова, который донесся откуда-то слева от него:
  
  — Бобби…
  
  Он свернул с дорожки и нырнул под деревья. То, что он там увидел, заставило его уронить на землю бейсбольную перчатку. Она была модели Алвина Дарка, эта перчатка, и потом он ее не нашел. Кто-то, решил он, проходил мимо и увел ее, ну и что? В дальнейшем ходе дня эта паршивая перчатка меньше всего его заботила.
  
  Кэрол сидела под тем же вязом, под которым утешала его. Она подтянула колени к груди. Лицо у нее было пепельно-серым. Черные круги шока опоясали ее глаза, придав ей сходство с енотом. Из одной ноздри сочилась ниточка крови. Левая рука лежала поперек живота, туго натягивая ее блузку на две маленькие выпуклости, которые через год-другой превратятся в груди. Локоть этой руки она поддерживала правой ладонью.
  
  На ней были шортики и широкая блузка с длинными рукавами — такая, какие надевают через голову. Позднее Бобби возложит большую часть вины за то, что произошло, на эту ее дурацкую блузку. Наверное, она надела ее, опасаясь солнечных ожогов — зачем еще нужны длинные рукава в такой убийственно жаркий день? Сама она ее выбрала или миссис Гербер ее заставила? Но так ли уж это важно? «Да, — подумает Бобби, когда найдется время подумать. — Да, важно! Черт дери, очень важно!»
  
  Но пока блузка и ее длинные рукава значения не имели. В этот первый миг он видел только плечо Кэрол: казалось, что их не одно, а два.
  
  — Бобби, — сказала она, глядя на него блестящими мутными глазами. — Они меня покалечили.
  
  Естественно, она была в шоке. Да и он сам уже был в шоке и действовал инстинктивно. Попытался поднять ее на ноги, и она закричала от боли — Господи, какой это был крик!
  
  — Я сбегаю за помощью, — сказал он, опуская ее на землю. — А ты жди тут и не шевелись.
  
  Она мотнула головой — осторожно. Чтобы не потревожить руку. Ее голубые глаза казались совсем черными от боли и ужаса.
  
  — Нет, Бобби, нет, не бросай меня тут! Что, если они вернутся? Что, если они вернутся и покалечат меня еще больше? — Часть того, что произошло в этот жаркий четверг, он забыл, забыл, как от удара взрывной волны, но эти минуты навсегда остались четкими: Кэрол смотрит на него и говорит: «Что, если они вернутся и покалечат меня еще больше?»
  
  — Но… Кэрол…
  
  — Я смогу идти. Если ты мне поможешь, я смогу идти.
  
  Бобби осторожно обнял ее за пояс, надеясь, что она не закричит. Это так было страшно!
  
  Кэрол медленно поднялась на ноги, опираясь спиной о ствол дерева. Пока она вставала, левая ее рука чуть шевельнулась. Нелепое двойное плечо вздулось и дернулось. Она застонала, но, слава Богу, не закричала.
  
  — Может, не надо? — сказал Бобби.
  
  — Нет. Я хочу выбраться отсюда. Помоги мне. Господи, как больно!
  
  Когда она совсем выпрямилась, ей как будто стало чуть легче. Они вышли из деревьев с медленной торжественностью, будто пара, идущая к алтарю. За тенью деревьев день еще больше обдавал жаром и был слепяще ярок. Бобби огляделся, но никого не увидел. Где-то в глубине парка десяток малышей (наверное, Воробушки или Малиновки из Стерлинг-Хауса) хором пели песню, но вокруг бейсбольных полей не было ни души — ни ребятни, ни мамаш, катящих коляски с младенцами, и никаких признаков Реймера, здешнего участкового, который в хорошем настроении мог угостить мороженым или арахисом в пакетике. Все от жары попрятались по домам.
  
  По-прежнему медленно — рука Бобби обнимает Кэрол за пояс — они прошли по дорожке, которая выводила на угол Коммонвелф и Броуд. Холм, по которому взбиралась Броуд-стрит, был таким же безлюдным, как парк; нагретый воздух колыхался над мостовой, будто над мусоросжигателем. Ни единого пешехода, ни единой движущейся машины.
  
  Они вышли на тротуар, и Бобби как раз собрался спросить, сумеет ли она перейти через улицу, но тут Кэрол сказала высоким шепотным голоском:
  
  — Ой, Бобби, я сейчас потеряю сознание.
  
  Он испуганно посмотрел на нее и увидел, что глаза у нее закатились, стали поблескивающе белыми. Она закачалась, как почти спиленное дерево. Бобби бессознательно нагнулся и, когда колени у нее подогнулись, обхватил ее вокруг бедер и спины. Он был справа от нее, а потому не причинил новой боли ее левой руке. К тому же даже без сознания Кэрол продолжала держать правой рукой левый локоть, помогая левой руке не двигаться.
  
  Кэрол Гербер была с Бобби одного роста, если не чуточку выше. Казалось бы, ему не хватило бы сил пронести ее по Броуд-стрит, даже шатаясь. Однако у людей в шоке силы берутся неизвестно откуда. Бобби нес ее — и ни разу не пошатнулся… Он бежал под палящим июньским солнцем. Никто не остановил его, никто не спросил, что случилось с бесчувственной девочкой, никто не предложил помочь. Он слышал машины на Эшер-авеню, но этот уголок мира обрел жуткое сходство с Мидуичем, где все заснули одновременно.
  
  Ему в голову не пришло отнести Кэрол к ее матери. Квартира Герберов была выше по холму, но не это было причиной. Бобби мог думать только о Теде. Тед будет знать, что делать.
  
  Когда он начал подниматься на свое крыльцо, его сверхъестественная сила пошла на убыль. Он пошатнулся, и нелепое двойное плечо Кэрол задело перила. Она напряглась у него в руках, закричала. Ее полузакрытые глаза открылись.
  
  — Мы уже почти тут, — заверил он ее прерывающимся шепотом, совсем не похожим на его обычный голос. — Почти тут. Прости, что я тебя стукнул. Мы почти…
  
  Дверь открылась, и вышел Тед. На нем были серые брюки от костюма и майка. Выглядел он удивленно, сочувственно, но не испуганно.
  
  Бобби кое-как поднялся на последнюю ступеньку, и тут его повело назад. На жуткий миг он подумал, что свалится, может, разобьет голову о цемент. Но тут Тед схватил его и удержал.
  
  — Дай ее мне, — сказал он.
  
  — Только зайдите к ней с другого бока, — просипел Бобби. Руки у него дрожали, как струны гитары, а плечи горели огнем. — С этого нельзя.
  
  Тед обошел их и встал рядом с Бобби. Кэрол смотрела на них снизу вверх, ее пепельные волосы перекинулись через запястье Бобби.
  
  — Они меня покалечили, — прошептала она Теду. — Уилли… Я просила его остановить их, но он не захотел.
  
  — Не говори пока, — сказал Тед. — Все будет хорошо.
  
  Он взял ее у Бобби со всей осторожностью, и тем не менее они чуть-чуть пошевелили ее левую руку. Двойное плечо под белой блузкой дернулось. Кэрол застонала, а потом заплакала. Из ее правой ноздри снова поползла кровь — ярко-алая капля на фоне побелевшей кожи. На мгновение Бобби припомнился его сон. Глаз. Красный глаз.
  
  — Придержи дверь, Бобби.
  
  Бобби открыл дверь пошире. Тед пронес Кэрол через вестибюль в квартиру Гарфилдов. В ту же самую секунду Лиз Гарфилд начала спускаться по железной лестнице на Главную улицу к стоянке такси. Она двигалась с медлительной осторожностью хронически больной, держа в обеих руках по чемодану. Мистер Бертон, владелец газетного киоска, как раз вышел покурить. Он смотрел, как Лиз спустилась с лестницы, откинула вуалетку и осторожно провела по лицу носовым платочком. При каждом прикосновении она чуть вздрагивала. Она была сильно накрашена, но никакой макияж помочь не мог. Только привлекал внимание к тому, что с ней произошло. От вуалетки толку было больше, хотя она и прикрывала только верхнюю часть лица, и теперь Лиз снова ее опустила. Она подошла к первому из стоящих такси, и водитель вылез помочь ей с чемоданами.
  
  Бертон подумал, кто мог так ее отделать? И от души пожелал, чтобы виновнику в эту самую минуту дюжие полицейские массировали голову дубинками. Тот, кто способен так обойтись с женщиной, ничего лучшего не заслуживает. Человек, способный так обойтись с женщиной, не должен разгуливать на свободе… Так считал Бертон.
  
  Бобби подумал, что Тед положит Кэрол на диван, но нет. В гостиной было одно кресло с прямой спинкой, и он сел в него, держа ее на коленях — вот как Санта Клаус в универмаге Гранта сажал к себе на колени малышей, которые подбегали к нему, пока он восседал на своем троне.
  
  — Где еще у тебя болит, не считая плеча?
  
  — Они били меня по животу. И по боку.
  
  — Какому боку?
  
  — Правому.
  
  Тед осторожно задрал ее блузку с этого бока. Бобби со свистом выпустил воздух через нижнюю губу, когда увидел синяк, пересекавший ее ребра по диагонали. Он сразу узнал очертания бейсбольной биты. И понял, чьей биты — Гарри Дулина, прыщавого балды, который видел себя Робин Гудом в той чахлой пустыне, которая сходила за его воображение. Он, и Ричи О’Мира, и Уилли Ширмен поймали ее в парке, и Гарри бил ее битой, а Ричи и Уилли держали ее. Все трое ржали и называли ее Гербер-Беби. Может, все началось как шутка, а потом вышло из-под контроля? Ведь почти то же самое случилось в «Повелителе мух»? Все чуточку вышло из-под контроля?
  
  Тед прикоснулся к боку Кэрол снизу. Его узловатые пальцы растопырились и медленно заскользили вверх. При этом он наклонял голову, словно не столько прикасался, сколько слушал. Может, так оно и было. Когда он добрался до синяка, Кэрол ойкнула.
  
  — Больно? — спросил Тед.
  
  — Немножко. Не так, как плечо. Они ведь сломали мне руку?
  
  — Нет, не думаю, — сказал Тед.
  
  — Я слышала, как оно хрупнуло. И они слышали. Потому и убежали.
  
  — Ну конечно, ты слышала. Безусловно.
  
  По ее щекам катились слезы, лицо все еще было пепельно-серым, но Кэрол как будто чуть-чуть успокоилась. Тед задрал ее блузку до подмышки и оглядел синяк. «Он не хуже меня знает, чем ее ударили», — подумал Бобби.
  
  — Сколько их было, Кэрол?
  
  «Трое», — подумал Бобби.
  
  — Т-трое.
  
  — Трое мальчишек?
  
  Она кивнула.
  
  — Трое мальчишек против одной маленькой девочки. Значит, они тебя боялись. Они, наверное, думали, что ты львица. Ты львица, Кэрол?
  
  — Если бы! — сказала Кэрол и попыталась улыбнуться. — Если бы я могла рыкнуть и прогнать их! Они меня п-покалечили.
  
  — Я знаю. Знаю. — Его ладонь скользнула вниз к синяку и закрыла сизый отпечаток биты на ее ребрах. — Вдохни.
  
  Синяк вспучился под ладонью Теда. Сквозь его желтые от никотина пальцы Бобби видел полоски лилового пятна.
  
  — Так больно?
  
  Она мотнула головой.
  
  — А дышать?
  
  — Тоже нет.
  
  — И когда твои ребра прижимаются к моей руке, тоже не больно?
  
  — Нет. Только саднит. А больно… — она взглянула на свое жуткое двугорбое плечо и тут же отвела глаза.
  
  — Я знаю. Бедненькая Кэрол. Бедняжка. Мы до этого еще дойдем. Где они тебя еще били? Ты сказала по животу?
  
  — Да.
  
  Тед задрал ее блузку спереди. Еще синяк. Но выглядел он побледнее и не таким жутким. Тед осторожно прикоснулся к нему кончиками пальцев — сначала над пупком, потом под ним. Она сказала, что не чувствует там такой же боли, как в плече, что живот у нее только саднит, как ребра.
  
  — По спине они тебя не били?
  
  — Н-нет.
  
  — По голове? По шее?
  
  — Н-нет. Только по боку и по животу, а потом по плечу, а оно хрупнуло, а они услышали и убежали. А я думала, что Уилли Ширмен — хороший.
  
  Она горестно взглянула на Теда.
  
  — Поверни головку, Кэрол… отлично… теперь в другую сторону. Поворачивать не больно?
  
  — Нет.
  
  — И ты уверена, что они ни разу не ударили тебя по голове?
  
  — Нет. То есть да, уверена.
  
  — Ты счастливица.
  
  Бобби не мог понять, какого черта Тед назвал Кэрол счастливицей. Ее левая рука, казалось ему, была не просто сломана, а наполовину вырвана из плеча. Ему внезапно вспомнилась жареная воскресная курица и как щелкает дужка, когда ее вытаскиваешь. Что-то закрутилось у него в желудке. На секунду ему показалось, что сейчас его вывернет — и завтрак, и черствый хлеб, которым он поделился с утками.
  
  «Нет! — сказал он себе. — Сейчас не смей! Теду и без тебя хватает проблем».
  
  — Бобби? — Голос Теда был ясным и четким. Словно проблем у него было меньше, чем их решений. И каким же это явилось облегчением! — С тобой все в порядке?
  
  — Угу. — И ведь он сказал правду: желудок у него усмирился.
  
  — Отлично. Ты поступил правильно, что привел ее сюда. Ты способен еще поступать правильно?
  
  — Угу.
  
  — Мне нужны ножницы. Ты не найдешь их?
  
  Бобби пошел в спальню матери, выдвинул верхний ящик комода и достал ее плетеную рабочую корзинку. Внутри лежали ножницы средних размеров. Он побежал назад и показал их Теду.
  
  — Такие годятся?
  
  — Отлично, — сказал Тед и добавил, обращаясь к Кэрол: — Я разрежу твою блузку, Кэрол. Мне очень жаль, но я должен сейчас же осмотреть твое плечо, а я не хочу сделать тебе снова больно.
  
  — Ничего, — сказала она и снова попыталась улыбнуться. Бобби даже страшно стало от ее храбрости. Да если бы у него плечо стало таким двугорбым, он наверняка блеял бы, будто овца, напоровшаяся на колючую проволоку.
  
  — Домой ты сможешь вернуться в рубашке Бобби. Верно, Бобби?
  
  — Само собой. Пара-другая вошек мне тьфу.
  
  — Обхо-хочешься, — сказала Кэрол.
  
  Тед осторожно разрезал блузку на спине, а потом спереди, а потом снял обе половинки, будто скорлупу с вареного яйца. С левым боком он был особенно осторожен, но Кэрол хрипло вскрикнула, когда пальцы Теда задели ее плечо. Бобби подскочил, и сердце у него, совсем было успокоившееся, снова заколотилось.
  
  — Извини, — пробормотал Тед. — Ого. Поглядите-ка!
  
  Плечо Кэрол выглядело уродливо, но не так ужасно, как боялся Бобби — наверное, так почти всегда бывает, когда поглядишь прямо на то, чего боялся. Второе плечо было выше нормального, и кожа на нем была до того натянута, что Бобби не понял, как она вообще не лопнула. И цвет у него был какой-то странно сиреневый.
  
  — Очень плохо? — спросила Кэрол. Она глядела в другую сторону — на стену. Ее лицо выглядело изнуренным, изголодавшимся, как у детей-беженцев. Бобби подумал, что после первого беглого взгляда она ни разу не посмотрела на это плечо. — Я буду в гипсе все лето?
  
  — Не думаю, что тебе вообще понадобится гипс.
  
  Кэрол поглядела на Теда с недоумением.
  
  — Оно не сломано, деточка, а только вывихнуто. Кто-то ударил тебя по плечу…
  
  — Гарри Дулин…
  
  — …так сильно, что выбил головку верхней кости твоей левой руки из ее ямки. Я думаю, что сумею вернуть ее на место. А ты выдержишь минуту-другую очень сильной боли, зная, что потом все, наверное, будет хорошо?
  
  — Да, — сказала она, не задумываясь. — Вправьте его, мистер Бротиген. Пожалуйста.
  
  Бобби поглядел на него с сомнением.
  
  — А вы правда сумеете?
  
  — Да. Дай-ка мне твой пояс.
  
  — Что-о?
  
  — Твой пояс. Дай его мне.
  
  Бобби вытащил пояс — совсем еще новый, подаренный ему на Рождество — из петель и протянул Теду, который взял его, не отводя глаз от Кэрол.
  
  — Как твоя фамилия, деточка?
  
  — Гербер. Они называли меня Гербер-Беби. Но я же не беби.
  
  — Ну конечно. И вот сейчас ты это докажешь. — Он встал, усадил ее в кресло, а потом опустился рядом на колени, словно типчик в старом фильме, предлагающий свою руку и сердце. Он дважды сложил пояс Бобби пополам и начал совать Кэрол в здоровую руку, пока она наконец не отпустила локоть, а тогда сомкнул ее пальцы на изгибах. — Отлично. А теперь сунь его в рот.
  
  — Сунуть пояс Бобби в рот?
  
  Тед ни на секунду не отводил от нее взгляда, а теперь начал поглаживать ей целую руку от локтя до запястья. Его пальцы скользили вниз от локтя… замирали… и возвращались вверх к локтю… потом снова двигались к запястью. «Будто он ее гипнотизирует», — подумал Бобби. И — да, Тед ее гипнотизировал. Зрачки у него опять жутко расширялись и сжимались… расширялись и сжимались. В одном ритме с движениями его пальцев. Кэрол, приоткрыв губы, уставилась на его лицо.
  
  — Тед… ваши глаза…
  
  — Да-да, — сказал он нетерпеливо, словно не интересуясь тем, что проделывают его глаза. — Боль поднимается вверх, Кэрол, тебе это известно?
  
  — Нет…
  
  Ее глаза устремлены на его. Его пальцы на ее руке спускаются и поднимаются… спускаются и поднимаются. А зрачки — будто медленное биение сердца. Бобби увидел, как Кэрол села в кресле поудобнее. Она все еще держала пояс, а когда Тед прервал поглаживание, чтобы прикоснуться к тыльной стороне ее ладони, Кэрол послушно поднесла пояс к лицу.
  
  — Да-да, — сказал он, — боль поднимается от своего источника к мозгу. Когда я вправлю твое плечо, боли будет много, но ты перехватишь значительную ее часть у себя во рту и не пустишь в мозг. Закусишь ее в зубах и удержишь на поясе Бобби, так что только ее частички доберутся до твоей головы, где бывает больнее всего. Ты меня понимаешь, Кэрол?
  
  — Да… — Ее голос стал каким-то далеким. Она выглядела совсем маленькой в кресле с высокой прямой спинкой, одетая только в шортики и кроссовки. Зрачки Теда, заметил Бобби, перестали расширяться.
  
  — Сунь пояс себе в рот.
  
  Она вложила пояс между губами.
  
  — Кусай его, когда будет больно.
  
  — Когда больно.
  
  — Перехватывай боль.
  
  — Буду перехватывать.
  
  Тед в последний раз провел массивным указательным пальцем от ее локтя до запястья, потом посмотрел на Бобби.
  
  — Пожелай мне удачи.
  
  — Удачи! — горячо сказал Бобби.
  
  Откуда-то издали, дремотно, Кэрол Гербер сказала:
  
  — Бобби швырнул в него уткой.
  
  — Правда? — спросил Тед. Очень-очень мягко он сомкнул пальцы левой руки на левом запястье Кэрол.
  
  — Бобби думал, что этот человек — низкий человек.
  
  Тед посмотрел на Бобби.
  
  — Не в этом смысле низкий, — сказал Бобби. — Просто… Да ну, неважно.
  
  — Тем не менее, — сказал Тед, — они очень близко. Городской гудок… куранты…
  
  — Я их слышал, — угрюмо сказал Бобби.
  
  — Я не буду ждать, пока твоя мать вернется вечером, — не смею. День проведу в кино, или в парке, или еще где-то. На крайний случай в Бриджпорте есть ночлежки. Кэрол, ты готова?
  
  — Готова.
  
  — Когда начнется боль, что ты сделаешь?
  
  — Поймаю ее. Зажму зубами в пояс Бобби.
  
  — Умница, девочка. Десять секунд, и ты почувствуешь себя куда лучше.
  
  Тед глубоко вздохнул, потом протянул правую руку так, что ладонь нависла прямо над сиреневым бугром в плече Кэрол.
  
  — Сейчас начнется боль, деточка. Будь храброй.
  
  Не десять секунд и даже не пять. Бобби показалось, что все произошло в одно мгновение. Край правой ладони Теда нажал на шишку, выпиравшую из плеча Кэрол. Одновременно он резко дернул ее левую руку за запястье. На щеках Кэрол выступили желваки — она впилась зубами в пояс Бобби. Бобби услышал щелчок, вроде того, который иногда слышал у себя в шее, когда она затекала, а он ее поворачивал. Бугор в плече Кэрол исчез.
  
  — Есть! — воскликнул Тед. — С виду все в порядке! Кэрол?
  
  Она открыла рот, из него выпал пояс Бобби и лег поперек ее коленей. Бобби увидел цепочку крошечных точек, вдавленных в кожу: она почти прокусила пояс насквозь.
  
  — Совсем не больно! — сказала она с удивлением. Провела ладонью к тому месту, где сиреневатость становилась густо-лиловой, коснулась его и вздрогнула.
  
  — Будет побаливать неделю или около того, — предупредил ее Тед. — И по меньшей мере полмесяца не поднимай этой рукой ничего тяжелого и ничего ею не бросай. А не то головка может снова выскочить из ямки.
  
  — Я поберегусь. — Теперь Кэрол не боялась смотреть на свое плечо и продолжала осторожно прикасаться к синяку кончиками пальцев.
  
  — Сколько боли ты поймала? — спросил у нее Тед, и, хотя лицо Теда сохраняло серьезное выражение, Бобби почудилась в его голосе легкая улыбка.
  
  — Почти всю, — сказала она. — Больно почти совсем не было.
  
  Однако, не успев договорить, она привалилась к спинке кресла. Глаза у нее были открыты, но смотрели в никуда. Кэрол второй раз потеряла сознание.
  * * *
  
  Тед велел Бобби намочить полотенце и принести ему.
  
  — В холодной воде, — добавил он. — Выжми, но не очень сильно.
  
  Бобби вбежал в ванную, схватил личное полотенце с полки над ванной и намочил его в холодной воде. Нижняя половина окна там была из матового стекла, но если бы он поглядел через верхнее прозрачное стекло, то увидел бы, как к дому подъехало такси с его матерью. Но Бобби не поглядел, он старательно выполнял поручение. Не вспомнил он и о кольце с зеленым брелоком, хотя оно лежало на полке прямо перед его глазами.
  
  Когда Бобби вернулся в гостиную, Тед опять сидел в кресле с высокой спинкой, держа Кэрол на коленях. Бобби заметил, какими загорелыми уже были ее руки по сравнению с остальной кожей, которая была чисто и ровно белой (кроме лиловых синяков). «У нее на руках словно надеты нейлоновые чулки», — подумал он, и ему стало немножко смешно. Глаза у нее начали проясняться и следили за движениями Бобби, когда он пошел к ней. Но все равно Кэрол выглядела не очень чтобы — волосы спутаны, лицо все в поту, а между ноздрями и в уголке рта подсыхали ниточки крови.
  
  Тед взял полотенце и начал вытирать ей щеки и лоб. Бобби встал на колени у ручки кресла. Кэрол чуть-чуть выпрямилась, благодарно подставляя лицо прохладной влажности. Тед стер кровь у нее под носом, потом положил полотенце на угловой столик. Он откинул слипшиеся волосы Кэрол с ее лба. Когда пара прядей снова упала ей на лоб, он занес руку, чтобы снова их откинуть.
  
  Но прежде входная дверь громко хлопнула. По вестибюлю простучали шаги. Ладонь на мокром лбу Кэрол замерла. Глаза Бобби встретились с глазами Теда, и они обменялись одной мыслью: мощная телепатия, состоявшая из единого слова: «ОНИ».
  
  — НЕТ, — сказала Кэрол, — НЕ они, Бобби. Это твоя ма…
  
  Дверь в квартиру открылась, и в ней возникла Лиз. С ключами в одной руке и шляпкой (той, что с вуалеткой) в другой. Позади нее по ту сторону вестибюля дверь в жаркий мир снаружи была открыта. Бок о бок на крыльце, на коврике с «Добро пожаловать» стояли два ее чемодана, там, куда их донес таксист.
  
  — Бобби, сколько раз я тебе повторяла, чтобы ты запирал эту чертову…
  
  Тут она умолкла. Потом годы и годы Бобби вновь и вновь проигрывал этот момент, видел все больше и больше того, что увидела его мать, когда вернулась из своей катастрофической поездки в Провиденс: ее сын на коленях у кресла, в котором старик, который ей никогда не нравился и не внушал доверия, сидит с девочкой на коленях. У девочки ошеломленный вид. Ее волосы слиплись от пота. Блузка с нее сорвана — лоскутья валяются на полу — и, хотя ее собственные глаза сильно заплыли, Лиз, конечно заметила синяки Кэрол — один на плече, один на ребрах, один на животе.
  
  И Кэрол, и Бобби, и Тед Бротиген увидели Лиз с той же поразительной вневременной четкостью: два подбитых глаза (собственно говоря, правый глаз был лишь злым блеском в посиневшей припухлости), вздувшаяся, лопнувшая в двух местах нижняя губа, все еще в присохшей крови, будто в мерзкой засохшей помаде, сдвинутый на сторону нос, крюком нависший надо ртом, будто нос ведьмы из комикса.
  
  Тишина, мгновение осознающей тишины в середине жаркого летнего дня. Где-то раздался выхлоп. Где-то закричал мальчик: «Да ну же, ребята!» А сзади, с Колония-стрит, доносился звук, который для Бобби особенно сильно ассоциировался с его детством вообще и этим четвергом в частности: Баузер миссис О’Хары лаял, все дальше вторгаясь в двадцатый век, «руф-руф-руф».
  
  «Джек ее сцапал, — подумал Бобби. — Джек Меридью и его дружки нимроды».
  
  — Ох ты! Что случилось? — спросил он ее, нарушив тишину. Он не хотел узнать, он должен был узнать. Он подбежал к ней, уже почти плача от страха — но и от горя: ее лицо, ее замученное лицо! Она была совсем не похожа на его маму. Она была похожа на старуху, которой место не на тенистой Броуд-стрит, а «там, внизу», где люди пьют вино из бутылок в бумажных пакетах и не имеют фамилий. — Что он сделал? Что этот подонок сделал с тобой?
  
  Она не обратила на него никакого внимания, словно даже не услышала. Однако схватила его и так вцепилась в его плечи, что ее пальцы больно вонзились в его кожу. Подержала его и отстранила, не взглянув.
  
  — Отпусти ее, грязный старикашка, — сказала она тихим ржавым голосом. — Сейчас же отпусти!
  
  — Миссис Гарфилд, пожалуйста, поймите, — сказал Тед, снимая Кэрол с колен, — даже и теперь он бережно не прикасался к ее поврежденному плечу. Он встал, расправив брючины, аккуратный машинальный жест, в котором был весь Тед. — Видите ли, ее избили. Бобби нашел ее…
  
  — Извращенец! — взвизгнула Лиз. Справа от нее был столик с вазой. Она ухватила вазу и швырнула в него. Тед наклонился, но недостаточно; ваза низом задела его макушку, подпрыгнула, будто камешек, пущенный скакать по поверхности воды, ударилась об стену и разлетелась черепками.
  
  Кэрол вскрикнула.
  
  — Мам! Нет! — завопил Бобби. — Он ничего плохого не делал. Он ничего плохого не делал!
  
  Лиз словно не услышала.
  
  — Как ты смел ее лапать? Ты и моего сына лапал? Так? Так? Тебе не важно, на какой они лад, лишь бы они были детьми!!!
  
  Тед шагнул к ней. Пустые петли его подтяжек болтались вдоль его ног. Бобби увидел розочки крови в редких волосах на его макушке, где ваза оставила свой след.
  
  — Миссис Гарфилд, уверяю вас…
  
  — Уверяй вот это, грязный извращенец!!! — На столике, кроме вазы, не было ничего, а потому она ухватила столик и швырнула. Столик ударил Теда в грудь, заставил его попятиться. Он бы упал на пол, если бы не кресло с высокой спинкой. Тед рухнул в него, глядя на нее широко открытыми непонимающими глазами. Губы у него тряслись.
  
  — Он тебе помогал? — спросила Лиз. Лицо у нее стало смертельно бледным. Синяки выделялись на нем, как родимые пятна. — Ты научил моего сына помогать тебе?!!
  
  — Мам, он ничего плохого ей не делал! — завопил Бобби и обхватил ее поперек живота. — Он ничего плохого ей не делал, он…
  
  Она схватила его, как вазу, как столик, и позже он подумал, что в ней было столько же силы, как в нем, когда он нес Кэрол из парка вверх по склону. Она швырнула его через комнату. Бобби ударился об стену. Голова его откинулась, затылок стукнулся о настенные часы, они упали на пол и остановились навсегда. Перед глазами поплыли черные точки, заставив его коротко и невнятно подумать
  
  (готовятся к захвату, раз на объявлениях теперь его фамилия)
  
  о низких людях. Потом соскользнул на пол, попытался устоять на ногах, но колени подогнулись.
  
  Лиз посмотрела на него, словно бы без особого интереса, потом перевела взгляд на Теда, который сидел в кресле с высокой спинкой, а столик лежал у него на коленях, и ножки почти втыкались ему в лицо. Теперь кровь капала и из одной щеки, а волосы из седых стали ржаво-красными. Он попытался заговорить, но из его груди вырвался сухой корежащий кашель старого курильщика.
  
  — Грязный старикашка! Грязный, грязный старикашка! Да за два цента я бы сдернула с тебя штаны и с корнем вырвала бы твою грязную штуковину!
  
  Она обернулась и еще раз посмотрела на своего скорчившегося сына, и выражение, которое Бобби уловил в том ее глазу, который вообще был виден, — презрение, обвинение — заставило его заплакать еще сильнее. Она не сказала: «И ты тоже!», но он прочел это у не в глазу. Потом она опять накинулась на Теда.
  
  — Знаешь что? Ты сейчас отправишься в тюрьму! — она ткнула в него пальцем, и даже сквозь слезы Бобби увидел, что с него исчез ноготь, который был на месте, когда она уехала в «мерсе» мистера Бидермена, — остался только кровавый рубец. Голос у нее был придушенный, но словно бы начинал звучать громче, когда переваливал через ее распухшую нижнюю губу. — Сейчас я вызову полицию. Если ты хоть что-то соображаешь, так сиди смирно, пока я буду звонить. Просто прикуси язык и сиди смирно. — Голос ее все поднимался, поднимался… Пальцы, исцарапанные, распухшие в суставах, с изуродованными ногтями, сжались в кулаки, которыми она погрозила ему. — Если попробуешь сбежать, я тебя догоню и располосую самым длинным моим кухонным ножом. Вот увидишь! Прямо на улице, чтоб все видели, и начну с той штуковины, которая доставляет вам… вам, мальчикам… столько беспокойства. Так что сиди смирно, Бреттиген. Если хочешь дожить до тюрьмы, не шелохнись!
  
  Телефон был на угловом столике у дивана. Она пошла к нему. Тед продолжал сидеть со столиком на коленях, а из его щеки текла кровь. Бобби скорчился рядом с упавшими часами, теми, которые его мать выиграла за рекламные вкладыши. В окно на ветерке от вентилятора Теда врывался неумолчный вопль Баузера: «Руф-руф-руф».
  
  — Вы не знаете, что тут произошло, миссис Гарфилд. То, что произошло с вами, — ужасно, и я вам глубоко сочувствую… Но это случилось с вами, а не с Кэрол.
  
  — Заткнись! — Она не слушала, даже не смотрела в его сторону.
  
  Кэрол подбежала к Лиз, протянула к ней руки и вдруг замерла. Глаза на ее бледном лице стали совсем огромными, рот раскрылся.
  
  — Они сорвали с вас платье? — Это был полушепот-полустон. Лиз перестала набирать номер и медленно обернулась к ней. — Зачем они сорвали с вас платье?
  
  Лиз словно бы взвесила, как ответить. Очень тщательно.
  
  — Заткнись, — сказала она наконец. — Заткнись и все, ладно?
  
  — Почему они гнались за вами? Кто бил? — голос Кэрол прерывался. — КТО бил?
  
  — Заткнись!!! — Лиз уронила трубку и заткнула уши. Бобби смотрел на нее с возрастающим ужасом.
  
  Кэрол обернулась к нему. По ее щекам снова катились слезы. В ее глазах было понимание — да, понимание. Того рода, решил Бобби, которое пришло к нему, когда мистер Маккуон старался его обжулить.
  
  — Они погнались за ней, — сказала Кэрол. — Она попыталась уйти, а они погнались за ней и заставили вернуться.
  
  Бобби уже знал. Они гнались за ней по коридору отеля. Он видел это. Не помнил где, но видел!
  
  — Пусть они перестанут! Пусть я перестану это видеть! — закричала Кэрол. — Она отбивается, но вырваться не может! Она отбивается, но не может вырваться!
  
  Тед сбросил столик на пол и с трудом поднялся на ноги. Его глаза горели.
  
  — Обними ее, Кэрол! Обними изо всех сил! И тогда это кончится!
  
  Кэрол обхватила здоровой рукой мать Бобби. Лиз, шатаясь, попятилась и чуть не упала — ее туфля зацепилась за ножку дивана. Она устояла, но трубка скатилась на пол возле кроссовки на вытянутой ноге Бобби. Из нее доносилось сердитое жужжание.
  
  На мгновение все застыло в этом положении, будто они играли в «статуи» и водящий закричал: «Замри!» Первой сделала движение Кэрол, отдернув руку от Лиз Гарфилд и отступив. Слипшиеся пряди волос падали ей на глаза. Тед подошел к ней и хотел положить руку ей на плечо.
  
  — Не прикасайся к ней! — сказала Лиз, но машинально, бессильно. Что бы ни вспыхнуло в ней при виде девочки на коленях у Теда Бротигена, теперь поугасло, во всяком случае, пока. Вид у нее был совсем измученный.
  
  Тем не менее Тед опустил руку.
  
  — Вы правы, — сказал он.
  
  Лиз сделала глубокий вдох, задержала воздух, потом выдохнула. Она посмотрела на Бобби, отвела глаза. Кэрол рассказала маме Бобби о том, как большие ребята схватили ее в парке и как сначала все было вроде как одна из их шуток. А потом Гарри начал бить ее по-настоящему, а другие двое держали. Щелчок у нее в плече напугал их, и они убежали. Она рассказала Лиз, как Бобби нашел ее через пять минут — а может, через десять: боль была такая сильная, что она не знает, сколько минут прошло — и принес ее сюда. И как Тед вправил ей плечо, но сначала дал ей пояс Бобби ловить боль. Она нагнулась, подобрала пояс с пола и показала Лиз проколы, оставленные ее зубами. Показала с гордостью и смущением.
  
  — Всю я не поймала. Но очень много.
  
  Лиз бегло взглянула на пояс и обернулась к Теду.
  
  — А зачем вы разорвали ее блузку, шеф?
  
  — Он не разрывал! — крикнул Бобби, внезапно обозлившись на нее. — Он разрезал ее, чтобы осмотреть плечо и вправить его, и не сделать ей больно лишний раз. Так я же принес ему ножницы сам! Почему ты такая глупая, мам, почему не понимаешь…
  
  Лиз размахнулась, не оборачиваясь, захватив Бобби врасплох. Тыльная сторона ее ладони впечаталась в его лицо сбоку — указательный палец даже ткнул его в глаз, и голову ему пронзила острая боль. Его слезы разом высохли, словно в качавшем их насосе произошло короткое замыкание.
  
  — Не смей называть меня глупой, Бобби-бой, — сказала она.
  
  Кэрол со страхом смотрела на крючконосую ведьму, которая вернулась на такси в одежде миссис Гарфилд. Миссис Гарфилд, которая убегала и дралась, когда уже не могла больше бежать. И в конце концов они сделали с ней то, что хотели.
  
  — Не надо бить Бобби, — сказала Кэрол. — Он не такой, как они.
  
  — Он что — твой мальчик? — Лиз засмеялась. — Верно? Ну, ты молодчина! Но я открою тебе один секрет, детка, — он точно такой же, как его папочка и все они остальные. Пойдем в ванную. Я тебя умою и подберу, что тебе надеть. Черт, ну и вид!
  
  Кэрол еще секунду смотрела на нее, потом повернулась и пошла в ванную. Ее голая спина выглядела узенькой и беззащитной. И белой. Такой белой по контрасту с загорелыми руками!
  
  — Кэрол! — окликнул ее Тед. — Теперь лучше?
  
  Бобби решил, что спросил он ее не о плече. На этот раз.
  
  — Да, — ответила она, не оборачиваясь. — Но я все еще слышу ее где-то далеко. Она кричит.
  
  — Кто кричит? — спросила Лиз. Кэрол ей не ответила. Она вошла в ванную и закрыла за собой дверь. Лиз секунд пять смотрела на дверь, словно выжидая, не выскочит ли из нее Кэрол, а потом обернулась к Теду. — Кто кричит?
  
  Тед только настороженно посмотрел на нее, будто ожидая нового нападения в любой момент.
  
  Лиз начала улыбаться. Бобби знал эту улыбку, ее «я вот-вот выйду из себя» улыбку. Неужели ей еще осталось из чего выйти? Из-за подбитых глаз, сломанного носа и разбитой губы эта улыбка сделала ее лицо совсем жутким — лицо не его матери, а какой-то чокнутой.
  
  — Вы ну прямо добрый самаритянин, а? И сколько раз вы ее пощупали, пока вправляли ей плечо? Подержаться, конечно, особо не за что, но, спорю, вы ничего не пропустили, верно? Удобного случая не упустите, так? Давайте-давайте, признавайтесь мамочке!
  
  Бобби смотрел на нее с возрастающим отчаянием. Кэрол же рассказала ей все — всю правду, но это ничего не изменило. Ничего! Черт!
  
  — В этой комнате есть опасный взрослый, — сказал Тед. — Но это не я.
  
  Она посмотрела на него, сначала не понимая, потом не веря своим ушам, потом с яростью.
  
  — Да как ты смеешь! Как ты смеешь!
  
  — Он же ничего не сделал! — закричал Бобби. — Ты что, не слышала, что говорила Кэрол? Ты что…
  
  — Заткни пасть, — сказала она, не глядя на него. Глядела она только на Теда. — Полиция, по-моему, очень тобой заинтересуется. Дон позвонил в Хартфорд в пятницу, прежде чем… ну, прежде. Я его попросила. У него там друзья. Ты никогда не занимался бухгалтерией в штате Коннектикут, не служил в управлении контролера, ни где еще. В тюрьме сидел, верно?
  
  — В определенном смысле пожалуй, — сказал Тед. Он, казалось, немного успокоился, хотя по его щеке все еще сползала кровь. Он достал сигареты из кармана рубашки, посмотрел на них и снова положил в карман. — Но не в такой, о какой вы думаете.
  
  «И не в этом мире», — подумал Бобби.
  
  — За что бы? — спросила она. — За ублажение маленьких девочек по первому разряду?
  
  — У меня есть нечто ценное, — сказал Тед, поднял руку и постучал пальцем по виску. На подушечке пальца отпечаталась кровь. — И есть другие, как я. И есть люди, чья работа — ловить нас, удерживать и использовать для… ну, использовать нас, ограничимся этим. Я и еще двое спаслись. Один был пойман, один убит. Только я остаюсь на свободе. То есть если… — он посмотрел по сторонам, — это можно назвать свободой.
  
  — Ты чокнутый. Чокнутый старик Бреттиген. Свихнутый дальше некуда. Я звоню в полицию, и пусть они решают, отправить тебя в тюрьму, откуда ты смылся. Или в сумасшедший дом. — Она нагнулась за телефонной трубкой.
  
  — Нет, мам! — сказал Бобби и протянул к ней руку. — Не…
  
  — Бобби! Нет! — резко сказал Тед.
  
  Бобби попятился, посмотрел сначала на маму, которая уже поставила телефонный аппарат как следует, потом на Теда.
  
  — Не в этом ее состоянии, — сказал Тед. — В этом ее состоянии она может только кусаться.
  
  Лиз Гарфилд одарила Теда сияющей, почти невыразимой улыбкой — «Ничего не выйдет, сукин ты сын» — и сняла трубку с рычага.
  
  — Что происходит? — крикнула Кэрол из ванной. — Можно мне выйти?
  
  — Пока еще нет, деточка, — ответил Тед. — Чуть попозже.
  
  Лиз проверила телефон, осталась довольна и начала набирать номер.
  
  — Мы узнаем, кто ты такой, — сказала она странным уверенным тоном. — Наверняка это будет интересно. И что ты натворил. Это может быть даже еще интереснее.
  
  — Если вы вызовете полицию, они заодно узнают, кто вы такая и что натворили вы, — сказал Тед.
  
  Она перестала набирать номер и посмотрела на него. Это был хитрый косой взгляд — Бобби увидел его впервые.
  
  — О чем ты говоришь, а?
  
  — О глупой женщине, которая могла бы сделать выбор лучше. О глупой женщине, которая достаточно нагляделась на своего начальника, чтобы быть осмотрительнее, которая достаточно часто слышала его разговоры с приятелями, чтобы быть осмотрительнее, чтобы знать, что их «семинары» практически исчерпываются пьянками и сексуальным разгулом. Да плюс немножко марихуаны. О глупой женщине, которая позволила своей алчности взять верх над здравым смыслом…
  
  — Да что ты знаешь о том, как жить одной? — воскликнула она. — Мне надо растить сына! — Она поглядела на Бобби так, словно в первый раз за порядочный срок вспомнила про сына, которого должна была растить.
  
  — Сколько ему следует, по-вашему, услышать?
  
  — Ничего ты не знаешь! Откуда бы?
  
  — Я знаю ВСЕ. Вопрос в том, сколько, по-вашему, следует услышать Бобби? А сколько вашим соседям? Если явится полиция и заберет меня, она узнает все, что знаю я, обещаю вам. — Он помолчал. Зрачки его не расширились, но глаза как будто стали больше. — Я знаю ВСЕ. Поверьте мне на слово, если не хотите убедиться на деле.
  
  — Зачем вам надо причинить мне такой вред?
  
  — Если у меня будет выбор, я не стану этого делать. Вам уже причинили много вреда — и вы сами, а не только другие. Позвольте мне уехать, больше я ни о чем не прошу. Я все равно собрался уехать. Так не мешайте мне. Я ведь только хотел помочь.
  
  — О да! — сказала она и засмеялась. — Помочь! Когда она сидела на тебе практически нагишом. Помочь!
  
  — Я бы и вам помог, если бы я…
  
  — Еще бы! И я знаю как! — Она снова засмеялась.
  
  Бобби открыл было рот, но увидел в глазах Теда предостережение. За дверью ванной вода теперь стекала в раковину. Лиз опустила голову, прикидывая. Потом подняла ее.
  
  — Ну ладно, — сказала она. — Вот что я сделаю. Я помогу подружке Бобби привести себя в порядок. Дам от боли аспирин. Подберу ей что-нибудь надеть, чтобы она могла дойти до дома. И задам ей несколько вопросов. Если ответы будут нормальными, ты можешь убираться. Чище в доме будет.
  
  — Мам…
  
  Лиз подняла руку, будто регулировщик на перекрестке, приказывая ему замолчать. Она ела глазами Теда, а он смотрел на нее.
  
  — Я проведу ее до дома, подожду, чтобы она вошла в дверь. Что она решит рассказать матери — их дело. А от меня требуется присмотреть, чтобы она благополучно вернулась домой. После этого я пойду в парк и немножко посижу в тенечке. У меня была тяжелая ночь, вчерашняя ночь. — Она втянула воздух и испустила шелестящий горестный вздох. — Очень тяжелая. Так, значит, я пойду в парк посидеть в тенечке и подумать, что мне делать дальше. Как мне уберечь его и себя от жизни в ночлежках. Если я, миленький, когда вернусь из парка, застану тебя тут, то вызову полицию… и лучше не проверяй мои слова на деле. Говори, что хочешь. Никто и слушать не станет, если я скажу, что вернулась домой на несколько часов раньше, чем ты ждал, и застала тебя, когда ты засовывал лапу в шортики одиннадцатилетней девочки.
  
  Бобби уставился на мать в безмолвном потрясении. Она не увидела этого взгляда, она все еще смотрела на Теда, ни на миг не отводя от него заплывшие глаза.
  
  — Если же я вернусь, а тут и духа твоего не будет, то мне не придется никуда звонить или что-нибудь говорить. Tout fini[319].
  
  «Я поеду с тобой, — думал Бобби на Теда. — Я не боюсь низких людей. Лучше пусть тысяча низких людей в желтых плащах ищет меня — да хоть миллион, — чем и дальше жить с ней. Я ее ненавижу!»
  
  — Ну? — спросила Лиз.
  
  — Договорились. Я уйду через час. А вероятно, и раньше.
  
  — Нет! — закричал Бобби. Когда он проснулся утром, то смирился с отъездом Теда — ему было грустно, но он смирился. А теперь снова вернулась вся боль. И даже сильнее, чем раньше. — Нет!
  
  — Помолчи, — сказала его мать, все еще не глядя на него.
  
  — Это единственный выход, Бобби. Ты же знаешь. — Тед посмотрел на Лиз снизу вверх. — Позаботьтесь о Кэрол. Я поговорю с Бобби.
  
  — Вы не в том положении, чтобы распоряжаться, — сказала Лиз, но пошла в ванную, и Бобби заметил, что она прихрамывает. У одной ее туфли был отломан каблук, но он решил, что хромает она не только из-за этого. Она постучала в дверь ванной и, не дожидаясь ответа, проскользнула туда.
  
  Бобби кинулся через комнату, но когда он вскинул руки, чтобы обнять Теда, старик их перехватил, коротко пожал, потом прижал их к груди Бобби и только тогда отпустил.
  
  — Возьмите меня с собой, — исступленно потребовал Бобби. — Я помогу вам высматривать их. Две пары глаз лучше, чем одна. Возьмите меня с собой!
  
  — Этого нельзя, но ты можешь дойти со мной до кухни, Бобби. Ведь не только Кэрол нужно привести себя в порядок.
  
  Тед встал с кресла и пошатнулся. Бобби протянул руку, чтобы поддержать его, однако Тед снова отвел ее, ласково, но решительно. Бобби стало больно. Меньше, чем когда мама не помогла ему встать (даже не посмотрела на него!) после того, как швырнула об стену. Но все равно очень больно.
  
  Он прошел с Тедом на кухню, не прикасаясь к нему, но держась очень близко, чтобы поддержать его, если он упадет. Но Тед не упал. Он посмотрел на свое мутное отражение в стекле окна над мойкой, вздохнул и открыл кран. Намочил посудное полотенце и начал стирать кровь со щеки, иногда поглядывая на свое отражение — как продвигается дело.
  
  — Твоя мать нуждается в тебе теперь, как никогда раньше, — сказал он. — Ей необходим кто-то, кому она может доверять.
  
  — Мне она не доверяет. По-моему, я ей вообще не нравлюсь.
  
  Губы Теда сжались, и Бобби понял, что наткнулся на правду, которую Тед видел в сознании его матери. Бобби знал, что не нравится ей, он знал это, так почему к горлу опять подступили слезы?
  
  Тед потянулся к нему, словно бы спохватился, и опять заработал полотенцем.
  
  — Ну, хорошо, — сказал он. — Предположим, ты ей не нравишься. Но если это и правда, то не потому, что ты сделал что-то не так. А просто потому, что ты — это ты.
  
  — Мальчишка, — сказал Бобби с горечью. — Поганый мальчишка!
  
  — И сын своего отца, не забывай этого. Но, Бобби… нравишься ты ей или нет, она тебя любит. Я понимаю, что это смахивает на поздравительную открытку, но это правда. Она любит тебя и нуждается в тебе. Ты — то, что у нее есть. Сейчас она очень пострадала…
  
  — Сама виновата, что пострадала! — не выдержал он. — Она ведь знала, что что-то не так! Вы же сами сказали. Знала за недели, за МЕСЯЦЫ! Но не ушла с этой работы! Знала и все равно поехала с ними в Провиденс! Все равно поехала с ними!
  
  — Укротитель львов тоже знает, но все равно входит в клетку. Потому, что ему за это платят.
  
  — У нее есть деньги! — выкрикнул Бобби.
  
  — Видимо, их недостаточно.
  
  — Ей их никогда не будет достаточно, — сказал Бобби и, едва договорив, понял, что так оно и есть.
  
  — Она тебя любит.
  
  — А мне все равно. Я ее не люблю.
  
  — Нет, любишь. И будешь любить. Так надо. Это ка.
  
  — Ка? Какое еще ка?
  
  — Судьба. — Тед почти совсем очистил волосы от крови. Он завернул кран и еще раз поглядел на свое призрачное отражение в окне. За окном лежало лето — более юное, чем когда-либо вновь станет Тед Бротиген. Более юное, чем когда-либо вновь станет Бобби, если на то пошло. — Ка — это судьба. Ты меня любишь, Бобби?
  
  — Вы же знаете, что да, — ответил Бобби, вновь начиная плакать. Последнее время он вроде бы только и делал, что плакал. У него даже глаза ныли. — Очень-очень.
  
  — Тогда попытайся быть другом для своей матери. Ради меня, если не ради себя самого. Останься с ней. Помоги ей залечить эту ее боль. А я время от времени буду присылать тебе открытки.
  
  Они возвращались в гостиную. Бобби стало чуть полегче, но ему хотелось, чтобы Тед обнял его за плечи. Он хотел этого больше всего на свете.
  
  Дверь ванной открылась. Первой вышла Кэрол, глядя вниз на свои ноги с непривычной стеснительностью. Ее волосы были смочены, зачесаны назад и стянуты резинкой в «конский хвост». На ней была старая блузка его матери, такая большая, что доставала ей почти до коленок, будто платье. Ее красных шортиков не было видно вовсе.
  
  — Выйди на крыльцо и подожди, — сказала Лиз.
  
  — Хорошо.
  
  — Ты ведь без меня домой не пойдешь, правда?
  
  — Да, — сказала Кэрол, и ее опущенное лицо приняло испуганное выражение.
  
  — Очень хорошо. Встань рядом с моими чемоданами.
  
  Кэрол пошла было в вестибюль, потом повернулась.
  
  — Спасибо, Тед, что вы вылечили мне руку. Надеюсь, что у вас не будет из-за этого неприятностей. Я не хотела…
  
  — Иди на чертово крыльцо! — рявкнула Лиз.
  
  — …чтобы у кого-нибудь были из-за меня неприятности, — докончила Кэрол тоненьким голоском, почти шепотом мышки из мультфильма. Потом она вышла в вестибюль. Она совсем утопала в блузке Лиз — в какой-нибудь другой день на нее было бы смешно смотреть. Лиз повернулась к Бобби, и когда он посмотрел на нее вблизи, у него упало сердце. Ее ярость снова пылала. Лицо между синяками и шею залила багровая краска.
  
  «Ох, черт, что еще?» — подумал он. Она подняла руку с зеленым брелоком на кольце для ключей, и он понял.
  
  — Я… ну… — Но он не находил, что сказать, — ни уклониться, ни прямо солгать, ни даже признаться. Внезапно Бобби охватила жуткая усталость. Ему хотелось только одного: прокрасться к себе в спальню, спрятаться под одеялом и заснуть.
  
  — Я ему подарил, — мягко сказал Тед. — Вчера.
  
  — Ты возил моего сына в Бриджпорт? К букмекеру? В покерный притон?
  
  «На брелоке ничего про букмекера нет, — подумал Бобби. — И про покер тоже ничего… потому что это запрещено законом. Она знает, чем там занимаются, потому что мой отец бывал там. А как отец, так и сын. Есть такая поговорка: как отец, так и сын».
  
  — Я возил его в кино, — сказал Тед. — На «Деревню проклятых» в «Критерионе». А пока он смотрел картину, я сходил в «Угловую Лузу» по одному делу.
  
  — По какому делу?
  
  — Я сделал ставку на исход боксерского матча.
  
  На миг сердце Бобби упало еще ниже, и он подумал: «Что с тобой? Почему ты не соврал? Если бы ты знал, как она относится ко всякому такому…»
  
  Но Тед же знал! Конечно, знал.
  
  — Ставка на бокс. — Она кивнула. — Так-так. Ты оставил моего сына одного в бриджпортском кино, чтобы пойти поставить на бокс. — Она захохотала. — Что ж, наверное, я должна тебе сказать «спасибо», а? Ты принес ему такой милый сувенирчик. Если он захочет как-нибудь поставить на бокс сам или продуть свои деньги в покер, как его отец, он будет знать, куда отправиться.
  
  — Я оставил его на два часа в кинотеатре, — сказал Тед. — Вы оставили его со мной. Он словно бы без вреда перенес и то, и другое.
  
  У Лиз на мгновение стал такой вид, будто ей дали пощечину, и даже показалось, что она вот-вот заплачет. Потом ее лицо разгладилось, утратило всякое выражение. Она зажала кольцо с зеленым брелоком в кулаке и сунула его в карман платья. Бобби знал, что больше никогда его не увидит, но ему было все равно. Не хотел он больше видеть этот чертов брелок.
  
  — Бобби, иди к себе в комнату, — сказала она.
  
  — Нет.
  
  — БОББИ, ИДИ К СЕБЕ В КОМНАТУ!
  
  — Нет! Не пойду!
  
  Стоя в солнечном свете на коврике с «Добро пожаловать» рядом с чемоданами Лиз Гарфилд, утопая в старой блузке Лиз Гарфилд, Кэрол заплакала.
  
  — Иди к себе в комнату, Бобби, — негромко сказал Тед. — Я очень рад, что познакомился с тобой и узнал тебя.
  
  — Узнал? — сказала мама Бобби сердитым, намекающим голосом, но Бобби не понял, а Тед не обратил на нее никакого внимания.
  
  — Иди к себе в комнату, — повторил он.
  
  — А с вами все будет хорошо? Вы знаете, о чем я.
  
  — Да. — Тед улыбнулся, поцеловал пальцы и послал Бобби поцелуй. Бобби поймал его и крепко зажал в кулаке. — Со мной все будет прекрасно.
  
  Бобби медленно пошел к двери своей спальни, опустив голову, упершись взглядом в носки своих кроссовок. Он уже почти дошел до нее, как вдруг подумал: «Я не могу! Я не могу вот так позволить ему уйти».
  
  Он подбежал к Теду, обнял его и принялся целовать его лицо — лоб, щеки, губы, тонкие шелковистые веки.
  
  — Тед, я люблю тебя.
  
  Тед сдался и крепко его обнял. Бобби ощущал еле заметный запах его лосьона для бритья и более крепкий аромат сигарет «Честерфилд». Эти запахи еще долго будут жить в его памяти, как и прикосновение широких ладоней Теда, поглаживающих ему спину, подпирающих его затылок.
  
  — Бобби, я тоже тебя люблю, — сказал он.
  
  — Бога ради! — почти взвизгнула Лиз. Бобби повернулся к ней и увидел, как Дон Бидермен заталкивает ее в угол. Где-то включенный на всю мощь проигрыватель изрыгал «Прыжок в час дня» в исполнении оркестра Бенни Гудмена. Мистер Бидермен заносил ладонь, словно для удара. Мистер Бидермен спрашивал ее, не хочет ли она еще, и раз ей нравится, так она получит еще, раз ей так нравится. Бобби почти на вкус ощущал, с каким ужасом она поняла.
  
  — Так ты же не знала. Правда? — сказал он. — То есть не все, не все о том, чего они хотели. Они думали, ты понимаешь, а ты не понимала.
  
  — Немедленно отправляйся к себе в комнату, не то я звоню в полицию и прошу, чтобы они прислали патрульную машину, — сказала его мать. — Я не шучу, Бобби-бой.
  
  — Я знаю, что не шутишь, — сказал Бобби. Он ушел к себе в комнату и закрыл за собой дверь. Сначала он думал, что с ним все в порядке, а потом подумал, что его вытошнит или он потеряет сознание. Или и то, и другое вместе. Он пошел к кровати на подгибающихся дрожащих ногах. Он собирался просто посидеть на ней, но тут же лег наискосок, будто все мышцы вывалились из его живота и спины. Он попытался приподнять ноги, но они не шевельнулись, будто мышцы вывалились из них тоже. Ему вдруг почудилось, как Салл-Джон влезает по лестнице на вышку бассейна, разбегается и ныряет. Если бы он сейчас был с Эс-Джеем! Да где угодно, лишь бы не здесь.
  
  Когда Бобби проснулся, в его комнате стоял сумрак, а когда он поглядел на пол, то еле различил тень дерева за окном. Он проспал — или пролежал без сознания три часа, а может, и четыре. Он был весь мокрый от пота, а ноги затекли: он так и не вскинул их на кровать.
  
  Теперь он попытался это сделать и чуть не закричал, такая по ним прошла судорога. Он соскользнул на пол, и его будто иголками закололо по самый пах. Он сидел, подтянув колени к ушам. Спина ныла, ноги сводили судороги, в голове клубился туман. Случилось что-то ужасное — но сначала он не мог вспомнить, что именно. Он сидел, привалившись к кровати, смотрел на Клейтона Мура в маске Одинокого Рейнджера и понемножку вспоминал. Вывихнутое плечо Кэрол, его мать, избитая, почти сумасшедшая, в бешенстве трясет у него перед глазами кольцо с зеленым брелоком. А Тед…
  
  Тед, конечно, уже ушел, и, наверное, это к лучшему, но как больно думать об этом!
  
  Он поднялся на ноги и два раза обошел комнату. Во второй раз остановился у окна и посмотрел наружу, обеими руками растирая шею, которая совсем затекла и была мокрой от пота. Чуть дальше по улице близняшки Сигсби, Дайна и Дайена, прыгали через скакалки, но других ребят видно не было: разошлись по домам ужинать, а то и спать. Мимо проскочила машина с включенными подфарниками. Было даже позднее, чем он сначала подумал: тени ночи спускались с неба на город.
  
  Он еще раз обошел комнату, разминая ноги, ощущая себя заключенным в камере. На двери не было замка — как и на двери спальни его мамы, но все равно он чувствовал себя в тюрьме. Он боялся выйти. Она не позвала его ужинать, и хотя ему хотелось есть — немножко, но хотелось, — он боялся выйти из комнаты. Боялся, какой найдет ее… а то и вовсе не найдет. Что, если она решила, что с нее хватит Бобби-боя, сына своего отца? Но даже будь она здесь — и совсем нормальная… а вообще-то бывает кто-нибудь или что-нибудь нормальным? У людей за лицами иногда сплошная жуть. Это он теперь знал твердо.
  
  Он подошел к закрытой двери и остановился. На полу лежал листок бумаги. Он нагнулся и подобрал его. Было все еще достаточно светло, и он прочел без всякого труда:
  
   Дорогой Бобби!
  
   К тому времени, когда ты прочтешь это, меня уже здесь не будет… но я беру тебя с собой в моих мыслях. Пожалуйста, люби свою маму и помни, что она любит тебя. Днем сегодня она была напугана, избита, и ей было очень стыдно, а когда мы видим людей в таком состоянии, мы видим их в наихудшем свете. Я тебе кое-что оставил в моей комнате. И не забуду своего обещания.
  
   Со всей моей любовью,
  
   Тед.
  
  Открытки, вот, что он обещал. Посылать мне открытки.
  
  Бобби стало легче. Он сложил записку, которую Тед подсунул ему под дверь, перед тем как уйти, и вышел в гостиную.
  
  Она была пуста, но приведена в порядок. Комната выглядела бы совсем даже хорошо, если не знать, что прежде на стене над теликом висели часы. Теперь остались только крючки — там, где они висели: торчат и ничего не держат.
  
  Бобби осознал, что слышит. Как храпит у себя в спальне его мать. Храпела она всегда, но это был какой-то тяжелый храп — так в кино храпят старики или пьяницы. «Это потому, что они повредили ей нос», — подумал Бобби и на секунду вспомнил
  
  (Как дела, приятель? Как дела-делишки?)
  
  о мистере Бидермене и о том, как два нимрода на заднем сидении пихали друг друга локтями и ухмылялись. «Свинью — бей! Глотку — режь!» — подумал Бобби. Он не хотел этого думать, но подумал.
  
  Он прошел на цыпочках через комнату, бесшумно, будто Джек в замке людоеда, открыл дверь в вестибюль и вышел. По лестнице весь первый марш он поднимался на цыпочках (держась возле самых перил — в одной из книжек про Мальчишек Харди он прочел, что так ступеньки скрипят меньше), а второй марш проскочил единым духом.
  
  Дверь Теда была открыта, комната за ней выглядела почти пустой. То немногое, что он повесил на стены — картина с человеком, удящим рыбу на закате, картина, на которой Мария Магдалина мыла ноги Иисусу, календарь, — исчезло. Пепельница на столе была пуста, но рядом с ней лежал один из бумажных пакетов Теда с ручками. Внутри были четыре книги в мягких обложках: «Скотский хутор», «Ночь охотника», «Остров сокровищ» и «О мышах и людях». На сумке дрожащим, но легко читаемым почерком Теда было написано: «Начни со Стейнбека. «Парни вроде нас», — говорит Джордж, рассказывая Ленни историю, которую Ленни готов слушать снова и снова. Кто эти парни вроде нас? Кто они были для Стейнбека? Кто они для тебя? Задай себе этот вопрос».
  
  Бобби забрал книжки, а сумку оставил — боялся, что его мама, если увидит сумку Теда, снова станет как сумасшедшая. Он заглянул в холодильничек, но там не было ничего, кроме баночки французской горчицы и коробки соды для теста. Он закрыл холодильничек и поглядел по сторонам. Будто здесь никто никогда не жил. Вот только…
  
  Он вернулся к пепельнице, поднес ее к носу и сделал глубокий вдох. Запах «честерфилдок» был очень силен и полностью вернул Теда назад: Тед сидит за этим самым столом и разговаривает о «Повелителе мух», Тед стоит перед зеркалом в ванной, бреется этой своей жуткой бритвой и слушает через открытую дверь, как Бобби читает ему проблемные статьи, которые сам он, Бобби, не понимает.
  
  Тед, оставивший последний заключительный вопрос на бумажной сумке: Парни вроде нас. Кто эти парни вроде нас?
  
  Бобби снова вдохнул, втягивая малюсенькие снежинки пепла, борясь с желанием чихнуть, удерживая запах в себе, запечатлевая его у себя в памяти, как только мог, крепко зажмурив глаза, а в окно доносился нескончаемый, неизымаемый лай Баузера, теперь призывая мрак, точно сон: руф-руф-руф, руф-руф-руф.
  
  Он поставил пепельницу на стол. Потребность чихнуть исчезла. «Буду курить «честерфилдки», — решил он. — Буду курить их всю жизнь».
  
  Он спустился по лестнице, держа книжки перед собой и вновь почти прижимаясь к перилам, когда спускался со второго этажа в вестибюль. Он проскользнул в квартиру, на цыпочках прошел через гостиную (его мать все еще храпела и даже громче, чем раньше) к себе. Книжки он засунул под кровать — как мог дальше. Если мама их найдет, он скажет, что их ему дал мистер Бертон. Это было вранье, но скажи он правду, она их отберет. Кроме того, вранье теперь не казалось чем-то таким уж скверным. Вранье могло стать необходимостью. А со временем — так и удовольствием.
  
  Что дальше? Урчание в животе решило дело. Два бутерброда с арахисовым маслом — вот, что дальше.
  
  Он направился к кухне мимо полуоткрытой двери в спальню его матери, даже не подумав об этом, но затем остановился. Она ворочалась на постели. Ее храп стал прерывистым, она разговаривала во сне. Тихие стонущие слова, которые Бобби не удавалось разобрать, но тут он понял, что разбирать ему их и не надо. Он все равно ее слышал. И что-то видел. Ее мысли? Ее сон? Но чем бы это ни было, оно было жутким.
  
  Он сумел сделать еще три шага в направлении кухни и тут поймал проблеск чего-то настолько ужасного, что дыхание замерзло у него в горле, точно лед: ВЫ НЕ ВИДЕЛИ БРОТИГЕНА! Он просто СТАРЫЙ ДВОРНЯГА, НО МЫ ЛЮБИМ ЕГО!
  
  — Нет, — прошептал он. — Не надо, мам, не надо!
  
  Он не хотел входить к ней, но его ноги повернули туда сами. И он пошел с ними, будто заложник. Он наблюдал со стороны, как вытянулась вперед его рука, как растопырились пальцы и толкнули дверь, чтобы она совсем открылась.
  
  Ее кровать была застелена. Она лежала поверх покрывала в платье, согнув одну ногу так, что колено почти касалось груди. Он видел верх ее чулка и подвязку и потому вспомнил даму на календаре в «Угловой Лузе» — ту, которая вылезала из машины, а юбка у нее задралась почти выше ног… но только у дамы, вылезавшей из «паккарда», над верхом чулок не чернели синяки.
  
  Лицо Лиз между синяками было красным, волосы слиплись от пота, щеки перемазались в смеси слез и соплей с косметикой. Когда Бобби вошел в дверь, под его ногой скрипнула половица. Лиз закричала, и он встал как вкопанный, не сомневаясь, что ее глаза сейчас же откроются.
  
  Но она не проснулась, а перекатилась от него к стене. Здесь, у нее в спальне, хаотический поток мыслей и образов, извергавшийся из нее, не стал яснее, а только более резким и душным, точно запах пота, исходящий от больного. И сквозь все пробивались звуки — Бенни Гудмен играл «Прыжок в час дня», а еще запах крови, стекающей вниз по ее горлу.
  
  «Вы не видели Бротигена, — думал Бобби. — Он старый дворняга, но мы любим его. Вы не видели…»
  
  Прежде чем лечь, она опустила шторы, и теперь в спальне было очень темно. Он сделал еще шаг и снова остановился — у столика с зеркалом, перед которым она иногда сидела, накладывая макияж. Там лежала ее сумочка. Бобби подумал о том, как Тед его обнял — чего Бобби так хотел, в чем он так нуждался. Тед поглаживал его спину, подпирал ладонями его затылок. «Мои прикосновения передают… что-то вроде окна», — сказал ему Тед, когда они возвращались на такси из Бриджпорта. И теперь, стоя возле гримерного столика своей матери и стиснув кулаки, Бобби попробовал заглянуть через это окно в ее сознание.
  
  Он увидел обрывки того, как она возвращалась домой на поезде, одиноко скорчившись в уголке, заглядывая в десять тысяч задних дворов между Провиденсом и Харвичем, чтобы как можно меньше людей могли рассмотреть ее лицо; он увидел, как она обнаружила ярко-зеленый брелок на кольце для ключей на полке возле стакана с зубной щеткой, когда Кэрол надевала ее старую блузку; увидел, как она вела Кэрол к ней домой, задавая ей один за другим вопросы, вопросы, вопросы, будто выстреливала их, как пули из автомата. Кэрол, слишком потрясенная и измученная, чтобы притворяться, ответила на них все. Бобби увидел, как его мать шла — хромая — в Коммонвелф-парк, услышал, как она думает: «Если бы хоть какую-то пользу извлечь из этого кошмара, если бы хоть какую-то пользу, хоть что-нибудь…»
  
  Он увидел, как она села на скамью в тени, потом встала и пошла в сторону «Любой бакалеи», чтобы купить порошки от головной боли и бутылку «Нихай» запить их, а потом вернуться домой. И вот тогда, когда она совсем уже выходила из парка, Бобби увидел, как она заметила что-то прикнопленное к дереву. Эти «что-то» были прикноплены по всему городу; она, наверное, прошла мимо двух-трех по дороге в парк, но не заметила, потому что была занята своими мыслями.
  
  Вновь Бобби ощутил себя пассажиром в собственном теле, просто пассажиром. Он смотрел, как его рука протянулась, увидел, как два пальца (те самые, на которых через немногие годы появятся желтые пятна заядлого курильщика) задвигались, будто лезвия ножниц, и ухватили то, что торчало из ее сумочки. Бобби вытащил лист, развернул его и прочел первые две строки в слабом свете, падавшем в дверь спальни.
  
   ВЫ НЕ ВИДЕЛИ БРОТИГЕНА!
  
   Он просто СТАРЫЙ ДВОРНЯГА, но МЫ ЛЮБИМ ЕГО!
  
  Его глаза скользнули вниз к строчкам, которые вне всякого сомнения приковали взгляд его матери и вытеснили из ее головы все остальные мысли.
  
   Мы уплатим ОЧЕНЬ БОЛЬШУЮ НАГРАДУ
  
   ($$$$)
  
  Вот та какая-то польза, которой она желала, на которую надеялась, о которой молилась. Вот она ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ НАГРАДА.
  
  И она поколебалась хоть секунду? Пришла ли ей в голову мысль: «Погодите, мой сын любит этого старого пердуна!»?
  
  Нет и нет.
  
  Колебаться нельзя ни секунды. Потому что в жизни полно Донов Бидерменов. И жизнь несправедлива.
  
  Бобби вышел из спальни на цыпочках, все еще сжимая в руках объявление, удаляясь от нее широкими мягкими шагами. Замер, когда у него под ногой скрипнула половица, потом зашагал дальше. У него за спиной бормотания его мамы снова перешли в басистый храп. Бобби выбрался в гостиную и закрыл за собой ее дверь, крепко держа ручку, пока дверь не закрылась совсем плотно, потому что не хотел, чтобы щелкнул язычок замка. Потом бросился к телефону, только теперь, на расстоянии от нее, осознав, что его сердце отчаянно колотится, а во рту такой вкус, будто он сосал старые монеты. Голод исчез.
  
  Он взял трубку, быстро оглянулся, проверяя, что дверь в спальню его мамы по-прежнему закрыта, а потом набрал номер, не заглядывая в объявление. Номер был выжжен в его памяти: ХОуситоник 5–8337.
  
  Когда он кончил набирать, в трубке воцарилась тишина. Неудивительно, потому что в Харвиче не было станции ХОуситоник. А если его пробрал холод (всюду, кроме яиц и подошв, которые почему-то были очень горячими), так только потому, что он боялся за Теда. Только и всего. Просто…
  
  Когда Бобби уже хотел положить трубку, в ней щелкнуло, будто упал камешек. А потом голос сказал:
  
  — Ну?
  
  «Это Бидермен! — в ужасе подумал Бобби. — Черт, это Бидермен!»
  
  — Ну? — снова сказал голос. Нет, не Бидермена. Слишком низкий для Бидермена. Но это был голос нимрода, и никаких сомнений. Температура его кожи продолжала устремляться к абсолютному нулю, и Бобби уже твердо знал, что у человека на том конце провода висит в гардеробе желтый плащ.
  
  Внезапно его глаза стали горячими и зазудели сзади. «Это семья Сагамор?» — вот что он собирался спросить, а если бы ответивший на звонок сказал бы «да», он собирался умолять их не трогать Теда. Сказать им, что он, Бобби Гарфилд, сделает для них что-нибудь, если они просто не тронут Теда, — сделает все, что они скажут. Но теперь, когда у него появилась такая возможность, он не мог ничего выговорить. До этой секунды он все еще не вполне верил в низких людей. А теперь на том конце провода было нечто такое… нечто, не имевшее ничего общего с жизнью, какой ее знал Бобби Гарфилд.
  
  — Бобби? — сказал голос, и в голосе прозвучало сладкое смакование, чувственное узнавание. — Бобби, — снова сказал голос уже без вопросительного знака. Поле зрения Бобби начали пересекать пятнышки, в их гостиной внезапно повалил черный снег.
  
  — Пожалуйста… — прошептал Бобби. Он собрал всю свою силу воли и заставил себя договорить. — Пожалуйста, отпустите его.
  
  — Не выйдет, — сообщил ему голос из пустоты. — Он принадлежит Владыке. Держись подальше, Бобби. Не вмешивайся. Тед — наш пес. Если не хочешь стать нашим псом, держись подальше.
  
  Щелк.
  
  Бобби прижимал трубку к уху еще несколько секунд: ему требовалось задрожать, но он был таким холодным, что не мог. Однако зуд сзади глаз начал утихать, а черные нити, пересекавшие поле его зрения, начали сливаться с сумраком вокруг. Наконец он оторвал трубку от головы, хотел опустить и замер: на трубке, там, откуда доносился голос, появились алые пятнышки. Словно голос твари на другом конце провода заставил трубку кровоточить.
  
  Тихонько и часто всхлипывая, Бобби наконец положил трубку на рычаг и пошел к себе в комнату. «Не вмешивайся, — сказал ему человек по номеру семьи Сагамор. — Тед — наш пес». Но Тед же не пес. Он человек и друг Бобби.
  
  «Она могла сказать им, где он будет сегодня вечером, — подумал Бобби. — По-моему, Кэрол знала. А если она знала и если сказала маме…»
  
  Бобби схватил банку с «Велофондом». Он выгреб из нее все деньги и пошел к входной двери. Он взвесил, не оставить ли записку матери, и решил, что нет. Она же могла снова позвонить ХОуситоник 5–8337 и сказать нимроду с низким голосом, что затеял Бобби-бой. Это была одна причина, чтобы не оставлять записки. А другая заключалась в том, что он уедет с Тедом, если успеет его вовремя предупредить. Теперь Теду придется взять его с собой. А если низкие люди убьют его или похитят? Ну, ведь это почти то же самое, что убежать из дома, верно?
  
  Бобби в последний раз оглядел квартиру, и, пока он слушал храп матери, у него вдруг защипало в сердце и в голове. Тед был прав: вопреки всему, он продолжал ее любить. Если есть ка, так любовь к ней — часть его ка.
  
  Тем не менее он надеялся, что никогда больше ее не увидит.
  
  — Бывай, мам, — прошептал Бобби. Минуту спустя он уже бежал по Броуд-стрит в сгущающийся сумрак, одной рукой зажимая комок денег в кармане, чтобы ни одна монета не выпала.
  Глава 10
  Снова «там, внизу». Угловые ребята. Низкие люди в желтых плащах. Расплата.
  
  Он вызвал такси по телефону-автомату Спайсера, а в ожидании сорвал объявление о пропавшей собаке Бротигене с доски для объявлений снаружи. Заодно он убрал и перевернутую карточку, рекламирующую «рэмблер» пятьдесят седьмого года, продаваемый владельцем. Он смял их, выбросил в мусорный бачок у дверей, даже не оглянулся через плечо проверить, заметил ли его маневр старик Спайсер: о его злобности среди ребят западной части Харвича ходили легенды.
  
  Близняшки Сигсби тоже были тут — положили скакалки, чтобы поиграть в «классики». Бобби подошел к ним и увидел рисунки…
  
  
  …намалеванные рядом с «классиками». Он встал на колени, и Дайна Сигсби, которая как раз собиралась бросить свою битку на седьмой квадрат, опустила руку и уставилась на него. Дайена прижала перепачканные пальцы к губам и захихикала. Не обращая на них внимания, Бобби обеими ладонями затирал рисунки в меловые пятна. Закончив, он встал и отряхнул ладони. Фонарь над крохотной — на три машины — автостоянкой Спайсера вспыхнул, и у Бобби с девочками внезапно выросли тени, куда длиннее их самих.
  
  — Чего это ты, дурачина Бобби Гарфилд? — спросила Дайна. — Они же были такие хорошенькие.
  
  — Эти знаки приносят беду, — сказал Бобби. — А вы почему не дома?
  
  Но он и сам знал: объяснение вспыхивало у них в мыслях, как реклама пива в витрине Спайсера.
  
  — Мамочка и папочка скандалят, — сказала Дайена. — Она говорит, что у него есть девочка, — она засмеялась, и ее сестра тоже, но глаза у них были испуганные. Бобби вспомнились малыши в «Повелителе мух».
  
  — Идите-ка домой, пока совсем не стемнело, — сказал он.
  
  — Мама велела, чтобы мы пошли гулять, — сообщила ему Дайна.
  
  — Значит, она дура, а ваш отец дурак. Идите-идите!
  
  Девочки переглянулись, и Бобби понял, что напугал их еще больше. Но ему было все равно. Он смотрел, как они схватили свои прыгалки и побежали вверх по склону. Пять минут спустя «чекер», который он вызвал, въехал на маленькую стоянку. Лучи фар веером развернулись по гравию.
  
  — Хм, — сказал таксист. — Везти ребенка в Бриджпорт вечером? Не знаю, не знаю… даже если у тебя есть деньги оплатить проезд.
  
  — Все в порядке, — сказал Бобби, забираясь на заднее сиденье. Если таксист попробует выкинуть его, ему придется достать из багажника лом. — Меня дедушка встретит. (Но не в «Угловой Лузе», уже решил Бобби: он не собирался подъезжать туда в такси. Кто-то ведь может его высматривать). — У «Жирных клецок Во и Компании» на Наррагансетт-авеню.
  
  «Угловая Луза» тоже была на Наррагансетт. Названия улицы он не запомнил, но без труда нашел адрес в телефонной книге после того, как вызвал такси.
  
  Таксист уже начал выезжать со стоянки задним ходом, но теперь он остановил машину.
  
  Хулигансетт-стрит? Черт! Мальцам там делать нечего. Даже среди бела дня.
  
  — Меня дедушка встретит, — повторил Бобби. — Он велел дать вам полкамешка сверх. Пятьдесят центов, понимаете?
  
  На мгновение таксист заколебался. Бобби старался придумать, как его все-таки убедить, но ему ничего не приходило в голову. Затем таксист вздохнул, опустил флажок «свободен», и такси покатило вперед. Когда они проезжали мимо его дома, Бобби повернулся посмотреть, нет ли света в их квартире. Но окна были темными. Пока еще. Он откинулся на спинку в ожидании, когда Харвич останется позади них.
  
  Таксиста звали Рой ДеЛойс, так значилось на его счетчике. За все время поездки он не сказал ни слова. Ему было грустно, потому что пришлось отвезти Пита к ветеринару, чтобы усыпить. Питу было четырнадцать лет. Для колли это глубокая старость. Он был единственным настоящим другом Роя ДеЛойса. «Валяй, старик, ешь, я угощаю», — говорил Рой ДеЛойс, когда кормил Пита. Он говорил это каждый вечер. Рой ДеЛойс развелся с женой. Иногда он отправлялся в стриптизный клуб в Хардфорде. Бобби видел призрачные образы танцовщиц: почти все они были одеты только в перья и длинные белые перчатки. Образ Пита был куда четче. Рой ДеЛойс, возвращаясь от ветеринара, чувствовал себя нормально, но когда увидел в чуланчике пустую миску Пита, не выдержал и заплакал.
  
  Они миновали «Гриль Уильяма Пенна». Яркий свет лился из всех окон, по обеим сторонам улицы на три квартала стояли машины, но Бобби не увидел ни очумелых «Де Сото», ни других машин, в которых чувствовались только чуть замаскированные живые твари. Его глаза не зудели сзади, не было и черных нитей.
  
  «Чекер» проехал по мосту через канал, и они очутились «там, внизу». Громкая, вроде бы испанская, музыка вырывалась из многоквартирных домов в зигзагах железных молний пожарных лестниц. На углах там и сям стояли кучки молодых людей с глянцевыми, зачесанными назад волосами, на соседних пересмеивались девушки. Когда «чекер» остановился на красный свет, к нему неторопливой походкой направился мужчина с коричневой кожей. Его бедра плавно колыхались в габардиновых брюках ниже резинки пронзительно-белых трусов, и предложил протереть ветровое стекло такси грязной тряпкой, которую сжимал в руке. Рой ДеЛойс мотнул головой и рванул вперед, едва зажегся зеленый свет.
  
  — Чертовы мексикашки, — сказал он. — Запретить бы им въезд в страну. Что у нас, своих черномазых мало?
  
  Наррагансетт-стрит ночью выглядела совсем другой — немножко пострашнее, а немножко и посказочней. Слесари… обслуживание кассовых аппаратов… два бара, выплескивающих смех и музыку проигрывателей и парней с пивными бутылками в руках… «ПИСТОЛЕТЫ РОДА»… и да, сразу же за «ПИСТОЛЕТАМИ РОДА» рядом с магазинчиком, продающим «ОСОБЫЕ СУВЕНИРЫ», — «ЖИРНЫЕ КЛЕЦКИ ВО И КОМПАНИИ». До «Угловой Лузы» меньше четырех кварталов — и всего только восемь вечера. У Бобби оставалась уйма времени.
  
  Когда ДеЛойс затормозил у тротуара, на счетчике стояло восемьдесят центов. Добавить еще пятьдесят центов, и «Велофонду» будет нанесен большой ущерб. Но Бобби это не трогало. Никогда он не станет думать только о деньгах, как она. Если ему удастся предупредить Теда прежде, чем низкие люди его сцапают, он будет рад ходить пешком всю жизнь.
  
  — Не нравится мне высаживать тебя тут, — сказал Рой ДеЛойс. — Где твой дедушка?
  
  — Сейчас придет, — ответил Бобби старательно бодрым тоном, который ему почти удался. Просто поразительно, на что ты оказываешься способен, когда тебя припрут к стенке.
  
  Он достал деньги. Рой ДеЛойс было заколебался, подумал, не отвезти ли его назад, но «если малыш врет про деда, зачем бы он поехал сюда? — подумал Рой ДеЛойс, — по девочкам ему ходить рановато».
  
  «Со мной все в порядке, — отсигналил ему Бобби… да-да, он решил, что сумеет это — ну хотя бы немножко. — Поезжайте, не волнуйтесь, со мной все в порядке».
  
  И Рой ДеЛойс наконец взял смятый доллар и три десятицентовика.
  
  — Это слишком много, — сказал он.
  
  — Дедушка велит мне никогда не жлобничать, как некоторые, — сказал Бобби, вылезая. — Может, вам завести новую собаку? Щенка, понимаете?
  
  Рою ДеЛойсу было, пожалуй, все пятьдесят, но от удивления он словно бы помолодел.
  
  — Откуда ты…
  
  Бобби услышал, как он решил, что неважно — откуда. Рой ДеЛойс отпустил сцепление и уехал, оставив Бобби перед «ЖИРНЫМИ КЛЕЦКАМИ ВО И КОМПАНИИ».
  
  Он стоял там, пока задние фонари такси не скрылись из виду, а потом медленно пошел в направлении «Угловой Лузы», немного задержавшись, чтобы заглянуть в пыльную витрину «ОСОБЫХ СУВЕНИРОВ». Бамбуковая штора была поднята, но единственным выставленным там особым сувениром была керамическая пепельница в форме унитаза с ложбинкой для сигареты на сиденье и надписью «КЛАДИ ВЗАД» на бачке. Бобби она показалась очень даже остроумной, но в остальном витрина его разочаровала: он надеялся увидеть что-нибудь сексуальное. Тем более что солнце уже зашло.
  
  Он пошел дальше мимо «БРИДЖПОРТСКОЙ ПЕЧАТНИ», и «ПОЧИНКИ ОБУВИ ПРИ ВАС», и «ТЕХ ЕЩЕ КАРТОЧЕК НА ВСЕ СЛУЧАИ». Впереди еще бар, еще угол с молодыми людьми и песня «Кадиллаков». Бобби перешел на другую сторону улицы мелкой рысцой, опустив голову, засунув руки в карманы.
  
  Напротив бара был закрывшийся ресторан с рваной маркизой над замазанными мелом стеклами. Бобби скользнул в ее тень и потрусил дальше, совсем съежившись, когда кто-то заорал и бутылка разбилась об асфальт. На следующем углу он снова перебежал Хулигансетт-стрит по диагонали на сторону «Угловой Лузы».
  
  Он старался настроить свои мысли так, чтобы уловить присутствие Теда, но ничего не получилось. Бобби не удивился. На месте Теда он бы укрылся, например, в бриджпортской публичной библиотеке, где оставайся сколько захочешь, и никто внимания не обратит. Может, когда библиотека закроется, он бы где-нибудь перекусил, чтобы еще скоротать время. А потом вызвал бы такси и приехал бы за своими деньгами. Бобби не думал, что он уже где-то близко, но все равно прислушивался, так сосредоточенно прислушивался, что наткнулся на кого-то, даже не заметив его.
  
  — Эй, cabron[320], — сказал этот тип, — смеясь по-нехорошему. В плечи Бобби вцепились руки и остановили его. — Куда прешь, putino[321]?
  
  Бобби поднял глаза и увидел четырех парней — с уличного угла, как назвала бы их его мама, — стоящих перед дверью с вывеской «BODEGA»[322]. Наверное, пуэрториканцы, подумал он, и все в брюках с острой складкой. Из-под отворотов брюк торчали острые носки черных сапог. На всех голубые шелковые куртки со словом «DIABLOS»[323] на спине — буква I изображала дьявольские вилы. Что-то в этих вилах показалось Бобби знакомым, но времени вспоминать не было. У него упало сердце: он наткнулся на членов какой-то шайки.
  
  — Извините, — сказал он надтреснутым голосом. — Честное слово, я… извините…
  
  Он вырвался и попытался прошмыгнуть мимо, но его сразу же ухватил второй парень.
  
  — Куда это ты, tio? — спросил этот. — Куда ты, tio mio?
  
  Бобби опять вырвался, но четвертый сцапал его в одну секунду. Ухватил его и второй — на этот раз покрепче. Словно его снова окружили Гарри и его дружки, но только еще хуже.
  
  — Деньги у тебя есть, tio? — спросил третий. — Тут за проход платят, знаешь ли.
  
  Они все захохотали и сгрудились вокруг него. Бобби ощущал запах их душистых бритвенных лосьонов, их помады для волос, своего собственного страха. Голосов их мыслей он не слышал, да и зачем? Они, наверное, изобьют его и отнимут все деньги. То есть если ему повезет… но ведь ему может и не повезти.
  
  — Мальчишечка, — почти пропел четвертый, протянул руку, защемил торчащие волосы Бобби и дернул так, что у Бобби на глаза навернулись слезы. — Маленький muchacho, как у тебя с деньгами? Сколько добрых старых dinero? Есть сколько нисколько, и мы дадим тебе пройти. Нету, и мы расшибем тебе яйца.
  
  — Не лезь к нему, Хуан.
  
  Они оглянулись — и Бобби тоже: к ним подходил пятый парень, тоже в куртке «Диаблос», тоже в брюках с острой складкой, но в кроссовках вместо сапог, и Бобби сразу его узнал. Тот парень, который играл в «Космический патруль» в «Угловой Лузе», когда Тед делал свою ставку. Понятно, почему вилы показались ему знакомыми — они же были вытатуированы у него на руке. Куртка была вывернута наизнанку и завязана на поясе («Клубные куртки тут носить запрещено», — сказал он Бобби), но на нем все равно был знак «Диаблос».
  
  Бобби попытался заглянуть в мысли этого пятого, и увидел только смутные пятна. Его способность снова угасла, как было в тот день, когда миссис Гербер возила их в Сейвин-Рок: вскоре после того, как они отошли от стола Маккуона в конце главной аллеи, она угасла. На этот раз его стукнуло на подольше, но теперь дело явно шло к концу.
  
  — Эй, Ди, — сказал парень, оттаскавший Бобби за волосы, — мы только немножко потрясем мальца. Пусть заплатит за проход через зону «Диаблос».
  
  — Не его, — сказал Ди. — Я его знаю. — Он мой compadre[324].
  
  — По-моему, он малолетний гомик из центра, — сказал тот, который обозвал Бобби cabron и putino. — Я немножечко научу его уважению.
  
  — Ему твои уроки не требуются, — сказал Ди. — А хочешь, я тебя кое-чему научу, Мозо?
  
  Мозо, хмурясь, отступил и достал сигарету из кармана. Парень рядом щелкнул зажигалкой и дал ему прикурить, а Ди отвел Бобби в сторону.
  
  — Что ты тут делаешь, amigo[325]? — спросил он, ухватив Бобби за плечо татуированной рукой. — Чтобы ходить тут в одиночку, надо быть дураком, а уж вечером и одному, так и вовсе loco[326].
  
  — Так по-другому нельзя, — сказал Бобби. — Мне надо найти того, с кем я был вчера. Его зовут Тед. Он старый, худой и очень высокий. Ходит вроде бы горбясь, как Борис Карлофф — ну, знаешь, тот в страшных фильмах?
  
  — Бориса Карлоффа я знаю, а вот никакого хренового Теда не знаю, — сказал Ди. — Я его не видел. А тебе надо отсюда выбираться, и поскорее.
  
  — Мне надо в «Угловую Лузу», — сказал Бобби.
  
  — Я прямо оттуда, — сказал Ди. — И никого вроде Бориса Карлоффа там не видел.
  
  — Так еще рано. Думаю, он заедет туда между девятью и половиной десятого. И я должен быть там раньше него, потому что за ним гонятся одни. В желтых плащах и белых ботинках… ездят на больших шикарных машинах… одна из них лиловый «Де Сото» и…
  
  Ди ухватил его и прижал к двери закладчика так больно, что Бобби подумал, что он все-таки заодно со своими дружками. Внутри лавки старик в очках, сдвинутых на лысый череп, досадливо оглянулся, потом продолжил читать газету.
  
  — Jefes[327] в желтых плащах, — шепнул Ди. — Этих я видел. Другие ребята их тоже видели. От таких лучше держаться подальше, chico[328]. Что-то в них такое. Ненормальное. Рядом с ними крутые парни, которые околачиваются возле «Салуна Маллори», сойдут за ангелочков.
  
  Что-то в выражении Ди напомнило Бобби Салл-Джона — как Эс-Джей сказал, что видел пару жутких типчиков у входа в Коммонвелф-парк. А когда Бобби спросил, что в них было жуткого, Салл сказал, что точно не знает. Зато теперь Бобби знал: Салл увидел низких людей. Они уже тогда вынюхивали совсем рядом.
  
  — Когда вы их видели? — спросил Бобби. — Сегодня?
  
  — Дай передохнуть, малыш, — сказал Ди. — Я же всего два часа как протер глаза и почти их все провел в ванной: приводил себя в порядок, чтобы выйти на улицу. Я видел, как они выходили из «Угловой Лузы» — двое их было — позавчера, если не вру. И там теперь что-то странное деется. — Он задумался, потом позвал: — Эй, Хуан, волоки сюда свою задницу.
  
  Любитель таскать за волосья подрысил к ним. Ди сказал ему что-то по-испански. Хуан ответил, Ди добавил еще что-то и кивнул на Бобби. Хуан наклонился к Бобби, прижав руки к складкам брюк на коленях.
  
  — Ты видел этих людей?
  
  Бобби кивнул.
  
  — Одни в большом лиловом «Де Сото»? Одни в «крайслере»? А еще одни в «олдсмобиле» девяносто восьмого?
  
  Бобби видел только «Де Сото», но все равно кивнул.
  
  — Машины эти не настоящие, — сказал Хуан и покосился на Ди, не смеется ли он? Но Ди не смеялся и только кивнул, чтобы Хуан продолжал. — Они что-то другое.
  
  — По-моему, они живые, — сказал Бобби.
  
  Глаза у Хуана вспыхнули.
  
  — Ну да! Вроде живые! А эти люди…
  
  — А какие они с виду? Я их не видел, только машины.
  
  Хуан попытался ответить, но не сумел — во всяком случае по-английски, и перешел на испанский. Ди переводил, но как-то рассеянно — он все больше втягивался в разговор с Хуаном, а про Бобби словно забыл. Другие ребята с угла — на проверку они были всего только мальчишками — подошли к ним и добавили свои наблюдения. Бобби не понимал, что они говорят, но решил, что они боятся — все они. Они были достаточно крутыми — иначе «тут, внизу» и дня не протянуть, — но все равно низкие люди их напугали. Бобби уловил последний четкий образ: широко шагающая высокая фигура в плаще коричневого цвета почти до лодыжки — такие плащи он видел в фильмах, таких как «Перестрелка на ранчо О.К.» и «Великолепная семерка».
  
  — Выходят вчетвером из парикмахерской, где в задней комнате на лошадей ставят, — сказал тот, которого, видимо, звали Филио. — Вот что они делают, эти типчики: заходят и задают вопросы. А большую свою машину оставляют у тротуара и мотора не выключают. Вроде бы только чокнутый оставит тут машину с работающим мотором, только вот кто угонит такую чертову штуку?
  
  Никто, мог бы ответить Бобби. Попробуешь, а баранка превратится в удава и задушит тебя, а не то сиденье станет зыбучим песком, и ты в него провалишься.
  
  — Вышли гурьбой, — продолжал Филио, — и все в таких длиннющих желтых плащах, хотя жарища такая, что на хреновой мостовой яичницу поджарить можно. И все в симпатичных белых ботиночках с острыми носами — вы же знаете, как я всегда замечаю, что у людей на ногах. У меня прямо встает на шикарные ботинки… только, по-моему… по-моему… — Он помолчал, собрался с мыслями и сказал Ди что-то по-испански.
  
  Бобби спросил, что он такое сказал.
  
  — Говорит, что ихние ботинки не касались земли, — ответил Хуан. Глаза у него раскрылись во всю ширину. В них не было насмешки, не было недоверия. — Он говорит, что они пошли к этому своему большому «крайслеру», а их хреновые ботинки чуточку не доставали до земли. — Хуан раздвинул два пальца, поднес их ко рту, сплюнул между ними и перекрестился.
  
  Тут все замолчали, а потом Ди опять наклонился к Бобби — очень серьезно.
  
  — Это те, кто разыскивает твоего друга?
  
  — Ага, — сказал Бобби. — Мне надо его предупредить.
  
  Ему в голову пришла сумасшедшая мысль, что Ди предложит пойти вместе с ним в «Угловую Лузу», и остальные диаболос пойдут с ними — пойдут, щелкая в такт пальцами, как парни в «Вестсайдской истории». Теперь ведь они его друзья — члены уличной шайки, но с добрыми сердцами.
  
  Конечно, ничего даже похожего не произошло. А просто Мозо отошел к тому месту, где Бобби налетел на него. Остальные пошли за ним. Хуан задержался, чтобы сказать:
  
  — Наткнешься на этих кабальеро и будешь ты покойным putino, tio mio.
  
  Только Ди остался, и Ди сказал:
  
  — Он дело говорит. Вернулся бы ты к себе, amigo. Пусть твой друг сам о себе позаботится.
  
  — Не могу, — сказал Бобби. И добавил с искренним любопытством: — А ты смог бы?
  
  — Будь они обыкновенные люди, наверное, не смог бы, но это же не люди. Ты же сам слышал.
  
  — Да, — сказал Бобби. — Но…
  
  — Ты чокнутый, малыш. Poco loco.
  
  — Наверное. — Он и чувствовал себя чокнутым. Poco loco, да еще как! Чокнутый, как мышь в сральне, сказала бы его мать.
  
  Ди зашагал прочь. Он дошел до угла — дружки ждали его по ту сторону улицы, — потом обернулся, сделал из пальцев пистолет и прицелился в Бобби. Бобби ухмыльнулся и в ответ прицелился из своего.
  
  — Vaya con Dios, mi amigo loco[329], — сказал Ди и зашагал через улицу, подняв воротник клубной куртки.
  
  Бобби повернулся и зашагал в противоположную сторону, обходя омуты света от шипящих неоновых вывесок и стараясь, где можно, держаться в тени.
  
  Напротив «Угловой Лузы» по ту сторону улицы было заведение гробовщика с надписью «ПОХОРОННЫЙ САЛОН ДЕСПЕНЬИ» на зеленой маркизе. В витрине висели часы с циферблатом, обведенные холодящим кольцом голубого неонового света. Надпись под часами гласила: «ВРЕМЯ И ПРИЛИВЫ НИКОГО НЕ ЖДУТ». Часы показывали двадцать минут девятого. Он успел вовремя, даже загодя, а за «Лузой» он увидел проулок, где можно было обождать в относительной безопасности, но у него просто не хватало сил стоять на месте и ждать, хотя он и знал, что так было бы разумнее всего. Он же был не мудрым старым филином, а напуганным ребенком, который нуждался в помощи. Он сомневался, что найдет ее в «Угловой Лузе», ну, а все-таки, если?..
  
  Бобби прошел под объявлением «ЗАХОДИТЕ, ВНУТРИ ПРОХЛАДНО». Вот уж в чем он совсем не нуждался, так в кондиционере: вечер был жаркий, но его с ног до головы сковал холод.
  
  «Бог, если ты есть, пожалуйста, помоги мне сейчас. Помоги мне быть храбрым… и пошли мне удачу».
  
  Бобби открыл дверь и вошел.
  
  Запах пива был много крепче, но зато посвежее, а комната с игровыми автоматами сверкала и гремела разноцветными лампочками и многоголосием. Где прежде играл один Ди, теперь толпились человек двадцать пять — все курили, все были в полосатых рубашках и в шляпах Фрэнка Синатры «Привет всем влюбленным», и все с бутылками пива «Будвайзер», поставленными на стеклянные крышки автоматов.
  
  Возле стола Лена Файлса было гораздо светлее, чем раньше, потому что над стойкой, как и в комнате с игорными автоматами, горело больше лампочек (все табуреты перед ней были заняты). Сама бильярдная, такая темная в среду, теперь была освещена почище операционной. Каждый стол кто-то обходил или наклонялся над ним, ударяя по шарам в сизом тумане сигаретного дыма. Кресла вдоль стены все были заняты. Бобби увидел старого Джи, который задрал ноги на подставку для чистки обуви, и…
  
  — Мать твою, что ты тут делаешь?
  
  Бобби обернулся на неожиданный голос, шокированный тем, что такие слова произнесла женщина. Это была Аланна Файлс. Дверь в комнату позади стола Лена еще не успела толком закрыться за ней. На ней теперь была белая шелковая блузка, которая открывала ее плечи — красивые плечи, кремово-белые и округлые, точно груди, — а также верхнюю часть ее могучего бюста. Ниже белой блузки начинались самые огромные дамские красные брюки, какие только приходилось видеть Бобби. Накануне Аланна была доброй, улыбалась… почти смеялась над ним, но совсем не обидно. Теперь она выглядела перепуганной насмерть.
  
  — Простите… Я знаю, мне нельзя быть тут, но мне нужно отыскать моего друга Теда, и я подумал… подумал, что… — Он услышал, как его голос сжимается, спадается, будто воздушный шарик, который надули и пустили летать по комнате.
  
  Что-то было до ужаса не так. Будто сон, который ему иногда снился: он сидит за своей партой, занимается правописанием или математикой, или просто читает рассказ, и вдруг все начинают смеяться над ним, и он замечает, что забыл надеть штаны и теперь сидит за партой, а все его свисает у всех на виду — и у девочек, и у учительницы — ну, у всех-всех…
  
  Звяканье звоночков в игровом зале не совсем смолкло, но стало реже. Волны разговоров и смеха, катившиеся от стойки, почти замерли. Щелканье бильярдных шаров прекратилось. Бобби озирался, ощущая змей у себя в животе.
  
  Не все они смотрели на него, но почти все. Старик Джи уставился на него глазами, точно две дырки, прожженные в грязной бумаге. И хотя окно в сознании Бобби было теперь почти матовым — замазанным мелом, — он чувствовал, что многие тут словно бы ждали его. Он сомневался, что сами они знали про это, а если и знали, то не знали, почему. Они словно бы спали, как жители Мидуича. Низкие люди побывали здесь. Низкие люди…
  
  — Уходи, Рэнди, — сухим шепотком сказала Аланна. В расстройстве чувств она назвала Бобби именем его отца. — Уходи, пока еще можешь.
  
  Старый Джи соскользнул из кресла для чистки обуви. Когда он шагнул вперед, его измятый пиджак зацепился за подставку и порвался, но он даже не заметил, что шелковая подкладка спланировала к его колену, будто игрушечный парашютик. Глаза его стали еще больше похожи на прожженные дырки.
  
  — Хватай его, — сказал Старик Джи шамкающим голосом. — Хватай мальчишку.
  
  Бобби увидел вполне достаточно. Ждать помощи здесь было нечего. Он рванул к двери и распахнул ее. У него было ощущение, что люди за его спиной двинулись к ней, но медленно.
  
  Бобби Гарфилд выбежал в надвигающуюся ночь.
  
  Он пробежал почти два квартала, но тут у него закололо в боку, он замедлил шаги, а потом остановился. Никто за ним не гнался, и это было хорошо. Но если Тед войдет в «Угловую Лузу» за деньгами, ему конец, капут. Теперь ему надо опасаться не только низких людей, но еще и Старика Джи, и всех прочих там, а Тед этого не знает. Но что может сделать Бобби? Вот в чем заключался вопрос.
  
  Он огляделся и не увидел вокруг ни единой светящейся вывески. Он находился среди складов. Они высились кругом, будто гигантские лица, с которых исчезли почти все черты. Пахло рыбой, опилками и чем-то гнилостно-сладковатым, возможно, залежавшимся мясом.
  
  Сделать он не может НИЧЕГО. Он ведь просто мальчик, и от него тут ничего не зависит. Бобби понимал это, но еще он понимал, что не может позволить Теду войти в «Угловую Лузу», хотя бы не попытавшись его предостеречь. И ведь в такое положение его поставила мать. Его родная мать!
  
  — Ненавижу тебя, мам! — прошептал он. Ему все еще было холодно, но он обливался потом: на его коже не нашлось бы ни единого сухого места. — Мне все равно, что с тобой делали Дон Бидерман и те двое, ты сволочь, и я тебя ненавижу.
  
  Бобби повернулся и затрусил назад, укрываясь среди теней. Дважды, услышав приближающиеся шаги, он сжимался в комок в подъезде, пока люди не проходили мимо. Сжиматься в комок было просто — никогда еще он не чувствовал себя таким маленьким.
  
  На этот раз он свернул в проулок. С одной стороны там стояли мусорные баки, а с другой — штабеля картонок, полные возвратных бутылок, пахнущих пивом. Штабель картонок был фута на полтора выше Бобби, и когда он спрятался за ним, увидеть его с улицы было невозможно. Он приготовился ждать, а потом вдруг что-то мохнатое и горячее задело его за лодыжку, и Бобби было закричал, но успел перехватить крик, прежде чем он вырвался наружу целиком, посмотрел вниз и увидел грязную помоечную кошку, уставившую на него зеленые фары глаз.
  
  — Брысь, паршивка, — прошептал Бобби и пнул ее. Кошка показала иголки зубов, зашипела, а потом медленно удалилась в глубь проулка, лавируя между комьями мусора и горками битого стекла. Хвост она держала трубой с явным презрением. За кирпичной стеной рядом с ним Бобби различал глухие ритмы проигрывателя в «Угловой Лузе». Микки и Сильвия пели «Сколько странностей в любви». Да, очень много. Такая непонятная зубная боль.
  
  Из своего тайника Бобби не видел часов гробовщика и совсем утратил ощущение времени — много его прошло или мало. По ту сторону мусорно-пивной вони проулка продолжала звучать летняя опера уличной жизни. Люди перекликались, иногда со смехом, иногда сердито, иногда по-английски, иногда на одном из десятка других языков. Взрывчатый треск заставил его напрячься — выстрелы, сразу подумал он, а затем узнал звук рвущихся шутих — возможно, «дамских пальчиков» — и чуть-чуть успокоился. Мимо проносились автомобили — многие ярко окрашенные, — сверкая хромом. Один раз где-то вроде началась кулачная драка — вокруг собрались люди, и крики подбодряли дерущихся. Мимо прошла дама, вроде бы навеселе и грустная. Она пела «Там, где мальчики» красивым невнятным голосом. А один раз прозвучала полицейская сирена — сначала все ближе и ближе, потом, замирая, все дальше и дальше.
  
  Бобби не то что задремал, но впал в какой-то сон наяву. Они с Тедом жили где-то на ферме, может быть, во Флориде. Они работали по многу часов; но Тед для старика был очень вынослив, особенно с тех пор как бросил курить, и дыхание у него более или менее наладилось. Бобби ходил в школу, но под другим именем — Ральф Салливан, — а по вечерам они сидели на крыльце, ели ужин, приготовленный Тедом, и пили чай. Бобби читал ему газету, а когда они ложились спать, то спали крепким сладким сном без всяких кошмаров. Когда по пятницам они ездили в бакалейную лавку, Бобби проверял, нет ли на доске для объявлений призывов вернуть четвероногих друзей или перевернутых карточек, предлагающих вещи, продаваемые владельцами, но ни разу такой не увидел. Низкие люди потеряли след Теда. Тед больше ничей не пес, и у себя на ферме они в полной безопасности. Не отец и сын и не дедушка и внук, а просто друзья.
  
  «Парни вроде нас, — сонно подумал Бобби. Теперь он прислонялся к кирпичной стене, а голова у него опускалась… опускалась, пока подбородок почти не уткнулся в грудь. — Парни вроде нас… почему не может быть местечка для парней вроде нас?»
  
  В проулок ворвались лучи фар. Всякий раз, когда это случалось, Бобби выглядывал из-за картонок. А на этот раз почти не выглянул — ему хотелось закрыть глаза и думать про ферму, — но все-таки заставил себя посмотреть и увидел желтое заднее крыло «чекера», затормозившего перед «Угловой Лузой».
  
  Адреналин хлынул в кровь Бобби и включил прожектора у него в голове, о которых он раньше и не подозревал. Он выпрыгнул из-за штабеля, столкнув две верхние картонки. Его нога задела пустой мусорный бачок и отшвырнула к стенке. Он чуть не наступил на что-то шипящее и мохнатое — опять кошка! Бобби пнул ее и выбежал из проулка. Повернул к «Угловой Лузе», поскользнулся на чем-то густом и липком, упал на одно колено. Увидел часы гробовщика в холодном голубом кольце — 9.45. Такси урчало мотором перед дверью «Угловой Лузы». Тед Бротиген стоял под объявлением «ЗАХОДИТЕ, ВНУТРИ ПРОХЛАДНО» и платил таксисту. Нагибаясь к окошку водителя, Тед еще больше смахивал на Бориса Карлоффа.
  
  По ту сторону улицы перед похоронным бюро стоял огромный «олдсмобил», красный, как брюки Аланны. Раньше его там не было, Бобби знал это твердо. Форма его была какой-то зыбкой. При взгляде на него не только глаза слезились, а словно бы и мозг хотел прослезиться.
  
  — Тед! — попытался крикнуть Бобби, но крика не получилось, а только шуршащий, как солома, шепот. «Почему он их не ощущает? — подумал Бобби. — Почему он не знает?»
  
  Может, потому, что низкие люди как-то его заблокировали. Или же люди в «Угловой Лузе» его блокируют. Старик Джи и все остальные. Низкие люди могли ведь превратить их в живые губки, чтобы они поглощали предостерегающие сигналы, которые обычно воспринимал Тед.
  
  Новые лучи запрыгали по улице. Когда Тед выпрямился и «чекер» тронулся, из-за угла выпрыгнул «Де Сото». Такси пришлось резко повернуть, чтобы избежать столкновения. Под уличными фонарями «Де Сото» напоминал огромный сгусток крови, украшенный хромом и стеклом. Его фары сдвигались и мерцали, будто были под водой… И вдруг они ЗАМОРГАЛИ. Это были вовсе не фары. Это были глаза.
  
  — Тед! — и снова только шелестящий шепот, и Бобби никак не мог подняться на ноги. И уже не знал, хочет ли он встать. Его окутал жуткий страх, такой же отупляющий, как грипп, такой же обессиливающий, как неистовый приступ поноса. Просто проехать мимо кровавого сгустка «Де Сото» у «Гриля Уильяма Пенна» уже было скверно, но оказаться в его надвигающихся лучах-глазах было в тысячу раз хуже. Нет… в миллион раз!
  
  Он осознавал, что порвал штаны и рассадил колено до крови, он слышал, как Малыш Ричард завывает в чьем-то окне на верхнем этаже, и он все еще видел голубое кольцо вокруг часов гробовщика, будто вытатуированный на сетчатке слепящий след лампы-вспышки, но все это казалось нереальным. Хулигансетт-авеню внезапно превратилась в подобие скверно намалеванного задника. А за ним затаилась неведомая реальность. И реальность эта была тьма.
  
  Решетка «Де Сото» двигалась. Рычала. «Машины эти не настоящие, — сказал Хуан. — Они что-то другое».
  
  Да, что-то совсем другое!
  
  — Тед… — чуть громче на этот раз… и Тед услышал. Он обернулся к Бобби, глаза у него расширились, и тут «Де Сото» вспрыгнул на тротуар позади него, сверкающие, зыбкие лучи фар впились в Теда и удлинили его тень — совсем как удлинились тени Бобби и близняшек Сигсби, когда на крохотной автостоянке Спайсера вспыхнул фонарь. И опять новый свет ворвался на улицу. Теперь со стороны складов надвинулся «кадиллак» — сопливо-зеленоватый «кадиллак», который казался длиной с милю, «кадиллак» с решеткой, как злая ухмылка, и боками, вздутыми, как доли легкого. Он вспрыгнул на тротуар прямо сзади Бобби, остановившись менее чем в футе у него за спиной. Бобби услышал басистое пыхтение и понял, что «кадиллак» дышит.
  
  Во всех трех машинах распахнулись дверцы. Из них вылезли люди — или твари, на первый взгляд выглядевшие, точно люди. Бобби насчитал шесть, насчитал восемь, перестал считать. На каждом был длинный горчичного цвета плащ — такие называют «пыльниками», — на правом лацкане каждого был сверлящий багровый глаз, который Бобби видел во сне. Наверное, красные глаза — это их бляхи, подумал он. Носящие их твари… кто они? Полицейские? Нет. Что-то вроде помощников шерифа, преследующих преступника, как в кино? Теплее. Тайные стражи закона? Еще теплее, но все равно не то… Они…
  
  «Они регуляторы. Как в том фильме, который мы с Эс-Джеем видели в прошлом году в «Ампире», ну, в том с Джоном Пейном и Карен Стил».
  
  Вот именно — именно так. Регуляторы в фильме оказались всего лишь бандюгами, но сперва верилось, что они не то призраки, не то чудовища, не то еще что-нибудь. Но эти вот регуляторы, решил Бобби, они чудовища.
  
  Один ухватил Бобби под мышки. Бобби закричал — ничего ужаснее этого прикосновения он в жизни не испытывал. По сравнению удар об стену, когда его отшвырнула мать, был пустяком из пустяков. Прикосновение низкого человека было словно… словно у грелки выросли пальцы, и она вцепилась в тебя… но только они ощущались по-разному — под мышками у него будто были пальцы, а потом они стали когтями. Пальцы… когти, пальцы… когти. Это немыслимое прикосновение жужжанием проникало в него и вверх, и вниз. «Палка Джека, — пришло ему в голову, — заостренная с обоих концов».
  
  Бобби подтаскивали к Теду, которого окружили остальные. Он шатался, потому что ноги его не держали. Он думал, что предупредит Теда? Что они вместе убегут по Наррагансетт-авеню. Может быть, немножко подпрыгивая, как Кэрол? Обхохочешься, верно?
  
  Невозможно поверить — но Тед словно бы совсем не боялся. Он стоял в полукружии низких людей, и на его лице была только тревога за Бобби. Тварь, державшая Бобби то рукой, то отвратительными пульсирующими резиновыми пальцами, то когтями, внезапно выпустила его. Бобби пошатнулся, закачался. Кто-то из остальных испустил пронзительный лающий крик и толкнул его между лопатками. Бобби рухнул вперед, и Тед подхватил его.
  
  Рыдая от ужаса, Бобби вжался лицом в рубашку Теда. Он вдыхал успокоительный запах сигарет Теда и мыла для бритья, но эти милые запахи не могли заглушить вони, исходившей от низких людей — мясной помоечный запах и другой запах, доносившийся от их машин, будто там горело виски.
  
  Бобби поглядел на Теда.
  
  — Это была моя мать, — сказал он. — Моя мать им донесла.
  
  — Это не ее вина, что бы тебе ни казалось, — ответил Тед, — просто я слишком задержался.
  
  — Ну а все-таки приятно провел отпуск, Тед? — спросил один из низких людей. Голос у него был гнусно стрекочущим, будто в его голосовые связки набились насекомые — саранча или там сверчки. Он мог быть тем, с кем Бобби говорил по телефону, тем, кто сказал, что Тед их пес… но, может, у них у всех голоса одинаковые. «Не хочешь стать нашим псом, держись подальше», — сказал тот по телефону, но он все равно приехал сюда… и теперь… теперь…
  
  — Неплохо, — ответил Тед.
  
  — Надеюсь, ты разок-другой трахнулся, — сказал еще кто-то из них. — Больше-то шанса тебе не представится.
  
  Бобби огляделся. Низкие люди стояли плечом к плечу, окружая их, стискивая своей вонью пота и протухшего, червивого мяса, заслоняя плащами улицу. Они были смуглые, с проваленными глазами, красногубые (будто наелись вишен)… но они не были такими, какими выглядели. Они вовсе не были такими, какими выглядели. Их лица, например, не все время оставались на их лицах: их щеки, подбородки, волосы все время пытались расшириться за свои очертания (только так Бобби сумел выразить то, что видел). Под смуглой кожей у них были другие кожи, такие же белые, как их остроносые туфли. «А вот губы все равно красные, — подумал Бобби. — Как и глаза у них всегда черные, не глаза на самом деле, а ямы. И они страшно высокие, — вдруг понял он. — Страшно высокие и страшно худые. И мысли у них в голове не такие, как наши мысли, и чувства в сердце не такие, как наши чувства».
  
  С той стороны улицы донеслось густое хлюпанье. Бобби посмотрел туда и увидел, что одна из покрышек «олдсмобиля» превратилась в черновато-серое щупальце. Оно протянулось, подцепило смятую пачку из-под сигарет и подтянуло. Секунду спустя щупальце уже снова было покрышкой, но пачка торчала из нее, будто проглоченная до половины.
  
  — Готов вернуться, одер? — спросил Теда один из низких людей и нагнулся к нему. Складки его желтого плаща сухо зашуршали, красный глаз на лацкане вперялся в Теда. — Готов вернуться и исполнять свой долг?
  
  — Я вернусь, — сказал Тед, — но мальчик останется здесь.
  
  В Бобби вцепились еще руки. И что-то вроде живого прута начало гладить его по шее. И вновь застрекотало — что-то, пронизанное тревогой и тошнотой. Оно поднялось внутри его головы и загудело, будто улей. Внутри этого сводящего с ума гудения он различил сначала звук одного, бешено трезвонящего колокола, а затем многих. Мир колоколов в непонятной черной ночи жарких ураганных ветров. Он предположил, что ощущает место, откуда явились низкие люди, — совсем иную планету в триллионах миль от Коннектикута и его матери. Деревни пылали под незнакомыми созвездиями, вопили люди, и это прикосновение к его шее… это жуткое прикосновение.
  
  Бобби застонал и снова прижал голову к груди Теда.
  
  — Он хочет быть с тобой, — прожурчал нестерпимый голос. — Я думаю, мы прихватим и его, Тед. У него нет врожденных способностей ломателя, тем не менее… все сущее служит Владыке, ты же знаешь. — Снова нестерпимые пальцы принялись поглаживать его шею.
  
  — Все сущее служит ЛУЧУ, — сказал Тед сухо и наставительно своим учительским голосом.
  
  — Пока еще, но долго это продолжаться не будет, — сказал низкий человек и засмеялся. От этого звука Бобби чуть не наложил в штаны.
  
  — Прихватим его, — сказал еще один голос. Властный. Да, они все говорили как-то одинаково, но вот с этим он говорил по телефону, решил Бобби.
  
  — Нет! — сказал Тед, и его руки сжались на спине Бобби. — Он останется здесь!
  
  — Кто ты такой, чтобы отдавать нам распоряжения? — спросил главный из низких людей. — Как ты зазнался, Тед, за короткий срок свободы. Каким надменным стал! А ведь скоро ты окажешься в той самой комнате, в которой провел столько лет со всеми остальными, и если я говорю, что мальчик отправится с нами, он отправится с нами.
  
  — Если вы заберете его, вам и дальше придется силой брать от меня то, что вам требуется, — сказал Тед. Голос его был очень тихим, но и очень сильным. Бобби обнял его, как мог крепче, и зажмурился. Он не хотел больше видеть низких людей, никогда-никогда! А хуже всего было то, что в чем-то их прикосновение было как у Теда — оно открывало окно. Но кто захочет смотреть в такое окно? Кто захочет увидеть высокие красногубые ножницы, которые они напоминали формой? Кто захочет увидеть того, кому принадлежит этот красный глаз?
  
  — Ты ломатель, Тед. Ты был сотворен для этого. И если мы прикажем тебе ломать, ты будешь ломать, черт побери!
  
  — Принудить вы меня можете, я не так глуп, чтобы думать, будто вам это не по силам… но если вы оставите его здесь, то я добровольно предоставлю вам то, что вам нужно… А я могу дать куда больше, чем вы в силах даже… впрочем, возможно, вы в силах вообразить, что я подразумеваю.
  
  — Мне нужен этот мальчик, — сказал главный низкий человек, но уже задумчиво. А может, и с сомнением. — Мне он нужен, как хорошенькая безделушка, чтобы преподнести Владыке.
  
  — Не думаю, что Багряный Владыка поблагодарит тебя за бессмысленную безделушку, если она станет помехой его планам, — сказал Тед. — Есть один пистолетчик…
  
  — Пистолетчик, ха!
  
  — Однако он и его друзья достигли пределов Конечного Мира, — сказал Тед, и теперь у него в голосе тоже появилась задумчивость. — Если я добровольно предоставлю вам то, что вам нужно, и избавлю вас от необходимости применять силу, возможно, я сумею ускорить все лет на пятьдесят, если не больше. Ты же сам сказал, я ломатель, сотворен и рожден для этого. Нас не так уж много, и вы особенно нуждаетесь во мне. Ведь я — самый лучший.
  
  — Ты льстишь себе… и переоцениваешь свою ценность для Владыки.
  
  — Неужто? Не знаю, не знаю. Пока Лучи не переломятся, Темная Башня будет стоять… Нужно ли мне напоминать об этом? Стоит ли рисковать из-за одного мальчика?
  
  Бобби понятия не имел, о чем говорил Тед, да это его и не интересовало. Он знал только, что решается его жизнь — здесь на тротуаре перед бриджпортской бильярдной. Он слышал шелест плащей низких людей, чувствовал их запах. Теперь, когда Тед снова прикоснулся к нему, он ощущал их даже более четко. Вновь его глаза жутко зазудели сзади. Зуд этот как-то странно гармонировал с гудением у него в голове. Черные точки плавали в поле его зрения, и внезапно он понял, что они означают, зачем они. В «Кольце вокруг Солнца» Клиффорда Саймака людей в другие миры уносил волчок — они следовали его поднимающимся спиралям. На самом же деле, пришел к выводу Бобби, это делали точки. Черные точки. Они были живыми…
  
  И еще они были голодными.
  
  — Пусть решит мальчик, — сказал наконец предводитель низких людей. Его палец — живой прутик — вновь погладил шею Бобби. — Он так тебя любит, Тедди. Ты же его те-ка. Ведь верно? Это значит друг-судьба, Бобби-бой. Ведь этот старый прокуренный Тедди для тебя он и есть, верно? Твой друг-судьба?
  
  Бобби ничего не сказал и только прижал холодное подергивающееся лицо к рубашке Теда. Теперь он всем сердцем раскаивался, что отправился сюда — он бы остался дома, спрятался бы под кроватью, знай он правду о низких людях, — но, да, Тед, наверное, его те-ка. Про судьбу и всякое такое он ничего не знал, он же еще мальчик, но Тед — его друг. «Парни вроде нас, — уныло подумал Бобби. — Парни вроде нас».
  
  — Ну, и что ты чувствуешь теперь, когда увидел нас? — спросил низкий человек. — Хочешь отправиться с нами, чтобы быть близко от старины Теда? Может быть, видеться с ним по нечетным воскресеньям? Беседовать о ли-те-ра-ту-ре со своим милым старым те-ка? — И вновь жуткие пальцы поглаживают, поглаживают. Гудение в голове Бобби усилилось. Черные точки стали жирными и похожими на пальцы — манящие пальцы. «Мы едим горячим, Бобби, — прошептал низкий человек. — И пьем горячим тоже. Горячим… и сладким».
  
  — Прекрати! — рявкнул Тед.
  
  — Или предпочтешь остаться с матерью? — продолжал журчащий голос, игнорируя Теда. — Ну, конечно же, нет. Мальчик с твоими принципами? Мальчик, открывший для себя радости дружбы и литературы? Конечно же, ты отправишься с этим старым хрипуном ка-май, верно? Или нет? Решай, Бобби. Сейчас же. Зная, что ты решишь, то и будет. Теперь и вовеки веков.
  
  Бобби, как в бреду, вспомнились красные, будто вареные раки, рубашки карт, мелькающих под длинными белыми пальцами Маккуона. «Вверх и вниз, понеслись, туда-сюда, смотри куда, все по мерке для проверки».
  
  «Я не прошел, — подумал Бобби. — Я не прошел проверку».
  
  — Отпустите меня, мистер, — сказал он тоскливо. — Пожалуйста, не берите меня с собой.
  
  — Даже если это означает, что твой те-ка должен будет остаться без твоего чудесного и живительного общества? — Голос улыбался, но Бобби почти языком ощутил саркастическое презрение под его добродушием и вздрогнул. С облегчением, так как понял, что скорее всего его отпустят. Со стыдом, так как знал, что струсил, поджал хвост, пошел на попятный. Все то, в чем герои в фильмах и книгах, которые он любил, никогда повинны не были. Но героям в фильмах и книгах никогда не приходилось сталкиваться с чем-либо вроде низких людей в желтых плащах или кошмара черных точек. И то, что Бобби увидел здесь перед «Угловой Лузой», ведь далеко не было самым худшим. Что, если он увидит остальное? Что, если черные точки затащат его в мир, где он увидит людей в желтых плащах такими, какие они на самом деле? Что, если он увидит фигуры внутри личин, в которые они облекаются для этого мира?
  
  — Да, — сказал он и заплакал.
  
  — Что — да?
  
  — Даже если ему придется отправиться без меня.
  
  — А! И даже если ты должен будешь вернуться к своей матери?
  
  — Да.
  
  — Быть может, ты теперь лучше понимаешь свою стерву-мать?
  
  — Да, — сказал Бобби в третий раз. Он почти стонал. — Наверное.
  
  — Хватит, — сказал Тед. — Прекрати.
  
  Но голос не прекратил. Пока еще нет.
  
  — Ты узнал, каково быть трусом, Бобби… верно?
  
  — Да!!! — закричал он, все еще прижимаясь лицом к рубашке Теда. — Сопляк, трусливый сопляк, да, да, да! Мне все равно! Только отпустите меня домой! — Он сделал глубокий судорожный вдох, и воздух вырвался наружу воплем. — К маме хочу! — Это был отчаянный крик малыша, который вдруг увидел зверя из воды, зверя из воздуха.
  
  — Хорошо, — сказал низкий человек. — Если ты так ставишь вопрос, то хорошо. При условии, что твой Тедди подтвердит, что будет работать добровольно и его не придется приковывать к веслу, как прежде.
  
  — Обещаю. — Тед отпустил Бобби. Но Бобби не шевельнулся, цепляясь за Теда с панической силой и тычась лицом ему в грудь. Но Тед мягко его отстранил.
  
  — Пойди в бильярдную, Бобби. Скажи Файлсу, чтобы тебя отвезли домой. Скажи ему, что тогда мои друзья его не тронут.
  
  — Прости, Тед, я хотел отправиться с тобой. Я решил отправиться с тобой. Но я не могу. Мне так, так горько.
  
  — Не надо плохо о себе думать. — Но взгляд Теда был угрюмым, словно он знал, что с этого вечера ни на что иное Бобби способен не будет.
  
  Двое желтоплащников ухватили Теда под руки. Тед оглянулся на того, который стоял позади Бобби, — на того, который поглаживал шею Бобби пальцем-прутом.
  
  — Это лишнее, Кэм. Я пойду сам.
  
  — Отпустите его, — сказал Кэм. Низкие люди, державшие Теда, разжали руки. И тут в последний раз палец Кэма коснулся шеи Бобби. Бобби придушенно охнул. Он подумал: «Если он еще раз погладит, я свихнусь. И ничего не смогу с собой поделать. Начну кричать и не смогу остановиться. Даже если у меня голова лопнет, я буду кричать и кричать!» — Иди туда, маленький мальчик. Иди, пока я не передумал.
  
  Бобби, спотыкаясь, побрел к «Угловой Лузе». Дверь была распахнута, но за ней никто не маячил. Бобби поднялся на единственную ступеньку и оглянулся. Трое низких людей окружали Теда, но Тед сам шел к сгустку крови — к «Де Сото».
  
  — Тед!
  
  Тед оглянулся, улыбнулся, поднял руку, чтобы помахать ему. Тут тот, которого звали Кэм, прыгнул вперед, схватил его за плечи, повернул и втолкнул в машину. Когда Кэм захлопывал заднюю дверцу «Де Сото», Бобби увидел на какую-то долю секунды неимоверно высокое, неимоверно тощее существо, стоящее внутри желтого плаща, — тварь с плотью белой, как свежевыпавший снег, и губами красными, как свежая кровь. Глубоко в глазницах, в зрачках, которые расширялись и сжимались, как у Теда, плясали точки свирепого света и пятнышки тьмы. Красные губы оттянулись, открыв иголки зубов, которым позавидовала бы самая зубастая помоечная кошка. Из этих зубов вывалился черный язык и похабно вильнул в знак прощания. Затем тварь в желтом плаще проскочила вокруг капота лилового «Де Сото» — колени бешено работали, тощие ноги скрежетали — и нырнула за руль. На другой стороне улицы мотор «олдса» взревел, будто разбуженный дракон. Но это же мог быть и дракон. На своем месте поперек тротуара рыкнул мотор «кадиллака». Живые фары залили эту часть Наррагансетт-авеню пульсирующим заревом. «Де Сото» бешено развернулся — один щиток выбил из мостовой шлейф искр, и на миг Бобби увидел за задним стеклом «Де Сото» лицо Теда. Бобби поднял руку и помахал. Ему показалось, что Тед помахал ему в ответ, но уверен он не был. Вновь его голову заполнили звуки, похожие на топот лошадиных копыт.
  
  Больше он никогда Теда не видел.
  
  — Вали отсюда, малый, — сказал Лен Файлс. Лицо у него было желтоватым, как сыр, и словно обвисло на черепе, как кожа обвисала на руках его сестры выше локтя. У него за спиной под аркой вспыхивали и перемигивались огоньки игорных автоматов, но на них никто не смотрел. Крутые ребята, торчавшие возле них по вечерам в «Угловой Лузе», теперь жались за спиной Лена, как перепуганные детишки. Справа от Лена были бильярдная и игроки, стискивающие кии в руках, будто дубинки. Старый Джи стоял в стороне рядом с сигаретным автоматом. Кия в его костлявой старой руке не было — из нее свисал пистолетик. Бобби он не испугал. После Кэма и его желтоплащных подручных вряд ли что-нибудь могло его напугать — во всяком случае, сейчас. На какое-то время весь его испуг был полностью израсходован.
  
  — Привяжи коньки, малыш, и катись, кому говорю!
  
  — Так будет лучше, дружок. — Это сказала Аланна из-за стола.
  
  Бобби посмотрел на нее и подумал: «Будь я постарше, я б тебе кое-что показал. И еще как!» Она поймала его взгляд — суть его взгляда, — отвела глаза, красная, испуганная, сбитая с толку.
  
  Бобби посмотрел на ее брата.
  
  — Хотите, чтобы эти ребята вернулись?
  
  Обвислое лицо Лена обвисло еще больше.
  
  — Шутишь?
  
  — Тогда ладно, — сказал Бобби. — Сделаете, о чем я попрошу, и я уйду. И больше вы меня не увидите. — Он сделал паузу. — И их тоже.
  
  — Чего тебе надо, малый? — спросил Старый Джи своим дрожащим голосом. Бобби знал, что все будет по его: это вспыхивало и гасло в мыслях Старого Джи, будто большая сверкающая вывеска. Эти мысли были теперь такими же ясными, как когда-то у Молодого Джи, — холодными, расчетливыми и неприятными, но после Кэма и его регуляторов они казались совсем безобидными. Безобидными, как мороженое.
  
  — Чтобы вы отвезли меня домой, — сказал Бобби. — Это во-первых.
  
  Затем, обращаясь больше к Старому Джи, чем к Лену, он объяснил, что ему нужно во-вторых.
  
  У Лена был «бьюик» — большой, длинный и новый. Броский, но не низкий. Просто машина. Они ехали в нем вдвоем под звуки джаза сороковых годов. За все время поездки до Харвича Лен только раз нарушил молчание:
  
  — Не вздумай переключить на рок-н-ролл. С меня этого дерьма и на работе хватает.
  
  Они проехали мимо «Эшеровского Ампира», и Бобби увидел, что сбоку от кассы стоит вырезанная из картона фигура Брижит Бардо в полный рост. Он скользнул по ней взглядом без всякого интереса. Он стал слишком взрослым для Б.Б.
  
  Они свернули с Эшер, «бьюик» покатил вниз по Броуд-стрит, будто шепот, прикрытый ладонью. Бобби указал на свой дом. Теперь квартира не была темной: там горели все лампы. Бобби взглянул на часы на приборной доске «бьюика» и увидел, что почти одиннадцать. Когда «бьюик» затормозил у тротуара, Лен Файлс опять обрел дар речи.
  
  — Кто они такие, малыш? Кто они, гады эти?
  
  Бобби чуть было не ухмыльнулся. Ему вспомнилось, как в конце почти каждого эпизода «Одинокого Рейнджера» кто-нибудь да спрашивал: «Кто он? Этот, в маске?»
  
  — Низкие люди, — ответил он Лену. — Низкие люди в желтых плащах.
  
  — Не хотел бы я сейчас быть на месте твоего приятеля.
  
  — Да, — сказал Бобби. По его телу, как порыв ветра, пробежала дрожь. — И я тоже. Спасибо, что подвезли.
  
  — На здоровье. Только оставайся, хрен, подальше от моего заведения. Туда тебе больше хода нет.
  
  «Бьюик» — катер, детройтский прогулочный катер, но не низкий — отъехал от тротуара. Бобби смотрел, как машина развернулась у ворот напротив и унеслась вверх по холму мимо дома Кэрол. Когда она скрылась за углом, Бобби посмотрел на звезды — миллиарды россыпей, выплеснутый мост света. Звезды, а за ними еще звезды, вращающиеся в черноте.
  
  «Есть Башня, — подумал он. — Она удерживает все воедино. Есть Лучи, которые каким-то образом ее оберегают. Есть Багряный Владыка и ломатели, трудящиеся, чтобы уничтожить Лучи… и не потому, что ломатели хотят, а потому, что этого хочет он — Багряный Владыка».
  
  Возвращен ли уже Тед к остальным ломателям? Возвращен и опять налегает на весло?
  
  «Прости, — подумал он, зашагав к крыльцу. Он вспомнил, как сидел там с Тедом и читал ему газету. Просто двое парней. — Я хотел отправиться с тобой и не смог. Не смог».
  
  Он остановился у нижней ступеньки крыльца, вслушиваясь в лай Баузера на Колония-стрит. Но было тихо. Баузер уснул. Чистое чудо. Криво улыбаясь, Бобби начал подниматься на крыльцо. Его мать, наверное, услышала, как вторая ступенька скрипнула у него под ногой — как всегда, громко, — потому что она выкрикнула его имя и послышались ее бегущие шаги. Он поднялся на крыльцо, и тут дверь распахнулась, и она выбежала наружу — все еще в той же одежде, в которой вернулась из Провиденса. Волосы спутанными прядями падали ей на лицо.
  
  — Бобби! — закричала она. — Бобби, ах, Бобби! Слава Богу! Слава Богу!
  
  Она обняла его, закрутила, словно бы в танце, ее слезы намочили одну сторону его лица.
  
  — Я отказалась взять их деньги, — бормотала она. — Они потом мне позвонили и спросили адрес, чтобы выслать чек, а я сказала: не нужно, это была ошибка, я была измучена и расстроена, я сказала «нет», Бобби, я сказала «нет», я сказала, что не хочу их денег.
  
  Бобби увидел, что она лжет. Кто-то подсунул конверт с ее фамилией под дверь вестибюля. Не чек, а триста долларов наличными. Триста долларов в награду за возвращение лучшего из их ломателей — триста паршивых камушков. Они жлобы даже еще больше, чем она.
  
  — Я сказала, что не хочу их, ты слышишь?
  
  Она теперь несла его в квартиру. Он весил почти сто фунтов и был тяжеловат для нее, но все равно она подняла его, продолжая бормотать. Бобби разобрал, что им хотя бы не придется разбираться с полицией — она туда не позвонила. Почти все время она просто сидела тут, перебирала в пальцах измятую юбку и бессвязно молилась, чтобы он вернулся домой. Она же любит его! Эта мысль билась в ее мозгу, будто запертая в сарае птица. Она же его любит. Это не очень помогало, но все-таки. Пусть это было ловушкой, но все-таки чуточку помогало.
  
  — Я сказала, что не хочу их, что нам они не нужны, пусть оставят свои деньги себе. Я сказала… Я им объяснила…
  
  — Хорошо, мам, — сказал он. — Это хорошо. Отпусти меня.
  
  — Где ты был? С тобой ничего не случилось? Хочешь поесть?
  
  Он ответил на ее вопросы в обратном порядке.
  
  — Хочу, ага, но со мной ничего не случилось. Я ездил в Бриджпорт. Вот за этим.
  
  Он сунул руки в карманы штанов и вытащил остатки «Велофонда». Его долларовые бумажки и мелочь были перемешаны со смятыми десяти-, двадцати- и пятидолларовыми купюрами. Его мать уставилась на деньги, которые сыпались на столик у дивана, и ее здоровый глаз становился все шире и шире, так что Бобби испугался, как бы он не вывалился вовсе. Другой глаз продолжал косить вниз из грозовой тучи сине-черной опухоли. Она походила на старого пирата, видавшего виды, смакующего зрелище только что выкопанного сокровища — образ, без которого Бобби вполне мог бы обойтись… и который продолжал преследовать его в течение пятнадцати лет, отделивших эту ночь от ее смерти. Тем не менее что-то новое и не слишком приятное в нем радовалось тому, как она выглядела в эту минуту — старой, безобразной и смешной, не просто алчной, но и глупой. «Это моя мама, — думал он голосом Джимми Дюранте. — Это моя мама. Мы оба его предали, но мне заплатили лучше, чем тебе, мам, а? Ага! Моя взяла!»
  
  — Бобби, — прошептала она дрожащим голосом. Смахивала она на пирата, а голос у нее был, словно у победительницы шоу Билла Каллена «Верная цена». — Ах, Бобби, столько денег! Откуда они?
  
  — Ставка Теда, — сказал Бобби. — Это его выигрыш.
  
  — Но Тед… он же…
  
  — Ему они теперь не понадобятся.
  
  Лиз вздрогнула, словно какой-то из ее синяков сильно задергался. Потом она принялась сгребать деньги в кучу, одновременно сортируя их.
  
  — Я куплю тебе этот велосипед, — сказала она.
  
  Ее пальцы двигались с быстротой опытного тасовальщика трех карт. «Никто ни разу не побил эту тасовку, — подумал Бобби. — Никто ни единого раза не побил этой тасовки».
  
  — Прямо с утра. Как только «Вестер авто» откроется, мы…
  
  — Мне велосипед не нужен, — сказал он. — Не за эти деньги. Не от тебя.
  
  Она замерла, сжав пачки денег, и он увидел, как мгновенно расцвела ее ярость — что-то багровое и электрическое.
  
  — И спасибо от тебя не дождаться, а? Дура я, что думала… Черт бы тебя побрал — ну, вылитый папаша! — она снова отвела руку, растопырив пальцы. Разница была в том, что на этот раз он знал, чего ждать.
  
  — Откуда ты знаешь? — спросил Бобби. — Ты столько про него врала, что правды уже не помнишь.
  
  Так оно и было. Он заглянул в нее, и Рэндола Гарфилда там не было — только коробка с его именем на ней… именем и выцветшим лицом, которое практически могло принадлежать, кому угодно. В эту коробку она складывала все, что причиняло ей боль. Она ничего не помнила о том, как ему нравилась песня Джо Стэффорда, не помнила (если вообще когда-нибудь знала), что Рэнди Гарфилд был настоящий миляга, готовый снять для тебя свою последнюю рубашку. Для такого в ее коробке места не было. Бобби решил, что, наверное, просто жуть — нуждаться в такой коробке.
  
  — Он пьяных не угощал, — сказал он. — Ты про это знала?
  
  — О чем ты болтаешь?
  
  — Ты не заставишь меня его возненавидеть… и больше не сможешь делать его из меня. — Он сжал правую руку в кулак и прижал кулак к виску. — Я не буду его призраком. Ври себе сколько хочешь о счетах, по которым он не платил, про аннулированный страховой полис и обо всех неполных стретах, на которые он клевал — только мне об этом не говори. Хватит!
  
  — Не смей поднимать на меня руку, Бобби-бой! И думать не смей!
  
  В ответ он поднял левую руку, тоже сжатую в кулак.
  
  — Ну, давай. Ты хочешь меня ударить? Я ударю тебя в ответ. Получишь сверх уже полученного. Только на этот раз за дело. Ну, давай же!
  
  Она замялась. Он чувствовал, как ее ярость угасает с то же быстротой, с какой вспыхнула, и сменяется страшной чернотой. В черноте этой он различил страх. Страх перед сыном. Перед болью, которую он мог ей причинить. Не сегодня, нет… и не этими грязными кулачками маленького мальчика. Но маленькие мальчики вырастают в больших.
  
  А так ли уж он лучше ее, что может смотреть на нее сверху вниз и давать ей отлуп? Да чем он лучше? В мозгу невыразимый журчащий голос спрашивал, хочет ли он вернуться домой, даже если это означает, что Тед останется без него. «Да», — сказал Бобби. «Теперь ты понимаешь ее немножко лучше?» — спросил тогда Кэм, и Бобби сказал: «Да».
  
  А когда она узнала его шаги на крыльце, в первую минуту в ней не было ничего, кроме любви и радости. Они были настоящие.
  
  Бобби разжал кулаки. Потянулся и взял ее за руку, все еще занесенную для удара… хотя теперь и без уверенности. Рука сначала сопротивлялась, но Бобби быстро расслабил ее напряжение. Поцеловал ее. Посмотрел на изуродованное лицо матери и снова поцеловал ее руку. Он так хорошо ее знал и не желал этого. Он жаждал, чтобы окно в его мозгу закрылось, жаждал той непрозрачности, которая делает любовь не просто возможной, но необходимой. Чем меньше знаешь, тем больше веришь.
  
  — Я просто не хочу велосипеда, — сказал он. — Только велосипеда. Договорились?
  
  — А чего же ты хочешь? — голос у нее был неуверенным, унылым. — Чего ты хочешь от меня, Бобби?
  
  — Оладий, — сказал он. — Много-много. Умираю с голода.
  
  Она напекла оладий вволю для них обоих, и они позавтракали в полночь, сидя за кухонным столом друг напротив друга. Он настоял на том, чтобы помочь ей вымыть посуду, хотя был уже почти час ночи. Почему бы и нет, сказал он. Ведь завтра ему не идти в школу, и он сможет спать, сколько захочет.
  
  Пока она спускала воду из мойки, а Бобби убирал ножи и вилки, на Колония-стрит снова залаял Баузер — руф-руф-руф во тьму нового дня. Глаза Бобби встретились с глазами матери, они засмеялись и на секунду знание стало благом.
  
  Он лег в кровать по привычному — на спине, раскинув пятки по углам матраса, но теперь это было как-то не так. Он же совсем беззащитен, и если чему-то вздумается поохотиться на мальчика, ему достаточно выскочить из шкафа и распороть когтем повернутый кверху живот. Бобби перекатился на бок и подумал: где теперь Тед? Он пошарил в пространстве, нащупывая то, что могло оказаться Тедом, но нигде ничего не было. Как раньше на Хулигансетт-стрит. Бобби был бы рад заплакать из-за Теда, но не мог. Пока еще не мог.
  
  Снаружи, пронесясь сквозь мрак, будто сон, донесся звон курантов на площади — одно-единственное «б-о-м!». Бобби посмотрел на светящиеся стрелки «Биг-Бена» у себя на столе и увидел, что они показывают час. Хорошо!
  
  — Их тут больше нет, — сказал Бобби. — Низких людей здесь больше нет.
  
  Но спал он на боку, подтянув колени к груди. Ночи, когда он вольно распластывался на спине, кончились навсегда.
  Глава 11
  Волки и львы. Бобби подает. Полицейский Реймер. Бобби и Кэрол. Плохие времена. Конверт.
  
  Салл-Джон вернулся из лагеря с загаром, десятью тысячами подживающих комариных укусов и миллионом рассказов наготове… только Бобби почти не услышал их. Это было лето, когда прежняя старая легкая дружба между Бобби, Саллом и Кэрол сошла на нет. Иногда они ходили втроем в Стерлинг-Хаус, но, дойдя, расходились, чтобы заняться каждый своим. Кэрол и ее подружки записались на занятия декоративными ремеслами, и софтболом, и бадминтоном, а Бобби и Салл — в Юные Следопыты, кроме, конечно, бейсбола.
  
  Салл, чей бейсбольный талант заметно окреп, был переведен из Волков в Львы. И когда все ребята, уезжая купаться и упражняться в чтении следов, рассаживались в кузове потрепанного грузовика Стерлинг-Хауса, держа бумажные пакеты с плавками и бутербродами, Эс-Джей все чаще и чаще садился рядом с Ронни Олмквистом и Дьюком Уэнделлом — ребятами, с которыми он сдружился в лагере. Они рассказывали одни и те же истории про то, как травили шкоты и как отправляли малышню собирать для них чинарики, пока у Бобби не начали вянуть уши. Можно было подумать, что Салл провел в лагере пятьдесят лет.
  
  Четвертого июля Волки и Львы встретились в своем ежегодном матче. За полтора десятка лет, восходивших к концу Второй мировой войны, Волки не выиграли ни единого из этих матчей, но на встрече 1960 года они хотя бы оказали достойный отпор — главным образом благодаря Бобби Гарфилду. Даже без перчатки Алвина Дарка он в середине поля поймал мяч в великолепном нырке. (Когда он поднялся на ноги под аплодисменты, то лишь мимолетно пожалел, что его матери не было там — она не поехала на ежегодный праздник на озере Кантон.)
  
  Последняя подача Бобби пришлась на заключительную очередь Волков подавать. Они отставали на два очка. Бобби послал мяч далеко в левое поле и, помчавшись к первой базе, услышал, как Эс-Джей буркнул со своей позиции ловящего: «Хороший удар, Боб!» Удар был и правда хороший, но ему следовало бы остановиться у второй базы, а он решил рискнуть. Ребята младше тринадцати лет почти никогда не умудрялись вовремя вернуть мяч, но на этот раз друг Салла по лагерю «Винни», Дьюк Уэнделл, послал мяч пулевым ударом второму другу Салла по лагерю «Винни» — Ронни Олмквисту. Бобби сделал последний рывок, но почувствовал, как перчатка Ронни хлопнула его по лодыжке за ничтожную долю секунды до того, как его кроссовка коснулась мешка третьей базы.
  
  — АУТ! — рявкнул подбежавший рефери. За боковыми линиями друзья и родственники Львов разразились истерически торжествующими воплями.
  
  Бобби поднялся на ноги, свирепо глядя на рефери, вожатого из Стерлинг-Хауса лет двадцати, со свистком и белым пятном цинковой мази на носу.
  
  — Я добежал!
  
  — Сожалею, Боб, — сказал молокосос, перестав ломаться под рефери и снова становясь просто вожатым. — Удар был хороший, а пробежка еще лучше, но ты не дотянул.
  
  — Нет! Ты подсуживаешь! Почему ты подсуживаешь?
  
  — Гоните его в шею, — крикнул чей-то папаша. — Нечего скандалить!
  
  — Пойди, Бобби. Сядь, — сказал вожатый.
  
  — Так я же дотянул! — закричал Бобби. — На милю дотянул! — Он ткнул пальцем в того, кто рекомендовал выгнать его с поля. — Он тебе заплатил, чтобы мы проиграли? Эта жирная морда, вон там?
  
  — Прекрати, Бобби, — сказал вожатый (каким идиотом он выглядел в дурацкой шапочке какого-то нимродского студенческого братства!). — Делаю тебе последнее предупреждение.
  
  Ронни Олмквист отвернулся, словно ему было противно их слушать. Бобби возненавидел и его.
  
  — Ты подсуживал, и все, — сказал Бобби. Со слезами, пощипывающими уголки глаз, он сладить сумел, но не с дрожью в голосе.
  
  — Хватит, — сказал вожатый. — Иди сядь и поостынь…
  
  — Мудак ты и жила, вот кто ты!
  
  Женщина, сидевшая вблизи от третьей базы, охнула и отвернулась.
  
  — Ну, все, — сказал вожатый бесцветным голосом. — Убирайся с поля. Немедленно.
  
  Бобби прошел полдороги от третьей базы, шаркая кроссовками, потом обернулся.
  
  — Тебе птичка на нос насрала. А ты, дурак, и не заметил. Утерся бы!
  
  В голове у него эти слова прозвучали смешно — но по-дурацки, когда он выговорил их вслух, и никто не засмеялся. Салл сидел верхом на мешке основной базы, большой, как дом, серьезный, как сердечный приступ, в своих доспехах ловящего. В одной руке болталась его маска, в десятке мест склеенная черным скотчем. Он был красный и казался сердитым. А еще он казался мальчишкой, который уже больше никогда не будет Волком. Эс-Джей побывал в лагере «Винни», травил шкоты, засиживался допоздна у лагерного костра, обмениваясь историями о привидениях. Он будет Львом во веки веков, и Бобби его ненавидел.
  
  — Что на тебя нашло? — спросил Салл, когда Бобби плелся мимо. На обеих скамьях воцарилась тишина. Все ребята смотрели на него. И все родители тоже на него смотрели. Смотрели, будто он был мразью. Бобби подумал, что так, возможно, и есть. Но не по той причине, о какой они думают.
  
  «А ты догадайся, Эс-Джей! Может, ты и побывал в лагере «Винни». Зато я был там, внизу. Глубоко-глубоко там, внизу».
  
  — Бобби?
  
  — Ничего на меня не нашло, — сказал он, не поднимая головы. — Наплевать. Я переезжаю в Массачусетс. Может, там будет поменьше подкупленных сволочей.
  
  — Послушай…
  
  — Заткнись, — сказал Бобби, не глядя на него. Он глядел на свои кроссовки. Глядел на свои кроссовки и продолжал идти.
  
  У Лиз Гарфилд не было подруг («Я простая капустница, а не светская бабочка», — иногда говорила она Бобби), однако в первые два года в агентстве по продаже недвижимости она была в хороших отношениях с женщиной, которую звали Майра Колхаун (по-лизски они с Майрой были два сапога пара, шли в ногу, были настроены на одну волну и так далее и тому подобное). В те дни Майра была секретаршей Дона Бидермена, а Лиз была общей секретаршей для всех агентов, записывала адреса их новых клиентов, варила им кофе, печатала их письма. В 1955 году Майра внезапно ушла из агентства без внятного объяснения, и Лиз получила повышение, став секретаршей мистера Бидермена в начале 1956 года.
  
  Лиз и Майра не теряли друг друга из виду — обменивались открытками, а иногда и письмами. Майра (которая была тем, что Лиз называла девствующей дамой) переехала в Массачусетс и открыла собственную маленькую фирму по продаже недвижимости. В конце июля 1960 года Лиз написала ей, спрашивая, нельзя ли ей стать партнером — для начала, конечно, младшим — в «Колхауновской помощи с недвижимостью». Она бы могла вложить кое-какой капитал; небольшой, конечно, но с другой стороны три тысячи пятьсот долларов — это все-таки не плевок в океан.
  
  Может, мисс Колхаун побывала в тех же вальцах, что и его мама, а может, и нет. Главным было, что она ответила «да» — даже прислала ей букет, и Лиз в первый раз за последние недели почувствовала себя счастливой. Возможно, по-настоящему счастливой в первый раз за годы и годы. Но важным было то, что они должны были переехать из Харвича в Дэнверс в Массачусетсе. Переедут они в августе, чтобы у Лиз было много времени устроить своего Бобби-боя, своего притихшего и часто угрюмого Бобби-боя, в новую школу.
  
  А для Бобби-боя Лиз Гарфилд было важным довести до конца одно дело, прежде чем они уедут из Харвича.
  
  Он был еще слишком мал и возрастом, и ростом, чтобы в открытую сделать то, что нужно было сделать. Действовать надо будет осторожно и по-подлому. Что по-подлому, Бобби не смущало: его больше не тянуло брать пример с Оди Мэрфи или Рэндольфа Скотта, совершавших подвиги на дневных киносеансах, а, кроме того, кое-кто заслужил, чтобы на него напали из засады: пусть сам почувствует, каково это. Для засады он выбрал деревья, в которые Кэрол увела его в тот день, когда он разнюнился и устроил рев, — самое подходящее место, чтобы дождаться, когда Гарри Дулин, старый мистер Робин Гуд, проедет на верном коне по поляне лесной.
  
  Гарри подрабатывал в «Любой бакалее». Бобби давно знал об этом — видел его там, когда ходил с мамой за покупками. А еще Бобби видел, как Гарри возвращался домой, кончая работать в три часа. Обычно Гарри шел с каким-то приятелем, а то и приятелями. Чаще всего с Ричи О’Мира. Уилли Ширмен словно бы исчез из жизни старика Робин Гуда — вот как Салл почти исчез из жизни Бобби. Но один или не один, Гарри Дулин всегда шел домой через Коммонвелф-парк.
  
  Бобби завел привычку забредать туда во второй половине дня. Теперь, когда пришла настоящая жара, в бейсбол играли только утром, и к трем часам поля А, Б и В совсем пустели. Рано или поздно Гарри пройдет тут мимо безлюдных полей без Ричи или кого-нибудь еще из его веселых молодцов. А пока Бобби каждый день между тремя и четырьмя часами прятался среди деревьев, там, где выплакался, положив голову на колени Кэрол. Иногда он читал. Книжка про Джорджа и Ленни заставила его заплакать. «Парни вроде нас, которые работают на ранчо, это самые одинокие парни в мире». Вот как это виделось Джорджу. «Парням вроде нас ничего впереди не светит». Ленни-то думал, что у них будет ферма, и они будут разводить кроликов, но Бобби еще задолго до конца понял, что для Джорджа и Ленни не будет ни ферм, ни кроликов. Почему? А потому, что людям надо на кого-то охотиться. Находят какого-нибудь Ральфа, или Хрюшу, или глупого могучего Ленни и превращаются в низких людей. Надевают свои желтые плащи, заостряют палку с обоих концов и идут охотиться.
  
  «Но парни вроде нас иногда берут свое, — думал Бобби, ожидая дня, когда Гарри будет один. — Иногда мы берем свое».
  
  Этим днем оказалось шестое августа. Гарри неторопливо шел через парк к углу Броуд-стрит и Коммонвелф-стрит все еще в красном фартуке «Любой бакалеи» — ну и дерьмовый нимрод! — и распевал «Мак Нож» голосом, от которого все гайки расплавились бы. Стараясь не зашуршать ветками тесно стоящих деревьев, Бобби зашел ему за спину, бесшумно ступая по дорожке, и бейсбольную биту занес только, когда приблизился на верное расстояние. А занося ее, вспомнил, как Тед сказал: «Трое мальчишек против одной маленькой девочки. Значит, они думали, что ты львица». Но, конечно, Кэрол львицей не была, как и он — львом. Львом был Салл, и Салла тогда здесь не было, нет его здесь и сейчас. А сзади к Гарри Дулину подкрадывается даже не волк. Он просто гиена, так что? Разве Гарри Дулин заслуживает чего-нибудь лучше?
  
  «Нет», — подумал Бобби и размахнулся битой. Она опустилась с таким же смачным ударом, с каким на озере Кантон он отбил свой третий мяч далеко в левое поле. Но удар по Гарри был даже смачнее.
  
  Гарри взвизгнул от боли и неожиданности и шлепнулся на землю. Когда он перекатился на бок, Бобби тут же ударил его битой по левой ноге — прямо под коленом.
  
  — Оооооооууух! — завопил Гарри. Было очень приятно слышать, как Гарри вопит, — настоящим блаженством. — Оооооооууух! Больно! Бо-о-ольно!
  
  «Нельзя дать ему встать, — думал Бобби, холодным взглядом выбирая место для следующего удара. — Он вдвое меня больше. Если я промажу хоть раз и позволю ему встать, он меня в клочья раздерет. Убьет, мать его!»
  
  Гарри пытался отползти, вспахивая гравий дорожки кроссовками, проводя борозду задницей, упираясь локтями. Бобби взмахнул битой и ударил его по животу. Гарри судорожно выдохнул, его локти разогнулись, и он растянулся на спине. Глаза у него были ошалелые, полные сверкающими под солнцем слезами. Прыщи пучились багровыми шишечками. Его рот — крепко и злобно сжатый в тот день, когда Рионда спасла их — теперь расползся и дергался.
  
  — Ооууух, хватит, я сдаюсь, я сдаюсь. Го-о-осподи!
  
  «Он меня не узнал, — понял Бобби. — Солнце светит ему в глаза, и он не знает, кто его бьет».
  
  Но этого было мало. «Неудовлетворительно, ребята!» — вот что говорили вожатые лагеря «Винни» после санитарного осмотра хижин — это ему рассказал Салл, только Бобби было совсем не интересно: плевать он хотел на санитарные осмотры и сумочки из бусин.
  
  Но тут он плевать не хотел, нет уж! И он наклонился к самому искаженному лицу Гарри.
  
  — Помнишь меня, Робин Гуд? — спросил он. — Помнишь меня, а? Я же Малтекс-Беби.
  
  Гарри перестал визжать. Он уставился на Бобби, наконец его узнав.
  
  — Я тебе… покажу, — сумел он выговорить.
  
  — Ничего, дерьмо, ты мне не покажешь, — сказал Бобби. Гарри попытался ухватить его за лодыжку, и Бобби изо всех сил пнул его в ребра.
  
  — Оуууух! — вскрикнул Гарри Дулин, возвращаясь к прежней лексике. Ну и мразь же! Нимрод при всем параде. «Наверное, мне побольнее, чем тебе, — подумал Бобби. — В кроссовках пинаются только идиоты».
  
  Гарри перекатился на другой бок. Когда он кое-как поднялся на ноги, Бобби размахнулся, как для завершающего удара по мячу, и опустил биту поперек ягодиц Гарри. Звук был такой, будто кто-то выбивал тяжелый ковер — за-ме-ча-тель-ный звук! Улучшить эту минуту мог бы только мистер Бидермен, если бы и он валялся на дорожке. Бобби точно знал, куда бы он его вдарил битой.
  
  Однако полбулки лучше, чем ничего, во всяком случае, так всегда говорила его мать.
  
  — Это тебе за Гербер-Беби, — сказал Бобби. Гарри снова лежал на дорожке и рыдал. Из его носа текли густые зеленые сопли. Одной рукой он пытался растирать онемевшую задницу.
  
  Кулаки Бобби снова сжались на конической рукоятке биты. Ему хотелось занести ее для последнего удара и опустить не на голень Гарри, не на спину Гарри, а на голову Гарри. Ему хотелось услышать, как хрустнет череп Гарри, и ведь без него мир только выиграет, верно? Говно ирландское. Низкий…
  
  «Довольно, Бобби, — сказал голос Теда. — Хватит. Удержись. Возьми себя в руки».
  
  — Только тронь ее еще раз, и я тебя убью, — сказал Бобби. — Тронь меня еще раз, и я сожгу твой дом. Нимрод дерьмовый.
  
  Чтобы сказать это, он присел рядом с Гарри на корточки. А теперь выпрямился, огляделся и ушел. Когда на полпути вверх по Броуд-стрит ему встретились близняшки Сигсби, он весело насвистывал.
  
  В последующие годы Лиз Гарфилд почти привыкла открывать дверь полицейским. Первым явился полицейский Реймер, их толстый участковый, который иногда покупал ребятне орешки у торговца в парке. Когда он позвонил в дверь квартиры на первом этаже дома 149 на Броуд-стрит вечером шестого августа, вид у полицейского Реймера был далеко не счастливый. С ним были Гарри Дулин, который еще неделю, если не больше, мог сидеть только на мягких стульях, и мать Гарри, Мэри Дулин. Гарри поднялся на крыльцо, как старик, прижимая руки к крестцу.
  
  Когда Лиз открыла дверь, Бобби стоял рядом с ней. Мэри Дулин ткнула в него пальцем и закричала:
  
  — Это он! Это мальчишка, который избил моего Гарри! Исполняйте свой долг! Арестуйте его!
  
  — В чем дело, Джордж? — спросила Лиз.
  
  Полицейский Реймер замялся. Он перевел взгляд с Бобби (рост — пять футов четыре дюйма, вес — девяносто семь фунтов) на Гарри (рост шесть футов один дюйм, вес — сто семьдесят пять фунтов). В его больших влажных глазах было явное сомнение.
  
  Гарри Дулин был глуп, но не настолько, чтобы не понять этот взгляд.
  
  — Он меня подстерег. Набросился на меня сзади.
  
  Реймер нагнулся к Бобби, упершись пухлыми руками с багровыми суставами в лоснящиеся колени своих форменных брюк.
  
  — Гарри Дулин, вот этот, утверждает, что ты избил его в парке, когда он шел домой с работы. — Последнее слово он выговорил как «срррбыты», и Бобби это навсегда запомнил. — Говорит, что ты спрятался, а потом уложил его битой. Он и обернуться не успел. Что скажешь, малый? Он правду говорит?
  
  Бобби, далеко не глупый, уже взвесил происходящее. Он пожалел, что не мог сказать Гарри в парке, что они квиты и делу конец, а если Гарри наябедничает на Бобби, так Бобби наябедничает на него — расскажет, как Гарри и его дружки покалечили Кэрол, а это будет выглядеть куда хуже. Беда была в том, что дружки Гарри и не подумают сознаться, так что против слова Кэрол, будет слово Гарри, Ричи и Уилли. А потому Бобби ушел, промолчав, в надежде, что Гарри не захочет признаться, что его избил малыш, вдвое его меньше. Из стыда прикусит язык. Но он не прикусил, и, глядя на узкое лицо миссис Дулин, ее ненакрашенные губы и разъяренные глаза, Бобби понял, почему. Она заставила его рассказать. Пилила, пока он не признался, ясное дело.
  
  — Я пальцем его не тронул, — твердо сказал Бобби Реймеру, и, говоря это, он твердо смотрел Реймеру прямо в глаза.
  
  Мэри Дулин ахнула от возмущения. Даже Гарри, для которого ложь к шестнадцати годам, конечно, уже давно стала образом жизни, словно бы удивился.
  
  — Врет и не поперхнется! — закричала миссис Дулин. — Дайте, я с ним поговорю! Я от него правды добьюсь, вот увидите!
  
  Она рванулась вперед. Реймер оттолкнул ее одной рукой, не выпрямившись и ни на секунду не отведя глаз от Бобби.
  
  — А почему, малый, дылда вроде Гарри Дулина стал бы клепать на замухрышку вроде тебя, не будь это правдой?
  
  — Ты моего сына дылдой не обзывай! — завизжала миссис Дулин. — Мало того, что этот трус его чуть не до смерти избил? Да я…
  
  — Заткнись, — сказала мама Бобби. Она заговорила в первый раз после того, как спросила у полицейского Реймера, в чем дело, и голос у нее был смертоносно спокоен. — Пусть он ответит.
  
  — Он все еще злится на меня с зимы, вот почему, — ответил Бобби Реймеру. — Он и еще несколько больших ребят из Сент-Габа гнались за мной вниз с холма. Гарри поскользнулся на льду, хлопнулся, весь вымок. Он сказал, что достанет меня. Думаю, он решил, что теперь у него получится.
  
  — Врешь ты все! — заорал Гарри. — За тобой вовсе не я гнался, а Билли Донахью! Это не…
  
  Он умолк и огляделся. Он сморозил что-то лишнее — судя по лицу, до него начало доходить, что он дал какого-то маху.
  
  — Это не я, — сказал Бобби. Он говорил негромко, глядя в глаза Реймеру. — Да если бы я попробовал вздуть такого, как он, от меня мокрое место осталось бы.
  
  — Лжецам прямая дорога в ад, — закричала Мэри Дулин.
  
  — Где ты был сегодня около половины четвертого, Бобби? — спросил Реймер. — Можешь ответить?
  
  — Здесь, — сказал Бобби.
  
  — Миссис Гарфилд?
  
  — Да, — ответила она хладнокровно. — Здесь со мной весь день. Я мыла пол в кухне, а Бобби чистил раковину. Мы скоро переезжаем, так я хочу, чтобы тут был порядок, когда мы уедем. Бобби, конечно, ныл — как все мальчишки, — но все сделал. А потом мы пили чай со льдом.
  
  — Лгунья! — закричала Мэри Дулин, но Гарри только ошарашенно пялил глаза. — Лгунья бесстыжая! — Она ринулась вперед, протягивая руки примерно в направлении Лиз Гарфилд. И снова полицейский Реймер, не глядя, оттолкнул ее назад.
  
  — Вы мне как под присягой говорите, что он был с вами? — спросил полицейский Реймер у Лиз.
  
  — Как под присягой.
  
  — Бобби, ты его не трогал? Даешь честное слово?
  
  — Честное слово.
  
  — Честное слово как перед Богом?
  
  — Честное слово. Как перед Богом.
  
  — Я тебя достану, Гарфилд, — сказал Гарри. — Откручу твой красный…
  
  Реймер повернулся так внезапно, что Гарри, если бы мать не ухватила его за локоть, слетел бы с крыльца, набив синяки поверх старых и на новых местах.
  
  — Заткни свою дурацкую пасть, — сказал Реймер, а когда миссис Дулин начала что-то говорить, Реймер ткнул ее пальцем. — И ты заткни свою, Мэри Дулин. Если уж тебе приспичило обвинить кого-то в телесных повреждениях, так лучше начала бы со своего чертова мужа. Свидетелей больше набралось бы.
  
  Она уставилась на него, разинув рот, вне себя от ярости и стыда.
  
  Реймер уронил руку с вытянутым пальцем, будто она налилась вдруг тяжестью. Он отвел взгляд от Гарри с Мэри на крыльце и устремил его на Лиз с Бобби в вестибюле. Потом он попятился ото всех четырех, снял форменную фуражку, почесал вспотевшую голову и надел на нее фуражку.
  
  — Неладно что-то в Датском королевстве, — сказал он наконец. — Кто-то тут врет наперегонки с лошадью.
  
  — Он… Ты… — хором сказали Гарри и Бобби, но полицейский Джордж Реймер не желал слушать ни того, ни другого.
  
  — Заткнитесь! — взревел он так, что старенькие муж с женой, прогуливавшиеся по противоположному тротуару, остановились и оглянулись. — Объявляю дело закрытым. Но если что-нибудь такое начнется между вами, — он ткнул пальцем в мальчиков, — или между вами, — он ткнул в их матерей, — кому-то придется плохо. Как говорят, имеющий уши, да слышит. Гарри, ты пожмешь руку Роберту-младшему и скажешь, что все в порядке? Поступишь, как достойно мужчины?.. А! Я так и думал. Печальное место, наш чертов мир. Идемте, Дулины, я вас провожу.
  
  Бобби смотрел, как эти трое спускались с крыльца: Гарри так усердно преувеличивал свою хромоту, что она смахивала на развалку бывалого моряка. На дорожке миссис Дулин внезапно дала ему по шее.
  
  — Не притворяйся, говнюк! — сказала она, и Гарри зашагал ровнее, но все равно давал крена на левый борт. Бобби показалось, что эта хромота надолго. Конечно, надолго. Последний удар битой вроде попал в самую точку.
  
  Когда они вернулись в квартиру, Лиз сказала все с тем же хладнокровием:
  
  — Он был одним из мальчишек, которые били Кэрол?
  
  — Да.
  
  — Сумеешь не попасться ему, пока мы не переедем?
  
  — Наверное…
  
  — Вот и хорошо, — сказала она и вдруг поцеловала его. Целовала она его очень-очень редко. И было это замечательно.
  
  Меньше чем за неделю до их отъезда — квартиру уже заполняли картонные коробки, и она приобрела странный голый вид — Бобби в парке нагнал Кэрол Гербер. Против обыкновения она шла одна. Он много раз видел ее с подружками, но это было не то. Совсем не то. И вот она совсем одна. Но только когда она оглянулась через плечо и он увидел страх в ее глазах, ему стало понятно, что все это время она его избегала.
  
  — Бобби, — сказала она. — Как ты?
  
  — Не знаю, — ответил он. — Наверное, нормально. Я тебя давно не видел.
  
  — Ты же не заходил ко мне домой.
  
  — Да, — сказал он. — Да, я… — А дальше что? Что он может добавить? — Я был очень занят, — сказал он неловко.
  
  — А! Угу. — Он бы стерпел, если бы она его отшила. Но стерпеть то, как она прятала свой страх, он не смог. Она его боится. Будто он злая собака, которая может ее укусить. Бобби вдруг представилось, как он падает на четвереньки и начинает: «руф-руф-руф!»
  
  — Я уезжаю.
  
  — Салл мне говорил. А вот куда, он не знал. Вроде бы вы раздружились.
  
  — Да, — сказал Бобби. — Есть немножко. — Он сунул руку в карман и вытащил сложенный листок из школьной тетради. Кэрол неуверенно посмотрела на листок, протянула руку и тут же ее опустила.
  
  — Это всего только мой адрес, — сказал он. — Мы едем в Массачусетс, в какой-то Дэнверс.
  
  Бобби опять протянул листок, но она снова его не взяла, и ему захотелось заплакать. Он вспомнил, как они сидели на самом верху Колеса Обозрения — будто на крыше всего озаренного солнцем мира. Он вспомнил полотенце, развернувшееся, будто крылья, танцующие ступни с маленькими накрашенными ногтями и запах духов. «Она пляшет «ча-ча-ча», — пел в соседней комнате Фредди Кеннон, и это была Кэрол, это была Кэрол, это была Кэрол.
  
  — Я думал, может, ты напишешь, — сказал он. — Мне, наверное, будет тоскливо в новом городе, и все такое.
  
  Наконец Кэрол взяла листок и сунула в карман шортиков, даже не посмотрев. «Наверное, выбросит, когда вернется домой», — подумал Бобби. Но ему было все равно. Как-никак, а листок она взяла. Это послужит трамплином для тех случаев, когда ему понадобится отвлечь свои мысли… он успел открыть, что это бывает необходимо не только, если где-то близко низкие люди.
  
  — Салл говорит, что ты теперь другой.
  
  Бобби ничего не ответил.
  
  — И еще многие так говорят.
  
  Бобби не ответил.
  
  — Ты избил Гарри Дулина? — спросила она и сжала запястье Бобби холодными пальцами. — Ты?
  
  Бобби медленно кивнул.
  
  Кэрол обхватила его за шею и поцеловала так крепко, что их зубы клацнули друг о друга. Их губы разошлись с громким чмоканьем. Бобби только через четыре года поцеловал другую девочку в губы… и никогда в жизни ни одна не целовала его вот так.
  
  — Здорово! — сказала она тихим яростным голосом. Почти прорычала. — Здорово!
  
  И побежала к Броуд-стрит. Только замелькали ее ноги, загоревшие за лето, все в царапинах от игр и прогулок.
  
  — Кэрол! — крикнул он ей вслед. — Кэрол, подожди!
  
  Она продолжала бежать.
  
  — Кэрол, я люблю тебя!
  
  Тут она остановилась… А может, просто выскочила на Коммонвелф-авеню и остановилась, чтобы пропустить машины. Но все равно секунду она постояла, опустив голову, а потом оглянулась. Глаза у нее стали огромными, губы полураскрылись.
  
  — Кэрол!
  
  — Мне надо домой, надо приготовить салат, — сказала она и убежала от него. Она перебежала через улицу, убежала из его жизни, не оглянувшись во второй раз. Может, так было и лучше.
  
  Он и его мать переехали в Дэнверс. Бобби поступил в дэнверскую школу, обзавелся друзьями — и врагами в несколько большем числе. Начались драки, а вскоре последовали и прогулы. В графе «Замечания» его первой характеристики миссис Риверс написала: «Роберт чрезвычайно способный мальчик. Кроме того, он очень угнетен психически. Вы не могли бы зайти ко мне поговорить о нем, миссис Гарфилд?»
  
  Миссис Гарфилд зашла и миссис Гарфилд помогла, насколько могла себе позволить, однако о слишком многом приходилось умалчивать: о Провиденсе, о некоем объявлении про пропавшую собаку и о том, откуда у нее взялись деньги, которыми она оплатила свое положение в фирме и свою новую жизнь. Они согласились, что Бобби испытывает все трудности переходного возраста, что, кроме того, он тоскует по Харвичу и по своим друзьям там. Однако со временем все наладится. Иначе быть не может: он ведь очень способный, очень многообещающий.
  
  В своей новой роли агента по продаже недвижимости Лиз преуспевала. Бобби успевал по литературе (получил высшую оценку за сочинение, в котором провел сравнение между «О мышах и людях» Стейнбека и «Повелителем мух» Голдинга), но еле тащился по всем остальным предметам. Он начал курить.
  
  Кэрол все-таки писала ему время от времени — неуверенные, почти робкие письма, в которых рассказывала про школу, и про подруг, и про поездку на субботу — воскресенье в Нью-Йорк с Риондой. Письмо, которое пришло в марте 1961 года (писала она всегда на бумаге с широкими полями, на которых плясали плюшевые мишки), заключал сухой постскриптум: «По-моему, мои папа с мамой разводятся. Он втюрился в еще одну «стерву», а она только плачет». Однако обычно она придерживалась более веселых тем: она учится вертеть жезл в группе поддержки; на день рождения ей подарили новые коньки; ей все еще нравится Фабиан, хотя Ивонна и Тейна его терпеть не могут; ее пригласили на вечеринку с твистом, и она весь вечер протанцевала без отдыха.
  
  Вскрывая каждый ее конверт и вытаскивая письмо, Бобби думал: «Это последнее, больше она мне писать не будет… В нашем возрасте долго не переписываются, хоть и обещают. Слишком уж много всего нового. Время летит так быстро. Слишком быстро. Она меня забудет».
  
  Но в этом он ей не поможет. Получив очередное письмо, он тут же садился писать ответ. Он рассказывал ей о доме в Бруклайне, который его мать продала за двадцать пять тысяч долларов — комиссионных она получила сумму, равную ее полугодовой прошлой зарплате. Он рассказал ей об оценке за сочинение по литературе. Он рассказал ей про своего друга Морри, который учит его играть в шахматы. Он не рассказал ей о том, как они с Морри иногда отправляются на велосипедах (Бобби все-таки накопил себе на велосипед) бить окна, проносясь на самой большой скорости мимо облезлых домов на Плимут-стрит и швыряя припасенные в корзинках камни. Он опустил историю о том, как предложил мистеру Харли, заместителю директора школы, поцеловать его в розовую жопку, а мистер Харли в ответ хлестнул его ладонью по лицу и назвал наглым глупым сопляком. Он не признался, что начал красть в магазинах, или что он уже напивался четыре-пять раз (один раз с Морри, а остальные — сам с собой), или что иногда он уходит к железнодорожным путям и размышляет, не разумнее ли всего было бы угодить под экспресс «Южный Берег». Запах дизельного топлива, на лицо тебе падает тень, и прости-прощай. Хотя, может быть, и не так быстро.
  
  Каждое его письмо Кэрол кончалось одинаково:
  
   Очень без тебя скучает
  
   Твой друг
  
   Бобби.
  
  Проходили недели, не принося ни единого письма — то есть ему — а потом приходил конверт с сердечками и плюшевыми мишками на обороте и на широких полях листка, с новыми рассказами о катании на коньках и верчении жезла под оркестр, и новых туфлях, и как она все еще не может осилить десятичные дроби. Каждое письмо было точно еще один хриплый вздох любимого человека, чья смерть кажется неотвратимо близкой. Еще один вздох. Даже Салл-Джон написал ему несколько писем. Последнее пришло в начале 1961 года, но Бобби был изумлен и растроган, что Салл вообще ему написал. В по-детски крупном почерке Эс-Джея и куче орфографических ошибок Бобби различал скорое появление души-парня, который с равной радостью будет играть на поле и укладывать в постель девушек из группы поддержки; парня, который с одинаковой легкостью будет путаться в чащобе пунктуации и прорываться сквозь линию защитников соперничающей команды. Бобби почудилось, что он даже видит мужчину, поджидающего Салла в семидесятых и восьмидесятых годах, поджидающего так, как ждут вызванное такси, — агент по продаже машин, который со временем заведет собственное дело — естественно «Честный Джон» — «Харвичское «шевроле» Честного Джона». У него будет большой живот, нависающий над поясом, и много табличек на стене офиса, и он будет тренировать юных любителей спорта, а каждую речь, обращенную к потенциальным покупателям, начинать с «Вот послушайте, ребята», и ходить в церковь, и маршировать на парадах по праздникам, и состоять в городском совете, и все такое прочее. Это будет хорошая жизнь, решил Бобби, — ферма и кролики вместо палки, заостренной с обоих концов. Хотя оказалось, что Салла все-таки поджидала заостренная палка, ожидала в провинции Донг-Ха вместе со старенькой мамасан, той, что всегда где-то рядом.
  
  Бобби было четырнадцать, когда легавый остановил его у дверей магазинчика с двумя картонками пива («Наррагансет») по шесть бутылок в каждой и тремя блоками сигарет (естественно, «честерфилдов» — смесь из двадцати одного наилучшего табака дарит двадцать возможностей насладиться курением сполна). Это был белокурый легавый из «Деревни Проклятых».
  
  Бобби объяснил ему, что он ничего не взламывал: просто задняя дверь была открыта, и он просто вошел. Но когда легавый посветил фонариком на замок, оказалось, что он криво висит в трухлявом дереве, почти продавленный вовнутрь. «А это как?» — спросил легавый, и Бобби пожал плечами. Сидя в машине (Бобби он позволил сесть на переднем сиденье рядом с собой, но чинарика не дал, когда Бобби попросил), легавый начал заполнять протокол на картоне с зажимом. Он спросил у угрюмого тощего мальчишки рядом с собой, как его зовут. Ральф, сказал Бобби. Ральф Гарфилд. Но когда они остановились перед домом, где он теперь жил со своей матерью (весь дом был их: и верхний этаж, и нижний — дела шли хорошо), он сказал легавому, что соврал.
  
  — По правде, меня Джек зовут, — сказал он.
  
  — Да неужто? — сказал белокурый легавый из «Деревни Проклятых».
  
  — А вот и да, — сказал Бобби, кивая. — Джек Меридью Гарфилд. Это я.
  
  Письма от Кэрол Гербер перестали приходить в 1963 году — том, в котором Бобби в первый раз исключили из школы и в котором он в первый раз побывал в Бедфорде — Массачусетском исправительном заведении для несовершеннолетних. Причина этой побывки заключалась в обнаруженных у Бобби пяти сигаретах с марихуаной — «веселых палочках», как они с ребятами их называли. Бобби приговорили к девяноста дням, но последние тридцать скостили за примерное поведение. Он там прочел много книг. Ребята прозвали его Профессор. Бобби ничего против не имел.
  
  Когда он вышел из Исправительного Клопомора, полицейский Гренделл — из Дэнверского отдела по работе с малолетними правонарушителями — зашел к ним и спросил, готов ли Бобби свернуть с дурной дорожки на правильную.
  
  Бобби сказал, что готов: он получил хороший урок, и некоторое время все, казалось, шло нормально. Затем осенью 1964 года он избил одного мальчика так сильно, что того увезли в больницу, и некоторое время было неясно, будет ли его выздоровление полным. Мальчик отказался отдать Бобби свою гитару, а потому Бобби избил его и забрал гитару. Бобби играл на ней (не слишком хорошо) у себя в комнате, когда за ним пришли. Лиз он объяснил, что гитару (акустическую «Сильвертон») он купил у закладчика.
  
  Лиз плакала в дверях, когда полицейский Гренделл вел Бобби к полицейской машине у тротуара.
  
  — Если ты не прекратишь, я умою руки! — крикнула она ему вслед. — Я не шучу: умою и все!
  
  — Так умой, — сказал он, залезая в кузов. — Валяй, мам, умой их сейчас же, сэкономь время.
  
  По дороге офицер Гренделл сказал:
  
  — А я-то думал, что ты свернул с дурной дорожки на правильную, Бобби.
  
  — Я тоже так думал, — сказал Бобби. На этот раз он пробыл в Клопоморе шесть месяцев.
  
  Когда он вышел, то продал свой бесплатный билет, а домой добрался на попутках. Когда он вошел в дом, мать не вышла поздороваться с ним.
  
  — Тебе письмо, — сказала она из темной спальни. — У тебя на столе.
  
  Едва Бобби увидел конверт, как сердце у него заколотилось. Ни сердечек, ни плюшевых мишек — она уже выросла из них, — но почерк Кэрол он узнал сразу. Он схватил письмо и разорвал конверт. Внутри был листок бумаги — с вырезанными краями — и еще конверт поменьше. Бобби быстро прочел записку Кэрол — последнюю, полученную от нее.
  
   Дорогой Бобби!
  
   Как поживаешь? У меня все хорошо. Тебе пришло кое-что от твоего старого друга, того, кто тогда вправил мне плечо. Оно пришло на мой адрес, потому что, наверное, он не знал твоего. Вложил записочку с просьбой переслать его тебе. Ну и вот! Привет твоей маме.
  
   Кэрол.
  
  Никаких новостей об ее успехах в группе поддержки. Никаких новостей о том, как у нее обстоят дела с математикой. И никаких новостей о мальчиках, но Бобби догадывался. Что их у нее перебывало уже несколько.
  
  Он взял запечатанный конверт дрожащими руками, а сердце у него колотилось сильнее прежнего. На передней стороне мягким карандашом было написано лишь одно слово. Его имя. Но почерк был Теда, он его сразу узнал. Во рту у него пересохло, и, не замечая, что его глаза наполнились слезами, Бобби вскрыл конверт. Вернее, конвертик, как те, в которых первоклашки посылают свои первые открытки в день св. Валентина.
  
  Из конверта вырвалось благоухание, прекраснее которого Бобби вдыхать не доводилось. Он невольно вспомнил, как обнимал мать, когда был крохой, — аромат ее духов, дезодоранта и снадобья, которое она втирала себе в волосы; и еще он вспомнил летние запахи Коммонвелф-парка, а еще он вспомнил, как пахли книжные полки в Харвичской публичной библиотеке — пряно и смутно и почему-то взрывчато. Слезы хлынули из глаз и потекли по щекам. Он уже привык чувствовать себя совсем старым, и ощущение, что он снова молод, сознание, что он способен снова ощущать себя молодым, явилось страшным, ошеломляющим шоком.
  
  Не было ни письма, ни записки — вообще ничего. Когда Бобби перевернул конверт, на его письменный стол посыпались лепестки роз — самого глубокого, самого бархатного красного тона, какой только ему доводилось видеть.
  
  «Кровь сердца» — подумал он с восторгом, сам не зная почему, и впервые за много лет вспомнил, как можно отключить сознание, поместить его под домашний арест. И не успел он подумать это, как почувствовал, что его мысли воспаряют. Розовые лепестки алели на изрезанной поверхности его стола, как рубины, как потаенный свет, вырвавшийся из потаенного сердца мира. «И не просто одного мира, — подумал Бобби. — Не просто одного. Есть другие миры, кроме этого, миллионы миров, и все они вращаются на веретене Башни».
  
  А потом он подумал: «Он снова спасся от них. Он снова свободен».
  
  Лепестки не оставляли места сомнению. Они были всеми «да», которые могли кому-либо понадобиться. Всеми «можно», всеми «можешь», всеми «это правда».
  
  «Вверх — вниз, понеслись», — подумал Бобби, зная, что слышал эти слова прежде, но, не помня где, не зная почему, вдруг вспомнил их. Да это его и не интересовало.
  
  Тед свободен. Не в этом мире и не в этом времени — на этот раз он бежал куда-то еще… но в каком-то другом мире.
  
  Бобби сгреб лепестки — каждый был точно крохотная шелковая монетка. Они будто заполнили кровью его горсть. Он поднес их к лицу и мог бы утонуть в истекающем из них аромате. Тед был в них. Тед, как живой, с его особой сутулой походкой, с его белыми, легкими, как у младенца, волосами и желтыми пятнами, вытатуированными никотином на указательном и среднем пальцах его правой руки. Тед и его бумажные пакеты с ручками.
  
  И как в тот день, когда он покарал Гарри Дулина за боль, причиненную Кэрол, он услышал голос Теда. Но тогда это было больше воображением. На этот раз, решил Бобби, голос был настоящим, запечатленным в розовых лепестках и оставленным в них для него.
  
  «Довольно, Бобби. Хватит. Удержись. Возьми себя в руки».
  
  Он долго сидел за письменным столом, прижимая к лицу розовые лепестки. Наконец, стараясь не обронить ни единого, он ссыпал их в конвертик и опустил клапан.
  
  «Он свободен. Он… где-то. И он помнит».
  
  — Он помнит меня, — сказал Бобби. — Он помнит МЕНЯ.
  
  Он встал, зашел на кухню и включил чайник. Потом прошел в комнату матери. Она лежала на кровати в комбинации, положив ноги повыше, и он увидел, что она начинает выглядеть старой. Она отвернула лицо, когда он сел рядом с ней — мальчик, который теперь вымахал почти во взрослого мужчину, — но позволила ему взять ее руку. Он держал ее руку, поглаживал и ждал, когда чайник засвистит. Потом она повернулась и посмотрела на него.
  
  — Ах, Бобби, — сказала она. — Мы столько всего напортили, ты и я. Что нам делать?
  
  — То, что мы сможем, — сказал он, поглаживая ее руку. Потом поднес к губам и поцеловал там, где линия жизни и линия сердца ненадолго слились, а потом разветвились в разные стороны. — То, что мы сможем.
  Сердца в Атлантиде
  1966: И мы хохотали, просто не могли остановиться!
  Глава 1
  
  Когда я прибыл в Университет штата Мэн, на бампере старенького «универсала», который я унаследовал от брата, еще красовался налепленный призыв голосовать за Барри Голдуотера — порванный, выцветший, но еще удобочитаемый: AuH2O–4–USA[330]. Когда я покинул университет в 1970 году, машины у меня не было. Но была борода, волосы до плеч и рюкзак с налепленной надписью: «РИЧАРД НИКСОН — военный преступник». Значок на воротнике моей джинсовой куртки гласил: «Я ВАМ НЕ ЛЮБИМЫЙ СЫН». Как мне кажется, колледж — всегда время перемен: последние сильные судороги детства. Но сомневаюсь, чтобы когда-либо перемены эти были того размаха, с какими столкнулись студенты, водворившиеся в студгородки во второй половине шестидесятых. В большинстве мы теперь почти не говорим о тех годах, но не потому, что забыли их, а потому, что язык, на котором мы говорили тогда, был утрачен. Когда я пытаюсь говорить о шестидесятых, когда я хотя бы пытаюсь думать о них, меня одолевают ужас и смех. Я вижу брюки клеш и башмаки на платформе. Я ощущаю запах травки, пачули, ладана и мятной жвачки. И я слышу, как Донован Лейч поет свою чарующую и глупую песню о континенте Атлантида — строки, которые и сейчас в ночные часы бессонницы кажутся мне глубокими. Чем старше я становлюсь, тем труднее отбрасывать глупость и сберегать чары. Мне приходится напоминать себе, что тогда мы были меньше — такими маленькими, что могли вести наши многоцветные жизни под шляпками грибов, твердо веруя, будто это — деревья, укрытие от укрывающего неба. Я знаю, что в сущности тут нет смысла, но это все, на что я способен: да славится Атлантида!
  Глава 2
  
  Мой последний год в университете я прожил не в общежитии, а в Поселке ЛСД из полусгнивших хижинок на берегу реки Стилуотер, но когда я только поступил в Университет Мэна в 1966 году, то жил в Чемберлен-Холле, одном из трех общежитий: Чемберлен (мужское), Кинг (мужское) и Франклин (женское). Была еще столовая — Холиоук-Холл — чуть в стороне от общежитий, совсем недалеко, не больше, чем в одной восьмой мили. Но в зимние вечера, когда дул сильный ветер, а температура опускалась ниже нуля, расстояние это казалось очень большим. Настолько большим, что Холиоук получил название «Дворец Прерий».
  
  В университете я научился очень многому, и меньше всего в аудиториях. Я научился, как целовать девушку, одновременно натягивая презерватив (очень нужное искусство, часто остающееся в небрежении), как одним духом выпить банку пива и не срыгнуть, как подрабатывать в свободное время (сочиняя курсовые работы для ребят богаче меня, а таких было большинство), как не быть республиканцем, хотя я происходил от длинной их череды, как выходить на улицы, держа над головой плакат и распевая во всю глотку: «Раз, два, три, четыре, пять, хрен мы будем воевать» и «Джонсон, а на этот час скольких ты убил из нас?». Я научился держаться против ветра, когда пускали слезоточивый газ, а не получалось — так медленно дышать через носовой или шейный платок. Я научился падать набок, подтягивать колени к подбородку, когда в ход шли полицейские дубинки, и закрывать ладонями затылок. В Чикаго в 1968 году я научился и тому, что легавые умеют выбить из тебя все дерьмо, как бы ты ни свертывался и ни закрывался.
  
  Но прежде чем я научился всему этому, я познал наслаждение опасностью «червей».
  
  Осенью 1966 года в шестнадцати комнатах на третьем этаже Чемберлен-Холла жили тридцать два студента, к январю 1967 девятнадцать из них либо перебрались в другие общежития, либо провалились на экзаменах — пали жертвой «червей». В ту осень «черви» обрушились на нас, будто самый вирулентный штамм гриппа. По-моему, на третьем иммунными оказались только трое. Одним был мой сосед по комнате Натан Хоппенстенд. Другим был Дэвид (Душка) Душборн, староста этажа. Третьим был Стоукли Джонс III, который вскоре стал известен гражданам Чемберлен-Холла как Рви-Рви. Иногда мне кажется, я хочу рассказать вам про Рви-Рви, а иногда мне кажется, что про Скипа Кирка (вскоре, естественно, ставшего «капитаном Кирком»[331]), который на протяжении тех лет был моим лучшим другом. Иногда же мне кажется, что про Кэрол. Чаще же всего я думаю, что мне просто хочется говорить о самих шестидесятых, каким бы невозможным я это ни считал. Но прежде, чем говорить о чем-нибудь из всего этого, мне следует рассказать вам о «червях».
  
  Скип как-то сказал, что вист — это бридж для дураков, а «черви» — это бридж для круглых дураков. Я не стану спорить, хотя тут и упущено главное. «Черви» завораживают — вот что главное, а когда играешь на деньги — на третьем этаже Чемберлена играли по пять центов очко, — то вскоре уже просто не можешь без них. Идеальное число игроков — четверо. Сдаются все карты, а потом надо брать взятки. Каждая сдача имеет двадцать шесть очков: тринадцать «червей», по очку каждая карта, плюс дама пик (мы называли ее Стерва), которая одна стоит тринадцать очков. Партия кончается, когда какой-то игрок набирает сто очков или больше. Выигрывает набравший наименьшее число очков. В наших марафонах каждый из остальных троих игроков выкладывал разницу между своим счетом и счетом победителя. Если, например, разница между моим счетом и счетом Скипа к концу игры равнялась двадцати очкам, мне, если очко стоило пять центов, приходилось платить ему доллар. Мелочь, скажете вы теперь, но год-то был 1966-й, и доллар не был мелочишкой для подрабатывающих в свободное время олухов, которые обитали на третьем этаже Чемберлена.
  Глава 3
  
  Я четко помню, когда именно началась эпидемия «червей»: в конце первой недели октября. Помню я это потому, что как раз завершился первый раунд зачетов первого семестра, и я выжил. Выживание было острой проблемой для большинства ребят на третьем этаже Чемберлена; высшего образования мы удостоились благодаря различным стипендиям, займам (большинство их, включая и мой, обеспечивались «Законом об образовании для нужд национальной обороны») и программе «учеба — работа». Это было словно катиться с горки на самодельных санках, скрепленных только клеем, и хотя мы находились в не совсем равных условиях (в смысле степени находчивости, которую проявляли при заполнении всяких анкет, а также усердия, с каким наши школьные советники хлопотали за нас), имелся один общий фактор, от которого некуда было деться. Он воплощался в вышивке, которая висела в гостиной третьего этажа, где проводились наши марафонные сражения в «черви». Эту вышивку мать Тони ДеЛукка вручила ему перед отъездом в университет, приказав повесить там, где он видел бы ее каждый день. По мере того как осень 1966 года начала сменяться зимой, вышивка миссис ДеЛукка словно бы становилась все больше, все ярче с каждой сдачей, с каждым выпадением Стервы, с каждой ночью, когда я заваливался спать, не открыв учебника, не заглянув в свои записи, не выполнив ни одного письменного задания. Она мне даже снилась.
  
   2.5.
  
  Вот о чем напоминали большие ярко-красные вышитые крестиком цифры. Миссис ДеЛукка знала, что они означают. Как знали и мы. Если вы обитали в нормальных общежитиях, таких как Джаклин, или Данн, или Пиз, или Чэдберн, вы могли сохранить свое место в выпуске 1970 года со средним баллом 1,6… то есть если папочка и мамочка продолжали платить за ваше обучение. Не забывайте, речь идет об университете штата, а не о Гарварде или Уэллсли. Однако для студентов, перебивающихся на стипендиях и займах, рубежом были 2,5. Набери меньше 2,5 — иными словами, получи вместо «С» «С» с минусом, — и твои самодельные гоночные саночки почти наверняка развалятся. «Покедова, беби, пиши», — как говаривал Скип Кирк.
  
  Первые зачеты я преодолел неплохо, особенно для мальчишки, который изнывал от тоски по дому (до этого времени я никогда в жизни из дома не уезжал, если не считать единственной недели в баскетбольном лагере, откуда я вернулся с вывихнутой кистью и грибками, обосновавшимися у меня между пальцами ног и под мошонкой). Я сдавал пять предметов и получил «В» за все, кроме родного языка. За него я получил «А». Мой преподаватель, который позже развелся с женой и кончил певцом в «Спроул-Пласа» в студгородке Беркли, написал рядом с одним из моих ответов: «Ваш пример ономатопеи просто блестящ». Я послал эту контрольную домой маме и отцу. Мама ответила открыткой с одним словом, пылко написанным поперек оборотной стороны: «Браво!» От этого воспоминания болезненно сжимается сердце — боль почти физическая. По-моему, это был последний раз, когда я приволок домой учебную работу с золотой звездой, приклеенной в углу.
  
  После первого раунда зачетов я не без самодовольства вычислил свой средний балл на тот момент и получил 3,3. Больше он никогда настолько не поднимался, а к исходу декабря я понял, что выбор до предела упрощен: бросить карты и — может быть — перевалить в следующий семестр, не тронув скромную сумму выделенной мне финансовой помощи, или продолжать охоту на Стерву под вышивкой миссис ДеЛукка в гостиной третьего этажа до Рождества, а затем навсегда вернуться в Гейтс-Фоллс.
  
  В Гейтс-Фоллсе я смогу найти работу на ткацко-прядильной фабрике. Мой отец проработал там двадцать лет вплоть до несчастного случая, который стоил ему зрения, и, конечно, он меня туда устроит. Тяжелый удар для матери, но она не станет возражать, если я скажу, что хочу именно этого. В конце-то концов реалисткой в семье была она. Даже когда надежды и разочарования почти сводили ее с ума, она оставалась реалисткой. Какое-то время она будет горько страдать из-за моей неудачи с университетом, и какое-то время меня будет грызть совесть, но и она, и я переживем это. При всем при том я ведь хотел стать писателем, а не чертовым преподавателем родного языка и литературы, и во мне жило твердое убеждение, что университетское образование необходимо только для писателей-снобов.
  
  Однако я не хотел, чтобы меня исключили. Не слишком хорошее начало взрослой жизни. Попахивает неудачей, и все мои размышления в духе Уолта Уитмена о том, что писатель должен заниматься своим делом в гуще народа, попахивали оправданием этой неудачи. И все-таки гостиная третьего этажа влекла меня — потрескивание карт, кто-то спрашивает, сдавать налево или направо, кто-то другой спрашивает, кому достался Шприц (игра в «червей» начиналась с хода двойкой пик, которая у нас, запойных игроков третьего этажа, называлась «Шприц»). Меня преследовали сны, в которых Ронни Мейлфант, первая наичистейшая жопа, какую я встретил после того, как перерос кулачных вредин в младших классах, начинал ходить с пик, пик и только пик, выкрикивая: «Пора поохотиться на Стерву. Ату, Суку!» — визгливым жидким голосом. Думаю, мы практически всегда знаем, чего требуют наши интересы. Но иногда то, что мы знаем, бессильно перед тем, что мы чувствуем.
  Глава 4
  
  Мой сосед по комнате в «черви» не играл. Мой сосед по комнате не одобрял объявленную войну во Вьетнаме. Мой сосед по комнате писал письма своей девушке, старшекласснице, в родной город Уиздом каждый день. Поставьте стакан дистиллированной воды рядом с Натом Хоппенстендом, и по сравнению с ним вода покажется исполненной жизни.
  
  Мы с ним жили в комнате № 302, возле лестницы, прямо напротив комнаты старосты (логова неописуемо жуткого Душки), в конце коридора от гостиной с ее карточными столиками, переполненными пепельницами и видом на Дворец Прерий. Помещение нас в одну комнату подтверждало (во всяком случае, по моему мнению), что самые страшные предположения относительно университетского управления общежитиями вполне могли соответствовать действительности. В анкете, которую я отослал в управление в апреле 1966 года (когда меня больше всего заботила необходимость решить, куда я поведу Эннмари Сьюси поужинать после выпускного вечера), в этой анкете я указал, что я — А) курильщик; Б) молодой республиканец; В) подаю надежды как исполнитель народных песен на гитаре; Г) засыпаю очень поздно. В своей сомнительной мудрости управление спарило меня с Натом: не курящим будущим стоматологом из семьи демократов Арустукского графства (тот факт, что Линдон Джонсон был демократом, ничуть не меняло отношение Ната к тому, как солдаты США шныряют по Южному Вьетнаму). Над своей кроватью я повесил плакат с Хамфри Богартом; Нат над своей повесил фотографии своего пса и своей девушки. Девушка была бесцветным созданием в костюме уиздомской группы поддержки и сжимала жезл, точно дубинку. Ее звали Синди. Пса звали Ринти. И девушка, и пес были запечатлены с совершенно одинаковыми зубастыми улыбками. Хреновый сюрреализм, дальше некуда.
  
  Главным пороком Ната с моей и Скипа точки зрения была коллекция пластинок, которые он тщательно расставил в алфавитном порядке под Синди и Ринти и прямо над маленьким проигрывателем последней модели «Свинглайн». У него были три пластинки Митча Миллера («Пойте с Митчем», «Еще пойте с Митчем», «Митч с ребятами поет «Джона Генри» и другие любимые американские народные песни»), «Познакомьтесь с Трини Лопес», долгоиграющая пластинка Дина Мартина («Дин свингует в Вегасе!»), долгоиграющая Джерри и «Пейсмейкеров», первый альбом Дейва Кларка — вероятно, самая шумная пластинка сквернейшего рока, когда-либо записанная — и еще многие того же пошиба. Я их все не запомнил. Пожалуй, что и к лучшему.
  
  — Нат, нет! — сказал Скип как-то вечером. — Умоляю, нет!
  
  Эпидемия «червей» еще не началась, но до нее оставались считанные дни.
  
  — Умоляю, нет — что? — спросил Нат, не поднимая головы от того, чем он занимался за письменным столом. Казалось, все часы бодрствования он проводил либо в аудиториях, либо за этим столом. Иногда я ловил его на том, что он ковырял в носу и украдкой соскребал добычу (после тщательного и исчерпывающего исследования) о нижний край среднего ящика. Это был его единственный порок… не считая, естественно, его жутких музыкальных предпочтений.
  
  Перед тем Скип обследовал пластинки Ната, что с полной непринужденностью проделывал во всех комнатах, куда заходил. И вид у него был, словно у врача, изучающего рентгеновский снимок… снимок дозревшей (и почти наверное злокачественной) опухоли. Он стоял между кроватью Ната и моей в школьной куртке с надписью и бейсбольной кепочке декстеровской средней школы. В университете не было другого такого, на мой взгляд, безупречно американского красавца, как Капитан Кирк, да и после встречались они мне очень редко. Скип словно бы понятия не имел о своей красоте, но, конечно, не мог совсем уж ничего не знать о ней — ведь иначе его не укладывали бы в разные постели так часто. Правда, то было время, когда почти любой мог рассчитывать на чью-то постель, но даже по тогдашним меркам Скип был нарасхват. Впрочем, осенью шестьдесят шестого года это еще не началось, осенью шестьдесят шестого сердце Скипа, как и мое, было отдано сердечкам «червей».
  
  — Гнусь, дружочек, — сказал Скип с легкой укоризной. — Извини, но они воняют.
  
  Я сидел за своим столом, курил «пелл-меллку» и искал талон на питание — я постоянно терял хреновы талоны.
  
  — Что воняет? С какой стати ты роешься в моих пластинках? — Перед Натом лежал открытый учебник ботаники, и он срисовывал лист на миллиметровку. Голубую шапочку первокурсника он сдвинул на затылок. Насколько мне известно, на нашем первом курсе Нат Хоппенстенд был единственный, кто натягивал на голову эту тряпку до того, как злополучная футбольная команда Мэна наконец не заработала очко… Произошло это примерно за неделю до Дня Благодарения.
  
  Скип продолжал разглядывать пластинки.
  
  — Тут и вставший член Сатаны увянет. Безусловно.
  
  — Терпеть не могу, когда ты выражаешься! — воскликнул Нат, но из упрямства головы не поднял. Скип прекрасно знал, что Нат терпеть не мог, когда он выражался, отчего и не скупился на выражения. — Да о чем ты вообще говоришь?
  
  — Сожалею, что моя лексика тебя оскорбляет, но назад своего замечания не беру. Потому что это гнусь, дружочек. Она мне глаза режет. Глаза, блядь, режет.
  
  — Что? — Нат наконец раздраженно оторвал глаза от своего листика, который был начерчен с точностью карты в дорожном атласе. — ЧТО?
  
  — Вот это.
  
  На конверте пластинки, которую держал Скип, девушка с задорным личиком и задорными грудками, торчащими из-под миди-блузки, вроде бы танцевала на палубе торпедного катера. Одна рука была приподнята ладонью наружу в задорном взмахе. На голове задорно сидела задорная матросская шапочка.
  
  — На спор, ты единственный студент во всей Америке, который привез с собой в колледж «Диана Рени поет военно-морские блюзы», — сказал Скип. — Нехорошо, Нат. Ее место на чердаке вместе с хреновыми брючками, в которых ты уж, конечно, щеголял на всех школьных вечеринках и церковных мероприятиях.
  
  Если под хреновыми брючками подразумевались беспоясные немнущиеся дудочки с дурацкой, ничего не держащей пряжечкой сзади, Нат, думаю, привез с собой почти все, какие у него имелись… И был облачен в такие в эту самую минуту. Но я промолчал. Поднял рамку с фотографией моей собственной девушки, обнаружил за ней обеденный талон, схватил его и засунул в карман моих ливайсов.
  
  — Это хорошая пластинка, — сказал Нат с достоинством. — Это очень хорошая пластинка… Настоящий свинг.
  
  — Пх! Свинг? — спросил Скип, бросая ее на кровать Ната (он принципиально не ставил пластинки Ната назад на полку, зная, как это доводит Ната). — «Сказал жених мой: «Так держать», и он пошел служить на фло-о-о-от»? Если это отвечает твоему определению «хорошее», напомни мне, хрен, чтобы я не вздумал пройти у тебя хренов курс лечения.
  
  — Я буду дантистом, а не терапевтом, — сказал Нат, отчеканивая каждое слово. Жилы у него на шее все больше напрягались. Насколько я знаю, в Чемберлен-Холле, а может, и во всем студгородке, Скип Кирк был единственным, кому удавалось проколоть толстую кожу моего соседа, истого янки. — Дантист, к твоему сведению, Скип, это термин латинского происхождения от слова «денс» — зуб.
  
  — Так напомни мне, чтобы я, блин, не вздумал пломбировать у тебя мои хреновые дупла.
  
  — Ну почему ты все время повторяешь это?
  
  — Что именно? — спросил Скип, хотя прекрасно сам знал, но ему требовалось, чтобы Нат произнес «это». В конце концов Нат произносил, и его лицо становилось кирпично-красным. Скип бывал заворожен. Скипа в Нате завораживало все. Как-то капитан сказал мне, что Нат, конечно, инопланетянин, которого к нам излучили с планеты Пай-Мальчик.
  
  — Хрен, — сказал Нат, и тут же его щеки порозовели. Еще несколько секунд — и он уподобился диккенсовскому персонажу, какому-нибудь благовоспитанному юноше из очерков Боза. — Вот что.
  
  — Дурные примеры. Я с ужасом думаю о твоем будущем, Нат. Что, если, хрен, Пол Анка вернется?
  
  — Ты же никогда даже не слышал этой пластинки, — сказал Нат, схватывая «Диану Рени» с кровати и водворяя ее на место между Митчем Миллером и «Стелла Стивенс Влюблена!».
  
  — На хрена, — сказал Скип. — Пошли, Пит. Жрать охота.
  
  Я взял мою геологию — в следующий четверг предстояла контрольная. Скип выхватил у меня учебник и швырнул обратно на стол, опрокинув фото моей девушки, которая отказывалась трахаться, но, если была в настроении, руками давала медленное, мучительное наслаждение. Никто не работает руками лучше девушек-католичек. На протяжении моей жизни я переменил много мнений, но не это.
  
  — Зачем ты? — спросил я.
  
  — За хреновым столом не читают, — сказал он. — Даже когда ешь здешние помои. В каком сарае ты родился?
  
  — Правду сказать, Скип, я родился в семье, где все читают за столом. Я понимаю, тебе трудно поверить, будто хоть что-то можно делать иначе, чем делаешь ты. Но можно.
  
  Он вдруг стал очень серьезным. Взял меня за локоть, посмотрел мне в глаза и сказал:
  
  — Ну, хотя бы не занимайся, пока ешь, хорошо?
  
  — Хорошо. — Но мысленно я оставил за собой право заниматься, если, блин, захочу или если возникнет такая необходимость.
  
  — Начни таранить лбом стенку и заработаешь язву желудка. А мой старик скапутился от язвы. Не мог остановиться, таранил и таранил.
  
  — А! — сказал я. — Прости.
  
  — Не извиняйся, это случилось давно. А теперь пошли, пока хренов тунец не кончился. Идешь, Натти?
  
  — Мне надо докончить этот лист.
  
  — На хрен этот твой лист!
  
  Скажи Нату такое кто-нибудь другой, Нат взглянул бы на него, словно он выполз из-под трухлявого полена, и молча вернулся бы к своему занятию. Но тут Нат задумался, потом встал и аккуратно снял куртку с двери, на которую всегда ее вешал. Он надел ее, поправил шапочку на голове. Даже Скип не решался прохаживаться по поводу упрямого нежелания Ната расстаться с шапочкой первокурсника. (Когда я спросил Скипа, куда пропала его шапочка — это произошло на третий день наших занятий в университете и на следующий, после которого мы с ним познакомились, — он сказал: «Подтерся разок и забросил хреновину на дерево». Возможно, это было вранье, но полностью я такого варианта не исключаю.)
  
  Мы скатились по трем лестничным маршам и выскочили в мягкие октябрьские сумерки. Из всех трех корпусов студенты двигались к Холиоуку, где я дежурил на девяти трапезах в неделю. Теперь я стоял на тарелках, недавно повышенный до них от столовых приборов. А если сумею показать себя с наилучшей стороны, то еще до каникул на День Благодарения могу быть произведен в собиральщика посуды. Чемберлен, Кинг и Франклин-Холл стояли на пригорках, как и Дворец Прерий. Студенты шли туда по асфальтовым дорожкам, которые спускались в длинную ложбину, сливались в одну широкую, выложенную кирпичом дорогу, которая вела вверх по склону. Холиоук был самым большим из этих четырех зданий и в сумерках весь светился, будто лайнер в океане.
  
  Ложбина, где сливались асфальтовые дорожки, называлась «Этапом Беннета» — если я когда-нибудь и знал, почему, то успел давно забыть. По двум дорожкам туда спускались ребята из Кинга и Чемберлена, а по третьей — девочки из Франклина. Там, где дорожки сливались, мальчики и девочки смешивались, болтая, смеясь, обмениваясь взглядами — и откровенными, и застенчивыми. Оттуда они к зданию столовой шли уже вместе по широкой кирпичной дороге, носившей название «Променад Беннета».
  
  Навстречу, прорезая толпу, держа голову опущенной, с обычным замкнутым выражением на бледном, резко очерченном лице двигался Стоукли Джонс III. Очень высокий, хотя заметить это было трудно, потому что он всегда горбился на своих костылях. Его волосы, абсолютно глянцево-черные, без единого намека на хоть сколько-нибудь более светлую прядь, вихрами падали ему на лоб, прятали его уши, чернильными полосками пересекали бледные щеки.
  
  Мода на прическу битлов была в самом разгаре, хотя большинство ребят, не мудрствуя, просто зачесывали волосы не вверх, а вниз, укрывая таким образом лоб (а заодно и обильные всходы прыщей). Такое сю-сю было не для Стоукли Джонса. Его средней длины волосы располагались так, как этого хотел он. Сгорбленная спина угрожала остаться такой навсегда — если уже не осталась. Глаза у него обычно были опущены, словно следили за дуговыми взмахами костылей. Если эти глаза внезапно поднимались и встречали ваш взгляд, их неистовство ошарашивало. Он был Хитклифом из Новой Англии, но только с ногами-спичками, начиная от бедер. Ноги эти, обычно закованные в металл, когда он отправлялся на занятия, были способны двигаться, но лишь очень слабо, будто щупальца издыхающего кальмара. По сравнению его торс выглядел мускулистым. В целом его фигура производила гротескное впечатление. Стоук Джонс выглядел как реклама пищевых добавок Чарльза Атласа, в которой «ДО» и «ПОСЛЕ» причудливо слились воедино в одной фигуре. Он завтракал, обедал и ужинал, едва Холиоук открывался, и к концу первых трех недель нашего первого семестра мы все уже знали, что причина не в его физическом недостатке — просто он, как Грета Гарбо, предпочитал одиночество.
  
  «На хрен его!» — сказал как-то Ронни Мейлфант, когда мы шли завтракать. Он только что поздоровался с Джонсом, а Джонс проскочил на костылях мимо, даже не кивнув. Однако он что-то бормотал под нос — мы все расслышали. «Мудак безногий!» — Это уже Ронни, само сочувствие. Наверное, результат взросления в воняющих блевотиной пивных на Нижней Лисбон-стрит в Льюстоне, все эти его любезность, обаяние и joie de vivre[332].
  
  — Стоук, как делишки? — спросил Скип в тот вечер, когда Джонс на костылях бросил свое тело ему навстречу. Джонс всегда ходил так: размеренными бросками, наклоняя торс вперед, что придавало ему сходство с деревянной фигурой на носу старинного корабля. Стоук постоянно говорил: а пошел ты на… тому, что иссушило его нижнюю половину; Стоук постоянно показывал ему фигу. Стоук смотрел на вас неистовыми глазами, посылая и вас на… Загоните себе в жопу, посидите на нем, повертитесь, съешьте меня прямо так под соусом «Самый Смак».
  
  Он никак не откликнулся, только на мгновение поднял голову и скрестил взгляд со Скипом. Потом опустил подбородок и проскочил мимо нас. Из-под его вздыбленных волос стекал пот и струился по лицу. Еле слышно он бормотал: «рви-РВИ, рви-РВИ, рви-РВИ», не то отбивая такт… не то выражая вслух то, что он хотел бы сделать со всей нашей оравой, идущей на своих ногах… а может, и то, и другое. И его запах: кисло-едкий запах пота — постоянный, потому что он не желал двигаться неторопливо, неторопливость словно оскорбляла его. Но было и еще что-то. Запах пота был густым, но не тошнотным. Подлежащий запах был куда менее приятным. В школе я занимался бегом (как студент, вынужденный выбирать между «Пелл-Меллом» и эстафетами, я выбрал то, что опасно для жизни) и тогда же узнал эту комбинацию запахов. Обычно ее приходилось обонять, когда кто-нибудь из ребят, простуженный или с гриппом, все-таки выходил на беговую дорожку. Так пахнет только трансформатор электропоезда, слишком долго выдерживавший слишком большие нагрузки.
  
  Затем он оказался позади нас. Стоук Джонс, вскоре прозванный Рви-Рви с легкой руки Ронни Мейлфанта, на вечер освободивший ноги от тяжелых металлических вериг и возвращающийся к себе в общежитие.
  
  — Эй, что это? — спросил Нат, остановившись и оглядываясь через плечо. Мы со Скипом тоже остановились и оглянулись. Я хотел было спросить Ната, о чем это он, но тут и сам увидел. На Джонсе была джинсовая куртка. На ее спине вроде бы черным фломастером был начертан еле различимый в гаснущем свете раннего осеннего вечера какой-то знак внутри круга.
  
  — Не знаю, — сказал Скип. — Смахивает на воробьиный следок.
  
  Мальчик на костылях замешался в толпе, торопившейся к еще одному ужину вечером еще одного четверга в еще одном октябре. Почти никто из мальчиков не носил бороды, почти все девочки были в юбках и блузках с отложными воротничками. Всходила почти полная луна, бросая на них на всех оранжевый свет. До полного расцвета Эпохи Хиппи оставалось еще два года, и ни один из нас троих не понял, что мы в первый раз увидели Знак Мира.
  Глава 5
  
  Завтрак в субботу входил в число моих дежурств на посудном конвейере в Холиуоке. Хорошее дежурство, потому что по субботам в столовой утром бывало затишье. Кэрол Гербер, занимавшаяся столовыми приборами, стояла у начала конвейера. Я стоял следующим, хватал тарелки, когда поднос проезжал мимо, ополаскивал и ставил на тележку у меня за спиной. Если подносы двигались один за другим, как обычно бывало по субботним и воскресным вечерам, я просто составлял их вместе с объедками, а ополаскивал потом в минуты передышки. С другого бока от меня стоял мальчик — или девочка, — составляя стаканы и чашки в особые посудомоечные решетки. В смысле работы Холиоук был неплохим местом. Время от времени остряки вроде Ронни Мейлфанта присылали несъеденную колбаску или сосиску, напялив на ее конец резинку; а то овсянка возвращалась с тщательно выложенным на ней из обрывков бумажной салфетки «Трахнемся!». Однажды на супницу с застывшим соусом к мясному рулету был прилеплен призыв: «СПАСИТЕ, МЕНЯ ДЕРЖАТ ПЛЕННИКОМ В КОРОВЬЕМ КОЛЛЕДЖЕ», и вы не представляете, как способны насвинячить некоторые ребята — тарелки, залитые кетчупом, стаканы из-под молока, набитые картофельным пюре, расквашенные овощи — но все-таки это была совсем неплохая работа, особенно в субботние утра.
  
  Один раз я посмотрел мимо Кэрол Гербер (которая выглядела на редкость красивой для такого раннего часа) и увидел Стоука Джонса. Он сидел спиной к посудному окошку, но нельзя было не узнать костыли, прислоненные к столу рядом с ним, или странного рисунка на спине его куртки. Скип был прав: настоящий воробьиный следок (прошел почти год, когда я в первый раз услышал, как какой-то тип в телевизионной программе назвал его «отпечатком лапы Великой Американской Курицы»).
  
  — Ты не знаешь, что это? — спросил я у Кэрол.
  
  — Нет. Наверное, какая-то личная шутка.
  
  — Ну да! Стоук не шутит, никогда.
  
  — А ты, оказывается, поэт! Вот не знала.
  
  — Брось, Кэрол! Ты меня доконаешь!
  
  Когда наша смена кончилась, я проводил ее до Франклина (твердя себе, что с моей стороны просто невежливо не проводить Кэрол до общежития и я ни с какой стороны не изменяю Эннмари Сьюси в Гейтс-Фоллсе), а потом побрел к Чемберлену, прикидывая, кому может быть известно, что означает этот воробьиный следок. Только теперь, задним числом, я вдруг сообразил, что мне и в голову не пришло спросить у самого Джонса. А тогда, направляясь к своей двери, я увидел нечто, полностью изменившее ход моих мыслей. После того как я ушел в шесть тридцать в надежде встать рядом с Кэрол у конвейера, кто-то успел обмазать дверь Дэвида Душборна кремом для бритья — вдоль косяков, ручку, а особенно густая полоса была проведена по полу. В ней отпечаталась босая ступня, и я улыбнулся. Душка открывает дверь, облаченный только в полотенце, по дороге в душ и вжжжжжы! Три ха-ха.
  
  Все еще ухмыляясь, я вошел в 302-ю. Нат писал за своим столом. Его изогнутая рука старательно загородила блокнот, из чего я сделал вывод, что пишет он письмо Синди за этот день.
  
  — Кто-то вымазал дверь Душки кремом для бритья, — сказал я, направляясь к моим полкам и хватая учебник геологии в намерении отправиться с ним в гостиную третьего этажа и немножко подготовиться к контрольной во вторник. Нат попытался напустить на себя серьезный, неодобряющий вид, но не сумел и тоже ухмыльнулся. В те дни он все время стремился к праведной добродетельности и все время чуть-чуть не дотягивал. Думаю, с годами он в этом поднаторел, как ни жаль.
  
  — Слышал бы ты, как он завопил, — сказал Нат и фыркнул, но тут же прижал кулачок ко рту, подавляя дальнейшее недостойное хихиканье. — А уж ругался! Просто перекрыл рекорд Скипа.
  
  — Ну, рекорд Скипа в матюганье так просто не перекрыть.
  
  Нат смотрел на меня, и между его бровями возникла озабоченная складка.
  
  — А это не ты? Я же знаю, ты встал рано…
  
  — Если бы мне вздумалось украсить дверь Душки, я употребил бы туалетную бумагу, — сказал я. — Мой крем для бритья весь расходуется на мое лицо. Я ведь неимущий студент, как и ты. Не забывай.
  
  Складка разгладилась, и Нат вновь уподобился мальчику в церковном хоре. Только теперь я осознал, что на нем нет ничего, кроме трусов и дурацкой голубой шапочки.
  
  — Это хорошо, — сказал он. — А то Дэвид орал, что найдет, кто это сделал, и позаботится, чтобы он получил дисциплинарное взыскание.
  
  — ДИВЗ за крем на его хреновой двери? Сомневаюсь, Нат.
  
  — Чушь собачья, но по-моему, он серьезно, — сказал Нат. — Иногда Дэвид Душборн напоминает мне тот фильм про сумасшедшего капитана. Ну, с Хамфри Богартом. Помнишь его?
  
  — Угу. «Мятеж на Кейне».
  
  — Ага. И Дэвид… ну, скажем, по его выходит, что у старосты этажа другого дела нет, кроме как добиваться ДИВЗов.
  
  В университетском кодексе правил поведения исключение было крайней мерой, приберегаемой для проступков вроде воровства, затевания драки и владения или употребления наркотиков. Дисциплинарное взыскание было следующей мерой, карой за проступки вроде присутствия девушки в твоей комнате (но если она оказывалась там после наступления комендантского часа в женском общежитии, нависало исключение, как ни трудно этому поверить теперь), наличия там алкогольных напитков, использования шпаргалок на экзамене или списывания. Помимо первого, любой из вышеуказанных проступков тоже теоретически мог привести к исключению, а если дело касалось шпаргалок (особенно если их обнаруживали на переводных или выпускных экзаменах), довольно часто приводило, но чаще ограничивалось дисциплинарным взысканием, которое могло быть снято только после окончания семестра. Мне не хотелось верить, что староста общежития попытается добиться ДИВЗа у декана Гарретсена за несколько безобидных мазков бритвенного крема… но ведь это был Душка, самодовольная скотина, который все еще неукоснительно проводил еженедельную проверку комнат и таскал с собой табуреточку, чтобы добираться до верхних полок в стенных шкафах, как будто считал это частью своих обязанностей. Возможно, такую идею он заимствовал у РОТС[333], которую он обожал столь же пылко, как Нат — Синди и Ринти. Кроме того, он ставил ребятам минусы — это правило все еще действовало в университете, хотя на практике применялось почти только в программе РОТС — за плохую уборку комнаты. Такое-то количество минусов — и вы автоматически получали ДИВЗ. В теории вы могли вылететь из университета, лишиться отсрочки от призыва и кончить игрой в прятки с пулями во Вьетнаме потому лишь, что забыли вынести мусор и подмести под кроватью.
  
  Дэвид Душборн сам стал студентом по займу, и его обязанности старосты — тоже в теории — ничем не отличались от моей работы в посудомойной. Однако Душка эту теорию отвергал. Душка считал себя На Голову Выше Всех, одним из избранных, гордым, доблестным. Его семья жила на Восточном побережье, понимаете? В Фалмуте, где в 1966 году еще действовали пятьдесят с лишним голубых законов пуританских времен. Что-то произошло с его семьей, что Лишило Их Подобающего Статуса, словно в старинной мелодраме, но Душка все еще одевался как выпускник фалмутовской Самой Престижной Школы — на лекции являлся в блейзере, по воскресеньям надевал костюм. Трудно было бы найти более полную противоположность Ронни Мейлфанту с его трущобной манерой выражаться, его предубеждениями и с его блестящим умением жонглировать цифрами. Когда они шли по коридору, было прямо-таки видно, как Душка пугливо сторонится Ронни, чьи рыжие волосы падали на лицо, которое словно старалось убежать само от себя — донельзя выпуклый лоб и почти отсутствующий подбородок. А между ними располагались глаза Ронни, всегда с засохшими выделениями в уголках, и нос с постоянной каплей на кончике… не говоря уж о губах, до того красных, что они казались намазанными чем-то дешевым и ярко-вульгарным, купленным со скидкой по случаю распродажи.
  
  Душке Ронни не нравился, но Ронни не был единственным объектом его неодобрения. Душке вроде бы не нравился никто из ребят, которых ему полагалось опекать как старосте. Нам он тоже не нравился, а Ронни его просто ненавидел. Неприязнь Скипа Кирка была пронизана презрением. Он участвовал в РОТС с Душкой (то есть до ноября, когда Скип решил не продолжать курса) и говорил, что Душка ни на что не годится, кроме как целовать жопу. Скип, который чуть было не попал в бейсбольную команду штата, когда окончил школу, имел особый зуб на старосту нашего этажа. «Душка, — говорил Скип, — не выкладывается». Самый страшный грех в глазах Скипа. Ты обязан выкладываться. Даже если задаешь свиньям помои, все равно, бля, выкладывайся.
  
  Я не любил Душку, как все. Я готов мириться со многими человеческими недостатками, но самодовольных скотов не терплю. И все-таки я испытывал к нему долю сочувствия. Он был лишен чувства юмора, а это, на мой взгляд, калечит не менее того, что искалечило ноги Стоука Джонса. По-моему, Душка и самому себе не очень нравился.
  
  — О ДИВЗе вопроса не встанет, если он не найдет виноватого, — сказал я Нату. — А если даже и найдет, не думаю, чтобы декан Гарретсен согласился наложить его за бритвенный крем на двери старосты.
  
  Однако Душка умел быть убедительным. Пусть он Утратил Статус, но тем не менее сохранял нечто, свидетельствовавшее, что он все еще принадлежит к верхнему слою. Естественно, для нас всех это служило лишней причиной не терпеть его. Скип прозвал его «Трусца», потому что во время тренировок по программе РОТС он не бежал по дорожке во всю силу, а больше трусил.
  
  — Ну, раз это не ты… — сказал Нат, и я чуть было не расхохотался. Нат Хоппенстенд сидит в одних трусах и шапочке, грудь у него совсем детская — узкая, безволосая, в веснушках. Нат проникновенно глядит на меня поверх грудной клетки из выпирающих хрупких ребер. Нат в роли ОТЦА.
  
  Понизив голос, он сказал:
  
  — По-твоему, это Скип?
  
  — Нет. Если уж гадать, кто на этом этаже мог решить, будто покрасить дверь старосты кремом для бритья такая уж отличная шутка, я бы сказал…
  
  — Ронни Мейлфант.
  
  — В яблочко! — Я нацелил в Ната палец пистолетом и подмигнул.
  
  — Я видел, как ты шел к Франклину с этой блондинкой, — сказал он. — С Кэрол. Очень хорошенькая.
  
  — Просто для компании, — сказал я.
  
  Нат, в трусах и шапочке, ухмыльнулся, словно показывая, что его не проведешь. Возможно, он был прав. Да, она мне нравилась, хотя я почти ничего о ней не знал — только что она из Коннектикута. Из этого штата работающие студенты были редкостью. Я пошел по коридору в гостиную с геологией под мышкой. Там сидел Ронни в шапочке, зашпиленной спереди кверху так, что она смахивала на шляпу газетного репортера. С ним сидели еще двое ребят с нашего этажа — Хью Бреннен и Эшли Райс. По виду всех троих нельзя было бы заключить, что они проводят это субботнее утро так уж увлекательно, но едва Ронни увидел меня, глаза у него загорелись.
  
  — Пит Рили! — сказал он. — Ты-то мне и нужен! В «черви» играть умеешь?
  
  — Да. Но, к счастью для меня, я умею и заниматься. — И я взмахнул учебником, уже полагая, что мне придется спуститься в гостиную второго этажа… то есть если я правда намерен заниматься. Поскольку Ронни не умел молчать. Видимо, был просто неспособен молчать. Ронни Мейлфант был подлинный язык-пулемет.
  
  — Ну, послушай, одну партийку до сотни, — заныл он. — По пять центов очко, а то эта парочка играет в «черви», будто предки трахаются.
  
  Хью с Эшли тупо ухмыльнулись, будто им был сделан лестный комплимент. Оскорбления Ронни были настолько грубыми и прямолинейными, настолько налитыми злостью, что почти все ребята принимали их за шутки, а то и за завуалированные похвалы. И так, и эдак они ошибались. Каждое ядовитое слово, когда-либо произнесенное Ронни, означало именно то, что означало.
  
  — Ронни, у меня во вторник контрольная, а я так и не разобрался с геосинклиналью.
  
  — Забей ты на геосинклиналь, — сказал Ронни, и Хью с Эшли захихикали. — У тебя же останется весь сегодняшний день и завтрашний, и понедельник на эту твою гео-блин-синаль.
  
  — В понедельник занятия, а завтра мы со Скипом собираемся в город. В методистской церкви открытая спевка, и мы…
  
  — Прекрати, умолкни, пожалей мои бедные яйца и ничего не говори мне про эту говноспевку. Слушай, Пит…
  
  — Ронни, мне правда…
  
  — Эй вы, полудурки, сидите тут смирненько, хрен! — Ронни одарил Хью с Эшли злобным взглядом. Ни тот, ни другой не возразили ему. Вероятно, им было по восемнадцать, как нам всем, но любой, кто учился в университете, подтвердит, что каждый сентябрь туда поступают совсем юные восемнадцатилетние ребята, и особенно, из сельских штатов. Вот таким Ронни кружил головы. Они питали к нему благоговейный страх. Он забирал у них в долг талоны на питание, хлестал полотенцем в душевой, обвинял в том, что они поддерживают цели преподобного Мартина Черной Образины Кинга (который, сообщал вам Ронни, на митинги протеста приезжает в «ягуаре»), занимал у них деньги и на любую просьбу одолжить спичку отвечал: «Моя жопа, твоя рожа, обезьяний хвост». Несмотря на все это, они любили Ронни… нет, любили его за все это. Они любили его потому, что он такой… такой настоящий студент.
  
  Ронни ухватил меня за шею и хотел затащить в коридор поговорить. Я, не питавший к нему ни благоговения, ни страха и совсем не наслаждаясь звериным запахом его подмышек, ухватил его за пальцы, отогнул их и сдернул с себя его руку.
  
  — Без рук, Ронни.
  
  — Ох-ох-ох! Да ладно, ладно! Просто зайдем сюда на минутку, лады? И отпусти руку, больно. И ведь этой рукой я дрючусь.
  
  Я выпустил его руку, прикидывая, мыл ли он ее с того раза, когда в последний раз дрючился, но позволил ему увести себя в коридор. Тут он ухватил меня за локти и доверительно заговорил, широко открыв глаза в засохших комочках.
  
  — Эти мудаки играть не умеют, — сказал он убедительным шепотом. — Два недоноска, Питти, только они эту игру любят. Любят, хрен, эту игру, сечешь? Я ее не люблю, но в отличие от них играть умею. И потом, я на мели. А вечером в Хоке идет парочка фильмов Богарта. Если я сумею их нагреть на пару баксов…
  
  — Фильмы Богарта? Случаем не «Мятеж на Кейне»?
  
  — Во-во! «Мятеж на Кейне» и «Мальтийский сокол». Боги в самом хреновом своем расцвете. Ты бы посмотрел на себя, лапочка. Если я нагрею этих недоносков на два бакса, то смогу пойти. Нагрею на четыре — прихвачу какую-нибудь чувиху из Франклина, и, может, потом она немножко отсосет.
  
  Вот вам весь Ронни, дерьмовый романтик. Я вдруг увидел его Сэмом Спейдом в «Мальтийском соколе», как он ставит Мэри Эшли на четвереньки. От одной этой мысли у меня заложило нос.
  
  — Но вот в чем зацепка, Пит. «Черви» втроем — всегда риск. Кто пойдет на все, если остается одна хреновая несданная карта?
  
  — Как вы играете? До сотни, и все проигравшие платят выигравшему?
  
  — Угу. А если ты сядешь с нами, я выкашливаю тебе половину выигрыша. И плюс возвращают весь твой проигрыш. — Он ошеломил меня святой улыбкой.
  
  — А что, если я у тебя выиграю?
  
  Ронни на секунду растерялся, потом ухмыльнулся еще шире.
  
  — Ни в жисть, лапочка. Я в картах профессор.
  
  Я взглянул на свои часы, потом на Эшли с Хью. Они и правда не выглядели грозными соперниками, спаси их Господь.
  
  — Давай так, — сказал я. — Одна партия до ста. Пять центов очко. Никто никому ничего не выкашливает. Мы играем, потом я иду заниматься, и все приятно проводят субботу.
  
  — Лады. — Когда мы вернулись в гостиную, он добавил: — Ты мне нравишься, Пит, но дело есть дело — твои дружки-гомики в школе никогда тебя и вполовину так не трахали, как я сейчас оттрахаю.
  
  — Друзей-гомиков у меня в школе не было, — сказал я, — по субботам я обычно добирался на попутках до Льюстона оттрахать твою сестричку.
  
  Ронни ухмыльнулся до ушей, сел, взял колоду и начал тасовать.
  
  — Я ее всему обучил, верно?
  
  Перепохабить сыночка миссис Мейлфант никто не мог, вот в чем была соль. Многие пытались, но, насколько я знаю, никому это не удалось.
  Глава 6
  
  Ронни был лицемер с грязным языком, трусливой душонкой и постоянной плесневело-обезьяньей вонью, но в карты он играть умел, надо отдать ему справедливость. Он не был гением, как утверждал, — во всяком случае, в «червях», где слишком много зависит от чистой удачи, но играть он умел. Когда он сосредоточивался, то запоминал все разыгранные карты… вот почему, мне кажется, ему не нравилось играть в «черви» втроем, когда одна карта остается не сданной. А когда в игре участвовали все карты, Ронни был крепким орешком.
  
  Однако в то первое утро мне не на что было пожаловаться. Когда Хью Бреннен перевалил за сотню, у меня было тридцать три очка против двадцати восьми у Ронни. Прошло два-три года с тех пор, как я играл в «черви» в последний раз, и впервые я играл на деньги, и я решил, что пара монет — маленькая плата за такое удовольствие. Эта партия обошлась Эшли в два доллара пятьдесят центов. Бедняге Хью пришлось выкашлянуть три доллара шестьдесят центов. Выходило, что Ронни выиграл деньги на свое свидание, хотя я подумал, что девочка должна быть ярой поклонницей Богарта, если согласится его пососать. Или хотя бы поцеловать при прощании, если на то пошло.
  
  Ронни распушился, точно ворона, охраняющая раздавленную колесом добычу.
  
  — Выиграл, — сказал он. — Сочувствую вам, ребята, но выиграл я, Рили. Прямо как в песне Дорса: парни не знают, но девчушки понимают.
  
  — Ты болен, Ронни, — сказал я.
  
  — Давайте еще, — сказал Хью. По-моему, Р. Т. Барнум был совершенно прав: действительно, каждую минуту рождается олух вроде Хью. — Я хочу отыграться.
  
  — Ну, — сказал Ронни, показывая в широкой улыбке паршивые зубы. — Я согласен дать тебе хотя бы шанс. — Он посмотрел на меня. — А ты как, друг?
  
  Мой учебник по геологии валялся забытый на диване позади меня. Я хотел вернуть свой четвертак и добавить к нему парочку-другую монет, чтобы имелось, чем побрякать. А еще больше я хотел прищучить Ронни Мейлфанта.
  
  — Валяй, сдавай, — сказал я и добавил в первый раз слова, которые в следующие беспокойные недели повторял тысячекратно: — Налево или направо?
  
  — Новая партия, значит, направо. Ну и мудак! — Ронни закудахтал, потянулся и ублаготворенно следил, как карты покидают колоду. — До чего же я люблю эту игру!
  Глава 7
  
  На этой второй партии я и зацепился. На этот раз вместо Хью до сотни взлетел Эшли, чему с восторгом способствовал Ронни, обрушивавший Стерву на бедную голову Эшли при каждом удобном случае. Мне в этой партии дама пик пришла только дважды. В первый раз я ее придерживал, выжидая, когда представится возможность взорвать на ней Эшли, и уже начинал думать, что в конце концов сам с ней останусь, но тут Хью Бреннен отобрал ход у Эшли и тут же пошел с бубен. Ему следовало бы знать, что этой масти у меня не было с самого начала партии, но Хью нашего мира никогда ничего не знают. Вот, полагаю, почему Ронни нашего мира так любят играть с ними в карты. Я сбросил мою Стерву, зажал нос и загоготал на Хью. Вот так в давние нелепые дни шестидесятых мы выражали торжество.
  
  Ронни насупился.
  
  — Чего ты ждал? Ты же мог раньше выбить этого мудилу! — Он кивнул на Эшли, который смотрел на нас довольно-таки тупым взглядом.
  
  — Верно, но я не такой дурак. — И я постучал по записи очков. К тому моменту у Ронни их было тридцать, у меня — тридцать четыре. У тех двоих было гораздо больше. И вопрос стоял не о том, кто из жертв Ронни проиграет, но кто выиграет из тех двоих, которые умеют играть.
  
  — Я и сам не прочь посмотреть фильмы с Боги, знаешь ли, ЛАПОЧКА.
  
  Ронни оскалил сомнительные зубы в усмешке. К этому времени она адресовалась галерке. Вокруг нас столпилось уже человек шесть зрителей. Среди них были Скип и Нат.
  
  — Так думаешь играть, а? Ладно. Растяни пасть, дубина! Сейчас я тебе в нее вложу кое-что.
  
  Две сдачи спустя вложил ему я. Эшли, начавший эту сдачу с девяносто восемью очками, быстренько спасовал. Зрители в мертвой тишине следили, смогу ли я всучить Ронни шестерку, число, которое мне было необходимо, чтобы отстать от него на очко.
  
  Ронни вначале держался, на чужие ходы только сбрасывал и умело уклонялся от того, чтобы ход перешел к нему. Если в «червях» у вас мелкие карты, вы практически пуленепробиваемы.
  
  — Рили спекся, — сообщил он зрителям. — До хруста, блин!
  
  Я и сам так думал, но у меня была дама пик. Если я сумею ее ему всучить, то все-таки выиграю. С Ронни я много не получу, но остальные двое будут харкать кровью — больше пяти баксов с них двоих. И я увижу, как изменится лицо Ронни. Вот чего мне хотелось больше всего — увидеть, как злорадство уступит место злости. Мне хотелось заткнуть ему глотку.
  
  Решали последние три взятки. Эшли пошел с шестерки червей. Хью положил пятерку. Я положил тройку. Я увидел, как угасла улыбка Ронни, когда он положил девятку и взял эту взятку. Его фора сократилась до трех очков. И, что было еще лучше, он наконец-то все-таки получил ход. У меня остались валет треф и дама пик. Если у Ронни есть мелкая трефа, мне придется скушать Стерву и терпеть его торжествующее кукареканье, которое будет очень язвящим. Но если…
  
  Он пошел с пятерки бубен. Хью положил двойку, а Эшли, тупо ухмыляясь и явно не понимая, что он, собственно, делает, сбросил карту другой масти.
  
  Мертвая тишина вокруг.
  
  И тогда с улыбкой я довершил взятку — взятку Ронни! — положив поверх трех их карт мою даму пик. Вокруг стола прошелестел вздох, а когда я поднял глаза, то увидел, что полдюжины зрителей превратилась в полную дюжину. К косяку двери прислонялся Дэвид Душборн, скрестив руки на груди, сверля нас мрачным взглядом. Позади него в коридоре стоял еще кто-то. Стоял кто-то, опираясь на костыли.
  
  Думаю, Душка уже сверился со своей залистанной книжицей правил — «Правила поведения в общежитии Университета штата Мэн», издание 1966–1967 года — и с разочарованием не обнаружил в ней никаких запрещений карточных игр, даже на деньги. Но, поверьте мне, его разочарование было ничто в сравнении с разочарованием Ронни.
  
  Есть проигравшие, которые умеют проигрывать, есть кислые проигравшие, угрюмые проигравшие, злящиеся проигравшие, плачущие проигравшие… а кроме того, есть сверхдерьмовые проигравшие. Ронни принадлежал к сверхдерьмовому типу. Щеки у него заалели, а вокруг прыщей стали почти лиловыми. Рот превратился в узкую полоску, и я увидел, как задвигалась его нижняя челюсть — он начал жевать губы.
  
  — О черт! — сказал Скип. — Поглядите, кто сидит в дерьме!
  
  — Почему ты пошел так? — взорвался Ронни, не замечая Скипа, не видя в комнате никого, кроме меня. — Почему ты пошел так, говнюк?
  
  Я был ошеломлен этим вопросом и — должен признаться — возликовал от его ярости.
  
  — Ну, — сказал я, — по утверждению Винсента Ломбарди, выигрыш — это еще не главное, главное — просто выигрыш. Плати, Ронни.
  
  — Ты педик, — сказал он. — Хренов гомик. Кто сдавал?
  
  — Эшли, — сказал я. — А если хочешь назвать меня шулером, говори прямо и громко. И тогда я обойду вокруг стола, схвачу тебя, пока ты не сбежал, и выбью из тебя все сопли.
  
  — Сопли на моем этаже никто ни из кого выбивать не будет! — резко заявил Душка из двери, но никто на него не оглянулся. Все смотрели на меня и Ронни.
  
  — Я тебя шулером не обзывал, я просто спросил, кто сдавал, — сказал Ронни, и я почти увидел, какого физического усилия ему стоило взять себя в руки, проглотить пилюлю, которую я ему преподнес, и улыбнуться так, как он улыбнулся. Однако в его глазах стояли слезы ярости (эти глаза, большие, зеленые, были единственным, что подкупало в наружности Ронни), а под ушными мочками ходили желваки. Словно по сторонам его лица бились два сердца. — Говна печеного: ты отстал от меня на десять очков, итого пятьдесят центов. На хрена.
  
  Я не был звездой школы, как Скип Кирк — во внеучебное время только дискуссионный клуб, да беговая дорожка, — и я еще ни разу в жизни никому не угрожал выбить все сопли, однако Ронни словно бы вполне подходил для начала, и, Бог свидетель, я бы так и поступил. Думаю, все остальные тоже это поняли. В комнате бушевал юношеский адреналин, мы чувствовали его запах, почти ощущали его вкус. Какая-то моя часть — заметная часть — ждала, чтобы Ронни дал еще повод. Другая часть жаждала дать ему по яйцам.
  
  На столе появились деньги. Душка сделал шаг вперед, хмурясь еще мрачнее, но не сказал ничего… во всяком случае, про деньги. Однако он спросил, есть ли тут тот, кто вымазал его дверь бритвенным кремом или же те, кто знают, кем она была вымазана. Мы все оглянулись на него и увидели, что Стоук Джонс встал в дверях, когда Душка вошел внутрь. Стоук висел на костылях, наблюдая за нами знающими глазами.
  
  Наступила секунда тишины, а затем Скип сказал:
  
  — А ты уверен, Дэвид, что не вымазал ее сам, разгуливая во сне? Взрыв смеха, и настал черед Душки покраснеть. Краснота возникла у него на шее, всползла вверх по щекам и лбу к корням его короткой стрижки — гомосексуальные прически на манер Битлов были не для Душки, большое вам спасибо.
  
  — Предупредите, чтобы это больше не повторялось, — сказал Душка, тоже бессознательно подражая Богарту. — Я не позволю смеяться над моим авторитетом.
  
  — А иди ты… — пробормотал Ронни. Он собрал карты и тоскливо их тасовал.
  
  Душка сделал три широких шага дальше в комнату, ухватил Ронни за плечи его гарвардской рубашки и потянул вверх. Ронни вскочил сам, чтобы рубашка не разорвалась. Хороших рубашек у него было мало. Как и у нас всех.
  
  — Что ты мне сказал, Мейлфант?
  
  Ронни посмотрел по сторонам и, полагаю, увидел то, что видел почти всю свою жизнь: ни помощи, ни сочувствия ни от кого. Как обычно, он был совсем один. И он понятия не имел, почему.
  
  — Ничего я не говорил. Брось свою хреновую паранойю, Душборн.
  
  — Извинись!
  
  Ронни попытался вывернуться из его рук.
  
  — Да я ж ничего не говорил, чего же мне извиняться?
  
  — Все равно извинись. И я хочу услышать искреннее сожаление.
  
  — Да бросьте, — сказал Стоук Джонс. — Все вы. Видели бы вы себя со стороны. Глупость в энной степени.
  
  Душка удивленно посмотрел на него. Мы все, по-моему, удивились. Возможно, Стоук сам себе удивился.
  
  — Дэвид, ты просто зол, что кто-то вымазал твою дверь кремом, — сказал Скип.
  
  — Ты прав. Я зол. И жду твоих извинений, Мейлфант.
  
  — Остынь, — сказал Скип. — Ронни просто разнервничался, потому что продул почти выигрышную партию. Он не мазал кремом твою хренову дверь.
  
  Я взглянул на Ронни, интересуясь, как он воспримет столь редкий случай: кто-то вступился за него! — и перехватил предательское движение его зеленых глаз — они почти метнулись в сторону. И я уже практически не сомневался, что дверь Душки все-таки вымазал именно Ронни. Да и был ли более подходящий кандидат среди всех, кого я знал?
  
  Заметь Душка это виноватое движение глаз, он, конечно, пришел бы к такому же выводу. Но он смотрел на Скипа. Скип невозмутимо смотрел на него, и, выждав несколько секунд, чтобы выдать это за собственное решение (хотя бы для себя, если не для нас), Душка отпустил рубашку Ронни. Ронни встряхнулся, разгладил складки на плечах и начал рыться в карманах, ища мелочь, чтобы заплатить мне.
  
  — Я сожалею, — сказал Ронни. — Кто бы ни въелся тебе в печенку, я сожалею. Сожалею как черт, сожалею как дерьмо, до того сожалею, что жопа ноет. Довольно с тебя?
  
  Душка отступил на шаг. Я сумел уловить адреналин и подозреваю, что Душка не менее ясно ощутил волны неприязни, катившиеся в его направлении. Даже Эшли Райс — вылитый толстячок-медвежонок из детских мультиков — смотрел на Душку пустым недружелюбным взглядом. Это был случай, который поэт Гарри Снайдер мог бы назвать плохой бейсбольной кармой. Душка был старостой — первое замечание. Он пытался управлять нашим этажом, будто это была часть его возлюбленной программы РОТС, — второе замечание. И он был говнюком-второкурсником в эпоху, когда второкурсники еще верили, что измываться над первокурсниками это их святой долг, — третье замечание. Душка, покинь поле!
  
  — Предупреждаю, что я не намерен мириться с дурацкими школьными штучками на моем этаже, — сказал Душка (ЕГО этаж, доходит?). Он стоял прямой, как шомпол, в своем свитере с «У» и «М» и брюках хаки — ОТГЛАЖЕННЫХ брюках хаки, хотя была суббота. — Тут НЕ школа, господа. Это Чемберлен-Холл Университета штата Мэн. Ваши деньки кражи бюстгальтеров кончились. Вам пришло время вести себя, как ведут себя студенты.
  
  Наверное, не без причины в альбоме выпускников 1966 года меня единогласно обозначали как Остряка Класса. Я щелкнул каблуками, лихо отдал честь на английский манер, вывернув ладонь вперед, и отчеканил: «Есть, сэр!» С галерки донесся нервный смешок, Ронни злорадно фыркнул, Скип широко улыбнулся. Глядя на Душку, Скип пожал плечами, поднял руки и выставил вперед ладони. «Видишь, чего ты добился? — сказал этот жест. — Веди себя как жопа, и к тебе все будут относиться как к жопе». По-моему, наивысшее красноречие всегда безмолвно.
  
  Душка поглядел на Скипа — тоже безмолвно. Потом он поглядел на меня. Его лицо ничего не выражало, выглядело почти мертвым, но я пожалел, что не пошел против себя, не подавил порыва сострить. Беда в том, что у прирожденного остряка порыв в девяти случаях из десяти срабатывает прежде, чем мозг успеет включить хотя бы первую скорость. Держу пари, что в старину, в дни благородных рыцарей, немало шутов висело вверх тормашками на своих яйцах. Об этом вы не прочтете в «Смерти Артура», но, думаю, было именно так — ну-ка, посмейся теперь, засранец в пестром колпаке! Но как бы то ни было, я понял, что нажил врага.
  
  Душка сделал почти безупречный поворот кругом и маршевым шагом вышел из гостиной. Губы Ронни искривились в гримасе, которая сделала его уродливое лицо еще уродливее — ухмылка злодея в старинной мелодраме. Хью Бреннен робко хихикнул, но по-настоящему не засмеялся никто. Стоук Джонс исчез. Предположительно, проникшись брезгливостью ко всем нам.
  
  Ронни поглядел по сторонам блестящими глазами.
  
  — Вот так, — сказал он. — Я готов. Пять центов очко, кто хочет сыграть?
  
  — Я сяду, — сказал Скип.
  
  — И я, — сказал я, ни разу не взглянув на свой учебник по геологии.
  
  — «Черви»? — спросил Кэрби Макклендон. Он был самым высоким на этаже, а может, и самым высоким в университете — шесть футов семь дюймов по меньшей мере, с лицом длинным и грустным, как морда бладхаунда. — Конечно. Хороший выбор.
  
  — А мы? — пискнул Эшли.
  
  — Мы? — сказал Хью.
  
  Ну, кажется, напоролись как следует. И все мало.
  
  — За этим столом вы не тянете, — сказал Ронни, для себя почти благожелательно. — Почему бы вам не подобрать свою компанию?
  
  Эшли и Хью последовали его совету. К четырем часам все столы в гостиной были заняты квартетами первокурсников третьего этажа, неимущими стипендиатами, которым приходилось покупать старые учебники, и все они играли в «черви» по пять центов очко. Время безумия в нашем общежитии началось.
  Глава 8
  
  В субботу мне опять предстояло дежурить в посудомойной Холиуока. Несмотря на пробудившийся у меня интерес к Кэрол Гербер, я попытался поменяться дежурством с Брадом Уизерспуном (Брад обслуживал воскресные завтраки, а он ненавидел вставать рано, почти как Скип), но Брад не пожелал. Он тоже уже играл и продул два доллара. Так что только мотнул головой в мою сторону и пошел с пик.
  
  — Ату Стерву! — закричал он, до жути похоже на Ронни Мейлфанта. Самым вредным в Ронни было то, что скудоумные находили в нем объект для подражания.
  
  Я встал из-за стола, за которым провел весь остаток дня, и мое место тут же занял юноша по имени Кенни Остир. Я был в выигрыше без малого на девять долларов (главным образом потому, что Ронни почти сразу же пересел за другой стол, чтобы я не урезал его доход), и мне следовало бы радоваться. Но я никакой радости не ощущал. Дело ведь было не в деньгах, а в самой игре. Мне хотелось играть, и играть, и играть.
  
  Я уныло поплелся по коридору, заглянул к себе в комнату и спросил Ната, не хочет ли он пообедать пораньше с кухонной бригадой. Он только покачал головой, а потом кивнул мне, так и не подняв головы от учебника истории. Когда начинаются разговоры об активности студентов в шестидесятых, я вынужден напоминать себе, что в большинстве ребята прожили этот сумасшедший период, как Нат эту минуту. Они не поднимали головы и не отрывали взгляда от своих учебников по истории, пока повсюду вокруг них история творилась вживе. И не то чтобы Нат был полностью отрешен или полностью проводил свое время в книгохранилищах далеко в стороне. Ну, вы узнаете.
  
  Я пошел к Дворцу Прерий, задергивая молнию куртки, потому что заметно похолодало. Была четверть пятого. Столовая официально открывалась после пяти, так что дорожки, которые сливались в Этап Беннета были практически безлюдны. Однако Стоук Джонс стоял там на костылях, угрюмо уставившись на что-то. Увидев его, я не удивился: если вы страдали каким-нибудь физическим недостатком, то имели право питаться на час раньше остальных студентов. Насколько помню, это была единственная привилегия, предоставлявшаяся физически неполноценным. Если вы физически подкачали, то должны были питаться с кухонной командой. Следок воробья у него на спине был в предвечернем свете очень четким и очень черным.
  
  Приблизясь, я увидел, что он смотрит на «Введение в социологию». Он уронил книгу на истертые кирпичи и прикидывал, как поднять ее, не упав ничком. Он подталкивал книгу кончиком одного костыля. У Стоука было две пары костылей, если не три. Эти охватывали его руки по локоть стальными полукольцами, расположенными друг над другом. Я услышал, как он выдыхает «рви-РВИ, рви-РВИ», без толку передвигая «Социологию» с места на место. Когда он устремлялся вперед на костылях, в «рви-РВИ» была решимость. Но теперь в нем сквозило бессилие. Все время моего знакомства со Стоуком (я не стану называть его Рви-Рви, хотя к концу семестра многие подражатели Ронни называли его только так) меня поражало, какое число нюансов способно было выражать его «рви-РВИ». Это было до того, как я узнал, что на языке индейцев навахо есть сорок вариантов произношения слова «мертвый». Это было до того, как я узнал еще очень многое.
  
  Он услышал мои шаги и повернул голову так резко, что чуть не упал. Я протянул руки поддержать его. Он откинулся, словно всколыхнувшись, в старой армейской шинели, которую носил.
  
  — Отойди от меня! — Будто ждал, что я его толкну. Я повернул руки ладонями вперед, демонстрируя свою безвредность, и нагнулся. — Не трогай мою книгу!
  
  С этим я не посчитался, подобрал учебник и сунул ему под мышку, точно свернутую газету.
  
  — Мне твоя помощь не нужна!
  
  Я хотел было огрызнуться, но снова заметил, как белы его щеки вокруг красных пятен в их центрах и как слиплись от пота его волосы. Я вновь ощутил его запах — запах перегревшегося трансформатора — и осознал, что к тому же слышу его — в груди у него хрипело и хлюпало. Если Стоук Джонс еще не знал дороги в амбулаторию, так должен был ее узнать в недалеком будущем.
  
  — Господи, я же не предлагаю тащить тебя на закорках! — Я попытался налепить улыбку на свою физию, и у меня что-то более или менее получилось. Черт, а почему бы мне не улыбаться? Разве не лежат у меня в кармане девять баксов, которых утром там не было? По меркам третьего этажа Чемберлена я был богач.
  
  Джонс обратил на меня свои темные глаза. Губы у него сжались в узкую полоску, но потом он кивнул.
  
  — Ладно. Довод принят. Спасибо! — И он возобновил свой стремительный подъем по склону. Сначала он далеко меня обогнал, но затем крутизна начала сказываться на нем, и двигался он все медленнее и медленнее. Его хлюпающее дыхание стало громче и чаще, как я ясно услышал, когда поравнялся с ним.
  
  — Может, тебе стоит напрягаться поменьше? — спросил я.
  
  Он бросил на меня досадливый взгляд — «Как, ты еще тут?»
  
  — Может, тебе стоит меня съесть?
  
  Я указал на его «Социологию».
  
  — Она сейчас опять выскользнет.
  
  Он остановился, зажал учебник под мышкой понадежнее, снова оперся на костыли, сгорбившись, как злобная цапля, сверкая на меня глазами сквозь спутанные пряди черных волос.
  
  — Иди-иди, — сказал он. — Мне нянька не нужна.
  
  Я пожал плечами.
  
  — Я за тобой не приглядывал. Просто надоело быть одному.
  
  — А мне нет.
  
  Я пошел дальше, злясь, несмотря на мои девять баксов. Мы, классные остряки, не обожаем заводить друзей — двух-трех нам хватает на всю жизнь, — но и не приходим в восторг, получив коленом под зад. Наша цель — обзаводиться множеством знакомых, с которыми можем расставаться, смеясь.
  
  — Рили, — сказал он у меня за спиной.
  
  Я обернулся. Значит, все-таки решил немного оттаять, подумал я. И как ошибся!
  
  — Есть жесты и жесты, — сказал он. — Вымазать бритвенным кремом дверь старосты — это только чуть-чуть выше, чем намазать сиденье парты Малютки Сьюзи соплями, потому что не сумел найти иного способа признаться ей в любви.
  
  — Я не мазал кремом дверь Душки, — сказал я, озлясь еще больше.
  
  — Угу. Но ты играешь в карты с жопой, который ее намазал. И тем самым придаешь ему убедительности. — По-моему, я в первый раз услышал такое применение этого слова, которое продолжало делать все более помоечную карьеру в семидесятых и в прококаиненных восьмидесятых. Главным образом в политике. Мне кажется, «убедительность» сгорела со стыда в 1986-м, как раз тогда, когда радикалы шестидесятых, маршировавшие против войны, бесстрашные борцы за расовое равенство, начали открывать для себя дутые акции, образ жизни Марты Стюарт, а также СтейрМастера. — Зачем ты даром тратишь время?
  
  Такая прямолинейность меня ошарашила, и я, как понимаю теперь задним числом, сморозил невероятную глупость:
  
  — А у меня уйма времени, чтобы тратить его даром.
  
  Джонс кивнул, словно ничего другого и не ожидал. Он снова двинулся вперед и обогнал меня на своем обычном рывке — голова опущена, спина сгорблена, слипшиеся волосы мотаются, «Социология» крепко зажата под мышкой. Я остановился, ожидая, что она снова выпрыгнет на свободу. На этот раз пусть толкает ее костылем — я вмешиваться не стану.
  
  Но она не выпрыгнула, а когда он добрался до двери Холиуока, поборолся с ней и наконец проковылял внутрь, я пошел своей дорогой. Набрав полный поднос, я сел рядом с Кэрол Гербер и остальной посудомоечной командой. То есть в максимальном удалении от Стоука Джонса, что вполне меня устраивало. Помню, он сел в стороне и от остальных физически неполноценных ребят. Стоук Джонс сидел в стороне от всех. Клинт Иствуд на костылях.
  Глава 9
  
  Обедающие начали собираться в пять. В четверть шестого посудомоечная команда работала уже вовсю, и так продолжалось час. Многие ребята из общежития отправлялись на субботу и воскресенье домой, но оставшиеся являлись в субботний вечер все, чтобы есть фасоль с сосисками и кукурузным хлебом. На десерт было «Джелло», излюбленный десерт Дворца Прерий. Если повар был в ударе, мы получали этот полуфабрикат с кусочками фруктов, застывшими в желе.
  
  Кэрол занималась ножами, вилками, ложками, и едва горячка начала спадать, она вдруг, трясясь и пошатываясь от смеха, повернулась спиной к конвейеру. Щеки у нее стали ярко-пунцовыми. То, что плыло на нем, было работой Скипа. Попозже вечером он в этом признался, но я догадался сразу же. Хотя учился он на педагогическом отделении и, вероятнее всего, ему суждено было преподавать историю и тренировать бейсболистов в доброй старой и родной школе, пока в возрасте пятидесяти девяти лет или около того его не убил бы настоянный на алкоголе инфаркт, по праву Скип должен был бы заниматься искусством… и, возможно, занялся бы, не происходи он от пяти поколений фермеров, которые изъяснялись на дремучем диалекте. Он был не то вторым, не то третьим в их разветвившейся семье (чьей религией, как-то сказал Скип, был ирландский алкоголизм), вообще поступившим в колледж. Клан Кирков мог — и то еле-еле — представить, что кто-то в их семье станет учителем, но никак уж не художником или скульптором. И в свои восемнадцать Скип видел не дальше них. Он знал только, что не совсем подогнан к отверстию, в которое пытался ввинтиться, и потому что-то не давало ему покоя, заставляло забредать в чужие комнаты, просматривать долгоиграющие пластинки и критиковать музыкальные вкусы практически всех.
  
  К 1969 году он уже лучше понимал, кто он и что он такое. Именно в том году он сотворил из папье-маше вьетнамскую семью, которую подожгли в заключение митинга в защиту мира перед Фоглеровской библиотекой, пока из взятых взаймы усилителей неслось «Сплотимся», а хиппи в нерабочее время извивались в ритме, как первобытные воины после охоты. Видите, как все это перемешалось у меня в памяти? Это была Атлантида — вот единственное, что я знаю наверняка, — в самой глубине, на дне океана. Картонная семья горела, протестующие хиппи декламировали нараспев: «Напалм! Напалм! Дерьмо с небес!» в такт своей пляски и вскоре начали швырять — сначала яйца, потом камни.
  
  Но в тот вечер осенью 1966 года не картонная семья заставила Кэрол залиться смехом, а непристойный человечек-колбаска, стоящий на Маттергорне из запеченной фасоли холиоукской столовой. Из надлежащего места лихо торчал ершик для чистки трубок. В руке у него был флажок Университета штата Мэн, на голове — клочок голубого платка, сложенный в подобие шапочки первокурсника. На подносе перед ним красовался призыв, тщательно выложенный хлебными крошками: «ЕШЬТЕ БОЛЬШЕ МЭНСКОЙ ФАСОЛИ!»
  
  Во время моего дежурства в посудомойной Дворца конвейер доставлял немало съедобных художественных произведений, но, по-моему, это был неоспоримый шедевр из шедевров. Стоук Джонс, несомненно, назвал бы его пустой тратой времени, но, мне кажется, тут он ошибся бы. Все, что способно заставить вас смеяться тридцать лет спустя, — не пустая трата времени. По-моему, это что-то очень близкое к бессмертию.
  Глава 10
  
  Я отметил уход, спустился по пандусу за кухней с последним пакетом мусора и бросил его в один из четырех мусоросборников, которые выстроились в ряд позади столовой, точно четыре куцых товарных вагона из стали.
  
  Обернувшись, я увидел, что возле угла здания стоит Кэрол Гербер с парой ребят — они курили и смотрели на восходящую луну. Ребята ушли, когда я направился туда, вытаскивая пачку «Пелл-Мелл» из кармана куртки.
  
  — Эй, Пит, съешь еще мэнской фасоли, — сказала Кэрол и засмеялась.
  
  — Угу. — Я закурил сигарету, а потом, не думая, не взвешивая, сказал: — В Хоке сегодня крутят пару богартовских фильмов. Начало в семь. Мы как раз успеем. Хочешь пойти?
  
  Она затянулась, не отвечая, но продолжала улыбаться, и я знал, что она скажет «да». Немного раньше я хотел только одного: вернуться в гостиную и сесть за «черви». Однако теперь, когда я был не там, игра больше не казалась такой уж увлекательной. Неужели я разгорячился до того, что обещал вышибить из Ронни Мейлфанта все сопли? Вроде бы да — я помнил это достаточно ясно, — но в вечерней прохладе рядом с Кэрол мне было трудно понять, почему.
  
  — У меня дома есть мальчик, — сказала она.
  
  — Это что — «нет»?
  
  Она покачала головой, все еще с легкой улыбкой. Дымок ее сигареты проплывал мимо ее лица. Ее волосы без сетки, которую девушки обязательно надевали в посудомойной, чуть колыхались надо лбом.
  
  — Это информация. Помнишь «Пленного»? «Номер Шестой, нам нужна… информация».
  
  — У меня есть девушка дома, — сказал я. — Тоже информация.
  
  — У меня есть еще работа — репетирую по математике. Я обещала сегодня позаниматься часок с девушкой со второго этажа. Дифференциальное исчисление. Алгебра. Она безнадежна и хнычет, но это шесть долларов за час. — Кэрол засмеялась. — Ну вот! Мы обмениваемся информацией как одержимые.
  
  — Но Боги это ничего хорошего не сулит, — сказал я, но был спокоен: я знал, что мы увидим Боги в этот вечер. По-моему, еще я знал, что в нашем будущем будут романтические отношения. И у меня возникло странное ощущение легкости, будто какая-то сила поднимала меня над землей.
  
  — Я могла бы позвонить Эстер из Хока и перенести дифференцирование с девяти на десять, — сказала Кэрол. — Эстер — крайне тяжелый случай. Никогда никуда не ходит. Сидит почти все время в бигудях и пишет письма домой, как все в колледже трудно. Хотя бы первый фильм успеем посмотреть.
  
  — Вот и хорошо, — сказал я.
  
  Мы пошли в сторону Хока. Да, это были деньки! Не требовалось вызывать няню к детям, выпускать собаку, кормить кошку и включать сигнализацию. Вы просто шли, куда и когда хотели.
  
  — Получается что-то вроде свидания? — спросила она немного погодя.
  
  — Ну, — сказал я, — пожалуй.
  
  Мы проходили мимо Восточного корпуса, и по дорожкам к клубу шли другие ребята.
  
  — Отлично, — сказала она. — А то я ведь оставила сумочку у себя в комнате и не могу заплатить за себя.
  
  — Не беспокойся. Я богач. Порядочно выиграл сегодня в карты.
  
  — В покер?
  
  — В «черви». Знаешь такую игру?
  
  — Шутишь? Я провела три недели в лагере «Виннивинья» на озере Джордж в то лето, когда мне было двенадцать. Лагерь Ассоциации молодых христиан — лагерь для неимущих ребят, называла его моя мать. Чуть не каждый день лил дождь, и мы только дулись в «черви» и охотились на Стерву. — Ее глаза смотрели куда-то вдаль, как бывает, когда люди спотыкаются о какое-то воспоминание, будто на туфлю в темноте. — «Ищите женщину в черном». Cherchez la femme noire.
  
  — Ну да, та самая, — сказал я, зная, что в эту минуту меня для нее тут нет. Затем она вернулась, улыбнулась мне и достала сигарету из кармана джинсов. Мы тогда много курили. Все мы. Тогда можно было курить в больничных приемных. Я рассказал про это моей дочери, и она сначала отказалась мне поверить.
  
  Я тоже достал сигарету и дал огонька нам обоим. Такая хорошая минута: мы глядим друг на друга над язычком пламени «Зиппо». Не так чудесно, как поцелуй, но все равно хорошо. Я вновь ощутил ту же легкость, какую-то поднимающую меня силу. Иногда поле твоего зрения расширяется, и ты исполняешься надежды. Иногда кажется, будто ты способен видеть то, что за углом — и, может, так оно и есть. Это хорошие минуты. Я захлопнул зажигалку, и мы пошли дальше, покуривая. Наши руки почти соприкасались — но почти.
  
  — О каких деньгах мы говорим? — спросила она. — Достаточно, чтобы сбежать в Калифорнию, или все-таки поменьше?
  
  — Девять долларов.
  
  Она засмеялась и взяла мою руку.
  
  — Значит, свидание, — сказала она. — Можешь купить мне поп-корна.
  
  — Идет. Тебе без разницы, какой фильм пойдет первым?
  
  Она кивнула.
  
  — Боги — всегда Боги.
  
  — Верно, — сказал я. — Но мне хотелось, чтобы первым был «Мальтийский сокол».
  
  Так и оказалось. На половине, когда Питер Лорре откалывал свой довольно-таки зловещий веселый номер, а Боги глядел на него с вежливой, чуть насмешливой улыбкой, я посмотрел на Кэрол. Она смотрела на меня. Я нагнулся и поцеловал ее маслянистый от поп-корна рот в черно-белом лунном свете первого вдохновенного фильма Джона Хьюстона. Губы у нее были нежными, отзывчивыми. Я чуточку отодвинулся. Она все еще смотрела на меня. Легкая улыбка вернулась. Тут она протянула мне свой пакетик с поп-корном. Я предложил ей коробочку с леденцами, и мы досмотрели вторую половину фильма.
  Глава 11
  
  По дороге обратно в комплекс общежитий Чемберлен — Кинг — Франклин я взял ее за руку, как будто так и надо было. Она переплела пальцы с моими достаточно естественно, но мне почудилась некоторая скованность.
  
  — Ты вернешься к «Мятежу на «Кейне»? — спросила она. — Если ты не потерял корешок билета, тебя пустят. А то возьми мой.
  
  — Не-а. Мне нужно долбить геологию.
  
  — На спор, будешь вместо этого всю ночь дуться в карты.
  
  — Не могу себе этого позволить, — сказал я. И с полной искренностью. Я думал вернуться и засесть за учебник. Совершенно искренне.
  
  — «Одинокие борения» или «Жизнь студента по займу», — сказала Кэрол. — Душенадрывающий роман Чарльза Диккенса. Вы будете рыдать, когда храбрый Питер Рили утопится в реке, узнав, что Служба финансовой помощи лишила его таковой.
  
  Я засмеялся. Она была очень догадлива.
  
  — Я ведь в том же положении. Если напортачим, то почему бы нам не устроить двойное самоубийство? Нырнем в Пеобскот, и прощай жестокий мир.
  
  — А вообще-то, что девочка из Коннектикута делает в Университете Мэна? — спросил я.
  
  — Ответить не так просто. И если ты вздумаешь пригласить меня еще раз куда-нибудь, учти, ты для меня дедушка. Собственно восемнадцать мне будет только в ноябре. Я перескочила седьмой класс. В том году мои родители развелись, и мне было очень скверно. Оставалось либо заниматься с утра до вечера, либо стать одной из харвичских старшеклассниц на уличном углу. Тех, которые получают высшие баллы за французские поцелуи и обычно беременеют в шестнадцать лет. Ты представляешь, о ком я?
  
  — Само собой.
  
  В Гейтсе вы видели их хихикающие стайки перед «Фонтаном Фрэнка» или «Сладкими Сливками» в ожидании появления мальчиков в их повидавших виды «фордах» и «плимутах-хеми» — скоростных машинах со щитками и налепленными на задние стекла надписями «ФРАМ» и «КВАКЕРСКИЙ ШТАТ»[334] — или же могли видеть этих девочек уже женщинами в другом конце Главной улицы на десять лет старше, на сорок фунтов тяжелее за пивом и виски в «Таверне Чука».
  
  — И я занималась с утра до вечера. Мой отец служил во флоте. Был уволен по инвалидности и переехал сюда, в Мэн… в Дамарискотту, дальше по побережью.
  
  Я кивнул, вспоминая жениха Дианы Рени — того, что сказал: «Так держать!» и пошел служить на фло-о-о-т…
  
  — Я жила с матерью в Коннектикуте и училась в харвичской городской школе. Я подала заявление в шестнадцать разных колледжей, и меня приняли все, кроме трех… но…
  
  — Но они хотели, чтобы ты сама платила за обучение, а ты не могла.
  
  Она кивнула.
  
  — До лучших стипендий я не дотянула по отборочным тестам баллов на двадцать. Не помешали бы какие-нибудь спортивные достижения, но я слишком корпела над учебниками. И к тому времени я уже вовсю втюрилась в Салл-Джона.
  
  — Твоего мальчика, верно?
  
  Она кивнула, но так, словно этот Салл-Джон не очень ее интересовал.
  
  — Реальное финансовое содействие предлагали только университеты Мэна и Коннектикута. Я выбрала Мэн, потому что к тому времени уже плохо ладила с матерью. Ссоры и ссоры.
  
  — А с отцом ты лучше ладишь?
  
  — Я его почти не вижу, — сказала она сухо и деловито. — Он живет с бабой, которая… ну, они все время пьют и сцепляются друг с другом. И хватит об этом. Но он постоянный житель штата, я его дочь. Я не обеспечена всем, в чем нуждаюсь — откровенно говоря, Коннектикут предлагал условия получше, — но я не боюсь подрабатывать. Ради того, чтобы выбраться оттуда.
  
  Она глубоко вдохнула вечерний воздух и выдохнула его белесой дымкой. Мы почти дошли до Франклина. В вестибюле в жестких пластмассовых креслах сидели парни, ожидая, когда их девочки спустятся к ним. Ну, просто альбом со снимками преступников-рецидивистов! «Ради того, чтобы выбраться оттуда». Она подразумевала мать, городок, школу? Или это включало и ее мальчика?
  
  Когда мы подошли к двойным дверям ее корпуса, я обнял ее и наклонился поцеловать. Она уперлась ладонями мне в грудь. Не попятилась, а просто остановила меня. И поглядела на меня снизу вверх со своей легкой улыбкой. Мне пришло в голову, что я того и гляди полюблю эту улыбку — можно проснуться посреди ночи, думая о такой улыбке. О голубых глазах и светлых волосах тоже, но главным образом об улыбке. Губы только чуть изгибались, но в уголках рта все равно появлялись ямочки.
  
  — На самом деле моего мальчика зовут Джон Салливан, — сказала она. — Как боксера. А теперь скажи, как зовут твою девочку?
  
  — Эннмари, — сказал я, и мне не слишком понравилось, как прозвучало ее имя. — Эннмари Сьюси. В этом году она кончает городскую школу Гейтс-Фоллса.
  
  Я отпустил Кэрол, а она отняла ладони от моей груди и взяла меня за руки.
  
  — Это информация, — сказала она. — Информация и только. Все еще хочешь меня поцеловать?
  
  Я кивнул. Да, я хотел и даже сильнее, чем прежде.
  
  — Ладно. — Она откинула лицо, закрыла глаза и чуточку приоткрыла губы. Совсем как девчушка, которая ждет у лестницы, чтобы папочка поцеловал ее перед сном. До того умилительно, что я чуть не засмеялся. Но вместо этого просто нагнулся и поцеловал ее. Она поцеловала меня в ответ радостно и с жаром. Наши языки не соприкоснулись, но все равно поцелуй был ищущим, исчерпывающим. Когда она отодвинулась, щеки ее пылали, глаза блестели.
  
  — Спокойной ночи. Спасибо за фильм.
  
  — Хочешь повторить?
  
  — Надо подумать, — сказала она. Она улыбалась, но глаза у нее были серьезными. Наверное, подумала о своем мальчике. Во всяком случае, я подумал об Эннмари. — Пожалуй, лучше уйди. Увидимся у конвейера в понедельник. Ты в какой смене?
  
  — Обед и ужин.
  
  — У меня завтрак и обед. Значит, до обеда.
  
  — Ешь больше мэнской фасоли, — сказал я и рассмешил ее. Она вошла в дверь. Я провожал ее взглядом, подняв воротник и сунув руки в карманы, с сигаретой во рту, я ощущал себя почти Боги. Я смотрел, как она сказала что-то девушке за столом дежурной, а потом взбежала по лестнице, все еще смеясь.
  
  Я пошел назад в Чемберлен в лунном свете, полный решимости взяться всерьез за геосинклиналью.
  Глава 12
  
  В гостиную третьего этажа я зашел просто, чтобы взять учебник. Клянусь! Когда я зашел туда, все столики — плюс парочка похищенных с других этажей — были заняты квартетами идиотов, дующихся в «черви». И даже в углу сидела на полу четверка, поджав ноги и пялясь в свои карты. Ну, прямо обалделые йоги.
  
  — Охотимся на Стерву! — завопил Ронни Мейлфант, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Затравим Суку, ребята!
  
  Я взял свой учебник геологии с дивана, где он пролежал весь день и вечер (кто-то успел посидеть на нем, вогнав между подушками, но подлюга был слишком большим, чтобы совсем утонуть между ними), и поглядел вокруг, как смотрят на нечто неизвестного назначения. В клубе рядом с Кэрол этот карточный ажиотаж казался чем-то из области снов. Теперь в область снов отодвинулась Кэрол — Кэрол с ее ямочками, с ее мальчиком, которого зовут, как боксера. В кармане у меня еще оставались шесть баксов, и нелепо было ощущать разочарование из-за того, что ни за одним столом для меня места не нашлось.
  
  Мне надо было заниматься. Найти общий язык с геосинклиналью. Устроюсь в гостиной второго этажа или найду спокойный уголок в клубном зале полуподвала.
  
  И именно в тот момент, когда я был уже почти у лестницы с моей «Исторической геологией» под мышкой, Кэрби Макклендол швырнул карты на стол с воплем:
  
  — К черту! Со мной кончено! И все потому, что меня подлавливали на хренову даму пик! Я дам вам, ребята, векселя, но, со мной, ей-богу, кончено! — Он проскочил мимо меня, не оглянувшись, пригнув голову под притолокой: мне всегда казалось, что высокий рост — это своего рода проклятие. Месяц спустя с Кэрби будет кончено куда более серьезно: перепуганные родители увезут его из университета после нервного срыва и хреновой попытки самоубийства. Не первая жертва червовой мании в ту осень и не последняя, но он был единственным, кто пытался покончить с собой, проглотив два флакончика детского аспирина с апельсиновым привкусом.
  
  Ленни Дориа даже не посмотрел ему вслед. Он посмотрел на меня.
  
  — Сядешь, Рили?
  
  В моей душе произошла краткая, но вполне искренняя борьба. Мне надо было заниматься. Я намеревался заниматься, и для студента на финансовой помощи вроде меня это было здравое решение — во всяком случае, куда более здравое, чем остаться здесь в прокуренной комнате, добавляя к общему чаду дымок моих «пелл-меллок».
  
  И я сказал: «А почему бы и нет?», сел и играл в «черви» почти до часа ночи. Когда наконец я приплелся в свою комнату, Нат лежал на кровати и читал Библию. Он всегда читал ее на сон грядущий. И это было, объяснил он мне, его третье путешествие по Слову Божьему, как он неизменно называл Библию. Он добрался уже до Книги Неемии. Нат посмотрел на меня невозмутимо спокойным взглядом — взглядом, который с тех пор почти не изменился. И раз уж я об этом, то и сам Нат с тех пор почти не изменился. Он намеревался стать стоматологом и стал им. В поздравительную открытку, которую я получил от него на прошлое Рождество, был вмонтирован снимок его новой приемной в Хултоне. На фото трое Царей склонялись над полными сена яслями посреди засыпанного снегом газона. Позади Марии и Иосифа виднелась дверь с табличкой: «НАТАНИЕЛЬ ХОППЕНСТЕНД, Д. Д.». Он женился на Синди. Они все еще муж и жена, а трое их детей давно выросли. Ринти, полагаю, издохла, и ей нашли преемницу.
  
  — Ты выиграл? — спросил Нат почти тем же тоном, каким несколько лет спустя ко мне обращалась жена, когда по четвергам я возвращался домой полупьяный после вечера, проведенного за покером.
  
  — Вот именно что выиграл.
  
  Я причалил к столу, за которым играл Ронни, и потерял три из остававшихся у меня шести долларов, затем перекочевал за другой, где вернул их и добавил к ним еще парочку. Но я так и не добрался ни до геосинклинали, ни до тайн тектонических платформ.
  
  На Нате была пижама в красно-белую полоску. По-моему, из тех, с кем я делил комнату в общежитии, он был единственным мужского или женского пола, кто носил пижаму. Разумеется, он, кроме того, был единственным владельцем пластинки «Диана Рени поет военно-морские блюзы». Когда я начал раздеваться, Нат скользнул под одеяло и протянул руку за спину, чтобы погасить настольную лампу.
  
  — Ну как, изучил свою геологию? — спросил он, когда половина комнаты погрузилась в сумрак.
  
  — С ней у меня все в порядке, — сказал я. Годы спустя, когда я возвращался домой поздно вечером после покера и моя жена спрашивала, сильно ли я пьян, я отвечал, что пропустил пару стопок — и только, точно таким же сухим тоном.
  
  Я улегся в кровать, погасил свою лампу и почти сразу уснул. Мне снилось, что я играю в «черви». Сдавал Ронни Мейлфант; в дверях гостиной стоял Стоук Джонс, горбясь на костылях и вперяя в меня — вперяя в нас всех — неодобрительный взгляд пуританина, покинувшего грешную Англию в семнадцатом веке. В моем сне на столе лежала огромная куча денег — сотни долларов в скомканных пяти- и однодолларовых бумажках, аккредитивах и даже в личных чеках. Я посмотрел на них, потом снова на дверь. Теперь там с одного бока Стоука стояла Кэрол Гербер, а с другого — Нат в своей пижаме леденцовой расцветки.
  
  — Нам нужна информация, — сказала Кэрол.
  
  — Не получите! — ответил я. В телесериале Патрик Макгуэн всегда отвечал так Номеру Восьмому.
  
  Нат сказал:
  
  — Ты оставил окно открытым, Пит. В комнате холодно, и твои бумаги разлетелись повсюду.
  
  Найти ответа на это я не сумел, а потому взял сданные мне карты и развернул их веером. Тринадцать карт, и все до единой — дамы пик. Каждая — la femme noire[335]. Каждая — Стерва.
  Глава 13
  
  Во Вьетнаме война шла хорошо — так сказал Линдон Джексон в поездке по югу Тихого океана. Однако имелись и некоторые мелкие неувязки. Вьетконговцы застрелили трех американских советников практически на задворках Сайгона; чуть подальше примерно одна тысяча вьетконговских солдат вышибла дерьмо из минимум вдвое большей по численности части регулярной южновьетнамской армии. В дельте Меконга канонерки США утопили сто двадцать вьетконговских речных катеров, в которых, как выяснилось, — о-о-о-ох! — везли в большом числе детей-беженцев. В этом октябре Америка потеряла в этой войне свой четырехсотый самолет — F-105 «Тандерчиф». Летчик благополучно парашютировал. В Маниле премьер-министр Южного Вьетнама Нгуен Као Ки утверждал категорически, что он неподкупен. Как и все члены его кабинета, а то, что с десяток их подали в отставку, пока Ки был на Филиппинах, — всего лишь совпадение.
  
  В Сан-Диего Боб Хоуп выступил перед нашими парнями в форме. «Я хотел отправить с вами Бинга, — сказал Боб, — но этот чертов куряка демобилизовал свою повестку». Наши парни в форме взревели от хохота.
  
  «… и Мистерианс» правили на радио. Их песня «96 слез» стала сокрушающим хитом. Единственным за всю их карьеру до и после.
  
  В Гонолулу президента Джонсона приветствовали гавайские танцовщицы.
  
  В ООН генеральный секретарь У Тан убеждал американского посла Артура Голдберга прекратить, хотя бы временно, бомбардировки Северного Вьетнама. Артур Голдберг связался с Великим Белым Отцом на Гавайях, чтобы передать ему просьбу У Тана. Великий Белый Отец, возможно, еще не снявший приветственную гирлянду, сказал, что никак невозможно: мы прекратим, когда Вьетконг прекратит, а до тех пор они будут лить 96 слез. По меньшей мере 96. (Джонсон коротко и неуклюже станцевал шимми с гавайскими танцовщицами: помню, как я увидел это в передаче Хантли-Бринкли и подумал, что танцует он, как все белые, каких я только знал… а знал я, кстати, только белых.)
  
  Полиция прервала марш мира в Гринич-виллидж. Марш был без разрешения, объявила полиция. В Сан-Франциско маршировавшие против войны несли на палках пластмассовые черепа, выкрасив лица белилами, как мимы, и были разогнаны слезоточивым газом. В Денвере полицейские сорвали тысячи объявлений об антивоенном митинге в парке Чатогуа в Болдере. Полиция откопала статью закона, запрещающую такие объявления. Статья эта, заявил начальник полиции, не запрещает развешивать объявления о кинофильмах, распродажах старой одежды, танцевальных вечерах, устраиваемых ветеранами зарубежных войн, а также с обещанием вознаграждения нашедшим пропавшую собаку или кошку. Все эти объявления, объяснил начальник, не имеют отношения к политике.
  
  В нашем маленьком городе была сидячая забастовка в Восточном корпусе, где представители «Коулмен кемикалс» вели собеседования относительно приема на работу в компании. «Коулмен», как и «Доу», производила напалм. Кроме того, «Коулмен», как оказалось, производила оранжевый дефолиант вкупе с возбудителями ботулизма и сибирской язвы, хотя никто об этом не знал, пока компания не обанкротилась в 1980 году. В университетской газете был помещен маленький снимок протестующих, когда их выводили вон. На снимке покрупнее полицейский из университетской охраны выволакивал за дверь Восточного корпуса одного протестующего, а другой полицейский нес костыли — протестующим, естественно, был Стоук Джонс в куртке со следком воробья на спине. Не сомневаюсь, что полицейские обошлись с ним бережно — в тот момент протестующие против войны все еще были новинкой, а не злостными нарушителями общественного порядка, — но все равно дюжий полицейский и обезноженный мальчик на снимке вызывали жутковатое ощущение. Я много раз вспоминал этот снимок между 1967 и 1971 годами, когда, говоря словами Боба Дилана, «игра стала грубой». Самый крупный снимок в этом номере, единственный во всю ширину страницы, запечатлел членов РОТС в форме, марширующих по залитому солнцем футбольному полю перед многочисленными зрителями. «УЧЕНЬЯ СОБРАЛИ РЕКОРДНУЮ ТОЛПУ» — гласила подпись.
  
  И уже ближе к дому некий Питер Рили получил D за контрольную по геометрии и D с плюсом по социологии два дня спустя. В пятницу я получил назад «эссе с обоснованием точки зрения», которое нацарапал прямо перед сдачей утром в понедельник. Тема была — «Следует (не следует) требовать, чтобы мужчины посещали рестораны обязательно в галстуках». Я выбрал «не следует». Это маленькое упражнение в логических построениях было помечено большим красным С, первым С, которое я получил по литературе в университете с того момента, когда прибыл туда с моими твердыми школьными А за нее и 740 очками за отборочный тест. Эта красная закорючка потрясла меня куда больше двух D за контрольные, а кроме того, разъярила. Сверху мистер Бэбкок написал: «Налицо ваша обычная четкость, но в данном случае она только яснее показывает, какая это безмясная пища. Ваш юмор, хотя и боек, далеко не дотягивает до остроумия. С, в сущности, подарок. Очень небрежная работа».
  
  Я решил было подойти к нему после конца занятий, но потом передумал. Мистер Бэбкок, носивший галстук-бабочку и большие очки в черепаховой оправе, в течение первых четырех недель дал абсолютно ясно понять, что считает тех, кто вымаливает оценки, последними подонками академической жизни… К тому же был полдень. Если я быстро перекушу во Дворце Прерий, то вернусь на третий этаж Чемберлена еще до часа. К трем часам все столики в гостиной (и все четыре ее угла) будут заняты. Но в час место для меня найдется. К этому времени мой общий выигрыш составлял почти двадцать долларов, и я планировал провести доходный уик-энд на исходе октября, чтобы побольше набить карманы. Кроме того, я планировал пойти в субботу вечером на танцы в гимнастическом зале «Ленджилл». Кэрол согласилась пойти со мной. Там играли «Кэмберленды», популярная студенческая группа. Рано или поздно (но скорее и рано, и поздно) они сыграют свой вариант «96 слез».
  
  Голос совести, уже обретший интонации Ната Хоппенстенда, указал, что мне следовало хотя бы часть субботы и воскресенья посвятить учебникам. Мне надо было прочесть две главы по геологии, две главы по социологии и сорок страниц истории (средневековье одним махом), а кроме того, ответить на ряд вопросов относительно торговых путей.
  
  «Да займусь я всем этим, не беспокойся! Сказано, займусь, — сообщил я голосу. — Воскресенье — мой день для занятий. Можешь положиться на это. Хоть в банк положи». И действительно, в воскресенье я некоторое время читал о круге лиц с общими интересами, о круге лиц с разными интересами и о групповых санкциях. Читал я о них между сдачами. Затем игра стала интереснее, и моя «Социология» оказалась на полу под диваном. Ложась спать в воскресенье — поздно ночью в воскресенье, — я вдруг подумал, что не только мой выигрыш уменьшился, вместо того чтобы возрасти (Ронни теперь словно бы специально старался оказаться со мной за одним столиком), но и что я не слишком продвинулся в своих занятиях. А кроме того, не сделал одного телефонного звонка.
  
  «Если ты действительно хочешь засунуть туда свою руку, — сказала Кэрол, и она улыбнулась этой своей особой улыбкой, легкой улыбкой, состоящей в основном из ямочек и выражения глаз. — Если ты действительно хочешь засунуть туда свою руку».
  
  Во время субботних танцев мы с ней вышли покурить. Вечер был теплый, и под северной кирпичной стеной «Ленджилла» при свете луны, восходящей над Чэдбурн-Холлом, обнимались и целовались не меньше двадцати пар. Кэрол и я присоединились к ним. И вскоре моя рука была уже под ее свитером. Я потер большим пальцем гладкую материю чашечки ее бюстгальтера, ощутил твердый бугорок ее соска, чуть-чуть поднявшийся. Поднималась и моя температура. И ее тоже, как я почувствовал. Она посмотрела мне в лицо, все еще замыкая руки на моей шее, и сказала: «Если ты действительно хочешь засунуть туда свою руку, мне кажется, ты обязан кое-кому позвонить, ведь верно?»
  
  — У меня есть время, — сказал я себе, засыпая. — Уйма времени, чтобы позаниматься, уйма времени, чтобы позвонить. Уйма времени.
  Глава 14
  
  Скип Кирк провалил контрольную по антропологии — на половину вопросов отвечал наугад и получил пятьдесят восемь. Он получил С с минусом за контрольную повышенной трудности по дифференциальному исчислению, но и настолько вытянул только потому, что в старшем классе школы они частично это проходили. Мы вместе слушали социологию, и он получил за контрольную D с минусом, еле натянув на семьдесят.
  
  Подобное происходило не только с нами. Ронни, счастливчик в «червях» — больше пятидесяти баксов за десять дней игры, если ему поверить (только никто не верил, хотя мы и знали, что он выигрывает), был полным неудачником в учебе. Он провалил французский, а также эссе о галстуках — мы занимались в одном семинаре («Клал я на галстуки, я ем в «Макдоналдсе», — сказал он) — и кое-как вытянул историю (ее мы слушали у разных преподавателей), успев перед самыми занятиями просмотреть записи кого-то из своих поклонников.
  
  Кэрби Макклендон перестал бриться и начал грызть ногти между сдачами. И еще он начал заметно прогуливать занятия. Джек Фрейди убедил своего консультанта освободить его от статистики, хотя официально срок таких освобождений истек.
  
  — Я пустил слезу, — сообщил он мне между прочим, когда мы в гостиной охотились на Стерву до глубокой ночи. — Научился этому в драматическом клубе.
  
  Через пару ночей ко мне постучался Ленни Дориа, когда я зубрил (Нат уже час как вырубился и спал сном праведных без академических задолженностей), и спросил, не напишу ли я работу про Криспа Аттика. Он слышал, что я это умею. Он заплатит честную цену, сказал Ленни, он сейчас в выигрыше на десять баксов. Я сказал, что, к сожалению, не могу: я сам отстаю на пару работ. Ленни кивнул и тихонько вышел.
  
  У Эшли Райса на лице высыпали гноящиеся прыщи. Марк Сент-Пьер начал ходить во сне, после того как за один катастрофический вечер проиграл почти двадцать баксов, а Брад Уизерспун подрался с парнем с первого этажа. Парень отпустил безобидную шуточку — позднее Брад сам признал, что она была совсем безобидной, — но Брад, который только что получил Стерву в трех партиях из четырех и жаждал промочить пересохшее горло кока-колой из автомата на первом этаже, был отнюдь не в безобидном настроении. Он обернулся, уронил невскрытый стаканчик с кокой в урну для окурков, оказавшуюся под рукой, и заработал кулаками. Разбил парню очки, расшатал ему зуб. Вот так Брад Уизерспун, обычно не более опасный, чем мимеограф в библиотеке, стал первым из нас, получившим дисциплинарное взыскание.
  
  Я подумывал о том, чтобы позвонить Эннмари и сказать ей, что я познакомился с одной девушкой и провожу с ней вечера, но это казалось такой трудной задачей, такой психологической нагрузкой в добавок ко всему прочему! Я предпочел возложить надежду на то, что от нее придет письмо, в котором она сообщит мне, что нам пора начать встречаться с кем-нибудь еще. А вместо этого она написала, как ей меня не хватает и что она готовит мне на Рождество «особенный подарок». Вероятнее всего, свитер с северным оленем. Свитера с северными оленями были специальностью Эннмари (как и медленные поглаживания). Она вложила свою фотографию в короткой юбке. Но, глядя на фотографию, я почувствовал себя не возбужденным, а усталым, виноватым и принуждаемым к чему-то. Кэрол тоже меня как будто принуждала. Мне хотелось пощупать ее и только, а не менять всю мою хренову жизнь. Да и ее жизнь, если на то пошло. Но она мне нравилась, правда, нравилась. И очень. И эта ее улыбка, и остроумие. «Все лучше и лучше, — сказала она, — мы обмениваемся информацией как одержимые».
  
  Примерно через неделю я вернулся из Холиуока, где работал с ней на конвейере в обеденную смену, и увидел, что по коридору третьего этажа медленно идет Фрэнк Стюарт, вяло держа в руках чемодан. Фрэнк был с запада Мэна, из одного из тех городков, которые практически состоят сплошь из деревьев, и его произношение выдавало в нем потомственного янки. В «черви» он играл так-сяк, обычно оставаясь вторым или еле-еле третьим, когда кто-нибудь еще набирал сто очков, но он был очень симпатичным парнем. Всегда улыбался — во всяком случае, до этого дня, когда я встретил его, бредущего к лестнице с чемоданом.
  
  — Меняешь комнату, Фрэнк? — спросил я, хотя, по-моему, уже сам понял все. Его лицо — такое серьезное, бледное, унылое.
  
  Он покачал головой.
  
  — Еду домой. Получил письмо от матери. Она пишет, что на большом озерном курорте, совсем близко от нас, нужен сторож. Я ответил: само собой. Я ж здесь только время зря трачу.
  
  — Да нет же! — сказал я в некотором ошеломлении. — Черт, Фрэнки, ты же получаешь университетское образование.
  
  — В том-то и дело, что нет. — В коридоре стоял сумрак, наполненный тенями. Снаружи лил дождь. Но все равно я, по-моему, разглядел краску, залившую щеки Фрэнка. По-моему, его душил стыд. По-моему, потому он и решил уехать в будний день, когда общежития пустели. — Я только в карты играл, и все. Да и то плохо. И я отстал по всем предметам.
  
  — Подумаешь! Совсем ведь ненамного. И сейчас же только двадцать пятое октября.
  
  Фрэнк кивнул.
  
  — Знаю. Только я не умею соображать быстро, как некоторые. И в школе было то же. Мне надо хорошенько упереться ногами и вгрызаться, вгрызаться, будто дрелью в лед. А я этого не делал, а если не просверлить лунку во льду, окуня не поймаешь. Я уезжаю, Пит. Сам, пока меня не исключат в январе.
  
  И он побрел дальше, спустился по первому из трех маршей, держа чемодан перед собой. Его белая майка смутно покачивалась в сумраке, а когда он прошел под окном, по которому струилась дождевая вода, ежик его волос замерцал золотом.
  
  Когда он спустился на площадку второго этажа и его шаги обрели эхо, я кинулся к лестнице и посмотрел в пролет.
  
  — Фрэнки! Э-эй, Фрэнки!
  
  Шаги замерли. Среди теней я различил его круглое лицо, повернутое ко мне, и смутный абрис чемодана.
  
  — Фрэнк, а призыв? Если ты бросишь университет, тебя же призовут!
  
  Долгая пауза, словно он обдумывал ответ. Но так и не ответил. То есть голосом. Он ответил ногами. Вновь зазвучали его шаги, отдаваясь эхом. Больше я никогда Фрэнка не видел.
  
  Помню, как я стоял у лестничного пролета, перепуганный, и думал: «Это может произойти и со мной… или уже происходит». А потом отогнал непрошеную мысль.
  
  Фрэнк и его чемодан были предостережением, решил я, и я его учту. Возьму себя в руки. До сих пор я плыл по течению, и пришла пора включать двигатель. Но по коридору пронесся ликующий крик Ронни — он охотится на Стерву, он выгонит блядь из кустов, и я решил, что лучше начать с вечера. Вечером будет достаточно времени, чтобы разогреть сказочный двигатель. А днем я сыграю прощальную партию в «черви». Или две. Или сорок.
  Глава 15
  
  Прошли годы, прежде чем я выделил ключевую часть моего разговора с Фрэнком Стюартом. Я сказал ему, что он не мог отстать намного за такой короткий срок, а он ответил, что не умеет быстро соображать, вот в чем причина. Мы оба ошибались. Вполне возможно катастрофически отстать за очень короткий срок, и не только зубрилам, но и таким сообразительным любителям нахрапа, как я, и Скип, и Марк Сент-Пьер. Подсознательно мы цеплялись за уверенность, что можем побездельничать, а затем наверстать все спуртом, как вошло у большинства из нас в привычку в школах наших сонных городков. Но, как указал Душка Душборн, это была не школа.
  
  Я уже сказал вам, что из тридцати двух студентов, которые начали занятия на нашем этаже Чемберлена (тридцать три, если присчитать Душку… но он оказался недоступен чарам «червей»), к началу весеннего семестра осталось только пятнадцать. Из этого вовсе не следует, что восемнадцать ушедших все были дураками, вовсе нет. Собственно говоря, самыми умными на третьем этаже Чемберлена осенью 1966 года были, вероятно, те, кто перевелся оттуда до того, как исключение стало реальностью. Стив Огг и Джек Фрейд, занимавшие комнату сразу за моей с Натом, перебрались в Чэдбурн в первую неделю ноября, сославшись в их общем заявлении на «отвлечения». Когда секретарь отдела, заведовавшего общежитиями, спросил, что это были за отвлечения, они ответили: обычные — веселье всю ночь напролет, ловушки с зубной пастой в туалете, натянутые отношения с парой соседей. Потом, будто припомнив, оба добавили, что, пожалуй, слишком долго засиживались за картами в гостиной. Они слышали, что обстановка в Чэде поспокойней, его ведь считают одним из двух-трех «общежитий умников».
  
  Вопрос секретаря они предвидели, ответ был отрепетирован тщательнее любого устного доклада на занятиях риторикой. Ни Стив, ни Джек не хотели, чтобы почти бесконечная игра в «черви» была прекращена. Ведь это навлекло бы на них всякие неприятности со стороны тех, кто верит, что нечего совать нос в чужие дела. Они хотели, хрен, только одного: выбраться из Чемберлена, пока еще оставалось время спасти свои стипендии.
  Глава 16
  
  Проваленные контрольные и неудачные эссе были всего лишь неприятным прологом. Для Скипа, меня и слишком большого числа наших карточных партнеров второй раунд зачетов оказался полнейшей катастрофой. Я получил А с минусом за классное сочинение на заданную тему и D за европейскую историю, но провалил социологию и геологию — первую только чуть не дотянув до проходного числа ответов, а вторую очень и очень не дотянув. Скип провалил антропологию, колониальную историю и социологию. За дифференциальное исчисление он получил С (но и там лед грозил вот-вот проломиться, признался он мне) и В за эссе. Мы согласились, что жизнь была бы много проще, если бы все сводилось к эссе, которые писались на занятиях и, следовательно, вдали от гостиной третьего этажа. Иными словами, мы бессознательно хотели бы вернуться в школу.
  
  — Ладно, хватит, — сказал мне Скип вечером в ту пятницу. — Я поджимаю хвост, Пит. Клал я на то, чтобы учиться в университете, и на диплом, чтобы повесить его на стенку над камином, но хрен, если я хочу вернуться в Декстер и болтаться в хреновом кегельбане с остальными дебилами, пока дядя Сэм меня не затребует.
  
  Он сидел на кровати Ната. Нат во Дворце Прерий кушал пятничную рыбу. Было приятно знать, что у кого-то на третьем этаже Чемберлена сохранился аппетит. При Нате мы бы такой разговор ни в коем случае не завели. Мой сосед, деревенская мышь, считал, что последние зачеты сдал очень даже недурно — только С и В. Он бы ничего не сказал, если бы слышал нас, но поглядел бы на нас взглядом, яснее всяких слов объяснившим бы, что мы слабаки. Что, пусть это и не наша вина, мы оказались морально неустойчивыми.
  
  — Я с тобой, — сказал я, и тут из коридора донесся исступленный вопль («О-о-о-о-ох… чтоб мне!»), который оповестил нас, что кому-то всучили Стерву. Наши взгляды встретились. Не знаю, как Скип (хотя он был моим лучшим другом в университете), но я по-прежнему считал, что время еще есть… и почему бы мне так не думать? Ведь у меня оно всегда было.
  
  Скип начал расплываться в ухмылке, я начал расплываться в ухмылке. Скип захихикал. Я захихикал вместе с ним.
  
  — Какого хрена, — сказал он.
  
  — Всего один вечер, — сказал я. — А завтра вместе закатимся в библиотеку.
  
  — Засядем за книги.
  
  — До самого вечера. А сейчас…
  
  Он встал.
  
  — Пойдем поохотимся на Стерву.
  
  И мы пошли. И не только мы. Я знаю, объяснения нет, но было именно так.
  
  Утром во время завтрака, когда мы стояли рядом у конвейера, Кэрол сказала:
  
  — Говорят, у вас в общежитии идет карточная игра по крупному? Это так?
  
  — Вроде бы, — сказал я.
  
  Она поглядела на меня через плечо с той самой улыбкой — той, которую я всегда вспоминал, когда думал о Кэрол. Вспоминаю и теперь.
  
  — «Черви»? Охота на Стерву?
  
  — «Черви», — согласился я. — Охота на Стерву.
  
  — Я слышала, что некоторые ребята совсем очумели, и у них неприятности с оценками.
  
  — Да, пожалуй, — сказал я. На конвейере ничего не было, ни единого подноса. Я не раз замечал, что аврала никогда не бывает, когда он нужен.
  
  — А как у тебя? — спросила она. — Я знаю, это не мое дело, но мне…
  
  — Нужна информация. Ну да, я знаю. У меня все в порядке, а кроме того, я бросаю играть.
  
  Она ограничилась той улыбкой, и, да, правда, я все еще иногда вспоминаю эту улыбку. Как и вы вспоминали бы на моем месте. Ямочки, чуть изогнутая нижняя губа, знавшая так много о поцелуях, веселые искры в голубых глазах. Это были дни, когда девушки не входили в мужское общежитие дальше вестибюля… и, естественно, наоборот. Тем не менее мне кажется, что в октябре и ноябре 1966 года Кэрол видела очень много, гораздо больше, чем я. Но, конечно, она не была сумасшедшей — по крайней мере тогда. Ее безумием стала война во Вьетнаме. Да и моим тоже. И Скипа. И Ната. «Черви» были, по сути, ерундой, легонькими подземными толчками — такими, от которых хлопают двери на верандах и дребезжит посуда на полках. Землетрясение — убийца, апокалиптический сокрушитель континентов, оно еще только приближалось.
  Глава 17
  
  Барри Маржо и Брад Уизерспун оба выписывали «Дерри ньюс» с доставкой в их комнаты, и эти два экземпляра к концу дня успевали обойти весь третий этаж — мы обнаруживали их останки в гостиной, когда садились вечером за «черви»: вырванные, перемешанные страницы, кроссворды, заполненные тремя-четырьмя разными почерками. Чернильные усы на сфотографированных лицах Линдона Джонса, и Рамсея Кларка и Мартина Лютера Кинга (кто-то — я так и не узнал кто — неизменно пририсовывал массивные дымящиеся рога вице-президенту Хамфри, а внизу крохотными анальными буковками подписывал: «дьявол Губерт»). В отношении войны «Ньюс» занимала ястребиную позицию, ежедневно представляя военные события в самом благоприятном свете, а сообщения о протестах помещала на самом незаметном месте… обычно под календарным разделом.
  
  Однако пока тасовались и сдавались карты, мы все чаще и чаще говорили не о фильмах, девочках и контрольных — их место все больше и больше занимал Вьетнам. Как ни хороши были новости, как ни высок счет потерь вьетконговцев, всегда был хотя бы один снимок агонизирующих солдат США, попавших в засаду, или вьетнамских детей в слезах, следящих, как их деревня исчезает в дыму и огне. И всегда была какая-нибудь жгучая подробность, упрятанная в самом низу того, что Скип называл «ежедневной колонкой убийств», вроде сообщения о ребятишках, которые погибли, когда мы ударили по вьетконговским катерам в дельте Меконга.
  
  Нат, само собой, в карты не играл. И не обсуждал все «за» и «против» войны — думаю, он не больше меня знал про то, что Вьетнам прежде был французской колонией или что приключилось с мусью, которые себе на беду оказались в 1954 году в укрепленном городе Дьенбьенфу, не говоря уж о том, кто мог решить, что президенту Дьему пришла пора вознестись в большое рисовое поле на небесах, чтобы власть могли взять Нгуен Сао Ки и генералы. Нат знал только, что у него никаких счетов с этими конговцами нет и что в ближайшем будущем они до Марс-Хилла или острова Преск не доберутся.
  
  — Ты что, говнюк, никогда не слышал про принцип домино? — однажды спросил у Ната коротышка первокурсник по имени Никлас Праути. Мой сосед теперь редко заходил в гостиную третьего этажа, предпочитая более тихую на втором, но на этот раз он заглянул к нам на пару минут.
  
  Нат посмотрел на Ника Праути, сына ловца омаров, преданного ученика Ронни Мейлфанта, и вздохнул.
  
  — Когда на столе появляются костяшки домино, я ухожу. По-моему, это нудная игра. Вот мой принцип домино.
  
  Он взглянул на меня, и как ни стремительно отвел я глаза, смысл этого взгляда мне был ясен: «Да что с тобой, черт подери?» Затем Нат прошаркал в мохнатых шлепанцах назад в комнату 302, чтобы еще позаниматься, последовательно пролагая путь к диплому стоматолога.
  
  — Рили, твой сосед обложился, а? — сказал Ронни. Уголком губ он зажимал сигарету. Теперь он одной рукой зажег спичку — его особый талант (студенты, слишком грубые и непривлекательные внешне, чтобы нравиться девушкам, обзаводятся всяческими талантами) — и закурил.
  
  «Нет, — подумал я. — У Ната все в порядке. А обложились мы».
  
  На секунду я ощутил подлинное отчаяние. В эту секунду я понял, что страшно вляпался и понятия не имею о том, как выбраться из трясины. Я сознавал, что Скип смотрит на меня, и мне пришло в голову, что, схвати я карты, швырни их в лицо Ронни и выскочи из гостиной, Скип последовал бы за мной. И, наверное, с облегчением. Но это чувство тут же исчезло. Так же мгновенно, как и возникло.
  
  — Нат хороший парень, — сказал я. — У него есть завиральные идеи, но и только.
  
  — Завиральные КОММУНИСТИЧЕСКИЕ идеи, вот какие, — сказал Хью Бреннен. Его старший брат служил на флоте, и последнее письмо от него пришло из Южно-Китайского моря. Хью не терпел мирников. Как республиканцу и стороннику Голдуотера, мне следовало бы чувствовать то же самое, однако Нат начал немножко меня пронимать. У меня было много всяких заимствованных сведений, но доводами в пользу войны я не располагал… и у меня не хватало времени подобрать их. Не хватало, чтобы заняться социологией, а уж тем более на препирательства об иностранной политике США.
  
  Я практически уверен, что именно в этот вечер я чуть было не позвонил Эннмари Сьюси. Телефонная будка напротив двери гостиной была пуста, карман мне оттягивала мелочь — плод моей недавней победы в «червях», и я внезапно решил, что Время Настало. Я набрал ее номер по памяти (хотя на секунду задумался, вспоминая последние четыре цифры — 8146 или 8164? и бросил в щелку три четвертака, когда телефонистка потребовала заплатить за соединение. Услышал один гудок и бросил трубку на рычаг, услышал, как мои монеты скатились к дверце возврата, и забрал их.
  Глава 18
  
  Дня два спустя — незадолго до Дня Всех Святых — Нат купил пластинку певца, про которого я вроде бы что-то слышал, но и только. Фила Окса. Народные, но не под блям-блям-блям банджо. Конверт пластинки с растрепанным трубадуром, сидящим на краю тротуара в Нью-Йорке, как-то не сочетался с другими конвертами пластинок на полке Ната — Дин Мартин в смокинге и слегка пьяный на вид, Митч Миллер с его улыбкой, приглашающий спеть с ним, Диана Рени в миди-блузке и задорной матросской шапочке. Пластинка Окса называлась «Больше я не марширую», и Нат часто ее ставил, когда дни стали заметно короче и холоднее. Да я и сам ее часто ставил, благо Нат, казалось, ничего против не имел.
  
  В голосе Окса звучал гнев перед своим бессилием. Полагаю, мне это нравилось, потому что я ощущал себя бессильным. Он походил на Дилана, но был менее сложен и более определенен в своей ярости. Лучшая песня на пластинке — и также наиболее тревожащая — была титульная. В этой песне Окс не просто подсказывал, но в открытую заявлял, что война того не стоит, война никогда того не стоит. Подобная мысль в соединении с образом молодых ребят, которые тысячами и десятками тысяч просто уходят от Линдона и его вьетнамской мании, взбудоражила меня, и чувство это не имело никакого отношения ни к истории, ни к политике, ни к логическому мышлению. Людей я убил миллионов пять, теперь меня в бой они гонят опять, но больше я не марширую, — пел Фил Окс через усилитель маленького «Свинглайна» Ната. Иными словами, просто хватит. Хватит делать то, что они говорят, хватит делать то, чего они хотят, хватит играть в их игру. Очень старую игру, и в ней Стерва охотится на тебя.
  
  И может быть, чтобы доказать серьезность своего решения, ты начинаешь носить символ своего сопротивления — что-то, что сначала вызывает у других удивление, а потом и желание примкнуть. Через пару дней после Дня Всех Святых Нат Хоппенстенд показал нам, каким будет этот символ. А начало положила одна из смятых газет, брошенных в гостиной третьего этажа.
  Глава 19
  
  — О черт! Вы только поглядите! — сказал Билли Марчант.
  
  Харви Туилли тасовал колоду за столом Билли, Ленни Дориа подсчитывал очки, и Билли воспользовался случаем быстренько просмотреть местные новости в «Ньюс». Кэрби Макклендон — небритый, высокий, весь дергающийся, уже готовый к свиданию со всеми этими детскими аспириновыми таблетками — наклонился, чтобы заглянуть в газету.
  
  Билли отпрянул и помахал рукой перед своим лицом.
  
  — Черт, Кэрб, когда ты в последний раз принимал душ? В День Колумба[336]? Четвертого июля?
  
  — Дай посмотреть, — сказал Кэрби, пропуская его слова мимо ушей, и выхватил газету. — Бля, это же Рви-Рви!
  
  Ронни Мейлфант вскочил так стремительно, что опрокинул свой стул, завороженный мыслью, что Стоук попал в газету. Если на страницах «Дерри ньюс» (естественно, кроме спортивных) фигурировали студенты, это всегда означало, что они во что-то вляпались. Вокруг Кэрби собрались и другие — мы со Скипом в их числе. Да, это был Стоукли Джонс III, но не только он. На заднем плане среди лиц, почти — но не совсем — распавшихся на точки…
  
  — Черт, это же Нат! — сказал Скип с насмешливым изумлением.
  
  — А прямо перед ним Кэрол Гербер, — сказал я странным растерянным голосом. Я узнал курточку с «ХАРВИЧСКАЯ ГОРОДСКАЯ ШКОЛА» на спине; узнал светлые волосы, падающие «конским хвостом» на воротник курточки; узнал линялые джинсы. И я узнал лицо. Даже почти отвернутое и затененное плакатом «США, ВОН ИЗ ВЬЕТНАМА ТЕПЕРЬ ЖЕ!», я узнал это лицо. — Моя девушка.
  
  В первый раз я произнес «моя девушка» рядом с именем Кэрол, хотя думал о ней так уже пару недель.
  
  «ПОЛИЦИЯ РАЗГОНЯЕТ МИТИНГ ПРОТЕСТА ПРОТИВ ПРИЗЫВА» — гласила подпись под снимком. Из сопровождавшей его заметки следовало, что в деловом центре Дерри перед зданием федерального управления собралось десятка полтора протестующих студентов Университета Мэна. Они держали плакаты и около часа маршировали взад-вперед перед входом в отдел службы призыва, распевая песни и «выкрикивая лозунги, часто непристойные». Была вызвана полиция, и вначале полицейские просто стояли в стороне, ожидая, чтобы демонстрация закончилась сама собой, но затем появилась группа демонстрантов, придерживающихся других убеждений и состоявшая в основном из строительных рабочих, воспользовавшихся перерывом на обед. Они начали выкрикивать собственные лозунги и, хотя «Ньюс» не упомянула, были ли их лозунги непристойными, я догадывался, что это были приглашения уехать назад в Россию, рекомендации, где демонстрантам-студентам следует хранить свои плакаты и рекомендации посетить парикмахерскую.
  
  Когда протестующие начали кричать на строительных рабочих, а строительные рабочие начали швырять в протестующих огрызки фруктов из своих обеденных бидончиков, вмешалась полиция. Указывая на отсутствие разрешения (легавые в Дерри, видимо, никогда не слышали о праве американцев собираться в мирных целях), они окружили ребят и доставили их в участок на Уичем-стрит. Там их сразу отпустили. «Мы просто хотели оградить их от неприятной ситуации, — процитировал репортер слова одного полицейского. — Если они вернутся туда, так, значит, они даже дурее, чем кажутся».
  
  Фото, в сущности, мало отличалось от снятого у Восточного корпуса во время демонстрации против «Коулмен кемикалс». И на этом снимке полицейские уводили студентов, а строительные рабочие (год спустя им будет разрешено прикреплять к каскам миниатюрные американские флажки) ухмылялись, издевательски жестикулировали и грозили кулаками. Один полицейский был запечатлен в тот момент, когда он готовился ухватить Кэрол за плечо; стоящий позади нее Нат, видимо, не привлек их внимания. Двое полицейских уводили Стоука Джонса — он был спиной к камере, но в костылях ошибиться было нельзя. А если для опознания требовалось еще что-то, то вполне было достаточно нарисованного от руки следка воробья на спине его шинели.
  
  — Поглядите-ка на этого мудака безмозглого! — прокукарекал Ронни (Ронни, заваливший два из четырех последних зачетов, конечно, имел право обзывать других безмозглыми мудаками). — Будто не мог найти занятия поинтересней.
  
  Скип пропустил его слова мимо ушей. Как и я. На нас фанфаронство Ронни перестало производить впечатление, на какую бы тему он ни распространялся. Нас заворожила Кэрол… и Нат Хоппенстенд позади нее, глядящий, как полицейские уводят демонстрантов. Нат, такой же аккуратный, как всегда, в гарвардской рубашке, в джинсах с отворотами и острыми складками. Нат, стоящий совсем близко от ухмыляющихся, грозящих кулаками строительных рабочих, но абсолютно ими игнорируемый. Игнорируемый и полицейскими. Ни те, ни другие не знали, что мой сосед по комнате недавно стал поклонником крамольного мистера Фила Окса.
  
  Я ускользнул к телефонной будке и позвонил на второй этаж Франклин-Холла. Кто-то в их гостиной снял трубку, а когда я попросил Кэрол, девушка сказала, что Кэрол там нет — она пошла в библиотеку заниматься с Либби Секстон.
  
  — Это ведь Пит?
  
  — Угу, — сказал я.
  
  — Тебе записка. Она прилепила ее к стеклу — (обычай в общежитиях того времени). — Пишет, что позвонит тебе попозже.
  
  — Ладно. Спасибо.
  
  Скип перед телефонной будкой нетерпеливо махал мне. И мы пошли по коридору повидать Ната, хотя и знали, что потеряем места за карточными столами. Однако на этот раз любопытство возобладало над манией.
  
  Когда мы показали Нату газету и начали расспрашивать про вчерашнюю демонстрацию, выражение его лица почти не изменилось, но все равно я почувствовал, что ему не по себе, а может быть, и очень скверно. Но почему? Все ведь как-никак кончилось хорошо: никто не был арестован, а в газете ни единой фамилии.
  
  Я уже решил, что слишком вольно истолковал его обычную невозмутимость, но тут Скип спросил:
  
  — Чего ты нос повесил?
  
  В голосе у него прозвучало грубоватое сочувствие. Нижняя губа Ната задрожала, потом Нат ее закусил, протянул руку над аккуратной поверхностью своего стола (поверхность моего уже скрывали двенадцать слоев всякого хлама) и вытащил бумажный носовой платок из коробки рядом с проигрывателем. Он долго и старательно сморкался. А когда кончил сморкаться, то уже снова полностью собой овладел, но я видел печальную растерянность у него в глазах. Какую-то мою часть — подлую часть — это обрадовало. Приятно было убедиться, что не обязательно помешаться на «червях», чтобы столкнуться с трудностями. Человеческая натура прячет в себе много дерьма.
  
  — Я поехал туда со Стоуком, Гарри Суидорски и другими ребятами, — сказал Нат.
  
  — А Кэрол была с тобой?
  
  Нат покачал головой.
  
  — Она, по-моему, была в компании Джорджа Гилмена. Мы туда поехали на пяти машинах. (Я впервые услышал про Джорджа Гилмена, но это не помешало мне послать в него стрелу злобной ревности.) Гарри и Стоук — члены комитета сопротивления. И Гилмен тоже. Во всяком случае, мы…
  
  — Комитет сопротивления? — спросил Скип. — Это еще что такое?
  
  — Клуб, — сказал Нат и вздохнул. — Они считают, что не просто клуб, особенно Гарри и Джордж, они очень горячие головы. Но это все-таки просто клуб вроде «Маски Мэна» или клуба здоровья.
  
  Нат сказал, что сам он поехал, поскольку был вторник, а днем во вторник у него занятий нет. Никто не отдавал распоряжений, никто не предлагал подписаться под клятвой верности, не раздавал даже листов для сбора подписей. Никто не настаивал на демонстрации и полностью отсутствовал тот дух, воплощенный в ношении военных беретов, который позже проник в движение против войны. Кэрол и ребята ее компании, если верить Нату, смеялись и хлопали друг друга плакатами, когда выезжали с автостоянки у гимнастического зала. (Смеялась. Смеялась с Джорджем Гилменом. Я метнул еще одну ядовитую стрелу ревности.)
  
  Когда они приехали к федеральному управлению, одни стали маршировать по кругу пред отделом службы, а другие не стали. Нат был среди тех, кто просто стоял. Когда он сказал нам это, его обычно невозмутимое лицо вновь на миг сморщилось в еще одном кратком приступе чего-то, что у менее уравновешенного юноши могло бы оказаться подлинным отчаянием.
  
  — Я собирался участвовать в демонстрации вместе с ними, — сказал он. — Всю дорогу только об этом и думал. До того здорово было! Мы вшестером еле втиснулись в «сааб» Гарри Суидорски. Так здорово! Хантер Макфейл… вы его знаете?
  
  Мы со Скипом мотнули головами. По-моему, мы оба были ошарашены, узнав, что владелец «Познакомьтесь с Трини Лопес» и «Диана Рени поет военно-морские блюзы» все это время вел вторую тайную жизнь, включающую связи с людьми, привлекающими внимание и полиции, и газетных репортеров.
  
  — Он вместе с Джорджем Гилменом организовал комитет. Ну так Хантер держал костыли Стоука за окном, потому что нам не удалось втиснуть их внутрь, и мы пели «Больше я не марширую» и говорили, что, может, нам и правда удастся помешать войне, если нас будет много, и мы сплотимся… То есть обо всем таком говорили мы все, кроме Стоука. Он всегда больше молчит.
  
  Вот так, подумал я. Даже с ними он больше молчит… кроме, предположительно, тех случаев, когда считает нужным выступить с маленькой проповедью об убедительности. Только Нат думал не о Стоуке, Нат думал о Нате. Угрюмо размышлял над необъяснимым отказом его ног отнести его сердце туда, куда оно явно стремилось.
  
  — Всю дорогу я думал: «буду маршировать с ними, буду маршировать с ними, потому что это правое дело»… то есть я думаю, что оно правое… а если кто-то на меня замахнется, я не окажу сопротивления, ну, как ребята, бастующие в столовой. И они победили — может, и мы победим. — Он посмотрел на нас. — То есть я хочу сказать, что у меня никаких сомнений не было. Понимаете?
  
  — Угу, — сказал Скип. — Я понимаю.
  
  — Но когда мы приехали туда, я не смог. Я помогал вытаскивать плакаты «ПРЕКРАТИТЕ ВОЙНУ!», и «США, ВОН ИЗ ВЬЕТНАМА ТЕПЕРЬ ЖЕ!», и «ВЕРНИТЕ РЕБЯТ ДОМОЙ!»… Кэрол и я помогли Стоуку взять плакат так, чтобы он сумел с ним маршировать на костылях… но сам взять плакат я не смог. Я стоял на тротуаре с Биллом Шэдоуиком, Керри Морином и девушкой… ее зовут Лорди Макгиннис… она моя напарница в ботанической лаборатории… — Он взял газетный лист у Скипа и начал его рассматривать, будто хотел еще раз убедиться, что, да, это было на самом деле; хозяин Ринти и жених Синди действительно отправился на антивоенную демонстрацию. Он вздохнул, разжал руку, и газетный лист спланировал на пол. Все это было так не похоже на Ната, что у меня в висках закололо.
  
  — Я думал, я буду маршировать с ними. А то зачем бы я вообще поехал? Всю дорогу от Ороно у меня никаких сомнений не было, понимаете?
  
  Он поглядел на меня, будто умоляя. Я кивнул, словно понимал.
  
  — А там я стоял. Не понимаю, почему.
  
  Скип сел рядом с ним на кровать. Я нашел пластинку Фила Окса и поставил ее на проигрыватель. Нат поглядел на Скипа, потом отвел взгляд. Руки Ната были такими же маленькими и аккуратными, как он весь. Но только не ногти. Ногти были обгрызены чуть не до мяса.
  
  — Ладно, — сказал он, будто Скип что-то сказал. — Я знаю, почему. Я боялся, что их арестуют и меня арестуют с ними. Что в газете будет снимок, как меня арестовывают, и мои родители его увидят. — Наступила долгая пауза. Бедняга Нат пытался досказать. Я держал иглу звукоснимателя над бороздкой, выжидая, договорит ли он. Наконец он договорил. — Что моя мама увидит.
  
  — Все нормально, Нат, — сказал Скип.
  
  — Не думаю, — ответил Нат дрожащим голосом. — Нет, правда. — Он отводил глаза от Скипа и просто сидел на кровати, глядя на обгрызенные ногти. Шапочка первокурсника на голове, белая кожа янки над пижамными штанами, выпуклые цыплячьи ребра. — Я не люблю спорить о войне. Не как Гарри… и Лорди… Ну, а Джордж Гилмен… он с утра до вечера готов о ней говорить, и почти все остальные в комитете тоже. Но тут я больше похож на Стоука, чем на них.
  
  — На Стоука никто не похож, — сказал я, вспомнив тот день, когда нагнал его на Этапе Беннета. «Может, тебе стоит напрягаться поменьше?» — спросил я. «Может, тебе стоит меня съесть?» — ответил мистер Убедительность.
  
  Нат все еще изучал свои ногти.
  
  — Я-то думаю вот что: Джонсон посылает американских ребят туда умирать ни за что ни про что. Это не империализм или колониализм, как считает Гарри Суидорски, это вообще никакой не «изм». Просто у Джонсона в голове мешанина из Дэви Крокетта, и Дэниэла Буна, и «Нью-йоркских янки», вот и все. Но раз я так думаю, мне следовало бы сказать это вслух. Попробовать положить этому конец. Вот чему меня учили в церкви, в школе, даже в чертовых бойскаутах Америки. Тебе положено вставать на защиту. Если ты видишь, что происходит какая-то подлость, например большой парень лупит малыша, тебе положено встать на защиту, попробовать хотя бы остановить его. Но я испугался, что мама увидит на снимке, как меня арестуют, и заплачет.
  
  Нат поднял голову, и мы увидели, что он сам плачет. Чуть-чуть. Влажные веки и ресницы, а больше ничего. Но для него-то и это было чересчур.
  
  — Одно я узнал, — сказал он. — Что означает рисунок на куртке Стоука Джонса.
  
  — Так что? — спросил Скип.
  
  — Комбинация из двух буквенных сигналов, используемых в английском военном флоте. Вот смотрите. — Нат встал, сдвинул вместе голые пятки, вытянул левую руку прямо к потолку, а правую нацелил в пол, образовав прямую линию. — Это N. — Потом он развел руки на сорок пять градусов по отношению к торсу. Я словно увидел, как наложенные друг на друга эти две фигуры превращаются в ту, которую Стоук начертил чернилами на спине своей старой шинели. — А это D.
  
  — N — D, — сказал Скип. — И?
  
  — Буквы означают nuclear disarmament[337]. Этот символ придумал Бертран Рассел в пятидесятых. Он нарисовал его на обложке своей тетради и назвал символом мира.
  
  — Ловко! — сказал Скип.
  
  Нат улыбнулся и утер глаза пальцами.
  
  — Вот и я так подумал, — согласился он. — Очень даже.
  
  Я опустил звукосниматель на пластинку, и мы стали слушать Фила Окса. Торчали от него, как говорили мы, атлантидцы.
  Глава 20
  
  Гостиная в середине третьего этажа Чемберлена стала моим Юпитером — жуткой планетой с чудовищной силой притяжения. И все-таки в тот вечер я сумел ее преодолеть, снова проскользнул в телефонную будку и опять позвонил во Франклин. На этот раз Кэрол оказалась там.
  
  — Со мной все нормально, — сказала она с легким смешком. — Просто чудесно. Один полицейский даже назвал меня малюточкой. О-ох, Пит, такая заботливость!
  
  «А этот тип, Гилмен, он как о тебе позаботился?» — хотелось мне спросить, но даже в восемнадцать лет я понимал, что ничего хорошего из этого не вышло бы.
  
  — Почему ты не позвонила мне? — сказал я. — Может, я бы поехал с тобой. Могли бы поехать на моей машине.
  
  Кэрол захихикала. Мелодичный звук, но загадочный.
  
  — Что?
  
  — Я представила себе, как мы едем на антивоенную демонстрацию в машине с призывом голосовать за Голдуотра на бампере.
  
  Да, пожалуй, это было бы потешно.
  
  — Кроме того, — сказала она, — по-моему, у тебя и так хватает дел.
  
  — О чем это ты? — Будто я не знал! Сквозь стекло телефонной будки и стеклянную дверь гостиной я видел, как большинство обитателей моего этажа режутся в карты среди клубов сигаретного дыма. И даже здесь, за закрытой дверью, я слышал пронзительное кудахтанье Ронни Мейлфанта. Мы охотимся на Стерву, ребята, мы cherchем la блядь noire, и мы выгоним ее из кустов!
  
  — О занятиях или о «червях». Надеюсь, что о занятиях. Одна девочка с моего этажа встречается с Ленни Дориа — вернее, встречалась, пока у него хватало на это времени. Она называет ее адской игрой. Я уже совсем тебя запилила?
  
  — Нет, — сказал я, не зная, пилит она меня или нет. Возможно, мне требовалось, чтобы меня пилили. — Кэрол, с тобой все в порядке?
  
  Наступила долгая пауза.
  
  — Угу, — сказала она наконец. — В полном порядке.
  
  — А строительные рабочие…
  
  — Практически одна ругань, — сказала она. — Не беспокойся. Нет, правда.
  
  Но по ее тону мне показалось, что это не совсем правда. Очень не совсем. И еще Джордж Гилмен, чтобы беспокоиться. Я беспокоился из-за него и по-другому, чем из-за Салла, ее мальчика дома.
  
  — Ты в комитете, про который мне говорил Нат? — спросил я ее. — В комитете сопротивления, так что ли?
  
  — Нет, — сказала она. — Во всяком случае, пока. Джордж предложил мне присоединиться. Мы с ним в семинаре по точным наукам. Джордж Гилмен. Ты его знаешь?
  
  — Слышал о нем, — сказал я, судорожно сжимая трубку — казалось, я не мог разжать пальцы.
  
  — Про демонстрацию мне сказал он. Я поехала с ним и с другими ребятами. Я… — она умолкла, а потом спросила с искренним любопытством: — Ты что — ревнуешь к нему?
  
  — Ну, — сказал я осторожно, — он ведь провел с тобой целый день, так что, наверное, я ему завидую.
  
  — Не надо. Он умен и даже очень, но кроме того — убийственная стрижка и большие-пребольшие бегающие глаза. Он бреется, но такое впечатление, что никогда не добривается. Приманка не он, поверь мне.
  
  — А что?
  
  — Мы не могли бы увидеться? Я хочу тебе кое-что показать. Много времени это не займет, но если я смогу просто объяснить… — на последнем слове ее голос задрожал, и я понял, что она вот-вот расплачется.
  
  — Что случилось?
  
  — Ты имеешь в виду — сверх того, что мой отец, наверное, не пустит меня к себе на порог, после того как увидит «Ньюс»? К субботе он, уж конечно, сменит замки. То есть если уже не сменил.
  
  Я вспомнил, как Нат признался, что боялся, что мать увидит снимок его ареста. Мамочкин паинька и будущий стоматолог задержан в Дерри за демонстрацию перед федеральным управлением без разрешения. Какой позор, о какой позор! А папочка Кэрол? Ну, не совсем то, но почти. Папочка Кэрол как-никак сказал однажды «так держать», и вот пошел служить на фло-о-о-о-от».
  
  — Он может и не прочесть заметку, — сказал я. — А если и да, так в ней фамилии не названы.
  
  — Фото-гра-фия, — терпеливо сказала Кэрол, словно извиняя тупице его тупость. — Разве ты не видел ее?
  
  Я начал было говорить, что лицо у нее повернуто от камеры и к тому же в тени, но тут же вспомнил ее школьную куртку с «ХАРВИЧСКАЯ ГОРОДСКАЯ ШКОЛА» поперек спины. Да к тому же он ведь ее отец, черт дери. Он ее и в полупрофиль узнает.
  
  — Так ведь он может фотографии не увидеть, — неловко сказал я. — Дамарискотта ведь далеко, и «Ньюс» там могут не читать.
  
  — И собираешься прожить свою жизнь вот так, Пит? — В голосе ее все еще было терпение, но явно на исходе. — Натворить что-то, а потом надеяться, что никто не узнает?
  
  — Нет, — сказал я. Мог ли я озлиться на нее за эти слова, если Эннмари Сьюси все еще понятия не имела, что на свете существует такая вот Кэрол Гербер? Нет, конечно. Мы с Кэрол в браке не состояли, и вообще… но о браке же и речи не было. — Нет, не собираюсь. Но, Кэрол… ты же не обязана совать чертову газету ему под нос, верно?
  
  Она засмеялась. Не так весело, как когда упомянула про мой бампер, но я решил, что даже грустный смех лучше, чем никакой.
  
  — Этого не понадобится. Он узнает сам. Он такой. Но я должна была, Пит. И, наверное, я присоединюсь к комитету сопротивления, хотя у Джорджа Гилмена всегда такой вид, будто он малыш, которого застукали, когда он совал в рот то, что выковырял из носа, а хуже дыхания Гарри Суидорски во всем мире не найти. Потому что… дело в том… видишь ли… — Мне в ухо ударил ее бессильный вздох. — Слушай, ты знаешь, куда мы ходим курить?
  
  — В Холиоуке? У мусоросборников, а как же?
  
  — Встретимся там, — сказала Кэрол. — Через пятнадцать минут. Сможешь?
  
  — Да.
  
  — Мне еще много надо выучить, так что долго я остаться не смогу, но я… я просто…
  
  — Я приду.
  
  Я повесил трубку и вышел из будки. Эшли Райс стоял в дверях гостиной, курил и переминался с ноги на ногу. Я сделал вывод, что у него перерыв между партиями. Лицо у него было слишком бледным, черная щетина на щеках смахивала на чернильные штрихи, а рубашка выглядела не просто грязной, но несменяемой. У него был тот ошалелый вид, который позже я начал ассоциировать с безнадежными кокаинистами. Собственно, «черви» и были своего рода наркотиком. Причем не из тех, которые обеспечивают бездумную беззаботность.
  
  — Что скажешь, Пит? — спросил он. — Сыграем пару партий?
  
  — Может, попозже, — сказал я и пошел по коридору. Стуча костылями, Стоук Джонс в старом облезлом халате возвращался из ванной. Его длинные растрепанные волосы были мокрыми. Я прикинул, сколько времени он находился под душем, там ведь не было ни перил, ни ручек, чтобы держаться, какие стали позднее обязательной принадлежностью в ванных общего пользования. Однако, судя по его лицу, он вряд ли захотел бы обсуждать эту тему. Да и любую другую тоже.
  
  — Как дела, Стоук? — спросил я.
  
  Он прошел мимо, не отозвавшись, прошел, опустив голову. По волосам, облепившим его щеки, ползли капли, под мышкой он сжимал мыло и полотенце, еле слышно бормоча: «рви-Рви, рви-Рви». Он даже не взглянул на меня. Говорите о Стоуке Джонсе что хотите, но подпортить вам день он умел как никто.
  Глава 21
  
  Когда я подошел к Холиоуку, Кэрол уже была там. Она принесла от мусоросборников пару ящиков из-под молока и с сигаретой во рту сидела на одном, скрестив ноги. Я сел на другой, обнял ее и поцеловал. Она на секунду прижалась головой к моему плечу, ничего не говоря. Не похоже на нее, но все равно очень приятно. Я продолжал обнимать ее и смотрел на звезды. Вечер был теплым для поздней осени, и много народу — в основном парочки — вышло погулять, соблазнившись такой погодой. До меня доносилось бормотание их голосов. У нас над головой в обеденном зале радио играло «Держись, Слупи». Кто-нибудь из уборщиков, решил я.
  
  Наконец Кэрол подняла голову и чуточку отодвинулась от меня, давая понять, что я могу убрать руку. Вот это было более на нее похоже.
  
  — Спасибо, — сказала она. — Мне было очень нужно, чтобы меня обняли.
  
  — Всегда рад.
  
  — Я немножко боюсь встречи с отцом. Не так чтобы очень, но боюсь.
  
  — Все будет хорошо.
  
  Сказал я так не потому, что верил в это — откуда мне было знать? — но говорят ведь именно такие слова, верно? Именно такие.
  
  — С Гарри, Джорджем и остальными я поехала не из-за отца. Это вовсе не великий фрейдистский бунт, вовсе нет.
  
  Она бросила сигарету, и мы смотрели, как посыпались искры, когда окурок ударился о кирпичи Променада Беннета. Потом Кэрол взяла сумочку с колен, нашла бумажник, открыла его и пролистала снимки, вставленные в целлулоидные окошечки. Потом вытащила один и протянула мне. Я наклонился, чтобы разглядеть его в свете, падавшем из окон столовой, где уборщики, возможно, натирали полы.
  
  На фотографии было трое детей лет одиннадцати-двенадцати — девочка и два мальчика. На всех были голубые майки с надписью красными печатными буквами «СТЕРЛИНГ-ХАУС». Они стояли на автостоянке, обнимая друг друга за плечи, — непринужденная поза «друзья навеки», своеобразно красивая. Девочка стояла между мальчиками. Девочка, естественно, была Кэрол.
  
  — Который Салл-Джон? — спросил я. Она поглядела на меня с некоторым удивлением… но улыбнулась. Впрочем, я уже не сомневался, что и сам знаю. Салл-Джон, конечно, этот, с широкими плечами, улыбкой до ушей и гривой черных волос. Я вспомнил волосы Стоука, но мальчик на фото явно свою гриву расчесал. Я постучал по нему пальцем. — Этот, верно?
  
  — Это Салл, — подтвердила она, потом дотронулась ногтем до лица второго мальчика. Он выглядел не столько загорелым, сколько обгорелым. Лицо у него было более узким, глаза посажены более близко, волосы морковно-рыжие, остриженные ежиком, так что он смахивал на мальчика с обложки «Сатердей ивнинг пост» работы Нормана Рокуэлла. Его лоб пересекала легкая морщинка. Мышцы на руках Салла были совсем не детскими, а у второго мальчика руки были худыми — худые руки-спички. Наверное, они и теперь были худыми.
  
  На руке, не обнимавшей Кэрол, была надета большая коричневая бейсбольная перчатка.
  
  — Перчатка Бобби, — сказала она. Что-то в ее голосе изменилось. В нем появилось что-то, чего я раньше не слышал. Печаль? Но она продолжала улыбаться. Если это печаль, то почему она улыбается? — Бобби Гарфилд. Мой первый мальчик. Моя первая любовь, можно сказать. Он, Салл и я были тогда неразлучными друзьями. И не так давно. В тысяча девятьсот шестидесятом, но ощущение такое, что ужасно давно.
  
  — Что с ним случилось? — Я почему-то был уверен, что она скажет: он умер, этот мальчик с узким лицом и морковным ежиком.
  
  — Он уехал с матерью в другой город. Некоторое время мы переписывались, а потом перестали. Ну, ты знаешь, как это бывает в детстве.
  
  — Хорошая перчатка.
  
  На лице Кэрол все еще улыбка. Я видел, как на ее глаза навернулись слезы, пока мы разглядывали снимок… но все еще улыбка. В белом свете флюоресцентных плафонов столовой ее слезы казались серебряными. Слезы принцессы из волшебной сказки.
  
  — Самое большое сокровище Бобби. Вроде бы есть бейсболист Алвин Дарк, верно?
  
  — Был.
  
  — Перчатка Бобби была его модели. Алвина Дарка.
  
  — А моя — Теда Уильямса. Мама, по-моему, сбыла ее на распродаже пару лет назад.
  
  — Перчатку Бобби украли, — сказала Кэрол. Не знаю, помнила ли она, что я все еще сижу рядом. Она продолжала прикасаться кончиком пальца к узкому, чуть нахмуренному лицу. Будто она вернулась в свое прошлое. Я слышал, что гипнотизеры добиваются подобного с восприимчивыми пациентами. — Ее присвоил Уилли.
  
  — Уилли?
  
  — Уилли Ширмен. Я увидела год спустя, как он играл в ней на поле Стерлинг-Хауса. Я была жутко зла. Тогда мама и папа все время собачились, видимо, дело уже шло к разводу, и я была жутко зла. Зла на них, на мою математичку, зла на весь мир. Я все еще боялась Уилли, но зла на него была еще больше… А кроме того, в тот день я была не в себе. Подошла прямо к нему, сказала, что это перчатка Бобби, и он должен отдать ее мне. Сказала, что знаю адрес Бобби в Массачусетсе и отошлю ее ему. Уилли сказал, что я сбрендила, что это ЕГО перчатка, и показал свою фамилию на ней. Он стер фамилию Бобби — то есть постарался стереть, — а поверх печатными буквами написал свою. Но я разглядела «бб» от Бобби.
  
  В ее голосе зазвучало пугающее негодование. И сделало его почти детским. Сделало почти детским ее лицо. Вполне возможно, что память меня обманывает, но не думаю. Сидя там на краю белого света, падавшего из столовой, она, по-моему, выглядела двенадцатилетней девочкой. Ну, может, тринадцатилетней.
  
  — А стереть подпись Алвина Дарка в кармане или написать что-нибудь поверх нее он не мог… и еще он покраснел. Стал совсем темно-красным. Как розы. А потом — знаешь что? — он попросил у меня прощения за то, что он и двое его дружков сделали со мной. Извинился только он один и, по-моему, искренне. Но про перчатку он соврал. Не думаю, что она была ему так уж нужна — старая, порванная, да и не по руке ему, но он соврал, чтобы оставить ее себе. Не понимаю, почему. Не понимаю.
  
  — Я не очень понимаю, о чем ты говоришь.
  
  — Естественно. Это все перепуталось у меня в голове, хотя я-то была там. Мама как-то сказала мне, что такое случается с людьми после несчастного случая или драки. Кое-что я помню прекрасно — и почти всегда связанное с Бобби, — но все остальное в основном восходит к тому, о чем мне рассказывали потом. Я была в парке по ту сторону улицы, где мы жили, и тут подошли эти трое мальчиков — Гарри Дулин, Уилли Ширмен и еще один, не помню, как его звали. Да и не важно. Они меня избили. Гарри Дулин бил меня бейсбольной битой, а Уилли и тот, третий, держали, чтобы я не убежала.
  
  — Бейсбольной битой? Ты меня разыгрываешь?
  
  Она покачала головой.
  
  — Начали они, я думаю, в шутку… но потом… уже нет. Вывихнули мне плечо. Я закричала, и, наверное, они убежали. Я сидела там, поддерживала руку… было ужасно больно и… и, думаю, я была в шоке… не знала, что делать. И тут появился Бобби. Он помог мне выйти из парка, а потом взял меня на руки и отнес к себе домой. Нес всю дорогу вверх по Броуд-стрит в один из самых жарких дней в году. Нес меня на руках.
  
  Я взял у нее снимок, поднес его к свету и нагнулся над ним, глядя на мальчика с морковным ежиком. Поглядел на его худые руки-спички. Потом поглядел на девочку. Она была примерно на дюйм выше него и шире в плечах. Я поглядел на второго мальчика, на Салла. С гривой черных волос и всеамериканской ухмылкой. С волосами Стоука Джонса и ухмылкой Скипа Кирка. Я мог представить себе, как ее нес бы на руках Салл, да, конечно, но этот второй…
  
  — Знаю, — сказала она. — По виду он слишком мал, так? Но он нес меня. Я начала терять сознание, и он нес меня. — Она вынула снимок из моих пальцев.
  
  — И пока он тебя нес, этот парень, Уилли, который помогал бить тебя, вернулся и украл его перчатку?
  
  Она кивнула.
  
  — Бобби принес меня к себе в квартиру. В комнате наверху жил один старик — Тед, — который словно бы знал что-то обо всем. Он вправил мне руку. Помню, он дал мне свой пояс и велел кусать его. Или это был пояс Бобби? Он сказал, что я могу перехватить боль, и я ее поймала. А после… после случилось что-то очень скверное.
  
  — Хуже удара бейсбольной битой?
  
  — В каком-то смысле. Не хочу говорить об этом. — Одной рукой она утерла слезы сначала с одной стороны лица, потом с другой, продолжая смотреть на снимок. — А потом, до того, как они с матерью уехали из Харвича, Бобби избил парня, который орудовал битой. — Кэрол вставила снимок в его отделеньице.
  
  — Об этом дне я помню только то, что стоит помнить, — как Бобби Гарфилд меня выручил. Салл был выше него и много сильнее, и Салл, возможно, вступился бы за меня, будь он там, но его там не было. А Бобби был, и он прошел со мной на руках всю дорогу вверх по склону. Он сделал то, что было очень нужным. Самое лучшее, самое важное, что для меня сделали за всю мою жизнь. Понимаешь, Пит?
  
  — Угу, понимаю.
  
  Но я понял и еще кое-что: она говорила почти то же самое, что говорил Нат меньше часа назад… только она-то маршировала. Взяла плакат и маршировала с ним. Но, конечно, Ната Хоппенстенда не избили трое парней, начавших в шутку, а затем решивших действовать всерьез. Возможно, в этом и заключалась разница.
  
  — Он нес меня вверх по склону, — сказала она. — Мне всегда хотелось сказать ему, как сильно я люблю его за это и как сильно я люблю его за то, как он показал Гарри Дулину, что за причиненную людям боль приходится платить, особенно если они слабее тебя и не сделали тебе никакого вреда.
  
  — И потому ты маршировала перед управлением.
  
  — Я маршировала. Я хотела объяснить кому-то, почему. Кому-нибудь, кто понял бы. Мой отец не захочет, моя мать не сумеет. Ее подруга Рионда позвонила мне и сказала… — Она не договорила, а только продолжала сидеть на ящике из-под молочных пакетов, вертя в руках сумочку.
  
  — Что она сказала?
  
  — Ничего.
  
  Голос у нее был измученный, тоскливый. Мне хотелось поцеловать ее или хотя бы обнять, но я боялся испортить то, что сейчас произошло. Так как что-то произошло. В ее рассказе была магия. Не в центре, но где-то по самому краю. Я ощутил эту магию.
  
  — Я маршировала и, наверное, присоединюсь к комитету сопротивления. Моя соседка по комнате говорит, что я свихнулась. Мне никогда не устроиться на работу, если я стану членом коммунистической группы, и это будет официально зафиксировано. Но, думаю, я это сделаю.
  
  — А твой отец? Как насчет него?
  
  — Кладу я на него.
  
  Наступила секунда растерянности, когда мы осознали, КАК она выразилась. Потом Кэрол хихикнула.
  
  — Вот уж это чистейший фрейдизм! — Она встала. — Ну, мне надо идти заниматься. Спасибо, Пит, что пришел. Я никогда никому этого снимка не показывала. И сама на него не смотрела уж не знаю сколько времени. Я чувствую себя лучше. Намного.
  
  — Вот и хорошо. — Я тоже встал. — Но прежде чем уйти, ты поможешь мне кое в чем?
  
  — Конечно. А в чем?
  
  — Я тебе покажу. Много времени это не займет.
  
  Я повел ее вдоль Холиуока, а потом вверх по холму за ним. Ярдах в двухстах находилась автостоянка, на которой студенты, не получившие пропуска на территорию городка (первокурсники, второкурсники и большинство третьекурсников), держали свои машины. Это было главное место свиданий, едва наступали холода, но в этот вечер я совсем не думал об объятиях в моей машине.
  
  — А ты объяснила Бобби, у кого его перчатка? — спросил я. — Ты ведь сказала, что переписывалась с ним.
  
  — Не видела смысла.
  
  Некоторое время мы шли молча. Потом я сказал:
  
  — В День Благодарения я думаю порвать с Эннмари. Я хотел ей позвонить, но не позвонил. Раз уж так, то, мне кажется, лучше это сделать при встрече. — До этой минуты я не осознавал, что принял такое решение, и вдруг оказалось, что да, принял. Бесспорно, сказал я это не для того, чтобы сделать приятное Кэрол.
  
  Она кивнула, загребая кроссовками сухие листья, сжимая в одной руке сумочку, не глядя на меня.
  
  — Мне пришлось воспользоваться телефоном. Позвонила Эс-Джею и сказала, что встречаюсь с одним парнем.
  
  Я остановился.
  
  — Когда?
  
  — На прошлой неделе. — Вот теперь она поглядела на меня. Ямочки, чуть изогнутая нижняя губа. Та самая улыбка.
  
  — На прошлой не-де-ле? И ты мне не сказала.
  
  — Это было мое дело. Мое и Салла. То есть он же не собирается наброситься на тебя с… — Она помолчала ровно столько, чтобы мы успели вместе мысленно докончить «с бейсбольной битой», а затем продолжала: — То есть он не собирается набрасываться на тебя и вообще. Идем, Пит. Если нам надо что-то сделать, так давай. Но кататься с тобой я не поеду. Мне надо заниматься.
  
  — Никаких катаний.
  
  Мы пошли дальше. В те дни стоянка казалась мне огромной — сотни машин, десятки и десятки в каждом облитом луной ряду. Я с трудом вспомнил, где поставил «универсал» моего брата. Когда я последний раз побывал в УМ, стоянка оказалась в три, если не в четыре раза шире и вмещала тысячу с лишним машин. Проходит время, и все становится больше. Кроме нас.
  
  — Пит? — Идет. Опять смотрит вниз на свои кроссовки, хотя теперь мы шли по асфальту, и листьев, чтобы загребать их ногами, там не было.
  
  — А?
  
  — Я не хочу, чтобы ты порвал с Эннмари из-за меня. Потому что мне кажется, у нас это… временно. Ведь так?
  
  — Угу. — Мне стало горько от ее слов. На языке граждан Атлантиды это называлось получить по шеям — но удивлен я не был. — Наверное, так.
  
  — Ты мне нравишься, и сейчас мне нравится бывать с тобой, но это только симпатия и ничего больше. Будем честны. Так что если хочешь держать рот на замке, когда поедешь домой на каникулы, то…
  
  — Держать ее дома на всякий пожарный случай? Как запаску в багажнике на случай прокола?
  
  Она посмотрела на меня с недоумением, потом засмеялась.
  
  — Touche[338], — сказала она.
  
  — В каком смысле touche?
  
  — Даже не знаю, Пит… но ты мне правда нравишься.
  
  Она остановилась, повернулась ко мне и обняла меня за шею. Некоторое время мы целовались между двумя рядами машин, пока у меня не встало настолько, что она не могла не почувствовать. Тут она чмокнула меня в губы, и мы пошли дальше.
  
  — А что тебе сказал Салл? Не знаю, имею ли я право спрашивать, но…
  
  — …но тебе нужна информация, — сказала она резким голосом Номера Второго. Потом засмеялась. Грустным смехом. — Я ждала, что он рассердится или даже заплачет. Салл могучий парень и до чертиков пугает противников на футбольном поле, но чувства у него все нараспашку. Чего я не ожидала, так это облегчения.
  
  — Облегчения?
  
  — Облегчения. Он с месяц, если не дольше встречается с девушкой в Бриджпорте… только мамина подруга Рионда сказала, что она, собственно, женщина лет двадцати четырех — двадцати пяти.
  
  — Прямо-таки защита от бед, — сказал я, надеясь, что прозвучало это спокойно и задумчиво. На самом деле я возликовал. Ну, а как же? И если бедненький нежносердечный Джон Салливан вляпался в сюжет песни в стиле кантри-вестерн в исполнении Мерль Хаггард, так четыреста миллионов красных китайцев насрать на это хотели, а я так вдвойне.
  
  Мы уже почти дошли до моего «универсала». Еще одного драндулета среди таких же, но по доброте моего брата он принадлежал мне.
  
  — У него есть кое-что поважнее нового любовного увлечения, — сказала Кэрол. — Когда в июне он окончит школу, то пойдет в армию. Уже поговорил с вербовщиком и все устроил. Ждет не дождется отправиться во Вьетнам и приступить к спасению мира для демократии.
  
  — Ты с ним поспорила из-за войны?
  
  — Да нет. Что толку? И что я могла бы ему сказать? Что для меня тут дело в Бобби Гарфилде? И что все словеса Гарри Суидорски, и Джорджа Гилмена, и Хантера Макфейла только дымовая завеса и игра зеркал в сравнении с тем, как Бобби нес меня вверх по Броуд-стрит? Салл подумал бы, что я сбрендила. Либо сказал бы, что я чересчур умна. Салл жалеет чересчур умных. Говорит, что умничанье — это болезнь. И, может быть, он прав. Я ведь его вроде бы люблю, знаешь ли. Он очень милый. И еще он один из тех ребят, которые нуждаются в ком-то, кто их опекал бы.
  
  «Надеюсь, он найдет какую-нибудь другую опекуншу, — подумал я. — Лишь бы не тебя».
  
  Она взыскательно осмотрела мою машину.
  
  — Ну, ладно. Она безобразна и настоятельнейшим образом нуждается в том, чтобы ее вымыли, но при всем при том это средство передвижения. Вопрос: что мы делаем здесь в то время, когда мне следовало бы читать рассказ Флэннери О’Коннор?
  
  Я достал перочинный нож и открыл его.
  
  — У тебя в сумочке есть пилка для ногтей?
  
  — По правде сказать, имеется. Мы будем драться? Номер Второй и Номер Шестой выясняют отношения на автомобильной стоянке?
  
  — Не остри. Просто достань ее и следуй за мной.
  
  К тому времени, когда мы обошли «универсал», она уже смеялась, и не грустным смехом, но заливчатым, который я впервые услышал, когда на конвейере прибыл похабный человек-сосиска Скипа. Она наконец поняла, зачем мы пришли сюда.
  
  Кэрол принялась соскабливать наклейку на бампере с одного конца, я с другого, пока мы не встретились на середине. И мы смотрели, как ветер кружит обрывки на асфальте. Au revoir[339] Au H2O–4–USA. Прощай, Барри. И мы хохотали, просто не могли остановиться.
  Глава 22
  
  Пару дней спустя мой друг Скип, который приехал в университет с политической сознательностью моллюска, повесил на своей половине комнаты, которую делил с Брадом Уизерспуном, плакат, изображавший сияющего улыбкой бизнесмена в костюме-тройке. Одну руку бизнесмен протягивал для рукопожатия. Другую — прятал за спиной, но она сжимала что-то такое, из чего капала кровь в лужицу между его ботинками. «ВОЙНА ДОХОДНОЕ ДЕЛО, — гласила надпись. — ВЛОЖИТЕ СВОЕГО СЫНА!»
  
  Душка пришел в ужас.
  
  — Так ты что — против войны во Вьетнаме? — спросил он, увидев плакат. Думаю, воинственно выставленный вперед подбородок нашего любимого старосты маскировал шок и растерянность. Как-никак Скип в школе был первоклассным бейсболистом. И считалось, что он будет играть за университет. Его уже обхаживали «Дельта-тау-дельта» и «Фи-гамма», самые наши престижные спортивные общества. Скип был не какой-то болезненный калека вроде Стоука Джонса (Душка Душборн тоже завел манеру называть Стоука Рви-Рви) или пучеглазый псих вроде Джорджа Гилмена.
  
  — Так ведь этот плакат просто показывает, что много людей наживаются на этой мясорубке, — сказал Скип. — «Макдональд — Дуглас», «Боинг», «Дженерал электрик», «Доу кемикалс», «Пепси-бля-кола». И еще всякие.
  
  Глаза-буравчики Душки дали понять (или попытались), что он размышлял над этими вопросами куда глубже, чем Скип Кирк вообще способен.
  
  — Разреши спросить тебя вот о чем: ты думаешь, что мы должны остаться в стороне и позволить дядюшке Хо прибрать там все к рукам?
  
  — Я пока не знаю, что именно я думаю, — ответил Скип. — Пока еще. Я вообще заинтересовался этим только недели две назад. И все еще играю в салочки.
  
  Разговор происходил в семь тридцать утра, и вокруг двери Скипа столпились те, у кого занятия начинались в восемь. Я увидел Ронни (плюс Ника Прауди — к этому времени они стали неразлучными), Эшли Райса, Ленни Дориа, Билли Марчанта и еще четверых-пятерых. Нат прислонился к двери 302 в майке и пижамных штанах. На лестничной площадке опирался на костыли Стоук Джонс. Видимо, он направлялся вниз и остановился послушать спор.
  
  Душка сказал:
  
  — Когда вьетконговцы входят в южновьетнамское селение, первым делом они ищут людей, носящих распятие, образок со святым Христофором, Девой Марией или еще что-нибудь такое. Католиков убивают. Убивают людей, которые верят в БОГА. Ты думаешь, мы должны стоять в стороне и позволять коммунистам убивать людей, верящих в Бога?
  
  — А почему бы и нет? — сказал Стоук с лестничной площадки. — Стояли же мы в стороне и позволяли нацистам шесть лет убивать евреев. Евреи верят в Бога, во всяком случае, так я слышал.
  
  — Хренов Рви-Рви! — завопил Ронни. — Кто, бля, тебя спрашивает?
  
  Но Стоук Джонс, он же Рви-Рви, уже спускался по лестнице. Отдающийся эхом стук его костылей напомнил мне про недавно отбывшего Фрэнка Стюарта.
  
  Душка снова повернулся к Скипу, упираясь в бока кулаками. К его белой майке на груди были приколоты личные знаки. Его отец, сообщил он нам, носил их во Франции и в Германии, носил, когда лежал за деревом, укрываясь от пулеметного огня, который скосил двух человек в его роте и ранил еще четырех. Какое все это имело отношение к конфликту во Вьетнаме, никто из нас толком не понял, но Душка, видимо, придавал знакам особую важность, а потому никто из нас спрашивать не стал. Даже у Ронни хватило ума заткнуть пасть.
  
  — Если мы позволим им захватить Вьетнам, они захватят Камбоджу. — Глаза Душки перешли со Скипа на меня, на Ронни… на всех нас. — Потом Лаос. Потом Филиппины. Одно за другим.
  
  — Если они способны на такое, так, может, заслуживают победы, — сказал я.
  
  Душка обалдело посмотрел на меня. Я и сам немножко обалдел, но назад свои слова не взял.
  Глава 23
  
  До каникул Дня Благодарения оставался еще один раунд зачетов, и для юных школяров третьего этажа Чемберлена это была катастрофа. В большинстве мы уже понимали, что допрыгались до катастрофы, что мы совершаем что-то вроде группового самоубийства. Кэрби Макклендон выкинул свой хренов фокус и исчез, будто кролик в цилиндре фокусника. Кенни Остир, обычно сидевший в углу во время марафонских партий и ковырявший в носу, когда не мог решиться, с какой карты пойти, просто смылся. На своей подушке он оставил даму пик, поперек которой написал: «Я пас». Джордж Лессард присоединился к Стиву Оггу и Джеку Фрейди в Чэде, общежитии умников.
  
  Шесть вычеркиваем, остается тринадцать.
  
  Казалось бы, достаточно. Черт, да одного того, что случилось с беднягой Кэрби, было больше чем достаточно. Последние три-четыре дня перед срывом руки у него так тряслись, что ему трудно было брать карты со стола и он подскакивал на стуле, если кто-нибудь хлопал дверью в коридоре. Кэрби следовало быть больше чем достаточно. Но не было. Как и моего времени с Кэрол. Когда я был с ней, да, я оставался в норме. Когда я был с ней, я не хотел ничего, кроме информации (и, возможно, оттрахать ее до опупения). Однако в общежитии, и особенно в чертовой гостиной на третьем этаже, я становился другим вариантом Питера Рили. В гостиной третьего этажа я был кем-то, мне незнакомым.
  
  С приближением Дня Благодарения всеми овладел какой-то слепой фатализм. Только никто из нас об этом не заговаривал. Мы говорили о фильмах или сексе («Я перепробовал больше задниц, чем карусельный конь», — имел обыкновение кукарекать Ронни, как правило, ни с того, ни с сего), но больше всего мы говорили о Вьетнаме… и «червях». Разговоры о «червях» сводились к обсуждению, кто в выигрыше, кто в проигрыше и кто словно бы не способен усвоить несколько простых принципов игры: избавляйся хотя бы от одной масти, сплавляй червей среднего достоинства тому, кто любит рисковать, а если вынужден взять взятку, бери самой старшей картой, какая у тебя есть.
  
  Единственной нашей активной реакцией на надвигающийся третий раунд зачетов было превращение игры в своего рода нескончаемый турнир. Мы все еще играли по пять центов очко, но теперь еще ввели «очки за партию». Система получения очков за партию была очень сложной, но Рэнди Эколс и Хью Бреннен за две лихорадочные ночные игры разработали хорошую рабочую формулу. Оба они, кстати, прогуливали курс введения в математику, и после завершения осеннего семестра ни тот, ни другой не был приглашен продолжать занятия.
  
  Тридцать три года прошло с того раунда зачетов перед Днем Благодарения, но мужчина, которым стал тот мальчишка, все еще ежится при воспоминании о них. Я провалил все, кроме социологии и введения в литературу. И мне не потребовалось ждать, когда вывесят оценки, чтобы узнать об этом. Скип сказал, что прошел все под развернутыми парусами, кроме дифисча, где чуть не пошел ко дну. Я в этот вечер пригласил Кэрол в кино — наше прощальное свидание перед каникулами (и наше последнее, хотя тогда я этого не знал), и когда шел за своей машиной, встретил Ронни Мейлфанта. Я спросил, как, по его мнению, у него с зачетами. Ронни улыбнулся, подмигнул и сказал:
  
  — Взял каждый тузом. Точно, как в хреновой «Студенческой Чаше». Мне тревожиться нечего. — Но в свете фонарей на стоянке я разглядел, что его улыбка подрагивает в уголках губ. Кожа у него стала совсем бледной, и его прыщи выглядели даже хуже, чем в сентябре, когда начались занятия. — А у тебя как?
  
  — Меня хотят сделать деканом искусств и наук, — сказал я. — Это тебе о чем-нибудь говорит?
  
  Ронни загоготал.
  
  — Мудак хреновый! — Он хлопнул меня по плечу. Нахальная самоуверенность в его глазах сменилась страхом, и он выглядел совсем мальчишкой. — Собрался куда-то?
  
  — Угу.
  
  — С Кэрол?
  
  — Угу.
  
  — Рад за тебя. Чувиха что надо. — Такая доброжелательность со стороны Ронни просто надрывала душу. — И если я тебя на этаже не увижу, так желаю тебе повеселиться за благодарственной индейкой.
  
  — И тебе того же, Ронни.
  
  — Ну да, спасибо. — Смотрит на меня не прямо, а уголком глаза, старается удержать улыбку на губах. — Не тут, так там попразднуем.
  
  — Угу. Пожалуй, точнее ситуацию не определить.
  Глава 24
  
  Было жарко. Хотя мотор был выключен и печка тоже, в машине было жарко — мы согрели ее теплом наших тел. Стекла запотели, и свет фонарей проникал внутрь расплывчатым сиянием, точно сквозь матовое окно ванной, и гремело радио: Могучий Джон Маршалл со старыми песнями, Скромный и тем не менее Могучий исполняет «Четыре времени года», и Давеллсы, и Джек Скотт, и Ричард Литтл, и Фредди «Бум-Бум» Кэннон, и все старые-старые песни, а ее кофточка расстегнута, а ее бюстгальтер повешен на спинку, и одна бретелька свисает — широкая плотная бретелька (техника бюстгальтеров в те дни еще не осуществила следующий великий прыжок вперед), и, о Господи, ее теплая кожа, ее сосок жестко трется о мои губы, а ее трусики еще на ней, но лишь относительно — они смяты в комочек, сдвинуты вбок, и я сунул в нее один палец, потом два, а Чак Берри поет «Джонни Б. Гуд», и «Ройал Тинз» поют «Шорты-Подшортики», и ее рука в моей ширинке, ее пальцы дергают резинку моих подшортиков, и я ощущаю ее запах: духов на ее шее, пота на ее висках, там, где начинаются волосы, и я слышу ее, слышу живое пульсирование ее дыхания, бессловесные шепотки у меня во рту, пока мы целуемся, и все это на переднем сиденье моей машины, сдвинутом назад насколько можно, и я не думаю ни о проваленных зачетах, ни о войне во Вьетнаме, ни об ЛБД в приветственной гирлянде цветов на Гавайях, и вообще ни о чем, а только хочу ее, хочу ее прямо здесь, прямо сейчас, и тут внезапно она выпрямляется и выпрямляет меня, упершись обеими ладонями мне в грудь, и растопыренные пальцы отталкивают меня назад к рулевому колесу. Я снова придвинулся к ней, скользнул ладонью вверх по ее бедру, а она сказала «Пит! Нет!» резким голосом и сомкнула ноги, и колени стукнулись друг о друга так громко, что я услышал этот стук, этот стук засова, означающий, что с тебя довольно, нравится тебе это или нет. Мне не нравилось, но я остановился.
  
  Прислонился головой к запотевшему стеклу левой дверцы, тяжело дыша. Мой член был железным цилиндром, прижатый спереди трусами так крепко, что было больно. Не очень долго — ничто не стоит вечно. — Мне кажется, это сказал Бенджамин Дизраэли. Но эрекция угасает, а яйца остаются на взводе. Простой факт мужской жизни.
  
  Мы ушли с фильма — жуткая жвачка про нашенского парня с Бертом Рейнольдсом — и вернулись на стоянку, думая об одном… во всяком случае, я надеялся, что об одном. Да так, пожалуй, и было, только я-то надеялся получить немножко больше, чем получил.
  
  Кэрол запахнула кофточку, но ее бюстгальтер все еще висел на спинке, и выглядела она ошеломляюще желанной — ее груди рвались наружу, и в тусклом свете можно было разглядеть темные полукружья сосков. Она уже открыла сумочку и дрожащей рукой выуживала из нее сигареты.
  
  — У-у-у-у… — сказала она, и голос у нее дрожал, как руки. — Я хочу сказать, ух ты!
  
  — В расстегнутой кофточке ты похожа на Брижит Бардо, — сказал я ей.
  
  Она подняла голову — удивленно и, по-моему, польщенно.
  
  — Ты правда так думаешь? Или потому, что у меня светлые волосы?
  
  — Волосы? Бля, нет. Это потому… — я указал на кофточку. Кэрол посмотрела на себя и засмеялась. Однако пуговиц застегивать не стала и не попыталась стянуть ее потуже. Но думаю, ей бы это не удалось, поскольку кофточка сидела на ней как влитая.
  
  — Дальше по улице от нас был кинотеатр, когда я была девочкой, — «Эшеровский Ампир». Теперь его снесли, но когда мы были детьми — Бобби, и Салл-Джон, и я, — там словно бы все время крутили ее фильмы. По-моему, «И Бог создал женщину» шел там тысячу лет.
  
  Я расхохотался и взял с приборной доски свои сигареты.
  
  — В автокино Гейт-Фоллса его всегда показывали третьим художественным фильмом в вечерней программе по пятницам и субботам.
  
  — Ты его видел?
  
  — Смеешься? Да мне не разрешали даже носа туда совать, кроме как на диснеевские программы. По-моему, «Тонку» с Салом Минео я видел по меньшей мере семь раз.
  
  — Я не вернусь в университет, — сказала она, закуривая. Сказала она это так спокойно, что сперва мне почудилось, что мы все еще говорим о старых фильмах или о полночи в Калькутте, то есть вообще о чем-то, что убедило бы наши тела вновь уснуть — представление окончено. А потом до меня дошло.
  
  — Ты… ты сказала?..
  
  — Я сказала, что не вернусь после каникул. И дома праздновать День Благодарения радость будет небольшая, но какого черта!
  
  — Твой отец?
  
  Она покачала головой и сделала затяжку. Тлеющий кончик сигареты отбрасывал на ее лицо оранжевые блики среди полумесяцев серой тени. Она казалась много старше. Все еще красивой, но много старше. Пол Анка пел «Диану», я выключил приемник.
  
  — Мой отец тут ни при чем. Я возвращаюсь в Харвич. Ты помнишь, я упомянула Рионду, мамину подругу?
  
  Я вроде бы что-то такое помнил, а потому кивнул.
  
  — Снимок, который я тебе показывала, сделала Рионда. Ну, тот, где я с Бобби и Эс-Джеем. По ее словам… — Кэрол посмотрела вниз на свою юбку, все еще задранную чуть не до пояса, и начала перебирать ее в пальцах. Никогда нельзя предсказать заранее, из-за чего люди смущаются. Иногда это физиологические отправления, иногда — сексуальные завихрения родственников, иногда это просто позирование. А иногда, естественно, это пьянство. — Скажем так: в семье Герберов проблемы с алкоголем есть не только у моего папочки. Он научил маму закладывать за воротник, а она была прилежной ученицей. Долгое время она воздерживалась — по-моему, посещала собрания «Анонимных алкоголиков», — но, по словам Рионды, она снова начала. А потому я возвращаюсь домой. Не знаю, сумею ли помочь ей или нет, но попытаюсь. И не только ради мамы, но и брата. Рионда говорит, Йен не знает, на каком он свете. Ну да этого он никогда не знал. — Она улыбнулась.
  
  — Кэрол, а может, это не такая уж хорошая идея. Махнуть рукой на свое образование…
  
  Она сердито вздернула голову.
  
  — Ах, тебя заботит мое образование? Знаешь, что говорят про дерьмовые «черви», в которые дуются на третьем этаже Чемберлена? Что все до единого там вылетят из университета к Рождеству, включая и тебя. Пенни Ланг говорит, что к весеннему семестру там никого не останется, кроме вашего говенного старосты.
  
  — Ну, — сказал я, — это уж преувеличение. Нат останется. И еще Стоукли Джонс. Если только как-нибудь вечером не сломает шею, спускаясь по лестнице.
  
  — Ты говоришь так, будто это смешно.
  
  — Вовсе не смешно, — сказал я. Да, это было совсем не смешно.
  
  — Тогда почему ты не бросишь?
  
  Теперь начал злиться я. Она меня оттолкнула и сжала колени, сказала мне, что уезжает, когда мне уже не просто хотелось ее видеть, а необходимо было ее видеть… она бросила меня черт знает в какое дерьмо, и — здрасьте! — все дело оказывается во мне. Все дело оказывается в картах.
  
  — Я НЕ ЗНАЮ, почему я не бросаю, — сказал я. — А почему ты не можешь найти кого-то еще, кто позаботился бы о твоей матери? Почему эта ее подруга, ну, Рованда…
  
  — Ри-ОН-да.
  
  — …не может о ней позаботиться? Я хочу сказать, разве твоя вина, что твоя мать пьяница?
  
  — Моя мать не пьяница! Не смей называть ее так!
  
  — Но ведь с ней что-то неладно, если ты из-за нее хочешь бросить университет. Если это настолько серьезно, значит, что-то очень неладно.
  
  — Рионда работает, и ей надо заботиться о собственной матери, — сказала Кэрол. Ее гнев угас. Она говорила устало, безнадежно. Я помнил смеющуюся девушку, которая стояла рядом со мной и смотрела, как ветер гонит по асфальту обрывки призыва голосовать за Голдуотера, но эта была будто совсем другая.
  
  — Моя мать — это моя мать. Заботиться о ней некому, кроме меня и Йена, а Йен и в школе-то еле-еле справляется. И ведь в запасе у меня Коннектикутский университет.
  
  — Тебе нужна информация? — спросил я ее. Голос у меня дрожал, хрипел. — Так я дам тебе информацию, нужна она тебе или нет. Идет? Ты разбиваешь мне сердце. Вот тебе ИНФОРМАЦИЯ. Ты разбиваешь мое дерьмовое сердце.
  
  — Да нет, — сказала она. — Сердца же очень крепки, Пит. Чаще всего они не разбиваются. Чаще всего они только чуть проминаются.
  
  Ну да, да! А Конфуций говорит, что женщина, которая летает вверх тормашками, приземляется головой. Я заплакал. Самую чуточку. Но это были слезы, никуда не денешься. Главным образом, полагаю, потому что я был захвачен врасплох. И ладно! Может, я плакал и из-за себя. Потому что был напуган. Я проваливал — или был под угрозой провалить — все зачеты, кроме одного, один из моих приятелей намеревался нажать на кнопку «ВЫБРОС», а я никак не мог бросить играть в карты. Когда я раньше думал об университете, мне все представлялось совсем иначе, и я был в полном ужасе.
  
  — Я не хочу, чтобы ты уезжала, — сказал я. — Я люблю тебя. — Тут я попытался улыбнуться. — Немножко добавочной информации, хорошо?
  
  Она посмотрела на меня с выражением, которого я не понял, потом опустила стекло со своей стороны и выбросила сигарету на асфальт. Подняла стекло и протянула ко мне руку.
  
  — Иди сюда.
  
  Я сунул свою сигарету в битком набитую пепельницу и скользнул по сиденью к ней. В ее объятия. Она поцеловала меня и посмотрела мне в глаза.
  
  — Может быть, ты любишь меня, может быть, нет. Я ни за что не стану отговаривать тебя меня любить, это я могу тебе сказать — ведь любви вокруг так мало. Но у тебя в душе полная неразбериха, Пит. Из-за занятий, из-за «червей», из-за Эннмари и из-за меня тоже.
  
  Я хотел сказать, что это вовсе не так, но, конечно, было именно так.
  
  — Я могу поступить в Коннектикутский университет, — сказала она. — И если с мамой наладится, я поступлю туда. А нет, так я могу заниматься полузаочно в Пеннингтоне в Бритджпорте или пойти на вечерние курсы в Стредфорде или Харвиче. Все это я могу, могу позволить себе такую роскошь выбора, потому что я девушка. Сейчас отличное время для девушек, поверь мне. Линдон Джонсон об этом позаботился.
  
  — Кэрол…
  
  Она ласково прижала ладонь к моим губам.
  
  — Если ты вылетишь отсюда в декабре, то в следующем декабре вполне можешь оказаться в джунглях. Обязательно подумай об этом, Пит. Салл — другой случай. Он верит, что так нужно, и он хочет отправиться туда. А ты не знаешь, чего хочешь, во что веришь, и так будет, пока ты будешь сидеть за картами.
  
  — Послушай, я же соскоблил голдуотерскую наклейку с бампера, верно? — Я и сам почувствовал, что сморозил глупость.
  
  Она промолчала.
  
  — Когда ты уедешь?
  
  — Завтра днем. У меня билет на четырехчасовой автобус в Нью-Йорк. В Харвиче он останавливается всего в трех кварталах от моего дома.
  
  — Ты едешь из Дерри?
  
  — Да.
  
  — Можно я отвезу тебя на автовокзал? Я мог бы заехать за тобой в общежитие около трех.
  
  Она подумала, потом кивнула… но выражение ее глаз оставалось неясным. Не заметить этого было нельзя: ведь обычно ее взгляд был таким откровенным, таким бесхитростным.
  
  — Это было бы хорошо, — сказала она. — Спасибо. И ведь я тебе не лгала, правда? Я же сказала, что у нас это может оказаться временным.
  
  Я вздохнул.
  
  — Угу. Только это оказалось куда более временным, чем я ожидал.
  
  — Так вот, Номер Шестой, нам нужна… ин-фор-мация.
  
  — Не получите. — Ответить с жесткостью Патрика Макгуэна в «Пленнике», когда слезы все еще щипали глаза, было трудно, но я постарался, как мог.
  
  — Даже если я скажу «пожалуйста»? — Она взяла мою руку, сунула ее под кофточку, положила на левую грудь. То мое, что уже впадало в апатию, тут же встало по стойке «смирно».
  
  — Ну…
  
  — У тебя прежде бывало? То есть все до последнего? Вот какая мне нужна информация.
  
  Я заколебался. Наверное, почти все мальчики затрудняются ответить на этот вопрос и врут. Врать Кэрол я не хотел.
  
  — Нет, — сказал я.
  
  Она грациозно выскользнула из своих трусиков, перебросила их на заднее сиденье и сплела пальцы у меня на шее.
  
  — А у меня — да. Два раза. С Саллом. По-моему, он не очень это умеет… Но ведь он никогда в университете не учился. В отличие от тебя.
  
  Во рту у меня пересохло, но, видимо, это была иллюзия — когда я ее поцеловал, наши рты были мокрыми, и они впились друг в друга: губы, языки, покусывающие зубы. Когда я обрел дар речи, я сказал:
  
  — Постараюсь, как могу, поделиться своим университетским образованием.
  
  — Включи радио, — сказала она, расстегивая мой пояс и дергая молнию моих джинсов. — Включи радио, Пит. Я люблю старые песни.
  
  И я включил радио, и целовал ее, и было место, особое место, куда ее пальцы направили меня, и было мгновение, когда я был тем же самым прежним, а потом было новое место — быть. Там она была очень теплой и очень тесной. Она прошептала мне на ухо, щекоча губами:
  
  — Не торопись. Медленно съешь овощи, все до единого, и, может быть, получишь десерт.
  
  Джеки Уилсон пела «Одинокие капли слез», и я не торопился. Рой Орбисон пел «Только одинокие», и я не торопился. Могучий Джон выступил с рекламой «У Браннингена» — самого горяченького клуба в Дерри, и я не торопился. Потом она начала стонать, и уже не пальцы, а ногти впивались мне в шею, а когда она начала вскидывать бедра навстречу мне короткими яростными рывками, я уже не мог не торопиться, а по радио запели Плэттеры. Плэттеры пели «Время сумерек», а она начала стонать, что не знала, понятия не имела, о-ох, ох, Пит, о-ох, о Господи, Господи Иисусе, Пит, и ее губы прижимались к моему рту, моему подбородку, моей скуле в исступленных поцелуях. Я слышал, как скрипит сиденье, я ощущал запах сигарет и соснового освежителя воздуха, свисавшего с зеркала заднего вида, и я уже сам стонал, не знаю что, Плэттеры пели: «Я каждый день о вечере молюсь, чтоб быть с тобой», и тут произошло. Насос работает в экстазе. Я закрыл глаза, с закрытыми глазами я обнимал ее и вошел в нее вот так, когда весь дрожишь, и слышал, как мой каблук выбивает лихорадочную дробь о дверцу, и думал, что я мог бы, даже умирай я, умирай я; и еще думал, что это была информация. Насос работает в экстазе, карты падают там, где падают, Земля ни на йоту не замедляет свое вращение, дама прячется, даму находят, и все это была информация.
  Глава 25
  
  На следующее утро у меня был короткий разговор с моим преподавателем геологии, который сказал мне, что я «сползаю в очень серьезную ситуацию». «Это не совсем новая информация, Номер Шестой», — хотел было я сказать ему, но не сказал. Мир в это утро выглядел по-иному — и лучше, и хуже. Когда я вернулся в Чемберлен-Холл, Нат уже совсем собрался в дорогу. В одной руке он держал чемодан с наклейкой «Я ПОДНЯЛСЯ НА Г. ВАШИНГТОН». С плеча у него свисал рюкзак, набитый грязным бельем. Как и все остальные, Нат теперь казался другим.
  
  — Счастливого Дня Благодарения, Нат, — сказал я, открывая свой шкаф и начиная наугад вытаскивать штаны и рубашки. — Налегай на начинку. Ты до хрена тощий.
  
  — Обязательно. И под клюквенным соусом. В первую неделю тут я совсем истосковался по дому и не мог ни о чем думать, кроме маминых соусов.
  
  Я укладывал чемодан, думая о том, как повезу Кэрол на автовокзал в Дерри, а потом просто поеду дальше. Если на шоссе № 136 не будет особых заторов, то домой я доберусь еще до темноты. Может, даже остановлюсь у «Фонтана Фрэнка» и выпью кружечку рутбира, прежде чем свернуть на Саббат-роуд к родному дому. Внезапно для меня важнее всего стало поскорее выбраться из этого места — подальше от Чемберлен-Холла и Холиоука, подальше от всего чертова университета. «У тебя в душе полная неразбериха, Пит, — сказала Кэрол в машине вчера вечером. — Ты не знаешь, чего хочешь, во что веришь, и так будет, пока ты будешь сидеть за картами».
  
  Вот он, мой шанс убраться подальше от карт. Было больно от мысли, что Кэрол не вернется, но я бы солгал, сказав, что именно это владело тогда моими мыслями. В этот момент главным было убраться подальше от гостиной третьего этажа. Убраться подальше от Стервы. «Если ты вылетишь отсюда в декабре, то в следующем декабре вполне можешь оказаться в джунглях». «Покедова, беби, пиши», — как говаривал Скип Кирк.
  
  Когда я запер чемодан и оглянулся, Нат все еще стоял в дверях. Я даже подпрыгнул и пискнул от неожиданности. Словно явление дерьмового духа Банко.
  
  — Эй, катись-ка отсюда, — сказал я. — Время и поезда никого не ждут. Даже будущих стоматологов.
  
  Нат стоял и смотрел на меня.
  
  — Тебя исключат, — сказал он.
  
  Вновь я подумал, что между Натом и Кэрол есть что-то жутковато общее, почти две стороны одной медали — мужская и женская. Я выдавил улыбку, но Нат не улыбнулся в ответ. Лицо у него было маленькое, бледное, осунувшееся. Идеальное лицо янки. Увидите тощего типчика, который всегда обгорает, а не загорает, чьи понятия об элегантности включают галстук-шнурочек и щедрую дозу «Вайтейлиса» в волосах — типчика, который по виду ни разу толком не посрал за три года, — так типчик этот почти наверняка родился и вырос к северу от Уайт-Ривер, Нью-Хэмпшир. А на смертном одре его последними словами почти наверняка будут: «Клюквенный соус».
  
  — Не-а, — сказал я. — Не дергайся, Натти. Все в норме.
  
  — Тебя исключат, — повторил он. Его щеки заливала тусклая кирпично-красная краска. — Вы со Скипом лучшие ребята, каких я знаю. В школе никого на вас похожего не было, то есть в моей школе, а вас исключат, и так это глупо!
  
  — Никто меня не исключит, — сказал я… но с прошлого вечера я допускал мысль, что это возможно. Я не просто «сползал» в опасную ситуацию, я уже по уши увяз в ней. — И Скипа тоже. Все под контролем.
  
  — Мир летит в тартарары, а вас двоих исключат из-за «червей»! Из-за дурацкой хреновой карточной игры!
  
  Прежде чем я успел что-нибудь сказать, он ушел. Отправился на север насладиться индейкой с начинкой по рецепту его мамы. А может быть, и исчерпывающей ручной работой Синди сквозь брюки. А почему бы и нет? Это же День Благодарения.
  Глава 26
  
  Я не читаю свои гороскопы, редко смотрю «Икс-файлы», ни разу не звонил «Друзьям парапсихологии» и тем не менее я верю, что мы все иногда заглядываем в будущее. И когда я днем затормозил перед Франклин-Холлом в стареньком «универсале» моего брата, я вдруг почувствовал: она уже уехала.
  
  Я вошел. Вестибюль, в котором обычно сидели в пластмассовых креслах восемь-девять ожидающих джентльменов, выглядел странно пустынным. Уборщица в синем халате пылесосила ковер машинной работы. Девочка за справочным столом читала журнал и слушала радио. Не более и не менее, как «… и Мистерианс». Плачь, плачь, плачь, детка, 96 слез.
  
  — Пит Рили к Кэрол Гербер, — сказал я. — Вы ее не вызовете?
  
  Она подняла голову, отложила журнал и одарила меня ласковым, сочувственным взглядом. Это был взгляд врача, который должен сказать вам: «Э… сожалею… опухоль неоперабельна. Не повезло, дружище. Налаживайте-ка отношения с Иисусом».
  
  — Кэрол сказала, что ей надо уехать раньше. Она поехала в Дерри на скоростном «Черном медведе». Но она предупредила меня, что вы придете, и попросила передать вам вот это.
  
  Она протянула мне конверт с моей фамилией, написанной поперек. Я поблагодарил ее и вышел из Франклина с конвертом в руке. Я прошел по дорожке и несколько секунд постоял у моей машины, глядя на Холиоук, легендарный Дворец Прерий и приют похабного человечка-сосиски. Ниже ветер гнал по Этапу Беннета шуршащие волны сухих листьев. Они утратили яркость красок; осталась бурость ноября. Канун Дня Благодарения, врата зимы в Новой Англии. Мир слагался из ветра и холодного солнечного света. Я опять заплакал. И понял это по теплу на моих щеках. 96 слез, детка, плачь, плачь, плачь.
  
  Я забрался в машину, в которой накануне вечером потерял свою девственность, и вскрыл конверт. Внутри был один листок. Краткость — сестра остроумия, сказал Шекспир. Если так, то письмо Кэрол было остроумно до чертиков.
  
   Милый Пит,
  
   пусть нашим прощанием останется вчерашний вечер — что мы могли бы к нему добавить? Может, я напишу тебе в университет, может, не напишу: сейчас я настолько запуталась, что попросту ничего не знаю. (Э-эй, я еще могу передумать и вернуться!) Но, пожалуйста, позволь мне первой написать тебе, ладно? Ты сказал, что любишь меня. Если да, так позволь мне первой написать тебе. А я напишу, обещаю.
  
   Кэрол
  
   P.S. Вчерашний вечер был самым чудесным, что когда-либо случалось в моей жизни. Если бывает лучше, не понимаю, как люди способны остаться жить.
  
   P.P.S. Сумей прекратить эту глупую карточную игру.
  
  Она написала, что это было самым чудесным в ее жизни, но она не добавила «люблю». И только подпись. И все-таки… «если бывает лучше, не понимаю, как люди способны остаться жить». Я понимал, о чем она. Перегнулся и потрогал сиденье там, где она лежала. Где мы лежали вместе.
  
  «Включи радио, Пит. Я люблю старые песни».
  
  Я посмотрел на часы. К общежитию я подъехал загодя (быть может, сыграло роль подсознательное предчувствие), и только-только пошел четвертый час. Я вполне успел бы на автовокзал до того, как она уехала бы в Коннектикут… но я не собирался этого делать. Она была права: мы ослепительно попрощались в моем старом «универсале», и все сверх того было бы шагом вниз. В лучшем случае мы бы просто повторили уже сказанное, в худшем — вымарали бы прошлый вечер в грязи, заспорив.
  
  «Нам нужна информация»…
  
  Да. И мы ее получили. Бог свидетель, еще как получили!
  
  Я сложил ее письмо, сунул его в задний карман джинсов и поехал домой в Гейтс-Фоллс. Сначала мне все время туманило глаза, и я то и дело их вытирал. Потом включил радио, и музыка принесла облегчение. Музыка всегда помогает. Сейчас мне за пятьдесят, а музыка все еще помогает. Сказочное безотказное средство.
  Глава 27
  
  Я вернулся в Гейтс около пяти тридцати, притормозил, когда проезжал мимо «Фонтана», но не остановился. Теперь мне хотелось поскорее добраться до дома — куда больше, чем кружки шипучки и обмена новостями с Фрэнком Пармело. Мама встретила меня заявлением, что я слишком исхудал, а волосы у меня слишком длинные и что я «сторонился бритвы». Потом она села в свое кресло-качалку и всплакнула в честь возвращения блудного сына. Отец чмокнул меня в щеку, обнял одной рукой, а потом прошаркал к холодильнику налить стакан маминого красного чая. Его голова высовывалась из высокого ворота старого коричневого свитера, словно голова любопытной черепахи.
  
  Мы — то есть мама и я — думали, что он сохранил двадцать процентов зрения или даже больше. Точно мы не знали, потому что он очень редко что-нибудь говорил. Результат несчастного случая в упаковочной, жуткого падения с высоты второго этажа. Левую сторону его лица и шеи испещряли шрамы; над виском была вмятина, где волосы больше не росли. Падение затемнило его зрение и воздействовало на психику. Но он не был «полным идьётом» — как выразился один говнюк в парикмахерской Гендрона, не был он и немым, как думали некоторые люди. Девятнадцать дней он пролежал в коме. А когда очнулся, почти перестал говорить, и у него в голове часто возникала путаница, но временами он был тут весь целиком, в полном наличии и сохранности. И когда я вошел, он был тут вполне достаточно, чтобы поцеловать меня и крепко обхватить одной рукой — его манера обнимать с тех пор, как я себя помнил. Я очень любил моего старика… а после семестра за карточным столом с Ронни Мейлфантом я понял, что умение болтать языком — талант сильно переоцениваемый.
  
  Некоторое время я сидел с ними, рассказывал им кое-какие университетские истории (но не про охоту на Стерву), а потом вышел на воздух. Я сгребал опавшие листья в наступающих сумерках, ощущал холодный воздух на моих щеках как благословение, махал проходившим мимо соседям, а за ужином съел три гамбургера, приготовленных мамой. Потом она сказала мне, что пойдет в церковь, где дамы-благотворительницы готовят праздничное угощение для лежачих больных. Она полагала, что мне вряд ли захочется провести вечер в обществе старых куриц, но если я соскучился по кудахтанью, то мне будут рады. Я поблагодарил ее, но сказал, что, пожалуй, лучше позвоню Эннмари.
  
  — Почему это меня не удивляет? — сказала она и ушла. Я услышал шум отъезжающей машины и без особой радости принудил себя подойти к телефону и позвонить Эннмари Сьюси. Через час она приехала в отцовском «пикапе» — улыбка, падающие на плечи волосы, пылающие помадой губы. Улыбка скоро исчезла, как вы, возможно, сами сообразили, и через пятнадцать минут после того, как Эннмари вошла в дом, она ушла из него и из моей жизни. Покедова, беби, пиши. Примерно в один месяц с «Вудстоком»[340] она вышла замуж за страхового агента из Льюистона и стала Эннмари Джалберт. У них трое детей, и они все еще состоят в браке. Пожалуй, неплохо, ведь так? А если и нет, то вы все-таки должны признать, что это чертовски по-американски.
  
  Я стоял у окна над мойкой и смотрел, как габаритные фонари «пикапа» мистера Сьюси удаляются по улице. Мне было стыдно за себя — черт, как расширились ее глаза. Как улыбка сползла с губ и они задрожали! — но, кроме того, я чувствовал себя говенно счастливым, омерзительно ликующим. Мне было так легко, что я готов был протанцевать вверх по стене и по потолку, наподобие Фреда Астера.
  
  Позади меня послышались шаркающие шаги. Я обернулся и увидел отца — он шел своей черепашьей походкой, волоча по линолеуму ноги в шлепанцах. Он шел, выставив перед собой одну руку. Кожа на ней начала походить на большую почти сваливающуюся перчатку.
  
  — Я, кажется, слышал сейчас, как юная барышня назвала юного джентльмена занюханным мудаком? — спросил он мягким голосом, будто для препровождения времени.
  
  — Ну-у… да. — Я переступил с ноги на ногу. — Может, и слышал.
  
  Он открыл холодильник, пошарил и достал кувшин с красным чаем. Он пил его без сахара. Я как-то тоже выпил этот чай в чистом виде и могу сказать вам, что у него почти нет вкуса. Согласно моей теории, отец всегда доставал красный чай, потому что он был в холодильнике самым ярким, и отец всегда знал, что именно он достает.
  
  — Дочка Сьюси, верно?
  
  — Да, пап, Эннмари.
  
  — У всех Сьюси скверный норов, Пит. Она и дверью хлопнула, верно?
  
  Я улыбнулся. Не мог удержаться от улыбки. Просто чудо, что из двери не вылетело стекло.
  
  — Вроде бы хлопнула.
  
  — Сменил ее в колледже на модель поновее, а?
  
  Сложный вопрос. Простым ответом — и, в конечном счете, возможно, наиболее правдивым было бы «да нет». Я так и ответил.
  
  Он кивнул, достал самый большой стакан из шкафчика рядом с холодильником, и мне показалось, что он вот-вот прольет чай на сервант и себе на ноги.
  
  — Дай я налью, — сказал я. — Ладно?
  
  Он не ответил, однако посторонился и позволил мне налить чай. Я вложил ему в руку на три четверти полный стакан, а кувшин убрал назад в холодильник.
  
  — Хороший чай, пап?
  
  Молчание. Он стоял, держа стакан обеими руками, точно маленький ребенок, и пил крохотными глоточками. Я подождал. Решил, что он не ответит, и взял из угла мой чемодан. Учебники я положил поверх одежды и теперь достал их.
  
  — Будешь заниматься в первый вечер каникул? — сказал отец, заставив меня вздрогнуть: я почти забыл о его присутствии. — Это надо же!
  
  — Я немножко отстал по паре предметов. Преподаватели там уходят вперед куда быстрее школьных учителей.
  
  — Колледж, — сказал он. Долгая пауза. — Ты в колледже.
  
  Это прозвучало почти как вопрос, а потому я сказал:
  
  — Ага, пап.
  
  Он еще немного постоял там, словно бы следя, как я складываю стопками учебники и тетради. А может быть, и правда следил. Точно определить было невозможно. Наконец он зашаркал к двери, вытянув шею, приподняв защитную руку, а другая рука — со стаканом красного чая — была теперь прижата к груди. У двери он остановился и, не поворачивая головы, сказал:
  
  — Хорошо, что ты от этой Сьюси избавился. Все Сьюси с норовом. Можно нарядить их, да только не пойти с ними куда-нибудь. Найдешь себе получше.
  
  Он вышел, держа стакан прижатым к груди.
  Глава 28
  
  Пока мой брат с женой не приехали из Нью-Глостера, я и правда занимался; одолел социологию наполовину и пропахал сорок страниц геологии — и все за три надрывающих мозг часа. К тому времени, когда я сделал перерыв, чтобы сварить кофе, во мне чуть-чуть зашевелилась надежда. Я отстал. Катастрофически отстал, но, может быть, все-таки не необратимо. Еще можно нагнать.
  
  То есть если в будущем я сумею обходить стороной гостиную третьего этажа. В четверть десятого мой брат, который органически никуда до захода солнца не приезжает, въехал в ворота. Его жена восьмимесячной давности, щеголяя пальто с воротником из настоящей норки, несла пудинг, а Дейв — миску запеченной фасоли. Из всех людей на земле только мой брат был способен додуматься до того, чтобы везти запеченную фасоль из другого графства на семейное празднование Дня Благодарения. Он хороший парень, Дейв, мой брат, старше меня на шесть лет, и в 1966 году — бухгалтер в небольшой фирме, владевшей полудюжиной закусочных, специализировавшихся на гамбургерах. К 1996 году закусочных стало восемьдесят, а мой брат с еще тремя партнерами — владельцем фирмы. Он стоит три миллиона долларов — во всяком случае, на бумаге — и трижды шунтировался. Можно сказать, по шунтированию за каждый миллион.
  
  Следом за Дейвом и Кэти в дом вошла мама, припудренная мукой, полная бодрости от сделанного доброго дела и вне себя от радости, что оба ее сына с ней. Начались веселые разговоры. Наш отец сидел в уголке, слушал, сам ничего не говорил, но улыбался, и его странные глаза с расширенными зрачками переходили с лица Дейва на мое и снова на лицо Дейва. Полагаю, его глаза откликались на наши голоса. Дейв спросил, а где Эннмари. Я ответил, что мы с Эннмари решили пока не встречаться. Дейв спросил, значит ли это, что мы… Но он не успел договорить — и его мать, и его жена наградили его теми женскими тычками, которые означают: «Не теперь, дружок, не теперь!» Увидев, как широко раскрылись мамины глаза, я понял, что попозже она тоже захочет задать мне вопрос-другой. А вероятно, и побольше. Маме была нужна ИНФОРМАЦИЯ. Матерям она всегда нужна.
  
  Если не считать, что Эннмари обозвала меня мудаком и что время от времени я думал о том, что поделывает Кэрол Гербер (главным образом о том, что, может, она передумала и вернется в университет, и празднует ли она день Благодарения со стариной Салл-Джоном на его пути в армию), праздники прошли лучше некуда. В четверг и пятницу потоком шли родственники, наводняли дом, грызли индюшачьи ножки, смотрели футбол по телевизору и вопили в кульминационных моментах игры, кололи дрова для кухонной плиты (к вечеру субботы поленьев маме хватило бы, чтобы отапливать плитой весь дом до конца зимы, если бы ей вздумалось). После ужина мы ели пирог и играли в «эрудита». Гвоздем развлечений стала грандиозная ссора между Дейвом и Кэти из-за дома, который они планировали купить, — Кэти швырнула тапперуэром с остатками угощения в моего братца. За годы детства я получил немало тумаков от Дейва и с большим удовольствием смотрел, как пластмассовое вместилище тыквенного пирога отлетело от его виска. Потеха!
  
  Но под всем приятным, под простой радостью, которую испытываешь, когда вся семья в сборе, прятался страх перед тем, что произойдет, когда я вернусь в университет. Я урвал час для занятий поздно вечером в четверг, после того как остатки пиршества были загружены в холодильник и все отправились спать, и еще два часа во вторую половину дня в пятницу, когда между появлением очередных родственников образовался интервал, а Дейв с Кэти, временно придя к согласию, ушли «вздремнуть» (дремали они, мне показалось, очень шумно).
  
  Я по-прежнему чувствовал, что могу нагнать, — не чувствовал, а твердо знал. Но еще я знал, что один не сумею, да и с Натом тоже. Мне надо было спариться с кем-то, кто понимал самоубийственную притягательность гостиной третьего этажа, знал, как закипает кровь, когда кто-то начинает ходить с пик в попытке подловить Стерву. С кем-то, кто понимал первобытный восторг, когда удавалось оставить Ронни с la femme noire.
  
  Значит, Скип, решил я. Даже если Кэрол вернется, понять вот так она не сможет. Нет, это мы со Скипом должны вынырнуть из омута и поплыть к берегу. Я решил, что вместе мы сумеем. Не то чтобы меня так уж заботил он. К субботе я успел покопаться у себя в душе и понял, что главным образом пекусь о себе, что главным образом меня заботит Номер Шестой. Если Скип хотел использовать меня, прекрасно. Потому что я-то, безусловно, хотел использовать его.
  
  К полудню субботы я вчитался в геологию настолько, что одно мне стало совершенно ясно: я нуждаюсь в помощи, чтобы разобраться в некоторых понятиях, — и срочно. До конца семестра меня подстерегали еще только два серьезных камня преткновения — ряд зачетов и экзамены. Чтобы сохранить стипендию, мне необходимо было сдать их по-настоящему хорошо.
  
  Дейв и Кэти уехали вечером в субботу около семи часов, все еще переругиваясь (но чаще в шутку) из-за дома, который собирались купить в Полунале. Я устроился за кухонным столом и начал читать в учебнике социологии про внегрупповые санкции. Сводилось все это, видимо, к тому, что и последним идиотам требуется на кого-то срать. Идея не из утешительных.
  
  Потом я осознал, что в кухне не один. Поднял глаза и увидел, что передо мной стоит мама в стареньком розовом халате, и ее лицо призрачно белеет от крема «Пондс». Меня не удивило, что я не услышал, как она вошла. Прожив в этом доме двадцать пять лет, она наперечет знала все скрипучие двери и половицы. Я решил, что она наконец собралась допросить меня об Эннмари, но тут же выяснилось, что мои сердечные дела занимают ее меньше всего.
  
  — Насколько скверно твое положение, Пит?
  
  У меня в голове промелькнула сотня возможных ответов, но я выбрал правду:
  
  — Толком не знаю.
  
  — Но есть что-то одно, самое главное?
  
  На этот раз я правды не сказал и, вспоминая, понимаю, откуда взялась ложь: что-то во мне, враждебное моим лучшим интересам, но очень сильное, все еще сохраняло за собой право пригнать меня к самому краю обрыва… и заставить шагнуть с него вниз.
  
  «Угу, мам, моя беда — гостиная третьего этажа, моя беда — карты. Две-три партии, говорю я себе всякий раз, а когда смотрю на часы, они показывают без малого полночь, и от усталости я уже не могу сесть заниматься. Черт, до того увяз, что не могу заниматься. За всю осень, если не считать игры в «червей», я сумел только потерять мою девственность».
  
  Скажи я вслух хотя бы первую половину, думаю, вышло бы что-то вроде отгадки многосоставного имени злого карлика и произнесения этого имени вслух. Но я вообще ничего этого не сказал, а объяснил ей, что все дело в особенностях занятий в университете: надо осваивать новые методы, преодолевать старые привычки. Но я могу со всем этим справиться. И справлюсь.
  
  Она постояла еще немного, почти по локти засунув руки в рукава халата (в этой позе она походила на китайского мандарина), а потом сказала:
  
  — Я буду всегда любить тебя, Пит. И твой отец тоже. Он этого не говорит, но он это чувствует. И он, и я. Ты ведь знаешь.
  
  — Угу, — сказал я. — Знаю. — Я вскочил и крепко ее обнял. Рак поджелудочной железы, вот что ее убило. Пусть и быстрый рак. И все-таки недостаточно быстрый. Думаю, когда речь идет о тех, кого ты любишь, быстрых раков не бывает.
  
  — Но тебе надо заниматься очень прилежно. Мальчики, которые занимались кое-как, умирают. — Она улыбнулась. Не очень веселой улыбкой. — Наверное, ты сам это знаешь.
  
  — Что-то такое слышал.
  
  — Ты все еще растешь, — сказала она, откинув голову.
  
  — Не думаю.
  
  — Да-да. Не меньше, чем на дюйм с прошлого лета. А твои волосы! Почему ты не стрижешь их?
  
  — Мне нравится так.
  
  — Они же длинные, как у девушек. Послушай моего совета, Пит, постригись. Надо выглядеть прилично. В конце концов ты же не кто-то из этих «Роллинг Стоунз» и не Херманз Хермит.
  
  Я расхохотался. Не сумел сдержаться.
  
  — Мам, я подумаю об этом, договорились?
  
  — Обязательно подумай. — Она еще раз крепко меня обняла, потом отпустила. Вид у нее был усталый, но я подумал, что тем не менее она очень красива. — За морем мальчиков убивают, — продолжала она. — Сначала я думала, что на это есть веские причины, но твой отец говорит, что это чистое безумие, и мне теперь кажется, что он не так уж неправ. Занимайся изо всех сил. Если нужны деньги на учебники — или репетитора, — мы наскребем.
  
  — Спасибо, мам. Ты прелесть.
  
  — Как бы не так! Просто старая кляча с усталыми ногами. Я пошла спать.
  
  Я позанимался еще час, потом слова стали двоиться и троиться у меня в глазах. И я тоже пошел спать. Но уснуть не мог. Едва я задремывал, как начинал разбирать по мастям сдаваемые мне карты. В конце концов я позволил моим глазам открыться и уставиться в потолок. «Мальчики, которые занимались кое-как, умирают», — сказала моя мать, а Кэрол сказала мне, что сейчас отличное время для девушек, Линдон Джонсон об этом позаботился.
  
  «Травим Стерву!»
  
  «Сдача налево, направо?»
  
  «Ох, черт, засранец Рили сшибает луну!»
  
  Голоса у меня в голове. Голоса, словно сочащиеся из воздуха.
  
  Бросить играть — это был единственный разумный выход из моих трудностей, но гостиная третьего этажа, хотя и находилась в ста тридцати милях к северу от моей кровати, все еще имела надо мной власть, никак не подчиняющуюся законам разума или самосохранения. Я набрал двенадцать очков в круговом турнире; теперь меня опережал только Ронни с пятнадцатью. Я не представлял себе, как это я махну рукой на эти двенадцать очков, выйду из игры и расчищу дорогу трепачу Мейлфанту. Кэрол помогла мне увидеть Ронни в верном свете — тем скользким, мелкотравчатым, прыщавым коротышкой, которым он был. Теперь, когда она уехала…
  
  «Ронни тоже скоро уберется оттуда, — вмешался голос разума. — Если он продержится до конца семестра, это будет неслыханным чудом. Сам знаешь».
  
  Святая истина. А до этого у Ронни не остается ничего, кроме «червей», верно? Неуклюжий, кособрюхий, со щуплыми руками — готовый старик. Он задирается, пряча чудовищное ощущение своей неполноценности. Его россказни про девушек были смехотворны. Кроме того, он не блистал способностями в отличие от некоторых ребят, которым грозило исключение (таких, как, например, Скип Кирк). «Черви» и пустое бахвальство — вот и все, в чем Ронни преуспевал, насколько я мог судить. Так почему не остаться в стороне, а он пусть режется в карты и треплется, пока еще может?
  
  А потому, что я не хочу, вот почему. Потому что я хочу стереть ухмылку с его пустого прыщавого лица, оборвать его нестерпимое гогочущее ржание. Конечно, это было скверно, но это была правда. Больше всего Ронни мне нравился, когда он злился, когда свирепо глядел на меня из-под свалившихся на лоб слипшихся прядей и выпячивал нижнюю губу.
  
  А кроме того — сама игра. Я играл в нее с упоением. Даже здесь, в кровати моего детства, я не переставал думать о ней. Так как же я смогу удержаться и не войти в гостиную, когда вернусь? Как я смогу пропустить мимо ушей вопль Марка Сент-Пьера, чтобы я поторопился: есть свободное место. Счет у всех нулевой, и игра сейчас начнется? О черт!
  
  Я все еще не спал, когда кукушка на часах в гостиной под моей комнатой прокуковала два раза. Тут я встал, набросил старый халат поверх майки и трусов и спустился вниз. Налил себе стакан молока и сел с ним за кухонный стол. Не горела ни одна лампа, и светилась только флюоресцентная полоска над плитой; не слышалось ни единого звука, кроме посвиста в поддуве плиты и мягкого похрапывания моего отца в задней спальне. Я словно чуть-чуть свихнулся, словно сочетание индейки с зубрежкой вызвало у меня в голове легкое землетрясение. И ощущение было такое, что заснуть я сумею… ну, где-то около Дня Святого Патрика[341].
  
  Я случайно поглядел в сторону черного хода. Там с одного из крючков над ящиком для поленьев свисала моя школьная куртка, та, у которой на груди был большой белый вензель Г.Ф. Ничего, кроме инициалов нашего городка, — в спорте я ничем не отличался. Когда Скип в начале нашего знакомства в университете спросил, есть ли у меня какие-нибудь буквы — свидетельства моих достижений в той или иной области, я сообщил ему, что имею большое «О» за онанизм — игрок высшего разряда, славлюсь короткими частыми перехватами. Скип хохотал до слез, и, возможно, именно тогда мы стали друзьями. Правду сказать, я мог бы получить большое «Д» за дебаты или драматическое искусство, но ведь за такое букв не присваивают, верно? Ни тогда, ни теперь.
  
  В эту ночь школа представлялась мне неизмеримо далеким прошлым — почти в другой солнечной системе… но передо мной висела куртка, подарок моих родителей ко дню моего рождения, когда мне исполнилось шестнадцать. Я пошел и снял ее с крючка. Прижал к лицу, вдохнул ее запах и вспомнил класс и мистера Мизенсика в нем — горький аромат карандашных стружечек, девочки тихонько похихикивают и перешептываются, снаружи доносятся крики с площадки, где наши спортсмены играют с командой клуба «Римедиал Волейбол». Я заметил, что там, где куртка была зацеплена за крючок, сохранилась выпуклость. Наверное, с предыдущего апреля или мая чертову куртку не надевал никто, даже мама, когда выходила в ночной рубашке забрать почту.
  
  Я вспомнил замороженное в типографских пятнышках лицо Кэрол, затененное плакатом «США, ВОН ИЗ ВЬЕТНАМА СЕЙЧАС ЖЕ!», «конский хвост» ее волос на воротнике ее школьной куртки… и меня осенило.
  
  Наш телефон, бакелитовый динозавр с вращающимся диском, стоял на столике в прихожей. В ящике под ним хранилась телефонная книга Гейтс-Фоллса, мамина адресная книжка и всевозможные письменные принадлежности. Среди них был черный маркер для меток на белье. Я вернулся с ним к кухонному столу и сел. Разложил школьную куртку на коленях, а потом маркером нарисовал на ее спине большой воробьиный следок. Пока я трудился над ним, мои мысли расслабились. Мне пришло в голову, что я сам могу присвоить себе свою букву, чем я и занялся.
  
  Кончив, я поднял куртку за плечи и посмотрел. В слабом белом сиянии флюоресцентной полоски мой рисунок выглядел грубым, вызывающим и почему-то детским:
  
  Но мне он понравился. Мне понравился этот хрен оттраханный. Даже тогда я толком еще не знал, что думаю о войне, но этот воробьиный следок мне очень понравился. И я почувствовал, что если засну, то хоть в этом он мне помог. Я ополоснул стакан и пошел наверх с моей курткой под мышкой. Сунул ее в стенной шкаф и лег. Я думал о том, как Кэрол положила мою руку себе под кофточку, о вкусе ее дыхания у меня во рту. Я думал о том, как мы были сами собой за запотевшими стеклами моего старенького «универсала» и, может быть, это были самые лучшие мы. Думал о том, как мы смеялись, когда стояли и смотрели, как ветер гонит обрывки моей голдуотерской наклейки по асфальту автостоянки. Я думал об этом, когда уснул.
  
  В воскресенье, возвращаясь в университет, я увез мою модифицированную школьную куртку с собой, только упаковав ее в чемодан — несмотря на свои только что высказанные сомнения относительно войны мистера Джонсона и мистера Макнамарры, моя мама не поскупилась бы на вопросы о воробьином следке, а у меня не было ответов на них. Пока не было.
  
  Однако я чувствовал себя вправе носить эту куртку, и я ее носил. Обливал ее пивом, обсыпал сигаретным пеплом, блевал на нее, вымазывал кровью, и она была на мне, когда в Чикаго я попробовал слезоточивого газа, пока орал во всю силу своих легких: «Весь мир видит это!» Девушки плакали на сплетенных Г и Д с левой стороны ее груди (на старших курсах эти буквы из белых давно стали замусоленно серыми), а одна девушка лежала на ней, пока мы занимались любовью. Мы занимались ею, не предохраняясь, так что на стеганой подкладке могут быть и следы спермы. К тому времени, когда я собрал вещички и покинул поселок ЛСД в 1970 году, знак мира, который я нарисовал на ней в кухне моей матери, превратился в неясную тень. Но тень сохранилась. Другие могли ее и не видеть, но я никогда не забывал, что она такое.
  Глава 29
  
  После Дня Благодарения в воскресенье мы вернулись в университет в следующем порядке: Скип в пять (он жил в Декстере, и из нас троих ехать ему было ближе всего), я в семь, а Нат около девяти. Даже не распаковав чемодан, я позвонил в Франклин-Холл. Нет, сказала мне дежурная, Кэрол Гербер не вернулась. Ей явно не хотелось отвечать на другие вопросы, но я не отставал. У нее на столе лежат две розовые карточки «УШЛА ИЗ УНИВЕРСИТЕТА», сказала она. И на одной фамилия Кэрол и номер ее комнаты.
  
  Я сказал «спасибо» и повесил трубку. Постоял с минуту, туманя воздух телефонной будки сигаретным дымом, потом повернулся. По ту сторону коридора за одним из карточных столиков сидел Скип и подбирал слетевшую на пол взятку.
  
  Я иногда задумываюсь, не пошло ли бы все иначе, если бы Кэрол вернулась в университет, или даже если бы я приехал раньше Скипа и успел бы поговорить с ним, пока чары гостиной третьего этажа не завладели им. Но я приехал позже.
  
  Я стоял в телефонной будке, курил «пелл-меллку» и очень жалел себя. Затем кто-то по ту сторону коридора завопил:
  
  — Хрен, нет! Не может, мать твою, блядь!
  
  На это Ронни Мейлфант (из телефонной будки он виден не был, но это его голос, единственный в своем роде, точно звук пилы, вгрызающейся в сучок соснового бревна) злорадно проверещал в ответ:
  
  — Э-эй, гляньте-ка: Рэнди Эколлс получает первую Стерву эпохи после Дня Благодарения.
  
  «Не ходи туда, — сказал я себе. — Если пойдешь, то полностью обложишься. Обложишься раз и навсегда».
  
  Но, конечно, я пошел. Столы были все заняты, но трое ребят — Билли Марчант, Тони ДеЛукка и Хью Бреннен — стояли, следя за игрой. Если бы мы захотели, то могли бы занять один из углов.
  
  В сигаретном дыму Скип поднял голову от своих карт и шлепнул ладонью о мою ладонь.
  
  — Добро пожаловать в психушку, Пит.
  
  — Эй! — сказал Ронни, оглядываясь. — Поглядите-ка, кто тут! Единственная жопа в этой дыре боле-мене понимающая в игре. Где был, Блевотинка?
  
  — В Льюстоне, — ответил я. — Трахал твою бабушку.
  
  Ронни закудахтал, его прыщавые щеки покраснели.
  
  Скип глядел на меня очень серьезно, и, может быть в его глазах что-то было. Точно не скажу. Время проходит, Атлантида глубже и глубже погружается в океан, и вот уже ловишь себя на романтизировании. На мифотворчестве. Может, я увидел, что он сдался, что он намерен сидеть здесь и играть в карты, а там будь что будет; и может, он давал мне разрешение идти своей дорогой. Но мне было восемнадцать, и я был похож на Ната куда больше, чем готов был признаться себе. И у меня никогда еще не было такого друга, как Скип. Скип был бесстрашен; Скип матерился на каждом втором слове; когда Скип ел во Дворце, девушки не могли оторвать от него глаз. Он был для них тем магнитом, каким Ронни бывал только в самых своих поллюционных снах. Однако что-то в Скипе не находило себе места, что-то вроде осколка кости, который после многих лет безобидных блужданий может проколоть сердце или закупорить сосуд в мозгу. И он знал об этом. Даже тогда, когда школьные годы еще липли к нему, точно послед, и он все еще думал, что каким-то образом кончит учителем истории и тренером школьной бейсбольной команды, он знал это. А я любил его. Его внешность, его улыбку, походку, манеру говорить. Я любил его и не захотел его оставить.
  
  — Ну как? — сказал я Билли, Тони и Хью. — Хотите поучиться, ребятишки?
  
  — Пять центов очко! — сказал Хью, закулдыкав, как индюк. Да он и был индюком. — Пошли! Потасуем и сдадим!
  
  Очень скоро наша четверка уже сидела в углу, отчаянно дымила, а карты так и порхали. Я помнил, как отчаянно зубрил под конец каникул; помнил, как мама сказала, что мальчики, которые занимаются кое-как, теперь умирают. Я помнил все это, но оно отодвинулось далеко в прошлое, как и мы с Кэрол в моей машине, когда «Плэттеры» пели «Время сумерек».
  
  Я поднял голову и увидел, что в дверях, опираясь на костыли, стоит Стоук Джонс и глядит на нас с обычным невозмутимым презрением. Его черные волосы казались гуще, чем прежде, круче завивались над ушами, тяжелее падали на ворот фуфайки. Он непрерывно сопел, с носа свисала капля, глаза слезились, но в остальном он выглядел не хуже, чем до каникул.
  
  — Стоук! — сказал я. — Как дела?
  
  — Кто знает, — сказал он. — Возможно, лучше, чем у тебя.
  
  — Валяй сюда, Рви-Рви, приволоки табуреточку, — сказал Ронни. — Мы тебя научим играть в эту игру.
  
  — У вас мне учиться нечему, — сказал Стоук и захромал прочь. Мы услышали удаляющийся перестук костылей, краткий пароксизм кашля.
  
  — Этот безногий педик меня жутко любит, — сказал Ронни. — Просто стесняется показать.
  
  — Я тебе кое-что покажу, если ты не кончишь сдавать эти хреновы карты, — сказал Скип.
  
  — Я осеня-осеня боюся, — сказал Ронни голосом Элмера Фадда. Смешным это казалось только ему одному. Он прижался головой к локтю Марка Сент-Пьера, изображая испуг.
  
  Марк резко отдернул руку.
  
  — Отвянь, твою мать. Рубашка совсем новая, Мейлфант, и гной из твоих прыщей мне на ней не требуется.
  
  Прежде чем лицо Ронни озарила веселая улыбка и он закудахтал, я уловил стремительно промелькнувшую отчаянную боль. Но она оставила меня равнодушным. Проблемы Ронни могли быть подлинными, но симпатичнее они его не делали. Для меня он был просто хвастливым трепачом, который умел играть в карты.
  
  — Ну же! — сказал я Билли Марчанту. — Сдавай! Я хочу еще успеть позаниматься.
  
  Но, разумеется, в этот вечер никто из нас не занимался. Вместо того чтобы пройти за дни каникул, лихорадка стала только еще сильнее.
  
  В начале одиннадцатого я пошел взять новую пачку сигарет и еще в коридоре за шесть дверей до нашей комнаты понял, что Нат вернулся. «Любовь пылает, где моя Розмари гуляет» доносилось из комнаты, которую Ник Праути делил с Барри Маржо, но еще дальше Фил Окс пел «Рэг призывника-отказника».
  
  Почти внутри стенного шкафа Нат развешивал свою одежду. Не только он, насколько я знал, был единственным в университете, кто спал в пижаме, он был вдобавок единственным, кто пользовался плечиками. Сам я повесил в шкаф только мою школьную куртку. Теперь я вытащил ее и начал обшаривать карманы в поиске сигарет.
  
  — Привет, Нат, как дела? Подкрепился маминым соусом под завязку?
  
  — Я… — начал он, но тут увидел рисунок на спине куртки и расхохотался.
  
  — Что такое? — спросил я. — Это так уж смешно?
  
  — В некотором смысле, — сказал он и почти исчез в шкафу. — Вот посмотри!
  
  Он вынырнул, держа в руках старый бушлат, и повернул его так, чтобы я увидел спину. На ней красовался воробьиный следок, гораздо более аккуратный, чем мой. Нат использовал серебряную клейкую ленту. Теперь захохотали мы оба.
  
  — Два идиота — одна работа, — сказал я.
  
  — Ерунда! Великие умы сходятся.
  
  — И это означает то, что означает?
  
  — Ну… во всяком случае, то, что я думаю. А что теперь на уме у тебя, Пит?
  
  — На каком еще уме? — спросил я.
  Глава 30
  
  Энди Уайт и Эшли Райс в университет не вернулись — итого восемь вон. Для нас, остальных, явная перемена к худшему наступила на протяжении трех дней перед первой зимней вьюгой. То есть явная для всех остальных. Для тех же, кто пылал в лихорадке, это выглядело всего лишь как шаг-другой к северу от нормального положения вещей.
  
  До каникул карточные квартеты в гостиной в течение учебной недели имели тенденцию распадаться и составляться заново, а иногда и вовсе прекращали существование, пока игроки расходились на занятия. Теперь они оставались почти статичными. Перемены случались только, если кто-то, пошатываясь, отправлялся спать или менялся столом, чтобы оказаться подальше от карточной сноровки Ронни и его неумолчного злоехидного трепа. Такое постоянство объяснялось тем, что по большей части игроки третьего этажа вернулись не для получения дальнейшего образования; Барри, Ник, Марк, Харви — и не знаю, сколько еще — практически махнули рукой на занятия и вернулись только, чтобы продолжить борьбу за абсолютно бесполезные «турнирные очки». Многие ребята на третьем этаже Чемберлена теперь, по сути, занимались исключительно «червями». Как ни грустно, Скип Кирк и я входили в их число. В понедельник я посидел на двух лекциях, потом сказал «насрать» и на остальные не пошел. Во вторник я прогулял все, ночью во вторник играл в «черви» во сне (мне запомнился отрывок сна: я уронил Стерву и увидел, что у нее лицо Кэрол), потом всю среду играл наяву. Геология, социология, история… названия, за которыми ничего не стояло.
  
  Во Вьетнаме эскадрилья В-52 разбомбила скопление вьетконговцев под Донг-Хо. Кроме того, она умудрилась разбомбить роту военно-морской пехоты США, убив двенадцать и ранив сорок человек — тру-ля-ля, вляпались. А прогноз погоды на четверг — густой снег, переходящий к полудню в ледяной дождь. Мало кто из нас обратил внимание на этот прогноз. И уж, во всяком случае, у меня не было никаких причин предвидеть, что обещанный снегопад изменит направление моей жизни.
  
  В среду я лег спать за полночь и спал тяжелым сном. Если мне снились «черви» или Кэрол Гербер, я этого не помню. Когда я проснулся в восемь утра в четверг, снег валил так густо, что я с трудом разглядел светящиеся окна Франклин-Холла напротив. Я принял душ, потом побрел по коридору посмотреть, началась ли игра. Один столик был занят. Ленни Дориа, Рэнди Экколс, Билли Марчант и Скип. Вид у всех был бледный, небритый и усталый, будто они просидели тут всю ночь. А может, и просидели. Я прислонился к косяку, следя за игрой. Снаружи в снегу происходило что-то куда интереснее. Но мы внутри узнали об этом только позже.
  Глава 31
  
  Том Хакеби жил в Кинге, втором мужском общежитии нашего комплекса. Бека Оберт жила во Франклине. За последние три-четыре недели они очень подружились, а потому ходили в столовую вместе. В это снежное утро на исходе ноября они возвращались после завтрака и вдруг увидели, что на северной стене Чемберлен-Холла появилась надпись. Эта стена была обращена к остальному городку… и, в частности, к Восточному корпусу, где большие корпорации вели собеседования на заполнение вакансий.
  
  Они свернули туда, сошли с дорожки в снег — к тому времени его навалило примерно четыре дюйма.
  
  — Погляди, — сказала Бека, кивая на снег. По нему тянулись странные следы — не отпечатки подошв, но словно бы борозды, а по их сторонам — пунктир глубоких кружков. Том Хакеби сказал, что это похоже на следы лыж и лыжных палок. Ни он, ни Бека не подумали, что следы эти мог бы оставить человек на костылях. То есть тогда не подумали.
  
  Они подошли к стене общежития. Буквы были большие и черные, но к этому моменту снег валил так густо, что только с шагов десяти они сумели прочесть слова, которые кто-то набрызгал черной краской… причем в состоянии полнейшего бешенства, если судить по корявости букв (опять-таки им не пришло в голову, что человек, когда он пишет струей краски из пульверизатора, одновременно удерживая равновесие на костылях, не может заботиться об аккуратности букв).
  
  Надпись гласила:
  
  
  Глава 32
  
  Я читал, что есть преступники — возможно, очень большое число преступников, — которые подсознательно хотят, чтобы их поймали. Думаю, именно так обстояло дело со Стоуком Джонсом. Ради чего бы он ни поступил в Университет Мэна, этого он явно там не нашел. Я думаю, он решил, что настало время уйти, а раз так, так перед этим он сделает наиболее внушительный жест, доступный человеку на костылях.
  
  Том Хакеби направо и налево рассказывал, какая надпись украшает стену нашего общежития. Бека Оберт тоже языка за зубами не держала, и среди тех, с кем она поделилась новостью, была староста второго этажа Франклина, тощая, очень правильная девица по имени Марджери Статтенхеймер. К 1969 году Марджери стала видной фигурой в студгородке — организатор и президент «Христиан за Университетскую Америку». ХУА поддерживали войну во Вьетнаме, и их киоск в День Поминовения продавал булавки с флажками, которые приобрели такую популярность благодаря Ричарду Никсону.
  
  По расписанию в четверг у меня было обеденное дежурство во Дворце Прерий, и хотя я прогуливал занятия, мне и в голову не пришло бы не выйти на рабочее дежурство — так уж я устроен. Я уступил мое место в гостиной Тони ДеЛукка и около одиннадцати отправился в Холиоук выполнять свои обязанности в посудомойной. Я увидел, что в снегу топчется большая толпа студентов и все смотрят на северную стену нашего общежития. Я пошел туда, прочел призыв и сразу понял, кто его написал.
  
  На Беннет-роуд у дорожки, ведущей к боковой двери Чемберлена, стояли голубой «седан» Университета Мэна и одна из университетских полицейских машин. Там же стояла Марджери Статтенхеймер рядом с четырьмя университетскими полицейскими, мужским деканом и Чарльзом Эберсоулом, заместителем ректора по дисциплинарным вопросам.
  
  У стены, когда я подошел туда, толпились человек пятьдесят; за пять минут, пока я стоял там, вытягивая шею, к ним добавились еще двадцать пять. А к тому времени, когда я в четверть второго кончил ополаскивать и составлять и зашагал назад в Чемберлен, там стояли и глазели уже человек двести, разбившись на небольшие кучки. Полагаю, теперь трудно поверить, что какое бы то ни было граффити могло привлечь столько народу, да еще в предельно дерьмовый день в смысле погоды, но мы тут говорим о совсем ином мире, том мире, в котором ни единый журнал в Америке (за исключением «Попьюлар фотографи», да и то крайне редко) не поместил бы нагую человеческую фигуру, до того нагую, что были бы видны волосы на лобке; где ни единая газета не посмела бы даже косвенно намекнуть на сексуальную жизнь политического деятеля. Это было до того, как Атлантида ушла на дно. Это было очень давно и очень далеко. В мире, где минимум один клоун угодил в тюрьму за матерное слово, произнесенное перед публикой, а другой заметил, что в «Шоу Эда Салливана» разрешалось упоминать о члене любого общества, но только не о его члене. Это был мир, где кое-какие слова еще не утратили способность шокировать.
  
  Да, мы знали это слово. Само собой. Мы все время его произносили, добавляя тебя, твою собаку, пойди п…бись, ё… твою мать, да, мы так говорили. Но там написанные черными буквами в пять футов высотой были слова «Ё…ый президент Соединенных Штатов!». Да еще «ПРЕЗИДЕНТ-УБИЙЦА!». Кто-то назвал президента Соединенных Штатов киллером! Мы просто не могли этому поверить.
  
  Когда я шел назад из Холиоука, возле первой полицейской машины стояла вторая, и шестеро полицейских — почти весь состав чертовой университетской полиции, прикинул я — пытались закрыть надпись большим прямоугольником желтой парусины. Толпа роптала, потом насмешливо загудела. Полицейские раздраженно оглядывались. Один крикнул, чтобы они расходились, чтобы проваливали, им же всем есть куда пойти. Без сомнения, это было правдой, но подавляющему большинству их нравилось стоять прямо здесь — во всяком случае, толпа почти не поредела.
  
  Полицейский, державший дальний левый конец парусины, поскользнулся на снегу и чуть не упал. Кое-кто из зрителей зааплодировал. Поскользнувшийся полицейский оглянулся, и на мгновение его лицо налилось черной ненавистью. Вот тогда-то для меня все и начало по-настоящему изменяться, вот тогда-то разрыв между поколениями начал по-настоящему шириться.
  
  Поскользнувшийся полицейский отвернулся и снова начал возиться с парусиной. В конце концов она закрыла первый знак мира с «Ё» в «Ё…ЫЙ ДЖОНСОН!». И чуть Настоящее Нехорошее Слово исчезло, как толпа сама начала расходиться. Снег сменился ледяной крупой, и стоять там было очень неуютно.
  
  — Поостерегись, чтобы легавые не увидели спину твоей куртки, — сказал Скип, и я оглянулся. Он стоял позади меня в куртке с капюшоном, глубоко засунув руки в карманы. Дыхание вырвалось из его рта морозными клубами; его взгляд не отрывался от полицейских и еще видной части надписи «ДЖОНСОН! ПРЕЗИДЕНТ-УБИЙЦА! США, ВОН ИЗ ВЬЕТНАМА СЕЙЧАС ЖЕ!». — Они решат, что это твоих рук дело. Или моих.
  
  Чуть улыбнувшись, Скип повернулся ко мне спиной. Там на его куртке ярко-красными чернилами был нарисован еще один воробьиный следок.
  
  — Черт! — сказал я. — Когда ты успел?
  
  — Утром, — сказал он. — Увидел у Ната. — Он пожал плечами. — Сильно! Нельзя было не перерисовать.
  
  — На нас они не подумают. Ни на секунду.
  
  — Да, пожалуй.
  
  Вопрос был в том, почему они уже не допрашивают Стоука… хотя и не придется задавать ему так уж много вопросов, чтобы узнать правду. Но если Эберсоул, заместитель по дисциплинарным вопросам, и Гарретсен, мужской декан, с ним еще не разговаривали, то потому лишь, что они еще не говорили…
  
  — Где Душка? — спросил я. — Ты не знаешь?
  
  Крупа уже сыпалась вовсю, стучала по веткам деревьев и колюче секла каждый незащищенный дюйм кожи.
  
  — Юный герой, мистер Душборн, присыпает песочком тротуары и дорожки с десятком своих дружков из РОТС, — сказал Скип. — Мы их видели из гостиной. Они разъезжают в настоящем армейском фургоне. Мейлфант сказал, что члены у них наверняка до того напряжены, что им неделю не придется спать на животе. По-моему, очень даже неплохо сказано для Ронни.
  
  — Когда Душка вернется…
  
  — Угу, когда вернется. — Скип пожал плечами, будто говоря, что тут мы ничего сделать не можем. — А пока выберемся-ка из этого дерьма и перекинемся в картишки. Что скажешь?
  
  Я хотел сказать очень много об очень многом… а с другой стороны — абсолютно не хотел. Мы вернулись на третий этаж, и к середине дня игра снова была в полном разгаре. Пять квартетов разыгрывали «подпартии», в комнате плавал сизый дым, а кто-то притащил проигрыватель, так что мы могли слушать Битлов и «Роллинг Стоунз». Кто-то еще принес исцарапанную пластинку «96 слез», и она без остановки крутилась по меньшей мере час: плачь, плачь, плачь. Из окна открывался широкий вид на Этап Беннета и Променад Беннета, и я все время туда поглядывал, не увижу ли, как Душборн и его дружки в хаки пялятся на северную стену общежития, быть может, обсуждая, пустить ли в ход против Стоука Джонсона их карабины или просто погоняться за ним со штыками. Но, конечно, ничего подобного они не сделают. Маршируя на футбольном поле, они могут выкрикивать в такт шагам: «Убей конга! Вперед, США!», но Стоук ведь калека. Они с радостью согласятся, чтобы его прокоммунистическую жопу просто вышибли из Университета Мэна.
  
  Я этого не хотел, но не видел иного исхода. Стоук расхаживал с воробьиным следком на спине с самого начала занятий, задолго до того, как до нас, остальных, доперло, что означает этот знак, и Душка это знал. Плюс Стоук не станет отрицать. С вопросами декана и заместителя ректора он поступит, как со своими костылями — ринется прямо вперед.
  
  Да и вообще все случившееся уже начало отступать куда-то вдаль, понятно? Как лекции. Как Кэрол — теперь, когда я понял, что она действительно не вернется. Как мысль о призыве и смерти в джунглях. Реальной же и неотложной казалась необходимость выгнать из кустов эту чертову Стерву или сшибить луну, единым махом обставив всех за твоим столом на двадцать шесть очков.
  
  Реальными казались «черви».
  
  Но затем произошло кое-что.
  Глава 33
  
  Около четырех часов крупа сменилась дождем, и к четырем тридцати, когда начало темнеть, мы увидели, что Этап Беннета залит водой глубиной в три-четыре дюйма. Почти весь Променад смахивал на канал. А под водой было ледяное тающее месиво вроде «Джелл-О».
  
  Темп игры замедлился: мы наблюдали, как бедняги, дежурящие в посудомойной, пробираются от общежитий к Дворцу Прерий. Некоторые — самые разумные — шли напрямик вверх по склону, шлепая по быстро таящему снегу. Остальные брели по дорожкам, оскальзываясь на их предательской ледяной поверхности. От мокрой земли начал подниматься густой туман, и стало еще труднее выбирать, куда поставить ногу. Один парень из Кинга встретил девушку из Франклина там, где дорожки сливались. Когда они пошли рядом по Променаду Беннета, парень поскользнулся и уцепился за девушку. Они чуть было не шлепнулись, но все-таки сумели удержать общее равновесие. Мы зааплодировали.
  
  За моим столом Ник, смахивающий на хорька приятель Ронни, сдал мне невероятные тринадцать карт, возможно, лучшие, какие мне когда-нибудь выпадали. Такого случая сшибить луну у меня еще не было: шесть старших червей, практически без мелких. Король и дама пик плюс старшие карты остальных двух мастей. И еще у меня была семерка червей, пограничная карта, но удобная, чтобы всучить взятку зазевавшемуся игроку. Ведь никто не ждет, что ты рискнешь сшибать луну в партии без сброса.
  
  Ленни Дориа для начала пошел со Шприца. Ронни тут же воспользовался случаем избавиться от туза пик. Он счел, что ему подфартило. Но я тоже был рад. Теперь мой пиковый марьяж оказался старшим в масти. Дама означала тринадцать очков, но если я правильно разыграю червей, очки эти вместо меня скушают Ронни, Ник и Ленни.
  
  Я позволил, чтобы взятку взял Ник. Еще три взятки мы разделили без последствий — сначала Ник, потом Ленни начали выбивать бубны, — а затем на трефовую взятку я получил десятку червей.
  
  — Червячки поползли, и Рили скушал одного! — злорадно провозгласил Ронни. — Ляжешь на обе лопатки, деревня.
  
  — Может, и так, — сказал я. А может, подумал я, Ронни Мейлфант скоро скушает свою улыбочку. Если все получится, я загоню идиота Ника Праути за сотню и отберу у Ронни партию, которую он прицелился выиграть.
  
  Спустя три взятки мой маневр стал уже очевидным. Как я и надеялся, ухмылка Ронни сменилась выражением, которое я обожал видеть у него на лице, — обескураженной гримасой.
  
  — Ничего у тебя не получится, — сказал он. — Не верю. Не в партии без сброса. Ни хрена у тебя не получится! — Тем не менее он знал, что такое не исключено. Это слышалось у него в голосе.
  
  — Что же, посмотрим, — сказал я и пошел с туза червей. Теперь я действовал в открытую, но почему бы и нет? Если черви распределились поровну, я мог выиграть теперь же. — Вот посмотрим, что мы…
  
  — Поглядите! — закричал Скип от столика, ближайшего к окну. В его тоне недоверие смешивалось с чем-то вроде восхищения. — Черт дери! Это засранец Стоукли!
  
  Игра оборвалась. Мы все извернулись на стульях и поглядели на залитый дождем сумеречный мир внизу. Четверо ребят в углу повскакали на ноги. Старые фонари на чугунных столбах вдоль Променада Беннета слабо светили сквозь туман, так что я подумал о Лондоне: Тайн-стрит, Джек-потрошитель. Холиоук на холме больше чем когда-либо уподобился океанскому лайнеру. Он словно покачивался за пленкой дождевой воды, заливавшей окна гостиной.
  
  — Засранец Рви-Рви поперся в такое дерьмо! Глазам своим не верю, — прошептал Ронни.
  
  Стоук быстро двигался по дорожке, которая вела от северного входа в Чемберлен, туда, где со всеми остальными дорожками соединялась в самой нижней точке Этапа Беннета. На нем была его старая шинель, и было ясно, что он не сейчас вышел из общежития — шинель промокла насквозь. Даже сквозь скользящую пленку воды на стеклах можно было различить знак мира у него на спине, такой же черный, как слова, которые теперь были частично закрыты желтой парусиной (если она еще висела там). Его буйные волосы промокли до степени покорности.
  
  Стоук ни разу не оглянулся на свое граффити «ПРЕЗИДЕНТ-УБИЙЦА», а просто нырял на костылях к Променаду Беннета. Никогда еще он не двигался так быстро, не замечая ни хлещущего дождя, ни сгущающегося тумана, ни месива под его костылями. Хотел ли он упасть? Бросал ли вызов дерьмовой снежной жиже, доказывая, что ей его не свалить? Не знаю. Вполне возможно, что он так погрузился в свои мысли, что не замечал ни как быстро он движется, ни гнусную погоду. Так или иначе, в подобном темпе он не мог уйти далеко.
  
  Ронни захихикал, и этот звук разбежался во все стороны, будто искра по сухому труту. Я не хотел присоединяться к реготу, но ничего не смог с собой поделать. Да и Скип, как я заметил. Отчасти потому, что смех заразителен, но с другой стороны, зрелище действительно было смешным. Я знаю, как жесток был этот смех. Да, знаю. Но я зашел слишком далеко, чтобы прятать правду о том дне… и об ЭТОМ дне, почти полжизни спустя. Потому что оно все еще кажется мне смешным, и я все еще улыбаюсь, когда вспоминаю, как он тогда выглядел. Отчаянно дергающаяся заводная игрушка в старой шинели, устремляющаяся вперед под проливным дождем на костылях, разбрызгивающих воду. Мы знали, что произойдет, просто знали. В том-то и заключалось смешное: сколько он все-таки сумеет пройти до неизбежного финала.
  
  Ленни гоготал, прижимая ладонь к лицу, глядя сквозь растопыренные пальцы, а из глаз у него текли слезы. Хью Бреннен держался за довольно объемистый живот и ревел, как осел, увязший в грязи. Марк Сент-Пьер бессильно завывал и твердил, что сейчас обмочится — перепил колы и сейчас пустит струю в свои дерьмовые джинсы. Я так хохотал, что не удержал в руке карты; нервы моей правой руки парализовало, пальцы разжались, и заключительные выигрышные взятки рассыпались по моим коленям. В голове у меня стучало, нос совсем заложило.
  
  Стоук добрался до конца ложбины, где начинался Променад. Там он остановился и по какой-то причине прокрутил почти полный оборот, словно балансируя на одном костыле. Другой костыль он держал на весу, будто автомат, будто в воображении осыпал градом пуль весь студгородок: «Убивай конговцев! Круши старост! На штык ублюдков из высших классов!»
  
  — Иииии… олимпийские судьи все дают ему… десять очков! — провозгласил Тони ДеЛукка безупречным тоном спортивного комментатора. Это оказалось последней соломинкой, и гостиная тотчас превратилась в бедлам. Во все стороны взвихрились карты. Опрокидывались пепельницы, и одна из стеклянных (среди них преобладали небольшие алюминиевые) разлетелась вдребезги. Кто-то свалился со стула и принялся кататься по полу, дрыгая ногами. Черт, мы хохотали и просто не могли остановиться.
  
  — Ну вот! — завывал Марк. — Я обмочил мои ливайсы! Ничего не мог поделать!
  
  Позади него Ник Праути на коленях полз к окну, по его горящему лицу текли слезы, и он протягивал руки в безмолвном жесте человека, который пытается выговорить «прекратите, прекратите, пока в мозгу у меня не лопнул хренов сосуд и я не рухнул тут прямо».
  
  Скип вскочил, опрокинув свой стул. И я вскочил. Сотрясая хохотом наши мозги, мы уцепились друг за друга и в обнимку доплелись до окна. Внизу, не зная, что на него, потешаясь, смотрят десятка два ополоумевших карточных игроков, Стоук Джонс все еще, всякому вероятию вопреки, оставался на ногах.
  
  — Давай, Рви-Рви! — завел Ронни.
  
  — Давай, Рви-Рви, — присоединился к нему Ник. Он добрался до окна и прижимался лбом к стеклу, все еще смеясь.
  
  — Давай, Рви-Рви!
  
  — Давай, детка!
  
  — Давай!
  
  — Наддай, Рви-Рви! Гони своих ездовых собачек!
  
  — Работай костылями, малыш!
  
  — Давай, хренов Рви-Рви!
  
  Будто шли заключительные минуты футбольного матча при равном счете, только все вопили: «Давай, Рви-Рви!», а не «Отдай мяч!» или «Блокируй его!». Я не вопил и Скип, по-моему, тоже, но мы смеялись, мы смеялись так же безудержно, как все остальные.
  
  Внезапно мне вспомнился вечер, когда мы с Кэрол сидели на ящиках из-под молока за Холиоуком, тот вечер, когда она показала мне свое фото с друзьями ее детства… а потом рассказала, что сделали с ней другие ребята. Что они сделали бейсбольной битой. «Начали они, я думаю, в шутку», — сказала Кэрол. И они смеялись? Уж наверное. Потому что так всегда бывает, когда валяешь дурака, веселишься — ты смеешься.
  
  Стоук еще секунду постоял, где стоял, повиснув на костылях, опустив голову… а затем атаковал склон холма, будто военно-морская пехота, высаживающаяся в Тараве. Он рванул вверх по Променаду Беннета, разбрызгивая воду бешеными взмахами костылей. Ощущение было такое, что смотришь на взбесившуюся утку.
  
  Речитатив стал оглушительным:
  
  — Давай, Рви-Рви! ДАВАЙ, РВИ-РВИ! ДАВАЙ, РВИ-РВИ!
  
  «Начали в шутку, — сказала она, когда мы сидели там, на ящиках из-под молока, куря сигареты. К этому моменту она уже плакала, и ее слезы были серебряными в белом свете, падавшем на нас из окон столовой. — Начали они в шутку, а потом… уже нет».
  
  Эта мысль положила для меня конец шутки со Стоуком — клянусь, это так. И все-таки я не мог перестать смеяться.
  
  Стоукли поднялся примерно на треть склона к Холиоуку, почти добрался до обнажившихся кирпичей Променада, и тут скольжение наконец взяло над ним верх. Он выбросил костыли слишком далеко вперед — слишком далеко вперед даже для сухой погоды — и когда качнул следом за ними свое тело, они вырвались из-под его мышек. Его ноги взметнулись вверх, будто ноги гимнаста, проделывающего какой-то легендарный переворот на бревне, и он упал на спину, взметнув тучи брызг. Всплеск мы услышали даже в своей гостиной на третьем этаже. Это был идеальный завершающий штрих.
  
  Гостиная обрела сходство с сумасшедшим домом, все обитатели которого одновременно свалились с пищевым отравлением. Мы пошатывались, хохотали, хватались за горло, из наших глаз брызгали слезы. Я повис на Скипе, потому что ноги меня уже не держали, колени подгибались, как ватные. Я смеялся сильнее, чем когда-либо раньше, сильнее, мне кажется, чем когда-либо потом, и я все время думал о Кэрол — как она сидела рядом со мной на ящике из-под молока, скрестив ноги, с сигаретой в одной руке и фото — в другой. О Кэрол, говорящей: «Гарри Дулин бил меня… Уилли и тот, третий, держали, чтобы я не убежала… сначала они шутили, по-моему, а потом… уже нет».
  
  Снаружи на Променаде Беннета Стоук пытался приподняться и сесть. Он частично извлек из воды свое туловище… а затем откинулся и лег, будто ледяная вся в комьях мокрого снега вода была постелью. Он поднял обе руки к небу в жесте, который был почти молением, потом бессильно их опустил. Эти три движения подводили итог всем, когда-либо сдававшимся: лечь на спину, вскинуть руки… — и двойной всплеск, когда они упали, раскинувшись по сторонам. Это было пределом: на хрена, делайте, что хотите, я пас.
  
  — Пошли, — сказал Скип. Он все еще смеялся, но был абсолютно серьезен. Я услышал серьезность в его смеющемся голосе, увидел ее в истерически сморщившемся лице. Я был ей рад, Господи, как я был ей рад. — Пошли, пока этот идиот-засранец не утонул.
  
  Мы со Скипом выскочили в дверь гостиной плечо к плечу, спуртовали по коридору третьего этажа, сталкивались, как шарики в игорном автомате, шатались почти с таким же бессилием, как Стоук на дорожке. Почти все остальные побежали за нами. Единственный, кто, я твердо знаю, остался в общежитии, был Марк — он пошел к себе в комнату снять промокшие насквозь джинсы.
  
  На площадке второго этажа нам встретился Нат — мы чуть было не столкнули его со ступенек. Он замер там с охапкой книг в пластиковом пакете и с тревогой смотрел на нас.
  
  — Помилуй и спаси! — сказал он. Нат на высшей точке своего репертуара: «Помилуй и спаси!» — Что это с вами?
  
  — Пошли! — сказал Скип. Голос у него так сел, что эти слова он еле просипел. Если бы я не был рядом с ним все эти минуты, то подумал бы, что он долго рыдал. — Не с нами, а с засранцем Джонсом. Он свалился. И ему требуется… — Скип умолк, потому что им овладел смех, и он снова затрясся, хватаясь за живот. Потом привалился к стене, закатывая глаза, измученный этим смехом. Он потряс головой, словно отгоняя его, но, конечно, нельзя прогнать смех, когда он хлопается в ваше любимое кресло и остается в нем, сколько ему заблагорассудится. Над нами по ступенькам застучали ноги спускающихся картежников третьего этажа. — Ему требуется помощь, — договорил Скип. Утирая глаза.
  
  Нат смотрел на меня с возрастающим недоумением.
  
  — Если ему требуется помощь, так чего вы смеетесь?
  
  Я не мог объяснить ему. Черт, я и сам себе не мог объяснить. Я ухватил Скипа за локоть и дернул. Мы побежали по ступенькам на первый этаж. Нат побежал за нами. Как и все остальные.
  Глава 34
  
  Первое, что я увидел, когда мы вывалились из северной двери, был желтый прямоугольник парусины. Он лежал на земле, залитый водой с плавающими в ней комочками снега. Тут мне в кроссовки начала просачиваться вода, и я перестал оглядываться по сторонам. Подмораживало, и дождь колол мою беззащитную кожу иголками, которые частично состояли изо льда.
  
  На Этапе Беннета воды было по щиколотку, и мои ноги уже немели от холода. Скип поскользнулся, я ухватил его за локоть, Нат поддержал нас обоих сзади и не дал упасть навзничь. Впереди послышался отвратительный звук — полукашель, полухрип. Стоук лежал в воде, будто набухшая коряга, по его бокам колыхалась шинель, а вокруг головы колыхалась черная грива волос. Кашель был надсадным, бронхиальным. При каждом пароксизме из его губ вырывались крохотные брызги. Один костыль лежал рядом с ним. Другой уплывал в сторону Беннет-Холла.
  
  Вода накатывалась на бледное лицо Стоука. Его кашель переходил в придушенное бульканье. Глаза у него были устремлены прямо в дождь и туман. Казалось, он не заметил нашего появления, но когда я встал на колени с одного его бока, а Скип с другого, он начал отпихивать нас руками. Ему в рот затекла вода, и он, казалось, забился в судорогах. Он тонул у нас на глазах. Больше меня не тянуло смеяться, но с тем же успехом я мог бы и продолжать. «Сначала они шутили, — сказала Кэрол. — Сначала они шутили. Включи радио, Пит, я люблю старые песни».
  
  — Поднимем его, — сказал Скип и ухватил Стоука за плечо. Стоук слабо хлопнул его рукой, как у восковой фигуры. Скип не обратил никакого внимания, может, даже не почувствовал. — Да побыстрее же, Бога ради.
  
  Я ухватил Стоука за другое плечо. Он плеснул мне в лицо водой, словно бы мы валяли дурака в бассейне на чьем-то заднем дворе. Я поглядел поверх намокшего распростертого тела на Скипа. Он кивнул мне.
  
  — Готовсь… есть… ВЗЯЛИ!
  
  Мы напряглись. Стоук частично поднялся над водой — от пояса вверх, — но и все. Меня поразил его вес. Рубашка выбилась у него из штанов и колыхалась в воде вокруг его талии, будто пачка балерины. Ниже я увидел его белую кожу и черную ямку пупка, точно продырявленную пулей. И еще там были шрамы, зажившие рубцы — путаница веревочек в узлах.
  
  — Помоги, Натти! — прохрипел Скип. — Поддержи его, хрена ради!
  
  Нат встал на колени, обдав водой всех нас, и обнял Стоука со спины. Мы старались вытащить его из ледяной похлебки, но теряли равновесие в скользком снежном месиве, и нам не удавалось объединить усилия. Полуутонувший Стоук тоже мешал нам, сотрясаясь от кашля, барахтаясь в попытке вырваться. Стоук хотел вернуться назад, в воду.
  
  Подошли остальные во главе с Ронни.
  
  — Хренов Рви-Рви, — пропыхтел он, все еще хихикая, но вид у него был ошарашенный. — Ну ты даешь, бля, ну и даешь!
  
  — Да не стой столбом, дубина! — крикнул Скип. — Помоги нам!
  
  Ронни еще помедлил, не злясь, а просто решая, как будет лучше всего, потом оглянулся проверить, кто еще пришел. Он поскользнулся, и Тони ДеЛукка, который тоже еще похихикивал, ухватил его и удержал на ногах. Они столпились на затопленном Променаде, все мои карточные приятели из гостиной третьего этажа, и почти все по-прежнему не могли удержаться от смеха. Они были похожи… не знаю на что. Я так, наверное, и не узнал бы, если бы не рождественский подарок Кэрол… но, конечно, это было потом.
  
  — Тони, ты, — сказал Ронни, — Брад, Ленни, Барри берем его за ноги.
  
  — А я, Ронни? — спросил Ник. — А что я?
  
  — Чтобы его поднимать, ты мелковат, — сказал Ронни, — но, может, он прочухается, если его пососут.
  
  Ник попятился. Ронни, Тони, Брад и Барри Маржо проскользнули слева и справа от нас. Ронни и Тони подсунули руки под икры Стоука.
  
  — Ох, черт! — взвизгнул Тони с омерзением и все еще почти смеясь. — Это надо же! Ноги, как у пугала!
  
  — Ноги, как у пугала! Ноги, как у пугала! — злобно передразнил его Ронни. — Поднимай, мудак, итальяшка трахнутый, нимрод! Это тебе не выставка искусства. Ленни и Барри, подхватите его под обездоленную жопу вместе с ними. И сбросьте…
  
  — …когда другие ребята его поднимут, — докончил Ленни. — Усек. И не обзывай моего paisan[342] итальяшкой.
  
  — Уйдите, — выкашлянул Стоук. — Прекратите, убирайтесь… неудачники хреновы… — Он снова задохнулся в пароксизме кашля. Жуткие рвотные звуки. В свете фонаря его губы выглядели серыми и скользкими.
  
  — Это кто же про неудачников вякает? — сказал Ронни. — Хренов полуутопший педик. — Он посмотрел на Скипа, из волнистых волос на прыщавое лицо стекала вода. — Командуй, Кирк.
  
  — Раз… два… три… ВЗЯЛИ!
  
  Мы выпрямились. Стоук Джонс появился из воды, как затонувший корабль, поднятый со дна. Мы зашатались под его тяжестью. Передо мной на мгновение повисла его рука, а затем скрепленная с ней кисть описала дугу и больно хлестнула меня по лицу. Бац! Я снова начал смеяться.
  
  — Положите меня! Мудаки трахнутые, положите меня!
  
  Мы пошатывались, выделывали па в снежном месиве. С него стекала вода, с нас стекала вода.
  
  — Эколлс! — заорал Ронни. — Марчант! Бреннен! Чтоб вам, да помогите, мудаки безмозглые, а?
  
  Рэнди и Билли зашлепали к нам. И еще трое-четверо, привлеченные криками и всплесками (почти все любители «червей» с третьего этажа), ухватили Стоука. Мы неуклюже перевернули его — наверное, смахивая на самую фанатичную группу поддержки, по какой-то причине репетирующую под проливным дождем. Стоук перестал вырываться. Он неподвижно лежал на наших руках, его руки свисали справа и слева, ладони были повернуты вверх, точно чашечки, подставленные под дождь. Все уменьшающиеся каскады низвергались из его намокшей шинели и штанин. «Он взял меня на руки и отнес к себе домой, — сказала Кэрол, говоря о мальчике с ежиком коротких волос, мальчике, который был ее первой любовью. — Нес всю дорогу вверх по Броуд-стрит в один из самых жарких дней года. Он нес меня на руках». Я не мог выбросить ее голос из головы. В каком-то смысле так никогда и не смог.
  
  — Общежитие? — спросил Ронни у Скипа. — Тащим его в общежитие?
  
  — Дьявол, не туда! — сказал Нат. — В амбулаторию.
  
  Поскольку мы вытащили его из воды (а это была большая трудность и уже преодоленная), то амбулатория была именно тем, что требовалось. Она помещалась в маленьком кирпичном здании сразу за Беннет-Холлом, и до нее было триста — четыреста ярдов. Стоит нам выбраться с дорожки на асфальт проезда — и дальше идти будет нетрудно.
  
  И мы отнесли его в амбулаторию — несли на высоте наших плеч, будто сраженного героя с поля брани. Кое-кто из нас еще испускал хихиканье или фыркал. В том числе и я. Один раз я перехватил взгляд Ната: он смотрел на меня так, будто я и презрения был не достоин, и я попытался подавить рвавшиеся наружу звуки. Несколько секунд я держался, а потом вспомнил, как он крутился на своем костыле («Олимпийские судьи все… дают ему десять очков»), и начинал снова.
  
  Пока мы несли Стоука вверх по склону к амбулатории, он заговорил всего раз.
  
  — Дайте мне умереть, — сказал он. — Хоть разок в глупых всё мне-мне-мне жизнях сделайте что-то стоящее. Положите меня и дайте мне умереть.
  Глава 35
  
  Приемная была пуста. Телевизор в углу демонстрировал старый эпизод «Золотого дна» неизвестно кому. В те дни они еще не умели толком настраивать цвет, и лицо папаши Картрайта было цвета свежего авокадо. Наверное, мы шумели, точно стадо бегемотов, выбирающихся на берег, и дежурная сестра сразу выбежала к нам. Следом за ней — санитарка (скорее всего студентка, отрабатывающая стипендию вроде меня) и щуплый тип в белом халате. На шее у него висел стетоскоп, а из уголка рта торчала сигарета. В Атлантиде курили даже доктора.
  
  — Ну, что с ним? — спросил врач у Ронни, то ли потому, что Ронни выглядел главным, то ли потому, что он стоял к нему ближе всех.
  
  — Шлепнулся на Этапе Беннета, когда шел в Холиоук, — ответил Ронни. — Чуть не утоп. — Помолчав, он добавил: — Он безногий.
  
  Словно в подтверждение этих слов Билли Марчант взмахнул костылем Стоука. Видимо, никто не позаботился подобрать второй.
  
  — Опусти эту штуку, ты что, бля, хочешь мне мозги вышибить? — сердито спросил Ник Праути, стремительно наклонившись.
  
  — Какие еще мозги? — откликнулся Скип, и мы все расхохотались так, что чуть не уронили Стоука.
  
  — Отсоси у меня наискось, ослиная жопа, — сказал Ник, но он и сам смеялся.
  
  Врач нахмурился.
  
  — Несите его вон туда, а свои выражения приберегите для своих сборищ.
  
  Стоук снова закашлялся, басисто, надрывно. Так и казалось, что изо рта у него посыпятся сгустки крови, таким тяжелым был этот кашель.
  
  Мы извивающейся змеей пронесли Стоука через приемную, но пройти сквозь дверь смотровой в таком строю не могли.
  
  — Дайте-ка мне, — сказал Скип.
  
  — Ты его уронишь, — сказал Нат.
  
  — Нет, — сказал Скип. — Не уроню; только погодите, чтобы я ухватил покрепче.
  
  Он встал рядом со Стоуком, потом кивнул мне справа и Ронни слева.
  
  — Опускаем! — сказал Ронни, и мы послушались. Скип крякнул, приняв на себя всю тяжесть Стоука, и я увидел, как вздулись жилы на его шее. Потом мы попятились, Скип внес Стоука в смотровую и положил на стол. Тонкий бумажный лист, прикрывавший кожаную поверхность, сразу промок. Скип отступил на шаг. Стоук пристально смотрел на него со стола, лицо у него было смертельно бледным, если не считать двух красных пятен на скулах — красными, как румяна, были эти пятна. Вода ручейками стекала с его волос.
  
  — Извини, — сказал Скип.
  
  Стоук отвернул голову и закрыл глаза.
  
  — Выйдите отсюда, — сказал врач Скипу. От сигареты он где-то избавился. Он оглядел нас, кучку из десятка мальчишек, большинство которых все еще ухмылялось, и со всех на пол приемной стекала вода. — Кто из вас знает, что у него с ногами? Эти сведения нужны для выбора медикаментов.
  
  — Так это же что-то обычное, верно? — спросил Ронни. Оказавшись перед совсем взрослым человеком, он утратил визгливый апломб. Голос у него звучал неуверенно, даже опасливо. — Мышечный паралич или там церебральная дистрофия?
  
  — Дурак ты, — сказал Ленни. — Дистрофия мышечная, а церебральный…
  
  — Автомобильная катастрофа, — сказал Нат. Мы все оглянулись на него. Нат все еще выглядел аккуратным и безупречно подтянутым, хотя и промок насквозь. В этот день на нем была лыжная шапка городской школы Форт-Кента. Футбольная команда Мэна наконец-то забила гол и освободила Ната от голубой шапочки. «Давайте, «Черные Медведи!» — Четыре года назад. Его отец, мать и старшая сестра погибли. Он единственный уцелел из всей семьи.
  
  Наступила тишина. Я заглядывал через плечи Скипа и Тони в смотровую. Стоук на столе все еще истекал водой, повернув голову набок, закрыв глаза. Сестра измеряла ему давление. Штанины облепляли ноги, и мне вспомнился парад Четвертого Июля у нас в Гейтс-Фоллсе, когда я был малышом. Позади школьного оркестра двигался дядя Сэм ростом футов в десять, считая высокую звездную синюю шляпу, но когда ветер прижимал штанины к ногам, их секрет становился явным. Именно так выглядели ноги Стоука Джонса внутри мокрых штанин — трюком, скверной шуткой, подпиленными ходулями с насаженными на их концы кроссовками.
  
  — Откуда ты знаешь, Натти? Он тебе рассказывал?
  
  — Нет. — У Ната был пристыженный вид. — Он объяснил Гарри Суидорски после заседания комитета сопротивления. Они… мы… были в «Медвежьей берлоге». Гарри прямо спросил, что у него с ногами, и Стоук ответил.
  
  Мне показалось, что я понял выражение на лице Ната. После заседания, сказал он. ПОСЛЕ. Нат не знал, о чем говорилось на совещании. Нат не был членом комитета сопротивления; Нат был мальчиком на линии и только. Он мог соглашаться с целями и тактикой комитета… но ему надо было думать о своей матери. И о своем будущем стоматолога.
  
  — Повреждение позвоночника? — спросил врач. Даже еще энергичнее.
  
  — Кажется, да, — сказал Нат.
  
  — Ну, ладно. — Врач начал махать на нас руками, словно мы были стаей гусей. — Отправляйтесь к себе в общежития. Мы о нем позаботимся.
  
  Мы начали пятиться к двери приемной.
  
  — А почему, ребята, вы смеялись, когда принесли его? — внезапно спросила сестра. Она стояла рядом с врачом, держа в руках манжету тонометра. — Почему вы ухмыляетесь сейчас? — Голос у нее был сердитый… черт, голос у нее был полон ярости. — Что смешного в беде этого мальчика? Что вас так рассмешило?
  
  Я не думал, что кто-нибудь ответит. Мы просто стояли и смотрели на свои переминающиеся ноги, осознав, что мы куда ближе к четвероклассникам, чем нам казалось. Но кто-то все-таки ответил. Скип ответил. Он даже сумел взглянуть ей в глаза.
  
  — Его беда, мэм, — сказал он. — Вы правы: вот почему. Смешной была его беда.
  
  — Как ужасно, — сказала она. В уголках ее глаз поблескивали слезы гнева. — Как вы ужасны.
  
  — Да, мэм, — сказал Скип. — Думаю, вы и тут правы. — Он отвернулся.
  
  Мы поплелись за ним в приемную — мокрая приунывшая кучка. Не могу утверждать, что самой скверной моей минутой в университете была та, когда меня назвали ужасным («Если вы помните о шестидесятых много, значит, вас там не было», — как однажды сказал хиппи, известный под прозвищем Корявый Кудрявый), но не исключаю этого. В приемной все еще было пусто. Теперь на экране красовалась физиономия маленького Джо Картрайта — такая же зеленая, как у его папаши. Майкла Лэндона тоже убил рак поджелудочной железы — это было общим между ним и моей мамой.
  
  Скип остановился. Ронни, опустив голову, прошел мимо него к двери. За ним шли Ник, Билли, Ленни и все остальные.
  
  — Погодите, — сказал Скип, и они обернулись. — Я хочу кое о чем потолковать с вами, ребята.
  
  Мы столпились вокруг него. Скип поглядел на дверь смотровой, убедился, что мы одни, и заговорил.
  Глава 36
  
  Десять минут спустя мы со Скипом шагали к общежитию в полном одиночестве. Остальные ушли вперед. Нат некоторое время держался наравне с нами, но затем, наверное, уловил из воздуха, что я хотел бы поговорить со Скипом с глазу на глаз. Нат всегда умел улавливать нюансы из воздуха. Держу пари, что он хороший стоматолог и что он особенно нравится детям.
  
  — Я покончил с «червями», — сказал я.
  
  Скип не отозвался.
  
  — Не знаю, может, уже поздно нагнать, чтобы сохранить стипендию, но все равно попытаюсь. Да и вообще мне все равно. Не в засранной стипендии дело.
  
  — Да. Дело в них, верно? В Ронни и всех прочих.
  
  — По-моему, они только часть. — Когда день угас, стало очень холодно. Холодно, сыро и мерзко. Ощущение было такое, что лето больше никогда не настанет. — Черт, мне не хватает Кэрол. Ну почему она должна была уйти?
  
  — Не знаю.
  
  — Когда он упал, начался настоящий сумасшедший дом, — сказал я. — Не студенческое общежитие, а дерьмовый сумасшедший дом.
  
  — Ты тоже смеялся, Пит, как и я.
  
  — Знаю, — сказал я. Возможно, будь я один, я бы не стал смеяться. И будь мы со Скипом вдвоем, так тоже, возможно, не стали бы, но как знать? От того, что произошло, никуда не денешься. А я все время вспоминал Кэрол и мальчишек с их бейсбольными битами. И вспоминал, как Нат посмотрел на меня, будто я и презрения не достоин. — Знаю.
  
  Некоторое время мы шли молча.
  
  — Думаю, жить с тем, что я смеялся над ним, я смогу, — сказал я, — но не хочу проснуться в сорок лет и ничего не вспомнить, когда мои дети начнут расспрашивать меня про университет. Ничего не вспомнить, кроме Ронни Мейлфанта с его польскими анекдотами и бедного мудака Макклендона, наглотавшегося детского аспирина, чтобы покончить с собой. — Я вспомнил, как Стоук Джонс крутился на своем костыле, и мне захотелось смеяться, вспомнил, как он лежал на столе в амбулатории, и мне захотелось заплакать. И знаете что? Насколько я могу судить, это было одно и то же чувство. — Просто мне из-за этого скверно. Совсем дерьмово.
  
  — И мне, — сказал Скип. Вокруг хлестал дождь, пронизывающий и холодный. Окна Чемберлен-Холла светили ярко, но неприветливо. Я увидел на траве желтую парусину, которую полицейские присобачили к стене, а над ней смутные очертания букв, напыленных из пульверизатора. Их смывал дождь, и на следующий день от них почти ничего не осталось.
  
  — Мальчишкой я всегда воображал себя героем, — сказал Скип.
  
  — Черт, и я тоже. Какой мальчишка воображал себя в толпе линчевателей?
  
  Скип посмотрел на свои промокшие ботинки, потом на меня.
  
  — Можно, я буду заниматься с тобой пару недель?
  
  — Сколько захочешь.
  
  — Ты правда не против?
  
  — Какого хрена, я должен быть против? — Я говорил ворчливо, потому что не хотел, чтобы он понял, какое облегчение я испытал, какая меня охватила радость. Потому что это могло сработать. Помолчав, я сказал:
  
  — А это… ну, то… по-твоему, у нас получится?
  
  — Не знаю. Может быть.
  
  Мы почти дошли до северной двери, и я кивнул на смываемые буквы перед тем, как мы вошли.
  
  — Может, декан Гарретсен и этот тип, Эберсоул, оставят дело без последствий? Краска Стоука ведь не успела засохнуть. К утру все смоет.
  
  Скип покачал головой.
  
  — Не оставят.
  
  — Но почему? Отчего ты так уверен?
  
  — Потому что Душка им не позволит.
  
  И, конечно, он оказался прав.
  Глава 37
  
  Впервые за много недель гостиная третьего этажа пустовала — пока промокшие картежники сушились и переодевались. Многие из них учли кое-что из того, что Скип Кирк говорил в приемной амбулатории. Однако когда Нат, Скип и я вернулись после ужина, в гостиной снова кипела жизнь — заняты были три столика.
  
  — Эй, Рили, — сказал Ронни, — Туиллер говорит, что ему надо к завтрему позаниматься. Если сядешь на его место, я поучу тебя играть.
  
  — Не сегодня, — сказал я. — Мне тоже надо заниматься.
  
  — А как же! — сказал Рэнди Эколлс. — Искусством насилия над собой.
  
  — Верно, деточка. Еще пара недель прилежных занятий, и я научусь менять руки плавно, вот как ты.
  
  Я пошел дальше, но тут Ронни сказал:
  
  — Я ж тебя накрыл, Рили.
  
  Я обернулся. Ронни развалился на стуле, улыбаясь этой своей мерзкой улыбочкой. Там под дождем в течение нескольких минут я видел другого Ронни, но тот мальчик снова исчез.
  
  — Нет, — сказал я. — Ничего подобного. У меня все было на мази.
  
  — Никто не сшибает луну в партии без сброса, — сказал Ронни, еще больше откидываясь на спинку. Он почесал щеку, содрав головки у пары прыщей. Из них засочился желтоватый крем. — Во всяком случае, за моим столом. Я тебя поймал на трефах.
  
  — У тебя треф не было, если только ты не сжулил на первой взятке. Шприц Ленни ты взял тузом. А в червях у меня была вся королевская фамилия.
  
  Улыбка Ронни на мгновение поблекла, затем снова расцвела. Он указал рукой на пол, с которого все карты были подобраны (окурки остались, перевернутые пепельницы остались — почти все мы росли в семьях, где это была мамина работа).
  
  — Все старшие черви, так? Жаль-жаль, что проверить никак нельзя.
  
  — Да, жаль. — Я снова пошел к двери.
  
  — Ты отстанешь в турнирных очках! — крикнул он мне вслед. — Знаешь это?
  
  — Можешь забрать их себе, Ронни. Мне они больше не нужны.
  
  Больше в университете я в «черви» не играл. Много лет спустя я научил этой игре моих детей, и они ее сразу освоили. Каждый август в летнем коттедже мы устраивали турниры. Турнирных очков у нас не было, но имелся приз — чаша любви. Один раз ее выиграл я и поставил на письменный стол, чтобы постоянно видеть ее. В наших чемпионатах я дважды сшиб луну, но не в партии без сброса. Как мой старый университетский дружок Ронни Мейлфант сказал однажды: никто не сшибает луну в партии без сброса. С тем же успехом вы можете надеяться, что Атлантида поднимется из океана, помахивая пальмами.
  Глава 38
  
  В тот вечер в восемь часов Скип Кирк сидел за моим столом, погрузившись в учебник по антропологии. Обе пятерни он запустил в волосы, будто у него раскалывалась голова. Нат за своим столом писал работу по ботанике. Я растянулся на кровати, корпя над моей старой подружкой геологией. На проигрывателе кружила пластинка, и Боб Дилан пел: «Веселей хохотушки не знала долина, чем прабабушка мистера Клина».
  
  В дверь дважды резко постучали: «бам-бам».
  
  — Собрание этажа! — крикнул Душка. — Собрание этажа в клубном зале в девять! Присутствие обязательно!
  
  — О черт! — сказал я. — Сожжем секретные документы и съедим рацию.
  
  Нат выключил Дилана, и мы услышали, как Душка идет по коридору, выстукивая «бам-бам!» на каждой двери и вопя про собрание в клубном зале. Скорее всего большинство комнат были пусты, но значения это не имело: их обитателей он найдет в гостиной за травлей Стервы.
  
  Скип посмотрел на меня.
  
  — Я же говорил, — сказал он.
  Глава 39
  
  Все общежития в нашем городке строились одновременно, и в каждом, помимо гостиных в середине этажа, имелось большое клубное помещение в полуподвале, включавшее альков с телевизором, где зрители в основном собирались по субботам и воскресеньям на спортивные программы, а в будние дни на мыльную оперу с вампирами под названием «Темные тени»; затем буфетный угол с полудюжиной автоматов; стол для пинг-понга и порядочное число шахмат и шашек. А также место для собраний с трибуной и несколькими рядами деревянных откидных стульев. У нас там было собрание этажа в начале учебного года, на котором Душка объяснял правила общежития и подчеркивал жуткие последствия неудовлетворительных комнатных проверок. Не могу не упомянуть, что проверки комнат были главным в жизни Душки. То есть наравне с РОТС.
  
  Он стоял за маленькой деревянной трибуной, на которую положил тонкую папку. Думаю, с его заметками. Он все еще был в мокрой и грязной форме РОТС и выглядел усталым после целого дня разгребания снега и посыпания песком, и еще он выглядел возбужденным… «включенным», как мы называли это года два спустя.
  
  На первом собрании этажа Душка был один, но на этот раз у него имелось подкрепление. У зеленой блочной стены, сложив руки на чинно сдвинутых коленях, сидел Свен Гарретсен, мужской декан. На протяжении всего собрания он не сказал почти ни слова и хранил вид благожелательности, даже когда атмосфера накалилась. Рядом с Душкой стоял в черном пальто поверх темно-серого костюма Эберсоул, заместитель ректора по дисциплине, и у него вид был самый деловой.
  
  После того как мы расселись, а те из нас, кто курил, закурили, Душка сначала посмотрел через плечо на Гарретсена, потом на Эберсоула. Эберсоул чуть-чуть ему улыбнулся.
  
  — Начинайте, Дэвид. Прошу вас. Это же ваши мальчики.
  
  Меня слегка пробрало. Я мог быть и таким, и сяким — в том числе дерьмом, способным смеяться над калеками, когда они падают в лужи под проливным дождем, — но только не мальчиком Душки Душборна…
  
  Душка вцепился в край трибуны и поглядел на нас с торжественной суровостью, быть может, думая (в глубинном уголке его сознания, отведенном исключительно для сладких грез), что настанет день, когда он вот так обратится к своим штабным офицерам, чтобы привести в движение могучую армию, нацеленную на Ханой.
  
  — Джонс исчез, — сказал он наконец. Это прозвучало зловеще и двусмысленно, будто реплика в фильме Чарльза Бронсона.
  
  — Он в амбулатории, — сказал я и насладился удивлением на лице Душки. Эберсоул тоже как будто удивился. Гарретсен продолжал благожелательно смотреть куда-то перед собой, как человек в меру нанюхавшийся.
  
  — Что с ним такое? — спросил Душка. Это не входило в сценарий — ни в тот, который он разработал сам, ни в тот, который подготовили они с Эберсоулом, — и Душка начал хмуриться. И еще он крепче ухватился за трибуну, словно опасаясь, что она вспорхнет и улетит.
  
  — Ее упадала и бум! — сказал Ронни и приосанился, услышав смех. — Кроме того, он вроде схватил пневмонию, или двусторонний бронхит, или что-то там такое. — Он перехватил взгляд Скипа, и мне показалось, что Скип слегка кивнул. Это было шоу Скипа, а не Душки, но если нам повезет — если повезет Стоуку, — троица перед нами никогда об этом не узнает.
  
  — Ну-ка расскажите с самого начала, — сказал Душка. Он уже не просто хмурился, а горел яростью. Точно так же, как в ту минуту, когда обнаружил на своей двери крем для бритья.
  
  Скип поведал Душке и новым друзьям Душки, как мы увидели из окна гостиной на третьем этаже, что Стоук направляется к Дворцу Прерий, как он упал в лужу, как мы вытащили его и отнесли в амбулаторию, как доктор сказал, что Стоук тяжело болен. Врач этого не говорил, но это было бы лишним. Те из нас, кто прикасался к коже Стоука, знали, что он весь горит, и все мы слышали его жуткий кашель. Скип промолчал о том, что Стоук рвался вперед так, словно хотел убить всех и вся, а затем умереть и сам и он ничего не сказал о том, как мы смеялись — Марк Сент-Пьер так безудержно, что обмочил штаны.
  
  Когда Скип кончил, Душка неуверенно покосился на Эберсоула. Эберсоул ответил ему недоуменным взглядом. У них за спиной декан Гарретсен продолжал улыбаться безмятежной улыбкой Будды. Намек был ясен. Это шоу Душки: и для него будет лучше, если это шоу хорошо подготовлено.
  
  Душка перевел дух и снова уставился на нас.
  
  — Мы считаем, что Стоукли Джонс виновен в вандализме и публичном нарушении нравственности, запачкавших северную стену Чемберлена сегодня утром. Точное время нам неизвестно.
  
  Я сообщаю вам слово в слово то, что он сказал, не изменив ни единого. И если не считать «возникла необходимость уничтожить деревню, чтобы ее спасти», это, пожалуй, самый блистательный пример начальственного красноречия, какой я только встречал в своей жизни.
  
  Полагаю, Душка ожидал, что мы заахаем и заохаем, как статисты в зале суда, где Перри Мейсон под занавес начинает все расставлять по своим местам. А мы молчали, Скип внимательно следил за Душкой и, когда тот снова набрал воздуха для следующей тирады, спросил:
  
  — А почему ты думаешь, что это он, Душка?
  
  Хотя у меня нет полной уверенности — я никогда его об этом прямо не спрашивал, — но я не сомневаюсь, что Скип употребил это прозвище нарочно, чтобы еще больше вывести Душку из равновесия. Но так или нет, а оно сработало. Душка почти сорвался, посмотрел на Эберсоула и изменил тактику. Над его воротником появилась красная полоска. Я зачарованно наблюдал, как она ширится. Просто диснеевский мультфильм: Дональд Дак старается совладать со своей яростью. Знаешь, что это ему не удастся, и взвешиваешь, насколько его хватит, прежде чем он сорвется.
  
  — Думаю, тебе известен ответ на этот вопрос, Скип, — наконец сказал Душка. — Стоукли Джонс носит верхнюю одежду с особым символом на спине. — Он схватил свою папку, достал лист бумаги, посмотрел на него, потом повернул так, чтобы мы все могли увидеть. Никто из нас не удивился тому, что было изображено на листе. — Вот этот символ. Он был изобретен коммунистической партией вскоре после окончания Второй мировой. Он означает «победу через инфильтрацию», и подрывные элементы называют его «Сломанный крест». Кроме того, он приобрел популярность у таких внутренних групп, как «Черные мусульмане» и «Черные пантеры». Поскольку на спине Стоука Джонса этот символ появился задолго до того, чем на стене нашего общежития, мне кажется, не требуются конструкторы ракет, чтобы…
  
  — Дэвид, это же полное дерьмо! — сказал Нат, вставая. Он был бледен и дрожал, но больше от гнева, чем от страха. Слышал ли я когда-нибудь прежде, чтобы он сказал «дерьмо» прилюдно? По-моему, нет.
  
  Гарретсен улыбнулся моему соседу по комнате благожелательнейшей улыбкой. Эберсоул поднял брови с вежливым интересом. Душка словно обалдел. Полагаю, уж от кого-кого, а от Ната Хоппенстенда он возражений не ожидал.
  
  — Этот символ основан на английских военно-морских сигналах флагами и подразумевает ядерное разоружение. Его придумал знаменитый английский философ. По-моему, он даже получил «сэра». И говорить, будто его сочинили русские? Господи помилуй! И этому вас учат в РОТС, такому вот дерьму?
  
  Нат гневно смотрел на Душку, уперев руки в бока. Душка пялился на него, окончательно сбитый с толку. Да, именно этому его учили в РОТС, и он заглотнул наживку целиком. Это наталкивало на вопрос: а чего еще наглотались ребята из РОТС?
  
  — Полагаю, эти сведения о Сломанном Кресте очень интересны, — мягко вмешался Эберсоул, — и это полезная информация… разумеется, если она точна.
  
  — Точна-точна, — сказал Скип. — Берт Рассел, а не Джо Сталин. Английские ребята носили этот знак, когда пять лет назад протестовали против того, что в английских портах базируются атомные подлодки США.
  
  — Блядский А! — крикнул Ронни и замахал кулаком над головой. Примерно год спустя или чуть позже Пантеры — которым, насколько мне известно, символ мира Бертрана Рассела был до лампочки — вот так же взмахивали кулаками на своих митингах. И, разумеется, двадцать лет спустя или еще дальше по линии времени все мы, подмытые детки шестидесятых, проделывали то же на рок-концертах. «Брюууууу-уууус! Брюуууу-ууус!»
  
  — Давай, детка! — со смехом добавил Хью Бреннен. — Давай, Скип! Давай, большой Нат!
  
  — Не выражайся в присутствии декана! — рявкнул Душка на Ронни.
  
  Эберсоул проигнорировал и похабщину, и выкрики с галерки. Его полный интереса и скептичности взгляд был устремлен на моего соседа по комнате и на Скипа.
  
  — Даже если все это правда, — сказал он, — проблема все равно остается, не так ли? Думаю, что так. Акт вандализма и публичного нарушения нравственности остается. И он имел место в дни, когда налогоплательщики смотрят на учащуюся молодежь еще более взыскательным взглядом. А существование этого учебного заведения, господа, зависит от налогоплательщиков. И мне кажется, что нам всем подобает…
  
  — Подумать об этом! — внезапно прокричал Душка. Щеки у него к этому моменту почти полиловели, по лбу пошли жуткие красные пятна, будто клейма, а прямо между глаз быстро пульсировала вздувшаяся артерия.
  
  Прежде чем Душка успел сказать что-нибудь еще — а у него, видимо, имелось много, чего сказать, — Эберсоул прижал ладонь к его груди, будто зажимая ему рот. Душка сразу съежился. У него был его шанс, но он все испортил. Позднее он, возможно, скажет себе, что причиной была усталость. Пока мы проводили день в тепле гостиной, играя в карты и протирая дыры в нашем будущем, Душка снаружи разгребал снег и посыпал песком дорожки, чтобы старенькие профессора психологии не падали и не ломали бы ноги. Он устал, утратил быстроту реакции… да и в любом случае этот мудак Эберсоул не дал ему законной возможности показать себя. Только в данный момент от всего этого толку было мало — его оттерли на задний план. Вернувшиеся взрослые опять всем распоряжались. Папочка все уладит.
  
  — Мне кажется, всем нам подобает определить виновного и позаботиться, чтобы он был наказан с надлежащей строгостью, — продолжал Эберсоул. Смотрел он главным образом на Ната. Как ни удивительно казалось мне это тогда, но он определил в Нате фокус сопротивления, которое ощущал вокруг.
  
  Нат, да благословит Бог его глазные зубы и зубы мудрости, был вполне в силах противоборствовать таким, как Эберсоул. Он продолжал стоять, упирая руки в бока, и его взгляд ни разу не дрогнул, и уж тем более он не отвел глаз под взглядом Эберсоула.
  
  — И как вы предполагаете это сделать? — спросил Нат.
  
  — Как вас зовут, молодой человек? Скажите, будьте так добры.
  
  — Натан Хоппенстенд.
  
  — Так вот, Натан, я считаю, что виновный уже указан, не так ли? — Эберсоул говорил с терпеливостью преподавателя. — А вернее, сам на себя указал. Мне сказали, что этот бедняга Стоукли Джонс носил на спине символ Сломанного Креста с самого…
  
  — Перестаньте так его называть! — сказал Скип, и я даже подскочил, такое бешенство было в его голосе. — Ничего сломанного в нем нет. Это знак мира, черт возьми!
  
  — А ваше имя, сэр?
  
  — Стэнли Кирк, Скип для друзей. Вы можете называть меня Стэнли. — Это вызвало придушенные смешки, которых Эберсоул словно не услышал.
  
  — Что же, мистер Кирк, ваша семантическая придирка учтена, но она не меняет того факта, что Стоукли Джонс — и один только Стоукли Джонс с первого дня семестра демонстрировал указанный символ на территории университета. Мистер Душборн сообщил мне…
  
  — Мистер Душборн, — сказал Нат, — понятия не имеет о знаке мира и его происхождении, а потому, мне кажется, вы напрасно так уж доверяете тому, что он вам сообщает. Например, мистер Эберсоул, на спине моей куртки я тоже ношу знак мира, так откуда вы знаете, что не я брызгал краской на стену?
  
  У Эберсоула отвисла челюсть. Не слишком, но достаточно, чтобы подпортить сочувственную улыбку и журнальное благообразие его лица. А декан Гарретсен нахмурился, словно столкнулся с совершенно непонятной идеей. Так редко видишь, чтобы хороший политик или университетский администратор был бы застигнут врасплох! Эти моменты следует бережно хранить в памяти. И этот я все еще бережно храню и сегодня.
  
  — Вранье! — сказал Душка более обиженно, чем сердито. — Ну зачем ты врешь, Нат? Ты последний человек на третьем, о ком бы я…
  
  — Это не вранье, — сказал Нат. — Пойди в мою комнату и достань из шкафа мой бушлат, если не веришь мне. Проверь.
  
  — Да, а заодно и мою, — сказал я, вставая рядом с Натом. — Мою старую школьную куртку. Ты ее сразу узнаешь. Ну, та, со знаком мира на спине.
  
  Эберсоул вглядывался в нас слегка прищуренными глазами. Потом спросил:
  
  — А когда точно вы нарисовали этот так называемый знак мира на своей одежде, молодые люди?
  
  На этот раз Нат соврал. К тому времени я настолько хорошо его узнал, что понимал, как это было ему тяжело… но он не дрогнул.
  
  — В сентябре.
  
  Это доконало Душку. «Ну прямо выдал ядерный взрыв», — как выразились бы мои дети, только это было бы неточно. Выдал Душка Дональда Дака. Не то чтобы он запрыгал, хлопая руками и испуская «кря-кря-кря», как делал Дональд, впадая в гнев, но он таки испустил вопль возмущения и хлопнул себя по пятнистому лбу кулаками. Эберсоул снова его осадил, на этот раз ухватив за плечо.
  
  — А вы кто? — спросил Эберсоул меня. Теперь уже скорее резко, чем мягко.
  
  — Пит Рили. Я нарисовал на своей куртке знак мира, потому что мне понравился стоуковский. И еще чтобы показать, что у меня есть кое-какие вопросы о том, что мы делаем во Вьетнаме.
  
  Душка вывернулся из-под руки Эберсоула. Он выпятил подбородок, губы у него растянулись так, что открыли полный набор зубов.
  
  — Помогаем нашим союзникам, ты, дебил! — закричал он. — Если у тебя не хватает собственного ума сообразить это, рекомендую тебе прослушать курс полковника Андерсона — введение в военную историю. Или ты еще один подлый трус, который…
  
  — Тише, мистер Душборн, — сказал декан Гарретсен. Его тихость каким-то образом казалась оглушительней криков Душки. — Здесь не место для дебатов по поводу внешней политики и не время для личных выпадов. Как раз наоборот.
  
  Душка опустил пылающее лицо, уставился в пол и начал грызть губы.
  
  — И когда же, мистер Рили, вы поместили этот знак мира на вашу куртку? — спросил Эберсоул. Голос его оставался вежливым, но в глазах пряталась злость. Думаю, он к тому времени уже понял, что Стоук ускользнет, и это ему крайне не нравилось. Душка был мелочишкой в сравнении с ему подобными — теми, кто в 1966 году появились в американских университетах. Времена призывают своих людей, сказал Лао-Цзы, и вторая половина шестидесятых призвала Чарльза Эберсоула. Он не был деятелем на ниве просвещения, он был стражем правопорядка и по совместительству представителем по связи с общественностью.
  
  «Не лги мне, — сказали его глаза. — Не лги мне, Рили. Ведь если ты солжешь и я это узнаю, я из тебя фарш сделаю».
  
  Да плевать! Вероятно, к 15 января меня в любом случае здесь уже не будет; к Рождеству 1967 года я могу быть уже в Пу-Бай, согревая местечко для Душки.
  
  — В октябре, — сказал я. — Нарисовал его на своей куртке не то перед Днем Колумба, не то после.
  
  — У меня он на куртке и нескольких фуфайках, — сказал Скип. — Они все у меня в комнате. Если хотите, могу показать.
  
  Душка, багровый до корней волос, все еще глядел в пол и размеренно покачивал головой.
  
  — И у меня он есть на паре фуфаек, — сказал Ронни. — Я не мирник, но знак тот еще. Он мне нравится.
  
  Тони ДеЛукка сказал, что и у него есть знак на спине фуфайки.
  
  Ленни Дориа сообщил Эберсоулу и Гарретсену, что нарисовал его на переплетах нескольких учебников, а также на первой странице записной книжки с расписанием. Если они хотят, он сейчас ее принесет.
  
  У Билли Марчанта знак был на куртке.
  
  Брад Уизерспун вывел его чернилами на своей студенческой шапочке. Шапочка лежит у него где-то в шкафу, возможно, под бельем, которое он забыл отвезти домой, чтобы мама постирала.
  
  Ник Праути сказал, что нарисовал знаки мира на конвертах своих любимых пластинок: «Начхаем на заботы» и «Уэйн Фонтана с Умопомрачителями».
  
  — Да у тебя ума не хватит, чтобы помрачиться, яйца зеленые, — пробормотал Ронни, и ладони загородили хихикающие рты.
  
  Еще несколько человек сообщили, что у них есть знаки мира на учебниках или предметах одежды. И все утверждали, что нарисовали их задолго до появления граффити на северной стене Чемберлен-Холла. И последний, сюрреалистический штрих: Хью встал, вышел в проход и задрал штанины джинсов настолько, чтобы показать желтые носки, обтягивающие его волосатые голени. На обоих носках был нарисован знак мира маркером для меток на белье, который миссис Бреннен дала своему сыночку с собой в университет — скорее всего за весь семестр хренов маркер был использован в первый и последний раз.
  
  — Как видите, — сказал Скип, когда признания и демонстрирования завершились, — сделать это мог любой из нас.
  
  Душка медленно поднял голову. От багровой краски на его лице осталось только пятно над левой бровью, смахивавшее на ожог.
  
  — Почему вы врете ради него? — спросил он, выждал, но никто не отозвался. — До каникул Дня Благодарения ни у кого из вас не было ни единого знака мира ни на одной вещи, хоть под присягой покажу и ставлю что угодно, до этого вечера почти ни у кого из вас его не было. Почему вы врете ради него?
  
  Никто не ответил. Тишина росла, и с ней росло ощущение силы, и мы все ее чувствовали. Но кому она принадлежала? Им или нам? Ответа не было. И все эти годы спустя настоящего ответа пока так и нет.
  
  Затем к трибуне направился декан Гарретсен. Душка не смотрел в его сторону, но тут же попятился. Декан оглядел нас с веселой улыбочкой.
  
  — Это глупость, — сказал он. — То, что написал мистер Джонс, было глупостью, а эта ложь — еще большая глупость. Скажите правду, ребята. Признайтесь.
  
  Никто ничего не сказал.
  
  — Мы поговорим с мистером Джонсом утром, — сказал Эберсоул. — Быть может, после этого кому-нибудь из вас, ребятки, захочется слегка изменить свои истории.
  
  — Я бы не стал особенно доверять тому, что вам может наговорить Стоук, — сказал Скип.
  
  — Верно, старина Рви-Рви опупел, как крыса в сральне, — сказал Ронни.
  
  Послышался странный сочувственный смех.
  
  — Крыса в сральне! — заорал Ник. Его глаза сияли. Он ликовал, как поэт, которого наконец-то осенило le mot juste[343]. — Крыса в сральне, вот и весь старина Рви. — И в том, что явилось, пожалуй, заключительным триумфом безумия над рациональностью, Ник Праути с совершенством изобразил Фогхорна Легхорна: — Говорю же, говорю вам, мальчик спятил! Потерял колесо колясочки! Потерял две трети карт из колоды! Он…
  
  Мало-помалу до Ника дошло, что Эберсоул и Гарретсен смотрят на него — Эберсоул с брезгливостью, Гарретсен почти с интересом, будто на новую бактерию под микроскопом.
  
  — …немножко головой тронулся, — докончил Ник, уже никому не подражая от смущения, этого бича всех великих артистов. Он торопливо сел.
  
  — Я имел в виду не совсем это, — сказал Скип. — И не то, что он калека. Он чихал, кашлял и из носа у него текло с того дня, как вернулся. Даже ты должен был это заметить, Душка.
  
  Душка не ответил, даже на этот раз не отреагировал на прозвище. Да, пожалуй, он действительно очень устал.
  
  — Я только хотел сказать, что он может наговорить много чего, — сказал Скип, — и даже сам этому верить. Но он тут ни при чем.
  
  Улыбка Эберсоула вынырнула из небытия, но теперь в ней не было и крупицы юмора.
  
  — Мне кажется, я понял соль ваших аргументов, мистер Кирк. Вы хотите, чтобы мы поверили, будто мистер Джонс не отвечает за надпись на стене, но если он все-таки признается, что причастен к ней, мы не должны верить его словам.
  
  Скип тоже улыбнулся — тысячеваттной улыбкой, от которой сердца девушек грозили выскочить из груди.
  
  — Вот именно, — сказал он. — В этом соль моих аргументов.
  
  Наступило мгновение тишины, а затем декан Гарретсен произнес то, что можно счесть эпитафией нашей краткой эпохи:
  
  — Вы меня разочаровали, ребята, — сказал он. — Идемте, Чарльз. Нам тут больше нечего делать.
  
  Гарретсен взял свой портфель, повернулся на каблуках и пошел к двери.
  
  Эберсоул как будто удивился, но поспешил следом за ним. Так что Душке и его подопечным с третьего этажа осталось только смотреть друг на друга с недоверием и упреком.
  
  — Спасибо, парни. — Дэвид почти плакал. — Спасибо в целую кучу говна.
  
  Он вышел, опустив голову, сжимая в руке свою папку. В следующем семестре он покинул Чемберлен и вступил в землячество. Учитывая все, пожалуй, так было лучше всего. Как мог бы сказать Стоук: Душка утратил убедительность.
  Глава 40
  
  — Значит, вы и это украли, — сказал Стоук Джонс с кровати в амбулатории, когда наконец смог говорить. Я только что сообщил ему, что теперь в Чемберлен-Холле почти все украсили свою одежду воробьиным следком. Мне казалось, он обрадуется. Я ошибся.
  
  — Не лезь в бутылку, — сказал Скип, похлопывая его по плечу. — Не напрашивайся на кровоизлияние.
  
  Стоук даже не посмотрел на него. Черные обвиняющие глаза сверлили меня.
  
  — Присвоили честь за сделанное, затем присвоили знак мира. Кто-нибудь из вас обследовал мой бумажник? По-моему, там лежало не то девять, не то десять долларов. Могли бы забрать и их. Чтобы уж совсем подчистую. — Он отвернул голову и начал бессильно кашлять. В этот холодный день начала декабря шестьдесят шестого он выглядел совсем хреново и куда старше своих восемнадцати лет.
  
  Прошло четыре дня после плавания Стоука в Этапе Беннета. Врач — его фамилия была Карбери — на второй день, казалось, пришел к выводу, что практически все мы — близкие друзья Стоука, как бы странно ни вели себя, когда внесли его в приемную, — мы то и дело заходили узнать, как он. Карбери уж не знаю сколько лет лечил студенческие ангины и накладывал гипс на кости, вывихнутые на футбольном поле, и скорее всего знал, что на грани совершеннолетия поведение юношей и девушек непредсказуемо. Они могут выглядеть вполне взрослыми и при этом в избытке сохранять детские закидоны. Примером служит Ник Праути, выпендривавшийся перед деканом — таковы мои доказательства, ваша честь. Карбери не сказал, как плохо было Стоуку. Одна из санитарочек (почти уже влюбленная в Скипа, как мне показалось, когда увидела его во второй раз) прояснила для нас картину, хотя, в сущности, мы знали и так. Тот факт, что Карбери поместил его в отдельную палату вместо общей мужской, уже что-то сказал нам; тот факт, что первые сорок восемь часов его пребывания там нам не разрешили даже взглянуть на него, сказал нам побольше; тот факт, что его не отправили в стационар, до которого было всего восемь миль по шоссе, сказал нам больше всего. Карбери не рискнул перевезти его даже в университетской машине «скорой помощи». Стоуку Джонсу было худо, дальше некуда. По словам санитарочки, у него была пневмония, начальная стадия переохлаждения из-за купания в луже, и температура, поднимавшаяся почти до сорок одного градуса. Она слышала, как Карбери говорил кому-то по телефону, что если бы автокатастрофа еще хоть на немного уменьшила объем легких Джонса — или ему было бы тридцать — сорок лет вместо восемнадцати, — то он почти наверное умер бы.
  
  Мы со Скипом были первыми посетителями, которых к нему допустили. Любого другого из общежития уж, конечно, навестил бы кто-то из родителей, но не Джонса, как мы знали теперь. А если у него были другие родственники, они не дали о себе знать.
  
  Мы рассказали ему обо всем, что произошло в тот вечер, опустив лишь одно: смех, который забушевал в гостиной, когда мы увидели, как он в тучах брызг одолевает Этап Беннета, и не прекращался, пока мы не принесли его почти без сознания в приемную. Он молча слушал мой рассказ о том, как Скип придумал украсить наши учебники и одежду знаками мира, чтобы Стоук больше не выделялся. Даже Ронни Мейлфант согласился, добавил я, и не пискнул. Сказали мы ему для того, чтобы он мог согласовать свою версию с нашей; сказали еще и для того, чтобы он понял, что теперь, признав свою вину (честь в сотворении граффити), он навлечет неприятности не только на себя, но и на нас. И сказали мы ему без того, чтобы сказать ему в открытую. Этого не требовалось. Ноги у него не работали, но между ушами все было чин-чинарем.
  
  — Убери свою руку, Кирк. — Стоук ужался, насколько позволяла узкая кровать, и снова закашлялся. Помню, я подумал, что, судя по его виду, он и четырех месяцев не протянет, но тут я ошибся. Атлантида канула на дно, но Стоук Джонс все еще на плаву: имеет юридическую практику в Сан-Франциско. Его черные волосы осеребрились и красивы, не хуже прежнего. Он обзавелся красным инвалидным креслом. В программах кабельного телевидения оно выглядит очень эффектно.
  
  Скип разогнулся и сложил руки на груди.
  
  — Благодарности я не ждал, но это слишком-слишком, — сказал он. — На этот раз ты себя превзошел, Рви-Рви.
  
  — Не называй меня так! — Его глаза сверкнули.
  
  — Тогда не называй нас ворами только за то, что мы старались выручить твою тощую жопу. Черт, мы же СПАСЛИ твою тощую жопу!
  
  — Никто вас об этом не просил.
  
  — Да, — сказал я. — Ты никого ни о чем не просишь, так? Думаю, тебе понадобятся костыли покрепче, чтобы выдерживать всю злость, которую ты в себе носишь.
  
  — Злость — это то, что у меня есть, дерьмо. А что есть у тебя?
  
  Всякая всячина, которую требовалось поднагнать, вот что было у меня. Но Стоуку я этого не сказал. Почему-то я не думал, что он растает от симпатии.
  
  — А что ты помнишь из того дня? — спросил я.
  
  — Помню, как написал «Ё…ый Джонсон» на общежитии — я это обдумывал уже пару недель, — и помню, как пошел в час на занятия. А на них обдумывал, что я скажу декану, когда он меня вызовет. Какого рода ЗАЯВЛЕНИЕ я сделаю. После этого только обрывки. — Он сардонически усмехнулся и завел глаза в синеватых глазницах. Он пролежал тут без малого неделю, но все равно выглядел безмерно усталым. — По-моему, я помню, как сказал вам, ребята, что хочу умереть. Было это?
  
  Я не ответил. Он дал мне предостаточно времени, но я отстоял свое право молчать.
  
  Наконец Стоук пожал плечами — ну, будто говоря, ладно, оставим это. В результате с его костлявого плеча сполз рукав нижней рубашки. Он поправил его, двигая рукой с большой осторожностью — в нее была вколота игла капельницы.
  
  — Так, значит, вы, ребята, открыли для себя знак мира, а? Чудесно. Сможете надевать его, когда отправитесь на зимний карнавал. Ну а я — меня тут не будет. Для меня тут все кончено.
  
  — Если ты продолжишь образование на другом краю страны, ты думаешь, что сможешь бросить костыли? — спросил Скип. — А то и выйдешь на беговую дорожку?
  
  Меня это немножко резануло, но Стоук улыбнулся. Настоящей улыбкой — солнечной и безыскусной.
  
  — Костыли роли не играют, — сказал он. — Времени слишком мало, чтобы тратить его зря, вот что важно. Тут никто не знает, что происходит, и не интересуется. Серенькие люди. День прожит, и ладно. В Ороно, штат Мэн, покупка пластинки «Роллинг Стоунз» расценивается как революционный поступок.
  
  — Некоторые люди узнали больше, чем знали раньше, — сказал я… но меня тревожили мысли о Нате, который тревожился, что его мать может увидеть фотографию, как его арестуют, а потому остался на тротуаре. Лицо на заднем фоне, лицо серенького мальчика на пути к стоматологии в двадцатом веке.
  
  В дверь всунулась голова доктора Карбери.
  
  — Вам пора, молодые люди. Мистеру Джонсу надо отдыхать и отдыхать.
  
  Мы встали.
  
  — Когда к тебе придет декан Гарретсен, — сказал я, — или этот тип Эберсоул…
  
  — Насколько это касается их, весь тот день — сплошная пустота, — сказал Стоук. — Карбери поставит их в известность, что у меня бронхит с октября, а пневмония со Дня Благодарения, так что им придется поверить. Я скажу, что мог в тот день сделать что угодно. Кроме как бросить костыли и пробежать марафон.
  
  — Мы же не украли твой знак, — сказал Скип. — Мы его просто позаимствовали.
  
  Стоук обдумал его слова, потом вздохнул.
  
  — Это не мой знак, — сказал он.
  
  — Угу, — сказал я. — Теперь уже нет. Бывай, Стоук. Мы к тебе еще заглянем.
  
  — Не считайте себя обязанными, — сказал он, и, полагаю, мы поймали его на слове, потому что больше к нему в амбулаторию не заходили. Потом я несколько раз видел его в общежитии — четыре-пять раз, и я был на занятиях, когда он уехал, не потрудившись закончить семестр. Снова я увидел его в телевизионных новостях почти двадцать лет спустя, когда он выступал на митинге «Гринписа» сразу после того, как французы взорвали «Рэйнбоу Уорриор». Было это, значит, в году 1984–1985-м. С тех пор я видел его на голубом экране довольно часто. Организует сбор средств на охрану окружающей среды, выступает в студгородках со своего в нос шибающего красного кресла, защищает в суде экологов-активистов, когда они нуждаются в защите. Я слышал, как его называли не слишком приятными названиями, и держу пари, ему это по-своему нравится. Он все еще носит в себе злость. И я рад. Ведь, как он сказал, это то, что у него есть.
  
  Когда мы подходили к двери, он нас окликнул:
  
  — Эй!
  
  Мы оглянулись на узкое лицо, белеющее на белой подушке над белой простыней — единственным другим цветом была только копна черных волос. Очертания его ног под простыней снова напомнили мне Дядю Сэма на параде Четвертого Июля у нас в городке. И вновь я подумал, что по его виду ему больше четырех месяцев не прожить. Однако добавьте к этой картине еще и полоски белых зубов, потому что Стоук улыбался.
  
  — Так что «эй»? — спросил Скип.
  
  — Вас обоих так заботило, что я скажу Гарретсену и Эберсоулу… может быть, у меня комплекс неполноценности или еще что-то, только мне не верилось, что дело во мне. Так вы оба что, решили по-настоящему заниматься, перемены ради?
  
  — А если так, мы, по-твоему, вытянем?
  
  — Возможно, — сказал Стоук. — Одно я помню про этот вечер. И очень ясно.
  
  Я решил, он скажет, что помнит, как мы смеялись над ним — Скип подумал то же самое, как сказал мне позже, — но оказалось не то.
  
  — Ты внес меня в дверь смотровой в одиночку, — сказал он Скипу. — И не уронил.
  
  — Само собой. Ты не так уж много весишь.
  
  — И все же… умереть это одно, но никому не хочется, чтобы его роняли на пол. Очень унизительно. Но раз ты сумел, я дам тебе хороший совет. Отвернись от спортивных программ, Кирк, если у тебя стипендия не по спорту.
  
  — Зачем?
  
  — Затем, что они превратят тебя в совсем другого человека. Возможно, времени это потребует чуть больше, чем потребовалось РОТС, чтобы превратить Дэвида Душборна в Душку, но в конце концов они своего добьются.
  
  — Что ты знаешь о спорте? — мягко спросил Скип. — Что ты знаешь о том, что значит быть членом команды?
  
  — Я знаю, это плохое время для ребят в форме, — сказал Стоук, откинулся на подушку и закрыл глаза. Но отличное время для девушек, сказала Кэрол. 1966 год был отличным годом для девушек.
  
  Мы вернулись в общежитие и пошли в мою комнату заниматься. Дальше по коридору в гостиной Ронни, и Ник, и Ленни, и почти все остальные травили Стерву. Через некоторое время Скип закрыл дверь, чтобы не слышать их голосов, а когда этого оказалось недостаточно, я поставил пластинку на маленький проигрыватель, и мы слушали Фила Окса. Окс уже умер — как моя мать и как Майкл Лэндон. Он повесился на своем поясе примерно тогда же, когда Стоук Джон подвизался на ниве «Гринписа». Процент самоубийств среди уцелевших атлантидцев очень велик. Ничего удивительного, по-моему. Когда ваш континент уходит на дно прямо у вас под ногами, с вашей головой что-то происходит.
  Глава 41
  
  Дня через два после посещения Стоука в амбулатории я позвонил моей матери и сказал, что если она и правда может прислать мне добавочную сумму, то я хотел бы по ее совету подзаняться с репетитором. Она не задала много вопросов и не бранила меня — когда моя мама не бранилась, это значило, что она по-настоящему сердится, — но три дня спустя я получил перевод на триста долларов. К ним я присоединил мой выигрыш в «червях» — к моему удивлению, он составил восемьдесят долларов. Целая куча пятицентовых монет.
  
  Маме я про это не сказал, но ее триста долларов я потратил на ДВУХ репетиторов — один был аспирантом и помог мне приобщиться к тайнам тектонических платформ и дрейфа материков, а другой был куривший травку старшекурсник из Кинг-Холла, который помогал Скипу с антропологией (и, возможно, написал за него пару курсовых, хотя точно я этого не знаю). Этого второго звали Гарри Брандейдж, и от него первого я услышал: «У-ух, облом!»
  
  Вместе, Скип и я, пошли к декану по искусству и наукам (о том, чтобы пойти к Гарретсену после ноябрьского собрания в клубном зале Чемберлена, вопроса, конечно, не вставало) и изложили ему наши трудности. Формально, как первокурсники, мы не имели к нему никакого отношения, но декан Рэндл выслушал нас. И посоветовал поговорить с каждым нашим преподавателем, объяснить ему, как обстоит дело… практически воззвать к его милосердию.
  
  Мы последовали этому совету, стискивая зубы от омерзения. Одна из причин нашей дружбы в те годы лежала в нашем воспитании в духе янки и, в частности, в твердом правиле не просить о помощи, кроме самых крайних случаев, а может быть, даже и тогда. И выдержали мы эти мучительные беседы только благодаря этой самой дружбе. Когда со своим преподавателем разговаривал Скип, я ждал его в коридоре, выкуривая сигарету за сигаретой. Когда была моя очередь, он ждал меня.
  
  В целом у преподавателей мы нашли больше сочувствия, чем я мог даже предположить: почти все постарались, чтобы мы не просто сдали экзамены, но сдали их с оценками, позволяющими сохранить стипендию. Только преподаватель математики Скипа остался твердокаменным, но Скип достаточно разбирался в дифференциальном исчислении и не нуждался в особой помощи. Много лет спустя до меня дошло, что для большинства наших преподавателей проблема была моральной, а не академической: им не хотелось натыкаться на фамилии своих бывших студентов в списках погибших и спрашивать себя, не они ли отчасти стали причиной. И что разница между D и С с минусом была также разницей между мальчиком, видящим и слышащим, и бесчувственным обрубком, прозябающим в каком-нибудь госпитале для ветеранов.
  Глава 42
  
  После одной из таких бесед, когда впереди уже грозно маячили экзамены конца семестра, Скип отправился на встречу со своим репетитором-антропологом в «Медвежью берлогу» для натаскивания, подогреваемого кофе. Я дежурил в Холоуке. Когда конвейер наконец остановился до вечера, я вернулся в общежитие, чтобы опять засесть за учебники. В вестибюле я заглянул в свою почтовую ячейку и нашел розовое извещение о бандероли.
  
  Бандероль была упакована в оберточную бумагу и перевязана шпагатом, однако ее украшали наклейки с рождественскими колоколами и остролистом. Обратный адрес был как неожиданный удар кулаком в живот: «Кэрол Гербер, 172, Броуд-стрит, Харвич, Коннектикут».
  
  Я даже не пробовал позвонить ей — и не только потому, что был занят спасением своей жопы. Думаю, что истинную причину я понял только, когда увидел ее имя на этой бандероли. Я был убежден, что она вернулась к Салл-Джону. Что тот вечер, когда мы занимались любовью в моей машине под старые песни, был для нее уже забытым прошлым. Что забытым прошлым был и я.
  
  Фил Окс пел на проигрывателе Ната, но сам Нат похрапывал в кровати с раскрытым номером «Ньюсуика» на лице. Обложку занимал генерал Уэстморленд. Я сел к своему столу, положил бандероль перед собой, протянул руку к шпагату и остановился. «Сердца очень крепки, — сказала она. — Чаще всего они не разбиваются. Чаще всего они просто чуть проминаются». Конечно, она была права… но мое жгла боль, пока я сидел и смотрел на рождественскую бандероль, которую она прислала мне, сильная боль. На проигрывателе пел Фил Окс, но я слышал другую, более старую, более нежную музыку. Я слышал «Плэттеров».
  
  Я разорвал шпагат, содрал клейкую ленту, развернул бумагу и в конце концов извлек на свет белую картонную коробочку. Внутри был подарок, обернутый красной глянцевой бумагой и перевязанный белой атласной лентой. А еще квадратный белый конверт с моим именем, написанным ее таким знакомым почерком. Я вскрыл конверт и вытащил роскошную поздравительную складную открытку — тому, кто тебе дорог, стараешься послать самое лучшее и все такое. Фольга, снежинки, ангелы из фольги трубили в трубы из фольги. Когда я развернул открытку, на ее подарок мне упала газетная вырезка. Из «Джорнэл», харвичской газеты. По верхнему полю над заголовком Кэрол написала: «На этот раз я добилась своего — Пурпурное Сердце! Не беспокойся, пять швов в травмпункте, и я вернулась домой к ужину».
  
  Заголовок гласил: «6 ПОСТРАДАВШИХ, 14 АРЕСТОВАННЫХ, КОГДА ДЕМОНСТРАЦИЯ ПРОТЕСТА ПРОТИВ ПРИЗЫВА ПЕРЕШЛА В ДРАКУ». Фотография резко контрастировала со снимком в «Дерри ньюс», на котором все, даже полицейские и строительные рабочие, затеявшие свой импровизированный контрпротест, выглядели почти благодушными. В харвичском «Джорнэле» все выглядели обозленными, ошарашенными — на две тысячи световых лет от благодушия. Крутые типы с татуировкой на бицепсах и жутко искаженными лицами, длинноволосые ребята, смотрящие на них с яростным вызовом. Один из этих протягивал руки к регочущим верзилам, будто говоря: «Ну, давайте же! Разорвать меня хотите?» А между этими двумя группами — полицейские, настороженные, полные напряжения.
  
  Слева (Кэрол указала это место стрелочкой, будто я мог его не заметить!) была знакомая куртка с «ХАРВИЧСКАЯ ГОРОДСКАЯ ШКОЛА» на спине. Снова ее лицо было повернуто от камеры, а не к ней. Я различил стекающую по щеке кровь куда яснее, чем мне хотелось бы. Она могла рисовать сколько угодно шутливых стрелочек и писать сверху сколько угодно бодрых пояснений, меня это не развеселило. На ее лице была полоса не шоколадного соуса. Полицейский ухватил ее за локоть. Девушка на этом новом снимке словно бы не принимала к сердцу ни этот факт, ни кровь из раны на виске (если в тот момент она вообще осознавала, что ранена). Девушка на новом снимке улыбалась. В одной руке она держала плакат с призывом «ОСТАНОВИТЕ УБИЙСТВА!». Другая рука была протянута к камере — указательный и средний пальцы растопырены в V. V — знак Победы, подумал я тогда. Но, конечно, значил он уже другое. К 1969 году это V было так же неотъемлемо от воробьиного следка, как ветчина от яичницы.
  
  Я прочел заметку, но в ней не было ничего особо интересного. Протест… контрпротест… две-три потасовки… вмешательство полиции. Тон заметки был и высокопарным, и брезгливым, и похлопывающим по плечу одновременно; мне вспомнилось, как Эберсоул и Гарретсен смотрели на нас в тот вечер. «Вы меня разочаровали, ребята». Все, кроме трех из арестованных участников протеста, были позднее отпущены в тот же день, и ни одна фамилия названа не была, из чего следовало, что все они были моложе двадцати одного года.
  
  Кровь у нее на лице. И все-таки она улыбалась… торжествующе улыбалась. Тут я осознал, что Фил Окс все еще поет — я убил людей миллионов пять, теперь в бой меня они гонят опять, — и по спине у меня побежали мурашки.
  
  Я раскрыл открытку. Штампованные зарифмованные сантименты — они фактически всегда одинаковы, верно? Веселого Рождества, от души надеюсь, что ты не скапутишься в Новом году. Я толком их и не прочел. Напротив стишков на чистой стороне она написала мне — так много, что места еле хватило:
  
   Дорогой Шестой Номер!
  
   Просто хочу пожелать тебе веселого-веселого Рождества и сообщить, что у меня все в порядке. Я нигде не учусь, хотя сблизилась с кое-какими учащимися (см. вложенную вырезку), и думаю, что в конце концов возобновлю занятия, может быть, осенью следующего года. С мамой не очень, но она старается, а мой брат более или менее пришел в норму. И Рионда помогает. Пару раз я виделась с Саллом, но это уже не то. Как-то вечером он зашел посмотреть телевизор, и мы были как чужие… а может быть, на самом деле я хочу сказать, что мы были как старые знакомые в поездах, идущих в разных направлениях.
  
   Мне тебя не хватает, Пит. Думаю, что и наши поезда идут в разных направлениях, но я никогда не забуду времени, которое мы провели вместе. Оно было чудесным и самым лучшим (особенно последний вечер). Можешь написать мне, если хочешь, но я бы предпочла, чтобы ты не писал. Это может оказаться не самым лучшим для нас обоих. Из этого не следует, что мне безразлично или что я забыла, а как раз наоборот.
  
   Помнишь вечер, когда я показала тебе ту фотографию и рассказала, как меня избили? Как мой друг Бобби выручил меня? У него в то лето была книга. Ему ее подарил жилец с верхнего этажа. Бобби говорил, что это самая лучшая книга, какую он только читал. Конечно, не так уж много это значит, когда тебе одиннадцать. Но в старшем классе я наткнулась на нее в школьной библиотеке и прочла — просто, чтобы составить собственное мнение. Не самая лучшая, какие я читала, но вполне и вполне. Я подумала, что тебе она может понравиться. Она была написана двенадцать лет назад, но все равно мне кажется, что это про Вьетнам. А если нет, то в ней полно информации.
  
   Я люблю тебя, Пит. Веселого Рождества!
  
   Кэрол
  
   P.S. Брось ты эту дурацкую карточную игру.
  
  Я прочел и перечел это письмо, потом бережно сложил заметку и положил внутрь открытки, а мои руки все еще дрожали. Думаю, где-то у меня еще хранится эта открытка… как, я уверен, где-то «Красная Кэрол» Гербер все еще хранит маленький снимок своих друзей детства. То есть если она жива. Быть уверенным в этом никак нельзя: очень многих из ее последних известных друзей уже давно нет в живых.
  
  Я развернул подарок. Внутри — резко контрастируя с нарядной рождественской бумагой и белой атласной лентой — был экземпляр «Повелителя мух» Уильяма Голдинга в бумажной обложке. В школе я пропустил эту книгу, отдав предпочтение «Сепаратному миру» в списке рекомендованной литературы, — просто потому, что «Мир» выглядел покороче.
  
  Я открыл ее, думая, что, возможно, увижу надпись. И увидел, но не такую, какую ожидал, совсем не такую. Вот что я увидел на белом пространстве титульного листа:
  
  
  Внезапно мои глаза наполнились нежданными слезами. Я прижал руку ко рту, чтобы удержать рвавшееся наружу рыдание. Я не хотел будить Ната, не хотел, чтобы он увидел, что я плачу. А я плакал. Я сидел за своим столом и плакал о ней, плакал о себе, плакал о нас обоих, о нас всех. Не помню, чтобы когда-нибудь еще в жизни мне было так больно, как тогда. Сердца очень крепки, сказала она, чаще всего сердца не разбиваются, и я уверен, это так и есть… ну, а в то время? Ну, а те, кем мы были тогда? Ну, а сердца в Атлантиде?
  Глава 43
  
  Как бы то ни было, мы со Скипом выжили. Нагнали, со скрипом сдали экзамены и вернулись в Чемберлен-Холл в середине января. Скип сказал мне, что на каникулах написал письмо Джону Уилкинсу, бейсбольному тренеру, предупреждая, что передумал играть в команде.
  
  Нат тоже вернулся на третий этаж Чемберлен-Холла, как и ко всеобщему изумлению Ленни Дориа — по академической программе, но вернулся. Однако его paisan Тони ДеЛукка не вернулся. Как и Марк Сент-Пьер, Барри Маржо, Ник Праути, Брад Уизерспун, Харви Туилли, Рэнди Эколлс… ну и, конечно, Ронни. В марте мы получили от него открытку. Со штемпелем Льюистона и адресованную просто дурачью третьего этажа Чемберлен-Холла. Мы приклеили ее в гостиной над креслом, в котором Ронни чаще всего сидел во время игры. На лицевой стороне красовался Альфред Э. Ньюман, прямо с обложки журнала «Мэд». На обратной стороне Ронни написал: «Дядя Сэм зовет, и я должен идти. Меня ждут пальмы, и хрен со всем. Другое дело, я кончил с 21 турнирным очком. И значит, я победитель». И подпись «РОН». Мы со Скипом засмеялись. Для нас сыночек-матерщинник миссис Мейлфант останется Ронни до конца своих дней.
  
  Стоук Джонс, он же Рви-Рви, тоже не вернулся. Некоторое время я почти совсем о нем не думал, но полтора года спустя его лицо и воспоминания о нем всплыли в моей памяти с ошеломляющей (хотя и краткой) ясностью. В то время я сидел в тюрьме в Чикаго. Не знаю, сколько нас забрали легавые перед зданием, где происходил съезд Демократической партии, выдвинувший кандидатуру Губерта Хамфри, но очень много, и многие получили травмы. Год спустя «комиссия с голубой лентой» в своем отчете назвала события того вечера «полицейскими беспорядками».
  
  Для меня демонстрация закончилась в камере предварительного заключения, предназначенной для пятнадцати — в крайнем случае двадцати человек, вместе с шестьюдесятью отравленных газом, оглушенных, нанюхавшихся, избитых, обработанных, измордованных, до хрена окровавленных хиппи. Кто курил травку, кто плакал, кто блевал, кто пел песни протеста (из дальнего угла какой-то парень, которого я даже не увидел, выдал пронаркотизированный вариант «Больше я не марширую»). Все это смахивало на галлюцинаторный тюремный вариант состязания, сколько человек сумеют набиться в телефонную будку.
  
  Я был прижат к решетке, пытаясь оберечь нагрудный карман (пачка «Пелл-Мелл») и боковой карман («Повелитель мух», подарок Кэрол, теперь сильно растрепанный, потерявший переднюю обложку, рассыпающийся по листочкам), как вдруг передо мной возникло лицо Стоука, четкое и детализированное, как фотография высокого разрешения. Оно возникло ниоткуда, быть может, какой-то темный уголок памяти вдруг осветился, включенный ударом полицейской дубинки по голове или живительной понюшкой слезоточивого газа. И вместе с ним возник вопрос.
  
  — Какого хрена калека делал на третьем этаже? — спросил я вслух.
  
  Коротышка с копной золотистых волос — смахивающий на Питера Фрэмптона в виде карлика, если вам это что-то говорит — оглянулся на меня. Лицо у него было бледное и прыщавое. Под носом и на одной щеке подсыхала кровь.
  
  — Чего-чего? — спросил он.
  
  — Какого хрена калека делал на третьем этаже университетского общежития? Без лифта? Почему его не поместили на первом этаже? — И тут я вспомнил, как Стоук нырками двигался к Холиоуку — голова опущена, волосы падают на глаза, — как Стоук бормочет «рви-Рви, рви-Рви, рви-Рви» на каждом вздохе. Стоук, двигающийся так, словно все вокруг были его врагами. Пощадите его, и он попытается расстрелять весь мир.
  
  — Я чего-то не понимаю. О чем…
  
  — Разве что он их попросил, — сказал я. — Разве что он безоговорочно потребовал.
  
  — Во-во, — сказал коротышка с волосами Питера Фрэмптона. Травки не найдется? Хочу в отключку. Хренова дыра. Хочу кайф поймать.
  Глава 44
  
  Скип стал художником и знаменитостью в своем роде. Не как Норман Рокуэлл, и вы нигде не найдете репродукции ни единой скульптуры Скипа, но у него хватало выставок — Лондон, Рим, Нью-Йорк, в прошлом году Париж, и о нем постоянно пишут. Критики в изобилии называют его поверхностным, приправой на месяц (некоторые называют его приправой на месяц в течение двадцати пяти лет), пошлым умом, с помощью дешевой системы образов общающимся с другими пошлыми умами. Другие критики хвалят его за честность и энергию. Я склоняюсь ко второму мнению, но полагаю, это естественно: я ведь знал его в наши дни, ведь мы вместе спаслись с великого тонущего континента, и он по-прежнему мой друг. В каком-то смысле он мой paisan.
  
  И есть критики, которые указывают на гнев, так часто воплощенный в его работах, гнев, который я впервые ясно увидел во вьетнамской семье из папье-маше, которую он сжег перед университетской библиотекой под рвущийся из усилителей ритм «Янгбладс» тогда — в 1969 году. И да. Да! Что-то в этом есть. Некоторые работы Скипа смешны, а некоторые печальны, а некоторые причудливы, но большинство дышат гневом — почти все его гипсовые, и картонные, и глиняные люди словно шепчут: «Запалите меня, запалите меня и слушайте, как я кричу: ведь на самом деле это все еще 1969 год, это все еще Меконг и так будет всегда». «Гнев Стэнли Кирка — вот что делает его произведения весомыми», — написал один критик о его выставке в Бостоне, и, я полагаю, тот же самый гнев содействовал его сердечному припадку два месяца назад.
  
  Позвонила его жена и сказала, что Скип хочет меня видеть. Врачи не нашли ничего особенно серьезного, но Капитан остался при другом мнении. Мой старый paisan Капитан Кирк считал, что умирает.
  
  Я прилетел в Палм-Бич и, когда я увидел его — белое лицо под почти белоснежными волосами на белой подушке, — это мне что-то напомнило, но сначала я не сообразил, что именно.
  
  — Ты думаешь о Джонсе, — сказал он хрипло и, конечно, был прав. Я ухмыльнулся, и в тот же миг по моей спине пальцем скользнула ледяная дрожь. Иногда к тебе возвращается что-то из прошлого. Иногда оно возвращается.
  
  Я вошел и сел рядом с ним.
  
  — Не так уж плохо, гуру.
  
  — И не так уж тяжело, — сказал он. — Снова тот день в амбулатории. Только Карбери, вероятно, умер, и на этот раз игла в вене у меня. — Он поднял одну из своих талантливых рук, показал мне иглу и снова опустил руку. — Не думаю больше, что умру. По крайней мере не сейчас.
  
  — Отлично.
  
  — Ты все еще куришь?
  
  — Бросил. С прошлого года.
  
  Он кивнул.
  
  — Жена говорит, что разведется со мной, если я не сделаю того же… так что, пожалуй, мне следует попытаться.
  
  — Сквернейшая из привычек.
  
  — Собственно говоря, по-моему, сквернейшая из привычек — это жизнь.
  
  — Прибереги дерьмовые афоризмы для «Райдерс Дайджест», Капитан.
  
  Он засмеялся, потом спросил, получал ли я известия от Ната.
  
  — Открытку на Рождество, как всегда. С фотографией.
  
  — Хренов Нат! — Скип пришел в восторг. — Его приемная?
  
  — Угу. В этом году как фон для Поклонения волхвов. Всем волхвам явно не помешало бы заняться зубами всерьез.
  
  Мы поглядели друг на друга и зафыркали. Но прежде чем Скип засмеялся по-настоящему, он начал кашлять. До жути похоже на Стоука… на несколько секунд он даже стал похож на Стоука — и у меня по спине опять скользнула ледяная дрожь. Будь Стоук покойником, я решил бы, что нас преследует его призрак, но он был жив. И по-своему Стоук Джонс продался не меньше любого хиппи, который от сбыта кокаина перешел к сбыту дутых акций по телефону. Он любит появляться на голубом экране, наш Стоук. Когда судили О. Д. Симпсона[344], то каждый вечер, переключая программы, можно было наткнуться на Стоука — просто еще один стервятник, кружащий над падалью.
  
  Кэрол не продалась, думается мне. Кэрол и ее друзья… ну, а что насчет студентов-химиков, которых они убили своей бомбой? Это была ошибка, я всем сердцем убежден, что это была ошибка. Та Кэрол, которую я знал, понимала бы, что это был просто еще один хренов способ сказать, что нам пришлось уничтожить деревню, чтобы ее спасти. Но вы думаете, родственникам этих ребят легче оттого, что случилась ошибка — бомба взорвалась не тогда, когда должна была взорваться, извините? Вы думаете, вопросы о том, кто продался, а кто нет, имеют значение для матерей, отцов, братьев, сестер, любовников, друзей? Вы думаете, это имеет значение для людей, которые вынуждены подбирать клочки и как-то жить дальше? Сердца способны разбиваться. Да, сердца способны разбиваться. Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы мы умирали, когда они разбиваются. Но мы не умираем.
  
  Скип пытался успокоить свое дыхание. Монитор рядом с его кроватью тревожно засигналил. В палату заглянула сестра, но Скип махнул, чтобы она ушла. Сигналы вернулись в прежний ритм, а потому она послушалась. Когда она ушла, Скип сказал:
  
  — Почему мы так весело смеялись в тот день, когда он упал? Я все еще задаю себе этот вопрос.
  
  — Да, — сказал я. — И я тоже.
  
  — Так какой же ответ? Почему мы смеялись?
  
  — Потому что мы люди. Некоторое время — по-моему, между Вудстоком и Кентским расстрелом — мы считали, что мы нечто иное, но мы заблуждались.
  
  — Мы считали себя звездной пылью, — сказал Скип, почти сохранив серьезное выражение.
  
  — Мы считали себя золотыми, — согласился я, засмеявшись. — И что мы должны вернуться в райский сад.
  
  — Наклонись-ка, хиппи-бой, — сказал Скип, и я наклонился к нему. И увидел, что мой старый друг, который перехитрил Душку, и Эберсоула, и декана Гарретсена, который обошел своих преподавателей, умоляя помочь ему, который научил меня пить пиво из кувшина и произносить «хрен» с десятком разных интонаций, я увидел, что он плачет. Он протянул ко мне руки. С годами они исхудали, и мышцы теперь были не тугими, а дряблыми. Я нагнулся еще ниже и крепко его обнял.
  
  — Мы пытались, — сказал он мне на ухо. — Никогда не забывай этого, Пит. МЫ ПЫТАЛИСЬ.
  
  Полагаю, что так. По-своему Кэрол пыталась больше любого из нас и заплатила более высокую цену… то есть за исключением тех, кто умер. И хотя мы забыли язык, на котором говорили в те годы — он канул в небытие, как расклешенные джинсы, рубашки ручной набивки, куртки Неру и плакаты, гласившие «УБИВАТЬ РАДИ МИРА ЭТО ТО ЖЕ, ЧТО ТРАХАТЬСЯ РАДИ ЦЕЛОМУДРИЯ», — порой вдруг возвращается слово-другое. Информация, вы понимаете. Информация. И порой в моих снах и воспоминаниях (чем старше я становлюсь, тем больше они кажутся одним и тем же) я ощущаю запах места, где я говорил на этом языке с такой непринужденной авторитетностью: дуновение земли, аромат апельсинов, замирающий запах цветов.
  Слепой Уилли
  1983: Господислави каждого из нас
  Глава 1
  6.15 утра
  
  Он просыпается под музыку, всегда под музыку. В первые затуманенные мгновения наступающего дня его сознание попросту не справляется с пронзительным «биип-биип-биип» радиобудильника. Словно самосвал дает задний ход. Но и музыка в эту пору года совсем не сахар: радиостанция, на которую он настраивает свои радиочасы, травит сплошь рождественские песни, и в это утро он просыпается под одну из двух-трех Самых Тошнотворных в его черном списке — под воздыхающие голоса, исполненные слащавой елейности. Хорал «Харе Кришна», или «Певцы Энди Уильямса», или что-то в том же духе. Слышишь ли ты, что слышу я, выпевают воздыхающие голоса, когда он приподнимается и садится под одеялом, сонно моргая, а волосы у него торчат во все стороны. Видишь ли ты, что вижу я, выпевают они, когда он сбрасывает ноги с кровати, шлепает, гримасничая, по холодному полу к радио и нажимает клавишу отключения. Оборачивается и видит, что Шэрон уже приняла обычную оборонительную позу: подушка закрывает голову, и видны только кремовый изгиб плеча, кружевная бретелька ночной рубашки да пушистая прядка светлых волос.
  
  Он идет в ванную, закрывает за собой дверь, сбрасывает пижамные штаны, в которых спит, в корзину для грязного белья, включает электробритву. Водя ею по лицу, он думает: «А чего бы вам, ребята, не пройтись по всем органам чувств, если уж вы на этом зациклились? Чуешь ли ты, что чую я, вкусно ль тебе то, что вкусно мне, осязаешь ли, что осязаю я — валяйте!
  
  — Вранье, — говорит он. — Все вранье.
  
  Двадцать минут спустя, пока он одевается (сегодня утром темно-серый костюм от Пола Стюарта плюс модный галстук), Шэрон более или менее просыпается, но не настолько, чтобы он толком понял, о чем она бормочет.
  
  — Повтори-ка, — просит он. — Яичный коктейль я уловил, а дальше одно бу-бу-бу.
  
  — Я спросила, не купишь ли ты две кварты яичного коктейля по дороге домой, — говорит она. — Вечером будут Оллены и Дабреи, ты не забыл?
  
  — Рождество, — говорит он, рассматривая в зеркале свои волосы. Он уже не тот растрепанный, ошалелый мужчина, который просыпается под музыку утром пять раз в неделю — иногда шесть. Теперь он выглядит точно так же, как все те, кто, как и он, поедут в Нью-Йорк поездом семь сорок. Именно этого ему и надо.
  
  — Ну, и что Рождество? — спрашивает она с сонной улыбкой. — Все вранье?
  
  — Верно, — соглашается он.
  
  — Если вспомнишь, купи еще и корицы…
  
  — Ладно.
  
  — …но если ты забудешь про коктейль, я тебя убью, Билл!
  
  — Не забуду.
  
  — Знаю. Ты очень надежный. И выглядишь мило.
  
  — Спасибо.
  
  Она снова хлопается на подушку, а потом приподнимается на локте, как раз когда он чуть-чуть поправляет галстук, цвет которого — синий. Ни разу в жизни он не надевал красного галстука и надеется сойти в могилу, так и не поддавшись этому вирусу.
  
  — Я купила тебе канитель, — говорит она.
  
  — М-м-м-м-м?
  
  — Ка-ни-тель, — говорит она. — В кухне на столе.
  
  — А! — вспоминает он. — Спасибо.
  
  — Угу. — Она уже легла и начинает задремывать. Он не завидует тому, что она может спать до девяти… черт, до одиннадцати, если захочет, но ее способности проснуться, поговорить и снова уснуть он завидует. В зарослях он тоже так умел, как и почти все ребята, но заросли были давно. «В сельской местности», — говорили новички и корреспонденты; а для тех, кто уже пробыл там какое-то время, — заросли или иногда — зелень.
  
  В зелени, вот-вот.
  
  Она говорит что-то еще, но это уже опять бу-бу-бу. Но он все равно понимает: удачного дня, родной.
  
  — Спасибо, — говорит он, чмокая ее в щеку. — Обязательно.
  
  — Выглядишь очень мило, — бормочет она снова, хотя глаза у нее закрыты. — Люблю тебя, Билл.
  
  — И я тебя люблю, говорит он и выходит.
  
  Его дипломат — Марк Кросс, не самое оно, но почти — стоит в передней у вешалки с его пальто (от Тагера на Мэдисон). Он на ходу хватает дипломат и идет с ним на кухню. Кофе готов — Господи, благослови мистера Кофе, — и он наливает себе чашку. Открывает дипломат, совершенно пустой — и берет с кухонного стола клубок канители. Несколько секунд вертит в пальцах, глядя, как он сверкает в свете флюоресцентных кухонных плафончиков, потом кладет в дипломат.
  
  — Слышишь ли ты, что слышу я, — говорит он в никуда и защелкивает дипломат.
  Глава 2
  8.15 утра
  
  За грязным стеклом окна слева от него ему виден приближающийся город. Сквозь копоть на стекле город выглядит гигантскими мерзкими развалинами — может, погибшая Атлантида, только что извлеченная на поверхность под свирепым серым небом. В глотке дня застрял большой груз снега, но это не слишком его тревожит: до Рождества всего восемь дней, и дело пойдет отлично.
  
  Вагон поезда пропах утренним кофе, утренним дезодорантом, утренним лосьоном для бритья и утренними желудками. Почти на каждом сиденье — галстук, теперь их носят даже некоторые женщины. На лицах утренняя припухлость, глаза и обращены внутрь, и беззащитны, разговоры вялые. Это час, когда даже трезвенники выглядят, будто с похмелья. Почти все пассажиры уткнулись в свои газеты. А что? Рейган — король Америки, ценные бумаги и акции обернулись золотом, смертная казнь снова в моде. Жизнь хороша.
  
  Перед ним тоже развернут кроссворд «Таймс», и хотя он заполнил несколько клеток, это, в сущности, средство обороны. Ему не нравится разговаривать с людьми в поездах, не нравятся пустые разговоры, и меньше всего ему требуется постоянный приятель-попутчик. Когда он начинает замечать знакомые лица в каком-то конкретном вагоне, когда другие пассажиры по пути к свободному месту начинают кивать ему или говорить «ну, как вы сегодня?», он меняет вагоны. Не так сложно оставаться неизвестным — просто еще одним ежедневным пассажиром из коннектикутского пригорода, человеком, примечательным только своим твердокаменным отказом носить красные галстуки. Может, когда-то он был учеником приходской школы, может, когда-то он держал плачущую девочку, а один из его друзей бил ее бейсбольной битой, и может, когда-то он проводил время в зелени. Никому в поезде этого знать не требуется. У поездов этого не отнимешь.
  
  — Ну как, готовы к Рождеству? — спрашивает сосед на сиденье у прохода.
  
  Он поднимает голову, почти хмурясь, но решает, что за этими словами не стоит ничего — просто толчение воды в ступе, в котором у некоторых людей есть потребность. Его сосед — толстяк, и к середине дня начнет вонять, сколько бы дезодоранта он утром ни употребил… но он даже не смотрит на Билла, так что все в порядке.
  
  — Да ну, сами знаете, как бывает, — говорит он, глядя на дипломат, зажатый у него между ногами, — дипломат, хранящий клубок канители и ничего больше. — Мало-помалу проникаешься духом.
  Глава 3
  8.40 утра
  
  Он выходит из Центрального вокзала с тысячей других мужчин и женщин в пальто — по большей части администраторы средней руки, гладенькие бурундучки, которые к полудню уже будут усердно вертеться в своих колесах. На мгновение он останавливается, глубоко вдыхая холодный серый воздух. Лексингтон-авеню оделась в гирлянды разноцветных лампочек, а неподалеку Санта-Клаус, похожий на пуэрториканца, звонит в колокольчик. Рядом с ним котелок для пожертвований и мольберт с надписью: «ПОМОГИТЕ НА РОЖДЕСТВО БЕЗДОМНЫМ», и человек в синем галстуке думает: «А как насчет капельки правды в призывах, Санта? Как насчет надписи «ПОМОГИТЕ МНЕ С КОКАИНЧИКОМ НА РОЖДЕСТВО?» Тем не менее, проходя мимо, он бросает в котелок пару долларов. У него наилучшие предчувствия на этот день. Хорошо, что Шэрон напомнила ему о канители — а то бы он, пожалуй, забыл ее захватить; он ведь всегда забывает такие вот заключительные штрихи.
  
  Десять минут пешком — и он подходит к своему зданию. У двери снаружи стоит черный паренек лет семнадцати в черных джинсах и грязной красной куртке с капюшоном. Переминается с ноги на ногу, выдыхает облачка пара, часто улыбается, показывая золотой зуб. В одной руке он держит помятый бумажный стаканчик из-под кофе. В стаканчике мелочь, и он ею побрякивает.
  
  — Не найдется поспособствовать? — спрашивает он людей, устремляющихся мимо к вращающимся дверям. — Не найдется поспособствовать, сэр? Не найдется поспособствовать, мэм? На поесть собираю. Спасибо, Господислави, счастливого Рождества вам. Не найдется поспособствовать, друг? Может, четвертачок? Спасибо. Не найдется поспособствовать, мэм?
  
  Проходя, Билл роняет в стаканчик пятицентовик и два десятицентовика.
  
  — Спасибо, сэр, Господислави, счастливого Рождества.
  
  — И тебе того же, — говорит он.
  
  Женщина, идущая позади него, хмурится.
  
  — Зря вы их поощряете, — говорит она.
  
  Он пожимает плечами и улыбается ей пристыженной улыбкой.
  
  — Мне трудно кому-то отказывать на Рождество, — говорит он ей.
  
  Он входит в вестибюль в потоке других людей, бросает взгляд вслед самодовольной стерве, которая свернула к газетному киоску, потом направляется к лифтам с их старомодными указателями этажей и кудрявыми номерами. Тут несколько человек кивают ему, и он обменивается парой-другой слов с двумя из них, пока они вместе ждут лифта — это же все-таки не поезд, где можно пересесть в другой вагон. К тому же здание не из новых, и лифты еле ползут, поскрипывая.
  
  — Как супруга, Билл? — спрашивает тощий, непрерывно ухмыляющийся замухрышка с пятого этажа.
  
  — Кэрол? Прекрасно.
  
  — Детишки?
  
  — Оба лучше некуда.
  
  Детей у него нет, а его жену зовут не Кэрол. Его жена, прежде Шэрон Энн Донахью, школа прихода Сент-Габриэля, выпуск 1964 года, но вот этого тощий, непрерывно ухмыляющийся типчик не узнает никогда.
  
  — Уж конечно, ждут не дождутся праздника, — говорит замухрышка, его ухмылка ширится, становится чем-то совсем уж непотребным. Биллу Ширмену он кажется изображением Смерти, какой ее видят газетные карикатуристы: одни только проваленные глаза, крупные зубы и туго натянутая глянцевитая кожа. Ухмылка эта заставляет его вспомнить Там-Бой в долине А-Шау. Ребята из второго батальона двинулись туда, будто властелины мира, а вернулись, будто обожженные беженцы из ада. Вернулись с такими вот проваленными глазами и крупными зубами. Они все еще выглядели так в Донг-Ха, где несколько дней спустя все они вроде как перемешались. В зарослях очень часто вот так перемешивались. А еще тряслись и спекались.
  
  — Да, просто изнывают, — соглашается он, — но, по-моему, Сара начинает что-то подозревать о парне в красной шубе. — А мысленно он подгоняет лифт, еле ползущий вниз. «Господи, избавь меня от этой дурацкой жвачки», — думает он.
  
  — Да-да, бывает, — говорит замухрышка. Его ухмылка угасает на секунду-другую, будто говорят они о раке, а не о Санта-Клаусе. — Сколько теперь Саре?
  
  — Восемь.
  
  — А ощущение такое, будто она родилась год, ну два назад. Да, когда живется весело, время так и летит, верно?
  
  — Скажите еще раз и опять не ошибетесь, — говорит он, отчаянно надеясь, что тощий этого еще раз не скажет. Тут наконец расползаются двери одного из лифтов, и они толпой входят в него.
  * * *
  
  Билл и замухрышка проходят рядом начало коридора пятого этажа, а затем тощий останавливается перед старомодными двойными дверями со словами «ВСЕ ВИДЫ СТРАХОВАНИЯ» на одном из матовых стекол и «ДИСПАНШЕРЫ АМЕРИКИ» НА ДРУГОМ. Из-за этих дверей доносится приглушенный стрекот клавиш и чуть более громкие звонки телефонов.
  
  — Желаю удачного дня, Билл.
  
  — И вам того же.
  
  Замухрышка открывает дверь в свою контору, и на миг взгляду Билла открывается вид на большой венок на противоположной стене. А на окнах — снежинки из пульверизаторов. Он содрогается и думает: «Господи, спаси нас всех…
  Глава 4
  9.05 утра
  
  Его контора — одна из двух, которые он снимает в этом здании — в дальнем конце коридора. Два темных помещения рядом пустуют уже полгода, что вполне его устраивает. На матовом стекле его двери надпись: «Специалисты по разведке земель Западных Штатов». На двери — три замка. Один, который был на ней с самого начала, плюс два, которые он поставил сам. Он отпирает их, входит, закрывает за собой дверь, защелкивает один замок, затем запирает второй.
  
  В центре комнаты стоит стол, и он завален бумагами, но среди них нет ни единой что-то значащей; просто камуфляж для уборщиц. Систематически он выбрасывает одни и заменяет их другими. На середине стола — телефон, по которому он иногда звонит, чтобы телефонная компания не выключила его, как бездействующий. В прошлом году он приобрел ксерокс, который выглядит очень солидно в углу у двери, ведущей во вторую комнату поменьше. Но в употреблении он не был ни разу.
  
  — Слышишь ли ты, что слышу я, чуешь ли ты, что чую я, вкусно ль тебе то, что вкусно мне, — напевает он и проходит к двери, ведущей во вторую комнату. Внутри полки с кипами таких же бессмысленных бумаг, два картотечных шкафа (на одном стоит «Уолкман» — его извинения на те редкие случаи, когда кто-то стучит в запертую дверь, и никто не отзывается), кресло и стремянка.
  
  Билл уносит стремянку в большую комнату и устанавливает ее слева от стола. Он кладет на нее дипломат, а потом поднимается на три ступеньки, протягивает руки над головой (полы пальто раздуваются колоколом вокруг его ног), осторожно отодвигает одну из потолочных панелей. Теперь над ним темное пространство, вдоль которого тянутся несколько труб и кабелей. Пыли там нет — во всяком случае, у краев, нет и мышиного помета — раз в месяц он закладывает туда средство от мышей. Само собой, шастая туда-сюда, он хочет сохранять свою одежду в приличном виде, но не это главное. Главное — уважение к своей работе и к сфере своей деятельности. Этому он научился в армии, во время своего срока в зелени, и порой он думает, что это вторая по важности вещь из всего, чему он научился в жизни. Самое же важное: только епитимья заменяет исповедь, и только покаяние определяет личность. Этот урок он начал учить в 1960 году, когда ему было четырнадцать. И это был последний год, когда он мог войти в исповедальню и сказать: «Благослови, отче, ибо я согрешил», а потом рассказать все.
  
  Покаяние очень важно для него.
  
  «Господислави, — думает он в затхлой темноте. — Господислави вас, Господислави меня, Господислави каждого из нас».
  
  Над этим узким пространством (там бесконечно посвистывает призрачный ласковый ветерок, принося с собой запах пыли и постанывание лифтов) нависает пол шестого этажа, и в нем квадратный люк со сторонами примерно дюймов тридцать. Билл сделал его сам. Он мастер на все руки, что Шэрон особенно в нем ценит.
  
  Он откидывает крышку люка, впуская сверху слабый свет, затем хватает дипломат за ручку. Когда он всовывает голову в пространство между этажами, по стояку футах в двадцати-тридцати к северу от его позиции с шумом проносится вода. Через час, когда повсюду в здании люди начнут делать перерывы для кофе, звук этот станет таким же нескончаемым и ритмичным, как волны, накатывающиеся на пляж. Билл практически его не замечает, как и прочие межэтажные звуки. Он давно к ним привык.
  
  Он осторожно забирается на верх стремянки, затем подтягивается в свою контору на шестом этаже, оставляя Билла на пятом. Здесь, на шестом, он снова Уилли, как в школе. Как во Вьетнаме, где его иногда называли «Уилли Бейсбол».
  
  Эта верхняя контора выглядит как солидная мастерская: на металлических полках аккуратно положены и поставлены мотки проводов, моторы и вентиляторы, а на письменном столе на углу примостился какой-то фильтр. Тем не менее это все-таки контора: пишущая машинка, диктофон, плетенка для «входящих и исходящих» бумаг, причем полная (тоже камуфляж, и время от времени он меняет их местами — так сказать, его севооборот), и картотечные шкафы. Очень много картотечных шкафов.
  
  На одной стене картина Нормана Рокуэлла: семья молится перед обедом в День Благодарения. Позади стола в рамке большая фотография Уилли в новенькой форме лейтенанта (снята в Сайгоне незадолго до того, как он получил свою Серебряную Звезду за действия на месте падения вертолетов в Донг-Ха), а рядом — увеличенный снимок его демобилизационного удостоверения с хорошей аттестацией. В удостоверении он значится как Уильям Ширмен, и все его отличия перечислены, как положено… Он спас жизнь Салливана на тропе за той деревней. Так сказано в документе о его награждении Серебряной Звездой, так сказали те, кто пережил Донг-Ха. И, что важнее этих двух утверждений, так сказал сам Салливан. Это было первое, что он сказал, когда оба они оказались вместе в Сан-Франциско, в госпитале, известном как «Дворец Кисок»: «Ты спас мне жизнь, друг». Уилли, сидящий на кровати Салливана, Уилли с одной рукой все еще на перевязи и с мазью вокруг глаз, но, по сути, уже вполне в порядке — он ходячий, а тяжело ранен был Салливан. В тот день фотокорреспондент АП сфотографировал их, и это фото появилось в газетах по всей стране… включая харвичский «Джорнэл».
  
  «Он взял меня за руку», — думает Уилли у себя в конторе на шестом этаже, теперь, когда Билл Ширмен остался на пятом. Над его фотографией и демобилизационным удостоверением висит плакат шестидесятых годов. Он не вставлен в рамку и пожелтел по краям, а изображен на нем знак мира. А под ним красно-бело-синяя подпись, бьющая в самую точку: «СЛЕД ВЕЛИКОЙ АМЕРИКАНСКОЙ КУРИЦЫ».
  
  «Он взял меня за руку», — думает он снова. Да, Салливан взял его руку, и Уилли чуть было не вскочил, не кинулся через палату с воплем. Он был абсолютно уверен, что Салливан скажет: «Я знаю, что вы сделали, ты и твои дружки Дулин и О’Мира. Ты думал, она мне не расскажет?»
  
  Но ничего подобного Салливан не сказал. А сказал он вот что: «Ты спас мне жизнь, старый друг из нашего родного города, ты спас мне жизнь. Только, бля, подумать! А мы-то так боялись сентгабцев!» Когда он это сказал, Уилли полностью убедился, что Салливан понятия не имеет, что Дулин, О’Мира и он сделали с Кэрол Гербер. Однако мысль, что он в полной безопасности, никакого облегчения не принесла. Ни малейшего. И пока он улыбался, пожимая руку Салливана, он думал: «И правильно делали, что боялись, Салл. Правильно, что боялись».
  
  Уилли кладет дипломат Билла на стол, потом ложится на живот. Он засовывает голову и руки в сквозящую, пахнущую машинным маслом темноту между этажами и задвигает на место панель в потолке конторы пятого этажа. Контора крепко заперта; да он никого и не ждет (и теперь и всегда «Разведка земель Западных штатов» обходится без заказчиков), но лучше обезопаситься. Всегда лучше обезопаситься, чем потом жалеть.
  
  Покончив с конторой на пятом этаже, Уилли опускает крышку люка на шестом. Тут люк укрыт ковриком, приклеенным к паркету, так что он не хлопает и не соскальзывает.
  
  Уилли поднимается на ноги, стряхивает пыль с ладоней, потом поворачивается к дипломату и открывает его. Вынимает моток канители и кладет на диктофон, который стоит на столе.
  
  — Отлично, — говорит он и снова думает, что Шэрон может быть настоящей лапушкой, когда хочет… а хочет она часто. Он защелкивает дипломат и начинает раздеваться, аккуратно и методично, точно повторяя все, что делал в шесть тридцать, только в обратном порядке — пустив кинопленку назад. Снимает все, даже трусы и черные носки по колено. Оголившись, он аккуратно вешает пальто, пиджак и рубашку в стенной шкаф, где висит только одна вещь — тяжелая красная куртка, недостаточно толстая для парки. Под ней — что-то вроде чемоданчика, несуразно громоздкого в сравнении с дипломатом. Уилли ставит рядом с ним свой дипломат Марка Кросса, затем помещает брюки в зажим, старательно оберегая складки. Галстук отправляется на вешалочку, привинченную с внутренней стороны дверцы, и повисает там в гордом одиночестве, будто высунутый синий язык.
  
  Босыми подошвами он шлепает к одному из картотечных шкафов. Наверху стоит пепельница, украшенная хмурого вида орлом и словами «ЕСЛИ Я ПАДУ В БОЮ». В пепельнице — цепочка с парой опознавательных знаков. Уилли надевает цепочку через голову и выдвигает нижний ящик. Поверх всего — аккуратно сложенные боксерские шорты цвета хаки. Он надевает их. Затем белые спортивные носки, а за ними — белая хлопчатобумажная майка, закрытая у горла, а не на бретельках. Под ней четко видные опознавательные знаки на его груди, а также его бицепсы и трицепсы. Они не такие внушительные, какими были в А-Шау и Донг-Ха, но и не так уж плохи для мужчины под сорок.
  
  Теперь, перед тем как он полностью оденется, наступает время покаяния, наложенной на себя епитимьи.
  
  Он идет к другому картотечному шкафу и выдвигает другой ящик. Его пальцы быстро перебирают тетради в твердых обложках, сначала за конец 1982 года, а потом и за этот: январь — апрель, май — июнь, июль, август (летом он всегда чувствует, что обязан писать больше), сентябрь — октябрь и, наконец, последняя тетрадь — ноябрь — декабрь. Он садится за стол, быстро пролистывает густо исписанные страницы. В записях есть небольшие различия, но смысл у всех один: «я сожалею от всего сердца».
  
  В это утро он пишет всего десять минут или около того, придерживаясь сути: «Я сожалею от всего сердца». По его прикидке он написал так более двух миллионов раз… а это еще только начало. Исповедь отняла бы куда меньше времени, но он предпочитает этот долгий окольный путь.
  
  Он кончает… нет, он не кончает, а только прерывает на этот день — и всовывает тетрадь между уже исписанными и чистыми, ждущими своей очереди. Затем возвращается к картотечным шкафам, заменяющим ему комод. Выдвигая ящик над носками, он начинает напевать вполголоса — не «Слышишь ли ты, что слышу я», но «Двери» — про то, как день уничтожает ночь, а ночь разделяет день.
  
  Он надевает простую синюю рубашку, потом брюки от полевой формы. Задвигает средний ящик и выдвигает верхний. Там лежат альбом и пара сапог. Он берет альбом и несколько секунд смотрит на его красный кожаный переплет. Осыпающимися золотыми буквами на нем вытеснено «ВОСПОМИНАНИЯ». Он дешевый, этот альбом. Ему по карману был бы и более дорогой, но у вас не всегда есть право на то, что вам по карману.
  
  Летом он пишет много больше «сожалею», но воспоминания словно бы спят. А вот зимой и, особенно ближе к Рождеству, воспоминания пробуждаются. И тогда его тянет заглянуть в альбом, полный газетных вырезок и фото, на которых все выглядят немыслимо молодыми.
  
  Нынче он убирает альбом назад в ящик, не открывая, и вынимает сапоги. Они начищены до блеска, и вид у них такой, будто они могут дотянуть до трубы, возвещающей Судный День. А то и подольше. Они не простые армейские, ну нет, не эти. Эти — десантные, 101-й воздушно-десантной. Ну и пусть. Он же вовсе не старается одеться пехотинцем. Если бы он хотел одеться пехотинцем, так оделся бы.
  
  Однако оснований выглядеть неряшливо у него не больше, чем позволить пыли накапливаться в люке между этажами, и он привык одеваться тщательно. Штанины в сапоги он само собой не заправляет — он же направляется на Пятую авеню в декабре, а не в дельту Меконга в августе: о змеях и клещах можно не заботиться, — но он намерен выглядеть как следует. Выглядеть хорошо ему важно не менее, чем Биллу, а может, и поважнее. В конце-то концов уважение к своей работе и сфере своей деятельности начинается с самоуважения.
  
  Последние два аксессуара хранятся в глубине верхнего ящика: тюбик с гримом и баночка с гелем для волос. Он выдавливает колбаску грима на ладонь левой руки и начинает наносить его на лицо — ото лба до шеи. С уверенной быстротой долгого опыта он придает себе умеренный загар. А кончив, втирает немного геля в волосы, а потом расчесывает их, убирая пробор — прямо ото лба к затылку. Это последний штрих, мельчайший штрих, и, быть может, самый выразительный штрих. От солидного бизнесмена, который вышел из Центрального вокзала час назад, не осталось ничего. Человек в зеркале, привинченном к обратной стороне двери небольшого чулана, выглядит, как выброшенный из жизни наемник. В загорелом лице прячется безмолвная, чуть смирившаяся гордость — что-то такое, на что люди долго не смотрят. Иначе им становится больно. Уилли знает, что это так — наблюдал не раз. Он не спрашивает, в чем причина. Он создал себе жизнь, особо вопросами не задаваясь, и предпочитает обходиться без них.
  
  — Порядок, — говорит он, закрывая дверь в чулан. — Выглядишь, боец, лучше некуда.
  
  Он возвращается к стенному шкафу за красной курткой двустороннего типа и за несуразным чемоданчиком. Куртку он пока накидывает на спинку кресла перед столом, а чемоданчик кладет на стол. Отпирает его и откидывает крышку на крепких петлях. Теперь чемоданчик обретает сходство с теми, в которых уличные торговцы выставляют свои штампованные часы и цепочки сомнительного золота. В чемоданчике Уилли вещей немного, и одна разделена пополам, чтобы в нем уместиться. Еще картонка с надписью. Еще пара перчаток, какие носят в холодную погоду, — и еще перчатка, которую он прежде носил, когда было тепло. Он вынимает пару (нынче они ему понадобятся, тут сомнений нет), а потом картонку на крепком шнуре. Шнур продернут в картонку через две дырки по бокам, так что Уилли может повесить ее на шею. Он закрывает чемоданчик, не трудясь защелкнуть, и кладет картонку на него — стол так захламлен, что это — единственная ровная поверхность, на которой можно работать.
  
  Напевая (тут мы были нашим наслажденьям рады, там свои выкапывали клады), он выдвигает широкий ящик над пространством между тумбами, шарит среди канцелярских карандашей, медицинских карандашей, скрепок и блокнотиков, пока не находит степлер. Тогда он разматывает канитель, аккуратно накладывает ее по краям картонки, отрезает лишнее и крепко пришпиливает сверкающее серебро к картону. Он поднимает картонку, сначала чтобы оценить результат, а потом полюбоваться эффектом.
  
  — То, что требовалось, — говорит он.
  
  Звенит телефон, и он весь подбирается, оборачивается и смотрит на аппарат глазами, которые внезапно стали очень маленькими, жесткими и предельно настороженными. Один звонок. Второй. Третий. На четвертом включается автоответчик, отвечая его голосом — во всяком случае, тем его голосом, который закреплен за этой конторой.
  
  — Привет, вы звоните в «Межгородской обогрев и охлаждение», — говорит Уилли Ширмен. — Сейчас ответить на ваш звонок некому, а потому оставьте ваше сообщение после сигнала.
  
  Би-и-и-ип, — пищит сигнал.
  
  Он напряженно слушает, стоя над своей украшенной канителью картонкой, стискивая кулаки.
  
  — Привет, говорит Эд из «Желтых страниц» компании «Нинекс», — сообщает голос из автоответчика, и Уилли переводит дух, даже не заметив, что все это время не дышал. Кулаки начинают разжиматься. — Пожалуйста, пусть ваш представитель позвонит мне по номеру один-восемьсот-пятьсот пятьдесят пять касательно информации о том, как вы можете увеличить объем вашей рекламы в обоих вариантах «Желтых страниц», одновременно сэкономив большие деньги на ежегодной оплате. Счастливых праздников всем. Спасибо.
  
  Трык.
  
  Уилли еще секунду-две смотрит на автоответчик, словно ожидая, что он снова заговорит — будет угрожать ему, может быть, обвинит его во всех преступлениях, в которых он обвиняет себя, — но ничего не происходит.
  
  — Порядок, — бормочет он, убирая украшенную канителью картонку назад в чемоданчик, закрывает его и на этот раз защелкивает. Спереди чемоданчик пересекает наклейка с надписью, окаймленной американскими флажками: «Я ГОРЖУСЬ ТЕМ, ЧТО СЛУЖИЛ», — гласит она.
  
  — Порядок, беби, поверь, тебе же будет лучше.
  
  Он выходит из конторы, закрывает дверь. «МЕЖГОРОДСКОЙ ОБОГРЕВ И ОХЛАЖДЕНИЕ» сообщает матовое стекло у него за спиной. Он запирает все три замка.
  Глава 5
  9.45 утра
  
  На полпути по коридору он видит Ральфа Уильямсона, одного из пузатеньких бухгалтеров из «Финансового планирования Гаровича» (насколько приходилось видеть Уилли, все бухгалтеры Гаровича — пузатенькие). В одной розовой руке Ральфа зажат ключ с деревянной пластинкой на цепочке, из чего Уилли делает вывод, что смотрит на бухгалтера, которому требуется помочиться. Ключ на деревяшке! Если хренов ключ на хреновой деревяшке не заставит тебя вспомнить радости приходской школы, вспомнить всех этих монашек с волосатыми подбородками и все эти деревянные линейки, лупящие по пальцам, так уж ничто не заставит. И знаешь что? Скорее всего Ральфу Уильямсону нравится этот ключ на деревяшке, как и мыло в виде кролика на веревочке, как и клоун, который болтается с крана горячей воды в его ванной дома. Ну и что? Не судите, не то, бля, судимы будете.
  
  — Эй, Ральфи, как делишки?
  
  Ральф оборачивается, видит Уилли, веселеет.
  
  — Э-эй, привет! Счастливого Рождества!
  
  Уилли ухмыляется на выражение глаз Ральфа. Мудила-пузанчик его обожает, ну и что? Ральф же видит парня в таком порядке, что скулы сводит. Это тебе должно нравиться, деточка, должно!
  
  — И тебе, братишка. — Он протягивает руку (на ней перчатка, и он может не думать о том, что рука заметно светлее лица) ладонью вверх. — Давай пять!
  
  Ральф застенчиво улыбается и кладет руку на ладонь.
  
  — Давай десять!
  
  Ральф поворачивает пухлую розовую ладонь, и Уилли хлопает по ней.
  
  — До чего здорово! Надо повторить! — восклицает Уилли и дает Ральфу еще пять. — Кончил с рождественскими покупками, а Ральфи?
  
  — Почти, — говорит Ральф, ухмыляясь и побрякивая ключом о деревяшку. — Угу, почти. А ты, Уилли?
  
  Уилли подмигивает ему.
  
  — Знаешь, как это бывает, братишка. У меня баб две-три, и я позволяю каждой купить мне сувенирчик.
  
  Восхищенная улыбка Ральфа намекает, что вообще-то он не знает, но очень бы хотел узнать.
  
  — Вызвали куда-то?
  
  — На весь день. Сейчас же самый сезон, понимаешь?
  
  — Так у тебя вроде бы круглый год сезон. Дела, наверное, идут хорошо. Тебя же днями в конторе не бывает.
  
  — Потому-то Бог и ниспослал нам автоответчики, Ральфи. А ты иди-иди, не то придется повозиться с мокрым пятном на лучших твоих габардиновых брюках.
  
  Смеясь (и немножко краснея), Ральф направляется к мужскому туалету.
  
  Уилли идет к лифтам, одной рукой сжимая ручку чемоданчика, другой проверяя очки в кармане пиджака — там ли они? Они там. Там и конверт, тугой, шуршащий двадцатидолларовыми купюрами. Их пятнадцать. Подошло время полицейскому Уилоку навестить его. Собственно, Уилли ждал Уилока еще вчера. Может, он не покажет носа до завтра, но Уилли не сомневается, что увидит его сегодня… не то чтобы Уилли так уж это радовало. Он знает, что так устроен мир: колеса надо смазывать, если хочешь, чтобы твой фургон продолжал двигаться, но все равно затаивает злость. Частенько выпадают дни, когда он с наслаждением пустил бы пулю в голову Джаспера Уилока. Именно так порой случалось в зелени. Так неминуемо случалось. Взять для примера хоть Мейлфанта. Мудака психованного с этими его прыщами и колодой карт.
  
  Да-да, в зелени все было по-другому. В зелени иной раз приходилось поступать скверно, чтобы предотвратить что-то куда более скверное. Такое поведение показывает для начала, что ты оказался не в том месте, это само собой, но раз уж ты угодил в омут, так плыви. Он и его ребята из батальона Браво пробыли с ребятами батальона Дельта всего несколько дней, так что Уилли почти не пришлось иметь дело с Мейлфантом, но его пронзительный, скрежещущий голос забыть трудно, и он запомнил выкрики Мейлфанта, если во время его бесконечных «червей» кто-то пытался взять назад уже положенную карту: «Нетушки, мудила! Раз пойдено, значит, сыграно!»
  
  Пусть Мейлфант был жопой из жоп, но тут он говорил верно. В жизни, как и в картах: раз пойдено, значит, сыграно.
  
  Лифт не останавливается на пятом, но Уилли уже давно этого не опасается. Он много раз опускался в вестибюль с людьми, работающими на одном этаже с Биллом Шерманом — включая тощего замухрышку из «Всех видов страхования», — и они его не узнавали. Должны бы узнать, считал он, должны бы — но не узнавали. Прежде он думал, что дело в другой одежде и гриме, потом решил, что причина — волосы, но в глубине сердца знал, что это не объяснение. Даже их тупое безразличие к миру, в котором они живут, ничего не объяснило. Ведь он не так уж сильно изменялся — форменные брюки, десантные сапоги и немножко коричневого грима — это ведь не камуфляж. Он точно не знает, где искать объяснения, а потому по большей части отключает такие мысли. Этому приему, как и многим-многим другим, он научился во Вьетнаме.
  
  Чернокожий паренек все еще стоит у входной двери (теперь он натянул на голову капюшон своей старой грязной куртки) и трясет перед Уилли смятым стаканчиком из-под кофе. Он видит, что фрайер с чемоданчиком ремонтника в одной руке улыбается, и потому его собственная улыбка ширится.
  
  — Не найдется поспособствовать? — спрашивает он мистера Ремонтника. — Что скажешь, друг-приятель?
  
  — Скажу, отваливай, блядь ленивая, — говорит ему Уилли, все еще улыбаясь. Паренек пятится, глядит на Уилли широко открытыми ошарашенными глазами. Но прежде чем он находит, что ответить, мистер Ремонтник уже прошел половину квартала и почти затерялся в предпраздничной толпе, сжимая рукой в перчатке большой несуразный чемоданчик.
  Глава 6
  10.00 утра
  
  Он входит в отель «Уитмор», пересекает вестибюль и поднимается на эскалаторе на бельэтаж, где расположены общественные туалеты. Это единственный момент в распорядке дня, внушающий ему неуверенность, и он не знает, почему. Во всяком случае, ничего ни разу не случалось ни до, ни во время, ни после его посещения туалетных комнат отелей (он поочередно использует для своих целей минимум двадцать отелей в этой части города). И тем не менее он убежден, что если он вляпается, то случится это в сральне отеля. Ибо то, что происходит там, это не преображение Билла Ширмена в Уилли Ширмена. Билл и Уилли — братья, может, даже близнецы, и переключение из одного в другого ощущается чистым и абсолютно нормальным. Однако заключительное преображение в рабочий день — из Уилли Ширмена в Слепого Уилли Гарфилда — всегда ощущается совсем по-другому. Что-то по-ночному темное, запретное, почти трансформация волка-оборотня. Пока все не завершено и он не окажется снова на улице, постукивая перед собой своей белой палкой, ему дано, наверное, ощущать то же, что ощущает змея, после того как сбросила старую кожу, а новая еще не затвердела, не стала привычной.
  
  Он оглядывается и видит, что мужская уборная пуста, если не считать пары ног под дверью кабинки — второй в длинном ряду, — их тут десяток, не меньше. Мягкое покашливание, шелест газеты. «Ффффф» — благопристойного кратенького пердения в туалете дорогого отеля в центральном районе города.
  
  Уилли проходит вдоль всего ряда до последней кабинки. Ставит чемоданчик на пол, запирает дверь на задвижку и снимает красную куртку, одновременно выворачивая ее наизнанку. Изнанка оливково-зеленая. Стоило вывернуть рукава — и она стала фронтовой курткой старого солдата. Шэрон — она и вправду бывает гениальной — купила материю на эту сторону его куртки в армейском магазине, а прежнюю подкладку выпорола, чтобы заменить на эту. Но сначала нашила знаки различия старшего лейтенанта, плюс черные полоски сукна там, где положено быть фамилии и номеру. Потом она выстирала куртку раз тридцать, не меньше. Теперь, конечно, знаки различия и нашивки исчезли, но места, где они были, ясно видны — ткань зеленее на рукавах и левой стороне груди, узор более четок, и любой ветеран должен сразу понять, что они означают.
  
  Уилли вешает куртку на крючок, спускает брюки, садится, затем поднимает чемоданчик и кладет его на разведенные колени. Открывает, вынимает две половины палки и быстро их свинчивает. Ухватив ее снизу, он, не приподнимаясь, протягивает руку и зацепляет палку за крючок поверх куртки. Затем защелкивает чемоданчик, отрывает кусок бумаги от рулона, чтобы создать правильный звуковой эффект завершения дела (возможно, без всякой надобности, но всегда лучше обезопаситься, чем потом жалеть), и спускает воду.
  
  Перед тем как покинуть кабинку, он достает очки из кармана куртки, в котором лежит и взятка. Они очень большие и темные — ретро и ассоциируются у него с лавовыми лампами и бешеными мотоциклистами из фильмов с Питером Фонда. Однако для дела они в самый раз: отчасти потому, что каким-то образом помогают людям узнать ветерана, а отчасти потому, что никто не может увидеть его глаза даже сбоку.
  
  Уилли Ширмен остается в туалете на бельэтаже «Уитмора» точно так же, как Билл Ширмен остался на пятом этаже в конторе «Специалистов по разведке земель Западных штатов». Человек, который выходит из кабинки в старой полевой куртке, темных очках, чуть-чуть постукивая перед собой белой палкой, это Слепой Уилли, неизменная фигура на Пятой авеню со времен Джеральда Форда.
  
  Проходя через небольшое фойе бельэтажа к лестнице (слепые никогда эскалаторами не пользуются), он видит идущую ему навстречу женщину в красном блейзере. Благодаря разделяющим их очень темным линзам она обретает сходство с экзотической рыбой, плывущей в темной от мути воде. Ну и, конечно, дело не в одних очках. К двум часам дня он на самом деле ослепнет, как он и кричал, когда его, Джона Салливана и Бог знает скольких еще раненых эвакуировали из провинции Донг-Ха тогда, в семидесятом. «Я ослеп! — вопил он, даже когда унес Салливана с тропы. Только не так уж чтобы совсем. Сквозь вибрирующую впечатавшуюся в глаза белизну он увидел, как Салливан катается по земле и пытается удержать в животе выпирающие наружу кишки. Он тогда поднял Салливана и побежал с ним, неуклюже перекинув его через плечо. Салливан был выше и шире, чем Уилли — намного выше и шире, и Уилли понятия не имел, как он мог тащить такую тяжесть, но вот тащил же всю дорогу до поляны, откуда Хьюи, будто Божья десница вознесли их в небо: господислави вас, Хьюи, господислави, о господислави вас всех до единого. Он бежал к поляне и вертолетам, а рядом хлестали пули, и части, сделанных в Америке тел, валялись на тропе, где взорвалась мина, или самодельное взрывное устройство, или хрен его знает что.
  
  «Я ослеп», — вопил он, таща Салливана, чувствуя, что кровь Салливана пропитывает его форму, и Салливан тоже вопил. Если бы Салливан перестал вопить, сбросил ли бы его Уилли с плеча, побежал ли бы дальше один, стараясь вырваться из засады? Скорее всего нет. Потому что тогда он уже знал, кем был Салливан, совершенно точно знал, кем он был. Он был Саллом из старого родного городка, Саллом, который гулял с Кэрол Гербер в старом родном городке.
  
  «Я ослеп, я ослеп, я ослеп!» — вот что вопил Уилли Ширмен, пока волок Салливана, и правда, почти весь мир был взрывно-белым, но он и сейчас помнил, как пули просекали листву и стучали о древесные стволы; помнил, как один из ребят, который был в деревне, в начале дня, прижал ладонь к горлу. Помнил, как кровь струями забила между его пальцами, заливая форму. Кто-то другой из Дельты два-два — его звали Пейгано — ухватил этого поперек живота и потащил мимо шатающегося Уилли Ширмена, который дей-стви-тельно почти ничего не видел. И вопил «я ослеп, я ослеп, я ослеп», и вдыхал запах крови Салливана, ее вонь. А в вертолете эта белизна навалилась на него. Лицо было обожжено. Волосы спалило, кожа на голове была обожжена, а мир был белым. Он был опален и дымился — еще один вырвавшийся из частицы ада. Он думал, что больше никогда не будет видеть, и в этом почему-то крылось облегчение. Но, конечно, он стал видеть.
  
  Со временем.
  
  Женщина в красном блейзере поравнялась с ним.
  
  — Вам помочь, сэр? — спрашивает она.
  
  — Не надо, мэм, — говорит Слепой Уилли. Непрерывно движущаяся палка перестает стучать по полу и шарит над пустотой. Покачивается взад-вперед, определяя края ступенек. Слепой Уилли кивает, потом осторожно, но уверенно шагает вперед, пока не касается перил рукой с несуразным чемоданчиком. Он перекладывает чемоданчик в руку с палкой, чтобы взяться за перила, потом поворачивается к женщине. Он осмотрительно улыбается не прямо ей, а чуть влево. — Нет, благодарю вас, мне нетрудно. Счастливого Рождества.
  
  Он начинает спускаться, постукивая палкой перед собой, легко удерживая чемоданчик вместе с палкой — он ведь легкий, почти пустой. Попозже, конечно, будет уже не так.
  Глава 7
  10.15 утра
  
  Пятая авеню украшена к праздникам — блеск и сверкание, которые он видит еле-еле. Фонари увиты гирляндами остролиста. Большие магазины превратились в разноцветные коробки с рождественскими подарками — вплоть до гигантских красных бантов. Венок, не менее сорока футов в диаметре, красуется на солидно бежевом фасаде «Брукс бразерс». Всюду перемигиваются лампочки. В витрине «Сакса» модная манекенщица (надменное выражение «а пошел ты, Джек, на…», почти полное отсутствие грудей и бедер) сидит верхом на мотоцикле «Харли-Дэвидсон». На ней колпак Санты, мотоциклетная куртка с меховой опушкой, сапоги по колено и больше ничего. С руля мотоцикла свисают серебряные колокольчики. Где-то неподалеку праздничный хор поет «Тихую ночь» — не самое любимое произведение Слепого Уилли, но все-таки куда лучше, чем «Слышишь ли ты, что слышу я».
  
  Он останавливается там, где останавливается всегда — перед собором св. Патрика через улицу от «Сакса», пропуская мимо себя потоки нагруженных пакетами покупателей. Его движения теперь просты и исполнены достоинства. Гнетущее чувство в мужском туалете — это ощущение нескладной наготы, которая вот-вот будет выставлена на всеобщее обозрение — прошло. Никогда он не чувствует себя таким истым католиком, как на этом месте. Как-никак он был сентгабцем, носил крест, носил облачение, когда приходила его очередь прислуживать у алтаря, становился на колени в исповедальне, ел ненавистную треску по пятницам. Во многих отношениях он все еще сентгабец, все три его варианта носят в себе вот это общее — эту его часть, которая прошла через годы и осталась, как говорится, цела и невредима. Только нынче он не исповедуется, а приносит покаяние и утратил уверенность в том, что попадет на Небеса. Нынче он может лишь надеяться.
  
  Он садится на корточки, отпирает чемоданчик и поворачивает его так, чтобы идущие от центра могли прочесть надпись. Затем вынимает третью перчатку, бейсбольную перчатку, которую хранит с лета 1960 года. Перчатку он кладет рядом с чемоданчиком. Ничто так не трогает сердца, как слепец с бейсбольной перчаткой, которую он нашел. Господислави Америку.
  
  Последней — и тем более важной — он вынимает картонку, мужественно обрамленную канителью, и ныряет под шнур. Картонка замирает на его полевой куртке.
  
   БЫВШИЙ УИЛЬЯМ Д. ГАРФИЛД, АРМИЯ США
  
   СРАЖАЛСЯ КУАНГ-ТРИ, ТУА-ТЬЕН, ТАМ-БОЙ, А-ШАУ
  
   ПОТЕРЯЛ ЗРЕНИЕ В ПРОВИНЦИИ ДОНГ-ХА, 1970
  
   ГРАБИТЕЛЬСКИ ЛИШЕН КОМПЕНСАЦИЙ
  
   БЛАГОДАРНЫМ ПРАВИТЕЛЬСТВОМ, 1973
  
   ЛИШИЛСЯ КРОВА, 1975
  
   СТЫЖУСЬ ПРОСИТЬ МИЛОСТЫНЮ,
  
   НО ИМЕЮ УЧАЩЕГОСЯ СЫНА
  
   ПОЙМИТЕ МЕНЯ, ЕСЛИ МОЖЕТЕ
  
  Он поднимает голову так, чтобы белый свет этого холодного нависающего снегом дня скользил по слепым выпуклостям его темных очков. Начинается работа, и она тяжелее, чем кто-нибудь может вообразить. Поза — не совсем военная по команде «вольно!» на параде, но похожая. Голову держать прямо, глядеть одновременно и на, и сквозь людей, снующих мимо тысячами и десятками тысяч. Руки в черных перчатках держать по швам, ни в коем случае не теребить ни картонку, ни ткань брюк и не переплетать пальцы. Он должен проецировать ощущение раненой усмиренной гордости. Чтобы не примешивалось ни ощущения пристыженности, ни ощущения пристыживания. Он говорит, только если заговорят с ним и только если по-доброму. Он не отвечает людям, которые сердито спрашивают его, почему он не ищет приличной работы или что он имеет в виду, утверждая, что его лишили компенсаций. Он не возражает тем, кто обвиняет его в симуляции или презрительно отзывается о сыне, который позволяет отцу оплачивать его учение, попрошайничая на уличном углу. Насколько ему помнится, это железное правило он нарушил только раз — душным летом 1981 года. «Где, собственно, учится ваш сын?» — злобно спросила его какая-то женщина. Он не знает, как она выглядела, потому что шел пятый час и он уже по меньшей мере два часа был слеп как крот, но он чувствовал, как злоба разлетается из нее в разные стороны, будто клопы из старого матраса. Чем-то она напомнила ему Мейлфанта с его визгливым голосом, не слышать который было невозможно. «Скажите мне, где, я хочу послать ему собачье говно». «Не трудитесь, — сказал он, оборачиваясь на звук ее голоса. — Если у вас найдется лишнее собачье говно для посылки, так отправьте его ЛБД[345]. «Федерал экспресс» наверняка доставляет почту в ад, как и в любое другое место».
  
  — Господи, благослови вас, — говорит тип в кашемировом пальто, и его голос дрожит от удивительных эмоций. Но Слепого Уилли они не удивляют. Он ведь наслышался их всех и даже больше. Удивительное число его клиентов кладет деньги в карман бейсбольной перчатки бережно, с благоговением. Тип в кашемировом пальто бросает свою лепту в открытый чемоданчик, собственно, для того и предназначенный. Пятерка. Рабочий день начался.
  Глава 8
  10.45 утра
  
  Пока все неплохо. Он осторожно кладет палку, опускается на колено и ссыпает содержимое перчатки в чемоданчик. Затем начинает водить ладонью по бумажкам, хотя пока еще неплохо их видит. Он собирает их в пачку — всего долларов четыреста — пятьсот, что ориентирует на трехтысячный день, не слишком удачно для этого времени года, но и не так уж плохо, — потом свертывает их трубочкой и надевает на них резинку. Потом нажимает кнопку внутри чемоданчика, и фальшивое дно поворачивается на пружине, сбрасывая груз мелочи на настоящее. Туда же он кладет и трубочку банкнот — совсем в открытую, однако без всяких опасений. За все эти годы его ни разу не попробовали ограбить. Спаси Бог того, кто попробует!
  
  Он отпускает кнопку, фальшивое дно возвращается на место, а он встает. И тут же ему в крестец упирается ладонь.
  
  — Счастливого Рождества, Уилли, — говорит обладатель ладони. Слепой Уилли узнает его по запаху одеколона, которым тот пользуется.
  
  — Счастливого Рождества, офицер Уилок, — отвечает Уилли. Голова его остается слегка вопросительно повернутой, руки опущены по швам; ноги в начищенных до блеска сапогах раздвинуты не настолько широко, как подразумевает «вольно!» во время парада, но и не сдвинуты тесно по стойке «смирно!». — Как вы сегодня, сэр?
  
  — Лучше некуда, мудак, — говорит Уилок. — Ты же меня знаешь: всегда лучше некуда.
  
  Тут приближается мужчина в длинном пальто, распахнутом так, что виден ярко-красный лыжный свитер. Волосы короткие, черные на макушке, седые к вискам. Лицо суровое, будто вырезанное из камня. У него в руках пара пакетов — один «Сакса», другой «Балли». Останавливается, читает картонку.
  
  — Донг-Ха? — внезапно спрашивает он и не как человек, называющий какое-то место, но словно узнавая старого знакомого на людной улице.
  
  — Да, сэр, — говорит Слепой Уилли.
  
  — Кто вами командовал?
  
  — Капитан Боб Бриссем — с двумя «эс», а полком полковник Эндрю Шелф, сэр.
  
  — Про Шелфа я слышал, — говорит мужчина в распахнутом пальто. Лицо у него вдруг изменяется. Пока он шел к слепому на углу, оно принадлежало Пятой авеню, но теперь уже не принадлежит ей. — Но лично его не встречал.
  
  — К концу моего срока мы высоких чинов не видели, сэр.
  
  — Если вы выбрались из долины А-Шау, я не удивляюсь. Ведь тут мы с одной страницы, солдат?
  
  — Да, сэр. К тому времени, когда мы добрались до Донг-Ха, от командного состава мало что осталось. Я тогда контактировал главным образом с другим лейтенантом. Диффенбейкер его фамилия.
  
  Мужчина в красном лыжном свитере медленно кивает.
  
  — Если не путаю, вы, ребята, были там, когда рухнули вертолеты.
  
  — Так точно, сэр.
  
  — Так значит, вы были там и позднее, когда…
  
  Слепой Уилли не договаривает за него. Но вот запах уилокского одеколона становится сильнее: Уилок только что не пыхтит ему в ухо от нетерпения, будто распалившийся юнец на исходе жаркого свидания. Уилок никогда ему не верил, и хотя Слепой Уилли платит за привилегию спокойно стоять на этом углу, и причем очень щедро по текущим расценкам, он знает, что Уилок сохраняет в себе достаточно полицейского, чтобы предвкушать, как он вляпается. Какая-то часть Уилока активно этого хочет. Только уилоки нашего мира не способны понять, что выглядеть подделкой еще не значит быть подделкой. Иногда ситуация много сложнее, чем кажется на первый взгляд. Вот и этому его научил Вьетнам в те годы, когда Вьетнам еще не превратился в политическую шутку и кормушку для сценаристов на ставке.
  
  — Шестьдесят девятый и семидесятый были тяжелыми годами, — говорит седеющий мужчина. Говорит он неторопливым тяжелым голосом. — Я был на Гамбургере с три-сто восемьдесят седьмой, так что знаю и А-Шау, и Там-Бой. Вы помните дорогу девятьсот двадцать два?
  
  — Да, сэр, да, Дорогу Славы, — говорит Слепой Уилли. — Я потерял там двоих друзей.
  
  — Дорога Славы, — говорит мужчина в распахнутом пальто и внезапно он старится на тысячу лет, и ярко-красный лыжный свитер теперь оскорбительно непристоен, будто какая-нибудь пакость, которую зацикленные ребятишки нацепили на музейную мумию, полагая, что демонстрируют тонкое чувство юмора. Его взгляд устремляется за тысячу горизонтов. Потом возвращается назад на эту улицу, и где-то близко карильон играет: «А я слышу колокольчики на санках динь-динь-динь, дзинь-дзинь-дзинь». Он ставит пакеты между дорогими ботинками и достает из внутреннего кармана бумажник свиной кожи. Открывает его, перебирает аккуратную толщу банкнот.
  
  — С сыном все хорошо, Гарфилд? Оценки получает неплохие?
  
  — Да, сэр.
  
  — А сколько ему?
  
  — Пятнадцать, сэр.
  
  — Муниципальная школа?
  
  — Приходская, сэр.
  
  — Превосходно! И дай Бог, он не увидит Дорогу Ё… ной Славы.
  
  Человек в распахнутом пальто вынимает банкноту из бумажника. Слепой Уилли не только слышит, но и ощущает, как охнул Уилок, и ему не нужно даже смотреть на бумажку: он и так знает, что она сотенная.
  
  — Так точно, сэр, дай Бог!
  
  Мужчина в распахнутом пальто прикасается банкнотой к ладони Уилли и открывает глаза от удивления, когда рука в перчатке отдергивается, словно она обнажена, и до нее дотронулись чем-то раскаленным.
  
  — Положите ее в мой чемоданчик или бейсбольную перчатку, сэр, если вы так добры, — говорит Слепой Уилли.
  
  Мужчина в пальто несколько секунд смотрит на него, подняв брови, слегка хмурясь, а потом словно бы понимает. Он нагибается, кладет банкноту в старый промасленный карман перчатки, на которой сбоку синими чернилами написано «ГАРФИЛД», потом сует руку в боковой карман и вынимает горсть мелочи. Ее он рассыпает по физиономии старины Бена Франклина, чтобы прижать банкноту. Потом выпрямляется. Глаза у него налиты слезами и кровью.
  
  — Вы не против, если я дам вам визитку? — спрашивает он Слепого Уилли. — Я мог бы связать вас с кое-какими организациями ветеранов.
  
  — Благодарю вас, сэр, но должен со всем уважением отказаться.
  
  — Имели дело с большинством?
  
  — Имел дело с кое-какими, сэр.
  
  — Где ваш ВГ[346]?
  
  — Сан-Франциско, сэр. — Он колеблется и добавляет: — Дворец Кисок, сэр.
  
  Мужчина в пальто от души хохочет, затем лицо его сморщивается, стоящие в глазах слезы стекают по выдубленным щекам.
  
  — Дворец Кисок! — восклицает он. — Десять лет, как я этого не слышал! Судно под каждой кроватью и голенькая медсестра под каждым одеялом, так? Голенькая, если не считать бисерных бус любви, которые они не снимают.
  
  — Да, сэр, примерно покрывает ситуацию.
  
  — Или открывает. Счастливого Рождества, солдат. — Мужчина в пальто отдает честь одним пальцем.
  
  — Счастливого Рождества вам, сэр.
  
  Мужчина в пальто подхватывает свои пакеты и уходит. Он не оглядывается. А если бы оглянулся, Слепой Уилли этого не увидел бы, его глаза теперь различают только призраки и тени.
  
  — До чего трогательно! — бормочет Уилок. (Пых-пых-пых воздуха из легких Уилока прямо в его ушную раковину вызывает у Слепого Уилли отвращение — даже омерзение, — но он не доставит удовольствие этой сволочи, отодвинувшись хотя бы на дюйм.) — Старый хрен по-настоящему всплакнул. Как ты, конечно, видел. Но вот болтать по-ветерански ты умеешь, Уилли. Этого у тебя не отнимешь.
  
  Уилли молчит.
  
  — Ветеранский госпиталь под названием Дворец Кисок? — спрашивает Уилок. — Вроде бы местечко прямо для меня. Где ты его вычитал? В «Наемнике»?
  
  Тень женщины, темный силуэт в меркнущем свете дня, наклоняется над открытым чемоданчиком и что-то опускает в него. Рука в перчатке прикасается к перчатке на руке Уилли в кратком пожатии.
  
  — Господи, благослови вас, — говорит она.
  
  — Благодарю вас, мэм.
  
  Тень исчезает. Но не пых-пых-пых в ухе Слепого Уилли.
  
  — У тебя есть что-нибудь для меня, приятель? — спрашивает Уилок.
  
  Слепой Уилли опускает руку в карман куртки. Достает конверт и протягивает его. Конверт выдергивается из его пальцев со всей быстротой, на какую способен Уилок.
  
  — Жопа! — в голосе полицейского не только злость, но и страх. — Сколько раз повторять, в руку давай, в руку!
  
  Слепой Уилли ничего не говорит. Он думает о бейсбольной перчатке, о том, как стер «БОББИ ГАРФИЛД» — насколько вообще возможно стереть чернила с кожи — и на этом месте вывел имя Уилли Ширмена. Позднее, после Вьетнама, когда он начал свою новую карьеру, он стер чернила во второй раз и вывел печатными буквами одну фамилию «ГАРФИЛД». То место на старой перчатке модели Алвина Дарка, где производились эти перемены, выглядит истертым, почти дырявым. Если думать о перчатке, если сосредоточиться на этом истертом месте и наслоении имен на нем, он, возможно, сумеет не допустить никакой глупости. Ведь Уилок именно этого хочет и хочет гораздо сильней, чем своей засранной взятки, — чтобы Уилли допустил бы какую-нибудь глупость, выдал бы себя.
  
  — Сколько? — спрашивает Уилок после секундного молчания.
  
  — Три сотни, — говорит Слепой Уилли. — Триста долларов, офицер Уилок.
  
  Ответом служит взвешивающее молчание, но Уилок отступает на шаг от Слепого Уилли, и пых-пых-пых у него в ухе слабеют. Слепой Уилли благодарен и за такое облегчение.
  
  — Ну ладно, — говорит наконец Уилок. — На этот раз. Но наступает новый год, приятель, и твой друг Джаспер, Краса Полиции, имеет участочек среди природы штата Нью-Йорк, на котором хотел бы построить хижинку. Доперло? Ставки в покере повышаются.
  
  Слепой Уилли ничего не говорит, но слушает теперь очень, очень внимательно. Если это все, то все будет хорошо. Однако голос Уилока указывает, что это еще не все.
  
  — Однако хижинка не так уж и важна, — продолжает Уилок. — А важно то, что мне требуется компенсация получше, раз уж я нянчусь с дерьмом вроде тебя. — В его голосе начинает звучать искренний гнев. — Как ты можешь заниматься этим каждый день, даже на РОЖДЕСТВО, не понимаю, хоть убей. Нищие — это одно, но чтобы тип вроде тебя… ты не больше слеп, чем я.
  
  «Ну, ты куда больше слеп, чем я», — думает Слепой Уилли и по-прежнему молчит.
  
  — У тебя ведь дела идут хорошо, верно? Ты должен набирать… сколько? Тысячу в день в это время года? Две тысячи?
  
  Он здорово недотянул, но этот просчет звучит музыкой в ушах Слепого Уилли Гарфилда. Значит, его пассивный партнер следит за ним не слишком внимательно и не подолгу… во всяком случае, раньше. Но ему не нравится гнев в голосе Уилока. Гнев — как закрытая карта в покере.
  
  — Ты не больше слеп, чем я, — повторяет Уилок. Видимо, именно это его особенно злит. — Знаешь что, приятель? Надо бы как-нибудь вечерком последить, куда ты пойдешь отсюда, а? Посмотреть, что ты станешь делать. — Он затягивает паузу. — В кого превратишься.
  
  На миг Слепой Уилли по-настоящему перестает дышать… потом начинает снова.
  
  — Не стоило бы, офицер Уилок, — говорит он.
  
  — Не стоило бы, а? А почему, Уилли? Почему? Заботишься о моем благополучии, так что ли? Опасаешься, что я прикончу жопу, которая несет золотые яйца? Так то, что я получаю от тебя за год, не так уж и много, если сопоставить с благодарностью в приказе, а то и с повышением. — Он умолкает. А когда снова начинает говорить, в его голосе появляется мечтательность, которая внушает Уилли особую тревогу. — Обо мне напечатали бы в «Пост». «ГЕРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ ИЗОБЛИЧАЕТ ПРОХИНДЕЯ НА ПЯТОЙ АВЕНЮ».
  
  «Черт, — думает Уилли, — черт, он вроде бы серьезно!»
  
  — На твоей перчатке стоит «Гарфилд», да только Гарфилд не твоя фамилия, хоть об заклад побьюсь. Поставлю доллары против пышек.
  
  — И проиграете.
  
  — Это ты говоришь… а вот у твоей перчатки вид такой, будто на ней не одну фамилию писали.
  
  — Ее украли, когда я был мальчишкой… — Он говорит лишнее? Трудно решить. Уилок сумел поймать его врасплох, сучья лапа. Сначала звонит телефон, когда он в конторе — старина Эд из «Нинекса», а теперь еще это. — Мальчишка, который спер ее у меня, написал на ней свою фамилию. А когда я получил ее обратно, то опять написал свою.
  
  — И взял ее с собой во Вьетнам?
  
  — Да.
  
  И это правда. Если бы Салливан увидел эту старую перчатку модели Алвина Дарка, узнал бы он в ней перчатку своего старого приятеля Бобби? Маловероятно, но как знать? Только Салливан ее так и не увидел, во всяком случае, пока они были в зелени, а потому это пустой вопрос. А вот полицейский Джаспер Уилок задавал всякие вопросы, и ни один не был пустым.
  
  — Взял с собой в эту самую долину Ачу, так?
  
  Слепой Уилли не отвечает. Уилок теперь старается загнать его в угол, но в какой бы угол Уилок его ни загонял, Уилли Гарфилд поостережется.
  
  — Взял с собой в этот Томбой, а?
  
  Уилли ничего не говорит.
  
  — «Пост», — говорит Уилок, и Уилли смутно различает, что мудак слегка разводит руки, будто заключает фотографию в рамку. — «ГЕРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ». — Возможно, он просто подначивает, но откуда Уилли знать?
  
  — В «Пост» вы угодите, а вот благодарности в приказе никакой не будет, — говорит Уилли. — Не будет и повышения. Вернее сказать, вы будете гранить мостовую, офицер Уилок, в поисках работы. И в охранные агентства вам заходить не стоит — человека, бравшего взятки, туда не возьмут.
  
  Теперь очередь Уилока перестать дышать. А когда он обретает дыхание, пых-пых-пых в ухе Уилли превращается в ураган: губы полицейского почти касаются его кожи.
  
  — Это ты про что? — шепчет он. Ладонь ложится на плечо полевой куртки Слепого Уилли. — Нет, ты скажи мне, какого хрена ты несешь?
  
  Но Слепой Уилли продолжает молчать, руки опущены по швам, голова чуть приподнята, внимательный взгляд устремлен в темноту, которая рассеется только, когда свет дня почти угаснет, а на его лице то отсутствие всякого выражения, в котором многие прохожие видят сокрушенную гордость, мужество, почти сломленное, но все еще живое.
  
  «Не стоит, офицер Уилок, — думает он. — Лед под вами совсем истончился. Может, я и слепой, но вы-то и вовсе глухой, если не слышите, как он трещит у вас под ногами».
  
  Рука у него на плече слегка его встряхивает. Пальцы Уилока впиваются в его кожу.
  
  — У тебя есть приятель, сукин ты сын? И потому завел чертову манеру совать конверт чуть не в открытую? Твой приятель меня снимает, так?
  
  Слепой Уилли продолжает ничего не говорить; Джасперу, Красе Полиции, он теперь читает проповедь молчания. Люди вроде офицера Уилока всегда подозревают самое скверное, если им не мешать. Дать им время — и все.
  
  — Ты со мной, хрен, в игрушки не играй, — говорит Уилок злобно, но в голосе его проскальзывает обертон тревоги, и рука на куртке Слепого Уилли разжимается. — С января переходим на четыре сотни в месяц, а если попробуешь со мной в игрушки играть, я тебе покажу настоящую игротеку. Понял?
  
  Слепой Уилли не говорит ничего. Воздух перестает бить порывами ему в ухо, и он понимает, что Уилок собрался уйти от него. Но, увы, еще не совсем, потому что мерзкие пых-пых-пых возобновляются.
  
  — Будешь гореть в аду за то, чем занимаешься, — говорит ему Уилок. И говорит он с величайшей, почти лихорадочной искренностью. — То, что делаю я, когда беру твои грязные деньги, это грех, но простительный — я спрашивал у падре, и это точно, — а вот твой грех, он смертный. Ты отправишься в ад и увидишь, сколько подаяний ты там насобираешь.
  
  Слепой Уилли думает о куртке, которую Уилли и Билл иногда видят на улице. На спине карта Вьетнама, и обычно годы, которые владелец куртки провел там, и еще вот такое заявление: «КОГДА УМРУ, Я ВОЗНЕСУСЬ ПРЯМО НА НЕБО, ПОТОМУ ЧТО Я УЖЕ ОТБЫЛ СВОЕ ВРЕМЯ В АДУ». Он мог бы передать эту весть полицейскому Уилоку, но толку никакого не будет. Молчание куда доходчивее.
  
  Уилок удаляется, и мысль Уилли — что он рад этому, вызывает на его губах редкую улыбку. Она появляется и исчезает, как солнечный луч в пасмурный день.
  Глава 9
  1.40 дня
  
  Три раза он свертывал купюры в рулончики и сбрасывал монеты с фальшивого дна на настоящее (это просто удобства ради, а не для того, чтобы их прятать) и теперь работает исключительно на ощупь. Он больше не видит денег, не отличает доллар от сотни, но чувствует, что день у него выдался на редкость удачный. Однако никакого удовольствия эта уверенность ему не доставляет. Он редко его испытывает — Слепой Уилли удовольствия не ищет, — но ощущение чего-то достигнутого, которое он испытал бы в другой день, подавлено разговором с полицейским Уилоком.
  
  Без четверти двенадцать из «Сакса», как почти каждый день в это время, выходит молодая женщина с красивым голосом (Билли она напоминает Дайану Росс) — у нее в руке чашка горячего кофе для него. В четверть первого другая женщина — не такая молодая и, вероятно, белая — приносит ему чашку с исходящей паром куриной лапшой. Он благодарит их обеих. Белая чмокает его в щеку и желает ему счастливейшего счастливого Рождества.
  
  Однако у дня есть и уравновешивающая изнанка, как случается почти всегда. Около часа подросток с невидимой компанией приятелей, хохочущих, острящих, дурачащихся вокруг него, сообщает Слепому Уилли из темноты слева от него, что он косорылый мудак, а потом спрашивает, не потому ли он в перчатках, что обжег пальцы, когда попробовал почитать горячую вафельницу. Он и его дружки убегают, завывая от смеха над этой бородатой шуточкой. Минут пятнадцать спустя кто-то пинает его ногой, хотя, быть может, и нечаянно. Всякий такой раз он наклоняется к чемоданчику, но чемоданчик на месте. Это город мошенников, грабителей и воров, но чемоданчик на месте, как всегда был на месте и прежде.
  
  И пока происходит все это, он думает об Уилоке.
  
  С полицейским, который был здесь до Уилока, затруднений не возникало; с тем, который будет тут, когда Уилок уйдет из полиции или его переведут в другой район, тоже, наверное, затруднений не возникнет. Рано или поздно Уилок слиняет, сгорит или подорвется: это он тоже узнал в зарослях, а пока Слепой Уилли должен гнуться, как тростинка на ветру. С той только разницей, что и самая гибкая тростинка ломается, если ветер очень сильный.
  
  Уилок требует больше денег, но не это тревожит мужчину в темных очках и полевой куртке: рано или поздно они все требуют больше денег. Когда он только обосновался на этом углу, полицейскому Хэнретти он платил сотню с четвертью. Хэнретти был из тех, кто сам живет и другим жить дает, и от него веяло «Олд спайс» и виски, ну совсем как от Джорджа Реймера, участкового полицейского детства Уилли Ширмена. Однако перед тем, как уйти в отставку в 1978 году, покладистый Эрик Хэнретти брал со слепого Уилли по двести долларов в месяц. Соль была в том — усеките, братья мои, что Уилок утром исходил злобой, да, ЗЛОБОЙ, и Уилок сказал, что советовался с падре. Вот что его тревожит, однако больше всего он встревожен обещанием Уилока выследить его. «Посмотреть, что ты станешь делать. В кого превратишься. Гарфилд не твоя фамилия. Ставлю доллары против пышек».
  
  «Большая ошибка лезть на истинно кающегося, офицер Уилок, — думает Уилли. — Лезть на мою жену и то было бы для вас безопаснее, чем трогать мою фамилию. Куда безопаснее».
  
  И все-таки Уилок может выполнить свою угрозу. Что проще, чем выследить слепого или даже того, чьи глаза различают не только тени? Проще, чем выследить, как он зайдет в какой-нибудь отель и скроется в мужском туалете? Выследить, как он войдет в кабинку Слепым Уилли Гарфилдом, а выйдет Уилли Ширменом? А что, если Уилок сможет выследить его от Уилли до Билла?
  
  Эти мысли возвращают его к утреннему паническому страху, к ощущениям змеи, сменившей кожу и еще не свыкшейся с новой. Опасения, что его засняли в момент получения взятки, поостудит Уилока на некоторое время, но если он сильно зол, нельзя предвидеть, как он поступит. И это кошмар.
  
  — Бог да поможет тебе, солдат, — доносится голос из темноты. — Жалею, что не могу дать больше.
  
  — Ничего, сэр, — говорит Слепой Уилли, но мыслями он все еще с Джаспером Уилоком, который душится дешевым одеколоном и разговаривал с падре о слепом с картонкой, о слепом, который, по мнению Уилока, и не слепой вовсе. Что он сказал: «Отправишься в ад и увидишь, сколько подаяний там насобираешь». — Самого счастливого Рождества, сэр, спасибо, что помогли мне.
  
  И день продолжается.
  Глава 10
  4.25 дня
  
  Его зрение начинает возвращаться — смутное, нечеткое, но уже надежное. Это сигнал, что ему пора сворачиваться и уходить.
  
  Он становится на колени, держа спину прямой, как штык, и снова кладет палку за чемоданчиком. Надевает резинку на последние банкноты, сваливает их и последние монеты на дно чемоданчика, затем укладывает туда бейсбольную перчатку и украшенную канителью картонку. Защелкивает чемоданчик и встает, держа палку в другой руке. Теперь чемоданчик стал очень тяжелым и оттягивает ему руку металлом, насыпанным в него от чистого сердца. Слышится густое побрякивание — монеты перекатываются лавиной в новое положение, а затем замирают в беззвучной неподвижности, будто руда глубоко под землей.
  
  Он идет по Пятой авеню, покачивая чемоданчиком в левой руке, будто якорем (за долгие годы он привык к его весу и в случае необходимости мог бы пройти с ним куда дальше, чем ему предстоит сегодня), держа палку в правой и изящно постукивая ею по тротуару перед собой. Палка эта волшебная — она обеспечивает овальный карман пустого пространства перед ним на кишащем толпами тротуаре. К тому времени, когда он доходит до угла Сорок Третьей, он уже видит это пространство. Видит он и вспыхивающий сигнал «стоп!» на Сорок второй, но продолжает идти, позволив хорошо одетому длинноволосому человеку с золотыми цепочками ухватить его за плечо.
  
  — Осторожнее, любезный, — говорит длинноволосый. — Идут машины.
  
  — Благодарю вас, сэр, — говорит Слепой Уилли.
  
  — Не стоит благодарности. Счастливого Рождества.
  
  Слепой Уилли проходит мимо сторожевых львов Публичной библиотеки, оставляет за собой еще два квартала и сворачивает на Шестую авеню. Никто его не останавливает, никто не маячил поблизости весь день, наблюдая, как он собирает подаяния, для того чтобы потом пойти за ним, выжидая удобного случая выхватить чемоданчик и убежать (не то чтобы многим ворам удалось бы убежать с ним — нет, только не с этим чемоданчиком). Однажды, уже давно, летом семьдесят девятого двое-трое парней, возможно черных (сказать наверняка он не мог, но их голоса звучали, как у черных — зрение в тот день к нему возвращалось медленно, как обычно в теплое время года, когда дни длиннее), остановили его и заговорили с ним в манере, которая ему не понравилась. Не как нынче мальчишки с их шуточками о чтении вафельницы и предположениями, как выглядит вклейка «Плейбоя», набранная шрифтом Брайля. Они говорили тише и даже как-то жутковато-ласково — вопросы, сколько он собрал у святого Пата, и не расщедрится ли он случаем на пожертвование какой-то Лиги поло, и не нуждается ли он в сопровождении до автобусной остановки, или вокзала, или куда-нибудь еще. Один, возможно, будущий сексолог, спросил, не требуется ли ему иногда молоденькая подстилочка. «Это вас взбодрит, — сказал голос слева от него тихо, почти томно. — Да, сэр, уж в это-то дерьмо вы верите».
  
  Он чувствовал себя так, как, наверное, должна чувствовать себя мышь, когда кошка только еще мнет ее мягкими лапами, не выпуская когтей, желая узнать, что сделает мышь, и как быстро она побежит, и как будет пищать от нарастающего ужаса. Однако ужаса Слепой Уилли не испытывал. Страх — да, конечно, вы могли с полным правом сказать, что он испугался, — но всепоглощающего ужаса он не испытывал со времени своей последней недели в зелени, той недели, которая началась в долине А-Шау и кончилась в Донг-Ха, той недели, когда вьетконговцы непрерывно оттесняли их на запад, одновременно нападая с флангов — гнали их, словно скот, между двумя изгородями, непрерывно вопя с деревьев, иногда хохоча в джунглях, иногда стреляя, иногда пронзительно вопя по ночам. «Человечки, которых тут нет» — как их называл Салливан. Здесь нет ничего и отдаленно похожего — даже самый слепой его день на Манхэттене не так темен, как ночи после того, как они потеряли капитана. В этом было его преимущество и просчет парней. Он просто повысил голос и заговорил так, как может заговорить человек в большой комнате, обращаясь к многочисленным друзьям: «Эй! — воскликнул он, обращаясь к призрачным теням, которые медленно скользили мимо него по тротуару. — Эй, кто-нибудь не видит поблизости полицейского? По-моему, эти ребята задумали утащить меня с собой». И все. Легче, чем отделить дольку от очищенного апельсина: парни, взявшие его в кольцо, внезапно исчезли, как дуновение прохладного ветерка.
  
  Если бы столь же просто он мог отделаться и от полицейского Уилока!
  Глава 11
  4.40 дня
  
  «Шератон-Готэм» на углу Сороковой и Бродвея входит в число самых больших первоклассных отелей мира, и в огромной пещере его вестибюля под гигантской люстрой косяками взад и вперед движутся тысячи людей. Здесь они гонятся за своими удовольствиями, там выкапывают свои клады, не замечая ни рождественской музыки, льющейся из усилителей, ни гула разговоров в трех ресторанах и пяти барах, и в роскошных лифтах, скользящих вверх-вниз в шахтах-нишах, будто поршни какой-то экзотической стеклянной машины… ни слепого, который постукивает палкой между ними, пробираясь к саркофагообразному мужскому туалету, величиной почти со станцию подземки. Он идет, повернув наклейку на чемоданчике к себе, и он настолько неприметен, насколько может быть слепой. А в этом городе, значит, очень и очень неприметен.
  
  «Тем не менее, — думает он, входя в кабинку, снимая куртку и выворачивая ее, — как случилось, что за все эти годы никто не попытался меня выследить? Никто ни разу не заметил, что слепой, который входит, и зрячий, который выходит, одного телосложения, с одним и тем же чемоданчиком в руке?»
  
  Ну, в Нью-Йорке почти никто не замечает того, что не касается его или ее прямо — по-своему они все так же слепы, как Слепой Уилли. Покидая свои кабинеты и приемные, наводняя тротуары, заполняя платформы подземки и дешевые рестораны, они производят отталкивающее и печальное впечатление; они — точно кротовые гнезда, вывернутые плугом фермера. Он наблюдал их слепоту снова и снова и знает, что в ней — причина его успеха… но, конечно же, не единственная. Они ведь не все — кроты, а он бросает кости уже очень долгое время. Конечно, принимает меры предосторожности, это так — много всяких мер, но бывают моменты (вроде этого, когда он сидит тут со спущенными штанами), когда его так легко поймать, так легко ограбить, так легко изобличить! Уилок прав насчет «Пост», они бы в него вцепились, вздернули выше Амана. Им никогда не понять… они даже не хотят понимать, выслушать его сторону вопроса. Какую сторону? И почему ничего такого не случилось ни разу?
  
  Он верит: по велению Бога. Потому что Бог добр, Бог суров, но он добр. Он не в силах заставить себя исповедаться, но Бог словно бы понимает его. Покаяние требует времени, но время ему дано. Бог сопутствовал каждому его шагу.
  
  В кабинке, все еще в промежутке между своими ипостасями, он закрывает глаза и молится: сначала возносит благодарение, потом молит об указаниях, потом снова возносит благодарение. Как всегда, он завершает молитву шепотом, слышным только ему и Богу:
  
  — Если я умру в зоне боевых действий, засунь меня в мешок и отправь домой, если я умру в состоянии греха, закрой Свои глаза и прими меня. Угу. Аминь».
  
  Он выходит из кабинки, выходит из туалета, покидает многоголосый водоворот «Шератон-Готэма», и никто не останавливает его, никто не говорит: «Извините, сэр, но разве вы не были только что слепы?» Никто не смотрит на него, когда он выходит на улицу, неся тяжелый чемоданчик так, будто он весит двадцать фунтов, а не пятьдесят. Бог хранит его.
  
  Сыплет снег. Он медленно идет под хлопьями — снова Уилли Ширмен — и часто перекладывает чемоданчик из одной руки в другую. Еще один усталый прохожий на исходе дня. На ходу он продолжает думать о своей необъяснимой удаче. В Евангелии от Матфея есть стих, который он выучил наизусть: «Они — слепые поводыри слепых, — говорится в нем, — а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму». А еще есть старая пословица, что в стране слепых одноглазый — король. Так не он ли одноглазый? Если оставить Бога в стороне, не тут ли скрыта практическая причина его успеха все эти годы?
  
  Может, да, а может, нет. В любом случае он был храним… и ни в коем случае он не оставит Бога в стороне. Бог неотъемлем от общей картины его жизни. Бог пометил его в 1960 году, когда он сначала помог Гарри Дулину подразнить Кэрол, а потом помог Гарри Дулину избить ее. Это согрешение никогда не исчезало из его памяти. То, что произошло среди деревьев неподалеку от поля Б, знаменует все остальное. Он даже хранит перчатку Бобби Гарфилда, как напоминание. Уилли не знает, где теперь Бобби, да его это и не интересует. Кэрол он не терял из виду, пока мог, а Бобби никакого значения не имел. Бобби утратил всякое значение, когда помог ей. Уилли видел, как он ей помог. Сам он не посмел пойти туда и помочь ей — боялся того, что с ним сделает Гарри Дулин, боялся всех ребят, которым Гарри мог рассказать, боялся стать меченым — а Бобби не побоялся. Бобби помог ей тогда, Бобби покарал Гарри Дулина в то же лето, только позже, и за то, что он сделал все это (вероятно, просто за первое, за помощь ей), Бобби достиг, Бобби преодолел. Он сделал то, что Уилли не посмел сделать, он взялся и преодолел, и достиг, а теперь Уилли должен сделать все остальное. А сделать надо так много… Покаяние — это сверхурочная работа и даже больше. Вот ведь, хотя все три его ипостаси несут епитимью, он еле справляется.
  
  И все-таки он не может сказать, что живет в сожалениях. Иногда он думает о добром разбойнике, о том, который в тот же вечер был с Христом в раю. В пятницу днем истекаешь кровью на Голгофе, каменистом холме; вечером вместе с Царем запиваешь чаем сладкие булочки. Иногда кто-то пинает его, иногда кто-то толкает его, иногда он тревожится, что его заберут. Ну и что? Разве он не стоит там за всех тех, кто способен только стоять в тени, когда творится зло? Разве он не просит подаяния ради них? Разве ради них он в 1960 году не взял бейсбольную перчатку Бобби, перчатку Алвина Дарка? Он взял ее. Господислави его, он взял перчатку. А теперь они кладут в нее деньги, пока он безглазый стоит перед собором. Он просит подаяния ради них.
  
  Шэрон знает… что, собственно, знает Шэрон? Кое-что, да. Но сколько, он сказать не может. Во всяком случае, достаточно, чтобы купить канитель; достаточно, чтобы сказать ему, что он выглядит очень мило в своем костюме от Пола Стюарта и модном синем галстуке; достаточно, чтобы пожелать ему удачного дня и напомнить про яичный коктейль. Этого достаточно. Все прекрасно в мире Уилли — за исключением Джаспера Уилока. Что ему делать с Джаспером Уилоком?
  
  «Надо бы как-нибудь вечерком последить, куда ты пойдешь отсюда», — пыхтит ему на ухо Уилок, пока Уилли перекладывает наливающийся тяжестью чемоданчик из одной руки в другую. Ноют уже оба плеча, и он будет рад, когда доберется до своего здания. «Посмотреть, что ты станешь делать. Посмотреть, в кого превратишься».
  
  — Ну что ему делать с Джаспером, Красой Полиции? Что он, собственно, МОЖЕТ сделать?
  
  Он не знает.
  Глава 12
  5.15 дня
  
  Паренек в грязной красной куртке с капюшоном давно ушел, его место занял еще один уличный Санта. Уилли сразу узнает молодого пузанчика, опускающего доллар в котелок Санты.
  
  — Э-эй, Ральфи! — окликает он его.
  
  Ральф Уильямсон оборачивается, его лицо озаряется — он узнает Уилли — и он приветственно поднимает руку в перчатке. Снег уже валит вовсю. Окруженный яркими фонарями, рядом с Санта-Клаусом Ральф выглядит как центральная фигура на рождественской открытке. А может быть, как современный вариант диккенсовского персонажа.
  
  — Э-эй, Уилли, как дела-делишки?
  
  — Лучше некуда, — говорит Уилли, подходя к Ральфу с веселой улыбкой на лице. Крякнув, он ставит чемоданчик на землю, шарит в кармане брюк, нащупывает доллар для котелка Санты. Вероятно, еще один мошенник, и котелок у него проеденный молью кусок дерьма, но какого черта?
  
  — Что у тебя там? — спрашивает Ральф, теребя шарф и поглядывая вниз на чемоданчик Уилли. — Гремит так, будто ты ограбил копилку зазевавшегося малыша.
  
  — Не-а, просто нагревательные спирали, — говорит Уилли. — Тысяча штук.
  
  — Работаешь по самое Рождество?
  
  — Угу, — говорит он, и тут его вроде как осеняет насчет Уилока. Просто стукнуло и тут же пропало. Но все равно есть с чего начинать. — Угу, по самое Рождество. Нет мира нечестивым, слышал такое?
  
  Широкая симпатичная физиономия Ральфа сморщивается в улыбке.
  
  — Сомневаюсь, что ты такой уж нечестивый.
  
  Уилли улыбается в ответ.
  
  — Ты понятия не имеешь, Ральфи, какое зло таит сердце специалиста по обогреву и охлаждению. А вот после Рождества наверное передохну несколько дней… Пожалуй, отличная мысль.
  
  — Поедешь на юг? Во Флориду?
  
  — На юг? — Уилли слегка теряется, потом смеется. — Кто-кто, только не я. У меня дома работы по горло. Человеку следует содержать свой дом в порядке. Не то в один прекрасный день подует свежий ветерок, и крыша рухнет ему на голову.
  
  — Ну, может быть, — Ральф вздергивает шарф повыше к ушам. — Увидимся завтра?
  
  — Само собой, — говорит Уилли и протягивает руку в перчатке ладонью вверх. — Давай пять!
  
  Ральфи дает пять, потом переворачивает свою ладонь.
  
  — Дай десять, Уилли.
  
  Уилли дает ему десять.
  
  — Значит, хорошо, Ральфи-беби?
  
  Застенчивая улыбка мужчины превращается в ликующую мальчишечью ухмылку.
  
  — Так чертовски хорошо, что я должен повторить! — восклицает он и хлопает по руке Уилли с властной уверенностью.
  
  Уилли смеется.
  
  — Ты настоящий мужчина, Ральф. Достиг.
  
  — И ты настоящий мужчина, Уилли, — отвечает Ральф с чопорной серьезностью, довольно смешной. — Счастливого Рождества.
  
  — И тебе того же с кисточкой.
  
  Он секунду стоит неподвижно, следя, как Ральф уходит в кружащемся снегу. Рядом с ним уличный Санта монотонно звонит в свой колокольчик. Уилли поднимает чемоданчик и поворачивается к двери своего здания. Тут ему что-то бросается в глаза, и он останавливается.
  
  — У тебя борода набок съехала, — говорит он Санте. — Если хочешь, чтобы люди в тебя верили, поправь свою трахнутую бороду.
  
  Он входит в здание.
  Глава 13
  5.25 дня
  
  В чулане «Обогрева и охлаждения» стоит большая картонка. Она полна матерчатых мешочков, таких, какие банки используют под мелочь. На них обычно напечатано название банка, но эти чистые. Уилли заказывает их прямо в фирме-производительнице в Маундсвилле, Западная Виргиния.
  
  Он открывает чемоданчик, быстро откладывает в сторону рулончики банкнот (их он унесет домой в дипломате Марка Кросса), затем набивает четыре мешочка монетами. В дальнем углу чулана старый видавший виды металлический шкафчик с краткой надписью «ЗАПЧАСТИ». Уилли распахивает дверцу, замка нет, так что отпирать его не требуется. Внутри еще около ста мешочков с монетами. Десяток раз в год они с Шэрон объезжают церкви центрального района и проталкивают эти мешочки в щели для пожертвований или в дверцы для пакетов, если они туда пролезают, или просто оставляют у дверей, если нет. Львиная доля всегда достается св. Пату, где он стоит день за днем в темных очках и с картонкой на шее.
  
  Но не каждый день, думает он, раздеваясь. Мне не обязательно стоять там каждый день, и он снова думает, что, может быть, после Рождества Билл, Уилли и слепой Уилли Гарфилд отдохнут неделю. И за эту неделю, глядишь, и отыщется способ сладить с полицейским Уилоком. Заставить его убраться. Кроме, конечно…
  
  — Убить я его не могу, — говорит он тихим ворчливым голосом. — Я обложусь, если убью его.
  
  Только тревожит его не это. БУДУ ПРОКЛЯТ — вот, что его тревожит. Убивать во Вьетнаме было другим делом — или казалось другим, но тут-то не Вьетнам, но тут-то не зелень. Разве все эти годы покаяния он нес свое бремя только для того, чтобы перечеркнуть их? Бог испытывает его, испытывает его, испытывает его. Ответ есть. Он знает, что есть. Ответ должен быть. Он попросту — ха-ха, извините за каламбурчик — слишком слеп, чтобы увидеть его.
  
  Да сможет ли он хотя бы отыскать самодовольного прыща? Бля, само собой, это не проблема. Он может достать Джаспера, Красу Полиции, без всякого труда. В любое время. Проследить его до места, где он снимает пистолет и ботинки, и задирает ноги на подушку. Но что потом?
  
  Над этим он ломает голову, пока кольдкремом снимает грим, а затем отбрасывает все заботы. Достает из ящика тетрадь ноябрь — декабрь, садится за стол и двадцать минут пишет: «Я сожалею от всего сердца, что причинил боль Кэрол». Он заполняет целую страницу от верхней строчки до нижней, от левого поля до правого. Убирает тетрадь и надевает одежду Билла Ширмена. Он убирает сапоги Слепого Уилли, и его взгляд падает на альбом в красном кожаном переплете. Он вынимает его, кладет на картотечный шкафчик и откидывает переднюю крышку с единственным словом — «ВОСПОМИНАНИЯ» — вытесненным золотом.
  
  На первой странице метрика — Уильям Роберт Ширмен, родился 4 января 1946 года — и отпечатки его крошечных ножек. На следующих страницах фотографии его с матерью, его с отцом (Пат Ширмен улыбается, будто никогда не опрокидывал стульчик сына вместе с ним и никогда не бил жену пивной бутылкой), фотография его с друзьями. Особенно полно представлен Гарри Дулин. На одном снимке восьмилетний Гарри с завязанными глазами пытается съесть кусок торта на дне рождения Уилли (наверное, штраф за какой-то проигрыш). Щеки у Гарри все в шоколаде, он хохочет, и кажется, будто у него в голове нет места ни для единой подлой мысли. При виде этого смеющегося чумазого лица с повязкой на глазах Уилли вздрагивает. Вот так вздрагивает он почти всегда.
  
  Быстро переворачивает страницу и пролистывает альбом ближе к концу, к фотографиям Кэрол Гербер и газетным вырезкам о ней, которые он собирал много лет: Кэрол с матерью, Кэрол с новорожденным братиком на руках нервно улыбается, Кэрол с отцом (он в синей морской форме курит сигарету, она глядит на него широко раскрытыми завороженными глазами), Кэрол в группе поддержки в старшем классе харвичской школы, снятая в прыжке — одна рука взмахивает шапочкой с помпоном, другая придерживает гофрированную юбку. Кэрол и Джон Салливан на украшенных фольгой тронах на школьном вечере в 1965 году, когда их избрали Снежной Королевой и Снежным Королем. Ну, просто сахарная парочка на свадебном торте — Уилли думает это всякий раз, когда смотрит на пожелтевший газетный снимок. На ней платье без бретелек, ее плечи безупречны. Нет никакого намека на то, что когда-то на короткое время левое было чудовищно обезображено и торчало двойным горбом злой колдуньи. Она кричала и до этого, последнего удара, сильно кричала, но простых криков Гарри Дулину было мало. В этот последний раз он размахнулся от пяток, и удар биты по ее плечу прозвучал, как удар колотушки по еще не оттаявшему куску мяса, и вот тогда она завопила, завопила так громко, что Гарри сбежал, даже не оглянувшись проверить, бегут ли за ним Уилли и Ричи О’Мира. Удрал старина Гарри Дулин — улепетывал, как вспугнутый кролик. Но что, если бы он остался? Предположим, Гарри не убежал бы, а сказал: «Держите ее ребята. Не желаю слушать визга, и она у меня замолчит», намереваясь снова ударить от пяток и на этот раз по голове? СТАЛИ БЫ они ее держать? Держать для него даже тогда?
  
  «Ты знаешь, что да, — угрюмо думает он. — К покаянию ты себя приговорил не только за то, что сделал, но и за то, чего не сделал лишь случайно. Так?»
  
  Вот Кэрол Гербер в платье, сшитом в честь окончания школы; фотография подписана «Весна 1966». На следующей странице вырезка из харвичской «Джорнэл» с подписью «Осень 1966». На фотографии опять она, но эта Кэрол, кажется, на миллион лет ушла от чинной девочки в выпускном платье, чинной девочки с аттестатом в руке, белых туфельках на ногах и со скромно потупленными глазами. Эта девушка пылает огнем и улыбается, эти глаза смотрят прямо в объектив. Она словно не замечет, что по ее левой щеке течет кровь. Она держит перед собой знак мира. Эта девушка уже на пути в Данбери, эта девушка уже в туфельках для танцев в Данбери. Люди умирали в Данбери, кишки вываливались, беби; и Уилли не сомневается, что отчасти ответственность лежит на нем. Он прикасается к огненной, улыбающейся, окровавленной девушке с плакатом «ОСТАНОВИТЕ УБИЙСТВА!» (только вместо того чтобы остановить их, она стала причастной к ним) и знает, что в конце только ее лицо имеет значение, ее лицо — дух того времени. 1960-й — это дым, а здесь огонь. Здесь Смерть с кровью на щеке и улыбкой на губах, и плакатом в руке. Здесь доброе старое данберийское безумие.
  
  Следующая вырезка — первая страница данберийской газеты целиком. Он сложил ее втрое, чтобы она уместилась в альбоме. Самое большое из трех фото — вопящая женщина на середине мостовой, поднимающая вверх окровавленные руки. Позади нее кирпичное здание, которое треснуло, как яйцо. «Лето 1970» написал он снизу.
  
   6 ПОГИБЛО, 14 РАНЕНО ПРИ ВЗРЫВЕ БОМБЫ В ДАНБЕРИ
  
   ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ВЗЯЛА НА СЕБЯ РАДИКАЛЬНАЯ ГРУППИРОВКА
  
   «НИКТО НЕ ДОЛЖЕН БЫЛ ПОСТРАДАТЬ», —
  
   ЗАЯВИЛА ПОЗВОНИВШАЯ В ПОЛИЦИЮ ЖЕНЩИНА.
  
  Группировка «Воинствующие студенты за мир», как они себя называют — подложила бомбу в лекционном зале студгородка Университета Коннектикута в Данбери. В день взрыва там между 10 утра и 4 дня проводили собеседование представители «Коулмен кемикалс». Видимо, взрыв намечался на шесть утра, когда в здании никого не бывает. Но бомба не взорвалась. В восемь часов, а потом в девять кто-то (предположительно кто-то из ВСМ) звонил в службу безопасности университета и сообщал о бомбе в лекционном зале на первом этаже. Был произведен поверхностный обыск, эвакуация здания произведена не была. «Восемьдесят третье предупреждение о бомбе за этот год!» — сказал неназванный охранник. Бомба обнаружена не была, хотя ВСМ позднее категорически настаивали, что место ее нахождения было точно указано — вентиляционная шахта с левой стороны зала. Есть сведения (неопровержимые для Уилли Ширмена, если не для других), что в четверть первого во время перерыва в собеседовании некая молодая женщина попыталась — с большим риском для собственной жизни и здоровья — собственноручно извлечь бомбу. Она провела примерно десять минут в опустевшем зале, прежде чем ее почти насильно увел оттуда молодой человек с длинными черными волосами. Видевший их уборщик позднее опознал в мужчине Реймонда Фиглера, главу ВСМ. Молодую женщину он опознал как Кэрол Гербер.
  
  В этот день без десяти два бомба наконец взорвалась. Господислави живых. Господислави мертвых.
  
  Уилли переворачивает страницу. Заголовок из «Оклахомен» Оклахома-Сити, апрель 1971 года.
  
   3 РАДИКАЛА УБИТЫ В ПЕРЕСТРЕЛКЕ У ДОРОЖНОГО ЗАГРАЖДЕНИЯ
  
   «Крупная рыба» могла ускользнуть на несколько минут раньше
  
   Утверждает агент ФБР Тэрмен
  
  Крупная рыба — Джон и Салли Макбрайд, Чарли «Дак» Голден, неуловимый Реймонд Фиглер и… Кэрол. Иными словами, уцелевшие члены ВСМ. Макбрайды и Голден погибли в Лос-Анжелесе шесть месяцев спустя: кто-то в доме продолжал стрелять и бросать гранаты, пока здание пылало. Внутри обгоревших стен Фиглер и Кэрол обнаружены не были, однако полицейские эксперты нашли большое количество крови, группа которой была установлена как АВ, положительный резус-фактор. Очень редкая группа крови. Группа крови Кэрол Гербер.
  
  Умерла или жива? Жива или умерла? Не проходит дня, чтобы Уилли не задал себе этот вопрос.
  
  Он переворачивает следующую страницу альбома, зная, что надо остановиться, что надо вернуться домой — Шэрон будет волноваться, если он даже позвонит (он обязательно позвонит, позвонит из вестибюля; она права: он очень надежный), но остановиться прямо сейчас он не может.
  
  Заголовок над фотографией черного черепа сгоревшего дома на Бенефит-стрит из лос-анджелесской «Таймс»:
  
   3 ИЗ «ДАНБЕРИ 12» ПОГИБЛИ В ВОСТОЧНОМ
  
   Л.-А. ПОЛИЦИЯ ПРЕДПОЛАГАЕТ ДОБРОВОЛЬНОЕ УБИЙСТВО-САМОУБИЙСТВО
  
   ТОЛЬКО ФИГЛЕР, ГЕРБЕР НЕ ОБНАРУЖЕНЫ.
  
  Впрочем полицейские считали, что Кэрол все-таки погибла. Статья не оставляла никаких сомнений. В то время и Уилли поверил, что это так. Столько крови. Но вот теперь…
  
  Умерла или жива? Жива или умерла? Иногда у него в сердце что-то шептало, что кровь значения не имеет, что она выбралась из этого дощатого домишки задолго до заключительных актов безумия. А иногда он верил в то, во что верила полиция — что она и Фиглер ускользнули от остальных после начала стрельбы, но до того, как дом был окружен, и что она либо умерла от ран, полученных в этой перестрелке, либо была убита Фиглером, так как стала для него обузой. Если верить этой версии, огненная девушка с кровью на лице и знаком мира в руке скорее всего теперь скелет, поджаривающийся в пустыне где-то к востоку от Солнца и к западу от Тонопа.
  
  Уилли прикасается к снимку выгоревшего дома на Бенефит-стрит… и внезапно вспоминает имя — имя человека, который, возможно, помешал Донг-Ва стать второй Ми-Лае или Ми-Кхе. Слоуком. Вот как его звали. Это точно. Будто почернелые балки и разбитые окна прошептали ему это имя.
  
  Уилли закрывает альбом и убирает альбом. Он в мире сам с собой. Приводит в порядок то, что еще нужно привести в порядок в конторе «Междугородного обогрева и охлаждения», затем осторожно спускается в люк, нащупывает ногой верх стремянки. Ухватывает ручку дипломата и стягивает его вниз. Спускается на третью ступеньку и задвигает на место панель на потолке.
  
  Сам он ничего сделать не может… ничего необратимого… полицейскому Уилоку… но Слоуком мог бы. Да, бесспорно, Слоуком мог бы. Конечно, Слоуком был черным, ну и что? В темноте все кошки серы, а для слепых у них вообще нет цвета. Такое ли уж большое расстояние от Слепого Уилли Гарфилда до слепого Уилли Слоукома? Конечно же, нет. Рукой подать.
  
  — Слышишь ли ты, что слышу я, — напевает он, складывая стремянку и водворяя ее на место. — Чуешь ли ты, что чую я, вкусно ль тебе, что вкусно мне?
  
  Пять минут спустя он плотно закрывает за собой дверь «Специалистов по разведке земель Западных штатов» и запирает ее на все три замка. Потом идет по коридору. Когда лифт останавливается на его этаже, он входит, думая: «Яичный коктейль. Не забыть. Оллены и Дабреи.
  
  — И еще корица, — говорит он вслух. Трое, спускающихся с ним в лифте, оборачиваются к нему, и Билл виновато улыбается.
  
  На улице он поворачивает в сторону Центрального вокзала и, поднимая воротник пальто, чтобы загородить лицо от кружащих хлопьев, ловит себя на одной-единственной мысли: Санта перед зданием поправил бороду.
  Глава 14
  Полночь
  
  — Шэр?
  
  — Хмммммм?
  
  Голос у нее сонный, далекий. После того как Дабреи наконец ушли в одиннадцать часов, они долго, неторопливо занимались любовью, и теперь она задремывает. Естественно — он и сам задремывает. У него ощущение, что все его трудности разрешаются сами собой… или что их разрешает Бог.
  
  — Может, я передохну с недельку после Рождества. Поразведаю новые места. Думаю сменить адрес.
  
  Ей не для чего знать, чем может заняться Уилли Слоуком в течение недели перед Новым годом. Сделать она ничего не может и будет только тревожиться и — может, да, а может, нет: он лишен способа удостовериться точно — почувствует себя виноватой.
  
  — Отлично, — говорит она. — А заодно сходишь в кино, верно? — Ее пальцы высовываются из темноты и слегка касаются его плеча. — Ты так много работаешь. — Пауза. — И кроме того, ты вспомнил про яичный коктейль. Я думала, что ты наверняка позабудешь. И очень тобой довольна, милый.
  
  Он ухмыляется в темноте на ее слова, ничего не может с собой поделать. В этом вся Шэрон.
  
  — Оллены очень ничего, но от Дабреев скулы сводит, верно? — спрашивает она.
  
  — Немножко есть, — соглашается он.
  
  — Если бы вырез ее платья был чуть пониже, она могла бы устроиться работать в бар, где официантки по пояс голые.
  
  Он молчит, но снова ухмыляется.
  
  — Сегодня было хорошо, правда? — спрашивает она у него. И в виду она имеет не их маленькую вечеринку.
  
  — Да, замечательно.
  
  — У тебя был хороший день? Я все не успевала спросить.
  
  — Отличный день, Шэр.
  
  — Я тебя люблю, Билл.
  
  — И я тебя люблю.
  
  — Спокойной ночи.
  
  — Спокойной ночи.
  
  Погружаясь в сон, он думает о мужчине в ярко-красном лыжном свитере. Он переносится за грань яви, не замечая этого, и мысль плавно переходит в сон. «Шестьдесят девятый и семидесятый были тяжелыми годами, — говорит мужчина в красном свитере. — Я был на Гамбургере с три-сто восемьдесят седьмой. Мы там потеряли много хороших ребят. — Тут он веселеет. — Но у меня есть вот что! — Из левого кармана пальто он вытаскивает седую бороду на веревочке. — И это. — Из правого кармана он достает смятый стаканчик из-под кофе и встряхивает его. Несколько монет стучат о дно, будто зубы. — Так что, как видите, — говорит он, растворяясь, — даже самая слепая жизнь имеет свои компенсации».
  
  Затем и сон растворяется, и Билл Ширмен крепко спит, пока в шесть пятнадцать следующего утра его не будят радиочасы под звуки «Маленького барабанщика».
  Ради чего мы во Вьетнаме
  1999: Когда кто-нибудь умирает, вспоминаешь прошлое
  
  Когда кто-нибудь умирает, вспоминаешь прошлое. Вероятно, Салл знал это уже годы и годы, но в четкий постулат эта мысль сложилась в его мозгу только в день похорон Пейга.
  
  Прошло двадцать шесть лет с тех пор, как вертолеты забрали последний груз беженцев (некоторые фотогенично болтались на полозковых шасси) с крыши посольства США в Сайгоне и почти тридцать с тех пор, как Хьюи эвакуировал Джона Салливана, Уилли Ширмена и, может, еще с десяток других из провинции Донг-Ха. Салл-Джон и парень из его детства, вновь магически обретенный, были героями в то утро, когда вертолеты рухнули с неба, но ближе к концу дня они стали чем-то совсем другим. Салл помнил, как лежал на вибрирующем полу Хьюи и кричал, чтобы кто-нибудь убил его. Он помнил, что Уилли тоже кричал. «Я ослеп, — вот что выкрикивал Уилли. — Иисусе, бля, я ослеп!»
  
  Мало-помалу ему стало ясно — пусть кишки свисали из его живота серыми петлями, а от яиц осталось не так уж много, — что никто не сделает того, о чем он просит, а сам он не осилит. Во всяком случае, так скоро, как его устроило бы. А потому он попросил, чтобы кто-нибудь прогнал мамасан. Хоть это-то они сделать могут? Высадите ее, да просто, бля, вышвырните, а что? Она же все равно мертвая, верно? Дело в том, что она смотрит и смотрит на него, а хорошенького понемножку.
  
  К тому времени, как они сдали его, Ширмена и полдесятка других — самых тяжелых — медикам на эвакопункте, который все называли Пипи-Сити (вертолетчики наверняка до смерти были рады от них отделаться — из-за всех этих воплей), до Салла начало доходить, что никто не видит, что старенькая мамасан сидит на корточках в кабине, старенькая седая мамасан в зеленых штанах и оранжевой блузе и дурацких ярко-красных китайских туфлях — уух! Старенькой мамасан назначил свидание Мейлфант, старина мистер Шулер. Раньше в этот день Мейлфант выскочил на поляну, как и Салл, и Диффенбейкер, и Слай Слоуком, и остальные, и наплевать, что косоглазые лупили по ним из зарослей, наплевать на жуткую неделю минометов и снайперов, и засад — Мейлфант рвался в герои, и Салл рвался в герои, и вот теперь только поглядите! Ронни Мейлфант — грязный убийца; парень, которого Салл так боялся в детстве, спас ему жизнь и ослеп, а сам Салл лежит на полу вертолета, и ветер покачивает его кишки. Как твердил Арт Линклеттер, это только доказывает, до чего смешны люди.
  
  «Кто-нибудь, убейте меня! — кричал он в тот яркий жуткий день. — Кто-нибудь, пристрелите меня, Бога ради, дайте мне умереть!»
  
  Но он не умер. Врачи сумели спасти одно из его изуродованных яичек, и теперь выпадали дни, когда он более или менее радовался тому, что жив. Такое чувство у него вызывали закаты. Он любил выходить на задний двор, куда отгонялись подержанные машины, взятые в обмен, но еще не отремонтированные, и стоя там, глядел, как заходит солнце. Блядство, конечно, но все равно хорошо.
  
  В Сан-Франциско Уилли оказался в той же палате и часто сидел с ним, пока начальство в мудрости своей не перевело старшего лейтенанта Ширмена куда-то еще. Они часами толковали о старых деньках в Харвиче и об общих знакомых. Один раз их даже снял фотокорреспондент АП — Уилли сидит на кровати Салла, и оба хохочут. К этому времени зрение Уилли получшало, но в полный порядок не пришло; Уилли признался Саллу, как боится, что оно навсегда испорчено. Статья при фотографии была самой идиотской, письма на них так и посыпались. Больше, чем они могли прочесть. Саллу даже пришла дикая мысль, что среди них найдется весточка от Кэрол, но, конечно, он ничего не получил. Была весна 1970-го, и Кэрол Гербер, без сомнения, курила травку и сосала хиппи «кончай войну!», в дни, когда ее старый школьный друг лишился яиц на другой стороне земного шарика. Верно, Арт, люди смешны. А еще: мальчишки и девчонки способны такое сказать!
  
  Когда Уилли исчез, старенькая мамасан осталась. Старенькая мамасан все время была рядом. В течение семи месяцев в Ветеранском госпитале в Сан-Франциско она навещала его каждый день и каждую ночь — самая постоянная его посетительница в это нескончаемое время, когда весь мир словно провонял мочой, а сердце у него болело, как воспалившийся зуб. Иногда она являлась в муумуу, будто распорядительница в каком-нибудь занюханом луау, иногда приходила в паршивой юбочке-гольф зеленого цвета и безрукавке, полностью открывавшей ее тощие плечи и руки… но чаще всего она была одета так, как была одета в тот день, когда Мейлфант убил ее, — зеленые штаны, оранжевая блуза, красные туфли с китайскими иероглифами на них.
  
  В то лето он как-то развернул сан-францисскую «Кроникл» и увидел, что всю первую страницу заняла его прежняя подружка. Его прежняя подружка и ее дружки-хиппи убили в Данбери сколько-то там молодых ребят и представителей компании, предлагавшей им работу. Его прежняя подружка была теперь «Красная Кэрол». Его прежняя подружка была теперь знаменитостью. «П…а ты, — сказал он, когда газета сперва сдвоилась, потом строилась, потом смялась в призмы. — Безмозглая блядская п…а». Он уже превратил газету в ком и хотел швырнуть ее через всю палату, но его новая подружка, но старенькая мамасан сидела на соседней кровати и смотрела на Салла своими черными глазами, и, увидев ее, Салл окончательно сломался. Когда пришла сестра, Салл не то не мог, не то не хотел объяснить ей, почему он плачет. Он знал только, что весь мир спятил, а ему нужен укол, и в конце концов сестра нашла врача, который сделал ему укол, и последнее, что он видел перед тем, как провалиться, была мамасан, старенькая блядская мамасан на соседней кровати — сидит, сложив желтые руки на зеленых полистироловых коленях, сидит и смотрит на него.
  
  Вместе с ним она проехала через всю страну, проделала с ним весь путь до Коннектикута, напрямик через проход турист-класса лайнера 747 «Юнайтед Эрлайнз». Она сидела рядом с бизнесменом, который не видел ее, как не видели вертолетчики Хьюи или Уилли Ширмен, или медперсонал «Дворца Кисок». Ее взял в подружки Мейлфант в Донг-Ха, но теперь она стала подружкой Джона Салливана и ни на миг не отрывала от него взгляд своих черных глаз. Ее желтые морщинистые пальцы постоянно оставались сплетенными на ее коленях, взгляд ее глаз постоянно оставался на нем.
  
  Тридцать лет. Черт, срок долгий.
  
  Но пока проходили эти годы, Салл видел ее все реже и реже. Когда осенью семидесятого он вернулся в Харвич, он все еще видел старенькую мамасан, примерно каждый день — ел ли сосиску в Коммонвелф-парке у поля Б или стоял у железной лестницы, ведущей к железнодорожной платформе, где кишели прибывающие и отбывающие пассажиры, или просто шел по Главной улице. И всегда она смотрела на него.
  
  А когда он получил свою первую послевьетнамскую работу (естественно, по продаже машин, ведь только это он и умел делать по-настоящему), то вскоре увидел старенькую мамасан на переднем сиденье «форда» 1968 года с «ПРОДАЕТСЯ» на ветровом стекле.
  
  «Со временем вы начнете ее понимать», — сказал ему в Сан-Франциско чистильщик мозгов, и как Салл ни настаивал, ничего толком к этому не добавил. Чистильщик хотел послушать про вертолеты, которые столкнулись и рухнули с неба, чистильщик хотел знать, почему Салл так часто называет Мейлфанта «этим карточным мудилой» (Салл отказывался ответить); чистильщик хотел знать, бывают ли еще у Салла сексуальные фантазии, а если да, так не играет ли в них большую роль насилие. Саллу даже нравился этот парень — Конрой была его фамилия, — но факт оставался фактом: был он жопа. Как-то раз, незадолго до его отъезда из Сан-Франциско, он чуть было не рассказал доктору Конрою про Кэрол. В целом он был рад, что удержался. Он ведь даже не знал, как ему ДУМАТЬ о своей школьной подружке, а уж тем более говорить о ней («спутанность» — было словечко Конроя для его состояния). Он назвал ее «безмозглой блядской п…ой, но ведь весь чертов мир в эти дни был блядским, верно? А уж если кто-то и знал, как легко жестокая агрессивность вырывается из-под контроля, так в первую очередь Джон Салливан. Уверен он был лишь в одном: он надеялся, что полицейские не убьют ее, когда доберутся до нее и ее друзей.
  
  Жопа — не жопа, а доктор Конрой не так уж ошибался, говоря, что со временем Салл поймет старенькую мамасан. Самым главным было понять — нутром понять, — что мамасан здесь нет. Головой понять труда не составляло, но вот нутро у него упиралось, возможно, оттого, что его нутро выпотрошено в Донг-Ха, а такие штучки не могут не замедлить процесс понимания.
  
  Он взял почитать несколько книг у доктора Конроя, а библиотекарь в госпитале достал ему еще парочку по межбиблиотечному абонементу. Из книг следовало, что старенькая мамасан в ее зеленых штанах и оранжевой блузе — это «выведенная вовне фантазия, которая служит облегчающим механизмом, который помогает ему преодолевать «вину оставшегося в живых» и «синдром посттравматического шока». Другими словами, она ему мерещится.
  
  Но каковы бы ни были причины, его отношение к ней изменялось по мере того, как ее появления становились все более редкими. Теперь, когда она возникала, он при виде нее вместо отвращения или суеверного страха испытывал что-то похожее на радость. Ну, то, что чувствуешь, когда видишь старого друга, который уехал из родного городка, но иногда приезжает ненадолго погостить там.
  
  Теперь он жил в Милфорде, городке, отстоящем от Харвича миль на двадцать по шоссе I–95 и на много световых лет в разных других отношениях. Харвич, когда Салл жил там в детстве и дружил с Бобби Гарфилдом и Кэрол Гербер, был приятным пригородом с обилием деревьев. Теперь его родной городок стал одним из тех, куда по вечерам не ездят — закопченным придатком Бриджпорта. Он все еще проводил там большую часть дня — на складе или в салоне («Салливан шевроле» уже четыре года подряд было золотозвездным предприятием), но обычно уходил в шесть часов вечера, а уж в семь наверняка, и ехал на север в Милфорд в своем демонстрационном «шевроле каприс». Обычно он уезжал с неосознанным, но очень подлинным ощущением благодарности.
  
  В этот летний день он поехал от Милфорда по I–95 на юг, как обычно, но в более позднее время и не свернул на съезд номер 9 «ЭШЕР АВЕНЮ, ХАРВИЧ». Сегодня он повел свой синий с черными покрышками демо дальше на юг; его не переставало забавлять, как вспыхивали тормозные огни машин впереди, чуть только их водители замечали его в зеркале заднего вида… Они принимали его за полицейского — и ехал так до самого Нью-Йорка.
  
  Машину он оставил в салоне Арни Моссберга в Вест-Сайде (когда торгуешь «шевроле», проблем с парковкой не возникает — одна из приятностей этого бизнеса), по дороге через город рассматривал витрины, съел бифштекс в «Палм-То», а потом отправился на похороны Пейгано.
  
  Пейг тоже был на месте падения вертолетов в то утро, одним из ребят, попавших в заключительную засаду, когда сам Салл не то наступил на мину, не то порвал проволочку и взорвал прикрепленный к дереву заряд. Человечки в черных пижамах тут же вдарили по ним. На тропе Пейг ухватил Волленски, когда Волленски получил пулю в горло. Он дотащил Волленски до поляны, но Волленски был уже мертв. Пейг, конечно, был залит кровью Волленски (собственно, этого Салливан не помнил, к тому моменту он уже горел в собственном аду), но, наверное, Пейг испытывал только облегчение, поскольку эта кровь закрасила ту кровь, еще не совсем запекшуюся: Пейгано ведь был так близко, что его всего забрызгало, когда Слоуком застрелил дружка Мейлфанта. Забрызгало кровью Клемсона, забрызгало мозгом Клемсона.
  
  Салл никогда ни словом не обмолвился о том, что произошло с Клемсоном в деревне, — ни доктору Конрою, никому другому. Он ушел в глухую. Все они ушли в глухую.
  
  Пейг умер от рака. Когда умирал кто-нибудь из старых вьетнамских корешей Салла (ну ладно, были они не совсем корешами — по большей части дураки из дураков и совсем не такие, каких Салл назвал бы корешами, но они пользовались этим словом, потому что не придумано еще слово, чтобы обозначить, чем они были друг для друга), то словно бы причиной всегда был рак или наркотики, или самоубийство. Рак обычно начинался в легких или в мозгу, а затем просто распространялся повсюду, будто все они потеряли свою иммунную систему там, в зелени. У Дика Пейгано это был рак поджелудочной железы — у него и у Майкла Лэндона. Рак звезд. Гроб был открыт, и старина Пейг выглядел не так уж плохо. Жена поручила гробовщику обрядить его в строгий костюм, а не в форму. Вероятно, она вообще о форме не вспомнила, вопреки всем наградам, которые получил Пейгано. Пейг носил форму всего два-три года, и годы эти были, как аберрация, как срок, отбытый в тюрьме за то, что в один невезучий момент ты сделал что-то, совсем тебе не свойственное, скорее всего пока был пьян. Например, убил кого-то в пьяной драке или тебе вдруг взбрело в башку поджечь церковь, где твоя бывшая жена занималась с учениками воскресной школы. Салл не представлял себе, чтобы хоть кто-нибудь из тех, с кем он служил — включая и его самого, — захотел бы, чтобы его похоронили в военной форме.
  
  Диффенбейкер — для Салла он все еще оставался новым лейтенантом — тоже приехал на похороны. Салл не видел Диффенбейкера уже очень давно, и они хорошо поговорили… хотя, собственно, говорил почти только Диффенбейкер. Салл не очень-то верил, что разговоры что-то меняют, но он все думал и думал о том, что говорил Диффенбейкер. И в основном о том, с каким бешенством он говорил. Всю дорогу назад до Коннектикута он думал об этом.
  
  К двум часам он проехал мост Триборо, направляясь на север, имея в запасе достаточно времени, чтобы опередить час пик. «Ровное движение через Триборо и на главных пересечениях» — так выразил это регулировщик в вертолете службы дорожного движения. Вот для чего теперь использовались вертолеты: оценивали интенсивность движения машин на въездах и выездах больших американских городов.
  
  Когда при приближении к Бриджпорту скорость машин начала замедляться, Салл этого не заметил. С новостей он переключил приемник на старые песни и погрузился в воспоминания о Пейге и его гармониках. Штамп кинофильмов о войне: седеющий ветеран с губной гармоникой, но Пейгано, Господи Боже ты мой, Пейгано мог свести вас с вашего хренового ума. Ночью и днем он верещал и верещал, пока кто-то из ребят — возможно Хексли, а то и Гаррет Слоуком — не сказал ему, что если он не прекратит, то как-нибудь проснется поутру с первой в мире губной гармошкой, пересаженной в задний проход.
  
  Чем больше Салл обдумывал это, тем больше склонялся к мысли, что пригрозить ректальной пересадкой должен был Слай Слоуком. Черный верзила из Талсы считал, что «Слай и Фэмили Стоун» — лучшая группа на земле (отсюда и его прозвище), и отказывался поверить, что другая его любимая группа «Рейр Эрф» была белой. Салл помнил, как Дифф (это было до того, как Диффенбейкер стал новым лейтенантом и кивнул Слоукому — наверное, самый главный жест, какой Диффенбейкер сделал или сделает в своей жизни) втолковывал Слоукому, что эти ребята были такими же белыми, как ё…й Боб Дилан («беломазый певунчик» — так Слоуком называл Дилана). Слоуком подумал, подумал, а затем ответил с редкой для него серьезностью: «Ни хрена! «Рейр Эрф» — они черные. Записываются они на хреновом Мотауне, а все мотаунские группы — черные, это все знают. «Супримз», хреновые «Темпс», Смоки Робинсон и «Мираклс». Я тебя уважаю, Дифф, но если ты будешь нести свою чушь, я из тебя котлету сделаю».
  
  Слоуком не терпел музыку губной гармоники. Эта музыка напоминала ему беломазого певунчика. Если ему пытались втолковать, что Дилан принимает войну к сердцу, Слоуком спрашивал, а почему этот осел ревучий, ё…на мать, не приехал сюда с Бобом Хоупом хоть разочек? «Я вам объясню, почему, — сказал Слоуком, — трусит, вот почему. Блядский сладкозадник, осел ревучий на гармонике, ё…на мать!»
  
  Размышляя о том, как Диффенбейкер молол про шестидесятые, думая об этих былых именах и былых лицах, и былых днях, не замечая, как спидометр «каприса» перестал показывать шестьдесят и показывал уже пятьдесят… сорок, и машины на всех четырех полосах, ведущих на север, начали скапливаться, он вспоминал, каким Пейг был в зелени — тощим, черноволосым, со щеками еще в остатках послеподростковых прыщей, с автоматом в руках и двумя хонеровскими гармониками («до» и «соль») за поясом камуфляжных брюк. Тридцать лет назад это было. Сбросить еще десяток лет — и Салл мальчишка, растущий в Харвиче, дружащий с Бобби Гарфилдом и мечтающий, чтобы Кэрол Гербер хоть разок посмотрела на него, Джона Салливана так, как всегда смотрела на Бобби.
  
  Со временем она, конечно, поглядела на него, но не совсем так, нет, не совсем так, нет, не совсем так. Ни разу. Потому ли, что ей уже не было одиннадцати, или потому, что он не был Бобби? Салл не знал. И сам тот взгляд был тайной. Он словно говорил, что Бобби ее убивает, и она рада, она будет умирать так, пока звезды не осыпятся с небес, а реки не потекут в гору, и все слова «Луйи, Луйи» будут известны, все до единого.
  
  Что произошло с Бобби Гарфилдом? Попал он во Вьетнам? Присоединился к «детям цветов»? Женился, обзавелся детьми, умер от рака поджелудочной железы? Салл понятия не имел. Наверняка он знал только, что Бобби как-то изменился за лето 1960 года — то лето, когда Салл выиграл неделю в лагере на озере Джордж — и навсегда уехал с матерью из Харвича. Кэрол осталась до окончания школы, и, хотя она ни разу не посмотрела на него совсем так, как на Бобби, он был ее первым, а она — его. Однажды вечером, за городом, позади коровника, полного мычащей скотины, Салл помнил, как вдохнул сладкий аромат ее духов, когда кончил.
  
  Откуда эта странная перекрестная связь между Пейгано в гробу и друзьями его детства? Может, дело в том, что Пейгано был чуть похож на Бобби — такого, каким он был в те далекие дни? Волосы у Бобби были темно-рыжие, а не черные, но сложение у него было такое же щуплое, и худое лицо… и такие же веснушки. Угу! И у Пейга, и у Бобби веснушки рассыпались по щекам веером от переносицы. А может, просто потому, что когда кто-нибудь умирает, вспоминаешь прошлое, прошлое, блядское прошлое.
  
  Теперь «каприс» двигался со скоростью двадцати миль в час, а впереди машины остановились намертво, чуть не дотянув до съезда номер 9, но Салл все еще ничего не замечал. WKND, специализирующаяся на старых песнях, передавала «… и Мистерианс» — они пели «96 слез», а он думал о том, как шел за Диффенбейкером по центральному проходу церкви к гробу взглянуть на Пейгано под записанные на пленку церковные песнопения. В тот момент над трупом Пейгано реяли звуки «Пребудь со мной» — над трупом Пейга, который бывал абсолютно счастлив, сидя рядом со своим автоматом, с вещмешком на коленях, с запасом «уинстонок» за ремнем его каски и наигрывая «Уезжаю в край далекий» снова и снова.
  
  Всякое сходство с Бобби Гарфилдом давно исчезло, обнаружил Салл, заглянув в гроб. Гробовщик неплохо потрудился, чтобы гроб можно было открыть, тем не менее Пейг сохранил заострившийся подбородок и складки кожи под ним, выдающие толстяка, который провел заключительные месяцы на антираковой диете, той, которая никогда не описывается в «Нейшнл инквайререр», той, которая состоит из облучения, инъекций химических ядов и картофельных чипсов в неограниченном количестве.
  
  — Помнишь гармоники? — спросил Диффенбейкер.
  
  — Помню, — ответил Салл. — Я все помню. — Прозвучало это как-то не так, и Диффенбейкер поглядел на него.
  
  Салл в четкой слепящей вспышке увидел, как выглядел Дифф в тот день в деревне, когда Мейлфант, Клемсон и все остальные нимроды внезапно принялись отплачивать за утренний ужас… за ужас всей последней недели. Они хотели куда-нибудь сбросить все это — вопли в ночи и внезапные разрывы снарядов, а в заключение — горящие вертолеты, которые рушились, а их роторы, пока они валились вниз, все еще вращались, разгоняя дым их гибели. Они брякнулись о землю, блям-м-м! И человечки в черных пижамах принялись палить из зарослей по Дельте два-два и Браво два-один, едва американцы выскочили на поляну. Салл бежал рядом с Уилли Ширменом справа и лейтенантом Пэкером впереди; потом лейтенант получил очередь в лицо, и впереди него никого не осталось. Слева от него был Ронни Мейлфант, и Ронни вопил своим пронзительным фальцетом: вопил, вопил, вопил — он был словно настырный рекламщик по телефону, нажравшийся амфетаминов: «Давай, бляди ё…ные! Давай говнюки! Стреляй меня, сволочь хренова! Хрены хреновы! Вам только своим говном стрелять!» За ними был Пейгано, а рядом с Пейгом — Слоуком, парни из Браво, но больше ребята из Дельты, так ему помнилось. Уилли Ширмен вопил своим парням, но они почти все остановились. И Клемсон был там, и Волленски, и Хэкмейкер, и просто поразительно, как он запомнил их фамилии; их фамилии и запах того дня. Запах джунглей и запах керосина. Вид неба — синего над зеленым, и, о черт, как они стреляли, как эти маленькие засранцы стреляли: никогда не забыть, как они стреляли, или ощущение мин, пролетающих совсем рядом, а Мейлфант вопил: «Стреляй меня, сволочь засранная! Не выходит! Хрены безглазые! Давай, вот же я! Жопы ослеплые, педики трахнутые, я здесь!» А люди в рухнувших вертолетах кричали, и они их вытащили и обдали пеной и вытащили их, только людьми они больше не были, не были тем, что можно назвать людьми, а были они почти все кричащими обедами быстрого разогрева, обедами быстрого разогрева с глазами и пряжками от поясов, и пальцы тянутся, и курится дым от расплавившихся ногтей… Ну да, вот так, о чем не расскажешь таким, как доктор Конрой — как, пока ты их тащил, от них отваливались части, вроде как соскальзывали с них — ну, как с зажаренной индейки сползает кожа по горячему разжижившемуся жиру под ней, вот так, а ты все время чувствуешь запах джунглей и керосина, и это все происходит — такое-претакое замечательное шоу, как говаривал Эд Салливан, и происходит все это на нашей сцене, и тебе ничего не остается, как участвовать и стараться дотянуть до конца.
  
  Это было то утро, это были те вертолеты, а такое необходимо сбросить так или иначе. Когда днем они добрались до засранной деревни, в носах у них все еще гнездился смрад обугленных вертолетчиков, старый лейтенант был убит, а кое-кто из парней — Ронни Мейлфант и его дружки, если вам требуются уточнения — немножко свихнулся. Новым лейтенантом стал Диффенбейкер, и вдруг он обнаружил, что командует сумасшедшими, которые намерены убивать всех, кого увидят, — детей, стариков, стареньких мамасан в красных китайских туфлях.
  
  Вертолеты рухнули в десять. Примерно в два ноль пять Ронни Мейлфант первым воткнул свой штык в живот старухи, а затем объявил, что отрежет голову ё…ной свинье. Примерно в четыре пятнадцать мир взорвался прямо в лицо Джону Салливану. Это был его великий день в провинции Донг-Ха, его такое-претакое замечательное шоу.
  
  Стоя между двумя хижинами у начала единственной деревенской улицы, Диффенбейкер выглядел перепуганным шестнадцатилетним мальчишкой. Но было ему не шестнадцать, ему было двадцать пять — на годы старше Салла и большинства остальных. Единственным, равным Диффу по возрасту и званию, там был Уилли Ширмен, но Уилли вроде бы не хотел брать на себя команду. Может, утренняя спасательная операция его вымотала. А может, он заметил, что опять атаку возглавляют ребята из Дельты два-два. Мейлфант визжал, что ё…ные вьетконговцы, говнюки хреновы, как увидят десятки голов на кольях, так дважды подумают, прежде чем валять дурака с Дельтой. Снова и снова этим пронзительным визгом телефонного рекламщика. Игрок в карты. Мистер Шулер. У Пейга были его гармоники. У Мейлфанта была его трахнутая колода. «Черви» — игра Мейлфанта. Десять центов очко, если удавалось, пять центов очко, если не удавалось. «Давай ребята! — вопил он этим своим пронзительным голосом, от которого, клялся Салл, кровь лила из носов, а саранча дохла в воздухе. — Давай, хвост трубой, травим Стерву!»
  
  Салл помнил, как он стоял на улице и смотрел на бледное измученное растерянное лицо нового лейтенанта. Помнил, как подумал: «Он не может. Того, что надо сделать, чтобы остановить это, прежде чем оно совсем вырвется из-под контроля. Он не может». Но тут Диффенбейкер собрался и кивнул Слаю Слоукому. Слоуком ни секунды не колебался. Слоуком стоял на улице рядом с перевернутой табуреткой — хромированные ножки, красное сиденье, — поднял автомат к плечу, прицелился и снес голову Ральфа Клемсона с плеч. Пейгано, стоявший почти рядом, и, выпучив глаза, смотревший на Мейлфанта, вроде бы даже не заметил, что его забрызгало с головы до ног. Клемсон свалился мертвый поперек улицы, и это покончило с весельем. Игра кончилась, беби.
  
  Теперь Диффенбейкер обзавелся внушительным животом игрока в гольф и бифокальными очками. Кроме того, он потерял большую часть волос. Салла это поразило, потому что у Диффа их более чем хватало еще пять лет назад на встрече старых товарищей на Джерсейском берегу. Салл про себя поклялся, что он в последний раз встречается с ними. Они не стали лучше, ни на хрена не помягчали. Каждая новая встреча все больше смахивала на крутую тусовку.
  
  — Хочешь выйти покурить? — спросил новый лейтенант. — Или ты бросил курить, когда все бросили?
  
  — Бросил, как все бросили. — К тому времени они стояли чуть левее гроба, оставляя место остальным прощающимся заглянуть в него и пройти мимо них. Говорили они тихо, и записанная на пленку музыка легко перекатывалась через их голоса — тягучая душеспасительная звуковая дорожка. Теперь, если Салл не ошибся, звучал «Древний крест».
  
  — Думаю, Пейг предпочел бы… — начал он.
  
  — «Уезжаю в край далекий» или «Будем трудиться все вместе», — докончил Диффенбейкер с ухмылкой.
  
  Салл ухмыльнулся в ответ. Это был один из тех редких моментов, нежданных, как солнечный луч вдруг прорвавший обложные тучи, когда хорошо что-то вспомнить — один из тех моментов, когда вы вопреки всему почти рады, что оказались тут.
  
  — А то и «Бум-Бум», ну, хит «Анималис», — сказал он.
  
  — Помнишь, как Слай Слоуком сказал Пейгу, что загонит гармонику ему в зад, если Пейг не даст ей передохнуть?
  
  Салл кивнул, все еще ухмыляясь.
  
  — Сказал, что если загнать ее туда повыше, так Пейг сможет играть «Долину Красной реки», чуть захочет пернуть. — Он с нежностью посмотрел на гроб, словно ожидая, что и Пейгано ухмыляется этому воспоминанию. Но Пейгано не ухмылялся. Пейгано просто лежал с гримом на лице. Пейгано дотянул до конца. — Я выйду погляжу, как ты куришь.
  
  Договорились.
  
  Диффенбейкер, который когда-то дал «добро» одному своему солдату застрелить другого своего солдата, пошел по боковому проходу и, когда он проходил под очередным витражом, его лысина озарялась разноцветными бликами. Следом за ним, хромая — он хромал уже более половины своей жизни и перестал это замечать, — шел Джон Салливан, золотозвездный торговец «шевроле».
  
  Машины на I–95 теперь еле ползли, а затем и полностью замерли, если не считать кратеньких судорожных продвижений вперед по той или другой полосе. На радио «… и Мистерианс» уступили место «Слаю и Фэмили Стоун» — «Танцуйте под музыку». Задрыга Слоуком уж наверняка отбивал бы чечетку жопой о сиденье, вовсю отбивал бы. Салл поставил демонстрационный «каприс» на парковку и выбивал ритм на баранке.
  
  Когда песня начала приближаться к завершению, он поглядел вправо — на сиденье рядом сидела старенькая мамасан, чечетку жопой не отбивала, а просто сидела, сложив желтые руки на коленях, уперев свои до хрена яркие туфли с китайскими иероглифами в пластиковый коврик с надписью на нем «САЛЛИВАН ШЕВРОЛЕ БЛАГОДАРИТ ВАС ЗА ПОКУПКУ».
  
  — Привет, стерва старая, — сказал Салл скорее с удовольствием, чем с тревогой. Когда она в последний раз показывалась? Пожалуй, на новогодней встрече у Тэкслинов, в тот последний раз, когда Салл по-настоящему напился. — А почему тебя не было на похоронах Пейга? Новый лейтенант справлялся о тебе.
  
  Она не ответила — а когда же она отвечала? Просто сидела, сложив руки, не спуская с него черных глаз, кинопризрак в зеленом, оранжевом и красном. Только старенькая мамасан не была похожа ни на одно голливудское привидение: сквозь нее ничего видно не было, она никогда не меняла облика, никогда не растворялась в воздухе. Одно желтое морщинистое запястье обвивала плетенка из веревочки, вроде школьного браслета дружбы у школьников помладше. И хотя ты видел каждый изгиб веревочки и каждую морщину на ее дряхлом желтом лице, никакого запаха ты не ощущал, а единственный раз, когда Салл попытался до нее дотронуться, она взяла да и исчезла. Она была призраком, а его голова — домом, где она водилась. Лишь изредка (обычно без боли и всегда без предупреждения) его голова выташнивала ее туда, где он мог ее видеть.
  
  Она не менялась. Не облысела, обходилась без камней в желчном пузыре и бифокальных очков. Она не умерла, как умерли Клемсон и Пейг, и Пэкер, и парни в рухнувших вертолетах (даже те, которых они унесли с поляны с ног до головы в пене, точно снеговики, тоже умерли, слишком велики были ожоги, чтобы у них оставался шанс выжить, и все это оказалось впустую). И она не исчезла, как исчезла Кэрол. Нет, старенькая мамасан продолжала вдруг его навещать, и она ничуть не изменилась с тех дней, когда «Мгновенная Карма» входила в десятку лучших хитов. Один раз ей, правда, пришлось умереть, пришлось валяться в грязи, когда Мейлфант сначала загнал штык ей в живот, а потом объявил о намерении отрезать ее голову, но с тех пор она оставалась абсолютно неизменной.
  
  — Где ты была, лапушка? — Если какие-нибудь в соседних машинах глядят в его сторону («каприс» теперь был зажат в коробочку со всех четырех сторон) и заметят, что губы у него шевелятся, то подумают, что он поет под радио. А если они подумают что-нибудь еще, то и на хрен. Кому, хрен, интересно, что кто-то из них думает? Он кое-чего навидался, навидался всяких ужасов, и в том числе видел петлю собственных кишок на кровавой подстилке волос в паху, и если иногда он видит этот старенький призрак (и разговаривает с ней), так, хрен, ну и что? Кого это касается, кроме него самого?
  
  Салл посмотрел вперед, стараясь разглядеть, из-за чего образовался затор (и не сумел, как бывает всегда: вам просто приходится ждать и проползать немножечко вперед, когда машина перед вами немножечко проползает вперед), а потом поглядел назад. Иногда она после этого исчезала. Но на этот раз она не исчезла, на этот раз она просто сменила одежду. Красные туфли остались прежними, но теперь она была одета медсестрой — белые нейлоновые брюки, белая блузка (с пришпиленными к ней золотыми часиками, такой приятный штрих), белая шапочка с маленькой черной полоской. Руки у нее, однако, все еще были сложены на коленях, и она все еще смотрела на него.
  
  — Где ты была, мать? Мне тебя не хватало. Я знаю, это черт-те что, но так и есть. Мать, я тебя все время вспоминал. Видела бы ты нового лейтенанта. Нарочно не придумать! Вошел в фазу солнечной подзарядки сексуальных батарей. И лысина во всю голову. Так и сияет.
  
  Старенькая мамасан ничего не сказала. Салла это не удивило.
  
  За похоронным салоном был проулок с выкрашенной зеленой краской скамьей у стены. Справа и слева от скамьи стояли ведра с песком, полные окурков. Диффенбейкер сел возле одного из ведер, сунул сигарету в рот («Данхилл», отметил Салл. Очень солидно), потом протянул пачку Саллу.
  
  — Нет, я правда бросил.
  
  — Замечательно! — Диффенбейкер щелкнул «Зиппо» и прикурил, а Салл вдруг сделал неожиданное открытие: он ни разу не видел, чтобы те, кто побывал во Вьетнаме, закуривали сигареты от спички или бутановых зажигалок; все вьетнамские ветераны словно бы пользовались исключительно «Зиппо». Но на самом деле так ведь быть не могло? Ведь верно?
  
  — Ты все еще заметно хромаешь, — сказал Диффенбейкер.
  
  — Угу.
  
  — В целом я бы назвал это заметным улучшением. В прошлый раз, когда я тебя видел, ты так припадал на ногу, что прямо-таки пошатывался. Особенно после того, как пропустил за галстук пару стопок.
  
  — А ты все еще ездишь на встречи? Они их все еще устраивают? Пикники и прочее дерьмо?
  
  — Кажется, устраивают. Но я уже три года не езжу. Слишком угнетающе.
  
  — Угу. Те, у кого нет рака, хреновы алкоголики. Те, кто сумел покончить со спиртным, сидят на «прозаке».
  
  — Так ты заметил?
  
  — Угу, бля, я заметил.
  
  — Так я не удивляюсь. Ты никогда не был самым большим умником в мире, Салл-Джон, но вот замечать и улавливать ты, сукин сын, умеешь. Даже тогда умел. Так или не так, но ты попал в точку — выпивка, рак, депрессия, вот вроде бы основные проблемы. Да, и еще зубы. Я пока не встречал вьетнамского ветерана, у которого с зубами не было бы полного дерьма… если, конечно, они у него еще остались. А как у тебя, Салл? Как твои кусалки?
  
  Салл, у которого со времен Вьетнама выдрали шесть (плюс запломбированные каналы почти без числа), помотал рукой в жесте comme ci, comme ça[347].
  
  — Другая проблема? — спросил Диффенбейкер. — Как с ней?
  
  — Как сказать, — ответил Салл.
  
  — То есть?
  
  — Это зависит от того, что именно я назвал своей проблемой. Мы встречались на трех хреновых пикниках…
  
  — На четырех. Кроме того, был минимум один, на который ты не приехал. Год спустя после того на Джерсейском берегу? Тот, на котором Энди Хэкмейкер сказал, что покончит с собой. Спрыгнет со Статуи Свободы. С самого верха.
  
  — И спрыгнул?
  
  Диффенбейкер сделал затяжку и смерил Салла взглядом, который все еще был лейтенантским. Даже после стольких лет он сумел собраться для этого взгляда. Ну, прямо поразительно.
  
  — Прыгни он, ты прочел бы об этом в «Пост». Разве ты не читаешь «Пост»?
  
  — Со всем усердием.
  
  Диффенбейкер кивнул.
  
  — У всех вьетнамских ветеранов проблемы с зубами, и все они читают «Пост». То есть если находятся в зоне достижения «Пост». Что, по-твоему, они делают в противном случае?
  
  — Слушают Пола Харви, — без запинки сказал Салл, и Диффенбейкер засмеялся.
  
  Салл вспомнил Хэка, который тоже был там в день вертолетов и деревни, и засады. Белобрысый парень с заразительным смехом. Покрыл фотку своей девушки пластиком, чтобы ей не вредила сырость, и носил ее на шее на короткой серебряной цепочке. Хэкмейкер был рядом с Саллом, когда они вошли в деревню и началась стрельба. Оба они видели, как старенькая мамасан выбежала из хижины с поднятыми ладонями, бормоча что-то без передышки, что-то без передышки втолковывая Мейлфанту, и Клемсону, и Пизли, и Мимсу, и остальным, кто палил куда попало. Мимс перед этим прострелил ногу мальчонке. Возможно, нечаянно. Малыш лежал в пыли перед дерьмовой лачужкой и кричал. Мамасан приняла Мейлфанта за начальника — почему бы и нет? Мейлфант ведь орал больше всех — и подбежала к нему, все еще взмахивая ладонями в воздухе. Салл мог бы предупредить ее, что она допустила страшную ошибку — мистер Шулер прожил это утро с лихвой, как и они все, но Салл даже рта не открыл. Они с Хэком стояли там и смотрели, как Мейлфант вскинул приклад автомата и обрушил его ей на лицо, так что она опрокинулась навзничь и перестала бормотать. Уилли Ширмен стоял шагах в пятнадцати оттуда, Уилли Ширмен из их родного городка, один из католических ребят, которых они с Бобби боялись, и по лицу Уилли нельзя было ничего прочесть. Уилли Бейсбол — называли его подчиненные и всегда ласково.
  
  — Так в чем же твоя проблема, Салл-Джон?
  
  Салл вернулся из деревни в Донг-Ха в проулок за похоронным салоном в Нью-Йорке… но не сразу. Некоторые воспоминания были словно Смоляное Чучелко в старой сказке про Братца Лиса и Братца Кролика — к ним прилипаешь.
  
  — Да как сказать. Про какую проблему я тогда говорил?
  
  — Ты сказал, что у тебя оторвало яйца, когда они ударили в нас за деревней. Ты сказал, что тебя Бог покарал за то, что ты не остановил Мейлфанта до того, как он совсем свихнулся и убил старуху.
  
  «Свихнулся» тут мало подходило: Мейлфант стоит, расставив ноги над лежащей старухой, и опускает штык, и ни на секунду не умолкает. Когда потекла кровь, ее оранжевую блузу будто перекрасили.
  
  — Я немножечко преувеличил, — ответил Салл, — как бывает по пьянке. Кусок мошонки все еще в наличии и действует. Так что насос иногда включается. Особенно с тех пор, как появилась «виагра». Господи, благослови это дерьмо.
  
  — Выпивать бросил, как и курить?
  
  — Иногда пропускаю пивка, — ответил Салл.
  
  — «Прозак»?
  
  — Пока еще нет.
  
  — Развелся?
  
  Салл кивнул.
  
  — А ты?
  
  — Дважды. Однако подумываю сунуть голову в петлю еще раз. Мэри-Тереза Чарлтон, и до чего же мила! Третий раз счастливый — вот мой девиз.
  
  — Знаешь что, лейт? — спросил Салл. — Мы тут определили наследство, которое оставил Вьетнам. — Он поднял указательный палец. — Вьетнамские ветераны кончают раком, обычно легких или мозга, но и других органов тоже.
  
  — Как Пейг? Поджелудочная железа, так?
  
  — Точно.
  
  — Весь этот рак из-за Оранжевого дефолианта, — сказал Диффенбейкер. — Недоказуемо, но мы-то все это знаем. Оранжевый дефолиант — подарок, который сам дарит, и дарит, и дарит.
  
  Салл поднял средний палец — твой хренпальчик, конечно, назвал бы его Ронни Мейлфант.
  
  — Вьетнамские ветераны страдают депрессиями, напиваются на вечеринках, угрожают спрыгивать с национальных достопримечательностей. — И безымянный палец. — У вьетнамских ветеранов плохо с зубами. — Мизинец. — Вьетнамские ветераны разводятся.
  
  Тут Салл сделал паузу, полуприслушиваясь к музыкальной записи, доносящейся из полуоткрытого окна и глядя на четыре отогнутых пальца и на большой, все еще прижатый к ладони. Ветераны были наркоманами. Ветераны в среднем были финансовым риском — любой банковский администратор скажет вам это. (В те годы, когда Салл заводил свое дело, очень многие банкиры говорили ему это.) Ветераны брали лишнее по кредитным карточкам, их вышвыривали из игорных казино, они плакали под песни Джорджа Стрейта и Патти Лавлейс, дырявили друг друга ножами в кегельбанах и барах, покупали в кредит гоночные машины, а потом превращали их в металлолом, били своих жен, били своих детей, били своих хреновых собак и, возможно, бреясь, резали себе лицо чаще людей, которые знают о зелени только из «Апокалипсиса сегодня» или из этого дерьмового говна «Охотника на оленей».
  
  — А большой палец что? — спросил Диффенбейкер. — Давай, Салл, не то ты меня уморишь тут.
  
  Салл посмотрел на свой загнутый большой палец. Посмотрел на Диффенбейкера, который теперь носил бифокальные очки и обзавелся солидным брюхом (тем, которое вьетнамские ветераны обычно называют «дом, который построил «Бад»[348]), но который все еще мог прятать внутри себя того тощего молодого человека с восковым цветом лица. Потом он опять посмотрел на свой большой палец и поднял его, точно человек, голосующий на шоссе.
  
  — Вьетнамские ветераны ходят с «Зиппо», — сказал он. — Во всяком случае, пока не бросают курить.
  
  — Или пока не обзаведутся раком, — сказал Диффенбейкер. — А тогда, надо полагать, их женушки забирают «Зиппо» из их слабеющих пальцев.
  
  — Кроме тех, кто развелся, — добавил Салл, и оба засмеялись. Снаружи похоронного салона было очень хорошо. Ну, может, не то, чтобы так уж хорошо, но лучше, чем внутри. Органная музыка там была скверной, а запах цветов еще хуже. Запах цветов заставлял Салла думать о Дельте Меконга. «В сельских местностях», — говорили люди теперь, но он не помнил, чтобы хоть раз слышал это выражение тогда.
  
  — Так, значит, ты потерял свои яйца не целиком, — сказал Диффенбейкер.
  
  — Угу. Так и не угодил полностью в страну Джека Барнса.
  
  — Кого?
  
  — Не важно. — Салл никогда книгами не зачитывался (вот его друг Бобби зачитывался), но библиотекарь в госпитале дал ему «Фиесту», и Салл прочел роман с жадностью и не один, а три раза. Тогда эта книга казалась очень важной — такой же важной, какой та книга — «Повелитель мух» — была для Бобби в дни их детства. Теперь Джек Барнс отодвинулся вдаль — жестяной человек с поддельными проблемами. Просто еще одна фальшивка.
  
  — Да?
  
  — Да. Я могу иметь женщину, если по-настоящему захочу, — не детей, нет, но женщину могу. Однако требуются всякие приготовления и чаще кажется, что оно того не стоит.
  
  Диффенбейкер ничего не сказал. Он сидел и смотрел на свои руки. Когда он поднял глаза, Салл решил, что он скажет что-нибудь о том, что ему пора, быстро попрощается с вдовой — и снова в бой (Салл подумал, что для нового лейтенанта бои теперь означают продажу компьютеров с волшебной штучкой в них, которая называется Пентиум), но Диффенбейкер этого не сказал. Он спросил:
  
  — А как насчет старушки? Ты все еще ее видишь или она пропала?
  
  Салл ощутил, как в глубине его сознания шевельнулся страх — бесформенный, но огромный.
  
  — Какая старушка? — он не помнил, чтобы говорил о ней Диффенбейкеру, не помнил, чтобы вообще кому-то говорил, но, видимо, говорил. Хрен, на этих пикниках он мог сказать Диффенбейкеру что угодно: в его памяти они были разящими перегаром черными дырами — все до единого.
  
  — Старая мамасан, — сказал Диффенбейкер и снова вытащил пачку. — Та, которую убил Мейлфант. Ты сказал, что часто ее видишь. «Иногда она одета по-другому, но это всегда она», — вот что ты сказал. Так ты все еще ее видишь?
  
  — Можно мне сигарету? — спросил Салл. — В жизни не курил «данхиллок».
  
  На WKND Донна Саммер пела о скверной девчонке: скверная девчонка, ты такая скверная девчонка. Салл обернулся к старенькой мамасан, на которой снова были ее зеленые штаны и оранжевая блуза. Он сказал:
  
  — Мейлфант никогда не был явно сумасшедшим. Не более сумасшедшим, чем любой человек… если, конечно, не считать «червей». Он всегда подыскивал троих, которые согласились бы играть с ним в «черви», а это ведь никакое не сумасшествие, верно? Не больше, чем Пейг с его гармониками, не говоря уж о тех, кто тратит свои ночи на то, чтобы нюхать героин. Кроме того, Ронни помогал вытаскивать ребят из вертолетов. В зарослях десяток косоглазых, а то и два десятка, и все палят как бешеные. Они уложили лейтенанта Пэкера, и Мейлфант наверняка это видел, он же был рядом, но он ни секунды не колебался.
  
  Как и Фаулер, и Хок, и Слоуком, и Пизли, и сам Салл. Даже после того как Пэкер упал, они продолжали бежать вперед. Они были храбрыми мальчишками. И если их храбрость была понапрасну растрачена в войне, затеянной тупо упрямыми стариками, неужели сама эта храбрость ничего не стоит? Если на то пошло, дело, за которое боролась Кэрол, было неправым потому лишь, что бомба взорвалась не в подходящее время? Хрен, во Вьетнаме очень много бомб взрывались не в подходящее время. И что такое был Ронни Мейлфант, если копнуть поглубже, как не всего лишь бомба, которая взорвалась не в подходящее время?
  
  Старенькая мамасан продолжала глядеть на него, его дряхлая седая подружка сидела возле него с руками на коленях — желтыми руками, сложенными там, где оранжевая блуза смыкалась с зелеными полистироловыми штанами.
  
  — Они же стреляли в нас почти две недели, — сказал Салл. — С того дня, как мы ушли из долины А-Шау. Мы победили у Там-Боя, а когда побеждаешь, то идешь вперед — по меньшей мере так мне всегда казалось, но мы-то отступали. Хрен, только-только что не обратились в паническое бегство. И мы скоро перестали чувствовать себя победителями. Поддержки не было, нас просто повесили на веревку сохнуть. Ё…ная вьетнамизация! Какая это была хреновина!
  
  Он помолчал, глядя на нее, а она отвечала ему спокойным взглядом. Вокруг них стоящие машины горячечно блестели. Какой-то нетерпеливый дальнобойщик взревел сигналом, и Салл подскочил, как задремавший и внезапно разбуженный человек.
  
  — Вот тогда я, знаешь, и повстречал Уилли Ширмена — при отступлении из долины А-Шау. Вижу, кто-то вроде бы знакомый. Я знал, что встречался с ним прежде, только не мог вспомнить, где. Люди же черт знает как меняются между четырнадцатью и двадцатью четырьмя годами, знаешь ли. Потом как-то днем он и другие ребята из батальона Браво сидели и трепались о девочках, и Уилли сказал, что в первый раз он получил французский поцелуй на танцах в Общине святой Терезы. А я думаю: «На хрена! Это же сентгабские девочки!» Подошел к нему и говорю: «Может, вы, католические ребята, и командовали на Эшер-авеню, но мы наподдавали вам по нежным жопам всякий раз, когда вы приходили играть в футбол с Харвичской городской». Ну, чистое «ага, попался!» Уилли, бля, так быстро вскочил, что я подумал, не даст ли он деру, как заяц. Будто призрака увидел или что там еще. Но тут он засмеялся и протянул пять, и я заметил, что он все еще носит свое школьное кольцо! И знаешь, что все это доказывает?
  
  Старенькая мамасан ничего не сказала, но она никогда ничего не говорила, однако Салл по ее глазам увидел, что она ЗНАЕТ, что все это доказывает: люди — смешные и странные, дети говорят такое, чего и не придумаешь, выигравшие никогда игры не бросают, бросившие — никогда не выигрывают. И вообще — Боже, благослови Америку.
  
  — Ну, как бы то ни было, они всю неделю гнались за нами, и становилось ясно, что они сближаются… давят с флангов… наши потери все время росли, и невозможно было уснуть из-за осветительных ракет и вертолетов и воя, который они поднимали по ночам там в зарослях. А потом нападали на вас, понимаешь… двадцать их… три десятка их… ударят и отступят, ударят и отступят, и вот так все время… и еще они одну штуку проделывали… — Салл облизнул губы, вдруг заметив, что у него пересохло во рту. Теперь он жалел, что поехал на похороны Пейга. Пейг был хороший парень, но не настолько хороший, чтобы оправдать возвращение таких воспоминаний.
  
  — Поставят в зарослях четыре-пять минометов… с одного нашего фланга, понимаешь… а рядом с каждым выстроят по восемь-девять человек с минами. Человечки в черных пижамах, построившиеся, будто младшеклассники у питьевого фонтанчика в школе. А потом по команде каждый бросал свою мину в ствол миномета — и вперед опрометью. Бежали с такой быстротой, что вступали в бой с противником — с нами — примерно тогда же, когда их мины падали на землю. Я всегда вспоминал историю, которую живший над Бобби Гарфилдом старикан рассказал нам, когда мы тренировались в пасовке на траве перед домом Бобби. Про бейсболиста, который когда-то играл за «Доджерсов». Тед сказал, что этот парень был, бля, до того быстр, что посылал мяч и успевал сделать пробежку, чтобы самому его взять, когда отобьют. Это… вроде как выводило из равновесия.
  
  Да, вот как сейчас его вывело из равновесия, и он напугался, будто малыш, который сдуру рассказывает сам себе в темноте истории о приведениях.
  
  — Огонь, который они вели по поляне, где упали вертолеты, был таким же, только хуже.
  
  Ну, да было это не совсем так. Вьетконговцы тогда утром придерживали огонь, к одиннадцати часам усилили его, а затем вытащили все затычки, как любил говорить Мимс. Стрельба из зарослей вокруг пылающих вертолетов была не внезапным ливнем, а нескончаемым обложным дождем.
  
  В перчаточнике «каприса» хранились сигареты, старая пачка «Уинстон», которую Салл держал там на всякий пожарный случай, перекладывая ее из одной машины в следующую всякий раз, когда менял их. Единственная сигарета, которую он стрельнул у Диффенбейкера, разбудила тигра, и теперь он протянул руку мимо старенькой мамасан, открыл перчаточник, пошарил среди бумаг и нащупал пачку. У сигареты будет затхлый привкус, она обдерет ему горло, ну и ладно. Именно такой сорт был ему нужен.
  
  — Две недели обстрела и нападений, — сказал он ей, вжимая прикуриватель. — Трясись, спекись и не трудись выглядывать хреновых северян. У них всегда находилось дело поинтереснее где-нибудь еще. Девочки, пикнички и турнирчики в бильярдных, как говаривал Мейлфант. Мы несли потери, никакого прикрытия с воздуха, когда оно требовалось, никто не спал, и казалось, что чем больше к нам присоединялось ребят из А-Шау, тем становилось хуже. Помню, один из парней Уилли, не то Хейверс, не то Хэбер, не то еще как-то похоже — получил пулю прямо в голову. Прямо в, бля, голову и свалился поперек тропы, а глаза открыты, и он что-то говорит. Кровь так и хлещет из дырки вот тут… — Салл постучал пальцем по собственной голове над ухом, — и мы поверить не можем, что он жив, а чтобы еще и разговаривал… А потом — вертолеты… вот это и правда было будто из фильма: дым, стрельба — бап-бап-бап-бап. Вот это-то и привело нас, ты знаешь, в вашу деревню. Наткнулись на нее и, черт… эта вот табуретка на улице, такая, ну, кухонная, с красным сиденьем, а стальные ножки в небо указывают. Дерьмо дерьмом. Извини, но именно так она выглядела — не стоила того, чтобы жить в ней, а уж умирать за нее и подавно. Ваши парни с Севера, они же не хотели умирать за такие места, а почему мы должны были? Она воняла, пахла, как говно — и другие тоже. Вот как все это выглядело. Ну, на запах я особо внимания не обращал. Думается, меня от этой табуретки пробрало. Эта одна табуретка выразила прямо все.
  
  Салл вытащил прикуриватель, поднес вишнево светящуюся спиральку к кончику сигареты и тут вспомнил, что он в демонстрационной машине. Конечно, он мог курить и в демо — черт, она же из его салона — но если кто-нибудь из продавцов учует запах табачного дыма и придет к выводу, что босс позволяет себе то, за что всем остальным угрожает увольнение, это будет очень скверно. Мало правила вводить, надо самому их соблюдать… во всяком случае, если хочешь, чтобы тебя уважали.
  
  — Excusez-moi[349], — сказал он старенькой мамасан. Вылез из машины, мотор которой все работал, закурил сигарету, затем нагнулся к окошку, чтобы вставить прикуриватель в его дырку в приборной доске. День был жаркий, а посреди четырехполосного моря машин с работающими моторами казался еще жарче. Салл ощущал накаляющееся вокруг него нетерпение, но его радио было единственным, которое он слышал; все люди в машинах были застеклены, замкнуты в своих маленьких коконах с кондиционерами и слушали сотни разных вариантов музыки, от Лиз Фейр до Уильяма Акермана. Он подумал, что все другие застрявшие в заторе ветераны, если с ними нет любимых кассет, тоже, наверное, настроились на WKND, где прошлое не умерло, а будущее не наступило. Ту-ту, би-би.
  
  Салл шагнул к капоту своей машины, приставил ладонь козырьком к глазам, защищая их от блеска солнца на хроме, и попытался определить причину затора. Разумеется, он ничего не увидел.
  
  «Девочки, пикнички, турнирчики», — подумал он, и мысль эта облеклась в пронзительный командирский голос Мейлфанта. Кошмарный голос под синевой и из зелени. «Давайте, ребята, у кого Шприц? Я на девяноста, пора взбодриться, время коротко, начнем хреновое шоу на хреновой дороге!»
  
  Он глубоко затянулся «уинстонкой», потом выкашлянул затхлый горячий дым. В солнечном блеске внезапно заплясали черные точки, и он поглядел на зажатую в пальцах сигарету с почти комическим ужасом. Что он делает, опять пробуя это дерьмо? Он что — совсем псих? Ну да, конечно, он псих: всякий, кто видит мертвых старух, сидящих рядом с ним в машине, не может не быть психом, но отсюда не следует, что надо снова пробовать это дерьмо. Сигареты — тот же Оранжевый дефолиант, только купленный на ваши деньги. Салл отшвырнул «уинстонку». Он чувствовал, что решение было правильным, но оно не замедлило участившееся биение его сердца, не сняло ощущение — такое привычное в часы патрулирования, — будто его рот внутри высыхает, стягивается и сморщивается, как обожженная кожа. Есть люди, которые боятся толпы — агорафобия, вот как это называется, боязнь рыночных площадей, — но Салл испытывал ощущение «слишком много» и «чересчур» только в подобные моменты. В лифтах и людных вестибюлях, и на железнодорожных кишащих народом платформах он чувствовал себя нормально, но когда повсюду вокруг него стояли застрявшие в заторе машины, ему становилось очень так себе. В конце-то концов, беби, тут некуда было бежать, негде спрятаться.
  
  Несколько человек тоже вылезли из своих кондиционированных стручков. Женщина в строгом коричневом костюме стояла у строго коричневого «БМВ», золотой браслет и серебряные серьги фокусировали солнечный свет, высокий каблук, казалось, вот-вот начнет нетерпеливо постукивать. Она встретилась глазами с Саллом, завела свои к небесам, словно говоря «как типично, не правда ли?», и взглянула на свои часы (тоже золотые, тоже сверкающие). Всадник верхом на «ямахе», верховой ракете, вырубил ревущий мотор своего мотоцикла, поставил его на тормоз, снял шлем, положил на промасленную мостовую возле педали. Он был одет в черные мотошорты и безрукавку с «СОБСТВЕННОСТЬ НЬЮ-ЙОРКСКИХ ШТАНИШЕК» поперек груди. Салл прикинул, что этот тип лишится примерно семидесяти процентов кожи, если в таком костюме слетит со своей верховой ракеты на скорости более пяти миль в час.
  
  — У, черт, — сказал мотоциклист. — Столкнулись, не иначе. Надеюсь, ничего радиоактивного. — И засмеялся, показывая, что пошутил.
  
  Далеко впереди на крайней левой полосе — скоростной, когда машины движутся на этом участке шоссе — женщина в теннисном костюме стояла возле «Тойоты» с наклейкой «НЕТ ЯДЕРНЫМ БОЕГОЛОВКАМ» на бампере слева от номера, а справа наклейка гласила: «ВАШЕЙ КИСКЕ БЕЛОЕ МЯСО «АЗЕР». Юбка у нее была очень короткой, ноги выше колен очень длинными и загорелыми, а когда она сдвинула солнечные очки на волосы с выгоревшими прядями, Салл увидел ее глаза. Они были широко открытыми и голубыми, и чем-то встревоженными. Это был взгляд, вызывавший потребность погладить ее по щеке (или, может, по-братски обнять ее одной рукой) и сказать ей, чтобы она не тревожилась: все будет хорошо. Салл прекрасно помнил этот взгляд. Взгляд, который выворачивал его наизнанку. Там стояла Кэрол Гербер, Кэрол Гербер в кроссовках и теннисном костюме. Он не видел ее с того вечера на исходе 1966 года, когда пришел к ней, и они сидели на диване (вместе с матерью Кэрол, от которой сильно пахло вином) и смотрели телевизор. Кончилось тем, что они переругались из-за войны, и он ушел. «Вернусь, когда буду знать, что сумею держать себя в руках» — вот что он подумал, уезжая в своем дряхлом «шевроле» (даже тогда машина для него означала «шевроле»). Но он так и не вернулся. На исходе шестьдесят шестого она была уже по задницу в антивоенном дерьме — только тому и научилась за семестр в Университете Мэна, — и от одной только мысли о ней он приходил в ярость. Трахнутой пустоголовой идиоткой — вот кем она была. Проглотила наживку вместе с крючком коммунистической антивоенной пропаганды. А потом она и вовсе присоединилась к этим психам, этим ВСМ, и совсем сорвалась с катушек.
  
  — Кэрол! — позвал он, устремляясь к ней. Прошел мимо сопливо-зеленой верховой ракеты, пробрался между задним бампером «пикапа» и «седаном», потерял ее из виду, пока трусил вдоль урчащего шестнадцатиколесного рефрижератора, потом снова ее увидел.
  
  — Кэрол, э-эй, Кэрол!
  
  Однако, когда она обернулась к нему, он подумал, что, собственно, на него нашло — да что с ним такое? Если Кэрол и жива, ей пятьдесят, как и ему. А этой женщине лет тридцать пять и никак не больше.
  
  Салл остановился — все еще на другой полосе. Всюду урчали и порыкивали легковушки и фургоны. И непонятное пощелкивание в воздухе, которое он было принял за посвист ветра, хотя день был жаркий и абсолютно безветренный.
  
  — Кэрол? Кэрол Гербер?
  
  Пощелкивание стало громче. Звуки, будто кто-то вытягивал и вытягивал язык в сложенных трубочкой губах; треск вертолета вдалеке. Салл поглядел вверх и увидел, что из дымчато-голубого неба прямо на него падает абажур. Он инстинктивно отпрянул, но все свои школьные годы он занимался спортом, и теперь, отклоняя голову, он одновременно протянул руку. И ловко поймал абажур. Гребная лодка неслась на нем вниз по течению в багровеющем закате. «НАМ НА МИССИСИПИ В САМЫЙ РАЗ» было начертано над лодкой кудрявыми старомодными буквами. А под ней так же кудряво «КАК ПРОТОКА?».
  
  «Откуда, бля, он взялся?», — подумал Салл, и тут женщина, которая выглядела вариантом совсем взрослой Кэрол Гербер, пронзительно закричала. Руки у нее взметнулись, словно чтобы опустить очки с волос на место, но застыли на уровне плеч, судорожно двигаясь, как у исступленного дирижера симфонического оркестра. Так выглядела старенькая мамасан, когда выбежала из своей засраной хреновой лачужки на засраную хренову улицу этой засранной хреновой деревеньки в провинции Донг-Ха. Кровь окрасила плечи белого костюма женщины-теннисистки — сначала крупными каплями, потом струями. Она стекала по загорелым рукам к локтям и капала на землю.
  
  — Кэрол? — ошеломленно спросил Салл. Он стоял между джипом «Додж-Рэм» и «Мак-Траксом», одетый в темно-синий костюм, в котором всегда ездил на похороны, держал абажур, сувенир с реки Миссисипи (как протока?) и глядел на женщину, у которой теперь что-то торчало из головы. Шатаясь, она шагнула вперед — голубые глаза все еще широко открыты, руки все еще двигаются в воздухе, — и Салл понял, что это сотовый телефон. Он определил по антенне, которая покачивалась при каждом ее шаге. Сотовый телефон упал с неба, пролетел только Богу известно сколько тысяч футов и теперь торчал из ее головы.
  
  Она сделала еще шаг, ударилась о капот темно-зеленого «бьюика» и начала медленно опускаться за него на подгибающихся коленях. Точно подлодка погружается, подумал Салл, но только когда она скроется из виду, вместо перископа торчать будет короткая антенна сотового телефона.
  
  — Кэрол? — прошептал он, но это не могла быть она: ведь конечно, ни одна женщина, которую он знал в детстве, ни одна, с которой он когда-либо спал, не могла быть обречена на то, чтобы умереть от травмы, нанесенной упавшей сверху телефонной трубкой.
  
  Люди начали вопить, орать, кричать. Крики в большинстве были вопросительными. Гудели сигналы, рычали моторы, будто можно было куда-то ехать. Рядом с Саллом водитель шестнадцатиколесного «Мака» извлекал из своей силовой установки оглушительное ритмичное фырканье. Завыла сирена. Кто-то заохал не то от удивления, не то от боли.
  
  Одинокая дрожащая белая рука уцепилась за капот темно-зеленого «бьюика». Запястье охватывал теннисный браслет. Медленно рука и браслет ускользнули от Салла. На миг пальцы женщины, похожей на Кэрол, еще цеплялись за капот, затем исчезли. Что-то еще со свистом падало с неба.
  
  — Ложись! — завопил Салл. — Ложись, мать вашу!
  
  Свист перешел в пронзительный раздирающий душу визг, и падающий предмет ударился в капот «бьюика», промяв его, будто ударом кулака, и вспучив под ветровым стеклом. А на двигателе «бьюика» лежала микроволновая печка.
  
  Теперь повсюду вокруг него раздавался грохот падающих предметов. Словно разразилось землетрясение, но каким-то образом не в недрах Земли, а над ней. Мимо него сыпались безобидные хлопья журналов — «Севентин», и «ГК», и «Роллинг Стоун», и «Стерео ревью». Развернутые машущие страницы придавали им сходство с подстреленными птицами. Справа от него из синевы, вертясь на своем основании, вывалилось кабинетное кресло. Оно ударилось о крышу «форда-универсала». Ветровое стекло «универсала» брызнуло молочными осколками. Кресло подпрыгнуло, накренилось и обрело покой на капоте «универсала». На полосу медленного движения и полосу торможения падали портативный телевизор, пластиковая мусорная корзинка, что-то вроде грозди камер с перепутанными ремнями и резиновый коврик. За ковриком последовала бейсбольная бита. Машинка для изготовления воздушной кукурузы ударилась о шоссе и разлетелась сверкающими осколками.
  
  Парень в рубашке со «ШТАНИШКАМИ», владелец сопливо-зеленой верховой ракеты, не выдержал и побежал по узкому проходу между машинами в третьем ряду и машинами, застрявшими на скоростной полосе, петляя, точно горнолыжник, чтобы избежать торчащих боковых зеркал, держа руку над головой, как человек, перебегающий улицу под внезапным весенним ливнем. Салл, все еще сжимавший абажур, подумал, что парню следовало бы поднять свой шлем и нахлобучить его на голову, но, конечно, когда вокруг тебя сыплются разные вещи, становишься забывчивым и в первую очередь забываешь самое для тебя нужное и полезное.
  
  Теперь падало что-то еще, падало близко, падало большое — больше микроволновки, продавившей капот «бьюика», это уж точно. И звук не был свистом, как у бомбы или минометной мины, это был звук падающего самолета или вертолета, или даже дома. Во Вьетнаме все это валилось с неба вблизи от Салла (дом, бесспорно, в виде обломков). Однако звук этот отличался от тех в важнейшем отношении: он был еще и мелодичным, точно самой огромной эоловой арфы.
  
  Это был концертный рояль, белый с золотом — такой рояль, на котором высокая холодная женщина пробренчит «Ночь и день» — и в шуме машин, и в печальной тиши моего одинокого дома, ду-ду-ду, бип-бип-бип. Белый концертный рояль падал из коннектикутского неба, переворачиваясь, переворачиваясь, отбрасывая на застопоренные машины тень, похожую на медузу, извлекая музыку ветра из своих струн в вихрях воздуха, врывающегося в его грудь. Его клавиши проваливались и выпрыгивали, точно клавиши пианолы, туманное солнце золотило педали.
  
  Он падал в ленивом вращении, и нарастающий звук его падения был звуком чего-то, бесконечно вибрирующего в туннеле из жести. Он падал на Салла, и теперь его размытая тень начинала собираться и фокусироваться, и, казалось, его мишень — запрокинутое к небу лицо Салла.
  
  ВОЗДУХ! — закричал Салл и кинулся бегом. — ВОЗЗЗДУХ!
  
  Рояль пикировал на шоссе, белый табурет летел прямо за ним. А за табуретом кометным хвостом протянулись нотные листы, пластинки 45 оборотов с внушительными дырками в центре, мелкие принадлежности, хлопающий желтый плащ, похожий на пыльник, шина «Гудйир», флюгер, картотечный шкафчик и чайная чашка с выведенной на боку надписью «ЛУЧШЕЙ БАБУЛЕ В МИРЕ».
  
  — Можно мне сигарету? — спросил Салл у Диффенбейкера за стеной похоронного салона, где Пейг лежал в своем подбитом шелком ящике. — В жизни не курил «данхиллок».
  
  — Любое топливо для твоего катера. — В голосе Диффенбейкера был смешок, будто он ни разу в жизни не собирался в штаны наложить со страха.
  
  Салл все еще помнил: Диффенбейкер стоит на деревенской улице рядом с той, с перевернутой табуреткой: какой он был бледный, как у него тряслись губы, как от его одежды все еще разило дымом и выплеснувшимся вертолетным топливом. Диффенбейкер перевел взгляд с Мейлфанта и старухи на тех, кто начал палить по лачугам, на исходящего криком малыша, которого подстрелил Мимс; он помнил, как Дифф посмотрел на лейтенанта Ширмена, но помощи от него ждать было нечего. Да и от самого Салла тоже, если на то пошло. Еще он помнил, как Слоуком сверлил взглядом Диффа, Диффа — нового лейтенанта теперь, когда Пэкера убили. И, наконец, Дифф поглядел на Слоукома. Слай Слоуком не был офицером — не был даже одним из тех громкоголосых стратегов в зарослях, которые задним числом знают все лучше всех — и никогда не мог бы им стать. Слоуком был просто одним из просто рядовых, который считал, что группа, поющая так, как «Рейр Эрф», обязательно должна состоять из черных. Иными словами, просто пехотинец, но готовый сделать то, на что остальные готовы не были. Ни на секунду не теряя контакта с растерянными глазами нового лейтенанта, Слоуком чуть повернул голову в другую сторону — в сторону Мейлфанта, и Клемсона, и Пизли, и Мимса, и всех остальных самоназначенных арбитров, чьих имен Салл не помнил. Затем Слоуком вновь уже глядел прямо в глаза лейтенанта. Всего человек семь впали в бешенство и бежали по грязной улице мимо вопящего, истекающего кровью малыша все дальше в эту паршивую деревеньку, оглушительно при этом выкрикивая что попало — ободрения, будто на футболе, но в отрывистом кадансе команд, припев к «Держись, Слупи» и прочее такое же дерьмо — и Слоуком спрашивал глазами: «Эй, чего вы хотите? Вы теперь босс, так чего вы хотите?»
  
  И Диффенбейкер кивнул.
  
  А смог ли бы он, Салл, кивнуть тогда? Наверное, нет. Наверное, если бы решать должен был он, Клемсон и Мейлфант, и остальные мудаки продолжали бы убивать, пока не израсходовали бы весь боезапас — ведь примерно так вели себя подчиненные Кейли и Мединии[350]? Но Диффенбейкер, надо отдать ему справедливость, был не Уильям Кейли, Диффенбейкер чуть кивнул. Слоуком кивнул в ответ, вскинул автомат и разнес череп Ральфа Клемсона.
  
  В ту секунду Салл решил, что пулю получил Клемсон потому, что Слоуком водился с Мейлфантом: Слоуком и Мейлфант не так уж редко курили вместе чумовые листья, и кроме того, Слоуком иногда часть свободного времени тратил на то, чтобы травить Стерву вместе с другими любителями «червей». Но пока он сидел тут, катая в пальцах диффенбейкеровскую «данхиллку», Саллу вдруг пришло в голову, что Слоуком срать хотел на Мейлфанта и его чумовые листья; да и на любимую карточную игру Мейлфанта тоже. Во Вьетнаме хватало и бханга, и карточных посиделок. Слоуком выбрал Клемсона потому, что выстрел в Мейлфанта не сработал бы. Все это дерьмо про головы, насаженные на колья, чтобы вьетконговцы усекли, что ждет тех, кто валяет дурака с Дельтой, Мейлфант выкрикивал уже далеко впереди, и те, кто хлюпал и лякал по грязи улицы, паля куда попало, просто внимания не обратили бы. Плюс старенькая мамасан была уже убита, так пусть, хрен, он ее кромсает.
  
  А теперь Дифф был Диффенбейкером, лысым продавцом компьютеров, который перестал ездить на встречи. Он дал Саллу прикурить от своей «Зиппо» и смотрел, как Салл глубоко затянулся, а потом выкашлянул дым.
  
  — Давно не куришь? — спросил Диффенбейкер.
  
  — Два года или около того.
  
  — Хочешь знать жуткую вещь? Как быстро ты снова втянешься?
  
  — Я тебе рассказывал про старуху?
  
  — Угу.
  
  — Когда?
  
  — По-моему, на последней встрече, на которой ты был… той, на Джерсейском берегу, той, на которой Дергин сорвал блузку с официантки. Отвратительная была сцена.
  
  — Да? Ничего не помню.
  
  — К тому времени ты полностью вырубился.
  
  Естественно, эта часть программы всегда была одной и той же. Да собственно, все части программы этих встреч всегда были одинаковы. Имелся диск-жокей, который обычно уходил рано, потому что кто-нибудь грозил набить ему морду за то, что он ставит не те пластинки. До этого момента усилители извергали что-нибудь вроде «Восхода злой луны», и «Зажги мой огонь», и «Полюби меня немножко», и «Моя девочка» — песни со звуковых дорожек всех тех фильмов о Вьетнаме, которые снимались на Филиппинах. Суть была в том, что большинство ребят, которых помнил Салл, всхлипывали от «Карпентеров» или «Утреннего ангела». Вот такая музыка была подлинно со звуковой дорожки зелени и всегда играла, когда ребята передавали друг другу закурить и фотки своих девушек, надирались и пускали слезу над «Оловянным солдатиком», известным в зелени как «Тема от ё…ного Билли Джека». Салл не мог вспомнить случая, чтобы он слышал «Двери» во Вьетнаме; всегда «Строберри Аларм Клок» пели «Ладан и мяту». Где-то в глубине он понял, что война проиграна, когда услышал этот хреновый кусок говна, рвущийся из проигрывателя в столовой.
  
  Встречи всегда начинались музыкой и запахом жарящегося мяса (запахом, который всегда смутно напоминал Саллу запах вертолетного топлива), и банками пива в ведерках с битым льдом — и вот эта часть была неплохой, эта часть, правду сказать, была очень приятной. Но потом — хлоп! — и уже наступало следующее утро, и свет обжигал тебе глаза, и сердце превращалось в опухоль, и желудок у тебя был полон отравы. В одно такое следующее утро Салл сквозь тошноту вроде бы вспомнил, что заставлял диск-жокея снова и снова ставить «О Кэрол» Нила Сидейка, грозя убить его, если он попробует поставить что-нибудь другое. В другое такое утро Салл проснулся рядом с бывшей женой Фрэнка Пизли. Она громко храпела, потому что у нее был сломан нос. Ее подушка была в разводах крови, как и щеки, а Салл не мог вспомнить, он ли сломал ей нос или мудак Пизли. Салл предпочел бы, чтобы виноват был Пизли, но знал, что это вполне возможно его рук дело. Иногда, особенно в дни ДВ (до «виагры»), когда в постели у него не получалось так же часто, как получалось, он впадал в ярость. К счастью, когда дама проснулась, она тоже не сумела вспомнить. Однако она помнила, как он выглядел в нижнем белье. «Отчего у тебя только одно?» — спросила она.
  
  «Мне и с этим повезло», — ответил тогда Салл. Голова у него разламывалась на куски.
  
  — А что я говорил про старуху? — спросил он Диффенбейкера теперь, когда они сидели и курили у похоронного салона.
  
  Диффенбейкер пожал плечами.
  
  — Да просто, что прежде ты ее часто видел. Сказал, что одета она бывает по-разному, но все равно это всегда она, старая мамасан, которую прикончил Мейлфант. Еле сумел заткнуть тебе рот.
  
  — Хрен, — сказал Салл и запустил свободную руку в волосы.
  
  — Ты еще сказал, что с этим у тебя стало легче, когда ты вернулся на Восточное побережье, — сказал Диффенбейкер. — И послушай, что плохого в том, чтобы иногда видеть старушку? Некоторые видят летающие тарелки.
  
  — Но не люди, которые должны двум банкам почти миллион долларов, — сказал Салл. — Знай они…
  
  — Ну, знай они, так что? Я тебе отвечу: ровным счетом ничего. Пока ты платишь проценты, Салл-Джон, без просрочки, приносишь им сказочную наличность, никому дела нет до того, что ты видишь, когда гасишь свет… или что ты видишь, когда не гасишь его, если на то пошло. Им плевать, если ты одеваешься в женское белье или бьешь свою жену и трахаешь вашего лабрадора. Кроме того, не думаешь ли ты, что в твоих банках есть такие, кто побывал в зелени?
  
  Салл затянулся «данхиллкой» и посмотрел на Диффенбейкера. Правду сказать, это ему никогда в голову не приходило. Им занимались двое сотрудников отдела займов, которые подходили по возрасту, но они никогда об этом не говорили. Только ведь и он тоже. «В следующий раз, когда я их увижу, — подумал он, — мне придется спросить, пользуются ли они «Зиппо». Такт, понимаете?
  
  — Чему ты улыбаешься? — спросил Диффенбейкер.
  
  — Да так. Ну, а ты, Дифф? У тебя есть своя старушка? Я не про подругу, а про старушку. Мамасан.
  
  — Э-эй! Не называй меня Диффом. Теперь меня так никто не называет. И мне никогда это не нравилось.
  
  — Но есть?
  
  — Ронни Мейлфант — вот моя мамасан, — сказал Диффенбейкер. — Иногда я вижу его. Не так, как ты видишь свою. Будто она действительно перед тобой, но воспоминания ведь тоже реальны.
  
  — Угу.
  
  Диффенбейкер покачал головой.
  
  — Будь это просто воспоминания! Понимаешь? Просто воспоминания.
  
  Салл сидел молча. Орган за стеной теперь играл вроде бы не духовный гимн, а просто музыку. «Отпуск», так вроде она называется. Музыкальный способ сказать скорбящим, что пора и честь знать. Иди домой, Джо-Джо. Мама ждет. Диффенбейкер сказал:
  
  — Есть воспоминания, а есть то, что реально видишь в уме. Ну, как когда читаешь книгу по-настоящему хорошего писателя, и он описывает комнату, и ты видишь эту комнату. Я подстригаю газон, или сижу на совещании и слушаю докладчика, или читаю сказку внуку перед тем как уложить его спать, или даже обнимаюсь с Мэри на диване, и — бац! — вот он Мейлфант, прыщавая рожа под вьющимися волосами. Помнишь, как его волосы вились?
  
  — Угу.
  
  — Ронни Мейлфант, всегда говорящий про хрен то, хрен се и хрен это. Этнические анекдоты на каждый случай. И футлярчик. Помнишь футлярчик?
  
  — А как же. Кожаный футлярчик, который он носил на поясе. Он в нем держал свои карты. Две колоды. «Эй, идем травить Стерву, ребята! Пять центов очко! Есть желающие?» И они сбегались.
  
  — Угу. Ты помнишь. Просто помнишь. Но я его ви-жу, Салл, вплоть до белых гнойничков у него на подбородке. Я слышу его. Я чувствую запах хренова наркотика, который он курил… но главным образом я вижу, как он сшиб ее с ног, и она валялась на земле и все еще грозила ему кулаком, все еще что-то говорила…
  
  — Хватит!
  
  — …а я не мог поверить, что это произойдет. Сперва, мне кажется, и сам Мейлфант не верил. Для начала он только замахивался на нее штыком, покалывал самым кончиком, будто дурака валял… а потом сделал это, всадил штык ей в живот. Хрен, Салл, хрен и еще раз хрен! Она кричала, начала дергаться, а он, помнишь, расставил над ней ноги, а все остальные бежали по улице — Ральф Клемсон и Мимс, и не знаю, кто еще. Я всегда не терпел этого говнюка Клемсона — даже больше, чем Мейлфанта, потому что Ронни хотя бы не был подлипалой — с ним что ты видел, то и получал. А Клемсон был чокнутым и еще подлипалой. Я перепугался насмерть, Салл, на ё…ную смерть. Я знал, что обязан положить этому конец, но я боялся, что они меня прикончат, если я попробую, все они — все ВЫ, потому что в ту хренову минуту были все вы, ребята, и был я. Ширмен… против него ничего нет, он выскочил на поляну, когда свалились вертолеты, будто не было никаких завтра, а только эти минуты. Но в этой деревне… Я поглядел на него, и — ничего, совсем ничего.
  
  — Потом он спас мне жизнь, когда мы угодили в засаду, — негромко сказал Салл.
  
  — Знаю. Подхватил тебя на руки и нес тебя, как трахнутый Супермен. На поляне в нем было это, и оно вернулось на тропе, но в промежутке, в деревне… ни-че-го. В деревне решать должен был я. Будто я был там единственным взрослым… вот только я себя взрослым не чувствовал.
  
  Салл не стал повторять, чтобы он замолчал. Диффенбейкер хотел выговориться, и заставить его замолчать мог бы только удар кулаком в зубы.
  
  — Помнишь, как она закричала, когда он его вогнал? Старушка? А Мейлфант стоит над ней и орет про вьетконговцев таких, косоглазых эдаких, и руби то да се. Бога благодарю за Слоукома. Он поглядел на меня, и это заставило меня сделать что-то… хотя всего-то я и сделал, что приказал ему стрелять.
  
  «Нет, — подумал Салл, — ты и этого не сделал, Дифф. Ты только кивнул. В суде они такое дерьмо не спустили бы, заставили бы тебя говорить громко. Они заставляют делать подробные показания для протокола».
  
  — Я считаю, что Слоуком в тот день спас наши души, — сказал Диффенбейкер. — Ты знаешь, он с собой покончил? Угу. В восемьдесят шестом.
  
  — Я думал автокатастрофа, несчастный случай.
  
  — Если врезаться в опору моста на скорости семидесяти миль в тихий вечер — это несчастный случай, так значит, это был несчастный случай.
  
  — А как Мейлфант? Знаешь что-нибудь?
  
  — Ну, ни на одну встречу он, понятно, не приезжал, однако был жив, когда я в последний раз про него слышал. Энди Браннинген видел его в Южной Калифорнии.
  
  — Ежик его видел?
  
  — Ну да, Ежик. И знаешь где?
  
  — Откуда?
  
  — Умрешь, Салл-Джон. Сразу спятишь. Браннинген состоит в «Анонимных Алкоголиках». Заменяет ему религию. Говорит, жизнь ему АА спасли, и, думаю, так оно и было. Он пил хлеще любого из нас, может, хлеще всех нас вместе взятых. А теперь он зациклен не на текиле, а на АА. Посещает примерно двенадцать собраний в неделю, он ГСР… не спрашивай, что это значит — какой-то политический пост в обществе, — и он сидит на телефоне доверия. И каждый год он ездит на Национальную конференцию. Лет пять назад алкаши собрались в Сан-Диего. Пятьдесят тысяч алкашей стоят плечо к плечу в Конференц-центре Сан-Диего и возносят благодарственную молитву. Можешь себе представить?
  
  — Могу, пожалуй, — сказал Салл.
  
  — Говнюк Браннинген взглянул налево, и кого же он видит, как не Ронни Мейлфанта. Глазам своим не верит, но тем не менее это Мейлфант. После заседания он зацапывает Мейлфанта, и они отправляются посидеть за стаканчиком. — Диффенбейкер запнулся. — Алкоголики ведь тоже любят посидеть, по-моему. Лимонады всякие, кока-кола и прочее. И Мейлфант сообщает Ежику, что он уже почти два года чист и трезв, как стеклышко — открыл для себя высшую силу, которую ему благоугодно величать Богом. Ему было дано возродиться, все в хреновом ажуре, он ведет жизнь по законам жизни, он уповает, а Бог располагает, ну, и прочее дерьмо в их духе. Браннинген не сумел удержаться и спросил, а поднялся ли Мейлфант на Пятую Ступень, а это значит исповедаться во всех своих нехороших поступках с полной готовностью искупить их. Мейлфант и глазом не моргнул, а сказал, что на Пятую поднялся год назад и чувствует себя куда лучше.
  
  — О, черт! — сказал Салл, поражаясь жгучести своего гнева. — Старушка мамасан, конечно, возрадуется, что Ронни и от этого очистился. Обязательно скажу ей, когда увижу в следующий раз.
  
  Конечно, он не знал, что увидит ее в тот же день.
  
  — Смотри, не забудь.
  
  Они еще посидели, почти не разговаривая. Салл попросил у Диффенбейкера еще сигаретку, и Диффенбейкер протянул ему пачку и снова щелкнул «Зиппо». Из-за угла донеслись обрывки разговоров и чей-то тихий смешок. Похороны Пейга завершились. А где-то в Калифорнии Ронни Мейлфант, возможно, читает Большую Книгу своих АА и вступает в контакт с мифической высшей силой, которую изволит называть Богом. Может, и Ронни тоже ГСР, что бы это, хрен, ни означало. Салл жалел, что Ронни жив. Салл жалел, что Ронни Мейлфант не издох во вьетконговской яме-ловушке: нос в язвах, вонь крысиного дерьма, внутреннее кровотечение, его рвет слизистой желудка. Мейлфант с его футлярчиком и его картами. Мейлфант с его штыком. Мейлфант с его ногами по бокам старенькой мамасан в зеленых штанах, оранжевой кофте, красных туфлях.
  
  — А вообще, для чего мы были во Вьетнаме? — спросил Салл. — Без всяких философствований и прочего, но ты для себя это хоть раз вычислил?
  
  — Кто сказал: «Тот, кто не учится у прошлого, осужден на то, чтобы повторить это прошлое»?
  
  — Ричард Доусон, ведущий «Семейной вражды».
  
  — Иди ты на… Салливан.
  
  — Не знаю, кто сказал. А это важно?
  
  — Еще как, бля, — сказал Диффенбейкер. — Потому что мы так оттуда и не выбрались. Так и не выбрались из зелени. Наше поколение погибло в ней.
  
  — Это звучит немножко…
  
  — Немножко — как? Немножко напыщенно? Еще бы. Немножко глупо? Еще бы. Немножко себялюбиво? Да, сэр. Но это и есть мы. Это мы все целиком. Что мы сделали после Нама, Салл? Те из нас, кто отправился туда, те из нас, кто выходил на марши протеста, те из нас, кто просто высиживал дома, смотрел «Далласских ковбоев», попивал пиво и пердел в подушки дивана?
  
  Щеки нового лейтенанта начали краснеть. Он выглядел как человек, который оседлал своего конька и теперь взбирался в седло, поскольку ему ничего не оставалось, кроме как скакать вперед. Он поднял руки и начал разгибать пальцы, как делал Салл, когда перечислял то, что они получили от Вьетнама.
  
  — Ну-ка поглядим. Мы поколение, которое изобрело Супербратьев Марио, Эй-Ти-Ви, лазерную систему наведения ракет и крэк из кокаина. Мы открыли Ричарда Симмонса, Скотта Пека и «Стиль Марты Стюарт». Наша идея революционного изменения образа жизни — это покупка собаки. Девушки, сжигавшие свои бюстгальтеры, теперь покупают белье «секреты Виктории», а мальчики, которые бесстрашно лезли на х… во имя мира, теперь жирные туши, которые засиживаются у экранов своих компьютеров до поздней ночи, потягивают пиво и пыхтят, пялясь по Интернету на голых восемнадцатилетних девчонок. В этом мы все, братец: мы любим смотреть. Фильмы, видеоигры, автогонки в прямом эфире, бокс в «Шоу Джерри Спрингера», Марк Макгайр, чемпионат по борьбе, слушания по импичменту — нам все едино, лишь бы сидеть и смотреть. Но было время… нет, не смейся, но было время, когда все действительно было в наших руках. Ты это знаешь?
  
  Салл кивнул и подумал о Кэрол. Не о той, которая сидела на диване с ним и своей матерью, пропахшей вином, и не о той, которая поворачивала знак мира к камере, пока по щеке у нее текла кровь — эта уже была безнадежна и безумна, как можно было увидеть в ее улыбке, прочесть на плакате, вопящие слова которого отвергали всякое обсуждение. Нет, он думал о Кэрол того дня, когда ее мать взяла их всех в Сейвин-Рок. Его друг Бобби выиграл в тот день какие-то деньги у карточного мошенника, а Кэрол на пляже была в голубом купальнике и иногда она бросала на Бобби тот взгляд… тот взгляд, который говорил, что он ее убивает, и что смерть — одна радость. Да, тогда все действительно было в их руках; он твердо это знал. Но дети теряют, у детей скользкие пальцы и дырки в карманах, и они теряют все.
  
  — Мы набивали наши бумажники на бирже и потели в гимнастических залах, и записывались к психологам, чтобы найти себя. Южная Америка пылает, Малайзия пылает, ё…ный ВЬЕТНАМ пылает, но мы наконец-то оставили позади самоненависть, наконец-то понравились сами себе, так что пусть они пылают на здоровье.
  
  Салл представил, как Мейлфант находит себя, как ему нравится внутренний Ронни, и подавил содрогание.
  
  Теперь перед лицом Диффенбейкера топырились все его пальцы; Саллу он показался похожим на Эла Джолсона, готовящегося запеть «Мэмми». Диффенбейкер словно бы понял это одновременно с Саллом и опустил руки. Он выглядел усталым, растерянным и несчастным.
  
  — Мне нравятся многие наши ровесники, взятые в отдельности, — сказал он. — Я не выношу и презираю мое поколение, Салл. Нам представлялся случай все изменить. Нет, правда. Но мы согласились на джинсы от модельеров, на пару билетов на Марию Карей в мюзик-холле Радио-Сити, «Титаник» Джеймса Камерона и жирное пенсионное обеспечение. Единственное поколение более или менее сравнимое с нашим по чистейшему эгоистическому самопотаканию — это так называемое «потерянное поколение» двадцатых годов, но по крайней мере у большинства из них хватило порядочности пить без просыпу. А мы оказались не способными даже на это. Мы по уши в дерьме.
  
  Салл увидел, что новый лейтенант чуть не плачет.
  
  — Дифф…
  
  — Знаешь, какова цена проданного будущего, Салл-Джон? Ты не можешь по-настоящему вырваться из прошлого. Ты не можешь по-настоящему преодолеть его. Моя идея — на самом деле ты вовсе не в Нью-Йорке. Ты в Дельте, прислоняешься к дереву, пьяный в дребезину, и втираешь в шею средство от москитов и прочей дряни. Пэкер все еще командир, потому все еще шестьдесят девятый год. А то, что тебе мерещится о твоей «жизни потом», — хреновый пузырь в кипящей кастрюле. И лучше, что так. Вьетнам лучше. Вот почему мы остаемся там.
  
  — Ты думаешь?
  
  — На сто процентов.
  
  Из-за угла выглянула темноволосая кареглазая женщина в синем платье и сказала:
  
  — Вот ты где!
  
  Диффенбейкер встал ей навстречу, пока она медленно и изящно приближалась к ним на высоких каблуках. Салл тоже встал.
  
  — Мэри, это Джон Салливан. Он служил со мной и Пейгом. Салл, это мой добрый друг Мэри-Тереза Чарлтон.
  
  — Рад познакомиться, — сказал Салл и протянул руку.
  
  Ее пожатие было крепким и уверенным, длинные прохладные пальцы прижались к его пальцам, но смотрела она на Диффенбейкера.
  
  — Миссис Пейгано хочет поговорить с тобой, милый. Хорошо?
  
  — Разумеется, — сказал Диффенбейкер, пошел было к углу, потом обернулся к Саллу.
  
  — Подожди немножко, — сказал он. — Пойдем выпьем. Обещаю не проповедовать. — Но при этих словах его глаза посмотрели мимо Салла, будто знали, что этого обещания он сдержать не сможет.
  
  — Спасибо, Лейт, но мне в самом деле пора. Хочу опередить заторы.
  
  Но этого затора он не опередил, и теперь на него с неба валился рояль, сверкая на солнце и напевая про себя. Салл упал на живот и перекатился под машину. Рояль ударился об асфальт меньше чем в трех шагах от него, детонировал, и клавиши брызнули в разные стороны, будто зубы.
  
  Салл выполз из-под машины, обжигая спину о раскаленный глушитель, и кое-как поднялся на ноги. Он поглядел вдоль шоссе на север широко раскрытыми не верящими глазами. С неба сыпалась огромная распродажа всякого барахла — магнитофоны и коврики, газонокосилка (облепленное травой лезвие вращалось под кожухом) и черный разбрызгиватель, и аквариум с плавающими в нем рыбками. Он увидел старика с театрально-пышной седой шевелюрой, бегущего по полосе торможения, но тут на старика упал лестничный марш, оторвал его левую руку и швырнул на колени. Настольные и напольные часы, письменные столы и кофейные столики, и рушащийся лифт, кабель которого разворачивался за ним в воздухе, будто вымазанная в масле пуповина. На автостоянку индустриального комплекса у шоссе спланировал косяк гроссбухов, их переплетные крышки хлопали, будто аплодируя. На бегущую женщину упало меховое манто, спутало по рукам и ногам, затем на нее грохнулся диван и расплющил. В воздухе забушевала буря света — из небесной синевы посыпались оранжерейные рамы. Статуя солдата Гражданской войны пробила фургон. Гладильная доска ударилась о перила перехода впереди и обрушилась на машину внизу, вращаясь, как пропеллер. В пикап упало чучело льва. Всюду бегали и вопили люди. Всюду виднелись машины с пробитыми крышами и разбитыми стеклами; Салл заметил «мерседес», из верхнего люка которого торчали неестественно розовые ноги витринного манекена. Воздух содрогался от воя и свиста.
  
  На него упала новая тень, и, увертываясь, он понял, что опоздал: если это утюг или тостер, или еще какая-нибудь хозяйственная штуковина, она раздробит ему череп. А если что-нибудь потяжелее, от него останется только мокрое пятно на асфальте.
  
  Падающий предмет ударился об его руку, не причинив ни малейшей боли, отскочил и лег на асфальт у его ног. Он поглядел на него сначала с удивлением, а потом с нарастающим ощущением чуда.
  
  — Мать твою, — сказал он.
  
  Салл нагнулся и поднял бейсбольную перчатку, которая упала с неба, сразу узнав ее даже после стольких лет: глубокая бороздка вдоль последнего пальца и смешные узелки на сыромятных ремешках были неповторимы, как отпечатки пальцев. Он поглядел туда, где Бобби печатными буквами вывел свое имя. Оно было там, но буквы казались свежее, чем следовало бы, а кожа в том месте выглядела потертой и блеклой, и поцарапанной, словно там писались другие имена, а потом стирались.
  
  Запах перчатки совсем близко от его лица был и пьянящим, и неотразимым. Салл надел ее на руку, и что-то зашуршало под его мизинцем — лист бумаги, засунутый туда. Он не обратил на него внимания. А прижал перчатку к лицу, закрыл глаза и глубоко вдохнул. Кожа, и смазочный жир, и пот, и трава. В них каждое лето — все до единого. Лето 1960-го, например, когда он вернулся после своей недели в лагере — и все переменилось: Бобби мрачный, Кэрол какая-то далекая и бледно-задумчивая (во всяком случае, некоторое время), а клевый старикан, который жил на третьем этаже над Бобби — Тед — уехал. Все переменилось… но все равно было лето, ему все равно было одиннадцать, и все по-прежнему казалось…
  
  — Вечным, — пробормотал он в перчатку и снова глубоко вдохнул ее ароматы, а поблизости о крышу хлебного фургона разбился стеклянный ящик с бабочками, и стоп-сигнал вонзился, дрожа, в полосу торможения, точно метко брошенное копье. Салл вспомнил свой бо-ло и черные кеды, и вкус драже из пистолетика, когда шарик ударялся о нёбо и отлетал на язык; он вспомнил ощущение от бейсбольной маски, когда она прилегала к лицу так, как требовалось, и «хиша-хиша-хиша» разбрызгивателей вдоль Броуд-стрит, и как бесилась миссис Конлан, когда ты оказывался слишком близко к ее драгоценным цветам, и миссис Годлоу в «Эшеровском Ампире», которая требовала предъявить метрику, если ей казалось, что тебе никак не может быть меньше двенадцати, раз ты такой высокий, и афишу с Брижит Бардо
  
  (если она — мусор, так я бы пошел в мусорщики),
  
  завернутой в полотенце, и игры с пистолетами и в «Карьеры», и пасовки, и громкое «пук!» ладонями на задней парте в четвертом классе на уроках миссис Суитсер, и…
  
  — Эй, американ!
  
  Только сказала она «амеликан», и Салл понял, кого он увидит, когда поднимет голову от перчатки модели Алвина Дарка, перчатки Бобби. Старенькая мамасан стояла между верховой ракетой, которую сокрушил морозильник (из его разбитой дверцы высыпались брикеты замороженного мяса) и «субару», из крыши которого торчал металлический фламинго, предназначенный для украшения газонов. Старенькая мамасан в зеленых штанах, оранжевой кофте и красных туфлях, старенькая мамасан, яркая, как вывеска бара в аду.
  
  — Эй, американ, ходи меня, я спасай. — И она протянула к нему руки.
  
  Салл пошел к ней под грохочущим градом валящихся телевизоров, и домашних бассейнов, и блоков сигарет, и туфель на высоком каблуке, и под огромной-преогромной сушилкой для волос и телефоном-автоматом, который, ударившись, изрыгнул фонтан четвертаков. Он шел к ней, испытывая облегчение, то облегчение, которое испытываешь, возвращаясь домой.
  
  — Я спасай. — Она развела руки. — Бедный мальчик, я спасай.
  
  Салл шагнул в мертвое кольцо ее объятия, а люди вопили и бегали, и с неба сыпались всякие-превсякие американские вещи, слепя шоссе № I–95 к северу от Бриджпорта своим падающим сверканием. Она обняла его.
  
  — Я спасай, — сказала она, и Салл сидел в своем «шевроле». Всюду вокруг него на всех четырех полосах стояли замершие машины. Радио было включено, настроено на WKND. «Плэттеры» пели «Время сумерек», а Салл не мог вздохнуть. Словно бы с неба ничего не падало и, если не считать затора, все словно было в полном порядке, но как же так? Как же так, если на его руке все еще надета старая бейсбольная перчатка Бобби Гарфилда?
  
  — Я спасай, — говорила старенькая мамасан. — Бедный мальчик, бедный американский мальчик, я спасай.
  
  Салл не мог вздохнуть. Он хотел улыбнуться ей. Он хотел сказать ей, что он сожалеет, что хотя бы у некоторых из них намерения были самые хорошие, но ему не хватало воздуха, и он очень устал. Он закрыл глаза, попытался в последний, заключительный раз поднести перчатку Бобби к лицу, в последний, заключительный раз чуть-чуть вдохнуть этот густой летний запах, но она была слишком тяжелой.
  
  На следующее утро, когда Диффенбейкер в одних джинсах стоял у кухонного стола и наливал себе кофе, в кухню вошла Мэри. На ней была ее трикотажная фуфайка с «СОБСТВЕННОСТЬ ДЭНВЕРСКИХ БРОНКО» поперек груди; она держала нью-йоркский «Пост».
  
  — Боюсь, у меня для тебя грустное известие, — сказала она, а потом словно бы уточнила: — Относительно грустное.
  
  Он настороженно обернулся к ней. О грустных известиях следует сообщать после обеда, подумал он. После обеда человек более или менее готов к грустным известиям. А прямо с утра что угодно ранит слишком больно.
  
  — Какое?
  
  — Тот человек, с которым ты познакомил меня вчера на похоронах вашего друга, ты же сказал, что он торгует машинами в Коннектикуте, верно?
  
  — Верно.
  
  — Я хотела проверить, потому что Джон Салливан не самое, ты понимаешь, необычное и редкое…
  
  — О чем ты, Мэри?
  
  Она протянула газету, развернутую на середине вкладки.
  
  — Тут сказано, это случилось, когда он возвращался домой. Мне очень жаль, милый.
  
  Конечно, она ошиблась! Это была его первая мысль. Люди не умирают сразу после того, как ты видел их, говорил с ними — вроде бы незыблемое правило.
  
  Но это был он, да еще в трех экземплярах: Салл в школьной бейсбольной форме со сдвинутой на лоб маской, Салл в полевой форме с сержантскими нашивками на рукаве и Салл в солидном костюме где-то конца семидесятых. Под тремя фото располагался заголовок, который можно найти только в «Пост».
  
   ЗАТОР!
  
   ВЬЕТНАМСКИЙ ВЕТЕРАН, КАВАЛЕР СЕРЕБРЯНОЙ ЗВЕЗДЫ УМИРАЕТ В ЗАТОРЕ НА КОННЕКТИКУТСКОМ ШОССЕ
  
  Диффенбейкер быстро прочел заметку, ощущая тревогу, ощущая, что его предали — чувство, которое теперь неизменно охватывало его, когда он читал сообщение о смерти кого-то одного с ним возраста, кого-то знакомого. «Мы все еще слишком молоды, чтобы умирать», — всегда думал он, вполне сознавая глупость этой мысли.
  
  Салл, видимо умер от сердечного приступа, застряв в заторе, возникшем из-за развернувшегося поперек шоссе автопоезда. Не исключено, что он умер в виду вывески его собственного салона «Шевроле», скорбел автор заметки. Как и «ЗАТОР!», вынесенное в заголовок, подобные прозрения можно было найти только в «Пост». «Таймс» — вот газета для умных, а «Пост» — газета для пьяниц и поэтов.
  
  После Салла осталась бывшая жена, детей у него не было. Похоронами занимается Норман Оливер («Ферст Коннектикут Бэнк энд Траст»).
  
  «Его хоронит банк!» — подумал Диффенбейкер, у него затряслись руки. Он не понимал, почему эта мысль вызвала у него такой ужас. Но вызвала. — «Ё…ный банк! О, черт!»
  
  — Милый? — Мэри глядела на него чуть нервно. — Тебе нехорошо?
  
  — Нет, — сказал он. — Он умер в заторе на шоссе. Возможно, «скорая» не могла до него добраться. Может, его обнаружили только, когда движение возобновилось. Господи.
  
  — Не надо, — сказала она и забрала у него газету.
  
  Серебряную Звезду Салл, конечно, получил за спасение — спасение вертолетчиков. Косоглазые стреляли, но Пэкер и Ширмен все равно повели туда американских солдат, в основном из Дельты два-два. Десять-двенадцать солдат из батальона Браво обеспечивали не слишком согласованное и, вероятно, не очень эффективное огневое прикрытие операции спасения… и на удивление двое пилотов со столкнувшихся вертолетов оказались живы — во всяком случае, были живы, когда их унесли с поляны. Джон Салливан в одиночку донес своего до укрытия, а вертолетчик кричал у него на руках, весь в пене из огнетушителя.
  
  Мейлфант тоже выбежал на поляну — Мейлфант держал огнетушитель, будто большого красного младенца, и орал вьетконговцам в зарослях застрелить его, если смогут — да только не смогут, он знает, что не смогут, они же просто хрены хреновы, сифилитики, им в него не попасть, они и по сараю промажут. Мейлфанта также представили к Серебряной Звезде, и хотя наверное Диффенбейкер не знал, но не исключал, что прыщавый мудак-убийца ее получил. А Салл знал про это или догадывался? Но ведь он бы, наверное, что-нибудь сказал, пока они сидели у стены похоронного салона? Может, да, а может, нет. Со временем ордена и медали утрачивали значение, все больше и больше уподоблялись призу, который ты получил в начальной школе за выученное стихотворение, или грамоте, которую ты получил в старшем классе за победоносный бросок на бейсбольном поле. Просто что-то, что ты хранишь на полке. Просто цацки, с помощью которых старики разжигали ребят. Цацки, которыми они соблазняли тебя прыгать выше, бегать быстрее, бросаться на перехват. Диффенбейкер подумал, что без стариков мир, вероятно, был бы лучше (это озарение снизошло на него, когда он сам готовился стать стариком). А вот старухи пусть живут. Старухи, как правило, никому вреда не причиняют, но старики опаснее бешеных собак. Перестрелять их всех, потом облить трупы бензином, потом поджечь их. Пусть дети возьмутся за руки и будут водить хоровод вокруг бушующего пламени, распевая старые соленые песни Кросби и Нэша.
  
  — Ты правда ничего? — спросила Мэри.
  
  — Ты про Салла? Конечно. Я же его много лет не видел.
  
  Он прихлебывал кофе и думал о старушке в красных туфлях, той, которую убил Мейлфант, той, которая навещала Салла. Больше она Салла навещать не будет. Хотя бы что-то. Для старушки мамасан дням посещений пришел конец. Наверное, войны по-настоящему кончаются именно так — не за столами переговоров, а в раковых палатах, учрежденческих кафетериях и заторах на шоссе. Войны умирают по клочочку, по клочочку, и каждый клочочек — что-то угасающее, как память, и каждый теряется вдали, как отзвуки эха в лабиринте холмов. В конце даже война выкидывает белый флаг. То есть, так он надеялся. Он надеялся, что в конце даже война капитулирует.
  Тени ночи спускаются с неба
  1999: Иди же, сукин ты сын, иди домой
  
  Во второй половине дня в последнее лето перед 2000 годом Бобби Гарфилд вернулся в Харвич, штат Коннектикут. Сначала он направился на Вестсайдское кладбище, где у семейного участка Салливанов шла заупокойная служба. Старик Салл-Джон собрал приличную толпу. Заметка в «Пост» привлекла их сюда стадами. Десяток ребятишек расплакались от внезапности, когда почетный караул Американского легиона салютовал из винтовок. После службы у могилы был прием в местном Доме американских ветеранов. Бобби зашел для приличия — ровно настолько, чтобы выпить чашку кофе с куском торта и поздороваться с мистером Оливером — но он ни единого знакомого не увидел, а было много мест, которые он хотел повидать, пока еще не начало темнеть.
  
  Он не бывал в Харвиче почти сорок лет.
  
  Торговый центр занял место школы прихода св. Габриэля. От почты остался готовый под застройку пустырь. Железнодорожная станция по-прежнему возвышалась над площадью, но бетонные опоры перехода были покрыты граффити, а газетный киоск мистера Бертона стоял заколоченный. Между Ривер-авеню и Хусатоником все еще простирались газоны, но утки исчезли. Бобби вспомнил, как он швырнул утку в мужчину в бежевом костюме. «Я дам тебе два бакса, если ты позволишь мне пососать», — сказал мужчина, и Бобби швырнул в него утку. Теперь ему было смешно, но тот нимрод перепугал его до смерти — и по многим причинам.
  
  Где стоял «Эшеровский Ампир», теперь высился бледно-желтый склад «Службы доставки посылок». Дальше в сторону Бриджпорта, где Эшер-авеню вливалась в Пуритан-сквер, «Гриль Уильяма Пенна» тоже уступил место «Пицце Уно». Бобби подумал было зайти туда, но не всерьез. Его желудку стукнуло пятьдесят, как и ему всему, и он уже не так хорошо справлялся с пиццей.
  
  Только причина была не в том. Так легко было бы вообразить всякое — вот в чем крылась настоящая причина, — так легко вообразить огромные вульгарные машины перед пиццерией, настолько пронзительно яркие, что они словно завывали.
  
  И потому он вернулся собственно в Харвич и, провалиться ему, если закусочная «Колония» не оказалась на своем прежнем месте, и провалиться ему, если в меню не значились жареные сосиски. Жареные сосиски были ничем не лучше дерьмовой пиццы, если не хуже, но, черт, для чего существует «Прилосек», если не для гастрономических прогулок по коридорам памяти? Он опрокинул стопку и заел ее двумя сосисками. Их все еще подавали в пятнистых от жира картонных коробочках, и вкус у них все еще был райский.
  
  Сосиски он закусил пирогом «а-ля мод», потом вышел и постоял у своей машины. Он решил оставить ее здесь — он хотел сделать еще только две остановки, и до обеих было рукой подать. Он взял спортивную сумку с правого сиденья и медленно прошел мимо «Любой бакалеи» Спайсера, которая эволюционировала в «Севен-илевен» с бензоколонками перед фасадом. Когда он проходил мимо, до него донеслись голоса, призрачные голоса близняшек Сигсби 1960 года.
  
  «Мамочка и папочка скандалят».
  
  «Мама велела, чтобы мы шли гулять».
  
  «Чего это ты, дурачина Бобби Гарфилд?»
  
  Дурачина Бобби Гарфилд, да, вот именно. Возможно, с годами он поумнел, но, вероятно, не слишком.
  
  На полпути вверх по Броуд-стрит он заметил на тротуаре полустертые «классики». Упал на колено и в вечернем свете внимательно рассмотрел чертеж, проводя по квадратам кончиками пальцев.
  
  — Мистер? Вам нехорошо? — Молодая женщина с пакетом «Севен-илевен» в руках. Она смотрела на Бобби сочувственно напополам с опаской.
  
  — Нет, все отлично, — сказал он, поднимаясь на ноги и отряхивая ладони. И правда, он чувствовал себя отлично. Ни единого полумесяца или звезды, не говоря уж о кометах. И пока он бродил по городу, ему на глаза не попалось ни единого объявления о пропавших кошках и собаках. — Все отлично.
  
  — Ну, рада за вас, — сказала молодая женщина и быстро пошла своей дорогой. Она не улыбнулась. Бобби проводил ее взглядом, а потом и сам пошел дальше, гадая, что произошло с близняшками Сигсби, и где они теперь. Он вспомнил, как Тед Бротиген как-то говорил о времени и назвал его старым лысым обманщиком.
  
  Только увидев № 149 по Броуд-стрит, Бобби осознал, насколько сильна была в нем уверенность, что дом превратился в пункт проката видео, или бутербродную, или вообще кооперативную башню. А дом оказался совсем таким, как был, только зеленая краска сменилась кремовой. На крыльце стоял велосипед, и он вспомнил, как неистово мечтал о велике в то последнее лето в Харвиче. Он даже завел банку, чтобы копить деньги, и написал на ней «Велосчет» или еще что-то в том же роде.
  
  И вновь зазвучали призрачные голоса, пока он стоял там, а его тень удлинялась на тротуаре.
  
  «Будь мы Толстосумы, тебе не пришлось бы позаимствовать из своей «велосипедной» банки, если бы тебе захотелось повертеть твою миленькую девочку в Мертвой Петле».
  
  «Она не моя девочка! Она не моя миленькая девочка!»
  
  Ему помнилось, что он сказал это своей матери вслух, про-кри-чал ей это, но на самом деле… он сомневался в точности этого воспоминания. Его мать была не из тех, на кого можно кричать. То есть если ты хотел сохранить свой скальп.
  
  А кроме того, Кэрол же была его девочкой, ведь верно? Была, да, была!
  
  До того, как вернуться к машине, ему предстояла еще остановка, и после последнего долгого взгляда на дом, в котором он жил с матерью до августа 1960 года, Бобби пошел назад вниз по склону Броуд-стрит, помахивая спортивной сумкой. В то лето была магия, даже в пятьдесят он не ставил это под вопрос, но теперь он уже не знал, какая. Быть может, у него, как и у многих ребят в маленьких городах, просто было детство в стиле Рея Брэдбери или, во всяком случае, было в воспоминаниях; такое, в котором реальный мир и мир фантазий иногда накладывались друг на друга, творя магию.
  
  Да… но… все-таки…
  
  Были же бархатно-красные лепестки роз, те, полученные через Кэрол… но означали они хоть что-нибудь? Когда-то казалось, что — да, казалось одинокому, почти погибшему мальчику, но лепестки роз давно исчезли. Он потерял их примерно тогда же, когда увидел фотографию того выгоревшего дома в Лос-Анджелесе и понял, что Кэрол Гербер больше нет.
  
  Ее смерть перечеркнула не только магию, но и, казалось Бобби, самую идею детства. Что от него толку, если оно приводит вот к такому? Плохое зрение, плохое давление — это одно, плохие сны, плохие мысли и плохие концы — это совсем другое. Через какое-то время хочется сказать Богу: а послушай, Большой Парень, брось-ка! Вырастая, утрачиваешь невинность, это, как знают все, в порядке вещей, но неужели надо утрачивать и надежду? Что толку целовать девочку в кабинке Колеса Обозрения, когда тебе одиннадцать, если тебе одиннадцать лет спустя предстоит развернуть газету и узнать, что она сгорела в трущобном домишке в трущобном тупике? Что толку помнить ее прекрасные испуганные глаза или то, как солнце просвечивало в ее волосах?
  
  Он сказал бы все это — и куда больше — неделю назад, но тут всколыхнулась прядка былой магии и коснулась его. «Иди домой, — шепнула она. — Иди Бобби, иди, сукин ты сын, иди домой». И вот он здесь, снова в Харвиче. Отдал дань памяти старому другу, совершил прогулку по старому городку (и его глаза ни разу не затуманились), а теперь приблизилось время уехать. Однако прежде ему предстояло сделать еще одну остановку.
  
  Было время ужина, и Коммонвелф-парк совсем опустел. Бобби прошел к проволочной сетке, ограждающей поле Б. Навстречу ему шли трое замешкавшихся бейсболиста. У двоих были большие красные рюкзаки с принадлежностями, а у третьего магнитола, из которой на полной мощности гремел «Отпрыск». Все трое ребят недоверчиво на него покосились, чему Бобби не удивился. Он был взрослым в стране детей, живущих в эпоху, когда все такие, как он, являются подозреваемыми. Он не стал ухудшать ситуацию приветственным кивком, или взмахом руки, или глупостью вроде: «Как игралось, парни?» Они прошли мимо, не замедляя шага.
  
  Он стоял, запустив пальцы в проволочные ромбы, глядя, как красный свет заходящего солнца косо ложится на траву поля, отражается от табло и плакатов «ОСТАВАЙТЕСЬ В ШКОЛЕ» и «ИЗ-ЗА ЧЕГО, ПО-ТВОЕМУ, ИХ НАЗЫВАЮТ ДУРЬЮ?». И опять его охватило это щемящее ощущение магии, ощущение окружающего мира как тонкой пленки, натянутой поверх чего-то другого, чего-то и более солнечного, и более темного. Голоса теперь были повсюду, кружа, как линии на волчке.
  
  «Не смей называть меня глупой, Бобби-бой!»
  
  «Не надо бить Бобби, он не такой, как они».
  
  «Настоящий миляга, малыш, он играл песню Джо Стэффорда».
  
  «Это ка… а ка — это судьба».
  
  «Тед, я люблю тебя».
  
  — Тед, я люблю тебя. — Бобби произнес эти слова вслух, не декламируя их, но и не шепча. Определяя их весомость. Он даже не помнил толком, как выглядел Тед Бротиген (только «честерфилдки» и нескончаемые бутылки рутбира), но от этих слов ему все-таки стало тепло.
  
  Был и еще один голос. Когда он заговорил, глаза Бобби в первый раз с момента его возвращения защипали слезы.
  
  «Знаешь, Бобби, а я бы стал фокусником, когда вырасту. Разъезжать с цирком, ходить в черном фраке и цилиндре…»
  
  — И вытаскивать из цилиндра кроликов и дерьмо, — сказал Бобби, отворачиваясь от поля Б. Он засмеялся, утер глаза, потом провел рукой по макушке. Ни единого волоска, последние он потерял точно по расписанию лет пятнадцать назад. Он пересек дорожку (гравий в 1960 году, теперь асфальт с маленькими предупреждениями: «ТОЛЬКО ВЕЛОСИПЕДЫ, НИКАКИХ РОЛИКОВ!») и сел на скамью, возможно, ту самую, где он сидел в тот день, когда Салл позвал его в кино, а Бобби отказался, потому что хотел дочитать «Повелителя мух». Спортивную сумку он поставил на скамью рядом с собой.
  
  Прямо перед ним была купа деревьев, и Бобби не сомневался, что это та самая, куда Кэрол увела его, когда он заплакал. Она увела его, чтобы никто не видел, как он ревет, точно маленький. Никто, кроме нее. И она обнимала его, пока он не выплакался? Уверен он не был, но ему казалось, что да. Яснее он помнил, как потом трое сентгабцев чуть не избили их. Им на выручку пришла подруга матери Кэрол. Он не помнил ее имени, но она появилась в самый последний момент… как военные моряки явились как раз вовремя, чтобы выручить Ральфа в финале «Повелителя мух».
  
  Рионда, вот как ее звали. Она пригрозила им, что скажет священнику, а он скажет их родителям.
  
  Но Рионды не оказалось рядом, когда эти трое снова поймали Кэрол. Сгорела бы Кэрол в Лос-Анджелесе, если бы Гарри Дулин и его дружки не тронули ее? Конечно, точного ответа не было, но Бобби считал, что нет, не сгорела бы. И даже теперь его руки сжались в кулаки, когда он подумал: «Но я разделался с тобой, Гарри, верно? И еще как!»
  
  Но тогда было уже поздно. Тогда все уже изменилось.
  
  Он потянул молнию сумки, порылся внутри и достал транзистор. Никакого сравнения с магнитолой, которая только что прошествовала мимо него в направлении склада спортинвентаря, но ему годился и этот. Его было достаточно просто включить: он уже был настроен на WKND, Приюта Стариканов Южного Коннектикута. Трой Шонделл пел «В последний раз». Бобби это устраивало.
  
  — Салл, — сказал он, вглядываясь в купу деревьев, — ты был клевый сукин сын.
  
  Позади него какая-то женщина сказала очень чопорно:
  
  — Если будешь ругаться, я с тобой не пойду.
  
  Бобби обернулся так стремительно, что транзистор скатился с его колен в траву. Лица женщины он не увидел: она была только силуэтом, и красное небо простиралось от нее справа и слева, будто крылья. Он попытался заговорить и не смог. Дыхание оборвалось, язык прилип к гортани. В глубине его мозга какой-то голосок задумчиво произнес: «Вот как видят приведения».
  
  — Бобби, тебе плохо?
  
  Она быстро обошла скамью, и красное солнце ударило ему прямо в глаза. Бобби охнул, поднял ладонь, зажмурился. Он ощутил запах духов… или летней травы? Он не знал. А когда открыл глаза, то по-прежнему не видел ничего, кроме ее абриса; там, где должно было находиться ее лицо, висело зеленое пятно, оставленное солнечным диском.
  
  — Кэрол? — спросил он. Хриплым прерывистым голосом. — Боже мой, это правда ты?
  
  — Кэрол? — переспросила женщина. — Никакой Кэрол я не знаю. Меня зовут Дениз Шуновер.
  
  И все-таки это была она. Ей было только одиннадцать, когда он видел ее в последний раз. Но он не сомневался. И отчаянно протер глаза. Из транзистора в траве диск-жокей сообщил:
  
  — С вами WKND, где ваше прошлое всегда в настоящем. Клайд Макфеттер. «Вопрос влюбленного».
  
  «Ты знал, что она придет, если жива. Ты это знал».
  
  Ну конечно, разве не поэтому он сам здесь? Не из-за Салла же или, во всяком случае, не только из-за Салла. И в то же самое время он был так уверен, что ее нет в живых. Не сомневался с той секунды, когда увидел фотографию выгоревшего дома в Лос-Анджелесе. И в сердце была такая боль, словно в последний раз он видел ее не сорок лет назад, когда она перебегала Коммонвелфавеню, но словно она всегда оставалась его другом на расстоянии телефонного звонка или соседней улицы.
  
  Пока он все еще старался смигнуть плавающее перед глазами зеленое солнечное пятно, женщина крепко поцеловала его в губы и шепнула ему на ухо:
  
  — Мне надо домой. Надо приготовить салат. Что это?
  
  — Последнее, что ты сказала мне, когда нам было одиннадцать, — ответил он и повернулся к ней. — Ты пришла. Ты жива и ты пришла.
  
  Закатный свет падал на ее лицо, а пятно настолько побледнело, что он уже мог ее увидеть. Она была красива, несмотря на то, что ее лицо от уголка правого глаза до подбородка пересекал шрам, точно жестокий рыболовный крючок… а может быть, благодаря ему. Вокруг глаз крохотные морщинки, но ее лоб оставался гладким, а ненакрашенный рот не был заключен в скобки складок.
  
  Волосы у нее, с изумлением заметил Бобби, были почти совсем седыми.
  
  Словно читая его мысли, она протянула руку и коснулась его головы.
  
  — Мне так жаль, — сказала она… но ему показалось, что в глазах у нее пляшут прежние смешинки. — У тебя были такие чудесные волосы. Рионда говорила, что наполовину я влюблена в них.
  
  — Кэрол…
  
  Она опять протянула руку и прижала палец к его губам. На ее руке Бобби увидел еще шрамы, а мизинец был бесформенным, словно оплавленным. Следы ожогов.
  
  — Я же сказала тебе, что никакой Кэрол не знаю. Мое имя Дениз. Как в старой песне Рэнди и «Рейнбоуз». — Она напела мотив. Бобби хорошо его знал. Он знал все старые песни. — Если ты проверишь мои удостоверения личности, то ничего, кроме «Дениз Шуновер», не обнаружишь. Я видела тебя на богослужении.
  
  — Я тебя не видел.
  
  — Я умею оставаться невидимой, — сказала она. — Прием, которому один человек научил меня давным-давно. Прием оставаться неопознаваемой. — Она содрогнулась. Бобби читал, как люди содрогались — главным образом в скверных романах, но сам ни разу не видел. — А в толпе я умею стоять далеко позади. Бедный старый Салл-Джон. Помнишь его бо-ло?
  
  Бобби кивнул и улыбнулся.
  
  — Помню, как он захотел показать класс и закрутил его не только между руками и за спиной, а еще и между ног. И здорово врезал себе по яйцам, так что все чуть не умерли со смеху. Тут прибежали девчонки — и ты в их числе, я совершенно уверен — и начали спрашивать, что случилось, а мы не говорили. Ну и злилась же ты!
  
  Она улыбнулась, ладонь поднялась к губам, и в этом старом жесте Бобби со всей ясностью увидел девочку, которой она была.
  
  — Откуда ты узнала, что он умер?
  
  — Прочла в нью-йоркской «Пост». Один из жутких заголовков, на которых они специализируются — «ЗАТОР», — и его фотографии. Я живу в Покипси, куда «Пост» поступает регулярно. — Она помолчала. — Я преподаю в Вассаре.
  
  — Ты преподаешь в Вассаре и читаешь «Пост»?
  
  Она с улыбкой пожала плечами.
  
  — У всех есть тайные пороки. А ты, Бобби? Ты прочел об этом в «Пост»?
  
  — Я «Пост» не получаю, меня известил Тед. Тед Бротиген.
  
  Она молча смотрела на него, и ее улыбка угасала.
  
  — Ты помнишь Теда?
  
  — Я думала, что осталась без руки, а Тед излечил ее, как по волшебству. Конечно я его помню. Но, Бобби…
  
  — Он знал, что ты будешь здесь. Я сразу же так подумал, когда вскрыл посылку, но так и не поверил, пока не увидел тебя тут. — Он потянулся к ней и с детской непосредственностью провел пальцем по шраму на ее лице. — Лос-Анджелес, верно? Что произошло? Как ты выбралась?
  
  Она покачала головой.
  
  — Об этом я не говорю. Я ни разу не заговорила о том, что происходило в том доме, и не заговорю никогда. То была другая жизнь. То была другая девушка. И та девушка умерла. Она была очень юной, очень идеалистичной, и ее обманули. Помнишь человека с картами в Сейвин-Роке?
  
  Он кивнул, чуть улыбнулся и взял ее руку. Она крепко сжала его пальцы.
  
  — Вверх-вниз, понеслись, туда-сюда, смотри куда, все по мерке для проверки. Его звали Макканн или Маккозленд, или еще как-то так.
  
  — Имя не важно. А важно то, как он все время внушал тебе, что ты можешь выиграть. Верно?
  
  — Верно.
  
  — Та девушка связалась именно с таким человеком. С человеком, который всегда умел двигать карты чуть быстрее, чем его считали способным. Он искал сбитых с толку, рассерженных детей, и он их нашел.
  
  — У него был желтый плащ? — спросил Бобби, не зная, шутит она или нет.
  
  Она поглядела на него, чуть сдвинув брови, и он понял, что вот этого она не помнит. Да и рассказывал ли он ей о низких людях? Наверное, да. Ему казалось, что он рассказывал ей практически обо всем, но она не помнила. Возможно, то, что произошло с ней в Лос-Анджелесе, прожгло несколько дыр в ее памяти. Бобби понимал как могло произойти такое. И ведь она тут не исключение, верно? Многие их ровесники очень старались позабыть, кем они были и во что верили в годы между убийством Джона Кеннеди в Далласе и убийством Джона Леннона в Нью-Йорке.
  
  — Не важно, — сказал он. — Продолжай.
  
  Она покачала головой.
  
  — Я уже сказала все, что собиралась сказать об этом. Все, что могу сказать. Кэрол Гербер умерла на Бенефит-стрит в Лос-Анджелесе. Дениз Шуновер живет в Покипси. Кэрол ненавидела математику, не была способна разобраться даже в десятичных дробях, но Дениз ПРЕПОДАЕТ математику. Как же они могут быть одной и той же? Нелепое предположение. Дело закрыто. Я хочу знать, при чем тут Тед. Он ведь не может быть еще жив, Бобби. Ему было бы за сто. И много за сто.
  
  — Не думаю, чтобы время имело особое значение для ломателя, — сказал Бобби. Не имело оно особого значения и для WKND, где Джимми Гилмер пел теперь о «Тростниковом шалаше» под гудящий аккомпанемент чего-то вроде окарины.
  
  — Ломатель? Но что…
  
  — Не знаю, и это не важно, — сказал Бобби. — А важно, думаю, вот что. Так что слушай внимательно, ладно?
  
  — Ладно.
  
  — Я живу в Филадельфии. У меня чудесная жена, профессиональный фотограф, трое чудесных взрослых детей, чудесная старая собака с плохой спиной и хорошим характером и старый дом, который все время отчаянно нуждается в ремонте. Моя жена говорит, что раз дети сапожника всегда бегают босиком, то в доме плотника всегда течет крыша.
  
  — Так значит, ты плотник?
  
  Он кивнул.
  
  — Я живу в Редмонт-Хиллс и когда вспоминаю, что надо бы купить газету, покупаю филадельфийскую «Инквайрер».
  
  — Плотник, — сказала она задумчиво. — Я всегда думала, что ты кончишь писателем и вообще.
  
  — Я тоже так думал. Но у меня был период, когда я думал, что кончу в тюрьме штата Коннектикут. Однако этого не произошло, так что, пожалуй, одно уравновешивает другое.
  
  — А про какую посылку ты упомянул? И какое отношение она имеет к Теду?
  
  — Посылка пришла федеральным экспрессом от типа по имени Норман Оливер. Банкир. Он душеприказчик Салла. А внутри было вот что.
  
  Он снова сунул руку в спортивную сумку и вытащил старую потрепанную бейсбольную перчатку. Он положил ее на колени женщины, сидевшей рядом с ним на скамье. Она сразу перевернула ее и посмотрела на имя, написанное сбоку.
  
  — Боже мой, — сказала она бесцветным растерянным голосом.
  
  — Я не видел эту крошку с того дня, когда нашел тебя с вывихнутым плечом вон в тех деревьях. Наверное, какой-нибудь мальчишка проходил мимо, увидел ее в траве и присвоил. Хотя она даже тогда была не слишком новой.
  
  — Ее украл Уилли, — сказала она чуть слышно. — Уилли Ширмен. Я думала, что он хороший. Видишь, какой я была дурой во всем, что касалось людей? Даже тогда.
  
  Он глядел на нее в немом изумлении, но она этого не видела, она смотрела на старую перчатку модели Алвина Дарка, пощипывала путаницу сыромятных ремешков, которые каким-то чудом все еще удерживали ее воедино. А затем она обрадовалась и растрогала его, поступив так, как поступил он, едва вскрыл коробку и увидел, что лежит в ней: она поднесла бейсбольную перчатку к лицу и вдохнула маслянисто-кожаный аромат кармана. Правда, он сначала надел перчатку на руку, даже не заметив как. Естественное движение бейсболиста, естественное движение мальчишки, такое же непроизвольное, как дыхание. Мальчишкой Норман Оливер когда-то, конечно был, но в бейсбол, видимо, не играл никогда, потому что не обнаружил листа бумаги, который был глубоко засунут в последний палец перчатки — палец с глубокой бороздкой в старой коже. Лист нашел Бобби. Ноготь его мизинца задел его и заставил зашуршать.
  
  Кэрол положила перчатку. Несмотря на седину, она снова выглядела юной и полной жизни.
  
  — Рассказывай.
  
  — Она была на руке Салла, когда его нашли мертвым в машине.
  
  Глаза у нее стали огромными и круглыми. В этот миг она не просто была похожа на девочку, которая каталась на Колесе Обозрения вместе с ним, она БЫЛА этой девочкой.
  
  — Погляди туда, где был автограф Алвина Дарка. Видишь?
  
  Свет уже стремительно угасал, но она увидела, увидела ясно:
  
   Б.Г.
  
   1464 Дюпон-Серкл-роуд
  
   Редмонт-Хиллс, Пенсильвания
  
   Зона 11
  
  — Твой адрес, — прошептала она. — Твой теперешний адрес.
  
  — Да, но погляди сюда. — Он постучал по строчке «Зона 11». — Почтовое ведомство отменило почтовые зоны в шестидесятых. Я проверял. Тед либо не знал, либо забыл.
  
  — А может быть, он нарочно?
  
  Бобби кивнул.
  
  — Не исключено. В любом случае Оливер прочел адрес и послал мне перчатку — упомянул, что не видит нужды включать старую бейсбольную перчатку в опись имущества. Он, собственно, хотел сообщить мне о смерти Салла на случай, если я не знал, и что заупокойная служба будет в Харвиче. По-моему, он хотел, чтобы я приехал, хотел узнать историю перчатки. Но тут я не мог его просветить. Кэрол, ты уверена, что Уилли…
  
  — Она была у него на руке. Я потребовала, чтобы он отдал ее, и я бы отослала ее тебе, но он отказался ее отдать.
  
  — По-твоему, позднее он отдал ее Салл-Джону?
  
  — Получается, что так.
  
  Но почему-то ей не верилось. Она чувствовала, что правда должна быть куда более странной, чем такое объяснение. Да и отношение Уилли к перчатке было странным, хотя она уже не помнила, почему, собственно.
  
  — В любом случае, — сказал он, постукивая по адресу на перчатке, — это написал Тед. Не сомневаюсь. Я надел перчатку и нашел кое-что. И приехал из-за этого.
  
  Он сунул руку в спортивную сумку в третий раз. Свет уже утратил красноту, и остаток дня был угасающе розовым, цвета лесного шиповника. Транзистор, все еще лежащий в траве, пел «Или ты не знаешь» голосом Хью «Пиано» Смита и «Клоунов».
  
  Бобби вытащил смятый листок. Пропотелые внутренности перчатки оставили на нем пару пятен, но в остальном он выглядел удивительно чистым и новым. Бобби протянул его Кэрол.
  
  Она подставила листок меркнущим лучам, чуть отодвинув от лица — ее зрение, понял он, было уже не то, что прежде.
  
  — Титульный лист, — сказала она, а потом засмеялась. — «Повелитель мух», Бобби. Твоя любимая книга.
  
  — Погляди внизу, — сказал он. — Прочитай.
  
  — «Фабер и Фабер, лимитед… 24 Рассел-сквер… Лондон». — Она вопросительно взглянула на него.
  
  — Лист из фаберовского издания в мягкой обложке тысяча девятьсот шестидесятого года, — сказал Бобби. — Это на обороте. Но посмотри, Кэрол, он же выглядит совсем новым. Я думаю, книга, из которой он вырван, была в тысяча девятьсот шестидесятом всего несколько недель назад. Но не перчатка — она потрепана куда больше, чем была, когда я ее нашел. Только страница.
  
  — Бобби, не все старые книги желтеют, если их берегут. Даже старое дешевое издание…
  
  — Переверни, — сказал он. — Погляди на другой стороне.
  
  Кэрол перевернула. Под строчкой «Исключительное право»… было вот что: «Скажи ей, что она была храброй, как львица».
  
  — Вот тут я понял, что должен приехать, потому что он считает, что ты будешь здесь, что ты еще жива. Я не мог поверить, легче было поверить в него, чем… Кэрол? Что с тобой? Эта надпись в самом низу? Что она значит?
  
  Теперь она заплакала, заплакала горько, держа вырванный титульный лист в руке и глядя на то, что было втиснуто в узкое белое пространство под условиями продажи:
  
  
  — Что это означает? Ты знаешь? Ты ведь знаешь?
  
  Кэрол покачала головой.
  
  — Не имеет значения. Это дорого мне. Только и всего. Дорого мне, как перчатка дорога тебе. Для старика он отлично знает, какие кнопки нажимать, верно?
  
  — Пожалуй. Может, в этом назначение ломателя.
  
  Она поглядела на него. Она все еще плакала, но, подумал Бобби, эти слезы не были по-настоящему горькими.
  
  — Бобби, а зачем он это сделал? И как он узнал, что мы вернемся? Сорок лет — долгий срок. Люди взрослеют. Люди взрослеют и оставляют в прошлом детей, какими были.
  
  — Так ли?
  
  Она продолжала глядеть на него в сгущающемся сумраке. Позади них тени деревьев обретали черноту. Там — под деревьями, где он рыдал в тот день, а на следующий нашел ее избитую, совсем одну — уже почти воцарился мрак.
  
  — Иногда немножко магии остается, — сказал Бобби. — Вот что я думаю. Мы вернулись, потому что еще слышим правильные голоса. Ты их слышишь? Голоса?
  
  — Иногда, — сказала она почти против воли. — Иногда слышу.
  
  Бобби взял у нее перчатку.
  
  — Ты меня извинишь?
  
  — Конечно.
  
  Бобби пошел к деревьям, упал на колено, чтобы подлезть под низкую ветку, и положил свою старую бейсбольную перчатку карманом вверх к темнеющему небу. Потом вернулся и сел на скамью рядом с Кэрол.
  
  — Ее место там.
  
  — Завтра какой-нибудь мальчик пройдет мимо и подберет ее, ты ведь знаешь? — Она засмеялась и утерла глаза.
  
  — Быть может, — согласился он. — А быть может, она исчезнет, возвратится туда, откуда взялась.
  
  Когда последняя розовость дня угасла в пепельности, Кэрол положила голову на плечо Бобби, и он обнял ее одной рукой. Они сидели так, молча, а в транзисторе у их ног запели «Плэттеры».
  ЛОВЕЦ СНОВ
  
   Бред странного, безумного человека, ворвавшегося в лагерь четверых охотников, — это лишь первый шаг четверых друзей в мир кошмара, далеко превосходящего человеческое понимание. В мир кромешного Ада, правит которым Зло. Абсолютное Зло, пришедшее, дабы нести людям погибель и страх. Зло, единственное оружие против которого кроется в тайной магии старинного индийского амулета — «Ловца снов»…
  
  Сначала новости
  
  Из газеты «Ист Орегониен» — от 25 июня 1947 года:
  
   СЛУЖАЩИЙ УПРАВЛЕНИЯ О БОРЬБЕ С ЛЕСНЫМИ ПОЖАРАМИ ЗАСЕК «ЛЕТАЮЩИЕ БЛЮДЦА»
  
   Кеннет Арнолд утверждает, что видел девять дискообразных объектов. «Блестящих, серебристых и передвигавшихся с неслыханной скоростью».
  
  Сообщение из Росуэлла (Нью-Мексико), «Дейли рекорд» от 8 июля 1947 года:
  
   ВВС ЗАХВАТИЛИ «ЛЕТАЮЩЕЕ БЛЮДЦЕ» НА РАНЧО В ОКРУГЕ РОСУЭЛЛ.
  
   СОТРУДНИКИ РАЗВЕДКИ ОБНАРУЖИЛИ ПОТЕРПЕВШИЙ КРУШЕНИЕ ДИСК.
  
  Сообщение из Росуэлла (Нью-Мексико), «Дейли рекорд» от 9 июля 1947 года:
  
   КОМАНДОВАНИЕ ВВС УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО ТАК НАЗЫВАЕМОЕ БЛЮДЦЕ — ОБЫКНОВЕННЫЙ МЕТЕОРОЛОГИЧЕСКИЙ ЗОНД.
  
  «Чикаго дейли трибьюн» от 1 августа 1947 года:
  
   ВВС США ЗАЯВИЛИ, ЧТО НЕ МОГУТ ДАТЬ ОБЪЯСНЕНИЕ УВИДЕННОМУ АРНОЛДОМ.
  
   Еще 850 свидетельств очевидцев появления необычных предметов после первого доклада Арнолда.
  
  Сообщение из Росуэлла (Нью-Мексико), «Дейли рекордс от 19 октября 1947 года:
  
   ПО СЛОВАМ РАССЕРЖЕННОГО ФЕРМЕРА, ТАК НАЗЫВАЕМАЯ КОСМИЧЕСКАЯ ПШЕНИЦА — ПРОСТО «УТКА».
  
   Эндрю Хоксон отрицает какое-либо воздействие блюдец. Он твердо убежден, что пшеница с красноватым отливом не что иное, как чей-то розыгрыш.
  
  Сообщение из Кентукки, «Куриер джорнел» от 8 января 1948 года:
  
   КАПИТАН ВВС ПОГИБАЕТ В ПОГОНЕ ЗА НЛО.
  
   Последняя передача Ментела: «Металлический, невероятных размеров».
  
   ВВС хранят молчание.
  
  «Брэзилиен нейшнл» от 8 марта 1957 года:
  
   ИНОПЛАНЕТНЫЙ КОРАБЛЬ «КОЛЬЦО» ТЕРПИТ КРУШЕНИЕ В МАТО-ГРОССО!
  
   ДВЕ ЖЕНЩИНЫ ЕДВА НЕ ПОГИБЛИ ВБЛИЗИ ПОНТО-ПОРАН!
  
   «Мы слышали пронзительный писк изнутри», — заявляют они.
  
  «Брэзилиен нейшнл» от 12 марта 1957 года:
  
   УЖАС МАТО-ГРОССО!
  
   Сообщения о серых человечках с огромными черными глазами. Ученые отмахиваются. Свидетели настаивают.
  
   ЦЕЛЫЕ ДЕРЕВНИ ОХВАЧЕНЫ УЖАСОМ!
  
  «Оклахомен» от 12 мая 1965 года:
  
   ПОЛИЦЕЙСКИЙ СТРЕЛЯЕТ В НЛО.
  
   По его словам, блюдце возвышалось на сорок футов над автострадой № 9.
  
   Показания радара авиабазы ВВС в Тинкере совпадают с его докладом.
  
  «Оклахомен» от 2 июня 1965 года:
  
   «ИНОПЛАНЕТНАЯ РАСТИТЕЛЬНОСТЬ — «УТКА», — ЗАЯВЛЯЕТ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ МИНИСТЕРСТВА СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА.
  
   По его словам, «красные семена» — это работа подростков, вооруженных пульверизаторами.
  
  Сообщение из Портленда (штат Мэн), «Пресс-хэролд» от 14 сентября 1965 года:
  
   СЛУЧАЕВ ПОЯВЛЕНИЯ НЛО В НЬЮ-ХЭМПШИРЕ СТАНОВИТСЯ ВСЕ БОЛЬШЕ.
  
   Чаще всего НЛО замечены вблизи Экзетера. Местные жители опасаются вторжения инопланетян.
  
  Сообщение из Манчестера (штат Нью-Хэмпшир), «Юнион-Лидер» от 30 сентября 1965 года:
  
   ЭПИДЕМИЯ ПИЩЕВЫХ ОТРАВЛЕНИЙ В ПЛЕЙСТОУ: ПРИЧИНА ТАК И НЕ РАСКРЫТА.
  
   Более трехсот пострадавших. Большинство выздоравливает. Представитель управления по контролю за продуктами и лекарствами считает, что причиной могут быть загрязненные водные источники.
  
  «Мичиган джорнел» от 9 октября 1965 года:
  
   ДЖЕРАЛД ФОРД ПРИЗЫВАЕТ К РАССЛЕДОВАНИЮ НЕПОНЯТНОГО ЯВЛЕНИЯ.
  
   Лидер республиканской партии заявляет: «Мичиганские огни» могут иметь внеземное происхождение.
  
  «Лос-Анджелес таймс от 19 ноября 1978 года:
  
   УЧЕНЫЕ КАЛИФОРНИЙСКОГО ТЕХНОЛОГИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА ОТМЕЧАЮТ ПОЯВЛЕНИЕ ГИГАНТСКОГО ЛЕТАЮЩЕГО ДИСКА В ПУСТЫНЕ МОХАВЕ.
  
   Тикмен: «Я был окружен крохотными яркими огоньками».
  
   Моралес: «Видел красную траву, похожую на «ангельский волос».
  
  «Лос-Анджелес таймс» от 24 ноября 1978 года:
  
   СЛЕДОВАТЕЛИ ПОЛИЦИИ ШТАТА И ВВС НЕ НАШЛИ НИКАКИХ «АНГЕЛЬСКИХ ВОЛОС» НА МЕСТЕ ПОЯВЛЕНИЯ НЛО В ПУСТЫНЕ МОХАВЕ.
  
   Тикмен и Моралес соглашаются пройти тест на «детекторе лжи». Возможность ложных показаний полностью исключена.
  
  «Нью-Йорк таймс» от 16 августа 1980 года:
  
   «ПЛЕННИКИ ИНОПЛАНЕТЯН» ОСТАЮТСЯ ПРИ СВОЕМ МНЕНИИ.
  
   Психологи сомневаются в достоверности портретов так называемых серых человечков.
  
  «Уолл-стрит джорнел» от 9 февраля 1985 года:
  
   КАРЛ САГАН: «НЕТ, МЫ НЕ ОДИНОКИ!»
  
   Выдающийся ученый вновь подтверждает свою веру в существование инопланетных цивилизаций, утверждая, что шансы на существование иных цивилизаций огромны.
  
  «Финикс сан» от 14 марта 1997 года:
  
   ОГРОМНЫЙ НЛО ЗАМЕЧЕН ВБЛИЗИ ПРЕСКОТТА. ДЕСЯТКИ ОЧЕВИДЦЕВ ОПИСЫВАЮТ ПРЕДМЕТ В ФОРМЕ БУМЕРАНГА.
  
   Коммутатор на авиабазе ВВС в Льюке разрывается от сообщений.
  
  «Финикс сан» от 20 марта 1997 года:
  
   ЗАГАДКА «ОГНЕЙ ФИНИКСА» ПО-ПРЕЖНЕМУ ОСТАЕТСЯ НЕРЕШЕННОЙ.
  
   Эксперт заявляет, что фото не фальшивка. Следователи ВВС хранят молчание.
  
  Сообщение из Полдена (штат Аризона), «Уикли» от 9 апреля 1997 года:
  
   ЭПИДЕМИЯ ПИЩЕВЫХ ОТРАВЛЕНИЙ НЕ НАХОДИТ ОБЪЯСНЕНИЯ. РАССКАЗЫ О ПОЯВЛЕНИИ «КРАСНОЙ ТРАВЫ» ОБЪЯВЛЕНЫ ВЫМЫСЛОМ.
  
  Сообщение из Дерри (штат Мэн), «Дейли ньюс» от 15 мая 2000 года:
  
   ТАИНСТВЕННЫЕ ОГНИ СНОВА ЗАМЕЧЕНЫ НА Джефферсон-тракт
  
   Мэр Кинео-таун: «Не знаю, что это такое, но они появляются снова и снова».
  
  ДДДТ
  
  Это стало их девизом, и Джоунси под страхом смерти не мог припомнить, кто из них первым ввел это в обиход. «Берешь чужие в долг на время — отдаешь свои и навсегда» — это его высказывание. «Трахни меня в задницу, Фредди» и еще с полдюжины столь же красочных непристойностей — вклад Бивера. Генри приучил их небрежно бросать: «Все, что возвращается на круги своя, возвращается на круги своя» — типичный образец того дзен-буддистского дерьма, которым он так увлекался еще с детства. А вот ДДДТ… как насчет ДДДТ? Чей светлый ум это родил?
  
  Не важно. Не имеет значения. Главное, что они свято верили второй половине этой аббревиатуры, когда были неразлучной четверкой, а потом и всему целому, когда их стало пятеро, ну а потом… вновь превратившись в четверку, опять поверили, только на этот раз первой половине.
  
  Но когда их опять осталось только четверо, дни стали темнее. Мрачнее, что ли? Теперь все чаще попадались «трахни-меня-в-задницу» дни. Это-то было ясно, но вот почему? Ответа не было. С ними явно творилось что-то неладное, они это знали… Неладное — или странное? Только что? Они ощущали, что пойманы, загнаны в ловушку, но каким образом? И все это случилось задолго до появления огней в небе. До Маккарти и Бекки Шу.
  
  ДДДТ: иногда это всего лишь слова. А иногда кажется, что вообще ничто. Пустота. Тьма. И тогда… как же найти в себе силы жить дальше?
  1988: Даже у Бобра бывает хандра
  
  Сказать, что брак Бивера не сложился, — все равно что заявить о ком-то «немножко беременна» или «приземление космического корабля «Челленджер» чуть-чуть не удалось». Джо «Бивер»[351] Кларендон и Лори Сью Кинопенски вытерпели восемь месяцев, а затем — все, прошла любовь, кто-нибудь помогите собрать чертовы осколки.
  
  Вообще-то Бив, можно сказать, малый веселый и добродушный, это вам подтвердят все его закадычные друзья, но тут его настигла черная полоса. Он не встречается со своими старыми друзьями, то есть теми, кого считает настоящими друзьями, если не считать одной-единственной недели в ноябре, когда они каждый год собираются вместе, а в прошлом ноябре они с Лори Сью все еще тянули лямку. Правда, эта самая лямка становилась все тоньше, но еще держалась. Теперь он проводит слишком много времени, и даже сам это понимает, в барах портлендского Старого порта: «Портхоул», «Сименс-клаб» и «Фри-стрит паб». Чересчур много пьет, тянет косячок за косячком и по утрам все чаще отворачивается от зеркала в ванной: налитые кровью глаза, полуприкрытые набрякшими веками, стыдливо глядят в сторону. И одна-единственная мысль бьется в тяжелой голове: следовало бы бросить все эти забегаловки, иначе влипну, как Пит. Пропади все пропадом…
  
  Бросить забегаловки, бросить шляться, не пить — зашибись! — но день за днем все продолжается по заведенному порядку, и он снова сидит за стойкой, а, поцелуй меня в задницу, и пошло все оно туда и туда!
  
  В этот четверг очередь «Фри-стрит паб», и будь он проклят, если не пристроится там в компании со стаканчиком пивка, косячком в кармане, а из музыкального гроба доносится старая мелодия, вроде тех, что когда-то играли «Вэнчерс». Он не может вспомнить название этой вещи, популярной еще до его рождения. И все же знает ее, потому что часто слушает радио-ретро портлендской станции… с тех пор как развелся. Ретро-шлягеры — штука утешительная. Имеют странное свойство успокаивать. А вот новые хиты… Лори Сью знала великое их множество и даже любила, но до Бивера они как-то не доходили.
  
  «Фри-стрит» почти пуст: не больше полудюжины клиентов за стойкой и еще столько же гоняют бильярдные шары в задней комнате. Бивер с тройкой закадычных приятелей сидят в одной из кабинок, дуют «Миллер»[352] и тасуют засаленную колоду карт, чтобы бросить жребий, кому платить за следующую порцию пива. Что это за мелодия со сплошным гитарным перебором? «Без границ»? «Телстар»? Нет, в «Телстар» ритм ведет синтезатор, а тут ничего подобного. Остальные треплются о Джексоне Брауне, игравшем вчера вечером в муниципальном центре. Если верить Джорджу Пелсену, который там был, тот устроил классное шоу, настоящий отпад, сдохнуть можно!
  
  — Но это еще не все! — объявляет Джордж, выразительно озирая собравшихся. — Кое-что припас на закуску!
  
  Он гордо вытягивает и без того выступающий вперед подбородок и показывает красное пятно на шее:
  
  — Знаете, что это такое?
  
  — Засос, что ли? — немного смущенно спрашивает Кент Астор.
  
  — Светлая башка, мать твою! — восклицает Джордж. — После спектакля я торчал за кулисами вместе с целой кодлой фэнов, рвущихся получить автограф Джексона. Или, ну… не знаю, Дэвида Линдли, что ли. Он классный мужик.
  
  Кент и Шон Робидо соглашаются, что Дэвид Линдли настоящий класс, не гитарный бог, разумеется (вот Марк Нопфлер из «Дайр Стрейтс» — тот бог, или Энгус Янг из «АйСи/ДиСи», это да, а уж Клэптон — и говорить нечего), но все равно на уровне. У Линдли потрясная фразировка, да и техника — дай бог каждому!
  
  Бивер не участвует в разговоре. Все, что ему хочется, — поскорее убраться отсюда, из этой вонючей, задрипанной забегаловки, глотнуть свежего воздуха. Он уже знает, к чему клонит Джордж, и все это вранье.
  
  Ее звали вовсе не Шанте, ты вообще не знаешь, как ее звали, она проплыла мимо тебя, как мимо стенки, и поделом, кто ты для такой девушки, еще один трудяга-волосатик из очередного мелкого рабочего городишки Новой Англии. Ты и твоя тоскливая сраная житуха! «Шанте» — название группы, которую мы слушаем, не «Мар-Кетс» или «Бар-Кис», а «Шанте». «Пайплайн» в исполнении «Шанте», а эта штука у тебя на шее — никакой не засос, а порез бритвой.
  
  Так он думает и вдруг слышит плач. Не в баре. В своем мозгу. Давно забытый плач. Ударяет прямо в голову, вонзается в серое вещество осколками стекла, и о, трахни меня в задницу, трахни, Фредди, кто-то должен заставить его замолчать.
  
  Я и заставил, думает Бивер. Это был я. Именно я — тот, кто заткнул его. Обнял и стал петь.
  
  Тем временем Джордж Пелсен расписывает, как дверь гримерной наконец открылась, но оттуда появился не Джексон Браун, не Дэвид Линдли, нет! Трио хористочек на подпевках, Рэнди, Сьюзи и Шанте. Аппетитные дамочки, аж слюнки текут.
  
  — Везет же! — вздыхает Шон, закатывая глаза. Шон, кругленький коротышка, чьи сексуальные похождения ограничиваются случайными поездками в Бостон, где он пожирает глазами стрипушек в «Фокси леди» и официанток в «Хутерс». — Ни хера себе, Шанте, никак не меньше!
  
  Он с плотоядной улыбкой делает красноречивые пассы над ширинкой. Похоже, часто работает ручками? Ну да, кто же согласится с ним лечь?
  
  По крайней мере, думает Бив, хоть в этом он выглядит настоящим профессионалом.
  
  — Ну… я заговорил с ними, в основном с ней, Шанте… спросил, хотела бы она познакомиться с ночной жизнью Портленда. Слово за слово, и мы…
  
  Бив вынимает из кармана зубочистку и сует в рот, отсекая дальнейшее повествование. Да, зубочистка — как раз то, что сейчас надо. Не кружка пива, не косячок в кармане, не пустая трепотня Джорджа Пелсена о том, как они с Шанте столковались в кузове его пикапа, благодарение Богу хотя бы за это убежище, когда фургон враскачку, не вздумай лезть в «тачку»!
  
  Все это чушь и бред собачий, думает Бивер, и внезапно тоска стискивает горло, такая отчаянная тоска, которую ему еще не доводилось пережить, даже когда Лори Сью собрала вещички и ушла к родителям. Все это настолько на него не похоже… и вдруг ему смертельно захотелось смыться отсюда к такой-то матери, наполнить легкие прохладным, соленым морским воздухом и найти телефон. И позвонить Джоунси или Генри, не важно кому, любой сгодится. Он хочет сказать: «Привет, старина, как оно ничего?» — и услышать, как один из них ответит: «Да знаешь, Бив, ДДДТ. Нет костяшек, нет игры».
  
  Он встает.
  
  — Эй, парень, — вскидывается Джордж. Бивер ходил с Джорджем в «Уэстбрук джуниор колледж», и там он казался вполне нормальным, но все это было много-много кружек пива назад. — Куда это ты?
  
  — Отлить, — бросает Бивер, перемещая зубочистку с одного угла рта на другой.
  
  — Только тащи поскорее обратно свой вонючий зад, я как раз перехожу к главному, — вещает Джордж, и Бивер думает: «Трусики-«танга» с прорехой в промежности». О черт, сегодня в воздухе так и носятся дурные флюиды, должно быть, к перемене погоды или что-то в этом роде.
  
  Джордж понижает голос:
  
  — Когда я поднял ее юбку…
  
  — Знаю, на ней были трусы-«танга», — отмахивается Бивер и отмечает удивленный, почти потрясенный взгляд Джорджа, но не обращает внимания. — Я бы не прочь послушать подробности.
  
  Он отходит, направляется в туалет, с желто-розовой вонью мочи и дезинсектанта, минует туалеты, сначала мужской, потом женский, дверь с надписью «офис» и оказывается в переулке. Низко нависшее тусклое, дождливое небо, серый денек, но воздух свеж. Так свеж! Он глубоко втягивает его и снова думает: «Нет костяшек, нет игры»… Бив чуть улыбается.
  
  И шагает неведомо куда минут десять, жуя зубочистку и пытаясь прояснить голову. В какой-то момент, точно уже не припомнить, он выбрасывает косячок, мирно лежавший в кармане, и звонит Генри из платного телефона в «Джо Смоук шоп» у Моньюмент-сквер. Скорее всего он наткнется на автоответчик: Генри еще должен быть в университете, но оказывается, что Генри уже дома и поднимает трубку после второго звонка.
  
  — Как поживаешь, старик? — спрашивает Бивер.
  
  — Да сам знаешь, — отвечает Генри. — День другой, дерьмо все то же… Как насчет тебя, Бив?
  
  Бив закрывает глаза. На какую-то долю секунды все снова в порядке, все снова хорошо, так хорошо, как только может быть в этом сволочном мире.
  
  — Примерно так же, приятель. Примерно так же.
  1993: Пит помогает даме в беде
  
  Пит сидит за письменным столом чуть в стороне от демонстрационного зала «Макдоналд моторс» в Брайтоне, задумчиво вертя цепочку с ключами, на которой прицеплен брелок, состоящий из четырех, покрытых голубой эмалью букв: NASA.
  
  Мечты стареют куда быстрее мечтателей, и этот неоспоримый жизненный факт Пит обнаружил с течением лет.
  
  Однако умирают зачастую трудно и долго, вопя тихими скорбными голосами где-то на задворках мозга. Давненько Пит не ночевал в спальне, оклеенной снимками с изображениями космических кораблей «Аполло» и «Сатурн», астронавтов и выходов в космос (работа за бортом КЛА, ежели кто знает), а также космических капсул, с кожухами, закопченными и оплавленными сверхвысокими температурами при входе в плотные слои атмосферы… и лунные модули, и «Вояджеры», и одна фотография блестящего диска над автомагистралью 80: застывшие люди стоят на забитом шоссе у машин, защищая ладонями глаза от нестерпимого света. Подпись под фото гласит:
  
   ОБЪЕКТ, СФОТОГРАФИРОВАННЫЙ ВБЛИЗИ АРВАДЫ, ШТАТ КОЛОРАДО, В 1971 ГОДУ, И ДО СИХ ПОР ОСТАВШИЙСЯ НЕОПОЗНАННЫМ. ЭТО НАСТОЯЩЕЕ НЛО.
  
  Как давно это было.
  
  И все же он провел одну неделю из двухнедельного отпуска в Вашингтоне, округ Колумбия, где каждый день ходил в Национальный музей авиации и космонавтики, проводя там все время в блужданиях среди экспонатов с изумленной улыбкой на лице, И подолгу глазел на лунные камни, размышляя: эти камни привезены из места, где небеса всегда черны, а молчание подавляюще и вечно. Нил Армстронг и Базз Олдрин захватили с собой почти двадцать килограммов иного мира, и вот они здесь.
  
  А вот и он, сидит за столом, в день, когда не удалось продать ни одной машины (люди отчего-то не любят покупать машины в дождь, а в Питовой части света еще затемно началась морось), вертит на пальце цепочку NASA и поглядывает на часы. Почему-то в такие дни время просто ползет, а уж по мере приближения к пяти — так и вовсе замирает. Пять — законный час для первой кружечки пивка. До этого — ни-ни, ни единой. Если пьешь с утра, значит, рано или поздно придется подсчитывать, сколько выпил — верный путь в алкоголики. А вот если еще способен ждать… вертеть цепочку и ждать…
  
  И так же страстно, как первой кружки, Пит ждет ноября. Апрельская поездка в Вашингтон позволила отвести душу, а лунные камни все же сногсшибательная штука (стоит только вспомнить, и снова дух захватывает, как в первый раз), но одиночество все же дает о себе знать, и от этого на сердце как-то паршиво. В ноябре он возьмет вторую неделю отпуска и встретится с Генри, Джоунси и Бивом. Вот тогда-то и позволит себе пить днями напролет. Когда ты в лесу, на охоте с дружками, вполне естественно тянуть пиво с утра до вечера. Это, собственно говоря, традиция. Это…
  
  Дверь открывается и на пороге возникает привлекательная брюнетка. Примерно пять футов десять дюймов (Пит обожает высоких курочек), лет тридцати. Осматривает выставочные модели (новый «тандерберд» цвета темного бургундского — гвоздь сезона, хотя «эксплорер» тоже хоть куда), но с таким видом, словно не слишком заинтересована в покупке. Заметив Питера, она делает шаг к столу. Но тот уже поднимается, уронив ключи на книгу записей, включает ослепительно профессиональную улыбку в двести ватт, не меньше, беби, уж поверь, и устремляется к ней с протянутой рукой. Рукопожатие выходит крепким, деловым, но она явно чем-то расстроена.
  
  — Скорее всего ничего не выйдет, — вздыхает она.
  
  — Никогда не начинайте разговор с продавцом автомобилей с таких обидных слов, — советует Пит. — Мы обожаем вызов. Я — Пит Мур.
  
  — Привет, — говорит она, но не называет своего имени, а зовут ее Триш. — У меня свидание во Фрайбурге, ровно через… — она вскидывает глаза на часы, те, с которых Пит целый день напролет не сводил взгляда, — …через сорок пять минут. С клиентом, который хочет купить дом, и кажется, у меня есть именно то, что надо, и комиссионные приличные, а… — глаза вдруг наполняются слезами, и ей приходится сглотнуть, чтобы избавиться от непрошеной хрипотцы, — …а я потеряла ключи от машины! Чертовы ключи от машины!
  
  Она открывает сумочку и судорожно в ней роется.
  
  — Но у меня права… плюс другие документы… все доказательства, и я подумала, а вдруг, вдруг вы сумеете раздобыть мне новые ключи, и я спокойно уеду. Это сделка меня здорово выручила бы. Только с комиссионных можно бы спокойно жить весь год, мистер…
  
  Она забыла. Но Пит не обижается. Мур — фамилия столь же обычная, как Смит или Джоунс. Кроме того, она растеряна и вне себя. Еще бы, ключи потерять, такое несчастье! Он тут всякого навидался.
  
  — Мур. Но я отзываюсь и на Пита.
  
  — Не могли бы вы помочь мне, мистер Мур? Или кто-нибудь из отдела обслуживания?
  
  Старина Джонни Дэймон и рад бы помочь, но уж сегодня ей во Фрайбург точно не поспеть.
  
  — Мы сможем привезти вам новые ключи, но это займет как минимум сутки, а то и двое, — сообщает он.
  
  Она смотрит на него мокрыми, бархатисто-карими глазами и тоскливо стонет:
  
  — Черт… о черт…
  
  Странная мысль приходит в голову Питу: она похожа на девочку, которую он знал когда-то, давным-давно. Не слишком хорошо, они знали ее не слишком хорошо, но все же настолько, чтобы спасти ей жизнь. И звали ее Джози Ринкенхауэр.
  
  — Я так и думала, — бормочет Триш, не пытаясь больше скрывать рыдания. — О дьявол, я так и думала!
  
  Она отворачивается и начинает плакать, уже не сдерживаясь. Пит подходит сзади и осторожно берет ее за плечо.
  
  — Погодите, Триш. Погодите минуту.
  
  Проклятие, какой промах! Она ведь не назвалась, а он окликнул ее по имени, хотя никто их не знакомил… но может, она слишком убита горем, чтобы это заметить.
  
  — Вы откуда? — спрашивает он. — Я хочу сказать, вы ведь не из Брайтона?
  
  — Нет, — качает она головой. — Наш офис в Уэстбруке. «Деннисон риэл эстейт». Мы те самые, которые с маяком.
  
  Пит кивает, словно что-то понял.
  
  — Я сейчас оттуда, только остановилась у здешней аптеки, купить аспирин, потому что голова всегда раскалывается перед важным свиданием… это стресс, и, Господи, в висках словно молотки стучат.
  
  Пит снова кивает, на этот раз сочувственно. Ему знакомо это ощущение. Правда, чаще всего оно вызвано не стрессом, а избытком пива, но какая разница?
  
  — У меня оставалось еще немного времени, вот я и зашла в магазинчик рядом с аптекой выпить кофе… кофеин, знаете, когда голова болит, кофеин очень помогает…
  
  Пит кивает в третий раз. В их компании главный психолог — Генри, это он настоящий шринк[353]? но Пит не раз твердил ему, что хороший продавец должен безошибочно читать чужие мысли и видеть человека насквозь, иначе не то что машину, туалетную бумагу не продашь. И теперь Пит с радостью замечает, что его новая приятельница чуть успокоилась. Вот и хорошо. Кажется, он сумеет помочь ей — если она позволит, конечно. Он уже чувствует, как это случится. Крошечный щелчок, и дверца приоткроется. Ему нравится само ожидание этого щелчка. Ничего особенного, конечно, и неизвестно, чем все кончится. Но так или иначе, а что-то в этом есть.
  
  — Ну и… и забежала к «Ренни», на другой стороне улицы. Купила шарф, из-за дождя… нужно же чем-то…
  
  Она касается волос.
  
  — Потом вернулась к машине, а мои сволочные ключи исчезли! Я немедленно пошла обратно, по магазинам, к аптеке, но, поверите, и след простыл! А теперь я опоздаю к клиенту!
  
  Она снова взвинчена, готова заплакать. Поднимает взгляд на часы. Для него время плетется. Для нее — летит. Вот вам и разница между людьми.
  
  — Успокойтесь, — говорит он. — Возьмите себя в руки и выслушайте меня. Сейчас отправимся к аптеке и поищем ваши ключи.
  
  — Но их там нет! Я обшарила все проходы между стеллажами, обыскала полку, с которой брала аспирин, спросила девушку за прилавком…
  
  — Проверить лишний раз не повредит, — перебивает он и ведет ее к двери, легонько, но решительно подталкивая в спину. Ему нравится запах ее духов, а еще больше — волосы. Именно волосы. И если они так смотрятся в серый денек, как же светятся на солнце?
  
  — Мое свидание…
  
  — У вас еще сорок минут, — говорит Пит. — Когда туристы разъезжаются, до Фрайбурга можно добраться минут за двадцать. Десять минут на поиски ваших ключей, а если ничего не выйдет, я сам вас отвезу.
  
  Она с сомнением косится на него. Но Пит смотрит мимо нее, в одну из клетушек-кабинетов.
  
  — Дик! — окликает он. — Эй, Дики М.!
  
  Дик Макдоналд поднимает голову от россыпи накладных.
  
  — Заверь леди, что я благополучно доставлю ее во Фрайбург, если до этого дойдет.
  
  — О, он вполне благонадежен, мэм, — кивает Дик. — Никакой не сексуальный маньяк, не гонит с запредельной скоростью. Всего лишь попытается продать вам новый автомобиль.
  
  — Я крепкий орешек, — улыбается она сквозь слезы, — но так и быть, по рукам.
  
  — Прикрой меня по телефону, ладно, Дик?
  
  — Ладно, хотя это нелегко. В такую погоду покупателей приходится отгонять палками.
  
  Пит и брюнетка Триш выходят, пересекают переулок и пешком добираются до Мейн-стрит, это три минуты ходу.
  
  Аптека — второе здание слева. Морось усиливается и теперь уже больше походит на дождь. Женщина повязывает волосы новым шарфом и смотрит на непокрытую голову Пита.
  
  — Вы промокнете, — говорит она.
  
  — Я — с севера. Мы так быстро не сдаемся.
  
  — Как по-вашему, сумеем их найти? — вдруг вырывается у нее.
  
  Пит пожимает плечами:
  
  — Может быть. У меня чутье на такие дела прямо-таки собачье. И всегда было.
  
  — Знаете что-то, чего я не знаю? — удивляется она.
  
  Нет костяшек, нет игры, — думает он. — Только и всего, мэм.
  
  — Нет, — говорит он вслух. — Пока нет.
  
  Они входят в аптеку, и колокольчик над дверями уныло тренькает. Девушка за прилавком нехотя отрывается от журнала. Двадцать минут четвертого, день сумрачный, и, следовательно, кроме них троих и мистера Диллера за рецептурным прилавком — ни одного человека.
  
  — Привет, Пит, — кивает девушка.
  
  — Эй, Кэт, как дела?
  
  — Сам видишь… еле-еле, — вздыхает она и обращается к брюнетке:
  
  — Мне очень жаль, мэм, но я еще раз везде посмотрела и ничего не нашла.
  
  — Ничего страшного, — бормочет Триш со слабой улыбкой, — этот джентльмен согласился меня подвезти.
  
  — Ну-у-у, — тянет Кэти, — Пит, конечно, славный, но я не заходила бы так далеко, именуя его джентльменом.
  
  — Придержала бы язычок, дорогуша, — ухмыляется Пит, — если не хочешь платить за моральный ущерб. Судьи у нас всегда на стороне обиженных.
  
  Он украдкой смотрит на часы. Время и для него ускорило бег. Вот и прекрасно, хотя бы для разнообразия.
  
  Пит оглядывается на Триш.
  
  — Сначала вы зашли сюда. За аспирином.
  
  — Верно. Купила упаковку аспирина. А в оставшееся время решила…
  
  — Выпить кофе у «Кристи», а потом зайти к «Ренни».
  
  — Д-да.
  
  — Вы не запивали аспирин горячим кофе?
  
  — Нет, в машине была бутылка воды «Поланд». — Она показывает в окно на зеленый «таурус». — Запила водой таблетки. Но потом пошарила по сиденью и… заодно проверила зажигание.
  
  Она окидывает их нетерпеливым взглядом, в котором ясно читается: «Знаю, что вы думаете: какая-то полоумная, морочит голову».
  
  — И последний вопрос. Если я найду ваши ключи, согласитесь поужинать со мной? Мы могли бы встретиться в «Уэст Уорф».
  
  — Я знаю «Уэст Уорф», — улыбается она сквозь слезы.
  
  Кэти привстала, даже не пытаясь сделать вид, что читает журнал. Да это куда интереснее любого романа!
  
  — Откуда вы знаете, что я не замужем и вообще свободна?
  
  — А обручальное кольцо? — немедленно возражает он, хотя еще не успел взглянуть на ее безымянный палец. — Кроме того, я всего лишь имел в виду жареных моллюсков, салат из моркови с капустой и слоеный пирог с клубникой, а вовсе не пожизненный союз.
  
  Она, в свою очередь, смотрит на часы:
  
  — Пит… мистер Мур… боюсь, что сейчас мне не до флирта. Если подвезете меня, буду рада поужинать с вами. Но…
  
  — Этого вполне достаточно, — отзывается Пит. — Но, думаю, вы поедете в своей машине, так что встретимся позже. Пять тридцать вам подходит?
  
  — Да, прекрасно, но…
  
  — Заметано.
  
  Пита захлестывает давно не испытанное ощущение счастья. Это чудесно. Счастье — это чудесно. Два последних года ему и сотой доли ничего подобного не довелось изведать, а почему? Непонятно. Слишком много промозглых, пропитанных алкоголем ночей блуждания по барам между 302-м шоссе и Норт-Конуэем? Да, но разве только в этом дело? Может, и нет, но на размышления времени не осталось. Даме нужно успеть на деловое свидание. Если она к тому же продаст дом, кто знает, может, и Питу Муру крупно повезет? А если и ничего не выйдет, если удача отвернется… что ж, зато он все равно ей поможет. Он это чувствует.
  
  — Сейчас я сделаю кое-что необычное… может, даже на первый взгляд странное, но пусть это вас не волнует, — объявляет он. — Всего лишь небольшой фокус, вроде как потереть переносицу, чтобы не чихнуть, или ударить себя по лбу, когда пытаешься вспомнить чье-то имя. Договорились?
  
  — Д-да… наверное, — выговаривает сбитая с толку Триш.
  
  Пит закрывает глаза, подносит к лицу некрепко сжатый кулак, выбрасывает указательный палец и принимается водить им взад и вперед.
  
  Триш оборачивается к продавщице. Та пожимает плечами, словно говоря: «Кто знает?»
  
  — Мистер Мур, — нерешительно произносит Триш. — Мистер Мур, может, мне просто…
  
  Пит открывает глаза, глубоко вздыхает и опускает руку. И смотрит мимо Триш, на дверь…
  
  — Итак… вы вошли… — Его глаза двигаются, словно следя за вошедшей Триш. — Шагнули к прилавку… Наверное, спросили о чем-то. В каком проходе аспирин… Что-то в этом роде.
  
  — Да, я…
  
  — Но вы еще что-то взяли. — Он видит это что-то на полке со сладостями. Ярко-желтый рисунок, что-то вроде отпечатка ладони. — Батончик «Сникерс».
  
  — «Маундс», — шепчет она, хлопая ресницами. — Откуда вы узнали?
  
  — Взяли шоколадку, только потом пошли за аспирином. Заплатили и ушли… выйдем на минуту. Пока, Кэти.
  
  Кэти только кивает, не сводя с него вытаращенных глаз. Пит шагает за порог, не обращая внимания на звяканье колокольчика, на морось, теперь и в самом деле превратившуюся в дождь. Желтизна на тротуаре исчезает: водяные струи смывают ее и уносят. И все же он способен разглядеть ее, и ужасно этим доволен. Он видит линию. Это ощущение щелчка. Клик, и готово. Здорово! Сколько же времени он не видел ее так ясно?!
  
  — Назад к вашей машине, — бормочет он себе под нос, — чтобы запить водой пару таблеток аспирина…
  
  Он пересекает тротуар, медленно подбирается к «таурусу». Триш, встревоженно оглядываясь, следует за ним. Взгляд взволнованный. Почти испуганный.
  
  — Открыли дверь. Взяли сумочку… ваши ключи… аспирин… батончик… все такое… перекладываете их из руки в руку… и тут…
  
  Он наклоняется, шарит в воде, хлещущей в сточной канаве, запускает туда ладонь почти до запястья, поднимает что-то и кланяется с видом фокусника, удачно выполнившего сложный трюк. В сереньком, почти сумеречном свете ярко вспыхивают серебром ключи.
  
  — …тут вы уронили ключи.
  
  Сначала ей не приходит в голову их взять. Она потрясенно смотрит на него, словно только сейчас у нее на глазах свершилась магия. Черная магия. А он и есть тот самый злой маг.
  
  — Ну же, — настаивает он, со слегка поблекшей улыбкой. — Берите же. Тут нет ничего сверхъестественного. Чистая дедукция. Мне не привыкать. Вам следовало бы брать меня в поездки, на случай если заблудитесь. Я в два счета отыщу дорогу.
  
  Только тогда она берет ключи. Быстро, стараясь не коснуться его пальцев, и Пит сразу же понимает, что она не придет в ресторан. Не стоит быть семи пядей во лбу, чтобы понять это: достаточно взглянуть в ее глаза, скорее напуганные, чем благодарные.
  
  — Спасибо… спасибо вам, — лепечет она, мысленно измеряя расстояние между ними, будто боясь, что он подступит слишком близко.
  
  — Не за что. Только не забудьте: «Уэст Уорф», в половине шестого. Лучшие жареные моллюски в этой части штата.
  
  Поддержим иллюзию. Приходится иногда, независимо от того, что творится на душе. И хотя какая-то часть радости этого дня ушла, растворилась, что-то еще теплится. Он видел линию, а от этого всегда становится легче. Фокус простой, но приятно сознавать, что он еще может…
  
  — Половина шестого, — эхом отзывается она, открывая дверцу машины, но опасливый взгляд, брошенный через плечо, подозрительно похож на тот, каким обычно посматриваешь на пса, бешено рвущегося со сворки.
  
  Она рада до посинения, что теперь не придется ехать с ним во Фрайбург. И не нужно уметь читать мысли, чтобы это сообразить.
  
  Он неподвижно стоит под кнутами дождевых струй, наблюдая, как она выруливает на мостовую, и на прощание отдает жизнерадостный салют лихого продавца автомобилей. В ответ она рассеянно шевелит пальчиками, и, разумеется, когда он ровно в пять тридцать заглядывает в «Уэст Уорф» (на всякий случай, точность — вежливость королей), ее никто не видел, и час спустя она все еще не показывается. Он все равно не уходит: сидит за стойкой бара, пьет пиво и провожает глазами машины, мчащиеся по шоссе 302. Ему кажется, что он видит ее, где-то около пяти сорока. Зеленый «таурус», пролетевший мимо на полной скорости, в пелене дождя, ставшей к тому времени беспросветной, зеленый «таурус», который, вполне возможно, еще тянет за собой желтую полосу, сразу же тающую в сереющем воздухе.
  
  День другой, дерьмо все то же, думает он, но радость уже омрачена, вытеснена привычной грустью, грустью, ощущаемой как нечто заслуженное: цена так и не позабытого предательства. Он закуривает сигарету… Давным-давно, в детстве, притворялся, что курит, но в этом больше нет нужды…
  
  И заказывает еще кружечку. Милт приносит, но при этом ворчит:
  
  — Неплохо бы сначала что-то кинуть в желудок, Питер.
  
  Поэтому Пит заказывает порцию жареных моллюсков и даже съедает несколько, предварительно окунув в соус тартар, но перед тем как двинуться по кругу в какую-нибудь забегаловку, где его не так хорошо знают, пытается дозвониться в Массачусетс, к Джоунси. Но Джоунси и Карла наслаждаются редким свободным вечером, и трубку берет приходящая няня, которая и спрашивает, не нужно ли чего передать. Пит едва не говорит «нет», но тут же спохватывается.
  
  — Передайте, звонил Пит, сказал ДДДТ.
  
  — Д… Д… Д… Т… — повторяет девушка, старательно записывая. — Он поймет, что это…
  
  — О да, — заверяет Пит, — еще бы.
  
  К полуночи он надирается в какой-то нью-хэмпширской пивнушке, то ли «Мадди Раддер», то ли «Радди Матер», он так и не усек. Едва ворочая языком, Пит пытается поведать такой же окосевшей телке, как когда-то свято верил в то, что окажется первым человеком, ступившим на Марс. И хотя та кивает и твердит, будто заведенная, «ага-ага-ага», он почему-то сознает, что у нее только и мыслей, как бы опрокинуть еще порцию бренди перед закрытием. Но это ничего. Это не важно. Завтра он проснется с головной болью и ужасным похмельем, но все равно отправится на работу и продаст машину, а может, и нет, но так или иначе мир вертится. А вдруг удастся сбыть винно-красный «тандерберд», прощай любимая! Когда-то все было иначе, но теперь все пофигу. Наверное, и с этим можно жить, для такого парня, как он, правило большого пальца — всего лишь ДДДТ, день другой, дерьмо все то же, и хрен с ним, со всем остальным. Ты вырос, стал мужчиной, смирился с тем, что получил меньше, чем надеялся, обнаружил, что на волшебной машинке для грез и снов висит большая табличка: НЕ РАБОТАЕТ.
  
  В ноябре он отправится на охоту с друзьями, и этого вполне достаточно, чтобы с надеждой смотреть в будущее… это и, возможно, классный слюнявый, пахнущий губной помадой минет в машине от этой бухой телки. Требовать еще чего-то — напрашиваться на лишнюю сердечную боль.
  
  Грезы и сны — это для детей.
  1998: Генри лечит диванного пациента
  
  В комнате полумрак, как всегда, когда Генри принимает пациентов. Интересно, что весьма немногие это замечают. Он считает, это потому, что обычно у них мозги с самого начала затуманены. Большинство из них попросту невропаты. «Леса так и кишат ими», — когда-то сказал он Джоунси, когда они были вместе, леса, ха-ха! Во всяком случае, такова его оценка — совершенно ненаучная, конечно. Он глубоко убежден, что их проблемы создают нечто вроде поляризующего экрана между ними и остальным миром. По мере усиления невроза тьма внутри сгущается. В основном он испытывает к пациентам нечто вроде благожелательного, хотя и отстраненного сочувствия. Иногда жалость. И весьма немногие выводят его из себя. К последним принадлежит Барри Ньюмен.
  
  Пациентам, перешагнувшим порог кабинета Генри, предоставляется выбор, который они таковым не считают. И даже не сознают этого. Заходя, они видят довольно уютную, хоть и полутемную комнату, с камином по левой стене, снабженным вечными дровами: четырьмя стальными трубками, раскрашенными под березу и маскирующими газовые горелки. Рядом, под превосходной репродукцией вангоговских «Подсолнухов», возвышается огромное мягкое кресло, в котором обычно восседает Генри. (Генри иногда говорит коллегам, что каждому психиатру следует иметь в кабинете по крайней мере одного Ван Гога.) В противоположном конце легкое креслице и диван. Генри всегда интересно, что именно выберет пациент. Правда, сам он слишком давно в деле, чтобы знать: выбранное впервые потом становится привычкой, и на последующих сеансах место останется неизменным. Он помнит, что на эту тему даже есть статья, только вот забыл чья. И в любом случае он обнаруживает, что со временем такие вещи, как газеты и журналы, съезды и семинары, интересуют его все меньше. Когда-то все было по-иному, но теперь ситуация изменилась. Он меньше спит, меньше ест и смеется гораздо меньше. Мрак просачивается и в его жизнь… тот самый поляризующий фильтр, и Генри сознает, что даже не противится этому. Меньше яркого света — спокойнее для глаз.
  
  Барри Ньюмен с самого начала был диванным пациентом, но Генри ни разу не сделал ошибки, предположив, будто это имеет что-то общее с его психическим состоянием. Просто для Барри диван удобнее, хотя иногда Генри приходится протягивать ему руку, чтобы помочь встать, когда пятьдесят минут истекают. При росте пять футов семь дюймов Барри весит четыреста двадцать фунтов. Это и заставило его подружиться с диваном.
  
  Сеансы с Барри Ньюменом обычно длятся долго, поскольку тот тщательнейшим образом перечисляет все подробности своих гастрономических похождений. Это вовсе не означает, что Барри — гурман, о нет, совсем напротив, Барри пожирает все, что оказывается в орбите его досягаемости. В этом отношении Барри настоящая машина для перемалывания пищи. И его память, по крайней мере в этом отношении, донельзя идентична. Барри в гастрономии все равно что старый друг Генри Пит — в географии и ориентировании на местности.
  
  Генри почти оставил попытки оттащить Барри от деревьев и заставить его прогуляться по лесу, частично из-за спокойного, но неуклонного желания пациента обсуждать все съеденное в мельчайших деталях, отчасти потому, что Барри ему не нравится и никогда не нравился. Родители Барри умерли, оставив очень большое наследство, положенное на трастовый фонд до тридцатилетия сына. Тогда он сможет его получить, при условии, что будет продолжать психотерапию. Если же нет, основная часть останется в трастовом фонде до его пятидесятилетия.
  
  Генри сомневается, что Барри Ньюмен доживет до пятидесяти. Кровяное давление Барри (как он с гордостью объявил) — сто девяносто на сто сорок. Холестерин огромный. Настоящая золотая жила липопротеинов.
  
  — Я ходячий инсульт, я ходячий инфаркт, — твердил он с ликующей торжественностью человека, способного высказать жесткую неумолимую истину, потому что в душе сознает, что подобный конец не для него, о нет, не для него.
  
  — На ленч я съел два двойных бургера, — рассказывает он сейчас, — я люблю именно такие, потому что сыр в них еще горячий.
  
  Его пухлый рот, странно маленький для человека подобных размеров, чем-то напоминающий рыбий, сжимается и подрагивает, словно пробуя этот восхитительно горячий сыр.
  
  — Запил молочным коктейлем, а на обратном пути прихватил парочку шоколадок. Потом подремал немного, а когда проснулся, сунул в микроволновку пакет замороженных вафель. Знаете, этих, хрустящих, «Легго-эгго».
  
  Он смеется. Смех человека, охваченного приятными воспоминаниями о чудесном закате в горах, прикосновении к женской груди, прикрытой тонким шелком (не то чтобы Барри, по мнению Генри, когда-то испытывал нечто подобное), прогулке по теплому прибрежному песку.
  
  — Большинство людей пекут их в тостере, — продолжает Барри, — но тогда они получаются чересчур подсушенными. А из микроволновки они выходят горячими и мягкими. Горячими… и мягкими. — Он жадно облизывает свои рыбьи губы. — Правда, мне стало немного стыдно за то, что я съел весь пакет.
  
  Он бросает это вскользь, небрежно, как бы в сторону, словно вспомнив о том, что и Генри нужно выполнять свою часть работы. Подобные штучки он проделывает по четыре-пять раз за сеанс, а потом… потом вновь возвращается к еде.
  
  Он уже добрался до вечера вторника. Поскольку сейчас пятница, перечислению завтраков, обедов, ужинов и перекусов нет конца. Генри позволяет себе уйти в свои мысли. Барри его последний пациент на сегодня. Когда он завершит длинный список своих кулинарных подвигов, Генри вернется к себе и соберет вещи. Завтра вставать в шесть часов, а где-то между семью и восемью на подъездную аллею зарулит Джоунси. Они сунут свое барахлишко в старый «скаут» Генри, который тот держит исключительно для осенних охотничьих поездок, и к восьми тридцати они уже будут держать путь на север. По дороге завернут в Брайтон, подхватят Пита, а потом и Бива, по-прежнему живущего вблизи Дерри. К вечеру они доберутся до «Дыры в стене», охотничьего домика, того, что вверх по Джефферсон-тракт, будут играть в карты в гостиной и прислушиваться к вою ветра в дымоходах. Ружья составят в угол кухни, охотничьи лицензии повесят на крючке над задней дверью. Наконец он будет с друзьями, а это все равно что после долгих скитаний очутиться в родном доме. На целую неделю поляризующий фильтр станет чуть-чуть тоньше. Они потреплются о прежних временах, посмеются над возмутительно-забавными непристойностями Бивера, а если кому-то и в самом деле удастся подстрелить оленя… что ж, дополнительное развлечение! Вместе они сильны, как никогда. Вместе они все еще способны победить время.
  
  Где-то на заднем плане фоном звучит монотонный тенорок Барри Ньюмена. Свиные отбивные, пюре, жареная кукуруза, истекающая маслом, шоколадный торт «Пепперидж-фарм», и чашка с пепси-колой, в которой плавают четыре шарика мороженого «Бен и Джеррис Чанки Манки», и яйца: жареные яйца, вареные яйца, в мешочек, всмятку, глазунья, болтунья…
  
  Генри кивает в нужных местах, почти не прислушиваясь. Старый трюк психиатров.
  
  Господу известно: у Генри и его друзей полно своих проблем. Биверу ужасно не везет в семейной жизни, Пит пьет слишком много (куда больше, чем следовало бы, по мнению Генри), Джоунси и Карла едва не развелись, а Генри борется с депрессией, которая кажется ему настолько же притягательной, насколько неприятной. Так что да, действительно, у них полно проблем. Но им все еще хорошо вместе, они все еще могут облегчить друг другу путь, озарить дорогу, и к завтрашнему вечеру они будут вместе. Целых восемь дней. И это прекрасно.
  
  — Я знаю, что не должен бы, но рано утром проснулся от непреодолимого влечения. Возможно, низкий сахар крови, да, скорее всего так и есть. Во всяком случае, я съел остаток фунтового торта, что лежал в холодильнике, а потом сел в машину и поехал в «Данкин Донатс», взял дюжину печеных яблок и четыре…
  
  Генри, все еще думая о ежегодной охоте, начинающейся завтра, сам не сознает, что говорит, пока слова не срываются с губ. Что ж, не воробей, не поймаешь…
  
  — Может, постоянное желание есть как-то связано с тем, что вы считаете, будто убили свою мать. Как по-вашему, это возможно?
  
  Барри внезапно смолкает. Генри поднимает голову и видит огромные, как блюдца, глаза пациента, впервые за все время появившиеся из складок жира. И хотя Генри понимает, что должен заткнуться — он не имеет права проделывать вещи, не имеющие ничего общего с психотерапией, — почему-то его несет все дальше. Возможно, отчасти причиной этому размышления о старых друзьях, но в основном — внезапно побледневшая, потрясенная физиономия Барри. Больше всего Генри, кажется, задевает его полнейшее довольство собой и своим образом жизни. Его внутренняя убежденность в правильности своего самоубийственного поведения. Какая нужда его менять, не говоря уже о том, чтобы докапываться до истоков?
  
  — Вы ведь действительно считаете, что убили ее, верно? — продолжал допытываться Генри, небрежно, почти беспечно.
  
  — Я… я никогда… мне противна сама…
  
  — Она звала и звала, кричала, что боль в груди становится нестерпимой, но ведь вы часто это слышали, не так ли? Чуть не каждую неделю? Да что там неделю, чуть не каждый день! Кричала сверху: «Барри, позвони доктору Уитерсу, Барри, вызови «скорую», Барри, набери 911…»
  
  Они никогда не говорили о родителях Барри. Тот в своей мягкой, неумолимой, непробиваемо-жирной манере не допускал этого. Вроде бы начинает обсуждать их, и… бинго! — снова сворачивает на жареную баранину или цыпленка, а то и утку в апельсиновом соусе. Все тот же нескончаемый список. И поскольку Генри ничего не известно о родителях Барри, и уж конечно, о том дне, когда мать Барри умерла, упав с кровати и обмочив ковер, все еще вопя, вопя, сплошной вой трехсотфунтовой горы плоти, омерзительно тучной орущей плоти… фу, какая гнусь! Он не может ничего знать об этом, потому что никто ему не рассказывал, но все-таки знает. А Барри тогда был не таким толстым. Всего сто девяносто фунтов.
  
  Линия. Снова она. Линия. Он не видел ее вот уже пять лет (разве что только во сне) и уже думал, что все кончено, но, похоже, ошибался. Она опять здесь.
  
  — А вы в это время сидели у телевизора и слушали ее крики, — продолжает он. — Смотрели Рики Лейна и ели… что именно? Сырный торт Сары Ли? Мороженое? Не знаю. Но вы не обращали внимания. Пусть себе орет.
  
  — Замолчите!
  
  — Позволили ей вопить сколько душе угодно, и в самом деле, почему бы нет? Она проделывала это всю жизнь! Вы не глупы и понимаете, что это чистая правда. Такое бывает. Думаю, вам и это ясно. Вот и обрекли себя на роль героя в этакой маленькой пьеске Теннесси Уильямса, просто потому что любите поесть. Но знаете что, Барри? Рано или поздно эта страсть вас убьет. В глубине души вы этому не верите, но это чистая правда. Ваше сердце уже трепыхается в груди, как заживо похороненный, бьющий кулаками в крышку гроба. Интересно, каково будет таскать на себе еще фунтов восемьдесят — сто?
  
  — Затк…
  
  — Когда вы упадете, Барри, эффект будет, как от рухнувшей Вавилонской башни. Люди, ставшие этому свидетелями, будут толковать о случившемся еще долгие годы. Да вся посуда с полок попадает…
  
  — Замолчите!
  
  Барри стремительно садится. На этот раз он не нуждается в помощи Генри. И он смертельно бледен, если не считать двух ярких розочек, расцветших на щеках.
  
  — …даже кофе из их чашек расплещется, а вы обмочитесь, совсем как она когда-то…
  
  — ПРЕКРАТИТЕ! — визжит Барри. — ПРЕКРАТИТЕ, ВЫ, ЧУДОВИЩЕ!
  
  Но Генри уже завелся. Он не может остановиться. Он видит линию, а когда ее видишь, нельзя притвориться, будто она не существует.
  
  — …если вовремя не очнетесь от того ядовитого сна, в котором пребываете…
  
  Только Барри ничего не хочет слушать, абсолютно ничего. Он выбегает из комнаты, тряся необъятными ягодицами, и исчезает за дверью.
  
  А Генри сидит, не двигаясь, прислушиваясь к топоту целого стада бизонов в облике всего одного человека. Барри Ньюмена. Вторая комната пуста: у него нет секретаря, и с бегством Барри трудовая неделя окончена. Что ж, все к лучшему. Ну и влип же он!
  
  Генри подходит к дивану и ложится.
  
  — Доктор, — говорит он, — я опарафинился по полной программе.
  
  — Как это случилось, Генри?
  
  — Сказал пациенту правду.
  
  — Но разве истина не делает нас свободными, Генри?
  
  — Нет, — отвечает он себе, глядя в потолок. — Ни в малейшей степени.
  
  — Закрой глаза, Генри.
  
  — Хорошо, доктор.
  
  Он закрывает глаза. Комнату вытесняет мрак, и это хорошо. Тьма стала его подружкой. Завтра он встретится с остальными друзьями (по крайней мере с тремя), и свет вновь покажется добрым. Но сейчас… сейчас…
  
  — Доктор?
  
  — Да, Генри?
  
  — Это типичный случай, именуемый «день другой, дерьмо все то же». Вам это известно?
  
  — Что это значит, Генри? Что это значит для тебя?
  
  — Все, — шепчет он, не открывая глаз, и тут же добавляет: — Ничего.
  
  Но это вранье. И далеко не первое, сказанное им здесь.
  
  Назавтра все четверо едут в «Дыру в стене», а впереди потрясные восемь дней. Великим охотничьим экспедициям грядет конец, хотя никто, разумеется, об этом не подозревает. До наступления настоящей тьмы еще несколько лет, но она близится.
  
  Тьма близится.
  2001: Джоунси. Беседа преподавателя со студентом
  
  Нам не дано знать, каким дням и событиям суждено изменить нашу жизнь. Может, это к лучшему. В день, который необратимо изменит его собственную, Джоунси сидит в своем кабинете на третьем этаже «Джон Джей колледж», глядя в окно на крохотный ломтик Бостона и думая о том, как не прав был Т. С. Эллиот, назвав апрель самым беспощадным месяцем, и всего лишь потому, что предположительно в апреле бродяга-плотник из Назарета угодил на крест за подстрекательство к мятежу. Всякий житель Бостона знает, что самый жестокий месяц — март, коварно дарящий несколько мгновений ложной надежды, чтобы потом подло швырнуть в лицо пригоршню дерьма. Сегодня один из таких, не внушающих доверия дней, когда кажется, что весна и впрямь посетила их суровый город, и Джоунси даже подумывает пройтись немного, когда разберется с одной неприятностью… вернее, пакостью. Конечно, в эту секунду он не представляет, чем обернется сегодняшняя погода, и понятия не имеет, что к вечеру окажется в больничной палате, искалеченный, окровавленный и отчаянно сражающийся за собственную проклятую жизнь.
  
  День другой, дерьмо все то же, думает он, но на поверку дерьмо тоже оказывается другим.
  
  Но тут звонит телефон, и он хватает трубку, исполненный робкого радостного предчувствия: это наверняка мальчишка Дефаньяк, попросит отменить одиннадцатичасовую встречу.
  
  Должно быть, чует кошка, чье мясо съела, думает Джоунси. Что ж, вполне возможно. Обычно это студенты добиваются встречи с преподавателем. Когда же парню сообщается, что преподаватель хочет видеть его… не нужно быть ясновидящим, чтобы понять, куда ветер дует.
  
  — Алло, Джоунс у телефона, — бросает он в трубку.
  
  — Привет, Джоунси, как жизнь?
  
  Он узнал бы этот голос где угодно.
  
  — Генри! Эй, Генри! Прекрасна, жизнь прекрасна!
  
  По правде говоря, это не совсем так, вернее, далеко не так, особенно при мысли о скором появлении Дефаньяка, но все относительно, не так ли? По сравнению с тем, где он окажется через двенадцать часов, пришпиленный к попискивающим, гудящим, позвякивающим аппаратам: одна операция позади и три еще ждут… Джоунси сильно приукрашивает действительность, или, попросту говоря, бздит сквозь шелк. Высокопарно выражаясь, делает хорошую мину при плохой игре.
  
  — Рад это слышать.
  
  Должно быть, он расслышал невеселые нотки в голосе Генри, но скорее всего просто чувствует подобные вещи.
  
  — Генри? Что стряслось?
  
  Молчание. Джоунси хочет было снова спросить, но Генри все же отвечает:
  
  — Мой пациент умер вчера. Я увидел заметку в газете. Барри Ньюмен его звали.
  
  И после небольшой паузы добавляет:
  
  — Он был диванным пациентом.
  
  Джоунси не совсем ясно, что это такое, но старому другу плохо. Он это знает.
  
  — Самоубийство?
  
  — Сердечный приступ. В двадцать девять лет. Вырыл собственную могилу ложкой и вилкой.
  
  — Жаль.
  
  — Последние три года он не был моим пациентом. Я отпугнул его. Случилась… одна из этих штук. Понимаешь, о чем я?
  
  Джоунси кивает, забыв, что Генри его не видит.
  
  — Линия?
  
  Генри вздыхает, но Джоунси не слышит в его вздохе особого сожаления.
  
  — Да. И я вроде как выплеснул все на него. Он смылся так, словно задницу припекло.
  
  — Это еще не делает тебя виновником его инфаркта.
  
  — Может, ты и прав. Но почему-то мне так не кажется.
  
  Снова пауза. И потом, уже веселее:
  
  — Разве это не строчка из песни Джима Кроче? А ты? Ты в порядке, Джоунси?
  
  — Я? Угу. А почему ты спрашиваешь?
  
  — Не знаю, — говорит Генри. — Только… Я думаю о тебе с той самой минуты, как развернул газету и увидел фото Барри на странице некрологов. Пожалуйста, будь осторожнее.
  
  Джоунси вдруг ощущает легкий холодок, пронизавший до самых костей (многим из которых грозят скорые множественные переломы).
  
  — Да о чем это ты?
  
  — Не знаю, — повторяет Генри. — Может, просто так. Но…
  
  — Неужели опять эта линия? — тревожится Джоунси и, машинально развернувшись в кресле, смотрит в окно, на переменчивое весеннее солнышко. И тут на ум приходит, что парнишка, Дефаньяк, вероятно, съехал с катушек и прихватил оружие (коварный замысел, как говорится в детективах и триллерах, которые Джоунси любит почитывать в свободное время), и Генри каким-то образом это просек.
  
  — Не знаю. Вполне возможно, просто опосредованная реакция на смерть Барри. Видеть его фото на странице некрологов… Но все же поостерегись немного, договорились?
  
  — Ну… конечно, я вполне могу…
  
  — Вот и хорошо.
  
  — У тебя точно все нормально?
  
  — Лучше некуда.
  
  Но Джоунси так не думает. Он уже хочет сказать что-то, когда слышит за спиной робкий кашель и понимает, что Дефаньяк скорее всего уже здесь.
  
  — Вот и хорошо, — вторит он, поворачиваясь к столу.
  
  Да, в дверях переминается его одиннадцатичасовой посетитель, на вид совсем не опасный: обычный мальчишка, закутанный в старое мешковатое пальто с капюшоном и деревянными пуговицами, не по погоде теплое, тощий и невзрачный, с панковской прической, неровными пиками торчащей над встревоженными глазищами.
  
  — Генри, у меня срочный разговор. Я перезвоню…
  
  — Да нет, не стоит. Честно.
  
  — Уверен?
  
  — Да. Но только… тут еще одно дельце. Тридцать секунд есть?
  
  — Естественно, как же не быть?
  
  Он поднимает палец, и Дефаньяк послушно кивает. Однако продолжает стоять, пока Джоунси не показывает на единственный, не заваленный книгами свободный стул. Дефаньяк нерешительно направляется к нему.
  
  — Выкладывай, — говорит Джоунси в трубку.
  
  — Думаю, надо бы смотаться в Дерри. По-быстрому, только я и ты. Навестить старого друга.
  
  — То есть?
  
  Но он не хочет в присутствии постороннего произносить это имя, совсем детское, чуточку смешное имя. Да и ни к чему: Генри делает это за него. Когда-то они были квартетом, потом, ненадолго, стали квинтетом, а потом снова квартетом. Но пятый, собственно говоря, так и не покинул их. Генри называет это имя, имя мальчика, каким-то чудом так и оставшегося мальчиком. Тревоги Генри о нем более понятны, отчетливее выражены. Он объясняет Джоунси, что ничего в точности не известно, просто так, предчувствие, что старый приятель, вполне возможно, нуждается в посещении.
  
  — Говорил с его матерью? — спрашивает Джоунси.
  
  — Думаю, — отвечает Генри, — будет лучше, если мы просто… ну, словом, свалимся как снег на голову. Как насчет твоих планов на этот уик-энд? Или следующий?
  
  Джоунси ни к чему сверяться с ежедневником. Уик-энд начинается послезавтра. Правда, в субботу нужно быть на факультетской вечеринке, но от этого можно легко отделаться.
  
  — Вполне свободен, оба дня, — говорит он. — Ничего, если заеду в субботу? К десяти?
  
  — В самый раз, — облегченно вздыхает Генри, теперь уже больше похожий на себя.
  
  Джоунси чуть расслабляется.
  
  — Ты точно успеешь?
  
  — Если считаешь, что следует повидать… — Джоунси колеблется, — …Дугласа, тогда, вероятно, так и сделаем. Уж очень давно это было.
  
  — Твое собеседование… он уже у тебя?
  
  — Угу.
  
  — Ладно. Жду в десять в субботу. Эй, может, стоит взять «скаут»? Дадим ему размяться. Как тебе?
  
  — Здорово!
  
  Генри смеется.
  
  — Карла по-прежнему дает тебе завтрак с собой?
  
  — Так и есть.
  
  Джоунси невольно бросает взгляд на портфель.
  
  — Что там у тебя сегодня? Сандвич с тунцом?
  
  — Яичный салат.
  
  — М-м-м… Ладно, я пошел. ДДДТ, так?
  
  — ДДДТ, — соглашается Джоунси. Он не может назвать старого друга по имени в присутствии студента, но ДДДТ ни о чем тому не говорит. — Поговорим в…
  
  — И береги себя. Я не шучу, — подчеркивает Генри, многозначительно и чуть зловеще. И снова легкий холодок бежит по спине. Но прежде чем Джоунси успевает ответить (а что он может сказать при Дефаньяке, смирно сидящем в углу), Генри отключается.
  
  Несколько мгновений Джоунси задумчиво смотрит на телефон, кладет трубку, перелистывает страницы ежедневника, густо вычеркивает субботнюю запись: «Попойка в доме декана Джейкобсона» и вписывает: «отпроситься: поездка с Генри в Дерри, повидаться с Д.» Но и это обещание он не сдержит. К субботе Дерри и старые друзья надолго испарятся из его мыслей.
  
  Джоунси набирает в грудь воздуха и переносит внимание на своего взрывоопасного посетителя. Парень нервно ерзает на стуле, очевидно, прекрасно понимая, почему вызван сюда.
  
  — Итак, мистер Дефаньяк, — начинает Джоунси, — согласно документам, вы из Мэна.
  
  — Э-э… да. Питтсфилд. Я…
  
  — В документах сказано также, что вы получаете стипендию, и при этом неплохо учитесь.
  
  Парень, похоже, не просто волнуется. Парень, похоже, вот-вот разревется. Господи, как же это трудно! До сегодняшнего дня Джоунси ни разу не приходилось обвинять студента в обмане, но, похоже, все еще впереди. Потому что это ужасно трудно… то, что Бивер назвал бы сранью.
  
  — Мистер Дефаньяк… Дэвид… знаете, куда деваются стипендии, когда их обладателя ловят на шпаргалках? Да еще на семестровом экзамене?
  
  Парень дергается так, словно спрятанный под сиденьем недоброжелатель только сейчас воткнул оголенный электропровод с низковольтным зарядом в его тощую ягодицу. Губы трясутся, и первая слеза… О Господи, первая слеза ползет по небритой щеке.
  
  — Могу в точности вам объяснить, — продолжает Джоунси. — Такие стипендии испаряются. Вот что с ними происходит. Пуф — и шарик лопается.
  
  — Я… я…
  
  На столе Джоунси лежит папка. Он открывает ее и вытаскивает программу билетов Европейской истории за первый семестр: один из тех чудовищных вопросников-«угадаек», на которых в своей безграничной мудрости настаивает департамент образования. Сверху черным росчерком айбиэмовского карандаша (старайтесь, чтобы пометки были четкими и ясными, а если необходимо стереть, стирайте как можно тщательнее) написано имя:
  
   ДЭВИД ДЕФАНЬЯК.
  
  — Я прочел вашу курсовую, Дэвид, пробежал вашу статью о средневековом французском феодализме и даже пролистал ваши характеристики. Вы, разумеется, не гений, но успевали не хуже других. Кроме того, я в курсе, что вы просто выполняете обязательную программу, ведь ваши истинные интересы не лежат в моей области знаний, верно?
  
  Дефаньяк молча кивает. Слезы неярко поблескивают в ненадежных мартовских лучах. В уголке стола валяется пачка бумажных салфеток, и Джоунси швыряет ее мальчику, который, даже в расстроенных чувствах, легко ее ловит. Хорошие рефлексы. Когда тебе девятнадцать, вся твоя «проводка» надежна и туга, все связки крепки и гибки.
  
  Подождите несколько лет, мистер Дефаньяк, думает он. Мне всего тридцать семь, а кое-какие провода уже повисли.
  
  — Возможно, вы заслуживаете еще одного шанса, — произносит Джоунси и медленно, словно напоказ, начинает скручивать подозрительно безупречную работу Дефаньяка, высший балл, ни больше ни меньше, в толстый жгут. — Может, вам стало нехорошо в день экзамена и вы вообще не пришли…
  
  — Я был болен, — с готовностью подхватывает Дэвид Дефаньяк. — Похоже, едва не свалился с гриппом.
  
  — В таком случае я готов дать вам на дом эссе, вместо того теста, который сдавали ваши однокурсники. Если хотите, конечно. Чтобы восполнить пропущенный экзамен. Ну как, согласны?
  
  — Да, — шмыгает носом парень, яростно растирая глаза охапкой салфеток.
  
  Что ж, по крайней мере не стал нести все это лживое дерьмо насчет того, что Джоунси все равно ничего не докажет, что он обратится в Совет по делам студентов, что подаст протест, и прочее в том же духе.
  
  Вместо этого он плачет, что неприятно наблюдать, но, возможно, хороший знак: девятнадцать — это так мало, но большинство уже успевает потерять остатки совести к тому времени, как попадают сюда. Дефаньяк же все равно что сознался, а значит, у него еще есть шансы стать человеком.
  
  — Да, это было бы здорово.
  
  — И вы понимаете, что если что-то подобное случится снова…
  
  — Никогда, — быстро отвечает парень. — Никогда, профессор Джоунс.
  
  И хотя Джоунс всего лишь адъюнкт-профессор, ему не приходит в голову поправить парня. В любом случае когда-нибудь он станет профессором Джоунсом, без этого дело швах. Полон дом детишек, и если в будущем не предвидится нескольких значительных прибавок в бюджете, сводить концы с концами будет все труднее.
  
  — Надеюсь, — произносит он вслух. — Напишете эссе на три тысячи слов о последствиях завоевания норманнами Англии договорились? Ссылки на источники, но никакой дополнительной информации. Изложение свободное, но выводы должны быть достаточно убедительными. Срок — следующий понедельник. Понятно?
  
  — Да. Да, сэр.
  
  — В таком случае можете идти и приступать к делу. — Он показывает на изношенные до дыр кроссовки Дефаньяка: — И в следующий раз, когда вздумаете попить пивка, купите лучше новые тапочки. Не хочу, чтобы вы снова подхватили грипп.
  
  Дефаньяк шагает к двери и оборачивается. Ему не терпится поскорее смыться, пока мистер Джоунс не передумал, но, с другой стороны, ему всего девятнадцать… О, это любопытство юности!
  
  — Откуда вы узнали? Вас в тот день там даже не было. Экзамен принимал какой-то аспирант.
  
  — Знаю, и этого достаточно, — отрезает Джоунс. — Топай, сынок. И напиши хорошую работу. Потерять стипендию для тебя — смерти подобно. Я сам из Мэна: Дерри, и знаю Питтсфилд. От этого места лучше держаться подальше.
  
  — Уж это точно, — с чувством произносит Дефаньяк. — Спасибо. Спасибо за то, что дали мне еще шанс.
  
  — Закрой за собой дверь.
  
  Дефаньяк, который потратит последние деньги не на кроссовки, не на пиво, а на букет в палату Джоунси с пожеланием скорейшего выздоровления, выскальзывает в коридор, послушно прикрыв за собой дверь. Джоунси поворачивается к окну. Солнце по-прежнему изменчивое, неверное, но влекущее. И потому, что история с Дефаньяком кончилась куда благополучнее, чем он ожидал, Джоунси решает прогуляться, прежде чем мартовские облака, а может, и сложный заряд, омрачат этот день. Он хотел поесть в кабинете, но сейчас в голове возник новый план. Худший в его жизни, но Джоунси, конечно, этого не знает. И поэтому решает захватить с собой портфель, сегодняшний выпуск «Бостон феникс», и перебраться через реку в Кембридж[354]. Сядет на скамеечку и спокойно съест сандвич с яичным салатом, жмурясь на солнышке.
  
  Он поднимается, чтобы положить документы Дефаньяка в картотечный шкаф, под табличкой «D — F». «Откуда вы знаете?» — спросил мальчик. Что ж, хороший вопрос. Превосходный, можно сказать. А ответ прост. Он знает, потому что… иногда знает. Вот она, правда, а другой нет и быть не может. Правда, если бы кто-то приставил пистолет к его виску, он признался бы, что обнаружил это во время первой лекции второго семестра и что в мозгу Дэвида Дефаньяка взрывались огромные красные буквы, словно мигающая неоновая вывеска, обдававшая стыдом, назойливо долбившая в виски: шпаргалочник, шпаргалочник, шпаргалочник…
  
  Но, Господи, все это чушь: не может он читать мысли. И никогда не мог. Никогда-в-жизни, никогда-в-жизни, никогда-в-жизни… не мог и не сможет. Иногда что-то вспыхивает в голове, да, именно так он узнал о проблемах жены с таблетками, вероятно, срабатывает интуиция, как с Генри. Он сразу заподозрил что-то неладное, когда тот позвонил (да нет же, олух, просто догадался по голосу, только и всего), но такие вещи в последнее время почти не случаются. Да и не происходило ничего по-настоящему странного после той истории с Джози Ринкенхауэр. Может, когда-то и было что-то, тянувшееся за ними хвостом все детство и юность, но теперь все позади. Или почти.
  
  Почти.
  
  Он обводит кружком слова «поездка в Дерри», хватает портфель, и тут новая мысль осеняет его, внезапная и бессмысленная, но мощная и всеобъемлющая:
  
  Берегись мистера Грея.
  
  Джоунс, уже схватившийся за ручку двери, замирает. Это его голос, вне всяких сомнений.
  
  — Что? — вопрошает он пустоту.
  
  Ничего.
  
  Джоунси выходит из кабинета, захлопывает дверь и проверяет, заперто ли. В уголке доски для объявлений белеет листочек. Джоунси откалывает его, переворачивает напечатанной стороной вверх. Всего одна строчка: «Вернусь в час». Он спокойно прикалывает записку, не ведая, что пройдет почти два месяца, прежде чем он вновь войдет в эту комнату и увидит ежедневник, раскрытый на дне Святого Патрика[355].
  
  «Береги себя», — сказал Генри, но Джоунси думает не о том, чтобы поберечь себя. О мартовском солнышке. О том, как бы поскорее съесть сандвич. О том, как приятно поглазеть на девушек в Кембридже: юбки слишком коротки, а мартовский ветер игрив и большой шутник. Словом, о многих заманчивых вещах, в список которых не входит необходимость беречься мистера Грея. И беречься вообще.
  
  И в этом его ошибка. Вот так может перемениться жизнь, навсегда и бесповоротно.
  Часть I
  Рак
  
   Я сознаю, что только эта дрожь меня приводит в чувство.
  
   Понимаю: ушедшее уходит навсегда, и так же вечно
  
   остается рядом.
  
   Я просыпаюсь, чтобы вновь заснуть; я не спешу мир встретить
  
   бодрым взглядом.
  
   И лишь пустившись в путь, возможно, я пойму, куда же, наконец,
  
   идти мне надо.
  
   Теодор Ротке[356]
  
  Глава 1
  Маккарти
  
  Джоунси чуть не подстрелил мужика, едва тот показался из зарослей. Почти? Насколько близко? Одно нажатие на спуск охотничьего ружья… даже не нажатие, так, движение пальца. Позже, взбудораженный ясностью, иногда снисходящей на опьяненный ужасом разум, он пожалел, что не выстрелил прежде, чем заметил оранжевую шапку и пронзительно оранжевый демаскирующий жилет. Убийство Ричарда Маккарти не было бы злом, оно могло бы помочь… Убийство Ричарда Маккарти могло бы спасти их всех.
  * * *
  
  Пит и Генри отправились в «Страну товаров Госслина», ближайший продуктовый магазин, набрать хлеба, консервов и пива: товары первой необходимости. Правда, на два последующих дня запасов у них хватало, но по радио передали, что ожидается снег. Генри уже успел добыть оленя, довольно приличную ланочку, а Джоунси казалось, что Пита куда больше волнует пополнение пивных погребов, чем собственные охотничьи трофеи: для Пита Мура охота была всего лишь хобби, а вот пиво — религией. Бивер где-то сидел в засаде, но Джоунси не слышал треска выстрелов в радиусе ближайших пяти миль, поэтому и предположил, что Бив, как и сам он, предпочитает выждать.
  
  Ярдах в семидесяти от лагеря, в ветвях старого клена был устроен настил, и именно там сидел Джоунси, попивая кофе и читая детектив Роберта Паркера, когда в чаще послышался шум шагов. Джоунси отставил термос и закрыл книгу. В былые годы он от волнения непременно пролил бы кофе, но на этот раз даже потратил пару секунд на то, чтобы покрепче завинтить ярко-красный колпачок термоса.
  
  Их четверка неизменно охотилась здесь на первой неделе ноября, вот уже почти двадцать пять лет, если считать с того времени, когда отец Бива стал брать их с собой. До сих пор Джоунси никогда не возился с настилами, впрочем, как и остальные трое. Считали это слишком большой обузой и не хотели возиться. Но в этом году он взялся за топор. Остальные считали, что знают причину, хотя на деле это было не совсем так.
  
  В середине марта 2001 года Джоунси, переходя улицу в Кембридже, был сбит автомобилем недалеко от «Джон Джей колледжа», в котором преподавал. При аварии ему повредило череп, сломало два ребра и раздробило тазобедренную кость, которую пришлось заменить некоей новомодной комбинацией тефлона и металла. Человек, сбивший его, оказался удалившимся на покой профессором Бостонского университета, находившимся, по утверждению адвоката, в ранней стадии болезни Альцгеймера и достойным не наказания, а сожаления и участия.
  
  Как часто, думал Джоунси, оказывается, что некого винить, едва уляжется пыль и обстоятельства станут ясны. А если и есть виновные, кому от этого легче? Приходится собирать осколки прежней жизни и продолжать тянуть лямку, а заодно утешать себя тем фактом, что, как твердили люди (пока благополучно не позабыли обо всем), могло быть куда хуже.
  
  И это чистая правда. Могло быть куда как хуже! Его голова работала, как прежде. Правда, последние час-полтора перед самим несчастным случаем выпали из памяти, но в остальном мозги варили вполне удовлетворительно. Тяжелее всего пришлось с бедром, но к октябрю он уже смог бросить костыли, и теперь хромота становилась заметной только к концу дня.
  
  Пит, Генри и Бив были уверены, что только из-за бедра он предпочел настил влажной и сырой земле, и, разумеется, были правы. Но только отчасти. Джоунси старательно скрывал, что почти потерял интерес к охоте на оленей. Друзья расстроились бы. Черт, да его и самого это выводило из себя. Но ничего не поделаешь. Некоторая перемена вкусов и пристрастий, о которой он даже не подозревал, пока не расчехлил свой винчестер. Нет, сама идея убийства животных не вызывала в нем отвращения, совсем нет, вот только делал он это без прежнего энтузиазма. В тот солнечный мартовский день смерть прошла совсем близко. Коснулась своим саваном, и Джоунси не имел ни малейшего желания снова звать ее, даже если при этом он был не жертвой, а посланцем смерти.
  * * *
  
  Что удивительно, он до сих пор любил походную жизнь, и в каком-то отношении даже больше, чем раньше. Долгие ночные беседы: книги, политика, все, что пришлось перетерпеть в детстве, планы на будущее. Им еще не было сорока: вполне можно строить планы, много планов, а старая дружба по-прежнему не ржавела.
  
  Да и дни были неплохи: долгие часы на настиле, когда он оставался один. Он приносил спальный мешок и залезал туда до пояса, когда замерзал, с книжкой и плейером. Правда, после первого же раза он перестал брать плейер, обнаружив, что музыка леса нравится ему куда больше: нежное пение ветра в соснах, шорох ветвей, вороний грай. Немного почитать, выпить кофе, снова немного почитать, иногда вылезти из мешка, красного, как стоп-сигнал, и помочиться прямо с края настила. Он был человеком, обремененным большой семьей и широким кругом коллег. Человеком общительным, можно сказать, стадным, наслаждавшимся всеми видами и вариантами отношений, от семейных до приятельских (не забыть о студентах, бесконечном потоке студентов), и чувствующим себя в этой сложной иерархии как рыба в воде.
  
  Но только здесь, наверху, он понял, что притяжение молчания все еще существует. Все еще влечет. И чувствовал себя так, словно после долгой разлуки повстречался со старым другом.
  
  — Тебе в самом деле хочется там торчать? — спросил Генри вчера утром. — Если хочешь, пойдем со мной. Постараемся не перетрудить твою ногу.
  
  — Оставь его в покое, — вмешался Пит. — Ему там нравится. Верно, Джоунс-бой?
  
  — Что-то вроде, — сказал он, не желая говорить ничего более — например, насколько ему действительно это нравится.
  
  Некоторыми вещами просто не хочется делиться даже с ближайшими друзьями. Впрочем, иногда ближайшие друзья и без слов все понимают.
  
  — Вот что я скажу… — Бив поднял карандаш и принялся грызть: знакомая, милая привычка, еще с первого класса. — Здорово, когда возвращаешься и видишь тебя там. Совсем как впередсмотрящий в «вороньем гнезде», на рисунках в гребаных книжках про пиратов. Следи в оба, и тому подобное.
  
  — «Вижу землю», — подхватил Джоунси, и все рассмеялись, но только он понимал, что имел в виду Бив. Он это чувствовал.
  
  Следи в оба. Просто размышляй о своем и следи в оба за встречными кораблями, акулами, за всем, что попадется на пути.
  
  Бедро опять разболелось, рюкзак с барахлом оттягивает спину, и он неуклюже и тяжело спускается по деревянным планкам, приколоченным к стволу дерева, но стоит ли обращать внимание. Главное, все в порядке. Времена меняются, но только дурак уверен, что они меняются исключительно к худшему.
  
  Так он считал тогда.
  * * *
  
  Услышав шелест отодвинутой ветки и тихий треск сломанного сучка — верные знаки появления оленя, Джоунси вспомнил, как отец, бывало, говаривал: «Удачи за деньги не купишь: сама приходит». Линдси Джоунс, прирожденный неудачник, иногда высказывался в самую точку, и некоторые изречения до сих пор хранились в памяти. И вот доказательство его правоты: после того как Джоунси твердо решил, что покончил с охотой, сюда ломится добыча, и какая солидная, судя по звукам! Самец, да еще наверняка матерый, может, с человека ростом.
  
  Ему в голову не могло прийти, что это в самом деле может оказаться человек. В этой-то глуши, за пятьдесят миль к северу от Рэнгли? До ближайшего охотничьего лагеря не меньше двух часов ходьбы. Даже единственная мощеная тропа, ведущая в магазин Госслина (НЕ ПИВО — А ДИВО! ЕЩЕ ЗАХОЧЕШЬ — К НАМ СНОВА ЗАСКОЧИШЬ), проходила милях в шестнадцати.
  
  Что ж, подумал он, о конце концов, обета я не давал.
  
  Нет, разумеется, не давал. В следующем ноябре он, вероятнее всего, приедет не с ружьем, а с фотокамерой, но до следующего ноября еще далеко, и ружье вот оно, под рукой.
  
  Джоунси стащил с себя спальник, слегка морщась от боли в затекших связках бедра, и схватил верного «гаранда». Совсем ни к чему заряжать его в последнюю минуту, с этаким громким, отпугивающим оленей щелчком: привычка — вторая натура, и стоит оттянуть предохранитель, как ружье готово к бою. Это он проделал, только оказавшись на ногах. Прежнее неистовое возбуждение куда-то девалось, но что-то былое зашевелилось в душе: пульс участился, и Джоунси это щекотало нервы. После несчастного случая он радовался подобным реакциям: словно каким-то образом раздвоился на того, кто беспечно ходил по улицам, не зная, что ждет впереди, и настороженного, преждевременно постаревшего типа, очнувшегося в Массачусетской больнице… если это медленное, полунаркотическое вплывание в реальность можно назвать возвращением сознания. Иногда он снова слышал голос, чей — непонятно, но только не свой, умоляющий: пожалуйста, прекратите, мне этого больше не вынести, сделайте укол… где Марси… мне нужна Марси… Ему казалось, что это голос смерти — смерти, упустившей его на мостовой, а затем явившейся в больницу, чтобы довершить начатое. Смерти в облике мужчины (а может, и женщины, трудно сказать), мужчины, терзавшегося болью, кого-то, кто звал Марси, но имел в виду Джоунси.
  
  Но все это прошло. Он выжил в схватке со смертью, и этим утром никому, кроме оленя, разумеется, не предстояло умереть (хоть бы это был самец, которого угораздило оказаться не в то время и не в том месте).
  
  Шорох ветвей и треск валежника доносились с юго-запада, так что Джоунси находился с наветренной стороны. Еще того лучше. Почти все листья с клена облетели, и ничто не загораживало возможную добычу. Видимость превосходная. Джоунси поднял ружье, получше приладил приклад к плечу и приготовился к новому триумфу.
  
  Спасло Маккарти, пусть и временно, некоторое разочарование Джоунси в прелестях охоты. А вот едва не прикончило — явление, которое Джордж Килрой, друг отца Джоунси, называл «глазной горячкой». «Глазная горячка, — утверждал Килрой, — этакая форма охотничьей лихорадки, и, вероятно, вторая основная причина всех драм на охоте». «Первая — пьянство, — говаривал Джордж Килрой, подобно отцу Джоунси кое-что знавший о подобных вещах. — Первая — пьянство».
  
  Килрой считал, что жертвы глазной горячки, очнувшись, бывали потрясены, узнав, что всадили пулю в изгородь, проезжавшую машину, амбар или собственного спутника (зачастую этим партнером бывали один из супругов, родственники или даже дети). «Но я видел дичь», — возражают они, и большинство из них, по словам Килроя, вполне способны пройти тест на детекторе лжи, поскольку в самом деле видели оленя, медведя, волка или хотя бы тетерева, пробиравшегося сквозь высокую осеннюю траву. Видели собственными глазами.
  
  Килрой уверен, что все эти охотники охвачены нетерпением поскорее сделать первый выстрел, перейти рубеж и наконец покончить с трясучкой предвкушения и снять напряжение. Волнение настолько сильно, что мозг передает сигнал глазному нерву, и человек действительно видит то, что хочет увидеть. Это и есть глазная горячка. И хотя Джоунси оставался довольно спокойным, по крайней мере пальцы не дрожали, когда он завинчивал колпачок термоса, все же позже он признавался себе, что вполне мог поддаться болезни.
  
  На какое-то мгновение он ясно увидел гордого рогача в конце тоннеля из переплетенных веток, так ясно, как предыдущих шестнадцать оленей (шесть самцов, десять самок), доставленных за эти годы в «Дыру в стене». Вот она, коричневая голова, темные, как бархат, устилающий ювелирную коробочку, глаза, даже рога.
  
  Стреляй же! — взорвалось что-то внутри, должно быть, Джоунси до несчастного случая, цельный и счастливый Джоунси. За последний месяц он все чаще поднимал голову, словно начиная приближаться к тому загадочному состоянию, которое люди, в жизни не побывавшие под колесами автомобиля, называют «полным выздоровлением», но никогда еще не кричал так громко, как сейчас. Настоящий приказ, почти вопль.
  
  Его палец в самом деле застыл на курке. И хотя он так и не сделал последнего легкого усилия, палец действительно напрягся. Его остановил голос. Голос второго Джоунси, того, кто пришел в себя в Массачусетской больнице, накачанный наркотиками, изнемогающий от боли, не уверенный ни в чем, кроме того, что кто-то просил кого-то остановиться. Кто-то, у кого не было сил терпеть, если немедленно не сделают укола. Кто-то, требовавший Марси.
  
  Постой, погоди, еще рано, предупредил новый, осмотрительный Джоунси, и именно его голоса он послушался. Застыл на месте, перенеся вес на левую, здоровую ногу: ружье поднято, дуло нацелено в тоннель из перепутанных веток, под идеальным углом в тридцать пять градусов.
  
  Первые снежинки скатились вниз с побелевшего неба именно в этот момент, и Джоунси вдруг заметил яркую оранжевую вертикаль чуть пониже оленьей головы, словно снег каким-то образом ее высветил. На этот раз подвела способность к восприятию, и теперь над дулом ружья возникло размытое пятно, беспорядочный вихрь красок, небрежно смешанных на палитре художника. Все вмиг исчезло: ни оленя, ни человека, ни даже деревьев, лишь неряшливая каша коричневого, черного и оранжевого.
  
  Постепенно оранжевого становилось больше, и оно медленно обретало знакомую форму: кепка с клапанами, которые можно отогнуть, если уши замерзли. Приезжие покупали их в магазинах Л. Л. Бина[357] за сорок пять долларов, одинаковые, чуточку смешные, с неизменной маленькой этикеткой внутри: С ГОРДОСТЬЮ ПРОИЗВЕДЕНО В США, «ЮНИОН ЛЕЙБОР»[358].
  
  Впрочем, почти такие же продавались в «Госслине» всего за семь баксов. Просто их этикетка гласила: СДЕЛАНО В БАНГЛАДЕШ. Кепка все расставила на свои, о Господи, места. Свела галлюцинации в ужасающе резкий фокус: то, коричневое, что он принимал за голову оленя, оказалось шерстяной курткой, черный бархат из ювелирной коробочки — пуговицей, а рога — просто чуть выше растущими ветками, ветками того дерева, на котором он стоял.
  
  Не слишком умно со стороны незнакомца (Джоунси не мог заставить себя произнести слово «безумие») носить в лесу коричневую куртку, но все же Джоунси никак не мог взять в толк, как его угораздило едва не совершить роковую ошибку. Ведь на мужчине была такая же оранжевая кепка, верно? И яркий оранжевый жилет, поверх крайне непрактичной коричневой куртки. Мужчина был…
  
  …был на волосок от смерти. А может, и ближе.
  
  И тут его как громом поразило. Ужас случившегося дошел до него в полной мере, ошеломив и будто отделив душу от тела, как при клинической смерти. В мозгу словно ударила молния, и на крохотное страшное мгновение, навсегда запечатлевшееся в памяти, он больше не был ни Джоунси Номер Один, уверенным, спокойным добольничным Джоунси, ни Джоунси Номер Два, куда более нерешительной жертвой несчастного случая, проведшим столько времени в состоянии физического дискомфорта и умственной неразберихи. В это самое мгновение он превратился в Джоунси, Номер Три, невидимое присутствие, взирающее на охотника, стоящее на деревянном настиле. Волосы охотника коротко подстрижены и поблескивают сединой, вокруг губ — глубокие морщины, осунувшееся лицо — в точечках щетины. Охотник вот-вот спустит курок. Снежинки танцуют вокруг его головы, садятся на не заправленную в брюки коричневую фланелевую рубашку, и он уже готов выстрелить в мужчину в оранжевой кепке и точно таком же жилете, которые надел бы он сам, если бы решил отправиться вместе с Бивером, вместо того чтобы лезть на дерево.
  
  Он вломился в свое тело с глухим стуком, похожим на тот, с каким падаешь на сиденье, когда автомобиль подпрыгивает на выбоине. И, к своему ужасу, сообразил, что по-прежнему отслеживает движения незнакомца дулом ружья, словно некий упертый аллигатор, засевший в мозгу, отказывается расстаться с мыслью, что человек в коричневой куртке — законная добыча. И, что еще хуже, он никак не мог заставить себя отвести лежавший на спусковом крючке палец. На какую-то кошмарную секунду ему показалось даже, что этот самый палец неприметно усиливает давление на курок, неумолимо уменьшая расстояние между собой и величайшей в жизни ошибкой. Позже он понял, что хотя бы это было иллюзией вроде той, когда сам сидишь в неподвижном автомобиле, но, поймав краем глаза проезжающую за окном другую машину, почти уверен, что твоя медленно катится назад.
  
  Нет, палец всего лишь застыл, но и это было уж чересчур… настоящий ад. «Джоунси, ты слишком много думаешь», — твердил Пит, в очередной раз застав Джоунси, уставившегося в пустоту, начисто забывшего об окружающих. Вероятно, это означало: «Джоунси, у тебя слишком богатое воображение», — и скорее всего это была правда. Воображение у него действительно было слишком богатое, особенно сейчас, когда он стоял на дереве, под первым в этом году снегом, с прилипшими ко лбу волосами и пальцем, намертво заклинившимся на спусковом крючке, не напрягавшимся, как он боялся, но и не разжимавшимся. Мужчина был уже почти под ним: в прицеле «гаранда» проплывает оранжевая шапка; жизнь человека висит на невидимой ниточке, туго натянутой между дулом ружья и этой кепчонкой. А он, ничего не подозревая, возможно, думает о продаже машины, или о том, как бы половчее изменить жене и не попасться, или о покупке пони для старшей дочери (позже Джоунси узнал, что Маккарти ни о чем подобном не думал, но откуда ему было знать в тот момент, когда палец на крючке превратился в такой же твердый, негнущийся, застывший завиток). Он и сейчас не знал того, что было неизвестно Джоунси, стоявшему на обочине тротуара в Кембридже, с портфелем в одной руке и выпуском «Бостон феникс» под мышкой, а именно, что смерть была совсем рядом, а может, и не просто смерть, а Сама Смерть, торопливо семенящая фигура, словно сбежавшая из раннего фильма Ингмара Бергмана, нечто, прячущее в складках грубого савана орудие убийства. Возможно, ножницы. Или скальпель.
  
  И — что хуже всего — мужчина не умрет, по крайней мере не сразу. Свалится и станет с воплями кататься по земле, совсем как Джоунси катался с воплями по мостовой. Правда, он не помнил своих криков, но, разумеется, так оно и было: потом ему рассказывали, а у него не было причин не верить. Наверняка орал благим матом. А что, если мужчина в коричневой куртке и оранжевых аксессуарах начнет звать Марси? Нет, конечно, нет — не в реальности, — но в мозгу Джоунси могут отозваться призывы к Марси. Если с ним приключилась глазная горячка — если он принял коричневую куртку за голову оленя, — вполне возможны и слуховые галлюцинации. Слышать его вопли — и знать, что причиной всему ты… Боже милостивый, нет! И все же палец никак не хотел сползти с крючка.
  
  Из временного паралича его вывело простое и неожиданное событие: незнакомец упал примерно в десяти шагах от корней дерева Джоунси. Вот так, взял и упал. Джоунси услышал болезненный удивленный возглас: «ы-ы-х», и палец сам с собой сполз с крючка.
  
  Мужчина стоял на четвереньках, пальцы в коричневых перчатках (коричневые перчатки, еще одна ошибка, да этот тип с таким же успехом мог бы прикрепить к груди табличку: ЦЕЛИТСЯ СЮДА) царапают уже побелевшую землю. Кое-как поднявшись, он стал что-то бормотать неразборчиво, невнятно, быстро.
  
  — О Господи, Господи, — повторял незнакомец, пошатываясь, как пьяный.
  
  Джоунси знал, что мужчины, очутившись вдали от дома на неделю или хотя бы на уик-энд, предаются всяческим вполне простительным порокам, чаще всего напиваются прямо с утра. Но почему-то ему казалось, что незнакомец не пьян. Без всяких на то оснований: чистая интуиция.
  
  — О Господи, Господи, Господи, — повторял тот, снова пустившись в путь. — Снег. Теперь еще и снег. Пожалуйста, Боже, о Боже, теперь еще и снег, Господи!
  
  Первые шаги были спотыкающимися и неуверенными. Джоунси почти решил, что интуиция на этот раз его подвела, но тут парень пошел ровнее. Он скреб ногтями правую щеку.
  
  Незнакомец проплыл прямо под деревом, на мгновение превратившись из человека в ровный оранжевый кружок с коричневыми выступами по обе стороны. Голос постепенно отдалялся, какой-то хлюпающий, слезливый, все повторявший «О Господи», со случайными вкраплениями «О Боже», и «Теперь еще и снег».
  
  Джоунси не двигался с места, наблюдая, как тип исчезает под настилом и появляется с другого конца. И сам не понимая почему, развернулся, чтобы проводить взглядом ковыляющего незнакомца. И не сознавал даже, что опустил ружье, предварительно вновь поставив его на предохранитель.
  
  Джоунси не окликнул его по вполне ясной причине: угрызения совести. Боялся, что мужчина с одного взгляда увидит правду в его глазах, даже сквозь слезы и сгущавшийся снег сообразит, что Джоунси недаром торчал наверху с ружьем. И едва не подстрелил его.
  
  Отойдя от дерева шагов на двадцать, неизвестный остановился и замер, подняв правую руку ко лбу козырьком, чтобы защитить глаза от снега. Джоунси решил, что тот увидел «Дыру в стене». Вероятно, до него наконец дошло, что дорога вот она, под ногами, «О Боже» и «О Господи» смолкли, и парень побежал на звук генератора, похмельно раскачиваясь, как матрос на штормовой палубе. До Джоунси доносилось натруженное прерывистое дыхание незнакомца, несущегося к уютному охотничьему домику, над крышей которого лениво поднимаются кольца дыма, тут же тающие в воздухе.
  
  Джоунси начал осторожно спускаться по планкам, прибитым к стволу клена, не забыв перекинуть ружье через плечо (мысль о том, что этот человек может представлять какую-то опасность, ему и в голову не приходила, во всяком случае тогда, просто он не хотел бросать на снегу «гаранд», прекрасное и дорогое оружие). Бедро опять затекло, и к тому времени, как Джоунси слез с дерева, мужчина, которого он едва не подстрелил, почти добрался до двери, которая, естественно, была открыта. Да и кому пришло бы в голову запираться в такой глуши?
  * * *
  
  Почти в десяти футах от гранитной плиты, служившей крыльцом «Дыры в стене», мужчина в оранжевой кепке снова упал. Кепка откатилась в сторону, обнажая пропотевший войлок редеющих каштановых волос. Несколько секунд он продолжал стоять на одном колене с опущенной головой. Джоунси снова услышал тяжелое прерывистое дыхание.
  
  Мужчина поднял кепку, водрузил на голову, и тут Джоунси настиг его.
  
  Незнакомец поднялся и неуклюже повернулся. Первое, что отметил Джоунси, — чрезмерно длинное лицо, из тех, что именуют лошадиными. Но едва Джоунси подошел ближе, не хромая, только припадая на больную ногу (и это хорошо, потому что сухой снег под ногами скользит), стало ясно, что физиономия типа вовсе не такая уж и длинная, просто очень испуганная и белая как полотно. На щеке, в том месте, где прошлись ногти, ярко выделялось красное пятно. При виде Джоунси он громко и облегченно вздохнул. Джоунси едва не рассмеялся, вспомнив, как стоял на настиле, беспокоясь, что незнакомец прочтет в его глазах правду. Куда ему! Он уж точно не ясновидящий и явно не интересуется, откуда явился Джоунси и что перед этим делал. У него такой вид, словно он вот-вот бросится Джоунси на шею и примется осыпать слюнявыми поцелуями взасос.
  
  — Слава Богу! — воскликнул незнакомец, протягивая Джоунси руку и шаркая по тонкой наледи свежевыпавшего снега. — О, какое счастье, слава Богу, я заблудился, брожу по лесу со вчерашнего дня, уж думал, что так и замерзну… я… я…
  
  Он оскользнулся, и Джоунси схватил его за плечи. Настоящий верзила, повыше Джоунси, рост которого шесть футов два дюйма, и пошире в груди. Но у Джоунси отчего-то сохранялось впечатление полной невесомости, иллюзорности, будто страх выел человека изнутри и оставил легким, как парашютик одуванчика.
  
  — Легче, парень, — сказал Джоунси. — Спокойно. Все позади, вы в порядке. Давайте-ка я отведу вас в комнату и усажу в тепле, у камина, согласны?
  
  При словах «в тепле» зубы мужчины, словно по команде, начали стучать.
  
  — К-к-к-онечно…
  
  Он безуспешно попытался улыбнуться, и Джоунси снова поразила его неестественная бледность. Утро выдалось холодное, не меньше двадцати градусов, но щеки незнакомца были словно отлиты из свинца и посыпаны пеплом. Единственными цветными пятнами на лице, кроме красной царапины, выделялись бурые полумесяцы под глазами. Джоунси приобнял мужчину за плечи, охваченный внезапной необъяснимой нежностью к этому чужаку, эмоция настолько же сильная, как и первая школьная влюбленность, в Мари Джо Мартино: короткая стрижка, белая блузочка-безрукавка и прямая джинсовая юбка по колено. Теперь он был абсолютно уверен, что мужчина не пьян и пошатывается от страха (и, видимо, от усталости). Но изо рта все же пахло… чем-то вроде бананов… напомнившим почему-то об эфире, которым Джоунси прыскал в карбюратор своего первого авто, «форда», времен Вьетнама, чтобы завести его в морозное утро.
  
  — Зайдем внутрь, хорошо?
  
  — Да. Х-х-холодно. Слава Богу, что вы здесь. Это…
  
  — Мой дом? Нет, моего друга.
  
  Джоунси распахнул потемневшую дубовую дверь и помог мужчине перебраться через порог. Волна теплого воздуха ударила в лицо, и незнакомец охнул от неожиданности. Щеки медленно розовели. Джоунси с радостью отметил, что кое-какая кровь в его теле еще циркулирует.
  * * *
  
  «Дыра в стене» была настоящей роскошью по меркам любого отшельника. Войдя, вы немедленно оказывались в единственной огромной комнате первого этажа — нечто вроде гибрида кухни, гостиной и столовой, — но сзади были пристроены две спальни и еще одна — наверху, под самой крышей. В большой комнате стоял приятный аромат сосны, от стен шло мягкое желтоватое свечение. Пол устилал ковер навахо, стену украшало покрывало племени микмак с изображением бравых охотников, окруживших вставшего на задние лапы гигантского медведя. Простой дубовый стол, рассчитанный на восемь человек, обозначал границы столовой. На кухне была дровяная печь, в гостиной — камин, когда топилось и то и другое, ты буквально одуревал от жары, хотя за окном и было минус двадцать. Западная сторона представляла сплошное окно, выходившее на длинный крутой обрыв. В семидесятых здесь прошел пожар, и мертвые скрученные деревья до сих пор чернели сквозь белые снежные вихри. Джоунси, Пит, Генри и Бив назвали обрыв Ущельем, потому что именно так именовал его отец Бива и его друзья.
  
  — О, слава Богу, слава Богу, и вам тоже спасибо, — твердил мужчина в оранжевой кепке, и когда Джоунси ухмыльнулся такому потоку благодарностей, незнакомец визгливо рассмеялся, словно хотел сказать: да, понимаю, что это смешно, но ничего не могу с собой поделать.
  
  Он принялся глубоко дышать, вдруг став похожим на одного из тех гуру-наставников, которых так часто показывают по кабельному телевидению. И на каждом выдохе выпаливал очередную фразу:
  
  — Господи, прошлой ночью я в самом деле думал, что мне конец… было так холодно, и воздух сырой, я это помню… помню, как думал, о Господи, о Боже, что если все-таки пойдет снег… раскашлялся и не мог остановиться… что-то шуршало в кустах, и я сообразил, что нужно бы перестать кашлять, что если это медведь или… знаете… раздразнить его… только я все кашлял, и оно… оно… знаете… просто девалось куда-то…
  
  — Вы видели ночью медведя?
  
  Джоунси был восхищен и потрясен. Он слышал, что здесь водятся медведи: старик Госслин и его пьянчуги-приятели обожали рассказывать медвежьи истории, особенно приезжим, но при мысли о том, что этот бедняга, потерявшийся во тьме, столкнулся с чудовищем, волосы вставали дыбом. Все равно что слушать повествование матроса о встрече с морским змеем.
  
  — Не знаю, что это было, — сказал мужчина, неожиданно метнув в сторону Джоунси такой хитрый взгляд, что тому стало не по себе. — Не могу сказать точно, потому что к тому времени молнии уже не сверкали.
  
  — Молнии тоже? Ну и ну!
  
  Если бы не очевидно жалкое состояние незнакомца, Джоунси непременно задался бы вопросом, уж не вешают ли ему лапшу на уши. Но, честно говоря, он все-таки подумал, что дело нечисто.
  
  — Сухие молнии, — пояснил мужчина, и Джоунси почти увидел, как он пожимает плечами. Он снова почесал красное пятно на щеке, возможно, легкое обморожение. — Зимой такие молнии предвещают бурю.
  
  — И вы их видели?
  
  — Похоже, что да. — Мужчина снова бросил на Джоунси быстрый взгляд исподлобья, но на этот раз в нем не было ни следа коварства, и Джоунси посчитал, что в первый раз тоже ошибся. В его глазах не было ничего, кроме усталости. — В голове все смешалось… живот болит с той минуты, как я заблудился… он всегда болит, когда я… мне штрашно… еще с самого детства…
  
  А он и похож на ребенка, подумал Джоунси. Совершенно беззастенчиво осматривается, словно у себя дома.
  
  Он повел незнакомца к дивану перед камином, и тот позволил себя вести. «Штрашно…», он даже сказал «штрашно» вместо «страшно», совсем как ребенок. Маленький ребенок.
  
  — Дайте мне куртку, — сказал Джоунси, и когда мужчина стал расстегивать пуговицы, а потом потянулся к язычку молнии, Джоунси снова вспомнил, как принял его за оленя, за самца, Господи, Боже ты мой, ошибся, посчитав пуговицу за глаз и едва не всадив в нее пулю.
  
  Малый успел дотянуть молнию до середины, и тут она застряла — заело замочек. Он уставился на нее… нет, вытаращился, словно никогда не видел ничего подобного. И когда Джоунси потянулся к молнии, бессильно уронил руку, предоставив ему действовать. Настоящий первоклашка, натянувший ботинки не на ту ногу или надевший пиджачок наизнанку и покорно подчиняющийся материнским заботам.
  
  В ловких руках Джоунси замочек вновь заработал и легко скользнул до самого низа. За окном постепенно исчезало Ущелье, хотя черные изломанные силуэты деревьев все еще виднелись.
  
  Почти двадцать пять лет назад они впервые собрались здесь поохотиться и потом приезжали почти двадцать пять лет подряд, без единого пропуска, но такого обвального снегопада не было ни разу. Ничего серьезнее внезапного снежного заряда. Похоже, отныне все изменится, хотя разве можно знать наверняка? В наше время кликуши на радио и ТВ кудахчут над четырьмя дюймами свежевыпавшей пудры, как над стихийным бедствием. Подумаешь, Новый Ледниковый Период!
  
  Малый по-прежнему стоял неподвижно, в распахнутой куртке и мокрых сапогах, с которых стекали на пол струйки растаявшего снега. И потрясение глазел на потолочные балки, этакий великан-шестилетка. Совсем как… Даддитс. Так и кажется, что из рукавов выглянут варежки на резиночках.
  
  Он и от куртки избавился, как все дети: передернул плечами, и она сползла вниз. Не подхвати ее Джоунси, наверняка упала бы на пол, в самую лужу.
  
  — Что это? — спросил он.
  
  Сначала Джоунси не понял, о чем толкует малый, но, проследив его взгляд, увидел переплетение ниток, свисавшее с центральной потолочной балки: яркое пятно красного и зеленого с вкраплением канареечно-желтого, создающее общее впечатление подобия режущей глаз паутины.
  
  — Это Ловец снов, — сказал Джоунси. — Индейский амулет. Предположительно, отгоняет кошмары.
  
  — Он ваш?
  
  Джоунси не понял, о чем идет речь: то ли о доме (может, парень его не расслышал), то ли о талисмане, но в любом случае ответ был все тот же:
  
  — Нет, моего друга. Мы приезжаем сюда каждый год, поохотиться.
  
  — Сколько вас?
  
  Мужчину бил озноб, зубы стучали. Зябко охватив себя руками, он чересчур внимательно следил, как Джоунси вешает его куртку на вешалку у двери.
  
  — Четверо. Бивер — это его дом — еще в лесу. Не знаю, загонит его снег под крышу или нет. Возможно, замерзнет и прибежит. Пит и Генри отправились в магазин.
  
  — К Госслину, да?
  
  — Угу. Идите садитесь на диван.
  
  Джоунси подвел его к курьезно длинному секционному дивану. Мебель такого рода вышла из моды сто лет назад, но этот все еще держался, да и никакой живности в нем не заводилось. Стиль и вкус не играли в «Дыре в стене» особой роли.
  
  — Постарайтесь согреться, — сказал Джоунси и оставил незнакомца одного.
  
  Тот сидел, как потерянный, дрожа и ежась, зажав руки коленями. Джинсы неестественно бугрились, выдавая надетые под низ кальсоны, и все же незнакомец, очевидно, донельзя продрог. Но цвет лица изменился разительно: если раньше малый выглядел трупом, то теперь он казался жертвой дифтерии.
  
  Пит и Генри занимали бóльшую из двух спален внизу. Джоунси нырнул туда, открыл кипарисовый сундук, стоявший слева от двери, и вынул сложенное одеяло. Снова направляясь к камину, он сообразил, что тот не задал самых элементарных вопросов из тех, какие по плечу даже шестилетним детям, не умеющим расстегнуть молнию.
  
  Укрывая незнакомца одеялом, он спросил:
  
  — Как вас зовут? — И тут же сообразил, что почти знает ответ.
  
  Маккой? Маккан?
  
  Мужчина, которого едва не подстрелил Джоунси, покрепче закутался в одеяло и поднял глаза. Бурые полумесяцы под глазами налились фиолетовым.
  
  — Маккарти, — сказал он. — Ричард Маккарти. — Рука, удивительно пухлая и белая, выползла из-под одеяла, подобно робкому зверьку. — А вы?
  
  — Гэри Джоунс, — ответил тот, пожимая мягкую ладонь пальцами, едва не спустившими курок. — Для друзей — Джоунси.
  
  — Спасибо, Джоунси. — Маккарти с благодарностью посмотрел на него. — Похоже, вы спасли мне жизнь.
  
  — О, вы преувеличиваете, — отмахнулся Джоунси, снова вглядываясь в красную бороздку.
  
  Да нет. Это просто обморожение. Наверняка обморожение.
  Глава 2
  Бив
  
  — Надеюсь, вы понимаете, что я не могу никому позвонить? — сказал Джоунси. — Здесь поблизости нет телефонов. Из всех достижений цивилизации только генератор, и все.
  
  Маккарти, закутанный до самого носа в одеяло, кивнул.
  
  — Я слышал гудение, но знаете, когда заблудишься, слух играет с тобой плохие шутки. Кажется, звук идет слева или справа, а потом можно поклясться, что он доносится откуда-то из-за спины, и лучше всего повернуть назад.
  
  Джоунси кивнул, подумав, что на самом деле понятия не имеет, как все это бывает. Если не считать первых дней после несчастного случая, проведенных в бредово-наркотических скитаниях и боли, ему не приходилось теряться в лесу.
  
  — Я пытаюсь придумать, как лучше поступить, — сказал Джоунси. — Наверное, когда Пит и Генри вернутся, мы вас проводим. Сколько человек было в вашей компании?
  
  Маккарти, казалось, не сразу сообразил, о чем речь. Это, заодно со спотыкающейся походкой, еще больше укрепило Джоунси в уверенности, что парень перенес настоящий шок. Интересно, возможно ли такое после единственной ночи, проведенной в лесу, и как бы выглядел он сам на месте Маккарти?
  
  — Четверо, — выговорил тот после минутного размышления. — Совсем как и вас. Мы охотились попарно. Я был с приятелем, Стивом Отисом. Тоже адвокат, как и я, из Скоухигана. Мы все оттуда, и эта неделя для нас… много значит.
  
  — Понимаю, — улыбнулся Джоунс. — Как и для нас.
  
  — Так или иначе… я, видимо, задумался и сбился с пути. — Он покачал головой. — Сам не понимаю, как это вышло. Я слышал Стива, временами даже видел сквозь деревья его жилет и потом… просто не знаю. Наверное, погрузился в свои мысли… лес для этого самое подходящее место, и — бац — очутился в самой глуши. Кажется, сначала я пытался вернуться по собственным следам, но тут совсем стемнело… — Он снова покачал головой. — В мозгах все смешалось, но, да, нас было четверо, и, похоже, это единственное, в чем я уверен. Я, Стив, Нэт Роупер и сестра Нэта — Бекки.
  
  — Должно быть, они с ума сходят от тревоги.
  
  Маккарти мгновенно растерялся и мрачно нахмурился: очевидно, столь простая истина до него не доходила.
  
  — Да… наверное. Ну конечно же! О Господи, Господи!
  
  Джоунси едва сдержал улыбку. В таком состоянии Маккарти удивительно напоминал персонажа картины «Фарго».
  
  — Поэтому я и считаю, что вас следует немедленно туда проводить. Если…
  
  Не хотелось быть обузой…
  
  — Мы вас отведем. Если сумеем. То есть если погода позволит.
  
  — Да, погодка, — с горечью протянул Маккарти. — Уж эти синоптики, с их чертовыми спутниками и Доплер-радарами! Казалось бы, можно надеяться на верные прогнозы, так нет! Вот вам их «ясно, умеренно, холодно», можете радоваться.
  
  Джоунси недоуменно уставился на раскрасневшуюся физиономию, увенчанную слипшейся челкой редеющих каштановых волос. Он сам слышал последние прогнозы — он, Пит, Генри и Бив, — и все предупреждали о возможном снегопаде в ближайшие дни. Правда, кое-кто оговаривался «снег, переходящий в дождь», но ведущий радиостанции Касл-Рок (едва ли не единственной, которую они ловили, да и то с помехами) рассуждал насчет метелей, шести — восьмидюймовых заносах, возможно, с северо-восточным ветром, если температура не поднимется и циклон не уйдет в сторону моря. Джоунси понятия не имел, откуда Маккарти слышал свой прогноз, но уж точно не из Касл-Рока. А может, просто спутал, даже наверняка, и ничего тут удивительного.
  
  — Пожалуй, разогрею-ка я суп. Как насчет супа, мистер Маккарти?
  
  — Прекрасная мысль, — благодарно улыбнулся Маккарти. — Вчера ночью и утром у меня ужасно болел живот, но теперь стало легче.
  
  — Стресс, — кивнул Джоунс. — Меня бы на вашем месте наизнанку выворачивало, а может, и в штаны бы наложил.
  
  — Меня не рвало, — сказал Маккарти. — Уверен, что нет. Но… — Он снова резко дернул головой. Нервный тик? — Не знаю. Все слилось в один огромный кошмар.
  
  — Теперь кошмару конец. — Джоунси чувствовал себя престарелой клушкой, хлопочущей над цыпленком. Но ничего не поделаешь, парня нужно как-то успокоить.
  
  — Хорошо, — вздохнул Маккарти. — Спасибо. И я с удовольствием съел бы суп.
  
  — Какой хотите? Есть томатный, куриный и, кажется, банка говяжьего.
  
  — Куриный, — сказал Маккарти. — Мама, всегда говорила, что лучшее лекарство от всех болезней — куриный бульон.
  
  Он широко улыбнулся, и Джоунси изо всех сил постарался скрыть потрясение. Зубы Маккарти оказались белыми и ровными, чересчур, неестественно ровными для того, чтобы быть своими, выдававшими, однако, возраст: сорок пять или около того. Но четырех по меньшей мере не хватало — верхних клыков (которые отец Джоунси называл «зубами вампира») и двух передних внизу, Джоунси не знал, как они называются. Однако был твердо уверен в одном: Маккарти ничего не знал о потере. Ни один человек, помнящий о черных провалах в белом частоколе, не будет обнажать их так бесстыдно, даже в подобных обстоятельствах.
  
  Он повернулся к кухне, надеясь, что Маккарти не успел увидеть его ошеломленное лицо и встревожиться. А может, и спросить, что стряслось.
  
  — Один куриный бульон. Заказ принят, придется чуточку обождать. Как насчет поджаренного сыра к бульончику?
  
  — Если это не слишком вас затруднит. И зовите меня Ричардом, ладно? Или Риком, так даже лучше. Когда люди спасают мне жизнь, предпочитаю быть с ними на короткой ноге, причем с самого начала.
  
  — Рик так Рик.
  
  Лучше бы тебе починить зубы, до того как предстанешь перед другими присяжными, Рик.
  
  Ощущение чего-то неладного становилось все сильнее. Опять этот щелчок в мозгу, совсем как в тот момент, когда он почти угадал имя Маккарти. Пока еще он был далек от сожалений по поводу того, что не подстрелил этого типа при первой возможности, но в глубине души уже жалел о том, что черт не увел Маккарти за сто миль от его дерева и его жизни.
  * * *
  
  Он уже поставил бульон на плиту и резал сыр на сандвичи, когда рванул первый порыв ветра — пронзительный вопль, заставивший дом натужно скрипнуть и яростно взметнувший снежную пелену. На какое-то мгновение даже костлявые закорючки сгоревших деревьев в Ущелье были стерты, сметены, и за окном встал огромный белый призрак, словно кто-то взял на себя труд вывесить гигантский киноэкран.
  
  Впервые за все время Джоунси почувствовал легкую тревогу, не только за Пита и Генри, вероятно, возвращавшихся в эту минуту из магазина на «скауте» Генри, но и за Бивера. Конечно, если кто и знал здешние леса, так это Бивер, но разве можно ориентироваться в этой завирухе, «все ставки аннулированы», еще одно изречение его никчемного отца, не такое точное, как «удачу за деньги не купишь». Правда, Бивер мог найти дорогу по шуму генератора, но, как верно сказал Маккарти, в лесу, да еще в метель, сложно определить, откуда идет звук. Особенно при разгулявшемся ветре…
  
  Мать научила его стряпать с дюжину простых блюд и в том числе делать сандвичи с расплавленным сыром. «Сначала положи немного горчекашек, — наставляла она (горчекашками Джанет Джоунс назвала горчицу, от слов «горчица и какашки»), — намажь маслом хлеб, именно хлеб, а не сковороду, иначе получишь поджаренный хлеб с кусочками сыра, и ничего больше». Он до сих пор не понимал, в чем тут разница и каким образом намасленная сковорода может повлиять на конечный результат, но свято следовал заветам матери, хотя считал сплошной морокой смазывать верхнюю сторону хлеба, пока поджаривается нижняя. Но точно так же снимал резиновые сапоги, входя в дом, потому что мать считала, «будто от них ноги горят». Джоунси понятия не имел, что это означает, но и сейчас, приближаясь к сорокалетнему рубежу, стаскивал сапоги, как только переступал порог.
  
  — Думаю, я и сам не прочь это попробовать, — сказал Джоунси, выкладывая сандвичи на сковороду маслом вниз. Бульон уже закипал, от него шел дивный запах — уюта и тепла.
  
  — Разумеется. Надеюсь, с вашими друзьями все в порядке.
  
  — Да, — рассеянно произнес Джоунси, помешивая в кастрюльке. — Где вы остановились?
  
  — Ну… мы обычно охотились в Марс-хилл, там у дяди Нэта и Бекки был охотничий домик, но два года назад какой-то кретин поджег его. Пьянство и сигаретные окурки до добра не доведут, как говорят пожарные.
  
  — Да, дело обычное, — кивнул Джоунси.
  
  — Правда, страховку выплатили, но охотиться стало негде. Я уже думал, что на этом всему конец, но Стив нашел довольно милое местечко в Кинео. Я думал, это просто тауншип[359], нечто вроде поселка, еще одна часть Джефферсон-тракт, но немногие жители зовут его Кинео. Вы знаете, о чем я?
  
  — Знаю, — проговорил Джоунси онемевшими губами.
  
  Очередной телефонный звонок из ниоткуда. «Дыра в стене» находилась примерно в двадцати милях к востоку от магазина Госслина. Кинео же был милях в тридцати к западу. Всего пятьдесят миль. И его хотят убедить, что человек, сидящий на диване и едва не с головой укутанный в пуховое одеяло, прошагал со вчерашнего дня пятьдесят миль? Бред. Немыслимо.
  
  — Вкусно пахнет, — сказал Маккарти.
  
  Так и было, вот только Джоунси потерял аппетит.
  * * *
  
  Он как раз нес тарелку к дивану, когда послышался топот ног по гранитной плите. Дверь распахнулась, и в комнату в клубах снега ввалился Бивер.
  
  — Член Иисусов! — воскликнул он.
  
  Как-то Пит составил список биверизмов, и «Член Иисусов» оказался в первой пятерке вместе с такими перлами, как «слизь подзалупная» и «поцелуй меня в задницу», выражениями, отдававшими одновременно дзен-буддизмом и непристойностью.
  
  — Я уж боялся, что так и останусь в снегу, но тут увидел свет, — продолжал Бив, воздев к потолку руки с расставленными пальцами. — Узрел свет, Господи, да, сэр, слава Ии…
  
  Но тут запотевшие стекла очков начали потихоньку проясняться, Бив заметил незнакомца на диване, медленно опустил руки и улыбнулся; одна из причин, по которой Джоунси любил его еще с начальной школы. Пусть Бив иногда бывает утомительным, надоедливым и уж, разумеется, его никак нельзя назвать самой яркой лампочкой в люстре, но первой реакцией на неожиданность и внезапность всегда были не сдвинутые брови, а улыбка.
  
  — Привет, — сказал он. — Я Джо Кларендон. А вы кто?
  
  — Рик Маккарти.
  
  Рик встал, одеяло свалилось, и Джоунси увидел солидное брюшко, выпирающее из-под свитера. Что ж, ничего удивительного, подумал он, обычный недуг среднего возраста, который и нас прикончит лет через двадцать или около того.
  
  Маккарти протянул руку, попытался шагнуть вперед и споткнулся об упавшее одеяло. Не схвати его Джоунси за плечо, наверняка пропахал бы носом пол, сметя по пути журнальный столик, на котором стояли тарелки. И Джоунси снова поразила странная неуклюжесть гостя, заставившая вспомнить, каким был он сам прошлой весной, когда снова учился ходить. Только сейчас ему удалось разглядеть пятно на щеке Маккарти — оказалось, это вовсе не обморожение, а что-то вроде нароста или родимого пятна с вросшей щетиной.
  
  — Ой, только ничего не ломать! — Бив схватил руку Маккарти и принялся энергично трясти, пока Джоунси не показалось, что Маккарти вот-вот рухнет на журнальный столик.
  
  Он тихо порадовался, когда Бив — все пять футов шесть дюймов Бива — отступил, стряхивая тающий снег с черных, длинных под хиппи волос. Бив снова улыбался, еще шире обычного, и со своими лохмами до плеч и толстыми стеклами очков был, как никогда, похож на математического гения или серийного убийцу, хотя на деле был плотником.
  
  — Рику паршиво пришлось, — сказал Джоунси. — Заблудился вчера и провел ночь в лесу.
  
  Гостеприимная улыбка Бива превратилась в сочувственную. Джоунси, знавший, что за этим последует, сжался, посылая Биву мысленную команду заткнуться: у него сложилось впечатление, что Маккарти как человек верующий не выносит богохульства, но, разумеется, просить Бивера хорошенько промыть рот все равно что заклинать ветер угомониться.
  
  — Сучье вымя! — воскликнул Бивер. — Охренеть можно! Садитесь! Ешьте! И ты тоже, Джоунси!
  
  — Нет уж, лучше ты, — отказался Джоунси. — Тебе нужно согреться.
  
  — Точно не хочешь?
  
  — Не волнуйся, пойду сделаю себе яичницу. А Рик пока расскажет подробности.
  
  Может, хоть ты сумеешь разобраться во всем этом нагромождении несуразиц, подумал он.
  
  — Так и быть. — Бивер стащил куртку (красную) и жилет (разумеется, оранжевый) и хотел было швырнуть их на вязанку дров, но тут же вспомнил что-то. — Погоди-погоди, у меня тут кое-что твое.
  
  Сунув руку в глубокий карман пуховика, он порылся и вытащил книгу в мягкой обложке, довольно помятую, но в остальном вполне пригодную для чтения. На обложке с надписью «Роберт Паркер. Маленькие слабости» плясали дьяволята с вилами. Книга, которую Джоунси забыл на настиле. Бив с улыбкой протянул ее другу:
  
  — Я оставил твой спальный мешок, но подумал, что ты не заснешь, пока не узнаешь, какой хрен это сделал.
  
  — Не стоило лезть наверх в такую погоду, — сказал Джоунси, но на самом деле это его сильно растрогало.
  
  Никто, кроме Бива, на такое не способен, и от этого становилось легче на душе. Значит, Бив продирался сквозь метель и не смог понять, сидит ли еще Джоунси на дереве. Конечно, Бив мог бы его окликнуть, но такое не для Бива. Девиз Бива — верить лишь тому, что видишь собственными глазами.
  
  — Чепуха, — отмахнулся Бив и сел рядом с Маккарти, глазевшим на него, словно на редкостного экзотического зверька.
  
  — Все равно спасибо, — кивнул Джоунси. — Займись сандвичем. Я пошел жарить яичницу.
  
  Он уже шагнул к плите, но поспешно обернулся:
  
  — А Пит с Генри? Как по-твоему, они успеют добраться к ночи?
  
  Бив открыл было рот, но прежде чем успел ответить, ветер с новой силой набросился на домик, завывая в стропилах и скрипя досками.
  
  — А, подумаешь, пара снежинок, — усмехнулся Бивер, когда порыв ветра стих. — Конечно, успеют. А вот если начнется настоящая вьюга, пожалуй, из дома носа не высунешь.
  
  Он впился зубами в сандвич, а Джоунси поставил на огонь сковороду и еще одну банку с супом. Теперь, когда Бивер был рядом, ему стало легче. По, по правде говоря, ему всегда становилось легче, когда Бив был рядом. Бред, конечно, но так оно и есть.
  * * *
  
  Когда яичница поджарилась, а суп закипел, Маккарти болтал с Бивером, словно оба подружились едва ли не с пеленок. Если Маккарти и был оскорблен непрерывным потоком хоть и забавного, но все же сквернословия, все перевесило несомненное обаяние Бива. «Объяснить это невозможно, — сказал как-то Генри. — Бив охламон, настоящий охламон, но его просто невозможно не любить. Поэтому и постель у него не остывает, не думаешь же ты, что бабы ловятся на его неземную красоту!»
  
  Джоунси понес суп с яичницей в гостиную, стараясь не хромать: поразительно, насколько сильнее ноет бедро в плохую погоду. Он всегда думал, что это бабушкины сказки, но, похоже, ошибался.
  
  Он с трудом опустился в кресло рядом с диваном. Маккарти больше трепал языком, чем ел. Он почти не притронулся к супу и прикончил только половину сандвича.
  
  — Ну как вы, парни? — спросил Джоунси и, посыпав яичницу перцем, принялся энергично жевать: похоже, аппетит его все-таки не покинул.
  
  — Мы — два счастливых блядуна, — сказал Бивер, но, несмотря на легкомысленный тон, Джоунси показалось, что он взволнован, даже, пожалуй, встревожен. — Рик рассказывал мне о своих приключениях. Совсем как история из тех журналов для взрослых, что валялись в парикмахерских, когда я был сопляком.
  
  Он, все еще улыбаясь, обернулся к Маккарти, обычный, вечно улыбающийся Бив, по привычке запустивший руку в тяжелую гриву волос.
  
  — Тогда на нашей стороне Дерри парикмахером был старик Кастонже, он пугал ребятишек своими огромными ножницами до такого посинения, что меня, бывало, на веревке к нему не затащишь.
  
  Маккарти слабо улыбнулся, но не ответил, поднял оставшуюся половину сандвича, осмотрел и снова положил. Красная метка на щеке пылала багрецом, как только что выжженное клеймо Бивер тем временем продолжал трещать, словно боялся, что Маккарти ненароком скажет хоть слово. За окном продолжал валить снег, ветер не унимался, и Джоунси подумал о Генри и Пите, возможно, застрявших в старом «скауте» на Дип-кат-роуд.
  
  — Оказывается, Рик не только едва не попал в лапы ночного чудовища, вполне возможно — медведя, но и ружье потерял. Новенький с иголочки «ремингтон 30–30», отпад, но только тебе его никогда больше не видать, ни единого шанса на миллион!
  
  — Знаю, — сказал Маккарти. Краска снова сошла со щек, вытесненная свинцовой бледностью. — Не помню даже, когда я его бросил или…
  
  По комнате внезапно пронесся резкий отрывистый рокот, словно кто-то рвет бумагу. Джоунси почувствовал, как мурашки бегут по коже. Неужели что-то застряло в дымоходе?
  
  Но тут же понял, что это Маккарти. В свое время Джоунси слышал немало непристойных звуков, и громких, и долгих, но такого… Кажется, это длилось вечность, хотя на деле прошло не больше нескольких секунд. И тут же — нестерпимая вонь.
  
  Маккарти, поднявший было ложку, уронил ее в нетронутый суп и почти девичье-смущенным жестом поднес правую руку к изуродованной щеке.
  
  — О Боже, простите, — сказал он.
  
  — Ничего страшного, всякое бывает, — усмехнулся Бивер, но скорее по стародавней привычке.
  
  В эту минуту им владел инстинкт, инстинкт и ничего больше. Но Джоунси видел, что Бив так же ошеломлен запахом, как и он сам. Это был не привычный сернистый смрад тухлых яиц, унюхав который, можно посмеяться и, помахав рукой, шутливо спросить: «Ах, черт, кто это режет сыр?» И не болотно-метановая вонь. Нет. Джоунси узнал этот запах, такой же, как изо рта Маккарти: смесь эфира и перезрелых бананов, совсем как пусковая жидкость, которую заливаешь в карбюратор в морозное утро.
  
  — О Боже, это ужасно, — повторял Маккарти. — Мне так неловко.
  
  — Да ничего страшного, — сказал Джоунси, хотя внутренности свернулись в тугой клубок, словно перед приступом рвоты. Теперь он ни за что не сможет доесть, даже пытаться не стоит. Обычно он не так брезглив, но сейчас просто изнемогает от омерзения.
  
  Бив поднялся с дивана и открыл окно, впустив снежный вихрь и поток благословенно чистого воздуха.
  
  — Не стоит волноваться, партнер, но уж больно дух ядреный. Что это вы ели? Кабаний помет?
  
  — Листья, мох и все, что под руку попадалось, не помню точно. Я так проголодался, что готов был наброситься на что угодно, да только ничего в этом не понимаю, так и не прочел ни одной книги Юэлла Гиббонса, и… конечно, было темно, — добавил он, словно по вдохновению, и Джоунси поймал взгляд Бивера, желая убедиться, что тот тоже понимает: каждое слово Маккарти — ложь. Маккарти либо не помнит, что ел, либо не ел вообще, просто пытается объяснить это отвратительное лягушачье кваканье и зловоние, его сопровождавшее.
  
  Снова налетел ветер и с громким жалобным стоном послал новый заряд снега сквозь открытое окно. Слава Богу, хоть вытеснит застоявшийся воздух!
  
  Маккарти подался вперед так поспешно, словно его толкнули в спину, а как только понуро свесил голову, Джоунси сразу сообразил, что сейчас произойдет. Прощай, ковер навахо! Бив, очевидно, подумал то же самое, поскольку поспешно подтянул длинные ноги, оберегая их от брызг.
  
  Но вместо рвоты из утробы Маккарти вырвалось долгое тихое гудение, жалоба станка, работающего на пределе возможностей. Глаза Маккарти вылезли из орбит, как мраморные шарики, а кожа так натянулась на скулах, что, казалось, вот-вот лопнет. И все это длилось и длилось, раскат за раскатом, а когда наконец прекратилось, жужжание генератора показалось чересчур громким.
  
  — Слышал я всякие отрыжки, но эта штука бьет все рекорды, — с неподдельным уважением заявил Бив.
  
  Маккарти откинулся на спинку дивана: глаза закрыты, уголки губ опущены, то ли от смущения, то ли от боли, то ли от того и другого вместе. И снова этот запах бананов и эфира, смрад брожения, словно что-то начинает гнить.
  
  — О Боже, мне так жаль, — сказал Маккарти, не открывая глаз. — Со мной это творится весь день, с самого рассвета. И живот снова болит.
  
  Джоунси и Бив обменялись встревоженными взглядами.
  
  — Знаете что? — предложил Бив. — Думаю, вам нужно прилечь и поспать. Вы всю ночь были на ногах, боясь, что наткнетесь на приставучего медведя и бог знает еще кого. Наверняка измучились, устали и прочее дерьмо. Придавите часиков десять и будете как огурчик.
  
  Маккарти уставился на Бива с такой униженной благодарностью, что Джоунси стало немного стыдно, словно он подглядывал под чужими окнами. Хотя лицо Маккарти было по-прежнему тускло-серым, на лбу выступили огромные капли пота и покатились по щекам, как прозрачное масло. И это несмотря на прохладный сквознячок, гуляющий по комнате!
  
  — Пожалуй, — сказал он, — вы правы. Я устал, вот и все. Живот, правда, ноет, но это все стресс. И ел я незнамо что — ветки и, Господи, о Господи, все, что ни попадя. — Он рассеянно поскреб щеку: — Эта чертова штука на лице очень скверно выглядит? Кровоточит?
  
  — Нет, — заверил его Джоунси. — Обычное покраснение.
  
  — Аллергия, — скорбно признался Маккарти. — Такое же у меня бывает от арахиса. Пожалуй, нужно прилечь. Самое оно.
  
  Он поднялся, но тут же пошатнулся, и прежде чем Бив и Джоунси успели его подхватить, выпрямился и кое-как удержался на ногах. Джоунси мог бы поклясться, что выпуклость, казавшаяся солидным брюшком, почти исчезла. Неужели такое возможно? Или в бедняге действительно было столько газов? Трудно сказать. Одно ясно: выпустил он достаточно, чтобы рассказывать о таком чуде последующие двадцать лет, примерно в таком ключе: «Как вам известно, каждый год, в первую неделю охотничьего сезона мы собираемся в хижине Бивера Кларендона, и как-то в ноябре две тысячи первого, в самую жестокую метель, забрел к нам один тип…» Что ж, забавная история, люди будут смеяться над жалким говнюком, люди всегда рады посмеяться над беднягой, ухитрившимся пукнуть и рыгнуть на весь мир. Но, разумеется, Джоунси никому не признается, как едва не спустил курок «гаранда», приняв Маккарти за оленя. Эту часть он оставит при себе. Да и не стоит ни с кем делиться таким…
  
  Поскольку одну нижнюю спальню занимали Пит и Генри, Бивер отвел Маккарти в другую, ту, где обычно спал Джоунси, предварительно послав другу извиняющийся взгляд. Тот лишь плечами пожал. В конце концов это вполне логично. Джоунси переночует вместе с Бивером, как когда-то в детстве. Кроме того, неизвестно, сможет ли Маккарти одолеть ступеньки: Джоунси все сильнее тревожило потеющее, оловянно-серое лицо гостя, тупой, какой-то оцепеневший взгляд.
  
  Джоунси был из тех людей, которые, застлав постель, немедленно погребают ее под всякой всячиной: книгами, газетами, одеждой, пакетами и прочими мелочами. Пришлось поспешно смести все это на пол, перед тем как откинуть одеяло.
  
  — Не хотите отлить, партнер? — осведомился Бив.
  
  Маккарти покачал головой, не отводя зачарованного взгляда от чистой голубой простыни. И Джоунси снова поразил его остекленевший взгляд. Совсем как у тех голов, которые принято вешать на стену в качестве охотничьих трофеев.
  
  И тут он внезапно, ни с того ни с сего, увидел свою гостиную в Бруклине, одном из самых престижных пригородов Бостона. Плетеные коврики, раннеамериканская мебель… и голова Маккарти, укрепленная над камином. «Этого я свалил в Мэне. Здоровый был, скотина, фунтов сто семьдесят», — будет он рассказывать гостям на вечеринках.
  
  Он закрыл глаза, а открыв, обнаружил, что Бив смотрит на него с некоторым беспокойством.
  
  — Бедро скрутило, — сказал Джоунси. — Прости. Мистер Маккарти, снимайте свитер и джинсы. И, конечно, сапоги.
  
  Маккарти воззрился на него с видом человека, очнувшегося от глубокого сна.
  
  — Конечно, — проговорил он. — Еще бы!
  
  — Нужна помощь? — спросил Бив.
  
  — Господи, нет. — Казалось Маккарти вот-вот расхохочется. — Не настолько я низко пал.
  
  — В таком случае оставляю вас на попечение Джоунси, — сказал Бивер, выскальзывая за дверь.
  
  Маккарти принялся стягивать свитер через голову. Под ним оказалась красно-черная охотничья рубашка, а еще ниже — фуфайка с подогревом. И да, теперь Джоунси был уверен, что брюшко Маккарти значительно опало.
  
  Ну… скажем, почти уверен. Пришлось напомнить себе, как всего час назад он был уверен, что видит не куртку Маккарти, а оленью голову.
  
  Маккарти плюхнулся на стул у окна, чтобы снять сапоги, и снова пукнул: не так оглушительно, как в первый раз, но все же громко и неприлично. Оба словно не заметили этого, хотя вонь распространилась такая, что у Джоунси заслезились глаза.
  
  Маккарти сбросил сапоги, со стуком приземлившиеся на пол, и стянул голубые джинсы, под которыми, как и предполагал Джоунси, оказались кальсоны с подогревом. В комнате вновь появился Бив с фаянсовым ночным горшком и, поставив его у изголовья, сказал:
  
  — На случай, если вдруг… ну вы знаете, приспичит. Или подопрет так, что мочи не станет.
  
  Маккарти тупо, словно не понимая, о чем идет речь, уставился на него, и Джоунси снова кольнула тревога. Не нравилось ему все это. Незнакомец в мешковатом нижнем белье казался непривычно зловещим. Больной незнакомец. Вопрос в том, насколько он болен.
  
  — На случай, если не добежите до ванной, — объяснил Бив. — Которая, кстати говоря, совсем близко. Как раз слева от спальни, но помните, не первая, а вторая дверь по этой стене. Если вломитесь в первую, значит, придется срать в бельевом чулане.
  
  Джоунси от неожиданности засмеялся, ничуть не заботясь о том, что издает чересчур высокие, слегка истерические звуки.
  
  — Мне уже лучше, — сказал Маккарти, но Джоунси не заметил в его голосе ни малейшей искренности. Кроме того, Маккарти продолжал стоять посреди комнаты, как андроид, память которого была на три четверти стерта. И если прежде он выказывал некоторую живость, даже суетливость, сейчас энергия выработалась, исчезла, словно румянец на щеках.
  
  — Ну же, Рик, — тихонько поторопил Бив. — Ложитесь и покемарьте чуток. Нужно же вам набраться сил.
  
  — Да-да. — Он тяжело опустился на расстеленную кровать и выглянул в окно. Широко раскрытые невидящие глаза… Джоунси показалось, что запах постепенно рассеивается, но, возможно, он попросту принюхался, как бывает, если долго простоишь в обезьяннике. — Боже, какой снег!
  
  — Да, — кивнул Джоунси. — Как ваш живот?
  
  — Лучше, — повторил Маккарти, оборачиваясь к Джоунси. Теперь в глазах плескался страх. Как у испуганного ребенка. — Простите, что так бесцеремонно выпускаю газы. Такого со мной раньше не бывало. Даже в армии, где мы питались почти одними бобами. Но теперь мне и вправду полегчало.
  
  — Уверены, что не хотите помочиться перед сном? — Джоунси, отец четверых детей, задал привычный вопрос почти автоматически.
  
  — Нет. Сходил в лесу, перед тем как вы нашли меня. Спасибо, что приютили. Спасибо вам обоим.
  
  — А, дьявол, — сказал Бивер, неловко переминаясь с ноги на ногу, — всякий бы на нашем месте сделал бы то же.
  
  — Может, и да, — кивнул Маккарти. — А может, и нет. Помните, как в Библии: «Внемли, стою и стучусь у порога твоего…»
  
  Ветер за окном завывал все яростнее, так что тряслись стены. Джоунси ждал продолжения: похоже, Маккарти было что рассказать, но тот молча лег и натянул одеяло. Откуда-то из глубин кровати донесся очередной смрадный рокот, и Джоунси решил, что с него довольно. Одно дело — впустить заблудившегося путника, оказавшегося на твоем пороге, и совсем другое — терпеть непрестанную газовую атаку.
  
  Бивер последовал за ним и осторожно прикрыл дверь.
  * * *
  
  Джоунси хотел было что-то сказать, но Бив, покачав головой, приложил палец к губам и повел его в кухню — самое дальнее место от спальни. Не выходить же на улицу в такую погоду!
  
  — Слушай, с этим парнем явно что-то неладно, — сказал Бивер, и даже в синеватом сиянии люминесцентной лампы Джоунси увидел, как он озабочен.
  
  Бив пошарил в широком нагрудном кармане комбинезона, нашел зубочистку и принялся грызть. Через три минуты — столько времени уходит у заядлого курильщика на сигарету — он превратит зубочистку в горстку измочаленных щепок. Джоунси никак не мог взять в толк, как выносят его зубы (и желудок) подобное варварство, но привычка сохранилась едва не с пеленок.
  
  — Надеюсь, ты ошибся, хотя… — Джоунси покачал головой. — Ты когда-нибудь нюхал такое?
  
  — Ну, пердун! — согласился Бивер. — Но дело не только в расстройстве желудка.
  
  — Ты это о чем?
  
  — Видишь ли… Он почему-то уверен, что сегодня одиннадцатое ноября.
  
  Джоунси никак не мог сообразить, о чем толкует Бив. Одиннадцатого ноября они приехали сюда, как всегда, в старом «скауте» Генри.
  
  — Бив, сегодня среда. Четырнадцатое.
  
  Бивер невольно улыбнулся. Зубочистка, уже успевшая треснуть, переместилась в другой уголок рта.
  
  — Мне-то это известно. И тебе тоже. А вот Рику — нет. Он считает, что сегодня день Господень.
  
  — Бив, припомни, что он тебе сказал?
  
  Вряд ли что-то существенное: в конце концов сколько времени может уйти на яичницу? Бив задумался, а Джоунси тем временем принялся мыть посуду. Он ничего не имел против походной жизни, но терпеть не мог разводить свинарник в отличие от многих вырвавшихся на волю мужчин.
  
  — Сказал, что их компания заявилась с утра в субботу, чтобы не терять день. В воскресенье он чинил крышу. И добавил: «По крайней мере я не нарушил заповедь, касающуюся работы в день субботний. Когда заблудишься в лесу, думаешь только об одном: как бы не спятить».
  
  — Ага, — хмыкнул Джоунси.
  
  — Пожалуй, я бы не поклялся под присягой, что он в самом деле считает, будто сегодня — одиннадцатое. Может, он имеет в виду прошлую неделю, четвертое ноября, потому что все твердил о воскресенье. Кроме того, поверить невозможно, что он скитался десять дней.
  
  Джоунси кивнул. Десять дней вряд ли. А вот три… такому, пожалуй, можно поверить.
  
  — Это объясняет кое-что, им сказанное, — начал Джоунси — Он…
  
  Пол скрипнул, и оба, подскочив от неожиданности, обернулись к закрытой двери спальни. Но оттуда никто не появился. Совсем забыли, что доски пола и стен вечно поскрипывают, даже когда ветра нет. Они пристыженно переглянулись.
  
  — Да, я сегодня на взводе, — сказал Бивер, то ли поняв что-то по лицу Джоунси, то ли верно прочитав его мысли. — Признайся, старик, тебе тоже немного не по себе. Откуда он только выполз!
  
  — «Не по себе» — это слабо сказано!
  
  — Звук такой, словно он забил в задницу какое-то несчастное создание, погибающее от удушья! — Бив сам удивился собственному остроумию.
  
  Они расхохотались одновременно, задыхаясь, зажимая рты, стараясь, чтобы гость не услышал и не понял, что смеются над ним. Джоунси приходилось особенно трудно: он чувствовал необходимость разрядки и в то же время понимал, что находится на грани истерики. Сгибаясь пополам, он охал, фыркал, захлебывался, не вытирая катившихся слез.
  
  Наконец Бивер схватил его за руку и вывел на крыльцо. Они долго стояли, раздетые, в глубоком снегу, радуясь возможности посмеяться вволю в таком месте, где свист ветра заглушал остальные звуки.
  * * *
  
  Когда они снова вошли в дом, руки Джоунси совсем онемели, пришлось сунуть их под горячую воду, и Джоунси пожаловался, что совсем не ощущает тепла. Но на душе было на удивление спокойно. Иногда полезно вволю посмеяться! Он даже почти забыл о Пите и Генри. Как они там? Сумеют ли благополучно вернуться?
  
  — Ты сказал, это кое-что объясняет, — напомнил Бив, принимаясь за очередную зубочистку. — Что именно?
  
  — Он не знал о том, что ожидается снег, — медленно выговорил Джоунси, пытаясь поточнее воспроизвести слова Маккарти. — Жаловался на синоптиков. «Вот тебе и «ясно и умеренно холодно», кажется, он именно так сказал. Но это имело бы смысл, если последний прогноз он слышал одиннадцатого или двенадцатого, ведь почти до самой ночи действительно было ясно.
  
  — Да, и умеренно, мать его, холодно, — согласился Бивер и, вытащив посудное полотенце с выцветшим узором из божьих коровок, принялся вытирать тарелки. — Что он еще сказал?
  
  — Что они остановились в Кинео.
  
  — Кинео?! Да это в сорока — пятидесяти милях к западу отсюда! Он. — Бивер вынул зубочистку изо рта, исследовал следы зубов и сунул обратно. — Понятно.
  
  — Да, он не смог бы проделать все это за одну ночь, но если скитался три дня…
  
  — И четыре ночи, если он заблудился днем в субботу, это четыре ночи…
  
  — Да, и четыре ночи. Если предположить, что все это время он шел строго на запад… — Джоунси произвел мысленные подсчеты. По пятнадцать миль в день. — Вполне возможно, я бы сказал.
  
  — Но как же он не замерз? — Бивер бессознательно понизил голос. — Правда, куртка у него длинная и белье с подогревом, но с самого Хэллоуина температура не поднималась выше двадцати градусов. Может, объяснишь, как это он шлялся по лесу четыре ночи и не замерз?! И даже не обморозился, если не считать этой штуки у него на щеке.
  
  — Понятия не имею. А, кстати, почему он не оброс?
  
  — Ну? — У Бивера поехала челюсть. Зубочистка опасно свисала с нижней губы. Наконец, опомнившись, он медленно кивнул. — Да. Щетина почти не видна.
  
  — Да, на трехдневную не похожа.
  
  — Похоже, он брился не далее чем вчера, верно?
  
  — Верно.
  
  Джоунси представил себе блуждающего по лесу Маккарти, испуганного, замерзшего и голодного (хотя по виду не скажешь, что он пропустил так уж много обедов), но все же каждое утро подходящего к ручью, чтобы разбить ботинком лед, а потом вынуть верный «Жиллетт» из… откуда? Из кармана куртки?
  
  — А вдруг сегодня утром он потерял бритву, оттуда и щетина? — предположил Бив.
  
  Он снова улыбался, но, кажется, не слишком весело.
  
  — Ну да. Заодно с ружьем. Видел его зубы?
  
  Бивер многозначительно поморщился:
  
  — Четырех недостает. Двух сверху, двух снизу. Выглядит в точности как тот малый, что вечно красуется на обложке журнала «Мэд»[360].
  
  — Ничего страшного, старина. У меня самого парочка смылась в самовольную отлучку. — Он приподнял губу, обнажая левую десну в не слишком приятной кривой ухмылке. — Видишь? Так и живу.
  
  Джоунси покачал головой. Это дело другое.
  
  — Пойми, малый — адвокат. Он постоянно на людях. Внешность — часть его имиджа. Он на этом живет. С такой вывеской? Эти провалы на самом виду! Клянусь, он не знал, что они вывалились.
  
  — Не думаешь, что он оказался в зоне повышенной радиации? — хмуро спросил Бивер. — Зубы выпадают на хрен при лучевой болезни, я как-то в кино видел. Один из тех ужастиков, которые ты вечно смотришь. Как, по-твоему, такое могло быть? А если он и эту красную метку тогда же и получил?
  
  — Ну да, схватил дозу, когда взорвался ядерный реактор в Марс-хилле, — хмыкнул Джоунси и тут же пожалел о срыве при виде недоумевающей физиономии Бивера. — Бив, когда у тебя лучевая болезнь, волосы выпадают тоже.
  
  Бивер мгновенно просветлел:
  
  — Точно! Мужик в том фильме под конец облысел, как Телли, как-там-его, тот, что играл копа по телевизору. — И помедлив, добавил: — Потом он умер. Тот, что в кино, конечно, не Телли, хотя если задуматься…
  
  — Но у этого волосы на месте, — перебил Джоунси. Дай только Биверу волю, и тот немедленно начнет растекаться мыслию по древу.
  
  Он заметил, что в отсутствие чужака ни один из них не называл его Риком или Маккарти. Только «малый»… словно оба подсознательно стремились низвести его до уровня, ниже человеческого… превратить в нечто неопределенное, незначительное, словно это позволит придать меньше значения, если… словом, если…
  
  — Ну да, — подтвердил Бивер. — Волос у него хоть отбавляй.
  
  — Может, у него амнезия?
  
  — Кто знает? Хотя он помнит свое имя, с кем приехал, всякое такое. Слушай, вот пернул-то! Как в трубу дунул! А вонь! Настоящий эфир!
  
  — Верно. Как пусковая жидкость. Кстати, от диабетиков в коме иногда пахнет. Читал в каком-то триллере.
  
  — Похоже на пусковую жидкость?
  
  — Не помню.
  
  Они долго стояли молча, глядя друг на друга, прислушиваясь к завыванию ветра. Джоунси вдруг сообразил, что забыл рассказать Биверу о молнии, которую якобы видел чужак, но к чему трудиться? И без того достаточно.
  
  — Я думал, что он блеванет, когда наклонился вперед и свесил голову, — сказал Бивер. — Ты тоже?
  
  Джоунси кивнул.
  
  — И выглядит он плохо, совсем паршиво.
  
  — Куда уж хуже.
  
  Бивер вздохнул, бросил зубочистку в мусорное ведро и глянул в окно, на сплошную стену снега.
  
  — Черт, хоть бы Генри и Пит были здесь! — Он пригладил волосы. — Особенно Генри.
  
  — Бив, Генри — психиатр.
  
  — Знаю, но это все, что у нас есть по медицинской части, а малый явно нуждается в лечении.
  
  Собственно говоря, Генри действительно был врачом, без этого он не получил бы диплома психоаналитика, но, насколько знал Джоунси, никогда не занимался ничем, кроме психиатрии.
  
  — Все еще уверен, Бив, что они успеют вернуться?
  
  — Был. Полчаса назад, но сам видишь, что творится. Будем надеяться, — мрачно проговорил Бив. В эту минуту в нем ничего не осталось от всегда беспечного, жизнерадостного Бивера Кларендона. — Будем надеяться.
  Глава 3
  «Скаут» Генри
  
  Пристально следя за светом фар «скаута», буравившим дырки в снежной завесе, которая накрыла Дип-кат-роуд, Генри пробивался к «Дыре в стене» и попутно обдумывал способы, как это сделать.
  
  Разумеется, под рукой всегда был Выход Хемингуэя, когда-то в Гарварде, на последнем курсе, он даже написал статью с таким названием, так что, должно быть, уже тогда имел в виду именно такое решение, не просто выполнял очередное задание очередного курса, нет, что-то было в этом глубоко личное… скрытая тяга… даже в то время.
  
  Так вот, Выход Хемингуэя был короток и прост: дробовик. И будь сейчас у Генри оружие… не то что он бы непременно сделал это в обществе друзей. У их четверки бывало немало хороших моментов в «Дыре в стене» и было бы нечестно все портить. Такое навсегда осквернило бы «Дыру» для Пита и Джоунси, да и для Бивера тоже, возможно, больше всего именно для Бивера, а это уж подлость. Но скоро все свершится, он чувствовал, как оно приближается, словно зуд в носу, перед тем как чихнуть, но, наверное, это так и будет выглядеть. Всего лишь «ап-чхи» — и привет тьма, старая подруга.
  
  Согласно Выходу Хемингуэя, следует снять туфлю и носок, упереть приклад в пол, сунуть дуло в рот, большим пальцем спустить курок.
  
  Памятка себе, подумал Генри, выравнивая вильнувший «скаут». Хорошо еще, что колеи остались, да, собственно говоря, эта дорога и есть две колеи, вырытые трелевочными машинами, безостановочно ползущими по ней летом.
  
  Если сделаешь это таким образом, прими сначала слабительное и подожди, пока сходишь в туалет, ни к чему доставлять лишние хлопоты тем, кто тебя найдет.
  
  — Пожалуй, не стоит так спешить, — сказал Пит.
  
  У его ног стояла неизменная бутылка с пивом, уже наполовину опустошенная. Но одной бутылки недостаточно, чтобы вернуть Питу благодушное настроение. Еще три-четыре, и Генри вполне может переть по этой дороге под шестьдесят в час, а Пит при этом будет громко подпевать этому мудацкому диску «Пинк Флойд». А он вполне способен выжать шестьдесят, и ничего «скауту» не сделается, разве что бампер немного погнется. Оказаться в колеях Дип-кат, пусть и забитых снегом, все равно что лететь по рельсам. Если снег будет так валить и дальше, их дело плохо, ну а пока… все в порядке.
  
  — Не волнуйся, Пит, все тип-топ.
  
  — Хочешь пива?
  
  — Только не за рулем.
  
  — Даже в такой глухомани?
  
  — Позже.
  
  Пит притих, предоставив Генри тоскливую работенку: следить за светом фар и пробираться по извилистой дороге между деревьями. Оставив его наедине со своими мыслями, чего тот и добивался. Все равно что трогать и трогать языком больной зуб, проверяя, ноет или нет. Но именно этого он и хотел.
  
  Существуют таблетки. Существует старый надежный способ: включенная электробритва в ванне с водой. Можно утонуть. Прыгнуть с обрыва. Револьвер в ухо — слишком ненадежно. Как и резать вены на запястьях, это только для психопатов, разыгрывающих самоубийство. Генри крайне заинтересовал японский способ: надеть петлю на шею. Привязать другой конец к большому камню. Положить камень на сиденье стула, сесть на пол и прижаться к чему-нибудь спиной, так, чтобы нельзя было упасть назад. Опрокинуть стул. Камень откатится. Человек может прожить от трех до пяти минут в состоянии усугубляющейся асфиксии. Серое перетекает в черное — привет тьма, старая подруга.
  
  Он прочел об этом методе в одном из любимых Джоунси детективов Кинси Милхоуна. Детективы и ужастики — две составляющие радостей Джоунси. Но Генри больше склонялся к Выходу Хемингуэя.
  
  Пит прикончил первую бутылку и, довольно улыбаясь, дернул пробку второй.
  
  — И что ты об этом думаешь?
  
  Генри словно выдернули силком из той вселенной, где живые действительно хотели жить. И как обычно в последнее время, он нетерпеливо поморщился. Но сейчас главное, чтобы никто из них ничего не заподозрил, а ему казалось, что Джоунси уже насторожился, да и Бивер вроде бы тоже. Эти двое иногда могли заглянуть внутрь. Пит, разумеется, ни сном ни духом, но и он способен сболтнуть в самый неподходящий момент, мол, каким озабоченным выглядит старина Генри, должно быть, что-то неприятное на уме, а Генри совсем это ни к чему. Для их четверки, старой канзасской банды Алых Пиратов третьего-четвертого классов, эта поездка в «Дыру в стене» будет последней, и нужно, чтобы о ней сохранились самые светлые воспоминания. Пусть они будут потрясены и ошеломлены случившимся, даже Джоунси, который чаще других видел Генри насквозь. Пусть твердят, что для них это полнейшая неожиданность. Все лучше, чем если оставшиеся трое будут сидеть по углам, опустив головы, боясь встретиться взглядами, думая, что им следовало бы догадаться, что все признаки были налицо, а они так ничего и не предприняли.
  
  Поэтому он вернулся в другую реальность, убедительно изображая неподдельный интерес. А кому это удастся лучше, чем шринку?
  
  — О чем я должен думать?
  
  — Да об этой чепухе у Госслина, тупица, — пояснил Пит, закатив глаза. — О том вздоре, о котором толковал старик Госслин.
  
  — Пит, его не зря зовут стариком. Ему уже восемьдесят, не меньше, а единственное, в чем не испытывают недостатка старики и старухи, так это истерия — типичный психоз пожилого возраста.
  
  «Скаут» тоже не весенний цыпленочек — четырнадцать лет и второй круг по орбите одометра — выскочил из колеи, и его незамедлительно занесло, невзирая ни на какой четырехколесный привод. Генри выровнял машину, едва не засмеявшись, когда Пит уронил бутылку на пол и пронзительно взвизгнул:
  
  — Эй, мать твою, какого черта! Смотри, что делаешь!
  
  Генри сбавил скорость, почувствовал, что «скаут» стал слушаться, и снова нажал на педаль намеренно быстро и сильно. Машина снова пошла юзом, на этот раз против часовой стрелки. Очередной вопль Пита… Он повторил маневр, «скаут» вновь ввалился в колеи и на этот раз побежал гладко как по маслу. Неоспоримое преимущество решения покончить с жизнью — малые неприятности больше не действуют на нервы. Все по фигу.
  
  Свет прорезал слепящую белизну, состоящую из миллиардов пляшущих снежинок, среди которых, если верить расхожей мудрости, нет ни одной одинаковой.
  
  Пит поднял бутылку (выплеснулось совсем немного) и похлопал себя по груди.
  
  — Ты не слишком гонишь?
  
  — Ни чуточки, — сказал Генри и продолжил спокойно, словно ничего не случилось (на самом деле машина рыскнула) или течение его мыслей не прерывалось (оно и не прерывалось): — Массовая истерия — явление вполне обычное среди очень старых и очень молодых. Подробно описанный феномен как в моей области, так и в смежной профессии, социологии.
  
  Он глянул на спидометр, увидел, что идет под тридцать пять миль, что и в самом деле довольно быстро для подобной погоды, и сбросил скорость.
  
  — Лучше?
  
  Пит кивнул:
  
  — Не обижайся, ты классный водила, но, старина, в такой снег! Кроме того, машина нагружена! — Он помахал большим пальцем в сторону двух пакетов и двух коробок на заднем сиденье. — Кроме сосисок, у нас там макароны «крафт» с сыром. Бивер без этой жратвы жить не может.
  
  — Знаю. Мне они тоже нравятся. Вспомни истории о сатанистах в штате Вашингтон. Пресса в середине девяностых буквально с ума сходила. Следы привели к старикам, живущим с детьми, а в одном случае — с внуками, в двух городишках к югу от Сиэтла. Многочисленные жалобы о сексуальных издевательствах над детьми в детских садах, очевидно, посыпались, когда девочки-подростки, работающие неполный рабочий день, подняли ложную тревогу одновременно в Делавэре и Калифорнии. Возможно, совпадение, возможно, просто назрела подходящая обстановка для подобных сенсаций, и девочки этим воспользовались.
  
  Как гладко скатываются с языка слова, словно в самом деле имеют какой-то смысл. Генри разглагольствовал, а сидевший рядом человек слушал в немом восхищении, и никто (особенно Пит) не мог предположить, что он выбирает между дробовиком, веревкой, выхлопной трубой и таблетками. Голова была словно забита магнитофонной пленкой, а сам он — нечто вроде плейера, непрерывно пропускающего сквозь себя кассету за кассетой.
  
  — В Салеме, — продолжал Генри, — истерия поразила как стариков, так и молодых девушек, и voilà[361] — тут тебе и процесс о салемских ведьмах.
  
  — Мы с Джоунси этот фильм видели, — сказал Пит. — Там Винсент Прайс играл. Я от страха в штаны наложил!
  
  — Еще бы, — засмеялся Генри. На какое-то безумное мгновение ему показалось, что Пит имеет в виду «Плавильную печь». — А когда истерические идеи обретают силу? Как только урожай собран, настает плохая погода, когда самое время рассказывать страшные истории и выдумывать всякие пакости. В Уинатчи, штат Вашингтон, — сатанизм и жертвоприношения детей в лесу. В Салеме — ведьмы. А в Джефферсон-тракт, обиталище единственного и неповторимого магазина Госслина, — странное свечение в небе, пропавшие охотники и войсковые маневры, не говоря уже о фантастических красных штуках, растущих на деревьях.
  
  — Не знаю насчет вертолетов и солдат, но так много народу видели эти огни, что пришлось даже созвать городское собрание. Сам старик Госслин мне сказал, пока ты выбирал консервы. Кроме того, несколько человек из Кинео действительно исчезли, какая уж тут истерия! — возразил Пит.
  
  — Позволь заметить, что невозможно созвать городское собрание в Джефферсон-тракт, поскольку это не город. Даже Кинео — всего лишь тауншип, имеющий, правда, название. Во-вторых, собрание будет проходить вокруг печки старого Госслина, и половина присутствующих успеют накачаться мятным джином или бренди, — заметил Генри.
  
  Пит хихикнул.
  
  — В-третьих, что им еще делать? И четвертое, насчет охотников: многие, возможно, попросту устали от охоты и отправились по домам или надрались и решили разбогатеть в новом казино в Каррабассете.
  
  — Ты думаешь? — Пит выглядел подавленным, и Генри, ощутив внезапный прилив горячей любви к другу, похлопал его по коленке.
  
  — Не страдай, — сказал он. — Мир полон непонятого и непознанного.
  
  Будь мир действительно таким, сомнительно, чтобы Генри так стремился бы покинуть его, но если что психиатры и умели в совершенстве (кроме как выписывать рецепты на прозак, паксил и амбиен[362]), так это лгать.
  
  — Исчезновение четверых охотников сразу кажется мне более чем странным.
  
  — Нисколько, — усмехнулся Генри. — Одного, вот это странно. Двоих… пожалуй, тоже. А вот сразу четверых? Да они попросту собрались вместе и отбыли, можешь не сомневаться.
  
  — Сколько еще до «Дыры в стене», Генри? — Что, разумеется, означает: «У меня еще есть время для одной бутылочки пивка?»
  
  Генри обнулил одометр у Госслина, старая привычка, еще со времен работы на «скорой» в штате Массачусетс, где платили по двенадцать центов за милю и всех престарелых психопатов, которых ты был в состоянии обслужить. Расстояние между магазином и «Дырой» легко запомнить: 22,2 мили. На одометре — 12,7, что означает…
  
  — НЕ ЗЕВАЙ! — взвизгнул Пит, и Генри перевел взгляд на ветровое стекло.
  
  «Скаут» как раз взобрался на вершину крутого, поросшего деревьями гребня. Здесь снег был еще гуще, но Генри ясно различал человека, сидевшего на дороге футах в ста впереди. Неизвестный был закутан в мешковатое пальто с капюшоном, поверх которого ярким пятном выделялся оранжевый жилет, развевавшийся, как плащ супермена. На голове косо сидела меховая ушанка с пришитыми к ней оранжевыми лентами, тоже трепетавшими на ветру, напоминая цветные полоски, которыми иногда украшают площадку с подержанными автомобилями. Неизвестный сидел посреди дороги, как индеец, решивший выкурить трубку мира, и даже не пошевелился, когда узкие лучи света настигли его. Генри успел заметить глаза мумии: широко открытые, но неподвижные, такие неподвижные и блестящие, ничего не выражающие, и подумал:
  
  И мои такими же будут, если не держать себя в руках.
  
  Времени затормозить не оставалось, особенно в таком снегу. Генри крутанул руль вправо и почувствовал толчок, когда «скаут» вновь выбился из колеи. Он мельком увидел белое застывшее лицо, и в голове вихрем пронеслась мысль:
  
  Черт побери, да это женщина!
  
  «Скаут» немедленно занесло, но на этот раз Генри намеренно постарался завязнуть в снегу, отчетливо, каким-то внутренним чутьем зная (времени подумать не оставалось), что это единственный шанс сиделицы-на-дороге, притом весьма слабый.
  
  Пит взвыл, и Генри уголком глаза заметил, как тот бессознательно отстраняющим жестом вытянул руки. «Скаут» переваливался с ухаба на ухаб, и Генри вывернул руль, пытаясь уберечь незнакомку от удара в лицо. Руль с противной, головокружительной легкостью скользил под затянутыми в перчатки руками. Секунды три «скаут» полз по покрытой снегом Дип-кат-роуд под углом сорок пять градусов, отчасти из-за беспощадного ветра, отчасти благодаря водительскому мастерству Генри Девлина. Снег клубился вокруг мелкой белой пылью; огни фар желтыми пятнами плясали по ссутулившимся под тяжестью сугробов соснам, слева от дороги. Все это продолжалось секунды три — целую вечность. Генри видит, как мимо проносится силуэт, словно движется она, а не машина, только женщина так и не шевельнулась, даже когда ржавый край бампера проскочил от ее лица где-то в полудюйме. Всего полудюйм морозного воздуха между острой железкой и ее щекой!
  
  Обошлось! — ликовал Генри. — Обошлось, стерва ты этакая! Последняя туго натянутая нить самообладания лопнула, и «скаут» развернуло боком. Машину затрясло, как в горячке, когда колеса снова отыскали колею, только на этот раз влепились поперек. Трудяга-«скаут» все еще пытался встать на верный путь, найти устойчивое положение, «задом наперед, все наоборот», — как пели они в начальной школе, стоя в строю, но налетел то ли на камень, то ли на бревно и с ужасающим грохотом опрокинулся, сначала набок, со стороны пассажирского сиденья, засыпав все вокруг осколками битых стекол, а потом на крышу. Одна половина ремня безопасности порвалась, и Генри вышибло из кресла. Он приземлился на левое плечо, ударившись мошонкой о рулевую колонку, и сразу ощутил свинцовую тяжесть в паху. Сломанная ручка управления поворотником вонзилась в бедро, по ноге побежала теплая струйка крови, сразу намочившая джинсы. «Кларет, — как объявлял когда-то радиокомментатор боксерских матчей. — Глядите, ребята, кларет потек». Пит то ли выл, то ли визжал, то ли то и другое вместе.
  
  Несколько минут двигатель продолжал работать, но потом сила притяжения сделала свое дело, и мотор заглох. Некогда сильная машина превратилась всего лишь в уродливый горб на дороге, хотя колеса все еще вертелись, а свет продолжал обшаривать занесенные снегом сосны по левой стороне. Вскоре одна фара погасла, но другая еще не сдавалась.
  * * *
  
  Генри много и долго беседовал с Джоунси о несчастном случае (правда, не столько говорил, сколько слушал, терапия в основном и состояла в способности творчески выслушивать пациента) и знал, что Джоунси не запомнил самого столкновения. Насколько мог сказать Генри, он сам после аварии ни на мгновение не терял сознания, и цепочка воспоминаний не разрывалась. Он отчетливо помнил, что возится с застежкой ремня, пытаясь поскорее избавиться от этого дерьма, а Пит тем временем орет, что у него нога сломана, его чертова нога сломана. Помнил ритмичное «шурх-шурх» «дворников», мерцание индикаторов на приборной доске, которая теперь оказалась над головой. Он нашел застежку ремня, тут же потерял, снова нашел и нажал на кнопку. Ремень поддался, и Генри неловко упал, стукнувшись о крышу плечом и разбив пластиковый потолочный плафон. Неуклюже пошарив рукой по дверце, он нашел ручку, попытался открыть, но ничего не получалось.
  
  — Моя нога! Ах ты с-сука!..
  
  — Заткнись, — велел Генри. — Ничего с твоей ногой не случилось.
  
  Можно подумать, он точно знал.
  
  Генри снова отыскал ручку, нажал, но дверца не открывалась. Наконец он сообразил, в чем дело: машина лежит вверх колесами, и он тянет не в ту сторону. Он возобновил усилия под беспощадным светом обнажившейся лампы бывшего потолочного плафона, и дверца щелкнула. Он толкнул ее ладонью, почти уверенный, что ничего не выйдет: раму наверняка погнуло, и повезет еще, если удастся отвести, приоткрыть щель дюймов на шесть.
  
  Но дверца заскрипела, и в лицо ударила целая пригоршня снега, обожгла холодом лицо и шею. Генри приналег плечом, но только когда ноги оторвались от рулевой колонки, сообразил, что фактически висит в воздухе. И сейчас, сделав нечто вроде сальто, вдруг обнаружил, что пристально рассматривает свой, затянутый в джинсы пах, словно решил попробовать поцеловать ноющие яйца, как обычно делают дети, когда хотят, чтобы «бо-бо» прошло. Диафрагма сплюснулась вдвое под самым невероятным углом, и дышать становилось все труднее.
  
  — Генри, помоги! Я застрял! Застрял, мать твою!
  
  — Минутку! — прохрипел он каким-то чужим, сдавленным голосом.
  
  Даже из этого положения он видел, что верх левой штанины потемнел от крови. Ветер в соснах гудел, как холодильник «Электролюкс» самого Господа Бога.
  
  Генри схватился за дверцу, тихо радуясь, что вел машину в перчатках, и дернулся что было сил: необходимо во что бы то ни стало выбраться, освободить диафрагму, иначе он задохнется. Еще мгновение, и он вылетел наружу, как пробка из бутылки. Какое-то время он не мог двинуться: просто лежал, отдуваясь, смаргивая налипшие на веки снежинки, глядя на переливающуюся, колышущуюся снежную сеть. Небо над головой было совершенно обычным, как всегда, ничего странного, он готов был в этом поклясться в суде на всех Библиях мира. Только низко нависшие серые брюшки облаков и психоделическое обвальное мелькание снега.
  
  Пит звал его с нарастающей паникой.
  
  Генри перевернулся, встал на колени, понял, что, кажется, обошлось, и осмелился подняться. Постоял, качаясь на ветру, опасаясь, что раненая нога подломится и снова опрокинет его в снег, но устоял. Тряхнул головой и, ковыляя, обошел «скаут» посмотреть, чем можно помочь Питу. И мельком глянул в сторону женщины, из-за которой они попали в этот чертов переплет. Она по-прежнему сидела в позе лотоса посреди дороги, полузанесенная снегом. Жилет развевался и хлопал по ветру, с ушанки все так же радостно подмигивали ленточки. Она даже не обернулась посмотреть на них и по-прежнему пялилась в сторону магазина Госслина. Широкий изгибающийся след протектора прошел примерно в футе от ее согнутой ноги, и Генри до сих пор не мог понять, как ему удалось ее объехать.
  
  — Генри! ГЕНРИ, ДА ПОМОГИ ЖЕ!
  
  Он похромал по глубокому снегу к противоположной дверце. Ее заклинило, но когда Генри снова встал на колени и дернул обеими руками, она нехотя приоткрылась. Генри снова плюхнулся на колени, стиснул плечо Пита и потянул. Ничего.
  
  — Отстегни ремень, Пит.
  
  Пит повозился немного, но так и не смог найти пряжку, хотя она красовалась прямо на животе. Осторожно, без малейшего признака нетерпения (похоже, он все еще был в шоке) Генри отстегнул пряжку, и Пит мешком свалился на крышу. Голова бессильно свесилась набок. Пит взвизгнул от боли и удивления, но тут же сообразил, что делать, и, извиваясь ужом, выполз из полуоткрытой дверцы. Генри подхватил его под мышки и оттащил подальше. Оба свалились в снег, и Генри вдруг поразило мгновенное дежавю, столь сильное и неожиданное, что он едва не потерял сознание. Разве не так они играли детьми? Ну конечно! Как в тот день, когда научили Даддитса лепить снежных ангелов.
  
  Откуда-то донесся пронзительный смех, и Генри растерянно вздрогнул. И тут же осознал, что смеется он сам. Пит резко сел — широко открытые безумные глаза, залепленная снегом спина, сжатые кулаки — и немедленно набросился на Генри.
  
  — Какого хрена ты ржешь? Этот козел едва не отправил нас на тот свет! Удушу сукина сына!
  
  — Не сына, а саму суку, — поправил Генри, смеясь еще громче.
  
  Вполне возможно, что Пит не расслышал его за воем ветра, но какая разница! Как давно ему не было так легко!
  
  Пит без особых усилий поднялся с земли, и Генри уже хотел изречь что-то мудрое вроде того, что тот исключительно легко двигается для человека со сломанной ногой, но тут Пит снова рухнул, вопя от боли. Генри подошел ближе и пощупал вытянутую ногу Пита. Похоже, все в порядке, хотя разве можно определить наверняка сквозь два слоя одежды?
  
  — Она все-таки не сломана, — сказал Пит, морщась от боли. — Мениск потянул, совсем как когда играл в футбол. Где она? Это точно женщина?
  
  — Да.
  
  Пит встал и, волоча ногу, обошел машину спереди. Оставшаяся фара по-прежнему героически освещала снег.
  
  — Если выяснится, что она не калека и не слепая, за себя не отвечаю, — объявил он Генри. — Отвешу такого пенделя, что мигом долетит до лавки Госслина.
  
  Генри снова разобрал смех, стоило представить, как Пит, подпрыгивая на здоровой ноге, пинает незнакомку больной. Совсем как блядские «Рокеттс»![363]
  
  — Пит, не смей ее трогать! — закричал он, сильно подозревая, что всякий эффект от строгого приказа будет уничтожен приступами маниакального хохота.
  
  — Не стану, если она не будет огрызаться, — пообещал Пит тоном оскорбленной старой девы, что вызвало новый приступ смеха.
  
  Немного отдышавшись, Генри спустил джинсы и кальсоны, чтобы взглянуть на рану. Оказалось, что это всего лишь царапина длиной дюйма три на внутренней стороне бедра. Правда, кровь еще не совсем унялась, но Генри показалось, что ничего особенно страшного нет.
  
  — Какого дьявола вы тут вытворяете? — крикнул Пит с другого бока перевернутой машины, «дворники» которой продолжали скорбно шуршать.
  
  Хотя тирада была, как всегда, сдобрена ядреным словцом (печальное влияние Бивера и биверизмов), Генри снова пришла на ум оскорбленная пожилая леди-учительница, что привело к очередному приступу веселья.
  
  Он рывком подтянул штаны и выпрямился.
  
  — Почему восседаете здесь посреди долбаной дороги в самую гребаную метель? Пьяны? Обширялись? Что вы за безмозглая телка? Эй, отвечайте же! Мы с приятелем едва не откинули копыта из-за вас, можно бы по крайней мере… ох, МАТЬ ТВОЮ!
  
  Генри подбежал как раз вовремя, чтобы увидеть, как Пит падает рядом с неподвижной мисс Буддой. Должно быть, опять коленка подвела. Женщина даже не повернула головы. Оранжевые ленты реяли за спиной. Лицо обращено к метели, широко раскрытые глаза не мигают, даже когда снежинки, залетающие в них, тают на теплых живых линзах, и Генри, невзирая на обстоятельства, вдруг ощутил профессиональное любопытство. На что же они наткнулись?
  * * *
  
  — О-о, сучье вымя, распротак тебя и этак, до чего же ПАРШИВО!
  
  — Ну как ты? — спросил Генри и снова захохотал. Что за дурацкий вопрос!
  
  — А как по-твоему, шринки-бой? — съязвил Пит, но когда Генри нагнулся над ним, слабо махнул рукой: — Нет, я в порядке, лучше проверь принцессу Дерьмостана. С чего это она тут уселась?
  
  Генри, кривясь от боли, опустился на колени перед женщиной. Ныло все тело: ноги, ушибленное о крышу плечо, а шею было трудно повернуть, но, несмотря на все это, он по-прежнему посмеивался.
  
  Незнакомка нисколько не походила на деву в беде. Лет сорока, некрасивая и плотно сбитая. Хотя парка казалась довольно толстой, да и под низ наверняка было немало чего надето, все же она заметно топорщилась спереди, выпирающими выпуклостями, специально для которых, видимо, и была изобретена операция по уменьшению груди. Волосы, выбившиеся из-под клапанов ушанки, очевидно, были подстрижены наспех и кое-как. Она тоже носила джинсы, но из одной ее ляжки можно было выкроить два бедра Генри. Первое определение, которое пришло ему на ум, было: деревня. Из тех, что вечно развешивают бельишко на захламленном дворе, рядом со своим экстра-широким трейлером, а из приемника, выставленного в открытом окне, несется очередная попса… В крайнем случае покупает бакалею у Госслина… чем ей еще заняться? Правда, оранжевый жилет и ленты указывают на то, что она приехала охотиться, но в таком случае, где же ее ружье? Снегом замело?
  
  В широко раскрытых синих глазах не было ни проблеска мысли. Совершенно пустые. Генри поискал следы, но ничего не нашел. Наверняка успели скрыться под снегом.
  
  Но что-то было во всем этом неестественное. Откуда она свалилась? С неба?
  
  Генри стащил перчатку и пощелкал пальцами перед ее невидящими глазами. Она моргнула. Не слишком много, но куда больше, чем он ожидал, если учесть тот факт, что многотонная махина только сейчас пронеслась в шаге от нее, а она и не дернулась.
  
  — Эй, — заорал он что есть мочи. — Эй, очнитесь! Очнитесь же!
  
  Он снова щелкнул онемевшими пальцами: когда они успели так замерзнуть. Ну мы и попали! — подумал он. — Вот так влипли!
  
  Женщина рыгнула. Звук показался поразительно громким, заглушившим даже шум ветра, и прежде чем его унесло, Генри ощутил горьковатый резкий запах, что-то вроде медицинского спирта. Незнакомка заерзала, поморщилась и испустила газы с рокотом, похожим на мурлыканье заведенного мотора. Может, подумал Генри, это местный способ здороваться?
  
  Эта мысль снова его рассмешила.
  
  — Охренеть, — прошептал Пит ему в ухо. — Нужно проверить, у нее штаны целы после такого выхлопа? Ну и ну! Что вы пили, леди, политуру? Она пила что-то, и будь я проклят, если это не антифриз.
  
  Генри согласно кивнул.
  
  Глаза женщины неожиданно ожили, встретились со взглядом Генри, и тот был потрясен увиденной в них болью.
  
  — Где Рик? — спросила она. — Я должна найти Рика, он единственный, кто остался.
  
  Она растянула губы в уродливой гримасе, и Генри заметил, что во рту не хватает половины зубов, а оставшиеся выглядят кольями покосившейся изгороди. Она снова рыгнула, и Генри даже зажмурился от едкого запаха.
  
  — Господи Иисусе! — взвизгнул Пит. — Да что это с ней?
  
  — Не знаю, — пожал плечами Генри, с тревогой заметив, что глаза женщины снова остекленели.
  
  Кажется, дело плохо. Будь он один, можно было бы сесть рядом с женщиной и обнять ее за плечи: куда более интересное и, вне сомнения, оригинальное решение его последней проблемы, чем Выход Хемингуэя. Но нужно еще позаботиться о Пите, Пите, не успевшем пройти даже первый этап лечения от алкоголизма, хотя, возможно, все еще впереди. И кроме того, его разбирало любопытство.
  * * *
  
  Пит сидел в снегу, растирая колено и поглядывая на Генри. Ждал, что тот предпримет. Что ж, вполне справедливо, Генри достаточно часто приходилось выполнять роль мозгового центра этой четверки. Лидера у них не было, но Генри считался чем-то вроде. Так повелось еще со школы.
  
  Женщина, однако, ни на кого не смотрела. Снова тупо пялилась в снежное пространство.
  
  Остынь, велел себе Генри. Вздохни поглубже и остынь.
  
  Он набрал в грудь побольше воздуха, задержал и медленно выдохнул. Лучше. Немного лучше. Итак, что же все-таки с дамой? Не важно, откуда она явилась, и что здесь делает, и почему от нее несет вонью разбавленного антифриза. Что с ней творится именно сейчас?
  
  Шок, очевидно. Шок настолько сильный, что вылился в нечто вроде ступора, недаром же она даже не дрогнула, когда «скаут» пронесся едва не по ногам. И все же она не ушла в себя настолько глубоко, что только гипноз мог бы вывести ее из этого состояния: среагировала на щелчок пальцев и заговорила. Справлялась о каком-то Рике.
  
  — Генри…
  
  — Помолчи секунду.
  
  Он снова снял перчатки, вытянул руки и хлопнул в ладоши перед ее лицом. И хотя звук был очень тихий по сравнению с буйной музыкой ветра, она снова моргнула.
  
  — Встать!
  
  Генри схватил ее за руки и даже обрадовался, ощутив конвульсивное пожатие ее пальцев. Он подался вперед, морщась от запаха эфира. Любой человек, испускающий такую вонь, не может быть здоров.
  
  — Ну же, вставайте! Со мной! На счет «три». Раз, два, ТРИ!
  
  Он потянул ее вверх. Она поднялась, пьяно пошатываясь, и снова рыгнула. И одновременно испустила ветры. Ушанка сползла на один глаз. Видя, что она и не пытается ничего сделать, Генри приказал:
  
  — Поправь ей шапку!
  
  — Что?
  
  Пит тоже встал, хотя не слишком уверенно держался на ногах.
  
  — Не хочу ее отпускать. Открой ей глаза и нахлобучь шапку покрепче.
  
  Пит нехотя послушался. Женщина слегка наклонилась, скорчила гримасу, пукнула.
  
  — Большое спасибо, — кисло пробурчал Пит. — Вы очень добры, спокойной ночи.
  
  Почувствовав, что женщина обмякла, Генри сильнее сжал руки.
  
  — Шагайте! — заорал он ей прямо в лицо. — Шагайте вместе со мной. На счет «три». Раз, два, ТРИ!
  
  Он повел ее к капоту «скаута». Теперь она уставилась на него, и он старался удержать ее взгляд. Не оборачиваясь к Питу (не хотел рисковать снова ее потерять), он велел:
  
  — Держись за мой ремень. Веди меня.
  
  — Куда?
  
  — Вокруг «скаута».
  
  — Не уверен, что смогу…
  
  — Придется. А теперь делай что говорят.
  
  Прошло не меньше минуты, прежде чем он ощутил пробравшуюся под куртку руку Пита. Тот вцепился в его ремень, и все трое медленно поплелись через узкую полосу дороги, в неуклюжей конге, сквозь желтый неподвижный свет уцелевшей фары. Здесь по другую сторону огромной беспомощной туши «скаута» они по крайней мере были защищены от ветра. Уже неплохо.
  
  Вдруг женщина резко выдернула руки и нагнулась, широко разинув рот. Генри проворно отступил, не желая получить в лицо струю рвоты, но вместо этого она оглушительно рыгнула и тут же испустила ветры. Такого грома Генри еще не доводилось слышать, а он мог бы поклясться, что всего наслушался за всю жизнь в больничных палатах северного Массачусетса. Однако она удержалась на ногах, шумно вдыхая воздух носом.
  
  — Генри, — охнул Пит, хриплым то ли от ужаса, то ли от благоговения голосом. — Господи, Генри, СМОТРИ!
  
  Он потрясение уставился в небо. Мельком отметив, что челюсть у приятеля как-то странно отвисла, Генри последовал его примеру и глазам не поверил. По низко нависающим облакам медленно скользили круги ярких огней. Генри, жмурясь, принялся считать, но все сбивался. Девять или десять? Он вспомнил о прожекторах, пронзавших небо на голливудских премьерах, но откуда здесь прожекторы? А если бы и были, они наверняка увидели бы столбы света, поднимавшиеся в снежном воздухе. Источник света явно находился то ли над облаками, то ли прямо в облаках, но уж никак не ниже. Огни хаотически метались взад-вперед, и Генри охватил внезапный атавистический ужас… поднимающийся изнутри, из самых глубин. Спинной мозг мгновенно превратился в ледяной столп.
  
  — Что это? — почти заскулил Пит. — Иисусе, Генри, ЧТО ЭТО?!
  
  — Я не…
  
  Женщина подняла голову, увидела пляшущие огни и принялась визжать, на удивление громко, истошно и с таким ужасом, что Генри самому захотелось завыть.
  
  — ОНИ ВЕРНУЛИСЬ! ВЕРНУЛИСЬ! ВЕРНУЛИСЬ! — вопила она.
  
  Генри хотел было успокоить ее, но женщина прислонилась головой к шине «скаута» и закрыла руками глаза. Она больше не кричала, только тихо стонала, как попавшее в капкан животное, без всякой надежды освободиться.
  * * *
  
  Неизвестно, сколько времени (возможно, не более пяти минут, хотя, казалось, гораздо дольше) они наблюдали игру огней на небе. Цветные круги подскакивали, раскачивались, подмигивали, метались влево и вправо — словно бы играли в чехарду. В какой-то момент Генри сообразил, что их осталось всего пять, а потом исчезли еще два. Женщина, по-прежнему уткнувшаяся в шину, снова пукнула. Генри вдруг осознал, что они торчат в снежной пустыне, глазея на нечто вроде небесного явления, скорее всего оптического, очевидно, последствия снегопада, пусть и занятного, но вряд ли способствующего их скорейшему возвращению в безопасное место. Он отчетливо вспомнил последние показания одометра: 12,7. До «Дыры в стене» почти десять миль, немаленькое расстояние даже в самых благоприятных обстоятельствах, а тут, метель вот-вот перейдет в буран. Не говоря уже о том, что он единственный может идти.
  
  — Пит!
  
  — Это что-то! — выдохнул Пит. — НЛО хреново, клянусь, как в «Секретных материалах»! Как по-твоему…
  
  — Пит! — Он ухватил Пита за подбородок и повернул его лицом к себе. Наверху таяли два последних огня. — Это какие-то электрические разряды, только и всего.
  
  — Ты так думаешь? — Пит выглядел абсурдно разочарованным.
  
  — Да, что-то связанное с бурей. Но даже если это первая волна Бабочек-Инопланетян с планеты Алнитак, вряд ли это будет иметь какое-то значение, если мы все превратимся в эскимо на палочке. Ты мне нужен. Вспомни свой коронный трюк. Сумеешь?
  
  — Не знаю, — сказал Пит, бросив последний взгляд на небо. Там оставался только один круг и то уже почти неразличимый. — Мэм? Мэм, они вроде как исчезли. Теперь самое время оттаять. Ну как?
  
  Женщина не ответила, по-прежнему прижимаясь к шине. Ленты на ушанке негромко хлопали. Пит вздохнул и повернулся к Генри:
  
  — Что тебе нужно?
  
  — Знаешь шалаши лесорубов вдоль дороги?
  
  Таких было всего восемь или девять. Всего-навсего четыре столба, накрытых куском ржавой жести. Рабочие бумагоделательной фабрики хранили там до весны бревна и кое-какое оборудование.
  
  — Еще бы, — кивнул Пит.
  
  — Можешь вспомнить, какой ближе всего?
  
  Пит закрыл глаза, поднял палец и стал двигать им взад-вперед, одновременно прищелкивая языком. Старая манера, еще со школы. Не такая давнишняя, как привычка Бивера жевать карандаши и зубочистки или любовь Джоунси к детективам и ужастикам, но все же многолетняя. И Пит ни разу не ошибался. Оставалось надеяться, что и сейчас не подведет.
  
  Женщина, возможно, уловив тихие, тикающие звуки, подняла голову и огляделась. На лбу чернело большое пятно, оставленное шиной.
  
  Пит наконец открыл глаза.
  
  — Прямо тут, — заявил он, показывая в направлении «Дыры в стене». — Вон за тем поворотом будет холм. Перевалить через него, и дальше по прямой. Совсем недалеко. По левой стороне. Часть крыши обвалилась. У какого-то Стивенсона там шла носом кровь.
  
  — Правда?
  
  — Да ну, старик, не знаю, — смутился Пит.
  
  Генри смутно припомнил убогий приют… а то, что крыша обвалилась, даже неплохо: если жесть достает до земли, будет хоть к чему прислониться.
  
  — Недалеко — это сколько?
  
  — С полмили. Самое большее — три четверти.
  
  — И ты уверен.
  
  — Точно.
  
  — Можешь со своим коленом проковылять столько?
  
  — Думаю, да, а вот она как?
  
  — По-моему, она приходит в себя, — кивнул Генри.
  
  Положив руки на плечи женщины, он повернул ее к себе, так, что они оказались почти нос к носу. Несло у нее изо рта омерзительно: антифриз с примесью чего-то органического, масляного… но он не пытался отодвинуться.
  
  — Нужно идти, — объяснил он, без крика, но громко и повелительно. — Шагаем вместе по счету «три». Один, два, ТРИ!
  
  Он взял ее за руку и, обогнув «скаут», вывел на дорогу. После мгновенного сопротивления она покорно последовала за ним, казалось, не чувствуя ни холода, ни ветра. Так продолжалось минут пять, но тут Пит снова пошатнулся.
  
  — Подожди, — выдавил он. — Чертово колено опять фокусничает.
  
  Нагнувшись, он принялся массировать колено. Генри посмотрел на небо. Ничего.
  
  — Ну как ты? Сможешь добраться?
  
  — Смогу, — сказал Пит. — Давай, вперед.
  * * *
  
  Они благополучно добрались до середины склона, и тут Пит со стоном упал, матерясь и хватаясь за ногу. Заметив взгляд Генри, он издал странный горловой звук, что-то среднее между смехом и рычанием:
  
  — Не волнуйся. Малютка Пит доползет.
  
  — Уверен?
  
  — Угу. — И к ужасу Генри (к которому примешивалось, как ни странно, веселье, мрачное веселье, последнее время не покидавшее его ни на минуту), Пит принялся молотить кулаками несчастную коленку.
  
  — Пит…
  
  — Отпускай, чертова тварь, отпускай! — вопил Пит, полностью игнорируя приятеля.
  
  Все это время женщина стояла, сгорбившись, не обращая внимания на то, что ветер дует в спину и оранжевые ленты лезут в глаза. Неподвижная, молчаливая, как выключенный станок.
  
  — Пит?
  
  — Все нормально, — отмахнулся Пит, устало глядя на Генри, но в глубине глаз тоже мелькали смешливые искорки. — Мы в полном дерьме или нет?
  
  — В полном.
  
  — Вряд ли я дошагаю до самого Дерри, но уж до этой развалюхи дотопаю. — Он протянул Генри руку: — Помоги встать, вождь.
  
  Генри послушно рванул его с земли, и Пит поднялся, скованно, неуклюже, словно у него затекли ноги. Постояв немного, он кивнул:
  
  — Пойдем. Поскорее бы убраться подальше от ветра. Черт возьми, нужно было захватить пару бутылок пива.
  
  Они вскарабкались на вершину холма. На другой стороне ветер не так свирепствовал. К тому времени, как они спустились, Генри позволил себе надеяться, что хотя бы эта часть их путешествия окончится благополучно. Но на полпути к темнеющему остову убежища женщина рухнула, сначала на колени, потом лицом вниз. И осталась лежать неподвижно, чуть повернув голову, только пар, вырывавшийся изо рта, служил признаком того, что она еще жива (ах, насколько все было бы проще, замерзни она несколько часов назад, подумал Генри). Немного отдохнув, она легла на бок и утробно рыгнула.
  
  — Ах ты, надоедливая п…а! — сказал Пит не зло, скорее устало, и глянул на Генри. — Ну, что теперь?
  
  Генри опустился на колени, кричал на нее, щелкал пальцами, хлопал в ладоши, считал до трех. Бесполезно.
  
  — Останься с ней. Может, я найду что-то вроде волокуши.
  
  — Желаю удачи.
  
  — Можешь предложить что-то другое?
  
  Пит, поморщившись, уселся в снег и вытянул перед собой больную ногу.
  
  — Нет, сэр, — вздохнул он. — Все блестящие мысли истощились.
  * * *
  
  Генри добрался до хижины минут за шесть. Раненое бедро онемело, но он старался не обращать внимания. Если дотащить сюда Пита и женщину и если «арктик кэт»[364], стоявший без дела в «Дыре в стене», заведется, все еще может обойтись. И черт возьми, интересная штука эти небесные огни…
  
  Крыша из рифленого железа обвалилась очень удачно. Перед, выходивший на дорогу, оставался открытым, но упавший лист образовал заднюю стенку, и из неглубокого сугроба выглядывал кусок грязно-серого брезента, усыпанный опилками и щепками.
  
  — Есть! — крикнул Генри, хватая примерзший брезент.
  
  Оторвать его от земли удалось не сразу, но в конце концов ткань с треском подалась, напомнив Генри о звуках, издаваемых женщиной. Таща за собой брезент, он устремился туда, где оставил Пита и незнакомку.
  
  Пит по-прежнему сидел в снегу рядом с бесчувственной женщиной, неестественно выставив ногу.
  * * *
  
  Все оказалось куда легче, чем посмел надеяться Генри. Самым трудным было взвалить ее на брезент, дальше все пошло как по маслу. Несмотря на свой вес, она скользила по снегу, как на санях. Генри тихо радовался холоду. Будь сейчас градусов на пять теплее, мокрый снег прилипал бы к ткани. Да и дорога была совсем короткой.
  
  Снег уже доходил до щиколоток и валил все гуще, но и снежные хлопья стали крупнее. Как они горевали, увидев такие в детстве! «Кончается!» — говорили они друг другу, скорбно вздыхая.
  
  — Эй, Генри! — окликнул Пит, чуть задыхаясь, но это уже не имело значения: до хижины было рукой подать. Да и Пит старался беречь ногу и семенил, почти не сгибая колена.
  
  — Что?
  
  — Последнее время я часто вспоминаю Даддитса… и… ну, не странно ли?
  
  — Нет костяшек, — не задумываясь, сказал Генри.
  
  — Точно, — нервно подхватил Пит. — «Нет костяшек, нет игры». Не думаешь, что это странно?
  
  — Если это так, — ответил Генри, — мы оба не в себе.
  
  — Ты это о чем?
  
  — Я сам часто думаю о Даддитсе. С прошлого марта. Мы с Джоунси собирались поехать к нему…
  
  — Правда?
  
  — Да. Но Джоунси как раз сбила машина.
  
  — Спятивший старый мудак! Как только ему разрешили сесть за руль! — взорвался Пит. — Джоунси чудом остался в живых!
  
  — Именно чудом, — кивнул Генри. — Остановка сердца в машине «скорой». Едва спасли.
  
  Пит замер с открытым ртом.
  
  — Нет, правда? Так паршиво? Так близко?
  
  Генри только сейчас понял, что проболтался.
  
  — Да, только держи язык за зубами. Карла мне сказала, но Джоунси, похоже, не знает. А я так… — Он неопределенно махнул рукой, но Пит понимающе кивнул. «А я так ничего и не почувствовал», — хотел сказать Генри.
  
  — Не волнуйся, я нем как рыба, — заверил Пит.
  
  — Да уж, постарайся.
  
  — Так вы и не добрались до Дадса.
  
  — Не пришлось, — покачал головой Генри. — За всеми этими треволнениями с Джоунси я совсем забыл. Тут и лето настало, знаешь, как одно цепляется за другое…
  
  Пит сочувственно вздохнул.
  
  — Но поверишь, я тоже думал о нем, совсем недавно. У Госслина.
  
  — Малыш в цветастой рубашонке? — спросил Пит. Каждое слово вырывалось изо рта облачками пара.
  
  Генри кивнул. «Малышу» вполне могло быть лет двадцать — двадцать пять. Трудно сказать, когда речь идет о даунах. Рыжеволосый, семенивший по центральному проходу маленького темного магазинчика, рядом с мужчиной, похоже, отцом: та же охотничья куртка в черно-зеленую клетку и, что важнее всего, с такими же морковными волосами, только поредевшими настолько, что местами проглядывал голый череп. И взгляд предостерегающий, ясно говоривший: «Попробуйте словом обмолвиться насчет моего парня, худо придется».
  
  И, разумеется, никто из них слова не сказал, в конце концов они отмахали двадцать миль от «Дыры в стене», чтобы запастись пивом, хлебом и хот-догами, а не нарываться на неприятности. Кроме того, они когда-то знали Даддитса… собственно говоря, почему знали… знают и сейчас, посылают подарки на Рождество, открытки на дни рождения Даддитса, который когда-то, по-своему, на свой особый, своеобразный манер, был одним их них. Правда, Генри вряд ли мог признаться Питу, что думает о Дадсе в самые неподходящие моменты. Моменты? Да нет, с тех пор, как шестнадцать месяцев назад понял, что хочет покончить с собой, и все, что он делает и говорит, стало либо способом оттянуть неизбежное, либо подготовкой к грядущему событию. Иногда он даже видел во сне Бива, твердившего: «Дай я это улажу, старик…», и Даддитса, с любопытством повторявшего: «Сто увадис?»
  
  — Нет ничего странного в том, что мы вспоминаем Даддитса, Пит, — сказал он, втаскивая импровизированные санки в шалаш и тяжело отдуваясь. — Мы мерили себя по Даддитсу. Даддитс — самое светлое, что было в нашей жизни. Наш звездный час.
  
  — Ты так считаешь?
  
  — Угу. — Генри поспешно плюхнулся на снег, решив отдышаться, прежде чем переходить к следующему пункту плана.
  
  Сколько там на часах? Почти полдень. К этому времени Джоунси и Бивер наверняка поняли, что дело не только в метели и что им пришлось худо. Может, догадаются завести снегоход (если он работает, напомнил себе Генри, если чертова таратайка работает) и отправятся на поиски. Это сильно упростит ситуацию.
  
  Он оглядел лежавшую на брезенте женщину. Растрепанные волосы закрывали один глаз, второй с леденящим безразличием смотрел на Генри, вернее, сквозь него.
  
  Генри свято верил, что перед всеми детьми рано или поздно встает необходимость самозащиты и что одиночки действуют куда менее решительно, чем детские стаи. Очень часто это выливалось в неоправданную жестокость. Генри и его друзья вели себя прилично, неизвестно по какой причине. Правда, в конце концов это, как и все остальное, особого значения не имеет, но не вредно помнить, что когда-то ты боялся последствий и был паинькой.
  
  Он сказал Питу о своих планах, объяснил, что требуется от Пита, и тяжело поднялся. Пора начинать. Нужно во что бы то ни стало добраться до «Дыры», пока не стемнеет. Чистое, безопасное, теплое место…
  
  — Ладно, — нехотя согласился Пит. — Будем надеяться, что она не откинет копыта. И что эти огни не вернутся. — Вытянув шею, он взглянул на небо, но ничего не увидел, кроме темных, нависших над головой туч. — Как по-твоему, что это было? Что-то вроде молнии?
  
  — Эй, да ты прямо-таки эксперт по космосу, — усмехнулся Генри. — Лучше насобирай щепок, для этого даже вставать не придется.
  
  — На растопку?
  
  — Сообразил, — кивнул Генри и, переступив через женщину, направился к опушке леса, где валялись бревна потолще.
  
  Впереди примерно девять миль. Но сначала они разведут костер. Высокий жаркий костер.
  Глава 4
  Маккарти идет в сортир
  
  Джоунси и Бивер, сидя на кухне, играли в криббидж, который называли попросту игрой. Память о Ламаре, отце Бивера, который всегда именовал ее так, словно, кроме этой, на свете других игр не было. Для Ламара Кларендона, жизнь которого вращалась вокруг его строительной компании в центральном Мэне, криббидж, вполне вероятно, и был таковой. Способ убить вечера для тех, кто полжизни проводит в лагерях лесорубов, железнодорожных вагончиках и строительных трейлерах. Доска со ста двадцатью отверстиями, четыре колышка и старая засаленная колода карт. Если все это у вас имеется, считайте, вы в деле.
  
  В криббидж чаще всего играли, чтобы скоротать время: пока пройдет дождь, прибудет заказанный груз или из магазина приедут задержавшиеся друзья и подскажут, что делать со странным парнем, лежащим за закрытой дверью спальни.
  
  Если не считать того, думал Джоунси, что больше всего нам нужен Генри. Пит — что-то вроде приложения. Только Генри знает, что делать. Бивер прав — без Генри, как без рук.
  
  Но Пит и Генри все не ехали. Пока еще для настоящей тревоги слишком рано, возможно, они задержались из-за снегопада, но Джоунси уже начинал беспокоиться, и Биверу, наверное, тоже не по себе. Никто пока не высказал опасений вслух: в конце концов до вечера далеко, и все еще может обойтись, но невысказанная мысль уже витала в воздухе.
  
  Джоунси постарался сосредоточиться на доске и картах, но продолжал поглядывать на дверь спальни. Скорее всего Маккарти уже спит, но, черт возьми, не нравилось ему лицо этого парня!
  
  Джоунси подметил, что и Бив искоса посматривает в ту же сторону.
  
  Джоунси перетасовал древнюю колоду, сдал себе пару карт и отложил криб[365], когда Бив щелчком подвинул к нему еще две. Бивер снял, и начало было разыграно: в ход пошли колышки[366].
  
  «Можешь сколько угодно отмечать ход и все же с треском проиграть, — твердил Ламар, с его вечной сигаретой «Честерфилд», свисавшей с уголка губ, и кепчонкой с гордым логотипом «Кларендон констракшн», неизменно надвинутой на левый глаз, как у человека, который знает тайну, но согласится выдать только за подходящую цену. Ламар Кларендон, порядочный работящий папочка, умерший от инфаркта в сорок восемь, — зато если отмечаешь ход, тебя никогда не объегорят».
  
  Нет игры, думал Джоунси. Нет костяшек, нет игры. И тут же по ушам ударил тот чертов дрожащий голос, из больничных кошмаров:
  
  Пожалуйста, перестаньте, я этого не вынесу, сделайте укол, где Марси?
  
  Господи, ну почему мир так жесток? Почему так много оскалившихся зубьями шестеренок готовы перемолоть твои пальцы, почему так много приводов, передач, колес и еще бог знает чего готовы расщепить каждую твою кость?
  
  — Джоунси?
  
  — Что?
  
  — Ты в порядке?
  
  — Да, а в чем дело?
  
  — Ты весь трясешься.
  
  — Правда? — Что тут спрашивать, он и сам это знал.
  
  — Честное слово.
  
  — Наверное, сквозняк. Не чувствуешь никакого запаха?
  
  — От него?
  
  — Ну не от подмышек же Мэг Райан! От него, разумеется.
  
  — Нет, — сказал Бивер. — Пару раз мне казалось… наверное, воображение разгулялось. Когда кто-то все время пердит… ну, знаешь… и к тому же…
  
  — Да, вонь ужасная.
  
  — Да. И отрыжка тоже. Я думал, он наизнанку вывернется. Честно.
  
  Джоунси кивнул. Я боюсь. Сижу здесь, напуганный до усеру, в метель, и жду. Жду Генри, черт бы все побрал. Вот так, подумал он.
  
  — Джоунси!
  
  — Ну что тебе? Мы собираемся доигрывать партию или нет?!
  
  — Естественно, но… как по-твоему, Генри и Пит доберутся?
  
  — Откуда, черт возьми, мне знать?
  
  — У тебя никакого… предчувствия? Может, видение…
  
  — Я не вижу ничего, кроме твоей физиономии.
  
  Бив вздохнул:
  
  — Но все же, думаешь, с ними все нормально?
  
  — Думаю, все. — Джоунси украдкой глянул сначала на часы — половина двенадцатого, — а затем на закрытую дверь, за которой прятался Маккарти. Посреди комнаты, в потоках восходящего воздуха, медленно поворачивался и колыхался Ловец снов. — Сам видишь, какой снег. Они вот-вот появятся. Ну же, давай играть.
  
  — Давай. Восемь.
  
  — Пятнадцать за два.
  
  — Твою мать! — Бивер сунул в рот зубочистку. — Двадцать пять.
  
  — Тридцать.
  
  — Дальше.
  
  — Один за два.
  
  — Срань господня! — невесело хмыкнул Бивер, поняв, что дела его плохи. — Ты только что в зад мне эти проклятые колышки не втыкаешь каждый раз, когда сдаешь.
  
  — Почему же? И когда сдаешь ты, картина та же самая. Нечего болтать, играй.
  
  — Девять.
  
  — Шестнадцать.
  
  — И одна за последнюю карту, — объявил Бив с таким видом, словно одержал моральную победу.
  
  Он встал.
  
  — Выйду на крыльцо, отолью.
  
  — Это еще зачем? У нас вполне нормальный сортир, на случай, если ты не знаешь.
  
  — Знаю. Просто хочу проверить, не разучился ли еще писать свое имя на снегу.
  
  — Ты когда-нибудь повзрослеешь? — засмеялся Джоунси.
  
  — Ни за что, если это, конечно, в моей власти. И не шуми, парня разбудишь.
  
  Джоунси сгреб карты и стал рассеянно тасовать, следя глазами за идущим к двери Бивером. Почему-то вспомнилась разновидность игры, в которую они играли детьми.
  
  Тогда они называли ее Игрой Даддитса и часами просиживали за ней в гостиной Кэвеллов. Криббидж как криббидж, только отмечать ходы поручали Даддитсу. «У меня десять, — говаривал Генри, — поставь колышек на десять, Даддитс». И Даддитс, расплываясь в добродушной улыбке, никогда не забывал осчастливить Джоунси, воткнув колышек на шесть, десять или любое число из ста двадцати. По правилам Игры Даддитса никто не имел права жаловаться, говорить: «Даддитс, это слишком много, Даддитс, этого недостаточно». И, дьявол, как они веселились! Мистер и миссис Кэвелл иногда заглядывали в комнату и тоже смеялись, и как-то, вспомнил Джоунси, когда им было лет пятнадцать-шестнадцать, и Даддитсу, разумеется, тоже, Даддитс Кэвелл так и не вырос, и это было в нем самым прекрасным и пугающим, так вот, в тот раз Эйб Кэвелл вдруг заплакал, повторяя: «Мальчики, если бы вы только знали, что это значит для меня и для миссус, если бы вы только знали, что это значит для Дугласа…»
  
  — Джоунси…
  
  Голос Бивера ворвался в его мысли, глухой, странно блеклый, словно растерявший разом все интонации. Вместе с ним ворвался поток холодного воздуха, и Джоунси зябко поежился.
  
  — Закрой дверь, Бив, ты что, морозоусточивый?
  
  — Иди сюда. Ты должен на это взглянуть.
  
  Джоунси поднялся, подошел к двери и уже открыл было рот, чтобы выругать Бива, но тут же забыл, что хотел сказать. Во дворе теснились животные в количестве, достаточном для небольшого зоопарка, в основном олени, дюжины две ланочек и несколько самцов. Но тут же шныряли еноты, важно переваливались сурки и бесшумно, словно не касаясь снега, скользили белки. Со стороны сарая, где хранились снегоход, инструменты и запасные части, появились три огромные собаки, которых Джоунси сначала принял за волков. Но потом, заметив обрывок веревки на шее у одного, понял, что это скорее всего одичавшие псы.
  
  Все они карабкались вверх по склону Ущелья и явно перемещались к востоку. Джоунси заметил парочку диких кошек приличного размера, мчавшихся бок о бок с оленями, и даже протер глаза, словно не доверяя себе. Но кошки не исчезли, как, впрочем, олени, еноты, белки и сурки. Все они двигались без спешки и без паники, при пожарах так не бывает. Впрочем, и дымом не пахло. Никто никуда не убегал, они просто переселялись на другое место, уходя отсюда подальше.
  
  — Господи Иисусе, Бив, — ошеломленно проговорил Джоунси.
  
  Бив, задравший голову к небу, на миг опустил глаза и тут же снова уставился наверх.
  
  — Лучше посмотри туда.
  
  Джоунси последовал его примеру и зажмурился от слепящего света. Огни, красные, бело-голубые, ходили по небу кругами, зажигая облака, и до него вдруг дошло, что именно видел Маккарти, когда бродил по лесу. Они метались взад-вперед, ловко огибая друг друга, а иногда на мгновение сливаясь, излучая сияние такое нестерпимо яркое, что приходилось прикрывать глаза ладонью.
  
  — Что это? — прошептал он.
  
  — Не знаю, — ответил Бивер, не оборачиваясь. На бледном лице с пугающей отчетливостью выделялась щетина. — Но это их боятся животные. Поэтому и стараются убраться подальше.
  * * *
  
  Они простояли на крыльце с четверть часа, и до Джоунси внезапно донеслось тихое жужжание, как от трансформаторной будки. Джоунси спросил Бива, слышит ли он, и тот молча кивнул, не отрываясь от цветных танцующих сполохов размером, по мнению Джоунси, с крышку люка. И хотя так и не понял, кто издает эти звуки — животные или огни, все же не стал спрашивать. Да и речь отчего-то давалась с трудом, язык словно сковало страхом, изнурительным, лихорадочным, бесконечным, как гриппозный бред.
  
  Наконец огни стали таять, и хотя Джоунси не видел, чтобы они мигали, с каждой минутой их становилось меньше. Поток животных тоже иссякал и назойливое жужжание отдалялось.
  
  Бивер передернул плечами, словно пробуждаясь от морока.
  
  — Камера! — воскликнул он. — Хочу сделать несколько снимков, пока все не исчезло.
  
  — Вряд ли ты сумеешь…
  
  — Хотя бы попробую! — почти прокричал Бивер и, тут же понизив голос, повторил: — Я должен попробовать. Может, поймаю в объектив оленей, прежде чем…
  
  Повернувшись, он метнулся к кухне, вероятно, пытаясь припомнить, под какой грудой грязной одежды погребена его древняя исцарапанная камера, но тут же замер и сообщил мрачным, совершенно не в духе Бивера голосом:
  
  — Ох, Джоунси, кажется, у нас проблема.
  
  Джоунси бросил последний взгляд на оставшиеся огни (выцветающие, пропадающие) и обернулся. Бивер стоял у раковины, растерянно оглядывая центральную часть комнаты.
  
  — Что? Что на этот раз?! — Этот противный, визгливый, чуть вибрирующий крик базарной бабы… неужели… неужели… его голос?
  
  Бивер вытянул руку. Дверь в спальню, где они поместили Рика Маккарти… комнату Джоунси… была распахнута. Зато дверь в ванную, которую нарочно оставили открытой, чтобы Рик смог безошибочно откликнуться на зов природы, сейчас захлопнута.
  
  Бивер повернул озабоченное, заросшее щетиной лицо к Джоунси.
  
  — Этот запах… чуешь?
  
  Джоунси чувствовал, несмотря на приток холодного воздуха из двери. Все тот же эфир или этиловый спирт, но с какой-то примесью. Экскрементов, это уж точно. И, возможно, крови. И еще чего-то типа метана, копившегося в шахте миллионы лет и теперь вырвавшегося на волю. Иными словами, не та вонь, над которой они хихикали в школьных походах. Куда гуще и несравненно ужаснее. Можно только сравнивать ее с обычными газами, потому что ничего другого на ум не приходило. Словно в ноздри бьет смрад разлагающегося трупа.
  
  — Видишь? — прошептал Бив.
  
  По доскам пола, от одной двери до другой, тянулась цепочка ярких алых пятен. Можно подумать, у Маккарти внезапно кровь носом хлынула.
  
  Вот только Джоунси казалось, что нос тут ни при чем.
  * * *
  
  Из всех тех вещей, которые ему страстно не хотелось делать: сообщить брату Майку, что мама умерла от сердечного приступа, сказать Карле, что если она не завяжет со спиртным и колесами, он уйдет из дома, шепнуть Большому Лу, своему компаньону по палатке в Кэмп-Агавам, что тот намочил постель, — тяжелее всего было пройти эти несколько шагов и пересечь комнату. Все равно что брести куда-то в сонном кошмаре, когда плывешь над землей, даже не шевеля ногами, медленно, неведомо куда, как в вязком глицерине.
  
  Только в дурных снах никогда не попадаешь в нужное место, а тут… им удалось перебраться на другой конец комнаты, так что, очевидно, никакой это не сон. Они застыли, таращась на кровяные брызги, не очень большие, самая внушительная размером с десятицентовик.
  
  — Должно быть, очередной зуб выпал, — по-прежнему вполголоса проговорил Джоунси. — Больше ничего на ум не приходит.
  
  Бив молча поднял брови и, очевидно, решившись, заглянул в дверь. И тут же поманил пальцем Джоунси. Тот боком, по стеночке, не желая терять из виду дверь ванной, подошел поближе. Одеяло было сброшено на пол, словно Маккарти вскочил внезапно и в большой спешке. На подушке еще сохранился отпечаток головы, матрац был примят. На нижней половине простыни расплывалось огромное кровавое пятно, казавшееся лиловым на синем фоне.
  
  — По-моему, в том месте зубы не растут, — шепнул Бивер, перекусывая зубочистку. Острая щепка спланировала на пол. — Может, у него месячные?
  
  Вместо ответа Джоунси показал в угол, где валялись залитые кровью кальсоны и шорты Маккарти. Хуже всего пришлось шортам: если бы не эластичный пояс и не оставшийся нетронутым клочок ткани, их можно было бы принять за непристойно красное сексуальное белье того типа, который любят носить голубые поклонники «Пентхауса», заранее решившие, что свидание с очередным возлюбленным непременно завершится в постели.
  
  — Загляни в ночной горшок! — сказал Бивер.
  
  — Почему бы просто не постучать в дверь ванной и не спросить, как он себя чувствует?
  
  — Потому что, мать твою, я хочу понять, чего нам следует ожидать, неужели не ясно! — злобно прошипел Бивер и, погладив себя по груди, выплюнул остатки измочаленной зубочистки. — Старик, у меня, кажется, едет крыша.
  
  Сердце Джоунси бешено колотилось. По лицу струился пот. Но тем не менее он ступил в комнату. Если большая часть помещений успела проветриться, то здесь все еще стоял невыносимый смрад дерьма, метана и эфира. Джоунси ощутил, как то немногое, что он успел съесть, стало колом в желудке, и судорожно напрягся, чтобы удержаться от рвоты. Он шагнул к горшку, но никак не мог заставить себя заглянуть в него: мерещились всякие ужасы. Человеческие органы, плавающие в кровавом бульоне. Зубы. Отрубленная голова.
  
  — Ну же, — сказал Бивер.
  
  Джоунси зажмурился, нагнул голову, задержал дыхание и открыл глаза. Ничего. Ничего, кроме чистого фаянса, неярко поблескивавшего в свете плафона. Пусто. Он шумно выдохнул сквозь сжатые зубы и вернулся к Биву, стараясь не ступать на кровяные сгустки.
  
  — Ничего, — сообщил он. — Хватит тянуть кота за хвост.
  
  Они прошли мимо бельевого чулана и остановились у отделанной сосновыми панелями двери в туалет. Бивер вопросительно глянул на Джоунси. Тот покачал головой:
  
  — Твоя очередь. Я только сейчас перебрался через минное поле.
  
  — Это ты его нашел, — прошептал в ответ Бив, упрямо выдвинув челюсть. — Тебе с ним и возиться.
  
  Только теперь Джоунси расслышал кое-что еще, расслышал, не прислушиваясь. Частично потому, что звук был таким знакомым, отчасти потому, что он просто помешался на Маккарти, человеке, которого едва не подстрелил. Похоже, этот шум все время оставался у него в подсознании: тихое «плюх-плюх-плюх», становившееся все громче. Доносившееся неизвестно откуда.
  
  — О дьявол, сучье вымя, — выругался Джоунси, и хотя говорил обычным тоном, оба отчего-то подпрыгнули, как от удара грома. — Мистер Маккарти, — окликнул он, постучав. — Рик! У вас все в порядке?
  
  Не ответит. Не ответит, потому что мертв. Мертв и восседает на троне, совсем как Элвис, подумал он.
  
  Но Маккарти оказался жив.
  
  — Мне что-то нехорошо, парни, — простонал он. — Нужно просидеться. Если мне удастся, я… — Он снова застонал и пукнул, тихо, почти мелодично. Джоунси поморщился, — …я буду, как огурчик.
  
  По мнению Джоунси, это было огромным преувеличением. Маккарти явно задыхался от боли.
  
  И словно в подтверждение, Маккарти мучительно застонал. Послышался очередной мелодичный звук, и Маккарти вскрикнул.
  
  — Маккарти! — Бивер взялся за ручку, но она не поворачивалась. Маккарти, их маленький сувенир из леса, запер дверь изнутри. Бив принялся дергать ручку. — Рик! Откройте, старина! — крикнул он, делая вид, будто ничего не произошло, будто все это очередная шутка, ничего больше, веселый розыгрыш на лоне природы, но от этого выглядел еще более испуганным.
  
  — Со мной все в порядке, — сказал Маккарти. — Я… парни, мне просто нужно освободить кишечник.
  
  Последовала целая серия смрадных разрядов. Как, должно быть, глупо называть то, что они слышали, «газами» или «ветрами»: жеманные, как завитушки крема, определения. Звуки, доносившиеся из-под двери, были грубыми и какими-то мясистыми, словно треск разрывающейся плоти.
  
  — Маккарти! — крикнул Джоунси, колотя в дверь. — Впустите нас!
  
  Но хотел ли он действительно войти? Вовсе нет. Господи, как жаль, что Маккарти не бродит до сих пор по лесу или не набрел на кого другого! И хуже всего, миндалина в основании мозжечка, эта безжалостная рептилия, подсказывала, что лучше всего было бы с самого начала его пристрелить. «Относись к этому проще, дурачок», как говорится в программе Карлы «Анонимные наркоманы».
  
  — МАККАРТИ!
  
  — Проваливайте! — с бессильной злобой отозвался Маккарти. — Неужели не можете убраться и оставить человека… дать человеку облегчиться? Господи!
  
  «Плюх-плюх-плюх» — ближе и громче.
  
  — Рик! — теперь уже кричал Бив, хватаясь за беспечный тон, как утопающий за соломинку. — Откуда у вас кровотечение?
  
  — Кровотечение? — Маккарти искренне удивился. — С чего вы взяли?
  
  Джоунси и Бивер в ужасе переглянулись.
  
  «ПЛЮХ-ПЛЮХ-ПЛЮХ!»
  
  Наконец Джоунси обратил внимание на странные шлепки и немедленно ощутил невероятное облегчение, поняв, что это такое.
  
  — Вертолет! — охнул он. — Бьюсь об заклад, это его ищут!
  
  — Ты так думаешь? — осведомился Бив с видом человека, услышавшего волшебное заклинание.
  
  Джоунси кивнул. Правда, вполне возможно, что вертушка просто преследует странные небесные огни или пытается выяснить причину бегства животных, но он и думать не хотел о подобных вещах, плевать ему и на огни, и на животных. Главное — избавиться от Маккарти, сбыть его с рук, благополучно отправить в Мэчиас или Дерри.
  
  — Беги на улицу и маши флагом.
  
  — Что, если…
  
  «ПЛЮХ! ПЛЮХ! ПЛЮХ!» Одновременно из-за двери донеслась очередь натужных, трескучих звуков, сопровождаемых воплем Маккарти.
  
  — Беги на крыльцо! — крикнул Джоунси. — Маши чем хочешь, но заставь этих мудаков сесть! Что хочешь делай, хоть сними штаны и танцуй канкан, только заставь их сесть!
  
  — Ладно. — Бив повернулся к двери, но тут же дернулся и взвизгнул.
  
  Сотни ужасов, о которых Джоунси старался не думать, внезапно вырвались из темной кладовки и, плотоядно хихикая, ринулись к свету. Однако это оказалась ланочка, неизвестно как попавшая на кухню. Вытянув изящную голову, она внимательно изучала стол-тумбу. Джоунси, глубоко, прерывисто вздохнув, припал к стене.
  
  — Ничего себе, с понтом, но без зонта! — пробормотал Бивер и, немного опомнившись, надвинулся на животное. — Брысь отсюда, Мейбл! — велел он, хлопнув в ладоши. — Или не знаешь, какое время года? Ну же, вали, пока цела!
  
  Ланочка чуть постояла, глядя на них огромными глазами, в которых светилась почти человеческая тревога, и повернулась, задев головой длинный ряд кастрюль, половников и щипцов, висевших над плитой. Кухонная утварь с громким звяканьем посыпалась на пол.
  
  Олениха рванулась к двери, мелькнув крошечным белым хвостиком. Бивер последовал за ней, тоскливо озирая горку навоза на чистом линолеуме.
  * * *
  
  Великое переселение животных почти закончилось. Ланочка, изгнанная Бивером из кухни, пролетела над хромой лисицей, очевидно, потерявшей лапу в капкане, и исчезла в лесу. Откуда-то из нависших облаков, как раз над сараем, возник коричневый громыхающий вертолет размером с городской автобус с белыми буквами АНГ на борту.
  
  АНГ? Какого черта это означает? Вероятно, авиация Национальной гвардии, из Бангора.
  
  Вертолет неуклюже задрал корпус. Бивер ринулся во двор, лихорадочно размахивая руками.
  
  — Эй, помогите! Нужна помощь! Помощь, парни!
  
  Вертолет стал снижаться, пока до земли осталось не более семидесяти пяти футов, достаточно близко, чтобы поднять снежные вихри. Потом двинулся по направлению к Биверу, словно толкая грудью снежный фронт.
  
  — Эй, у нас тут больной! Больной! — надрывался Бивер, подпрыгивая, словно дергунчик-брейкдансер на дискотеке, и чувствуя себя последним олухом. Но что поделать? Надо так надо.
  
  Вертушка подплыла к нему, но больше не снижалась, и похоже, не собиралась приземляться, и в голову Бива пришла ужасная мысль. Он сам не понимал, паранойя ли это или исходит от парней в вертушке. Иначе почему он внезапно ощутил себя мошкой, пришпиленной к центру мишени в тире: порази Бивера и выиграй часы-радио.
  
  Боковая дверь вертушки скользнула в сторону. В проеме появился мужчина с мегафоном, в самой объемистой парке, которую Бив когда-либо видел. Но не это его беспокоило. Беспокоила кислородная маска, закрывавшая рот и нос незнакомца. Он в жизни не слыхал о пилотах, вынужденных носить кислородную маску на высоте семидесяти пяти футов, при условии, конечно, что воздух не заражен.
  
  Мужчина в парке поднес к маске микрофон. Голос звучал громко и четко, перекрывая шум винтов, но все же казался несколько механическим, то ли из-за усилителя, то ли из-за маски, словно к Биву обращалось некое роботоподобное божество.
  
  — СКОЛЬКО ВАС? — вопросило божество. — ПОКАЖИТЕ НА ПАЛЬЦАХ.
  
  Сбитый с толку, испуганный, Бивер прежде всего подумал о себе и Джоунси: в конце концов Генри и Пит еще не вернулись. Он поднял два пальца, как знак победы.
  
  — ОСТАВАЙТЕСЬ НА МЕСТЕ! — прогремело божество, высовываясь из вертолета. — В РАЙОНЕ ОБЪЯВЛЕН ВРЕМЕННЫЙ КАРАНТИН. ПОВТОРЯЮ, В РАЙОНЕ ОБЪЯВЛЕН ВРЕМЕННЫЙ КАРАНТИН. ВАМ ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПОКИДАТЬ ЭТО МЕСТО.
  
  Снег почти прекратился, но ветер дул с прежней силой, бросая в лицо пригоршни ледяной пыли, поднятой лопастями вертолета. Бивер сощурился и снова стал махать руками, втягивая в себя морозный воздух. Пришлось выплюнуть зубочистку, чтобы не проглотить ненароком (недаром мать вечно предсказывала, что именно это и послужит причиной его гибели: вдохнешь зубочистку, тут тебе и конец).
  
  — То есть как это — карантин? — заорал он. — У нас тут больной, спускайтесь и заберите его!
  
  При этом он понимал, что никто не услышит за мерным жужжанием двигателей, ведь у него, черт возьми, нет мегафона, но все же продолжал надрываться. Но как только слово «больной» сорвалось с языка, Бив сообразил, что ввел в заблуждение парня из вертолета: их не двое, а трое!
  
  Он уже хотел поднять три пальца, но вспомнил о Генри и Пите. Их пока нет, но если ничего не случилось, вот-вот появятся, так сколько же их всего?! Два — не правильно, а что правильно? Три или пять?
  
  И как обычно в подобных ситуациях, у Бивера что-то в мозгах заело — как у собак челюсти сводит. Когда такое случалось в школе, рядом обретались Джоунси или Генри, всегда готовые подсказать. Тут же помочь было некому, только уши резало «плюх-плюх-плюх» и снег обжигал лицо, забиваясь в горло, в легкие, вызывая кашель.
  
  — ОСТАВАЙТЕСЬ НА МЕСТЕ! ПОЛОЖЕНИЕ ПРОЯСНИТСЯ В ТЕЧЕНИЕ ДВАДЦАТИ ЧЕТЫРЕХ — СОРОКА ВОСЬМИ ЧАСОВ! ЕСЛИ НУЖДАЕТЕСЬ В ЕДЕ, СКРЕСТИТЕ РУКИ НАД ГОЛОВОЙ.
  
  — Нас больше! — вскрикнул Бивер, так истошно, что перед глазами заплясали красные точки. — У нас больной! У… нас… БОЛЬНОЙ!
  
  Идиот в вертолете швырнул за спину мегафон и сложил большой и указательный пальцы кружком, словно говоря: «О’кей! Понял вас!»
  
  Бивер едва не заплакал от досады, но вместо этого поднял руку с растопыренными пальцами, по одному за каждого из их четверки и последний — за Маккарти. Мужчина в вертолете присмотрелся и расплылся в улыбке. На какое-то волшебное мгновение Бивер вообразил, что сумел достучаться до этого долбоеба в маске. Но долбоеб, принявший отчаянные знаки Бивера за приветствие, помахал в ответ, сказал что-то пилоту, и вертолет АНГ начал медленно подниматься. Бивер Кларендон, стоя в крошечных смерчах поднятого лопастями снега, засыпанный белой морозной пылью, продолжал отчаянно вопить:
  
  — Нас пятеро и мы нуждаемся в помощи! Нас пятеро и мы, мать вашу, нуждаемся в ПОМОЩИ!
  
  Вертушка исчезла в облаках.
  * * *
  
  Джоунси, разумеется, кое-что расслышал, особенно объявление в мегафон, но в мозгу почти ничего не отложилось: слишком сильна была тревога за Маккарти, наглухо замолчавшего после нескольких тихих горловых вскриков. Запах, ползущий из-под двери, продолжал усиливаться.
  
  — Маккарти! — окликнул он, едва на пороге показался Бивер. — Откройте или мы сломаем дверь!
  
  — Убирайтесь, — возопил Маккарти писклявым, каким-то не своим голосом. — Мне нужно просраться, вот и все, НУЖНО ПРОСРАТЬСЯ! Если я смогу просраться, все будет в порядке.
  
  Такая откровенная грубость из уст человека, по-видимому, считавшего причитания «О Боже» и «Господи» выражениями на грани допустимого, перепугали Джоунси куда больше, чем окровавленные простыня и белье. Он обернулся к Биверу, не обращая внимания на то, что тот весь в снегу и походит на Деда Мороза.
  
  — Идем, помоги ломать дверь. Нужно как-то ему помочь.
  
  Бивер показался ему растерянным и измученным. На щеках медленно таял снег.
  
  — Ни за что. Тот малый в вертолете сказал что-то насчет карантина: а если он заразный и вообще? Вспомни эту красную штуку у него на лице…
  
  Несмотря на собственные отнюдь не великодушные чувства по отношению к Маккарти, Джоунси с трудом сдерживался, чтобы не отвесить оплеуху старому дружку. В марте прошлого года он сам лежал, истекая кровью, на мостовой Кембриджа. А если бы прохожие отказались дотронуться до него, боясь СПИДа? Оставили без помощи? Прошли мимо лишь потому, что под рукой не нашлось резиновых перчаток?
  
  — Бив, мы уже общались с ним, так что если это действительно инфекция, мы скорее всего уже ее подхватили. Ну, что скажешь?
  
  Бивер предпочел промолчать. В мозгу Джоунси привычно щелкнуло, и на мгновение он увидел Бивера, с которым вместе вырос, мальца в старой потертой мотоциклетной куртке, который кричал: «Эй, парни, кончай! Да КОНЧАЙ же, мать вашу!»
  
  Увидел — и понял, что все в порядке.
  
  Бивер выступил вперед:
  
  — Эй, Рик, как насчет того, чтобы открыть? Мы всего лишь хотим помочь.
  
  В ответ — ни звука. Ни стона, ни дыхания, ни шороха одежды. Только мерное гудение генератора и тающий «плюх» вертолета.
  
  — Ладно, — сказал Бивер и неожиданно перекрестился. — Придется вломиться.
  
  Они вместе отступили, повернулись боком к двери, бессознательно подражая копам из полицейских сериалов.
  
  — На счет «три», — велел Джоунси.
  
  — А твоя нога выдержит, старик?
  
  По правде говоря, бедро и нога как на грех разнылись, хотя Джоунси до последней минуты этого не сознавал.
  
  — Ну да, а мой зад — повелитель мира.
  
  — На счет «три». Готов. — И дождавшись, пока Бивер кивнет, скомандовал: — Один… два… три…
  
  Они одновременно ринулись к двери, ударили в нее плечами. Дверь подалась с такой абсурдной легкостью, что они, хватаясь друг за друга и спотыкаясь, с ходу ввалились в ванную. И тут же поскользнулись на мокром от крови кафеле.
  
  — А, блядство, — прошипел Бивер, прикрывая ладонью рот, в котором на этот раз не было зубочистки. — Блядство, дьявол, блядство!
  
  Джоунси обнаружил, что не может ответить.
  Глава 5
  Даддитс, часть первая
  
  — Леди, — окликнул Пит.
  
  Женщина в мешковатом пальто ничего не ответила. Лежала на засыпанном опилками брезенте и молчала. Питу был виден только один глаз, смотревший на него, или сквозь него, или в центр закрученной рулетом вселенной. Кто знает? Мурашки по коже бегут.
  
  Между ними весело потрескивал огонь, вытесняющий холод и обдающий теплом щеки. Пит огляделся. Генри ушел с четверть часа назад и, по расчетам Пита, вернется не раньше чем часа через три. Три часа, когда ему уже сейчас не по себе под жутким стеклянным взглядом незнакомки.
  
  — Леди, — повторил он, — вы меня слышите?
  
  Молчание. Правда, однажды она зевнула, и Пит заметил, что во рту не хватает половины чертовых зубов. Какого хрена с ней сотворили?
  
  Но так ли уж ему хотелось это знать?
  
  И да, и нет, немного подумав, решил Пит. Конечно, его разбирало любопытство, а кого бы не разбирало на его месте, но в то же время лучше от этого держаться подальше. Зачем ему нужно знать, кто она, кто этот самый Рик и что с ним стряслось. «Они вернулись! — визжала женщина, завидев огни в небе. — Вернулись!»
  
  — Леди! — позвал он в третий раз.
  
  Молчание.
  
  Она упомянула, что Рик — единственный, кто остался, а потом кричала: «Они вернулись», возможно, имея в виду огни, но с тех пор лишь непрерывно пукала и рыгала, если не считать зевка, обнажившего беззубые десны… И этот взгляд… жуткий остекленевший взгляд. Генри нет всего пятнадцать минут: он ушел в пять минут первого, а теперь на часах Пита — двенадцать двадцать. Этот хренов день грозит оказаться чертовски долгим, и если он выдержит его, не сломавшись (он все время думал об одной истории, которую они читали в восьмом классе, только не мог вспомнить, кто ее написал, о парне, который убил старика, потому что не мог выносить его взгляда, но в то время Пит не понимал таких вещей, зато теперь понял, лучше не надо, да, сэр), значит, необходимо чем-то подкрепиться.
  
  — Леди, вы меня слышите?
  
  Ничего. Только жуткий стекленеющий взгляд.
  
  — Мне нужно вернуться к машине. Я вроде как забыл кое-что. Но с вами ничего не случится, верно ведь?
  
  Ответа он не дождался. И тут она снова выпустила газы с неприятным визгом циркулярной пилы и натужно сморщилась, как от боли… судя по звукам, это, наверное, и в самом деле больно. И хотя Пит постарался повернуться спиной, смрад все равно ударил в ноздри, тухлый, зловонный, какой-то нечеловеческий. Но и на вонь навоза это не походило. В детстве он работал на Лайонела Силвестра и выдоил немалое количество коров, а они иногда пердели, как раз когда сидишь на табуретке и дергаешь за вымя: тяжелый запах перебродившей зелени, болотный дух. Но этот был совсем другой. Похоже на… словно ты снова вернулся в детство и держишь свой первый химический набор, а потом устаешь от дурацких надоедливых опытов, тщательно изложенных в брошюре, съезжаешь с катушек и смешиваешь все дерьмо подряд, чтобы посмотреть, а вдруг взорвется.
  
  И именно это, понял Пит, отчасти не дает ему покоя. Действует на нервы. Конечно, это идиотизм. Люди не взрываются просто так, верно? Но все же без помощи не обойтись. Потому что от нее у него сердце в пятки уходит.
  
  Он подбросил в огонь два полена, принесенных Генри, подумал и добавил третье. Над костром поднялся сноп золотистых искр, закружился вихрем и растаял.
  
  — Я вернусь до того, как все это прогорит, но если захотите подкинуть еще дровишек, не стесняйтесь. Договорились?
  
  Молчание. Ему вдруг захотелось хорошенько ее тряхнуть, но между ним и машиной лежали полторы мили, да столько же обратно. Нужно беречь силы. Кроме того, она, возможно, снова пукнет. Или рыгнет прямо ему в физиономию.
  
  — Значит, так тому и быть. Молчание — знак согласия, как любила говаривать миссис Уайт в четвертом классе.
  
  Пит поднялся, хватаясь за колено, гримасничая и оскальзываясь, почти падая, но наконец выпрямился, только потому, что не мог обойтись без пива, просто не мог, а кроме него, никому пива не раздобыть. Да, он, возможно, алкоголик. Впрочем, какое там «возможно», рано или поздно с этим придется что-то делать, но пока он предоставлен самому себе и должен как-то крутиться. Да, потому что эта стерва отключилась, от нее ничего не осталось, кроме тошнотворных газов и этого жуткого остекленевшего взгляда. Пусть сама бросает дрова в костер, если замерзнет, но только она не успеет замерзнуть, он вернется задолго до того, как погаснет огонь. Подумаешь, полторы мили. Уж столько-то нога наверняка продержится.
  
  — Я скоро буду, — предупредил он и помассировал коленку. Ноет, но не так уж сильно. Честное слово, не так уж сильно. Он только сложит пиво в пакет, может, прихватит коробку крекеров для стервы, раз уж все равно будет там, и тут же пустится в обратный путь. — Уверены, что с вами все в порядке?
  
  Молчание. Только этот чертов взгляд.
  
  — Молчание — знак согласия, — повторил он и поплелся к холму по широкой полосе, проложенной брезентом, и их собственным полузаметенным следам.
  
  Приходилось останавливаться через каждые десять — двенадцать шагов и растирать колено. Один раз он оглянулся. Костер казался маленькой незначительной точкой в тусклом свете серенького дня.
  
  — Бред какой-то, — сказал он и продолжил свой путь.
  * * *
  
  По короткому прямому отрезку до подножия холма и до половины подъема он добрел без происшествий и уже осмелился было чуть прибавить скорости, когда чертово колено — ха-ха, надули дурака на четыре кулака — снова забастовало, пронзив его остро-жгучей болью, и Пит свалился, выдавливая проклятия сквозь стиснутые зубы.
  
  И пока сидел на снегу, сыпля ругательствами, осознал, что вокруг творится что-то непонятное. Большой олень прошел мимо, даже не удостоив его взглядом, хотя еще вчера удирал бы во все лопатки. Рядом металась рыжая белка, едва не путаясь в ногах оленя.
  
  Пит, раскрыв от удивления рот, сидел под театрально-огромными хлопьями, похожими на тюлевое покрывало. На дороге появились другие животные, в основном олени, бредущие и скачущие опрометью, как беженцы, покидающие место катастрофы. Живая волна двигалась к востоку.
  
  — Куда это вас несет? — спросил он у зайца-беляка, скачущего по снегу, с прижатыми к голове ушами. — Чемпионат мира среди зверья? Отбор актеров для диснеевских мультиков? Придется…
  
  Он осекся, ощутив, как мигом пересохла глотка и отнялся язык. Бурый медведь, накопивший жира перед лежкой, переваливаясь, брел среди редких деревьев и хотя не обратил ни малейшего внимания на Пита, иллюзии последнего относительно его статуса в больших Северных Лесах безвозвратно рассеялись. Он не что иное, как гора вкусного белого мяса, которое по какой-то нелепой случайности еще дышит. Без ружья он куда беззащитнее белки, стелющейся под ногами оленя. Заметив медведя, та по крайней мере всегда может удрать на ближайшее дерево, взобраться на самую верхушки, куда медведь попросту не дотянется. И тот факт, что именно этот медведь даже не посмотрел в его сторону, отнюдь не может служить утешением. Где один, там и два, а следующий может оказаться не столь рассеянным.
  
  Только уверившись, что медведь ушел, Пит поднялся. Черт, как же сердце колотится! А он еще оставил эту безмозглую пердунью одну, хотя, если медведь решит напасть, какая из него защита? Значит, нужно достать из машины ружья, свое и Генри, если, конечно, он сумеет их унести.
  
  Следующие пять минут, которые он взбирался на вершину холма, первое место в его мыслях занимало оружие, а пиво отошло на второе. Но к тому времени, как он стал спускаться, пиво вытеснило все опасения. Сложить бутылки в мешок и повесить на плечо. И не пить на обратном пути. Высосет первую, когда снова усядется перед костром. Это будет его наградой, а нет пива лучше, чем полученное в награду.
  
  Ты алкоголик. Алкоголик, знаешь это? Блядский алкоголик.
  
  Ну да, и что из этого? Что ты не можешь завязать. И что на этот раз никто не узнает, как ты смылся, оставив ничего не соображающую бесчувственную женщину одну в лесу, пока сам отправился на поиски живительной влаги. Не забыть потом выкинуть пустые бутылки подальше в снег. Впрочем, Генри наверняка догадается, недаром они всегда знали друг про друга все. И мысленная связь там или нет, приходилось признать, что натянуть нос Генри Девлину еще никому не удавалось.
  
  Однако Пит считал, что Генри вряд ли будет доставать его из-за пива, разве что посчитает, что пришло время потолковать об этом. Да, наверное, пришло. Может, стоит попросить помощи у Генри. Что ж, так он и сделает, рано или поздно. Но и сейчас Питу было не по себе. На душе кошки скребли. Не в привычках прежнего Питера Мура бросать женщину одну, что ни говори, а поступок не слишком достойный. Но Генри… с Генри тоже было что-то неладно. Пит не знал, чувствует ли это Бивер, но был уверен, что Джоунси чувствует. Генри какой-то не такой. Отчаявшийся. Может, даже…
  
  Сзади раздалось нечто вроде смачного хрюканья. Пит взвыл и круто развернулся. Колено снова схватило со злобной безумной силой, но он едва заметил боль. Медведь! Медведь зашел со спины — тот, прежний, или другой…
  
  Но это оказался не медведь, а лось, который важно прошествовал рядом с Питом, и тот, вздохнув от облегчения, снова рухнул на дорогу, сыпля непристойностями и держась за ногу.
  
  Дурак, клял он себя, подняв лицо навстречу редким снежинкам. Алкоголик чокнутый!
  
  Больше всего его пугало то, что на этот раз нога откажет окончательно. Скорее всего он порвал себе что-то и теперь будет валяться в снегу, бессильно наблюдая Странный Отлив Животных С Насиженных Мест, пока не вернется Генри на снегоходе и спросит: «Какого хрена ты тут делаешь? Почему оставил ее одну? А, черт, можно подумать, я не знал!»
  
  Но в конце концов он умудрился снова подняться, хотя на этот раз пришлось неуклюже ковылять боком. Но все лучше, чем лежать в снегу, в двух шагах от свежей кучи дымящегося лосиного дерьма. Отсюда уже был виден перевернутый «скаут», частично заметенный снегом. Пит твердил себе, что если бы последнее падение случилось по другую сторону холма, он бы вернулся назад, к женщине и костру, но теперь, когда до «скаута» рукой подать, проще идти вперед. И что главная цель — раздобыть ружья, а пиво это так, приятное дополнение. Твердил, пока сам почти не поверил. А что же до возвращения… ну, дошлепает как-нибудь. Сумел же он добраться сюда!
  
  Он уже был ярдах в пятидесяти от «скаута», когда в небе послышалось быстро приближающееся «плюх-плюх-плюх» лопастей вертолета. Пит радостно вскинул голову, вознамерившись держаться до той минуты, когда сможет помахать пилотам — Бог видит, если кому-то и необходима небесная помощь, это прежде всего ему!
  
  Но вертолет так и не разорвал низкий потолок туч. Питу удалось, правда, на миг разглядеть темный силуэт, рассекавший сырое дерьмо, скопившееся прямо над ним. Размытые огни промелькнули и исчезли: стрекот быстро удалялся к востоку, в том направлении, куда бежали животные. Пит брезгливо поморщился, ощутив омерзительное облегчение, застенчиво таившееся под тонким налетом разочарования: вздумай вертолет приземлиться, он так и не добрался бы до пива, после того, как проделал этот путь, этот проклятый путь.
  * * *
  
  Пять минут спустя Пит уже стоял на коленях, готовясь пробраться в перевернутый «скаут». Он быстро понял, что очередного приступа можно ждать в любую минуту (колено разнесло так, что оно выпирало из джинсов уродливым бугром), и почти вплыл в покрытую снегом кабину. Здесь ему не нравилось: пространство слишком тесное, запахи чересчур сильные. Почти все равно что оказаться в могиле, да еще насквозь пропитанной одеколоном Генри.
  
  Покупки рассыпались по заднему сиденью, но Пит едва взглянул на батоны, консервные жестянки и пакет с сосисками (сходившими у старика Госслина за мясо). Сейчас ему нужно было только пиво, и похоже, когда «скаут» перевернулся, на счастье Пита, разбилась всего одна бутылка. Пьяницам везет! Пивом тоже пахло, и довольно назойливо: та бутылка, которую он пил перед аварией, расплескалась, но этот запах он любил. Не то что одеколон Генри… фу, Господи! Не лучше, чем вонь от той рехнувшейся бабы. Пит сам не понимал, почему аромат одеколона напоминал ему гроб, могилы и похоронные венки, но так уж случилось.
  
  — С чего это ты вздумал брызгаться одеколоном в лесу, старый бродяга? — спросил он, глядя, как дыхание вырывается изо рта крошечными белыми клубами. Но будь здесь Генри, разумеется, ответил бы, что и не думал душиться, и в машине не пахнет ничем, кроме пива. И был бы прав.
  
  Впервые за долгое время Пит вспомнил о хорошенькой риэлторше, потерявшей ключи у брайтонской аптеки. Как он сумел найти ключи, по каким, почти невидимым признакам понял, что она вовсе не собирается ужинать с ним, мало того, не хочет видеть, не желает близко подходить? Неужели учуять запах несуществующего одеколона — явление того же порядка?
  
  Пит не знал. Понимал только, что дело плохо. Недаром запах одеколона смешался в мозгу с мыслями о смерти.
  
  Забудь всю эту чушь, болван! Придумал себе страшилку! Одно дело — действительно увидеть линию и совсем другое — выдумывать всякие ужасы! Забудь обо всем и делай то, за чем пришел.
  
  — Дивная, чтоб ее, идея, — сказал Пит.
  
  Магазинные пакеты были не бумажными, а пластиковыми и к тому же с ручками: старик Госслин не чуждался прогресса. Питер потянулся за одним и внезапно ощутил болезненный укол в правой ладони. Чертова разбитая бутылка, о которую он ухитрился порезаться, и судя по всему, достаточно глубоко. Может, это наказание за то, что ушел от женщины. Если так, считай себя мужчиной и думай, что легко отделался.
  
  Он сгреб восемь бутылок, начал было выбираться из «скаута», но передумал. Неужели он тащился сюда ради вшивых восьми бутылок?
  
  — Ну уж нет, — пробормотал Пит и подхватил еще семь, не поленившись как следует осмотреть каждую, несмотря на то что на душе становилось все тяжелее.
  
  Наконец он протиснулся задом в окно, изо всех сил давя паническую мысль о том, что какое-то маленькое юркое создание с острыми зубами прыгнет на него и отхватит яйца. Возмездие Питу, часть вторая.
  
  Он не особенно трусил, но выскочил наружу куда быстрее, чем забрался внутрь, и тут колено опять схватило. Пит, застонав, покатился по снегу, глядя в небо, с которого величественно планировали последние резные хлопья, кружевные, как лучшее женское белье. Ну же, лапочка, уговаривал он колено, отпускай, сука, сволочь, не тяни!
  
  И как раз в тот момент, когда он уже подумал, что все кончено, боль смилостивилась. Пит с шипением выпустил воздух из легких и опасливо взглянул на пакет, с которого приветливо подмигивали огромные красные буквы: БЛАГОДАРИМ ЗА ПОКУПКУ В НАШЕМ МАГАЗИНЕ.
  
  — Можно подумать, здесь есть какой-то другой магазин, старый ты ублюдок, — буркнул Пит, решив позволить себе бутылочку, прежде чем пускаться в обратный путь. Черт возьми, легче будет ноша!
  
  Выудив бутылку, он свернул колпачок и влил в себя половину содержимого. Пиво оказалось холодным, снег, в котором он сидел, еще холоднее, но все же ему сразу стало легче. Пиво, как всегда, творило волшебство. Как, впрочем, скотч, водка и джин, но когда речь заходила об алкоголе, Пит полностью соглашался с Томом Т. Холлом: лучше пива ничего на свете нет.
  
  Глядя на пакет, он снова вспомнил о морковной макушке в магазине: таинственная улыбка, узкие, как у китайцев, глаза с наплывающими на веки складочками, из-за которых таких людей когда-то назвали монголоидами, монголоидными идиотами. Это снова вернуло его к мыслям о Даддитсе, если совсем уж официально — о Дугласе Кэвелле. Пит не мог сказать, почему Дадс последнее время так упрямо сидит в голове, но пообещал себе, что как только все это закончится, завернет в Дерри и повидает Даддитса. Он заставит и остальных поехать с ним, и почему-то чувствовал, что слишком стараться не придется. Даддитс, возможно, именно та причина, по которой они до сих пор остаются друзьями. Дьявол, да большинство давно и думать забыли о прежних друзьях по колледжу или высшей школе, не говоря уже о тех, с кем водились в начальной, которая теперь называлась средней, хотя Пит был уверен, что она так и осталась печальной мешаниной неуверенности, мучительных сомнений, «двоек», потных подмышек, безумных увлечений и психованных идей. Конечно, они не знали Даддитса по школе, хотя бы потому, что Даддитс никогда не ходил в среднюю школу Дерри. Дадс учился в школе Мэри М. Сноу для умственно отсталых детей, известную среди окрестной ребятни как Академия Дебилов, а иногда просто как Школа Кретинов.
  
  В обычных обстоятельствах их пути никогда бы не пересеклись, но на Канзас-стрит перед заброшенным кирпичным зданием простиралась большая пустая площадка. На фасаде все еще сохранилась выцветшая вывеска: «Братья Трекер, перевозки и хранение». С обратной стороны, над аркой, где загружались грузовики, было написано еще кое-что… да, кое-что…
  
  И теперь, сидя в снегу, но уже не чувствуя подтаявшей ледяной кашицы под задницей, даже не сознавая, что допивает вторую бутылку (первую он выбросил в заросли, через которые все еще продирались животные), Пит вспомнил день, когда они встретили Дадса. Вспомнил дурацкую куртку Бива, которую тот обожал, и его голос, тонкий, но властный, объявляющий конец чего-то и начало чего-то еще, объявляющий каким-то непостижимо уверенным и всезнающим тоном, что течение их жизни необратимо изменилось как-то во вторник днем, когда они собирались стучать в баскетбол двое на двое на подъездной дорожке Джоунси, а потом, может, поиграть в парчизи на компьютере, и теперь, сидя в лесу, перед опрокинутым «скаутом», все еще обоняя одеколон, которым не душился Генри, поглощая сладостный яд своей жизни, держа бутылку рукой в окровавленной перчатке, продавец машин вспоминал мальчика, не оставлявшего мечту стать астронавтом, несмотря на все возраставшие проблемы с математикой (тогда ему помогали сначала Джоунси, потом Генри, а в десятом классе он окончательно потонул, и ничья помощь уже не спасала). Он вспомнил других мальчишек, в основном Бива, перевернувшего мир пронзительным воплем:
  
  «Эй, парни, кончай! КОНЧАЙ, мать вашу!»
  
  Ломающийся голос подростка…
  
  — Бивер, — произнес вслух Пит, поднимая бутылку в приветственном салюте, и прислонился к остывшему боку «скаута». — Ты был прекрасен, старина.
  
  А все они?
  
  Разве все они не были прекрасны?
  * * *
  
  Пит всегда освобождается раньше приятелей, потому что учится в восьмом классе, и в этот день последним уроком музыка, на первом этаже. У остальной троицы уроки на третьем. Джоунси и Генри штудируют американскую литературу, факультатив для продвинутых, а Бивер — основы практической математики, то есть Математику для Тупых. Пит из последних сил борется, чтобы не попасть в такую группу, но, похоже, проигрывает неравную битву. Он знает сложение, вычитание, умножение, деление и даже операции с дробями, хотя последние даются с великим трудом. Но теперь вдруг откуда-то возник икс. Пит не понимает и боится икса.
  
  Он стоит за воротами, у изгороди из рабицы, ожидая, пока пройдет поток восьмиклассников и всякой зелени вроде семиклассников, стоит, ковыряет землю носком ботинка и притворяется, что курит: одна рука прикрывает рот, вторая, с гипотетическим окурком, спрятана за ней.
  
  Но вот с третьего этажа спускаются десятиклассники, и среди них, шествуя, как монархи, некоронованные короли, хотя Пит никогда не осмелился бы сказать вслух ничего подобного, идут его друзья, Джоунси, Бивер и Генри. И, конечно, король из королей — это Генри, которого любят все девочки, при том что он очкарик. Питу повезло с друзьями, и он знает это. И знает, что он, возможно, самый удачливый восьмиклассник в Дерри, икс там или не икс, не говоря уже о том, что благодаря друзьям ни один мудак из восьмых классов и пальцем не смеет тронуть Пита.
  
  — Эй, Пит! — кричит Генри, едва все трое выползают из ворот. При виде Пита у Генри, как всегда, делается несколько удивленное, но радостное лицо. — Как оно ничего, парень?
  
  — Ни шатко ни валко, — отвечает Пит, как всегда. — А у тебя?
  
  — ДДДТ, — кивает Генри, протирая очки.
  
  Образуй они клуб, это могло стать их девизом. Со временем они даже Даддитса научат это говорить, правда, у того выходит: «де дуго демо се озе», один из тех даддитсизмов, которые родителям так и не дано понять, что, разумеется, приводит в восторг Пита и его приятелей.
  
  Но сейчас, когда до появления Даддитса в их жизни еще полчаса, Пит просто повторяет за Генри:
  
  — Да, старик, ДДДТ, День другой, дерьмо все то же.
  
  Правда, в душе мальчишки верят только второй половине изречения, потому что в их представлении все дни одинаковы. Это Дерри, образца 1978 года, и следующий год не наступит никогда. Пусть вокруг твердят, что будущее есть, что они доживут до двадцать первого века, Генри станет адвокатом, Джоунси — писателем, Бивер — водителем-«дальнобойщиком», ну а Пит… Пит станет астронавтом, с нашивкой НАСА на плече, но все это бездумная болтовня, точно так же они поют в церкви по воскресеньям. Апостольский Символ Веры, не вникая в смысл слов. Им куда интереснее узнать, что там под юбкой Морин Чессмен, и без того короткой, но поднявшейся едва ли не до пояса, стоило ей наклониться. Они твердо верят, что в один прекрасный день узнают цвет трусиков Морин, что Дерри будет существовать всегда, впрочем, как и они. Всегда будут учиться в средней школе Дерри, а без четверти три, когда кончаются уроки, зашагают по Канзас-стрит, поиграть в баскетбол на подъездной дорожке Джоунси (на подъездной дорожке Пита тоже есть обруч, но у Джоунси им нравится больше, поскольку отец Джоунси прибил его достаточно низко, чтобы без особого труда забросить мяч). Вот они идут, растянувшись на всю ширину тротуара, болтая о набивших оскомину вещах: уроки, учителя, кто кому дал в репу и кто кому еще только собирается врезать в тыкву, и что-может-выйти, если и они соберутся помахаться с теми-то и теми-то (только они вряд ли соберутся помахаться с теми-то и теми-то, учитывая весьма неприятные последствия), о чьем-то очередном подвиге (пока в фаворитах ходит семиклассник Норм Пармелу, известный отныне как Макаронина Пармелу, прозвище, которое, как они считают, приклеится к нему до скончания этого века, а может, перейдет и в следующий. Этот самый Норм Пармелу выиграл на пари пятьдесят центов, при свидетелях втянув в обе ноздри макароны с сыром и, высморкнув обратно, благополучно проглотил, ах этот Макаронина Пармелу, который, как многие школьники, принял печальную известность за славу), о том, кто с кем гуляет (если девушку и парня заметят идущими рядом после школы, они предположительно гуляют вместе, если же их застанут держащимися за руки или лижущимися, предположение становится уверенностью), кто выиграет «Суперкубок», (хреновы «Патриоты», «Патриоты Бостона», только они никогда не выигрывают, одни козлы болеют за «Патриотов»).
  
  Все те же, но бесконечно завораживающие темы, которые они не устают перебирать, пока каждый день возвращаются из все той же школы (верую во единого Бога, Отца Всемогущего), по той же улице (Творца неба и земли), под тем же вечно белесым октябрьским небом (и жизни будущего века), с теми же друзьями (аминь).
  
  День другой, дерьмо все то же, эту истину они усвоили крепко-накрепко, и они идут, с наслаждением прислушиваясь к бойкому мотивчику-диско, хотя любят повторять:
  
  «РБПХ: Рок — бог, Попса — херня».
  
  Перемены настигнут их неожиданно и без предупреждения, как всегда в таком возрасте: если бы перемены заранее испрашивали у старшеклассников позволения явиться, они просто перестали бы существовать.
  
  Но сегодня они обсуждают еще и охоту, потому что мистер Кларендон обещал в следующем месяце впервые взять их в «Дыру в стене». Они пробудут там три дня, захватив два учебных (с разрешением от школы проблем не будет, и абсолютно ни к чему лгать о цели путешествия: может, Южный Мэн и урбанизировался, но здесь, в глуши, охота по-прежнему входит в систему образования юной личности, особенно если эта юная личность — мальчик). Они приходят в такой бешеный восторг при одной мысли о том, как будут пробираться сквозь заросли с заряженными ружьями, пока их приятели в родной школе сидят за партами и зубрят, зубрят, зубрят, что даже не замечают, как проходят мимо Академии Дебилов. Умственно отсталые освобождаются почти в то же время, что и обычные ученики, но большинство возвращается из школы с родителями или садится в специальный автобус, выкрашенный не в желтый, а в синий цвет, с яркой наклейкой на бампере: ПОДДЕРЖИВАЙ ДУШЕВНОЕ ЗДОРОВЬЕ, НЕ ТО УБЬЮ.
  
  Когда Генри, Бивер, Джоунси и Пит проходят мимо «Мэри М. Сноу», несколько слабоумных, из тех, что соображают чуть яснее и кому позволено идти домой самостоятельно, все еще ковыляют по улице с неизменно удивленным выражением на круглых физиономиях. Пит и его друзья, как обычно, скользят по ним равнодушными взглядами, в сущности, не замечая. Всего лишь часть пейзажа…
  
  Генри, Джоунси и Пит раскрыв рты слушают Бива, который объясняет, что им придется спускаться в Ущелье, потому что лучшие олени пасутся именно там, где растут их любимые кусты.
  
  — Мы с отцом видели там кучу оленей, — захлебывается он. — Целый миллиард!
  
  Расстегнутая молния на потертой куртке согласно позвякивает.
  
  Они болтают о том, кто добудет самого большого оленя и в какое место лучше стрелять, чтобы убить с первого выстрела и не причинять лишних страданий. («Правда, отец говорит, что животные страдают не так, как раненые люди, — вставляет Джоунси. — Он сказал, Господь создал их иными, чтобы мы могли охотиться без помех».) Они пересмеиваются, толкаются и спорят о том, кого из них вывернет наизнанку при виде крови, а Академия Дебилов остается далеко позади. Впереди же, на их стороне улицы, маячит квадратное здание красного кирпича, где братья Трекер когда-то делали свой скромный бизнес.
  
  — Если кто и блеванет, так уж не я! — хвастает Бивер. — Да я сто раз видел оленьи кишки, подумаешь, дело! Помню как-то…
  
  — Эй, парни, — возбужденно перебивает Джоунси, — хотите взглянуть на «киску» Тины Джин Шлоссингер?
  
  — Кто такая Тина Джин Слоппингер? — скучающе осведомляется Пит, хотя уже навострил уши.
  
  Увидеть «киску», любую «киску», его заветная мечта: он вечно таскает у отца журналы «Пентхаус» и «Плейбой», которые тот прячет в мастерской, за большим ящиком с инструментами. «Киска» — это тот предмет, который его живо интересует. Правда, от нее он не заводится так, как от голых сисек, наверное, потому, что еще маленький.
  
  Но «киска» — это и вправду интересно.
  
  — Шлоссингер, — поправляет Джоунси, смеясь. — Шлоссингер, Питецкий. Шлоссингеры живут в двух кварталах от меня и… — Он неожиданно замолкает, пораженный внезапной мыслью. Вопрос, который пришел ему в голову, требует немедленного ответа, поэтому он дергает за рукав Генри: — Слушай, эти Шлоссингеры — евреи или республиканцы?
  
  Теперь очередь Генри смеяться над Джоунси, что он и делает, правда, совсем беззлобно.
  
  — Видишь ли, думаю, что технически возможно быть одновременно и теми, и другими, или… вообще никем.
  
  Генри произносит слово «никем» почти как «никоим», чем и производит неизгладимое впечатление на Пита. До чего же шикарно звучит, мать его!
  
  Он велит себе отныне произносить только «никоим, никоим, никоим»… хотя знает, что обязательно забудет, что он из тех, кто обречен до конца жизни говорить «никем».
  
  — Плюнь на религию и политику, — говорит Генри, все еще смеясь. — Если у тебя есть фотка Тины Джин Шлоссингер с голой «киской», я тоже хочу посмотреть.
  
  Бив тем временем явно возбуждается: щеки пылают, глаза блестят, новая зубочистка сменяет прежнюю, не догрызенную и до половины. Молнии на его куртке, той, которую носил старший брат Бивера все четыре года своего увлечения Фонзом[367], позвякивают громче.
  
  — Она блондинка? — спрашивает он. — Блондинка и в высшей школе? Супербомба? С такими сиськами! — Он растопыривает руки перед собственной цыплячьей грудью, и когда Джоунси, улыбаясь, кивает, оборачивается к Питу и громко выпаливает: — Королева этого года, болван, ясно? Помнишь день встречи выпускников? Там ее и выбрали! Ее снимок был в газете! На лодке, вместе с Ричи Гренадо!
  
  — Да, но хреновы «Тигры» продули в тот день игру, а Гренадо сломали нос, — вставляет Генри. — Подумать только, первая в истории школьная команда Дерри удостоилась сыграть с командой класса А из Южного Мэна, и эти олухи…
  
  — Хрен с ними, с «Тиграми», — отмахивается Пит, которого школьный футбол занимает чуть больше ненавистного икса, хоть и ненамного.
  
  Главное, теперь он знает, о ком идет речь, вспоминает газетный снимок девушки, стоящей на украшенной цветами палубе баржи для перевозки целлюлозы, рядом с ведущим игроком «Тигров»: оба в коронах из фольги, улыбаются и машут зрителям. Волосы девушки обрамляют лицо крупными пушистыми волнами, платье без бретелек полуоткрывает грудь.
  
  Впервые в жизни на Пита накатывает настоящая похоть — плотское, кровяное, давящее ощущение, от которого твердеет конец, сохнет во рту и в голове все мешается. «Киска», конечно, штука интересная, но вот увидеть местную, свою «киску», «киску» знакомой девчонки, королевы бала… куда волнительнее! Это, как выражается кинокритик городских «Новостей» об особо понравившихся фильмах, которые, по его мнению, никак невозможно пропустить, — НАДО! НАДО — и все тут.
  
  — Где? — спрашивает он Джоунси, уже воображая, как эта самая Тина Джин Шлоссингер ждет на углу школьный автобус, просто стоит, хихикая с подружками, не имея ни малейшего представления о том, что проходящий мимо мальчишка видел, что у нее под юбкой или джинсами, что волосы на ее «киске» того же цвета, что на голове. — Где это?
  
  — Здесь. — Джоунси показывает на краснокирпичную коробку, когда-то служившую складом братьям Трекер.
  
  Стены поросли плющом, но осень была холодной, и почти все листья почернели и засохли. Часть стекол разбита, а остальные заросли грязью. Каждый раз при виде этого места у Пита мороз идет по коже, возможно, потому, что взрослые ребята, парни из высшей школы, любят играть в бейсбол на площадке за строением, и некоторых хлебом не корми — дай поиздеваться над младшими, кто знает почему, должно быть, от безысходности будней. Но сейчас не тот случай, поскольку с бейсболом на этот год покончено, и большие парни скорее всего давно уже переместились в Строфорд-парк, где до самого снега играют в американский футбол (как только выпадет снег, они начнут выбивать друг другу мозги старыми хоккейными клюшками, обмотанными изолентой). Нет, беда в том, что в Дерри иногда исчезают дети. Дерри в этом отношении странный городишко, и когда они в самом деле исчезают, оказывается, что в последний раз их видели в заброшенных уголках вроде опустевшего склада братьев Трекер. Никто не говорит вслух об этом неприятном факте, но все знают. Знают и молчат.
  
  Все же «киска», не какая-то абстрактная «киска» из «Пентхауса», а самая настоящая «муфта» девчонки с соседней улицы… да, тут есть на что посмотреть. Вот это бэмс!
  
  — Братья Трекер? — переспрашивает Генри с откровенным недоверием. Они сами не заметили, как остановились, и сейчас топчутся на тротуаре, недалеко от здания, пока слабоумные с трудом ковыляют по другой стороне улицы. — Не пойми меня не правильно, Джоунси, ты для меня авторитет, клянусь, я тебя уважаю, но чего это вдруг снимку «киски» Тины Джин там валяться?
  
  — Откуда мне знать? — пожимает плечами Джоунси. — Дейви Траск видел и клянется, что это она.
  
  — Что-то мне не слишком по кайфу туда тащиться, — говорит Бивер. — Конечно, я не прочь увидеть «киску» Тины Джин Слопхенгер…
  
  — Шлоссингер…
  
  — …но это место пустует с тех пор, как мы были в пятом классе.
  
  — Бив…
  
  — …и, бьюсь об заклад, там полно крыс.
  
  — Бив…
  
  Но Бив твердо вознамерился выложить все до конца.
  
  — Крысы разносят бешенство, — говорит он, — и заражают людей.
  
  — Нам ни к чему входить, — объясняет Джоунси, и вся троица с новым интересом взирает на него. — Это, как сказал кто-то, завидев негра-блондина, совершенно новая Африка.
  
  Джоунси, убедившись, что завладел вниманием приятелей, продолжает:
  
  — Дейви сказал, что нужно только обогнуть подъезд. И заглянуть в третье или четвертое окно. Вроде бы когда-то там был офис Фила и Тони Трекеров. На стене все еще висит доска объявлений. И Дейви клянется, что на этой доске висят только две вещи: карта Новой Англии с маршрутами грузовиков и снимок Тины Джин Шлоссингер с голой «киской».
  
  Они глазеют на него раскрыв рты, но только Пит осмеливается задать вопрос, волнующий всех:
  
  — Она совсем без ничего?
  
  — Нет, — признается Джоунси. — Дейви говорит, даже сиськи прикрыты, но она стоит с поднятой юбочкой и без трусов, и всякий может увидеть это ясно, как я — вас.
  
  Пит разочарован тем, что нынешняя королева вечера выпускников не стоит, в чем мать родила, с голым задом, но сообщение о том, что она задрала юбку, воспламеняет всех, подпитывая первобытное, полузапретное представление о том, что такое настоящий секс. В конце концов всякая девушка может задрать юбку, любая девушка.
  
  Теперь даже Генри не до вопросов. Только Бив продолжает допытываться у Джоунси, точно ли им не придется заходить внутрь. Но компания, сметая все, как прилив, в едином властном, бессознательном порыве, уже движется в направлении подъездной дороги, бегущей от дальней стороны здания к пустой площадке.
  * * *
  
  Пит прикончил вторую порцию и, размахнувшись, запустил бутылкой в заросли. Фу-у, наконец-то полегче.
  
  Убедившись, что может идти, он осторожно поднялся, счистил с задницы снег. Кажется, колено не так болит. Похоже, что да. Выглядит ужасно, словно он запрятал под джинсы арбуз, но сверлит не слишком. Все же он старался идти медленнее, слегка помахивая пакетом. Теперь, когда тихий, но настойчивый голос, твердивший, что он должен глотнуть пива, просто обязан, заткнулся, он даже проникся некоторым сочувствием к женщине и втихаря надеялся, что она не заметила его отсутствия. Он будет тащиться еле-еле, станет массировать колено каждые пять минут (а возможно, поговорит с ним, успокоит, безумная идея, но в конце концов, кроме него, никого тут нет, и это не повредит) и постепенно доберется до места. А там и пивка выпьет.
  
  Он ни разу не оглянулся на брошенный «скаут», так и не увидел, что на снегу несколько раз выведено крупными буквами ДАДДИТС, не осознал, что сам писал это имя, пока думал о том давнем дне 1978 года.
  
  Один только Генри спросил тогда, с чего вдруг фото девчонки Шлоссингер будет висеть в пустом офисе или пустом грузовом складе, и сейчас Питу пришло в голову, что Генри сделал это потому, что привык играть роль Скептика в их компании. Он и спросил всего один раз, остальные просто поверили, и почему бы нет? Из своих тринадцати лет Пит полжизни верил в Санта Клауса. И кроме того…
  
  Пит остановился у вершины холма, не из-за ноги и не потому, что задохнулся. Просто в мозгу вдруг раздалось тихое жужжание, словно заработал трансформатор. Правда, не беспрерывное, а ритмичное, что-то вроде «бум-бум-бум»… нет, не вдруг, не то чтобы «началось внезапно», звук уже давно существовал, но Пит только сейчас его услышал. Услышал, и в голову тут же полезли дурацкие мысли. Снова одеколон Генри и… Марси. Кто-то по имени Марси. Он не знал никакой Марси, но имя отчего-то застряло в башке, вроде как «Марси, ты мне нужна, иди скорее», или «Черт возьми, Марси, неси же бензин!»
  
  Пит продолжал стоять, облизывая пересохшие губы. Забытый пакет вяло свисал с руки. Пит поспешно вскинул голову к небу, уверенный, что увидит огни, и они там были, только два и очень слабые.
  
  — Скажи Марси, пусть заставит их сделать мне укол, — сказал Пит, тщательно выговаривая в пустоту каждое слово, отчего-то уверенный, что поступает правильно.
  
  Почему и по какой причине, он объяснить не мог, но эти слова звучали в его мозгу. Трудно сказать, что пробудило их к жизни: щелчок или огни. Чем или кем вызвано то, что с ним творится?
  
  — Может быть, «никоим», — произнес он.
  
  И тут сообразил, что снег прекратился. В окружающем мире осталось лишь три цвета: темно-серый неба, темно-зеленый хвои и идеальная нетронутая белизна выпавшего снега. И все притихло.
  
  Пит склонил голову сначала на левый бок, потом на правый, прислушался. Именно притихло. Безмолвие. Ни шороха во всем мире, и жужжания тоже не слышно. Подняв глаза, он увидел, что бледное, как крылья бабочки, сияние погасло.
  
  — Марси? — повторил он, словно окликая кого-то.
  
  Ему пришло в голову, что Марси — имя женщины, ставшей причиной аварии, но Пит тут же отмел эту мысль. Женщину звали Бекки, он знал это так же точно, как имя хорошенькой риэлторши. Марси — всего лишь слово, не будившее никаких воспоминаний. Возможно, у него крыша едет. Не в первый раз.
  
  Он перевалил через вершину и стал спускаться, снова вспоминая тот день осенью 1978 года, день, когда они встретили Даддитса.
  
  Он почти добрался до ровной дороги, когда колено взорвалось, не просто судорогой, а белым слепящим клубком боли.
  
  Пит рухнул в снег. Он не слышал, как бьются бутылки «будвайзера» в пакете — все, кроме двух. Он слишком громко кричал.
  Глава 6
  Даддитс, часть вторая
  
  Генри быстро зашагал в направлении домика, но когда снегопад сменился редкими хлопьями, а ветер начал стихать, перешел на мерный бег трусцой. Он занимался бегом много лет, и темп казался вполне приемлемым. Наверное, рано или поздно придется остановиться, сбавить скорость или отдохнуть, но последнее весьма сомнительно. Он пробегал дистанции куда длиннее девятимильных, хотя не в таком снегу и не в последнее время. Все же, о чем беспокоиться? Что он упадет и сломает бедро? Что скорчится в сердечном приступе? В тридцать семь лет сердечный приступ казался чем-то не совсем реальным, но даже будь он главным кандидатом на инфаркт, глупо тревожиться об этом сейчас, не так ли, особенно если учесть то, что он замышляет. Так о чем тут беспокоиться?
  
  О Джоунси и Бивере, вот о чем, то есть — о ком. Пусть это казалось столь же нелепым, как трястись при мысли о сдавшем сердце посреди снежной пустыни — беда позади него, вместе с Питом и странной заторможенной женщиной, не впереди, в «Дыре в стене»… только настоящая беда — в «Дыре в стене», более страшная беда.
  
  Он не знал, откуда это знает, но — знал и принял как должное. Знал еще до того, как навстречу стали попадаться животные, живой лентой текущие на восток и не боявшиеся человека.
  
  Раз или два он смотрел на небо, выискивая странные огни, но ничего не увидел, и вскоре ему стало не до того. Приходилось смотреть вперед, чтобы не столкнуться с животными. Нельзя сказать, чтобы они неслись беспорядочной толпой, но в глазах стыло странное, боязливое выражение, такого он никогда еще не видел. Как-то даже пришлось отпрыгнуть в сторону, чтобы не налететь на парочку пышнохвостых лис.
  
  Осталось восемь миль, подумал он. Это стало своеобразной мантрой бегуна трусцой, отличной от тех, которые обычно возникали в голове (чаще всего детские стишки), но не настолько уж отличной: принцип тот же. Восемь миль, всего восемь, до Бенберри-кросс. Бом, бом, на палочке верхом. Никакого Бенберри-кросс, всего лишь старая охотничья хижина мистера Кларендона, а теперь Бивера, и никакой палочки, чтобы доставить его туда. Как можно ездить на палочке? Кто знает! И что, во имя Господне, тут происходит? Огни, медленное, но неуклонное переселение животных (Господи, что, если в лесу бродит настоящий медведь?), женщина на дороге, сидевшая в снегу, просто сидевшая, растерявшая не только зубы, но и мозги в придачу?! А эти газы, Боже милосердный! Единственное, с чем можно сравнить эту вонь… да, вспомнил! Весьма отдаленно похожий смрад исходил изо рта шизофреника в последней стадии рака кишечника. «От этого запаха никак не отделаться, — объяснял его друг, гастроэнтеролог. — Они могут чистить зубы по двадцать раз на день, пользоваться зубным эликсиром, ничего не помогает. Это вонь пожирающего себя тела, потому что, если оставить в стороне все диагностические реверансы, рак в чистом виде это и есть самоканнибализм».
  
  Еще семь миль, всего семь миль, а животные все бегут, зверушки рвутся в Диснейленд. А когда доберутся, выстроятся в цепочку и станут танцевать конгу, распевая: «Мир тесен».
  
  Мерный приглушенный топот обутых в сапоги ног. Танец очков, подпрыгивающих на переносице. Дыхание вырывается струями холодного пара. Но теперь он вошел в форму, согрелся, эндорфины[368] взыграли. Что бы с ним ни происходило, в энергии недостатка не было. Пусть он одержим суицидом, но ни в коем случае не страдает дистимней[369].
  
  В этом часть его проблемы — физическая и эмоциональная пустота, подобная полному растворению в бушующей метели, — это от гормональной недостаточности, он не сомневался в этом. Как и в том, что болезнь можно если не излечить окончательно, то по крайней мере контролировать таблетками, которые сам Генри прописывал бушелями. Но подобно Питу, вполне сознававшему, что в ближайшем будущем его ожидает курс лечения и годы собраний Анонимных Алкоголиков, Генри не желал исцеления и отчего-то был убежден, что исцеление будет ложью, каким-то образом отнявшей часть его души.
  
  Интересно, вернулся ли Пит за пивом. Почти наверняка. Генри сам предложил бы захватить пару бутылочек, если бы догадался вспомнить, избавив Пита от рискованного путешествия (рискованного не только для него, но и для женщины). Но в тот момент Генри совершенно растерялся, куда уж тут до пива!
  
  Зато, можно поклясться, Пит вспомнил. Но способен ли он добраться до «скаута» со своим коленом? Вполне возможно, но Генри не поручился бы за это.
  
  «Они вернулись! — вопила женщина, глядя в небо. — Они вернулись! Вернулись!»
  
  Генри пригнул голову и засеменил быстрее.
  * * *
  
  Еще шесть миль, всего шесть миль до Бенберри-кросс! Действительно всего шесть или он чрезмерно оптимистичен? Чересчур доверился своим старичкам-эндорфинам? Ну а если и так? Оптимизм в таком случае не повредит. Снег почти прекратился, и поток животных поредел — тоже неплохо.
  
  А вот что плохо, так это мысли, большинство из которых, похоже, вовсе не его. Бекки, например, кто такая Бекки? Имя долго резонировало в мозгу, пока не стало частью мантры. Генри полагал, что это женщина, которую он едва не убил. Чья это девочка?
  
  Бекки, я Бекки, пригожая Бекки Шу.
  
  Только вот пригожей ее не назовешь. Совсем не назовешь. Грузная вонючая баба, вот кто она на самом деле, оставленная на не слишком надежное попечение Пита.
  
  Шесть. Шесть. Всего шесть миль до Бенберри-кросс.
  
  А пока — ровный бег, по возможности ровный, если учесть дорогу, и чужие голоса, бубнившие в голове. Но, по правде говоря, чужим был всего один, да и то не голос, а что-то вроде ритмичного припева (чья малышка, чья малышка, лапка Бекки Шу).
  
  Остальные голоса были знакомы. Голоса друзей или те, которые были известны друзьям. Одним был тот, о котором говорил Джоунси, голос, слышанный после несчастного случая, накрепко связанный со всей его болью: «Пожалуйста, прекратите, я не вынесу этого, сделайте мне укол, где Марси…»
  
  И вслед за этим голос Бивера: «Пойди взгляни в горшок».
  
  И ответ Джоунси: «Почему бы просто не постучаться в ванную и не спросить, как он там…»
  
  Стоны незнакомца, заверявшего, что, если только удастся сходить по-большому, все будет в порядке…
  
  …но это не чужой. Это Рик, друг пригожей Бекки Шу. Рик, как его там? Маккарти? Маккинли? Маккин? Генри вспоминал октябрьский день под белесым небом. Бежал, вспоминая Даддитса. Крик Даддитса изменил всю их жизнь. Как они предполагали, к лучшему, но сейчас Генри не был в этом уверен.
  
  Впервые он настолько не был в этом уверен.
  * * *
  
  Они добегают до подъездной дороги, порядком заросшей сорняками, растущими даже в засыпанных щебенкой выбоинах: Бивер, разумеется, впереди, хотя у него от натуги только что не пена изо рта идет. Генри кажется, что Пит так же вымотан, хотя держится лучше, несмотря на то что он на год моложе. Бивер просто… как бы это лучше выразиться… из штанов выскакивает.
  
  Генри тихо радуется столь точному определению, хотя старается не смеяться. Но тут Бивер замирает, так внезапно, что Пит едва не врезается в него.
  
  — Эй! — говорит он. — Что за хренотень?
  
  Чья-то майка. И действительно, майка. Красная с белым, вовсе не старая и грязная, значит, не лежала здесь сто лет. Наоборот, выглядит почти новой.
  
  — Майка, шмайка, кому все это надо? — отмахивается Джоунси. — Давайте-ка…
  
  — Придержи коней, — говорит Бивер. — Видишь, совсем хорошая.
  
  Да вот только, когда поднимает ее, оказывается, что хорошего мало. Новая, да, новая с иголочки форма «Тигров», с номером 19 на спине. Пит гроша ломаного не даст за футбол, но остальные узнают номер Ричи Гренадо. Воротник сзади разорван, словно ее хозяин пытался удрать, но был схвачен за шиворот и резким рывком водворен на прежнее место.
  
  — Похоже, я ошибся, — грустно шепчет Бив, швыряя майку. — Пошли.
  
  Но прежде чем они успевают сделать несколько шагов, натыкаются еще на кое-что, на этот раз не красное, а желтое, ярко-желтый пластик, который так любят малыши. Генри, гарцующий впереди, поднимает это желтое. Коробка для завтраков. На крышке — Скуби Ду с друзьями, бегущие из дома с привидениями. Как и майка, она выглядит совсем чистенькой, не похоже, что валялась все это время вместе с мусором, и тут Генри становится не по себе. Кажется, не стоило им вообще забираться в это заброшенное место… по крайней мере можно было бы выбрать для этого другой день. Правда, даже в свои четырнадцать он соображает, что сморозил чушь. Когда дело доходит до «киски», нужно либо действовать сразу же, либо отказаться, а о том, чтобы отложить такое событие, и речи быть не может.
  
  — Ненавижу этот сраный мультик, — повторяет Пит, рассматривая коробку через плечо Генри. — Заметил, они никогда не меняют одежду, из серии в серию?
  
  Джоунси берет у Генри коробку со Скуби Ду и переворачивает, чтобы взглянуть на буквы, старательно выведенные на обратной стороне. Безумное возбуждение в глазах Джоунси постепенно тает, сменяясь легким недоумением, и у Генри возникает отчетливое ощущение того, что Джоунси тоже жалеет о предпринятой экспедиции. Уж лучше бы они пошли постучали мячом…
  
  Наклейка на обратной стороне гласит:
  
   Я ПРИНАДЛЕЖУ ДУГЛАСУ КЭВЕЛЛУ, МЕЙПЛ-ЛЕЙН, ДОМ 19, ДЕРРИ, ШТАТ МЭН.
  
   ЕСЛИ МАЛЬЧИК, КОТОРОМУ Я ПРИНАДЛЕЖУ, ПОТЕРЯЕТСЯ, ЗВОНИТЕ 949-18-64. СПАСИБО.
  
  Генри открывает рот, собираясь сказать, что коробка и майка скорее всего принадлежат парнишке, который ходит в Академию Дебилов, это уж точно, стоит только прочесть надпись, совсем как бирка на собачьем ошейнике пса, но в этот момент с противоположной стороны здания, там, где взрослые парни играют в бейсбол, доносится вопль, такой жалобный, что Генри пускается бежать, даже не подумав об изумленных нотках, которыми он пронизан. О полном ужаса изумлении того, кого впервые в жизни обидели или напугали (или и то, и другое).
  
  Остальные мчатся следом, продираясь через путаницу сорняков подъездной дорожки, той, что ближе к зданию, растянувшись в линию: Генри, за ним Джоунси, Бив и Пит.
  
  Оттуда слышатся раскаты мужского смеха.
  
  — Ну же, жри, — командует кто-то. — Как сожрешь, можешь топать отсюда. Дункан даже отдаст тебе штаны, если попросишь.
  
  — Да, если… — начинает другой мальчишка, вероятно, Дункан, но тут же смолкает, уставясь на Генри и его друзей.
  
  — Эй, парни, кончай! — орет Бивер. — Кончай, мать вашу!
  
  Двое приятелей Дункана в куртках школы Дерри, сообразив, что их уединение грубо нарушено, оборачиваются. Перед ними на коленях, одетый только в трусы и одну кроссовку, с лицом, измазанным грязью, кровью, слезами и соплями, стоит мальчишка неопределенного возраста. Нет, совсем не ребенок, судя по поросшей пушком груди, но кажется все равно малышом. Ярко-зеленые глаза с косым китайским разрезом полны слез.
  
  На красно-кирпичной стене, позади этой компании и белеют выцветшие буквы этого изречения:
  
  Нет костяшек, нет игры.
  
  Что означает, вероятно, совет забрать костяшки и играть подальше от здания и пустой площадки, где все еще видны глубокие следы от баз и полуосыпавшийся холмик подающего, но кто может сказать наверняка? Нет костяшек, нет игры.
  
  В последующие годы они часто будут повторять эту фразу; она станет одной из личных кодовых реплик их юности, не имеющих определенного значения. Пожалуй, всего ближе «кто знает?» или «что тут поделаешь?». Лучше всего произносить ее с улыбкой, разводя руками или пожимая плечами.
  
  — Это еще что за говнюки? — спрашивает Бива один из парней.
  
  У него на левой руке что-то вроде бейсбольной рукавицы или перчатки для гольфа… что-то спортивное. Ею он держит комок сухого собачьего дерьма, который и пытается заставить съесть почти голого мальчишку.
  
  — Что это вы делаете? — в ужасе кричит Джоунси. — Хотите, чтобы он это съел?! Да вы спятили!
  
  У парня, держащего дерьмо, поперек переносицы белеет лента пластыря, и Генри едва не взрывается смехом, узнав героя. Вот так вмастил! Ну прямо по заказу! Они хотели взглянуть на «киску» королевы бала, а наткнулись на короля, чей футбольный сезон завершился без особых трагедий, если не считать сломанного носа, и который теперь развлекается на свой лад, пока остальная команда тренируется к ближайшему матчу.
  
  Ричи Гренадо, очевидно, не понял, что узнан: он пялится на Джоунси. Его застали врасплох, и кроме того, голос Джоунси полон такого неподдельного отвращения, что Ричи в первую минуту теряется и делает шаг назад. Но тут же сообразив, что малый, посмевший говорить с ним таким укоризненным тоном, моложе года на три и легче на сотню фунтов, снова поднимает опустившуюся было руку.
  
  — Я заставлю его сожрать этот кусок дерьма, — говорит он. — А потом отпущу. И ты брысь отсюда, сопляк, если не хочешь половину.
  
  — Да, отвали, — вступает третий. Ричи Гренадо — здоровый бычок, но и ему далеко до этого амбала, ростом этак в шесть футов пять дюймов, с изъеденной фурункулами физиономией. — Пока не…
  
  — Я знаю, кто вы, — обрывает Генри.
  
  Взгляд Ричи переползает на Генри. Настороженный и одновременно раздраженный.
  
  — Уе, сынок, да побыстрее. В последний раз предупреждаю.
  
  — Ты Ричи Гренадо. Я видел твое фото в газетах. Что, по-твоему, люди скажут, если мы раззвоним по всей округе, на чем тебя поймали?
  
  — Никому вы ничего не раззвоните. Потому что мертвые молчат, — шипит тот, которого зовут Дунканом. Светло-русые грязноватые волосы беспорядочной копной лохматятся вокруг лица и падают на плечи. — Пшли отсюда! Кому сказано!
  
  Генри, не обращая внимания, в упор смотрит на Ричи Гренадо. И ничуточки не боится, хотя сознает, что этим троим вполне по силам растоптать их в лепешку: он пылает бешеной яростью, такого с ним никогда еще не было. Парень, стоящий на коленях, явно из слабоумных, но не настолько, чтобы не понимать, что эти трое намеренно мучают его, сначала порвали майку, потом…
  
  Генри в жизни еще так не был близок к хорошей трепке, но это волнует его меньше всего. Стиснув кулаки, он подступает к парням. Малый на земле громко всхлипывает, опустив голову, и звук отдается эхом в мозгу Генри, подогревая злость.
  
  — Я всем расскажу, — повторяет он, и хотя угроза звучит по-детски, ему самому так не кажется. И Ричи тоже. Ричи отступает, и рука в перчатке с зажатым в пальцах куском дерьма снова обвисает. Впервые за все время он тревожно озирается. — Трое на одного, на слабоумного малыша, мать твою, парень! Я скажу всем, скажу, я знаю, кто ты.
  
  Дункан и громила, на котором нет школьной куртки, встают по обе стороны Ричи. Мальчик в трусах оказывается за их спинами, но Генри все еще слышит пульсирующий ритм его рыданий, он отдается в голове, бьет в виски и доводит до безумия.
  
  — Ну ладно, сами напросились. — Амбал обнажает в ухмылке черные ямы на месте выбитых зубов. — Сейчас мы вас прикончим.
  
  — Пит, если они подойдут ближе, беги, — говорит Генри, не сводя глаз с Ричи Гренадо. — Беги домой, зови мать, пусть звонит в полицию. А вам троим никогда его не словить. Хер догоните.
  
  — Это точно, Генри, — звучит в ответ тонкий, но ничуть не испуганный голос Пита.
  
  — И чем сильнее вы нас изобьете, тем хуже вам придется, — говорит Джоунси. Генри уже закаленный боец, но для Джоунси подобное событие — настоящее откровение, так что он вызывающе посмеивается. — Даже если вы в самом деле нас убьете, что это вам даст? Пит и в самом деле здорово бегает, и он всем расскажет.
  
  — Я тоже бегаю быстро, — холодно парирует Ричи, — и поймаю его.
  
  Генри наконец оборачивается, сначала к Джоунси, потом к Биву. Оба стоят насмерть. Бив даже кое-что предпринимает: нагибается и подбирает с земли пару булыжников размером с яйцо, только с зазубренными краями, и принимается многозначительно ими постукивать, перебегая взглядом суженных глаз от Ричи к громиле. Зубочистка во рту агрессивно подпрыгивает.
  
  — Как только они подойдут ближе, кидайтесь на Гренадо, — командует Генри. — Тем двоим Пита не достать.
  
  Он смотрит на Пита, бледного, но не струсившего: глаза сияют, ноги нетерпеливо приплясывают, готовые сорваться с места.
  
  — Пит, скажешь матери, где мы. Пусть пришлет сюда копов. И не забудь имя этого мудака.
  
  Обвинительным жестом окружного прокурора он указывает на Гренадо, взгляд которого снова становится нерешительным. Нет, не только. Испуганным.
  
  — Ну же, ослоеб, — подначивает Бивер. Нужно отдать ему должное, всегда выберет лучший эпитет. — Я тебе еще раз нос подправлю. Только последний трус бросит свою команду из-за свернутого шнобеля!
  
  Гренадо больше не отвечает: наверное, не знает, кому отвечать, и тут случается очередное чудо: Дункан, второй парень в черной куртке, начинает неловко переминаться с ноги на ногу. Щеки и лоб медленно заливает краска. Он нервно облизывает губы и неуверенно смотрит на Ричи. Только амбал готов ринуться в бой, и Генри почти надеется, что они в самом деле сцепятся. Генри, Джоунси и Пит так просто не сдадутся. Покажут им, если дойдет до драки, честно, покажут, потому что плач, этот ужасный невыносимый плач, ударяет в голову…
  
  — Эй, Рич, может, стоит… — начинает Дункан.
  
  — Убить их, — рычит амбал. — Прикончить мудаков, и вся недолга. — И делает шаг вперед.
  
  На какое-то мгновение все висит на волоске. Генри понимает, что если это чучело сделает еще один шаг, он потеряет контроль над Ричи Гренадо, и тот, как старый злобный питбуль, сорвется с поводка и ринется на добычу, огромная стрела из мяса и костей.
  
  Но Ричи не дает дружку разгуляться и довести дело до свалки. Вовремя хватает амбала за мощное, вдвое толще бицепса Генри, запястье, поросшее к тому же красновато-рыжими волосками.
  
  — Нет, Скотти, — говорит он, — погоди минуту.
  
  — Да, погоди, — почти в панике вторит Дункан, бросая на Генри взгляд, который тот, даже в свои четырнадцать лет, находит весьма странным. Этот взгляд полон укоризны! Словно именно Генри и его друзья делают что-то непозволительное.
  
  — Что вам надо? — спрашивает Ричи. — Хотите, чтобы мы убрались?
  
  Генри кивает.
  
  — Если мы уйдем, что вы сделаете? Проболтаетесь?
  
  И тут Генри обнаруживает нечто поразительное: он, совсем как амбал Скотти, почти готов сорваться. Какой-то частью души он буквально жаждет спровоцировать драку, заорать в лицо Ричи: «ВСЕМ! ВСЕМ, МАТЬ ТВОЮ!», зная, что друзья его прикроют и никогда слова не скажут, даже если их отвалтузят так, что дело дойдет до больницы.
  
  Но малыш. Бедный, плачущий, умственно отсталый малыш. Как только парни покончат с Генри, Бивером и Джоунси (да и с Питом — если сумеют его поймать), снова примутся за слабоумного, и дело может зайти куда дальше, чем попытки заставить его съесть дерьмо.
  
  — Никому, — говорит он. — Мы никому не скажем.
  
  — Врун сраный, — шипит Скотти. — Он сраный врун, Ричи, смотри на него!
  
  Скотти снова рвется вперед, но Ричи сильнее сжимает пальцы на его запястье.
  
  — Если все обойдется, — добавляет Джоунси благостно и рассудительно, — нечего будет рассказывать.
  
  Ричи мельком глядит на него и снова обращается к Генри:
  
  — Клянись Богом.
  
  — Клянусь Богом, — соглашается Генри.
  
  — И вы все тоже клянетесь Богом? — спрашивает Гренадо.
  
  Джоунси, Бив и Пит послушно клянутся Богом. Гренадо на долгое, бесконечно долгое мгновение задумывается и пожимает плечами.
  
  — Так и быть, хрен с ним, мы уходим.
  
  — Как только они подойдут, беги за дом, — поспешно шепчет Генри Питу, потому что взрослые парни уже двинулись со двора.
  
  Но Гренадо по-прежнему крепко держит Скотти за руку, и, по мнению Генри, это добрый знак.
  
  — Подумаешь, не стоит время тратить, — небрежно бросает Ричи, и Генри так и подмывает рассмеяться, но он усилием воли сохраняет бесстрастный вид.
  
  Не хватает еще хихикнуть в такой момент, когда все улажено. Та же часть его души бунтует от ненависти, но остальная — дрожит от облегчения.
  
  — Да что это вам взбрело? — вдруг спрашивает Ричи. — Подумаешь, большое дело.
  
  У Генри язык чешется, в свою очередь, поинтересоваться, как сам Ричи способен на такое, и это не риторический вопрос. Этот плач! Господи! Но он молчит, зная, что все сказанное им только подстегнет оглоеда, и все начнется сначала.
  
  И тут начинается нечто вроде танца, который суждено выучить всякому, кто учится в первом и втором классах. Едва Ричи, Дункан и Скотт ступают на дорожку (небрежно, вперевалочку, стараясь показать, что им самим надоело стоять тут, что уходят по собственной воле, а не бегут от банды малолетних наглецов), Генри и его друзья сначала поворачиваются к ним лицами, потом вытягиваются в линию и отступают к рыдающему, все еще стоящему на коленях мальчишке, отсекая его от троицы.
  
  На углу здания Ричи останавливается и оборачивается к приятелям.
  
  — Ничего, еще встретимся, — говорит он. — Один на один или со всеми вместе.
  
  — Точно, — соглашается Дункан.
  
  — Остаток жизни проведете в кислородной палатке, — добавляет Скотт, и на Генри снова накатывает припадок веселья.
  
  Он тихо молится, чтобы друзья чего-нибудь не брякнули — не буди лиха, — но все молчат. Почти чудо.
  
  Последний злобный взгляд Ричи — и Генри, Джоунси, Пит и Бив остаются наедине с малым, раскачивающимся взад и вперед на грязных коленках; чумазое окровавленное, залитое слезами, непонимающее лицо поднято к белесому небу, как циферблат сломанных часов. Они переглядываются, гадая, что делать дальше. Поговорить с ним? Объяснить, что все в порядке, что плохие мальчики убрались и опасность миновала? Все равно ведь не поймет. И, ох, этот плач кажется таким ненормальным. Как могли эти кретины, пусть злобные и глупые, продолжать издеваться над малым под этот плач?
  
  Позже Генри поймет… вернее, разберется… но сейчас это остается для него полнейшей тайной.
  
  — Я кое-что попробую, — резко бросает Бивер.
  
  — Да, конечно, все что угодно, — говорит Джоунси. Голос его дрожит.
  
  Бив выступает вперед, но тут же оглядывается на друзей. Во взгляде то ли стыд, то ли вызов, и… и Генри мог бы поклясться: надежда!
  
  — Если протреплетесь кому-нибудь, что я это сделал, больше знать вас не желаю, — предупреждает он.
  
  — Хватит языком молоть, — говорит Пит, и голос его тоже подрагивает. — Если сможешь его заткнуть, действуй!
  
  На несколько секунд Бивер застывает на том месте, где стоял Ричи, пытавшийся скормить малому собачье дерьмо, потом тоже опускается на колени. Генри внезапно понимает, что трусы мальчишки, как коробка, тоже разрисованы персонажами из мультиков, Скуби Ду и его друзьями.
  
  И тут Бивер обнимает ноющего, почти голого недоумка и начинает петь.
  * * *
  
  Четыре, всего четыре мили до Бенберри-кросс… а может, только три. Всего четыре мили до Бенберри-кросс… а может, только…
  
  Генри снова поскользнулся и на этот раз не сумел удержаться на ногах: слишком глубоко ушел в воспоминания, падение застало врасплох. Не успев опомниться, он уже летел на землю.
  
  И приземлился на спину с глухим сильным стуком, не сумев сдержать крика. Мелкая сахарная пудра снега поднялась легким облачком. В довершение ко всему он так ушиб затылок, что из глаз посыпались искры.
  
  Больно было так, что он не сразу смог подняться, давая любой сломанной конечности время заявить о себе. Не дождавшись ничего серьезного, он завел руку за спину и потер поясницу. Ноет, но терпеть можно. В десять-одиннадцать лет, когда он все зимы проводил в Строуфорд-парке, катаясь на санках, еще и не такое бывало, а он только смеялся. Когда-то, летя вниз на снегокате, которым правил этот поганец Питер Мур, они оба врезались головами в толстую сосну у подножия холма, которую мальчишки прозвали Деревом Смерти, и отделались синяками да парой шатавшихся зубов. Беда в том, что десять-одиннадцать лет ему было давно.
  
  — Вставай, малыш, все в порядке, — сказал он и осторожно сел.
  
  Спину тянет, конечно, но и это не трагедия. Так, сотрясение костей. Ничего не пострадало, кроме гребаной гордости, как они когда-то говорили. Но все же Генри продолжал сидеть. Он показал неплохое время и заслужил отдых. Кроме того, воспоминания его расстроили. Ричи Гренадо, мудак Ричи Гренадо, который, как оказалось, действительно смылся из футбольной команды и совсем не из-за сломанного носа.
  
  «Мы еще встретимся», — пообещал он на прощание, и Генри посчитал, что это не пустая угроза, но стычки так и не произошло, нет, вообще не произошло. Вместо этого произошло кое-что другое.
  
  И все это было очень давно. Сейчас его ждет Бенберри-кросс — «Дыра в стене», — и нет палочки, которая домчала бы его туда, только лошадка бедных — собственные ноги. Генри поднялся, начал отряхиваться от снега, и тут… этот истошный вопль в голове.
  
  О-о-ой! — крикнул он. Господи, словно кто-то подкрался и врубил плейер на полную мощность, словно в мозгу взорвалась граната, словно перед глазами обвалилось здание. Он отшатнулся, как от удара, беспорядочно размахивая руками, и если бы случайно не уперся в замерзшие ветки сосны, растущей по левой стороне дороги, наверняка упал бы снова.
  
  Но все же кое-как высвободился из когтей дерева, хотя в ушах по-прежнему звенело… не только в ушах, в голове… и шагнул вперед, с трудом веря, что еще жив. Поднес руку к носу, и ладонь повлажнела от крови. Во рту что-то болталось. Он сунул туда пальцы, вытащил зуб, удивленно оглядел и отшвырнул, игнорируя порыв сунуть его в карман куртки. Насколько он знал, никто еще не делал хирургическую имплантацию сломанного зуба, и Генри сильно сомневался, что Зубная Фея придет ему на помощь из своей волшебной страны.
  
  Он так и не определил, чей это был вопль, но почему-то подумал, что Пит Мур вляпался в крупную неприятность.
  
  Генри прислушался к другим голосам, другим мыслям, но ничего не услышал. Превосходно. Хотя, нужно признать, даже без голосов перед глазами все равно прошла бы почти вся жизнь.
  
  — Ну же, парень, вперед, сил у тебя еще хоть отбавляй, — сказал он и снова пустился бежать к «Дыре в стене».
  
  Ощущение, что там что-то неладно, становилось все сильнее, и он едва удерживался, чтобы не прибавить скорости.
  
  Иди загляни в горшок.
  
  Почему бы просто не постучать в ванную и не спросить, как он там?
  
  Неужели он действительно слышал эти голоса? Да, сейчас они стихли, но он их слышал, слышал так же четко, как ужасный, агонизирующий вопль. Пит? Или женщина? Пригожая Бекки Шу?
  
  — Пит, — выдохнул он вместе с клубами пара. — Это был Пит…
  
  Правда, он был не до конца уверен, но все же…
  
  Сначала Генри боялся, что не сможет снова найти ритм, но беспокоился напрасно: сам не заметил, как вошел в прежний темп, прекрасную простоту единства натужного дыхания и топающих ног.
  
  Мили три, всего три мили до Бенберри-кросс. Домой, домой, возвращаюсь я домой. Совсем как мы отвели Даддитса домой в тот день.
  
  (Если протреплетесь кому-нибудь, что я это сделал, больше с вами не вожусь.).
  
  Генри вернулся в тот октябрьский день, как в глубокий сон. Канул в колодец памяти так глубоко и быстро, что сначала не почуял облака, рвущегося к нему облака, состоявшего не из слов, не из мыслей, не из криков, а только из его же красно-черной сущности, «я», у которого впереди много дел и много мест, куда идти.
  * * *
  
  Бивер выступает вперед, чуть колеблется и опускается на колени. Дебил не видит его: он все еще ноет, зажмурившись и тяжело дыша. Узкая грудь судорожно вздымается. Исчерченная молниями мотоциклетная куртка смотрится довольно забавно рядом с веселенькими трусишками, но никто из мальчишек не смеется. Генри хочет только одного: чтобы слабоумный замолчал. Этот плач его убивает.
  
  Бивер, не вставая с колен, подбирается ближе и обнимает плачущего мальчишку.
  
  — Спи, дитя, Господь с тобой, ночь несет тебе покой…
  
  Генри никогда раньше не слышал, как поет Бивер: Кларендонов никак нельзя назвать набожными, — и сейчас он поражен красотой чистого тенора. Через год-другой, после ломки, голос Бивера изменится, станет обычным и ничем не примечательным, но здесь, на заросшей сорняками пустующей площадке позади заброшенного здания, он поражает всех, пронизывает насквозь, до самого сердца. Даже слабоумный перестает плакать и пораженно таращится на Бивера.
  
  — По небу плывет кораблик, не простой, а золотой, паруса на нем стоят, чистым серебром горят, вот дремота к нам идет, глазки милые сомкнет, спи, дитя, Господь с тобой, пусть хранит он твой покой…
  
  Последняя нота плывет в воздухе, и на мгновение мир благоговейно замирает. У Генри на глаза наворачиваются слезы. Дебил смотрит на Бивера, покачивающего его в такт песне. На замурзанной физиономии выражение блаженного восхищения. Он уже забыл разбитую губу, ссадину на щеке, пропавшую одежду, потерянную коробку для завтрака. И говорит Биверу «ио ас», почти одними согласными, которые могут означать все что угодно, но, как ни странно, Генри превосходно понимает, как, впрочем, и Бивер.
  
  — Больше не могу, — говорит он и, сообразив, что по-прежнему обнимает парнишку за плечи, убирает руку.
  
  Лицо слабоумного немедленно омрачается, на этот раз не от страха или капризного нетерпения избалованного, не получившего чего-то ребенка, но от искренней неподдельной грусти. Огромные капли брызжут из поразительно зеленых глаз и прокладывают чистые дорожки на черных щеках. Он берет руку Бивера, кладет себе на плечо и требует:
  
  — Ио ас.
  
  Бивер в панике оглядывается на дружков.
  
  — Так мне мать пела на ночь, — говорит он, — и после этого я всегда спал как убитый.
  
  Генри и Джоунси переглядываются и хохочут. Не слишком умно с их стороны: еще испугают парнишку, и тот снова начнет подвывать, но с собой ничего не поделаешь. А мальчик, вместо того чтобы заплакать, вдруг улыбается им широкой солнечной улыбкой, обнажившей два ряда белых, тесно посаженных зубов, и снова смотрит на Бивера, не отпуская его руки.
  
  — Ио ас, — командует он.
  
  — А, блин, спой снова, — требует Пит, — давай.
  
  Биву приходится повторять куплет еще три раза, прежде чем парнишка отпускает его и позволяет остальным впихнуть себя в штаны и порванную майку, ту самую, с номером Ричи Гренадо на спине. Генри так и не забыл этой навязчивой подробности и иногда вспоминает ее в самые неподходящие моменты: после того как потерял девственность на вечеринке университетского братства под звуки «Дыма над водой», несущиеся снизу из динамиков; после того как открыл газету на странице некрологов и увидел чарующую улыбку Барри Ньюмена над тройным подбородком, когда кормил отца, пораженного болезнью Альцгеймера в несправедливо раннем возрасте пятидесяти трех, упорно считавшего, что Генри не Генри, а кто-то по имени Сэм. «Настоящий мужчина всегда платит долги, Сэмми», — сказал отец, и когда сглотнул следующую порцию овсянки, по подбородку побежала струйка молока. И в такие минуты колыбельная Бивера вновь звучит в ушах, и ему ненадолго становится легче. Нет костяшек, нет игры.
  
  Наконец им удается надеть на мальчишку почти все, если не считать красной кроссовки. Он пытается натянуть ее самостоятельно, но почему-то пяткой вперед. Бедняга совсем беспомощен, и Генри просто теряется в догадках, зачем эти трое над ним издевались. Даже если не обращать внимания на плач, подобного которому Генри никогда не слышал раньше, как можно быть такой гнусью?
  
  — Давай помогу, парень, — говорит Бив.
  
  — Агу? — переспрашивает слабоумный с таким комическим недоумением, что Генри, Джоунси и Пит снова хохочут.
  
  Генри знает, что смеяться над больными нехорошо, но не может сдержаться. У парня слишком забавная физиономия, совсем мультяшная.
  
  Но Бивер только улыбается.
  
  — Надеть кроссовку, старик?
  
  — Соку?
  
  — Да, сеньор, все ваши старания бесплодны. — Бив отбирает у него кроссовку, и парнишка с живейшим интересом наблюдает, как тот сует в нее его ногу, уверенно затягивает шнурки и завязывает концы бантиком.
  
  Когда он выпрямляется, слабоумный смотрит сначала на бантик, потом на Бивера, стискивает его за шею и громко чмокает в щеку.
  
  — Если вы проболтаетесь хоть одной живой душе, что он это сделал… — начинает Бивер, но при этом довольно улыбается.
  
  — Да-да, ты больше никогда не будешь с нами водиться, хрен моржовый, — ухмыляется Джоунси.
  
  Он подбирает коробку для завтраков и протягивает мальчику:
  
  — Это твое, парень?
  
  Тот расплывается в восторженной улыбке человека, встретившего старого друга после долгой разлуки. И хватает коробку.
  
  — Уби — Уби-Уби-Ду, я сецас тее пиду, — поет он. — Поа а аоту.
  
  — Верно, — соглашается Джоунси. — Работы по горло. Прежде всего вот что мы сделаем: доставим тебя на хрен домой. Тебя ведь Дуглас Кэвелл зовут, верно?
  
  Мальчик грязными руками прижимает коробку к груди, любовно гладит и тоже чмокает, совсем как Бивера.
  
  — Я Даддитс! — восклицает он.
  
  — Прекрасно, — кивает Генри, беря мальчика за руку. Джоунси следует его примеру, и вдвоем они поднимают Даддитса с земли. Мейпл-лейн всего в трех кварталах отсюда, и они будут там минут через десять, если, конечно, Ричи с дружками не шляются поблизости, задумав устроить им засаду. — Давай домой, Даддитс. Мама наверняка беспокоится.
  
  Но сначала Генри посылает Пита выглянуть из-за угла здания. Когда тот возвращается и рапортует, что берег чист, а путь свободен, Генри решает добраться до подъездной дороги. Как только они выберутся на улицу, к людям, никто их не тронет. Но рисковать Генри не намерен. Он высылает Пита вперед еще раз, наказав ему проверить дорогу до самых ворот и свистнуть, если все в порядке.
  
  — Ои уши, — уверяет Даддитс.
  
  — Может, и ушли, — говорит Генри, — но все же лучше, если Пит посмотрит.
  
  Даддитс стоит, безмятежно рассматривая картинки на коробке, пока Пит идет на разведку. Он самый подходящий для таких заданий человек. Генри не преувеличил: если Ричи с приятелями задумают наброситься на них, Пит включит свои реактивные двигатели и оставит врагов в пыли.
  
  — Тебе нравится этот мультик, старина? — тихо спрашивает Бивер, взяв у него коробку.
  
  Генри с интересом наблюдает, заплачет тот или нет. Но слабоумный не плачет.
  
  — Ои Уи-У, — объявляет он.
  
  Волосы у него вьющиеся, золотистые. Генри по-прежнему не может понять, сколько ему лет.
  
  — Знаю, что это Скуби Ду, — терпеливо кивает Бив, — но они никогда не меняют одежду. Пит прав. Ну просто «трахни меня, Фредди», верно?
  
  — Ай! — Он протягивает руку, и Бивер отдает коробку.
  
  Слабоумный прижимает ее к себе и улыбается им.
  
  Чудесная улыбка, думает Генри, улыбаясь в ответ. Почему-то вспоминаешь, как мерзнешь, когда долго плаваешь в океане, но потом вылезешь на песочек, закутаешь костлявые плечи и спину, обтянутые гусиной кожей, и снова становится тепло.
  
  Джоунси тоже улыбается.
  
  — Даддитс, — спрашивает он, — а который из них пес?
  
  Слабоумный озадаченно морщит лоб.
  
  — Пес, — повторяет Генри. — Который из них собака?
  
  Теперь Даддитс, совершенно сбитый с толку, поворачивается к нему.
  
  — Покажи Скуби Ду, — просит Бивер, и лицо Даддитса проясняется.
  
  Он тыкает пальцем в картинку.
  
  — Уби! Уби — Уби-У! Эо аака!
  
  Все хохочут. Даддитс тоже смеется, и в этот момент слышится свист Пита. Они пускаются в путь и добираются чуть не до половины дороги, но тут Джоунси осеняет:
  
  — Подождите! Подождите!
  
  Он бежит к облупленному окну офиса, прилипает лбом к стеклу, загораживаясь ладонями от солнечных лучей, и Генри вдруг вспоминает, зачем они пришли. «Киска»! Джин-как-ее-там. Кажется, это было тысячу лет назад.
  
  Минут через десять Джоунси зовет:
  
  — Генри! Бив! Сюда! Оставьте парня!
  
  Бивер бежит к Джоунси. Генри поворачивается к слабоумному и строго говорит:
  
  — Стой здесь, Даддитс. Прямо здесь. Никуда не уходи, ладно?
  
  Даддитс таращится на него сияющими зелеными глазами, все еще обнимая коробку. Потом кивает, и Генри присоединяется к друзьям у окна. Приходится потесниться. Бивер ворчит, что какой-то мудак наступил ему на ногу, но все в конце концов улаживается. Вскоре появляется удивленный их исчезновением Пит и втискивает физиономию между плечами Генри и Джоунси.
  
  Вот они, четверо мальчишек, торчат перед пыльным окном бывшего офиса, прижав ладони к вискам, чтобы лучше видеть. А пятый смирно стоит позади, на спутанной дорожной траве, благоговейно прижимая коробку для завтраков к узкой груди и глядя в осеннее небо, где солнце пытается прорваться сквозь облачный заслон.
  
  За грязным стеклом (на котором остаются полумесяцы их детских лбов) — большая пустая комната. На немытом полу рассыпаны белые сплющенные личинки, в которых Генри узнает гондоны. На стене, той, что прямо напротив окна, висит доска объявлений, к которой пришпилены карта северной части Новой Англии и полароидная фотография женщины, поднявшей юбку. Но никакой «киски», все скромно прикрыто белыми трусиками. И она вовсе не школьница. Ей не меньше тридцати.
  
  — Святой Боже, — охает Пит, пронзая Джоунси презрительным взглядом. — И мы тащились сюда за этим?!
  
  Джоунси, похоже, уже готовый оправдываться, внезапно расплывается в улыбке и тычет большим пальцем через плечо.
  
  — Нет, — качает он головой. — Мы пришли за ним.
  * * *
  
  Генри вышвырнуло из воспоминаний грубым, но действенным толчком: осознанием поразительного и совершенно неожиданного факта. Он насмерть перепуган, и довольно давно. Обезумел от страха. Нечто новое упорно маячило как раз за порогом разума, сдерживаемое необычайно яркими воспоминаниями о первой встрече с Даддитсом, и теперь рванулось вперед с угрожающим воплем, собираясь занять свое законное место.
  
  Генри притормозил посреди дороги, суматошно размахивая руками, чтобы удержаться от очередного падения, и замер, в ужасе вытаращив глаза. Он всего в двух с половиной милях от «Дыры в стене», почти дома. Что же, во имя Господне, на этот раз?
  
  Облако, подумал он. Нечто вроде облака, вот что это такое. Не могу сказать, что именно, но чувствую, в жизни никогда так ясно не чувствовал. Во всяком случае, во взрослой жизни. Нужно свернуть с дороги. Я должен убраться от него подальше. Убраться от кино. В облаке какое-то кино. Из тех, что любит Джоунси. Ужастик.
  
  — Глупо, — пробормотал он, зная, что это не глупо. И услышал приближающееся «плюх-плюх-плюх» вертолета со стороны «Дыры в стене» и нарастающий рев снегохода, почти наверняка «арктик кэт», хранившегося в сарае… но быстрее всего надвигалось красно-черное облако с фильмом внутри, какая-то ужасающе злая энергия, пытавшаяся его настичь.
  
  Генри застыл, не в силах шевельнуться, охваченный мириадами детских страхов: чудовища под кроватью, скелеты в гробах, черви, копошившиеся под перевернутыми камнями, мохнатая слизь, останки давно спекшейся крысы, обнаруженные, когда отец отодвинул от стены плиту, чтобы проверить розетку. И страхами уже не детскими: отец, заблудившийся в собственной спальне и воющий от страха; Барри Ньюмен, сбегающий из кабинета Генри: толстая физиономия искажена безмерным ужасом, потому что его настойчиво попросили заглянуть туда, куда он заглядывать не желал, а может, и не мог; он сам, сидящий без сна в четыре утра, со стаканом скотч-виски: весь мир — мертвая пустыня, его собственный мозг — мертвая пустыня, и, о беби, до рассвета тысяча лет, целая вечность, а все колыбельные запрещены. Аннулированы. И все это заключено в красно-черном облаке, устремившемся к нему с неба, подобно коню бледному, все это, и куда, куда больше. Всякие пакости, которые только могут прийти в голову, сейчас мчатся к нему не на бледном коне, а на старом снегоходе с облупившейся краской. Не смерть, но хуже смерти. Мистер Грей.
  
  Прочь с дороги! — вопит мозг. — Немедленно! Прячься!
  
  Мгновение он не мог пошевелиться, ноги, казалось, приросли к земле. Царапина на бедре от сломанного поворотника жгла раскаленным железом. Теперь он понимал, что чувствует олень, пойманный в капкан неумолимых огней фар, или бурундук, тупо подпрыгивающий перед носом приближающейся газонокосилки. Облако лишило его инстинкта самосохранения, способности вырваться. Он замер, как беспомощный кролик перед коброй.
  
  И как ни странно, к жизни его возвратили все эти мысли о самоубийстве. Разве не он мучился над выбором пятисот бессонных ночей? Только затем, чтобы кто-то неведомый, охваченный охотничьим азартом, сделал это за него? Нет уж, дудки! Страдания сами по себе достаточно неприятны, но позволить своему перепуганному телу превратить эти страдания в пародию покорным ожиданием демонов, заранее потирающих руки от восторга? Ну нет, такого он не допустит!
  
  Итак, он заставил себя сдвинуться с места, медленно, словно в ночном кошмаре, продираться сквозь внезапно загустевший, как кисель, воздух. Ноги поднимаются и опускаются, словно в подводном балете. Словно в замедленной съемке. Неужели еще несколько минут назад он бежал по дороге? Действительно бежал? Сама мысль об этом казалась невероятной, как бы ни были сильны воспоминания.
  
  Но все же он упорно продолжал делать шаг за шагом, шаг за шагом, а вой мотора становился все ближе, превращаясь в рычание зверя. И наконец он вломился в деревья на обочине дороги, футов на пятнадцать в глубину, где почти нет снега, только легкий серебристый пух на ароматных оранжево-бурых иглах. Генри повалился на колени, всхлипывая от ужаса и затыкая рот рукой, чтобы заглушить звуки; что, если его услышат? Мистер Грей, облако — это мистер Грей, и что, если он услышит?
  
  Он прокрался за поросший мхом еловый ствол, обнял его и осторожно выглянул из укрытия, пытаясь рассмотреть что-то сквозь потную завесу упавших на глаза волос. И увидел в хмуром сумеречном свете вспышку света. Она колеблется, дрожит, перемещается. Горящая фара.
  
  Генри беспомощно застонал в надвигающейся тьме. Круг света проник в мозг, пожирая мысли, наполняя его пугающими образами: молоко на подбородке отца, паника в глазах Барри Ньюмена, истощенные тела и огромные глаза, пристально глядевшие в никуда из-за колючей проволоки, женщины с содранной кожей и повешенные мужчины. На какой-то момент его представление о мире вывернулось наизнанку, как карман, и он осознал, что все поражено чумой… или, вероятно, поражено. Все. Его доводы в пользу самоубийства ничтожны перед лицом надвигающегося бедствия.
  
  Он прижался губами к дереву, чтобы сдержать крик, чувствуя, как губы впечатались поцелуем в холодный мох, до самых корней, где он сохранил влагу и вкус коры. В этот момент «арктик кэт» пронесся мимо, и Генри узнал оседлавший его силуэт. Узнал создание, породившее черно-красное облако, наполнившее его голову сухим жаром.
  
  Он со сдавленным криком вгрызся в мох, бессознательно втягивая носом сухие, мелкие, похожие на табак частицы, и снова вскрикнул. А потом просто продолжал стоять на коленях, схватившись за дерево и дрожа всем телом. Рев снегохода стал постепенно удаляться на запад, превратился в назойливый скулеж и затих окончательно. Там Пит. ЭТО доберется до Пита и женщины. Генри поковылял на негнущихся ногах обратно к дороге, не замечая, что плачет, не замечая, что из носа снова льется кровь. И снова направился к «Дыре в стене», но уже не той уверенной трусцой, как раньше. Теперь он едва плелся, прихрамывая и спотыкаясь. Но, может, это уже не играло роли, потому что в домике все было кончено.
  
  Какие бы кошмары там ни происходили, он все равно опоздал. Один из друзей мертв, один умирает, а один, храни его Боже, стал кинозвездой.
  Глава 7
  Джоунси и Бив
  
  Бив повторял это снова и снова. На этот раз никаких биверизмов: простое короткое ругательство, которое первым приходит на ум, когда ты привалился к стене и нет других слов, чтобы выразить ужас, представший твоим глазам.
  
  — А, блядство, старик, блядство!
  
  Как бы плохо ни было Маккарти, он все же нашел время щелкнуть переключателями в ванной, включив люминесцентные плафоны по обе стороны от зеркала и еще один, круглый, наверху. Неестественно белый, резкий свет придавал окружающему вид полицейского снимка с места преступления — и некий оттенок сюрреализма, потому что лампы не горели ровно, а время от времени мигали, и ты понимал, что питание идет от генератора, а не от электростанции, снабжающей электричеством Дерри и Бангор.
  
  Кафель на полу светло-голубой, и если у двери видны лишь отдельные пятна и брызги крови, то около туалета уже стоят лужицы, от которых тянутся алые ручейки. Кроме того, кафель донельзя затоптан: ни Джоунси, ни Бив не позаботились снять сапоги. На синей виниловой душевой занавеске — четыре смазанных отпечатка пальцев, и Джоунси нахмурился еще сильнее: он, наверное, схватился за занавеску, чтобы не упасть, когда садился на толчок.
  
  Но все это была лишь прелюдия. Джоунси мысленно видел то страшное, что здесь творилось: Маккарти с рукой, заведенной за спину, мечется по голубому кафелю, пытаясь удержать что-то у себя в утробе.
  
  — А, блядство, — твердил Бив, как заведенный, почти всхлипывая. — Я не хочу видеть это, Джоунси, старина, не могу.
  
  Собственный голос донесся до Джоунси глухо, словно издалека:
  
  — Придется, Бив. Ничего не поделаешь. Если в тот раз мы сумели выстоять против Ричи Гренадо, сможем и сейчас.
  
  — Не знаю, старик, не знаю…
  
  Джоунси тоже не знал, честно не знал, но все же подался вперед и взял руку Бива. Холодные пальцы Бива судорожно сомкнулись вокруг его ладони, и они вместе шагнули в глубь ванной. Джоунси старался не наступать на кровь, но это было невозможно: повсюду краснели потеки. И не только крови.
  
  — Джоунси, — прохрипел Бивер, — видишь эту хрень на занавеске?
  
  — Д-да.
  
  В ореолах смазанных отпечатков виднелись крохотные наросты красно-золотистого желе, походившего на плесень. На полу их было куда больше. Не в самой большой луже, а в полузасохших пятнах.
  
  — Что это?
  
  — Не знаю, — пожал плечами Джоунси. — Вроде то же дерьмо, что было у него на лице. А сейчас заглохни на секунду.
  
  И после паузы:
  
  — Маккарти… Рик!
  
  Маккарти, сидевший на унитазе, не отвечал. По какой-то причине он снова напялил оранжевую кепку: козырек отогнулся и торчал под косым, залихватским углом. Если не считать кепки, он был абсолютно голым. Подбородок покоился на груди, что придавало ему уродливо-пародийный вид глубокой задумчивости (а может, это вовсе и не было пародией, кто знает?). Глаза закрыты. Сложенные руки благопристойно прикрывают лобок. С одной стороны унитаза стекала широкая струя крови, но на самом Маккарти не было ни капли, по крайней мере насколько мог определить Джоунси.
  
  Но одно он увидел ясно: кожа на животе Маккарти свисала двумя большими пустыми бурдюками. Картина была чем-то знакома Джоунси, и он, немного подумав, сообразил: так выглядел живот Карлы после рождения каждого из четверых детей. Чуть выше бедра Маккарти кожа всего лишь покраснела, но на животе была испещрена крохотными синими рубцами. Если Маккарти и забеременел, то, должно быть, какими-то паразитами, цепнем или килостомой, или чем-то в этом роде. Только вот что поделать с этой плесенью, растущей в пролитой крови, и словами, сказанными им, перед тем как лечь в постель Джоунси?
  
  Внемли, стою и стучусь у порога твоего…
  
  Сейчас Джоунси невероятно жалел, что откликнулся на стук. Нет, говоря по правде, жалел он о том, что сразу не пристрелил Маккарти. Да. Теперь он это видел с невыразимой ясностью, иногда посещающей бьющийся в тисках ужаса разум, и в этом состоянии сознавал, что лучше всего было бы послать пулю в Маккарти, прежде чем в глаза бросились оранжевые жилет и кепка. Во всяком случае, это отнюдь не повредило бы, а возможно, и помогло.
  
  — Стой у двери и помалкивай, — пробормотал Джоунси.
  
  — Джоунси… скажи только, он еще жив?
  
  — Не знаю.
  
  Джоунси сделал еще один шаг и почувствовал, как пальцы Бива разжались: очевидно, тот исчерпал все запасы выносливости.
  
  — Рик, — осторожно окликнул Джоунси голосом человека, старающегося не разбудить ребенка. Голосом человека, узревшего мертвеца. — Рик, вы…
  
  Мужчина на толчке пронзительно громко пукнул, и комната немедленно наполнилась едким смрадом экскрементов и авиационного клея.
  
  Чудо еще, что душевая занавеска не расплавилась, подумал Джоунси.
  
  Из унитаза донесся всплеск. Не «плюх» шлепнувшегося в фаянсовую чашу дерьма. Скорее похоже на резвящуюся в пруду рыбу.
  
  — Боже всемогущий, ну и вонь! — охнул Бивер, прикрывая ладонью нос и рот, отчего речь получалась невнятной. — Но если он пердит, значит, должно быть, живой. А, Джоунси? Он все еще…
  
  — Заткнись, — очень тихо велел Джоунси, пораженный собственным спокойствием. — Только заткнись, ладно?
  
  И Бив заткнулся.
  
  Джоунси наклонился ближе, так что смог разглядеть небольшой кровяной мазок на правой брови Маккарти, красный нарост на щеке, кровь на синей пластиковой занавеске, табличку с шутливой надписью УГОЛОК РАЗМЫШЛЕНИЙ ЛАМАРА, висевшую еще с той поры, когда здесь был биотуалет, а воду в душ приходилось качать насосом. Он заметил слабый студенистый проблеск из-под прикрытых век Маккарти, трещины на губах, казавшихся в белесом свете фиолетовыми и воспаленными, втягивал ноздрями омерзительный запах и, казалось, видел, как к потолку поднимаются грязно-желтые столбы, как у горчичного газа.
  
  — Маккарти! Рик! Вы меня слышите? — Он щелкнул пальцами перед полуприкрытыми глазами. Ничего. Он лизнул тыльную сторону ладони, поднес сначала к ноздрям, а потом ко рту Маккарти.
  
  Ничего.
  
  — Он мертв, Бив, — сказал Джоунси, отступая.
  
  — Черта с два! — возмущенно, почти оскорбленно ответил Бив, словно своей смертью Маккарти попрал все законы гостеприимства, и несмотря на весь ужас ситуации, Джоунси едва не улыбнулся, столько абсурдной обиды звучало в тоне Бива. — Он только сейчас выдал на-гора новую порцию, я сам слышал.
  
  — Мне кажется, это не…
  
  Бив ринулся вперед, больно притиснув пострадавшее бедро Джоунси к раковине.
  
  — Кончай, парень! — прошипел он и, вцепившись в круглое веснушчатое вялое плечо Маккарти, стал ожесточенно трясти. — Вставай, слышишь? Ну же, слезай с толчка!
  
  Маккарти медленно накренился вперед, и Джоунси вдруг показалось, что Бивер все-таки прав, что малый все еще жив, жив и пытается встать. Но тут Маккарти повалился с трона в ванну, зацепив головой синее прозрачное облако занавески. Оранжевая кепка свалилась. Череп с костяным треском ударился о фарфор, и Джоунси с Бивом, цепляясь друг за друга, завопили от ужаса, внезапно сгустившегося в этой приветливой, выложенной голубым кафелем комнатке. Задница Маккарти походила на скособоченную луну с гигантским кровавым кратером в центре, местом неистового извержения. Все это Джоунси увидел мельком, прежде чем Маккарти окончательно исчез в ванне, и занавеска, взлетев в последний раз, опустилась, как театральный занавес в трагическом финале. Но и в эту долю секунды Джоунси показалось, что дыра была не меньше фута в диаметре. Может ли такое быть? ФУТ? Конечно, нет!
  
  В унитазе что-то плеснулось снова, достаточно сильно, чтобы разбрызгать капли кровавой воды на голубое сиденье. Бивер хотел было нагнуться, посмотреть поближе, но Джоунси, сам не понимая почему, захлопнул крышку.
  
  — Нет, — бросил он.
  
  — Нет?
  
  Бивер попытался вытащить из нагрудного кармана зубочистку, захватил сразу с полдюжины и уронил на пол. Зубочистки, как бирюльки, раскатились по полу. Бив растерянно посмотрел на них и поднял глаза на Джоунси. В них стояли слезы.
  
  — Как Даддитс, старик, — сказал он.
  
  — О чем это ты, во имя Господа?
  
  — Неужели не помнишь? Он тоже был почти голый. Те твари стащили с него все, до трусов. Но мы спасли его.
  
  В подтверждение Бивер энергично закивал, словно Джоунси, в самых потаенных и недоверчивых уголках души, глумится над этим утверждением.
  
  Но Джоунси и не думал глумиться, хотя Маккарти ни в малейшей степени не походил на Даддитса. Перед глазами стоял Маккарти, грузно валившийся в ванну: оранжевая кепка отлетела, жирные отложения на груди («сиськи от легкой жизни», как называл их Генри, когда видел пару таких под тенниской какого-нибудь типа) подрагивали, как желе. И его зад, отчетливо видный в свете, беспощадном люминесцентном свете, не умеющем хранить тайны, выбалтывающем любые секреты своим настырным монотонным жужжанием. Безупречный белый мужской зад, безволосый, чуть дряблый, только начинающий отвисать: он перевидал тысячи таких в мужских раздевалках, где переодевался и принимал душ, да и сам он постепенно обзаводился чем-то подобным (и обзавелся бы, если бы старый дурак не сбил его машиной, непоправимо изменив конфигурацию пятой точки, и возможно, навсегда). Только с таким, ему еще не приходилось сталкиваться. Словно кто-то, сидевший в утробе Маккарти, бросил гранату или выпалил из миномета, чтобы… зачем?!
  
  Из унитаза послышался очередной глухой всплеск. Крышка подпрыгнула. Что ж, вполне правдоподобный ответ. Чтобы выбраться наружу, конечно.
  
  — Сядь на нее, — велел Джоунси Биверу.
  
  — А?
  
  — Сядь на нее, — почти проорал Джоунси на этот раз, и Бивер, поеживаясь, плюхнулся на крышку.
  
  В холодном откровенном свете ламп кожа Бивера казалась серой, как сухая земля, испещренная крошечными точками черной щетины. Губы посинели и истончились. Над головой болталась старая шутливая надпись: УГОЛОК РАЗМЫШЛЕНИЙ ЛАМАРА, в голубых, широко открытых глазах застыл страх.
  
  — Я сижу, Джоунси, — видишь?
  
  — Да. Прости, что сорвался, Бив. Но ты просто сиди тут и все, ладно? Что бы там ни плескалось, оно в ловушке. И никуда не денется, кроме как в сточный резервуар. Я сейчас вернусь…
  
  — Куда ты? Не хочу, чтобы ты бросал меня в нужнике, наедине с мертвяком. Если мы оба сбежим…
  
  — Никуда мы не сбежим, — перебил Джоунси. — Это наш дом, и мы никуда не сбежим.
  
  Что, разумеется, звучало благородно, но не проясняло самый главный мотив столь отважного заявления. Джоунси в основном опасался, что эта штука, затаившаяся в унитазе, способна передвигаться быстрее, чем они. Или ползать. Или летать.
  
  В его мозгу со скоростью света проносятся кадры из сотен ужастиков: «Паразит», «Пришельцы», «Они пришли изнутри».
  
  Карла ни за что не желала смотреть подобные гадости, как она выражалась, и заставляла его спускаться вниз, в кабинет, где тоже был телевизор. Но сейчас один из этих фильмов, вернее, то, что он видел в одном из них, может спасти их жизнь.
  
  Джоунси глянул на красновато-золотистую плесень, пробившуюся из отпечатков пальцев Маккарти. Спасти их жизни от этой напасти в унитазе. Плесень… кому, во имя Господне, известно, что это?
  
  Пакость в унитазе снова подскочила, стукнувшись о крышку, но Бивер без труда удерживал позиции. Вот и хорошо. Может, ОНО просто утонет, хотя Джоунси не стал бы на это рассчитывать, ведь жила же она в Маккарти! Она жила в старом мистере «Внемли-стою-и-стучусь-у-порога-твоего» довольно долго, может, все четыре дня, которые он бродил по лесу. Похоже, это она замедлила рост щетины у Маккарти, из-за нее его зубы выпали, и он непрерывно испускал газы, что, разумеется, не могло быть не замечено даже в вежливейшем из вежливых обществе, газы, скорее напоминавшие отравляющий газ, но само создание, очевидно, процветало… резвилось… росло.
  
  Перед Джоунси вдруг появилось яркое изображение белого свиного цепня, выбиравшегося из горы сырого мяса. К горлу подкатила желчь. Он издал странный клокочущий звук.
  
  — Джоунси! — Бивер привстал с сиденья. Он казался еще более встревоженным, чем раньше.
  
  — Бивер, немедленно сядь!
  
  Что Бивер и сделал — как раз вовремя. Пакость в туалете подскочила и снова ударилась о крышку, сильно, гулко…
  
  Внемли, стою и стучусь у порога твоего.
  
  — Помнишь тот фильм, «Смертельное оружие», где партнер Мела Гибсона не смеет слезть со сральника? — спросил Бивер, улыбаясь, хотя глаза оставались серьезными и испуганными. — Похоже, правда?
  
  — Нет, — возразил Джоунси, — потому что здесь нечему взрываться. Кроме того, я не Мел Гибсон, а ты, блин, слишком бел для Денни Гловера. Послушай, Бив, я иду в сарай…
  
  — Не-а, ни за какие коврижки… ты меня тут не бросишь…
  
  — Заткнись и слушай. Там где-то валяется моток изоленты? Верно?
  
  — Да, только не валяется, а висит на гвозде, по крайней мере мне так…
  
  — Да, я вспомнил, на гвозде. Около банок с красками. Огромный, как колесо, моток. Я сейчас найду его, вернусь и обмотаю унитаз. Потом…
  
  Новый всплеск, словно ОНО сумело услышать и понять. Но откуда мы знаем, может, так и есть? — подумал Джоунси. Когда ОНО с силой ударило в крышку, Бивер поморщился.
  
  — Потом мы отсюда уберемся, — докончил Джоунси.
  
  — На «кэт»?
  
  Джоунси кивнул, хотя на самом деле совершенно забыл о снегоходе.
  
  — Да, на «кэт». Нужно перехватить Генри и Пита…
  
  Бив судорожно затряс головой.
  
  — Карантин, так сказал тот тип в вертолете. Наверное, именно поэтому они еще не вернулись, разве не понимаешь? Их скорее всего задержали эти…
  
  Шмяк!
  
  Бивер съежился. Джоунси передернуло.
  
  — …карантинная служба.
  
  — Вероятно, — согласился Джоунси. — Но, слушай, Бив. По мне лучше сидеть в карантине с Питом и Генри, чем здесь, с… чем здесь, а тебе как?
  
  — Давай просто спустим воду, — предложил Бивер. — Как насчет того, чтобы просто спустить воду?
  
  Джоунси покачал головой.
  
  — Но почему?
  
  — Потому что я, как и ты, видел дыру, которую ОНО пробило, выбираясь наружу, — сказал Джоунси. — Не знаю, что это такое, но мы не избавимся от него, просто дернув за ручку. Слишком ОНО велико.
  
  — Е… твою… — прошипел Бивер, с размаха хлопая себя ладонью по лбу. Джоунси кивнул. — Ладно, Джоунси, иди за лентой.
  
  Джоунси направился было к двери, но на пороге остановился и оглянулся:
  
  — И, Бивер…
  
  Бивер поднял бровь.
  
  — Сиди, как пришитый, приятель.
  
  Бивер нервно хихикнул. Джоунси принялся ему вторить. Все еще хохоча, они встретились взглядами: один стоя в дверях, другой — восседая на унитазе.
  
  Все еще посмеиваясь, Джоунси пересек большую комнату (сиди, как пришитый, — чем больше он об этом думал, тем забавнее казалось) и зашагал к черному ходу. Его лихорадило, попеременно обдавая то жаром, то холодом, трясло от страха и нервной веселости. Сиди, как пришитый. Член Иисусов!
  * * *
  
  Бив слышал удаляющееся хихиканье Джоунси, даже когда за ним захлопнулась дверь. И несмотря ни на что, он был рад слышать этот звук. Этот год и без того оказался худым для Джоунси, сначала они даже думали, что он отдаст концы. Бедный старина Джоунси, и тридцати восьми нет! Плохой год и для Пита, который слишком много пил, неважный для Генри, у которого иногда делался неприятно отсутствующий вид, чего Бив не понимал и не любил… пожалуй, теперь можно сказать, что и для Бивера Кларендона год выдался отвратительным. Конечно, это всего лишь один день из трехсот шестидесяти пяти, но кто же просыпается утром, твердо зная, что к полудню в ванне будет валяться голый тип, а тебе придется торчать на сиденье унитаза, чтобы удержать нечто, чего ты даже не видел…
  
  — Ну уж нет, — решительно сказал Бивер. — Я не загляну туда. Ни за что не загляну.
  
  Да и не придется. Джоунси вернется с изолентой минуты через две, самое большее, через три. Вопрос в том, где он хотел бы оказаться, пока не вернется Джоунси? Где мог бы чувствовать себя легко и свободно?
  
  К Даддитсу, вот куда. При мысли о Даддитсе ему всегда становилось хорошо. И Роберта, думать о ней тоже всегда приятно. Вне всякого сомнения.
  
  Бив улыбнулся, представив маленькую женщину в желтом платье, стоявшую в тот день у ограды дома на Мейпл-лейн. Улыбка стала еще шире, когда он вспомнил, что она сказала, увидев их. И как окликнула сына. Она окликнула его…
  * * *
  
  — Даддитс! — кричит она, маленький седеющий воробышек, в цветастом ситцевом платье, и бежит по тротуару им навстречу.
  
  Даддитс мирно шагает в компании новых друзей, треща со скоростью шесть заикающихся слов в минуту, держа в левой руке коробку со Скуби Ду. Правой он сжимает ладонь Джоунси и радостно ее раскачивает. Его бормотание почти целиком состоит из гласных, но больше всего Бивера поражает, что сам он почти все разбирает в этом бессвязном потоке звуков.
  
  Завидев седеющую женщину-птичку, Даддитс выпускает руку Джоунси и бежит к ней, они оба бегут, и это напоминает Биверу какой-то мюзикл о компании певцов, с фон Криппсом или фон Краппсом, что-то в этом роде.
  
  — Я десь! Десь! — радостно кричит Даддитс. — Маача! Маача!
  
  — Ты где был? Где ты был, плохой мальчик, плохой старый Даддитс?
  
  Они встречаются, и Даддитс оказывается настолько выше — на два-три дюйма, не меньше, что Бивер морщится, ожидая, что женщину-птичку сейчас расплющит, как кота Тома в старых диснеевских мультиках, но вместо этого она с неожиданной силой поднимает сына и кружит. Ноги в кроссовках безвольно болтаются, рот растянут до ушей в сияющей улыбке счастливого экстаза.
  
  — Я уже хотела звонить в полицию, старый противный негодник, старый противный негодник Да…
  
  Но тут она видит Бивера с друзьями и ставит сына на землю. Улыбка облегчения растаяла, она хмурится и делает шаг вперед, прямо по сетке для «классиков», начерченной мелом на асфальте, и, как это ни жестоко, Бивер думает, что даже эта простая игра не по силам Даддитсу. Слезы на ее щеках сверкают в свете солнца, наконец-то прорвавшегося сквозь тучи.
  
  — Ой-ой, — говорит Пит. — Сейчас нам достанется на орехи.
  
  — Не возникай, — тихо советует Генри. — Пусть выкричится, а потом я объясню.
  
  Но они недооценили Роберту Кэвелл, вернее, судили о ней, как о большинстве взрослых, похоже, заранее считающих, что все мальчики их возраста виновны, пока не доказано обратное. Но Роберта Кэвелл совсем другая, как и ее муж, Элфи. Такими их сделал Даддитс.
  
  — Мальчики, — спрашивает она, — он бродил по городу? Заблудился? Я так боялась позволить ему ходить в школу одному, но он ужасно хочет быть, как все мальчики…
  
  Она крепко пожимает пальцы Бивера одной рукой и ладошку Пита — другой. Потом настает очередь Джоунси и Генри.
  
  — Мэм, — выговаривает Генри.
  
  Мисс Кэвелл пристально глядит на него, словно пытаясь прочесть мысли.
  
  — Не просто заблудился, — кивает она. — И не просто бродил.
  
  — Мэм… — снова начинает Генри, но тут же понимает, что скрыть ничего не удастся. С ее лица на него вопросительно смотрят зеленые глаза Даддитса, только умные, настороженные и проницательные. — Нет, мэм. — Генри вздыхает. — Не просто бродил.
  
  — Потому что обычно он сразу идет домой. Утверждает, что не может потеряться, потому что видит линию. Сколько их было?
  
  — О, немного, — заверяет Джоунси, искоса глядя на Генри. Даддитс тем временем отыскал отцветшие одуванчики, плюхнулся на живот и увлеченно дует на головки, поднимая в воздух фонтаны крошечных парашютиков. — Трое парней дразнили его, мэм.
  
  — Взрослых парней, — уточняет Пит.
  
  Ее глаза снова изучают их, поочередно скользя от Джоунси к Питу, от Пита к Биверу, от Бивера снова к Генри.
  
  — Зайдите к нам, — приглашает она. — Я хочу услышать, как все было. Днем Даддитс пьет свой ЗаРекс, его любимый напиток, но, бьюсь об заклад, вам больше по вкусу чай со льдом, верно?
  
  Троица поворачивается к Генри, который, после недолгого раздумья, кивает:
  
  — Да, мэм, чай со льдом — это здорово.
  
  И она ведет их к дому, где в последующие годы они проведут столько времени, дому номер девятнадцать по Мейпл-лейн, только на самом деле их ведет Даддитс, подскакивая, выделывая ногами кренделя, иногда поднимая над головой желтую коробку для завтраков, но неизменно, как замечает Бивер, держась на одном и том же расстоянии от обочины, примерно в футе от травяного бордюра вдоль тротуара. Годы спустя, после случая с девчонкой Ринкенхауэр, Бивер вспомнит, о чем говорила миссис Кэвелл. И не только он. Все. Он видит линию.
  * * *
  
  — Джоунси! — позвал Бивер.
  
  Ответа нет. Господи Иисусе, кажется, Джоунси нет уже целую вечность. Возможно, это вовсе не так, но сказать трудно: утром Бивер забыл надеть часы. Глупо. Но он всегда был глуп, следовало бы уже давно привыкнуть. Рядом с Джоунси и Генри он и Пит всегда казались дураками. Не то чтобы Джоунси или Генри давали им понять, и это всегда восхищало Бивера.
  
  — Джоунси?!
  
  Тишина. Может, он никак не найдет ленту? Скорее всего именно так и есть.
  
  Какой-то злобный голосишко в мозгу твердит, что дело вовсе не в ленте, что Джоунси просто сбежал, оставил его сидеть на толчке, как Денни Гловера из того фильма, но он не станет слушать этот голос, потому что Джоунси никогда бы так не поступил. Они друзья до гроба, и всегда были друзьями.
  
  Верно, соглашается злобный голосишко, до гроба. До конца. А это и есть конец.
  
  — Джоунси! Ты тут, мужик?
  
  Ни звука. Наверное, моток упал с гвоздя и куда-то завалился.
  
  Да нет ничего под ним. И, черт возьми, в конце концов он не герой ужастика! С чего бы вдруг Маккарти высрал в толчок какое-то чудовище? Породил на свет Зверя в Унитазе? И вправду звучит, как пародия на фильм ужасов! И даже если так оно и есть, Зверь в Унитазе, вероятно, давно уже утонул, утонул и провалился вниз.
  
  И тут на ум пришла фраза из истории, которую они по очереди читали Даддитсу. Хорошо, что их было четверо, потому что Даддитс никогда не уставал от того, что ему нравилось.
  
  «Тай пуд, — требовал он, подбегая к ним с высоко поднятой над головой книгой; точно так же он держал коробку в тот, первый день. — Тай пуд, тай пуд!»
  
  Что в этом случае означало «читай «Пруд». Книга доктора Сьюсса называлась «Пруд Макэллигота», и первое четверостишие он до сих пор помнил наизусть:
  А фермер смеется:
  Да ты, брат, в бреду!
  Не водится рыба
  В этом пруду.
  
  Но рыба была, по крайней мере в воображении маленького героя той истории. Много рыбы. Большой рыбы.
  
  Но вот под ним никаких больше всплесков. Никто не бьется о крышку, вот уже несколько минут. Может, рискнуть? Только взглянуть по-быстрому, приподнять крышку и захлопнуть снова, если…
  
  Но…
  
  «Сиди, как пришитый, приятель», — последнее, что сказал Джоунси, и, пожалуй, лучше его послушаться.
  
  Джоунси скорее всего уже в миле отсюда, констатирует злобный голосишко. В миле отсюда и мчится как угорелый.
  
  — Ну уж нет, — громко сказал Бивер. — Только не Джоунси.
  
  И слегка заерзал на закрытом сиденье, ожидая, пока эта штука подпрыгнет, но ничего не произошло. Должно быть, давно уже в шестидесяти ярдах отсюда, плавает с дерьмом в сточном резервуаре. Джоунси сказал, она такая большая, что не пролезет в сток, но поскольку ни один из них ее не видел, трудно сказать наверняка. И так или иначе, в любом случае мсье Бивер Кларендон обречен сидеть на месте. Потому что пообещал. Потому что время всегда течет медленнее, когда ты встревожен или испуган. И потому что он доверяет Джоунси. Джоунси и Генри никогда не обижали его, не издевались ни над ним, ни над Питом. И никто из них никогда не обижал и не смеялся над Даддитсом.
  
  Бив смешливо фыркнул. Даддитс и его коробка для завтраков со Скуби Ду. Даддитс, лежа на животе, дует на одуванчики. Даддитс резвится на заднем дворе, счастливый, как птичка на дереве, а люди, называющие детишек вроде него не такими, как все, просто ни черта не понимают. Он действительно особый, не такой, как все, подарок их четверке от подлого поганого мира, от которого обычно не дождешься прошлогоднего снега. Даддитс — нечто поразительное, облагородившее их души, и они любили его.
  * * *
  
  Они сидят в углу светлой кухоньки, залитой солнцем — облака рассеялись, словно по волшебству, — пьют чай со льдом и наблюдают за Даддитсом, пьющим свой ЗаРекс (мерзкую на вид оранжевую бурду). В три-четыре огромных, захлебывающих глотка он приканчивает стакан и бежит играть.
  
  Генри берет на себя роль рассказчика, объясняя миссис Кэвелл, что парни всего лишь «вроде как толкали Даддитса из рук в руки, немного разгорячились и порвали ему майку, ну и, мэм, испугали его и довели до слез». Ни слова о том, как Ричи Гренадо с дружками раздели Даддитса едва не догола и какую мерзость заставляли есть, а когда миссис Кэвелл спрашивает, знаком ли Генри с этими парнями, тот слегка колеблется и говорит «нет», просто какие-то старшеклассники, имен он не знает.
  
  Она смотрит на Джоунси, Бивера и Пита, но все старательно трясут головами. Может, это и ошибка, и в будущем опасно для Даддитса, но они не способны так разом переступить законы и правила, которым подчинена их жизнь. Бивер и так не понимает, как они вообще посмели вмешаться, а остальные позже скажут то же самое. Они поражены не только собственной отвагой, но и тем, что ухитрились не попасть на хрен в больницу.
  
  Роберта грустно вздыхает, и до Бивера вдруг доходит, что она знает многое из того, что они не досказывают, возможно, столько, что проведет бессонную ночь. Но тут она улыбается. Улыбается Биверу, и того словно иголочками пронизывает до самых ног.
  
  — Сколько же молний на твоей куртке! — восклицает она.
  
  — Да, мэм, — ухмыляется Бивер. — Это моя «Фонзи-куртка». Сначала ее старший брат носил, мои дружки над ней подсмеиваются, но я все равно ее люблю.
  
  — «Счастливые дни», — кивает она. — Нам тоже они нравятся. И Даддитсу. Может, как-нибудь вечером зайдете, посмотрите с нами. С ним.
  
  Улыбка становится чуть жалобной, словно она понимает что этому не бывать.
  
  — Да, было бы неплохо, — соглашается Бив.
  
  — И то верно, — поддакивает Пит.
  
  Несколько минут они молчат, глядя, как прыгает во дворе Даддитс. Кто-то, видимо, отец, укрепил во дворе качели с двумя сиденьями. Даддитс пробегает мимо, толкает их, заставляя раскачиваться. Иногда он останавливается, скрещивает руки на груди, поворачивает к небу круглый циферблат физиономии со стертыми цифрами и смеется.
  
  — Похоже, он в порядке, — говорит Джоунси, допивая чай. — Успел обо всем забыть.
  
  Миссис Кэвелл, привставшая было, снова садится и растерянно смотрит на него.
  
  — О нет, вовсе нет, — качает она головой. — Он помнит. Не так, как вы или я, но многое. Сегодня ночью наверняка будет видеть кошмары, а когда мы с отцом зайдем к нему, не сумеет объяснить. Это для него хуже всего: не может сказать, что видит, думает и чувствует. Слов недостает.
  
  Она вздыхает.
  
  — В любом случае эти парни про него не забудут. Что, если захотят отомстить ему? Или вам?
  
  — Мы о себе позаботимся, — говорит Джоунси, и хотя голос не дрожит, взгляд куда-то убегает.
  
  — Возможно, — кивает она. — А Даддитс? Я могу провожать его в школу, как когда-то, и, наверное, снова придется, хотя бы некоторое время. Но он так любит сам возвращаться домой!
  
  — Должно быть, это позволяет ему чувствовать себя взрослым, — вставляет Пит.
  
  Она протягивает руку и касается пальцев Пита, отчего тот заливается краской.
  
  — Верно, это позволяет ему чувствовать себя взрослым.
  
  — Знаете, — предлагает Генри, — мы могли бы провожать его. Мы все ходим в среднюю школу, и оттуда до Канзас-стрит рукой подать.
  
  Роберта Кэвелл ничего не говорит на это: маленькая женщина-птичка в цветастом платье внимательно смотрит на Генри, как человек, ожидающий «изюминки» анекдота.
  
  — Вы согласны, миссус Кэвелл? — спрашивает Бивер. — Потому что нам это запросто. Или не хотите?
  
  Что-то странное творится с лицом миссис Кэвелл: под кожей пробегают крошечные волны судорог, одно веко приспущено, словно она собирается подмигнуть, а второй глаз в самом деле подмигивает. Она вынимает из кармана платок и усердно сморкается. «Наверное, старается не засмеяться над нами», — думает Бивер.
  
  Когда он говорит об этом Генри по пути домой (Джоунси и Питер уже разбрелись в разные стороны), тот изумленно таращится на него. «Не заплакать она старалась, вот что, — объясняет он и, помолчав, с насмешливой нежностью добавляет. — Дубина».
  
  — И вы это сделали бы? — говорит она, а когда Генри кивает за себя и всех остальных, слегка изменяет вопрос: — Почему вы сделали бы это?
  
  Генри оглядывается на друзей, словно говоря: «Может, хоть кто-то выскажется на этот раз?»
  
  — Нам он нравится, мэм, — бормочет Пит.
  
  — Особенно, как он носит коробку для завтраков над головой… — присоединяется Джоунси.
  
  — Да, охренеть можно, — вторит Пит.
  
  Генри пинает его под столом. Пит соображает, что ляпнул (со стороны отчетливо видно, как движутся шестеренки у него в мозгу), и багровеет от смущения. Но миссис Кэвелл делает вид, что не замечает. Она занята другим: так и ест Генри напряженным взглядом.
  
  — Он должен выходить без четверти восемь, — говорит она наконец.
  
  — Обычно к этому времени мы уже почти рядом с вашим домом, — сообщает Генри. — Правда, парни?
  
  И хотя семь сорок пять — немного рановато, все хором поддакивают.
  
  — И вы это сделаете? — снова спрашивает миссис Кэвелл, и теперь Бивер без труда читает ее мысли: в ней говорит скепти-чтоб-ему-цизм, то есть, если перевести на человеческий язык, она попросту им не верит.
  
  — Конечно, — заверяет Генри, — только вот Даддитс… ну… вы знаете…
  
  — Не захочет, чтобы мы его провожали, — заканчивает Джоунси.
  
  — Вы что, спятили? — охает она. Биверу кажется, что она говорит сама с собой, пытается убедить себя, что на кухне действительно сидит эта орава и предлагает немыслимое. Что все происходит на самом деле. — Дружить с вами? Мальчиками, которые, как говорит Даддитс, ходят в настоящую школу? Да он подумает, что в рай попал!
  
  — О’кей, — заключает Генри. — Мы придем к без четверти восемь, проводим в школу и обратно.
  
  — Он заканчивает в…
  
  — Мы знаем, когда в Академии Дебилов отпускают учеников, — жизнерадостно сообщает Бивер, но за мгновение до того, как видит потрясенные лица приятелей, с ужасом понимает, что выпалил кое-что куда похуже, чем «охренеть», и поспешно прикрывает рот ладонью.
  
  Испуганные глаза над грязноватой ладошкой похожи на два блюдца. Джоунси пинает его в коленку с такой силой, что Бив едва не опрокидывается.
  
  — Не обращайте на него внимания, мэм, — говорит Генри чересчур поспешно: верный признак смущения. — Он просто…
  
  — Ничего страшного, — отмахивается она. — Я знаю, как люди называют Мэри М. Сноу. Иногда и Элфи, бывает, обмолвится.
  
  Как ни странно, но эта тема почти не интересует ее.
  
  — Почему? — повторяет она, и хотя при этом смотрит на Генри, Бивер храбро отвечает, несмотря на пылающие щеки и сокрушенный вид:
  
  — Потому что он классный.
  
  Остальные кивают.
  
  Они будут провожать Даддитса в школу и из школы, почти пять лет, если не считать дней, когда он болен или когда они уезжают в «Дыру в стене». К концу этого срока Даддитс переходит из Мэри М. Сноу, иначе говоря, Академии Дебилов, в профессионально-техническое училище Дерри, где учится печь пирожные («петь озые» на языке Даддитса), менять аккумуляторы в автомобилях и завязывать галстук (узел всегда идеален, хотя временами и висит едва не у пупка).
  
  История с Джози Ринкенхауэр давно уже прошедшее время: маленькое девятидневное чудо забыто всеми, кроме родителей Джози, которые, разумеется, будут помнить его до конца жизни.
  
  Они уже успели научить Даддитса играть в парчизи и упрощенный вариант монополии, а также изобрели Игру Даддитса и бесконечно в нее играют, иногда гогоча так оглушительно, что Элфи Кэвелл (в отличие от жены высокий, но тоже чем-то напоминающий птицу) выходит на площадку лестницы, той, что ведет в комнату для игр, и громко требует объяснить, что у них творится, что там такого смешного, и они честно пытаются объяснить, что Даддитс воткнул колышек Генри в пятнадцатую лунку вместо второй или что Даддитс лишил Пита пятнадцати честно заработанных очков, но до Элфи, похоже, такие вещи не доходят: вот он стоит на площадке с газетным блоком в руках и недоуменно улыбается, неизменно повторяя одно и то же: «Не так громко, мальчики…» И прикрывает дверь, вновь предоставляя их самим себе. Из всех развлечений Игра Даддитса — самая забавная, «отпад», — как сказал бы Пит. Иногда Бивер закатывается так, что, кажется, вот-вот лопнет, а Даддитс, сидящий на ковре в позе лотоса рядом со старой доской для криббиджа, улыбается во весь рот, как Будда. Полный улет!
  
  Но все это впереди, а сейчас — только эта кухня, поразительно теплое солнце и Даддитс во дворе, толкающий качели. Даддитс, который — они с самого начала это понимали — не похож ни на одного из тех, кого они знают.
  
  — Не пойму, как они могли, — внезапно восклицает Пит, — выносить его плач. Не пойму, как они могли и дальше над ним издеваться.
  
  Роберта Кэвелл печально смотрит на него:
  
  — Взрослые мальчики просто не слышат того, что расслышали вы. Надеюсь, вам никогда и не придется это понять.
  * * *
  
  — Джоунси!!! — надрывался Бивер. — Эй, Джоунси!
  
  На этот раз до него донесся ответ — слабый, но отчетливый. Сарай для снегохода завален всяким хламом, и среди прочей дребедени там хранится и старомодный клаксон-груша, один из тех, которые разносчики в двадцатых — тридцатых годах прикрепляли на руль велосипедов. И теперь Бивер услышал протяжный гудок его: би-и-и… би-и-и…
  
  Вой, от которого Даддитс хохотал бы до слез, — старина Дадс, вот кто любитель оглушительных, сочных звуков!
  
  Прозрачная синяя занавеска зашуршала, и у Бивера по коже побежали мурашки. Он едва не вскочил, вообразив, что это Маккарти, но тут же понял, что сам задел занавеску локтем: ничего не поделаешь, уж очень здесь тесно. И снова уселся поудобнее.
  
  Под ним по-прежнему не было никакого движения: эта тварь, кем бы она ни была, либо мертва, либо болтается в сточном резервуаре. Наверняка.
  
  Ну… почти наверняка.
  
  Бив завел руку за спину, нащупал кнопку смыва, но тут же передумал.
  
  «Сиди, как пришитый», — велел Джоунси, и Бивер сидит, но какого хрена Джоунси все не возвращается? Если не смог найти ленту, почему не прийти с пустыми руками? Прошло не меньше десяти минут, верно ведь? А ему кажется, черт возьми, что не меньше часа. А Бив тем временем сидит на толчке в обществе мертвеца, чей зад выглядит так, словно в него натолкали динамита и подожгли, вот тебе и просраться…
  
  — Ну бибикни еще раз, — бормочет Бив. — Нажми эту чертову клизму, дай знать, что ты все еще здесь.
  
  Но Джоунси молчит.
  * * *
  
  Джоунси не мог найти ленту.
  
  Обыскал все, но найти не мог. Куда она запропастилась?
  
  Он был уверен, что лента есть, но ни на одном гвозде ее не нашлось. Не оказалось ни на захламленном верстаке, ни за банками с краской, ни на крючке под респираторами, болтавшимися на пожелтевшей тесьме.
  
  Джоунси посмотрел под столом, заглянул в ящики, сложенные у дальней стены, в бардачок под пассажирским сиденьем «арктик кэт». Там лежали запасная фара, все еще в коробке, и полпачки «Лаки Страйк», но чертова лента как сквозь землю провалилась.
  
  Он физически ощущал, как утекают минуты. В какую-то из них ему ясно послышался голос Бива, зовущий его, но Джоунси не хотел возвращаться без ленты, поэтому просто поднял старый клаксон, валявшийся на полу, и несколько раз нажал резиновую потрескавшуюся грушу, извлекая заунывный вой, который наверняка страшно понравился бы Даддитсу.
  
  Чем яростнее он расшвыривал барахло в поисках ленты, тем настоятельнее казалась необходимость отыскать ее. Нашелся, правда, моток шпагата, но как, спрашивается, закрепить туалетное сиденье шпагатом?! Кажется, в одном из кухонных шкафчиков спрятан скотч, Джоунси был почти в этом уверен, но тварь в туалете, судя по плеску, довольно сильна, что-то вроде рыбы приличного размера. Скотч просто не выдержит.
  
  Джоунси нерешительно переминался, оглядывая сарай, теребя волосы (он не надел перчатки и не слишком долго пробыл здесь, чтобы замерзнуть), при каждом выдохе выпуская на волю белые комочки пара.
  
  — Где же, мать твою? — вопросил он вслух, злобно треснув кулаком по верстаку.
  
  От удара невысокий штабель ящичков, набитых гвоздями, шайбами, гайками и шурупами, перевернулся, содержимое рассыпалось, и по полу покатился большой рулон изоленты. Подумать только, он, должно быть, десять раз смотрел на нее, не замечая!
  
  Джоунси сгреб рулон, сунул в карман куртки (хорошо еще, не забыл одеться потеплее, хотя даже не потрудился застегнуть молнию) и повернулся к двери. И тут раздался пронзительный вопль Бивера. Леденящие кровь звуки едва доносились сюда, но Джоунси без труда их расслышал. Истошные, мучительные, полные боли.
  
  Джоунси рванулся к двери.
  * * *
  
  Биверова мама недаром твердила, что зубочистки рано или поздно прикончат его, но разве в голову ей могло прийти подобное?!
  
  Послушно сидя на закрытой крышке унитаза, Бив сунул руку в нагрудный карман комбинезона, чтобы вытащить очередную зубочистку. Но там не осталось ни одной — все рассыпались по полу. Две-три, правда, не были измазаны кровью, но для того чтобы их достать, пришлось бы приподняться и чуть наклониться вперед.
  
  Бивер яростно спорил с собой. «Сиди, как пришитый», — велел Джоунси, но эта тварь в туалете наверняка провалилась вниз, «погружаемся, погружаемся, погружаемся» — как говорили в старых военных фильмах про подводников. Но даже если и нет, он всего лишь оторвет зад от сиденья на секунду-другую. Если тварь прыгнет, Бивер плюхнется обратно всей тяжестью, может, сломает ей тонкую чешуйчатую шею (при условии, что таковая имеется).
  
  Бив с тоской взирал на зубочистки. Парочка достаточно близко, только руку протяни, но класть в рот окровавленные зубочистки, особенно если вспомнить, откуда взялась кровь… бр-р-р… И кроме того, эта странная мохнатая плесень, растущая в крови, в полосках цемента между кафелем, и… да, теперь он ясно видит… и на зубочистках тоже, правда, не на тех, которые не попали в кровь. Абсолютно чистые и белые, и он никогда в жизни не нуждался так отчаянно в привычных ощущениях, в кусочке дерева, успокаивающе хрустящем под зубами, как сейчас.
  
  — Хрен с ним, — пробормотал Бив и, подавшись вперед, вытянул руку.
  
  Пальцы чуть-чуть не доставали до ближайшей чистой зубочистки. Он напряг мышцы бедра, и зад соскользнул с сиденья. Он как раз подцепил зубочистку — ага, поймал, — в это мгновение что-то ударилось в закрытую крышку сиденья, ударилось с ужасающей силой, едва не вбив крышку в его незащищенные яйца, и вытолкнуло его вперед. Бивер схватился за душевую занавеску, в отчаянном усилии удержаться на ногах, но занавеска с металлическим лязгом колец оторвалась от карниза, подошвы заскользили в крови, и Бивер растянулся на полу с головокружительной скоростью человека, выброшенного катапультой из кресла пилота. Позади взметнулось сиденье, с грохотом ударилось об унитаз, и что-то мокрое и тяжелое рухнуло Биверу на спину. Что-то, показавшееся ему мускулистым хвостом, червем или оторванным от чьего-то уродливого тела пластинчатым щупальцем, свернувшимся между его ногами и стиснувшим и без того ноющую мошонку в мощном питоноподобном объятии. Бивер взвыл, приподняв голову с окровавленного кафеля (на подбородке большая ссадина, глаза вылезают из орбит). Тварь, мокрая и холодная, растянулась от затылка до поясницы, как живой свернутый ковер, издавая пронзительно-оголтелое чириканье, стрекот взбесившейся обезьяны.
  
  Бивер снова вскрикнул, пополз на животе к двери, потом кое-как встал на четвереньки, пытаясь стряхнуть тварь. Стальная веревка между ног сжалась снова, и откуда-то из жидкого марева боли, бывшего когда-то его пахом, раздался тихий хлопок.
  
  Иисусе, успел подумать Бив. Член Иисуса всемогущего, похоже, это мое яйцо…
  
  Визжа, потея, с высунутым, болтающимся по-собачьи языком, Бивер сделал единственное, что пришло в голову: перевернулся на спину, в тщетной попытке раздавить гадину о кафель. Тварь снова зачирикала, едва не оглушив его, и принялась лихорадочно извиваться. Бивер сгреб хвост, свернувшийся между бедрами, гладкий, безволосый… шипастый, словно усеянный снизу крючками из жесткой щетины. И мокрый. Вода? Кровь? И то, и другое вместе?
  
  — А-а-а-а! О Боже, отпусти! Сука гребаная, отпусти! Иисусе! Мои долбаные яйца! Иисусе-е-е!
  
  Но прежде чем он успел запустить руку под хвост, в затылок вонзилась пригоршня игл. Бивер с ревом вскинулся, и тварь неожиданно отвалилась. Он попытался встать на ноги. Пришлось отталкиваться руками, потому что сил не осталось, а ладони все скользили, и уже не только в крови. Из разбитого унитаза сочилась вода, и пол превратился в каток.
  
  Наконец, поднявшись, он увидел нечто льнущее к косяку двери и походившее на хорька-уродца: без ног, но с толстым красновато-золотистым хвостом. Вместо головы — что-то вроде покрытого слизью бесформенного кома, с которого пучились налитые злобой черные глазки. Нижняя половина нароста распадалась, обнажая частокол зубов. Внезапно тварь бросилась на Бивера, как змея: ком метнулся вперед, безволосый хвост обвился вокруг дверной ручки.
  
  Бивер, с визгом отпрянув, поднес к глазам руку, на которой больше не было трех пальцев. Остались только большой и мизинец. Как ни странно, боли не было или все поглотила боль от раздавленной мошонки. Бивер попытался отступить, но уперся икрами в разбитый унитаз. Дальше пути не было.
  
  И эта тварь сидела в нем? — успел подумать Бивер. Она в нем сидела?
  
  Тварь разжала хвост или щупальце — кто знает? — и снова ринулась на него: в верхней половине рудиментарной головы поблескивают идиотски безумные глаза, нижняя утыкана костяными иглами. Откуда-то далеко, из какой-то другой вселенной, где еще сохранился разум, доносился голос Джоунси, но Джоунси опоздал, навсегда опоздал.
  
  Тварь, сидевшая в Маккарти, с влажным чмоканьем приземлилась Биву на грудь. От нее несло газами Маккарти, тяжелым зловонием масла, эфира и метана. Мускулистый кнут обмотал талию Бивера, голова шмыгнула вперед и зубы сомкнулись на носу жертвы.
  
  Завывая, колотя тварь кулаками, Бивер рухнул на унитаз. Сиденье и крышка подскочили, когда тварь выбралась наружу. Крышка так и осталась открытой, но сиденье упало на место. От удара оно сломалось, и Бивер плюхнулся задом в унитаз, вместе с тварью, продолжавшей вгрызаться в его нос.
  
  — Бивер! Бив, что…
  
  Бивер ощутил, как тварь вдруг застыла, действительно затвердела, совсем как возбужденный член. Щупальце вокруг талии напряглось, потом снова ослабло. Дебильная морда с черными глазенками повернулась на звук голоса Джоунси, и Бив, меркнущими, застланными багровой пеленой глазами, посмотрел на друга, стоявшего в дверях: челюсть отвисла, в безвольно обвисшей руке зажат рулон изоленты (больше она ни к чему, подумал Бив, нет…), стоявшего в дверях, совершенно беззащитного, замершего в потрясенном ужасе. Очередной обед твари.
  
  — Джоунси, беги отсюда! — вскрикнул Бивер, захлебываясь кровью и ощутив, что тварь готовится к прыжку, обвил ее руками и прижал к себе, как любовницу. — Убирайся! Захлопни дверь! Со…
  
  Сожги дом, хотел сказать он. Запри его, запри нас обоих, сожги ее, сожги заживо, я останусь сидеть на засранном унитазе, удерживать эту тварь, и если смогу умереть, вдыхая запах жареного, значит, умру счастливым.
  
  Но тварь вырывалась с чудовищной силой, а чертов Джоунси торчал в дверях с дурацким рулоном ленты и отвисшей челюстью, и будь он проклят, если как две капли воды не походил на Даддитса, тупой, как стенка, которой ничего не вдолбишь.
  
  Тварь вновь повернула к Биву безухий нарост головы, чуть отведенный назад, и прежде чем этот ком рванулся вперед и мир взорвался в последний раз, в голове Бивера мелькнула прощальная детски-наивная мысль:
  
  Зубочистка, дьявол, мама всегда говорила…
  
  Перед закрытыми глазами взметнулся фонтан красных огней, в котором цвели черные цветы, и из дальней дали донеслись его вопли. Предсмертные.
  * * *
  
  Джоунси увидел сидевшего в унитазе Бивера, с чем-то, выглядевшим гигантским красно-золотым червем, на груди. Он окликнул друга, и тварь повернула к нему уродливое подобие головы, с налитыми злобой акульими глазами и зубами, способными перекусить проволоку. В зубах застряло нечто. Трудно поверить, что это измочаленные остатки носа Бивера Кларендона, но, вероятнее всего, так оно и было.
  
  Удирай! — вопило в мозгу, но тут же прозвучал второй голос: Спаси! Спаси Бивера!
  
  Оба обладали одинаковой силой, и поэтому Джоунси оцепенел на пороге, чувствуя, что ноги весят не меньше тысячи фунтов. Тварь в объятиях Бивера издавала звуки: обезумевшее чириканье, сверлившее мозг и заставившее подумать о чем-то очень давнем, только вот о чем?
  
  Бивер, застрявший в унитазе, пронзительно визжал, приказывая ему бежать, закрыть дверь, и тварь повернула голову на звук его голоса, словно вспомнив о позабытом дельце, и на этот раз вцепилась Биверу в глаза — вот дерьмо, прямо в глаза!
  
  Бивер, извиваясь, кричал не своим голосом, пытаясь удержать тварь, пока та трещала, чирикала и впивалась все глубже, а хвост или что там еще, сгибался и стискивал талию Бивера, вытаскивая рубашку из комбинезона, присасываясь к голой коже. Ноги Бивера судорожно дергались: каблуки тонкими струйками разбрызгивали кровавую воду, тень гротескной куклой плясала на стене, а этот мерзкий мох распространился по всей ванной, и рос так охрененно быстро…
  
  Джоунси видел, как Бивер забился в последних конвульсиях, как тварь отпустила его и соскочила как раз в тот момент, когда Бив скатился с унитаза, повалившись в ванну, прямо на Маккарти, старину «Внемли-стою-и-стучусь-у-порога-твоего». Тварь свалилась на пол и поползла — Иисусе, да так быстро! — поползла к нему. Джоунси отступил и захлопнул дверь за мгновение до того, как тварь ударилась об нее почти с тем же глухим стуком, как и о крышку унитаза. И с такой силой, что дверь задрожала. В мерцавшей снизу полоске света металась ее тень. Еще удар. Джоунси решил было схватить стул и просунуть его в ручку, но какой идиотизм, какая глупость: дверь открывалась внутрь, а не наружу. Вопрос только в том, поймет ли тварь назначение дверной ручки и сможет ли дотянуться до нее.
  
  И словно она прочла его мысли — а кто сказал, что это невозможно? — с другой стороны послышался шорох, и ручка начала поворачиваться. Кем бы тварь ни была, сил у нее хватало. В один отчаянный момент, когда давление с той стороны двери продолжало нарастать, когда он уже был уверен, что тварь сможет повернуть ручку, несмотря на то что он удерживал дверь обеими руками, Джоунси, охваченный паникой, едва не бросился бежать. Остановило его лишь воспоминание о том, как она проворна.
  
  Я и трех шагов не сделаю, как она набросится на меня, подумал он, жалея, что комната так чертовски велика. Ударит, вцепится в ногу, а потом…
  
  Джоунси из последних сил навалился на дверь, так что едва жилы на руках не рвались, а губы растянулись на поллица, обнажая зубы. Бедро выстрелило болью. Чертово бедро, оно не даст ему бежать, спасибо престарелому профессору, старому мудиле, кто позволил ему сесть за руль, огромное наше вам, дерьму хренову, но если он не сумеет удержать дверь и бежать тоже не сможет, что тогда?
  
  Тогда его, понятное дело, ждет участь Бивера. Потому что это нос Бивера торчал из зубов твари, как шиш-кебаб.
  
  Джоунси со стоном налег на дверь. Давление изнутри снова усилилось и вдруг ослабло. Из-под тонких досок доносился злобный лай. Джоунси брезгливо втянул ноздрями эфирно-метановую вонь.
  
  Каким образом тварь толкает дверь? Джоунси не видел у нее никаких ног, ничего, кроме красно-золотистого хвоста, так что как…
  
  Он с ужасом услышал потрескивание дерева, судя по звукам, прямо над его головой, и понял, что тварь пустила в ход зубы. Нерассуждающая паника охватила его. Эта пакость каким-то образом попала в брюхо Маккарти, сидела в нем, росла, как гигантский цепень из ужастика. Словно рак, только зубастый. И когда наконец выросла, готовая к новой жизни, просто прогрызла себе путь.
  
  — Нет, о нет, — тонко всхлипнул Джоунси.
  
  Ручка двери дернулась в обратную сторону. Джоунси почти видел, как тварь впивается пиявкой в сосновую филенку, намертво обмотав ручку хвостом или щупальцем, и тянет, тянет…
  
  — Нет, нет, нет, — твердил Джоунси, изнемогая.
  
  Силы вот-вот кончатся и ручка выскользнет из мокрых от пота рук. По лицу катились крупные прозрачные капли; выпученные от натуги глаза со страхом уставились в ненадежную преграду. В нескольких дюймах повыше его головы неустанно пилили зубы. Скоро сверху полетят щепки (если прежде он не разожмет рук), и в проломе хищно ощерится пасть, в которой исчез нос Бивера.
  
  И только сейчас до него дошло: Бивер мертв. Его старый друг.
  
  — Ты убила его! — крикнул Джоунси твари по ту сторону двери дрожащим от гнева и скорби голосом. — Убила Бива!
  
  Теперь уже по горячим щекам лился не пот, а слезы. Бивер, в черной кожаной куртке («Сколько молний!» — воскликнула мама Даддитса в тот день, когда они познакомились), Бивер, напившийся до синих чертиков на балу выпускников и танцующий казачка: руки сложены на груди, ноги выделывают самые невероятные па, Бивер на свадьбе Джоунси и Карлы, обнимающий Джоунси и яростно шепчущий ему на ухо: «Ты должен быть счастлив, старик. Счастлив за всех нас». И он впервые потрясение осознал, что Бивер несчастен. С Генри и Питом вопросов не возникало, он и так все понимал, но Бив? И теперь Бив мертв, Бивер лежит, перегнувшись через бортик ванны, на трупе мистера Ричарда, Проклятого Внемли-стою-и-стучусь-у-порога-твоего, Маккарти.
  
  — Ты убила его, блядь! — заорал он вздувающимся на двери пузырям… их становится все больше… шесть… девять, дьявол, дюжина!
  
  И словно пораженная его яростью тварь снова ослабила давление. Джоунси с безумным видом осмотрелся, пытаясь найти какое-то оружие, случайно опустил глаза и заметил рулон изоленты. Он вполне мог нагнуться и поднять его, но что потом? Ему понадобятся обе руки, чтобы оторвать ленту, и даже если тварь даст ему время на это, разве лента способна удержать дверь там, где не помогает его сила.
  
  Ручка снова стала поворачиваться. Джоунси начал уставать, адреналин уходит, с ладоней только что вода не течет, и смрад, эфирный смрад, становится гуще, и каким-то образом чище, верно, потому что не замутнен запахом газов и экскрементов Маккарти, но как он может быть таким сильным, если между ними дверь. Разве что…
  
  За полсекунды до того, как стержень, соединяющий ручки по обе стороны двери, с треском сломался, Джоунси внезапно заметил, что в комнате стало темнее. Совсем чуть-чуть. Словно кто-то прокрался за спину, стоит между ним и светом, между ним и задней дверью…
  
  Стержень лопнул. Ручка, которую держал Джоунси, вылетела, и дверь немедленно приоткрылась под тяжестью льнущей к ней змеевидной мерзости. Джоунси взвизгнул и уронил ручку. Она ударилась о рулон ленты и отскочила. Бежать!
  
  Джоунси повернулся. Перед ним стоял серый человек.
  
  Он… оно… это создание было вроде и незнакомым, но каким-то образом вовсе не чужим. Джоунси видел его в сотнях телевизионных ток-шоу о сверхъестественном, на первых страницах тысяч таблоидов (того рода, что выстреливают в тебя серийными комиксами-ужастиками, пока ты застрял в очереди к кассе супермаркетов), в фильмах, таких, как «Инопланетянин», «Небесный огонь», «Близкие контакты третьего рода». Мистер Грей[370], основа и суть, главная тема «Секретных материалов».
  
  Все режиссеры правильно схватили выражение его глаз, по крайней мере эти огромные черные глаза были такими же, как гляделки твари, прогрызшей дорогу из задницы Маккарти, и рот почти такой же, узкая рудиментарная щель, не более того, но серая кожа свисала пустыми складками и мешками, совсем как у подыхающего от старости слона. Из морщин сочились желто-белые струйки гнойной субстанции; та же самая жидкость текла из углов бесстрастных глаз. Небольшие лужицы и сгустки уже собрались на ковре, под Ловцом снов, капли дорожками протянулись от кухонной двери, в которую он вошел. Как долго мистер Грей здесь пробыл? Неужели был у сарая, наблюдая, как Джоунси мчится на кухню с бесполезным рулоном изоленты в руке.
  
  Джоунси не знал. Он видел только, что мистер Грей умирает, но придется пробежать мимо, потому что тварь в ванной с тяжелым стуком рухнула на пол. Сейчас доберется до него.
  
  Марси, произнес мистер Грей, ясно и отчетливо, несмотря на то что подобие губ не шевельнулось. Джоунси расслышал слово самым центром мозга, точно в том месте, где всегда слышал плач Даддитса.
  
  — Что ты хочешь?
  
  Тварь проползла по его ногам, но Джоунси едва ее заметил. Едва заметил, как она скорчилась между босых ног серого человека, на которых не было ни единого пальца.
  
  Пожалуйста, остановись, сказал мистер Грей где-то в голове Джоунси. Щелчок! Более того, линия! Иногда ты видел линию, иногда слышал, как в тот раз расслышал покаянные мысли Дефаньяка. Не могу больше вынести, сделайте укол, где Марси?
  
  В тот день смерть искала меня, подумал Джоунси. Промахнулась на улице, промахнулась в больнице, перепутала, должно быть, палаты — и с тех пор охотилась за мной. И наконец, нашла.
  
  Но тут голова существа взорвалась, разлетелась, выпустив оранжево-красное облако пахнущих эфиром частиц.
  
  Джоунси вдохнул их.
  Глава 8
  Роберта
  
  Теперь уже совсем седая пятидесятивосьмилетняя вдова (но по-прежнему женщина-птичка, в вечном цветастом платье, такие вещи не меняются), мать Даддитса сидела перед телевизором в квартире первого этажа на Уэст-Дерри-эйкрс, где теперь жила вместе с сыном. Роберта продала дом на Мейпл-лейн после смерти Элфи. Она могла позволить себе содержать дом: Элфи оставил много денег, компания, где он застраховал жизнь, честно выплатила всю сумму, да и акции в фирме по импорту запчастей для автомобилей, основанной им в 1975 году, позволяли вести безбедное существование, но дом был слишком велик и населен мириадами воспоминаний, таившихся в каждом уголке, и не только в гостиной, где она и Даддитс проводили почти все время. Над гостиной располагалась спальня, где они с Элфи спали, разговаривали, занимались любовью и строили планы. Ниже была комната для игр, где Даддитс с друзьями просиживали целыми днями и вечерами. По мнению Роберты, друзья эти были посланными небом ангелами с добрыми сердцами и неистребимой привычкой к сквернословию, имевшими наглость утверждать, что Даддитс, повторяя за ними «хен», имеет в виду нового щенка Пита, Элмера Хена, а для краткости просто Хена. И она, разумеется, делала вид, что верит этому.
  
  Слишком много воспоминаний, слишком много призраков счастливых времен. Ну а потом Даддитс заболел. И болел вот уже два года, но никто из прежних друзей не знал об этом, потому что больше они не появлялись, а у нее не хватало мужества поднять трубку и позвонить Биверу, который собрал бы остальных.
  
  И теперь она сидела перед телевизором, где шел очередной выпуск местных новостей. Роберта слушала с завороженным ужасом, потрясенная тем, что, по словам ведущих, творилось на севере штата. Самое страшное заключалось в том, что никто в точности не знал, что именно происходит, никаких подробностей, и правда ли все это. Сообщалось только о таинственных исчезновениях охотников в лесах Мэна, в ста пятидесяти милях к северу от Дерри. До сих пор человек двенадцать числились пропавшими. Эта часть казалась единственно достоверной. Роберта была почти уверена, что речь идет о Джефферсон-тракт, где обычно охотились мальчики, возвращаясь в Дерри с кровавыми историями, увлекавшими и одновременно пугавшими Даддитса.
  
  Может быть, охотников застал в лесу ураган Альберта Клиппер, обрушивший на Мэн неслыханный снегопад? Возможно. Никто ничего не мог сказать наверняка, но все же одна четверка, приехавшая в Кинео, похоже, действительно пропала бесследно. Их снимки показывали по телевизору, без конца перечисляя фамилии: Отис, Роупер, Маккарти, Шу. Последняя была женщиной.
  
  Пропавшие охотники не считались бы настолько важной темой, чтобы прерывать из-за них бесконечный поток «мыльных опер», не случись одновременно в тех же местах целый ряд необъяснимых явлений. Люди клялись, что видели в небе странные, переливающиеся разными цветами огни. Двое охотников из Миллинокета, проезжавшие через Кинео двумя днями раньше, утверждали, что заметили сигарообразный предмет, нависший над высоковольтной линией электропередачи. И добавили при этом, что на объекте не было ни двигателей, ни крыльев. Он просто висел футах в двадцати над проводами, издавая тихое жужжание, мелко вибрирующее в костях. И в зубах, как оказалось, тоже. Оба охотника жаловались, что потеряли зубы, и когда широко открывали рты, чтобы показать дыры, Роберте казалось, что и остальные их зубы вот-вот вывалятся. Охотники сидели в старом «шевроле», а когда попытались подъехать ближе, мотор заглох. У одного из них были кварцевые часы на батарейках, которые шли в обратную сторону часа три после вышеописанного события, а потом остановились навсегда. (Со старомодными механическими часами второго ничего не случилось.) Если верить репортеру, кроме этих двоих, НЛО за последние две недели видели многие приезжие и местные жители: кто рассказывал о сигаре, кто о более традиционном блюдце. Такие массовые появления неопознанных летающих объектов на жаргоне военных назывались «сборищем».
  
  Пропавшие охотники, НЛО. Сочные, броские, щекочущие нервы известия, вне всякого сомнения, достойные передачи в шестичасовом прямом эфире («Местные новости! Самые свежие! Ваш город и ваш штат!»), но сегодня к обычным историям кое-что добавилось. Совсем уж страшное. Пока всего лишь слухи, разумеется, и Роберта молилась, чтобы они не подтвердились, но все же, замирая от дурных предчувствий, вот уже два часа не отходила от телевизора, пила слишком много кофе и все больше нервничала.
  
  Самыми пугающими были сообщения о том, что какой-то объект рухнул на лес и разбился недалеко от того места, где охотники видели сигарообразный корабль, зависший над высоковольтными проводами. Почти такими же тревожными были известия о том, что на большей части округа Эрустук, площадью примерно двести квадратных миль, принадлежавшей по большей части бумагоделательным компаниям или правительству, объявлен карантин.
  
  Высокий бледный мужчина с глубоко посаженными глазами, стоявший перед табличкой с надписью ПРИЮТ МАНЬЯКОВ, коротко переговорил с репортерами, приехавшими в Бангор на авиабазу Национальной гвардии, и заявил, что слухи не соответствуют истине, но ряд «противоречащих друг другу заявлений» в настоящее время проверяется. Судя по пояснительной надписи, его звали Абрахам Курц. Роберта так и не поняла, в каком он звании и военный ли он вообще. Одет в простой зеленый комбинезон на молнии. Если он и замерз, в одном комбинезончике на таком холоде, то виду не подавал. В огромных глазах, окаймленных белыми ресницами, плескалось что-то неприятное. Роберте они показались глазами лжеца.
  
  — Можете ли вы подтвердить, что разбившийся корабль не был иностранного или… скажем, внеземного происхождения? — спросил молодой репортер.
  
  — «Инопланетный звонок»[371], — ответил Курц и рассмеялся.
  
  Из толпы репортеров тоже послышался смех, но никто, кроме Роберты, сидевшей перед телевизором в своей квартирке на Уэст-Дерри-эйкрс, не обратил внимания, что Курц вообще не ответил на вопрос.
  
  — Можете ли вы подтвердить, что никакого карантина в районе Джефферсон-тракт нет? — спросил другой репортер.
  
  — В настоящее время я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть это известие, — покачал головой Курц. — Мы относимся к происходящему со всей серьезностью. Доллары вашего правительства, дамы и господа, работают на всю катушку. — И он направился к вертолету с вращающимися лопастями и белыми буквами АНГ на боку.
  
  Если верить ведущему, сюжет записывался в девять сорок пять. Следующий репортаж — пляшущее изображение, снятое с руки видеокамерой — велся из «Сессны», нанятой девятым каналом новостей для облета Джефферсон-тракт. Погода была не из лучших, дул ветер, но даже сквозь пелену снега проглядывали силуэты двух вертолетов, немедленно пристроившихся по обе стороны от «Сессны», как огромные коричневые стрекозы. Между ними велись радиопереговоры, но помех было столько, что пришлось читать ползущую внизу экрана строку.
  
   «Этот район изолирован. Приказываю повернуть назад, на свой аэродром. Повторяю, район изолирован. Возвращайтесь».
  
  «Изолирован» — это то же, что «подвергнут карантину»? Роберте Кэвелл казалось, что так и есть, хотя типы, подобные Курцу, вполне способны увиливать от ответов. На вертолетах явно видны буквы АНГ. Один из них вполне мог быть тем, что принял на борт Абрахама Курца.
  
   Пилот «Сессны»: «По чьему приказу производится операция?»
  
   Радио: «Поворачивайте, «Сессна», или вас заставят повернуть».
  
  Самолет послушно повернул обратно. Топливо так и так кончалось — как объявил ведущий, словно это все объясняло. С этой минуты он только повторял старые сообщения, упорно называя их последними. Большие телекомпании, очевидно, выслали на место событий своих корреспондентов.
  
  Она уже хотела выключить телевизор — ожидание действовало на нервы, — когда закричал Даддитс. Сердце Роберты замерло на миг и куда-то покатилось. Она развернулась, в спешке ударившись о стол, когда-то принадлежавший Элфи, и перевернула чашку с остатками кофе. Коричневая жижа неряшливой лужицей пролилась на «Телегид».
  
  За воплем последовали пронзительные истерические рыдания, рыдания обиженного ребенка. Именно так обстояло дело с Даддитсом — пусть сейчас ему тридцать, но он умрет младенцем, и умрет гораздо раньше, чем ему исполнится сорок.
  
  На мгновение у нее подкосились ноги. Наконец она принудила себя направиться в спальню сына. Ну почему Элфи нет рядом… а еще лучше — хотя бы одного из мальчиков? Правда, уж они-то давно не мальчики, все, кроме Даддитса. Синдром Дауна превратил его в Питера Пэна, и скоро он отойдет навсегда… на острове Где-то-там[372].
  
  — Иду, Дадди, — откликнулась Роберта, и она действительно шла, только какой же дряхлой казалась при этом сама себе: артрит разъедает кости, сердце трепыхается испуганным кроликом. Для нее остров Где-то-там недостижим. — Мама идет, идет, Дадди!
  
  И снова эти всхлипы, такие отчаянные, словно его сердце разбито. Впервые он вскрикнул, обнаружив, что после того, как почистил зубы, десны стали кровоточить. Но никогда не вопил, и прошло много лет с тех пор, как в последний раз так горько, жалобно плакал. Неистовые безудержные рыдания рвали душу и мозг. Высокие переливы и всхлип, высокие переливы и всхлип, высокие переливы и всхлип…
  
  — Дадди, что случилось?
  
  Она ворвалась в комнату и уставилась на него широко раскрытыми глазами, настолько уверенная, что началось кровотечение, что в первый момент ясно увидела кровяную лужицу на простыне. Но тут же убедилась, что все это игра воображения. Никакой крови. Только Даддитс, с мокрым от слез лицом, мерно качается взад-вперед на расшатанной скрипящей больничной койке. Глаза по-прежнему были ярко-зелеными, но со щек сбежала краска. И волос уже нет, чудесных белокурых волос, напоминавших ей о молодом Арте Гарфанкле[373]. Лучи неяркого зимнего солнца, лившиеся в окна, поблескивали на его голом черепе, отражались от аптечных флаконов (антибиотики, болеутоляющее, но ни одного лекарства, способного остановить или хотя бы замедлить то, что творилось с ним), падали на стоявшую перед столом капельницу.
  
  Но Роберта не увидела ничего необычного. Ничего такого, что могло бы послужить причиной почти гротескного выражения невыносимой боли.
  
  Она села рядом, обхватила бессильно болтающуюся голову сына и притянула к груди. Даже сейчас, в состоянии нервного возбуждения, его кожа казалась прохладной: умирающая кровь не могла больше согреть тело. Роберта вспомнила, как давным-давно читала «Дракулу», вздрагивая от приятного ужаса, оказавшегося куда менее приятным ночью, в полном мраке, в комнате, населенной тенями. Как она радовалась, узнав, что настоящих вампиров не бывает, но позже — гораздо позже — поняла, что успокоилась рано. В ее жизни появился беспощадный упырь, до которого трансильванскому графу было далеко. И имя ему было лейкемия, вот только не найти того кола, который можно загнать ему в сердце.
  
  — Даддитс, Дадди, солнышко, что с тобой?
  
  Прижавшись к ней, сын выплеснул свои страхи. И то, что она услышала, вмиг заставило забыть о происходящем в Джефферсон-тракт, проскользнуло ледяным ознобом по спине, сжало стальными тисками сердце, едва не остановило дыхание.
  
  — Ие мев! Ие мев! А, маоа, Ие мев!
  
  Не было смысла просить его повторить или выразиться яснее: всю жизнь она провела рядом с сыном и понимала каждое слово.
  
  «Бивер мертв! Бивер мертв! Ах, мамочка, Бивер мертв!»
  Глава 9
  Пит и Бекки
  
  Лежа в забитой снегом колее, Пит продолжал орать, взывать к небу, пока не сорвался голос, а потом просто обмяк, пытаясь притерпеться к боли, найти какой-то способ урезонить ее. Но не смог. Боль была бескомпромиссная, агония блицкриг. Он и не знал, что в мире бывает такая боль — а если бы знал, наверняка предпочел бы остаться с женщиной. С Марси, хотя Марси — не ее имя. Он почти вспомнил ее имя, но какая разница? Это ему приходится круто: раскаленные спазмы поднимались от колена, скручивая судорогами изнемогающее тело.
  
  Он трясся от холода. Рядом валялся позабытый пакет с благодарностью за покупки. Пит потянулся к нему, чтобы проверить, осталась ли хоть одна целая бутылка, и когда колено шевельнулось, ногу словно прошило электрическим током такой силы, по сравнению с которым все предыдущее показалось просто цветочками. Пит снова взвыл и отключился.
  * * *
  
  Он не знал, сколько времени провалялся в отключке — судя по свету, не слишком долго, но ступни уже онемели и руки тоже, несмотря на теплые сапоги и перчатки.
  
  Пит успел повернуться на бок, рядом, в лужице янтарного пива, валялся пакет. Боль в колене чуть утихла: наверное, помог холод, и Пит понял, что снова способен мыслить. Что ж, спасибо и на этом, уж больно в идиотскую передрягу он вляпался. Нужно каким-то образом добраться до хижины и огня, и на помощь рассчитывать не приходится. Если торчать тут в ожидании Генри и снегохода, к тому времени, как они появятся, Пит уже превратится в пивное эскимо, с приложением в виде пакета бутылочных осколков, благодарим за покупку в нашем магазине, алкоголик хренов, огромное спасибо!
  
  А женщина? Она тоже может умереть, и все потому, что Питу Муру приспичило присосаться к бутылочке.
  
  Он брезгливо глянул на пакет. Забросить его подальше нет никакой возможности: только колено зря разбередишь. Поэтому Пит постарался зарыть его в снег, поглубже, совсем как кошка, закапывающая собственное дерьмо, и пополз к костру.
  
  Оказалось, что колено вовсе не так уж и онемело. Пит пустил в ход локти, отталкиваясь здоровой ногой, стискивая зубы, смаргивая попавшие в глаза волосы. Животных нигде не видно: лавина пролетела и оставила его одного. И тишина стоит невероятная. Если не считать хриплого тяжелого дыхания и стонов, каждый раз, когда колено ударялось о землю. Пот ручьями стекал по спине и рукам, но руки и ноги по-прежнему ничего не чувствовали.
  
  Он, наверное, сдался бы, но, промучившись еще немного, увидел в конце прямого отрезка дороги яркое пятно костра, зажженного им и Генри. Правда, пламя уже было не таким высоким, но все же не погасло. Пит снова пустился в путь, но каждый раз, когда разряды нечеловеческой боли вновь пронизывали ногу, крепче сжимал зубы, стараясь сосредоточиться на оранжевой искорке в снежной пустыне. Он хотел добраться туда любой ценой, и пусть малейшее движение отзывалось новым кинжальным ударом, но, о как же он хотел туда добраться! Только не замерзнуть здесь, посреди дороги!
  
  — Я сумею, Бекки, — бормотал он. — Сумею, Бекки.
  
  Он повторил это имя несколько раз, прежде чем сообразил, что именно говорит.
  
  Уже приближаясь к костру, он посмотрел на часы и нахмурился. Одиннадцать сорок? Не может быть! Перед тем как вернуться к «скауту», он засекал время, и тогда было двадцать минут первого.
  
  Более тщательная проверка выявила причину столь странного явления: часы шли назад. Минутная стрелка двигалась резкими спазматическими рывками. Пит не выказал особого удивления. Его способность высоко ценить все, выходившее за рамки обыденности, казалось, умерла. Даже нога теперь уже не была главной проблемой. Он замерз, так замерз, что тело почти ему не повиновалось. Он удвоил скорость, отталкиваясь заметно уставшей здоровой ногой, и не помнил, как прополз последние пятьдесят ярдов до умирающего огня.
  
  Оказалось, что женщина сползла с брезента и сейчас лежала на противоположной от огня стороне, словно хотела добраться до оставшихся дров, но свалилась по пути.
  
  — Эй, милочка, я дома, — пропыхтел он. — Небольшая неприятность с коленом, но теперь я вернулся. Так или иначе, чертово колено — это твоя вина, Бекки, так что не жалуйся, ладно? Бекки… ведь так тебя зовут?
  
  Возможно, но она не ответила. Просто лежала и смотрела. Он по-прежнему видел только один глаз, но не смог вспомнить, тот же самый или другой. Но теперь от ее взгляда мурашки уже не шли по коже, потому что ему и без того было о чем беспокоиться. Взять хоть огонь. Пит успел как раз вовремя, тлеющих углей было еще немало. Первым делом нужно подкормить этого обжору, да так, чтобы долго не погас, а потом лечь рядом со своей девчонкой Бекки (только с наветренной стороны, чтобы не дай Бог не задохнуться). И ждать Генри. Ему не впервые таскать за Пита каштаны из огня.
  
  Пит подобрался к женщине и к небольшой поленнице дров за ее головой достаточно близко, чтобы снова ощутить резкую химическую вонь, и понял, почему ее взгляд больше его не тревожил. Единственный глаз смотрел в никуда. Больше она не встанет. Умерла. Снежный налет на талии и бедрах стал темно-красным.
  
  Пит приостановился, приподнялся на ноющих руках и всмотрелся в нее, но интерес к ней, мертвой или живой, был таким же мимолетным, как к бегущим назад часам. Он мечтал об одном: подбросить дров в огонь и согреться. О женщине он подумает потом. Может, через месяц, сидя в гостиной с загипсованным коленом и чашкой кофе в руке.
  
  Наконец он схватился за полено. Осталось только четыре, но самых больших. Генри наверняка вернется, прежде чем они успеют догореть, и соберет еще дров, перед тем как ехать за помощью. Старый добрый Генри! Все еще носит смешные очки в роговой оправе, даже в век мягких контактных линз и лазерной хирургии, но положиться на него можно в любую минуту.
  
  Мысли Пита своевольно пытались вернуться к «скауту», к запаху одеколона Генри, которым тот не душился, но Пит не позволял себе отвлекаться. «Давайте не будем», — как говорили они в детстве. Воспоминания словно превратились в его врага. Никакого призрачного одеколона, никаких сожалений о Даддитсе. Никаких больше костяшек, никакой игры. У него и без того забот по горло.
  
  Он неуклюже бросал в огонь полено за поленом, морщась от боли, но любуясь фонтанами искр, поднимавшихся под жестяной потолок навеса мириадами обезумевших светлячков, прежде чем угаснуть.
  
  Генри скоро будет здесь. Вот за что нужно держаться. Смотреть на огонь и думать о Генри. Вот он вернется…
  
  Нет, не вернется. Потому что в «Дыре в стене» дела плохи. Что-то, связанное с…
  
  — Рик, — сказал он, наблюдая, как огонь жадно пожирает новую пищу. Скоро оранжевые языки вскинутся еще выше.
  
  Он зубами стащил перчатки и протянул руки к теплу. Порез на правой ладони, куда вонзился осколок стекла, оказался длинным и глубоким. Наверняка останется шрам, но что из того. Подумаешь, что такое шрам-другой между друзьями? А ведь они были друзьями, верно? Да. Банда старой Канзас-стрит, Алые Пираты, с пластиковыми мечами и бластерами из «Звездных войн» на батарейках. Они даже совершали героические деяния: дважды, если считать девчонку Ринкенхауэр. Тогда их снимки поместили в газетах, так что подумаешь, шрамы! А то, что они однажды, вероятно… всего лишь вероятно, прикончили того типа… так ему и надо. Если кто-то и заслуживал быть убитым…
  
  Но туда он тоже не полезет. Давайте не будем. Не выйдет, беби!
  
  Но он уже видел линию. Хотел или нет, но видел куда отчетливее, чем за все эти годы. Но прежде всего он увидел Бивера, да и услышал тоже. Слова били прямо в центр мозга.
  
  Джоунси? Ты здесь, старик?
  
  — Не вставай, Бив, — предупредил Пит, не сводя глаз с вздымающегося пламени. Тепло било ему в лицо, навевало сон. — Оставайся там, где есть. Только… сам знаешь, сиди, как пришитый.
  
  Что в конце концов все это означает? «Что за фигли-мигли?» — как говаривал Бивер в детстве, и эта, в сущности, бессмысленная фраза неизменно приводила их в восторг. Питер чувствовал, что при желании все узнает, настолько четкой была линия. Перед глазами высветились голубой кафель, прозрачная синяя занавеска для душа, ярко-оранжевая кепка, кепка Рика, кепка Маккарти, старины Стою-и-стучусь-у-порога-твоего, и он чувствовал, что получит и все остальное, если захочет. Пит не знал, будущее ли это, прошлое или то, что происходит в эту минуту, но он все поймет, если захочет, если за…
  
  — Не хочу, — сказал он и оттолкнул от себя все.
  
  На земле остались несколько палочек и хворостинок. Пит швырнул их в огонь и уставился на женщину. В открытом глазу больше не было злобы. Он подернулся пленкой, как глаз убитого оленя. И эти алые лужи вокруг… должно быть, она истекла кровью. Что-то лопнуло у нее внутри. Взорвалось со страшной силой. Может, она знала, чем дело кончится, и поэтому села на дорогу. Надеялась, что кто-нибудь на нее наткнется. На нее и наткнулись, но посмотрите только, что из этого вышло! Бедная сука! Бедная невезучая сука!
  
  Пит медленно перемещался влево, пока не схватился за край брезента, и потащил его к женщине. Этот кусок грубой ткани был чем-то вроде санок, теперь же станет чем-то вроде савана.
  
  — Мне жаль, — прошептал он. — Бекки, или как тебя там, мне вправду жаль. Но даже останься я с тобой, толку от меня было бы немного. Я не врач. Всего лишь продавец машин. Ты…
  
  «…с самого начала была обречена…» — хотел он сказать, но при виде ее спины слова застряли в горле. Раньше он ничего не мог заметить, потому что она лежала на боку, лицом к костру. На заду джинсов зияла огромная дыра, словно под конец вместо газов из нее рвались мины. Лохмотья джинсовой ткани трепетали на ветру вместе с обрывками нижнего белья: лоскутами белого трикотажа с начесом и розового шелка. На ногах и спине куртки что-то росло. Похожее на плесень или грибок… Красно-золотое… или это просто игра света?
  
  Что-то вышло из нее. Что-то…
  
  Да. Что-то. И прямо в эту минуту наблюдает за мной.
  
  Пит всмотрелся в темнеющий лес. Ничего. Поток животных иссяк. Он совсем один.
  
  Если не считать того, что я не один.
  
  Это абсолютно точно. Что-то прячется неподалеку, что-то, не переносящее холода. Что-то, которое лучше всего чувствует себя в тепле и влаге. Если только…
  
  Если только оно не выросло так, что не могло больше уместиться там, где зародилось. И осталось без пищи.
  
  — Ты тут?
  
  Пит подумал, что эти крики выставят его дураком в собственных глазах, но этого не случилось. Он не ощущал ничего, кроме гнетущего страха.
  
  Он вдруг осознал, что плесень тянется тонкой прерывистой дорожкой от Бекки — да, именно Бекки, Бекки, так ее звали, Бекки — и загибается за угол жестяной стенки. Мгновение спустя он услышал противный скребущий звук, словно кто-то чешуйчатый полз по крыше. Пит вытянул шею, пытаясь разглядеть источник звука.
  
  — Убирайся, — прошептал он. — Убирайся и оставь меня в покое. Я… я… устал.
  
  В ответ послышался шорох, словно тварь проползла вверх еще немного. Да, он совсем разбит. Но, к несчастью, Ловец снов еще и представлял собой лакомый кусочек.
  
  Тварь снова зашевелилась. Вряд ли она станет ждать долго, а скорее всего просто не может ждать: это все равно что засунуть геккона в холодильник. Сейчас она свалится на него. И только теперь Пит осознал самое ужасное: он так зациклился на пиве, что совсем забыл о чертовых ружьях.
  
  Первым порывом было забиться поглубже в хижину, но, наверное, это было бы ошибкой, все равно что бежать в глухой тупик. Вместо этого Пит схватил высунувшийся из огня конец ветки, которую только что успел туда бросить. Другой конец жарко пылал. Он пока не стал ее вынимать, только некрепко сжал.
  
  — Попробуй подойди! — крикнул он жестяной крыше. — Любишь погорячее? У меня для тебя кое-что приготовлено. Давай попробуй! Ням-ням.
  
  Ничего. На крыше тишина. Только мягкое «плюх» снежного сугробика, свалившегося с ближайшей сосны: это нижние ветви избавлялись от бремени. Пит стиснул импровизированный факел, наполовину вытащил из огня и снова крикнул:
  
  — Ну же, сволочь, давай! Я вкусный, я горячий и жду тебя!
  
  Ничего. Но тварь там и не будет медлить, он знал. Скоро она придет.
  * * *
  
  Время тянулось. Долго он сидел тут? Пит не знал: часы остановились совсем. Иногда его мысли вроде бы обострялись, как в те годы, когда они дружили с Даддитсом, хотя, честно сказать, по мере того как они взрослели, а Даддитс оставался прежним, такое случалось реже, словно их меняющиеся тела и мозги теряли способность воспринимать странные сигналы Даддитса. Вот и сейчас, кажется, все было, как прежде, но не совсем. Возможно, появилось что-то новое. Скорее всего имевшее некое отношение к огням в небе. Пит сознавал, что Бивер мертв, и, похоже, что-то ужасное случилось с Джоунси, но он не знал что.
  
  Но что бы ни случилось, Пит считал, что Генри тоже знает все, хоть и не до конца. Генри сидел глубоко в голове у Пита, и мысли его легко читались:
  
  Бенберри-кросс, Бен-берри-кросс, бом-бом, на палочке верхом…
  
  Ветка догорела почти до самой руки Пита. Что он будет делать, если факел окажется слишком коротким? Ведь тварь вполне может потерпеть и дождаться своего часа.
  
  Но тут новая мысль ударила в мозг, ясная, как день, и накаленная паникой. Заполнила все пространство черепа, и он стал выкрикивать вслух непонятные самому фразы.
  
  — Пожалуйста, пощадите нас! Ne nous blessez pas![374]
  
  Но они не слушают, не слушают, потому… что?!
  
  Потому что они отнюдь не беспомощные маленькие инопланетяне, надеющиеся, что кто-то подарит им телефонную карту компании «Нью-Инглендтел», чтобы они могли позвонить домой, они — смертельно опасная болезнь. Ползучий, слепой в своей злобе рак, хвала Иисусу, и, мальчики, мы все одна огромная радиоактивная инъекция химиотерапии. Слышите, мальчики?
  
  Пит понятия не имел, слышат ли они, мальчики, к которым обращался голос, но он слышал. Они идут, мальчики идут, Алые Пираты надвигаются и никакие в мире мольбы их не остановят. И все же они молили, и Пит молил вместе с ними.
  
  — Пожалуйста, пощадите нас! Пожалуйста! S’il vous plaît! Ne nous blessez pas! Ne nous faites pas mal, nous sommes sans défense![375] — Жалобные всхлипы. — Пожалуйста! Ради Бога, мы беспомощны…
  
  Пит мысленно видел протянутую руку, собачье дерьмо, плачущего, почти голого мальчика. И все это время тварь на крыше, извиваясь, ползла, умирающая, но не бессильная, безмозглая, но не глупая, подкрадывалась к Питу сзади, пока он лежал на боку, рядом с мертвой женщиной, прислушиваясь к звукам апокалиптической бойни.
  
  Рак, сказал человек с белыми ресницами.
  
  — Пожалуйста! — взвизгнул Пит. — Мы беспомощны!
  
  Но ложь ли это или правда, уже было слишком поздно.
  * * *
  
  Снегоход, не снижая скорости, пролетел мимо укрытия Генри. Шум мотора замирал вдалеке. Теперь можно было без опаски выбраться, но Генри остался на месте. Не мог двинуться. Интеллект, поселившийся в теле Джоунси, не учуял его либо потому, что отвлекся, либо потому, что Джоунси каким-то образом… все еще мог…
  
  Нет. Мысль о том, что внутри этого ужасного облака что-то осталось от Джоунси, по меньшей мере не правдоподобна.
  
  И сейчас, когда ОНО убралось… ну, скажем, отдалилось, на него обрушились голоса, голоса бесцеремонно лезли в голову, сводя с ума своей трескотней, как когда-то плач Даддитса, по крайней мере до того, как время и годы положили конец почти всей этой чепухе. Один из голосов принадлежал человеку, упомянувшему о каком-то грибке (легко погибает, если только не попадет на живой организм), потом что-то о телефонной карте «Нью-Инглендтел», и… химиотерапии? Да, большая радиоактивная инъекция химиотерапии…
  
  Генри подумал, что это голос безумца. Господь знает, он лечил таких достаточно, чтобы сразу распознать.
  
  Остальные голоса заставили его усомниться в собственном рассудке. Некоторые он распознал. Уолтер Кронкайт[376], Багс Банни[377], Джон Уэйн[378], Джимми Картер[379]. Иногда вступала женщина, кажется, Маргарет Тэтчер. Голоса говорили то по-английски, то по-французски.
  
  — Il n’y a pas d’infection ici[380], — пробормотал Генри, заплакал, хотя, к своему удивлению и воодушевлению, обнаружил, что слезы на этот раз идут не от сердца, откуда, по его мнению, исходят все слезы и смех. Слезы ужаса, слезы жалости, слезы, взламывающие каменную почву себялюбивой одержимости и взрывающие скалу изнутри. — Тут нет никакой инфекции, пожалуйста, о Боже, прекратите, не надо, не надо, nous sommes sans défense, NOUS SOMMES SANS…[381]
  
  Но тут с запада понесся громовой обвал голосов, и Генри стиснул руками голову, боясь, что вопли, пронизанные болью, просто взорвут ее изнутри.
  
  Ублюдки попросту…
  * * *
  
  Ублюдки попросту расстреливают их, как мишени.
  
  Пит сидел у костра, не обращая внимания на боль в чудовищно распухшем колене, не сознавая, что держит горящую ветку у самого виска. Вопли в голове не до конца заглушали сухой четкий стук пулеметных очередей… похоже, бьют из самого большого калибра…
  
  Прежние крики — «пожалуйста, пощадите нас, мы беззащитны, тут нет никакой инфекции» — сменились паникой; это не помогает, ничего не поможет, все уже решено.
  
  Уловив краем глаза какое-то движение, Пит сумел повернуться как раз в тот момент, когда сидевшая на крыше тварь набросилась на него. Он успел заметить размытый силуэт безногого, узкого, гибкого, как у хорька, тела, заканчивавшегося сильным мускулистым хвостом. Заостренные шипы зубов вонзились в щиколотку. Взвизгнув, Пит отдернул ногу так сильно, что едва не ударил себя коленом в подбородок, но стряхнуть тварь не удалось. Она прилипла к нему, как пиявка. Неужели именно эта погань молила о милосердии? Да хрен с ними, если так. Хрен с ними. Пусть сдохнут!
  
  Он потянулся к ней правой рукой, той самой, которую порезал об осколки пивной бутылки: в левой, здоровой, была по-прежнему зажата горящая ветка. И ощутил в ладони что-то вроде холодного, поросшего мехом желе. Тварь немедленно отпустила щиколотку, и бесстрастные черные глаза, глаза акулы, орлиные глаза, на мгновение уставились Питу в лицо, прежде чем в руку впилась пригоршня игл, беспощадно разрывая и без того глубокую ранку.
  
  Мир, казалось, перестал существовать, сузившись до единственной точки непередаваемой муки. Голова твари — если таковая имелась — прильнула к ладони, распарывая, врезаясь, вгрызаясь, проникая все глубже. Брызги крови чудовищными веерами летели в разные стороны, все то время, пока Пит старался стряхнуть тварь, оставляя гротескный алый узор на снегу, припорошенном инеем брезенте и куртке мертвой женщины. Попадавшие в огонь капли шипели, как жир на раскаленной сковороде. Разъяренная тварь издавала злобный стрекот. Хвост, толстый, как морской угорь, обернулся вокруг дергавшейся руки Пита, словно стараясь удержать ее на месте.
  
  Решение применить факел отнюдь не было сознательным: Пит совершенно забыл о нем, занятый борьбой с ужасным кровожадным созданием, и в отчаянии ударил по твари горящей веткой. И сначала, когда она сразу же занялась ярким пламенем, как свернутая газета, даже не понял, что случилось. Но тут же победоносно завопил, хотя волна боли накатила вновь, вскочил на ноги, забыв о поврежденном колене и, описав правой, изуродованной рукой большой круг, схватился за одну из подпорок хижины. Раздался хруст, и чириканье сменилось приглушенным повизгиванием. На какое-то бесконечное мгновение зубы, застрявшие в его ладони, продолжали погружаться еще глубже, но хватка тут же ослабла и горящее существо свалилось на землю. Пит придавил его ногой, почувствовал, как оно извивается под каблуком, и едва не задохнулся от чистого, незамутненного, свирепого торжества, наполнившего душу. Но тут возмущенное столь непочтительным обращением колено подкосилось, послышался треск рвущихся сухожилий, и нога вывернулась в обратную сторону, как у кузнечика.
  
  Пит тяжело рухнул набок, лицом к лицу с убийственным хичхакером Бекки, не подозревая, что подпорка, задетая его рукой, медленно кренится. Уродливое подобие морды твари оказалось в трех дюймах от глаз Пита, горящее тело билось о его куртку. Черные глаза, казалось, варились в орбитах. На морде не замечалось ничего столь сложного, как рот, но когда едва заметная щель растянулась, открыв два ряда зубов, Пит с воплем: «Нет! Нет! Нет!» — швырнул тварь в огонь, где она, чирикая по-обезьяньи, стала беспомощно извиваться.
  
  Размахнувшись левой ногой, он подтолкнул тварь поглубже в огонь, но при этом снова задел покосившуюся подпорку, до сих пор честно державшую навес. Это оказалось последней каплей, и столбик треснул. Второй тоже не выдержал двойной тяжести, и крыша обвалилась, прикрыв огонь, отчего во все стороны полетели искры.
  
  Последовало несколько минут полнейшего спокойствия. Потом лист ржавой жести заходил ходуном, словно тяжело дыша, и вскоре оттуда выбрался Пит, бледный как смерть, весь в поту, с подернутыми дымкой боли глазами. Левый обшлаг куртки тлел. Пит тупо уставился на него, забыв о том, что ноги все еще до колен придавлены упавшей крышей, потом поднес руку к лицу, набрал в легкие воздуха и стал дуть на язычки огня, пляшущие по куртке, как на гигантскую именинную свечку.
  
  С востока донесся вой снегохода. Джоунси… или что там от него осталось. Облако. Вряд ли оно пощадит его. Сегодня в Джефферсон-тракт не место милосердию. Пожалуй, стоило бы спрятаться. Но голос, советующий ему это, звучал глухо, почти неслышно. Во всем этом есть только одно преимущество: похоже, он наконец-то бросил пить.
  
  Пит снова поднял изуродованную руку с недостающим пальцем, должно быть, исчезнувшим в утробе твари. Два других болтались на изжеванных сухожилиях. В самых глубоких ранах — и нанесенных чудовищем, и в порезе бутылочным стеклом — уже зазолотилась мохнатая плесень. Пит ощутил легкий зуд и вдруг понял, что эта гадость пожирает его плоть и кровь.
  
  И от всей души поторопил смерть. Скорее!
  
  На западе постепенно затих перестук пулеметной пальбы, но о настоящем конце не могло быть и речи. Ни в коем случае!
  
  И словно повинуясь течению его мыслей, громовой взрыв сотряс воздух, отсекая осиное жужжание мотора снегохода и все остальное. Все, кроме деловитого зуда в руке. Хищный грибок пожирал его, словно рак, поселившийся в желудке и легких отца и не успокоившийся, пока не изъел их дотла.
  
  Пит провел языком по зубам, ощутил дыры на месте выпавших.
  
  Потом закрыл глаза и стал ждать.
  Часть II
  Серые человечки
  
   Из подсознанья возникает призрак,
  
   Цепляется за переплет окна и стонет, моля о возрожденьи.
  
   Дым сигары, его немой союзник, навис над изголовьем.
  
   Я ощущаю руку на плече, смотрю… но это рог!
  
   Теодор Ротке
  
  Глава 10
  Курц и Андерхилл
  
  Единственным сколько-нибудь просторным зданием в районе боевых действий был небольшой магазинчик, называвшийся «Страна товаров Госслина». Чистильщики Курца начали прибывать туда незадолго до снегопада. К половине одиннадцатого, когда туда приехал сам Курц, стали подтягиваться вспомогательные силы. Похоже, ситуация наконец бралась под контроль.
  
  Магазин получил условное название Блю-базы[382]. Загон для скота, примыкающую к нему конюшню (ветхая, но все еще вполне пригодная) и коровник обозначили как Блю-изолятор и уже успели разместить там первых задержанных.
  
  Арчи Перлмуттер, новый адъютант Курца (прежний, Калверт, умер две недели назад от сердечного приступа, чертовски не вовремя), держал планшетку с дюжиной имен на первом листе. Конечно, Перлмуттер привез с собой и лэптоп, и портативный компьютер, но оказалось, что вся электроника в Джефферсон-тракт мгновенно скисает.
  
  В самом верху списка значились Госслины, старый владелец магазина и его жена.
  
  — Это еще далеко не все, — сказал Перлмуттер.
  
  Курц мельком глянул на список и отдал планшетку Перли.
  
  За их спинами разворачивались большие трейлеры, устанавливались полуприцепы, укреплялись фонарные столбы. К ночи это место будет освещено так же ярко, как нью-йоркский стадион «Янки» во время чемпионата по бейсболу.
  
  — Двух типов мы упустили вот на столько, — сообщил Перлмуттер, для наглядности разводя большой и указательный пальцы на четверть дюйма. — Приехали запастись едой, в основном пивом и сосисками.
  
  Лицо Перлмуттера было белым как простыня, только на каждой щеке цвело по красной розе. К тому же ему приходилось перекрикивать все усиливающийся шум, что отнюдь не способствовало спокойствию духа. Вертолеты прилетали парами и садились на щебеночно-асфальтовой дороге, ведущей к соединявшей штаты автостраде 95, откуда, следуя на запад, можно было попасть в один захолустный городишко (Преск-Айл), а следуя на юг — в целую россыпь захолустных городишек (вроде Бангора и Дерри). Вертолеты — это, конечно, неплохо, при условии, что пилотам не придется зависеть от навигационных приборов, которые, как всякая электроника, тоже накрылись.
  
  — Куда эти парни направились? В лес или к шоссе? — спросил Курц.
  
  — Назад в лес, — ответил Перлмуттер, до сих пор не нашедший в себе сил встретиться глазами с шефом. — Госслин говорит, что туда ведет еще одна дорога, Дип-кат-роуд. На стандартных картах ее нет, но я раздобыл туристическую карту «Даймонд интернейшнл пейпер», где показано…
  
  — Прекрасно. Они либо вернутся, либо так и останутся там. И то, и другое нам на руку.
  
  Прибыл очередной отряд вертолетов. Экипажи, оказавшись вдали от посторонних глаз, сгружали тяжелые пулеметы. Операция постепенно приобретала масштабы «Бури в пустыне», а может, и бóльшие.
  
  — Надеюсь, вы понимаете свою миссию здесь, Перли?
  
  Перлмуттер определенно понимал. Он был здесь новеньким, старался произвести впечатление и от нетерпения почти подпрыгивал.
  
  Как спаниель, почуявший лакомство, подумал Курц. И при этом ухитрился ни разу не посмотреть ему в глаза.
  
  — Сэр, характер моей работы довольно банален.
  
  Банален, подумал Курц. Банален, как вам это нравится?
  
  — Я должен: а) задерживать, б) отвозить задержанных к медикам, в) до дальнейших приказаний никого не выпускать из зоны карантина.
  
  — Совершенно верно. Это…
  
  — Но, сэр, простите, сэр, здесь еще нет ни одного врача, только несколько войсковых санитаров и…
  
  — Заткнитесь, — коротко бросил Курц, и хотя голоса при этом не повысил, с полдюжины мужчин в неприметных зеленых комбинезонах (все, включая Курца, были в таких комбинезонах без знаков различия) замерли, прежде чем с удвоенной скоростью разбежаться по своим делам… нет, скорее с утроенной. Но перед этим все, как один, посмотрели в сторону Курца и Перлмуттера.
  
  Розы на щеках Перлмуттера мгновенно увяли. Адъютант попятился, увеличив расстояние между собой и шефом на добрый фут.
  
  — Если еще раз перебьешь меня, Перли, я врежу тебе по первое число. Попробуешь еще раз, и окажешься в госпитале. Ясно?
  
  Перлмуттер, сделав нечеловеческое усилие, заставил себя уставиться в лицо Курца и отдал честь так лихо, что между рукой и фуражкой, казалось, проскочила молния.
  
  — Сэр, да, сэр!
  
  — И брось этот официоз, я ничего подобного не требую, — раздраженно бросил Курц и, заметив, что Перлмуттер опустил глаза, добавил: — И смотри на меня, когда с тобой говорят, парень.
  
  Перлмуттер с крайней неохотой подчинился приказу. Лицо словно подернулось пеплом. И хотя вокруг стоял оглушительный треск вертолетов, в этом уголке, казалось, царила неестественная тишина, будто Курц существовал в некоем вакууме. Перлмуттер был убежден, что все наблюдают за ними и видят, как он перепуган. Глаза у некоторых были в точности, как у нового шефа. В этих глазах стыла вселенская пустота, словно за ними не было даже подобия мозга. Перлмуттер слышал о взглядах, в которых отражались тысячелетия, но в случае с Курцем речь, вероятно, шла о миллионах лет, вероятнее всего, световых.
  
  И все же Перлмуттер как-то ухитрялся выносить этот взгляд. Смотрел в пустоту. Похоже, начало не слишком успешное. Сейчас важнее всего, настоятельно необходимо, остановить обвал, пока он не превратился в лавину.
  
  — Вот так, хорошо. Во всяком случае, лучше. — Курц говорил очень тихо, но Перлмуттер без труда расслышал его, несмотря на рев двигателей. — Я скажу это только один раз, и только потому, что ты новичок, и очевидно, не отличаешь хрен от пальца. Мне приказали провести здесь операцию «паука». Знаешь, что это такое?
  
  — Нет, — произнес Перлмуттер, испытывая почти физическую боль от того, что не мог добавить «сэр».
  
  — По словам ирландцев, расы, так до конца и не избавившейся от идиотских суеверий, которые каждый из них всосал с молоком матери, паука — это конь-призрак, крадущий зазевавшихся путников и увозящий их неведомо куда. Парадокс, настоящий парадокс, Перлмуттер! Хорошо еще, что мы разрабатываем перспективные стратегические планы, как раз на случай подобной хренотени, еще с сорок седьмого, когда представители военно-воздушных сил впервые представили образец предмета внеземного происхождения, известного теперь под кодовым названием «сигнальный фонарь». Беда только в том, что это, как мы считали, отдаленное будущее настигло нас, и теперь приходится расхлебывать кашу с помощью таких парней, как ты. Понимаешь, солдат?!
  
  — Да, сэ… д-да…
  
  — Надеюсь. Нам поручено нечто вроде блицкрига. Все нужно проделать быстро и четко, словом, настоящая паука. Придется сделать всю грязную работу и выйти из болота как можно более чистыми… чистыми, да, Господи, и улыбающимися…
  
  Курц коротко ощерился в улыбке, став в этот момент настолько похожим на злобного сатира, что Перлмуттер едва не завопил от ужаса.
  
  Высокого, сутуловатого Курца можно было бы легко принять за бюрократа, не будь в нем чего-то жуткого. Даже самый бесчувственный человек замечал это что-то в его глазах, ощущал в чопорной манере держать руки перед собой… но не это пугало Перлмуттера, и не поэтому шеф заслужил прозвище Старого Страшного Курца. Перлмуттер не мог сказать точно, в чем дело, да и знать не хотел. В этот момент он хотел только одного: поскорее закончить разговор и убраться подобру-поздорову. Кому, спрашивается, тащиться тридцать миль на запад ради контакта с пришельцами? Вот он, рядом, стоит перед Перлмуттером!
  
  Губы Курца плотно сомкнулись.
  
  — Мы ведь в одной упряжке, так?
  
  — Да.
  
  — Отдаем честь одному флагу? Мочимся в один писсуар?
  
  — Да.
  
  — И какими мы собираемся выйти из всего этого, Перли?
  
  — Чистыми?
  
  — В точку! И какими еще?
  
  На какую-то ужасную секунду он растерялся. Но тут до него дошло.
  
  — Улыбающимися, сэр.
  
  — Назови меня сэром еще раз и получишь в морду.
  
  — Извините, — прошептал Перлмуттер.
  
  По дороге, вернее, почти по обочине, медленно полз школьный автобус, опасливо сторонясь вертолетов. Большие черные буквы на желтом фоне гласили: МИЛЛИНОКЕТ СКУЛ ДЕПТ.
  
  Командирский автобус. Внутри Оуэн Андерхилл и его люди. Команда класса А. При виде автобуса Перлмуттеру стало легче. Оба они в разное время работали с Андерхиллом.
  
  — Медики прибудут к вечеру, — сообщил Курц. — Все доктора, какие только потребуются. Усек?
  
  — Усек.
  
  Направляясь к автобусу, остановившемуся перед единственной бензоколонкой магазина, Курц глянул на часы. Почти одиннадцать. Боже, как летит время, когда веселье в разгаре! Перлмуттер шагал рядом, но спаниелья упругость походки куда-то исчезла.
  
  — А пока, Арчи, осматривай их, обнюхивай, выслушивай небылицы и регистрируй все случаи Рипли. Надеюсь, ты знаешь, что такое Рипли?
  
  — Да.
  
  — Прекрасно. Только не вздумай дотрагиваться.
  
  — Господи, нет! — воскликнул Перлмуттер и тут же залился краской.
  
  Курц растянул губы в улыбке, не более естественной, чем первая, акулья.
  
  — Превосходно, Перлмуттер. Респираторы есть?
  
  — Только что привезли. Двенадцать ящиков, и доставят е…
  
  — Хорошо. Нам необходимы полароидные снимки Рипли. Документация должна быть самой тщательной. Образец А, образец Б, и так далее, и тому подобное. Дошло?
  
  — Да.
  
  — И надеюсь, ни один из наших гостей… не ускользнет?
  
  — Ни в коем случае! — сказал Перли с видом человека, возмущенного подобной мыслью.
  
  Губы Курца снова раздвинулись на немыслимую ширину, как нельзя более напоминая акулью пасть. Пустые глаза смотрели сквозь Перлмуттера, пронизывали, по твердому его убеждению, землю до самого центра. Он невольно задался вопросом, уйдет ли кто с Блю-базы, когда все будет кончено. Кроме Курца, разумеется.
  
  — Продолжайте, гражданин Перлмуттер. Приказываю продолжать во имя правительства.
  
  Арчи Перлмуттер посмотрел вслед Курцу, идущему к автобусу, откуда вывалился Андерхилл, более всего напоминавший квадратный банковский сейф. Перли в жизни не был так рад увидеть чью-то спину, как в этот момент.
  * * *
  
  — Привет, босс, — бросил Андерхилл, одетый, подобно остальным, в простой зеленый комбинезон. Правда, он, как и Курц, тоже носил оружие. В автобусе сидело человек двадцать, большинство из которых дожевывали завтрак.
  
  — Так что у нас тут, старина? — осведомился возвышавшийся над Андерхиллом Курц. Правда, тот, в свою очередь, весил больше Курца фунтов на семьдесят.
  
  — «Королевский бургер». Представляете, проехали прямо насквозь. Не думал, что автобус поместится, но Йодер клялся, что все получится, и оказался прав. Хотите бургер? Правда, он немного остыл, но даже в этой дыре должна быть микроволновка. — Андерхилл кивком указал на магазин.
  
  — Воздержусь. Холестерин вреден для печени.
  
  — Как ваш пах?
  
  Шесть лет назад, играя в ракетбол, Курц получил серьезную травму, что послужило, хоть и косвенно, причиной их единственной размолвки. По мнению Андерхилла, пустяковой, но от такого типа, как Курц, можно всего ожидать. За бесстрастной маской скрывался дьявольский ум, готовый выдавать идеи со скоростью света, строить бесчисленные планы, создавать немыслимые программы, управлять молниеносной сменой эмоций. Немало людей считали Курца сумасшедшим. Оуэн Андерхилл не знал, так это или нет, но понимал, что с таким человеком следует быть осторожным. Крайне осторожным.
  
  — Как говорят ирландцы, мой пах — как огурчик.
  
  Он театрально дернул себя за мошонку и удостоил Оуэна своей фирменной крокодильей улыбки.
  
  — Рад слышать.
  
  — А вы? В порядке?
  
  — Как огурчик, — кивнул Оуэн, и Курц засмеялся.
  
  Теперь по дороге так же медленно и осторожно, как автобус, катил новенький с иголочки «линкольн-навигатор», с тремя одетыми в оранжевое охотниками, дюжими верзилами, потрясенно пялившимися на вертолеты и усердно трудившихся солдат в зеленых комбинезонах. Но в основном их занимали пулеметы. Хвала Господу, Вьетнам пришел в Северный Мэн. Скоро они присоединятся к остальным в карантинном блоке.
  
  Едва «навигатор» остановился за автобусом, рядом сразу появилось с полдюжины солдат. Судя по виду, эти трое были адвокатами или банкирами, со своими холестериновыми проблемами и толстыми пакетами акций, адвокатами или банкирами, которым пришло в голову притвориться добрыми старыми парнями, поиграть в охотников в стране, которую искренне считают старой доброй мирной Америкой (от последнего убеждения их скоро избавят). Через несколько минут они окажутся в коровнике (или загоне, если так уж жаждут свежего воздуха), где никто не благоговеет перед картой «виза». Им позволят оставить сотовые. Правда, в этой глуши они не работают, но пусть себе развлекаются, тыкая в кнопку перенабора!
  
  — Район окружен надежно? — спросил Курц.
  
  — Думаю, да.
  
  — По-прежнему быстро все схватываете?
  
  Оуэн пожал плечами.
  
  — Сколько всего народа в Блю-зоне, Оуэн?
  
  — По нашим подсчетам, около восьмисот человек. В зонах А-прим и Б-прим — не больше сотни.
  
  Неплохо, при условии, что никто не проскользнул сквозь кордоны. Правда, с точки зрения возможного загрязнения, несколько беглецов значения не имеют, новости, по крайней мере в этом отношении, были довольно обнадеживающими. А вот с точки зрения утечки информации это окажется катастрофой. В наши дни скакать на призрачной лошади становится все труднее. Слишком много людей с видеокамерами. Слишком много вертолетов с телеустановками. Слишком много любопытных глаз.
  
  — Заходите в магазин, — сказал Курц. — Меня обещали поселить в отдельном трейлере, но его еще не подвезли.
  
  — Un momenta[383]. — Андерхилл метнулся с поразительной для его габаритов легкостью в автобус и вернулся с усыпленным жирными пятнами пакетом из «Королевского бургера» и магнитофоном на плече.
  
  — Эта штука вас убьет, — предсказал Курц, кивнув на пакет.
  
  — Мы начинаем «Войну Миров», а вы тревожитесь о высоком холестерине?!
  
  Позади один из вновь прибывших верзил-охотников громко возмущался, крича, что хочет позвонить адвокату, что, возможно, означало его принадлежность к племени банкиров. Курц повел Андерхилла в магазин. Над ними в небе вновь вернувшиеся сигнальные огни пробивались сквозь серую подкладку облаков, прыгая и подскакивая, как диснеевские персонажи.
  * * *
  
  В офисе старика Госслина воняло салями, сигарами, пивом и серой: то ли газами, то ли тухлыми яйцами, предположил Курц. Возможно, и тем, и другим. Различался и еще один запах, слабый, но отчетливый. Запах этилового спирта. Их запах. Теперь он распространился повсюду. Другой человек поддался бы искушению отнести это ощущение за счет разгулявшихся нервов и чересчур богатого воображения, но Курц никогда не был обременен ни тем, ни другим. В любом случае он не считал, что сотня или около того квадратных миль лесных массивов, окружавших магазин Госслина, и впредь будет существовать в качестве жизнеспособной экосистемы. Иногда приходится сжечь предмет обстановки дотла, чтобы не пострадала вся квартира.
  
  Курц уселся за письменный стол и открыл один из ящиков. Внутри оказалась картонная коробка с надписью: Хим. (США) 10 ЕДИНИЦ. Вот радость для Перлмуттера!
  
  Курц вынул коробку и открыл. Там лежали небольшие маски из прозрачного пластика, из тех, которые обычно закрывают только нос и рот. Одну он швырнул Андерхиллу, вторую надел сам, ловко закрепив эластичные тесемки.
  
  — Это необходимо? — поинтересовался Оуэн.
  
  — Мы не знаем. И не считайте это привилегией: через час-другой их наденут все. Кроме обитателей карантинного блока, разумеется.
  
  Андерхилл без дальнейших замечаний натянул маску и завязал тесемки. Курц прислонился головой к висевшему на стене плакату Администрации Профессиональной Безопасности и Здоровья.
  
  — Они работают? — К удивлению Андерхилла, маска не заглушала голоса и не запотела внутри, и хотя в ней не было ни пор, ни фильтров, дышалось все же легко.
  
  — Они работают над лихорадкой Эбола, над сибирской язвой, над новой суперхолерой. А над Рипли? Возможно. Если нет, мы накрылись… сам знаешь чем. Впрочем, возможно, мы уже накрылись. Но часы бегут, и игра объявлена. Могу я послушать запись, которая, вне всякого сомнения, находится в той штуке, что висит у вас через плечо?
  
  — Все подряд? Не стоит, пожалуй. Разве что попробовать на вкус, что это за блюдо?
  
  Курц кивнул, повертел в воздухе указательным пальцем (как рефери, дающий сигнал к забегу) и поудобнее устроился в кресле Госслина.
  
  Андерхилл снял с плеча магнитофон, поставил на стол и нажал кнопку. Раздался механический голос:
  
  — Перехват радио Управления Национальной Безопасности. Частотный диапазон 62914А44. Материалу присвоена классификация «совершенно секретно». Время перехвата 06.27, ноябрь, четырнадцатое, два-ноль-ноль-один. Запись перехвата начинается после тонального сигнала. Если вам не присвоен допуск первый, пожалуйста, нажмите кнопку «стоп».
  
  — Пожалуйста, — повторил Курц с ободрительным кивком. — Неплохо. Это отпугнет большую часть персонала, не облеченного высоким доверием, не думаете?
  
  Последовала пауза, двухсекундный сигнал, и затем вступил женский голос:
  
  — Один. Два. Три. Пожалуйста, пощадите нас! Ne nous blessez pas.
  
  Двухсекундная пауза. Звучит голос молодого человека.
  
  — Пять. Семь. Одиннадцать. Мы беспомощны. Nous sommes sans defense. Пожалуйста, пощадите нас, мы беспомощны. Ne nous faites…
  
  — Клянусь, это похоже на языковой курс Берлица из Великого Далека, — усмехнулся Курц.
  
  — Узнаете голос? — спросил Андерхилл.
  
  Курц покачал головой и приложил палец к губам.
  
  Следующий голос принадлежал Биллу Клинтону.
  
  — Тринадцать. Семнадцать. Девятнадцать. — О, этот неподражаемый арканзасский выговор! — Здесь нет инфекции. Il n’y a pas d infection ici.
  
  Еще одна двухсекундная пауза, и из магнитофона донесся голос Тома Брокау:
  
  — Двадцать три. Двадцать семь. Двадцать девять. Мы умираем. On se meurt, on crève[384]. Мы умираем.
  
  Андерхилл нажал кнопку «стоп».
  
  — На случай, если интересуетесь, первый голос — это Джессика Паркер, актриса. Второй — Брэд Питт.
  
  — А он кто?
  
  — Актер.
  
  — Угу.
  
  — После каждой паузы раздается другой голос. Все они легко узнаваемы. Альфред Хичкок, Пол Харви[385], Джеймс Браун[386], Тим Сэмпл — это местный комик, очень популярный, и сотни других, хотя некоторых мы определить не смогли.
  
  — Сотни других?! И сколько же длился этот перехват?!
  
  — Строго говоря, это не столько перехват, сколько прямая передача, которую мы глушим с восьми ноль-ноль. А это означает, что неизвестно, сколько этого дерьма попало в эфир, хотя мы сомневаемся, что слышавшие все это что-то поймут. А если и так… — Андерхилл философски пожал плечами. — Передача продолжается. Голоса, похоже, подлинные. Мы провели сравнения «отпечатков голосов», сделали спектрограммы. Кто бы они ни были, эти парни вполне могут оставить без работы Рича Литтла[387].
  
  В кабинет донеслось отчетливое «плюх-плюх-плюх» вертолета. Курц не только слышал его, но и ощущал всем существом. Через доски, через плакат в серое вещество мозга шел сигнал, приказывающий начинать, начинать, начинать, спешить, спешить, спешить. Кровь кипела желанием поскорее следовать приказу, но он сидел не двигаясь, спокойно взирая на Оуэна Андерхилла. Спеши медленно. Полезное изречение. Особенно когда имеешь дело с людьми, подобными Оуэну. Как твой пах, видите ли!
  
  Однажды ты подложил мне свинью, думал Курц. Может, не перешел мою черту, но, клянусь Богом, все же пару шагов сделал, не так ли? Да, думаю, так и было. И думаю, тебе стоит держать ухо востро.
  
  — Всего четыре фразы, повторяются снова и снова, — добавил Андерхилл, загибая пальцы: — «Не раньте нас», «Мы беззащитны», «Здесь нет инфекции» и последняя…
  
  — Нет инфекции, — протянул Курц. — Ха! Ну и наглецы!
  
  Он видел снимки красновато-золотого пуха, растущего на деревьях вокруг Блю-Боя. И на людях. В основном на трупах. Биологи назвали его грибком Рипли, по имени той крутой бабы, которую играла Сигурни Уивер в космическом сериале. Большинство из них были слишком молоды, чтобы помнить другого Рипли, который вел в газетах рубрику «Хотите верьте, хотите нет». «Хотите верьте, хотите нет» давно уже канула в небытие как слишком заумная для политкорректного двадцать первого века. Но как бы она вписалась в ситуацию сейчас! О да, как винтик в резьбу! В сравнении с происходящим сиамские близнецы и двухголовые коровы старика Рипли казались положительно нормальными!
  
  — И последняя, — добавил Андерхилл. — «Мы умираем». Это представляет интерес из-за двух вариантов французского перевода. Первый соответствует литературному языку. Второй — on creve — это сленг. У нас это звучало бы: «мы подыхаем».
  
  Он взглянул на Курца, искренне жалевшего, что Перлмуттер не видит этого, впрочем, все еще можно исправить.
  
  — Они действительно подыхают? Даже если предположить, что не мы им в этом помогли?
  
  — Но почему французский, Оуэн?
  
  — Вероятно, второй язык. — Андерхилл пожал плечами. — Кто знает?
  
  — А-а-а… А цифры? Хотят показать, что мы имеем дело с разумными существами? И что любой другой вид способен прилететь сюда из другой звездной системы, или измерения, или откуда еще там?
  
  — Наверное. А как насчет сигнальных огней, босс?
  
  — Большинство сейчас в лесу, но быстро затухают, как только кончается заряд. Те, которые мы смогли вернуть, похожи на жестянки с консервированным супом и содранными этикетками. Учитывая их размер, шоу получается чертовски эффектным, не находите? Местные в штаны от страха наложили.
  
  Рассеиваясь, огни оставляли колонии грибка, или спорыньи, или черт его знает, как оно называлось. То же самое можно сказать и о самих инопланетянах. Те, которые остались, собирались вокруг корабля, как пассажиры у сломавшегося автобуса, и ныли, что они не заражены, il n’y a pas d infection ici, слава тебе Господи, можно вздохнуть спокойно. Но едва эта штука попадала на тебя, ты, вероятнее всего, как это выразился Оуэн, «спекался». Конечно, точно еще ничего не известно, пока слишком рано говорить о чем-то определенном, но они вправе делать предположения.
  
  — Сколько инопланетян осталось наверху? — осведомился Оуэн.
  
  — Где-то порядка сотни.
  
  — Что еще нам неизвестно? Кто-нибудь имеет представление?
  
  Курц отмахнулся. Откуда ему знать? Право знать — не его сфера. И не парней, приглашенных на эту веселую вечеринку перед Днем благодарения.
  
  — Как по-вашему, выжившие — это команда? — допытывался Андерхилл.
  
  — Неизвестно. Может, и нет. Чересчур много для команды, недостаточно для колонистов и слишком мало для ударных частей.
  
  — А что еще творится там, наверху? Ведь есть же что-то еще, так?
  
  — Настолько уверен в этом?
  
  — Да.
  
  — Почему?
  
  — Интуиция, — пожал плечами Андерхилл.
  
  — Ошибаешься, — мягко поправил Курц. — Не интуиция. Телепатия.
  
  — Ты это о чем?!
  
  — Невысокого уровня, разумеется, но сомнений никаких быть не может. Человек ощущает нечто, чему первое время не может подобрать ни названия, ни объяснения. Но через несколько часов способность проявляется в полной мере. Наши серые друзья, похоже, разносят эту болезнь, как проклятый грибок.
  
  — Мать твою, — прошептал Оуэн.
  
  Курц ничего не ответил, спокойно наблюдая за Андерхиллом. Он любил наблюдать за погруженными в раздумья людьми, при условии, что они в самом деле умеют мыслить, но тут было кое-что другое: он слышал мысли Оуэна — слабый, но отчетливый звук, подобный шороху океана в морской раковине.
  
  — Грибок быстро гибнет в окружающей среде, — проговорил наконец Оуэн. — На них она тоже плохо действует. Как насчет экстрасенсорного восприятия?
  
  — Об этом пока еще слишком рано говорить. Но если эта способность остается навсегда, мало того, распространится за пределы того отстойника, где мы сейчас находимся, ситуация в корне изменится. Вы, разумеется, это понимаете?
  
  Андерхилл понимал.
  
  — Невероятно, — сказал он.
  
  — Я думаю о машине, — внезапно бросил Курц. — О какой машине я думаю?
  
  Оуэн вскинул на него глаза, очевидно, пытаясь решить, не шутит ли собеседник. Но увидев, что Курц вполне серьезен, потряс головой.
  
  — Откуда мне… — И осекся. — «Фиат».
  
  — На самом деле «феррари», но это не важно. Я думаю о мороженом… какой сорт?
  
  — Фисташковое, — сказал Оуэн.
  
  — В точку.
  
  Помолчав немного, Оуэн нерешительно спросил Куpца, может ли тот назвать имя его брата.
  
  — Келлог, — не задумываясь, ответил Курц. — Господи, Оуэн, что за имя для мальчишки?!
  
  — Девичья фамилия моей матери. О Боже! Телепатия!
  
  — Представляете, в какой заднице окажутся устроители «Риска» и «Кто хочет стать миллионером», если эта штука распространится по всей стране?
  
  За стеной раздался выстрел, потом — вопль.
  
  — Вы не смели этого делать! — кричал кто-то голосом, полным страха и возмущения. — Не смели!
  
  Они подождали, но все было тихо.
  
  — Подтвержденное количество тел серых человечков — восемьдесят один, — сказал Курц. — Возможно, их больше. Как только они падают вниз, немедленно начинают разлагаться. Не остается ничего, кроме слизи… а после — грибка.
  
  — По всей Зоне?
  
  Курц покачал головой.
  
  — Представьте клин, указывающий на восток. Тупой конец — Блю-Бой. Мы находимся примерно в середине клина. К востоку отсюда шатаются еще несколько нелегальных иммигрантов из фракции «серых». Сигнальные огни в основном появляются в зоне клина. Инопланетный Дорожный Патруль.
  
  — Это все нужно поджарить? — спросил Оуэн. — Не только серых человечков, корабль и сигнальные огни, но и всю чертову местность?!
  
  — Я не готов говорить об этом сейчас, — сказал Курц.
  
  Еще бы, подумал Оуэн, конечно, не готов. И тут же спохватился: что, если Курц прочтет его мысли? Трудно сказать, что кроется за этими тусклыми глазами.
  
  — Могу сообщить только, что мы собираемся уничтожить остальных серых человечков. Ваши, и только ваши, люди составят команды боевых вертолетов. Ваши позывные: Блю-Бой-Лидер. Ясно?
  
  — Да, сэр.
  
  Курц не стал его поправлять. В данном контексте, учитывая очевидное отвращение Андерхилла к порученной миссии, обращение «сэр», возможно, не так уж и плохо.
  
  — Я Блю-один.
  
  Оуэн кивнул.
  
  Курц поднялся и вынул карманные часы. Стрелки стояли на цифре «двенадцать».
  
  — Скрыть все это не удастся, — сказал Андерхилл. — В Зоне слишком много американских граждан. Сколько этих… этих имплантантов?
  
  Курц едва не улыбнулся. Ах да, хорьки. Довольно большое количество, с годами все увеличивающееся. Андерхилл не знал этого, но Курц знал. Гнусные твари! Но в положении босса есть одно преимущество: если не хочешь, можно не отвечать на вопросы.
  
  — Все, что будет потом, — проблема психушников, — бросил он. — Наша работа — реагировать на то, что конкретные люди — голос одного, возможно, записан у вас на пленке — определили как явную и реальную угрозу населению Соединенных Штатов. Понятно, солдат?
  
  Андерхилл посмотрел в эти тусклые глаза и отвел взгляд.
  
  — И вот еще что, — добавил Курц. — Помните пауку?
  
  — Ирландского коня-призрака?
  
  — Что-то в этом роде. Когда дело доходит до кляч, знайте, эта — моя. И всегда была моей. Кое-кто в Боснии видел, как вы скакали на моей пауке. Верно?
  
  Оуэн не рискнул ответить. Курц, казалось, ничуть не обиделся. Только взгляд стал пристальным.
  
  — Я не потерплю повторения, Оуэн. Молчание — золото. Когда мы скачем на пауке, сами должны превратиться в невидимок. Вам понятно?
  
  — Да.
  
  — Полностью понятно?
  
  — Да, — повторил Оуэн, снова гадая, насколько способен Курц читать его мысли. Сам он прочел название, словно написанное на лбу Курца. Очевидно, Курц этого хотел.
  
  Босански Нови.
  * * *
  
  Они были готовы к отправке: четыре команды боевых вертолетов, скомплектованные из людей Оуэна Андерхилла, заменивших парней из АНГ, которые посадили свои СН-47 на дорогу. Вертолеты уже поднимались в воздух, наполняя округу рокотом моторов, когда пришел приказ Курца снижаться. Оуэн передал приказ и перевел рычажок налево, оказавшись в диапазоне личного канала связи Курца.
  
  — Прошу прощения, но какого хрена? — спросил Оуэн.
  
  Если они собираются это сделать, можно бы по крайней мере поторопиться и поскорее покончить со всем. Оно даже хуже, чем Босански Нови, гораздо хуже! Отмахнуться и забыть, лишь потому, что, по словам Курца, серые человечки — не люди? В любом случае это не для него. Существа, способные построить Блю-Бой или по крайней мере летать на нем, — больше, чем люди.
  
  — Я тут ни при чем, мужик, — сказал Курц. — Синоптики в Бангоре говорят, что это дерьмо передвигается слишком быстро. Какой-то ураган, называется Альберта Клиппер. Полчаса, максимум — сорок пять минут, и нас накроет. Учитывая, что навигационные приборы не работают, лучше подождать, если можем — а мы можем. Еще поблагодаришь меня за предупреждение.
  
  Весьма сомневаюсь.
  
  — Прием, прием. — Оуэн передвинул рычажок вправо. — Конклин.
  
  Никаких званий: на этом задании приказано обращаться только по именам, особенно при радиопереговорах.
  
  — Я здесь… я здесь.
  
  — Передай всем, что мы задерживаемся минут на тридцать — сорок пять. Повторяю: тридцать — сорок пять.
  
  — Вас понял. Тридцать — сорок пять.
  
  — Поставил бы какую музыку.
  
  — О’кей. Заказы?
  
  — На твой вкус. Только не «Скуэйд Энтим»[388].
  
  — Вас понял, «Скуэйд Энтим» исключается.
  
  Ни следа улыбки в голосе Конка. Единственный, кому происходящее так же неприятно, как Оуэну. Ну конечно. Конклин тоже участвовал в операции на Босански Нови, в девяносто пятом. Да, пришлось им тогда хлебнуть! В головном телефоне орали эти поганцы — группа «Перл Джем», и пришлось стащить его и повесить на шею, как хомут. Но все это было чепухой по сравнению с той передрягой, в которую они вляпались.
  
  Арчи Перлмуттер и его люди всполошенно метались взад и вперед, как куры с отрубленными головами, то и дело отдавая честь, но тут же поспешно опускали руки, не доведя их до виска, и украдкой бросали боязливые взгляды на маленький зеленый разведывательный вертолет, где сидел Курц: головной телефон на месте, лицо закрыто последним выпуском «Дерри ньюс». Он казался погруженным в чтение, но Оуэн почему-то чувствовал, что этот человек видит каждый жест, каждого солдата, забывшего о чрезвычайной ситуации и следовавшего воинскому уставу. Рядом с Курцем, слева, сидел Фредди Джонсон. Джонсон неизменно сопровождал Курца еще с тех времен, когда Ноев ковчег застрял на горе Арарат. Он тоже был в Босански и, вне всякого сомнения, подробно докладывал Курцу о происходящем, когда тому пришлось остаться в тылу: из-за своего паха он так и не смог оседлать любимую пауку.
  
  В июне девяносто пятого военная авиация потеряла самолет-разведчик НАТО в запретной для полетов зоне, около хорватской границы. Сербы подняли невероятный шум из-за самолета капитана Томми Каллахена и устроили бы настоящий показательный спектакль, если бы удалось поймать самого Каллахена. Представители правительства, терзаемые кошмарами, навеянными северными вьетнамцами, взявшими в привычку регулярно и с нескрываемым злорадством выставлять несчастных пилотов с промытыми мозгами перед представителями международной прессы, день и ночь трубили о первейшей обязанности военных вернуть в ряды доблестных авиаторов Томми Каллахена.
  
  Несмотря на все усилия, поиски результатов не давали, и командование уже собиралось отдать приказ о возвращении поисковых групп, когда Каллахен связался со своими на низкочастотном диапазоне. Его школьная подружка сообщила им его старое прозвище, и запрошенный Томми подтвердил это, добавив, что друзья прозвали его Блевуном после одной памятной пирушки в выпускном классе, на которой он несколько переоценил свои способности к выпивке.
  
  Мальчики Курца отправились за Каллахеном на паре вертолетов, куда миниатюрнее тех, что были задействованы сегодня. Командовал операцией Оуэн Андерхилл — многие, в том числе и он сам, считали его преемником Курца. Каллахену приказали при подлете машин развести огонь и ждать. Задачей Андерхилла было поднять Каллахена на борт в обстановке полной секретности. Увезти на ирландской лошади пауке. Особой необходимости в этом не было, но так уж задумал Курц. Его люди — невидимки, его люди — призрачные всадники на призрачных конях.
  
  Поначалу операция проходила успешно. Правда, по вертолетам выпустили несколько ракет «земля — воздух», но, разумеется, ни одна и близко не прошла: чего и ожидать от вояк Милошевича! Только когда они забирали Каллахена, Оуэн заметил единственных боснийцев, оказавшихся поблизости, — пять или шесть детишек, старшему не больше десяти, боязливо наблюдавших за американцами. Курц приказывал не оставлять свидетелей, но Оуэну в голову не пришло считать свидетелями компанию замурзанных малышей. И Курц ни словом об этом не упомянул.
  
  До сегодняшнего дня.
  
  Оуэн не сомневался, что Курц — человек опасный. Но опасных людей в армии было немало: скорее дьяволы, чем святые, и многие просто помешаны на секретности. Оуэн не мог точно определить, чем отличается от них Курц, высокий и меланхоличный Курц с белесыми ресницами и неподвижными глазами. Вот только встречаться с этими глазами было трудно, потому что в них ничего не отражалось: ни любви, ни веселья и абсолютно никакого любопытства. Почему-то последнее казалось Оуэну самым ужасным.
  
  У магазина затормозил потрепанный «субару», из которого осторожно выбрались два старика. Один сжимал в обветренной руке черную трость. На обоих были охотничьи куртки в красно-черную клетку, выцветшие кепки. У одного над козырьком белели буквы CASE, у другого DEERE. Старики удивленно уставились на бегущих к ним солдат. Солдаты в магазине Госслина? Что за дьявол?! Судя по виду, каждому было далеко за семьдесят, и все же оба сгорали от любопытства, которого так недоставало Курцу: это было легко заметить по наклону головы, позе, широко открытым глазам.
  
  Все те вопросы, которые Курц так и не высказал. Чего они хотят? В самом деле желают нам зла? А если то, что мы делаем, повредит нам? Неужели действительно, посеяв ветер, мы пожнем бурю? И верно ли, что все предыдущие контакты — серые человечки, сигнальные огни, выпадение «ангельских волос» и красной пыли, похищения землян, начавшиеся в конце шестидесятых, — утвердили нас в необходимости бояться силы пришельцев? И делались ли какие-то попытки связаться с этими созданиями?
  
  И последний, самый важный вопрос: эти серые человечки — такие же, как мы? И что, если они действительно люди? И было ли это убийством, обыкновенным убийством?
  
  Но в глазах Курца не было никаких вопросов.
  * * *
  
  Снегопад заканчивался, день разъяснился и ровно через тридцать три минуты после отмены боевой готовности Курц дал приказ отправляться. Оуэн связался с Конклином, моторы вертушек вновь заревели, поднимая тонкие снежные вуали и превращаясь в сверкающие привидения. Поднявшись чуть выше деревьев, чинни сориентировались на вертолет Андерхилла и направились на запад в сторону Кинео. Ниже и чуть правее летела «кайова-58» Курца, что вдруг напомнило Оуэну старый фильм Джона Уэйна: синие мундиры скачут по лесу за индейцем-разведчиком, восседающим боком, без седла, на лохматом пони. И хотя он не мог видеть Курца, все же предположил, что тот по-прежнему читает газету. Возможно, даже свой гороскоп. «Рыбы, сегодня день вашего бесчестия. Лучше остаться в постели».
  
  Под ними появлялись и исчезали ряды сосен и елей, окутанных белым паром. Танцующие снежинки били в лобовое стекло вертолета. Полет проходил на редкость тяжело: люди словно попали в центрифугу стиральной машины, но сейчас Оуэн и не хотел ничего иного. Он надвинул на уши головной телефон. Какая-то другая группа, похоже, «Матчбокс твенти», но все же лучше, чем «Перл Джем». Чего он боялся, так это «Скуэйд Энтим». Но он будет слушать. Да, как бы там ни было, он будет слушать.
  
  Вновь и вновь ныряя в облака, выскакивая из вязкой ваты, скользя над бесконечным лесом, на запад на запад на запад…
  
  — Блю-Бой-Лидер, это Блю-два.
  
  — Перехожу на прием, двойка.
  
  — Визуальный контакт с Блю-Бой. Подтверждаете? Уже через мгновение Оуэн смог подтвердить. От увиденного захватило дыхание. Одно дело — снимок, изображение в четких границах, вещь, которую можно подержать в руках. И совсем другое…
  
  — Подтверждаю, второй. Блю-группа, это Блю-Бой-Лидер. Приказываю зависнуть на месте, повторяю, приказываю зависнуть на месте.
  
  Команды одна за другой радировали о выполнении приказа. Все, кроме Курца, но у него и не было особого желания подлетать ближе. «Чинуки»[389] и «кайова» держались в воздухе на высоте примерно три четверти мили от упавшего космического корабля, к которому вела широченная просека деревьев, словно поваленных топором гигантского дровосека. В конце просеки виднелось болото. Высохшие стволы цеплялись за выцветшее небо, словно пытаясь содрать облака. Повсюду белели зигзаги тающего снега, желтеющего по краям, в тех местах, где он уже стал впитываться в мокрую почву. Между ними извивались вены и капилляры черной воды.
  
  Корабль, гигантская серая тарелка диаметром не меньше мили, рухнул посреди болота, прямо на мертвые деревья, дробя их и разбросав во все стороны груды обломков. Один бок уже погрузился в зыбкую водянистую почву. Гладкая обшивка была усеяна комьями грязи и сучьями.
  
  Вокруг сгрудились уцелевшие серые человечки. Большинство толпилось на покрытых снегом бугорках, под задранным к небу бортом: видимо, они не переносили прямых солнечных лучей.
  
  Что ж, наверняка кто-то посчитал, что они представляют собой куда более опасного троянского коня, чем потерпевший крушение корабль, но эти создания, голые и безоружные, на взгляд Оуэна, особой угрозы не представляли. Курц говорил, что их около сотни, на самом деле их оказалось гораздо меньше: по мнению Оуэна, около шестидесяти. Он увидел не меньше дюжины трупов в различной стадии красноватого разложения, лежащих на снежных пригорках. Некоторые валялись лицом вниз в мелкой воде. Там и сям на снегу пугающе яркими пятнами выделялись колонии так называемого грибка Рипли. Правда, некоторые уже начинали сереть: жертвы холода или атмосферы или того и другого. Нет, они вряд ли смогут здесь процветать: ни серые человечки, ни грибок, который они несут в себе.
  
  Неужели эта штука в самом деле способна распространяться? Трудно поверить!
  
  — Блю-Бой-Лидер! — запросил Конк. — Ты тут, парень?
  
  — Тут, заткнись на минуту.
  
  Оуэн подался вперед, коснулся локтя пилота (Тони Эдварде, славный малый) и переключил радио на общий канал. В этот момент ему в голову не пришли слова Курца относительно Босански Нови, ему и в голову не пришло, что он совершает роковую ошибку, ему в голову не пришло, что он серьезно недооценивает степень безумия Курца. Да и вряд ли он вообще думал о чем-то в этот момент. Просто сделал то, что посчитал нужным.
  
  По крайней мере так показалось ему позже, когда он вернулся мыслями назад, вновь и вновь перебирая в памяти случившееся. Всего лишь щелчок переключателя. Этого оказалось достаточно, чтобы изменить течение всей жизни.
  
  И вот он, голос ясный и четкий, голос, который вряд ли мог распознать кто-то из подчиненных Курца. Они попросту не слушали Уолтера Кронкайта:
  
  — …нет… Il n’y a pas d’infection id. Двухсекундная пауза, а затем голос, который мог бы принадлежать Барбре Стрейзанд:
  
  — Сто тринадцать. Сто семнадцать. Сто девятнадцать. Очевидно, они начали отсчет с единицы и постепенно дошли до сотни.
  
  — Мы умираем, — произнес голос Барбры Стрейзанд. — On se meurt, on creve.
  
  Пауза, затем незнакомый голос:
  
  — Сто двадцать семь. Сто…
  
  — Отставить! — погремел голос Курца. Впервые за время их знакомства в нем прорезались какие-то эмоции. Сейчас он явно был выведен из себя. Почти потрясен. — Оуэн, зачем ты льешь эту грязь в уши моих парней? Немедленно отвечай! Слышишь, немедленно!
  
  — Хотел посмотреть, изменилось ли что-нибудь, босс, — сказал Оуэн. Наглая ложь, и Курц, конечно, понимал это и рано или поздно заставит платить. Он опять пошел против Курца, как в тот раз, когда не перестрелял боснийских детишек, только сейчас дело обстояло хуже, куда хуже. Но Оуэну было наплевать.
  
  Хрен с ним, с конем-призраком. Если они собираются сделать это, пусть мальчики Курца (Скайхук в Боснии, Блю-группа на этот раз, какое-нибудь другое название в следующий, но молодые жесткие лица все те же) услышат серых человечков в последний раз. Пришельцы из другой системы, а может, и другой вселенной или временного потока, причастные к тайнам, о которых их хозяева и понятия не имеют (впрочем, Курцу наверняка все равно). Пусть услышат последние призывы серых человечков, а не вопли «Перл Джем» или «Джар оф Флайз» и прочих ублюдков, призывы серых человечков к тому, что — как они глупо надеялись — было лучшим качеством природы человеческой.
  
  — И что же, изменилось? — протрещал голос Курца, перебиваемый разрядами статического электричества. Зеленая «кайова» по-прежнему висела под брюхами больших вертолетов: несущие винты били по расщепленной верхушке высокой старой сосны, заставляя ее мерно раскачиваться из стороны в сторону. — Так как же, Оуэн?
  
  — Нет, — сказал он. — Никак нет, босс.
  
  — В таком случае заткни эти вопли. И не забывай, что скоро стемнеет.
  
  Немного помедлив, Оуэн ответил с подчеркнутой почтительностью:
  
  — Есть, сэр.
  * * *
  
  Курц сидел, неестественно вытянувшись, в правом кресле «кайовы», «прямой как палка» говорилось обычно в книгах и фильмах. Несмотря на то что день выдался пасмурный, он нацепил темные очки, но Фредди, его пилот, по-прежнему осмеливался глядеть на него только искоса и мельком. Очки — широкая изогнутая полоска, излюбленный фасон джазменов пятидесятых и киношных мафиози — закрывали пол-лица, и теперь уже невозможно было сказать, куда смотрит босс. Наклон его головы еще ни о чем не говорил.
  
  «Дерри ньюс» лежала на коленях Курца (ТАИНСТВЕННЫЕ ОГНИ, ПРОПАВШИЕ ОХОТНИКИ, ПАНИКА НА ДЖЕФФЕРРСОН-ТРАКТ, кричали заголовки). Он поднял газету и стал аккуратно складывать. Так, чтобы получилась треуголка. Шутовской колпак, а именно этой должностью и закончится карьера Оуэна Андерхилла. Тот наверняка воображает, будто ему грозит что-то вроде дисциплинарного взыскания, наложенного Курцем, который, разумеется, не откажется дать ему еще один шанс. К сожалению, он не понимает (и это, возможно, к лучшему: кто не предупрежден, тот не вооружен), что уже использовал этот второй шанс, что было ровно одним шансом больше, чем Курц обычно давал кому бы то ни было и о чем сейчас сожалел. Горько сожалел. Подумать только, что Оуэн выкинул такое после их разговора в кабинете Госслина… после настоятельного предупреждения Курца…
  
  — Кто отдает приказ? — прорвался сквозь шум голос Оуэна.
  
  Курц был поражен и немного встревожен силой собственной ярости, правда, по большей части вызванной удивлением — простейшей эмоцией, одной из первых, проявляющейся в маленьких детях. Оуэн нанес ему удар в спину, включив громкую связь, видите ли, хотел посмотреть, изменилось ли что-то! Пусть засунет такое объяснение себе в задницу!
  
  Оуэн, возможно, был лучшей правой рукой за всю долгую и трудную карьеру Курца, начавшуюся в Камбодже, в первой половине семидесятых, но Курц тем не менее намеревался уничтожить его. За выходку с радио. Потому что Оуэн так ничему и не выучился. Дело не в мальчишках из Босански Нови и не в бормочущих голосах. Речь идет о неповиновении приказам, и даже не о принципах. О Черте. Его Черте. Черте Курца.
  
  И еще — это «сэр».
  
  Это чертово нагло-высокомерное «сэр».
  
  — Босс? — Голос Оуэна звучал слегка напряженно, и он прав, что нервничает, Господь любит его. — Кто отдает…
  
  — Общий канал, Фредди, — велел Курц. — Переключи меня на общий канал.
  
  «Кайова», более легкая, чем военные вертолеты, подхваченная ветром, пьяно качнулась. Курц и Фредди не обратили на это внимания. Фредди переключил Курца на общий канал.
  
  — Слушайте, мальчики, — начал Курц, глядя на вертолеты, висевшие строем под облаками, подобно большим стеклянным стрекозам. Впереди лежало болото с огромным жемчужно-серым, косо сидевшим блюдцем и оставшейся в живых командой или кем бы то ни было, жавшейся под задранным бортом. — Слушайте, мальчики. Папочка собирается проповедовать. Вы меня слышите? Отвечайте.
  
  Подтверждения, сопровождаемые случайным «сэр», сыпались со всех сторон, но Курц не обращал на это внимания: все-таки есть разница между забывчивостью и нахальством.
  
  — Я не оратор, мальчики, болтовня — дело не мое, но хочу подчеркнуть, что в этом случае не стоит, повторяю, не стоит верить собственным глазам и ушам. Перед вами около шести десятков серых, очевидно, бесполых гуманоидов, стоящих в болоте в чем мать родила, и вы вполне можете, то есть не вы, некоторые вполне могут сказать: как, да эти бедняги безоружные и голые, ни члена, ни щелки, умоляют о пощаде, переминаясь рядом с разбитым межгалактическим судном, и какой же пес, какое чудовище способно внимать этим молящим голосам и тем не менее выполнять приказы? И должен сказать вам, мальчики, что я этот пес, я это чудовище, я эта постиндустриальная, постмодернистская, тайнофашистская, политически некорректная, гнусная свинья, разжигатель войны и подлый тип, хвала Господу, но для всех, кто меня слушает, я Абрахам Питер Курц, отставник ВВС США, личный номер 241771699, и я руковожу операцией, я здесь главный.
  
  Он перевел дыхание, не сводя взгляда с неподвижных вертолетов.
  
  — Но, парни, я здесь, чтобы сказать вам: эти серые человечки лезли к нам с конца сороковых, а я стал следить за ними с конца семидесятых и должен объяснить, что если кто-то идет к вам навстречу с поднятыми руками и говорит, что сдается, это еще не означает, хвала Господу, что у него в заднице не запрятана пинта нитроглицерина. Так вот, старые мудрые золотые рыбки, что плавают в специальных мыслительных аквариумах, утверждают, что серые человечки стали появляться, когда мы начали взрывать атомные и водородные бомбы, подобно тому, как мотыльки летят на свет. Я не мыслитель, я этого не знаю и предоставляю думать другим, пусть лошадь думает, у нее голова большая, но с глазами у меня все в порядке, парни, и говорю вам, эти серые человечки — настоящие сукины дети. И так же безопасны, как волк в курятнике. За эти годы мы сумели заполучить несколько таких, но ни один не выжил. После смерти их тела быстро разлагаются и превращаются в ту мерзость, какую вы видите, то, что называют грибком Рипли. Иногда они взрываются. Дошло? Они взрываются! А, грибок, который они переносят… может, они всего лишь упаковка для грибка: по крайней мере так считают некоторые золотые рыбки в мыслительном аквариуме, так вот, этот грибок быстро погибает, если не попадет на живой организм, повторяю, живой организм, а лучшим образцом, похоже, лучшим, хвала Господу, является старый добрый хомо сапиенс. Даже если крошка попадет на кожу — все, кранты, можно заказывать гроб.
  
  Все вышесказанное было не совсем правдой — вернее, не имело с правдой ничего общего, — но никто не сражается отчаяннее перепуганного солдата. Это Курц знал по опыту.
  
  — Мальчики, наши маленькие серые приятели — телепаты, и похоже, могут передавать эту способность по воздуху. Даже если мы не заразимся грибком, телепатию наверняка подхватим, и хотя вы можете посчитать забавным чтение чужих мыслей, того рода штукой, что имеет успех на вечеринках, но я открою вам, куда ведет эта дорога: шизофрения, паранойя, уход от реальности и полное, повторяю, ПОЛНОЕ, МАТЬ ЕГО, БЕЗУМИЕ. Рыбки из мыслительных аквариумов, благослови их Господь, уверены, что именно эта телепатия краткосрочна, но не стоит и говорить, что может случиться, если серым человечкам позволят устроиться на земле со всеми удобствами. Я хочу, парни, чтобы вы очень внимательно выслушали все, что я сейчас скажу. Слушайте так, словно от этого зависит ваша жизнь. Когда они захватят нас, повторяю, когда они захватят нас, а все вы знаете о похищениях, правда, большинство из тех, кто утверждает, что стал жертвой похищения, врут, как последние сволочи, но кое-кто говорит правду. Так вот, тем, кто на деле стал жертвой похищения, частенько вживляют кое-что в мозг и под кожу. Иногда это всего лишь приборы: разного рода передатчики или мониторы. Но бывает, что внутри человека начинают расти живые существа, которые выедают изнутри хозяина, жиреют, а потом прогрызают себе путь наружу. И все это проделывают те голые невинные создания, которые толпятся там, внизу. Они твердят, что среди них нет инфекции, хотя мы знаем, что они ею набиты, заражены грибком, как говорится, от носа до хвоста. Я видел все эти штуки в действии, в течение двадцати пяти лет или более того, и говорю: это оно и есть, это нашествие, это Суперкубок из Суперкубков, и это вам, парни, приходится защищаться. Они вовсе не беспомощные маленькие инопланетяне, малыши, ожидающие, что кто-то подарит им телефонную карту «Нью-Инглендтел», чтобы они могли позвонить домой. Они — смертельно опасная болезнь. Зараза. Ползучий, слепой в своей злобе рак, хвала Иисусу, и, мальчики, мы — одна большая радиоактивная инъекция химиотерапии. Вы меня слышите?
  
  На этот раз подтверждений не было. Ни единого «принято, так точно, сэр», и тому подобное. Только нервные, возбужденные, горящие ненавистью одобрительные крики, только подрагивающие нетерпением голоса. Эфир, казалось, вот-вот взорвется от напряжения.
  
  — Рак, мальчики. Они — рак. Лучше объяснить я не могу, вы знаете, я не оратор. Оуэн, вы приняли сообщение?
  
  — Принял, босс.
  
  Бесстрастно. Бесстрастно и спокойно, пропади он пропадом. Что ж, пусть рисуется. Пусть разыгрывает безразличие, пока может. Оуэн Андерхилл — человек конченый.
  
  Курц поднял колпак и восхищенно посмотрел на него. Оуэн Андерхилл — меньше, чем ничто.
  
  — Что там внизу, Оуэн? Что крутится около корабля? Что позабыло надеть штаны и ботинки, прежде чем выйти из дому утром?
  
  — Рак, босс.
  
  — Верно. Отдавайте приказ и начинаем. Заводите свою песню, Оуэн.
  
  И подчеркнуто медленно, зная, что люди в вертолетах наблюдают за ним (никогда, разве что в мечтах, он не произносил такой проповеди, никогда, причем экспромтом, ни одного заранее обдуманного слова), Курц повернул кепку козырьком назад.
  * * *
  
  Оуэн видел, как Тони Эдвардс поворачивает кепку козырьком назад, слышал, как Брайсон и Бертинелли расчехляют пулеметы, и понял, что сейчас произойдет. Он мог вскочить в машину и уехать или стоять на дороге, дожидаясь, пока его собьют. Третьего не дано. Курц не дал.
  
  Но было что-то еще, что-то недоброе, из прошлого, из детства, когда ему было… сколько? Восемь? Семь? А может, еще меньше? Он стоял на газоне их дома, в Падуке, отец все еще на работе, мать куда-то ушла, возможно, в баптистский молельный дом, готовиться к бесчисленным благотворительным распродажам пирогов (в отличие от Курца если Ренди Андерхилл возносила хвалу Богу, то делала это искренне), и к крыльцу их соседей Рейплоу подкатила «скорая помощь». Никакой сирены, только тревожное мелькание синих огней. Двое мужчин в комбинезонах, очень похожих на тот, в котором был сейчас Оуэн, бегом направились в дом, на ходу разворачивая блестящие носилки. Даже шага не замедлили. Настоящий фокус!
  
  Минут через десять они вновь показались на пороге, с миссис Рейплоу на носилках. Глаза ее были закрыты. За ними следовал мистер Рейплоу, даже не позаботившийся запереть дверь. Мистер Рейплоу, ровесник отца Оуэна, вдруг постарел на сто лет. Еще один волшебный фокус. Пока люди в комбинезонах укладывали его жену в машину, мистер Рейплоу повернул голову и заметил Оуэна в коротких штанишках, игравшего в мяч на газоне. «Они сказали, что это удар, — крикнул он. — Больница Святой Марии! Передай маме, Оуэн!» Он взобрался в машину, и «скорая» умчалась. Минут пять после этого Оуэн продолжал играть с мячом, подкидывал и ловил, по между бросками поглядывал на дверь, которую мистер Рейплоу оставил открытой. Наверное, нужно бы ее запереть? Мать наверняка бы назвала такой поступок Актом Христианского Милосердия.
  
  Наконец он пересек газон Рейплоу. Они были добры к нему. Ничего такого особенного (ничего такого, из-за чего стоит вскакивать ночью и мчаться благодарить, как выражалась мать), но миссис Рейплоу часто пекла разные вкусности и никогда не забывала его угостить, не говоря уже о том, что позволяла вылизывать дочиста миски с глазурью и кремом. А мистер Рейплоу показал ему, как делать бумажные самолетики, которые и в самом деле летали. И не один, а три вида. Поэтому Рейплоу заслуживали милосердия, христианского милосердия, но Оуэн прекрасно знал, что пришел сюда вовсе не из христианского милосердия. От одного христианского милосердия твой динг-донг не твердеет.
  
  Минут пять — а может, и пятнадцать или полчаса, время текло, словно во сне, — Оуэн обходил дом Рейплоу, ничего не делая, ни к чему не прикасаясь, но все это время его динг-донг оставался твердым как камень, таким твердым, что пульсировал, словно сердце, и если вы подумали, что это больно, значит, ошиблись — Оуэну было хорошо, и только много лет спустя он сообразил, что означало это молчаливое блуждание по чужому дому: прелюдия, любовная игра. И тот факт, что он ничего не имел против Рейплоу, мало того, любил Рейплоу, только усиливал остроту ощущений. Если бы его поймали (а этого так и не случилось) и спросили, зачем он это сделал, Оуэн с чистым сердцем ответил бы, что не знает, и при этом не солгал.
  
  Да он и не натворил ничего особенного. В ванной первого этажа нашел зубную щетку с выдавленным на ней именем «Дик». Диком звали мистера Рейплоу. Оуэн попытался было помочиться на щетину, уж очень захотелось почему-то, но динг-донг оставался таким твердым, что не удалось выдавить ни единой капли. Поэтому пришлось вместо этого плюнуть на щетину, старательно втереть слюну и положить щетку обратно в стаканчик. Оказавшись на кухне, он вылил стакан воды на конфорки электроплиты. Потом взял из буфета большое фарфоровое блюдо.
  
  — Они сказали, что это… подарок? — вспоминал Оуэн, поднимая блюдо над головой. — Должно быть, малыш родится, потому он и сказал про подарок.
  
  И вслед за этим швырнул блюдо в угол, где оно разлетелось на тысячу осколков. А потом немедленно смылся. То, что так будоражило его, отчего динг-донг совсем не гнулся, а глаза лезли из орбит, развеялось, как сон, от звона бьющегося фарфора, лопнуло, как гнойник, и не беспокойся так родители за миссис Рейплоу, непременно поняли бы, что с ним что-то неладно. А так, возможно, просто предположили, что и он волнуется за миссис Р.
  
  Всю следующую неделю он почти не спал, а редкие тревожные сны были населены кошмарами. В одном из них миссис Рейплоу вернулась домой с ребенком, которого подарил аист, только малыш был почерневшим и мертвым. Оуэн сгорал от стыда и угрызений совести (правда, признаться, ему и в голову не приходило, что, во имя Господа, он ответил, спроси его мать, благочестивая баптистка, что на него нашло), и все же на всю жизнь запомнил ощущение безрассудного удовольствия от стояния на коленях со спущенными штанишками, в бесплодной попытке надуть на зубную щетку мистера Рейплоу, или неистовое возбуждение, охватившее его в тот момент, когда блюдо разбилось. Будь Оуэн старше, наверняка кончил бы прямо в шорты. Непорочность состояла в бессмысленности поступка, радость — в звоне осколков, прелесть — в возможности упиваться раскаянием за содеянное и страхом разоблачения. Мистер Рейплоу сказал, что это подарок, но отец Оуэна, придя домой с работы, объяснил, что сын не так понял, и речь шла об ударе. Что кровяной сосуд в мозгу миссис Рейплоу лопнул, поэтому и случился удар.
  
  И вот теперь, похоже, все повторялось.
  
  Может, на этот раз я все-таки кончу, подумал он. Это наверняка классом куда повыше, чем всего-то помочиться на щетку мистера Рейплоу. Забава хоть куда. И повернув собственную кепку козырьком назад, мысленно добавил:
  
  Хотя принцип, в сущности, тот же.
  
  — Оуэн! — Это Курц. — Ты тут, сынок? Если немедленно не ответишь мне, я подумаю, что ты либо не можешь, либо не…
  
  — Босс, я здесь. — Голос ровный. Но перед глазами стоит вспотевший мальчишка с поднятым над головой большим фарфоровым блюдом. — Мальчики, вы готовы хорошенько отодрать маленькую инопланетную жопу?
  
  Одобрительный рев, в котором едва можно различить «еще бы» и «мы им покажем».
  
  — Что хотите сначала, мальчики?
  
  «Скуэйд Энтим» и «Стоунзы» хреновы, и немедленно!
  
  — Если кто-то хочет выйти из дела, скажите.
  
  Радио молчало. А в это время на другой частоте, куда Оуэн больше не подумает забрести, серые человечки молят десятками знакомых голосов. Ниже и чуть справа висит маленькая «кайова-ОН-58». Оуэну не нужен бинокль, чтобы разглядеть Курца, кепка которого тоже повернута козырьком назад. Курц наблюдает за ним. На коленях газета, почему-то свернутая треугольником. Шесть лет подряд Оуэн Андерхилл не нуждался еще в одном шансе, и это хорошо, потому что Курц их не раздавал. В душе, наверное, Оуэн всегда понимал это. Позже он об этом подумает. Если придется, конечно. В голове мелькает последняя связная мысль: «Рак — это ты, Курц, ты…» — и умирает от ужаса. На ее месте — полная и абсолютная темнота.
  
  — «Блю-группа», это Блю-Бой-Лидер. Слушайте меня. Открываем огонь с двухсот ярдов. Постарайтесь не попадать в Блю-Бой, но этих мудозвонов нужно вымести начисто. Конк, ставь «Энтим».
  
  Джин Конклин щелкнул переключателем и вставил компакт-диск в плейер, стоящий на полу Блю-Бой-два. Оуэн, выбравшись из водоворота воспоминаний, подался вперед и увеличил звук.
  
  Голос Мика Джаггера ворвался в наушники. Оуэн поднял руку, увидел, как Курц отдает ему салют — то ли в насмешку, то ли всерьез, Оуэн не знал и не хотел знать, — и резко бросил руку вниз. И пока Джаггер выпевал-проговаривал слова «Энтим», гимна, под звуки которого они всегда шли в ад, вертолеты снизились, застыли на миг и ринулись к цели.
  * * *
  
  Серые человечки — те, что еще остались в живых — жались в тени корабля, лежавшего в конце просеки, по обеим сторонам которой валялись деревья, погубленные его крушением. Человечки не пытались ни бежать, ни скрываться, наоборот, многие выступили вперед, смешно переваливаясь на босых ступнях без пальцев, наверное, мерзнувших в снежной слякоти, кое-где усеянной красновато-золотым мхом. Серые лица подняты к надвигающимся вертолетам, длиннопалые руки воздеты к небу: должно быть, показывают, что руки у них пусты. Огромные черные глаза поблескивают в сереньком свете.
  
  Вертолеты не снизили скорости, хотя в ушах команд по-прежнему звучала последняя передача: «Пожалуйста, пощадите нас, мы беспомощны, мы умираем…» Но бессмысленные мольбы словно стилетом разрезал голос Мика Джаггера: «Позвольте объясниться: я человек богатый, со вкусом и бывалый, укравший много душ и идеалов…»
  
  Вертолеты наступали боевым строем, как оркестр, марширующий по футбольному полю перед матчем «Розовая Чаша»[390]. Раздались первые пулеметные очереди. Пули тонули в снегу, сбивали мертвые ветви с мертвых деревьев, высекали бледные искры из борта инопланетного корабля.
  
  Впивались в съежившихся серых человечков, по-прежнему стоявших с поднятыми руками, и раздирали их в клочья. Руки отрывались от подобия тел, из ран сочилась розовая слизь. Головы взрывались, как тыквы, выбрасывая красноватые фонтаны на корабль и еще живых инопланетян, не кровь, а споры проклятого грибка, которыми были забиты эти самые головы, как пластиковые корзинки — мусором. Некоторые, разорванные пополам, так и падали с поднятыми руками. Серые тела тут же белели и, казалось, вскипали.
  
  «Я рядом был, когда Иисус Христос, в сомнении и муке…» — признавался Мик Джаггер.
  
  Последние серые, стоявшие в тени корабля, повернулись, словно пытаясь сбежать, но бежать было некуда. Почти всех убили сразу, оставшиеся четверо забились поглубже в тень и, похоже, возились с чем-то. Ужасное предчувствие пронзило Оуэна.
  
  — Я их достану, — протрещало радио.
  
  Дефорест, в Блю-Бой-четыре, только что не пыхтит от усердия. Не дожидаясь приказа, пилот снизил «Чинук» почти до земли. Винты вихрили мокрый снег, падавший грязными комками в мутную воду.
  
  — Нет, не разрешаю, отставить, назад, на прежнюю позицию плюс пятьдесят ярдов! — завопил Оуэн, стукнув Тони по плечу.
  
  Тони, лицо которого, даже полускрытое прозрачной маской, осталось вполне узнаваемым, отвел ручку управления, и Блю-Бой-Лидер поднялся к облакам. Даже сквозь музыку — безумные ритмы бонго, вопли припева («Сочувствие дьяволу» не успели прокрутить до конца даже один раз) — Оуэн слышал недовольное ворчание команды. А вот «кайова», как он заметил, уже успела последовать примеру Лидера. Несмотря на все странности мышления и явное умственное расстройство, дураком Курца не назовешь. И интуиция у него безошибочная.
  
  — Ну, босс, — возмущенно начал Дефорест, явно изнемогая от злости.
  
  — Повторяю, повторяю, вернитесь на прежнее место, Блю-группа, вернитесь…
  
  Взрыв вбил его в кресло и швырнул «Чинук» вверх, как детскую игрушку. Рев перекрывали проклятия Тони Эдвардса, сражавшегося с рукоятью управления. Сзади раздавались крики, но хотя почти все были ранены, погиб только Пинки Брайсон, высунувшийся наружу поглядеть, что происходит внизу, — был сбит взрывной волной.
  
  — Понял, понял, понял, — твердил Тони, но, по мнению Оуэна, прошло не менее тридцати секунд, прежде чем до Тони дошло, и каждая секунда казалась часом. В наушниках стих рев Мика Джаггера, что не сулило Конку и мальчикам в Блю-Бой-два ничего хорошего.
  
  Тони сделал разворот, и Оуэн заметил, что лобовое стекло треснуло. Сзади все еще кричали: оказалось, что Маккавано потерял два пальца.
  
  — Охренеть! — пробормотал Тони. — Вы спасли наши задницы, босс. Спасибо.
  
  Но Оуэн не слушал. Он смотрел на корабль, развалившийся на три огромных ломтя. Или больше? Трудно сказать, потому что оттуда летело всякое дерьмо, и воздух сделался красновато-оранжевым. А вот остатки корабля Дефореста разглядеть было легче. Он лежал на боку, в грязи и тине, а вокруг возникали и лопались пузыри. Отломившаяся лопасть плавала в воде, как гигантское весло. Ярдах в пятидесяти валялись черные искореженные винты и метался яростный клубок желто-белого пламени. Это догорали Конклин и Блю-Бой-два.
  
  Из радио донесся тревожный писк. Блейки в Блю-Бой-три.
  
  — Босс, эй, босс, я вижу…
  
  — Третий, это Лидер. Приказываю…
  
  — Лидер, это третий. Вижу уцелевших, повторяю, вижу уцелевших с Блю-Бой-четыре… не меньше трех, нет, четырех, спускаюсь…
  
  — Запрещаю, Блю-Бой-три, ни в коем случае, поднимайтесь на прежнюю высоту плюс пятьдесят, отставить, сто пятьдесят… один, пять, ноль, и немедленно!
  
  — Но, сэр… то есть босс… я вижу Фридмана, он горит заживо…
  
  — Джо Блейки, слушай меня, — раздался характерный хрип Курца. Курца, успевшего вовремя выскользнуть из красного дерьма. Словно, думал Оуэн, он заранее знал, что случится. — Немедленно уноси отсюда свою задницу, иначе гарантирую, что к следующей неделе станешь выгребать верблюжий навоз в жарком климате, где выпивка запрещена законом. Вон!
  
  Ответа не последовало. Оба уцелевших вертолета поднялись на прежнюю высоту плюс сто пятьдесят ярдов, Оуэн молча наблюдал за яростно вздымавшимися к небу спиралями грибка Рипли, гадая, знал ли Курц или проинтуичил. Интересно, сумели он и Блейки увернуться от заразы? Потому что серые человечки и в самом деле заразны: что бы там ни твердили, этот грибок в самом деле хуже рака. Оуэн не знал, оправдывало ли это массовые убийства, но вполне вероятно, выжившие при взрыве — все равно что ходячие мертвецы. Или, что еще хуже, мутанты, превращающиеся в бог весть что.
  
  — Оуэн! — Это радио.
  
  Тони, подняв брови, взглянул на него.
  
  — Оуэн.
  
  Оуэн, вздохнув, перевел подбородком рычажок на личный канал Курца.
  
  — Я здесь, босс.
  * * *
  
  Курц сидел в «кайове» с газетой на коленях. На нем и Фредди были маски, как, впрочем, и на всех остальных ребятах из команды. Вероятно, даже те бедняги, что сейчас подыхали на сырой земле, тоже не успели их снять. Маски, вполне возможно, были ни к чему, но Курц не имел ни малейшего желания подхватить Рипли. Да и зачем рисковать? Кроме того, босс обязан показывать пример. Что же касается Фредди Джонсона… на Фредди у него свои планы.
  
  — Я здесь, босс, — сказал Андерхилл.
  
  — Хорошая стрельба, прекрасный подъем и непревзойденная мудрость. Вы спасли немало жизней. Что ж, вернемся туда, откуда начали. В Квадрат Один. Вы поняли?
  
  — Так точно, босс. Понял и ценю.
  
  А если ты веришь этому, значит, еще глупее, чем кажешься, подумал Курц.
  * * *
  
  За спиной Оуэна Кавано все еще поскуливал, но уже тише. Джо Блейки молчал — вероятно, понял опасность, исходившую от прозрачного красно-золотого водоворота, которого им удалось избежать. Или не удалось.
  
  — Все о’кей, солдат? — спросил Курц.
  
  — Несколько раненых, — ответил Оуэн, — но в основном обошлось. Работа для мусорщиков: иначе эту помойку внизу не убрать.
  
  Каркающий смех Курца громом отдался в наушниках Оуэна.
  * * *
  
  — Фредди!
  
  — Да, босс.
  
  — Глаз не спускай с Оуэна Андерхилла.
  
  — Есть, босс.
  
  — Если придется внезапно уходить — нам и «Империэл Вэлли», — Андерхилл останется здесь.
  
  Фредди Джонсон ничего не ответил, только кивнул и поднял вертолет. Хороший парнишка. Знает свое место, не то что другие.
  
  Курц снова повернулся к нему:
  
  — Фредди, возвращаемся в этот богом забытый магазинчик, и не жалей лошадей. Я хочу успеть туда минут на пятнадцать раньше Оуэна и Джо Блейки. Если возможно, двадцать.
  
  — Да, босс.
  
  — И мне нужна надежная спутниковая связь с Шайенном.
  
  — Будет. Сеанс в пять.
  
  — Лучше в три, солдат. Лучше в три.
  
  Курц откинулся на сиденье, разглядывая проплывавшие под ним сосны. Так много деревьев, так много живности и несколько человек — большинство из них охотники в оранжевых комбинезонах! И меньше чем через неделю — а может, и через семьдесят два часа — все будет мертвым, как горы на Луне. Жаль, но если чего в Мэне полным-полно, так это лесов.
  
  Курц повертел колпак на кончике пальца. Если повезет, он увидит в нем Оуэна Андерхилла, после того как тот перестанет дышать.
  
  — Он просто хотел послушать, не изменилось ли чего, — мягко проговорил Курц.
  
  Фредди Джонсон, понимавший, с какой стороны хлеб маслом намазан, ничего не сказал.
  * * *
  
  На полпути к магазину Госслина, мельком отметив, что верткая «кайова» уже превратилась в крошечную точку, Оуэн случайно посмотрел на правую руку Тони Эдвардса, лежавшую на рычаге управления. Заусенец большого пальца окаймляла тонкая красновато-золотая линия. Оуэн перевел взгляд на свои руки, изучая их так же пристально, как, бывало, сама миссис Янковски на уроках личной гигиены, в те далекие дни, когда Рейплоу были его соседями. Пока еще ничего не проявилось, но на Тони уже клеймо, и, вероятнее всего, Оуэн тоже свое получит.
  
  Андерхиллы были баптистами, и Оуэн знал историю про Каина и Авеля. Кровь брата твоего вопиет ко Мне от земли, сказал Господь, и отослал Каина в землю Нод, к востоку от Эдема. Но прежде чем отпустить его в скитания, Господь поставил на нем клеймо, так, чтобы самые ничтожные жители Нода знали, кто перед ними. И теперь, видя красно-золотую нить на пальце Тони и пытаясь отыскать такую же на собственных ладонях, Оуэн подумал, что знает, какого цвета была Каинова печать.
  Глава 11
  Путешествие Эггмена
  
  У самоубийства, обнаружил Генри, есть голос, и этот голос пытался объясниться. Проблема состояла в том, что говорил он не по-английски, а то и дело впадал в какой-то бессвязный жаргон. Но это не имело значения: достаточно было попытки разговора. Как только Генри дал слово самоубийству, жизнь его безмерно улучшилась. Выпадали даже ночи, когда он мог уснуть (правда, не слишком часто, но все же), да и дни были не так уж плохи. До сегодняшнего.
  
  «Арктик кэт» управляло тело Джоунси, но сейчас в теле старого друга были чуждые образы и чуждые стремления. Может, внутри еще осталось что-то от Джоунси — Генри по крайней мере на это надеялся, — но если и так, он был сейчас слишком глубоко, слишком маленький и беспомощный, чтобы оказаться полезным. Скоро Джоунси исчезнет окончательно, и, похоже, хорошо, если так.
  
  Генри боялся, что тварь, овладевшая Джоунси, почует его, но снегоход промчался мимо, не снижая скорости. В сторону Пита. А что потом? А потом — куда? Генри не хотел думать, не хотел тревожиться.
  
  Наконец он снова рванул к «Дыре», не потому, что там что-то осталось. Просто больше некуда было деваться. Добравшись до ворот с надписью КЛАРЕНДОН, он выплюнул в руку еще один зуб, глянул на него и отшвырнул. Снегопад закончился, но небо по-прежнему было хмурым, и, похоже, ветер снова усиливался. Кажется, по радио что-то передавали насчет урагана? Генри не мог вспомнить, но какая разница?
  
  Где-то к западу от него прогремел страшный взрыв. Генри тупо посмотрел в ту сторону, но ничего не увидел. Что-то либо обрушилось, либо взлетело на воздух, но по крайней мере почти все терзающие его голоса смолкли. Генри понятия не имел, связаны ли между собой эти два события и стоит ли об этом беспокоиться. Он прошел через открытые ворота, прошагал по утоптанному снегу, испещренному следами шин снегохода, и приблизился к дому.
  
  Генератор мерно завывал, дверь была широко распахнута. Генри остановился перед гранитной плитой, служившей крыльцом, и присмотрелся. Сначала ему показалось, что на ней следы крови, но кровь, высохшая или свежая, не могла иметь такого необычного красно-золотистого оттенка. Скорее выглядит, как некая органическая растительность. Мох или грибок. И что-то еще…
  
  Генри откинул голову, раздул ноздри и осторожно втянул воздух. И тут же в памяти всплыло четкое, хотя и абсурдное воспоминание о поездке на остров Маврикий с бывшей женой, всего месяц назад. Они сидели с Рондой за столом, пили вино, налитое sommelier[391], и он тогда подумал: мы нюхаем вино, собаки обнюхивают анальные отверстия друг друга, и все приходит к одному. Тогда он вдруг увидел лицо отца и струйку молока, стекающую по подбородку. Правда, оно тут же исчезло. Генри улыбнулся Ронде и подумал: какое облегчение знать, что конец все-таки настанет, и хорошо бы, если бы он настал как можно скорее.
  
  По сейчас пахло не вином, а чем-то болотистым, серным. Немного подумав, он понял: так пахло от женщины, устроившей аварию. Вонь ее больных внутренностей…
  
  Генри ступил на гранитную плиту, сознавая, что последний раз входит в этот дом, чувствуя тяжесть прожитых лет: смех, разговоры, бесчисленные бутылки пива, случайный косячок, турнир обжор в девяносто шестом (а может, в девяносто седьмом), горький запах пороха и крови, означавший начало охотничьего сезона, запах смерти, дружбы и детского восторга.
  
  Он снова принюхался. Здесь вонь была сильнее. Что-то химическое — возможно, так казалось потому, что дышать было нечем. Повсюду на полу виднелись следы мохнатой плесени, хотя кое-где проглядывали доски. Однако ковер она заплела так густо, что не было видно узора. Вероятно, плесень любила тепло, но все же скорость роста казалась пугающей. Генри хотел было войти, но передумал, отступил на два шага и очутился в снегу, бессознательно трогая языком дыры, на месте которых еще утром сидели вполне здоровые зубы. Из носа снова поползла струйка крови. Конечно, в ванной есть аптечка, но стоит ли рисковать? Если этот мох выделяет что-то вроде воздушно-капельной инфекции, вроде вирусов Эбола или Ханта, он, возможно, уже спекся, и всякие предосторожности запоздали. Поздно закрывать конюшню, когда лошадь украдена. Но и зря переть на рожон смысла нет.
  
  Генри обошел дом, стараясь ступать в колею, оставленную «арктик кэт».
  * * *
  
  Дверь в сарай тоже была открыта. И Генри увидел Джоунси, да, ясно как день, Джоунси, замершего на пороге, прежде чем выкатить снегоход, Джоунси, небрежно державшегося за косяк, Джоунси, прислушивавшегося… к чему?
  
  Ни к чему. Ни карканья ворон, ни трескотни сорок, ни перестука дятлов, ни перебранки белок. Только шум ветра, и случайное «плюх» снежного комка, сползающего с ветки сосны или ели. Животные ушли, покинули здешние места, словно спасались от бедствия.
  
  С минуту он стоял, не двигаясь с места, вызывая в памяти картинки всего, что было в сарае. У Пита это вышло бы лучше — закрыл бы глаза, покачал указательным пальцем и сказал бы, где что лежит до последней коробочки с гайками, — но сейчас Генри сможет обойтись и без способностей Пита. Он был здесь только вчера, искал, чем открыть заевшую дверцу кухонного шкафа. А значит, он видел то, что ему сейчас нужно.
  
  Генри сделал несколько быстрых вдохов-выдохов, проветривая легкие, зажал рукой в перчатке нос и рот и вошел. Немного подождал, пока глаза привыкнут к полумраку. Лучше избежать неприятных сюрпризов.
  
  Когда зрение восстановилось, Генри пересек пустое пространство, где прежде стоял снегоход. На полу ничего не было, кроме причудливого рисунка масляных пятен, но на зеленом брезенте, служившем чехлом снегохода и брошенном в угол, уже появились красновато-золотистые дорожки.
  
  Верстак превратился в свалку — коробки с тщательно рассортированными гвоздями и гайками перевернуты, старый мундштук, принадлежавший Ламару Кларендону, валяется на полу разбитый, все ящички выдвинуты и так оставлены. Кто-то, Бивер или Джоунси, пронесся сквозь сарай ураганом, что-то выискивая.
  
  Это был Джоунси.
  
  Да. Генри, возможно, никогда не узнает, как все происходило, но это был Джоунси, он знал, и для него, по-видимому, было крайне важно найти что-то. Интересно, нашел ли он? Наверное, Генри и этого не узнает. Ему самому понадобится то, что висит на гвозде, в дальнем углу комнаты, над грудой банок с красками и пульверизаторов.
  
  Все еще закрывая рукой рот и нос, задерживая дыхание, Генри пробрался к заветному гвоздю, на котором болтались три-четыре респиратора, обычно употреблявшихся при покраске. Эластичные тесемки растянулись, сами респираторы пожелтели. Он схватил сразу все и повернулся как раз вовремя, чтобы заметить какое-то движение за дверью. Генри сдержал крик, но сердце ушло в пятки, и он вдруг почувствовал, что задыхается. Ничего не видно, наверное, просто игра воображения. Но нет… что-то все-таки там было. Свет проникал сквозь открытую дверь, сквозь грязное оконце, вроде бы все видно, но сейчас Генри в буквальном смысле слова боялся собственной тени.
  
  Он выскочил из сарая в четыре прыжка, стискивая в кулаке респираторы, задерживая дыхание, пока не сделал несколько шагов по заснеженной тропинке, и только тогда позволил себе набрать воздуха в легкие. И тут же согнулся, упершись ладонями в бедра. Перед глазами плясали крохотные черные точки.
  
  С востока донесся отдаленный треск выстрелов. Не ружья: слишком четко и быстро, как перестук пишущей машинки. Автоматы или пулеметы. В мозгу у Генри возникла картина, ясная, как воспоминание о струйке молока, ползущей по подбородку отца, или Барри Ньюмене, рванувшем из его офиса с такой скоростью, словно к пяткам прицепили ракеты. Он увидел оленей и енотов, куропаток и диких собак, кроликов, которых косили сотнями и тысячами в тот момент, когда они пытались покинуть то, что в их представлении было зачумленной зоной. Видение причинило неожиданно острую боль, проникая глубоко к тому месту, что еще не успело умереть и, как выяснилось, только дремало. К месту, так трагически отозвавшемуся на плач Даддитса пронзительной высокой нотой, от которой голова, казалось, вот-вот взорвется.
  
  Генри выпрямился, заметил свежую кровь на перчатке и яростно выругался. Он прикрыл нос и рот, раздобыл респираторы и намеревался надеть не меньше чем пару, когда войдет в «Дыру в стене», но совершенно забыл о ране на бедре, полученной при аварии «скаута». Если грибок и в самом деле распространял инфекцию, значит, его песенка спета. Впрочем, и все предосторожности скорее всего бесполезны.
  
  Генри представил табличку, с которой кричали большие красные буквы:
  
   БИОЛОГИЧЕСКОЕ ЗАРАЖЕНИЕ! ПОЖАЛУЙСТА, ЗАДЕРЖИТЕ ДЫХАНИЕ И ПРИКРОЙТЕ РУКОЙ ЦАРАПИНЫ, ЕСЛИ ТАКОВЫЕ ИМЕЮТСЯ.
  
  Он невесело усмехнулся и направился к дому. Что ж, так или иначе, он все равно не собирался жить вечно. С востока все доносились и доносились выстрелы.
  * * *
  
  Снова поднявшись на крыльцо, Генри без особой надежды полез в карман за платком… и не нашел. Вот вам преимущества лесной жизни: мочиться где попало и сморкаться прямо в снег, без всяких платков. Отчего-то именно в возможности вести себя по-дикарски мужчины находили особенное удовольствие. Когда задумаешься о таком, кажется просто неслыханным чудом, что женщины вообще способны любить лучших из них, не говоря уже об остальных.
  
  Он снял пальто, рубашку, белье с подогревом и остался в выцветшей футболке с эмблемой бостонских «Ред сокс» и надписью «ГАРСИА ПАРРА 5» на спине. Генри стащил и ее, свернул лентой и обвязал вокруг вымазанной засохшей кровью дыры на джинсах, снова подумав, что запирает конюшню после того, как лошадь увели. Все же приходится затыкать щели, верно? И не рисковать попусту. Еще существуют основы, на которых держится жизнь. Даже если бег этой жизни вот-вот оборвется.
  
  Он снова натянул одежду на покрытые гусиной кожей плечи и приладил сразу два респиратора. И решил было прикрыть еще двумя уши, но представил, как тесемки перекрещиваются на затылке, словно ремни кобуры, и расхохотался. Что еще? Упрятать под оставшуюся маску глаза?
  
  — Если оно меня достанет, значит, достанет, — сказал он вслух, но тут же напомнил себе, что лишняя осторожность не помешает, лишняя осторожность еще никого не убила, как говаривал старый Ламар.
  
  Даже за то короткое время, что Генри провел в сарае, грибок (или плесень, или что еще там) заполонил дом. Под ним не было видно ковра. На диване, на стойке между кухней и столовой, на табуретках у стойки виднелись красно-золотистые островки. Извилистые капилляры пуха сбегали по ножке стола, словно повторяя след чего-то пролитого, и Генри вспомнил, как собираются муравьи на крупицах рассыпанного сахара. Но самым неприятным была поросшая красно-золотым мхом паутина, свисавшая с потолка над ковром навахо. Несколько секунд Генри сосредоточенно рассматривал ее, прежде чем сообразил, что это — Ловец снов Ламара Кларендона. Генри не думал, что когда-нибудь узнает, что же здесь все-таки произошло, но в одном можно быть уверенным: на этот раз Ловец поймал в свои сети настоящий кошмар.
  
  Надеюсь, ты не собираешься заходить сюда? Особенно теперь, когда увидел, как это быстро растет? Джоунси вроде был в порядке, когда проезжал мимо, но на самом деле это не так, и ты это понимаешь. Успел почувствовать. Итак… ты ведь не собираешься заходить сюда, верно?
  
  — Собираюсь, — сказал Генри. При каждом слове двойной горб респиратора вздувался и опадал. — Если меня скрутит… что ж, придется покончить с собой… раньше, чем планировалось.
  
  И хохоча, как Стабб в «Моби Дике», Генри шагнул за порог.
  * * *
  
  Колонии грибка за единственным исключением напоминали тонкие ровные коврики и поросшие плесенью кочки. Исключение Генри увидел перед дверью ванной, где горбился настоящий холм, взобравшийся на дверь, опушивший косяки на высоте приблизительно четырех футов. Это неряшливое нагромождение, похоже, появилось на каком-то сероватом, губчатом веществе. Странная губка, тянувшаяся к гостиной, раздваивалась, образуя нечто вроде буквы V, что неприятно напомнило Генри о раскинутых ногах. Словно кто-то умер прямо в дверях ванной, и грибок вырос на трупе.
  
  Генри пришли на память наспех пройденный в колледже курс судебной медицины, толстый учебник с фотографиями, мрачными, зачастую тошнотворными снимками с мест преступлений. Ему долго не давал покоя один: жертву убийства бросили в лесу, но обнаженное тело обнаружили дня через четыре. На затылке, под коленями и между ягодицами успели вырасти поганки.
  
  Четыре дня. Все же четыре дня. Но еще утром в доме не было ни следа этой пакости, а ведь прошло всего…
  
  Генри посмотрел на часы и увидел, что они остановились на без двадцати двенадцать. А вместе с ними и время.
  
  Он повернулся и заглянул за дверь, отчего-то убежденный, что там что-то прячется.
  
  Нет. Ничего, кроме «гаранда» Джоунси, прислоненного к стене.
  
  Генри уже было отвернулся, но тут же сообразил: на ружье нет грибка. Генри схватил «гаранд». Заряжен, поставлен на предохранитель, один патрон в стволе. Генри повесил ружье на плечо и снова вернулся к противному красному вздутию, пузырившемуся у двери ванной. Здесь сильнее ощущалась эфирно-серная вонь, смешанная с чем-то совсем уж омерзительным. Генри медленно пресек комнату, направляясь к ванной, вынуждая себя продвигаться шаг за шагом, боясь (и все больше убеждаясь), что красный горб с серыми придатками в виде раздвинутых ног — это все, что осталось от его друга Бивера. Еще минута — и он увидит спутанные пряди длинных черных волос Бива или его ботинки «Доктор Мартенс», которые Бивер называл своей «декларацией солидарности с лесбиянками». Почему-то он вбил себе в голову, что «Доктор Мартенс» — некий тайный знак, по которому лесбиянки узнают друг друга, и переубедить его оказалось невозможным. Кроме того, он пребывал в твердой уверенности, что миром правят некие личности, носящие имена Ротшильдов и Гольдфарбов, и вероятнее всего, отдают приказы из глубоко законспирированного бункера, высеченного в скалах Колорадо. Бивер, который всем удивленным восклицаниям предпочитал «трахни меня, Фредди»…
  
  Но как можно с уверенностью сказать, что уродство в Дверях ванной когда-то было Бивом или вообще кем-нибудь? Все это одни домыслы. Силуэт? Но это еще ни о чем не говорит.
  
  В губчатой массе что-то блеснуло, и Генри наклонился поближе, одновременно задаваясь вопросом, не дали ли микроскопические споры грибка всходы на влажных незащищенных глазных яблоках.
  
  Блестящий предмет оказался дверной ручкой. Рядом валялся поросший красновато-золотым пушком рулон изоленты. Генри вспомнил о разгромленном сарае, опрокинутых коробках, выдвинутых ящиках. Может, именно это искал Джоунси? Проклятую изоленту? Что-то в голове — может, очередной щелчок, а может, и нет — подсказало, что так и было. Но зачем? Во имя Господа, зачем?!
  
  За последние пять месяцев мысли о самоубийстве посещали его чаще и оставались все дольше, треща в голове на своем тарабарском наречии. Любопытство и любознательность почти покинули Генри. Зато сейчас любопытство разбушевалось на полную катушку, словно пробудилось страшно голодным и теперь требовало все новой пищи. Но накормить его было нечем. Может, Джоунси хотел наглухо залепить лентой дверь? Да, но от чего он пытался отгородиться? Он и Бив наверняка знали, что это не спасет от грибка, который попросту протянет свои ползучие пальцы под дверь.
  
  Заглянув в дверь, Генри издал странный горловой хрип и отшатнулся. Какое бы безумное непотребство здесь ни творилось, нет никаких сомнений: все началось и закончилось в ванной. Комната превратилась в красную пещеру, голубой кафель почти исчез под мхом. Низ раковины и унитаз тоже не избежали нашествия. Крышка сиденья откинута на бачок, и хотя Генри не мог утверждать наверняка — слишком густо все поросло грибком, ему показалось, что сиденье треснуло и топорщится обломками внутрь. Душевая занавеска превратилась в некое подобие бархатного театрального занавеса, хотя была сорвана почти со всех колец (с которых, в свою очередь, свисали мохнатые бороды) и лежала в ванной.
  
  Через бортик ванны, тоже поросший бахромой, перекинулась одетая в тяжелый ботинок нога. «Доктор Мартенс». Генри не нужно было даже присматриваться. Похоже, он все-таки нашел Бивера.
  
  Откуда-то нахлынули воспоминания о том дне, когда они спасли Даддитса, такие яркие и живые, словно это было вчера. Бивер в своей потертой кожаной куртке, Бивер с коробкой Даддитса в руках, Бивер с улыбкой, говорящий: «Тебе нравится мультик? Но они никогда одежду не меняют…» И тут же добавляет…
  
  — Трахни меня, Фредди, — крикнул Генри оскверненному дому. — Это он сказал, он всегда так говорил.
  
  Слезы хлынули из глаз, побежали по щекам. Именно та влага, в которой нуждался грибок, и судя по джунглям, выросшим в унитазе, это его любимая среда. Так что сейчас он, кажется, получил благодатную почву.
  
  Но Генри было все равно. Теперь у него есть ружье Джоунси. И если грибку вздумается попировать на его теле, он постарается убраться задолго до того, как настанет время десерта.
  
  Если до этого дойдет.
  
  Возможно, и дойдет.
  * * *
  
  Он был уверен, что видел в углу сарая остатки старого ковра. Может, стоит вернуться за ними? Бросить на пол в ванной, подойти поближе и заглянуть в ванну. Но к чему? Он знал, что это Бивер, и не имел особого желания видеть старого друга, автора таких изощренных непристойностей, как «поцелуй меня в задницу», поросшего красным грибком, словно тот обескровленный труп в медицинском учебнике, украшенный колониями поганок. Если бы это могло в какой-то мере объяснить случившееся, тогда он, вероятно, решился бы. Но Генри считал такое весьма сомнительным. Пока что больше всего ему хотелось смыться отсюда. От вида грибка мороз шел по коже, но не только это было причиной его страхов. Еще неприятнее было ощущение, что он не один.
  
  Генри отступил от двери ванной. На столе лежала книга в мягкой обложке, на которой танцевали дьяволята с вилами. Должно быть, очередное увлечение Джоунси. Но и дьяволята не отпугнули вездесущий грибок.
  
  Внезапно Генри сообразил, что с запада доносится мерный гул, быстро превратившийся в сплошной громовой раскат. Вертолеты, и на этот раз не один. Много. Большие. И летят, кажется, совсем низко, на уровне крыши.
  
  Генри невольно пригнул голову. Перед глазами замелькали бесчисленные кадры из фильмов о вьетнамской войне, и в эту минуту он был почти уверен, что они расчехлят пулеметы и польют дом свинцом. Или напалмом.
  
  Туча прошла, не разразившись дождем, но так близко, что задребезжали чашки и тарелки на кухонных полках. Как только шум стал стихать, превратившись в отдаленное жужжание, Генри выпрямился. Может, они летят, чтобы поучаствовать в массовом убийстве животных на восточном конце Джефферсон-тракт? Нужно немедленно уматывать отсюда, и…
  
  И что? Что потом?
  
  Пока он размышлял над этим вопросом, из спальни внизу послышался звук. Вернее, шорох. И все тут же стихло, так надолго, что Генри уже упрекнул себя за чрезмерную живость воображения. Молчание сменилось тихими щелчками, стрекотом, словно где-то завели механическую игрушку: жестяную обезьянку или попугая. Генри поежился. Во рту мгновенно пересохло. Волоски на затылке стали дыбом.
  
  Проваливай отсюда, беги!
  
  Но прежде чем прислушаться к этому голосу, а может, и внять, Генри уже подскочил к двери спальни, снимая на ходу «гаранд». Адреналин бушевал в крови, и мир заиграл яркими красками. Избирательное восприятие, непризнанный скромный дар благополучным и спокойным, куда-то подевалось, и он увидел каждую деталь, каждую мелочь: кровяную дорожку, ведущую из спальни в ванную, отброшенный шлепанец, алчный красный налет в форме отпечатка ладони на стене. Он рванул дверь на себя.
  
  Оно было на кровати. Непонятная тварь, показавшаяся Генри похожей на ласку или хорька с отрезанными ногами и длинным окровавленным хвостом, тащившимся за ней, как послеродовой послед. Ничего подобного он в жизни не видел, разве что у мурены в бостонском океанариуме были такие же неестественно огромные черные глаза. И еще сходство: когда существо распахнуло тонкую щель, заменявшую рот, открылось гнездо страшных, тонких, похожих на длинные стальные иглы клыков. Сзади твари, на пропитанной кровью простыне, лежала сотня или больше оранжево-коричневых яиц размером с бильярдные шары, покрытых мутной зеленоватой слизью — соплями. Внутри каждого то ли плавало, то ли извивалось нечто вроде волоса.
  
  Хорькоподобная тварь поднялась на хвосте, как змея из корзины заклинателя, и застрекотала. И дернулась на постели, постели Джоунси, но похоже, была не в состоянии двигаться дальше. Блестящие черные глаза загорелись ненавистью. Хвост (правда, Генри посчитал, что это скорее всего хватательное щупальце) нервно бил по простыне, а потом лег на все яйца, до которых мог добраться, словно пытаясь защитить потомство.
  
  Генри вдруг осознал, что монотонно твердит одно и то же слово «нет» голосом беспомощного психопата, до ушей накачанного торазином. Он прижал к плечу приклад, прищурился и поймал в прицел омерзительный клин дергающейся головы рептилии. Она знает, что это. Это она по крайней мере знает, холодно подумал он, спуская курок.
  
  Стрелял он с близкого расстояния, и у твари не было возможности уклониться — то ли она истощила силы, откладывая яйца, то ли на нее плохо действовал холод: в открытую входную дверь задувал ветер. Отдача показалась неестественно громкой, и поднятая голова твари разлетелась брызгами красноватой жидкости, осевшей на стене бурыми потеками. Кровь была того же оттенка, что и грибок. Обезглавленное тело сползло с кровати и плюхнулось в груду одежды, которую Генри не узнал: коричневая куртка, оранжевый жилет, подвернутые джинсы (в школе носить такие считалось позорным, а тех, кто имел несчастье бросить вызов остальным, называли «деревней»). Несколько яиц скатились с кровати вслед за телом. Некоторые, упавшие на одежду и книги Джоунси, остались целыми, но пара стукнулась об пол и разбилась. Из трещин медленно вытекала мутная, похожая на протухший белок жидкость. Совсем немного, приблизительно чайная ложка из каждого яйца. Внутри изгибались и корчились волоски, злобно пожиравшие Генри черными глазками размером с булавочную головку. При виде них Генри захотелось кричать.
  
  Он повернулся и, пошатываясь, вышел из комнаты. Ноги, казалось, одеревенели и отказывались сгибаться. Он чувствовал себя марионеткой, за ниточки которой дергал кто-то, несомненно, исполненный добрых намерений, но только начавший изучать ремесло.
  
  Генри понятия не имел, куда идет, пока не добрался до кухни и не открыл шкафчик под раковиной.
  
  — Я эггмен, эггмен, я морж! Йо-хо-хо!
  
  Он не пел, а декламировал громким театрально-торжественным тоном, которого до сих пор не числил в своем репертуаре. Голосом бездарного актера девятнадцатого века. Почему-то вдруг представился Эдвин Бут, одетый д’Артаньяном, в шляпе с плюмажем и все такое, декламирующий лирику Джона Леннона, и Генри издал два отчетливых, коротких, невеселых восклицания:
  
  — Ха-ха!
  
  Что ж, сойдет за смех…
  
  Кажется, у меня едет крыша, подумал он… но это неплохо. Лучше д’Артаньян, декламирующий «Эггмен», чем стена, забрызганная кровью этой твари, обросший грибком «Доктор Мартенс», свисавший с ванны, или, что омерзительнее всего, расколотые яйца, из которых выбираются дергающиеся волосы с глазами. О Господи, эти глаза, злобно пялившиеся на него!
  
  Он отодвинул флакон с жидкостью для мытья посуды, мусорное ведро и нашел, что искал: желтую банку с зажигательной смесью «Спаркс» для жаровни. Неумелый кукольник, в руки которого он попал, вынудил руку Генри конвульсивно задергаться, прежде чем позволил сжать пальцы вокруг банки. Генри отнес ее в гостиную и, проходя мимо камина, схватил с полки коробочку спичек.
  
  — Я — он как вы — он как вы — мы и вы — все до кучи, — объявил он и быстро вернулся в спальню Джоунси, прежде чем насмерть перепуганное существо у него в голове успеет схватиться за ручку управления, повернуть его назад и заставить смыться. Та личность, которая стремилась заставить его мчаться прочь, пока он не потеряет сознания. Или не умрет.
  
  Яйца на постели лопались одно за другим. Дюжины две или больше волос ползали по пропитанной кровью простыне или извивались на подушке Джоунси. Один поднял уродливую шишку головы и рассерженно заверещал на Генри. Звук казался высоким, пронзительным, но едва слышным.
  
  Все еще не позволяя себе помедлить (если он остановится, не найдет в себе сил начать снова, и тогда останется единственный выход в дверь), Генри сделал два шага к изножию кровати. Один волос скользнул по полу навстречу Генри, поднимаясь на хвосте, как сперматозоид под микроскопом. Генри наступил на него, одновременно отвинчивая с банки красный пластиковый колпачок. Потом щедро разбрызгал зажигательную смесь на кровать, стены и пол. Когда жидкость попадала на нитевидных тварей, они издавали жалобные, мяукающие звуки, как новорожденные котята.
  
  — Эггмен, эггмен… морж!
  
  Он наступил на очередной волос и заметил, что третья тварь льнет к правой штанине, удерживаясь на ноге подобием хвоста и пытаясь прокусить толстую джинсовую ткань пока еще мягкими зубами.
  
  — Эггмен, — пробормотал Генри и соскреб тварь левым ботинком. Когда та попыталась увернуться, он раздавил ее и неожиданно понял, что истекает потом и промок, как под дождем. Если он выйдет в таком виде на холод (а придется выйти, оставаться здесь наверняка нельзя), то схватит воспаление легких.
  
  — Не могу остаться дома, не могу бездельничать! — провозгласил Генри в своей новой напыщенной манере и попытался открыть коробок спичек, но руки дрожали так, что половина просыпалась на пол.
  
  Все больше волосков-червей ползло к нему. Чувствовали, что перед ним враг. Нет, знали.
  
  Генри достал наконец спичку, поднял вверх, уперся большим пальцем в головку. Трюк, которому давным-давно научил его Пит. Для чего и друзья, как не учить тебя всяким забавным штукам, верно? Теперь его очередь устроить своему старому дружку Биверу похороны викингов и заодно избавиться от этих надоедливых гнусных змеек.
  
  — Эггмен!
  
  Он дернул ногтем по головке, и спичка запылала. Запах горящей серы походил на тот, что ударил в ноздри, когда он вступил в домик. Вонь газов грузной тяжеловесной женщины.
  
  — Морж!
  
  Он швырнул спичку к изножию кровати, где валялось скомканное одеяло, пропитанное зажигательной смесью. Несколько мгновений крошечный синий огонек слабо трепетал вокруг маленькой палочки, и Генри показалось, что он вот-вот угаснет, но тут раздался негромкий хлопок, и над одеялом поднялась небольшая корона желтого пламени.
  
  — Йо-хо-хо!
  
  Жадные языки лизнули простыню, окрасив кровь в черное, добрались до массы покрытых слизью яиц, попробовали, нашли их неплохими на вкус. «Бильярдные шары» лопались один за другим под мяуканье погибающих червей. Мутная жидкость вытекала на постель и, попадая в огонь, зловеще шипела.
  
  Генри спиной вперед подался к двери, продолжая разбрызгивать смесь, и добрался до середины ковра навахо, прежде чем банка опустела. Он отбросил ее, зажег вторую спичку и бросил на пол. На этот раз хлопок последовал незамедлительно, и оранжевое пламя взметнулось к потолку. Жар ударил в блестящее от пота лицо Генри, и он ощутил внезапный порыв, сильный и радостный — отшвырнуть респираторы и шагнуть в огонь. Привет, тепло, привет, лето, привет, тьма, старая подруга!
  
  То, что остановило его, было простым и одновременно действенным. Если сейчас отпустить тормоза, это значит неприятное пробуждение всех, до сих пор дремавших эмоций. Пусть он никогда не узнает подробностей того, что произошло здесь, но по крайней мере получит кое-какие ответы от тех, кто управлял вертолетами и стрелял животных. Если, разумеется, его тоже не прикончат.
  
  У самой двери Генри буквально скрутило воспоминание, такое отчетливое, что сердце отозвалось мучительным криком: Бивер на коленях перед Даддитсом, который пытается натянуть кроссовку задом наперед. «Надеть кроссовку, старик?» — спрашивает Бивер, и Даддитс, глядя на него с умилительным широкоглазым недоумением, переспрашивает: «Соку?»
  
  Генри снова заплакал.
  
  — Пока, Бив, — прошептал он. — Люблю тебя, парень, всем сердцем.
  
  А потом он вышел на холод.
  * * *
  
  Он пошел к противоположному концу дома, где была сложена поленница дров. Рядом валялся еще один кусок брезента, старый, выцветший, почти белый. Он примерз к земле, и Генри пришлось долго дергать обеими руками за край, прежде чем он оторвался. Под ним оказалась груда снегоступов, коньков, лыж и даже допотопное сверло для лунок.
  
  Глядя на эту непривлекательную кучу давно забытого зимнего хлама, Генри внезапно понял, как ужасно устал… да нет, устал — слишком мягкое определение. Он пробежал десять миль, причем по большей части в быстром темпе. А еще он попал в аварию и нашел тело школьного друга. Похоже, остальные двое тоже навсегда для него потеряны.
  
  Не будь я так помешан на самоубийстве, сейчас наверняка превратился бы в буйнопомешанного, подумал он и рассмеялся. Смеяться — это хорошо, но усталость от этого не проходит. Он должен был выбраться отсюда. Разыскать кого-нибудь из властей и рассказать, что случилось. Правда, они могут все знать, если учитывать стрельбу — наверняка уже все знают, хотя их методы решения проблемы коробили Генри, — но может, еще никто не успел доложить о хорьках. И яйцах. Он, Генри Девлин, расскажет им, кто, кроме него, сделает это лучше? В конце концов именно он — эггмен.
  
  Сыромятная кожа шнуровки снегоступов была так изгрызена мышами, что рвалась от малейшего прикосновения. Однако после тщательного отбора он нашел пару коротких лыж для ходьбы по пересеченной местности, выглядевших так, будто последний раз были в употреблении в году этак пятьдесят четвертом. Крепления заржавели, но когда он отщелкнул их, они легко поддались. Ему даже удалось всунуть в них сапоги.
  
  Из домика доносился легкий треск. Генри прислонил ладонь к стене и ощутил тепло.
  
  Рядом в снегу торчали несколько лыжных палок, заплетенных грязной сеткой паутины. Генри было неприятно касаться ее — слишком свежи были воспоминания об извивающихся тельцах тварей, — но на нем все еще были перчатки. Он смахнул паутину и наспех перебрал палки. В окне, у самой его головы, плясали искры.
  
  Генри все-таки отобрал пару палок, слегка коротковатых для его роста, и, неуклюже орудуя ими, поехал к углу дома. Сейчас он сам себе казался нацистским десантником из фильма Алистера Маклина, с этими старыми лыжами на ногах и ружьем через плечо. Генри оглянулся как раз в тот момент, когда стекло, рядом с которым он стоял, разлетелось с оглушительным звоном, словно кто-то уронил большую фаянсовую миску со второго этажа. Генри сгорбился, чувствуя, как осколки барабанят по куртке. Несколько застряло в волосах. Только сейчас до него дошло, что, провозись он еще немного с лыжами и палками, раскаленное стекло изранило бы все лицо, а возможно, и ослепило бы.
  
  Генри поднял глаза к небу, поднес ладони к щекам, как Эл Джонсон, и крикнул:
  
  — Кто-то там, наверху, любит меня! Аллилуйя!..[392]
  
  Пламя рвалось в окно, лизало крышу, и Генри услышал, как что-то внутри лопается и звенит. Охотничий домик Ламара Кларендона, построенный еще его отцом сразу после Второй мировой войны, теперь горел радостным пламенем. Конечно же, это был сон.
  
  Генри, держась на почтительном расстоянии, объехал дом, наблюдая, как снопы искр поднимаются из дымохода к нависшим тучам. Где-то на востоке снова трещал пулемет. Потом на западе прогремел взрыв… да что это, во имя Господа? Сплошные загадки. Если он доберется до людей целым и невредимым, возможно, они расскажут.
  
  — Если только и меня не решат сунуть в ягдташ, — сказал он.
  
  Голос прозвучал, как сухое карканье, и он понял, что умирает от жажды. Он нагнулся (с величайшей осторожностью, поскольку много лет не ходил на лыжах), зачерпнул две пригоршни снега, сунул в рот и дождался, пока снег растает и стечет в горло. Божественно! Генри Девлин, психиатр и автор статьи о Выходе Хемингуэя, мужчина, когда-то бывший мальчиком-девственником, а позже превратившийся в высокого тощего парня, в очках, вечно сползавших на кончик носа, с седеющими волосами, чьи друзья либо погибли, либо сбежали, либо неузнаваемо изменились, так вот, этот мужчина стоял в открытых воротах дома, в который он никогда больше не вернется, стоял на лыжах и ел снег, как мальчишка, пожирающий сахарную вату на представлении цирка «Шрайнеров», стоял и смотрел, как горит последнее на земле место, где ему было хорошо и уютно… хотя бы временами.
  
  Пламя пробивалось сквозь кедровую дранку. Снег на крыше таял, потоки кипящей воды, шипя, устремились в водосточные трубы. Хищные лапы огня кивали в открытую дверь, словно гостеприимные хозяева, торопившие вновь прибывающих гостей поспешить, поспешить, черт возьми, тащите сюда задницы, пока все не превратилось в пепел! Красно-золотая подстилка, устлавшая гранитную плиту, обуглилась, потускнела, стала серой.
  
  — Вот и хорошо, — пробормотал Генри себе под нос. Сам того не сознавая, он ритмически сжимал кулаки на ручках лыжных палок. — Вот и хорошо. Хорошо.
  
  Он постоял еще минут пятнадцать, а когда стало невмоготу, повернулся спиной к пламени и отправился тем же путем, каким пришел.
  * * *
  
  У него не осталось прежнего запала. Один голый расчет. Впереди двадцать миль (22,2, если быть точным, поправил он себя), и если не взять определенный темп, он никогда не доберется. Он старался держаться колеи, проделанной снегоходом, но останавливался на отдых куда чаще, чем по дороге в «Дыру».
  
  Ах, но тогда я был моложе, подумал он с легкой иронией.
  
  Дважды он смотрел на часы, забывая о том, что время на Джефферсон-тракт перестало существовать. Тучи продолжали сгущаться, и определить время на глазок возможным не представлялось. Одно было ясно: день еще тянулся, но далеко ли до вечера? Он не знал. Обычно лучшей подсказкой служил аппетит, но не сегодня. Да и кто бы на его месте сохранил аппетит после того, что ему пришлось увидеть? После той твари на постели Джоунси, яиц и червей с черными глазками навыкате? После ботинка, свисавшего с бортика ванны? Он чувствовал, что не сможет больше взять в рот ни кусочка, а если и сможет, то в жизни не взглянет без отвращения на что-либо, имеющее хоть малейший оттенок красного. А грибы? Нет, спасибо!
  
  Он вскоре обнаружил, что ходьба на лыжах, по крайней мере таких вот обрубках для пересеченной местности, все равно что езда на велосипеде: раз приобретенные навыки никогда не забываются. Взбираясь на первый холм, Генри упал: лыжи выскользнули из-под него. Пришлось пропахать носом снег. Зато он храбро скатился по другому склону, пошатываясь и подпрыгивая на выбоинах, но устоял. И вовремя вспомнил, что лыжи, должно быть, не смазывались с тех пор, как президентом был король арахиса[393], но если оставаться в примятой ровной колее снегохода, вполне можно добраться до места. А сколько тут звериных следов! Столько он не видывал за все минувшие годы, вместе взятые. Несколько несчастных тварей, очевидно, брели по дороге, но остальные пересекали ее с запада на восток. Дип-кат-роуд лениво тянулась на северо-запад, а запад явно был той стороной света, от которой местные популяции животных старались держаться подальше.
  
  Я отправился в странствие, сказал он себе. Может быть, кто-нибудь когда-нибудь напишет об этом эпическую поэму «Странствие Генри».
  
  — Да, — произнес он вслух. — Время замедлилось, искривилось пространство, все вперед и вперед эггмен шагал.
  
  Он рассмеялся, но смех обернулся надрывным кашлем. Генри съехал к обочине, снова набрал снега и с наслаждением проглотил.
  
  — Вкусно… и полезно, — провозгласил он. — Снег — лучшая замена завтраку и обеду.
  
  Он поднял голову к небу, и это оказалось ошибкой. Перед глазами все поплыло, а голова закружилась так, что он едва не упал. Но приступ прошел так же быстро, как начался. Тучи, казалось, еще больше потемнели. Надвигается снег? Ночь? Или и то, и другое вместе?
  
  Коленки и щиколотки ныли от напряжения, руки, натруженные палками, болели еще больше. Но хуже всего приходилось грудным мышцам. Он уже смирился с мыслью о том, что не попадет в лавку Госслина до темноты, но сейчас, перекатывая во рту комок снега, вдруг понял, что может вообще не добраться.
  
  Он развязал футболку, стянувшую бедро, и ужас сковал его, когда он увидел яркую алую нить на синих джинсах. Сердце заколотилось так сильно, что перед глазами снова заплясали черные точки. Дрожащей рукой он потянулся к нити.
  
  Что это, по-твоему, ты вытворяешь? — ощерился он. — Собираешься стряхнуть ее, как случайное волоконце?
  
  Именно это он и сделал, потому что ЭТО в самом деле оказалось ниткой, ниткой, вылезшей из футболки с эмблемой «Ред сокс». Он уронил ее и долго смотрел, как она планирует на снег. Потом снова обвязал бедро футболкой. Для человека, который не более четырех часов назад перечислял в уме все виды последнего выбора: веревка и петля, ванна и бритва, мост повыше и неизменно популярный Выход Хемингуэя, известный в некоторых кругах как «Прощай, полицейский», он слишком уж перепугался, правда, на секунду-другую.
  
  Потому что не желаю уйти вот так, сказал он себе. Быть сожранным заживо…
  
  — Поганками с планеты X, — уточнил он.
  
  И эггмен снова пустился в путь.
  * * *
  
  Мир сузился, как всегда бывает, когда силы истощаются, а до конца еще далеко, ой как далеко. Жизнь Генри свелась к четырем простым монотонным движениям: работе палками и лыжами. Боль исчезла, по крайней мере на время, словно он вступил в какую-то иную зону.
  
  Нечто похожее уже происходило раньше, в высшей школе, когда он был центром основной пятерки в баскетбольной команде «Тигры Дерри». Во время решающего полуфинального матча троих из четырех лучших игроков вывели из игры ровно за три минуты до конца третьей четверти. Остаток игры Генри справлялся один, хотя не забросил ни единого мяча, и успевал лишь немного отдышаться во время коротких перерывов. Он выдержал, но к тому времени, когда продребезжал финальный свисток, возвещавший об окончании игры (которую «Тигры» с позором продули), словно плавал в счастливом тумане. На полпути в мужскую раздевалку ноги подкосились и он, по-прежнему глупо улыбаясь, рухнул под смех, одобрительные вопли, свистки и аплодисменты товарищей по команде в пропотевших красных футболках.
  
  Но здесь некому аплодировать или свистеть, только с востока доносится мерный треск-перестук пулеметных очередей, может, немного более замедленный, но по-прежнему мощный.
  
  Но куда более зловещим казалось эхо одиночных выстрелов где-то впереди. Рядом с магазином Госслина? Трудно сказать.
  
  Он вдруг обнаружил, что поет самую нелюбимую песню «Роллинг Стоунз» — «Сочувствие дьяволу» (Убедитесь, черт возьми, что Пилат, умывши руки, тем скрепил Его судьбу, большое спасибо, вы были чудесными слушателями, спокойной ночи), и заставил себя остановиться, когда понял, что слова песни мешаются с воспоминаниями о Джоунси в больнице, о том Джоунси, каким он был в прошлом марте: не осунувшийся, а какой-то усохший, словно жизненные соки улетучились, а сущность, квинтэссенция вышла наружу, чтобы образовать защитный покров вокруг его пораженного и возмущенного насилием тела. Генри казалось, что Джоунси непременно умрет, и хотя он не умер, теперь Генри понял, что именно тогда стал серьезно подумывать о самоубийстве. К полицейскому архиву его образов — бело-голубое молоко, текущее по отцовскому подбородку, гигантские подрагивающие ягодицы Барри Ньюмена, бегущего к порогу, Ричи Гренадо, сующего собачье дерьмо рыдающему, почти голому Даддитсу — прибавилось исхудавшее лицо и запавшие глаза Джоунси, Джоунси, распластанного на мостовой, сбитого машиной, без всякой причины и вины. Джоунси, уже собравшегося в дальнюю дорогу. Врачи утверждали, что состояние его стабильно, но в глазах друга Генри читал близкую кончину. Сочувствие дьяволу? Пожалуйста. Нет ни Бога, ни дьявола, ни сочувствия. Но если ты понял это, значит, дело плохо. Твои дни жизнерадостного энергичного посетителя большого цирка, именуемого «Культура Американа», сочтены.
  
  Он снова услышал собственное пение: «Видать, тебя смущает характер той игры…» — и снова заставил себя замолчать. Но что теперь? Какая-нибудь бессмыслица. Бред, идиотский, но вкусный, так и сочащийся «Культурой Американа». Как насчет хита из репертуарчика «Пойнтерз систерз»? Неплохая идея.
  
  Глядя вниз на шаркающие лыжи и ровные горизонтальные полосы от колес снегохода, он запел, но мелодия скоро превратилась в дребезжащее монотонное нытье. Пот пропитал рубашку насквозь, сочившаяся из носа прозрачная слизь замерзала на верхней губе, но Генри упрямо повторял:
  
  — Я знаю, мы сумеем, я знаю, мы сумеем, я знаю, мы сумеем добиться своего. Да, мы можем-можем, да-да, мы можем, можем…
  
  Лучше. Гораздо лучше. И все эти можем-можем принадлежали к «Культуре Американа», как «форд» — пикап на парковке кегельбана, как распродажа дамского белья в «Пенни»[394], как мертвая рок-звезда в ванне.
  * * *
  
  И вот он наконец вернулся в хижину, где оставил Пита и женщину. Пит пропал. Никаких следов.
  
  Ржавая жестяная крыша навеса обвалилась, и Генри поднял ее, заглянул внутрь, желая убедиться, что Пита тут нет. Его действительно не было, но женщина была. Либо смогла доползти сюда, либо ее передвинули с того места, где ее оставил Генри, прежде чем отправиться в «Дыру в стене», и где-то в этом промежутке ее подкосило самое тяжелое осложнение из всех возможных — смерть. Одежду и лицо покрывала та же ржавая плесень, что задушила охотничий домик, но Генри заметил одну интересную особенность: хотя поросль на женщине (особенно в ноздрях и открытом глазу, из которого кудрявились настоящие джунгли) процветала, колонии, окружавшие неровной линией тело сзади, хирели на глазах. Тускнели, становились серыми и дальше не распространялись. Те же, что были впереди, оказались немного в лучшем состоянии: очевидно, от костра все еще исходило тепло, и почва, на которую упали споры, была очищена от снега, но самые кончики прядей уже приобретали оттенок вулканического пепла. Генри был совершенно уверен, что грибок погибает.
  
  День тоже клонится к закату: теперь в этом не оставалось сомнений. Генри уронил проржавевший лист жести на тело Бекки Шу и тлеющие уголья, снова поглядел на колеи, оставленные снегоходом, страстно жалея, как и тогда, у «Дыры», что рядом нет какого-нибудь Натти Бампо[395], способного читать по следам, как по книге. Или хотя бы доброго друга Джоунси, Эркюля Пуаро, с его маленькими серыми клеточками.
  
  Следы сворачивали к разрушенной хижине, прежде чем снова протянуться на северо-запад, к Госслину. Тут же на снегу виднелся отчетливый отпечаток человеческого тела. По обе стороны темнели круглые впадины.
  
  — Ну, что скажешь, Эркюль? — спросил Генри. — Что все это значит, mon ami?[396]
  
  Но Эркюль не ответил.
  
  Генри снова замурлыкал себе под нос и нагнулся ближе к впадине, не замечая, что отрекся от «Пойнтерз систерз» и переключился на «Роллинг Стоунз». Света оказалось достаточно, чтобы разглядеть три ямочки слева от отпечатка тела, и он вспомнил заплатку на левом рукаве куртки Пита. Как-то Пит со странной гордостью похвастался, будто его подружка пришила заплатку, объявив, что не допустит, чтобы он отправился на охоту в рванье. Тогда Генри подумал, как это смешно и грустно, что Пит построил светлые мечты о счастливом будущем на зыбком песке простого акта доброты… акта, имевшего куда больше отношения к среде, в которой воспитывалась вышеуказанная дама, чем к ее чувствам к пропитанному пивом дружку.
  
  Правда, какое это имеет значение? Главное, что теперь Генри наконец-то смог прийти к кое-каким верным выводам. Пит выбрался из-под обрушенной крыши… Джоунси… или то, что сидело в Джоунси, то самое облако, — ехал мимо, свернул к останкам хижины и увез Пита.
  
  Почему?
  
  Генри не знал.
  
  Не все пятна в снеговом силуэте его измученного друга, выбравшегося из-под обвала на локтях и здоровой ноге, были колониями грибка. Некоторые оказались засохшей кровью. Пит ранен. Порезался, когда обвалилась крыша? И только?
  
  Но тут Генри заметил извилистый след, ведущий прочь от углубления, в котором лежало тело Пита. В самом конце виднелось то, что он сначала принял за обгорелую ветку. Но при ближайшем рассмотрении изменил свое мнение. Это оказалась еще одна тварь, мертвая и обугленная, посеревшая в тех местах, куда не добрался огонь. Генри отбросил ее носком сапога. Под ней оказалась небольшая смерзшаяся кучка. Яйца. Должно быть, даже подыхая, она продолжала откладывать яйца.
  
  Генри, содрогаясь, засыпал снегом и яйца, и труп маленького чудовища. Потом снова развернул импровизированную повязку, чтобы взглянуть на рану, и тут сообразил, какая именно песня рвется из горла. И плотно сжал губы. Вокруг снова струился снежок, легкий и безобидный.
  
  Почему я пою это? — спросил он себя. Почему никак не могу отделаться от этой долбаной песни?
  
  Ответа он не ожидал: просто становилось легче от звучания собственного голоса (это обитель смерти, а может, и населенная призраками), но совершенно неожиданно ответ громом отдался в мозгу:
  
  Круза?
  
  Он правильно расслышал? Как Том Круз? Может, не совсем так.
  
  Пальба на востоке стихала. Бойня завершалась. А те мужчины, что беспощадно давили на гашетки пулеметов, охотники в зеленом или черном вместо оранжевого, слушавшие эту песню все то время, пока выполняли свою работу, добавляя цифры к чудовищному счету мясника:
  
  «Мчался я на танке, в генеральском ранге, когда блицкриг ярился и смердели трупы… Рад знакомству, господа, и надеюсь, мое имя вам известно…»
  
  Да что все-таки творится? Не в диком, буйном, чудесном сумасшедшем Внешнем Мире, а в его собственной голове? Подчас у него бывали вспышки понимания своей жизни, жизни со времени Даддитса, но ничего подобного еще не случалось.
  
  Что это?
  
  Неужели настало время поближе присмотреться к новому и мощному способу видения линии?
  
  Нет. Нет, нет, нет.
  
  И в голове прокатилось издевательское эхо:
  
  …генеральском ранге… смердели трупы…
  
  — Даддитс! — крикнул он в сереющую сырую пустоту.
  
  Ленивые хлопья кружились, как перья из порванной подушки. Какая-то мысль пробивалась наружу, но уж слишком она была огромна. Необъятна.
  
  — Даддитс!!! — воскликнул он театральным голосом эггмена.
  
  И одну вещь ему разрешили понять: роскошь самоубийства отныне недоступна. И это было ужаснее всего, потому что безумные мысли — по именам я знаю тех, кто Кеннеди убирал — разрывали мозг. Он снова всхлипнул: сбитый с толку, испуганный, затерянный в лесу. Все друзья, кроме Джоунси, мертвы. А Джоунси в больнице. Кинозвезда в больнице с мистером Греем.
  
  — Что это значит? — простонал Генри, прижимая ладони к вискам (голова, казалось, распухает на глазах, раздувается, как гигантский арбуз), и старые ржавые палки беспомощно трепыхались на петлях, словно сломанные лопасти пропеллера. — О Господи, что все это ЗНАЧИТ?!
  
  Только песня донеслась в ответ:
  
  Рад знакомству, господа, и надеюсь, мое имя вам известно…
  
  Только снег, красный от крови животных, валявшихся повсюду — Дахау оленей и енотов, хорьков и кроликов, медведей и сурков, и…
  
  Генри взвыл, сжал голову так громко и отчаянно, что, кажется, на миг потерял сознание. Но дурнота прошла и рассудок вроде бы прояснился. Остался лишь невероятно яркий образ Даддитса, каким он был, когда они впервые встретились, Даддитса не в ледяном блеске блицкрига, как в песне «Стоунз», а в неярком теплом свете облачного октябрьского дня. Даддитса, глядевшего на них раскосыми, китайскими глазами, в которых, как ни странно, светилась некая мудрость.
  
  «Даддитс был нашим звездным часом», — сказал он Питу.
  
  — Соку? — вслух спросил Генри. — Какую соку? Да, соку. Переверни ее, надень правильно, надень соку.
  
  Слабо улыбаясь (хотя щеки все еще были мокры от слез, начинавших замерзать мутными каплями), Генри снова повернул к смятому снежному следу, оставленному снегоходом.
  * * *
  
  Десять минут спустя он набрел на останки перевернутого «скаута» и неожиданно осознал, что все-таки ужасно голоден и что в машине должна остаться еда. Он увидел следы, ведущие к машине и от нее. Не понадобился никакой Натти Бампо, чтобы сообразить: Пит бросил женщину и вернулся к «скауту». И не нужно было никакого Эркюля Пуаро, чтобы понять: еда, купленная в магазине, по крайней мере большая ее часть, все еще здесь. Генри знал, за чем приходил Пит.
  
  Он объехал машину по следам Пита и, уже отстегивая крепления, вдруг застыл. Эта сторона была защищена от ветра, и все, написанное Питом, пока тот сидел в снегу с бутылкой пива, сохранилось.
  
  ДАДДИТС, ДАДДИТС, ДАДДИТС…
  
  Снова и снова.
  
  Глядя на имя в снегу, Генри поежился. Все равно что прийти на могилу того, кого любил, и услышать голос, доносящийся из земли.
  * * *
  
  Внутри валялись осколки стекла. Повсюду следы крови, и поскольку большинство было на заднем сиденье, Генри посчитал, что Пит порезался не во время аварии, а позже, когда вернулся сюда. Что всего интереснее, здесь совсем не наблюдалось красновато-золотистой плесени. Росла она достаточно быстро, а это значит, что Пит не был заражен, когда отправился за пивом. Может, позже, но не тогда.
  
  Генри захватил хлеб, арахисовое масло, молоко и пакет апельсинового сока. Потом выбрался наружу, сел, прислонился к кузову и, наблюдая, как сыплются сверху пригоршни снега, быстро сжевал хлеб, намазывая на него масло указательным пальцем, а после облизывая его дочиста. Масло оказалось свежим, сок — вкусным, но этого было явно недостаточно.
  
  — То, о чем ты думаешь, — наставительно объявил он, — чудовищно. Не говоря уже о том, что оно красное. Красная еда.
  
  Красная или нет, он все равно думал об этом, и постепенно стало чудиться, что чудовищного тут ничего и нет, в конце концов недаром он целыми ночами думал о ружьях, веревках и бритвах. Сейчас все это казалось несколько детским и мальчишеским, но таков уж он, и ничего тут не поделать. Итак…
  
  — Итак, леди и джентльмены, уважаемые члены Американской ассоциации психиатров, позвольте закончить речь цитатой покойного Джозефа «Бивера» Кларендона: «Подними руку, опусти, скажи «хрен с ним» и брось десятицентовик в кружку Армии спасения. А если тебе это не нравится, можешь пососать мой хрен». Спасибо за внимание.
  
  Разделавшись таким образом с Американской ассоциацией психиатров, Генри снова пробрался в «скаут», на этот раз успешно минуя осколки, и добыл пакет, завернутый в плотную бумагу (на свертке дрожащей рукой старика Госслина выведено: $2,79. Сунул пакет в карман, вылез наружу и разорвал бечевку. Внутри лежало девять толстеньких сосисок. Красного цвета.
  
  На секунду разум взбунтовался, напоминая о безногой рептилии, извивавшейся на кровати Джоунси и глядевшей на Генри пустыми черными бусинами, но он прогнал крамольные мысли с поспешностью и легкостью того, чьи инстинкты выживания никогда не подводили.
  
  Сосиски были уже сварены, но он тем не менее подогрел их на пламени зажигалки, потом завернул в хлеб и мгновенно слопал. И улыбнулся, представив, каким идиотом, должно быть, выглядит со стороны. Что ж, разве не существует твердого убеждения, что психиатры рано или поздно заражаются безумием от своих пациентов и слетают с катушек?
  
  Но главное сейчас — набитый желудок. Наконец-то наелся! Немаловажно и то, что все бессвязные мысли и разрозненные образы наконец-то убрались. Вместе с песней. Хоть бы все это дерьмо не вернулось! Пожалуйста, Господи!
  
  Он глотнул молока, рыгнул, откинул голову на бензобак и закрыл глаза. Нет, спать он не собирался: леса, конечно, тут чудесные, темные и густые, а впереди еще двенадцать с половиной миль, прежде чем он сможет с чистой совестью задремать.
  
  Но тут Генри вспомнил, как Пит передавал слышанные у Госслина сплетни: пропавшие охотники, огни в небе, и как Великий Американский Психиатр ничтоже сумняшеся отмахнулся, распространяясь об истерии сатанизма в штате Вашингтон и волне так называемых издевательств над детьми в Делавэре. Выставлялся гением, разыгрывал мистера Шринка-Хитрый-Зад, трепал языком, репетируя в глубинах сознания сцену собственного самоубийства, как ребенок забавляется в ванночке пальчиками ножек. И при этом ораторствовал крайне убедительно, хоть сейчас на ток-шоу, зрители, которого желают провести шестьдесят минут на грани подсознательного и непознанного. Но через несколько часов все изменилось. Теперь одним из пропавших охотников стал он сам. Тем, кого не найти в Интернете с помощью любой, самой мощной поисковой системы.
  
  Он сидел, запрокинув голову, закрыв глаза, с набитым желудком. «Гаранд» Джоунси прислонен к шине. Снег ласковыми кошачьими лапками касался его щек и лба.
  
  — Это то, чего ждали все сволочи и жлобы: близкие контакты третьего рода. Прости, что посмеялся над тобой, Пит. Ты был прав. А я ошибался. Да нет, дьявол, все куда хуже. Старик Госслин был прав, а я — нет, — сказал он. — Вот тебе и гарвардское образование!
  
  И как только он произнес это вслух, все стало на свои места. Что-то либо приземлилось, либо разбилось. И теперь правительство США отвечает на вторжение. Пулеметным огнем. Сказали ли миру правду? Объяснили, что случилось? Вероятнее всего, нет. Не в их это стиле, но Генри почему-то казалось, что сказать придется, и довольно скоро. Нельзя загнать весь Джефферсон-тракт в Ангар 57.
  
  Знает ли он что-то еще? Возможно — и возможно, он знает чуть больше, чем пилоты вертолетов и расстрельная команда. Они явно считали, что имеют дело с инфекцией, но Генри не думал, что все так опасно, как кажется. Грибок приживался, процветал… и умирал. Даже паразит, сидевший в женщине, сдох. Инопланетяне выбрали крайне неподходящее время года и место, чтобы культивировать межзвездную растительность и утвердиться на новой планете, если все происходило именно так. И это решительно говорило в пользу крушения… да, но огни в небе? А имплантаты? Много лет подряд люди, заявлявшие, что стали жертвами похищения инопланетян, твердили в один голос, что их раздевали… осматривали… вынуждали подвергаться насильственному имплантированию… настолько фрейдистские идеи, что просто смехотворно…
  
  Генри сообразил, что клюет носом, и вскинул голову так резко, что развернутый пакет с сосисками соскользнул с колен в снег. Нет, не клюет носом, попросту дремлет. Дневной свет почти померк, и мир приобрел уныло-асфальтовый оттенок. Джинсы были засыпаны снегом. Еще немного, и он начал бы похрапывать.
  
  Он отряхнулся, встал, морщась от боли в протестующих мышцах, и с чем-то вроде отвращения уставился на рассыпанные сосиски. Но все же нагнулся, завернул их пoнадежнее и сунул в карман куртки. Возможно, позже он изменит свое отношение к ним. Он искренне надеялся, что этого не произойдет, но кто знает?
  
  — Джоунси в больнице, — резко бросил он. Что он под этим подразумевает, непонятно. — Джоунси в больнице с мистером Греем. И там останется. Блок интенсивной терапии.
  
  Безумие. Полное безумие. Он снова надел лыжи, молясь, чтобы позвоночник не треснул при очередном наклоне, и в очередной раз оттолкнулся палками. Сумерки надвигались с поразительной быстротой, кругом клубился снег.
  
  К тому времени, как Генри осенило, что, вспомнив о хот-догах, он забыл о ружье Джоунси, возвращаться было поздно: слишком далеко он успел уйти.
  * * *
  
  Где-то три четверти часа спустя, а может, и больше, он замер, тупо уставясь на след «арктик кэт», едва различимый в полутьме. Но даже при том жалком, все еще упрямо державшемся свете Генри смог различить, что колея, вернее, все, что от нее осталось, резко сворачивает вправо и уходит в лес. Какого хера Джоунси вдруг (и Пит, если с ним был Пит) поперся в лес? Какой в этом смысл, если Дип-кат — прямая, отчетливо различимая белая просека между темнеющими деревьями?
  
  — Дип-кат идет на северо-запад, — сказал он, рассеянно помахивая палкой. — Дорога к Госслину, асфальтовая, проходит не больше чем в трех милях отсюда, и Джоунси об этом знает. И Пит тоже. И все же… снегоход… уходит… — Он поднял руки, мысленно определяя направление. — Уходит… почти прямо на север. Почему?
  
  Но, может, это не лишено смысла? Небо на северо-западе светлее, словно там установлены мощные прожекторы. А над головой непрерывно трещат вертолеты. Шум нарастает и исчезает, но неизменно в одном направлении. Подойдя ближе, он наверняка услышит шум других машин: грузовиков, может быть, генераторов. К востоку все еще раздавались одиночные выстрелы, но главное действие наверняка разворачивалось в том направлении, куда он стремится.
  
  — Они устроили базу у Госслина! — сказал Генри. — А Джоунси старается обойти ее стороной.
  
  Похоже, он снова попал в точку! Только… ведь Джоунси больше нет! Только облако с черно-красной подкладкой.
  
  — Не правда! — произнес он. — Джоунси все еще там. В больнице с мистером Греем. Это облако… оно и есть мистер Грей. — И сам не зная почему, добавил: — Соку? Деть соку?
  
  Снег стал гуще: не настолько, как днем, но все же не собирался утихать. Генри уставился в небо, словно верил, что где-то там, наверху, есть Бог, изучающий его с искренним, хотя и несколько отстраненным интересом ученого, рассматривающего под микроскопом бактерию.
  
  — Какого хрена я все это несу? Может мне кто-то сказать?
  
  Ответа, разумеется, он не дождался, зато некое странное воспоминание заставило его вздрогнуть. С прошлого марта он, Пит, Бивер и жена Джоунси, Карла, свято хранили один секрет. Карла считала, что Джоунси лучше не знать о том, как его сердце дважды останавливалось: один раз после того, как его положили в машину «скорой», второй — сразу после того, как его привезли в больницу. Джоунси знал, что был близок к окончательному уходу, но понятия не имел (по крайней мере по мнению Генри) насколько. А если Джоунси и видел, как утверждает Моуди, свет в конце тоннеля, то либо не хотел рассказывать, либо все забыл из-за огромных доз анестетиков и обезболивающих.
  
  С востока несся нарастающий рев, и Генри пригнулся, закрыв уши руками, словно пытаясь спастись от того, что показалось ему целой эскадрильей реактивных истребителей, пробивающих облака. Правда, он ничего не увидел, но когда рокот двигателей стих, он выпрямился и прижал руку к колотившемуся сердцу. Ну и ну! Иисусе! Должно быть, такой же грохот стоял на авиабазах, окруживших Ирак перед операцией «Буря в пустыне».
  
  Ну и шумиха! Ну и ажиотаж! Означает ли это, что Соединенные Штаты Америки только что вступили в войну с существами с другой планеты? Может, он оказался в романе Герберта Уэллса? Генри почувствовал беспомощное трепыхание в левой стороне грудины. Если так, по-видимому, у врага имеется для Дядюшки Сэмми кое-что получше, чем несколько сотен ржавых советских жестянок, именуемых ракетами.
  
  Да пусть их. Что тут поделаешь? Думай о себе. Что теперь делать, вот в чем вопрос. Что делать?
  
  Вой моторов перешел в отдаленное бормотание. Но они наверняка вернутся. А может, и с друзьями.
  
  «В лесу снега и две тропинки»[397], кажется, так поется? Но о том, чтобы идти по следам снегохода, не может быть и речи. В темноте Генри потеряет их ровно через полчаса, если колею раньше не заметет снегом. И будет он бродить по лесу… как, вероятно, бродит сейчас Джоунси.
  
  Генри со вздохом отвернулся от узких, вдавленных в снег полосок, и заскользил по дороге.
  * * *
  
  К тому времени, как он подошел к развилке, от которой отходило двухрядное шоссе, именуемое Суонни-понд-роуд, ноги отказывались служить. Генри казалось, что больше он шагу не сможет сделать. Мышцы бедер были словно разбухшие чайные пакетики. Не утешали даже огни на северо-западе и шум моторов и вертолетов. Впереди виднелся последний, крутой, высокий холм. На другом склоне кончалась Дип-кат и начиналась Суонни-понд. Там наверняка движение оживленнее, и он может встретить людей, особенно если в район Джефферсон-тракт вводятся войска.
  
  — Ну же, — сказал он, — ну же, ну же, ну же.
  
  Но не тронулся места. Не хотел подниматься на этот холм.
  
  — Лучше под горку, чем в горку, — выдохнул он.
  
  Возможно, это означало что-то. Или очередная идиотская бессмыслица. Кроме того, идти все равно некуда.
  
  Он нагнулся, подцепил ладонью снег: в темноте полные пригоршни казались пушистой подушкой, и набрал полный рот, не потому, что хотел пить, просто тянул время. Огни, сиявшие в направлении магазина Госслина, куда ближе и понятнее, чем те, плясавшие в небе. («Они вернулись!» — вопила Бекки, как маленькая девочка, сидящая перед телевизором, где в который раз идет старый фильм Стивена Спилберга.) Но почему-то нравились Генри куда меньше небесных. Все эти моторы и генераторы… рычали, как голодные звери.
  
  — Это уж точно, кролик, — сказал он.
  
  А потом, поскольку выбора действительно не было, стал карабкаться на последнее препятствие между ним и настоящей дорогой.
  * * *
  
  Он остановился на вершине, переводя дыхание. Здесь ветер разгулялся по-настоящему и бесцеремонно проникал сквозь одежду. Левая раненая нога болезненно пульсировала, и он снова задался вопросом, уж не успела ли вырасти под импровизированной повязкой небольшая уютная колония красно-золотистой плесени. Слишком темно, чтобы посмотреть, что, может, и к лучшему. Отсутствие новостей — хорошие новости.
  
  — Время замедлилось, искривилось пространство, все вперед и вперед эггмен шагал.
  
  Проверить все равно не было возможности, поэтому он начал спуск к развилке, где кончалась Дип-кат-роуд.
  
  Этот склон оказался круче, и скоро он только что кубарем не летел. Набирал скорость, не зная, что испытывает: ужас, подъем духа или некую нездоровую смесь столь несхожих эмоций. Правда, он мчался слишком быстро, особенно при почти нулевой видимости, а былые навыки слаломиста так же заржавели, как те крепления, на которых держались лыжи. По обе стороны тянулись размытые полосы деревьев, и до Генри внезапно дошло, что все его проблемы можно разрешить одним махом. И это, как оказалось, не Выход Хэмингуэя. Скорее уж Выход Боно.
  
  Ветер сдул с головы кепку. Он машинально потянулся за ней, вытащив палку из снега, и тут же поскользнулся. Черт, не хватало еще грохнуться. Но, может, это к лучшему, если, конечно, он не сломает ногу. Падение остановит его. Он встанет и…
  
  В глаза ударил ослепительный свет, свет фар огромного грузовика, и прежде чем на несколько минут ослепнуть, Генри успел увидеть то, что показалось ему грузовой платформой для перевозки целлюлозы, стоящей в самом конце Дип-кат-роуд. В машине, должно быть, находились объемные датчики, улавливающие каждое постороннее движение. Впереди вытянулся строй вооруженных людей.
  
  — СТОЯТЬ! — прогремел ужасающий механический голос, принадлежавший, должно быть, самому Богу. — СТОЯТЬ ИЛИ ОТКРОЕМ ОГОНЬ!
  
  Генри, неловко повернувшись, с размаху сел на снег. Лыжи слетели с ног. Щиколотка подвернулась так сильно, что он вскрикнул от боли. Одну палку он потерял, вторая сломалась посередке. От удара воздух вышибло из легких большим морозным облаком. Генри пропахал снег собственной задницей и замер в самой неудобной позе. Беспомощные ноги изогнулись неким подобием свастики.
  
  Зрение постепенно стало возвращаться, и, услышав скрип снега под сапогами, Генри кое-как умудрился сесть. Еще будет время понять, отделался он легко или все-таки умудрился что-то сломать.
  
  У подножия холма стояли шестеро. Их неправдоподобно длинные тени пролегли на сверкающем бриллиантами снегу. На всех парки, рот и нос прикрывают прозрачные пластиковые маски, куда более надежные, чем старые респираторы Генри, но назначение, вероятно, то же самое. У всех автоматы. Все нацелены на него. Хорошо еще, что он оставил «гаранд» Джоунси и свой винчестер у «скаута». При виде вооруженного человека эти не задумались бы проделать в нем дюжину дырок.
  
  — Не понял, — прохрипел он. — Вы зря волнуетесь, я не думаю…
  
  — ВСТАТЬ!
  
  Опять глас Божий. Исходит от грузовика. Люди, стоявшие перед ним, загораживали свет, и Генри сумел разглядеть еще несколько человек у самой развилки. Все вооружены, за исключением одного, с мегафоном.
  
  — Не знаю, могу ли я…
  
  — НЕМЕДЛЕННО ВСТАТЬ! — скомандовал Бог, и один из стоящих перед ним выразительно дернул дулом автомата.
  
  Генри, шатаясь, поднялся. Ноги тряслись, щиколотка горела огнем, но все остальное, похоже, было цело.
  
  Вот и конец странствий эггмена, подумал он и зашелся смехом. Мужчины смущенно переглянулись, и хотя так и не опустили автоматов, Генри стало легче на душе, даже от этого более чем скромного проявления человеческих эмоций.
  
  В сверкающих огнях прожекторов, укрепленных на грузовой платформе, Генри вдруг заметил что-то темное на снегу. Выпавшее из его кармана при падении. Медленно, зная, что в любую минуту может получить пулю, Генри нагнулся.
  
  — НЕ СМЕТЬ ДОТРАГИВАТЬСЯ! — возопил Бог из громкоговорителя, и солдаты мгновенно взяли автоматы на изготовку: привет, темнота, старая подружка, глазеющая из каждого дула.
  
  — Сожри дерьмо и сдохни, — огрызнулся Генри — одно из лучших изречений Бивера — и, подняв пакет, с улыбкой протянул вооруженным людям в масках: — Мир вам. Кто хочет сосиску?
  Глава 12
  Джоунси в больнице
  
  Это был сон.
  
  И хотя таковым не казался, все же должен был быть сном. Хотя бы потому, что он уже однажды прошел через пятнадцатое марта, и казалось чудовищной несправедливостью вынести все это еще раз. Кроме того, он достаточно хорошо помнил события последних восьми месяцев между серединой марта и серединой ноября: дети с их уроками, бесконечные телефонные беседы Карлы с друзьями (в основном сидящими на той же программе Анонимных Наркоманов), лекции в Гарварде и нудные сеансы физиотерапии, разумеется. Все эти чертовы приседания-наклоны, вопли боли, когда протестующие связки снова растягиваются, о, как же все это надоело. Он твердит физиотерапевту Джоанне Морин, что больше не может. Она его и слушать не желает. Слезы на его щеках, широкая улыбка на ее лице (ах эта ненавистная нестираемая улыбка королевы бала), но в конце концов она побеждает и оказывается права. Он действительно смог, этот маленький моторчик, заряженный волей, но, Господи, какую же цену пришлось за это заплатить!
  
  Он помнил все это и больше: как впервые встал с постели, впервые самостоятельно подтер зад, ту ночь в начале мая, когда лег спать, впервые подумав: кажется, я выкарабкаюсь, ночь в конце мая, когда они с Карлой занимались любовью в первый раз после несчастного случая, и после он рассказал ей старый анекдот: «Как трахаются дикобразы?» — «Очень осторожно».
  
  Он помнил, как смотрел фейерверк в День поминовения, и бедро с ногой болели, как последняя сволочь; как ел арбуз Четвертого июля, плюясь семечками в траву и наблюдая за Карлой и ее сестрами, игравшими в бадминтон: бедро и нога ныли, но не так отчаянно; как Генри позвонил в сентябре («Проверка связи», — сказал он) и болтал о чем угодно, включая ежегодную охоту в ноябре. «Конечно, я поеду», — заверил Джоунси, не подозревая тогда, как неприятна ему будет тяжесть «гаранда» в руках. Они поболтали о работе (последние три недели второго семестра Джоунси читал лекции, довольно ловко перемещаясь на костылях), о семьях, о прочитанных книгах и просмотренных фильмах; Генри, как и в январе, пожаловался, что Пит слишком много пьет, Джоунси, находившийся в состоянии непрерывной войны с женой по тому же поводу, не захотел говорить на эту тему, но когда Генри упомянул о предложении Бивера на обратном пути остановиться в Дерри и повидать Даддитса Кэвелла, немедленно согласился. Слишком давно они не были вместе, а лучшего лекарства от хандры, чем инъекция Даддитса, трудно придумать. Кроме того… «Генри, — спросил он тогда, — мы ведь собирались к Даддитсу, верно? В день Святого Патрика. Сам я не помню, но в календаре записано». «Верно, — ответил Генри, — собирались». «Вот и говори об ирландской удаче, а?»
  
  Перебрав все это в памяти, Джоунси окончательно уверился, что в его жизни пятнадцатое марта уже было. Доказательств тому предостаточно: взять хотя бы календарь в кабинете. Однако они настали снова, эти трагические иды, и теперь, теперь… как обидно… похоже, это пятнадцатое куда страшнее, чем то, прежнее.
  
  Раньше воспоминания об этом дне меркли где-то около десяти утра. Он сидел в кабинете, пил кофе и складывал книги, собираясь спуститься в библиотеку исторического факультета, где на специальном столе оставлялась пожертвованная студентам литература. Он был расстроен, хотя даже ради спасения жизни не мог бы объяснить почему. Согласно тому же календарю, на котором он небрежно записал дату поездки к Даддитсу, у него в тот день была беседа со студентом по имени Дэвид Дефаньяк. Трудно сказать, каков был предмет этой самой беседы, но один из аспирантов сообщил о сданном Дефаньяком эссе на тему немедленных результатов норманнского завоевания: очевидно, разговор шел именно об этом. Но все же, что такого в обычной встрече преподавателя со студентом так расстроило адъюнкт-профессора Гэри Джоунса?
  
  Но даже плохое настроение не помешало ему мурлыкать себе под нос, мурлыкать какую-то бессмыслицу: «Мы можем-можем, да-да, мы можем, можем, Господь небесный, можем…» А потом… потом какие-то обрывки: пожелание Колин, секретарю факультета, счастливого дня Святого Пэдди, покупка «Бостон феникс» в газетном ларьке у здания университета, четвертак, брошенный в футляр от саксофона какого-то «скинхеда» на мосту со стороны Кембриджа, ощущение жалости к бритоголовому парню, мерзнувшему на ветру в легоньком свитерке, но связные воспоминания обрывались стопкой книг, книг, которые он собирался подарить. Сознание вернулось к нему в больнице вместе с монотонным голосом из соседней палаты:
  
  Пожалуйста, прекратите, я этого не вынесу, сделайте мне укол, где Марси, хочу Марси.
  
  А может, это было: где Джоунси, хочу Джоунси? Крадущаяся старушка-смерть… Смерть, притворившаяся пациентом. Смерть потеряла его след, да, это возможно, притом что на каждой койке огромного госпиталя стонут от боли, источая муку из всех пор, и теперь старушка-смерть подползает незаметно, пытаясь снова отыскать его. Пытаясь перехитрить. Пытаясь заставить его выдать себя.
  
  Но хотя время вернулось вспять, благословенный мрак улетучился. На этот раз, хотя время вернулось вспять, он не только желает Колин счастливого праздника Святого Пэдди, но и рассказывает ей анекдот о ямайском проктологе. Он выходит… его будущее «я», ноябрьское «я», засело в мартовской голове, как «заяц» в пароходном трюме. Его будущее «я» слышит, как мартовское «я» думает:
  
  Что за чудесный денек выдался…
  
  А тем временем ноги несут его в Кембридж, навстречу судьбе. Он пытается объяснить мартовскому «я», что это ужасная идея, чудовищно ужасная идея, и что можно избежать недель и месяцев невыносимых терзаний, остановив автобус или такси, но не способен донести эту мысль до сознания мартовского «я». Возможно, все фантастические рассказы о путешествиях во времени, прочитанные в детстве, верно утверждали: нельзя изменить прошлое, как бы ты ни пытался.
  
  Он переходит мост через реку Чарлз, и хотя ветер довольно холодный, все же наслаждается весенним солнышком и ослепительными бликами на воде. Потом поет куплет из «Вот и солнце» и вновь переходит на песенку «Пойнтерз систерз»: «Да-да, мы можем-можем, Господь небесный…» И размахивает в такт портфелем. В портфеле сандвич. Яичный салат. М-м-м, сказал Генри. ДДДТ, сказал Генри.
  
  А вот и саксофонист, и какой сюрприз: стоит не в конце Массачусетс-авеню-бридж, а дальше, у кампуса МТИ, перед одним из этих убогих индийских ресторанчиков.
  
  Бритоголовый дрожит от холода, усеянный порезами скальп позволяет предположить, что парикмахер из него никудышный. Манера исполнения позволяет также предположить, что и саксофонист из него далеко не ахти. Уж лучше бы стал столяром, актером, террористом, кем угодно, только не музыкантом. Джоунси настолько его жаль, что он бросает в футляр, выстланный потертым фиолетовым бархатом, не четвертак, как раньше, а целую пригоршню мелочи: вот уж действительно «эти глупости». Он винит в собственной сентиментальности первый теплый денек после длинной зимы и так удачно обернувшийся разговор с Дефаньяком.
  
  Саксофонист закатывает глаза в знак благодарности, продолжая выдувать пронзительные звуки. Джоунси вспоминает очередную шутку: «Как вы назовете саксофониста с кредитной карточкой в кармане?» — «Оптимистом».
  
  Он продолжает бодро шагать, размахивая портфелем, не слушая Джоунси, того, кто приплыл из ноября вверх по течению, как лосось, путешествующий во времени.
  
  Эй, Джоунси, стой. Помедли всего несколько секунд, этого вполне достаточно. Завяжи шнурок, что ли… (Не выйдет: на нем мокасины. А скоро появится и гипс.)
  
  Это случится на следующем перекрестке, там, где останавливается автобус «Ред Лайн», где сходятся Массачусетс-авеню и Проспект. Оттуда покажется старый дурак, бывший историк, в темно-синем «линкольне», и размажет тебя по мостовой.
  
  Не выходит. Как бы громко он ни вопил, ничего не получается. Телефон отключен. Ты не можешь вернуться назад, прикончить собственного дедушку, пристрелить Ли Харви Освальда, как раз в тот момент, когда он пристроился в окне шестого этажа склада школьных учебников в Далласе: рядом с ним остывший жареный цыпленок на бумажной тарелке, выписанная по почте винтовка наведена на цель. Ты не можешь запретить себе идти к пересечению Масс-авеню и Проспект-стрит, с портфелем в руке и газетой, газетой, которую ты никогда не прочитаешь, — под мышкой.
  
  Сожалею, сэр, по всей Джефферсон-тракт ни одного исправного телефона, какая-то сплошная хрень, но вы не сможете дозвониться…
  
  И тут, о Господи, это что-то новенькое — предупреждение все-таки доходит! Как раз в ту минуту, когда он стоит на обочине, уже готовясь ступить на перекресток, оно все-таки доходит!
  
  — Что? — спрашивает он, и пешеход, остановившийся рядом — первый, кто нагнется над ним в прошлом, которое теперь, слава Богу, можно вычеркнуть, — подозрительно пялится на него и отвечает:
  
  — Я лично ничего не сказал, — словно рядом мог быть кто-то третий.
  
  Но Джоунси почти не слышит его, потому что третий все-таки есть, это голос в его голове, удивительно похожий, как ни странно, на его собственный, и он вопит, требует остаться на месте, ни в коем случае не выходить на мостовую…
  
  Но тут он слышит чей-то плач. Смотрит на противоположную сторону Проспект-стрит и, о Господи, там Даддитс! Даддитс Кэвелл, голый, если не считать трусов, и губы заляпаны чем-то коричневым вроде шоколада, только Джоунси знает, что это такое. Собачье дерьмо, ублюдок Ричи все-таки заставил его съесть эту пакость, люди идут мимо, не обращая внимания. Словно Даддитса и вовсе не существует.
  
  — Даддитс! — зовет Джоунси. — Держись, старина, я иду!
  
  И, не глядя, мчится через дорогу. Его пассажир не в силах ничего предпринять, только беспомощно бултыхается, сообразив наконец, как все случилось. Старик, да, старик с начальной стадией Альцгеймера, не должен был садиться за руль, все так, но дело не только в старике. Другая, самая главная причина, скрытая до сих пор темнотой, окружавшей аварию, была именно эта: он увидел Даддитса и рванул вперед, забыв осмотреться.
  
  Но он мельком улавливает кое-что еще: гигантский узор, что-то вроде Ловца снов, который связывает все годы, прошедшие с первой встречи с Даддитсом Кэвеллом в 1978-м, индейский амулет, который таким же образом сплетет воедино и будущее.
  
  Солнце бликует на ветровом стекле: он замечает это уголком левого глаза. На него надвигается машина… слишком быстро. Мужчина, стоявший рядом на обочине, мистер Я-Лично-Ничего-Не-Сказал, кричит:
  
  — Берегись, парень, берегись!
  
  И снова Джоунси почти не слышит. Потому что на тротуаре, рядом с Даддитсом, стоит олень, большой и красивый, ростом почти с человека. За мгновение до того, как «линкольн» сбивает его, Джоунси понимает, что олень и есть человек, человек в оранжевой кепке и таком же жилете. На плече уродливым талисманом прицепилась безногая, похожая на хорька тварь с огромными черными гляделками. Хвост… а может, щупальце, сжимает шею мужчины.
  
  Как, во имя Господа, я мог принять его за оленя? — думает Джоунси, но тут «линкольн» наезжает на него и сбивает на мостовую. Он слышит негромкий зловещий треск ломающейся кости.
  * * *
  
  На этот раз никакой темноты: к добру или к худу, но на улице Памяти установлены дуговые фонари. Однако фильм все же сумбурный, словно монтажер опрокинул за ленчем стаканчик-другой и забыл последовательность сцен. Отчасти все это потому, что время каким-то странным образом скручено и перекошено: и теперь он вроде бы живет одновременно в прошлом, настоящем и будущем.
  
  Именно так мы путешествуем, объясняет голос, и Джоунси понимает, что это тот, кто рыдал о Марси и умолял сделать укол. Как только ускорение достигает определенного значения, все путешествия становятся временными. Основа каждого путешествия — память.
  
  Мужчина на углу, старина Я-Лично-Ничего-Не-Сказал, наклоняется над ним, спрашивает, все ли в порядке, видит, что дело плохо, поднимает глаза и говорит:
  
  — У кого есть мобильник? Нужно вызвать «скорую».
  
  И тут Джоунси видит под его подбородком небольшую царапину, старина Я-Лично-Ничего-Не-Сказал, вероятно, порезался утром во время бритья и даже не заметил.
  
  Как трогательно, думает Джоунси, но тут пленка дергается, изображение перескакивает, и вот он, старый дурак, в пыльном черном пальто и мягкой фетровой шляпе, поименуем дряхлого мудозвона мистером Что-Я-Наделал. Он слоняется вокруг, повторяя эту фразу. Бормочет, что на секунду отвлекся и почувствовал толчок… что я наделал? Он твердит, что не помнит названия страховой компании, но сами они говорят, что их клиенты в хороших руках. Что я наделал? На ширинке растекается мокрое пятно. Лежа на мостовой, Джоунси ощущает абсурдную жалость к старому кретину, жалость и желание объяснить:
  
  «Хочешь знать, что наделал? Взгляни на свои штаны. Ты обоссался, Q-E-D[398]».
  
  Изображение снова дергается. Теперь вокруг полно народа. Все кажутся неестественно высокими, и Джоунси думает, что это похоже на похороны с точки зрения лежащего в гробу. И вспоминает рассказ Рэя Брэдбери, кажется, «Толпа», где люди, собирающиеся в местах происшествий — всегда одни и те же, — определяют судьбу потерпевших своими высказываниями. Если они ободряюще бормочут, что все не так уж худо и повезло, что машина успела в последнюю минуту свернуть, значит, обойдется. Если же в толпе толкуют, что «он совсем плох» или «не думаю, что он выкарабкается», — считайте себя покойником. Неизменно одни и те же личности. Одни и те же пустые, алчные лица. Праздные зеваки, обожающие смотреть на кровь и слушать стоны раненых.
  
  И как раз позади мистера Я-Лично-Ничего-Не-Сказал Джоунси видит Даддитса Кэвелла, одетого и вполне благополучного: то есть никаких усов из собачьего дерьма. Маккарти тоже здесь. Назовем его мистером Стою-И-Стучусь-У-Порога-Твоего, думает Джоунси. И еще кто-то. Серый человек. Только он вовсе не человек, не совсем, он инопланетянин, стоявший за ним, пока Джоунси сражался с дверью ванной. На лице, стертом, почти без черт, доминируют громадные черные глаза. Отвисшая вялыми мешками слоновья кожа стала понемножку натягиваться: старый мистер Инопланетянин-Позвони-Домой еще не поддался влиянию среды. Но поддастся. В конце концов эта атмосфера разъест его, как кислотой.
  
  Твоя голова взорвалась, пытается объяснить Джоунси серому человеку, но слова не идут с языка, даже рот не открывается. И все же мистер Инопланетянин-Позвони-Домой, похоже, слышит его, потому что чуть наклоняет серую голову.
  
  Он теряет сознание! — кричит кто-то, и прежде чем изображение снова перескакивает, Джоунси слышит, как мистер Что-Я-Наделал, тот тип, что сбил его и раскрошил бедро, как фарфоровую тарелочку в тире, говорит кому-то:
  
  Мне все твердят, что я похож на Лоренса Уэлка[399].
  * * *
  
  В машине «скорой помощи» он так и не приходит в сознание, хотя постоянно наблюдает за собой, переживая настоящий внетелесный опыт, но есть и кое-что другое, о чем никто не позаботится сказать позже: у него останавливается сердце, когда медики срезают штанину, обнажая бедро, которое выглядит так, словно под кожу вшиты две большие и топорные дверные ручки. Остановка сердца, Джоунси точно знает, что это, потому что они с Карлой не пропустили ни одной серии «Скорой помощи», даже повторов. И тут начинается суматоха, и у одного из фельдшеров золотое распятие на шее, оно все время задевает Джоунси по носу, особенно когда старый мистер Фельдшер нагибается над предположительно трупом, и — мать твою, да он умер! Почему никто не позаботился сообщить, что он умер в «скорой»? Неужели посчитали, что это ему неинтересно, что он, узнав про такое, просто зевнет и отмахнется, подумаешь, делов-то!
  
  — Отойти! — кричит другой фельдшер, и как раз перед тем, как к его груди приставили дефибриллятор, водитель оглядывается, и он видит, что это мать Даддитса.
  
  Но тут они врезают по нему током, тело дергается, и все это белое мясо трясется на кости, как сказал бы Пит. И хотя у Джоунси-наблюдателя нет тела, он все равно чувствует удар током, огромное мощное «бум», зажегшее древо его нервов, как сигнальная ракета. Возблагодари Господа и давай вниз, аллилуйя!
  
  Тело, распростертое на носилках, дергается, как рыба, вытащенная из воды, и снова застывает. Фельдшер, скорчившийся за спиной Роберты Кэвелл, смотрит на панель и досадливо бросает: «А, черт, нет, прямая линия, давайте еще разок».
  
  И когда дают второй разряд, пленка скачет, и Джоунси оказывается в операционной.
  
  Нет, погодите, не совсем так. Часть его в операционной, но все остальное за стеклом и заглядывает в помещение. Рядом два врача, но они не проявляют ни малейшего интереса к усилиям бригады хирургов, старающихся собрать осколки Джоунси-Шалтая. Они играют в карты. Над головами покачивается в потоках воздуха из вентилятора Ловец снов из «Дыры в стене».
  
  Джоунси почему-то не слишком хочется наблюдать за тем, что происходит за стеклом: крайне неприятно видеть кровавую яму на месте бедра или размытые обломки того, что когда-то было костью. И хотя желудка у него не было, так что в бестелесном состоянии он не смог бы блевать, его все равно скрутила тошнота.
  
  За спиной один из докторов, играющих в карты, говорит: «Сами мы мерили себя по Даддитсу. Даддитс был нашим звездным часом». На что второй отвечает: «Ты так думаешь?» И Джоунси понимает, что врачи — это Генри и Пит.
  
  Он поворачивается к ним и, похоже, оказывается не совсем бестелесным, потому что видит в окне операционной отражение призрака. Он больше не Джоунси. Вернее, больше не человек. Кожа серая, глаза — черные луковицы, выпирающие с безносого лица. Он стал одним из них, одним из…
  
  Одним из серых человечков, думает он. Так они называют нас, серыми человечками. Некоторые именуют нас космическими ниггерами.
  
  Он открывает рот, чтобы сказать все это или, возможно, попросить старых друзей помочь ему: они всегда помогали друг другу, если могли, но тут пленка снова дергается (будь проклят этот пьяница-монтажер), и он уже в постели, на больничной койке, и кто-то зовет: «Где Джоунси, мне нужен Джоунси…»
  
  Ну вот, думает он с горьким удовлетворением, я всегда знал, что не Морей, а Джоунси! Это зовет смерть, а может, и сам ангел смерти, и я должен лежать очень тихо, чтобы он меня не нашел: он и так упустил меня о толпе, попытался сцапать в «скорой» и снова промахнулся, и теперь рыщет по больнице, переодевшись пациентом.
  
  Пожалуйста, прекратите, стонет старый мистер Смерть ужасным, жалобно-монотонным, гипнотизирующим тенорком, я этого не вынесу, сделайте мне укол, где Джоунси, мне нужен Джоунси.
  
  Я просто буду лежать и молчать, пока он не позвонит, думает Джоунси, все равно не могу встать: мне только что засадили два фунта металла в бедро, и черт его знает, сколько времени пройдет, прежде чем я сумею подняться, во всяком случае, не меньше недели.
  
  Но тут же, к своему ужасу, соображает, что в самом деле встает, отбрасывает одеяло и поднимается с постели, и хотя чувствует, как швы на бедре и животе натягиваются и лопаются, и донорская кровь льется по ноге и пропитывает волосы на лобке, все же идет, не хромая, идет сквозь солнечный луч, который отбрасывает моментально исчезнувшую, но все же очень человеческую тень на пол (слава Богу, теперь уже не серый человечек, за что ему следует быть благодарным, потому что серые человечки спеклись), и направляется к двери. Не видимый никем бредет по коридору, мимо каталки с судном, мимо парочки смеющихся, болтающих сестер, которые разглядывают снимки, передавая их друг другу, идет, притягиваемый монотонным голосом. Не может остановиться и сознает, что он в облаке. Не красном, каким ощущали его Пит и Генри: облако серое, и он плавает в нем, единственная частица, которую не сумело изменить облако, и Джоунси думает:
  
  Я — то, чего они ищут. Не знаю, как это может быть, но я именно то, чего они ищут. Потому что… Облако не изменило меня?
  
  Да, что-то в этом роде.
  
  Он минует три открытые двери. Четвертая закрыта. На ней табличка:
  
   ВХОДИТЕ, ИНФЕКЦИИ НЕТ. IL N’Y A PAS D’lNFECTION ICI.
  
  Лжешь, думает Джоунси. Круз, или Куртис, или как его там, может, и псих, но прав в одном: здесь есть инфекция.
  
  Кровь хлещет по ногам, подол больничной рубахи стал ярко-алым (потек кларет, как говаривал старый спортивный комментатор на боксерских матчах), но боли он не чувствует. И инфекции не боится. Он особенный, он уникален, и облако может только нести его, но не менять. Он открывает дверь и входит.
  * * *
  
  Удивлен ли он видом серого человека с большими черными глазами, лежащего на больничной койке? Ничуть. Как только Джоунси обернулся и обнаружил малого, стоявшего позади него, голова говнюка взорвалась. Ничего себе, приступ мигрени! Кого хочешь с ног свалит! Но теперь голова парня в полном порядке: современная медицина творит чудеса.
  
  Комната поросла красным грибком, повсюду, куда ни глянь, красно-золотистый мох: на полу, подоконнике, планках жалюзи. Узкие ручейки пробрались к плафонам и бутылке с глюкозой (по крайней мере Джоунси считает, что это глюкоза), короткие красно-золотистые плети свисают с ручки ванной и с изножия койки.
  
  Приближаясь к серому существу, укрытому простыней до самой безволосой груди, он видит на тумбочке единственную карточку с пожеланием здоровья. ПОПРАВЛЯЙТЕСЬ СКОРЕЕ, — напечатано на изображении грустной ящерицы с пластырем на чешуйках. А внизу приписано: ОТ СТИВЕНСОНА СПИЛБЕРГА И ВСЕХ ТВОИХ ПРИЯТЕЛЕЙ В ГОЛЛИВУДЕ. Это сон, обычный сон, с обычной путаницей, прибамбасами и заморочками, думает Джоунси, отлично сознавая, что это не сон. В мозгу вертятся шестеренки, перемалывая увиденное, кроша его, чтобы было легче переварить, как водится в снах: прошлое, настоящее и будущее — все смешалось, и это тоже свойство снов, но Джоунси знает, что опасно отмахиваться от этого, как от нескладной сказки-небылицы, вылезшей из подсознания. По крайней мере часть всего этого реальна.
  
  Черные глаза навыкате наблюдают за ним. Простыня подле существа вздымается буграми. Джоунси видит, как в щель высовывается красноватая тварь, что убила Бива. Высовывается, пялится на него такими же стеклянными глазами и, помогая себе хвостом, взбирается на подушку, где и сворачивается рядом с узкой серой головой. Неудивительно, что Маккарти неважно себя чувствовал!
  
  Кровь продолжает литься по ногам Джоунси, липкая, как мед. И горячая, как лихорадка. Образует причудливые узоры на полу, и скорее всего скоро обзаведется собственной колонией красной плесени или мха, да не просто колонией, а зарослями. Но Джоунси ничего не боится. Он особенный. Он уникален. Облако может нести его, но не способно изменить.
  
  Нет костяшек, нет игры, думает он, а потом сразу:
  
  Ш-ш-ш, ш-ш-ш, держи это при себе!
  
  Серое существо поднимает руку в усталом приветствии. На ней всего три пальца с ярко-розовыми ногтями, из-под которых сочится густой желтый гной. Такой же, как поблескивает в складках кожи и уголках глаз.
  
  И верно, тебе нужен укол, думает Джоунси. Немного карболки или лизола, что-то в этом роде. Лишь бы выбросить тебя из…
  
  Ужасная мысль пронзает его, такая мощная, что он не может противостоять силе, толкающей его к койке. Ноги двигаются, оставляя размазанные красные следы.
  
  Не собираешься пить мою кровь? Как вампир?
  
  Существо на постели улыбается, не раздвигая губ:
  
  Мы, пользуясь вашими определениями, вегетарианцы.
  
  Да, но как насчет этого Баусера? — осведомляется Джоунси, показывая на безногого хорька, и тот оскаливает иглы зубов в гротескной ухмылке. — Он тоже вегетарианец?
  
  Сам знаешь, что нет, — говорит серое существо, щель рта при этом не двигается, ну чистый чревовещатель, нужно отдать ему должное, имел бы бешеный успех в Катскиллских горах. Но ты знаешь, что тебе нечего его бояться.
  
  Почему? Чем я отличаюсь от других?
  
  Умирающее серое существо (оно, конечно, умирает, тело разлагается изнутри) не отвечает, и Джоунси снова думает: нет костяшек, нет игры. У него такое чувство, что серое существо дорого бы дало, чтобы прочесть именно эту мысль, но черта с два, способность защищать свои мысли — это еще одна причина его неуязвимости, уникальности, и vive la difference[400], все, что может сказать Джоунси (не то чтобы он так уж рвался распускать язык).
  
  Так чем я отличаюсь от других?
  
  Кто такой Даддитс? — спрашивает серое существо, и когда Джоунси не отвечает, снова улыбается, не раздвигая губ. Вот видишь? У нас обоих есть вопросы, на которые каждый не желает отвечать. Давай пока забудем о них, хорошо? Как вы это называете? То, что в игре?
  
  Криб, говорит Джоунси. Теперь в ноздри бьет запах разложения, тот самый, что принес в охотничий домик Маккарти, эфирно-сернистая вонь. Он в который раз жалеет, что не пристрелил, о Боже, о Господи, сукина сына, не пустил в него пулю, прежде чем он успел оказаться в тепле. Оставить всю эту пакость внутри него погибать от холода, рядом с настилом на старом клене.
  
  Да, криб, говорит серое существо.
  
  Ловец снов уже здесь, подвешен к потолку и медленно вращается над головой серого существа.
  
  Все то, что мы не хотим открыть друг другу, можно пока отодвинуть и подсчитать позже. Положить в криб. Чего ты от меня хочешь?
  
  Серое существо, не мигая, смотрит на Джоунси. То есть, насколько может судить Джоунси, ему нечем мигать: ни век, ни ресниц.
  
  Ни век, ни ресниц, повторяет существо, только Джоунси слышит голос Пита.
  
  Кто такой Даддитс?
  
  И Джоунси так поражен, что едва не отвечает ему… чего, разумеется, и добивался серый человек — застать его врасплох. Хитрость не изменяет ему даже на пороге смерти. Значит, Джоунси следует держать ухо востро.
  
  Он посылает серому типу открытку с большой бурой коровой, на шее которой висит табличка:
  
   ДАДДИТС — КОРОВА.
  
  И серый человек снова улыбается, не раздвигая губ, улыбается в мозгу Джоунси.
  
  Даддитс — корова? Не думаю.
  
  Откуда ты? — спрашивает Джоунси.
  
  С планеты X. Прибыли с погибающей планеты, поесть пиццы у «Домино»; сделать покупки в кредит и выучить итальянский методом Берлица.
  
  Теперь это голос Генри. Но мистер Инопланетянин-Позвони-Домой немедленно переходит на собственный голос, да вот только Джоунси устало и без всякого удивления обнаруживает, что это его голос, голос Джоунси. Генри, естественно, сказал бы, что у него галлюцинации на почве гибели Бивера.
  
  Ну уж нет, черта с два, думает Джоунси. Теперь это исключено. Отныне он эггмен, а эггмену лучше знать.
  
  Генри? Ему конец. Скоро… — равнодушно бросает серый тип. Его рука крадется по одеялу, длинные серые пальцы захватывают ладонь Джоунси. Кожа на ощупь кажется теплой и сухой.
  
  Ты это о чем? — спрашивает Джоунси, испугавшись за Генри, но истлевающее существо не отвечает. Еще одна карта в криб. Поэтому Джоунси выкладывает очередную из своих:
  
  Зачем ты позвал меня сюда?
  
  Серое существо явно удивлено, хотя ни одна складка на лице не шевельнулась.
  
  Никому не хочется умирать в одиночестве. Нужно, чтобы кто-то был рядом. Так все считают. Я знаю, у нас ведь тоже есть телевизоры.
  
  Я не желаю…
  
  Я давно мечтал посмотреть один фильм. Тебе он тоже понравится. Называется «Сочувствие к серым человечкам». Баусер! Пульт!
  
  Баусер награждает Джоунси на редкость злобным взглядом, соскальзывает с подушки. Гибкий хвост сухо шуршит по полотну, как у змеи, ползущей по камню. ТВ-пульт, тоже украшенный грибком, валяется на столе. Баусер хватает его в зубы, поворачивается и крадется к серому существу. Серое существо выпускает руку Джоунси (прикосновение отнюдь не противно, но какое облегчение вновь оказаться на свободе!), берет пульт и нажимает на кнопку «пуск». Появляется картинка, слегка размытая, но не полностью скрытая пушком, разукрасившим экран. Да это… это сарай, на задах «Дыры»! В самом центре, под грязным брезентом, что-то высится.
  
  И прежде чем откроется дверь и войдет он сам, Джоунси уже догадался, что все это значит. Звезда «Сочувствия к серым человечкам» — он сам, Гэри Джоунс.
  
  Что же, вещает умирающее существо со своего уютного местечка в центре мозга Джоунси. Доверия нам явно не хватает, но ведь фильм только начинается.
  
  Этого-то Джоунси и боится.
  * * *
  
  Дверь сарая открывается, и входит Джоунси. Настоящий шут гороховый, одетый с бору по сосенке: собственная куртка, Биверовы перчатки и старая оранжевая кепка Ламара. На мгновение тот Джоунси, что смотрит телевизор в больнице, сидя в кресле для посетителей у постели мистера Грея, уверен, что второй Джоунси, стоящий сейчас в сарае, подхватил инфекцию и зарос грибком с головы до пят, но потом вспоминает, что мистер Грей взорвался прямо у него под носом, то есть не весь он, а голова, и Джоунси обдало ее содержимым.
  
  Только ты не взорвался, говорит он.
  
  Ты… ты что? Сеял семена?
  
  Ш-ш-ш, отмахивается мистер Грей, и Баусер предостерегающе скалит грозные зубы, словно приказывая Джоунси быть повежливее.
  
  Я люблю эту песню, а ты?
  
  И саундтрек подобран со смыслом. «Роллинг Стоунз», «Сочувствие дьяволу». Почти совпадает с названием фильма (мой экранный дебют, погодите, вот Карла и дети увидят! — думает Джоунси), он и в самом деле любит эту песню, становится чуточку грустно, когда ее слушаешь.
  
  Как ты можешь слушать ее? — спрашивает Джоунси, игнорируя ощеренные зубы Баусера: Баусер ему не опасен, и они оба это знают. — Как ты можешь? Ведь они убивают вас под эту музыку!
  
  Они всегда убивают нас, отвечает мистер Грей. А теперь помолчи, посмотри кино. Эта часть слишком затянута, но дальше пойдет динамичнее.
  
  Джоунси складывает руки на красных коленях — похоже, кровотечение наконец остановилось — и смотрит «Сочувствие к серым человечкам», в главной роли единственный и неповторимый Гэри Джоунс.
  * * *
  
  Единственный и неповторимый Гэри Джоунс стягивает брезент со снегохода, оглядывается, замечает на верстаке картонную коробку с аккумулятором и вставляет его, старательно присоединяя провода к соответствующим клеммам. Пожалуй, к этим скудным навыкам и сводятся все его познания в механике: в конце концов он преподаватель истории, и все представления о воспитании сводятся к тому, чтобы заставить детей раз в неделю смотреть канал истории вместо «Зены, королевы воинов». Ключ торчит в зажигании, и индикаторы на приборной панели загораются, как только Джоунси его поворачивает: значит, правильно подсоединил аккумулятор, но двигатель не заводится. Даже не фырчит. Стартер негромко тикает, но только и всего.
  
  — О Боже. О Господи, мать твою, — повторяет он, на одной ноте, не уверенный, стоит ли проявлять более бурные эмоции, и хочется ли ему их проявлять.
  
  Он, поклонник и любитель ужастиков, видел «Нашествие захватчиков тел» раз двадцать (даже тот злосчастный римейк с Дональдом Сазерлендом) и знает, что произошло. Его тело украли, совершенно бессовестно и хладнокровно. Захватили полностью и целиком. Хотя в этом случае армии зомби не предвидится. Даже на маленький городок не хватит. Он один такой. Уникальный. Он чувствует, что Пит, Генри и Бив тоже уникальны (то есть Бивер был уникальным), но он самый-самый из всей четверки. Конечно, неприлично говорить о себе такое, но это тот редкий случай, когда привычные правила не действуют. Пит и Бивер были исключительными, Генри — еще исключительнее, а он, Джоунси, — самый исключительный из всех. Смотрите, он даже стал звездой в собственном фильме! «Вот это да!» — как сказал бы его старший сын.
  
  Серый человек на больничной койке переводит взгляд с телевизора, где Джоунси Первый оседлал «арктик кэт», на Джоунси Второго, восседающего на кресле, в окровавленной рубашке.
  
  Что ты скрываешь? — спрашивает мистер Грей.
  
  Ничего.
  
  Почему ты постоянно видишь кирпичную стену? Что такое 19, помимо обычной цифры, конечно? Кто сказал «хрен с ними, с «Тиграми»?» Что это означает? Что такое «кирпичная стена»? Когда она была, эта стена? Что это означает? Почему ты все время ее видишь?
  
  Джоунси ощущает, как мистер Грей пытается вытянуть из него правду, но пока, хотя бы на время, это зернышко истины в безопасности. Его можно унести, но невозможно изменить. И полностью открыть, кажется, тоже. По крайней мере сейчас.
  
  Джоунси подносит палец к губам и возвращает серому типу его же слова:
  
  Тише, смотри лучше фильм.
  
  Существо изучает его черными шарами глаз (совсем как у насекомого, думает Джоунси, глаза богомола), но неприятное ощущение постепенно исчезает. Да и куда ему спешить, этому серому существу, раньше или позже оно сумеет растворить последнее ядрышко чистоты, еще не населенное чужой волей, и тогда узнает все, что хочет знать.
  
  Ну а пока они смотрят фильм. И когда Баусер сворачивается у Джоунси на коленях — Баусер с его острыми зубами и эфирным запахом антифриза, — Джоунси едва замечает его.
  
  Джоунси Первый, Король Сарая (только на самом деле это сейчас мистер Грей), протягивает щупальца. Он должен достигнуть немало мозгов, чужие мысли путаются, накладываются друг на друга, как ночные радиоволны, но он почти сразу находит то, что ищет. Это все равно что открыть файл на персональном компьютере и вместо слов найти прекрасно снятый, объемный фильм, в котором выписана каждая деталь.
  
  «Источник» мистера Грея — Эмил «Дог» Бродски из Менло-парк, Нью-Джерси. Бродски — сержант технических войск, крохотный винтик объединенного автопарка. Только здесь, в Группе Оперативного Реагирования под командованием Курца, чинов нет ни у кого. Нет и у него. К тем, кто выше его по званию, он обращается «босс», к остальным (здесь, в этой мясорубке, таковых мало) — «эй ты». Если он не знает, кто есть кто, сойдет «приятель» или «старик».
  
  Район облетают реактивные самолеты, но их не так много (они смогут сделать все необходимые снимки на околоземной орбите, если облака когда-нибудь рассеются), а кроме того, Бродски они не касаются. Самолеты взлетают с авиабазы Национальной гвардии в Бангоре, а он здесь, в Джефферсон-тракт. Работа Бродски — вертушки и грузовики в быстро растущем объединенном автопарке (с полудня все дороги в этой части штата перекрыты, и единственный вид транспорта — оливково-зеленые грузовики с тщательно закрашенными номерными знаками и надписями). Ему поручено также установить не менее четырех генераторов, чтобы обеспечить электричеством лагерь, раскинутый вокруг магазина Госслина, а к ним нужны объемные датчики движения, прожекторы, фонари по всему периметру лагеря и лампы для передвижного госпиталя, срочно оборудованного в доме на колесах фирмы «Уиндстар».
  
  Курц ясно дал понять, что от освещения зависит едва ли не все, и поэтому он желает, чтобы здесь было светло как днем. Больше всего прожекторов установили вокруг амбара, того здания, что когда-то служило загоном для лошадей и выгула, позади амбара. В поле, где когда-то мирно паслись сорок коров старого Реджи Госслина, поставили две палатки. На зеленой крыше, той, что побольше, виднелась надпись: СТОЛОВАЯ. На другой, белой палатке — никаких надписей. В ней нет керосиновых обогревателей, в белой палатке они и не нужны. Джоунси почему-то понимает, что это временный морг. Там сейчас всего три тела (один — банкир, пытавшийся сбежать, глупец), но вскоре будет гораздо больше. Если, разумеется, не произойдет несчастный случай, затрудняющий поиск и сбор трупов. Для босса, мистера Курца, такой инцидент решил бы целую кучу проблем.
  
  Но все это так, к слову. А пока Джоунси Первому необходимо заняться Эмилом Бродски из Менло-парк.
  
  Бродски быстро передвигается по заснеженной, слякотной, выжженной земле между посадочной площадкой для вертолетов и выгулом, где содержатся индивиды, пораженные грибком Рипли. (Их уже собралось немало, и все бродят по площадке с ошеломленным видом недавно интернированных беженцев, собранных со всего света.) Время от времени они зовут охранников, прося сигарет и информации, выкрикивая пустые угрозы. Эмил Бродски, приземистый, коротко стриженный, с бульдожьей мордой, словно созданной для дешевых сигар (Джоунси точно знает, что Бродски — добрый католик, в жизни не курил), не обращает внимания на вопли. Ему не до того: слишком много навалилось работы. И мечется он, как однорукий обойщик, стараясь поспеть в сто мест одновременно. На голове наушники, на груди микрофон. Он ведет переговоры с колонной бензозаправщиков, которая вот-вот подъедет: это очень кстати, потому что на базу скоро начнут возвращаться с задания вертолеты, и одновременно ухитряется объясняться с идущим рядом Кембри на тему центра управления и контроля, который Курц приказал организовать к девяти вечера, самое позднее — к полуночи. По слухам, операция должна завершиться за сорок восемь часов, но хрен его знает, так ли это. Согласно тем же слухам, основная цель, Блю-Бой, уже уничтожена, но Бродски понятия не имеет, так ли это, поскольку большие боевые вертолеты еще не вернулись, Но все равно, так или иначе, их дело телячье: действуй ручкой управления и ни о чем не думай.
  
  И, Господи Боже мой, откуда-то взялся третий Джоунси. Един в трех лицах: первый смотрит телевизор в облепленной грибком палате, второй обретается в сарае, а третий… третий каким-то образом поселился в коротко остриженной католической башке Эмила Бродски. Бродски останавливается и тупо смотрит в белесое небо.
  
  Кембри делает три-четыре шага, прежде чем осознает, что Дог замер как вкопанный посреди грязного коровьего пастбища. Посреди всей этой лихорадочной суматохи: бегущие люди, снижающиеся вертолеты, ревущие моторы, Дог застыл, как робот со скисшей батарейкой.
  
  — Босс, — озабоченно спрашивает Кембри, — все в порядке?
  
  Бродски не отвечает… то есть не отвечает Кембри. Зато Джоунси, Джоунси Первого, наставляет:
  
  Открой капот двигателя и покажи мне свечи.
  
  Джоунси долго копается, не зная, как открыть капот, но Бродски продолжает инструктировать его. Наконец Джоунси наклоняется над небольшим двигателем, не пытаясь разобраться, что к чему. Проще посмотреть в красный глазок камеры и передать изображение Бродски.
  
  — Босс, — встревоженно допытывается Кембри. — Босс, что стряслось? Все в порядке?
  
  — Ничего страшного, — медленно и очень отчетливо выговаривает Бродски и стягивает наушники: непрерывная трескотня его отвлекает. — Дай мне минуту подумать.
  
  И обращаясь к Джоунси:
  
  Кто-то вытащил свечи. Посмотри… а, вот они. На краю верстака.
  
  На краю верстака стоит майонезная банка с бензином. Крышка привернута неплотно, чтобы не скапливались газы. В банке, словно лабораторные экспонаты в формальдегиде, красуются две свечи «Чемпион». Бродски произносит вслух:
  
  — Хорошенько вытри. — И когда Кембри переспрашивает, что именно вытереть, рассеянно советует ему заткнуться.
  
  Джоунси выуживает свечи, старательно вытирает и вставляет в соответствии с указаниями Бродски.
  
  Попробуй еще раз, говорит тот, на этот раз не шевеля губами, и тут же слышится рев мотора. И не забудь проверить бензин.
  
  Джоунси так и делает, не забыв поблагодарить Бродски.
  
  — Без проблем, босс, — отвечает тот и снова пускается в путь.
  
  Кембри усердно семенит рядом, пытаясь догнать собеседника. И замечает несколько недоуменное лицо Дога, когда тот обнаруживает, что наушники почему-то болтаются на шее.
  
  — Какого дьявола все это значит? — не выдерживает Кембри.
  
  — Забудь, — отмахивается Бродски, но что-то все же было, голову на отсечение, было… что? Разговор. Беседа…Консультация?! Вот именно. Но только никак не вспомнить, о чем шла речь. Он помнит, что было на утреннем брифинге, перед началом операции. Одна из директив Курца требовала немедленно докладывать обо всем необычном. Но можно ли отнести это к необычному? И что это вообще было?
  
  — Должно быть, временное затмение, — поясняет Бродски. — Слишком много дел, слишком мало времени. Ну же, сынок, продолжай.
  
  Кембри продолжает. Бродски возобновляет переговоры на два фронта: там бензозаправщики, тут Кембри, но что-то засело в голове, как заноза… было еще что-то… третий разговор, уже закончившийся. Необычно или нет? Скорее всего нет, решает Бродски. Конечно, ничего такого, в чем можно бы исповедаться этому тупоголовому ублюдку Перлмуттеру, твердо уверенному в том, что если этого нет на его планшетке, значит, не существует вообще. Курцу? Никогда. Он уважает старого стервятника, но еще больше боится. Как и все они. Курц умен, Курц храбр, но Курц еще и самый психованный дикарь во всех джунглях. Бродски не хотелось бы даже ступить в тень Курца, протянувшуюся по земле.
  
  Андерхилл? Может, потолковать с Андерхиллом?
  
  Может быть… а может, и нет. В подобных вещах можно вляпаться так, что не поздоровится, причем ни за что ни про что. Он слышал голоса всего минуту-другую… вернее, один голос, но теперь вроде все прошло. Вроде…
  
  «Дыра в стене». Джоунси с ревом вылетает из сарая и устремляется к Дип-кат-роуд. Он чует Генри, пролетая мимо, Генри, прячущегося за деревом, вгрызающегося в мох, чтобы сдержать крик, но скрывает это от завладевшего им облака, облака, объявшего последнее ядрышко его сущности. Джоунси почти уверен, что в последний раз был рядом со старым другом, который никогда не выберется из этих лесов живым.
  
  Жаль только, что они так и не смогли попрощаться.
  * * *
  
  Не знаю, кто снимал это кино, говорит Джоунси, но не думаю, что им придется отглаживать смокинги к церемонии награждения «Оскаром». Собственно говоря…
  
  Он оглядывается и видит только заснеженные деревья. Снова взгляд вперед, и снова ничего, кроме Дип-кат-роуд, разворачивающейся бесконечным полотном. И снегохода, вибрирующего между бедер. Никакой больницы, никакого мистера Грея. Все это было сном.
  
  Но это не сон. И комната, вот она. Только это не больничная палата. Ни койки, ни телевизора, ни капельницы. И вообще почти пусто: только доска объявлений, к которой прикреплены карта Новой Англии с маршрутами грузовиков братьев Трекер и полароидный снимок девочки-подростка с поднятой юбочкой, открывающей золотистый кустик завитков. Он смотрит на Дип-кат-роуд из окна. Джоунси твердо уверен, что это окно больничной палаты. Но больничная палата таит опасность. Тут что-то неладно. Нужно немедленно выбраться отсюда, потому что…
  
  Потому что в больничной палате небезопасно, думает Джоунси, как, впрочем, и в любом другом месте. Но может, именно здесь чуточку безопаснее. Его последнее убежище, и он украсил его фото, которое, наверное, они все надеялись увидеть, когда шли по той подъездной дороге в далеком семьдесят восьмом. Тина Джин Слоппингер, или как там ее.
  
  Кое-что из увиденного было на самом деле… вернувшиеся полноценные воспоминания, как сказал бы Генри. И, думаю, я действительно видел Даддитса в тот день. Поэтому и шагнул на мостовую, не оглядевшись. А что до мистера Грея… сейчас я и есть мистер Грей. Не так ли? Если не считать того, что часть меня осталась в этой пыльной, пустой, унылой каморке с использованными гондонами на полу и снимком девушки на доске объявлений, в остальном я мистер Грей. Разве не так?
  
  Нет ответа. Что само по себе уже ответ, который ему нужен.
  
  Но как это случилось? Как я сюда попал? И почему? Зачем все это?
  
  Ответов по-прежнему нет, а сам он ничего не может сообразить. Только рад, что есть еще место, где он может оставаться собой, и расстроен тем, как легко оказалось украсть его остальную жизнь. И снова жалеет, горько, искренне и чистосердечно, что не пристрелил Маккарти.
  * * *
  
  Оглушительный взрыв разорвал небо, и хотя эпицентр находился достаточно далеко, все же сила была такова, что с деревьев посыпался снег. Но водитель снегохода даже не поднял головы. Это корабль. Солдаты взорвали его. Байруму конец.
  
  Через несколько минут показался навес с обвалившейся крышей. На снегу сидел Пит, так и не успевший вытащить ноги из-под листа жести. Он казался мертвым, но на самом деле мертвым не был. Разыгрывать мертвого не входило в правила игры, он мог слышать мысли Пита. Когда он свернул к навесу и заглушил мотор, Пит поднял голову и обнажил оставшиеся зубы в невеселой ухмылке. Левый рукав куртки почернел и значительно укоротился. На правой остался только один действующий палец. Вся не скрытая одеждой кожа испятнана красно-золотистым мхом.
  
  — Ты не Джоунси, — сказал Пит. — Что ты сделал с Джоунси?
  
  — Садись, Пит, — велел мистер Грей.
  
  — Никуда я с тобой не поеду. — Пит поднял правую руку — болтающиеся на ниточках сухожилий пальцы, красно-золотистые кочки грибка — и вытер лоб. — Вали отсюда. Прыгай на своего пони, и вперед.
  
  Мистер Грей опустил голову, некогда принадлежавшую Джоунси (Джоунси видит все из окна своего наблюдательного пункта в заброшенной конторе братьев Трекер, не в силах ни помочь, ни вмешаться), и пристально уставился на Пита. Пит пронзительно закричал: очевидно, грибок, растущий по всему телу, все смелее укоренялся, проникая в мышцы и нервы. Нога, застрявшая под крышей, дернулась, выскочила наконец наружу, и Пит, все еще вопя, свернулся клубочком. Из носа и рта хлынула кровь. Когда он снова открыл рот, оттуда вывалились еще два зуба.
  
  — Садись, Пит.
  
  Всхлипывая, прижимая к груди изуродованную руку, Пит попробовал встать на ноги. Первая попытка не удалась: он снова распластался на снегу. Мистер Грей ничего не говорил: просто сидел верхом на неподвижном «арктик кэт» и наблюдал.
  
  Джоунси чувствовал боль, отчаяние и мучительный страх Пита. Страх был хуже всего, и он решил рискнуть.
  
  Пит!
  
  Едва различимый шепот, но Пит услышал. Он поднял голову — лицо осунувшееся, в красной оспе грибка, который мистер Грей называет байрумом. Когда Пит облизнул губы, Джоунси увидел, что и язык словно заплесневел. Молочница космических пространств. Когда-то Пит Мур хотел стать астронавтом. Когда-то он смело заступился перед здоровыми парнями за того, кто был меньше и слабее. Он заслужил лучшей участи.
  
  Нет костяшек, нет игры.
  
  Пит почти улыбнулся, это было и трогательно, и прекрасно. На этот раз он встал и медленно побрел к снегоходу.
  
  В заброшенной конторе, куда его заточили, задергалась дверная ручка.
  
  Что это означает? — спросил мистер Грей. Что это такое: нет костяшек, нет игры? Что ты там делаешь? И вообще, как ты туда попал?
  
  Настала очередь Джоунси не отвечать, что он и сделал с превеликим удовольствием.
  
  Я войду, сказал мистер Грей. Когда буду готов, я войду. Можешь тешиться мыслью, будто запертая дверь меня остановит, но ты ошибаешься.
  
  Джоунси хранил молчание: ни к чему дразнить создание, завладевшее его телом, — только вряд ли он ошибается. С другой стороны, он не смел выйти из опасения, что его поглотят целиком. Он был всего лишь крохотной частичкой в облаке, кусочком непереваренной пищи в желудке пришельца.
  
  Лучше не высовываться.
  * * *
  
  Пит сел позади мистера Грея и обнял Джоунси за пояс. Десять минут спустя они пролетели мимо перевернутого «скаута», и Джоунси понял, почему Пит и Генри так долго не возвращались из магазина. Счастье еще, что они не погибли. Ему хотелось разглядеть получше, но мистер Грей не сбавил скорости, только направил лыжи «кэт» между двумя глубокими, забитыми снегом колеями.
  
  Милях в трех от «скаута» они взобрались на пригорок, и Джоунси увидел слепящий клубок желто-белого цвета, висевший меньше чем в десяти футах от дороги. Ожидавший их. Он был похож на пламя газосварочного агрегата, но, разумеется, таковым не был: снег под ним даже не растаял. Очевидно, это был один из тех огней, что плясали в облаках, над лавиной животных, катившейся из Ущелья на глазах изумленных Бивера и Джоунси.
  
  Верно, сказал мистер Грей. То, что твои люди называют сигнальным огнем. Это один из последних. Возможно, самый последний.
  
  Джоунси ничего не сказал, только прижался лбом к окну камеры. Он ощущал руки Пита, сжимавшие его талию чисто механической, инстинктивной хваткой, так почти побежденный боксер вцепляется в соперника, чтобы не свалиться в нокауте. Голова, лежащая на его плече, казалась тяжелее камня. Пит окончательно превратился в питательную среду для байрума и пришелся, очевидно, ему по вкусу: окружающий мир был холодным, а Пит — теплым. Для чего-то он понадобился мистеру Грею, вот только для чего?
  
  Сигнальный огонь провожал их еще с полмили, а потом свернул в лес, проскользнул между двумя толстыми соснами и снова остановился, вертясь над самым снегом. Джоунси слышал, как мистер Грей велел Питу держаться крепче.
  
  «Арктик кэт» подпрыгивал и рычал, катясь по не слишком крутому спуску. Лыжи вгрызались в снег, сминали и отбрасывали комья. Под мохнатым пологом леса белый покров был не таким густым, а местами исчезал совсем. В таких проталинах лыжи снегохода сердито дребезжали по замерзшей земле, усыпанной галькой, едва прикрытой тонким ковром гниющих игл. Теперь они направлялись на север.
  
  Чуть погодя они наткнулись на гранитный выступ, и Пит с тихим криком свалился вниз. Мистер Грей нажал на тормоз. Сигнальный огонь тоже замер. Джоунси показалось, что он стал более тусклым.
  
  — Вставай, — приказал мистер Грей, поворачиваясь в седле и оглядываясь на Пита.
  
  — Не могу, — сказал Пит. — Со мной все кончено, парень. Я…
  
  А потом Пит закричал и принялся кататься по земле, взбивая снег каблуками. Руки — одна сожженная, другая изуродованная — спазматически подергивались.
  
  Прекрати! — завопил Джоунси. Ты убиваешь его!
  
  Но мистер Грей, проигнорировав его, с ледяным бесстрастием наблюдал, как байрум пожирает плоть Пита. Наконец Джоунси почувствовал, как мистер Грей оставил Пита в покое. Тот, пьяно мотая головой, кое-как встал. На щеке краснел свежий порез, уже кишевший спорами байрума. Усталые, подернутые пленкой глаза были мокры от слез. Он подковылял к снегоходу и снова обхватил Джоунси за талию.
  
  Держись за куртку, прошептал Джоунси.
  
  Мистер Грей повернулся и снова завел снегоход. Пит вцепился в пояс куртки.
  
  Нет костяшек, нет игры, верно?
  
  Нет игры, еле слышно согласился Пит.
  
  На этот раз мистер Грей не обратил на них внимания. Сигнальный огонь, не слишком яркий, но все такой же быстрый, снова устремился на север… по крайней мере Джоунси казалось, что на север. Пока снегоход лавировал между деревьями, густыми кустами и валунам, он совсем запутался и утратил чувство направления. Позади слышался непрестанный треск пулеметов, словно кто-то затеял стрелковые состязания.
  * * *
  
  Еще через час Джоунси понял, зачем мистер Грей взял на себя труд тащить Пита. Именно тогда сигнальный огонь превратился в тусклую свечку, которая вскоре погасла совсем. Исчезла с мягким хлопком, словно кто-то стукнул по надутому бумажному пакету. Оставшиеся крупицы легко спланировали на землю.
  
  Они находились на поросшем деревьями гребне, посреди бог знает чего. Впереди раскинулась заснеженная лесная лощина, на дальнем конце которой виднелись изъеденные временем холмы и густые заросли неизвестного кустарника. Нигде ни огонька. И в довершение всего день явно клонился к закату.
  
  Очередная передряга, в которую ты нас втянул, подумал Джоунси, но не почувствовал ни малейшего раздражения со стороны мистера Грея. Он остановил снегоход, но не слез.
  
  Север, сказал мистер Грей. Но сказал не для Джоунси.
  
  Ответил Пит, громко, но устало и очень медленно.
  
  — Откуда мне знать? Господи Боже, я не вижу даже, где солнце садится. Один глаз гикнулся.
  
  Мистер Грей повернул голову Пита, и Джоунси заметил, что левого глаза больше нет. Веко было высоко поднято, придавая ему идиотски удивленный вид, а из глазницы росла целая клумба байрума. Длинные пряди свисали вниз, щекоча щетинистую щеку Пита. Несколько плетей вплелись в редеющие волосы красно-золотистыми лентами.
  
  Ты знаешь.
  
  — Может, и знаю, — сказал Пит. — А может, просто не хочу показывать.
  
  Почему?
  
  — Потому что сомневаюсь в твоих добрых намерениях по отношению к нам, простым смертным, долбоеб ты этакий, — бросил Пит, и Джоунси вдруг почувствовал абсурдную гордость за друга.
  
  Но растительность в левой глазнице неожиданно дернулась, и Пит завопил и схватился за лицо. На миг, короткий, но невыносимо долгий, Джоунси успел ощутить, как красновато-золотые нити проникают прямо в мозг Пита, где распространяются, как неумолимые пальцы, сжимающие серое вещество.
  
  Ну же, Пит, скажи ему! — вскричал Джоунси. — Ради Христа, скажи ему!
  
  Байрум снова застыл. Руки Пита упали. Теперь лицо казалось смертельно бледным в тех местах, где не было красновато-золотистым.
  
  — Где ты, Джоунси? — спросил он. — Найдется там местечко еще для одного?
  
  Ответ был коротким. Разумеется, нет. Джоунси не понимал, что с ним случилось. Но твердо знал, что его выживание — последнее крошечное зернышко его истинного «я» — каким-то образом зависит от его пребывания в этой комнате. Если он хотя бы приоткроет дверь, с ним будет покончено.
  
  Пит кивнул.
  
  — Я так и думал, — сказал он и обратился к тому, второму: — Только не мучай меня, парень.
  
  Мистер Грей молча взирал на него глазами Джоунси, не давая никаких обещаний. Пит вздохнул, поднял обугленную левую руку, вытянул палец и, закрыв глаза, стал водить им взад-вперед, взад-вперед. И тут Джоунси вроде как осенило. Теперь он, похоже, понял все. Как звали ту малышку? Ринкенхауэр, верно? Да. Имя ее он не помнил, но неблагозвучное сочетание звуков вроде «ринкенхауэр» забыть трудно. Она тоже ходила в школу Мэри М. Сноу, иначе говоря, Академию Дебилов, хотя Даддитс к тому времени перешел в профучилище. А Пит? У Пита всегда была забавная манера все запоминать, но после Даддитса…
  
  Слова нахлынули на Джоунси, съежившегося у окна своей грязной маленькой камеры, откуда он глядел на мир, украденный у него… только это были не совсем слова, одни открытые гласные, странно прекрасные и до ужаса понятные.
  
  Ы иис иию, Ит? Ты видишь линию, Пит?
  
  Пит, с лицом исполненным мечтательного благоговейного удивления, сказал, что видит. И с тех пор проделывал этот трюк с качающимся пальцем. В точности, как теперь.
  
  Палец замер, хотя кончик все еще подрагивал, как волшебный прутик лозоходца. Потом Пит показал на гребень, возвышавшийся чуть справа от снегохода.
  
  — Там, — прошептал он, опустив руку. — Там север. Правь прямо на эту скалу. Ту, с сосной посредине. Видишь?
  
  Вижу.
  
  Мистер Грей снова включил зажигание. Джоунси рассеянно подумал, хватит ли у него бензина.
  
  — Можно мне остаться? — спросил Пит. То есть дадут ли ему наконец умереть.
  
  Нет.
  
  Они снова пустились в путь. Пит обессиленно привалился к куртке Джоунси.
  * * *
  
  Они обогнули скалу, взобрались на самый высокий холм рядом с ней, и мистер Грей снова остановился, чтобы потребовать от своего живого суррогатного сигнального огня новых указаний. Пит снова просчитал направление, и так они продолжали путь, уходя все дальше и дальше, чуть к западу от севера. Дневной свет продолжал меркнуть.
  
  Как-то они услышали шум вертолетов, по меньшей мере двух, а может, и четырех, летевших навстречу. Мистер Грей завел снегоход в густые кусты, не обращая внимания на ветки, бившие по лицу Джоунси, высекавшие кровь на щеках и лбу. Пит снова рухнул в снег. Мистер Грей заглушил двигатель и затащил стонавшего, почти теряющего сознание Пита под самый разлапистый куст. Там они переждали, пока рокот вертушек затих вдали. Джоунс почувствовал, как мистер Грей наспех проник в мозг одного из команды и сканировал его, вероятно, сверяя сведения с теми, что сообщил Пит. Когда вертушки прошлепали к юго-западу, очевидно, возвращаясь на базу, мистер Грей завел снегоход и продолжал держаться прежнего маршрута. Снег пошел опять.
  
  Еще через час они остановились на очередном гребне, и Пит снова покатился со снегохода, на этот раз приземлившись на бок. Он поднял голову, но лица уже не было. Исчезло под толстым слоем растительности. Он пытался говорить, но слова давались с трудом: рот был забит вездесущим байрумом.
  
  Не могу, парень, не могу. Пожалуйста. Отвяжись от меня.
  
  Да, — ответил мистер Грей. Думаю, ты свое дело сделал.
  
  Пит! — крикнул Джоунси и, уже обращаясь к мистеру Грею, умоляюще прошептал:
  
  Нет! Не смей!
  
  Мистер Грей, разумеется, не среагировал. Но Джоунси успел увидеть в единственном глазу Пита молчаливое понимание. И облегчение. В это мгновение Джоунси все еще был способен коснуться разума Пита, своего школьного друга, того, кто всегда ждал их у ворот школы, прикрывая одной рукой воображаемую сигарету во рту, того, кто мечтал стать астронавтом и увидеть мир из своего космического корабля, одного из четверки, спасшей Даддитса от взрослых парней.
  
  На одно мгновение. Потом он ощутил, как из мозга мистера Грея что-то взметнулось, и пакость, облепившая Пита, не просто дернулась, а стиснула. И череп Пита со зловещим скрипом треснул сразу в десяти местах. Лицо… то, что осталось от лица, втянулось внутрь, как сдувшийся воздушный шар, мгновенно превратив его в дряхлого старика. Пит грузно повалился головой вперед, и снег мелкой солью присыпал его пуховик.
  
  Ты, ублюдок.
  
  Мистер Грей, безразличный к проклятиям и гневу Джоунси, не ответил. Он снова устремил взгляд вперед. Беснующийся ветер моментально стих, и в снежном занавесе открылась дыра. Примерно в пяти милях к северо-западу от того места, где стоял снегоход, Джоунси увидел плывущие огни, но на этот раз не сигнальные. Свет фар. Великого множества фар. Грузовики, идущие колонной по шоссе. Грузовики, и ничего больше. Теперь эта часть Мэна — арена военных действий.
  
  И все ищут тебя, мудак, прошипел он, когда снегоход покатился дальше. Снежная пелена снова сгустилась, отсекая грузовики, но Джоунси знал, что мистер Грей без труда доберется до шоссе. Пит довел его до этого места, к той части карантинной зоны, где особых неприятностей не ожидалось. Теперь мистер Грей рассчитывал, что Джоунси поможет ему проделать остаток пути, потому что Джоунси — другой. Главное, что байрум его не берет. По какой-то причине Джоунси пришелся ему не по вкусу.
  
  Тебе никогда не выбраться отсюда, сказал Джоунси.
  
  Выберусь, заверил мистер Грей. Мы всегда умираем и всегда живем. Всегда проигрываем и всегда побеждаем. Нравится тебе или нет, Джоунси, но за нами будущее.
  
  Если это правда, значит, лучшей причины жить в прошлом просто не найти, парировал Джоунси, но мистер Грей не ответил. Мистер Грей как сущность, как сознание куда-то канул, слился с облаком. Того, что от него осталось, хватало только, чтобы кое-как поддерживать способности Джоунси управлять снегоходом и прорваться к шоссе. И Джоунси, беспомощно уносимый навстречу уготованному серым существом, сумел найти слабое утешение в двух неоспоримых фактах. Первый: мистер Грей по-прежнему не в состоянии добраться до последнего уголка его «я», той крохотной части бытия Джоунси, что еще существовала в его воспоминаниях о конторе братьев Трекер. И второе: мистер Грей не знал о Даддитсе… о «нет костяшек, нет игры».
  
  И Джоунси намеревался сделать все, чтобы мистер Грей не докопался.
  
  По крайней мере пока.
  Глава 13
  В магазине Госслина
  
  По мнению Арчи Перлмуттера, отличника, удостоенного произносить прощальную речь на вечере выпускников (тема: «Преимущества и обязанности демократии»), бывшего «орла»[401], доброго пресвитерианина, выпускника Уэст-Пойнт, «Страна товаров Госслина» не имела ничего общего с реальностью. Высвеченный фонарями и прожекторами в количестве, которого с лихвой хватило бы на небольшой город, магазин казался чем-то вроде фальшивой киношной декорации. Словно какому-то свихнувшемуся режиссеру вроде Джеймса Камерона вздумалось поставить фильм, где расходов на один лишь постановочный банкет или свадьбу хватило бы, чтобы прокормить население Гаити в течение двух лет. Даже снег, становившийся все гуще, не мог затмить беспощадно-яркого, какого-то химического зарева, разрушить иллюзию того, что вся обстановка, от жестяных покосившихся дымоходов, выраставших из крыши, до единственной ржавой бензоколонки перед зданием, — просто загородка в съемочном павильоне.
  
  Начинается Акт Первый, думал Перли, энергично вышагивая по тропинке, с неизменной планшеткой под мышкой (Арчи Перлмуттер всегда воображал себя натурой артистической и немного, совсем немного, деловой). Мы торчим в заброшенном сельском магазинчике. Старожилы сидят у печки, не той, маленькой, в офисе Госслина, а большой, в самом магазине, пока за окном растут нежные сугробы. Они толкуют об огнях в небе… пропавших охотниках… серых человечках, поселившихся в лесу. Владелец магазина, назовем его, скажем, старик Росситер, презрительно фыркает. «О Боже, какая чушь, все вы просто шайка выживших из ума кретинов», твердит он, и тут помещение вдруг заливает ослепительное сияние (совсем как в «Близких контактах третьего рода»), это садится НЛО. Оттуда сыплются кровожадные пришельцы и сеют смерть своими бластерами. Все равно что «День Независимости», но весь прикол в том, что действие происходит в лесу.
  
  Рядом, изо всех сил стараясь не отстать, перебирал ногами Мелроуз, третий помощник повара (одна из немногих официальных должностей в этой маленькой авантюре). Вместо ботинок или сапог на нем были тапочки: Перлмуттер вытащил его из «Спаго» (так солдаты называли кухонную палатку), и он все время оскальзывался. Вокруг суетились мужчины (и несколько женщин), которые в основном почему-то держались по двое. Многие что-то говорили в миниатюрные микрофоны или «уоки-токи». Ощущение присутствия в кинопавильоне усиливалось неумолчным ревом моторов, генераторов, скоплением грузовиков, трейлеров, стоящими чуть поодаль вертолетами (вынужденными вернуться из-за ухудшения погоды).
  
  — Зачем я ему понадобился? — снова спросил Мелроуз, задыхаясь, и еще более жалобно, чем обычно.
  
  Они уже добрались до загона и выгула рядом с коровником Госслина. Старая покосившаяся изгородь (прошло десять или больше лет, с тех пор как здесь стояли или проминались лошади) была укреплена и оплетена колючей проволокой и проводами под напряжением, не смертельным, но достаточно высоким, чтобы любого неосторожного беглеца в конвульсиях отшвырнуло на землю… а если туземцы станут чересчур беспокойными, дозу всегда можно увеличить до смертельной. Из-за ограды на них смотрели человек двадцать — тридцать. Среди них старик Госслин (в версии Джеймса Камерона Госслина играл бы какой-нибудь закаленный ветеран вроде Брюса Дерна). Еще совсем недавно люди за проволокой забеспокоились бы, стали выкрикивать угрозы и требования, сыпать ругательствами, но с тех пор, как они стали свидетелями того, что случилось с банкиром из Массачусетса, пытавшимся бежать, их задор сильно поувял. Бедняги! Видеть, как кому-то стреляют в голову, — испытание нелегкое, и почти всякий на их месте сломался бы. А тут еще и то обстоятельство, что все задействованные в операции носят прозрачные маски, прикрывающие нос и рот. Кого хочешь подкосит!
  
  — Босс? — Нытье сменилось жалобным подвыванием. Вид американских граждан, толкущихся за колючей проволокой, очевидно, не прибавил Мелроузу храбрости. — Босс, ну скажите, зачем начальство хочет меня видеть? Крутым шишкам не к лицу даже знать о существовании такой жалкой мошки, как третий помощник повара.
  
  — Понятия не имею, — повторил Перлмуттер, и это была правда.
  
  Впереди, в самом начале участка, обозначенного как «Эггбитер Алли», стояли Оуэн Андерхилл и какой-то парень из объединенного автопарка. Тип из автопарка что-то орал в ухо Андерхиллу, пытаясь перекричать грохот снижавшихся вертолетов.
  
  Ничего, подумал Перлмуттер, скоро вертушки заткнутся; кому охота летать в таком дерьме. Слишком рано пришла зима в этом году, хотя… хотя Курц отчего-то назвал вьюгу даром Божьим. Когда он отмачивает такие штуки, никак не поймешь, то ли он шутит, то ли вполне серьезен. Правда, тон у него при этом… испугаешься. Похоже, он вообще не умеет шутить, хотя иногда даже смеется. От этого смеха у Арчи Перлмуттера мороз по коже. В фильме Курца играл бы Джеймс Вудз. А может, Кристофер Уолкен. Ни один, правда, не похож на Курца, но разве Джордж. С. Скотт хоть чем-то напоминал Паттона?[402] Вот так-то.
  
  Перлмуттер резко повернул к Андерхиллу. Мелроуз попытался последовать за ним, поскользнулся и с проклятиями плюхнулся на задницу. Перлмуттер тронул Андерхилла за плечо и от души понадеялся, что маска хотя бы отчасти скроет его изумление: Андерхилл, казалось, постарел на десять лет с той минуты, когда вышел сегодня утром из школьного автобуса.
  
  Подавшись вперед, Перли завопил, перекрывая вой ветра:
  
  — Курц в пятнадцатой! Не забудьте!
  
  Андерхилл нетерпеливо отмахнулся, давая понять, что не забудет, и вновь повернулся к типу из автопарка. Теперь Перлмуттер его узнал. Бродски, вот он кто. И прозвище у него — Дог.
  
  Командный пост Курца, размещенный в громадном «виннебаго», внушительном трейлере (в фильме его наверняка отвели бы под жилище звезды или главного режиссера), находился в нескольких шагах отсюда. Перли ускорил шаг, храбро встречая порывы ветра и бьющие в лицо снежинки. Мелроуз бежал рядом, на ходу стряхивая снег с комбинезона.
  
  — Ну же, командир, — умолял он, — неужели так-таки ничего не знаете?
  
  — Нет, — отрезал Перлмуттер.
  
  Он и в самом деле понятия не имел, зачем Курцу понадобился жалкий поваришка, да еще в такой суматохе. Но и он, и Мелроуз чувствовали, что это не к добру.
  * * *
  
  Оуэн повернул голову Эмила Бродски, надвинул маску ему на ухо и потребовал:
  
  — Расскажи еще раз. Не все, только о той части, что ты назвал мозготрахом.
  
  Бродски не возразил, хотя прошло не менее десяти секунд, пока он собрался с мыслями. Оуэн его не торопил. Впереди ждала встреча с Курцем, а после нее предстояло выслушивать отчеты команды, переворошить гору бумаг, и Господу одному известно, сколько еще всего, но он нюхом чуял, что дело важное.
  
  А вот скажет ли он об этом Курцу или нет, еще неизвестно. Посмотрим…
  
  Наконец Бродски повернул голову Оуэна, прислонил к его уху свою маску и начал рассказ, на этот раз более подробный, но в основном тот же самый. Он шел по полю мимо магазина, беседуя одновременно с Кембри и с головной машиной бензозаправщиков, когда кто-то словно пробрался в его голову. Он вдруг оказался в старом захламленном сарае, с кем-то, кого так и не сумел разглядеть. Мужчина никак не мог завести снегоход и просил Дога помочь ему. Подсказать, что неладно с мотором.
  
  — Я попросил его открыть капот, — орал Бродски в ухо Оуэна. — Он так и сделал, и мне показалось, будто я гляжу сквозь его глаза, но при помощи моего мозга… понимаете?
  
  Оуэн кивнул.
  
  — Я сразу понял, в чем дело — кто-то вытащил свечи. Поэтому велел парню поискать, что он и сделал. Что мы оба и сделали. И точно, они мокли в банке с бензином на верстаке. Мой па делал то же самое со свечами своего «лон-боя», когда наступали холода.
  
  Бродски смолк, явно смущенный либо тем, что говорил, либо тем, как, по его мнению, выглядит со стороны. Оуэн знаком велел продолжать.
  
  — Ну вот и все… почти. Я сказал ему вытащить свечи, протереть и вставить. Все как обычно. Сколько раз я помогал парням чинить машины, если не считать того, что… был не там. Здесь. Все время здесь. Ничего этого не было на самом деле.
  
  — И что дальше? — заорал Оуэн. Оба кричали во весь голос, но при этом оставались в таком же вакууме, как священник и кающийся в исповедальне.
  
  — Двигатель завелся с первой попытки. Я посоветовал ему проверить бензобак. Оказалось, что он полон. Парень сказал «спасибо». — Бродский ошарашенно потряс головой. — А я ответил «без проблем, босс». И тут я вроде бы плюхнулся в собственную голову, и оказалось, что все вокруг по-прежнему. Мы с Кембри идем по полю. Считаете меня психом?
  
  — Нет. Но хочу, чтобы вы пока держали это при себе.
  
  Плотно сжатые губы под маской растянулись в ухмылке.
  
  — О, и тут без проблем. Я… я просто… нам приказано докладывать обо всем необычном, и я подумал…
  
  Быстро, не давая Бродски времени на размышления, Оуэн отчеканил:
  
  — Как его звали?
  
  — Джоунси Три, — ответил Дог и тут же вытаращил глаза: — Мать твою! Понятия не имел, что смогу ответить.
  
  — Как, по-вашему, это что-то вроде индейского имени? Вроде как Сонни Убийца Шестерых или Рон Девять Лун?
  
  — Возможно, хотя… — Бродски приостановился, наморщил лоб и выпалил: — Это ужасно! Не когда все происходило, но позже… при одной мысли о таком… это все равно… все равно… — Он понизил голос. — Все равно что тебя изнасиловали, сэр.
  
  — Оставь, — сказал Оуэн. — Постарайся забыть. У тебя много дел?
  
  — Не очень, — улыбнулся Бродски. — Всего несколько тысяч.
  
  — В таком случае вперед.
  
  — О’кей.
  
  Бродски отступил, но тут же обернулся. Оуэн смотрел на загон, где раньше содержались лошади, а теперь томились люди. Большинство задержанных заперли в сарае, но дюжину-другую согнали на выгул, словно для какой-то гротескной вечеринки. Предоставили утешаться в компании друг друга? Какой-то длинный парень стоял поодаль. Тощий, понурый, в огромных очках, словно настоящий филин. Бродски перевел взгляд с обреченного филина на Андерхилла:
  
  — Вы не собираетесь послать меня в психушку? Или к шринку?
  
  Разумеется, ни тот, ни другой даже не подозревали, что костлявый парень в старомодных роговых очках и есть настоящий шринк.
  
  — Ни за… — начал Оуэн, но прежде чем успел договорить, из «виннебаго» Курца раздался выстрел, сопровождаемый отчаянным воплем.
  
  — Босс? — прошептал Бродски.
  
  Оуэн разобрал это слово за ревом моторов. Вернее, прочитал по губам. И еще три:
  
  — О, мать твою…
  
  — Иди, Дог, — сказал Оуэн. — Тебя это не касается.
  
  Бродски продолжал смотреть на него, нервно облизывая губы. Оуэн кивнул, пытаясь казаться уверенным, властным, настоящим командиром-у-которого-все-схвачено, все-под-контролем. Может, это и сработало, потому что Бродски повернулся и отошел.
  
  Из «виннебаго» с написанной от руки табличкой на двери (БЕЗ ВЫЗОВА НЕ ВХОДИТЬ) все еще неслись крики. Оуэн повернул было туда, но парень, стоящий в стороне от других заключенных, окликнул его:
  
  — Эй! Эй вы! Постойте, мне нужно поговорить с вами!
  
  Еще бы, подумал Андерхилл, не замедлив шага. Бьюсь об заклад, у тебя уже готова трогательная сказочка и тысяча причин, почему тебя нужно немедленно выпустить отсюда.
  
  — Оверхилл? Нет, Андерхилл. Вас ведь так зовут, верно? Конечно, так. Мне нужно поговорить с вами: это важно для нас обоих.
  
  Оуэн вдруг перестал внимать воплям из «виннебаго», постепенно перешедшим в рыдания, и остановился. Там, конечно, далеко не все в порядке, но по крайней мере хоть не убили никого, и то хорошо. На этот раз он пристальнее пригляделся к парню в очках. Тощий как палка и трясется от холода, несмотря на пуховик.
  
  — Это важно для Риты. — Тощий говорил громко, перекрикивая шум. — И для Катрины тоже.
  
  Выдав эти имена, парень бессильно обмяк, словно тащил их, как тяжелые булыжники из глубокого колодца, но Оуэн, потрясенный упоминанием о жене и дочери, едва это заметил. Откуда совершенно чужому человеку знать такое?
  
  Первым порывом было броситься к незнакомцу и спросить, откуда ему все это известно, но он и так опаздывал… на встречу с Курцем. И если до сих пор никого не убили, возможно, все еще впереди.
  
  Оуэн в последний раз вгляделся в человека за проволокой, запоминая его лицо, и поспешил к «виннебаго» с табличкой на двери.
  * * *
  
  Перлмуттер читал «Сердце тьмы», смотрел «Новый Апокалипсис» и много раз думал о том, что имя «Курц» словно нарочно подобрано для подобных обстоятельств. Он готов был поставить сотню долларов (немалая сумма для нищей артистической натуры вроде него), что это не настоящее имя босса: по-настоящему его могли звать Артуром Хользэпплом, или Дагвудом Элгартом, а может, и Пэдди Мэлони. Курц? Сомнительно. Почти наверняка псевдоним, такой же театральный реквизит, как отделанный перламутром револьвер сорок пятого калибра у Джорджа Паттона. Некоторые солдаты, бывшие с Курцем еще со времен «Бури в пустыне» (самому Арчи Перлмуттеру и близко не довелось стоять), считали его спятившим сукиным сыном. Арчи придерживался того же мнения. Иными словами, крыша у него давно уже съехала. Совсем как у старика Паттона. Не исключено, что бреясь по утрам и глядя на себя в зеркало, он повторял: «О ужас, ужас, ужас» — драматическим шепотом Марлона Брандо.
  
  Поэтому Арчи испытывал нечто вроде нервной дрожи, впрочем, вполне привычной, провожая Третьего Помощника Повара Мелроуза в жаркую духоту командирского трейлера. Курц выглядел совсем неплохо. Восседал в плетеной качалке того пятачка, что считается гостиной. Он снял комбинезон, висящий теперь на двери, через которую вошли Перлмуттер и Мелроуз, и принимал их в кальсонах. Со спинки качалки свисала кобура с пистолетом, не отделанным перламутром сорок пятого калибра, а девятимиллиметровым автоматическим.
  
  Всю электронику уже установили. На столе Курца бурчал факс, выплевывая нескончаемую бумажную ленту. Каждые пятнадцать секунд компьютер восклицал жизнерадостным механическим голосом: «Почта!»
  
  Три радиоприемника — звук одного приглушен — трещали, перескакивая с одной частоты на другую. На искусственной сосне позади стола висели два снимка. Как и табличка на двери, они всегда были вместе с Курцем. На том, что слева, с подписью ИНВЕСТИЦИИ, был изображен ангелоподобный мальчик. Правая рука поднята в скаутском приветствии. На том, что справа, помеченном ДИВИДЕНДЫ, — вид Берлина с воздуха, снятый в сорок пятом. Два здания уцелели, но кругом одни развалины.
  
  Курц помахал рукой из-за стола.
  
  — Не берите в голову, мальчики, это просто шум. Я поручил Фредди Джонсону с этим разобраться, но сейчас отослал его в столовую перехватить чего-нибудь. Велел ему не торопиться… пусть спокойно лопает все четыре блюда, потому что… ситуация… ситуация, мальчики… ситуация здесь… почти… СТАБИЛИЗИРОВАЛАСЬ! — Он ощерился в свирепой ухмылке ФДР[403] и стал раскачиваться на стуле. Вместе с ним, как чудовищный кулон, моталась кобура.
  
  Мелроуз нерешительно улыбнулся в ответ. Перлмуттер улыбнулся тоже, но менее сдержанно. Похоже, он наконец сообразил, что собой представляет Курц: босс попросту экзистенциальный тип личности, одержимой честолюбием, стремлением подражать сильным личностям… и приходится надеяться, что последнее его заявление — хороший знак. Чудесный знак. Гуманитарное образование не такое уж великое преимущество в военной карьере, но все же кое-чему помогает. Например, вовремя ввернуть подходящую фразу.
  
  — Единственный мой приказ лейтенанту Джонсону… опаньки, никаких чинов, я хотел сказать, моему старому приятелю Фредди Джонсону — помолиться, перед тем как он возьмет в руки ложку. А вы молитесь, парни?
  
  Мелроуз кивнул все так же смущенно. Перлмуттер — снисходительно, в полной уверенности, что подчеркнутая набожность Курца показная. Такой же блеф, как его имя.
  
  Курц продолжал раскачиваться, радостно взирая на мужчин, стоящих в лужах от стаявшего с сапог снега.
  
  — Лучше молитвы — детские молитвы, — сказал Курц. — Сами понимаете, простота. «Бог — великий, Бог — добрый, давайте скажем ему спасибо за нашу пищу». Ну разве не чистосердечно? Разве не прекрасно?
  
  — Да, но… — начал Перли.
  
  — Заткнись на хрен, щенок, — весело сказал Курц, по-прежнему раскачиваясь.
  
  Пистолет все так же болтается взад и вперед на конце портупеи. Курц перевел взгляд на Мелроуза:
  
  — А ты что думаешь, малыш-рядовой? Это прекрасная маленькая молитва или прекрасная маленькая молитва?
  
  — Да, с…
  
  — Или «Аллах акбар», как говорят наши друзья арабы, «Нет Бога, кроме Бога». Что может быть проще? Режет пиццу прямо до середки, если понимаете, о чем я.
  
  Они не ответили. Курц раскачивался все быстрее, и пистолет тоже раскачивался все быстрее, и у Перлмуттера все поплыло перед глазами, совсем как утром, до того, как прибыл Андерхилл и немного охладил Курца. Возможно, все это очередной спектакль, но…
  
  — Или Моисей перед горящим терновником! — закричал Курц. Длинное лошадиное лицо озарилось идиотской улыбкой. — «С кем говорю я?» — спрашивает Моисей, а Бог ему в ответ: «Я — то, что Я, и все, что Я, ку-ку». Что за весельчак этот Господь, а, мистер Мелроуз? Кстати, вы действительно называли посланцев из Великого Потустороннего «космическими ниггерами»?
  
  У Мелроуза отвисла челюсть.
  
  — Отвечай, рядовой.
  
  — Сэр, я…
  
  — Назови меня еще раз «сэром», когда группа на задании, Мелроуз, и следующие два дня рождения отпразднуешь в каторжной тюрьме, понятно? Усек, о чем я?
  
  — Да, босс! — Мелроуз выпрямился по стойке «смирно». Лицо было смертельно бледным, если не считать красных от холода пятен на щеках, пятен, аккуратно разрезанных пополам тесемками маски.
  
  — Так как же? Называл ты наших гостей космическими ниггерами или нет?
  
  — Сэр, может, я и сболтнул чего-то…
  
  Перлмуттер ни за что не поверил бы, что Курц способен действовать с такой быстротой (не будь он свидетелем, наверняка решил бы, что это специальный эффект, как в фильме Джеймса Камерона). Повернувшись, он выхватил из кобуры свой девятый калибр и, даже вроде бы не целясь, молниеносно спустил курок. Верхняя часть левой тапочки Мелроуза взорвалась. Во все стороны полетели клочья парусины. Кровь и частички кожи брызнули на штанину Перлмуттера.
  
  Я этого не видел, подумал Перли. Этого просто не было. Но Мелроуз дико взвыл, неверяще глядя на искалеченную ногу, и, похоже, окончательно потерял способность соображать. Перлмуттер увидел торчащую кость, и все внутренности у него перевернулись.
  
  Курц вскочил, хотя и не с такой быстротой, как выхватил пистолет, но все же быстро, пугающе быстро, и, схватив Мелроуза за плечо, впился взглядом в его искаженную физиономию.
  
  — Заткни фонтан, малыш-рядовой.
  
  Но Мелроуз уже ничего не слышал. Он истекал кровью, и Перли казалось, что верхняя часть стопы отстрелена начисто. Мир перед глазами Перли катастрофически серел и расплывался. Пришлось призвать всю силу воли, чтобы сосредоточиться. Если он сейчас отключится, один Бог знает, что Курцу взбредет в голову сотворить с ним. Перлмуттер слышал немало подобных историй, но решительно отметал девяносто процентов, считая их либо враньем, либо сплетнями, распущенными самим Курцем в назидание и устрашение.
  
  Так все это правда? — думал Перлмуттер. Это не мифотворчество, это миф.
  
  Курц четко, почти с хирургической точностью, прижал дуло пистолета к самому центру медово-белого лба Мелроуза.
  
  — Прекрати этот бабий визг, рядовой, или я сам его прекращу. Есть моменты, которые, думаю, следует знать даже тому, у кого чердак слабо освещен. Такому, как ты.
  
  Мелроузу каким-то образом удалось загнать вой обратно в глотку, превратив его в тихие жалобны всхлипы. Это, похоже, удовлетворило Курца.
  
  — А теперь послушай меня, рядовой. Ты должен выслушать, хотя бы для того, чтобы передать другим. Думаю, твоя нога, вернее, то, что от нее осталось, послужит достаточно убедительным аргументом, но твоим священным губам придется поведать подробности. Так ты слушаешь, парень? Слушаешь эти самые подробности?
  
  Все еще рыдая, выкатив глаза, два голубых стеклянных шара, Мелроуз кивнул.
  
  Голова Курца быстро, словно у готовящейся ударить гадюки, метнулась вбок, и Перлмуттер разглядел лицо босса. Безумие было впечатано в каждую черту так же отчетливо, как боевая раскраска индейца. В этот момент все, что прежде Перлмуттер думал о своем командире, развеялось прахом.
  
  — А ты, малыш? Слушаешь? Потому что ты тоже вестник. Вы оба вестники.
  
  Перли кивнул. Дверь открылась, и он с непередаваемым облегчением увидел Оуэна Андерхилла. Взгляд Курца метнулся к нему.
  
  — Оуэн! Дружище! Еще один свидетель! Еще один, благодарение Богу, еще один вестник! Ты слушаешь? Понесешь ли слово дальше из этого счастливого места?
  
  Бесстрастный, как игрок в покер на высокие ставки, Андерхилл кивнул.
  
  — Прекрасно! Прекрасно!
  
  Курц вновь обратил внимание на Мелроуза.
  
  — Цитирую из Военного устава, третий помощник повара. Часть 16, раздел 4, параграф 3. «Использование неуместных эпитетов, направленных на оскорбление по признаку всякого рода различий, как-то: расовых, этнических, а также по половому признаку, противоречат морали и правилам поведения военнослужащих. Если таковой проступок доказан, виновный наказывается военным трибуналом или полевым судом в лице соответствующего командного состава», конец цитаты. Соответствующий командный состав — то есть я, нарушитель устава, использующий неуместные эпитеты, — то есть ты. Все налицо. Понятно, Мелроуз? Сечешь фишку?
  
  Мелроуз что-то забормотал, но Курц оборвал его. Оуэн Андерхилл стоял в дверях, не двигаясь с места, не замечая, как на волосах тает снег и сбегает по прозрачной маске как пот. Стоял и сверлил Курца взглядом.
  
  — А теперь, третий помощник повара Мелроуз, должен добавить: то, что я процитировал здесь, в присутствии свидетелей, хвала Господу, называется «правила поведения», что означает: никакой трепотни о лягушатниках, фрицах, макаронниках и краснозадых. Сюда же, применительно к данной ситуации, можно отнести и космических ниггеров. Без всяких оскорблений, надеюсь, ты это понял?
  
  Мелроуз попытался было кивнуть, но, теряя сознание, пошатнулся. Перли схватил его за плечи и выпрямил, моля Бога, чтобы Мелроуз не грохнулся навзничь, прежде чем все это кончится, и Господу одному известно, что Курцу взбредет сотворить с Мелроузом, если у того хватит наглости отключиться, прежде чем босс дочитает проповедь.
  
  — Мы собираемся стереть с лица земли этих вторгшихся сюда незваными мудозвонов, и если они когда-нибудь попробуют вернуться на Терра Фирма, оторвем их коллективную серую голову и отсечем коллективную серую шею, если же они станут упорствовать, применим их собственную методику, которую уже почти освоили, обрушившись на место их обитания в их же кораблях или подобных, созданных «Дженерал электрик» или «Дюпон», и хвала Господу «Майкрософту», оказавшись там, сожжем их города или ульи, или чертовы муравейники, где там они живут, польем напалмом их янтарные волны пшеницы, сровняем с землей величие их пурпурных гор, хвала Господу, Аллах акбар, мы наполним огненной мочой Америки их озера и океаны. Но мы проделаем все это самым пристойным и приличным образом, без оскорблений по признаку различий пола, религиозных, расовых или этнических. Мы сделаем это, потому что они имели дерзость явиться не к тем соседям и сунулись не в ту дверь. Это не Германия тридцать восьмого и не Оксфорд, штат Миссисипи, шестьдесят третьего. Ну как, мистер Мелроуз, сумеете передать мои слова остальным?
  
  Глаза Мелроуза закатились так, что из глазниц устрашающе слепо смотрели белки, колени подогнулись. Перлмуттер снова вцепился ему в плечо, в надежде удержать, но на этот раз фокус не удался. Мелроуз рухнул, как подрезанный колос.
  
  — Перли, — прошептал Курц, и когда эти прожигающие насквозь глаза обратились на него, Перлмуттер самым позорным образом струсил. Как никогда в жизни. Мочевой пузырь казался раскаленным переполненным мешком, который вот-вот лопнет и брызнет содержимым прямо в комбинезон. Он мучительно ощущал, что если Курц увидит темное пятно, расплывающееся в паху адъютанта, пристрелит без всякой пощады, особенно в нынешнем настроении… но все эти соображения мало помогали. Наоборот, только хуже становилось. Еще немного, и…
  
  — Да, с… босс?
  
  — Как, по-вашему, он донесет весть? Сумеет передать мои слова? Достаточно ли он впитал открытую ему мудрость или слишком озабочен своей проклятой старой ногой?!
  
  — Я… я… — Но тут Андерхилл кивнул, едва заметно, и Перли мигом воспрял духом. — Да, босс, думаю, он слушал внимательно.
  
  Курц, сначала несколько удивленный пылом адъютанта, все же слегка отмяк и обратился к Андерхиллу:
  
  — Как насчет вас, Андерхилл? Считаете, он передаст весть?
  
  — Угу, — пробурчал Андерхилл. — Если дотащить его до лазарета, прежде чем он истечет кровью на вашем ковре.
  
  Уголки губ Курца чуть поднялись:
  
  — Позаботься о нем, Перли, ладно?
  
  — Немедленно, — сказал Перлмуттер, устремляясь к двери и награждая Андерхилла взглядом, исполненным бесконечной благодарности, который тот, в свою очередь, то ли проигнорировал, то ли просто не заметил.
  
  — Бегом, мистер Перлмуттер. Оуэн, я хочу потолковать с вами голова к голове, как говорят ирландцы. — Он, не глядя, переступил через тело Мелроуза и резво направился в кухоньку. — Кофе? Фредди успел сварить, но не могу поручиться, что он пригоден для питья, нет, поручиться никак нельзя, но…
  
  — Согласен на кофе, — сказал Оуэн. — Наливайте, а я попытаюсь остановить парню кровь.
  
  Курц, уже схватившийся за кофейник, уставился на Андерхилла, обдавая его кипятком поистине великолепного сомнения:
  
  — Вы в самом деле считаете это необходимым?
  
  На этом месте разговора Перлмуттер как раз добрался до выхода. Никогда еще метель не казалась ему столь приветливой. Все что угодно, лишь бы поскорее бежать!
  * * *
  
  Генри стоял у изгороди (стараясь не коснуться проволоки — он уже успел увидеть, что бывает с неосторожными), ожидая, пока Андерхилл — да, именно так его звали — возвратится с командного поста, но из открывшейся двери выскочил один из тех, кто вошел туда раньше. Скатившись по ступенькам, парень куда-то помчался. Высокий, неуклюжий, с серьезным лицом, типичным, по мнению Генри, для менеджеров среднего уровня. Сейчас вид у него был насмерть перепуганный. Несколько раз он спотыкался и едва не падал. Генри проводил его взглядом.
  
  Менеджер среднего уровня сумел удержаться на ногах, но на полпути к двум составленным вместе полутрейлерам все же поскользнулся и покатился кубарем. Планшетка выпала из рук и лихо покатилась по дорожке, как маленькие санки для гномов.
  
  Генри громко зааплодировал, но сообразив, что его вряд ли слышно за оглушительным грохотом, приложил ладони рупором ко рту и прокричал:
  
  — Подстава! Фаворит сбился с круга! Фотофиниш! Требуем фотофиниш!
  
  Менеджер поднялся, не глядя на него, подхватил планшетку и в том же темпе потрусил к трейлерам.
  
  Ярдах в двадцати от Генри стояла компания из восьми-девяти человек. Один из них, тучный малый в оранжевом пуховике, делавшем его похожим на тестяного человечка «Пилзбери»[404], направился к нему.
  
  — По-моему, вам не стоило этого делать, приятель. — Он помолчал и понизил голос. — Они пристрелили моего зятя.
  
  Да. Генри прочел его мысли. Зять толстяка, тоже не худышка, визгливо рассуждавший об адвокате, о своих правах, работе в бостонской инвестиционной компании. Солдаты кивали, объясняя ему, что это временно, ситуация нормализуется, к вечеру все выяснится, и одновременно споро подталкивали двух ожиревших охотников к амбару, где уже томилась захваченная добыча, и вдруг зять неожиданно вырвался и метнулся к автопарку. Бум-бум, и свет померк.
  
  Дородный мужчина с бледным искаженным лицом пересказывал все это Генри, но тот перебил его:
  
  — Как считаете, что они намереваются сделать с остальными?
  
  Шокированный собеседник вытаращился на Генри и отпрянул, словно боясь заразиться. Подумать только, ну не забавно ли? Да ведь все они, все подцепили какую-то инфекцию, по крайней мере чистильщики, нанятые правительством, в этом уверены, и конец их ждет все тот же.
  
  — Вы ведь это не всерьез? — спросил толстяк. И добавил, почти просительно: — Слава Богу, мы в Америке.
  
  — Неужели? И с вами, разумеется, поступают по закону?
  
  — Они просто… Уверен, они просто… — Генри с видимым интересом ждал продолжения, но его не последовало. То есть не в этом ключе. — Мы ведь слышали выстрел, правда? — спросил толстяк. — И какие-то крики.
  
  Из составленных вместе трейлеров появились двое санитаров с носилками. За ними с видимой неохотой следовал менеджер среднего уровня, крепко зажав под мышкой неизменную планшетку.
  
  — Похоже, вы все правильно поняли. — Генри вместе с толстяком наблюдал, как люди с носилками поднимаются по ступенькам «виннебаго».
  
  Едва мистер Менеджер Среднего Уровня приблизился к изгороди, Генри громко окликнул:
  
  — Ну как делишки, надувала? Здорово повеселился?
  
  Толстяк съежился. Малый с планшеткой наградил Генри взглядом, от которого скисло бы даже парное молоко, и поплелся к «виннебаго».
  
  — Это… Это что-то вроде чрезвычайной ситуации, — сказал толстяк. — К завтрашнему утру все уладится, даю голову на отсечение.
  
  — А вот у вашего зятя головы уже нет, — напомнил Генри.
  
  У толстяка слегка задрожали губы. Ничего не ответив, он вернулся к прежней компании, мнение которой, очевидно, больше соответствовало его собственному. Генри вновь уставился на «виннебаго», дожидаясь появления Андерхилла. Ему почему-то казалось, что Андерхилл — его единственная надежда… но как бы ни велики были сомнения Андерхилла относительно этой операции, надежда все же оставалась крайне слабой. У Генри же на руках была единственная карта. Карта звалась Джоунси. Они не знали о Джоунси.
  
  Вопрос был в том, следует ли говорить про Джоунси Андерхиллу. Генри смертельно боялся, что из этого не выйдет ничего хорошего.
  * * *
  
  Минут через пять после того, как мистер Менеджер Среднего Уровня проследовал за санитарами в «баго», все трое снова показались на ступеньках, таща на носилках четвертого. В сверкающих огнях бледное до синевы лицо раненого казалось фиолетовым. Генри с облегчением увидел, что это не Андерхилл. Все-таки Андерхилл не такой, как все эти маньяки.
  
  Прошло десять минут. Андерхилл не появлялся. Генри терпеливо ждал, утопая в снежных сугробах. По периметру изгороди были расставлены солдаты, сторожившие заключенных. Да-да, именно так, они заключенные и не надо подслащивать пилюлю. Один из них, вероятно, от нечего делать, подошел поближе. Те, кто перехватывал беглецов на перекрестке дорог Дип-кат и Суонни-пондс, ослепили его светом фонарей, и сейчас Генри не узнавал этого человека в лицо. Но как же был обрадован и вместе с тем потрясен, поняв, что разум тоже может обладать чертами, такими же характерными, как красивый рот, сломанный нос или косой глаз. Этот оказался одним из тех парней, которые сторожили на перекрестке. Тем самым, что врезал ему прикладом в зад, посчитав, что Генри недостаточно быстро шевелит ногами. С мозгами у Генри творилось что-то неладное: он никак не мог прочесть имя парня, хотя знал, что его брата зовут Френки и что еще в школе Френки арестовали и осудили за изнасилование. Правда, удалось выудить еще какие-то сведения, несвязные и отрывочные, как содержимое мусорной корзины. Генри понимал, что доискивается до потока сознания, до обломков и щепок, несущихся по реке. И самым унизительным было то, что все выловленное казалось таким тупо-прозаичным!
  
  — Эй ты! — вполне дружелюбно окликнул солдат. — Да это наш хитрожопый друг! Хочешь сосиску, хитрожопый?
  
  — Уже съел, — улыбнулся в ответ Генри. И тут Бивер, как всегда неожиданно, дернул его за язык: — Пошел на хер, Фредди.
  
  Солдат перестал смеяться.
  
  — Посмотрим, где будет твоя хитрая жопа через двенадцать часов, — прошипел он. Изображение, проплывшее по реке его сознания, было вполне отчетливым: грузовик, полный трупов с белыми, перепутавшимися конечностями. — Ты уже оброс Рипли, хитрожопый?
  
  Байрум, подумал Генри. Байрум, вот как он называется. Джоунси знает.
  
  Генри ничего не ответил, и солдат отошел с довольным видом человека, победившего в споре. Изнемогавший от любопытства, Генри сосредоточился и увидел ружье. И не просто ружье, а именно «гаранд» Джоунси. Увидел и подумал:
  
  У меня есть ружье. И я пристрелю тебя, как только повернешься спиной, мудак.
  
  Солдат внезапно подскочил и, снова развернувшись, шагнул к изгороди. Веселая наглость сменилась мрачным сомнением.
  
  — Что ты сказал, хитрожопый? Ты сказал что-то?
  
  — Только хотел спросить, обломилась ли тебе та девчонка, которую вскрыл Френки? Он поделился с тобой?
  
  Солдат с идиотским видом выпучил глаза. На мгновение все вокруг словно застыло. Потом ступор сменился неистовой яростью. Он вскинул автомат. Бездонная черная дыра на конце дула показалась Генри улыбкой. Расстегнув куртку, он подставил грудь.
  
  — Ну же! — расхохотался он. — Давай Рэмбо, работай свой номер.
  
  Брат Френки продержал его под прицелом еще минуты две, и тут Генри ощутил, как его отпустило. Злоба утихла. Он балансировал на грани: солдат уже пытался придумать какую-нибудь правдоподобную историю, что-то вроде попытки к бегству, но слишком промедлил, и рассудок возобладал над красным чудовищем. Все повторяется… Ричи Гренадо живет в каждом из них. Все они — драконьи зубы этого мира.
  
  — Завтра, — бросил солдат. — До завтра осталось не так уж много, хитрожопый.
  
  На этот раз Генри промолчал: не стоит дразнить красное чудовище, хотя, видит Бог, это совсем не сложно. Он кое-что узнал… вернее, нашел подтверждение своим подозрениям. Солдат услышал его мысли, но недостаточно отчетливо, в противном случае повернулся бы намного быстрее. Кроме того, он не спросил Генри, откуда тот знает о его брате Френки. Потому что на каком-то уровне солдат знал то, что и Генри: все они заражены телепатией, вся эта братия, они подхватили ее, как надоедливый вялотекущий вирус.
  
  — Только у меня форма потяжелее, — пробормотал он, застегивая куртку. — Как у Пита, Бивера и Джоунси. Но Пит и Бив мертвы, а Джоунси… Джоунси… — Джоунси пришлось хуже всех, — сказал Генри вслух.
  
  И где сейчас Джоунси?
  
  Юг… Джоунси отправился назад, к югу. Карантин, над которым так тряслись эти типы, прорван, но это их, по-видимому, не слишком беспокоило. Они наверняка предвидели, что так и будет. И посчитали, что один-два беглеца ничего не изменят.
  
  Генри сомневался в их правоте.
  * * *
  
  Оуэн вертел в руках кружку с кофе, дожидаясь, пока санитары выволокут свою ношу. К счастью, под воздействием морфия всхлипы и рыдания Мелроуза наконец свелись к бормотанию и тихим стонам. Перли ушел вместе с санитарами, и Оуэн остался наедине с Курцем.
  
  Курц сидел в качалке, глядя на Оуэна Андерхилла с насмешливым любопытством. Буйствующий безумец куда-то делся, убран на время, как карнавальная маска.
  
  — Я думаю о цифре, — сказал Курц. — Сколько?
  
  — Семнадцать, — ответил Оуэн. — Вы видите ее в красном цвете. Как на боку пожарной машины.
  
  Курц удовлетворенно кивнул:
  
  — Теперь вы попытайтесь передать мне сообщение.
  
  Оуэн представил табличку с ограничением скорости:
  
   60 миль в час.
  
  — Шесть, — немного подумав, сказал Курц. — Черное на белом.
  
  — Почти верно, босс.
  
  Курц отхлебнул кофе из кружки с надписью ЛЮБЛЮ ДЕДУЛЮ. Оуэн с удовольствием последовал его примеру. Грязная ночь… грязная работа… а кофе Фредди совсем не плох.
  
  Курц сунул руку в карман комбинезона и извлек большую косынку. Осмотрел со всех сторон, с гримасой боли опустился на колени (ни для кого не было секретом, что у старика артрит) и принялся вытирать брызги крови Мелроуза. Оуэн, который считал, что его уже ничто на свете потрясти не может, был потрясен.
  
  — Сэр… — Вот, блин! — Босс…
  
  — Заткнитесь, — бросил Курц, не поднимая головы и передвигаясь от пятна к пятну с аккуратностью заправской уборщицы. — Отец всегда говаривал, что каждый сам должен убирать за собой мусор, тогда в следующий раз, прежде чем что-то сделать, поневоле остановишься и подумаешь. Кстати, как звали моего отца, парень?
  
  Оуэн сосредоточился и уловил лишь обрывок, словно случайно заглянул под взметенную ветром женскую юбку.
  
  — Пол?
  
  — На самом деле — Патрик… но близко, довольно близко. Андерсон полагает, что это волна, и она сейчас отдает свою энергию. Телепатическая волна. Не находите это достаточно логичной концепцией, Оуэн?
  
  — Да.
  
  Курц кивнул, не глядя, весь поглощенный уборкой.
  
  — Куда более логична в теории, чем на практике, вы со мной согласны?
  
  Оуэн рассмеялся. Старик еще не растерял способности удивлять. «Никогда не откроет карты» — говорят иногда о людях себе на уме. Но это еще не все. У Курца всегда припасено в рукаве несколько лишних тузов. И двоек тоже, а всем известно, что двойка — карта коварная.
  
  — Садитесь, Оуэн. Пейте кофе сидя, как всякий нормальный человек, и не обращайте на меня внимания. Мне нужно доделать это.
  
  Оуэн устроился на стуле и допил кофе. Минут через пять Курц с трудом поднялся, брезгливо ухватил косынку за самый кончик, отнес на кухню и, бросив в мусорное ведро, снова вернулся к качалке. Глотнул кофе, поморщился и отставил кружку.
  
  — Остыл.
  
  Оуэн поднялся:
  
  — Сейчас принесу новый…
  
  — Нет. Садитесь. Нам нужно поговорить.
  
  Оуэн сел.
  
  — Мы немного повздорили, там, у корабля, не так ли…
  
  — Я не сказал бы…
  
  — Знаю, что не сказали бы, но оба мы понимаем, что произошло. Мало ли что случается в горячке. Каждый может закусить удила. Но теперь нужно обо всем забыть. Придется. Потому что я командир, а вы мой заместитель, и впереди еще немало работы. Сумеем мы объединить свои усилия?
  
  — Да, сэр. — Черт, опять! — То есть босс.
  
  Курц удостоил его ледяной улыбкой.
  
  — К сожалению, я потерял над собой контроль. — Очаровательный, откровенный, искренний и открытый. Столько лет дурачил Оуэна. Но больше ему этого не удастся. — Я собирался произнести речь в обычном образе — знаете, две части Паттона, одна часть Распутина, добавить воды, смешать и подать — и вдруг… фью! Сам не знаю, что это со мной стряслось. Подумали, что я спятил, а?
  
  Осторожно, осторожно. Не забывать о телепатии, настоящей, не киношной телепатии, а Оуэн понятия не имел, насколько глубоко Курц способен проникнуть в его мысли.
  
  — Да, сэр. Немного, сэр.
  
  Курц деловито кивнул.
  
  — Да. Немного. Весьма точное определение. Я уже давно такой: люди вроде меня необходимы, но крайне редки, найти их не просто, и нужно быть немного не в себе, чтобы выполнять подобные задания с честью, а не спустя рукава. Это тонкая грань, знаменитая тонкая грань, о которой так любят толковать кабинетные психологи, а ведь в мире еще не бывало такой грандиозной чистки… если, разумеется, предположить, что история о Геракле и Авгиевых конюшнях — всего лишь миф. Я прошу не сочувствия, а понимания. Если мы поймем друг друга, значит, сумеем завершить труднейшую в нашей карьере работу. Если же нет… — Курц пожал плечами. — Если нет, мне придется пройти через это без вас. Итак, вы со мной?
  
  Оуэн отнюдь не был в этом уверен, но он знал, чего сейчас ждет Курц, и кивнул. Где-то он читал о птичке, живущей в пасти крокодила, с молчаливого согласия последнего. Теперь он сам себе казался такой птичкой. Курц уверяет, что простил его недавнюю выходку с радио. Пытается все свалить на стрессовую ситуацию. Якобы Оуэн сделал это в запале. Совсем как сам Курц искалечил Мелроуза. В запале. Потерял самообладание. Якобы. А что случилось шесть лет назад в Боснии? Но это уже давно не фактор. Может, Курц не лжет. А может, крокодил устал от надоедливого копошения птички в его зубах и собирается захлопнуть пасть? Как Оуэн ни копался в мозгу Курца, а до правды так и не добрался. Тем более нужно быть крайне осторожным. Осторожным и готовым каждую минуту вспорхнуть.
  
  Курц снова полез в комбинезон и вынул карманные часы в помятом корпусе.
  
  — Дедушкины, — сказал он. — До сих пор ходят, как новенькие. Потому что механические. Никакой электроники. Наручные скапутились.
  
  — Мои тоже.
  
  Губы Курца скривились в усмешке.
  
  — Загляните к Перлмуттеру, если выпадет свободная минутка и при условии, что сможете вынести его присутствие. Обремененный кучей обязанностей и заданий, он все же нашел время доставить три сотни механических часов, как раз перед тем, как пошел снег и полеты накрылись. Перли чертовски исполнителен. Жаль только, никак не отделается от мысли, что живет на съемочной площадке.
  
  — Возможно, сегодня он сделал первые шаги в нужном направлении, босс.
  
  — Возможно, возможно.
  
  Курц размышлял. Андерхилл ждал.
  
  — Ах, дружище, нам следовало бы пить виски. Сегодня у нас, можно сказать, что-то вроде ирландского бдения у гроба.
  
  — Разве?
  
  — Точно. Моя возлюбленная паука вот-вот откинет копыта.
  
  Оуэн поднял брови.
  
  — Да. С минуты на минуту волшебный плащ-невидимка будет сорван. И останется всего лишь очередная дохлая лошадь на потеху черни. Особенно политикам, которые любят изощряться в подобного рода вещах.
  
  — Не понимаю.
  
  Курц снова посмотрел на потемневшие от времени часы, возможно, украденные в ломбарде или… снятые с трупа. Андерхилл ничуть не сомневался, что Курц способен на все.
  
  — Сейчас семь. Примерно через сорок часов президент собирается держать речь перед Генеральной Ассамблеей ООН. Можно только представить, какое количество народу соберется у приемников и телевизоров. Это станет частью величайших событий в истории человечества и самым большим фуфлом, с тех пор как Бог Отец Всемогущий сотворил космос и запустил планеты, чтобы они все вращались и вращались вокруг кончика его пальца.
  
  — Что есть фуфло?
  
  — Прекрасная сказка, Оуэн, и как всякая гениальная ложь, перемежается большими вкраплениями истины. Как изюминки в черствой булке. Президент скажет завороженному миру, миру, впивающему каждое его слово, затаив дыхание, хвала Иисусу, что корабль пришельцев из другой галактики потерпел крушение в северной части штата Мэн, то ли шестого, то ли седьмого ноября этого года. Это правда. Он скажет, что мы не были сильно поражены случившимся, поскольку, как и главы других стран, входящих в Совет Безопасности ООН, уже лет десять знаем, что инопланетяне наведываются на Землю. Тоже правда, только немногие из нас здесь, в Америке, были осведомлены о визитах наших дружков из пустоты еще с конца тридцатых. Мы знаем также, что русские истребители сбили корабль серых человечков над Сибирью в семьдесят четвертом… хотя Россия по сей день не знает, что мы знаем. Тот корабль, вероятно, был беспилотным, что-то вроде пробного камня. С тех пор таких появлялось немало. Серые провели первые контакты с осторожностью, которая вполне логично предполагает, что мы сумели их запугать.
  
  Оуэн слушал все это с почти болезненным напряжением, которое, как он надеялся, ничем не выражалось ни на лице, ни на верхнем уровне мыслей, куда Курц все еще мог иметь доступ.
  
  На этот раз Курц извлек из кармана помятую пачку сигарет «Марлборо» и протянул Оуэну, который покачал было головой, но все же взял одну из оставшихся четырех. Курц тоже закурил.
  
  — Я говорил о смеси истины и лжи, — продолжил Курц, глубоко затягиваясь и выпуская дым. — Возможно, это не самый лучший способ представить ситуацию. Будем придерживаться фуфла, договорились?
  
  Оуэн не ответил. Последнее время он редко курил, и от первой затяжки голова закружилась. Зато вкус был великолепным.
  
  — Президент скажет, что правительство США установило карантин на месте крушения и примыкающем к нему районе по трем причинам. Первая чисто практическая: ввиду отдаленности Джефферсон-тракт и малочисленности населения стало возможным без особого труда выставить посты. Упади корабль в Бруклине или на Лонг-Айленде, мы столкнулись бы с огромными трудностями. Причина вторая: нам не ясны намерения пришельцев. Третья и самая убедительная: инопланетяне несут заразу, которую участники операции называют грибком Рипли. Страстно заверяя нас в отсутствии всякой инфекции, они на деле являются источниками смертельной опасности. Президент также поведает ужаснувшемуся миру, что грибок вполне может оказаться доминирующим разумом, а серые человечки — всего лишь питательная среда. Он покажет видеозапись, на которой серые взрываются фонтанами спор. Пленка слегка подправлена, чтобы улучшить четкость, но тоже не подделка… в основном.
  
  Лжешь, подумал Оуэн. Запись — чистая фальшивка от начала и до конца, такая же, как то дерьмо, которое несут об аутопсии пришельцев. Но почему ты лжешь? Потому что способен лгать. Все очень просто: тебе куда легче врать, чем говорить правду.
  
  — Ну да, лгу, — кивнул Курц, успевший прочитать мысли собеседника, и, коротко сверкнув глазами, сосредоточенно уставился на сигарету. — Но факты точны и проверены. Кое-кто из них действительно взрывается и тут же превращается в миллионы красных одуванчиков. И штука эта называется Рипли. Вдохни ее, и через некоторое время — трудно сказать, сколько именно, может, час, может, два дня — твои мозги и легкие — просто салат из Рипли. Выглядишь, как ходячий куст ядовитого сумаха. А потом умираешь. Итак, упоминания о нашем маленьком сегодняшнем приключении не будет. По версии президента, корабль, сильно поврежденный при крушении, был либо взорван командой, либо взорвался сам. Все серые человечки погибли. Рипли, сначала распространившийся на небольшом участке, теперь постепенно погибает, очевидно, под действием холода. Кстати, русские подтверждают это. Кроме того, пришлось уничтожить животных — разносчиков инфекции.
  
  — А человеческое население Джефферсон-тракт?
  
  — Президент Соединенных Штатов намеревается объявить, что приблизительно триста человек, из которых семьдесят — местные жители, а остальные — охотники, проверяются на наличие грибка Рипли. Он сообщит также, что, хотя некоторые, похоже, заражены, инфекция легко побеждается такими антибиотиками, как цефтин и огментин.
  
  — А теперь слово спонсору, — добавил Оуэн.
  
  Курц довольно рассмеялся.
  
  — Впоследствии придется объявить, что Рипли оказался немного более стойким к антибиотикам, чем считалось ранее, и что несколько пациентов погибли. В печать попадут имена тех, кто действительно умер, либо от Рипли, либо из-за хреновых имплантатов. Знаете, как их называют люди?
  
  — Да, срань-хорьки. Президент упомянет о них?
  
  — Ни в коем случае. Те, кто наверху, считают, что срань-хорьки могут расстроить простого Джона Зрителя. Как и информация о нашем способе решения проблем здесь, в магазине Госслина, этом древнем салоне красоты.
  
  — Окончательного решения, как вы сказали бы, — уточнил Оуэн.
  
  Он докурил сигарету до самого фильтра и раздавил окурок о край пустой кружки. Курц, не мигая, встретил взгляд Андерхилла.
  
  — Да, можно назвать его и окончательным. Мы собираемся ликвидировать около трехсот пятидесяти человек, в основном мужчин, но не могу не отметить, что зачистка включает также какое-то количество женщин и детей. Таким, пусть и весьма прискорбным, но единственным способом мы сумеем оградить человечество не только от пандемии, но и возможного завоевания. Согласитесь, что это печальная необходимость.
  
  Гитлеру наверняка пришлось бы по душе подобное фуфло… Оуэн не успел задавить смертельно опасную мысль. Да и кто бы смог на его месте?! Но он, как умел, замаскировал, спрятал ее за потоком бессвязной чуши. Перехватил ли ее Курц? Невозможно сказать: уж слишком он хитер.
  
  — Сколько всего задержанных? — осведомился Курц.
  
  — Около семидесяти. И вдвое больше везут из Кинео: они должны прибыть часам к девяти, если погода не ухудшится.
  
  Ухудшение погоды прогнозировалось после полуночи.
  
  — Угу, — кивнул Курц. — Еще человек пятьдесят прибудут с севера, семьдесят или больше с Сент-Кэп и южных поселков, и… наши парни. Не забудьте про них. Маски, похоже, помогли, но в медицинских отчетах отмечены уже четыре случая Рипли. Люди, разумеется, не знают.
  
  — Неужели?
  
  — Позвольте выразиться яснее. Судя по их поведению, у меня нет причин считать, что они знают. Так яснее?
  
  Оуэн пожал плечами.
  
  — Итак, — продолжал Курц, — официальный доклад будет гласить, что задержанные отправлены в секретное медицинское учреждение вроде Зоны 51, где будут подвергнуты дальнейшим исследованиям, а при необходимости — долгосрочному лечению. Больше заявлений не последует, если, разумеется, все пойдет по плану, но время от времени в печати будут проскальзывать сведения о тяжелой болезни, вялотекущей инфекции… несмотря на все усилия медиков остановить… безумие… чудовищные уродства, не поддающиеся описанию… и наконец… смерть — как величайшая милость… И публика, вместо того чтобы возмущаться, вздохнет с облегчением.
  
  — Тогда как на самом деле?..
  
  Он хотел, чтобы Курц это сказал, но ему следовало лучше знать собеседника. «Жучков» здесь наверняка не было (если не считать тех, что, вероятно, сидели в мозгу Курца), но обычная предосторожность не изменила боссу. Он поднял руку, нацелился на Курца указательным пальцем и трижды опустил большой, не спуская глаз с «мишени».
  
  Акульи глаза, подумал Оуэн.
  
  — Всех? — спросил он вслух. — И тех, у кого нет Рипли, и тех, у кого он есть? А что будет с нами? Совершенно здоровыми солдатами?
  
  — Парни, не успевшие подхватить Рипли, вернутся на базу, — сказал Курц. — Те же, кто проявил непростительную беспечность… вроде того… кстати, тут есть одна малышка, лет четырех, не больше, забавный чертенок. Так и ждешь, что она пустится в пляс и начнет петь: «Мой кораблик «Лоллипоп».
  
  Курц, очевидно, упивался собственным остроумием, но Оуэн оцепенел от ужаса. Четыре года, думал он. Всего четыре года…
  
  — Прелестная крошка — и опасная, — добавил Курц. — Явный Рипли на одном запястье, на лбу у самых волос и в уголке глаза. Классический случай. Но когда солдат дал ей конфетку, словно голодающему косоварскому оборванцу, она его поцеловала. Трогательно до слез, хоть сейчас на фото, только теперь у него на щеке нестираемый отпечаток губ, и это вовсе не помада. — Курц поморщился. — Бреясь утром, он слегка порезался, но этого оказалось достаточно. Остальные тоже подхватили Рипли по глупости либо беспечности. Правила не меняются, Оуэн, разгильдяйство — верный путь к гибели. Но рад сообщить, что большинство наших парней близко не подходят к зачумленным. Нам придется находиться под медицинским наблюдением до конца жизни, не говоря уже о внезапных проверках, но должен признаться: эти чертовски преждевременно сдохнут от вашего заднепроходного рака.
  
  — А гражданские лица, которые вроде бы пока избежали заражения? Как насчет них?
  
  Курц подался вперед с самым обаятельным, невероятно убедительным видом. Всякий должен был чувствовать себя польщенным, одним из немногих избранных, кому довелось видеть Курца без его излюбленной маски («две части Паттона, одна — Распутина, добавить воды, размешать и подать на стол»). Раньше это безошибочно действовало на Оуэна. Но не сейчас. Распутин — не маска. Маска — вот это.
  
  Но даже сейчас — и в этом был весь кошмар — он не был полностью уверен.
  
  — Оуэн, Оуэн, Оуэн! Работайте мозгами, Господь дал вам неплохие мозги! Мы можем все уладить под шумок, не возбуждая подозрений и не поднимая мировой паники, поверьте, и без того вони будет немало, особенно после того, как наш избранный с минимальным перевесом голосов президент прикончит нашу пауку. Официально мы не можем проделать такого с тремя сотнями штатских. А если в самом деле отправим их в Нью-Мексико, поместим в образцово-показательную деревушку лет на пятьдесят — семьдесят за счет налогоплательщиков? А если двое-трое сбегут? А если — и думаю, именно этого опасаются умники в верхах — Рипли со временем мутирует? Тогда инфекция, вместо того чтобы мирно скончаться, приобретет новые формы, куда более устойчивые к окружающей среде. Если же Рипли действительно разумен, это куда опаснее. Даже пусть и нет, что, если он послужит серым человечкам чем-то вроде маяка, дорожного знака, отмечающего путь к нашему миру, ням-ням, приходи и жри, эти парни — лакомый кусочек, и их тут полно?
  
  — Хотите сказать, лучше перестраховаться, чем потом жалеть?
  
  Курц откинулся на спинку кресла и просиял:
  
  — Именно. Именно. Вы все-таки просекли самую суть.
  
  Что ж, подумал Оуэн, может, это и суть, но дело вовсе не в ней. Нам небезразличны свои. Пусть мы бываем безжалостны, если приходится, но даже Кури присматривает за подчиненными. А вот штатские… всего лишь штатские. Если понадобится сжечь их, значит, пора разводить костры.
  
  — Если еще сомневаетесь, что Бог есть и что Он по крайней мере часть своего времени проводит в заботах о старом добром хомо сапиенс, вспомните, как нам несказанно повезло, — сказал Курц. — Сигнальные огни появились рано и были сразу замечены. Одно сообщение поступило от владельца магазина, Реджинальда Госслина. Потом прибывают серые человечки. В единственное время года, когда в этом захолустье появляются люди, и сразу двое видят, как корабль падает на землю.
  
  — Это была удача.
  
  — Благодать Божия, вот что это было. Их корабль разбивается, об их присутствии известно, холод убивает и их, и ту космическую перхоть, которой они начинены. — Курц перечислял, загибая длинные пальцы. Белесые ресницы часто моргали. — Но это еще не все. Их чертовы имплантаты не сработали: вместо того чтобы вживляться в организмы хозяев, они превращаются в каннибалов и пожирают их. Отстрел животных прошел благополучно: мы сумели обезвредить около ста тысяч тварей, и сейчас у границы округа Касл устроено грандиозное барбекю. Весной и летом пришлось бы гоняться за насекомыми, которые могли бы перенести Рипли за пределы зоны, но не сейчас. Не в ноябре.
  
  — Но какие-то животные могли прорваться.
  
  — Вполне вероятно, как и люди. Однако Рипли распространяется медленно. С этим все в порядке, потому что мы успели задержать подавляющее количество инфицированных носителей. Кроме того, корабль уничтожен, а то, что они привезли с собой, не пылает, а скорее тлеет. Мы вполне ясно дали понять: приходите с миром или с поднятым оружием, но не пытайтесь больше прокрасться сюда тайком со своей пакостью, потому что больше мы этого не потерпим. Не думаю, что они заявятся еще раз, по крайней мере в ближайшем будущем. Они телились чуть не полвека, прежде чем зайти так далеко. Жаль только, что мы не смогли сохранить корабль для ученых-экспертов… но он тоже мог быть заражен Рипли, так что… Знаете, чего мы опасались больше всего? Что либо серые человечки, либо сам Рипли найдет кого-то вроде «Тифозной Мэри»[405], иначе говоря, носителя, который, не заразившись сам, сможет распространять грибок в окружающую среду.
  
  — Вы уверены, что такого человека не нашлось?
  
  — Почти. Если… Не важно, для этого существуют кордоны, — улыбнулся Курц. — Так что мы, можно сказать, счастливчики, солдат. Избранники судьбы. Сто против одного, что «Тифозной Мэри» не существует, серые человечки мертвы и весь Рипли сосредоточен в Джефферсон-тракт. Удача или Бог, выбирайте сами.
  
  Курц опустил голову и потер переносицу, как человек, страдающий насморком. Когда он вновь поднял голову, глаза влажно блестели. Крокодиловы слезы, подумал Оуэн, но, говоря по правде, совсем не был в этом уверен. А к мыслям Курца доступа не было. Даже телепатическая волна либо не докатилась сюда, либо Курц нашел способ ее отсечь. Но когда Курц снова заговорил, Оуэн почти уверился, что слышит настоящего Курца, человеческое существо, а не Злого Тока-Крока.
  
  — Это последнее дело, Оуэн. Как только работа будет закончена, собираюсь откланяться. Здесь хватит работы, по моим подсчетам, дня на четыре, самое большее — на неделю, если буран действительно разыграется такой, как предсказывают, а в здешних местах погода шутить не любит, но настоящий кошмар ждет нас завтра утром. Думаю, что продержусь до конца и свою часть работы сделаю, но потом… что ж, я готов удалиться на покой, в тень, и пастись на травке. Но перед этим поставлю их перед выбором: заплатить мне или прикончить. Думаю, они предпочтут заплатить, потому что я в любой момент способен выкопать кучу зарытых скелетов: урок, который я усвоил от Дж. Эдгара Гувера. Правда, я уже почти на грани полнейшего равнодушия к собственной участи. Мне как-то вдруг стало все равно. Кроме того, мне приходилось бывать и не в таких переделках: в восемьдесят девятом, на Гаити, мы всего за час уделали восемь сотен. Мне они до сих пор снятся. Но тут… тут совсем другое. Хуже. Куда хуже. Потому что эти несчастные ублюдки, там, в сарае, в загоне и на выгуле, — они американцы. Парни, которые водят «шевви», бегают за покупками в «Кей Март»[406] и не пропускают ни одной серии «Скорой помощи». При мысли о расстреле американцев, хладнокровном убийстве американцев, у меня все внутри переворачивается. Я делаю это только по суровой необходимости, чтобы раз и навсегда исключить опасность для нашей страны, и еще потому, что большинство из них так или иначе умрут, и при этом куда более страшной смертью. Понимаете?
  
  Оуэн Андерхилл молчал. Похоже, пока что ему удается сохранять каменно-застывшее выражение лица, но стоит ему заговорить, как Курц поймет, в каком он ужасе. Безумном ужасе. Он знал, чем кончится дело. Но одно дело — знать и совсем другое — слышать. Собственными ушами.
  
  Мысленно он уже видел солдат, пробирающихся по снегу к амбару. В ушах звучал рев громкоговорителей, приказывающих задержанным собраться в одном месте. Он никогда не участвовал в подобных операциях и не был на Гаити, но приблизительно представлял, как все будет. Как должно быть.
  
  Курц не сводил с него настороженного взгляда.
  
  — Не скажу, что окончательно простил вам сегодняшнюю глупую выходку, что все быльем поросло, но вы у меня в долгу, дружище. Не нужно быть телепатом, чтобы пронюхать, как вы отнеслись к сказанному мной, но не стану попусту тратить силы и время, чтобы посоветовать вам поскорее повзрослеть и спуститься с небес на землю. Все что могу сказать: вы нужны мне. И именно на этот раз вам придется мне помочь.
  
  Полные слез глаза. Едва заметная дрожь в уголках губ. До чего легко забыть, что не прошло и десяти минут, как Курц хладнокровно отстрелил человеку ногу.
  
  Помоги я ему сделать это, думал Оуэн, не важно, сам спускал курок или нет, все равно стану убийцей и буду так же проклят, как человек, толкавший евреев в газовые камеры.
  
  — Начнем в одиннадцать и к одиннадцати тридцати все будет кончено, — сказал Курц. — Самое позднее, к полуночи. И все будет позади.
  
  — Если не считать снов.
  
  — Да. Если не считать снов. Поможете мне, Оуэн?
  
  Оуэн кивнул. Он и так зашел достаточно далеко, и будь он проклят, если повернет назад. Все, что он может сделать, — гарантировать им быструю смерть без мучений… если массовую бойню можно назвать милосердием. Позже убийственная абсурдность этой мысли потрясет его, но когда Курц рядом, совсем близко, и эти чертовы глаза впиваются в вас, перспективы не существует как таковой. Его безумие, возможно, куда более заразно, чем любой Рипли.
  
  — Прекрасно. — Курц со вздохом облегчения обмяк в своей качалке.
  
  Отдышавшись, он снова вытащил сигареты, заглянул внутрь и протянул пачку Оуэну:
  
  — Составите компанию?
  
  — Не сейчас, босс, — покачал головой Оуэн.
  
  — Тогда проваливайте. Если так уж необходимо, катитесь в лазарет и попросите снотворного.
  
  — Вряд ли. — Оуэн встал. Он с удовольствием бы последовал совету: неплохо бы забыться. Но не сделает этого. Уж лучше бессонница.
  
  — Как хотите. Давайте-ка отсюда. — Курц проводил его до двери и неожиданно окликнул: — Да, Оуэн!
  
  Андерхилл повернулся, продолжая тянуть язычок «молнии». На улице бушевал ветер, с каждой минутой набиравший силу. Не то что сравнительно безвредный «Альберта Клиппер», промчавшийся утром.
  
  — Спасибо, — сказал Курц. Огромная, картинно-прозрачная слеза выкатилась из левого глаза и поползла по щеке. Курц, казалось, ничего не заметил. В этот миг Оуэн любил и жалел его. Несмотря ни на что. Несмотря на то что видел насквозь. — Спасибо, друг.
  * * *
  
  Генри стоял под густыми хлопьями снега, повернувшись спиной к ветру и время от времени поглядывая на «виннебаго», ожидая, пока появится Андерхилл. Теперь он остался один: непогода загнала остальных в амбар, где имелся обогреватель. В тепле слухи распространяются куда быстрее. Лучше слухи и гипотезы, чем правда.
  
  Он поскреб ногу, понял, что делает, и обернулся. Никого: ни заключенных, ни охранников. Несмотря на обвальный снегопад, в лагере было светло, как днем, и видимость во всех направлениях была одинаково хорошей. Но пока, во всяком случае, он один.
  
  Генри нагнулся, развязал узел футболки, защищавшей рану на бедре, и пошире развел дыру на джинсах. Солдаты, задержавшие его, уже делали то же самое в кузове грузовика, где, кроме него, находилось пятеро пленных (по пути к Госслину им попалось еще трое). Тогда он был чист. А сейчас…
  
  Тонкая полоска красного кружева махрилась в рваной ране. Не знай он, что это такое, наверняка принял бы за просочившуюся кровь.
  
  Байрум, подумал он. А, хрен моржовый! Вот и все. Прощайте, милые подружки, где бы вы ни были.
  
  В глаза ударила короткая вспышка света. Генри выпрямился и увидел, как Андерхилл закрывает дверь «виннебаго». Генри наспех обмотал ногу и шагнул к изгороди. Голос в голове спрашивал, что он сделает, если окликнет Андерхилла, а тот пройдет мимо. Голос также хотел знать, действительно ли Генри намерен выдать Джоунси.
  
  Генри сосредоточенно наблюдал, как Андерхилл, пригнув голову в тщетной попытке защититься от ветра и снега, шагает к нему в режущем глаза сиянии прожекторов.
  * * *
  
  Дверь захлопнулась. Курц долго смотрел на нее, раскачиваясь и дымя сигаретой. Удалось ли ему провести Оуэна? Чему из всего, что он наплел, Андерхилл поверил? Нужно отдать должное, Оуэн умен, наделен прирожденной способностью к выживанию, хотя несколько идеалистичен по натуре… и все же Курц был почти уверен, что купил Оуэна, купил с потрохами. Потому что в конце концов каждый верит тому, чему хочет верить. Джон Диллинджер, этот самый подлый и коварный из головорезов тридцатых, и тот отправился в «Байограф тиетр» под ручку с Анной Сейдж. Спектакль назывался «Манхэттенская мелодрама», а по окончании федералы пристрелили Диллинджера в переулке возле театра, как бешеного пса, каковым он, впрочем, и был. Анна Сейдж тоже верила в то, чему хотела верить, но ее в два счета депортировали обратно в Польшу. Глазом моргнуть не успела.
  
  Завтра никто не уйдет из магазина Госслина, кроме нескольких избранных: двенадцати мужчин и двух женщин, составляющих элитную группу «Империэл Вэлли». Оуэна Андерхилла среди них не будет, хотя все могло быть иначе. Пока Оуэн не вздумал транслировать голоса серых человечков по общему каналу, Курц был уверен, что возьмет его с собой. Но все меняется. Так сказал Будда, и на этот раз старый желтомордый язычник изрек истину.
  
  — Ты подвел меня, дружище, — сказал Курц. Он опустил маску, когда закурил, и сейчас она при каждом слове билась о морщинистую шею. — Ты подвел меня.
  
  Курц спустил промах Оуэна Андерхилла в первый раз. Но простить дважды?!
  
  — Никогда, — проговорил Курц. — Никогда в жизни.
  Глава 14
  Продвижение на юг
  
  Мистер Грей загнал снегоход в овраг, на дне которого протекал маленький замерзший ручей, и проехал вдоль него последнюю милю до шоссе 1-95. В двух-трех сотнях ярдов от огней армейских грузовиков (таковых осталось совсем немного, да и те плелись еле-еле) Грей остановился, ровно настолько, чтобы обыскать ту часть разума Джоунси, до которой он сумел (оно сумело) добраться. Миллионы файлов информации просто не поместились в крохотную твердыню офиса Джоунси, и мистер Грей достаточно легко обнаружил то, что искал. У фары снегохода не было выключателя, поэтому мистер Грей спустил ноги Джоунси на землю, поискал камень, поднял его правой рукой Джоунси и расколотил стекло. Свет погас. Потом мистер Грей вновь сел в седло и продолжил путь. Бензина почти не осталось, но особого значения это не имело: машина свою службу сослужила Проходившая вдоль шоссе труба, в которую был заключен ручеек, оказалась достаточно просторной для снегохода, но не для снегохода с водителем. Мистер Грей снова спешился, и, стоя возле снегохода, включил зажигание и подтолкнул машину вперед. Она прошла не более десяти ярдов, прежде чем заглохнуть, но и этого оказалось достаточно. Теперь ее не увидят с воздуха при рекогносцировке на малых высотах, даже если снег прекратится.
  
  Мистер Грей заставил Джоунси подняться на насыпь. Он остановился у самых столбиков ограждения и лег на спину. Здесь он был более или менее защищен от ветра. Физические усилия привели к небольшому выбросу эндорфинов, и Джоунси чувствовал, что похититель смакует их, наслаждается так, как сам Джоунси наслаждался бы коктейлем или горячим кофе после футбольного матча в прохладный октябрьский денек.
  
  Он осознал — без удивления, — что ненавидит мистера Грея.
  
  Но тут мистер Грей как сущность — как нечто, что можно реально ненавидеть — опять исчез, вытесненный облаком, которое Джоунси впервые наблюдал в охотничьем домике, когда голова серого создания взорвалась. Оно куда-то отправлялось, как в тот раз, когда искало Эмила Дога. Тогда ему был нужен Бродски, потому что в файлах памяти Джоунси не имелось упоминаний о том, как завести снегоход. Теперь ему понадобилось что-то еще. Должно быть, поджидает, кто бы его подвез. Что ж, вполне логичное предположение.
  
  А что осталось? Что осталось охранять офис, где корчились последние клочки Джоунси — Джоунси, выброшенного из собственного тела, как мусор из кармана? Облако, разумеется; та субстанция, которую вдохнул Джоунси. Штука, которая должна была убить его, но по какой-то причине не убила.
  
  Облако не обладало способностью думать. В отличие от мистера Грея. Хозяин дома (теперь уже не мистер Джоунс, а мистер Грей) удалился, отдав жилье на попечение термостатов, холодильника и плиты. А в случае беды включится детектор дыма и сигнализация автоматически наберет номер полицейского участка.
  
  Все же, поскольку мистер Грей убрался, Джоунси мог выйти из офиса. Не затем, чтобы вернуть власть: если он хотя бы попытается, красное облако немедленно его заложит, и мистер Грей тут же примчится из своей разведывательной экспедиции. Тогда Джоунси почти наверняка схватят, прежде чем он успеет ретироваться под защиту офиса братьев Трекер, с его доской объявлений, пыльным полом и единственным, заросшим грязью оконцем в мир… только на нем до сих пор виднелись четыре чистых полумесяца, верно ведь? Четыре отпечатка, в тех местах, где четверка мальчишек прислонялась лбами к стеклу, пытаясь разглядеть прикнопленную к доске фотографию: Тина Джин Шлоссингер с поднятой юбчонкой.
  
  Нет, вернуть власть никак не удастся, и как это ни горько, придется смириться.
  
  Но он может попробовать добраться до своих файлов.
  
  Стоит ли рисковать? Что ему это даст? Может, и даст, если знать, чего хочет мистер Грей. Разумеется, если не считать того, что ему позарез нужно куда-то добраться.
  
  Кстати, куда?
  
  Ответ пришел неожиданно, потому что дал его Даддитс:
  
  Ют. Исе Ей оет а ют. «Мистер Грей хочет на юг».
  
  Джоунси отступил от грязного окна в мир. Да и смотреть было особенно не на что: снег, тьма и мрачные деревья. Утренняя метель теперь казалась цветочками. А ягодки — вот они!
  
  Мистер Грей хочет на юг.
  
  Насколько далеко? И зачем? В чем тут загвоздка?
  
  На этот раз Даддитс молчал.
  
  Джоунси повернулся и, к своему удивлению, заметил, что на доске объявлений уже не было ни карты маршрутов, ни фото девушки. Вместо них появились четыре цветных снимка мальчишек. Все сняты на одном фоне: средняя школа Дерри, и подпись внизу одинакова: ШКОЛЬНЫЕ ДНИ, 1978. Джоунси — слева. Лицо расплылось в доверчивой улыбке от уха до уха, улыбке, разрывавшей сейчас его сердце. Рядом Бив. Его улыбка открывает дыру на месте переднего зуба — результат неудачного падения на катке. Год-другой спустя дыру заполнил протез. Пит, с его круглым смугло-оливковым лицом и постыдно короткой стрижкой, воспитательным бзиком отца, твердившего, что не для того он сражался в Корее, чтобы видеть, как сын превращается в хиппи. И наконец, Генри, Генри в толстых очках, всегда напоминавших Джоунси Денни Данна, мальчика-детектива, героя книжного сериала, которым Джоунси зачитывался в детстве.
  
  Бивер, Пит, Генри. Как он любил их, и как несправедливо внезапно оборвалась эта долгая дружба. Как ужасно несправедливо…
  
  И тут снимок Бивера Кларендона ожил, насмерть перепугав Джоунси. Широко распахнув глаза, он тихо сказал:
  
  — Головы у него не было, помнишь? Она лежала в канаве, и глаза были забиты грязью. Что за хрень собачья! То есть просто член Иисусов!
  
  О Боже, подумал Джоунси, когда вдруг нахлынуло это: единственное, что он позабыл из их первой охотничьей поездки в «Дыру в стене». Забыл… или постарался выбросить из памяти? Как и остальные… Может быть. Вероятно.
  
  Потому что в последующие годы они толковали обо всем, что случилось в далеком детстве, делились впечатлениями… и все такое. Все, кроме этого.
  
  Головы у него не было… Глаза забиты грязью.
  
  Что-то случилось с ними тогда, что-то, связанное с тем, что происходит с ним сейчас.
  
  Если бы только я знал, что это, думал Джоунси. Если бы знал…
  * * *
  
  Энди Джанас обогнал остальные три грузовика в их маленьком караване, оставил их далеко позади, потому что водители в отличие от него не привыкли ориентироваться в этом белом дерьме. Сам он вырос в Северной Миннесоте и чего только там не навидался. В том числе и таких вот метелей. Кроме того, он вел одну из лучших армейских машин — «шевроле» последней модели, полноприводный пикап, и все приводы сегодня задействованы. В его семье дураков не водилось, что правда, то правда.
  
  Все же на шоссе почти не было снега: пара армейских снегоочистителей прошла с час или около того назад (вскоре он их догонит, а тогда сбросит скорость и поплетется за ними, как примерный мальчик), и с тех пор на бетон навалило всего два-три дюйма. Беда в том, что сильный ветер поднимал клубы снега, и дорога превращалась в сплошной белый призрак. Приходилось полагаться на светоотражающие указатели. Держать их в поле зрения было непростым фокусом, которого все эти олухи просто не знали, а может, на их грузовиках фары стояли слишком высоко, чтобы выхватывать из клубящейся белизны светящиеся таблички. А когда ветер по-настоящему зверел, даже указатели исчезали, чертов мир становился сплошной белой пропастью, и приходилось снимать ногу с педали и пережидать, пока налетит очередной снежный заряд, а тем временем не сбиться с дороги. Но с ним все в порядке, а на непредвиденный случай есть рация. Кроме того, сзади идут еще снегоочистители, сохраняя идущий к югу отрезок шоссе открытым от Прескайл до Миллинокета.
  
  В кузове грузовика лежали два свертка в тройной упаковке. В одном находились туши двух оленей, убитых грибком Рипли. Во втором — и это больше всего беспокоило Джанаса — лежало тело серого человечка, медленно превращавшееся в красновато-оранжевый бульон. Оба свертка везли к докторам Блю-базы, находившейся в местечке с названием…
  
  Джанас глянул на защитный козырек, где под резинкой торчали бумажный листок и шариковая ручка. На бумаге было нацарапано: МАГ. ГОССЛИНА. СЪЕЗД 16, ПОВОРОТ L.
  
  Он будет там через час. Может, и меньше. Докторишки наверняка заявят, что уже получили все образцы и пробы животных, которые требовались, и туши оленей сожгут, но вот серый может их заинтересовать, если к тому времени окончательно не превратится в пюре. Холод может немного замедлить процесс, но так это или нет, в принципе Энди не касается. Его забота — добраться туда, отдать образцы. А потом доложить по начальству и ответить тем, кто имеет право задавать вопросы, о ситуации на наиболее спокойном участке. Том, что к северу от секретной зоны. Коротая время, пока позовут к начальству, он успеет выпить большую кружку горячего кофе и съесть огромную тарелку яичницы. Если сильно повезет, найдется даже чем сдобрить кофе. Да, неплохо бы. Подбросить в топку дровишек, а потом прилечь…
  
  Прижмись к обочине.
  
  Джанас нахмурился, тряхнул головой, почесал в ухе, словно туда залезло что-то вроде блохи. Проклятый ветер разошелся так, что едва не опрокинул грузовик. Шоссе опять пропало, а вместе с ним и указатели. Белый саван вновь окутал машину Эндрю. Остальные парни наверняка в штаны наложили, но только не он, мистер Гордость Миннесоты. Главное — убрать чертову ногу с педали газа (и не забыть про тормоза, когда едешь в метель, тормоз — лучший способ испортить путешествие), а потом пристать к берегу и подождать…
  
  Прижмись к обочине.
  
  — А? — Он взглянул на рацию, но оттуда неслись только статические разряды и невнятная трескотня, прижмись к обочине — Ой! — вскрикнул Джанас, схватившись за готовую лопнуть от боли голову. Оливково-зеленый пикап рыскнул, пошел было юзом, но тут же выровнялся, едва его руки механически проделали все нужные манипуляции. Нога водителя была все еще убрана с педали, и стрелка спидометра быстро метнулась обратно.
  
  Снегоочистители проделали узкую тропу в центре двух полос южного направления. Теперь Джанас свернул в густой снег справа от этой тропы, поднимая колесами грузовика белые фонтаны, немедленно уносимые ветром. Светоотражатели дорожных столбиков горели в темноте, как кошачьи глаза. прижмись к обочине здесь.
  
  Джоунси заорал от боли, и откуда-то издалека услышал собственный крик:
  
  — Ладно, ладно! Только прекрати это! Прекрати дергать меня! — И слезящимися глазами всмотрелся в темную фигуру, поднявшуюся над столбиками ограждения футах в пятидесяти. В свете фар стало видно, что это мужчина в пуховике.
  
  Руки Энди Джанаса больше не принадлежали ему. Они стали перчатками, в которые были всунуты чьи-то другие руки: ощущение странное и донельзя неприятное. Руки против его воли резко повернули руль влево, и пикап остановился перед человеком в пуховике.
  * * *
  
  Это был его шанс, тем более что мистер Грей думать о нем забыл. Джоунси чувствовал, что если начнет раздумывать, сдрейфит окончательно, поэтому раздумывать не стал. Просто действовал, рывком отодвинув засов и распахнув дверь офиса.
  
  В детстве он никогда не ходил в заброшенное здание (а братья Трекер свернули дело после большого урагана в восемьдесят пятом), но был совершенно уверен, что оно никогда не выглядело так, каким он видел его сейчас. За убогим офисом оказалось помещение, такое просторное, что противоположный конец где-то терялся. Над головой тянулись акры и акры люминесцентных ламп. Под ними гигантскими колоннами возвышались миллионы поставленных друг на друга картонных ящиков.
  
  Нет, подумал Джоунси. Не миллионы. Миллиарды.
  
  Вот именно, миллиарды. Между ними разбегались тысячи узких проходов. Он стоял в самом начале хранилища самой вечности, и мысль о возможности найти здесь что-то казалась абсурдной. Если он отойдет от двери своего убежища, мгновенно заблудится. Мистеру Грею и возиться с ним не придется; Джоунси будет бродить, как в джунглях, пока не умрет, заблудившись на невообразимой свалке картонных коробок.
  
  Это не правда. Шансов заблудиться здесь у меня не больше, чем в собственной спальне. И охотиться за тем, что я хочу, нет нужды. Это мой дом. Добро пожаловать в собственную голову, большой мальчик.
  
  Идея была такой ошеломляющей, что Джоунси разом ослабел… только он не может позволить себе ни малейшей слабости или колебаний. Мистер Грей, всеобщий любимец-захватчик из Великого Ничто, не потратит много времени на водителя грузовика. Если Джоунси хочет спрятать некоторые из файлов в безопасное место, нужно сделать это немедленно. Вопрос в том, какие именно?
  
  Даддитс, подсказал разум. Это как-то связано с Даддитсом. Ты и сам это знаешь. Он постоянно у тебя в мыслях. Тот, другой, тоже думал о нем. Даддитс — то, что удерживало тебя. Генри, Бива и Пита на плаву, что скрепляло вашу дружбу, и ты всегда знал это, но сейчас знаешь кое-что другое. Не так ли?
  
  Да. Он понял, почему попал в марте под машину. Показалось, что увидел, как Ричи Гренадо и его дружки снова издеваются над Даддитсом. Только «издеваются» — весьма слабое определение для того, что происходило во дворе здания «Братьев Трекер». В тот день, не так ли? «Мучили» — это куда вернее. И когда он увидел, что мучения повторяются вновь и вновь, он должен был броситься через дорогу, не глядя, и…
  
  У него не было головы, внезапно сообщил Бивер из висевших над потолком динамиков, так громко и неожиданно, что Джоунси вздрогнул. Она лежала в канаве, а глаза были забиты грязью. Рано или поздно любой убийца платит по счету, такая вот хрень.
  
  Голова Ричи. Голова Ричи Гренадо. У Джоунси не было на это времени. Сейчас он был чужаком, нарушителем границ в собственной голове, ему надо было спешить.
  
  Когда он впервые увидел это огромное хранилище, все коробки были одинаковые и немаркированные. Теперь же оказалось, что стоявшие наверху, в ближнем ряду, были помечены черным маркером: ДАДДИТС.
  
  Совпадение? Удача? Вовсе нет. Это его воспоминания, аккуратно сложенные в миллиарды коробок, а когда дело доходит до памяти, здравый смысл немедленно извлекает на поверхность все необходимое.
  
  Нужно перевезти их на чем-то, подумал Джоунси и, оглянувшись, с изумлением обнаружил ярко-красную «долли», операторскую тележку. Магический мир, мир исполнения желаний, и что самое потрясающее — у каждого такой есть.
  
  Он наспех сложил на тележку несколько коробок с пометками ДАДДИТС и рысцой помчался в офис. Там быстро опрокинул тележку. Коробки рассыпались. Ничего. Беспорядок, конечно, но он еще успеет позаботиться об аттестате за Лучшее Ведение Домашнего Хозяйства.
  
  Он ринулся обратно, пытаясь нащупать присутствие мистера Грея, но тот все еще возился с водителем грузовика… Джанасом, его фамилия Джанас. Облако стояло на месте, но не чуяло его. Такое же тупое… как… как грибок.
  
  Джоунси собрал остальные коробки с Даддитсом и заметил, что на следующем штабеле тоже есть пометки. На этот раз надпись гласила ДЕРРИ, но коробок было слишком много. Вопрос в том, стоит ли брать все или только некоторые.
  
  Раздумывая над этим, он потащил вторую партию в офис. Ну конечно, воспоминания о Дерри и Даддитсе неразрывно связаны, а память, как известно, ассоциативна. И по-прежнему неизвестно, так ли важны все воспоминания о Дерри. Откуда ему знать, когда непонятно, чего хочет мистер Грей?
  
  Но он знал.
  
  Мистер Грей хочет на юг.
  
  Дерри — на юге.
  
  Джоунси рванул на склад памяти, толкая перед собой тележку. Он заберет столько коробок, сколько сможет, и будет надеяться, что захватил нужные. Он также будет надеяться, что вовремя почувствует возвращение мистера Грея. Потому что если его поймают за дверями, раздавят, как муху.
  * * *
  
  Джанас в ужасе наблюдал, как левая рука протягивается и открывает дверцу со стороны водителя, впуская холод, снег и неутомимый ветер.
  
  — Не мучайте меня, мистер, пожалуйста, можете садиться, я подвезу куда хотите, только не мучайте меня больше, моя голова…
  
  Внезапно что-то вихрем пронеслось через разум Энди Джанаса. Похожее на смерч с глазами. Он чувствовал, как ЭТО выведывает его последние приказы, ожидаемое время прибытия на Блю-базу, все, что он знает о Дерри (последнее сводилось к нулю — он никогда в жизни не был в Дерри).
  
  Потом смерч ослабел, и всего на один миг он испытал невероятное, лихорадочное облегчение — у меня нет того, что ему нужно, оно отпустит — и немедленно понял, что эта штука в голове не собирается отпускать его. Прежде всего ЭТОМУ нужен грузовик. Второе: он хочет заткнуть его, Джанаса.
  
  Джанас вступил с неизвестной силой в короткую, энергичную, но бесплодную схватку. Именно это неожиданное сопротивление позволило Джоунси утащить в офис по крайней мере один штабель коробок, обозначенных ДЕРРИ. Потом мистер Грей снова завладел рулем грузовика.
  
  Джанас увидел, как его пальцы коснулись защитного козырька, сжали шариковую ручку, словно стилет, и вонзили в его открытый глаз. Легкий хлопок, и водитель задергался, как марионетка в руках неопытного кукольника. Судорожно стиснутый кулак погружал ручку все глубже, наполовину, на три четверти… лопнувший глаз медленно стекал по лицу, как уродливо-гротескная слеза… Наконечник ударился обо что-то, похожее на тонкий хрящ, застрял, но тут же проник в мозг.
  
  Ублюдок, подумал Энди, что же ты такое делаешь, уб…
  
  В голове взорвался белый шар света, и настала абсолютная тьма. Джанас медленно повалился на руль. Жалобно взвыл клаксон.
  * * *
  
  Мистер Грей немногого добился от Джанаса — да еще эта внезапная борьба за власть уже в самом конце, — но все же удалось узнать, что Джанас отправился в путь не по собственной воле. Транспортная колонна, частью которой он являлся, застряла из-за метели, но пункт назначения у всех был один, тот, что Джанас называл одновременно Блю-базой и магазином Госслина.
  
  Там был человек, которого Джанас боялся, главный… командир… но мистеру Грею было плевать на Жуткого Курца/босса/Спятившего Эйба. Да и какое ему дело до Курца, если он не собирается близко подходить к магазину Госслина? Это место совершенно иное, а его обитатели с их недоразвитым сознанием, в основном состоящим из эмоций, тоже иные. Они сопротивлялись. Мистер Грей понятия не имел почему, но сопротивлялись.
  
  Лучше покончить с этим как можно быстрее. И специально для такого случая он изобрел идеальную систему доставки.
  
  Руками Джоунси мистер Грей взял Джанаса под мышки, оттащил к дорожным столбикам и скинул тело вниз, даже не потрудившись посмотреть, как оно кувыркается по склону к замерзшему ручью. Вместо этого он вернулся к грузовику, внимательно осмотрел два упакованных в пластик свертка и кивнул. Трупы животных ни на что не годятся. А вот другой… еще понадобится. В нем полно того, что ему нужно.
  
  Он внезапно вскинул голову, уставясь растерянными глазами Джоунси на кружащийся снег. Владелец этого тела выполз из укрытия. Уязвимый. Беззащитный. Прекрасно, потому что это сознание уже начинало раздражать его: противное постоянное бормотание (иногда возвышавшееся до испуганного визга) на нижнем уровне его мыслительного процесса мешало, как заноза.
  
  Мистер Грей помедлил еще мгновение, пытаясь очистить свой разум от могущих выдать его мыслей и одновременно не вспугнуть Джоунси… и прыгнул.
  
  Он сам не знал, чего ожидал, но только не этого.
  
  Не удара слепяще белого света.
  * * *
  
  Джоунси едва не попался. И наверняка попался бы, если бы не люминесцентные лампы, зажженные им же в хранилище памяти. Может, на самом деле это место и не существовало, но для него было вполне реальным, как и для мистера Грея, когда тот вздумал напасть.
  
  Джоунси, толкавший «долли» с грудой коробок, помеченных ДЕРРИ, заметил мистера Грея, как по мановению волшебной палочки появившегося в одном из проходов между высоченными штабелями. Тот самый недоделанный гуманоид, стоявший за его спиной в «Дыре», создание, которое он посетил в больнице. Тусклые черные глаза наконец-то были ожившими и голодными. Существо кралось к нему, собираясь наконец завладеть добычей.
  
  Но тут уродливый ком головы дернулся, и прежде чем рука всего с тремя пальцами заслонила глаза (не защищенные ни веками, ни ресницами), Джоунси заметил на сером наброске лица нечто похожее на недоумение. А может, и боль. Создание все еще было там, в снежной тьме, избавлялось от тела водителя и явилось сюда, не готовое к режущему глаза бюрократически-офисному сверканию. Джоунси заметил еще одно: захватчик позаимствовал выражение изумления у хозяина. В эту минуту мистер Грей казался ужасающей карикатурой на самого Джоунси.
  
  Заминка спасла Джоунси. Толкая перед собой тележку, он, чувствуя себя похищенной принцессой из дурной сказки, устремился в офис и скорее ощутил, чем увидел, как мистер Грей протянул к нему трехпалые руки (на этот раз серая кожа выглядела багрово-запекшейся, как залежавшееся сырое мясо), но успел захлопнуть дверь, прежде чем эти клешни схватят его. Потом он оттолкнул тележку бедром, развернулся (сознавая при этом, что хотя все происходило в его собственной голове, тем не менее было абсолютно реальным) и успел задвинуть засов за мгновение до того, как мистер Грей сумел силой ворваться в каморку. Для пущей безопасности Джоунси защелкнул «собачку» на дверной ручке. Была эта «собачка» раньше или он сам ее создал? Сейчас не вспомнить.
  
  Джоунси, весь в поту, отступил и на этот раз ударился задом о тележку. Ручка дергалась и вертелась, мистер Грей, завладевший его телом и остальным разумом, пытался войти, но не мог. Не мог взломать дверь, просто силы достаточной не имел налечь как следует, а обзавестись отмычкой не догадывался.
  
  Почему? Как это может быть?
  
  — Даддитс, — прошептал Джоунси, — нет костяшек, нет игры.
  
  Дверная ручка загремела.
  
  — Впусти меня! — прорычал мистер Грей, и сейчас он казался Джоунси не посланником из другой галактики, а просто сварливым старикашкой, который не добился желаемого и теперь лезет на стенку от злости. Наверное, потому, что он мерил поведение мистера Грея земными мерками? Очеловечивал пришельца? Переводил его мотивы на язык, понятный земным обитателям?
  
  Впу… сти МЕНЯ!
  
  — Черта лысого! — не задумываясь, ответил Джоунси и мысленно добавил: «На что тебе следует ответить: «Тогда я дуну, плюну, и твой домик Р-Р-АЗ — и упадет!»
  
  Но мистер Грей удвоил усилия, продолжая дергать за ручку. Очевидно, он не привык к поражениям такого рода (и никакого рода, по мнению Джоунси) и, следовательно, рвал и метал. Мимолетная вспышка Джанаса испугала его, но это сопротивление велось на совершенно ином уровне.
  
  — Где ты? — рассерженно окликнул мистер Грей. — Как ты ухитряешься сидеть там? Выходи!
  
  Джоунси, не отвечая, отошел к рассыпанным коробкам и вновь прислушался. Он был почти уверен, что мистеру Грею сюда не ворваться, но все же зря дразнить его не стоит.
  
  Дверная ручка дребезжала еще несколько секунд, после чего Джоунси ощутил, что мистер Грей его оставил. Джоунси, переступая через коробки с надписями ДЕРРИ и ДАДДИТС, подошел к окну и уставился в снежную ночь.
  * * *
  
  Мистер Грей поднял тело Джоунси в грузовик, усадил за руль, захлопнул дверцу и нажал на педаль. Машина рванула вперед и тут же, беспомощно заскользив, со зловещим треском врезалась в столбики ограждения.
  
  — Мать твою! — рявкнул мистер Грей, бессознательно пользуясь ругательствами Джоунси и сам того не замечая. — Член Иисусов! Поцелуй меня в задницу! Слизь подзалупная! Срань этакая!
  
  На этом он остановился и снова взялся за руль. Джоунси имел кое-какой опыт езды в такую погоду, но, разумеется, до Джанаса ему было далеко. Однако Джанаса уже нет, все его файлы стерты. Придется обойтись знаниями Джоунси. Сейчас важнее всего было проскользнуть мимо того, что в мозгу Джанаса было обозначено как «секретная зона». И тогда он будет в безопасности. Джанас вполне определенно так считал.
  
  Нога Джоунси опять, на этот раз куда слабее, нажала на газ. Грузовик покатился вперед, и руки Джоунси вновь направили «шевроле» в полузанесенную снегом тропу, проделанную снегоочистителем.
  
  Рация под приборной доской затрещала и ожила:
  
  — Табби-один, это Табби-четыре. Машину занесло и перевернуло на осевой. Сообщение принято?
  
  Мистер Грей наспех просмотрел файлы. Знания Джоунси о переговорах подобного рода были, мягко говоря, скудными, почерпнутыми в основном из книг и чего-то, называемого «кино», но нужно обходиться тем, что имеешь. Он взял микрофон, поискал кнопку, которая, по мнению Джоунси, должна была находиться сбоку, нашел и нажал.
  
  — Сообщение принято, — повторил он.
  
  А вдруг Табби-четыре сумеет различить подделку? Поймет, что с ним говорит не Энди Джанас? Судя по файлам Джоунси, вряд ли.
  
  — Мы всем скопом попробуем его поднять и поставить на колеса. Он вез всю чертову еду, прием.
  
  Мистер Грей нажал кнопку.
  
  — Вез всю чертову еду, принято.
  
  Последовала довольно долгая пауза, вполне достаточная для того, чтобы он вновь начал сомневаться, уж не сделал ли какой ошибки и не оказался при этом в ловушке, но тут рация опять ожила.
  
  — Нам придется подождать следующей партии снегоочистителей. Ты можешь катить дальше, конец связи, повторяю, конец связи.
  
  В тоне Табби-четыре звучало крайнее отвращение. Файлы Джоунси предполагали, будто всему причиной Джанас. Блестящий водитель, он успел настолько оторваться от основной колонны, что возвращаться на помощь просто смысла не было. И это хорошо. Он в любом случае не остановился бы, но неплохо иметь при этом официальную санкцию Табби-четыре, если это можно считать официальной санкцией.
  
  Мистер Грей проверил файлы Джоунси (которые он теперь видел глазами Джоунси: горы коробок в гигантском помещении) и торопливо ответил:
  
  — Принято. Табби-один кончает прием и отключается. — И словно вспомнив о чем-то, добавил: — Доброй ночи.
  
  Белая муть казалась ужасной. Предательской. Тем не менее мистер Грей рискнул прибавить скорости. Пока он находится в районе, контролируемом вооруженными силами Жуткого Курца, опасность грозит со всех сторон. Зато, выпутавшись из сети, быстро покончит с делом.
  
  То, что ему необходимо, каким-то образом связано с местом, называемым Дерри, и очутившись на большом складе, мистер Грей обнаружил удивительную вещь: его негостеприимный хозяин либо знал это, либо чувствовал, потому что когда мистер Грей вернулся и едва не схватил его, тот увозил файлы именно под маркой ДЕРРИ.
  
  Мистер Грей с внезапно нахлынувшей тревогой обыскал оставшиеся коробки и немного успокоился.
  
  Все, чего он так добивался, еще лежало здесь.
  
  Рядом с коробкой, содержащей самую важную информацию, валялась на боку еще одна, очень маленькая и пыльная. И на ней черным маркером было небрежно написано: ДАДДИТС. Если кроме этой были и другие, Джоунси успел их спрятать. А вот эту забыл.
  
  Больше из любопытства (любопытство тоже было позаимствовано из склада эмоций Джоунси) мистер Грей открыл ее. Внутри лежала ярко-желтая емкость из пластика, на которой плясали диковинные фигуры, которые файлы Джоунси определили как «мультики и «Скуби Ду». На боку красовалась наклейка с буквами, складывающимися в слова:
  
   Я ПРИНАДЛЕЖУ ДАДДИТСУ КЭВЕЛЛУ, ДЕРРИ, МЭН, МЕЙПЛ-ЛЕЙН, 19.
  
   ЕСЛИ МАЛЬЧИК, КОТОРОМУ Я ПРИНАДЛЕЖУ, ПОТЕРЯЕТСЯ, ЗВОНИТЕ.
  
  В конце виднелись цифры, полустершиеся и неразборчивые, возможно, код связи, которого Джоунси больше не помнил. Мистер Грей отбросил желтую емкость, вероятно, предназначавшуюся для еды. Все это скорее всего ничего не означает… хотя если так, то почему Джоунси рискнул потерять себя, утаскивая другие коробки под маркой ДАДДИТС. (как и некоторые, обозначенные ДЕРРИ) в безопасное место?
  
  ДАДДИТС — ДРУГ ДЕТСТВА. Мистер Грей разведал это во время первой встречи с Джоунси в «больнице», и знай он, сколько беспокойства причинит ему Джоунси, еще тогда стер бы напрочь сознание своего хозяина. Слова «детство» и «друг» не несли никакой эмоциональной нагрузки, но мистер Грей понимал, что они означают. Не понимал он другого: каким образом связан детский друг Джоунси с происходящим сегодня.
  
  На ум пришло единственное объяснение: может, его хозяин помешался? Изгнание из собственного тела лишило его рассудка, и он попросту утащил первые попавшиеся коробки в свою непонятную крепость, в своем безумии придавая им значение, которым те не обладали?
  
  — Джоунси, — начал мистер Грей голосовыми связками Джоунси.
  
  Эти создания были гениями изобретательства (еще бы, выживать в таком холодном мире), но их мыслительные процессы казались ему по меньшей мере странными и несовершенными: замшелое мышление, тонущее в разъедающем болоте эмоций. Телепатические способности равны нулю, временная способность к телепатии, полученная благодаря байруму и киму (они почему-то называют последний «сигнальными огнями»), смущала и пугала их. Трудно поверить, как особи этого вида еще не вымерли полностью. Создания, неспособные мыслить реально, просто маньяки — это аксиома, и спорить тут не о чем.
  
  Ну а пока существо в странной непроницаемой, непробиваемой комнате не желает разговаривать.
  
  — Джоунси.
  
  Молчание. Но Джоунси прислушивался. В этом мистер Грей был уверен.
  
  — Нет никакой необходимости так страдать, Джоунси. Постарайся увидеть нас в истинном свете: как спасителей, а не захватчиков.
  
  Мистер Грей прикинул, сколько ящиков на складе. Для существа, не наделенного способностью много думать, Джоунси обладает невероятной емкостью памяти. Вопрос, который стоит отложить назавтра: почему букашки со столь ограниченными мыслительными возможностями обладают такой невероятной способностью поиска и возврата информации? Связано ли это с их непомерно раздутой эмоциональной конституцией? Все эти эмоции нарушают равновесие. Тревожат. Особенно эмоции Джоунси. Всегда тут. Всегда рядом. И в таком количестве!
  
  — Война… голод… этнические чистки… убийства ради мира… истребление язычников во имя Иисуса… гомосексуалистов избили до смерти… бактерии в пробирках, пробирки на крылатых ракетах, нацеленных на все города мира… брось, Джоунси, подумаешь, что такое маленький байрум между друзьями по сравнению с сибирской язвой четвертого вида? Член Иисусов, да через пятьдесят лет вы все и без того будете мертвы. И это прекрасно! Лучше расслабься и наслаждайся.
  
  — Ты заставил этого парня вонзить себе в глаз ручку.
  
  Ворчливо и неохотно, но все же лучше, чем ничего. Ветер сорвался с цепи, пикап занесло, и мистер Грей завертелся вместе с ним, отчаянно цепляясь за руль руками Джоунси. Видимость была почти нулевой, пришлось сбросить скорость до двадцати миль в час, и, вероятно, лучше всего остановиться и переждать немного, но это — когда он выберется из капкана Курца. Ну а пока можно скоротать время за болтовней с хозяином. Сомнительно, что удастся выманить Джоунси из комнаты, но отчего бы не потолковать по душам?
  
  — Пришлось, приятель. Мне понадобился грузовик. Я последний из всех.
  
  — И никогда не проигрываешь.
  
  — Верно, — согласился мистер Грей.
  
  — Но в такую ситуацию еще не попадал, так ведь? Никогда не сталкивался с невозможностью добраться до кого-то.
  
  Кажется, Джоунси над ним издевается? Мистер Грей ощутил вспышку гнева. И тут Джоунси сказал то, о чем мистер Грей уже думал.
  
  — Может, тебе стоило убить меня в больнице. Или это был всего лишь сон?
  
  Мистер Грей, не совсем понимая, что такое сон, не потрудился ответить. Он и без того медленно накалялся яростью. Еще бы! Получить на руки мятежника, забаррикадировавшегося в том, что к этому моменту должно было стать разумом мистера Грея, и только мистера Грея. Прежде всего он терпеть не мог думать о себе как о «мистере Грее», он вовсе не представлял себя подобным созданием, частью разума которого успел стать. Мало того, ему даже не нравилось определять себя словом «он», поскольку мистер Грей был двуполым и одновременно бесполым. Однако отныне «он» и «мистер Грей» неотделимы от него, и так будет, пока сердцевина сущности Джоунси останется незавоеванной. И тут ужасная мысль поразила мистера Грея: что, если его представления о себе и окружающем мире бессмысленны? Он ненавидел сложившуюся ситуацию.
  
  — Кто такой Даддитс, Джоунси? Нет ответа.
  
  — Кто такой Ричи? Почему он был дерьмом? Почему ты убил его?
  
  — Мы не убивали!
  
  Легкая дрожь в мысленном голосе. Ага, выстрел попал в цель. И еще кое-что интересное: мистер Грей сказал «ты», а Джоунси ответил «мы».
  
  — Почему же, убил. Или думаешь, что убил.
  
  — Это ложь.
  
  — Как глупо все отрицать, ведь передо мной твои же воспоминания. Вот они, в одной из этих коробок. В ней снег. Снег и мокасин. Коричневая замша. Выйди и посмотри сам.
  
  На какое-то головокружительное мгновение он и впрямь вообразил, что Джоунси поддастся на уговоры. В этом случае мистер Грей немедленно утащил бы его обратно в больницу, и Джоунси мог бы наблюдать свою смерть по телевизору. Хеппи-энд того фильма, что они смотрели вместе. А потом… потом никакого мистера Грея. Только то, что Джоунси представлял себе облаком.
  
  Мистер Грей алчно уставился на дверную ручку, мысленно посылая ей приказ повернуться. Она осталась неподвижной.
  
  — Выходи!
  
  Ничего.
  
  — Убил Ричи, трус! Ты и твои дружки. Вы… заснили его до смерти!
  
  И хотя мистер Грей понятия не имел, что такое сны и уж тем более — «заснить», все же знал, что говорит правду. Или то, что, по убеждениям Джоунси, было правдой.
  
  Ничего.
  
  — Выходи! Выходи и… — Он лихорадочно перебирал воспоминания Джоунси. Многие хранились в коробках с надписью ФИЛЬМЫ, похоже, именно их Джоунси любил больше всего на свете, и мистер Грей выбрал фразу, которую посчитал наиболее действенной: — Выходи и сразись, как мужчина!
  
  Ничего.
  
  Ах ты, ублюдок, подумал мистер Грей, снова забросив удочку в соблазнительное озеро эмоций хозяина. Сукин сын! Упрямая задница! Поцелуй меня в тухес, упрямая задница!
  
  Еще в те дни, когда Джоунси был Джоунси, то есть самим собой, он часто выражал гнев ударом кулака обо что-нибудь твердое. Мистер Грей так и поступил, приложив кулак Джоунси к центру рулевого колеса, достаточно сильно, чтобы нажать на клаксон.
  
  — Расскажи! Не о Ричи, не о Даддитсе, о себе! Что-то отличает тебя от остальных! Я хочу знать, что именно!
  
  Нет ответа.
  
  — Это в крибе, верно?
  
  По-прежнему нет ответа, но на этот раз мистер Грей расслышал шарканье ног и что-то похожее на громкий вздох. И улыбнулся губами Джоунси.
  
  — Поговори со мной, Джоунси, — поиграем, время проведем. Кем был Ричи, кроме того, что считался Номером Девятнадцатым? Почему вы злились на него? Потому что он был «Тигром»? «Тигры Дерри»? Кто они? И кто такой Даддитс?
  
  Ничего.
  
  Грузовик медленнее, чем прежде, крался сквозь бурю. Свет фар почти не пробивал плотной белой пелены. Голос мистера Грея звучал тихо, убаюкивающе.
  
  — Знаешь, ты не заметил одну коробку с Даддитсом, приятель. Внутри еще одна, желтая. Со Скуби Ду. Что такое Скуби Ду? Это же не настоящие люди, верно? Из кино? Телевидения? Хочешь коробку? Выходи. Выходи, Джоунси, и я отдам тебе коробку.
  
  Мистер Грей снял ногу с педали газа и позволил грузовику покатиться влево, по высоким сугробам. Что-то происходило здесь, и он хотел полностью сосредоточиться на этом «что-то». Силой Джоунси не выманить, но сила — не единственный способ выиграть сражение или войну.
  
  Грузовик замер у самых оградительных столбиков, посреди бушующей метели. Мистер Грей закрыл глаза и немедленно очутился в ярко освещенном складе воспоминаний Джоунси. За спиной высились мили и мили штабелей, уходящих вдаль под люминесцентными лампами. Перед ним была закрытая дверь, грязная и обшарпанная, но по какой-то причине очень-очень крепкая. Мистер Грей уперся в нее трехпалыми руками и снова заговорил — настоятельно, негромко, задушевно:
  
  — Кто такой Даддитс? Почему ты звал его, после того как убил Ричи? Впусти меня, нам нужно поговорить. Почему ты забрал коробки ДЕРРИ? Это не важно, у меня и так есть все необходимое. Впусти меня, Джоунси, лучше сейчас, чем позже.
  
  Похоже, это сработает. Он видел пустые глаза Джоунси, его руку, протянувшуюся к ручке и засову.
  
  — Мы всегда выигрываем, — сказал мистер Грей. Он сел за руль, закрыл глаза Джоунси, и где-то в другой вселенной завыл ветер и грузовик качнулся на рессорах. — Открой дверь, Джоунси, открой сейчас.
  
  Молчание. А потом отрезвляюще, как кувшин холодной воды, выплеснутой в лицо:
  
  — Нажрись дерьма и сдохни.
  
  Мистер Грей вскинулся с таким бешенством, что затылок Джоунси ударился о заднее стекло грузовика. Боль была внезапной и острой: второй неприятный сюрприз.
  
  Он снова ударил о руль кулаком, еще раз, еще… клаксон выбивал отчаянную морзянку ярости. Бесстрастное, бесчувственное создание, часть бесстрастной, бесчувственной, равнодушной расы, он очутился под огнем эмоций своего хозяина, и не просто окунается в них, но тонет… безвозвратно тонет. И снова мистер Грей ощущал, что все это происходит лишь потому, что Джоунси все еще здесь, пульсирующая инородная опухоль в том, чему следовало быть безмятежным и сфокусированным сознанием.
  
  Мистер Грей продолжал колотить по рулю, ненавидя собственную эмоциональную эякуляцию, то, что разум Джоунси идентифицировал как истерику, ненавидя и одновременно наслаждаясь. Наслаждаясь воплями клаксона, когда он бил по нему кулаками Джоунси, наслаждаясь биением крови в висках Джоунси, наслаждаясь учащенным пульсом Джоунси, хриплыми звуками голоса Джоунси, повторявшего:
  
  — Мудак! Ты мудак, мудак, мудак…
  
  Но даже в буйстве гнева какая-то оставшаяся холодно отрешенной частичка сознавала, в чем кроется истинная опасность. Они всегда приходили, они всегда создавали те миры, в которые пришли, по собственному образу. Таков был необходимый порядок вещей, так будет всегда, так должно быть.
  
  Но сейчас…
  
  Что-то происходит со мной, подумал мистер Грей, сознавая, что даже эта мысль принадлежала Джоунси. Я начинаю превращаться в человека.
  
  И то открытие, что сама идея, казалось, не лишена некоторой привлекательности, наполнило мистера Грея ужасом.
  * * *
  
  Джоунси очнулся от дремоты, под успокаивающий, убаюкивающий ритм голоса мистера Грея, и увидел, что руки уже лежат на запорах двери, готовые отодвинуть засов и поднять собачку. Сукин сын пытался загипнотизировать его и почти преуспел в этом.
  
  — Мы всегда выигрываем, — сказал голос по ту сторону двери, такой мягкий, ласковый… приятно послушать после такого напряженного дня… Добрый и подло-убедительный. Захватчик не успокоится, пока не получит все… он из тех, кто берет чужое как должное. — Открой дверь, Джоунси, открой сейчас.
  
  И он едва не сделал это, хотя успел полностью очнуться, едва не сделал это! Но вспомнил два звука: отвратительный хруст черепа Пита, стиснутого красной плесенью, и мокрое хлюпанье глаза Джанаса, пронзенного шариковой ручкой.
  
  Джоунси осознал, что до сих пор еще не проснулся. Но сейчас — проснулся.
  
  Сейчас проснулся.
  
  Отдернув руки от двери, он припал губами к замочной скважине и максимально отчетливо произнес:
  
  — Нажрись дерьма и сдохни.
  
  И почувствовал, как взвился мистер Грей. Почувствовал даже боль, когда тот ударился затылком о заднее стекло, — а почему нет? В конце концов это его нервы! Не говоря уж о голове. Редко что доставляло ему такое удовольствие, как злобное изумление мистера Грея, и Джоунси смутно осознал то, что мистер Грей уже успел понять: чуждое присутствие в его голове понемногу очеловечивается.
  
  Если ты вернешься к своей физической сущности, по-прежнему останешься мистером Греем? — поинтересовался Джоунси. Сам он так не думал. Возможно, мистер Пинк[407], но не мистер Грей.
  
  Он понятия не имел, вздумается ли малому снова сыграть месье Месмера, но решил не рисковать. Поэтому повернулся и подошел к окну офиса, спотыкаясь об одни коробки и переступая через другие, — Иисусе, как же бедро ноет, просто безумие ощущать такую боль, когда заперт в собственных мозгах (которые, как заверил Генри, вообще лишены нервов, во всяком случае, серое вещество), — но боль не успокаивалась. Он читал, что инвалиды иногда испытывают невыносимые боли и чесотку в несуществующих конечностях. Возможно, это из той же оперы.
  
  В окне виднелся набивший оскомину пейзаж: заросшая сорняками двухколейная подъездная дорога, тянувшаяся вдоль депо братьев Трекер в давнем семьдесят восьмом. Низко нависшее белесое небо: очевидно, время в прошлом замерло где-то на середине дня. Единственное утешение заключалось в том, что, стоя у окна, он оказывался как можно дальше от мистера Грея.
  
  Вероятно, он сумел бы изменить пейзаж, если бы действительно хотел выглянуть и увидеть то, что мистер Грей сейчас видел глазами Гэри Джоунси. Но почему-то не испытывал особого желания это делать. На что тут глядеть, кроме бурана? Что тут чувствовать, кроме краденой ярости мистера Грея?
  
  Думай о чем-то еще, велел он себе.
  
  О чем?
  
  Не знаю — о чем угодно. Почему не…
  
  На письменном столе зазвонил телефон, и это было странным даже по меркам «Алисы в Стране Чудес», потому что несколько минут назад здесь не было не только телефона, но и стола. Россыпь использованных презервативов исчезла. Пол по-прежнему был грязным, но пыль на кафеле растворилась. Очевидно, некое подобие дворника, ярого аккуратиста, засевшего в мозгу, решило, что раз Джоунси суждено сидеть здесь, то по крайней мере в относительной чистоте и с некоторыми удобствами. Он нашел идею ужасной, а скрытый смысл — угнетающим.
  
  Телефон на столе снова заверещал. Джоунси поднял трубку:
  
  — Алло?
  
  От голоса Бивера ледяная дрожь пробежала у него по спине. Звонок от мертвеца… совсем как в фильмах, которые он любит. То есть любил.
  
  — У него не было головы, Джоунси. Она валялась в канаве, а глаза были забиты грязью.
  
  Щелчок — и мертвая тишина. Джоунси повесил трубку и шагнул к окну. Дорога исчезла. Дерри больше не было. Он смотрел на «Дыру в стене» под бледным, ясным рассветным небом. Крыша была черной, а не зеленой, и это означало, что действие происходит до 1982 года, когда их четверка, тогда еще здоровые озорные мальчишки-школьники (правда, Генри никогда не подходил под определение «здоровый»), помогали отцу Бива класть зеленую черепицу, которая и оставалась на крыше до самого конца.
  
  Только Джоунси не нуждался в подобных приметах времени. Не больше, чем в сообщении о том, что зеленой черепицы больше не было. Как и «Дыры в стене». Генри сжег дом до основания. Через секунду дверь откроется и выбежит Бив. Семьдесят восьмой, год, когда все это началось по-настоящему, и через секунду выбежит Бив, в одних трусах и мотоциклетной куртке, испещренной молниями. Концы оранжевых косынок весело трепещут на ветру. Шел семьдесят восьмой, они были молоды… и изменились. Куда девалось «День другой, дерьмо все то же»? День, когда они начали понимать, насколько изменились.
  
  Джоунси зачарованно смотрел в окно.
  
  Дверь открылась.
  
  И выбежал Бивер Кларендон, четырнадцатилетний Бивер Кларендон.
  Глава 15
  Генри и Оуэн
  
  Генри наблюдал, как Андерхилл, пригнув голову, шагает к нему в режущем глаза зареве прожекторов. Генри уже открыл было рот, чтобы его окликнуть, но, прежде чем успел что-либо сказать, его ошеломило, почти раздавило ощущение близости Джоунси. А потом пришли воспоминания, стирая и Андерхилла, и ярко освещенный заснеженный мир. Он вдруг снова очутился в семьдесят восьмом, не в октябре, а в ноябре, и там была кровь, кровь на рогозе, и битое стекло в болотистой воде, и оглушительный стук двери.
  * * *
  
  Генри пробуждается от ужасного спутанного сна — кровь, битое стекло, удушливая вонь бензина и горящей резины — и слышит стук распахнувшейся двери, в которую врывается струя холодного воздуха. Он подскакивает и видит сидящего рядом Пита, безволосая грудь которого покрыта гусиной кожей. Генри и Пит спят на полу, в спальных мешках, потому что проиграли, когда все четверо кидали монету, кому достанется кровать. Так что на кровати блаженствуют Бив и Джоунси (позже в «Дыре» сделали третью спальню, но сейчас их только две, и Ламар занял вторую по божественному праву взрослого), только теперь Джоунси один и тоже сидит, недоуменно и испуганно озираясь.
  
  Уби-Уби-Уби-Ду, я сецас тее пиду, неизвестно почему думает Генри, нашаривая очки на подоконнике. В носу все еще стоит смрад бензина и горящих шин. Работы по горло…
  
  — Разбился, — хрипло произносит Джоунси, вылезая из спального мешка. Торс у него тоже обнажен, но, как Генри и Пит, он оставляет на ночь носки и кальсоны.
  
  — Да, упал в воду, — говорит Пит, хотя, судя по выражению лица, совершенно не понимает о чем.
  
  — Мокасин… — Генри тоже не имеет ни малейшего представления, что сам он имеет в виду. Да и не желает знать.
  
  — Бив, — выдыхает Джоунси, неуклюже слезая с постели и наступая при этом на руку Пита.
  
  — Ой! — кричит Пит. — Ты наступил на меня, олух хренов, смотри, куда…
  
  — Заткнись, заткнись, — шипит Генри, тряхнув Пита за плечо. — Не разбуди мистера Кларендона!
  
  Что вполне вероятно, поскольку дверь в спальню мальчиков открыта настежь. Как и та, что на дальнем конце большой центральной комнаты. Входная. Неудивительно, что холод зверский: чертовски сквозит. Теперь, когда Генри вновь обрел глаза (так он думает об этом теперь), видно, как Ловец снов раскачивается в потоках ледяного ноябрьского ветра.
  
  — Где Даддитс? — сонно спрашивает Джоунси. — Вышел с Бивером?
  
  — Он в Дерри, дурак, — отвечает Генри, вставая и надевая белье с подогревом. Кстати, он вовсе не считает Джоунси дураком, потому что сам ощущает, что Даддитс только что был рядом.
  
  Это был сон, думает он. Даддитс мне приснился. Он сидел на берегу. Он плакал. Был чем-то расстроен. Только дело не в нем. Дело в нас.
  
  Но теперь он проснулся, а плач слышен по-прежнему. Ветер доносит его сквозь открытую дверь. Но это не Даддитс. Это Бив.
  
  Они строем покидают дом, натягивая на ходу одежду и оставшись босиком: не стоит тратить время.
  
  Хорошо еще, что, судя по целому городу из жестяных банок пива на кухонном столе (плюс пригород на журнальном), таким мелочам, как распахнутые двери, сквозняк и взволнованные ребятишки, не по силам разбудить отца Бива.
  
  Большая гранитная плита — крыльцо — холодит ноги Генри, но он едва это замечает.
  
  И сразу видит Бивера. Он стоит на коленях, у корней клена с настилом в ветвях, словно молясь. Руки без перчаток, ноги босые. На нем мотоциклетная куртка, по плечам весело порхают концы оранжевых косынок, повязанных на руки по настоянию отца, хотя сам Бивер твердил, что настоящему охотнику не к лицу носить такие идиотские штуки. Облачение выглядит довольно забавным, но в измученном лице, поднятом к почти голым ветвям, нет ничего смешного. По щекам Бива струятся слезы.
  
  Генри пускается бежать. Пит и Джоунси едва поспевают за ним, дыхание, выходя изо рта, превращается в пар. Усыпанная иглами земля под ногами Генри почти так же тверда и холодна, как гранитная плита.
  
  Генри падает на колени рядом с Бивером, перепуганный и исполненный чего-то вроде благоговения. Потому что глаза Бива не просто повлажнели, как у киногероя, которому дозволено уронить скупую мужскую слезу над телом любимой девушки или трупом верного пса, нет, Бив исторгает потоки воды, словно Ниагарский водопад. Из ноздрей тянутся две вожжи прозрачных поблескивающих соплей.
  
  — Круто, — говорит Пит.
  
  Генри нетерпеливо оборачивается к нему, но видит, что Пит смотрит не на Бивера, а мимо, на дымящуюся лужу рвоты, в которой плавают зерна непереваренной кукурузы (Ламар Кларендон свято верит в преимущества консервированной еды на бивуаке или в походных условиях), и волокна жареного цыпленка — остатки вчерашнего ужина. Желудок Генри делает головокружительное сальто-мортале и едва начинает успокаиваться, как Джоунси давится и громко рыгает. Влажный отвратительный звук. Бурая масса блевотины.
  
  — Круто! — На этот раз Пит почти орет. Но Бивер, похоже, ничего не слышит.
  
  — Генри, — шепчет он. Глаза, едва видные под толстыми линзами слез, сейчас кажутся огромными и трагическими. И смотрят мимо лица Генри прямо в потайные комнаты за оградой его лба.
  
  — Бив, все в порядке. Тебе кошмар приснился.
  
  — Конечно, кошмар. — Голос Джоунси звучит сипло: горло все еще забито рвотными массами.
  
  Он пытается прокашляться, издавая сдавленное, горловое рычание, еще более омерзительное, чем то, что только что изверглось из него, потом сгибается и долго отплевывается. Пальцы судорожно цепляются за кальсоны, худая спина посинела от холода.
  
  Но Бив не замечает ни Джоунси, ни Пита, который встал на колени рядом с ним и нерешительно, неуклюже обнял за плечи. Бив не сводит глаз с Генри.
  
  — У него не было головы, — шепчет он.
  
  Джоунси тоже опускается на колени, и теперь все трое окружают Бива: Генри и Пит с боков, Джоунси спереди. На подбородке Джоунси следы рвоты. Он пытается вытереть их, но Бив перехватывает его руку. Мальчики стоят на коленях под кленом, внезапно став единым целым. Оно совсем короткое, это ощущение единения, но столь же яркое и живое, как их сны. В сущности, это и есть сон, но сейчас они бодрствуют, все мысли рациональны, и окружающий мир вполне реален.
  
  Теперь испуганные глаза Бива устремлены уже на Джоунси. И это руку Джоунси он сжимает.
  
  — Она лежала в канаве, и глаза были забиты грязью.
  
  — Да, — произносит Джоунси дрожащим голосом. — О Господи, так оно и было.
  
  — Сказал, что мы еще встретимся, помните? — спрашивает Пит. — Что он еще встретит нас. По одному или всех вместе. Он так сказал.
  
  Генри слышит все это, как сквозь толстый слой ваты, потому что вернулся в сон. На место происшествия. Под захламленной насыпью, у небольшого вонючего болотца, образованного стоками из забитой дренажной трубы. Он знает это место, на шоссе № 7, старой дороге Дерри — Ньюпорт. В затянутой ряской воде валяется горящая машина. Ветер разносит вонь бензина и тлеющих шин. Даддитс плачет. Даддитс сидит на замусоренном склоне, прижимая к себе желтую коробку со Скуби Ду, и рыдает так, что сердце разрывается.
  
  Из окна перевернутого автомобиля свисает рука — тонкая, маленькая, с ярко-красными ногтями. Еще двоих выкинуло наружу, одного отбросило почти на тридцать футов. Он лежит лицом вниз, но Генри узнает его по гриве мокрых от крови светлых волос.
  
  Это Дункан, тот самый, который сказал, что мы никому ничего не расскажем, потому что мертвые молчат. Только умереть пришлось самому Дункану.
  
  Что-то проплывает мимо, слегка задев ногу Генри.
  
  — Не поднимай! — резко кричит Пит, но Генри его не слушает.
  
  Он подносит к глазам коричневый замшевый мокасин и едва успевает осознать, что это, как Бивер и Джоунси визжат в ужасающей ребяческой гармонии страха. Они стоят по щиколотку в вонючей грязи, оба в охотничьей одежде: Джоунси в новой пронзительно-оранжевой куртке с капюшоном, специально купленной на этот случай у «Сирса» (и миссис Джоунс по-прежнему истерически рыдает, в непоколебимой уверенности, что сына непременно убьют случайным выстрелом, сразят во цвете лет), Бивер в порядком измочаленной мотоциклетной «косухе» («Ах сколько молний», — восхитилась мама Дадди, завоевав тем самым вечные любовь и обожание Бивера), рукава которой перехвачены оранжевыми косынками. Они не смотрят на третье тело, лежащее прямо у дверцы, со стороны водителя, только Генри (все еще держащий мокасин, это крошечное полузатонувшее каноэ) успевает бросить в ту сторону быстрый взгляд. Остальные старательно отводят глаза, потому что с третьим что-то неладно, непоправимо, трагически неладно, настолько, что в первое мгновение Генри не сознает, что именно. Потом понимает, что над высоким воротником школьной куртки ничего нет. Бивер и Джоунси кричат, поскольку первыми успели заметить то, что должно было там находиться. Они увидели голову Ричи Гренадо, лежащую лицом вверх. Открытые глаза невидяще смотрят в небо. Вокруг покачиваются залитые кровью метелки рогоза. Генри мгновенно узнает Ричи, хотя переносицу уже не украшает полоска пластыря. Но разве можно забыть малого, который пытался накормить Даддитса дерьмом, в тот день, на задах заброшенного здания?
  
  А Дадс продолжает заливаться слезами, и жалобные звуки проникают в голову гриппозной тяжестью, сверлят виски и сводят Генри с ума. Он бросает мокасин и, шлепая по воде, идет туда, где стоят, цепляясь друг за друга, Бивер и Джоунси.
  
  — Бивер! Бив! — орет Генри, но пока не подходит ближе и не встряхивает Бива, тот, как в трансе, продолжает пялиться на оторванную голову.
  
  Наконец он зябко ежится.
  
  — У него нет головы, — сообщает он, словно это и без того не очевидно. — Генри, у него нет…
  
  — Плюнь ты на его голову, позаботься о Даддитсе! Заставь его прекратить этот чертов вой!
  
  — Да, — кивает Пит и, бросив последний взгляд на голову, на последний смертный оскал, отворачивается. Губы его нервно вздрагивают. — Я сейчас на стенку полезу!
  
  — И я за тобой, — говорит Джоунси. На пламенеющем оранжевом фоне его кожа отливает нездоровой желтизной прогорклого сыра. — Пусть он замолчит, Бив.
  
  — К-к-к…
  
  — Не будь остолопом, спой ему гребаную песню! — вопит Генри, ощущая, как болотная грязь продавливается сквозь пальцы. — Колыбельную, чертову колыбельную!
  
  Бивер непонимающе таращится на них. Постепенно его глаза немного проясняются. Сообразив, в чем дело, он кивает и бредет к насыпи, где сидит Даддитс, прижимающий к груди желтую коробку и надрывно рыдающий, совсем как в тот день, когда они его встретили. Теперь Генри видит то, что сначала ускользнуло от его внимания: кровь, запекшуюся под носом Даддитса, повязку на левом плече, из которой торчит что-то, похожее на кусок белого пластика.
  
  — Даддитс, — шепчет Бив, подходя ближе. — Дадди, милый, не плачь. Не плачь и не смотри на это, такое не для тебя, ты и без того…
  
  Сначала Даддитс, не слушая, продолжает голосить.
  
  Доревелся до того, что носом кровь пошла, уж это точно, но что это за белая штука у него на плече? — думает Генри.
  
  Джоунси прижал ладони к ушам. Пит держится за макушку, словно боясь, что ветер унесет и его голову. Но тут Бивер обнимает Даддитса, совсем как несколько недель назад, и начинает петь высоким чистым голосом, который так странно слышать от огольца вроде Бива.
  
  — Спи, дитя, Господь с тобой, ночь несет тебе покой…
  
  И, о чудо из благословеннейших чудес: Даддитс начинает успокаиваться.
  
  — Где мы, Генри? — произносит Пит, не шевеля губами. — Где мы, на фиг?
  
  — Во сне, — говорит Генри, и сразу все четверо оказываются на коленях под кленом рядом с «Дырой в стене», дрожащие от холода и в одном нижнем белье.
  
  — Что? — Джоунси, вырвав руку, вытирает рот. Ощущение единства прервано, и реальность вторгается в оцепенение. — Что ты сказал, Генри?
  
  Генри чувствует, как уходят, отдаляются их мысли, как отстраняются они друг от друга, и думает:
  
  Зря все это. Нельзя нам сейчас быть вместе. Иногда лучше остаться одному. Без свидетелей.
  
  Да, одному. Наедине со своими мыслями.
  
  — Я видел дурной сон, — говорит Бивер, словно пытается объяснить что-то себе, а не друзьям. Медленно, как под гипнозом, он отстегивает карман куртки, вытаскивает леденец на палочке и, не разворачивая, сует в рот палочку и принимается грызть. — Приснилось…
  
  — Не важно, — обрывает Генри, поправляя очки. — Мы и без того знаем, что именно тебе приснилось.
  
  «Еще бы, мы все там были», — дрожит у него на кончике языка, но так и не срывается с губ. В четырнадцать лет он уже достаточно умен, чтобы знать: не всякая правда на пользу. «Положено — сыграно», как говорят они, когда играют в джин рамми или канасту, и кто-то, как последний кретин, очертя голову сбрасывает карты. Если он выскажется вслух, значит, придется с этим жить. Если же нет… Может, все само собой уладится.
  
  — Не думаю, что сон твой, — качает головой Пит. — По-моему, это сон Даддитса, и мы все…
  
  — Насрать, что ты думаешь! — взрывается Джоунси, так грубо, что остальные теряются. — Это был сон, я намереваюсь выбросить его из головы. Мы все должны выбросить его из головы, верно, Генри?
  
  Генри поспешно кивает.
  
  — Пойдем в дом, — предлагает Пит. — Ноги заме…
  
  — Вот что, — говорит Генри, и все трое нервно смотрят на него. Потому что в тех случаях, когда нужен лидер, Генри берет эту роль на себя.
  
  И если вам это не нравится, неприязненно думает он, действуйте сами, посмотрим, как справитесь. Это вам не хухры-мухры, уж можете поверить.
  
  — Что? — Бив хочет сказать: «что еще?»
  
  — Когда поедем к Госслину, нужно позвонить Дадсу. На случай, если он расстроился.
  
  Ему никто не отвечает. Все потрясены идеей звонка слабоумному другу. Генри спохватывается, что Даддитсу, вероятно, ни разу в жизни никто не звонил. Это будет первый.
  
  — А что… похоже, он прав, — соглашается Пит и немедленно захлопывает ладонью рот, словно сказал что-то недозволенное.
  
  Бивер, почти голый, если не считать идиотских трусов и совершенно непристойной куртки, трясется в ознобе. Шарик леденца торчит на конце изжеванной палочки.
  
  — Когда-нибудь эта штука застрянет у тебя в глотке, — бурчит Генри.
  
  — Вот и ма то же говорит. Пошли? Я совсем заледенел.
  
  Они направляются к дому, где ровно через двадцать три года закончится их дружба.
  
  — Как, по-вашему, Ричи Гренадо в самом деле мертв? — спрашивает Бивер.
  
  — Не знаю и знать не хочу, — говорит Джоунси и оборачивается к Генри: — Ладно, позвоним Даддитсу. У меня есть свой номер. Так что расходы — за мой счет.
  
  — Свой телефон? — завидует Пит. — Ну и везет же некоторым! Твои предки бессовестно тебе потакают, Гэри.
  
  Самый верный способ достать Джоунси. Обычно при упоминании своего имени он мгновенно лезет в бутылку, но не сегодня. Не до того.
  
  — Во-первых, это на день рождения, и во-вторых, мне приходится платить за междугородные звонки из карманных денег, так что не возникай. И потом, ничего не было, ничего не было, усекли?
  
  И они все кивают. Ничего не было. Ничего, мать твою, не…
  * * *
  
  Порыв ветра толкнул Генри вперед, едва не на проволоку. Он пришел в себя, стряхивая воспоминания, как тяжелое пальто. Тоже, нашли время лезть в голову (правда, для воспоминаний подобного рода подходящее время вряд ли найдется). Столько прождать Андерхилла, почти отморозить яйца, чтобы не упустить единственный шанс отсюда выбраться, и теперь это! Да Андерхилл мог просто пройти мимо, пока он торчал тут, грезя наяву, и оставить его гнить в выгребной яме.
  
  Но Андерхилл не прошел мимо. Он стоял по другую сторону изгороди, сунув руки в карманы и глядя на Генри. Снежинки садились на прозрачный панцирь его маски, тут же таяли и сбегали по пластику, как…
  
  Как слезы Бивера в тот день, подумал Генри.
  
  — Вам следует вернуться в коровник, к остальным, — сказал Андерхилл, — иначе в снеговика превратитесь.
  
  Язык Генри примерз к зубам. Его жизнь без преувеличений зависела от того, что он скажет этому человеку, а он не мог придумать, с чего начать. Не мог даже слова вымолвить.
  
  К чему трудиться? — поинтересовался ехидный внутренний голос, голос тьмы, его старой подруги. В самом деле, к чему трудиться? Почему бы просто не позволить им, сделать то, о чем ты давно мечтал?
  
  Потому что теперь речь идет не только о нем. Потому что теперь приходится думать не только о себе. И все же говорить он не мог.
  
  Андерхилл постоял еще немного, глядя на него. Руки в карманах. Откинутый капюшон открывает коротко стриженные русые волосы. Снег тает на маске, которую носят только солдаты, но не задержанные, потому что задержанным она не понадобится: задержанным, как и серым человечкам, уже вынесен приговор.
  
  Генри пытался заговорить и не мог, не мог. Ах, Господи, на его месте должен был стоять Джоунси, не он, у Джоунси язык куда лучше подвешен. Сейчас Андерхилл уйдет, оставив его наедине с кучей «может быть» и «что, если бы».
  
  Но Андерхилл задержался.
  
  — Неудивительно, что вы знаете мою фамилию… мистер Генрейд? Вас так зовут?
  
  — Девлин. Вы считали мое имя. Я Генри Девлин.
  
  Генри с величайшей осторожностью просунул руку между проволокой. Но Андерхилл, не шевелясь, бесстрастно уставился на нее, и Генри втянул руку в свой новообретенный мир, чувствуя себя идиотом и ругая себя за это последними словами. Можно подумать, они на званом обеде и его только что, как говорится, осадили.
  
  Андерхилл учтиво кивнул, словно они в самом деле были на званом обеде, а не среди снежных смерчей, в режущем глаза сиянии.
  
  — Вы знаете мое имя, потому что присутствие пришельцев в Джефферсон-тракт вызвало телепатический эффект низкого уровня, — улыбнулся Андерхилл. — Звучит глупо, когда выскажешь это вслух, верно? Но ничего не поделаешь. Однако воздействие преходяще, вполне безвредно и слишком слабое, чтобы годиться для чего-то, кроме карточных игр, а мы сегодня слишком заняты, чтобы тратить время на подобные глупости…
  
  Язык Генри наконец обрел подвижность.
  
  — Вы вряд ли явились сюда в метель только потому, что я знал ваше имя, — сказал Генри. — Скорее потому, что я знал имя вашей жены. И дочери.
  
  Улыбка Андерхилла не изменилась.
  
  — Может, и так. В любом случае предлагаю разойтись и отдохнуть. День выдался долгий и трудный.
  
  Он зашагал вдоль изгороди, в направлении припаркованных трейлеров и прицепов, Генри едва поспевал за ним, хотя приходилось напрягать силы: снегу намело не меньше, чем с фут, и никто не утоптал его с этой стороны. Со стороны мертвых.
  
  — Мистер Андерхилл! Оуэн! Остановитесь на секунду и послушайте. Мне нужно сказать вам что-то важное.
  
  Андерхилл продолжал идти по своей стороне изгороди (которая тоже была стороной мертвецов, неужели Андерхилл не знал?), низко наклонив голову, сохраняя прежнюю вежливую ухмылочку. И самое ужасное, что Андерхилл хотел остановиться. Беда в том, что Генри до сих пор не дал ему повода это сделать.
  
  — Курц безумец, — сказал Генри. Он по-прежнему не отставал, хотя уже начинал задыхаться. Измученные ноги молили о пощаде. — Но хитер, как лис.
  
  Андерхилл вышагивал, как автомат: голова опущена, идиотская маска улыбки на месте. Мало того, он прибавил скорости. Того и гляди, Генри придется бежать, чтобы поспеть за ним. Если он еще в состоянии бежать.
  
  — Вы поставите нас под пулеметы, — говорил, задыхаясь, Генри. — Тела сбросят в амбар, польют бензином, возможно, из колонки старика Госслина, зачем тратить государственные запасы… и потом… пуф!.. все уйдем с дымом, две сотни… четыре сотни… и запах… как от адского барбекю.
  
  Улыбка Андерхилла растаяла, и он помчался вперед. Генри неведомо откуда обрел способность семенить. Жадно втягивая воздух, он прокладывал путь сквозь доходившие до колен сугробы. Ветер полосовал его исхлестанное лицо. Как кинжалом.
  
  — Но, Оуэн… это ведь вы, правда?.. Оуэн… помните старую песенку: «У кошек много блошек, а у блошек больших — много блошек-крошек. И все грызут друг друга»… и так далее, и тому подобное, до бесконечности… так это о нас и о вас, потому что у Курца есть свой подручный… по-моему, Джонсон, верно?
  
  Андерхилл уколол его взглядом, но не сбавил шага. Но Генри упрямо тащился следом, хотя чувствовал, что больше не выдержит. В боку кололо. Он был залит потом и изнывал от жары.
  
  — Это… должны были поручить вам… вторая часть зачистки… «Империэл Вэлли»… кодовое название… что-то значит для вас?
  
  Судя по всему, ничего не значит. Курц, должно быть, не сказал Андерхиллу об операции, цель которой — уничтожить почти всю Блю-группу. Оуэн понятия не имел об «Империэл Вэлли», и теперь к колотью в боку прибавилась стальная полоса вокруг груди, сжимавшаяся все сильнее.
  
  — Остановитесь… Иисусе… Андерхилл… не могли бы вы…
  
  Но Андерхилл, казалось, не слушал его. Андерхилл хотел сохранить последние иллюзии, и его нельзя было за это судить.
  
  — Джонсон… еще несколько человек… по крайней мере одна женщина… и вы могли быть тоже, если бы не сплоховали… переступили черту… это он так думает… и не в первый раз переступили… в каком-то месте… вроде Босса Новы…
  
  Еще один пронизывающий взгляд. Прогресс? Возможно.
  
  — В конце… думаю, даже Джонсона прикончат… останется в живых только Курц… остальные… ничего, кроме груды пепла и костей… ваша гребаная телепатия… не подсказала вам… Правда… милый салонный трюк… чтение мыслей… даже не… почесались… Проворонили…
  
  Бок прострелило болью до самой подмышки. Земля ушла из-под ног, и Генри, взмахнув руками, ничком повалился в снег. Легкие разрывало от недостатка воздуха. Он жадно вдохнул, набрав в рот пригоршню ледяной пудры.
  
  Отплевываясь и мотая головой, Генри встал на колени, как раз вовремя, чтобы увидеть, как спина Андерхилла исчезает за клубящейся белой стеной. Не зная, что еще сказать, но понимая, что это последний шанс, Генри завопил:
  
  — Вы пытались помочиться на зубную щетку мистера Рейплоу, а когда так и не смогли, разбили блюдо! Разбили их блюдо и смылись! Совсем как сейчас, трус стебаный! Удираете? Ну и катитесь…
  
  Спина, уже едва видная за клубящейся белой стеной, замерла. Оуэн Андерхилл остановился.
  * * *
  
  Мгновение-другое он так и стоял спиной к Генри, который, задыхаясь, упал на колени в снег. По красному лицу текли струи талой воды. Какой-то частью сознания он отметил, что царапина, в которой рос байрум, начала чесаться.
  
  Наконец Андерхилл повернулся и пошел назад.
  
  — Откуда вы знаете о Рейплоу? Телепатия слабеет. Проникнуть так далеко вы не могли.
  
  — Я знаю многое, — сказал Генри, поднимаясь, но тут же схватился за грудь в очередном приступе кашля. — Потому что во мне многое заложено. Я другой. Я и мои друзья, мы другие. Нас было четверо. Двое мертвы. Я здесь. Четвертый… Мистер Андерхилл, четвертый — ваша проблема. Не я, не люди, которых вы содержите в коровнике, не ваша Блю-группа, не подручный Курца, не «Империэл Вэлли». Только он.
  
  Генри боролся с собой, не желая произносить имя. Джоунси, самый близкий ему из всех. Бивер и Пит были чудесными парнями, но только с Джоунси они мыслили одними и теми же категориями. В одном направлении. Только с ним он мог беседовать без слов. Только Джоунси был способен видеть линию и одновременно уноситься мечтами за любые границы и пределы. Но Джоунси больше нет, так ведь? Генри был в этом твердо уверен. В тот момент, когда красно-черное облако промчалось мимо, он еще существовал, вернее, не он, а крохотная его частица, но сейчас старый друг уже съеден заживо. Пусть сердце его бьется, а глаза видят, но истинный Джоунси так же мертв, как Пит и Бив.
  
  — Ваша проблема — Джоунси. Гэри Джоунс из Бруклина, штат Массачусетс.
  
  — Не только моя, но и Курца. — Андерхилл говорил слишком тихо, чтобы его можно было расслышать сквозь вой ветра, но Генри все равно услышал… услышал мозгом. Головой.
  
  Андерхилл огляделся. Генри последовал его примеру и увидел людей, бегущих по тропе между трейлерами и прицепами, довольно далеко от изгороди. Однако весь участок вокруг магазина и коровника был беспощадно освещен, и даже сквозь ветер доносились рев моторов, заикающийся гул генераторов и крики солдат. Кто-то отдавал приказы через мегафон. Общий эффект был жутковато-ирреальным, словно они оба были захвачены штормом в обиталище призраков. Бегущие люди в самом деле походили на привидения, исчезающие один за другим в колеблющихся простынях снега.
  
  — Здесь нельзя говорить, — бросил Андерхилл. — Слушайте меня и не заставляйте повторять ни единого слова, дружище.
  
  И в голове Генри, где от обилия информации и обрывков чужих суждений все смешалось, как разобранный паззл, откуда-то возникла мысль Оуэна Андерхилла, ясная и четкая: «Дружище». Его слово. Поверить невозможно, что я употребил его слово!
  
  — Слушаю, — кивнул Генри.
  * * *
  
  Сарай был на противоположной от коровника стороне участка, и хотя за дверями было так же светло, как и везде в этом адском концлагере, внутри стоял полумрак и сладко пахло сеном. И чем-то еще, чуть более резким.
  
  На другом конце, прислонясь спинами к стене, сидели четверо мужчин и женщина, все в оранжевых охотничьих жилетах, передавая друг другу косячок. В сарае было всего два окна: одно — выходившее на загон, другое — на изгородь и лес. Стекло, заплывшее грязью, немного смягчало режущий глаза свет. Лица обреченных казались серыми. Уже мертвыми.
  
  — Хочешь затянуться? — напряженно, почти жалобно спросил тот, что держал косячок, и с готовностью протянул косячок. Ничего себе, не пожалел травки! Настоящая сигарета.
  
  — Нет. Хочу, чтобы вы отсюда убрались, — сказал Генри.
  
  Они непонимающе уставились на него. Женщина была замужем за тем, кто держал косячок. Малый, сидевший слева, был ее деверем. Остальным просто не терпелось раскумариться даровой травкой.
  
  — Возвращайтесь в коровник, — повторил Генри.
  
  — Не пойдет, — ответил кто-то. — Слишком много народа. Предпочитаем некоторые удобства. И поскольку мы заняли это местечко первыми, а вам, очевидно, не до вежливости, предлагаю…
  
  — Понятно, — перебил Генри, хватаясь за повязку на ноге. — Байрум. То, что они именуют Рипли. Кое-кто из вас, возможно, уже подхватил его. Вот вы, Чарлз… — Он показал на пятого мужчину, грузного и лысого.
  
  — Нет! — вскрикнул Чарлз, но остальные уже отодвигались от него. Тот, что с косячком (Даррен Чайлз из Ньютона, штат Массачусетс), судорожно вдохнул дым.
  
  — Да, — кивнул Генри. — В полном расцвете. И у вас, Мона. Нет, Марша. Марша, вот как вас зовут.
  
  — Ничего у меня нет, — охнула женщина и встала, прижимаясь спиной к стенке и глядя на Генри широко раскрытыми испуганными глазами. Глазами лани. Скоро все они будут мертвы, и Марша тоже. Оставалось надеяться, что она не прочтет именно эту мысль. — Я чистая, мистер. Мы все здесь чисты, кроме вас!
  
  Она взглянула на мужа, не бог весть какого исполина, но все же поплотнее Генри. Впрочем, как и остальные. Не выше, а именно плотнее.
  
  — Выброси его отсюда, Дейр.
  
  — Есть два типа Рипли, — начал Генри, констатируя собственное предположение как факт… но чем больше он об этом думал, тем правдоподобнее казалась ему идея. — Назовем его Рипли первичный и Рипли вторичный. Я совершенно уверен, что если вы не получили дозу живых спор с пищей или воздухом и не имеете открытых ран, значит, повезло. Вы можете победить его.
  
  Теперь они все пялились на него огромными оленьими глазами, и Генри ощутил мгновенное всесокрушающее отчаяние. Ну почему он не мог попросту покончить с собой, тихо и пристойно?
  
  — У меня Рипли первичный, — объявил он, развязывая футболку.
  
  Никто не осмелился присмотреться к ране, и Генри сделал это за всех. Длинный порез зарос байрумом. Несколько прядей длиной дюйма в три слабо колебались, как бурая водоросль в приливном течении. Он чувствовал, как корни грибка проникают все глубже, вызывая зуд, разрушая его плоть. Пытаясь думать. И это было хуже всего: оно пыталось думать.
  
  Они медленно крались к двери, очевидно, ожидая подходящего момента, чтобы рвануть отсюда со всех ног. Но вместо этого вдруг замерли.
  
  — Мистер, вы можете помочь нам? — дрожащим детским голоском спросила Марша. Даррен, ее муж, обнял жену.
  
  — Не знаю, — признался Генри. — Вероятно, нет, но… все может быть… А сейчас идите. Я уберусь отсюда через полчаса. Может, меньше, но вам лучше побыть в коровнике с остальными.
  
  — Почему? — спросил Даррен Чайлз, мистер Убойный Косячок из Ньютона.
  
  И Генри, у которого возник призрак идеи (ничего похожего на план), честно ответил;
  
  — Понятия не имею. Просто чувствую.
  
  Они вышли, оставив сарай во владение Генри.
  * * *
  
  Под окном, выходившим на изгородь, лежала связка полусгнившего сена, на которой сидел Даррен, когда вошел Генри (как владелец косячка он мог рассчитывать на самое удобное место), и теперь Генри пристроился на вязанке, безвольно бросив руки на колени. Ему ужасно хотелось спать, несмотря на хор голосов, гудевших в голове, и на сильный зуд в левой ноге (грибок появился и во рту, на месте выпавшего зуба).
  
  Он почувствовал появление Андерхилла еще до того, как Андерхилл подошел к окну и заговорил.
  
  — Я с подветренной стороны и в тени здания, — сказал Андерхилл. — Я курю. Если кто-то подойдет, тебя здесь нет.
  
  — О’кей.
  
  — Попробуй соврать, и я тут же уйду, и больше ты за всю свою короткую жизнь не скажешь мне ни слова… вслух или как-то иначе.
  
  — О’кей.
  
  — Как ты избавился от здешних обитателей?
  
  — Какое тебе дело? — Минуту назад Генри был готов поклясться, что слишком устал, чтобы злиться. Но сейчас… — Это было что-то вроде чертова теста?
  
  — Не валяй дурака.
  
  — Я сказал, что у меня Рипли первичный, то есть чистую правду. Они немедленно смылись, — сказал Генри и, помедлив, добавил: — Ты тоже заразился, верно?
  
  — Почему ты так считаешь?
  
  Голос Андерхилла вроде бы не изменился: все такой же спокойный, ровный, и все же Генри как психиатр сумел распознать все признаки. Каким бы ни был Андерхилл, приходилось признать, что он человек невероятно трезвый и рассудительный. Что ж, он только что сделал первый шаг в нужном направлении. Кроме того, подумал он, не повредит, если Оуэн поймет, что терять ему, в сущности, нечего.
  
  — Красные полоски на заусенцах, верно? И немного в одном ухе.
  
  — Тебе бы сейчас в Лас-Вегас, приятель. Конец бы всем казино… — Генри увидел тлеющий глазок сигареты, поднесенной к губам Андерхилла. Как бы ветер ее не задул.
  
  — Ты получил первичный непосредственно из источника заражения. Я совершенно уверен, что вторичный можно подхватить, коснувшись чего-то, на чем он растет: дерево, мох, олень, собака, другой человек. Все равно что дотронуться до ядовитого сумаха: сразу ожог. Не думай, что ваши медики этого не знают. Я получил информацию непосредственно от них. Моя голова все равно что чертова спутниковая антенна, которая ловит все передачи подряд. Понятия не имею, откуда берется половина всех сведений, но это не важно. Но кое-что медикам все же неизвестно. Серые называют красную растительность «байрум», слово, означающее «состав жизни». При определенных обстоятельствах первичный грибок может выращивать имплантаты.
  
  — Срань-хорьков, иначе говоря.
  
  — Срань-хорьки — это хорошо. Мне нравится. Они появляются из байрума, потом откладывают яйца, из которых появляются новые хорьки, и так далее, и тому подобное. По крайней мере мне так кажется. Правда, здесь большинство яиц погибает. Трудно сказать, в чем причина: холод ли, атмосфера или еще что-то. Но сейчас речь идет о байруме. Пока это все, чем располагают инопланетяне. То, что действительно срабатывает.
  
  — Состав жизни.
  
  — Угу, но послушай, серым здесь туго приходится, может, потому они и торчали здесь так долго, почти полвека, прежде чем сделать первый ход. Хорьки, например. Предполагалось, что они станут сапрофитами, знаешь, что это означает?
  
  — Генри… тебя так зовут… верно? Генри?.. Генри, какое отношение это имеет к нашей нынешней…
  
  — Самое прямое. И если не хочешь нести большую часть ответственности за гибель жизни на космическом корабле Земля, если, разумеется, не считать жизнью кучи межзвездных кудзу, советую заткнуться и слушать.
  
  Пауза. А потом:
  
  — Слушаю.
  
  — Сапрофиты — доброкачественные бактерии-паразиты. Они живут в наших внутренностях, и мы каждый день глотаем их с молочными продуктами. Со сладким ацидофильным молоком, например, и с йогуртом. Мы даем им среду обитания, и они дают нам кое-что взамен. Лактобактерии, например, улучшают пищеварение. Хорьки — в обстоятельствах, обычных для каких-то иных миров, с совершенно иной, чем у нас, экологией — вырастают дюйма на два, не больше. Думаю, что, оказавшись в женском организме, они могут как-то влиять на воспроизведение, но не убивают. Никого. Просто живут в кишечнике. Мы даем им пищу, они пробуждают в нас телепатические способности. Честный обмен. Только они также превращают нас в телеканалы. Мы — ТВ серых человечков.
  
  — И ты знаешь все это, потому что в тебе живет такая же тварь? — В голосе Андерхилла не было отвращения, но Генри ясно ощутил его в мозгу собеседника: жгучее, пульсирующее, как щупальца осьминога. — Один из так называемых нормальных хорьков?
  
  — Нет. Пока нет. Кажется.
  
  — В таком случае, откуда ты взял все это? Или просто сочиняешь? Разыгравшееся воображение? Пытаешься выписать себе пропуск на волю?
  
  — По-моему, совершенно не важно, откуда мне все это известно, Оуэн, но ты понимаешь, что я не лгу. Ты же читаешь мои мысли.
  
  — Да, ты думаешь, что говоришь правду. Больше я ничего не знаю. Или воображаешь, что я херов ясновидящий? Всю жизнь читал ваши сраные мысли? Как глубоко я, по-твоему, могу проникнуть?
  
  — Не знаю. Должно быть, немного глубже, если байрум распространится, но до меня тебе далеко.
  
  — Потому что ты другой. — Скептицизм, не только в голосе, но и в мыслях Андерхилла.
  
  — Приятель, до сегодняшнего дня я и понятия не имел, насколько другой. Но не обращай внимания. Я хочу, чтобы ты понял главное: серые опарафинились по самое некуда. Наверное, впервые в истории они вступили в настоящую битву за власть, прежде всего потому, что хорьки, попадая в человека, превращаются из сапрофитов в злокачественных паразитов. Не перестают есть и не перестают расти. Это рак, Андерхилл, особая форма рака. Во-вторых, байрум. Пока что он в отличие от иных планет с трудом выживает в нашем мире. Ученые и эксперты, которые правят этим родео, думают, что холод замедляет его развитие, но я так не считаю, вернее, считаю, что причина не только в этом. Не могу сказать с уверенностью, потому что они тоже ничего не понимают, но…
  
  — Стоп, стоп… — В темноте мелькнула короткая вспышка: это Андерхилл зажег еще одну сигарету, которую тоже съест ветер. — Ты сейчас имел в виду не медиков, верно?
  
  — Нет.
  
  — Воображаешь, будто общаешься с серыми человечками. Телепатически.
  
  — По-моему… с одним из них. Можно сказать, между нами налажена бесперебойная связь.
  
  — С тем Джоунси, о котором ты говорил?
  
  — Оуэн, я не уверен. Не до конца. Но главное, они проигрывают. Я, ты, люди, которые были с тобой у корабля, все мы, возможно, не встретим нынешнее Рождество. Не стану врать. Мы получили высокие концентрированные дозы. Но…
  
  — Я-то уж точно, — перебил Оуэн. — И Эдвардс тоже, проявилось мгновенно, как на полароиде.
  
  — Но даже если байрум в самом деле скрутит тебя, не думаю, что ты можешь разнести его так уж широко. Не настолько он опасен. В амбаре есть немало людей, которые так его и не подхватят, сколько бы зараженных там ни оказалось, а если и подхватят, то свалятся с байрумом вторичным, или Рипли, как тебе угодно.
  
  — Лучше байрум.
  
  — О’кей. Они смогут, в свою очередь, передать его кое-кому, но в очень слабой форме, которую можно назвать байрум-три. Вполне вероятно, что и этим дело не закончится, но уж для того, чтобы разглядеть байрум-четыре, понадобится микроскоп или анализ крови. Потом он исчезнет.
  
  — Не забывай о мгновенном воспроизведении.
  
  — Первое: серые — возможно, не что иное, как системы доставки байрума — уже уничтожены. Те, кого не убила среда, как микробы в конце концов прикончили марсиан в «Войне миров», расстреляны из пулеметов. Все, кроме одного… возможно, того, от которого я получаю информацию. Но в физическом смысле его тоже не существует. Второе: хорьки не сработали. Как любой рак, они в конце концов пожирают сами себя. Те же, которые прогрызают себе дорогу и выходят наружу из прямой кишки, быстро погибают в неблагоприятной для них внешней среде. Третье: байрум тоже не так действенен, но если ему дать время вырасти и найти места обитания, он может мутировать. Научится приспосабливаться. Может быть, править.
  
  — Мы собираемся стереть это место с лица земли, — сказал Андерхилл. — Превратить весь Джефферсон-тракт в выжженную зону.
  
  Генри едва не завопил от бессильной злости, и, вероятно, что-то выплеснулось наружу. Послышался глухой стук. Андерхилла отшвырнуло к стене, ударило спиной о потемневшие доски.
  
  — То, что вы здесь творите, не имеет смысла, — процедил Генри сквозь зубы. — Люди, которых вы заперли, не могут распространить грибок, хорьки не могут распространить грибок, и байрум тоже не может распространяться самостоятельно. Если ваши парни свернут палатки и просто уберутся отсюда, природа позаботится о себе и сотрет всю эту бессмыслицу как ошибочное уравнение. Думаю, серым пришлось показаться вам на глаза, потому что они на хрен не верят тому, что происходит. Похоже, это был просто акт самоубийства, вдохновляемый некоей серой версией мистера Курца. Они никак не могут осмыслить собственное поражение. Их девиз: «Мы всегда выигрываем». Или «побеждаем».
  
  — Откуда ты…
  
  — Но тут в последнюю минуту, Андерхилл, может, и в последнюю секунду, один из них нашел человека, поразительно отличающегося от остальных. Такого, с которым способны войти в контакт не только серые, но хорьки и даже байрум. Он ваша «Тифозная Мэри». И уже выбрался из секретной зоны, сводя все, что вы здесь сделали, к нулю.
  
  — Гэри Джоунс.
  
  — Совершенно верно.
  
  — Что делает его не таким, как все?
  
  Как ни больно было Генри касаться этой темы, все же приходилось кое-что открыть Андерхиллу.
  
  — Он, я и еще двое друзей, теперь погибших, когда-то знали человека, который был абсолютно другим. Другим в корне. Настоящий телепат, без всякого байрума. Он каким-то образом повлиял на нас. Повстречай мы его, когда стали старше, вряд ли такое было бы возможно, но в том возрасте мы были особенно… уязвимы, так сказать, к тому, что он нам дал. Потом, годы спустя, кое-что случилось с Джоунси, правда, не имеющее отношения к этому необыкновенному мальчику.
  
  Но последнее, как подозревал Генри, не было правдой: хотя Джоунси едва не погиб под колесами машины в Кембридже, а Даддитс, насколько знал Генри, в жизни не выезжал из штата Мэн, он каким-то образом причастен к последним роковым переменам в Джоунси. И ко всему происходящему. Он знал это.
  
  — Прикажешь мне… что? Просто поверить в это? Проглотить, как микстуру от кашля?
  
  Он не видел, как в душистом мраке сарая губы Генри растянулись в невеселой улыбке.
  
  — Оуэн, — вздохнул он, — ты и так этому веришь. Я телепат, не забыл? Самый страшный в джунглях. Однако вопрос… вопрос… в том…
  
  Генри задал вопрос мысленно.
  * * *
  
  Стоя за изгородью у задней стены старого сарая, терпеливо морозя яйца, опустив маску, чтобы иметь возможность курить сигареты, которых терпеть не мог (он раздобыл новую пачку в гарнизонной лавчонке), Оуэн растерянно озирался. Несмотря на то что ситуация весьма мало располагала к веселью, все же, когда человек в сарае в ответ на вполне резонный вопрос отрезал с нетерпеливой прямотой: «Ты и так этому веришь. Я телепат, не забыл», — с губ Оуэна сорвался короткий горький смешок. Курц сказал, что, если телепатия станет одним из постоянных свойств человеческого мозга, общество в его нынешнем виде ждет крах. Умом Оуэн понимал правоту Курца, но сейчас осознал ее на некоем глубинном, нутряном уровне.
  
  — Однако вопрос… вопрос… в том…
  
  Что мы собираемся предпринять?
  
  У измученного Оуэна нашелся только один ответ:
  
  — Думаю, нужно снаряжать погоню за Джоунсом. Но даст ли это что-нибудь? У нас есть время?
  
  — Да, но очень мало.
  
  Оуэн пытался понять, что кроется за ответом Генри, но его сил явно не хватало. Однако он был уверен, что почти все, сказанное этим человеком, — правда. Либо он свято верит в то, что говорит правду. Видит Бог, я тоже хочу верить, что это правда. И под любым предлогом убраться отсюда до начала бойни.
  
  — Нет, — сказал Генри, и Оуэн впервые заметил, что голос у него не совсем твердый. Похоже, он чем-то расстроен. — Бойни не будет. Курцу не удастся прикончить почти триста человек. Людей, которые никак не могут повлиять на происходящее. Они всего лишь… О Господи, они всего лишь невинные жертвы! Случайные свидетели катастрофы!
  
  Оуэн не удивился, обнаружив, что искренне наслаждается смущением Генри. Видит Бог, сам Генри немало потрудился над тем, чтобы лишить его душевного равновесия.
  
  — Что вы предлагаете? Особенно если учесть, что сейчас главное — ваш приятель Джоунси.
  
  — Да, но… — запнулся Генри. Теперь его внутренний голос звучал чуть громче, но ненамного.
  
  Я не думал, что мы уйдем и бросим их на съедение.
  
  — Мы не уйдем. Сбежим, как пара крыс с горящими хвостами, — пояснил Оуэн и, затянувшись в последний раз, бросил третью сигарету. И долго смотрел, как ветер катит ее по снегу. К этому времени по обе стороны сарая возвышались гигантские сугробы. По опустевшему выгулу мела поземка, с неба продолжал валить снег. Ехать куда-то в такую погоду — чистое безумие.
  
  Придется раздобыть хотя бы «сноу кэт», подумал Оуэн. К полуночи даже полноприводный грузовик не пробьется через такие заносы.
  
  — Убей Курца, — тихо сказал Генри. — Это единственный выход. Будет легче ускользнуть, если некому отдавать приказы. Кроме того, биологическая… зачистка отложится на неопределенное время.
  
  — Как все просто, — сухо рассмеялся Оуэн. — Андерхилл, агент 007 с лицензией на убийство.
  
  Он раскурил четвертую сигарету, прикрывая зажигалку ладонями. Пальцы, даже в перчатках, успели онеметь.
  
  Если мы немедленно не договоримся, я здесь заледенею, подумал он.
  
  — Подумаешь, что тут такого сложного? — удивился Генри, понимая, как тяжело Оуэну принять такое решение. Сам Оуэн чувствовал (и почти слышал), как мучительно пытается он ничего не видеть и не знать, не ухудшать и без того безнадежное положение вещей. — Просто войди и прихлопни его.
  
  — Не выйдет. — Оуэн послал Генри мысленную картину: Фредди Джонсон и другие члены так называемой «Империэл Вэлли» следят за «виннебаго» Курца. — Кроме того, фургон оборудован системой динамиков. Если что-то случится, мигом нагрянут крутые парни. Но, может, я его достану. Скорее всего нет, потому что охрана у него, как у колумбийского кокаинового барона, особенно во время активных боевых операций. Но попробовать можно. Я и сам не так уж плох. Но это чистое самоубийство. Если в его распоряжении Фредди Джонсон, значит, поблизости вертятся Кейт Галлахер… Марвел Ричардсон… Карл Фридман… Джослин Макэвой. Крутые парни и девочки. Генри, я убью Курца, они убьют меня, шишки, которые стоят у руля этого шоу, пошлют нового чистильщика — какой-нибудь клон Курца, который подхватит поводья, выпавшие из рук мертвого единомышленника. А может, просто назначат на его место Кейт. Видит Бог, для этого она достаточно безумна. Заключенным дадут дополнительных двенадцать часов на то, чтобы хорошенько провариться в собственном соку, но в конце концов поджарят. Единственная разница в том, что вместо того, чтобы весело устремиться вместе со мной сквозь бурю и метель, красавчик, ты сгоришь вместе с остальными. А тем временем твой приятель Джоунси успеет добраться… куда?
  
  — Думаю, пока благоразумнее всего держать место назначения в секрете.
  
  Оуэн тем не менее попробовал применить все свои телепатические способности и на миг уловил размытое и странное изображение: высокое белое здание в снегу, цилиндрическое, как силосная башня… но все тут же пропало, сменившись изображением белой лошади — чем-то похожей на единорога, — бегущей мимо таблички, на которой красовалась стрелка и надпись красными буквами:
  
   В БЕНБЕРРИ-КРОСС.
  
  — Ты глушишь меня! — раздраженно проговорил он.
  
  — Можешь считать, что так. А можешь рассматривать это как обучение методике, которую тебе лучше усвоить, если хочешь сохранить наш разговор в тайне.
  
  — Угу. — На самом деле Оуэн ничуть не расстроился. И правда, совсем не плохо уметь вот так глушить всякого, кто бесцеремонно лезет в твои мысли. Кроме того, Генри все-таки знал, куда стремится его друг, Тифозный Джоунси. Недаром Оуэн видел неясные картины в голове Генри.
  
  — Генри, выслушай меня.
  
  — Валяй.
  
  — Предлагаю простейший и самый безопасный план. Первое: если время не слишком поджимает, нам нужно поспать.
  
  — Согласен. Непонятно, как я еще держусь на ногах.
  
  — Часа в три ночи я начну действовать. Курц отдал приказ следить за любыми передвижениями, и охрана будет начеку, но если глаз Большого Брата немного прикроется, то не раньше четырех. Люди к тому времени устанут и потеряют бдительность. Мы должны уложиться в интервал от четырех до шести. Я отвлеку часовых и закорочу ток в изгороди: это легче всего. Минут через пять после того, как начнется переполох, я подведу сюда снегоход и… — Оуэн обнаружил, что телепатия имеет немалые преимущества по сравнению со словесным общением. Не переставая говорить, он послал Генри изображение горящего вертолета МН-6 «литл берд» и солдат, бегущих к нему, — …и в путь.
  
  — Оставив на милость Курца беззащитных людей, которых он намеревается превратить в угольки? Не говоря уже о Блю-группе. Сколько там? Еще триста?
  
  Оуэн, служивший в армии с девятнадцати лет и вот уже восемь как ставший одним из чистильщиков Курца, послал два жестких слова по ментальному каналу, установленному между ними:
  
   Допустимые потери.
  
  Тень Генри Девлина за грязным стеклом шевельнулась и поднялась.
  
  Нет, ответил он.
  * * *
  
  Нет? То есть как «нет»?
  
  Нет. Я их не брошу.
  
  Можешь предложить что-нибудь получше?
  
  И тут Оуэн, к своему невероятному ужасу, осознал: Генри уверен в том, что может. Фрагменты и обрывки этой идеи (было бы чересчур великодушно назвать ее планом) пролетали через мозг Оуэна, подобно хвосту кометы. От неожиданности он задохнулся и даже не заметил, как сигарета выпала из пальцев и унеслась, подхваченная ветром.
  
  Ты псих.
  
  Ничего подобного. Нам нужно отвлечь их, чтобы смыться, ты уже это понял. Считай это отвлекающим фактором.
  
  Их все равно убьют!
  
  Некоторых. Может, большинство. Но это шанс. Какой шанс у них будет в горящем амбаре?
  
  — И не забывай о Курце, — добавил Генри вслух. — Если его поставят перед фактом побега двухсот заключенных, многие из которых будут счастливы поведать первому попавшемуся репортеру о том, как наложившее в штаны от страха правительство США санкционировало массовые убийства здесь, на американской земле, поверь, ему будет не до нас. Поводов для волнений у него и без того появится достаточно.
  
  Ты не знаешь Эйба Курца, подумал Оуэн. И ничего не знаешь о Черте Курца. Как и он сам. Почти ничего. До сегодняшнего дня.
  
  Но в предложении Генри был некий безумный смысл. И некое зерно искупления. По мере того как этот бесконечный день четырнадцатого ноября катился к полуночи и шансы прожить хотя бы до конца недели увеличивались, Оуэн без особого удивления понял, что идея искупления не лишена привлекательности.
  
  — Генри!
  
  — Да, Оуэн, я тут.
  
  — Знаешь, мне всегда становилось не по себе при мысли о том, что я натворил в доме Рейплоу.
  
  — Знаю.
  
  — И все же я бы сделал это еще раз. Что за чертовщина?
  
  Генри, оставшийся прекрасным психиатром даже после того, как стал помышлять о самоубийстве, промолчал. Да и что скажешь? Некая извращенность всегда присутствует в человеческом характере. Нормальное поведение. Грустно, но правда.
  
  — Ладно, — решил наконец Оуэн. — Ты покупаешь дом, я его обставляю. По рукам?
  
  — По рукам, — мгновенно ответил Генри.
  
  — Ты в самом деле можешь научить меня глушить непрошеных гостей? Думаю, мне это понадобится.
  
  — Могу. Уверен.
  
  — Ладно. Слушай.
  
  Следующие три минуты говорил Оуэн, иногда вслух, иногда пускал в ход телепатию. Оба достигли той точки, когда различия между способами общения больше не существовало: слова и мысли стали одним.
  Глава 16
  Дерри
  
  До чего жарко у Госслина — до чего жарко!
  
  Джоунси мгновенно покрывается потом, и к тому времени, когда они вчетвером добираются до телефона-автомата (по несчастью, висящего у печки), крупные капли срываются со лба, ползут по щекам, а подмышки превратились в настоящие джунгли в период дождей… хотя не так уж там много волос, все-таки четырнадцать лет.
  
  «Все впереди», — как говорит Пит.
  
  Итак, у Госслина жарко, и он все еще отчасти пребывает в тисках сна, который вовсе не собирается померкнуть, раствориться, как все плохие сны (он все еще ощущает вонь бензина и горящей резины, видит Генри, держащего мокасин… и оторванную голову, он все еще видит ужасную оторванную голову Ричи Гренадо), а тут еще телефонистка стервозится. Когда Джоунси дает ей номер Кэвеллов, который мальчики знают наизусть, потому что звонят едва не каждый день и спрашивают, можно ли прийти (Роберта и Элфи неизменно отвечают «да», но так требуют правила вежливости, которым их научили дома), телефонистка спрашивает:
  
  — Ваши родители знают, что вы звоните в другой город?
  
  Ничего общего с тягучим выговором янки: слова произносятся с легким французским акцентом уроженки здешних мест, где фамилии Летурно и Биссонет куда более распространены, чем Смит или Джоунс. Скупердяи-лягушатники, как называет их отец Пита. И теперь, Боже, помоги Джоунси, он нарвался на такую.
  
  — Они позволяют мне звонить в кредит, если я сам плачу, — говорит Джоунси. А, так он и знал, что под конец именно ему придется не только лаяться с телефонисткой, но и выкладывать собственные денежки. Он расстегивает молнию куртки. Ну и духотища! Как могут эти старперы рассиживаться у печки, просто выше его понимания! Друзья напирают на него, толпятся рядом, что вполне естественно: они хотят знать, как идут дела, но Джоунси очень хочется, чтобы они немного отступили и дали ему дышать. Еще немного, и он сварится.
  
  — А если я позвоню им, mon fils? Твоим mère et père?[408] Они скажут то же самое?
  
  — Конечно, — говорит Джоунси. Пот разъедает глаза, и он вытирает его, как слезы. — Отец на работе, но мама должна быть дома. Девять-четыре-девять, шесть-шесть-пять-восемь. Только побыстрее, пожалуйста, потому что…
  
  — Соединяю с абонентом, — разочарованно перебивает телефонистка.
  
  Джоунси одним движением плеч сбрасывает куртку на пол. Остальные так и не разделись. Бив даже не расстегнул свою Фонзи-куртку. Просто немыслимо, как они выносят все это! Даже запахи действуют Джоунси на нервы: запахи бобов, кофе, мастики для натирки полов и рассола из бочонка с пикулями. Обычно они ему нравятся, но сегодня к горлу подкатывает тошнота.
  
  В телефоне что-то щелкает. Как медленно! И друзья теснят его к стене, на которой висит аппарат. В дальнем проходе стоит Ламар, сосредоточенно разглядывая полки с крупами и потирая лоб, как человек, у которого раскалывается голова. Учитывая, сколько пива он влил в себя вчера вечером, это вполне естественно. У самого Джоунси тоже начинается что-то вроде мигрени, не имеющей никакого отношения к пиву, просто здесь чертовски жарко, как в а…
  
  Он резко выпрямляется.
  
  — Гудки, — сообщает он друзьям и тут же жалеет, что не держал язык за зубами, потому что все трое придвигаются еще ближе. У Пита изо рта несет ужасно, и Джоунси думает:
  
  Ну ты и даешь, Пит! Что это с тобой? Чистишь зубы по большим праздникам?
  
  Трубку поднимают на третьем звонке.
  
  — Алло?
  
  Это Роберта, и судя по голосу, лишенному обычных жизнерадостных ноток, она чем-то расстроена. Нетрудно понять чем: даже сюда доносится жалобный вой Даддитса. Джоунси знает, что Элфи и Роберта не воспринимают плач сына, как их четверка: в конце концов они люди взрослые. Но кроме всего, еще и его родители, и явно чувствуют что-то, поэтому Джоунси сильно сомневается, что сегодняшнее утро выдалось для миссис Кэвелл особенно радостным.
  
  О Господи, как можно так топить? Что они подбрасывают в эту гребаную печку? Плутоний, что ли?
  
  — Говорите, кто это, — нетерпеливо звучит в трубке, что совершенно не похоже на неизменно приветливую миссис Кэвелл. Сколько раз она твердила мальчикам, что самое главное для матери такого необыкновенного создания, как Даддитс, — это терпение. Она училась терпению на протяжении всей жизни рядом с Даддитсом. Но сегодня утром все не так. Сегодня она цедит слова так, будто зла на кого-то, что уж совсем немыслимо. — Если вы что-то продаете, простите, у меня нет времени говорить. Я очень занята и…
  
  И все это под неумолчный рев Даддитса.
  
  Еще бы, не занята, думает Джоунси. Он достает тебя с самого рассвета, и к этому времени ты наверняка уже на стенку лезешь.
  
  Генри тычет Джоунси локтем в бок и грозит кулаком, что, очевидно, означает: «Давай же!» И хотя Джоунси морщится от боли, все же локоть — штука полезная. Если она повесит трубку, ему снова придется иметь дело с этой сучкой-телефонисткой.
  
  — Миз Кэвелл… Роберта? Это я, Джоунси.
  
  — Джоунси?
  
  Он кожей ощущает ее невыразимое облегчение: она так страстно хотела, чтобы друзья Даддитса позвонили, что сейчас почти уверена: воображение играет с ней дурную шутку.
  
  — Да. Я и остальные парни. — Он протягивает трубку.
  
  — Привет, миссис Кэвелл. — Это Генри.
  
  — Эй, как дела? — Пит.
  
  — Привет, красавица, — произносит Бив с идиотской улыбкой. Он, можно сказать, влюблен в Роберту с того дня, когда они встретились.
  
  Ламар Кларендон оборачивается на голос сына, морщится и снова принимается оценивать сравнительные достоинства «Чирриоз» «и «Шреддид Уит»[409]. «Валяйте, — бросил он Биву, когда тот сказал, что они хотят позвонить Даддитсу. — Понять не могу, с чего вам вдруг взбрело говорить с этим тыквоголовым, но если хотите бросать деньги на ветер, ради бога».
  
  Джоунси снова подносит трубку к уху и успевает уловить обрывок фразы:
  
  — …вернулись в Дерри? Я думала, вы охотитесь где-то в Кинео.
  
  — Нет, мы все еще здесь, — отвечает Джоунси и, оглянувшись на друзей, с удивлением замечает, что они почти не вспотели, разве что лоб Генри чуть влажный, на верхней губе Пита несколько крошечных капелек и все. Ну просто Психербург какой-то! — Мы просто думали… э… что, пожалуй, лучше позвонить.
  
  — Вы знали.
  
  Голос спокойный, бесстрастный. Не рассерженный. Не отчужденный. Но и не вопрошающий. Констатирующий.
  
  — Э-э-э… — Он поправляет ворот рубашки. — Да.
  
  Любой на ее месте засыпал бы его сотнями вопросов, начиная с «откуда вы узнали» и «что, во имя Господа, с ним творится», но Роберта не любой-всякий, и, кроме того, почти целый месяц наблюдала их рядом со своим сыном. Поэтому и говорит:
  
  — Подожди, Джоунси. Сейчас я его позову.
  
  Джоунси ждет. Издалека доносятся рыдания Даддитса и тихие уговоры Роберты. Она объясняет. Утешает. Заманивает его к телефону. Повторяет магические имена:
  
  «Джоунси, Бивер, Пит, Генри».
  
  Вопли приближаются, и Джоунси ощущает, как они вонзаются в голову, тупой нож, который мнет и крошит плоть, вместо того чтобы резать. У-У-У-У. По сравнению с плачем Даддитса локоть Генри кажется нежными объятиями. И тропический дождь льется по шее солеными потоками. Взгляд устремлен на две таблички над телефоном. Первая гласит: ограничьте время разговора пятью минутами, пожалуйста. На второй еще одна просьба: никаких непристойностей по телефону. Под ней кто-то нацарапал:
  
   КАКОЙ КОЗЕЛ ЭТО СОЧИНИЛ?
  
  Но тут трубку берет Даддитс, и в ухо Джоунси ввинчивается ужасный громовой рев. Джоунси морщится, но, несмотря на боль, сердиться на Дадса невозможно. Здесь они вместе, все четверо, а он там один. До чего же все-таки странное создание! Господь покарал и благословил его одновременно, и при мысли об этом у Джоунси голова идет кругом.
  
  — Даддитс, — говорит он, — Даддитс, это мы. Я Джоунси.
  
  И передает трубку Генри.
  
  — Привет, Даддитс, это Генри.
  
  Трубка у Пита.
  
  — Привет, Дадс, это Пит, не плачь, все хорошо…
  
  Пит быстро сует трубку Биву, который опасливо осматривается, забивается в угол, вытягивая шнур на всю длину, прикрывает микрофон, чтоб старики у печки (не говоря уже о собственном старике) не расслышали, и поет первые две строчки колыбельной. Потом замолкает, прислушивается и, сложив в кружок большой и указательный пальцы, гордо трясет перед носами приятелей. И отдает трубку Генри.
  
  — Дадс? — Опять Генри. — Это просто сон, Даддитс. Ничего такого не было на самом деле. Ладно?
  
  Ничего не было и все кончено. Только…
  
  Генри слушает. Джоунси пользуется возможностью, чтобы сбросить фланелевую рубашку. Футболка под ней мокрая насквозь.
  
  В мире есть еще миллиард вещей, о которых Джоунси не знает: какого рода связь существует, например, между ними и Даддитсом, но одно ему известно точно — больше он не может оставаться в магазине Госслина. Джоунси кажется, что это его бросили в проклятую печку. Должно быть, у старперов, играющих в шашки, вместо костей лед.
  
  Генри усердно кивает:
  
  — Точно, как в страшном кино. — Прислушивается и хмурится: — Вовсе нет. И никто из нас тоже. Мы и пальцем его не тронули. И никого из них.
  
  И тут Джоунси осеняет. Вранье. Трогали! Не хотели, конечно, но тронули. Боялись, что Ричи исполнит свою угрозу разделаться с ними, и поэтому достали его первыми.
  
  Пит протягивает руку, и Генри говорит:
  
  — Пит хочет потолковать с тобой, Дадс.
  
  Он отдает трубку Питу, и Пит советует Даддитсу забыть обо всем и наплевать, будь спокоен, милый воин, они скоро вернутся и сыграют все вместе, вот уж повеселятся, на всю катушку, ну а пока…
  
  Джоунси поднимает глаза к табличке, той, на которой просят ограничить время звонка пятью минутами. Какая идея, какая чудесная идея! Да и к чему разводить слюни. И так ясно, что ситуация с Даддитсом под контролем.
  
  Но прежде чем он успевает вмешаться, Пит отдает трубку ему.
  
  — Он хочет поговорить с тобой, Джоунси.
  
  В первое мгновение он едва не бросается к двери. Черт с ним, с Даддитсом, черт с ними со всеми!
  
  Но это его друзья, все они заражены одним и тем же сном, в котором сделали то, чего вовсе не хотели (врун, врун гребаный, сам знаешь, что хотели!) и их глаза удерживают его на месте, несмотря на жару, которая теперь сдавливает его грудь удушливыми тисками. Их глаза твердят, что он часть всего этого и не должен уходить, пока Даддитс еще у телефона. Так не по правилам. Не по правилам той игры, которую они ведут.
  
  Это наш сон, и он еще не кончился, кричат глаза всех троих, и особенно Генри. Он начался с того дня, как мы нашли его позади «Братьев Трекер», на коленях и почти голого. Он видит линию, и теперь мы тоже видим. Пусть по-другому, но какой-то частью внутреннего зрения мы постоянно видим линию. И будем видеть, пока живы.
  
  В их глазах светится что-то еще, неотступное, не дающее покоя, которое будет преследовать их до конца жизни и бросит тень даже на самые счастливые дни. Ужас того, что они сделали. Сделали в так и не запомнившейся главе их совместного сна.
  
  Все это не дает Джоунси шагнуть к двери и заставляет взять трубку, хотя он изнемогает. Вялится, поджаривается, тает, мать твою.
  
  — Даддитс, — говорит он, и даже голос пышет жаром. — Все хорошо, честное слово. Я сейчас отдам трубку Генри, здесь дышать нечем, хочу глотнуть свежего…
  
  Но Даддитс прерывает его, неожиданно громко и настойчиво:
  
  — Е ыыди! Оси, е ыыди! Ей! Ей! Итер Ей!
  
  Они всегда понимали его лопотание, с самого первого дня, и Джоунси без труда разбирает: «Не выходи! Джоунси, не выходи! Грей! Грей! Мистер Грей!»
  
  Джоунси открывает рот. Он глядит мимо раскаленной печки, мимо прохода между полками, где страдающий похмельем отец Бива тупо изучает консервированные бобы, мимо миссис Госслин, восседающей за старым обшарпанным кассовым аппаратом, в переднее окно, служащее неким подобием витрины. Стекло до невозможности грязное и обклеенное плакатами, рекламирующими все на свете — от сигарет «Уинстон» и эля «Мусхед» до церковных благотворительных ужинов и пикников в честь Четвертого июля, которые устраивались еще в те времена, когда президентом был арахисовый король… но все же осталось еще достаточно места, чтобы выглянуть наружу и увидеть существо, ожидающее его во дворе. То самое, что подкралось сзади, пока он пытался удержать дверь ванной. То самое, что через много лет украло его тело. Голая серая фигура переминается около бензоколонки на беспалых ногах, не сводя с Джоунси черных глаз. И Джоунси думает:
  
  Это не их истинный облик. Такими мы их видим. Именно такими.
  
  И словно желая подчеркнуть это, мистер Грей поднимает руку и резко бросает вниз. С кончиков длинных серых пальцев (их всего три) слетают и поднимаются в воздух крохотные красновато-золотистые пушинки. Как «парашютики» одуванчика.
  
  Байрум, думает Джоунси.
  
  И словно от волшебного слова в сказке все тут же замирает. Магазин Госслина превращается в гротескный натюрморт. Мгновение — и цвета медленно испаряются, преобразуя его в старый дагерротип в желтовато-черных тонах. Друзья становятся прозрачными и тают на глазах. Реальны только две вещи: тяжелая черная трубка телефона-автомата и жара. Удушливая жара.
  
  — Аай! — кричит Даддитс прямо ему в ухо. Джоунси слышит долгий, хорошо знакомый прерывистый вздох: это Даддитс набирает в грудь воздух, пытаясь говорить как можно четче. — Оси, Оси, аай! Аай! А…
  * * *
  
  …вай! Вставай, Джоунси, вставай!
  
  Джоунси поднял голову, но в первый момент ничего не увидел. Волосы, спутанные, влажные от пота, лезли в глаза. Он нетерпеливо откинул их, надеясь оказаться в своей спальне, либо в «Дыре в стене», либо, что еще лучше, в Бруклине, — но безуспешно. Он по-прежнему в офисе братьев Трекер. Заснул за письменным столом и видел во сне, как они звонили Даддитсу сто лет назад. Все так и было, если не считать умопомрачительной жары. По правде говоря, в магазине всегда было прохладно, мало того, старик Госслин строго за этим следил. Жара вкралась в его сон, потому что здесь дышать было нечем. Иисусе, тут не меньше ста градусов, а может, и все сто десять[410].
  
  Отопление испортилось, подумал он, поднимаясь. А может, пожар. Так или иначе, нужно выбираться отсюда, пока я не спекся заживо.
  
  Джоунси выбрался из-за стола, почти не заметив того, что стол изменился, едва обратив внимание на какой-то предмет, коснувшийся макушки, когда он спешил к двери. Он уже потянулся одной рукой к засову, а другой — к «собачке», как вдруг вспомнил крик Даддитса, просившего его не выходить, потому что за дверью ждет мистер Грей.
  
  Он и правда был там. Прямо у порога. Подстерегал Джоунси на складе воспоминаний, которым тоже завладел.
  
  Джоунси уперся растопыренными пальцами в дерево филенки. Влажные пряди снова упали на лоб, но он уже не обращал ни на что внимания.
  
  — Мистер Грей, — прошептал он. — Вы там? Вы ведь там, верно?
  
  Никакого ответа, но мистер Грей был там. Точно там. Безволосое подобие головы чуть наклонено вперед, стеклянно-черные глаза уставились на дверную ручку, вот-вот готовую повернуться. Он ждал, когда из душегубки вывалится Джоунси. И тогда…
  
  Прощайте, назойливые человечьи мысли. Прощайте, раздражающие и нервирующие человечьи эмоции.
  
  Прощай, Джоунси.
  
  — Мистер Грей, вы пытаетесь меня выкурить?
  
  Ответа он опять не получил, да и ни к чему. Мистер Грей упоенно орудует всеми кнопками управления, не так ли? Включая и ту, что контролировала температуру тела. Как высоко он ее поднял? Джоунси не знал, но чувствовал, что температура продолжает ползти. Удавка, стискивающая грудь, стала еще горячее и беспощаднее. Он начал задыхаться. Кровь тяжело колотилась в висках.
  
  Окно. Как насчет окна?
  
  В порыве безумной надежды Джоунси повернулся к окну, спиной к двери. Но в окне было темно — вот вам и вечный октябрьский полдень семьдесят восьмого, — а подъездная дорога, идущая вдоль здания, была похоронена под сыпучими снежными барханами. Никогда, даже в детстве, снег не казался Джоунси столь заманчивым. Он уже видел, как, подобно Эрролу Флинну в старом пиратском фильме, летит через стекло, зарывается в снег, охлаждая разгоряченное лицо в благословенном белом холоде…
  
  Да, и тут же чувствует, как руки мистера Грея смыкаются на его горле. Эти руки, хоть и трехпалые, должно быть, сильны и мгновенно выдавят из него жизнь. Если он хотя бы разобьет окно, чтобы впустить немного свежего воздуха, мистер Грей тут же подстережет его и набросится, как вампир. Потому что эта часть Мира Джоунси небезопасна. Эта часть — оккупированная территория.
  
  Выбор Хобсона. Все пути прокляты.
  
  — Выходи, — наконец произнес мистер Грей голосом Джоунси. — Я не буду тянуть. Все сделаю быстро. Не хочешь же ты поджариться там… Или хочешь?
  
  Но Джоунси уже разглядел письменный стол, стоявший перед окном, стол, которого и в помине не было, когда он впервые оказался в этой комнате. До того, как он уснул, тут возвышалось обыкновенное, ничем не примечательное изделие какой-то захудалой мебельной фабрички, из тех, что обычно покупают для небогатых фирм. В какой-то момент, он не мог вспомнить точно, в какой именно, на столе появился телефон, простой, без наворотов, черный аппарат, такой же утилитарный и скромный, как сам стол.
  
  Но теперь на его месте оказалось дубовое шведское бюро с выдвижной крышкой, копия того, что красовалось дома, в его бруклинском кабинете. И телефон другой: синий «Тримлайн», похожий на тот, что стоит в его университетском офисе. Джоунси стер со лба теплый, как моча, пот и только сейчас заметил, что именно коснулось макушки, когда он вставал.
  
  Ловец снов.
  
  Ловец снов из «Дыры в стене».
  
  — Обалдеть, — прошептал Джоунси. — Похоже, я устраиваюсь с удобствами.
  
  Ну разумеется, почему бы нет? Даже заключенные в камерах смертников стараются украсить свое последнее пристанище. Но если он может перенести сюда бюро, Ловец снов и даже телефон, возможно…
  
  Джоунси закрыл глаза, сосредоточился и попытался представить свой кабинет в Бруклине. Удалось это не сразу, потому что возник непрошеный вопрос: как это может получиться, если все воспоминания остались за дверью? Но он тут же сообразил, что все проще простого: воспоминания по-прежнему в его голове, им просто некуда деваться. Коробки на складе — это всего-навсего то, что Генри назвал бы «овеществлением», способом представить все то, к чему получил доступ мистер Грей.
  
  Не важно. Направь все внимание на то, что надлежит сделать. Кабинет в Бруклине. Постарайся у видеть кабинет в Бруклине.
  
  — Что ты делаешь? — всполошился мистер Грей. Куда подевалась елейная самоуверенность тона? — Какого хрена ты там вытворяешь?
  
  Джоунси усмехнулся на это «какого хрена», просто удержаться не смог, но не подумал отвлечься. Не только обстановка, но и стены кабинета… вон там… у двери, ведущей в крохотную ванную… да, вот он! Термостат фирмы «Ханиуэлл». И что он должен сказать? Какое-то волшебное слово вроде «сезам, откройся»?
  
  Да.
  
  По-прежнему не открывая глаз, с легкой улыбкой на залитом потом лице, Джоунси прошептал:
  
  — Даддитс…
  
  И, распахнув глаза, уставился на грязную обшарпанную стену.
  
  На которой висел термостат.
  * * *
  
  — Прекрати! — завопил мистер Грей, и Джоунси в который раз поразился до боли знакомым звукам: все равно что слушать магнитофонную запись одной из собственных, хотя и довольно редких истерик (катализатором обычно служила возмутительная свалка в чьей-нибудь детской). — Немедленно прекрати! Это должно прекратиться!
  
  — Поцелуй меня в задницу, красавчик, — ответил Джоунси. Сколько раз его малыши мечтали сказать отцу что-то вроде этого, когда тот начинал возникать.
  
  Но тут его посетила гнусная мыслишка. Он скорее всего никогда больше не увидит свою двухэтажную квартиру в Бруклине, но если и увидит, то глазами, принадлежащими мистеру Грею. Щека, которую чмокают ребятишки (Ой, царапает, папа! — наверняка пожалуется Миша), теперь будет щекой мистера Грея. Губы, которые целует Карла, тоже будут не его. Мистера Грея. А в постели, когда она сжимает его и вводит в…
  
  Джоунси вздрогнул, потянулся к термостату, с удивлением отмечая, что предельная цифра шкалы — сто двадцать. Должно быть, единственный в своем роде.
  
  Он немного повернул переключатель влево, с облегчением ощутил струю прохладного воздуха и подставил ей разгоряченное лицо. И заметил высоко на стене вентиляционную решетку. Еще один приятный сюрприз.
  
  — Как ты это делаешь? — прокричал мистер Грей из-за двери. — Почему твое тело отталкивает байрум? Как ты вообще оказался там?
  
  Джоунси расхохотался. Просто не смог удержаться.
  
  — Прекрати, — произнес мистер Грей. Ледяным голосом. Тем самым, которым Джоунси предъявлял ультиматум Карле: лечение или развод, солнышко, выбирай. — Я могу не просто повысить температуру, но и сжечь тебя. Или заставить тебя ослепнуть.
  
  Джоунси вспомнил ручку, торчавшую из глаза Энди Джанаса, ужасный звук лопающегося глазного яблока… и зябко передернул плечами. Однако мистер Грей явно блефовал, и Джоунси не собирался попадаться на удочку.
  
  Ты — последний, а-я-твоя система доставки. И ты не посмеешь ее уничтожить. Во всяком случае, пока не выполнишь свою миссию.
  
  Он медленно подступил к двери, напоминая себе о необходимости держать ухо востро, потому что, как сказал Горлум о Бильбо Баггинсе, «хитрая это штука, прелесть моя, да, очень хитрая».
  
  — Мистер Грей! — тихо окликнул он.
  
  Нет ответа.
  
  — Мистер Грей, какой вы сейчас? И какой — на самом деле? Не такой серый? Чуть розовее? И на руках еще пара пальцев? Немного волос на голове? Пытаетесь отращивать пальцы на ногах и гениталии?
  
  Нет ответа.
  
  — Начинаете вживаться в мой образ, мистер Грей? Думать, как я? И это вам не нравится, верно? Или уже нравится?
  
  Ответа все не было, и Джоунси сообразил, что мистер Грей ушел. Повернувшись, он поспешил к окну, на ходу отмечая все новые изменения: литография Карриера и Айвза на одной стене, репродукция Ван Гога на другой: «Ноготки», рождественский подарок Генри, и магический хрустальный шар, всегда стоявший у него на столе дома. Но Джоунси почти не обратил внимания на все эти вещи. Ему не терпелось узнать, что задумал мистер Грей и что так его отвлекло.
  * * *
  
  Оказалось, что внутренность грузовика разительно изменилась. Вместо обычного унылого буро-оливкового пикапа, выданного правительством Энди Джанасу (планшетка с бумагами и бланками на пассажирском сиденье, квакающая рация под приборной доской), на шоссе красовался роскошный «додж рэм» с шикарным кузовом, сиденьями, обтянутыми серым велюром, и приборной доской, усеянной кнопками и ручками управления, как у реактивного лайнера «лир». Наклейка на «бардачке» гласила: Я ЛЮБЛЮ СВОЕГО БОРДЕР-КОЛЛИ. Вышеупомянутый бордер-колли мирно спал под пассажирским сиденьем, подвернув под себя хвост. Кобеля звали Лэд. Джоунси чувствовал, что может узнать имя и судьбу хозяина Лэда, но зачем ему это? Где-то к северу от их нынешнего местонахождения остался сброшенный с дороги армейский грузовик Джанаса, а рядом валялся труп водителя этой машины. Джоунси понятия не имел, почему пощадили колли.
  
  Но тут Лэд поднял хвост, громко пукнул, и Джоунси все понял.
  * * *
  
  Он обнаружил, что, глядя в окно офиса братьев Трекер и сосредоточившись, может смотреть на мир собственными глазами. Снег повалил еще гуще, но, как и армейский пикап, «додж» был полноприводным и упрямо продвигался вперед. Мимо пролетали огни фар: караван армейских машин шел в обратную сторону, на север, к Джефферсон-тракт. Джоунси успел заметить блеснувшую в снегу светоотражающую табличку: белые буквы, зеленый фон:
  
   ДЕРРИ: СЛЕДУЮЩИЕ ПЯТЬ ПОВОРОТОВ.
  
  Городские снегоочистители, вероятно, уже прошли, и хотя движения почти не было — в такой час шоссе обычно пустело даже при ясной погоде, — заносы успели убрать. Мистер Грей увеличил скорость до сорока миль в час. Они миновали три поворота, которые Джоунси помнил с детства (Канзас-стрит, аэропорт, Ап-майл-Хилл, Строфорд-парк), и машина замедлила ход.
  
  Внезапно Джоунси все понял.
  
  Он взглянул на коробки, которые успел затащить сюда, почти все с пометкой ДАДДИТС, остальные с надписью ДЕРРИ. Эти он успел захватить в последний момент. Мистер Грей воображает, что все необходимые воспоминания — вернее, необходимая информация — остались у него, но если Джоунси правильно сообразил, куда они едут (а это вполне логично), мистера Грея ждет сюрприз. Джоунси не знал, то ли бояться, то ли радоваться, и вдруг понял, что испытывает и страх, и радость одновременно.
  
  А вот и зеленая табличка с надписью:
  
   ПОВОРОТ 25, УИЧЕМ-СТРИТ.
  
  Рука Джоунси легла на поворотник.
  
  Он спустился на Уичем-стрит, повернул влево, проехал полмили и оказался на Картер-стрит, поднимавшейся под крутым углом к Апмайл-Хилл и Канзас-стрит, на другой стороне которой когда-то возвышался лесистый холм и располагалось цветущее поселение индейцев племени микмак. Улицу, похоже, не чистили уже несколько часов, но колеса упорно мяли снег. «Рэм» яростно пробивался между заметенными снегом пригорками вдоль обочин: машинами, припаркованными на улице, назло мэрии, заранее предупредившей о необходимости убрать транспорт ввиду приближающейся метели.
  
  На полпути мистер Грей снова свернул в узкий переулок, именуемый Картер-лукаут[411]. «Рэм» подпрыгнул, задние колеса повело. Лэд поднял голову, тявкнул, но тут же положил голову на коврик и закрыл глаза, едва шины впились в снег, и машина грузно выползла из сугроба. Джоунси не отходил от окна, ожидая, что сделает мистер Грей, обнаружив… скажем так — обнаружив.
  
  Сначала мистер Грей ничуть не расстроился, когда лучи фар, скользнув по гребню, не выхватили ничего, кроме все той же снежной круговерти. Он был уверен, что через несколько секунд увидит… всего несколько секунд, и откроется высокая белая башня, стоящая в самом начале спуска на Канзас-стрит, башня с окнами, восходящими к крыше по спирали. Еще несколько секунд…
  
  Только вот секунд уже не было. «Рэм» дожевал расстояние, оставшееся до вершины того, что когда-то называлось Стендпайп-хилл, Холм Водонапорной Башни. Здесь сходились Картер-лукаут и еще три самые маленькие улочки. Они оказались на самом высоком, самом открытом месте Дерри. Ветер завывал, как баньши, со скоростью не менее пятидесяти миль в час, порывы до семидесяти, а может, и до восьмидесяти. В световых полосах снег, казалось, падал горизонтально, сотнями крошечных ледяных кинжалов.
  
  Мистер Грей сидел неподвижно. Руки Джоунси сползли с руля и повисли, как подстреленные птицы. Наконец он пробормотал:
  
  — Где она?
  
  Его левая рука поднялась, повозилась с ручкой дверцы и нажала. Мистер Грей вышел, повалился в снег на колени Джоунси, и злобный ветер тут же вырвал у него ручку. Он снова поднялся, обошел грузовик: полы куртки хлопали по ногам, штанины раздувались, как паруса. Холод стоял жуткий (в офисе братьев Трекер температура могла упасть от умеренной до холодной за несколько мгновений), но красно-черному облаку, населявшему большую часть мозга Джоунси и укравшему его тело, было все равно.
  
  — Где она? — завопил мистер Грей прямо в распяленное жерло урагана. — Где эта хренова Водонапорная Башня?!
  
  А вот Джоунси кричать было ни к чему: буря не буря, но мистер Грей расслышит даже шепот.
  
  — Ха-ха, мистер Грей, — сказал он. — Обманули дурака… похоже, вы сами вырыли себе яму! Башню снесли в восемьдесят пятом.
  * * *
  
  Джоунси подумал, что на месте мистера Грея он закатил бы сейчас истерику по полной программе и, словно наглый испорченный ребенок, уже катался бы на снегу, дрыгая ногами и заливаясь слезами: несмотря на все старания не поддаваться эмоциям Джоунси, мистер Грей был так же бессилен устоять против желания выплеснуть злость, как алкоголик перед бочонком бренди.
  
  Но вместо того чтобы забиться в припадке или полезть в бутылку, он потащил тело Джоунси вдоль голой вершины холма к квадратному каменному пьедесталу, стоявшему на том месте, где он ожидал увидеть городское хранилище пресной воды на семьсот тысяч галлонов. И только тут упал в снег, поднялся, прихрамывая и потирая больное бедро Джоунси, снова упал, снова поднялся, не переставая посылать в воздух поток детских проклятий Бива: хрень собачья, поцелуй меня в задницу, мутотень чертова, насри в свою хренову шляпу и надень на башку задом наперед…
  
  В устах Бивера (или Генри, или Пита) это звучало бы забавно. Здесь же, на этом заброшенном холме, вопли шатающегося, бредущего в снегу чудовища, походившего на человеческое существо, казались ужасными.
  
  Он, то есть мистер Грей, наконец добрался до пьедестала, ярко освещенного фарами «рэма». Высотой примерно пять футов, в рост ребенка, он был сложен из обыкновенного камня, как большинство стен в Новой Англии. Наверху стояли две бронзовые фигуры, мальчика и девочки, державшихся за руки и с опущенными головами, словно в скорби или молитве.
  
  Пьедестал почти занесло снегом, но верхушка привинченной спереди таблички еще виднелась. Мистер Грей встал на колени Джоунси, смахнул снег и прочитал:
  
   ПОГИБШИМ В БУРЮ 31 МАЯ 1985 ГОДА
  
   И ДЕТЯМ
  
   ВСЕМ ДЕТЯМ
  
   С ЛЮБОВЬЮ ОТ БИЛЛА, БЕНА, БЕВ, ЭДДИ, РИЧИ, СТЕЙНА, МАЙКА
  
   КЛУБ НЕУДАЧНИКОВ
  
  Поперек таблички тянулись напыленные спреем неровные красные буквы, броско выделявшиеся в золотистых лучах:
  
   ПЕННИУАЙЗ ЖИВ.
  
  * * *
  
  Мистер Грей неподвижно простоял еще минут пять, полностью игнорируя все возрастающее онемение в конечностях Джоунси (и что ему за дело? Джоунси — всего лишь взятая напрокат машина, гони, не жалей, и туши окурки о сиденье). Ему и в самом деле было не до того. Он пытался понять написанное. Буря? Дети? Неудачники? Кто или что такое этот Пенниуайз? Но главное, куда подевалась водонапорная башня, которая, судя по воспоминаниям Джоунси, должна здесь стоять?
  
  Наконец он поднялся, прохромал к грузовику, сел и включил обогреватель. Под струями теплого воздуха Джоунси начало трясти. Но мистер Грей уже торчал под запертой дверью, требуя объяснений.
  
  — Почему вы так сердитесь? — мягко осведомился Джоунси, улыбаясь. Интересно, может мистер Грей почувствовать его улыбку? — Вы что же, ожидали от меня помощи? Бросьте, приятель, подробности мне неизвестны, разумеется, но примерный план я себе представляю: еще двадцать лет, и вся планета превратится в большой раскаленный шар. Никакой озоновой дыры и никаких, естественно, людей.
  
  — Нечего тут умничать! Он еще будет мне лекции читать!
  
  Джоунси мужественно подавил искушение довести мистера Грея до очередного истерического припадка. Он не верил, что непрошеный гость способен взломать дверь, даже в приступе бешенства, но зачем зря рисковать? Кроме того, Джоунси был эмоционально и физически истощен: нервы натянуты, как струны, а во рту противный привкус меди.
  
  — Каким образом она исчезла? — Мистер Грей по недавно обретенной привычке стукнул кулаком по рулевому колесу. Клаксон отозвался жалобным воплем. Лэд, бордер-колли, поднял голову и уставился на человека за рулем большими тревожными глазами. — Ты не мог солгать! У меня твои воспоминания!
  
  — Ну… кое-что я приберег. Помнишь?
  
  — Что именно? Скажи!
  
  — С чего это вдруг? А что ты дашь взамен?
  
  Мистер Грей молчал. Джоунси ощущал, как тот перебирает различные файлы. Внезапно из-под двери и в вентиляцию начали просачиваться запахи. Его любимые: поп-корн, кофе, густая рыбная похлебка, которую варила мать. Желудок немедленно взбунтовался, прося еды.
  
  — Конечно, я не могу обещать тебе материнскую похлебку, — сказал мистер Грей, — но накормлю, пожалуй. Ты ведь голоден, так?
  
  — Еще бы! Ты не даешь отдыха моему телу, безжалостно растрачиваешь мои эмоции и хочешь, чтобы я ко всему прочему обходился без пищи?
  
  — К югу отсюда есть такое местечко, «Дайзерт». Если верить тебе, оно открыто двадцать четыре часа в сутки, то есть, по-вашему, постоянно. Или ты и тут соврал?
  
  — Я вообще не лгал, — отозвался Джоунси. — Ты сам сказал, что это невозможно. У тебя в руках все кнопки, ты завладел банком памяти, получил все, кроме того, что заперто здесь.
  
  — Где здесь? Как может существовать это самое здесь?
  
  — Понятия не имею, — честно ответил Джоунси. — И откуда мне знать, что накормишь?
  
  — Придется, — сказал мистер Грей с той стороны двери, и Джоунси сообразил, что он тоже говорит правду. Если время от времени не подливать бензин в машину, она остановится. — Но если удовлетворишь мое любопытство, накормлю тебя любимыми блюдами. Если же нет…
  
  В щель поползла вонь переваренной брокколи и брюссельской капусты.
  
  — Так и быть, — согласился Джоунси. — Расскажу все, что смогу, а ты возьмешь в «Дайзерте» оладьи с беконом. Завтрак двадцать четыре часа в сутки, сам знаешь. Идет?
  
  — Идет. Открой дверь, и пожмем друг другу руки.
  
  Джоунси удивленно ухмыльнулся: черт возьми, мистер Грей впервые попытался пошутить, и не так уж неуклюже. Поглядев в зеркальце заднего обзора, он увидел точно такую же ухмылку на лице, больше ему не принадлежащем. От этого мороз шел по коже.
  
  — Может, ту часть протокола, где говорится о рукопожатии, стоит опустить, — сказал он.
  
  — Рассказывай.
  
  — Да, но предупреждаю: попробуешь увильнуть — больше ничего от меня не дождешься.
  
  — Буду иметь в виду.
  
  Грузовик стоял на вершине холма, слегка покачиваясь на рессорах. Огни фар прорезали в темноте световые конусы, в которых плясали снежинки, и Джоунси поведал мистеру Грею то, что знал. По его мнению, это место идеально подходило для страшных историй.
  * * *
  
  Годы восемьдесят четвертый и восемьдесят пятый выдались для Дерри, мягко говоря, неудачными. Летом восемьдесят четвертого местные подростки утопили «голубого» в Канале. За десять последующих месяцев несколько ребятишек погибли от руки неизвестного маньяка, иногда рядившегося под клоуна.
  
  — Кто этот Джон Уэйн Гейси? — спросил мистер Грей. — Тот самый, что убивал детей?
  
  — Нет, просто кое-кто со Среднего Запада и с подобным modus operandi! — сказал Джоунси. — Вы совсем не понимаете, что такое «ассоциативные связи», верно? Впрочем, откуда? Бьюсь об заклад, там, откуда вы явились, не так уж много поэтов.
  
  Мистер Грей не ответил. Джоунси сильно сомневался, что он вообще знал значение слова «поэт». И вряд ли интересовался.
  
  — Как бы то ни было, — продолжил Джоунси, — через Дерри пронесся страшный ураган. Он разразился тридцать первого мая восемьдесят пятого года. Погибло больше шестидесяти человек. Водонапорную башню снесло, как подрезанную. Она покатилась по склону холма прямо на дома Канзас-стрит. — Он показал на уходивший в темноту обрыв справа от грузовика. — Почти три четверти миллиона галлонов воды обрушились на деловую часть города, принося ужасные разрушения. Все это случилось, когда я сдавал выпускные экзамены в колледже. Отец позвонил и передал подробности, но я и без этого все узнал из теленовостей и газет.
  
  Джоунси помолчал, размышляя, оглядывая офис, уже не ободранный и грязный, а прекрасно обставленный (подсознание добавило диван из дома и стул Имса[412], который он видел в каталоге Музея современного искусства, прелестный, но никак не по карману университетскому преподавателю). Мило и очень уютно: несравненно лучше того ледяного мира, в котором приходилось существовать его оккупанту.
  
  — Генри тоже был в университете. В Гарварде. Пит вместе со своими дружками-хиппи шатался по Западному побережью… Бивер страдал в двухгодичном колледже, упражняясь, по его словам, в курении гашиша и видеоиграх. — Только Даддитс оставался здесь, в Дерри, когда на город налетел ураган… Но Джоунси обнаружил, что не желает упоминать имя Даддитса.
  
  Мистер Грей ничего не сказал, но Джоунси остро ощущал его нетерпение. Мистера Грея интересовала только водонапорная башня и то, каким образом Джоунси удалось его одурачить.
  
  — Послушайте, мистер Грей, если кто кого здесь и обманул, так я тут ни при чем. Вините себя. У меня здесь несколько коробок ДЕРРИ, только и всего. Я принес их сюда, пока вы были заняты, убивая несчастного солдата.
  
  — Эти несчастные солдаты прилетели с неба на кораблях и убили всех моих сородичей, которых смогли найти.
  
  — Ах, бросьте! Можно подумать, вы пришли сюда пригласить нас в Галактическую воскресную школу.
  
  — А если и так, вы что, встретили бы нас по-другому?
  
  — Я попросил бы избавить меня от гипотез, — сказал Джоунси, — особенно после того, что вы сотворили с Питом и тем малым, водителем грузовика. И я не имею ни малейшего желания вступать с вами в интеллектуальные дискуссии.
  
  — Мы делаем то, что должны делать.
  
  — Возможно, но вы полный псих, если ожидаете, что я стану вам помогать.
  
  Пес уставился на Джоунси с еще большим смущением. Очевидно, не привык к хозяевам, которые ведут столь оживленные беседы сами с собой.
  
  — Водонапорная башня упала в восемьдесят пятом — шестнадцать лет назад, — но ты украл это воспоминание?
  
  — В общем, да, хотя вряд ли бы судья и присяжные были бы на вашей стороне, поскольку это все-таки мои собственные воспоминания.
  
  — Что еще ты украл?
  
  — Это дело мое, а ваше — гадать и догадываться.
  
  В дверь громко, раздраженно заколотили, и Джоунси снова вспомнил сказку о трех поросятах. «Дуньте и плюньте, мистер Грей, наслаждайтесь сомнительными удовольствиями истерической ярости».
  
  Но мистер Грей, очевидно, отошел от двери.
  
  — Мистер Грей, — позвал Джоунси, — не стоит сердиться, хорошо?
  
  Очевидно, мистер Грей снова отправился на поиски информации. Башня рухнула, но Дерри по-прежнему на месте, следовательно, вода должна откуда-то поступать. Знает ли Джоунси, откуда именно?
  
  Джоунси не знал. Смутно помнил, как приходилось бутылками закупать воду, когда он приехал из колледжа на лето, но и только. Со временем из водопровода снова стала литься вода, но в двадцать один год больше думаешь о том, как залезть в трусики Мэри Шратт, чем о какой-то башне. Вода есть, ты ее пьешь и не вспоминаешь о ней, пока не затошнит или живот не заболит.
  
  Импульсы фрустрации, исходящие от мистера Грея? Или это всего лишь воображение? Джоунси искренне надеялся, что нет.
  
  Здорово получилось… то, что их четверка в дни растраченной юности называла «охрененный бэмс».
  * * *
  
  Роберта Кэвелл пробудилась от дурного сна и огляделась, почти ожидая увидеть непроглядный мрак. Но на циферблате часов по-прежнему мигали приветливые голубые цифры, значит, электричество не выключено, что весьма удивительно, учитывая, с какой силой дребезжат от ветра оконные рамы.
  
  Судя по часам, сейчас четыре минуты второго. Роберта включила лампу на тумбочке: хоть немного побыть при свете, прежде чем порвутся провода. Что разбудило ее? Ветер? Страшный сон? Что-то насчет пришельцев с лучами смерти… кругом паника, все бегут… нет, вряд ли это сон.
  
  Но тут ветер на минуту стих, и она поняла, что именно подняло ее с постели. Голос Даддитса, доносящийся снизу. Даддитс поет?! Неужели это возможно? И это после ужасного вчерашнего дня и вечера, доведшего ее едва не до безумия?
  
  — Ие мев! — кричал он несколько часов подряд: «Бивер мертв!»
  
  Она ничем не могла его утешить, и в конце концов у Даддитса из носа хлынула кровь. Роберта ужасно этого боялась. Иногда кровь не удавалось остановить, и приходилось везти Даддитса в больницу. На этот раз Роберта сумела справиться сама. Пришлось сунуть Даддитсу в ноздри ватные тампоны, запрокинуть ему голову и сжимать переносицу. Она позвонила доктору Бриско, чтобы узнать, стоит ли дать Даддитсу таблетку валиума, но доктор Бриско уехал в Нассау, простите, но сегодня его не будет. Остальные разъехались по вызовам, один, молодой петушок, в глаза не видел Даддитса, и Роберта даже не потрудилась ему позвонить. Она на свой страх и риск дала Даддитсу валиум, провела по бледным пересохшим губам и во рту тампоном, пропитанным глицерином с лимонным запахом. Даддитса постоянно мучили стоматит и язвочки, несмотря на то что химиотерапия давно закончилась. Навсегда.
  
  Доктора — ни Бриско, ни остальные — старались не упоминать об этом и так и не сняли пластиковый катетер, но все было кончено. Роберта не позволит еще раз провести через этот ад своего сына. Как только он проглотил таблетку, Роберта уложила его, сама легла рядом, обняла, стараясь не коснуться левой руки, где из-под повязки торчал катетер, и стала петь. Но не колыбельную Бивера. Не сегодня.
  
  Наконец, когда он стал успокаиваться и, кажется, заснул, она осторожно вынула вату у него из ноздрей. Второй тампон присох к ноздре, и Даддитс тут же открыл глаза: поразительная зеленая вспышка, казалось, озарила комнату. Роберта иногда думала, что его настоящий дар — именно глаза, а не то, другое… способность видеть линию, и все, с этим связанное.
  
  — Ама?
  
  — Что, Дадди?
  
  — Ие аю?
  
  Сердце сжало щемящей болью при этих словах и при мысли о дурацкой кожаной куртке Бивера, которую тот любил так, что заносил до дыр. Будь на его месте кто-то еще, любой из четверки его друзей, она усомнилась бы в предчувствиях сына. Но если Даддитс сказал, что Бивер мертв, значит, почти наверняка так и есть.
  
  — Да, милый, я уверена, что Бивер в раю. А теперь пора спать.
  
  Несколько бесконечных мгновений зеленые глаза смотрели, кажется, в самую ее душу. И Роберте показалось, что он вот-вот заплачет: и в самом деле одна слеза, огромная, идеальной формы, покатилась по небритой щеке. Последнее время он почти не мог бриться, даже от электробритвы появлялось множество крошечных порезов, из которых часами сочилась сукровица. Но тут его веки опустились, и она на цыпочках вышла.
  
  Вечером, когда она варила ему овсянку (любая еда, кроме самой безвкусной и водянистой, немедленно вызывала тошноту: еще один признак близкого конца), кошмар начался снова. И без того напуганная более чем странными новостями, доходившими из Джефферсон-тракт, Роберта, задыхаясь, помчалась в спальню Даддитса. Он уже сидел в кровати, по-детски упрямо поматывая головой, словно споря с кем-то. Кровотечение возобновилось, и при каждом взмахе головы во все стороны летели красные капли, пятная подушку, фото Остина Пауэрса с автографом («Привет, беби» — было написано внизу) и флаконы на столе: зубной эликсир, компазин, перкосет, мультивитамины, от которых не было никакого толку, высокую коробку с глицерино-лимонными тампонами.
  
  На этот раз он оплакивал Пита, который, по его словам, тоже умер. Милый, добрый (пусть и не слишком смышленый) Питер Мур. Господи Боже, неужели это правда? Все правда? Или только часть?
  
  Второй приступ истерических рыданий длился не так долго, вероятно, потому, что Даддитса уже измучил первый. К счастью, ей удалось остановить кровотечение, и Роберта сменила белье, предварительно усадив Даддитса в кресло у окна. Он покорно уставился в темноту, где ветер со свистом гнал снежные вихри, иногда всхлипывая и глубоко, прерывисто, горестно вздыхая, отчего у Роберты все внутри переворачивалось. Ей становилось больно при одном взгляде на сына, исхудавшего, бледного и совсем лысого. Она дала ему кепку с эмблемой «Ред сокс» и автографом великого Педро Мартинеса поперек козырька («сколько прекрасных вещей получаешь, когда жить осталось совсем немного», часто удивлялась она), боясь, что его голова замерзнет, но Даддитс не захотел ее надеть. Положил на колени и продолжал вглядываться во мрак огромными несчастными глазами.
  
  Наконец Роберте удалось отвести его в кровать, где он снова распахнул ей навстречу ужасное умирающее зеленое сияние.
  
  — Ит озе аю?
  
  — Так и есть, Дадди, так и есть.
  
  Она не должна плакать, ни в коем случае не должна, иначе он снова разрыдается… но непрошеные слезы грозили перелиться через край. Голова казалась сосудом, переполненным соленой жидкостью, а в носу пахло морем каждый раз, когда она втягивала воздух.
  
  — Аю ф Ием?
  
  — Да, милый.
  
  — Я уизу Иеа и Ита аю?
  
  — Обязательно. Конечно, увидишь. Только нескоро.
  
  Его глаза закрылись. Роберта села на край кровати, разглядывая свои руки, чувствуя невыразимую горечь. И одиночество.
  
  Теперь она поспешила вниз, и точно, Даддитс пел. И потому что она говорила на беглом Даддитсе (а почему нет? Этот язык был для нее вторым более тридцати лет), она, не особенно задумываясь, разбирала несвязные звуки:
  
  — Скуби-Скуби-Скуби Ду, я сейчас к тебе приду. Скуби, с самого утра на работу нам пора. Скуби, помощь нам нужна…
  
  Она вбежала в его комнату, не зная, чего ожидать. Конечно, не того, что увидела: в комнате было светло как днем, горели все лампы, Даддитс полностью одет, впервые с его последней (и если верить доктору Бриско, окончательной) ремиссии. Он надел любимые вельветовые брюки, пуховый жилет поверх майки с изображением Гринча[413] и бейсболку с эмблемой «Ред сокс». И по-прежнему сидел в кресле у окна, глядя в ночь. Ни мрачной гримасы, ни слез. В глазах радостное, почти нетерпеливое ожидание, совсем как в прежние времена, до болезни, давшей о себе знать незаметными, казалось бы, незначительными симптомами: странно, как быстро он утомлялся и начинал задыхаться, немного поиграв с «фрисби»[414], какие большие синяки появлялись на коже при малейшем ударе, как медленно они проходили… Он выглядел именно так, когда…
  
  Но додумать Роберта не могла. Слишком натянуты были нервы.
  
  — Даддитс! Дадди, что…
  
  — Ама! Де ая оока? — «Мама! Где моя коробка для завтраков?»
  
  — На кухне, но, Дадди, сейчас уже ночь. И снег идет. Ты ни… — «ты никуда не пойдешь», хотелось ей сказать, но слова не шли с языка.
  
  Глаза сына блестели так живо. Может, ей стоило радоваться свету, исходящему из этих глаз, вновь обретенной энергии, но вместо этого Роберта испугалась еще больше.
  
  — Е уза оока! Е узен еч! — «Мне нужна коробка! Мне нужен ленч!»
  
  — Нет, Даддитс! — воскликнула она, пытаясь быть твердой. — Тебе нужно раздеться, лечь в постель, и больше ничего. Давай я помогу.
  
  Но стоило ей подойти ближе, как он поднял руки, скрестил на груди и прижал левую ладонь к правой щеке, а правую — к левой. С самого раннего детства это был его единственный способ выражения протеста. Обычно этого оказывалось достаточно, как и сейчас. Роберта не хотела расстраивать его и, возможно, вызвать очередное кровотечение. Но и готовить ему ленч в четверть второго ночи тоже не собиралась. Ни в коем случае.
  
  Она отошла к кровати и села. В комнате было тепло, но она даже в плотной фланелевой ночной рубашке дрожала от холода. Даддитс медленно опустил руки, настороженно присматриваясь к матери.
  
  — Можешь посидеть, если хочешь, — разрешила она, — но зачем? Видел сон, Дадди? Плохой сон?
  
  Может, и сон, но вряд ли плохой, судя по светившемуся лицу. Теперь она узнавала это выражение: так он выглядел в восьмидесятые, прекрасные годы дружбы с Генри, Питом, Бивером и Джоунси, до того как они выросли и пошли по жизни разными дорогами, отделываясь редкими звонками и еще более редкими визитами. Что ж, теперь у них были свои заботы и хлопоты, и они постепенно забыли того, кто остался здесь, в Дерри. Навсегда.
  
  Именно так он смотрел, когда внутреннее чувство подсказывало, что сейчас придут друзья поиграть. Иногда они все вместе шли в Строфорд-парк или Барренс (им запрещалось туда бегать, но они не слушались, и она, и Элфи знали об этом, а во время одной из таких вылазок они даже попали на первую полосу газеты). Время от времени Элфи или кто-то из их родителей брал всю пятерку в аэропорт Мини-гольф или Городок Забав в Ньюпорте, и в такие дни она всегда складывала сандвичи, печенье и термос с молоком в коробку Даддитса.
  
  Он думает, что сейчас придут друзья. Должно быть, Генри и Джоунси. Потому что он говорит, что Пит и Бивер…
  
  Ужасная картина внезапно промелькнула в мозгу, и руки судорожно сжались в кулаки. Она увидела, как открывает дверь на стук, пронесшийся по дому глубокой ночью, в три часа. Не хочет, но открывает, против воли, не в силах запретить себе. Но на пороге вместо живых стоят мертвецы. Бивер и Пит, вернувшиеся в детство, как в тот день, когда она впервые встретила их, в день, когда они спасли Дадди бог знает от каких мерзких издевательств и благополучно привели домой. Бивер по-прежнему одет в «косуху» с кучей молний, а Пит — в свитер с вырезом лодочкой и надписью НАСА на левой стороне груди, которым так гордился. Только они холодные, бледные, ни улыбки, ни приветствия, и Джо «Бивер» Кларендон деловито протягивает зеленовато-желтые руки с растопыренными наподобие морской звезды пальцами: «Мы пришли за Даддитсом, миссис Кэвелл. Забрать его с собой. Мы теперь мертвы, и он тоже умер».
  
  Роберта мучительно передернулась в ознобе, но Даддитс ничего не видел: он смотрел в окно, нетерпеливо, выжидающе. И снова запел, очень тихо.
  
  — Уби, Уби, Уби-у, я ецас ее иду…
  * * *
  
  — Мистер Грей?
  
  Нет ответа. Джоунси стоял у двери офиса, теперь уже определенно принадлежавшего ему (от братьев Трекер не осталось ничего, кроме грязи на окнах, даже порнографический снимок девушки с поднятой юбкой сменила репродукция вангоговских «Ноготков»), чувствуя, как ему все больше становится не по себе. Что на этот раз затеял ублюдок? Чего ищет?
  
  — Мистер Грей, где вы?
  
  Снова нет ответа, но на этот раз Джоунси почуял, что он возвращается… довольный и счастливый! Подумать только, сукин сын счастлив!
  
  Вот это уж совсем не понравилось Джоунси.
  
  — Послушайте, — начал он, прижавшись ладонями и лбом к двери своего прибежища. — У меня к вам предложение, друг мой: вы и так наполовину человек, почему бы не ассимилироваться окончательно? Мы могли бы мирно сосуществовать, и я помог бы вам прижиться на Земле, так сказать, ввел бы в курс. Мороженое — чудесная штука, а пиво еще лучше. Ну, что скажете?
  
  Ему показалось, что мистер Грей едва не поддался соблазну, если только бесформенное, по существу, создание может соблазниться перспективой обретения формы, можно сказать, настоящий взаимовыгодный обмен, как в волшебной сказке.
  
  Однако мистер Грей сумел выстоять: очевидно, мороженое и пиво не показались такими уж заманчивыми. Хлопнула дверца, скрежетнул стартер, и тут же взревел мотор.
  
  — Куда мы едем, дружище? Воображаешь, что сумеем спуститься со Стендпайп-хилл?
  
  Нет ответа. Только тревожное ощущение того, что мистер Грей искал что-то… и сумел найти.
  
  Джоунси поспешил к окну и выглянул как раз вовремя, чтобы увидеть, как огни фар скользнули по пьедесталу памятника погибшим. Табличку опять занесло: очевидно, они какое-то время простояли здесь.
  
  Медленно, осторожно, пробираясь сквозь доходившие до бампера заносы, «додж рэм» начал спуск с холма.
  
  Двадцать минут спустя они снова оказались на шоссе и направились на юг.
  Глава 17
  Герои
  
  Оуэн не смог разбудить Генри окриками: мужик устал и спал беспробудным сном, поэтому пришлось позвать его мысленно. Теперь, когда байрум распространился достаточно, такие вещи давались ему без труда. К сожалению, три пальца правой руки были покрыты грибком, который к тому же забил раковину левого уха красноватой, вызывающей зуд губкой. Оуэн потерял также пару зубов, хотя в дырах пока еще ничего не росло.
  
  Курца и Фредди ничего не брало, благодаря, вероятно, звериному инстинкту самосохранения Курца. Но члены экипажа уцелевших вертолетов были безнадежно поражены байрумом. Еще во время первого разговора с Генри в сарае Оуэн слышал голоса перекликавшихся сослуживцев, звучавшие эхом у него в голове. Пока они, как и он сам, скрывали свое несчастье под тяжелой зимней одеждой. Но долго ли это может продлиться? Они были в отчаянии. Что делать? И что с ними будет?
  
  Оуэн считал, что хотя бы в этом отношении ему повезло: ему есть чем заняться.
  
  Стоя у стены сарая, стараясь не коснуться проводов и куря очередную ненужную сигарету, Оуэн мысленно отправился на поиски Генри и увидел, как тот спускается по крутому, поросшему травой склону. С вершины доносились голоса ребятишек, играющих в софтбол или бейсбол. Генри выглядел совсем юным и звал кого-то… Джейни? Жоли? А, какая разница? Он видел сон, а Оуэну нужно было вернуть его в реальность. Он и так уже позволил Генри поспать сколько можно (почти на час дольше, чем рассчитывал), но сейчас пора отправляться в путь.
  
  Генри, позвал он.
  
  Подросток растерянно оглянулся. Рядом оказались еще мальчишки… трое… нет, четверо, один смотрит в какое-то подобие трубки. Лица почти неразличимы, да и к чему это Оуэну? Ему нужен Генри, а не этот прыщавый, испуганный двойник. Оуэну требуется мужчина.
  
  Генри, проснись.
  
  Нет, она там. Нужно ее вытащить. Мы…
  
  Я и крысиной задницы не дам за нее, кто бы она ни была. Вставай.
  
  Нет, я…
  
  Пора, Генри. Проснись. Вставай. Вставай…
  * * *
  
  …мать твою!
  
  Генри с криком подскочил, сел и стал оглядываться, не понимая, кто он и где находится. Плохо, черт возьми, но хуже всего, что он не знал, в каком когда оказался. Ему восемнадцать, или почти тридцать восемь, или что-то между? В ноздрях стоит запах травы, в ушах отдается стук биты по мячу (биты для софтбола, в который играют девочки, девочки в желтых блузках) вместе с воплем Пита: «Она здесь! Парни, похоже, она здесь!»
  
  — Пит видел это, видел линию, — пробормотал Генри, сам точно не зная, о чем говорит.
  
  Сон уже таял, яркие образы сменялись чем-то темным. Тем, что он должен сделать или хотя бы попытаться. Он вдохнул запах сена и кисло-сладкий аромат марихуаны.
  
  «Мистер, вы можете нам помочь?» Большие оленьи глаза. Марша, так ее звали. Все становилось на свои места. «Вероятно, нет, — ответил он, а потом: — …может быть».
  
  «Да просыпайся же, Генри! Без четверти четыре, дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно».
  
  Этот голос был сильнее и требовательнее остальных, заглушая другие голоса, отсекая их, как ор из плейера, когда батарейки новые и громкость включена на всю катушку. Голос Оуэна Андерхилла. Он Генри Девлин. И если они хотят попытаться, сейчас самое время.
  
  Генри поднялся, морщась от боли в затекших ногах, плечах, спине, шее. Сведенные мышцы мучительно протестовали, победоносно наступающий байрум вызывал невыносимый зуд. Он чувствовал себя столетним старцем, пока не сделал первого шага к окну, но тут же накинул еще с десяток годков.
  * * *
  
  Оуэн увидел неясный силуэт за окном и облегченно кивнул. Генри передвигался, как Мафусаил в свой самый неудачный день, но Оуэн, к счастью, мог поправить дело, по крайней мере временно. Он украл это из только что открывшегося изолятора, в котором царила такая суматоха, что никто ни на кого не обращал внимания. Все это время он защищал фронтальную часть мозга двумя блокирующими мантрами, которым научил его Генри: «В Бенберри-кросс, в Бенберри-кросс, бим-бом, на палочке верхом» и «Мы можем-можем, да-да, мы можем, можем, Господь небесный, можем…»
  
  До сих пор «глушилки» работали, он заметил несколько странных взглядов в свою сторону, но вопросов не последовало. Даже погода была на их стороне: метель не унималась.
  
  Теперь в окне показалось лицо Генри: бледный смутный овал, прижавшийся к стеклу.
  
  Я ничего об этом не знаю, послал Генри. Слушай, я едва хожу.
  
  Сейчас помогу. Отойди от окна.
  
  Генри молча отступил.
  
  В одном кармане куртки Оуэн носил небольшую металлическую коробку с выдавленной на крышке аббревиатурой USMC[415], в которой держал различные удостоверения личности, когда отправлялся с очередным заданием. Коробку подарил сам Курц, в прошлом году, после операции в Санто-Доминго… что за грустная ирония!
  
  В другом кармане лежали три камня, которые он подобрал под своим вертолетом, где снегу было поменьше.
  
  Он вытащил один солидный осколок мэнского гранита и в ужасе замер, пораженный ярким видением: Маккавано, член команды Блю-Бой-Лидер, потерявший два пальца, сидел на полу, в полутрейлере, рядом с Френком Беллсоном, парнем из Блю-Бой-три, второго боевого вертолета, вернувшегося на базу. Кто-то из них включил мощный фонарь, поставив его на попа, как свечу. Ослепительный свет бил в потолок. И все это происходило рядом, менее чем в пятистах футах от того места, где стоял Оуэн, с камнем в одной руке и металлической коробкой в другой. Кавано и Беллсон обзавелись чем-то вроде густых красных бород. Длинные пряди, росшие из обрубков пальцев, пробивались сквозь повязки Кавано. Оба сжимали в зубах дула пистолетов, не сводя друг с друга глаз. Невидимая связь тонкой, но прочной ниткой протянулась от мозга до мозга. Беллсон считал про себя: Пять… четыре… три…
  
  — Парни, не надо! — вскрикнул Оуэн, но не почувствовал, что его слышат: слишком сильна была эта взаимная связь, подкрепленная решимостью людей, стоявших на самом краю.
  
  Оуэн? Это Генри. Оуэн, что…
  
  Но тут он проник в то, что видел Оуэн, и в ужасе смолк.
  
  …два… один.
  
  Оба пистолетных выстрела слились в безумный дуэт, заглушенный ревом ветра и гудением четырех электрических генераторов Циммера. Над головами Кавано и Беллсона взметнулись фонтаны крови и частиц мозга. Оуэн и Генри увидели, как дернулась правая нога Беллсона в последней смертельной конвульсии, задела фонарь, покатившийся по полу и уткнувшийся в разбросанные в углу ящики. Картинка тут же погасла, как экран телевизора, когда выдернешь вилку.
  
  — Иисусе, — прошептал Оуэн. — Иисусе милосердный.
  
  За окном снова появился Генри. Оуэн сделал ему знак отойти подальше и метнул камень. Расстояние было невелико, но он все равно промахнулся. Камень отскочил от облезлых досок и свалился в снег. Оуэн взял второй, глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, и размахнулся. На этот раз стекло разлетелось.
  
  Тебе письмо, Генри. Лови.
  
  За камнем последовала стальная шкатулка.
  * * *
  
  Какой-то плоский предмет скользнул по полу. Генри подобрал коробку и нажал на замочек. Внутри оказались четыре завернутых в фольгу пакетика.
  
  Что это?
  
  Карманные ракеты, ответил Оуэн. Как у тебя с сердцем?
  
  Насколько я знаю, в порядке.
  
  Прекрасно, потому что по сравнению с этим кокаин покажется валиумом. В каждой пачке две штуки. Прими три, остальные спрячь на всякий случай.
  
  У меня нет воды.
  
  В ответ Оуэн послал красноречивую картинку: южный конец лошади, идущей на север.
  
  Прожуй их, красавчик, у тебя еще остались кое-какие зубы, верно?
  
  Похоже, он не на шутку разозлился, и сначала Генри не понял, в чем дело, но тут же сообразил. Он и сам потерял друзей. Совсем недавно. Не прошло и суток.
  
  Таблетки были белые, на пакетах ни названия, ни штампа фармацевтической компании. Жуткая горечь наполнила рот. Даже горло свело судорогой, когда он попытался сглотнуть.
  
  Зато эффект был почти мгновенным. Не успел он сунуть коробку в карман, как сердце забилось вдвое быстрее. К тому времени, как он подошел к окну, частота пульса утроилась. Глаза, казалось, вылезали из орбит при каждом ударе. Однако в этом не было ничего неприятного, скорее наоборот. Сонливость улетучилась вместе с болью и усталостью.
  
  — Bay! — завопил он, — Попаю[416] следовало бы сожрать несколько банок этого дерьма! — И рассмеялся, потому что изъясняться словами было почти непривычно — такой архаичный, полузабытый способ — и потому что идеально себя чувствовал.
  
  Тише ты! Что ты сказал?
  
  О’кей! О’КЕЙ!
  
  Даже его мысли, казалось, приобрели новую, кристаллическую ясность, и Генри не думал, что дело только в воображении. И хотя здесь освещение было чуть более тусклым, чем в остальной части лагеря, он все же успел увидеть, как Оуэн поморщился и схватился за виски, словно кто-то крикнул прямо ему в ухо.
  
  Извини, подумал он.
  
  Ничего, все нормально. Просто ты час от часу становишься сильнее. Должно быть, весь покрылся этим говном.
  
  Вовсе нет, парировал Генри и некстати вспомнил обрывок сна: их четверка на травянистом склоне. Верее, пятерка — ведь Даддитс тоже был с ними.
  
  Генри, помнишь, где я буду?
  
  Юго-западный угол лагеря. По диагонали от амбара. Но…
  
  Никаких «но». Там я буду ждать. Если хочешь выбраться отсюда, лучше поторопись. Сейчас… Оуэн, помолчав, глянул на часы. Видимо, механические, если еще идут, подумал Генри…без двух четыре. Даю тебе полчаса, и если народ в амбаре не начнет шевелиться, я закорочу проволоку.
  
  Получаса может не хватить, запротестовал Генри. Хотя он стоял неподвижно, глядя на фигуру Оуэна, тонувшую в снегу, все же дышал быстро, как на бегу. И сердце колотилось, как у загнанной лошади.
  
  Ничего не поделать, постарайся уложиться, передал Оуэн. К изгороди подключена сигнализация. Стоит дотронуться до проволоки, и включатся сирены. И дополнительные прожектора. Общая тревога. Даю тебе пять минут до того, как начнется переполох, то есть считаю до трехсот, и если ты не покажешься, я пускаюсь в одиночное плавание.
  
  Без меня ты не найдешь Джоунси.
  
  Это еще не значит, что я должен оставаться здесь и погибать вместе с тобой. Генри. Терпеливо. Словно малому ребенку. Так или иначе, если не успеешь через пять минут, у нас обоих не останется ни единого шанса.
  
  Эти двое… что покончили с собой… они не единственные, кто ушел.
  
  Знаю.
  
  Перед Генри возникло короткое видение: желтый школьный автобус с надписью МИЛЛИНОКЕТ СКУЛ ДЕПТ. Из окон выглядывает два десятка ухмыляющихся черепов. Товарищи Оуэна Андерхилла. Все те, кто вчера прибыл сюда. Люди, которые в этот час либо умирают, либо уже мертвы.
  
  Забудь про них, передал Оуэн. Сейчас следует побеспокоиться о парнях Курца. Особенно о команде «Империэл Вэлли». Если они в самом деле существуют, можешь быть уверен, последуют приказу. Они достаточно хорошо подготовлены и натасканы. А это помогает выжить при любой неразберихе, на то она и подготовка. Итак, пять минут после того, как включится сигнализация. Считаю до трехсот.
  
  Логику Оуэна было трудно принять, но невозможно опровергнуть.
  
  Ладно. Пять минут, согласился Генри.
  
  Тебе не обязательно в это впутываться, заметил Оуэн. Мысль пришла к Генри в ореоле сложной филиграни эмоций: раздражения, чувства вины, неизбежного страха; в случае Оуэна Андерхилла — страха не смерти, но провала.
  
  Если то, что ты говоришь, правда, все зависит от того, сможем ли мы незаметно выбраться отсюда, а ты ставишь наше предприятие под угрозу из-за нескольких сотен мудаков в амбаре.
  
  Твой босс не так бы поступил, верно?
  
  Оуэн вскинулся, выразив, правда, свое удивление не словами, а ставшим более привычным способом: в мозгу Генри вихрем пронеслась целая серия изумленно-комических масок. Но даже сквозь неустанный вой и визг ветра он услышал смех Оуэна.
  
  Вот тут ты меня припечатал, красавчик.
  
  Так или иначе я их растормошу. Уж я умею расшевелить. Я мастер мотиваций.
  
  По крайней мере попытаешься.
  
  Генри не видел лица Оуэна, но чувствовал, что тот улыбается.
  
  — А потом? — вслух спросил Оуэн. — Объясни еще раз. Зачем?
  
  — Может, затем, что солдаты тоже нуждаются в мотивациях, особенно когда вдаются в подробности. И оставь свою телепатию, я хочу, чтобы ты изложил все вслух.
  
  Генри еще раз поглядел на дрожащего от холода человека:
  
  — После всего этого мы станем героями. Не потому, что хотели, просто выбора не было.
  
  Оуэн молча кивнул. Кивнул, все еще улыбаясь.
  
  — Почему нет? Почему, на хрен, нет?
  
  И Генри увидел маленького мальчика с блюдом, поднятым над головой. Так вот чего хотел мужчина. Чтобы мальчик положил блюдо на полку — то блюдо, что преследовало его столько лет и навсегда останется разбитым.
  * * *
  
  Курц, с детства не видевший снов и, наверное, поэтому окончательно спятивший, проснулся, как всегда, мгновенно: вот только сейчас пребывал в пустоте, и тут же пришел в себя и вполне сознает, где находится. Живой, аллилуйя, о да, живой и бодрый.
  
  Повернув голову, он взглянул на часы, но чертова машинка снова гикнулась, несмотря на новомодный антимагнитный корпус. На циферблате, как сумасшедшие, плясали цифры: 12-12-12, словно заика, застрявший на одном слове.
  
  Он включил лампу и поднял с тумбочки карманные часы. Четыре часа восемь минут.
  
  Курц положил их на место, спустил на пол босые ноги и встал. И первое, что услышал, — вой ветра. Вой бродячей собаки. И осознал еще одно: неразборчивое бормотание голосов в голове окончательно стихло. Телепатическая волна прошла и улеглась, и Курц был этому рад. Подобные свойства оскорбляли его на первобытном, примитивном уровне, как некоторые сексуальные приемы. Мысль о том, что кто-то имеет право забраться в его голову без спроса, проникнуть в верхние уровни разума, возмущала до глубины души. Только за это следовало стереть с лица земли серых человечков. За этот омерзительный подарок. Слава Богу, он оказался достаточно эфемерным.
  
  Курц сбросил серые тренировочные трусы и голым встал перед зеркалом, тщательно оглядывая себя от ступней (где уже выступали змеи фиолетовых вен) до макушки, с гребнем спутанных седеющих волос. В свои шестьдесят он не так уж плохо выглядел: возраст выдавали только эти проклятые вены. И как мужчина еще ничего, хотя эта сторона жизни его никогда не интересовала: женщины по большей части — злобные, коварные создания, неспособные на верность и преданность. Они опустошали мужчину. В глубине своего безумного сердца, где даже сумасшествие было выхолощенным, тщательно подкрахмаленным и выглаженным, а потому не слишком интересным, он считал секс ненужным и даже запретным. Даже если все проделывалось ради продолжения рода, результатом обычно было оснащенное мозгами новообразование, не слишком отличавшееся от срань-хорьков.
  
  От макушки взгляд Курца снова пополз вниз, медленно, выискивая малейшую полоску красного, каждое крошечное пятнышко. Ничего. Он повернулся и, вытянув шею, попытался рассмотреть спину, и снова ничего не обнаружил. Раздвинул ягодицы, пощупал кожу между ними, сунул палец в анус, но не ощутил ничего, кроме упругой плоти.
  
  — Я чист, — произнес он тихо, моя руки в меленькой ванной «виннебаго». — Чист, как снег.
  
  Он снова натянул трусы и, присев, надел носки. Чист, благодарение Богу, чист. Хорошее слово — «чист». Неприятное ощущение телепатии — как потная кожа, прижатая к потной коже — улетучилось. И ни единого признака Рипли: он даже проверил язык и десны.
  
  Так что же разбудило его? Почему в голове бьет тревожный набат?
  
  Потому что телепатия — не единственная форма экстрасенсорного восприятия. Потому что задолго до того, как серые человечки узнали о таком месте, как Земля, заткнутом в самый пыльный и отдаленный уголок великой межзвездной библиотеки, существовала маленькая штучка, называемая инстинктом, отличительная особенность такого хомо сапиенс в военном мундире, как Курц.
  
  — Предчувствие, — сказал Курц. — Добрая старая американская интуиция.
  
  Он влез в штаны и, все еще полуголый, схватил рацию, лежащую на тумбочке рядом с часами (уже четыре часа шестнадцать минут: время, похоже, просто мчится, как машина без тормозов, летящая по склону холма к оживленному перекрестку). Рация была снабжена специальным часовым механизмом и к тому же закодированным, что, по мнению изобретателей, делало невозможным всякую блокировку… но при взгляде на предположительно неуязвимый циферблат Курц сразу понял, что дело плохо.
  
  Он нажал кнопку вызова. Фредди Джонсон откликнулся довольно быстро, и голос не казался слишком уж сонным… о, как сейчас, в эту критическую минуту, Курц (урожденный Роберт Кунц, имя, имя, что в имени твоем) мечтал об Андерхилле!
  
  Оуэн, Оуэн, подумал он, почему ты, оступился именно тогда, когда больше всего нужен мне.
  
  — Шеф?
  
  — Я перевожу всю команду «Империэл Вэлли» в один фургон. Шестой. Собери всех, потом вернешься и доложишь.
  
  Ему пришлось выслушать, почему это невозможно, муть, которую Оуэн не выдал бы и в бредовом сне. Он дал Фредди приблизительно сорок секунд на оправдания, а потом сказал:
  
  — Закрой поддувало, сукин сын.
  
  Последовало потрясенное молчание.
  
  — Тут назревает что-то неладное. Не знаю, что именно, но недаром я вскочил с постели посреди ночи, и в голове так и заливаются колокола тревоги. Поэтому я собираю всех вместе, и если хочешь дожить до завтрашнего ужина, заставь их поднять задницы и топать куда прикажут. Скажи Галлахер, пусть держится начеку, будет готова ко всему. Приказ понят, Фредди?
  
  — Так точно, босс. Но, думаю, вам следует знать: у нас уже четыре самоубийства. Это из тех, о которых мне известно. Вполне может быть и больше.
  
  Курц не удивился и не расстроился. В определенных обстоятельствах самоубийство не только приемлемо, но и благородно — последний поступок истинного джентльмена.
  
  — Вертолетчики?
  
  — Так точно.
  
  — Никого из «Империэл Вэлли»?
  
  — Никого, босс.
  
  — Ладно. Вольно, парень. Заваруха вот-вот начнется. Понятия не имею, в чем дело, но нюхом чую беду. Большую.
  
  Курц швырнул рацию на стол и продолжил одеваться.
  
  Хотелось курить, но сигареты кончились.
  * * *
  
  Когда-то в хлеву старика Госслина содержалось небольшое стадо молочных коров, и хотя хлев вряд ли соответствовал стандартам министерства сельского хозяйства, был еще в довольно приличном состоянии. Солдаты провели электричество, повесили мощные лампы, бросавшие холодное сияние на стойла, на загончик для доения, на верхний и нижний сеновалы. Кроме того, они расставили по углам несколько обогревателей, и сейчас воздух буквально раскалился лихорадочной пульсирующей жарой. Войдя, Генри немедленно расстегнул куртку, но это не помогло: волосы сразу взмокли от пота. Наверное, тут сыграли роль и таблетки Оуэна — перед тем как зайти в коровник, он проглотил еще одну.
  
  Генри огляделся и покачал головой. До чего же коровник похож на все лагеря беженцев, которые ему приходилось видеть: боснийских сербов в Македонии, гаитянских мятежников после высадки морских пехотинцев Дядюшки Шугара в Порт-о-Пренсе, африканских эмигрантов, покинувших родину из-за болезней, голода, гражданских войн или из-за всего вместе. Такие вещи часто показывают по телевизору, и к ним постепенно привыкаешь, но сидя в уютном кресле, трудно вообразить, как все происходит на самом деле, ужас, с которым наблюдаешь насилие, кровь и боль, так или иначе отстраненный, почти клинический. Но оказалось, что для посещения подобных мест не нужны ни виза, ни паспорт. Обычный коровник в Новой Англии. Люди, оказавшиеся здесь, были одеты не в лохмотья и грязные дашики[417], а в дорогие охотничьи куртки, брюки с большими накладными карманами (так удобно для запасных обойм) и белье с подогревом от «Фрут оф зе лум». Но впечатление оставалось тем же самым. Единственным отличием было всеобщее непроходящее изумление. Такого просто не могло быть на Земле Наших Надежд.
  
  Интернированные вполне уютно устроились на брошенных на пол вязанках сена (предварительно подстелив куртки). Они уже успели разделиться на небольшие семейные и дружеские компании и сейчас мирно спали. Сеновалы и даже стойла тоже были заняты. Слышались храп, сопение и стоны людей, метавшихся в кошмарах. Где-то плакал ребенок. И в довершение всего сюрреалистического кошмара из динамиков тихо лилась музыка. Дремлющие, обреченные на смерть обитатели коровника старика Госслина слушали оркестр Фреда Уоринга, исполнявший «Чарминг найт» в переложении для скрипок.
  
  Даже в его нынешнем одурманенном состоянии каждая деталь с неестественной отчетливостью врезалась в память. Все эти оранжевые куртки и кепки! — подумал он. Господи! Настоящий Хэллоуин в аду!
  
  Здесь тоже было полно зараженных. Красно-золотой мох цвел на щеках, ушах, между пальцами и даже на балках и электропроводах. Пахло в основном сеном, но Генри без труда учуял знакомый запашок этилового спирта с примесью серы. Кроме того, спящие непрерывно испускали газы, такие громкие, словно шесть-семь бездарных музыкантов пытались аккомпанировать оркестру на тубах и саксофонах. В других обстоятельствах это было бы забавно… Возможно, и в этих тоже… для любого человека, не видевшего извивающегося и щерившего зубы хорька на окровавленной постели Джоунси.
  
  «Сколько их сейчас вынашивает этих тварей?» — спросил себя Генри. Впрочем, это не важно, — подумал он, — хорьки в конце концов достаточно безвредны. Они смогут просуществовать без хозяев в этом коровнике, но снаружи, где метет снег, буйствует ветер и температура ниже нулевой, не продержатся и двух часов.
  
  Ему нужно потолковать с этими людьми…
  
  Нет, не так. Что ему нужно — так это до смерти запугать их. Заставить подняться и выйти из тепла на мороз. Раньше тут были коровы, и сейчас здесь — тоже коровы. Он должен превратить их обратно в людей — испуганных, обозленных людей. Он мог бы сделать это, но не в одиночку. А часики тикают. Оуэн Андерхилл дал ему полчаса. По прикидкам Генри, треть этого времени уже прошла.
  
  Мегафон. Сообразить что-то вроде мегафона. Без этого ничего не выйдет, подумал он и, оглядевшись, заметил грузного, лысеющего мужчину, спавшего на боку, слева от двери, ведущей в загон для доения. Похоже, это один из тех, кого он выпер из сарая, но сказать наверняка трудно.
  
  Но это был Чарлз, и байрум покрыл красной черепицей то, что старина Чарли, вне всякого сомнения, гордо именовал своим «солнечным секс-пультом». Кому нужна пересадка волос, когда это дерьмо до тебя доберется? — ухмыльнулся про себя Генри.
  
  Чарлз как раз то, что надо, и к тому же Марша спала почти рядом, держа руку Даррена, мистера Убойный-косячок-из-Ньютона. По ранее гладкой щеке Марши полз байрум. Муж пока не пострадал, зато деверь — Билл, кажется? — походил на мохнатое чудовище. Лучший в шоу. Он встал на колени перед Биллом, взял поросшую байрумом руку и вторгся в непроходимые джунгли его кошмаров.
  
  Проснись, Билл. Труба зовет. Нужно выбираться от сюда. Несли поможешь мне, мы сумеем. Проснись, Билл, Проснись и будь героем.
  * * *
  
  Все случилось с головокружительной скоростью.
  
  Генри ощутил, как сознание Билла выныривает из глубин сна, отчаянно тянется к разуму Генри, словно утопающий — к спасателю, плывущему ему на помощь.
  
  Не разговаривай, не пытайся разговаривать, сказал ему Генри, только слушай. Нам нужны Марша и Чарлз. Четверых будет достаточно.
  
  Что…
  
  Времени нет, Билли. Начали.
  
  Билл взял за руку невестку. Глаза Марши немедленно распахнулись, будто она именно этого ждала, и Генри ощутил, как все шкалы в его голове повернулись еще на одно деление. На ней грибок был не так обилен, как на Билле, но, по-видимому, природа наделила ее большими способностями. Без единого вопроса она взяла за руку Чарлза. Генри показалось, что она уже сообразила, в чем дело и что от нее требуется. К счастью, она также прониклась необходимостью спешить. Прежде всего следует подкинуть бомбу этим людям, а потом использовать их как таран.
  
  Чарлз подскочил, тараща глаза. И тут же, как по команде, встал. Теперь все четверо собрались в кружок и взялись за руки, подобно участникам спиритического сеанса… что, по мнению Генри, было недалеко от истины.
  
  Дайте это мне, велел он, и они подчинились. Ощущение было такое, словно в ладонь легла волшебная палочка.
  
  Слушайте меня! — позвал он.
  
  В разных концах коровника стали подниматься головы, кое-кто подпрыгивал, словно наэлектризованный.
  
  Слушайте и делайте, что говорят… делайте, что говорят. Понятно? Делайте, что говорят. Это ваш единственный шанс, так что ДЕЛАЙТЕ, КАК СКАЗАНО!
  
  Они повиновались инстинктивно, как люди, насвистывающие мелодию или хлопающие в такт. Дай он им время на размышления, возможно, все оказалось бы куда сложнее, и вероятно, просто невозможным, но он не дал им ни минуты. Большинство спали, и он застиг зараженных, иначе говоря, телепатов, врасплох, в ту минуту, когда их сознание было беззащитно-открытым. Повинуясь неосознанному импульсу, Генри послал серию образов: солдаты в масках, окружающие коровник, некоторые с пистолетами, остальные с рюкзаками, присоединенными к длинным трубкам. Придал лицам солдат выражение почти карикатурной жестокости. По приказу, исторгнутому динамиками, трубки изрыгают струи жидкого огня: напалма. Стены и крыша коровника занимаются мгновенно.
  
  Генри проник в коровник, продолжая посылать картины с вопящими, мечущимися людьми. Огненные капли падали из дыр в горящей крыше, поджигали сено. Мужчина с горящими волосами… женщина в пылающей лыжной парке, все еще украшенной билетиками на подъемники лыжных курортов.
  
  Теперь все смотрели на Генри. Генри и круг его приятелей. Правда, изображения принимали только телепаты: инфицированы были всего процентов шестьдесят заключенных, но и остальные уловили ощущение нерассуждающей паники: нарастающий прилив поднимает с мелей все лодки.
  
  Стиснув руки Билла и Марши, Генри снова переключил изображение на внешнюю перспективу. Пожар; голос, орущий из динамиков приказ никого не выпускать.
  
  Теперь все заключенные были на ногах, несвязно выкрикивая что-то (телепаты молчали. Измученные глаза глядели на Генри с испещренных байрумом лиц). Он показал им коровник, горящий свечой в снежной ночи, ветер, превращающий огненный ад в бушующий вихрь, но струи напалма по-прежнему бьют по цели, и голос из динамиков вещает:
  
   «ТАК, ПАРНИ, ТАК, СДЕЛАЙТЕ ИХ ВСЕХ! НЕ ПОЗВОЛЬТЕ НИКОМУ УЛИЗНУТЬ! ОНИ — РАК, А ВЫ — ЛЕКАРСТВО!»
  
  Теперь изображение заработало в полную силу, питаемое собственными страхами людей. Генри послал образы тех, кто смог найти выход или выбраться через окна. Многие горели заживо. Одна женщина держала на руках ребенка. Солдаты перебили всех, кроме женщины с ребенком, превращенных в живые факелы.
  
  — Нет!!! — завопили в унисон сразу несколько голосов, и Генри с каким-то болезненным удивлением осознал, что все они придали лицу горящей женщины свои черты.
  
  Теперь они неуклюже топтались, как скот, застигнутый грозой. Нужно подогреть их, пока они не начали думать.
  
  Собрав силу объединенного разума тех, кто держался за руки, Генри послал им изображение магазина.
  
  ПОЙМИТЕ! — мысленно воскликнул он. ЭТО ВАШ ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС! ЕСЛИ МОЖЕТЕ, ПРОРВЕМСЯ В МАГАЗИН, СОРВЕМ ПРОВОЛОКУ, ЕСЛИ ДВЕРЬ ЗАБИТА! НЕ ОСТАНАВЛИВАЙТЕСЬ! НЕ ВРЕМЯ КОЛЕБАТЬСЯ! БЕГИТЕ В ЛЕС! ПРЯЧЬТЕСЬ В ЗАРОСЛЯХ! ОНИ ИДУТ, ЧТОБЫ СЖЕЧЬ КОРОВНИК И ВСЕХ, КТО ТУТ ЕСТЬ! ЛЕС — ВАШЕ СПАСЕНИЕ! СЕЙЧАС! СЕЙЧАС!
  
  Утонувший в колодце собственного изображения, опьяненный таблетками Оуэна и посылая изо всех своих сил картины возможного спасения в лесу, верной смерти здесь, в этом проклятом месте, картины простые и незатейливые, как в детской книжке, он почти не сознавал, что кричит вслух:
  
  — Сейчас, сейчас, сейчас — Сначала команду подхватила Марша Чайлз. Потом ее деверь, потом Чарлз, мужчина с заросшим грибком секс-пультом.
  
  Невосприимчивый к байруму и, следовательно, не получивший дара телепатии Даррен тем не менее оказался достаточно чутким к витающим в воздухе флюидам и тоже стал скандировать:
  
  — Сейчас! Сейчас! Сейчас!
  
  Слово перепархивало от человека к человеку, от группы к группе, вирус нарастающей паники. Куда более заразный, чем грибок. Стены коровника тряслись. Кулаки вздымались в унисон, как на рок-концерте.
  
  — СЕЙЧАС! СЕЙЧАС! СЕЙЧАС!
  
  Генри позволил им перехватить инициативу, довести накал возбуждения до предела, и сам грозил кулаком, даже не сознавая этого, поднимал ноющую руку, одновременно напоминая себе не поддаваться общей истерии, которую сам же подогрел: в конце концов им на север, ему — на юг. Он ждал того момента, когда возврат к прежнему состоянию невозможен. Следовало как можно скорее достичь точки кипения и спонтанного взрыва.
  
  Такой момент настал.
  
  — Сейчас, — прошептал он, снова собирая воедино сознание Марши, Билла, Чарлза и других… тех, кто был рядом и особенно остро его воспринимал.
  
  Он все перемешал, взболтал, сжал и метнул это единственное слово, как серебряную пулю, в головы трехсот семнадцати людей, запертых в коровнике старика Госслина:
  
  СЕЙЧАС.
  
  И вслед за мгновением мертвенной тишины распахнулись врата ада.
  * * *
  
  Еще до наступления сумерек вдоль изгороди на равном расстоянии друг от друга поставили дюжину двухместных караульных будок (за неимением ничего лучшего, с передвижных туалетов сняли писсуары и унитазы). В каждой будке имелся обогреватель, разливавший такое отупляющее тепло, что охранники не слишком торопились выходить наружу. Время от времени кто-то открывал двери, впуская вихри морозного воздуха, но этим и ограничивались все приступы бдительности. Большинство стражей были солдатами мирного времени, не представлявшими, насколько высоки ставки в этой игре, поэтому сейчас они мирно травили байки о женщинах, сексе, машинах, начальстве, сексе, семьях, будущем, сексе, пьянках, наркотиках, вечеринках и сексе. Все благополучно просмотрели оба визита Оуэна Андерхилла к сараю (его легко можно было заметить с постов 9 и 10) и уж, конечно, последними доперли, что имеют дело с настоящим, полновесным мятежом на их утлом кораблике.
  
  Семеро других, пробывших в команде Курца немного дольше и, следовательно, успевших достаточно просолиться, расселись в магазине вокруг дровяной печки, играя в карты, в том самом офисе, где Оуэн слушал записи Курца «пощадите нас», где-то около двухсот лет назад. Шестеро играющих были часовыми. Седьмой — коллегой Дога Бродски, Джином Кембри. Кембри не смог уснуть. Причина бессонницы была скрыта эластичной хлопчатобумажной повязкой на запястье. Он не знал, сколько еще послужит повязка, потому что красная растительность продолжала распространяться. Если не принять мер, кто-то обязательно увидит, и тогда, вместо того чтобы играть в карты в офисе, он окажется в коровнике вместе с гражданскими.
  
  Но разве он один? У Рея Парсонса из уха торчит вата. Он сказал, что в ухе стреляет, но так ли это? Тед Трезевски обмотал предплечье бинтом, жалуясь, что наткнулся днем на колючую проволоку. Может, не врет. Джордж Аделл, непосредственный начальник Дога в более спокойные времена, натянул на лысину вязаную шапочку, что придало ему необычайное сходство с престарелым белым рэппером. Вероятно, под ней нет ничего, кроме кожи, но носить вязаные шапочки в такой жаре? По меньшей мере странно.
  
  — Сдох, — сказал Хоуи Эверетт.
  
  — Объявляю масть, — откликнулся Дэнни О’Брайен.
  
  Парсонс и Аделл последовали его примеру. Но Кембри едва их слышал. Перед глазами вдруг встала женщина с ребенком на руках. Пока она пыталась перебежать занесенный снегом выгул, солдаты поливали ее напалмом. Кембри в ужасе поежился, посчитав, что картина вызвана его нечистой совестью.
  
  — Джин! — окликнул Эл Колмен. — Собираешься объявлять или…
  
  — Что это? — нахмурился Хоуи.
  
  — Ты о чем? — спросил Тед Трезевски.
  
  — Прислушайся и поймешь, — сказал Хоуи.
  
  Тупой полячишка, отдалось в голове Кембри, но тот не придал оскорблению особого значения. Скандирующие голоса с каждой минутой становились громче, заглушая ветер, быстро набирая силу и мощь.
  
  — Сейчас! Сейчас! Сейчас! Сейчас! СЕЙЧАС!
  
  Крики доносились из коровника, прямо за их спинами.
  
  — Какого дьявола… — протянул Аделл, задумчиво уставясь на складной стол, заваленный разбросанными картами, пепельницами, фишками и деньгами.
  
  Джин Кембри неожиданно понял, что под дурацкой шерстяной шапочкой и в самом деле нет ничего, кроме лысины. Номинально Аделл командовал их группой, на деле же ни черта не соображал. Не видел вздымающихся кулаков, не слышал сильного мысленного голоса, солировавшего в хоре.
  
  Кембри заметил тревогу на лицах Парсонса, Эверетта, Колмена. Они тоже все видели. Мгновенное понимание объединило их, тогда как здоровые только недоуменно переглядывались.
  
  — Говнюки сейчас пойдут на штурм, — сказал Кембри.
  
  — Не дури, Джин, — отмахнулся Джордж Аделл. — Они понятия не имеют, что их ждет. Кроме того, это штафирки. Так, пар выпу…
  
  Но конец предложения заглушило единственное слово — СЕЙЧАС, — циркулярной пилой прорезавшее мозг Кембри. Рей Парсонс и Эл Колмен поморщились. Хоуи Эверетт взвыл от боли, сжав ладонями виски. Судорожно вскинутые колени стукнулись о столешницу. Карты, фишки и деньги разлетелись во все стороны. Долларовая банкнота приземлилась на печке и начала тлеть.
  
  — А, мать твою, взгляни, что ты… — начал Тед.
  
  — Они идут, — сказал Кембри. — Сейчас они возьмутся за нас.
  
  Парсонс, Эверетт и Колмен бросились к карабинам М-4, прислоненным к стене около вешалки старика Госслина. Остальные, оцепенев от неожиданности, удивленно смотрели на них… но тут раздался грохот дверей коровника, затрещавших под напором толпы. Снаружи двери были заперты на огромные стальные армейские засовы, которые пока еще держались. Но вот прогнившее дерево не выдержало, и в пролом хлынула толпа заключенных, продолжавших скандировать заветное слово «сейчас», сминая несчастных собратьев, которым не повезло выстоять в давке.
  
  Кембри тоже метнулся к стене, схватил карабин, каковой немедленно у него выдернули.
  
  — Это мой, мудак, — рыкнул Тед Трезевски.
  
  От разбитых дверей коровника до офиса было не более двадцати ярдов. Толпа быстро перекрыла ничтожное расстояние с воплями: «СЕЙЧАС, СЕЙЧАС, СЕЙЧАС».
  
  Столик с грохотом перевернулся, засыпав картами все свободное пространство. При первых признаках бунта включилась вмонтированная в изгородь сигнализация. Первые, кто пошел на проволоку, либо поджарились, либо повисли на толстых колючках, как огромные вздутые рыбины. Мгновение спустя тревожные звонки сменились пронзительным воем сирен, Общей Тревогой, которую иногда обозначали как «Ситуация Три Шестерки», конец света. Из пластиковых туалетных будок выглядывали изумленные испуганные лица часовых.
  
  — Коровник! — закричал кто-то. — В коровнике свалка! Это побег!
  
  Часовые высыпали на снег, полураздетые, босые, и рассыпались вдоль изгороди, не подозревая, что более восьмидесяти камикадзе, бывших охотников на оленей, закоротили ее собственными телами, навалившись на провода, дергаясь в последних смертных судорогах и продолжая во всю глотку орать «СЕЙЧАС»!
  
  Никто не заметил еще одного беглеца — высокого, тощего, в старомодных роговых очках на носу. Того, кто оторвался от остальных и побрел по сугробам, успевшим вырасти на выгуле. Хотя Генри не видел и не чувствовал слежки, все же, еще раз оглядевшись, пустился бежать. Он казался себе маленьким и беззащитным, унизительно уязвимым под зоркими беспощадными глазами прожекторов, а какофония сирен и гудков сводила с ума, вселяла панический страх… терзала, совсем как когда-то плач Даддитса в тот день, на задах здания братьев Трекер.
  
  Он надеялся, что Андерхилл ждет его. Пока сказать трудно: слишком густой снег скрывал дальний конец загона, но он скоро будет там, и все станет ясно.
  * * *
  
  Курцу осталось надеть второй сапог, когда поднялась суматоха, воздух наполнился оглушительными воплями сирен и сигнализации, и включилось дополнительное освещение, заливая этот Богом забытый кусок земли еще более ослепительным сиянием. Курц не ощутил ни удивления, ни досады, только смесь сожаления и облегчения. Облегчения от того, что неизвестное чудовище, пожиравшее его нервные клетки, наконец обнаружило себя, и теперь остается только взять ситуацию под контроль. Сожаление — от того, что эта хренотень не продержалась еще два часа. Всего два часа, и можно было бы спокойно подводить итоги операции.
  
  Так и не выпуская сапога, он вылетел из «виннебаго». От коровника несся буйный неудержимый рев, что-то вроде боевого клича, на который невольно отозвалось его сердце. Ураганный ветер приглушал крики, но не слишком: похоже, узники все как один бросились в битву. Неизвестно откуда, из их сытых, изнеженных, здесь-такого-не-может-быть, рядов возник Спартак — кто бы мог подумать?
  
  Все проклятая телепатия, подумал он. Интуиция, никогда не подводившая его, подсказывала: случилось непоправимое, и вся операция летит к чертям, но несмотря на это, Курц улыбался. Все-таки это чертова телепатия. Учуяли, что их ждет… и кто-то решил действовать.
  
  Перед его глазами из разлетевшейся двери коровника высыпала пестрая толпа в куртках и оранжевых кепках. Один упал на торчавшее острие сломанной доски, пронзившее его, как осиновый кол вампира. Поскользнувшиеся на снегу были затоптаны толпой. И все это под мертвенным равнодушным сиянием прожекторов. Курц, словно зритель на чемпионате по реслингу, занявший к тому же лучшее место, видел все. Все, что творилось на ринге.
  
  Две группы бегущих, по пятьдесят — шестьдесят человек в каждой, державшиеся вместе, так же слаженно, как расчеты в учебных командах, бросились на ограду, по обе стороны от убогой лавчонки. Нападавшие то ли не знали, что через проволоку пропущен смертельный ток, то ли им было все равно. Остальная масса ринулась в обход магазина. Это было самое слабое место во всей обороне, но теперь было уже все равно. Курц понял, что ограде не устоять.
  
  Никогда его строго выверенные планы не рушились так грубо: две-три сотни неуклюжих солдат ноября очертя голову бросаются в атаку с воплями «банзай». Он не допускал и тени сомнения в том, что они, как всякий скот, будут покорно ждать, пока пастух поведет их на бойню.
  
  — Неплохо, мальчики, — пробормотал Курц, ощущая, как горит еще что-то, вероятно, его проклятая карьера… но конец все равно близок, недаром он выбрал такую головоломную операцию, чтобы достойно уйти со сцены, не так ли? Насколько он понимал, маленькие серые человечки из космоса — отныне явление вторичное. Доведись ему вести новости, заставка на экране гласила бы:
  
   СЮРПРИЗ! АМЕРИКАНЦЫ НОВОЙ ЭРЫ ПРОЯВЛЯЮТ УДИВИТЕЛЬНОЕ МУЖЕСТВО!
  
  Можно сказать, выдающееся. Просто позор убивать таких храбрецов.
  
  Вой сирены то нарастал, то замирал в снежной ночи. Первая волна беглецов ударилась в заднюю стену магазина. Курц почти увидел, как содрогнулась постройка.
  
  — Проклятая телепатия, — повторил он, ухмыляясь.
  
  Похоже, его люди наконец опомнились и высыпали из караульных будок, из автопарка, столовой и полутрейлеров, служивших импровизированными бараками. Но ухмылка тут же погасла, сменившись недоумением.
  
  — Стреляйте! — крикнул он. — Почему вы не стреляете?
  
  Кое-кто действительно пустил в ход оружие, но таких было слишком мало. Ничтожно мало. Курц почуял панику. Его люди не стреляли, потому что наложили в штаны от страха. Или попросту знали, что их очередь — следующая.
  
  — Проклятая телепатия, — повторил он, и внезапно в магазине началась перестрелка.
  
  Окна офиса, где они еще вчера совещались с Оуэном Андерхиллом, освещались ослепительными прерывистыми вспышками. Два стекла вылетели. Какой-то мужчина попытался выскочить из второго, и Курц едва успел узнать Джорджа Аделла, прежде чем того схватили за руки и втащили обратно.
  
  Парни в офисе хотя бы сопротивлялись, но что еще им оставалось делать? Они боролись за свою жизнь. Солдаты никак не успевали добежать к месту драки. Курц уже подумывал бросить сапог и схватить свой девятый калибр. Пристрелить нескольких беглецов. Настрелять дичи. Нахватать трофеев. Так и так кругом все рушится. Почему бы нет?
  
  Андерхилл. Вот почему. Оуэн Андерхилл играл какую-то роль в этой заварушке. Курц знал это так же точно, как то, что его зовут Курц. От всего этого пахло предательством, а предательство было у Андерхилла в крови.
  
  Из офиса Госслина снова донеслись перестук выстрелов… вопли боли… триумфальные крики. Компьютерные мозги, пожиратели салатов, глотатели «Эвиана», ничтожные готы взяли свою крепость.
  
  Курц захлопнул дверцу «виннебаго», чтобы не видеть всей этой мерзости, и поспешил назад в спальню, позвонить Фредди Джонсону. Сапог он так и не выпустил.
  * * *
  
  Кембри стоял на коленях, за письменным столом старика Госслина, когда в магазин ворвалась первая волна заключенных. В этот момент Кембри, не помня себя, выдергивал ящик за ящиком в поисках оружия. Он еще не знал, что останется жив лишь потому, что ничего не найдет.
  
  — СЕЙЧАС! СЕЙЧАС! СЕЙЧАС! — скандировали обезумевшие беглецы.
  
  В заднюю стену ударили с такой силой, словно туда врезался грузовик. Снаружи послышался противный треск: это на проволоку легли первые смертники. Свет в офисе замигал.
  
  — Держитесь вместе, парни! — вскрикнул Денни О’Брайен. — Ради Господа Бога, держитесь вме…
  
  Дверь черного хода слетела с петель с такой силой, что упала не вперед, а назад, прикрыв нападавших, как щитом. Кембри нырнул под стол, прикрывая руками голову, когда дверь вновь наклонилась вперед и легла на стол под углом, что дало ему возможность до поры до времени уцелеть.
  
  Хлопки выстрелов в крохотном помещении разрывали уши, заглушая вопли раненых и умирающих, но Кембри понял, что стреляли только Трезевски, Аделл и О’Брайен.
  
  Колмен, Эверетт и Рей Парсонс стояли с потрясенным видом, прижимая оружие к груди.
  
  Из своего случайного убежища Джин Кембри видел, как узники сметают все на своем пути, как самые первые, сраженные пулями, валятся, заливая кровью пол, стены, рекламные плакаты. Он видел, как Джордж Аделл швырнул карабин в двух оранжевокурточных верзил и метнулся к окну. Он почти успел вывалиться, но человек, на щеке которого родимым пятном краснел Рипли, вонзил зубы в щиколотку Джорджа, как в ножку рождественской индейки, а другой заткнул вопли, резко дернув голову Джорджа влево. Комнату затянуло голубоватым пороховым дымом, но Кембри увидел Эла Колмена, отбросившего ружье и подхватившего общий вопль: «Сейчас! Сейчас! Сейчас!» Он увидел, как Рей Парсонс, самый мирный и спокойный человек на свете, прицелился в Денни О’Брайена и вышиб ему мозги.
  
  Теперь все стало проще. Теперь было только так: больные против здоровых.
  
  Стол отлетел к стенке от сильного удара. Дверь шлепнулась на Кембри, и, прежде чем тот успел подняться, по нему промчались люди. Он чувствовал себя ковбоем, упавшим с коня во время общей свалки. Его наверняка раздавят!
  
  Но еще миг, и убийственное давление ослабло. Кембри быстро встал на колени, подстегиваемый адреналином, бурлящим в крови, и дверь сползла с него, наградив на прощание злобным тычком ручки в бедро. Кто-то на бегу пнул его в ребра, чей-то сапог расцарапал ухо, и тут он умудрился встать. Комната, синяя от дыма, звенела воплями и криками. Несколько здоровенных охотников врезались в печку, которая оторвалась от трубы и покатилась по полу, разбрызгивая горящие кленовые поленья. Деньги и игральные карты загорелись. По магазину поплыла едкая вонь пластиковых покерных фишек. Фишки Рея, не к месту подумал Кембри. Они были с ним в Заливе. И в Боснии тоже.
  
  Никем не замеченный в общей суматохе, он продолжал стоять в стороне. Бегущие узники не ломились в дверь между офисом и магазином, в этом не было нужды: всю стену, а вернее, тонкую перегородку, успели снести напрочь. Обломки тоже постепенно занимались огнем от перевернутой печки.
  
  — Сейчас, — пробормотал Джин Кембри. — Сейчас.
  
  Он увидел Рея Парсонса, бегущего вместе с остальными к переднему крыльцу. За ним мчался Хоуи Эверетт. На ходу он схватил буханку хлеба и помчался по центральному проходу.
  
  Тощий старикашка в шляпе с кисточкой и тяжелом пальто отлетел от толчка прямо на печку да так и остался лежать. Кембри услышал тонкий пронзительный вскрик, когда лицо влипло в раскаленный металл и стало плавиться.
  
  Не только услышал, но и почувствовал.
  
  — Сейчас! — завопил Кембри, сдаваясь и присоединяясь к остальным. — Сейчас!
  
  Похоже, операция Блю-Бой завершилась.
  * * *
  
  Пробежав почти три четверти пути, Генри остановился, тяжело дыша и хватаясь за сердце. Позади стремительно разворачивался миниатюрный армагеддон, созданный его руками, впереди не было ничего, кроме тьмы. Андерхилл, сволочь, смылся, бросил его…
  
  Полегче, красавчик, полегче…
  
  Огоньки мигнули дважды. Генри искал не там, только и всего. Оуэн находился немного левее юго-западного угла выгула. Теперь Генри ясно видел квадратные очертания вездехода. Позади по-прежнему мешались крики, вопли, приказы, стрельба. Не такая отчаянная, как он ожидал, но времени гадать, в чем дело, не осталось.
  
  Скорее, окликнул Оуэн. Нужно выбираться отсюда.
  
  Подожди! Стараюсь, как могу.
  
  Генри снова помчался вперед. Что бы там ни было в допинге Оуэна, действие таблеток явно слабело, и ноги заметно отяжелели. Зуд в бедре сводил с ума, во рту тоже чесалось так, что впору на стенку лезть. Грибок медленно расползался по языку, словно пузырьки углекислого газа в минералке, которые никак не хотят лопаться.
  
  Оуэн перерезал проволоку — и колючую, и ту, что под током — и уже стоял перед «сноу кэт» (белым, под общий фон, неудивительно, что Генри его не заметил), упирая в бедро автомат и пытаясь крутить головой сразу на сто восемьдесят градусов. В свете бесчисленных огней от него тянулось несколько теней, разбегавшихся от ботинок, словно обезумевшие часовые стрелки. Оуэн схватил Генри за плечо.
  
  Ты в порядке?
  
  Генри кивнул. Едва Оуэн потащил его к «сноу кэт», воздух разорвал оглушительный взрыв, похожий на выстрел самого большого в мире карабина. Генри пригнулся, зацепился за что-то и едва не упал. Хорошо еще, Оуэн успел вцепиться в воротник его куртки.
  
  Что…
  
  Газ. А может, и бензин. Смотри.
  
  Он развернул Генри, и тот увидел гигантский столб огня. К небу, как в мультике, взлетали остатки магазина: доски, черепица, горящие пачки «Чириоз», пылающие рулоны туалетной бумаги. Какие-то солдаты зачарованно наблюдали за фейерверком. Другие мчались к лесу, вероятно, преследовали заключенных, хотя в голове Генри бушевала их паника — Бежать! Бежать! Сейчас! Сейчас! — он отказывался верить очевидному. Позже, поразмыслив на свободе, он понял, почему солдаты были заодно со штатскими, сейчас же ничего не соображал: слишком уж быстро все происходило.
  
  Оуэн снова повернул его, почти швырнул на пассажирское сиденье, протолкнув через свисающий парусиновый полог, сильно пахнувший моторным маслом. В кабине было тепло, рация, подвешенная к некоему подобию приборной панели, попискивала и квакала. Единственное, что смог разобрать Генри: отчетливые истерические нотки в десятках перебивающих друг друга голосов. Необузданная радость затопила его. Такого безумного счастья он не испытывал с того дня, когда они сумели вселить в Ричи Гренадо и его гоблинов-дружков страх Божий. Именно такие, как они, руководили этой операцией, банда взрослых Ричи Гренадо, вооруженных автоматами вместо сухого собачьего дерьма.
  
  Между сиденьями что-то стояло: ящик, на котором посверкивали два янтарных огонька. Генри нагнулся, пытаясь понять, что это такое, Оуэн тем временем откинул брезент, висевший позади места водителя, и грузно плюхнулся на сиденье. Тяжело дыша и улыбаясь, он в последний раз взглянул на горящий магазин.
  
  — Поосторожнее с этим, братец, — предупредил он. — Не коснись кнопок.
  
  Генри поднял ящик размером с любимую Даддитсову коробку для завтраков со Скуби Ду. Кнопки, о которых упоминал Андерхилл, находились под мигающими индикаторами.
  
  — Что это?
  
  Оуэн повернул ключ зажигания, и прогретый двигатель немедленно завелся. Улыбка не сходила с лица Андерхилла, и в ярком свете, сочившемся сквозь лобовое стекло, Генри заметил красновато-оранжевые нити байрума, висевшие под его глазами чудовищной бахромой. Брови тоже обросли.
  
  — Здесь слишком светло, — сказал он. — Нужно опустить шторы.
  
  Он на удивление плавно развернул вездеход, как моторную лодку, и Генри блаженно вжался в спинку сиденья, не выпуская ящичек из рук и чувствуя, что после всего мог бы последующие пять лет провести в инвалидном кресле, поскольку не ощущает ни малейшей потребности ходить своими ногами.
  
  Оуэн искоса глянул на него, направляя «сноу кэт» к обрамленной высокими снежными берегами канаве, именовавшейся когда-то Суонни-понд-роуд.
  
  — Тебе удалось, — сказал он. — Честно говоря, я сомневался и не стесняюсь в этом признаться. Но ты сумел сдвинуть с места всю эту хренотень.
  
  — Говорил же тебе, я мастер мотиваций, — усмехнулся Генри.
  
  Кроме того, телепатировал он, большинству из них все равно предстоит умереть.
  
  Не важно. Ты дал им шанс. И теперь…
  
  Стрельба снова усилилась, но только когда пуля отскочила от металла как раз над их головами, Генри понял, что целились в них. Вторая с лязгом срикошетировала от гусеницы вездехода, и Генри втянул голову в плечи, словно это могло его спасти. Андерхилл, по-прежнему растягивая губы в улыбке, ткнул рукой куда-то вправо. Генри повернулся как раз в тот момент, когда еще две пули отлетели от квадратной коробки вездехода. Оба раза Генри пригибался. Оуэн, казалось, ничего не замечал. Там, куда он показывал, высилась россыпь трейлеров. Перед ними располагалась колония домиков на колесах, а рядом с самым большим, «виннебаго», показавшимся Генри настоящим особняком, сгрудились несколько человек, паливших по «сноу кэт». Хотя расстояние было довольно велико и ветер со снегом не унимались, стрелявшие слишком часто попадали в цель. К ним бежало подкрепление (один профи выставлял напоказ голую грудь, которая выглядела бы вполне уместно в комиксе о супергерое). В центре стоял высокий седой мужчина, рядом переминался еще один, поплотнее. На глазах Генри тощий поднял винтовку и выпалил, даже не позаботившись прицелиться. Дзиннь — и прямо перед носом Генри прожужжала надоедливая муха.
  
  Оуэн, как ни странно, рассмеялся.
  
  — Тот, седой и тощий, — сам Курц. Он здесь главный, и снайпер что надо.
  
  Все новые нули отскакивали от корпуса и гусениц «сноу кэт». Одна все-таки влетела в кабину, и рация смолкла. Они продолжали удаляться от «виннебаго», но на меткости стреляющих это, похоже, не отражалось. Насколько понимал Генри, все эти скоты умели управляться с оружием. Рано или поздно их все равно достанут… но Оуэн тем не менее улыбался. До Генри только сейчас дошло, что он связался с человеком, куда больше зацикленным на самоубийстве, чем он сам.
  
  — Малый рядом с Курцем — Фредди Джонсон. Все эти мушкетеры — мальчики Курца, те, которые должны… эй, остерегись!
  
  Резкий хлопок, еще одна стальная пчела, на этот раз пролетевшая между ними, и пластмассовый шарик на рукоятке переключения передач разлетелся в пыль. Оуэн расхохотался.
  
  — Курц! — завопил он. — Готов заложить последний никель! Представляешь, по закону ему полагалось уйти в отставку еще два года назад, а он по-прежнему стреляет, как Анни Оукли![418] — Он восторженно хлопнул кулаком по рулевому колесу. — Но хорошего понемножку. Повеселились, и хватит. Выключай освещение, красавчик!
  
  — А?
  
  Все еще ухмыляясь, Оуэн ткнул пальцем в ящик с мигающими огоньками, и теперь изогнутые мазки байрума под его глазами показались Генри боевой раскраской.
  
  — Нажми кнопки, малыш. Нажми кнопки и спусти занавес.
  * * *
  
  Внезапно — такое всегда бывает внезапно, как по волшебству — мир исчез, и Курц оказался в вакууме. Вопли озверевшего ветра, снежные заряды, вой сирен, нервный ритм гудков… все пропало. Курц уже не замечал ни Фредди Джонсона, ни остальных ребят из «Империэл Вэлли». Сейчас все его существо сосредоточилось исключительно на удалявшемся «сноу кэт». Он ясно видел Оуэна Андерхилла на левом сиденье, видел прямо сквозь стальную раковину кабины, словно он, Эйб Курц, был наделен рентгеновским зрением супермена. Расстояние было невероятно велико, но значения это не имело. Следующая пуля попадет прямо в затылок предателя, посмевшего переступить Черту.
  
  Он поднял винтовку, прицелился…
  
  В ночи, один за другим, прогремели два выстрела, достаточно близко, чтобы ударная волна сбила с ног и Курца, и его парней. Трейлер с надписью «Интел Инсайд» на боку перевернулся и врезался в передвижную кухню с гордой табличкой «Спаго».
  
  — Иисусе! — вскрикнул кто-то.
  
  Далеко не все прожекторы погасли: у Андерхилла хватило времени только на то, чтобы подложить термитные заряды под два из четырех генераторов (при этом он не уставал бормотать себе под нос: «В Бенберри-кросс, в Бенберри-кросс, бим-бом, на палочке верхом»), но летящий по снегу вездеход неожиданно исчез в причудливых, осыпанных искрами тенях, и Курц, так и не выстрелив, уронил винтовку.
  
  — Мать твою, — без всякого выражения выговорил он. — Не стрелять. Не стрелять, олухи вы этакие. Кончайте, слава Иисусу. Поднимайтесь в фургон. Все, кроме Фредди. Беритесь за руки и молитесь Богу Отцу Всемогущему, чтобы помог благополучно унести задницы из этого осиного гнезда. Пойдем, Фредди. Шевели ногами.
  
  Остальные, человек двенадцать, медленно поднимались по ступенькам, то и дело оглядываясь на горящие генераторы, на пылающую палатку кухни (стоявшая рядом палатка-столовая уже занималась, на очереди — изолятор и морг). Половина ламп и прожекторов вышла из строя.
  
  Курц обнял Фредди Джонсона за плечи и отвел в сторону, в сугроб, где обретший новую силу ветер нес клубы чего-то, напоминавшего мистический туман в фильме с привидениями. Прямо перед ними огонь весело пожирал магазин. Рядом горел коровник. Разбитые двери темнели провалами, как старческая беззубая челюсть.
  
  — Фредди, ты любишь Господа? Говори правду.
  
  Фредди уже проходил все это. Мантра. Обычная мантра. Босс прочищает свои мозги.
  
  — Я люблю Его, босс.
  
  — Клянешься, что это правда? — допытывался Курц, пронизывая его взглядом. Вернее, глядя сквозь него. Что-то планируя на пять шагов вперед, если подобное, состоящее из одних инстинктов существо способно планировать. — Зная, что за ложь будешь вечно томиться в аду?
  
  — Клянусь, босс.
  
  — Ты очень любишь Его, верно?
  
  — Очень, босс.
  
  — Больше, чем группу? Больше, чем хорошую драку и свое дело? — Пауза. — Больше, чем меня?
  
  На такие вопросы нужно отвечать осторожно, хорошенько подумав, если жизнь дорога. К счастью, они не так и сложны.
  
  — Нет, босс.
  
  — Телепатия прошла, Фредди?
  
  — Было что-то, сам не пойму, телепатия ли это… голоса в голове…
  
  Курц кивнул. Красно-золотые языки, точного оттенка грибка Рипли, заплясали на крыше коровника.
  
  — …но все кончилось.
  
  — А остальные в группе?
  
  — «Империэл Вэлли»? — уточнил Фредди, кивая в сторону «виннебаго».
  
  — А то кто же? Пожарная команда? Конечно, они.
  
  — Все чистые, босс. Никто не заразился.
  
  — Прекрасно, конечно, то есть не очень. Фредди, нам нужна парочка больных. И когда я говорю «нам», имею в виду тебя и меня. Мне необходимы американцы, кишащие этим дерьмом, ясно?
  
  — Так точно.
  
  Фредди, разумеется, ничего не понял, но пока это и не важно. Он ощущал, как Курц овладевает ситуацией прямо у него на глазах, овладевает ситуацией, и это уже счастье. Курц объяснит Фредди все, что ему положено знать.
  
  Фредди опасливо оглянулся на пылающий магазин, пылающий коровник, пылающую кухню. Ситуация — хуже некуда.
  
  А может, и нет. Теперь, когда Курц все берет на себя.
  
  — Во всем виновата чертова телепатия, — размышлял вслух Курц, — но толчок к этой истории дала не телепатия. Обычная человеческая подлость, хвала Иисусу. Кто предал Иисуса, Фредди? Кто отметил его поцелуем предателя?
  
  Фредди читал Библию в основном потому, что это был подарок Курца.
  
  — Иуда Искариот, босс.
  
  Курц быстро закивал. Глаза его постоянно бегали, оценивая степень разрушений, вычисляя возможность ответных действий, сильно затрудненных ураганом.
  
  — Верно, дружище. Иуда предал Иисуса, а Оуэн Андерхилл предал нас. Иуда получил тридцать сребреников. Не слишком большая плата, как по-твоему?
  
  — Не слишком, босс, — согласился Фредди, полуотвернувшись от Курца, потому что в этот момент в столовой что-то взорвалось. Стальные пальцы сжали его плечо и повернули обратно. Глаза Курца, широко раскрытые и горящие, в обрамлении белых, как у привидения, ресниц, впились в него.
  
  — Смотри на меня, когда я с тобой говорю, — сказал он. — И слушай, когда к тебе обращаются. — Рука Курца легла на девятимиллиметровик. — Иначе я вышибу тебе мозги. Ночь и без того выдалась нелегкой, и нечего злить меня, пес ты этакий! Понял?
  
  Джонсона нельзя было упрекнуть в трусости, но сейчас в желудке что-то перевернулось и поползло к глотке.
  
  — Да, босс, простите.
  
  — Так и быть. Господь любит и прощает, и нам велел. Не знаю, сколько сребреников досталось Оуэну, но вот что скажу: мы должны схватить его, раздвинуть ягодицы и проделать нашему мальчику новехонькую дырку, раз в пять побольше прежней! Ты со мной?
  
  — Да, босс. — Самым горячим желанием Фредди в эту минуту было найти типа, перевернувшего его упорядоченный мир с ног на голову, и оттрахать во все дырки. — Как, по-вашему, босс, насколько увяз во всем этом Оуэн?
  
  — По мне, так достаточно, — безмятежно произнес Курц. — Мне кажется, Фредди, я иду ко дну…
  
  — Нет, босс.
  
  — …но уйду не один.
  
  Все еще обнимая Фредди за плечи, Курц повел нового заместителя к «виннебаго». Низкие умирающие столбы огня отмечали места горевших генераторов. Подумать только, что все это натворил Андерхилл, один из парней Курца. Немыслимо! Но Фредди, хоть и не до конца поверил ужасной новости, все же постепенно начинал накаляться.
  
  Сколько сребреников, Оуэн? Сколько, проклятый изменник?
  
  Курц остановился у подножия ступенек.
  
  — Даю задание найти и уничтожить. Кого ты поставил бы во главе группы?
  
  — Галлахер, босс.
  
  — Кейт?
  
  — Верно.
  
  — Она каннибал, Фредди? Командир такой группы должен быть каннибалом. Сам знаешь, миссия…
  
  — Съест живьем и не поперхнется, босс.
  
  — О’кей, — кивнул Курц. — Работенка грязная. Мне нужны два носителя Рипли, лучше парни из Блю-Бой. Остальных… как животных, Фредди. Еще раз: на «Империэл Вэлли» возложена задача найти и уничтожить. Галлахер и остальным предстоит выследить и пристрелить всех, кого возможно. Как солдат, так и штатских. Срок — до двенадцати ноль-ноль завтрашнего дня. После этого каждый сам за себя. Кроме нас, Фредди.
  
  Огонь окрасил лицо Курца байрумом, превратил глаза в глазки хорька.
  
  — Нам придется затравить Оуэна Андерхилла и научить его любить Господа.
  
  Курц взлетел на ступеньки «виннебаго», ловкий, как горный козел, несмотря на утоптанный скользкий снег. Фредди Джонсон поднялся следом.
  * * *
  
  «Сноу кэт» скатился по насыпи к Суонни-понд-роуд с такой скоростью, что Генри замутило. Вездеход развернулся и устремился на юг. Оуэн вел машину, не сводя глаз с дороги. «Кэт» упрямо пробивался вперед. Генри прикинул, что пока они идут на первой скорости, тридцать пять миль в час. Конечно, это позволит благополучно уйти от магазина Госслина, но Генри казалось, что Джоунси передвигался куда быстрее.
  
  Шоссе впереди? — спросил Оуэн. Верно?
  
  Да. Милях в четырех.
  
  Нужно поменять машины, когда мы туда доберемся.
  
  Никто не пострадает, если это будет зависеть от нас, разумеется. И никого не убьют.
  
  Генри… не знаю, как объяснить… но это не игрушки.
  
  — Никто не пострадает. И никого не убьют. По крайней мере не тогда, когда будем отбирать машину. Соглашайся или я немедленно открываю дверцу и выкатываюсь отсюда.
  
  Оуэн повернул к нему голову:
  
  — С тебя станется, верно? И пропади пропадом твой друг и все, что он готовит этому миру?
  
  — Мой друг здесь ни при чем. Его похитили.
  
  — Так и быть. Никто не пострадает, когда мы сменим машины. Если это будет зависеть от нас. И никто не погибнет. Кроме, возможно, нас. Куда мы едем?
  
  Дерри.
  
  Он там? Последний уцелевший пришелец?
  
  Думаю, так. В любом случае у меня в Дерри друг, который нам поможет. Он видит линию.
  
  Какую линию?
  
  — Не важно, — сказал Генри и подумал:
  
  Это чересчур сложно.
  
  — Что значит «сложно»? А «нет костяшек, нет игры»?
  
  Объясню по дороге. Если смогу.
  
  «Сноу кэт» катился к автостраде, разделяющей штаты, стальная капсула, в желтых лучах и снежной завесе.
  
  — Повтори еще раз, что мы должны сделать, — потребовал Оуэн.
  
  — Спасти мир.
  
  — И скажи, кем мы при этом станем… мне нужно слышать.
  
  — Героями, — сказал Генри и, откинув голову на спинку, закрыл глаза. Мгновение спустя он уже спал.
  Часть III
  Куэбин
  
   По лестнице вверх я однажды шагал
  
   И вдруг, кого не было там, повстречал,
  
   Назавтра опять не пришлось нам встречаться.
  
   Когда ж перестанет он мне не являться?
  
   Хьюз Мирно
  
  Глава 18
  Погоня начинается
  
  Джоунси так и не понял, сколько было времени, когда из снежной круговерти выплыла зеленая вывеска «Дайзерт» — часы на приборной доске «рэма» давно вышли из строя, непрерывно показывая полночь, — но снег валил по-прежнему и было по-прежнему темно. Снегоочистители на выезде из Дерри терпели поражение в неравной битве с ураганом. Украденный «рэм» был «чертовски хорошим трудягой», как выразился бы папаша Джоунси, но и он тоже стал сдавать, скользя и буксуя в глубоких заносах, с натужным ревом пробираясь сквозь мрак и пургу. Джоунси не знал, куда стремится мистер Грей, и не верил, что он туда доберется. Не в эту бурю, не в таком грузовике.
  
  Радио работало, но не слишком хорошо, громче всего слышался треск статических разрядов. Точное время пока не объявляли, но Джоунси удалось поймать прогноз погоды. К югу от Портленда снег сменился дождем, но от Огасты до Брунсвика осадки в основном представляли гнусную смесь снежной крупы, ледяного ливня и мокрого снега. Многие города и поселки лишились электричества, и всякая езда без цепей на колесах была не только невозможна, но и смертельно опасна.
  
  Джоунси пришел в полный восторг от таких новостей.
  * * *
  
  Когда мистер Грей попытался повернуть грузовик к пандусу, наверху которого маняще сияла зеленая вывеска, «рэм» беспомощно заскользил вбок, разбрызгивая гигантские снежные облака. Джоунси сознавал, что, управляй машиной он, наверняка скатился бы с дороги и засел в канаве, но этого не случилось. Хотя мистер Грей не был защищен от эмоций Джоунси, все же куда меньше поддавался панике в стрессовых ситуациях, и вместо того чтобы слепо бороться с огромной махиной, схватился за руль и позволил грузовику сползать, пока он не затормозил сам собой. А потом снова выровнял «рэм». Пес, мирно спящий на коврике, даже не проснулся, и пульс Джоунси почти не участился. Будь за рулем он сам, сердце уже выпрыгивало бы из груди. Но, разумеется, на своем месте он в такую бурю попросту бы поставил машину в гараж и остался дома.
  
  Мистер Грей послушно остановил машину у знака «стоп» на самом верху пандуса, хотя шоссе № 9 в обоих направлениях представляло собой пустыню. Напротив пандуса сверкала огнями дуговых ламп огромная автостоянка, по которой, словно гигантские белые медведи, гуляли снежные смерчи. В обычную ночь здесь было бы яблоку негде упасть, ревели бы моторы, сверкали зеленые и желтые огни фар, то и дело подъезжали грузовики, трейлеры, легковые автомобили, стоял непрерывный гам. Сегодня же здесь почти никого не было, если не считать участка, обозначенного табличкой:
  
   ПЛАТНАЯ ПАРКОВКА. ОБРАЩАЙТЕСЬ К УПРАВЛЯЮЩЕМУ. ИМЕТЬ ПРИ СЕБЕ КВИТАНЦИЮ.
  
  За изгородью стояло с дюжину трейлеров и рефрижераторов, заметенных снегом. Водители сейчас, должно быть, сидели в «Дайзерт», играли в пинбол, смотрели телевизор в баре или пытались уснуть в убогой общей спальне, где за десять долларов можно получить койку, чистое одеяло и живописный вид на бетонную стену. И всех терзала одна и та же мысль: Когда я уберусь отсюда? И — во сколько все это мне обойдется?
  
  Мистер Грей осторожно нажал на газ, в соответствии с представлениями Джоунси о зимней езде, все четыре колеса пикапа завертелись, и грузовик сдвинулся с места, вгрызаясь в снег.
  
  Давай! — подбадривал Джоунси со своей позиции у окна. Давай, застрянь по самое некуда! Потому что когда полноприводный грузовик застревает, считай, ты засел всерьез и надолго!
  
  Но тут колеса покатились: сначала передние, там, где вес мотора придавал им немного больше трения, а потом и задние. «Рэм» пересек шоссе № 9 и чуть задержался у таблички с надписью ВХОД. За ней виднелась другая:
  
   ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ЛУЧШУЮ АВТОСТОЯНКУ В НОВОЙ АНГЛИИ.
  
  Огни фар тут же осветили третью, полузаметенную снегом, по вполне читаемую:
  
   ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ЛУЧШУЮ АВТОСТОЯНКУ В МИРЕ.
  
  Это в самом деле лучшая автостоянка в мире? — поинтересовался мистер Грей.
  
  Разумеется, заверил Джоунси и, не в силах сдержаться, захохотал.
  
  Почему ты это сделал? Почему издаешь такие звуки?
  
  Тут Джоунси осознал кое-что, ужасающее и одновременно трогательное: мистер Грей улыбался его губами! Не широко, едва-едва, но это была улыбка!
  
  Он не знает, что такое смех, подумал Джоунси. Конечно, ему и гнев неведом, но учится он на удивление быстро, во всяком случае, истерики закатывает по всем правилам.
  
  Твои слова показались мне забавными.
  
  Что такое «забавное»?
  
  Джоунси замялся, не представляя, как отвечать на подобный вопрос. Он хотел, чтобы мистер Грей испытал весь спектр человеческих эмоций. Похоже, он сумеет выжить, только очеловечив своего узурпатора, похитившего и захватившего его тело и большую часть сознания. Недаром Пого сказал как-то: «Мы встретились с врагом, и враг — это мы». Но как объяснить значение слова «забавно» пригоршне спор из другого мира? И что тут смешного, если владельцы «Дайзерта» провозгласили свою стоянку лучшей на земле?
  
  Теперь они проезжали мимо очередной таблички, со стрелками, показывающими вправо и влево. Под левой было написано БОЛЬШЕГРУЗНЫЕ, под правой — МАЛЫЕ.
  
  Куда? — осведомился мистер Грей, останавливаясь у таблички.
  
  Джоунси мог бы заставить его самого поискать информацию, но какой смысл?
  
  Мы «малые», коротко бросил он, и мистер Грей повернул «рэм» направо. Колеса забуксовали, грузовик тряхнуло. Лэд поднял голову, в очередной раз громко выпустил благоухающие эфиром газы и жалобно взвыл. Брюхо пса раздулось и отвисло: всякий посторонний мог бы посчитать его сукой, готовой вот-вот ощениться.
  
  На стоянке отдыхали десятка два машин и пикапов. Утонувшие в снегу едва не по крыши наверняка принадлежали обслуге: механикам (здесь всегда дежурило не меньше двух), официанткам, поварам. Джоунси с живейшим интересом отметил, что самой чистой была светло-голубая патрульная машина с небольшим сугробиком вокруг проблескового маячка. Нарваться на арест? Это, несомненно, положит конец планам мистера Грея; с другой стороны, он уже был свидетелем трех убийств, если считать водителя пикапа. Правда, свидетелей первых двух не найдется, как, возможно, и отпечатков Гэри Джоунса, но здесь? Полным-полно. Он представил себя стоящим в зале суда. «Видите ли, судья, все убийства совершил тот инопланетянин, что пробрался в меня. Мистер Грей».
  
  Еще одна шутка, которую мистер Грей вряд ли оценит.
  
  Достойный мистер Грей тем временем снова обшаривал его сознание.
  
  Пердайзерт, начал он. Почему вы называете это место «Пердайзерт», когда на табличке написано «Дайзерт»?
  
  Это Ламар придумал, объяснил Джоунси, вспоминая долгие веселые завтраки в придорожном ресторанчике, по пути в «Дыру в стене» или оттуда. Тоже часть традиции… И мой па тоже так его называл.
  
  Это забавно?
  
  Не слишком. Довольно грубая шутка.
  
  Мистер Грей остановился в самом близком к освещенному острову ресторана ряду, как можно дальше от полицейской машины. Джоунси так и не сообразил, понимает ли мистер Грей значение проблескового маячка или нет. Он выключил фары, потянулся к ключу зажигания, но замер и издал несколько резких, похожих на лай звуков:
  
  — Ха! Ха! Ха!
  
  Ну как вам? Нравится? — с нескрываемым любопытством спросил Джоунси. И с некоторым опасением тоже.
  
  — Никак, — сказал мистер Грей, выключая зажигание. Но продолжая сидеть в темноте, прислушиваясь к вою ветра за стеклами кабины, он снова попробовал, на этот раз чуть увереннее: — Ха, ха, ха, ха!
  
  В своем офисе-убежище Джоунси вздрогнул. Жуткий звук. Словно привидение пытается обернуться человеком.
  
  Лэду смех тоже не понравился. Он снова взвизгнул, испуганно глядя на мужчину за рулем хозяйского грузовика.
  * * *
  
  Оуэн тряс Генри, пытаясь разбудить, и Генри неохотно открыл глаза, уверенный в том, что проспал не больше пяти минут. К конечностям словно гири привязали.
  
  — Генри!
  
  — Я здесь.
  
  Левая нога чешется, и во рту тоже, проклятый байрум обметал губы. Генри стер его, с удивлением отмечая, как легко отрывается грибок. Отлетает, как шелуха.
  
  — Слушай. И смотри. Можешь?
  
  Генри поглядел на призрачно-белую дорогу. Оуэн остановил «сноу кэт» у обочины и выключил фары. Где-то впереди, в темноте звучали голоса… что-то вроде лагеря. Генри обшарил их сознание. Четверо: молодые люди, рядовые…
  
  Блю-группа, прошептал Оуэн. Мы наткнулись на Блю-группу.
  
  Четверка молодых людей, рядовые Блю-группы. Старавшиеся не показать, как испуганы… пытавшиеся выглядеть крутыми… голоса во тьме… небольшой походный огонек голосов в темноте…
  
  Генри обнаружил, что способен все рассмотреть, хотя и смутно, из-за снега, конечно: желтые вспышки освещали поворот на шоссе. На приборной панели лежала картонка из-под пиццы, превращенная в поднос, на котором валялись несколько кусков сыра, крекеры и швейцарский армейский нож. Нож принадлежал одному из парней по имени Смитти, и все по очереди нарезали им сыр. Чем дольше Генри вглядывался, тем лучше видел, но более того, он проникал в головокружительные глубины, словно физический мир отныне стал не трех-, а четырех- или пятимерным. И легко понять почему: он видел не одной, а четырьмя парами глаз одновременно. Они жались друг к другу в кабине…
  
  — «Хамей»! — восторженно воскликнул Оуэн. — Охуительный «хамей»! Повышенной проходимости! Проберется где угодно и когда угодно! То, что надо!
  
  Молодые люди сидели достаточно близко друг к другу, но все же в четырех разных местах, глядя на мир с четырех разных точек, и были наделены зрением разной остроты — от почти орлиного (Дейна из Мейбрука, штат Нью-Йорк) до совсем обычного, довольно среднего. Однако мозг Генри каким-то образом подвергал их обработке, оценивал всех одновременно, словно переводил застывшие на бобине пленки множественные образы в живые картины. Но не как в кино: не какое-то ненадежное трехмерное изображение, нет, совершенно новый способ видения, того рода, что может стать толчком к совершенно новому способу мышления.
  
  Если это дерьмо распространится еще дальше, подумал Генри, испуганный и безумно возбужденный, если оно распространится…
  
  Локоть Оуэна вонзился ему в бедро.
  
  — Может, оставишь лекцию до более подходящего случая? — посоветовал он. — Лучше посмотри туда, на ту сторону шоссе.
  
  Генри автоматически перевел взгляд в указанном направлении, наслаждаясь своим уникальным счетверенным зрением, и запоздало сообразил, что не просто посмотрел, а одновременно подключил глаза всей четверки, чтобы лучше всмотреться в дальний конец дороги. Там тоже мигали огоньки.
  
  — Контрольно-пропускной пункт, — пробормотал Оуэн. — Петля старого Курца. Одна из его страховочных штучек. Оба въезда на шоссе заблокированы, проезд только по пропускам. Мне нужен «хамви», в такой ураган лучшей машины не найти, но не хочу всполошить парней на той стороне. Можем мы это сделать?
  
  Генри снова поэкспериментировал с глазами молодых людей, подвигал глазными яблоками и обнаружил, что, если они не смотрят на один и тот же предмет, ощущение богоподобного четырех-пятимерного зрения испарялось, оставляя его с тошнотворной, распавшейся перспективой, где ментальные процессоры не действовали. Но он двигал их глазными яблоками. Только ими, но…
  
  Думаю, сумеем, если станем действовать вместе, ответил Генри. Подбирайся ближе. И перестань разговаривать вслух. Держи мысленную связь.
  
  Голова Генри неожиданно наполнилась новым содержимым. Зрение снова прояснилось, но перспектива на этот раз не была такой многоплановой. Только две пары глаз вместо четырех: его и Оуэна.
  
  Оуэн включил вездеход на первую скорость и стал пробираться вперед с погашенными фарами. Низкий рокот двигателя терялся за непрерывным визгом ветра. По мере того как они сокращали расстояние, Генри усиливал контроль над сознанием сидящих в «хамви».
  
  Мать твою, сказал Оуэн, полусмеясь, полузадыхаясь.
  
  Ты о чем?
  
  О тебе, старина: не поверишь, все равно что оказаться на ковре-самолете. Иисусе, ну и силен ты!
  
  Думаешь? Погоди, что запоешь, когда встретишь Джоунси!
  
  Оуэн остановил «сноу кэт» у подножия низкого холма. За ним было шоссе, а еще — Берни, Дейна, Томми и Смитти, сидевшие в «хамви» на самом верху южного пандуса и пожиравшие сыр и крекеры с импровизированного подноса. Они с Оуэном в полной безопасности. Четверка молодых людей, не зараженная байрумом, понятия не имела, что за ними наблюдают.
  
  Готов? — спросил Генри.
  
  Кажется.
  
  Вторая личность в голове Генри, казавшаяся спокойной, как удав, когда Курц со своими приспешниками палили по ним, теперь нервничала.
  
  Бери командование на себя, Генри. Я всего лишь исполнитель.
  
  Начинаем.
  
  Все последующее Генри проделывал инстинктивно, связав четверку в «хамви» воедино, не образами смерти и разрушения, но воплотившись в Курца. Для этого он беззастенчиво воспользовался не только энергией Оуэна Андерхилла, в этот момент куда более сильной, чем у него самого, но и его глубоким знанием устава и обязанностей командира. Само это действие доставило ему невыразимое удовлетворение. Впрочем, и облегчение тоже. Одно дело — двигать их глазами, и совсем другое — полностью завладеть разумом. А ведь они не поражены байрумом и, следовательно, должны бы обладать иммунитетом к подобным вещам. Слава Богу, что это не так!
  
  За тем пригорком, что к востоку от вас, парни, стоит «сноу кэт», сообщил Курц. Отгоните его на базу. Немедленно — никаких вопросов, замечаний, двигайте сюда и поскорее. По сравнению с вашим теперешним транспортом вам покажется немного тесновато, но, думаю, все поместитесь, хвала Господу. Шевелите задницами, парни, Господь вас любит.
  
  Генри увидел, как они, один за другим, спрыгивают в снег. Спокойные, потухшие лица, бесстрастные глаза. Он уже хотел вылезти, но заметил, что Оуэн так и не пошевелился. Только губы двигались, складывая слова: «Шевелите задницами. Господь вас любит».
  
  Оуэн! Давай же!
  
  Андерхилл растерянно огляделся, кивнул и выскочил наружу.
  * * *
  
  Генри споткнулся, упал на колени, поднялся и настороженно всмотрелся в струящуюся тьму. Осталось немного, Бог знает, совсем немного, но он не сумеет одолеть и двадцати футов этих заносов, не говоря уже о полутораста. Все вперед и вперед эггмен идет, подумал он и сделал это. Вымотался до предела и попал в ад. Эггмен в а…
  
  Рука Оуэна подхватила его… нет, не только рука. Он питал Генри своей силой.
  
  Спасибо те…
  
  Позже будешь благодарить. И спать тоже. А пока не спускай глаз с компании.
  
  Но компании не было. Были только Берни, Дейна, Томми и Смитти, бредущие сквозь снег: цепочка молчаливых лунатиков в комбинезонах и куртках с капюшонами. Они направлялись на восток, к Суонни-понд-роуд, к «сноу кэт». Оуэну и Генри было не по пути с ними. Эти стремились на запад, к брошенному «хамви». Сыр и крекеры тоже остались на приборной доске, и осознав это, Генри плотоядно облизнулся.
  
  «Хамви» стоял прямо по курсу. Они уведут его, не включая фар, на первой скорости, тихо-тихо, обойдя желтые вспышки на противоположной стороне, и если повезет, парни, охраняющие второй съезд, даже ухом не поведут.
  
  Если они нас заметят, сумеешь заставить их забыть? Устроить… ну не знаю… амнезию, что ли? — спросил Оуэн.
  
  Генри почти не сомневался, что сможет.
  
  Оуэн?
  
  Что?
  
  Если мы выкрутимся, это изменит все. Все.
  
  Пауза. Оуэн обдумывал сказанное. Генри говорил не о знании, обычной разменной монете боссов Курца в иерархии сильных мира сего. Он имел в виду способности человеческого разума, далеко превосходящие какое-то жалкое чтение мыслей.
  
  Знаю, ответил он наконец.
  * * *
  
  Они уселись в «хамви» и направились на юг. На юг, в снег и буран. Генри Девлин еще жевал крекеры и сыр, когда усталость погасила огни в его перевозбужденном сознание.
  
  Он так и заснул с крошками на губах.
  
  И видел во сне Джози Ринкенхауэр.
  * * *
  
  Через полчаса после начала пожара от коровника старого Реджи Госслина осталось только круглое тлеющее пятно, этакий глаз подыхающего дракона в черной глазнице талого снега. Из леса к востоку от Суонни-понд-роуд доносилось та-та-та винтовочных выстрелов, сначала частое, потом реже и тише: это группа «Империэл Вэлли» (отныне «Империэл Вэлли» под командованием Кейт Галлахер) отстреливала беглецов. Настоящая стрельба по тарелочкам, в которой не многим «тарелочкам» удастся уцелеть. Конечно, счастливчики не преминут поведать всю печальную историю возмущенному обществу, и кто знает, что ждет нынешних храбрых охотников, но об этом еще будет время тревожиться. Завтра.
  
  А пока разворачивалось действие, изменник Оуэн Андерхилл уходил все дальше и дальше, а Курц и Фредди Джонсон находились на командном посту (теперь, по мнению Джонсона, снова ставшем обыкновенным «виннебаго»: ощущение собственного всемогущества и значимости куда-то ушло), кидая игральные карты в кепку.
  
  Лишившийся телепатических свойств, но по-прежнему тонко чувствующий настроения подчиненных — то, что теперь количество подчиненных свелось к одному, значения не имело, — Курц взглянул на Фредди:
  
  — Поспешай не торопясь, дружище, эта мудрость еще никого не подводила.
  
  — Да, босс, — ответил Фредди без особого энтузиазма.
  
  Курц подбросил двойку пик. Она вспорхнула в воздухе и опустилась в кепку. Курц, замурлыкав от удовольствия, приготовился выщелкнуть вторую. В дверь постучали. Фредди повернулся было к выходу, но наткнулся на грозный взгляд Курца. Фредди снова направил все внимание на карту. Эта вроде летела ровно, но опустилась на козырек кепки. Курц что-то пробормотал себе под нос и кивнул на дверь. Фредди, с мысленной благодарственной молитвой, пошел открывать.
  
  На верхней ступеньке стояла Джослин Макэвой, одна из двух женщин в «Империэл Вэлли». Мягкий деревенский выговор выдавал в ней уроженку Теннесси, зато лицо под шапкой коротко стриженных светлых волос было словно высечено из камня. Она картинно держала за ремень неуставной израильский автомат. Фредди завистливо вздохнул, гадая, где она достала такую штуку, но решил, что это не важно. За последние час-полтора многое потеряло всякое значение.
  
  — Джоc! — воскликнул Фредди. — Что ты здесь делаешь, нехорошая девочка?
  
  — Доставила двух Рипли-положительных, как приказано.
  
  Из леса снова донеслась стрельба, и Фредди заметил, как женщина скосила глаза в том направлении. Ей хотелось поскорее покончить с поручением и вернуться туда, в лес, настрелять полный ягдташ, прежде чем игра закончится. Фредди прекрасно понимал ее чувства.
  
  — Давай их сюда, девушка, — велел Курц. Он все еще возвышался над брошенной на пол кепкой (на полу кое-где виднелись еще пятна крови Мелроуза, третьего помощника повара), держа в руках колоду карт, но глаза уже хищно сверкали. — Посмотрим, кого ты отыскала.
  
  Джослин взмахнула автоматом. Мужской голос у подножия ступенек проворчал:
  
  — Шевелитесь, мать вашу. И не заставляйте меня повторять дважды.
  
  Первый пленник оказался высоким и очень черным. На щеке и шее краснели порезы, забитые Рипли. Целые заросли прятались в надбровьях. Фредди лицо было знакомо, но вот имя… Старик, разумеется, знал то и другое. Фредди полагал, что он помнил имена всех, кем командовал. Живых и мертвых.
  
  — Кембри! — воскликнул Курц, еще ярче блеснув глазами, и, бросив карты в кепку, приблизился к Кембри, протянул было руку, но передумал и вместо этого отдал честь. Джин Кембри не ответил. Он выглядел потерянным и мрачным. — Добро пожаловать в Американскую Лигу Правосудия.
  
  — Застали его бегущим в лес вместе с задержанными, которых ему приказали охранять, — доложила Джослин Макэвой. Лицо оставалось бесстрастным, но голос звенел презрением.
  
  — И что же? — спросил Кембри. — Вы все равно собирались меня убить. Всех нас. И не трудитесь лгать. Я читаю ваши мысли.
  
  Но Курц, ни в малейшей степени не смутившись, потер руки и дружелюбно уставился на Кембри.
  
  — Выполнишь работу на совесть, может, я и передумаю, дружище. Сердца предназначены для того, чтобы их разбивать, а разум — чтобы изменять поспешные решения, хвала Господу. Кого еще ты привела, Джос?
  
  Фредди рассматривал спотыкающуюся фигуру с изумлением. И с удовольствием. По его скромному мнению Рипли не мог найти лучшего объекта. С самого начала никто терпеть не мог сукина сына.
  
  — Сэр… босс, не понимаю, почему я здесь… я преследовал заключенных, согласно приказу, когда эта… эта… простите за грубость, эта упертая сука потащила меня сюда…
  
  — Он бежал вместе с ними, — скучающе пояснила Макэвой, — и к тому же заражен по самое некуда.
  
  — Ложь! — возмутился человек в дверях. — Абсолютная ложь! Я совершенно чист. На сто процентов…
  
  Макэвой небрежно сбросила кепку с головы пленника. Редеющие светлые волосы стали куда гуще и были словно окрашены красным.
  
  — Я могу все объяснить, сэр, — замирающим голосом прошептал Арчи Перлмуттер. — Видите ли… я…
  
  Похоже, способность говорить окончательно его покинула. При виде Арчи Курц просиял, но поспешно нацепил маску, и это придало отеческой улыбке несколько зловещее выражение маньяка, подманивающего малыша пирожком.
  
  — Перли, все будет в порядке, — сказал он и обратился к Макэвой: — Принесите солдату его планшетку, Макэвой. Уверен, что он сразу почувствует себя лучше, когда получит свою планшетку. Потом можете продолжать охоту, к которой вам, похоже, не терпится приступить.
  
  — Да, босс.
  
  — Но сначала… посмотрите это… небольшой фокус, которому я научился в Канзасе.
  
  Курц взял колоду, ловко растянул длинную линию карт, снова собрал, подбросил в воздух, и обезумевший ветер, ворвавшись в дверь, разнес карты в разные стороны. Только одна упала в кепку мастью вверх. Туз пик.
  * * *
  
  Мистер Грей взял меню, проглядел названия блюд: колбасный хлеб, тушеные овощи, жареный цыпленок, торт с шоколадной глазурью — и недоуменно поднял глаза. Джоунси понял, что мистеру Грею не только неизвестно, каковы блюда на вкус, — он вообще не знает, что такое вкус. Да и откуда? Если смотреть в корень, он не что иное, как гриб с высоким «ай кью».
  
  Появилась официантка, гордо неся огромную копну пепельно-светлых волос. Бейдж на довольно внушительной груди гласил:
  
   ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В «ДАЙЗЕРТ». Я ВАША ОФИЦИАНТКА ДАРЛИН.
  
  — Привет, милок, что подать?
  
  — Яичницу с беконом. Поджаристую.
  
  — Тост?
  
  — Как насчет лопадий?
  
  Официантка подняла брови и уставилась на клиента поверх блокнота. Совсем рядом, за стойкой, сидел патрульный, уминая аппетитный сандвич и болтая с поваром.
  
  — Простите… я хотел сказать «поладий».
  
  Брови взметнулись еще выше. Естественный вопрос пропечатался на переднем крае мозга красными неоновыми буквами, как вывеска в окне салуна:
  
  У малого каша во рту или он издевается?
  
  Улыбающийся Джоунси, по-прежнему стоявший в окне офиса, наконец смилостивился.
  
  — Оладьи, — с облегчением выговорил мистер Грей.
  
  — Угу. Я вроде так и поняла. Кофе?
  
  — Пожалуйста.
  
  Она захлопнула блокнот и отвернулась. Мистер Грей немедленно метнулся к двери офиса, кипя бешенством. Как ты мог? — прошипел он.
  
  Как ты сумел сотворить такое прямо отсюда?!
  
  Последовал злобный удар в дверь. Джоунси понял, что мистер Грей не просто сердит. Напуган, до смерти напуган. Потому что, если Джоунси способен на подобное вмешательство, миссия мистера Грея под угрозой.
  
  Не знаю, честно признался Джоунси. Но не принимай близко к сердцу. Наслаждайся едой. Я просто немного пошутил. Разыграл тебя. Не обижайся.
  
  Зачем? — взорвался он. Все еще в ярости. Все еще черпает из колодца эмоций Джоунси и против воли упивается этим. Зачем ты это выкинул?
  
  Считай это местью за то, что пытался поджарить меня во сне, усмехнулся Джоунси.
  
  Поскольку посетителей в этот час было раз-два и обчелся, Дарлин почти мгновенно вернулась с заказом. Джоунси уже хотел было проверить, не сможет ли завладеть ртом мистера Грея, чтобы выдать что-нибудь возмутительное (например, «Дарлин, не позволишь дернуть тебя за волосы?»), но счел за лучшее не экспериментировать.
  
  Дарлин поставила на стол тарелку, окинула полным сомнения взглядом и отошла. Мистер Грей, глядя глазами Джоунси на ярко-желтые глазки яиц и темные рогульки бекона (не поджаристые, а почти сожженные в лучших традициях «Дайзерта»), испытывал такое же сомнение.
  
  Давайте! — подбодрил Джоунси, глядя в окно с радостным любопытством. А вдруг яичница с беконом прикончит мистера Грея? Возможно, нет, но гнусный долбоеб, нагло захвативший его, по крайней мере заработает несварение желудка, а вдруг и кое-что похуже.
  
  Ну же, мистер Грей, ешьте. Приятного аппетита, так его и разэтак.
  
  Мистер Грей сверился с файлами Джоунси на предмет обращения со столовыми приборами, нацепил на вилку крохотный кусочек белка и поднес ко рту Джоунси.
  
  То, что за этим последовало, оказалось и поразительным, и невероятным. Мистер Грей давился от жадности и едва успевал обмакивать оладьи в искусственный кленовый сироп. Ему понравилось все, особенно бекон.
  
  Плоть! — слышал Джоунси его ликование, почти как голос создания в ужастиках тридцатых. Плоть! Плоть! Это вкус плоти!
  
  Смешно… а может, и не очень. Скорее ужасно. Вопль только что родившегося вампира.
  
  Мистер Грей огляделся, уверился, что за ним не следят (патрульный вгрызался в кусок вишневого пирога), поднял тарелку и слизал жир быстрыми взмахами языка Джоунси. И сунул в рот липкие от сиропа пальцы.
  
  Вернувшаяся Дарлин налила ему кофе, заметила пустые тарелки.
  
  — Неплохое начало, — усмехнулась она. — Медаль за скорость. Что-нибудь еще?
  
  — Бекон, — выдохнул мистер Грей, вновь справился с файлами Джоунси, чтобы не попасть впросак, и добавил: — Двойную порцию.
  
  Чтоб тебе подавиться, без особой надежды подумал Джоунси.
  
  — Нужно же подбросить дровишек в печку, — посочувствовала Дарлин (замечание, которого мистер Грей не понял и не потрудился проверить в файлах Джоунси).
  
  Он высыпал в кофе два пакетика сахара, снова огляделся, опасаясь, что за ним наблюдают, наспех проглотил содержимое третьего пакетика и зажмурился от блаженства, как сытый кот.
  
  Ты можешь получить сколько угодно и в любое время, сообщил Джоунси из-под двери. Пожалуй, теперь он знал, что испытывал сатана, когда привел Иисуса на вершину горы и искушал, обещая отдать во владение все города на свете. Ничего тут не было — ни плохого, ни хорошего. И ничего личного: дьявол всего-навсего честно выполнял работу. Пытался продать товар.
  
  Если не считать… да нет, это действительно здорово, потому что он все-таки сумел достать мистера Грея. Пробраться в его сознание. Конечно, особых ран не нанес, но довольно чувствительно уколол. Заставил источать крохотные кровяные капельки желания. Исходить слюной.
  
  Сдавайся, уговаривал Джоунси. Брось все это. Ассимилируйся. Можешь провести много лет, пользуясь моими чувствами. Они еще достаточно свежи: мне и сорока нет.
  
  Мистер Грей, не отвечая и видя, что никто не обращает на него внимания, вылил в кофе искусственный кленовый сироп, выхлебал и посмотрел в сторону кухни в ожидании второй порции бекона. Джоунси вздохнул. Безнадежно. Все равно что оказаться в обществе правоверного мусульманина, неожиданно попавшего в Лас-Вегас.
  
  В дальнем конце ресторана изгибалась арка с надписью:
  
   НОЧЛЕГ ДЛЯ ВОДИТЕЛЕЙ. ДУШ.
  
  В коротком коридоре висел ряд телефонов-автоматов, около которых стояли водители, вероятно, объясняя женам и боссам, почему не могут прибыть вовремя, их застал ураган в Мэне, они в «Дайзерте» (более известном завсегдатаям, как «Пердайзерт», подумал Джоунси), к югу от Дерри, и останутся здесь до следующего полудня, если не дольше.
  
  Джоунси отвернулся от окна и уставился на стол, заваленный старым, почти родным хламом. Вот и его телефон, синий «тримлайн». А что, если позвонить Генри? Жив ли он? Джоунси отчего-то думал, что да, в противном случае он бы ощутил миг его умирания… в комнате скопилось бы куда больше теней…
  
  «Элвис покинул жилище, — как говорил Бивер, замечая на странице некрологов знакомое имя. — Что за гребаная штука жизнь!» Вряд ли Генри успел покинуть свое жилище. Вполне возможно, что он еще выступит на «бис»
  * * *
  
  Мистер Грей не подавился второй порцией бекона, благополучно проглотив все до крошки, но когда низ живота сжало красноречивой коликой, испустил злобный рев:
  
  Ты отравил меня!
  
  Расслабьтесь, сказал Джоунси. Вам нужно просто освободить место, друг мой, только и всего.
  
  Место? Что ты…
  
  Он осекся, скорчившись от очередной колики.
  
  Думаю, вам лучше поспешить в комнату для маленьких мальчиков, пояснил Джоунси. Господи, после всех этих похищений в шестидесятых вам вроде бы следовало лучше разбираться в анатомии человека! Неужели так ничему и не научились?
  
  Дарлин оставила чек, и мистер Грей поднес его к глазам. Оставьте пятнадцать процентов от основной суммы, велел Джоунси. На чай.
  
  Сколько это, пятнадцать процентов?
  
  Джоунси вздохнул. Так это и есть повелители вселенной? Те самые, Великие и Ужасные? Которых так прославляли все космические эпопеи? Беспощадные покорители звезд, не умеющие ни на унитаз сесть, ни чаевые посчитать?!
  
  Живот опять свело, да так, что мистер Грей бесшумно пукнул. Воняет, конечно, но не эфиром. Благодарение Богу за малые милости, подумал Джоунси и велел мистеру Грею:
  
  Покажите чек.
  
  Мистер Грей прижал к стеклу зеленый листочек.
  
  Оставьте ей полтора бакса.
  
  И когда мистер Грей нерешительно нахмурился, добавил:
  
  Я даю вам хороший совет. Дадите больше, она запомнит вас как мота. Меньше — посчитает вас скупердяем.
  
  Он почувствовал, как мистер Грей проверяет значение слова «скупердяй» в его файлах. Сообразив что-то, он молча положил на стол доллар и два четвертака и с облегченным вздохом направился к кассе, за которой находился мужской туалет.
  
  Коп, с несколько подозрительной, по мнению Джоунси, медлительностью все еще жевал свой пирог, и, проходя мимо, Джоунси ощутил, как сущность мистера Грея (все больше очеловечивающаяся) растворяется, проникает в голову копа, принимается ее обшаривать. И теперь различными системами жизнеобеспечения Джоунси не управляет ничего, кроме красно-черного облака.
  
  Джоунси молниеносно схватил со стола телефон и на миг усомнился, не зная, правильно ли поступает.
  
  Просто набери 1-800-ГЕНРИ, подумал он.
  
  Последовала короткая пауза, и где-то в ином мире раздались звонки.
  * * *
  
  — Идея Пита, — пробормотал Генри.
  
  Оуэн, сидевший за рулем «хамви» (огромного, шумного, но оборудованного гигантскими шинами и летевшего сквозь бурю, как на крыльях), повернул голову. Генри спал. Очки сползли на кончик носа. По векам, опушенным байрумом, пробегала легкая рябь каждый раз, когда под ними двигались глазные яблоки. Генри видел сон. Интересно, о чем?
  
  Наверное, Оуэн сумел бы пробраться в голову нового товарища и узнать, в чем дело, но почему-то не посмел. Не слишком это порядочно.
  
  — Идея Пита, — повторил Генри. — Пит увидел ее первым.
  
  Он вздохнул так печально и устало, что Оуэну стало не по себе. Нет, он не хочет принимать никакого участия в том, что творится в мыслях Генри. До Дерри еще целый час или больше, если ветер не стихнет. Пусть немного поспит.
  * * *
  
  Позади здания школы раскинулось футбольное поле, где некогда выкобенивался Ричи Гренадо, демонстрируя свое мастерство, но Ричи вот уже пять лет как покоится в геройской могиле, еще одно ДТП маленького городка, в духе Джеймса Дина. Его сменяли другие герои, получали свою долю лавров, взрослели и исчезали. Но до футбольного сезона еще далеко, и поле усеяно чем-то вроде огромных красных птиц с черными головами. Эти вороны-мутанты, сидящие на складных стульях, смеясь, перекаркиваются о чем-то между собой, но мистер Трек, директор, возвышающийся на импровизированной трибуне, с микрофоном в руке, без труда их перекрикивает.
  
  — Последнее сообщение, прежде чем я распущу вас! — гремит он. — Не буду твердить вам о необходимости собрать академические шапочки в конце церемонии, поскольку по многолетнему опыту знаю, что с таким же успехом мог бы обращаться к стенке…
  
  Смех, аплодисменты, крики «ура».
  
  — Но предупреждаю, НЕМЕДЛЕННО СЛОЖИТЕ ИХ И УБЕРИТЕ НА МЕСТО, ИНАЧЕ БУДЕТЕ ПЛАТИТЬ ЗА КАЖДУЮ ПОТЕРЯННУЮ!
  
  Свистки и непристойные звуки, из которых самый громкий издает Бивер Кларендон.
  
  Мистер Трек в последний раз оглядывает аудиторию.
  
  — Юные леди и джентльмены выпуска восемьдесят второго, думаю, что имею право сказать от имени преподавательского состава, что горжусь вами. На этом репетиция окончена, так что…
  
  Последние слова тонут в общем реве, не помогают никакие динамики; красные вороны поднимаются в жестком шорохе нейлона и разлетаются. Завтра они разлетятся навсегда, хотя три вороны, смеясь и топая к стоянке, где Генри оставил машину, еще не осознали этого. Не поняли, что детским годам через несколько часов придет конец. До них пока не дошло… и, может, это к лучшему.
  
  Джоунси хватает шапочку Генри, небрежно напяливает поверх своей и бежит к автостоянке.
  
  — Эй, кретин, отдай! — вопит Генри, цапнув шапочку с головы Бивера.
  
  Тот возмущенно кудахчет и, смеясь, мчится за Генри. Все трое резвятся, забыв обо всем. Красные мантии надуваются, хлопают по джинсам. Джоунси гордо демонстрирует две шапочки: кисточки бьются о виски, вид самый потешный. Шапочка Бивера сползла Генри на уши, закрыв лоб. Длинные черные волосы Бивера развевает ветер, изо рта торчит неизменная зубочистка.
  
  Джоунси еще находит время дразнить Генри: то и дело оглядываясь на бегу, он подначивает:
  
  — Ну же, мистер Баскетбол, бегаешь, как девчонка. Шевели ходулями!
  
  В один из таких моментов он едва не врезается в Пита, прохлаждающегося у северного въезда на стоянку и коротающего время за изучением доски объявлений. Пит, всего-навсего перешедший в выпускной класс, хватает Джоунси, наклоняет, словно даму в танго, и крепко целует в губы. Шапочки слетают с головы Джоунси, и тот визжит от растерянности.
  
  — Педик чертов! — вопит он, лихорадочно растирая рот… и… и тоже смеется.
  
  Все Питовы выходки: иногда лишнего слова не добьешься, настоящий тихоня, а потом возьмет и выкинет какой-нибудь фортель, раздолбай этакий!
  
  — Я так давно мечтал об этом, Гэриелла, — сентиментально вздыхает Пит. — Теперь тебе известны мои истинные чувства.
  
  — Пидор гребаный, если наградил меня сифилисом, я тебя придушу!
  
  Подоспевший Генри подхватывает с травы свою шапочку и лупит ею Джоунси.
  
  — На ней травяные пятна! — возмущается он. — Если мне придется за нее платить, ты от меня дождешься не только поцелуев, Гэриелла!
  
  — Не давай обещаний, которых не сумеешь сдержать, мудак, — огрызается Джоунси.
  
  — Прелестная Гэриелла! — торжественно парирует Генри.
  
  Подбегает запыхавшийся Бив, так и не выплюнувший зубочистку, подбирает шапочку Джоунси, заглядывает внутрь и кричит на всю стоянку:
  
  — Да тут пятно от сгущенки! Кому знать, как не мне, если я каждое утро нахожу парочку на простынях!
  
  И набрав в грудь воздуха, громко кричит на радость всем удаляющимся с поля выпускникам в красных мантиях:
  
  — Гэри Джоунс дрочит в свою шапочку! Эй, слушайте все! Гэри Джоунс дрочит…
  
  Джоунси вцепляется в него, валит на землю, и оба катаются по асфальту в облаках красного нейлона. Шапочки откатываются в сторону, и Генри поспешно убирает их, чтобы спасти от неминуемой гибели.
  
  — Слезай с меня! — пыхтит Бивер. — Сейчас раздавишь, болван! Член Иисусов! Ради Бога…
  
  — Даддитс знал ее, — говорит Пит, давно потерявший интерес к дурачествам друзей и не разделяющий их веселья.
  
  Настроение у него явно не то (Пит, возможно, единственный из них, кто ощущает приближение великих перемен). Он снова смотрит на доску объявлений.
  
  — И мы тоже. Та, что всегда стояла за воротами Академии Дебилов.
  
  — Привет, Дадди, как дела, — пищит он девчачьим голосом.
  
  Получается довольно мило. Ничуть не издевательски. И хотя имитатор из него неважный, Генри мгновенно узнает оригинал. И вспоминает девочку с пушистыми светлыми волосами, большими карими глазами, вечно ободранными коленками, с белой пластиковой сумочкой, в которой вместе с ленчем лежат БарбиКен. Она всегда называла их так, БарбиКен, словно они были единым целым.
  
  Джоунси и Бив тоже понимают, о ком идет речь, да и Генри кивает. Это все связь между ними, так продолжается уже несколько лет. Между ними — и Даддитсом. Вот имени они ее не помнят, помнят только, что фамилия была невозможно длинной и труднопроизносимой. Кроме того, она втюрилась в Даддитса и вечно поджидала его у Академии Дебилов.
  
  Троица в выпускных мантиях собирается вокруг Пита и изучает доску объявлений.
  
  На ней, как всегда, куча листочков — продажа выпечки, мойка машин, прослушивание кандидатов в местную рок-группу, летние занятия в Фенстере, написанные от руки студенческие объявления: куплю, продам, ищу того, кто подвез бы в Бостон, сниму на паях квартиру в Провиденсе.
  
  И в самом верхнем углу фото улыбающейся девочки с копной светлых волос (теперь уже не пушистых, а мелкозавитых) и широко раскрытыми, чуть недоумевающими глазами. Ее больше нельзя назвать малышкой. Гарри (уже не впервые) потрясен тем, как быстро растут дети (включая его самого), но он узнал бы эти темные растерянные глаза повсюду.
  
  ПРОПАЛА — гласит подпись под снимком, а чуть пониже, более мелким шрифтом, добавлено:
  
   Жозетт Ринкенхауэр. В последний раз девочку видели на поле для игры в софтбол, в Строфорд-парке 7 июня 1982 года.
  
  Дальше идет еще какой-то текст, но Генри не собирается его читать. Вместо этого он думает, какой переполох обычно поднимается в Дерри при одном намеке на исчезновение ребенка. Сегодня восьмое, значит, девчонки нет почти сутки, а фото уже запихнули в угол, как нечто второстепенное. Не имеющее особого значения. И в газете ничего не было, Генри знает это, потому что успел ее прочесть, вернее, просмотреть, пока заглатывал хлопья с молоком.
  
  Может, заметка похоронена в разделе местных новостей, думает он, и тут его осеняет. Ключевое слово «похоронена». В Дерри таким вот образом много чего хоронят.
  
  Взять хоть пропавших детей. За последние годы их немало исчезло, неизвестно куда, и все про них знают, недаром такое приходило мальчикам на ум в тот день, когда они встретили Даддитса Кэвелла, но взрослые предпочитают не говорить об этом вслух. Словно очередной пропавший ребенок — искупительная жертва за право жить в столь мирном чудесном местечке. И при этой мысли Генри охватывает возмущение, мало-помалу вытеснившее его идиотскую радость.
  
  Она тоже была милой… и эти ее БарбиКен… Забавно… Такая же добрая, как Даддитс. Он помнит, как их четверка провожала Даддитса в школу — все эти прогулки — и как часто у ворот переминалась Джози Ринкенхауэр, со своими ободранными коленками и большой пластиковой сумкой:
  
  «Привет, Даддитс».
  
  До чего симпатичная девчонка была.
  
  И есть, думает Генри. Она…
  
  — Она жива, — уверенно подхватывает Бивер, вынимает изо рта изжеванную зубочистку, внимательно осматривает и роняет в траву. — Жива, и где-то в городе. Так ведь?
  
  — Да, — кивает Пит, не отрывая глаз от снимка, и Генри без труда читает его мысли… почти те же, что у него самого: как она выросла. Та самая Джози, которая в иной, более справедливой жизни могла бы стать подружкой Дуга Кэвелла.
  
  — Но думаю… Она… знаете…
  
  — Она в глубоком дерьме, — говорит Джоунси. Он уже успел освободиться от мантии и сейчас тщательно ее складывает.
  
  — Она застряла, — как во сне бормочет Пит, все еще глядя на фото. — В ловушке, только вот…
  
  Его указательный палец ходит взад-вперед, как маятник: тик-так, тик-так, тик-так.
  
  — Где? — шепчет Генри, но Пит качает головой.
  
  Джоунси тоже качает головой вслед за ним.
  
  — Давайте спросим Даддитса, — внезапно говорит Бивер.
  
  И все понимают почему. Потому что Даддитс видит линию. Даддитс…
  * * *
  
  — …видит линию! — внезапно закричал Генри, вскидываясь и едва не стукаясь головой о потолок кабины «хамви», чем насмерть перепугал Оуэна, который все это время пребывал в некоем надежно защищенном, закрытом со всех сторон уютном местечке, где нет никого, кроме него, бури и бесконечной линии фонарей, единственного доказательства того, что они по-прежнему находятся на шоссе. — Даддитс видит линию!
  
  «Хамви» подпрыгнул, забуксовал, колеса заскользили, но Оуэн в последнюю минуту сумел справиться с машиной.
  
  — О Господи, старик, — выдохнул Оуэн. — Хоть предупреждай, что ли, когда в следующий раз крыша поедет!
  
  Генри потер лицо ладонями, вдохнул и медленно выпустил воздух из легких.
  
  — Я знаю, куда мы направляемся и что будем делать…
  
  — Уже лучше.
  
  — …но должен сначала рассказать историю, так что ты поймешь.
  
  Оуэн искоса глянул на него.
  
  — А ты? Ты понимаешь?
  
  — Не все, но больше, чем раньше.
  
  — Валяй. До Дерри еще час. Времени хватит?
  
  По мнению Генри, времени было более чем достаточно, особенно если общаться мысленно. Он начал с самого начала… с того, каким, по его разумению, это начало было. Не с нашествия серых, не с байрума, не с хорьков, а с четырех мальчишек, мечтавших увидеть фото королевы бала выпускников с задранной юбкой, только и всего. Ни больше ни меньше.
  
  Оуэн машинально продолжал крутить руль, хотя голова его наполнилась множеством связанных между собой образов, скорее как во сне, чем в кино.
  
  Даддитс, первая поездка в «Дыру в стене», Бивер, блюющий в снег. Утренние походы в школу, Даддитсова версия игры: они выкладывают карты, а Даддитс вставляет колышки. Как они повезли Даддитса смотреть Санта-Клауса… ну просто полный улет! И как обнаружили фото Джози Ринкенхауэр на доске объявлений накануне выпускного вечера.
  
  Оуэн увидел, как они подъезжают к дому Даддитса на Мейпл-лейн в машине Генри — мантии и шапочки свалены позади, они здороваются с мистером и миссис Кэвелл, сидящими в гостиной с пепельно-бледным мужчиной в комбинезоне с эмблемой газовой компании «Дерри Газ» и плачущей женщиной: Роберта Кэвелл обнимает за плечи Эллен Ринкенхауэр, уверяя, что все будет хорошо: «Господь не допустит, чтобы с дорогой малышкой Джози что-то случилось».
  
  Они в самом деле сильны, восхищенно думает Оуэн. Боже, ну и дают! Как такое может быть?
  
  Кэвеллы почти не обращают внимания на пришедших: все четверо стали почти своими на Мейпл-лейн, а Ринкенхауэры слишком погружены в бездну ужаса, чтобы заметить гостей. Они не прикоснулись к кофе, поданному Робертой. «Он в своей комнате, мальчики», — сообщает Элфи Кэвелл с грустной улыбкой.
  
  Даддитс, занятый оловянными солдатиками (у него их целая армия), вскакивает, едва завидев их на пороге. Даддитс никогда не носит ботинки дома: только шлепанцы в виде забавных кроликов, подарок Генри на день рождения, он любит эти шлепанцы настолько, что будет носить, пока они не превратятся в розовые плюшевые отрепья, подклеенные со всех сторон пластырем. Но сейчас на нем ботинки. Он ждал их, и хотя улыбается так же солнечно, как всегда, глаза его серьезны.
  
  — Уда ем? — спрашивает Даддитс. «Куда идем?»
  
  И…
  
  — Так вы все были такими? — прошептал Оуэн. Правда, Генри уже говорил что-то в этом роде, но до сих пор он не представлял, о чем идет речь. — Еще до этого?
  
  Он касается тонкой полоски байрума на щеке.
  
  — Да. Нет. Не знаю. Помолчи, Оуэн. Лучше слушай.
  
  И сознание Оуэна вновь наполняется образами из восемьдесят второго.
  * * *
  
  К тому времени, как они добираются до Строфорд-парка, на часах уже половина пятого, и по софтбольному полю рассыпались девочки в желтых блузках, волосы у всех забраны в хвостики, продетые через резинки бейсболок. У многих пластинки на зубах.
  
  — Батюшки мои, да у них руки не тем концом вставлены, — говорит Пит, и, возможно, так и есть, но веселятся они на полную катушку. В отличие от Генри, у которого в желудке свернулся комок дурного предчувствия. Он даже рад, что Джоунси выглядит точно так же: напуганным и притихшим.
  
  Если у Пита с Бивером воображения — ноль, то на них со стариной Гэриеллой его чересчур много. Для Пита и Бива все это игра, как в киношках и книгах про детективов-вундеркиндов, но для Генри… Не найти Джози Ринкенхауэр — это само по себе ужасно. Но найти ее мертвой…
  
  — Бив, — говорит он.
  
  Бив, увлеченно наблюдающий за девочками, оборачивается к Генри:
  
  — Что тебе?
  
  — Как, по-твоему, она еще жива?
  
  — Я… — Улыбка Бива меркнет, сменяется встревоженным взглядом. — Не знаю, старик. Пит?
  
  Но Пит качает головой.
  
  — Там, в школе, я думал, что жива… черт, ее фото только что не говорило, но теперь… — Он пожимает плечами.
  
  Генри смотрит на Джоунси, но тот тоже пожимает плечами и разводит руками:
  
  — Понятия не имею.
  
  Тогда Генри делает шаг к Даддитсу. Тот смотрит на них сквозь то, что называет «ои оки» — узкие полусферические темные очки с зеркальными стеклами. По мнению Генри, в них он похож на Рея Уолстона в фильме «Мой любимый марсианин», но Генри никогда не высказывает этого вслух. И старается не думать о таком в присутствии Даддитса. Дадс напялил также шапочку Бивера: ему ужасно нравится дуть на кисточку.
  
  Даддитс не обладает избирательным восприятием: для него алкаш, роющийся в мусорных ящиках в поисках пустых бутылок, девочки, играющие в софтбол, и белки, прыгающие по ветвям деревьев, одинаково увлекательны. Именно это и делает его особым. Не похожим на других.
  
  — Даддитс, — начинает Генри, — помнишь девочку, с которой ты ходил в Академию? Джози. Джози Ринкенхауэр.
  
  Даддитс слушает с вежливым интересом, только потому, что к нему обращается друг, но имени, разумеется, не узнает. Еще бы, ведь он не помнит даже, что ел на завтрак, не говоря уже о какой-то малявке, с которой ходил в школу три-четыре года назад!
  
  Генри захлестывает волна безнадежности, странным образом смешанной с горькой иронией. О чем они только думали?
  
  — Джози, — повторяет Пит, тоже без особой надежды. — Помнишь, мы еще подшучивали над тобой? Называли ее твоей подружкой? Карие глаза… светлые волосы дыбом, целая грива… и… — Он устало вздыхает. — Мать твою…
  
  — Ень оой емо се о зе, — отвечает Даддитс их любимой фразой, «день другой, дерьмо все то же». — Ет отяк, ет игы.
  
  — Верно, — кивает Джоунси. — Нет костяшек, нет игры. Что ж, отведем его домой, парни, все равно…
  
  — Нет, — вмешивается Бивер, и все смотрят в его горящие взволнованные глаза.
  
  Он так энергично жует зубочистку, что она то и дело подпрыгивает во рту.
  
  — Ловец снов, — говорит он.
  * * *
  
  — Ловец снов? — переспрашивает Оуэн, и голос звучит, словно из далекого далека даже в его собственных ушах.
  
  Огни фар скользят по бесконечной снежной пустыне, имеющей некоторое сходство с дорогой только из-за уходящих вдаль желтых фонарей. Ловец снов, думает он, снова возвращаясь к прошлому Генри, почти захлестывающему его пейзажами, картинками, шумом и запахами того дня, на пороге лета.
  
  Ловец снов.
  * * *
  
  — Ловец снов, — говорит Бив, и они понимают друг друга, как иногда бывает и, как они считают (ошибочно, и Генри позже это поймет), присуще только друзьям.
  
  Хотя они никогда не обсуждали тот, приснившийся им одновременно, в первую охотничью поездку, кошмар, все же знали, что Бивер считает, будто его каким-то образом навеял Ловец снов Ламара. Никто не возражал — отчасти потому, что не хотели высмеивать суеверный ужас Бивера перед безвредной веревочной паутиной, но в основном потому, что вообще не желали говорить на эту тему. Но сейчас все отчего-то осознали, что Бивер наткнулся на истинную причину. Ловец снов действительно связал их, только не тот. Не принадлежащий Ламару.
  
  Даддитс. Вот кто настоящий Ловец.
  
  — Ну же, парни, — тихонько говорит Бив. — Вперед, и ничего не бойтесь. Хватайте его.
  
  И они слушаются, хотя все же боятся… Пусть и немного. И Бивер тоже.
  
  Джоунси берет Даддитса за правую руку, так ловко умеющую управляться со станками в училище. Дадди немного удивлен, но все же улыбается и сжимает пальцы Джоунси. Пит стискивает левую. Бивер и Генри заходят сзади и обнимают Даддитса за пояс.
  
  Все пятеро стоят под толстым старым дубом, в пятнистой тени листьев, словно собираются затеять новую игру. Девочки в ярко-желтых блузках не обращают на них внимания. Белкам и трудолюбивому алкашу, тяжкими стараниями добывающему ужин из мусорных контейнеров, тоже не до мальчиков.
  
  Генри впитывает наполняющий его свет и понимает, что тот же свет озаряет и остальных, они вместе создают прекрасный контраст света и зеленых теней, и Даддитс сияет ярче остальных. Он их главная костяшка, без него нет игры. Их Ловец снов. Он соединяет их воедино. Сердце Генри наполняется таким восторгом, как никогда потом (и последующая за этим пустота станет расти и темнеть, по мере того как идут и накапливаются никчемные годы), и он думает: Неужели все это для того, чтобы найти потерявшуюся слабоумную девочку? Не нужную никому, кроме ее родителей? Или убить безмозглого наглеца, общими усилиями столкнуть его машину с насыпи и сделать это, о Господи, во сне? И это все? Нечто, настолько поразительное, настолько чудесное — и ради таких ничтожных делишек? Не ради значительных результатов? Неужели это в самом деле все?
  
  Потому что если это действительно все — он мучается этим даже в экстазе их единения, — тогда в чем смысл? Что это может означать?
  
  Но все мысли сметены силой ощущений. Перед ними встает лицо Джози Ринкенхауэр, колеблющееся изображение, состоящее из четырех восприятий и воспоминаний, к которым вскоре присоединяется пятое, едва Даддитс осознает, ради кого поднята вся эта суматоха.
  
  Стоит вклиниться Даддитсу, как образ становится в сотни раз ярче, в сотни раз отчетливее. Генри слышит, как кто-то… Джоунси… охает, и он сам бы охнул, если хватило бы дыхания. Пусть Даддитс в каких-то отношениях и слабоумный, только не в этом, в этом все они жалкие, немощные, бессильные идиоты, а Даддитс — настоящий гений.
  
  — О Господи! — слышит Генри крик Бивера, и в голосе смешались восхищение и досада. В равных долях.
  
  Потому что Джози стоит здесь, рядом. Разные восприятия ее образа превратили ее в девочку лет двенадцати: старше, чем когда они впервые увидели ее у ворот Академии Дебилов, но моложе, чем она должна быть сейчас. Они нарядили ее в матроску неопределенного цвета, меняющегося от голубого к розовому и красному и снова к голубому. Она держит большую пластиковую сумку с БарбиКеном, выглядывающими в щель приоткрытой молнии, а коленки просто усыпаны ссадинами. В мочках ушей появляются и исчезают сережки в виде божьих коровок, и Генри вспоминает, что такие действительно у нее были. Она открывает рот и говорит: «Привет, Дадди. — Потом оглядывается и добавляет: — Привет, мальчики».
  
  И все. Она тут же исчезает. Вот так. А они стоят под дубом, только теперь их не шестеро, а пятеро. Пятеро взрослых мальчиков под древним дубом, и древнее июньское солнце все так же греет их лица, и девочки в желтых блузках все так же весело перекрикиваются. Пит плачет. И Джоунси. Алкаш исчез: должно быть, успел насобирать на бутылку. Его место занял другой — мрачный человек в зимней, несмотря на жару, куртке. Левая щека покрыта красной губкой, которая вполне могла бы сойти за родимое пятно, не знай Генри, что это такое на самом деле. Байрум. Оуэн Андерхилл стоит вместе с ними в Строфорд-парке и наблюдает, но все правильно: никто не видит пришельца с дальней стороны Ловца снов. Никто, кроме Генри.
  
  Даддитс по-прежнему улыбается, хотя и несколько сбит с толку слезами приятелей.
  
  — Ааму ы ацес? — спрашивает он Джоунси. «Почему ты плачешь?»
  
  — Не важно, — отмахивается Джоунси, отнимая руку.
  
  Связь порвана. Джоунси и Пит вытирают щеки. Бивер издает нервный всхлипывающий смешок.
  
  — Черт, чуть зубочистку не проглотил, — говорит он.
  
  — Нет, вот она, пидор ты этакий, — фыркает Генри, показывая под ноги, где валяется измочаленная зубочистка.
  
  — Ати Оси? — спрашивает Даддитс. «Найти Джози?»
  
  — А ты можешь, Дадс? — оживляется Генри.
  
  Даддитс шагает к софтбольному полю, а остальные почтительно следуют за ним. Дадс проходит мимо Оуэна, но, разумеется, не замечает его; для Дадса Оуэн Андерхилл не существует, по крайней мере пока. Он минует дешевые места для зрителей, третью линию, маленькую закусочную. И замирает. Пит тихо вскрикивает.
  
  Даддитс оборачивается и смотрит на него, весело, с живейшим интересом, почти смеясь. Глаза блестят. Пит поднимает палец и начинает знакомую церемонию, взад-вперед, тик-так… упорно глядя в землю. Генри опускает голову, и на мгновение кажется, что он тоже видит что-то, яркую вспышку желтого на траве, как мазок краски. И все пропадает. Остался только Пит, производящий обычные действия, как всегда, когда использует свой особый вспоминающий дар.
  
  — Иис иию Ит? — спрашивает Даддитс, по-отцовски заботливо, отчего Генри так и подмывает расхохотаться. «Видишь линию, Пит?»
  
  — Да, — выдыхает Пит, вытаращив глаза. — Мать твою, да! — И обводит взглядом остальных. — Она была здесь, парни! Прямо здесь!
  
  Они пересекают Строфорд-парк, шагая строго по линии, которую видят только Даддитс и Пит, а человек, которого видит только Генри, идет следом. Северный конец парка огораживают расшатанные доски с табличкой:
  
   СОБСТВЕННОСТЬ Д. Б. & А. Р. Р. НЕ ВХОДИТЬ.
  
  Дети, разумеется, плевать хотели на все запреты, поскольку прошло сто лет с тех пор, как Дерри, Бангор и Арустук вместе гоняли грузы по ветке, проложенной через Пустошь. Но мальчишки, пролезая сквозь дыры в заборе, натыкаются на ржавые рельсы: они идут вниз по склону, тускло поблескивая на солнце.
  
  Склон довольно крутой, заросший ядовитым сумахом и болиголовом, и на полпути они видят большую пластиковую сумку Джози Ринкенхауэр, теперь совсем старую и потрепанную, склеенную во многих местах изолентой, но Генри узнал бы эту сумку повсюду.
  
  Даддитс радостно бросается к ней, открывает и заглядывает внутрь.
  
  — АбиЕн! — объявляет он, вытаскивая кукол.
  
  Пит, однако, обшаривает окрестности, едва не на четвереньках, мрачный, как Шерлок Холмс, выслеживающий профессора Мориарти. Именно Пит Мур находит ее, Пит, который с безумным видом тычет пальцем в грязную бетонную сточную трубу, выглядывающую из зарослей.
  
  — Она тут! — пронзительно вопит он, и если не считать двух багровых пятен на щеках, лицо его белее бумаги. — Парни, по-моему, она тут!
  
  Под всем Дерри, городом, выросшим на месте болот, вокруг которых жили индейцы племени микмак, тянется древний и невероятно запутанный лабиринт канализационных труб и коллекторов. Большая часть прокладывалась в тридцатых годах, на деньги Нового Курса[419] — и большая же часть окажется разрушенной в восемьдесят пятом, во время страшного урагана, затопившего Дерри и уничтожившего водонапорную башню. Но пока все трубы целы. Эта идет сверху вниз, вгрызаясь в холм. Джози Ринкенхауэр споткнулась, упала и, скользя на пятидесятилетней подстилке из сухих листьев, как на санках, влетела в трубу и теперь лежит на самом дне. Она измучилась, пытаясь подняться по жирному, крошащемуся отвесу, съела пару печенюшек, лежавших в карманах джинсов, и последние часов двенадцать — четырнадцать просто лежит в вонючей тьме, прислушиваясь к слабым звукам внешнего мира и ожидая смерти.
  
  На вопль Пита у нее только и хватает воли приподнять голову и из последних сил откликнуться:
  
  — Помогите! Я не могу вылезти! Пожааалуйста, помогите!
  
  Им в голову не пришло сбегать за взрослыми, хотя бы за полицейским Неллом, патрулирующим окрестности. Они одержимы потребностью поскорее вытащить ее отсюда: спасти Джози — их долг и обязанность. Они не позволяют Даддитсу лезть внутрь, на это ума у них хватает, но остальные без всяких рассуждений образуют цепь: сначала Пит, потом Бив, Генри и, наконец, Джоунси. Он тяжелее остальных. Их противовес. Их якорь.
  
  Не расцепляя рук, они ползут к смрадной дыре (воняет не только канализацией, но еще чем-то старым и невыразимо противным). Генри немедленно натыкается на утонувшую в слякоти тапочку Джози и машинально сует ее в задний карман.
  
  Еще несколько секунд, и Пит, не оборачиваясь, бросает:
  
  — Эй, парни, стоп.
  
  Рыдания и мольбы о помощи становятся громче, и теперь Пит видит ее, сидящую на дне полузасыпанной листьями трубы. Поднятое лицо кажется смазанным белым кружком.
  
  Пит свешивается вниз, и, несмотря на охватившее их возбуждение, мальчики все же пытался действовать осторожно. Джоунси уперся ногами в огромную глыбу бетона. Джози встает на цыпочки, старается, как может, и все же не дотягивается до руки Пита. Наконец, когда кажется, что все напрасно, Джози ухитряется вскарабкаться вверх, совсем чуть-чуть, но Пит успевает вцепиться в ее исцарапанное и грязное запястье.
  
  — Есть! — торжествующе вопит он. — Поймал!
  
  Они медленно вытаскивают ее наверх, где уже поджидает Даддитс с белой сумочкой в одной руке и куклами в другой. Возбужденно подскакивая, он кричит, чтобы Джози не волновалась, потому что БарбиКен у него.
  
  И снова солнечный свет, чистый воздух, и когда они помогают ей выбраться наружу…
  * * *
  
  В «хамви» не было телефона — две рации и ни одного телефона. Тем не менее тишину расколол оглушительный звонок, разорвав сотканную Генри нить воспоминаний и до смерти испугав обоих.
  
  Оуэн дернулся, как человек, которого грубо вырвали из крепкого сна, и «хамви» потерял неверную власть над дорогой, сначала забуксовав, а потом пойдя юзом, как танцующий динозавр.
  
  Мать твою…
  
  Оуэн попытался выправить ситуацию, но колеса беспомощно крутились, проворачиваясь с тошнотворной легкостью, словно корабль без руля и без ветрил. «Хамви» медленно сползал назад по предательской колее и наконец застрял боком в сугробе на осевой, бесполезно освещая снежную дорогу в той стороне, откуда они выехали.
  
  Дзинь! Дзин-н-нь! Дзи-и-и-и-инь!
  
  Непонятно откуда. Просто из воздуха.
  
  Это у меня в голове, подумал Оуэи. Глюки начались, фокусы проклятой телепа…
  
  На сиденье между ними лежал «глок». Генри поднял его, и звонки тут же прекратились. Генри поднес дуло пистолета к уху.
  
  Ну конечно! Что тут странного? Ему звонят на «глок», только и всего. Обычная вещь, подумал Оуэн.
  
  — Алло, — сказал Генри. Ответа Оуэн не слышал, но усталое лицо его спутника осветилось улыбкой. — Джоунси! Я знал, что это ты.
  
  Кто же еще! Опра Уинфри?[420] — усмехнулся Оуэн.
  
  — Где…
  
  Пауза.
  
  — Ему нужен Даддитс, Джоунси? Поэтому…
  
  Генри снова слушает.
  
  — Водонапорная башня? Почему? Джоунси! Джоунси!
  
  Подержав пистолет еще немного, Генри посмотрел на него, словно не понимая, что это такое, и медленно положил на место. Улыбки как не бывало.
  
  — Повесил трубку. Наверное, тот, другой, вернулся. Он зовет его «мистер Грей».
  
  — Твой приятель жив, а ты, кажется, не слишком счастлив.
  
  Мысли Генри действительно были не очень радостными, но говорить об этом не требовалось. Сначала он был в восторге — и как не быть, когда кто-то, кого ты любишь, болтает с тобой по старому «глоку»? — но теперь, похоже, расстроился. Почему?
  
  — Он… они к югу от Дерри. Остановились поесть в «Дайзерте», придорожной забегаловке для водителей, только Джоунси зовет ее «Пердайзерт», как в детстве. Не думал, что он ее помнит. Похоже, он сильно боится.
  
  — За себя? За нас?
  
  Генри безрадостно поглядел на Оуэна.
  
  — Говорит, опасается, что мистер Грей хочет убить патрульного и забрать машину. Думаю, дело в этом. Дьявол! — Генри ударил кулаком по ноге.
  
  — Но он жив.
  
  — Да, — ответил Генри без всякого энтузиазма. — Иммунитет против грибка. Даддитс… ты понял теперь насчет Даддитса?
  
  Нет. Сомневаюсь, что и ты до конца понял, Генри… но может, кое-что прояснилось.
  
  Генри снова перешел на мысленное общение, так было легче.
  
  Даддитс изменил нас, общение с ним изменило нас. Когда Джоунси сбила та машина в Кембридже, он снова изменился. Электроэнцефалограммы людей, переживших клиническую смерть, часто претерпевают невероятные метаморфозы, в прошлом году я читал статью в «Ланцете» на эту тему. Для Джоунси это, вероятно, означает, что мистер Грей, даже захватив его, тем не менее не может заразить грибком или полностью завладеть сознанием. Его нельзя поглотить, по крайней мере пока.
  
  — Поглотить?
  
  — Растворить в другом организме. Короче говоря, сожрать. — И он добавил вслух: — Ты не можешь вытащить машину из этого заноса?
  
  — Вероятно, могу.
  
  — Этого я и боялся, — мрачно бросил Генри.
  
  Оуэн повернул к нему освещенное зеленоватым светом приборной доски лицо.
  
  — Какого хрена с тобой творится?
  
  О Господи, неужели не понимаешь? Сколько раз тебе объяснять? И какими словами? Он все еще существует там! Джоунси. Он ЕСТЬ!
  
  В третий или четвертый раз с начала пути Оуэну пришлось перескочить через пропасть между эмоциями сердца и холодным рациональным знанием мозга.
  
  — Понятно, — начал он и запнулся. — Он жив. Жив и мыслит. Даже звонит. — Он снова запнулся. — Иисусе!
  
  Оуэн попытался выправить «хаммер», включив первую скорость, и долго мучился, прежде чем завертелись все колеса. Потом сдал назад и влепился в сугроб, но при этом кузов «хаммера» чуть приподнялся над слипшимся снегом, чего и добивался Оуэн. Теперь, когда он снова включит первую скорость, они вылетят из заноса, как пробка из бутылки. Но теперь Оуэн не спешил и, немного подождав, нажал на тормоза. «Хаммер» нетерпеливо затрясся. Мотор рычал, ветер выл, закручивая снежные вихри, гулявшие по пустому шоссе.
  
  — Ты ведь понимаешь, что нам придется это сделать? — спросил Оуэн. — Правда, прежде нужно его поймать. Потому что какими бы ни были детали, в генеральный план почти наверняка входит заражение всей планеты. И матема…
  
  — Я не хуже тебя знаю расчеты, — сказал Генри. — Шесть миллиардов населения Космического корабля Земля против одного Джоунси.
  
  — Против статистики не попрешь.
  
  — Цифры могут лгать, — угрюмо возразил Генри, но крыть было нечем. Такие большие цифры не лгут. Шесть миллиардов — очень большая цифра.
  
  Оуэн отпустил тормоза и налег на акселератор. «Хамви» послушно покатился вперед, на пару футов, завертелся было, потом встал и с рычанием выскочил из заноса, как дикий зверь. Оуэн повернул на юг.
  
  Расскажи, что было после того, как вы вытащили девчонку из сточной трубы.
  
  Но прежде чем Генри успел послать ответ, рация на приборной доске затрещала. Зато голос звучал так громко и ясно, словно владелец сидел с ними в «хаммере».
  
  — Оуэн! Ты здесь, дружище?
  
  Курц.
  * * *
  
  Почти час ушел на то, чтобы одолеть первые шестнадцать миль к югу от Блю-базы (бывшей Блю-базы), но Курц не беспокоился. Господь позаботится о них, никаких сомнений.
  
  Машину вел Фредди Джонсон. На пассажирском сиденье скорчился Арчи Перлмуттер, прикованный наручниками к ручке дверцы. Кембри приковали сзади. Курц сидел позади Фредди, Кембри — за спиной Арчи. Правда, Курц немного тревожился, боясь, что оба пленных общаются посредством телепатии и плетут заговоры. Не много им это даст! Курц и Фредди открыли окна, хотя в «хамви» было холоднее, чем в деревенском нужнике в январе. Никакой обогреватель просто не мог справиться с таким морозом. Но мера была вынужденной: при закрытых окнах атмосфера в грузовике мгновенно становилась невыносимой — серой несло, как в загазованной шахте. Вернее, не серой, а эфиром. Больше всего воняло от Перлмуттера, непрерывно ерзавшего на сиденье и тихо стонавшего. Кембри зарос Рипли, словно поле — пшеницей после весеннего дождя, и Курц, даже сквозь маску, ощущал исходивший от него смрад. Но главным оскорбителем приличий был Перли, пытавшийся пердеть бесшумно (высвобождавший то одну ягодицу, то вторую — «маленький полупук», как говорили в туманные дни Курцева детства). И разумеется, делал вид, что он тут ни при чем. Джин Кембри культивировал Рипли. Курц подозревал, что Перли, храни его Господь, культивирует кое-что другое.
  
  Сам Курц успешно скрывал свои мысли за монотонной мантрой собственного сочинения:
  
  Дэвис и Робертc, Дэвис и Робертc, Дэвис и Робертc…
  
  — Не будете так добры прекратить? — раздраженно попросил Кембри. — Вы с ума меня сводите! Я сейчас рехнусь!
  
  — Я тоже, — сказал Перлмуттер. Он снова заерзал и издал длинное «пуфффф», словно выпуская воздух из надувной игрушки.
  
  — Господи, Перли, — взвыл Фредди, опуская стекло до конца и высовываясь наружу. «Хамви» рыскнул, и Курц приготовился к худшему, но все обошлось. — Может, это ты попридержишь свой анальный парфюм?
  
  — Прошу прощения, — сухо возразил Перлмуттер, — если ты намекаешь на то, что я испустил газы, должен заметить…
  
  — Ни на что я не намекаю, — рявкнул Фредди. — Просто говорю, чтобы ты перестал вонять, как скунс, иначе…
  
  И поскольку Фредди никоим образом не мог исполнить все высказанные и невысказанные угрозы (пока они не могли обойтись без двух телепатов, главного и запасного), Курцу пришлось вмешаться.
  
  — История Эдварда Дэвиса и Франклина Робертса весьма поучительна, — сказал он, — ибо еще раз доказывает, что нет ничего нового под солнцем. Это случилось в Канзасе, давным-давно, когда еще Канзас действительно был истинным Канзасом…
  
  Курц, в самом деле неплохой рассказчик, увел их во времена корейской войны. Эд Дэвис и Франклин Робертс владели почти одинаковыми небольшими фермами, по соседству с фермой семьи Курца (который тогда звался вовсе не Курнем). Дэвис, у которого шариков в голове не хватало, был почему-то уверен, что сосед, наглец Робертс, так и норовит украсть у него ферму и к тому же распространяет о нем в городе самые гнусные сплетни. Робертс сыпал ядовитый порошок на его поля. Робертс сговорился с «Бэнк оф Эмпориа» отобрать у Дэвиса ферму за долги.
  
  Окончательно спятив, Эд Дэвис поймал бешеного енота и запустил в курятник, собственный курятник. Енот передушил всех кур, и когда не осталось ни одной, хвала Господу, фермер Дэвис разнес из ружья черно-серую полосатую голову зверька.
  
  Сидевшие в «хамви» зачарованно молчали, слушая неторопливое повествование.
  
  Эд Дэвис погрузил мертвых кур и трупик енота в свой комбайн, «Интернешнл Харвестер», подвез к ферме соседа и при свете луны вывалил в оба колодца: тот, из которого поили скот, и тот, что у дома. На следующий вечер, надравшись виски и весело гогоча, Дэвис позвонил своему врагу и сообщил обо всем. «Здорово жарко было сегодня, верно? — надрывался псих, смеясь так громко, что Франклин Робертс еле разбирал слова. — Какую воду пил ты и твои девицы, Робертс? С дохлым енотом или дохлыми курами? Не могу сказать точно, чем какой колодец начинил. Ну, не позор ли! Склероз!»
  
  Губы Джина Кембри слегка дрожали, как у человека, перенесшего серьезный удар. Дыхание шевелило длинные бороды Рипли, свисавшие со лба.
  
  — Что вы хотите сказать? — прошипел он. — Что мы с Перли ничем не лучше парочки бешеных кур?
  
  — Повежливее с боссом, Кембри, — предупредил Фредди. Маска, по-видимому — от возмущения, резво подпрыгивала вверх-вниз.
  
  — Да хрен с ним, с твоим боссом! Миссия закончена!
  
  Фредди вскинул было руку, чтобы размазать Кембри по спинке кресла, но тот придвинул ближе искаженное страхом, изукрашенное грибком лицо.
  
  — Давай, малыш! А может, сначала проверишь свой кулак, убедишься, что на нем нет ран? Крохотный порез — и ты готов.
  
  Рука Фредди нерешительно замерла в воздухе и снова легла на руль.
  
  — Кстати, Фредди, на твоем месте я бы ходил да оглядывался. Если воображаешь, что босс способен оставить свидетелей, значит, совсем тупой. Или рехнулся.
  
  — Рехнулся, именно, — тепло сказал Курц и хмыкнул. — Кстати, многие фермеры кончают в психушке или кончали до Уилли Нельсона[421], благослови Господи его душу, и Программы помощи фермерам. Тяготы жизни, полагаю. Слишком велики стрессы. Бедняга Эд Дэвис кончил дни в закрытом заведении для ветеранов, он воевал на Большой-Два, а вскоре после этой истории с колодцем Франклин Робертс продал ферму, переехал в Уичито и устроился коммивояжером в «Эллис-Чалмерс». Несмотря на то, что, как оказалось, колодцы вовсе не были отравлены. Он попросил окружного санитарного инспектора взять пробы, и тот сказал, что вода пригодна для питья. Бешенство через воду не передается. Интересно, а Рипли?
  
  — Могли бы по крайней мере хоть называть его правильно, — пробурчал Кембри. — Не Рипли, а байрум!
  
  — Байрум или Рипли, все одно, — отмахнулся Курц. — Эти типы пытаются отравить наши колодцы. Загрязнить нашу драгоценную влагу, как сказал кто-то.
  
  — Да плевать вам на это! — взорвался Перли с такой злобой, что Фредди даже подпрыгнул. — Вам бы только Андерхилла сцапать, а остальное хоть провались! — И помолчав, скорбно добавил: — Вы в самом деле тронулись, босс.
  
  — Оуэн! — прочирикал Курц, как канарейка. — Едва не забыл! Где он, парни?
  
  — Впереди, — угрюмо ответил Кембри. — Застрял на хрен в сугробе.
  
  — Потрясающе! — завопил Курц. — Мы у цели!
  
  — Не раскатывайте губу, босс. Он сейчас выберется. И «хаммер» у него такой же, как у нас. Если знаешь, что делаешь, и умеешь держать в руках руль, можно провести эту штуку прямо через ад. А он, похоже, умеет.
  
  — Жаль. У нас есть шансы?
  
  — Не слишком много, — сказал Перли, снова заерзал, поморщился и издал неприличный звук.
  
  — Ма-а-ать, — тихо простонал Фредди.
  
  — Дай микрофон, Фредди. Общий канал. Наш друг, Оуэн, обожает общий канал.
  
  Фредди, не оборачиваясь, протянул микрофон, поколдовал с передатчиком, прикрепленным к приборной доске, и сказал:
  
  — Теперь можно, босс.
  
  Курц нажал кнопку на боку микрофона:
  
  — Оуэн? Ты здесь, дружище?
  
  Молчание, хаос атмосферных помех и монотонный вой ветра. Курц уже собрался еще раз нажать кнопку «передача» и попытаться снова, когда раздался голос Оуэна, спокойный, отчетливый, на фоне умеренных помех, но не искаженный.
  
  — Здесь.
  
  — Приятно слышать тебя, дружище! Так волнительно! Думаю, ты опережаешь нас на пятьдесят миль. Мы только что прошли поворот № 39, так что я почти не ошибся, верно? — На самом деле они миновали поворот № 36, и расстояние между ними было куда меньше. Вероятно, вполовину.
  
  Тишина.
  
  — Глуши мотор, дружище, — посоветовал Курц наидобрейшим, наирассудительнейшим голосом. — Еще не слишком поздно спасти кое-что и выпутаться из этого дерьма. Нашим карьерам конец, можешь не сомневаться, дохлые куры в отравленном колодце, но если у тебя есть цель, позволь мне помочь. Я уже немолод, сынок, и хочу, чтобы мы с честью…
  
  — Не гони фуфло, Курц, — выдали все шесть динамиков «хамви», до того громко и ясно, что Кембри в самом деле имел наглость рассмеяться.
  
  Курц полоснул его убийственным взглядом. В обычных обстоятельствах этого было бы достаточно, чтобы черная кожа Кембри посерела от ужаса, но это в других обстоятельствах, другие обстоятельства сняты с повестки, и Курц ощутил совершенно нехарактерный укол страха. Одно дело — понимать умом, что все пошло шиворот-навыворот, и совсем другое, когда правда оседает в твоих внутренностях тяжелым свинцовым слитком.
  
  — Оуэн… приятель…
  
  — Слушай меня, Курц. Не знаю, осталась ли хоть одна нормальная извилина в твоем чокнутом мозгу, но если все же есть, удели мне чуточку внимания. Рядом со мной человек по имени Генри Девлин. Впереди… возможно, в ста милях от нас — его друг, Гэри Джоунс. Только это уже не он. Им завладел пришелец, инопланетный разум, которого он называет «мистер Грей».
  
  Гэри… Гэри… — думал Курц. По анаграммам их узнаем их…
  
  — Все, что делалось в Джефферсон-тракт, не имело смысла, — продолжал голос из динамиков. — Бойня, которую ты задумал, Курц, бессмысленна — умрут ли они сами или от пули, все равно угрозы не представляют.
  
  — Слышали?! — истерически завопил Перлмуттер. — Не представляют! Не…
  
  — Заткнись! — рявкнул Фредди, смазав его по физиономии.
  
  Курц едва заметил это. Он вытянулся в струнку, сверкая глазами, навострив уши. Бессмысленна? Оуэн Андерхилл в самом деле утверждает, что самая главная в его жизни операция бессмысленна?
  
  — …среде, понял? Они не способны выжить в нашей экосистеме. Кроме Грея. Потому что ему посчастливилось найти совершенно иного хозяина. Того, который коренным образом отличается от остальных людей. Так вот, Курц, если тебе хоть что-то дорого в этом мире, если у тебя есть хоть какие-то принципы, ты немедленно прекратишь охоту и позволишь нам спокойно позаботиться о деле. Позаботиться о мистере Джоунсе и мистере Грее. Вероятно, тебе удастся поймать нас, но сильно сомневаюсь, что ты сумеешь захватить их. Они слишком далеко к югу. И мы думаем, что у Грея есть план. Что-то такое, что может сработать.
  
  — Оуэн, ты переутомился и возбужден, — спокойно произнес Курц. — Остановись. Что бы там ни было, мы все можем сделать вместе. Мы…
  
  — Если тебе не все равно, ты выйдешь из игры, — холодно перебил Оуэн. — Конец связи. Я отключаюсь.
  
  — Не смей, дружище! — заорал Курц. — Не делай этого! Я запрещаю!
  
  Громкий щелчок, и динамики исторгли невнятное шипение.
  
  — Он отключился, — сказал Перлмуттер. — Отсоединил микрофон. Заткнул приемник. Все.
  
  — Но вы слышали его? — спросил Кембри. — Во всем этом нет ни малейшего смысла. Едем назад.
  
  На лбу Курца забилась жилка.
  
  — Можно подумать, я куплюсь на его уговоры, после всего, что произошло!
  
  — Но он говорил правду, — отчеканил Кембри, впервые поворачиваясь к Курцу всем телом: широко раскрытые глаза, забитые в уголках Рипли или байрумом, или как там он его называл. Брызги слюны испятнали щеки, лоб и маску Курца. — Я слышал его мысли! И Перли тоже! ОН ГОВОРИЛ ЧИСТУЮ ПРАВДУ! ОН…
  
  Курц, двигаясь почти со сверхъестественной быстротой, неуловимым движением выхватил из кобуры пистолет и выстрелил. Отдача в замкнутом пространстве казалась громовой. Фредди, вскрикнув от неожиданности, дернул за руль, и «хамви», потеряв управление, развернулся поперек дороги. Перлмуттер взвизгнул и зажмурился. Смерть была милостива к Кембри: мозги вылетели в окно через дыру в затылке и в одно мгновение рассеялись по ветру. Он и руки поднять не успел.
  
  Не успел сообразить, что надвигается, верно, дружище? — подумал Курц. Вижу, твоя знаменитая телепатия тут бессильна!
  
  — Верно, — скорбно проговорил Перли. — Как быть с человеком, который сам не знает, что сделает в следующий миг? Психи — люди неуправляемые.
  
  Курц навел пистолет на Перлмуттера.
  
  — Назови меня психом еще раз. Я хочу послушать.
  
  — Псих! — немедленно повторил Перли. Губы его растянулись в улыбке, обнажая оставшиеся зубы, между которыми темнели дыры. — Псих-псих-псих. Не станешь ты стрелять. Прикончил моего дублера, но больше такого себе не позволишь!
  
  Он явно взвинчивал себя, и с каждым словом голос его опасно повышался. Труп Кембри бился о дверцу, холодный ветер, врывавшийся в окно, раздувал пряди волос и байрума.
  
  — Заткнись, Перли, — миролюбиво бросил Курц. Он явно чувствовал себя лучше и успел немного успокоиться. — Кембри получил по заслугам. — Держись за свою планшетку и молчи. Фредди!
  
  — Да, босс.
  
  — Ты по-прежнему со мной, Фредди?
  
  — До конца, босс.
  
  — Оуэн Андерхилл — изменник, Фредди, можешь ты вознести благодарение Господу за то, что помог разоблачить его?
  
  — Благодарение Господу! — Фредди сидел прямой как палка и смотрел прямо вперед, на дорогу и световые конусы фар «хамви».
  
  — Оуэн Андерхилл предал страну и своих товарищей. Он…
  
  — Он предал тебя, — прошептал Перлмуттер.
  
  — Верно, Перли, и не стоит переоценивать собственное значение, сынок, это единственное, чего не стоит делать, потому что, как ты сам сказал, псих не знает, что стукнет ему в голову в следующую минуту.
  
  Курц уперся взглядом в широкий затылок Фредди.
  
  — Мы затравим Оуэна Андерхилла, его и этого парня, Девлина, если он все еще с ним. Понятно?
  
  — Так точно, босс.
  
  — Ну а пока сбросим балласт. — Курц вытащил из кармана ключ от наручников, потянулся к трупу, пачкая руки в застывающем желе, не успевшем улететь в окно, и наконец нашел дверную ручку. Еще секунда — и усопший мистер Кембри, благодарение Господу, обрел снежный саван.
  
  Тем временем Фредди остервенело чесал зудевший, как черт, пах. Подмышки тоже чесались, и…
  
  Слегка повернув голову, он заметил, что Перли уставился на него. Огромные потемневшие глаза казались бездонными на бледном, усеянном красными пятнами лице.
  
  — На что это ты пялишься? — осведомился Фредди.
  
  Перлмуттер молча отвернулся к окну.
  Глава 19
  Погоня продолжается
  
  Мистер Грей наслаждался новизной человеческих эмоций, мистер Грей наслаждался человеческой едой, но мистеру Грею определенно не пришелся по душе процесс опорожнения кишечника Джоунси. Он отказался даже взглянуть на то, что выдал, просто подтянул брюки и застегнул слегка дрожащими руками.
  
  О Господи, неужели даже не подотрешься? — возмутился Джоунси. По крайней мере хоть воду спусти!
  
  Но мистер Грей хотел одного: поскорее убраться из кабинки. Хорошо еще, что сполоснул руки, прежде чем ринуться к выходу!
  
  Джоунси не слишком удивился, заметив в дверях патрульного.
  
  — Забыли застегнуть ширинку, друг мой, — заметил тот.
  
  — И правда! Спасибо.
  
  — Едете с севера, верно? По радио передают, там такие дела творятся! Правда, тамошние станции не поймаешь. Чуть ли не инопланетяне, и все такое!
  
  — Я из Дерри, — ответил мистер Грей. — Откуда мне знать?
  
  — Позвольте спросить, что выгнало вас из дома в такую ночь, как эта?
  
  Объясни, что друг заболел, подсказал Джоунси, чувствуя укол отчаяния. Он не хотел видеть это, тем более участвовать, хоть и невольно.
  
  — Больной друг, — коротко бросил мистер Грей.
  
  — Неужели? Что ж, сэр, хотелось бы видеть ваши водительские права и удостоверение…
  
  Но тут глаза патрульного полезли на лоб. Повернувшись, он скованно зашагал к стене, на которой висела табличка:
  
   ДУШ ТОЛЬКО ДЛЯ ДАЛЬНОБОЙЩИКОВ.
  
  Постоял так немного, вздрагивая всем телом… и стал биться головой о кафель, резкими, ритмичными рывками. От первого удара слетел «стетсон». После третьего потек кларет, сначала собираясь каплями на бежевых плитках, потом растекаясь темными ручейками. Джоунси, бессильный остановить этот ужас, потянулся к телефону. Но в трубке было тихо. Неизвестно когда: поедая ли вторую порцию бекона или впервые продриставшись в человеческом облике, мистер Грей перерезал линию. Джоунси остался один.
  * * *
  
  Несмотря на отвращение, а может, и вследствие его, Джоунси расхохотался, когда его руки принялись вытирать полотенцем с эмблемой «Дайзерта» кровь с кафельной стены. Мистер Грей по достоинству оценил знания Джоунси в такой деликатной области, как сокрытие (избавление) от трупа, и обнаружил, что буквально напал на золотую жилу. Как верный поклонник и тонкий ценитель ужастиков, детективов и криминального чтива Джоунси, если так можно выразиться, с годами стал настоящим экспертом. Даже сейчас, когда мистер Грей бросил окровавленное полотенце на грудь мокрого мундира патрульного (куртка пригодилась, чтобы закутать изуродованную голову), в голове Джоунси прокручивалась сцена захоронения тела Фредди Майлса в «Талантливом мистере Рипли», причем одновременно из фильма и из романа Патриции Хайсмит. И этим дело не ограничилось. Эпизоды из других фильмов появлялись и исчезали, накладывались друг на друга так, что у Джоунси кружилась голова, словно он стоял наверху обрыва и смотрел в пропасть. Но это еще не самое худшее. С помощью Джоунси талантливый мистер Грей обнаружил то, что ему понравилось куда больше, чем поджаристый бекон, куда больше, чем возможность черпать из неиссякаемого колодца ярости Джоунси.
  
  Мистер Грей открыл для себя убийство.
  * * *
  
  За душем находилась раздевалка. За раздевалкой — коридор, ведущий в шоферскую ночлежку. В коридоре никого не было. В другом конце виднелась дверь, выходившая на зады здания, в занесенный снегом тупик. Из темноты возникли силуэты двух огромных зеленых мусоросборников. Единственный слабенький фонарь под металлическим абажуром отбрасывал на снег длинные тени. Мистер Грей, схватывающий все с полунамека, обыскал мертвеца, нашел ключи от машины и, сунув в карман куртки Джоунси пистолет полицейского, застегнул для верности молнию. Дверь так и норовила захлопнуться, поэтому, сделав стопор из все того же полотенца, мистер Грей затащил тело за мусоросборник.
  
  Все это — от страшного самоубийства патрульного до появления Джоунси в коридоре — заняло менее десяти минут. В теле Джоунси появились легкость и гибкость, усталость куда-то девалась, по крайней мере в эту минуту: они с мистером Греем упивались очередным взрывом эндорфинной эйфории. Что ж, ничего не скажешь, «мокрое дельце» на совести не только мистера Грея, но и Гэри Эмброуза Джоунса. Не просто умение отделаться от тела, но кровожадно-людоедские порывы личности под тонкой сахарной глазурью «все это не на самом деле». Да, вдохновитель — мистер Грей, сам Джоунси ничуть не мучился мыслью, что совершил убийство, но все делалось его руками.
  
  Может, мы заслуживаем уничтожения, думал Джоунси, пока мистер Грей шел через душевую, выискивая (глазами Джоунси) случайные кровяные пятна и сжимая ключи патрульного в ладони Джоунси. Может, все, что мы заслуживаем, — сгинуть, превратиться в ничто, поросшее красной травой, сгибающейся под ветром. Наверное. Так лучше всего. Помоги нам. Боже.
  * * *
  
  Женщина с утомленным лицом, сидевшая за кассой, спросила, не видел ли он патрульного.
  
  — Ну конечно, видел, — ответил Джоунси. — Показал ему права и документы.
  
  — Сегодня полиция так и шныряет, — бросила женщина. — С самого полудня. Метель не метель, им все едино. Покоя от них нет. И все злые, как черти. Да и остальным не по себе. Если бы я так уж хотела видеть парней с другой планеты, взяла бы напрокат видео. Ничего новенького не слышали?
  
  — По радио твердят, что все это ложная тревога, — ответил мистер Грей, застегивая куртку, и поглядел в окно, желая лишний раз удостовериться в том, что уже видел: стекла так замерзли, что вряд ли кто-то заметит, в какой машине он уехал.
  
  — Да? Правда? — облегченно улыбнулась женщина, сразу сбросив десяток лет. И усталость куда-то девалась.
  
  — Честное слово. Но не ждите своего приятеля так скоро, дорогая. Он сказал, что должен придавить немного. Совсем с ног сбился.
  
  Между бровями женщины появилась вертикальная складка.
  
  — Он так сказал?
  
  — Спокойной ночи. Счастливого Дня благодарения. С Рождеством вас. И заодно с Новым годом.
  
  Джоунси вдруг сообразил, что несет этот вздор для того, чтобы его заметили. И запомнили. Но прежде чем успел понять, добился ли своего и действительно ли его запомнили, вид из офисного окна повернулся на сто восемьдесят градусов — это мистер Грей увел его от кассы, и вскоре они снова мчались на юг. Цепи на патрульной машине звякали и клацали, зато позволяли держать скорость до сорока миль в час.
  
  Джоунси ощутил, как мистер Грей протягивает мысле-щупальца назад. Пытается проникнуть в сознание Генри, но не может — как и сам Джоунси: Генри до какой-то степени был другим. К несчастью, тот человек рядом с Генри, Оверхилл или Андерхилл… за него мистер Грей сумеет зацепиться как следует. Они в семидесяти милях отсюда, а может, и больше, и… съезжают с шоссе? Да, направляются в Дерри.
  
  Мистер Грей пробрался еще глубже и обнаружил новых преследователей. Трое… но основной их целью был не мистер Грей, а Оверхилл (Андерхилл). Такое казалось Джоунси невероятным и слишком необъяснимым, чтобы быть правдой. Но мистер Грей пришел в восторг. И даже не потрудился узнать причину, по которой Оверхилл (Андерхилл) и Генри решили заехать в Дерри.
  
  Теперь все помыслы мистера Грея устремились на то, чтобы сменить средство передвижения, завладев на этот раз снегоочистителем, если, разумеется, Джоунси способен им управлять. Это означало очередное убийство, но продолжавшему стремительно очеловечиваться мистеру Грею было все равно.
  
  Мистер Грей только начинал входить во вкус.
  * * *
  
  Оуэн Андерхилл стоит на склоне, совсем рядом с трубой, выпирающей из листвы, и видит, как они помогают чумазой, растерянной девочке выбраться на поверхность. Видит, как Даддитс (крепкий молодой человек с плечами футболиста и гривой невероятно густых светлых волос киношного идола) хватает ее в объятия и покрывает грязное личико смачными поцелуями. Слышит ее первые слова:
  
  — Хочу к маме.
  
  Все обошлось как нельзя лучше: ни полиции, ни «скорой помощи». Они просто помогают ей подняться наверх, пролезть сквозь дыру в заборе, пересечь Строфорд-парк (девочек в желтом сменили девочки в зеленом: ни они, ни тренеры не обращают внимания на мальчиков и их измазанный растрепанный приз), пройти по Канзас-стрит и свернуть на Мейпл-лейн. Они знают, где мама Джози. И папа тоже.
  
  И не только они. По обе стороны Мейпл-лейн, до самого угла растянулась цепочка машин. Это Роберта Кэвелл предложила обзвонить родителей друзей и одноклассников Джози. Она убеждена, что каждый согласится искать девочку и развесить по городу объявления о том, что она пропала. Не в укромных заброшенных уголках (где, по мнению граждан Дерри, им самое место), а там, где их увидят все. Энтузиазм Роберты так заразителен, что в глазах Эллен и Гектора Ринкенхауэр загорается слабая надежда.
  
  Остальные родители тоже согласны действовать, с такой готовностью, словно только и ждали, пока их попросят. Роберта начала звонить сразу же после того, как Даддитс с друзьями выбрались из дома (Роберта в полной уверенности, что они играют где-то поблизости, потому что старый боевой конь Генри все еще пасется на подъездной аллее), и к тому времени, как мальчики возвращаются, в гостиной собрались два десятка гостей, дымящих, как паровоз, над бесчисленными чашками кофе. Какой-то мужчина держит речь. Генри уже видел его раньше. Это адвокат Дейв Боклин. Его сын, Кендалл, иногда играет с Даддитсом. Кен тоже даун, хороший парень, но до Дадса ему далеко. Впрочем, что кривить душой, а кто вообще годится Дадсу в подметки?
  
  Мальчики стоят в дверях гостиной, поддерживая Джози. Она уже взяла у Даддитса свою сумку с благополучно вернувшимися на место БарбиКеном. Даже лицо почти чистое, потому что Бивер при виде такого количества машин пожертвовал своим носовым платком, чтобы вытереть самые возмутительные пятна. («Честно говоря, — признается Бив позже, после того как все вопли и сопли и прочая хренотень немного улеглись, — мне было немного не по себе. Подумать только, вытираю я эту девчонку с фигурой хоть сейчас на разворот «Плейбоя» и мозгами, грубо говоря, как у газонокосилки. И что, по-вашему, со мной творится?») Сначала никто не замечает их, кроме мистера Боклина, но мистер Боклин, похоже, не врубается в то, что видит, потому что слишком увлечен собственной речью.
  
  — Итак, прежде всего нужно разделиться на группы… скажем, по три пары в каждой… каждой группе… и… мы… мы…
  
  Мистер Боклин начинает сбавлять темп, как игрушка, в которой кончился завод, и в конце концов только открывает по-рыбьи рот, глядя неизвестно куда. По комнате проходит нервный шепоток: очевидно, собравшиеся никак не поймут, что стряслось с этим, еще минуту назад казавшимся таким уверенным человеком.
  
  — Джози, — глухо, без всякого выражения произносит он, так не похоже на свою обычную напористую манеру выступлений в зале суда.
  
  — Да, — кивает Гектор Ринкенхауэр, — так ее зовут. Что случилось, Дейв? Вы в поряд…
  
  — Джози, — повторяет Дейв, поднимая дрожащую руку.
  
  Генри (и, следовательно, Оуэну, который видит все это глазами Генри) он кажется Призраком Грядущего Рождества, указывающим на могилу Эбинизера Скруджа.
  
  Чье-то лицо поворачивается к двери… второе… третье… глаза Элфи Кэвелла, огромные и неверящие за толстыми стеклами очков… и наконец, миссис Ринкенхауэр.
  
  — Привет, ма, — как ни в чем не бывало говорит Джози, протягивая ей сумочку. — Дадди нашел моих БарбиКена. Я застряла…
  
  Остальное тонет в радостном визге. Генри в жизни не слышал таких криков, и хотя все это чудесно, его почему-то трясет в ознобе.
  
  — Трахни меня, Фредди, — бормочет Бивер, правда, себе под нос.
  
  Джоунси держит за руку Даддитса, напуганного суматохой.
  
  Пит смотрит на Генри и слегка кивает. Мы молодцы.
  
  Генри отвечает кивком. Еще бы!
  
  Может, это не их звездный час, но что-то очень близкое. И едва рыдающая миссис Ринкенхауэр сжимает дочь в объятиях, Генри трогает Даддитса за плечо. Когда тот оборачивается, Генри целует его в щеку.
  
  Добрый старый Даддитс, думает он. Добрый старый…
  * * *
  
  — Вот он, Оуэн, — тихо предупредил Генри. — Поворот 27.
  
  Видение гостиной Кэвеллов лопнуло, как мыльный пузырь, и Оуэн взглянул на дорожный знак:
  
   ПОВОРОТ № 27 — КАНЗАС-СТРИТ, ДЕРЖИТЕСЬ ПРАВОЙ СТОРОНЫ.
  
  В ушах все еще звенят счастливые, захлебывающиеся вопли.
  
  — Ты как? — спросил Генри.
  
  — Ничего. По крайней мере мне так кажется. — Он прижался к пандусу, и гигантские колеса «хамви» покатили по сугробам. Часы на приборной доске сдохли, как и те, что на руке Генри, но Оуэну показалось, что небо едва заметно посветлело. — После того как спустимся вниз, направо или налево? Говори сейчас, потому что останавливаться я не рискну.
  
  — Налево, налево.
  
  В мигающем свете фонарей Оуэн прижался к левой стороне, справился с очередным заносом и повел машину по Канзас-стрит. Здесь недавно прошел снегоочиститель, но полотно дороги уже снова замело.
  
  — Похоже, снег кончается, — сказал Генри.
  
  — Да, но ветер как с цепи сорвался. Хочешь поскорее увидеть его? Даддитса?
  
  — Немного нервничаю, но, в общем, да, — ухмыльнулся Генри, качая головой. — Даддитс, старина… Когда он рядом, у тебя на душе праздник. Он… это что-то. Сам увидишь. Жаль только, что врываемся к ним в такую рань.
  
  Оуэн пожал плечами. Что тут поделаешь?
  
  — Они уже четыре года живут в новой квартире, но я ни разу там не был, — сказал Генри и, сам того не сознавая, перешел на мысленное общение:
  
  Переехали после смерти Элфи.
  
  А ты…
  
  И вместо слов возникает картина: люди в черном под черными зонтиками. Кладбище в дождь. Гроб на козлах с резной эпитафией: «Покойся с миром, Элфи».
  
  Нет, пристыженно признался Генри. Никто из нас там не был.
  
  ?
  
  Но Генри не знал, почему они не явились на похороны, хотя на ум пришла фраза: «Движущийся палец пишет; написав, движется дальше». Даддитс был важной (не то слово, жизненно важной) частью из детства. Но как только связь прервалась, всякий возврат к прежнему был слишком болезненным. Одно дело — болезненным, другое — ненужно болезненным. Но теперь Генри кое-что понимал. Образы, которые он ассоциировал с депрессией и возрастающей уверенностью в неотвратимости самоубийства: струйка молока на подбородке отца, широченный зад Барри Ньюмена, исчезающий в дверях кабинета, — скрывали другой, более сильный, более действенный: образ Ловца снов. Разве не в нем истинный источник его отчаяния? Величие теории Ловца снов в сочетании с банальностью… нет, ничтожностью целей, для которых он использовался? Употребить способности Даддитса на то, чтобы найти Джози Ринкенхауэр, все равно что открыть квантовую физику, и с ее помощью сляпать очередную видеоигру. И при этом считать, будто это все, на что способна квантовая физика. Конечно, они совершили доброе дело: не будь их, Джози Ринкенхауэр погибла бы в трубе, как крыса в бочке с водой. Но будем честны: в конце концов не будущего же нобелевского лауреата они спасли…
  
  Я просто не могу поспеть за тем, что творится у тебя в голове, неожиданно пожаловался Оуэн, но, похоже, ты слишком высокого мнения о себе! Нечего нос задирать. Какая улица?
  
  Уязвленный Генри злобно уставился на него.
  
  — Последнее время мы сюда не приезжали, понятно? И давай на этом закончим.
  
  — Как угодно, — сказал Оуэн.
  
  — Но мы посылали открытки к Рождеству, ясно? Каждый год, поэтому я и знаю, что они переехали на Дирборн-стрит, 14, Уэст-Сайд. Это третья улица отсюда.
  
  — Ладно, ладно, успокойся.
  
  — Трахни свою мать и сдохни, нашелся тоже…
  
  — Генри…
  
  — Мы просто потеряли связь, так бывает. Возможно, не с такими, как ваше высочество, принц Совершенство, но для остальных… для остальных… — Генри опустил глаза, увидел стиснутые кулаки и усилием воли разжал пальцы.
  
  — Я же сказал, ладно.
  
  — Возможно, принц Совершенство до сих пор не забыл никого из друзей, даже тех, с кем рядом на горшке сидел. Должно быть, обязательно съезжаетесь раз в год, поменяться лифчиками, похвастаться новыми записями «Мотли Крю» и поесть салата с тунцом, как в школьном кафетерии.
  
  — Прости, если расстроил тебя.
  
  — Можешь кусаться, я не обижаюсь. Не зря же ведешь себя так, будто мы бросили его, как последние… — Что, разумеется, недалеко от истины.
  
  Оуэн, ничего не ответив, продолжал вглядываться в вихрящийся снег: боялся пропустить табличку с названием улицы в сереньком свете раннего утра… вот она, перед носом! Снегоочиститель, проходивший по Канзас-стрит, завалил конец Дирборн, но Оуэн надеялся, что «хамви» пройдет.
  
  — Не то чтобы я совсем забыл о нем, — продолжал Генри, сначала мысленно, потом перейдя на слова. Думать о Даддитсе означало выдать себя с головой. — Мы все помнили его. Мы с Джоунси собирались навестить его весной. Но Джоунси попал в аварию, и у меня все из головы вылетело. Неужели это так удивительно?
  
  — Вовсе нет, — мягко сказал Оуэн, резко повернул руль вправо, потом влево, чтобы машина не пробуксовывала, и нажал на акселератор. «Хамви» с такой силой ударился в плотную стену снега, что их отбросило на сиденья. Но мощная машина все-таки пробила завал, и Оуэн едва успел вывести грузовик на середину мостовой, чтобы не сбить припаркованные по обочинам автомобили.
  
  — Не желаю быть объектом праведного негодования того, кто собирался поджарить живьем несколько сотен ни в чем не повинных людей, — проворчал Генри.
  
  Оуэн обеими ногами нажал на тормоз, отчего их вновь тряхнуло, а «хамви» пошел юзом.
  
  — Заткнись на хрен.
  
  Не мели дерьма, которого не понимаешь.
  
  — Вполне возможно, что мне придется подыхать из-за…
  
  — …тебя, так что почему бы тебе не держать свое хреново… самовлюбленное
  
  (изображение капризного ребенка с выдвинутой нижней губкой).
  
  — такое рациональное, логическое дерьмо, при себе.
  
  Генри потрясение уставился на него, обалдев от неожиданности. Когда к нему в последний раз обращались в подобном тоне? Кажется, вообще никогда.
  
  — Мне необходимо одно, — пояснил бледный от усталости Оуэн. Лицо осунулось, кожа туго обтянула скулы. — Хочу найти и остановить твоего Тифозного Джоунси. Ясно? И хрен с ними, с твоими тонкими чувствами, хрен с твоей нежной натурой и хрен с тобой. Вот так.
  
  — Согласен, — кивнул Генри.
  
  — Не желаю выслушивать лекции по этике и принципам морали от малого, задумавшего вышибить свои сверхобразованные, сверхчувствительные мозги.
  
  — О’кей.
  
  — Поэтому трахни свою мать и сдохни.
  
  В «хамви» стало тихо. Ничего, совсем ничего, кроме визга ветряного пылесоса за окнами.
  
  — Вот что мы сделаем, — наконец решил Генри. — Я трахну твою мать и сдохну, ты трахнешь мою мать и сдохнешь. Таким образом, удастся благополучно избежать инцеста.
  
  Оуэн невольно улыбнулся. Генри ответил улыбкой.
  
  Что делают Джоунси и мистер Грей? Можешь сказать? — спросил Оуэн.
  
  Генри облизнул губы. Нога почти не чесалась, но язык оброс так, что казался обрывком старого плюшевого коврика.
  
  — Нет. Они отключились. Вероятно, это штуки Грея. А твой бесстрашный вождь? Курц? Он все ближе и ближе, верно?
  
  — Да. Если хотим сохранить фору, нужно шевелиться.
  
  — Будет сделано.
  
  Оуэн поскреб красную пленку, рассеянно сдул с пальцев волокна и чуть прибавил скорость.
  
  Номер 41, говоришь?
  
  Да. Оуэн!
  
  Что тебе?
  
  Я боюсь.
  
  Даддитса?
  
  Что-то в этом роде.
  
  Почему?
  
  Не знаю.
  
  Генри поднял на Оуэна потухший взгляд.
  
  Чувствую, с ним что-то неладно.
  * * *
  
  Полуночный сон неожиданно обернулся явью, и когда в дверь постучали, Роберта обнаружила, что ноги не идут. Отказываются ее держать. Ночь сменилась бледным хмурым утренним светом, нагонявшим еще большую тоску, и они тут, Пит и Бив, мертвецы явились за ее сыном.
  
  В дверь снова ударили кулаком, раз, другой, с такой силой, что фотографии затряслись, особенно забранная в рамку первая страница местной «Ньюс» со снимком Даддитса, его друзей и Джози Ринкенхауэр. Все шестеро стоят обнявшись, с глупыми широкими улыбками до ушей (как прекрасно выглядел Даддитс на этом снимке, каким сильным и нормальным), а внизу подпись крупными буквами:
  
   ДРУЗЬЯ-ШКОЛЬНИКИ ИГРАЮТ В ДЕТЕКТИВОВ. ПРОПАВШАЯ ДЕВОЧКА НАЙДЕНА.
  
  Бац! Бац! Бац!
  
  Нет, подумала она. Буду сидеть тихо, и рано или поздно они уйдут, должны уйти, не могу же я пригласить мертвецов, главное, не подавать виду…
  
  Но мимо стремглав промчался Даддитс — промчался, — хотя в последнее время даже ходил с трудом, и его глаза наполнились тем прежним несказанным сиянием, какими хорошими мальчишками они были, сколько счастья принесли ему, но теперь мертвы, пришли за ним сквозь бурю, мертвые!
  
  — Дадди, нет! — вскрикнула она, но он, не слушая, пролетел мимо старой фотографии: Даддитс Кэвелл на первой странице, Даддитс Кэвелл герой, бывают же чудеса, и она услышала, как он кричит, открывая дверь:
  
  — Ени! Ени! ЕНИ!
  * * *
  
  Генри открыл было рот, пытаясь что-то сказать — он сам не знал что, слова не шли с языка. Он застыл, как громом пораженный. Это не Даддитс, не может быть Даддитс, наверное, какой-то больной дядюшка или двоюродный брат, белый, как стенка, лысая макушка кое-как прикрыта съехавшей набок бейсболкой «Ред сокс», щетинистые щеки, засохшая кровь под носом, огромные темные круги под глазами. И все же…
  
  — Ени! Ени! Ени!
  
  Смеясь. Плача. Покрывая его звонкими чмокающими, уже немного позабытыми поцелуями… Поцелуями прежнего Даддитса. Где-то глубоко, в хранилищах памяти, Бивер Кларендон прошептал: «Если вы, парни, кому-нибудь проболтаетесь…» И ехидная реплика Джоунси: «Да-да, ты больше никогда не будешь водиться с нами, онанист гребаный…» Даддитс, это Даддитс целует щеки Генри, покрытые пятнами красной проказы… но почему у него такой вид? Ужасно худой… нет, не то слово, изможденный. А кровь в ноздрях, запах, исходящий от него, не та вонь, что от Бекки Шу, не смрад затканного байрумом дома, но все равно безошибочный запах смерти.
  
  И Роберта была тут. Стояла в прихожей под снимком Даддитса и Элфи на карнавале «Дни Дерри». Оба счастливые, веселые, оседлавшие пластиковых карусельных коней.
  
  Не приехал на похороны Элфи, но послал открытку, подумал Генри, презирая себя.
  
  Роберта ломала руки, глядя на него глазами, полными слез, и хотя она немного пополнела в груди и бедрах, а волосы почти совсем поседели, все же ее сразу можно было узнать, а Даддитс… о Господи, Даддитс…
  
  Генри смотрел на нее, обнимая старого друга, продолжающего выкрикивать его имя. И осмелился похлопать Даддитса по плечу, остро ощутив хрупкость кости, казалось, готовой рассыпаться от малейшего прикосновения, как крылышко птички.
  
  — Роберта, — сказал он, — Роберта, Боже мой, что с ним?
  
  — ОЛЛ, — ответил она, выдавив слабую улыбку. — Звучит, как название стирального порошка, верно? Острый лимфолейкоз. Обнаружили девять месяцев назад, и лечить, по-видимому, было уже поздно. Все, что остается, — выиграть немного времени.
  
  — Ени! — воскликнул Даддитс. Посеревшее измученное лицо освещено прежней нелепой улыбкой. — Ень оой, емо се о зе.
  
  — Верно, — кивнул Генри и заплакал. — День другой, дерьмо все то же.
  
  — Я знаю, почему вы здесь, — сказала Роберта, — но не нужно. Пожалуйста, Генри. Умоляю. Не забирайте моего мальчика. Он умирает.
  * * *
  
  Курц уже собирался выслушать отчет Перлмуттера о последних продвижениях Андерхилла и его нового дружка — Генри, вот как его зовут, Генри Девлин, — но тот испустил долгий вибрирующий крик, обернув лицо к крыше «хамви». Как-то в Никарагуа Курц помог женщине произвести на свет ребенка (и они еще называют нас извергами, сентиментально думал он), и этот вопль напомнил о том случае, на берегах прекрасной реки Ювена.
  
  — Держись, Перли! — крикнул Курц. — Держись, дружище! Дыши глубже, ну? Вдох-выдох, вдох…
  
  — Мать твою! — выл Перли. — Взгляни, во что ты меня втравил, старая сволочь! МАТЬ ТВОЮ!
  
  Курц не обиделся. Роженицы иногда говорят ужасные вещи, и хотя Перли явно не принадлежал к слабому полу, Курцу почему-то казалось, что муки, которые он сейчас испытывает, мало чем отличаются от родов. Может, и следовало бы избавить Перлмуттера от мучений…
  
  — Попробуй только, — простонал Перли. Слезы боли катились по красным щекам. — Попробуй только, старая погань, вонючая ящерица!
  
  — Не волнуйся, парнишка, — уговаривал Курц, гладя вздрагивающее плечо Перлмуттера. Впереди слышался мерный лязг снегоочистителя: Курц уговорил водителя проложить трассу (едва хмурый рассвет высветлил небо, скорость грузовика увеличилась до головокружительных тридцати пяти миль в час). Габаритные огни снегоочистителя мерцали грязными красными звездами.
  
  Курц подался вперед, блестящие неподдельным интересом глаза так и сверлили Перлмуттера. На заднем сиденье было очень холодно, ветер задувал в разбитое окно, но Курц ничего не замечал. Перед куртки Перли медленно раздувался, как воздушный шар, и Курц снова вытащил пистолет.
  
  — Босс, если он снова…
  
  Но прежде чем Фредди успел договорить, Перлмуттер оглушительно пукнул. По кабине мгновенно распространился невыносимо омерзительный запах, но Перли, похоже, ничего не заметил. Голова бессильно моталась по спинке сиденья, глаза полузакрыты, на лице выражение огромного облегчения.
  
  — Мать твою, — вскрикнул Фредди, снова опуская боковое стекло, несмотря на страшный сквозняк.
  
  Курц зачарованно наблюдал, как неестественно огромный живот на глазах опадает. Но не до конца. Не до конца, и это, возможно, к лучшему. Тварь, растущая в Перлмуттере, еще может пригодиться. Не обязательно, но вероятно. Все твари служат Господу, как сказано в Писании, вероятно, и срань-хорьки не исключение.
  
  — Держись, солдат, — повторил Курц, снова гладя Перлмуттера по плечу одной рукой, а другой кладя рядом с собой пистолет. — Держись и думай о Господе нашем.
  
  — Хрен с ним, с Господом, — угрюмо ответил Перлмуттер, и Курц удивленно поднял брови. В жизни не подумал бы, что Перлмуттер способен на подобное кощунство!
  
  Габаритные огни снегоочистителя ярко блеснули, и неуклюжая машина прижалась к правой обочине.
  
  — Ого, — выдохнул Курц.
  
  — Что делать, босс?
  
  — Становись за ним, — жизнерадостно приказал Курц, нащупывая, однако, пистолет. — Посмотрим, что нужно нашему новому другу. — Хотя, кажется, он и без того знал. — Фредди, что ты слышал от наших старых друзей? Ты их поймал?
  
  — Только Оуэна, — крайне нерешительно признался Фредди. — Но не того парня, что с ним, и не того, за которым они гоняются. Оуэн свернул с дороги. Они в доме. Говорят с кем-то.
  
  — Дом в Дерри?
  
  — Угу.
  
  Водитель снегоочистителя вывалился наружу и сейчас пробирался к ним, с трудом вытаскивая из снега огромные резиновые сапоги. Просторная парка с капюшоном сгодилась бы и эскимосу. Концы широкого шерстяного шарфа, из которого выглядывал только нос, развевались по ветру. Не требовалось быть телепатом, чтобы догадаться, что шарф связала жена или мать водителя.
  
  Водитель сунул нос в окно и, вдохнув неподражаемый аромат серы и этилового спирта, брезгливо поморщился. Очевидно, компания показалась ему подозрительной, потому что он с опаской оглядел Фредди, растекавшегося по сиденью Перлмуттера и оживленно сверкавшего глазами Курца. Курц посчитал наиболее благоразумным на время сунуть пистолет под левую коленку.
  
  — Да, кэп? — осведомился он.
  
  — Радиограмма от какого-то парня, назвавшегося Рэндаллом, — сообщил водитель, стараясь перекричать шум ветра. Судя по выговору, он был чистокровным янки, уроженцем Новой Англии. — Генерал Рэндалл. Утверждал, будто говорил по спутниковой связи, прямо с Шайеннской горы в Вайоминге.
  
  — Имя ничего мне не говорит, кэп, — все так же жизнерадостно продолжал Курц, полностью игнорируя несчастного Перлмуттера, который не переставал стонать: «Все ты врешь, врешь, врешь…»
  
  Водитель мельком взглянул на него и тут же вновь уставился на Курца.
  
  — Парень назвал мне условную фразу: «Конец Блю». Это что-то значит для вас?
  
  — Меня зовут Бонд, Джеймс Бонд, — рассмеялся Курц. — Кто-то дурачит вас, капитан.
  
  — Передал, что ваша миссия окончена и что страна благодарит вас.
  
  — Ничего не упомянул насчет золотых часов, дружище? — ухмыльнулся Курц.
  
  Водитель нервно облизнул губы.
  
  Интересно, подумал Курц. Он успел точно уловить тот самый миг, когда водитель решил, что имеет дело с психом. Точно уловить.
  
  — Насчет золотых часов мне ничего не известно. Просто хотел доложить, что дальше без приказа не имею права ехать.
  
  Вместо ответа Курц выхватил пистолет и прицелился водителю в лоб.
  
  — Вот твой приказ, приятель, с подписью и печатью. Годится?
  
  Водитель молча вытаращился на оружие голубыми глазами янки, но, похоже, не слишком испугался.
  
  — Думаю, годится. Все в порядке.
  
  Курц расхохотался.
  
  — Молодец! Умница! А теперь в путь. И если захочешь немного прибавить скорости, Господь тебя возлюбит. Видишь ли, в Дерри находится тот, кого необходимо… — Курц поискал подходящее слово и, удовлетворенно кивнув, договорил: — …выслушать.
  
  Перлмуттер то ли застонал, то ли засмеялся. Водитель попятился.
  
  — Не обращай внимания, он в положении, — доверительно сообщил Курц. — Еще немного, и начнет требовать устриц и пикулей с укропом.
  
  — В положении, — эхом отозвался водитель на удивление невыразительным голосом.
  
  — Да, но это не важно. И не твои проблемы. Дело в том, дружище… — Курц подался вперед и заговорщически прошептал, не опуская, однако, револьвера: — …что я должен поймать того парня в Дерри. Думаю, скоро он выберется из города и наверняка знает, что я охочусь за его задницей…
  
  — Он все знает, — перебил Фредди Джонсон, почесав шею, и принялся скрести в паху.
  
  — А пока нужно сократить расстояние, — продолжал Курц. — Ну, напряжешь мозги или как?
  
  Водитель кивнул и направился к снегоочистителю. Стало немного светлее.
  
  Скорее всего это последний свет последнего дня моей жизни, с легким удивлением подумал Курц.
  
  Перлмуттер опять застонал, сначала тихо, потом стон перешел в сверлящий уши вопль. Несчастный схватился за живот.
  
  — Иисусе! — охнул Фредди. — Смотрите на его утробу, босс! Поднимается, как тесто.
  
  — Дыши глубже, — велел Курц, благосклонно потрепав Перли по плечу. Снегоочиститель вновь пришел в движение. — Вдох-выдох, парень. Расслабься. Расслабься и думай о хорошем.
  * * *
  
  Сорок миль до Дерри. Сорок миль между мной и Оуэном, думал Курц. Неплохо, совсем неплохо. Я иду за тобой, дружище. Нужно преподать тебе урок. Научить, что бывает с теми, кто перешел Черту Курца. Кто заступил ему дорогу.
  
  Они проехали двадцать миль, и Андерхилл еще был в Дерри, если верить Фредди и Перлмуттеру, хотя теперь Фредди уже не был так уверен. Перли, однако, утверждал, что они говорят с матерью, то есть Оуэн и тот, другой, говорят с матерью. Мать не хочет его отпускать.
  
  — Кого отпускать? — допытывался Курц, хотя ему, в общем, было все равно. Чья-то мать задерживает их в Дерри, позволяя преследователям сократить расстояние, так что Боже, благослови эту мать, кем бы она ни была и какими бы побуждениями ни руководствовалась.
  
  — Не знаю, — пожал плечами Перли. Живот немного успокоился после беседы с водителем, но он ужасно устал. — Не вижу. Похоже, у него просто нет головы, куда можно заглянуть.
  
  — Фредди?
  
  — Оуэн для меня потерян, босс. Я едва слышу того парня в снегоочистителе. Все равно что… не знаю… все равно что упустить радиосигнал.
  
  Курц привстал и присмотрелся к островку Рипли на щеке Фредди. Грибок в серединке наливался красно-оранжевым, но по краям выцвел до пепельно-белого.
  
  Он погибает, подумал Курц. Либо что-то в крови Фредди убивает его, либо это среда. Оуэн прав. Будь я проклят, он прав!
  
  Не то чтобы это что-то меняло. Черта есть Черта, и Оуэн ее переступил.
  
  — Водитель, — устало сказал Перлмуттер.
  
  — Что насчет водителя, дружище?
  
  Но ответ был уже не нужен. Впереди поблескивает табличка с надписью:
  
   ПОВОРОТ № 32 ГРЕНДВЬЮ (ГРЕНДВЬЮ-СТЕЙШН).
  
  Снегоочиститель внезапно прибавил скорости, подняв лезвие плуга, и «хамви» снова пришлось пробираться сквозь сугробы едва не в фут высотой. Водитель не потрудился включить поворотник, просто съехал вниз на скорости пятьдесят миль, подняв за собой павлиний хвост поземки.
  
  — За ним? — вскинулся Фредди. — Я его в лепешку раскатаю, босс!
  
  Курца так и подмывало приказать Фредди догнать сукина сына, размазать по земле и показать, что бывает с человеком, переступившим Черту. Пусть хлебнет того лекарства, что Курц приготовил для Оуэна Андерхилла.
  
  — Отставить, парень. Следуй по шоссе, — велел он. — Охота продолжается.
  
  Все же он с сожалением проводил взглядом снегоочиститель, исчезающий в морозном утреннем свете. Он даже надеяться не смел, что проклятый янки схватил дозу от Фредди и Арчи Перлмуттера, потому что грибок, как оказалось, недолговечен.
  
  Они продолжали путь. Скорость вновь снизилась до двадцати, но, по предположениям Курца, дальше, к югу, дороги не так занесло. Ураган почти выдохся.
  
  — Поздравляю, — шепнул он Фредди.
  
  — А?
  
  — Похоже, ты выздоравливаешь, — сказал он и, тронув за плечо Перлмуттера, добавил — А вот насчет тебя не знаю, парень.
  * * *
  
  В ста милях к северу от того места, где находился Курц, и менее чем в двух милях от развилки двух проселочных дорог, где захватили Генри, новый командир группы «Империэл Вэлли», женщина лет сорока, с сурово застывшими чертами красивого лица, стояла у толстой сосны в долине с кодовым названием Зачистка-один. Зачистка-один стала, фигурально говоря, долиной смерти. Землю устилали груды изуродованных трупов, почти все в оранжевых куртках. Всего больше сотни. На шеях висели удостоверения личности или водительские права, но были также и кредитные карточки «Виза», «Дискавер» и «Блу Кросс», и охотничьи лицензии. На груди женщины с большой черной дырой во лбу поблескивала членская карточка Клуба любителей видео.
  
  Стоя возле самой высокой горы тел, Кейт Галлахер производила приблизительные подсчеты, прежде чем составить второй доклад. В одной руке она держала карманный компьютер, машинку, которой, несомненно, позавидовал бы Адольф Эйхман, знаменитый в свое время автор чудовищного мартиролога. Электроника, отказавшая во время визита пришельцев, сейчас, похоже, пришла в норму.
  
  На голове Кейт красовались наушники, перед маской болтался микрофон. Время от времени она что-нибудь уточняла или отдавала очередной приказ. Курц сделал идеальный выбор: его энергичная преемница знала свое дело. Подведя итоги, Галлахер определила, что ее группа отловила почти шестьдесят процентов сбежавших. Штафирки, как ни странно, подняли хвосты и попытались сопротивляться, но кишка оказалась тонка. Они просто не приспособлены к выживанию, только и всего.
  
  — Эй, Кэти-Кэт! — окликнула Джослин Макэвой, появляясь из-за деревьев с противоположного конца долины: капюшон откинут, короткие волосы повязаны зеленым шелковым шарфом, ремень автомата перекинут через плечо. На куртке алеет мазок крови. — Напугала тебя? — засмеялась она.
  
  — У меня даже давление подскочило!
  
  — Слушай, квадрат четыре зачищен, — сверкнула глазами Макэвой. — Мы сделали около сорока. Джексон доложит точнее, он куда тверже меня в математике. Кстати, о твердом, мне сейчас не помешал бы хороший твердый…
  
  — Извините, леди…
  
  Женщины обернулись.
  
  Из заметенных снегом кустов на северном конце долины показалась группа: с полдюжины мужчин и две женщины. Почти все в оранжевом, но командиром, похоже, был приземистый мужчина, этакий шкафчик, в форменном комбинезоне Блю-группы, видневшемся из-под куртки. На лице тоже сидела прозрачная маска, хотя прямо под ней краснела полоска Рипли. Все были вооружены автоматами.
  
  Галлахер и Макэвой едва успели обменяться растерянными взглядами людей-застигнутых-врасплох-со-спущенными-штанами. Макэвой рефлекторно схватилась за автомат, а Кейт Галлахер потянулась за прислоненным к дереву «браунингом». И обе опоздали. Сухая строчка выстрелов прошила воздух. Макэвой отбросило футов на двадцать. Сапог сорвался с ноги и повис на ветке.
  
  — Это за Ларри! — взвизгнула одна из оранжево-курточных женщин. — Это за Ларри, суки. Это за Ларри!
  * * *
  
  Когда в долине вновь стало тихо, приземистый мужчина с Рипли-эспаньолкой собрал подчиненных около лежащего ничком трупа Кейт Галлахер, которая была когда-то девятой на выпускном курсе Уэст-Пойнта, прежде чем заразиться проказой, именуемой Курц. Приземистый мужчина оценивающе оглядел ее автомат, явно лучшего качества, чем у него.
  
  — Я твердо верю в принципы демократии, — начал он, — поэтому вы, друзья, можете делать все, что хотите, а я подамся на север. Не представляю, сколько придется учить канадский гимн, но попробую узнать.
  
  — Я с тобой, — вызвался один из мужчин, и вскоре стало ясно, что никто не собирается откалываться от группы.
  
  Прежде чем уйти, командир нагнулся и вытащил из снега карманный компьютер.
  
  — Всегда мечтал о таком, — признался Эмил «Дог» Бродски. — Обожаю всякие новинки.
  
  Они покинули долину смерти в том же направлении, откуда пришли. Время от времени в лесу раздавались одиночные выстрелы, пулеметный огонь, но было уже ясно, что операция «Зачистка» тоже закончена.
  * * *
  
  Мистер Грей совершил очередное убийство и украл очередное транспортное средство, на этот раз снегоочиститель Управления общественных работ. Джоунси не знал подробностей, поскольку не присутствовал при этом. Мистер Грей, очевидно, решив, что не сможет выманить Джоунси из офиса (во всяком случае, до тех пор, пока не займется этой проблемой вплотную), начисто отгородил его от внешнего мира. Теперь Джоунси знал, что чувствовал Фортунато, когда Монтрезор заложил кирпичом выход из винного погреба[422].
  
  Все случилось вскоре после того, как мистер Грей вновь повернул патрульную машину на юг. Сейчас на шоссе осталась всего одна более или менее свободная колея, и та успела обледенеть. Джоунси в это время претворял в жизнь идею, казавшуюся на первый взгляд просто блестящей.
  
  Мистер Грей лишил его телефона? Черт с ним, он создаст новый вид связи, как создал термостат для охлаждения чуть ли не раскаленного офиса, когда мистер Грей пытался выманить его за дверь. Пожалуй, самым подходящим будет факс. Почему бы нет? Все, что от него требуется: сосредоточиться, представить себе аппарат и пустить в ход силу, дремавшую в нем почти двадцать лет. Недаром мистер Грей сразу почуял эту силу и, преодолев первоначальную растерянность, сделал все, чтобы помешать Джоунси ею воспользоваться. Штука в том, чтобы обойти все препоны, поставленные мистером Греем, пока тот ищет способы продвинуться на юг.
  
  Джоунси закрыл глаза и попытался мысленно нарисовать факс, такой же, какой был в офисе исторического факультета, только поместил его в кладовку своего нового офиса. Потом, чувствуя себя Аладдином, потирающим волшебную лампу (только количество исполняемых желаний бесконечно, если, разумеется, не слишком увлекаться), он также представил стопку бумаги и карандаш «Берол Блек Бьюти», лежащий рядом. Потом заглянул в кладовку, проверить, что он натворил.
  
  Похоже, получилось… по крайней мере с первого взгляда так кажется… хотя карандаш несколько странный: новенький, заточенный, но конец весь изжеван. Как и должно быть, верно? Ведь это Бивер пользовался карандашами «Блек Бьюти», еще с начальной школы. Остальные предпочитали более привычные «Эберхард Фаберс».
  
  Стоящий на полу, под вешалкой, на которой болталась единственная оранжевая куртка (та самая, которую купила мать перед первой поездкой и заставила поклясться, приложив руку к сердцу, что он станет надевать ее каждый раз, как только сделает шаг за порог), факс выглядел идеально и к тому же ободряюще гудел.
  
  Но какое же разочарование охватило его, когда Джоунси встал перед ним на колени и прочел сообщение в освещенном оконце:
  
   СДАВАЙСЯ, ДЖОУНСИ, ВЫХОДИ.
  
  Он поднял телефонную трубку и услышал механический голос мистера Грея.
  
  — Сдавайся, Джоунси, выходи, сдавайся, Джоунси, выходи, сдавайся…
  
  Одновременно раздался такой бешеный стук, что Джоунси подпрыгнул от страха, твердо уверенный в том, что мистер Грей раздобыл спецназовскую монтировку для взлома дверей и сейчас вломится внутрь.
  
  Оказалось все куда хуже. Мистер Грей поставил на окна промышленные стальные ставни, к тому же серого цвета. Теперь Джоунси был не просто узником. Его ослепили.
  
  Прямо перед глазами краснели большие, выведенные на внутренней поверхности ставен буквы:
  
   СДАВАЙСЯ, ВЫХОДИ.
  
  Джоунси почему-то вспомнил «Волшебника страны Оз», СДАВАЙСЯ, ДОРОТИ, написанное в небе, и едва не рассмеялся. Но не смог. Какое уж тут веселье, какая ирония! Настоящий ужас!
  
  — Нет! — крикнул он. — Сними их! Сними, черт бы тебя побрал!
  
  Нет ответа. Джоунси размахнулся, собираясь расколотить стекла, наброситься на стальные ставни, но тут же взял себя в руки:
  
  Спятил ты, что ли? Именно этого он и добивается. Стоит тебе разбить окно, как он мигом уберет ставни и окажется здесь. И ты пропал, приятель.
  
  Он ощутил какое-то движение: тяжелую поступь снегоочистителя, сытое урчание мотора. Где они сейчас? Уотервилл? Огаста? Еще дальше к югу? В зоне, где снег сменился дождем? Скорее всего нет. Мистер Грей вряд ли выбрал бы снегоочиститель, если бы представилась возможность передвигаться с большей скоростью. Но все еще впереди. Потому что они едут на юг.
  
  Но куда именно?
  
  С таким же успехом я мог бы уже отправиться на тот свет, подумал Джоунси, безутешно взирая на закрытые ставни с издевательским посланием. Уж лучше бы мне умереть.
  * * *
  
  В конце концов именно Оуэн взял Роберту Кэвелл за руки и, кося одним глазом на бегущие стрелки часов, слишком хорошо сознавая, что каждые полторы минуты Курц становится ближе еще на милю, объяснил, почему они должны взять Даддитса с собой, как бы плохо ему ни было. Даже в этих обстоятельствах Генри не сумел заставить себя с серьезным лицом произнести сакраментальную фразу: «от этого зависит судьба мира». Но Андерхилл, всю жизнь служивший своей стране с оружием в руках, смог — и сказал.
  
  Даддитс по-прежнему обнимал Генри, глядя на него ослепительно сверкавшими зелеными глазами. Только эти глаза и не изменились. И чувство, которое Генри всегда испытывал рядом с Даддитсом — что все в порядке или скоро будет.
  
  Роберта с отчаянием уставилась на Оуэна, с каждой минутой все больше старея, словно по чьей-то злой воле время помчалось с невероятной быстротой, и листки календаря слетали один за другим.
  
  — Да, — твердила она, — да, понимаю, вы хотите найти Джоунси… поймать, но что он хочет сделать? И если приезжал сюда, почему не сделал это здесь?
  
  — Мэм, мне трудно ответить на эти вопросы…
  
  — Boa, — внезапно вмешался Даддитс. — Оси оцет воу.
  
  Войну? — мысленно спросил у Генри встревоженный Оуэн. Какую войну?!
  
  Не важно, ответил Джоунси, и его голос в голове Оуэна был опять еле слышен. Нам пора.
  
  — Мэм, миссис Кэвелл, — начал Оуэн, очень осторожно беря ее за руку. Генри любил эту женщину, как мать, и Оуэн понимал почему. От нее исходила аура доброты, благожелательности и непередаваемого обаяния. — Мы должны ехать.
  
  — Нет. О, пожалуйста, скажите «нет». — Она снова заплакала.
  
  «Не надо, леди, — вертелось на языке Оуэна. — Дела и без того хуже некуда. Пожалуйста, не надо».
  
  — За нами гонятся. Очень нехороший человек. Мы должны исчезнуть, пока он не явился.
  
  Несчастное печальное лицо Роберты осветилось решимостью.
  
  — Хорошо. Согласна. Но тогда я еду с вами.
  
  — Нет, Роберта, — покачал головой Генри.
  
  — Да-да! Я позабочусь о нем! Дам таблетки… преднизон… захвачу лимонные тампоны, и…
  
  — Ама, айся есь.
  
  — Нет, Даддитс, нет!
  
  — Ама, айся есь. Аано! Аано! — возбужденно твердил Даддитс. «Мама, оставайся здесь. Безопасно…»
  
  — У нас нет времени, — напомнил Оуэн.
  
  — Роберта, — повторил Генри. — Пожалуйста.
  
  — Позвольте мне ехать! — заплакала она. — Дадди — это все, что у меня есть!
  
  — Ама, — твердо сказал Даддитс странно взрослым голосом. — Айся ЕСЬ.
  
  Роберта взглянула на сына и как-то сразу поникла.
  
  — Хорошо, — сказала она. — Еще минуту. Мне нужно кое-что собрать.
  
  Она метнулась в комнату Даддитса и вернулась с бумажным пакетом.
  
  — Это его таблетки. В девять надо дать преднизон. Не забудьте, иначе он расчихается так, что грудь заболит. Если попросит, дайте перкосен, а он скорее всего попросит, потому что в последнее время не терпит холода.
  
  Роберта смотрела на Генри грустно, но без упрека. А он почти хотел, чтобы его осуждали. Видит Бог, ни одного своего поступка он не стыдился больше, чем этого. Дело даже не в лейкозе. В том, что Даддитс так давно и тяжело болен, а они даже не знали.
  
  — И лимонные тампоны… смазывайте только губы, десны в последнее время кровоточат, и лимонный сок щиплет. Вата в нос, если пойдет кровь. Да, и катетер. Видите, на плече?
  
  Генри кивнул. Пластиковая трубка, торчащая из марлевой повязки. При виде нее Генри мгновенно испытал дежа-вю.
  
  — Прикрывайте его, когда выходите на улицу… Доктор Бриско посмеивается надо мной, но я уверена, что холод проникает внутрь… достаточно шарфа… даже носового платка…
  
  Она снова плакала, безуспешно стараясь сдержать всхлипы.
  
  — Роберта… — начал Генри, тоже поглядывая на часы.
  
  — Я позабочусь о нем, — сказал Оуэн. — Я ухаживал за па до самой смерти. И знаю насчет преднизона и перкосена все.
  
  Все — и больше: сильнодействующие стероиды, мощные болеутоляющие. А в конце — марихуана, метадон и, наконец, чистый морфий, куда круче любого героина. Морфий — самое надежное орудие смерти.
  
  Она немедленно коснулась его сознания: странное, щекочущее ощущение, совсем как когда ступаешь босыми пятками по пушистому ковру. Даже чуть приятно. Она пыталась понять, правду ли он сказал об отце: скромный подарок от ее необыкновенного сына. Оуэн понял, что она так давно пользовалась им, что теперь даже не понимала, что именно делает… совсем как друг Генри Бивер, вечно жующий зубочистки. Конечно, до Генри ей было далеко, но все же и она кое-что умела, и Оуэн ничему в жизни так не радовался, как тому, что сейчас не солгал.
  
  — Не лейкоз, — сказала она.
  
  — Рак легких. Миссис Кэвелл, нам в самом деле надо…
  
  — Мне нужно дать ему еще кое-что.
  
  — Роберта, мы не можем… — начал Генри.
  
  — Я мигом, мигом! — Она бросилась на кухню.
  
  Оуэн вскинул голову. Вид у него был испуганный.
  
  — Курц и Фредди с Перлмуттером… Генри, я не могу сказать, где они! Я их потерял!
  
  Генри открыл пакет с лекарствами, заглянул внутрь. И поражение застыл, словно загипнотизированный видом того, что лежало на коробке с глицерино-лимонными тампонами. Он ответил Оуэну, но голос, казалось, доносился с дальнего конца некоей никем не открытой долины, о существовании которой Генри не подозревал. Теперь он знал, что такая долина есть. И была. Не один год. Нельзя, невозможно утверждать, будто Генри в голову не приходила мысль о чем-то подобном, но почему, во имя Господа, он все это время был настолько ленив и нелюбопытен?!
  
  — Они только что прошли поворот № 29, — сказал Генри. — В двадцати милях от нас. А может, и ближе.
  
  — Что это с тобой?
  
  Генри сунул руку в пакет и вытащил непонятного назначения паутину из бечевки, висевшую над кроватью Даддитса здесь и в доме на Мейпл-лейн.
  
  — Даддитс, где ты взял это? — спросил он, хотя ответ уже был не нужен.
  
  Ловец снов был меньше того, что болтался под потолком «Дыры в стене», но если не считать размеров, оба ничем не отличались друг от друга.
  
  — Ие, — пояснил Даддитс, не сводя глаз с Генри. Будто так до конца и не поверил, что Генри рядом. — Ие ал ме. А одето, а олой еее.
  
  Хотя возможность читать чужие мысли угрожающе иссякала, по мере того как организм справлялся с байрумом, Оуэн легко понял, о чем идет речь. «Бивер прислал на Рождество. На прошлой неделе», — сказал Даддитс. Для людей, пораженных синдромом Дауна, времени фактически не существовало, и, похоже, Даддитс не исключение. Для него прошлое — это «та неделя», будущее — «следующая». Оуэн подумал, что, если бы так считали все, в мире было бы куда меньше печали и ненависти.
  
  Генри бросил последний взгляд на маленького Ловца снов и убрал его в пакет как раз в ту минуту, когда в прихожую ворвалась Роберта. Завидев ее, Даддитс расплылся в улыбке.
  
  — Уби-у! — воскликнул он. — Оя ока!
  
  Он схватил коробку и расцеловал мать в обе щеки.
  
  — Оуэн, — сказал Генри, блестя глазами. — У меня о-о-чень хорошие новости.
  
  — Выкладывай.
  
  — Ублюдки застряли: перевернулся трактор с прицепом, как раз рядом с поворотом № 28. Потеряют минут десять, а то и двадцать.
  
  — Слава Богу. Хоть небольшая передышка. — Оуэн подошел к вешалке, на которой висела гигантского размера куртка с капюшоном и надписью ярко-красными буквами поперек спины: RED SOX WINTER BALL. — Это твоя, Даддитс?
  
  — Ая, — кивнул тот, улыбаясь. — Ука. — И едва Оуэн потянулся за ней, добавил: — Ы иив ак ы али Оси.
  
  Поняв смысл его слов, Оуэн передернулся от озноба.
  
  «Ты видел, как мы нашли Джози».
  
  Он и в самом деле видел… и Даддитс это знает. Заметил его вчера ночью — или в тот день, девятнадцать лет назад? Неужели, ко всему прочему, Даддитс способен путешествовать во времени?
  
  Но на расспросы времени не осталось, и Оуэн был почти рад этому.
  
  — Я сказала, что не буду возиться с коробкой, но, конечно, все сделала, — сказала Роберта, глядя, как Даддитс, перекладывая коробку из руки в руку, неуклюже справляется с курткой, тоже подарком от бостонской «Ред сокс». На ярко-голубом фоне куртки и еще более ярко-желтом коробки его лицо казалось неестественно бледным. — Я знала, что он поедет. А меня не возьмут. Пожалуйста, Генри, можно я с вами?
  
  — А что, если вам придется умереть у него на глазах? — спросил Генри, ненавидя себя за жестокость. За то, что жизнь так вышколила его. Научила нажимать нужные кнопки. — Хотите, чтобы он все это видел, Роберта?
  
  — Нет, конечно, нет, — устало ответила она и после короткой паузы добавила, ранив Генри в самое сердце: — Будьте вы прокляты!
  
  Потом подошла к Даддитсу, оттолкнула Оуэна, быстро застегнула молнию куртки и, взяв его за плечи, всмотрелась в глаза. Маленькая, неугомонная птичка-женщина. Высокий, бледный сын, затерявшийся в огромной куртке. Слезы Роберты внезапно высохли.
  
  — Будь хорошим мальчиком, Дадди.
  
  — Уду, ама.
  
  — Слушайся Генри.
  
  — Уу, ама. Уу ууся Ени.
  
  — Не расстегивайся. Кутайся получше.
  
  — А, ама, — послушно вторил Даддитс, которому явно не терпелось поскорее уйти, и это вновь вернуло Генри к прошлому: походы за мороженым, игра в мини-гольф (Даддитс, как ни странно, был прекрасным игроком, только Питу удавалось иногда его побить), путешествия в кино, и всегда «слушайся Генри», или «слушайся Джоунси», или «слушайся друзей», и всегда «будь хорошим мальчиком, Дадди», и всегда «я уу ошим, ама».
  
  Она оглядела его в последний раз.
  
  — Я люблю тебя, Дуглас. Ты всегда был замечательным сыном, и я очень тебя люблю. Поцелуй меня.
  
  Даддитс поцеловал мать; та нерешительно, словно украдкой, погладила его небритую щеку. Вынести это не было сил, но Генри все же смотрел, смотрел, потому что был так же бессилен, как муха, попавшая в паутину. Всякий Ловец снов был к тому же капканом.
  
  Даддитс еще раз чмокнул мать, но блестящие зеленые глаза перебегали с Генри на дверь. Даддитс торопился. Почему? Знал, что люди, которые охотятся на Генри и Оуэна, совсем близко? Или для него это — приключение, как в прежние времена, когда их пятерка была неразлучной? И то, и другое? Возможно.
  
  Роберта разжала руки и отступила, с отчаянием глядя на сына.
  
  — Роберта, — прошептал Генри, — почему вы не сказали нам, что происходит? Почему не позвонили?
  
  — А почему вы не приезжали?
  
  Генри мог бы спросить, почему не звонил Даддитс, но это было бы прямой ложью. Даддитс постоянно звонил, с самого марта, когда Джоунси попал в аварию. Он подумал о Пите, сидевшем в снегу рядом с перевернутым «скаутом» и писавшем Даддитс — раз, другой, третий… Даддитс, заточенный на острове «Где-то-там» и умирающий в тюрьме, Даддитс, посылающий призыв за призывом, но в ответ — молчание. Наконец, один из друзей явился только затем, чтобы увезти его, в спешке, с одним пакетом лекарств и коробкой для завтраков. В Ловце снов не было доброты. Они желали Даддитсу только хорошего, даже в тот, первый день искренне его любили. И все же дошло до такого.
  
  — Береги его, Генри. — Роберта перевела взгляд на Оуэна: — И вы тоже. Берегите моего сына.
  
  — Мы постараемся, — пообещал Генри.
  * * *
  
  Развернуться на Дирборн-стрит было негде, все подъездные дорожки замело. В разгорающемся свете утра спящий городок напоминал эскимосский поселок в тундре Аляски. Оуэн подал «хамви» назад, и так, постепенно, выбрался со двора и стал пятиться по улице. Огромный кузов неуклюже раскачивался из стороны в сторону. Бампер зацепил какую-то занесенную снегом, припаркованную на обочине машину, послышался звон разбитого стекла, и они снова вырвались через замерзшие снежные заграждения на перекресток, а затем и на Канзас-стрит. Оставалось выбраться на шоссе. Все это время Даддитс спокойно сидел на заднем сиденье, положив коробку на колени.
  
  Генри, почему Даддитс сказал, что Джоунси хочет войны? Какая война?
  
  Генри пытался послать мысленный ответ, но Оуэн больше его не слышал. Байрум на его лице побелел, и стоило почесать щеку, как разом отваливались целые клочья. Кожа под ними выглядела покрасневшей и раздраженной, но ничего не болело.
  
  «Все равно что простудиться, — удивлялся Генри. — Не серьезнее насморка».
  
  — Он не сказал «война», Оуэн.
  
  — Boa, — согласился Даддитс с заднего сиденья и, подавшись вперед, взглянул на большой зеленый знак с надписью 95 НА ЮГ. — Оси оцет еоу.
  
  Оуэн наморщил лоб: пряди мертвого байрума белесой перхотью спорхнули на куртку.
  
  — Что…
  
  — Вода, — пояснил Генри, похлопав Даддитса по костлявой коленке. — Он пытается сказать, что Джоунси нужна вода. Только это не Джоунси. Тот, кого он зовет «мистер Грей».
  * * *
  
  Роберта вошла в комнату Даддитса и принялась собирать разбросанную одежду. Она с ума сходила при мысли о том, как безжалостно и грубо вырвали у нее Даддитса, но, наверное, беспокоиться об этом больше не стоит.
  
  Не прошло и пяти минут, как ноги подогнулись, и она едва доползла до стула у окна. Вид кровати, в которой он провел последний год, преследовал ее. Невозможно было смотреть на подушку, еще сохранившую отпечаток его головы.
  
  Генри воображал, что она позволила Даддитсу уехать, потому что, как они верили, будущее всего мира зависело от того, найдут ли они Джоунси и как быстро. Но это не так. Она отпустила Даддитса потому, что ОН так захотел. Умирающие получают в подарок бейсболки с автографами; умирающие также имеют право поехать в путешествие со своими друзьями.
  
  Но как это тяжело.
  
  Как тяжело терять его.
  
  Она поднесла к лицу стопку его футболок, чтобы не видеть этой смятой постели, и вдохнула его запах: шампунь «Джонсон», мыло «Дайал», и сильнее всего, хуже всего крем с арникой, которым она растирала его спину и ноги, когда они болели.
  
  Не помня себя от отчаяния, она попыталась проникнуть в сознание сына, найти его вместе с теми двумя, которые пришли в ночи, как мертвые, и увели его, но так и не смогла.
  
  Он заблокировался от меня, подумала она. За долгие годы они привыкли к телепатическому общению, возможно, совсем немного отличающемуся от того, каким владеют почти все матери особых детей (она столько раз слышала слово «контакт» на тех собраниях группы поддержки, которые посещала вместе с Элфи), но теперь все исчезло. Даддитс отгородился от нее, а это означало, что должно случиться что-то ужасное.
  
  Он знал.
  
  Все еще прижимая к лицу футболки и вдыхая его запах, Роберта снова заплакала.
  * * *
  
  Курц был в порядке (в относительном, конечно) до тех пор, пока в мрачном утреннем свете не замелькали яркие синие вспышки проблесковых маячков патрульных машин. Поперек дороги, как мертвый динозавр, валялся трактор с прицепом. Закутанный до ушей полицейский сделал им знак свернуть к съезду с шоссе.
  
  — Блядство! — выплюнул Курц, подавив желание выхватить пистолет и открыть пальбу. Он понимал, что это самоубийство: полицейских было не меньше дюжины, но все равно испытывал жгучую, почти неконтролируемую потребность. Они были так близки к цели, клянусь ранами Христа распятого! И такая осечка. — Блядство, блядство, блядство!
  
  — Что делать, босс? — бесстрастно осведомился Фредди, кладя тем не менее на колени автомат. — Если я прижму их, мы сможем объехать справа. Минута, не больше.
  
  И снова Курц с трудом унял порыв приказать: «Да, Фредди, давай напролом, и если кто-то из синебрюхих попробует пасть разинуть, выпусти ему кишки».
  
  Фредди мог прорваться… а мог и не прорваться. Курц уже понял, что как водитель он немногого стоит. Подобно большинству пилотов, Фредди самоуверенно считал, что небесный транспорт ничем не отличается от наземного. Если они даже и проскочат, все равно поднимется шум. А это совсем нежелательно, после того как Генерал-Трусливая-Жопа — Рэндалл — приказал свертывать операцию. Его мандат на вседозволенность ликвидирован вместе с индульгенцией. И теперь Курц предоставлен себе. Одинокий борец за справедливость.
  
  Ничего, будем действовать по-умному, подумал он. Недаром мне платили большие баксы за мои мозги.
  
  — Будь хорошим мальчиком и сворачивай, куда тебе показали, — вслух произнес он. — Помаши ему ручкой, выставь большие пальцы, сделай вид, что ты в полном восторге. Продолжай ехать к югу и возвращайся на шоссе при первой возможности. Господь любит неудачников.
  
  Он наклонился к Фредди, достаточно близко, чтобы увидеть белеющий пух в его правом ухе, и прошептал, как пылкий любовник:
  
  — Но если подведешь нас, паренек, я сам влеплю тебе пулю в затылок. — И коснувшись того места, где мягкая шея соединяется с твердым черепом, уточнил: — Прямо сюда.
  
  Неподвижное, деревянно-индейское лицо Фредди не дрогнуло.
  
  — Да, босс.
  
  Курц, кивнув, схватил почти бесчувственного Перлмуттера за плечи и тряс, пока веки не дрогнули.
  
  — Оставь меня в покое. Спать хочется.
  
  Курц приставил дуло пистолета к спине бывшего адъютанта.
  
  — Не выйдет. Проснись и улыбнись, дружище. Небольшой брифинг.
  
  Перли застонал, но все же сел прямее и едва открыл рот, как оттуда вылетел зуб и упал на куртку. По мнению Курца, зуб был совершенно здоровым. «Смотри, ма, ни одной дырочки».
  
  Перли подтвердил, что Оуэн и его новый приятель пока еще в Дерри. Прекрасно. Мням-мням. Ровно через четверть часа Фредди вырулил на шоссе по занесенному снегом пандусу. Поворот двадцать восемь, всего в одном перекрестке от цели, но и до него еще миля, не меньше.
  
  — Они снова в пути, — неожиданно объявил Перлмуттер, еле ворочая языком.
  
  — Черт бы все это побрал! — взорвался Курц вне себя от ярости, болезненной, бессильной ярости на Оуэна Андерхилла, ставшего для него символом провала всей несчастной, изначально обреченной операции.
  
  Перли опять застонал: глухой, полный отчаяния звук. Живот снова стал расти. Он стискивал его, потея и извиваясь. Обычно невыразительное лицо, сейчас искаженное болью, стало почти прекрасным.
  
  Он вновь разразился вонючими газами, и этот ужас длился вечность. Курц почему-то вспомнил о той ерунде, которую они мастерили в летнем лагере из консервных банок и навощенной бечевки. Стоило тронуть одну, как раздавался оглушительный звон. Они называли их трещотками.
  
  Запах, наполнивший «хамви», был смрадом рака, растущего во внутренностях Перли и сначала питавшегося отходами его организма, а потом и самой плотью. Зато Фредди явно выздоравливал, а Курц вообще не заразился проклятым грибком (может, у него иммунитет, в любом случае он успел снять маску и куда-то забросить). Перли же, хотя и умирает, еще пригодится: ценный кадр, человек с идеальным радаром в жопе. Рано или поздно та тварь, что сидит в нем, вырвется наружу, и это, вероятно, положит конец пригодности Перли, но Курц побеспокоится об этом, когда время придет.
  
  — Держись, — ласково сказал он. — Прикажи своим внутренностям утихомириться и спи спокойно.
  
  — Ты… мудак, — охнул Перлмуттер.
  
  — Верно, — согласился Курц. — Как скажешь, дружище.
  
  В конце концов Перли прав. Он и в самом деле мудак. Оуэн оказался трусливым койотом, и кто, как не он, запустил этого койота в чертов курятник?!
  
  Они проезжали поворот № 27. Курц взглянул на пандус и, кажется, увидел следы шин «хамви», который вел Оуэн. Где-то там, на какой-то улице был дом, к которому стремились Оуэн и его новый приятель. Ради чего они так рисковали? Почему задержались почти на полчаса? Почему?
  
  — Заехали, чтобы забрать Даддитса, — пояснил Перли. Его живот снова опал, и самый сильный спазм отпустил. Пока.
  
  — Даддитс? Что за имя?
  
  — Не знаю. Услышал от его матери. Самого Даддитса увидеть не могу. Он другой, босс. Словно не человек, а серый пришелец.
  
  Курц насторожился.
  
  — Мать считает этого парня, Даддитса, и мальчиком, и мужчиной, — добавил Перли.
  
  Эти сообщения в отличие от предыдущих звучали оживленно, словно Перли заинтересовался неведомым Даддитсом. Господи, да что это с ним?
  
  — Может, он слабоумный, — сказал Фредди.
  
  Перли поднял брови.
  
  — Может быть. Как бы то ни было, он болен. — И со вздохом добавил: — Я-то знаю, что он чувствует.
  
  Курц снова похлопал его по плечу.
  
  — Держи хвост пистолетом, парнишка. Как насчет тех типов, за которыми они гонятся? Гэри Джоунса и предполагаемого мистера Грея?
  
  В общем, ему было все равно, но имелась возможность, что продвижение и курс Джоунса и Грея — если Грей не плод воспаленного воображения Андерхилла — повлияют на продвижение и курс Андерхилла, Девлина и… Даддитса?
  
  Перлмуттер покачал головой, закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Короткая вспышка энергии быстро истощилась.
  
  — Ничего. Блокировка.
  
  — Совсем ничего? — настаивал Курц.
  
  — Есть что-то. Вроде черной дыры, — сказал Перли и сонно добавил: — Я слышу голоса. Много голосов. Они уже посылают подкрепление…
  
  И словно по волшебству, на противоположной стороне шоссе появился самый большой караван, который Курц видел за последние двадцать лет. Во главе шли бок о бок два снегоочистителя, огромные, как слоны, разбрасывая лезвиями снег в разные стороны, расчищая завалы до бетона. Позади катились сдвоенные ряды грузовиков с песком, а уж за ними следовала двойная линия армейских трейлеров с тяжелыми платформами. Судя по очертаниям затянутых брезентом предметов, везли ракеты. На остальных находились тарелки радара, дальномеры, и бог знает что еще. Между ними затесались большие транспортеры с включенными фарами для перевозки личного состава. Световые конусы упирались в кузова идущих впереди машин. А в транспортерах… не сотни, тысячи солдат, готовых непонятно к чему… может, к третьей мировой войне, рукопашной с двухголовыми тварями, драке с разумными жуками из «Звездного десанта», чумой, смертью, безумием, Судным днем. Если «Империэл Вэлли» под командованием Кейт Галлахер все еще не свернули операцию, им лучше поторопиться и дернуть прямо в Канаду, пока есть время. Не помогут им ни поднятые руки, ни вопли Il n’у a pas d’infection ici, этот фокус уже раз не прошел. И все это так бессмысленно и бесполезно…
  
  В глубине души Курц сознавал, что Оуэн был прав по крайней мере в одном: здесь все кончено. Можно сколько угодно закрывать дверь конюшни, хвала Господу, но лошадь уже украли.
  
  — Они собираются перекрыть его навсегда, — сказал Перлмуттер. — Джефферсон-тракт только что стал пятьдесят первым штатом. И это полицейский штат.
  
  — Ты все еще настроен на Оуэна.
  
  — Пока, — рассеянно кивнул Перлмуттер. — Но долго это не продлится. Он выздоравливает. Теряет телепатию.
  
  — Где он, дружище?
  
  — Только что прошел поворот № 25. Милях в пятнадцати от нас. Не больше.
  
  — Прибавить скорости, босс? — спросил Фредди.
  
  Они потеряли шанс перехватить Оуэна из-за проклятого трактора. Не хватало еще окончательно потерпеть поражение, слетев с дороги.
  
  — Отставить, — сказал Курц. — Подождем, посмотрим, как пойдут дела.
  
  Скрестив руки на груди, он уставился на белоснежный мир, пролетающий мимо. Снег уже унялся, и дальше, на юг, дороги наверняка не такие скользкие.
  
  Да, ничего не скажешь, последние двадцать четыре часа выдались более чем насыщенными. Он взорвал инопланетный корабль, пережил измену человека, которого считал своим логическим преемником, восстание и мятеж штафирок и в довершение всего получил отставку от штабного генерала, никогда не слышавшего о выстреле, сделанном в приступе гнева.
  
  Веки Курца сомкнулись. Через несколько секунд он уже дремал.
  * * *
  
  Джоунси мрачно сидел за письменным столом, поглядывая то на неработающий телефон, то на Ловца снов, свисавшего с потолка (и медленно покачивавшегося на едва заметном ветерке), то на новые стальные ставни, которыми этот ублюдок Грей загородил окна. В ушах все время отдавалось низкое рычание, от которого подрагивали упершиеся в сиденье ягодицы. Похоже на газовую печь, которую давно не ремонтировали… но это не печь, а снегоочиститель, упорно торивший путь на юг, юг, юг… а на месте водителя мистер Грей, вероятно, в кепке с буквами DPW, украденной у последней жертвы, нажимает на педаль ногой Джоунси, вертит руль руками Джоунси, слушает приказы по рации ушами Джоунси.
  
  Итак, Джоунси, сколько еще собираешься торчать здесь и жалеть себя?
  
  Джоунси, успевший прикорнуть в кресле и почти задремать, подскочил. Голос Генри. Не переданный по телепатической связи — таковой больше не было, мистер Грей заблокировал все линии, кроме собственной. Нет, скорее прозвучавший в мозгу. И все равно укол оказался довольно чувствительным.
  
  Никого я не жалею, просто меня отрезали! — начал было Джоунси и сам поморщился от капризного, почти оправдывающегося тона. Если бы он попытался выразить свои эмоции в словах, присутствующие наверняка ничего не услышали бы, кроме жалкого скулежа побитой собаки. Не могу позвонить, не могу выглянуть, не могу выйти. Не знаю, где ты, Генри. Но я в настоящем тюремном изоляторе.
  
  А мозги твои он тоже украл?
  
  — Заткнись. — Джоунси устало потер висок.
  
  И память с собой прихватил?
  
  Нет. Конечно, нет. Даже здесь, за запертыми дверями, отгородившими Джоунси от миллиардов помеченных маркером коробок, он все равно помнил, как в первом классе вытер сопли о косичку Бонни Дил (а потом пригласил ту же Бонни танцевать на вечере в седьмом), как Ламар Кларендон учил их игре, известной низким и непосвященным под названием крибидж, как принял Рика Маккарти за оленя. Джоунси помнил все это. Конечно, тут наверняка кроется разгадка, но будь он проклят, если знает, в чем она состоит. Может, потому что решение лежит на поверхности.
  
  Застрять так глупо и распустить нюни после всех детективов, которые ты прочел, издевался засевший в мозгу двойник Генри. Не говоря уже о фантастических фильмах о нашествии инопланетян — разве ты не пересмотрел их все, от «Дня, когда Земля остановилась» до «Нападения Помидоров-убийц». И после всего этого ты не способен раскусить серого типа? Не можешь раскопать его следы от неба до земли и узнать, где его логово?
  
  Джоунси снова потер висок. Это не экстрасенсорика, это его собственный разум, и почему бы ему не заткнуться? Он, дьявол бы побрал все это, попал в западню, так что какая разница? Он мотор без передачи, телега без лошади, Мозг Донована в резервуаре с питательной жидкостью, упивающийся бесполезными снами.
  
  Чего он хочет?
  
  Начни отсюда.
  
  Джоунси поднял глаза к Ловцу снов, танцующему в слабых потоках восходящего воздуха. Ощутил дрожь снегоочистителя, достаточно сильную, чтобы передаться картинам на стенах. Тина Джин Шлоссингер, вот как ее звали, и здесь, судя по сплетням, должен был висеть ее снимок, снимок с юбкой, задранной так высоко, что каждый мог увидеть «киску», и сколько подростков были одурманены этой мечтой?
  
  Джоунси встал — почти вскочил — и принялся мерить шагами комнату, едва заметно прихрамывая. Ураган кончился, и бедро уже не так сильно ломило.
  
  Вспомни Эркюля Пуаро, сказал он себе. Пусти в ход маленькие серые клеточки. Отрешись от своих воспоминаний, думай только о мистере Грее. Логика, главное логика. Чего он хочет?
  
  Джоунси остановился. Желания Грея вполне очевидны. Он приехал к водонапорной башне, вернее, к тому месту, где она когда-то стояла, потому что ему нужна вода. Не просто вода. Питьевая вода. Но водонапорная башня снесена, уничтожена страшным ураганом восемьдесят пятого — ха-ха, мистер Грей, промахнулись, — а теперешние запасы воды Дерри находятся чуть дальше, к северо-востоку, и, вероятно, совершенно недостижимы из-за метели, а кроме того, сосредоточены в разных местах. Поэтому мистер Грей, порывшись в доступном ему хранилище знаний Джоунси, вновь повернул на юг. По направлению к…
  
  Внезапно он все понял. Ноги мгновенно сделались ватными, подкосились, и Джоунси рухнул на ковровое покрытие пола, не обращая внимания на укол боли в бедре.
  
  Собака. Лэд. Собака все еще с ним?
  
  — Ну конечно, — прошептал Джоунси. — Разумеется, сукин сын еще с ним. Даже сюда доносится его вонь. Пердит, как Маккарти.
  
  Этот мир оказался враждебным байруму, а обитатели этого мира сопротивлялись с поразительной энергией, которую черпали из бездонного колодца человеческих эмоций. Но последнему уцелевшему инопланетянину поразительно везло, как игроку в кости, выбросившему шестерки десять раз подряд. Он нашел Джоунси, свою Тифозную Мэри, захватил его тело и большую часть сознания. Отыскал Пита, который довел его куда требовалось, после того, как сигнальный огонь погас. Дальше ему встретился Энди Джанас, парень из Миннесоты, везущий туши двух оленей, убитых Рипли. Олени были мистеру Грею ни к чему, но Джанас вез также разлагающийся труп инопланетянина.
  
  Плодоносящие тела, вдруг подумал Джоунси. Плодоносящие тела, откуда это?
  
  Не важно. Потому что следующим выигрышем мистера Грея был «додж рэм» старины Я-ЛЮБЛЮ-СВОЕГО-БОРДЕР-КОЛЛИ. Что сделал Грей? Скормил псу тело серого человечка? Сунул его носом в труп и вынудил вдохнуть споры этого плодоносящего тела? Нет, скорее заставил сожрать, ну же, мальчик, жуй быстрее, пора обедать. Каким бы ни был процесс зарождения хорьков, начинался он не в легких, а в желудке. Перед глазами Джоунси вновь встал Маккарти, заблудившийся в лесу. Бивер спросил: «Какого дьявола вы ели? Кабаний помет?» И что ответил Маккарти? «Ветки, мох, всякое такое… не знаю, что именно, я был так голоден, знаете ли…»
  
  Точно. Голодный. Заблудившийся, перепуганный и голодный. Не замечающий красных брызг байрума на листьях, на зеленом мху, который он совал в рот, пропихивая его силком в желудок, потому что где-то там, в его прежней спокойной, о Боже, о Господи, адвокатский жизни он читал, что в экстренных случаях можно продержаться на мхе и листьях. Возможно ли, что все, проглотившие споры байрума (такие крошечные, невидимые невооруженным глазом, плавающие в воздухе), обречены вынашивать злобных чудовищ, одно из которых выжрало изнутри и разорвало Маккарти и убило Бива? Вероятно, нет, ведь далеко не все женщины, которым надоело предохраняться, беременеют с первого раза. Но Маккарти попался… и Лэд тоже.
  
  — Он знает о коттедже, — сказал Джоунси.
  
  Конечно. Коттедж в Уэйре, в шестидесяти милях к западу от Бостона. И ему наверняка известна история русской, как и всем в округе. Сам Джоунси не раз ее рассказывал. Ее слышали в Уэйре, в Новом Салеме, Куливилле и Белчертауне, Хардвике и Пакардсвилле и Пелхеме. Во всех окружающих городках. И что же, спрашивается, они окружают?
  
  Как что, Куэббин, разумеется. Куэббинский резервуар. Водохранилище Бостона и пригородов. Сколько людей ежедневно получают воду из Куэббина? Два миллиона? Три? Джоунси не знал точно, но их куда больше, чем в Дерри. Мистер Грей выбрасывал шестерку за шестеркой, еще один бросок — и он сорвет банк.
  
  Два-три миллиона. Мистер Грей жаждет познакомить их с Лэдом, бордер-колли, и новым дружком Лэда.
  
  И пересаженный в новую среду байрум, вероятнее всего, приживется.
  Глава 20
  Конец погони
  
  На юг, на юг, на юг.
  
  К тому времени, когда мистер Грей миновал поворот на Гардинер, первый за Огастой, снежный покров стал значительно тоньше, а шоссе, хоть и покрытое бурым слякотным месивом, все же было свободно от заносов по всей ширине. Настала пора сменить снегоочиститель на что-то не так бросающееся в глаза, отчасти потому, что он больше не понадобится, и, кроме того, руки Джоунси, в жизни не имевшего дела с такими махинами, с непривычки болели от напряжения. Мистеру Грею было плевать на тело временного хозяина (по крайней мере он старался убедить в этом себя, хотя, честно говоря, трудно было не испытывать некоторой симпатии к чему-то, способному доставить столь неожиданные наслаждения, как «бекон» и «убийство»), но оно должно было прослужить по крайней мере еще пару сотен миль. Мистер Грей подозревал, что для мужчины своих лет Джоунси пребывает не в слишком хорошей форме. Вероятно, свою роль сыграл и несчастный случай, но в основном всему виной его работа. Он был «профессором», и следовательно, почти полностью игнорировал физические аспекты своей жизни, что просто поражало мистера Грея. Как выяснилось, подобные создания на шестьдесят процентов состояли из эмоций, на тридцать — из ощущений, а рассудку были отданы всего десять процентов (и то, по мнению Грея, эта цифра была несколько завышена). Столь беспечное пренебрежение собственным телом казалось мистеру Грею глупым и расточительным. Впрочем, это не его проблема. И теперь уже не Джоунси. Джоунси превратился в то, чем, похоже, всегда хотел стать: в чистый разум. Правда, судя по его реакции, достигнув этого состояния, он все равно остался недоволен.
  
  Лэд, лежащий на полу среди россыпи окурков, бумажных чашек и смятых оберток от чипсов, заскулил от боли. Тело бедняги уродливо вздулось, торс походил на бочонок. Скоро пес выпустит газы, и живот снова опадет. Мистер Грей установил контакт с байрумом, росшим внутри собаки, и сможет регулировать его созревание.
  
  Собака станет его модификацией того, о чем его хозяин думал, как о «русской». Как только он отдаст пса, его миссия будет выполнена.
  
  Он сделал мысленный посыл назад, нащупывая остальных. Генри и его друг Оуэн внезапно исчезли, как радиостанция, прекратившая передачи. Тревожный сигнал. Еще дальше (они только что прошли повороты на Ньюпорт, примерно в шестидесяти милях от нынешнего местонахождения мистера Грея) следовала группа из трех человек с одним четким контактом: «Перли». Перли, как и собака, вынашивал байрум, поэтому мистер Грей ясно его слышал. Раньше он получал также сигналы от второго, по имени «Фредди», но сейчас и этот замолчал. Росший на нем байрум погиб. Так сказал «Перли».
  
  На обочине промелькнул зеленый знак с надписью:
  
   ЗОНА ОТДЫХА.
  
  Там наверняка найдется «Королевский бургер», который файлы Джоунси определяли как «ресторан» и «закусочная фаст-фуд», где можно попросить бекон, при мысли о котором желудок громко заурчал. Да, трудно будет отказаться от этого тела. Оно имеет свои преимущества, определенно имеет, и немалые. Но времени на бекон нет, пора сменить машину. И сделать это как можно более незаметно.
  
  Въезд в зону отдыха разделялся на две дорожки. Одна ДЛЯ ЛЕГКОВЫХ МАШИН. И вторая ТОЛЬКО ДЛЯ ГРУЗОВИКОВ И АВТОБУСОВ. Мистер Грей зарулил большой оранжевый снегоочиститель на стоянку для грузовиков (у Джоунси от усталости дрожали руки) и, с восторгом увидев еще четыре такие же машины, припаркованные вместе, поставил свою в конец ряда.
  
  Настало время пообщаться с Джоунси, по-прежнему отсиживавшимся в своем странном убежище, куда мистеру Грею не было доступа.
  
  — Что задумал, партнер? — пробормотал мистер Грей. Нет ответа… но он чувствовал, что Джоунси прислушивается. — Что поделываешь?
  
  Нет ответа. И правда, что ему делать? Заперт, ослеплен, лишен общения. Все же не стоит забывать о Джоунси… Джоунси с его чем-то волнующим предложением забыть о цели, о приказе рассеять семена и просто наслаждаться жизнью на Земле. Эта мысль упорно возникала в самые неподходящие моменты: послание, подсунутое Джоунси под дверь своей добровольной тюрьмы. Согласно файлам Джоунси, мысли подобного рода назывались «слоган». Короткие, простые и доходчивые. Последний гласил:
  
   БЕКОН — ЭТО ТОЛЬКО НАЧАЛО.
  
  И мистер Грей даже не усомнился, что это правда. Даже в больничной палате (Какая палата? Какая больница? Кто такая Марси? Кому нужен укол?) он осознал, что жизнь здесь прекрасна. Но приказ ясен, недвусмыслен и непререкаем: он засеет этот мир спорами байрума, а потом умрет. Но если по пути успеет поесть бекона, тем лучше.
  
  — Кто был Ричи? Что такое «Тигры»? Он тоже был тигром? Почему вы убили его?
  
  Нет ответа. Но Джоунси слушал. Очень внимательно. Мистеру Грею ненавистно было его присутствие. Все равно (улыбка взята из хранилища памяти Джоунси) что крохотная рыбья кость, застрявшая в горле! Недостаточно велика, чтобы подавиться, но поминутно колет и мешает.
  
  — Ты чертовски раздражаешь меня, Джоунси. До посинения. — Он натянул перчатки, некогда принадлежавшие владельцу «доджа». Хозяину Лэда.
  
  На этот раз узник соизволил ответить:
  
  Взаимно, партнер. Почему бы тебе не убраться туда, где ты желанный гость? Отправиться к себе домой, и там выкидывать свои штучки?
  
  — Не могу, — сказал мистер Грей, протягивая руку колли.
  
  Лэд благодарно обнюхал ее, радуясь запаху прежнего хозяина на перчатке. Мистер Грей послал ему мысленный приказ сидеть смирно, спрыгнул на землю и стал огибать ресторан. На задах наверняка еще одна парковка, для служащих.
  
  Генри и тот, другой парень, вот вот схватят тебя за хвост, жопа с ручкой. Тебе все равно не уйти. Поэтому расслабься. Проведи время с толком. Закажи тройную порцию бекона.
  
  — Они не чувствуют меня, — сказал мистер Грей, выдыхая клубы морозного воздуха (ощущение прохлады во рту и горле было изысканным, бодрящим, даже запахи бензина и дизельного топлива казались чудесными). — Если я не чувствую их, значит, они не чувствуют меня.
  
  Джоунси рассмеялся — в самом деле рассмеялся, — и мистер Грей от неожиданности застыл рядом с мусоросборником.
  
  Правила изменились, друг мой. Они заезжали за Даддитсом, а Даддитс видит линию.
  
  — Не пойму, о чем ты.
  
  Все ты понимаешь, жопа с ручкой.
  
  — Не смей меня так называть! — взорвался мистер Грей.
  
  Если перестанешь оскорблять мой интеллект, может, я и послушаюсь.
  
  Мистер Грей вновь пошел своей дорогой, и точно: за углом виднелось небольшое скопление машин, по большей части старых и потрепанных.
  
  Даддитс видит линию.
  
  Джоунси прав, он знал, что это означает. Тот, по имени Пит, тоже обладал этим даром, тем же даром, хотя не столь сильным, как этот странный тип… этот Даддитс.
  
  Мистеру Грею совсем не нравилось оставлять след, по которому идет «Даддитс», но он знал кое-что, не известное Джоунси. «Перли» считал, что Генри, Оуэн и Даддитс находятся всего в пятнадцати милях к югу от его машины. Если это действительно так, значит, Генри и Оуэн отстали на сорок пять миль, и возможно, еще не успели добраться до Уотервилля. Так что вряд ли им удастся в ближайшее время схватить его за хвост.
  
  Все же и торчать здесь смысла нет.
  
  Задняя дверь ресторана открылась. Молодой человек в униформе, которую файлы Джоунси определяли как «поварской халат», вынес два больших мешка с мусором, явно предназначенных для мусоросборника. Имя молодого человека было Джон, но друзья прозвали его «Бач»[423]. Мистеру Грею доставило бы огромное наслаждение убить его, но Бач выглядел куда сильнее Джоунси, не говоря о том, что был явно здоровее и, возможно, проворнее. Кроме того, убийство имело ряд неприятных побочных эффектов, и самый худший — необходимость снова и снова избавляться от украденных машин.
  
  Привет, Бач.
  
  Бач остановился, настороженно глядя на него.
  
  Какая из машин твоя?
  
  Собственно говоря, машина принадлежала не ему, а его матери, и это было даже к лучшему. Ржавая колымага Бача стояла дома: жертва скисшего аккумулятора. Пришлось взять машину матери, полноприводный «субару». Мистер Грей, как сказал бы Джоунси, снова выкинул шестерку.
  
  Бач с готовностью протянул ключи. Взгляд у него по-прежнему был подозрительным (глаза блестят и хвост дыбом, по определению Джоунси, хотя, насколько мог видеть мистер Грей, у молодого повара хвоста не было), но сознание уже погасло.
  
  Отключился, подумал Джоунси.
  
  Ты ничего не запомнишь, сказал мистер Грей.
  
  — Ничего, — согласился Бач.
  
  Возвращайся к работе.
  
  — Куда же еще, — снова согласился Бач и, подхватив мешки, направился к мусоросборнику. К тому времени, когда кончится смена и он сообразит, что машина матери исчезла, вероятно, все будет кончено.
  
  Мистер Грей открыл красный «субару» и влез внутрь. На пассажирском сиденье валялся полупустой пакет с картофельными чипсами. Мистер Грей жадно жевал их, подъезжая к снегоочистителю, чтобы забрать собаку. Съев все до крошки, он облизал пальцы Джоунси. Жирные. Вкусно. Совсем как бекон.
  
  Он посадил пса в машину и пять минут спустя уже выезжал на шоссе.
  
  На юг, на юг, на юг.
  * * *
  
  Ночь ревет музыкой, смехом и возбужденными голосами, в воздухе плывут соблазнительные запахи жаренных на гриле хот-догов, шоколада, арахиса, небо взрывается цветными огнями. И соединяя это в слитную атмосферу веселья, подписываясь под всем автографом самого лета, из динамиков, установленных в Строфорд-парке, несется разухабистый рок-н-ролл:
  Эй, привет, красотка-беби, оглянись, постой.
  Скоро поезд в Алабаму, поезжай со мной.
  
  И тут появляется самый высокий ковбой в мире, девятифутовый Пекос Билл, под пылающим небом, нависает над толпой, и детишки с измазанными мороженым, широко открытыми от изумления ротиками таращат глаза; смеющиеся родители поднимают их или сажают на плечи. Пекос Билл помахивает шляпой. В другой руке он держит знамя с надписью:
  
   ДНИ ДЕРРИ — 81.
  
  До путей пешком дойдем мы, ночку переждем.
  Если нам молчать наскучит, ссору заведем.
  
  — Ак он озет ыть иим оким? — спрашивает Даддитс, опустив руку с голубым конусом сахарной ваты и не сводя с ковбоя таких же круглых глаз, как у любого здешнего трехлетки.
  
  Справа от него стоят Пит и Джоунси, слева — Генри и Бив. За ковбоем шествует процессия девственных весталок (наверняка среди них найдется парочка девственниц, даже в лето Господне 1981), в расшитых блестками ковбойских юбках и белых ковбойских сапожках, подбрасывая жезлы, навеки завоевавшие Запад.
  
  — Не знаю, как он может быть таким высоким, Дадс, — ухмыляется Пит и, выдернув клок ваты, сует в распахнутый рот Даддитса. — Должно быть, волшебство.
  
  Все смеются над Даддитсом, который ухитряется жевать, не сводя глаз с ковбоя на ходулях. Дадс выше их всех, даже Генри, но по-прежнему остается ребенком, и это приводит остальных в восторг. Волшебник — это он, только он, и хотя он отыщет Джози Ринкенхауэр не раньше будущего года, они твердо знают: он самый натуральный волшебник. И хотя они отчаянно трусили, сцепившись с Ричи Гренадо и его дружками, но по сию пору уверены, что тот день был самый счастливый в их жизни.
  Не отказывайся, беби, поезжай со мной,
  Ждет нас поезд в Алабаму, за большой горой.
  
  — Эй, тех! — машет Бив своей покрышкой (бейсболкой с эмблемой «Тигров Дерри»). — Поцелуй меня в задницу, верзила! А еще лучше, сядь на нее и покрутись!
  
  И все надрываются от хохота (они запомнят это на всю жизнь, ночь, когда Бивер задирал ковбоя на ходулях под рассыпающимся искрами небом), все, кроме Даддитса, продолжающего взирать на происходящее с оцепенелым изумлением, и Оуэна Андерхилла (Оуэн, думает Генри, как ты попал сюда, дружище?), который встревоженно хмурится.
  
  Оуэн трясет его, Оуэн снова требует, чтобы он проснулся.
  
  Генри, проснись, проснись, про…
  * * *
  
  …снись, ради Бога.
  
  Именно дрожь в голосе Оуэна окончательно разбудила Генри. В носу еще стоит запах жареного арахиса и сахарной ваты. Но тут в сонный бред вторгается реальность: белое небо, заснеженное шоссе, зеленый указатель:
  
   ОГАСТА, СЛЕДУЮЩИЕ ДВА ПОВОРОТА.
  
  Оуэн продолжает его трясти, а сзади доносятся хриплые, отчаянные лающие звуки. Даддитс кашляет.
  
  — Вставай, Генри, у него кровь! Да проснись же, мать…
  
  — Проснулся, проснулся.
  
  Он отстегивает ремень безопасности, поворачивается, встает на коленях. Натруженные мышцы бедер отзываются острой болью, но Генри не до того.
  
  Все оказалось лучше, чем он ожидал. Судя по паническим воплям Оуэна, он уже подумал было, что Дадс истекает кровью. На самом деле из ноздри сочилась тонкая струйка, а изо рта при каждом спазме летели мелкие брызги. Оуэн, наверное, вообразил, что бедняга Дадс выхаркивает собственные легкие, хотя тот скорее всего просто натрудил горло. Или мелкий сосуд лопнул. Разумеется, это отнюдь не пустяки. В таком тяжелом состоянии все может обернуться катастрофой, любая простуда способна убить Даддитса. Генри с первого взгляда понял, что Дадс выруливает на финишную прямую, ведущую к дому.
  
  — Дадс! — резко окликнул он. В нем что-то переменилось. В нем что-то новое, Генри. Но что? Нет времени об этом думать. — Даддитс, дыши через нос! Через нос, Даддитс. Вот так!
  
  Генри несколько раз глубоко вдохнул, и при каждом выдохе из ноздрей летел белый пушок, как семена молочая или одуванчика. Байрум. Он рос в носу, но уже погиб, подумал Генри. Я высмаркиваю байрум! И тут он осознал, что зуд в бедре, во рту и паху давно прекратился. Язык по-прежнему был шершавым, словно обернутым обрывком ковра, но больше не чесался.
  
  Даддитс, подражая ему, стал дышать носом, и кашель тут же сделался не таким надрывным. Генри порылся в пакете, нашел безвредный, не содержащий спирта сироп от кашля и налил чашечку Даддитсу.
  
  — Выпей, полегче станет, — сказал он уверенно, стараясь думать так же: с Даддитсом важны не только слова, но и мысли.
  
  Даддитс сглотнул робитуссин, поморщился и улыбнулся Генри. Кашель прекратился, но кровь все еще стекала из носа и из уголка глаза. Плохо дело. Даддитс побледнел и еще больше осунулся. Холод… бессонница… немыслимые для такого больного волнения… плохо дело. Он заболевает, а на последней стадии ОЛЛ даже респираторная инфекция может оказаться фатальной.
  
  — Он в порядке? — спросил Оуэн.
  
  — Дадс? Дадс у нас железный! Верно, Даддитс?
  
  — Езый, — согласился Даддитс, сгибая прискорбно исхудалую руку.
  
  При виде его лица, усталого, измученного, но улыбающегося, Генри захотелось кричать. Жизнь несправедлива, он давно знал и смирился с этим. Но то, что происходило сейчас, было более чем несправедливо. Чудовищно.
  
  — Посмотрим, что тут есть попить хорошим мальчикам, — объявил он, открывая коробку для завтраков.
  
  — Уби-у, — кивнул Даддитс. Он по-прежнему улыбался, но голос звучал еле слышно.
  
  — Да, пора приниматься за дело, — сказал Генри, открывая термос.
  
  Он дал Даддитсу таблетку преднизона, хотя не было еще восьми, и спросил, хочет ли тот перкосен. Дадди, подумав, поднял два пальца. У Генри упало сердце.
  
  — Совсем никуда, верно? — спросил он, протягивая Даддитсу лекарство.
  
  Ответа он не ждал: такие люди, как Даддитс, не будут просить лишнюю таблетку, чтобы словить кайф.
  
  Даддитс выразительно махнул рукой: соmmе ci, comme ça[424]. Генри хорошо помнил этот жест, такой же типичный для Пита, как привычка Бива жевать зубочистки.
  
  Роберта наполнила термос шоколадным молоком, его любимым. Генри налил молока в чашку, выждал, пока забуксовавший на бугристой наледи «хамви» выровняется, и протянул Даддитсу. Тот запил наркотик.
  
  — Где болит, Дадс?
  
  — Есь. — Рука на горле. — Есь осе. — Рука на груди. И, нерешительно, слегка краснея: — И есь. — Рука на ширинке.
  
  Инфекция мочеполового тракта, подумал Генри. О дьявол!
  
  — Е ует уце?
  
  — Обязательно будет лучше, — кивнул Генри. — Таблетки помогут, только подожди немножко. Мы все еще на линии, Даддитс?
  
  Даддитс выразительно кивнул и показал вперед. Генри (не впервые) задался вопросом, что он там видит? Как-то сам он спросил Пита, и тот объяснил, что это нечто вроде нити, иногда почти неразличимой.
  
  «Лучше всего, когда она желтая, — говорил Пит. — Желтое легче всего проследить, не знаю почему».
  
  Но если Пит видел тонкую желтую нить, возможно, Даддитсу представлялась широкая желтая полоса, или дорога желтого кирпича, по которой шла Дороти.
  
  — Если линия пойдет по другой дороге, скажешь, хорошо?
  
  — Казу.
  
  — Не заснешь?
  
  Даддитс покачал головой. Как ни странно, он никогда еще не выглядел более оживленным и бодрым. Глаза звездами сияли с изможденного лица. Так иногда вспыхивают лампочки, перед тем как погаснуть навсегда.
  
  — Если захочешь спать, скажи, и мы остановимся. Добудем тебе кофе. Нам не до сна.
  
  — Оей.
  
  Генри уже хотел осторожно повернуться, боясь разбередить ноющие мышцы, но Даддитс добавил:
  
  — Исе ей оцет екон.
  
  — Неужели? — задумчиво протянул Генри.
  
  — Что? — спросил Оуэн. — Не понял.
  
  — Говорит, что мистер Грей хочет бекона.
  
  — Это так важно?
  
  — Не знаю. Слушай, тут есть обычный приемник? Хотелось бы послушать новости.
  
  Обычный приемник висел под приборной доской, и судя по всему, его поставили совсем недавно. В начальный комплект оборудования он не входил. Оуэн потянулся было к нему, но едва успел ударить по тормозам, чтобы не столкнуться с подрезавшим его «понтиаком»: передний привод и летние шины. «Понтиак» занесло, но судьба была пока милостива к нему — машина даже не слетела с шоссе. Водитель прибавил скорости, и «понтиак» рванулся вперед. По прикидкам Генри, он шел со скоростью не менее шестидесяти миль. Оуэн укоризненно нахмурился.
  
  — Конечно, я только пассажир, — заметил Генри, — но если малый может проделывать такое без зимних шин, почему бы и нам не пошевелиться? Неплохо бы сократить расстояние.
  
  — «Хаммеры» лучше приспособлены для грязи, чем для снега. Можешь мне поверить.
  
  — И все же…
  
  — Минут через десять мы его увидим. Спорю на кварту хорошего скотча. Он либо вылетит сквозь столбики ограждения и будет валяться под насыпью, либо застрянет на осевой. Если повезет, машина будет лежать правой дверцей вверх. Плюс… это, разумеется, всего лишь техническая деталь, но не забудь, что мы — беглецы, скрывающиеся от властей, и не сможем спасти мир, сидя в окружной. О Боже!
  
  «Форд-эксплорер», полноприводный, но летящий с нeпозволительной для такой погоды скоростью около семидесяти в час, с ревом пронесся мимо, поднимая снежные хвосты. Багажник на крыше был завален небрежно связанными и едва прикрытыми брезентом сумкам и чемоданами. Неудивительно, если все это скоро разлетится по шоссе.
  
  Позаботившись о Даддитсе, Генри свежим глазом осмотрел дорогу. Что ж, этого следовало ожидать. Противоположная сторона была почти пустынна, а вот машин, идущих в южном направлении, не прибавлялось, но Оуэн включил радио, как раз в тот момент, когда мимо промчался «мерседес», разбрызгивая комья грязи. Он нажал кнопку «ПОИСК», нашел классическую музыку, снова нажал, напал на юмористический канал, нажал в третий раз… и наткнулся на голос.
  
  — …огромный обалденный косячок, — объявил голос, и Генри переглянулся с Оуэном.
  
  — Куит аану, — заметил Даддитс с заднего сиденья.
  
  — Верно, — кивнул Генри, когда владелец голоса шумно выдохнул в микрофон. — Именно марихуану, и судя по всему, действительно не пожалел травки.
  
  — Сомневаюсь, что Федеральная комиссия связи одобрит это, — продолжал диджей после очередного долгого и шумного выдоха, — но если хотя бы половина того, что я слышал, правда, ФКС — это самая малая из наших забот. Межзвездная чума вырвалась на свободу, братья и сестры, вот в чем беда! Назовите это Горячей Зоной, Мертвой Зоной, Сумеречной Зоной, но постарайтесь держаться подальше от севера.
  
  Долгая и шумная затяжка.
  
  — Марвин Марсианин на марше, братья и сестры, так передают из округов Сомерсет и Касл. Чума, лучи смерти, живые завидуют мертвым.
  
  Треск чего-то сломанного. Судя по звуку, пластика. Генри зачарованно слушал. Вот она, совсем близко, тьма, его старая подруга, но на этот раз не в голове, а в проклятом радио!
  
  — Братья и сестры, если сейчас вы находитесь к северу от Огасты, послушайте своего приятеля, Одинокого Дейва с WWWE: перестраивайтесь в соседний ряд и направляйтесь на юг. И немедленно. А вот вам и музыка в дорогу.
  
  Одинокий Дейв с WWWE, разумеется, поставил «Доорз». Джим Моррисон принялся калечить «Зе Энд». Оуэн переключился на средние частоты и нашел выпуск новостей. Голос диктора звучал не слишком сокрушенно, что уже было шагом вперед. Он сказал, что для паники нет причин — что было еще одним шагом вперед. Он пустил в эфир отрывки речи президента и губернатора штата Мэн. Оба говорили примерно одно и то же: спокойно, граждане, не волнуйтесь, все под контролем. Словом, обычная утешительная болтовня, робитуссин для политиков. Президент собирался выступить с обращением к американскому народу в одиннадцать утра по восточному поясному времени.
  
  — Та речь, о которой говорил Курц, — вспомнил Оуэн. — Только ее передвинули на день.
  
  — О какой речи…
  
  — Ш-ш-ш-ш. — Оуэн показал на радио.
  
  После столь утешительного вступления диктор продолжал будоражить слушателей, повторяя бесконечные сплетни, которые они уже слышали от обкуренного диджея, только в более изысканных выражениях: чума, лучи смерти, пришельцы из космоса. Далее последовал прогноз погоды: снежные заряды, в сопровождении дождя, и сильный ветер, по мере того как теплый фронт (не говоря уже о убийцах-марсианах) будет продвигаться на север. Последовали короткие гудки, и в кабине снова зазвучал только что слышанный выпуск.
  
  — Ати! — воскликнул Даддитс. — Ои еали имо ас. — Он ткнул пальцем в грязное окно. Палец дрожал, как и сам Даддитс. Зубы выбивали крупную дробь.
  
  Оуэн мельком глянул на «понтиак», и в самом деле застрявший на осевой, на самой середине шоссе, и хотя машина не перевернулась, растерянные пассажиры сгрудились вокруг, не зная, что делать. Пожав плечами, Оуэн обернулся к Даддитсу. Съежившийся, какой-то посеревший, из ноздри торчит окровавленная вата.
  
  — Генри, что с ним?
  
  — Не знаю.
  
  — Высунь язык.
  
  — Не лучше ли тебе следить за доро…
  
  — Я в порядке, так что не морочь голову. Высунь язык.
  
  Генри повиновался. Оуэн взглянул на него и поморщился.
  
  — Выглядит ужасно, но, возможно, все не так уж плохо. Это дерьмо побелело.
  
  — То же самое с раной на ноге. И с твоим лицом и бровями. Повезло, что эта штука не проросла в легких, мозге или желудке. Кстати, у Перлмуттера она в желудке. Бедняга стал инкубатором для гнусной твари.
  
  — Далеко они, Генри?
  
  — Я сказал бы, двадцать миль. Может, и меньше. Если бы ты прибавил хоть немного…
  
  Оуэн так и сделал, зная, что Курц тоже прикажет гнать грузовик, как только поймет, что стал частью общего исхода, и теперь вероятность того, что гражданская или военная полиция станут его искать, весьма невелика.
  
  — Ты все еще держишь связь с Перли, — удивился Оуэн, — хотя байрум и погибает, но ты все равно…
  
  Он ткнул пальцем на заднее сиденье, где полулежал Даддитс. Он уже на так сильно дрожал.
  
  — Конечно, — кивнул Генри. — Перенял эту штуку от Даддитса, задолго до того, как это случилось. И не только я. Бивер, Джоунси и Пит тоже. Мы почти не замечали этого. Считали обыденностью.
  
  — Еще бы. Совсем как те мысли, насчет бритвы и ванной, перил моста и охотничьих ружей. Всего лишь обыденность.
  
  — Просто теперь это усилилось. Может, со временем опять ослабнет, но пока… — Он пожал плечами. — Пока я слышу голоса.
  
  — Перли.
  
  — И его тоже, — кивнул Генри. — Других, с байрумом в активной стадии. В основном тех, кто позади нас.
  
  — А Джоунси? Твой друг Джоунси? Или Грей?
  
  Генри покачал головой.
  
  — Но Перли что-то слышит.
  
  — Перли? Как это может быть?
  
  — Его телепатический диапазон куда шире, чем у меня, из-за байрума.
  
  — Что это?
  
  — Та тварь, что сидит у него в заднице, — пояснил Генри. — Срань-хорек.
  
  Оуэна мгновенно затошнило.
  
  — Тот, кого он слышит, не человек. Не думаю, что это мистер Грей, но кто знает? Понимаю только, что Перли наведен на него.
  
  Оба замолчали. Машин было довольно много, и многие, чересчур разогнавшиеся водители, заканчивали путь в кювете (они проехали лежащий под насыпью брошенный «эксплорер» с разбросанными вокруг вещами), но Оуэн считал, что пока им везет. Многие, запуганные ураганом, не посмели тронуться с места. Теперь, когда буря стихла, они, вероятно, решатся бежать на юг, но Оуэн успел обогнать первую волну. Ураган оказался к нему благосклонен. Стал почти другом.
  
  — Я хочу кое-что сказать, — начал Оуэн.
  
  — Можешь не говорить. Ты сидишь рядом, и я по-прежнему читаю твои мысли.
  
  Оуэн думал, что остановил бы машину и вышел, знай он наверняка, что Курц, получив желанную добычу, прекратит погоню. Но Оуэн не слишком этому верил. Главной целью Курца действительно был Оуэн Андерхилл, но он понимал, что Оуэн не совершил бы столь чудовищной измены, если бы его на это не толкнули. Нет, он всадит пулю в голову Андерхилла и помчится дальше. Но с Оуэном у Генри есть шанс выиграть. Без него Генри мертвец. И Даддитс тоже.
  
  — Мы останемся вместе. Друзья до конца, как говорит пословица, — проговорил Генри.
  
  — У ас ешо ого ел, — донеслось с заднего сиденья.
  
  — Верно, Дадс. — Генри обернулся и сжал холодную руку Даддитса. — У нас еще много дел.
  * * *
  
  Десять минут спустя окончательно оживший Даддитс показал им на первую после Огасты зону отдыха. Они уже почти добрались до Льюистона.
  
  — Есь! Есь! — закричал он и снова закашлялся.
  
  — Спокойно, Даддитс, — велел Генри.
  
  — Возможно, остановились выпить кофе с пирожным, — решил Оуэн. — Или съесть сандвич с беконом.
  
  Но Даддитс знаками велел объехать ресторан. Они остановились на парковке для служащих. Даддитс слез, постоял немного, что-то бормоча и едва не шатаясь под порывами ветра, трогательно худой и обессиленный.
  
  — Генри, — торопил Оуэн, — не знаю, что ему взбрело, но Курц идет по пятам, и…
  
  Но тут Даддитс кивнул, забрался в машину и показал на знак выезда. Он выглядел совершенно измученным и, как ни странно, довольным.
  
  — Что, во имя Господа, все это значит? — не выдержал Оуэн.
  
  — Думаю, он поменял машину, — догадался Генри. — Ведь так, Даддитс? Он поменял машину?
  
  Даддитс усердно закивал:
  
  — Укал! Укал асину.
  
  — Украл? Теперь он прибавит скорости, — вздохнул Генри. — Давай, Оуэн, плевать на Курца, нужно поймать мистера Грея.
  
  Оуэн взглянул на Генри, опустил глаза, снова взглянул.
  
  — Что с тобой? Ты белый как полотно.
  
  — Я последний идиот! Следовало бы знать с самого начала, что задумал ублюдок! Единственным оправданием служит то, что я устал и был напуган, но какая разница, если… Оуэн, ты обязан его догнать. Он стремится в Западный Массачусетс, но его следует перехватить раньше.
  
  Теперь они разбрызгивали слякоть, но, хотя грязи было куда больше, Оуэн без опаски жал на акселератор. Правда, пока его смелость не простиралась дальше шестидесяти пяти в час.
  
  — Попытаюсь, — неохотно согласился он. — Но если он не вляпается в какую-нибудь переделку или не задержится…
  
  Оуэн сокрушенно качнул головой:
  
  — Вряд ли, дружище. Вряд ли.
  * * *
  
  Этот сон часто снился ему в детстве (когда он еще носил фамилию Кунц), но только раз или два привиделся в потных кошмарах взросления. В этом сне он бежит по полю в полнолуние и боится оглянуться, потому что оно гонится за ним. ЭТО. Он мчится из последних сил, но, конечно, ничего не выходит, в снах лучше и не пытаться, все равно не выйдет. И ЭТО настигает его, оно все ближе, так близко, что он слышит его сухое дыхание и ощущает его особый сухой запах.
  
  Он оказывается на берегу большого тихого озера (в сухом и жалком канзасском городке его детства не было и не могло быть никаких озер), и хотя озеро невыразимо прекрасно, и луна отражается в его глубинах, как зажженная лампа, его терзает страх, потому что оно преградило ему дорогу, а он не умеет плавать.
  
  Он падает на колени прямо на берегу — до этого места сон ничем не отличался от прежних, но вместо того, чтобы увидеть отражение ЭТОГО в неподвижной воде — ужасного чучела с набитым ватой мешком вместо головы и раздутых рук в синих перчатках, — смотрит на Оуэна Андерхилла с лицом, покрытым красной сыпью. В лунном свете байрум кажется огромными черными родимыми пятнами, губчатыми и бесформенными.
  
  Детский сон обычно прерывался на этом месте (он просыпался с гордо вставшим концом, хотя одному Богу известно, откуда может взяться у ребенка такая странная реакция), но на этот раз ОНО… Андерхилл действительно коснулся его, отраженные в воде глаза блеснули укоризненно. А может, и вопрошающе.
  
  Потому что ты ослушался приказа, дружище. Потому что переступил Черту.
  
  Он поднял руку, чтобы оттолкнуть Оуэна, сбросить его ладонь… и увидел в свете луны свои пальцы. Они были серыми.
  
  Нет, сказал он себе. Это всего лишь лунный свет.
  
  Но почему у него только три пальца? В этом тоже виноват лунный свет?
  
  Оуэн, касающийся его, награждающий мерзкой болезнью… и все же смеющий обращаться к нему.
  * * *
  
  Босс! Проснитесь, босс!
  
  Курц открыл глаза и с недовольным бурчанием приподнялся, одновременно откидывая руку Фредди, правда, лежащую не на плече, а на колене. Со своего места Фредди дотянулся только до колена и теребил его, но и это было невыносимо.
  
  — Я не сплю, не сплю. — В доказательство он поднес к глазам свои ладони. Не младенчески-розовые, конечно, до этого далеко, но совсем не серые, и на каждой традиционные пять пальцев. — Который час, Фредди?
  
  — Не знаю, босс. Пока еще утро, все, что можно сказать.
  
  Ну конечно. Часы, похоже, гикнулись всерьез. Даже его карманные стоят. Курц, такая же жертва современности, как остальные, забыл их завести. Но обладая острым ощущением времени, он на глазок прикинул, что сейчас около девяти, значит, он успел прихватить часика два. Немного, но ему вполне достаточно. Он чувствовал себя лучше. Достаточно хорошо, чтобы услышать тревогу в голосе Фредди.
  
  — Что стряслось, дружище?
  
  — Перли говорит, что он потерял контакт. Со всеми. Последним был Оуэн, но и он пропал. Перли считает, что он, должно быть, победил грибок.
  
  Курц поймал в зеркальце заднего обзора мертвенную «я вас всех надул» ухмылку.
  
  — В чем дело, Арчи?
  
  — Ни в чем. — Арчи, казалось, немного оживился и успокоился зато время, что проспал Курц. — Я… босс, неплохо бы глотнуть воды. Я не голоден, но…
  
  — Мы могли бы заехать за водой, — кивнул Курц. — Будь у нас контакт. Но если мы потеряли всех, того парня Джоунси, Оуэна и Девлина… что ж, ты меня знаешь, дружище. Подыхая, я вцепляюсь намертво. И потребуются два хирурга и пистолет, чтобы оттащить меня. Можешь умирать от жажды, пока мы с Фредди будем обшаривать ведущие на юг дороги в поисках следов. Если, разумеется, ты не согласишься нам помочь. Давай, Арчи, и я прикажу Фредди остановиться у первого же магазинчика. Лично потрушу в «Стоп-н-гоу», или «Севн-Илевн» и куплю тебе самую большую бутылку «Поленд Спринг» из холодильника. Ну как звучит?
  
  Звучало неплохо, судя по тому, как жадно Перлмуттер причмокнул и облизал губы (Рипли на губах и щеках был в полном цвету, кое-где красноватый, но в основном темно-бордовый), но взгляд по-прежнему оставался хитро-оценивающим. Глаза, обрамленные коростами грибка, шустро бегали из стороны в сторону. Курц мгновенно поставил диагноз. Все признаки налицо: бедняга спятил, возлюби его Господь. Возможно, рыбак рыбака видит издалека, как псих — психа, поэтому Курц был уверен, что не ошибся.
  
  — Я признался, как на духу. Потерял с ними связь, — сказал Арчи, но при этом приставил палец к носу и лукаво взглянул в зеркало.
  
  — Как только мы схватим их, думаю, парнишка, у нас есть все возможности подлечить тебя, — заверил Курц своим самым сухим, официально безразличным голосом. — Так с кем ты контачишь? С Джоунси? Или этим новым типом, Даддитсом? (Курц произнес это имя, как «Дад-Датс».)
  
  — Не с ним. И ни с кем.
  
  Но палец по-прежнему приставлен к носу, взгляд по-прежнему озорной.
  
  — Скажи, и получишь воду, — настаивал Курц. — Продолжай испытывать мое терпение, солдат, и я всажу в тебя пулю и выкину на снег. Давай прочти мои мысли и скажи, что я лгу.
  
  Перли угрюмо взглянул на него в зеркальце и сказал:
  
  — Джоунси и мистер Грей все еще на шоссе. Где-то рядом с Портлендом. Джоунси велел мистеру Грею объехать город по автостраде № 295. Только не словами. Мистер Грей в его голове, и когда хочет чего-то, просто берет это, и вся недолга.
  
  Курц с возрастающим благоговением слушал его речь, наспех производя расчеты.
  
  — Собака, — продолжал Перли. — С ними собака. Лэд. Это я с ним на связи. Он… такой же, как я. — Их взгляды снова встретились в зеркале, только на этот раз в глазах Перли не было хитрости. Ее вытеснило жалкое подобие полунормальности. — Думаете, у меня в самом деле есть шанс стать… ну… знаете… самим собой?
  
  Курц, понимая, что Перли в любую минуту сможет проникнуть в его мысли, решил действовать осторожно.
  
  — Вероятно, существует возможность освободить тебя от твоего бремени, особенно если найдется понимающий доктор. Да, такое вполне осуществимо. Побольше хлороформа, и когда проснешься… пуф, и все. — Курц поцеловал кончики пальцев и повернулся к Фредди. — Если они в Портленде, на сколько мы отстаем?
  
  — Миль на семьдесят, босс.
  
  — Тогда прибавь немного, благодарение Господу. Постарайся не сверзиться в кювет, но пошевелись.
  
  Семьдесят миль. И если Оуэн, Девлин и «Дад-Датс» знают то, что и Перлмуттер, они тоже идут по следу.
  
  — Давай уточним, Арчи. Мистер Грей сидит в Джоунси…
  
  — Да…
  
  — И с ними собака, умеющая читать мысли?
  
  — Нет, она их слышит, но не понимает. В конце концов это всего лишь собака. Босс, я пить хочу.
  
  Он слушает пса, как какое-то гребаное радио, удивился Курц.
  
  — Фредди, следующий поворот. Воды везде полно, хоть залейся.
  
  Ему до смерти претило останавливаться и терять время, но Перлмуттер нужнее. Перли необходим ему относительно живым и в хорошем настроении.
  
  Впереди замаячила как раз та зона отдыха, где мистер Грен поменял свой снегоочиститель на «субару» повара. Та, куда ненадолго заехали Оуэн и Генри, потому что туда вела линия. Стоянка была забита машинами, но у них нашлось достаточно мелочи, чтобы пробиться к торговым автоматам.
  
  Слава Богу.
  * * *
  
  Какими бы поражениями и победами ни знаменовалось так называемое флоридское президентство (полный их список до сих пор не опубликован), в активе всегда будет числиться одно: речь памятным ноябрьским утром положила конец Космическому Ужасу.
  
  Существовало немало различных мнений по поводу того, почему речь сработала (дело не в умении повести за собой массы, просто момент выбран подходящий, — презрительно фыркал один критик), но она сработала. Изголодавшиеся по жесткой информации люди, которым пришлось бежать с насиженных мест, съезжали с шоссе, чтобы увидеть выступление президента. Магазинчики бытовой техники в торговых центрах были забиты молчаливыми, растерянными беженцами. На автозаправках вдоль 1-95 работники, вместо того чтобы обслуживать клиентов, запирались, ставили переносные телевизоры рядом с кассовыми аппаратами и смотрели. В барах было яблоку негде упасть. Зачастую местные жители пускали в свои дома любого, кто хотел увидеть лицо президента. Они могли бы послушать речь по радио (как Джоунси и мистер Грей), в своих машинах, на ходу, но так поступали немногие. По утверждениям недругов президента, речь попросту перебила инерцию паники.
  
  — Да на его месте даже Порки-Пиг наверняка добился бы точно такого же результата, произнеси он речь в такую минуту, — высказался один из них.
  
  Второй придерживался иного мнения.
  
  — Речь стала поворотным моментом в кризисной ситуации, — возражал он. — Сейчас на дорогах не менее шести тысяч водителей. Сделай президент хоть одну ошибку, прозвучи в его словах тревога, и к полудню это число возросло бы раз в сто. И вся эта волна беженцев захлестнула бы Нью-Йорк, самая большая со времен «Пыльной Чаши»[425]. Американцы, особенно жители Новой Англии, обратились к своему избранному ничтожным большинством лидеру за помощью… за утешением и ободрением. И он ответил самым проникновенным во все времена обращением к народу. Только и всего.
  
  Так это или нет, социология или мудрость вождя тут причиной, но речь вышла почти такой, как ожидали Оуэн и Генри… что касается Курца, он предсказал почти каждое слово и оборот. Во главе угла стояли две простые идеи, представленные как абсолютные факты и рассчитанные на то, чтобы заглушить ужас, тяжело ворочавшийся в груди каждого американского обывателя. Первая заключалась в том, что пусть пришельцы не размахивали оливковыми ветвями и не раздавали бесплатных подарков, все же не проявляли никакой враждебности. Вторая разъясняла, что хотя они занесли некий вид вируса, его удалось изолировать в пределах Джефферсон-тракт (президент показал район на карте, так же умело, как синоптик — зону низкого давления). И даже там он погибает, абсолютно без всякого вмешательства ученых и военных экспертов.
  
  — Хотя в данную минуту наверняка сказать невозможно, — сообщил президент затаившим дыхание слушателям (особенно тем, кто оказался в северо-восточном коридоре Новой Англии, — эти вообще, кажется, забыли о существовании воздуха), — мы уверены, что пришельцы привезли этот вирус с собой, как неосторожные путешественники, иногда сами того не зная, пересекают границу с насекомыми или микробами в багаже или купленных вещах. Конечно, таможенники стараются все проверить, но, к сожалению… — широкая улыбка Великого Белого Отца, — …наши недавние гости не проходили контрольно-пропускного пункта. Да, несколько человек заразились, в основном военнослужащие. Но подавляющее большинство (это что-то вроде обычного грибкового заболевания, известного как микоз) уже сумело победить болезнь самостоятельно. В районе объявлен карантин, но люди, оказавшиеся за пределами этой зоны, находятся вне всяческой опасности, повторяю, вне всяческой опасности.
  
  — Если вы живете в Мэне и покинули свои дома, — заявил президент, — предлагаю вам вернуться. Как сказал Франклин Делано Рузвельт, нам нечего бояться, кроме самого страха.
  
  Он не обмолвился о расстреле серых человечков, взорванном корабле, захваченных и интернированных охотниках, пожаре в магазине Госслина и мятеже. Ни звука о последних «Империэл Вэлли» Кейт Галлахер, которых загоняли и убивали, как бешеных псов (по мнению многих, они были куда хуже любого бешеного пса). Ни слова о Курце и о Тифозном Джоунси. Президент всего лишь погасил шквал паники, прежде чем он вырвался из-под контроля.
  
  Большинство слушателей последовали его совету и вернулись домой.
  
  Для некоторых, разумеется, это оказалось невозможным.
  
  Для некоторых понятие «дом» было вычеркнуто из словаря.
  * * *
  
  Небольшая процессия продвигалась на юг под темным небом, возглавляемая ржавым красным «субару», который Мари Тержен из Личфилда никогда больше не увидит. Генри, Оуэн и Даддитс находились в пятидесяти пяти милях, или пятидесяти минутах позади. Курц и его люди, как раз выезжающие из зоны отдыха на 81 и миле (к тому времени, как они вырулили на шоссе, Перли жадно заглатывал уже вторую бутылку воды «Пайя»), отстали от Джоунси и мистера Грея приблизительно на семьдесят пять миль. Между Курцем и его добычей оставалось двадцать миль.
  
  Если бы не плотное облачное одеяло, наблюдатель в низко летящем спортивном самолете мог бы видеть всех троих одновременно: «субару» и оба «хамви», ровно в одиннадцать сорок три по восточному времени, как раз в тот момент, когда президент завершил речь словами:
  
  — Благослови вас Господь, мои соотечественники. И благослови Господь Америку.
  
  Джоунси и мистер Грей пересекали мост Киттери — Портсмут, ведущий в Нью-Хемпшир. Генри, Оуэн и Даддитс проезжали мимо поворота № 9, позволявшего добраться до Фалмута, Камберленда и Джерусалемс-Лот. Курц, Фредди и Перлмуттер (живот Перлмуттера снова набухал; он полулежал, стеная и испуская смрадные газы — возможно, своего рода критика в адрес Великого Белого Отца) проезжали развязку с шоссе № 295, к северу от Брунсвика. Все три машины было легко заметить, потому что дорога почти опустела: водители останавливались, чтобы упиться утешительной, подкрепленной цветной картой лекцией президента.
  
  Подпитываясь неистощимыми воспоминаниями Джоунси, мистер Грей свернул с № 95 на № 495 сразу же после пересечения границы Нью-Хемпшира с Массачусетсом… и указал направление Даддитсу, которому путь Джоунси представлялся ярко-желтой линией — по ней-то и следовал «хамви». В городке Марлборо мистер Грей свернет на 1-90, одну из самых широких восточно-западных автострад Америки. В «штате у залива»[426] эта дорога известна как Масс-Пайк, массачусетская автомагистраль. Согласно Джоунси, поворот № 8 вел в Палмер, Амхерст и Уэйр. В шести милях от Уэйра находился Куэббин.
  
  Ему нужна опора № 12, так сказал Джоунси, а Джоунси не мог солгать, как бы ни хотел. Рядом с Уинзорской плотиной, на южном конце Куэббинского водохранилища, находился офис Управления водоснабжением. Джоунси вполне способен довести его туда, а мистер Грей позаботится об остальном.
  * * *
  
  Джоунси больше не мог сидеть за столом: стоило опуститься на стул, как он немедленно начинал плакать. Вот-вот станет заговариваться, потом биться головой о стенку, а в этом состоянии того и гляди ринется к выходу и попадет прямо в объятия мистера Грея, полностью обезумевший и готовый подставить голову под топор.
  
  Интересно, где мы, сейчас? — гадал он. Уже Марлборо? Сворачиваем с № 495 на № 90? Похоже, так.
  
  Наверняка все равно не скажешь, окно-то закрыто.
  
  Джоунси посмотрел на окно и невольно ухмыльнулся.
  
  Именно невольно.
  
  Вместо СДАВАЙСЯ, ВЫХОДИ краснела та надпись, о которой он недавно думал:
  
   СДАВАЙСЯ, ДОРОТИ.
  
  Я сделал это, и бьюсь об заклад, сумел бы убрать чертовы ставни, если бы захотел, подумал он.
  
  Но что потом? Мистер Грей поставит новые, а то и замажет стекла черной краской. Если он не желает, чтобы Джоунси выглянул в мир, значит, своего добьется. Беда в том, что мистер Грей владеет его телом. Голова мистера Грея взорвалась, он спорулировал прямо на глазах Джоунси, мистер Джекил превратился в мистера Байрума, и Джоунси вдохнул эти споры. И теперь мистер Грей…
  
  Чирей, думал Джоунси. Чирей в моем мозгу.
  
  Что-то слабо противилось этому мнению, и откуда-то возникла вполне связная неортодоксальная мысль — Ты все переворачиваешь с ног на голову, именно ты смылся, сбежал, удрал, — но Джоунси решительно задавил ее. Все это псевдоинтуитивное дерьмо, сбой сознания, галлюцинация, по типу миража, который видит умирающий от жажды в пустыне человек. Он заперт здесь, а мистер Грей на воле, лопает бекон и правит бал. Если Джоунси позволит себе думать иначе, он будет последним идиотом. Первоапрельским дураком в ноябре.
  
  Нужно как-то придержать его. Если я не смогу остановить мистера Грея, нельзя ли по крайней мере бросить в мотор гаечный ключ?
  
  Он встал и обошел офис. Всего тридцать четыре шага. Чертовски короткая прогулка. Все же помещение немного просторнее, чем обычная тюремная камера; парни в Уолполе, Денвере или Шоушенке посчитали бы ее дворцом.
  
  Посреди потолка по-прежнему раскачивался и плясал Ловец снов. Какая-то часть сознания Джоунси подсчитывала шаги, другая соображала, насколько близко они находятся от поворота № 8 на Масс-Пайк.
  
  Тридцать один, тридцать два, тридцать три, тридцать четыре.
  
  И он снова у своего стула. Начинаем второй раунд.
  
  Они вот-вот будут в Уэйре… и, разумеется, не остановятся. В отличие от русской мистер Грей прекрасно знал, чего добивается.
  
  Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть. Обошел стул и готов к новому кругу.
  
  К тридцати годам у них с Карлой было уже трое детей (четвертый появился менее года назад), и никто не мечтал о летнем коттедже, даже самом скромном, на Осборн-роуд, в северном Уэйре. Но тут на факультете произошел сейсмический сдвиг. Деканом стал хороший друг Джоунси, и тот немедленно оказался в должности адъюнкт-профессора по крайней мере года на три раньше самых своих радужных ожиданий. Прибавка в жалованье тоже оказалась значительной.
  
  Тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь, И снова за стул. Хорошо. По крайней мере успокаивает.
  
  В том же году скончалась бабка Карлы, оставив неплохое наследство, поделенное между Карлой и ее сестрой как самыми близкими родственниками. Вот так они и купили коттедж. И прошлым летом повезли детей к Уинзорской плотине, а оттуда отправились по одному из летних туристических маршрутов. Их гид, служащий Массачусетского управления водоснабжения, в темно-зеленой униформе, рассказал, что район вокруг Куэббинского водохранилища считается основной областью обитания орлов в Массачусетсе. (Джон и Миша, старшие дети, надеялись увидеть парочку орлов, но ничего не вышло.) Водохранилище было создано в тридцатых годах. При этом затопили три ближайших населенных пункта, с небольшими городками в центре каждого. В то время земли, окружавшие озеро, были благоустроенными, но лет через шестьдесят природа взяла свое, и все вернулось к тому состоянию, в котором, вероятно, находилась Новая Англия семнадцатого века до промышленной революции и победного шествия прогресса. Лабиринт ухабистых немощеных дорог и тропинок хаотически расползался по берегам озера, одного из самых чистых водохранилищ в Северной Америке, но на этом и кончалась цивилизация. Если кому-то взбредало в голову обследовать местность за опорой № 12, на Восточном отроге, приходилось надевать тяжелую обувь на толстой подошве. Так по крайней мере сказал Лоррингтон, их гид.
  
  В группе было еще не меньше дюжины туристов, и к тому времени они почти вернулись на исходную точку и стояли в конце дороги, пересекавшей Уинзорскую плотину (Куэббин ярко сверкал голубизной в солнечном свете, рассыпаясь миллионами зеркальных осколков, Джоуи мирно спал в переноске на спине Джоунси). Лоррингтон уже заканчивал программу и хотел было пожелать всем доброго дня, когда какой-то малый в спортивной фуфайке по-ученически поднял руку и спросил:
  
  — Опора № 12. Не та, где русская?..
  
  Тридцать восемь, тридцать девять, сорок, сорок один, и назад к стулу.
  
  Считать, не задумываясь о цифрах, давняя привычка. Карла полагала это признаком маниакального синдрома. Джоунси в этом не разбирался, просто знал, что счет его успокаивает, поэтому и пошел на очередной круг.
  
  При слове «русская» губы Лоррингтона конвульсивно сжались. Очевидно, эта часть не входила в его лекцию. И уж, разумеется, не способствовала доброму настроению туристов. Конечно, многое зависело от того, через какие муниципальные трубы она протекала последние восемь — десять миль своего путешествия, но бостонская водопроводная вода была самой лучшей, самой чистой в мире, вот доктрина, которую они хотели внушить всему свету.
  
  — На этот счет у меня нет сведений, сэр, — сказал гид, и Джоунси подумал:
  
  Господи Боже мой, кажется, наш гид соврал и не поморщился.
  
  Сорок один, сорок два, сорок три, снова за стул и готов начать все сначала. Теперь он ускорил шаг. Руки сцеплены за спиной, как у капитана, обходящего палубу… или бриг, после успешного захвата судна. Скорее последнее.
  
  Большую часть своей жизни Джоунси преподавал историю, и любопытство стало его второй натурой. Назавтра он отправился в библиотеку, перелистал подшивку местной газеты и раскопал всю историю. Изложена она была сухо и кратко — описания пикников, помещенные на той же странице, подавались куда красочнее и живее, зато их почтальон знал намного больше и был счастлив поделиться. Старый мистер Бекуит. Джоунси до сих пор помнил его последние слова, сказанные перед тем, и как он завел свой голубой с белым почтовый грузовик и покатил по Осборн-роуд, к следующему коттеджу: летом всегда приходило много почты.
  
  Джоунси поднялся на крыльцо домика, нежданно свалившегося на них дара, задумчиво покачивая головой. Недаром Лоррингтон так не хотел говорить о русской.
  * * *
  
  Ее звали то ли Илена, то ли Илайна Тимарова, никто точно не знал. Она появляется в Уэйре в начале осени 1995-го, в «форд-эскорте», со скромной желтой наклейкой «Херц»[427] на лобовом стекле. Машина оказалась краденой, и потому по округе долго ходили не подтвержденные, но пикантные сплетни о том, как она расплатилась собой за автомобильные ключи, получив их прямо в аэропорту Логана.
  
  Однако, как оказалось, она немного не в себе, повредилась головой. Кто-то помнит синяк на пол-лица, кто-то — застегнутую не на те пуговицы блузку. По-английски говорит плохо, но запаса слов достаточно, чтобы разузнать дорогу к Куэббинскому водохранилищу. Там она пишет записку (на русском). Вечером, когда дорога через Уинзорскую плотину уже закрыта, в зоне пикников, у Гудно-Дайк найден брошенный «эскорт». На следующее утро машина по-прежнему стоит на месте, и два парня из Управления водоснабжения (кто знает, может, одним из них был Лоррингтон) вместе с двумя лесниками начинают ее искать.
  
  В двух милях вверх по Ист-стрит валяются ее туфли. Еще в двух милях, там, где Ист-стрит переходит в грязную тропинку (вьющуюся сквозь заросли на восточном берегу водохранилища, и это вовсе не улица, а массачусетский вариант Дип-кат-роуд), находят ее блузку — ого! Через две мили после валяющейся на земле блузки Ист-стрит обрывается, и изрытая колеями просека, Фицпатрик-роуд, уводит прочь от озера. Поисковая партия уже собирается следовать этой тропой, но кто-то замечает розовую тряпочку, свисающую с ветки, наклонившейся над водой. Тряпочка оказывается лифчиком.
  
  Земля в этом месте влажная, но не заболоченная, и они могут идти по ее следам, пробираясь сквозь сломанные русской ветки. Страшно подумать, во что они превратили ее нежную кожу! Однако свидетельство налицо, как бы это ни ужасало мужчин: пятна крови на острых сучьях, а потом и на камнях, каждый ее след отмечен багровой каплей.
  
  В миле от того места, где заканчивается Ист-стрит, они видят каменное здание, стоящее на чем-то вроде естественного фундамента, образованного выходом породы. Оно выходит на Восточный Отрог горы Помери. В этом здании и находится опора № 12, и машиной до нее можно добраться только с севера. Почему Илена, или Илайна, не попыталась поступить именно так, остается загадкой.
  
  Акведук, начинающийся в Куэббине, тянется на шестьдесят миль к востоку, до Бостона, забирая по пути воду еще из водохранилищ Уачусетс и Садбери (последние два поменьше и погрязнее). Насосов нет: для трубы акведука, высотой тринадцать футов и шириной одиннадцать, их не требуется. Вода подается самотеком, как в Древнем Египте, тридцать пять веков назад. Между землей и акведуком проходят двенадцать вертикальных опор, служащих вентиляционными шахтами и регуляторами давления. Через них можно также проникнуть в акведук в случаях засора. Опора № 12 — ближайшая к водохранилищу, известна также как водозаборная. Здесь проверяется чистота воды (как и женская добродетель: каменное здание не запирается, и сюда часто заплывают любовники в каноэ).
  
  На нижней из восьми ступенек, ведущих к двери, валяются аккуратно сложенные женские джинсы, на верхней — белые трикотажные трусики. Дверь открыта. Мужчины переглядываются, но молчат. Все прекрасно понимают, что найдут внутри: мертвую русскую даму, и ни клочка одежды.
  
  Но ничего этого нет. Скважину прикрывает круглая железная крышка. Сейчас она сдвинута ровно настолько, что внизу поблескивает темный полумесяц воды. Рядом брошен лом, которым женщина сдвинула крышку: обычно он вместе с другими инструментами стоит за дверью. Тут же лежит сумочка русской. На ней портмоне, из которого выглядывает удостоверение личности. На портмоне — вершина пирамиды, иначе говоря, паспорт. Из него высовывается листок бумаги, покрытый странными иероглифами, по-видимому русскими, или правильнее сказать кириллицей. Мужчины уверены, что нашли последнее послание самоубийцы, но после перевода оказывается, что это ее маршрут. В самом конце она приписала: «Когда дорога кончится, пойду вдоль берега». Так она и сделала, раздеваясь по пути, не обращая внимания на царапины и порезы.
  
  Мужчины стоят вокруг частично закрытой опоры, почесывая в затылках и прислушиваясь к журчанию воды, начинающей свой путь к фонтанам, кранам и дворовым шлангам Бостона. Звук глухой, монотонный и какой-то зловещий, что неудивительно: высота опоры № 12 сто двадцать пять футов. Мужчины не понимают, что заставило ее проделать все то, что она проделала, но ясно, слишком ясно видят, как она сидит на каменном полу, болтая ногами, и выглядит при этом обнаженной версией девушки на этикетках «Уайт рок». Она оглядывается в последний раз, возможно, желая удостовериться, что портмоне и паспорт никуда не делись. Хочет, чтобы те, кто войдет сюда, знали, кто решил свести счеты с жизнью, и есть в этом что-то ужасно, невыразимо грустное. Всего один взгляд назад, и она проскальзывает в полумесяц между крышкой и трубой. Может, зажала нос, как ребенок, ныряющий в городской плавательный бассейн. А может, и нет. Так или иначе, а уже через секунду здесь вновь воцаряется спокойствие. Привет, тьма, старая подруга.
  * * *
  
  Последние слова старого мистера Бекуита, перед тем как он взгромоздился на сиденье своего почтового грузовика, звучали именно так: «Насколько я слышал, народ в Бостоне пил ее с утренним кофе незадолго до Валентинова дня. — И наградив Джоунси хитрой улыбкой, добавил: — Сам я не пью воды. Предпочитаю пиво, знаете ли».
  * * *
  
  Джоунси обошел офис не менее двенадцати — четырнадцати раз. Остановился за стулом, рассеянно потер бедро и снова отправился по заведенному маршруту, старый добрый маниакально-синдромный Джоунси.
  
  Один… два… три…
  
  История русской, конечно, была просто великолепна, идеальный пример Жутких Баек Захолустного Городишки (неплохи также дома с привидениями, где творились страшные злодеяния, и места ужасных дорожных аварий), и, разумеется, проливала как нельзя более яркий свет на злодейские планы мистера Грея относительно несчастного колли, но что хорошего это даст Джоунси? Какая разница, знает он или нет о замыслах мистера Грея. В конце концов…
  
  Снова к стулу: сорок восемь, сорок девять, пятьдесят, и подожди минуту, всего одну чертову минуту. В первый раз он обошел комнату за тридцать четыре шага, не так ли? Откуда же взялось пятьдесят?! Он не семенил, не дробил шаг, ничего подобного, так откуда же…
  
  Ты расширяешь пространство. С каждым новым кругом. Чем больше обходишь, тем больше расширяешь. Потому что никак не хочешь угомониться. Но это твоя комната. Спорим, можешь сделать из нее что-то вроде бальной залы в «Уолдорф-Астории»… если пожелаешь… и мистер Грей не сумеет помешать.
  
  — Разве такое возможно? — прошептал Джоунси.
  
  Он стоял у стола, заложив руку за спину, словно позируя для портрета. Но свидетельство было налицо, если глаза его не обманывали. Комната увеличилась в размерах.
  
  Генри должен прийти. Если с ним Даддитс, значит, мистер Грей нигде не скроется, сколько бы машин ни менял, потому что Даддитс видит линию. Он привел их во сне к Ричи Гренадо, позже, наяву, — к Джози Ринкенхауэр, и теперь станет направлять Генри, так же легко, как нацеленная на лисью нору гончая — своего хозяина. Беда в форе, проклятой форе, которую сумел заполучить мистер Грей. Час, не меньше, а то и больше. И как только мистер Грей сбросит собаку в шахту опоры № 12, все кончено. Теоретически, правда, еще есть время перекрыть подачу воды в Бостон, но разве Генри убедит кого-то предпринять столь экстренные, грозящие бедой, разрушительные меры? Весьма сомнительно. А те люди, вдоль всего акведука, к которым вода попадет сразу же? Шестьдесят пять тысяч в Уэйре, одиннадцать — в Этоле и сто пятьдесят — в Уорчестере. У них останется всего несколько недель жизни. А может, и дней.
  
  Неужели нет способа задержать сукина сына? Дать Генри шанс поймать его?
  
  Джоунси поднял глаза к Ловцу снов, и в комнате что-то тут же изменилось… какой-то вздох, вроде того звука, что, как принято думать, издают духи на спиритических сеансах. Но это не дух, откуда тут дух?
  
  Все же Джоунси поежился. Глаза наполнились слезами. На память пришла строчка из Томаса Вулфа: «Все потеряно: камень, лист, ненайденная дверь».
  
  Томас Вулф, считавший, что тебе больше не суждено вернуться в дом родной.
  
  — Даддитс? — прошептал он. Волоски на затылке встали дыбом. — Даддитс, это ты?
  
  Никто не ответил… но, взглянув на стол, где валялся бесполезный телефон, он обнаружил, что добавилось кое-что новое. Не камень, не лист, не ненайденная дверь, а доска для криббиджа и колода карт.
  
  Кто-то хотел сыграть с ним.
  * * *
  
  Болит. Теперь все болит. Везде. Сильно. Мама знает: он сказал маме. Иисус знает: он сказал Иисусу. А Генри не сказал. У Генри тоже все болит, Генри устал и очень печальный. Бивер и Пит на небесах, где восседают подле Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли, отныне и вовеки веков, ради Бога, о Господи! От этого ужасно грустно, они были хорошими друзьями и никогда не смеялись над ним. Однажды они нашли Джози, и как-то видели высокого такого парня, ковбоя, а еще играли в игру.
  
  Это тоже игра, но раньше Пит все повторял: «Даддитс, не важно, выиграешь ты или проиграешь, главное, КАК играть», но теперь это важно, так сказал Джоунси, пока Джоунси трудно расслышать, но скоро будет получше, очень скоро. Если бы только боль унялась. Даже перкосен не помог. В горле скребет, тело трясется, а в животе противно ноет, вроде как хочется сделать пук-пук, вроде как, но на самом деле ему вовсе не хочется делать пук-пук, а когда он кашляет, иногда во рту делается кровь. Неплохо бы поспать, но Генри и его новый друг Оуэн, который был с ними в тот день, когда они нашли Джози, так они все твердят: «Если бы мы могли задержать его, если бы мы могли выиграть время…» — и поэтому приходится не спать и помогать им, но нужно закрывать глаза, чтобы услышать Джоунси. А они думают, что он спит. Оуэн говорит: «Не стоит ли нам разбудить его, вдруг этот сукин сын свернет куда-нибудь?» А Генри отвечает: «Говорю же, я знаю, куда он направляется, но мы разбудим Дадса как раз перед 1-90, чтобы не гадать. А пока пусть поспит, Господи, как же он измучен». И снова Генри, но на этот раз не вслух. Мысленно:
  
  Если бы только задержать сукина сына.
  
  Глаза закрыты. Руки сложены на ноющей груди. Дыхание медленное. Мама велела дышать медленно, когда кашляешь. Джоунси не мертв. Не на небесах вместе с Бивером и Питом. Но мистер Грей сказал, что Джоунси заперт, и Джоунси ему поверил. Джоунси в офисе, ни телефона, ни факса, трудно связаться, потому что мистер Грей злой и мистер Грей напуган. Боится, что Джоунси узнает, кто на самом деле заперт.
  
  Когда они болтали больше всего?
  
  Когда играли в игру.
  
  Игра.
  
  Его снова трясет. Нужно как следует подумать, а это больно, это крадет последние остатки сил, но теперь это больше, чем игра, теперь важно, кто выиграет, а кто проиграет, поэтому он тратит силы, делает доску и карты, Джоунси плачет, Джоунси думает, все потеряно, но Даддитс Кэвелл не потерялся, Даддитс видит линию, линия идет к офису, и на этот раз он сделает куда больше, чем просто вставит колышки.
  
  Не плачь, Джоунси, говорит он, и слова, как всегда, звучат в его мозгу отчетливо и ясно. Это глупый рот вечно коверкает их. Не плачь, я не потерялся.
  
  Глаза закрыты. Руки сложены.
  
  Там, в офисе Джоунси, под Ловцом снов, Даддитс играет в игру.
  * * *
  
  — Я засек собаку, — устало сообщил Генри. — Собрата Перлмуттера по несчастью. Я его засек. Мы немного ближе к ним. О Господи, если бы только нашелся способ попридержать его!
  
  Пошел дождь, и Оуэн от души надеялся, что они успеют пересечь зону заморозков, прежде чем снег превратится в слякоть. Ветер буйствовал с такой силой, что «хамви», казалось, вот-вот слетит с шоссе. Был уже полдень, а они все еще ехали между Сейко и Бидфордом. Оуэн глянул в зеркальце заднего обзора на Даддитса. Глаза закрыты, голова на спинке сиденья, исхудавшие руки сложены на груди. Лицо зловеще пожелтело, но из уголка рта тянется ярко-красная ниточка.
  
  — Твой друг может помочь? — прошептал Оуэн.
  
  — Думаю, пытается.
  
  — Вроде ты сказал, что он спит.
  
  Генри повернулся, взглянул на Даддитса и вздохнул:
  
  — Я ошибся.
  * * *
  
  Джоунси сдал карты, сбросил две из своей взятки в криб, взял другую взятку, за Даддитса, и добавил в криб еще две.
  
  — Не плачь, Джоунси. Не плачь. Я не потерялся.
  
  Джоунси поднял глаза к Ловцу снов в полной уверенности, что слова исходят оттуда.
  
  — Я не плачу, Дадс. Аллергия чертова, только и всего. Но если ты хочешь играть…
  
  — Два, — объявил голос из Ловца снов.
  
  Джоунси выложил двойку из взятки Даддитса — неплохое начало, — потом сыграл семеркой из своей. Всего, значит, девять. У Даддитса на руках шестерка, вопрос в том, станет он или нет…
  
  — Шесть за пятнадцать, — прозвучал голос из Ловца снов. — Пятнадцать за два. Поцелуй меня в задницу!
  
  Джоунси невольно засмеялся. Это, конечно, Даддитс, сомнений нет, но до чего же похоже на Бива!
  
  — Давай ставь колышек, — хмыкнул он и, открыв рот, увидел, как один из колышков поднялся, подлетел к доске и встал во вторую лунку на Первой улице.
  
  И тут его осенило:
  
  — Ты с самого начала знал правила, верно, Даддитс? И ставил колышки как попало, чтобы позабавить нас! — При этой мысли слезы вновь брызнули из глаз. Подумать только, все эти годы они считали, будто играют с Даддитсом, а на самом деле это он играл с ними. И в тот день позади «Братьев Трекер»? Кто нашел кого? Кто кого спас?
  
  — Двадцать один, — произнес он.
  
  — Тридцать один за два. — Это Ловец снов. И опять невидимая рука подняла колышек и поставила на две лунки дальше. — Он заблокирован от меня, Джоунси.
  
  — Знаю. — Джоунси сыграл тройкой.
  
  Даддитс объявил тринадцать и Джоунси сделал ход из взятки Даддитса.
  
  — А ты — нет. Ты можешь с ним говорить.
  
  Джоунси сыграл двойкой и переставил колышек. Даддитс, в свою очередь, выложил карты, опустил колышек в лунку, и Джоунси подумал:
  
  Обыгран слабоумным, как вам это нравится?
  
  Только Даддитс не был слабоумным. Уставшим, умирающим, но не слабоумным.
  
  Они продолжали играть, но Даддитс ушел далеко вперед, хотя это был криб Джоунси.
  
  — Чего он хочет, Джоунси? Что ему нужно, кроме воды?
  
  Очередное убийство. Он любит убивать, подумал Джоунси.
  
  Но не нужно об этом. Ради Господа Бога, не нужно больше об этом.
  
  — Бекон, — произнес Джоунси вслух. — Он любит бекон.
  
  Он начал было тасовать карты… И замер, когда сознание наполнил Даддитс. Настоящий Даддитс, молодой, сильный, готовый к битве.
  * * *
  
  За спиной Генри громко застонал Даддитс. Повернувшись, Генри заметил алую, как байрум, кровь, бегущую из ноздрей. Лицо было сморщено в неестественной судороге сосредоточенности. За опущенными веками быстро вращались глазные яблоки.
  
  — Что это с ним? — испугался Оуэн.
  
  — Не знаю.
  
  Даддитс закашлялся глубоким, рвущим грудь бронхиальным кашлем. Кровь веером брызг вылетала изо рта.
  
  — Разбуди его, Генри! Ради Христа, разбуди!
  
  Генри ответил Оуэну перепуганным взглядом. Они были почти рядом с Кеннебанкпортом, не далее чем в двадцати милях от границы с Нью-Хемпширом, в ста десяти милях от Куэббинского водохранилища. На стене офиса Джоунси висел снимок Куэббина, Генри сам видел. И еще один, летнего коттеджа в Уэйре.
  
  — Разбуди его! Он говорит, что ему больно! Неужели не слышишь!
  
  — Не «больно».
  
  — А что же?
  
  — «Бекон». Он сказал: «бекон».
  * * *
  
  У сущности, отныне думающей об этом, как о мистере Грее, думающей о себе, как о мистере Грее, появилась серьезная проблема, но по крайней мере оно (он) об этом знал.
  
  «Кто предупрежден, тот вооружен», — выразился бы Джоунси. В коробках его воспоминаний было полно таких изречений, не меньше нескольких тысяч. Некоторые мистер Грей считал полной несообразицей, например «после дождичка в четверг» или «все возвращается на круги своя», но «кто предупрежден, тот вооружен» — это в самую точку. Именно.
  
  Проблема заключалась в его отношении… нет, чувствах к Джоунси. Но, честно говоря, ему было совсем не по себе… и это еще слабо сказано. Можно сколько угодно думать:
  
  Теперь Джоунси отрезан, и я решил свою проблему. Запер его в карантине, в точности как их военные пытались изолировать нас. Меня преследуют… да что там, попросту гонятся по пятам, но если не заглохнет мотор и не спустит шина, ни той, ни другой банде охотников меня не сцапать. Я слишком далеко ушел.
  
  Все это было чистой правдой, но облегчения не приносило. Истинным смаком было бы ворваться в дверь, за которой прятался негостеприимный хозяин, и заорать ему в физиономию: «Я достал тебя, верно? И сделал твой красный фургончик!»
  
  Что за фургончик и почему именно красный, мистер Грей понятия не имел, но эта эмоциональная пуля способна была проделать дыру большого калибра в доспехах Джоунси, поскольку отзывалась звучным резонансом, идущим из глубин самого детства. А потом он высунет язык Джоунси (мой язык, думал мистер Грей с несомненным удовлетворением) между губами Джоунси. Станет «дразниться», а Джоунси даже ответить не сможет!
  
  А что касается преследователей… так и подмывает сбросить штаны Джоунси и выставить зад Джоунси. Конечно, все это так же бессмысленно, как «после дождичка в четверг» или «красный фургончик», но ужасно хотелось устроить им «козью морду», как выражался Джоунси. Это называлось «показать мудакам луну», и мистер Грей умирал от желания ее показать.
  
  Мистер Грей понимал, что заражен байрумом этого мира. Все началось с эмоций, продолжилось пробуждением сенсорной информированности (вкус еды, неоспоримое неистовое удовлетворение при виде патрульного, бьющегося головой о кафельную стену душевой — глухое бух-бух каждого удара) и превратилось в то, что Джоунси называл мышлением высшего типа. По мнению мистера Грея, это была шутка: все равно что называть дерьмо переработанной пищей или геноцид — этнической чисткой. И все же мышление имело свою привлекательность для существа, всегда бывшего частью вегетативного разума, что-то вроде высокоинтеллектуального несознания.
  
  До того как мистер Грей заблокировал Джоунси, тот предложил ему забыть о своей миссии и просто наслаждаться человеческим бытием. Теперь он обнаружил, что желание в нем, ранее гармоничном разуме, разуме без сознания, начало дробиться, превращаться в хор противоречивых голосов, один хотел А, другой — Б, третий — В в квадрате, поделенное на Г. Раньше он посчитал бы это бормотание кошмаром, признаком надвигающегося безумия, но теперь, как оказалось, наслаждался внутренней борьбой.
  
  Бекон. «Секс с Карлой», который Джоунси определял как невыразимо восхитительный акт, включающий как сенсорный, так и эмоциональный факторы. Быстрая езда и бильярд в баре «О’Лири», рядом с Фенуэй-парк, и громкая, «вживую» игра оркестра, и Пэтти Лавлесс, поющая «Вини в этом свое холодное, двуличное, неверное, лживое любящее сердце» (что бы это ни означало). Земля, поднимающаяся из тумана в летнее утро. И, конечно, убийство.
  
  Проблема была в том, что если он не выполнит миссию как можно скорее, значит, скорее всего вообще не выполнит. Он уже не байрум, а мистер Грей. Сколько еще пройдет времени, прежде чем он выползет из шкуры мистера Грея и растворится в Джоунси?
  
  Этому не бывать, подумал он, нажимая на акселератор, и не слишком мощный мотор послушно выжал еще немного. Собака, спящая на заднем сиденье, тихонько тявкнула и взвыла от боли. Мистер Грей послал мысль байруму, росшему в ней. Байрум рос быстро. Слишком быстро. И кое-что еще: не было никакого удовольствия в мысленном обмене, никакого тепла, обычного для собеседников при подобных встречах. Разум байрума казался холодным… протухшим…
  
  — Чужак, — пробормотал он, но тем не менее успокоил байрум.
  
  Когда собака полетит в водохранилище, байрум по-прежнему останется внутри. Ему понадобится время, чтобы адаптироваться. Пес, конечно, утонет, но байрум проживет еще некоторое время, питаясь собачьим трупом, пока не настанет срок. Но сначала нужно добраться туда.
  
  Осталось совсем недолго.
  
  Мчась на запад по шоссе 1-90, мимо бесчисленных городишек (сортирчиков, как отзывался о них Джоунси, правда, не без симпатии) вроде Уэстборо, Графтон и Дороти-Понд (все ближе и ближе, осталось почти сорок миль), он искал место, куда бы мог запихнуть свое новое и раздражающее сознание, место, где бы оно не довело его до беды. Может, детишки Джоунси? Нет, чересчур эмоциональны. Даддитс? Глухо. Связи нет. Джоунси украл воспоминания. Наконец он остановился на работе Джоунси, преподавании истории, его специальности, отвратно-притягательной. Похоже, что между 1860-м и 1865-м Америка раскололась надвое, как колонии байрума в конце каждого цикла развития. Причин было несколько, и основная имела что-то общее с «рабством», но это все равно что называть блевотину или дерьмо «переработанной пищей». «Рабство» не означало ничего. «Право на выход» не означало ничего. «Сохранение Союза» не означало ничего. Они в общем-то сделали то, на что эти создания способны лучше всего: «взбесились», что в основном почти то же, что и «спятить», но социально куда более приемлемо. Да, но каков масштаб!
  
  Мистер Грей увлеченно раскрывал коробку за коробкой с поразительным, интригующим, влекущим вооружением — крупная картечь, шрапнель, пушечные ядра, штыки, фугасы, когда в мозг вполз непрошеный голос: бекон.
  
  Он отбросил нагло лезущую мысль, хотя в желудке Джоунси заурчало. Конечно, неплохо бы сейчас съесть ломтик бекона, такого сочного, жирного и скользкого, дающего чисто физическое удовлетворение, но не время, не время. Вероятно, когда он избавится от собаки… Тогда, если преследователи не успеют появиться, он сможет жевать, жевать, жевать, пока не лопнет. Но не теперь.
  
  Проезжая поворот № 10 — осталось еще два, — он снова обратился разумом к гражданской войне, к мужчинам в синем и сером, бегущим сквозь дым, вопящим и сажающим друг друга на штыки, крушащим бесчисленные красные фургоны, разбивающим приклады о черепа врагов, издавая эти пленительные звуки «бум-бум», и… бекон.
  
  В животе опять заурчало. Во рту Джоунси собралась слюна, и он вспомнил «Дайзерт», коричневые поджаристые полоски на синей тарелке, берешь их пальцами, текстура твердая, текстура мертвой и вкусной плоти…
  
  Не смей думать об этом.
  
  Раздраженно взвыл клаксон, заставив мистера Грея подскочить, а Лэда заскулить. Он выехал не на ту полосу, которую Джоунси обычно считал «объездной». Пришлось остановиться, чтобы пропустить большой грузовик, идущий с куда большей скоростью, чем «субару». Грузовик забрызгал лобовое стекло грязной водой, ослепив мистера Грея, и мистер Грей подумал:
  
  Догнать бы тебя, убить, выдавать мозги из твоей тыквы, проклятый раб-водитель, южанин подлый, бум-бум, разнести твой фургон, твой красный фур… сандвич с беконом.
  
  В голове словно выстрел раздался. Он сопротивлялся как мог, но силы оказались неравны. Неужели это Джоунси? Наверняка не он, у него не хватит мощи.
  
  Но он внезапно превратился в один огромный желудок, и этот желудок был пуст, ныл и пылал страстным желанием. Жаждой. Конечно, он вполне успеет остановиться, чтобы утолить ее. Если же нет, он просто свалится в кювет от голода…
  
  САНДВИЧ С БЕКОНОМ!
  
  И МАЙОНЕЗОМ!
  
  Мистер Грей испустил нечленораздельный вопль, не замечая, что из уголков рта стекает слюна.
  * * *
  
  — Я слышу его, — неожиданно вскинулся Генри, прижимая кулаки к вискам, словно затем, чтобы успокоить боль. — О Господи, резь какая! Он зверски голоден.
  
  — Кто? — удивился Оуэн. Они как раз пересекли границу штата Массачусетс. Перед лобовым стеклом грузовика стояла сплошная, скошенная ветром серебристая завеса дождя. — Пес? Джоунси? Да кто же?
  
  — Он, — пояснил Генри. — Мистер Грей. И взглянув на Оуэна с внезапной безумной надеждой во взгляде, добавил: — Он жмет на тормоз. Похоже, он останавливается.
  * * *
  
  Босс!
  
  Курц уже снова клевал носом, когда Перлмуттер обернулся — не без усилия — и обратился к нему. Они как раз проезжали через пункт сбора дорожной пошлины, и Фредди Джонсон постарался выбрать полосу с оплатой через автомат (боялся, что кассир унюхает вонь в кабине, увидит разбитое стекло, оружие… Или их троих).
  
  Курц всматривался в потное, изнуренное лицо Арчи Перлмуттера с интересом. Пожалуй, даже зачарованно. Где тот сухарь-бюрократ, не расстающийся с портфелем в обычных условиях и планшеткой в полевых: форма с иголочки, волосы аккуратно зачесаны на левый пробор, прямой как линейка? Тот, который под угрозой смерти не мог заставить себя забыть обращение «сэр»? Исчез. Исчез навсегда. И хотя он страшно похудел, лицо вроде бы стало одухотвореннее. Превращается в Ма Джоуд, подумал Курц, едва не хихикнув.
  
  — Босс, мне пить хочется. — Перли тоскливо глянул на пепси Курца и выпустил очередной омерзительно пахнущий заряд.
  
  Ма Джоуд с трубой в аду, подумал Курц и на этот раз действительно хихикнул. Фредди выругался, но уже без прежнего отвращения, похоже, он смирился и едва не скучал из-за отсутствия новых, более острых ощущений.
  
  — Боюсь, это моя, дружище, — покачал головой Курц. — У меня самого в глотке пересохло.
  
  Перлмуттер хотел что-то сказать, но поморщился от очередного приступа боли. И снова пукнул, но на этот раз не так оглушительно, словно бездарный ребенок, дующий в пикколо. Глаза его хитро сощурились:
  
  — Дайте пить, и я скажу кое-что новенькое. — Пауза. — То, что вам необходимо знать.
  
  Курц задумался. Дождь хлестал сквозь разбитое стекло, заливая сиденье. Чертово окно просто чирей в заду, хвала Иисусу, рукав его куртки промок насквозь, но придется потерпеть. В конце концов кого винить?
  
  — Себя, — бросил Перли, и Курц подпрыгнул. Черт возьми, до чего же неприятная вещь это чтение мыслей! Думаешь уже, что привык, ан нет, оказывается, ничего подобного. — Вы и виноваты. Так что давай-ка бутылку, босс.
  
  — Придержи язык, гнусь! — рявкнул Фредди.
  
  — Скажи, что знаешь, и получишь остаток. — Курц поднял бутылку и поболтал перед измученным взором Перли, не без смешливого презрения к себе.
  
  Когда-то он командовал полками и посылал их в бой, чтобы творить геополитику, переделывать и стирать с лица земли огромные территории. Теперь вся его команда состоит из двух человек и бутылки газировки. Как же низко он пал! Вот к чему приводит гордыня, хвала Господу! Он обладал поистине сатанинской гордыней, но если это и смертный грех, то такой, от которого трудно отказаться. Гордыня — пояс, который поддерживает твои штаны даже после того, как эти штаны с тебя содрали.
  
  — Обещаете? — Мохнатый красный язык Перли облизнул запекшиеся губы.
  
  — Пропади я пропадом, если совру, — торжественно поклялся Курц. — Не веришь — прочти мои мысли.
  
  Несколько мгновений Перли изучал его, и Курц почти чувствовал, как мягкие пальцы (грибок под каждым ногтем) копаются в его голове. Ужасное ощущение, но он терпел.
  
  Наконец Перлмуттер удовлетворенно кивнул.
  
  — Теперь я лучше слышу, — сказал он и тут же добавил заикающимся, испуганным шепотом: — Знаете, оно пожирает меня. Мои внутренности. Я это знаю.
  
  Курц потрепал его по руке. Они как раз проезжали табличку:
  
   ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МАССАЧУСЕТС.
  
  — Я позабочусь о тебе, парнишка, я же обещал. А пока расскажи, что узнал.
  
  — Мистер Грей останавливается. Он голоден.
  
  Курц с силой стиснул руку Перлмуттера, пальцы, словно когти, впились в кожу.
  
  — Где?
  
  — Поблизости от того места, куда едет. Это магазин, — пояснил Перлмуттер и капризным детским голоском, от которого у Курца мурашки шли по коже, стал скандировать: — Лучшая еда, заходи сюда, лучшая еда, заходи сюда. — И тут же тон стал почти нормальным. — Джоунси знает, что Генри, Оуэн и Даддитс едут за ним. Поэтому и заставил мистера Грея остановиться.
  
  Мысль о том, что Оуэн сумеет поймать Джоунси/мистера Грея, ужаснула Курца.
  
  — Арчи, слушай меня внимательно.
  
  — Я пить хочу, — заныл Перли. — Пить, сукин ты сын.
  
  Курц снова поднял бутылку, и едва Перлмуттер потянулся к ней, хлопнул его по руке.
  
  — А Генри, Оуэн и Дад-Датс знают, что Джоунси и мистер Грей остановились?
  
  — Даддитс, старый ты дурак! — рявкнул Перли и, застонав от боли, схватился за раздувающийся живот. — Дитс, дитс, chime, Даддитс! Конечно, знают! Даддитс помог разжечь в мистере Грее голод. Он и Джоунси сделали это вместе!
  
  — Мне это не нравится, — сказал Фредди.
  
  И не тебе одному, подумал Курц.
  
  — Пожалуйста, босс, — умолял Перли. — У меня вся глотка потрескалась.
  
  Курц протянул ему бутылку и скучающе наблюдал, как Перлмуттер к ней присасывается.
  
  — 495, босс, — объявил Фредди. — Что делать?
  
  — Сначала по № 495, — сказал Перли, — потом свернешь на № 95, к западу. — Он рыгнул, громко, но, к счастью, без вони. — Оно хочет еще пепси. Оно любит сладкое. И кофеин тоже.
  
  Курц нахмурился. Оуэн знает, что их добыча прекратила бег, по крайней мере временно. Теперь Оуэн и Генри прибавят скорости, пытаясь сократить примерно полуторачасовой разрыв. Следовательно, и ему нужно поторопиться.
  
  Любой коп, который посмеет встать на его пути, умрет, благослови его Господь. Так или иначе, настал критический момент. Гонка подходит к концу.
  
  — Фредди!
  
  — Босс?
  
  — Жми до упора. Заставь суку прогнуться, да возлюбит тебя Господь. Заставь ее прогнуться.
  
  Фредди Джонсон исполнил приказ.
  * * *
  
  Здесь не было ни коровника, ни сарая, ни загона, а вместо предвыборных плакатов в витрине красовался снимок Куэббинского водохранилища. Под ним светился заманчивый призыв: ЛУЧШАЯ ЕДА, ЗАХОДИ СЮДА, но во всем остальном это вполне могло быть магазином Госслина — такие же убогие дощатые стены, такая же грязно-бурая черепица, такая же покосившаяся труба, плюющаяся клубами дыма в дождливое небо, такая же ржавая бензоколонка у крыльца. На табличке, прислоненной к колонке, было написано:
  
   БЕНЗИНА НЕТ, ВИНИТЕ ЗЕЛЕНЫХ.
  
  В этот ноябрьский день магазин был пуст, если не считать владельца, джентльмена по имени Дик Маккаскелл. Как и большинство соотечественников, он все утро не отходил от телевизора. После выпусков новостей (в основном повторяющихся) шли снимки той части Северных Лесов, что была окружена кордонами военных, неба, прорезанного истребителями и вертолетами, танков и ракет. И только потом началась речь президента. Дик прозвал президента «мистер-Ни-то-ни-се», из-за путаницы и суматохи с его выборами, неужели, черт возьми, никто не мог посчитать голоса как следует?
  
  Правда, он сам не пользовался предоставленным ему правом голоса со времен Рейгана — вот это был президент!
  
  Дик ненавидел президента «Ни-то-ни-се», считал его склизким, ненадежным мудаком, с лошадиными зубами (жена, правда, у него ничего), и полагал одиннадцатичасовую речь президента обычной трепотней. Сам Дик не верил ни единому слову старины «Ни-то-ни-се». По его мнению, вся эта история — просто «утка», запущенная с целью заставить американского налогоплательщика охотнее давать денежки на оборону и, конечно, платить налоги. И в космосе никого нет, наука это доказала. Единственные пришельцы (кроме самого «Ни-то-ни-се», разумеется) — это мокроспинники, переходящие мексиканскую границу и отбивающие хлеб у честных американцев. Но люди, напуганные слухами, сидели дома и смотрели телевизор. Кое-кто забежит попозже за пивом или бутылочкой вина, но сейчас торговля сдохла, как кошка, раздавленная автомобилем.
  
  Дик выключил телевизор с полчаса назад — с него довольно, Господи спаси — и наконец дождался. Колокольчик у двери звякнул в четверть второго, как раз в ту минуту, когда он изучал журнал с самой дальней полки своего магазина, где табличка гласила:
  
   ТОЛЬКО ПОСЛЕ ДВАДЦАТИ ОДНОГО ГОДА.
  
  Это специфическое издание называлось «Леди в очках», что было чистой правдой — леди на каждой странице действительно носила очки. Правда, ничего кроме, но это уже детали.
  
  Дик взглянул на потенциального клиента, хотел пробормотать что-то вроде «Как поживаете» или «На дорогах вроде бы скользко», но слова замерли на языке. Почему-то стало не по себе, и вместе с неловкостью появилась твердая уверенность, что его ограбят, и еще очень повезет, если дело закончится только ограблением. Его никогда не грабили, за все двенадцать лет, что он владел магазином: если кто-то был готов рискнуть свободой за пригоршню банкнот, поблизости было немало местечек, где эта пригоршня получалась куда толще. Должно быть, парень…
  
  Дик сглотнул. Скорее всего парень спятил, подумал он, и может, так и было, может, это один из тех маньяков, который только сейчас замочил всю свою семью и решил порезвиться еще немного, прикончить еще парочку человек, прежде чем пустить себе пулю в лоб.
  
  Дик по натуре вовсе не был параноиком (скорее уж тугодумом, тупицей, как часто твердила бывшая жена), но тем не менее остро чувствовал зло, исходившее от первого за день посетителя. Он недолюбливал парней, которые слонялись по магазину и пускали слюни из-за «Патриотов» или «Ред сокс» или часами трепались о «во-от таких щуках», пойманных в водохранилище, но сейчас много отдал бы за такого, а еще лучше — за целую компанию.
  
  Мужчина постоял у двери — и действительно, было в нем что-то не то. Оранжевая охотничья куртка, когда сезон охоты в Массачусетсе еще не начался! Но это еще бы пустяки. Вот царапины на щеках мужчины беспокоили Дика гораздо больше. Вид такой, словно он несколько дней продирался сквозь заросли, а судя по осунувшемуся лицу, его преследовали. И губы двигаются, будто сам с собой говорит. И ко всему прочему — в сером неярком свете, пробивающемся сквозь витрину, его подбородок подозрительно поблескивал.
  
  Да сукин сын истекает слюной! — охнул про себя Дик. Будь я проклят, если это не так!
  
  Вошедший быстро, по-птичьи, вертел головой, хотя тело оставалось абсолютно неподвижным. Ну в точности филин, выслеживающий добычу! Дик решил было соскользнуть со стула и спрятаться за прилавком, но прежде чем рассмотрел все «за» и «против» такого шага (шестеренки в его голове и в самом деле ворочались не слишком быстро, это и бывшая жена говорила), голова парня снова дернулась и глаза уставились прямо на него.
  
  Рациональная часть сознания Дика все еще питала надежду (не совсем, правда, оформившуюся), что он все это навоображал себе, просто крыша немного поехала из-за всех этих нелепых новостей и еще более нелепых слухов, долетавших с севера Мэна, каждый из которых старательно муссировался прессой. Может, малому просто потребовались сигареты или упаковка пива, а то и бутылочка бренди или порнушка, чтобы продержаться долгую ненастную ночь в мотеле, на подъезде к Уэйру или Белчертауну.
  
  Но и эта слабая надежда умерла, когда их глаза встретились.
  
  Нет, это вовсе не был взгляд маньяка-убийцы, пустившегося в последнее плавание в никуда, но почему-то Дику показалось, что уж лучше бы к нему забрел маньяк. Глаза покупателя, отнюдь не пустые, казались даже чересчур заполненными. Миллион мыслей и идей метались в них, этакое броуновское движение молекул, биржевой аппарат, с суперскоростью выдающий котировки. Глазные яблоки, казалось, даже подскакивают в глазницах от чрезмерного напряжения.
  
  И за всю свою жизнь Дик Маккаскелл не видел более голодных глаз.
  
  — Мы закрыты, — выдавил он голосом, более похожим на воронье карканье. — Мы с моим партнером… он в задней комнате, сегодня решили закрыться. Из-за того, что творится на севере. Я… то если мы забыли повесить табличку. Мы…
  
  Он, как испорченная пластинка, мог бы повторять одно и то же часами, если бы мужчина в охотничьей куртке не перебил:
  
  — Бекон, — бросил он. — Где?
  
  Дик понял, внезапно и отчетливо, что не окажись в магазине бекона, этот тип просто прикончит его. Он и так вполне способен на убийство. Но без бекона… да, конечно, бекон имеется. Слава Богу, слава Христу, слава мистеру «Ни-то-ни-се» и всем «зеленым», у него есть бекон.
  
  — Холодильник там, — произнес он своим новым странным голосом. — В конце зала.
  
  Рука, лежавшая на журнале, казалась замерзшей, как кусок льда. В голове раздавался шепот, ему не принадлежащий. Красные мысли и черные мысли. Голодные мысли.
  
  Что такое холодильник? — спросил нечеловеческий голос, и усталый, очень человеческий голос ответил:
  
  Иди по тому проходу, красавчик. Сразу увидишь.
  
  Голоса! Я слышу голоса, в ужасе подумал Дик. О Господи, нет! Такое бывает перед тем, как окончательно рехнуться.
  
  Мужчина протиснулся мимо Дика и зашагал по центральному проходу. При этом он заметно хромал.
  
  Телефон был рядом с кассовым аппаратом. Дик взглянул на него, но тут же отвел глаза. Совсем близко, только руку протяни, и к тому же установлен на скоростной набор 911, но с таким же успехом он мог находиться на луне. Даже если он наберется храбрости, чтобы потянуться к трубке…
  
  Я все узнаю, произнес нечеловеческий голос, и Дик едва слышно застонал. В голове, прямо в голове, словно кто-то сунул в его мозг радиоприемник.
  
  Над дверью висело выпуклое зеркало, забавная безделушка, расходившаяся, как холодное пиво, летом, когда в магазине было полно детей, едущих на водохранилище вместе с родителями — Куэббин был всего в восемнадцати милях отсюда — на рыбалку, пикник или экскурсию. Маленькие ублюдки вечно пытались спереть, что плохо лежит, особенно конфеты, жвачку или журнальчик с голыми девочками. Теперь Дик уставился в зеркало, с тоскливым любопытством наблюдая, как мужчина в оранжевой куртке приближается к холодильнику. Открыв дверцу, он постоял немного и схватил не один, а все четыре пакета с беконом. Потом снова похромал по проходу, обшаривая взглядом полки. Он казался опасным, голодным и невыносимо усталым, как марафонец, которому осталась всего одна, но самая трудная миля. У несчастного Дика закружилась голова, словно он смотрел вниз со страшной высоты. Все равно что не упускать из виду сразу нескольких людей, то и дело перекрывающих обзор, возникающих в поле зрения и тут же неизвестно как растворяющихся. Дик мельком подумал о когда-то виденном фильме, где орудовала спятившая шлюшка с раздвоением личности, только теперь этих личностей было не меньше сотни.
  
  Незнакомец остановился, сунул в карман банку майонеза, сгреб с полки нарезку хлеба и прошествовал к кассе. Дик почти ощущал усталость, сочившуюся из его пор. Усталость и безумие.
  
  Мужчина положил покупки и пробормотал:
  
  — Сандвичи с беконом, на белом хлебе с майонезом. Вкуснее всего.
  
  И улыбнулся измученно, с такой душераздирающей искренностью, что Дик на мгновение позабыл о страхе и протянул руку:
  
  — Мистер, с вами все в…
  
  Но рука застыла, словно наткнувшись на стену, дрогнула и, взлетев, ударила Дика по лицу — шмяк! Потом медленно отстранилась и опять замерла, паря в воздухе нелепым дирижаблем.
  
  Не убивай его!
  
  Выходи и попробуй мне помешать!
  
  Если разозлишь меня, смотри, как бы не пожалеть!
  
  И все эти голоса раздавались в его голове!
  
  Рука-дирижабль поплыла вверх, пальцы воткнулись в ноздри, надежно закупорив их, и, о Господи, начали ввинчиваться дальше. Хотя у Дика Маккаскелла было немало сомнительных привычек, ногти он не грыз, ничего тут не скажешь. Сначала пальцы продвигались с трудом, уж очень им тесно было, но едва потекла кровь-смазка, положительно обезумели. Извивались, как черви. Грязные ногти впивались в плоть острыми клыками. Устремляясь вверх, продираясь к мозгу, он чувствовал, как ломаются хрящи, слышал…
  
  Прекратите, мистер Грей, немедленно прекратите!
  
  И внезапно пальцы Дика вновь стали его собственными. Он с влажным хлопком отдернул руку. Кровь плеснула на прилавок, на резиновый коврик для мелочи с эмблемой «Скоул» и на раздетых красоток в очках, чью анатомию он изучал до того, как возникло это существо.
  
  — Сколько я вам должен, Дик?
  
  — Возьмите так! — Снова это задушенное карканье, но на этот раз гнусавое, потому что нос был забит кровью. — Берите и уходите! Валите отсюда на хрен!
  
  — Нет, я настаиваю. Это коммерция, при которой товар определенной цены обменивается на имеющую хождение валюту.
  
  — Три доллара! — прохрипел оцепеневший от шока и ужаса Дик.
  
  Сердце бухало паровым молотом, мускулы пропитались не находящим выхода адреналином. Он надеялся, что создание уберется, и от этого становилось еще хуже: знать, что жизнь грядущая — вот она, совсем рядом, и одновременно понимать, что самое твое существование может оборваться по капризу какого-то придурка.
  
  Придурок вытащил старый потертый бумажник, открыл и принялся рыться. Дику казалось, что прошла вечность. Изо рта психа по-прежнему текла слюна, падая на порыжевшую кожу бумажника. Наконец он вытащил три доллара, положил на прилавок и аккуратно убрал бумажник обратно в карман. Потом пошарил в заднем кармане омерзительно грязных джинсов (часами не вылезал из машины и недели две не сушил, подумал Дик), набрал горсть мелочи и бросил на коврик три монеты. Два четвертака и десять центов.
  
  — Чаевые. Двадцать процентов, — с нескрываемой гордостью объявил покупатель. — Джоунси дает пятнадцать. Это лучше. Это больше.
  
  — Конечно, — прошептал Дик, боясь высморкать кровь.
  
  — Доброго вам дня.
  
  — Вы… не волнуйтесь. Не принимайте близко к сердцу.
  
  Мужчина в оранжевой куртке немного постоял, опустив голову. Дик слышал, как он перебирает возможные ответы, и ему хотелось вопить от бессилия. Наконец незнакомец выговорил:
  
  — Приму, как сумею. — Последовала еще одна пауза. — Не хотелось бы, чтобы вы кому-нибудь звонили, партнер.
  
  — Не позвоню, — пообещал Дик.
  
  — Клянетесь?
  
  — Да. Клянусь Богом.
  
  — Я и есть что-то вроде Бога, — сказал покупатель.
  
  — Разумеется. Разумеется. Как скажете…
  
  — Если вызовете кого-нибудь, я узнаю. Вернусь и разделаю ваш фургончик.
  
  — Я… я не вызову…
  
  — Вот и хорошо.
  
  Дверь открылась. Колокольчик звякнул. Мужчина исчез.
  
  Дик, не в силах пошевелиться, словно примерзший к полу, только глазами моргал. Слегка опомнившись, он ринулся к двери, сильно ушиб бедро о край прилавка, но даже не поморщился. К вечеру на ноге расплывется огромный синяк, но сейчас он ничего не чувствовал. Он повернул замок, задвинул засов и выглянул в витрину. Перед магазином стоял маленький красный занюханный «субару», весь в грязи — похоже, немало проехал и ни разу не помылся, бедняга. Мужчина перекинул покупки в другую руку, открыл дверцу и сел за руль.
  
  Уезжай, молил про себя Дик. Пожалуйста, мистер, ради Бога, вали отсюда поскорее.
  
  Но он не уехал, а вместо этого взял что-то — кажется, хлеб, — надорвал упаковку и вытащил несколько ломтей. Отвернул крышку с майонезной банки и прямо пальцем намазал хлеб майонезом. Закончив, слизал с рук каждую капельку, закрыв глаза, откинув голову, с выражением экстаза в каждой черте. Каждое движение губ излучало блаженство. Вылизав пальцы начисто, он схватил упаковку бекона, разорвал бумагу, зубами располосовал внутренний пластиковый пакет и вытряхнул оттуда целый фунт нарезанного бекона. Сложил, плюхнул на ломоть хлеба, сверху прикрыл еще одним и вгрызся в сандвич жадно, по-волчьи. Выражение божественного наслаждения ни на миг не покидало его лица. Лица гурмана, вкушающего самый что ни на есть изысканный в жизни обед. По шее ходили большие желваки, каждый раз, когда в желудок отправлялась очередная порция. С первым сандвичем было покончено в три укуса. И когда мужчина в очередной раз потянулся за хлебом, в мозгу Дика Маккаскелла яркой неоновой вывеской замигала мысль:
  
  Так даже лучше. Почти живая. Холодная, но почти живая!
  
  Дик отступил от двери, двигаясь медленно, как под водой. Серый свет дня, казалось, наводнил помещение, приглушая сияние люминесцентных ламп. Ноги вдруг перестали держать его, и прежде чем грязный дощатый пол наклонился ему навстречу, серое сменилось черным.
  * * *
  
  Неизвестно, сколько Дик провалялся на полу; было уже довольно поздно, но точнее сказать он не мог, электронные часы «Будвайзер» над холодильником с пивом, весело мигая, показывали 88:88. На полу валялись три зуба, которые он, вероятно, вышиб при падении. Кровь на верхней губе и подбородке засохла губчатой коркой. Он попытался встать, не сумел и, молясь про себя, пополз к двери. Его молитва была услышана. Маленький красный сортир на колесах исчез. На его месте валялись упаковки из-под бекона, на три четверти опустевшая майонезная банка и половина нарезки белого хлеба. Любопытные вороны — а в здешних местах водились настоящие гиганты — уже обнаружили хлеб и сейчас таскали куски из порванного пакета. Подальше, почти у самого маршрута № 32, еще несколько птиц трудились над застывшей массой бекона и слипшихся кусочков мяса. Похоже, завтрак не пошел на пользу мсье гурману.
  
  Господи! Надеюсь, тебя так выворачивало, что требуха полезла наружу, подумал Дик. Но тут его собственные внутренности взбунтовались с такой силой, словно кишки совершили отчаянное фантастическое сальто-мортале. У него едва хватило времени закрыть рот ладонью. Перед глазами встало уродливо подробное изображение человеческих зубов, впивающихся в сырое, жирное мясо, свисающее с концов хлебных ломтей, серая плоть, прошитая коричневым, как отсеченный язык дохлой лошади.
  
  Дик непроизвольно издал булькающий, несколько приглушенный ладонью звук.
  
  От неукротимой рвоты его спас подвернувшийся автомобиль, как раз то, что нужно, нормальный покупатель. Ну, положим, не автомобиль и не совсем грузовик. И даже не микроавтобус. Один из этих чудовищных «хамви», раскрашенный камуфляжными, зелено-коричневыми пятнами. Спереди двое — Дик почти был уверен в этом — и сзади один.
  
  Дик поспешно повернул к витрине карточку «ОТКРЫТО» и отошел. Он сумел подняться на ноги, хоть за это спасибо, но теперь чувствовал, что опасно близок к очередному обмороку. Они видели меня тут, это как пить дать. Сейчас войдут и спросят, куда девался тот, другой, потому что они гонятся за ним. Им нужен он, мужик с беконом. И я скажу. Все равно заставят. А потом я…
  
  Рука сама собой поднялась к глазам. Два пальца, покрытые запекшейся кровью до второго сустава, заметно подрагивали. Дику показалось, что они угрожающе тянутся к нему. Эй, глаза, что поделываете? Наслаждайтесь тем, что видите, потому что скоро мы придем за вами.
  
  Сидящий на заднем сиденье вроде бы подался вперед, сказал что-то водителю, и машина рванула вперед. Заднее колесо расплескало лужу блевотины, оставленной предыдущим посетителем. «Хамви» развернулся, помедлил секунду и рванул в направлении Уэйра и Куэббина.
  
  Едва он исчез за первым холмом, Дик Маккаскелл всхлипнул и побрел к прилавку, спотыкаясь и пошатываясь (но на своих ногах?). И тут взгляд его упал на три зуба, валявшихся на полу. Три зуба. Его. Малая цена за все, что могло бы быть. О да, совсем никчемная.
  
  У самого прилавка он остановился, ошеломленно уставясь на три долларовые банкноты, все еще лежавшие на коврике. За это время они успели покрыться красно-оранжевой мохнатой шкуркой.
  * * *
  
  — Е есь! Езай аше, Оин!
  
  Оуэн, это я, устало подумал Андерхилл: к этому времени он понимал Даддитса достаточно хорошо (это не так сложно, главное, настроить слух и приспособиться).
  
  «Не здесь. Поезжай дальше!»
  
  Оуэн свернул на маршрут № 32, а Даддитс свалился на спинку сиденья и снова закашлялся.
  
  — Смотри, — сказал Генри, показывая пальцем. — Видишь?
  
  Оуэн видел. Кипу оберток, мокнувших под дождем. И банку майонеза. Он прибавил скорости и двинулся на север. Дождь неустанно бил о стекло с такой силой, что даже «дворники» не справлялись. Скорее всего через час-другой он превратится в крупу, а потом и в снег. Совсем измученный и странно-тоскующий по уходящей волне телепатии, Оуэн вдруг понял: больше всего он жалеет о том, что приходится умирать в такой паршивый день.
  
  — Далеко он от нас? — спросил Оуэн, не смея задать подлинный вопрос, единственный, имеющий смысл: «Мы уже опоздали?»
  
  Наверное, Генри сказал бы правду…
  
  — Он там, — рассеянно бросил Генри, вытиравший лицо Даддитса влажной тряпкой.
  
  Даддитс благодарно смотрел на него, пытаясь улыбнуться. Пепельные щеки блестели от пота, черные круги под глазами все ширились, как у енота.
  
  — Если он там, почему мы должны были ехать сюда? — взорвался Оуэн.
  
  Он гнал «хаммер» со скоростью семьдесят миль в час, очень, очень опасно на скользкой двухколейной асфальтово-щебеночной дороге, но выбора все равно не было.
  
  — Боялся, что Даддитс не выдержит, — пояснил Генри. — Если это случится…
  
  Даддитс жалобно застонал, схватился за живот и скорчился. Генри, все еще стоявший на коленях, осторожно погладил худую шею.
  
  — Полегче, Дадс, — попросил он. — Успокойся, с тобой все в порядке.
  
  Но с Даддитсом было худо. И Оуэн, и Генри знали это. Сгорающий от жара, сотрясаемый болью и ознобом, несмотря на вторую таблетку преднизона и еще две — перкосена, он харкал кровью при каждом приступе кашля. До полного порядка было далеко, как до небес. Некоторым утешением служило то, что симбиоз Джоунси-Грей тоже терпел немалые трудности. Порядок тоже им не снился.
  
  Бекон. Причиной всему был бекон. Они всего лишь надеялись немного задержать мистера Грея. Никому и не снилось, к чему приведут печальные последствия обжорства. Неудивительно, что желудок Джоунси не выдержал. После первого фонтана рвоты прямо у магазина мистеру Грею пришлось останавливаться еще дважды по дороге в Уэйр. Каждый раз он, не выходя, высовывался из окна, извергая бекон почти в конвульсиях.
  
  Потом начался понос. Он остановился на бензозаправке «Мобил» и едва успел добежать до мужской комнаты. Табличка у заправки гласила:
  
   ДЕШЕВЫЙ БЕНЗИН, ЧИСТЫЕ ТУАЛЕТЫ.
  
  Но к тому времени, как мистер Грей вышел, вторая часть таблички уже была недействительной. На этот раз мистер Грей никого не убил, что Генри посчитал плюсом.
  
  Прежде чем свернуть на дорогу к Куэббину, мистер Грей еще два раза нажимал на тормоз и нырял в ближайшие кусты, где пытался разгрузить восставшие внутренности Джоунси. К этому времени ливень сменился огромными хлопьями мокрого снега.
  
  Взбешенный мистер Грей, исходя злобой, непрерывно рычал на Джоунси, особенно после каждой остановки. Обвинял его во всех грехах. Во всем виноват Джоунси. Джоунси подставил его. Джоунси подстроил эту пакость.
  
  Куда легче было забыть о терзающем голоде и ненасытной жадности, подстегнувшей сожрать четыре фунта бекона одним махом, да еще и пальцы облизать.
  
  Генри не раз видел подобных пациентов, предпочитающих из всей массы фактов выбирать те, что их оправдывали, и валить вину на кого угодно, только не на самих себя. В каком-то смысле мистер Грей был двойником Барри Ньюмена.
  
  До чего же человечным он стал, думал Генри. На удивление человечным.
  
  — Говоря о том, что он там, — спросил Оуэн, — что именно ты имел в виду?
  
  — Сам не знаю. Он снова заблокировался. Даддитс, ты слышишь Джоунси?
  
  Даддитс измученно улыбнулся и покачал головой.
  
  — Исе Ей зял аси аты, — что в переводе на обычный язык означало: «Мистер Грей взял наши карты».
  
  У Даддитса не хватало слов описать, что произошло на самом деле, но Генри читал в его мозгу, как в открытой книге. Мистер Грей, не сумев ворваться в крепость Джоунси и украсть карты, каким-то образом стер с них картинки.
  
  — Даддитс, как ты? — спросил Оуэн, глядя в зеркальце заднего обзора.
  
  — Я оей, — сказал Даддитс и тут же затрясся.
  
  На коленях лежали желтая коробка и коричневый пакет с лекарствами… и странной бечевочной паутиной. Он совсем утопал в просторной синей куртке, но все равно дрожал.
  
  Быстро он уходит, как вода в песок, подумал Оуэн, когда Генри принялся снова вытирать лицо старого друга.
  
  «Хамви» забуксовал, съехал к самой обочине, опасно танцуя на грани катастрофы: авария при такой скорости наверняка завершилась бы гибелью всех троих, а если и нет, все равно покончила бы с последним слабым шансом на то, что мистера Грея удастся остановить. Но Оуэн сумел справиться и на этот раз.
  
  И невольно оглянулся на бумажный пакет, вернувшись мыслями к этой штуке из шпагата. «Мне Бивер послал. На прошлое Рождество. На той неделе».
  
  Общаться телепатически, подумал Оуэн, все равно что закупорить письмо в бутылку и швырнуть в океан. Но он все равно попробовал послать мысль, как он надеялся, в направлении Даддитса.
  
  Как ты называешь это, сынок?
  
  И вдруг перед глазами возникло большое помещение, комбинация гостиной, столовой и кухни. Выдержанные сосновые доски блестели лаком. На полу лежал индейский ковер, на стене висел гобелен: крошечные индейские охотники окружали серую фигуру, типичного пришельца, героя тысяч желтых таблоидов. В дальнем конце высился камин с каменным дымоходом, рядом стоял дубовый обеденный стол. Но внимание Оуэна было приковано (и неудивительно, оно казалось центром переданной Даддитсом картинки и сияло собственным особым светом) к такому же бечевочному плетению, свисавшему со средней балки — увеличенный вариант талисмана, лежавшего в пакете Даддитса, но в остальном точная его копия.
  
  Глаза Оуэна наполнились слезами. Это была самая красивая комната в мире. Он чувствовал это, потому что так думал Даддитс. А Даддитс думал так, потому что его друзья приезжали сюда, а он любил их.
  
  — Ловец снов, — прошептал умирающий на заднем сиденье человек, идеально четко произнося слова.
  
  Оуэн кивнул.
  
  Да, Ловец снов.
  
  Это ты, послал он, зная, что Генри подслушивает, но нисколько не смущаясь. Это сообщение для Даддитса. Только для Даддитса. Ты и есть Ловец снов, верно? Их ловец. И всегда им был.
  
  Даддитс, отражавшийся в зеркале, улыбнулся.
  * * *
  
  Они миновали табличку:
  
   КУЭББИНСКОЕ ВОДОХРАНИЛИЩЕ. 8 МИЛЬ. РЫБАЛКА ЗАПРЕЩЕНА. ЗАПРАВКА ЗАПРЕЩЕНА. ПИКНИКИ РАЗРЕШЕНЫ. ПЕШЕХОДНЫЕ ДОРОЖКИ ОТКРЫТЫ, ПРОГУЛКИ ПОД ВАШУ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ.
  
  Были и еще какие-то надписи, но при скорости восемьдесят миль в час Генри не успел их прочесть.
  
  — Есть шанс, что он припаркуется и пойдет пешком? — спросил Оуэн.
  
  — И не надейся, — сказал Генри. — Он мчится как угорелый. Может, застрянет или врежется в кого-нибудь. Только на это и остается надеяться. Такое вполне возможно. Кроме того, он ослабел и не может действовать быстро.
  
  — А ты, Генри? Ты сможешь действовать быстро?
  
  Учитывая, что все мышцы затекли, ногу дергало, вопрос был вполне уместным.
  
  — Если представится возможность, постараюсь изо всех сил. В любом случае нужно помнить о Даддитсе. Вряд ли он выдержит такой утомительный поход.
  
  И любой поход вообще, не посмел добавить он.
  
  — Курц, Фредди и Перлмуттер, Генри. Где они?
  
  Генри сосредоточился. Он хорошо чувствовал Перлмуттера и мог общаться с ненасытным каннибалом в его животе. Чудовище чем-то напоминало мистера Грея. Существовало, как и он, в мире, состоящем из бекона. Беконом стал Арчибальд Перлмуттер, некогда капитан армии Соединенных Штатов. Генри не хотел проникать туда. Слишком много боли. Слишком зверский голод.
  
  — Пятнадцать миль, — сказал он. — Может, только двенадцать. Но это не важно, Оуэн. Мы их обскачем. Главный вопрос в том, сумеем мы поймать мистера Грея или нет. Эх, немного бы удачи. Хоть чуточку. Или помощи.
  
  — А если мы сцапаем его, Генри? По-прежнему будем героями?
  
  Генри устало усмехнулся:
  
  — Думаю, придется попробовать.
  Глава 21
  Опора № 12
  
  Мистер Грей гнал «субару» по Ист-стрит, грязной, топкой, неровной, усеянной кочками и выбоинами, а теперь и покрытой трехдюймовым слоем только что выпавшего снега. Беда ждала через три мили и явилась в облике засорившегося кульверта[428]. «Субару» честно боролся со всеми трудностям, пробиваясь к Гудно-Дайк, и с честью вышел из схватки, если не считать оторванного глушителя и потерянной выхлопной трубы, но последней подлости судьбы не вынес: он влетел носом в трещину и сел на кульверт. Мотор, оставшийся без глушителя, обиженно ревел. Тело Джоунси швырнуло вперед, ремень врезался в диафрагму. Беспомощно согнувшись, он задохнулся и изверг потоки блевотины прямо на приборную доску: ничего твердого, только вожжи слюны с желчью. На мгновение мир померк, хрип двигателя отдалился. Мистер Грей бешено сопротивлялся, боясь, что потеряет сознание, и Джоунси снова сумеет взять власть.
  
  Пес тявкнул. Глаза по-прежнему были закрыты, но задние ноги конвульсивно дергались, а уши подрагивали. Живот раздулся до невероятных размеров, по шерсти пробегала рябь. Его срок приближался.
  
  Понемногу цвета и реальность стали вновь возвращаться. Мистер Грей несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь побудить к действиям свое больное и несчастное тело. Сколько еще добираться до водохранилища? Вряд ли долго, но если машина действительно застряла, придется идти… а собака не двинется с места. Кроме того, Лэд должен спать, а сейчас он опасно близок к тому, чтобы пробудиться вновь.
  
  Мистер Грей мысленно погладил сонные центры примитивного мозга, одновременно вытирая свой слюнявый рот. Частью разума он сознавал, что Джоунси, запертый и ослепленный Джоунси, ждет своего часа, чтобы напасть на него и разрушить все, ради чего мистер Грей так трудился, но, как ни поразительно, другой частью жаждал утолить голод беконом, той самой пищей, что отравила весь его организм. Организм Джоунси.
  
  Спи, дружок, успокаивал он собаку. И байрума тоже. Оба слушались. Лэд умолк. Лапы перестали дергаться. Волны, прокатывающиеся по животу, помаленьку утихали… утихали… замерли. Тишь да гладь долго не продлятся, но хотя бы пока все успокоилось. Хотя бы пока.
  
  Сдавайся, Дороти.
  
  — Заткнись! — рявкнул мистер Грей. — Поцелуй меня в задницу!
  
  Он дал задний ход и нажал на акселератор. Мотор взвыл, распугивая птиц с ближайших деревьев, но ничего не вышло. Передние колеса застряли намертво, задние нелепо поднялись, вертясь в воздухе.
  
  — Срань! — взвизгнул мистер Грей, колотя по рулю кулаком Джоунси. — Член Иисусов! Трахни меня, Фредди!
  
  Он проверил, далеко ли преследователи, но не получил ясного ответа, только ощущение близости погони. Две группы, и в одной, той, что была почти рядом, находился Даддитс. Мистер Грей боялся Даддитса, чувствовал, что именно он был главной причиной всех неудач. Сравнительно легкое задание самым абсурдным, самым непостижимым образом превратилось в нечто почти невыполнимое. Если он сумеет уйти от Даддитса, все кончится хорошо. Неплохо бы знать, насколько подобрался к нему Даддитс, но вся троица — Даддитс, Джоунси и тот, кого звали Генри — надежно отсекала его, составляя силу, с которой мистеру Грею не приходилось до сих пор сталкиваться. Поэтому он и боялся.
  
  — Но я все еще впереди, — сообщил он Генри, выбираясь из машины. Поскользнулся. Пробормотал ругательство Бивера. Захлопнул дверцу. И снег, как назло, пошел — гигантские белые снежинки, резным конфетти засыпавшие землю и таявшие на щеках Джоунси.
  
  Мистер Грей побрел к багажнику, то и дело спотыкаясь и утопая в грязи. Постоял немного, разглядывая жалкий смятый остаток дренажной трубы, выступающий из канавы (до какой-то степени он тоже пал жертвой в основном бесполезного, но ненасытно-патологического любопытства своего хозяина), и вернулся обратно.
  
  — Я побью твоих мудаков-приятелей одной левой.
  
  Джоунси не потрудился обратить внимания на подначку, но мистер Грей чувствовал Джоунси так же, как остальных, Джоунси, надоедливую кость в горле.
  
  Плевать. Хрен с ним. Главная проблема — пес. Байрум вот-вот пробьет себе путь наружу. Как переправить собаку?
  
  Пришлось снова нырнуть в хранилище памяти Джоунси. Ничего… ничего… пусто… потом сцена из «воскресной школы», куда Джоунси ходил в детстве, чтобы узнать о «Боге» и «Единородном сыне Божьем», ассоциировавшихся в сознании мистера Грея с байрумом, создателем культуры байрума, которую разум Джоунси идентифицировал одновременно как «христианство» и «чушь собачью». Картинка была очень четкой, взятой из книги, называемой «Библия». На ней «Единородный сын Божий» нес ягненка, вернее, тащил на спине. Передние ноги ягненка покоились на правой стороне груди «сына Божьего», задние — на левой.
  
  Что ж, все-таки лучше, чем ничего.
  
  Мистер Грей вытащил спящую собаку и взвалил на плечи. Она уже сейчас казалась невероятно тяжелой — мышцы Джоунси чертовски, раздражающе, идиотски ослабели, и к тому времени, как он доберется до места, будет куда хуже, но он доберется. Дойдет.
  
  Он двинулся по Ист-стрит сквозь густеющий снег, неся спящего колли на шее, как меховую горжетку.
  * * *
  
  Снег, засыпавший дорогу, быстро смерзался, и оказавшись на шоссе № 32, Фредди был вынужден сбавить скорость до сорока. Курц едва не выл от злости. В довершение ко всему Перлмуттер уплывал от него во что-то вроде комы. И как раз в ту минуту, как он, черт бы его побрал, сумел проникнуть в мысли того, кого Оуэн и его новый дружок Генри называли мистером Греем.
  
  — Он слишком занят, чтобы скрываться, — сказал Перли. Говорил он медленно, растягивая слова, как во сне. — Он боится. Не знаю насчет Андерхилла, босс, но Джоунси… Генри… Даддитс… он их боится. И правильно боится. Они убили Ричи.
  
  — Кто такой Ричи, дружище?
  
  Курц плевать хотел на Ричи, но нужно было растормошить Перлмуттера. Он понимал, что они едут туда, где Перлмуттер скоро не понадобится, но пока тот еще нужен.
  
  — Не… знаю…
  
  Последнее слово вырвалось одновременно с храпом. «Хамви» протащило боком несколько ярдов. Фредди выругался, пытаясь справиться с рулем, и сумел остановиться как раз у самой обочины. Но Курц, ничего не замечая, перегнулся через сиденье и принялся отвешивать пощечины Перлмуттеру. Они как раз проезжали мимо магазинчика с надписью в витрине:
  
   ЛУЧШАЯ ЕДА, ЗАХОДИ СЮДА.
  
  — О-о-ой! — взвизгнул Перли, испуганно моргая. Белки глаз пожелтели, но Курцу и это было до лампочки. — Не-е на-а-адо, босс…
  
  — Где они сейчас?
  
  — Вода, — пробормотал Перли слабым голосом капризного больного. Подергивающийся живот казался настоящей горой, стянутой курткой.
  
  МаДжоуд на девятом месяце, Господи благослови и сохрани нас, подумал Курц.
  
  — Во-о-о…
  
  Веки снова опустились. Курц отвел руку для удара.
  
  — Пусть спит, — сказал Фред.
  
  Курц взглянул на него, подняв брови.
  
  — Должно быть, речь идет о водохранилище. А если это так, он нам ни к чему.
  
  Он показал на следы машин, прошедших по дороге чуть раньше. Чернеющие колеи резко выделялись на свежевыпавшем снегу.
  
  — Сегодня на этом шоссе нет никого, кроме нас. Только мы, босс.
  
  — Слава Богу. — Курц откинулся на спинку кресла, вынул пистолет, осмотрел и сунул обратно в кобуру. — Скажи-ка мне, Фредди, кое-что.
  
  — Если смогу, босс.
  
  — Когда все это кончится, как насчет Мексики?
  
  — Согласен. При условии, что тамошнюю воду пить не придется.
  
  Курц расхохотался и похлопал Фредди по плечу. Тем временем Арчи Перлмуттер все глубже погружался в кому. В самом низу толстой кишки посреди свалки отходов переработанной пищи и изношенных мертвых клеток тварь впервые открыла глаза.
  * * *
  
  Вход на огромную территорию, окружавшую Куэббинское водохранилище, был отмечен двумя каменными столбами. За ними шоссе сужалось до одноколейной дороги, и Генри ощутил, что сделал полный круг и вернулся туда, откуда начал путь. Словно вновь очутился не в Массачусетсе, а в Мэне, и хотя табличка гласила: ПРОЕЗД К КУЭББИНУ, они опять ехали по Дип-кат-роуд. Сам того не сознавая, он посмотрел на небо, ожидая увидеть танцующие огни. Но вместо этого узрел лысого орла, парившего чуть не над головой. Птица приземлилась на нижней ветви сосны и проводила их зорким взглядом.
  
  Даддитс поднял голову от прохладного стекла и сообщил:
  
  — Исер Ей иет аком.
  
  Сердце Генри встрепенулось.
  
  — Оуэн, ты слышал? Грей идет пешком.
  
  — Слышал, — кивнул Оуэн, прибавляя скорости.
  
  Мокрый снег, такой же предательский, как лед, был опасен, но к водохранилищу вел только один след.
  
  Мы оставим второй, думал Генри. Если Курц заберется сюда, ему и телепатия не понадобится.
  
  Даддитс застонал, сжал живот и вздрогнул.
  
  — Ени, мне плохо. Даддитсу плохо.
  
  Генри дотронулся до лба Даддитса и отдернул руку, опаленный жаром. Что будет дальше? Возможно, припадки. Если приступ окажется достаточно сильным, он тут же отойдет, и неизвестно, что в таком состоянии для него лучше. Все же как больно, как это больно… Генри Девлин, потенциальный самоубийца. А вместо него тьма забрала его друзей. Одного за другим.
  
  — Держись, Дадс. Все уже почти закончилось.
  
  Но сам он не сомневался, что худшее еще впереди. Глаза Даддитса снова открылись.
  
  — Исер Ей… атял…
  
  — Что? — переспросил Оуэн. — Не понял.
  
  — Он говорит, что мистер Грей застрял, — пояснил Генри, продолжая гладить лоб Даддитса. Вспоминая его золотистую шевелюру. Прекрасные светлые волосы Даддитса.
  
  Его плач терзал мальчишек, врезался в мозги тупым лезвием, но сколько счастья дарил его смех: стоило услышать смех Даддитса Кэвелла, и вы, хоть ненадолго, снова начинали верить старым байкам: что жизнь хороша, что в жизни мальчиков и мужчин, девочек и женщин есть некая цель. Что существует не только тьма, но и свет.
  
  — Почему он попросту не швырнет чертова пса в водохранилище? — спросил Оуэн дрожащим от усталости голосом. — Почему должен переться до этой самой опоры № 12? Потому что русская утопилась именно там?
  
  — Думаю, водохранилища для него просто недостаточно, — сказал Генри. — Водонапорная башня подходит лучше, но акведук — просто идеален для таких целей. Все равно что кишки протяженностью шестьдесят пять миль, а опора № 12 — глотка, по которой яд попадает в организм. Даддитс, мы сможем его поймать?
  
  Даддитс взглянул на него затянутыми пленкой боли глазами и покачал головой. Оуэн в бессильной злобе ударил себя по бедру. Даддитс облизнул губы и исторг два хриплых слова.
  
  Оуэн расслышал их, но не понял.
  
  — Что? Что он сказал?
  
  — «Только Джоунси».
  
  — И что это означает? При чем тут Джоунси?
  
  — Полагаю, только Джоунси сможет его остановить.
  
  «Хаммер» снова пробуксовал, и Генри схватился за сиденье. Холодная рука стиснула его пальцы. Даддитс впился в него отчаянным взглядом. Он пытался говорить, но вместо этого вновь разразился кашлем, ужасными, лающими, рвущими грудь звуками. На губах показалась кровь, светлая, почти розовая, и пузырящаяся. Легочная.
  
  Но хотя судороги сотрясали тщедушное тело, хватка Даддитса не ослабла.
  
  — Подумай это мне, — попросил Генри. — Можешь подумать мне, Даддитс?
  
  Несколько мгновений ничего не происходило, но потом ледяная рука Даддитса сжалась с поразительной силой. Взгляды их скрестились и застыли. Потом Даддитс и защитная обшивка «хамви» куда-то исчезли вместе с застарелым запахом выкуренных украдкой сигарет. Вместо этого возник телефон-автомат, старомодный, с отверстиями различного размера, одно для четвертаков, одно для даймов, одно для никелей. Рокот мужских голосов, и почти непрерывные «клик-кляк», чем-то до боли знакомые. Он вдруг понял, что это стук шашек о доску. Он смотрит на телефон в «Госслине», тот самый, с которого они звонили Даддитсу после смерти Ричи Гренадо. Собственно, звонил Джоунси, потому что у него единственного имелся номер, на который можно было прислать счет. Остальные собрались вокруг, даже не сняв курток — в магазине холодно, как на улице, несмотря на то что тут в дровах недостатка нет. Но старик Госслин удавится, прежде чем подбросит в печку лишнее полено, скряга несчастный, жопа с ручкой. Над аппаратом две таблички. Одна с просьбой не занимать телефон больше пяти минут. Вторая…
  
  Скрежет, глухой удар, звон. Даддитса отбросило на спинку кресла Генри, а самого Генри — носом в приборную доску. Их руки расцепились. Оуэн съехал с дороги в кювет. Впереди чернели уходящие в густеющий снег следы «субару».
  
  — Генри! Ты в порядке?
  
  — Да. А ты, Дадс? О’кей?
  
  Даддитс кивнул, но ушибленная щека чернела с поразительной скоростью.
  
  Ваша Лейкемия Трудится За Вас.
  
  Оуэн включил первую скорость и начал потихоньку выбираться наверх. «Хамви» стоял к дороге под опасным, градусов в тридцать, углом, но довольно быстро послушался водителя и повел себя смирно, если учесть предшествующие обстоятельства.
  
  — Пристегни ремни. Сначала его.
  
  — Он пытался сказать мне, что…
  
  — Плевать я хотел на все, что он пытался тебе сказать. На этот раз все обошлось, а в следующий — мы можем перевернуться вверх колесами. Пристегни сначала его ремень, потом свой.
  
  Генри молча подчинился, пытаясь одновременно вспомнить надпись на другой табличке. Что он сказал? Что-то насчет Джоунси.
  
  Только Джоунси способен остановить мистера Грея, и это Евангелие от Даддитса.
  
  Что было написано на другой табличке?
  * * *
  
  Оуэну пришлось снизить скорость до двадцати. Он на стенку лез от того, что приходится так ползти, но снегопад расходился не на шутку и видимость упала до нуля.
  
  Как раз перед тем как следы «субару» исчезли окончательно, они наткнулись на машину, застрявшую носом в вымытой водой канаве, пересекавшей дорогу: одна дверца открыта, задние колеса в воздухе.
  
  Оуэн нажал на аварийный тормоз, вытащил «глок» и открыл дверь.
  
  — Оставайся здесь, Генри.
  
  Он спрыгнул на землю, подбежал к «субару» и низко наклонился. Генри отстегнул ремень и повернулся к Даддитсу, тяжело дышавшему, распластанному на сиденье. Только ремень и удерживал его в сидячем положении. Одна щека была восково-желтой, на другой расплылся огромный синяк. Из носа снова шла кровь, промочившая насквозь клочки ваты и капавшая на куртку.
  
  — Дадс, мне ужасно жаль, — прошептал он. — Ну и хрень собачья.
  
  Даддитс кивнул и поднял руки. Он смог продержать их на весу всего несколько секунд, но Генри его жест был вполне понятен. Он открыл дверцу и вылез как раз, когда подбежал Оуэн, на ходу запихивая «глок» за пояс. Снег шел так густо, отдельные хлопья были чуть не с ладонь, и, казалось, воздуха уже не осталось, и при каждом вдохе в легкие попадет пригоршня снежинок.
  
  — По-моему, я приказал оставаться на месте, — процедил Оуэн.
  
  — Я хотел пересесть к нему.
  
  — Зачем?
  
  Генри ответил спокойно, хотя голос слегка подрагивал:
  
  — Потому что он умирает. Он умирает, но думаю, еще успеет кое-что мне сказать.
  * * *
  
  Оуэн взглянул в зеркальце заднего обзора, увидел Генри, обнимавшего Даддитса за плечи, удостоверился, что ремни обоих застегнуты, и закрепил свой.
  
  — Держи его крепче, — посоветовал он. — Сейчас начнется адская тряска.
  
  Он подал «хамви» назад, включил первую скорость и двинулся черепашьим шагом, стараясь обогнуть брошенный «субару» с правой стороны, где трещина вроде была поуже.
  
  Оуэн оказался прав: тряска оказалась хуже, чем адской. Он мельком увидел, как тело Даддитса беспомощно подскакивает в руках Генри, а лысая голова бьется о его грудь. Но они благополучно миновали трещину и сейчас катили по Ист-стрит. Оуэну еще удавалось разглядеть полузаметенные следы подошв на белой ленте дороги. Мистер Грей жив и функционирует. Если бы только перехватить его, прежде чем ублюдок углубится в лес…
  
  Они не успели.
  * * *
  
  Последним нечеловеческим усилием Даддитс приподнял голову, и Генри с ледяным, каким-то обвальным ужасом увидел, что глаза Даддитса тоже наполняются кровью.
  
  Клац. Клац-клац. Хриплые смешки стариков: кому-то удалось сделать знаменитый тройной ход. В поле зрения снова вплыл телефон. И таблички над ним.
  
  — Нет, Даддитс, — прошептал Генри. — Не пытайся. Береги силы.
  
  Но для чего? Для чего, как не для этого?!
  
  Табличка справа:
  
   ОГРАНИЧЬТЕ ВРЕМЯ РАЗГОВОРА ПЯТЬЮ МИНУТАМИ, ПОЖАЛУЙСТА.
  
  Запахи табака, запахи горящего дерева, прокисшего раствора из бочонка с пикулями. Рука друга на его плече. И табличка слева:
  
   НЕМЕДЛЕННО ПОЗВОНИ ДЖОУНСИ.
  
  — Даддитс…
  
  Его голос, расплывающийся в темноте. Тьма, его старая подружка.
  
  — Даддитс, я не знаю как.
  
  И до него в последний раз донесся голос Даддитса, невероятно измученный, но спокойный.
  
  Скорее, Генри… я продержусь совсем немного… тебе нужно поговорить с ним.
  
  Генри поднимает телефонную трубку, смущенный абсурдной мыслью (но разве не вся ситуация абсурдна?), что у него нет мелочи, ни одного несчастного дайма. Подносит трубку к уху.
  
  И слышит бесстрастный деловитый голос Роберты Кэвелл.
  
  — Массачусетская больница, с кем вас соединить?
  * * *
  
  Мистер Грей тащил тело Джоунси по тропинке, идущей вдоль восточного берега водохранилища, от того места, где кончалась Ист-стрит. Брел, оскальзываясь, падая, хватаясь за ветки и снова вставая. На коленях Джоунси краснели ссадины, джинсы порвались и намокли от крови. Легкие нестерпимо жгло, сердце бухало в самые ребра. Но хуже всего было с бедром Джоунси, поврежденным при наезде. Место перелома превратилось в раскаленный пульсирующий шар, из которого вылетали стрелы боли, пронзающие ногу до колена и спину до поясницы. И чертова собака с каждым шагом становилась тяжелее. Правда, она все еще спала, зато тварь внутри не желала угомониться, и только сила воли мистера Грея держала ее в узде. В какой-то момент, после очередного падения, бедро отказалось сгибаться, и пришлось бить по нему затянутыми в перчатку кулаками Джоунси. Сколько еще осталось? Сколько еще пробиваться сквозь проклятый, удушливый, слепящий, не стихающий снег? И что там затевает Джоунси? А тварь?
  
  Мистер Грей не смел ни на миг дать волю грызущему голоду байрума, поэтому и речи быть не могло, чтобы хоть на секунду отвлечься, подойти к запертой двери и прислушаться.
  
  Впереди показался смутный силуэт. Мистер Грей, задыхаясь, помедлил, вгляделся в белую кашу и снова двинулся вперед, придерживая лапы пса и волоча правую ногу Джоунси.
  
  И увидел прибитую к стволу табличку:
  
   ЛОВЛЯ РЫБЫ ВБЛИЗИ ОПОРЫ СТРОГО ЗАПРЕЩЕНА.
  
  В пятидесяти футах от таблички начинались каменные ступеньки. Шесть… нет, восемь. Наверху возвышалось каменное здание на каменном же основании, уходившем в снежно-серое ничто, где раскинулось водохранилище: уши Джоунси слышали плеск воды о камень, перекрывающий даже натруженное, частое биение сердца.
  
  Он добрался.
  
  Стискивая лапы колли, мистер Грей из последних сил Джоунси стал взбираться по заснеженным ступенькам.
  * * *
  
  Едва они миновали каменные столбы, отмечавшие въезд на территорию водохранилища, Курц коротко велел:
  
  — Притормози, Фредди. У обочины.
  
  Фредди без лишних вопросов выполнил приказ.
  
  — Где твое «авто», парень?
  
  Фредди поднял винтовку. Добрая старая М-16, испытанная и надежная. Курц кивнул.
  
  — А в кобуре?
  
  — «Магнум-44», босс.
  
  У самого Курца была «девятка», которая лучше всего была для ближнего боя. А сейчас он хотел стрелять в упор. Увидеть, какого цвета мозги Оуэна Андерхилла.
  
  — Фредди?
  
  — Да, босс?
  
  — Просто, чтобы ты знал: это мое последнее задание, и я не мог надеяться на лучшего партнера.
  
  Перегнувшись через сиденье, он сжал плечо Фредди. Рядом храпел Перлмуттер. Минут за пять до того, как они проехали каменные столбы, он снова наполнил кабину на редкость омерзительным ароматом, после чего живот, благодарение Господу, опал. По мнению Курца, в последний раз.
  
  Глаза Фредди благодарно заблестели. Курц тихо восхитился. Похоже, он еще не совсем потерял сноровку. Значит, рано списывать его в тираж.
  
  — Ладно, дружище, — вздохнул Курц, — жми вперед, и плевать на торпеды. Верно?
  
  — Так точно, сэр.
  
  Курц решил, что в данной обстановке обращение «сэр» вполне уместно. В конце концов та операция закончена, пусть и бесславно. Отныне они сами по себе, последние партизаны времен гражданской, отчаянные джейхокеры[429], мчащиеся по просторам Западного Массачусетса.
  
  Фредди, брезгливо поморщившись, ткнул пальцем в Перлмуттера.
  
  — Прикажете разбудить его, сэр? Он, похоже, совсем спятил, но…
  
  — Зачем лишние хлопоты? — Курц пожал плечами и, не выпуская плеча Фредди, ткнул в лобовое стекло, за которым узкая дорога исчезала в снежной пелене.
  
  Проклятый снег преследовал их, как сама смерть, сменившая черный саван на белый. Следы «субару» исчезли, зато колеи, проложенные украденным Оуэном «хамви», еще виднелись.
  
  Если пошевелиться, хвала Господу, можно спокойно добраться до предателя. Не сложнее, чем обычная прогулка в парке.
  
  — Думаю, нам он больше ни к чему, что лично я считаю огромным облегчением. Давай, Фредди. Давай.
  
  «Хамви» вильнул хвостом, но тут же выправился. Курц вынул пистолет и прижал к ноге.
  
  Иду за тобой, Оуэн. Иду за тобой, дружище. Начинай готовить обращение к Господу, потому что жить тебе осталось не больше часа.
  * * *
  
  Офис, который он так старательно обставил, роясь в мозгу и воспоминаниях, сейчас рушился на глазах.
  
  Джоунси неустанно метался взад и вперед, оглядывая комнату, сжав губы так плотно, что они побелели. По лбу катились капли пота, несмотря на то что здесь было чертовски холодно.
  
  Это было Падение Офиса Джоунси. Почти как Падение Дома Эшеров. Под ним завывала и клацала печь, так сильно, что пол трясся. Белый порошок — вероятно, снежные кристаллы — влетал в вентиляцию, собираясь на стене пушистым треугольником. Там, где он касался деревянных панелей, мгновенно появлялись царапины и плесень. Снимки падали на пол один за другим, как самоубийцы с крыши. Стул Имса, тот, который он всегда хотел иметь, именно тот, развалился надвое, словно разрубленный невидимым топором. Ящики стола выдвигались из гнезд и падали на ковровое покрытие. Панели красного дерева трескались и осыпались осенними листьями. Ставни, навязанные ему мистером Греем, дрожали и вибрировали с таким лязгом, что у Джоунси зубы ломило.
  
  Звать мистера Грея, допытываться, что происходит, не имело смысла… и кроме того, Джоунси получал всю необходимую информацию. Он задержал мистера Грея, но тот смело принял вызов и, кажется, побеждает. Viva, мистер Грей, который либо достиг, либо вот-вот достигнет цели!
  
  Панели отрывались, обнажая грязную штукатурку, стены «Братьев Трекер», какими четверка друзей видела их в семьдесят восьмом, когда они прижимались лбами к стеклу, а их новый приятель, как ведено, покорно ждал внизу, пока они удовлетворят свое любопытство и проводят его домой.
  
  Еще одна панель брякнулась вниз со звуком рвущейся бумаги, открыв доску объявлений с единственным фото. Полароидным снимком. Не королева красоты, не Тина Джин Шлоссингер, какая-то незнакомая женщина, с глупой физиономией, задравшая юбку до самых трусиков. Дорогое ковровое покрытие вдруг съежилось, обнаружив зашарканный кафель и белые головастики использованных презервативов, оставленных парочками, приходившими сюда потрахаться под безразличным взглядом полароидной женщины, бывшей, в сущности, никем, просто артефактом пустого прошлого.
  
  Джоунси метался, припадая на больную ногу, впервые после несчастного случая разнывшуюся так нестерпимо, и понимал все — да, придется смириться и признать очевидное, в бедро словно напихали заноз и осколков стекла, а шея и плечи затекли и болят от непривычной тяжести. Мистер Грей в финальном рывке решил загнать его тело до смерти, принести в жертву, и Джоунси ничего не мог поделать.
  
  Единственное, что пока осталось невредимым, — Ловец снов. Правда, он тревожно раскачивался, описывая гигантские дуги, но не думал падать. Джоунси уставился на него. Он был готов умереть, но не так, не в этом вонючем офисе. Там, за его стенами, они когда-то вершили что-то доброе, почти благородное. Но сдохнуть здесь, под пыльным равнодушным взглядом женщины, пришпиленной к доске объявлений… это казалось несправедливым. Плевать на весь мир, но он, Гэри Джоунс из Бруклина, Массачусетс, а раньше из Дерри, штат Мэн, и сейчас прямо с Джефферсон-тракт, заслуживает лучшего.
  
  — Пожалуйста, я заслуживаю лучшего, чем это!!! — крикнул он пляшущей в воздухе паутине, и на распадающемся на глазах столе зазвонил телефон.
  
  Джоунси развернулся, скрипнув зубами от приступа свирепо-жгучей боли в бедре. Телефон, по которому он успел позвонить Генри, голубой «тримлайн», исчез. Вместо него на потрескавшейся столешнице нелепо торчал старомодный черный аппарат с наборным диском вместо кнопок и наклейкой, гласившей:
  
   ДА ПРЕБУДУТ С ТОБОЙ СИЛЫ.
  
  Тот самый, который родители подарили на день рождения! 949-7784. Номер, на который направили счет за разговор с Даддитсом много лет назад.
  
  Джоунси метнулся к телефону, наплевав на бедро, молясь, чтобы линия не расползлась, не разъединилась, прежде чем он успеет подбежать.
  
  — Алло! Алло! — твердил он, стараясь удержаться на дрожащем, прыгающем полу. Офис раскачивало, как судно в шторм.
  
  Чего он никак не думал услышать, так это голос Роберты.
  
  — Да, доктор, сейчас будете говорить.
  
  Раздался щелчок, такой резкий, что Джоунси поморщился. Наступило молчание. Джоунси застонал и уже хотел было положить трубку, когда последовал еще один щелчок.
  
  — Джоунси?
  
  Это Генри! Едва слышно, но все равно Генри!
  
  — Где ты? — завопил Джоунси. — Боже мой, Генри, это место рушится! И я распадаюсь вместе с ним!
  
  — Я в «Госслине», только я не там. Где бы ты ни был, ты тоже не там. Мы в больнице, куда тебя привезли после наезда…
  
  Треск, жужжание, шум — и снова Генри, на этот раз куда ближе и громче. Его единственная соломинка в катастрофе и хаосе… но и не там тоже!
  
  — Что?!
  
  — Мы в Ловце снов, Джоунси! Мы в Ловце снов, и всегда там сидели! С самого семьдесят восьмого! Ловец — это Даддитс, но он умирает! Держится из последних сил, но не знаю, сколько еще…
  
  Щелчок, сопровождаемый жужжанием, противным, покалывающим ухо статическими разрядами.
  
  — Генри! Генри!!!
  
  — …выходи! — Опять еле слышно, но голос у Генри отчаянный: — Ты должен выйти, Джоунси! Навстречу мне. Беги по Ловцу навстречу мне! Еще есть время! Мы можем достать этого сукина сына! Слышишь? Мы можем…
  
  Очередной щелчок, и линия отключилась. Корпус его детского телефона треснул, распался и выблевал беспорядочную путаницу проводов. Все, как один, оранжевые. Пораженные байрумом.
  
  Джоунси уронил аппарат и поднял глаза к качающемуся Ловцу снов, этой эфемерной паутине. Он вспомнил фразу, которую они так любили повторять в детстве, подхваченную из репертуара какого-то комика: «Где б ты ни был, там ты и есть».
  
  Одно время она почти затмила «День другой, дерьмо все то же», а может, и вышла на первое место, когда они стали старше и воображали себя умудренными жизнью, пресыщенными всезнайками. Где бы, ты ни был, там ты и есть. Только, если верить Генри, это не правда. Где бы они, по их мнению, ни были, они были не там.
  
  Они находились в Ловце снов.
  
  Джоунси снова поднял голову к потолку. И заметил, что от центра Ловца отходят четыре основных луча, на которых держались поперечные нити паутины. Эти четыре луча скрещиваются в середине, ядре этой маленькой вселенной, основе всего сооружения.
  
  Беги по Ловцу навстречу мне! Еще есть время!
  
  Джоунси повернулся и бросился к двери.
  * * *
  
  Мистер Грей тоже стоял у двери, той, что вела в помещение опоры. Дверь была закрыта. Неудивительно, учитывая все, что произошло с русской. Как говорил Джоунси, поздно закрывать дверь конюшни после того, как лошадь украли. Будь у него лом, все обошлось бы куда проще. Но и сейчас он не слишком тревожился. Как ему удалось обнаружить, весьма интересным побочным эффектом эмоциональной стороны человеческой натуры была способность рассчитывать наперед, чтобы не спровоцировать взрыв накопившихся эмоций, если замыслы пойдут прахом. Может, это явилось одной из причин, по которой этим созданиям удавалось выжить так долго.
  
  Предложение Джоунси сдаться, стать своим, таким же туземцем, то, которое почти заворожило мистера Грея, показалось таинственным и экзотичным, снова и снова приходило на ум, но мистер Грей упрямо его отбрасывал. Он выполнит свою миссию здесь, пойдет до конца. А потом — кто знает? Сандвичи с беконом. И то, что разум Джоунси определял как «коктейль». Прохладный, освежающий, слегка пьянящий напиток.
  
  Со стороны водохранилища прилетел злой ветер, залепив лицо мокрым снегом, на мгновение ослепив мистера Грея. Все равно что удар влажным полотенцем, вернувший его в настоящее, там, где у него имелась незаконченная работа.
  
  Он попятился к краю квадратной гранитной ступеньки, поскользнулся и упал на колени, не обращая внимания на кинжальный удар боли в бедро. Не для того он прошел весь этот путь, черные световые годы и белые мили, чтобы свалиться с лестницы и сломать шею либо нырнуть в Куэббин и умереть от переохлаждения в ледяной воде.
  
  Верхнюю ступеньку подпирала насыпь из дробленого камня. Перегнувшись через низкие перила, мистер Грей смахнул снег с насыпи и попытался вытащить разболтавшийся булыжник. Рядом с дверью тянулся ряд окон, узких, но не слишком.
  
  Звук был приглушен и ослаблен тяжелым сплошным покрывалом снега, но мистер Грей все же услышал его, рев приближающейся машины. Где-то рыщет еще одна, но та уже остановилась, вероятно, в конце Ист-стрит. Они едут, но уже поздно. Все кончено. До опоры еще не меньше мили, по неровной, предательски скользкой дороге. К тому времени, как они доберутся сюда, собака уже будет лежать на дне шахты, дохлая, но успевшая исторгнуть из себя байрум.
  
  Он сумел вытащить камень, стараясь действовать осторожно, чтобы не потревожить пульсирующее чужой жизнью тело спящей у него на плечах собаки. Отполз от края ступеньки и попытался встать. Но не мог. Огненный шар в бедре Джоунси снова распух. Неимоверным усилием он все-таки вскочил, хотя боль на мгновение ослепила его и, казалось, отдалась даже в зубах и висках.
  
  Мистер Грей прикрыл глаза, постоял немного, перенося тяжесть на здоровую ногу, совсем как лошадь, которой в подкову попал камешек. Прислонясь к запертой двери. Когда боль немного утихла, он камнем выбил стекло в левом от двери окне, порезав при этом руку Джоунси в нескольких местах. Один порез оказался довольно глубоким, и несколько больших осколков свисали с верхней фрамуги, как топор самодельной гильотины, но на такие вещи мистер Грей внимания не обращал. Как и на то, что Джоунси наконец покинул свое укрытие.
  
  Мистер Грей протиснулся сквозь окно, приземлился на холодном цементном полу и огляделся.
  
  Квадратное помещение длиной около тридцати футов. В дальнем конце окно, из которого, вне сомнения, открывается великолепный вид на водохранилище, особенно в ясный день. Но сейчас на него наброшено что-то вроде белой простыни. С одной стороны висит нечто, похожее на гигантское стальное ведро, с россыпью красных пятен на боках, только это не байрум, а окись, которую Джоунси идентифицирует как «ржавчину». Мистер Грей не был уверен в его предназначении, но предполагал, что в случае необходимости в этом ведре спускают людей в шахту.
  
  Железная крышка диаметром фута четыре на месте, лежит точно в центре пола. Он видит квадратную бороздку с одной стороны и оглядывается. К стене прислонены инструменты, и среди них лом, валяющийся в брызгах стекла из разбитого окна. Возможно, именно тот, которым русская перед смертью отодвинула крышку.
  
  Насколько я слышал, подумал мистер Грей, народ в Бостоне будет пить этого последнего байрума с утренним кофе как раз накануне Валентинова дня.
  
  Он поднял лом, с трудом, натужно дыша, дохромал до середины комнаты и сунул в щель.
  
  Лом вошел легко, как смазанный маслом.
  * * *
  
  Генри вешает трубку, набирает в легкие воздух, задерживает его… и рвется к двери с табличкой:
  
   ОФИС. НЕ ВХОДИТЬ.
  
  — Эй, — квакает старая Рини Госслин со своего места у кассы. — Вернись, парнишка! Туда нельзя!
  
  Но Генри не останавливается, даже не замедляет шага, но, вломившись в дверь, вдруг понимает, да, он в самом деле парнишка, ниже своего теперешнего роста почти на фут, и хотя носит очки, но далеко не такие сильные, как нынче. Он мальчишка, но под разлетающимися волосами (немного поредевшими к тому времени, когда он переступил порог тридцатилетия) все же скрыт взрослый мозг.
  
  Я два, два, два в одном флаконе, думает он, вваливаясь в офис старого Госслина, и бешено кудахчет, заливается смехом, как в прежние деньки, когда все лучи Ловца были целы и сходились в центре, а Даддитс расставлял колышки. «Я чуть живот не надорвал, — говорили они, — чуть живот не надорвал, что за срань господня!»
  
  Он оказывается в офисе, но это не офис старика Госслина, где человек по имени Оуэн Андерхилл когда-то ставил человеку по имени не Абрахам Курц запись серых человечков, говоривших голосами знаменитых людей. Это коридор, больничный коридор, и Генри ничуть не удивлен. Это Массачусетская больница. Он ее создал.
  
  Здесь сыро и куда холоднее, чем в обычном коридоре, а стены заросли байрумом. Откуда-то доносятся стоны:
  
  Мне не нужны вы, не нужен укол, я хочу Джоунси. Джоунси знал Даддитса. Джоунси умер, умер в «скорой», Джоунси единственный, кто годится. Валите отсюда, поцелуйте меня в задницу, я хочу Джоунси.
  
  Но он не уйдет. Он старый, коварный мистер Смерть, и не собирается жаться в сторонке. У него тут дело.
  
  Он невидимкой крадется по коридору, где так холодно, что дыхание вырывается белым паром, мальчик в оранжевой куртке, которая скоро станет тесна. Жаль, что у него нет ружья, того, которое зарядил для него отец Пита, но и ружье пропало, забыто, похоронено под грузом лет, вместе с телефоном Джоунси, украшенным наклейкой из «Звездных войн» (как они все завидовали этому телефону!), курткой Бивера, исполосованной молниями, и свитером Пита с эмблемой НАСА на груди. Похоронены под грузом лет. Некоторые мечты умирают и улетают на свободу, вот еще одна из горьких истин мира. Как их много, горьких истин…
  
  Он проходит мимо парочки смеющихся, болтающих сестер, одна из них повзрослевшая Джози Ринкенхауэр, а другая — женщина с полароидной фотографии, которую они видели в тот день через окно офиса «Братьев Трекер». Они не видят Генри, потому что для них он не существует, он сейчас в Ловце снов, бежит назад по лучу, к самому центру.
  
  Я эггмен, думает он. Время замедлилось, пространство искривилось, и эггмен идет вперед. Все дальше и дальше.
  
  Генри крадется по коридору на звук голоса мистера Грея.
  * * *
  
  Сквозь разбитое окно машины Курц отчетливо слышал неровные строчки выстрелов из автоматического ружья, пробудившие давно знакомые ощущения неловкости и нетерпения: злости на то, что стрельба началась без него, и страха, что все закончится, прежде чем он успеет оказаться на месте, и не останется никого, кроме раненых, скулящих: врача-врача-врача.
  
  — Жми, Фредди, — бросил он, перекрывая храп Перлмуттера.
  
  — Уж очень скользко, босс.
  
  — Все равно. У меня такое чувство, что мы почти…
  
  Он увидел розовое пятно на чистом белом занавесе снега, размытое, как кровь, сочившаяся из пореза на лице сквозь крем для бритья, и только потом различил силуэт «субару», уткнувшегося носом в землю. И в следующий момент Курц искренне раскаялся в недобрых мыслях по поводу водительского мастерства Фредди. Его заместитель попросту крутанул «баранку» вправо и прибавил скорости, когда «хамви» едва не забуксовал. Огромная машина, покорная рулю, буквально перемахнула через трещину. Толчок был весьма ощутимым. Курц, подброшенный вверх, ударился макушкой о крышу, да так, что из глаз посыпался фонтан искр. Руки Перлмуттера повисли, как у трупа, голова откинулась сначала назад, потом вперед. «Хамви» промчался рядом с «субару» так близко, что едва не задел ручку дверцы, и мощно попер вперед, по единственным теперь рубчатым следам шин, примявших свежевыпавший снег.
  
  Теперь я у тебя на хвосте, Оуэн. Дышу прямо тебе в затылок, Оуэн, сгнои Господь твои голубые глаза, торжествующе твердил про себя Курц.
  
  Единственное, что беспокоило его, — недолгий взрыв пальбы. Что все это значит? Но как бы там ни было, а больше не стреляли.
  
  Впереди замаячило еще одно пятно, на этот раз оливково-зеленое. «Хаммер». Они ушли, возможно, ушли, но…
  
  — Готовность номер один, — сказал он Фредди. — Кое-кому пора платить долги.
  * * *
  
  К тому времени, когда Оуэн добрался до места, где Ист-стрит кончалась (вернее, растворялась в идущей на северо-восток Фицпатрик-роуд, как хотите, в зависимости от вашего воображения), вдали раздался шум моторов второго «хамви». Вероятно, Курц, в свою очередь, слышал его, «хамви» не так громогласны, как «харли», но и воркующими голубицами их не назовешь.
  
  Следы Джоунси окончательно исчезли, но Оуэн еще видел тропинку, отходившую от основной дороги и вьющуюся вдоль берега водохранилища.
  
  Оуэн заглушил мотор.
  
  — Генри, похоже, отсюда придется идти не…
  
  И осекся. Он так усердно пялился в лобовое стекло, так боялся вновь слететь в кювет, что ни разу не обернулся назад и не взглянул в зеркальце заднего обзора. И поэтому оказался совершенно не готов к тому, что увидит. Потрясен и поражен.
  
  Генри и Даддитс слились в том, что Оуэн посчитал последним объятием, прижавшись друг к другу щетинистыми щеками. Глаза закрыты, лица и куртки измазаны кровью. Дыхания не было слышно, и Оуэн решил, что оба умерли: Даддитс — от лейкемии, Генри — от сердечного приступа, вызванного переутомлением и невероятным, немыслимым, невыносимым тридцатичасовым стрессом. Он едва не вскрикнул, но тут веки чуть вздрогнули. У обоих.
  
  Обнявшиеся. Забрызганные кровью. Но не мертвые. Спящие.
  
  Спят и видят сны…
  
  Оуэн хотел было окликнуть Генри, но раздумал. Генри отказался покинуть лагерь в Джефферсон-тракт и бросить заключенных на произвол судьбы, и хотя им это сошло с рук, но только по чистой случайности… офигительному везению или улыбке судьбы… если вы верите, что таковая бывает не только в телесериалах. Так или иначе, улизнуть незамеченным не удалось. На хвосте сидит Курц, вцепился, как бультерьер, и такого наверняка не случилось бы, не исчезни Оуэн и Генри потихоньку, под вой и свист бури.
  
  Что ж, как ни крути, ничего не изменишь, подумал Оуэн, открывая дверцу машины и спрыгнув на землю. Откуда-то с севера, из белой пустоты снега, донесся крик орла, противно нудившего насчет погоды. Сзади, с юга, слышался приближающийся рев машины Курца, этого надоедливого психа. Из-за долбанного снега невозможно сказать точно, насколько он успел подобраться к ним. В такую погоду все звуки обманчивы, приглушены снегом. Он может находиться в двух милях отсюда, а может и гораздо ближе. И Фредди с ним, чертов Фредди, идеальный солдат, Дольф Лундгрен из ада.
  
  Оуэн обошел машины, то и дело спотыкаясь, проклиная все на свете, и открыл кузов, надеясь найти автоматы, а может, и миномет. Никаких минометов, никаких гранат, зато нашлись четыре автоматические винтовки МП-5 и коробка с обоймами, в каждой по сто двадцать патронов.
  
  Там, в лагере, он вел игру по правилам Генри, им, наверное, удалось спасти несколько жизней, но на этот раз будет так, как посчитает нужным он, видит Бог, если он еще не заплатил сполна за чертово блюдо Рейплоу, значит, придется так и ходить в должниках. С этим он проживет, но недолго, если повезет не ему, а Курцу.
  
  Генри либо спит, либо в обмороке, либо соединился с умирающим другом в каком-то безумном, недоступном Оуэну слиянии сознаний. Пусть себе. Проснувшийся Генри, Генри бодрый и соображающий, наверняка попытается помешать тому, что должно случиться, что необходимо сделать, особенно если он прав относительно того, что Джоунси жив и скрывается где-то в глубинах разума, захваченного инопланетянином. Рука Оуэна не дрогнет… и поскольку телепатии конец, он не услышит Джоунси, молящего о пощаде, даже если он все еще там. «Глок» хорошее оружие, но недостаточно надежное.
  
  МП-5 разорвет тело Гэри Джоунса в кровавые клочья.
  
  Оуэн схватил ружье, рассовал по карманам три дополнительные обоймы. Курц совсем близко — близко, близко, близко.
  
  Оуэн оглянулся, почти ожидая увидеть зеленовато-коричневую тушу второго «хамви», возникающую на Ист-стрит, одетым в камуфляж привидением, но дорога оставалась пуста. Хвала Иисусу, как сказал бы Курц.
  
  Окна «хаммера» уже заволокло снегом, но Оуэн, семеня мимо громады грузовика, разглядел силуэты двух тел на заднем сиденье, по-прежнему сплетенных в объятиях.
  
  — Прощайте, мальчики, — прошептал он. — Приятных сновидений.
  
  Если повезет, они так и не проснутся, когда Курц и Фредди придут за ними и положат конец их существованию перед началом охоты на главную добычу.
  
  Оуэн внезапно замер, поскользнулся и схватился за капот «хамви». Даддитс уже отработанный материал, но спасти Генри Девлина еще можно.
  
  Нет! — вопила часть разума, когда он взялся за ручку задней дверцы. Нет, времени не осталось!
  
  Но Оуэн решил рискнуть. Поставить на карту весь мир. Может, заплатить еще немного, в счет долга за блюдо Рейплоу, может, за то, что сделал вчера (эти голые серые фигурки, стоящие вокруг разбившегося корабля, с поднятыми руками, словно сдаваясь), возможно, просто ради Генри, сказавшего, что они герои, и мужественно пытавшегося исполнить свое предназначение.
  
  Не сочувствие, к дьяволу, подумал он, открывая дверь. Нет, сэр, никакого сочувствия к мудаку.
  
  Даддитс сидел ближе. Оуэн схватил его за воротник просторной куртки и дернул. Даддитс боком рухнул на сиденье. Кепка свалилась, открывая блестящий лысый череп. Генри, так и не отнявший рук от Даддитса, упал сверху и, не открывая глаз, тихо застонал. Оуэн наклонился и свирепо прошептал ему на ухо:
  
  — Только не вставай. Ради Господа Бога, Генри, не вставай.
  
  После чего он захлопнул дверцу, отступил шага на три и, прижав ствол к бедру, дал залп. Стекла «хамви» пошли трещинами, побелели и рассыпались. Гильзы запрыгали у ног Оуэна. Он снова подошел поближе и заглянул в дыру. Генри и Даддитс по-прежнему лежали неподвижно, засыпанные крошками стекла, залитые кровью Даддитса, и на первый взгляд казались самыми мертвыми из всех мертвецов, которых когда-либо видел Оуэн. Оставалось надеяться, что Курц не будет долго присматриваться. Слишком спешит. В любом случае Оуэн сделал все, что мог.
  
  Услышав резкий металлический лязг, он ухмыльнулся. Теперь-то он точно знает, где Курц: у той промоины, где закончил свой путь «субару». Хорошо бы, Курц и Фредди влепились носом в зад гребаной развалюхи, но, к сожалению, звук был не настолько громким. Все же теперь ясно, где они. В миле от них, в целой миле. Не так плохо, как он думал.
  
  — Полно времени, — буркнул Оуэн.
  
  Это, конечно, верно в отношении Курца, но как насчет другой стороны? Где мистер Грей сейчас?
  
  Держа винтовку за ремень, Оуэн пустился по тропе, ведущей к опоре № 12.
  * * *
  
  Мистер Грей открыл для себя еще одну неприятную человеческую эмоцию — панику. Он прошел весь этот путь: световые годы сквозь космос, сотни миль сквозь снег, чтобы в конце дороги его так бездарно подвели мышцы Джоунси, безнадежно ослабевшие, отказавшиеся функционировать. К тому же железная крышка оказалась тяжелее, чем он представлял.
  
  В отчаянии он налег на лом так, что спина Джоунси, казалось, вот-вот переломится — и наконец был вознагражден узким ломтиком тьмы по краям ржавого железа. И скрежетом этого самого железа по бетону. Сдвинулась! На дюйм-другой, не больше, но сдвинулась!
  
  Но тут поясницу Джоунси прихватило так, что мистер Грей, шатаясь, прижимая ладони к больному месту и скрипя зубами (благодаря своему иммунитету, Джоунси сохранил все до одного), отступил. Похоже, он в самом деле разваливается.
  
  Лэд жалобно завизжал. Посмотрев на него, мистер Грей увидел, что тварь готова вырваться на волю. Хотя пес по-прежнему спал, брюхо раздулось до такой степени, что одна лапа неподвижно торчала в воздухе. Кожа внизу брюха натянулась, и казалось, вот-вот лопнет, вены быстро-быстро пульсировали. Из-под хвоста тянулась струйка крови.
  
  Мистер Грей наградил злобным взглядом ни в чем не повинный лом, так и торчавший в крышке. В воображении Джоунси русская представлялась стройной красоткой с черными волосами и темными трагическими глазами. На самом же деле она наверняка была широкоплечей, плотной и мускулистой, иначе как бы…
  
  Воздух разорвали выстрелы. В опасной близости. Слишком опасной. Мистер Грей, охнув, огляделся. Благодаря Джоунси частью его маски стала чисто человеческая коррозия сомнения. Впервые он осознал, что может потерпеть неудачу, да, неудачу, даже сейчас, когда цель так близка, что он слышит плеск воды, начинающей свое шестидесятимильное подземное путешествие. И все, что стоит между байрумом и остальным миром, — жалкая ржавая крышка весом сто двадцать фунтов.
  
  Плюясь визгливой отчаянной литанией Биверовых проклятий, мистер Грей ринулся вперед. Истерзанное тело Джоунси дергалось на ненадежной опоре больного бедра. Один из них вот-вот явится, тот, кого зовут Оуэн, и мистер Грей не смел надеяться, что сумеет заставить Оуэна прицелиться себе в грудь. Будь у него время, возможность застать Оуэна врасплох, тогда возможно. Но у него нет ни того, ни другого. Этот человек, который идет за ним, натаскан на убийство, это его ремесло.
  
  Мистер Грей взвился в воздух. Послышался вполне различимый хруст, это бедренная кость Джоунси, не выдержав непосильной нагрузки, вывернулась из сустава. Мистер Грей навалился на лом всей тяжестью тела Джоунси. Край снова поднялся, и на этот раз крышка проехалась по бетону едва не на целый фут. Снова появился черный полумесяц, в который когда-то скользнула русская. Не совсем полумесяц, скорее тонкое «С», выведенное пером каллиграфа… но собака пройдет.
  
  Нога Джоунси больше не действовала (кстати, где Джоунси? До сих пор ни звука от его скандального хозяина), но это не важно. Он вполне может ползти.
  
  Мистер Грей так и сделал. Пополз по ледяному полу к тому месту, где лежал спящий колли, схватил Лэда за ошейник и потащил к скважине.
  * * *
  
  Зал Воспоминаний — просторное хранилище коробок — тоже вот-вот готов развалиться. Пол трясется, как в приступе бесконечного, медленного землетрясения, люминесцентные светильники чахоточно мигают, придавая помещению неправдоподобный, словно галлюцинация больного белой горячкой, вид.
  
  Джоунси мчится из последних сил, перебегает из коридора в коридор, чисто интуитивно находя путь в лабиринте. И непрерывно приказывает своему телу наплевать на проклятое бедро, в конце концов он теперь всего лишь чистый разум. Но с таким же успехом инвалид мог бы убеждать ампутированную конечность не болеть.
  
  Он летит мимо коробок с метками АВСТРО-ВЕНГЕРСКАЯ ВОЙНА, и КАФЕДРАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА, и ДЕТСКИЕ ИСТОРИИ, и содержимое ВЕРХНЕГО ШКАФА. Натыкается на гору рассыпавшихся коробок, обозначенных КАРЛА, припадает на больную ногу, вопит от боли. Хватается за ящики (на этих надпись ГЕТТЕРСБЕРГ), чтобы удержаться от падения, и, наконец, видит дальний конец хранилища. Слава Богу, кажется, он оставил позади много миль.
  
  На двери таблички:
  
   БЛОК ИНТЕНСИВНОЙ ТЕРАПИИ. ПОЖАЛУЙСТА, ТИШЕ.
  
  и:
  
   ПОСЕЩЕНИЕ ТОЛЬКО ПО ПРОПУСКАМ.
  
  Точно, именно туда его и привезли. Там он проснулся и услышал зов хитрого мистера Смерти, притворявшегося, будто зовет Марси.
  
  Джоунси влетает в двери и оказывается в другом мире, который узнает сразу: белый с голубым коридор блока интенсивной терапии, где четыре дня спустя после несчастного случая он сделал первые нерешительные шажки. Прохромав с дюжину футов по выложенному кафелем коридору, он замечает брызги байрума, расплескавшиеся по стенам, слышит непривычную для больницы, хоть и тихую, музыку, кажется, это «Роллинг Стоунз» поют «Сочувствие дьяволу».
  
  Он только успевает понять, что это за песня, как бедро взрывается термоядерной вспышкой. Джоунси удивленно вскрикивает и валится на черно-красный кафель блока интенсивной терапии, хватаясь за ногу. Совсем как тогда, после наезда, удушливое облако багровой агонии. Он катается по полу, глядя на мерцающие световые табло, на круглые динамики, из которых доносится музыка («Анастасия кричала напрасно»), музыка из иного мира, когда боль так ужасна, все остальное в ином мире, боль превращает суть и истинный смысл в бесплотную тень, любовь — в пародию и насмешку, это он узнал еще в марте и теперь должен узнавать снова. Он катается и катается, вцепившись в распухшее бедро, глаза вылезают из орбит, рот превратился в уродливо растянутую щель, и в глубине души он уже понимает, что случилось, знает: мистер Грей. Сукин сын мистер Грей сломал его уже однажды сломанное бедро.
  
  И тут издалека, из того другого мира, он слышит знакомый голос. Голос ребенка:
  
  Джоунси!
  
  Отдающийся эхом… искаженный… но не настолько далекий. Не этот коридор, но один из соседних. Чей голос? Кого-то из его ребятишек? Может, Джона? Нет…
  
  Джоунси, скорее! Он идет убить тебя! Оуэн идет убить тебя!
  
  Джоунси понятия не имеет, кто такой Оуэн, но узнает голос. Генри Девлин. Не теперешний Генри, не тот, которого он в последний раз видел перед поездкой в магазин Госслина. Тот Генри, с которым он вырос, тот, который сказал Ричи Гренадо, что они всем разболтают, если он не прекратит издеваться над Даддитсом, а Ричи и его дружки никогда не поймают Пита, потому что Пит бегает быстро — хрен догонишь.
  
  Не могу! — откликается Джоунси, продолжая кататься по полу. Он чувствует, как что-то меняется, исподволь, постепенно, но вот что? — Не могу, он снова сломал мне бедро, сукин сын сломал…
  
  И вдруг понимает, что происходит: боль откатывается назад. Все равно что смотреть перематывающуюся кассету: молоко течет из стакана в пакет, цветок, который должен расцвести, благодаря чуду неподвластной бегу времени фотографии, наоборот, свертывает лепестки.
  
  Причина становится очевидной, когда он опускает глаза и видит ярко-оранжевую куртку, купленную когда-то матерью в «Сирее», перед первой поездкой в «Дыру в стене», когда Генри раздобыл оленя, и все они вместе убили Ричи Гренадо и его приятелей, убили сном, возможно, не намереваясь делать этого, но тем не менее все же сделали.
  
  Он снова стал мальчишкой, четырнадцатилетним мальчишкой, и избавился от боли. Немудрено: бедро будет сломано только через двадцать три года. И тут в мозгу все с грохотом сходится вместе, валится на свои места: нет и не было никакого мистера Грея. Мистер Грей живет в Ловце снов, и нигде больше. Он реален не более чем боль в бедре.
  
  Я защищен, думает он, вставая. Ни пятнышка байрума. И в моей голове не просто воспоминания, а истинный призрак в машине. Он — это я. Господи боже, мистер Грей — это я.
  
  Джоунси вскакивает и пускается бежать, так быстро, что едва не влепился носом в угол. Но устоял: ловкие быстрые ноги четырнадцатилетнего подростка несут его вперед. И никакой боли, никакой боли!
  
  Следующий коридор ему знаком. Здесь стоит каталка с судном. Мимо нее осторожно семенит на тонких ножках олень, которого он видел тогда в Кембридже перед наездом. Вокруг бархатистой шеи широкий ошейник, с ошейника огромным амулетом свисает его магический кристалл. Джоунси мчится мимо оленя, который смотрит на него огромными кроткими глазами.
  
  Джоунси! Уже близко. Совсем близко. Джоунси!
  
  Джоунси удваивает скорость, ноги летят, молодые легкие дышат свободно, никакого байрума, потому что он невосприимчив, нет никакого мистера Грея, по крайней мере в нем, мистер Грей в больничной палате, и все время там был, мистер Грей, эта фантомная боль в отрезанной конечности, которую до сих пор чувствуешь, призрак в машине, призрак, подключенный к аппаратуре жизнеобеспечения, и аппаратура жизнеобеспечения — это он.
  
  Он сворачивает за очередной угол. Перед ним три открытые двери. У четвертой, закрытой, стоит Генри. Ему четырнадцать, как и Джоунси. На Генри тоже оранжевая куртка. Очки, как всегда, сползли на кончик носа, и он отчаянно машет рукой.
  
  Скорее! Скорее, Джоунси! Даддитс долго не продержится! Если он умрет раньше, чем мы убьем мистера Грея…
  
  Джоунси подлетает к Генри. Ему хочется раскинуть руки, обнять друга, но времени нет.
  
  Это я во всем виноват, говорит он Генри высоким юношеским тенорком.
  
  Не правда, отвечает Генри, глядя на него, со знакомым нетерпением, внушающим в детстве такой ужас Питу, Биву и Джоунси: в отличие от них Генри всегда думал наперед, всегда еле-еле удерживался, чтобы не прыгнуть в будущее, оставив их всех позади. Они, похоже, всегда были гирями на его плечах.
  
  Но…
  
  Ты еще скажи, что Даддитс убил Ричи Гренадо, а мы — его сообщники. Он был тем, кем был, Джоунси, и сделал нас теми, кто мы есть… но не намеренно. Единственное, что он мог сделать намеренно, — завязать шнурки на ботинках, разве не знаешь?
  
  И Джоунси думает:
  
  Агу? Соку?
  
  Генри! Даддитс… держится ради нас, Джоунси. Я тебе говорил. И держит нас.
  
  В Ловце снов.
  
  Верно. Ну что, будем стоять здесь и спорить, пока мир летит к чертям, или…
  
  Нужно прикончить сукина сына, говорит Джоунси и тянется к дверной ручке. Над ней висит табличка с предупреждением:
  
   ИНФЕКЦИИ НЕ ОБНАРУЖЕНО. IL N’Y A PAS D’INFECTION,
  
  и внезапно он видит обе стороны медали, двойной смысл, который не каждому дано распознать. Все равно что оптический обман Эшера. Взгляни под одним углом, увидишь правду. Взгляни под другим, поймешь, что это самая чудовищная ложь во всей вселенной.
  
  Ловец снов, думает Джоунси и поворачивает ручку.
  
  Палата — царство торжествующего байрума. Джунгли из кошмарных снов, заплетенные лианами, ползучими растениями, лозами, перевитыми, скрученными в кроваво-красные косы. Здесь несет серой и леденящим этиловым спиртом, вонью пусковой жидкости, налитой во взбрыкнувший карбюратор морозным январским утром. Хорошо еще, что не нужно бояться срань-хорьков, только не здесь, они на другом луче Ловца в другом месте и времени. Байрум пока остается проблемой Лэда, колли, незначительной фигуры во всей этой истории.
  
  Телевизор включен, и хотя экран зарос байрумом, все же на поверхность упорно пробиваются призрачные черно-белые фигуры. Мужчина волочит труп собаки по цементному полу, пыльному, усыпанному мертвыми осенним листьями. Странное помещение напоминает склеп из ужастиков пятидесятых, которые так любит смотреть Джоунси. Но это не склеп: слышится глухой плеск бегущей воды.
  
  В центре пола — круглая ржавая крышка с выдавленными на поверхности буквами МУВС — Массачусетское управление водоснабжения. Буквы выпирают даже сквозь красноватую корку. Еще бы! Для мистера Грея, чья физическая сущность погибла еще там, в «Дыре в стене», они означают все.
  
  Фигурально говоря, весь мир.
  
  Крышка немного сдвинута, открывая полумесяц абсолютной черноты. Джоунси сознает, что мужчина, который тянет пса, — он сам, и пес еще не сдох. Его тело оставляет на цементе тонкий кровяной след, а задние лапы подергиваются. Словно загребают.
  
  Брось ты свое кино, рычит Генри, и Джоунси оборачивается к лежащей на постели фигуре. Серому существу, прикрытому испещренной байрумом простыней — до самой груди, плоской, безволосой, без сосков, без пор, серой плоти, обтянутой серой кожей. Джоунси, даже не глядя, знает, что пупка тоже нет, потому что эта тварь никогда не рождалась на свет. Он всего лишь детское представление о жителе иного мира, воплощенное в жизнь подсознанием тех, кто впервые столкнулся с байрумом. Они никогда не существовали как реальные особи — пришельцы, инопланетяне. Серые, как физические тела, были созданы человеческим воображением, вышли из Ловца снов, и эта мысль доставляет Джоунси некоторое облегчение. Не его одного одурачили. По крайней мере это уже что-то.
  
  И еще кое-что его радует: взгляд этих отвратительных черных глаз. В них плещется страх.
  * * *
  
  — Я готов, — спокойно объявил Фредди, останавливая «хамви», проехавший еще три мили.
  
  — Прекрасно, — кивнул Курц. — Осмотри «ХМВ». Я прикрою.
  
  — Сейчас.
  
  Фредди взглянул на Перлмуттера, живот которого достиг угрожающих размеров, потом на «хаммер» Оуэна. Причина стрельбы, слышанной раньше, была вполне очевидна: «хаммер «буквально изрешетили. Оставался один вопрос: кто держал оружие и кому достались пули. Следы, уводившие от машины, быстро становились почти неразличимыми, но пока по ним еще можно идти. Одиночные следы. Следы тяжелых ботинок. Оуэн?!
  
  — Ну же, Фредди!
  
  Фредди вышел на дорогу, и Курц последовал за ним. Фредди услышал щелчок курка. Надеется на свой девятимиллиметровый. Что ж, босс прав, с этим он управляется как никто другой.
  
  Мгновенный озноб прошел по спине, едва Курц прицелился ТУДА. Прямо ТУДА. Но что за чушь! Оуэн, да, Оуэн — дело другое, не так ли? Оуэн переступил Черту.
  * * *
  
  При виде двух мальчишек, молча надвигающихся на затканную байрумом кровать, мистер Грей принимается лихорадочно нажимать кнопку вызова медсестры, но никто не является.
  
  Наверное, все системы задушены байрумом, думает Джоунси. Тем хуже, мистер Грей, тем хуже для вас.
  
  Он оборачивается к телевизору и видит, что его экранный двойник уже успел подтащить колли к краю шахты. Может, они опоздали? А может, нет. Пока сказать невозможно. Колесо еще вертится.
  
  Привет, мистер Грей, я так хотел познакомиться с вами, произносит Генри, вытаскивая мохнатую от байрума подушку из-под безухой узкой головы лежащего. Мистер Грей пытается уползти на другой край кровати, но Джоунси придавливает его к матрацу, хватает тоненькие ребячьи руки пришельца. Кожа ни горяча и ни холодна. И вообще на ощупь не кажется кожей. Что-то вроде…
  
  Вроде пустоты, думает он, как во сне.
  
  Мистер Грей? — спрашивает Генри. Так мы приветствуем гостей на планете Земля.
  
  Под руками Джоунси мистер Грей пытается сопротивляться и слабо извивается. Откуда-то слышится истерический писк монитора, словно у этого создания действительно было сердце, которое сейчас перестало биться.
  
  Джоунси смотрит на умирающего монстра и мечтает только о том, чтобы все это поскорее кончилось.
  * * *
  
  Мистер Грей дотянул Лэда до железной крышки, которую ухитрился отодвинуть. Со дна шахты доносились мерный рокот бегущей воды и затхлый сырой запах.
  
  Если делать что-то, делай быстро и на совесть… это из коробки с меткой ШЕКСПИР.
  
  Задние лапы пса судорожно подергивались, и мистер Грей слышал влажное хлюпанье раздираемой плоти: это байрум продирался одним концом и жевал другим, пробивая себе путь наружу. Под хвостом пса слышался рассерженный цокот, словно чириканье возмущенной обезьянки.
  
  Нужно впихнуть собаку в шахту прежде, чем тварь выйдет наружу. Совсем не обязательно, чтобы она родилась в воде, но в этом случае шанс на выживание будет куда выше.
  
  Мистер Грей попытался протолкнуть собачью голову в отверстие между крышкой и цементом, но не сумел. Шея нелепо изогнулась и бессмысленно скалившаяся морда вывернулась наверх. Все еще не просыпаясь (а может, и потеряв сознание), собака тихо сдавленно залаяла.
  
  И не пролезала в отверстие.
  
  — Трахни меня, Фредди! — взвыл мистер Грей, почти не замечая грызущую бедро Джоунси боль и, уж конечно, не обращая внимания на напряженное белое лицо Джоунси, зеленовато-карие глаза, мокрые от слез усталости и крушения надежд. Зато сознавал, остро, с ужасом сознавал: что-то происходит. «Происходит у меня за спиной», — как сказал бы Джоунси. И кто еще мог быть? Кто еще, как не Джоунси, его негостеприимный хозяин?
  
  — Мать твою! — завопил он проклятому, ненавистному, упрямому, чуточку-слишком-большому псу. — Ты нырнешь вниз, слышишь! ТЫ НЫР…
  
  Слова застряли в горле. Почему-то он больше не мог крикнуть, хотя смертельно хотел, как бы он хотел крикнуть, стукнуть кулаком по чему-нибудь первому попавшемуся (хотя бы по бедной умирающей беременной собаке). Но почему-то не мог не то что крикнуть, но даже вдохнуть. Что делает с ним Джоунси?
  
  Он не ожидал ответа. Но получил. Незнакомым голосом, полным холодной ярости.
  
  Так мы приветствуем гостей на планете Земля.
  * * *
  
  Беспомощно мотающиеся трехпалые руки серого существа на больничной постели внезапно поднимаются и на мгновение отталкивают подушку. Черные глаза, пялившиеся с плоского стертого лица без черт, наливаются злобой и страхом. Серое создание задыхается. И хотя оно не существует в реальности, даже в мозгу Джоунси, по крайней мере как физический артефакт, яростно сражается за жизнь. Генри хоть и не может сочувствовать, но понимает. Мистер Грей хочет того же, что и Джоунси, Даддитс и даже сам Генри, ибо, несмотря на его черные мысли, разве сердце перестало биться? Разве печень не очищает его кровь? Разве тело не продолжает вести невидимые войны против всего, начиная от обычного зла до рака и самого байрума? Тело либо глупо, либо бесконечно мудро, но в любом случае свободно от разрушительного колдовства мысли: оно просто стоит насмерть и борется, пока не иссякают силы. Если мистер Грей и был другим когда-то, сейчас все изменилось. Он хочет жить.
  
  Но вряд ли у тебя получится, хладнокровно, почти успокаивающе сообщает Генри. Не думаю, друг мой.
  
  И вновь прижимает подушку к лицу мистера Грея.
  * * *
  
  Дыхательные пути мистера Грея опять открыты. Он жадно глотает холодный воздух, раз, другой… и внезапно все кончается. Они душат его. Давят. Убивают.
  
  Нет!!! Поцелуй меня в задницу! Поцелуй меня в сраную задницу! ВЫ НЕ СМЕЕТЕ!
  
  Он оттаскивает собаку и поворачивает боком, совсем как уже опоздавший на самолет пассажир пытается втиснуть в чемодан последнюю неподатливую вещь.
  
  Так он пройдет, думает мистер Грей.
  
  Да. Пройдет. Даже если придется раздавить собачье брюхо руками Джоунси, и байрум вырвется наружу. Так или иначе, но чертова скотина пройдет.
  
  Распухающее лицо. Вылезающие из орбит глаза. Перекрытое дыхание. Единственная жирная вена, пульсирующая в середине лба Джоунси. Мистер Грей, не помня себя, пихал и пихал собаку в провал и в отчаянии принялся долбить собаку кулаками в грудь.
  
  Лезь же, черт бы тебя побрал, лезь!
  
  ЛЕЗЬ!
  * * *
  
  Фредди Джонсон сунул карабин в окно брошенного «хаммера», а в это время Курц, крадущийся за его спиной (чем-то это напоминало атаку на корабль серых), ждал, что будет дальше.
  
  — Два штафирки, босс. Похоже, Оуэн решил избавиться от лишнего мусора, прежде чем двинуться дальше.
  
  — Мертвы?
  
  — Как поленья. Скорее всего Девлин, и тот, другой. За которым они заезжали.
  
  Курц подошел к Фредди, сунул голову в разбитое окно и кивнул. Ему они тоже показались мертвыми, пара белых личинок, скорчившихся на заднем сиденье, все в крови и стеклянной крошке. Он поднял было пистолет, собираясь поставить последнюю точку. Чтобы все было наверняка. По одному в лоб каждому… не повредит, пожалуй. Поднял… и опустил. Оуэн, вероятнее всего, не слышал их мотора. Снег был поразительно тяжелым и мокрым, настоящее акустическое одеяло, так что все возможно. Зато наверняка услышит выстрелы.
  
  Курц резко обернулся.
  
  — Показывай дорогу, дружище, и смотри, поосторожнее, кажется, под ногами чистый лед Кроме того, мы еще можем застать его врасплох. Думаю, стоит помнить об этом, ясно?
  
  Фредди кивнул.
  
  Курц улыбнулся и сразу стал удивительно похож на скалящийся череп.
  
  — Если повезет, дружище, Оуэн Андерхилл отправится в ад, даже не поняв, что уже сдох.
  * * *
  
  Телевизионный пульт, прямоугольник черного пластика, покрытый байрумом, лежит на тумбочке мистера Грея. Джоунси хватает его, голосом, странно похожим на тенор Бивера, бормочет:
  
  — Мать твою, дерьмо чертово, — и со всех сил грохает им о край стола, будто крутое яйцо разбивает.
  
  Пульт лопается, выплескивая батарейки и оставляя в руках Джоунси уродливый пластмассовый обломок. Он тянется к подушке, которую Генри прижимает к лицу барахтающейся твари. И на мгновение колеблется, вспоминая первую встречу с мистером Греем, их единственную встречу. Дверная ручка ванной, точно так же оставшаяся в его ладони, после того как лопнул стержень. Ощущение полной тьмы, когда тень существа упала на него. Тогда все казалось достаточно реальным. Реальным, как розы. Реальным, как дождевые капли. Джоунси повернулся и увидел его — кем бы ни был мистер Грей, прежде чем стал мистером Греем — стоящего в большой центральной комнате. Герой сотен художественных и документальных фильмов «о необъяснимом». Только очень старый. Старый и больной. Уже тогда готовый пациент блока интенсивной терапии.
  
  — Марси, — сказало ОНО, вылущив слово прямо из мозга Джоунси. Вытащив его, как пробку. Проделав дыру, через которую смогло вползти. И потом, взорвавшись, как хлопушка в Новый год, засыпало все байрумом вместо конфетти, и… и я довообразил остальное. Так ведь было, верно? Очередной случай интергалактической шизофрении. Вот и все.
  
  Джоунси! — вопит Генри. Если собираешься сделать это, давай!
  
  Ну вот, мистер Грей, думает Джоунси, готовьтесь платить…
  * * *
  
  Мистер Грей наполовину протолкнул тело Лэда в шахту, когда голову заполнил голос Джоунси.
  
  Ну вот, мистер Грей, готовьтесь платить по счетам. Своей шкурой.
  
  Горло Джоунси разрывает боль. Мистер Грей поднимает руки Джоунси, из глотки вырывается ужасающее бульканье, так и не сумевшее перейти в вопль. И на этот раз рвется не заросшая щетиной шея Джоунси, а его собственная плоть. Его захлестывает волна потрясенного неверия, последняя эмоция, украденная им у Джоунси.
  
  Этого не может быть… не может быть… поможет…
  
  Они всегда прибывали в кораблях, эти артефакты, они всегда поднимали руки, сдаваясь, они всегда побеждали. Этого не может быть.
  
  И все же каким-то непостижимым образом оказалось, что может.
  
  Сознание байрума не столько меркнет, сколько распадается. Умирая, сущность, когда-то бывшая мистером Греем, возвратилась в исходное состояние. По мере того как он превращался в оно (и как раз за миг до того, как оно стало ничем), мистер Грей дал собаке отчаянный злобный пинок. Лэд нырнул в отверстие, но умудрился застрять на полпути.
  
  Последней, окрашенной Джоунси мыслью байрума было:
  
  Мне следовало бы принять предложение. Стать чело…
  * * *
  
  Джоунси полосует острым обломком ТВ-пульта голую морщинистую шею мистера Грея. Рана распахивается, как огромный рот, и оттуда выплескивается облако красновато-золотистой пыли, окрашивая воздух алым, оседая на покрывале хлопьями пыли и пуха.
  
  Тело мистера Грея дергается, словно пораженное током, под руками Джоунси и Генри и внезапно съеживается, как сон, которым всегда и было, и становится чем-то знакомым. Сначала Джоунси не может сообразить, чем именно, но тут его осеняет. Останки мистера Грея выглядят совсем как резинки, валяющиеся на полу заброшенного офиса депо братьев Трекер.
  
  Он…
  
  …мертв! — хочет договорить Джоунси и корчится от подлого удара рвущей боли. На этот раз не в бедре, а в голове. И горле. Шею обвило огненное ожерелье. И вся комната становится прозрачной, будь он проклят, если это не так. Он смотрит прямо сквозь стену и заглядывает в помещение опоры, где собака, застрявшая в дыре, производит на свет омерзительное красное создание, похожее на хорька, скрещенного с огромным, пропитанным кровью червем. Джоунси знает, что это такое: очередной байрум.
  
  Покрытая кровью, дерьмом и пленочными лохмотьями собственной плаценты, тварь смотрит на него бессмысленными черными глазами (его глазами, думает Джоунси, глазами мистера Грея), оно рождается прямо в этот момент, вытягивает свое неестественно гибкое тело, пытаясь освободиться, упасть в темноту, полететь навстречу переливам бегущей воды.
  
  Джоунси смотрит на Генри.
  
  Генри смотрит на Джоунси.
  
  На мгновение юные перепуганные глаза встречаются… и сами они тоже исчезают.
  
  Даддитс, шепчет Генри откуда-то издалека… издалека… издалека… Даддитс уходит, Джоунси…
  
  Прощай.
  
  Возможно, Генри хочет сказать «прощай». Но не успевает. Оба растаяли.
  * * *
  
  Отчаянное головокружение, и Джоунси оказывается нигде, в пустоте, где ему плохо, ужасно плохо, невероятно плохо. Наверное, он умирает, убил себя вместе с мистером Греем, перерезал собственное горло, как говорится.
  
  В себя его привела боль. Не в горле, эта прошла, и можно снова дышать. Он даже слышал, как воздух входит и выходит, громкими сухими всхлипами. Нет, эта боль — старая знакомая. Бедро. Боль поймала его и швырнула обратно в мир, раскручивая вокруг распухшей, вопящей оси, как волчок.
  
  По крайней мере эта часть реальна, подумал он. Эта часть не попала в паутину Ловца.
  
  Этот чудовищный стрекот.
  
  Джоунси увидел хорькоподобную тварь, свесившуюся в темноту, цеплявшуюся за край хвостом, который еще не вышел из собаки. Джоунси рванулся вперед и обхватил руками скользкое трясущееся тело как раз в тот момент, когда оно освободилось. Он подался назад, стараясь не обращать внимания на пульсирующее жаром бедро, держа извивающуюся, чирикающую тварь над головой, как укротитель с боа-констриктором. «Боа» конвульсивно дергался, клацая зубами, выгибаясь, пытаясь вцепиться в руку Джоунси. Твари удалось добраться до рукава куртки и располосовать его, выпустив почти невесомые белые пряди набивки.
  
  Словно почувствовав чей-то взгляд, Джоунси повернулся и увидел мужчину, застывшего в разбитом окне, через которое пробрался мистер Грей. Незнакомец с вытянутым от изумления лицом был в камуфляжной куртке и держал ружье.
  
  Джоунси отшвырнул сопротивляющегося хорька как можно дальше, что оказалось не слишком трудно. Тварь пролетела футов десять, прежде чем с мокрым хлюпаньем приземлилась на пол и немедленно поползла к шахте. Тело собаки заткнуло отверстие, но не до конца. Места оставалось достаточно.
  
  — Стреляй! — завопил Джоунси мужчине с ружьем. — Ради Бога, стреляй, пока она не добралась до воды!
  
  Но мужчина в окне словно оцепенел. Последняя надежда мира стояла, как пригвожденная к месту, тупо раскрыв рот.
  * * *
  
  Оуэн просто не верил собственным глазам. Какая-то красная тварь, жуткий, уродливый, безногий хорек. Одно дело — слышать о подобных вещах, и совсем другое — видеть. Оно подбиралось к дыре посреди пола, в которой застряла собака, вытянувшая неестественно застывшие лапы вверх, словно прося пощады.
  
  Мужчина, должно быть, Тифозный Джоунси, орет, требуя, чтобы он застрелил тварь, но руки Оуэна не поднимаются, словно покрытые свинцом. Тварь вот-вот улизнет, после всего, что было, то, что он надеялся предотвратить, сейчас произойдет прямо перед его носом. Все равно что попасть в ад и жариться на сковороде.
  
  Он зачарованно наблюдал, как тварь скользит все ближе, издавая жуткий обезьяний щебет, отдающийся, кажется, в самом центре мозга, наблюдал, как Джоунси рвется вперед в отчаянной надежде схватить ее или по крайней мере отогнать. Бесполезно. Мешала собака.
  
  Оуэн снова скомандовал рукам поднять ружье и прицелиться, но ничего не вышло. МП-5 с таким же успехом могла находиться в другой галактике. Он вот-вот позволит твари удрать. Будет торчать здесь, как чучело, и позволит ей улизнуть. Боже, помоги ему.
  
  Боже, помоги им всем.
  * * *
  
  Генри пошевелился и, как пьяный, не разлепив еще сомкнутых век, сел и прислонился к спинке сиденья. В волосах застряли какие-то крошки. Он стряхнул их, все еще захваченный сном о больнице (только это был не сон, подумал он), и тут же острый укол боли вернул его во что-то вроде реальности. Стекло? Голова забита кусочками стекла. Все сиденье и пол переливались сотнями крошечных радуг. И Даддитс.
  
  — Дадс?
  
  Бесполезно, разумеется. Даддитс мертв. Должно быть, мертв. Он потратил остатки угасающей энергии на то, чтобы привести Генри и Джоунси в больничную палату.
  
  Но Даддитс застонал. Глаза его открылись, и глядя в них, Генри вновь вернулся на снежную дорогу-тупик. Дорогу в один конец. Глаза Даддитса были красно-кровавыми нолями. Глаза сивиллы.
  
  — Уби, — вскрикнул Даддитс. Руки его поднялись, словно держа невидимое ружье. Он словно целился в невидимую мишень. — Убу-у! Поа а аоту!
  
  Пора за работу…
  
  В ответ откуда-то из леса донеслись два ружейных выстрела.
  
  Пауза.
  
  Третий выстрел.
  
  — Дад… — прошептал Генри. — Даддитс!
  
  Даддитс увидел его.
  
  Даже полными крови глазами Даддитс видел его. Генри более чем чувствовал это: на миг он действительно видел себя глазами Даддитса. Все равно что смотреть в волшебное зеркало. Он видел когдатошнего Генри, парнишку, глядевшего на мир сквозь роговые очки, чересчур большие для его лица и всегда соскальзывающие на кончик носа. Он чувствовал любовь Даддитса к нему, простую, незамысловатую эмоцию, не замутненную ни сомнением, ни эгоизмом, ни даже благодарностью.
  
  Генри обнял Даддитса и, ощутив невесомость его тела, заплакал.
  
  — Тебе везло, приятель, — прошептал он, жалея, что нет рядом Бивера. Бивер мог сделать недоступное Генри — убаюкать Даддитса. — Ты всегда был самым счастливым из нас, вот что я думаю.
  
  — Ени, — пробормотал Даддитс, осторожно коснувшись щеки Генри. Он улыбался и выговорил на удивление правильно: — Я люблю тебя, Ени.
  * * *
  
  Впереди раздались два выстрела — хлесткие удары карабина. Не так уж и далеко. Курц остановился. Фредди отошел уже футов на двадцать и замер у таблички, воспрещавшей рыбалку вблизи от опор.
  
  Третий выстрел, и тишина.
  
  — Босс, — сказал Фредди, — там какая-то заварушка.
  
  — Ты ничего не видишь?
  
  Фредди покачал головой.
  
  Курц приблизился к нему, даже в этот момент немного развеселившись, когда Фредди нервно дернулся, ощутив на плече руку босса. Дернулся? И не зря. Нюх у него что надо. Если Эйбу Курцу удастся пережить следующие пятнадцать — двадцать минут, в новый сияющий мир он намерен отправиться один. Никто не будет висеть над душой, никто тяжким грузом не ляжет на плечи, никаких свидетелей его последней партизанской войны. Фредди может питать какие угодно подозрения, но наверняка не знает правды. Ничего не поделаешь, телепатия прошла, как грипп. Печально, конечно. Печально для Фредди.
  
  — Похоже, Оуэн нашел кого еще убить, — прошептал Курц Фредди на ухо, в котором еще оставалось несколько прядей Рипли, побелевших и сухих.
  
  — Пожалуй, стоит его достать.
  
  — Господи, ни за что, — вскинулся Курц. — И не думай. Похоже, пришло время — к сожалению, оно когда-нибудь, да приходит, — когда мы должны отступить. Спрячемся за деревьями. Посмотрим, кто останется и кто вернется. Если кто-то вообще вернется. Дадим им десять минут, согласен? Думаю, десяти минут более чем достаточно.
  * * *
  
  Слова, наполнившие мозг Оуэна Андерхилла, хоть и не имели смысла, различались вполне ясно: «Скуби! Скуби Ду! Пора за работу!»
  
  Карабин поднялся. Не он его поднял, но когда сила, поднявшая ружье, покинула его, Оуэн обрел собственную. Он поставил переводчик автоматического оружия в режим одиночных выстрелов, прицелился и дважды спустил курок. Первая пуля ударила в пол перед головой хорька и срикошетила. Полетели осколки цемента. Тварь отпрянула, повернулась, увидела его и ощерила полную пасть острых иголок.
  
  — Правильно, красавица, — кивнул Оуэн. — Улыбнись в камеру, сейчас вылетит птичка.
  
  Вторая пуля влепилась прямо в безрадостную ухмылку хорька. Он отлетел назад, ударился о стену и сполз на пол. Но в безголовом теле еще сохранились инстинкты. Оно снова, уже медленнее, поползло вперед. Оуэн снова поднял ружье и, щурясь в прицел, подумал о Рейплоу, Дике и Айрин. Хорошие люди. Добрые соседи. Если нужна чашка сахара или пинта молока (или плечо, на котором можно поплакать), стоило только постучаться в соседнюю дверь, и глядишь, все в порядке.
  
  «Говорят, это удар!» — крикнул мистер Рейплоу, а Оуэну показалось «подарок». Ребенок, что с него возьмешь!
  
  Так что этот за Рейплоу. И за малыша, понявшего все не так.
  
  Оуэн выстрелил в третий раз. Пуля разорвала тварь надвое. Кровавые куски дернулись… дернулись… замерли.
  
  Оуэн снова вскинул карабин. Дуло уставилось в самый центр лба Гэри Джоунса.
  
  Тот не мигая смотрел на него. Оуэн был измучен… почти до смерти, но даже сейчас держался достойно. Презирая боль и усталость.
  
  Джоунси поднял руки.
  
  — Можете мне не верить, — начал он, — но мистер Грей мертв. Я перерезал ему глотку, пока Генри душил его подушкой, ну прямо как в «Крестном отце».
  
  — Неужели? — обронил Оуэн без всякого ехидства. — И где же, если не секрет, состоялась казнь?
  
  — В Массачусетской больнице нашего сознания, — пояснил Джоунси, коротко засмеявшись. Более грустного смеха Оуэн в жизни не слышал. — Там, где по коридорам бродит олень и по телевизору передают единственную программу: старое кино «Сочувствие дьяволу».
  
  Оуэн слегка дернулся.
  
  — Стреляй, если считаешь нужным, солдат. Я спас мир — с некоторой огневой поддержкой, разумеется. Твоей, чего уж тут скрывать. Можешь отплатить мне за услугу традиционным способом. Кроме того, ублюдок снова сломал мне бедро. Небольшой прощальный подарок от человечка, которого здесь не было. Боль, — Джоунси хищно ощерился, — почти нестерпима.
  
  Оуэн продолжал целиться еще с секунду, потом опустил ружье.
  
  — Это можно пережить, — усмехнулся он.
  
  Джоунси бессильно упал навзничь, застонал и кое-как перенес вес тела на здоровый бок.
  
  — Даддитс мертв. Он стоил нас двоих, вместе взятых… И теперь он мертв. — Он на мгновение прикрыл глаза. — Господи, что за хрень собачья! Так сказал бы Бивер. Полная хрень. В противоположность термину «охренительно», что по-биверски означало «необыкновенное удовольствие, причем не обязательно сексуального характера».
  
  До Оуэна никак не доходило, о чем толкует этот тип. Вполне вероятно, просто бредит.
  
  — Даддитс, может, и мертв, а вот Генри — нет. За нами гонятся люди, Джоунси. Страшные люди. Вы меня слышите? Знаете, кто они?
  
  Джоунси, по-прежнему лежавший на холодном, усеянном листьями полу, устало повел головой из стороны в сторону.
  
  — Похоже, я вернулся к стандартным пяти чувствам. Телепатия вся вышла. Данайцы могут приносить дары, но потом, как индейцы, забирают их обратно. Черт, — усмехнулся он, — за подобные шуточки можно и работу потерять. Уверены, что не хотите пристрелить меня?
  
  Оуэн обратил на последнюю рацею не больше внимания, чем на семантические различия между хренью собачьей и «охренительно». Сейчас главная проблема — Курц. Он не слышал шума мотора, но за этим снегом черта с два что услышишь — кроме выстрелов, конечно.
  
  — Мне нужно вернуться на трассу, — сказал он. — Оставайтесь здесь.
  
  — Можно подумать, у меня есть выбор, — ответил Джоунси, снова закрывая глаза. — Господи, как бы мне хотелось вернуться в свой теплый уютный офис. Никогда не думал, что скажу такое, но, видно, пришлось.
  
  Оуэн повернулся и, скользя и спотыкаясь, стал спускаться вниз. Каким-то чудом ему удалось сохранять равновесие. Перед тем как отправиться в путь, он осмотрел темнеющий лес, но не слишком внимательно. Если Курц и Фредди залегли в лесу, где-то между ним и «хаммером», вряд ли он успеет их заметить. Конечно, можно искать следы, но к тому времени он настолько приблизится к ним, что эти самые следы окажутся последним, что он вообще увидит. Осталось надеяться, что они еще не успели его нагнать, довериться удаче, спутнице дураков, которым всегда везет. Той самой, которая всегда его вывозила. Может, и на этот раз…
  
  Первая пуля ударила его в живот, опрокинув на землю. Куртка уродливо задралась, раскинувшись черными крыльями. Оуэн попытался встать, опираясь на ружье. Боли не было, только ощущение нокаута, полученного исподтишка от подлого противника, спрятавшего в перчатку свинцовый кастет.
  
  Вторая пуля чиркнула по голове, и ссадину сразу защипало, будто кто-то налил в рану спирта. Третья ударила в грудь, справа, Кэти, запри дверь, — все сразу кончилось. Ружье выпало из рук. Сил подняться не осталось.
  
  Что сказал Джоунси? Насчет того, что тому, кто спас мир, платят традиционным способом. В общем-то это неплохо: в конце концов Иисус умирал шесть часов под прибитой наверху издевательской надписью, а когда наступил час коктейлей, ему подносили уксус с горькой водой.
  
  Он полулежал на покрытой снегом тропе, как сквозь туман слыша истерические вопли, но это не он… не он… что-то вроде огромной разъяренной голубой сойки.
  
  Это орел, подумал Оуэн.
  
  Наконец ему удалось вдохнуть, и хотя в выдохе было больше крови, чем воздуха, он сумел приподняться на локтях. И увидел две фигуры, отделившиеся от деревьев. Они появились из мешанины берез и сосен и, пригибаясь, как во время боя, стали подкрадываться к нему. Один коренастый, широкоплечий, другой — седовласый, худощавый и буквально светящийся энергией. Джонсон и Курц. Бульдог и гончая. Значит, удача перебежала к сильнейшему. Как всякая женщина.
  
  Курц встал на колени рядом с ним, сверкая глазами. В одной руке он держал бумажный треугольник, потрепанный, с загибавшимися краями, помятый после долгого путешествия в заднем кармане, но все же вполне узнаваемый. Бумажная треуголка. Шутовской колпак.
  
  — Не повезло, дружище, — бросил Курц.
  
  Оуэн кивнул. Что верно, то верно. Не повезло.
  
  — Вижу, вы нашли время сделать мне подарочек.
  
  — Нашел. Но ты по крайней мере достиг главной цели? — Курц показал подбородком на помещение опоры.
  
  — Достал его, — едва выговорил Оуэн. Во рту с угрожающей силой копилась кровь. Он выплюнул ее, попытался снова вдохнуть и услышал, как воздух с клекотом вышел из новой дыры.
  
  — Что ж, — благодушно продолжал Курц, — все хорошо, что хорошо кончается, не так ли?
  
  Он осторожно водрузил треуголку на голову Оуэна. Кровь, брызнувшая фонтаном, немедленно залила ее, пропитывая заметку о НЛО.
  
  Где-то над водохранилищем снова раздался вопль. Возможно, с одного из островков, бывших холмов, вопреки всем затоплениям все еще упрямо выглядывающих из воды.
  
  — Это орел, — сообщил Курц, похлопав Оуэна по плечу. — Считай себя счастливчиком, парнишка. Господь послал тебе вестника войны, чтобы тот спел те…
  
  Голова Курца взорвалась фонтаном крови, мозгов и костей. Оуэн успел увидеть последнее выражение в голубых, окаймленных белыми ресницами глазах мужчины: потрясенное неверие. Потом Курц повалился ничком, вниз тем, что осталось от его лица. Позади стоял Фредди Джонсон, так и не успевший опустить карабин. Из дула вился дымок.
  
  «Фредди», — попытался сказать Оуэн, но ни звука не сорвалось с беспомощно шевелившихся губ. Однако Фредди кивнул. Должно быть, понял.
  
  — Не хотел, парень, но ублюдок собирался сделать это со мной. Не стоило и читать его мысли, чтобы догадаться. И это после стольких лет…
  
  «Кончай», — вновь попытался сказать Оуэн, и Фредди еще раз кивнул. Может, в нем все-таки остались следы этой чертовой телепатии. В мозгу Фредди Джонсона. Солдата Джонсона.
  
  Оуэн уплывал. Уставший и ослабевший, он уплывал. Спокойной ночи, милые дамы, спокойной ночи, Дэвид, спокойной ночи, Чет. Спокойной ночи, прекрасный принц.
  
  Он лежал спиной в снегу, и это было все равно что тонуть в мягкой пуховой перине. Опять этот орел… почему он никак не уймется? Наверное, потому, что они вторглись на его территорию, потревожили снежный осенний покой, но скоро все уйдут, и он останется один. Царем водохранилища.
  
  Мы были героями, подумал Оуэн. Будь я проклят, если это не так. Хрен с ней, с твоей шляпой, Курц, мы были ге…
  
  Он так и не услышал последнего выстрела.
  * * *
  
  Снова пальба. Снова молчание. Генри сидел рядом с мертвым другом, пытаясь решить, что делать. Шансов на то, что они перестреляли друг друга, почти нет. Шансы на то, что хорошие парни — поправка — хороший парень перестрелял нехороших, казались нулевыми.
  
  Придя к такому заключению, Генри вскочил. Пожалуй, самый лучший выход — убраться отсюда и спрятаться в лесу. Но тут он взглянул на снег (хоть бы век этот снег не видеть) и немедленно отказался от этой мысли. Если Курц или кто там был с ним вернутся в ближайшие четверть часа, следы все еще будут отчетливо видны. Им останется просто идти по цепочке и пристрелить его, как бешеного пса. Или хорька.
  
  В таком случае добудь ружье. И стреляй первым.
  
  Это уже лучше. Он, конечно, не Уайет Эрп[430], но стрелять умеет. Охотник и жертва — вещи неизмеримо разные, как небо и земля, даже не будучи шринком, можно это понять. Генри был уверен, что при нормальной видимости он без колебаний пристрелит этих негодяев.
  
  Он уже потянулся к ручке, когда услышал удивленное проклятие, удар и очередной выстрел. Очень-очень близко. Генри решил, что кто-то поскользнулся и шлепнулся на задницу, случайно нажав при этом на курок. Может, сукин сын просто застрелился? Или на это слабая надежда? Вот был бы выход…
  
  Черта с два. До Генри донеслось тихое ворчание: похоже, упавшему удалось встать. Оставался единственный выход, и Генри им воспользовался: снова лег на сиденье, пристроил, как мог, руки Даддитса у себя на плечах и притворился мертвым. Вряд ли, конечно, этот трюк сработает. Нехорошие парни проходили мимо грузовика, очевидно, ничего не заметив, если он все еще жив, но тогда они наверняка из штанов выпрыгивали от нетерпения. Теперь же их вряд ли обманут несколько дырок от пуль, разбитое стекло и кровь, вытекшая из носа и легких бедняги Даддитса.
  
  Послышался негромкий хруст снега под чьими-то ногами. Судя по звуку, всего один человек. Вероятно, гнусный Курц. Последний из могикан. Приближающаяся тьма. Смерть в конце дня. Больше не его старая подруга, теперь он только разыгрывает мертвого, но все равно приближающаяся.
  
  Генри закрыл глаза… в ожидании.
  
  Шаги протопали мимо «хамви», не задерживаясь.
  * * *
  
  Стратегические цели Фредди Джонсона были на этот момент чрезвычайно практичны и не заходили далеко: он хотел добраться до чертова «хамви» и развернуться, ни разу не застряв. Если ему к тому же удастся миновать промоину на Ист-стрит (там, где пришел конец «субару», за которым гнался Оуэн) и не опрокинуться. Если же он доберется до шоссе, горизонты несколько расширялись. Как раз в тот момент, когда он открыл дверцу и скользнул за руль, в мозгу промелькнула мысль о Массачусетской автомагистрали. Вдоль шоссе тянется огромная территория. Есть где скрыться. Много найдется местечек.
  
  Омерзительный запах газов и этилового спирта ударил в лицо, как пощечина. Перли! Чертов Перли! Во всей этой суматохе он совсем забыл об этом мудаке.
  
  Фредди поднял карабин… но Перли так и не пошевелился. Не стоит тратить на него пулю. Просто выбросить в снег, и все тут. Если повезет, Перли замерзнет, не просыпаясь. Он и его сволочные…
  
  Но Перли не спал. И не отключился. И даже не впал в кому. Перли был мертв. И… даже… усох. Морщинистые щеки впали, втянулись. Глазницы казались глубокими колодцами, словно за тонкими пленками век глазные яблоки провалились глубоко внутрь. И он прислонился к дверце под каким-то странным углом: одна нога поднята, почти лежит на стекле, словно он так и умер, пытаясь испустить свой знаменитый полупук. Штанины комбинезона потемнели, как измазанные грязью, сиденье под ним было мокрым. От лужи тянулись красные ручейки.
  
  — Какого хре…
  
  С заднего сиденья раздался оглушительный шум, словно кто-то включил мощную стереосистему на полную катушку. Углом глаза Фредди поймал какое-то движение. В зеркальце заднего обзора возникло чудище из страшной сказки. Прежде чем Фредди успел опомниться, чудище оторвало ему ухо, прокусило щеку, ворвалось в рот и вцепилось в нижнюю челюсть. И тут срань-хорек Арчи Перлмуттера отгрыз Фредди пол-лица с такой же легкостью, с какой голодный человек отламывает ножку цыпленка.
  
  Фредди взвизгнул и разрядил ружье в дверь «хаммер». Он еще успел поднять руку и попытаться оторвать тварь, но пальцы скользили по мерзкой слизистой коже. Хорек отскочил, откинул голову и в мгновение ока проглотил отвоеванную плоть. Фредди нащупал ручку дверцы, но прежде чем успел повернуть, тварь снова ринулась на него, на этот раз зарывшись в бугрившуюся мышцу между шеей и плечом. Из яремной вены фонтаном рванулась кровь, ударила в крышу «хамви» и пролилась багровым дождем.
  
  Ноги Фредди задергались, топча педали «хамви» в жутком рэп-дансе. Тварь на заднем сиденье снова отпрыгнула, помедлила и, скользнув змеей по плечу Фредди, упала ему на колени.
  
  Когда тварь одним махом оттяпала ему весь прибор, он смолк навсегда.
  * * *
  
  Сквозь заднее стекло первого «хамви» Генри долго наблюдал, как неясная фигура за рулем второго грузовика раскачивается взад и вперед. Он тихо радовался густому снегу, крови, заляпавшей лобовое стекло «хамви» и мешавшей смотреть.
  
  Он и без того слишком хорошо все видел.
  
  Наконец фигура за рулем перестала шевелиться и упала. Чья-то неуклюжая тень поднялась над ней, казалось, торжествуя победу. Генри знал, что это такое. Он уже видел одну на постели Джоунси, там, в «Дыре». Но и в том «хамви», что гнался за ними, окно разбито. Сомнительно, чтобы тварь могла похвастаться интеллектом, но сколько времени у нее уйдет на то, чтобы среагировать на свежий воздух?
  
  Они не любят холода. Он их убивает.
  
  Это верно, но Генри не хотел оставлять ее в живых, и не только потому, что водохранилище слишком близко. Откуда-то взялся огромный долг, и остался он один, чтобы представить счет. Джоунси часто говорил, что платежи — самая сволочная штука на свете. Но пришло время платить.
  
  Он перегнулся через сиденье. Никакого оружия. Кое-как дотянулся до приборной доски и пошарил в «бардачке». Ничего, кроме квитанций на бензин, накладных и потрепанной книжонки в мягкой обложке, озаглавленной «Как стать своим лучшим другом».
  
  Генри открыл дверь, ступил в снег, и ноги мгновенно куда-то уехали. Он с размаху плюхнулся на задницу, оцарапав по пути спину о высокое крыло «хаммера». Трахни меня, Фредди.
  
  Генри кое-как поднялся. Снова поскользнулся, но на этот раз вовремя успел схватиться за дверцу. И осторожно обошел грузовик, не отрывая взгляда от его двойника, стоявшего позади. Тварь все еще дергалась и ерзала, алчно дожирая водителя.
  
  — Оставайся на месте, красавица, — расхохотался Генри. Он сам сознавал, как дьявольски безумно звучит хохот в этой пустыне, но остановиться не мог. — Снеси парочку яиц. Я эггмен в конце концов. Твой добрый сосед, эггмен. Хочешь, принесу «Как стать своим лучшим другом»? Дать почитать? У меня есть экземплярчик.
  
  Он все бормотал и бормотал, продолжая заливаться смехом. Скользя в предательски мокром снегу, как мальчишка, бегущий после уроков покататься с горки. Цепляясь за «хаммер», хотя, кроме как за двери, особенно цепляться было не за что. Наблюдая, как прыгает и резвится тварь… и вдруг она исчезла. Ой-ой. Куда, на хрен, она девалась? В каком-то идиотском фильме Джоунси в этот момент звучит нагнетающая жуть музыка. Нападение Срань-Хорьков, Космических Убийц, подумал Генри и снова закатился смехом.
  
  Наконец ему удалось добраться до кузова. Вот она, кнопка, которую следует нажать, чтобы защелка заднего стекла поднялась… если, конечно, защелка существует. Может, и нет. Интересно, как Оуэн сюда залез?
  
  Генри не помнил. Хоть расстреляйте его, не помнил. Ничего не скажешь, никогда ему не быть своим лучшим другом.
  
  Все еще истерически кудахча, он ткнул пальцем в кнопку, и заднее стекло распахнулось. Генри заглянул внутрь. Слава Богу, ружья. Армейские карабины вроде того, что Оуэн взял в свою последнюю разведку. Генри схватил его и осмотрел. Предохранитель: есть. Переводчик режимов: есть. Обойма с маркировкой «АРМИЯ США КАЛ.5.56. 120 патр.»: есть.
  
  — Так просто, что даже байруму под силу, — объявил Генри и схватился за живот, заходясь в новом припадке, но тут же поскользнулся и едва не брякнулся опять. Ноги не сгибались, спину ломило, сердце разрывалось от боли… и все же он смеялся.
  
  Подхватив ружье (отчаянно надеясь при этом, что сумел снять его с предохранителя), он зашагал к «хамви» Курца. В ушах звенела нагнетающая жуть музыка, но смех по-прежнему рвался наружу. Помни о бензобаке. Театр абсурда, вернее, кино абсурда. Но где же Гамера, Космический Ужас?
  
  И словно услышав его мысли… а Генри только сейчас сообразил, что это вполне возможно, — хорек врезался головой в заднее стекло. То, которое, к счастью, осталось целым. К окровавленной голове прилипли волосы и лохмотья плоти. Омерзительные черные виноградины глаз таращились на Генри. Неужели тварь знала, что сзади есть запасный выход? Возможно. И, возможно, понимала, что воспользоваться им означает быструю смерть.
  
  Оно ощерилось.
  
  Генри Девлин, когда-то автор обзорной статьи «Конец ненависти», помещенной в «Нью-Йорк таймс» и получившей премию Ассоциации американских психиатров за «Сочувствие и сострадание», в ответ растянул губы, обнажая клыки. С огромным удовольствием. И выставил средний палец. За Бивера. И за Пита. Тоже с огромным удовольствием.
  
  Едва он поднял карабин, как хорек, может, и безмозглый, но не настолько, нырнул вниз. Плевать, он все равно не собирался стрелять через окно. Но если тварь сейчас на полу, уже неплохо. Поближе к бензину, поближе к смерти, крошка. Он перевел карабин в автоматический режим и выдал длинную очередь в бензобак.
  
  Грохот выстрелов оглушил его. На месте крышки бензобака появилась огромная дыра с рваными краями, и ничего больше. Ничего. Ничего не скажешь, совсем не Голливуд. Там такое дерьмо сработало бы как часы, успел подумать Генри, прежде чем услышал хриплый шепоток, сменившийся зловещим шипением. Он поспешно отступил на два шага, прежде чем земля снова ушла из-под ног. На этот раз падение спасло ему глаза и, возможно, жизнь. Кузов «хамви» Курца взорвался секундой позже. Пламя било из-под низа огромными желтыми лепестками. Шины полопались с громким треском. Во все стороны полетели обломки стекла, едва не задев Генри. Жар становился таким нестерпимым, что он быстро отполз, держа карабин за ремень и дико хохоча. Последовал второй взрыв, и на этот раз в воздухе завыла, засвистела шрапнель.
  
  Генри поднялся, хватаясь за ветви ели, как за перила, словно полз по лестнице, постоял, смеясь и отдуваясь: ноги ноют, спина ноет, шея ноет, как свернутая.
  
  Вся задняя часть «хамви» Курца была объята пламенем. Он слышал, как внутри бешено стрекочет горящая тварь.
  
  Обойдя на почтительном расстоянии полыхающий «хамви», он приблизился со стороны правой дверцы и прицелился в разбитое стекло. Нахмурился, соображая что-то, и понял, почему все это кажется полным идиотизмом. Все стекла были разбиты. Все, за исключением лобового.
  
  Генри снова задохнулся от смеха. Что он за кретин! Полный кретин!
  
  В адском пламени по-прежнему металась тварь, пьяно раскачиваясь взад и вперед. Сколько патронов осталось в обойме, если долбанная сука вырвется наружу? Пятьдесят? Двадцать? Пять? Но сколько бы их ни было, он должен справиться. Он не рискнет вернуться ко второму грузовику за новой обоймой.
  
  Но тварь так и не показалась.
  
  Генри подождал минут пять. Потом решил для верности постоять еще столько же. Падал снег, горел «хамви», выпуская в белое небо клубы черного дыма. Он смотрел на пожар и думал о карнавале «Дни Дерри». Гэри Ю. С. Бондз поет «Новый Орлеан», и гордо шествует великан на ходулях, легендарный ковбой, и Даддитс заходится от волнения, подпрыгивая на месте. Думал о Пите, стоявшем у ворот ДДХС, с руками, сложенными ковшиком — как старательно он делал вид, что курит. Пите, мечтавшем быть капитаном первой экспедиции НАСА на Марс. Думал о Бивере и его Фонзи-куртке, Биве и его зубочистках, Биве, певшем Даддитсу — по реке плывет кораблик, не простой, а золотой — Биве, обнявшем Джоунси в день свадьбы и велевшем ему быть счастливым, счастливым за всех них.
  
  Джоунси.
  
  Убедившись со всей возможной точностью, что хорек мертв, испепелен, Генри зашагал по тропе, посмотреть, жив ли еще Джоунси. Он не питал особых надежд, но отчего-то верил, что отчаиваться еще рано.
  * * *
  
  Одна только боль и привязывала Джоунси к этому миру, и сначала ему показалось, что измученный, истощенный, осунувшийся человек с разводами сажи на щеках, стоящий перед ним на коленях, — сон, последний всплеск его воображения. Потому что человек удивительно походил на Генри.
  
  — Джоунси? Эй, Джоунси, ты как? — повторял Генри, щелкая пальцами перед глазами Джоунси. — Земля Джоунси. Отзовись!
  
  — Генри, это ты? В самом деле ты?
  
  — Я, можешь не сомневаться, — кивнул Генри, бросил взгляд на собаку, застрявшую в отверстии, снова обернулся к Джоунси и с бесконечной нежностью откинул с его лба мокрые от пота волосы.
  
  — Старик, где же ты… — начал Джоунси, но тут мир покачнулся. Джоунси закрыл глаза, сосредоточился, снова открыл, — …был все это время? Неужели торчал в магазине? Хлеб не забыл купить?
  
  — Нет, но потерял сосиски.
  
  — Что за растяпа! — Джоунси прерывисто вздохнул. — В следующий раз поеду сам.
  
  — Поцелуй меня в задницу, приятель, — фыркнул Генри, и Джоунси с улыбкой провалился в темноту.
  Эпилог
  
   Вселенная, она сука.
  
   Норман Маклип
  
  День труда
  
  Еще одно лето в трубу, подумал Генри, но без особой грусти: лето выдалось прекрасным, да и осень наверняка будет неплохой. Правда, никакой охоты в этот год, и придется терпеть нечастые визиты новых друзей из военного ведомства (друзьям из военного ведомства превыше всего требовалось убедиться, что за это время на его коже не появился красный пушок), но все равно осень ожидается неплохой. Прохладный воздух, солнечные дни, длинные ночи.
  
  Иногда, в долгие послеполуночные часы, все еще заявляется старая подружка Генри, но в таких случаях он просто садится в кабинете с книжкой в руках и ждет, пока она уйдет. В конце концов она все равно удаляется. В конце концов солнце все равно восходит. Недоспал в эту ночь, доберешь в следующую, но сон обязательно придет, как долгожданная возлюбленная. Это то, что Генри сумел усвоить с прошлого ноября.
  
  Он пил пиво на крыльце коттеджа Джоунси и Карлы, того, что на берегу Пеппер-понд. Южный берег Куэббинского водохранилища, всего милях в четырех отсюда. И Ист-стрит, разумеется, тоже.
  
  На руке, держащей банку «Курса», три пальца. Два пришлось отнять. Непонятно, когда он успел их отморозить: то ли во время лыжного пробега по Дип-Кат-роуд, то ли когда тащил Джоунси к уцелевшему «хамви» на наскоро связанных ветках. Похоже, той осенью судьба предназначила ему волочь людей по снегу, правда, с переменными результатами.
  
  Рядом с узкой полоской берега Карла Джоунс присматривает за жаровней. Малыш Ноэл ковыляет вокруг походного столика, волоча за собой размотавшийся подгузник и жизнерадостно помахивая обуглившейся сосиской. Остальные отпрыски Джоунсов, возрастом от одиннадцати до трех, плещутся в воде и радостно орут. Генри полагал, что в библейской заповеди «плодиться и размножаться» должен быть некий смысл, но сейчас ему казалось, что Джоунси и Карла несколько вольно его толкуют. Во всяком случае, раздувают до абсурдных размеров.
  
  Позади клацнула раздвижная дверь. На крыльцо вышел Джоунси с ведром с банками ледяного пива. Хромая, правда, но не так уж и сильно; на этот раз доктор послал на хрен то оснащение, что сидело у него в бедре, и заменил его на сталь и тефлон. И заверил Джоунси, что до этого все равно дошло бы, «но будь вы поосторожнее, вождь, могли бы продержаться еще лет пять и на старом». Операцию сделали в феврале, вскоре после их с Джоунси шестинедельного «отдыха» в обществе приятелей из военной разведки и психиатров.
  
  Военные предложили сделать операцию по замене сустава за счет Дяди Сэма — что-то вроде сахара, которым посыпают пилюлю, — но Джоунси с благодарностью отказался, объяснив, что не желает обездоливать своего ортопеда и лишать страховую компанию удовольствия заплатить по счетам.
  
  К этому времени у них обоих осталась одна мечта: поскорее выбраться из Вайоминга. Конечно, квартирка была очень миленькая (на вкус тех, кто привык жить под землей), кухня — как в четырехзвездочном ресторане (Джоунси набрал десять фунтов, Генри — почти двадцать), а фильмы — так вообще первый класс. Только вот атмосфера чуточку отдавала доктором Стрейнджлавом. Для Генри эти шесть недель прошли куда хуже, чем для Джоунси. Джоунси страдал в основном от болей в бедре: воспоминания о теле, которое пришлось делить с мистером Греем, удивительно быстро поблекли, перейдя в разряд снов.
  
  Воспоминания Генри, наоборот, становились все ярче. И самыми ужасными были связанные с коровником. Военные, ведущие допросы, были вежливы, преисполнены сочувствия, вовсе не Курц в стаде овец, но Генри не мог забыть о Билле, Марше и Даррене Чайлзе, мистере Толстом-Косячке-Из-Ньютона. Они часто приходили к нему в снах.
  
  Вместе с Оуэном Андерхиллом.
  
  — Подкрепление, — объявил Джоунси, ставя ведро с пивом и садясь рядом с Генри в продавленную плетеную качалку.
  
  — Еще одна — и я пас, — сказал Генри. — Через час возвращаюсь в Портленд. Не хватало мне теста на алкоголь!
  
  — Останься на ночь, — предложил Джоунси, наблюдая за Ноэлем. Малыш плюхнулся пухлой попкой на траву под столом и увлеченно пытался запихнуть в пупок остатки сосиски.
  
  — И слушать, как твои оглоеды воюют и шарят по всему дому? — поежился Генри. — Кстати, понравился мой комплект ужастиков Марио Бейвы?
  
  — Знаешь, я больше не по этим гайкам, — задумчиво произнес Джоунси. — Как-то на нет сошло. Сегодня у нас фестиваль Кевина Костнера. Начинаем с «Телохранителя».
  
  — Мне показалось, что ты больше не поклонник ужастиков.
  
  — Ну и хитрозадый же ты! — рассердился было Джоунси, но тут же пожал плечами и ухмыльнулся. — Ладно, это я так.
  
  — За отсутствующих друзей, — проговорил Генри, поднимая банку.
  
  — За отсутствующих друзей, — повторил Джоунси, последовав его примеру.
  
  Они чокнулись и выпили.
  
  — Как Роберта? — спросил Джоунси.
  
  Генри улыбнулся:
  
  — Прекрасно. На похоронах я боялся…
  
  Джоунси кивнул. На похоронах Даддитса они поддерживали ее под руки, что было весьма кстати, потому что Роберта едва стояла.
  
  — …но сейчас она пришла в себя. Поговаривает о том, чтобы открыть магазинчик кустарных сувениров. Конечно, она скучает по нему. После смерти Элфи Даддитс был ее жизнью.
  
  — И нашей тоже, — добавил Джоунси.
  
  — Наверное, ты прав.
  
  — Мне так совестно, что мы бросили его на столько лет. Подумать только, он свалился с лейкемией, а мы, мать нашу, даже не знали…
  
  — Знали, — коротко возразил Генри.
  
  Джоунси взглянул на него, подняв брови.
  
  — Эй, Генри! — окликнула Карла. — Какой тебе бургер? Хорошо про…
  
  — Только не сырой! — крикнул он в ответ.
  
  — Есть, сэр, как прикажете, сэр! Будь лапочкой, возьми малыша, а то в этой сосиске уже больше земли, чем мяса. Забери его и отдай отцу.
  
  Генри сбежал по ступенькам, выудил Ноэла из-под стола и отнес на крыльцо.
  
  — Ени! — весело пискнул полуторагодовалый Ноэл.
  
  Генри замер, ощущая, как по спине бежит ледяной холодок. Словно перед ним вдруг встал призрак.
  
  — Ее, Ени! Ее! — визжал Ноэл, для пущего убеждения тыча Генри в нос извалянной в грязи сосиской.
  
  — Спасибо, подожду своего бургера, — отказался он, не сбавляя шага.
  
  — Не оцес мою асику?
  
  — Генри будет есть свою, солнышко. Но, пожалуй, стоит взять эту пакость. Как только остальные будут готовы, получишь новую.
  
  Он выкрутил сосиску из ручонки малыша, плюхнул его на колени Джоунси и снова устроился на ступеньке. К тому времени, как Джоунси выковырял из пупка своего сыночка горчицу и кетчуп, тот почти спал.
  
  — То есть как это «знали»? — подступил Джоунси к другу.
  
  — Оставь, Джоунси! Может, мы бросили его или пытались, но думаешь, Даддитс когда-нибудь покидал нас? Ты веришь этому после всего, что случилось?
  
  Джоунси покачал головой. Очень медленно.
  
  — Кое-что забывалось, кое-что мы переросли, но мы навек отравлены той историей с Ричи Гренадо. Она разъедала нас, совсем как Оуэна Андерхилла — тот случай с разбитым блюдом Рейплоу.
  
  Джоунси не нужно было спрашивать, что за случай: в Вайоминге у них было бесконечно много времени, чтобы рассказать друг другу недостающие части истории.
  
  — Знаешь, есть старое стихотворение о человеке, пытавшемся обогнать самого Бога, — задумчиво протянул Генри. — «Небесная гончая». Даддитс, конечно, не был Богом, упаси Господь, но он был нашей гончей. Мы бежали быстро, как могли, но…
  
  — Так и не смогли вырваться из Ловца снов, верно? — договорил Джоунси. — Никто из нас так и не сумел. А потом пришли они. Байрум. Безмозглые споры в космических кораблях, созданных другой расой. Это все, чем они были? Все, чем были?
  
  — Думаю, мы никогда не узнаем. Прошлой осенью мы нашли ответ только на один вопрос. Веками мы смотрели на звезды и спрашивали себя, одни ли мы во вселенной. Что ж, теперь мы знаем, что не одни. Большая радость, ничего не скажешь! Джерритсен… помнишь Джерритсена?
  
  Джоунси кивнул. Разумеется, он помнил Терри Джерритсена, флотского психолога, из той команды, что допрашивала их в Вайоминге. Он еще любил подшучивать над тем, как типично для дядюшки Сэмми засунуть его в такую глушь, где ближайшая вода — коровий пруд Ларса Килборна. Джерритсен и Генри стали близкими — если и не друзьями, то лишь потому, что не позволяла ситуация. Пусть с Джоунси и Генри хорошо обращались, все же в Вайоминге они не просто гостили. Зато Генри Девлин и Терри Джерритсен были коллегами, а подобные вещи всегда имеют значение.
  
  — Джерритсен с самого начала предполагал, что ответы получены на два вопроса: мы не одни во вселенной и не единственные разумные существа во вселенной. Я всячески старался убедить его, что второй постулат основан на ложном посыле, все равно что дом, построенный на песке. Не думаю, что до него дошло, но мне, похоже, удалось посеять в его душе зерно сомнения. Чем или кем ни были байрумы, они не кораблестроители, а раса, построившая корабль, вполне могла исчезнуть. Или превратиться в байрумов.
  
  — Мистера Грея глупым не назовешь.
  
  — Нет, он удивительно поумнел с той минуты, как пробрался в твою голову, с этим нельзя не согласиться. Мистер Грей был тобой, Джоунси. Украл твои эмоции, твою память, твою любовь к бекону.
  
  — Я теперь его в рот не беру.
  
  — Почему-то это меня не удивляет. Он похитил твою индивидуальность, а это включало и вывихи подсознания. Все, что ты любил в ужастиках Марио Бейвы и вестернах Серджио Леоне, все, что питается страхом и насилием… старина, мистер Грей обожал это дерьмо. И почему бы нет? Все это примитивные орудия выживания. И как оставшийся последним из своего вида во враждебной среде, он хватался за любое орудие, до которого мог дотянуться.
  
  — Дерьмо собачье, — бросил Джоунси. На лице явственно отразилось отвращение, которое он питал к этой мысли.
  
  — Ничего подобного. В «Дыре в стене» ты видел то, что и ожидал увидеть, все, что вбил себе в голову, — пришельца из «Секретных материалов» — тире — «Близких контактов третьего рода». Ты вдохнул байрум… Вне всяких сомнений, это и было единственным физическим контактом. Но ты оказался полностью невосприимчив к нему. Как, насколько нам теперь известно, не менее пятидесяти процентов представителей человеческой расы. Подхватил ты нечто вроде намерения — направленной вслепую директивы. Блин, для этого нет слова, потому что не существует слова для них. Но, думаю, он проник в тебя, потому что ты поверил, будто он там был.
  
  — Хочешь сказать, — начал Джоунси, глядя поверх головки спящего сына, — что я едва не уничтожил человечество из-за типичного случая истерической беременности?
  
  — Нет, конечно же, нет, — помотал головой Генри. — Будь это так, все прошло бы бесследно, не тяжелее, чем… чем… простуда. Но мысль о мистере Грее застряла в тебе, как муха в паутине.
  
  — Вернее, в Ловце снов.
  
  — Да.
  
  Оба замолчали. Скоро Карла позовет их есть сосиски и гамбургеры, картофельный салат и арбуз, под голубым щитом бесконечно проницаемого неба.
  
  — Скажешь, все это совпадение? — не выдержал Джоунси. — Что они случайно очутились в Джефферсон-тракт, как раз в то время, когда там был я? И не только я! Ты и Пит с Бивом. Плюс Даддитс всего в паре сотен миль к югу, не забывай. Потому что Даддитс связывал нас. Удерживал вместе.
  
  — Даддитс всегда был обоюдоострым мечом. С одной стороны — Джози Ринкенхауэр, Даддитс-спаситель, Даддитс-герой. С другой — Ричи Гренадо — Даддитс-убийца.
  
  Только Даддитсу требовались мы. Чтобы помочь найти. Чтобы помочь убить. Я в этом уверен. Мы обладали более глубоким подсознанием. Питали его ненавистью и страхом, боязнью, что Ричи Гренадо действительно достанет нас, как обещал. В нас всегда было больше тьмы, чем в Даддитсе. Злости в нем было ровно настолько, чтобы поставить колышек на несколько цифр назад, и то, больше чтобы позабавиться. Все же… помнишь тот случай, когда Пит нахлобучил Даддитсу кепку на глаза, и тот влепился в стену?
  
  Джоунси что-то припоминал… весьма смутно. Кажется, дело было в торговом центре. В далекой молодости, когда слоняться по магазинам считалось развлечением. День другой, дерьмо все то же.
  
  — С тех пор, когда бы мы ни играли в игру Даддитса, Пит неизменно проигрывал. Даддитс всегда уменьшал его очки, и никто ничего не заподозрил. Наверное, считали это простым совпадением, но в свете всего случившегося я склонен в этом усомниться.
  
  — Думаешь, даже Даддитс знал, что платить по счетам — самая сволочная штука на свете?
  
  — Он научился этому у нас, Джоунси.
  
  — Даддитс дал мистеру Грею точку опоры. Точку умственной опоры. Не забывай этого.
  
  Нет, подумал Джоунси, он никогда этого не забудет.
  
  — На нашем конце все началось с Даддитса, — продолжал Генри. — Мы стали не такими, как все, с той минуты, как встретили его. Пойми, это правда. Такие истории, как с Ричи Гренадо, бросались в глаза, слишком уж выделялись в нашем сознании. Но были и другие, поменьше, и я уверен, что стоит хорошенько подумать, как ты со мной согласишься.
  
  — Дефаньяк, — тихо сказал Джоунси.
  
  — Это еще кто?
  
  — Тот мальчишка, которого я поймал на вранье, перед самым несчастным случаем. Представляешь, узнал, что он шпаргалил, хотя меня даже на экзамене не было.
  
  — Видишь? Но все-таки именно Даддитс сломал серого сукина сына. Скажу больше, похоже, именно Даддитс спас мне жизнь на Ист-стрит. Вполне возможно, что когда подельник Курца заглянул в «хамви», чтобы проверить, как обстоят дела с нами, в голове у него сидел маленький Даддитс, повторявший: «Не волнуйтесь, старина босс, идите по своим делам, они мертвы».
  
  Но Джоунси не хотел расставаться с прежней мыслью.
  
  — Хочешь сказать, то, что байрум установил связь с нами, именно нами обоими, из всего остального — просто произвольный выбор? Совпадение?
  
  Именно так считал Джерритсен, хотя никогда не говорил вслух. Но его позиция была и без того достаточно ясна.
  
  — Почему нет? Немало ученых, блестящих умов вроде Стивена Джея Гулда, уверены, что жизнь на земле сохранилась благодаря цепи невероятных совпадений.
  
  — А ты? Ты тоже так думаешь?
  
  Генри поднял руки. Трудно ответить, не воззвав к Господу, который вновь прокрался в его жизнь за последние несколько месяцев. С черного хода, как оказалось, и в тишине многих бессонных ночей. Но разве обязательно призывать этого древнего бога из машины, чтобы хоть как-то объяснить случившееся?
  
  — Я верю в то, что Даддитс, — это мы, Джоунси. L’enfаnt с’еst moi… toi… tout lе mondе…[431] Раса, вид, ген; игра, сет, матч. Мы все, в сумме своей, Даддитсы, и наши благороднейшие устремления сводятся не более чем к попыткам знать, где лежит желтая коробка для завтрака, и умению завязывать шнурки на кроссовках: «ока? Уда?» Самые грешные желания, самые злые поступки в космическом масштабе выглядят не более чем подтасовка карт. Воткнуть колышки на несколько цифр назад и притвориться наивным, ничего не понимающим дурачком. И это верх всего!
  
  Джоунси с интересом уставился на него.
  
  — Все это либо поразительно, либо ужасно. Не могу сказать, что именно.
  
  — Это и не важно.
  
  Немного подумав, Джоунси снова пошел в наступление:
  
  — Если все мы Даддитсы, кто поет нам? Кто нам поет колыбельную, помогает нам уснуть, убаюкивает, когда нам грустно и страшно?
  
  — О, Господь все еще не оставляет нас, — ответил Генри и тут же прикусил язык, но было уже поздно! Несмотря на все свои искренние намерения, все же проговорился! Так бы и удавил себя!
  
  — Так это Господь не дал последнему хорьку провалиться в шахту опоры? Потому что, попади эта тварь в воду…
  
  Строго говоря, последним был хорек, выведенный Перлмуттером, но это хороший довод, достойный меткого ответа.
  
  — Не спорю, неприятностей было бы хоть отбавляй, по крайней мере на следующие два года. Думаю, дело не ограничилось бы массовым бегством из центра Бостона. Но уничтожить человечество? Вряд ли. Мы для них — неосвоенная территория. Мистер Грей знал это, твои записи под гипнозом…
  
  — Не упоминай об этом.
  
  Джоунси прослушал парочку и решил, что сделал самую большую ошибку из тех, что натворил в Вайоминге. Слушать себя в образе мистера Грея, а под глубоким гипнозом он действительно становился мистером Греем, — было все равно что внимать злобному привидению. Временами он думал, что оказался единственным человеком на свете, по-настоящему понимавшим, что значит быть изнасилованным. Некоторые вещи лучше забыть сразу. И больше не вспоминать.
  
  — Прости.
  
  Джоунси отмахнулся — мол, все в порядке — но все же сильно побледнел.
  
  — Просто я хочу сказать, что все мы в большей или меньшей степени чувственные представления, умственные образы, живущие в Ловце снов. Мне самому неприятно, как это звучит, дешевый трансцендентализм, оловянные кольца в ушах, но правильного слова и для этого явления не подберешь. Когда-нибудь, конечно, найдется нужное определение, ну а пока сойдет и Ловец снов.
  
  Генри грузно повернулся. Джоунси сделал то же самое, уложив поудобнее Ноэла. Над дверью коттеджа висел Ловец снов, привезенный в подарок Генри. Джоунси немедленно прибил его к притолоке, как крестьянин-католик, распятие отгоняющее вампиров от жилья.
  
  — Может, их просто тянуло к тебе, — предположил Генри. — К нам. Поворачиваются же к солнцу цветы, липнут к магниту железные опилки. Наверняка, впрочем, трудно сказать: слишком отличен от нас байрум.
  
  — Они вернутся?
  
  — О да, — кивнул Генри. — Они или другие. — Он поднял голову к темно-голубому небу. Небу позднего лета. Откуда-то со стороны водохранилища донесся крик орла. — Думаю, над этим стоит подумать. Но не сегодня.
  
  — Мальчики! — крикнула Карла. — Обед готов!
  
  Генри взял малыша у Джоунси. На секунду их руки соприкоснулись, соприкоснулись взгляды, соприкоснулись мысли. Генри улыбнулся. Джоунси ответил улыбкой. Они дружно спустились по ступенькам и пошли по газону: Джоунси чуть прихрамывая, Генри — со спящим ребенком на руках, и в этот момент единственной тьмой, крадущейся по пятам, были их тени, ползущие за ними по траве.
  ПОЧТИ КАК «БЬЮИК»
  
   …Это началось почти двадцать лет назад, когда в полицейском участке маленького городка появился конфискованный «при загадочных обстоятельствах» черный «бьюик»…
  
   …Это продолжалось долгие годы — потому что почти все копы, связанные с историей «бьюика», погибли — и погибли скверно.
  
   Теперь в полицейский участок городка приезжает новый стажер — мальчишка, готовый на все, чтобы разгадать тайну смерти своего отца — и черного «бьюика»…
  
   Помочь ему способен только последний из оставшихся в живых…
  
  Глава 1
  Теперь: Сэнди
  
  В тот год после смерти Керта Уилкокса его сын частенько приходил к нам, действительно часто, но никто не говорил ему «Не мешайся под ногами» и не спрашивал, что он тут делает. Мы понимали, что он делает: пытается удержать память об отце. Копы много чего знают о психологии горя; большинство из нас знает больше, чем хотелось бы.
  
  Нед Уилкокс учился в выпускном классе средней школы Стэтлера. Должно быть, ушел из футбольной команды; когда пришла пора выбирать, отдал предпочтение патрульному взводу Д. Трудно представить себе, что молодой здоровый парень может предпочесть неоплачиваемую работу по уборке территории играм по пятницам и вечеринкам по субботам, но именно так он и поступил. Не думаю, что кто-нибудь из нас говорил с ним о таком выборе, но за это-то мы его и уважали. Он решил, что пришло время покончить с играми, вот и все. Взрослые зачастую не способны на такие скорые решения; Нед принял свое, когда по закону еще не мог купить спиртное. Или, раз уж такой пошел разговор, пачку сигарет. Я думаю, отец гордился бы им. Более того, не думаю — знаю.
  
  Судя по времени, что паренек проводил с нами, он не мог не увидеть некоего объекта, который стоял в гараже Б, и не спросить, откуда он взялся и почему находится там. Наверное, он спросил бы меня, потому что я был самым близким другом его отца. Самым близким из тех, кто еще служил в дорожной полиции. Да я и сам хотел, чтобы это случилось. Как говаривали старики, это средство или убьет, или излечит. Любопытство до добра не доводит, но все-таки это не порок. И я не имел ничего против того, чтобы ввести Неда в курс дела.
  
  В случившемся с Кертисом Уилкоксом не было ничего загадочного. Известный в округе пьяница, которого Керт прекрасно знал и арестовывал шесть или восемь раз, отправил его в мир иной. Пьяница Брэдли Роуч никому не хотел причинить вреда; за пьяницами такого не водится. Но от этого желания гнать их пинками до самого Роксбурга не убывает.
  
  В конце жаркого июльского дня две тысячи первого года Кертис остановил один из больших восемнадцатиколесников, этих сухопутных дредноутов, водитель которого покинул четырехполосную автостраду в надежде на обед в семейном кафе. Не хотелось ему в очередной раз травить организм в «Бургер кинг» или «Тако белл». Керт припарковался на заброшенной автозаправочной станции «Дженни» на пересечении шоссе 32 и Гумбольдт-роуд, другими словами, в том самом месте, где много лет назад и появился в нашей части вселенной этот чертов «бьюик роудмастер»[432]. Вы можете назвать сие совпадением, но я — коп и в совпадения не верю, только в цепочки событий, которые удлиняются, утончаются, пока несчастье или человеческая злоба не рвет их.
  
  Отец Неда поехал за этим трейлером, потому что с колеса сорвало протектор. Когда трейлер проезжал мимо, Нед увидел, что он крутится на одном из задних колес, словно большой черный обруч. Многие владельцы большегрузных грузовиков используют резину с восстановленным протектором, уж приходится: слишком дорого дизельное топливо, вот иногда протектор и срывает. Куски его частенько лежат на автострадах, на обочинах, у разделительного ограждения, напоминая шкуры гигантских черных змей. Ехать за грузовиком, с одного из задних колес которого сорвало протектор, опасно, особенно на двухполосной дороге вроде шоссе 32, соединяющего Роксбург и Стэтлер. Достаточно большой отлетевший кусок может разбить ветровое стекло. Если и не разобьет, так напугает водителя, что тот непроизвольно вывернет руль, угодит в канаву, в дерево, а то и слетит с насыпи в Редферн-стрим: на отрезке почти в шесть миль шоссе проложено аккурат по берегу реки.
  
  Керт включил маячки, и водитель, как послушный мальчик, свернул на обочину. Керт пристроился ему в затылок, первым делом связался с диспетчером, доложил о причине остановки и дождался ответа Ширли. Потом вылез из патрульной машины и направился к грузовику.
  
  Если бы он сразу подошел к кабине, откуда уже высунулся водитель, скорее всего и сейчас топтал бы ногами планету Земля. Но задержался у заднего колеса, с которого сорвало протектор, даже дернул его, чтобы посмотреть, хватит ли сил разорвать. Водитель все это видел и дал соответствующие показания в суде. Задержка Керта у задних колес и стала предпоследним звеном в цепи событий, которые привели его сына в патрульный взвод Д, и он стал одним из нас. А замкнул цепочку, как я и говорил, Брэдли Роуч, наклонившийся, чтобы достать банку пива из упаковки на полу у пассажирского сиденья его старого «бьюик регал» (не тот «бьюик», о котором пойдет речь дальше, но тоже «бьюик», все так. Забавно, знаете ли: когда речь идет о несчастьях и любовных делах, вещи выстраиваются, как планеты в астрологическом гороскопе). Меньше чем через минуту Нед Уилкокс и его две сестры остались без отца, а Мишель Уилкокс — без мужа.
  
  Вскоре после похорон сын Керта начал захаживать в расположение патрульного взвода Д. Той осенью я работал с трех дня до одиннадцати вечера (скорее контролировал, как идут дела, такая у меня теперь была работа) и, приезжая, первым делом видел парня, нравилось мне это или нет. Пока все его друзья носились по полю имени Флойда Б. Клоуза, разыгрывали комбинации, укладывали на землю манекены и отрабатывали удары по мячу, Нед сам по себе, в зеленом с золотом пиджаке школьной формы собирал в большие кучи опавшие листья. Он махал мне рукой, я отвечал тем же: ты, мол, все делаешь правильно, парень. Иногда, поставив автомобиль на стоянку, я выходил на лужайку, чтобы поболтать с ним. Он рассказывал о последних глупых выходках сестер, смеялся, но, несмотря на смех, чувствовалось, что он их очень любит. Иногда я сразу входил в здание через дверь черного хода и спрашивал Ширли, как идут дела. Служба охраны правопорядка на дорогах Западной Пенсильвании без Ширли Пастернак развалилась бы, как карточный домик, и, заверяю вас, это не пустые слова.
  
  Зимой Нед обретался на стоянке, где патрульные оставляли свои автомобили, убирал снег. За уборку нашей стоянки деньги получают братья Дадьеры, из местных, но взвод Д базируется в стране амишей[433], у подножия Низких холмов, и частенько случается, что ветер наметает сугробы сразу после отъезда снегоуборочной техники. Мне они напоминали огромные белые ребра. С этими сугробами и разбирался Нед. Даже если температура опускалась до восьми градусов[434], а с холмов дул ураганный ветер, он убирал снег — в комбинезоне (в таких ездят на снегоходах), с надетым поверх зеленом с золотым пиджаке школьной формы, кожаных перчатках патрульного и горнолыжной маске-шлеме. Я махал ему рукой, он вскидывал в ответ правую, затем продолжать атаковать сугробы на снегоочистителе. Потом заходил, чтобы выпить кофе или чашку горячего шоколада. Патрульные спрашивали его, как дела в школе, слушаются ли его близняшки (в две тысячи первом его сестрам вроде бы исполнилось по десять). Спрашивали, ничего ли не нужно матери. Иногда подходил к нему и я, если какой-нибудь разгневанный налогоплательщик не возмущался работой полиции и удавалось справиться с бумажным потоком. Никто не упоминал его отца, но во всех разговорах он незримо присутствовал. Вы понимаете.
  
  Вообще-то обязанность сгребать листья и убирать сугробы на стоянке лежала на Арки Арканяне, стороже. Он был одним из нас и никогда не злился и не ругался, если кто-то брался выполнять его работу. Черт, да когда начинал валить снег, готов спорить, Арки мог бы встать на колени и поблагодарить Бога, что тот послал нам этого парня. Арки уже перевалило за шестьдесят, так что для него дни, когда он играл в футбол, остались в далеком прошлом. Как и времена, когда он мог быть на улице полтора часа при температуре в десять градусов[435] (на двадцать пять[436] ниже, если учесть ветер), не испытывая никаких неудобств.
  
  А потом парень связался с Ширли, на работе — полицейским оператором средств коммуникации Пастернак. К весне Нед все больше и больше времени проводил в ее маленьком закутке со всеми телефонами, ТУГ (телефонное устройство для глухих), картой местонахождения патрульных (так называемой Д-картой) и компьютером, мозговым центром этого маленького, но живущего очень напряженной жизнью мирка. Она объяснила ему назначение всех телефонов (самый важный — красный, наш конец линии 911). Рассказала, что все оборудование должно проверяться раз в неделю, и показала, как это делается. Показала, как проводится ежедневная перекличка, чтобы диспетчер точно знал, кто патрулирует дороги Стэтлера, Лассбурга и Погус-Сити, кто дает показания в суде, а у кого выходной.
  
  — Самый мой кошмарный сон — потерять патрульного, не зная, что я потеряла его, — как-то раз услышал я слова, обращенные к Неду.
  
  — Такое случалось? — спросил Нед. — Вы… теряли парня?
  
  — Однажды, — ответила она. — До того, как начала здесь работать. Нед, я сделала тебе копию перечня всех кодов. Мы больше не должны ими пользоваться, но у патрульных они в ходу. Чтобы работать в коммуникационном центре, их надо знать.
  
  Потом она вернулась к четырем основным принципам, на которых строилась ее работа: знать место, знать характер происшествия, знать, есть ли пострадавшие, и знать, где находится ближайшая патрульная машина. Место, происшествие, пострадавшие, БПМ — такова была ее мантра.
  
  Я подумал: «Он скоро сядет за диспетчерский пульт. Она хочет, чтобы он сел. И пусть она потеряет работу, если полковник Тегью или кто-то из Скрантона приедет и увидит, что она делает. Она хочет, чтобы он научился ее работе».
  
  Когда я первый раз застал его одного в коммуникационном центре, он аж подпрыгнул и виновато улыбнулся, совсем как мальчишка, которого мать застукала в тот самый момент, когда он залез в лифчик подружки. Я лишь кивнул ему и пошел дальше, благо дел хватало. И никаких опасений у меня не возникло. Ширли оставила коммуникационный центр стэтлеровского взвода Д на попечение мальчишки, который брился лишь три раза в неделю, почти дюжина патрульных находились на связи, но я даже не замедлил шага. Мы же все держали в голове его отца, понимаете. Ширли, Арки, я и другие патрульные, с которыми Кертис Уилкокс прослужил более двадцати лет. Говорить можно не только вслух. Иногда это никакого значения и не имеет. Человек просто должен отличать главное от второстепенного.
  
  Скрывшись из его поля зрения, я, впрочем, остановился. Постоял. Послушал. В той же комнате Ширли стояла у окна с чашкой кофе в руке. Смотрела на меня. Как и Фил Кандлтон, недавно закончивший смену и уже переодевшийся в гражданское.
  
  В коммуникационном центре затрещало радио.
  
  — Стэтлер, это двенадцатый, — произнес мужской голос. Радио искажает голоса, но своих я по-прежнему узнавал. На связь вышел Эдди Джейкобю.
  
  — Стэтлер слушает, говорите, — ответил Нед. Совершенно спокойно. Если и боялся ответственности, которая легла на его плечи, то голосом себя не выдал.
  
  — Стэтлер, у меня «фольксваген-джетта», номер 14-0-7-3-9 Фокстрот, это Пенсильвания. Стоим на дороге 99. Мне нужен 10–28, прием.
  
  Ширли рванулась через комнату. Кофе выплеснулся из чашки ей на руку. Я взял ее за локоть, остановил. Эдди Джейкобю находился на сельской дороге, он только что остановил водителя «джетты» за какое-то правонарушение, скорее всего за превышение скорости, и ему хотелось знать, что известно как об автомобиле, так и о его владельце. Хотелось знать, потому что он собирался покинуть патрульную машину и подойти к «джетте». Хотелось знать, потому что он мог подставиться под пулю — сегодня, как и в любой другой день. Не в угоне ли «джетта»? Не попадала ли в аварию в последние шесть месяцев? Есть ли у водителя судимости? Убил он кого-нибудь? Ограбил? Изнасиловал? Не числятся ли за ним неоплаченные штрафы за неправильную парковку?
  
  Эдди имел право все это знать, и необходимая информация хранилась в банках памяти. Но Эдди имел также право знать, почему ученик средней школы только что сказал ему: «Это Стэтлер, говорите». Я подумал — решать Эдди. Если сейчас он скажет: «Где, черт побери, Ширли?» — я отпущу ее локоть. А вот если Эдди этого вопроса не задаст, тогда мне хотелось бы посмотреть, что сделает наш герой. И как он это сделает.
  
  — Двенадцатый, подождите. — Если Неда и прошиб пот, на голосе это никак не отразилось. Он повернулся к дисплею компьютера, включил «Uniscope», поисковую программу, которая используется полицией штата Пенсильвания. Ввел исходные данные, потом решительно нажал на клавишу «ENTER».
  
  Последовала пауза, во время которой мы с Ширли стояли бок о бок и вместе надеялись. Надеялись, что парень вдруг не обратится в статую. Надеялись, что не отодвинет стул и не выбежит из коммуникационного центра. Надеялись, что он послал правильный запрос и получит нужный ответ. Пауза затянулась на целую вечность. Я слышал, как зачирикала какая-то птица. Издалека доносилось мерное гудение самолета. Мне хватило времени подумать о цепочках событий, которые люди зачастую предпочитали называть совпадениями. Одна из таких цепочек разорвалась, когда отец Неда погиб на шоссе 32; здесь и сейчас начинала формироваться другая. Эдди Джейкобю, надо честно признать, не семи пядей во лбу, подсоединялся к Неду Уилкоксу. А следующим звеном становился «фольксваген-джетта». И водитель, кем бы он ни был.
  
  Наконец:
  
  — Двенадцатый, это Стэтлер.
  
  — Двенадцатый слушает.
  
  — «Джетта» зарегистрирована на Уильяма Керка Фрейди из Питтсбурга. Ранее он… э… подождите…
  
  То была его первая заминка, и я мог слышать торопливое шуршание бумаг: он искал листок с кодами правонарушений, полученный от Ширли. Нашел, что-то недовольно буркнул себе под нос. Все это время Эдди терпеливо ждал за рулем своей патрульной машины в двенадцати милях к западу. Возможно, смотрел на повозки амишей, возможно, на фермерский дом, на одном из окон которого отодвинули занавеску, демонстрируя, что в проживающей в нем семье амишей есть дочь на выданье, возможно, на далекие холмы Огайо. Только всего этого он в тот момент не видел. Потому что полностью сосредоточил внимание на стоящей на обочине «джетте». Водителя он тоже не видел — только силуэт за стеклом. И кто он, этот водитель? Богач? Бедняк? Нищий? Вор?
  
  На этот вопрос ответил Нед:
  
  — Двенадцатый, Фрейди трижды наказывался за УТСНВ, вы поняли?
  
  Итак, водитель «джетты» — пьяница, которого трижды наказывали за управление транспортным средством в нетрезвом виде. Может, сейчас он и был трезвым, но если превысил скорость, почти наверняка выпил.
  
  — Понял, Стэтлер, — лаконично, как и положено. — Сейчас у него все в порядке? — Эдди хотел знать, имел ли право водитель «джетты» садиться за руль, закончился ли срок последнего наложенного на него взыскания.
  
  — Э… — Нед вглядывался в белые буквы на синем экране.
  
  «Ответ перед тобой, парень, неужто ты не видишь?» — Я затаил дыхание.
  
  — Да, Двенадцатый. Водительское удостоверение возвращено ему три месяца назад.
  
  Я выдохнул. Рядом со мной выдохнула Ширли. И Эдди получил хорошие новости. Фрейди имел право управлять автомобилем, следовательно, не проявит особой агрессивности. За это говорила наша многолетняя практика.
  
  — Двенадцатый идет на контакт, принято?
  
  — Принято, Двенадцатый идет на контакт, остаюсь на связи, — ответил Нед. Я услышал щелчок и глубокий выдох облегчения. Кивнул Ширли, которая подошла ближе к коммуникационному центру. А сам поднял руку и вытер лоб, не удивившись, что он мокрый от пота.
  
  — Как идут дела? — спросила Ширли. Ровным, спокойным голосом, всем своим видом показывая, что, по ее разумению, на западном фронте тишь и благодать.
  
  — На связь вышел Эдди Джейкобю, — ответил Нед. — У него 10–27. — В переводе на язык штатских это означало — проверка документов. Но патрульному говорило, что водитель в девяти случаях из десяти нарушил правила. В голосе Неда прорывалось волнение, но что с того? Теперь он имел полное право дать волю чувствам. — Он остановил «джетту» на дороге 99. Я передал запрошенную информацию.
  
  — Расскажи подробнее, — попросила Ширли. — Что ты делал, по этапам, Нед. И побыстрее.
  
  Я сдвинулся с места. У двери в мой кабинет меня перехватил Фил Кандлтон. Кивнул головой в сторону коммуникационного центра.
  
  — Как малец справился?
  
  — Все сделал правильно, — ответил я и прошел к себе. Только сев за стол, почувствовал, как дрожат ноги — прямо как ватные.
  
  Его сестры, Джоан и Джанет, были похожи как две капли воды. Они были неразлучными, а мать видела в них лишь самую малость от погибшего мужа: синие глаза, светлые волосы, пухлые губы (не зря же к Керту прилепилось прозвище Элвис). Мишель видела своего мужа в сынке, который взял от отца практически все. Добавить несколько морщинок у глаз, и Нед выглядел бы точь-в-точь как Кертис в тот год, когда он поступил на службу в полицию.
  
  Им Кертиса заменял он. Неду — мы.
  
  Как-то в апреле он появился в расположении роты, сияя, как медный таз. Улыбаясь, Нед еще больше молодел, становился еще красивее. Но я, помнится, подумал, что мы все становимся моложе и красивее, если улыбаемся от души и действительно счастливы, а не пытаемся под учтивой маской скрывать истинные чувства. Улыбка Неда тогда просто поразила меня: я вдруг понял, что до этого он практически не улыбался. А так широко — уж точно. Не думаю, что такая мысль приходила мне в голову раньше, верно потому, что он всегда был вежливым, ответственным, сообразительным. То есть человеком, с которым приятно иметь дело. И его серьезность как-то не замечалась, пока он не позволил себе улыбнуться.
  
  Он вышел на середину комнаты, и все разговоры стихли. В руке он держал бумагу. С золотым гербом наверху.
  
  — Питтсбург! — Обеими руками он поднял бумагу над головой, словно олимпийскую медаль. — Меня приняли в Питтсбургский университет! И дали мне стипендию! Практически полностью покрывающую оплату обучения!
  
  Все зааплодировали. Ширли чмокнула его прямо в губы, отчего парнишка залился краской. Хадди Ройер, который, несмотря на выходной, болтался в расположении взвода, ворча по поводу судебного процесса, где ему предстояло давать показания, вышел и вернулся с пакетом пирожков. Арки своим ключом открыл автомат с баночками прохладительных напитков, и мы устроили пир. Уложились где-то в полчаса, не больше, и разошлись в прекрасном настроении. Все пожимали руку Неду, письмо из Питтсбургского университета обошло комнату (я думаю, дважды), два копа, которые в этот день не работали, специально приехали из дому, чтобы перекинуться с Недом парой слов и поздравить его.
  
  А потом, конечно, пришлось спускаться с облаков на грешную землю. Западная Пенсильвания — место спокойное, но все же не кладбище. Загорелся дом в Погус-Сити (этот городишко такой же Сити, как я — эрц-герцог Фердинанд), на дороге 20 перевернулась повозка амишей. Амиши держатся обособленно, но в таких случаях от помощи не отказываются. Лошадь не пострадала, а это главное. Основные происшествия с повозками приходятся на вечера пятницы и субботы, когда молодые ребята в черном отдают должное спиртному. Иной раз какой-нибудь доброхот покупает им бутылку или ящик пива «Айрон-Сити», иногда они пьют пойло собственного приготовления, убойный самогон, который не поднесешь и заклятому врагу. Таковы реалии жизни. Это наш мир, и мы по большей части его любим, включая амишей с их богатыми фермами и оранжевыми треугольниками на задках маленьких аккуратных тележек.
  
  И конечно, на мне лежала работа с документацией, с бумагами, которых с каждым годом становилось все больше. Теперь я уже не понимаю, почему хотел стать начальником. Я сдал экзамен на звание сержанта, когда Тони Скундист обратился ко мне с таким предложением, следовательно, тогда видел в этом какой-то смысл, но нынче точно не вижу.
  
  Где-то в шесть вечера я вышел покурить. Для этого у нас есть специальная скамья у автомобильной стоянки. С нее открывается совсем неплохой вид. Нед Уилкокс сидел на скамье с письмом из Питтсбургского университета в одной руке, а по его лицу катились слезы. Посмотрел на меня, отвернулся, вытер глаза ладонью свободной руки.
  
  Я сел рядом, хотел обнять за плечо, но не стал этого делать. Обычно такое сочувствие выглядит фальшиво. По моему разумению. Я — холостяк, все мои знания об отцовстве могут уместиться на булавочной головке, где еще останется место для молитвы «Отче наш». Поэтому я закурил и какое-то время вдыхал и выдыхал дым.
  
  — Все нормально, Нед, — наконец выдавил я из себя. Все, что смог придумать, хотя так и не понял, что могли означать мои слова.
  
  — Я знаю, — ответил он сдавленным, пытающимся сдержать слезы голосом и тут же добавил, словно продолжил предложение, мысль: — Нет, не нормально.
  
  И по интонации я понял, что он очень обижен. Что-то его крепко мучило, не давало покоя.
  
  Я курил и молчал. На дальней стороне автостоянки стояли деревянные постройки, которые давно следовало или подновить, или снести. Раньше в них хранилась разнообразная дорожная техника округа Стэтлер, грейдеры, бульдозеры, асфальтоукладчики, но десять лет назад для них построили новый большой каменный ангар, очень напоминающий тюрьму. От всего дорожного хозяйства осталась огромная куча соли (солью мы пользовались, отщипывали помаленьку, но куча, можно сказать, гора, не убывала). Среди этих построек находился и гараж Б. Черные буквы на раздвигаемых воротах заметно выцвели, но еще читались. Думал ли я о «бьюике роудмастере», который стоял за этими воротами, когда сидел рядом с плачущим парнишкой и неловко хотел обнять его? Не знаю. Может, и думал, но не уверен, что нам самим известны все наши мысли. Фрейд, конечно, напридумывал много всякой чуши, но в этом, пожалуй, не ошибался. Я ничего не знаю о подсознании, но в голове каждого из нас есть свой пульс, это точно так же, как и в груди, и пульс этот несет в себе бесформенные, не выражаемые словами мысли, которые по большей части мы не можем даже понять, хотя обычно это важные мысли.
  
  — Что сказала твоя мать, когда ты показал ей это письмо?
  
  Он рассмеялся.
  
  — Не сказала. Закричала, словно только что выиграла в телевикторине поездку на Бермуды. А потом заплакала. — Нед повернулся ко мне. Слезы на щеках высохли, но глаза заметно покраснели. И выглядел он куда моложе своих восемнадцати. На лице сверкнула короткая улыбка. — Конечно, она очень обрадовалась. Как и маленькие Джи. Как и вы. Ширли поцеловала меня… у меня по коже пробежали мурашки.
  
  Я рассмеялся, подумав, что мурашки пробежали и по коже Ширли. Он ей, конечно, нравился, парень-то симпатичный, и мысль сыграть роль миссис Робинсон вполне могла прийти ей в голову. Необязательно приходила, но могла. Ее муж уже двадцать лет как пропал из виду.
  
  Улыбка Неда поблекла. Он посмотрел на письмо из университета.
  
  — Я знал, что ответ положительный, как только достал письмо из почтового ящика. Каким-то образом мог это знать. И мне снова стало недоставать его. Совсем как раньше.
  
  — Я знаю. — Но, разумеется, я не знал. Мой отец жив и сейчас — крепкий, энергичный, любящий крепкое словцо семидесятичетырехлетний мужчина. И моя мать в свои семьдесят особо не жалуется на здоровье.
  
  Нед вздохнул, посмотрел на холмы.
  
  — Он так глупо погиб. Я даже не смогу сказать своим детям, если они у меня будут, что их дедушка пал под градом пуль, преследуя грабителей банка или террористов, пытавшихся заложить бомбу под здание окружного суда. Ничего такого не было.
  
  — Да, — согласился я, — не было.
  
  — Я даже не смогу сказать, что он потерял бдительность. Он просто… мимо проезжал пьяница, и он просто…
  
  Нед наклонился вперед, словно старик, у которого скрутило живот, и тут я положил руку ему на спину. Он очень старался не расплакаться, это было видно. Старался выглядеть настоящим мужчиной, уж не знаю, что это означало для восемнадцатилетнего парнишки.
  
  — Нед. Не надо.
  
  Он яростно замотал головой.
  
  — Если есть Бог, тогда должна быть причина. — Он смотрел в землю. Моя рука все еще лежала у него на спине, и я чувствовал, как она поднимается и опускается, словно он только что пробежал длинную дистанцию. — Если есть Бог, должна быть какая-то логика событий. Но ее нет. Во всяком случае, я ее не вижу.
  
  — Если у тебя будут дети, Нед, ты сможешь сказать, что их дедушка умер, выполняя свой долг. Потом приведи их сюда, покажи им его фамилию на доске павших, рядом с другими.
  
  Он вроде бы меня не слышал.
  
  — Мне снится сон. Плохой сон. — Он замолчал, словно задумался, как выразить свою мысль словами, потом продолжил: — Мне снится, что все это сон. Вы понимаете, о чем я?
  
  Я кивнул.
  
  — Я просыпаюсь в слезах, оглядываю комнату. Она залита солнечным светом. Поют птицы. Утро. Снизу доносится запах кофе, и я думаю: «Он в порядке. Слава тебе, Господи, мой отец жив и здоров». Я не слышу его голоса, просто знаю. И думаю: что за глупость, конечно же, он не мог идти вдоль трейлера, чтобы сказать водителю, что у него с заднего колеса сорвало протектор, и попасть под автомобиль, за рулем которого сидел пьяница. Такую глупость можно увидеть только в глупом сне, где все может показаться таким реальным… и я начинаю перекидывать ноги через край кровати… иногда я вижу, как мои лодыжки попадают в полосу солнечного света… даже чувствую его тепло… а потом просыпаюсь, еще ночь, я укрыт одеялом, но мне очень холодно, я просто дрожу от холода и знаю, что это всего лишь сон.
  
  — Ужасно, — ответил я, вспомнив, что в детстве мне снился точно такой же сон. Только про мою собаку. Собрался уже сказать ему, но передумал. Горе, оно всегда горе, но собака — не отец.
  
  — Все было бы не так плохо, если б я видел этот сон каждую ночь. Тогда, думаю, я бы понял, даже во сне, что не пахнет никаким кофе и до утра еще далеко. Но каждую ночь он не приходит… не приходит… а когда я его вижу, он опять обманывает меня. Я такой радостный, такой счастливый, думаю, что чем-нибудь порадую его, скажем, куплю на день рождения армейский нож, который ему так нравился… и просыпаюсь. Вновь чувствую себя обманутым. — Может, мысли о дне рождения отца, который в этом году не праздновали, вызвали новый поток слез. — Это так ужасно, быть обманутым. Совсем как в тот день, когда мистер Джонс вызвал меня с урока всемирной истории, чтобы сообщить, что случилось, только хуже. Потому что я один, когда просыпаюсь в темноте. Мистер Гренвиль, наш школьный психолог, говорит, что время лечит раны, но прошел почти год, а я все вижу этот сон.
  
  Я кивнул. Я помнил Десять Фунтов, застреленного охотником как-то в ноябре, уже остывшем в луже собственной крови, под белым небом, когда я его нашел. Белое небо обещало снежную зиму. В моем сне я всегда находил другую собаку, не Десять Фунтов, и всякий раз испытывал безмерное облегчение. До той секунды, как просыпался. Подумав о Десяти Фунтах, я вспомнил нашего пса-талисмана давних времен. Его назвали Мистер Диллон, в честь шерифа из телесериала, сыгранного Джеймсом Арнессом. Хороший был пес.
  
  — Мне знакомо это чувство, Нед.
  
  — Правда? — Он с надеждой посмотрел на меня.
  
  — Да. И со временем оно уходит. Поверь мне, уходит. Но он был твоим отцом, не одноклассником или соседом. Возможно, этот сон будет тебе снится и следующий год. Возможно, и десять лет ты будешь, хоть и реже, видеть его.
  
  — Это кошмар.
  
  — Нет. — Я покачал головой. — Это память.
  
  — Если бы была причина. — Он впился в меня взглядом. — Чертова причина. Вы понимаете?
  
  — Конечно.
  
  — Думаете, она есть?
  
  Я уже хотел сказать ему, что ничего не знаю насчет причин, только насчет цепочек событий… как они формируются, звено за звеном, из ничего, как вплетаются в уже существующий мир. Иногда можно ухватиться за такую вот цепь и, воспользовавшись ею, вытянуть себя из темноты. Но по большей части в них запутываются. Если просто запутываются, считай, что повезло. Если же цепи становятся удавками — то нет.
  
  И тут я заметил, что опять смотрю через автостоянку на гараж Б. Смотрю и думаю: если с умом воспользоваться тем, что стоит под его крышей, Нед Уилкокс, возможно, привыкнет жить без отца. Люди привыкают практически ко всему. Полагаю, это главный закон нашей жизни. И конечно же, главный кошмар.
  
  — Сэнди? О чем вы думаете?
  
  — Я думаю, ты обратился не по адресу. Я многое знаю насчет работы, надежды. Как отправить какого-нибудь психа на встречу с ЗПД.
  
  Он улыбнулся. В патрульном взводе Д о ЗПД все говорили очень серьезно, словно речь шла об одном из подразделений сил охраны правопорядка. На самом деле эта аббревиатура расшифровывалась как «золотые пенсионные денечки». Я думаю, ЗПД ввел в наш лексикон Хадди Ройер.
  
  — Я также знаю, как сохранять вещественные доказательства, чтобы ни один шустрый адвокат не вышиб из-под тебя стул во время судебного процесса, выставив на посмешище. А в остальном я обычный, мало что понимающий в этой жизни американский мужчина.
  
  — По крайней мере вы — честный.
  
  Но был ли я честен? Или ждал этого чертова вопроса? Честным я себя тогда не чувствовал. Скорее ощущал себя человеком, который, не умея плавать, смотрит на ребенка, барахтающегося на глубокой воде. И вновь мой взгляд вернулся к гаражу Б. «Здесь холодно? — в стародавние времена спросил отец этого мальчика. — Здесь холодно или мне кажется?»
  
  Нет, ничего ему не казалось.
  
  — О чем вы задумались, Сэнди?
  
  — Ничего особенного, — ответил я. — Как ты собираешься провести это лето?
  
  — А?
  
  — Что ты собираешься делать этим летом? — Уж точно не играть в гольф в Мэне или ходить под парусом на озере Тахо. Стипендия или нет, Неду требовались зелененькие бумажки.
  
  — Наверное, пойду в департамент парков и организации отдыха, — ответил он. — Я работал там прошлым летом, до того как… вы знаете.
  
  До того, как погиб его отец. Я кивнул.
  
  — Я получил письмо от Тома Маккланнахэна. Пишет, что держит для меня место. Упомянул о тренировке детской бейсбольной команды, но, думаю, это всего лишь приманка. В основном придется махать лопатой и устанавливать распылители для полива, как в прошлом году. Я могу махать лопатой и не боюсь испачкать руки. Но, Том… — Он пожал плечами, вместо того чтобы закончить фразу.
  
  Я знал, о чем умолчал Нед. Есть два вида алкоголиков, которые еще способны работать. Одни такие крепкие, что им удается и пить, и работать, другие такие милые, что люди покрывают их промашки, пока они не переходят черту безумия. Том относился к крепким — последний побег семейного дерева, укоренившегося в плодородной почве округа в начале девятнадцатого столетия. Маккланнахэны подарили обществу сенатора, двух членов палаты представителей, полдесятка членов законодательного собрания Пенсильвании и множество чиновников округа Стэтлер. Том, по всем меркам, был строгим боссом, лишенным, правда, политического честолюбия. И ему нравилось учить подростков вроде Неда, тихих и хорошо воспитанных, добиваться своего и толкаться локтями. И разумеется, по мнению Тома, им никогда не хватало ни настырности, ни силы в локтях.
  
  — Пока не пиши ответа, — сказал я. — Сначала я хочу кое с кем переговорить.
  
  Я думал, он проявит любопытство, но Нед только кивнул. Я смотрел на него, сидящего на скамье, с письмом на колене, и думал, что он больше похож на юношу, которому отказали в приеме в колледж, чем на получившего сообщение, что его не только приняли, но и положили большую стипендию.
  
  Потом пришла другая мысль. Отказали не в приеме в колледж, а в месте в жизни. Конечно, действительности это не соответствовало, письмо из Питтсбурга — тому свидетельство, но в тот момент у меня сложилось такое вот впечатление. Не знаю, почему успех иной раз повергает нас в большее уныние, чем неудача, но это так. И помните, ему было лишь восемнадцать, возраст Гамлета, если таковой реально существовал.
  
  В какой уж раз я посмотрел на гараж Б, думая о том, что в нем стоит. Никто из нас этого не знал.
  * * *
  
  Наутро я позвонил полковнику Тегью в Батлер, где располагалось наше региональное управление. Объяснил ситуацию, подождал, пока он свяжется с большими шишками в Скрантоне. Много времени Тегью не потребовалось и вернулся он с хорошими новостями. Потом я переговорил с Ширли, очень порадовав ее: она благоволила и к отцу, а уж сына просто обожала.
  
  И когда Нед во второй половине дня пришел на нашу базу, я спросил, не хотел бы он провести лето, обучаясь работе диспетчера и получая за это приличные деньги, вместо того чтобы слушать стоны и вопли Тома Маккланнахэна в департаменте парков и организации отдыха. На мгновение он остолбенел… застыл, как статуя. А потом его лицо осветила широченная улыбка. Я думал, он бросится мне на шею. Если б я прошлым вечером обнял его, точно бы бросился. Но я не обнял, вот и он ограничился тем, что сжал кулаки и победно их вскинул, крикнул: «Да-а-а-а!»
  
  — Ширли согласилась взять тебя в ученики, и ты получил официальное разрешение из Батлера. Махать лопатой, как для Маккланнахэна, тебе не придется, но…
  
  На этот раз он бросился мне на шею, радостно смеясь, и, должен отметить, мне понравилось. К такому я мог бы и привыкнуть.
  
  Обернувшись, он увидел Ширли, которая стояла между двумя патрульными, Хадди Ройером и Джорджем Станковски. В серой форме все трое выглядели очень уж серьезными. Хадди и Джордж еще и надели форменные шляпы, отчего их рост увеличился чуть ли не до девяти футов.
  
  — Вы не возражаете? — спросил Нед Ширли. — Правда?
  
  — Я научу тебя всему, что знаю, — ответила Ширли.
  
  — Да? — спросил Хадди. — И что он будет делать после первой недели?
  
  Ширли ткнула его локтем. Удар пришелся чуть повыше рукоятки «беретты» и достиг цели. Хадди картинно воскликнул: «О-о-ох!» — и пошатнулся.
  
  — Я тут для тебя кое-что приготовил, — сказал Джордж очень спокойно, с добродушной улыбкой. Одну руку он держал за спиной.
  
  — Что? — чуть нервно спросил Нед, хотя на лице по-прежнему сияла радостная улыбка. За спиной Джорджа, Ширли и Хадди начали собираться другие патрульные.
  
  — Только терять это нельзя, — добавил Хадди назидательным тоном, очень серьезно.
  
  — Что это, что? — В голосе Неда добавилось нервозности.
  
  Рука Джорджа появилась из-за спины с маленькой белой коробочкой. Он протянул ее юноше. Нед посмотрел на коробочку, на патрульных, взял ее, открыл. Внутри лежала большая пластиковая звезда с выбитыми на ней словами «ПОМОЩНИК ШЕРИФА».
  
  — Добро пожаловать в патрульный взвод Д, Нед. — Джордж пытался сохранять серьезность, но ему это не удалось. Он загоготал, а вскоре смеялись и все остальные, окружив Неда, пожимая ему руку.
  
  — Ну вы и весельчаки, — говорил он, — вот уж шутка так шутка. — Он улыбался, но я подумал, что он вот-вот расплачется. Внешне это ничем не проявлялось, но слезы могли политься в любой момент. Думаю, Ширли Пастернак тоже это почувствовала. И когда парнишка извинился, сказав, что ему надо в туалет, я догадался: ему нужно время прийти в себя, убедиться, что происходящее с ним — не очередной сон. Иногда, когда все идет наперекосяк, мы получаем больше помощи, чем надеялись. Но случается, что и ее не хватает.
  * * *
  
  Благодаря Неду о том лете у нас остались наилучшие воспоминания. Он нам нравился, и ему нравилось быть с нами. А особенно часы, проводимые в коммуникационном центре. Какое-то время он изучал коды, но в основном учился правильно реагировать на запросы и осваивал методику ответа на одновременные звонки. Он быстро набирался опыта, выдавал патрульным запрошенную информацию, пальцы его бегали по клавиатуре, словно по клавишам пианино, при необходимости связывался с другими патрульными подразделениями, как это случилось после сильных гроз, обрушившихся на Западную Пенсильванию в конце июня. Слава Богу, обошлось без торнадо, но уж на дождь, ветер, громы и молнии природа не поскупилась.
  
  Единственный раз он едва не запаниковал днем или двумя позже, когда такой-то мужчина, представший перед мировым судьей округа Стэтлер, вдруг тронулся умом и начал бегать кругами, срывая с себя одежду и что-то крича про Иисуса Пениса. Именно так и кричал, у меня где-то даже рапорт сохранился. С коммуникационным центром сразу связались четверо патрульных. Двое уже находились на месте, двое мчались туда на полной скорости. Пока Нед пытался разобраться с ними, на связь вышел патрульный из Батлера, сказал, что он на дороге 99, преследует нарушителя скоростного режима… бах! Связь оборвалась. Нед предположил, что патрульная машина слетела с дороги и перевернулась, и предположил правильно (водитель остался цел и невредим, но погоня для него закончилась и нарушитель вышел сухим из воды). Вот тут Нед принялся звать Ширли, отпрянул от компьютера, телефонов, микрофона, словно они раскались добела. Она быстро перехватила бразды правления, но успела обнять его и поцеловать, прежде чем занять покинутое им кресло. Никто не погиб, никто не получил серьезных травм, а мистер Иисус Пенис отправился в психиатрическое отделение Стэтлеровской мемориальной больницы для освидетельствования. То был единственный раз, когда Нед дал маху, но он не стал зацикливаться на случившемся, наоборот, сделал соответствующие выводы.
  
  А в целом его прогресс впечатлял.
  
  Ширли с удовольствием учила его. Удивляться не приходилось; она и раньше проявляла желание поделиться с ним премудростями своей работы, рискуя вылететь со службы, потому что официального разрешения ей никто не давал. Она знала, мы все знали, что Нед не собирается работать в полиции, во всяком случае, он об этом даже не заикался, но Ширли это не волновало. Тем более что ему нравился ритм нашей жизни. Нравилось не спадающее напряжение, он от него как бы подзаряжался. О его единственном промахе я уже написал, и, по-моему, это только пошло Неду на пользу. Он окончательно уразумел, что работа — не компьютерная игра, что по его электронной доске движутся реальные люди. И если бы с Питтсбургским университетом не сложилось, кто знает? Он ведь уже превзошел Мэтта Бабицки, предшественника Ширли.
  
  В начале июля (прошел год со смерти его отца) парнишка подошел ко мне, чтобы спросить о гараже Б. О дверной косяк постучали (дверь-то я практически всегда оставляю открытой), я поднял голову и увидел его, в футболке и вылинявших синих джинсах, из задних карманов которых торчали красные тряпки для протирания стекол. Я сразу понял, с чем он ко мне пожаловал. Может, из-за тряпок, может, что-то прочитал во взгляде.
  
  — Я думал, у тебя сегодня выходной, Нед.
  
  — Да. — Он пожал плечами. — Мне нужно было кое-что сделать. И… э… когда выйдете покурить, я бы хотел кое о чем спросить, — в голосе прорывалось волнение.
  
  — Зачем откладывать на потом то, что можно сделать сейчас. — Я поднялся.
  
  — Правда? Если вы заняты…
  
  — Я не занят, — ответил я, хотя дел хватало. — Пошли.
  
  Только-только началась вторая половина обычного для Низких холмов страны амишей летнего дня: небо в облаках, от жары и сильной влажности горизонт в дымке, и наш мир, всегда такой огромный и яркий, кажется маленьким и тусклым, как старая поблекшая фотография. С запада доносились глухие раскаты грома. К вечеру могла разразиться гроза, с середины июня грозы случались у нас не реже трех раз в неделю, но пока жара и влажность вышибали из тебя пот, как только ты выходил из помещения, где прохладу поддерживал кондиционер.
  
  Два резиновых ведра стояли перед воротами гаража Б, одно — с мыльным раствором, второе — с чистой водой. Из одного торчала ручка швабры. Фил Кандлтон, сидевший на скамье для курильщиков, понимающе глянул на меня, когда мы проходили мимо.
  
  — Я мыл окна, — объяснял Нед, — а когда закончил, решил вылить воду на свалку. — Он показал на пустое пространство между гаражами Б и В, где лежали пара ржавеющих ножей бульдозера, несколько старых тракторных покрышек да росли сорняки. — Потом решил протереть окна гаражей, прежде чем выливать воду. В гараже В окна были очень грязные, а вот в гараже Б — практически чистые.
  
  Меня это не удивило. В маленькие окошки, которые тянулись вдоль фронтона гаража Б, заглядывали два, а то и три поколения патрульных, от Джекки О’Хара до Эдди Джейкобю. Я помнил, как они стояли у сдвижных ворот, будто дети на выставке возле какого-то особо интересного экспоната. Ширли тоже стояла, как и ее предшественник, Мэтт Бабицки; подойдите ближе, дорогие, и увидите живого крокодила. Обратите внимание на его зубы, какие они блестящие.
  
  Отец Неда однажды вошел внутрь с веревкой, завязанной на поясе. Я тоже бывал в гараже. Хадди, разумеется, и Тони Скундист, наш прежний сержант. К тому времени, когда Нед получил официальное разрешение на работу в патрульном взводе Д, Тони уже четыре года жил в заведении, где о стариках заботились, как о малых детях. Многие из нас побывали в гараже Б. Не потому, что хотели, — просто время от времени приходилось. Кертис Уилкокс и Тони Скундист стали главными исследователями «роудмастера», и именно Керт повесил в гараже термометр с большими числами, чтобы мы могли видеть его показания снаружи. Для этого следовало лишь прижаться лбом к одной из стеклянных панелей, которые тянулись на высоте пяти с половиной футов, и с двух сторон приложить к вискам руки, чтобы отсечь дневной свет. До появления сына Кертиса другим способом окна гаража Б не чистили. Хватало лбов тех, кто прижимался к стеклам, чтобы посмотреть на живого крокодила. Или, если ближе к делу, на укрытый брезентом объект, который выглядел почти как восьмицилиндровый «бьюик». Брезентом укрыли его мы, как накрывают простыней труп. Только иной раз брезент сползал. Непонятно почему, но сползал. И трупа под ним не было.
  
  — Посмотрите! — Глаза у Неда горели, как у маленького мальчишки, увидевшего что-то удивительное. — Какой отличный старый автомобиль! Даже лучше отцовского «белэра»[437]. Это «бьюик», судя по радиаторной решетке и форме воздухозаборников. Должно быть, модель середины пятидесятых.
  
  Согласно Тони Скундисту, Кертису Уилкоксу и Эннису Рафферти, это была модель 1954 года[438]. Почти 54-го. Потому что при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что это не модель 1954 года. И не «бьюик». И вообще не автомобиль. А что-то еще, как мы говорили в дни моей далекой юности.
  
  А Нед все трещал, как пулемет.
  
  — И он в прекрасном состоянии, это видно даже отсюда. Все так странно, Сэнди! Я заглянул внутрь и увидел что-то укрытое брезентом. Начал мыть окна. Потом раздался какой-то звук. Вернее, два звука. Сначала что-то зашуршало, потом упало. Брезент соскользнул с автомобиля, пока я мыл окна! Словно автомобиль хотел повидаться со мной! И это тоже более чем странно.
  
  — Странно, согласен с тобой. — Я прислонился лбом к стеклу (как прислонялся десятки раз), ладонями прикрыв глаза от дневного света. Да, стоявший внутри объект выглядел почти как «бьюик», это точно, и находился в прекрасном состоянии, как и отметил парнишка. Эта знаменитая радиаторная решетка смотрела на меня, как пасть хромированного крокодила. Шины с белыми боковинами. Выступающие из корпуса крылья задних колес. «Ты, крошка, слишком крут для школы», — помнится, говорили мы. В полумраке гаража Б он выглядел черным. На самом деле был темно-синим.
  
  «Бьюики» модели «роудмастер» 1954 года красили в том числе и в темно-синий цвет, Скундист проверял, но при этом определенно использовалась другая краска. Эта на ощупь казалась чешуйчатой.
  
  «Там сейсмоопасная зона», — раздался голос Кертиса Уилкокса.
  
  Я подпрыгнул. Уж год как мертвый или нет, говорил он мне прямо в ухо.
  
  — Что с вами? — спросил Нед. — Вы словно увидели призрака.
  
  «Услышал», — едва не ответил я, но с языка слетело другое слово:
  
  — Ничего.
  
  — Вы уверены? Вы подпрыгнули.
  
  — Наверное, гусь прошел по моей могиле. Я в порядке.
  
  — Так откуда взялся этот автомобиль? Кому он принадлежит?
  
  Ну и вопросик он задал.
  
  — Не знаю, — честно ответил я.
  
  — А почему он стоит в темном гараже? Черт, если бы у меня был такой красавец, да еще на ходу, я бы никогда не держал его в грязном, старом сарае. — Тут его осенило. — Это автомобиль преступника? Вещественное доказательство по какому-то делу?
  
  — Считай, что так. Задержан за кражу. — Так мы, во всяком случае, говорили между собой. Не слишком убедительное объяснение, но, как однажды заметил Кертис, чтобы повесить шляпу, нужен всего один гвоздь.
  
  — Кражу чего?
  
  — Бензина на сумму в семь долларов. — Я не мог заставить себя сказать, кто закачивал в бак этот бензин.
  
  — Семь долларов? Всего-то?
  
  — Ну, — ответил я, — чтобы повесить шляпу, нужен всего один гвоздь.
  
  Он в недоумении смотрел на меня. Я, молча, на него.
  
  — А можно войти? — спросил он. — Взглянуть поближе?
  
  Я снова прижался лбом к стеклу, увидел показания термометра, висевшего на потолочной балке, круглого и бесстрастного, как лик луны. Тони Скундист купил его в магазине «Реальная цена» в Стэтлере, заплатив из собственного кармана, а не из расходного фонда патрульного взвода Д. И отец Неда повесил его на балку. Как шляпу на гвоздь.
  
  И хотя там, где мы стояли, температура зашкаливала за восемьдесят пять[439], и все знают, что в непроветриваемых сараях в жаркий день она всегда выше, чем на улице, большая красная стрелка термометра расположилась аккурат между пятерками числа 55[440].
  
  — Не сейчас, — ответил я.
  
  — Почему? — Потом, словно поняв, что он слишком уж нетерпелив, даже назойлив, Нед спросил уже мягче: — Почему мы не можем войти в гараж прямо сейчас?
  
  — Потому что это опасно.
  
  Он несколько секунд смотрел на меня. Любопытство сошло с его лица, вновь я увидел того же мальчишку, что и в день, когда он получил письмо из Питтсбургского университета. Мальчишку, сидевшего на скамье для курильщиков с катящимися по щекам слезами, хотевшего знать то же, что и каждый мальчишка, когда у него внезапно отнимают самое дорогое: почему это происходит, почему это происходит со мной, есть для этого причина или все решает некое рулеточное колесо? Если в этом есть какой-то смысл, что я должен делать? Если смысла нет, как мне это вынести?
  
  — Это связано с моим отцом? — спросил он. — Это автомобиль моего отца?
  
  Его интуиция пугала. Нет, он видел не автомобиль своего отца… как такое могло быть, если в гараже Б стоял совсем не автомобиль. И все же это был автомобиль его отца. И мой… Хадди Ройера… Тони Скундиста… Энниса Рафферти… Возможно, прежде всего Энниса Рафферти. С Эннисом в этом смысли мы сравняться не могли. Да и не хотели. Нед спросил, кому принадлежал этот автомобиль, и я полагаю, правильный ответ тут один: патрульному взводу Д дорожной полиции штата Пенсильвания. Он принадлежал всем патрульным, бывшим и нынешним, которые знали, что находится в гараже Б. Но большую часть тех лет, что «бьюик» простоял в гараже, им занимались Тони и отец Неда. Они были его кураторами, главными исследователями «роудмастера».
  
  — Нельзя сказать, что он принадлежал твоему отцу. — Похоже, я слишком долго колебался. — Но он о нем знал.
  
  — А что тут можно знать? Мама тоже знала?
  
  — Об этом не знал никто, кроме нас.
  
  — Вы хотите сказать, патрульного взвода Д.
  
  — Да. И так должно быть и дальше. — Сигарета по-прежнему дымилась в моей руке. Я и не помнил, когда успел закурить. Бросил на асфальт, растоптал. — Это наше внутреннее дело. — Я глубоко вдохнул. — Но, если ты хочешь об этом знать, я тебе расскажу. Ты теперь один из нас… можно сказать, почти на службе. Ты даже сможешь войти в гараж и посмотреть.
  
  — Когда?
  
  — Когда поднимется температура.
  
  — Я не понимаю. При чем здесь температура?
  
  — Сегодня я заканчиваю в три, — ответил я и указал на скамью для курильщиков. — Встретимся там, если не начнется дождь. Если начнется, сможем поговорить наверху или в закусочной «Кантри уэй», на случай, что ты проголодаешься. Думаю, твой отец согласился бы со мной, что ты должен все знать.
  
  Хотел бы он этого? Тогда я не имел ни малейшего понятия. Однако меня так и распирало от желания рассказать, что указывало то ли на интуицию, то ли на приказ свыше. Я не религиозный человек, но верю, что такое возможно, и я подумал о стариках, которые говорили: или умрет, или вылечится, любопытство до добра не доведет, но все-таки это не порок, а потому его надо удовлетворять.
  
  Знание приносило удовлетворенность? По моему личному опыту, редко. Но я не хотел, чтобы в сентябре Нед уезжал в Питтсбург в таком же настроении, как в июле, когда свойственная ему солнечная улыбка вспыхивала лишь изредка, словно не до конца вкрученная лампочка. Я подумал, что он имеет право знать о некоторых вещах. Я понимал, что всех ответов у меня нет, но какими-то мог с ним поделиться. И хотел поделиться, несмотря на риск.
  
  «Сейсмоопасная зона, — сказал мне в ухо Кертис Уилкокс. — Там сейсмоопасная зона, так что будь осторожен».
  
  — Гусь опять прошел по вашей могиле, Сэнди? — спросил меня Нед.
  
  — Если и прошел, то не гусь, теперь я это понял, — ответил я. — Но кто-то прошел.
  
  Дождь так и не пошел. Когда я вышел из здания, чтобы присоединиться к Неду на скамье для курильщиков, стоявшей напротив гаража Б, там сидел Арки Арканян, курил и говорил с юношей о шансах «пиратов» в национальном первенстве по бейсболу. Арки собрался уйти, увидев меня, но я предложил ему остаться.
  
  — Я собираюсь рассказать Неду о «бьюике», который мы держим в том гараже. — Я глянул на гараж Б по другую сторону автостоянки. — Если он решит позвонить людям в белых халатах, потому что у сержанта патрульного взвода Д съехала крыша, ты сможешь подтвердить мои слова. В конце концов ты при этом присутствовал.
  
  Улыбка сползла с лица Арки. Его вьющиеся седые волосы поднимающимся ветром разметало во все стороны.
  
  — Думаешь, это хорошая идея, сержант?
  
  — Любопытство до добра не доведет, — ответил я, — но…
  
  — …все-таки это не порок, — закончила за меня фразу подошедшая Ширли. — В разумных пределах, как говорил патрульный Кертис Уилкокс. Могу я составить вам компанию? Или у нас сегодня мужской клуб?
  
  — Никакой половой дискриминации на скамье для курильщиков, — ответил я. — Пожалуйста, присоединяйся.
  
  Как и я, Ширли закончила смену и в коммуникационном центре ее сменила Стефф Колуччи.
  
  Она села рядом с Недом, улыбнулась ему, достала из сумки пачку «Парламента». Вроде бы с пониженным содержанием никотина и смол, с угольным фильтром, но мы знали, что все это пустые слова, знали многие годы, но все равно продолжали убивать себя. Удивительно. А может, учитывая, что мы жили в мире, где пьяницы размазывали патрульных дорожной полиции о борта восемнадцатиколесников, где «бьюики» неведомо чьей сборки объявлялись на реальных автозаправочных станциях, не столь уж и удивительно. Так или иначе, в тот момент мне было не до этого.
  
  В тот момент я начинал долгий рассказ.
  Глава 2
  Тогда
  
  В 1979 году автозаправочная станция «Дженни» на перекрестке шоссе 32 и Гумбольдт-роуд еще работала, но уже дышала на ладан: стараниями ОПЕК маленькие сети и независимые владельцы автозаправочных станций вытеснялись с рынка, не выдерживая конкуренции. Владелец и механик автозаправочной станции Херберт «Хью» Босси в тот день уехал в Лассбург к зубному врачу: приходилось расплачиваться за любовь к шоколадным батончикам и RC-коле. К окну мастерской Хью прилепил лист бумаги с надписью: «МЕХАНИКА НЕТ ИЗ-ЗА ЗУБНОЙ БОЛИ». За заправщика остался Брэдли Роуч, так и не окончивший среднюю школу, ему тогда только-только перевалило за двадцать. Этот самый парень двадцать два года спустя, пропустив через себя бесчисленное количество кружек, банок и бутылок пива, убьет отца еще не родившегося в тот момент юноши, размажет по борту большегрузного грузовика, оставив на асфальте груду окровавленной одежды. Но все это еще в далеком будущем. А пока мы в прошлом, в волшебной стране Тогда.
  
  В десять часов июльским утром Брэд Роуч сидел в конторке автозаправочной станции «Дженни», положив ноги на стол, и читал «Инсайд вью». На обложке летающая тарелка угрожающе зависла над Белым домом.
  
  Звонок в конторке звякнул, когда колеса автомобиля перекатились через воздушный шланг, лежащий на асфальте. Брэд выглянул из окна и увидел, как автомобиль, тот самый, что потом много лет простоял в гараж Б, подкатывает ко второй из двух бензоколонок. С бензином высшего качества марки «хай тест». Прекрасный темно-синий «бьюик», старый (с большой хромированной радиаторной решеткой и воздухозаборниками на передних крыльях), но в идеальном состоянии. Краска сверкала, ветровое стекло сверкало, хромированная полоса, тянущаяся вдоль борта, сверкала, но даже до того, как водитель открыл дверцу и вылез из кабины, Брэдли Роуч почувствовал: что-то не так. Просто поначалу не мог понять, что именно.
  
  Он бросил таблоид на стол (если бы босс не уехал лечить зубы, никогда не посмел бы достать газету из ящика стола) и встал в тот самый момент, когда водитель «роудмастера» открыл дверцу (автомобиль и конторку разделяли колонки) и ступил на асфальт.
  
  Прошлой ночью прошел сильный дождь, дороги еще не просохли (черт, в некоторых низинах к западу от Стэтлера стояла вода), но в восемь утра выглянуло солнце, а к десяти небо очистилось от облаков и воздух заметно прогрелся. Тем не менее мужчина был в длинном черном пальто и черной широкополой шляпе. «Выглядел он, как шпион из какого-то старого фильма», — часом или чуть больше спустя сказал Брэд Эннису Рафферти, дав разыграться фантазии. Пальто, больше напоминавшее шинель, мело асфальт и развевалось за спиной водителя «бьюика», когда тот шел к боковой стене автозаправочной станции и Редферн-стрим — речке, которая протекала за ней. Обычно смирная, после ночного ливня она вздулась и грозно ревела.
  
  Брэдли, предположив, что мужчина в черном пальто и широкополой шляпе хочет справить нужду, крикнул:
  
  — Дверь туалета открыта, мистер… сколько залить бензина?
  
  — Залей доверху, — ответил водитель. Голос его Брэду Роучу не понравился. Как он потом сказал допрашивавшим его патрульным, говорил он так, словно набил рот желе. Брэд точно пребывал в поэтическом настроении. Может, потому, что Хью уехал и он чувствовал себя королем.
  
  — Проверить масло? — спросил Брэд.
  
  К тому времени клиент уже добрался до угла маленького здания. Судя по скорости передвижения, Брэд решил, что ему нужно срочно разгрузиться.
  
  Но мужчина остановился и чуть повернулся к Брэду. Тот увидел бледную, чуть ли не восковую щеку, темный миндалевидный глаз и завитушку черных волос около странной формы уха. Лучше всего Брэд запомнил ухо, оно просто впечаталось в его память. Ухо это необъяснимым образом тревожило его, но он так и не смог понять, чем именно. На ухе его метафоры иссякли. «Какое-то оно было растаявшее. Словно его вылепили из снега, а потом сунули в огонь». Больше он ничего сказать не смог.
  
  — С маслом порядок, — ответил мужчина и скрылся за углом в мельтешении черной материи. Кроме неприятного тембра, мужчина говорил еще и с акцентом, который напомнил Брэду старое телешоу «Рокки и Буддвинкл», в котором Борис Бадинофф говорил Наташе: «Мы долшны перештать играть в кошки-мышки».
  
  Брэд направился к «бьюику», держась между ним и бензоколонками (водитель припарковался небрежно, оставив много места между бортом и бетонным возвышением, на котором стояли колонки), ведя рукой по хромированной полосе и краске. Жест этот символизировал восхищение. Конечно, он не имел права прикасаться к чужому автомобилю, но Брэдли тогда был совсем молод и пребывал в прекрасном настроении. Добравшись до топливного лючка, замер. Лючок был на месте, а вот номерной знак над задним бампером отсутствовал. Как и пластина под номерной знак с отверстиями для болтов, которыми он к ней крепился.
  
  Вот тут до Брэдли дошло, что именно показалось ему не так, когда он услышал звяканье колокольчика, поднял голову и первый раз увидел автомобиль. На переднем стекле не было наклейки на инспектора, свидетельствующей о прохождении техосмотра. Конечно, наличие или отсутствие этой наклейки на ветровом стекле или заднего номерного знака его не касалось. Если кто и мог остановить водителя «бьюика» за это правонарушение, так это патрульные взвода Д дорожной полиции штата… а могли и не остановить. В любом случае Брэду Роучу платили за другое — заправлять автомобили бензином.
  
  Он крутанул ручку на колонке бензина «хай-тест», чтобы обнулить счетчик, сунул «пистолет» в горловину, включил автоматическую заправку. Зазвенел колокольчик внутри колонки, и Брэд обошел «бьюик» со стороны дверцы водителя, замкнув круг. По ходу заглядывал в окна, поражаясь салону одного из самых роскошных автомобилей пятидесятых годов. Коричневая кожа обивки сидений, стенки и крыша того же цвета. Заднее сиденье пустовало, переднее — тоже, на полу — никакого мусора: ни оберток от жвачки, ни карты, ни даже смятой пачки из-под сигарет. Рулевое колесо инкрустировано деревом. Брэдли еще задался вопросом: входит ли такое в стандартную комплектацию или его делали по заказу? Выглядел руль классно. Но почему такой большой? Если его еще снабдить спицами, он бы превратился в штурвал яхты какого-нибудь миллионера. Чтобы ухватиться за него, требовалось развести руки на ширину груди. Руль наверняка делался на заказ, и Брэд предположил, что управлять им в дальней поездке — маленькое удовольствие. Очень неудобный руль.
  
  Удивил его и приборный щиток. Вроде бы из орехового дерева, с хромированными приборами и приспособлениями, прикуривателем, радио, часами. Все выглядело нормально… то есть располагалось на положенном месте… как и замок зажигания, справа от руля, даже с ключом («Доверчивая душа, этот водитель», — еще подумал Брэд), однако что-то все-таки было не так. Что именно, он сказать не мог.
  
  Брэд вернулся к переднему бамперу, полюбовался оскалом хромированной радиаторной решетки (решетка точь-в-точь как у «бьюика», на все сто процентов) и убедился в цепкости своего зрения: на ветровом стекле не было наклейки о прохождении техосмотра, ни в Пенсильвании, ни еще где-либо. На ветровом стекле наклейки отсутствовали вовсе. Владелец «бьюика», судя по всему, не состоял в престижных клубах «Тройном А»[441], «Элкс», «Лайонс» или «Киванис». Не поддерживал Питтсбург или штат Пенсильванию (во всяком случае, до такой степени, чтобы сообщить об этом наклейкой на одном из окон), его автомобиль не защищала охранная система «Морар» или хотя бы проверенная годами «Расти Джонс».
  
  Но автомобиль все равно клевый… хотя босс и говорил, что его работа не восхищаться подъезжающими автомобилями, а побыстрее наполнять бак.
  
  Первосортного бензина «бьюик» засосал на семь долларов, после чего насос автоматически отключился. По тем временам — большая заправка, поскольку галлон бензина «хай-тест» стоил семьдесят центов. То ли бак был практически пуст, когда мужчина в черном пальто выехал из гаража, то ли ехал он издалека.
  
  Потом Брэдли решил, что второй вариант — чушь собачья. Дороги по-прежнему мокрые, кое-где лужи, а на сверкающих синих бортах «бьюика» ни пятнышка, ни капли грязи. Белые боковины шин — и то чистые. А уж такого, по мнению Брэдли Роуча, просто не могло быть.
  
  Конечно, ему все это было до лампочки, но он мог обратить внимание водителя на отсутствие наклейки о прохождении техосмотра. Мог даже получить за это чаевые. Которых, возможно, хватило бы на упаковку с шестью банками пива. Он еще шесть или восемь месяцев не мог покупать спиртное сам, но, если хочется, всегда можно найти выход, а Брэдли даже тогда, в молодости, уже хотелось.
  
  Он прошел в конторку, сел, взял в руки «Инсайд вью» и начал дожидаться возвращения мужчины в черном пальто. Денек выдался жарковатым для такого теплого пальто, но Брэд подумал, что эту часть загадки он как раз разгадал. Мужчина был из СГ, только из других, отличных от тех, что обретались около Стэтлера. Из секты, которая разрешала ездить на автомобилях. СГ Брэдли и его друзья называли амишей. Смердящие говнюки, так расшифровывались эти две буквы.
  
  Через пятнадцать минут Брэд дочитал статью «Нас посещали» эксперта по НЛО Ричарда Т. Рамсфельда (ветерана американской армии) и обратил свое внимание на блондинку на четвертой странице, которая в трусиках и лифчике ловила рыбу в горной речке. И уже вдоволь насмотревшись на красотку, Брэд понял, что все еще ждет. Этот парень, похоже, не разменивался на мелочи.
  
  Посмеиваясь, представляя себе, как он устроился на унитазе под ржавыми трубами и сидит в темноте (единственная лампочка перегорела месяц назад, но ни Брэдли, ни Хью не удосужились ее заменить), разложив вокруг себя черное пальто и собирая им мышиный помет, Брэд вновь взялся за газету. Раскрыл на странице анекдотов, которой хватило ему еще на десять минут (некоторые анекдоты были такими смешными, что Брэд перечитывал их по три, а то и по четыре раза). Снова положил газету на стол, посмотрел на часы над дверью. За ней, у бензоколонки, поблескивал на солнце «бьюик роудмастер». Прошло почти полчаса, как его водитель через плечо крикнул: «С маслом порядок», — и скрылся за углом, махнув на прощание черной полой. Был ли он СГ? Некоторые из них водят автомобили? Брэд в этом сильно сомневался. СГ пребывали в уверенности, что любой агрегат с двигателем — творение Сатаны, не так ли?
  
  Ладно, может, он и не из СГ. Но кем бы он ни был, почему не возвращается?
  
  И разом образ этого типа, восседающего в сортире неподалеку от колонки дизельного топлива, перестал вызывать улыбку. Мысленным взором Брэд все еще видел его, сидящего на унитазе, со спущенными до лодыжек брюками, в черном пальто, подметающем грязный линолеум, но теперь Брэду открылось и другое: голова опущена, подбородок уткнулся в грудь, большая черная широкополая шляпа (которая и не выглядела как шляпа амишей) надвинута на глаза. Он не шевелится. Не дышит. И не срет, потому что умер. Инфаркт, или инсульт, или что-то подобное. Возможный вариант. Если гребаный король рок-н-ролла мог окочуриться за этим занятием, любой другой может и подавно.
  
  — Нет, — прошептал Брэдли Роуч. — Только не это… он не мог… нет!
  
  Он вновь взялся за газету, попытался прочесть другую статью о летающих тарелках, которые постоянно за нами приглядывают, но никак не воспринимал написанное. Положил газету и повернулся к двери. «Бьюик» никуда не делся, поблескивал на солнце.
  
  Водитель не появился.
  
  Прошло уже полчаса… нет, тридцать пять минут. Черт знает что. Пять минут спустя он обнаружил, что отрывает от газеты узкие полоски и бросает их в корзинку для мусора, где уже образовалась горка конфетти.
  
  — Хрен собачий. — Он поднялся. Вышел из двери, обогнул угол кубика, сложенного из шлакоблоков и выкрашенного белой краской, где работал с того самого дня, как ушел из школы. Туалеты занимали заднюю часть кубика. Брэд еще не решил, то ли ему сразу выражать тревогу («Эй, мистер, вы в порядке?»), то ли пытаться обратить все в шутку («Эй, мистер, у меня есть шутиха, если вам нужно»). Так уж вышло, что заготовленные фразы не потребовались.
  
  В мужском туалете разболталась задвижка, и при достаточно сильном порыве ветра дверь, не запертая изнутри, открывалась, поэтому Брэд или Хью всегда вставляли в зазор между дверью и косяком кусок картона, который удерживал дверь на месте, когда туалетом не пользовались. Если бы водитель «бьюика» вошел в туалет, он бы взял кусок картона с собой (и положил на раковину рядом с кранами, пока справлял нужду) или бросил бы на маленькую бетонную ступеньку перед дверью. Так обычно и бывало, позже сказал Брэдли Эннису Рафферти. После ухода клиента он или Хью возвращали картонную «защелку» на место. Им следовало и спускать воду, но многие обходились без этого. Выходя из дома, люди сразу становились грязнулями. Выходя из дома, только и думали, как бы где напакостить.
  
  Но на этот раз кусок картона торчал из щели между дверью и косяком, повыше задвижки, там, где наилучшим образом выполнял свои функции. И все-таки Брэд дверь открыл, ловко поймав падающий кусочек картона, так же ловко, как в последние годы научился открывать бутылки пива о ручку водительской дверцы своего «бьюика». Кабинка пустовала, как он и предполагал. И определенно не использовалась по назначению. Брэд не слышал звука спускаемой воды, когда сидел в конторке и читал газету. Не блестели капельки воды и на тронутой ржавчиной эмали раковины.
  
  Брэд подумал, что водитель «бьюика» обогнул заправочную станцию не для того, чтобы воспользоваться сортиром. Ему захотелось посмотреть на Редферн-стрим. Речка заслуживала не только взгляда, но и, пожалуй, кадра на пленке в «кодаке». Она бежала по северной части Стэтлер-Блаффс в обрамлении ив, ветви которых напоминали зеленые волосы русалок (в этом юноше жил поэт, это точно, местный Дилан Макйетс). Но водитель «бьюика» не любовался Редферн-стрим — за зданием станции валялись лишь использованные покрышки да из сорняков, как ржавые кости, торчали две оси древних тракторов.
  
  Речка бурлила, она разлилась, покрылась пеной. Конечно, временно — паводки в Западной Пенсильвании случались только по весне, но в этот день мирная, сонная речушка превратилась в ревущий поток.
  
  И стоило Брэду глянуть на поднявшийся уровень воды, как в голове сверкнула страшная мысль. Он оценивающе посмотрел на крутой склон, спускающийся к реке. Трава мокрая, а потому скользкая, особенно для кожаных подошв дорогих туфель этого СГ, если тот, ничего не подозревая, решил подойти к краю, чтобы получше рассмотреть реку. С каждой секундой у Брэда крепла уверенность, что это не предположение, что так все и вышло. Об этом свидетельствовали закрытый сортир, в который до него в это утро никто не заходил, и «бьюик», застывший у бензоколонки с залитым доверху баком, готовый снова тронуться в путь, с ключом, вставленным в замок зажигания. Мистер Бьюик Роудмастер обошел здание заправочной станции, чтобы взглянуть на Редферн, по неосторожности слишком приблизился к краю склона, чтобы лучше рассмотреть бурлящий поток… и аля-улю, я вас люблю.
  
  Брэдли осторожно спустился к кромке воды, дважды поскользнувшись, хотя и был в кроссовках, но не упал, держась рядом с железяками, за которые мог бы схватиться, теряя равновесие. Не было водителя «бьюика» и на берегу, но в двухстах ярдах ниже по течению он увидел что-то черное, зацепившееся за ветви свалившейся березы. Вода трепала это черное из стороны в сторону. И вполне возможно, он видел перед собой именно пальто мистера Бьюика Роудмастера.
  
  — О дерьмо, — пробормотал Брэдли и поспешил в конторку, чтобы связаться с базой патрульного взвода Д дорожной полиции, которая находилась как минимум на две мили ближе к заправочной станции, чем местный полицейский участок. Вот так и получилось…
  Глава 3
  Теперь: Сэнди
  
  — …Что мы впутались в эту историю, — продолжил я. — До Ширли в коммуникационном центре сидел Мэтт Бабицки. Он позвонил Эннису Рафферти…
  
  — Почему Эннису, Нед? — спросила Ширли. — Только быстро.
  
  — БПМ, — без запинки ответил он. — Ближайшая патрульная машина, — но ответил автоматически, даже не посмотрев на нее. Его взгляд не отрывался от меня.
  
  — Эннису было пятьдесят пять, и он уже думал о том, как хорошо будет отдыхать после выхода в отставку, но не сложилось.
  
  — А мой отец был с ним, да? Они же работали в паре.
  
  — Да, — кивнул я.
  
  Мог бы сразу продолжить, но ему требовалось время, чтобы переварить первую часть. Я молчал, дабы он свыкся с мыслями, что его отец и Брэдли Роуч, пьяница, убивший его, когда-то давно стояли лицом к лицу и спокойно разговаривали. К этому времени Нед уже изучил инструкции, знал, с чего начинается новое расследование.
  
  У меня сложилось ощущение, что вот эта первая часть западет ему в память, что бы я ни рассказывал потом, какими бы фантастическими ни казались подробности. Образ убийцы и его жертвы, стоящих вместе рядом с тем местом (четыре минуты быстрым шагом), где судьба сведет их вновь, на этот раз для того, чтобы один отобрал жизнь у другого, двадцать два года спустя.
  
  — Сколько ему было лет? — прошептал Нед. — Моему отцу в тот день, о котором вы рассказываете?
  
  Он, полагаю, мог подсчитать и сам, но мои слова так потрясли его, что вся арифметика вылетела из головы.
  
  — Двадцать четыре, — ответил я. Если жизнь короткая, подсчеты много времени не занимают. — Патрульным он прослужил уже с год. Тогда действовали те же правила. С одиннадцати до семи утра в паре ездили только патрульные, никаких новобранцев. А твой отец еще был новобранцем. Поэтому он становился напарником Энниса только в дневные смены.
  
  — Нед, ты в порядке? — спросила Ширли. И не зря. Парнишка побледнел как полотно, кровь отхлынула от лица.
  
  — Да, мэм. — Он посмотрел на нее, потом на Арки, на Фила Кандлтона. В взгляде читались недоумение и укор. — Вы все это знали?
  
  — Да, — ответил Арки с легким нордическим акцентом, который всегда слышался мне в голосе Лоренса Уэлка и сестер Леннон, хотя они и не шведки[442]. — Никакой это не секрет. Твой отец и Брэдли Роуч тогда прекрасно ладили. И позже тоже. В восьмидесятые годы Кертис арестовывал его три или четыре раза…
  
  — Черт, пять или шесть, — вмешался Фил. — Почему-то ему нравилось выпивать в смену Кертиса. Один раз он отвез этого недоумка на собрание «Анонимных алкоголиков» и заставил остаться там, но ничего путного из этого не вышло.
  
  — К середине восьмидесятых твой отец уже был патрульным, — продолжил Арки, — тогда как Брэд в основном тратил время на выпивку. А выпив, гонял по сельским дорогам. Нравилось ему это. Многим нравится. — Арки вздохнул. — Если у одного работа — охрана порядка, а у другого — выпивка, понятное дело, что время от времени их пути пересекались.
  
  — Время от времени, — как зачарованный повторил Нед. Словно само понятие времени приобрело новое измерение.
  
  — Но встречался Кертис с ним лишь по долгу службы. Исключение составлял вот этот «бьюик». — Он глянул на гараж Б. — Оставался между ними все эти годы. Висел между ними, как выстиранное белье на веревке. Никто из них открыто не говорил, что существование «бьюика» — секрет, но, наверное, оба это понимали.
  
  Ширли покивала. Взяла Неда за руку, тот не возражал.
  
  — Люди чаще всего его игнорировали, — сказала она, — как игнорируют все, чего не понимают… во всяком случае, пока могут.
  
  — Иногда игнорировать просто невозможно, — вставил Фил. — Мы это поняли, когда… лучше послушай Сэнди. — Он посмотрел на меня. Остальные — тоже. У Неда ярко сверкали глаза.
  
  Я закурил и продолжил.
  Глава 4
  Тогда
  
  В багажнике Эннис Рафферти нашел бинокль, который повсюду ездил с ним в сезон рыбалки. А потом он и Керт Уилкокс спустились на берег Редферн-стрим по той же причине, которая заставляет медведя подняться на гору: чтобы посмотреть, а что оттуда можно увидеть.
  
  — А мне что делать? — спросил Брэд, когда они направились к углу здания заправочной станции.
  
  — Охраняй автомобиль и придумывай легенду, — ответил Эннис.
  
  — Легенду? Зачем мне легенда?
  
  Вопрос повис в воздухе. Ни Кертис, ни Эннис не сочли нужным разлепить губы.
  
  Первым заговорил Эннис, когда они, помогая друг другу, спустились с откоса на заросший травой берег.
  
  — С автомобилем что-то не так. Даже Брэдли Роуч это понял, а с ай-кью у него не густо.
  
  Керт начал кивать еще до того, как его куда более опытный пожилой напарник закончил фразу.
  
  — Он напоминает развивающие книжки, которые мне давали в детстве. «НАЙДИТЕ НА КАРТИНКЕ ДЕСЯТЬ ОШИБОК».
  
  — Клянусь Богом, так и есть! — Эннису нравился молодой напарник, и он не сомневался, что Керт, поднабравшись опыта, станет отличным патрульным.
  
  Они подошли к самому краю воды, и Эннис взялся за бинокль, висевший у него на шее на кожаном ремешке.
  
  — Нет наклейки техосмотра. Нет номерных знаков. А рулевое колесо! Кертис, ты хоть раз видел такой величины руль?
  
  Кертис покачал головой.
  
  — Нет антенны для радио, — продолжал Эннис. — Нет грязи на бортах. Как можно ехать по шоссе 32 и не заляпаться? Там же одни лужи, брызги — во все стороны. И ветровое стекло совершенно чистое.
  
  — Не знаю. Ты обратил внимание на воздухозаборники?
  
  — Что? Конечно, но у всех старых «бьюиков» есть воздухозаборники на передних крыльях.
  
  — Да, но эти — не такие, как все. Со стороны пассажирского сиденья их четыре, а вот со стороны водительского — три. Разве могли выпускать «бьюик» с разным числом воздухозаборников справа и слева? Сильно в этом сомневаюсь.
  
  Эннис растерянно посмотрел на партнера, поднес бинокль к глазам. Быстро обнаружил черный предмет, заставивший Брэда броситься к телефонному аппарату, навел на резкость.
  
  — Что это? Пальто? — Керт прикрыл ладонью глаза, куда более острые, чем у Брэдли Роуча. — Похоже, что нет.
  
  — Нет. — Эннис все не отрывался от бинокля. — Скорее… мусорный контейнер. Большой черный пластиковый контейнер для мусора, какие продают в городе, в магазине «Реальная цена». Или меня подводят глаза? Взгляни сам.
  
  Он протянул бинокль Кертису. Нет, глаза Энниса не подвели. Кертис увидел застрявший в ветвях березы черный пластиковый контейнер для мусора, должно быть, смытый ночным ливнем из трейлерного парка на Блаффс. Не черное пальто. Черного пальто так и не нашли, как и черной широкополой шляпы, как и самого мужчины с бледным лицом, завитком волос, торчащим из-под шляпы, и странным ухом. Патрульные могли поставить под сомнение существование этого мужчины, Эннис Рафферти не преминул заметить на столе экземпляр «Инсайд вью», когда вместе с Брэдли Роучем прошел в конторку, чтобы допросить последнего, да только «бьюик» говорил об обратном. «Бьюик»-то никуда не делся. Стоял себе и стоял рядом с бензоколонками. Только когда прибыл тягач, чтобы увезти его, ни Эннис Рафферти, ни Кертис Уилкокс уже не верили, что это «бьюик».
  
  К тому времени они даже не знали, что видят перед собой.
  
  Опытные, прослужившие много лет копы доверяют своим интуитивным догадкам; одна из них посетила Энниса, когда он и его молодой напарник возвращались на автозаправочную станцию. Брэдли Роуч стоял около «роудмастера» с тремя хромированными воздухозаборниками на одном переднем крыле и четырьмя — на втором. Догадка Энниса состояла в следующем: несуразности, с которыми они уже успели столкнуться, — лишь взбитые сливки на сандее[443]. А если так, чем меньше увидит сейчас мистер Роуч, тем меньше сможет рассказать потом. Вот почему, хотя Энниса безмерно заинтересовал брошенный водителем автомобиль, он подавил собственное любопытство, оставил «бьюик» Керту и увел Брэдли в конторку. Оттуда сразу вызвал тягач, чтобы отвезти «бьюик» на базу взвода Д, где они могли поставить его в дальний угол стоянки, пусть на какое-то время. Он также хотел допросить Брэдли, пока тот еще ничего не успел забыть, можно сказать, по горячим следам. Эннис рассчитывал, что успеет пообщаться с находкой уже на автостоянке, где его никто не будет отвлекать.
  
  — Кто-то его немного модифицировал, думаю, ничего больше, — небрежно бросил он Керту перед тем, как увести Брэдли в конторку.
  
  На лице Керта отразилось сомнение. Автомобили, конечно, модифицировали, но ведь не так. Убрать один из воздухозаборников, потом выправить крыло, чтобы не осталось и малейшего следа? Заменить обычный руль «бьюика» рулевым колесом с океанской яхты? Модификацией такое не назовешь.
  
  — Осмотри автомобиль, пока я задам несколько вопросов нашему приятелю, — добавил Эннис.
  
  — Могу я проверить километраж?
  
  — Конечно. Только не прикасайся к рулевому колесу, чтобы потом мы могли снять отпечатки пальцев. И вообще руководствуйся здравым смыслом. Не суйся, куда не следует.
  
  Когда они вернулись к бензоколонкам, Брэд Роуч сразу накинулся с вопросами на двух копов: которого он убьет в двадцать первом веке и который исчезнет в тот же вечер.
  
  — Что скажете? Его труп в реке? Он утонул? Это же он, правда?
  
  — Нет, если только он не забрался в мусорный контейнер, зацепившийся за ветви упавшего дерева, — ответил Эннис.
  
  У Брэда вытянулось лицо.
  
  — О черт. Значит, там контейнер?
  
  — Боюсь, что да. И пожалуй, для взрослого мужчины он маловат. Патрульный Уилкокс? Есть у вас вопросы к этому молодому человеку?
  
  Поскольку он только учился, а Эннис учил, Кертис задал несколько вопросов, главным образом, чтобы убедиться, что Брэдли не пил и находится в здравом уме. Потом кивнул Эннису, который шлепнул Брэдли по плечу как давнего друга.
  
  — Как насчет того, чтобы пройти со мной в конторку? — предложил Эннис. — Нальешь мне чашку отравы, которую у вас называют кофе, и посмотрим, удастся ли нам разобраться в происшедшем, — и повел Брэдли к двери, обняв за плечи. Рука у патрульного Рафферти была крепкая, так что Брэдли не смог даже обернуться.
  
  Что же касается патрульного Уилкокса, он получил три четверти часа на осмотр «бьюика». Столько времени понадобилось тягачу с оранжевым маячком на крыше кабины, чтобы добраться до автозаправочной станции «Дженни». Сорок пять минут — не так уж и много, но их хватило, чтобы превратить Кертиса в пожизненного исследователя «роудмастера». Не зря говорят, что истинная любовь поражает, как молния.
  
  Эннис сидел за рулем патрульной машины, когда они возвращались в расположение взвода Д, следуя за тягачом и «бьюиком», передние колеса которого стояли на кузове тягача, а задний бампер едва не касался земли. Керт от волнения аж подпрыгивал на пассажирском сиденье, напоминая маленького мальчика, которому не терпелось пописать. Между ними потрескивало полицейское радио, сработанное компанией «Моторола», несчетное число раз облитое кофе и колой, однако работавшее, как часы. На 23-м канале Мэтт Бабицки и патрульные, находящиеся на выезде, обменивались интересующей их информацией. Этот нескончаемый саундтрек являлся неотъемлемой частью их жизни. Он звучал и теперь, да только Эннис и Керт могли бы услышать хоть слово лишь в одном случае: если бы Мэтт Бабицки обратился непосредственно к ним.
  
  — Прежде всего двигатель, — говорил Керт. — Нет, полагаю, прежде всего защелка капота. Рычаг со стороны водителя, и на него надо нажать, а не потянуть на себя.
  
  — Никогда о таком не слышал, — буркнул Эннис.
  
  — Подожди, подожди, — не унимался его молодой напарник. — Я понял, как им пользоваться, и поднял капот. Двигатель… о, этот двигатель…
  
  Эннис глянул на него. По лицу чувствовалось, что ответ он знает, и ответ этот невероятный. Оранжевый свет маячка на крыше кабины тягача делал его кожу желтой, как у больного желтухой.
  
  — Только не говори мне, что двигателя нет. Не говори, что под капотом радиоактивный кристалл или еще какая-нибудь муть с летающих тарелок.
  
  Кертис рассмеялся, весело и нервно.
  
  — Нет, нет, там двигатель, но не такой, как все. С обеих сторон блока цилиндров большие хромированные буквы «БЬЮИК 8», на тот случай, коли механик забудет, с чем имеет дело. Восемь свечей, по четыре с каждой стороны, как и положено, восемь цилиндров — восемь свечей, но нет крышки распределителя зажигания и самого распределителя, во всяком случае, я их не увидел. Нет генератора и альтернатора.
  
  — Да перестань!
  
  — Эннис, чтоб мне сдохнуть, если я вру.
  
  — А куда идут провода от свечей?
  
  — Каждый образует кольцо и уходит в блок цилиндров.
  
  — Бред какой-то!
  
  — Да! Но ты послушай, Эннис, послушай! Короче, не прерывай меня своими репликами и дай рассказать. — Кертис Уилкокс вертелся на сиденье, но не отрывал глаз от «бьюика», которого буксировали впереди.
  
  — Хорошо, Керт, я слушаю.
  
  — Радиатор есть, но, насколько я могу судить, в него ничего не залито, ни вода, ни антифриз. Приводного вентиляторного ремня нет, и это логично, потому что нет и вентилятора.
  
  — Масло?
  
  — Есть картер и измерительный стержень, но на стержне нет делений. Есть аккумулятор «Делко», но, Эннис, он ни к чему не подключен. Проводов нет.
  
  — Ты описываешь автомобиль, который не может ездить, — прокомментировал Эннис.
  
  — Сам знаю. Я вытащил ключ из замка зажигания. Он на обычной цепочке. Но цепочкой все и заканчивается. Брелка нет.
  
  — Другие ключи?
  
  — Тоже нет. И ключ зажигания — вовсе не ключ. Полоска металла вот такой длины. — Кертис развел большой и указательный пальцы на пару дюймов.
  
  — Болванка, правильно я тебя понял? Болванка, какими пользуются при изготовлении дубликатов ключей?
  
  — Нет. Никакого намека на ключ. Просто полоска металла.
  
  — Ты попробовал завести двигатель?
  
  Керт, до того трещавший без остановки, ответил не сразу.
  
  — Говори, — продолжил Эннис. — Я же твой напарник. И не собираюсь тебя укусить.
  
  — Конечно, попробовал. Хотел посмотреть, как работает двигатель.
  
  — Разумеется, он работает. Кто-то ведь приехал на этом «бьюике», не правда ли?
  
  — Роуч так говорит, но, заглянув под капот, я задался вопросом, лжет он или его загипнотизировали. И знаешь, ответа на этот вопрос у нас пока нет. Ключ не поворачивался. Словно замок зажигания заблокировали.
  
  — И где сейчас ключ?
  
  — Я его вставил в замок.
  
  Эннис кивнул.
  
  — Правильно. Когда ты открыл дверцу, лампочка под крышей загорелась? Или ее тоже нет?
  
  Кертис помолчал, задумавшись.
  
  — Да. Лампочка есть и она загорелась. Мне следовало это отметить. Но как она могла загореться? Как могла, если аккумулятор не подключен?
  
  — Возможно, питание лампочки осуществляется от специальных конденсаторов. Такое возможно, — но по голосу чувствовалось, что Эннис и сам не очень-то верит в свои слова. — Что еще?
  
  — Лучшее я оставил на закуску. Мне пришлось кое к чему прикоснуться, но я пользовался носовым платком и помню, к чему прикасался, так что не напускайся на меня.
  
  Вслух Эннис ничего не сказал, но одарил молодого напарника взглядом, который ясно говорил: если потребуется оторвать ему яйца, он, Эннис, их оторвет.
  
  — Весь приборный щиток — туфта, одна видимость. Верньеры радиоприемника не поворачиваются, клавиши не нажимаются, ручка реостата нагревателя не двигается. Не нажимается и кнопка включения обогрева ветрового стекла. Такое ощущение, словно все залили цементом.
  
  Эннис следом за тягачом свернул на подъездную дорожку к автостоянке патрульного взвода Д.
  
  — Что еще? Есть что-нибудь еще?
  
  — Более чем. До хера. — Последнее слово произвело впечатление на Энниса, потому что обычно Кертис не ругался. — Ты помнишь большущее рулевое колесо? Я думаю, оно тоже ложное. Я его покрутил, не волнуйся, только ладонями, и оно действительно вращается, по и против часовой стрелки, но только чуть-чуть. Может, оно заблокировано, как и замок зажигания, но…
  
  — Но ты так не думаешь.
  
  — Совершенно верно. Я так не думаю.
  
  Тягач остановился перед гаражом Б. Заработал гидроподъемник, передние колеса «бьюика» покинули кузов, плавно опустились на землю. Водитель, Джонни Паркер, вышел из кабины, чтобы отцепить «бьюик», как всегда дымя сигаретой. Эннис и Керт сидели в патрульной машине «Д-19», глядя друг на друга.
  
  — Так что же мы сюда привезли? — вопросил Эннис. — Автомобиль, который не может ездить сам и не может свернуть с шоссе 32 на автозаправочную станцию «Дженни». Без номеров. Без наклейки техосмотра… Тут его осенило. — Регистрационные документы? Ты проверял?
  
  — На рулевой стойке их нет, — Керт открыл дверцу, ему не терпелось вылезти, — молодые, они такие нетерпеливые. И в бардачке тоже, потому что нет там никакого бардачка. Ручка есть, кнопка-защелка тоже, но кнопка не нажимается, ручка не дергается, маленькая дверца не открывается. Все декоративное, как и приборный щиток. Приборный щиток — макет. В пятидесятых автомобили не изготавливались с деревянными приборными щитками. Во всяком случае, американские автомобили.
  
  Они вылезли из патрульной машины, постояли, глядя на заднюю часть «бьюика».
  
  — Багажник? — спросил Эннис. — Он открывается?
  
  — Да. Не заперт. Нажимаешь кнопку, и крышка поднимается, как у любого автомобиля. Но запах отвратительный.
  
  — Запах?
  
  — Как на болоте.
  
  — Трупы?
  
  — Трупов нет, ничего нет.
  
  — Даже запаски? Домкрата?
  
  Кертис покачал головой. Подошел Джонни Паркер, снимая рукавицы.
  
  — Что-нибудь еще, парни?
  
  Эннис и Керт покачали головами.
  
  Джонни уже повернулся, чтобы уйти, но остановился.
  
  — Что это значит? Кто-то решил пошутить?
  
  — Мы еще не знаем, — ответил Эннис.
  
  Джонни кивнул.
  
  — Когда выясните, дайте мне знать. Любопытство до добра не доведет, но все-таки это не порок. Вы понимаете?
  
  — Еще как понимаем, — ответил Кертис. Любопытствовать, но в меру — этот принцип стал для взвода Д образом жизни, а не просто поговоркой, без этого служба не ладилась.
  
  Эннис и Керт наблюдали, как старик идет к кабине.
  
  — Хочешь сказать что-то еще, прежде чем мы поговорим с сержантом Скундистом? — спросил Эннис.
  
  — Да, — кивнул Кертис. — Там сейсмоопасная зона.
  
  — Сейсмоопасная зона? И что это, черт побери, означает?
  
  Вот тут Кертис и рассказал Эннису о передаче по образовательному каналу, которую он видел неделю назад. К тому времени к ним подошли несколько человек: Фил Кандлтон, Арки Арканян, Сэнди Диаборн и сержант Скундист.
  
  В передаче речь шла о предсказании землетрясений. Надежного метода еще не разработали, но ученые в большинстве своем полагали, что в конце концов он обязательно появится. Потому что предвестники землетрясения имели место быть. Животные чувствовали его приближение, да и многие люди тоже. Собаки становились беспокойными, лаяли, требуя, чтобы их выпустили из дома. Лошади и коровы метались в стойлах, ломали изгороди загонов. Курицы в клетках вдруг начинали беспокойно летать по ним, ломая крылья. Некоторые люди заявляли, что слышали высокий гудящий звук, идущий из земли, за пятнадцать или двадцать минут до сильного толчка (и если некоторые люди могли его слышать, вполне вероятно, что животные слышали этот звук куда как лучше). Опять же, падала температура. Не все чувствовали ее понижение перед землетрясением, но многие говорили об этом. Их слова иногда подтверждались данными синоптиков.
  
  — Ты пудришь мне мозги? — спросил Тони Скундист.
  
  Конечно же, нет, ответил Кертис. За два часа до великого землетрясения 1906 года температура в Сан-Франциско упала на целых семь градусов, это зарегистрированный факт. Хотя в остальном погодные условия оставались неизменными.
  
  — Удивительно, — признал Эннис, — но при чем тут «бьюик»?
  
  Вокруг уже собралась небольшая толпа патрульных. Кертис оглядел их, предполагая, что, возможно, на следующие шесть месяцев у него появится радиопозывной Сейсмолог, но все же ответил на вопрос. Пока Эннис находился в конторке заправочной станции и допрашивал Брэдли Роуча, он сидел за большим рулевым колесом, помня, что прикасаться к нему можно только ладонями. И сидя в кабине, услышал высокий гудящий звук. Не только услышал, но и почувствовал.
  
  — Оно шло ниоткуда, это высокое, устойчивое гудение. Я чувствовал, как от него вибрируют пломбы в зубах. Думаю, будь оно чуть сильнее, в карманах задребезжала бы мелочь. Есть слово, объясняющее это явление, мы изучали его на физике, да вот вылетело из памяти.
  
  — Гармоника, — подсказал Тони. — Когда две вещи начинают вибрировать вместе, как камертоны или бокалы для вина.
  
  Кертис кивнул.
  
  — Да, гармоника. Я не знаю, что вызывало это гудение, но оно было очень сильным и расположилось прямо по центру моей головы. Знаете, как бывает, когда встанешь под линией высокого напряжения на Блаффс. И пусть это покажется безумием, но через какое-то время мне начало казаться, что это не просто звук, кто-то пытается разговаривать со мной.
  
  — Я однажды трахнул девушку на Блаффс, под этой самой линией, — сказал Арки точь-в-точь, как Лоренс Уэлк. — Получилось очень гармонично, все так.
  
  — Прибереги это для своих мемуаров, — осадил его Тони. — Продолжай, Кертис.
  
  — Да, сэр. К тому времени, когда я попытался нажать на клавиши радиоприемника, до меня дошло, что в кабине холодно. День теплый, автомобиль стоит на солнцепеке, а в кабине холодно. И еще этот гул. Вот тогда я и вспомнил передачу о землетрясениях. — Кертис медленно покачал головой. — У меня возникло ощущение, что я должен вылезти из кабины и побыстрее. Гудение, однако, ослабело, зато стало еще холоднее. Как в леднике.
  
  Тони Скундист, сержант, командовавший патрульным взводом Д, подошел к «бьюику». Не прикоснулся, лишь всунулся в окно. С полминуты простоял, всматриваясь, вслушиваясь в интерьер кабины темно-синего автомобиля, заложив руки за спину. Остальные патрульные сгрудились вокруг Кертиса, дожидаясь, пока Тони закончит осмотр. С тех пор как они надели серую форму дорожной полиции Пенсильвании, лучшего командира у них не было. Смелого, решительного, справедливого, а когда надо, то и хитрого. Командир патрульного взвода уже становился политической фигурой. Ежемесячные совещания в управлении. Звонки из Скрантона. Конечно, до вершины служебной лестницы путь еще предстоял не близкий, но и Тони уже приходилось играть в бюрократические игры. С этим он справлялся неплохо, оберегал свою задницу, хотя точно знал, да и его подчиненные знали, что высоко не поднимется. Да он этого и не хотел. Потому что Тони прежде всего заботился о своих мужиках… а после того, как Ширли заменила Мэтта Бабицки, о своих мужиках и женщине. Другими словами, о своем взводе. Взводе Д. Патрульные знали об этом не по его словам, а по делам.
  
  Наконец Тони вернулся. Снял шляпу, провел рукой по коротко стриженным волосам, надел. Штрипкой назад, как, согласно инструкции, полагалось носить ее летом. Зимой штрипка располагалась под подбородком. Такова традиция, а как и в любой организации, существующей долгое время, в полиции штата Пенсильвания традиций хватало. До 1962 года патрульным, чтобы жениться, требовалось получить разрешение сержанта (и сержанты частенько этим пользовались, чтобы отсеять новичков и непригодных к работе).
  
  — Никакого гудения, — поделился Тони своими впечатлениями. — И температура внутри, мне показалось, какая и должна быть. Может, чуть прохладнее, чем снаружи, но… — Он пожал плечами.
  
  Кертис порозовел.
  
  — Сержант, я клянусь…
  
  — Я не ставлю под сомнения твои слова, — остановил его Тони. — Если ты говоришь, что эта штуковина гудела, как камертон, я тебе верю. Откуда, по-твоему, исходил звук? Из двигателя?
  
  Кертис покачал головой.
  
  — Из багажника?
  
  Та же реакция.
  
  — Из-под днища?
  
  Третий раз Кертис покачал головой, только лицо его стало пунцовым.
  
  — Тогда откуда?
  
  — Из воздуха, — с неохотой ответил Кертис. — Я знаю, это похоже на бред, но… да. Из воздуха. — Он огляделся, ожидая, что вокруг все загогочут. Никто даже не улыбнулся.
  
  В этот самый момент к компании присоединился Орвиль Гарретт. Он выезжал на строительство новой дороги, где прошлой ночью раскурочили несколько единиц тяжелой строительной техники. Вместе с ним пришел и Мистер Диллон, талисман взвода Д. Немецкая овчарка с небольшой примесью колли. Орвиль и Хадди Ройер нашли его щенком, барахтающимся в колодце заброшенной фермы на Соумилл-роуд. Пес мог упасть в него случайно, но, возможно, его туда и бросили.
  
  Мистер Диллон не был полицейской собакой в полном смысле этого слова, но только потому, что никто его не тренировал. Ума ему хватало, как и зубов. И какой-нибудь плохиш, повысивший голос и начавший тыкать пальцем в патрульного взвода Д в присутствии Мистера Диллона, рисковал до конца дней своих ковырять в носу кончиком карандаша.
  
  — Что происходит, парни? — спросил Орвиль, но, прежде чем кто-то успел ответить, Мистер Диллон завыл. Сэнди Диаборн, оказавшийся рядом с собакой, никогда в жизни не слышал такого воя. Мистер Д развернулся мордой к «бьюику». Задрал голову, подогнул задние лапы. Словно собрался наложить кучку, если б не шерсть. Все до единого волоски встали дыбом. По спине Сэнди пробежал холодок.
  
  — Святой Боже, что это с ним? — в изумлении прошептал Фил, и тут же вой повторился. Мистер Д сделал три или четыре шажка к «бьюику», не меняя позы, с задранной к небу головой и поджатыми задними лапами. Раскрытой пастью. Зрелище было жуткое. Потом улегся на асфальт, тяжело дыша и подвывая.
  
  — Что за черт? — вырвалось у Орва.
  
  — Возьми его на поводок и отведи в дом, — распорядился Тони.
  
  Орв все сделал, как велено, чуть ли не бегом припустился за поводком. Фил Кандлтон, особо благоволивший к псу, пошел вместе с Орвом, как только на Мистера Диллона надели ошейник; он иногда наклонялся — погладить собаку по голове, сказать ей ласковое слово. Потом рассказывал: пес дрожал всем телом.
  
  Никто ничего не сказал. Надобности не было. Все думали о том, что Мистер Диллон наглядно подтвердил правоту Кертиса. Землю не трясло, и Тони ничего не услышал, когда сунул голову в окно «бьюика», но что-то с автомобилем было не так. И большим рулевым колесом и странным ключом зажигания дело не ограничивалось. От автомобиля следовало ожидать куда более худшего.
  
  В семидесятые и восьмидесятые годы прошлого века эксперты полиции штата Пенсильвании, приписанные к региональным управлениям, напоминали перекати-поле, мотаясь по вызовам различных подразделений. Если говорить о взводе Д, то его региональное управление находилось в Батлере. Тогда у экспертов не было мини-вэнов, оборудованных по последнему слову техники. О такой роскоши больших мегаполисов даже не мечтали. Собственно, появились они в сельских районах Пенсильвании только в самом конце столетия. Эксперты ездили на патрульных машинах, правда, без сирен, маячков и соответствующей маркировки, все свое добро возили в багажниках и на задних сиденьях, а несли на место преступления в больших парусиновых баулах с логотипом ПШП[444] на боках. Обычно экспертная бригада состояла из трех человек: шефа и двух техников. Иногда среди них встречались и практиканты. В большинстве своем они выглядели так молодо, что, пожалуй, в баре им бы не продали пива без предъявления документов.
  
  Одна из таких бригад и прибыла во второй половине дня на базу патрульного взвода Д. Приехали они из Шиппенвиля, по личной просьбе Тони Скундиста. Визит был неформальный, не отмеченный в рапорте. Возглавлял бригаду Биби Рот, один из ветеранов полиции (шутники говорили, что Биби учился ремеслу, сидя на коленях Шерлока Холмса и доктора Ватсона). Он и Тони Скундист отлично ладили, и Биби не возражал против того, чтобы откликнуться на просьбу сержанта. При условии, что начальство останется в неведении.
  Глава 5
  Теперь: Сэнди
  
  Нед прервал меня, спросив, почему осмотр «бьюика» экспертами проводился по личной договоренности, без официального оформления документов. Он не понимал причины.
  
  — Потому что, — ответил я, — единственным правонарушением, которое мы могли усмотреть, была кража бензина «хай-тест» на семь долларов. По такой мелочевке бригаду экспертов не вызывают.
  
  — Почти столько же бензина они сожгли, добираясь до нас из Шиппенвиля, — подсказал Арки.
  
  — Не говоря уже об оплате затраченного на поездку времени, — добавил Фил.
  
  — Тони не хотел начинать бумажную волокиту, — пояснил я. — Не забывай, дела не заводили. У нас был лишь автомобиль. Очень странный автомобиль, все так, без номерных знаков, без регистрации и, Биби Рот это подтвердил, без заводского идентификационного номера.
  
  — Но у Роуча были основания предполагать, что водитель «бьюика» утонул в реке, протекавшей за заправочной станцией!
  
  — Какие основания? — усмехнулся Сэнди. — Пальто водителя обернулось пластиковым контейнером для мусора. Мало ли какие бредовые идеи могли возникнуть у Брэдли Роуча.
  
  — Плюс, — вставил Фил, — Эннис и твой отец не нашли на склоне никаких следов, а трава оставалась влажной. Если бы этот парень действительно скатился по склону, что-нибудь он бы после себя оставил.
  
  — А главное, Тони хотел, чтобы информация о «бьюике» не распространялась дальше нашего взвода, — добавила Ширли. — Правильно я излагаю, Сэнди?
  
  — Да. Таких «бьюиков» нам видеть, конечно, не доводилось, но в принципе мы вели себя точно как в случаях, когда сталкиваемся с чем-то неординарным: с гибелью патрульного, к примеру, твоего отца в прошлом году, с применением патрульным оружия, с несчастным случаем вроде того, что произошел по вине Джорджа Моргана, преследовавшего психа, что увез собственных детей.
  
  Какое-то время мы молчали. Копам снятся кошмары, жена любого патрульного это подтвердит, но вот по этой части Джорджу Моргану, должно быть, пришлось едва ли не хуже всех. Джордж разогнался до девяноста миль, догоняя этого психа, который колотил детей, когда увозил их, заявляя, что в этом проявляется его любовь. И тут случилось непоправимое.
  
  Джордж практически догнал автомобиль психа и уже собрался прижать его к обочине, когда семидесятилетней старушке, уступающей в скорости черепахе, да еще и слепой, вздумалось перейти дорогу. Ее сшиб бы псих, сойди она с тротуара на тридцать секунд раньше, но она не сошла. Так что псих проскочил правее, едва не шибанув ее по носу правосторонним зеркалом. Следом мчался Джордж, и от старушки осталось мокрое место. Он прослужил в полиции двенадцать лет, не получил ни одного взыскания, дважды поощрялся за храбрость, несчетное число раз отмечался в приказах. Был прекрасным отцом, верным мужем, и все это закончилось, когда старушка из Лассбурга выбрала неудачный момент, чтобы перейти улицу, и в результате нашла смерть под колесами патрульной машины Д-27. Специальная комиссия при администрации штата оправдала Джорджа, и он вернулся во взвод Д, хотя от работы на патрульной машине был отстранен, по своей же просьбе. То есть комиссия не возражала, чтобы он в полном объеме выполнял обязанности, но возникла проблема: Джордж Морган больше не мог сесть за руль. Даже если жена просила отвезти ее в торговый центр. Его начинало трясти, а из глаз текли слезы. В то лето он работал ночами, в коммуникационном центре, а днем тренировал спонсируемую взводом Д детскую команду бейсбольной Малой лиги, готовя ее к первенству штата. Когда соревнования закончились, он отдал детям завоеванный кубок и медали, сказал, что очень ими гордится, приехал домой (его подвезла мать одного из игроков), выпил две бутылки пива, а потом в гараже вышиб себе мозги. Записки не оставил, копам это не свойственно. Я написал по этому поводу пресс-релиз. Читая его, вы бы и не поняли, что писал я с катящимися по щекам слезами. А теперь вдруг понял, как это важно — объяснить сыну Кертиса Уилкокса, почему я плакал.
  
  — Мы — семья, — сказал я. — Я знаю, звучит высокопарно, но это правда. Даже Мистер Диллон это знал, да и ты, полагаю, тоже. Не так ли?
  
  Парнишка кивнул. Естественно. Через год после смерти отца мы действительно стали для него семьей, которую он очень ценил, которую сам нашел и которая помогала ему пережить боль, вызванную уходом дорогого ему человека. Мать и сестры любили его, и он их любил, но они как-то сумели приспособиться, а вот Нед — нет… во всяком случае пока. И потому, что был мужчиной, а не женщиной. И потому, что ему было восемнадцать. И потому, что не находил ответа на многие мучившие его вопросы.
  
  — Разговоры и поведение членов семьи за закрытыми дверями и их поведение и разговоры на лужайке или когда двери открыты — большая разница. Эннис знал, что «бьюик» не такой, как все, твой отец знал, Тони, я. Мистер Диллон точно знал. Как он выл… — Я на мгновение замолчал. Вой этот я не раз слышал в кошмарных снах. — Но по закону это всего лишь предмет, res[445], как говорят адвокаты, за которым нет никакой вины. Не могли же мы задерживать «бьюик» за кражу бензина, правда? А мужчина, который попросил наполнить бак, исчез и найти его не представлялось возможным. В крайнем случае мы могли рассматривать «бьюик» как конфискат.
  
  Нед хмурился, как человек, не понимающий того, что слышит. Я его не винил. Объяснял не так ясно, как самому хотелось. А может, играл в давнишнюю знаменитую игру, название которой «Это не наша вина».
  
  — Послушай, — вмешалась Ширли. — Допустим, женщина решила воспользоваться туалетом на заправочной станции и забыла на раковине обручальное кольцо с бриллиантом, где его и нашел Брэдли Роуч. Сечешь?
  
  — Секу… — Нед все хмурился.
  
  — И давай представим себе, что Роуч принес его к нам, вместо того чтобы положить в карман, а потом сдать в ломбард в Батлере. Мы все документально оформили, даже сообщили патрульным марку и модель автомобиля женщины, если бы Роуч назвал их нам… но кольцо мы бы не взяли. Так, Сэнди?
  
  — Так, — кивнул я. — Мы бы посоветовали Роучу дать объявление в газету. «Найдено женское кольцо. Если вы думаете, что оно ваше, позвоните по этому номеру и опишите его». На что Роуч мог бы резонно указать нам, что такое объявление стоит добрых три доллара.
  
  — А мы бы напомнили ему, — добавил Фил, — что люди, которые находят что-то ценное, часто получают вознаграждение, так что в конце концов можно и раскошелиться на три доллара.
  
  — Но если бы женщина так и не позвонила, — я взял инициативу в свои руки, — то кольцо стало бы собственностью Роуча. Это древнейший закон в истории человечества: кто нашел, тот и хозяин.
  
  — Поэтому Эннис и мой отец присвоили «бьюик»?
  
  — Нет, — возразил я. — «Бьюик» присвоил взвод Д.
  
  — А как же кража? Вы ее документально оформили?
  
  — Знаешь, — я усмехнулся, — семь долларов — не такие деньги, ради которых стоит переводить бумагу. Правда, Фил?
  
  — Конечно, — подтвердил Фил. — Но с Хью Босси мы все уладили.
  
  Неда осенило.
  
  — Вы заплатили за бензин из расходного фонда.
  
  На лице Фила отразился притворный ужас.
  
  — Господь с тобой, юноша. Расходный фонд — тоже деньги налогоплательщиков.
  
  — Мы пустили шляпу по кругу. — Я прояснил ситуацию. — Каждый дал, сколько мог. Набрать семь долларов — не большая проблема.
  
  — Если бы Роуч нашел кольцо, на которое никто не заявил права, оно отошло бы ему, — повторил Нед наши рассуждения. — Тогда почему он не получил «бьюик»?
  
  — Может, и получил, если бы сразу оставил себе. Но он передал его нам, так ведь? Не хотел иметь с ним ничего общего.
  
  Арки постучал себя по лбу, подмигнул Неду.
  
  — В голове у него не мозги, а опилки.
  
  На мгновение я подумал, что Нед повернет разговор на молодого человека, который, повзрослев, убил его отца, но он отбросил эту идею. Я буквально прочитал его мысли.
  
  — Продолжайте. — Он посмотрел на меня. — Что было дальше?
  
  Кто мог устоять перед таким искушением?
  Глава 6
  Тогда
  
  Биби Роту и его детям (так он называл своих помощников) потребовалось сорок пяти минут, чтобы осмотреть «бьюик» от бампера до бампера. Молодые люди снимали отпечатки пальцев и фотографировали, Биби ходил вокруг, что-то записывал, иногда молча на что-то указывал шариковой ручкой.
  
  Где-то через двадцать минут Орв Гарретт вывел из здания Мистера Диллона. Собака была на поводке, что в расположении взвода случалось крайне редко. К ним подошел Сэнди. Мистер Диллон не скулил, перестал дрожать, но хвост спрятался между задних лап, а взгляд темно-карих глаз не отрывался от «бьюика». Откуда-то из глубины его груди, на пределе слышимости, доносилось глухое мерное рычание, словно там работал мощный двигатель.
  
  — Ради Бога, Орви, уведи его в дом. — Сэнди Диаборн погладил пса по голове.
  
  — Хорошо. Я просто подумал, что все уже закончилось. — Гарретт помолчал, потом добавил: — Я слышал, ищейки ведут себя так, когда находят тело. Я знаю, никакого тела нет, но, может, в машине кто-то умер.
  
  — Мы этого не знаем. — Сэнди смотрел на Тони Скундиста, направляющегося к Биби Роту. Его сопровождал Эннис Рафферти. Керт Уилкокс уехал на патрулирование, против своей воли. И Сэнди сомневался, что в этот день даже первой красавице Америки удалось бы уговорить его не выписывать штраф за нарушение правил дорожного движения. Керт хотел остаться на базе взвода Д, наблюдать за работой Биби Рота и его команды, а не колесить по окрестным дорогам. Не вышло — вот лихачи Западной Пенсильвании за это и ответят.
  
  Мистер Диллон открыл пасть и завыл, словно у него что-то заболело. Сэнди предположил, что так оно и было. Орв увел собаку в дом. Пять минут спустя Сэнди тоже покинул базу вместе со Стивом Дево: на автостраде 6 столкнулись два автомобиля.
  
  Биби Рот докладывал Тони и Эннису о проделанной работе, пока члены его команды (в тот день — трое) сидели за пластиковым столиком, поставленным в тени гаража Б, ели сандвичи и пили ледяной чай, принесенные Мэттом Бабицки.
  
  — Я очень признателен тебе, что ты смог выкроить на это время, — начал Тони.
  
  — Рад, что ты ценишь мое время, — ответил Биби, — и надеюсь, что больше к этому делу возвращаться не будем. Я не хочу писать отчет, Тони. После него мне никто никогда ни в чем не поверит. — Он посмотрел на свою команду и хлопнул в ладоши, как мисс Френсис в «Школе Динг-Донг». — Хотим мы писать отчет, дети? — Один из детей, помогавших ему в тот день, в 1993 году стал главным медицинским экспертом Пенсильвании.
  
  Они посмотрели на него, двое молодых людей и удивительно красивая молодая женщина. Сандвичи застыли в руках, брови изогнулись. Никто не знал, какой требуется ответ.
  
  — Нет, Биби, — подсказал он.
  
  — Нет, Биби, — в унисон ответили они.
  
  — Нет что?
  
  — Никаких отчетов, — ответил первый молодой человек.
  
  — Никаких копий, — добавил второй молодой человек.
  
  — Никаких вторых и третьих экземпляров, — воскликнула молодая женщина удивительной красоты. — Никакого первого экземпляра!
  
  — Хорошо! — кивнул он. — И с кем мы собираемся обсудить увиденное сегодня, Kinder[446]?
  
  На этот раз подсказка им не потребовалась.
  
  — Ни с кем, Биби!
  
  — Именно так, — согласился Биби. — Я вами горжусь.
  
  — И потом, это наверняка чья-то шутка, — заметил один из молодых людей. — Кто-то решил вас разыграть, сержант.
  
  — Я не исключаю и такой вариант, — ответил Тони, подумав, повернулся ли чей-нибудь язык это сказать, если б кто-нибудь видел, как выл Мистер Диллон и приседал на задние лапы. Мистера Д ведь определенно никто не разыгрывал.
  
  Дети вернулись к сандвичам, чаю и своим разговорам. Биби тем временем улыбался, глядя на Тони и Энниса Рафферти.
  
  — Они видят все, на что смотрят, с беззаботностью юности, а потому ничего не видят. Молодые — такие милые идиоты. Что ты нам показал, Тони? Есть идеи? Может, из показаний свидетелей?
  
  Биби повернулся к Эннису, который, возможно, и подумал, а не рассказать ли Биби все, что знал, но решил промолчать. Биби, конечно, хороший человек… но не носил серую форму.
  
  — Это не автомобиль, двух мнений тут быть не может, — продолжил Биби. — Но чья-то шутка? Нет, по-моему, исключено.
  
  — Есть где-нибудь кровь? — спросил Тони, не зная, какой ответ ему хочется услышать, положительный или нет.
  
  — Для этого придется сделать микроскопический анализ взятых нами образцов, но я думаю, что нет. А если все-таки есть — только следы.
  
  — Что вы нашли?
  
  — По большому счету ничего. Мы не брали образцов с протекторов, потому что там нет ни пыли, ни грязи, ни камешков, ни осколков стекла, ни травы. Я бы сказал, что такое невозможно. Генри, — он указал на первого молодого человека, — пытался вставить камешек в прорезь протектора, но он постоянно выпадал. Как? Почему? Можно это запатентовать? Если тебе удастся, Тони, на пенсию ты сможешь уйти гораздо раньше положенного срока.
  
  Тони потирал щеку подушечками пальцев, показывая тем самым, что ситуация его вконец запутала.
  
  — Слушай дальше. Возьмем коврики на полу. Обычно они служат для сбора грязи. По каждому можно написать целый геологический трактат. Обычно. Но не в нашем случае. Да, комки земли есть. Даже смятый стебель одуванчика. И все. — Он посмотрел на Энниса. — Я думаю, это — с подошв твоего напарника. Говоришь, он садился за руль?
  
  — Да.
  
  — А я имею в виду коврик под ногами водителя. Там мы это все и обнаружили. — Биби потер ладони.
  
  — Отпечатки пальцев? — спросил Тони.
  
  — Трех человек. Я бы хотел получить отпечатки пальцев твоих патрульных и этого заправщика. Отпечатки пальцев, которые мы нашли на лючке над горловиной бака, наверняка принадлежат этому парню с заправочной станции. Согласен?
  
  — Скорее всего, — кивнул Тони. — Сравнить отпечатки пальцев ты сможешь?
  
  — Конечно. И проверю образцы материалов. Только не проси меня посылать что-нибудь для анализа на газовый хроматограф в Питтсбург, будь хорошим мальчиком. Все оборудование, которое стоит в моей лаборатории, я использую. А это немало.
  
  — Ты славный человек, Биби.
  
  — Да, но даже самый лучший принимает приглашение на обед, если оно исходит от друга.
  
  — Ты его уже получил. А пока, что еще интересного?
  
  — Стекло — это стекло. Дерево — дерево… но деревянного приборного щитка в этой модели… в модели, о которой мы говорим, нет. У моего старшего брата был «бьюик» конца пятидесятых. «Лимитед». Я учился на нем ездить, так что помню достаточно хорошо. Со страхом и любовью. Приборный щиток был из винила. Я бы сказал, что чехлы на сиденьях этого автомобиля — тоже винил, что в принципе соответствует модели. Но проверю в «Дженерал моторс». Одометр… очень любопытный. Вы обратили внимание на одометр?
  
  Эннис покачал головой. Его словно загипнотизировали.
  
  — Сплошные нули. Что соответствует действительности. Этот автомобиль, этот вроде бы автомобиль, не проехал и одного фута. — Он перевел взгляд на Тони, вновь посмотрел на Энниса. — Скажите мне, что вы не видели, как он ехал. Что не видели, как он сам по себе сдвигался с места.
  
  — Я не видел, — ответил Эннис. Не кривя душой. Но не стал добавлять, что Брэдли Роуч заявил, что видел, как «бьюик» сам подкатил к бензоколонкам, а Эннис, который провел множество допросов, ему поверил.
  
  — Хорошо. — На лице Биби отразилось облегчение. Он вновь хлопнул в ладоши, как миссис Френсис. — Пора ехать, дети! Поблагодарите нашего хозяина за радушный прием!
  
  — Спасибо, сержант, — хором отозвались помощники Биби. Молодая женщина удивительной красоты допила чай, рыгнула и вслед за своими коллегами в белых халатах направилась к автомобилю, на котором они приехали. Тони не без удивления отметил, что ни один из них не удостоил «бьюик» и взглядом. Для них это дело закрылось, а впереди ждало много новых. Для них «бьюик» представлял собой старый автомобиль, который становился еще дряхлее с каждой минутой, проведенной под летним солнцем. Даже если камешки выпадали из протектора в верхней части колеса, где их должна была удерживать сила тяжести. Даже если по одному борту было три воздухозаборника вместо четырех.
  
  «Они видят и не видят одновременно, — сказал Биби. — Молодые — такие милые идиоты».
  
  Биби, убедившись, что его милые идиоты уже готовы к отъезду, двинулся к собственному автомобилю (Биби любил, когда была возможность, приезжать на место преступления в гордом одиночестве), остановился.
  
  — Я сказал, что дерево — это дерево, пластмасса — пластмасса, стекло — стекло. Вы меня слышали?
  
  Тони и Эннис кивнули.
  
  — Мне кажется, что выхлопная система этого вроде бы автомобиля также изготовлена из стекла. Разумеется, под днище я не забирался, только заглянул со стороны. Но у меня был фонарик. И очень мощный. — Он несколько минут постоял, глядя на «бьюик», застывший перед гаражом Б, засунув руки в карманы, перекатываясь с носков на пятки и обратно. — Никогда не слышал об автомобиле со стеклянной выхлопной системой, — изрек он и зашагал к своей машине. Минутой позже он и его «дети» отбыли.
  
  Тони не нравилось, что автомобиль стоит на автостоянке. Тревожили его не превратности погоды, а люди, которые могли зайти в расположение взвода и увидеть «бьюик». Думал он, естественно, о мистере и миссис Джон Кью. Паблик. Другими словами, о налогоплательщиках. Полиция штата служила семье Джона Кью как могла, порой не щадя жизней собственных сотрудников. Но при этом полного доверия к ней не испытывала. Семья Джона Кью не была семьей взвода Д. И сержанту Скундисту не хотелось даже думать, что будет, если пойдут разговоры о «бьюике», даже если только поползут слухи.
  
  В тот же день, где-то без четверти три, он прогулялся в маленький кабинетик Джонни Паркера (в те дни дорожная служба располагалась рядом) и уговорил Джонни убрать одну из снегоуборочных машин из гаража Б, чтобы поставить туда «бьюик». Пинта виски поспособствовала принятию решения, и «бьюик» завезли в пропахшую маслом темноту, которая и стала его домом. В гараже Б ворота были на каждом торце. Джонни завез автомобиль через задние ворота, в результате «бьюик» встал на многолетнюю стоянку, нацелившись зубастой радиаторной решеткой на автостоянку и расположенное за ним здание, где базировался взвод Д. И патрульные никогда не забывали об этом, не обсуждали, но помнили, что хромированная улыбка направлена на них.
  
  В 1979 году во взводе Д служили восемнадцать патрульных, которые, как и везде, работали в три смены: с семи до трех, с трех до одиннадцати и в ночь, эта смена называлась замогильной, в каждом автомобиле сидели по двое патрульных. По пятницам и субботам к замогильной смене больше подходило другое название: блевотная.
  
  В день прибытия «бьюика», к четырем дня, большинство патрульных узнали про это неординарное событие и заглянули в расположение взвода. Сэнди Диаборн, вернувшийся с места столкновения двух автомобилей на автостраде 6 и печатавший рапорт, видел, как они собирались по трое-четверо и шли к «бьюику», словно туристы, осматривающие местную достопримечательность. Керт Уилкокс уже закончил смену и водил многих, как профессиональный гид, указывая на несоответствие числа воздухозаборников и слишком уж большое рулевое колесо, поднимая капот, чтобы они могли полюбоваться неработающим блоком цилиндров с закольцованными проводами и надписью «БЬЮИК 8» с обоих боков.
  
  Другие экскурсии проводил Орв Гарретт, вновь и вновь рассказывая о странном поведении Мистера Д. Сержант Скундист, уже зачарованный этим вроде бы автомобилем (он оставался под влиянием этих чар, пока болезнь Альцгеймера не лишила его памяти), то и дело подходил к «бьюику». Сэнди помнил, как в какой-то момент он встал у открытых ворот гаража Б, сложив руки на груди, и смотрел на «бьюик». Компанию ему составлял Эннис — он курил маленькую сигару «Типарильо», которые ему так нравились, и что-то говорил. Тони кивал. Шел четвертый час, Тони, как и Кертис, закончил смену и уже успел переодеться в джинсы и белую рубашку. После трех, точнее Сэнди установить время не мог. Хотел бы, но увы.
  
  Потом Тони и Эннис вошли в гараж, посмотрели на двигатель, капот как подняли, так и не опускали, присели на корточки — взглянуть на экзотическую стеклянную выхлопную систему. Только смотрели, ни к чему не прикасаясь. Джон Кью и его семейство не удержались бы от того, чтобы все полапать, но эти двое служили в полиции. Они понимали: пусть сейчас «бьюик» и не является вещественной уликой, в будущем ситуация может измениться. Особенно если мужчину, который так внезапно исчез с заправочной станции «Дженни», вдруг найдут мертвым.
  
  — Если этого не произойдет и не случится чего-то еще, я намерен держать автомобиль здесь, — сказал Тони Мэтту Бабицки и Филу Кандлтону. Где-то в пять дня, через два часа после окончания смены у всех троих, они решили, что пора домой. Сэнди уехал чуть позже четырех, хотел перед обедом покосить лужайку.
  
  — Почему он должен стоять здесь? — спросил Мэтт. — В чем смысл?
  
  Тони спросил Мэтта и Фила, знают ли они что-нибудь о Кардиффском гиганте. Получив отрицательный ответ, рассказал эту историю. Гиганта нашли в расположенной в штате Нью-Йорк Онандага-Вэлью. Были гипотезы, что это окаменевший труп гигантского гуманоида, то ли пришельца из другого мира, то ли недостающее связующее звено между обезьяной и человеком. И лишь потом выяснилось, что это подделка, сработанная неким Джорджем Халлом, который изготавливал сигары в Бингхэмптоне.
  
  — Но до того как Халл сознался, — продолжил Тони, — весь мир, включая Ф. Т. Барнума[447], сбежался взглянуть на находку. Поля соседних фермеров вытоптали. В дома вламывались. Какие-то идиоты, заночевавшие в лесу, устроили пожар. Даже после того как Халл во всем сознался и рассказал, как «окаменелого человека» вытесали в Чикаго и на поезде привезли в штат Нью-Йорк, люди продолжали приезжать. Они отказывались верить, что это подделка. Вы же знаете поговорку: «На наш век простаков хватит». Она появилась в 1869 году и относилась к тем, кто уверовал в подлинность Кардиффского гиганта.
  
  — И что ты хочешь этим сказать? — спросил Фил.
  
  Тони коротко глянул на него.
  
  — Что я хочу этим сказать? Все просто, новый Кардиффский гигант на вверенной мне территории не появится. Я приложу к этому все силы. Или, если уж говорить о наших делах, Туринский «бьюик».
  
  Когда они пересекли автостоянку, к ним присоединился Хадди Ройер (Мистер Диллон трусил рядом). Хадди услышал последнюю фразу про Туринский «бьюик» и загоготал. Тони одарил его мрачным взглядом.
  
  — Никаких Кардиффских гигантов в Западной Пенсильвании. Зарубите это себе на носу, парни, и передайте другим. Потому что это устный приказ. Никаких бумаг на доске объявлений я вывешивать не буду. Я понимаю, какие-то разговоры пойдут, но они быстро улягутся. Я не допущу, чтобы поля дюжины ферм амишей затоптали зеваки, особенно в период созревания урожая, понятно?
  
  Его поняли.
  
  К семи вечера жизнь возвратилась в привычное русло. Сэнди Диаборн убедился в этом сам, когда вернулся после обеда, чтобы еще раз взглянуть на «бьюик». Около него отирались лишь трое патрульных: двое в штатском, один в форме. Бак Фландерс, один из патрульных, чья смена закончилась, щелкал «кодаком». Сэнди забеспокоился, но потом подумал: а что, собственно, будет на фотографиях? «Бьюик», ничего больше, модель, которая давно уже стала раритетом».
  
  Сэнди присел на четвереньки, заглянул под днище, воспользовавшись ручным фонариком, который, должно быть, оставили рядом с автомобилем аккурат для любопытствующих. Внимательно осмотрел выхлопную систему. Решил, что изготовили ее из «пайрекса». Какое-то время постоял, всунувшись в окно водителя. Гудения не услышал, холода не почувствовал, потом прошел в здание, чтобы перекинуться парой слов с Брайаном Коулом, выполнявшим обязанности сержанта в этой смене. Разговор начался с «бьюика», перешел на семьи, и они уже добрались до бейсбола, когда в кабинет заглянул Орвиль Гарретт.
  
  — Кто-нибудь видел Энниса? Драконша на телефоне, и она недовольна.
  
  Драконшей прозвали Эдит Хаймс, сестру Энниса. Она была на восемь или девять лет старше брата и давно уже овдовела. Многие во взводе Д нисколько не сомневались, что она убила своего мужа, просто свела в могилу. «У нее во рту не язык, а обоюдоострый нож», — как-то заметил Дикки-Дак Элиот. Керт, который виделся с дамой чаще других патрульных (обычно его напарником был Эннис, и они прекрасно ладили, несмотря на разницу в возрасте), пришел к выводу, что патрульный Рафферти так и не женился исключительно благодаря своей сестричке. «Я думаю, в душе он боялся, что они все ничем от нее не отличаются», — как-то поделился он своими мыслями с Сэнди.
  
  Возвращаться на работу после смены — идея не из лучших, подумал Сэнди, проговорив с Драконшей долгих десять минут. «Где он, он обещал вернуться домой не позже половины седьмого, я приготовила мясо, как он хотел, покупала его по восемьдесят девять центов за фунт, а теперь оно пережарилось, превратилось в подошву, стало серым, как грязная вода в посудомоечной машине. Если он завернул в «Кантри уэй» или «Тэп», вы лучше сразу скажите мне, я ему позвоню и объясню, что к чему». Она также сказала Сэнди, что у нее закончились таблетки для очистки воды и Эннис обещал привезти упаковку. Так где же он, черт побери? Остался на вторую смену? Она бы не возражала, видит Бог, лишних денег не бывает, только он мог бы и позвонить. Или он где-нибудь пьет? И хотя Драконша прямо так не сказала, по интонации Сэнди понял, что она ставит на второй вариант.
  
  Сэнди сидел за диспетчерским пультом, одной рукой прикрыв глаза, пытаясь вставить в монолог Драконши хоть слово, когда появился Кертис Уилкокс, в штатском, юный и веселый. Как и Сэнди, он приехал из дома, чтобы еще раз взглянуть на «роудмастера».
  
  — Подождите, Эдит, одну секунду. — Сэнди закрыл микрофон рукой. — Помоги мне, новобранец. Ты знаешь, куда поехал Эннис?
  
  — Уехал?
  
  — Да, причем не домой. — Свободной рукой Сэнди указал на телефонную трубку. — Звонит его сестра.
  
  — Если он уехал, почему его машина до сих пор здесь? — спросил Керт.
  
  Сэнди вскинул глаза на Кертиса. Их взгляды встретились. Они не произнесли ни слова, но в голове каждого сверкнула одна и та же мысль.
  
  Сэнди быстренько избавился от Эдит: обещал перезвонить ей или найти Энниса, чтобы тот позвонил ей сам, если он еще на территории базы. Потом вышел из здания вместе с Кертисом.
  
  Насчет автомобиля Кертис не ошибся, не мог ошибиться, потому что над «гремлином» Энниса производства «Американ моторс»[448] потешались все, кто только мог. Он стоял неподалеку от снегоуборочной машины, которую Джонни Паркер выкатил из гаража Б, чтобы освободить место для «бьюика». Солнце клонилось к горизонту, так что оба автомобиля отбрасывали длинные тени.
  
  Сэнди и Керт заглянули в кабину «гремлина», но увидели лишь обычный хлам: обертки от гамбургеров, банки из-под газировки, коробочки «Типарильо», пара карт, запасная форменная рубашка, висевшая на плечиках у заднего сиденья, рыболовные снасти. Эта кабина просто радовала глаз в сравнении со стерильно чистой пустотой кабины «бьюика». И уж совсем они растаяли, если б увидели Энниса, похрапывающего за рулем в надвинутой на глаза бейсболке. Но вот Энниса-то в кабине и не было.
  
  Керт повернулся, зашагал обратно. Сэнди бросился следом, схватил за руку.
  
  — Куда ты идешь?
  
  — Надо позвонить Тони.
  
  — Вот это ни к чему, — возразил Сэнди. — Пусть пообедает. Позвоним позже, если понадобится. Но я очень надеюсь, что мы сможем без этого обойтись.
  
  Прежде чем проверять что-то еще, даже комнату отдыха наверху, Керт и Сэнди завернули в гараж Б. Обошли автомобиль, сунулись в кабину, заглянули под днище. Никаких следов Энниса Рафферти не нашли. В непосредственной близости от «бьюика» в этот момент вообще никого не было.
  
  — Здесь холодно или мне кажется? — спросил Кертис, когда они уже собрались вернуться в здание. Опустился на колени, еще раз заглянул под днище. Поднялся, отряхнул брюки. — Я понимаю, здесь не холодильник, но вроде бы куда как прохладнее, чем должно быть, не правда?
  
  Сэнди, наоборот, изнывал от жары, пот так и струился по лицу, но, возможно, причину следовало искать в нервах, а не в температуре воздуха в гараже. Он подумал, что холод, о котором говорит Керт, — отголосок того, что он чувствовал или думал, что чувствует, на автозаправочной станции «Дженни».
  
  Керт без труда прочитал его мысли.
  
  — Может, и так. Может, мне это только кажется. Черт, не знаю. Давай проверим всю базу. Может, он внизу, в каптерке, решил поспать. Не впервой.
  
  Они вошли в гараж Б не через большие сдвигаемые ворота, а через обычную дверь, открываемую поворотом ручки, в правой стене. Керт остановился на пороге и, вместо того чтобы выйти из гаража, обернулся и еще раз посмотрел на «бьюик». Тот стоял у стены, где висели молотки, ножницы для резки металла, грабли, лопаты и даже один ручной бур (красные буквы «АА» на рукоятке расшифровывались не как «Анонимные алкоголики», но как Арки Арканян), и зло смотрел на вроде бы автомобиль. Почти с ненавистью.
  
  — Это не мое подсознание, — говорил он скорее себе, чем Сэнди. — Я действительно почувствовал холод. Если не сейчас, то тогда уж точно.
  
  Сэнди промолчал.
  
  — И вот что я тебе скажу, — продолжал Керт. — Если этот чертов автомобиль останется здесь надолго, я повешу в гараже термометр. Заплачу за него из собственного кармана, если надо. И посмотри! Кто-то оставил открытым чертов багажник. Интересно, кто…
  
  Он замолчал. Их взгляды встретились, в головах мелькнула одна и та же мысль: «Хорошие же мы копы».
  
  Они заглянули в кабину «бьюика», под днище, но проигнорировали место, которое, по крайней мере в фильмах, убийцы, как профессионалы, так и любители, часто использовали для временного хранения трупа.
  
  Вновь подошли к «бьюику», постояли у заднего бампера, вглядываясь в черную щель под приподнятой крышкой багажника.
  
  — Подними крышку, Сэнди, — прошептал Керт.
  
  Сэнди не хотелось, но он понимал, что придется: Керт в конце концов новобранец. Глубоко вдохнул и поднял крышку. Она просто взлетела. Когда открылась до отказа, раздался громкий стук, от которого мужчины подпрыгнули. Керт схватил Сэнди за руку. Такими холодными пальцами, что Сэнди чуть не вскрикнул.
  
  Мозг — мощный, но зачастую ненадежный механизм. Сэнди настолько уверовал, что они найдут Рафферти в багажнике, что на мгновение даже увидел его тело: в позе зародыша, в джинсах и белой рубашке, покойник, каких оставляют киллеры мафии в багажниках украденных «линкольнов».
  
  Но на самом деле патрульные увидели лишь перекрещивающиеся тени. Багажник «бьюика» пустовал. И на коричневой обшивке не было ни единого инструмента или масляного пятна. Какое-то время они постояли, наконец Керт то ли хмыкнул, то ли нервно хохотнул.
  
  — Пошли, — бросил он. — Нечего нам тут больше делать. И захлопни на этот раз эту чертову крышку. Перепугала меня до смерти.
  
  — Меня тоже, — ответил Сэнди и с грохотом захлопнул крышку. Потом пошел за Кертом к двери в стене, увешанной инструментами.
  
  Кертис вновь оглянулся.
  
  — Чертова штуковина, — вырвалось у него.
  
  — Да уж, — согласился Сэнди.
  
  — От нее мурашки по коже бегут, правда?
  
  — Это точно, новобранец, но твоего напарника в ней нет. И в гараже тоже. В этом можно не сомневаться.
  
  Слово новобранец Кертиса не покоробило. Они оба знали, что очень скоро он уже станет полноправным патрульным. Он смотрел на автомобиль, поблескивающий краской, с плавными обводами, — такой красивый. Смотрел прищурившись, так, что между веками синели лишь две полоски.
  
  — Такое ощущение, что он разговаривает. Я уверен, это всего лишь мое воображение, но…
  
  — Именно так.
  
  — …я буквально слышу его. Он что-то бормочет, бормочет и бормочет.
  
  — Замолчи, а не то у меня кожа пойдет мурашками.
  
  — Ты хочешь сказать, что пока еще не пошла?
  
  Сэнди предпочел не отвечать.
  
  — Валим отсюда, хорошо?
  
  Они переступили порог, но, прежде чем закрылась дверь, Кертис еще раз успел посмотреть на «бьюик».
  
  Они обследовали все здание, начали с верхнего этажа, где находилась комната отдыха и отделенная от нее синей занавеской спальня с четырьмя койками. Энди Колуччи смотрел телевизор, двое патрульных, которым предстояло заступить в замогильную смену, спали; Сэнди слышал их храп. Тем не менее заглянул за занавеску. Все так, спящих двое, один мягко посапывает носом, другой, громко храпя, спит с открытым ртом. Энниса нет. Сэнди и не ожидал найти его там. Если Эннису хотелось поспать, он обычно шел в подвал и устраивался на большом вращающемся стуле, который хорошо смотрелся с металлическим столом времен Второй мировой войны и старым ламповым радиоприемником на полке, играющим легкую музыку. Однако они не нашли Энниса и в подвале. Радиоприемник молчал, вращающийся стул пустовал. Не удалось его обнаружить и в кладовых, маленьких, плохо освещенных, похожих на камеры в подземелье.
  
  В здании было четыре туалета, считая стальной, без крышки унитаз в «Уголке плохишей». Эннис не прятался ни в одном из трех с дверьми. Не было его ни на кухне, ни в коммуникационном центре, ни в кабинете сержанта, который в это время пустовал, хотя дверь оставалась открытой.
  
  Теперь к ним уже присоединился и Хадди Ройер. Орвиль Гарретт уехал домой (возможно, боялся, что сестра Энниса самолично заявится в расположение взвода) и оставил Мистера Диллона на попечение Хадди, так что собака тоже составила им компанию. Кертис объяснил, что они делают и почему. Хадди сразу все понял. У него было простецкое, открытое крестьянское лицо, но на отсутствие ума жаловаться не приходилось. Сразу подвел Мистера Д к шкафчику Энниса, приказал принюхаться, что Мистер Д и проделал с неподдельным интересом. К ним подошел Энди Колуччи и еще двое свободных от смены патрульных, которые приехали на базу, чтобы поглазеть на «бьюик». Они вышли из здания, разделились на две группы и обошли территорию, зовя Энниса. Дневного света еще хватало, хотя солнце уже закатывалось за горизонт, окрашивая небо в красные тона.
  
  Керт, Хадди, Мистер Д и Сэнди составили одну группу. Мистер Диллон шел медленно, нюхал все подряд, но лишь один раз оживился, около «гремлина» Энниса. Да только они уже знали, что в автомобиле никого нет.
  
  Поначалу имя Энниса они выкрикивали, чувствуя себя полными идиотами, им казалось, узнай кто об этом, над ними начали бы смеяться, но когда они сдались и вернулись к зданию, настроение изменилось. Теперь они уже поняли, что ситуация более чем серьезная.
  
  — Давай отведем Мистера Д в гараж и посмотрим, что он там унюхает, — предложил Керт.
  
  — Ни в коем разе, — ответил Хадди. — Не нравится ему этот автомобиль.
  
  — Да перестань, Эннис — мой напарник. А кроме того, возможно, отношение старины Д к автомобилю изменится.
  
  Но отношение старины Д не изменилось. То есть вне гаража он вел себя нормально, но начал натягивать поводок, когда патрульные подходили к боковой двери. Голову опустил, носом буквально терся об асфальт. Еще большую активность он проявил, когда они добрались до двери. Патрульные не сомневались, что пес уловил сильный запах Энниса.
  
  Потом Кертис открыл дверь, и Мистер Диллон забыл про запахи. Тут же начал выть, подогнул задние лапы, будто их свело судорогой. Шерсть встала дыбом, он обмочился, оросив порог и бетонный пол гаража. А мгновением позже начал рваться с поводка, который держал Хадди, не переставая выть, пытаясь, пусть и с неохотой, войти в гараж. Ненавидел то, что стояло там, боялся, но тем не менее старался приблизиться.
  
  — Ладно! Уведи его! — крикнул Керт. До этого он держался очень хорошо, но долгий и нервный день дал о себе знать, так что до срыва оставалось совсем ничего.
  
  — Это не его вина, — начал Хадди, но, прежде чем продолжил, Мистер Диллон поднял голову и завыл… только Сэнди показалось, что это не вой, а крик. Собака вновь рванулась вперед, таща за собой Хадди. Она уже вошла в гараж, не переставая выть, рваться с поводка, ссаться, как щенок. Ссаться от ужаса.
  
  — Я знаю, что не его, — кивнул Кертис. — Ты был прав с самого начала, я письменно извинюсь, если хочешь, но сейчас убери его отсюда!
  
  Хадди попытался вытащить Мистера Диллона из гаража, но пес был крупный, под девяносто фунтов, и не хотел уходить. Керту тоже пришлось взяться за поводок, чтобы сдвинуть Мистера Д в нужном направлении. Дело дошло до того, что они завалили собаку на бок и волоком вытащили из гаража (как мешок с хорьками, говорил потом Сэнди), хотя Мистер Д сопротивлялся отчаянно, выл и злобно скалил зубы.
  
  Как только пса оттащили от двери, Керт захлопнул ее. В ту же секунду Мистер Диллон расслабился и перестал бороться. Словно в его голове щелкнул выключатель. Пару минут полежал на боку, приходя в себя, потом вскочил. Недоуменно посмотрел на патрульных, как бы говоря: «Что случилось, парни? Вроде бы все шло хорошо, а потом я ничего не помню».
  
  — Срань господня, — просипел Хадди.
  
  — Отведи его в дом, — попросил Керт. — Не следовало мне уговаривать тебя идти с ним в гараж, но я очень волнуюсь из-за Энниса.
  
  Хадди увел пса, к Мистеру Д вновь вернулось спокойствие и хладнокровие, он задержался лишь затем, чтобы обнюхать башмаки других патрульных, которые обходили базу по периметру в поисках Энниса Рафферти. И поспешили к гаражу, услышав вой Мистера Д, узнать, что там происходит.
  
  — Расходитесь, парни. — Так Сэнди всегда обращался к зевакам, собиравшимся на месте аварии. — Шоу закончено.
  
  Они разошлись. Сэнди и Керт проводили их взглядами, стоя у закрытой двери гаража Б. Вскоре Хадди вернулся уже без Мистера Диллона. Сэнди наблюдал за Кертом, который вновь взялся за ручку двери, и вдруг ощутил, как изнутри поднимается волна ужаса и напряженности. Чувство это в отношении гаража Б у него возникло впервые, но далеко не в последний раз. За последующие двадцать с небольшим лет он входил в гараж Б многократно, но всегда в нем поднималась темная волна, пугая ужасами, которые маячили на границе зоны видимости, недоступные даже периферийному зрению.
  
  Впрочем, не все эти ужасы оставались недоступными. Некоторые удалось и увидеть.
  
  Они вошли втроем, шурша подошвами по грязному бетону. Сэнди повернул выключатели у двери, и в свете вспыхнувших ламп они увидели «бьюик» — единственную декорацию на совершенно пустой сцене, единственное произведение искусства, выставленное в галерее, стилизованной под гараж. «И как бы они назвали этот экспонат?» — подумал Сэнди. В голове сверкнуло: «Почти как «бьюик», — возможно потому, что внезапно вспомнился когда-то прочитанный фантастический роман Клиффорда Саймака. И тут же, наверное, из-за охватившего его ужаса, в ушах зазвучали строки песни Боба Дилана: «Что ж, если я там умру, ты знаешь, она должна накрыть одеялом постель».
  
  Почти как «бьюик» стоял перед ними, поблескивая бьюикскими фарами, лыбясь бьюикской радиаторной решеткой. Стоял на широких, дорогих покрышках с белыми боковинами, с деревянным приборным щитком-макетом внутри, с рулевым колесом, более уместным на большой яхте. И в нем таилось нечто такое, что заставляло взводного пса одновременно выть от ужаса и рваться вперед, будто его что-то притягивало, как магнит — железную стружку. Если раньше в гараже и было холодно, то теперь — нет. Сэнди видел пот, блестевший на лицах Керта и Хадди, и чувствовал его на своем.
  
  Их общую мысль озвучил Хадди, чему Сэнди только порадовался. У него просто не повернулся бы язык, слишком невероятным казалось это предположение.
  
  — Гребаная хреновина сожрала его. — Сомнения в голосе Хадди отсутствовали напрочь. — Я не знаю, как такое могло быть, но думаю, что он пришел сюда один, чтобы без помех все осмотреть… и эта хреновина… уж не знаю как… сожрала его.
  
  — Она наблюдает за нами, — прошептал Керт. — Вы это чувствуете?
  
  Сэнди посмотрел в поблескивающие стеклянные фары-глаза. На ухмыляющийся рот, полный хромированных зубов. Декоративная отделка фар напоминала ресницы. Он что-то чувствовал, это точно. Возможно, всего лишь детский трепет перед неведомым, ужас, который испытывают дети перед домом, в котором, как им сказали, обитают привидения. А может, прав Керт — за ними наблюдали. Почти как «бьюик» наблюдал за ними. Оценивая дистанцию, примериваясь к прыжку.
  
  Они смотрели на него, тяжело дыша. А почти как «бьюик» стоял, как будет стоять все грядущие годы, пока президенты приходили и уходили, пока пластинки уступали место лазерным дискам, пока акции росли в цене, а небоскребы падали, пока звезды кино жили и умирали, пока патрульные поступали на службу и увольнялись. Он стоял, реальный, как скалы и розы. И в какой-то степени они ощущали то же, что и Мистер Диллон: его притяжение. В последующие месяцы полицейские, стоящие бок о бок перед гаражом Б, уже ни у кого не вызывали удивления, это стало обычным делом. Они стояли, приложив руки к вискам, чтобы отсечь дневной свет, всматриваясь сквозь окна на больших гаражных воротах. Они напоминали зевак, которые сквозь щели в заборе смотрят на развернувшееся за ним строительство. Бывало, заходили в гараж (в одиночку — никогда, только вдвоем или втроем) и, заходя, вдруг сразу молодели, превращаясь в мальчишек, на спор прокрадывающихся на местное кладбище.
  
  Керт откашлялся. От этого нарушившего мертвую тишину звука Хадди и Сэнди подпрыгнули, потом нервно рассмеялись.
  
  — Пошли отсюда и позвоним сержанту, — сказал он, и на этот раз…
  Глава 7
  Теперь: Сэнди
  
  — …И на этот раз я возражать не стал. Пошел с ними как послушный мальчик.
  
  В горле у меня пересохло. Я взглянул на часы и особо не удивился, увидев, что прошел целый час. Почему нет, смена-то у меня закончилась. Серые облака все теснее прижимались к земле, но отдаленные раскаты грома проползали южнее.
  
  — В те давние дни, — раздался чей-то голос, грустный и веселый одновременно (этим фокусом, похоже, владеют только евреи и ирландцы), — мы думали, что будем жить вечно, не так ли?
  
  Я повернул голову и увидел Хадди Ройера, уже переодевшегося в гражданское и сидевшего слева от Неда. Не заметил, когда он к нам подошел. У него было все то же открытое, честное крестьянское лицо, что и в 1979 году, но от уголков рта тянулись глубокие морщины, волосы поседели и заметно поредели. По моим прикидкам, теперь он был в том же возрасте, что и Эннис Рафферти в год своего загадочного исчезновения. Выйдя в отставку, Хадди намеревался купить «уиннибаго»[449] и навещать многочисленных детей и внуков. Они расселились по всей Америке, включая, если мне не изменяет память, канадскую провинцию Манитоба. Если б вы попросили и даже не попросили, он обязательно показал вам карту США с красными линиями намеченных маршрутов.
  
  — Да, — вздохнул я, — должно быть, думали. Когда ты подошел, Хадди?
  
  — Я проходил мимо и услышал, как ты рассказываешь о Мистере Диллоне. Хороший был пес, правда? Помнишь, как он укладывался на спину, когда кто-то говорил: «Ты арестован»?
  
  — Да, — кивнул я, и мы улыбнулись друг другу, как улыбаются мужчины, когда говорят о любви или истории.
  
  — Что с ним случилось? — спросил Нед.
  
  — Умер, — ответил Хадди. — Я и Эдди Джейкобю похоронили его вон там. — Он показал на поле, которое заканчивалось холмом к северу от нас. — Лет пятнадцать назад. Так, Сэнди?
  
  Я кивнул. На самом деле Мистер Диллон умер четырнадцать лет назад, чуть ли не в этот самый день.
  
  — Как я понимаю, от старости? — спросил Нед.
  
  — Он, конечно, был уже немолод, — кивнул Фил Кандлтон, — это точно, но…
  
  — Его отравили, — яростно оборвал Фила Хадди и замолчал.
  
  — Если ты хочешь услышать продолжение… — начал я.
  
  — Конечно, — воскликнул Нед.
  
  — …тогда мне надо промочить горло.
  
  Я уже поднялся, когда Ширли подошла с подносом в руках. На нем стояла тарелка с толстыми сандвичами — с ветчиной и сыром, копченым мясом, курятиной и большой графин с ледяным чаем «Ред Зингер».
  
  — Садись, Сэнди. Я обо всем позаботилась.
  
  — Ты что, читаешь мысли?
  
  Она улыбнулась, ставя поднос на скамью.
  
  — Нет. Просто я знаю, что от разговоров у мужчин разыгрывается жажда, а уж голодны они всегда. Даже дамам иногда хочется есть и пить, не знаю, поверите вы мне или нет. Так что принимайтесь за еду, и я рассчитываю, что ты, Нед Уилкокс, съешь как минимум два сандвича. Больно уж ты худой.
  
  Сандвичи и ледяной чай вызвали в памяти Биби Рота: он рассказывает Тони и Эннису о результатах осмотра «бьюика», а его дети, ненамного старше Неда, пьют ледяной чай и уплетают сандвичи, приготовленные на той же кухне. Там только поменяли линолеум да поставили микроволновую печь. «Время тоже сковано цепями», — подумал я.
  
  — Да, мэм, хорошо.
  
  Нед ей улыбнулся, как мне показалось, из вежливости, не от души; его взгляд не отрывался от гаража Б. История эта зачаровала его, за прошедшие годы такое случалось со многими людьми. Не говоря уже про одну хорошую собаку. Пока я пил первый стакан ледяного чая, смачивавшего пересохшее горло, как бальзам, с настоящим сахаром, а не искусственными заменителями, мне представилась возможность подумать, оказываю ли я Неду Уилкоксу услугу. И поверит ли он в остальное. Он мог подняться, повернуться и уйти, в полной уверенности, что я насмехаюсь над ним и его горем. Такое могло случиться. Конечно, Хадди, Арки и Фил поддержали бы меня. Как, разумеется, и Ширли. Когда появился «бьюик», она у нас еще не работала, но многое и повидала, и сделала с середины восьмидесятых, когда воцарилась в коммуникационном центре. Но парень все равно мог не поверить. Больно уж фантастической выглядела вся эта история.
  
  Однако отступать было поздно.
  
  — Что случилось с патрульным Рафферти? — спросил Нед.
  
  — Ничего, — ответил Хадди. — Его отвратительная рожа даже не появилась на боковине пакетов с молоком[450].
  
  Нед в недоумении уставился на него, не зная, шутит Хадди или нет.
  
  — Ничего не случилось, — повторил Хадди, уже более ровно и спокойно. — В этом и коварство исчезновения, сынок. Происшедшее с твоим отцом ужасно, я не буду пытаться убедить тебя в обратном. Но по крайней мере ты все знаешь. Это уже что-то, не так ли? Есть место, куда ты можешь прийти, положить цветы. Или отнести письмо о том, что ты принят в колледж.
  
  — Вы говорите о могиле, — ответил Нед. От тона его голоса мне стало как-то не по себе. — Участке земли, с зарытым на нем ящиком, где лежит что-то, одетое в форму моего отца, но это не мой отец.
  
  — Но ты знаешь, что с ним произошло, — настаивал Хадди. — С Эннисом… — Он развел руки, ладонями вниз, потом перевернул ладонями кверху, как иллюзионист после завершения очередного фокуса.
  
  Арки чуть раньше ушел в дом, возможно, чтобы отлить. Теперь вернулся, сел.
  
  — Все спокойно? — спросил я.
  
  — Да и нет, сержант. Стефф просила передать, что с радиосвязью проблемы. Сильные помехи. Ты знаешь, о чем я. И DSS капут. На экране телевизора надпись «НЕТ СИГНАЛА».
  
  Стефф, Стефани Колуччи, племянница Энди Колуччи, работала в коммуникационном центре во вторую смену. DSS, маленькую спутниковую антенну, мы приобрели на собственные деньги, как и тренажеры, которые стояли в углу комнаты отдыха (год или два назад кто-то повесил рядом постер с качками, занимающимися на примерно таких же тренажерах в тюремном дворе Шейбена с надписью: «ОНИ НЕ ПРОПУСКАЮТ НИ ДНЯ»).
  
  Арки и я переглянулись, посмотрели на гараж Б. Вероятно, микроволновка на кухне уже не работала. Мы могли остаться без света и телефонной связи, хотя такого давно уже не случалось.
  
  — Мы собрали денег этой старой грымзе, на которой он был женат, — пробурчал Хадди. — По-моему, для взвода Д это большое дело.
  
  — Я думал, мы собирали деньги, чтобы заткнуть ей рот, — вставил Фил.
  
  — Этой рот бы ничто не заткнуло, — покачал головой Хадди. — Если она хотела что-то сказать, ее бы никто не остановил. Это знали все, кто с ней встречался.
  
  — Мы, конечно, собрали ей денег, но она не была его женой, — уточнил я. — Сестрой — да, вроде бы я об этом говорил.
  
  — Женой, — настаивал Хадди. — Они вели себя, как старая супружеская пара, разве что не занимались этим делом, да и то, кто может это утверждать…
  
  — Тебе бы лучше замолчать, — подала голос Ширли.
  
  — Да, пожалуй, — вздохнул Хадди.
  
  — Тони пустил шляпу по кругу, и мы скинулись, кто сколько мог, — объяснил я Неду. — А потом брат Бака Фландерса, он брокер в Питтсбурге, инвестировал для нее эти деньги. Тони решил, что так будет лучше, чем просто отдать ей чек.
  
  Хадди покивал.
  
  — Он собрал нас всех в одном из банкетных залов в «Кантри уэй». Вопрос о Драконше был почти что последним в повестке дня. — Тут Хадди повернулся к Неду. — К этому времени мы уже знали, что Энниса никто не найдет, что Эннис не войдет в полицейский участок где-нибудь в Бейкерсфильде, штат Калифорния, или в Номе, на Аляске, чтобы сказать, что после удара по голове у него отшибло память. Он ушел. Может, в то место, откуда прибыл тот мужчина в черном пальто, может, в другое, но ушел. Ни тела, ни следов борьбы, ни даже одежды не нашли, но мы точно знали, что он ушел. — Хадди невесело рассмеялся. — А эта злобная сука, с которой он жил, просто обезумела. Конечно, она и без этого была ку-ку…
  
  — Это точно, — поддакнул Арки и взял сандвич с ветчиной и сыром. — Звонила постоянно, три-четыре раза в день, Мэтт Бабицки чуть ли не рвал на себе волосы. Ты должна благодарить Бога, Ширли, что она умерла до того, как ты пришла к нам. Эдит Хаймс! Та еще штучка!
  
  — А что, она думала, случилось? — спросил Нед.
  
  — Кто знает? — Я пожал плечами. — Может, считала, что мы убили его за карточные долги и закопали в подвале.
  
  — Вы тогда играли в карты на базе? — с ужасом и удивлением спросил Нед. — Мой отец тоже играл?
  
  — Да перестань, — отмахнулся я. — Тони снял бы скальп с каждого, кого поймал за картами в расположении взвода, даже если играли на спички. И я сделал бы то же самое. Это шутка.
  
  — Мы не пожарные, парень. — В голосе Хадди слышалось столько презрения, что я рассмеялся. Потом он вернулся к теме: — Старуха считала, что мы причастны к смерти Энниса, потому что ненавидела нас. Она ненавидела любого, кто мешал Эннису постоянно находиться рядом с ней. Или ненависть — слишком сильное слово, сержант?
  
  — Нет.
  
  Хадди вновь повернулся к Неду.
  
  — Мы забирали его время и силы. Но, думаю, лучшей частью жизни Энниса все же была та, которую он проводил с нами, то ли на базе, то ли в патрульной машине. Она это знала, вот и ненавидела нас… «Работа, работа, работа, — говорила она. — Это все, что его интересует, чертова работа». Так что, с ее точки зрения, мы должны были забрать его жизнь. Потому что забрали все остальное.
  
  На лице Неда отражалось недоумение. Возможно, потому, что ненависти к работе отца в его доме никто не питал. Во всяком случае, он такого не видел. Ширли мягко положила руку ему на колено.
  
  — Она должна была кого-то ненавидеть, понимаешь? Должна была кого-то винить.
  
  — Эдит звонила, — продолжил я, — Эдит доставала нас, Эдит писала письма своему конгрессмену и генеральному прокурору штата, требуя провести полномасштабное расследование. Я думаю, Тони все это знал, но через несколько дней, на том совещании, все равно предложил позаботиться о ней. Если мы не позаботимся, то кто, спросил он. Эннис не оставил много денег, поэтому без нашей помощи ее ждала нищета. Эннис застраховал свою жизнь и ему полагалась пенсия, тогда где-то восемьдесят процентов от жалованья, но она еще очень долгое время не могла получить ни цента. Потому что…
  
  — …он исчез, — договорил за меня Нед.
  
  — Правильно. Вот мы и собрали деньги Драконше. Порядка двух тысяч долларов, помогли патрульные Лоренса, Бивера и Мерсера. Брат Бака Фландерса вложил эти деньги в акции компьютерных фирм, тогда они только появились на бирже, и в итоге она получила кругленькую сумму.
  
  Что же касается Энниса, то по подразделениям дорожной полиции Западной Калифорнии поползли слухи, что он удрал в Мексику. И очень скоро слух этот воспринимали, как святое писание: Эннис удрал от своей сестры, прежде чем она успела дорезать его своим языком-ножом. Даже кто знал, что случилось, или мог знать, начали говорить то же самое, даже кто сидел в банкетном зале «Кантри уэй» и собственными ушами слышал слова Тони Скундиста, что, по его твердому убеждению, «бьюик», стоящий в гараже Б, имеет непосредственное отношение к исчезновению Энниса Рафферти.
  
  — Он разве что не сказал, что этот «бьюик» — телепортационная кабина для переноса на планету Х, — ввернул Хадди.
  
  — В тот вечер сержант говорил очень убедительно. — Как обычно, голос Арки ни на йоту не отличался от голоса Лоренса Уэлка, и мне пришлось поднять руку, чтобы скрыть улыбку.
  
  — Как я понимаю, в письме конгрессмену она не упомянула о том, что у вас образовался филиал «Сумеречной зоны»? — спросил Нед.
  
  — Каким образом? — удивился я. — Она же ничего не знала. Именно для этого сержант Скундист и собрал то совещание. Чтобы напомнить нам, что рот надо держать на замке, а болтовня…
  
  — Что это? — Нед привстал со скамьи. Я мог бы и не смотреть, и так знал, что он видит, но все-таки посмотрел. Как и Ширли, Арки и Хадди. Нельзя на это не смотреть, зрелище так и притягивает взгляд. Никто из нас не мочился и не выл, как бедный Мистер Диллон, но как минимум в двух случаях я кричал. Да, да. Кричал во весь голос. А потом мне снились кошмары.
  
  Гроза смещалась к югу от нас. Природная гроза, но не другая. Та, что разразилась в гараже Б. Со скамьи для курильщиков мы видели яркие вспышки, освещавшие окна изнутри. Те самые окна на воротах. Чернильно-черные, они вдруг становились ослепительно белыми. И с каждой вспышкой, я знал, радио в коммуникационном центре накрывала волна помех. И на микроволновке часы уже не показывали время, а высвечивали слово «ERROR».
  
  Но в принципе «гроза» разразилась не такая уж и сильная. После вспышек перед глазами плавали зеленые квадраты, но зрение сохранялась. А вот в самом начале, когда вспышки только заполыхали в гараже Б, смотреть на них было невозможно. Они будто выжигали глаза.
  
  — Святой Боже, — прошептал Нед. На лице отразилось изумление.
  
  Нет, изумление — это мягко сказано. Увиденное потрясло его. Но чуть позже, когда он начал приходить в себя, я увидел тот же зачарованный взгляд, каким взирал на «бьюик», да и на гараж Б, его отец. Или Тони. Хадди. Мэтт Бабицки и Фил Кандлтон. Да разве я сам смотрел по-другому? Наверное, это обычное дело при столкновении с совершенно неведомым… когда мы заглядываем туда, где заканчивается привычный нам мир и начинается истинная тьма.
  
  Нед повернулся ко мне:
  
  — Сэнди, Господи Иисусе, что это? Что?
  
  — Если тебе нужен термин, считай, что это светотрясение. Довольно-таки слабое. В наши дни оно всегда такое. Хочешь взглянуть поближе?
  
  Он не стал спрашивать, не опасно ли сейчас подходить к гаражу, не разлетятся ли окна дождем осколков, не выйдет ли из строя фабрика спермы между ног. Ответил коротко: «Да-а-а!» И меня это не удивило.
  
  Мы направились к гаражу Б. Нед и я — впереди, остальные — следом. Неравномерные вспышки резко выделялись на фоне уходящего дня, но вообще-то глаз регистрировал их и при ярком солнечном свете. И когда мы впервые удостоились этого зрелища (примерно, когда едва не взорвалась атомная станция на Три-Майл Айленде[451]), «бьюик роудмастер» одной из своих вспышек практически затмил солнце.
  
  — Нам нужны темные очки? — спросил Нед, когда мы подходили к воротам гаража. Я слышал доносящееся изнутри гудение, то самое, на которое обратил внимание отец Неда, когда сидел за большущим рулевым колесом «бьюика» на автозаправочной станции «Дженни».
  
  — Нет, достаточно прищуриться, — ответил Хадди. — В семьдесят девятом без темных очков ты бы, безусловно, не обошелся.
  
  — Это точно, — поддакнул Арки, когда Нед прижался лбом к одному из окон, прищурился и заглянул в гараж.
  
  Я встал рядом с ним, зачарованный как всегда. Смотрите внимательно, увидите живого крокодила.
  
  «Роудмастер» предстал передо мной во всей красе, брезент, сползший с него, лежал на бетоне со стороны водителя. Я, само собой, видел в нем object d’art[452], большой старый автомобильный динозавр с округлыми линиями, здоровенными колесами, ухмыляющейся радиаторной решеткой. Добро пожаловать, дамы и господа! Добро пожаловать на вечернее представление. На сцене «бьюик 8». Не обычный, конечно, «бьюик», так что попрошу сохранять дистанцию. Это произведение искусства может и кусануть.
  
  Он стоял посреди гаража, неподвижный и мертвый… неподвижный и мертвый… а потом кабина осветилась яркой вспышкой. Большое рулевое колесо и зеркало заднего обзора с удивительной четкостью вырвало из темноты, совсем как некие объекты на горизонте, подсвеченные при артобстреле. Нед ахнул и рукой прикрыл лицо.
  
  Вспышки продолжились, бесшумные, отбрасывающие тени на бетонный пол и стену, где еще висели какие-то инструменты. Гудение слышалось очень отчетливо. Я нацелился взглядом на круглый термометр, свешивающийся с потолочной балки над капотом «бьюика», и при следующей вспышке без труда узнал температуру воздуха в гараже: пятьдесят четыре градуса по Фаренгейту. Низковато, но не очень: тревожиться следовало, когда температура падала ниже пятидесяти градусов[453], а вот пятьдесят четыре считалось у нас еще не самым плохим вариантом. Однако все же не следовало искушать судьбу. За годы, проведенные рядом с «бьюиком», мы, конечно, установили кое-какие закономерности, но прекрасно понимали, что нельзя принимать их за аксиомы.
  
  В очередной раз кабина «бьюика» полыхнула белым светом, потом больше минуты в гараже царила темнота. Нед застыл как изваяние. Не знаю, дышал ли он эту минуту.
  
  — Это все? — наконец спросил он.
  
  — Подождем, — ответил я.
  
  Мы прождали еще две минуты, новых вспышек не было, я уже открыл рот, чтобы сказать, что мы можем вернуться на скамью, поскольку на сегодня фейерверк закончен, но тут «бьюик» одарил нас последней вспышкой. Куда более мощной, напоминающей огненное щупальце, вырвавшееся из гигантского циклотрона. Щупальце это из заднего окна со стороны пассажирского сиденья протянулось к полке, где стояли старые коробки с крепежом. Коробки эти высветились светло-желтым светом, словно заполняли их не болты, гайки, шпильки и шайбы, а зажженные свечи. Гудение усилилось, от него заныли зубы, завибрировали глаза, — и сошло на нет. Как и свет. Гараж заполнила чернильная тьма. Выделялся в ней лишь силуэт «бьюика», поблескивающий хромированными частями.
  
  Ширли шумно выдохнула и отошла от окна, у которого наблюдала за происходящим внутри. Она дрожала всем телом. Арки подошел к ней, успокаивающе обнял за плечи.
  
  Фил, стоявший у окна справа от меня: «Сколько бы раз я этого ни видел, босс, привыкнуть не могу».
  
  — Что это? — спросил Нед. От восторга он помолодел лет на десять, разом став младше сестер. — Почему это происходит?
  
  — Мы не знаем, — ответил я.
  
  — А кто еще об этом знает?
  
  — Все патрульные, служившие во взводе Д за двадцать с небольшим лет. Кое-кто из Дорожной службы. Окружной комиссар дорожной полиции…
  
  — Джеймисон? — уточнил Хадди. — Да, он знает.
  
  — …и начальник полиции Стэтлера Сид Броунелл. Кроме них, практически никто.
  
  Когда мы возвращались к скамье, все закурили. Нед, похоже, тоже не отказался бы от сигареты. Или чего-то другого. Скажем, глотка виски. На базе ситуация возвращалась к норме. Стефф Колуччи уже заметила, что статические помехи сходят на нет, еще немного, и DSS на крыше начнет принимать все каналы, сообщающие нам результаты спортивных соревнований, рассказывающие о событиях на фронтах, радующие сериалами. И если все это не заставит вас забыть о дыре в озоновом слое, тогда, клянусь Богом, ничто не заставит.
  
  — Как вышло, что остальные об этом ничего не знают? — спросил Нед. — Событие неординарное, как удалось сохранить все в тайне?
  
  — Да что тут неординарного, — улыбнулся Фил. — Это всего лишь «бьюик». Был бы «кадиллак», тогда, конечно… не сохранили бы.
  
  — Некоторые семьи не могут хранить секреты, а некоторые могут, — ответил я. — Наша смогла. Тони Скундист собрал совещание в «Кантри уэй» через два дня после появления «бьюика» и исчезновения Энниса, именно убедиться, что нам это удастся. Тони проинструктировал нас по многим вопросам. Разумеется, коснулся и сестры Энниса… как нам позаботиться о ней, как реагировать на нее, пока она не остынет.
  
  — Если она и остыла, я об этом ничего не знаю, — прокомментировал Хадди.
  
  — …и как нам вести себя с репортерами, если она обратится в газеты.
  
  В тот вечер в банкетном зале «Кантри уэй» собралась дюжина патрульных, с помощью Хадди и Арки я смог перечислить их всех. Со многими из них Нед не встречался, но фамилии наверняка слышал за обеденным столом, если его отец иногда говорил о работе. Большинство патрульных обычно говорят. Не о самых жутких происшествиях, разумеется, размазанные по асфальту трупы — это не для жены и детей, а о каких-то забавных случаях. О том, как паренек из амишей катался на роликовых коньках по центру Стэтлера, держась за хвост мчащейся галопом лошади и хохоча, как безумный. Или о том, как нам пришлось беседовать с одним парнем на Калвертон-роуд, вылепившим из снега обнаженных мужчину и женщину, занимающихся сексом. «Но это же искусство!» — кричал он. Мы пытались объяснить ему, что соседи его творение искусством не считают. И эта скульптура для них — верх непристойности. Если бы не внезапное потепление и дождь, наверное, нам бы не осталось ничего другого, как передавать дело в суд.
  
  Я рассказал Неду, как мы сами перенесли столы в пустующий банкетный зал, как Брайан Коул и Дикки-Дак Элиот выпроводили официанток, и мы закрыли дверь. Обслуживали себя сами, благо закуски уже стояли на сервировочном столике. Потом все, кто не был при исполнении, выпили пива, к потолку потянулся сигаретный дым. Питер Куинленд, ресторан тогда принадлежал ему, обожал Фрэнка Синатру, так что его песни лились из динамиков громкой связи, пока мы пили, курили, разговаривали: «Как хорошо быть женщиной», «Осенний ветер», «Нью-Йорк, Нью-Йорк» и, конечно, «Мой путь», может, самая тупая попсовая песня двадцатого столетия. Теперь, услышав Фрэнка Синатру, я сразу же вспоминаю банкетный зал «Кантри уэй» и «бьюик» в гараже Б.
  
  Про исчезнувшего водителя «бьюика» мы могли сказать следующее: имя и фамилия неизвестны, примет нет, как и оснований предполагать, что он нарушил закон. Вопросы об Эннисе следовало воспринимать серьезно и отвечать на них честно… прежде всего потому, что лгать и не требовалось. Да, мы все в недоумении. Да, мы все встревожены. Да, мы дали соответствующую информацию куда только можно. Да, вполне возможно, что Эннис просто решил сменить место жительства и работу (нам даже рекомендовали говорить: «Все возможно»), но патрульные взвода Д сделают все возможное, чтобы позаботиться о сестре Энниса Рафферти, очень милой даме, которая так расстроена исчезновением брата, что может многое наговорить. «Что же касается самого «бьюика», если кто-то будет задавать вопросы насчет него, отвечайте, что он конфискован, — сказал нам Тони. — И больше ни слова. Если кто-то сболтнет лишнее, я выясню, кто это сделал, и выкурю его, как сигару. — Он оглядел зал: подчиненные смотрели на него, но ни один не позволил себе улыбнуться. Они достаточно долго прослужили под его началом, чтобы знать: когда у него такое лицо, он не шутит. — С этим ясно? Задачу все поняли?»
  
  На мгновение согласный гул заглушил Фрэнка, поющего «Это был очень хороший год». Задачу мы поняли, это точно.
  
  Нед поднял руку, и я замолчал, радуясь возможности перевести дух. Да и вообще не хотелось мне возвращаться к воспоминаниям о том давнем собрании.
  
  — А как насчет анализов, которые провел Биби Рот?
  
  — Они нас не порадовали. Вещество, которое выглядело как винил, на самом деле таковым не являлось. Близким по составу, но не более того. Краска не соответствовала краскам, применяемым в автомобильной промышленности. Дерево, правда, оказалось деревом. «Похоже на дуб», — сказал Биби, но больше ничего не сказал, как ни напирал на него Тони. Что-то его тревожило, но что именно, он говорить не захотел.
  
  — Может, не мог, — предположила Ширли. — Может, и сам не знал.
  
  Я кивнул.
  
  — Стекло — обычный триплекс, но без маркировки фирмы-производителя. Другими словами, устанавливалось оно не на сборочном конвейере Детройта.
  
  — Отпечатки пальцев?
  
  Я начал загибать свои пальцы.
  
  — Энниса. Твоего отца. Брэдли Роуча. Точка. Мужчина в черном пальто своих пальчиков не оставил.
  
  — Должно быть, был в перчатках, — сказал Нед.
  
  — Мы об этом, конечно, думали. Брэд точно не помнил, но вроде бы видел руки того парня, такие же белые, как лицо.
  
  — Иногда люди потом просто придумывают такие подробности, — вмешался Хадди. — Показания очевидцев обычно не так надежны, как хотелось бы.
  
  — Пофилософствовал? — осведомился я.
  
  Хадди великодушно махнул рукой.
  
  — Продолжай.
  
  — Биби не нашел в автомобиле следов крови, но образцы, взятые из багажника, показали наличие микроскопических следов органической материи. Биби не смог их идентифицировать, потому что разложились. За неделю на предметных стеклах ничего не осталось. Только использованный закрепляющий раствор.
  
  Хадди поднял руку, как ученик в классе. Я кивнул.
  
  — Через неделю мы не нашли тех мест, где эксперты делали соскобы, на приборном щитке и рулевом колесе. Дерево как бы затянулось. То же самое произошло и с обивкой багажника. Если поцарапать крыло перочинным ножом или ключом, через шесть или семь часов царапина исчезает.
  
  — Он восстанавливает себя? — спросил Нед. — Он это может?
  
  — Да, — кивнула Ширли, достала из пачки «Парламента» новую сигарету, закурила, быстро и нервно затягиваясь. — Твой отец уговорил меня принять участие в одном из его экспериментов: я держала видеокамеру. Он прочертил длинную царапину на дверце водителя, под хромированной полосой, и мы навели на нее видеокамеру и оставили включенной, возвращаясь через каждые пятнадцать минут. Ничего драматического не произошло, но было интересно, прямо-таки как в кино. Царапина становилась все мельче, темнела по краям, словно подстраивалась под остальную краску. И наконец, исчезла. Бесследно.
  
  — А шины, — внес свою лепту Кандлтон. — Стоило проткнуть одну отверткой, как из дырки начинал с шумом вырываться воздух. Но шум постепенно переходил в свист, который скоро замолкал. А потом отвертка падала на бетон. Шина выталкивала ее, как тыквенное семечко.
  
  — Он живой? — спросил меня Нед. Так тихо, что я едва расслышал вопрос. — Я хочу сказать, если он может восстанавливаться…
  
  — Тони всегда говорил, что нет, — ответил я. — Стоял на этом. «Это всего лишь механизм, — бывало объяснял он. — Какой-то механизм, принцип действия которого мы не понимаем». Твой отец придерживался прямо противоположного мнения и всегда защищал его так же истово, как Тони — свое. Если бы Кертис был жив…
  
  — Тогда что? Что бы произошло, если б он был жив?
  
  — Не знаю, — ответил я. Вдруг навалилась тоска. Я еще многое мог сказать, да только расхотелось. Не лежала к этому душа, не было желания, как не бывает его, когда перед тобой маячит необходимость сделать что-то нужное, но тяжелое и тягомотное: выкорчевать пень до заката солнца, убрать сено под крышу до послеполуденного дождя… — Я не знаю, что бы произошло, будь он жив, и это чистая правда.
  
  Хадди пришел мне на помощь.
  
  — Твой отец помешался на этом автомобиле, Нед. В том смысле, что проводил с ним каждую свободную минуту, ходил вокруг, фотографировал… трогал. В основном трогал. Постоянно, словно убеждал себя в его реальности.
  
  — И сержант тоже, — вставил Арки.
  
  «Не совсем», — подумал я, но ничего не сказал. С Кертом все обстояло иначе. В конце концов автомобиль стал вотчиной его, а не Тони. И Тони это знал.
  
  — Но что произошло с патрульным Рафферти, Сэнди? Вы думаете, что «бьюик»…
  
  — Сожрал его, — безапелляционно заявил Хадди. — Так я думал тогда, так думаю и теперь. Так думал и твой отец.
  
  — Правда? — спросил меня Нед.
  
  — Да. Съел его или перенес в какое-то другое место. — Я вдруг опять подумал о тягомотной работе: застилать кровати, мыть горы грязной посуды, косить траву и ворошить сено.
  
  — Вы хотите сказать, что ни одному ученому не позволили изучить эту штуковину после того, как патрульный Рафферти и мой отец увидели его на заправочной станции? — спросил Нед. — Никто и никогда? Ни физики, ни химики? И никто не делал спектрографического анализа?
  
  — Кажется, Биби приезжал еще раз, — ответил ему Фил, словно чуть-чуть оправдываясь. — Сам, без «деток», с которыми обычно работал. Он, Тони и твой отец закатили в гараж какой-то большой прибор… может, и спектрограф, но я не знаю, что он показал. А ты, Сэнди?
  
  Я покачал головой. Из тех, кто мог ответить на этот вопрос, никого не осталось. Или на многие другие. Биби Рот умер от рака в 1998-м. Кертис Уилкокс, который так часто бродил вокруг «бьюика» с блокнотом в руке, что-то записывая и зарисовывая, трагически погиб. Тони Скундист, бывший сержант, еще жил, но ему давно перевалило за семьдесят и болезнь Альцгеймера начисто лишила его памяти. Я помню, как поехал навестить его вместе с Арки Арканяном в доме престарелых, где он теперь живет. Аккурат перед Рождеством. Мы с Арки купили ему золотой медальон святого Христофора, на который скинулись все ветераны, служившие под его началом. Вроде бы мы попали в удачный день. Сержант без проблем открыл коробочку, достал медальон, порадовался подарку. Даже раскрыл замочек. Правда, закрывать его, уже на шее Тони, пришлось Арки. А потом Тони пристально, сдвинув брови, посмотрел на меня. Я увидел прежний, так хорошо знакомый мне взгляд, Тони вроде бы стал самим собой. Но глаза наполнились слезами и иллюзия исчезла. «Кто вы, парни? — спросил он. — Я почти что вспомнил, — а потом добавил, буднично так, словно говорил о погоде: — Я в аду, знаете ли. Это ад».
  
  — Послушай, Нед, — сказал я. — Совещание в «Кантри уэй» служило одной-единственной цели. Копы Калифорнии пишут эти слова на борту своих патрульных машин, может, потому, что память у них не очень и им надо постоянно их видеть. Мы не пишем. Ты знаешь, о чем я говорю?
  
  — Служить и защищать, — ответил Нед.
  
  — Точно. Тони думал, что этот вроде бы автомобиль попал в наши руки по воле Божьей. Он не произнес этих слов, но мы поняли. И твой отец чувствовал то же самое.
  
  Я сказал Неду Уилкоксу лишь то, что, по моему мнению, ему следовало услышать. Но не стал говорить об огне, который горел в глазах Тони и его отца. Тони мог читать проповедь, что наш долг — служить и защищать; мог говорить, что патрульные взвода Д, как никто другой, позаботятся об этом загадочном «бьюике»; мог даже позволить себе порассуждать, что когда-нибудь мы даже отдадим свою находку тщательно отобранной команде ученых, которую, возможно, возглавит Биби Рот. Он мог рассказывать эти байки и рассказывал. Но его слова ничего не значили. Тони и Керт хотели спрятать «бьюик», потому что не желали с ним расставаться. В этом и состояла главная причина, а все остальное служило ширмой, ее скрывающей. Этот загадочный, экзотичный, уникальный «роудмастер» принадлежал им, и они ни с кем не хотели делиться своим сокровищем.
  
  — Нед, — спросил я, — ты не знаешь, остались ли после отца записные книжки, блокноты? Листы которых держались на спирали. Такие предпочитают школьники.
  
  Нед сжал губы. Опустил голову, уставился в землю.
  
  — Да, записные книжки и блокноты были. Мама говорила, что это, наверное, дневники. В своем завещании он просил маму сжечь все его личные бумаги, и она сожгла.
  
  — Думаю, это логично, — кивнул Хадди. — Во всяком случае, соответствует тому, что я знаю о Керте и прежнем сержанте.
  
  Нед вскинул на него глаза.
  
  Хадди уточнил:
  
  — Они оба не доверяли ученым. Ты знаешь, как называл их Тони? Несущие смерть. Он говорил, что их главная цель — отравлять все и вся, говорить людям, чтобы те ни в чем себе не отказывали, что знания никому не вредят, наоборот, несут свободу. — Он помолчал. — Была и другая причина.
  
  — Какая? — спросил Нед.
  
  — Секретность, — ответил Хадди. — Копы умеют держать язык за зубами, но Керт и Тони не верили, что ученые на это способны. «Посмотрите, как быстро стараниями этих идиотов атомные бомбы распространились по всему миру, — как-то сказал Тони. — Мы вот поджарили Розенбергов, но даже недоумки знают, что и без них русские через пару лет получили бы атомную бомбу. Почему? Потому что ученые любят болтать. Та штуковина, что стоит в гараже Б, возможно, не эквивалент атомной бомбы, но кто знает, как все может обернуться. В одном можно быть уверенным: она не станет чьей-то еще атомной бомбой, пока стоит здесь, укрытая брезентом».
  
  Но я думаю, что это лишь часть правды. Время от времени я задавался вопросом, а приходилось ли Тони и отцу Неда говорить об этом… я про долгие вечера по будням, когда на дорогах более или менее спокойно, патрульные кучкуются наверху — кто спит, кто смотрит кино по видику или жует приготовленный в микроволновке попкорн, а внизу только двое, Тони и Керт, сидят в кабинете первого, за закрытой дверью. И вопрос мой в следующем: хоть раз заходила у них речь о главном, докапывались они до сути — «У нас есть что-то такое, чего нет нигде, и мы держим его при себе»? Полагаю, нет. Потому что они все понимали без слов, достаточно было посмотреть друг другу в глаза. И видели в них одно и то же: желание прикоснуться к чему-то, заглянуть в него. Черт, да хоть просто ходить вокруг. Это же загадка, тайна, чудо. Но я не знал, сможет ли этот мальчик принять мои слова на веру. Теперь я понимал, что он не просто скорбит об отце — злится на него за безвременный уход. В таком настроении он мог воспринять их поведение как воровство, а вот этого я бы утверждать не стал. Может, толика правды в этом и была, но далеко не полная правда.
  
  — К тому времени мы уже знали о светотрясениях, — сказал я. — Тони называл их «явлениями рассеивания». Он думал, что «бьюик» от чего-то избавляется, сбрасывает это что-то, как статическое электричество. Помимо секретности и желания оставить у себя удивительную находку, в конце семидесятых у жителей Пенсильвании, не только у копов — у всех, был очень серьезный повод не доверять ученым и инженерам.
  
  — Три-Майл, — кивнул Нед.
  
  — Да. Кроме того, этот автомобиль не только залечивал царапины и отбрасывал пыль. Он мог еще много чего.
  
  Я замолчал. Слишком уж длинным получался рассказ.
  
  — Давай расскажи ему. — В голосе Арки слышалась злость. — Ты же сказал ему, что это не пустая болтовня, так давай рассказывай остальное. — Он посмотрел на Хадди, на Ширли. — Даже о 1988 годе. Да, даже об этом. — Он замолчал, вздохнул, посмотрел на гараж Б. — Останавливаться слишком поздно, сержант.
  
  Я поднялся, через автостоянку направился к гаражу Б. За спиной услышал голос Фила: «Нет, не надо. Не ходи за ним, парень, он вернется».
  
  И это характерная особенность тех, кто сидит высоко, — люди могут так о них говорить и практически никогда не ошибаются. За исключением случаев, связанных с инфарктами, инсультами, пьяными водителями. За исключением случаев, в которых мы, смертные, усматриваем волю Божью. Люди, которые сидят высоко, которые работали, чтобы усесться на это место, и работают, чтобы усидеть, никогда не говорят: да пошли вы, — чтобы потом отправиться на рыбалку. Нет. Мы, эти люди, продолжаем застилать постели, мыть посуду, скирдовать сено и при этом стараемся изо всех сил. «Ах, что бы мы делали без тебя», — говорят про таких. Ответ прост: большинство тех, кто говорит, делали бы то же, что и всегда. Чтобы потом отправиться в ад в деревянном ящике.
  
  Я постоял у ворот гаража Б, глядя через окно на термометр. Температура упала до пятидесяти двух градусов[454]. Все еще не так плохо, во всяком случае, не ужасно, но достаточно прохладно, чтобы вызвать у меня догадку: «бьюик» выдаст еще одну или две вспышки, прежде чем угомонится. Так что сейчас нет смысла накрывать его брезентом. Скорее всего операцию эту придется повторять.
  
  «Он сдыхает», — вот какой вывод успели сделать Скундист и Уилкокс на основе многолетних наблюдений за «бьюиком». Сбавляет ход, как плохо заведенные часы, замедляет скорость, как лошадь, тянущая в гору тяжелый воз, пикает, как детектор дыма, который уже не может определить изменение задымленности. Возможно, так оно и было. Возможно — нет. Мы же ничего об этом не знали на самом-то деле. А говорить себе, что знали, — это всего лишь стратегия, выработанная, чтобы мы могли жить рядом с неведомым, вызвавшем слишком много кошмаров.
  Глава 8
  Тогда
  
  Сэнди находился там, когда все началось, только он один. И в последующие годы говорил, скорее в шутку, что вся слава первооткрывателя должна принадлежать ему. Остальные тут же сбежались, но начало видел только Сэндер Фримонт Диаборн, стоявший у бензоколонки с отвисшей челюстью и плотно закрытыми глазами, в полной уверенности, что через несколько секунд они все, не говоря уже об окрестных фермерах, в основном амишей и нескольких неамишей, превратятся в радиоактивную пыль на ветру.
  
  Произошло это через несколько недель после того, как «бьюик» привезли в расположение патрульного взвода Д и поставили в гараж Б, — в первых числах августа 1979 года. К тому времени газетная шумиха, связанная с исчезновением Энниса Рафферти, начала стихать. Большинство статей об исчезнувшем патрульном опубликовала «Американ», газета округа Стэтлер, но в конце июля большой материал на первой полосе воскресного выпуска дала и «Питтсбург пост-газетт». Заголовок гласил: «У СЕСТРЫ ПРОПАВШЕГО ПАТРУЛЬНОГО ОСТАЛОСЬ МНОГО ВОПРОСОВ», и ниже: «ЭДИТ ХАЙМС ТРЕБУЕТ ПРОВЕДЕНИЯ ПОЛНОМАСШТАБНОГО РАССЛЕДОВАНИЯ».
  
  В принципе газеты раскручивали историю именно так, как и рассчитывал Тони Скундист. Эдит стояла на том, что патрульные взвода Д знают об исчезновении ее брата гораздо больше, чем говорят, и ее слова цитировали обе газеты. Но между строк читалось, что бедная женщина тронулась умом от горя (без упоминания про злость) и искала козла отпущения, дабы свалить на него, возможно, собственную вину. Никто из патрульных даже не заикнулся об остром язычке Эдит и ее постоянном поиске недостатков, но соседи Эдит и Энниса оказались куда более разговорчивыми. Репортеры обеих газет упомянули, что, несмотря на выдвинутые обвинения, сослуживцы Энниса планируют обеспечить женщину хоть скромной, но финансовой поддержкой. Черно-белый подретушированный фотоснимок Эдит в «Пост-газетт» не добавил ей читательских симпатий: выглядела она вылитой Лиззи Борден[455] за пятнадцать минут до того, как та схватилась за нож.
  
  Первое светотрясение произошло в сумерках. Сэнди приехал с патрулирования около шести вечера, чтобы переговорить с Майком Сандерсом, прокурором округа. Приближалось судебное разбирательство очень уж неприятного дела о наезде. Сэнди был главным свидетелем обвинения, а ребенок, ставший жертвой, на всю жизнь остался парализованным. Майку хотелось, чтобы нюхающий кокаин мистер Бизнесмен, сидевший за рулем, отправился в тюрьму. Минимум на пять лет, а при удачном раскладе — и на все десять. Тони Скундист какое-то время принимал участие в их разговоре (они устроились в углу комнаты отдыха), а потом спустился к себе, оставив Майка и Сэнди уточнять детали показаний последнего. После встречи Сэнди решил заполнить бак своей патрульной машины: до конца смены оставалось еще больше трех часов.
  
  Проходя мимо коммуникационного центра к двери черного хода, услышал сердитый крик Мэтта Бабицки: «Чертова хреновина, — потом удар по железу. — Почему не работаешь?»
  
  Сэнди завернул за угол и спросил Мэтта, уж не месячные ли у него.
  
  Мэтт не нашел шутку забавной.
  
  — Ты лучше послушай, — и добавил громкости. Сэнди заметил, что верньер блока подавления взаимных помех при настройке повернут до упора. Брайан Коул, с патрульной машины 7, вышел на связь. Херб Эвери на Пятой находился на Соумилл-роуд, Джордж Станковски — бог знает где. Его голос терялся в шуме помех.
  
  — Если связь еще ухудшится, мне вряд ли удастся следить, где они находятся, не говоря уж о передаче им информации, — пожаловался Мэтт. Вновь шлепнул ладонью по металлической боковине радиоприемника, подчеркивая значимость своих слов. — А если кто-то позвонит сообщить об аварии? Собирается гроза, Сэнди?
  
  — Когда я входил в дом, небо было чистое, как вымытое стекло. — Он выглянул в окно. — И сейчас такое же чистое… ты тоже мог бы увидеть, будь у тебя в шее шарнир. У меня вот есть, видишь? — и Сэнди покрутил головой.
  
  — Очень смешно. Тебе удалось посадить за решетку невинного человека или что?
  
  — Молодец, Мэтт. Отбрил так отбрил.
  
  Идя дальше, Сэнди услышал, как кто-то спросил, не свалилась ли с крыши эта чертова антенна, потому что изображение исчезло на самом интересном месте: по телевизору в очередной раз показывали «Стар трек», серию про трибблов.
  
  Сэнди вышел на улицу. Вечер выдался жаркий, душный, вдали что-то громыхало, но ветра не было, а над головой синело чистое небо. С востока надвигалась ночь, над травой формировался туман, поднявшийся уже футов на пять.
  
  Он подошел к своей патрульной машине (в ту смену — Д-14, со сломанной мигалкой), сел за руль, отогнал ее к бензоколонке «Амоко», вылез, открутил крышку с горловины под поднятой пластиной для заднего номерного знака и замер. Потому что вдруг ощутил, что вокруг все застыло: цикады не стрекотали в траве, птицы не пели на деревьях. Слышалось лишь низкое монотонное гудение, которое слышишь, если встать под линией электропередачи или подойти к трансформаторной подстанции.
  
  Сэнди начал поворачиваться, и в этот момент весь мир залило ослепительно белым светом. Первой пришла в голову мысль: чистое небо или нет, но в меня ударила молния. А потом он увидел, что гараж сияет, как…
  
  Но закончить эту мысль ему не удалось. Сравнивать было не с чем, ничего подобного он в своей жизни не видел.
  
  Сэнди сообразил: если смотреть на первые вспышки — ослепнешь, — может, временно, может, навсегда. К счастью, гаражные ворота не выходили на бензоколонку. Однако яркости вспышки хватило, чтобы ослепить. Потому что летние сумерки разом обернулись солнечным полуднем. А гараж Б, вроде бы крепкое, прочное деревянное сооружение, превратился в палатку со стенками из прозрачного пластика. Свет проникал в каждую щелочку, в каждое отверстие из-под гвоздя. Выстреливал из-под свеса крыши через дырку, возможно, прогрызенную белкой. Сиял на уровне земли, где отвалилась обшивочная доска. Через вентиляционный люк в крыше луч ярчайшего света бил в небо, пульсируя через неравные промежутки, словно посылал кому-то сигналы. А уж полотнища света, вырывающиеся сквозь окна на сдвижных воротах переднего и заднего торцов гаража, превращали стелющийся по земле туман в фантастический электрический пар.
  
  Сэнди сохранял спокойствие. Удивился, конечно, но сохранял спокойствие. Подумал: «Ну вот, если эта хреновина взорвется, мы все покойники». В голову, конечно, пришла мысль, бежать или прыгнуть в патрульную машину и мчаться, куда глаза глядят. Но куда бежать? Куда ехать? Понятное дело, некуда.
  
  Более того, охватило совсем другое желание: подойти ближе. Почти как «бьюик» притягивал его. Не приводил в ужас, как Мистера Диллона. Зачаровывал — не пугал. Безумной казалась эта мысль или нет, но хотелось подойти ближе. Он как будто слышал призывный зов почти как «бьюика».
  
  Словно во сне (ему пришло в голову, что, возможно, все это вправду снится), он вернулся к водительской дверце Д-14, всунулся в кабину через опущенное стекло, взял с приборного щитка солнцезащитные очки. Надел их и двинулся к гаражу. Очки, конечно, помогали, но не очень. Он шел, прикрыв глаза рукой, сощурившись. Мир сиял молчаливым светом, вибрировал ослепительно белым огнем. Сэнди видел свою тень, отпрыгивающую от его ног, исчезающую, отпрыгивающую вновь. Видел, как свет, выстреливающий из окон гаража, отражается от окон здания, где базировался взвод Д. Видел патрульных, высыпавших из двери, проталкивающихся мимо Мэтта Бабицки из коммуникационного центра, который находился ближе всех к двери черного хода и, конечно же, первым выскочил из нее. В пульсирующих вспышках все, естественно, двигались рывками, как актеры в немом фильме. Те, у кого в нагрудных карманах лежали солнцезащитные очки, надевали их. Кое-кто поворачивался и уходил в здание за очками. Один патрульный даже достал револьвер, посмотрел на него, словно собрался сказать: «И что я буду с ним делать?» — после чего засунул назад в кобуру. Двое патрульных без темных очков все равно двигались к гаражу, плотно закрыв глаза и еще прикрывая их руками. Они напоминали лунатиков, которых, как Сэнди, тянуло к источнику вспышек и низкого, сводящего с ума гудения. Тянуло, как мотыльков на свет.
  
  А потом среди патрульных появился Тони Скундист. Кого-то шлепнул по спине, кого-то толкнул, говоря всем, что они должны отойти от гаража, вернуться в здание, что это приказ. Он пытался надеть солнцезащитные очки, но никак не удавалось втиснуть лицо между дужек. Наконец он водрузил их на переносицу, предварительно угодив одной дужкой в рот, а второй — в левую бровь.
  
  Сэнди ничего этого не видел и не слышал. Потому что в ушах стояло только гудение. А видел только вспышки, превращающие туман в электрических драконов. Видел колонну ярчайшего света, поднимающуюся из конической вентиляционной шахты, протыкающую темнеющий воздух.
  
  Тони схватил его, встряхнул. В гараже еще раз безмолвно полыхнуло, стекла очков Тони превратились в два маленьких шара синего огня. Он кричал, хотя необходимости в этом не было, Сэнди прекрасно его слышал. Потому что, если не считать гудения, вокруг стояла мертвая тишина, правда, кто-то бормотал: «Святая матерь Божья».
  
  — Сэнди? Ты был здесь, когда все началось?
  
  — Да! — к собственному изумлению, закричал и он. Свет вспыхивал и гас, все так же безмолвно. И всякий раз здание подпрыгивало, как живое, а тени патрульных бежали по его стенам.
  
  — Как это началось? Что послужило толчком?
  
  — Я не знаю!
  
  — Иди в дом! Позвони Кертису! Расскажи, что происходит! Пусть немедленно приезжает сюда!
  
  Сэнди с трудом подавил желание сказать сержанту, что он хочет остаться и посмотреть, что будет дальше. Идея, конечно, глупая: все равно ничего не видно, слишком уж яркие вспышки. А кроме того, он умел отличать приказ от просьбы.
  
  Вошел в дом, спотыкаясь на ступеньках (вспышки не позволяли рассчитать их длину и высоту), ничего не видя перед собой, выставив вперед руки, добрался до коммуникационного центра. Коридоры превратились в месиво накладывающихся теней. Если он и мог что-то видеть, так это мощнейшие вспышки, повторяющиеся одна за другой.
  
  Радио Бабицки трещало помехами, сквозь которые прорывались редкие слова патрульных, пытавшихся связаться с базой. Сэнди снял трубку с обычного телефонного аппарата, стоявшего рядом с тем, что откликался только на номер 911. Думал, телефон тоже вырубился, но нет, услышал гудок. Набрал номер Керта, отыскав его в списке домашних телефонов патрульных. Даже трубка, казалось, испуганно подпрыгивала, когда очередная вспышка освещала коммуникационный центр.
  
  Ответила Мишель, сказала, что Керт выкашивает лужайку, хочет успеть до темноты. По голосу чувствовалось, что звать его ей не хочется. Но Сэнди настаивал, и она сдалась: «Хорошо, подожди минутку. Неужели нельзя дать человеку расслабиться?»
  
  Ожидание показалось Сэнди вечностью. Почти как «бьюик», стоявший в гараже Б, продолжал пульсировать, будто неоновая вывеска, и при каждой вспышке закуток, где располагался коммуникационный центр, покачивало из стороны в сторону. Не верилось, что агрегат, способный генерировать свет такой яркости, не предназначался для уничтожения всего живого, однако Сэнди жил и дышал. Свободной рукой он прикоснулся к щекам в поисках ожогов или волдырей. Не нашел.
  
  «Пока, во всяком случае, я цел и невредим», — подумал он. И ждал, когда же копы начнут кричать от ужаса: гараж разлетится во все стороны или растает, а из него выползет что-то страшное с горящими электрическими глазами. Такие идеи не имели ничего общего с обычными мыслями копа, но в этот момент Сэнди Диаборн ощущал себя недостаточно опытным копом, а насмерть перепуганным маленьким мальчиком. Наконец Кертис взял трубку. Дышал прерывисто, должно быть, бегом примчался к телефону, в голосе слышалось любопытство.
  
  — Ты должен немедленно приехать. Приказ сержанта.
  
  Керт понимал, чем вызвана такая срочность, но спросил:
  
  — Что происходит, Сэнди?
  
  — Фейерверк. Вспышки и искры. На гараж Б невозможно смотреть.
  
  — Он горит?
  
  — Я так не думаю, но точно сказать нельзя. Говорю тебе, смотреть невозможно. Слишком ярко. Давай сюда.
  
  Керт бросил трубку, больше не сказав ни слова, и Сэнди вновь вышел из дома. Если уж им предстояло превратиться в радиоактивную пыль, ему хотелось в этот момент находиться среди друзей.
  * * *
  
  Кертис свернул на подъездную дорожку с щитом «ТОЛЬКО ДЛЯ ПАТРУЛЬНЫХ» на повороте десять минут спустя. Сидел он за рулем старенького, но любовно восстановленного «белэра», который его сын унаследует двадцать два года спустя. На автостоянку въехал слишком быстро, и Сэнди испугался, что передним бампером он разметает пятерых патрульных. Но Керт резко нажал на педаль тормоза (реакция у него была прекрасная), и «шеви» застыл, чуть клюнув носом.
  
  Керт выпрыгнул из кабины, вспомнил, что надо выключить двигатель, про фары забыл, запутался в собственных ногах, едва не упал. Но взмахом рук сохранил равновесие и побежал к гаражу. Сэнди успел заметить, что в одной руке он держит очки электросварщика на эластичной ленте. Сэнди навидался взволнованных людей, само самой, каждый, кого останавливают за превышение скорости, взволнован, но никто не мог сравниться с Кертом. Его глаза буквально вылезали из орбит, волосы стояли дыбом… хотя, возможно, причина была, что бежал он слишком уж быстро.
  
  Тони вытянул руку и схватил его, едва не свалив с ног. Сэнди увидел, как свободная рука Керта сжалась в кулак и начала подниматься. Потом пальцы разжались. Сэнди не знал, сколь близко подошел новобранец к тому, чтобы ударить своего сержанта, да и не хотел знать. Главное, он признал Тони (и власть Тони) и остановился.
  
  Тони потянулся к очкам электросварщика.
  
  Керт покачал головой.
  
  Тони что-то сказал.
  
  Керт ответил, продолжая качать головой.
  
  В продолжающихся вспышках Сэнди видел, как Тони Скундист борется с собой, очень ему, похоже, хотелось приказать Керту отдать очки. Но вместо этого он обернулся и посмотрел на сгрудившихся у здания патрульных. В спешке сержант отдал им два приказа — отойти от гаража и вернуться в здание. Большинство предпочло выполнить первый и проигнорировать второй. Тони глубоко вдохнул, выдохнул, потом что-то сказал Дикки-Даку Элиоту, который выслушал, кивнул, скрылся за дверью.
  
  Остальные наблюдали, как Керт бежит к гаражу Б, роняет на асфальт бейсболку, надевает очки сварщика, натягивая эластичную ленту на затылок. И хотя Сэнди любил и уважал новичка взвода Д, он не видел ничего героического в поступке Керта. Героизм — это преодоление страха. В тот вечер никакого страха Кертис Уилкокс не испытывал, даже самой малости. Он просто вибрировал от волнения и двигало им исключительно неуемное любопытство. Гораздо позже Сэнди решил, что сержант разрешил Кертису приблизиться к гаражу Б, просто не имея возможности его удержать.
  
  Кертис остановился в десяти футах от ворот гаража, вскинул руки, чтобы прикрыть глаза от особо яростной вспышки, вырвавшейся наружу. Сэнди увидел, как свет белыми молниями пробивается между пальцами Керта. И одновременно его тень легла на туман силуэтом гиганта. Потом свет погас, и Сэнди заметил, что Керт приближается к гаражу. Добрался до ворот, заглянул внутрь. Стоял, пока снова не полыхнуло. Отпрянул от вспышки, тут же вновь приник к окну.
  
  Тем временем вернулся Дикки-Дак Элиот, выполнив поручение сержанта, каким бы оно ни было. Когда Дикки-Дак проходил мимо, Сэнди увидел, что именно он держит в руках. Сержант настаивал, чтобы все патрульные машины выезжали с базы с «полароидом» в кабине, вот Дикки-Дак и сбегал за одним из них. Протянул Тони, скривился — очередная вспышка ударила по глазам.
  
  Тони взял фотоаппарат и затрусил к Кертису, который все стоял у окна, глядя внутрь и подаваясь назад при каждой вспышке или серии вспышек: даже очки электросварщика не обеспечивали достаточной защиты от столь ослепительной белизны.
  
  Что-то коснулось руки Сэнди и он чуть не вскрикнул, но посмотрел вниз и увидел собаку. Мистер Диллон, должно быть, спал в кухне, когда началось это светопреставление, устроившись между раковиной и плитой, на своем любимом месте. А теперь вот вышел из здания посмотреть, с чего весь этот сыр-бор. По блеску глаз, стоящим торчком ушам, высоко вскинутой голове пса Сэнди понял: Мистер Д знает, что-то происходит, но вот ужаса на сей раз не выказывал. Вспышки света ни в коей мере его не тревожили.
  
  Кертис попытался схватить «полароид», но Тони не выпустил его из рук. Теперь они вдвоем стояли у ворот гаража Б, подаваясь назад при каждой новой вспышке. Спорили? Сэнди в этом сомневался. Едва ли. Скорее вели жаркую дискуссию, как двое ученых, наблюдающих неизвестный науки феномен. «А может, это вовсе и не феномен, — подумал Сэнди. — Может, это эксперимент, а мы — подопытные кролики».
  
  Он начал замерять продолжительность интервалов между вспышками, вместе с остальными наблюдая за двумя мужчинами у ворот: одним — в очках электросварщика, закрывающих пол-лица, другим — с «полароидом» в руках. Их силуэты высвечивались, как фигуры танцующих в диско-клубе при включенном стробоскопе. Если раньше вспышки следовали одна за другой, то теперь паузы между ними определенно удлинились. Сэнди насчитал шесть секунд… семь… десять… четырнадцать… двадцать.
  
  — Я думаю, скоро конец, — прогудел за его спиной Бак Фландерс.
  
  Мистер Д гавкнул и уже хотел бежать к гаражу, но Сэнди схватил его за ошейник. Может, собака хотела составить компанию Керту и Тони, но скорее Мистер Д хотел попасть в гараж. Почувствовал зов того, что находилось там. Сэнди это не волновало. Он хотел, чтобы пес оставался рядом с ним.
  
  Тони и Керт направились к двери. Вновь что-то принялись обсуждать. Наконец Тони кивнул, как показалось Сэнди, с неохотой и отдал фотоаппарат. Керт открыл дверь, в этот момент полыхнуло снова, и яростное пламя поглотило молодого новобранца патрульного взвода. Сэнди уже не сомневался, что они не увидят Кертиса Уилкокса, когда вспышка погаснет: то ли он распадется на молекулы, то ли его телепортирует в далекую-далекую галактику, где он проведет остаток жизни, заправляя маслом Х-крылые истребители, а может, массируя сверкающую черную задницу Дарта Вейдера[456].
  
  Он успел заметить Керта, стоящего у двери, поднявшего одну руку, чтобы прикрыть спрятанные под очками электросварщика глаза. Справа и чуть сзади Тони Скундист, отворачиваясь от ослепляющего света, вскидывал руки к глазам. Солнцезащитные очки от такого сияния не спасали. Сэнди это знал: такие же сидели у него на носу. Когда же он вновь обрел способность видеть, Керт исчез в гараже.
  
  И тут же все внимание Сэнди переключилось на Мистера Диллона, который рванулся вперед, несмотря на то что Сэнди держал его за ошейник. От недавнего спокойствия собаки не осталось и следа. Пес выл и рычал, уши прижались к голове, пасть раскрылась, сверкнули белые зубы.
  
  — Помогите мне, помогите! — крикнул Сэнди.
  
  Бак Фландерс и Фил Кандлтон тоже схватились за ошейник, но поначалу это ничего не изменило. Пес тащил их за собой, хрипя, роняя слюну на асфальт, не отрывая глаз от двери в боковой стене гаража. Обычно Мистер Диллон был милейшим созданием, но сейчас Сэнди предпочел бы видеть его в наморднике и держать не за ошейник, а за поводок. Если б Мистер Д повернул голову, решив пустить в ход зубы, он мог бы недосчитаться пальца, а то и двух.
  
  — Закройте дверь! — крикнул Сэнди сержанту. — Если не хотите, чтобы Д сгинул в гараже, закройте эту чертову дверь!
  
  На лице Тони отразилось недоумение, потом он увидел, что происходит, и закрыл дверь. Рычание стихло, как и вой. Мистер Диллон пару раз удивленно гавкнул, словно не помнил, что вынуждало его рваться к гаражу. Возможно, гудение, подумал Сэнди, которое при открытой двери заметно усиливалось, а может, какой-то запах. Он бы поставил на последнее, но, конечно, полной уверенности не было. Все, связанное с «бьюиком», покрывала тайна.
  
  Тони увидел, что двое патрульных направились к гаражу, и велел им вернуться. Его теперь уже нормальный голос, конечно же, успокаивал, но Сэнди чувствовал: что-то не так. Должно быть, не хватало саундтрека: воплей, криков, разрывов, а то и гула, идущего из-под земли.
  
  Тони вернулся к окнам, заглянул в гараж.
  
  — Что он там делает, сержант? — крикнул Мэтт Бабицки. — Он в порядке?
  
  — В полном, — ответил Тони. — Ходит вокруг автомобиля и фотографирует. А вот что делаешь здесь ты, Мэтт? Живо возвращайся за диспетчерский пульт.
  
  — Радио не работает, босс. Сильные статические помехи.
  
  — Может, они уже не такие сильные. Потому что вспышки становятся реже и слабее. — Вроде бы Тони говорил обычным сержантским голосом, но Сэнди улавливал в нем еще и волнение. А когда Мэтт повернулся к двери черного хода, Тони добавил: — В эфире об этом никому ни слова, ты меня слышишь? Во всяком случае, на полицейской волне. Ни сейчас, ни потом. Если тебе надо что-то сказать о «бьюике», это… это код Д. Понятно?
  
  — Да, сэр, — ответил Мэтт и направился к двери черного хода с поникшими плечами, словно его публично высекли.
  
  — Сэнди! — крикнул Тони. — Что с собакой?
  
  — Собака в порядке. Что с автомобилем?
  
  — Автомобиль тоже. Ничего не горит, вроде бы ничего не взорвалось. Термометр показывает пятьдесят четыре градуса[457]. Внутри холодно, а в остальном все, как всегда.
  
  — Если автомобиль в порядке, почему Керт его фотографирует? — спросил Бак.
  
  — Эс — кривая буква, которую невозможно выправить, — ответил сержант Скундист, словно его слова все объясняли. Он смотрел на Кертиса, который кружил вокруг «бьюика», как профессиональный фотограф кружит вокруг модели, нажимая на кнопку пуска, засовывая каждый «полароид», выползший из щели, в карман старых шортов цвета хаки, в которых приехал. Вот теперь Тони разрешил патрульным четверками подходить к гаражу и заглядывать в окна. Когда пришла очередь Сэнди, его поразило, что при каждой вспышке «бьюика» колени Кертиса светились зеленым. «Радиация! — подумал он. — Господи Иисусе, у него радиационные ожоги!» Потом вспомнил, чем занимался Кертис, когда он позвонил, и рассмеялся. Мишель не хотела подзывать его к телефону, потому что он выкашивал лужайку. Соответственно на коленях — пятна от травы.
  
  — Ему бы выйти оттуда, — пробормотал Фил Кандлтон слева от Сэнди. Он держал собаку за ошейник, но Мистер Диллон вел себя спокойно, никуда не рвался. — Ему бы выйти оттуда, не стоит рассчитывать на везение.
  
  Керт начал пятиться к двери, словно услышал Фила, а может, и остальных: думали-то они все о том же. Но скорее он уже израсходовал всю кассету.
  
  Когда Керт вышел из гаража, Тони обнял его за плечи и отвел в сторону. Пока они разговаривали, сверкнула последняя, слабенькая вспышка. Едва вспыхнула, чтобы тут же погаснуть. Сэнди взглянул на часы. Десять минут девятого. Представление не продолжалось и часа.
  
  Сэнди не мог понять, почему Тони и Керт так внимательно рассматривали «полароиды». Если, конечно, Тони говорил правду, что в гараже ничего не изменилось. Но судя по тому, что Сэнди увидел собственными глазами, так оно и было.
  
  Наконец Тони кивнул, словно принял какое-то решение, и вернулся к остальным патрульным. Керт тем временем подошел к двери, чтобы еще раз взглянуть на «бьюик». Очки сварщика он уже сдвинул на лоб. Тони приказал всем уйти в здание, за исключением Джорджа Станковски и Херба Эвери. Херб вернулся с патрулирования во время светового шоу, возможно, чтобы справить большую нужду. Ради этого Херб мог сделать крюк в пять миль. Все знали эту его привычку, но он стоически выдерживал град шуток. Говорил, что от сидений на не пойми каких туалетах можно подхватить нехорошую болезнь, а тот, кто в это не верит, жестоко поплатится. Сэнди полагал, что Хербу просто хочется лишний раз взглянуть на журналы, которые лежали в сортире на верхнем этаже, рядом с комнатой отдыха. Патрульный Эвери, погибший десять лет спустя (его машина перевернулась, не вписавшись в поворот), был членом общественной организации «Американское культурное наследие».
  
  — Вы двое первыми заступите на дежурство. Сообщайте немедленно, если заметите что-нибудь особенное. Даже если вам только покажется, что вы заметили что-то особенное.
  
  Херб застонал при мысли, что придется стоять в карауле, и начал было протестовать.
  
  — Закрой рот, — оборвал его Тони. — Больше ни слова.
  
  Херб заметил красные пятна на щеках сержанта и тут же замолчал. Сэнди подумал, что со здравым смыслом у Херба полный порядок.
  
  Мэтт Бабицки говорил по радио, когда остальные патрульные пересекали дежурную часть, следуя за сержантом Скундистом. И когда Мэтт попросил патрульную машину 6 сообщить о своем местоположении, голос Энди Колуччи прозвучал ясно и отчетливо. Статические помехи напрочь исчезли.
  
  Все уселись в маленькой гостиной наверху. Последним пришлось довольствоваться ковром. Дежурная часть внизу была побольше размером, да и стульев там хватило бы на всех, но Сэнди одобрил решение Тони собрать всех наверху. Дело-то предполагалось обсудить семейное — не полицейское.
  
  Точнее, не совсем полицейское.
  
  Кертис Уилкокс вошел последним, держа «полароиды» в одной руке, с очками электросварщика на лбу, с испачканными травой коленями. С надписью на футболке: «СПОРТИВНАЯ КАФЕДРА УНИВЕРСИТЕТА ХОРЛИКСА».
  
  Подошел к сержанту, они о чем-то пошептались, пока остальные терпеливо ждали. Наконец Тони повернулся к ним:
  
  — Никакого взрыва не было. Ни я, ни Кертис не думаем, что мы имеем дело с выбросом радиации.
  
  Многие облегченно выдохнули, но на лицах некоторых патрульных все-таки читались сомнения. Сэнди не знал, что написано на его лице, зеркала под рукой не было, но сомнения он, безусловно, испытывал.
  
  — Пустите по кругу, если хотите. — Керт раздал «полароиды» по две-три штуки. Некоторые он снимал во время вспышек, и они практически ничего не показывали: кусок радиаторной решетки, часть крыши «бьюика». С другими получилось лучше. Самые хорошие отличали высокая четкость и соответствие действительности, свойственные полароидным фотографиям.
  
  «Я вижу мир, где есть только причинно-следственная связь, — как бы говорили они. — Мир, где каждый предмет — реальное воплощение божества и нет богов, остающихся за сценой».
  
  — Как и обычная пленка, как специальные нагрудные значки, которые должны носить люди в зоне действия радиации, — говорил Тони, — «полароиды» засвечиваются под действием сильного гамма-излучения. Некоторые из этих снимков передержаны, но засвеченных нет. Другими словами, мы тоже не «светимся».
  
  — Вы уж извините, сержант, — подал голос Фил Кандлтон, — но я не такой псих, чтобы доверять свои кокушки «Полароид корпорейшн оф Америка».
  
  — Завтра утром я первым делом поеду в Бург и куплю счетчик Гейгера. — Керт говорил спокойно, но все чувствовали волнение в его голосе. Пусть Кертис избрал тон, каким обращаются к нарушителю: «Пожалуйста, будьте так любезны, выйдите из машины», — не вызывало сомнений, что он едва сдерживается. — Они продаются в магазине армейских излишков на Гранд-стрит. Думаю, стоит счетчик порядка трехсот баксов. Если никто не возражает, я возьму деньги из фонда непредвиденных расходов.
  
  Никто не возражал.
  
  — А пока, — слово снова взял Тони, — куда более важно другое: мы должны все держать в секрете. Я уверен, что благодаря воле провидения эта штуковина попала в руки людей, которые действительно могут хранить тайну. Так?
  
  Патрульные согласно загудели.
  
  Дикки-Дак, скрестив ноги, сидел на полу, поглаживая голову Мистера Диллона. Д заснул, положив морду на лапы. Для него все волнения остались в прошлом.
  
  — Я — за, при условии, что стрелка счетчика Гейгера не выйдет из зеленой зоны, — сказал он. — Если выйдет, считаю, что мы должны обратиться к федам.
  
  — Ты думаешь, они разберутся с этим лучше нас? — вскинулся Кертис. — Господи Иисусе, Дикки! С федами вообще нельзя иметь дело…
  
  — Если только ты не собираешься обложить гараж Б свинцовыми плитами, купленными на средства фонда непредвиденных расходов… — начал кто-то.
  
  — Это же глупо! — воскликнул Керт, но Тони положил руку ему на плечо, заставив новобранца замолчать, пока тот не успел наговорить лишнего.
  
  — Если этот «бьюик» радиоактивен, мы от него избавимся, — заверил всех Тони. — Обещаю вам.
  
  Кертис посмотрел на него, как на предателя. Тони это нисколько не смутило. «Мы знаем, что радиации нет, — говорил его ответный взгляд. — «Полароиды» это доказывают, так зачем дразнить гусей?»
  
  — Я все-таки думаю, что мы все равно должны передать его государству, — заговорил Бак. — Они могут помочь нам… вы понимаете… найти что-нибудь полезное… для обороны страны… — говорил он все тише и тише, чувствуя нарастающее неодобрение.
  
  Полицейские штата Пенсильвания так или иначе практически каждый день сталкивались с сотрудниками федеральных ведомств: ФБР, департамента налогов и сборов и, чаще всего, Комиссии по торговле между штатами. Им требовалось не так уж много времени, дабы убедиться на собственном опыте, что федеральный чиновник обычно не умнее медведя. Вот и Сэнди полагал, что у федералов начинают работать мозги, лишь когда речь идет о собственном выживании, и все прочие от этого только страдают. В основном они рабы Рутины, ярые идолопоклонники Процедуры. Прежде чем поступить на службу в ПШП, Сэнди видел, как живут и действуют по инструкции в армии. Опять же годами он был чуть старше Керта и по молодости ненавидел саму мысль, что придется расстаться с «бьюиком». Лучше уж передать его ученым, работающим в частном бизнесе, к примеру, из того университета, который упомянут на футболке Кертиса.
  
  Но самый оптимальный вариант — оставить в патрульном взводе Д. В серой семье.
  
  Бак сам прервал затянувшуюся паузу:
  
  — Полагаю, не самая удачная идея.
  
  — Не волнуйся, — раздался чей-то голос. — Ты еще выиграешь «Энциклопедию Гролиера» и нашу увлекательную игру со зрителями.
  
  Тони подождал, пока стихнут смешки, потом продолжил:
  
  — Я хочу, чтобы все, кто здесь служит, знали, что произошло этим вечером, и пребывали в полной уверенности, что все, что случится позже, будет доведено до их сведения. Известите всех. Далее «бьюик» будет проходить у нас под кодовым словом… даже буквой — Д. Просто Д. Понятно? И я буду постоянно держать вас в курсе, начиная с показаний счетчика Гейгера. Замер сделаем до начала второй смены, это я вам гарантирую. О том, что здесь происходит, мы ничего не будем рассказывать женам, сестрам, братьям или лучшим друзьям вне нашего взвода, но каждый из нас будет получать всю информацию. Старым добрым способом — на словах. У нас нет никаких бумаг, в которых упоминается этот автомобиль, если это автомобиль, и все так же пусть останется. Ясно?
  
  Вновь одобрительный гул.
  
  — Я не потерплю болтунов в патрульном взводе Д, господа. Никаких сплетен или доверительных разговоров в постели. Это понятно?
  
  Вроде бы его поняли.
  
  — Посмотрите, — вдруг воскликнул Фил, подняв «полароид». — Багажник открыт.
  
  Керт кивнул.
  
  — Теперь он снова закрыт. Открылся во время одной из вспышек и, наверное, закрылся во время другой.
  
  Сэнди вспомнил об Эннисе, и короткий, но очень уж отчетливый образ мелькнул в голове: крышка багажника «бьюика» открывается и закрывается, как голодный рот. Посмотрите на живого крокодила, полюбуйтесь им, но, ради Бога, не суйте в клетку пальцы.
  
  — Мне также показалось, что какое-то время двигались «дворники». Точно сказать не могу, очень уж яркие были вспышки, и на «полароидах» этого нет.
  
  — Почему? — спросил Фил. — Почему это происходило?
  
  — Электрические разряды, — предположил Сэнди. — Те самые, из-за которых не работало радио.
  
  — Они могли действовать на «дворники», но не на крышку багажника. Если хочешь открыть ее, надо нажать на кнопку, отодвигающую задвижку.
  
  Сэнди не нашелся с ответом.
  
  — Температура в гараже упала еще на два градуса, — добавил Керт. — За ней надо наблюдать.
  
  Совещание закончилось, и Сэнди уехал на патрулирование. И всякий раз, связываясь с коммуникационным центром, спрашивал Мэтта Бабицки, как там Д. Получая ответ: «Д — пять». В последующие годы этот вопрос и ответ регулярно звучали в эфире над Низкими холмами, окружающими города Стэтлер, Погус-Сити, Патчин. Несколько соседних патрульных взводов переняли эту манеру, даже два или три по ту сторону границы с Огайо. Они толковали этот радиовопрос как: «На базе все спокойно?» Чем очень веселили патрульных взвода Д: только они и знали, о чем, собственно, речь.
  
  К следующему утру весь личный состав патрульного взвода Д был в курсе событий, но служба текла обычным чередом. Керт и Тони поехали в Питтсбург за счетчиком Гейгера. У Сэнди смена закончилась, но он два или три раза подходил к гаражу, чтобы взглянуть на «бьюик». Там царила тишина, автомобиль стоял на бетоне, как выставочный экспонат, но температура продолжала падать. Всех это удивляло и тревожило как молчаливое подтверждение, что в гараже что-то происходит. Что именно, патрульные дорожной полиции, конечно же, понять не могли, и уж тем более не могли это проконтролировать.
  
  Никто не заходил в гараж, пока Тони и Керт не вернулись на «белэре» Керта: сержант отдал соответствующий приказ. Хадди Ройер смотрел в окна гаража, когда они появились на автостоянке. Направился к ним, когда Керт снял крышку с картонной коробки, которую поставил на капот, и достал счетчик Гейгера.
  
  — А где защитные костюмы а-ля «Штамм «Андромеда»? — спросил он.
  
  Керт взглянул на него, но не улыбнулся.
  
  — Привезу в следующий раз.
  
  Керт и сержант провели целый час в гараже, поднося счетчик Гейгера к корпусу «бьюика», двигателю, колесам, проверяя сиденья, приборный щиток, большущее рулевое колесо. Керт залез со счетчиком под днище, сержант обследовал багажник. С предельной осторожностью — они даже подперли крышку граблями. Стрелка счетчика во время всех этих манипуляций практически не шевелилась. А затрещал счетчик лишь один раз, когда Тони поднес к нему часы со светящимся циферблатом, чтобы убедиться, что прибор работает. Он работал, а потому с «роудмастера» были сняты все подозрения в радиоактивности.
  
  Они прервались только раз, чтобы спуститься в кладовую за свитерами. День выдался жарким, но в гараже Б стрелка термометра опустилась ниже 48 градусов[458]. Сэнди это не нравилось, и когда они вышли из гаража, он предложил откатить ворота и прогреть гараж. Мистер Диллон спал на кухне, и они могли запереть его там.
  
  — Нет, — ответил Тони, и Сэнди видел, что Кертис полностью согласен с сержантом.
  
  — Почему нет?
  
  — Не знаю. Интуиция.
  
  К трем часам дня, когда Сэнди расписался в журнале дежурств под напечатанным: «ВТОРАЯ СМЕНА/15.00 — 23.00», — и готовился выехать на патрулирование, температура в гараже Б упала до 47 градусов[459]. Тогда как по другую сторону тонких деревянных стен была на сорок градусов выше[460]: стоял теплый летний день.
  
  И где-то в шесть часов вечера, когда Сэнди, припарковавшись рядом с рестораном «У Джимми» на старой Стэтлер-пайк, пил кофе и поджидал любителей быстрой езды, «роудмастер» впервые «родил».
  
  Арки Арканян стал первым, увидевшим существо, появившееся из «бьюика», хотя он и не знал, что видит. В расположении взвода Д царили тишина и покое, в немалой степени обусловленные сообщением Керта и Тони, что гараж Б не является источником радиации. Арки только приехал из дома — трейлера на стоянке «Дримленд парк», которая находилась на Блаффс, он хотел в свое свободное время хорошенько рассмотреть этот удивительный автомобиль. И удачно выбрал момент: возле гаража Б никого не было. В сорока футах от него замерло здание базы. Никто из него не выходил и не входил. Мэтт Бабицки сдал смену и за диспетчерским пультом сидел кто-то из молодых копов. Сержант уехал домой в пять часов. Керт, сочинивший для жены легенду о ночном вызове, докашивал лужайку перед домом.
  
  В пять минут восьмого уборщик взвода Д (к тому времени очень бледный, очень задумчивый и очень испуганный) прошел мимо парнишки в коммуникационном центре на кухню, посмотреть, кого удастся там найти. Найти он хотел не новичка, а опытного копа, который знал, что к чему. Нашел Хадди Ройера, который как раз приготовил себе большую миску макарон с сыром.
  Глава 9
  Теперь: Арки
  
  — Ну? — спросил Нед, так похожий в этот момент на своего отца тем, как сидел на скамье, как смотрел в глаза, как поднимал брови, но главное, своим нетерпением. Что отличало Кертиса Уилкокса, так это нетерпение. — Ну?
  
  — Это не моя часть истории, — ответил Сэнди. — Меня там не было. А вот эти двое были.
  
  Естественно, парень переключился на меня и Хадди.
  
  — Рассказывай, Хад, — сказал я. — Ты привык делать доклады.
  
  — Хрена с два, — отвечает он мне, — ты все видел с самого начала. Вот и рассказывай.
  
  — Э…
  
  — Да, рассказывайте! — восклицает малец и тут — бам! Ударяет себя по лбу ребром ладони, аккурат между глаз. Я не мог не рассмеяться.
  
  — Давай, Арки, — говорит мне сержант.
  
  — Да отстаньте от меня, — отмахиваюсь я. — Я никогда этого не рассказывал, в смысле, как историю. Не знаю, что получится.
  
  — А ты постарайся, — говорит сержант, и я стараюсь. Поначалу сложно, я все время чувствую на себе взгляды мальчишки, которые буравят меня, но потом думаю: «Он в это не поверит, да и кто поверит?» Тогда мне становится чуть легче. Если говоришь о том, что случилось давным-давно, обнаруживаешь, что прошлое вновь открывается перед тобой. Совсем как распускающийся цветок. Лепесток за лепестком. С одной стороны, это хорошо, с другой — плохо. В тот вечер, сидя рядом с сыном Кертиса Уилкокса, рассказывая о том случае, я не знал, хорошо это или плохо.
  
  Через какое-то время Хадди присоединяется ко мне, помогает. Память у него отменная, он запомнил мельчайшие подробности. Даже то, что по радио пела Джоан Баэз. «Спасение — в мелочах», — любил повторять наш прежний сержант (особенно если что-то упускали в рапорте). А парень сидит на скамье, смотрит на нас, и глаза у него круглеют и круглеют по мере того, как сгущаются сумерки, нас окутывают вечерние запахи, над головами начинают носиться летучие мыши, а с юга все доносятся громовые раскаты. И мне стало очень грустно: очень уж он напоминал своего отца. Не знаю почему.
  
  Он прервал меня только раз. Повернулся к Сэнди — узнать, сохранились ли у нас…
  
  — Да, — без запинки говорит ему Сэнди. — Да. Конечно. Плюс тонны фотоснимков. В основном «полароиды». Если копы что и умеют, сынок, так это сохранять вещественные доказательства. А теперь помолчи. Ты хотел знать, вот и не мешай человеку рассказывать.
  
  Я понимаю, что это он про меня, и продолжаю.
  Глава 10
  Тогда
  
  Арки в те дни ездил на старом фордовском пикапе со стандартными тремя передачами («Но у меня их четыре, если считать задний ход», — шутил он), при смене которых ручка надсадно скрежетала. А парковался там же, где будет парковаться и двадцать три года спустя, но к тому времени поменяет «форд» на внедорожник «додж рам» с автоматической коробкой передач и приводом на все четыре колеса.
  
  В 1979 году в дальнем конце автостоянки стоял древний школьный автобус, принадлежащий департаменту образования округа Стэтлер, с проржавевшими желтыми боками, который не сдвигался с места со времен Корейской войны, с каждым годом все глубже погружаясь в грязь и сорняки. Почему его не отправили на свалку? Еще одна из загадок жизни. Арки поставил машину рядом с ним, а потом направился к гаражу Б, встал у одного из окон на воротах, руками с обеих сторон прикрыв глаза от солнечного света.
  
  Под потолком горела лампа, и «бьюик» стоял под ней, как демонстрационная модель в салоне, подумал Арки, подсвеченная наилучшим образом, чтобы как можно больше людей восхитились автомобилем, подписали соответствующие бумаги, сели за руль такого же и уехали домой. В гараже все выглядело на пять с плюсом, если не считать крышки багажника. Она вновь поднялась.
  
  «Я должен доложить об этом дежурному», — подумал Арки. Он не был копом, всего лишь уборщиком, но многие инструкции, которыми руководствовались патрульные, полагал Законом Божьим.
  
  Уже собрался отойти от окна, но его взгляд упал на термометр, повешенный Кертом на одной из потолочных балок. Температура в гараже поднялась, и значительно. До шестидесяти одного градуса[461].
  
  У Арки мелькнула мысль, что «бьюик» — пусть странный, но холодильный агрегат, который теперь выключился (а может, перегорел во время фейерверка).
  
  Об этом резком изменении температуры никто не знал, и Арки, конечно же, заволновался. Стал поворачиваться, чтобы бегом броситься к зданию. И вот тут заметил, что в углу что-то лежит.
  
  «Это всего лишь куча старых тряпок», — подумал он, но внутренний голос возразил, что это совсем не тряпки… что-то другое. Арки вернулся к окну, вновь отгородился руками от дневного света. И, Господи, какие тряпки, в углу точно лежало что-то другое.
  
  Арки почувствовал, что колени у него подгибаются, а ноги становятся ватными. Странная слабость продолжала разливаться по телу. Еще чуть-чуть, и он бы упал.
  
  «Эй ты, большой, туповатый швед, почему бы тебе не попытаться вновь начать дышать? Попробуй, может, и поможет».
  
  Арки дважды глубоко вдохнул. Шумно, с хрипами. Точно так же дышал его отец, когда лежал на диване с инфарктом и ждал приезда «скорой помощи».
  
  Он отступил от двери гаража, похлопал себя по груди.
  
  — Давай, сладенькое. Тикай, как положено.
  
  Льющийся с неба солнечный свет слепил глаза. Желудок то поднимался, то опускался. Здание базы вдруг отодвинулось на две, а то и на три мили. Тем не менее Арки двинулся к нему, напоминая себе, что надо соблюдать осторожность. Какая-то его часть хотела бежать, другая же понимала, что он действительно может грохнуться в обморок, если побежит.
  
  «Парни никогда не расскажут тебе, чем все закончилось, ты же знаешь».
  
  Но поведение патрульных его как раз и не волновало.
  
  Более всего ему не хотелось влететь в здание с выпученными глазами, как влетал какой-нибудь Джон Кью, примчавшийся сообщить об ужасах, увиденных на дороге.
  
  Арки не мог сказать, сколько времени занял путь до двери, но он успел немного прийти в себя. Страх остался, но его уже не тошнило, ушло и желание бежать куда глаза глядят. Опять же в голову пришла мысль, заметно подбодрившая его. Может, это всего лишь розыгрыш. Проделка патрульных. Они вечно подшучивали над ним, а разве он не говорил Орвилю Гарретту, что хочет вернуться вечером, еще разок взглянуть на старый «бьюик»? Говорил. Вот Орв и решил разыграть его. Его же окружали шутники, каждому из них не терпелось выставить его на посмешище.
  
  Эта мысль чуть успокоила его, но в глубине души Арки сомневался. Орв Гарретт — известный шутник, все так, любил разыграть своего ближнего, но вплетать в розыгрыш гараж Б не стал бы. Да и остальные на это бы не пошли. Зная, как трепетно относится сержант Скундист к гаражу и его содержимому.
  
  Сержанта на месте не оказалось. Арки увидел, что дверь закрыта, а за панелью из матового стекла — темнота. Свет, правда, горел на кухне, и через дверь доносилась музыка: Джоан Баэз пела о той ночи, когда они ехали в «Дикси». Арки вошел и увидел Хадди Ройера, только что положившего здоровенный кусок масла в кастрюльку с макаронами. «Твое сердце тебя за это не поблагодарит», — подумал Арки. Транзисторный радиоприемник, который Хадди всюду таскал с собой, стоял на разделочном столике рядом с тостером.
  
  — Эй, Арки! — воскликнул он. — Что ты тут делаешь? Ладно, можешь не говорить, и так знаю.
  
  — Орв здесь? — на всякий случай спросил Арки.
  
  — Нет. Он взял три дня отпуска, начиная с завтрашнего. Счастливчик, поехал на рыбалку. Составишь мне компанию? — Он указал на кастрюлю с макаронами, пригляделся к Арки и, наконец, понял, что перед ним насмерть перепуганный человек. — Арки? Что случилось?
  
  Арки тяжело опустился на стул, его руки повисли между колен. Посмотрел на Хадди, открыл рот, но поначалу с губ не сорвалось ни звука.
  
  — В чем дело? — Хадди поставил кастрюлю с макаронами на разделочный столик и забыл о них. — «Бьюик»?
  
  — Это твоя смена, Хад?
  
  — Да. До одиннадцати.
  
  — Кто-нибудь еще есть?
  
  — Пара парней наверху. Возможно. Если ты про начальство, то никого. Я — самый главный. Так что выкладывай.
  
  — Пойдем со мной, — сказал ему Арки. — Посмотришь сам. И возьми с собой бинокль.
  
  Хадди взял из кладовой бинокль, но он им не помог. Лежащее в углу находилось слишком близко, так что в бинокле все расплывалось. Две или три минуты Хадди промучился с настройкой, потом сдался.
  
  — Я туда зайду.
  
  Арки схватил его за руку.
  
  — Господи, нет! Позвони сержанту! Пусть решает он!
  
  Хадди, упрямства ему хватало, покачал головой.
  
  — Сержант спит. Его жена позвонила и сказала об этом. Ты знаешь, что означает такой звонок. Никто не должен его беспокоить, если только не начнется Третья мировая война.
  
  — Может, эта тварь в углу и означает начало Третьей мировой?
  
  — Я этой твари не боюсь, — ответил Хадди, но на его лице читалось обратное. Он вновь заглянул в гараж, с обеих сторон прижав к голове руки, бесполезный бинокль лежал у его левой ноги. — Эта тварь мертва.
  
  — Возможно, — согласился Арки. — А может, прикидывается мертвой, заманивает.
  
  Хадди повернулся к нему.
  
  — Ты шутишь, да?
  
  — Откуда мне знать, шучу я или нет. Откуда мне знать, сдохла эта тварь или отдыхает? И ты не знаешь. Вдруг она только и ждет, чтобы кто-то вошел в гараж? Ты об этом подумал? Что, если она ждет тебя?
  
  Хадди ответил после паузы, взятой на обдумывание слов Арки:
  
  — Я думаю, в этом случае она получит то, чего ждет.
  
  Он отошел от ворот, такой же испуганный, как и Арки, когда тот вошел в кухню, но настроенный очень решительно. Он не собирался отступаться от задуманного. Как упрямый старик-голландец.
  
  — Арки, послушай меня.
  
  — Да?
  
  — Карл Брандейдж наверху в комнате отдыха. И Марк Рашинг. Лоувинга, который сидит в коммуникационном центре, не трогай, я ему не доверяю. Еще молоко на губах не обсохло. А к этим двоим подойди и объясни, что к чему. Тебе бы посмотреть на себя в зеркало. Жуть просто. Может, и бояться-то нечего, но осторожность еще никому не вредила.
  
  — На случай, что есть чего бояться.
  
  — Точно.
  
  — Потому что эта тварь может и прыгнуть.
  
  Хадди кивнул.
  
  — Так ты все-таки хочешь войти в гараж?
  
  — Ага.
  
  — Понятно.
  
  Хадди повернулся, зашагал к углу, обогнул его, остановился перед дверью в боковой стене. Глубоко вдохнул, задержал дыхание секунд на пять, выдохнул. Потом расстегнул кобуру, взялся за рукоятку револьвера — тогда на вооружении полиции были «ругеры» калибра ноль триста пятьдесят семь.
  
  — Хадди!
  
  Хадди подпрыгнул. Если его указательный палец лежал бы на спусковом крючке, а не на предохранительной скобе, он мог прострелить себе ногу. Повернувшись, увидел стоящего у угла Арки, его огромные черные глаза резко выделялись на побледневшем лице.
  
  — Господи Иисусе! — воскликнул Хадди. — Какого хера ты подкрадываешься?
  
  — Я не подкрадывался, патрульный… шел, как обычно.
  
  — Иди в дом. Позови Карла и Марка, как я сказал.
  
  Арки покачал головой. Несмотря на испуг, он хотел поучаствовать в происходящем. Хадди, похоже, все понял. Патрульные разбирались в человеческих чувствах.
  
  — Ладно, твердолобый швед. Пошли.
  * * *
  
  Хадди открыл дверь и вошел в гараж, где было прохладнее, чем снаружи… хотя насколько прохладнее, ни один из мужчин сказать не мог: обоих прошиб пот. Хадди поднял револьвер, держа его на уровне ключицы. Арки схватил со стены грабли. Зубья со звоном стукнулись о висящую рядом лопату, и мужчины подпрыгнули. Арки боялся не столько звуков, как теней: они метались из стороны в сторону, как тени гоблинов.
  
  — Хадди… — начал он.
  
  — Ш-ш-ш!
  
  — Если тварь мертвая, чего ты шикаешь?
  
  — Не умничай! — прошептал в ответ Хадди.
  
  И двинулся по бетонному полу к «бьюику». Арки последовал за ним, с гулко бьющимся сердцем, зажав ручку граблей в потных руках. Во рту не просто пересохло, но еще и что-то жгло. Никогда в жизни он не испытывал такого страха. Главное, он не знал, чего именно боится, но от этого страх только увеличивался.
  
  Хадди добрался до задних колес «бьюика», заглянул в открытый багажник. Арки видел только его широченную спину.
  
  — Что там, Хад?
  
  — Ничего. Пусто.
  
  Хадди протянул руку к крышке, замялся, потом пожал плечами и с силой захлопнул ее. Оба опять подпрыгнули и посмотрели на существо в углу. Оно не шевельнулось. Хадди двинулся к нему, вновь выставив перед собой револьвер. Шорох подошв по бетонному полу бил по барабанным перепонкам.
  
  Существо умерло, в этом мужчины с каждым шагом убеждались все больше, но легче им от этого не становилось, потому что ни один из них ничего подобного в жизни не видел. Ни в лесах Западной Пенсильвании, ни в зоопарке, ни в журналах о дикой природе. Оно было другим. Чертовски другим. Хадди подумал о фильмах ужасов, которые ему довелось посмотреть, но тварь, лежащая в том месте, где сходились две стены и пол, разительно отличалась и от чудищ, которыми пугали зрителей режиссеры.
  
  Слова «чертовски другое» не выходили из головы. Все в нем говорило, кричало, что существо это не отсюда, причем под «отсюда» следовало понимать не Низкие холмы, а планету Земля. Может, и всю Вселенную. Казалось, у них в головах вдруг завыли сирены всегда молчавшей системы охранной сигнализации.
  
  Арки думал о пауках. Не потому, что существо в углу напоминало паука… просто… пауки были другими. Все эти лапки. Представить себе невозможно, о чем они могут думать, как вообще существуют. Вот и существо было таким же, только еще хуже. Его мутило только от одного взгляда на эту тварь, от попытки осознать, что же он видит собственными глазами. Кожа сделалась восковой, сердце сбилось с ритма, кишки, казалось, резко потяжелели. Ему хотелось бежать. Повернуться и сделать ноги.
  
  — Господи. — Голос Хадди напоминал стон. — О-о-о, Господи.
  
  Он словно просил существо убраться, исчезнуть. Револьвер опускался, пока не нацелился в пол. Он весил только три фунта, но рука Хадди больше не могла удержать и пушинку. Глаза у него широко раскрылись, челюсть отвисла. Арки на всю жизнь запомнил, как блестели в темноте зубы Хадди. При этом его начала бить дрожь, и тут Арки осознал, что и сам дрожит всем телом.
  * * *
  
  Существо в углу размерами не превосходило очень большую летучую мышь, вроде тех, что гнездятся в Чудесных пещерах в Лассбурге или в так называемом Волшебном гроте (экскурсии туда стоят три доллара с человека, семьям — скидки) в Погус-Сити. Крылья закрывали большую часть тела. Не сложенные — переломанные. Вроде бы существо пыталось их сложить перед смертью, но не вышло. Сами крылья были то ли черные, то ли темно-зеленые. Спина — зеленая, но чуть светлее. А живот, та малая толика, что они видели, — желтовато-белый. Треугольная голова свешивалась набок. Что-то костлявое — нос или клюв — торчало из безглазого лица. Под ним раззявился огромный рот. Из него вывалилось что-то желтое, словно перед смертью существо проблевалось. Хадди хватило одного взгляда, чтобы понять: какое-то время он не сможет есть макароны с сыром.
  
  Под телом расплылась черная лужица. При мысли, что эта подсыхающая жидкость могла служить существу кровью, на глазах Хадди навернулись слезы. Он подумал: «Я к этой твари не прикоснусь. Скорее убью свою мать, чем прикоснусь к этой твари».
  
  Он все еще думал об этом, когда периферийным зрением уловил длинную палку. Вскрикнул и отпрянул.
  
  — Арки, не надо! — завопил он, но опоздал.
  
  Потом Арки не смог объяснить, почему он потянулся черенком граблей к загадочному существу в углу: возникло неодолимое желание, которому он и уступил, не отдавая себе отчета, что делает.
  
  Когда конец черенка коснулся места, где крылья лежали друг на друге, послушалось шуршание, словно мяли бумагу, и в нос ударил неприятный запах забытой в кастрюле тушеной капусты. На запах мужчины не отреагировали, потому что верхняя часть головы существа вдруг отъехала назад, открыв большущий мертвый и блестящий глаз.
  
  Арки отпрыгнул, выронив грабли, которые загрохотали на бетонном полу, обеими руками закрыл рот. Над растопыренными пальцами из глаз полились слезы. Хадди остался на месте, его ноги словно вросли в пол.
  
  — Это веко, — просипел он. — Веко, ничего больше. Ты ткнул его черенком граблей, ничего больше, чертов болван. Ткнул, вот оно и сдвинулось.
  
  — Господи, Хадди!
  
  — Эта тварь мертва.
  
  — Боже, Господи Иисусе…
  
  — Мертва, понимаешь?
  
  — По… понимаю. — Шведский акцент Арки стал куда сильнее. — Давай убираться отсюда.
  
  — Для дворника ты больно умен.
  
  Оба попятились к двери, медленно, не отрывая глаз от существа на полу. Не поворачивались по простой причине: знали, что потеряют контроль над собой и побегут, если увидят дверь. Спасительную дверь, за которой лежал привычный им, подчиняющийся законам здравого смысла мир. Путь до двери занял целую вечность.
  
  Арки миновал ее первым и тут же начал жадно хватать ртом свежий ночной воздух. Хадди последовал за ним и захлопнул дверь. Они переглянулись. Лицо Арки миновало фазу молочной белизны и пожелтело. У Хадди оно напомнило сандвич с сыром без хлеба. Он видел только лицо Арки, а потому рассмеялся.
  
  — Чего смеешься? — спросил его Арки. — Что ты увидел забавного?
  
  — Ничего, — ответил Хадди. — Просто стараюсь не впасть в истерику.
  
  — Теперь будешь звонить сержанту Скундисту?
  
  Хадди кивнул. Мысленным взором он видел, как верхняя половина головы поползла назад, как только Арки прикоснулся к ней черенком граблей. Подумалось, что эту картину он еще долго будет видеть в кошмарных снах. Так и случилось.
  
  — Как насчет Кертиса?
  
  Хадди подумал и покачал головой. У Керта молодая жена. Молодым женам нравится, когда муж дома, а если он куда-то уходит несколько вечеров подряд, они начинают дуться и задавать вопросы. Это естественно. А для молодых мужей так же естественно отвечать на эти вопросы, хотя они и знают, что нельзя.
  
  — Значит, только сержанту?
  
  — Нет. Давай позвоним и Сэнди Диаборну. У Сэнди хорошая голова.
  
  Сэнди с радаром на коленях все еще сидел за рулем своей патрульной машины на автостоянке у ресторана «У Джимми», когда ожило радио: «Четырнадцатый, отвечайте, Четырнадцатый».
  
  — Четырнадцатый слушает. — Сэнди автоматически взглянул на часы. Двадцать минут восьмого.
  
  — Можете вернуться на базу, Четырнадцатый? У нас код Д, повторяю, код Д, как поняли?
  
  — Тройка? — спросил Сэнди. В большинстве правоохранительных служб Америки цифра 3 означала чрезвычайную ситуацию.
  
  — Нет, все нормально, но от помощи не откажемся.
  
  — Еду.
  
  Он прибыл в расположение взвода за десять минут до сержанта, который приехал на личном автомобиле, пикапе «интернейшнл харвестер», еще более древнем, чем «форд» Арки. К тому времени новости начали распространяться, и Сэнди увидел у гаража Б прилипших к окнам патрульных Брандейджа и Рашинга, Коула и Дево, Хадди Ройера. Арки Арканян, глубоко засунув руки в карманы, кружил за их спинами. Арки не ждал своей очереди у окна. Он уже насмотрелся, во всяком случае, на этот вечер.
  
  Хадди ввел Сэнди в курс дела, и Сэнди, подойдя к окну, долго смотрел на лежавшее в углу существо. При этом думал о том, что может понадобиться сержанту, — сложил эти вещи в картонную коробку и поставил у боковой двери.
  
  Тони приехал, припарковался позади школьного автобуса и чуть ли не бегом направился к гаражу Б. Бесцеремонно оттолкнул локтем Карла Брандейджа от окна, которое было ближе всего к мертвому существу, и, не отрываясь, смотрел на него, пока Хадди докладывал. Когда Хадди выговорился, Тони подозвал Арки и выслушал его.
  
  Сэнди подумал, что в тот вечер принципы, которыми руководствовался Тони в деле «роудмастера», прошли серьезную проверку и доказали свою эффективность. Пока Хадди и Арки излагали свои версии случившегося, один за другим подъезжали патрульные. Большинство — в свободное от службы время. А те, кто патрулировал дороги и находился поблизости, вернулись на базу, услышав использованный Хадди код. Однако никто громко не разговаривал, не проталкивался к окну, не перебивал Хадди и Арки глупыми вопросами. Более того, никто не терял самообладания и не паниковал. Если бы в расположении взвода оказались репортеры и почувствовали на себе первобытную силу этого существа, существа, которое оставалось ужасным и угрожающим даже после смерти… Сэнди не хотелось даже думать, к чему бы это привело. Когда на следующий день он упомянул о своих опасения Скундисту, тот рассмеялся.
  
  — Кардиффский гигант в аду. Вот к чему бы это привело, Сэнди.
  
  Оба, сержант тогдашний и сержант будущий, знали, как пресса называет такое манипулирование информацией, особенно если манипуляторами выступали копы: фашизм. Конечно, здесь попахивало перегибом, но оба знали, что на полицию постоянно валились все шишки («Если хотите увидеть, что происходит, когда полиция теряет контроль, посмотрите на Лос-Анджелес, — как-то сказал Тони. — На каждых трех нормальных полицейских два недоумка из гитлерюгенда на мотоциклах».). Однако «бьюик» был, безусловно, особым случаем. И это они тоже знали.
  
  Хадди спросил, правильно ли он поступил, не позвонив Кертису. Его тревожило, как бы Кертис не подумал, что его задвигают в сторону, не держат в курсе дела. И если сержант даст добро, он, Хадди, тут же слетает к коммуникационный центр и позвонит Кертису. С радостью.
  
  — Кертис пусть сидит дома, — ответил Тони. — Когда ему объяснят, почему ты не позвонил, он поймет. Что же касается остальных…
  
  Тони отошел от ворот гаража. Держался легко и непринужденно, но очень побледнел. Встреча с невиданным существом подействовала и на него, пусть их и разделяло стекло. Сэнди ощущал то же самое. Но чувствовал он и волнение сержанта Скундиста, любопытство, в котором он не уступал Кертису. В голове сержанта вибрировала мысль: «Срань господня, неужто ТАКОЕ может быть?» Сэнди буквально слышал ее, но вот сам подобного волнения не испытывал. Как, впрочем, и остальные. Даже Хадди и Арки уже заметно успокоились. Новизна притупилась и более не щекотала нервы.
  
  — Обращаюсь к тем, кто сейчас при исполнении. — Тони улыбался, но Сэнди видел, что улыбка дается сержанту с трудом. — В Стэтлере пожары, в Лассбурге наводнение, в Погус-Сити ограбления. Мы подозреваем амишей.
  
  Ему ответил недружный смех.
  
  — Так чего вы ждете?
  
  Патрульные, смена которых заканчивалась только в одиннадцать, потянулись к своим машинам, тут же заурчали мощные восьмицилиндровые двигатели «шевроле». Свободные от работы еще потолкались у гаража Б, но все уже поняли: шоу окончено, пора разъезжаться. Сэнди спросил сержанта, отправляться ли ему в обратный путь.
  
  — Нет, патрульный, — ответил Тони. — Ты как раз мне нужен, — и зашагал к боковой двери, задержавшись лишь на минуту, чтобы посмотреть, что Сэнди положил в коробку: «полароид», запасную кассету, рулетку, комплект для сбора вещественных улик и пару зеленых пластиковых мешков для мусора, позаимствованных на кухне.
  
  — Хорошая работа, Сэнди.
  
  — Благодарю, сэр.
  
  — Готов заходить?
  
  — Да, сэр.
  
  — Страшно?
  
  — Да, сэр.
  
  — Страшно, как мне, или не так сильно?
  
  — Не знаю.
  
  — Я тоже. Но мне страшно, это точно. Если упаду в обморок, поймаешь меня.
  
  — Только падайте в мою сторону, сэр.
  
  Тони рассмеялся.
  
  — Пошли. Прошу в мою гостиную, сказал паук мухе.
  
  Испуганные или нет, обследование места происшествия они провели очень тщательно. Вместе зарисовали подробную схему, и когда потом Керт похвалил за нее Сэнди, последний кивнул, соглашаясь с тем, что схема получилась хорошая. С такой не стыдно выходить на судебный процесс. Правда, многие линии получились расплывчатыми. Потому что руки начали трястись, как только они вошли в гараж, да так и тряслись, пока не вышли из него.
  
  Они открыли багажник, потому что Арки, заглянув в окно, увидел «бьюик» с открытым багажником. Сфотографировали термометр (температура поднялась до семидесяти градусов[462]), отлично понимая, что Кертис попросит у них такую фотографию. Потом лежащее в углу тело неведомого существа, многократно, со всех возможных углов. И каждый «полароид» запечатлел единственный глаз. Который блестел, как свежий битум. Увидев в нем свое отражение, Сэнди Диаборн с трудом подавил вскрик. И каждые две-три секунды один из них обязательно оглядывался на стоящий за их спинами «бьюик роудмастер».
  
  Несколько раз они сфотографировали существо вместе с положенной рядом рулеткой, а когда закончили с фотографированием, Тони развернул один из мешков для мусора.
  
  — Неси лопату, — попросил он Сэнди.
  
  — Может, подождать, пока приедет Керт…
  
  — Проходящий испытательный срок патрульный Кертис Уилкокс сможет взглянуть на это чудо в кладовой. — По сдавленному голосу Сэнди понял, что Тони с большим трудом подавляет рвотный рефлекс. Дернулся желудок и у Сэнди, возможно, за компанию. — Будет смотреть, сколько душе угодно. На этот раз мы можем не тревожиться, что прикасаемся к вещественным уликам, потому что в этом расследовании прокуратура участия не примет. А пока давай уберем это дерьмо. — Он не кричал, но в голосе уже проскальзывали резкие нотки.
  
  Сэнди снял со стены совковую лопату, подсунул под мертвое существо. Крылья зашуршали, как смятая бумага. Одно отошло в сторону, открыв темное, безволосое тело. Во второй раз с того момента, как они вошли в гараж, Сэнди подавил крик. Отчего появилось желание кричать, сказать не мог, но он с трудом заставлял себя смотреть на существо, неведомо как попавшее сюда.
  
  И все это время они вдыхали неприятный, капустный запах.
  
  Сэнди заметил капельки пота, обильно выступившие на лбу Тони Скундиста. Некоторые соединялись и скатывались по щекам, словно слезы, оставляя за собой полоски.
  
  — Не тяни, — пробормотал Скундист, держа широко раскрытый мешок. — Давай, Сэнди. Отправь это добро в мешок, до того как я начну хвалиться харчишками.
  
  Сэнди отправил тело в мешок, и, как только оно соскользнуло с лопаты, ему сразу полегчало. После того как Тони достал пакет с адсорбентом, используемый для ликвидации нефтяных пятен, и посыпал им лужицу черной жижи, оба приободрились. Горловину мешка Тони скрутил и завязал узлом. Покончив с этим, оба направились к двери.
  
  Тони остановился, не дойдя до нее пару шагов.
  
  — Сфотографируй это. — Он указал на верхнюю часть ворот на заднем торце гаража, через которые Джонни Паркер и завез «бьюик». Для Тони Скундиста и Сэнди Диаборна случилось это в далеком прошлом. — А также там, там и там.
  
  Поначалу Сэнди не понял, на что указывает сержант. Отвернулся, несколько раз моргнул, посмотрел вновь. И увидел три или четыре зеленых пятна, словно от зеленой пыльцы с крыльев мотылька. Детьми они на полном серьезе уверяли друг друга, что пыльца мотыльков ядовита, что человек ослепнет, если коснется ее пальцами, а потом потрет глаза.
  
  — Ты понимаешь, что произошло, не так ли? — спросил Тони, когда Сэнди поднял «полароид» и сфотографировал первое пятно. Камера казалась очень тяжелой, руки еще дрожали, но он справился.
  
  — Нет. Сержант, я… пожалуй, что нет.
  
  — Это существо, кем бы оно ни было… птицей, летучей мышью, а может, и вообще машиной, беспилотным самолетом-разведчиком, вылетело из багажника, когда откинулась крышка. Ударилось о задние ворота, а потом начало биться о стены. Видел когда-нибудь птицу, залетевшую в сарай?
  
  Сэнди кивнул.
  
  — Та же история. — Тони вытер со лба пот, повернулся к Сэнди. Этот взгляд навечно запечатлелся в памяти более молодого патрульного. Никогда глаза сержанта не были такими беззащитными. «Такие глаза иногда видишь у маленьких детей, — подумал он, — когда тебя вызывают, чтобы прекратить семейный конфликт». — Хер знает что. — Тони тяжело вздохнул.
  
  Сэнди кивнул.
  
  Тони посмотрел на мешок.
  
  — Ты думаешь, эта тварь похожа на летучую мышь?
  
  — Да, — ответил Сэнди и тут же возразил себе: — Нет. — А после паузы добавил: — Бред какой-то.
  
  Тони нервно рассмеялся.
  
  — Очень убедительно. Если б ты давал показания в суде, ни один адвокат защиты не смог бы этого опровергнуть.
  
  — Я не знаю, Тони. — Знал Сэнди только одно: ему хотелось закруглить этот бесцельный разговор и выбраться на свежий воздух. — А что думаешь ты?
  
  — По первому взгляду она выглядит как летучая мышь, — ответил Тони. — На «полароидах» она тоже похожа на летучую мышь. Но… я не знаю, как сказать, но…
  
  — Но только это совсем не летучая мышь, — закончил за него Сэнди.
  
  Тони кисло улыбнулся и нацелил на Сэнди палец.
  
  — В десятку. Поздравляю. Но эти пятна на стене показывают, что вело себя существо, как летучая мышь или птица. Летала по кругу, пока не упала, мертвая, в угол. Черт, насколько мы можем судить, она сдохла от страха.
  
  Сэнди вспомнил блестящий мертвый глаз, абсолютно инородный, коренным образом отличающийся от того, что он, Сэнди, привык видеть, и подумал, что впервые в жизни осознал идею, которую только что озвучил сержант Скундист. Сдохла от страха? Да, такое возможно. Более чем. Сержант вроде бы ждал ответа.
  
  — А может, оно ударилось о стену так сильно, что сломало шею. — Тут в голову пришла новая мысль. — Послушай, Тони, а может, эту «летучую мышь» убил воздух?
  
  — Как ты сказал?
  
  — Может…
  
  У Тони вспыхнули глаза, он закивал.
  
  — Конечно. Может, с другой стороны багажника «бьюика» совсем другой воздух. Может, для наших легких он — яд, может, от него наши легкие разорвутся…
  
  Для Сэнди эти слова стали последней соломинкой.
  
  — Я больше не могу, Тони. Если мы задержимся здесь еще на минуту, меня вырвет. — Но на самом деле он боялся задохнуться. Потому что широкая авеню гортани вдруг сжалась до отверстия в иголочном ушке.
  
  Как только они вышли из гаража (уже практически стемнело и дул невыразимо славный летний ветерок), Сэнди сразу полегчало. Он пришел к выводу, что и Тони тоже. Определенно к лицу прилила кровь, оно стало не таким бледным. Хадди и еще несколько патрульных подошли к ним, когда Тони закрывал боковую дверь, но никто ничего не сказал. Посторонний человек, не знающий, что происходит, глянув на них, мог бы подумать, что президент умер и началась война.
  
  — Сэнди? — спросил Тони. — Тебе уже лучше?
  
  — Да. — Он кивнул в сторону мешка, где лежал труп невиданного существа. — Вы действительно думаете, что его мог убить наш воздух?
  
  — Возможно. А может, причина смерти — шок, вызванный появлением в нашем мире. Не думаю, чтобы я долго прожил в мире, откуда появилось это существо. Даже если бы я смог дышать тамошним… — Тони замолчал, потому что Сэнди вдруг перекосило.
  
  — Сэнди, в чем дело? Что с тобой?
  
  Сэнди не хотел говорить сержанту, что с ним, даже не знал, сможет ли. Потому что подумал об Эннисе Рафферти. Исчезновение патрульного и появление в гараже Б этого существа наводили на мысль, которую Сэнди гнал от себя изо всех сил. Но, к сожалению, возникнув, она уже никак не желала уходить. Если «бьюик» — связующее звено между мирами, и эта «летучая мышь» попала в гараж Б оттуда, тогда Эннис Рафферти практически наверняка отправился туда.
  
  — Сэнди, что ты молчишь?
  
  — Все нормально, босс, — ответил Сэнди, а потом ему пришлось нагнуться и сжать пальцами голени. Отличный способ избежать обморока, при условии, что успеваешь им воспользоваться. Другие патрульные стояли неподалеку, наблюдая за ним, никто не произносил ни слова, правда, на лицах читалось: «Король умер, да здравствует король!»
  
  Наконец мир перестал кружиться перед глазами Сэнди, и он выпрямился.
  
  — Я в порядке. Правда.
  
  Тони всмотрелся в его лицо, кивнул. Приподнял зеленый мешок.
  
  — Это отправим в чулан около кладовой, где Энди Колуччи держит журналы, помогающие гонять шкурку.
  
  Послышались нервные смешки.
  
  — В чулан вход воспрещен всем, кроме меня, Кертиса Уилкокса и Сэнди Диаборна. Остальным — только по моему разрешению. Понятно, парни?
  
  Патрульные покивали. По разрешению так по разрешению.
  
  — Сэнди, Кертис и я — наша следственная группа. — Он стоял в сгущающихся сумерках, чуть ли не по стойке «смирно», с мешком для мусора в одной руке и «полароидами» — в другой. — Все это — вещественные улики. Чего — пока не имею понятия. Если у вас появятся идеи, приходите с ними ко мне. Если идеи покажутся вам безумными, прибегайте. Потому что это безумная ситуация. Но при всем этом мы ведем расследование. Ведем, как и любое другое. Вопросы?
  
  Вопросов не последовало. «Или, если вам хочется взглянуть на ситуацию под другим углом, — подумал Сэнди, — вопросов было слишком много, чтобы их задавать».
  
  — По возможности у гаража должен кто-то быть, — продолжил Тони.
  
  — Охранник? — спросил Стив Дево.
  
  — Скорее наблюдатель, — ответил Тони. — Пошли, Сэнди, побудешь со мной, пока я все это не уберу. Не хочу спускаться в подвал один, и это чистая правда.
  
  Когда они направились к двери черного хода, Сэнди услышал, как Арки Арканян говорит Стиву, что Керт просто озвереет — ведь ему не позвонили, увидите, этот парень устроит жуткий скандал.
  * * *
  
  Но Керт вовсе не озверел. Мысли его занимало совсем другое. Слишком многое следовало сделать, слишком много вопросов роилось в голове. Перед тем как спуститься в подвал и взглянуть на труп невиданного существа из гаража Б, он задал только один: где был прошлым вечером Мистер Диллон? С Орвилем, ответили ему. Орвиль Гарретт часто брал Мистера Диллона, уезжая на несколько дней.
  
  Сэнди Диаборн ввел Кертиса в курс дела (время от времени его слова уточнял Арки). Керт слушал внимательно, не перебивал, лишь однажды брови его поднялись, когда Арки описывал, как вроде бы весь верх головы существа откатился назад, открыв глаз. И еще раз, когда Сэнди рассказал о пятнах на воротах и стенах, ассоциирующиеся у него с пыльцой крыльев мотылька. Задал вопрос насчет Мистера Д, получил ответ, схватил пару резиновых перчаток из комплекта для обследования места происшествия и чуть ли не бегом спустился в подвал. Сэнди пошел с ним. Считал своим долгом, поскольку Тони определил его в следственную бригаду, но оставался в кладовой, пока Керт копошился в чулане, где Тони оставил мешок для мусора. Сэнди услышал, как зашуршал пластик, когда Керт развязывал мешок; по его коже тут же побежали мурашки.
  
  Шуршание, шуршание, шуршание. Пауза. Снова шуршание. Наконец, очень тихо: «Господи Иисусе».
  
  Мгновением позже Керт выбежал из чулана, прижимая руку ко рту. Туалет находился в коридоре, на полпути к лестнице. Кертис Уилкокс добежать успел.
  
  Сэнди Диаборн сидел у большого исцарапанного стола в кладовой, слушая, как Кертис блюет, и думая, что по большому счету такая реакция ничего не значит. Потому что Кертис не отступится. Труп «летучей мыши» вызвал у него такое же отвращение, как у Арки, Хадди, любого из них, но, отвращение или нет, он вернется, чтобы рассмотреть его получше. «Бьюик» и все, связанное с «бьюиком», прочно приковали его к себе. Даже сейчас, когда он выбегал из чулана, бледный как смерть, прижав руку ко рту, Сэнди видел, каким возбуждением горели его глаза. И никакой рвотный рефлекс не мог побороть такой интерес. Никто не мог. И ничто.
  
  Из коридора донесся звук льющейся воды. Стих. Керт вернулся в кладовую, вытирая рот бумажным полотенцем.
  
  — Жуткая тварь, не так ли? — спросил Сэнди. — Даже мертвая.
  
  — Жуткая, — согласился Керт, направляясь к чулану. — Я думал, что смогу адекватно отреагировать, но, конечно, такого не ожидал.
  
  Сэнди поднялся, подошел к двери. Керт смотрел на мешок, но не прикасался к нему. Пока не прикасался. Это радовало. Сэнди не хотел находиться рядом, когда он прикоснется к мешку, даже в перчатках. Не хотелось даже думать, как он прикоснется к мешку.
  
  — Это обмен, как ты думаешь? — спросил Керт.
  
  — Что?
  
  — Обмен. Эннис — на эту тварь.
  
  Сразу Сэнди не ответил. Не мог ответить. Не потому, что идея ужасная (хотя как иначе можно ее назвать). Он не ожидал, что Керт, совсем мальчишка, так быстро сообразит, что к чему.
  
  — Не знаю.
  
  Кертис покачивался на пятках и хмурился, глядя в пластиковый мешок.
  
  — Я так не думаю, — вырвалось у него после долгой паузы. — Когда происходит обмен, обычно ты что-то отдаешь и тут же что-то получаешь. Так?
  
  — Обычно — да.
  
  Он скрутил горловину мешка и (с видимой неохотой) завязал вновь.
  
  — Я собираюсь сделать вскрытие.
  
  — Кертис, нет! Господи!
  
  — Да. — Он повернулся к Сэнди, с бледным как полотно лицом, горящими глазами. — Кто-то должен, ведь я едва ли смогу отвезти нашу добычу на кафедру биологии в университет Хорликса. Сержант говорит, мы должны держать язык за зубами? Кто же тогда остается? Только я. Или есть другой кандидат?
  
  «Ты бы не отвез эту тварь в Хорликс, даже если бы Тони и не ввел режима секретности, — подумал Сэнди. — Ты еще терпишь наше участие в этой истории, возможно, потому, что, кроме Тони, никто не хочет иметь с этим дела, но поделиться с кем-то еще? С теми, кто не носит серой формы и не знает, что летом штрипкам шляпы положено болтаться на спине, а зимой — под подбородком? С теми, кто может оттеснить тебя и заграбастать? Да никогда в жизни!»
  
  Керт сдернул с рук перчатки.
  
  — Проблема, что я никого не вскрывал после Чэнси, умершей морской свинки, на уроке биологии в средней школе. С тех пор прошло уже девять лет, а по биологии у меня была тройка. Я не хочу напортачить, Сэнди.
  
  «Тогда и не принимайся».
  
  Эту мысль Сэнди не озвучил. Не видел в этом смысла.
  
  — Ладно. — Теперь Керт говорил сам с собой. Только с собой. — Я подготовлюсь. Время есть. Спешка здесь не годится. Любопытство до добра не доведет, но все-таки это не порок…
  
  — А если эта поговорка — ложь? — спросил Сэнди. К своему изумлению, он вдруг понял, что страшно устал от всей этой суеты. — Если порок? Если ты никогда не сможешь найти ответа на эту загадку?
  
  Керт в ужасе вытаращился на него. Потом улыбнулся.
  
  — А что бы, по-твоему, сказал Эннис? Если бы могли его спросить?
  
  Сэнди нашел вопрос бестактным. Открыл рот, чтобы сказать об этом… чтобы сказать хоть что-то… и промолчал. Кертис Уилкокс никого не хотел обидеть, просто в его кровь впрыснулось слишком много адреналина, вот он и «улетел» на нем, как наркоман, вколовший очередную дозу. И он же был совсем мальчишкой. Даже Сэнди это понимал, хотя родился лишь на несколько лет раньше.
  
  — Эннис сказал бы тебе: будь осторожен. Я в этом уверен.
  
  — Буду. — Кертис двинулся к лестнице. — Да, разумеется, буду.
  
  Но то были лишь слова, молитва, которую прочитываешь скороговоркой, чтобы побыстрее покинуть церковь в воскресное утро. Сэнди это знал, даже если проходящий испытательный срок патрульный Уилкокс — нет.
  
  В следующие недели Тони Скундисту стало очевидно (его подчиненным тем более), что у него недостаточно людей для организации круглосуточного наблюдения за стоящим в гараже Б «бьюиком». Да и погода не способствовала: август выдался дождливым и не по сезону холодным.
  
  Добавили головной боли и визитеры. База патрульного взвода Д на вершине холма находилась не в вакууме. Рядом располагалась Дорожная служба, у подножия холма — прокуратура; в расположение подразделения захаживали адвокаты, иной раз нарушителей препровождали в «Уголок плохишей», вдруг заявлялся на экскурсию отряд бойскаутов, люди постоянно приходили с жалобами (на соседей, на их животных, на повозки амишей, едущие посреди дороги, на самих патрульных), жены привозили забытые дома ленчи, а иногда и коробки с ирисками; случалось, приезжал любопытствующий Джон Кью — узнать, как тратятся его доллары, заработанные тяжким трудом и собранные правительством штата в виде налогов. Этих обычно удивляли и разочаровывали тишина и покой, царившие на базе. Они-то думали, что все стоят на ушах, как в их любимых телесериалах.
  
  В конце месяца пожаловал член Палаты представителей конгресса США от округа Стэтлер с десятью или двенадцатью особо приближенными репортерами, чтобы пообщаться с простыми патрульными и сделать заявление о законопроекте, направленном на увеличение расходов на техническое оснащение и инфраструктуру полиции, который как раз рассматривался на Капитолийском холме, а конгрессмен от Стэтлера, так уж вышло, был одним из авторов законопроекта. Как и многие другие члены Палаты представителей от сельских районов, этот господин более всего напоминал парикмахера из маленького городка, который провел удачный день на собачьих бегах и надеялся, что ему отсосут до ужина. Стоя рядом с одной из патрульных машин (как показалось Сэнди, той самой, у которой сломалась мигалка), конгрессмен рассказывал своим друзьям-репортерам, какую важную роль играет в этих местах полиция, особенно прекрасные мужчины и женщины патрульного взвода Д (помощники дали ему неверную информацию, поскольку на тот момент в списочном составе взвода Д женщины отсутствовали, но никто из патрульных конгрессмена не поправил, во всяком случае, перед камерами). Они, говорил конгрессмен, являли собой тонкую серую стену, отделявшую мистера и миссис Джон Кью, налогоплательщиков, от злодеев, каждодневно грозивших ввергнуть вверенную им территорию в хаос, и так далее, и так далее, Боже, благослови Америку, пусть все ваши дети научатся играть на скрипке. Капитан Даймент приехал из Батлера, возможно, решил, что не грех лишний раз показаться перед телекамерами, и позднее пожаловался Тони Скундисту: «Этот козел попросил меня аннулировать штраф, выписанный его жене за превышение скорости».
  
  Все время, пока конгрессмен вещал и бродил по территории базы, репортеры что-то записывали, а камеры работали, «бьюик роудмастер» стоял в каких-то пятидесяти ярдах от них, на широких, с белыми боковинами, колесах, синий, как сгустившиеся сумерки. Стоял под большим круглым термометром, который Кертис повесил на одной из потолочных балок. Стоял с нулями на одометре, и к нему по-прежнему не прилипали ни пыль, ни грязь. Для патрульных, которые знали об этом, «бьюик» ассоциировался с зудом между лопаток — единственным местом, которое нельзя основательно почесать.
  
  Приходилось иметь дело с плохой погодой, приходилось иметь дело со всякими и разными Джонами Кью (многие приходили с тем, чтобы похвалить семью, но сами-то они членами семьи не являлись), а еще заезжали полицейские и патрульные из других подразделений. Последние в определенном смысле представляли собой наибольшую опасность: копов отличает острый глаз и желание вызнать лишнее. Что бы они могли подумать, увидев патрульного в блестящем дождевике (или знакомого многим дворника со шведским акцентом), стоящего у гаража Б, совсем как гвардеец в высокой шапке у ворот Букингемского дворца? Как бы невзначай подошли бы к окнам и заглянули внутрь? Мол, заезжий полисмен хочет полюбопытствовать, а что находится в этом самом гараже? Почему нет, обычное дело для коллеги?
  
  Керт решил эту проблему, насколько она поддавалась решению. Отправил Тони служебную записку, в которой указал, что еноты безобразничают, постоянно копаясь в мусорных контейнерах и растаскивая их содержимое по территории, а Фил Кандлтон и Брайан Коул готовы построить будку, в которой и будут находиться мусорные контейнеры. Керт полагал, что будке самое место рядом с гаражом Б, но разумеется, определиться с местоположением мог только командир взвода. Сержант Скундист написал на служебной записке: «К исполнению», — и положил в соответствующую папку. Правда, в своей записке Кертис не упомянул, что вообще-то проблем с мусором у патрульного взвода не было с тех самых пор, как Арки купил в «Сирсе» два больших пластиковых контейнера с защелкивающимися крышками.
  
  Будку построили, покрасили (разумеется, в серый цвет) и ввели в строй действующих объектов через три дня после того, как служебная записка легла на стол Скундиста. Размеры просчитали заранее: в ней вполне хватило места для двух мусорных контейнеров, трех полок и одного патрульного, сидевшего на удобном стуле. Будка позволяла убить сразу двух зайцев. Патрульный, заступивший на вахту: а) не мок под дождем; б) оставался невидимым для посторонних. Каждые десять или пятнадцать минут патрульный покидал будку, подходил к окнам на задних воротах гаража Б. В будке имелись газировка, еда, журналы и оцинкованное ведро. К ведру прилепили полоску бумаги с надписью: «БОЛЬШЕ НЕ МОГ ТЕРПЕТЬ». Постарался Джекки О’Хара. Патрульные прозвали его Ирландский вундеркинд — он всегда мог их рассмешить. Смешил даже три года спустя, когда лежал в спальне, умирая от рака пищевода, с остекленевшими от морфия глазами, хриплым шепотом рассказывая забавные истории друзьям, приходившим навестить его и даже державшим за руку, когда боль сводила с ума.
  
  Позже в патрульном взводе Д появилось много видеокамер, как и во всех подразделениях ПШП: к девяностым годам все патрульные машины оборудовали установленными на приборном щитке моделями «Панасоник айуитнесс». Их разрабатывали специально для служб охраны правопорядка, без микрофонов. Видеосъемки на дорогах разрешались. А вот аудиозаписи, в силу действующих законов о прослушивании, — нет. Но все это появилось позже. А в конце лета 1979 года им пришлось довольствоваться видеокамерой, которую Хадди Ройеру подарили на его день рождения. Ее держали на одной из полок будки, в чехле и завернутой в пластик, чтобы на нее никоим образом не попала вода. В отдельной коробке хранились запасные батарейки и с десяток чистых кассет со снятой целлофановой оболочкой, дабы замена занимала как можно меньше времени. К стене крепилась грифельная доска, на которой мелом писали текущую температуру в гараже Б. Если вахтенный замечал изменение, то стирал прежнее число, записывал новое и стрелочкой, вверх или вниз, указывал, повысилась температура или понизилась. То было единственное письменное свидетельство присутствия «бьюика», разрешенное сержантом Скундистом.
  
  Тони установившийся порядок вроде бы радовал. Керт пытался следовать его примеру, но иной раз тревога и раздражение прорывались наружу.
  
  — В следующий раз, когда что-нибудь случится, на вахте никого не будет, — говорил он. — Подождите и увидите, что я прав… так всегда и бывает. Никто не согласится дежурить с полуночи до четырех утра, а кто заступит потом однажды, обнаружит, что крышка багажника поднята и в углу лежит новая дохлая «летучая мышь».
  
  Керт старался убедить Тони ввести список дежурств. Недостатка в добровольцах нет, доказывал он, надо только упорядочить и организовать этот поток. Тони остался непреклонным: никаких бумаг. Когда Керт сам вызвался дежурить чаще остальных (выходить в «будочный патруль», как шутили во взводе Д), Тони ему это запретил.
  
  — У тебя есть и другие обязанности. В том числе и перед женой.
  
  Керту хватило ума сохранять спокойствие в кабинете командира взвода. Потом, однако, он выплеснул всю горечь на Сэнди, когда они стояли у дальнего угла здания.
  
  — Если б мне требовался консультант по супружеским отношениям, я бы воспользовался «Желтыми страницами».
  
  Сэнди улыбнулся, но невесело.
  
  — Я думаю, тебе пора прислушиваться, когда раздастся хлопок.
  
  — О чем ты говоришь?
  
  — О хлопке. Тихий такой звук. Но ты его обязательно услышишь, как только твоя голова вылезет из задницы.
  
  Кертис долго смотрел на него, на щеках загорелись пятна румянца.
  
  — Я что-то упускаю из виду, Сэнди?
  
  — Да.
  
  — Что? Ради Бога, что?
  
  — Свою работу и свою жизнь, — ответил Сэнди. — Не обязательно в такой последовательности. У тебя проблемы с перспективой. Этот «бьюик» начинает затмевать для тебя все остальное. Выглядит в твоих глазах слишком уж большим.
  
  — Слишком!.. — Керт ударил себя по лбу ладонью, такая уж у него была привычка. Отвернулся, долго смотрел на Низкие холмы. Вновь повернулся к Сэнди. — Этот «бьюик» из другого мира, Сэнди… из другого мира! Как он может быть слишком большим?
  
  — Именно в этом твоя беда, — ответил Сэнди. — Ты утрачиваешь чувство меры.
  
  Он видел, что Кертис готов затеять спор, который может перейти на повышенные тона. Поэтому, не дожидаясь ответа, ушел в здание. Возможно, разговор этот возымел действие, поскольку, когда август уступил место сентябрю, Кертис более не требовал усилить наблюдение за гаражом Б. Сэнди Диаборн не пытался убедить себя, что парню открылась истина, что он вроде бы понял, что и так получил все по максимуму, во всяком случае, на текущий момент. Он чувствовал, что статус-кво долго не продержится. «Бьюик», по разумению Сэнди, не мог не затмевать для Кертиса все остальное. Но в конце концов люди всегда делились на два типа. Кертис относился к тем, кто ради удовлетворения любопытства готов пойти на все.
  
  Он начал появляться в расположении взвода с книгами по биологии. Особенно часто торчала у него из-под мышки или дожидалась на полочке в туалете монография доктора Джона Г. Матурина «Двадцать простейших вскрытий», вышедшая в 1968 году в издательстве «Гарвард юниверсити пресс». Когда Бак Фландерс с женой как-то вечером приехали на обед к Уилкоксам, Мишель пожаловалась на новое хобби мужа. Теперь он приносил домой разных зверушек из магазина, поставляющего экспериментальный материал медицинским исследовательским центрам, и комнатка в подвале, которую он годом раньше превратил в фотолабораторию, запахами напоминала морг.
  
  Начал Керт с мышей и морских свинок, перешел к птицам и, наконец, добрался до виргинского филина. Иногда результаты своих трудов он демонстрировал другим патрульным.
  
  — Вы заново почувствуете вкус к жизни, — как-то поделился своими впечатлениями Мэтт Бабицки с Орвилем Гарреттом и Стивом Дево, — когда, спустившись в кладовую за коробкой с шариковыми ручками, увидите на ксероксе банку с формальдегидом, в которой плавает совиный глаз. Да, это зрелище бодрит.
  
  Разобравшись с филином, Кертис перешел к летучим мышам. Вскрыл восемь или девять, разных видов. Две поймал сам, у себя во дворе. Остальных выписал из Питтсбурга. Сэнди так и не смог забыть день, когда Кертис показал ему южноамериканского вампира, пришпиленного к доске. Волосатую тварь с коричневатым животом и черным бархатистым пушком на мембранных крыльях. Маленькие остроконечные зубы скалились в жуткой улыбке. В каплеобразном разрезе виднелись внутренности. Мастерство Керта заметно возросло. Сэнди не сомневался, что учитель биологии средней школы, тот самый, кто поставил Кертису тройку, очень бы удивился прогрессу своего бывшего ученика.
  
  Разумеется, когда есть желание, любой неуч может стать профессором.
  
  Пока Керт Уилкокс учился искусству вивисекции у доктора Матурина, в «бьюике 8» поселились Джимми и Розалин. Этот эксперимент придумал Тони. Как-то раз привез жену в торговый центр, по которому и решил прогуляться, пока супруга надолго застряла в салоне женской одежды. На глаза попалось объявление в витрине зоомагазина: «ЗАЙДИТЕ И ПОУЧАСТВУЙТЕ В НАШЕЙ РАСПРОДАЖЕ ПЕСЧАНОК».
  
  В тот день Тони не зашел и не поучаствовал, но на следующий послал в торговый центр здоровяка Джорджа Станковски, выдав ему деньги из фонда непредвиденных расходов и приказав купить пару песчанок. А также пластиковую клетку, где они могли жить.
  
  — Еду им мне тоже купить? — спросил Джордж.
  
  — Нет, — ответил Тони. — Ни в коем случае. Мы покупаем пару песчанок, чтобы они сдохли от голода в гараже.
  
  — Правда? Я хочу сказать, не очень ли это жестоко по…
  
  Тони вздохнул.
  
  — Купи им еду, Джордж, будь так любезен. Конечно же, купи им еду.
  
  Относительно клетки Тони поставил одно условие: чтобы уместилась на переднем сиденье «бьюика». Джордж купил отличную клетку, едва ли не самую дорогую. Из желтого прозрачного пластика с двумя просторными помещениями, соединенными длинным коридором. В одном — песчанки ели, в другом — занимались спортом. В столовой имелся лючок для подачи корма, отверстие для резервуара с водой, кормушка и поилка, в спортзале — колесо.
  
  — Они живут лучше, чем некоторые люди, — отметил Орви Гарретт.
  
  Фил, наблюдавший, как Розалин наложила кучку в кормушку, пробурчал: «Не могу с тобой согласиться». Дикки-Дак Элиот, по жизни, возможно, не такой уж нежный и заботливый, захотел узнать, почему песчанок держат в «бьюике»? Разве это для них не опасно?
  
  — Вот это мы и узнаем, не так ли? — ответил ему Тони. — Узнаем, опасно это для них или нет.
  
  А вскоре после приобретения взводом Д Джимми и Розалин Тони Скундист перешел личный Рубикон: солгал прессе.
  
  Конечно, с представителем четвертой власти ему повезло: попался не профи, а рыжеволосый мальчишка лет двадцати с небольшим, проходивший летнюю практику в «Американ», которому через неделю-другую предстояло вернуться в университет Огайо. Слушал он собеседника всегда с полуоткрытым ртом, отчего, по словам Арки, имел на удивление дурацкий вид. Но дураком не был и провел большую часть второй половины одного солнечного сентябрьского дня, беседуя с мистером Брэдли Роучем. Брэд слишком много нарассказывал о мужчине с русским акцентом (к этому времени Брэд уже не сомневался, что жизнь столкнула его с российским шпионом) и автомобиле, оставленном на заправочной станции. Рыжеволосый, звали его Гомер Оостер, хотел сделать на этом материале большую статью с фотографиями и возвратиться в университет героем. Сэнди полагал, что молодой человек уже видел заголовок на первой полосе со словами «ЗАГАДОЧНЫЙ АВТОМОБИЛЬ». Может, даже «ЗАГАДОЧНЫЙ АВТОМОБИЛЬ РУССКОГО ШПИОНА».
  
  Тони солгал не моргнув глазом, без малейшей запинки. Понятное дело, он поступил бы точно так же, если бы в тот день в расположение патрульного взвода Д заявился такой тертый калач, как Тревор Ронник, владелец «Каунти американ», который уже позабыл больше своих статей, чем рыжеволосый мальчишка успел написать.
  
  — Автомобиля нет, — заявил Тони и, солгав, перешел Рубикон.
  
  — Нет? — В голосе Гомера Оостера слышалось разочарование. На его коленях лежал фотоаппарат «Минолта» с наклейкой на футляре: «СОБСТВЕННОСТЬ «КАУНТИ АМЕРИКАН». — А где же он?
  
  — В Бюро хранения конфиската штата Пенсильвания. — Тони без труда создал новое государственное учреждение с впечатляющим названием. — В Филадельфии.
  
  — Почему?
  
  — Они продают на аукционах конфискованные автомобили. После того как проверят, нет ли в них тайников с наркотиками, разумеется.
  
  — Разумеется. У вас есть соответствующие документы?
  
  — Должны быть. Без бумажки мы никуда. Я их поищу, а как найду, позвоню.
  
  — И сколько времени уйдет у вас на поиски, сержант Скундист?
  
  — Время потребуется. — Тони указал на стол, где лежала толстенная папка с входящими документами. Оостер, конечно, не знал, что в основном в ней еженедельные циркуляры из Батлера о всяком и разном, от изменений в пенсионном обеспечении до расписания осенних матчей по футболу, бумаги, которым еще до конца рабочего дня предстояло перекочевать в корзинку для мусора. Обвел рукой и другие пачки документов. — Трудно, знаете ли, со всем управляться. Говорят, все изменится, как только у нас установят компьютеры, но в этом году мы на них не рассчитываем.
  
  — На следующей неделе я возвращаюсь в университет.
  
  Тони наклонился вперед, пристально посмотрел на Оостера.
  
  — И я надеюсь, в учебе вы проявите должное усердие. Это суровый мир, сынок, и требуется приложить немало усилий, чтобы занять в нем достойное место.
  
  Через пару дней после визита Гомера Оостера «бьюик» устроил очередное светопреставление. Случилось это в ясный, солнечный день, но зрелище все равно получилось впечатляющее. И тревоги Кертиса, что их застанут врасплох, оказались напрасными.
  
  Температура в гараже, за пять дней упав с 75 до 58 градусов[463], ясно показывала, что «бьюик» опять что-то готовит. И все патрульные, свободные от службы, жаждали подежурить в будке; каждому хотелось, чтобы «бьюик» выдал что-нибудь новенькое именно на его дежурстве.
  
  В этой лотерее счастливый билет выпал Брайану Коулу, но все патрульные почувствовали свою сопричастность с происходящим. Брайан вошел в гараж Б в два часа дня, посмотреть, как поживают Джимми и Розалин. Песчанки прекрасно себя чувствовали. Розалин закусывала, а Джимми крутил лапками колесо. Но всунувшись в кабину, чтобы проверить, достаточно ли в резервуаре воды, Брайан почувствовал гудение. Мерное, низкое, от которого глаза пульсируют в глазницах, а пломбы вибрируют в зубах. Более того, в гудении слышался какой-то, пусть и бессловесный, шепот. А по приборному щитку и рулевому колесу начало медленно распространяться пурпурное сияние.
  
  Помня о Эннисе Рафферти, который чуть больше месяца назад отбыл в неизвестном направлении, патрульный Коул скоренько ретировался и из кабины «бьюика», и из гаража. Но никакой паники не испытывал; достал из футляра видеокамеру, зарядил кассету с чистой пленкой, установил на треногу, проверил встроенные часы (время они показывали правильно), батарейки (горела зеленая лампочка), поставил треногу у одного из окон, нажал кнопку «RECORD», дважды посмотрел в видоискатель, дабы убедиться, что видеокамера точно нацелена на «бьюик». Направился к зданию, щелкнул пальцами, вернулся в будку. На полке лежал маленький мешочек с дополнительными приспособлениями для видеокамеры. Среди них имелся и светофильтр. Брайан установил его на объектив, не потрудившись нажать кнопку «PAUSE» (большие тени от его рук на какое-то время закрыли «бьюик», потом автомобиль появился вновь, но съемка продолжалась, словно в глубоких сумерках). Если бы кто-то наблюдал за ним, скажем, какой-нибудь Джон Кью, интересующийся, как тратятся деньги налогоплательщиков, он бы никогда не догадался, как быстро билось при этом сердце патрульного Коула. Он и боялся, и волновался, однако внешне никак не проявлял своих чувств. Когда имеешь дело с неведомым, полицейская выучка может принести немало пользы. Так или иначе, об одном он забыл.
  
  В кабинет Тони его голова всунулась семь минут третьего.
  
  — Сержант, я уверен, с «бьюиком» что-то происходит.
  
  Тони оторвался от блокнота: записывал тезисы речи, которую ему предстояло произнести на симпозиуме, организовываемом этой осенью Управлением ПШП.
  
  — Что у тебя в руке, Брай?
  
  Брайан посмотрел на свою руку и увидел, что держит резервуар с водой из клетки песчанок.
  
  — А, черт, — вырвалось у него. — Возможно, вода им больше не понадобится.
  
  Двадцать минут третьего патрульные, находящиеся в здании, уже отчетливо слышали гудение. Под крышей оставались немногие. В основном они стояли у окон обоих ворот в гараж Б, плечом к плечу, бедром к бедру. Тони, увидев это, задался вопросом, приказывать им разойтись или нет, и решил: пусть смотрят. За единственным исключением.
  
  — Арки.
  
  — Слушаю, сэр.
  
  — Я хочу, чтобы ты пошел на лужайку перед зданием и покосил ее.
  
  — Я косил ее в понедельник!
  
  — Знаю. Видел тебя из окна кабинета. Но хочу, чтобы ты покосил ее снова. Вот с этой штуковиной в заднем кармане. — Он протянул Арки портативную рацию. — Если на нашей подъездной дорожке появится кто-нибудь из тех, кому не следует видеть десятерых патрульных, прилипших к окнам гаража, будто внутри проводятся тараканьи бега, дай знать. Понял?
  
  — Да, сэр, будьте уверены.
  
  — Хорошо. Мэтт! Мэтт Бабицки, быстро ко мне!
  
  Мэтт подбежал, тяжело дыша, красный от волнения. Тони спросил, где Кертис. Мэтт ответил: на патрулировании.
  
  — Передай ему, пусть возвращается на базу. Код Д, но ехать медленно, понял?
  
  — Так точно, код Д и ехать медленно.
  
  Под медленной ездой подразумевались выключенные сирена и мигалки. Керт, безусловно, выполнил эти условия, но вернулся в расположение взвода без четверти три. Никто не решился спросить, с какой он мчался скоростью. Однако, сколько бы миль ему ни пришлось отмахать, прибыл он целым и невредимым и до того, как начался беззвучный фейерверк. Первым делом снял видеокамеру с треноги: до окончания фейерверка видеозапись делалась глазами Кертиса Уилкокса.
  
  Пленка (одна из многих, хранящихся в кладовой) сохранила все, чтобы было видно и слышно. В том числе и гудение «бьюика», которое становилось все более громким. Керт запечатлел и большой термометр, красная стрелка которого опустилась чуть ниже отметки 54[464]. Пленка сохранила голос Керта, попросившего разрешения войти и проверить, как там Джимми и Розалин. И незамедлительный ответ сержанта Скундиста: «Не разрешаю». Сказал, как отрезал, не оставляя места для возражений.
  
  В три часа восемь минут и сорок одну секунду пополудни — это время при просмотре значится в нижней части экрана — сияние, напоминающее яркий восход, начинает пробиваться сквозь ветровое стекло «бьюика». Поначалу его можно принять за техническую неисправность видеокамеры, оптическую иллюзию или даже отражение непонятно чего.
  
  Энди Колуччи: «Что это?»
  
  Неопознанный голос: «Энергетическая волна[465] или…»
  
  Кертис Уилкокс: «Все, у кого есть темные очки, наденьте их. У кого их нет, отойдите, это опасно. Мы…»
  
  Джекки О’Хара (предположительно): «Кто взял…»
  
  Фил Кандлтон (предположительно): «Господи!»
  
  Хадди Ройер: «Не думаю, что нам стоит…»
  
  Сержант Скундист, спокойный, как гид Национального общества Обюдона[466] во время экскурсии по заповеднику: «Надевайте очки, парни, я уже надел. И побыстрее».
  
  В 3.09.24 восход затеплился во всех окнах «бьюика», превратив их в сверкающие зеркала. Если замедлить ход пленки, а то и просматривать ее кадр за кадром, можно заметить, как различные отражения появляются на доселе прозрачных стеклах окон автомобиля: инструментов, повешенных на стену, оранжевого ножа снегоуборочной машины, прислоненного к другой стене, мужчин, приникших к окнам гаража. Большинство уже надели очки и выглядели, как инопланетяне в дешевом научно-фантастическом фильме. Керт отличался от них, потому что левую часть лица закрывала видеокамера. Гудение все усиливалось. Потом, примерно за пять секунд до первой вспышки, стихло. Зрители, просматривающие эту пленку, услышали бы возбужденный гул голосов, но не смогли разобрать ни слова. По интонациям, правда, чувствовалось, что все спрашивают и никто не отвечает.
  
  А потом изображение в первый раз исчезло. Исчезли и «бьюик», и гараж, полностью растворились в белизне.
  
  «Господи Иисусе, вы это видели?» — кричит Хадди Ройер.
  
  Слышатся крики: «Все назад», «Боже мой» и любимое многими «О дерьмо». А потом кто-то еще говорит: «Прямо-таки молния», — будничным таким тоном, какой иногда можно услышать при расшифровке черных ящиков: таким же говорит пилот самолета, не подозревая, что часы уже отсчитывают последние десять или двенадцать секунд его жизни.
  
  Потом «бьюик» возвращается из зоны ослепляющей белизны, сначала появляется его силуэт, наконец, он сам. Через три секунды — новая вспышка. Лучи света выстреливают из всех окон, и пленку застилает белизна. Во время этой вспышки Керт говорит: «Нам нужен фильтр получше», — а Тони ему отвечает: «К следующему разу, может, и раздобудем».
  
  Феномен длится сорок шесть минут, все они остаются на пленке, каждое мгновение. Поначалу при каждой вспышке «бьюик» исчезает и появляется. По мере того, как интенсивность вспышек слабеет, сквозь них просматривается силуэт автомобиля. Иногда изображение смазывается, на экране появляются человеческие лица. Это Кертис меняет точку наблюдения, надеясь засечь источник вспышек (а может, чтобы лучше видеть).
  
  В 3.28.17 зигзагообразная полоса огня вырывается из-под, а может, сквозь крышку закрытого багажника «бьюика». Вырывается с такой силой, что достигает потолка.
  
  Голос, который так и не идентифицировали: «Срань господня, высокое напряжение, высокое напряжение!»
  
  Тони: «Хрена с два, — а потом — Керту: — Продолжай снимать».
  
  Керт: «Само собой. Будьте уверены».
  
  «Молния» бьет еще несколько раз, то из окон, то из крыши или багажника. Одна выстреливает из-под днища в задние ворота. Слышатся удивленные крики, люди отшатываются от окон, но камеру держит крепкая рука. Керт слишком взволнован, чтобы бояться.
  
  В 3.55.03 — последняя слабенькая вспышка, с заднего сиденья, за спинкой сиденья водителя; на том светопреставление заканчивается. Слышен голос Тони Скундиста: «Почему бы тебе не поберечь батарейки, Керт? Больше кина не будет». В этот момент экран темнеет: Керт нажимает на кнопку «STOP».
  
  Возобновляется съемка в 4.08.16. На экране Кертис. Что-то желтое обвязано вокруг его талии. Он радостно машет рукой и говорит: «Сейчас вернусь».
  
  Тони Скундист, теперь снимает он, отвечает: «Возвращайся обязательно», — но в его голосе веселье отсутствует напрочь.
  
  Керт хотел войти в гараж и проверить, как там песчанки и есть ли они. Тони решительно отказал. Заявил, что никто не войдет в гараж Б, пока они не убедятся, что опасности нет. Потом помолчал, возможно, прокрутил в голове ответ и осознал его абсурдность: действительно, о какой безопасности могла идти речь при столь тесном контакте с «бьюиком»? Поэтому поправился: «Все остаются вне гаража, пока температура не поднимется до шестидесяти пяти градусов[467]».
  
  — Кто-то должен туда пойти, — подал голос Брайан Коул. Говорил размеренно, словно обсуждал простенькую проблему с человеком с ограниченными умственными способностями.
  
  — Не понимаю, почему патрульный.
  
  Брайан сунул руку в карман и вытащил резервуар с водой Джимми и Розалин.
  
  — Еды им хватит, но без воды они умрут от жажды.
  
  — Нет, не умрут. Во всяком случае, не сразу.
  
  — Температура может подняться до шестидесяти пяти только через пару дней, сержант. Вам бы хотелось провести сорок восемь часов без воды?
  
  — Я знаю, что мне бы не хотелось. — Керт пытался не улыбаться, но губы все равно кривила улыбка. Он взял пластиковый контейнер у Брайана. Но тут же Тони забрал у него резервуар, до того, как он прижился в руке Керта. При этом сержант не смотрел на члена следственной группы: взгляд его не отрывался от патрульного Брайана Коула.
  
  — Я должен разрешить одному из моих подчиненных рискнуть жизнью, чтобы напоить водой двух мышей? Ты говоришь мне об этом, патрульный? Я просто хочу внести ясность?
  
  Если он ожидал, что Брайан покраснеет или смутится, то его ждало разочарование. Брайан все так же терпеливо смотрел на него, как бы говоря: «Да, да, да, выговоритесь, босс. Чем скорее вы выговоритесь, тем скорее сможете расслабиться и поступить правильно».
  
  — Я не могу в это поверить, — продолжил Тони. — Один из нас сошел с ума. Должно быть, я.
  
  — Они же такие маленькие. — В голосе Брайана слышалось то же долготерпение, которое читалось на его лице. — И именно мы посадили их туда, сержант, в добровольцы они не вызывались. Мы несем за них ответственность. А теперь я готов пойти, если скажете, именно я забыл…
  
  Тони вскинул руки к небу, будто просил богов вмешаться, потом они бессильно упали. Краснота начала подниматься от воротника, захватывая шею, челюсть, встретилась с пятнами румянца на щеках: привет, соседи.
  
  — Дерьмо собачье! — пробормотал он.
  
  Слова эти не в первый раз слетали с его губ, и патрульные знали, что улыбаться никак нельзя. В такой момент многие, если не большинство, вскричали бы: «Ну и хрен с вами! Делайте что хотите! — с тем, чтобы потом отвернуться и уйти. Но, если ты сидишь в большом кресле и получаешь большие деньги за то, что принимаешь большие решения, для тебя это невозможно. О чем знали и патрульные взвода Д, и сам Тони. Он постоял, глядя на свои башмаки. Из-за здания доносился мерный стрекот красной газонокосилки «Бриггс-и-Страттон».
  
  — Сержант… — начал Кертис.
  
  — Парень, сделай нам всем одолжение, замолчи.
  
  Кертис замолчал.
  
  Несколько мгновений спустя Тони поднял голову:
  
  — Веревку, о которой я тебя просил… ты ее приобрел?
  
  — Да, сэр. Отличная веревка. Ее используют альпинисты. Так мне, во всяком случае, сказал продавец в спортивном магазине.
  
  — Она там? — Тони указал на гараж.
  
  — Нет, в багажнике моего автомобиля.
  
  — Что ж, возблагодарим Господа за маленькие радости. Принеси ее сюда. И надеюсь, нам не придется выяснять, так ли она хороша. — Он посмотрел на Брайана Коула. — Может, тебе съездить в «Агуэй» или в «Гигантский орел», патрульный Коул? Привез бы мышкам пару бутылочек «Эвиана» или «Польской родниковой воды». Черт, чего уж размениваться по мелочам, «Перье»! Как насчет бутылки «Перье»?
  
  Брайан молчал, взгляд его оставался таким же терпеливым. Тони не выдержал и отвел глаза.
  
  — Бедные мышки! Дерьмо собачье!
  
  Керт принес желтую нейлоновую веревку, сплетенную из трех жил, длиной никак не меньше ста футов. Сделал скользящую петлю, надел себе на талию, бухту отдал Хадди Ройеру (он весил двести пятьдесят фунтов и всегда выступал за взвод Д в соревнованиях по перетягиванию каната, которые являлись неотъемлемой частью пикника на Четвертое июля).
  
  — Когда я дам тебе команду, — наставлял Тони Хадди, — ты выдернешь его, словно на нем загорелась одежда. И не беспокойся, что сломаешь ему ключицу или проломишь толстый череп, протаскивая через дверной проем. Понял?
  
  — Да, сержант.
  
  — Хорошо. Я рад, что хоть кто-то понимает, с чем мы имеем дело. Это не гребаная игра в прятки в летнем лагере. — Он пробежался рукой по коротко стриженным волосам, вновь повернулся к Керту: — Надо ли мне говорить тебе, что ты должен немедленно повернуться и выйти оттуда, если почувствуешь: что-то, пусть самая малость, не так?
  
  — Нет.
  
  — И если багажник откроется, Кертис, ты убегаешь. Понятно? Убегаешь, будто за тобой гонятся черти.
  
  — Обещаю.
  
  — Дай мне видеокамеру.
  
  Кертис протянул ее — Тони взял. Сэнди не было, он пропустил весь спектакль, но, когда Хадди потом рассказал ему, что впервые увидел сержанта испуганным, порадовался, что при этом не присутствовал. Кое-что видеть совсем и не хочется.
  
  — На пребывание в гараже у тебя ровно минута, патрульный Уилкокс. Потом я вытащу тебя оттуда, потеряешь ли ты сознание, начнешь пердеть или запоешь «Колумбия, жемчужина океана».
  
  — Девяносто секунд.
  
  — Нет. Если будешь торговаться, сокращу время пребывания до тридцати.
  
  Кертис Уилкокс стоит на солнце у двери в боковой стене гаража Б. Веревка затянута на талии. На пленке он выглядит молодым, и становится все моложе с каждым ушедшим годом. Время от времени он сам просматривал кассету и, должно быть, чувствовал то же самое, пусть никогда об этом не говорил. И он не выглядит испуганным. Ни капельки. Ему не терпится попасть в гараж. Он машет камере рукой и говорит: «Сейчас вернусь».
  
  — Возвращайся обязательно, — отвечает ему Тони.
  
  Керт поворачивается и входит в гараж. На мгновение он похож на призрака, но тут же Тони уносит камеру с яркого солнца, и мы снова видим Керта ясно и отчетливо. Он направляется к автомобилю, начинает обходить его сзади.
  
  — Нет! — кричит Тони. — Нет, дубина, ты хочешь зацепить веревку? Проверь песчанок, дай им воды и выметайся оттуда к чертовой матери!
  
  Керт, не поворачиваясь, поднимает руку с оттопыренным большим пальцем, показывая, что у него полный порядок. Картинка дергается: Тони регулирует резкость.
  
  Кертис смотрит в окно водительской дверцы, замирает, с его губ срывается: «Срань господня!»
  
  — Сержант, мне тянуть… — начинает Хадди, и тут Кертис оборачивается. Картинка вновь дергается, Тони управляется с камерой не так ловко, как Кертис, но на лице Керта легко читается изумление.
  
  — Не тяни меня! — кричит он. — Не надо! Со мной все в порядке! — С этими словами он открывает дверцу «роудмастера».
  
  — Не лезь в кабину! — кричит Тони, камера так и ходит в его руках.
  
  Керт пропускает его слова мимо ушей, осторожно протаскивает мимо большого рулевого колеса пластмассовую клетку с песчанками. Коленом закрывает дверцу «бьюика» и возвращается к двери с клеткой в руках. Клетка эта, с двумя «комнатушками» по краям, соединенными коридором, напоминает пластмассовую гантель.
  
  — Зафиксируйте это на пленке! — кричит Керт, он вибрирует от волнения. — Зафиксируйте!
  
  Тони фиксирует. И приближение Керта к двери, и его выход на солнце. А потом камера нацеливается на левую «комнатушку». Розалин уже не ест, но вроде бы всем довольна и радостно бегает по пластиковому полу. Она видит собравшихся вокруг мужчин и смотрит прямо к камеру, подрагивая усиками, сверкая глазками. Она очень милая, но патрульные из взвода Д не любуются ею. Им не до этого. Камера перемещается на пустой коридор, пустой спортивный зал в его дальнем кольце. Обе дверцы клетки надежно заперты, в дырочку под резервуар с водой над поилкой может пролезть только червячок, но Джимми исчез, как Эннис Рафферти, как мужчина с акцентом Бориса Бадиноффа, из-за которого «бьюик роудмастер» въехал в их жизнь.
  Глава 11
  Теперь: Сэнди
  
  Я замолчал и четырьмя большими глотками осушил стакан ледяного чая, который налила мне Ширли. От чая в лоб словно воткнулась сосулька, и мне пришлось подождать, пока она растает.
  
  В какой-то момент к нам присоединился Эдди Джейкобю. Он уже переоделся в гражданское и сидел на краю скамьи; с одной стороны, сожалел об этом, с другой — не хотел уходить. У меня такой двойственности не было: я радовался, что он здесь. Он мог рассказать свою часть этой долгой истории. Хадди мог бы ему помочь, если б возникла такая необходимость. И Ширли тоже. К 1988-му она работала с нами уже два года, а Мэтт уже превратился в воспоминания, освежаемые редкой открыткой с изображением пальм в солнечной Саратоге, где у Мэтта и его жены была школа обучения вождению автомобилей. Которая, по словам Мэтта, приносила немалый доход.
  
  — Сэнди? — спросил Нед. — Вы в порядке?
  
  — Конечно. Думал о том, как неуклюже управлялся Тони с видеокамерой. У твоего отца получалось гораздо лучше, прямо-таки Стивен Спилберг, но…
  
  — Я могу посмотреть эти пленки? — спросил Нед.
  
  Я посмотрел на Хадди… Арки… Фила… Эдди. В глазах каждого увидел одно и то же: «Решать тебе». Естественно. Кто сидит в большом кресле, тот и принимает большие решения. И чаще всего мне это нравится. Не буду кривить душой.
  
  — Почему нет? Если только смотреть ты будешь здесь. Мне бы не хотелось, чтобы их выносили за пределы базы. Можно сказать, они — собственность взвода Д. Но здесь… Никаких возражений. Можешь воспользоваться видеомагнитофоном в комнате отдыха на втором этаже. Только прими таблетку транквилизатора, перед тем как будешь смотреть пленки, снятые Тони. Я прав, Эдди?
  
  Какое-то время Эдди смотрел на противоположную сторону автостоянки. Не на гараж Б, в котором стоял «роудмастер», а на то место, где до 1982 года находился гараж А.
  
  — Я многого не знаю. И не помню. Самое значимое произошло до того, как я здесь появился, знаете ли.
  
  Даже Нед наверняка чувствовал, когда человек врал; а уж Эдди лгуном был отвратительным.
  
  — Я просто подошел сказать, что отработал три часа, которые задолжал в мае, сержант… помните, когда помогал родственникам в постройке новой студии.
  
  — Ага, — кивнул я.
  
  Голова Эдди ходила вверх-вниз.
  
  — Вот-вот. Я их отработал и положил рапорт о конопле, которую мы нашли на поле Робби Реннертса, вам на стол. А теперь, если не возражаете, я поеду домой.
  
  Он говорил про «Тэп». Его дом вне дома. Сняв форму, Эдди Джи любил пропустить стаканчик-другой. Он уже начал подниматься, но я усадил его на место, сжав запястье.
  
  — Возражаем, Эдди.
  
  — Что?
  
  — Я бы хотел, чтобы ты еще немного посидел с нами.
  
  — Босс, мне действительно надо…
  
  — Посиди, — повторил я. — Я думаю, ты у этого парнишки в долгу.
  
  — Я не понимаю, при чем…
  
  — Его отец спас тебе жизнь, помнишь?
  
  Эдди распрямил плечи.
  
  — Я не уверен, можно ли сказать, что он…
  
  — Да перестань, — оборвал его Хадди. — Я же там был.
  
  Внезапно у Неда пропал интерес в видеокассетам.
  
  — Мой отец спас вам жизнь, Эдди? Как?
  
  Эдди медлил с ответом, потом сдался:
  
  — Затащил меня за трактор «Джон Дир». Братья О’Дей, они…
  
  — Леденящую кровь сагу о братьях О’Дей мы послушаем в другой раз, — теперь оборвал его я. — Видишь ли, Эдди, мы тут проводим эксгумацию, а ты знаешь, где похоронено одно из тел. И мои слова следует понимать буквально.
  
  — Там были Хадди и Ширли, они могут…
  
  — Да, были. И Джордж Морган, если не ошибаюсь…
  
  — Не ошибаешься, — кивнула Ширли.
  
  — …но что из этого? — Я по-прежнему держал Эдди за запястье, и мне хотелось вновь сжать его. Сильно. Мне нравился Эдди, всегда нравился, и он часто мог проявить храбрость, но была в нем и трусоватая жилка. Не знаю, как первое могло соседствовать со вторым в одном человеке, но соседствовало. Я видел это не единожды. Эдди застыл как истукан, в девяносто шестом, когда Трейвис и Трейси О’Дей начали палить из своих автоматов из окон фермерского дома. Керту пришлось выскакивать из-за укрытия и за шиворот тащить его в безопасное место. И вот теперь он пытался доказывать свою непричастность к другой истории, в которой отец Неда играл ключевую роль. Не потому, что он сделал что-то не так, такого не было, — лишь бы не оживлять пугающие и болезненные воспоминания.
  
  — Сэнди, мне действительно пора. У меня столько дел, больше нельзя откладывать, и…
  
  — Мы рассказываем мальчику о его отце, — отчеканил я. — И мне представляется, что ты, Эдди, должен сидеть тихо, может, съесть сандвич и выпить стакан ледяного чая и ждать, пока тебе будет что сказать.
  
  Он заерзал на краешке скамьи, посмотрел на нас. Я знаю, что он увидел в глазах сына Керта: недоумение и любопытство. Мы напоминали совет старейшин, пригласивший юношу, чтобы спеть ему боевые песни прошлого. Но вот песни спеты и что потом? Если Нед — храбрый воин, его можно послать в погоню за мечтой: убить указанного зверя, увидеть все, что нужно, пока кровь из сердца зверя еще свежа на губах, вернуться мужчиной. Если история эта могла закончиться неким испытанием, в ходе которого Нед продемонстрировал бы новый уровень зрелости и понимания, все было гораздо проще. Но времена изменились. Такие испытания ушли в прошлое. Нынче куда важнее, что ты чувствуешь, а не что делаешь. И я думаю, это неправильно.
  
  Но что увидел Эдди в наших глазах? Негодование? Даже презрение? Может, сожаление, что Кертис Уилкокс, а не он, остановил грузовик с сорванным протектором, что не его размазал по борту грузовика Брэдли Роуч? Страдающего избытком веса Эдди Джейкобю, который пил слишком много и которому, если он не сможет остановиться, вероятно, предстояла поездка в Скрантон и две недели в клинике в рамках Программы помощи сотрудникам полиции? Парня, который всегда запаздывал со своими рапортами и не понимал соль шутки без подробных объяснений? Надеюсь, он ничего этого не увидел, потому что была в нем и другая сторона, хорошая, но точно поручиться за это не могу. Что-то, конечно, в наших взглядах читалось. Может, и все.
  
  — …общую картину?
  
  Я повернулся к Неду, радуясь, что он отвлек меня от неприятных мыслей.
  
  — Повтори.
  
  — Я спросил, вы когда-нибудь говорили о том, что все-таки представляет собой этот «бьюик», откуда он взялся, зачем? Хоть раз пытались представить себе общую картину?
  
  — Ну… мы же провели то совещание в «Кантри уэй», — ответил я, не очень-то понимая, куда он клонит. — Я же рассказывал, как…
  
  — Да, конечно, но там решались чисто административные вопросы, и ничего больше.
  
  — В колледже ты будешь учиться на «отлично». — Арки похлопал его по колену. — Если мальчишка может оперировать такими словами легко и непринужденно, в колледже проблем у него не будет.
  
  Нед улыбнулся.
  
  — Административные. Организационные. Бюрократические. Корпоративные.
  
  — Хватит умничать, сынок, — остановил его Хадди. — От твоих слов у меня начинает болеть голова.
  
  — Во всяком случае, я говорю не о том совещании, которое вы провели в «Кантри уэй». Вы должны были… Я хочу сказать, с течением времени вы должны были…
  
  Я знал, что он пытается сказать, но одновременно знал и кое-что еще: парню никогда не понять, как все обстояло на самом деле. До чего, по большей части, буднично. Текла обычная жизнь. Продолжающаяся после того, как человек полюбовался прекрасным закатом, выпил отменного шампанского или получил плохие вести из дома. Рядом с нашим рабочим местом стояло чудо из чудес, но оно не меняло количества бумаг, которые нам приходилось писать, мы точно так же чистили зубы, точно так же занимались любовью с нашими женами и девушками. Это чудо не поднимало нас на новый уровень существования, не позволяло глубже проникать в суть вещей. Наши задницы по-прежнему чесались, и, когда такое случалось, мы их почесывали, как и прежде.
  
  — Я полагаю, Тони и твой отец много говорили об этом, но на работе, во всяком случае, для большинства из нас, «бьюик» ушел на второй план, как любой «висяк». Он…
  
  — «Висяк»! — выкрикнул он с отцовскими интонациями. «Еще одна цепочка событий, — подумал я. — Это удивительное сходство отца и сына. Цепочка, которая утончилась, но не разорвалась».
  
  — Именно так, — кивнул я. — Потому что обычную работу с нас никто не снимал, автомобили сталкивались, пешеходов давили, дома грабили, наркотики распространяли, а иной раз случались и убийства.
  
  Разочарование, отразившееся на лице Неда, огорчило меня. Я словно его подвел. Нелепо, конечно, но чистая правда. Потом в голове сверкнула спасительная мысль.
  
  — Помнится, мы об этом говорили. На…
  
  — …пикнике, — вставил Фил Кандлтон. По поводу Дня труда[468]. Ты об этом, да?
  
  Я кивнул. 1979 год. Старое футбольное поле Академии, ниже по течению Редферн-стрим. Пикник на День труда нравился нам гораздо больше пикника на Четвертое июля, частично потому, что устраивался он рядом с домом, и кто хотел, мог приехать с семьей, но главным образом по другой причине: устраивался он только для взвода Д. Вот и проводили мы его, как настоящий пикник.
  
  Фил рассмеялся.
  
  — А ведь точно. Я вот и забыл, а говорили мы тогда только об этом «бьюике», и ни о чем больше. Чем больше говорили, тем больше пили. У меня голова болела потом два дня.
  
  — Этот пикник всегда удается, — подтвердил Хадди. — Ты был на нем в прошлом году, не так ли, Нед?
  
  — В позапрошлом, — ответил юноша. — За год до смерти отца. — Он улыбнулся. — Заплыв на камере через речку. Пол Лоувинг еще вывалился из нее и подвернул ногу.
  
  Мы рассмеялись, Эдди чуть ли не громче всех.
  
  — Говорили мы много, но ни к каким выводам не пришли, — продолжил я. — Да и какие мы могли делать выводы? Разве что один: когда температура в гараже падает, что-то происходит. Только и из этого правила бывали исключения. Иногда, особенно через несколько лет, температура могла немного опускаться, а потом подниматься. Иногда гудение набирало силу… а потом все смолкало, словно кто-то вынимал штепсель из розетки. Эннис исчез без светопреставления, Джимми-песчанка — после, а Розалин не исчезла вовсе.
  
  — Вы снова отправили ее в «бьюик»? — спросил Нед.
  
  — Нет, — ответил Фил. — Это же Америка, сынок… дважды здесь не наказывают.
  
  — Розалин дожила остаток своих дней наверху, в комнате отдыха, — уточнил я. — Она умерла в три или четыре года. Тони сказал, что песчанки больше и не живут.
  
  — А еще что-нибудь появлялось? Из «бьюика»?
  
  — Да. Но то, что появлялось, никак не соотносилось с…
  
  — А что появлялось? И как насчет той «летучей мыши»? Мой отец вскрыл ее? Могу я это увидеть? Есть хотя бы фотографии? А может, и…
  
  — Не так быстро. — Я поднял руку. — Съешь сандвич. Не гони лошадей.
  
  Он взял сандвич, начал жевать, глядя поверх него на меня. Вдруг напомнил мне о Розалин, песчанке, которая, повернувшись, уставилась в объектив видеокамеры — с подрагивающими усиками, блестящими глазками.
  
  — Время от времени что-то появлялось, — добавил я. — И время от времени что-то исчезало, в том числе и живые существа. Лягушки. Бабочка. Цветок прямо из горшка, в котором рос. Но холод, гудение и световые вспышки никак не соотносились с этими исчезновениями и, как говорил твой отец, выкидышами «бьюика». Ничего не соотносилось. Понижение температуры, пожалуй, было самым надежным признаком. Ни один фейерверк не начинался без предварительного понижения температуры… но не каждое понижение температуры приводило к фейерверку. Ты понимаешь, о чем я?
  
  — Думаю, да, — кивнул Нед. — Облака не всегда проливаются дождем, но дождя без облаков не бывает.
  
  — Я бы не смог найти более точного сравнения, — улыбнулся я.
  
  Хадди похлопал Неда по колену.
  
  — Знаешь поговорку: на каждое правило есть исключение? Так вот, в случае «бьюика» у нас было одно правило и дюжина исключений. Первое — сам водитель… ты помнишь, тот мужчина в черном пальто и шляпе. Он исчез, но вроде бы без помощи «бьюика».
  
  — Вы в этом уверены? — спросил Нед.
  
  Меня его вопрос удивил. Это нормально, когда сын похож на отца. Это нормально, когда говорит его интонациями. Но в этот момент голос Неда и его вид вкупе создали эффект присутствия Керта. Это почувствовал не только я. Ширли и Арки переглянулись.
  
  — О чем ты? — ответил я вопросом на вопрос.
  
  — Роуч ведь читал газету? Судя по тому, что вы рассказали, в этот момент ничего вокруг себя он заметить не мог. Так откуда вы знаете, что этот мужчина не вернулся к «бьюику»?
  
  У меня было двадцать лет, чтобы подумать о том дне и его последствиях. Двадцать лет, но мысль, что водитель вернулся к «бьюику» (может, даже скрытно проскользнул к нему), не приходила в голову. И, насколько мне известно, остальным тоже. Брэд Роуч сказал, что этот парень так и не вернулся, и мы приняли его слова на веру. Почему? Потому что у всех копов встроенные детекторы лжи, и в этом случае ни одна стрелка не заскочила на красное. Даже не дернулась. Да и с какой стати? Брэд Роуч думал, что говорит правду. Но сие не означало, что он действительно ее говорил.
  
  — Полагаю, это возможно, — ответил я.
  
  Нед пожал плечами, как бы говоря: «Ну, наконец-то мы к чему-то пришли».
  
  — В нашем взводе не было ни Шерлока Холмса, — продолжил я. В моем голосе слышались оправдательные нотки. Я чувствовал, что оправдываюсь, — ни лейтенанта Коломбо. Если уж смотреть правде в глаза, мы всего лишь винтики правоохранительной системы. Парни, которые носят серую форму, с образованием чуть выше среднего. Мы знаем, как пользоваться телефоном и радио, умеем собирать улики, иногда можем высказать догадку. Иной раз кое-кто из нас способен на блестящую догадку. Но «бьюик» — совсем другое дело: ни о каких догадках, блестящих или нет, не могло идти и речи.
  
  — Некоторые думали, что он появился из космоса, — вставил Хадди. — Что он… ну, не знаю, замаскированный робот-разведчик или что-то в этом роде. Они считали, что Энниса похитил инопланетянин, который выдавал себя за человека… в черном пальто и шляпе. Об этом шел разговор на пикнике… в День труда, понимаешь?
  
  — Да, — кивнул Нед.
  
  — Не то чтобы мы серьезно о чем-то толковали, — продолжил Хадди. — Но пили быстрее, чем обычно, и напивались тоже. Никто не буянил, не задирался, даже Джекки О’Хара и Кристиан Содер, за которыми был такой грех. И вообще пикник проходил больно уж спокойно, особенно после того, как закончился футбольный матч.
  
  Я, помнится, сидел на скамье под вязом, вместе с парнями, мы уже все прилично выпили и слушали Брайана Коула. Он рассказывал о летающих тарелках, которые видели около высоковольтных линий в Нью-Гэмпшире, за несколько лет до этого, и о женщине, утверждавшей, что ее похищали пришельцы и вводили ей зонды во все отверстия, какие только есть в человеческом теле.
  
  — И в это верил мой отец? Что его напарника похитили инопланетяне?
  
  — Нет, — ответила Ширли. — В 1988 году случилось нечто такое фантастическое… такое невероятное… такое ужасное…
  
  — Что? — спросил Нед. — Ради Бога, скажите, что?
  
  Вопрос Ширли проигнорировала. Я не уверен, что услышала.
  
  — А через несколько дней я в лоб спросила твоего отца, что он думает по этому поводу, во что верит. Он ответил, не имеет значения.
  
  Нед вытаращился на нее, словно не мог понять значения сказанного:
  
  — Не имеет значения?
  
  — Так он выразился. Он верил: чем бы ни был «бьюик», по большому счету никакой роли это не играло. Для той общей картины, о которой мы говорим. Я спросила его, может, он думает, что кто-то использует «бьюик», чтобы наблюдать за нами… что «бьюик» — замаскированная камера… и он сказал: «Я думаю, его забыли». До сих пор помню, каким ровным, бесстрастным тоном произнес он эти слова, словно говорил… ну, не знаю… о чем-то очень важном вроде королевских сокровищ, закопанных в пустыне до рождения Христова, или о какой-то ерунде вроде почтовой открытки с неправильным адресом, которая так и пылится в отделе доставки. «Отлично провожу время, жалею, что вас нет со мной», — и кого это волнует, если речь идет о далеком-далеком прошлом. Его слова меня успокоили и одновременно от них по спине побежал холодок. Я не могла представить себе, что такой странный и ужасный «бьюик» всего лишь забытая… положенная не туда… оставленная впопыхах вещь. Я ему об этом сказала, и твой отец рассмеялся. А потом обвел рукой западный горизонт. «Ширли, вот что я тебе скажу. Сколько ядерных боеголовок наша великая страна запасла в различных местах от границы между Пенсильванией и Огайо до побережья Тихого океана? И о скольких из них забудут через два или три столетия?
  
  Мы все помолчали, задумавшись над этим.
  
  — Я собиралась бросить работу, — паузу прервала Ширли. — Не могла спать. Постоянно думала о бедном Мистере Диллоне и воспринимала свой уход как дело решенное. Керт уговорил меня остаться, уговорил, сам того не зная. «Я думаю, его забыли», — сказал он, и этого аргумента хватило с лихвой. Я осталась и никогда об этом не пожалела. Это хорошее место, а большинство патрульных — хорошие парни. Последнее относится и к тем, кто ушел от нас. Как Тони.
  
  — Я люблю тебя, Ширли, выходи за меня замуж. — Хадди обнял ее и чмокнул в щечку. Зрелище, доложу я вам, не из самых приятных.
  
  Она двинула его локтем.
  
  — Ты уже женат, дурачок.
  
  И вот тут подал голос Эдди Джи:
  
  — Твой отец верил, что эту машину занесло к нам из другого измерения.
  
  — Другого измерения? Вы шутите. — Нед в упор посмотрел на Эдди. — Нет. Не шутите.
  
  — И он не думал, что все было спланировано, — продолжал Эдди. — В том смысле, что «бьюик» — это не корабль, который отправляют за океан, или спутник, запускаемый в космос. В чем-то Керт даже не считал его реальным.
  
  — Я вас не понимаю, — признался мальчишка.
  
  — Я тоже, — согласилась с ним Ширли.
  
  — Он говорил… — Эдди заерзал на скамье. Вновь посмотрел на то место, где стоял гараж А. — Если хотите знать правду, он говорил об этом на ферме О’Деев. В тот день. Мы ведь провели там почти семь часов, прятались в кукурузе, дожидаясь возвращения этих двух ублюдков. Замерзли. Не могли включить двигатель, нагреватель. Говорили обо всем: охоте, рыбалке, боулинге, женах, планах на будущее. Керт сказал, что через пять лет намерен уйти из ПШП…
  
  — Он так сказал? — у Неда округлились глаза.
  
  Эдди кивнул.
  
  — Время от времени мы все так говорим, парень. Наркоманы тоже говорят, что собираются соскочить с иглы. И я говорил ему, что хотел бы открыть частную охранную фирму в Бурге, а еще купить новенький «уиннибаго». Он сказал, что хочет пойти учиться в университет Хорликса, но твоя мать категорически против. Она считала, что их задача — дать высшее образование детям, а не ему. От нее ему крепко доставалось, но он ее не винил. Она ведь не знала, чем вызвано его желание учиться дальше, а рассказать он не мог. Вот так мы и добрались до «бьюика». Тогда он и сказал, я это очень хорошо запомнил, что мы видим его как «бьюик», потому что должны как-то видеть.
  
  — Должны как-то видеть, — пробормотал Нед. Наклонился вперед, потер лоб двумя пальцами, словно у него разболелась голова.
  
  — Мои слова, возможно, совершенно тебя запутали, но я понял, что он хотел этим сказать. Вот здесь, — и Эдди постучал себя по груди, чуть повыше сердца.
  
  Нед повернулся ко мне.
  
  — Сэнди, в тот день, когда вы устроили пикник, кто-нибудь предложил… — Он не закончил фразу.
  
  — Предложил что? — спросил я.
  
  Он покачал головой, посмотрел на остатки сандвича, сунул в рот.
  
  — Не имеет значения. Не важно. Мой отец действительно вскрыл ту «летучую мышь», которую вы нашли в гараже?
  
  — Да. После второго светопреставления, аккурат перед пикником в День труда.
  
  — Расскажи парню о листьях, — подал голос Фил. — Ты об этом забыл.
  
  И точно, я забыл. Не думал о листьях последние шесть или восемь лет.
  
  — Сам расскажи, — возразил я. — Ты держал их в руках.
  
  Фил кивнул, несколько секунд молчал, а потом начал рассказывать, громко и отчетливо, словно докладывал вышестоящему офицеру.
  Глава 12
  Теперь: Фил
  
  — Второе светопреставление прошло во второй половине дня. Так? Керт идет в гараж и выносит клетку. Мы видим, что одной из песчанок нет. Идут разговоры. Кто-то фотографирует. Сержант Скундист спрашивает, кто сейчас должен дежурить в будке. Брайан Коул отвечает: «Я, сержант».
  
  Остальные заходят в здание. Понятно? Я слышу, как Кертис говорит сержанту: «Я собираюсь вскрыть эту «летучую мышь», до того как она исчезнет, как все остальное. Вы мне поможете?» Сержант говорит, мол, почему нет, помогу, этим вечером, если у тебя будет такое желание. Керт спрашивает: «Почему не сейчас?», — и сержант отвечает: «Потому что тебе надо закончить смену. Джон Кью надеется на тебя, парень, а правонарушители дрожат, услышав рев двигателя твоей машины». Так он иногда говорил, прямо-таки как проповедник.
  
  Керт, он не спорит. Знает, что бесполезно. Уходит. Около пяти часов входит Коул и зовет меня. Просит понаблюдать за гаражом, пока он сходит в сортир. Я, разумеется, соглашаюсь. Иду к гаражу. Заглядываю внутрь. Ситуация нормальная, чистая пятерка. Температура поднялась на один градус. Я иду в будку. Решаю, что там очень уж жарко. На стуле лежит каталог «Л. Л. Бина»[469]. Я собираюсь его взять. Протягиваю руку и тут слышу какой-то скрежет, а потом глухой удар. Такие звуки обычно раздаются, когда открываешь защелку и пружина очень уж сильно отбрасывает крышку багажника. Я выбегаю из будки. Спешу к окнам. Багажник «бьюика» открыт. Поначалу мне кажется, что из него вылетают обугленные кусочки бумаги. Кружатся, словно подхваченные вихрем. Но пыль на полу лежит неподвижно. Ее вихрь не поднимает. Движется только воздух, который вырывается из багажника. Я вижу, что кусочки бумаги больно уж одинаковые, и решаю, что это листья. Потом выяснилось, что я не ошибся.
  
  Я достал из нагрудного кармана блокнот. Шариковой ручкой нарисовал один из листочков:
  
  
  — Похоже на улыбку, — прокомментировал парнишка.
  
  — Как чертова улыбка, — согласился я. — Только не одна.
  
  Сотни. Сотни черных улыбок кружились в воздухе. Некоторые падали на крышу «бьюика». Другие — обратно в багажник. Большая часть — на пол. Я побежал за Тони. Он принес видеокамеру. Лицо залила краска, он бормотал: «Что теперь, что потом, какого черта, что теперь?» Что-то в этом роде. Вроде бы забавно, но тогда мне так не казалось, можете мне поверить.
  
  Мы посмотрели в окно. Увидели, что листья разбросаны по бетонному полу. Их много, совсем как на лужайке после октябрьского сильного дождя с ветром. Но они уже начали скукоживаться по краям. Стали меньше напоминать улыбки и больше — листья. Слава Богу. И черными они не остались. Стали светлеть прямо у нас на глазах. И утончаться. Тут подошел Сэнди. На фейерверк он не успел, а вот листопад застал.
  
  Сэнди сказал: «Тони позвонил мне домой и спросил, не смогу ли я приехать к семи вечера. Сказал, что он и Керт собираются заняться одним делом, в котором я, возможно, захочу поучаствовать. Я не стал ждать семи. Приехал сразу. Из любопытства».
  
  — Любопытство — не порок, — вставил Нед. Голос так похож на отцовский, что у меня по спине побежали мурашки. И посмотрел на меня. — Пожалуйста, продолжайте.
  
  — Больше добавить особенно нечего. Листья становились все тоньше. Я могу ошибаться, но думаю, мы видели, как это происходило.
  
  — Ты не ошибаешься, — заверил Сэнди.
  
  — Я очень разволновался. Ни о чем не думал. Побежал к боковой двери. Вдруг Тони бросается за мной. Хватает меня за шею. «Эй! — говорю я. — Отпустите меня, отпустите, вы же полиция, а не бандиты!» А он говорит, чтобы я эти шутки оставил для концерта самодеятельности. «Дело серьезное, Фил, — говорит он. — У меня есть основания предполагать, что один мой патрульный уже стал жертвой этой чертовой хреновины. И я не хочу терять второго».
  
  Я отвечаю, что обвяжусь веревкой. Очень мне уж хотелось добраться до листьев. Не могу вспомнить почему. Он говорит, что не пойдет за этой чертовой веревкой. Я говорю, что сам схожу за этой чертовой веревкой. Он говорит: «Забудь о веревке, разрешения я не дам». Тогда я говорю: «А вы подержите меня за ноги, сержант. Я хочу вытащить несколько листиков. Некоторые лежат меньше чем в пяти футах от двери. Далеко от автомобиля. Что скажете?»
  
  «Я скажу, что у тебя съехала крыша, от автомобиля здесь все близко», — отвечает он, но, поскольку это не отказ, я открываю дверь. И сразу в нос ударяет запах. Вроде бы перечной мяты, но не такой приятный. А сквозь него пробивался другой запах. Куда противнее. Тухлой капусты. От такого желудок выворачивается, но от волнения я сперва ничего и не заметил. Был тогда моложе, так? Улегся на живот. Сержант держал меня за бедра. И только я вполз в гараж, говорит: «Достаточно, Фил. Если можешь дотянуться до них, хватай. Если нет, я тебя вытаскиваю».
  
  Лежащие рядом листочки уже стали белыми, я схватил где-то с десяток. Гладких и мягких, но неприятных на ощупь. Я, помнится, подумал о помидорах, когда они гниют под кожурой. А чуть дальше увидел пару еще черных. Потянулся и схватил их, но от моего прикосновения они тоже сразу стали белыми. А подушечки пальцев закололо. Еще сильнее запахло мятой, и я услышал какой-то звук. Подумал, что услышал. Словно вздох. Вроде того, когда открываешь банку с газировкой.
  
  Я начал выползать оттуда, поначалу все шло хорошо, а потом… ощущение от этих листочков в моих руках… мягких и гладких, словно…
  
  Несколько секунд я не мог продолжать. Будто эти ощущения вернулись. Но парнишка смотрел на меня, и я знал, что замолчать он мне не даст, ни в коем разе, поэтому продолжил. Да и сам хотел поскорее выговориться.
  
  — Я запаниковал. Понимаешь? Начал отталкиваться локтями, дергать ногами. Лето. Я в рубашке с короткими рукавами. Локоть упирается в один из черных листочков. Он шипит, как… как не знаю что. Просто шипит. И выпускает облако мятно-капустного запаха. Становится белым. Словно мое прикосновение замораживает его и убивает. Подумал я об этом позже. В тот момент думал только об одном: как бы на хер выбраться из гаража. Извини, Ширли.
  
  — Ничего страшного. — Она похлопала меня по руке. Хорошая девочка. Всегда такой была. И со своими обязанностями справляется лучше, чем Мэтт Бабицки, на порядок лучше, да и смотреть на нее куда приятнее, чем на него. Я накрыл ее руку своей, легонько сжал. Потом продолжил, и слова стали срываться с языка куда как легче. Странно это, но, если говоришь о прошлом, оно возвращается. И становится все отчетливее и отчетливее.
  
  — Я вскинул глаза на этот «бьюик». И хотя он стоял посреди гаража, в добрых двенадцати футах от меня, мне вдруг показалось, что до него рукой подать. Огромного, как гора Эверест. Сверкающего, как грань бриллианта. У меня возникло ощущение, что фары — глаза, и они смотрят на меня. И я услышал шепот. Не удивляйся, парень. Шепот мы все слышали. Бессловесный шепот, никто ничего разобрать не мог, но я его точно слышал. Только звучал он прямо в голове, попадал туда не через уши. Прямо-таки телепатия. Может, у меня разыгралось воображение, но не думаю. Я сразу превратился в шестилетнего малыша. Боящегося того, кто живет под моей кроватью. Потому что живущий там собирался утащить меня к себе, я это точно знал. Забрать туда, где теперь находился Эннис. Вот я и запаниковал. Задергался, закричал: «Вытаскивайте меня, вытаскивайте, скорее!» И они вытащили. Сержант и другой парень…
  
  — Другим парнем был я, — заметил Сэнди. — Ты напугал нас до чертиков, Фил. Сначала вроде бы все шло хорошо, а потом ты вдруг заорал и задергался. Я думал, у тебя горлом пойдет кровь или ты посинеешь лицом. Но ты только… да ладно, — и жестом предложил мне продолжать.
  
  — Листочки я вытащил. Вернее, то, что от них осталось. Испугавшись, я сжал пальцы в кулаки, понимаешь? Сжал листочки. А оказавшись за дверью, понял, что руки у меня мокрые. Люди кричали: «Ты в порядке? Что случилось, Фил?» Я стоял на коленях, рубашка задралась до шеи, живот покраснел от трения о бетонный пол. Подумал: «Я стер ладони в кровь, вот они и мокрые». А потом увидел белую пасту. Похожую на зубную. Это все, что осталось от листьев.
  
  Я замолчал, задумался.
  
  — А вот теперь я намерен сказать вам правду, понятно? Никакая это была не паста. Я словно зажал в руках бычью сперму. И еще этот ужасный запах. Вы можете сказать: «Немного мяты и капусты, что тут ужасного?» — и будете правы, но одновременно и не правы. Потому что на земле ничего так не пахнет. Во всяком случае, мне такой запах не встречался.
  
  Я вытер ладони о штаны и прошел в дом. Спустился в подвал. Брайан Коул как раз выходил из тамошнего сральника. Он вроде бы услышал какие-то крики, пожелал узнать, с чего сыр-бор. Я не просто ему не ответил, вообще не отреагировал на его вопрос. Проскочил мимо, словно и не увидел. Чуть не сшиб с ног. Стал мыть руки. Мыл и представлял, как белая жижа, теплая, мягкая, склизлая, выдавливалась из кулаков. От мысли, как она покалывала ладони и подушечки пальцев, меня вывернуло. Мой желудок не только выдал съеденный обед. Нет, поднялся к горлу и вывернулся наизнанку вместе со всем, что в нем находилось. Примерно так же, как мать выливала с крыльца воду из тазика, в котором мыла посуду. Брызнул фонтан. Я не хотел бы об этом рассказывать, но ты должен знать все. Я не блевал — умирал. Такое случалось со мной лишь однажды. Когда я впервые увидел человека, погибшего в автоаварии. Добравшись туда, первым делом я увидел батон белого хлеба, лежащий на разделительной полосе старой Стэтлер-пайк, а потом — верхнюю половину тела ребенка. Мальчика со светлыми волосами. По его языку ползла муха. Мыла лапки в слюне. Этого мне хватило. Я думал, что умру раньше, чем проблююсь.
  
  — Со мной такое тоже случалось, — вставил Хадди. — Стыдиться тут нечего.
  
  — Я и не стыжусь, — ответил я. — Стараюсь, чтобы он понял, вот и все. Ясно? — глубоко вдохнул, набрал полную грудь сладкого воздуха, и тут до меня доходит, что отец парнишки тоже погиб на дороге. Я ему улыбнулся. — Спасибо Господу за маленькие радости — унитаз находился рядом с раковиной, так что практически ничего не попало ни на мои ноги, ни на пол.
  
  — А в конце концов листья исчезли, — добавил Сэнди. — В буквальном смысле этого слова. Растаяли, как колдунья в «Волшебнике страны Оз». Какое-то время мы видели их следы на полу гаража Б, через неделю от них остались лишь маленькие пятнышки на бетоне. Желтоватые, очень светлые.
  
  — Да, а я на пару месяцев стал одним из тех, кто постоянно моет руки. — Я вздохнул. — Иногда не мог прикоснуться к еде. Если жена паковала мне сандвичи, я брал их салфеткой, так и ел, последний кусочек сбрасывал с салфетки в рот, лишь бы не трогать пальцами. Если есть приходилось в патрульной машине, надевал перчатки. И все равно думал, что заболею. Представлял себе, что у меня начнется болезнь десен, от которой выпадают зубы. Но это прошло. — Я посмотрел на Неда, подождал, пока он встретится со мной взглядом. — Осталось в прошлом, сынок.
  Глава 13
  Теперь: Сэнди
  
  Нед смотрел на Фила. Лицо парнишки было спокойным, но я чувствовал во взгляде неприятие последних слов, вывода. Думаю, почувствовал это и Фил. Сложил руки на груди, опустил голову, уставился в пол, как бы говоря, что он все сказал, закончил давать показания.
  
  Нед повернулся ко мне:
  
  — А что произошло в тот вечер? Когда вы вскрыли «летучую мышь»?
  
  Он продолжал называть это существо летучей мышью, хотя никакой летучей мышью оно не было. Это всего лишь слово, которое я использовал, по терминологии Керта — гвоздь, чтобы повесить шляпу. И внезапно я на него разозлился. Не просто разозлился, он, можно сказать, вывел меня из себя. Но злился я и на себя, что испытываю такие чувства, смею их испытывать. Видите ли, разозлился-то я из-за сущего пустяка. Не понравилось, что мальчишка поднимает голову. Встречается со мной взглядом. Задает вопросы. Делает глупые предположения. К примеру, называет летучей мышью невиданное, неописуемое существо, которое выбралось через щель в полу вселенной, а потом умерло. Но прежде всего вывели меня из себя его поднятая голова и глаза. Понимаю, меня это характеризует не с лучшей стороны, но и лгать насчет этого не собираюсь.
  
  До этого момента я главным образом его жалел. С того дня, как он начал захаживать в расположение взвода, во всех своих действиях руководствовался жалостью. Потому что, моя окна, сгребая листья или убирая снег, он не поднимал головы. Смиренно уткнувшись в землю. И не было нужды смотреть в его глаза. Не было нужды задавать себе вопросы. С жалостью удобно. Не так ли? Жалость возносит на вершину. А теперь он вдруг поднимает голову, спрашивает, что его интересует, не довольствуясь тем, о чем ему рассказывают, а в глазах нет и толики смирения. Он думал, что имеет на это право, — вот это меня и взбесило. Он думал, что я несу за все ответ, что рассказанное здесь — не подарок, а возвращаемый должок, и это взбесило меня еще больше. А окончательно добило осознание его правоты. Так и хотелось врезать ему ребром ладони по подбородку, сбросить со скамьи на землю. Он думал, что имеет право все это слушать, вот мне и хотелось, чтобы он об этом пожалел.
  
  Полагаю, наше отношение к молодым со временем особенно не меняется. У меня не было ни детей, ни семьи, наверное, не будет преувеличением, если я скажу, что женился на взводе Д. Но опыт общения с молодыми у меня есть, и немалый. И с патрульными, и с гражданскими. Часто приходилось иметь с ними дело. И мне представляется, когда мы больше не можем жалеть их, когда они отвергают нашу жалость (если без негодования, то с раздражением), то тогда мы начинаем жалеть себя. Хотим знать, куда ушли наши дорогие малыши, наши милые крошки? Разве мы не учили их играть на фортепьяно, не показывали им крученые броски? Разве не читали первые книжки, не помогали в поисках потерянных вещей? Так как они смеют поднимать на нас глаза и задавать свои глупые вопросы? Как смеют требовать большего, чем мы хотим дать?
  
  — Сэнди? Что случилось в тот вечер, когда вы вскрыли…
  
  — Ничего такого, что тебе хотелось бы услышать, — ответил я, и когда его глаза чуть расширились от холодности моего голоса, испытал чувство пусть неглубокого, но удовлетворения. — Ничего такого, что хотел увидеть твой отец. Или Тони. Никакого ответа мы не нашли. Потому что ответа не было и не могло быть. Все, связанное с «бьюиком», — мираж, какой можно увидеть на автостраде 87 в жаркий и ясный день. Только это не вся правда. Иначе, думаю, мы забыли бы про «бьюик». Как забываем про убийство, если проходит шесть месяцев, и понимаем: того, кто это сделал, уже не найти. Но с «бьюиком» все обстояло несколько иначе. То, что появлялось из «бьюика», мы могли увидеть. Потрогать, услышать. А еще и…
  Глава 14
  Тогда
  
  — Фу, — вырвалось у Сэнди Диаборна. — Ну и запах!
  
  Он поднял руку к лицу, но коснулся не кожи, а синей пластмассовой маски, которая закрывала рот и нос. Такие надевают стоматологи перед тем, как просят пациента открыть рот. Насчет микробов Сэнди ничего сказать не мог, но уж запах маска точно не задерживала. Запах протухшей капусты, который заполнил кладовую, как только Кертис вскрыл живот существа, отдаленно напоминающего летучую мышь.
  
  — Мы к нему привыкнем, — ответил Кертис из-под маски. Ему и Сэнди достались синие, зато сержанту — карамельно-розовая. Ума Кертису Уилкоксу хватало, многое он предугадывал верно, но вот с запахом ошибся. Они к нему не привыкли. Да и никто не сумел бы.
  
  Однако Сэнди не мог не отметить, что к вскрытию патрульный Уилкокс подготовился основательно. В конце смены Кертис завернул домой и забрал комплект для проведения вскрытия. Добавил к нему хороший микроскоп (позаимствовал у университетского приятеля), несколько пачек хирургических перчаток и пару очень ярких ламп «Тензор». Сказал жене, что собирается вскрыть лису, которую подстрелили в расположении взвода.
  
  — Будь осторожен, — предупредила она. — Они — переносчики бешенства.
  
  Керт пообещал, что будет работать в перчатках, и намеревался сдержать слово. Полагал, что в перчатках должны работать все трое. Потому что «летучая мышь» могла наградить их чем-то почище бешенства, болезнью, переносчики которой могли оставаться в живых даже после смерти своего хозяина. Трудно сказать, требовалось ли Тони Скундисту и Сэнди Диаборну напоминание о принципе единоначалия (скорее всего нет), но они тем не менее его услышали, лишь только Керт закрыл дверь в подвал у нижней ступеньки лестницы и запер ее на засов.
  
  — Пока дверь закрыта, командую здесь я. — В голосе не слышалось ни йоты волнения, чувствовалось, что Кертис абсолютно уверен в себе. Слова эти предназначались главным образом Тони, потому что тот был практически в два раза старше, и если кого Кертис и мог считать напарником, так только его. Сэнди взяли за компанию, и он это знал. — Все согласны? Потому что, если есть какое-то непонимание, мы должны немедленно остано…
  
  — Все согласны, — прервал его Тони. — Здесь ты — генерал. Сэнди и я — рядовые. Не вижу никакой проблемы. Давай начинать, чтобы побыстрее закончить.
  
  Керт откинул крышку пластикового футляра размером с приличный чемодан, где хранился комплект для вскрытия. Внутри, в отдельных ячейках, лежали инструменты из нержавеющей стали, завернутые в тонкую замшу. На них — маски, каждая в пластиковом мешочке.
  
  — Так ли они нужны? — спросил Сэнди.
  
  Керт пожал плечами.
  
  — Хуже не будет. Я не уверен, что они сильно помогут. Возможно, нам следовало обзавестись респираторами.
  
  — Жаль, что с нами нет Биби Рота, — вздохнул Тони.
  
  Керт не ответил, но его взгляд однозначно говорил, что Рота он хотел видеть рядом с собой меньше всего. «Бьюик» принадлежал взводу. И все, что исторгалось «бьюиком», тоже принадлежало взводу.
  
  Керт открыл дверь в чулан, вошел, дернул за цепочку, включив маленькую, свисающую с потолка лампу под зеленым абажуром. Тони последовал за ним. Посреди чулана стоял стол размером со школьную парту. Свободного места едва хватало на двоих, трое просто бы не поместились. Сэнди это вполне устраивало, в тот вечер, пока проводилось вскрытие, он ни разу не переступил порог. Три стены занимали стеллажи со старыми бумагами. Керт поставил микроскоп на маленький стол, вставил штепсель провода подсветки в гнездо розетки. Сэнди тем временем устанавливал треногу с видеокамерой Хадди Ройера. На видеозаписи этого посмертного вскрытия зритель иной раз видит руку, которая вдруг появляется на экране, протягивая инструмент, запрошенный Кертом. Рука Сэнди Диаборна. И в конце записи отчетливо слышно, как кого-то рвет. Того же Сэнди Диаборна.
  
  — Давайте сначала посмотрим листья. — Керт натянул на руки хирургические перчатки.
  
  Тони держал их в маленьком пакетике для хранения вещественных улик. Протянул пакетик. Керт открыл его и достал то, что осталось от листьев пинцетом. Взять только один не представлялось возможным: листья стали полупрозрачными и слиплись вместе, как обертки от ирисок. Они сочились жидкостью, и мужчины сразу же почувствовали запах, неприятную смесь тухлой капусты и перечной мяты. Не такой уж приятный, но терпимый. Нетерпимым он стал десятью минутами позже.
  
  Сэнди навел видеокамеру на пальцы Керта, ловко отделяющие пинцетом фрагмент слипшихся листьев. В последние недели он усердно практиковался, и затраченные усилия определенно не пропали даром.
  
  Он переместил фрагмент на предметный столик микроскопа, не воспользовавшись стеклом. Листочки Фила Кандлтона играли роль закуски. Кертису хотелось как можно скорее добраться до главного блюда.
  
  Он, правда, надолго склонился над двойным окуляром микроскопа, прежде чем предложил Тони занять его место.
  
  — А что это за черные штучки, которые выглядят, как нитки? — спросил Тони через несколько секунд. Розовая маска приглушала голос.
  
  — Я не знаю. Сэнди, дай мне прибор, который выглядит, как «вьюмастер»[470]. Он обмотан проводами, а на боку наклейка: «СОБСТВЕННОСТЬ КАФЕДРЫ БИОЛОГИИ У.Х.».
  
  Сэнди передал прибор поверх треноги с видеокамерой, которая перегораживала дверной проем. Керт воткнул один штепсель во второе гнездо розетки, другой — в гнездо в основании микроскопа. Что-то проверил, кивнул, трижды нажал кнопку сбоку, вероятно, фотографируя фрагменты листьев, лежащих на предметном столике микроскопа.
  
  — Эти черные штучки не двигаются. — Он все не отрывался от окуляра.
  
  — Нет.
  
  Наконец Тони поднял голову. В глазах стоял благоговейный трепет.
  
  — Может… это… ну, не знаю… ДНК?
  
  Маска Керта чуть дернулась от улыбки.
  
  — Это хороший микроскоп, сержант, но ДНК нам на нем не разглядеть. Конечно, если вы не согласитесь поехать со мной в Хорликс после полуночи и тайком проникнуть на территорию университета, у них в «Эвелин Силвер физик билдинг» есть отличный электронный микроскоп. Его никто никогда не использует, за исключением одной милой старушки, которая по пути в церковь обычно…
  
  — А что это за белое вещество? — спросил Тони. — Вещество, в котором плавают черные нити?
  
  — Возможно, питательный раствор.
  
  — Но ты не знаешь.
  
  — Разумеется, не знаю.
  
  — Черные нити, белое вещество, почему листья тают, откуда запах. Мы ничего об этом не знаем.
  
  — Ничего.
  
  Тони пристально посмотрел на него.
  
  — Наверное, мы чокнутые, если возимся со всем этим, не так ли?
  
  — Нет, — ответил Керт. — Любопытство до добра не доведет, но все-таки это не порок. Хочешь втиснуться и взглянуть в микроскоп, Сэнди?
  
  — Ты все сфотографировал?
  
  — Да, если эта железяка работает, как должно.
  
  — Тогда я пас.
  
  — Хорошо, в таком случае перейдем к главному. Может, мы действительно что-то найдем.
  
  Слипшиеся листочки вновь отправились в пластиковый пакет для хранения вещественных доказательств, сам пакет — на полку металлического шкафа в углу. Этот обшарпанный, когда-то выкрашенный зеленой краской шкаф в последующие два десятилетия стал хранилищем более чем странных находок.
  
  В другом углу чулана стояла оранжевая сумка-холодильник «Эскимо». Внутри, под двумя синими пакетами со льдом, лежал зеленый мешок для мусора. Тони вытащил его и подождал, пока Керт закончит последние приготовления. Много времени они не заняли. Задержка возникла лишь из-за поиска удлинителя с тройником, чтобы одновременно подключить лампы «Тензор», не выключая микроскоп с фотоаппаратом. Сэнди пришлось поискать его в другом чулане, но в кладовой базы патрульного взвода чего только нет. Пока Сэнди искал удлинитель с тройником, Керт убрал микроскоп на ближайшую полку (разумеется, в столь крохотном помещении все было под рукой) и водрузил на стол подставку. А на ней закрепил квадратную желтовато-коричневую пробковую доску. Под доской разместил маленькое металлическое корытце, какие входят в дорогие наборы для барбекю (для сбора стекающего с жарящегося мяса жира). На дальний угол поставил банку с закручивающейся крышкой, наполненную большими канцелярскими кнопками.
  
  Сэнди вернулся с удлинителем с тройником. Керт включил лампы. Поставил их так, чтобы яркий свет падал на доску с двух сторон и напрочь убирал все тени. Не вызывало сомнений, что он тщательно продумал все этапы операции. Сэнди задался вопросом, сколько ночей пролежал он, думая об этом, в постели рядом с давно уже заснувшей Мишель. Лежал, смотрел в потолок и раз за разом прокручивал в голове все, что они сейчас проделывали. Постоянно напоминая себе, что ему дается только один шанс. А когда останавливал свою патрульную машину где-нибудь на съезде к ферме и нацеливал радар на пустынный участок шоссе, должно быть, прикидывал, сколько ему потребуется вскрыть настоящих летучих мышей, прежде чем он решится подступиться к этой.
  
  — Сэнди, лампы тебя не слепят?
  
  Он склонился к окуляру видеокамеры.
  
  — Нет. Белая доска, наверное, слепила бы, а вот желтовато-коричневая — нет.
  
  — Хорошо.
  
  Тони развязал желтую ленту, стягивающую горловину мешка для мусора, и растянул ее. Запах мгновенно усилился.
  
  — Господи, ну и вонища! — Он замахал затянутой в перчатку рукой. Потом сунул руку в мешок и достал другой пакет для хранения вещественных улик, уже большой.
  
  Сэнди наблюдал за происходящим поверх видеокамеры. Существо из мешка он мог охарактеризовать только одним словом: чудовище. Одно из темных крыльев закрывало нижнюю часть тела, другое прижималось к пластику, вызывая ассоциации с ладонью на стекле. Иногда, когда Сэнди арестовывал пьяного и усаживал его на заднее сиденье патрульной машины, тот прижимал ладони к стеклу и смотрел на мир сквозь растопыренные пальцы. Крыло «летучей мыши» навеяло вот такие воспоминания.
  
  — Герметизирующая полоска открыта посередине. — Керт смотрел на пакет для хранения вещественных улик. — Этим и объясняется запах.
  
  «Ничего этим не объясняется», — подумал Сэнди.
  
  Керт полностью раскрыл пакет, сунул в него руку. Сэнди почувствовал, как его желудок закручивается узлом, спросил себя, а смог бы он сделать то, что сейчас делал Керт. Решил, что нет. А вот патрульный Уилкокс не колебался. Когда его обтянутые резиной пальцы коснулись лежащего в пакете тела, Тони чуть отпрянул. Ноги остались на месте, а вот верхняя часть туловища подалась назад, словно уходя от удара. Лицо, наполовину скрытое розовой маской, перекосило от отвращения.
  
  — Вы в порядке? — спросил Керт.
  
  — Да.
  
  — Отлично. Я буду держать. Вы пришпиливайте.
  
  — Ладно.
  
  — Может, вам нехорошо?
  
  — Нет, черт побери!
  
  — Потому что меня мутит. — Сэнди видел пот, бегущий по лицу Керта, от которого темнела удерживающая маску эластичная лента.
  
  — Давай о крепости наших желудков поговорим позже, а сейчас сделаем то, что начали. Как тебе этот вариант?
  
  Керт вытащил «летучую мышь», положил на стоящую под наклоном пробковую доску. При этом послышался странный, неприятный звук. Напоминающий шелест одежды и перчаток. Только Сэнди прекрасно понимал, что слышит, как мертвая кожа трется о мертвую кожу, и звуки эти чем-то напоминали шепот на незнакомом языке. Хотелось зажать уши.
  
  Одновременно он отметил, что его зрение стало гораздо острее. Ему открылись подробности, которых он раньше бы не заметил. Сквозь перчатки Керта он видел розовую кожу кистей, примятые волоски на пальцах. Белизна перчаток просто сверкала на фоне тускло-серого тела существа. Нижняя челюсть его отвисла. Единственный глаз с матовой поверхностью смотрел в никуда. Сэнди показалось, что размером он с чашку.
  
  Вонь усилилась, но Сэнди ничего не сказал. Керт и сержант находились гораздо ближе к его источнику. Если терпели они, он просто не имел права жаловаться.
  
  Керт отвел в сторону крыло, прикрывающее нижнюю часть тела существа, открыв зеленый мех и маленькую складчатую впадину, где, возможно, находились половые органы. Прижал крыло к пробковой доске.
  
  — Пришпиливайте.
  
  Тони пришпилил крыло. Темно-серое, сплошная мембрана. Сэнди не видел ни костей, ни кровеносных сосудов. Керт взялся рукой за тело, чтобы поднять второе крыло. Что-то неприятно чавкнуло. В кладовой становилось все жарче. В чулане — тем более. Лампы выделяли очень много тепла.
  
  — Пришпиливайте, босс.
  
  Тони пришпилил второе крыло, и теперь существо, висящее на доске, очень уж напоминало чудище из фильмов с участием Белы Лугоши[471]. Да только, стоило присмотреться к нему, становилось ясно, что существо это не похоже ни на летучую мышь, ни на летучую белку и, уж конечно, ни на какую из птиц. Аналогов просто не было. Этот желтый выступ, торчащий из середины морды, к примеру. Кость? Клюв? Нос? Если нос, то где ноздри? По мнению Сэнди, этот выступ больше напоминал не нос, а коготь. Даже шип. А как насчет одного-единственного глаза? Сэнди попытался вспомнить одноглазое земное существо и не смог. Но где-то такие, конечно, водились, не так ли? Только где? В джунглях Южной Америки или, возможно, на дне океана?
  
  Ног у существа не было вовсе. Тело заканчивалось отростком, напоминающим зеленовато-черный палец. Эту часть тела Керт пришпилил сам, оттянув покрытую шерстью кожу и вонзив кнопку в складку. Тони довершил процесс закрепления тела на пробковой доске, пришпилив подмышки, точнее, подкрылья. На этот раз передернуло Кертиса, он вытер рукой лоб.
  
  — Жаль, что мы не захватили вентилятор.
  
  Сэнди, у которого начала кружиться голова, с ним согласился. То ли запах усиливался, то ли он обладал кумулятивным эффектом.
  
  — Если подключить еще один электроприбор, скорее всего выбьет пробки, — заметил Тони. — Тогда мы останемся в темноте с этим страшилищем. В ловушке, поскольку наш оператор установил камеру в дверном проеме. Продолжай, Керт. Если ты в норме, я тоже.
  
  Керт отступил на шаг, глотнул относительно чистого воздуха, попытался сжать волю в кулак, вернулся к столу.
  
  — Замеров я не провожу. С этим разобрались в гараже, так?
  
  — Да, — ответил Сэнди. — Длина четырнадцать дюймов. Тридцать шесть сантиметров, если метрическая шкала тебе больше нравится. Тело шириной с ладонь. Может, чуть уже. Ради Бога, продолжай, чтобы мы наконец могли выбраться отсюда.
  
  — Дай мне два скальпеля плюс ретракторы.
  
  — Сколько ретракторов?
  
  Взгляд Керта говорил: «Вот только паясничать не надо».
  
  — Все. — Вновь вытер лоб, разложил полученные от Сэнди инструменты и добавил: — Наблюдай через видоискатель, хорошо? Максимально наведи на резкость. Постарайся, чтобы запись была самого высокого качества.
  
  А потом Кертис произнес слова, которые навсегда остались в памяти Сэнди. Он понимал, что причина такой откровенности, столь несвойственной людям, а тем более полицейским, только одна — сильнейший стресс Кертиса. «На хер Джона Кью. — Вот что он тогда сказал. — Это наше, и ничье больше».
  
  — Камера наведена, — сообщил Сэнди. — Запах, возможно, не очень, но освещение отменное. — В нижней части маленького экрана высвечивалось время: 7.49.01 Р. До восьми вечера оставалось десять минут и пятьдесят девять секунд.
  
  — Режу, — объявил Кертис и провел большим скальпелем по середине тела. Руки не дрожали. Если он и волновался, то до того, как сделал первый разрез. Что-то хлопнуло, словно лопнул пузырь, и тут же капли густой черной жидкости начали падать в корытце под подставкой.
  
  — О Боже, — вырвалось у Сэнди. — Вот уж завоняло так завоняло.
  
  — Отвратительный запах, — сдавленным голосом согласился с ним Тони.
  
  Керт запах не комментировал. Он вскрыл живот и сделал стандартные разрезы в направлении «подмышек», формируя Y-образный разрез, какой делается при посмертном вскрытии человека. Пинцетом оттянул кожу от области груди, открыв под костяной аркой губчатую темно-зеленую массу.
  
  — Господи Иисусе, а где же легкие? — спросил Тони. Сэнди слышал, как частое дыхание вырывалось из его груди.
  
  — Эта зеленая масса, возможно, легкие, — ответил Керт.
  
  — Больше похоже на…
  
  — На мозг, да, я вижу, что похоже. Зеленый мозг. Давайте поглядим.
  
  Керт перевернул скальпель и тупым концом постучал по белой арке над покрытым бороздками зеленым органом.
  
  — Если это мозг, тогда в данном случае эволюция использовала для его защиты пояс верности вместо бронированной банковской ячейки. Дай мне ножницы, Сэнди. Маленькие.
  
  Сэнди передал ножницы поверх видеокамеры, вновь приник к видоискателю. Резкость максимальная, камера точно наведена на тело существа.
  
  — Режу… сейчас.
  
  Керт подсунул нижнее лезвие ножниц под костяную арку и аккуратно разрезал ее, как веревку на посылке. Обе части костяной арки резко разошлись в стороны и в этот момент поверхность зеленой губки в груди существа побелела и начала свистеть, как вырывающийся из носика кипящего чайника пар. Воздух наполнил сильный запах перечной мяты и клевера. К свисту присоединилось бульканье. Такие звуки издает соломинка, блуждающая по дну уже практически пустого бокала молочного коктейля.
  
  — Не следует ли нам выметаться отсюда? — спросил Тони.
  
  — Слишком поздно. — Керт склонился к вскрытой грудной клетке, где губчатый орган потел каплями и ручейками зеленовато-белой жидкости. Увиденное не просто интересовало его, он не мог оторвать глаз. Глядя на него, Сэнди мог понять ученого, который сознательно заразил себя желтой лихорадкой, или Марию Кюри, которая заболела раком, экспериментируя с радиоактивными веществами. «Я создал истребителя миров», — пробормотал Роберт Оппенгеймер после первого удачного испытания атомной бомбы в пустыне Нью-Мексико, а потом начал работу над водородной бомбой, даже не сделав паузы, чтобы попить чайку. «Потому что неведомое захватывает, — подумал Сэнди. — Потому что любопытство все-таки не знает пределов».
  
  — Что происходит? — спросил Тони. Но, судя по тому, что Сэнди видел над розовой маской, сержант уже знал ответ.
  
  — Разложение, — ответил Керт. — Картинка хорошая, Сэнди? Моя голова не мешает?
  
  — Картинка отличная, — ответил Сэнди, подавляя подкатывающую тошноту. Поначалу мятно-клеверный запах даже показался ему освежающим, но теперь отдавался в горле вкусом машинного масла. Да и капустная вонь вернулась. Голова у Сэнди кружилась все сильнее, желудок грозил взбунтоваться. — Я бы здесь не задерживался, а то, боюсь, мы просто задохнемся.
  
  — Открой дверь в конце коридора, — посоветовал Кертис.
  
  — Но ты же…
  
  — Делай, что он говорит, — приказал Тони, и Сэнди подчинился. Когда вернулся к видеокамере, Тони спрашивал Керта, инициировал ли разложение разрез грудной клетки.
  
  — Нет, — ответил Кертис. — Я думаю, начало положило прикосновение к губчатому веществу острия нижнего лезвия ножниц. То, что появляется из этого автомобиля, как-то не сочетается с нашим миром, не так ли?
  
  Ни Тони, ни Сэнди не испытывали ни малейшего желания оспорить этот вывод. Зеленая губка больше не напоминала ни мозг, ни легкие, ни вообще что-то знакомое. Превратилась в разлагающееся месиво, заполнившее грудную клетку.
  
  Керт повернулся к Сэнди.
  
  — Если этот зеленый орган — мозг, то что же в голове? Любопытствующие хотят знать. — Прежде чем Тони и Сэнди поняли, что он собирается сделать, Керт взял маленький скальпель и ткнул острием в матовый глаз существа.
  
  Раздался хлопок. Глаз скукожился и целиком вытек из глазницы одной большой слезой. Тони в ужасе вскрикнул. Как и Сэнди. Глаз на мгновение застыл на волосатом плече, потом упал в корытце. А мгновением позже начал свистеть и белеть.
  
  — Хватит, — услышал Сэнди свой голос. — Это бессмысленно. Так мы ничего не узнаем, Кертис. Да и узнавать-то нечего.
  
  Кертис, казалось, его не слышал.
  
  — Срань господня, — шептал он. — Гребаная срань господня.
  
  Из пустой глазницы полезло волокнистое розовое вещество. Оно напоминало сахарную вату, а может, теплоизоляцию, используемую на чердаках. Волокна выползали, теряли форму, белели, начинали разжижаться, как и зеленая губка.
  
  — Это дерьмо живое? — спросил Тони. Это дерьмо было живым до того, как…
  
  — Нет, это всего лишь декомпрессия, — ответил Керт. — Я в этом уверен. Жизни в нем не больше, чем в креме для бритья, когда он выходит из тубы. Ты все записываешь на пленку, Сэнди?
  
  — Да, конечно. Хотя уже и не знаю, есть ли в этом смысл.
  
  — Хорошо. Давайте взглянем на нижнюю часть тела и на том закончим.
  
  В результате они потом на добрый месяц лишились нормального сна. Сэнди, так тот, едва задремав, просыпался, как от толчка, тяжело дыша, не зная, где находится, чувствуя, что кто-то сидит у него на груди и не дает набрать полные легкие воздуха.
  
  Керт взрезал кожу в нижней части тела и попросил Тони пришпилить ее, слева и справа. Тони пришпилил, хотя и не без труда. Пришлось нагнуться чуть ли не к самому разрезу. Сэнди мог лишь представить себе интенсивность вони.
  
  Не поворачиваясь, Керт протянул руку, нашел державку одной из тензорных ламп, чуть повернул ее, чтобы лучше осветить разрез. Сэнди увидел сложенную веревку темно-красного цвета (кишки?), лежащую на серовато-синем пузыре.
  
  — Режу, — пробормотал Керт и осторожно провел скальпелем по вздутой поверхности пузыря. Он разорвался и черная икра полетела из него прямо в лицо Керта, разрисовывая щеки, пачкая маску. Другие икринки попали на руки Тони. Оба с криком отпрянули, тогда как Сэнди стоял столбом позади видеокамеры, с отвисшей челюстью. Из быстро сморщивающегося пузыря выливался поток черных шариков, каждый покрывала серая мембрана. Сэнди они напомнили мух, крепко застрявших в паутине. А потом он увидел, что каждая икринка была с одним широко раскрытым блестящим глазом, и все эти глаза смотрели на него. Вот тут нервы Сэнди не выдержали. С криком он попятился от треноги с видеокамерой. Крик сменился бульканьем. А мгновением позже изо рта на рубашку выплеснулась блевотина. Сам Сэнди этого не помнил. Пять минут, последовавших за последним разрезом Керта, практически выпали из его памяти, и он почел сие за счастье.
  
  Первым, что появилось в памяти после этих вычеркнутых из жизни минут, стал голос Тони: «Уходите отсюда, немедленно, слышите? Идите наверх. Здесь все под контролем». А рядом с ним, у левого уха, Кертис бормотал то же самое, убеждая Сэнди, что тот в полном порядке, сохраняет хладнокровие, одним словом, все на пятерку.
  
  Эта самая пятерка и вернула Сэнди из короткого путешествия в страну Истерика. Но если все на пятерку, почему у Кертиса такое частое дыхание? И почему ладонь Кертиса, лежащая на его руке, такая холодная? Даже сквозь резиновый барьер перчатки (которые еще никто не удосужился снять) чувствовалось, какая она холодная.
  
  — Меня вырвало, — пробубнил Сэнди, щеки полыхнули жаром от притока крови. Никогда он не испытывал такого стыда. — Господи Иисусе, я весь в собственной блевотине.
  
  — Это ерунда, — успокаивал его Кертис. — Не волнуйся об этом.
  
  Сэнди глубоко вдохнул и тут же его лицо перекосило: желудок дернулся и вновь едва не подвел его. Они же стояли в коридоре, но даже здесь жутко воняло тухлой капустой. Однако он полностью отдавал себе отчет, где они стоят: около шкафа, откуда доставал удлинитель. Сэнди глянул на открытую дверцу. Полной уверенности у него не было, но вроде бы он прибежал сюда из кладовой, чтобы забраться в шкаф, захлопнуть за собой дверь и лежать в позе зародыша. Теперь эта идея показалась ему настолько забавной, что он нервно рассмеялся.
  
  — Так-то лучше. — Керт дружелюбно хлопнул Сэнди по плечу и изумился, когда тот отпрянул от его прикосновения.
  
  — Эта слизь… эта жижа… — объяснить Сэнди не сумел, горло перехватило. Поэтому просто указал на руку Керта. Икринки, вылетевшие из матки беременной «летучей мыши», измазали перчатки Керта, и теперь толика слизи перекочевала на руку Сэнди. Пятна виднелись и на маске Керта, которая сейчас болталась на его шее. Черная корочка запеклась и на одной щеке.
  
  В другом конце коридора, за распахнутой дверью в кладовую, Тони стоял у лестницы и разговаривал с четырьмя патрульными, которые нервно таращились на Сэнди и Керта. Он пытался убедить их подняться наверх, но пока его уговоры не действовали.
  
  Сэнди прошел по коридору до открытой двери в кладовую, остановился там, где они могли его разглядеть.
  
  — Я в порядке, парни, в полном порядке, все хорошо. Поднимайтесь наверх, отдыхайте. Как только мы тут приберемся, вы сможете посмотреть видео.
  
  — А мы захотим? — спросил Орвиль Гарретт.
  
  — Скорее всего нет.
  
  Патрульные поднялись по лестнице. Тони, бледный как смерть, повернулся к Сэнди.
  
  — Спасибо.
  
  — Самое меньшее, что я мог сделать, босс. Я запаниковал, босс. Ужасно сожалею, что так вышло.
  
  На этот раз Кертис хлопнул его по плечу. И Сэнди опять едва не отпрянул, но успел заметить, что тот стянул перчатки. Его это очень устроило.
  
  — Не ты один. Тони и я выскочили следом за тобой. Тебе просто было не до этого, вот ты и не увидел. Свалили треногу с видеокамерой. Надеюсь, камера цела. Если нет, придется пускать шапку по кругу, чтобы купить Хадди новую. Пойдем посмотрим.
  
  Все трое достаточно решительно направились к двери в кладовую, но поначалу никто не решился переступить порог. Частично из-за запаха, воняло прокисшим супом, но главным образом потому, что внутри дожидалась «летучая мышь», пришпиленная к пробковой доске, распотрошенная, как курица, и в чулане следовало прибраться, как они прибирались на дороге после субботних вечерних аварий, когда вокруг стоял запах крови, вывалившихся внутренностей, разлитого бензина, жженой резины. Запах этот говорил, что кто-то умер или вскорости умрет, что кто-то еще будет кричать или вопить, что на пути обязательно попадется пустой ботинок, хорошо, если не детский, но чаще выходило наоборот. Именно такие мысли возникли у Сэнди. Не раз и не два ему приходилось иметь дело с телами, лежащими на дороге или обочине, телами, которые дал людям Бог со словами: «Идите с ними по жизни и используйте с максимальной пользой». Только после аварии они значительно видоизменялись: кости торчали сквозь рубашки и брюки, головы поворачивались под неестественным углом, но продолжали говорить (или кричать), глаза вываливались из орбит, окровавленная мать держала на руках окровавленную дочь, обвисшую, как сломанная кукла, и спрашивала: «Она еще жива? Пожалуйста, проверьте. Я не могу, не решаюсь». И всегда были лужи крови на сиденьях и кровавые отпечатки пальцев на стеклах. Когда кровь разливалась и по асфальту, становясь лиловой в пульсирующих огнях «маячков», ее требовалось убрать, как и дерьмо, и битое стекло, потому что Джон Кью и его семья не хотели смотреть на все это по пути в церковь в ясное воскресное утро. А работу дорожной полиции оплачивал именно он, Джон Кью.
  
  — Нам придется все убрать, — подал голос сержант. — Вы это знаете.
  
  Они знали. Но ни один не сдвинулся с места.
  
  «А если кто-то из них еще жив?» — вот о чем думал Сэнди. Нелепая идея, «летучая мышь» пролежала в «Эскимо» под пакетами льда шесть недель, а то и больше, но осознание нелепости подобных идей не убеждало. Логика теряла свою силу, во всяком случае, временно. Когда имеешь дело с одноглазым существом с мозгом (зеленым мозгом) в груди, сама идея логики выглядела смехотворной. Сэнди безо всякого труда мог представить себе, как эти черные икринки, окруженные прозрачно-серой оболочкой, начинали пульсировать и прыгать по столу, оживленные теплом и светом тензорных ламп. Само собой, представить такое — сущий пустяк. Как и издаваемые ими звуки. Пронзительно-мяукающие. Звуки птенцов, только-только пробивших скорлупу, или народившихся крысят. Но он выскочил первым, черт побери. Следовательно, должен первым и вернуться, по-другому быть не могло.
  
  — Пошли. — Сэнди переступил порог. — Надо с этим закончить. А потом остаток ночи я проведу в душевой.
  
  — Тебе придется дожидаться своей очереди, — уточнил Тони.
  
  Они прибрались, как прибирались на шоссе после аварий. На все про все ушел час, поначалу было трудно, но к концу уборки они уже практически пришли в себя. Очень помог вентилятор. С выключенными тензорными лампами они могли не бояться, что вышибет пробки. Керт больше не заикался о том, что дверь в кладовую надобно закрыть. Как понял Сэнди, уже пришел к выводу, что подобная попытка блокировать вредоносные микроорганизмы обречена на провал.
  
  Вентилятор не избавил их от запаха капусты и перечной мяты, но заметно снизил его интенсивность, так что их желудки более не бунтовали. Тони проверил видеокамеру и радостно сообщил, что она в порядке.
  
  — Я еще помню времена, когда японские изделия ломались, — сказал он. — Керт, хочешь что-нибудь рассмотреть под микроскопом? Если да, мы еще немного потерпим. Так, Сэнди?
  
  Сэнди кивнул, пусть и без особого энтузиазма. Чувствовал жгучий стыд, что проблевался, и убежал, полагая, что еще не искупил своей вины.
  
  — Нет. — Голос Керта звучал устало и печально. — Эти чертовы икринки, должно быть, зародыши. Черная жидкость — кровь. Что же касается остального… Я не буду знать, что вижу перед собой.
  
  В голосе звучала не столько печаль, сколько отчаяние, хотя и Тони, и Сэнди поняли это гораздо позже. К Сэнди эта мысль пришла в одну из бессонных ночей, которые он сам на себя навлек. Когда он лежал на кровати в своем маленьком доме на Ист-Стэтлер-Хейтс, заложив руки под голову, с лампой, горящей на ночном столике, и тихо играющей музыкой из радиоприемника. Сна не было ни в одном глазу, и он вдруг понял, с чем впервые после появления «бьюика» столкнулся Керт, может, впервые в жизни: ему открылось, что он никогда не сможет узнать то, что хочется. То, что, по его разумению, ему требовалось узнать. Он мечтал делать открытия, изучать новое, а чем все обернулось? «Плюнь на это, Джек», — как говорили они в детстве. В любом городке Соединенных Штатов в начальных школах можно встретить мальчишек, которые скажут вам, что их мечта — играть в НБА. Но в большинстве своем их ждало куда более прозаическое будущее. Наступал момент, когда они понимали, что дело не в том, что улыбающаяся судьба вдруг нахмурилась. Просто жизнь подсунула им пилюлю, на поверку оказавшуюся горькой. Не такую ли пилюлю получил в ту ночь Кертис Уилкокс? Сэнди отвечал на этот вопрос положительно. Интерес Керта к «бьюику» оставался прежним, но с каждым уходящим годом он все больше укладывался в рамки обычной полицейской работы. А заключалась она в сборе улик и наблюдении, написании донесений (в блокнотах, которые сожгла его жена) да иной раз уборке чудовищ, исторгнутых «бьюиком», которые после короткой борьбы за жизнь умирали.
  
  В довесок, правда, иной раз выпадала бессонная ночь. Без этого не обходилось, все так.
  * * *
  
  Керт и Тони отшпилили чудовище от пробковой доски. Положили в пластиковый пакет для хранения вещественных улик. Все черные икринки, кроме двух, отправились туда же, сметенные кисточкой, обычно использующейся для нанесения на поверхности порошка, выявляющего отпечатки пальцев. На этот раз Керт тщательно загерметизировал пакет по всей длине полоски.
  
  — Арки еще здесь? — спросил он.
  
  — Нет, — ответил Тони. — Он хотел остаться, но я отправил его домой.
  
  — Тогда кто-то из вас должен подняться наверх и попросить Орва или Бака зажечь огонь в мусоросжигательной установке. И еще надо поставить на плиту кастрюлю с водой. Самую большую.
  
  — Я все сделаю, — откликнулся Сэнди и ушел, предварительно вытащив кассету из видеокамеры Хадди.
  
  Пока он отсутствовал, Керт взял образцы черной жидкости, вытекшей из внутренностей и матки «летучей мыши», а также белой жидкости, которая выделилась из органа в груди. Каждый из образцов отправился в свой пакетик с герметизирующей полоской. В третий поместил два не родившихся зародыша, одноглазых, укутанных в крошечные крылья. Делал он все правильно, ловко, умело, но без огонька, словно работал на месте преступления.
  
  Взятые образцы в итоге отправились в обшарпанный зеленый металлический шкаф, который Джордж Морган окрестил «выставочным стендом взвода Д». Когда вода в кастрюле закипела, Тони разрешил двум патрульным спуститься вниз. Пятеро мужчин надели толстые хозяйственные перчатки и отскребли все, что только могли. Вскрытое тело существа вместе с тряпками, перчатками, масками и рубашками положили в пластиковый мешок. Мешок сунули в мусоросжигающую установку, а дым поднялся к небесам и Господу нашему, ныне и во веки веков, аминь.
  
  Сэнди, Кертис и Тони приняли душ, мылись долго, максимально горячей водой, так что бак в подвале пришлось наполнять не один раз, а дважды. Потом, розовощекие, причесанные, в чистой одежде, они уселись на скамью для курильщиков.
  
  — Я такой чистый, что хочется визжать от восторга, — сказал Сэнди.
  
  — Так повизжи, — дружелюбно посоветовал ему Керт.
  
  Какое-то время они сидели молча, глядя на гараж.
  
  — Много этого дерьма попало на нас, — нарушил затянувшуюся паузу Тони. — Много. — В небе, будто полированная галька, висела луна. Сэнди чувствовал, как вибрирует воздух. Возможно, к перемене погоды, подумал он. — Если мы заболеем…
  
  — Я думаю, если бы мы могли заболеть, то уже заболели, — ответил Керт. — Нам повезло. Чертовски повезло. Вы посмотрели на свои глаза в зеркале в раздевалке?
  
  Конечно, посмотрели. Покрасневшие, налитые кровью, как у людей, целый день боровшихся с пожаром.
  
  — Думаю, это пройдет, — продолжил Керт, — и уверен, что маски мы надевали не зря. Они не защищают от микробов, зато это черное дерьмо не попало в рот. Мне кажется, такое никому бы не понравилось.
  
  По этому поводу спорить с ним никто не собирался.
  Глава 15
  Теперь: Сэнди
  
  Сандвичи съели. Ледяной чай выпили. Я попросил Арки взять десять баксов из фонда непредвиденных расходов (эти деньги лежали в банке, стоявшей на полке стенного шкафа в комнате отдыха) и съездить в «Кэш и Кэрри Финна». Подумал, что две упаковки коки и одна рутбира[472] помогут нам добраться до конца этой истории.
  
  — Если я съезжу, то пропущу ту часть, где речь идет о рыбе.
  
  — Арки, ты знаешь ту часть, где речь идет о рыбе. Ты знаешь все части этой истории. Поезжай и привези нам газировку. Пожалуйста.
  
  Он ушел и слишком уж быстро выехал со стоянки. С такой ездой можно нарваться и на штраф.
  
  — Продолжайте, — попросил Нед. — Что произошло потом?
  
  — Что ж, давай вспоминать. Сержант стал дедушкой, это раз. Возможно, случилось это быстрее, чем ему хотелось, девочка родилась вне брака, шуму было много, семейный позор, сам понимаешь, но потом все как-то успокоилось. А девочка, когда выросла, поступила в Смит[473]. Как ты понимаешь, не самое плохое место для получения диплома. Во всяком случае, по моему разумению. Сын Джорджа Моргана сделал круговую пробежку в юношеском чемпионате, и Джордж с него буквально пылинки сдувал, так гордился. Я думаю, это было за два года до того, как убил женщину на дороге и погиб сам. Жена Орви Гарретта наколола ногу, началось заражение крови и ей отрезали то ли два, то ли три пальца. Ширли Пастернак пришла к нам в 1984-м…
  
  — 1986-м, — поправила она меня.
  
  — Да, в восемьдесят шестом. — Я похлопал ее по колену. — Примерно в то же время в Лассбурге случился большой пожар, дети играли со спичками в подвале многоквартирного дома. Баловались — без присмотра. Когда кто-то говорит мне, что амиши — сумасшедшие, раз так живут, я вспоминаю тот пожар в Лассбурге. Погибли девять человек, кроме одного, — все дети, игравшие в подвале. А тот, кто выжил, потом, возможно, пожалел об этом. Ему сейчас шестнадцать, в этом возрасте у юношей играет кровь, они начинают всерьез интересоваться девушками, а этого парня можно без всякого отбора назначать на главную роль в новой постановке «Красавицы и чудовища». В национальные выпуски новостей это происшествие не попало. Я обратил внимание, что пожары в многоквартирных домах со смертельным исходом попадают туда лишь на Рождество, но в наших краях такое случается крайне редко; Джекки О’Хара получил сильные ожоги на руках, помогая тушить огонь. Да, еще у нас был патрульный, звали его Джеймс Докери…
  
  — Докерти, — поправил меня Фил Кандлтон. — Но ты забыл, сержант, он прослужил здесь месяц или два, а потом его перевели в Ликоминг.
  
  Я кивнул.
  
  — Так или иначе, этот Докерти взял третий приз на конкурсе кулинаров Бетти Крокер за блюдо «Золотые слоеные пирожки с колбасой». Он, конечно, жутко разозлился, что не стал первым, но держался достойно.
  
  — Очень достойно, — согласился Эдди. — Жаль, что он не остался. Отлично вписался бы в коллектив.
  
  — Мы выиграли турнир по перетягиванию каната на пикнике в честь Четвертого июля…
  
  Я заметил выражение лица парнишки и улыбнулся.
  
  — Ты думаешь, что я тебя дразню, Нед, но это не так. Честное слово. Я стараюсь, чтобы ты понял. Совсем не «бьюик» определял нашу жизнь. Отнюдь. Более того, иной раз мы полностью о нем забывали. Во всяком случае, большинство из нас. Забыть его особого труда не составляло. Длительные периоды времени он тихо и мирно стоял в гараже и не давал о себе знать. Копы приходили и уходили. Докерти только получил прозвище Шеф-повар, как покинул нас. Молодого Пола Лоувинга, который потянул ногу на Дне труда, перевели в другой взвод, а тремя годами позже вернули к нам. На нашей работе текучесть кадров невелика, но с 1979 года через эту базу прошло порядка семидесяти патрульных…
  
  — Маловато, — вставил Хадди. — Скорее сотня, учитывая переводы и тех, кто служит сейчас. Плюс тухляки.
  
  — Да, нескольких уволили, но большинство из нас добросовестно выполняли свои обязанности. И, Нед, послушай, твой отец и Тони Скундист получили хороший урок в ту ночь, когда вскрыли эту «летучую мышь». Я, кстати, тоже. Иногда узнавать нечего, не удается узнать, и даже нет смысла пытаться. Я однажды видел фильм, в котором один из персонажей ставит в церкви свечку, хотя давно уже не ходит к мессе. «Нельзя пренебрегать вечным», — сказал он. Может, именно этот урок мы и получили.
  
  Даже теперь в гараже Б случаются светотрясения. Иногда чуть заметные, иногда мощные. Но люди обладают удивительной способностью привыкать ко всему, даже к тому, чего не понимают. Комета показывается в небе, и половина мира начинает бегать кругами и орать насчет Последних дней и Четырех всадников. Но проходит шесть месяцев, комета по-прежнему в небе, а ее уже никто не замечает. Все возвращается в привычную колею. То же самое произошло и в конце двадцатого столетия, помнишь? Все кричали, что небо обрушится на землю, а компьютеры зависнут. Но прошла неделя, и про проблему забыли. Вот я тебе это все и рассказываю, чтобы ты правильно оценивал ситуацию. Чтобы…
  
  — Расскажите мне о рыбе, — прерывает он меня, и я вновь чувствую злость. Он не собирается слушать то, что я должен сказать, как бы мне этого ни хотелось, как бы я ни старался. Он услышит только то, что хочет услышать, и ни слова больше. Кто-то назовет эту особенность молодых «подростковой болезнью». Глаза Неда горели тем же огнем, что и у его отца, когда тот со скальпелем в затянутой перчаткой руке склонялся над «летучей мышью» («Режу», — иногда слышу я голос Кертиса Уилкокса во сне). Нет, он был немного другим. Потому что парнишку не только разбирало любопытство. Он еще и злился. Жутко злился.
  
  Моя злость объяснялась его нежеланием брать все, что я хотел ему дать, отстаиванием своего права на выбор. Но почему злился он? Что было причиной? Ложь матери, которая за прошедшие годы не раз и не два говорила неправду? Ложь отца? Он злился, что отец так и не поделился с ним этим секретом? Злился на нас? На нас? Конечно, он не мог думать, что именно «бьюик» убил его отца, с чего? Это сделал Брэдли Роуч, размазал по борту остановившегося большегрузного грузовика, оставив кровавый след длиной десять футов и высотой с человека, в данном конкретном случае в шесть футов и два дюйма — таким был рост Кертиса Уилкокса. Размазал по борту в визге тормозов и под звучащую из радиоприемника музыку. Конечно же, Брэдли Роуч слушал кантри. Что еще мог слушать этот алкоголик? Мужчина пел басом, женщина подпевала тенором, когда монетки вываливались из карманов Керта Уилкокса, когда член вырвало, как сорняк, когда яйца превратились в желе, а расческа и бумажник приземлились на разделительной линии. Ответственность за все это лежала на Брэдли Роуче, если, конечно, вы не хотите переложить часть ее на заведение, где ему продали упаковку пива, а может, компанию, производящую пиво со всеми ее рекламными роликами, говорящими лягушками и забавными человечками. В таких роликах не показывают трупы на дороге с вывернутыми внутренностями. Возможно, кому-то захочется обвинить во всем ДНК Брэдли, спиральные молекулярные цепочки, которые шептали: «Выпей еще, выпей еще», — с тех самых пор, как Брэдли сделал первый глоток (есть такие люди, они напоминают бомбу в чемодане, готовую взорваться в любой момент, но убитым и раненым от этого мало радости). Или даже Бога? Бог — популярный мальчик для битья, поскольку не может оправдаться. Но только не «бьюик». Так? В смерти Керта Уилкокса вины «бьюика» не было никакой. «Бьюик» стоял в гараже Б, отделенном от места происшествия многими милями, на шинах с белыми боковинами, к которым не прилипали пыль и грязь, а в протекторе не держались камушки. Стоял и стоял себе, когда патрульного Уилкокса размазывало по борту грузовика на шоссе 32. И если он стоял, источая запах тухлой капусты, что с того? Или этот мальчишка думал…
  
  — Нед, он ничего такого не делал, если ты об этом думаешь, — сказал я. — Он тут совершенно ни при чем. — Мне пришлось выдавить из себя смешок, подчеркивая нелепость такой мысли. Доказывая, что я знаю это наверняка. Хотя кто и что знал наверняка, когда дело касалось «роудмастера»? — Он, конечно, зовет к себе, даже что-то говорит во время своих… как бы это сказать…
  
  — Активных фаз, — предложила Ширли.
  
  — Да. Во время активных фаз. Ты слышишь гудение, иногда слышишь его в голове… будто зов… но разве могло ли оно достичь шоссе 32, того места, где находится автозаправочная станция «Дженни»? Ни в коем разе.
  
  Ширли смотрела на меня, словно я чуток тронулся умом, и мне казалось, что я действительно тронулся. А чем, собственно, я занимался? Пытался отделаться от злости, которую испытывал к этому несчастному, оставшемуся без отца мальчику?
  
  — Сэнди, я только хотел, чтобы вы рассказали мне о рыбе.
  
  Я посмотрел на Хадди, потом на Фила, Эдди. В пожатии плеч всех троих читался молчаливый ответ: «Ох уж эти дети! И что ты теперь собираешься делать?»
  
  Заканчивать. Вот что я собирался. Подавить злость и заканчивать. Я сам завел этот разговор, и теперь не оставалось ничего, как довести его до логического конца.
  
  — Хорошо, Нед, я расскажу тебе все, что ты захочешь услышать. Но ты постараешься осознать, что место, где мы сейчас находимся, было и остается базой патрульного взвода Д? Будешь помнить, что «бьюик», веришь ты в это или нет, нравится тебе или нет, стал обычной частью нашей жизни, как написание рапортов, выступление в суде или очистка ковриков от блевотины пьяниц, доставляемых в камеры на заднем сиденье патрульной машины? Потому что это важно.
  
  — Конечно. Расскажите о рыбе.
  
  Я откинулся на спинку, посмотрел на луну. Я хотел облегчить его горе и вернуть к жизни. Чтобы он вновь мог наслаждаться звездами. Ценить поэзию. Он же хотел одного: чтобы я рассказал ему об этой чертовой рыбе.
  
  Ну и хрен с ним — я рассказал.
  Глава 16
  Тогда
  
  Никаких бумаг: Тони Скундист отдал такой приказ и он неукоснительно исполнялся. Люди знали, как решать вопросы, связанные с «бьюиком», к кому обращаться. Действительно, все было предельно просто. В случае необходимости информация докладывалась Керту, сержанту или Сэнди Диаборну. Сэнди вошел в этот триумвират благодаря участию в знаменитом вскрытии. И уж конечно, не потому, что очень интересовался «бьюиком».
  
  Несмотря на приказ Тони, Сэнди полагал, что Керт все-таки вел дневник, записывал свои наблюдения и размышления. Но, если и вел, никому не показывал. Со временем падение температуры и интенсивность энергетических выбросов, светотрясений, снизились. Казалось, жизнь уходила из почти как «бьюика».
  
  На это они во, всяком случае, надеялись.
  
  Сэнди никогда ничего не записывал, не вел хроники событий. Видеопленки, которых за годы накопилось достаточно много, могли многое восстановить, но все равно остались бы пробелы и вопросы. Не каждое светотрясение фиксировалось, а если бы и фиксировалось, что с того? Одно ничем не отличалось от другого. Между 1979 и 1983 годами случались они с дюжину раз. В основном маленькие. Пара таких же, как первое, а одно — даже мощнее. Оно-то и датируется 1983 годом. Те, кто присутствовал там, до сих пор называют этот год годом Рыбы. Как если бы они были, скажем, китайцами.
  
  В промежутке между 1979 и 1983 годами Кертис провел с «бьюиком» несколько экспериментов, оставляя различные растения и животных как в нем, так и рядом с ним, но результат был практически тем же, что с Джимми и Розалин. То есть что-то исчезало, а что-то — нет. И заранее предсказать исход не представлялось возможным. Главную роль играл случай, как с подкидыванием монетки.
  
  Один раз, когда температура начала падать, Керт поставил пластмассовую корзину с морской свинкой около переднего колеса «бьюика». Через двадцать четыре часа после вспышек, когда температура в гараже пришла в норму, они обнаружили, что морская свинка по-прежнему сидит в корзине, радостно хрюкает и всем, похоже, довольна. Перед следующим светопреставлением Керт задвинул клетку с двумя лягушками под днище «бьюика». Обе лягушки остались в ней и после фейерверка. Днем позже, однако, в клетке сидела только одна лягушка.
  
  А еще через день исчезла и она.
  
  В 1982 году они провели Знаменитый багажный эксперимент. Идея принадлежала Тони. Он и Керт посадили шесть тараканов в прозрачную пластиковую коробочку, которую и положили в багажник «бьюика». Сразу после очередного светопреставления, когда в гараже еще было так холодно, что изо рта шел пар. Прошло три дня. Багажник они проверяли ежедневно, всегда с веревкой на поясе, и все гадали, окажется ли веревка достаточно прочной, чтобы противостоять силе, утащившей песчанку Джимми из клетки, не открывая дверцы… или лягушек из закрытой клетки. Тараканы бегали по коробочке и в первый день, и во второй, и в третий. Когда на четвертый Кертис и Тони решили их выпустить, уже посчитав эксперимент неудачным, то обнаружили, что тараканы исчезли, во всяком случае, так им показалось на первый взгляд, когда открыли багажник.
  
  — Нет, подождите! — воскликнул Керт. — Они здесь! Я их вижу! Бегают по багажнику, как очумелые!
  
  — Сколько их? — крикнул Тони. Он стоял у боковой двери, держа в руках свободный конец веревки. — Они все там? И как они вылезли из этой чертовой коробки?
  
  Кертис насчитал четырех вместо шести, но это ничего не значило. Чтобы спрятаться, тараканам не требовалась чья-либо помощь, в том числе и загадочного автомобиля. С этим они прекрасно справлялись сами. Это знает каждый, кто хоть раз гонялся за ними. Не осталось сомнений и насчет того, как им удалось выбраться из пластиковой коробочки. Ее по-прежнему закрывала крышка, но вот в одной из боковых стенок появилась круглая дыра диаметром в три четверти дюйма. Выглядела она совсем как отверстие от пули большого калибра, однако от нее не змеились трещины, свидетельствовавшие о попадании какого-то предмета, летящего с большой скоростью. Отсутствовало и выходное отверстие. Края дыры не оплавились, следовательно, ее и не прожигали. Никаких ответов. Только миражи. Как всегда. А потом появилась рыба, в июне 1983 года.
  
  Прошло почти два с половиной года, как патрульные взвода Д несли круглосуточную вахту около гаража с «бьюиком»: в конце 1979-го или в начале 1980-го они решили, что при соблюдении определенных мер предосторожности волноваться по большему счету не о чем. Заряженное ружье — это опасно, никто не спорит, но и нет нужды круглосуточно охранять его, дабы гарантировать, что само по себе оно не выстрелит. Если положить его на верхнюю полку и не подпускать к нему детей, все обойдется.
  
  Тони купил тент, чтобы посторонний человек, случайно подошедший к окнам гаража, не увидел бы «бьюик» и не стал бы задавать лишних вопросов (в 1981-м новичок Дорожной службы, большой ценитель «бьюиков», предложил его купить). Видеокамера стояла на треноге в будке, с натянутым на нее пластиковым мешочком, чтобы уберечь от влаги, остался в будке и стул, и толстая стопка журналов на полке, но Арки начал приспосабливать ее для своих нужд. Там появились мешки с удобрениями, семенами травы, горшочки с цветочной рассадой. И по прямому назначению будка теперь использовалась только до, во время и после светотрясений.
  
  Июнь года Рыбы выдался на памяти Сэнди одним из самых лучших месяцев начала лета: сочная трава, пение птиц, воздух, насыщенные не жарой, а теплом, похожий на первый взрослый поцелуй подростков. Тони Скундист ушел в отпуск, поехал в гости к дочери на Западное побережье (той самой, что родила вне брака, вызвав семейный скандал). Сержант с женой пытались наладить отношения с дочерью, чтобы она не превратилась в совершенно чужого человека. Похоже, приняли верное решение. Замещали сержанта Сэнди Диаборн и Хадди Ройер, но касательно «бьюика» все решал Кертис Уилкокс, давно уже не новобранец. И вот в один из дней того прекрасного июня к нему подошел Бак Фландерс.
  
  — Температура в гараже Б падает, — сообщил он.
  
  Брови Кертиса сдвинулись.
  
  — Вроде бы не в первый раз, а?
  
  — Нет, — признал Бак, — но я никогда не видел, чтобы она падала так стремительно. С утра на десять градусов.
  
  Этого хватило, чтобы Кертис поспешил к гаражу, в его глазах загорелся прежний огонь. Прильнув к одному из окон на воротах гаража, он первым делом обратил внимание на тент, купленный Тони. Тент лежал со стороны водителя, словно смятая тряпка. Такое случалось уже не впервые. Иногда «бьюик» словно трясся (или дрожал), сбрасывая с себя нейлоновое покрывало, совсем как женщина одним движением плеч сбрасывает с себя вечернее платье. Стрелка на круглом термометре стояла у отметки 61[474].
  
  — На улице сейчас семьдесят четыре[475]. — Бак стоял рядом с Кертом. — Прежде чем позвать тебя, я посмотрел на термометр у птичьей кормушки.
  
  — Значит, температура упала на тринадцать градусов, а не на десять.
  
  — Когда я пошел за тобой, градусник показывал шестьдесят четыре[476]. Видишь, как быстро она падает. Будто… там проходит холодный фронт или что-то такое. Хочешь, чтобы я позвал Хадди?
  
  — Давай пока его не беспокоить. Организуй дежурство. Попроси Мэтта, чтобы помог тебе. Пусть два человека последят за «бьюиком» остаток дня и вечер. Если, конечно, Хадди не даст отбой или температура не начнет подниматься.
  
  — Хорошо, — кивнул Бак. — Ты хочешь заступить в первую смену?
  
  Керт хотел, очень хотел, он чувствовал, должно случиться что-то очень любопытное, но покачал головой.
  
  — Не могу. Мне надо в суд, а потом к ловушке для грузовиков в Камбрии. — Тони разозлился на Керта, если б услышал, что тот называет пункт проверки веса грузовиков на автостраде 9 ловушкой, но на самом деле так оно и было. Кто-то перевозил по этой дороге кокаин и героин из штата Нью-Джерси, и детективы склонялись к мысли, что наркотики прячут в кузовах восемнадцатиколесников. — К сожалению, дел по горло. Черт бы их побрал.
  
  Он ударил кулаком по бедру, потом поднял руки к вискам, чтобы отсечь дневной свет, и вновь всмотрелся в окно. Но увидел только «роудмастер», стоящий в двух лучах света, которые перекрещивались на длинном синем капоте, словно лучи прожекторов.
  
  — Позови Рэнди Сантерра. И вроде бы я видел Криса Содера.
  
  — Да, он сейчас свободен, но две сестры его жены из Огайо еще гостят у них, вот он и приехал посмотреть ти-ви. — Бак понизил голос. — Не хочу лезть в твои дела, Крис, но они же бездельники. Думаю, прока от них никакого.
  
  — С этим они справятся. Должны. Скажи, чтобы держали меня в курсе событий. Стандартный код Д. Я позвоню, как только выйду из суда.
  
  Керт еще раз с тоской взглянул на «бьюик» и вернулся в здание, чтобы принять душ, побриться и подготовиться к выступлению в зале суда, куда его вызывали как свидетеля. Во второй половине дня он обыскивал большегрузные грузовики вместе с парнями из патрульного взвода Г. Они искали наркотики и надеялись, что никто не пустит в ход оружие. Будь у него время, он бы нашел себе замену — но не вышло.
  
  Так что наблюдение за «бьюиком» повели Содер и Сантерр. Они ничего не имели против. От такой работы бездельники не увиливают. Стояли у будки, курили, болтали, изредка заглядывали в окно (Сантерр по молодости еще и не знал, чего можно ждать от «бьюика», да и в ПШП не задержался), рассказывали друг другу анекдоты, в общем, хорошо проводили время. В какой-то момент Бак Фландерс сменил Рэнди Сантерра; чуть позже место Криса Содера занял Орвиль Гарретт. Изредка подходил Хадди. В три часа дня, когда появился Сэнди, чтобы усесться в кресло сержанта, вернулся и Кертис Уилкокс. Сразу сменил Бака у гаража Б. Температура за это время не только не поднялась, но упала еще на десять градусов, так что свободные от службы патрульные начали съезжаться в расположение взвода. Код Д действовал, как магнит. Всем хотелось посмотреть, какое представление «бьюик роудмастер» устроит на этот раз.
  
  Где-то в четыре часа пополудни Мэтт Бабицки всунулся в кабинет сержанта сказать Сэнди, что теряет связь с патрульными.
  
  — Помехи, босс. Хуже, чем прежде.
  
  — Дерьмо. — Сэнди закрыл глаза, потер их костяшками пальцев. Впервые он исполнял обязанности командира взвода, и хотя сумма прописью в чеке, которую ему предстояло получить в конце месяца, не могла не радовать, очень уж не хотелось, чтобы «бьюик» устроил очередное представление, когда вся ответственность лежала на нем. — Чертов автомобиль. Только этого мне и не хватало.
  
  — Не принимайте близко к сердцу, — попытался успокоить Мэтт. — Он пару раз полыхнет, и все придет в норму. В том числе и радио. Так ведь обычно и бывает.
  
  Да, обычно так и бывало. Так что, по правде говоря, насчет «бьюика» Сэнди особенно и не тревожился. Волновало его другое: вдруг с кем-то из патрульных что-то случится аккурат в тот момент, когда он не сможет связаться с базой? Кто-то мог передать 33 («Нужна помощь и побыстрее»), или 47 («Высылайте «скорую помощь»), или, что хуже всего, 10–99 («Нападение на патрульного»). Более двенадцати человек патрулировали окрестные дороги и, случись что с любым, крайним оказывался он, Сэнди.
  
  — Слушай меня, Мэтт. Возьмешь мою машину, номер 17, и спустишься к подножию холма. Там помех нет. Свяжись с каждым из наших, кто сейчас на выезде, и сообщи им, что временно коммуникационный центр переносится в патрульную машину 17. Код Д.
  
  — Господи, Сэнди! Тебе не кажется, что это перебор?
  
  — Слушай, давай обойдемся без твоего мнения, — отрезал Сэнди. Решение он принял и теперь стремился обойтись без пустопорожних разговоров. — Выполняй.
  
  — Но я ничего не увижу!
  
  — Да, возможно, не увидишь. — Сэнди чуть повысил голос. — Так что можешь пожаловаться на меня капеллану за беспредел.
  
  Мэтт уже собрался сказать что-то еще, но пристально взглянул на Сэнди и почел за благо промолчать. Двумя минутами позже Сэнди увидел, как он выезжает из расположения взвода, сидя за рулем патрульной машины 17.
  
  — Хорошо, — пробормотал Сэнди себе под нос. — И оставайся там подольше, паршивый болтун.
  
  Направился к гаражу Б, где уже собралась небольшая толпа. В основном патрульные, но среди них попадались и сотрудники Дорожной службы в заляпанных маслом зеленых комбинезонах, их неофициальной униформе. После четырех лет соседства с «бьюиком» они уже не боялись загадочного автомобиля, но все-таки нервничали. Когда видишь, что в теплый летний день температура в неком помещении на двадцать градусов меньше, чем вне его, а вся система кондиционирования состоит из изредка открываемой двери, трудно не поверить, что в происходящем не замешаны какие-то могучие неведомые силы.
  
  Керт пробыл у гаража достаточно, чтобы подготовить несколько экспериментов. Сэнди не сомневался: патрульный сделал все, что мог. На капоте «бьюика» стояла коробка из-под кроссовок «Найк» с кузнечиками. На заднем сиденье — клетка с лягушкой, большой, с выпученными желто-черными глазами. В багажник он поставил ящик с цветами, который висел за окном коммуникационного центра. И наконец, взяв Мистера Диллона на поводок, обошел с ним автомобиль, дабы посмотреть, что из этого выйдет. Последнее очень не понравилось Орви Гарретту, но Керт все-таки уломал его. При всей своей молодости во всем, что касалось «бьюика», он умел добиваться своего.
  
  Во время этой прогулки Мистера Д ничего особенного не произошло. Однако чувствовалось, что пес с куда большим удовольствием отправился бы гулять в другое место. Он так сильно натягивал поводок, что пережимал горло, шел, опустив голову и поджав хвост, иногда сухо кашляя. Смотрел и на «бьюик», и на стены гаража. То есть если автомобиль и выделял нечто такое, что ему не нравилось, это нечто уже распространилось по всему гаражу.
  
  Выведя собаку из гаража, Керт отдал поводок Орвилю.
  
  — Что-то там назревает, он это чувствует, да и я тоже. Но ведет себя не так, как прежде. — Он увидел Сэнди и повторил: — Не так, как прежде.
  
  — Точно. — Сэнди мотнул головой в сторону пса. — Во всяком случае, не воет.
  
  — Пока не воет, — уточнил Орвиль. — Пойдем в дом, Д. Ты хорошо поработал. Я дам тебе «Бонз»[477]. — Он еще раз укоризненно посмотрел на Керта. Мистер Диллон радостно трусил рядом с правой ногой патрульного Гарретта. Чтобы держать его рядом, поводок больше не требовался.
  
  В четыре двадцать или около того с экрана телевизора в комнате отдыха «слетела» картинка. К четырем сорока температура в гараже Б понизилась до сорока девяти градусов[478]. В четыре пятьдесят Кертис Уилкокс воскликнул: «Начинается! Я слышу!»
  
  Сэнди находился в доме, проверял радио (не услышал ничего, кроме рева помех), но после крика Керта вернулся на автомобильную стоянку, где у гаража Б уже собралась приличная толпа, словно там устроили распродажу для полицейских. Автомобильную стоянку Сэнди пересек бегом, держа курс на боковую, к его изумлению, дверь гаража. Там стоял Керт. Волны холода накатывали на него из дверного проема, но он, похоже, их не чувствовал. Глаза у него широко раскрылись, и когда повернулся к Сэнди, напоминал загипнотизированного человека.
  
  — Ты это видишь? Сэнди, ты это видишь?
  
  Разумеется, он видел: пурпурное зарево выплескивалось через окна «бьюика», вырывалось из-под крышки багажника. В кабине Сэнди ясно различал сиденья, большущее рулевое колесо. Точнее, их силуэты. Все остальное растворялось в холодном пурпурном блеске, более ярком, чем свет любого камина. И без того громкое гудение становилось все громче. От него у Сэнди заболела голова, уши словно заложило ватой. Впрочем, это гудение воспринимали не уши, а все тело.
  
  Сэнди оттолкнул Керта в сторону, взялся за ручку, чтобы закрыть дверь. Керт сжал его запястье.
  
  — Нет, Сэнди, нет! Я хочу это видеть! Я хочу…
  
  Сэнди вырвал руку.
  
  — Ты рехнулся? Есть разработанная нами инструкция, черт побери, определяющая, что в какой ситуации надо делать! Никто не знает об этом лучше тебя. Ты сам участвовал в ее разработке!
  
  Когда Сэнди захлопнул дверь, разорвав непосредственный визуальный контакт с «бьюиком», веки Керта задрожали, задергались, будто он пробудился от глубокого сна.
  
  — Конечно. Конечно, босс. Извини.
  
  — Все нормально. — Но сам Сэнди в это не верил. Потому что этот чертов болван уже стоял в дверном проеме. Так что Сэнди трактовал ситуацию однозначно. Если «бьюик» хотел поджарить Кертиса или проглотить, тот смиренно согласился бы на любой вариант.
  
  — Мне нужны защитные очки, — добавил Кертис. — Они в багажнике моего автомобиля. У меня их много и все сверхтемные. Целая коробка. Хочешь пару?
  
  У Сэнди сложилось впечатление, что Керт еще не совсем очухался, а только притворяется: так прикидываются бодрствующими люди, глубокой ночью разбуженные телефонным звонком.
  
  — Конечно, почему нет? Но мы должны быть осторожны, понимаешь? На этот раз «бьюик», похоже, покажет себя во всей красе.
  
  — Да, устроит представление! — И от восхищения в его голосе, в котором чувствовалась и толика страха, настроение Сэнди улучшилось. По крайней мере он понял, что Керт вышел из сомнамбулического состояния. — Да, конечно, мы будем следовать разработанной инструкции и соблюдать максимальную осторожность.
  
  Он побежал к своей машине — не патрульной, а личной, восстановленному «белэру», и открыл багажник. И все еще рылся в нем, когда «бьюик» взорвался.
  * * *
  
  Взорвался не в прямом смысле, но другим словом не определить то, что произошло. Присутствующие никогда не забудут тот день, но говорили они о нем мало, даже между собой, потому что не было слов выразить ужасающее великолепие открывшегося им. Мощь, с чем им довелось соприкоснуться. Они могли разве что сказать, что июньское солнце потускнело, стены гаража стали прозрачными, превратив его в призрак. Совершенно непонятно, как простое стекло могло уцелеть, оказавшись между этим сиянием и окружающим миром. Пульсирующий ярчайший свет изливался сквозь дощатые стены, как вода сквозь марлю. Гвозди смотрелись точками на газетной фотографии или пурпурными капельками на свежей татуировке. Сэнди услышал крик Карла Брандейджа: «На этот раз он взорвется, точно взорвется!» А перекрывая крик, в доме в ужасе выл Мистер Диллон.
  
  — Он все норовил выскочить за дверь и бежать к «бьюику», — потом рассказывал Сэнди Орвиль. — Я увел его наверх, в комнату отдыха, как можно дальше от этого чертова гаража, но это ничего не изменило. Он знал, что происходит. Слышал, как я понимаю, слышал гудение. А потом увидел окно. Господи Иисусе! Если бы я промедлил, если не схватил его за ошейник, думаю, он сиганул бы вниз со второго этажа. Жутко на меня разозлился, и лишь полчаса спустя до меня дошло, как же я напугался.
  
  Орвиль покачал головой, насупился, помрачнел.
  
  — Никогда не видел собаку в таком состоянии. Никогда. Шерсть встала дыбом, из пасти пошла пена, а глаза чуть не вылезли из орбит. Господи!
  
  Керт тем временем вернулся с дюжиной пар защитных очков. Патрульные надели их, но все равно не могли смотреть на «бьюик», не могли даже подойти к окнам. И вновь вокруг гаража на землю сошла удивительная тишина, тогда как всем казалось, что они должны находиться в эпицентре глобальной катастрофы, среди громов, молний, извержений вулканов, селевых потоков, сходящих лавин. При закрытых дверях и воротах сарая они в отличие от Мистера Диллона не слышали даже гудения. Только шарканье ног, покашливания, вой Мистера Диллона в здании, голос Орвиля Гарретта, уговаривающего пса успокоиться, да потрескивание помех, доносящееся из окна коммуникационного центра, теперь лишенного Кертом ящика с цветами. Больше ничего.
  
  Керт подошел к сдвижным воротам, наклонил голову, поднял руки. Дважды попытался поднять голову и заглянуть в гараж Б, но не смог. Не позволял слишком уж яркий свет. Сэнди ухватил его за плечо.
  
  — Перестань. Не получится. Еще не время. Ослепнешь.
  
  — Что это, Сэнди? — прошептал Кертис. — Господи, что же это?
  
  В ответ Сэнди только покачал головой.
  
  Еще полчаса продолжалось светопреставление, с которым не могло сравниться ни одно из прежних. Гараж Б превратился в огненный шар, выстреливающий ослепительными лучами во все окна и щели. Вспышки сливались, следуя одна за другой, горела ярчайшая неоновая реклама, не выделяющая тепла, не издающая шума. Если бы члены семьи Джона Кью появились в это время в расположении взвода, одному Богу известно, что бы они подумали, что бы рассказали и какой части их рассказа поверили бы; но обошлось без заезжих гостей. И к пяти тридцати патрульные взвода Д уже различали только отдельные вспышки, словно источник энергии, питающей этот феномен, начал иссякать. В голове у Сэнди мелькнуло сравнение с дергающимся и кашляющим мотоциклом, из бака которого вытекают последние капли горючего.
  
  Керт вновь пристроился у окна, и хотя ему приходилось нырять вниз всякой раз, когда «бьюик» выстреливал светом, он использовал промежутки между вспышками — посмотреть, что происходит в гараже. Сэнди присоединился к нему («Со стороны кажется, что мы участвуем в каком-то таинственном ритуале», — подумал он), так же прятался от вспышек, щурился, от столь яркого света не спасало и трехслойное поляризованное стекло.
  
  «Бьюик» стоял на прежнем месте, в полной сохранности, ничего в нем не изменилось. Тент лежал на бетонном полу, огонь не расплавил нейлоновое полотно. Инструменты Арки висели на стене. Стопки старых номеров «Каунти американ» лежали в дальнем углу, перевязанные бечевкой. Одной-единственной спички хватило бы, чтобы эти «кирпичи» давнишних новостей стали факелами, но ярчайший свет не обуглил ни одного краешка ни одной газеты.
  
  — Сэнди… ты видишь какой-нибудь из наших образцов?
  
  Сэнди покачал головой, отступил в сторону, снял очки, одолженные ему Кертом. Протянул их Энди Колуччи, достаточно рисковому парню, чтобы решиться заглянуть в гараж. Сам же Сэнди направился к зданию. Гараж Б, похоже, взрываться не собирался. А он исполнял обязанности сержанта, так что дел хватало.
  
  У двери остановился, оглянулся. Даже в темных очках Энди Колуччи и другие не спешили подойти к окнам. Исключение составлял лишь Кертис Уилкокс. Этот стоял у окна, наклонялся к нему, практически прижимался очками к стеклу и лишь чуть отворачивал голову при особенно ярких вспышках, интервал между которыми уже достиг двадцати секунд.
  
  «Он точно заработает себе снежную слепоту», — подумал Сэнди. И ошибся. Каким-то образом Керт точно уловил ритм вспышек, Сэнди видел, что он отворачивал голову за секунду-две до того, как окно полыхало светом. В этот момент Кертис становился собственной тенью, замершей на фоне моря огня. Зрелище было страшное. Сэнди словно одновременно видел перед собой то, что есть, и то, чего нет, реальное и нереальное, истинное и мираж. Позже Сэнди подумал, что реакция Керта на «бьюик» на удивление схожа с реакцией Мистера Диллона. Он, конечно, не выл, как пес в комнате отдыха наверху, но и у него установилась с «бьюиком» какая-то внутренняя связь, позволяющая действовать синхронно. Как в танце, такое сравнение потом пришло в голову Сэнди.
  
  Как в танце.
  
  В десять минут седьмого он связался с Мэттом и спросил, как дела. Мэтт ответил, что все нормально (в голосе явственно чувствовалась обида), никаких происшествий, и Сэнди велел ему возвращаться на базу. По приезде Сэнди разрешил Мэтту подойти к гаражу Б и полюбоваться «бьюиком», если у него есть такое желание. Мэтт помчался пулей. Вернулся несколько минут спустя, разочарованный.
  
  — Все это я видел и раньше, — заявил он, еще раз убедив Сэнди в том, что люди в большинстве своем бесчувственные и неблагодарные — даже чудеса, и те им приедаются. — Все парни говорят, что час тому назад гараж чуть не взорвался, а вот как это было, никто рассказать не может.
  
  Презрение, переполнявшее его голос, Сэнди не удивило. В мире сотрудника коммуникационной службы полиции бал правила конкретика: все, что видели человеческие глаза, подлежало ясному и четкому определению в рамках имеющихся кодов и инструкций.
  
  — Не надо так на меня смотреть, — буркнул Сэнди. — Я могу сказать тебе только одно: зрелище было яркое.
  
  — Ага. Яркое. — Мэтт мрачно глянул на него и прошел в дом.
  
  К семи вечера телевизор в комнате отдыха заработал в нормальном режиме (если всю смену сидишь за рулем, несколько минут у экрана телевизора всегда кстати). Восстановилась радиосвязь. Мистер Диллон съел целую миску «Грейви трейн» и болтался на кухне, выпрашивая объедки, то есть вел себя, как обычно. И когда в семь сорок пять Кертис всунулся в кабинет сержанта, чтобы сказать, что хочет зайти в гараж Б и посмотреть на оставленные образцы, Сэнди не нашел повода ему отказать. В тот вечер взводом Д командовал он, с этим никто не спорил, но во всем, что касалось «бьюика», последнее слово оставалось за Кертом. Он уже обвязался желтой веревкой. А всю бухту повесил на руку.
  
  — Не самая удачная идея. — На прямой запрет Сэнди пойти не мог, не имел права.
  
  — Фуфло. — В 1983 году это слово было у Кертиса любимым. Сэнди его ненавидел. Считал совершенно неуместным.
  
  Заглянул за плечо Кертиса, увидел, что они одни.
  
  — Кертис, у тебя дома жена, и когда мы в последний раз говорили о ней, ты сказал, что она, возможно, беременна. Ничего не изменилось?
  
  — Нет, но она еще не ходила к…
  
  — У тебя есть жена и, возможно, ты скоро станешь отцом. Если она не забеременела в этот раз, забеременеет в следующий. И это хорошо. Так и должно быть. Вот я и не понимаю, почему ты готов поставить все на кон ради этого чертова «бьюика».
  
  — Да перестань, Сэнди… Я все ставлю на кон всякий раз, когда сажусь в патрульную машину и выезжаю на дорогу. Всякий раз, когда я выхожу из нее и направляюсь к нарушителю. И это можно сказать о всех, кто работает в дорожной полиции.
  
  — Там — другое, и мы оба это знаем, так что давай обойдемся без демагогии. Или ты забыл, что случилось с Эннисом?
  
  — Я помню, — ответил он, и Сэнди подумал, что Керт не кривил душой, но с исчезновения Энниса Рафферти прошло почти четыре года. И событие это в определенном смысле так же устарело, как новости в номерах «Кантри американ», лежавшие в гараже Б. А более поздние исчезновения, так это ерунда. Лягушки, они и есть лягушки. Джимми, может, и назвали в честь президента, но он все равно остался песчанкой. И Кертис обвязался веревкой. Веревка вроде бы снимала все вопросы. «Естественно, — подумал Сэнди. — Ни один малыш с надувными наплечниками никогда не утонул в бассейне». Если бы он сказал такое Кертису, тот бы рассмеялся? Нет. Потому что Сэнди в тот вечер исполнял обязанности сержанта, являлся символом власти ПШП. Но Сэнди не сомневался, что увидел бы смешинки в глазах Кертиса. Кертис забыл, что веревка не подвергалась испытанию, и если сила, таящаяся в «бьюике», решит его забрать, для этого ей хватит одной-единственной вспышки, после чего на бетонном полу останется желтая веревка с пустой петлей на конце. И все, дружище, прощай навсегда, еще один исследователь, отправившийся утолять свое любопытство неизвестно куда. Сэнди не мог приказать ему держаться подальше от гаража Б, как приказал Мэтту Бабицки отправляться к подножию холма. Ему оставалось лишь одно: постараться отговорить, переубедить. Но разве можно переубедить человека, глаза которого горят азартом, который с радостью соглашается сыграть в орлянку с судьбой? Разругаться с Кертисом он мог, но убедить, что правота на его стороне, — никогда.
  
  — Ты хочешь, чтобы я держал другой конец веревки? — спросил Сэнди. — За чем-то ты же сюда пришел, и уж точно не для того, чтобы узнать мое мнение.
  
  — А ты подержишь? — Кертис заулыбался. — Я буду только рад.
  
  Сэнди пошел с ним, остановился у боковой двери, намотав веревку на руку. Позади стоял Дикки-Дак Элиот, готовый ухватить его за ремень, если что-то произойдет и Сэнди потащит в гараж. Исполняющий обязанности сержанта покусывал нижнюю губу, тяжело дышал, пульс участился до ста двадцати ударов в минуту. Он чувствовал идущий из гаража холод, хотя стрелка термометра уже двинулась в обратную сторону: в гараже Б раннее лето сдало свою вахту сырому ноябрю, а печь посреди была мертва, как лишенный церкви Бог. Время замедлило свой бег. Сэнди уже открыл рот, чтобы спросить Керта, не собрался ли тот навеки поселиться в гараже, но взглянул на часы и увидел, что прошло только сорок секунд. И попросил Керта не заходить за «бьюик». Не дай бог, веревка за что-то зацепится.
  
  — Кертис? Когда откроешь багажник, не суйся в него!
  
  — Понятное дело. — Голос звучал весело, даже негодующе, так подросток обещает отцу и матери, что не будет лихачить на дороге, не будет пить на вечеринке, не полезет в драку и так далее. Все, что угодно, лишь бы они со спокойной душой отпустили его из дома, а уж потом… никто не указ!
  
  Он открыл дверцу со стороны водителя, перегнулся за рулевое колесо. Сэнди напрягся, готовый к рывку. Его предчувствие, похоже, передалось и Дикки-Даку, потому что тот ухватился за ремень. Но Керт уже подался назад, держа в руке коробку с кузнечиками. Посмотрел в дырочки.
  
  — Похоже, все на месте и в полном порядке. — В голосе слышалось разочарование.
  
  — Думал, их поджарило? — спросил Дикки-Дак. — Немудрено, со всем этим огнем.
  
  Но огня не было, только свет. Стены гаража нигде не обуглились, они видели, что стрелка термометра уже подбиралась к пятидесяти пяти градусам[479], а из двери по-прежнему тянуло холодом. Но Сэнди понимал ход мыслей Дикки-Дака. Когда голова еще гудит от увиденного, когда в памяти еще свежи ярчайшие вспышки, трудно представить себе, что кузнечики, находившиеся в эпицентре катаклизма, остались целыми и невредимыми.
  
  Однако остались. Как потом выяснилось, все до единого. И с лягушкой ничего не случилось, лишь затуманились выпученные глаза. Не просто затуманились, потому что, прыгнув, лягушка наскочила на стену клетки: она ослепла.
  
  Керт открыл багажник и одновременно отступил на шаг, одним плавным движением, совсем как в балете. Сэнди вновь напрягся, готовясь противостоять рывку. Дикки-Дак ухватился за его пояс. И опять тревога оказалась ложной.
  
  Керт заглянул в багажник.
  
  — Тут холодно. — Голос звучал бесстрастно, отстраненно. — Я ощущаю запах. Капусты. И перечной мяты. И… подождите…
  
  Сэнди ждал. Керт продолжал молчать, и Сэнди позвал его.
  
  — Я думаю, это соль, — заговорил Кертис. — Как на берегу океана. Запах идет отсюда, из багажника. Я в этом уверен.
  
  — Мне без разницы, чем там пахнет, — крикнул Сэнди. — Я хочу, чтобы ты немедленно выметался оттуда.
  
  — Еще секунду, — и он наклонился над раскрытым багажником. Сэнди уже не сомневался, что Керта затягивает в него, но потом понял, в чем дело: Керт потянулся к ящику с цветами, который позаимствовал с окна коммуникационного центра. И действительно, он достал ящик и повернулся с ним к двери, чтобы Сэнди и Дикки могли его видеть. Цветы выглядели прекрасно, пышно цвели. Два дня спустя засохли, но в этом не было ничего сверхъестественного: они подмерзли в багажнике «бьюика». Для достижения того же эффекта Кертис мог поставить их в холодильник.
  
  — Ты закончил? — Сэнди понимал, что похож на старого, занудного ворчуна, но ничего не мог с собой поделать.
  
  — Да. Похоже на то, — разочарованно ответил Кертис, с силой захлопывая крышку багажника. Сэнди аж подпрыгнул, а Дикки-Дак вновь схватился за его ремень. Сэнди решил, что от волнения Дикки-Дак лишь в самый последний момент удержался, чтобы не дернуть его на себя, и все закончилось бы тем, что они оба крепко приложились задницами к асфальту. Керт тем временем уже направлялся к ним с коробкой из-под кроссовок, клеткой с лягушкой и ящиком для цветов. Сэнди начал выбирать веревку и сворачивать ее, чтобы Керт не зацепился за нее ногой и не упал.
  
  Когда он вышел из гаража, Дикки взял клетку и изумленно уставился на слепую лягушку.
  
  — Такого у нас еще не было.
  
  Керт развязал петлю на талии, опустился на колени, открыл коробку из-под кроссовок. Вокруг собрались четверо или пятеро патрульных. Кузнечики выпрыгнули из нее, едва Кертис снял крышку, но уже после того, как Кертис и Сэнди успели их пересчитать. Восемь, по числу цилиндров «бьюика». Восемь, ровно столько и сидело в коробке до того, как она отправилась на переднее сиденье.
  
  Теперь разочарование отчетливо читалось и на лице Керта.
  
  — Ничего. В итоге практически всегда так и получается. Если есть какая-то закономерность, бином, скажем, квадратичное уравнение или что-то еще… для меня это тайна за семью печатями.
  
  — Тогда, может, тебе стоит поставить на этом крест? — предложил Сэнди.
  
  Керт наклонил голову, наблюдая, как кузнечики прыгают по автостоянке, удаляясь и от них, и друг от друга. Каждый выбирал свой путь, и ни одна теорема или уравнение, выведенные математиками всех времен и народов, не могли определить, где он закончится. Траектории их прыжков определялись теорией Хаоса и ничем больше. Очки, закрепленные на эластичной ленте, все еще болтались на шее Керта. Он взялся за них рукой, повертел, вскинул глаза на Сэнди. Рот закаменел. Разочарование исчезло. В лице опять читалось стремление поставить на кон все, что у него есть.
  
  — Не думаю, что я к этому готов, — ответил он. — Должно же быть…
  
  Сэнди дал ему шанс продолжить, но, поскольку Кертис не закончил фразу, спросил: «Должно быть что?»
  
  Кертис только покачал головой. Словно не мог сказать.
  
  Или не знал ответа.
  
  Прошло три дня. Они ждали появления еще одной «летучей мыши» или вихря из листьев, но по окончании светопреставления из багажника ничего не исторглось. «Бьюик» мирно стоял посреди гаража. Взвод Д патрулировал тихий и спокойный район Пенсильвании. Конечно, случалось всякое и разное, но реже всего — во вторую смену, что очень устраивало Сэнди Диаборна. Еще день, и его ждали два выходных. На это время бразды правления переходили к Хадди. А к возвращению Сэнди в высокое кресло вновь уселся бы Тони Скундист, что Сэнди более чем устраивало. Температура в гараже Б еще не сравнялась с окружающей, но дело к этому шло. Стрелка перевалила за шестьдесят[480], а многолетние наблюдения показывали, что при столь высокой температуре ничего неординарного не происходило.
  
  Первые сорок восемь часов после чудовищного светотрясения они организовали круглосуточное дежурство. После двадцати четырех часов безрезультатного наблюдения за гаражом и «бьюиком» некоторые начали ворчать насчет пустой траты времени, и Сэнди не мог их винить. Все-таки за эти дежурства никому не платили. Не могли. В Скрантоне их бы не поняли, получи ведомость на оплату внеурочных по охране гаража Б. И что бы они написали в графе «ПРИЧИНА ВНЕУРОЧНЫХ РАБОТ (РАСПИСАТЬ ПОДРОБНО)»?
  
  Керта Уилкокса прекращение круглосуточного наблюдения не радовало, но он учитывал реальную ситуацию. После короткого совещания Сэнди и Керт решили, что еще неделю один из них будет регулярно наведываться к гаражу Б. А если по возвращении из солнечной Калифорнии Тони это не устроит, он мог ввести другой порядок.
  
  И вот день подходит к концу. На часах восемь вечера, аккурат период летнего солнцестояния, солнце еще не зашло, но красное раздувшееся сидит на Низких холмах, заставляя всех и вся отбрасывать самые длинные тени. Сэнди сидел в кабинете сержанта, расписывая патрульным дежурства на следующую неделю, удобно устроившись на большом стуле. Случалось, что он представлял себе, что кабинет этот — его постоянное место работы. Такие мысли посетили его и в тот летний вечер. «Я, наверное, смогу справиться с этой работой», — вот о чем он думал, когда Джордж Морган въехал на стоянку на патрульной машине Д-11. Сэнди поднял руку и улыбнулся, когда Джордж отдал ему честь, прикоснувшись к широким полям шляпы: мол, все нормально, босс.
  
  Джордж вернулся с патрулирования, чтобы заправиться. В девяностых годах Дорожную полицию лишили такой возможности, но в 1983-м в расположении каждого взвода имелась своя бензоколонка. Тем самым бюджет штата экономил несколько центов. Джордж настроил насос на автоматическую заправку и направился к гаражу Б, глянуть в окно.
  
  В гараже горел свет (по вечерам они всегда зажигали его), а под лампой неподвижно стояло сокровище взвода Д, роскошный «бьюик роудмастер» модели 1954 года, поблескивая хромированной решеткой, тихий и смирный, словно он не сожрал патрульного, не ослепил лягушку, не исторг из себя невиданную «летучую мышь». Джордж, которому до личной финишной черты (две банки пива, а потом револьвер в рот, до самого нёба, чтобы гарантировать результат: если коп что-то решает, то делает все основательно) еще оставалось несколько лет, стоял у сдвижных ворот, как вошло у патрульных в привычку, приняв позу, которую все они принимали: охранника какой-нибудь городской достопримечательности. Ноги на ширине плеч, руки уперты в бока (вариант А), сложены на груди (вариант Б) или приставлены к вискам с двух сторон, чтобы отсечь дневной свет (вариант В). Поза эта говорила, что охранник, ее принявший, знает ответы на многие вопросы, стал экспертом, располагающим временем для обсуждения налогов, политики или причесок молодых.
  
  Джордж насмотрелся и уже собрался уходить, когда раздался глухой и тяжелый удар. За ним последовала пауза (достаточно длинная, как потом сказал он Сэнди, чтобы успеть подумать, а не прислышался ли ему этот удар), и удар повторился. Джордж увидел, как крышка багажника «бьюика» поднялась и опустилась. Он поспешил к боковой двери, чтобы войти и посмотреть, что же там происходит. Потом вспомнил, что имеет дело с автомобилем, который иногда жрет людей. Огляделся в поисках подмоги, чтобы его подстраховали, никого не увидел. Когда тебе нужен коп, его никогда не найти. Джордж хотел войти в гараж один, но вспомнил об Эннисе (минуло четыре года, а он так и не пришел на обед) и побежал к зданию.
  
  — Сэнди, тебе бы лучше пойти со мной. — Джордж стоял в дверях, испуганный, ловя ртом воздух. — Я думаю, может, кто-нибудь из наших идиотов запер в багажнике «бьюика» другого идиота. Шутки ради.
  
  Сэнди уставился на него словно громом пораженный. Не в силах (а может, не желая) поверить, чтобы кто-нибудь, даже этот кретин Сантерр, мог такое учудить.
  
  Да, люди могли такое сделать, он это знал. Знал и другое: в большинстве случаев в их проделках не было злого умысла.
  
  Джордж истолковал изумление исполняющего обязанности сержанта за недоверие.
  
  — Я, конечно, могу ошибаться, но, честное слово, я не вешаю тебе лапшу на уши. Что-то бьется о крышку багажника. Изнутри. Словно в нее стучат кулаком. Я уже хотел посмотреть, что там такое, но передумал.
  
  — И правильно, — кивнул Сэнди. — Пошли.
  
  Они поспешили к выходу. Сэнди лишь задержался, чтобы заглянуть на кухню и позвать тех, кто был наверху. Но никого не было ни там, ни там. На базе всегда кто-то был, и как могло случиться, что на этот раз Сэнди никого не нашел? Почему? Да потому что полицейского, когда он нужен, никогда нет поблизости. Херб Эвери в этот вечер сидел в коммуникационном центре, хоть один да нашелся, и мог составить им компанию.
  
  — Хочешь, чтобы я отозвал кого-нибудь с патрулирования, Сэнди? — спросил он. — Если надо, я отзову.
  
  — Нет, — ответил Сэнди, вспоминая, где он в последний раз видел бухту веревки. Скорее всего в будке. Если только кто-нибудь не унес ее домой, чтобы с ее помощью затащить наверх что-нибудь тяжелое. С учетом того, как ложилась фишка, Сэнди не удивился, если бы его предположение оправдалось.
  
  — Пошли, Джордж.
  
  Вдвоем, под красным закатным светом, они пересекли автостоянку, отбрасывая длиннющие тени, первым делом направившись к воротам, чтобы заглянуть в окно. «Бьюик» стоял на том же месте, где оставил его Джонни Паркер, отцепив от тягача (Джонни уже ушел на пенсию, на ночь клал рядом с кроватью кислородную подушку, но продолжал курить). И он отбрасывал тень на бетонный пол.
  
  Сэнди уже начал отворачиваться, собираясь заглянуть в будку и проверить, там ли веревка, когда раздался очередной удар. Крышка багажника заходила ходуном, поднялась посередине, потом опустилась. Сэнди показалось, что «роудмастер» даже качнулся на рессорах.
  
  — Вот! Ты видел? — воскликнул Джордж. Хотел добавить что-то еще, но тут защелка крышки багажника открылась, крышка поднялась и из багажника вывалилась рыба.
  
  Разумеется, рыбу она напоминала не больше, чем невиданное чудище, которое они вскрыли, — «летучую мышь», но они сразу поняли, что это существо не приспособлено к жизни на суше. Об этом ясно говорили жабры, целых четыре с одной стороны, параллельные разрезы на коже цвета потемневшего старинного серебра. Имелся у рыбины и здоровенный мембранный хвост, он растянулся в последний раз, вываливаясь из багажника, дрожа предсмертной дрожью. Мембрана «сходилась к круглому и гибкому «переходнику», и Сэнди понял, что именно хвост лупил по крышке багажника. Да, тут сомнений быть не могло, но как рыбина таких габаритов уместилась в багажнике, оставалось для них тайной. Плюхнувшаяся на бетонный пол гаража громадина размерами не уступала дивану.
  
  Джордж и Сэнди ухватились друг за друга, совсем как испуганные дети, и закричали. На мгновение они и превратились в детей, все взрослые мысли вымело из головы. Где-то в здании залаял Мистер Диллон.
  
  Существо лежало на полу, такая же рыба, как волк — домашнее животное, хотя, возможно, он и очень похож на собаку. Во всяком случае, рыбой оно было до лиловых пластин жабр. А вот голову заменяло невиданное глазом и будоражащее желудок: шевелящаяся масса розовых отростков, слишком тонких, чтобы сойти за щупальца, слишком толстых для волос. Каждый заканчивался черным набалдашником, и Сэнди, когда к нему вернулась способность мыслить, первым делом подумал: «Креветки, верхняя часть головы — креветки, а эти черные набалдашники — глаза».
  
  — Что случилось? — завопил кто-то. — Что?
  
  Сэнди повернулся и увидел стоящего в дверном проеме черного хода Херба Эвери. С безумными глазами, с «ругером» в руке. Сэнди открыл рот, но поначалу из него лишь со свистом выходил воздух. Стоящий рядом с ним Джордж даже не повернулся. Смотрел в окно, с отвалившейся, как у дебила, челюстью.
  
  Сэнди глубоко вдохнул и предпринял вторую попытку. Задуманный крик обернулся едва слышным писком, но, во всяком случае, с губ уже сорвались слова.
  
  — Все нормально, Херб, у нас пятерка. Иди на рабочее место.
  
  — Но тогда почему…
  
  — На рабочее место! — «Так-то лучше», — подумал Сэнди. — Быстро, Херб. И убери в кобуру эту штуковину.
  
  Херб взглянул на револьвер, словно и не помнил, как выхватывал его. Сунул в кобуру, вновь посмотрел на Сэнди, дабы убедиться, что тот не будет менять отданный приказ. Сэнди замахал руками, показывая: уходи, уходи.
  
  Херб ушел, крича Мистеру Д, чтобы тот прекратил лаять.
  
  Сэнди повернулся к Джорджу, который побледнел как полотно.
  
  — Оно дышит, Сэнди… или пытается дышать. Жабры двигаются и бок поднимается и опускается. Теперь все. — На Сэнди смотрели испуганные глаза, огромные, как у ребенка, ставшего очевидцем автомобильной аварии. — Я думаю, оно умерло. — Губы дрожали. — Господи, я надеюсь, что оно умерло.
  
  Сэнди глянул в окно. Поначалу решил, что Джордж ошибся и существо живо. Все еще дышит или старается дышать. Потом разглядел и велел Джорджу принести видеокамеру.
  
  — А как насчет ве…
  
  — Веревка нам не понадобится, потому что мы туда не пойдем, во всяком случае пока. Но камеру принеси. И побыстрее.
  
  Джордж двинулся вокруг гаража, ноги не очень-то и слушались. Его шатало. Сэнди снова приник к стеклу, руками отсек красный свет заката. Движение в гараже наблюдалось, но движение смерти — не жизни. Парок поднимался от серебристого бока и из лиловых разрезов жабр. «Летучая мышь» не разлагалась от соприкосновения с земным воздухом, а вот листья разложились, и очень быстро. С «рыбой» происходило то же самое, что и с листьями, и Сэнди предчувствовал, что процесс, начавшись, пойдет очень быстро.
  
  Даже стоя вне гаража, отделенный от «рыбины» воротами, он чувствовал запах. Едкий запах капусты, огурца и соли, запах супа, которым могли накормить человека, если хотели, чтобы он не наелся, а проблевался.
  
  Пара становилось все больше. Теперь он сочился и из копны розовых отростков, заменявших существу голову. Сэнди показалось, что он слышит свист, но понимал, что, возможно, свист этот — плод его воображения. Потом черная щель появилась на серебристо-серой чешуе, побежала от мембранного хвоста к жабрам. Из нее начала сочиться черная жидкость, возможно, та самая, в луже которой Хадди и Арки нашли «летучую мышь». Отдельные капельки быстро слились в поток. Сэнди видел, как бок над разрывом раздувается все больше. То была не галлюцинация, да и свист ему не послышался. «Рыба» не просто разлагалась — разваливалась. Причиной, видимо, служило изменение не только давления, но и всей окружающей среды. Он вроде бы читал (а может, видел по телевизору), что глубоководные существа, поднятые на поверхность, просто взрывались.
  
  — Джордж! — заорал Сэнди во всю мощь легких. — Поторопись, черт бы тебя побрал!
  
  Джордж выбежал из-за угла, держа треногу обеими руками. Объектив видеокамеры поблескивал отраженным красным светом.
  
  — Не смог снять ее с треноги. — Он тяжело дышал. — Не разобрался с замком… ничего не получилось…
  
  — Не важно. — Сэнди выхватил у него треногу с видеокамерой. Тренога помешать не могла. Длину ножек выставляли по высоте окон в сдвижных воротах гаража. Проблема была в другом: когда Сэнди нажал кнопку «ON» и приник к видоискателю, вместо картинки он увидел красную надпись: «LO BAT»[481].
  
  — Иуда-гребаный-Искариот на сраном костыле! Беги в будку, Джордж. Посмотри на полке с запасными кассетами, там должна быть новая батарейка.
  
  — Но я хочу посмотреть.
  
  — А мне плевать! Быстро!
  
  Он убежал. Шляпа сдвинулась набок, придавая ему игривый вид. Когда Сэнди вновь приник к видоискателю, начала тускнеть даже красная надпись «LO BAT».
  
  «Керт меня убьет», — подумал он.
  
  Он посмотрел в окно, ожидая увидеть кошмар. Ведь бок страшилища треснул, черная жижа уже изливалась потоком. Черное пятно расползалось по бетонному полу. За жижей начали вываливаться внутренности: дряблые желтовато-красные мешки. Большинство сразу лопалось и от них поднимался пар.
  
  Сэнди отвернулся, зажимая рот рукой, пока не убедился, что приступ тошноты прошел, потом крикнул:
  
  — Херб! Если хочешь взглянуть, это твой шанс! Быстро сюда!
  
  Почему Сэнди первым делом подозвал Эвери, потом он объяснить так и не смог. В тот момент, однако, решение представлялось вполне логичным. Но Сэнди, пожалуй, не удивился, если б выкрикнул имя умершей матери. Иногда рассудок действует сам, без всякого контроля. В данный момент ему требовался Херб. В коммуникационном центре всегда кто-то должен быть, это правило неукоснительно выполнялось в сельских районах. Но правила для того и пишутся, чтобы их нарушать, а Херб никогда в жизни не видел ничего подобного, никто из них не видел, и если у Сэнди не будет видеопленки, он хотя бы сможет представить очевидца. Двух, коли Джордж успеет вернуться вовремя.
  
  Херб тут же выскочил из дома, словно стоял за дверью черного хода в ожидании команды. Рванул через автостоянку, залитую красным светом. На лице — страх и любопытство. Как только он подбежал, из-за угла выскочил Джордж, махая рукой с зажатой в кулаке батарейкой. Он напоминал участника телевикторины, только что выигравшего первый приз.
  
  — Господи, что за запах? — Херб зажал рукой нос и рот, заглушив слова, последовавшие за «Господи».
  
  — Запах — не самое худшее, — ответил Сэнди. — Ты лучше посмотри в окно, пока есть на что.
  
  Оба посмотрели и одновременно вскрикнули от отвращения. Рыбу разорвало по всей длине и она медленно съеживалась, тонула в озере черной жидкости, собственной крови. Белые облака пара клубились над телом и внутренностями. Густотой пар напоминал дым, поднимающийся над кучей горящих листьев. «Бьюик» терялся в нем, все более и более напоминая автомобиль-призрак.
  
  Будь зрелище интереснее, Сэнди скорее всего дольше возился бы с камерой, возможно, поначалу вставил бы батарейку не той стороной или в спешке перевернул треногу. Но, к сожалению, на этот раз записать на пленку он не мог почти ничего, как бы ни торопился, и сей факт подействовал на него успокаивающе. Так что батарейка встала, куда положено, с первой попытки. А когда он приник к видоискателю, то увидел ясную и четкую картинку исчезающей аморфной массы, которая первоначально могла быть чем угодно — от выброшенного на берег морского чудовища до рыбной версии Кардиффского гиганта, упрятанного в огромный кусок сухого льда. На пленке секунд десять были видны розовые отростки, служившие головой невиданному обитателю неизвестно каких морей, превращающиеся в жидкость красные мешки, протянувшиеся вдоль тела, грязная пена, выступающая на хвосте. А потом существо, вывалившееся из багажника «бьюика», исчезло, оставив лишь смутный силуэт в тумане. Они едва видели и автомобиль. Но даже сквозь туман видели, что багажник открыт, и выглядел он, как жадно раззявленный рот. Подойдите ближе, милые детки, подойдите ближе, посмотрите на живого крокодила.
  
  Джордж отступил на шаг, в горле клокотало, он качал головой.
  
  Сэнди опять подумал о Кертисе, который неожиданно уехал сразу после смены. Они с Мишель наметили на этот вечер большую программу: обед в «Треснувшей тарелке» в Гаррисоне и поход в кино. Они уже наверняка поели и теперь сидели в кинотеатре. Каком именно? Рядом находились три. Будь у них ребенок, Сэнди мог бы позвонить сиделке и узнать. Но стал бы звонить? Скорее всего нет. Наверняка бы не стал. Керт после последних восемнадцати месяцев начал потихоньку смиряться, что «бьюик» так и останется непознанной тайной, Сэнди надеялся, что процесс пойдет и дальше. Он неоднократно слышал слова Тони, что ценность человека для ПШП (да и любой другой службы охраны правопорядка) определяется правдивостью ответа на один-единственный вопрос: «Как дела дома?» Речь шла не о том, что работа у них опасная. Работа была и безумной, приходилось сталкиваться с самым худшим, что только заложено в людях. И чтобы служить долго, честно выполнять свой долг, копу требовался крепкий и надежный якорь. У Керта была Мишель, возможно, вскорости появится и ребенок. Поэтому имело смысл выдергивать его на базу только в случае крайней необходимости — ведь причину вызова ему придется выдумывать. Слишком уж частые байки про бешеных лисиц и неожиданные изменения рабочего графика вызывали у жен подозрения. Сэнди понимал: Керт разозлится, что ему не позвонили, разозлится еще больше, посмотрев убогую видеозапись, но решил, что он это переживет. Должен пережить. Опять же до возвращения Тони оставалось совсем ничего. А потом он мог рассчитывать на помощь сержанта.
  
  Следующий день выдался холодным и ветреным. Они откатили ворота гаража Б и шесть часов проветривали помещение. Потом четверо патрульных, ведомых Сэнди и Уилкоксом, лицо которого напоминало каменную маску, вошли в гараж со шлангами. Вымыли бетонный пол и выбросили остатки рыбы в высокую траву за гаражом. Повторилась история с «летучей мышью», только закончилась она большим количеством грязи. И завершение ее запомнилось выяснением отношений между Кертисом Уилкоксом и Сэнди Диаборном.
  
  Керт действительно разъярился, что ему не позвонили, и на этот предмет, да и на другие тоже, два сотрудника правоохранительной службы затеяли очень живую дискуссию, когда нашли место, где другие сослуживцы не могли их услышать. Для выяснения отношений как нельзя лучше подошла автостоянка у бара «Тэп», куда они поехали пропустить по кружке, после того как привели в порядок гараж. В самом баре они просто говорили, но на автостоянке голоса начали набирать силу. Очень скоро они уже не слушали друг друга, говорили одновременно, а потому перешли на крик. Обычно так и происходит.
  
  «Я просто не могу поверить, что ты мне не позвонил.
  
  Ты закончил смену, пошел с женой в ресторан и кино, да и смотреть-то было не на что.
  
  Я предпочитаю решать самому…
  
  Не было…
  
  …на что мне смотреть, Сэнди…
  
  …времени! Все произошло…
  
  По крайней мере ты мог бы сделать хорошую видеозапись для архива…
  
  — О каком архиве ты говоришь, Кертис? Каком гребаном архиве?»
  
  К этому моменту они уже стояли нос к носу, сжав кулаки, готовые пустить их в ход. На грани того, чтобы пустить их в ход. Жизнь соткана из самых разных моментов. Наберется в ней и дюжина таких, когда все висит на волоске. Стоя на автомобильной стоянке, разбираемый желанием врезать мальчишке, который уже не был мальчишкой, новобранцу, который уже не был новобранцем, Сэнди осознал, что один из таких моментов наступил. Ему нравился Керт, и он нравился Керту. Последние годы они работали вместе, плечом к плечу. Но, если б события развивались в том же направлении, все бы переменилось. Поэтому его следующая фраза стала ключевой.
  
  — Эта тварь воняла, как корзина с норками, — вот что он сказал. Почему — неведомо. — Даже снаружи чувствовалось.
  
  — Откуда ты знаешь, как воняет корзина с норками? — Кертис улыбнулся. Чуть-чуть.
  
  — Считай это поэтической метафорой, — чуть улыбнулся и Сэнди. Они двинулись, куда следует, но еще не покинули опасную зону.
  
  — А тебе доводилось нюхать что-нибудь похуже туфель той проститутки? — спросил Керт. — Из Роксберга?
  
  Сэнди засмеялся. Керт последовал его примеру. И напряжение разом спало.
  
  — Пойдем обратно, — предложил Керт. — Я угощу тебя пивом.
  
  Пить пиво Сэнди не хотелось, но он согласился. Потому что речь шла не о пиве, а восстановлении дружеских отношений.
  
  Когда они уселись в угловую кабинку, разговор вновь вернулся к «бьюику».
  
  — Я же сунулся в багажник, Сэнди. Ощупал дно руками.
  
  — Я тоже.
  
  — Заглядывал под днище. Это не фокус иллюзиониста, ящика с двойным дном там нет.
  
  — А если бы и был, вчера из него выскочил не белый кролик.
  
  — Животные и растения исчезают, если находятся в непосредственной близости от «бьюика», — заметил Кертис. — А вот если что-то появляется, то обязательно из багажника. Ты заметил?
  
  Сэнди задумался. Никто из них не видел, откуда вылетела «летучая мышь», но багажник был открыт, это точно. Листья — да, Фил Кандлтон тому свидетель, видел, как их выдуло из багажника, словно вихрем.
  
  — Ты согласен? — В голосе слышалось нетерпение, голос настаивал, что Сэнди должен согласиться, это же очевидно.
  
  — Похоже на то, но не думаю, что у нас достаточно доказательств, чтобы это утверждать, — наконец ответил Сэнди. Он понимал, что такой ответ определенно не понравится Керту, но не хотел кривить душой, сказал, что думал. — Один теплый день — еще не лето. Слышал такую поговорку?
  
  Керт выпятил губу, шумно выдохнул.
  
  — Просто, как апельсин, эту ты слышал?
  
  — Керт…
  
  Керт вскинул руки, как бы говоря: нет, нет, нет, не будем возвращаться к тому, от чего ушли на автостоянке.
  
  — Я тебя понял. Я с тобой не согласен, но я тебя понял.
  
  — Хорошо.
  
  — Скажи мне только одно: когда мы накопим достаточно информации, чтобы делать какие-то выводы? К примеру, откуда взялась эта рыбина? Если мне придется смириться, что я получу ответ только на один вопрос, хотелось бы остановиться на этом.
  
  — Вероятно, никогда.
  
  Керт воздел руки к закопченному табачным дымом потолку, потом хватил кулаками по столу.
  
  — Господи! Я знал, что ты это скажешь! Мне хочется задушить тебя, Диаборн!
  
  Они посмотрели друг на друга, поверх кружек с пивом, к которым ни один не притронулся, и Керт рассмеялся. Сэнди улыбнулся. А мгновением позже смеялся и он.
  Глава 17
  Теперь: Сэнди
  
  Тут Нед меня остановил. Хотел пойти в дом и позвонить матери. Сказать ей, что у него все в порядке и он обедает в расположении взвода с Сэнди, Ширли и еще несколькими патрульными. Другими словами, солгать ей. Как лгал его отец.
  
  — Только вы никуда не уходите. — У двери он обернулся. — Никуда не уходите.
  
  Когда он исчез, Хадди повернулся ко мне. На его широком лице читалась озабоченность.
  
  — Ты думаешь, рассказывать ему все это — хорошая идея, сержант?
  
  — Теперь он захочет увидеть все видеопленки, — добавил Арки. Он пил рутбир. — Такого кино нигде не посмотришь.
  
  — Я не знаю, хорошая это идея или плохая, — прозвучало глупо. — Я только знаю, что давать задний ход уже поздно. — Я поднялся и прошел в дом.
  
  Нед как раз клал трубку на рычаг.
  
  — Куда вы? — Брови его сошлись на переносице, и я вспомнил, как стоял нос к носу с его отцом на автостоянке у маленького бара «Тэп», который стал для Эдди Джи домом вне дома. Именно так же сошлись тогда брови Керта.
  
  — В туалет, — ответил я. — Не волнуйся, Нед, ты услышишь все, что захочешь. Все, что можно услышать. Но напрасно ты ждешь чего-то удивительного.
  
  Я нырнул в сортир и захлопнул дверь до того, как он что-то ответил. А следующие пятнадцать секунд блаженствовал. Как и пиво, ледяной чай нельзя купить, он только берется в аренду. Когда я вернулся, скамья курильщиков пустовала. Они все пошли к гаражу Б и теперь смотрели в окна ворот, выходивших на задний фасад нашего здания. Каждый в позе охранника городской достопримечательности, так хорошо мне знакомой. Только теперь у меня в голове обратное сравнение. Когда я вижу людей, глазеющих сквозь щели в дощатом заборе или сквозь ячейки в сетчатом на вырытую в земле дыру, прежде всего я думаю о гараже Б и «бьюике 8».
  
  — Вы видите там что-нибудь такое, что нравится вам больше, чем вы сами? — крикнул я через автостоянку.
  
  Похоже, не видели. Арки вернулся первым, сразу за ним — Хадди и Ширли. Фил и Эдди задержались у гаража чуть дольше, а сын Керта вернулся последним. И в этом он ничем не отличался от отца. Кертис тоже крутился у окон дольше всех. Если у него было на это время. Не стоял там, сколько хотел, потому что преимуществ у «бьюика» не было никаких. Если бы были, я уверен, что мы подрались бы на автостоянке у «Тэпа» вместо того, чтобы найти возможность обратить все в шутку. Мы нашли такую возможность, потому что драка бросила бы тень на репутацию взвода Д, а он ставил взвод выше всего: «бьюика», жены, даже семьи, когда появилась семья. Я как-то спросил его, чем он гордится больше всего в жизни. Он ответил: «Формой». Я его понял и меня тронул такой ответ, но не могу не признаться и ужаснул. Но именно ответственное отношение к службе и спасло его. Он гордился выполняемой работой, гордился формой, которую носил, и эта гордость помогла ему сохранить самообладание и здравомыслие. Без нее «бьюик» точно обратился бы для него в навязчивую идею и свел с ума. Но не работа ли и убила его? Согласен. Однако между поступлением на службу и смертью лежали долгие годы, счастливые годы. И вот теперь рядом со мной сидел его сын, который находился куда в худшем положении, чем отец, потому что у него работа не уравновешивала притяжение «бьюика». Его переполняли множество вопросов и наивная вера, что ответы обязательно появятся, потому что они ему очень нужны. «Фуфло», — как мог бы сказать его отец.
  
  — Температура чуток упала, — заметил Хадди, когда все вновь уселись. — Может, это и ничего, а может, он выкинет какой-нибудь фортель. Надо бы за ним понаблюдать.
  
  — Что случилось после того, как вы и мой отец едва не подрались на автостоянке? — спросил Нед. — И только не надо опять рассказывать мне о шифрах и кодах. О них я уже все знаю. Я учусь работе в коммуникационном центре, не забывайте об этом.
  
  А чему, скажите на милость, учился парнишка? Проведя месяц, если отсчитывать от того дня, когда он получил официальное разрешение, в каморке с радио, компьютерами и модемами, что он в действительности узнал? Шифры и коды, да, с этим он управился быстро и голос его звучал очень профессионально, когда он отвечал по красному телефону: «Полиция штата, Стэтлеровское отделение, патрульный взвод Д, ПИСП[482] Уилкокс, чем я могу вам помочь?» — но знал ли он, что каждый шифр и код — звено в цепи? Что цепи есть везде, и каждое следующее звено сильнее или слабее предыдущего? Разве можно исходить из того, что мальчишка, даже такой умный, это знает? Это цепи, которые мы куем по жизни. Мы их создаем, мы их носим и иногда делимся ими друг с другом. На самом деле Джордж Морган не застрелился в гараже. Просто запутался в одной из таких цепей и повесился на ней. Но до того помог нам вырыть могилу Мистеру Диллону в чудовищно жаркий летний день, вскоре после того, как в Потинвиле сгорел грузовик-цистерна.
  
  Никаким шифром или кодом не выразить стремление Эдди Джейкобю проводить все больше и больше времени в «Тэпе»; нет шифра или кода для Энди Колуччи, изменявшего жене, пойманного на этом, просившего прощения, умолявшего дать ему еще один шанс, но получившего отказ; нет кода для отъезда Мэтта Бабицки; для прихода Ширли Пастернак. Многое не объяснишь, если не признавать наличия этих цепей, какие-то из них созданы из любви, другие — из чистой случайности. К примеру, поведение Орвиля Гарретта, опустившегося на одно колено у свежей могилы Мистера Диллона, плача, положившего на землю его ошейник и сказавшего: «Извини, напарник, извини».
  
  Важно ли это для моего рассказа? Я полагал, что да. А вот мальчишка придерживался противоположного мнения. Я пытался дать ему контекст, а он снова и снова отталкивал его от себя, как «бьюик» не принимал ничего лишнего, даже маленьких камушков, которые не могли удержаться в протекторе. Ты засовываешь их в прорезь, а десять или пятнадцать секунд спустя они выпадают. Тони проводил такой эксперимент, я тоже, отец этого мальчишки — неоднократно, даже фиксировал на видеокамеру. А теперь рядом со мной сидел этот мальчишка, одетый в гражданское, не в серой униформе, которая могла уравновесить его интерес к «бьюику», сидел, отталкивая мои слова, хотя уже и знал, сколь опасно это восьмицилиндровое чудо, хотел слушать рассказ только о «бьюике», вне контекста и истории, не желал знать ни о каких цепях. Хотел только того, что ему приглянулось. И в своей злости полагал, что имеет на это право. Я считал, что он ошибается, потому и злился на него, но скажу вам честно, я его и любил. Видите ли, очень уж он напоминал своего отца. Вплоть до бесшабашного, рискового взгляда.
  
  — Следующую часть я тебе рассказать не могу. Меня там не было.
  
  Я повернулся к Хадди, Ширли, Эдди Джи. Все как-то поежились. Эдди, тот вообще отвел от меня взгляд.
  
  — Что скажете? — спросил я их. — ПИСП Уилкокса не интересуют шифры и коды, он желает услышать только хронику случившегося. — Я бросил на Неда иронический взгляд, который тот или не понял, или предпочел не понять.
  
  — Сэнди, а что… — начал Нед, но я поднял руку, как регулировщик. Я инициировал процесс. Возможно, в тот самый момент, когда приехал на базу, увидел, как он выкашивает лужайку, и не отослал домой. Он хотел услышать эту историю. Отлично. Пусть выслушает и поставим на этом точку.
  
  — Парень ждет. Кто из вас поможет ему? И я хочу, чтобы рассказали все. Эдди?
  
  Он подпрыгнул, словно я его пощекотал, бросил на меня нервный взгляд.
  
  — Как звали того парня? Парня в ковбойских сапогах и со свастикой на груди?
  
  Эдди в шоке вытаращился на меня. Его глаза спрашивали: а уверен ли я, что это надо рассказывать? Никто об этом парне не говорил. Во всяком случае, до этого вечера. Иногда мы говорили о том дне, когда взорвалась цистерна, смеялись, как Хадди и другой парень мирились с Ширли, собрав для нее букет (аккурат перед взрывом), но не об этом любителе ковбойских сапог. О нем — никогда. Но теперь мы, клянусь Богом, будем говорить о нем.
  
  — Лепплер? Липпьер? Что-то в этом роде, не так ли?
  
  — Его звали Брайан Липпи, — ответил наконец Эдди. — В свое время мы достаточно хорошо знали друг друга.
  
  — Правда? — спросил я. — Впервые слышу.
  
  Я положил начало следующей главе нашего рассказа, Ширли Пастернак продолжила (в той части, которая касалась ее), говорила тепло, глядя на Неда, накрыв руку его своей. Меня не удивило, что она заговорила следом за мной, не удивило, когда в разговор включился Хадди и они вели рассказ попеременно. А вот удивился я, когда свою лепту начал вносить Эдди Джи, начал по чуть-чуть, потом все больше и больше. Я велел ему посидеть, пока будет что сказать, но все-таки удивился, когда этот миг настал и он разговорился. Сначала говорил медленно, нерешительно, словно сомневаясь в собственной памяти, но когда подошел к главному, стал рассказывать, как увидел, что этот говнюк Липпи вышиб окно, голос его заметно окреп, в нем прибавилось уверенности. Теперь рассказ вел мужчина, который помнил все и решил ничего не скрывать. Говорил он не глядя ни на Неда, ни на меня, вообще ни на кого. Он смотрел на гараж Б, где иной раз на свет божий появлялись чудовища.
  Глава 18
  Тогда: Сэнди
  
  К лету 1988 года почти как «бьюик» стал рутинной составляющей повседневной жизни патрульного взвода Д, такой же, как и все прочие. А почему и нет? Любой уродец может стать членом семьи, все определяют время и наличие доброй воли. Ведь после исчезновения мужчины в черном пальто («С маслом порядок!») и Энниса Рафферти прошло уже девять лет.
  
  Автомобиль по-прежнему устраивал светопреставления, время от времени, а Тони и Кертис продолжали проводить эксперименты. В 1984-м Керт попытался использовать видеокамеру, которая включалась пультом дистанционного управления, помещенного в кабину «бьюика» (ничего путного не вышло). В 1985-м Тони попытался проделать то же самое с магнитофоном «Уолленсак» (записалось гудение, то возникающее, то пропадающее, и далекое карканье ворон, ничего больше). Проводились эксперименты и с животными. Некоторые умерли, ни одно не исчезло.
  
  В целом ситуация устаканивалась. Если светопреставления и происходили, мощностью они значительно уступали первым (и, разумеется, феерическому шоу 1983 года). И в те дни больше всего хлопот доставлял взводу Д человек, знать не знавший о существовании «бьюика». Эдит Хаймс (она же Драконша) продолжала твердить прессе (когда пресса желала слушать) об исчезновении брата. Продолжала настаивать, что это не обычное исчезновение (заставила-таки Сэнди и Керта задуматься, а что есть обычное исчезновение). Продолжала настаивать, что сослуживцы Энниса Знали Больше, Чем Говорили. В этом она говорила чистую правду. Керт Уилкокс не раз и не два высказался в том смысле, что эта женщина — единственная неприятность, доставленная взводу Д «бьюиком». При этом сослуживцы Энниса по-прежнему оказывали ей финансовую поддержку, прекрасно понимая, что это — лучшая защита от всех нападок. После публикации очередной статьи Тони сказал своим подчиненным: «Не берите в голову, парни, время на нашей стороне. Помните об этом и продолжайте улыбаться». Он не ошибся. К середине восьмидесятых представители прессы в большинстве своем перестали отвечать на ее звонки. Даже WKML, радиостанция, вещающая на три округа, в программе которой «Фактические новости в пять вечера» частенько мелькали сообщения о снежном человеке, замеченном в Лассбургском лесу, или что в городе N источником раковых заболеваний стала питьевая вода, потеряла к ней интерес.
  
  Еще трижды из багажника «бьюика» появлялись невиданные существа. Один раз — полдюжины больших зеленых жуков, которые ничем не напоминали жуков, обитающих на Земле. Керт и Тони провели полдня в университете Хорликса, проглядывая книги и альбомы по энтомологии, но и там ничего похожего не нашли. Собственно, и такого оттенка зеленого патрульные никогда не видели, хотя и не могли точно объяснить разницу. Карл Брандейдж окрестил его «зеленая головная боль». Потому что, сказал он, зеленые жуки того же цвета, что и приступы мигрени, которые иногда у него случались. В багажнике их нашли уже дохлыми. При постукивании рукояткой отвертки по щитку слышались такие же звуки, как при постукивании куском металла по дереву.
  
  — Хочешь провести вскрытие? — спросил Тони Керта.
  
  — Вы хотите, чтобы я провел вскрытие? — ответил Керт вопросом на вопрос.
  
  — Скорее нет, чем да.
  
  Керт посмотрел на жуков в багажнике, большинство лежали на спинах лапками кверху, и вздохнул.
  
  — Я тоже. Какой смысл?
  
  Поэтому жуков не пришпилили к пробковой доске и не вскрыли под неусыпным оком видеокамеры. Каждый их них отправился в отдельный мешочек для хранения вещественных улик, а мешочки легли на полку обшарпанного зеленого металлического шкафа в подвале. Позволив инопланетным жукам неизученными перекочевать из багажника «бьюика» в зеленый шкаф, Кертис показал, что и он с течением времени смиряется с неизбежным, понимает, что никаких разгадок от «бьюика» добиться не удастся. Но иногда прежний огонь загорался в его глазах. И когда Тони или Сэнди видели, как он стоит у сдвижных ворот гаража Б, жадно вглядываясь внутрь, глаза его обычно горели тем самым огнем. В отличие от остальных патрульных Керт никогда не терял интереса к «подаркам» почти как «бьюика».
  
  Он привыкал к автомобилю, все так, но всегда помнил, что живет рядом с чудом.
  
  Холодным февральским днем 1984 года, через пять месяцев после появления жуков, Брайан всунулся в кабинет сержанта. Тони Скундист находился в Скрантоне, пытался объяснить, почему он не полностью израсходовал бюджетные средства, выделенные на 1983 год (одного-двух экономных сержантов хватало, чтобы в глазах законодателей остальные выглядели транжирами), и высокое кресло занимал Сэнди Диаборн.
  
  — Думаю, тебе лучше приподняться и пройти к гаражу, босс. Код Д.
  
  — О каком коде Д мы говорим, Брай?
  
  — Багажник открыт.
  
  — И ты уверен, что он не просто открылся? Фейерверков не было с Рождества. Обычно…
  
  — Обычно перед этим случается фейерверк, я знаю. Но последнюю неделю в гараже держалась слишком низкая температура. Кроме того, я там что-то вижу.
  
  Этого хватило, чтобы Сэнди вскочил. Почувствовал, как гулко забилось сердце. Опять придется убирать всякую дрянь. «Пожалуйста, Господи, только не еще одну рыбу, — взмолился он. — Ничего такого, что нужно смывать из шланга, надев маску».
  
  — Ты думаешь, это живое? — спросил Сэнди. Он надеялся, что голос звучит спокойно, но внутри его уже трясло. — То, что ты видел, оно похоже…
  
  — Оно похоже на растение, торчащее корнями вверх, — ответил Брайан. — Часть свешивается на задний бампер. И вот что я скажу, босс, оно немного похоже на длинноцветковую лилию.
  
  — Пусть Мэтт вызовет Керта. Тем более что смена у него уже заканчивается.
  
  Керт подтвердил, что получил код Д, сказал, что находится на Соумилл-роуд и подъедет через пятнадцать минут. Этого времени вполне хватило Сэнди, чтобы взять из будки желтую веревку и насмотреться на очередной «подарок» в слабенький бинокль, который тоже держали в будке. Он согласился с Брайаном. Из багажника вроде бы свешивалось растение и оно напоминало длинноцветковую лилию Истер. Вырванную с корнем дней пять назад и уже наполовину засохшую.
  
  Появился Керт, припарковался перед заправочной колонкой, подбежал к тому месту, где Сэнди, Брайан, Хадди, Арки Арканян и несколько других патрульных стояли у окон гаража в позе охранника городской достопримечательности. Сэнди протянул бинокль, Керт взял. Простоял с минуту, сначала подстраивал резкость, потом только смотрел.
  
  — Ну, — спросил Сэнди, когда Керт наконец насмотрелся.
  
  — Я иду в гараж. — Слова эти ни в коей мере Сэнди не удивили, иначе зачем бы он брал веревку. — А если эта торчащая из багажника хреновина не подпрыгнет и не попытается меня укусить, я ее сфотографирую, сниму на видео и упакую в мешок. Мне нужно пять минут, чтобы подготовиться.
  
  Он уложился быстрее. Вышел из здания в хирургических перчатках, в ПШП они уже получили прозвище «спидовские рукавички», фартуке парикмахера, резиновых галошах и шапочке для плавания. На шее у него болталась «пафф-пэк», маленькая пластиковая дыхательная маска с запасом кислорода на пять минут. В одной затянутой в перчатку руке он нес «полароид». За пояс засунул зеленый пластиковый мешок для мусора.
  
  — Эй, красавчик! — крикнул Хадди, снимая его на видеокамеру. — Помаши рукой своим верным фанам!
  
  Кертис Уилкокс помахал. Некоторые из фанов смотрели эту пленку и через семнадцать лет после его безвременной гибели, стараясь не плакать, даже когда смеялись, глядя на его глупый наряд.
  
  Из раскрытого окна коммуникационного центра Мэтт запел ему вслед на удивление сильным тенором: «Обними меня… красавчик! Поцелуй меня… красавчик!»
  
  Керт и ухом не повел — его занимали другие мысли. К нему это словно и не относилось, а смех… друзья смеялись над чем-то еще в соседней комнате. И глаза его горели рисковым огнем.
  
  — По-моему, мы слишком торопимся, — сказал Сэнди, завязывая петлю на талии Керта. Без особой надежды отговорить его. — Нам следовало бы подождать, во что все выльется. Убедиться, что больше из багажника ничего не появится.
  
  — Все будет хорошо, — рассеянно ответил Керт. Если он и слушал Сэнди, то вполуха. Уже находился в гараже, прокручивал в голове порядок своих действий.
  
  — Может, — не унимался Сэнди, — может, мы становимся слишком беспечными, забываем об осторожности. — Он не знал, так ли это, но хотел высказать свои опасения вслух, узнать мнение остальных. — Начинаем верить, что ничего ни с кем из нас не случится, потому что до сих пор обходилось. Именно это губит копов и укротителей львов.
  
  — С осторожностью у нас все в порядке, — ответил Керт и в подтверждение своих слов попросил всех чуть отойти. А когда они отошли, взял видеокамеру у Хадди, установил на треногу и повернулся к Арки. — Открой ворота.
  
  Арки нажал на кнопку пульта дистанционного управления, висевшего на поясе, ворота, отъезжая, заскрежетали.
  
  Керт сдвинул ремешок «полароида» на сгиб локтя, поднял треногу с видеокамерой и вошел в гараж Б. Постоял на полпути между воротами и «бьюиком», одной рукой обхватив «пафф-пэк», готовый надвинуть маску на рот и нос, если вонь будет такая же, как и от «рыбы».
  
  — Не так уж плохо, — поделился он своими впечатлениями. — Пахнет чем-то сладким. Может, это действительно длинноцветковая лилия.
  
  Он, конечно, шутил. Цветы, числом три, бледные, как ладонь трупа, почти прозрачные, формой напоминали воронку. К донышку каждого цветка прилепился темно-синий комок, по консистенции напоминающий желе. Из желе торчали маленькие черные столбики. Стебли выглядели скорее как ствол дерева, чем часть растения, шероховатую зеленую поверхность изрезали многочисленные трещины. Бурые пятна на стеблях напоминали плесень, и они разрастались. Стебли торчали из кома черной земли. Когда Кертис наклонился к растению (никому из зрителей это не понравилось, они словно наблюдали за человеком, сующим голову в пасть медведя), он вновь почувствовал капустный запах. Слабый, конечно, но ошибки быть не могло. О чем он и сказал.
  
  — Сэнди, и еще пахнет морской солью. Я это знаю. Не одно лето провел на Кейп-Код[483]. Этот запах ни с чем не спутаешь.
  
  — Мне без разницы, чем там пахнет, трюфелями или икрой, — ответил Сэнди. — Вылезай оттуда к чертовой матери.
  
  Керт рассмеялся, ох этот тревожно-мнительный Диаборн, но подался назад. Поставил треногу, навел камеру на багажник, включил. Сделал несколько снимков «полароидом».
  
  — Зайди, Сэнди. Хочу, чтобы ты посмотрел.
  
  Сэнди обдумал предложение. Плохая идея, очень плохая. Глупая. Это однозначно. И как только с этим все стало ясно, он отдал бухту желтой веревки Хадди и вошел в гараж. Посмотрел на увядшие цветы, лежащие в багажнике, один перевесился через край (его-то и увидел Коул), и не смог подавить пробежавшую по телу дрожь.
  
  — Я знаю. — Керт понизил голос, чтобы слова не доносились до патрульных, не входивших в гараж. — Больно смотреть, да? Визуальный эквивалент звука, когда кто-то скребет ногтями по грифельной доске.
  
  Сэнди кивнул. Керт попал в десятку.
  
  — Но чем обусловлена такая реакция. Не понимаю. А ты?
  
  — Не знаю. — Сэнди облизал вдруг пересохшие губы. — Может, потому, что мы видим все вместе. Много белого.
  
  — Белое. Цвет.
  
  — Да. Неприятный. Как брюшко жабы.
  
  — Как паутина на цветах, — добавил Керт.
  
  Они переглянулись, постарались улыбнуться, но получилось не очень. Поэты дорожной полиции. Патрульный Фрост и патрульный Сэндберг[484]. Еще немного, и они начнут сравнивать эти чертовы цветочки с летним днем. Но приходится предпринимать такие попытки: осознать то, что видишь перед собой, кроме как с помощью поэтических сравнений, невозможно.
  
  Вот они и роились в голове Сэнди. Белые, как хлеб святого причастия во рту мертвой женщины. Белые — налет под языком при афтозном стоматите. Белые, как пена создания на гребне пространства.
  
  — Все это приходит из мест, которые мы даже представить себе не можем, — продолжил Керт. — Наше сознание не способно такое воспринять. Говорить об этом бесполезно… с тем же успехом можно пытаться описать четырехугольный треугольник. Посмотри туда, Сэнди. Видишь? — Палец в перчатке указывал на сухое коричневое пятно под мертвенно-бледным цветком.
  
  — Да, вижу. Похоже на ожог.
  
  — И становится больше. Все пятна растут. И посмотри на этот цветок. — Еще одно коричневое пятно, напоминающее расширяющуюся дыру на нежной, белой поверхности цветка. — Это декомпрессия. Она идет не так, как у «летучей мыши» или «рыбы», но тем нее менее идет. Не так ли?
  
  Сэнди кивнул.
  
  — Вытащи мешок для мусора у меня из-за пояса и раскрой его.
  
  Сэнди вытащил, раскрыл. Керт сунулся в багажник, ухватил цветок у самого комка земли. В этот самый момент их обдало запахом тухлой капусты и огурцов. Сэнди отступил на шаг, поднял руку ко рту, с трудом подавляя тошноту.
  
  — Держи мешок открытым! — просипел Керт, словно человек, набравший в легкие ароматного табачного дыма и не желающий с ним расставаться. — Господи, держать это дерьмо так неприятно! Даже в перчатках!
  
  Сэнди вновь раскрыл мешок, тряхнул им.
  
  — Только быстрее!
  
  Керт бросил засыхающее растение в мешок, мерзко зашуршал пластик. Шуршание это напоминало сухой сдавленный крик, будто кого-то зажали между двумя досками и безжалостно душили. Все эти сравнения к этому случаю не подходили, но тем не менее мелькали в голове. Сэнди Диаборн не мог подобрать слов, чтобы выразить свое отвращение к этим трупным лилиям. К ним и всем остальным «выкидышам» загадочного автомобиля. Если думать о них слишком долго, велика вероятность, что в результате можно свихнуться.
  
  Избавившись от цветка, Керт хотел вытереть руки о рубашку, но в последний момент передумал. Вновь наклонился над багажником и быстро вытер их о коричневый коврик. Затем стянул перчатки, знаком показал Сэнди, что надо вновь раскрыть мешок, бросил их к лилиям. Из мешка поднялась волна вони, и Сэнди подумал о матери, пожираемой раком, которая за неделю до смерти рыгнула ему в лицо. Инстинктивная, но слабая попытка блокировать это воспоминание, провалилась.
  
  «Только бы не вырвало, — подумал Сэнди. — Господи, помоги».
  
  Керт убедился, что отснятые «полароиды» заткнуты за пояс, захлопнул крышку багажника.
  
  — Пора убираться отсюда. Что скажешь, Сэнди?
  
  — Скажу, что это самая дельная мысль, которую ты высказал за год.
  
  Керт ему подмигнул. Как подмигивают известные остряки, да только бледность и катящиеся по щекам и лбу капли пота указывали, что ему вовсе не весело.
  
  — Поскольку сейчас только февраль, у меня еще есть шанс придумать что-нибудь более дельное. Пошли.
  
  Четырнадцать месяцев спустя, в апреле 1985 года, «бьюик» устроил короткое, но яростное светотрясение, самое значительное после года Рыбы. Интенсивность вспышек опровергла версию Керта и Тони, что со временем «роудмастер» теряет способность накапливать и выделять прежние объемы энергии. А вот краткость события, наоборот, подтверждала эту версию. Но с другой стороны, «бьюик» жил своей жизнью, и любые предсказания основывались не на знаниях, а на наитии.
  
  Через два дня после светотрясения, когда стрелка термометра в гараже Б устойчиво стояла на отметке 60[485], крышка багажника открылась и из него, будто потоком сжатого воздуха, вынесло красную палку. Арки Арканян в этот момент находился в гараже, вешал на стену штыковую лопату и напугался до смерти. Красная палка ударилась об одну из потолочных балок, с грохотом упала на крышу «бьюика», скатилась с нее на пол. Привет, незнакомец.
  
  Длиной палка была девять дюймов, с необработанной поверхностью, толщиной с запястье мужчины, с двумя дырами от сучков на конце. Энди Колуччи, десять минут спустя разглядывавший палку в бинокль, заявил, что эти дыры — глаза, а наросты на боковой поверхности — лапка, возможно, поднятая перед самой смертью. Энди подумал, что никакая это не палка, а красная ящерица. Вроде «рыбы», «летучей мыши» и «лилий».
  
  В гараж, чтобы подобрать подарок «бьюика», на этот раз вошел Тони Скундист, в тот же вечер в «Тэпе» он рассказал нескольким патрульным, что с огромным трудом заставил себя прикоснуться к палке.
  
  — Эта хреновина смотрела на меня. Вот что я чувствовал. Деревяшка эта или живое существо. — Он налил стакан пива, выпил одним глотком. — Надеюсь, на том все закончится. Очень на это надеюсь.
  
  Разумеется, не закончилось.
  Глава 19
  Ширли
  
  Забавно, по каким пустякам фиксируется тот или иной день в памяти. Та пятница в 1988 году — едва ли не самый ужасный день в моей жизни. Потом я шесть месяцев плохо спала, похудела на двадцать пять фунтов, потому что какое-то время не могла есть, но помню его прежде всего по пустяковому, но приятному поводу. Как день, когда Херб Эвери и Джастин Айлингтон подарили мне букет полевых цветов. Аккурат перед тем, как весь мир встал на уши.
  
  Они числились у меня в плохишах, эти двое. Потому что испортили мне новенькую льняную юбку, дурачась на кухне. Я не имела к этому никакого отношения, занималась своим делом, пришла за чашечкой кофе. Не обращала на них никакого внимания, а ведь именно в такие моменты обычно и достается, правда? Это я про мужчин. Какое-то время они ведут себя нормально, ты расслабляешься, даже начинаешь думать, что они не лишены толики здравомыслия, и вот тут они сваливаются на тебя как снег на голову. Херб и этот Айлингтон ворвались на кухню, как пара жеребцов, крича о какой-то ставке. Джастин наскакивал на Херба и орал: «Плати, сукин ты сын! Плати!» А Херб ему отвечал: «Мы же просто дурачились, ты же знаешь, на деньги в карты я не играю, отстань от меня!» Но оба смеялись. Как буйнопомешанные. Джастин едва не забрался на спину Херба, руками охватил шею, делая вид, что душит. Херб пытался освободиться, ни один на меня не смотрел, возможно, даже не знал о том, что я стою рядом с «Мистером Кофе» в новенькой юбке. Всего лишь стул или стол, в общем, мебель.
  
  — Осторожнее, шалопаи! — закричала я, но опоздала. Они врезались в меня до того, как я успела поставить чашку на стол, и кофе вылился на меня. Блузка-то ладно, она старая, но юбку я надела в первый раз. Красивую юбку. Прошлым вечером чуть ли не час ее отглаживала.
  
  Я взвизгнула, и вот тут они перестали дурачиться. Джастин, правда, еще держал Херба за шею. А тот таращился на меня с отвисшей челюстью. Херб был хорошим парнем (об Айлингтоне ничего сказать не могу, его перевели во взвод К в Медию до того, как я успела узнать, что он за человек), но с раззявленным ртом выглядел он идиот идиотом.
  
  — Ширли, Господи, — выдохнул он. Вы знаете, говорил он, как Арки, с тем же, только более легким, акцентом. — Я тебя не видел.
  
  — Меня это не удивляет, — фыркнула я. — Что это вы ездите друг на друге? Готовитесь к дерби в Кентукки?
  
  — Ты обожглась? — спросил Джастин.
  
  — Будь уверен, — ответила я. — Эта юбка стоила тридцать пять центов в «Джей-Си Пенни»[486], и я надела ее на работу в первый и последний раз. Можешь поверить, я обожглась.
  
  — Слушай, ну, успокойся, мы извиняемся. — В голосе-то слышится обида. Таковы уж мужчины, такими я их знаю, уж простите за философское отступление. Если они говорят, что извиняются, ты тут же должна растаять, потому что это волшебное слово. И не важно, разбили они окно, перевернули катер, просадили в казино Атлантик-Сити деньги, отложенные на обучение детей. Получается: «Эй, я же сказал, что извиняюсь, так чего и дальше гнать волну?»
  
  — Ширли… — подал голос Херб.
  
  — Не сейчас, — оборвала я его. — Не сейчас. Выметайтесь отсюда. Чтоб духу вашего здесь не было.
  
  Патрульный Айлингтон тем временем схватил салфетки со стола и начал промокать подол моей юбки.
  
  — Прекрати! — Мои пальцы сомкнулись на его запястье. — С чего ты решил, что по пятницам меня можно лапать?
  
  — Я просто подумал… кофе еще не впитался…
  
  — Сделай мне одолжение, уйди немедленно, — попросила я. — До того, как я надену кофеварку тебе на голову.
  
  На том они, конечно, ушли, а потом еще долго обходили меня стороной. На лице Херба читался стыд, Айлингтона — недоумение. Понятное дело, он же извинился, так чего я продолжаю злиться?
  
  А неделей позже, другими словами, в тот день, когда разверзся ад, они вдвоем появились в коммуникационном центре, где-то после полудня. Джастин вошел первым, с букетом, Херб — за ним. Практически прятался за его спиной, словно думал, что я начну швыряться пресс-папье.
  
  Дело в том, что я не злопамятна, не могу долго дуться на человека. Любой, кто меня знает, это подтвердит. День, два, конечно, злюсь, а потом злоба уходит, как вода между пальцами. Эти зашли такие аккуратненькие, прямо парочка маленьких мальчиков, явившихся к учительнице извиниться за то, что во время самоподготовки дурачились вместо того, чтобы учить уроки. Еще одна характерная для мужчин черта. То они готовы вцепиться друг другу в глотку из-за какой-то ерунды, например, счета в матче по бейсболу, то вдруг становятся такими смирными, будто сошли с картины Нормана Рокуэлла. А минутой позже уже залезают к тебе в трусы или собираются залезть.
  
  Джастин протянул мне букет. Цветы они собрали на поле за нашим зданием. Ромашки, колокольчики. Даже несколько одуванчиков, насколько мне помнится. Вот это меня и обезоружило. Если б они принесли розы из теплицы вместо мальчишечьего букета, я бы наверняка злилась на них дольше. Юбка-то была хорошая, а я терпеть не могу выбрасывать практически новые вещи.
  
  Джастин Айлингтон вошел первым, внешне он напоминал звезду футбольной команды, высокий, широкоплечий, голубоглазый, с темными вьющимися волосами. Надеялся растопить мое сердце и, надо признать, у него получилось. Протянул букет. Мы извиняемся, дорогая учительница. В цветах белел конверт.
  
  — Ширли, — голос Джастина звучал серьезно, но в глазах прыгали смешинки, — мы хотим с тобой помириться.
  
  — Это точно, — добавил Херб. — Я себе места не нахожу из-за того, что ты на нас сердишься.
  
  — Я тоже, — соглашается с ним Джастин. Я сомневалась, что он говорил от души, но вот голос Херба звучал искренне, и меня это устроило.
  
  — Ладно. — Я взяла цветы. — Но если вы еще раз…
  
  — Нет! — воскликнул Херб. — Ни в коем разе! Никогда! — Так они, разумеется, все говорят. Только не обвиняйте меня, что я отношусь к мужчинам с предубеждением. Просто я — реалистка.
  
  — Если сделаете, точно заработаете по «фонарю». — Я посмотрела на Айлингтона. — И вот что я тебе скажу, раз уж мать тебя этому не научила: с льняной материи кофейное пятно не ототрешь.
  
  — Ты уж загляни в конверт. — Джастин все старался покорить меня взглядом своих синих глаз.
  
  Я поставила вазу на стол и вытащила конверт из ромашек.
  
  — Надеюсь, там не порошок, от которого чихают? — спросила я Херба. В шутку, конечно, но он энергично замотал головой. Глядя на него, возникала мысль, что даже квитанцию о штрафе за превышение скорости он выписывает с извинениями. Но с другой стороны, патрульные на дорогах меняются. Должны.
  
  Я открыла конверт, ожидая найти в нем открытку с новыми извинениями, только в стихотворной форме, но увидела сложенный листок. Достала, развернула и поняла, что это подарочный сертификат универмага «Джей-Си Пенни» на пятьдесят долларов, выписанный на мое имя.
  
  — О нет, — вырвалось у меня и сразу захотелось плакать.
  
  Тут я должна сказать еще про одну особенность мужчин: когда ты на них особенно сердита, они вдруг проявляют такую щедрость, что место злости сразу занимает стыд. Начинаешь корить себя, что так плохо думала об отличных парнях. — Ребята, вот это совсем ни к чему…
  
  — Наоборот, — отрезал Джастин. — Мы вели себя так глупо.
  
  — Ужасно глупо, — поддакнул Херб. Теперь он кивал, не сводя с меня глаз.
  
  — Но это слишком много!
  
  — Согласно нашим расчетам, нет, — ответил Айлингтон. — Мы же должны возместить не только юбку, но и моральный ущерб, и боль, и страда…
  
  — Я же не обожглась, кофе был чуть теплый…
  
  — Возьми, Ширли, — сказал Херб решительно. Еще не стал мистером Мальборо, но дело шло к этому. — Не спорь с нами.
  
  Они очень меня порадовали, и я никогда это не забуду. Видите ли, потом произошло что-то ужасное. И так хорошо, что весь этот ужас можно хоть чем-то уравновесить, скажем, трогательным поступком этих двух олухов, которые компенсировали мне не только стоимость юбки, но и заплатили за доставленные неудобства и испорченное настроение. Да еще подарили цветы. И когда я вспоминаю случившееся позже, я всегда вспоминаю и этих парней. И прежде всего — собранные ими полевые цветы.
  
  Я поблагодарила их, и они направились наверх, возможно, сыграть в шахматы. В конце лета обычно проводился какой-то турнир, победитель которого получал маленькое бронзовое сиденье для унитаза. Называлось оно «Кубок Скрантона». Все это кануло в Лету, как только Тони Скундист вышел на пенсию. Эти двое уходили с чувством выполненного долга. И, полагаю, в определенном смысле они его выполнили. Вот я и решила, что на оставшиеся от покупки юбки деньги куплю им большую коробку шоколадных конфет или теплые перчатки. От перчаток проку, конечно, больше, но это очень уж домашний подарок. Я же в конце концов их диспетчер. Перчатки могли им купить и жены.
  
  Они не просто всунули в вазу цветы, но попытались составить букет, даже добавили зелени, как делают в больших цветочных магазинах, но вот о том, чтобы налить воду, забыли. Над тем, чтобы букет выглядел красиво, подумали, а про воду забыли: для мужчин это типично. Я взяла вазу и направилась на кухню, когда на связь вышел Джордж Станковски. Он кашлял и по голосу чувствовалось, что он смертельно напуган. Позвольте вам кое-что сказать. Можете даже записать мои слова, если вы коллекционируете аксиомы жизни. Полицейский оператор средств коммуникации боится только одного: услышать по радио испуганный голос патрульного. Джордж назвал код 29–99. 99 — это «общая тревога». 29… если вы заглянете в «Руководство», то увидите напротив числа кода 29 только одно слово. И слово это — катастрофа.
  
  — База, говорит Четырнадцатый. Коды 29–99, как меня слышите? Два-девять-девять-девять.
  
  Я поставила вазу с цветами на стол, очень осторожно. В этот момент мне живо вспомнился эпизод из прошлого: когда услышала по радио о смерти Джона Леннона. Я как раз готовила завтрак отцу. Собралась оставить еду на столе и сразу убежать — опаздывала в школу. Веничком сбивала яйца в стеклянной миске, которую прижимала к животу. И когда радиокомментатор сказал, что Леннона застрелили в Нью-Йорке, я точно так же очень осторожно поставила миску на стол.
  
  — Тони, — крикнула я, от моего крика (а может, от того, что слышалось в крике) все оторвались от своих занятий. Разговоры наверху, в комнате отдыха, мгновенно смолкли. — Тони, Джордж Станковски на связи. У него 29–99! — и, не дожидаясь ответа, склонилась над микрофоном, сообщила Джорджу, что я его слышу, все на пятерку, и прошу продолжать.
  
  — Я на шоссе 46, в Потинвиле. — Помимо голоса я слышала какое-то потрескивание. Словно там что-то горело. Тони уже стоял у двери коммуникационного центра, рядом с ним — Сэнди Диаборн, в гражданском, форменные ботинки, связанные шнурками, болтались в одной руке. — Грузовик-цистерна столкнулся со школьным автобусом и горит. Цистерна горит, занялась и передняя часть автобуса. Поняли меня?
  
  — Поняли, — говорила я спокойно, только губы онемели.
  
  — Цистерна для транспортировки химических веществ, компания «Норко уэст». Поняли?
  
  — «Норко уэст», Четырнадцатый. — Название я большими буквами записала в лежащий под рукой блокнот. — Что в ромбе? — Я имела в виду знаки, которыми маркировались цистерны в соответствии с перевозимыми веществами: огнеопасно, взрывоопасно, отравляющее вещество и так далее.
  
  — Отсюда не видно, слишком много дыма, но в цистерне белое вещество и оно загорается, когда вытекает на асфальт и в придорожный кювет. Поняли меня? — Тут Джордж вновь начал кашлять в микрофон.
  
  — Поняла, — ответила я. — Дышишь парами, Четырнадцатый? От них кашель?
  
  — Да, парами, но я в порядке. Проблема… — Кашель не дал ему закончить фразу.
  
  Тони отобрал у меня микрофон. Похлопал по плечу, как бы говоря, что я справляюсь со своими обязанностями, просто он не может стоять рядом и слушать. Сэнди уже надевал форменные ботинки. Остальные патрульные подтягивались к коммуникационному центру. Много патрульных, поскольку близилась пересменка. Даже Мистер Диллон вышел из кухни посмотреть, с чего такой шум.
  
  — Проблема — школа, — продолжил Джордж, когда приступ кашля прошел. — До начальной школы Потинвиля всего двести ярдов.
  
  — Школьные занятия начнутся только через месяц, Четырнадцатый. Ты…
  
  — Возможно, возможно, но я вижу детей.
  
  — В августе у них Месяц ремесел, — прошептал кто-то за моей спиной. — Моя сестра обучает лепке из глины девяти— и десятилетних.
  
  Когда я услышала эти слова, у меня сжалось сердце.
  
  — Дым относит на меня, — говорил Джордж. — Не в сторону школы. Повторяю, не в сторону школы. Поняли?
  
  — Поняли, Четырнадцатый, — ответил Тони. — Пожарные уже прибыли?
  
  — Нет, но я слышу сирены. — Вновь кашель. — Я находился рядом, когда все произошло, практически слышал удар. Трава горит, огонь движется в сторону школы. Я вижу детей на игровой площадке, они стоят и смотрят на пожар. Я слышу, как в школе звенит пожарная сигнализация, значит, из здания их вывели. Не могу сказать, добрались ли пары до школы. Если нет, доберутся. Посылайте машины, босс. Вызывайте «скорую помощь». Это точно 29.
  
  — В автобусе есть раненые, Четырнадцатый? Ты видишь раненых или погибших?
  
  Я взглянула на часы. Без четверти два. Если нам повезло, автобус только ехал за школьниками, не увозил их. Ехал, чтобы забрать детей из школы.
  
  — Автобус, похоже, пустой, за исключением водителя. Я его вижу… может, это она… лежит на руле. Эта часть автобуса горит, и я уверен, что водитель мертв, поняли меня?
  
  — Понял, Четырнадцатый, — ответил Тони. — Ты сможешь добраться до детей?
  
  В ответ кашель. Надсадный, неприятный.
  
  — Вдоль футбольного поля идет объездная дорога. Прямо к зданию.
  
  — Тогда трогайся с места. — Тони в этот момент напоминал генерала на поле битвы, смелого и решительного. Потом выяснилось, что пары нетоксичные, а горел главным образом разлившийся бензин, но тогда мы этого, разумеется, знать не могли. И возможно, своим приказом Тони подписывал Джорджу Станковски смертный приговор. Но иногда работа того требовала.
  
  — Понял, трогаюсь.
  
  — Если пары доберутся до детей, запихивай их в машину, сажай на капот, на багажник, на крышу, пусть держатся за раму для мигалок и увози. Как можно больше. Понял меня?
  
  — Вас понял, Четырнадцатый отключается.
  
  Щелчок. Очень уж громкий. Наверное, потому, что последний.
  
  Тони огляделся.
  
  — 29–99, вы слышали. Все патрульные машины — в Потинвиль. Тем, кто должен заступить в три часа, взять мигалки в кладовой. Ставьте их на личные автомобили. Ширли, направляй туда всех, с кем сможешь связаться.
  
  — Да, сэр. Обзвонить тех, кто сейчас дома?
  
  — Пока не надо. Хадди Ройер, ты где?
  
  — Здесь, сержант.
  
  — Остаешься за старшего.
  
  Это только в кино Хадди начал бы протестовать, твердить, как ему хочется быть с остальными, бороться с огнем и отравляющими газами, спасать детей. В реальной жизни Хадди ответил коротко: «Да, сэр».
  
  — Свяжись с пожарной службой округа Погус, выясни, выехали ли они. Выясни то же самое в Лассбурге и Стэтлере. Если решишь, что надо задействовать кого-то еще, звони и им.
  
  — Как насчет «Норко уэст»?
  
  Тони разве что не хлопнул себя по лбу.
  
  — Обязательно, — и направился к выходу. Керт рядом с ним, остальные — следом. Мистер Диллон замкнул колонну.
  
  Хадди ухватил его за ошейник.
  
  — Не сегодня, дружище. Останешься со мной и Ширли.
  
  Мистер Диллон тут же сел: знал свое место. Но проводил патрульных тоскливым взглядом, очень уж хотелось ему поехать со всеми.
  
  База как-то сразу опустела, когда нас осталось двое, нет, трое, считая Мистера Д. Впрочем, раздумывать об этом нам было некогда, дел хватало. Если б не они, я бы, наверное, заметила, как Мистер Диллон поднялся и подошел к сетчатой двери[487] черного хода, обнюхал ее и начал подвывать. Я думаю, что заметила, но мои мысли занимало другое. Вот я и решила, что таким образом он выражает разочарование. Все-таки все ушли, а его оставили. Теперь-то я понимаю, в чем было дело: в гараже Б что-то начиналось и он это учуял. Возможно, даже пытался сообщить нам об этом.
  
  Но мне было не до пса. Я даже не могла отвести его на кухню и запереть там, чтобы он попил воды из своей миски и успокоился. Очень жалею, что не выкроила для него эти пару минут: бедный Мистер Диллон прожил бы еще несколько лет. Но, разумеется, тогда я ничего не могла об этом знать. И занимало меня только одно: кто на дороге и где. Мне предстояло отправить их всех на запад, если б нашла, а они могли поехать туда. И пока я связывалась с патрульными, Хадди не отрывался от телефона в кабинете сержанта. Ему тоже хватало забот.
  
  Я связалась со всеми и направила на место аварии всех, кроме патрульной машины 6. Джордж Морган и Эдди Джейкобю возвращались на базу, чтобы кое-что оставить нам, а уж потом ехать в Потинвиль. Да только патрульная машина 6 в тот день до Потинвиля не добралась. Нет, Джорджу и Эдди пришлось остаться в расположении патрульного взвода Д.
  Глава 20
  Эдди
  
  Забавно, как функционирует человеческая память. Я не узнал парня, который вылез из кабины фордовского пикапа, во всяком случае сначала. Я видел перед собой панка с покрасневшими глазами, серьгой с перевернутым распятием в ухе и цепочкой со свастикой на груди. Я помню наклейки. Приходится читать наклейки, которые водители лепят на свои автомобили: они многое говорят о тех, кто сидит за рулем. Спросите любого патрульного, он подтвердит мои слова. «Я ДЕЛАЮ ТО, ЧТО ШЕПЧУТ МНЕ ТИХИЕ ГОЛОСА» — на левой стороне заднего бампера. «Я ЕМ АМИШЕЙ» — на правой. На ногах он держался неустойчиво, может, потому что надел ковбойские сапоги с высокими каблуками. Правда, красные глаза, буравящие меня из-под шапки черных волос, говорили, что парень чем-то закинулся. Кровь на правом рукаве футболки и на правой руке указывала, что настроен он агрессивно. Я бы поставил на ангельский порошок[488]. В наших местах он тогда был в моде. После него появились амфетамины. Сейчас и они уже не в ходу, но, будь моя воля, я бы их сам раздавал. По крайней мере это слабые наркотики. Возможно, вдобавок этот парень еще и надышался паров клея. Но я точно не узнал его, пока он не сказал: «Эй, будь я проклят, это же Толстый Эдди».
  
  И тут у меня словно открылись глаза. Брайан Липпи. Мы с ним учились в средней школе Стэтлера, он на класс старше. Уже тогда баловался травкой и «колесами», торговал ими. И вот теперь вновь возник передо мной, на обочине шоссе, покачиваясь на каблуках, с перевернутым распятым Христом на серьге, свастикой на груди и идиотскими наклейками на бампере.
  
  — Привет, Брайан, — ответил я, — почему бы тебе не отойти на шаг от пикапа?
  
  Грузовичок был довольно большим. И стоял он сейчас на обочине Гумбольдт-роуд, примерно в полутора милях от автозаправочной станции «Дженни»… только станция закрылась за два или три года до того лета, о котором я говорю. Правыми колесами пикап практически съехал в придорожный кювет. Мой давнишний приятель Брайан Липпи очень уж сильно вывернул руль, когда Джордж включил «маячки», еще один признак, что он принял дозу.
  
  Я порадовался, что со мной в этот день Джордж Морган. В принципе ездить одному — это нормально, но когда останавливаешь парня, который бьет пассажира, сидящего рядом в кабине пикапа и при этом ведет машину, лучше быть с напарником. Что же касается пущенных в ход кулаков, так мы все видели. И когда Липпи проехал мимо нашей машины, и когда мы пристроились ему вслед. Правая рука водителя все лупила и лупила сидящего рядом. Липпи так увлекся, что не замечал севших ему на хвост копов, пока Джордж не включил мигалку. Что б я сдох, если эта встреча меня не удивила. Менее всего я ожидал увидеть стоящего у пикапа, который правыми колесами едва не съехал в кювет, моего давнего знакомца Брайана. А он улыбался, словно давно уже мечтал о нашей встрече. Может, действительно мечтал.
  
  Если б эта была травка или таблетки транквилизатора, я бы особо не волновался. Они скорее служат для подъема настроения. «Эй, что случилось? Разве я сделал что-то не так? Я вас всех люблю!» Но ФЦД — это совсем другое. Он сводит людей с ума. Да и «нюхачи» могут озвереть. Я это видел. И потом, пассажир. Вернее, пассажирка. Женщины тоже не подарок. Он мог избить ее в кровь, но сие не означало, что она не набросится на нас, увидев, как на ее любимого марсианина надевают наручники.
  
  Тем временем мой дружок Брайан не отходит от пикапа, как его попросили. Просто стоит, лыбится, и я уже удивляюсь, как не узнал его с первого взгляда, потому что в Стэтлеровской средней школе он относился к тем парням, которые превращали твою жизнь в ад, если ты попадался им на глаза. Особенно если ты толстый или прыщавый, а за мной водились оба этих греха. Армия согнала с меня лишний вес, это единственная известная мне программа похудания, за которую еще и приплачивают, а прыщи со временем прошли сами, как всегда и бывает, но в ССШ этот парень обожал издеваться надо мной. Еще одна причина порадоваться, что Джордж со мной. Будь я один, старина Брайан мог бы решить, что я, как и в прежние времена, подожму хвост, если он грозно на меня посмотрит, а то и цыкнет. И чем большую дозу он принял, тем более привлекательной показалась бы ему эта идея.
  
  — Отойдите от пикапа, сэр. — Голос у Джорджа ровный и бесстрастный. Когда слышишь, как он говорит с каким-нибудь Джо Кью на обочине шоссе, никогда не подумаешь, что он может кричать до хрипоты на играх Младшей лиги, требуя, чтобы его ребятишки ловили мяч или опускали головы во время перебежки с базы на базу. Или что он может шутить с ними перед игрой, чтобы снять напряжение.
  
  Липпи никогда не срывал нагрудных карманов с рубашки Джорджа на переменах, может, поэтому он и отошел от пикапа, когда Джордж велел ему отойти. Глядя на свои сапоги и больше не улыбаясь. Когда у таких парней, как Брайан, улыбка сходит с лица, ее сменяет неприкрытая злоба.
  
  — Вы собираетесь осложнить нам жизнь, сэр? — спросил Джордж. Револьвер он не достал, но взялся за рукоятку. — Если да, скажите мне сразу. Нам обоим будет проще…
  
  Липпи ничего не ответил. Продолжал разглядывать сапоги.
  
  — Его зовут Брайан? — спросил меня Джордж.
  
  — Брайан Липпи. — Я посмотрел на пикап. Через заднее окно кабины видел пассажирку, сидевшую посередине. Она ни разу не оглянулась. Голова упала на грудь. Я уж подумал, что от его ударов она потеряла сознание. Потом одна рука поднялась ко рту, а рот выдохнул струйку сигаретного дыма.
  
  — Брайан, я хочу знать, собираетесь ли вы осложнить нам жизнь? Отвечайте громче, чтобы я вас услышал, как и положено большому мальчику.
  
  — Возможны варианты. — Отвечая, Брайан оскалил зубы. Я двинулся к пикапу, чтобы выполнить свою часть работы. Когда моя тень прошлась по мыскам его сапог, Брайан отшатнулся и отступил на шаг, словно имел дело не с тенью, а со змеей. Разумеется, он закинулся, и, по моему разумению, скорее всего ФЦД.
  
  — Передайте мне ваше водительское удостоверение и регистрационный талон, — продолжил Джордж.
  
  Брайан не отреагировал. Он вновь смотрел на меня.
  
  — Эдди ДЖЕЙК-О-БЮ, — так он и его дружки произносили мою фамилию в школе. Впрочем, тогда он не носил ни серьги с перевернутым распятием, ни свастики. Если б попытался, его тут же отправили домой. Тем не менее меня это задело, как и прежде. Словно он нашел электрический выключатель, пыльный, забытый за дверью, но работающий. И стоило ему его повернуть, как меня ударило током.
  
  Он это заметил. Заметил и заулыбался.
  
  — Толстый Эдди ДЖЕЙК-О-БЮ. Скольким ты гонял шкурку, Эдди? Скольким ты гонял шкурку в душевой? Или сразу вставал на колени и отсасывал? Пока они не спускали тебе в рот. Чтобы не пачкать пол.
  
  — Не пора закрыть пасть, Брайан? — спросил Джордж. — А то муха залетит. — Он снял с ремня наручники.
  
  Брайан Липпи увидел их, и улыбка вновь начала сползать с лица.
  
  — И что вы собираетесь с ними делать?
  
  — Если вы сейчас же не дадите мне документы, я собираюсь надеть их вам на руки, Брайан. Если будете возражать, гарантирую сломанный нос и восемнадцать месяцев в «Кастлеморе» за сопротивление аресту. А то и больше, если вы не понравитесь судье. Так что вы на это скажете?
  
  Брайан достал бумажник из заднего кармана. Старый, засаленный, с выжженным на коже названием какой-то рок-группы, кажется «Иуда Прист». Возможно, острием раскаленного гвоздя. Начал рыться в отделениях.
  
  — Брайан, — позвал его я.
  
  Он поднял голову.
  
  — Моя фамилия Джейкобю, Брайан. Красивая французская фамилия. И я давно уже не толстый.
  
  — Ты снова наберешь вес, — ответил он. — Раз был толстым в молодости, никуда не денешься.
  
  Я расхохотался. Ничего не смог с собой поделать. Он говорил, словно занюханный гость ток-шоу. Зыркнул на меня, но во взгляде читалась неуверенность. Ему стало ясно, что былое преимущество он потерял.
  
  — Поделюсь с тобой маленьким секретом. Средняя школа осталась в прошлом, друг мой. Это настоящая, реальная жизнь. Я знаю, тебе трудно в это поверить, но пора привыкать. Мы с тобой больше не играем. Все взаправду.
  
  Он лишь глупо таращился на меня. Не понял. Понимают они редко.
  
  — Брайан, я хочу без задержки увидеть ваши документы, — вернул разговор в прежнее русло Джордж. — Давайте их, — и он протянул руку, ладонью вверх. Не такое уж мудрое решение, скажете вы, но Джордж Морган достаточно долго проработал патрульным, чтобы прийти к выводу: ситуация развивается в правильном направлении. И пока ему нет нужды надевать наручники на моего знакомца Брайана, чтобы показать ему, кто в доме хозяин.
  
  Я тем временем подошел к пикапу, мельком глянув на часы. Почти половина второго. Жарко. В придорожной траве стрекотали кузнечики. Если мимо проезжал редкий автомобиль, водитель притормаживал, чтобы полюбоваться происходящим. Всегда приятно посмотреть, как копы кого-то остановили, и это не ты. Праздник души.
  
  Женщина в кабине сидела, прижавшись левым коленом к хромированной ручке коробки переключения скоростей. Лет двадцати с небольшим, с длинными прямыми темными волосами, не слишком чистыми, падающими на плечи. В джинсах и белом топике. На одной руке татуировка: AC/DC[489], на другой «БРАЙАН — МОЯ ЛЮБОВЬ». Ногти — ярко-розовые, но обгрызены. И кровь. Кровь и сопли под носом. Капли крови на щеках, как родинки. На разбитой нижней губе, подбородке, топике. Голова опущена, полог волос скрывает часть лица. Сигарета вместе с рукой ходит вверх-вниз. «Мальборо» или «Уинстон», в те дни цены еще не поднялись и бедняки не перешли на более дешевые бренды, будьте уверены. И если «Мальборо», то исключительно в жесткой пачке. Я такого навидался. Они иногда курили, даже держа младенца на руках, за редким исключением.
  
  — Эй. — Она чуть приподняла правое бедро. Под ним полоска бумаги, ярко-желтая. — Вот регистрационный талон. Я говорю ему, что держать его надо в бумажнике или в бардачке, но в итоге он всегда находится среди оберток «Микки Ди» и другого мусора.
  
  По голосу не слышно, что она под кайфом, на полу кабины нет ни банок от пива, ни бутылок от вина. Разумеется, сие не означает, что она трезвая, но вселяет надежду. Не чувствовалось в ней и агрессивности, но все могло перемениться на удивление быстро.
  
  — Как вас зовут, мэм?
  
  — Сандра.
  
  — Сандра?
  
  — Маккракен.
  
  — У вас есть документы, мисс Маккракен?
  
  — Да.
  
  — Покажите мне, пожалуйста.
  
  На сиденье рядом с ней стояла маленькая сумочка из кожзаменителя. Она открыла ее, начала в ней рыться. Медленно, низко наклонившись, лицо исчезло полностью. Я видел кровь на топике, но не на лице. Не видел ни разбитых, распухших губ, ни наливающегося «фонаря» под глазом.
  
  — Хрена с два, — донеслось сзади, — я туда не полезу. С чего ты решил, что имеешь право сажать меня туда?
  
  Я оглянулся. Джордж открыл заднюю дверцу патрульной машины. Держал ее, словно водитель лимузина. Да только лимузина, в котором задние дверцы не открываются изнутри, стекла не опускаются, а заднее сиденье от переднего отделяет металлическая сетка. Плюс, разумеется, провонявшего блевотиной. Никогда я не ездил в патрульных машинах, не считая новеньких, только что полученных «каприсов»[490], в кабине которых не стоял бы этот запах.
  
  — Я думаю, что у меня есть это право, потому что вы арестованы, Брайан. Или вы не слышали, как я только что зачитал вам ваши права?
  
  — За что? Я не превысил скорости.
  
  — Это правда, ты не давил на педаль газа, потому что мутузил свою девушку. Но пикап мотало на дороге, что чревато возникновением аварийной ситуации. Плюс нанесение телесных повреждений. Не забывай об этом. Так что залезай.
  
  — Ты не имеешь…
  
  — Залезай, Брайан, а не то я поставлю тебя к борту и надену наручники. Удовольствия никакого, больно.
  
  — Хочется посмотреть, как у тебя получится.
  
  — Правда? — тихим, ровным, еле слышным голосом спросил Джордж.
  
  И вот тут Брайану Липпи открылась истина. Даже две. Во-первых, Джордж мог это сделать. Во-вторых, в определенном смысле, хотел. И Сандра Маккракен все это увидела бы. Негоже позволять своей сучке видеть, как на тебя надевают наручники. Достаточно того, что она увидела, как тебя арестовывают.
  
  — Тебе придется иметь дело с моим адвокатом, — пробурчал Брайан Липпи и залез на заднее сиденье.
  
  Джордж захлопнул дверцу и повернулся ко мне.
  
  — Нам придется иметь дело с его адвокатом.
  
  — Кошмар, — ответил я.
  
  Женщина чем-то ткнула мне в руку. Я повернулся и увидел, что это уголок закатанного в пластик водительского удостоверения.
  
  — Вот. — Она смотрела на меня. А мгновением позже склонилась над сумочкой, чтобы на этот раз достать из нее пару бумажных салфеток. Но мне хватило времени, чтобы решить, что она трезвая. С мертвой душой, но трезвая.
  
  — Патрульный Джейкобю, водитель утверждает, что регистрационный талон в кабине пикапа.
  
  — Да, он у меня.
  
  Мы с Джорджем встретились у заднего бампера пикапа с этими идиотскими наклейками «Я ДЕЛАЮ ТО, ЧТО ШЕПЧУТ МНЕ ТИХИЕ ГОЛОСА» и «Я ЕМ АМИШЕЙ», и я протянул ему регистрационный талон.
  
  — Она подтвердит? — шепотом спросил он.
  
  — Нет.
  
  — Уверен?
  
  — Более чем.
  
  — Попытайся, — и Джордж вернулся к патрульной машине. Мой школьный «приятель» начал орать на него, как только Джордж всунулся в окно водительской дверцы, чтобы взять микрофон. Джордж его проигнорировал, натянул шнур на полную длину — что разговаривать, стоя на солнце. — База, это Шестой, как слышите?
  
  Я подошел к открытой дверце кабины пикапа. Женщина затушила окурок в переполненной пепельнице, закурила новую сигарету. Рука с ней вновь заходила вверх-вниз. Из-под упавших на лицо волос вырывались клубы дыма.
  
  — Мисс Маккракен, мы собираемся отвезти мистера Липпи в расположение части, патрульного взвода Д, на холме. Мы бы хотели, чтобы вы тоже поехали туда.
  
  Она покачала головой и пустила в ход бумажную салфетку. Наклонялась к ней, вместо того чтобы поднести к лицу, отчего завеса волос становилась плотнее. Рука с сигаретой теперь лежала на колене, от нее поднималась струйка дыма.
  
  — Мы бы хотели, чтобы вы тоже поехали, мисс Маккракен. — Я говорил как можно мягче, стараясь дать понять, что разговор этот останется между нами. Следуя рекомендациям психиатров и специалистов по семейной терапии, но что они понимают? Я ненавижу этих сволочей, и это чистая правда. Они — типичные представители среднего класса, от них пахнет лаком для волос и дезодорантом, и они твердят нам о рукоприкладстве в семьях и заниженной самооценке, хотя сами понятия не имеют о таких местах, как округ Лассбург, вышедший в тираж, когда закончился уголь, а потом повторивший этот маневр, когда сталь начали закупать в Японии и Китае. Разве такая женщина, как Сандра Маккракен, хоть раз в жизни сталкивалась с душевной теплотой, заботой, просьбой, не сопровождаемой угрозой? Может, в далеком детстве, но не в последнее время. Вот если бы я схватил ее за волосы, развернул к себе, чтобы она смотрела мне в глаза, и закричал: «ТЫ ПОЕДЕШЬ! ТЫ ПОЕДЕШЬ И НАПИШЕШЬ ЖАЛОБУ, ОБВИНИВ ЕГО В НАНЕСЕНИИ ТЕЛЕСНЫХ ПОВРЕЖДЕНИЙ! ТЫ ПОЕДЕШЬ, ЧЕРТОВА ИЗБИТАЯ СУЧКА! ПАРШИВАЯ ДАВАЛКА! ВОТ КТО ТЫ! ГРЕБАНАЯ ПОТАСКУХА!» — результат мог бы быть иным. Могло сработать. С ними надо говорить на их языке. Но психиатры и знатоки семейных отношений не хотят об этом и слышать. Не хотят верить, что есть язык, отличный от того, на котором говорят они.
  
  Она опять покачала головой. Не посмотрев на меня. Курила и не смотрела на меня.
  
  — Мы бы хотели, чтобы вы поехали туда и подписали протокол, в котором будет указано, что мистер Липпи вас избил. Вы должны это сделать, знаете ли. Мы, мой напарник и я, это видели, мы ехали следом за вами.
  
  — Я ничего не должна, — ответила она, — и вы меня не заставите. — Она по-прежнему укрывалась за грязными темными волосами, но говорила тем не менее твердо и уверенно. Знала, что мы не можем заставить ее выдвинуть обвинение, потому что не раз попадала в подобную ситуацию.
  
  — И как долго вы собираетесь это терпеть? — спросил я.
  
  Нет ответа. Голова опущена. Лицо спрятано. Так, должно быть, она опускала голову и прятала лицо в двенадцать лет, когда учительница задавала ей трудный вопрос или когда другие девчонки смеялись над ней, потому что грудь у нее начала расти раньше, чем у них, и она этого стыдилась. Для этого девочки и отращивали волосы, чтобы прятаться за ними. Но эти знания не добавляли мне терпения. Наоборот. Потому что в этом мире человек должен уметь постоять за себя. Особенно если заступиться за тебя некому.
  
  — Сандра.
  
  Она чуть передернула плечами, когда я назвал ее по имени, а не по фамилии. Не больше того. Господи, как же они меня злили. Так легко сдавались. Словно птички, которые не могли подняться в воздух.
  
  — Сандра, посмотри на меня.
  
  Она не хотела, но я знал, что посмотрит. Привыкла делать, что говорили мужчины. По жизни теперь делала только то, что говорили ей мужчины.
  
  — Поверни голову и посмотри на меня.
  
  Голову она повернула, но продолжала смотреть под ноги. Большую часть крови стереть с лица ей не удалось. Лицо мне понравилось. Симпатичное. И не выглядела она такой дурой, как можно было подумать, глядя на ее поведение. Но, видать, ей хотелось быть дурой.
  
  — Я бы хотела поехать домой. — Голос маленького ребенка. — У меня кровотечение, и мне надо умыться и переодеться.
  
  — Да, я вижу. А что случилось? Ударилась об дверь? Готов спорить, так и было.
  
  — Совершенно верно. Об дверь. — В ее лице не читалось воинственности. Она не собиралась есть амишей, как ее бойфренд. Просто ждала, когда все закончится. Придорожная болтовня — не реальная жизнь. Получать по морде — вот это реальная жизнь. Заглатывать сопли, кровь и слезы, словно сироп от кашля, — вот это реальная жизнь. — Я шла по коридору в туалет, а Брай, я не знала, что он там, как раз выходил, вот и ударил меня дверью…
  
  — И долго это будет продолжаться, Сандра?
  
  — Продолжаться что?
  
  — Долго ты собираешься жрать его дерьмо?
  
  Ее глаза чуть раскрылись. И все.
  
  — Пока он не выбьет тебе все зубы?
  
  — Я бы хотела поехать домой.
  
  — Если я наведу справки в больнице Стэтлера, сколько раз я найду там твою фамилию? Ты ведь часто натыкаешься на двери, не так ли?
  
  — Почему бы вам не оставить меня в покое? Я-то вас не трогаю.
  
  — Пока он не проломит тебе голову? Пока не оторвет задницу?
  
  — Я хочу поехать домой, патрульный.
  
  Мне хочется сказать: «Вот тут я понял, что проиграл», — но не собираюсь лгать. Никакой игры и не было. Она бы так и сидела в кабине до скончания веков, а я мог разозлиться до такой степени, что потерял бы контроль над собой. И нажил себе неприятности. Например, ударил бы ее. Потому что мне хотелось ее ударить. Если б я ее ударил, она бы поняла, что говорит с человеком.
  
  Я достал из кармана коробочку из-под карточной колоды, в которой держал визитки. Просмотрел их, нашел нужную.
  
  — Эта женщина живет в Стэтлер-Виллидж. Она говорила с сотнями молодых женщин, такими же, как ты, и многим помогла. Если тебе понадобится бесплатная психологическая помощь, обратись к ней. Она тебя не бросит. Хорошо?
  
  Я протянул ей визитку, держа ее двумя пальцами правой руки. Она не взяла, поэтому я бросил визитку на сиденье. Потом вернулся к патрульной машине за регистрационным талоном. Брайан Липпи сидел посреди заднего сиденья, натянув ворот футболки на прижатый к груди подбородок, смотрел на меня из-под сошедшихся у переносицы бровей. Злобный, сердитый.
  
  — Повезло? — спросил Джордж.
  
  — Нет. Она еще не нарезвилась.
  
  С регистрационным талоном я вернулся к пикапу. Женщина уже сидела за рулем. Урчал восьмицилиндровый двигатель. Она отжала педаль сцепления, рука лежала на шаре, венчавшем ручку переключения скоростей. Обкусанные розовые ногти на хроме. Как флаги. Если б сельские районы Пенсильвании имели гербы, на этих следовало изобразить упаковку пива «Айрон-Сити» и пачку «Уинстона».
  
  — На дороге будьте осторожны, миссис Маккракен. — Я вернул ей регистрационный талон.
  
  — Хорошо, — кивнула она и тронула «форд» с места. Хотела сказать мне какую-то колкость, но не решилась, потому что ее хорошо вымуштровали. Пикап поначалу подергался, Сандра не так уж и хорошо управлялась с фордовской коробкой передач, и женщина дергалась вместе с ним. Назад и вперед, волосы так и летали. Тут же я вновь увидел недалекое прошлое: он вел автомобиль одной рукой, а другой бил свою женщину по лицу, и мне стало нехорошо. А перед тем как она включила вторую передачу, что-то белое вылетело из окна. Визитка, которую я ей дал.
  
  Я зашагал к патрульной машине. Брайан по-прежнему сидел, ткнувшись подбородком в грудь, глядя исподлобья. Чем-то напоминая то ли Наполеона, то ли Распутина. Я плюхнулся на пассажирское сиденье. Донимала жара, на плечи навалилась усталость. А тут еще с заднего сиденья подал голос Брайан:
  
  — Толстый ЭД-ди ДЖЕЙК-О-БЮ. Скольким мальчикам…
  
  — Заткнись, — бросил я.
  
  — Приди сюда и заставь меня заткнуться, Толстый Эдди. Почему бы тебе не прийти и не попытаться?
  
  Другими словами, еще один прекрасный день в ПШП. К семи вечера этот парень вернется в сраную дыру, которая служит ему домом. Будет пить пиво и смотреть, как Вэнна крутит «Колесо фортуны». Я взглянул на часы: без шестнадцати два. И потянулся к микрофону.
  
  — База, это Шестой.
  
  — Слушаю, Шестой, — тут же ответила Ширли, спокойно и уверенно. В ближайшие минуты ей предстояло получить букет от Айлингтона и Эвери. На шоссе 46, в Потинвиле, примерно в двадцати милях от нас, грузовик-цистерна «Норко уэст» только что столкнулся со школьным автобусом, водитель автобуса миссис Истер Мейхью погибла. Джордж Станковски находился достаточно близко, чтобы слышать грохот от столкновения. Так кто это говорит, что копов никогда нет, когда они нужны?
  
  — У нас код 15 и 17-база, прием? — Другими словами, арестовали говнюка и везем на базу.
  
  — Вас понял, Шестой, задержан один человек, да?
  
  — Один, — подтвердил я.
  
  — Это Один Толстый Хер, прием, — донеслось с заднего сиденья, а потом Брайан принялся хохотать. Пронзительно, захлебываясь, как смеются наркоманы со стажем. Потом заколотил сапогами по полу. Мы находились в получасе езды от базы. У меня возникла мысль, что поездка эта будет долгой и хорошо мне запомнится.
  Глава 21
  Хадди
  
  Я положил трубку телефона на рычаг и побежал к коммуникационному центру, где трудилась Ширли, направляя патрульных на запад.
  
  — В «Норко» говорят, что это жидкий хлорин, — сообщил я ей. — Если так — нам повезло. Хлорин, конечно, не подарок, но его пары не смертельны.
  
  — Они в этом уверены? — спросила Ширли.
  
  — На девяносто процентов. Так они сказали. Видишь ли, эти грузовики-цистерны постоянно ездят на станцию очистки воды. Сообщи всем, начни с Джорджа Эс. И что это с собакой?
  
  Мистер Диллон отирался у черного хода, тыкался носом в основание сетчатой двери. Буквально долбил ее носом, повизгивая. С прижатыми к голове ушами. Пока я наблюдал за ним, он с такой силой ткнулся мордой в сетку, что взвыл, как бы говоря: «Больно!»
  
  — Понятия не имею. — По голосу Ширли чувствовалось, что ей сейчас не до Мистера Диллона. Собственно, и у меня дел хватало. Однако мой взгляд еще на мгновение задержался на нем. Я видел охотничьих собак, которые вели себя точно так же, когда бежали по следу крупного зверя, скажем, медведя или волка. Но волков в Низких холмах не видели со времен Вьетнама, а медведи встречались крайне редко. И сетчатая дверь вела не к лесу, а на автомобильную стоянку. И разумеется, к гаражу Б. Я посмотрел на часы над дверью кухни. Двенадцать минут третьего. И не смог вспомнить дня и часа, когда здание было таким пустынным.
  
  — Четырнадцатый, Четырнадцатый, это база, прием.
  
  — Четырнадцатый, — ответил Джордж, по-прежнему кашляя.
  
  — Это хлорин, Четырнадцатый, в «Норко уэст» в этом уверены. — Она посмотрела на меня и я поднял кулак с оттопыренным большим пальцем. — Его пары раздражают слизистые оболочки, но не смертельны.
  
  — Не прерывай связь, не прерывай. — Кашель.
  
  — Слушаю, Четырнадцатый.
  
  — Возможно, это хлорин, возможно — нет. Каким бы ни было это вещество, оно горит и клубы белого дыма движутся в этом направлении. Я на объездной дороге, что идет вдоль футбольного поля, подъезжаю к школе. Дети кашляют почище меня, я вижу — несколько человек лежат на земле, включая одну женщину. Рядом со зданием два школьных автобуса. Я попытаюсь всех вывезти в одном. Прием.
  
  Я взял микрофон у Ширли.
  
  — Джордж, это Хадди. «Норко» говорит, что горит скорее всего разлившееся по хлорину горючее. Ты можешь просто увести детей.
  
  На что последовал классический ответ Джорджа Эс, основательный и уверенный. За этот день он, конечно, получил благодарственное письмо от губернатора и его фотоснимок украсил первую газетную полосу. Его жена повесила письмо на стене, забранное в рамочку. Но я не уверен, что Джордж понимал, а с чего вся эта суета. По его разумению, он просто выполнял свою работу, делал то, что полагал необходимым и уместным. Есть такое выражение: нужный человек в нужном месте. Так это про Джорджа Станковски, оказавшегося в тот день рядом с Потинвильской начальной школой.
  
  — Лучше в автобусе. Быстрее. Это Четырнадцатый. Я — семь.
  
  Вскоре Ширли и я напрочь забыли про Потинвиль; у нас возникли совсем другие проблемы. Но если вас это интересует, патрульный Джордж Станковски проник в один из автобусов, взломав двери камнем. Запустил двигатель «Блю берд» запасным ключом, который нашел прикрепленным скотчем к солнцезащитному щитку, завел в салон двадцать четыре ученика, кашляющих, плачущих, с покрасневшими глазами, и двух учительниц. Многие дети не расстались с незаконченными горшками, вазочками и пепельницами, которые лепили в тот день. Трое упали в обморок. Один — в результате аллергической реакции на пары хлорина, двое — от страха и волнения. Одна учительница, Розэллен Неверс, пострадала серьезнее. Она лежала на боку, в полузабытьи, хваталась за горло слабеющими пальцами. Глаза вылезли из орбит, словно белки сваренных вкрутую яиц.
  
  — Это моя мамочка, — сказала одна маленькая девочка. Слезы катились из огромных карих глаз, но она крепко держала в руках глиняную вазочку. — У нее астма.
  
  Джордж опустился на колено рядом с женщиной, сунул руку под шею, чтобы голова чуть откинулась назад, облегчая доступ воздуха в легкие. Волосы разметались по бетону дорожки.
  
  — У нее есть какое-нибудь лекарство от астмы, сладенькая, которое она принимает, когда ей становится плохо? — спросил Джордж.
  
  — В кармане, — указала маленькая девочка с вазой. — Моя мамочка умрет?
  
  — Нет. — Джордж достал ингалятор «Фловента» из кармана миссис Неверс, прыснул лекарство ей в горло. Она ахнула, задрожала всем телом и села.
  
  Джордж занес ее в автобус на руках, следуя за кашляющими, плачущими детьми. Усадил Розэллен в кресло рядом с дочерью, сам сел за руль. Врубил первую передачу и погнал автобус через футбольное поле, мимо своей патрульной машины, на объездную дорогу. К тому времени, когда «Блю берд» выехал на шоссе, дети уже улыбались. Вот так патрульный Джордж Станковски и стал героем, аккурат в то время, когда те, кто находился на базе, изо всех сил пытались остаться в здравом уме.
  
  И в живых.
  Глава 22
  Ширли
  
  Последние слова Джорджа: «Это Четырнадцатый. Я — семь». Что означало: «Это патрульная машина 14. Вышел из строя». Я это записала и посмотрела на часы. 2.23 пополудни. Время хорошо запомнила, как и то, что Хадди, стоявший позади, легонько сжал мне плечо, должно быть, поддержать: с Джорджем и детьми все будет в порядке. Двадцать три минуты третьего — именно в это время разверзся ад. Совсем не в фигуральном смысле.
  
  Мистер Диллон залаял. Не басовито, с достоинством, как случалось, когда он чуял оленя, зашедшего на поле за зданием, или енотов, решившихся обнюхать крыльцо. Нет — визгливо, отрывисто, как никогда раньше. Словно наткнулся лапой на что-то острое и никак не мог освободиться.
  
  — Что за черт? — вырвалось у Хадди.
  
  Мистер Диллон, пятясь, отошел на пять или шесть шагов от сетчатой двери. Выглядел он, как лошадь на родео, пригибающая голову к земле, чтобы избежать лассо. Думаю, я сразу поняла, что сейчас произойдет, думаю, понял и Хадди, но мы просто не могли в это поверить. Даже если бы поверили, не смогли бы остановить его. При всей своей смирности, Мистер Диллон искусал бы нас, если б мы попытались. Он продолжал пронзительно тявкать, а из уголков рта пошла пена.
  
  Помчался к сетчатой двери, набирая ход. Не думая тормозить. Головой прорвал сетку, частично отодрал ее от нижней части рамы, выскочил на улицу, по-прежнему тявкая. Только тявканье это больше напоминало отчаянные крики. И одновременно в нос ударили сильные запахи: морской воды и гниющей органики, может, водорослей. Тут же завизжали тормоза, заскрипели шины по асфальту, кто-то заорал: «Берегись! Берегись!» Хадди побежал к двери черного хода, я — за ним.
  Глава 23
  Эдди
  
  Мы испортили ему день, отвезя на базу. Мы заставили его, хотя бы временно, прекратить избиение своей подружки. Ему пришлось сидеть на заднем сиденье патрульной машины, где пружины врезаются в зад, касаться подошвами дорогих сапог наших ковриков, сделанных из специального, устойчивого к блевотине пластика. Но Брайан заставил нас за это заплатить. В особенности меня, хотя и Джорджу пришлось его слушать.
  
  Он распевал на свой лад мое имя и ритмично стучал каблуками по полу. Так иной раз ведут себя на стадионе футбольные болельщики, кричат и топают ногами. И все время сквозь проволочную стенку смотрел на меня, я это видел в зеркале заднего обзора, закрепленном между щитками.
  
  — ДЖЕЙК-О-БЮ! — бам-бам-бам! — ДЖЕЙК-О-БЮ! — бам-бам-бам!
  
  — Не хочешь завязать с этим, Брайан? — спросил Джордж. Мы уже подъезжали к базе. Практически пустой базе. К этому времени мы уже знали о происшествии в Потинвиле. Что-то сообщила нам Ширли, остальное узнали из переговоров других патрульных. — От тебя болят уши.
  
  Брайан словно ждал этих слов.
  
  — ДЖЕЙК-О-БЮ! — БАМ-БАМ-БАМ!
  
  Если б он ударил каблуком чуточку сильнее, то наверняка прошиб бы днище, но Джордж больше не попросил его прекратить это безобразие. Если тех, кого сажаешь на заднее сиденье, просить угомониться, они только расходятся. Очень уж хочется досадить копам. С этим я сталкивался не раз и не два, но не часто приходилось терпеть такое от козла, который в школе выбивал книги из рук и отрывал карманы от рубашек, не говоря уж про скандирование моей фамилии… противно ужасно. Словно переносишься в прошлое на машине времени.
  
  Я ничего по этому поводу не сказал, но уверен, что Джордж чувствовал мое состояние. И когда он взял микрофон: «База, это Шестой, подъезжаем через минуту», — я понимал, что эти слова предназначались мне, а не Ширли. Мы ехали на базу, чтобы посадить Брайана в «Уголок плохишей», включить ему телевизор, будь на то его желание, сделать в журнале дежурного запись об аресте. Потом помчались бы в Потинвиль, если только тамошняя ситуация не изменилась к лучшему. А уж Ширли созвонилась бы с тюрьмой округа Стэтлер и сообщила, что у нас сидит один из их завсегдатаев, но пока…
  
  — ДЖЕЙК-О-БЮ! — бам-бам-бам! — ДЖЕЙК-О-БЮ!
  
  Теперь он орал так, что лицо покраснело, а на шее вздулись жилы. Просто выходил из себя. Я уже представлял, как же будет хорошо, когда мы наконец избавимся от него.
  
  Мы поднялись на Букингс-Хилл, где находилась наша база, Джордж ехал чуть быстрее, чем следовало. Нажал на клаксон, свернул на подъездную дорожку, практически не снижая скорости. Липпи понял, что концерт заканчивается, и, схватившись за проволочную сетку, начал ее трясти, продолжая барабанить сапогами а-ля Джон Уэйн по полу и вопить:
  
  — ДЖЕЙК-О-БЮ! — бам-бам-бам! Дзинь-дзинь-дзинь!
  
  Подъездная дорожка вывела нас к автостоянке у заднего фасада здания. Джордж обогнул угол здания, чтобы припарковаться у двери черного хода и мы быстренько и без суеты смогли препроводить старину Брайана в камеру.
  
  Но когда Джордж обогнул угол, из двери черного хода, прямо под колеса, выскочил Мистер Диллон.
  
  — Берегись, берегись! — закричал Джордж, то ли мне, то ли собаке, то ли себе, теперь уже никто не узнает. Вспоминая все это, я всегда думаю о том, что история практически повторилась в тот день, когда он сбил старуху в Лассбурге. Настолько все одинаково, будто тогда прошла генеральная репетиция, с одной лишь, пусть и значительной, разницей. Я задавался вопросом, не досаждала ли ему в последние недели жизни мысль: «С собакой я разминулся, а женщину сбил»? Может, и нет, но у меня, окажись я на его месте, она бы не выходила из головы. «С собакой я разминулся, а женщину сбил. И как можно после этого верить в Бога, если должно быть все с точностью до наоборот?»
  
  Джордж обеими ногами вдавил в пол педаль тормоза. Ударил ребром левой ладони по клаксону. Меня бросило вперед. Но ремень безопасности удержал у спинки сиденья. Такие же ремни были и на заднем сиденье, однако наш арестованный не удосужился ими воспользоваться. Не хотел прерывать скандирование. Вот и впечатался лицом в проволочную сетку, которую тряс. Я услышал, как что-то треснуло, такой звук раздается, когда сцепляешь пальцы, а потом вытягиваешь руки, ладонями вперед. Потом хрустнуло. Треск я расценил как перелом одного из пальцев. А хруст — точно носа. Этот звук я тоже слышал, он всегда одинаковый, с таким ломаются куриные кости. Он приглушенно, удивленно вскрикнул. Кровь, горячая, как поверхность грелки, выплеснулась мне на плечо.
  
  Мистера Диллона отделил от смерти фут, может, даже два дюйма, но он пробежал, не удостоив нас и взгляда, с прижатыми к голове ушами, гавкая и скуля, держа курс на гараж Б. Его тень бежала рядом с ним, четкая и черная.
  
  — Бозе, я ранен! — загнусавил с заднего сиденья Брайан. — Я фесь в крофи! — и тут же начал орать о жестокости полиции.
  
  Джордж открыл дверцу. Я какое-то мгновение сидел, наблюдая за Мистером Д, ожидая, что он остановится, приблизившись к гаражу Б. Не остановился. На полном ходу врезался головой в сдвижные ворота. Свалился на бок, вскрикнул. До этого дня я не знал, что собаки умеют кричать, но они умеют. Как мне показалось, вскрикнул не от боли, а от раздражения. По коже побежали мурашки. Д поднялся, завертелся на месте, словно погнался за своим хвостом. Дважды описал полный круг, тряхнул головой, словно прочищая мозги, и вновь врубился в сдвижные ворота.
  
  — Ди, нет! — крикнул Хадди, появившийся в дверном проеме. За ним стояла Ширли, прикрывая ладонью глаза. — Прекрати, Ди, слышишь меня, немедленно прекрати!
  
  Мистер Диллон не обратил на его крики ни малейшего внимания. Не думаю, что он отреагировал бы и на Орвиля Гарретта, окажись тот на месте Хадди, а Орвиля он почитал за своего главного хозяина. Вновь и вновь бросался на сдвижные ворота, лая, издавая крики раздражения при каждом новом ударе о ворота. После третьего на выкрашенном белой краской дереве появилось кровавое пятно.
  
  Все это время мой давний «друг» Брайан непрерывно орал за моей спиной: «Помоги мне, Джейкобю, я истекаю крофью, как гребаная сфинья. Где тфой гребаный напарник учился фодить машину, ф «Сирсе» или гребаном «Роубаке»? Фыпустите меня отсюда, мне больно!»
  
  Я его проигнорировал, вылез из кабины, чтобы спросить Джорджа, не кажется ли ему, что Д взбесился, но, прежде чем открыл рот, в нос ударил запах гниющих морских водорослей, тухлой капусты и чего-то еще, куда как более вонючего.
  
  Мистер Д внезапно повернулся и затрусил направо, к углу сарая.
  
  — Нет, Ди, нет! — во всю глотку проорала Ширли. Она увидела то же, что и я на секунду раньше: дверь в боковой стене, та самая, что открывалась поворотом ручки, а не электрическим моторчиком, как ворота, приоткрыта на несколько дюймов. Я понятия не имел, как такое могло быть: то ли кто-то, может, Арки, не захлопнул ее…
  Глава 24
  Арки
  
  Это не я, я всегда закрываю дверь. Если б хоть раз забыл, наш прежний сержант сделал бы мне в заду новую дырку. Или Керт. Они хотели, чтобы дверь в гараж всегда была закрыта.
  
  Относились к этому очень серьезно.
  Глава 25
  Эдди
  
  …то ли что-то открыло ее изнутри. Сила, исходящая из «бьюика», вот о чем я толкую. Что послужило причиной, никто так и не узнал. Но факт остается: дверь была открыта. Зазор между ней и дверным косяком служил источником ужасного запаха. К приоткрытой двери и направлялся Мистер Диллон.
  
  Ширли сбежала со ступенек, Хадди за ней, оба кричали Мистеру Диллону, чтобы тот не совался в дверь. Они пронеслись мимо нас. Джордж побежал за ними. Я — за Джорджем.
  
  Два или три дня назад «бьюик» устроил очередное светопреставление. Я при этом не присутствовал, но кто-то рассказал мне, да и почти неделю температура в гараже Б держалась ниже нормы. Не намного, лишь на четыре или пять градусов. Все это о чем-то говорило, но не так уж явственно. Во всяком случае, не возникало желания подняться ночью и написать об этом матери. Поэтому увиденное в гараже и застигло нас врасплох. Мы такого никоим образом не ожидали.
  
  Ширли переступила порог первой, зовя Мистера Диллона… а потом просто начала кричать. Секундой позже закричал и Хадди, а Мистер Диллон и лаял, и рычал одновременно. Такие звуки собака издает, когда настигла зверя, но тот не подпускает ее к себе. А потом раздался крик Джорджа Моргана: «Боже мой! Господи Иисусе! Что это?»
  
  Если мне и удалось втиснуться в гараж, то на чуть-чуть. Ширли и Хадди стояли у самой двери, Джордж уткнулся в их спины. Втроем они заблокировали путь. От жуткого запаха слезились глаза и перехватывало горло, но я практически не обращал на него внимания.
  
  Увидел, что багажник «бьюика» открыт. А за автомобилем, в дальнем углу, стоит тощее, в складках, желтое чудовище с головой, которая в общем-то и не голова, а переплетение розовых отростков, шевелящихся и извивающихся. А под ними — желтая сморщенная кожа. Ростом за семь футов, оно превосходило человека. Некоторые из розовых отростков ощупывали потолочную балку. Оно издавало какие-то звуки, похожие на те, когда ночной мотылек бьется о стекло, пытаясь добраться до светящейся в комнате лампы. Я до сих пор слышу эти звуки. Иногда во сне.
  
  Среди массы шевелящихся, дергающихся отростков что-то открывалось и закрывалось. Что-то круглое и черное. Возможно, рот. Возможно, из него и доносились эти звуки. Скорее — крики. Нижнюю часть тела я описать не мог. Мозг словно не осознавал, что видели глаза. На чем стояло чудовище, ногами назвать нельзя, это точно, но я думаю, их было три, а не две. И каждая заканчивалась черными искривленными длинными когтями. Из которых росли жесткие волосы. Я думаю, это были волосы, и по ним прыгали какие-то насекомые вроде блох. С груди чудовища свисал подергивающийся серый хобот, покрытый блестящими черными кругами. Может, волдырями ожогов. А может, спаси Господи, то были глаза.
  
  Перед чудовищем, лая и рыча, стояла наша собака. С морды на бетонный пол падали хлопья пены. Она вроде бы собиралась прыгнуть на чудовище, а оно «кричало» на нее из темного угла. Серый хобот подергивался, как лишенная костей рука или лапка лягушки, через которую пропускают электрический ток. С конца хобота что-то закапало на бетонный пол. В местах падения капель сразу начал подниматься дымок, эта жидкость прожигала бетон.
  
  Когда чудовище «закричало» на Мистера Д, тот чуть подался назад, но продолжал лаять и рычать. Уши плотно прижимались к голове, глаза вылезали из орбит. Чудовище вновь «закричало». Ширли взвизгнула и зажала уши руками. Я понимал почему, но знал — это не поможет. «Крики» эти попадали в голову не через уши, а иным путем. Возникали в голове, а уж потом выходили через уши, как пар. Мне хотелось сказать Ширли — не надо, не затыкай уши, наживешь эмболию или что-то еще, задерживая эти ужасные «крики» внутри, но тут она сама опустила руки.
  
  Хадди обнял Ширли и она…
  Глава 26
  Ширли
  
  Я почувствовала, как Хадди обнял меня, и схватилась за его руку. Не могла не схватиться. Хотела ощутить что-то человеческое. Как рассказывает Эдди, получается, что это живое существо, рожденное «бьюиком», очень уж похоже на человека: рот среди извивающихся розовых отростков, грудь, что-то такое, что служило ему глазами. Я не говорю, что все не так, но и не могу сказать, что это правда. Я не уверена, что мы все это видели, во всяком случае, видели не так, как учили смотреть и видеть сотрудников полиции. Существо было слишком странное, выходило не только за пределы нашего жизненного опыта, но и понимания. Оно было гуманоидом? Пожалуй… по крайней мере мы его так восприняли. Оно было человеком? Ни в коем разе, будьте уверены. Оно было разумным, понимало, что происходит? Наверняка мы никогда не узнаем, но скорее да, чем нет. Но это не имело никакого значения. Мы были не просто в ужасе от чужеродности этого существа. За ужасом (а может, внутри его, как зернышко в орехе) шла ненависть. Какая-то часть меня хотела рычать и бросаться на чудовище, совсем как Мистер Диллон. Оно будило во мне злость, враждебность, не только страх и отвращение. Все другое исторгалось из «бьюика» мертвым. Это существо появилось живым, но мы хотели его смерти. Господи, как же мы этого хотели!
  
  «Закричав» второй раз, оно, казалось, смотрело на нас. Хобот в его средней части поднялся, как вытянутая рука, будто пытался сказать: «Помогите мне, отгоните этого лающего зверя».
  
  Мистер Диллон подался вперед. Чудовище в углу «вскрикнуло» в третий раз и отпрянуло. Вновь жидкость полетела из конца хобота — руки, пениса, как ни назови. Пара капель попала на Мистера Д и шерсть задымилась. Он завизжал от боли. А потом, вместо того чтобы отступить, бросился на чудовище.
  
  Оно двигалась плавно, словно в замедленной съемке. Мистер Диллон впился зубами в одну из складок морщинистой, мешковатой кожи, а потом чудовище вырвалось, скользя вдоль стены по другую сторону «бьюика», крича дырой в желтой коже среди розовых отростков, мотая хоботом из стороны в сторону. Черная жижа, вроде той, что вытекала из летучей мыши и рыбы, появилась и на месте укуса.
  
  Чудовище ударилось о сдвижные ворота и завопило от боли и отчаяния. И тут Мистер Диллон прыгнул на него сзади. Прыгнул высоко и ухватил зубами складку на уровне, как я полагаю, спины. Кожа порвалась с удивительной легкостью. Мистер Диллон упал на пол, не разжимая челюстей. Кожа слезла с чудовища, как отклеившиеся обои. Черная жижа… кровь… или не знаю что, выплеснулась на поднятую морду Д. Он завыл, но и не подумал отпустить то, что держал, мотал головой из стороны в сторону, старался отодрать огромную полоску кожи, совсем как терьер, схвативший крысу.
  
  Чудовище закричало, а потом пробормотало что-то непонятное, но уж очень похожее на слова. Как и крики, они звучали непосредственно в голове, появлялись в ней сразу, минуя уши. Чудовище билось телом о сдвижные ворота, как бы требуя, чтобы его выпустили, но в этих ударах силы не чувствовалось.
  
  Хадди вытащил револьвер. Мог выстрелить в розовые отростки и черную дыру среди них, но упустил момент, потому что чудовище развернулось и упало на Мистера Диллона. Серый хобот обвился вокруг его шеи, и Д затявкал и заскулил от боли. Я увидела дымок, поднимающийся там, где чудовище держало его, и почувствовала запах жженой шерсти, перебивающий запахи гниющих водорослей и тухлых овощей. Пришелец распластался на нашей собаке, дергался, бил по воротам ногами (если это были ноги), оставляя на них желтые пятна. А Мистер Диллон протяжно завывал от боли.
  
  Хадди прицелился в чудовище, но я схватила его за руку, заставив опустить револьвер.
  
  — Нет! Ты попадешь в Ди!
  
  И тут Эдди протиснулся, чуть не сбив меня с ног. Он нашел пару резиновых перчаток, которые лежали на каких-то мешках у двери, и надел их.
  Глава 27
  Эдди
  
  Вы должны понимать: я помню все это не так, как обычно запоминают прошедшее люди. Для меня это скорее воспоминание о финальной части крупной попойки. Это не Эдди Джейкобю брал резиновые перчатки с мешков с удобрениями, стоявших у двери. Перчатки брал некто, думающий, что он — Эдди Джейкобю. Вот как теперь мне это все представляется. Наверное, и тогда представлялось точно так же.
  
  Я думал о Мистере Диллоне? Парень, мне очень хочется в это верить. И теперь я так говорю. Но в действительности вспомнить я не могу. Скорее всего мне хотелось заставить это кричащее чудовище заткнуться, вырвать его из моей головы. Я ненавидел его за то, что оно забралось туда. Не мог этого вынести. Из-за того, что там звучали его крики, казалось, меня изнасиловали.
  
  Но при этом голова работала, понимаете? На каком-то уровне определенно работала, потому что я сначала надел резиновые перчатки, а уж потом снял со стены кирку. Помню, перчатки были синими. На мешках лежало пар двенадцать, всех цветов радуги, но я взял синие. Надел их быстро, так же быстро, как врачи в сериале «Скорая помощь». Потом снял кирку со стены. Протолкался мимо Ширли, едва не сбив с ног. Думаю, наверняка сбил, если бы Хадди не успел подхватить ее до того, как она упала.
  
  Джордж что-то прокричал. Я думаю: «Берегись кислоты». Я не помню, что испытывал страх, и уж точно не помню, что чувствовал себя героем. Помню только ярость и отвращение. Словно проснулся с пиявкой на языке, высасывающей кровь. Я как-то рассказал об этом Кертису, и он произнес фразу, которую я навсегда запомнил: ужас греха. Именно это я испытал — ужас греха.
  
  Мистер Д выл, рычал, извивался, пытаясь вырваться. Чудовище лежало на нем, розовые отростки мотались, как водоросли в воде. Пахло жженой шерстью. Воняло тухлятиной. Черная жижа выливалась из ран, стекала по желтой коже, собиралась в лужи на бетонном полу. Меня обуревало желание убить чудовище, стереть с лица земли, заставить покинуть наш мир. В голове все смешалось, мысли закружило в вихре, не имевшем ничего общего ни со здравым смыслом, ни с безумием, ни с полицией, ни со штатскими, ни с Эдди Джейкобю. Как я и говорил, я все помню, но не так, как запоминаются обычные события. Скорее как сон. И я этому рад. То, что помню, уже плохо. Но не помнить — не получается. Даже спиртное ничего не может поделать с этими воспоминаниями, разве что немножко их приглушает, а когда перестаешь пить, они возвращаются. И ты словно просыпаешься с привкусом крови во рту.
  
  Я подскочил к чудовищу, взмахнул киркой и вонзил в него острый конец. Чудовище закричало и отпрянуло к сдвижным воротам. Мистер Диллон пополз назад, не отрывая живота от пола. Лаял от злости и скулил от боли, звуки эти сливались воедино. За ошейником на шерсти выгорела целая полоса. Половина морды почернела, будто он рылся в золе. От нее поднимались струйки дыма.
  
  Чудовище, привалившееся к воротам, подняло серый хобот, торчащий из груди, и я понял, что именно на нем глаза. Они смотрели на меня, и я не вынес их взгляда. Перехватил кирку и нанес удар широким лезвием. Послышался отвратительный чавкающий звук, и часть хобота упала на бетонный пол. Потом кирка вонзилась в грудь. Из раны повалило розовое вещество, напоминающее крем для бритья, словно находилось под давлением. На отрубленной части серого хобота глаза вертелись из стороны в сторону, будто смотрели одновременно по всем направлениям. Капельки прозрачной жидкости — яда капали на бетон и выжигали его.
  
  Тут подскочил Джордж. Со штыковой лопатой. Обрушил лезвие на голову с розовыми отростками. Разрубил ее до черного отверстия — рта. Чудовище закричало. Так громко, что от этого крика мои глаза вылезли из орбит, совсем как у лягушки, когда обжимаешь пальцами склизкое тело и давишь.
  Глава 28
  Хадди
  
  Я надел перчатки и схватился за какой-то садовый инструмент, кажется, вилы, но точно не уверен. Короче, схватил его и присоединился к Эдди и Джорджу. Несколькими секундами позже (а может, прошла минута, не знаю, времени мы не замечали) повернул голову и увидел, что Ширли с нами. Она тоже натянула перчатки и взяла бур Арки. Волосы ее разметались. Мне показалось, что она превратилась в Зену, Королеву воинов.
  
  Мы вспомнили, что надо надеть перчатки, но обезумели. Полностью. Вид этого чудовища, его пронзительные крики, раздающиеся в голове, вой и скулеж Мистера Диллона, все это свело нас с ума. Я забыл про перевернувшуюся цистерну с хлорином, про Джорджа Станковски, пытающегося вывезти детей из опасной зоны на школьном автобусе, про злобного парня, которого привезли Эдди и Джордж Морган. Думаю, забыл, что вне этого вонючего гаража существует целый мир. Я кричал, взмахивая вилами, вновь и вновь вонзая острия в чудовище. Остальные тоже кричали. Стояли кружком и били, резали, рубили чудовище на куски. Мы все кричали, требуя, чтобы оно умерло, а оно не умирало, казалось, никогда не умрет.
  
  Если бы я мог забыть хоть что-то, хоть малую часть, я хотел забыть следующее: в самом конце, буквально перед тем как умереть, чудовище приподняло обрубок хобота, растущего из груди. На обрубке оставались глаза, некоторые висели на тонких блестящих нитях. Может, это были оптические нервы. Не знаю. Так или иначе, обрубок приподнялся, и в этот самый миг в голове я увидел себя. Увидел всех нас, стоящих кружком и смотрящих вниз, совсем как убийцы смотрят в могилу своей жертвы, и я осознал, какие мы странные и чужие. Какие ужасные. В этот момент я почувствовал замешательство чудовища. Не страх, потому что оно не боялось. Не невиновность, потому что не было оно невиновным. Или, раз уж на то пошло, виноватым. Именно замешательство. Знало ли чудовище, где находится? Думаю, нет. Знало, почему Мистер Диллон атаковал его, а мы — убивали? Да, это знало. Мы делали это потому, что были совершенно другими, настолько другими и настолько ужасными, что глаза чудовища едва могли нас видеть, едва могли передавать наши образы мозгу, когда мы окружили его и принялись бить, рубить, резать. Наконец, оно перестало шевелиться. Обрубок хобота бессильно упал. Глаза больше не поблескивали, уставившись в никуда.
  
  Эдди и Джордж, стоя бок о бок, тяжело дышали, мы с Ширли — по другую сторону чудовища, Мистер Д — позади нас, повизгивая.
  
  Ширли выпустила бур из рук, и когда он покатился по бетонному полу, я заметил, что к шнеку прилепился кусок желтой кожи, словно комок грязи. Лицо ее стало мертвенно-бледным, если не считать ярких пятен румянца на щеках и еще одного, расцветшего на шее.
  
  — Хадди, — прошептала она.
  
  — Что? — Я едва мог говорить, так пересохло в горле.
  
  — Хадди!
  
  — Что, черт побери?
  
  — Оно могло мыслить, — прошептала Ширли. Глаза ее стали огромными, наполнились слезами. В них застыл ужас. — Мы убили разумное существо. Это убийство.
  
  — Это все чушь собачья, — прохрипел Джордж. — А если и не чушь, чего сейчас об этом говорить?
  
  Повизгивая, но уже не так пронзительно, как раньше, Мистер Диллон протиснулся между мной и Ширли. На шее, спине и груди образовались залысины, словно у него шла линька. Одно ухо лишилось кончика. Он вытянул шею и понюхал труп чудовища, лежащий у сдвижных ворот.
  
  — Надо увести его отсюда, — сказал Джордж.
  
  — Ничего, он в порядке, — ответил я.
  
  Нюхая неподвижные розовые отростки на голове чудовища, Мистер Д заскулил вновь. Потом поднял лапу и помочился на отрубленный кусок хобота. После чего попятился, подвывая.
  
  Я слышал слабое шипение. Запах тухлой капусты усилился, желтая кожа чудовища начала светлеть. Превращаясь в белую. Крошечные, едва видимые струйки пара поднимались над трупом. Именно из-за них усилилось зловоние. Чудовище начало разлагаться, как разлагались остальные трупы, появлявшиеся из багажника «бьюика».
  
  — Ширли, иди на рабочее место, — нарушил я затянувшуюся паузу. — У тебя девяносто девять.
  
  Она быстро-быстро заморгала, словно начала соображать, что к чему.
  
  — Цистерна, — прошептала она. — Джордж Эс. Господи, я забыла.
  
  — Возьми с собой собаку, — добавил я.
  
  — Да, хорошо. — Она помолчала. — А как же?.. — Она указала на садовый инвентарь, валяющийся на бетонном полу, инструменты, которыми мы убили чудовище, лежащее у сдвижных ворот и совсем недавно кричащее у нас в головах. Кричащее о чем? Оно просило пощады? Пощадило бы оно одного из нас, если бы мы поменялись местами? Я так не думаю… но, разумеется, и не могу думать, не так ли? Потому что предстояло пережить ночь, а потом — вторую, год ночей, десять лет. Потому что предстояло тушить свет и оставаться в темноте. И приходилось верить, что с тобой поступили бы точно так же. Нужно в это верить, иначе непонятно, как жить дальше.
  
  — Не знаю, Ширли. — Внезапно навалилась усталость, а желудок начал проявлять первые признаки недовольства всей этой вонью. — Какая разница, не будет же ни суда, ни расследования, ни-че-го. Возвращайся на рабочее место. Твое дело — обеспечивать связь. Вот и обеспечивай.
  
  Она кивнула.
  
  — Пошли, Мистер Диллон.
  
  Я сомневался, что пес пойдет с ней, но он пошел, чуть ли не тыкаясь носом в коричневые на низком каблуке туфли Ширли. Он продолжал скулить, а перед тем как выйти из двери, вдруг задрожал всем телом, словно его начал бить озноб.
  
  — Мы тоже должны идти. — Джордж повернулся к Эдди. Хотел потереть глаза, понял, что на руках перчатки, сдернул их. — Надо же заняться арестованным.
  
  Эдди посмотрел на него так же удивленно, как и Ширли — на меня, когда я напомнил ей про аварию в Потинвиле.
  
  — Совершено забыл про этого болтливого мерзавца. Он сломал нос, Джордж… я слышал.
  
  — Правда? — Джордж хмыкнул. — Какой кошмар.
  
  Эдди заулыбался. Чувствовалось, что он хочет подавить улыбку, но она становилась все шире. Улыбка, она помогает. И в тяжелой ситуации тоже. Особенно в тяжелой ситуации.
  
  — Идите, — кивнул я. — Позаботьтесь о нем.
  
  — Пошли с нами. — Эдди мотнул головой в сторону двери. — Негоже тебе оставаться здесь одному.
  
  — Почему? Чудовище мертво, не так ли?
  
  — А вот он — нет. — Эдди указал на «бьюик». — От этого чертова автомобиля можно ждать чего угодно, и он очень даже живой. Или ты не чувствуешь?
  
  — Я что-то чувствую, — признал Джордж. — Может, это реакция на столкновение с этим… — он посмотрел на труп, — …не знаю, как там его назвать.
  
  — Нет, — возразил Эдди. — То, что ты чувствуешь, исходит от «бьюика», который совсем не покойник. Он дышит, вот что я думаю. Чем бы ни был этот автомобиль, он дышит. Не думаю, что здесь безопасно, Хад. Нам всем лучше уйти.
  
  — Ты преувеличиваешь.
  
  — Хрена с два. Он дышит. Он выдохнул это розовоголовое страшилище, точно так же, как у тебя из носа может вылететь сопля, когда ты чихаешь. А теперь он готовится вдохнуть. Говорю тебе, я это чувствую.
  
  — Послушай, — ответил я, — мне нужна ровно минута, идет? Я только возьму тент и накрою… вот это. — Я указал на убитое существо. — А с остальным подождем до Тони и Керта. Они — эксперты.
  
  Но Эдди стоял на своем. Не желал меня слушать.
  
  — Нельзя тебе оставаться около этого псевдоавтомобиля, пока он не вдохнул. — Эдди злобно глянул на «бьюик». — И тебе тоже надо бы стоять на этом. Сержант захочет войти в гараж, Керт — еще больше, но ты не должен их пускать. Потому что…
  
  — Я знаю, — прервал я его. — Потому что он готовится вдохнуть, ты это чувствуешь. Тебе пора заводить собственный телефонный номер, начинающийся с восьмисот, Эдди. Ты сможешь заработать кучу денег телефонным гаданием по ладони.
  
  — Пожалуйста, смейся. Ты думаешь, Эннис Рафферти смеется там, где он сейчас? Я говорю тебе, что знаю, и мне без разницы, нравится тебе это или нет. Это дыхание. И так было всегда. На этот раз, когда он вдохнет, вдох будет глубоким. Можешь мне поверить. Позволь нам с Джорджем помочь тебе с тентом. Мы накроем это чудище вместе и вместе выйдем из гаража.
  
  Эта идея показалась мне не из лучших, хотя я и не мог понять почему.
  
  — Эдди, я справлюсь. Клянусь Богом. Опять же, я хочу сделать несколько снимков мистера Инопланетянина, прежде чем он совсем разложится.
  
  — Не будем об этом, — выдавил из себя Джордж. Он заметно позеленел.
  
  — Извини. Я быстро, не волнуйтесь. Идите, парни, займитесь арестованным.
  
  Эдди смотрел на «бьюик», застывший на больших, с белыми боковинами, шинах. Открытый багажник выглядел пастью крокодила.
  
  — Как я его ненавижу. За два цента…
  
  Джордж уже шел к двери и Эдди последовал за ним, так и не сказав, что бы он сделал за два цента. С другой стороны, догадаться труда не составляло.
  
  Запах разлагающегося чудовища с каждой секундой становился все отвратительнее, и я вспомнил про «пафф-пэк», надетую Кертисом, когда он пошел осматривать «лилию». Я подумал, что маска по-прежнему в будке. «Полароид» точно там лежал, не так давно я видел его собственными глазами.
  
  С автомобильной стоянки до меня донесся голос Джорджа. Он спрашивал Ширли, в порядке ли она. Она крикнула в ответ, что да. А секундой или двумя позже Эдди гаркнул: «ТВОЮ МАТЬ!» Его услышали в соседнем округе. По голосу чувствовалось, что он зол, как черт. Я решил, что арестованный, со сломанным носом, накачавшийся наркотиками, проблевался на заднем сиденье патрульной машины. Что с того? Вымывать блевотину — не самое худшее занятие. Однажды я приехал на место столкновения трех автомобилей в Патчине и посадил пьяного водителя, виновника происшествия, на заднее сиденье своей патрульной машины. Чтобы он не сбежал, пока я ограждал место аварии. Вернувшись, я обнаружил, что этот гад снял рубашку и насрал в нее. А потом, используя один из рукавов как тюбик (чтобы понять, о чем я толкую, представьте себе кондитера, рисующего вензель на торте), написал свое имя на боковых стеклах. Пытался написать и на заднем, да только не хватило специальной коричневой «краски». Когда я спросил, с чего он сподобился на такую гадость, он, прищурившись, посмотрел на меня и ответил: «Это же гадкий мир, патрульный».
  
  Так или иначе, я подумал, что не стоит обращать внимания на крик Эдди, и пошел к будке, не потрудившись взглянуть, что там у него произошло. Откровенно говоря, я не надеялся найти «пафф-пэк», однако она лежала на полке между коробкой с чистыми видеокассетами и стопкой журналов. Какая-то добрая душа даже положила ее в пакет для хранения вещественных доказательств, чтобы уберечь от пыли. Беря маску с полки, я вспомнил, каким смешным выглядел Керт в тот день, когда она впервые оказалась у него на шее, в фартуке парикмахера, синей резиновой шапочке для плавания, красных галошах. Тогда я ему еще крикнул: «Красавчик! Помаши рукой своим поклонникам».
  
  Я накрыл маской рот и нос, практически уверенный, что дышать будет невозможно, однако воздух оказался, конечно, не таким свежим, как после грозы, но вполне пригодный для дыхания. Все лучше, чем вонь в гараже. Схватил старый «полароид» со стены, где он висел на гвозде, вышел из будки. И готов признать, боковым зрением уловил какое-то движение. Может, только намек на движение. Не около гаража, на него я смотрел, а где-то на периферии поля зрения. Что-то на поле, которое начиналось за территорией базы. В высокой траве. Возможно, я подумал, что это Мистер Диллон катается по траве, чтобы очиститься от жуткого запаха. Насчет Мистера Диллона я ошибся. Он уже не мог кататься по траве. Потому что доживал последние минуты.
  
  Я вернулся в гараж, дыша через маску. И хотя прежде я не воспринял, о чем говорил Эдди, на этот раз мне пришлось признать его правоту. Словно несколько минут, проведенных вне гаража, обострили восприятие, а может, «бьюик» настроился на меня. Он не полыхал вспышками, не светился, не гудел, стоял недвижимо, но в том, что он живой, сомнений быть не могло. Я ощущал это всем телом, кожей, будто легкий ветерок шевелил волосы на руках. И тут я подумал… безумная, конечно мысль, но она пришла мне в голову: «Что, если «бьюик» всего лишь другая разновидность маски, которая сейчас у меня на лице? Что, если он — все та же «пафф-пэк»? Что, если существо, которое пользуется этой маской, только что выдохнуло, освободило легкие, а через секунду-другую…»
  
  Даже с маской от вони мертвого чудовища глаза начали слезиться. Брайан Коул и Джекки О’Хара, два наших мастера на все руки, годом раньше подвесили под потолком вентилятор, и я щелкнул выключателем, проходя мимо.
  
  Сделал три снимка, на том кассета и закончилась: перед тем как выходить из будки, я не удосужился посмотреть на счетчик кадров. Сглупил. Сунул фотоснимки в задний карман, положил «полароид» на пол и пошел за тентом. Когда наклонился и взялся за него, до меня дошло, что я взял фотоаппарат, но прошел мимо бухты ярко-желтой веревки. А должен был взять ее, завязать петлей на талии, а другой конец закрепить на большом крюке, который стараниями Кертиса появился на стене гаража Б слева от двери. Но я этого не сделал. Веревка была слишком яркой, чтобы не попасться мне на глаза, но я умудрился ее не заметить. Забавно, не так ли? И я находился там, где не имел права появляться в одиночку, однако все же пришел. И без страховочного троса. Прошествовал мимо него, может, по одной простой причине: что-то хотело, чтобы я прошествовал мимо? На полу лежал мертвый инопланетянин, а воздух наполняло ощущение, что рядом со мной есть что-то живое. Мелькнула новая мысль: если я исчезну, моя жена и сестра Энниса Рафферти могут объединить усилия. Кажется, я громко рассмеялся. Точно не помню, но я находил что-то забавное в абсурдности ситуации.
  
  Чудовище, которое мы убили, полностью побелело. И парило, как сухой лед. Глаза на обрубке хобота вроде бы еще смотрели на меня, но они уже начали таять и вытекать. Я боялся как никогда в жизни, потому что смерть бродила рядом — и я это знал. Всем своим существом чувствовал: что-то собирается сделать вдох, набрать полные легкие воздуха. Ощущение было таким сильным, что по коже побежали мурашки. Но при этом я и улыбался. Улыбался во весь рот. Не смеялся, но был близок к этому. Я накрыл инопланетянина тентом и двинулся к двери. Напрочь забыл про «полароид». Оставил на бетонном полу.
  
  Уже подходил к двери, когда посмотрел на «бьюик». И какая-то сила потянула меня к нему. Уверен ли я, что его сила? Честно говоря, нет. Возможно, дело лишь в том, что несущее смерть всегда зачаровывает людей: обрыв и пропасть за ним, дуло револьвера, смотрящее на нас, словно глаз, если развернуть оружие стволом к себе. Даже острие ножа выглядит иначе, когда час поздний, а все домочадцы уже спят.
  
  Все это находилось глубже уровня мышления. На уровне мышления я лишь решил, что не могу уйти и оставить «бьюик» с поднятой крышкой багажника. Багажник тоже выглядел… ну, не знаю, словно готовился вдохнуть. Что-то в этом роде. Я все улыбался. Возможно, даже посмеивался.
  
  Я сделал восемь шагов… может, и двенадцать, скорее двенадцать. Говорил себе: в том, что я делаю, никакой глупости нет, Эдди Джи — пугливая старушка, принимающая страхи за факты. Я протянул руку к крышке. Хотел захлопнуть ее и уйти (так я себе говорил), но заглянул внутрь и с губ сорвалась фраза, которую произносят, сильно удивляясь. Возможно: «Это же надо» или «Чтоб я сдох!» Потому что в багажнике что-то лежало. На коричневой обивке. И напоминал этот предмет транзисторный радиоприемник конца пятидесятых или начала шестидесятых годов. Из него даже торчал блестящий штырь, прямо-таки антенна.
  
  Я сунул руку в багажник, достал «приемник». Посмеялся, глядя на него. Я был словно во сне или «улетел» на каких-то «колесах». И при этом знал, что «бьюик» все сильнее притягивает меня к себе, готовится к тому, чтобы заглотнуть. Понятия не имею, ощущал ли то же самое Эннис, но скорее всего да. Я стоял перед открытым багажником, без страховочной веревки, никто при необходимости не мог вытащить меня из гаража, и что-то намеревалось втянуть меня внутрь, вдохнуть, как сигаретный дым. Но я плевать на это хотел. Полностью сосредоточился на находке.
  
  Возможно, я держал в руке средство связи, так этот предмет, во всяком случае, выглядел, возможно, он использовался совсем для других целей. Может, чудовище держало в нем прописанные ему лекарства, может, это был музыкальный инструмент, может, и оружие. Размером он не превышал пачку сигарет, но весил куда как больше. Больше транзисторного приемника и рации. На нем я не видел ни верньеров, ни кнопок, ни рычажков. По виду и на ощупь сработали его не из металла и не из пластика. Наружная поверхность явно имела органическое происхождение, напоминая хорошо выделанную кожу. Я коснулся блестящего штыря, и он ушел в отверстие в верхнем торце. Коснулся отверстия, и штырь выдвинулся наружу. Коснулся штыря, и ничего не изменилось. Ни тогда, ни потом. Хотя потом для «радиоприемника» продлилось недолго. Через неделю поверхность начала гнить и коррозировать. Хотя мы и положили его в пакет с герметизирующей полоской. Через месяц «радио» выглядело так, словно пролежало под ветром, дождем и солнцем восемьдесят лет. А к следующей весне от него осталось лишь несколько серых фрагментов, которые при прикосновении рассыпались в пыль. Антенна, или что-то еще, больше не двинулась ни на миллиметр.
  
  Мне вспомнились слова Ширли: «Мы убили разумное существо», — и ответ Джорджа: «Чушь собачья». Только Ширли несла не чушь. При «летучей мыши» и «рыбе» не нашлось предметов, напоминавших транзисторный радиоприемник, потому что они были животными. Сегодняшний наш гость, которого мы разорвали на куски садовыми инструментами, разительно отличался от них. Каким бы отвратительным он нам ни показался, какую бы ни вызывал у нас ненависть, Ширли говорила правду: это было разумное существо. Мы тем не менее его убили, продолжали рвать и крошить, даже когда он лежал на полу, простирая к нам обрубленный хобот и прося о пощаде, хоть он и знал: мы его не пощадим. Не могли пощадить.
  
  Но ужаснуло меня не это. Перед моим мысленным взором возникла прямо противоположная ситуация. Я увидел Энниса Рафферти, оказавшегося среди вот таких существ, с желтой кожей, розовыми отростками на голове, хоботом с глазами на груди, молящего о пощаде, задыхающегося в непривычном ему воздухе. И когда он лежал перед ними, мертвый и уже начавший разлагаться, достал ли кто-нибудь его револьвер из кобуры? Стояли они, глядя на револьвер под чужим небом неведомо какого цвета? Удивил их револьвер точно так же, как меня удивило «радио»? Сказал кто-нибудь: «Мы только что убили разумное существо», — на что другой ответил: «Чушь собачья»? И когда я думал об этом, в голове звучала другая мысль: я должен немедленно убраться отсюда. Если только мне на собственном опыте не хотелось получить ответы на мои же вопросы. И что произошло потом? Я никогда об этом не говорил, но теперь могу сказать: мне казалось глупым отступать, пройдя столь длинный путь.
  
  Я решил залезть в багажник.
  
  Видел, что такое возможно. Места в нем хватало. Вы знаете, какие большие багажники в этих старых автомобилях. Когда я был маленьким, мы говорили, что гангстеры отдают предпочтение «бьюикам», «кадиллакам» и «крайслерам», потому что в багажнике достаточно места для двух поляков или трех макаронников. Места хватало. Старина Хадди Ройер мог влезть в багажник, лечь на бок, протянуть руку и закрыть крышку. Мягко, без стука. А потом лежал бы, дыша затхлым воздухом через «пафф-пэк», прижимая «радио» к груди. В маленьком баллоне оставалось не так уж много воздуха, но его хватило бы. Старина Хадди лежал бы, свернувшись, улыбаясь, а потом… очень скоро…
  
  Произошло бы что-то очень интересное.
  
  Я не думал об этом долгие годы, разве что во снах, которые не помнишь, когда просыпаешься, но знаешь, что тебе снились кошмары, по гулко бьющемуся сердцу, пересохшему горлу и отвратительному, будто кошки насрали, вкусу во рту. Последний раз я осознанно вспоминал, как стоял перед багажником «бьюика роудмастера», когда услышал, что Джордж Морган покончил с собой. Представил себе, как он сидел на полу в собственном гараже, может, слышал голоса детей, играющих в бейсбол на поле Макклурга в том же квартале, а потом пиво закончилось, он взял револьвер и пристально посмотрел на него. К тому времени мы все уже перешли на «беретты»[491], но Джордж сохранил «ругер». Говорил, он лучше ложится на руку. Я буквально видел, как он вертит револьвер из стороны в сторону, потом смотрит ему в глаз. У каждого пистолета или револьвера есть глаз. Любой, кто смотрел в него, это знает. Вот он вставил ствол между зубами, возможно, коснулся мушкой нёба. Ощутил вкус масла. Может, даже лизнул дуло кончиком языка, как лижут мундштук трубы перед тем, как дунуть в нее. Сидел в углу гаража еще со вкусом пива во рту, к которому прибавился вкус машинного масла и стали, облизывая дыру в стволе — глаз, из которого пуля вылетает со скоростью, в два раза превосходящей скорость звука, подталкиваемая расширяющимися горячими пороховыми газами. Сидел в углу, ощущая запах травы, прилепившейся к днищу газонокосилки, и разлитого бензина. Слыша радостные крики детей на бейсбольном поле. Думая о том, что он почувствовал, когда патрульная машина весом в две тонны превратила старушку в кровавое месиво, когда кровь брызнула на ветровое стекло, а в решетке радиатора что-то застряло, как потом выяснилось, одна из ее туфель. Я живо себе это представил и знаю, именно так все и происходило, знаю, потому что сам пережил подобное. Я понимал, как ужасно все будет, но особо не тревожился: что-то в этом было и забавное. Я улыбался. Не хотел дать задний ход. Думаю, Джордж тоже не хотел. В конце концов решиться пойти на такое — все равно что влюбиться. Или жениться. Обратного пути нет. А решение я уже принял.
  
  Спас меня не колокольный звон, а крик Ширли. Поначалу она издала громкий вопль, потом последовали слова: «Помогите! Пожалуйста! Помогите мне! Пожалуйста, пожалуйста, помогите мне!»
  
  Меня будто вывели из транса. Я отступил от багажника «бьюика» на пару шагов, шатаясь как пьяный, не в силах поверить, на грани чего оказался. Ширли закричала снова, а потом я услышал голос Эдди: «Что с ним, Джордж? Что с ним случилось?»
  
  Я повернулся и побежал к двери гаража.
  
  Да, спасенный криком. Это про меня.
  Глава 29
  Эдди
  
  Снаружи было лучше, намного лучше, и когда я спешил за Джорджем, случившееся в гараже Б уже казалось мне дурным сном. Конечно, не могло там быть монстров с розовыми отростками на голове, хоботом с глазами, волосатыми когтями. Реальность — это наш задержанный и находящийся на заднем сиденье патрульной машины номер 6 дебошир, поднимающий руку на женщину. Вот им, Брайаном Липпи, дамы и господа, нам и следовало заниматься. Я все еще боялся «бьюика», боялся, как никогда раньше или позже, и я знал, что на то у меня есть веская причина, хотя более не мог вспомнить, какая именно. И полагал сие за счастье.
  
  Я прибавил шагу, чтобы догнать Джорджа.
  
  — Послушай, я, наверное, не соображал, что делаю. Если я…
  
  — Дерьмо, — вырвалось у него, и он так резко остановился, что я чуть не ткнулся ему в спину. Замер на краю автостоянки, уперев руки в бока.
  
  — Ты только посмотри, — и тут же крикнул: — Ширли! Ты в порядке?
  
  — Все нормально, — ответила она. — Но Мистер Д… извини, вызов по радио. Я должна ответить.
  
  — Только этого нам и не хватало, — пробурчал Джордж.
  
  Я шагнул в сторону и увидел, отчего он так расстроился.
  
  Заднее окно нашей патрульной машины вышибли, безусловно, парой ковбойских сапог с крепкими каблуками. Двух или трех ударов на такое бы не хватило, даже и дюжины, но мы предоставили моему школьному «дружку» Брайану предостаточно времени. Вот он им и воспользовался. Солнце отражалось от тысяч осколков, разбросанных по асфальту. Что же касается мсье Брайана Липпи, то его и след простыл.
  
  — ТВОЮ МАТЬ! — крикнул я и потряс кулаками.
  
  В округе Погус горела цистерна с химикалиями, в гараже Б лежало мертвое чудовище, теперь еще появился и беглец-неонацист. Плюс разбитое стекло патрульной машины. Ты, парень, можешь подумать, что это пустяк в сравнении с остальным, но лишь потому, что никогда не заполнял все бланки, начиная с формы 24-А-24, описания поврежденной собственности ПШП, и заканчивая «Полным отчетом об инциденте» (все в трех экземплярах), необходимые для замены стекла. И вот на какой вопрос я бы хотел услышать ответ: почему не бывает череды хороших дней, когда если и случается что-то плохое, то только одно? Почему-то в жизни все обстоит иначе. По личному опыту знаю, что дерьмо копится, копится, копится, чтобы разом выплеснуться в один из дней. Тот как раз таковым и оказался. Проявил себя во всей красе.
  
  Джордж зашагал к патрульной машине 6. Я — рядом с ним. Он наклонился, достал из кармана на бедре рацию, резиновой антенной поводил среди осколков. Что-то поднял. Серьгу с распятием нашего приятеля. Должно быть, потерял, когда вылезал через разбитое окно.
  
  — Твою мать, — повторил я уже не так громко. — И куда, по-твоему, он пошел?
  
  — Во всяком случае, он не в здании с Ширли. И это хорошо. А куда его понесло? По дороге направо, по дороге налево, через дорогу, через поле и в лес. Вариантов много. Выбирай любой. — Он поднялся, посмотрел на пустое заднее сиденье. — Это плохо, Эдди. Очень плохо. Ты ведь понимаешь?
  
  Побег задержанного — всегда неприятность, но Брайан Липпи не тянул на Джона Диллинджера[492], о чем я и сказал Джорджу.
  
  Джордж покачал головой, показывая, что я его не понял.
  
  — Мы не знаем, что он видел. Не так ли?
  
  — Ты о чем?
  
  — Может, ничего. — Джордж шевельнул осколки носком ботинка. На некоторых краснели капли крови. — Может, он побежал в сторону от гаража. Но этот путь вывел бы его на шоссе, чего ему, конечно же, не хотелось — любой коп, попадись он ему на глаза, тут же остановил бы его и арестовал вновь: лицо в крови, в волосах осколки стекла, понимаешь?
  
  После всего, что свалилось мне на голову, я соображал медленно и признался в этом. Может, еще не вышел из шокового состояния.
  
  — Я никак не возьму в толк, о чем ты…
  
  Джордж стоял, наклонив голову, сложив руки на груди. И шебуршал носком ботинка в осколках.
  
  — Я бы направился к дальнему полю, за нашим зданием. Попытался бы лесом добраться до автострады, умылся бы в каком-нибудь ручье, потом поймал бы попутку. А вот если бы я убежал не сразу? Если бы, услышав крики и удары, доносящиеся из гаража, задержался на минуту-другую?
  
  — Господи, — выдохнул я. — Ты же не думаешь, что он мог остановиться, чтобы понаблюдать за нами, правда?
  
  — Скорее всего не остановился. Но такое возможно? Черт, конечно же. Любопытство легко могло перебороть страх.
  
  С этим я спорить не стал. Какой смысл?
  
  — Да, но кто ему поверит?
  
  — Если об этом напишет «Американ», сестра Энниса может и поверить. И это будет только начало. Не так ли?
  
  — Дерьмо, — буркнул я. Обдумал его слова. — Надо просить Ширли объявлять Брайана Липпи в розыск.
  
  — Сначала нашим парням надо разобраться с Потинвилем. А потом, когда здесь появится сержант, мы ему все расскажем… и покажем, что осталось в гараже Б. Если Хадди сделает хорошие фото… — Он оглянулся. — Слушай, а где Хадди? Ему давно пора выйти из гаража. Господи Иисусе, надеюсь…
  
  Его фразу оборвал крик Ширли: «Помогите! Пожалуйста! Помогите мне! Пожалуйста, пожалуйста, помогите мне!»
  
  Прежде чем мы успели шагнуть к зданию, Мистер Диллон появился в дыре, которую он проделал в сетчатой двери. Его качало из стороны в сторону как пьяного, шел он с опущенной головой. Шерсть дымилась. Голова — тоже, хотя я и не мог понять, откуда выходит дым. Мне показалось, отовсюду. Д поставил передние лапы на первую из трех ступеней, ведущих от черного хода к автомобильной стоянке, потерял равновесие, упал на бок. Несколько раз дернул головой. Я видел, как точно так же дергали головой люди в старых немых фильмах. Из ноздрей двумя струйками выходил дым. Я подумал о женщине, сидевшей в кабине пикапа Липпи, и дыме ее сигареты, который исчезал, не успевая подняться до крыши. Дым шел и из глаз, превратившихся в бельма. Мистера Диллона вырвало дымом с кровью, месивом из пищи и внутренностей, какими-то белыми треугольными камушками. Только через секунду-другую я понял, что это его собственные зубы.
  Глава 30
  Ширли
  
  В эфире шли активные переговоры, но базу никто не вызывал. Да и чего ее вызывать, если все, кто мог, или уже приехали к начальной школе Потинвиля, или направлялись туда. Джордж Станковски вывез детей из опасной зоны, это я по крайней мере поняла. Пожарная дружина Потинвиля, которой помогали расчеты из округа Стэтлер, тушили загоревшуюся траву. Да и вообще горело только дизельное топливо, растекшееся по негорючему хлорину. В том, что в цистерне хлорин, сомнений уже не было. Не так чтобы хорошо, но могло быть гораздо хуже.
  
  Джордж кликнул меня с автостоянки, хотел знать, все ли у меня в порядке. Тронутая его заботой, я ответила, что да. А через секунду или две Эдди вдруг выругался, злобно. Все это время я чувствовала себя как-то странно, будто не я, а кто-то другой сидит за диспетчерским пультом, я же наблюдаю за всем со стороны.
  
  В дверях коммуникационного центра возник Мистер Диллон. Стоял, наклонив голову, жалобно скулил. Я подумала, что болит обожженная кожа. Ожоги были и на морде. Подумала, что кто-то, скорее всего Орв Гарретт, должен отвезти его к ветеринару, когда уляжется вся эта суета. Конечно, придется выдумать какую-то легенду, чтобы объяснить такие ожоги.
  
  — Хочешь попить, большой мальчик? — спросила я. — Готова спорить, что хочешь.
  
  Он вновь завыл, будто говоря, что вода — очень хорошая идея. Я пошла на кухню, взяла его миску, наполнила водой из-под крана. Его когти клацали по линолеуму, так что я знала, что он идет за мной, но повернулась, лишь когда налила ему воды.
  
  — А вот и твоя…
  
  На том я и замолчала: глянула на него и выронила миску из рук, обрызгав ноги. Он дрожал всем телом… не так, как дрожат от холода: казалось, через него пропускают электрический ток. А из пасти с обеих сторон выступила пена.
  
  «У него бешенство, — подумала я. — Эта тварь заразила Ди бешенством».
  
  Но выглядел он не бешеным, а очень несчастным. Его глаза умоляли помочь ему, вылечить. Действительно, к кому он мог обратиться за помощью, как не к человеку?
  
  — Ди? — Я опустилась на одно колено, протянула к нему руку. Я знаю, мой поступок кажется глупым, опасным, но тогда я думала только об одном: как ему помочь? — Ди, что такое? Что с тобой? Бедненький мой, что с тобой?
  
  Он двинулся ко мне, очень медленно, повизгивая и дрожа. И когда оказался совсем рядом, я увидела ужасное: ожоги на морде курились тоненькими струйками дыма. Дым поднимался и над ожогами на теле, шел из уголков глаз. Я увидела, как глаза его начали светлеть, словно изнутри их заполнял туман.
  
  Я коснулась его головы. Когда почувствовала, какая она горячая, вскрикнула и отдернула руку, как бывает, когда подносишь ее к включенной горелке электроплиты, думая, что она не включена. Мистер Д дернул головой, будто хотел меня цапнуть, но едва ли у него были такие намерения. Он просто не знал, что еще он может сделать. Потом повернулся и побрел к двери.
  
  Я встала, на мгновение перед глазами у меня все поплыло.
  
  Если б не схватилась за стол, упала бы. Пошла за ним (меня немного качало), говоря: «Ди? Вернись, сладенький».
  
  Он уже миновал половину дежурной части. Повернулся один раз на звук моего голоса, и я увидела… о, я увидела, что дым идет у него из пасти и из ноздрей. Да и из ушей тоже. Кожа с обеих сторон пасти оттянулась назад, с секунду казалось — он пытается мне улыбнуться, как делают собаки, когда счастливы. Потом его вырвало. Главным образом не пищей, а собственными внутренностями. И они дымились.
  
  Вот тогда я и закричала: «Помогите! Пожалуйста! Помогите мне! Пожалуйста, пожалуйста, помогите мне!»
  
  Мистер Д отвернулся, словно все эти крики причиняли боль его горящим ушам, и двинулся дальше. Должно быть, увидел дыру в сетчатой двери, зрение еще окончательно не подвело его, потому что направился к ней и проскочил в нее. Я, крича, шла за ним.
  Глава 31
  Эдди
  
  — Что с ним, Джордж? — прокричал я. Мистер Диллон сумел вновь подняться на лапы. Медленно поворачивался вокруг оси, дым курился над ожогами, серыми клубами вырывался из пасти. — Что с ним случилось?
  
  В дверях появилась Ширли, по щекам текли слезы.
  
  — Помогите ему! — крикнула она. — Он горит!
  
  К нам присоединился Хадди, тяжело дыша, словно прибежал издалека.
  
  — Что тут происходит?
  
  И все увидел сам. Мистер Диллон повалился на асфальт. Мы осторожно подошли к нему с одной стороны. С другой Ширли спустилась по ступеням. Она была ближе и добралась до него первой.
  
  — Не трогай! — предупредил Джордж.
  
  Она проигнорировала его слова, положила руку на шею Д, но не смогла удержать. Посмотрела на нас, глаза блестели от слез.
  
  — Он горит изнутри.
  
  Скуля, Мистер Диллон опять попытался подняться. Ему удалось выпрямить передние лапы, он переступил ими в сторону дальнего конца автостоянки, где стояли «белэр» Керта и «тойота» Дикки-Дака Элиота. Но к тому моменту он, наверное, уже ослеп, глаза напоминали сваренный белок. Однако все тянул себя вперед передними лапами, таща по асфальту задние.
  
  — Господи, — прошептал Хадди.
  
  Слезы градом катились по лицу Ширли. Горло так перехватило, что я едва разобрал слова: «Пожалуйста, ради Бога, неужели ни один из вас не может ему помочь?»
  
  Перед моим мысленным взором возник четкий, яркий образ. Я увидел, как достаю шланг, который Арки держал в специальном шкафчике у стены здания, поворачиваю кран, подбегаю к Мистеру Диллону, направляю струю воды ему в пасть, в горло. И вижу, как дыма становится все меньше и меньше.
  
  Но Джордж уже направлялся к нашему умирающему псу, доставая на ходу револьвер. Д, ослепший, в облаке дыма, продолжал пытаться ползти к зазору между «белэром» и «тойотой». Я подумал: а огонь вырвется наружу и охватит собаку, как буддийских монахов, сжигавших себя во время войны во Вьетнаме?
  
  Джордж остановился, поднял револьвер, чтобы Ширли могла его видеть.
  
  — Это единственное, чем можно ему помочь, дорогая. Понимаешь?
  
  — Да, поторопись, — вырвалось у нее.
  Глава 32
  Теперь: Ширли
  
  Я повернулась к Неду, который сидел, опустив голову, волосы упали на лоб. Сунула руку ему под подбородок и подняла голову, чтобы он смотрел на меня.
  
  — Ничего другого мы сделать не могли. Тебе это ясно?
  
  С мгновение он молчал, и я испугалась. Потом кивнул.
  
  Я повернулась к Сэнди Диаборну, но он смотрел не на меня, а на сына Кертиса, и такую тревогу на его лице мне доводилось видеть крайне редко.
  
  Потом заговорил Эдди, и я стала слушать. Забавно, знаете ли, как близко от настоящего иной раз находится прошлое. Иногда кажется, что достаточно протянуть руку, чтобы прикоснуться к нему. Только…
  
  Только кому в действительности этого хочется?
  Глава 33
  Тогда: Эдди
  
  На том мелодрама и закончилась, остался патрульный в серой форме, в шляпе с широкими полями, бросающими тень на лицо, наклоняющийся и протягивающий руку, словно собравшийся утешить плачущего ребенка. Когда ствол револьвера уперся в дымящуюся голову пса, Джордж нажал на спусковой крючок. «Бах» — и Мистер Диллон мертвым повалился на бок. Дым продолжал подниматься.
  
  Джордж сунул «ругер» в кобуру, отступил на шаг. Закрыл лицо руками и что-то выкрикнул. Не знаю, что именно. Руки заглушили звук. Хадди и я подошли к нему. Ширли тоже. Обняли, все вместе. Стояли посреди автостоянки, патрульная машина 6 — позади, гараж Б — по правую руку, а наш взводный пес, который никому не причинял хлопот, лежал перед нами мертвый. Мы чувствовали запах его горящей плоти и, не сговариваясь, молча переместились вправо, из-под ветра, не отрывая ног от асфальта, потому что еще не могли расцепиться. Не разговаривали. Ждали, вспыхнет он или нет. Но, похоже, огонь не хотел разгораться, а может, не мог разгореться в мертвом теле. Он чуть раздулся, потом изнутри донесся какой-то звук, словно лопнул надутый бумажный пакет. Наверное, сложилось одно из легких. Как только это случилось, дым начал рассеиваться.
  
  — Чудовище из «бьюика» отравило его, не так ли? — спросил Хадди. — Отравило, когда он его укусил.
  
  — Отравило — мягко сказано, — ответил я. — Этот розововолосый членосос залил в него напалма. — Тут я вспомнил, что рядом Ширли, которая ругательств терпеть не могла. — Извини.
  
  Она вроде бы меня и не слышала. Смотрела на Мистера Д.
  
  — Что же нам теперь делать? — спросила она. — Есть идеи?
  
  — У меня нет, — ответил я. — Ситуация полностью вышла из-под контроля.
  
  — Может, и нет, — качнул головой Джордж. — Ты прикрыл его тентом, Хад?
  
  — Да.
  
  — Значит, первый шаг сделан. А как дела в Потинвиле, Ширли?
  
  — Дети вне опасности. Водитель автобуса погибла, но учитывая, что поначалу… — Она замолчала, губы сжались с такой силой, что слились друг с другом. В горле забулькало. — Извините меня, парни. — На негнущихся ногах направилась к углу здания, прижимая руку ко рту. Держалась, пока не скрылась из виду, осталась только тень, а уж потом ее вывернуло наизнанку. Мы молча стояли рядом с дымящимся трупом собаки, и через несколько минут она вернулась, мертвенно-бледная, вытирая рот бумажной салфеткой. И продолжила разговор с того места, где он и оборвался, словно отвлекалась, чтобы откашляться или убить муху.
  
  — …казалось, что трупов будут десятки. Вопрос, сколько трупов у нас.
  
  — Свяжись по радио с сержантом или Кертом, — предложил Джордж. — Лучше с Тони — когда речь идет о «бьюике», здравомыслия у него побольше. Вы, парни, со мной согласны?
  
  Хадди и я кивнули. Ширли тоже.
  
  — Скажи ему, что у нас код Д и мы хотим, чтобы он как можно скорее вернулся на базу. Он поймет, что ситуация не чрезвычайная, но чертовски близка к чрезвычайной. Также можешь сказать ему, что у нас Кубрик. — Это выражение (насколько я знаю) использовали только в нашем взводе. Кубрик — это «Одиссея 2001», а в ПШП кодом 2001 обозначался «сбежавший арестованный». Я его слышал, но сам никогда не пользовался.
  
  — Кубрик, принято, — ответила Ширли. Она начала приходить в себя. Полученное конкретное задание тому способствовало. — Вы…
  
  Что-то громыхнуло. Ширли вскрикнула, мы все повернулись к гаражу, схватившись за оружие. Потом Хадди рассмеялся. Ветер закрыл дверь гаража.
  
  — Иди, Ширли, — продолжил Джордж. — Вызывай сержанта. Пора вводить его в курс дела.
  
  — А Брайан Липпи? — спросил я. — В розыск его пока не объявлять?
  
  Хадди вздохнул. Снял шляпу. Потер шею. Посмотрел на небо.
  
  — Не знаю. Но объявлять его в розыск — не наше дело. Столь ответственное решение может принять только сержант. За это ему платят такие большие бабки.
  
  — Логично, — согласился с ним Джордж. Понял, что теперь есть возможность переложить ответственность на других, и немного расслабился.
  
  Ширли уже направилась к двери черного хода, но оглянулась.
  
  — Прикройте его чем-нибудь, хорошо? Бедный Мистер Диллон. Прикройте его, пожалуйста. Когда я на него смотрю, у меня разрывается сердце.
  
  — Хорошо, — ответил я и двинулся к гаражу.
  
  — Эдди? — позвал меня Хадди.
  
  — Да?
  
  — В будке лежит кусок парусины, которого как раз хватит. Возьми его. В гараж не заходи.
  
  — Почему?
  
  — С «бьюиком» что-то происходит. Трудно сказать, что именно, но если ты войдешь в гараж, то, возможно, уже из него не выйдешь.
  
  — Хорошо, — кивнул я. — Уговаривать меня не нужно.
  
  В будке я нашел кусок парусины, почему-то синей, очень жесткой, вполне подходящего размера. По пути к трупу Д остановился у сдвижных ворот, посмотрел в окно, приложив руки к вискам, чтобы отсечь дневной свет. Хотелось взглянуть на термометр и убедиться, что мой «дружок» Брайан не слоняется по гаражу. Он не слонялся, а температура поднялась на градус-другой. В пейзаже изменилось только одно. Крышка багажника опустилась.
  
  Крокодил захлопнул пасть.
  Глава 34
  Теперь: Сэнди
  
  Ширли, Хадди, Эдди: их голоса звучали для меня, как божественная музыка, они говорили, словно персонажи захватывающей пьесы. Эдди сказал о крокодиле, захлопнувшем пасть, я ожидал, кто-то продолжит, но все молчали, в том числе и Эдди. Я понял, что пьеса закончилась и занавес опустился. Я это знал, а вот Нед Уилкокс — нет. А может, тоже сообразил, что к чему, но не хотел в этом признаться.
  
  — Ну? — В голосе слышалось едва скрываемое нетерпение.
  
  «Что случилось, когда вы вскрыли «летучую мышь»? Расскажите мне о «рыбе». Расскажите мне все. Но, что важно, расскажите мне историю, где есть начало, середина и конец, когда все объясняется. Потому что я этого заслуживаю. И никакая неопределенность мне не нужна. Нет ей здесь места. Я ее отвергаю. Мне нужна история».
  
  Частично такая позиция определялась его молодостью. Все-таки он столкнулся с чем-то таким, что не принадлежало этому миру, миру планеты Земля. Частично, но не все. А вот то, что оставалось, его не красило. Потому что я говорю об эгоизме. Он думал, что имел права на эту историю. Вы не замечали, мы очень многое позволяем скорбящим? И они к этому привыкают.
  
  — Что «ну»? — спросил я очень холодно, ясно намекая: разговор окончен. Не помогло.
  
  — Что случилось после того, как вернулись сержант Скундист и мой отец? Вы поймали Брайана Липпи? Он видел? Он кому-нибудь рассказал? Господи, ну нельзя же на этом остановиться!
  
  Он ошибался, мы могли остановиться, где хотели, но я оставил эту мысль при себе (по крайней мере на тот момент) и ответил, что нет, мы так и не поймали Брайана Липпи. Брайан Липпи и по сей день оставался кодом Кубрик.
  
  — А кто написал рапорт? — спросил Нед. — Вы, Эдди? Или патрульный Морган?
  
  — Джордж, — ответил он с усмешкой. — С этим у него всегда получалось лучше. В колледже он изучал писательское мастерство. Говорил, что патрульный, если хочет стать настоящим специалистом, должен знать основы писательского мастерства. Когда в тот день мы начали терять голову, Джордж удержал нас от паники. Не так ли, Хадди?
  
  Хадди кивнул.
  
  Эдди поднялся, вскинул руки, потянулся. Мы услышали, как захрустели кости.
  
  — Пора домой, парни. По пути, пожалуй, остановлюсь в «Тэпе». Пропущу кружку пива. Может, и две. После таких разговоров в горле совсем пересохло, а газировка жажду не утоляет.
  
  Во взгляде Неда читались удивление, злость, упрек.
  
  — Не можете вы вот так уйти! — воскликнул он. — Я хочу услышать все до конца!
  
  А Эдди, который медленно проигрывал борьбу с собственным весом и все больше превращался в Толстого Эдди, ответил, как я и ожидал, как мы все знали. Ответил, глядя на Неда, и в его глазах не читалось дружелюбия:
  
  — Ты уже все услышал, парень. Просто этого не знаешь.
  
  Нед проводил его взглядом, потом повернулся к нам. Только Ширли смотрела на него с искренним сочувствием, я думаю, жалела парня лишь она.
  
  — Что значит я все уже услышал?
  
  — Если что и осталось, так несколько эпизодов, — ответил я, — которые ничего не меняют и не добавляют к общей картине. Они не более интересны, чем шелуха на дне миски с попкорном. А в рапорте Джордж написал, что «патрульные Морган и Джейкобю поговорили с задержанным и убедились, что он не находится в состоянии алкогольного или наркотического опьянения. Задержанный отрицал нанесение побоев своей подружке, и патрульный Джейкобю подтвердил, что подружка ни на что не жаловалась. Поэтому задержанного отпустили».
  
  — Но Липпи сапогами выбил заднее окно патрульной машины!
  
  — Правильно, но при сложившихся обстоятельствах Джордж и Эдди не могли подать заявку на компенсацию ущерба за счет полицейского управления.
  
  — И что?
  
  — Деньги на замену стекла пришлось брать из фонда непредвиденных расходов. Фонда непредвиденных расходов на «бьюик 8», если уж расставлять все точки над i. Мы держим его там же, где и тогда, в стеклянной банке из-под кофе на кухне.
  
  — Да, деньги мы взяли оттуда, — кивнул Арки. — За эти годы бедной банке из-под кофе пришлось не раз и не два расплачиваться за «бьюик». — Он встал, тоже потянулся. — Должен идти, мальчики и девочки. В отличие от некоторых из вас у меня есть друзья… так говорят о личной жизни в дневных ток-шоу. Но прежде чем я уйду, хочу спросить тебя, Нед, может, ты хочешь узнать что-то еще? О том дне?
  
  — Все, что вы мне расскажете.
  
  — Они похоронили Ди. А рядом похоронили те инструменты, которыми убили существо, отравившее его. В том числе и бур, а на новый денег из фонда непредвиденных расходов мне не дали!
  
  — Ты не заполнил форму Сэ-эн один, вот почему и не получил денег, — вставила Ширли. — Я знаю, эти бумаги — головная боль, но… — Она пожала плечами, как бы говоря: «Но так уж устроен этот мир».
  
  Арки нахмурился, подозрительно посмотрел на нее.
  
  — Эс-эн один? Что это за форма?
  
  — Список невезения, — ответила ему Ширли, вся из себя очень серьезная. — Ее заполняют раз в месяц и отсылают капеллану. Господи, никогда не видела такого твердолобого шведа. Тебя ничему не научили в армии?
  
  Арки замахал на нее руками, но губы разошлись в улыбке. За долгие годы он привык к приколам.
  
  — Издеваешься?
  
  — Просто шутит. — Я тоже улыбался. Нед — нет. Нед не понимал, что все эти подшучивания — средства, с помощью которых мы возвращались из прошлого к настоящему. До него это не доходило.
  
  — А где были вы, Арки? — спросил он. — Где в этот день были вы?
  
  Эдди Джейкобю уже завел двигатель своего пикапа и включил фары.
  
  — В отпуске, — ответил Арки. — На ферме брата в Висконсине. Так что убираться в гараже пришлось другим. — В голосе слышалось глубокое удовлетворение.
  
  Эдди проехал мимо, помахав нам рукой. Мы, в том числе и Нед, ответили тем же. Но с его лица не сходила тревога.
  
  — Пожалуй, мне тоже пора. — Фил затушил окурок, поднялся, поправил ремень. — Парень, давай закончим вот на чем: твой отец был отличным патрульным, гордостью взвода Д.
  
  — Но я хочу знать…
  
  — Что ты хочешь знать, не важно, — мягко оборвал его Фил. — Он умер, ты — нет. И это факт, как любил говорить Джо Фрайди. Спокойной ночи, сержант.
  
  — Спокойной ночи, — ответил я и проводил взглядом их обоих, Арки и Фила. Автомобильную стоянку уже заливал свет луны, и я отметил, что ни один даже не повернул головы в сторону гаража Б.
  
  На скамье остались Хадди, Ширли и я. Плюс, разумеется, мальчишка. Сын Кертиса Уилкокса, который приходил, чтобы косить лужайку, сгребать опавшую листву и убирать снег в холодную погоду, когда Арки не хотелось выходить из дома; сын Керта, который бросил футбол и вместо игр приходил сюда, чтобы подольше удержать память об отце. Я помнил, с какой гордостью он показывал письмо из Питтсбургского университета, и стыдился своей злости на него, учитывая, что он пережил и кого потерял. Но, с другой стороны, не он один оставался без отца, и по крайней мере Керта Уилкокса похоронили с почестями, а его имя выбили на мемориальном камне перед зданием базы, рядом с именами капрала Брейди Пола, патрульного Альберта Риццо и патрульного Сэмюэля Стэмсона, который погиб в семидесятых. В ПШП его еще звали Помповиком. До смерти Стэмсона помповые ружья мы возили на специальной подставке, закрепленной под крышей патрульной машины: если требовался помповик, ты поднимал руку и брал его. В машину патрульного Стэмсона врезался сзади другой автомобиль, когда он стоял на разделительной полосе автострады, контролируя скорость движения. За рулем сидел пьяный, и мчался он со скоростью сто пять миль в час. Патрульную машину смяло в гармошку. Топливный бак не взорвался, но помповик в паре с подставкой снесли патрульному Стэмсону голову. С 1974 года мы закрепляем помповики под приборным щитком. С 1973-го на мемориальном камне выбито: «Сэм Стэмсон». «На камне», — говорим мы. Эннис Рафферти числится в пропавших без вести, поэтому на камне его нет. По официальной версии патрульный Джордж Морган погиб, когда чистил револьвер (тот самый «ругер», с помощью которого он оборвал страдания Мистера Диллона), а поскольку умер он не при исполнении служебных обязанностей, его имя и фамилию тоже не выбили на камне. «Ты не попадешь на камень, если умрешь в результате своей работы, — как-то раз сказал мне Тони, увидев, что я засмотрелся на наш мемориал. — Возможно, это и хорошо. Иначе пришлось бы поставить дюжину камней».
  
  Последним на камне значится Кертис К. Уилкокс. Июль 2001. Погиб, исполняя свой долг. Не очень приятно видеть имя своего отца, высеченное в граните, когда ты хочешь… когда тебе нужен живой отец, но это уже хоть что-то. Эннису Рафферти тоже самое место на камне, тогда бы его сучка-сестра могла приходить и смотреть на него. Но такой строки нет. И что в результате она имеет? Репутацию склочной старухи, из тех, кто, увидев, что ты горишь, даже не пописает на тебя, чтобы спасти. Она доставала нас многие годы, ни о какой любви не могло быть и речи, но мы поневоле жалели ее. Ей повезло гораздо меньше, чем этому пареньку, который хотя бы знал, что его отец умер, что он не войдет в дом со стыдливой улыбкой и не будет объяснять, почему карманы у него пустые, кожа желтая и ужасно больно мочиться.
  
  Этот вечер ничем меня не порадовал. Я надеялся, что правда пойдет парню на пользу (кто сказал, что правда облегчает душу, должно быть, дурак), но у меня сложилось ощущение, что она не принесла ничего, кроме вреда. Да, любопытство надо удовлетворять, но на лице Неда Уилкокса не читалось никакой удовлетворенности. Только любопытство. Время от времени то же самое я видел и на лице Кертиса Уилкокса, особенно когда тот стоял у окна сдвижных ворот гаража Б в позе охранника городского мероприятия: ноги раздвинуты, лоб прижат к стеклу, глаза прищурены. Но ведь по наследству передаются самые крепкие звенья цепи, не так ли? Кто-то передает следующему поколению что-то хорошее, кто-то — плохое, а то и просто ужасное.
  
  — Насколько всем известно, — продолжил я, — Брайан Липпи убежал через поле в лес. Возможно, так оно и было. Никто из нас не может утверждать обратное. Жалеть о нем не стали. А вот подружка Липпи, возможно, и осталась жива только благодаря его исчезновению.
  
  — Я в этом сомневаюсь, — пробурчал Хадди. — Готов спорить, она тут же нашла другого Брайана Липпи, отличающегося лишь цветом волос. Они выбирают парней, которые бьют их, пока кто-то не ударит слишком сильно. Словно жизнь без синяков на руках и лице вовсе и не жизнь.
  
  — Она не подала заявление о его исчезновении, — добавила Ширли. — Ничего такого я не видела, хотя через меня проходят списки пропавших без вести как по городу, так и по округу. Никто из его родственников тоже такого заявления не написал. Я не знаю, как потом сложилась ее жизнь, но у остальных его исчезновение вызвало разве что облегченный вздох.
  
  — Но вы не верите, что он вышиб каблуками заднее стекло и убежал, да? — спросил Нед Хадди. — Вы же там были.
  
  — Нет, не верю, — признал Хадди. — Но это не имеет ровно никакого значения. Главное в другом, и сержант целый вечер пытается вдолбить эту идею в твою голову: мы не знаем.
  
  Мальчишка словно его и не услышал. Повернулся ко мне.
  
  — А как насчет моего отца? Куда, по его мнению, подевался Брайан Липпи?
  
  — Он и Тони не сомневались, что Брайан отправился вслед за Эннисом Рафферти и песчанкой Джимми. Что же касается трупа существа, которое убили в тот день…
  
  — Он очень быстро разложился. — Ширли явно хотелось побыстрее закрыть тему. — Есть фотографии, на них можно увидеть все что угодно, но по существу — ничего. Они не покажут тебе, как выглядело это чудовище, когда пыталось отскочить от Мистера Диллона. Как двигалось, как кричало. Они ничего тебе не покажут. И мы не можем рассказать тебе так, чтобы ты понял. Это видно по твоему лицу. Ты знаешь, почему прошлое — это прошлое, дорогой?
  
  Нед покачал головой.
  
  — Потому что его нельзя вернуть. — Она заглянула в свою пачку сигарет, должно быть, увиденное ее устроило, потому что она кивнула, убрала пачку в сумочку, встала. — Я еду домой. У меня две кошки, которых уже три часа как следовало покормить.
  
  В этом была вся Ширли, настоящая американская герла, как говаривал Керт, когда подшучивал над ней. Ни мужа (один был, едва она окончила среднюю школу), ни детей. Только две кошки и вполне приличное жалованье. Как и я, она связала свою жизнь с патрульным взводом Д. Расхожее клише, конечно, но, если вам это не нравится, придумайте что-то еще.
  
  — Ширли?
  
  Она повернулась на нотки мольбы в голосе Неда.
  
  — Что, сладенький?
  
  — Вам нравился мой отец?
  
  Она положила руки ему на плечи, наклонилась, чмокнула в лоб.
  
  — Я его любила, парень. И тебя люблю. Мы рассказали тебе все, что могли, и нам это далось нелегко. Надеюсь, тебе наш рассказ пойдет на пользу. Надеюсь, тебе этого хватит.
  
  — Я тоже надеюсь, — ответил он.
  
  Руки Ширли задержались на его плечах, сжали их. Потом она отпустила его и встала.
  
  — Хадсон Ройер… проводите даму к ее автомобилю?
  
  — С удовольствием. — Хадди взял ее под руку. — Завтра увидимся, Сэнди. У тебя дневная смена?
  
  — Как и сегодня, — кивнул я. — Отработаем на все сто.
  
  — Тогда тебе лучше поехать домой и выспаться.
  
  — Так и сделаю.
  
  Они с Ширли ушли. Нед и я сидели на скамье, наблюдая за ними. Помахали им, когда они проехали мимо в своих автомобилях, Хадди — в большом старом «нью-йоркере», Ширли — в маленьком «субару» с наклейкой на бампере: «МОЯ КАРМА ПРАВИТ МОЕЙ ДОГМОЙ». Когда их задние огни скрылись за углом здания, я достал пачку сигарет, заглянул в нее. Осталась одна. «Выкурю ее и брошу», — подумал я. Это обещание я давал себе последние десять лет.
  
  — Вам действительно больше нечего рассказать? — В голосе Неда слышалось разочарование.
  
  — Нет. На пьесу не похоже, не так ли? Третьего действия нет. Тони и твой отец за следующие пять лет провели еще несколько экспериментов и наконец пригласили Биби Рота. Обычно твой отец пытался в чем-то убедить Тони, а я оказывался посередине. И должен сказать тебе правду: после исчезновения Брайана Липпи и смерти Мистера Диллона я стоял на том, чтобы ничего не делать с «бьюиком», только наблюдать и иногда молиться, чтобы он развалился или вернулся, откуда появился. И считал, что надо убивать все, что могло появиться из багажника и попыталось бы найти выход из гаража.
  
  — Такое случилось?
  
  — Ты про еще одного розовоголового инопланетянина? Нет.
  
  — А Биби? Что он сказал?
  
  — Он выслушал Тони и твоего отца, еще раз осмотрел «бьюик», а потом ушел. Сказал, что слишком стар, чтобы иметь дело с неведомым и необъяснимым законами того мира, в котором он привык жить. Сказал, что вычеркнет «бьюик» из памяти, и посоветовал Тони и Керту сделать то же самое.
  
  — Не может быть! И этот человек — ученый? Господи, да ему бы прыгать от восторга!
  
  — Ученым был твой отец, — ответил я. — Разумеется, не профессионалом — любителем, но настоящим ученым. Появляющиеся из «бьюика» существа и предметы, любопытство к самому «бьюику» — вот что превратило его в ученого. К примеру, вскрытие этой «летучей мыши». Безумие, конечно, но как тщательно он к этому готовился, совсем как братья Райт к полету своего первого аэроплана. А вот Биби Рот как раз был исполнителем, узким специалистом. И кстати, очень этим гордился. Ограничил себя рамками, никогда не выходил за них, но в означенных пределах знал все и вся. Исполнители ненавидят загадки. Ученые, даже любители, обожают их. В твоем отце уживались два человека. Как коп, загадки он тоже ненавидел. Как исследователь «роудмастера»… скажем так, тут он становился совсем другим.
  
  — А какой из них вам нравился больше?
  
  Я обдумал его вопрос.
  
  — Знаешь, вот так ребенок спрашивает родителей, кого они любят больше — его или сестру. На такие вопросы честного ответа нет. Но Керт-ученый меня пугал. Где-то пугал и Тони.
  
  Парнишка сидел, погруженный в собственные мысли.
  
  — Что-то появлялось из «бьюика» и позже, — продолжил я. — В 1991 году птица с четырьмя крыльями.
  
  — Четырьмя?..
  
  — Совершенно верно. Немного полетала, ударилась о стену и упала замертво. Осенью 1993-го багажник открылся после одного из светотрясений, наполовину наполненный землей. Керт хотел оставить ее в багажнике и посмотреть, что из этого выйдет, Тони согласился, но земля начала вонять. Я не знал, что земля может разлагаться, но, видать, все зависит от того, откуда она взялась. И мы… похоронили землю. Можешь в это поверить?
  
  Он кивнул.
  
  — И мой отец приглядывал за тем местом, где вы ее похоронили? Конечно, приглядывал. Чтобы посмотреть, что там вырастет.
  
  — Думаю, он надеялся на лилии.
  
  — Ему повезло?
  
  — Смотря что считать везением. Ничего там не выросло, это точно. Землю из багажника похоронили недалеко от того места, где лежал Мистер Ди и садовые инструменты. Что же касается чудовища, то его остатки мы сожгли в мусоросжигательной машине. Участок, где покоится та земля, стоит голый. Каждую весну что-то там начинает расти, но быстро погибает. Со временем, возможно, что-то и переменится.
  
  Я достал из пачки последнюю сигарету, закурил.
  
  — Через полтора года после земли появилась еще одна красная ящерица-палка. Мертвая. И все. Там по-прежнему сейсмоопасная зона, но землю нынче трясет далеко не так сильно. Рядом с «бьюиком» не следует терять бдительность, это тебе не старое ржавое ружье с забитым землей стволом, но при соответствующих мерах предосторожности он достаточно безопасен. И когда-нибудь — твой отец в это верил, Тони, да и я верю — старый автомобиль обязательно развалится. Весь и сразу, как одноконный фаэтон в стихотворении.
  
  Он недоуменно взглянул на меня, и я понял, что он понятия не имеет, о каком стихотворении речь. Мы живем в эпоху невежества.
  
  — Я могу это чувствовать.
  
  Интонация его голоса потрясла меня, и я всмотрелся в него. Выглядел он моложе восемнадцати. Совсем мальчишка, в кроссовках, с выбеленным лунным светом лицом.
  
  — Можешь?
  
  — Да. Разве вы не можете?
  
  Полагаю, все патрульные, прошедшие через взвод Д за долгие годы, чувствовали притяжение «бьюика». Точно так же, как люди, живущие на побережье, чувствуют движение моря и без часов знают, когда начинается прилив или отлив. По большей части мы этого не замечали, как не замечаем своего носа, всегда маячащего на периферии поля зрения. Иногда, однако, притяжение становится сильнее, и вот тогда нам приходится на него реагировать.
  
  — Хорошо, скажем так, чувствую. Хадди точно чувствовал. Что, по-твоему, с ним бы случилось, если он не услышал тот крик Ширли? Что бы с ним произошло, если он, как и собирался, забрался в багажник и захлопнул крышку?
  
  — Вы действительно не слышали этой истории до сегодняшнего вечера, Сэнди?
  
  Я покачал головой.
  
  — Однако вы вроде бы не удивились.
  
  — Когда речь идет о «бьюике», я ничему не удивляюсь.
  
  — Вы думаете, он и впрямь собирался это сделать? Залезть в багажник и захлопнуть крышку?
  
  — Только я не думаю, что желания самого Хадди имели к этому хоть малейшее отношение. Дело в притяжении «бьюика». Тогда оно было сильнее, но остается и теперь.
  
  Он промолчал. Просто смотрел на гараж Б.
  
  — Ты не ответил на мой вопрос, Нед. Что, по-твоему, случилось бы с ним, если б он забрался в багажник?
  
  — Не знаю.
  
  Разумный ответ, детский ответ, такое слышишь от них по десять раз в день, но он вызвал у меня раздражение. Парень ушел из футбольной команды, но, похоже, не забыл, чему его учили по части уверток и ложных маневров. Я затянулся дымом, запахом напоминавшим горящую солому, выдохнул.
  
  — Ты не знаешь.
  
  — Нет.
  
  — После Энниса Рафферти, Джимми и, возможно, Брайана Липпи… не знаешь.
  
  — Не все куда-то переправлялось, Сэнди. Возьмите, к примеру, вторую песчанку, Розали или Розалин, не помню.
  
  Я вздохнул.
  
  — Не буду с тобой спорить. Я еду в «Кантри уэй», хочу съесть чизбургер. С удовольствием возьму тебя с собой, при условии, что мы забудем о «бьюике» и поговорим о чем-то другом.
  
  Он задумался, покачал головой.
  
  — Пожалуй, поеду домой. Мне надо подумать.
  
  — Хорошо, только не делись своими раздумьями с матерью.
  
  Он вскинул на меня глаза, словно такая мысль шокировала его.
  
  — Господи, как можно!
  
  Я рассмеялся и хлопнул его по плечу. Тени ушли с его лица, с ними — вся злость на него. А насчет его вопросов и детской уверенности, что история должна чем-то заканчиваться и в конце обязательно найдется ответ, так об этом, я знал, позаботится время. Может, я сам ожидал слишком многих ответов. Выдуманная жизнь, которую мы видим по ти-ви и в кино, подводит нас к мысли, что человеческое существование состоит из откровений и резких перемен; и становясь взрослыми, мы на каком-то подсознательном уровне принимаем эту идею. Иногда такое, возможно, и случается, но думаю, что по большей части все идет по-другому. Перемены в жизни происходят медленно. Точно так же, как мой самый младший племянник дышит, когда крепко спит. Иной раз хочется положить руку ему на грудь, убедиться, что он живой. Если смотреть с этой колокольни, неуемное желание утолить любопытство просто абсурдно. Жизненные истории редко заканчиваются ответами на все вопросы. Если двадцать три года жизни рядом с «бьюиком 8» чему-то и научили меня, так именно этому. В этот момент на лице сына Керта я прочитал, что он может сделать шаг в правильном направлении. А то и два. И если я не сочту, что для одного вечера этого достаточно, значит, у меня проблемы с головой.
  
  — Ты ведь завтра работаешь? — спросил я.
  
  — С самого утра, сержант. Опять выполним свой долг.
  
  — Тогда, может, тебе отложить раздумья на потом и вместо них немного поспать?
  
  — Я, конечно, попытаюсь. — Он коснулся моей руки. — Спасибо, Сэнди.
  
  — Пустяки.
  
  — Если я слишком уж доставал вас насчет…
  
  — Все нормально, — оборвал его я. Он, конечно, доставал, но ведь ничего не мог с собой поделать. И в его возрасте я наверняка повел бы себя точно так же, а то и хуже. Я наблюдал, как он идет к любовно восстановленному «белэру», доставшемуся ему от отца, автомобилю из тех же времен, что и стоящий в гараже Б «бьюик», но не столь красивому. Миновав половину автостоянки, он остановился, глядя на гараж Б, и я замер с дымящимся окурком в губах, гадая, что будет дальше.
  
  Он направился к «белэру» — не к гаражу. Я облегченно выдохнул. Последний раз затянулся ароматной трубочкой смерти, подумал растереть окурок об асфальт, но нашел для него место в жестяной банке-пепельнице, где уже лежало не меньше двух сотен окурков. Другие могли растирать окурки об асфальт, Арки бы все убрал, не сказав ни слова, но мне этого делать не следовало. В конце концов я — сержант, человек, который сидит в высоком кресле.
  
  Я зашел в здание. Стефани Колуччи сидела в коммуникационном центре, пила коку, листала журнал. Увидев меня, поставила коку и разгладила юбку на коленях.
  
  — Как дела, милая? — спросил я.
  
  — Ничего особенного. Помехи уходят, но не так быстро, как бывает после… одного из этих. Так что связь достаточно устойчивая.
  
  — И что творится в мире?
  
  — Девятый сообщает о пожаре автомобиля на съезде 9 автострады 87. Мак говорит, что водитель — коммивояжер из Кливленда, зол, как черт, и отказывается пройти на месте проверку на алкоголь. Шестнадцатый заехал на фордовскую станцию техобслуживания в Стэтлере. Барахлит мотор. Джефф Катлер в Стэтлеровской средней школе. Там взлом, сработала система охранной сигнализации. Но он, по сути, лишь наблюдает. Основную работу выполняет местная полиция.
  
  — Что еще?
  
  — У Пола Лоувинга 10–98, едет домой на патрульной машине, у сына приступ астмы.
  
  — Вот об этом в рапорте можно и не упоминать.
  
  Стеффи с упреком глянула на меня: мол, сама знаю.
  
  — А что с гаражом Б? — спросила она.
  
  — Ничего, — ответил я. — Ничего особенного. Ситуация нормализуется. Я ухожу. Если что-то случится, позвони… — Я замолчал, придя в ужас.
  
  — Сэнди? — спросила она. — Что-то не так?
  
  «Если что-то случится, позвони Тони Скундисту». Вот что я хотел сказать, словно не прошло уже двадцать лет с тех пор, как я говорил эти слова Мэтту Бабицки, и сержанта не поместили в Стэтлеровский дом престарелых.
  
  — Все в порядке, — ответил я. — Но если что-то случится, позвони Френку Содербергу. Его очередь закрывать амбразуру.
  
  — Хорошо, сэр. Спокойной ночи.
  
  — Спасибо, Стефф. И тебе того же.
  
  Когда я выходил из здания, «белэр» медленно катился к подъездной дорожке, из динамиков гремела песня одной из любимых групп Неда — то ли «Уилко», то ли «Джейхоукс». Я помахал ему рукой, он — мне. Улыбнулся. Милой улыбкой. С трудом верилось, что я мог на него злиться.
  
  Я подошел к гаражу и принял позу охранника, ноги на ширине плеч, руки за спиной, в которой каждый чувствует себя республиканцем, презирающим бездельников, живущих на пособие в своей стране, и иностранцев, жгущих американские флаги. Заглянул в окно. «Бьюик» спокойно стоял под горящей под потолком лампой, отбрасывал тень, словно настоящий, на больших, с белыми боковинами, покрышках. Видел я и огромное рулевое колесо. К краске не прилипала пыль, царапины сами по себе затягивались, теперь на это требовалось больше времени, чем раньше, но результат оставался неизменным. «С маслом порядок», — крикнул мужчина, прежде чем скрыться за углом автозаправочной станции, то были его последние слова касательно этого почти как «бьюика», и с тех пор он нисколько не изменился, совсем как object d’art, каким-то образом оставшийся в закрывшейся галерее. По моим рукам побежали мурашки, я почувствовал, как сжало яйца. Во рту появилась горечь, так бывало, когда я вдруг понимал, что в полном дерьме. «С проблемами разобрался, теперь рассчитываю на джекпот», — любил говорить Эннис Рафферти. «Бьюик» не гудел, не светился, температура в гараже поднялась выше шестидесяти градусов, но я чувствовал, как он притягивает меня, шепотом предлагает зайти и взглянуть на него поближе. «Я многое могу тебе показать, — нашептывал он, — особенно теперь, когда мы вдвоем». И когда я смотрел на него, мне открылась истина: я злился на Неда, потому что боялся за него. Ну конечно. И общение с «бьюиком», ощущение его притяжения в голове… и всем телом тоже, позволило это осознать. «Бьюик» порождал чудовищ. Да. Но иногда все равно хотелось подойти к нему, точно так же, как хочется заглянуть за край высокого обрыва или в отверстие на срезе ствола пистолета или револьвера, чтобы увидеть, как оно превращается в глаз. Который смотрит на тебя, только на тебя и ни на кого больше. И в такие моменты не имеет смысла искать логику в своих поступках или пытаться понять привлекательность того, на что так и тянет взглянуть; наилучший выход из такой ситуации — отступить от обрыва, вернуть оружие в кобуру, уехать из расположения взвода. Подальше от гаража Б. Туда, где не слышно этого завлекающего шепотка. Случается, что бегство — оптимальная ответная реакция.
  
  Я задержался еще на мгновение, чувствуя притяжение «бьюика» головой и сердцем, глядя на его темно-синий капот, хищную радиаторную решетку. Потом отступил на шаг, набрал полную грудь свежего ночного воздуха и смотрел на луну, пока полностью не стал самим собой. После чего зашагал к автомобилю, сел за руль и уехал.
  
  В «Кантри уэй» свободных столиков хватало. Нынче это обычное дело, даже вечером в пятницу и субботу. Рестораны в «Уол-Марте» и новом торговом комплексе Стэтлера выводят из игры аналогичные заведения в центральной части города точно так же, как новый многозальный кинотеатр на шоссе 32 вывел из игры «Джем тиэтрэ».
  
  Как обычно, люди оборачивались, когда я вошел в зал. Только видели они, разумеется, форму. Два человека, один — помощник шерифа, второй — окружной прокурор, поздоровались и пожали мне руку. Прокурор спросил, не составлю ли я компанию ему и его жене, но я с благодарностью отказался, сославшись на то, что у меня деловая встреча. От мысли, что снова придется говорить, пусть и о пустяках, мне стало дурно.
  
  Я сел в одну из кабинок у дальней стены, и Синтия Гаррис подошла, чтобы взять заказ. Симпатичная блондинка с огромными прекрасными глазами. Когда я вошел, она готовила кому-то сандей, и я заметил, что она успела расстегнуть верхнюю пуговичку блузки после того, как отдала мороженое и принесла мне меню, чтобы я мог полюбоваться маленьким серебряным сердечком у нее на шее. Меня это тронуло. Я очень надеялся, что сие — знак внимания ко мне, а не к моей форме.
  
  — Эй, Сэнди, где ты бываешь в последнее время? В «Оливковом саду»? В «Прериях»? В «Макаронном гриле»? В одном из них? — Она пренебрежительно фыркнула.
  
  — Нет, обычно ужинаю дома. Какое у нас блюдо дня?
  
  — Тушеная курятина с картофельным пюре, фаршированный перец с мясным соусом, и то и другое в столь поздний час, по моему разумению, тяжеловато, и жареная треска. Плюс доллар, и ты ешь, сколько сможешь. Правила тебе известны.
  
  — Думаю, я остановлюсь на чизбургере и бутылке «Айрон-Сити», чтобы протолкнуть его в горло.
  
  Она что-то чиркнула в блокнотике, потом глянула на меня как на человека, а не клиента.
  
  — Ты в порядке? Выглядишь очень усталым.
  
  — Я действительно устал. В остальном — нет проблем. Видела вечером кого-нибудь из взвода Д?
  
  — Чуть раньше заезжал Джордж Станковски. А потом ты, дорогой. Копов больше не было. Заходили, конечно, в форме, один вон и сейчас сидит, но… — Она пожала плечами, показывая, что не считает их настоящими копами. В этом я с ней соглашался.
  
  — Что ж, если появятся разбойники, справлюсь с ними в одиночку.
  
  — Если они оставят пятнадцать процентов чаевых, Герой, пусть грабят, — ответила она. — Сейчас принесу тебе пиво, — и она ушла, чуть покачивая бедрами под белым нейлоном.
  
  Пит Куинленд, первый владелец ресторана, давно ушел в мир иной, но в стенках кабинок остались установленные им музыкальные мини-автоматы. Странички с названиями песен переворачивались специальными хромированными рычагами в верхней части автоматов. Сами доисторические мини-автоматы давно уже не работали, но руки сами тянулись к рычагам, чтобы переворачивать страницу за страницей и читать названия песен. Конечно же, половину из них исполнял обожаемый Питом Фрэнк Синатра, в том числе знаменитые «Колдовство» и «Как хорошо быть женщиной». ФРЭНК СИНАТРА, значилось на этих страничках, а чуть ниже и буквочками поменьше: ОРКЕСТР НЕЛЬСОНА РИДДЛА. Вторую половину составляли рок-н-ролльные песни, которые забывались, как только покидали чарты. Их не крутили на радиостанциях ретро-музыки, хотя вроде бы местечко могло найтись и для них. В конце концов, сколько раз можно прослушать «Бренди (Ты — отличная девочка)», прежде чем начнешь выть от тоски? Я просматривал список песен, которые уже не мог озвучить четвертак. Оставалось только слушать мерную печальную поступь времени.
  
  «Что же касается самого «бьюика», если кто-то будет задавать вопросы насчет него, отвечайте, что он конфискован». Вот что сказал нам сержант, когда мы собрались в банкетном зале. Официанток уже давно выставили за дверь, и мы перешли на самообслуживание, каждый вел свой счет и не ошибался даже на цент. Расчет на честность, но почему бы и нет? Мы были честными ребятами и выполняли свой долг. До сих пор остаемся такими. Мы же — сотрудники полиции штата Пенсильвания, так? Истинные воины дорог. Как говорил Эдди, когда был моложе и стройнее, это не просто работа, это гребаное приключение.
  
  Я перевернул страничку. «Сердце из стекла» в исполнении «Блонди».
  
  «Ни слова на бумаге о «бьюике», и тогда вы никогда не напишете лишнего». Еще одна аксиома Тони Скундиста, высказанная в тот момент, когда под потолком уже собрались сизые облака сигаретного дыма. Тогда курили все, за исключением, может, Керта, и посмотрите, что с ним сталось. Синатра пел «Еще стаканчик для моей крошки», голос его доносился из динамиков под потолком, а от гриля шел ароматный запах жареной свинины. Прежний сержант твердо верил, что «бьюик» не должен упоминаться ни в каких документах, пока его мозг не отправился в самоволку: клеточки уходили сначала взводами и по ночам, потом ротами, наконец, тронулась вся армия, ясным днем. «Чего нет на бумаге, повредить не может», — как-то сказал он мне, где-то в те дни, когда стало ясно: именно я займу его место и буду сидеть в его кабинете, о дедушка, какое же высокое у тебя кресло! А вот сегодня я, пожалуй, сболтнул лишнего, хоть на бумагу не попало ни слова. Да уж, сболтнул так сболтнул. Открыл рот и вывалил все, от начала и до конца. И не один — с помощью друзей. Вывалили все мальчишке, который еще не отошел от шока, вызванного смертью отца. Который, несмотря на горе, проявил естественное для его возраста любопытство. Мы напрасно потратили время? Возможно. На ти-ви истории всегда заканчиваются счастливо, но я могу сказать вам, что жизнь в Стэтлере, штат Пенсильвания, не слишком схожа с открытками «Холлмарк»[493]. Я говорил себе, что знаю, на что иду, но теперь задавался вопросом: а знал ли? Потому что мы никогда не предпринимаем каких-либо действий, предвидя, что потерпим неудачу, не так ли? Нет, мы действуем, думая, что победа будет за нами, а в итоге в шести случаях из десяти наступаем на грабли, лежащие в высокой траве, и получаем черенком аккурат промеж глаз.
  
  «Расскажите мне, что случилось после того, как вы вскрыли «летучую мышь». Расскажите мне о «рыбе»».
  
  А вот и «Дарю мою любовь» в исполнении ДЖОННИ ЭЙСА.
  
  Не говоря уже о всех моих усилиях, всех наших усилиях, навести на мысль, что мы не столько хотим просветить его, как побудить к действию. Просто удивительно, что он не зачитал нам права Миранды[494]. Происшедшее на скамье для курильщиков можно с тем же успехом назвать и допросом, и воспоминаниями о давно ушедших днях, когда его отец был жив. Жив и молод.
  
  У меня скрутило живот. Я мог бы выпить пиво, которое обещала принести мне Синтия, пузырьки, наверное, помогли бы, но есть чизбургер? Я сомневался, что он полезет мне в глотку. С того вечера, как Кертис вскрыл «летучую мышь», прошло много лет, но я вдруг подумал об этом. «Любопытствующие хотят знать», — и воткнул скальпель в глаз. Раздался хлопок. Глаз скукожился и целиком вытек из глазницы одной большой черной слезой. Тони и я тогда вскрикнули, и как, скажите на милость, я мог есть чизбургер, вспомнив это? «Хватит, это бессмысленно», — сказал я тогда Керту, но он же меня не послушал. Отец настойчивостью не уступал сыну. «Давайте взглянем на нижнюю часть тела и на том закончим». Так он сказал, да только не сделал. Он разглядывал, изучал, исследовал, и за все эти старания «бьюик» его и убил.
  
  Я задался вопросом, а сообразил ли это мальчишка? Понял ли, что «бьюик роудмастер 8» убил его отца, ведь это совершенно ясно, как нет сомнений, что Хадди, Джордж, Эдди, Ширли и Мистер Диллон убили кричавшее чудовище, появившееся из багажника этого автомобиля в 1988 году?
  
  А вот и «Билли, не будь героем» в исполнении Бо Доналдсона и «Хейводс». Песня, ушедшая из чартов и наших сердец.
  
  «Расскажите мне о «летучей мыши», расскажите мне о «рыбе», расскажите мне об инопланетянине с розовыми отростками вместо волос, о существе, которое могло думать, о существе, которое захватило с собой что-то похожее на радиоприемник. И еще расскажите мне о моем отце, потому что я должен примириться с тем, что его нет. Разумеется, должен, потому что вижу его жизнь в своем лице и его душу — в своих глазах всякий раз, когда встаю перед зеркалом, чтобы побриться. Расскажите мне все… только не говорите, что ответа нет. Не смейте. Я это отвергаю. Я с этим никогда не соглашусь».
  
  — С маслом порядок, — пробормотал я и чуть быстрее заработал хромированными рукоятками. На лбу выступил пот. Живот крутило все сильнее. Хотелось бы верить, что у меня грипп, что чем-то отравился, да только я знал, что причина не в этом. — С маслом гребаный порядок.
  
  А вот «Индиана ждет меня», «Зеленоглазая леди», «Любовь цвета неба». Песни, которые каким-то образом ускользнули в небытие. «Сэфир Джо» в исполнении «Сэфарис».
  
  «Расскажите мне все, дайте мне все ответы, дайте мне один ответ».
  
  Парень и не скрывал, что хотел узнать, тут надо отдать ему должное. Вопросы задавал честно и искренне…
  
  За исключением одного.
  
  Уже начал спрашивать… а потом вдруг передумал. О чем же шла речь? Я вспоминал, вспоминал, но этот кусочек нашего разговора ускользал от меня. Когда такое случается, нет смысла насиловать память. Надобно дать задний ход, и тогда нужное само всплывет на поверхность.
  
  Я вновь взялся за хромированные ручки. Странички с названиями песен, которыми сломанный музыкальный автомат не мог порадовать слух, летали взад-вперед. С розовыми наклейками, напоминавшими маленькие язычки.
  
  «Полька для Энни» в исполнении ТОНИ ДЖО УАЙТА и «Расскажите мне о годе Рыбы».
  
  «Когда» в исполнении «КАЛИН ТУИНС» и «Расскажите мне о той встрече, расскажите мне все, расскажите мне все, кроме одного, того самого, что может насторожить копа, подействовать на него, как красная тряпка на быка…»
  
  — Вот твое пиво… — начала Синтия Гаррис и ахнула.
  
  Я оторвался от металлических рукояток (странички, летавшие взад-вперед за стеклом, гипнотизировали меня). Она же в ужасе смотрела на меня.
  
  — Сэнди, дорогой, у тебя температура? Ты весь в поту.
  
  И вот тут я вспомнил. Мы рассказывали ему о пикнике в День труда в 1979 году. «Чем больше мы говорили, тем больше пили, — сказал Фил Кандлтон. — Потом у меня два дня болела голова».
  
  — Сэнди? — Синтия стояла рядом с бутылкой «Айрон-Сити» и стаканом. Синтия, расстегнувшая верхнюю пуговичку блузки, чтобы показать мне свое сердце. Образно говоря. Стояла и не стояла. Потому что в тот момент нас разделяли годы.
  
  «Сплошь разговоры и ни одного вывода», — сказал я, а потом разговор перешел на другое, среди прочего вспомнили инцидент на ферме братьев О’Дей, и вот тогда мальчишка спросил… начал спрашивать…
  
  «Сэнди, в тот день, когда вы устроили пикник, кто-нибудь предложил…»
  
  И не закончил фразы.
  
  — Кто-нибудь предложил уничтожить его, — сказал я. — Вот вопрос, который он не задал. — Я посмотрел в испуганные, встревоженные глаза Синтии. — Начал спрашивать, но замолчал.
  
  Думал ли я, что время вечерней сказки вышло и сын Керта отправился бай-бай? Что он так легко отступится? Я отъехал от базы примерно на милю, когда какой-то автомобиль, слепя фарами, проследовал в обратном направлении. На очень приличной, пусть и не превышающей разрешенную, скорости. Скрывался ли за ярким светом фар «белэр» Керта Уилкокса? Сидел ли за рулем его сын? Повернул назад, решив, что мы уже уехали?
  
  На все эти вопросы ответ напрашивался один: да.
  
  Я взял бутылку «Айрон-Сити» с подноса Синтии, наблюдая, словно со стороны, как вытягивается моя рука и пальцы сжимают запотевшее стекло. Почувствовал, как холодное горлышко скользит между губами, подумал о Джордже Моргане в его гараже, сидящем на полу и вдыхающем запах травы, оставшейся на газонокосилке. Приятный зеленый запах. Пиво я выпил все, до последней капли. Встал и положил десятку на поднос Синтии.
  
  — Сэнди?
  
  — Есть чизбургер некогда, — ответил я. — Кое-что забыл на базе.
  
  В бардачке моего автомобиля лежала «мигалка», работающая от батареек. Я поставил ее на крышу, как только выехал из города, и разогнался до восьмидесяти миль, надеясь, что мигающий красный свет заставит едущих впереди прижиматься к обочине. Обгонять пришлось немногих. В Западной Пенсильвании по будням народ угомоняется рано. Наша база расположена лишь в четырех милях от города, но мне казалось, что поездка заняла не меньше часа. Я постоянно вспоминал, как у меня щемило сердце всякий раз, когда сестра Энниса, Драконша, приходила в расположение взвода, тряся копной огненно-рыжих, крашенных хной волос. «Уходи отсюда, ты слишком близко», — думал я. А ведь я ее терпеть не мог. Так что же будет, когда мне придется смотреть в глаза Мишель Уилкокс, особенно если она приведет с собой близняшек, маленьких Джи?
  
  На подъездную дорожку я свернул слишком быстро, совсем как Эдди и Джордж на дюжину или около того лет раньше, стремясь избавиться от говорливого арестованного и поехать в Потинвиль, где, казалось, разверзся ад. В голове крутились названия старых песен: «Я встретилась с ним в воскресенье», «В ритме танца», «Сладкая моя». Пусть всеми забытых, но все лучше мыслей о том, что я буду делать, если найду «белэр» пустым, если окажется, что Нед Уилкокс исчез с лица земли.
  
  «Белэр» я нашел на автостоянке, как и ожидал. Там, где чуть раньше стоял автомобиль Арки. В кабине никого. Я это увидел в свете своих фар. Названия песен тут же вылетели из головы. Их сменили хладнокровие и решительность. Какие приходят, когда рассчитывать приходится только на себя, плана дальнейших действий нет и остается только импровизировать на ходу.
  
  Почти как «бьюик» зацепил на крючок сына Керта. И когда мы сидели рядом с ним, рассказывали об отце и пытались подружиться с сыном, «бьюик» уже забросил удочку и подцепил Неда на крючок. И если оставались хоть какие-то шансы на его спасение, мне не следовало уменьшать их долгими раздумьями.
  
  Стефф, должно быть, обеспокоенная вспышками «мигалки», высунулась из-за двери черного хода.
  
  — Кто здесь? Кто?
  
  — Это я, Стефф. — Я вылез из кабины, оставив включенную «мигалку» на крыше над сиденьем водителя. Если бы кто-нибудь въехал на стоянку следом за мной, «мигалка» предупредила бы, задний бампер и багажник моего автомобиля остались бы целыми. — Иди к себе.
  
  — Что случилось?
  
  — Ничего.
  
  — То же самое сказал и он. — Она указала на «белэр» и скрылась за дверью.
  
  В пульсирующем свете «мигалки» я побежал к сдвижным воротам гаража Б: так много самых напряженных моментов моей жизни освещалось «мигалками». У Джона Кью на дороге пульсирующие огни всегда вызывают страх. Он понятия не имеет, что эти огни делают с нами. И что нам доводилось видеть под ними.
  
  По ночам мы всегда оставляли свет в гараже, но он был ярче, чем это могла дать одна-единственная лампочка. Я увидел, что боковая дверь открыта. Уже повернул к ней, но потом передумал. Решил сначала взглянуть на игровую площадку.
  
  Больше всего я боялся, что увижу только «бьюик». Но меня ждало еще более жуткое зрелище. Мальчишка сидел за огромным рулевым колесом «роудмастера» с раздавленной грудью. По рубашке расплылось кровавое пятно. Ноги у меня начали подгибаться, но тут до меня дошло: я вижу не кровь. Скорее всего не кровь. Очень уж ровные у пятна края. Верхний, чуть пониже круглого выреза на футболке — прямая линия… и углы… ровные прямые углы…
  
  Нет, не кровь.
  
  Канистра, из которой Арки заливал бензин в газонокосилку.
  
  Нед шевельнулся, и в поле моего зрения попала его рука. Движения медленные, как во сне. В руке — «беретта». Он хранил оружие отца в багажнике «белэра»? Может, даже в бардачке?
  
  Я решил, что это не важно. Он сидел в ловушке с канистрой с бензином и пистолетом. «Умрет или вылечится», — мелькнуло в голове. Мне никогда не приходило в голову, что первое и второе могли совместиться.
  
  Он не видел меня. А должен был: моя белая испуганная физиономия отчетливо просматривалась сквозь стекло на фоне ночи. И он не мог не видеть вспышки «мигалки» на крыше моего автомобиля. Но не видел. Его загипнотизировали, точно так же, как Хадди Ройера, когда Хадди решил забраться в багажник «роудмастера» и захлопнуть крышку. Даже снаружи я чувствовал воздействие «бьюика». Бьющий в нем пульс. Исходящую из него энергию. Вроде бы он даже что-то и говорил. Может, насчет слов я себя накрутил, впрочем, значения они не имели: воздействовал на нас именно пульс, он бился в тех, кто служил во взводе Д в момент появления «бьюика». Некоторые, в том числе и отец мальчика, ощущали его сильнее, чем остальные.
  
  «Заходи или держись подальше, — сказал голос, звучащий в моей голове, с леденящим душу безразличием. — Я возьму одного или двоих, потом засну. Еще многое натворю, прежде чем угомонюсь навсегда. Один или двое, мне без разницы».
  
  Я вскинул глаза на круглый термометр, подвешенный на потолочной балке. Когда я уезжал в «Кантри уэй», стрелка стояла на 61 градусе, теперь температура упала до 57[495]. Я буквально видел, как движется стрелка, и сразу вспомнил эпизод из прошлого, причем столь ярко, что даже испугался.
  
  Случилось это на скамье для курильщиков. Я курил, Керт просто сидел. Скамья для курильщиков приобрела особый статус после введения запрета на курение в помещениях. Там мы обсуждали детали расследований, который вели, утрясали конфликтные ситуации, связанные с графиком выхода на службу, говорили, чем будем заниматься после выхода на пенсию, обсуждали варианты страховки и житейские дела. На этой скамье Карл Брандейдж рассказал мне, что от него уходит жена и забирает детей. Голос его не дрожал, но по щекам катились слезы. Тони сидел на этой скамье между мной и Кертом («Христос и два вора», — прокомментировал он с саркастической ухмылкой), когда сообщил нам, что, уходя в отставку, будет рекомендовать меня на свое место. Если, конечно, на то будет мое желание. Блеск в его глазах указывал, что о наличии у меня такого желания ему известно. Кертис и я тогда молча кивнули. И именно на скамье для курильщиков у нас с Кертом состоялся последний разговор о «бьюике 8». И как скоро после него Керт погиб? Внутри у меня все похолодело: в тот же день. Неудивительно, что это воспоминание повергло меня в ужас.
  
  «Он мыслит? — спросил Керт. Я помнил, как яркие лучи утреннего солнца били ему в лицо, и вроде бы бумажный стаканчик с кофе в руке. — Он наблюдает и мыслит, выжидая, выбирая удобный момент?»
  
  «Я почти уверен, что нет, — ответил тогда я и почему-то встревожился. Потому что слово почти охватывает очень многое, не так ли? Пожалуй, есть только одно слово, которое охватывает большую территорию — если.
  
  «Он устроил самое эффектное шоу именно в тот момент, когда база практически пустовала, — сказал тогда отец Неда. Задумчиво. Поставил стаканчик с кофе на скамью, чтобы повертеть в руках стетсон, по давней привычке. Если я не ошибся насчет дня, менее чем через пять часов этот самый стетсон, весь в крови, слетел с его головы и приземлился в придорожных сорняках, где его и нашли среди оберток от гамбургеров и пустых банок из-под колы. — Словно он знал. Словно способен думать. Наблюдать. Выжидать».
  
  Я рассмеялся. Есть, знаете ли, такой смех, в котором веселье отсутствует напрочь. Сказал ему, что он совсем свихнулся с этим «бьюиком». Добавил: «Ты еще скажи, что он выстрелил лучом или чем-то еще, чтобы заставить грузовик-цистерну «Норко» врезаться в тот день в школьный автобус».
  
  Он промолчал, но в глазах стоял вопрос: «Откуда ты знаешь, что не выстрелил?»
  
  А потом я задал детский вопрос. Спросил…
  
  «Может, тебе следует найти подмогу, — зашептал голос в голове. По звуку — мой голос, но я знал, что это не так. — Может, в здании кто-то есть. На твоем месте я бы проверил. Мне-то в принципе это не важно. Главное для меня — напакостить, прежде чем заснуть. Все прочее меня не волнует. А почему? Потому что я могу напакостить… именно потому, что могу».
  
  Подмогу… не такая уж и плохая идея. Видит Бог, меня трясло при мысли о том, что придется в одиночку входить в гараж Б и приближаться к «бьюику» в его теперешнем состоянии. Идти заставляло лишь осознание того, что я приложил к этому руку. Был среди тех, кто открыл ящик Пандоры.
  
  Я побежал к будке, не остановился около распахнутой боковой двери, хотя учуял сильный запах только что разлитого бензина. Я знал, что он сделал. Оставалось только понять, сколько именно бензина он вылил под автомобиль и сколько осталось в канистре.
  
  На двери в будку висел замок. Многие годы мы его не запирали. Сцепляли лишь две металлические скобы, чтобы дверь не распахивало ветром. Замок не заперли и в эту ночь. Клянусь, это правда. Конечно, было темно, все-таки не полдень, но лунного света хватало, чтобы я ясно видел замок. И когда потянулся к нему, свободный конец стальной дужки скользнул в отверстие и раздался едва слышный щелчок. Я увидел, как это произошло… и почувствовал. На мгновение пульсации в голове усилились и сфокусировались. Словно «бьюику» пришлось приложить дополнительное усилие.
  
  Ключи я держу на двух кольцах: на одном — служебные, на другом — личные. На «служебном» кольце их штук двадцать, и я воспользовался приемом, которому научился у Тони Скундиста: положить ключи на ладонь и на ощупь, не глядя, найти нужный. Срабатывало не всегда, но на этот раз все получилось. Возможно, потому, что ключ от висячего замка меньше всех остальных, за исключением ключа от шкафчика в раздевалке, но тот с квадратной головкой.
  
  И тут же я услышал гудение. Очень слабое, словно звук мотора, расположенного глубоко под землей, но оно появилось.
  
  Я вставил ключ в замочную скважину, повернул — стальной стержень выскочил из гнезда. Я выдернул стержень из скоб, бросил замок на землю. Открыл дверь, вошел в будку.
  
  Крохотное помещение встретило меня жарой, какая бывает на чердаках, в сараях и чуланах, надолго оставленных закрытыми в жаркую погоду. Никто здесь давно уже не дежурил, вообще заходили сюда редко, но вещи, копившиеся годами (правда, горючие материалы, за исключением банок с краской и растворителем, мы убрали), лежали на прежних местах. В лунном свете я их хорошо видел. Стопки журналов, которые по большей части читают мужчины (женщины думают, что мы любим смотреть на голых женщин, но, полагаю, куда больше нам нравятся автомобили и инструменты). Кухонный стул с полоской скотча на сиденье в том месте, где порвалась обивка. Дешевый радиоприемник, настроенный на полицейскую волну, из «Рэйдио-шэка»[496]. Видеокамера, несомненно, с давно разрядившейся батарейкой, на полке рядом с коробкой, где хранились чистые кассеты. Наклейка на бампер, которой украсили одну из стен: «ПОДДЕРЖИТЕ УМСТВЕННО ОТСТАЛЫХ, ПРИГЛАСИТЕ АГЕНТА ФБР НА ЛЕНЧ». Пахло пылью. А в голове пульсация (она же голос «бьюика») усиливалась и усиливалась.
  
  С потолка свисала лампочка, на стене был выключатель, но я даже не протянул к нему руки. Решил: лампочка наверняка перегорела, а если и нет, то щелчок выключателя приведет лишь к тому, что меня ударит током.
  
  Дверь за моей спиной захлопнулась, отсекая лунный свет. Такого просто быть не могло, потому что предоставленная сама себе дверь всегда распахивалась до упора. Так уж ее навесили. Мы все это знали. Потому-то, собственно, и сцепляли скобы дужкой замка. В эту ночь, однако, невозможное ценилось дешево и предлагалось на каждом углу. Сила, обитающая в «бьюике», хотела оставить меня в темноте. Может, думала, что темнота заставит меня сбавить ход.
  
  Не вышло. Я уже увидел то, что требовалось: бухту желтой веревки, висевшую на вбитом в стену гвозде под шутливой наклейкой, рядом с забытыми соединительными кабелями. Увидел я и кое-что еще. Некий предмет, который Керт Уилкокс поставил рядом с видеокамерой вскоре после того, как в гараже появился инопланетянин с розовыми отростками на голове.
  
  Я взял этот предмет, сунул в задний карман, схватил бухту веревки. Выскочил из будки. Передо мной возник темный силуэт, и я едва не закричал. На мгновение подумал, что вижу перед собой мужчину в черном пальто и шляпе, с деформированным ухом и акцентом Бориса Бадиноффа. Но заговорил силуэт с другим акцентом, Лоренса Уэлка.
  
  — Этот чертов мальчишка уже вернулся, — прошептал Арки. — Я проехал полпути домой, а потом помчался назад. Знал, что так оно и будет. Сразу…
  
  Я его оборвал, велел держаться подальше и побежал вокруг гаража Б с бухтой веревки на руке.
  
  — Не входи туда, сержант. — Арки следовал за мной. Хотел, видно, закричать, но от испуга мог только шептать. — Он разлил бензин и у него пистолет, я видел.
  
  Я остановился у боковой двери, сбросил веревку с руки, начал привязывать конец к крюку, потом передал всю бухту Арки.
  
  — Сэнди, ты чувствуешь? — спросил он. — И радио опять не работает, статические помехи. Я слышал через окно, как ругалась Стефф.
  
  — Не важно. Возьми конец веревки. Привяжи к крюку.
  
  — Что?
  
  — Ты меня слышал.
  
  Я растянул петлю на другом конце, ступил в нее, поднял, затянул на талии. Узел палача завязывал еще Кертис, так что веревка скользила легко.
  
  — Сержант, нельзя тебе этого делать. — Арки попытался схватить меня за плечо, но без особой настойчивости.
  
  — Привяжи веревку к крюку и держи ее, — ответил я. — В гараж не входи ни при каких обстоятельствах. Если мы… — Я не стал говорить: «Если мы исчезнем». Не хотелось слышать этих слов, слетающих со своих губ. — Если что-то случится, пусть Стефф передаст код Д, как только прекратятся помехи.
  
  — Господи! — выдохнул Арки. — Ты что, сошел с ума? Неужто ничего не чувствуешь?
  
  — Все я чувствую, — отрезал я и вошел в гараж. Постоянно тряс веревку, чтобы она не запуталась. Ощущал себя ныряльщиком, опускающимся в неведомые глубины, который тщательно следит за воздушным шлангом. Не потому, что шланг поможет, а чтобы чем-то занять себя, не думать о тварях, плавающих в темноте, там, куда он держит свой путь.
  
  «Бьюик 8» замер на широких, с белыми боковинами шинах, наш маленький секрет, из глубин которого сейчас доносилось мерное гудение. Пульсация силой превосходила гудение, и я понял, что противостоящая мне сила оставила попытки удержать меня на расстоянии. Как только я вошел в гараж, невидимая рука более не отталкивала меня. Наоборот, тащила к себе.
  
  Мальчишка сидел за огромным рулевым колесом, с канистрой у живота, щеки и лоб побелели, кожа натянулась, блестела от пота. Когда я направился к нему, голова медленно, будто он превратился в робота, повернулась, и он посмотрел на меня. Широко раскрытыми темными глазами. Взглядом человека, накачанного наркотиками или смертельно раненного. В его глазах читалось только фанатичное упрямство, юношеская уверенность, что ответ есть и он должен его узнать. Он имел право. Именно этим, разумеется, и воспользовался «бьюик». Чтобы завлечь его в гараж.
  
  — Нед.
  
  — На вашем месте я бы вышел отсюда, сержант, — говорил он медленно, четко произнося каждое слово. — Времени осталось немного. Оно идет. Я слышу его шаги.
  
  Он говорил правду. Меня захлестнул ужас. Гудение напоминало работу какого-то агрегата. Пульсация представляла собой какую-то разновидность телепатии. Но имело место быть и что-то еще. Что-то третье.
  
  И это что-то, приближаясь, нарастало.
  
  — Нед, пожалуйста. Ты не понимаешь, с чем имеешь дело, и уж конечно, не сможешь его уничтожить. Ты добьешься лишь одного: тебя засосет, как пылесос засасывает пыль. А в результате твоя мать и сестры останутся без мужской поддержки. Ты этого хочешь? Хочешь оставить их с тысячью вопросов, на которые никто не сможет ответить? Мне трудно поверить, что парень, который пришел сюда побольше узнать о своем отце, может быть таким эгоистом.
  
  Что-то блеснуло в его глазах. Такой блеск иной раз можно увидеть в глазах сосредоточившегося на чем-то мужчины, когда он вдруг слышит шум в соседнем квартале. Но затем глаза снова потемнели.
  
  — Этот чертов автомобиль убил моего отца, — ответил он. Спокойно. Терпеливо объясняя свои мотивы.
  
  Я, разумеется, не собирался с ним спорить.
  
  — Хорошо, может, и убил. Может, в том, что случилось с твоим отцом, нужно винить не только Брэдли Роуча, но и «бьюик». Сие означает, что он может убить и тебя. Так, Нед? Говори, не стесняйся.
  
  — Я собираюсь уничтожить его. — И наконец что-то прорвало темную пелену его глаз. Нет, не злость. Как мне показалось, безумие. Он поднял руки. Одна сжимала пистолет, вторая — бутановую зажигалку. — Прежде чем он засосет меня, я подожгу этот чертов телепортер[497]. Навсегда закрою дверь с этой стороны. Это будет первый этап. — Он говорил с абсолютной уверенностью юности, нисколько не сомневаясь, что до него эта мысль никому в голову не приходила. — И если переживу переход в другой мир, я собираюсь убить того, кто будет дожидаться меня на той стороне. Это будет второй этап.
  
  — Того, кто будет дожидаться тебя? — Меня поразил масштаб его допущений. — О Нед! Господи, да что ты несешь?
  
  Пульсация усиливалась. Так же, как и гудение. Я кожей чувствовал, что в гараже становится все холоднее, как бывало в периоды активности «бьюика». И увидел сияние, зародившееся чуть повыше огромного рулевого колеса и начавшее растекаться по ободу. Что-то шло. Приближалось. Десять лет тому назад уже достигло бы цели. Может, даже пять. Теперь на это уходило чуть больше времени.
  
  — Ты думаешь, тебя ждет торжественная встреча, Нед? Полагаешь, что они пришлют президента Желтокожих розововолосых гуманоидов или императора Альтернативной вселенной, чтобы поприветствовать тебя и вручить ключи от города? Думаешь, они расстараются? Ради кого? Мальчишки, который не может начать жить собственной жизнью, потому что никак не смирится, что его отец погиб?
  
  — Замолчите!
  
  — Знаешь, что я думаю?
  
  — Мне без разницы, что вы думаете!
  
  — Я думаю, ты не увидишь ничего, кроме пустоты перед тем, как задохнешься тамошним воздухом.
  
  Сомнение вновь мелькнуло в глазах. Одна его часть хотела действовать в духе Джорджа Моргана и поставить жирную точку. Но была и другая часть, ее особо не волновала перспектива учебы в Питтсбургском университете, но она хотела жить. А обе эти части, сверху, снизу, со всех сторон окружали, обволакивали пульсация и тихий призывный голос. Они даже не соблазняли. Просто тянули к себе.
  
  — Сержант, выходи оттуда! — позвал Арки.
  
  Я молчал, не отрывая глаз от сына Кертиса.
  
  — Нед, используй голову по назначению. Пожалуйста. — Я не кричал на него, лишь повысил голос, чтобы перекрыть гудение. И одновременно взялся за ту вещь, которую сунул в задний карман. — Автомобиль, в котором ты сидишь, возможно, и живой, но он все равно не стоит того, чтобы ты тратил на него жизнь. Он ничем не отличается от липучки для мух или саррацении[498], неужели ты этого не понимаешь? Ты не сможешь ему отомстить, во всяком случае, он это не поймет. Он безмозглый.
  
  Губы Неда задрожали. Уже прогресс, но мне очень хотелось, чтобы он положил пистолет на сиденье или хотя бы опустил его. А ведь еще была и бутановая зажигалка. Не столь опасная, как автоматический пистолет, но тоже грозное оружие, учитывая разлитый бензин: пока я стоял у водительской дверцы «бьюика», подошвы туфель пропитались им, а от паров резало глаза. Тем временем сияние выбросило ниточки света на макет приборного щитка, начало заполнять циферблат спидометра, превращая его в пузырек воздуха в плотницком уровнемере.
  
  — Он убил моего отца! — детским голосом прокричал Нед, но кричал он не мне. Не мог найти того, кому хотел бросить в лицо эти слова, и это выводило его из себя, убивало.
  
  — Нет, Нед. Послушай, если бы эта штуковина могла смеяться, она бы сейчас смеялась. Она не смогла заполучить твоего отца, как ей хотелось, тем же путем, что Энниса и Брайана Липпи, но теперь у нее появился отличный шанс заполучить сына. Если Керт знает, если Керт видит, он, должно быть, кричит в могиле. Потому что сейчас происходит именно то, чего он боялся, именно то, что пытался предотвратить. С его собственным сыном.
  
  — Прекратите, прекратите. — Глаза Неда наполнились слезами.
  
  Я наклонился, сунул голову в разгорающееся сияние, в колодезный холод. Чуть не уткнулся лицом в лицо Неда, который наконец-то дал слабину. И еще один удар мог стать решающим. Я уже вытащил баллончик, который взял в будке, из заднего кармана и теперь прижимал его к ноге.
  
  — Он, должно быть, слышит этот смех, Нед, он, должно быть, знает, что уже слишком поздно…
  
  — Нет!
  
  — …и он ничего не может изменить. Ничего.
  
  Нед поднял руки, закрывая уши, левую — с пистолетом, правую — с бутановой зажигалкой, канистра осталась на бедрах, ноги выступали из лавандового тумана, пока державшегося чуть пониже голеней: сияние поднималось, как вода в скважине, и мне это очень не нравилось. Я еще не вывел его из гипноза, как мне этого ни хотелось, но не оставалось ничего другого, как довольствоваться тем, что есть. Большим пальцем я сбросил колпачок с аэрозольного баллончика, на мгновение задался вопросом, а сохранилось ли в нем избыточное давление после стольких лет лежания на полке, а потом пустил струю «мейса» ему в лицо.
  
  Нед завопил от изумления и боли, когда слезоточивый газ ударил в глаза и нос. Палец нажал на спусковой крючок отцовской «беретты». Грохот ударил по барабанным перепонкам.
  
  — ЧЕРТ ПОБЕРИ! — сквозь звон в ушах донесся до меня голос Арки.
  
  Я схватился за рукоятку, и в этот самый момент маленькая стопорная кнопочка опустилась, как стержень дужки висячего замка на двери будки. Я сунул руку в открытое окно, сжал пальцы в кулак, ударил по канистре с бензином. Она свалилась с бедер мальчишки, упала в лавандовый туман, поднимающийся от пола, и исчезла. И на мгновение у меня возникло ощущение, что улетела она далеко-далеко, в глубокую пропасть. Вновь грохнул выстрел, и я почувствовал ветерок от пули. Она не просвистела рядом, стрелял он вслепую, возможно, даже не осознавал, что стреляет, но, когда ощущаешь движение воздуха, вызванное пулей, всегда кажется, что пролетела она чертовски близко.
  
  Я заелозил рукой по внутренней поверхности дверцы, нашел рукоятку, потянул. Она не пошла наверх, как я и ожидал, и я уж не знал, что делать дальше: габариты Неда не позволяли выдернуть его через окно, но тут рукоятка подалась и дверца открылась. В этот самый момент на полу кабины «роудмастера» полыхнула первая вспышка, крышка багажника распахнулась и нас начало засасывать в «бьюик». «Засосет, как пыль в пылесос», — чуть раньше сказал я, но угадал лишь частично. Пульсация в голове резко усилилась, увеличилась частота. Давление снаружи словно снизилось, а в теле — возросло, отчего глаза начали вылезать из орбит, а кожа — отрываться от лица. И при этом ни волосок не качнулся на голове.
  
  Нед закричал. Руки его внезапно упали, будто кто-то заранее привязал к ним веревки, а теперь потянул вниз. Он начал уходить в сиденье, которое больше таковым не являлось. Оно исчезало, растворялось в поднимающемся снизу яростном свете. Я схватил Неда под руки, дернул, отступил на шаг, потом на два. Борясь с невероятной силой, которая затягивала меня в световую воронку, образовавшуюся в кабине «бьюика». Я повалился назад, на спину, прижимая Неда к себе. Бензин промочил брючины.
  
  — Тяни! — крикнул я Арки. Заработал ногами, пытаясь оттолкнуться от пола, уползти подальше от «бьюика» и льющегося из него света. Ноги не находили опоры. Скользили по залитому бензином бетону.
  
  Неда рвануло из моих рук, рвануло к открытой водительской дверце, рвануло так сильно, что я едва не отпустил его. Одновременно я почувствовал, как натянулась веревка. Нас потащило назад и я перехватил руки, сцепил пальцы на груди Неда. Он все еще держал пистолет; на моих глазах его рука вытянулась в сторону «бьюика», пистолет выскользнул из нее и пульсирующий в кабине свет проглотил его. Вроде бы я услышал, как он выстрелил дважды, сам по себе, и исчез. В этот самый момент сила, затягивающая нас в кабину «бьюика», чуть ослабла. У меня затеплилась надежда, что нам все-таки удастся выбраться из западни.
  
  — Тяни! — крикнул я Арки.
  
  — Босс, я тяну изо всех сил…
  
  — Тяни сильнее!
  
  Последовал яростный рывок. Петля на талии едва не разорвала меня пополам. К этому времени мне удалось подняться на ноги и я уже пятился, прижимая к себе мальчишку. Он тяжело дышал, глаза у него заплыли, как у боксера, которого колошматили все двенадцать раундов. Думаю, он так и не увидел, что произошло в следующий момент.
  
  Интерьер кабины «бьюика» исчез, растворившись в лиловом свете. Передо мной открылось окно. Окно в другой мир. Я, должно быть, на какие-то мгновения застыл, и этих мгновений хватило, чтобы меня с прежней силой потянуло к «бьюику», потянуло нас обоих, но Арки уже кричал, громко и пронзительно: «Помоги мне, Стефф! Ради Бога! Скорее сюда! Помоги!» И она через секунду-другую помогла. Неда и меня дернуло назад, как парочку крепко сидящих на крючке рыбин.
  
  Я опять повалился на спину, ударился головой, осознавая, что пульсация и гудение слились воедино, превратившись в вой, который, словно бур, просверливал дыру в моих мозгах. «Бьюик» заполыхал, как неоновая вывеска, жуки с зелеными спинками посыпались из сияющего багажника. Падали на пол, ударялись, умирали. Всасывающая сила нарастала, нас вновь потащило к «бьюику». Мы будто попали в мощный водоворот. Буксир, а в нашем случае веревка, пытался тянуть нас в одну сторону, течение сносило в противоположную.
  
  — Помогай мне! — крикнул я Неду в ухо. — Ты должен мне помочь или нам конец!
  
  Но в тот момент я думал, что нам конец, независимо, поможет он мне или нет.
  
  Он ослеп, но не оглох, и решил, что все-таки хочет жить. Уперся кроссовками в бетонный пол, начал отталкиваться изо всей силы.
  
  Рубчатые подошвы не так скользили по бензину, как мои туфли.
  
  Одновременно Арки и Стефф как следует рванули веревку. Нас отнесло к двери футов на пять, но потом вновь сказалось течение. Мне удалось набросить провисшую веревку на грудь Неда, привязать его к себе — пусть нас постигнет одна участь. Нас потащило назад, «бьюик» отыграл потерянные футы и продолжал тянуть нас к себе. Медленно, но неумолимо. Мне сдавило грудь. Частично — веревкой, частично — огромной невидимой рукой. Я не хотел отправляться в то место, которое увидел по другую сторону «окна», но поскольку расстояние до «бьюика» неуклонно уменьшалось, мне, похоже, все-таки предстояло попасть туда. Нам предстояло. С приближением к «бьюику» сила, которая нас тащила, нарастала. Я знал, что скоро она оборвет желтую нейлоновую веревку. И тогда мы оба улетим в тартарары. Нырнем в лиловую глотку и вынырнем незнамо где.
  
  — Последний шанс! — закричал я. — Тянем на счет три! Один… два… ТРИ-И-И-И!
  
  Арки и Стефания, стоявшие за дверью плечом к плечу, потянули веревку что было сил. Нед и я оттолкнулись ногами. И попытка удалась, нас отнесло практически до двери, прежде чем неведомая сила опять ухватила нас и потянула к себе, как магнит — железные опилки.
  
  Я перекатился на бок.
  
  — Нед, дверной косяк! Хватайся за дверной косяк!
  
  Он, ничего не видя, вытянул вперед левую руку. Его пальцы хватали пустоту.
  
  — Справа от тебя, парень! — крикнула Стефф. — Справа!
  
  Пальцы нашли дверной косяк, схватились за него. А позади «бьюик» полыхнул гигантской вспышкой, и я почувствовал, что сила вновь возросла. Словно появился новый источник гравитации. Веревка превратилась в стальную струну, не давала вздохнуть. Я чувствовал, как глаза вылезают из орбит, а зубы вибрируют в деснах. Желудок, казалось, пытался вывернуться через горло. Пульсация заполняла мозг, выжигая все осознанные мысли. Я заскользил к «бьюику», каблуки царапали бетон. Чувствовал, что скорость скольжения увеличивается, еще немного, и я полечу, меня засосет в «бьюик», как птицу засасывает в воздухозаборник реактивного двигателя. И когда я полечу, мальчишка составит мне компанию, с занозами от дверного косяка под ногтями. Ему придется составить мне компанию. Моя метафора о звеньях цепи становилась жизненной реальностью.
  
  — Сэнди, хватайся за мою руку!
  
  Я изогнул шею и не очень-то удивился, увидев Хадди Ройера… а за его спиной — Эдди. Они вернулись. Им потребовалось чуть больше времени, чем Арки, чтобы сообразить, что к чему, но они вернулись. Не потому, что Стефф радировала им: «Код Д». Они уехали на личных автомобилях и статические помехи на какое-то время вывели из строя радиосвязь. Нет, они просто… вернулись.
  
  Хадди стоял у двери на коленях, уперевшись одной рукой в дверной косяк, чтобы его не затянуло в гараж. Его волосы не растрепались, рубашка не раздулась, но он качался взад-вперед, словно стоял на сильном ветру. Эдди маячил за спиной Хадди, заглядывая через его левое плечо. Должно быть, держал Хадди за ремень, хоть я этого видеть не мог. Вторая рука Хадди тянулась ко мне, и я схватился за нее, как утопающий. Собственно, я и чувствовал себя утопающим.
  
  — А теперь тяните, черт побери, — прорычал Хадди Арки, Эдди и Стефф Колуччи. «Бьюик» ответил очередной вспышкой. — Тяните изо всех сил!
  
  Они так и потянули, и мы вылетели из двери, как пробка из бутылки, приземлившись на Хадди. Нед тяжело дышал, уткнувшись лицом мне в шею, щека и лоб жгли меня, как угли. И я чувствовал влагу его слез.
  
  — Сержант, Господи, убери локоть с моего носа, — яростно просипел снизу Хадди.
  
  — Захлопните дверь! — крикнула Стефф. — Побыстрее, пока оттуда не вышло что-то ужасное.
  
  В гараже никого не осталось, за исключением дохлых жуков, лежащих на зеленых спинках, но тем не менее она была права. Потому что страх нагонял даже свет. Эти яркие вспышки.
  
  Мы все еще лежали на асфальте, с руками, переплетенными коленями, ногами, придавленными телом. Эдди, каким-то образом запутавшийся в веревке, как и Нед, кричал Арки, что она задушит его, Стефф, стоявшая рядом с ним на коленях, пыталась подсунуть пальцы под желтое кольцо, охватившее шею Эдди, Нед всхлипывал, куда-то рвался. Никто не мог закрыть дверь, но она сама захлопнулась, и я, выгнув шею под углом, какие возможны только при панике, вдруг подумал, что это был один из них, прошедший невидимым и теперь выбравшийся из гаража, чтобы отомстить за такого же, как он, — чудовище, убитое нами много лет назад. И я его увидел — тень на выкрашенной белой краской стене сарая. Потом тень сдвинулась, ее хозяин шагнул вперед, и в полумраке я увидел очертания женской груди и бедер.
  
  — Проехала полдороги и у меня вдруг появилось это чувство. — Голос Ширли дрожал. — Предчувствие дурного. Я решила, что кошки еще немного подождут. Прекрати дергаться, Нед, ты только затягиваешь узлы.
  
  Нед тут же замер. Ширли наклонилась и точным, выверенным движением освободила шею Эдди. «Вот так, крошка», — и тут колени у нее подогнулись. Ширли Пастернак плюхнулась на асфальт и расплакалась.
  
  Мы отвели Неда на кухню, промыли глаза водой. Кожа вокруг опухла и покраснела, белки налились кровью, но он сказал, что все видит. Когда Хадди показал ему два пальца, мальчишка сказал, что их два. Когда четыре — четыре.
  
  — Извините меня. — Голос у него заметно сел. — Не знаю, почему я это сделал. То есть я, конечно, хотел, собирался, но не сегодня… не в этот вечер…
  
  — Ш-ш-ш. — Ширли набрала из-под крана пригоршню воды и вновь промыла ему глаза. — Ничего не говори.
  
  Но он не мог остановиться.
  
  — Я собирался поехать домой. Все обдумать, как я и сказал. — Его опухшие, налитые кровью глаза повернулись ко мне, потом исчезли под ладонью Ширли с теплой водой. — И вдруг очнулся уже здесь, на автостоянке, а в голове только одна мысль: «Я должен сделать это сегодня, покончить с этим раз и навсегда». А потом…
  
  Только он не знал, не помнил, что случилось потом. Все ушло в туман. Он не мог прямо сказать об этом, да и не нужно было. Мне даже не пришлось читать об этом в его недоумевающих глазах. Я же видел, как он сидел за рулем «роудмастера» с канистрой бензина у живота, смертельно бледный, будто накачавшийся наркотиками, потерянный для реальности.
  
  — Тебя позвал «бьюик», — объяснил я. — Каким-то образом он связан со всеми нами, только никогда не использовал свою силу, как в твоем случае. Но когда он позвал тебя, мы все это услышали. Каждый по-своему. В любом случае это не твоя вина, Нед. Если уж и надо кого-то винить, так это меня.
  
  Он оторвался от раковины, выпрямился, взял меня за руки. Вода капала с подбородка, мокрые волосы прилипли ко лбу. По правде говоря, выглядел он таким смешным. Словно после крещения.
  
  Стефф, которая следила за гаражом у двери черного хода, подошла к нам.
  
  — Вспышки все реже. Светопреставление заканчивается.
  
  Я кивнул.
  
  — Он упустил свой шанс. Возможно, последний.
  
  — Напакостить, — добавил Нед. — Вот чего он хотел. Я слышал это в голове. Но, может, мне только почудилось. Не знаю…
  
  — Если почудилось тебе, то и мне тоже, — ответил я. — Но сегодня могло случиться нечто более ужасное, чем обычная пакость.
  
  Прежде чем я успел продолжить, Хадди вышел из ванной с аптечкой первой помощи. Поставил на стол, открыл, достал баночку с мазью.
  
  — Помажь вокруг глаз, Нед. Если что-то попадет в глаза, ничего страшного. Ты даже не заметишь, щипать не будет.
  
  Мы стояли, наблюдая, как он наносит мазь на воспалившуюся кожу. Мазь поблескивала под светом флюоресцентных ламп. Когда он все смазал, Ширли спросила, лучше ли ему. Он кивнул.
  
  — Тогда пойдем на скамью, — сказал я. — Мне нужно рассказать тебе еще об одном эпизоде. Следовало рассказать раньше, но, честно говоря, я вспомнил его, лишь когда увидел тебя за рулем этого чертова автомобиля. Должно быть, испытанный мною шок взбодрил память.
  
  Ширли, сдвинув брови, посмотрела на меня. Детей у нее не было, но во взгляде читалась материнская суровость.
  
  — Не сегодня. Неужели ты не видишь, что мальчик уже сам не свой? Один из нас отвезет его домой и придумает какую-нибудь историю для матери. Она всегда верила Кертису, думаю, поверит и нам, если мы придумаем что-нибудь складное, а потом уложит его в постель.
  
  — Извини, — ответил я, — но думаю, что в данном случае откладывать нельзя.
  
  Она всмотрелась в мое лицо и, должно быть, увидела, что я говорю правду, а потому мы все потянулись к скамье для курильщиков, и, наблюдая за последними вспышками, второе шоу за ночь, пусть уже и очень слабенькое, я рассказал Неду еще одну историю давних дней. Я видел ее, как мизансцену в пьесе, два персонажа на практически пустой сцене, два персонажа, освещенные ярким прожектором, двое мужчин, сидящих…
  Глава 35
  Тогда: Кертис
  
  Двое мужчин сидят на скамье для курильщиков под ярким летним солнцем, и одному из них предстоит умереть в самое ближайшее время: когда речь идет о человеческой жизни, каждая цепочка заканчивается петлей, и Кертис Уилкокс практически до нее добрался. Ленч станет для него последней трапезой, но ни один из них этого еще не знает. Обреченный на смерть наблюдает, как его собеседник закуривает, и мечтает о том же, но курить он бросил. Во-первых, цена сигарет резко пошла вверх, на что не раз и не два жаловалась Мишель, но главное, ему хочется увидеть, как вырастут его дети. Хочется побывать на их выпускных вечерах, хочется погладить по головке внуков. У него есть планы на будущее, когда он выйдет в отставку, они с Мишель уже все продумали. Купят «уиннибаго» и уедут на запад, где и обоснуются. Но он уйдет со службы раньше, и в одиночку. Что же касается курения, мужчине не следовало отказываться от этой вредной, но приятной привычки, но ведь он понятия не имеет, что его ждет столь скорая смерть. Пока же летнее солнце приятно согревает лицо. Позже день станет жарким, да, он умрет в жаркий день, но пока солнце не обжигает, лишь греет, и почти как «бьюик» спокойно стоит в гараже. Таким спокойным он остается все более долгие периоды. Светотрясения, если случаются, уже не столь сильные. «Он «сдувается», — думает обреченный на смерть патрульный. Но Кертис чувствует идущую от автомобиля пульсацию, слышит его зов и знает, что с ним надо держать ухо востро. Это его работа. Он несколько раз отказывался от повышения по службе лишь ради того, чтобы выполнять ее. «Бьюик 8» «сожрал» его напарника, но при этом, и Кертис Уилкокс это осознает, забрал и большую часть его самого. Он никогда не забирался в багажник автомобиля, как едва не забрался Хадди Ройер в 1988 году, и автомобиль не заглотил его живьем, как Брайана Липпи, но Кертис знает, что никуда ему от «бьюика» не деться. Последний постоянно присутствует в его мыслях. Он слышит шепот «бьюика», как рыбак, спящий в своем доме, слышит шепот моря. Даже во сне. И шепот — это голос, а вещь с голосом может…
  
  Кертис поворачивается к Сэнди Диаборну и спрашивает: «Он мыслит? Наблюдает, мыслит, выжидает, выбирая удобный момент?»
  
  Диаборну, старослужащие за спиной называют его новым сержантом, нет нужды спрашивать, о чем говорит его друг. Когда речь заходит о стоящем в гараже Б почти как «бьюике», они сразу это понимают, они все, и иногда Кертис думает, что зов «бьюика» чувствуют даже те, кого перевели в другие подразделения, и те, кто уже уволился из ПШП. Иногда он думает, что «бьюик» пометил их всех, как метят амишей черные одежды и повозки, или как священник метит твой лоб грязью в среду, с которой начинается Великий пост, или как сковывают одной цепью заключенных, роющих бесконечную канаву.
  
  — Я почти уверен, что нет, — отвечает новый сержант.
  
  — Но он устроил самое эффектное шоу именно в тот момент, когда база практически пустовала, — говорит мужчина, который бросил курить, чтобы увидеть, как вырастут его дети, и дождаться внуков. — Словно знал. Словно способен думать. Наблюдать. И выжидать.
  
  Новый сержант смеется, весело, с едва заметной ноткой пренебрежения.
  
  — Ты совсем свихнулся с этим «бьюиком», Керт. Еще скажи, что он выстрелил лучом или чем-то еще, чтобы заставить грузовик-цистерну столкнуться со школьным автобусом.
  
  Патрульный Уилкокс уже поставил бумажный стаканчик с кофе на скамью, чтобы снять с головы шляпу. Начинает вертеть ее в руках по давней привычке. Дикки-Дак подъезжает к бензоколонке и начинает заправлять свою патрульную машину Д-12 (скоро их всех лишат этого удовольствия). Замечает нового сержанта и Керта, сидящих на скамье для курильщиков, и машет им рукой. Они отвечают тем же, но мужчина со шляпой в руках, серым форменным стетсоном, который закончит службу в этот же день, оказавшись в придорожных сорняках среди оберток от гамбургеров и банок из-под колы, сразу же поворачивается к новому сержанту. Его глаза спрашивают, смогут ли они получить ответ на этот вопрос, смогут ли они получить ответ хотя бы на один вопрос.
  
  Взгляд этот раздражает сержанта.
  
  — Почему бы нам не покончить с этим? Не уничтожить его, поставив на этом точку? Давай отбуксируем его на пустырь, зальем бензином, пока он не потечет из окон, и подожжем. Что скажешь?
  
  Кертис и не пытается скрыть ужаса, вызванного у него таким предложением.
  
  — Возможно, это самая ужасная ошибка, которую мы можем совершить. А ты не думаешь, что именно этого он от нас и добивается? Что его оставили здесь, чтобы спровоцировать нас? Сколько детей остались без пальцев, потому что находили в траве что-то непонятное, не знали, что это взрыватель, и начинали колотить по нему камнем?
  
  — Это не одно и то же.
  
  — Откуда ты знаешь? С чего тебе это известно?
  
  И новый сержант, который потом подумает: «Лучше бы моя шляпа укатилась с дороги», — не находится с ответом. Возражать бессмысленно, действительно, кто знает? Возможно, Керт и прав. Дети остаются без пальцев, потому что колотят камнями по взрывателям, и убивают своих младших братьев из оружия, которое находят в ящиках столов, и сжигают дома бенгальскими огнями, которые взрослые оставляют в гараже. Потому что не понимают, какая игрушка попала им в руки.
  
  — Предположим, — говорит человек со стетсоном в руках, — что «бьюик 8» — некий клапан. Вроде того, что установлен в регуляторе, какими пользуются аквалангисты. Он может и впускать воздух, и выпускать, выдавать и принимать, в зависимости от воли пользователя. Но все ограничено пропускной способностью клапана.
  
  — Да, но…
  
  — Или посмотрим на это с другой стороны. Допустим, он дышит, как человек, лежащий на дне и использующий соломинку, чтобы его не было видно.
  
  — Все понятно, но…
  
  — В любом случае воздух входит и выходит маленькими дозами, они и должны быть маленькими, потому что мало сечение пропускного канала. Может, это нечто, с чем мы имеем дело, вынуждено использовать клапан или соломинку, чтобы сохранять себя в «замороженном» состоянии, вроде летаргического сна, чтобы ему хватало такого малого количества воздуха. А теперь представь себе, что приходит какой-то идиот, бросает в болото достаточно динамита, чтобы осушить его, и необходимость в соломинке отпадает. Или, если говорить о клапане, взрывает его. Ты готов пойти на такой риск? Рискнешь дать этому нечто столько чертова воздуха, сколько оно сможет вдохнуть?
  
  — Нет, — едва слышно отвечает новый сержант.
  
  — Только Бак Фландерс и Энди Колуччи именно на это и нацелились.
  
  — Что ты мелешь?
  
  — Да ничего, — отвечает Кертис. — Энди сказал, если пара патрульных не может выйти сухими из воды, организовав поджог, они должны уходить со службы. У них даже есть план. Они намерены сослаться на то, что воспламенились краска и растворитель в будке. Воспламенились сами по себе, от жары, трах-бах, и готово. А кроме того, как сказал Бак, кто вообще будет посылать за пожарной командой? Это всего лишь старый гараж, в котором стоит старый «бьюик». Такие вот дела.
  
  Новый сержант не может вымолвить ни слова, до того поражен услышанным.
  
  — Я думаю, тебе следует с ними поговорить, — продолжает Керт.
  
  — Поговорить. — Сержант вроде бы пытается понять, что сие означает. — Поговорить с ними.
  
  — Вот-вот. — Керт надевает шляпу, они всегда называли ее большой шляпой, штрипками назад, как положено в теплую погоду, вновь обращается к давнему другу: — Можешь ты сказать, что он никогда с тобой не говорил, Сэнди?
  
  Новый сержант раскрывает рот, чтобы ответить: «Разумеется, нет», — но Керт не отрывает от него взгляда и глаза его серьезны. В итоге сержант предпочитает промолчать.
  
  — Не можешь. Потому что он говорит. С тобой, со мной, со всеми нами. Громче всего он говорил с Хадди в день, когда появился розововолосый монстр, но мы слышим его, даже когда он шепчет. Не так ли? И он говорит постоянно. Даже когда спит. Поэтому так важно его не слушать.
  
  Керт встает.
  
  — Просто наблюдать. Вот наша работа, теперь я точно это знаю. Если ему придется достаточно долго дышать через клапан, или через соломинку, как ни назови, рано или поздно оно задохнется. Загнется. Отключится. Может, оно особо и не возражает. Может, оно более или менее уже готово умереть во сне. Если, конечно, никто его не потревожит. И сие означает, что мы должны держаться от него на расстоянии, чтобы оно не заглотило никого из нас. И конечно, мы должны оставить его в покое.
  
  Он поворачивается, последние секунды его жизни бегут быстро, как песок сквозь пальцы, но они оба этого не знают; собирается уйти, но вновь смотрит на своего друга. На службу они пришли порознь, но проработали бок о бок не один год и оба стали патрульными до мозга костей. Однажды, выпив, старый сержант сказал, что сотрудники правоохранительных органов — хорошие люди, нашедшие себе плохое занятие.
  
  — Сэнди.
  
  Сэнди вопросительно вскидывает на него глаза.
  
  — Мой сын в этом году играет за «Легион», я тебе говорил?
  
  — Не больше двадцати раз.
  
  — У тренера маленький мальчик, годика три, не больше. И как-то на прошлой неделе, приехав за Недом, я увидел, как он, опустившись на колено, бросает мальчишке мяч. И снова влюбился в своего сына, Сэнди. Испытал ту же любовь, как и много лет назад, когда впервые взял его на руки, завернутого в одеяльце. Забавно, правда?
  
  Сэнди не находит в этом ничего забавного. Он думает: это главное, что должно быть в мужчине.
  
  — Тренер раздал им форму, Нед надел свою, стоял на одном колене, бросал мяч малышу и, клянусь, никогда в жизни я не видел ничего более прекрасного. А потом он говорит…
  Глава 36
  Теперь: Сэнди
  
  В гараже полыхнуло, совсем слабо, чуть подсветив окна. Вспышка сменилось темнотой… еще одной вспышкой… темнотой… которую уже ничто не нарушило.
  
  — Все закончилось? — спросил Хадди и сам же ответил: — Да, думаю, что да.
  
  Нед проигнорировал его слова.
  
  — Что? — спросил он меня. — Что он потом сказал?
  
  — То, что говорит любой мужчина, у которого дома все хорошо, — ответил я. — Сказал, что он — счастливый человек.
  
  Стефф ушла в коммуникационный центр, к микрофону и компьютеру, но остальные остались. Нед, однако, никого не замечал. Его опухшие покрасневшие глаза не отрывались от меня.
  
  — Он сказал что-то еще?
  
  — Сказал, что на прошлой неделе ты сделал две круговые пробежки в игре с «Роксбургскими железнодорожниками» и помахал ему рукой после второй, когда пошел на третью. Ему это понравилось, рассказывал он, смеясь. Сказал, что в свой самый неудачный день ты видишь мяч лучше, чем он — в свой самый удачный. Также сказал, что ты должен уделить больше внимания мячам, брошенным низом, если ты хочешь добиться успехов в игре.
  
  Юноша уставился себе под ноги, плечи его затряслись. Мы, конечно, отвернулись, дав ему возможность побыть наедине с собой. Наконец услышали его голос:
  
  — Он говорил мне, никогда не сдавайся, а с этим автомобилем именно так и поступил. С этим гребаным «бьюиком». Сдался.
  
  — Он сделал выбор. В этом вся разница.
  
  Нед посидел, обдумывая мои слова, потом кивнул:
  
  — Пожалуй.
  
  — На этот раз мне действительно пора домой, — подал голос Арки. Но прежде чем уйти, сильно удивил меня: наклонился и поцеловал припухшую щеку Неда. Такая нежность с его стороны меня просто потрясла. — Спокойной ночи, парень.
  
  — Спокойной ночи, Арки.
  
  Мы наблюдали, как он отъезжает, потом Хадди сказал:
  
  — Я отвезу Неда домой в его «шеви». Кто поедет за мной, чтобы привезти обратно?
  
  — Я, — ответил Эдди. — Только подожду в машине. Если Мишель Уилкокс взорвется, я хочу остаться в безопасной зоне.
  
  — Все будет в порядке, — пообещал ему Нед. — Я скажу, что увидел на полке баллончик, взял посмотреть, что в нем, и случайно прыснул в лицо «мейсом».
  
  Идея мне понравилась. Она обладала важным достоинством — простотой. Точно такую отговорку придумал бы и его отец.
  
  Нед вздохнул.
  
  — Завтра утром я буду сидеть не в коммуникационном центре, а в кабинете окулиста в Стэтлер-Виллидж.
  
  — От тебя не убудет, — ответила Ширли и тоже поцеловала его, в уголок рта. — Спокойной ночи, мальчики. На этот раз все уезжают и никто не возвращается.
  
  — Аминь, — улыбнулся Хадди, и мы проводили ее взглядами. И в ее сорок пять посмотреть было на что. Особенно сзади и в движении. Даже при лунном свете (именно при лунном свете).
  
  Она села за руль, проехала мимо, мигнув фарами, и нам осталось смотреть только на задние огни.
  
  Гараж Б окутала темнота. Никаких задних огней. И никаких фейерверков. В этот вечер все закончилось, а когда-нибудь закончится навсегда. Но не сегодня. Я по-прежнему ощущал, как что-то пульсирует в голове, очень медленно, сонно, какой-то шепот, который мог обернуться словами, если тебе того хотелось.
  
  Что же я увидел?
  
  Что увидел, когда держал мальчишку в руках, предварительно ослепив его спреем?
  
  — Поедешь с нами, Сэнди? — спросил Хадди.
  
  — Нет, пожалуй, что нет. Посижу немного, потом поеду домой. Если возникнут проблемы с Мишель, пусть она позвонит мне. Сюда или домой, без разницы.
  
  — С мамой никаких проблем не возникнет, — заверил меня Нед.
  
  — А как насчет тебя? — спросил я. — С тобой у нас будут проблемы?
  
  Он замялся, прежде чем ответить: «Не знаю».
  
  Я подумал, что это лучший ответ, который он мог дать.
  
  Потому что ответил честно.
  
  Они ушли, Хадди и Нед направились к «белэру», Эдди — к своему автомобилю. Я задержался у своего, чтобы снять «мигалку», выключить и бросить на переднее сиденье.
  
  Нед остановился у заднего бампера «белэра», посмотрел на меня.
  
  — Сэнди?
  
  — Да?
  
  — Он высказывал какие-то предположения насчет того, откуда взялся этот «бьюик»? Что он собой представляет? Кем был тот мужчина в черном пальто? Кто-нибудь из вас высказывал?
  
  — Скорее нет, чем да. Конечно, какие-то предположения высказывались, но ничего путного никто так и не придумал. Джекки О’Хара, наверное, попал в десятку, когда сказал, что «бьюик» — элемент паззла, который никуда не вставляется. Ты пытаешься его вставить, вертишь и так, и этак, но видишь, что он — красный, тогда как остальные элементы — зеленые. Понимаешь, о чем я?
  
  — Нет, — признал он.
  
  — Вот и подумай об этом, — посоветовал я, — потому что тебе придется с этим жить.
  
  — И как же у меня это получится? — Злости в его голосе не было. Злость сгорела дотла. Теперь ему требовались инструкции. Наконец-то.
  
  — Ты ведь не знаешь, откуда пришел и куда идешь, не так ли? — спросил я. — Но живешь с этим. Так что не трать на «бьюик» много времени. Тряси кулаками, вознесенными к небу, и проклинай Бога не больше часа в день.
  
  — Но…
  
  — «Бьюики» есть везде, — подвел я черту.
  
  Когда все разъехались, Стефф подошла к скамье для курильщиков и предложила мне чашку кофе. Я поблагодарил, но отказался. Спросил, нет ли у нее сигареты. Она отшатнулась, чуть ли не в ужасе посмотрела на меня… и напомнила, что не курит.
  
  — Собираетесь домой? — спросила она.
  
  — Скоро.
  
  Она ушла. Я остался один на скамье для курильщиков. В моей машине, в бардачке, лежала едва начатая пачка, но встать не было сил, во всяком случае, в тот момент. Если уж встаешь, всегда думал я, то не для того, чтобы тут же снова сесть. Покурить я мог по пути домой, там съесть «телеужин»… «Кантри уэй» уже закрылся, да и сомневался я, что Синтия Гаррис обрадуется, вновь и так скоро увидев мою физиономию. Я сильно напугал ее чуть раньше, но страх Синтии не шел ни в какое сравнение с моим, когда все сложилось и до меня дошло, что задумал Нед. И тот мой страх был лишь жалкой тенью ужаса, охватившего меня, когда я смотрел в разрастающееся сияние, обхватив руками ослепленного мной мальчика, а в ушах, словно приближающиеся шаги, раздавались гулкие удары. Я смотрел вниз, как в колодец, и одновременно на поднимающийся склон, словно мое зрение раздвоилось какой-то призмой. Будто я пристроился к перископу с подсветкой. И очень ясно и четко увидел что-то невообразимо чужое… увидел, и не забуду до конца своих дней. Желтая трава с бурыми кончиками покрывала каменистый склон, который поднимался передо мной, а потом резко обрывался. Жуки с зелеными спинками копошились в траве, с одной стороны росли те самые лилии. Сам обрыв и его подножие находились вне поля моего зрения, но я видел небо. Пурпурное, в облаках, сверкающее молниями. Совершенно чужое небо. В нем, сбившись в стаи, летали какие-то существа. Возможно, птицы. А может, летучие мыши, вроде той, которую вскрыл Керт. Они находились слишком далеко, чтобы я мог их хорошенько рассмотреть. И не забывайте, произошло все очень быстро. Я думаю, у подножия обрыва был океан, но не знаю, с чего у меня взялось такое предположение. Возможно, из-за рыбы, которая однажды исторглась из багажника «бьюика». Или запаха соли и гниющих водорослей. Вокруг «роудмастера» всегда стоял этот запах.
  
  На желтой траве, у края моего окна (если это было окно), лежало серебряное украшение на цепочке: свастика Брайана Липпи. За годы, проведенные под чужим небом, свастика заметно потемнела. А чуть дальше я увидел ковбойский сапог, расшитый, с наборным каблуком. Большую часть кожи покрывала черно-серая плесень. Боковина сапога прорвалась, и через дыру виднелась желтоватая кость. Никакой плоти: едкий воздух за более чем десять лет уничтожил ее, хотя я и сомневался, что отсутствие плоти можно списать только на ее естественное разложение. Почему-то я подумал, что школьного приятеля Эдди Джи съели. Возможно, даже живым. И кричащим, если, конечно, он мог дышать этим воздухом.
  
  Увидел я еще две знакомые мне вещи, также лежащие на траве, но в стороне от свастики. Во-первых, шляпу с широкими полями, тоже всю в черно-серой плесени. Не совсем такую, как сейчас носили мы, в семидесятых годах форма поменялась, но точно стетсон ПШП. Большая шляпа. Ее не сдуло ветром, потому что кто-то пригвоздил шляпу к земле деревянной палкой. Словно убийца Энниса Рафферти боялся инопланетного пришельца даже после его смерти и «убил» самую необычную часть его одежды, дабы гарантировать, что он не встанет и не будет шагать в ночи, как голодный вампир.
  
  Рядом со шляпой, проржавевшее, почти скрытое травой, лежало оружие Энниса. Не автоматический пистолет «беретта», какие мы носим сейчас, а «ругер». Тот самый, каким Джордж Морган отправил себя в мир иной. Эннис воспользовался револьвером, чтобы покончить с собой? Или увидел приближающихся врагов и погиб, защищаясь? Да и стрелял ли он вообще?
  
  Эти вопросы так и остались без ответов: прежде чем я смог приглядеться повнимательнее, Арки позвал Стефф, чтобы она помогла ему, и меня отдернули назад, вместе с Недом, которого я держал в руках, как большую куклу. Я больше ничего не увидел, но на один вопрос ответ все-таки получил. «Бьюик» заглотил их обоих, Энниса Рафферти и Брайана Липпи, все так.
  
  И исторг из себя неведомо где.
  
  Я поднялся со скамьи и в последний на сегодня раз подошел к гаражу. Он стоял на привычном месте, темно-синий, почти как «бьюик», отбрасывая тень, как настоящий автомобиль. «С маслом порядок», — крикнул мужчина в черном пальто Брэдли Роучу, а потом исчез, оставив эту странную визитную карточку.
  
  В какой-то момент последнего светопреставления багажник захлопнулся. На полу валялся десяток дохлых зеленых жуков. Убрать их мы могли и завтра. Спасать не имело смысла, как и фотографироваться или проделывать с ними какие-то другие манипуляции. Нас это больше не волновало. Их ждала мусоросжигательная установка. Завтра я поручу эту работу двум парням. Раздавать поручения — это по моей части, не зря же я сижу в высоком кресле, да и приятное это дело. Кому-то достается дерьмо, кому-то сладенькое. Могут они жаловаться? Ни в коем разе. Могут заполнить бланк Эс-эн и отнести капеллану? Безусловно. Только какой прок?
  
  — Мы тебя пересидим, — сказал я почти как «бьюику». — Нам это по силам.
  
  Он спокойно стоял на широких, с белыми боковинами колесах, а глубоко в голове пропульсировало: «Возможно».
  
  …а может, и нет.
  Глава 37
  Потом
  
  Некрологи обычно сдержанные, не так ли? Рубашка всегда аккуратно заткнута за пояс, юбка одернута ниже колен. «Безвременная внезапная кончина». За этим может скрываться все что угодно, от инфаркта во время футбольного матча до удара ножом грабителя в собственной спальне. Да и не всегда хочется знать причину смерти, особенно если умирает кто-то из своих, но узнаешь, деваться некуда. Потому что в большинстве случаев мы приезжаем первыми, с включенными «мигалками» и потрескивающими рациями на ремне, которые издают звуки, кажущиеся Джону Кью чистой белибердой. Для большинства людей, умирающих внезапно, мы — первые, кого не могут увидеть их глаза.
  
  Когда Тони Скундист сказал нам, что собирается на пенсию, я, помнится, подумал: «Хорошо, он уже засиделся в своем кресле. И соображает не так быстро, как хотелось бы». Теперь, в 2006 году, уже я готовлюсь к выходу на пенсию, и, должно быть, кое-кто из молодых думает, что я засиделся и соображаю не так быстро, как им бы хотелось. Но по большому счету, знаете ли, я чувствую себя таким же, как и прежде, энергия из меня так и прет, я готов работать хоть по две смены каждый день. Очень часто, увидев в зеркале, что седых волос уже больше, чем черных, и от лба линия волос значительно отступила, я думаю, что это ошибка, канцелярская опечатка, которая будет обязательно исправлена, попав на глаза компетентному специалисту. Невозможно, думаю я, чтобы человек, чувствующий себя на двадцать пять, выглядел на пятьдесят пять. Но потом выпадает череда плохих дней, и я понимаю, что никакой ошибки нет, просто время сначала бежало, потом перешло на шаг, а теперь еле тащится, волоча ноги. Но был ли в моей жизни миг еще худший, чем когда я увидел Неда за рулем «бьюика роудмастера 8»?
  
  Да. Один.
  
  Ширли сидела за диспетчерским пультом, когда поступило сообщение об аварии на шоссе 32, неподалеку от пересечения с Гумбольдт-роуд. Другими словами, рядом с тем местом, где раньше стояла автозаправочная станция «Дженни». Лицо Ширли посерело, когда она подошла к моему кабинету и стала у открытой двери.
  
  — В чем дело? — спросил я. — Что с тобой?
  
  — Сэнди… человек, который позвонил, сказал, что разбился старый «шевроле», красно-белый. Он говорит, что водитель мертв. — Она шумно сглотнула слюну. — Его смяло в лепешку. Так он сказал.
  
  На эти слова я особого внимания не обратил, хотя потом пришлось, когда приехал на место аварии, чтобы посмотреть на труп. На него.
  
  — «Шевроле»… какой модели?
  
  — Я не спросила, Сэнди. Не смогла. — В ее глазах стояли слезы. — Не решилась. Но как много красно-белых старых «шевроле» в округе Стэтлер?
  
  Я выехал на место аварии с Филом Кандлтоном, моля Бога, чтобы разбившийся «шеви» занесло в наш округ из Малибу или Бискайна, только бы это не был «белэр» с номерным знаком «MY 57». Но Бог не услышал мои молитвы.
  
  — Черт, — вырвалось у Фила.
  
  Он врезался в высокий бетонный бордюр моста, переброшенного через Редферн-стрим менее чем в пяти минутах ходьбы от того места, где впервые появился «бьюик» и где погиб Кертис. В «белэре» были ремни безопасности, но водитель своим не воспользовался. Не осталось на асфальте и следов заноса.
  
  — Матерь Божья, — пробурчал Фил. — Напрасно он так.
  
  Конечно, напрасно, поскольку о случайности речь идти не могла. Но в некрологе, где рубашка аккуратно затыкается за пояс, а юбка одергивается ниже колена, появились лишь слова о внезапной, безвременной кончине. И это правда. Безусловно.
  
  К этому времени уже начали подтягиваться зеваки. Проезжающие автомобили сбавляли ход, водители хотели посмотреть, что это лежит на узкой пешеходной дорожке. Думаю, какой-то мерзавец даже сфотографировал труп. Мне хотелось побежать следом, догнать, отобрать фотоаппарат и засунуть ему в глотку.
  
  — Поставь знаки объезда, — приказа я Филу. — Ты и Карл. Пусть едут по Каунти-роуд. Я его чем-нибудь прикрою. Господи, его же просто размазало по асфальту! Господи! И кто скажет его матери?
  
  Фил даже не посмотрел на меня. Мы оба знали, кому придется говорить с его матерью. В тот же день, чуть позже, я выполнил эту ужасную миссию, которая входит в обязанности сидящего в высоком кресле. Вечером отправился в «Кантри уэй» с Ширли, Хадди, Филом и Джорджем Станковски. Не знаю, как они, а я в тот вечер крепко набрался.
  
  И из всего вечера в памяти сохранились только два эпизода. Первый — мои попытки объяснить Ширли, какие необычные стояли в «Кантри уэй» музыкальные мини-автоматы и какие странные вкусы были у первого хозяина ресторана: песни, подобранные им, давно забыты, их не крутили даже радиостанции, специализирующиеся на ретро. Кажется, она меня не поняла.
  
  Второй — как я пошел в туалет, чтобы проблеваться. Потом, плесканув в лицо холодной водой, я взглянул на свое отражение в зеркале. И полностью осознал, что глянувшее на меня состарившееся лицо — никакая не ошибка. Ошибка состояла в том, что я верил, будто двадцатипятилетний мужчина, вроде бы живший в моем мозгу, — настоящий.
  
  Я вспомнил, как Хадди крикнул: «Сэнди, хватай меня за руку», — а потом мы оба, Нед и я, спасенные, повалились на асфальт вместе с остальными. Думая об этом, я заплакал.
  
  Внезапная безвременная кончина — это дерьмо для «Кантри американ», но копы знают правду. Мы убираем человечину и всегда знаем правду.
  
  Естественно, все патрульные, свободные от службы, пошли на похороны. Когда гроб опустили в могилу и засыпали землей, Джордж Станковски повез его мать и обеих сестер домой, а я вернулся на базу с Ширли. Спросил, пойдет ли она на поминки, но она покачала головой.
  
  — Я их терпеть не могу.
  
  Поэтому мы выкурили по сигарете на скамье для курильщиков, наблюдая за молодым патрульным, не отрывавшим глаз от «бьюика». Стоял, понятное дело, расставив ноги, в привычной для нас всех позе, которую мы принимали, прежде чем приникнуть к одному из окон гаража Б. Столетие сменилось, но в остальном жизнь более или менее оставалась прежней.
  
  — Это несправедливо, — вздохнула Ширли. — Такой молодой…
  
  — О чем ты говоришь? — удивился я. — Эдди Джи было под пятьдесят, если не больше. Я думаю, обеим его сестрам около шестидесяти. А матери восемьдесят!
  
  — Ты знаешь, о чем я. Он был слишком молод, чтобы пойти на такое.
  
  — Как и Джордж Морган, — напомнил я.
  
  — Причина в?.. — Она мотнула головой в сторону гаража Б.
  
  — Не думаю. Так уж сложилась жизнь. Он честно пытался бросить, но не вышло. Случилось это аккурат после того, как он купил у Неда старый «белэр» Керта. Эдди всегда нравился этот автомобиль, ты знаешь, а Нед не мог взять его с собой в Питтсбург, во всяком случае, на первом курсе. Не хотелось оставлять его и на подъездной дорожке у дома…
  
  — …и к тому же Неду требовались деньги.
  
  — Естественно. Мать ему материально помогать не могла, так что на счету был каждый цент. Поэтому, когда Эдди обратился к нему с такой просьбой, Нед согласился. Эдди заплатил три с половиной тысячи…
  
  — Три двести, — поправила меня Ширли с уверенностью человека, который знает.
  
  — Три двести, три пятьсот, какая разница. Главное, что Эдди увидел в «белэре» возможность перевернуть страницу и начать жизнь с чистого листа. Он перестал ходить в «Тэп», начал посещать собрания «Анонимных алкоголиков». Эдди двинулся в правильном направлении. Жаль только, свернул с него два года спустя.
  
  Патрульный, стоявший у ворот гаража Б по ту сторону автостоянки, заметил нас и направился к скамье для курильщиков. Я почувствовал, как по коже побежали мурашки: в серой форме мальчик (конечно, уже не мальчик) удивительно напоминал своего погибшего отца. «Ничего странного в этом нет, — подумал я. — Обычная генетика, наследственные признаки». Что действительно удивляло, так это шляпа. Он нес ее в руках и крутил.
  
  — Эдди сбился с пути истинного примерно в то же время, когда этот парнишка решил, что колледж не для него, — заметил я.
  
  Нед Уилкокс уехал из Питтсбурга и вернулся в Стэтлер. Год выполнял работу Арки, который уже вышел на пенсию и переехал в Мичиган, где все говорили с таким же акцентом, что и он (какой ужас). Когда Неду исполнился двадцать один год, он подал заявление и сдал экзамены в полицейской школе. И вот, в двадцать два, служил у нас. Пока ходил в новобранцах.
  
  Миновав полпути, сын Керта остановился, посмотрел на гараж Б, не прекращая вертеть шляпу в руках.
  
  — Он отлично смотрится, не так ли? — прошептала Ширли.
  
  Я сурово глянул на нее.
  
  — Это с какой стороны посмотреть. Ширли, ты хоть можешь представить себе, какой скандал закатила его мать, когда узнала, что он задумал?
  
  Ширли рассмеялась и затушила окурок.
  
  — Она скандалила куда больше, узнав, что он решил продать «белэр» отца Эдди Джейкобю. Так, во всяком случае, говорил мне Нед. Я хочу сказать, Сэнди, она знала, к чему все идет. Не могла не знать. Все-таки вышла замуж за копа, не так ли? И она, возможно, понимала, что его место здесь. А вот Эдди, где было его место? Почему он не смог бросить пить? Раз и навсегда?
  
  — Это вопрос всех времен и народов, — ответил я. — Говорят, это болезнь, как диабет или рак. Возможно, так оно и есть.
  
  Эдди начал появляться на службе с запахом спиртного, и никто покрывать его не стал: слишком серьезными могли быть последствия. Когда он отказался от помощи психолога и от четырехнедельного курса в наркологической клинике за счет ПШП, ему предложили выбор: тихий уход по собственному желанию или увольнение с треском. Эдди написал заявление и получил пенсионный пакет в два раза меньше, чем прослужи он еще три года: основные блага сыплются на нас в конце службы. И я не мог его понять, так же, как и Ширли. Почему он не бросил пить? Почему не смог сказать себе: «Еще три года я промучаюсь жаждой, зато потом буду пить, сколько пожелает душа»? Ответа у меня нет.
  
  «Тэп» действительно стал домом Эдди Джи вне дома. Наряду с «белэром». Он вылизывал автомобиль как снаружи, так и внутри до того самого дня, когда въехал на нем в высокий бордюрный камень на мосту через Редферн-стрим на скорости восемьдесят миль в час. Для этого у него было достаточно причин, никто бы не смог сказать, что он — счастливый человек, но я не мог не задаваться вопросом: а вдруг настоящая причина не имела отношения к жизни? У меня не могла не возникнуть мысль, а не услышал ли он шепот у себя в голове, не насоветовал ли ему этот шепот вывернуть руль «белэра»?
  
  «Сделай это, Эдди, давай, почему нет? Впереди у тебя ничего не осталось, так? Остальное приелось. Так чего тянуть? Надави как следует на педаль газа, а потом крутани руль вправо. Сделай это. Давай. Заодно и напакостишь. Чтобы твоим дружкам было что убирать».
  
  Я подумал о вечере, проведенном на этой самой скамье, когда молодой человек, на которого я сейчас смотрел, был четырьмя годами моложе. Он сидел рядом со мной и слушал рассказ Эдди Джейкобю, как они остановили большой пикап Брайана Липпи. Мальчишка слушал, а Эдди рассказывал о своих попытках уговорить подружку Липпи что-нибудь сделать до того, как тот изувечит или убьет ее. А ведь вышло-то все наоборот. Эдди мы похоронили, и девушка с окровавленным лицом осталась единственной живой участницей того дорожного инцидента. Да, она по-прежнему обретается в наших краях. Не то чтобы постоянно на виду, но время от времени ее фамилия и фотография попадают ко мне на стол в сводках происшествий. От молодости, конечно, ничего не осталось, нос ей давно сломали и она все больше напоминает шлюху, которая дает за пачку сигарет. Собственно, такой она и станет, если, конечно, не произойдет чуда. Физиономию ей разукрашивали неоднократно, а однажды она надолго загремела в больницу со сломанными рукой и бедром. Как я полагаю, кто-то, как две капли воды похожий на Брайана Липпи, скинул ее с лестницы. Потому что такие, как она, всегда выбирают одинаковых парней. У нее двое или трое детей, которые живут в приемных семьях. Так что она все еще топчет землю, но живет ли? Если вы ответите «да», тогда должен сказать вам, что Джордж Морган и Эдди Джи, возможно, приняли правильное решение.
  
  — Я, пожалуй, пойду. — Ширли поднялась. — День выдался трудным. Что-то устала. Ты ничего?
  
  — Да.
  
  — Он ведь вернулся в ту ночь, правда? Почувствовал.
  
  Она могла не вдаваться в подробности. Я кивнул, улыбнулся.
  
  — Эдди был хорошим парнем, — продолжила Ширли. — Может, не смог в одиночку бросить пить, но у него было добрейшее сердце.
  
  «Нет, — подумал я, наблюдая, как она идет к Неду, наблюдая, как они о чем-то говорят. — Я думаю, что добрейшее сердце у тебя, Ширли».
  
  Она чмокнула Неда в щеку, для этого ей пришлось положить руку ему на плечо и подняться на цыпочки, потом направилась к своей машине. Нед подошел, занял ее место.
  
  — Вы в порядке?
  
  — Да, все хорошо.
  
  — А похороны…
  
  — Черт, похороны как похороны. Мне доводилось видеть и похуже, и получше. Хорошо, что гроб не открывали.
  
  — Сэнди, могу я вам кое-что показать? Вон там. — Он показал на гараж Б.
  
  — Конечно. — Я встал. — Температура начала опускаться? — Если да, это тянуло на событие. Прошло уже два года, как температура падала больше чем на пять градусов в сравнении с наружной. Шестнадцать месяцев с последнего светопреставления, да и оно состояло из восьми или девяти слабеньких вспышек.
  
  — Нет.
  
  — Открылся багажник?
  
  — Плотно закрыт.
  
  — Тогда что?
  
  — Лучше я вам покажу.
  
  Я пристально посмотрел на него, и вот тут до меня дошло, что он очень взволнован. Не говоря ни слова, я решительно пошел к гаражу следом за сыном моего давнего друга. Из любопытства и предчувствия дурного. Он встал в позе охранника у одного окна, я — у другого.
  
  Поначалу подумал, что смотреть не на что: «бьюик» на привычном месте, которое занимал двадцать пять последних лет. Никаких вспышек, на бетонном полу ничего экзотического. Стрелка термометра — на семидесяти трех градусах[499].
  
  — И что? — спросил я.
  
  Нед радостно рассмеялся.
  
  — Вы смотрите, но не видите! Потрясающе! Я сначала тоже не увидел. Знал, что-то изменилось, но не мог понять, что именно.
  
  — О чем ты говоришь?
  
  Он покачал головой, улыбаясь во весь рот.
  
  — Нет, сэр. Я в это не верю. Вы — босс, вы — один из трех оставшихся копов, которые служили здесь, когда появился этот «бьюик», и служат до сих пор. Все перед вами, смотрите внимательнее.
  
  Я посмотрел снова, сначала прищурившись, потом приложив руки к вискам, чтобы отсечь дневной свет. В чем-то помогло, но на что я смотрел? На что-то, маячившее прямо перед моими глазами, но на что именно? Что изменилось?
  
  Я вспомнил вечер в «Кантри уэй», когда пролистывал странички с названиями песен, которые когда-то мог проиграть давно сломавшийся музыкальный мини-автомат, и старался выделить самый важный вопрос, который Нед не решился задать. Вопрос этот как будто всплывал на поверхность, но в последний момент вновь нырял в глубины памяти. Когда такое случалось, не имело смысла переть напролом. Такая мысль пришла мне в голову и тогда, и сейчас.
  
  Вместо того чтобы всматриваться в «бьюик 8», я прошелся взглядом по гаражу, переключился на другое. Начал вспоминать названия песен, которые забылись, как только вылетели из чартов. «Дитя общества», «Спичечные мужчины», «Шустрый Джой Смолл»…
  
  …и тут же увидел, что изменилось. Потому что, как он и сказал, все было у меня перед глазами. На мгновение у меня перехватило дыхание.
  
  Узкая серебряная трещина извивалась на стекле со стороны водителя.
  
  Нед хлопнул меня по плечу.
  
  — Молодец, Шерлок, я знал, что вы расколете этот орешек. В конце концов вы же смотрели на нее.
  
  Я повернулся к нему, хотел что-то сказать, вновь повернулся к окну, чтобы убедиться, что у меня нет галлюцинации. Нет, по стеклу извивалась трещина.
  
  — Когда это произошло? — спросил я. — Ты знаешь?
  
  — Я фотографирую его на «полароид» раз в сорок восемь часов, — ответил он. — Конечно, проверю, но готов спорить, что на прошлом снимке трещины нет. Значит, она появилась между вечером среды и… — он глянул на часы, потом одарил меня широкой улыбкой, — …четырьмя пополудни пятницы.
  
  — Может, даже во время похорон Эдди, — предположил я.
  
  — Да, вполне возможно.
  
  Какое-то время мы молча смотрели на «бьюик». Первым заговорил Нед:
  
  — Я прочитал стихотворение, которые вы упоминали. «Чудесный однолошадный фаэтон»[500].
  
  — Правда?
  
  — Да. Хорошее стихотворение. Такое забавное.
  
  Я отступил от окна, повернулся к нему.
  
  — Все произойдет быстро, как в стихотворении. Следующей разорвется покрышка… или отвалится глушитель… или хромированная накладка. Вам приходилось стоять на берегу замерзшего озера в конце марта или начале апреля и слушать, как трещит лед?
  
  Я кивнул.
  
  — У нас будет то же самое. — Его глаза сверкали, и я вдруг подумал, что впервые после смерти отца вижу Неда Уилкокса счастливым.
  
  — Ты считаешь?
  
  — Да, только вместо треска льда услышим скрежет ломающихся болтов и звон разбивающегося стекла. Копы снова выстроятся у окон, словно в прежние дни… только на этот раз они будут наблюдать, как гнется и корежится металл и отваливаются детали. Пока, наконец, автомобиль не превратится в груду никому не нужного железа. Они будут гадать: порадует ли их «бьюик» еще одним световым шоу, последним, вроде китайского «Огненного цветка» в конце фейерверка на Четвертое июля?
  
  — Ты полагаешь, порадует?
  
  — Я полагаю, светопреставления закончились. Думаю, мы услышим, как что-то громко заскрежещет, после чего сможем вывезти то, что останется, на автомобильную свалку.
  
  — Ты уверен?
  
  — Нет. — Он улыбнулся. — С этим «бьюиком» никакой уверенности нет и быть не может. Я научился этому у вас, Ширли, Фила, Арки и Хадди. — Он помолчал. — И Эдди Джи. Но я буду наблюдать. И рано или поздно… — Он поднял руку, посмотрел на нее, сжал пальцы в кулак, повернулся к окну. — Рано или поздно.
  
  Я пристроился к своему окну, приставил руки к вискам, чтобы отсечь дневной свет. Всмотрелся в почти как «бьюик роудмастер 8». Устами Неда глаголила истина.
  
  Рано или поздно.
  ПАРЕНЬ ИЗ КОЛОРАДО
  
   На маленьком острове близ побережья штата Мэн найден труп молодого мужчины, но при нем не обнаружено никаких документов.
  
   Кто он? Что привело его в уединенное место? И действительно ли, как утверждает полиция, причиной смерти стал несчастный случай?
  
   Два местных журналиста решают раскрыть тайну гибели незнакомца самостоятельно. Но чем дальше продвигается их расследование, тем больше возникает вопросов и тем меньше на них ответов…
  
  Глава 1
  
  Как только журналисту из «Бостон глоуб» стало понятно, что из этих двух стариков, составлявших штат «Островного еженедельника», ничего интересного не вытянешь, он посмотрел на часы и прикинул, что успеет — если поторопится — к парому, отплывающему на материк в половине второго. Поблагодарил за время, которое ему уделили, положил на скатерть две купюры, придавил солонкой, чтобы их не унес порыв бриза, и поспешил вниз по каменным ступеням: из внутреннего дворика «Серой чайки» к Бэй-стрит и маленькому городку внизу. Что же касается молодой женщины, сидевшей между стариками, то по ходу разговора она — точнее, ее грудь — удостоилась лишь нескольких беглых взглядов гостя.
  
  Едва журналист «Глоуб» отбыл, Винс Тиг перегнулся через стол, вытащил купюры — обе по пятьдесят долларов — из-под солонки и с выражением глубокого удовлетворения сунул их в накладной карман старого, но вполне пристойного твидового пиджака.
  
  — Что вы делаете? — спросила Стефани Маккэнн. Она знала, как нравилось Винсу шокировать, по его терминологии, «ее юные косточки» (если на то пошло, это нравилось обоим старикам), но на этот раз не смогла сдержать удивления.
  
  — А на что это похоже? — Винс выглядел еще более удовлетворенно. Он погладил клапан кармана, в котором исчезли деньги, и отправил в рот последний кусок сандвича с лобстером. Потом вытер губы бумажной салфеткой и ловко поймал оставленный журналистом пластиковый нагрудник для поедания лобстеров, когда особенно сильный порыв соленого ветра попытался его унести. Шишковатая от артрита рука казалась гротескной, но проделал он все это весьма проворно.
  
  — Мне кажется, что вы прикарманили деньги, оставленные мистером Хэнретти на оплату нашего ланча, — ответила Стефани.
  
  — Ага, зрение у тебя хорошее, Стефф, — согласился Винс и подмигнул второму старику. Дейв Боуи выглядел ровесником Винса Тига, но на самом деле родился двадцатью пятью годами позже. Все зависит от механизма, который достается тебе по лотерейному билету, говорил по этому поводу Винс. И ты живешь, ремонтируя его по мере необходимости, пока он работает. Винс также утверждал, что даже тем, кто перешагнул вековой рубеж — а он твердо намеревался попасть в их число, — жизнь кажется не длиннее летнего полдня.
  
  — Но почему?
  
  — Ты боишься, что я не оплачу счет и повешу его на Хелен? — спросил он.
  
  — Нет… кто такая Хелен?
  
  — Хелен Хафнер, она нас обслуживала. — Винс кивком указал на полноватую женщину лет сорока, собиравшую грязные тарелки со стола на другом конце внутреннего дворика. — Потому что такова политика Джека Муди, который, так уж вышло, владелец этой замечательной едальни, и его отца, если тебе интересно…
  
  — Мне — да, — сказала Стефани.
  
  Дэвид Боуи, проработавший ответственным редактором чуть меньше, чем прожила на свете Хелен Хафнер, наклонился вперед и положил пухлую ладонь на юную и изящную руку Стефани.
  
  — Я знаю, что интересно. И Винс тоже. Поэтому он ходит вокруг да около, чтобы все объяснить.
  
  — Потому что это учеба, — улыбнулась Стефани.
  
  — Совершенно верно, — кивнул Дейв. — И в чем везет старикам вроде нас?
  
  — Вы можете позволить себе учить только тех, кто хочет учиться.
  
  — Точно. — Дейв откинулся на спинку стула. — Именно так. — Он не носил пиджаки — ни классические, ни приталенные, — отдавая предпочтение старому зеленому свитеру. Стоял август, и Стефани полагала, что во внутреннем дворике «Чайки» очень даже тепло, несмотря на дувший с моря ветер, но она знала, что оба старика крайне чувствительны к малейшему похолоданию. В случае Дейва ее это немного удивляло: шестьдесят пять лет и добрых тридцать лишних фунтов. Винс Тиг выглядел на семьдесят (и был вполне подвижным, несмотря на скрюченные артритом руки), но в начале лета ему исполнилось девяносто, и он был худым как щепка. «Фаршированный шнурок» — так называла его (обычно пренебрежительно фыркая) миссис Пиндер, внештатный секретарь «Еженедельника».
  
  — Политика «Серой чайки» такова: официантки несут ответственность за счет, пока он не оплачен, — объяснил Винс. — Джек первым делом предупреждает об этом всех женщин, которые хотят устроиться к нему на работу, чтобы потом они не скулили, приходя со слезами на глазах и утверждая, будто никогда об этом не слышали.
  
  Стефани оглядела внутренний дворик, даже в двадцать минут второго наполовину заполненный посетителями, потом перевела взгляд на обеденный зал, из окон которого открывался прекрасный вид на Лосиную бухту. Почти все столики заняты, и она знала, что со Дня памяти до конца июля очередь в ресторан исчезает только около трех часов дня. Другими словами, управляемый бедлам. И нельзя ожидать, что каждая официантка уследит за всеми своими клиентами, если она едва успевает поворачиваться, разнося подносы с только что сваренными лобстерами и моллюсками…
  
  — Едва ли можно сказать, что это… — Стефани замолчала, задавшись вопросом, а не засмеет ли ее эта парочка, которая издавала свою газету еще в те времена, когда не существовало такого понятия, как минимальная заработная плата.
  
  — Честно? Это слово ты никак не можешь найти? — сухо спросил Дейв и взял сандвич. Последний на блюде.
  
  «Честно» заканчивалось у него на «а», совсем как «ага», то самое слово, которое означало у янки «да» и «да ну?». Стефани училась в Цинциннати, штат Огайо, и когда приехала на Лосиный остров, чтобы пройти стажировку в «Еженедельнике», поняла, что ближайшее будущее — безнадега, еще слово, рифмующееся с «ага» в речи жителей Штата Попутного Ветра[501]. Чему она могла здесь научиться, если понимала одно слово из семи? А если бы продолжила просить их повторить только что сказанное, как скоро они бы решили, что имеют дело с классическим случаем врожденного идиотизма («йдитизма», как сказали бы на Лосином острове)?
  
  Университетская программа стажировки была рассчитана на четыре месяца, но уже на четвертый день Стефани решила вернуться в Цинциннати, когда Дейв отвел ее в сторону и сказал: «Не сдавайся, Стеффи, все придет само». И точно, пришло. Разом, буквально в одночасье, она начала понимать местную речь. Словно чудесным образом лопнули пузыри, которые затыкали ее уши. Она полагала, что не сумеет говорить, как они, даже прожив тут до самой смерти, но понимать? Этой чести она удостоилась, да-да.
  
  — Да, именно его, — согласилась Стефани.
  
  — Такое слово если и присутствует в лексиконе Джека Муди, то используется исключительно для прогноза погоды, — отметил Винс и тем же тоном добавил: — Положи сандвич, Дэвид Боуи, нельзя тебе больше толстеть. Клянусь, ты уже превратился в хряка.
  
  — Насколько я помню, мы не женаты, — ответил Дейв, отправив в рот очередной кусочек сандвича. — Неужели ты не можешь рассказывать ей, о чем тебе хочется, не цепляя меня?
  
  — Ну не нахал ли? — покачал головой Винс. — И никто не объяснял ему, что нельзя разговаривать с набитым ртом. — Он перекинул руку через спинку стула, и дувший с залитого солнцем океана ветер отбросил со лба тонкие седые волосы. — Стеффи, у Хелен трое детей от шести до двенадцати лет и муж, который от нее сбежал. Она не хочет уезжать с острова и едва сводит концы с концами, работая официанткой в «Серой чайке», потому что лето здесь чуть сытнее скудной зимы. Ты следишь за ходом моих мыслей?
  
  — Да, будьте уверены, — отозвалась Стефани, и в тот самый момент к ним подошла женщина, о которой они говорили. Стефани обратила внимание, что на ней толстые компрессионные колготки, не скрывавшие полностью варикозных вен, а под глазами у нее — темные мешки.
  
  — Винс, Дейв. — Хелен кивнула красотке, чьего имени не знала. — Видела, как удрал ваш приятель. Спешил на паром?
  
  — Точно, — ответил Дейв. — Вдруг вспомнил про неотложное дело в Бостоне.
  
  — Ага. Вы закончили?
  
  — Скоро уходим, — ответил Винс, — но принеси чек, если не затруднит, Хелен. Дети в порядке?
  
  Хелен Хафнер поморщилась:
  
  — На прошлой неделе Джуд вывалился из шалаша на дереве и сломал руку. Как он орал! Напугал до смерти!
  
  Старики переглянулись… и рассмеялись. Быстро опомнились, на их лицах появилось виноватое выражение, Винс посочувствовал, но Хелен это не устроило.
  
  — Мужчины могут смеяться, — устало, язвительно улыбаясь, поделилась она со Стефани. — Мальчишками они все падали с деревьев и ломали руки и помнят только одно: какими славными они были пиратами. А как мать вставала по ночам, чтобы дать им таблетку аспирина, не помнят. Чек я принесу. — И отошла, шаркая кроссовками со стоптанными задниками.
  
  — Добрая душа. — На лице Дейва еще читался стыд.
  
  — Несомненно, — кивнул Винс, — и если она нас отчитала, так мы того заслуживали. Теперь о нашем ланче, Стеффи. Я не знаю, сколько стоят в Бостоне три сандвича, один лобстер с моллюсками и четыре стакана ледяного чая, но наш журналист явно забыл, что мы находимся — по экономической терминологии — в «регионе промысла», вот и оставил на столе сотню баксов. Если Хелен принесет нам чек на сумму, превышающую пятьдесят пять, я улыбнусь и расцелую свинью. Следишь за ходом моих мыслей?
  
  — Да, конечно, — кивнула Стефани.
  
  — Для этого парня из «Глоуб» ситуация следующая. Он нацарапает: «Ланч, Серая чайка, Лосиный остров и Нераскрытые тайны» в своей маленькой расходной книжечке, выданной «Бостон глоуб», пока паром будет везти его на материк. Если он честный — напишет сто баксов, а если душа у него вороватая — сто двадцать, а на двадцатку сводит девушку в кино. Уловила?
  
  — Да, — ответила Стефани и укоризненно посмотрела на него, допивая чай. — Думаю, вы слишком циничны.
  
  — Нет, будь я слишком циничен, сказал бы «сто тридцать», можешь не сомневаться. — Последнее вызвало у Дейва короткий смешок. — В любом случае, он оставил сотню, то есть на тридцать пять долларов больше, чем следовало, даже с учетом двадцатипроцентных чаевых. А потом я взял его деньги. Когда Хелен принесет чек, я в нем только распишусь, потому что у «Еженедельника» здесь текущий счет.
  
  — И я надеюсь, что вы дадите ей на чай больше двадцати процентов, — вставила Стефани. — С учетом ее ситуации дома.
  
  — В этом ты как раз и ошибаешься, — ответил Винс.
  
  — Ошибаюсь? Почему?
  
  Он снисходительно посмотрел на нее:
  
  — А как ты думаешь? Потому что я прижимистый? Как и все янки?
  
  — Нет. В это я больше не верю. Как и в то, что все негры ленивые, а все французы целыми днями думают только о сексе.
  
  — Тогда пораскинь мозгами. Ими Господь тебя не обидел.
  
  Стефани пыталась оправдать доверие. Старики с интересом наблюдали за ней.
  
  — Она воспримет это как милостыню, — наконец решилась Стефани.
  
  Винс и Дейв весело переглянулись.
  
  — Что не так? — спросила Стефани.
  
  — Совсем рядом с ленивыми неграми и сексуальными французами, дорогуша. — Дейв нарочито усилил выговор восточного побережья, растягивая слова. — Только теперь это гордая женщина-янки, которая не примет подачку.
  
  Чувствуя, что забирается в социологические дебри все глубже, Стефани спросила:
  
  — Вы хотите сказать, что примет? Не ради себя — для детей.
  
  — Человек, оплативший наш ланч, — не местный, — напомнил Винс. — С точки зрения Хелен Хафнер, у приезжих деньги просто вываливаются из… из бумажников.
  
  Стефани повеселило, как Винс ради нее неожиданно смягчил высказывание, и она оглядела сначала внутренний дворик, где они сидели, а потом и обеденный зал, через стеклянные стены. Обнаружила кое-что интересное. Многие — если не все — посетители, сидевшие на ветру, были местными, как и большинство официанток, которые их обслуживали. Обеденный зал оккупировали приезжие с материка, так называемые «летние люди», и обслуживали их более молодые официантки. Более симпатичные, и тоже издалека. Нанятые на сезон. Тут Стефани сразу все поняла. Она сильно ошиблась, обратившись к социологии. Ларчик открывался гораздо проще.
  
  — В «Серой чайке» официантки делят чаевые поровну, так? — спросила она. — В этом все дело?
  
  Винс нацелил на нее палец, словно ствол револьвера.
  
  — В яблочко!
  
  — Так что же вы сделаете?
  
  — Сделаю я вот что. Добавлю к счету пятнадцать процентов чаевых, когда буду подписывать чек, а сорок долларов из оставленных этим парнем суну Хелен в карман. Они достанутся только ей, газета не понесет дополнительных расходов, а дядю Сэма не должно волновать то, о чем он не знает.
  
  — Именно так ведет бизнес Америка, — с серьезным видом добавил Дейв.
  
  — И знаешь, что мне особенно нравится? — спросил Винс Тиг, подставив лицо солнечным лучам. Когда он прищурился, на его коже проступили тысячи морщинок. С ними он все равно не выглядел на свой возраст, но лет на восемьдесят тянул.
  
  — Нет. Что? — заинтересованно спросила Стефани.
  
  — Мне нравится, как деньги ходят кругами, словно одежда в стиралке. Мне нравится за этим наблюдать. И на этот раз, когда машина наконец-то остановится, перестав вращаться, деньги останутся здесь, на Лосином острове, где людям они и впрямь нужны. А что еще лучше, этот городской тип заплатил за наш ланч, но ушел отсюда несолоно хлебавши.
  
  — Даже убежал, — поправил его Дейв. — Спешил на паром, если кто не в курсе. Напомнил мне стихотворение Эдны Сент-Винсент Миллей: «Мы очень устали, мы много смеялись, мы целую ночь на пароме катались». Не совсем точно, но близко.
  
  — Едва ли он смеялся, но до следующей своей остановки наверняка доберется уставшим, — заметил Винс. — Если не ошибаюсь, он упомянул Мадаваску. Может, найдет там какие-то нераскрытые тайны. К примеру, выяснит, почему кому-то хочется там жить. Дейв, поможешь мне.
  
  Стефани верила, что эти два старика могли общаться телепатически, возможно, сами того не подозревая. За три месяца, проведенные на Лосином острове, она несколько раз становилась тому свидетельницей и теперь видела еще один пример. Официантка возвращалась с чеком в руке. Дейв сидел к ней спиной, но Винс видел, что она приближается, и точно знал, чего хочет издатель «Островного еженедельника». Дейв сунул руку в задний карман, вытащил бумажник, достал две купюры, сложил их и передал Винсу. Хелен подошла мгновением позже. Одной скрюченной рукой Винс взял у нее чек. Другой — сунул купюры в карман фартука.
  
  — Спасибо, дорогая, — поблагодарил он ее.
  
  — Вы точно не хотите десерт? — спросила она. — Могу принести фирменный шоколадно-вишневый торт. В меню его нет, но кусочек я найду.
  
  — Я — пас. Стеффи?
  
  Она покачала головой. Как — с сожалением — и Дейв Боуи.
  
  Хелен одарила (если это подходящее слово) Винсента Тига суровым оценивающим взглядом.
  
  — Немного жирка тебе не помешает, Винс.
  
  — Мы с Дейвом — что Джек Спрэт с женой[502], — весело воскликнул Винс.
  
  — Ага. — Хелен посмотрела на Стефани и неожиданно добродушно подмигнула. — Ну и парочку вы себе выбрали, мисси.
  
  — Они хорошие, — ответила Стефани.
  
  — Конечно, и потом вы прямиком отправитесь в «Нью-Йорк таймс». — Хелен собрала грязную посуду, добавила: — Еще вернусь, чтобы окончательно прибраться, — и отчалила.
  
  — Обнаружив сорок долларов в кармане, она догадается, кто их туда положил? — спросила Стефани и вновь оглядела внутренний дворик, где два десятка посетителей пили кофе, ледяной чай, пиво или лакомились не значащимся в меню шоколадно-вишневым тортом. Судя по внешнему виду, не все могли сунуть сорок долларов в карман официантке, но некоторые — вполне.
  
  — Вероятно, да, — кивнул Винс. — Ответь мне на один вопрос, Стеффи.
  
  — Обязательно, если смогу.
  
  — Если она не догадается, станет ли наша сделка из-за этого неправомерной?
  
  — Я не понимаю, что вы…
  
  — Думаю, понимаешь, — оборвал он ее. — Пошли, пора возвращаться в редакцию. Новости не ждут.
  Глава 2
  
  Один нюанс работы в «Островном еженедельнике» нравился Стефани больше всего, нюанс, завораживавший ее и после трех месяцев стажировки, которые она провела — по большей части — за написанием рекламных объявлений: в солнечный день, стоило отойти на шесть шагов от стола, и перед тобой открывался потрясающий вид на побережье штата Мэн. Для этого требовалось лишь выбраться на крытую террасу над морем, протянувшуюся вдоль напоминавшего амбар здания редакции. Да, воздух здесь пропах рыбой и водорослями, но на Лосином острове этим пропахло все. К запаху этому, как узнала на собственном опыте Стефани, привыкнуть удавалось легко, а потом происходило удивительное: когда нос уже ничего не чувствовала, запах вновь напоминал о себе, и ты в него влюблялся.
  
  В солнечные дни (такие как этот в конце августа) каждый дом и причал, каждое рыбацкое судно со стороны Тиннока прорисовывались ясно и отчетливо. Она могла прочитать «Суноко» на боку дизельного насоса и «Ли-Ли Бетт» на корпусе рыболовной шхуны, которую в межсезонье вытащили на берег, чтобы счистить старую краску и покрасить заново. Она могла разглядеть мальчишку в шортах и свитере «Патриотов» с отрезанными рукавами, удящего рыбу на замусоренном галечном пляже рядом с «Баром Престона», и тысячи солнечных зайчиков, отражающихся от оцинкованного железа сотни деревенских крыш. А между Тиннок-Виллидж (размером с приличный городок) и Лосиным островом солнце светило на самую синюю воду, какую Стефани только доводилось видеть. В такие дни она задавалась вопросом, вернется ли на Средний Запад, сможет ли заставить себя. Но и в дни, когда остров окутывал туман, материк исчезал, и лишь печальный рев туманной сирены набирал силу и замолкал, словно голос какого-то древнего зверя… она задавалась тем же вопросом.
  
  Будь осторожнее, Стеффи, однажды сказал ей Дейв. Подошел к ней, когда она сидела на террасе с раскрытым линованным блокнотом на коленях и незаконченной колонкой «ИСКУССТВО», которую начала писать своим размашистым, наклоненным влево почерком. Привычка к островной жизни умеет каким-то образом проникать в кровь, а потом ничем не отличается от малярии. Избавиться от нее нелегко.
  
  И теперь, включив свет (солнце перебралось на другую сторону здания, и в комнате потемнело), Стефани села за стол и пододвинула к себе верный линованный блокнот с новой колонкой «ИСКУССТВО» на раскрытой странице. Она в немалой степени напоминала любую из полудюжины написанных ранее, но Стефани все равно смотрела на нее с любовью. Это, в конце концов, и была ее работа, строчки, за которые ей платили деньги, и Стефани не сомневалась, что люди, жившие в зоне распространения «Еженедельника» — не такой, между прочим, маленькой, — на самом деле читали эту колонку.
  
  Винс сел за свой стол, коротко, но достаточно громко крякнув. Затем последовал треск: он повернулся сначала налево, потом направо. Процесс этот Винс называл «усадкой позвоночника». Однажды Дейв сказал ему, что когда-нибудь эта «усадка» парализует его от шеи до пяток, но Винса подобная перспектива нисколько не волновала. Он включил компьютер, а ответственный редактор устроился на краешке стола, достал зубочистку и принялся обследовать верхнюю челюсть.
  
  — И что это будет? — спросил Дейв, пока компьютер загружался, а Винс ждал. — Пожар? Наводнение? Землетрясение? Бунт народных масс?
  
  — Я думал начать с Эллен Данвуди, которая сшибла пожарный гидрант на Бич-лейн, когда в ее автомобиле отказал ручник. Потом, должным образом разогревшись, перейду к правке моей библиотечной передовицы, — ответил Винс, хрустнув пальцами.
  
  Дейв глянул на Стефани со своего насеста на краю стола.
  
  — Сначала спина, потом пальцы. Если он научится играть «Сухие кости»[503] на ребрах, выступление в программе «Американский идол» гарантировано.
  
  — Вечно он все критикует, — весело пожаловался Винс, дожидаясь загрузки компьютера. — Знаешь, Стефф, есть в этом что-то извращенное. Здесь сижу я, девяноста лет от роду, готовый сыграть в ящик, и пользуюсь новеньким компьютером «Макинтош». А там — ты, двадцатидвухлетняя и прекрасная, свеженькая, как только что сорванный персик, карябаешь в линованном блокноте, словно старая дева из викторианского романа.
  
  — Я не верю, что линованные блокноты изобрели в викторианскую эпоху, — ответила Стефани, перебирая бумаги на столе. Когда она в июне прибыла на Лосиный остров и в «Еженедельник», ей выделили самый маленький стол — чуть больше ученической парты — в дальнем углу. В середине июля ее повысили — пересадили за большой стол в центре комнаты. Стефани порадовалась, но увеличившееся пространство усложняло поиски нужных бумаг. Вот и теперь она перебирала их, пока наконец не отыскала ярко-розовый проспект. — Кто-нибудь знает, какая организация получает прибыль от Ежегодного праздника окончания лета на ферме Жернера с катанием на возу сена, пикником, танцами и выступлениями Литл Джоанны Джей и «Стро хилл бойз»?
  
  — Эта организация — Сэм Жернер, его жена, пятеро детей и многочисленные кредиторы, — ответил Винс, и его компьютер пикнул. — Я как раз собирался сказать тебе, Стефф: ты многого добилась со своей маленькой колонкой.
  
  — Да, это так, — согласился Дейв. — Думаю, мы получили десятка два писем, и только одно ругательное, от миссис Эдайны Стин, королевы правописания побережья Штата Попутного Ветра, которая совсем спятила.
  
  — Да, крыша съехала полностью, — согласился Винс.
  
  Стефани улыбнулась, подумав о том, как редко — после того как ушло детство — удается ощутить абсолютное, ничем не замутненное счастье.
  
  — Спасибо. Спасибо вам обоим. — И тут же добавила: — Могу я вас кое о чем спросить? Честно и откровенно?
  
  Винс развернул стул и посмотрел на нее.
  
  — Спрашивай о чем угодно, если твой вопрос позволит оттянуть мою встречу с миссис Данвуди и пожарным гидрантом.
  
  — А мою — со счетами, — вставил Дейв. — Пусть я и не смогу уйти домой, не покончив с ними.
  
  — Не позволяй бумагам стать твоим боссом! — отчеканил Винс. — Сколько раз я тебе об этом говорил?
  
  — Сказать-то легко, — фыркнул Дейв. — Думаю, ты не заглядывал в бухгалтерскую книгу «Еженедельника» лет десять, не говоря уже о том, чтобы ей заняться.
  
  Стефани твердо решила не дать им увлечься — и отвлечь ее — старческим брюзжанием.
  
  — Перестаньте. Оба.
  
  Они замолчали, удивленно уставившись на нее.
  
  — Дейв, вы сказали этому мистеру Хэнретти из «Бостон глоуб», что в паре с Винсом проработали в «Островном еженедельнике» сорок лет.
  
  — Ага, и…
  
  — А вы, Винс, основали эту газету в тысяча девятьсот сорок восьмом году.
  
  — Совершенно верно, — кивнул Винс. — До лета сорок восьмого у нас издавался только еженедельник «Покупка и продажа» — бесплатная рекламная газета, которая распространялась в людных местах острова и в крупных магазинах на материке. Я был молодым, упрямым, и мне невероятно везло. Тогда случились большие пожары в Тинноке и Хэнкоке. Эти пожары… Не скажу, что наша газета встала на ноги только благодаря им — хотя некоторые именно так в свое время и говорили, — но, конечно, нам удалось взять хороший старт. Такого количества рекламных объявлений, как летом сорок восьмого, я не публиковал до пятьдесят шестого.
  
  — Итак, вы издаете эту газету более пятидесяти лет, и за все это время ни один из вас не сталкивался с нераскрытой тайной? Неужели это правда?
  
  — Мы никогда такого не говорили! — воскликнул, казалось бы, потрясенный до глубины души Дейв Боуи.
  
  — Господи, ты же там была! — присоединился к нему не менее возмущенный Винс.
  
  Еще мгновение выражения их лиц не менялись, но поскольку Стефани Маккэнн продолжала переводить взгляд с одного на другого, суровая, как мымра-учительница в Средней школе Джона Форда, они не выдержали. Сначала задрожал уголок рта Винса Тига, потом начал дергаться глаз Дейва Боуи. Все могло бы кончиться хорошо, но они допустили ошибку, переглянувшись, и тут же рассмеялись, как два самых старых мальчишки в мире.
  Глава 3
  
  — Именно ты рассказал ему о «Красотке Лизе», — напомнил Дейв Винсу, когда снова взял себя в руки. Рыбацкую шхуну «Красотка Лиза Кабо» выбросило на берег соседнего островка Смэк в двадцатых годах прошлого века. Одного моряка нашли мертвым на носовой палубе, остальные пятеро исчезли. — Как думаешь, сколько раз Хэнретти слышал эту байку, прочесывая нашу часть побережья?
  
  — Понятия не имею. Все зависит от того, в скольких местах он успел побывать, прежде чем добрался до нас, дорогой, — ответил Винс, и в следующее мгновение старики снова загоготали: Винс хлопал себя по костлявому колену, а Дейв — по толстому бедру.
  
  Стефани, хмурясь, наблюдала за ними: не злилась, не находила повода для веселья (может, самую малость), просто старалась понять, что их так забавляет. Сама она полагала, что история «Красотки Лизы Кабо» вполне годится хотя бы для одного из восьми выпусков цикла — маэстро, туш — «Нераскрытые тайны Новой Англии». И ей хватало ума и наблюдательности, чтобы не усомниться в том, что мистер Хэнретти не счел эту историю достойной внимания. По выражению его лица Стефани поняла, что он слышал ее в своих оплаченных «Глоуб» странствиях по побережью между Бостоном и Лосиным островом, скорее всего, не единожды.
  
  Винс и Дейв кивнули, когда она озвучила эту мысль.
  
  — Ага, — ответил ей Дейв. — Хэнретти, конечно, приезжий, но это не означает, что он глупец или лентяй. Тайна «Красотки Лизы», которая мусолится долгие годы, почти наверняка связана с бутлегерами, ввозившими из Канады спиртное и не стеснявшимися пускать в ход оружие, пусть точно этого никто не знает. Она описана в пяти или шести книгах, не говоря уже о журналах «Янки» и «Даун-ист». Кстати, Винс, а разве «Глоуб»?..
  
  Винс кивнул.
  
  — Семь, может, девять лет тому назад. В воскресном приложении. Хотя это мог быть «Провиденс». Я уверен, что это портлендская «Санди телеграм» опубликовала большую статью о мормонах, которые объявились во Фрипорте и попытались что-то раскопать в Пустыне штата Мэн.
  
  — И о Береговых огнях пятьдесят второго года газеты пишут практически на каждый Хэллоуин, — радостно добавил Дейв. — Не говоря об уфологических сайтах.
  
  — А в прошлом году какая-то женщина написала книгу об отравлениях на том церковном пикнике в Тэшморе, — закончил Винс. Речь шла о последней «нераскрытой тайне», которую они вывалили на репортера «Глоуб» за ланчем. После нее Хэнретти и решил, что может успеть на паром, отплывающий в половине второго, и в какой-то степени Стефани его не винила.
  
  — То есть вы водили его за нос. Дразнили старыми историями.
  
  — Нет, дорогуша! — На этот раз по голосу Винса чувствовалось, что он искренне изумлен. (Ну, возможно, подумала Стефани.) — Каждая из них — настоящая нераскрытая тайна побережья Новой Англии, даже нашей части побережья.
  
  — Мы не могли знать наверняка, что ему известны все эти истории, пока не рассказали их, — здраво отметил Дейв. — Но нас и не удивило, что он оказался в курсе.
  
  — Не удивило, — согласился Винс, его глаза весело сверкали. — Ага, давнишние истории, что тут скажешь. Но благодаря им мы вкусно поели, так? И проследили за круговоротом денег, поспособствовали тому, чтобы они попали куда нужно… Скажем, в карман Хелен Хафнер.
  
  — И эти истории — единственные, которые вы знаете? Истории, пережеванные в кашицу в книгах и газетах?
  
  Винс посмотрел на Дейва, своего давнего соратника.
  
  — Я такое говорил?
  
  — Нет, — ответил Дейв. — И не припоминаю, чтобы я говорил.
  
  — Так о какой еще нераскрытой тайне вы знаете? И почему не рассказали ему?
  
  Старики переглянулись, и вновь Стефани Маккэнн почувствовала их телепатическую связь. Винс чуть заметно мотнул головой в сторону двери. Дейв поднялся, пересек ярко освещенную половину длинной комнаты (в более темной стояла большая старомодная офсетная печатная машина, которой не пользовались уже семь лет), перевернул табличку на двери с «ОТКРЫТО» на «ЗАКРЫТО» и вернулся к столу.
  
  — Закрыто? В середине дня? — спросила Стефани с ноткой тревоги, в мыслях, если не в голосе.
  
  — Если кто-то придет с новостями, то постучит, — весьма разумно ответил Винс. — Если с сенсацией — забарабанит в дверь.
  
  — А если в городе начнется пожар, мы услышим сирену, — вставил Дейв. — Пошли на террасу, Стеффи. Нельзя упускать августовское солнце: оно нас ждать не будет.
  
  Стефани посмотрела на Дейва, потом на Винса Тига, в девяносто соображавшего не хуже, чем в сорок пять. Она в этом убедилась.
  
  — Учеба продолжается?
  
  — Точно, — кивнул Винс, и, хотя он улыбался, она чувствовала, что говорит он серьезно. — Ты же знаешь, в чем везет таким старикам, как мы.
  
  — Вы можете учить только тех, кто хочет учиться.
  
  — Ага. Ты хочешь учиться, Стеффи?
  
  — Да, — без запинки ответила она, несмотря на необъяснимую внутреннюю тревогу.
  
  — Тогда выходи на террасу и присядь, — предложил Винс. — Выходи и присядь.
  
  Так она и поступила.
  Глава 4
  
  Горячее солнце, прохладный воздух, бриз, благоухающий запахом соли, наполненный звоном склянок, сигнальными гудками, шумом плещущейся воды. Все эти звуки она полюбила в первые недели. Мужчины сели по обе стороны от нее, и, пусть Стефани этого не знала, у обоих в головах мелькнула одна и та же мысль: Красота в обрамлении старости. Ничего фривольного эта мысль в себе не несла, потому что старики понимали: намерения у них самые чистые. Они уже уяснили, как хороша Стефани в работе, сколь велико ее стремление учиться, и жадность до знаний только разжигала желание учить.
  
  — Итак, — начал Винс после того, как все устроились, — подумай об этих нераскрытых тайнах, упомянутых нами за ланчем с Хэнретти: «Лиза Кабо», Береговые огни, Бродячие мормоны, Отравление в церкви Тэшмора, — и скажи мне, что их все объединяет.
  
  — Они все остались нераскрытыми.
  
  — А если подумать, дорогуша? — спросил Дейв. — Ты меня огорчаешь.
  
  Она глянула на него и увидела, что он не шутит. Что ж, все довольно-таки очевидно, если принять во внимание, почему Хэнретти вообще пригласил их на ланч: «Глоуб» намеревалась напечатать цикл из восьми статей (может, и десяти, по словам Хэнретти, если ему удастся собрать достаточно подходящих историй) в период между сентябрем и Хэллоуином.
  
  — Они все заезжены?
  
  — Это лучше, — кивнул Винс, — но ничего новенького ты нам пока не сообщила. Спроси себя, юная моя: почему их так заездили? Почему какая-нибудь газета Новой Англии как минимум раз в год вытаскивает на свет Божий историю о Береговых огнях вместе с размытыми фотоснимками полувековой давности? Почему какой-нибудь местный журнал, вроде «Янки» или «Коуста», раз в год обязательно берет интервью или у Клейтона Риггса, или у Эллы Фергюсон, словно они могут вдруг подпрыгнуть, как сатана в шелковых бриджах, и сказать что-то такое, чего не говорили раньше?
  
  — Я не знаю, кто эти люди, — ответила Стефани.
  
  Винс хлопнул себя по лбу.
  
  — Ага, и правда старый я пень. Забываю, что ты не местная.
  
  — Я должна воспринимать это как комплимент?
  
  — Можешь. Возможно, должна. Клейтон Риггс и Элла Фергюсон — те двое, кто не умер, выпив ледяного кофе в тот день на берегу озера Тэшмор. Фергюсон оклемалась полностью, а Риггсу парализовало левую половину тела.
  
  — Это ужасно. И у них продолжают брать интервью?
  
  — Ага. Прошло пятнадцать лет, и я думаю, что любой недоумок знает, что никого уже не арестуют за это преступление — восемь отравленных, шесть трупов, — но Фергюсон и Риггс по-прежнему у прессы в чести, хотя и выглядят все хуже и хуже: «Что случилось в тот день», или «Кошмар озерного берега», или… идею ты понимаешь. Это просто еще одна история, которую хотят слышать люди. Вроде «Красной Шапочки» или «Трех поросят». Вопрос… почему?
  
  Но тут Стефани забежала вперед.
  
  — У вас что-то есть за душой, верно? История, которую вы ему не рассказали? Что это за история?
  
  Вновь сработала телепатия, но на этот раз прочитать мысль, проскочившую между ними, у Стефани не получилось. Все трое сидели на одинаковых садовых стульях, Стефани — положив руки на подлокотники. Дейв наклонился к ней и похлопал по руке.
  
  — Тебе мы можем рассказать… Так, Винс?
  
  — Ага, почему не рассказать? — согласился Винс, и снова на солнце стали видны все эти морщинки.
  
  — Но если ты хочешь прокатиться на пароме, тебе придется принести чай рулевому. Слышала эту песню?[504]
  
  — Скорее да, чем нет. — Стефани подумала о старых пластинках матери, хранившихся на чердаке.
  
  — Хорошо, — кивнул Дейв. — Тогда отвечай на вопрос. Хэнретти отмел эти истории, потому что они постоянно мелькали в прессе. Почему они там мелькали?
  
  Она задумалась, и старики ей не мешали. Вновь наслаждались созерцанием того, как она ищет ответ.
  
  — Что ж, — прервала затянувшуюся паузу Стефани, — полагаю, люди любят истории, от которых в зимний вечер по коже бегут мурашки, особенно когда в доме горит свет, а от пылающего камина расходится приятное тепло. Истории о — вы понимаете — неведомом.
  
  — И сколько неведомого на историю? — спросил Винс Тиг. Его голос звучал мягко, но взгляд так и впивался в нее.
  
  Она уже открыла рот, чтобы сказать: «Не меньше шести порций», думая об отравлении на церковном пикнике, но не сказала. Да, шесть человек умерли на берегу озера Тэшмор, но убила их одна порция яда, и Стефани понимала, что яд в кофе всыпала только одна рука. Она не знала, сколько Береговых огней видели люди, но не сомневалась, что они все воспринимались как один феномен. Поэтому…
  
  — Что-то одно? — предположила она, ощущая себя участником «Своей игры». — Что-то одно неведомое на историю?
  
  Винс нацелил на нее палец, улыбаясь даже шире, чем всегда, и Стефани расслабилась. Конечно, это не настоящая школа, и старики любили бы ее ничуть не меньше, если бы она ошиблась, но ей хотелось порадовать их своим ответом, точно так же, как и своих лучших учителей в старших классах и колледже. Тех, кто работал с душой.
  
  — И вот что еще, — добавил Дейв. — Люди в глубине души склонны верить, что объяснение случившемуся обязательно есть, и они даже представляют себе, что это за объяснение. Взять, к примеру, «Красотку Лизу», которую выбросило на скалы острова Смэк к югу от бухты Дингла в двадцать шестом…
  
  — В двадцать седьмом, — поправил его Винс.
  
  — Хорошо, в двадцать седьмом, умник, и Теодор Рипоно по-прежнему на борту, но мертвый, как хек, а остальные пятеро исчезли и, хотя нет ни крови, ни следов борьбы, никто не сомневается: должно быть, они были пиратами, отсюда и история о карте с указанием тайника, следуя которой они нашли сокровища, но люди, охранявшие тайник, набросились на них, и пошло-поехало.
  
  — Или они передрались между собой, — вставил Винс. — Это основная версия случившегося на «Красотке Лизе». Речь о том, что есть истории, которые одни любят рассказывать, а другие — слушать, но Хэнретти хватало ума, и он понимал, что его редактору не придется по вкусу когда-то приготовленное, а потом много раз подогретое жаркое.
  
  — Может, еще лет через десять, — предположил Дейв.
  
  — Потому что рано или поздно все старое становится новым. Можешь в это не верить, Стеффи, но так и есть.
  
  — Но я верю, — ответила она, подумав: «Чай для рулевого», это Аль Стюарт или Кэт Стивенс?
  
  — Или возьмем Береговые огни, — продолжил Винс. — Я точно могу сказать, почему они выбились в фавориты. Есть их фотография. Скорее всего, это отражения огней Эллсуорта от низких облаков, которые в силу каких-то особенностей выглядят как круги, очень напоминающие летающие тарелки, а под ними — «Хэнкокские лесорубы» в форме, команда Малой лиги, стоят, задрав головы.
  
  — И маленький мальчик указывает на круги бейсбольной перчаткой, — подхватил Дейв. — Это последний штрих. Люди смотрят на этот снимок и говорят: «Должно быть, это пришельцы из космоса, спустившиеся вниз, чтобы поглазеть на Великое американское развлечение». Но все равно это одно неведомое, на этот раз с интересной фотографией, достойной того, чтобы поразмыслить над ней. Вот люди и возвращаются к этой истории снова и снова.
  
  — Но не «Бостон глоуб», — вставил Винс, — хотя я чувствую, что эта тайна может войти в утвержденный редактором список.
  
  Старики добродушно рассмеялись, как давние друзья.
  
  — Короче, мы, возможно, знаем одну или две нераскрытые тайны…
  
  — Я под этим не подпишусь, — покачал головой Дейв. — Одну мы точно знаем, дорогуша, но единственного объяснения — «должно быть» — у нее нет…
  
  — Ну как же… стейк, — перебил его Винс, но с сомнением в голосе.
  
  — Ага, но даже это загадка, правда? — спросил Дейв.
  
  — Пожалуй, — согласился Винс, и теперь по его голосу чувствовалось, что ему как-то не по себе. Выглядел он соответственно.
  
  — Вы меня совсем запутали, — призналась Стефани.
  
  — Ага, история Парня из Колорадо запутанная, это точно, — кивнул Винс, — поэтому она не подойдет «Бостон глоуб», должен тебе сказать. Для начала, очень много неизвестных. И они никак не складываются друг с другом. — Он наклонился вперед, глядя на девушку своими чистыми синими глазами янки. — Ты хочешь работать в газете, так?
  
  — Вы знаете, что хочу, — недоуменно ответила Стефани.
  
  — Тогда я поделюсь с тобой секретом, который известен любому человеку, проработавшему в газете достаточно долго: в реальной жизни число завершенных историй — с началом, серединой и концом — ничтожно мало или вообще равно нулю. Но если ты подкинешь читателю хоть одно неизвестное (два — это максимум), а потом добавишь какую-то версию — Боуи их называет «должно быть», — читатель сам придумает себе историю. Удивительно, правда?
  
  — Возьми, к примеру, эти отравления на церковном пикнике. Никто не знает, кто убил этих людей. Зато всем известно, что за шесть месяцев до отравления у Роды Паркс, секретарши методисткой церкви Тэшмора, и Уильяма Блейки, пастора, случился короткий роман. Блейки был женат и порвал отношения с секретаршей. Следишь за моей мыслью?
  
  — Да, — кивнула Стефани.
  
  — Известно также, что Рода Паркс переживала этот разрыв, во всяком случае, какое-то время. Так говорила ее сестра. Что известно еще? На пикнике Рода Паркс и Уильям Блейки выпили отравленный кофе и умерли. Так что у нас здесь в «должно быть»? Отвечай быстро, Стеффи, считай, что от этого зависит твоя жизнь.
  
  — Рода отравила кофе, чтобы убить своего любовника за то, что он ее бросил, а потом выпила сама, покончив с собой. Остальные четверо — плюс те, кто выжил, — как это называется, сопутствующий ущерб?
  
  Винс щелкнул пальцами.
  
  — Ага, это история, которую люди рассказывают сами. Газеты и журналы никогда такого на своих страницах не печатали, потому что не было необходимости. Они знали, что люди сами сложат два и два. Но в чем минус этой версии? Так же быстро, Стеффи.
  
  Но на этот раз Стефани лишилась бы жизни, если бы та зависела от быстроты ответа, потому что в голову ничего не пришло. Она уже хотела оправдаться тем, что не знает всех подробностей, когда Дейв поднялся, прошел к ограждению террасы, посмотрел на Тиннок, и пояснил:
  
  — Шесть месяцев — долгий срок, так?
  
  — Но ведь кто-то сказал, что месть — это блюдо, которое лучше подавать холодным?[505]
  
  — Ага, — тон Дейва не менялся, — но если убиваешь шесть человек, это нечто большее, чем месть. Не утверждаю, что быть такого не может, но, возможно, мотив все-таки другой. Так и Береговые огни могут быть отражениями от облаков… или какими-то секретными экспериментами, которые проводились на авиабазе в Бангоре… или кто знает, может, зеленым человечкам непременно хотелось посмотреть, удастся ли мальчишкам в форме «Хэнкокских лесорубов» выбить двух игроков одним ударом в игре с другими мальчишками — в форме «Автомобилистов Тиннока».
  
  — Обычно происходит следующее: люди придумывают историю и держатся за нее, — продолжил Винс. — Это достаточно легко, если есть только один неизвестный фактор: один отравитель, один набор таинственных огней, одна рыбацкая шхуна, дрейфующая практически без команды. Но в случае с Парнем из Колорадо — только неизвестные факторы, а потому нет истории. — Он помолчал. — Все равно что поезд, выезжающий из камина, или груда лошадиных голов, которые ты однажды утром обнаруживаешь на своей подъездной дорожке. Наш случай не столь масштабный, но странностей в нем не меньше. И такое… — Он покачал головой. — Стеффи, люди такого не любят. Более того, им такое не нужно. Приятно любоваться волной, разбивающейся о берег, но слишком много волн могут вызвать морскую болезнь.
  
  Стефани посмотрела на сверкающую воду под террасой — много волн, не очень больших — и предпочла промолчать.
  
  — Есть кое-что еще, — после паузы добавил Дейв.
  
  — Что?
  
  — Это наша история, — произнес он с жаром, чуть ли не со злостью. — Парень из «Глоуб», парень издалека… он ее только изгадит. Ему не понять.
  
  — А вы понимаете? — спросила она.
  
  — Нет, — ответил Дейв, вновь усаживаясь. — Но мне и не надо, дорогуша. В истории с Парнем из Колорадо я чем-то похож на Деву Марию, после того как она родила Иисуса. В Библии сказано, что она «сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем».[506] Иногда с нераскрытыми тайнами это наилучший вариант.
  
  — Но мне вы расскажете?
  
  — Да, конечно же, мэм. — Он посмотрел на нее с удивлением и — отчасти — словно выйдя из легкой дремы. — Потому что ты — одна из нас. Так, Винс?
  
  — Ага, — подтвердил тот. — Где-то в середине лета ты успешно сдала экзамен.
  
  — Правда? — Она вновь почувствовала себя до абсурда счастливой. — Как? Какой экзамен?
  
  Винс покачал головой:
  
  — Не могу знать, дорогуша. Только в какой-то момент нам стало понятно, что ты — наша. — Он посмотрел на Дейва, который кивнул, потом снова перевел взгляд на Стефани. — Ладно. История, не рассказанная нами за ланчем. Наша местная нераскрытая тайна. История Парня из Колорадо.
  Глава 5
  
  Но рассказывать начал Дейв.
  
  — Двадцать пять лет тому назад, в восьмидесятом, на острове жили юноша и девушка, которые переправлялись на материк на пароме, отчаливавшем в половине седьмого утра, а не в половине восьмого. Они состояли в легкоатлетической команде Объединенной средней школы Бейвью и, как тогда говорили, дружили. Когда зима кончалась — на острове она короче материковой, — они бегом пересекали остров, следовали вдоль пляжа Хэммока к главной дороге, а потом по Бэй-стрит добирались до пристани. Ты это себе представляешь, Стеффи?
  
  Она представляла. Видела романтику. Не поняла, правда, что «друзья» делали, сойдя с парома в Тинноке. Стефани знала, что с десяток старшеклассников Лосиного острова переправлялись на материк на пароме, отплывающем в половине восьмого, показывая контролеру — или Герби Госслину, или Марси Лагасс — свои проездные, которые те проверяли сканерами для считывания штрих-кодов. У пристани школьников дожидался автобус, на котором они ехали три мили до ОСШБ. Стефани спросила, дожидалась ли парочка автобуса, и Дейв, улыбаясь, покачал головой.
  
  — Нет, они бежали дальше, — ответил он. — Не держась за руки, но всегда бок о бок, Джонни Грэвлин и Нэнси Арно. Пару лет они были неразлучны.
  
  Стефани выпрямилась. Она знала, что Джон Грэвлин — мэр Лосиного острова, общительный мужчина, у которого для каждого находилось доброе слово и который метил на кресло сенатора штата в Огасте. Волос у него становилось все меньше, а живот — все больше. Она попыталась представить его бегущим — две мили по острову до пролива, три — по материку до школы — и не смогла.
  
  — Получается не очень, дорогуша? — спросил Винс.
  
  — Не очень, — признала Стефани.
  
  — Все потому, что ты видишь Джонни Грэвлина — футболиста, бегуна, любителя пошутить по пятницам и пылкого влюбленного по субботам — мэром Джоном Грэвлином, который всего лишь одинокая политическая жаба в маленьком островном пруду. Он ходит взад-вперед по Бэй-стрит, пожимает руки и улыбается, сверкая золотым зубом в уголке рта, находит доброе слово для каждого, не забывает ни одного имени и помнит, кто из мужчин ездит на «форде»-пикапе, а кто все еще сидит за рулем старого отцовского «интернейшнл-харвестера». Он — карикатурный политик из какого-нибудь фильма сороковых годов прошлого века о жизни маленького городка и настолько провинциален, что даже этого не понимает. Впереди у него только один прыжок — прыг, жаба, прыг, — и как только он прыгнет на кувшинку в большем по размерам пруду Огасты, ему или достанет ума и он остановится, или попытается прыгнуть еще раз и тогда его раздавят.
  
  — Это так цинично, — отозвалась Стефани, не без восхищения.
  
  Винс пожал костлявыми плечами:
  
  — Послушай, я — тоже стереотип, дорогуша, только мой фильм — о газетчике с резинками, поддерживающими рукава рубашки, и козырьком на лбу, который в последней части кричит: «Остановите печатную машину!» Речь о том, что в те дни Джонни был совсем другим: стройным, как перьевая ручка, и быстрым, как молния. Ты бы назвала его молодым богом, если бы не торчащие зубы, но с тех пор он это поправил.
  
  И она… в этих коротеньких красных шортиках… вот уж кто выглядел богиней. — Он помолчал. — Как и многие семнадцатилетние.
  
  — Давай без канавных мыслей, — предложил Дейв.
  
  На лице Винса отразилось удивление.
  
  — Какая канава? Ни в коем разе. Мысли мои в облаках.
  
  — Не буду спорить, раз ты так говоришь, и должен признать, взгляды она приковывала, это точно. А еще на дюйм или два возвышалась над Джонни. Возможно, из-за этого они и разбежались весной их выпускного года. Но в восьмидесятом не расставались и каждый день бежали к парому по острову, а высадившись в Тинноке — к школе. Люди делали ставки на то, что Нэнси залетит от него, но этого не случилось. То ли он показал себя крайне галантным, то ли она — сверхосторожной. — Дейв помолчал. — Черт, а может, они знали чуть больше, чем большинство островной молодежи.
  
  — Я думаю, это как-то связано с бегом, — глубокомысленно изрек Винс.
  
  — Пожалуйста, ближе к делу, вы оба, — осадила их Стефани, и старики рассмеялись.
  
  — К делу, — кивнул Дейв. — Одним весенним утром, если точнее — в апреле тысяча девятьсот восьмидесятого года, они заметили человека, который сидел на пляже Хэммока. Ты знаешь, на окраине городка.
  
  Стефани знала. Прекрасный пляж, только забитый «летними людьми». Она не представляла, как он выглядит после Дня труда, но шанс увидеть у нее был: стажировка заканчивалась пятого октября.
  
  — Точнее, не совсем сидел, — поправился Дейв. — Полулежал, как они потом оба сказали. Привалился спиной к одному из мусорных баков, дно которых закапывали в песок, чтобы сильный ветер их не перевернул, но вес мужчины заставил бак накрениться… — Дейв поднял руку вертикально, а потом чуть отклонил.
  
  — И в результате бак напоминал Пизанскую башню, — уточнила Стефани.
  
  — Ты все поняла правильно. Кроме того, одежда мужчины — серые брюки, белая рубашка, мокасины, ни пиджака, ни пальто, ни перчаток — не соответствовала раннему утру, когда температура воздуха составляла сорок два градуса, а из-за холодного ветра с воды по ощущениям не превышала тридцати двух[507].
  
  — Юные бегуны не стали обсуждать увиденное, просто подбежали, чтобы посмотреть, в порядке ли мужчина, и сразу поняли, что нет. Джонни, согласно его показаниям, понял, что мужчина мертв, как только взглянул на его лицо, и Нэнси сказала то же самое, но, разумеется, они не хотели сразу этого признавать. А ты бы захотела? Не убедившись, что это так?
  
  — Нет, — согласилась Стефани.
  
  — Он просто сидел (или полулежал), левая рука на коленях, а правая — на песке. На его пепельно-бледном лице выделялись маленькие лиловые пятна на щеках. Нэнси отметила синеватый оттенок закрытых век. И губы посинели, сказала она, а еще обратила внимание на распухшую шею. Волосы песочного цвета были короткими, но не настолько, чтобы не падать на лоб, с которого их откидывал ветер, когда дул, а в то утро дул он постоянно.
  
  — Нэнси говорит: «Мистер, вы спите? Если вы спите, вам лучше проснуться».
  
  — Джонни Грэвлин говорит: «Он не спит, Нэнси, и он не без сознания. Он не дышит».
  
  — Позднее она говорила, что знала это, видела, но не хотела верить. Конечно, не хотела, бедняжка. И она говорит: «Может, все-таки дышит. Может, спит. Не всегда удается определить, дышит человек или нет. Тряхни его, Джонни, посмотри, вдруг проснется».
  
  — Джонни не хотел прикасаться к нему, но и не хотел сдрейфить на глазах у подруги, поэтому протянул руку — для этого ему пришлось собрать волю в кулак, о чем он рассказал мне многие годы спустя, в «Бурунах», после того как мы пропустили по паре стаканчиков, — и потряс парня за плечо. Он сказал, что сразу понял, к чему прикоснулся: под рубашкой находилось не живое человеческое плечо, а словно вырубленное из дерева. Но он все равно потряс парня за плечо и сказал: «Проснись, мистер, проснись и… — Хотел добавить «встряхнись», но подумал, что в данной ситуации это прозвучит не очень[508] (даже тогда он мыслил как политик). — …Вдохни аромат кофе»[509].
  
  Он тряхнул мужчину дважды. В первый раз ничего не изменилось. Во второй голова мужчины завалилась на левое плечо — Джонни тряс его за правое, — а сам мужчина соскользнул с мусорного бака, который его поддерживал, и повалился на бок. Голова ткнулась песок. Нэнси вскрикнула и побежала обратно к дороге, как могла быстро… То есть, доложу я тебе, очень быстро. Если бы она там не остановилась, Джонни пришлось бы гнаться за ней до Бэй-стрит, а может — как знать — и до самой пристани. Но она остановилась, и он ее догнал, обнял за плечи и сказал, что никогда раньше так не радовался, ощущая под рукой живую плоть. Он говорил мне, что так и не забыл, что почувствовал, сжимая плечо мертвеца, которое под рубашкой казалось деревянным.
  
  Дейв замолчал, поднялся.
  
  — Я хочу холодной кока-колы. В горле пересохло, а история длинная. Кто-нибудь еще хочет?
  
  Как выяснилось, хотели все, а поскольку этой историей развлекали — если можно так выразиться — Стефани, она и пошла за газировкой. Когда вернулась, оба старика стояли у поручня и смотрели на пролив и на материк по ту его сторону. Она присоединилась к ним, поставив старый жестяной поднос на широкие перила и раздав стаканы с колой.
  
  — Так на чем я остановился? — спросил Дейв после долгого глотка.
  
  — Ты прекрасно помнишь на чем, — ответил Винс. — На той части истории, где будущий мэр и Нэнси Арно, которая сейчас бог знает где — вероятно, в Калифорнии, потому что все хорошие люди всегда оказываются на максимальном расстоянии от острова, какое только могут преодолеть без паспорта, — нашли Парня из Колорадо мертвым на пляже Хэммока.
  
  — Ага. Так вот, Джон хотел сразу бежать к ближайшему телефону-автомату, который находился напротив публичной библиотеки, и позвонить Джорджу Уорносу, в те дни единственному констеблю на Лосином острове. Он уже давно умер, дорогуша. Сердце. Нэнси не возражала, но хотела, чтобы сначала Джонни вернул «человека» в исходное положение. Так она его называла: «человек». Не «мертвец», не «труп», всегда — «человек».
  
  — Джонни говорит: «Я не думаю, что полиции понравится, если я его передвину, Нэн».
  
  — Нэнси отвечает: «Ты уже его передвинул. Я хочу, чтобы он сидел, как прежде».
  
  — Но он напоминает: «Я это сделал только потому, что ты велела мне его потрясти».
  
  — На что она просит: «Пожалуйста, Джонни. Я не могу смотреть на него, когда он так лежит, и не хочу, чтобы он так лежал». Тут она начинает плакать, и это, конечно, решает дело, потому что Джонни возвращается туда, где лежит тело, по-прежнему согнутое в поясе и уткнувшееся левой щекой в песок.
  
  — Джонни сказал мне в «Бурунах», что он никогда бы не смог выполнить ее просьбу, если бы она не наблюдала за ним и не надеялась, что он это сделает, и знаете, я ему верю. Для женщины мужчина может сделать много такого, чего в одиночестве делать бы не стал, от чего отступился бы в девяти случаях из десяти, даже когда пьяный и рядом друзья. По словам Джонни, чем ближе он подходил к мужчине — тот лежал на песке, согнув колени, будто сидел на невидимом стуле, — тем больше крепла его уверенность, что закрытые глаза раскроются, мужчина попытается его схватить. Разумеется, Джонни знал, что перед ним мертвец, но от этого предчувствие беды только усиливалось. И однако, подойдя к мужчине, он собрался с духом, схватился за деревянные плечи и вновь посадил покойника спиной к мусорному баку. Джонни думал, что бак не выдержит тяжести и упадет на песок, и вот тогда он бы точно закричал. Но бак не шевельнулся, и Джонни не закричал. В глубине души, Стеффи, я убежден, что мы, бедные смертные, так устроены, что всегда ждем самого худшего, а оно случается крайне редко. Обычно происходит просто плохое — почти хорошее, если на то пошло, в сравнении с самым худшим, — и уж с этим мы вполне справляемся.
  
  — Вы правда так думаете?
  
  — Да, мэм! В любом случае, уже двинувшись в обратный путь, Джонни увидел пачку сигарет, выпавшую на песок. И поскольку самое худшее осталось в прошлом и оказалось просто плохим, он поднял сигареты — подумав, что об этом надо сказать Джорджу Уорносу, на случай если полиция штата найдет на целлофане его отпечатки пальцев, — и положил в нагрудный карман белой рубашки мертвеца. Потом поспешил к Нэнси, которая приплясывала на месте, обхватив себя руками, одетая в тренировочную куртку с надписью «ОСШБ» на спине и в коротенькие шорты, и дрожала она, как ты понимаешь, не только от холода.
  
  — Но, думаю, она быстро согрелась, потому что они побежали к публичной библиотеке, и я готов спорить, если бы кто засек время, то зафиксировал бы рекорд в беге на полмили или близко к тому. У Нэнси хватало четвертаков в кошельке, который она носила в кармане куртки, и именно она позвонила Джорджу Уорносу. Тот как раз одевался, чтобы пойти на работу: ему принадлежал магазин «Вестерн авто», в помещении которого дамы из церковного комитета теперь устраивают благотворительные базары.
  
  Стефани, которая рассказывала о нескольких в колонке «ИСКУССТВО», кивнула.
  
  — Джордж спросил ее, уверена ли она, что мужчина мертв, и Нэнси ответила «да». Тогда он попросил передать трубку Джонни и задал ему тот же вопрос. Джонни также ответил «да». Он сказал, что тряхнул мужчину, и тот был твердый, как дерево. Он рассказал Джорджу, как мужчина упал, как сигареты вывалились из его кармана, как он вернул их на место, опасаясь, что Джордж устроит ему за это выволочку, но Джордж не устроил. Никто не устроил. Не похоже на детективные сериалы. Правда?
  
  — Не похоже, — согласилась Стефани, думая, что эта история напоминает ей одну из серий «Она написала убийство». Только вспоминая разговор, предшествовавший рассказу, она сомневалась, что появится Анджела Лэнсбери и раскроет эту тайну… Хотя кто-то все-таки добился хоть какого-то прогресса, подумала Стефани. Узнал, откуда взялся на пляже этот мертвец.
  
  — Джордж сказал Джонни, чтобы они с Нэнси возвращались на пляж и ждали его, — вновь заговорил Дейв. — Сказал им, чтобы они никого не подпускали к телу. Джонни пообещал. Джордж сказал: «Если вы не успеете на паром в половине восьмого, Джон, я напишу тебе и твоей подружке объяснительную записку». Джонни ответил, что это его волнует меньше всего. Потом они с Нэнси вернулись на пляж Хэммока, только обратно бежали трусцой, а не со всех ног.
  
  Стефани понимала почему. От пляжа Хэммока до окраины Музи-Виллидж дорога шла под гору. Обратно бежать было тяжелее, тем более когда адреналина в крови практически не осталось.
  
  — Джордж Уорнос тем временем позвонил доку Робинсону, который жил на Бич-лейн. — Дейв помолчал, улыбаясь воспоминаниям. А может, чтобы усилить эффект. — Потом позвонил мне.
  Глава 6
  
  — На единственном общественном пляже острова обнаруживается жертва убийства, и местный слуга закона звонит редактору местной газеты? — спросила Стефани. — Да, это тебе не «Она написала убийство».
  
  — Жизнь на побережье Мэна в крайне редких случаях похожа на ту, что показывают в «Она написала убийство», — очень сухо ответил Дейв. — И в те времена мы ничем не отличались от нас нынешних, особенно когда «летние люди» отбывали, и оставались только мы, в своем курятнике. Ничего романтического в этом нет, просто… Даже не знаю, назови это политикой полной открытости. Если всем все известно, незачем понапрасну чесать языком. И «убийство»! «Слуга закона»! Ты опережаешь события, ага?
  
  — Прости ее за это, — предложил Винс. — Мы сами подбросили ей эту идею, говоря об отравлении в Тэшморе. Стеффи, Крис Робинсон принимал двух моих детей. Моя вторая жена, Арлетт, на которой я женился через шесть лет после смерти Джоанны, дружила с семьей Робинсонов, даже встречалась с братом Криса, Генри, когда они учились в школе. На острове отношения скорее соседские, чем деловые. — Он поставил стакан с кока-колой (которую называл «опиумом») на поручень и вскинул руки с растопыренными пальцами; этот жест — я-ничего-не-скрываю — казался Стефани очаровательным и обезоруживающим. — Мы напоминаем членов одного клуба. Так всегда было и, думаю, всегда будет, потому что в нашем образе жизни ничего не меняется.
  
  — Слава богу, — пробурчал Дейв. — Никакого тебе долбаного «Уолмарта». Извини, Стеффи.
  
  Она улыбнулась и сказала, что он прощен.
  
  — В любом случае, — добавил Винс, — я хочу, чтобы ты рассталась с идеей убийства и больше к ней не возвращалась. Сможешь это сделать?
  
  — Да, — кивнула она.
  
  — Я думаю, в конце концов ты решишь, что ее нельзя ни полностью исключить, ни взять за основу. Это касается многих моментов в истории с Парнем из Колорадо. Вот почему она не подходит для «Бостон глоуб», не говоря уже о «Янки», «Даун-ист» и «Коуст». Она не подходит даже «Островному еженедельнику», если уж на то пошло. Заметку о страшной находке на пляже Хэммока мы, конечно, дали, потому что мы — газета и наша работа — сообщать о случившемся. Мне надо написать об Эллен Данвуди и пожарном гидранте, не говоря уже о маленьком сыне Лестеров, который отправляется в Бостон для пересадки почки, если, конечно, доживет, и, разумеется, тебе надо будет сообщить нашим читателям о Ежегодном празднике окончания лета на ферме Жернера с танцами и катанием на возу сена, правильно?
  
  — Не забудем про пикник, — пробормотала Стефани. — Пирогов будет сколько влезет, и люди захотят об этом знать.
  
  Старики рассмеялись. Дейв даже похлопал по груди руками, показывая, что «шутка удалась», как обычно говорили на острове.
  
  — Ага, дорогуша, — согласился Винс, все еще улыбаясь. — Но иногда случается необычное, скажем, двое старшеклассников на утренней пробежке находят мертвеца на самом красивом пляже острова, и ты говоришь себе: «Это, похоже, история». Не просто заметка — что, почему, когда, где и как, — но история, а потом ты обнаруживаешь, что никакой истории нет. Только куча несвязанных фактов, обрамляющих настоящую нераскрытую тайну. А этого, дорогуша, людям не нужно. Их от такого мутит. Слишком много волн. У них начинается морская болезнь.
  
  — Аминь, — кивнул Дейв. — А теперь почему бы тебе не рассказать все остальное, пока у нас есть шанс погреться на солнышке?
  
  И Винс Тиг рассказал.
  Глава 7
  
  — Мы находились там почти с самого начала — под «мы» я подразумеваю Дейва и себя, то есть «Островной еженедельник», — хотя я не напечатал того, что Джордж Уорнос попросил не предавать огласке. Не видел в этом проблемы, поскольку эта история никаким боком не касалась благополучия острова. Подобные решения газетчикам приходится принимать постоянно, Стеффи — ты начнешь принимать их сама, — и со временем к этому привыкаешь. Надо только следить за тем, чтобы решения эти никогда не устраивали тебя полностью.
  
  Молодые люди вернулись на пляж и охраняли тело, хотя этого особо и не требовалось, до прибытия Джорджа и дока Робинсона. За это время по дороге проехали четыре автомобиля, все в город, и никто не сбавил скорость, увидев юношу и девушку, которые бегали трусцой и делали зарядку на маленькой автомобильной стоянке у пляжа Хэммока.
  
  — Как только Джордж и док прибыли на стоянку, они отправили Джонни и Нэнси в школу, и на этом сладкая парочка покидает нашу историю. С одной стороны, их разбирало любопытство, таковы уж люди, но с другой — они радовались, что их отпустили, я в этом не сомневаюсь. Джордж припарковал «форд», док взял саквояж, и они направились к тому месту, где мертвец сидел, привалившись спиной к мусорному баку. Он чуть наклонился в сторону, поэтому док первым делом усадил его ровно.
  
  — «Он мертв, док?» — спросил Джордж.
  
  — «Будь уверен. Он мертв как минимум четыре часа, а может, шесть или больше», — говорит док. (Именно в тот момент я свернул на автомобильную стоянку и припарковал мой «шеви» рядом с «фордом» Джорджа.) — Он твердый, как доска. Трупное окоченение».
  
  — «Так ты думаешь, он здесь с… с полуночи?» — спрашивает Джордж.
  
  — «Откуда мне знать? Может, он здесь со Дня труда, — отвечает док, — но абсолютно я уверен только в одном: он мертв с двух часов утра. Определяю по трупному окоченению. Возможно, он мертв с полуночи, но это может сказать только эксперт. Если сильный ветер дул с берега, возможно, это как-то повлияло на начало окоченения…»
  
  — «Ночью ветра не было, — присоединился я к ним. — Прошла спокойно, как под церковным колоколом».
  
  — «Смотрите, кто пришел, — фыркнул док Робинсон. — Еще один чертов деревенский всезнайка. Может, ты и скажешь нам, когда наступила смерть, Джимми Ольсен?[510]»
  
  — «Нет, — говорю я, — я оставляю это вам».
  
  — «А я, думаю, оставлю это медицинскому эксперту округа, Кэткарту из Тиннока. Штат дополнительно платит ему одиннадцать штук в год за квалифицированное копание во внутренностях. По моему скромному мнению, этого недостаточно, но тут каждый решает сам. Я всего лишь семейный врач. Но… Ага, этот парень был мертв в два часа утра. За это я ручаюсь. Мертв к тому времени, когда зашла луна».
  
  — Потом, наверное, с минуту мы стояли, глядя на него в скорбном молчании. Минута — очень короткий промежуток времени при некоторых обстоятельствах, но в такой ситуации она может тянуться очень долго. Я помню звук ветра, дувшего с востока, еще слабого, но набиравшего силу. Когда он дует оттуда, а ты стоишь с материковой стороны, звук этот навевает тоску…
  
  — Я знаю, — тихо ответила Стефани. — Словно уханье совы.
  
  Старики кивнули. Зимой звук менялся, иногда становился ужасным, напоминая стенания горюющей женщины, но Стефани этого не знала, а они не собирались ей говорить.
  
  — Наконец — я думаю, только для того, чтобы что-то сказать, Джордж спросил дока, сколько, по его мнению, лет этому парню.
  
  — «Я бы дал ему примерно сорок, плюс-минус пять лет, — отвечает док. — А ты как думаешь, Винсент?» — Я кивнул. Выглядел парень на сорок, и мне пришло в голову, что это очень плохо для человека — умереть в сорок лет, просто ужасно. Для мужчины это возраст недосказанности.
  
  — И тут док увидел нечто, заинтересовавшее его. Опустился на одно колено (нелегкий труд для мужчины его габаритов, поскольку весил он двести восемьдесят фунтов при росте порядка пяти футов десяти дюймов) и поднял правую руку мертвеца, ту, что лежала на песке. Пальцы чуть скрючились, словно он пытался сложить их в трубку, чтобы через нее посмотреть вдаль. Когда док поднял руку, мы увидели, что песок прилип и к внутренним поверхностям пальцев и местами к ладони.
  
  — «Что ты увидел? — спрашивает Джордж. — По-моему, обычный пляжный песок».
  
  — «Это правильно, но почему он прилип? — задает док встречный вопрос. — Этот мусорный бак, как и прочие, стоит далеко от линии прилива, и любому недоумку понятно, что дождя прошлой ночью не было. Песок сухой. И посмотрите сюда».
  
  — Он поднял левую руку мертвеца. Мы заметили обручальное кольцо, но ни к ладони, ни к пальцам песок не прилип. Док опустил левую руку и вновь поднял правую. Немного наклонил, чтобы солнце лучше осветило ладонь. «Ну, что вы видите?» — спрашивает он.
  
  — «Что это? — говорю я. — Жир? Рука измазана в жире?»
  
  — Он улыбнулся и сказал: «Думаю, ты выиграл плюшевого мишку. И видите, как она скрючена?»
  
  — «Да, будто он изображал подзорную трубу», — говорит Джордж. К тому времени мы все стояли на коленях, словно мусорный бак превратился в алтарь, а мы молитвой пытались вернуть мертвеца к жизни.
  
  — «Нет, я не думаю, что он изображал подзорную трубу, — говорит док, и я вдруг осознал, Стеффи, что он очень взволнован, как волнуются люди, когда приходят к какому-то выводу, к которому в обычной жизни не должны приходить. Он посмотрел на лицо мертвеца (во всяком случае, мне представлялось, что док смотрел на лицо, а на самом деле его интересовало то, что располагалось ниже), потом перевел взгляд на согнутые в трубку пальцы. — Я совсем так не думаю».
  
  — «Тогда что? — спрашивает Джордж. — Я хочу сообщить об этом в полицию штата и управление генерального прокурора, Крис. У меня нет желания провести все утро на коленях, пока ты играешь в Эллери Куина».
  
  — «Видите, как большой палец практически касается указательного и среднего? — спрашивает нас док, и, разумеется, мы видим. — Если этот парень умер, глядя сквозь сложенные трубочкой пальцы, его большой палец находился бы над другими, касаясь среднего и безымянного. Попробуйте сами, если мне не верите».
  
  — Я попробовал, и будь я проклят, если он соврал.
  
  — «Это не труба, — говорит док, вновь касаясь застывшей правой руки мертвеца указательным пальцем. — Это клещи. Добавьте жир и песок на ладони и внутренних поверхностях пальцев, и что мы получим?»
  
  — Я знал, но поскольку закон представлял Джордж, позволил сказать ему. «Если он что-то ел, когда умер, — говорит Джордж, — тогда где эта чертова еда?»
  
  — Док указал на шею мертвеца — даже Нэнси Арно заметила припухлость — и сказал: «Полагаю, большая часть там. Он этой едой подавился. Дай мне мой саквояж, Винсент».
  
  — Я протянул ему саквояж. Он начал шарить в нем и обнаружил, что может это делать только одной рукой, если хочет устоять на коленях: такому крупному мужчине требовалось упираться в землю хотя бы одной рукой, чтобы не потерять равновесия и не упасть. Поэтому он протягивает саквояж мне и говорит: «У меня там два отоскопа, Винсент. Это фонарики для обследования. Один рабочий и один запасной, который выглядит практически новым. Нам понадобятся оба».
  
  — «Подождите, подождите, я в этом не уверен, — говорит Джордж. — Я думал, ты собираешься оставить все Кэткарту, с материка. Он — тот парень, которого штат нанял для этой работы».
  
  — «Ответственность беру на себя, — ответил ему док Робинсон. — Сами знаете, кота сгубило любопытство, но его утоление воскресило этого говнюка. Ты вытащил меня сюда в холодное и сырое утро, не дав выпить чая и даже съесть тост, так что я намерен удовлетворить свое любопытство, насколько это возможно. Может, ничего и не получится. Но у меня есть предчувствие… Винсент, ты бери этот. Джордж, тебе даю новый, и не урони его на песок, прошу и заранее благодарю, потому что он стоит двести долларов. Теперь так, я не вставал на все четыре конечности и не изображал лошадку с тех пор, как мне исполнилось семь лет, и если мне придется долго стоять в таком положении, я точно упаду на этого парня, поэтому не теряйте времени и быстро делайте то, что я вам скажу. Когда-нибудь видели, как в музее наводят пару прожекторов на маленькую картину, чтобы она выглядела яркой и красивой?»
  
  — Джордж не видел, поэтому док Робинсон объяснил. Когда закончил (и убедился, что Джордж Уорнос все понял), издатель островной газеты стоял на коленях с одной стороны от сидящего трупа, а островной констебль — с другой, и каждый из нас держал в руке маленький отоскоп. Только вместо того чтобы освещать произведение искусства, мы собирались направить лучи в горло мертвеца, чтобы доктор увидел, что там такое.
  
  — Пыхтя и кряхтя, он опустился на все четыре конечности — и это было бы смешно, да только обстоятельства не располагали к смеху, а еще я боялся, что дока прямо здесь и сейчас хватит удар, — протянул руку, сунул в рот мертвеца и нажал на нижнюю челюсть, которая опустилась, как на шарнирах. Впрочем, если подумать, так оно и было.
  
  — «Давайте, — говорит он. — Фонарики ближе. Я не думаю, что он укусит, но если ошибусь, мне и придется расплачиваться за ошибку».
  
  — Мы наклонились ближе и направили лучи в рот мертвеца. Там все было красным и черным, за исключением розового языка. Я слышу, как пыхтит и кряхтит док и говорит, не нам, а себе: «Еще немного». Он надавил на челюсть, опуская ее ниже. Потом сказал нам: «Поднимите их, светите прямо в горло». Мы и посветили. Лучи прошли над розовым языком мертвеца и сошлись на чем-то болтающемся в глубине рта, как это там называется…
  
  — Небный язычок, — одновременно ответили Стефани и Дейв.
  
  Винс кивнул:
  
  — Ага, это. А за язычком я увидел что-то еще — или верх чего-то еще, — темно-серое. Мы освещали это две или три секунды, но доку Робинсону вполне хватило. Он вытащил пальцы изо рта мертвеца, нижняя губа чавкнула, словно лопнул пузырь жвачки, но челюсть осталась отвисшей. Док плюхнулся на задницу, тяжело дыша.
  
  — «Вы, парни, должны меня поднять, — говорит он, отдышавшись. — Ноги затекли от колен вниз. Черт, какой же я дурак, раз позволил себе так растолстеть».
  
  — «Я тебе помогу, если ты скажешь, что там, — говорит Джордж. — Ты что-нибудь увидел? Потому что я — нет. А ты, Винсент?»
  
  — «Думаю, что да», — отвечаю я. По правде говоря, я чертовски хорошо — извини, Стефф, — знал, что увидел, но не хотел показывать, что соображаю лучше Джорджа.
  
  — «Ага, оно там, это точно, — говорит док. Дышит с трудом, но в голосе слышится удовлетворенность, как у человека, которому удалось почесать труднодоступное зудящее место. — Кэткарт его вытащит, и тогда мы узнаем, кусок ли это стейка, или свинины, или чего-то еще, но мне кажется, значения это не имеет. А имеет значение следующее: он пришел сюда с куском мяса в руке, сел, чтобы поесть, наблюдая за игрой лунного света на воде. Привалился спиной к этому мусорному баку. И подавился, как тот негритенок в детской считалке. Последним куском того, что он принес с собой? Возможно, но необязательно».
  
  — «После его смерти чайка могла спикировать и утащить недоеденное прямо из руки, — говорит Джордж. — Так что остался только жир».
  
  — «Правильно, — соглашается Док. — А теперь помогите встать, или мне ползти до автомобиля Джорджа и подтягиваться за ручку дверцы?»
  Глава 8
  
  — И что ты думаешь, Стеффи? — спросил Винс, промочив горло глотком колы. — Тайна раскрыта? Дело закрыто?
  
  — Как бы не так! — воскликнула она, не обратив внимания на одобрительный смех стариков. Ее глаза сверкали. — Причина смерти, возможно, определена, но… Что это, кстати, было? У него в дыхательном горле? Или я забегаю вперед?
  
  — Дорогуша, нельзя забежать вперед в истории, которой не существует, — ответил Винс, и его глаза тоже блестели. — Задавай вопросы, забегай вперед, назад, со стороны. Я отвечу на все. И Дейв, как я понимаю, тоже.
  
  Подтверждая, что так оно и есть, ответственный редактор «Островного еженедельника» добавил:
  
  — Это был кусок говядины, может, стейка, и, вероятнее всего, лучшего качества: вырезка или филей. Мясо было слабо прожарено, и в свидетельстве о смерти написали: «Асфиксия, вызванная перекрытием дыхательных путей» — хотя у человека, которого мы всегда называли Парень из Колорадо, случилась и массивная церебральная эмболия, другими словами, инсульт. Кэткарт решил, что перекрытие дыхательных путей привело к инсульту, но кто знает, может, все произошло с точностью до наоборот. Сама видишь, даже причина смерти довольно скользкая, если начинаешь копать глубже.
  
  — Одна история в этом есть — маленькая история, — и я собираюсь рассказать ее тебе, — вновь заговорил Винс. — О молодом человеке, который в чем-то похож на тебя, Стефани, хотя мне хочется думать, что ты попала в лучшие руки, когда пришла пора навести окончательный лоск на твое образование: более сочувствующие. Ему было, думаю, двадцать три года. Как и ты, он приехал издалека, правда, с Юга, а не со Среднего Запада, и тоже стажировался после диплома, но в криминалистике.
  
  — То есть он работал с доктором Кэткартом и что-то выяснил.
  
  Винс улыбнулся:
  
  — Логичная догадка, дорогуша, но ты ошиблась насчет того, с кем он работал. Его звали… как его звали, Дейв?
  
  Дэвид Боуи отличался отменной памятью на имена и называл их с точностью не знавшей промаха Энни Оукли.
  
  — Дивейн. Пол Дивейн.
  
  — Точно, как только ты сказал, сразу вспомнил. Этого молодого человека, Дивейна, определили на трехмесячную последипломную стажировку к двум детективам из управления генерального прокурора штата. Только в его случае лучше сказать: приговорили. Они обошлись с ним очень плохо. — Глаза Винса потемнели. — Людей постарше, которые так относятся к молодежи, жаждущей учиться… Я думаю, их надо гнать с работы. Но слишком часто вместо розового квитка они получают повышение по службе. Меня никогда не удивляло, что Бог чуть наклонил мир перед тем, как закрутить. Многое из происходящего теперь отражает тот наклон.
  
  — Этот молодой человек, Дивейн, провел четыре года в некоем учебном заведении, кажется, Университете Джорджтауна, желая обучиться науке, позволявшей отлавливать преступников, и надо же, судьба отправила его на стажировку к двум детективам, большим любителям пончиков, которые превратили его в мальчика на побегушках. То он возил документы из Огасты в Уотервилл, то отгонял зевак от места автомобильной аварии. Иногда ему дозволяли замерить размер следа или сфотографировать отпечаток протектора. Но редко, должен сказать, редко.
  
  — В любом случае, Стеффи, эти два «достойных» представителя следственного мира — и я искренне надеюсь, что Божьей волей они давно уже не при делах, — оказались в Тиннок-Виллидж в то самое время, когда на пляже Хэммока обнаружили тело Парня из Колорадо. Они расследовали «подозрительный» пожар в многоквартирном доме, как мы пишем о таких случаях в газете, и привезли с собой своего ручного мальчика, который уже терял последние остатки идеализма.
  
  — Если бы его приписали к двум хорошим детективам, работавшим в управлении генерального прокурора — а таких я повидал предостаточно, при всей этой чертовой бюрократии, которая создает массу проблем в правоохранительной системе штата, — или если бы кафедра криминалистики отправила его в другой штат, также принимающий выпускников на стажировку, он мог бы стать одним из тех, кого мы видим в «Месте преступления»…
  
  — Мне нравится этот сериал, — вставил Дейв. — Гораздо более реалистичный, чем «Она написала убийство». Кто хочет кекс? В кладовой есть.
  
  Как выяснилось, хотели все, и история зависла, пока Дейв не вернулся со сладким, прихватив заодно рулон бумажных полотенец. Когда каждый получил по кексу «Лабрис» и бумажному полотенцу, чтобы собирать крошки, Винс предложил Дейву продолжить.
  
  — Чувствую, — объяснил он, — что уже проповедую и не остановлюсь до темноты.
  
  — Я думал, у тебя получается хорошо.
  
  Винс хлопнул костлявой рукой по своей еще более костлявой груди.
  
  — Позвони «девять-один-один», Стеффи, у меня только что остановилось сердце.
  
  — Когда такое случится, будет не до смеха, старина, — заметил Дейв.
  
  — Ты только посмотри, как у него летят крошки, — притворно возмутился Винс. — Как любила говорить моя мама, человек на одном конце жизни распускает нюни, а на другом — пускает слюни. Давай, Дейв, рассказывай, но сначала сделай нам одолжение и проглоти все, что во рту.
  
  Дейв проглотил, а потом запил колой. Стефани надеялась, что ее пищеварительная система будет способна на такие подвиги в возрасте Дейва.
  
  — Что ж, Джордж не стал огораживать пляж, потому что этим только привлек бы зевак, которые слетелись бы, как мухи на коровью лепешку, ты понимаешь, но эти двое тупиц из управления генерального прокурора именно так и поступили. Когда я спросил одного, а на фига, он посмотрел на меня как на полного идиота. «Это же место преступления, так?» — услышал я от него.
  
  — «Может, да, а может, нет, — говорю я, — но после того, как тело увезут, какие улики вы надеетесь собрать? Все уже унесло ветром». И точно, восточный ветер набрал силу. Но они настояли, и потом мне пришлось признать, что получилась отличная картинка для первой полосы, правда, Винс?
  
  — Ага, картинка с лентой, огораживающей место преступления, всегда увеличивает тираж, — согласился Винс. От его кекса осталась только половина, но Стефани не разглядела ни одной крошки на бумажном полотенце.
  
  — Дивейн находился там, — продолжил Дейв, — когда Кэткарт, медицинский эксперт, осматривал тело: руку с прилипшим песком, руку без песка, потом рот, но аккурат в тот момент, когда подъехал катафалк из похоронного бюро Тиннока, прибывший на остров с девятичасовым паромом, детективы осознали, что, возможно, Дивейн учится чему-то новому и полезному. Этого они допустить не могли, поэтому отправили его за кофе, пончиками и слойками для себя, Кэткарта, помощника Кэткарта и двух сотрудников похоронного бюро, которые только что подъехали на катафалке.
  
  — Дивейн понятия не имел, куда идти, но я к тому времени уже находился по другую сторону ленты, которую натянули тупицы, и сам отвез его в «Булочную Дженни». На все ушло полчаса, может, чуть дольше, большую часть времени мы провели в дороге, и я получил достаточно ясное представление о том, как все складывается для молодого человека, хотя он не сказал о детективах ни одного дурного слова. Лишь пожалел, что на стажировке узнает гораздо меньше, чем надеялся, и выполняет это поручение, когда Кэткарт проводит осмотр тела на месте преступления. Но мне этого вполне хватило.
  
  — К нашему возвращению осмотр уже закончился. Тело уложили в мешок, молнию застегнули. Но это не помешало одному из детективов — высокому здоровяку по фамилии О’Шенни — громким голосом отчитать Дивейна. «Чего так долго, на этом ветру уже зад отмерз», — и так далее, и так далее.
  
  — Дивейн молчал, не жаловался, не оправдывался — должен отметить, кто-то хорошо его воспитал, — поэтому я выступил вперед и сказал, что мы съездили туда и обратно, как могли быстро. «Вы же не хотели, чтобы мы превысили разрешенную скорость?» Я думал, что шутка снимет напряжение, но куда там. Второй детектив — по фамилии Моррисон — фыркнул: «А тебя кто спрашивал? Заступник нашелся. Разве тебе не нужно готовить репортаж о какой-нибудь дворовой распродаже или о чем-то таком?» Его напарник загоготал, а молодой человек, который вместо криминалистики изучал, что О’Шенни любит кофе с молоком, а Моррисон — черный, стоял в это время красный как вареный рак.
  
  — Знаешь, Стеффи, человек не может дожить до моего тогдашнего возраста без того, чтобы ему ни разу не дали пинка дураки, наделенные толикой власти, но я очень переживал за Дивейна, который краснел еще и потому, что детективы так грубо обошлись со мной. Я видел, что он пытается найти способ извиниться, но, прежде чем он нашел (и прежде чем я сказал ему, что в этом нет необходимости, поскольку вина не его), О’Шенни взял у него поднос с кофе и передал Моррисону, а потом забрал у меня два пакета с выпечкой. После чего велел Дивейну нырнуть под ленту и взять пакет для улик, в котором лежали личные вещи покойного. «Подпиши опись, — наставлял он Дивейна, словно пятилетнего ребенка, — и следи, чтобы никто к этому пакету даже не прикасался, пока я не заберу его у тебя. И сам в пакет носа не суй. Ты понял?»
  
  — «Да, сэр», — отвечает Дивейн и слабо мне улыбается. Я смотрю, как он берет у помощника доктора Кэткарта пакет для улик, похожий на папку-гармошку, какими пользуются в различных учреждениях. Я вижу, как он вытаскивает опись из специального прозрачного кармана на лицевой стороне и… Ты знаешь, для чего нужна такая опись, Стеффи?
  
  — Думаю, да, — кивнула она. — Если ведется расследование, и в ходе этого расследования обнаруживаются какие-то улики, штат посредством такой описи удостоверяет, что эти самые улики, никем не тронутые, попали в зал суда в качестве вещественных доказательств.
  
  — Красиво излагаешь, — кивнул Винс. — Может, тебе податься в писатели?
  
  — Очень смешно, — ответила Стефани.
  
  — Ага, мэм, это наш Винсент, местный Оскар Уайльд, — усмехнулся Дейв. — По крайней мере, когда он не Оскар Ворчун. Так или иначе, юный мистер Дивейн подписал опись, и я увидел, как он сунул ее в соответствующий карман на лицевой стороне пакета для улик. Потом он повернулся, чтобы посмотреть, как два крепких сотрудника похоронного бюро загружают тело в катафалк. Винс уже уехал, чтобы начать готовить материалы в номер, и я последовал за ним, говоря людям, которые задавали мне вопросы — их собралось немало, сбежались к желтой ленте, как муравьи на рассыпанный сахар, — что уже завтра они смогут прочитать все за четвертак. Именно столько стоил тогда экземпляр «Еженедельника».
  
  — В любом случае больше я Пола Дивейна не видел. Когда уезжал, он все стоял, наблюдая, как мешок с покойником загружают в катафалк. Но я точно знаю, что Дивейн нарушил приказ О’Шенни не заглядывать в пакет для улик, поскольку шестнадцать месяцев спустя он позвонил мне в редакцию «Еженедельника». К тому времени желание стать криминалистом сошло у него на нет, и он вновь пошел учиться, на этот раз на юриста. Хорошо это или плохо, сказать не могу, но причина такой перемены, конечно же, О’Шенни и Моррисон, детективы управления генерального прокурора. Тем не менее именно Пол Дивейн превратил Джона Доу с пляжа Хэммока в Парня из Колорадо, благодаря чему со временем полиция сумела установить личность покойного.
  
  — А мы заполучили сенсационную новость, — вставил Винс. — В значительной мере потому, что Дейв Боуи отвез молодого человека в пекарню и дал ему то, что не покупается за деньги: внимательно выслушал и проявил сочувствие.
  
  — Это, наверное, преувеличение. — Дейв заерзал на стуле. — Я провел с ним не больше тридцати минут. Может, три четверти часа, если добавить время, которое мы стояли в очереди.
  
  — Порой этого достаточно, — заметила Стефани.
  
  — Ага, порой достаточно, — кивнул Дейв, — и что в этом плохого? Сколько времени требуется человеку, чтобы подавиться куском мяса и умереть?
  
  Ответа на это ни у кого не нашлось. В проливе яхта какого-то богатого «летнего человека» напыщенно загудела, приближаясь к гавани Тиннок-Виллидж.
  Глава 9
  
  — Давай на какое-то время отвлечемся от Пола Дивейна, — предложил Винс. — На все, чего ты о нем еще не знаешь, у Дейва уйдет несколько минут. Думаю, сначала я должен рассказать тебе о копании в кишках.
  
  — Ага, — кивнул Дейв. — Это не история, Стеффи, но эта часть очень близка к тому, чтобы так ее назвать.
  
  — Только не думай, — вставил Винс, — что Кэткарт сразу провел вскрытие, потому что это не так. При пожаре в многоквартирном доме, который, собственно, и привел в наше захолустье О’Шенни и Моррисона, погибли два человека, и начал Кэткарт с этих покойников. Не потому, что они умерли первыми, а потому, что они могли быть жертвами убийства, тогда как смерть Джона Доу выглядела несчастным случаем. К тому времени когда Кэткарт взялся за Джона Доу, детективы давно уже отбыли в Огасту, и скатертью им дорога.
  
  — Я присутствовал при вскрытии, когда к нему приступили, потому что в те дни и в этих краях являлся почти что профессиональным фотографом, а полиции хотелось получить «фото спящего». Это европейский термин, и он означает портрет, достаточно презентабельный для публикации в газетах. То есть труп должен максимально напоминать человека, который просто спит.
  
  Стефани смотрела на них с интересом и ужасом.
  
  — И получается?
  
  — Нет, — ответил Винс, но добавил: — Разве что ребенок поверит. Или если взглянуть быстро, закрыв один глаз. В данном случае снимок следовало сделать до вскрытия, потому что Кэткарт полагал, что ему, учитывая посторонний предмет в горле, возможно, придется очень сильно оттягивать нижнюю челюсть.
  
  — Но вы бы не подумали, что он спит, даже если бы подбородок притянули к макушке ремнем, чтобы не дать рту открыться? — Стефани не смогла сдержать улыбку. Ужасно, но это казалось забавным; какое-то отвратительное существо в ее разуме подсовывало ей один карикатурный образ за другим.
  
  — Нет, конечно же, нет, — согласился Винс и тоже улыбнулся. Как и Дейв. Если она и ненормальная, то не одна такая. Слава богу. — Если на то пошло, думаю, он напоминал труп с зубной болью.
  
  Тут они все рассмеялись. Стефани в очередной раз сказала себе, что любит этих стариков, любит всем сердцем.
  
  — Над смертью тоже надо смеяться. — Винс взял с перил стакан колы. Глотнул, поставил стакан обратно. — Особенно в моем возрасте. Я чувствую запах этой паскуды за каждой дверью, ощущаю ее дыхание на подушке, которой раньше пользовались мои жены — да благословит Господь их обеих, — когда выключаю свет. Над смертью тоже надо смеяться.
  
  — В любом случае, Стеффи, я сфотографировал лицо — сделал «фото спящего», — и фотографии получились такими, как мы и ожидали. На лучшей он выглядел спящим после жуткой попойки или, возможно, коматозником. Ее мы неделей позже и опубликовали. Эту фотографию также опубликовали в бангорской «Дейли ньюс» и в газетах Эллсуорта и Портленда. Никакой пользы, это, конечно, не принесло, во всяком случае, не помогло найти людей, которые знали покойного, и со временем мы выяснили, что на то была веская причина.
  
  — Тем временем Кэткарт занялся своим делом, а поскольку двое тупиц из Огасты вернулись в то самое место, откуда прибыли, он не возражал против моего присутствия. При условии, что я ничего не напечатаю в газете без его одобрения. Разумеется, я согласился и, само собой, не напечатал.
  
  — Начав с головы, Кэткарт первым делом вытащил кусок мяса, который док Робинсон ранее обнаружил в горле этого парня.
  
  — «Вот тебе и причина смерти, Винс», — сказал мне Кэткарт, и церебральная эмболия (до которой он докопался гораздо позже, после того как я уехал, чтобы успеть на паром к Лосиному острову) не изменила его мнения. По словам Кэткарта, окажись рядом человек, который воспользовался бы приемом Геймлиха — или сумей покойник провести его сам, — не лежал бы он сейчас на стальном столе с канавками по краям.
  
  — «Далее, содержимое желудка, позиция один, и под этим я подразумеваю то, что находится наверху, полуночный перекус. Эта пища еще не начала перевариваться, когда наш человек умер, и все процессы остановились. Просто стейк. Возможно, шесть или семь кусков, хорошо пережеванных». Кэткарт полагал, что съедено порядка четырех унций.
  
  — «Наконец, содержимое желудка, позиция два, и мы говорим об ужине. Эта часть пищи в значительной степени переварилась…» Я не хочу вдаваться в подробности, но смысл в том, что доктор Кэткарт все равно смог определить, что поужинал покойный рыбой с салатом и картофелем фри, за шесть-семь часов до смерти.
  
  — «Я не Шерлок Холмс, док, — говорю я, — но уверен, что могу предложить более точную догадку».
  
  — «Правда?» — в его голосе слышится скепсис.
  
  — «Ага, — киваю я. — Думаю, он поужинал в «Керлис» или «Дженс», что на набережной, или в «Янкос», что на Лосином острове».
  
  — «Почему именно там, если в радиусе двадцати миль пять десятков ресторанов подают на ужин рыбу даже в апреле? — спрашивает он. — Почему не в «Серой чайке», если на то пошло?»
  
  — «Потому что «Серая чайка» не опускается до того, чтобы подавать рыбу с картофелем фри, — говорю я, — а покойник ел именно это».
  
  — Знаешь, Стеффи, до этого момента я держался, но тут меня начало мутить. «В тех трех заведениях, которые я упомянул, продают рыбу и картофель фри, — говорю я, — и я уловил запах уксуса, как только ты вскрыл его желудок». Тут пришлось рвануть в маленький туалет, где меня вырвало.
  
  — Но я оказался прав. Тем же вечером я проявил «фото спящего» и на следующий день показал в едальнях, где предлагали рыбу и картофель фри. В «Янкос» никто его не видел, но девушка в «Дженс», которая продавала еду на вынос, узнала сразу. Она сказала, что его заказ состоял из рыбной корзинки с чипсами и бутылки колы или диет-колы, она точно не помнила, и обслуживала она его во второй половине дня, ближе к вечеру. Он сел за один из столиков и ел, глядя на воду. Я спросил, говорил ли он что-нибудь, и она ответила, что нет, разве что «пожалуйста» и «благодарю». Я спросил, не заметила ли она, куда он пошел после того, как поел — где-то в половине шестого, — и она ответила, что нет.
  
  Винс посмотрел на Стефани.
  
  — Я думаю, он пошел к пристани, чтобы успеть на шестичасовой паром к Лосиному острову. Времени как раз хватало.
  
  — Ага, я всегда так и думал, — вставил Дейв.
  
  Стефани выпрямилась, словно ее осенило.
  
  — Дело было в апреле. В середине апреля на побережье штата Мэн, но его нашли без пиджака. Он был в пиджаке или куртке, когда его обслуживали в «Дженс»?
  
  Мужчины улыбнулись, словно она только что решила сложное уравнение. Но Стефани знала, что их работа — даже на скромном уровне «Островного еженедельника» — состояла не в решении уравнений, а в выявлении того, что следовало решить.
  
  — Это хороший вопрос, — кивнул Винс.
  
  — Отличный вопрос, — согласился Дейв.
  
  — Я приберегал эту часть, — продолжил Винс, — но раз это не история в полном смысле этого слова, приберегать хорошие части нет нужды… и если ты хочешь получить ответы, дорогуша, то магазин закрыт. Девушка, выдававшая заказы в «Дженс», точно не помнила, а остальные не помнили его вообще. Я полагаю, мы должны считать, что нам еще в каком-то смысле повезло. Если бы он подошел к ее прилавку в середине июля, когда в таких заведениях миллион людей и все хотят рыбную корзинку с картофелем фри, сандвичи с лобстером и мороженое, она запомнила бы его при одном условии: если бы он скинул брюки и показал ей зад.
  
  — Может, не запомнила бы и тогда, — сказала Стефани.
  
  — Это правильно. Как бы то ни было, она запомнила его самого, а не одежду. Я не слишком на нее нажимал, потому что она могла что-то вспомнить, чтобы доставить мне удовольствие… или чтобы я от нее отстал. Она сказала: «Вроде бы он был в светло-зеленой куртке, мистер Тиг, но я могу ошибиться». И она могла ошибиться, но ты знаешь… я склонен думать, что так оно и было. И он действительно подходил к прилавку в зеленой куртке.
  
  — Тогда где она? — спросила Стефани. — Эта куртка нашлась?
  
  — Нет, — ответил Дейв, — так что, возможно, куртки и не было. Хотя я представить себе не могу, что он делал в апрельскую ночь на продуваемом холодным ветром берегу в одной рубашке.
  
  Стефани повернулась к Винсу, ей хотелось задать тысячу вопросов — все срочные и ни одного четко сформулированного.
  
  — Чего улыбаешься, дорогуша? — спросил Винс.
  
  — Не знаю. — Она помолчала. — Нет, знаю. У меня такая чертова прорва вопросов, что я не знаю, с какого начать.
  
  Оба старика расхохотались. Дейв вытащил большой носовой платок из заднего кармана и вытер глаза.
  
  — Как тебя проняло! — воскликнул он. — Да, мэм! Вот что я тебе скажу, Стефф. Почему бы не представить себе, что ты на Благотворительной осенней распродаже и участвуешь в лотерее, главным призом которой является набор пищевых контейнеров «Тапперуэр»? Просто закрой глаза и вытащи билетик из круглого аквариума.
  
  — Хорошо, — кивнула Стефани и если не полностью, то частично последовала совету.
  
  — А отпечатки пальцев мертвеца? Стоматологическая карта? Я думала, если речь идет об опознании мертвецов, такие сведения тут же дают результат.
  
  — Большинство людей так думает, и, наверное, обоснованно, — ответил Винс, — но ты должна помнить, Стефф, что мы говорим о восьмидесятом годе. — Он улыбался, но его глаза оставались серьезными. — Никакой тебе компьютерной революции, я уж не говорю об Интернете, этом удивительном инструменте, который молодежь вроде тебя воспринимает как что-то само собой разумеющееся. В восьмидесятом могли сверить отпечатки пальцев и стоматологическую карту нелича — так в полиции называют неопознанную личность — с отпечатками и картой человека, которым этот нелич мог быть, но проверка по картотекам разыскиваемых преступников в полицейских управлениях заняла бы годы. И мы говорим об одном человеке, а сколько их ежегодно пропадает в Соединенных Штатах? Даже если ограничить список мужчинами от тридцати до сорока лет. Нереально, дорогуша.
  
  — Но я думала, в вооруженных силах эту информацию хранили в компьютерах даже в…
  
  — Сомневаюсь в этом, — прервал ее Винс. — А если бы и хранили, не верю, что им отсылали отпечатки пальцев Парня из Колорадо.
  
  — В любом случае опознание нашего парня началось не с отпечатков пальцев и не со стоматологической карты, — вставил Дейв. Он поглаживал широкую грудь и наслаждался предзакатными солнечными лучами, падавшими под углом, но по-прежнему теплыми. — Как я понимаю, это называется «перейти к главному».
  
  — Так с чего же началось опознание?
  
  — Для этого нам надо вернуться к Полу Дивейну, — ответил Винс, — и я с удовольствием к нему возвращаюсь, потому что, как я и говорил, здесь как раз есть история, а истории — это мое дело. Они — моя тема, как говорили в давние, давние времена. Дивейн — глоточек Горацио Элджера[511], маленький, но приятный. «Борьба и успех». «Работа и победа».
  
  — «Моча и уксус», — предложил Дейв.
  
  — Если тебе угодно, — кивнул Винс. — Конечно, ага, если тебе угодно. Дивейн уезжает с этими двумя тупыми копами, О’Шенни и Моррисоном, как только Кэткарт выдает им предварительные результаты вскрытия двух жертв пожара в многоквартирном доме, потому что им глубоко плевать на жертву несчастного случая Джона Доу, умершего на пляже Лосиного острова. Кэткарт тем временем копается в кишках Джона Доу в присутствии твоего покорного слуги. В свидетельство о смерти записывается «асфиксия, вызванная перекрытием дыхательных путей» или другой медицинский эквивалент. В газеты отправляется «фото спящего», которое наши викторианские предки более точно называли «посмертным портретом». И никто не звонит в управление генерального прокурора или в полицию штата в Огасте, чтобы сообщить о пропавшем отце, или дяде, или брате.
  
  — Похоронное бюро Тиннока продержало его в своем морге шесть дней. Такого закона нет, но, как во многих делах такого сорта, Стеффи, ты узнаешь, что это общепринятый порядок. Все в похоронном бизнесе это знают, хотя никто и не скажет почему. По прошествии этого периода Эйб Карви забальзамировал труп, поскольку его никто не востребовал. Он остался Джоном Доу. И тело перевезли в склеп похоронного бюро на кладбище «Морской вид»…
  
  — От этой части вашего рассказа мурашки бегут по коже, — признала Стефани. Она буквально видела этого мужчину в склепе, почему-то не в гробу (хотя похоронное бюро наверняка уложило тело в какой-нибудь дешевый ящик), а просто лежащим на каменном постаменте под простыней. Посылка, оставленная в почтовом отделении страны мертвых.
  
  — Ага, есть такое, немного, — согласился Винс. — Хочешь, чтобы я продолжил?
  
  — Если остановитесь, я вас убью, — ответила Стефани.
  
  Он кивнул, уже без улыбки, но довольный ее реакцией. Она не могла сказать, откуда ей это известно, но знала.
  
  — Тело пролежало в склепе все лето и половину осени. Пришел ноябрь, тело оставалось неопознанным и невостребованным, поэтому его решили похоронить. — У Винса с его выговором янки «похоронить» рифмовалось с «порубить». — Пока земля не замерзла и не стало трудно копать, ты понимаешь.
  
  — Да, — тихо ответила Стефани. И она понимала. На этот раз не почувствовала телепатического общения стариков, но, вероятно, без этого не обошлось, потому что продолжил историю (какой бы она ни была) Дейв, без единого намека от издателя «Островного еженедельника».
  
  — Дивейн закончил стажировку у О’Шенни и Моррисона, которая не доставила ему никакого удовольствия. Вероятно, даже подарил им по галстуку или чему-то такому, отмучившись три месяца, или четыре, или сколько там ему полагалось. Думаю, я говорил тебе, Стефани, что этот парень не опускал рук перед трудностями. Но уехав отсюда и передав все необходимые бумаги в свой колледж — я думаю, в Джорджтауне, но ты не сердись на меня, если это не так, — он вновь начал учиться, сосредоточившись на дисциплинах, необходимых для поступления в юридическую школу. И на этом, если не считать двух моментов, Пол Дивейн покидает эту историю, которая, по словам Винса, вовсе и не история, за исключением, возможно, этой части. Первый момент: Дивейн улучил возможность заглянуть в пакет с уликами и просмотрел личные вещи Джона Доу. Второй: у него завязались серьезные отношения с девушкой, которая привела его домой, чтобы познакомить с родителями, как девушки часто делают в случае серьезности отношений, и у отца этой девушки была как минимум одна дурная привычка, в те дни более распространенная, чем ныне. Он курил сигареты.
  
  Голова у Стефани варила хорошо (о чем оба старика знали), и она тут же вспомнила пачку сигарет, выпавшую на песок пляжа Хэммока, когда мертвец завалился набок. Джонни Грэвлин (нынешний мэр Лосиного острова) поднял ее и вернул в нагрудный карман мертвеца. И тут Стефани осенило: озарение полыхнуло слепящим пламенем. Стефани дернулась, словно от укола. Ее нога задела стоявший на полу стакан и опрокинула его. Кола, пузырясь, растеклась по старым доскам террасы, через щели закапала на камни и сорняки внизу. Старики не обратили на это внимания. Они прекрасно знали, что происходит — человеку открылась истина, — и наблюдали за своей стажеркой с интересом и радостью.
  
  — Акцизная марка! — Стефани едва не вопила. — На дне каждой пачки есть акцизная марка!
  
  Старики зааплодировали, негромко, но искренне.
  Глава 10
  
  — Позволь мне сказать, — вновь заговорил Дейв, — что увидел юный мистер Дивейн, когда, нарушая запрет, заглянул с пакет с уликами, Стеффи. Я уверен, он сделал это просто назло детективам-тупицам, а не потому, что надеялся обнаружить что-то важное среди немногочисленных предметов. Прежде всего, там лежало обручальное кольцо Джона Доу: золотое, узкое, без выгравированного имени, даже без даты свадьбы.
  
  — Они не оставили кольцо на его… — Стефани увидела, что старики смотрят на нее, и поняла глупость собственного предположения. Если бы мертвеца опознали, кольцо бы вернули. Оно могло лечь в землю, надетое на палец, если бы того пожелала семья покойного. Но до опознания кольцо оставалось уликой и хранилось в положенном месте. — Нет, разумеется, нет, — признала она свою ошибку. — Чуть не сморозила глупость. Но вот что… Где-то все-таки была миссис Доу. Жена Парня из Колорадо. Так?
  
  — Ага, — с неохотой ответил Винс Тиг. — И мы ее нашли. Со временем.
  
  — И маленькие Доу тоже были? — спросила Стефани, думая о том, что у мужчины такого возраста детей могло быть много.
  
  — Давай пока отложим этот вопрос, — предложил Дейв.
  
  — Ой, — вырвалось у Стефани. — Извините.
  
  — Извиняться не за что. — Он чуть улыбнулся. — Просто не хочется терять то место, где остановился. А это очень легко, когда… Как это лучше сказать, Винс?
  
  — Когда нет связующей нити. — Винс тоже улыбался, но глаза его слегка затуманились. Стефани задалась вопросом, не связано ли это с маленькими Доу.
  
  — Именно, нет связующей нити. — Дейв кивнул, задумался, а потом продемонстрировал, что не потерял того места, где остановился. — В пакете для улик лежали обручальное кольцо, семнадцать долларов купюрами — десятка, пятерка и две по одному, — пригоршня мелочи, где-то на бакс. И еще, по словам Дивейна, одна иностранная монетка. Судя по буквам, сказал он, возможно, русская.
  
  — Русская? — изумилась Стефани.
  
  — Такой алфавит называют кириллицей, — пробормотал Винс.
  
  Дейв двинулся дальше.
  
  — В пакете также лежали упаковка мятных пастилок «Сертс» и упаковка жевательной резинки «Биг рэд» без одной пластинки. Еще книжица спичек с рекламой купонов на лицевой стороне — я уверен, ты такие видела, их раздают во всех магазинах, — и Дивейн сказал, что по книжице чиркнули только один раз, оставив четкую розовую линию. И наконец, сигаретная пачка, вскрытая, без одной или двух сигарет. Дивейн думал, что из пачки достали только одну сигарету, а подтверждение тому — книжица спичек, по которой чиркнули один раз.
  
  — И никакого бумажника. — В голосе Стефани не слышалось вопросительных ноток.
  
  — Да, мэм.
  
  — И никаких документов.
  
  — Абсолютно.
  
  — Не рассматривалась ли версия, что кто-то прошел мимо, украв остаток стейка мистера Доу вместе с его бумажником? — спросила Стефани, и с ее губ сорвался смешок, прежде чем она успела прикрыть рот рукой.
  
  — Стеффи, мы рассматривали и эту версию, и все другие, — ответил Винс. — В том числе экзотические: его сбросила на пляж Хэммока одна из летающих тарелок, именуемых в этих краях Береговыми огнями.
  
  — Месяцев через шестнадцать после того, как Джонни Грэвлин и Нэнси Арно нашли этого человека, — продолжил рассказ Дейв, — Пола Дивейна пригласили провести выходные в родительском доме его подруги, в Пенсильвании. К тому времени он и думать забыл о Лосином острове, пляже Хэммока и Джоне Доу. По его словам, они с подругой вечером собирались то ли в кино, то ли куда-то еще. Родители находились на кухне, домывали посуду после ужина — прибирались, как у нас говорят, — и хотя Дивейн предложил помочь, его отправили в гостиную, сославшись на его незнание, где что лежит. Там он сидел, смотрел телевизор, и его взгляд случайно упал на кресло Папы Медведя, а на маленьком столике рядом с креслом, вместе с «ТВ-гидом» и зажигалкой Папы Медведя, лежала пачка сигарет Папы Медведя.
  
  Он помолчал, улыбнулся Стефани и пожал плечами.
  
  — Странно, как иной раз все складывается. Заставляет задуматься, почему гораздо чаще не складывается. Если бы пачка лежала по-другому, крышкой к Полу, а не донышком, наш Джон Доу, возможно, так и остался бы Джоном Доу, не став ни Парнем из Колорадо, ни мистером Джеймсом Коганом из Нидерленда, города, расположенного чуть западнее Боулдера. Но пачка лежала донышком к Полу Дивейну, и он увидел акцизную марку. Именно марку, вроде почтовой, и она навела его на мысль о пачке сигарет в пакете для улик.
  
  — Видишь ли, Стеффи, один из надзирателей Пола Дивейна — я не помню, О’Шенни или Моррисон — курил, и среди прочего Полу предписывалось покупать сигареты «Кэмел». Тоже с акцизными марками, но не такими, как на пачке в пакете с уликами. Ему показалось, что на пачках сигарет, продававшихся в штате Мэн, которые он и покупал для детектива, марки чернильные, вроде тех печатей, какие тебе иногда ставят на руку, если ты приходишь на танцы в маленьком городке, или… Ну, не знаю…
  
  — На Ежегодный праздник окончания лета на ферме Жернера с катанием на возу сена и пикником? — с улыбкой спросила Стефани.
  
  — Именно! — воскликнул Дейв, нацелив на нее пухлый палец. — В общем, это не тот случай, когда ты подпрыгиваешь и кричишь: «Эврика!» — но в те выходные Пол Дивейн мысленно вновь и вновь возвращался к этой пачке сигарет, потому что ему не давали покоя воспоминания о другой пачке, в пакете для улик. Ранее Пол Дивейн исходил из того, что на пачке сигарет Джона Доу обязательно должна стоять акцизная марка штата Мэн, откуда бы он ни приехал в этот штат.
  
  — Почему?
  
  — Потому что из пачки достали только одну сигарету. И какому курильщику хватит одной на шесть часов?
  
  — Не заядлому?
  
  — Человека, у которого в кармане целая пачка, а за шесть часов он выкуривает только одну сигарету, вообще курильщиком не назовешь, — мягко вставил Винс. — Опять же, Дивейн видел язык мертвеца. И я видел… Когда стоял на коленях рядом с ним и направлял в рот луч отоскопа доктора Робинсона. Язык был розовый, как мятная конфетка. Язык некурящего.
  
  — И книжица спичек, — задумчиво добавила Стефани. — По которой чиркнули один раз.
  
  Винс Тиг улыбался. Улыбался и кивал.
  
  — Один раз.
  
  — И зажигалки не было?
  
  — Не было, — хором ответили старики и рассмеялись.
  Глава 11
  
  — Дивейн подождал до понедельника, — вновь заговорил Дейв, — а поскольку эта неувязка с сигаретами не давала ему покоя, хотя прошло почти полтора года после того, как он закрыл для себя эту часть своей жизни, он позвонил мне и объяснил, что у него возникла идея: возможно, только возможно, пачка сигарет, которую Джон Доу носил с собой, куплена не в штате Мэн. А если так, то акцизная марка на донышке подскажет, из какого штата он приехал. Пол высказался в том смысле, что Джон Доу, скорее всего, некурящий, но в любом случае акцизная марка может стать ниточкой, которая позволит распутать весь клубок. Я с ним согласился, но спросил, почему он позвонил мне. Он ответил, что не знает никого, кто мог бы этим заинтересоваться по прошествии столь долгого срока. Он не ошибся: меня это по-прежнему интересовало — как и Винса, — и насчет акцизной марки его догадка тоже оказалась верной.
  
  — Как тебе известно, я не курильщик и никогда им не был, и это одна из причин, благодаря которым я дожил до такого солидного — шестьдесят пять лет — возраста и нахожусь в столь блестящей форме…
  
  Винс что-то буркнул и отмахнулся, а Дейв продолжил, не обращая на него внимания:
  
  — Короче, я прогулялся по улице до газетного киоска «Бэйсайд ньюс» и попросил разрешения взглянуть на пачку сигарет. Взял пачку и увидел, что акцизная марка чернильная и совсем не напоминает почтовую. После этого я позвонил в управление генерального прокурора и поговорил с неким Мюрреем в Архиве вещественных доказательств. Разговаривал с ним как можно дипломатичней, Стефф, потому что эта парочка тупых детективов по-прежнему работала…
  
  — И они проглядели потенциально важную зацепку, так? — спросила Стефани. — Она могла сузить поиски Джона Доу до одного штата. И лежала у них под носом.
  
  — Да, — кивнул Винс, — и они никоим образом не могли возложить вину на своего стажера, потому что приказали ему не соваться в пакет с уликами. Плюс к тому времени, когда стало ясно, что он их ослушался…
  
  — …они уже не могли его достать.
  
  — Золотые слова, — согласился Дейв. — Но им в любом случае ничего не грозило. Помни, они расследовали реальное убийство в Тинноке — два трупа на пожарище, а Джон Доу всего лишь подавился куском мяса.
  
  — Но… — В голосе Стефани слышалось сомнение.
  
  — Но они протупили, не стесняйся так сказать, ты среди друзей. — Дейв широко ей улыбнулся. — Однако «Еженедельник» не собирался никоим образом досадить этим детективам. Я первым делом довел это до Мюррея, также отметив, что это не криминальный вопрос. Просто мне хотелось выяснить, кто этот бедолага, потому что где-то родственники, скорее всего, сбились с ног, разыскивая его и не зная, что с ним случилось. Мюррей ответил, что свяжется со мной, как только появится какая-то ясность. Чего я, собственно, от него и ожидал, но день у меня все равно прошел в тревоге. А вдруг я что-то сделал не так? Я ведь мог обратиться к доку Робинсону и попросить его позвонить в Огасту. Мог даже уговорить на это Кэткарта, да только таскать каштаны из огня чужими руками — не по мне. Наверное, это банально, но я искренне верю: в девяти случаях из десяти лучше честности ничего нет. Просто я волновался из-за того, что этот случай может оказаться десятым.
  
  — В итоге все получилось как нельзя лучше. Мюррей перезвонил мне, когда я уже не ждал звонка и начал собираться домой. Так ведь обычно и бывает?
  
  — Кто над чайником стоит — у того он не кипит, — подтвердил Винс.
  
  — Господи, это же афоризм, дайте мне бумагу и ручку, чтобы я смог это записать. — Дейв улыбнулся во весь рот. Эта улыбка скинула с его лица не один десяток лет, буквально превратила старика в мальчишку. Потом он вновь стал серьезным, и мальчишка исчез.
  
  — В больших городах улики постоянно теряются, это я понимаю, но Огасту нельзя считать большим городом, пусть это и столица штата. Сержант Мюррей без проблем нашел пакет с уликами и описью, подписанной Полом Дивейном. По его словам, нашел через десять минут после нашего разговора. Оставшееся время ушло на то, чтобы добыть разрешение ознакомить меня с содержимым пакета… и ему это удалось. Джон Доу носил с собой пачку сигарет «Винстон», и на донышке имелась акцизная марка, как и запомнил Пол Дивейн, напоминающая почтовую, с надписью «Колорадо» крохотными черными буквами. Мюррей сказал, что передал эту информацию помощнику генерального прокурора, и они попросили сообщить до публикации, если нам удастся продвинуться в опознании Парня из Колорадо. Так он его назвал, поэтому, как я понимаю, автором прозвища является сержант Мюррей из Архива вещественных доказательств управления генерального прокурора. Он также выразил надежду, если с опознанием все получится, увидеть в нашей газете упоминание о том, что управление генерального прокурора оказало нам всяческое содействие. Знаешь, я подумал, что это очень мило.
  
  Стефани наклонилась вперед, со сверкающими глазами, полностью захваченная рассказом.
  
  — И что вы сделали после этого? Как поступили?
  
  Дейв уже открыл рот, чтобы ответить, но рука Винса коснулась его полного плеча.
  
  — И как, по-твоему, мы поступили, дорогуша?
  
  — Опять учеба? — спросила она.
  
  — Именно так.
  
  И поскольку по выражению глаз и строго поджатым губам Стефани понимала, что он хочет услышать от нее правильный ответ, она задумалась, а когда заговорила, тщательно подбирала слова.
  
  — Вы… Вы сделали копии «фотографии спящего»…
  
  — Ага. Сделали.
  
  — А потом… м-м-м… Вы разослали их вместе с вырезками статей… Сколько колорадских газет их получили?
  
  Винс улыбнулся, кивнул, поднял руки с оттопыренными большими пальцами.
  
  — Семьдесят восемь, миз Маккэнн, и не скажу за Дейва, но я удивился, как дешево нам это обошлось, учитывая количество писем, даже для восемьдесят первого года. Мы не потратили и сотни долларов, включая почтовые марки.
  
  — Разумеется, мы списали их на производственные расходы, — вставил Дейв, который выполнял еще и обязанности бухгалтера. — Каждый цент. Имели полное право.
  
  — И сколько газет опубликовали фотографию?
  
  — Все до единой! — воскликнул Винс и хлопнул ладонью по худому бедру. — Ага! Даже «Денвер пост» и «Роки-Маунтин ньюс». Благодаря только одному неизвестному и крепкой связующей нити. Ты понимаешь?
  
  Стефани кивнула. Просто и красиво. Она понимала.
  
  Винс кивнул в ответ, сияя как медный таз.
  
  — Неопознанный мужчина, возможно, из Колорадо, найден на островном пляже Мэна, в двух тысячах миль! Ни слова о куске стейка, застрявшего в глотке, ни слова о пиджаке или куртке, которую взял неизвестно кто и унес неизвестно куда (а может, этого пиджака/куртки вообще не было), ни слова о русской монете в кармане! Только Парень из Колорадо, классическая нераскрытая тайна, и, конечно же, фотографию опубликовали все газеты, даже бесплатные, в которых обычно можно найти только купоны.
  
  — Через два дня после того как в конце октября восемьдесят первого года боулдерская газета опубликовала фотографию, мне позвонила женщина, Арла Коган. Она жила в Нидерленде, городке, расположенном в горах, чуть выше Боулдера, и в апреле прошлого года у нее пропал муж, оставив ее с шестимесячным — на тот момент — ребенком. По ее словам, звали его Джеймс, и, хотя она понятия не имела, как он мог оказаться на острове у побережья Мэна, мужчина на фотоснимке, опубликованном в «Камере», очень походил на ее мужа. Ага, очень походил. — Он помолчал. — Предполагаю, она знала, что дело не просто в сходстве, потому что больше ничего сказать не смогла и расплакалась.
  Глава 12
  
  Стефани попросила Дейва произнести по буквам имя миссис Коган, потому что сразу не поняла его из-за сильного мэнского выговора Дейва Боуи.
  
  Он произнес, а потом добавил:
  
  — Отпечатков его пальцев у нее не нашлось — естественно, откуда им взяться у брошенной бедняжки, — но она назвала мне фамилию стоматолога, услугами которого они пользовались, и…
  
  — Стоп, стоп, стоп! — Стефани вскинула руку, как коп-регулировщик. — Этот Коган, чем он зарабатывал на жизнь?
  
  — Работал художником в денверском рекламном агентстве, — ответил Винс. — Я видел несколько его работ и могу сказать, что получалось у него неплохо. На национальный уровень он бы никогда не вышел, но если вам требовался рекламный плакат с женщиной, поднимающей рулон туалетной бумаги с таким видом, будто она только что поймала рекордных размеров форель, Коган нарисовал бы его в лучшем виде. В Денвер он ездил дважды в неделю, по вторникам и средам, на деловые встречи и обсуждения тех или иных рекламных кампаний. Остальное время работал дома.
  
  Стефани повернулась к Дейву:
  
  — Стоматолог переговорил с Кэткартом, медицинским экспертом, правильно?
  
  — Ты летишь на всех парусах, Стефф. Кэткарт не располагал рентгеновским снимком ротовой полости Парня, потому что не счел необходимым отправлять труп в Мемориальную окружную больницу, где эти снимки могли сделать. Но он описал все пломбы и две коронки. Все совпало. Он пошел дальше и отослал нидерлендской полиции копии отпечатков пальцев покойного. Те вызвали специалиста из полицейского управления Денвера, чтобы он отыскал в домашнем кабинете Джеймса Когана отпечатки его пальцев. Миссис Коган — Арла — утверждала, что никаких отпечатков не найти, поскольку она все вымыла и вычистила, когда окончательно смирилась с тем, что ее любимый Джим не вернется. Он или бросил ее, во что она не могла поверить, или с ним случилось что-то ужасное: в это она как раз начинала верить.
  
  — Дактилоскопист не сомневался: если Коган проводил «достаточно времени» в комнате, которая служила ему кабинетом, отпечатки найдутся. — Дейв помолчал, вздохнул, провел рукой по остаткам волос. — Они нашлись, и все точно узнали, кем был Джон Доу, также известный как Парень из Колорадо: Джеймсом Коганом, сорока двух лет от роду, из Нидерленда, мужем Арлы Коган, отцом Майкла Когана, шестимесячного на момент исчезновения отца, двухгодовалого на момент опознания последнего.
  
  Винс встал и потянулся, упершись руками в поясницу.
  
  — Как насчет того, чтобы пойти в дом? Становится прохладно, а история еще не закончена.
  Глава 13
  
  Они по очереди побывали в туалете, упрятанном в нише за офсетной печатной машиной, которая больше не использовалась (газету печатали в Эллсуорте, еще с 2002 года). Пока Дейв справлял нужду, Стефани включила Мистера Кофе. Если история-которая-не-была-историей растянется еще на час или около того (а она предполагала, что такое возможно), никто из них не откажется от чашечки.
  
  Когда все собрались вновь, Дейв принюхался, глянул в сторону маленькой кухни и одобрительно кивнул.
  
  — Мне нравятся женщины, которые не считают работу на кухне рабским трудом только потому, что сами зарабатывают на жизнь.
  
  — То же самое я думаю о мужчинах, — ответила Стефани, а когда он засмеялся и кивнул (ей опять удалась шутка, вторая за день, рекорд), она указала на огромную старую печатную машину. — Вот что мне кажется рабским трудом.
  
  — Эта машина выглядит хуже, чем есть на самом деле, но та, что стояла здесь раньше, была совсем кошмарной. Она могла отхватить руку, если зазеваешься, и пыталась проделать это, даже если ты ни на мгновение не терял бдительности. Так на чем мы остановились?
  
  — На женщине, которая только-только выяснила, что стала вдовой, — ответила Стефани. — Как я понимаю, она приезжала, чтобы забрать тело.
  
  — Да, — кивнул Дейв.
  
  — И один из вас привез ее сюда из аэропорта Бангора?
  
  — А как ты думаешь, дорогуша?
  
  Над этим вопросом Стефани раздумывать не пришлось. К концу октября или началу ноября 1981 года для властей Мэна Парень из Колорадо стал далеким прошлым. Да и будучи жертвой несчастного случая, с самого начала казался мелочовкой. Еще одним неопознанным трупом, не более того.
  
  — Разумеется, привезли. Вы двое были ее единственными друзьями во всем штате Мэн. — Эта мысль произвела на нее впечатление, заставила осознать, что Арла Коган была (и, скорее всего, оставалась) реальным человеком — не персонажем в детективе Агаты Кристи или сериале «Она написала убийство».
  
  — Я привез ее, — тихим голосом ответил Винс. Наклонился вперед, рассматривая свои сцепленные руки, скрюченные артритом. — И она оказалась совсем не такой, как я ее себе представлял. Я нарисовал картинку в голове, отталкиваясь от ложной идеи. Конечно, мне следовало знать, что так и будет. Я проработал в газетном бизнесе шестьдесят пять лет — столько же, сколько прожил мой подельник, и он уже не такой красавчик, за какого себя принимает, — и за это время насмотрелся на покойников. Большинство из них чертовски быстро вышибало из головы романтическую хрень вроде: «Так тиха, чиста…» Трупы отвратительны. Многие уже и не похожи на людей. Но к Парню из Колорадо это не относилось. Он выглядел достаточно хорошо, чтобы стать персонажем какой-нибудь романтической поэмы мистера По. Я сфотографировал его до вскрытия, разумеется, надо об этом помнить, и, если смотреть на фотографию больше секунды или двух, он выглядел мертвее мертвого (во всяком случае, для меня), но все равно оставалось в нем что-то приятное глазу: пепельные щеки, бледные губы, чуть тронутые лавандовым цветом веки.
  
  — Б-р-р-р. — Стефани поежилась, но при этом она понимала, о чем говорил Винс, и да, на ум пришло стихотворение По. О потерянной Линор.
  
  — Ага, по мне, так звучит как настоящая любовь, — кивнул Дейв и поднялся, чтобы налить кофе.
  Глава 14
  
  Винс Тиг вылил в свою кружку, как показалось Стефани, половину пакета молока со сливками, а потом продолжил. С печальной улыбкой.
  
  — Я хочу сказать, что ожидал увидеть белокожую черноволосую красавицу. А встретил пухленькую рыжую с множеством веснушек. Я ни на минуту не усомнился в ее горе и тревоге, но, должен сказать, она относилась к тем, кто ест, а не постится, когда крысы гложут нервы. Ее родители приехали из Омахи или Де-Мойна, а может, откуда-то еще, чтобы присмотреть за ребенком, и я никогда не забуду, какой потерянной и одинокой она выглядела, выйдя из «рукава» в аэропорту, с небольшой дорожной сумкой, которую обеими руками прижимала к пухлой груди. Она выглядела совсем не так, как я ожидал, совсем не потерянной Линор…
  
  Стефани подпрыгнула и подумала: Может, телепатия связывает уже нас троих?
  
  — …но я сразу понял, кто она. Помахал ей, и она подошла ко мне, спросила: «Мистер Тиг?» И когда я ответил, что да, он самый, она поставила сумку на пол, обняла меня и сказала: «Спасибо, что приехали встретить меня. Спасибо за все. Я не могла поверить, что это он, но, посмотрев на фотографию, поняла: он».
  
  — Путь сюда неблизкий — никто не знает этого лучше тебя, Стефф, — и нам хватило времени на разговоры. Первым делом она спросила, представляю ли я себе, каким ветром Джима занесло на побережье Мэна. Я ответил, что понятия не имею. Потом она спросила, зарегистрировался ли он в одном из местных мотелей в среду вечером… — Он замолчал и посмотрел на Дейва. — Я прав? Насчет вечера среды?
  
  Дейв кивнул.
  
  — Она спрашивала насчет вечера среды, потому что Джонни и Нэнси нашли его в четверг утром. Двадцать четвертого апреля одна тысяча девятьсот восьмидесятого года.
  
  — Вы это помните, — поразилась Стефани.
  
  Дейв пожал плечами.
  
  — Такой мусор сидит в голове крепко, как заноза, — ответил он, — зато по пути домой я забываю купить хлеб, и приходится вновь выходить под дождь.
  
  Стефани повернулась к Винсу.
  
  — Конечно же, он не зарегистрировался в мотеле в среду вечером, иначе вы не могли бы так долго называть его Джоном Доу. Он, правда, мог зарегистрироваться под вымышленным именем, но в местных мотелях никто из постояльцев не пропадал.
  
  Он начал кивать прежде, чем она закончила.
  
  — После того как Парня из Колорадо нашли на пляже Хэммока, мы с Дейвом три или четыре недели — разумеется, в свободное от работы время — объезжали мотели, как сказал бы мистер Йейтс, «все шире — круг за кругом»[512], с Лосиным островом в центре. Летом, когда борьбу за отдыхающих ведут четыре сотни мотелей, гостиниц, кемпингов, пансионов и пансионатов, расположенных в половине дня езды от тиннокского парома, это была бы непосильная задача, но в апреле много времени у нас не ушло, потому что семьдесят процентов этих заведений закрыты со Дня благодарения до Дня памяти. Мы показывали фотографию всем, Стеффи.
  
  — Напрасный труд?
  
  — Будь уверена, — подтвердил Дейв.
  
  Она повернулась к Винсу.
  
  — И что она вам ответила, когда вы рассказали ей о ваших поисках?
  
  — Ничего. Сидела, сбитая с толку. — Он помолчал. — Немного поплакала.
  
  — Разумеется, поплакала, бедняжка, — вставил Дейв.
  
  — А что делали вы? — спросила Стефани, не отрывая взгляда от Винса.
  
  — Свою работу, — без запинки ответил он.
  
  — Потому что вы из тех, кто всегда должен все знать.
  
  Его кустистые, спутанные брови приподнялись.
  
  — Ты так думаешь?
  
  — Да, — кивнула она. — Это и есть ваша работа.
  
  И повернулась к Дейву за подтверждением.
  
  — Думаю, с этим она попала в яблочко, напарник, — согласился с ней Дейв.
  
  — Вопрос, твоя ли это работа, Стеффи? — спросил Винс с кривой улыбкой. — Я думаю, да.
  
  — Конечно, — ответила она, почти беспечно. Она знала это уже не одну неделю, хотя если бы ей задали этот вопрос до приезда в «Еженедельник», она бы рассмеялась, посчитав нелепой саму идею, что решить, в чем состоит работа всей жизни, можно на столь скромной должности. Та Стефани Маккэнн, которая почти уже собралась поехать в Нью-Джерси, а не на Лосиный остров у побережья Мэна, теперь казалась ей совсем другим человеком. Равнинным. — И что она вам сказала? Что она знала?
  
  — Достаточно для того, чтобы эта странная история стала еще страннее, — ответил Винс.
  
  — Расскажите мне.
  
  — Хорошо, но честно предупреждаю: здесь связующая нить обрывается.
  
  Стефани не колебалась.
  
  — Все равно расскажите.
  Глава 15
  
  — Джим Коган уехал на работу в денверское рекламное агентство «Маунтин оверлук» в среду, двадцать третьего апреля одна тысяча девятьсот восьмидесятого года, как и в любую другую среду, — начал Винс. — Так она мне сказала. Взял с собой эскизы, над которыми работал, для «Сансет-Шевроле», одного из крупных местных автомобильных дилеров, очень важного клиента. Для них агентство «Маунтин оверлук» выпускало массу рекламной продукции. Коган был одним из четырех художников, обслуживающих заказы «Сансет-Шевроле» последние три года, сказала она, и не сомневалась, что компанию работа Джима полностью устраивала. Более того, чувство было взаимным: Джиму нравилось на них работать. Специализировался он, по ее словам, на «срань-господних женщинах». Так он это называл. На мой вопрос, а что бы это значило, она улыбнулась и объяснила, что он рисовал красивых женщин с широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, обычно прижимающих руки к щекам. Эти плакаты говорили всем, кто на них смотрел: «Срань господня, до чего удачную покупку я урвала в «Сансет-Шевроле!»
  
  Стефани рассмеялась. Она видела такие объявления, обычно в бесплатных рекламных газетах, которые распространялись в супермаркетах «Шоп энд сэйв» по другую сторону пролива, в Тинноке.
  
  Винс покивал:
  
  — Арла тоже оказалась художницей, только по части слов. И нарисовала мне добропорядочного человека, который любил жену, ребенка, работу.
  
  — Иногда любовь бывает слепа, — изрекла Стефани.
  
  — Такая юная, а уже циничная! — воскликнул Дейв, не без удовольствия.
  
  — Что ж, это правда, но логика в ее словах присутствует, — ответил Винс. — Просто дело в том, что шестнадцати месяцев обычно хватает, чтобы снять розовые очки. Если бы что-то шло не так — неудовлетворенность работой, может, милашка на стороне, — думаю, Арла бы это заметила, что-то уловила, если только мужчина не проявлял чудеса осторожности, потому что за эти шестнадцать месяцев она переговорила со всеми, кто его знал, со многими по два раза, и от всех слышала одно и то же: ему нравилась работа, он любил жену, а ребенка просто боготворил. Арла продолжала к этому возвращаться. «Он бы никогда не бросил Майкла, — говорила она. — Я это знаю, мистер Тиг. Нутром чую». — Винс пожал плечами, как бы говоря: Подайте на меня за это в суд. — Я ей поверил.
  
  — И он не устал от своей работы? — спросила Стефани. — Не испытывал желания переехать в другое место?
  
  — Она говорила, что нет. Ему нравился их дом высоко в горах, он даже табличку прикрепил на входной двери: «Убежище Эрнандо»[513]. Когда она разговаривала с одним художником, который тоже занимался проектами «Сансет-Шевроле», а с Коганом работал много лет… Дейв, помнишь, как его звали?..
  
  — Джордж Рэнкин или Джордж Франклин, — ответил Дейв. — Как именно, не помню, ускользает из головы.
  
  — Не огорчайся, старичок, — улыбнулся Винс. — Даже Уилли Мейс время от времени давал маху, особенно в конце долгой карьеры.
  
  Дейв показал ему язык.
  
  Винс кивнул, словно именно такого ребячества и ожидал от своего ответственного редактора, потом вернулся к истории.
  
  — Джордж-Художник, Рэнкин или Франклин, сказал Арле, что Джим достиг верхнего предела своих способностей и относился к тем счастливчикам, которые не только знают свои возможности, но и довольны тем, что заложила в них природа. Единственное, по словам Джорджа, чего он еще хотел, так это со временем возглавить художественный департамент «Маунтин оверлук». И учитывая это честолюбивое желание, внезапный, под влиянием момента, отъезд в Новую Англию представлялся чем-то из ряда вон выходящим.
  
  — Но она думала, что он рванул сюда именно под влиянием момента, — вставила Стефани. — Правильно?
  
  Винс поставил кофейную кружку и зарылся руками в седые волосы, которые и без того торчали во все стороны.
  
  — Арла Коган, как и все мы, находилась в плену очевидного.
  
  Утром Джеймс Коган вышел из дома без четверти семь, чтобы поехать в Денвер по платной Боулдерской автостраде. С собой взял только упомянутую мной папку с эскизами. Уехал в сером костюме, белой рубашке, красном галстуке и сером пальто. Да, еще в черных кожаных мокасинах.
  
  — Никакой зеленой куртки? — спросила Стефани.
  
  — Никакой зеленой куртки, — согласился Дейв, — но серые брюки, белая рубашка и черные мокасины были на нем, когда Джонни и Нэнси обнаружили его мертвым на пляже, привалившимся спиной к мусорному баку.
  
  — А пиджак и пальто?
  
  — Их так и не нашли, — ответил Дейв. — И галстук тоже. Но, разумеется, если мужчина снимает галстук, он обычно сует его в карман пиджака или пальто, и я готов спорить, если бы серые пиджак и пальто все-таки обнаружились, галстук лежал бы в кармане.
  
  — Утром, без четверти девять, — продолжил Винс, — он уже стоял за кульманом, работал над газетным рекламным объявлением для «Кинг суперс».
  
  — Для?..
  
  — Это сеть супермаркетов, дорогуша, — пояснил Дейв.
  
  — Примерно в четверть одиннадцатого Джордж-Художник, Рэнкин или Франклин, увидел, как наш Парень направляется к лифтам. Коган сказал, что собирается взять «настоящий кофе» в «Старбакс» и сандвич с яичным салатом, чтобы поесть за своим столом. Еще он спросил у Джорджа, не принести ли ему чего.
  
  — И все это Арла рассказала вам по пути в Тиннок?
  
  — Да, мэм. Я вез ее туда, чтобы она могла поговорить с Кэткартом, формально опознать покойника по фотографии — «Это мой муж, это Джеймс Коган» — и подписать заявку на эксгумацию. Он нас ждал.
  
  — Понятно. Извините, что перебила. Продолжайте.
  
  — Никогда не извиняйся, задавая вопросы, Стефани. Задавать вопросы — работа репортера. В любом случае, Джордж-Художник…
  
  — Будь он хоть Рэнкином, хоть Франклином, — вставил всегда готовый помочь Дейв.
  
  — Ага, он самый… так вот, он сказал Когану, что без кофе обойдется, но проводил его до лифтов, чтобы поговорить о грядущей прощальной вечеринке некого Хаверти, одного из основателей агентства, который уходил на пенсию. Вечеринку намечали на середину мая, и Джордж-Художник сказал Арле, что ее муж с нетерпением ждал это мероприятие. Они поболтали о возможном подарке, пока не подошел лифт. Коган шагнул в кабину и сказал Джорджу-Художнику, что они должны более конкретно поговорить об этом за ланчем и спросить кого-то еще — какую-то женщину, которая с ними работала, — что она думает по этому поводу. Джордж-Художник согласился, что это очень даже неплохая идея, Коган махнул ему рукой, дверцы кабины закрылись, и Джордж-Художник оказался последним человеком, который помнил, что видел Парня из Колорадо, когда тот еще находился в Колорадо.
  
  — Джордж-Художник. — В голосе Стефани слышалось чуть ли не восхищение. — Думаете, ничего этого не случилось бы, если бы Джордж сказал: «Подожди минуточку. Я только накину пиджак, и мы вместе пройдемся за кофе»?
  
  — Мы можем только гадать, — пожал плечами Винс.
  
  — А он был в пальто? — спросила она. — Он выходил из здания в своем сером пальто?
  
  — Арла спрашивала, но Джордж-Художник не помнил, — ответил Винс. — Максимум на что сподобился, так это сказать: «Вроде бы нет». И, вероятно, так оно и было. «Старбакс» и кафе, где готовили сандвичи, располагались рядом буквально за углом.
  
  — Она также сказала, что на том этаже сидела секретарь-регистратор, — ввернул Дейв, — но она никогда не обращала внимания на тех, кто подходил к лифтам, и еще призналась, что «возможно, отошла на минутку от своего стола». — Он осуждающе покачал головой. — Такого никогда не бывает в детективных романах.
  
  Но Стефани ухватилась за кое-что еще, и ей пришло в голову, что она подбирала крошки, тогда как главное блюдо стояло на столе. Она подняла левый указательный палец к левой щеке.
  
  — Джордж-Художник попрощался с Коганом — Парнем из Колорадо — примерно в четверть одиннадцатого. А может, и в двадцать минут одиннадцатого, когда на этаже остановился лифт и Парень вошел в кабину.
  
  — Ага, — ответил Винс. Он смотрел на нее, сверкая глазами. Они оба смотрели.
  
  Теперь Стефани подняла правый указательный палец к правой щеке.
  
  — Девушка за прилавком в «Дженс» на том берегу пролива сказала, что он ел рыбу и чипсы, сидя за столиком и глядя на воду, в половине шестого.
  
  — Ага, — повторил Винс.
  
  — И какова разница во времени между Мэном и Колорадо? Час?
  
  — Два, — ответил Дейв.
  
  — Два, — повторила Стефани, помолчала и вновь произнесла это слово: — Два. То есть, когда Джордж-Художник видел его в последний раз, когда двери лифта сомкнулись, в Мэне шел уже первый час дня.
  
  — При условии, что они расстались именно в это время, — согласился Дейв, — но это всего лишь предположение.
  
  — А такое возможно? — спросила она. — Он мог добраться сюда за этот промежуток времени?
  
  — Да, — ответил Винс.
  
  — Нет, — ответил Дейв.
  
  — Возможно, — ответили они оба, и Стефани сидела, в недоумении переводя взгляд с одного на другого, забыв про кружку кофе.
  Глава 16
  
  — Вот почему эта история не годится для такой газеты, как «Глоуб», — заговорил Винс после того, как сделал глоток кофе с молоком и привел мысли в порядок. — Даже если бы мы захотели ею поделиться.
  
  — А мы не захотели, — вставил Дейв (довольно-таки брюзгливо).
  
  — А мы не захотели, — согласился Винс. — Но даже если бы… Стеффи, когда газета большого города, вроде «Глоуб» или «Нью-Йорк таймс», публикует очерк… даже серию очерков, редактору хочется дать если не ответы, то хотя бы намек на них, а тут с этим проблема. И еще какая! Возьми любую газету большого города, и что ты найдешь на первой полосе? Вопросы, замаскированные под новостные истории. Где Усама бен Ладен? Мы не знаем. Что президент делает на Ближнем Востоке? Мы не знаем, да и он сам тоже. Экономика крепнет или идет ко дну? Мнения экспертов разнятся. Яйца полезны или вредны для здоровья? Зависит от того, чье исследование ты читаешь. Нет даже синоптика, который прямо скажет, что северо-восточный ветер будет дуть с северо-востока, поскольку в прошлый раз они на этом обожглись. Поэтому если они дают очерк об улучшении жилищных условий меньшинств, в нем будет указано, что при выполнении условий А, Б, В и Г все станет гораздо лучше к две тысячи тридцатому году.
  
  — А если они дают очерк о нераскрытых тайнах, — добавил Дейв, — в нем будет указано, что за Береговые огни принимали отражения от облаков, а массовое отравление на церковном пикнике, вероятно, дело рук отвергнутой секретарши методистской церкви. Но когда пытаешься разобраться в этой истории…
  
  — На которую тебе случилось обратить внимание, — с улыбкой добавил Винс.
  
  — Она, разумеется, кажется возмутительной, потому что не вписывается ни в какие рамки, с какой стороны ни посмотри, — закончил Дейв.
  
  — Но я готов возмущаться, — сказал Винс. — Черт, я пытался докопаться до сути, чуть не сорвал проклятый телефон со стены, набирая номер за номером, и, полагаю, имею право возмущаться.
  
  — Как говорил мой отец, ты можешь резать мел весь день, но сыром он от этого не станет, — заметил Дейв с улыбкой.
  
  — Это правда, но позволь мне все равно отрезать кусочек, — ответил Винс. — Допустим, двери лифта закрылись в десять двадцать по горному времени, идет? Допустим, чисто теоретически, что все это планировалось заранее и его ждал автомобиль с работающим двигателем.
  
  — Хорошо, — кивнула Стефани, не сводя с него глаз.
  
  — Чистая фантазия, — фыркнул Дейв, но интерес читался и на его лице.
  
  — Конечно, такое трудно себе представить, — согласился Винс, — но он был там в четверть одиннадцатого, а через пять с небольшим часов оказался в «Дженс». Это тоже трудно себе представить, но нам известно, что это факт. Позволите продолжить?
  
  — Фантазируй дальше, Макдафф[514], — кивнул Дейв.
  
  — Если его ждал автомобиль с прогретым двигателем, он мог добраться до аэропорта Стэплтон за полчаса. И конечно же, он не полетел обычным рейсом. Мог заплатить наличными и взять билет на вымышленное имя — тогда с этим не возникало проблем, — но прямых рейсов из Денвера в Бангор не было. Если на то пошло, из Денвера не было прямых рейсов в любой аэропорт Мэна.
  
  — Вы проверяли.
  
  — Само собой. А если лететь с пересадкой, он прибыл бы в Бангор в шесть сорок пять вечера, то есть гораздо позже того времени, когда его видела девушка за прилавком. Более того, в то время года он опоздал бы на последний паром к Лосиному острову.
  
  — В шесть вечера отплывал последний? — спросила Стефани.
  
  — Да, и так до середины мая, — подтвердил Дейв.
  
  — Значит, он летел чартерным рейсом, — заявила Стефани. — На зафрахтованном реактивном самолете. В Денвере были компании, которые предоставляли самолеты для фрахта? И мог он позволить себе зафрахтовать реактивный самолет?
  
  — Да — на все вопросы, — ответил Винс, — но полет обошелся бы ему в пару тысяч баксов, а с их банковского счета таких денег не снимали.
  
  — Не снимали?
  
  Винс кивнул.
  
  — Вплоть до исчезновения этого парня существенных сумм со счета не снимали. Тем не менее он мог уложиться в означенный период времени. Я наводил справки в нескольких чартерных компаниях, и везде мне сказали, что в хороший день — когда атмосфера спокойная, а маленький «лир», тридцать пятый или пятьдесят пятый, взлетает в середине дня — такое путешествие занимает три часа. Или чуть дольше.
  
  — Из Денвера в Бангор, — уточнила Стефани.
  
  — Из Денвера в Бангор, ага… а ближе к нашей части побережья нет ни одного места, где может приземлиться одна из этих керосиносжигалок. Слишком короткие полосы, понимаешь?
  
  Она понимала.
  
  — Так вы связались со всеми чартерными компаниями Денвера?
  
  — Я пытался. Удовольствия не получил. Из пяти компаний, которые использовали самолеты первой или второй модели, только в двух соизволили поговорить со мной. Ага, имели полное право не говорить. Я всего лишь газетчик из крошечного городка, расследующий случайную смерть, а не коп, ищущий убийцу. Более того, в одной из компаний мне сказали, что неправильно проверять только БАО, самолеты которых приписаны к Стэплтону…
  
  — Что такое БАО?
  
  — Базовые авиационные операторы, — ответил Винс. — Фрахт самолетов — лишь одно направление их деятельности. Они получают разрешения, обеспечивают работу маленьких терминалов для пассажиров частных самолетов, продают запчасти, проводят техническое обслуживание, ремонтируют самолеты. Во многих БАО можно пройти таможню, купить альтиметр, если твой сломался, поспать восемь часов в комнате отдыха, если вышло время, которое разрешено проводить за штурвалом. Одни БАО — скажем, «Сигнече эйр» — крупные сетевые предприятия вроде «Холидей инн» или «Макдоналдс». Другие — совсем крошечные, могут похвастать только торговым автоматом в офисе и флюгером на взлетно-посадочной полосе.
  
  — Вы провели журналистское расследование! — Рассказ Винса произвел впечатление на Стефани.
  
  — Ага, и узнал, что не только колорадские пилоты и колорадские самолеты использовали Стэплтон или другие колорадские аэропорты. Принципиально с тех пор ничего не изменилось. К примеру, самолет БАО из Ла-Гуардиа в Нью-Йорке мог прилететь в Денвер с пассажирами, которые собирались провести месяц в Колорадо, навещая родственников. Пилоты будут искать в аэропорту желающих попасть в Нью-Йорк, чтобы не лететь порожняком.
  
  — Или они могли заранее договориться с какими-то пассажирами, чтобы забрать их обратным рейсом, — добавил Дейв. — Причем все это происходило до эры компьютеров. Понимаешь, Стефф?
  
  Она понимала. Поняла и кое-что еще.
  
  — То есть запись о полете мистера Когана могла храниться в архивах «Эйр игл» из Нью-Йорка.
  
  — Или «Эйр игл» из Монпелье, штат Вермонт, — добавил Винс.
  
  — Или «Джаст даки джетс» из Вашингтона, округ Колумбия, — вставил Дейв.
  
  — А если Коган расплатился наличными, — добавил Винс, — тогда такой записи могло не быть вовсе.
  
  — Но, конечно же, все эти компании…
  
  — Да, мэм, — кивнул Дейв. — Конечно же, их все проверяли, начиная с ФУГА[515] и заканчивая налоговиками. Как же можно обойтись без ФУГА? Но когда расплачиваются наличными, никаких бумаг зачастую не остается. Помнишь Хелен Хафнер?
  
  Разумеется, она помнила. Их официантка в «Серой чайке». Сын которой недавно упал из шалаша на дереве и сломал руку. Винс еще сказал о деньгах, которые сунул в карман Хелен: Дядю Сэма не должно волновать то, о чем он не знает. А Дейв добавил: Именно так ведет бизнес Америка.
  
  Стефани полагала, что так оно и есть, но из-за этого способа ведения бизнеса в подобном расследовании возникали неразрешимые проблемы.
  
  — Значит, вы не знаете, — сделала вывод Стефани. — Сделали что могли, но не знаете.
  
  На лице Винса отразилось изумление, а потом он заулыбался.
  
  — Я думаю, Стефани, человеку не дано знать наверняка, сделал ли он все, что мог. Скорее, большинство из нас приговорено — черт, даже обречено — думать, что мы могли сделать чуточку больше, даже когда нам удается заполучить то, к чему мы так страстно стремились. Но ты не права — я знаю. Он зафрахтовал самолет в Стэплтоне. Только так — и не иначе.
  
  — Но вы сказали…
  
  Он наклонился вперед над сцепленными руками, глядя ей в глаза.
  
  — Слушай внимательно и учись, дорогуша. Я очень давно читал рассказы про Шерлока Холмса, поэтому процитировать не берусь, но в какой-то момент великий детектив сказал доктору Ватсону примерно следующее: «Когда исключишь невозможное, то, что остается — каким бы невероятным оно ни казалось, — и есть ответ». Мы точно знаем, что Парень из Колорадо утром в среду находился в Денвере, в офисном здании, где работал, до четверти или двадцати минут одиннадцатого. И мы до определенной степени уверены, что он находился в «Дженс» в половине шестого. Подними пальцы, как ты это делала, Стефани.
  
  Она подняла: левый указательный — Парень в Колорадо, правый указательный — Джеймс Коган в Мэне. Винс расцепил руки и коснулся правого пальца Стефани своим. Старость встретилась с молодостью.
  
  — Но мы не можем назвать этот палец половиной шестого, — добавил он. — Мы не можем полностью доверять девушке за прилавком, которая, конечно, не сбивалась с ног, как это случается в июле, но дел ей все равно хватало, учитывая, что было время ужина и все такое.
  
  Стефани кивнула. В этой части света ужинали рано. Обед — здесь это слово произносили скорее как «обе-е-е-д» — приходился на полдень, и очень часто его съедали на палубе рыбацких шхун, добывавших лобстеров.
  
  — Давай считать, что этот палец — шесть часов, — уточнил Винс. — Время отправления последнего парома.
  
  Она снова кивнула.
  
  — Потому что только на нем он мог добраться до острова.
  
  — Если не переплыл пролив, — вставил Дейв.
  
  — Или не нанял лодку, — предположила она.
  
  — Мы спрашивали, — сказал Дейв. — И что более важно, мы спросили Гарда Эдвика, работавшего паромщиком весной восьмидесятого года.
  
  Коган принес паромщику чай? — внезапно задалась вопросом Стефани. Потому что ты должен принести чай рулевому, если хочешь прокатиться на пароме. Вы сами это сказали, Дейв. Или паромщик и рулевой — разные люди?
  
  — Стефф? — В голосе Винса послышалась тревога. — Ты в порядке, дорогуша?
  
  — Все прекрасно, а что?
  
  — Ты выглядела… Ну, не знаю, словно наткнулась на что-то странное.
  
  — Так оно и есть. Это же странная история. — А потом она добавила: — Только это совсем не история, тут вы правы, и если я наткнулась на что-то странное, то, полагаю, причина в этом. Все равно что пытаться проехать на велосипеде по натянутому канату, которого нет. — Стефани замялась, но решила продолжить и выставить себя полной дурой. — Мистер Эдвик вспомнил, что Коган что-то ему принес? Он же принес чай для рулевого?
  
  Какое-то время оба молчали. Разглядывали ее непроницаемыми глазами — на удивление молодыми и ребяческими на их старческих лицах, — и она подумала, что сейчас засмеется, или заплачет, или что-то сделает, может, даже что-то разобьет, лишь бы избавиться от тревоги и нарастающей убежденности, что ей таки удалось выставить себя на посмешище.
  
  — К вечеру похолодало, — заговорил Винс. — Кто-то — мужчина — принес в рубку бумажный стаканчик с кофе и протянул Гарду. Они перекинулись парой слов. Дело было в апреле, не забывай, так что уже смеркалось. Мужчина сказал: «Спокойно идем». И Гард ответил: «Ага». Потом мужчина сказал: «Долго сюда добираться». Или: «Я долго сюда добирался». По словам Гарда, он мог даже сказать: «Токья долго сюда добирался». И ведь есть такая фамилия. В телефонном справочнике Тиннока она отсутствует, но в нескольких других я ее нашел.
  
  — Коган был в зеленой куртке или в пальто?
  
  — Стефф, — ответил ей Винс, — Гард не только не запомнил, был ли мужчина в пальто или без. Вероятно, даже на суде под присягой Гард не смог бы сказать, стоял ли тот на своих двоих или сидел на лошади. Уже темнело, это первое. По прошествии полутора лет вспомнились только доброе дело и несколько слов, это второе. Что же касается третьего… Старина Гард, знаешь ли… — И он щелкнул себя по горлу.
  
  — О мертвых или хорошо, или ничего, но этот человек пил как долбаный сапожник, — добавил Дейв. — В восемьдесят пятом Гарда выгнали из паромщиков, но город посадил его на снегоуборочную машину, чтобы семья не голодала. У него было пятеро детей, знаешь ли, и жена с рассеянным склерозом. Но он разбил снегоуборочную машину, отправившись чистить Мэйн-стрит пьяным, да так, что долбаное электричество вырубилось на долбаную неделю в феврале, извини за мой долбаный французский. Тогда он потерял и эту работу, после чего жил на пособие от города. Удивлен ли я, что он не запомнил больше? Нет, ничуть. Но вот в чем я убежден исходя из того, что он запомнил: в тот день Парень из Колорадо прибыл на остров с материка на последнем пароме, и ага, он принес чай для рулевого или эквивалент этого самого чая. Ты молодец, что это запомнила, Стефф. — И он похлопал ее по руке. Она изумленно ему улыбнулась.
  
  — Как ты правильно отметила, — возобновил рассказ Винс, — надо учитывать двухчасовую разницу во времени. — Он придвинул ее левый указательный палец к правому. — В четверть первого, по времени восточного побережья, Коган покидает свой офис. И от его беспечного повседневного поведения не остается и следа, едва двери лифта открываются в вестибюле здания. В ту самую секунду. Он выскакивает на улицу и несется к тому месту, где его ждет быстрый автомобиль — с не менее быстрым водителем.
  
  — Через полчаса он у терминала одного из стэплтонских БАО, еще через пять минут поднимается на борт зафрахтованного реактивного самолета. Все это он проделывает вовсе не импульсивно, полагаясь на случай. Так не получится. Есть люди, которые достаточно регулярно летают куда-то на таких самолетах и остаются на пару недель. Пилоты, доставляющие их в пункт назначения, эти две недели возят кого-то еще. Наш парень вполне мог договориться с пилотом одного из таких самолетов и практически наверняка заплатил наличными, чтобы улететь с ним на восток.
  
  — А как бы он поступил, если бы люди, которые собирались прилететь на этом самолете в Колорадо, в последний момент отменили бы свой заказ?
  
  Дейв пожал плечами.
  
  — Так же, как и в случае нелетной погоды, полагаю. Перенес все на другой день.
  
  Винс тем временем еще приблизил левый указательный палец Стефани к правому.
  
  — На восточном побережье скоро час пополудни, но нашему другу Когану, по крайней мере, нет нужды тревожиться из-за повышенных мер безопасности, потому что на дворе восьмидесятый год, а рейс чартерный. И мы должны предположить — опять, — что ему не приходится стоять в очереди среди других самолетов на взлетной полосе, поскольку очередь поломает жесткий график, которому он следует, а на другом конце пути… — он коснулся правого указательного пальца, — паром ждать не будет. Последний в тот день.
  
  — Итак, полет длится три часа. Нам приходится из этого исходить. Мой коллега заглядывал в Интернет, жить без него не может, и он говорит, что погода в тот день была благоприятная. И ветер тоже…
  
  — Но с какой именно силой он дул, узнать мне так и не удалось, — уточнил Дейв. Посмотрел на Винса. — Учитывая другие неясности в этом расследовании, возможно, это не столь важно.
  
  — Мы скажем — три часа, — повторил Винс и сдвинул левый палец (который Стефани уже окрестила пальцем Парня из Колорадо) так, чтобы он оказался менее чем в двух дюймах от правого (олицетворявшего Джеймса Почти-Мертвого Когана). — Полет не мог продолжаться намного дольше.
  
  — Потому что факты этого не допускают, — пробормотала Стефани, зачарованная (и, если честно, немного испуганная) этой идеей. Однажды, в старших классах, она прочитала научно-фантастический роман «Луна — суровая хозяйка». Стефани не знала насчет Луны, но в суровости времени сомнений не возникало.
  
  — Да, мэм, не допускают, — согласился Винс. — В четыре часа или в четыре ноль пять — будем исходить из последнего — самолет Когана приземляется, и он попадает в терминал «Твин сити сивил эйр», единственного в то время БАО в международном аэропорту Бангора…
  
  — Остались документальные свидетельства его прибытия? Вы проверяли? — спросила она, зная, что проверял, естественно, проверял, а также зная, что результатов проверка не дала. Это была такая история. Словно хочешь чихнуть, но все никак.
  
  Винс улыбнулся:
  
  — Конечно, проверял, но в те беззаботные дни, до Министерства внутренней безопасности, если в «Твин сити» и тратили время на документы, то лишь на бухгалтерские. В тот день они много раз получали наличные, включая приличную сумму, выплаченную за заправку во второй половине дня, но все это ровным счетом ничего не значило. Насколько нам известно, те, кто доставил Парня в Бангор, могли провести ночь в отеле Бангора и улететь следующим утром…
  
  — Или провести в Бангоре выходные, — вставил Дейв. — Опять же, пилот мог улететь сразу, без дозаправки.
  
  — Как такое могло быть? — спросила Стефани. — Он же прибыл из Денвера.
  
  — Мог махнуть в Портленд и заправиться там, — ответил Дейв.
  
  — Но зачем?
  
  Дейв улыбнулся. Его лицо, обычно открытое и глуповато-честное, вдруг стало хитрым, как у лиса. Теперь Стефани осознала, что за пухлой, мальчишеской внешностью скрывался ум, такой же рациональный и быстрый, как у Винса Тига.
  
  — Коган мог заплатить за это мистеру Денверскому Летуну, потому что не хотел оставлять бумажный след, — ответил Дейв. — А мистер Денверский Летун не возражал против того, чтобы выполнить любую разумную просьбу при условии, что ему за это хорошо заплатят.
  
  — Что же касается Парня из Колорадо, — вернулся к главному Винс, — то у него оставалось два часа, чтобы добраться до Тиннока, купить в «Дженс» рыбную корзинку с картофелем, сесть за столик, съесть все, глядя на воду, а потом успеть на последний паром на Лосиный остров. — Произнося эти слова, он придвигал левый указательный палец Стефани к правому, пока они не соприкоснулись.
  
  Стефани зачарованно смотрела на пальцы.
  
  — Он мог это сделать?
  
  — При условии, что нигде не терял ни минуты. — Дейв вздохнул. — Я бы в это никогда не поверил, если бы в четверг утром его не нашли на пляже Хэммока. А ты, Винс?
  
  — Никогда, — без малейшей запинки ответил Винс.
  
  — В радиусе десятка миль от Тиннока есть четыре грунтовые взлетно-посадочные полосы, — добавил Дейв. — Все — сезонные. Зарабатывают тем, что летом возят туристов на осмотр достопримечательностей, а осенью — любоваться многоцветьем листвы, пусть только пару недель. Мы проверили их, подумав, а вдруг Коган зафрахтовал в Бангоре второй самолет, маленький, скажем, «пайпер каб», чтобы долететь из Бангора до побережья.
  
  — Как я понимаю, и тут ничего.
  
  — Ты понимаешь правильно, — ответил Винс, и его улыбка была скорее грустной, а не хитрой. — После того как двери лифта закрылись за Коганом в денверском офисном здании, вся эта история — тени, за которые не ухватишься… и один труп.
  
  — Три взлетно-посадочные полосы в апреле не работали до начала сезона, так что самолет мог приземлиться на любой, и никто бы об этом не узнал. Рядом с четвертой жила Мейси Харрингтон, с отцом и шестью десятками дворняг, которая заявила, что с октября семьдесят девятого по май восьмидесятого ни один самолет на ее полосу не садился, но пахло от нее как от винокурни, и я сомневался, что она помнила о событиях недельной давности, не говоря уже о том, что случилось полтора года тому назад.
  
  — А ее отец? — спросила Стефани.
  
  — Слепой одноногий диабетик, — ответил Дейв.
  
  — Ух, — вырвалось у нее.
  
  — Ага.
  
  — Давайте забудем про Джека и Мейси Харрингтонов, — нетерпеливо бросил Винс. — Я никогда не верил в версию второго самолета в истории Когана, как не верил в версию второго стрелка в убийстве Кеннеди. Если автомобиль ждал Когана в Денвере — а я не вижу иного варианта, — то другой вполне мог ждать его в аэропорту Бангора. И я уверен, что ждал.
  
  — Очень уж притянуто за уши. — Насмешки в голосе Дейва не слышалось — только сомнение.
  
  — Возможно, — убежденность Винса это сомнение не поколебало, — но когда отбрасываешь невозможное, что бы ни осталось… это твой щенок, скребется в дверь, чтобы его впустили.
  
  — Он мог сам сесть за руль, — предположила Стефани.
  
  — Взять автомобиль напрокат? — Дейв покачал головой. — Я так не думаю, дорогуша. Прокатные агентства берут только кредитные карточки, а они оставляют след.
  
  — А кроме того, — подхватил Винс, — Коган не ориентировался ни в восточном, ни в прибрежном Мэне. Насколько нам удалось выяснить, никогда не бывал в наших краях. Ты уже знаешь, какие здесь дороги, Стеффи. Из Бангора в Эллсуорт идет одна — шоссе, но уже из Эллсуорта можно выбрать три или четыре маршрута, и приезжий, даже с картой, скорее всего, собьется с пути. Нет, я думаю, Дейв прав. Если Парень намеревался добраться до Тиннока на автомобиле, если заранее знал жесткость временных рамок, он, конечно, предпочел бы вариант с автомобилем и водителем, которые будут ждать в аэропорту. Ему требовался человек, готовый работать за наличные, умеющий ездить быстро и знающий здешние дороги как свои пять пальцев.
  
  Стефани на какое-то время задумалась. Старики ей не мешали.
  
  — Три наемных водителя, — наконец прервала она паузу. — Только второй не за рулем, а за штурвалом реактивного самолета.
  
  — А может, и со вторым пилотом, — тихо отметил Дейв. — Таковы, во всяком случае, правила.
  
  — Бредовая какая-то история.
  
  Винс со вздохом кивнул:
  
  — Согласен целиком и полностью.
  
  — И вы не нашли ни одного из этих водителей?
  
  — Нет.
  
  Она вновь задумалась, на этот раз наклонив голову и наморщив обычно гладкий лоб. Старики опять не прерывали ход ее мыслей, и минуты через две Стефани подняла глаза.
  
  — Но почему? Что такого важного заставило Когана все это наворотить?
  
  Винс Тиг и Дейв Боуи переглянулись, потом вновь посмотрели на нее.
  
  — Это хороший вопрос, — заметил Винс.
  
  — Глыба-вопрос, — кивнул Дейв.
  
  — Главный вопрос, — согласился Винс.
  
  — Естественно. И всегда был.
  
  А потом Винс мягко ответил:
  
  — Мы не знаем, Стефани. Никогда не знали.
  
  И Дейв добавил, еще мягче:
  
  — «Бостон глоуб» эта история не понравилась бы. Нет, никоим образом не понравилась бы.
  Глава 17
  
  — Разумеется, мы — не «Бостон глоуб», — продолжил Винс. — Мы даже не бангорская «Дейли ньюс». Но, Стефани, когда взрослый — мужчина или женщина — вырывается из привычной колеи, любой газетчик, что из большого города, что из маленького, начинает искать причины. Независимо от результата, будь то массовое отравление на пикнике, устроенном методистской церковью, или всем довольный мужчина, который исчезает утром буднего дня и больше его живым никто не видит. А теперь — забыв на время о том, где он появился, или о вероятности его появления там, — скажи мне, по каким причинам он мог так поступить. Перечисляй, пока я не увижу как минимум четыре поднятых пальца.
  
  Учеба в разгаре, подумала Стефани, а потом вспомнила фразу, которую месяцем раньше мимоходом бросил Винс: Чтобы добиться успеха в газетном бизнесе, не так уж плохо иметь извращенный ум, дорогуша. Тогда она сочла эти слова странными, может, даже граничащими со старческим маразмом. Теперь решила, что начала понимать.
  
  — Секс. — Стефани подняла левый указательный палец, который олицетворял Парня из Колорадо. — То есть другая женщина, — подняла второй палец. — Денежные проблемы. Я думаю, долг или кража.
  
  — Не забудь еще департамент налогов и сборов, — добавил Дейв. — Люди иногда кидаются в бега, осознав, что в долгу у дяди Сэма.
  
  — Она не знает, какими страшными могут быть налоговики, — ответил ему Винс. — Нельзя ее в этом винить. А кроме того, по словам жены, у Когана никаких проблем с налогами не было. Продолжай, Стеффи, начало хорошее.
  
  Пока она еще не могла поднять требуемое число пальцев, но с третьим уже определилась.
  
  — Стремление начать новую жизнь? — сказала Стефани с сомнением, обращаясь скорее к себе, чем к ним. — Просто… Ну, не знаю… Оборвать прежние связи и начать все заново под другим именем и в другом месте? — И тут же у нее в голове сверкнула еще одна идея. — Безумие? — Она подняла четыре пальца, как и требовалось: секс, деньги, жажда перемен, безумие. С сомнением посмотрела на последние два. — Может, жажда перемен и безумие — одно и то же.
  
  — Может, и так, — ответил Винс. — Наверное, тут можно поспорить, сказав, что безумие включает все дурные привычки, от которых люди пытаются убежать. Такое бегство иногда называют «лечение географией». Думаю, это лечение особо подходит для наркоманов и алкоголиков. Азартные игры — еще одна привычка, которую люди могут попытаться лечить географией, но эту проблему лучше отнести к деньгам.
  
  — У него развилась алкогольная или наркотическая зависимость?
  
  — Арла Коган говорила, что нет, и я уверен, будь иначе — она бы знала. После шестнадцати месяцев раздумий, учитывая, что он умер, думаю, она бы мне сказала.
  
  — Но, Стеффи, — мягко вмешался Дейв, — когда вникаешь во все это, вроде бы понимаешь, что без толики безумия точно не обошлось, правда?
  
  Стефани подумала о Джеймсе Когане, Парне из Колорадо, мертвеце с пляжа Хэммока, который сидел с закрытыми глазами лицом к Тинноку и материку, привалившись спиной к мусорному баку, с куском мяса, застрявшим в горле. Подумала о скрюченных пальцах одной руки, еще державших остаток полуночной трапезы, кусок стейка, безусловно, украденный какой-то голодной чайкой, так что от него остались только пятна жира, к которым прилип песок.
  
  — Да, — кивнула она, — что-то безумное в этом есть. Она знала об этом? Его жена?
  
  Старики переглянулись. Винс вздохнул и потер крыло тощего носа.
  
  — Возможно, но к тому времени Арлу больше заботила собственная жизнь, Стеффи. Ее и сына. Если мужчина вот так исчезает, его женщине приходится ой как нелегко. Арла пошла работать, вернулась на прежнее место в один из банков Боулдера, но, разумеется, не смогла сохранить дом в Нидерленде…
  
  — «Убежище Эрнандо», — пробормотала Стефани, сочувствуя незнакомке.
  
  — Ага, правильно. Она выстояла, не занимая очень много у своих родителей и ничего не беря у его, но потратила большую часть денег, которые они откладывали для маленького Майкла на обучение в колледже. Когда мы увидели ее, я понял, что у нее два желания, одно насущное, а второе… как бы его назвать… духовное? — Он с некоторым сомнением посмотрел на Дейва, а тот пожал плечами и кивнул, как бы говоря, что слово правильное.
  
  Винс продолжил:
  
  — Она хотела избавиться от неведения. Жив он или мертв? Замужем она или вдова? Пора ли отправить надежду на покой или следует еще какое-то время лелеять ее? Может, последнее звучит довольно жестоко, возможно, так оно и есть, но я склонен думать, что после шестнадцати месяцев надежда должна тяжелой ношей давить на плечи, чертовски тяжелой, чтобы таскать ее на себе.
  
  — Что же касается насущного, здесь все просто. Она хотела получить причитающиеся ей деньги от страховой компании. Я знаю, что Арла Коган — не единственный человек в этом мире, ненавидящий страховые компании, но по уровню ненависти я бы поставил ее в списке достаточно высоко. Она, конечно, приспособилась к новой жизни, ты понимаешь, она и Майкл, но теперь они жили в трех— или четырехкомнатной квартире в Боулдере — а это тебе не уютный дом в Нидерленде, — и ей приходилось оставлять ребенка нянькам, не зная, можно ли им полностью доверять, и идти на работу, которая была ей в тягость, ложиться в постель одной, тогда как она привыкла прижиматься к родному человеку, тревожиться из-за счетов, следить за расходом бензина, потому что его стоимость росла даже тогда… и все это время сердцем она знала, что муж мертв, но страховые компании не платят по доводам сердца. Нет тела, не говоря уже о причине смерти, — нет и страхового случая.
  
  — Она продолжала спрашивать меня, смогут ли «эти мерзавцы» — так она их всегда называла — как-то «увильнуть», если заявят, что это самоубийство. Я сказал ей, что мне не доводилось слышать о самоубийце, который сознательно заткнул себе дыхательное горло куском мяса. А потом, когда она формально опознала мужа по посмертной фотографии в присутствии Кэткарта, он сказал ей то же самое. И ее это немного успокоило.
  
  — Кэткарт пошел даже дальше, сказал, что позвонит агенту страховой компании в Брайтон, штат Колорадо, и объяснит все насчет отпечатков пальцев и опознания по фотографии. Свяжет все свободные концы. Она даже расплакалась: от облегчения, от чувства благодарности и, думаю, просто от усталости.
  
  — Само собой, — пробормотала Стефани.
  
  — Паром доставил нас на Лосиный остров, и я поселил ее в мотеле «Красная крыша», — добавил Винс. — В том самом, где ты остановилась, когда приехала сюда, ага?
  
  — Да, — кивнула Стефани. Последний месяц или чуть дольше она жила в пансионе, но собиралась найти что-нибудь более постоянное в октябре. Если, конечно, эти два старика оставят ее в газете. Она думала, что оставят. Думала, что по этой причине ей сейчас и рассказывали историю.
  
  — На следующее утро мы втроем позавтракали, — подхватил Дейв, — и, как большинство людей, которые не сделали ничего плохого и не имели опыта общения с газетчиками, она открыто говорила с нами. Никаких опасений, что ее слова потом могут попасть на первую полосу. — Он помолчал. — Разумеется, опасаться было нечего. Это не та история, которую можно продолжать после изложения основных фактов: «Мужчина найден мертвым на пляже Хэммока. Коронер говорит: признаков насильственной смерти нет». Да и времени прошло немало.
  
  — И нет связующей нити, — вставила Стефани.
  
  — Нет ничего! — воскликнул Дейв и смеялся, пока не закашлялся. Успокоившись, вытер уголки глаз большим носовым платком с рисунком «огурцы», который достал из заднего кармана брюк.
  
  — И что она вам рассказала? — спросила Стефани.
  
  — Что она могла нам рассказать? — ответил Винс. — По большей части она задавала вопросы. Я спросил ее только об одном: chervonetz — это счастливая монета, или сувенир, или что-то еще? — Он фыркнул. — Показал себя тем еще газетчиком.
  
  — Chevro… — Она сдалась, покачав головой.
  
  — Русская монета в его кармане, среди пригоршни мелочи, — пояснил Винс. — Chervonetz. Десять рублей. Я спросил Арлу, хранил ли он ее как счастливую монету или что-то еще. Она понятия не имела. Сказала, что наиболее близко Джим познакомился с Россией, когда они смотрели фильм про Джеймса Бонда «Из России с любовью», взятый напрокат в «Блокбастере».
  
  — Он, возможно, нашел ее на пляже, — после короткого раздумья предположила Стефани. — Люди много чего находят на пляже. — Она сама как-то раз нашла туфлю на высоком каблуке, которую порядком выгладили волны, когда гуляла по пляжу Литл-хэй, расположенному примерно в двух милях от пляжа Хэммока.
  
  — Возможно, ага, — согласился Винс. Посмотрел на нее, его глубоко запавшие глаза весело поблескивали. — Хочешь знать, что тем утром мне запомнилось в Арле больше всего? На следующий день после ее встречи с Кэткартом в Тинноке?
  
  — Конечно.
  
  — Какой отдохнувшей она выглядела. И с каким аппетитом завтракала.
  
  — Это факт, — согласился Дейв. — Есть давняя поговорка, что приговоренные к смерти съедают много, но я полагаю, что никто не может съесть больше человека, которого перед самой казнью помиловали. И в каком-то смысле Арла оказалась именно в таком положении. Она могла не знать, как его занесло в наши края или что с ним случилось после того, как он попал сюда, и я думаю, она осознавала, что может никогда не узнать…
  
  — Так и было, — перебил его Винс. — Она сказала мне по пути в аэропорт.
  
  — …но теперь она знала самое важное: он мертв. Сердце-то ей об этом говорило, но разуму требовались факты, чтобы двигаться дальше.
  
  — Не говоря о документах, чтобы убедить эту противную страховую компанию, — добавил Дейв.
  
  — Она получила деньги? — спросила Стефани.
  
  Дейв улыбнулся:
  
  — Да, мэм. Они потянули резину — эти ребята такие шустрые, когда им платят деньги, и такие медлительные, когда платят сами, — но в конце концов они заплатили. Мы получили от нее письмо, в котором она благодарила нас за неоценимую помощь. По ее словам, если бы не мы, она бы так ничего и не знала, а страховая компания по-прежнему заявляла бы, что Джеймс Коган живет где-то в Бруклине или Танжере.
  
  — И какие вопросы она задавала?
  
  — Предсказуемые, — ответил Винс. — Первым делом спросила, куда он пошел, сойдя с парома. Мы ей ответить не смогли. Мы наводили справки… Правда, Дейв?
  
  Дейв Боуи кивнул.
  
  — Никто не запомнил его, — продолжил Винс. — Разумеется, к прибытию парома практически стемнело, так что никто и не должен был. Что касается других пассажиров — в это время года считаных, учитывая, что паром был последним, — то они, подняв воротники от дувшего с пролива ветра, направились прямиком к своим автомобилям, которые дожидались на стоянке на Бэй-стрит.
  
  — И она спросила насчет бумажника, — добавил Дейв. — Мы могли лишь сказать, что его никто не нашел… во всяком случае, не передал в полицию. Думаю, вполне возможно, кто-то вытащил бумажник у него из кармана на пароме, наличные оставил себе, а сам бумажник отправил за борт.
  
  — Возможно, что и на небесах есть родео, но вряд ли, — сухо ответил Винс. — Если он держал деньги в бумажнике, почему часть — семнадцать долларов купюрами — обнаружилась в карманах его брюк?
  
  — На всякий случай, — предположила Стефани.
  
  — Возможно, — кивнул Винс, — но я в это не верю. И откровенно говоря, карманник, работающий на шестичасовом пароме между Тинноком и Лосиным островом, кажется мне еще более эксцентричным типом, чем художник рекламного агентства в Денвере, фрахтующий самолет, чтобы добраться до Новой Англии.
  
  — В любом случае мы не могли сказать ей, куда подевался бумажник, — подвел черту Дейв, — или куда подевались пиджак и пальто, или почему его нашли сидящим на пляже, спиной к мусорному баку, в брюках и рубашке.
  
  — Сигареты? — спросила Стефани. — Готова спорить, они ее заинтересовали.
  
  Винс коротко хохотнул:
  
  — Заинтересовали — не то слово. Пачка сигарет чуть не свела ее с ума. Она не могла понять, откуда у него взялись сигареты. И мы и без нее знали, что он не из тех, кто на какое-то время бросил курить, а потом вернулся к этой вредной привычке. Кэткарт при вскрытии внимательно осмотрел его легкие. По причине, которая тебе, конечно же, понятна…
  
  — Хотел убедиться, что его все-таки не утопили? — спросила Стефани.
  
  — Совершенно верно, — ответил Винс.
  
  — Если бы доктор Кэткарт нашел воду в легких под куском мяса, из этого следовало бы, что кто-то пытался скрыть истинную причину смерти мистера Когана. Вода если не доказывала убийство, то хотя бы предполагала такой вариант. Кэткарт не нашел воды в легких Когана, как не нашел и свидетельств его пристрастия к курению. Чистые и розовые легкие, так он сказал. Тем не менее по пути от офисного здания, где работал Коган, до аэропорта Стэплтон, несмотря на спешку и жесткие временные ограничения, он велел водителю остановиться, чтобы купить пачку сигарет. Или так, или пачка уже лежала у него в кармане, что представляется мне более предпочтительным. Возможно, вместе с русской монетой.
  
  — Вы сказали ей об этом? — спросила Стефани.
  
  — Нет, — ответил Винс, и тут зазвонил телефон. — Извините. — И он пошел отвечать на звонок.
  
  Поговорил быстро, пару-тройку раз сказал «ага», потом вернулся, разминая спину.
  
  — Это Эллен Данвуди. Готова сообщить мне о сильнейшей душевной травме, которую получила, сбив этот пожарный гидрант и «превратив себя в посмешище». В точности ее слова, хотя не уверен, что они появятся в моем ярком, как сама жизнь, описании этого события. В любом случае, думаю, мне пора ее навестить. Пока воспоминания свежие и пока она не начала готовить ужин. Мне повезло, поскольку они с сестрой едят поздно. Иначе удача отвернулась бы от меня.
  
  — А мне надо заняться счетами, — тут же вспомнил Дейв. — Похоже, с того момента, как мы отправились в «Чайку», появилась дюжина новых. Готов поклясться, если оставляешь их одних на столе, они плодятся.
  
  Стефани с неприкрытой тревогой переводила взгляд с одного на другого.
  
  — Вы не можете так поступить. Не можете оставить меня в подвешенном состоянии.
  
  — Выбора нет, — мягко ответил Винс. — Мы подвешены уже двадцать пять лет, Стеффи, и в этой истории нет брошенной секретарши.
  
  — Как нет и огней Эллсуорта, отражающихся от облаков, — добавил Дейв. — Нет даже Теодора Рипоно, бедного старого моряка, убитого за гипотетический пиратский клад и оставленного умирать на палубе в луже собственной крови, тогда как тела всех остальных членов команды покидали за борт… И почему? Как предупреждение потенциальным охотникам за сокровищами, клянусь богом! Вот где связующая нить, дорогуша!
  
  Дейв улыбнулся… Но потом улыбка поблекла.
  
  — В деле Парня из Колорадо ничего такого нет. Нет нитки для бусин, ты это видишь, и нет Шерлока Холмса или Эллери Куина, чтобы нанизать их на эту нитку. Есть только двое мужчин, издающих газету, в которую каждую неделю необходимо писать сотню статей. Ни одна из них не дотягивает до стандартов «Бостон глоуб», но живущие на острове тем не менее читают их с удовольствием. И раз зашла речь о статьях, не собиралась ли ты поговорить с Сэмом Жернером? Выяснить все подробности знаменитого катания на возу сена, танцев и пикника?
  
  — Я собиралась… собираюсь… и хочу! Вы это понимаете? Что я и впрямь хочу поговорить с ним об этой дурацкой затее?
  
  Винс Тиг расхохотался, Дейв присоединился к нему.
  
  — Ага, — выдавил из себя Винс, когда к нему вернулся дар речи. — Не знаю, что скажет декан твоего факультета журналистики, Стеффи, может, его начнет трясти, и он заплачет, но я знаю, что ты хочешь. — Он посмотрел на Дейва. — Мы знаем, что ты хочешь.
  
  — И я знаю, что вам есть чем заняться, но у вас должны быть какие-то идеи… какие-то версии… после стольких лет… — Она жалобно смотрела на них. — Я хочу сказать… Ведь есть?
  
  Они переглянулись, и вновь она почувствовала связавший их телепатический мост, но на этот раз понятия не имела, какими они обменялись мыслями. Потом Дейв посмотрел на нее.
  
  — А что ты хочешь знать, Стефани? Скажи нам.
  Глава 18
  
  — Вы думаете, его убили? — Именно это Стефани не терпелось узнать. Ей предложили отставить в эту идею сторону, и она послушалась, но теперь разговор о Парне из Колорадо, можно сказать, закруглялся, и она подумала, что ей позволят вернуться к этому моменту.
  
  — Почему ты думаешь, что речь идет не о случайной смерти, учитывая все, что мы тебе рассказали? — спросил Дейв. В его голосе слышалось искреннее любопытство.
  
  — Сигареты. Он сознательно положил пачку в карман. Просто не думал, что пройдет чуть ли не полтора года, прежде чем кто-то обратит внимание на акцизную марку штата Колорадо. Коган не сомневался, что для опознания человека, найденного мертвым на берегу, приложат гораздо больше усилий, чем приложили на самом деле.
  
  — Да. — Винс говорил тихим голосом, но при этом сжал кулак и потряс им, словно болельщик, приветствующий игрока, принесшего победу или точно ударившего по мячу. — Хорошая девочка. Хорошая работа.
  
  В свои двадцать два Стефани, случалось, сердилась на некоторых людей, когда те ее называли девочкой. Но это не относилось к девяностолетнему старику с редеющими седыми волосами, узким лицом и пронзительным взглядом синих глаз. Если честно, она покраснела от удовольствия.
  
  — Он не мог знать, что расследованием его смерти займется пара чурбанов, таких как О’Шенни и Моррисон, — вздохнул Дейв. — Он не мог знать, что судьба его опознания окажется в руках выпускника колледжа, который два месяца только и слышал, что подай-принеси, да двух парней, выпускающих еженедельник, лишь на шаг опережающий бесплатные рекламные газетенки, какие раздают в супермаркетах.
  
  — Придержи язык, брат, — осадил его Винс. — Не наезжай. — И он с улыбкой поднял костлявые кулаки.
  
  — Я думаю, он все сделал правильно, — сказала Стефани. — Если посмотреть, как все закончилось, он все сделал правильно. — А потом, вспомнив женщину и малыша Майкла (которому теперь перевалило за двадцать пять), добавила: — И она тоже. Но без Пола Дивейна и вас двоих Арла Коган никогда не получила бы страховку.
  
  — Толика правды в этом есть, — признал Винс. Стефани позабавило, что от ее слов ему стало не по себе. Не потому, что он поступил хорошо, подумала она. Нет, причина смущения заключалась в другом: кто-то узнал, что он сделал что-то хорошее. Они пользовались Интернетом, спутниковые антенны были в каждом доме, ни одна рыбацкая шхуна не выходила в море без GPS-приемника. Но идеи кальвинизма не сдавались. Пусть твоя левая рука не знает, что делает правая.
  
  — Так что именно, по-вашему, случилось? — спросила Стефани.
  
  — Нет, Стеффи, — по-доброму, но твердо ответил Винс. — Ты все еще ждешь, что из стенного шкафа выплывет Рекс Стаут или Эллери Куин под руку с мисс Джейн Марпл. Если бы мы знали, что случилось, если бы у нас возникли какие-то идеи, мы бы приложили все силы, чтобы докопаться до сути. И напечатали бы все, что нарыли, не в «Бостон глоуб», а на первой полосе нашего «Островного еженедельника». В восемьдесят первом мы были редакторами маленькой газеты — и сейчас мы старые редакторы маленькой газеты, но мы не мертвые редакторы маленькой газеты. И сама идея сенсации до сих пор представляется мне привлекательной.
  
  — Мне тоже, — поддержал его Дейв. Он уже поднялся, вероятно, думая о счетах, но теперь вновь устроился на краешке стола, покачивая ногой. — Я всегда мечтал о том, что мы опубликуем статью, которая потом будет перепечатана по всей стране, и с этой мечтой я, похоже, умру. Давай, Винс, расскажи ей, что мы об этом думаем. Она все оставит при себе. Теперь она одна из нас.
  
  Стефани вздрогнула от удовольствия, но Винс Тиг словно и не заметил этого, всмотрелся в ее голубые глаза своими более темными, цвета океана в солнечный день.
  
  — Хорошо, — кивнул он. — Я заподозрил, что с его смертью не все чисто, равно как и с его появлением здесь, задолго до того, как прояснилась ситуация с этой акцизной маркой. А вопросы себе начал задавать, осознав, что в пачке отсутствует только одна сигарета, хотя он пробыл на острове живым не меньше шести с половиной часов. Поэтому зачастил в газетный киоск «Бэйсайд ньюс».
  
  У Винса эти воспоминания вызвали улыбку.
  
  — Фотографию Когана я показывал всем, включая уборщика. Я не сомневался, что сигареты он купил там, если только не воспользовался торговым автоматом в «Красной крыше», или в «Шаффл инн», или на автозаправочной станции «Суноко Сонни». Исходил из того, что у него закончились сигареты, пока он, сойдя с парома, прогуливался по Музи-Виллидж, и ему пришлось купить новую пачку. Еще исходил из того, что в киоске «Бэйсайд ньюс» он купил сигареты незадолго до одиннадцати вечера. Потому что в одиннадцать киоск закрывался. Это объясняло, почему он выкурил только одну сигарету и, соответственно, лишь раз чиркнул спичкой до того, как умер.
  
  — Но потом выяснилось, что он не курильщик, — вставила Стефани.
  
  — Совершенно верно. Это сказала его жена, а Кэткарт подтвердил. И потом у меня появилась уверенность, что пачка сигарет — сообщение. Я приехал из Колорадо, ищите меня там.
  
  — Наверняка мы этого не знали, но оба чувствовали, что таково предназначение пачки, — добавил Дейв.
  
  — Го-о-споди, — выдохнула Стефани. — И куда вас это привело?
  
  Вновь они переглянулись и одинаково пожали плечами.
  
  — В страну теней и лунного света, — ответил Винс. — Другими словами, в места, куда никогда не заглядывал ни один журналист из «Бостон глоуб». Но кое в чем я абсолютно уверен. Хочешь услышать, в чем именно?
  
  — Да!
  
  Винс говорил медленно, но уверенно, как человек, на ощупь пробирающийся по темному коридору, где ему доводилось бывать не раз и не два.
  
  — Он знал, что ситуация у него отчаянная, и знал, что может умереть неопознанным. Он не хотел, чтобы такое случилось, скорее всего, потому, что волновался из-за жены, которая могла остаться без средств к существованию.
  
  — Поэтому он купил сигареты в надежде, что на них не обратят внимания, — вырвалось у Стефани.
  
  Винс кивнул:
  
  — Ага, и их проглядели.
  
  — Но кто проглядел?
  
  Винс помолчал, а потом продолжил, не отвечая на ее вопрос:
  
  — Он спустился на лифте, пересек вестибюль офисного здания, в котором работал. То ли перед зданием, то ли за углом его уже ждал автомобиль, чтобы доставить в аэропорт Стэплтон. Возможно, в автомобиле ехали только он и водитель. Возможно, кто-то еще. Этого мы никогда не узнаем. Чуть раньше ты спросила, вышел ли Коган из здания в пальто, и я ответил, что Джордж-Художник этого не помнил, но Арла сказала, что больше этого пальто не видела, то есть он, вероятно, вышел в пальто. Даже если и так, он снял пальто в автомобиле или в самолете. Я думаю, пиджак он тоже снял. Думаю, кто-то дал ему зеленую куртку, чтобы надеть вместо пиджака или пальто, или она просто ждала его.
  
  — В автомобиле или в самолете.
  
  — Ага, — кивнул Дейв.
  
  — Сигареты?
  
  — Точно не знаю, но если бы пришлось делать ставку, я бы поставил на то, что сигареты были при нем, — ответил Дейв. — Он знал, что его ждет… чем бы это ни было. Думаю, пачка уже лежала в брючном кармане.
  
  — Потом, позже, на берегу… — Она увидела Когана, Парня из Колорадо, каким нарисовало его воображение, закуривающего первую в жизни сигарету — первую и последнюю — и неспешно шагающего вдоль кромки воды по пляжу Хэммока в одиночестве под лунным светом. Полуночным лунным светом. Он один раз затягивается раздражающим, неприятным дымом. Может, два. Бросает недокуренную сигарету в воду. Потом… что?
  
  Что?
  
  — Самолет высадил его в Бангоре, — услышала она собственный голос, хриплый и незнакомый.
  
  — Ага, — согласился Дейв.
  
  — И водитель привез из Бангора в Тиннок.
  
  — Ага, — согласился Винс.
  
  — Он поел рыбу с картофелем фри.
  
  — Это точно. — Опять Винс. — Вскрытие это подтвердило. Как и мой нос. Я уловил запах уксуса.
  
  — К тому времени он уже расстался с бумажником?
  
  — Мы не знаем, — ответил Дейв. — И никогда не узнаем. Но я думаю, что да. Я думаю, он отдал бумажник вместе с пальто, пиджаком и прежней нормальной жизнью. Я думаю, взамен он получил зеленую куртку, которую через какое-то время тоже пришлось отдать.
  
  — Или ее сняли уже с трупа, — вставил Винс.
  
  По телу Стефани пробежала дрожь. Она не смогла ее сдержать.
  
  — Он приезжает на Лосиный остров на шестичасовом пароме, по пути приносит Гарду Эдвику бумажный стаканчик кофе… который можно считать чаем для рулевого или паромщика.
  
  — Да, — кивнул Дейв. Он выглядел очень серьезным.
  
  — К тому времени он остался без бумажника и удостоверения личности, располагал только семнадцатью долларами в купюрах, мелочью и, возможно, русской десятирублевой монетой. Вы думаете, эта монета могла быть… Ох, ну не знаю… служить паролем, как в шпионских романах? Я хочу сказать, холодная война между Россией и Соединенными Штатами тогда продолжалась?
  
  — Была в самом разгаре, — ответил Винс. — Но, Стеффи… Будь ты русским секретным агентом, стала бы ты использовать рубль в качестве визитной карточки?
  
  — Нет, — признала она. — Но по какой еще причине она у него оказалась? Чтобы кому-то показать — больше я ничего придумать не могу.
  
  — Я всегда интуитивно чувствовал, что кто-то ее ему дал, — высказал свою версию Дейв. — Может, вместе с холодным стейком, завернутым в фольгу.
  
  — Зачем? — спросила она. — Зачем ему ее дали?
  
  Дейв покачал головой:
  
  — Я не знаю.
  
  — А фольгу нашли? Может, ветер отнес ее к дальней кромке пляжа?
  
  — О’Шенни и Моррисон, конечно, ее не искали, — ответил Дейв. — Мы с Винсом прочесали пляж Хэммок в том месте после того, как сняли желтую ленту. Искали не только фольгу, ты понимаешь, но и все, что могло иметь отношение к мертвецу, все, что угодно. Не нашли ничего, кроме обычного мусора. Обертки от сладостей и все такое.
  
  — Если мясо было в фольге или полиэтиленовом пакете, Парень мог швырнуть обертку в воду вместе с единственной сигаретой, — заметил Винс.
  
  — А кусок мяса в дыхательном горле…
  
  Винс чуть улыбнулся.
  
  — Я несколько раз подолгу говорил об этом куске стейка с доком Робинсоном и доктором Кэткартом. Дейв пару раз присутствовал при этих разговорах. Я помню, как однажды Кэткарт — и это случилось не больше чем за месяц до инфаркта, который оборвал его жизнь шесть или семь лет тому назад, — сказал мне: «Ты возвращаешься к этой давней истории, как мальчишка, у которого выпал молочный зуб и который вновь и вновь трогает дыру кончиком языка». И я еще подумал: Да, он совершенно прав, именно так и есть. Эта история — как дыра, в которую постоянно залезаешь языком, пытаясь нащупать дно.
  
  — Прежде всего, я хотел узнать, а может, этот кусок мяса засунули Когану в горло — то ли пальцами, то ли каким-то инструментом, вроде вилки для лобстера — после его смерти? Эта мысль приходила к тебе?
  
  Стефани снова кивнула.
  
  — Он сказал, что такое возможно, но маловероятно, потому что кусок мяса был не просто пережеван, а пережеван достаточно тщательно, чтобы его проглотить. По словам Кэткарта, во рту находилось уже не мясо, а, как он это назвал, «органическая пульпа». Мясо до такой степени мог пережевать и кто-то другой, но представляется сомнительным, чтобы потом его вставили в горло Когану. Побоялись бы, что у кого-нибудь возникнет вопрос: а могло ли оно послужить причиной смерти? Следишь за ходом моих рассуждений?
  
  Стефани кивнула.
  
  — Кэткарт также сказал, что с мясом, пережеванным до состояния пульпы, трудно управляться каким-нибудь инструментом. Оно может развалиться на отдельные куски при попытке вставить его в горло. Пальцами это сделать можно, но Кэткарт считал, что от такого насилия остались бы следы, скорее всего, растяжение челюстных связок. — Он помолчал, задумавшись, потом покачал головой. — Они задействуются при опускании челюсти, но точно медицинского термина я не помню.
  
  — Расскажи ей о том, что говорил тебе Робинсон, — предложил Дейв. Его глаза сверкали. — Эта версия в конце концов отпала, но я всегда думал, что она чертовски интересная.
  
  — Док говорил, что существуют мышечные релаксанты, в том числе весьма экзотические, и полуночный стейк Когана могли сдобрить одним из них, — подчинился Винс. — Первые откушенные и пережеванные куски могли без проблем проскочить в желудок, где их потом и нашли, а в какой-то момент он прожевал кусок и, к своему изумлению, обнаружил, что проглотить его не может.
  
  — Наверняка так и было! — вскричала Стефани. — Тот, кто сдобрил мясо этим релаксантом, сидел рядом и наблюдал, как Коган задыхается! А потом, когда он умер, привалил его спиной к мусорному баку и забрал остаток стейка, чтобы его не отправили на анализ! Не было никакой чайки! Это… — Она замолчала, глядя на них. — Почему вы качаете головами?
  
  — Вскрытие, дорогуша, — напомнил Винс. — Хроматография не выявила ничего такого в крови.
  
  — Но если это было что-то экзотическое…
  
  — Как в романе Агаты Кристи? — спросил Винс, с улыбкой подмигнув Стефани. — Что ж, возможно… Но кусок мяса остался и в горле, ты же помнишь?
  
  — Да. Конечно. Доктор Кэткарт отправил его на исследование? — Она немного ссутулилась.
  
  — Ага, — согласился Винс, — отправил. Мы, конечно, сельские мыши, но иногда к нам приходят темные мысли. И из посторонних веществ в этом куске хорошо пережеванного мяса обнаружилась только поваренная соль.
  
  Стефани помолчала. А потом сказала (очень тихо):
  
  — Может, это было вещество, которое исчезает.
  
  — Ага. — Дейв кивнул и языком выпятил щеку изнутри. — Как Береговые огни через час или два.
  
  — Или члены команды «Лизы Кабо», — поддакнул Винс.
  
  — И вы не знаете, куда он подался, как только он сошел с парома?
  
  — Нет, мэм, — ответил Винс. — Мы искали больше двадцати пяти лет и не нашли никого, кто бы заявил, что видел его до утра двадцать четвертого апреля, когда Джонни и Нэнси обнаружили тело примерно в четверть седьмого. И для протокола, если бы таковой имелся: я не верю, что кто-то взял из его руки недоеденную часть стейка после того, как он подавился последним куском. Я уверен, что ее утащила чайка, как мы всегда и предполагали. Знаете, мне все-таки пора.
  
  — И мне надо наконец-то добраться до счетов, — кивнул Дейв. — Но сначала, думаю, следует еще раз заглянуть в туалет. — С этими словами он направился к нише за печатной машиной.
  
  — Наверное, и мне лучше заняться колонкой. — Стефани смирилась с неизбежным, потом вдруг воскликнула, наполовину шутливо, наполовину всерьез: — Лучше бы вы мне ничего не рассказывали! Раз собираетесь оставить в таком подвешенном состоянии! Пройдет не одна неделя, прежде чем я смогу выбросить все это из головы!
  
  — Прошло двадцать пять лет, а из наших голов ничего не выбрасывается, — возразил Винс. — Но по крайней мере теперь ты понимаешь, почему мы ничего не рассказали этому типу из «Глоуб».
  
  — Да. Понимаю.
  
  Он улыбнулся и кивнул.
  
  — У тебя все будет хорошо, Стефани. Все будет прекрасно. — Винс по-дружески сжал ей плечо и двинулся к двери, по пути захватив со своего заваленного бумагами стола узкий репортерский блокнот и сунув в задний карман. В свои девяносто он шагал легко, едва заметно сутулясь. Спину его белой рубашки пересекали черные подтяжки. На полпути он остановился и оглянулся. В косой колонне предвечернего солнечного света седые волосы превратились в нимб.
  
  — Приятно, что ты с нами, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты это знала.
  
  — Спасибо. — Она надеялась, что в ее голосе не прорвались слезы. — Это было чудесно. Сначала я немного сомневалась, но… Но теперь знаю: лучше не бывает. Работать здесь — одно удовольствие.
  
  — Ты думала над тем, чтобы остаться? Мне представляется, что да.
  
  — Да. Будьте уверены, думала.
  
  Он сосредоточенно кивнул:
  
  — Мы с Дейвом говорили об этом. Нашей газете не помешает молодая кровь. Достойная молодая кровь.
  
  — Вы оба еще проработаете многие годы!
  
  — Да, — рассеянно ответил Винс, словно иначе быть не могло, и, когда он умер шестью месяцами позже, Стефани сидела в холодной церкви, записывала впечатления о службе в собственный узкий репортерский блокнот и думала: Он знал, что грядет. — Мне тут еще работать и работать. Однако если ты хочешь остаться, мы с удовольствием возьмем тебя. Сейчас тебе нет необходимости давать окончательный ответ, но считай мои слова предложением.
  
  — Хорошо, так и буду считать. И я думаю, ответ нам обоим известен.
  
  — Что ж, это прекрасно. — Он начал поворачиваться к двери, потом снова посмотрел на Стефани. — Сегодняшняя учеба почти закончена, но я все-таки хочу еще кое-что сказать тебе о нашей работе. Можно?
  
  — Разумеется.
  
  — Есть тысячи газет и десятки тысяч людей, которые пишут для них истории, но видов историй существует только два. Есть новости, которые и не истории вовсе, а только отчет о случившихся событиях. Эти материалы и не должны быть историями. Люди раскрывают газету, чтобы прочитать о крови и слезах с тем самым интересом, который заставляет их сбрасывать скорость, проезжая мимо аварии на трассе. Потом они едут дальше, а что находят глубже, под новостями?
  
  — Очерки, — ответила Стефани, думая о Хэнретти и его нераскрытых тайнах.
  
  — Ага. И вот это — истории. В каждой есть начало, середина и конец. Счастливые новости, Стеффи, всегда счастливые новости. Даже если это история о церковной секретарше, которая, возможно, убила половину паствы на церковном пикнике, потому что любовник бросил ее, все равно это счастливые новости. И почему?
  
  — Я не знаю.
  
  — А надо знать, — вмешался Дейв, появившийся из туалета и вытиравший руки бумажным полотенцем. — Надо знать, если хочешь работать в этом бизнесе и понимать, что делаешь. — Он мимоходом бросил бумажное полотенце в корзинку для мусора.
  
  Стефани задумалась.
  
  — Очерки — счастливые новости, потому что в них можно поставить последнюю точку.
  
  — Совершенно верно! — просияв, воскликнул Винс. Вскинул руки в воздух, словно проповедник. — У них есть решение! У них есть конец! Но есть ли у чего-то в реальной жизни начало, середина и конец, Стефани? Что говорит твой личный опыт?
  
  — Если вы о работе в газете, то его у меня немного, — ответила она. — Только студенческая газета да, вы знаете, колонка «ИСКУССТВО».
  
  Винс отмел это взмахом руки.
  
  — Твои сердце и разум, что они тебе говорят?
  
  — В жизни обычно так не бывает. — Она думала о некоем молодом человеке, с которым ей придется разбираться, если она решит остаться здесь и после завершения четырехмесячной стажировки… и приятного в этой разборке, скорее всего, будет мало. Даже наверняка. Рику новость не понравится, потому что он представлял себе эту историю иначе.
  
  — Я не читал ни единого правдивого очерка, — мягко заметил Винс, — но обычно можно уложить ложь в газетную страницу. Эта история не уляжется. Если только… — Он пожал плечами.
  
  Мгновение она не понимала, что означает это пожатие плечами. Потом вспомнила, что сказал Дейв вскоре после того, как они вышли на террасу, под августовские солнечные лучи. «Это наша история, — произнес он с жаром, чуть ли не со злостью. — Парень из «Глоуб», парень издалека… он ее только изгадит».
  
  — Если бы вы отдали эту историю Хэнретти, он бы ее использовал, правда? — спросила она обоих.
  
  — Она не наша, чтобы отдавать, потому что не принадлежит нам, — ответил Винс. — Она принадлежит тому, кто расследует ее до конца.
  
  Чуть улыбаясь, Стефани покачала головой:
  
  — Я думаю, это отговорка. Я думаю, вы и Дейв — последние, кто знает эту историю полностью.
  
  — Были последними, — ответил Дейв. — Теперь есть ты, Стеффи.
  
  Она кивнула ему, принимая этот скрытый комплимент, потом, приподняв брови, вновь перевела взгляд на Винса Тига. Через секунду-другую он усмехнулся.
  
  — Мы не рассказали ему о Парне из Колорадо, потому что он принял бы эту историю за настоящую нераскрытую тайну и превратил бы в еще один очерк, — ответил Винс. — Не искажая факты, но сделав упор на одном: скажем, на идее мышечных релаксантов, которые затрудняют или просто не дают возможности проглотить пищу. А все остальное вынес бы за скобки.
  
  — Но в этой истории нет ничего, что указывало бы на их использование, — возразила Стефани.
  
  — Ага, может, он сделал бы упор на что-то другое. А может, написал бы все по-своему, только потому, что писать истории на основе материалов, которые сами по себе историей не являются, входит в привычку, когда проработаешь в этом бизнесе достаточно лет, а может, его редактор отослал бы очерк назад с рекомендациями, что и где надо изменить.
  
  — Или редактор внес бы изменения сам, если бы время поджимало, — вставил Дейв.
  
  — Да, за редакторами такое водится, — согласился Винс. — В любом случае «Парень из Колорадо», скорее всего, стал бы седьмым или восьмым очерком в написанном Хэнретти сериале «Нераскрытые тайны Новой Англии», чем-то таким, что пятнадцать минут изумляет людей в воскресенье, а в понедельник становится подстилкой в кошачьем туалете.
  
  — И эта история перестала бы быть вашей, — сделала вывод Стефани.
  
  Дейв кивнул, но Винс отмахнулся, как бы говоря: «Чушь!»
  
  — Это я бы пережил, но нельзя вешать ложь на шею человека, который умер и не может опровергнуть ее, и вот с этим я бы жить не смог. Поэтому и не живу. — Он посмотрел на часы. — В любом случае я уже в седле. Кто бы из вас ни уходил последним, обязательно заприте дверь, хорошо?
  
  Винс ушел. Они проводили его взглядами, потом Дейв повернулся к Стефани.
  
  — Есть еще вопросы?
  
  Она рассмеялась:
  
  — Сотня, но, полагаю, ни на один вы с Винсом не сможете ответить.
  
  — Это ничего, главное, чтобы ты не уставала их задавать.
  
  Он пошел к столу, сел, со вздохом пододвинул к себе стопку документов. Стефани уже двинулась к своему столу, как вдруг краем глаза уловила что-то интересное на информационном стенде, который занимал всю стену в дальнем конце комнаты, позади заваленного бумагами стола Винса. Она подошла, чтобы разглядеть получше.
  
  Левую половину стенда покрывали первые страницы старых номеров «Островного еженедельника»; многие из них пожелтели и сморщились. Высоко в углу, отдельно от остальных, висела первая страница газеты от 9 июля 1952 года. С заголовком «ЗАГАДОЧНЫЕ ОГНИ НАД ХЭНКОКОМ ЗАЧАРОВАЛИ ТЫСЯЧИ ЛЮДЕЙ». Ниже красовался фотоснимок, сделанный Винсентом Тигом, тогда тридцатисемилетним, если она не запуталась в математике. Резкая черно-белая фотография запечатлела бейсбольное поле Малой лиги и за ним, по центру, рекламный щит с надписью: «ХЭНКОКСКИЕ ЛЕСОРУБЫ» ЗНАЮТ, ЧТО К ЧЕМУ!» У Стефани сложилось впечатление, что фотография сделана в сумерках. Несколько взрослых на единственной трибуне стояли и смотрели в небо. Как и судья, расположившийся в «доме», с защитной маской в правой руке. Одна группа игроков — видимо, гости — сбилась в кучку у третьей базы, словно надеялась сообща справиться со страхом. Другие игроки, в джинсах и свитерах с надписью «ХЭНКОКСКИЕ ЛЕСОРУБЫ» на спине, выстроились в линию поперек поля, задрав головы. А на питчерской горке маленький мальчик-подающий поднял руку в перчатке к одному из ярких кругов, которые висели в небе чуть ниже облаков, словно пытался дотянуться до этой тайны, и подтащить к себе, и раскрыть, и узнать ее историю.
  МОБИЛЬНИК
  
   Ид[516] не терпит неудовлетворения. Ид всегда ощущает напряжение нереализованного желания.
  
   Зигмунд Фрейд
  
   Человеческая агрессия инстинктивна. Люди не развили в себе ритуальную агрессию — запретные механизмы, обеспечивающие сохранение вида. По этой причине человек рассматривается как крайне опасное животное.
  
   Конрад Лоренц[517]
  
   Теперь вы меня слышите?
  
   «Верисон»[518].
  
   Мобильник…
  
   Он есть у каждого — у мужчин и женщин, у стариков и детей.
  
   Но — что, если однажды чья-то злая воля превратит мобильники в источники смерти и ужаса?!
  
   Если десятки тысяч ни в чем не повинных людей в одночасье падут жертвой «новой чумы», передающейся через сотовые телефоны?!
  
   Немногие уцелевшие вступают в битву с кошмаром.
  
   Но чтобы победить зло, с ним надо встретиться лицом к лицу!
  
  Пролог
  
  Цивилизация скатилась во вторую эпоху темных веков по кровавой дорожке, что в общем-то неудивительно, но со скоростью, какую не мог представить себе даже самый пессимистичный футуролог. Словно только и ждала этого момента.
  
  1 октября Бог пребывал на небесах, индекс Доу-Джонса равнялся 10 140 пунктам, большинство самолетов летело по расписанию (за исключением тех, что приземлялись и взлетали в Чикаго, но ничего другого от этого аэропорта и не ждали).
  
  Двумя неделями позже небо вновь принадлежало только птицам, а фондовая биржа стала воспоминанием.
  
  К Хэллоуину все крупные города, от Нью-Йорка до Москвы, смердели под пустынными небесами, и воспоминанием стал уже весь мир, каким был прежде.
  Импульс
  Глава 1
  
  Событие, которое стало известно как «Импульс», произошло первого октября в три часа три минуты пополудни, если брать восточное поясное время[519]. Термин, разумеется, неправильный, но через десять часов после события большинство ученых, которые могли бы на это указать, или погибли, или сошли с ума. В любом случае название едва ли имело хоть какое-то значение. В отличие от последствий.
  
  В три часа того же дня в Бостоне, на восток по Бойлстон-стрит, шагал почти вприпрыжку молодой человек, еще не оставивший заметного следа в истории человечества. Звали его Клайтон Ридделл. Чувство глубокой удовлетворенности, которое читалось на его лице, в полной мере гармонировало с пружинистостью походки. В левой руке он держал ручки плоского портфеля с защелками, как у саквояжа, в каких художники носят свои рисунки. Пальцы правой обматывала тесемка, стягивающая горловину коричневого пластикового пакета для покупок с рекламным текстом «маленькие сокровища», который мог прочитать любой, у кого возникало такое желание.
  
  В пакете, который болтался взад-вперед, находился маленький круглый предмет. Подарок, подумали бы вы и не ошиблись. Вы могли бы также предположить, что этот Клайтон Ридделл — молодой человек, который с помощью «маленького сокровища» намерен одержать маленькую (может, даже совсем и не маленькую) победу, и вновь попали бы в десятку. В пакете лежало довольно-таки дорогое стеклянное пресс-папье с белым пушистым одуванчиком по центру. Клайтон купил эту вещицу по пути из дорогого отеля «Копли-сквер» в более скромный «Атлантик-авеню инн», где остановился. Его напугала цена, девяносто долларов, указанная на ярлычке, приклеенном к основанию пресс-папье, а еще больше осознание, что он может позволить себе такую покупку.
  
  Ему пришлось призвать на помощь все свое мужество, чтобы протянуть продавщице кредитную карточку. Он сомневался, что решился бы на такое, если бы покупал пресс-папье себе; пробормотал бы что-нибудь насчет того, что передумал, и выскочил бы из магазина. Но пресс-папье предназначалось Шарон. Ей нравились такие безделушки, и она по-прежнему любила Клайтона. «Я буду болеть за тебя, беби», — сказала она ему за день до отъезда в Бостон. Учитывая всю грязь, которую они вылили друг на друга за последний год, эти слова тронули его сердце. И теперь он хотел тронуть ее, если оставалась такая возможность. Пресс-папье, конечно, вещица маленькая («маленькое сокровище»), но он не сомневался, что ей понравится нежный пух одуванчика в центре стеклянного шара, эдакий крошечный клочок тумана.
  Глава 2
  
  Звяканье колокольчиков привлекло внимание Клая к небольшому фургону, передвижному магазинчику, торгующему мороженым. Он припарковался напротив отеля «Времена гола» (еще более роскошного, чем «Копли-сквер»), рядом с Бостон Коммон[520], городским парком, который занимал два или три квартала по этой стороне Бойлстон-стрит. Борт украшало написанное всеми цветами радуги над двумя пляшущими рожками с мороженым название компании: «МИСТЕР СОФТИ». Трое мальчишек сгрудились у окошка в ожидании сладкого, ранцы с учебниками лежали возле ног. За школьниками стояли женщина в брючном костюме с пуделем на поводке и две девочки-подростка в джинсах с «низкой» талией, с «Ай-подами»[521] и наушниками, которые в тот момент висели на шее, потому что девочки шептались между собой явно о чем-то серьезном, без хихиканья.
  
  Клай встал за ними, превратив маленькую группу в короткую очередь. Он купил подарок жене, с которой еще не развелся, но уже жил врозь, по пути домой намеревался заглянуть в «Комикс суприм» и приобрести сыну новый номер «Человека-паука». А значит, мог побаловать и себя. Его распирало от желания поделиться новостями с Шарон, но он не мог связаться с ней до ее возвращения домой, в три сорок пять или чуть позже. Он полагал, что ему придется болтаться в гостинице как минимум до телефонного разговора с Шарон, в основном кружа по номеру да поглядывая на защелкнутый портфель. Так что мороженое от «Мистера Софти» обещало более приятное времяпрепровождение.
  
  Продавец обслужил трех мальчишек: два шоколадных батончика «Дилли» и чудовищно большой рожок с шоколадно-ванильным мороженым для богатенького спонсора, который стоял но центру и, очевидно, платил за всех. Пока тот копался в мятых долларовых бумажках, которые достал из кармана модных мешковатых джинсов, рука женщины во «властном костюме»[522], прогуливающей пуделя, нырнула в сумочку на плече, чтобы вновь появиться уже с сотовым телефоном (женщины во «властных костюмах» больше не выходят из дома без сотового телефона, соседствующего с кредитной карточкой «Америкэн экспресс»). Мгновением позже женщина уже откинула крышку мобильника. За их спинами, в парке, гавкнула собака и закричал человек. В крике Клай радости не уловил, но, обернувшись, увидел нескольких людей, прогуливающихся по дорожкам, собаку, которая бежала, зажав в пасти фрисби («Разве их не положено брать на поводок?» — подумал он), акры залитых солнцем зеленых лужаек и манящую тень под деревьями. Парк представлялся идеальным местом, где человек, только что продавший свой первый графический роман[523] и его продолжение (и то и другое за огромную сумму), мог посидеть и съесть рожок с шоколадным мороженым.
  
  Когда Клай повернул голову, трое мальчишек в мешковатых джинсах уже ушли, а женщина во «властном костюме» заказывала сандей[524]. У одной из девочек, что стояли за ней, мобильник цвета перечной мяты висел на бедре, женщина поднесла свой к уху. Клай подумал, как думал всегда, на том или ином уровне сознания, если сталкивался с подобным поведением, что нынче это действо стало нормой, тогда как раньше считалось чуть ли не нестерпимым оскорблением (да, даже если при этом ты проводил маленькую сделку с совершенно незнакомым тебе человеком).
  
  Вставь этот эпизод в «Темного скитальца», милый, сказала ему Шарон. Та ее ипостась, которую он держал в голове, говорила часто и требовала, чтобы ей не мешали высказываться. То же самое отличало и реальную Шарон, и не имело значения, жили они вместе или по отдельности. Но по сотовому телефону она ему ничего сказать не могла. Потому что его у Клая не было.
  
  Мобильник цвета перечной мяты заиграл первые аккорды мелодии «Крейзи фрог», которая так нравилась Джонни. Она называлась «Аксель Эф»[525]? Клай не мог вспомнить, возможно, потому, что отсекал такую информацию. Девочка, которой принадлежал телефон, сдернула его с бедра. «Бет? — Послушала, улыбнулась, посмотрела на подругу. — Это Бет». Вторая девочка наклонилась вперед, теперь слушали обе, с одинаковыми прическами под фею (для Клая они выглядели как персонажи мультфильмов, которые показывают утром в субботу, скажем, из «Энергичных девчонок»), которые синхронно покачивались в такт дуновениям послеполуденного ветерка.
  
  — Мэдди? — практически одновременно сказала в трубку женщина во «властном костюме». Пудель самодовольно сидел на конце поводка (красного, посыпанного блестками), глядя на проносящиеся по Бойлстон-стрит автомобили. На другой стороне улицы, у отеля «Времена года», швейцар в коричневой униформе (они всегда одевались в коричневое или синее) махал рукой, вероятно, останавливал такси. «Утка»[526], набитая туристами, проехала мимо, высоченная, такая неуклюжая на суше, водитель рассказывал в микрофон о чем-то историческом. Две девочки, которые слушали мобильник цвета перечной мяты, переглянулись, дружно заулыбавшись чему-то из услышанного, но не захихикали.
  
  — Мэдди? Ты меня слышишь? Ты…
  
  Женщина во «властном костюме» подняла руку, в которой держала поводок, и всунула палец с длинным ногтем в свободное ухо. Клай поморщился, опасаясь за барабанную перепонку женщины. Представил себе, как рисует ее: собака на поводке, «властный костюм», модная короткая стрижка… и маленькая струйка крови, вытекающая из-под пальца в ухе. «Утка», проезжающая мимо, и швейцар на заднем плане. Такие детали всегда прибавляли картинке достоверности. Конечно же, их видел каждый.
  
  — Мэдди, ты куда-то пропадаешь! Я только хотела тебе сказать, что постриглась в этой новой… постриглась… ПОСТ…
  
  Продавец в «Мистере Софти» наклонился вперед и протянул женщине стакан с сандеем. Из стакана поднимался белый Монблан, залитый по бокам шоколадным и клубничным сиропом. Бородатое лицо продавца оставалось бесстрастным. Оно говорило о том, что он все это уже видел. Клай не сомневался, что видел, и скорее всего не раз. В парке кто-то закричал. Клай опять обернулся, говоря себе, что это должен быть крик радости. В три часа пополудни, в солнечный день, в лучшем бостонском парке могли кричать только от радости. Ведь так?
  
  Женщина сказала Мэдди что-то неразборчивое, отработанным движением кисти закрыла мобильник. Бросила в сумочку и застыла, просто стояла, словно забыла, что она здесь делает, а может, и где находится.
  
  — С вас четыре доллара пятьдесят центов. — Продавец терпеливо держал в вытянутой руке стакан с сандеем. Клай еще успел подумать, до чего же все дорого в этом гребаном городе. Возможно, и женщине во «властном костюме» пришла в голову та же мысль (такое предположение, во всяком случае, возникло у Клая прежде всего), потому что еще мгновение она стояла не шевелясь, просто смотрела на стакан с возвышающейся над ним горой мороженого с залитыми сиропом склонами, как будто никогда не видела ничего подобного.
  
  Новый крик донесся из Коммон, на этот раз уже не человеческий, нечто среднее между изумленным взвизгом и скулежом боли. Обернувшись на этот раз, Клай увидел ту самую собаку, которая несла в пасти фрисби. Собака была большая, с коричневой шерстью, возможно, лабрадор; в породах Клай не разбирался, если ему требовалось нарисовать собаку, он брал иллюстрированный справочник и находил картинку, которая требовалась. Мужчина в деловом костюме стоял рядом с собакой на коленях, крепко держал за шею и (Конечно же, я не вижу того, что, как мне кажется, вижу, сказал себе Клай)… грыз собачье ухо. Собака опять взвизгнула от боли и попыталась вырваться. Мужчина держал ее крепко и, да, собачье ухо было у него во рту, а потом, на глазах Клая, мужчина ухо оторвал. Тут уж собака взвыла совсем как человек, и несколько уток, которые плавали в соседнем прудике, крякая, поднялись в воздух.
  
  — Ар-р! — крикнул кто-то за спиной Клая. Вроде бы прозвучало как «Пар!». А может, барк или даже барк, но увиденное позже привело к мысли, что прокричали именно «ар-р». Не слово, а что-то нечленораздельное, агрессивное.
  
  Он успел повернуться к магазинчику на колесах, чтобы увидеть, как женщина во «властном костюме» всунулась в раздаточное окошко, чтобы добраться до продавца. И ей таки удалось ухватиться за складки его свободного покроя белой блузы. Но одного шага назад, продавец сделал его от неожиданности, хватило, чтобы оторвать женщину от блузы. Ее высокие каблуки на считанные мгновения поднялись над тротуаром, Клай услышал шуршание материи, щелчки пуговиц о прилавок перед раздаточным окошком, когда пиджак на груди женщины сперва проехался вверх по прилавку, а потом вниз.
  
  Сандей исчез из виду. Клай увидел пятна мороженого и сиропа на левом запястье и локте женщины, когда ее каблуки вновь цокнули об асфальт. Она покачнулась, колени ее подогнулись. И если раньше Клай видел перед собой отстраненную, хорошо воспитанную, ставящую себя выше других женщину (как он понимал, уличную маску), то теперь прежнее выражение лица уступило место конвульсивной злобе, которая превратила глаза в щелочки и выставила напоказ как верхние, так и нижние зубы. Верхняя губа вздернулась к носу, открыв внутреннюю бархатистую розовую поверхность, такое же интимное местечко, как и влагалище. Пудель выбежал на мостовую, таща за собой красный поводок с петлей для руки на конце. Проезжавший мимо черный лимузин раздавил пуделя, прежде чем тот успел пересечь вторую полосу движения. В одно мгновение пушистый комок превратился в кровавое месиво на асфальте.
  
  Бедняга, возможно, уже лаял в собачьем раю еще до того, как понял, что умер, подумал Клай. Он понимал, что в каком-то смысле состояние у него шоковое, но все это ни в коей мере не отражалось на степени его изумления. Портфель оттягивал одну руку, коричневый пластиковый пакет — вторую, а нижнюю челюсть потянуло к земле собственным весом.
  
  Где-то, если судить по звуку — за углом, на Ньюбери-стрит, что-то взорвалось.
  
  Если прически у девочек с «Ай-подами» были одинаковыми, то цвет волос — нет. Хозяйка мобильника цвета перечной мяты была блондинкой, ее подруга — брюнеткой, феи Светлая и Темная. И вот теперь фея Светлая бросила свой телефон на тротуар — от удара он разбился, и схватила женщину во «властном костюме» за талию. Клай предположил (если он еще мог что-то предполагать), что она хочет остановить женщину, не позволить ей ни вновь попытаться схватить продавца мороженого, ни броситься на мостовую за собакой. В этот момент какая-то часть его сознания даже зааплодировала хладнокровию девочки. Ее подруга, фея Темная, попятилась от них, широко раскрыв глаза и сцепив маленькие побледневшие ручки между грудок.
  
  Клай выронил предметы, которые держал в руках, портфель — по одну сторону от себя, пластиковый пакет — по другую, и шагнул вперед, чтобы помочь фее Светлой. На другой стороне улицы (он увидел это краем глаза) автомобиль развернуло и вынесло на тротуар перед отелем «Времена года». Швейцару пришлось отскакивать в сторону, чтобы не угодить под колеса. Из переднего дворика отеля донеслись крики. Но прежде чем Клай подоспел, чтобы помочь фее Светлой удерживать женщину во «властном костюме», девочка с невероятной скоростью, сравнимой с броском змеи, вскинула голову, потянулась вверх, ощерила, несомненно, крепкие юные зубки и вонзила их в шею женщины. Кровь хлынула струей. Девочка-фея подставила под нее лицо, не только умылась кровью, но, возможно, даже хлебнула ее (Клай практически не сомневался, что хлебнула) и начала трясти, женщину во «властном костюме», как куклу. Женщина была выше девочки и тяжелее фунтов на сорок, но девочка трясла ее так сильно, что голова женщины моталась взад-вперед, отчего кровь хлестала все сильнее. И тут же фея Светлая вскинула залитое кровью лицо к ярко-синему октябрьскому небу, и из ее груди исторгся дикий, торжествующий вопль.
  
  Она рехнулась, подумал Клай. Совершенно рехнулась.
  
  — Ты что? — выкрикнула фея Темная. — Что происходит?
  
  Услышав голос подруги, фея Светлая повернула залитую кровью голову на звук. Кровь капала с короткой челки надо лбом. Глаза превратились в белые круги на кровавом фоне глазниц.
  
  Фея Темная смотрела на Клая широко раскрытыми глазами.
  
  — Ты кто? — повторила она… и добавила: — Кто я?
  
  Фея Светлая отпустила женщину во «властном костюме», и та повалилась на тротуар с прогрызенной сонной артерией, из которой продолжала течь кровь, а сама прыгнула на подругу, с которой несколькими мгновениями раньше делила сотовый телефон.
  
  Клай ни чем не думал. Если бы начал думать, фее Темной вскрыли бы сонную артерию точно так же, как и женщине во «властном костюме». Он даже не смотрел. Потянулся вниз и вправо, ухватил за верхнюю часть пластиковый пакет с надписью «маленькие сокровища» и ударил мешком но затылку феи Светлой, когда та, вытянув перед собой руки (пальцы на фоне синего неба напоминали когти чайки, изготовившейся схватить рыбу), практически добралась до бывшей подруги. Если бы он промахнулся…
  
  Он не промахнулся, не получилось и удара по касательной. Пакет со стеклянным пресс-папье со всей силой опустился на затылок феи Светлой. Глухо чавкнуло, руки феи Светлой повисли как плети, одна — вся в крови, вторая — чистая, и она упала у ног подруги, как мешок с почтовой корреспонденцией.
  
  — Что за чертовщина? — прокричал продавец неестественно пронзительным голосом. Возможно, шок превратил его в тенора.
  
  — Не знаю. — Сердце у Клая стучало как паровой молот. — Помогите мне. Эта женщина истекает кровью.
  
  Из-за угла, с Ньюбери-стрит, послышался сильный удар, сопровождаемый скрежетом металла, характерным для столкновения автомобилей, за ним последовали громкие крики. Позади фургона «Мистер Софти» еще один автомобиль пересек три полосы движения Бойлстон-стрит и оказался в переднем дворике отеля «Времена года», по пути сбил двух человек и врезался в багажник первого автомобиля, который стоял, впечатавшись передним бампером и капотом во вращающуюся дверь. Этот тычок продвинул первый автомобиль вперед. Вращающаяся дверь погнулась еще сильнее. Клай не видел, придавило там кого или нет: все застилали клубы пара, поднимающиеся над пробитым радиатором первого автомобиля. Но крики агонии, доносившиеся оттуда, предполагали плохое. Очень плохое.
  
  Продавец — его отсекал от отеля глухой борт фургона — высунулся из раздаточного окошка, таращась на Клая.
  
  — Да что там происходит?
  
  — Не знаю. Пара автомобильных аварий. Пострадали люди. Не важно. Помогите мне. — Он опустился на колени около женщины во «властном костюме» и розовых обломков[527] мобильника феи Светлой. Подергивания женщины слабели.
  
  — Помогите мне, — повторил он.
  
  — КТО Я? — внезапно прокричала фея Темная. Клай совершенно про нее забыл. Когда поднял голову, увидел, как девочка ударила себя по лбу ребром ладони. Потом трижды быстро повернулась вокруг оси на мысках теннисных туфель. Увиденное вызвало из памяти стихотворение, которое они изучали в колледже на курсе литературы: «Тройной круг сплети вокруг него». Кольридж[528], не так ли? Девочка покачнулась, побежала по тротуару, прямиком на фонарный столб. Не попыталась увернуться, даже не выставила перед собой руки. Ударилась лицом, ее отбросило назад, она покачнулась, потом вновь врезалась в фонарный столб.
  
  — Прекрати! — проревел Клай. Вскочил, побежал к ней, поскользнулся на крови женщины во «властном костюме», чуть не упал, удержался на ногах, споткнулся о фею Светлую, снова чуть не упал.
  
  Фея Темная повернулась к нему лицом. Нос сломан, кровь струится по нижней части лица. Шишка на лбу, увеличивающаяся, как грозовое облако в летний день. Один глаз «сошел с орбиты», закатился под веко. Она открыла рот (плоды дорогостоящих трудов ортодонта пошли прахом) и рассмеялась ему в лицо. Смех этот остался в его памяти навсегда.
  
  А потом, крича, побежала по тротуару.
  
  За спиной Клая заурчал мотор, и колокольчики начали вызванивать мелодию «Улицы Сезам». Он повернулся и увидел, что «Мистер Софти» торопливо отъезжает от тротуара. В этот самый момент на верхнем этаже отеля, который высился на противоположной стороне улицы, вдребезги разлетелось окно. Человеческое тело вылетело в октябрьский день. Упало на тротуар, где какие-то его части разлетелись в разные стороны, какие-то остались на месте. Из переднего дворика донеслись новые крики. Ужаса. Боли.
  
  — Нет! — Клай по тротуару побежал за магазинчиком на колесах. — Нет, вернитесь и помогите мне. Мне нужна помощь, сукин ты сын!
  
  Продавец, ставший водителем, ничего не ответил, может, не услышал Клая за звяканьем колокольчиков. Клай мог вспомнить слова этой мелодии, из того времени, когда у него не было оснований думать, что его семейная жизнь может дать трещину. В те дни Джонни смотрел «Улицу Сезам» каждый день, сидя в своем маленьком стульчике, сжимая в руках поильник. Что-то насчет солнечного дня, когда облаков нет и в помине.
  
  Мужчина в деловом костюме выбежал из парка, во весь голос вопя что-то нечленораздельное. Полы пиджака развевались за спиной, как крылья. Клай узнал его по «бородке» из собачьей шерсти. Пересек улицу, не обращая внимания на транспорт. Автомобили объезжали его, несколько раз он просто чудом не оказался под колесами. Но добрался до противоположного тротуара, продолжая вопить и размахивать руками. Исчез в тенях под навесом над передним двориком отеля «Времена года». Клай его больше не видел, но, должно быть, мужчина вновь на кого-то набросился, потому что криков в переднем дворике прибавилось.
  
  Клай сдался, отказавшись от дальнейшего преследования «Мистера Софти», остановился, одной ногой на тротуаре, второй — в сливной канаве, наблюдая, как магазин на колесах, все еще звякая колокольчиками, выезжает на среднюю полосу движения Бойлстон-стрит. И уже собирался повернуться к лежащей без сознания девочке и умирающей женщине, когда на улице появилась еще одна «утка». Эта не «плыла», а мчалась на полной скорости, в реве двигателя, ее так и качало с борта на борт. Некоторые пассажиры, их безжалостно мотало из стороны в сторону, жалобно скулили, умоляя водителя остановиться. Другие просто держались за металлические стойки по открытым бортам этого неуклюжего уродца, который продвигался по Бойлстон-стрит.
  
  Мужчина в футболке схватил водителя сзади, и Клай вновь услышал тот самый нечленораздельный, агрессивный крик, только теперь усиленный примитивной системой громкой связи «утки», прозвучавший, когда водитель движением плеч отбросил от себя мужчину. На этот раз не совсем «Ар-р» — что-то более гортанное вроде «Гр-р!». А мгновением позже водитель «утки» увидел «Мистера Софти» (Клай мог в этом поклясться) и изменил курс, заходя на цель.
  
  — Господи, пожалуйста, нет! — закричала женщина, которая сидела в передней части «утки», выбиравшей последние ярды, отделявшие амфибию от магазинчика на колесах, торгующего мороженым и в шесть раз уступающего «утке» в размерах. Клай отлично помнил праздничный парад, который смотрел по телевизору в год победы «Ред сокс» в чемпионате страны по бейсболу[529]. Команда сидела в процессии медленно движущихся «уток» и махала руками восторженной толпе, не обращающей ни малейшего внимания на холодный моросящий осенний дождь.
  
  — Господи, пожалуйста, нет! — вновь взвизгнула женщина, а рядом с Клаем раздался мужской голос, кроткий и тихий: «Господи Иисусе».
  
  «Утка» ударила фургон и отбросила, как детскую игрушку. Фургон приземлился на борт, его громкоговорители продолжали вызванивать мелодию «Улицы Сезам», и заскользил обратно к Коммон, высекая фонтаны искр — результат трения металла об асфальт. Две женщины, которые наблюдали за происходящим с тротуара, бросились прочь, держась за руки, и с трудом успели увернуться. Фургон «Мистер Софти» ударился о бордюрный камень, на какие-то мгновения поднялся в воздух, потом врезался в железный забор, отделяющий парк от тротуара, и замер. Музыка дважды икнула и смолкла.
  
  Тем временем псих, сидящий за рулем «утки», потерял последние остатки контроля над вверенным ему транспортным средством. «Утку» понесло поперек Бойлстон-стрит под дикие крики перепуганных туристов, цепляющихся за стойки по открытым бортам. Амфибия выехала на противоположный тротуар в пятидесяти ярдах от того места, где «Мистер Софти» последний раз звякнул колокольчиками, и врезалась в низкую кирпичную стену под панорамной витриной магазина фешенебельной мебели «Огни города». С громким немузыкальным треском витрина разлетелась вдребезги. Широкий зад «утки» (с надписью «ХОЗЯЙКА БУХТЫ» розовыми буквами) поднялся на пять футов. Инерция стояла за то, чтобы перевернуть амфибию. Масса этого не допустила. Задние колеса вновь коснулись тротуара, «утка» застыла, зарывшись носом в дорогущие диваны и стулья для гостиной, но уже после того, как порядка двенадцати человек продолжили поступательное движение, исчезнув как с борта «утки», так и из виду. В недрах «Огней города» завыла охранная сигнализация.
  
  — Господи Иисусе, — повторил кроткий голос у правого локтя Клая. Он повернулся и увидел невысокого мужчину, с редеющими темными волосами, крошечными черными усиками и в очках с золотой оправой. — Что происходит?
  
  — Не знаю, — ответил Клай. Разговор давался ему с трудом. С большим трудом. Он обнаружил, что слова приходится выталкивать из себя. Предположил, что причина — шок. По другой стороне улицы бежали люди, одни из отеля «Времена года», другие из разбитой «утки». У него на глазах мужчина, покинувший борт «утки» на своих двоих, лоб в лоб столкнулся с мужчиной, выбежавшим из отеля. От удара оба рухнули на тротуар. Клаю не оставалось ничего другого, как задаться вопросом: а может, он сошел с ума и видит галлюцинации, запертый в палате какого-нибудь дурдома? Скажем, Джунипер-Хилл[530] в Огасте, между уколами торазина. — Парень из этого вот магазинчика мороженого сказал, может, террористы.
  
  — Я не вижу людей с оружием, — указал невысокий мужчина с усами. — Или парней с бомбами в рюкзаках.
  
  Не мог углядеть их и Клай, зато видел свои пакет для покупок с надписью «маленькие сокровища» и портфель с рисунками, стоящие на тротуаре. И кровь, которая, вытекая из прогрызенной шеи женщины во «властном костюме» (Боже, подумал он, как много крови), почти добралась да портфеля. В нем осталась всего лишь дюжина рисунков к «Темному скитальцу», и, конечно, рисунки эти тут же заняли все его мысли. Быстрым шагом он направился к портфелю. Невысокий мужчина не отставал. Когда включилась вторая охранная (может, и какая другая) сигнализация, добавив хрипловатой резкости к трескотне первой, коротышка подпрыгнул.
  
  — Это в отеле, — уточнил Клай.
  
  — Я знаю, просто… Боже. — Он увидел женщину во «властном костюме», теперь лежащую в озере волшебного вещества, которое вращало все ее шестеренки… когда? четыре минуты назад? или две?
  
  — Она мертва. — Клай вздохнул. — Во всяком случае, я практически уверен, что она мертва. Эта девочка… — Он указал на фею Светлую. — Она это сделала. Зубами.
  
  — Вы шутите.
  
  — Хотелось бы.
  
  Дальше по Бойлстон-стрит что-то громыхнуло. Мужчины вздрогнули. Клай понял, что до него доносится запах дыма. Он поднял с асфальта пакет «маленькие сокровища» и портфель, переставил подальше от лужи крови, все увеличивающейся в размерах.
  
  — Это мое. — Еще произнося слова, удивился, что счел необходимым объяснять свои действия.
  
  Коротышка в твидовом костюме (Одет-то он с иголочки, подумал Клай) все еще с ужасом смотрел на лежащее на тротуаре тело женщины, которая остановилась, чтобы купить мороженое, и потеряла сначала собаку, а потом и жизнь. Трое молодых парней пробежали мимо них по тротуару. Смеялись, издавали восторженные крики. Двое в бейсболках «Ред сокс», повернутых козырьком назад. Один нес картонную коробку с напечатанной синим надписью «Panasonic» на боковой поверхности. Он-то и наступил правой кроссовкой в разливающуюся по асфальту кровь женщины во «властном костюме» и какое-то время оставлял за собой сходящий на нет одноногий след. Вся троица продолжила путь к восточному краю Коммон и лежащему за парком Чайнатауну.
  Глава 3
  
  Клай опустился на одно колено и свободной рукой, той, что не сжимала ручки портфеля (увидев парня, бегущего с коробкой «Panasonic», он все больше тревожился из-за того, что может потерять портфель), взял фею Светлую за запястье. Пульс нащупал сразу. Медленный, но сильный и регулярный. Почувствовал огромное облегчение. Чего бы ни сделала девочка, она была всего лишь ребенком. Не хотелось думать, что он убил ее ударом стеклянного пресс-папье, купленного в подарок жене.
  
  — Посмотрите, посмотрите, — чуть ли не пропел усатый коротышка. Смотреть у Клая времени не было. К счастью, в этот раз быстрота реакции значения не имела. Автомобиль, один из тех большущих внедорожников, что льют воду на мельницу ОПЕК, свернул с Бойлстон-стрит как минимум в двадцати ярдах от того места, где он опустился на колено, снес секцию железного забора и нашел покой, въехав передним бампером в пруд для уток.
  
  Дверца распахнулась, из салона вышел молодой парень, что-то выкрикнув в небо, упал на колени в воду, зачерпнул часть сложенными лодочкой руками и отправил в рот (в голове Клал мелькнула мысль, что утки многие годы радостно срали в этот пруд), потом поднялся и побрел к дальнему берегу. Исчез среди деревьев, размахивая руками и выкрикивая что-то нечленораздельное,
  
  — Нам нужно помочь этой девочке. — Клай повернулся к невысокому мужчине. — Она без сознания, но жива.
  
  — Нам нужно убраться с этой улицы, прежде чем нас задавят насмерть, — ответил мужчина, и словно в доказательство его слов такси врезалось в длинный лимузин неподалеку от заехавшей в мебельный магазин «утки». Лимузин тоже пострадал, но досталось в основном такси. Клай увидел, как водитель вылетел через проем на месте лобового стекла (само стекло вылетело раньше) и приземлился на тротуаре, прижимая к груди окровавленную руку и крича.
  
  Конечно же, правота была на стороне усатого мужчины. Здравомыслие — те его крупицы, которым удавалось прорваться сквозь туман шока, застилавшего разум Клая — однозначно говорило о том, что на данный момент оптимальный вариант действий — покинуть Бойлстон-стрит и где-нибудь укрыться. Если происходящее вокруг — дело рук террористов, то ничего подобного он никогда не видел и о таком не читал. Поэтому ему (им) следует лечь на дно и не высовываться, пока ситуация не прояснится. Неплохо бы добраться и до телевизора, чтобы узнать, что происходит в других местах. Но ему не хотелось оставлять потерявшую сознание девочку на улице, которая вдруг превратилась в сумасшедший дом. Его душа (и, само собой, цивилизованность) противилась этому всеми фибрами.
  
  — Вы идите. — Слова эти он произнес с неохотой. Да, он впервые видел этого коротышку, но тот по крайней мере не нес белиберду и не размахивал руками. И не бросался на Клая, оскалив зубы. — Укройтесь где-нибудь. А я… — Он не знал, как закончить фразу.
  
  — Вы что? — спросил усатый, потом поник плечами, и его передернуло, потому что раздался еще один взрыв. На этот раз из-за отеля. Оттуда повалил черный дым, начал подниматься, пятная синее небо, наконец, забрался на такую высоту, что его подхватил ветер и понес прочь.
  
  — Я позвоню копам, — внезапно осенило Клая, — У нее есть сотовый. — Он ткнул пальцем в женщину во «властном костюме», которая уже мертвой лежала в луже собственной крови. — Она звонила по нему перед тем… вы понимаете, аккурат перед тем, как началось все…
  
  Он замолчал, восстанавливая в памяти последовательность событий, предшествующих всему этому безобразию. Взгляд его переместился от мертвой женщины к потерявшей сознание девочке, потом к цвета перечной мяты обломкам мобильника потерявшей сознание девочки.
  
  Вдали в двух тональностях завыли сирены. Клай решил, что одна разновидность сирен установлена на патрульных машинах, а вторая — на пожарных. Он полагал, что жители Бостона различали эти тональности без труда, но он-то жил в Кент-Понде, штат Мэн, и всем своим сердцем хотел оказаться там прямо сейчас.
  
  А случилось, перед тем как началось все это безобразие, следующее: женщина во «властном костюме» позвонила своей подруге Мэдди, чтобы сообщить, что она постриглась, а фее Светлой позвонила одна из подружек. И фея Темная слушала последний разговор. После этого все три сошли с ума.
  
  Ты же не думаешь…
  
  У них за спинами, на востоке, грохнуло, как никогда раньше: словно кто-то выстрелил из гигантского ружья. Клай вскочил. Он и коротышка в твидовом костюме сначала переглянулись, потом посмотрели в сторону Чайна-тауна и бостонского Норт-Энда. Что там взорвалось, они увидеть не могли, но теперь в той стороне над зданиями поднималось большущее облако черного дыма.
  
  Пока они смотрели на дым, к отелю «Времена года» на противоположной стороне улицы подъехали радиофицированная патрульная машина бостонского полицейского управления и пожарная с раздвижной лестницей. Клай, подняв голову, увидел, как еще один человек выпрыгнул из окна последнего этажа отеля, потом двое полетели уже с крыши. Клаю показалось, что последние норовили ударить друг друга и по пути вниз.
  
  — Иисус, Мария, Иосиф… НЕТ! — заголосила какая-то женщина. — НЕТ! ХВАТИТ! ХВАТИТ!
  
  Первый из самоубийц упал на заднюю часть патрульной машины, запачкал багажник волосами и ошметками мозгов, выбил заднее стекло. Двое других рухнули на капот и лестницу пожарной машины. Пожарные в ярко-желтых плащах разбежались в разные стороны, словно огромные птицы.
  
  — Нет! — кричала женщина. — ХВАТИТ! ХВАТИТ! Дорогой ГОСПОДЬ, ХВАТИТ!
  
  Но вниз, кувыркаясь, как акробат, уже летела женщина с пятого или шестого этажа. Приземлилась на полицейского, который стоял задрав голову. Убила его и погибла сама.
  
  Очередной мощный взрыв раздался на севере, словно дьявол в аду продолжал палить из ружья. Вновь Клай посмотрел на коротышку и наткнулся на его озабоченный взгляд. Все больше дыма поднималось над городом и, несмотря на ветер, небесная синева чуть ли не везде окрасилась в черное.
  
  — Они опять используют самолеты, — сказал коротышка. — Эти паршивые мерзавцы опять используют самолеты.
  
  Словно подтверждая его слова, третий чудовищный взрыв прогремел на северо-востоке.
  
  — Но… там же Логан[531]. — Клаю снова стало трудно говорить и еще труднее думать. В голове вертелась только одна глупая шутка: Ты слышал анекдот про (сюда вставляют любимую этническую группу) террористов, которые решили поставить Америку на колени, взорвав аэропорт?
  
  — И что? — резко спросил коротышка.
  
  — Тогда почему не Хэнкок-Билдинг[532]? Почему не Пру[533]?
  
  Коротышка сник.
  
  — Не знаю. Мне понятно только одно: я хочу убраться с улицы.
  
  Похоже, не он один придерживался такого мнения. Еще полдюжины молодых людей пробежали мимо них. Бостон — город молодежи, напомнил себе Клай, здесь так много колледжей… Эти шестеро, трое юношей и три девушки, хотя бы не тащили награбленное и определенно не смеялись. На бегу один из юношей вытащил из кармана мобильник и поднес к уху.
  
  Клай посмотрел на другую сторону улицы и увидел вторую черно-белую патрульную машину, которая подъехала и остановилась рядом с первой. Необходимость воспользоваться сотовым телефоном женщины во «властном костюме» отпала (и его это только порадовало, поскольку он уже пришел к выводу, что иметь дело с мобильником ему совершенно не хочется). Теперь же он мог просто перейти Бойлстон-стрит и поговорить с копами, да только сомневался, что при сложившихся обстоятельствах решится перейти на другую сторону улицы. А если бы и перешел, пошли бы они сюда, чтобы взглянуть на лежащую без сознания девочку, если по городу количество раненых и травмированных наверняка превзошло все разумные пределы? У него на глазах пожарные начали переводить оборудование в походное состояние. Похоже, собирались ехать в другое место. Скорее всего в аэропорт Логан или…
  
  — Господи Иисусе, остерегайтесь этого типа, — прервал его размышления голос усатого коротышки. Клай посмотрел на запад, на центр города, откуда шел, когда думал, что сейчас главное для него — связаться с Шарон по телефону. Он даже решил, как начать разговор: Хорошие новости, милая… уж не знаю, как у нас все сложится, но деньги на башмаки для мальчонки будут всегда. В его голове эта фраза звучала такой легкой и забавной… как в давние времена.
  
  Нынче же ничего забавного не было. К ним приближался (не бежал, но шел большими, решительными шагами) мужчина лет пятидесяти. В брюках от костюма и остатках рубашки и галстука. Брюки были серыми. Определить цвет галстука и рубашки не представлялось возможным, потому что оставшиеся от них лохмотья покрывала кровь. В правой руке мужчина держал, как показалось Клаю, разделочный нож с лезвием длиной восемнадцать дюймов. Клай вдруг понял, что видел этот нож в витрине магазина «Душа кухни», когда возвращался из отеля «Копли-сквер», Ножи разных размеров (перед ними стояла металлическая табличка с выгравированными на ней словами: «ШВЕДСКАЯ СТАЛЬ!») красиво поблескивали благодаря искусной подсветке, но это лезвие поработало на совесть (или без совести) после освобождения из замкнутого пространства витрины и теперь потускнело от крови.
  
  Мужчина в изорванной рубашке, размахивая ножом, приближался к ним все теми же решительными шагами, лезвие, словно маятник, выписывало в воздухе короткие дуги. Лишь однажды он прервал упорядоченную последовательность движений, чтобы полоснуть ножом себя. И новый ручеек крови побежал через еще одну дыру в рубашке. Когда дистанция между ними сократилась до минимума, он обратился к ним, как вышедший из пустыни проповедник, говорящий на языке, ведомом только ему и божественной силе, от которой он услышал это откровение.
  
  — Глазлаб! — крикнул он. — И-и-и-лах-и-и-и-лах-а-баб-балах наз! А-баббалах почему? А-банналу кой? Каззалах! Каззалах-Кан! Фай! Шай-фай! — Рука с ножом пошла вниз, к правому бедру, потом за него, и Клай (с его чрезмерно развитым визуальным воображением) сразу понял, что за этим последует размашистый удар. В живот, на ходу, который не прервет этот безумный марш в никуда через вторую половину октябрьского дня, не заставит сбиться с широкого, решительного шага.
  
  — Берегись! — крикнул усатый коротышка, но сам-то он не берегся, этот усатый коротышка, первый нормальный человек, с которым заговорил Клай Ридделл, после того как началось все это безумие (который, если уж на то пошло, заговорил с ним, а для этого требовалось мужество, учитывая обстоятельства), застыл на месте, его глаза за линзами в золотой оправе стали еще больше. И этот безумец направлялся к нему, решив, что из двоих мужчин усатый был меньше ростом, а потому являл собой более легкую добычу? Если так, то, возможно, этот мистер Говорим-на-разных-языках не был таким уж и безумцем. И внезапно к испугу, который испытывал Клай, присоединилась злость, та самая злость, которая могла бы его охватить, если бы, стоя у школьного забора, он увидел, как один из местных хулиганов собирается учить жизни мальчишку, который меньше и младше его.
  
  — БЕРЕГИСЬ! — буквально завопил усатый коротышка, по-прежнему не двигаясь с места, а его смерть уже спешила к нему, смерть, освобожденная из витрины магазина «Душа кухни», в котором, несомненно, принимали кредитные карточки «Дайнерс клаб» и «Виза», а также личные чеки, если к ним прилагалась банковская карточка.
  
  Клай не раздумывал. Просто подхватил портфель за обе ручки и сунул его между поднимающимся по дуге ножом и своим новым знакомым в твидовом костюме. Нож пробил портфель, но его острие остановилось в четырех дюймах от живота коротышки. А тот наконец-то вышел из транса и попятился к Коммон, во весь голос пронзительно зовя на помощь.
  
  Мужчина в лохмотьях рубашки и галстука (кожа на щеках и шее начала отвисать, словно пару лет назад его личное уравнение между калорийной пищей и интенсивными физическими упражнениями превратилось в неравенство) резко оборвал свой понятный только ему монолог. На лице отразилось тупое недоумение, не перешедшее, правда, ни в удивление, ни тем более в изумление.
  
  А Клая захлестнула ярость. Лезвие проткнуло картины «Темного скитальца» (для него это были картины, не рисунки, не иллюстрации), и ему казалось, что, протыкая портфель с рисунками, лезвие это вонзилось в особый уголок его сердца. Реакция, конечно же, была неадекватной, учитывая, что у него были копии всех картин, включая и четырехцветные, но он все равно разъярился. Нож безумца проткнул волшебника Джона (названного, естественно, в честь сына), колдуна Флэка, Френка, братьев Поссе, Сонную Джин, Порченую Салли, Лили Астолет, Синюю колдунью и, конечно же, самого Рея Деймона — Темного скитальца. Созданных Клаем фантастических персонажей, живущих в пещере его воображения и призванных освободить своего творца от выматывающей работы учителя рисования в дюжине школ маленьких городков штата Мэн, необходимости ежемесячно наматывать тысячи миль и практически жить в автомобиле.
  
  Он мог поклясться, что услышал их стон, когда нож безумца пронзил портфель, где они спали безмятежным сном.
  
  Вне себя от ярости, не обращая внимания на нож (во всяком случае, в тот момент), он оттолкнул безумца, попер на него, держа портфель обеими руками, используя как щит, и ярость его только продолжала нарастать, когда он увидел, что насаженный на нож портфель еще и выгибается широкой буквой «V».
  
  — Блет! — проревел псих и попытался выдернуть нож из портфеля. Но лезвие сидело крепко. — Блет ку-ям доу-рам каззалах а-баббалах!
  
  — Я сейчас баббалахну твой каззалах, хрен моржовый! — крикнул Клай и поставил левую ногу позади пятящихся назад ног лунатика. Позже ему придет в голову мысль о том, что тело знает, как бороться, когда возникает такая необходимость. Это секрет, который хранит тело, точно так же, как и другие секреты: оно может и быстро бежать, и перепрыгнуть через достаточно широкий ручей, и бросить палку, если альтернативный вариант — умереть. Так что в экстремальной ситуации тело просто берет инициативу на себя и делает то, что нужно, тогда как мозг стоит в стороне и ничего не может, кроме как посвистывать, притоптывать ногой да смотреть на небо. Или, если уж на то пошло, размышлять о том, какой звук издает нож, пронзая портфель, который жена подарила тебе на твой двадцать восьмой день рождения,
  
  Безумец споткнулся о выставленную ногу Клая, как и рассчитывало тело, и упал на спину. Клай наклонился над ним, тяжело дыша, по-прежнему держа обеими руками портфель, который теперь действительно напоминал помятый в сражении щит. Разделочный нож все так же пронзал портфель, рукоятка находилась с одной стороны, лезвие торчало с другой.
  
  Безумец попытался встать. Но тут к ним подскочил новый друг Клая и пнул безумца в шею, очень даже неслабо. Коротышка громко всхлипывал, слезы катились по его щекам и туманили линзы очков. Безумец вновь повалился на тротуар, изо рта вывалился язык. Между языком и губами просачивались какие-то хрипы. Клаю казалось, что они не так уж и отличаются от слов, которые чуть раньше непрерывным потоком слетали с губ этого психа.
  
  — Он пытался нас убить! — Коротышка продолжал плакать. — Он пытался нас убить!
  
  — Да, да, — кивнул Клай. И внезапно вспомнил, что однажды тем же тоном сказал «Да, да» Джонни, давно, они еще звали его Джонни-малыш, когда он пришел к ним с поцарапанными коленками или локтями, плача: «У меня КРОВЬ!»
  
  Лежащий на тротуаре мужчина (у которого крови хватало) уже приподнялся на локтях, вновь попытался встать. На этот раз инициативу проявил Клай, пинком вышиб один локоть из-под безумца, вернув его на тротуар. Но все эти пинки представлялись временной мерой, и не самой удачной. Клай схватился за рукоятку ножа, поморщился, ощутив на ней еще не свернувшуюся, полужидкую кровь (все равно что провести ладонью по пятну застывшего свиного жира), и дернул. Нож чуть пошел вместе с рукой Клая, потом или остановился, или соскользнула рука. Ему показалось, что он услышал, как в темноте портфеля о чем-то печально шепчутся персонажи, и сам вскрикнул, словно от боли. Ничего не мог с собой поделать. И еще не мог не задаться вопросом: а что он будет делать с ножом, когда вытащит его из портфеля? Зарежет безумца? Клай подумал, что мог бы это сделать в тот момент, когда этот гад проткнул портфель, в состоянии аффекта, но не теперь.
  
  — Что-то не так? — по-прежнему всхлипывая, спросил коротышка. Клая, погруженного в собственные беды, не могла не тронуть звучавшая в голосе озабоченность. — Он вас достал? Вы закрыли мне поле зрения, и я несколько секунд его не видел. Он вас достал? Вы ранены?
  
  — Нет, — ответил Клай, — со мной все в по…
  
  Очередной гигантский взрыв донесся с севера, практически наверняка из аэропорта Логана на другой стороне Бостонского порта. Они оба вжали головы в плечи, вздрогнули.
  
  Безумец воспользовался этим моментом, чтобы сесть, и уже поднимался на ноги, когда коротышка в твидовом костюме неуклюже, но эффективно ударил его ногой, угодил по центру разорванного галстука и уложил на асфальт. Безумец взревел и схватил коротышку за ногу. Повалил бы на себя и раздавил в объятиях, если бы Клай не успел схватить своего нового знакомого за плечо и оттащить от безумца.
  
  — У него остался мой ботинок! — завопил коротышка. Позади них столкнулись еще два автомобиля. Криков все прибавлялось, как и воя сигнализаций. Автомобильных, пожарных, охранных. Издалека доносились и полицейские. — Мерзавец стащил с меня бо…
  
  Внезапно рядом возник полицейский. Один из тех, кто приехал к отелю на противоположной стороне улицы, предположил Клай, когда полицейский опустился на колено рядом со что-то лопочущим психом. Клай сразу возлюбил полицейского. Тот нашел время и возможность подойти сюда! Заметил, что у них творится!
  
  — Вы бы с ним осторожнее, — нервно сказал коротышка. — Он…
  
  — Я знаю, кто он, — ответил коп, и Клай увидел, что тот держит в руке табельный автоматический пистолет. Он понятия не имел, достал ли коп пистолет из кобуры после того, как опустился на колено, или все время держал в руке. Переполнившее его чувство благодарности негативно отразилось на наблюдательности.
  
  Коп смотрел на безумца. Низко наклонился к безумцу. Словно предлагал безумцу наброситься на него.
  
  — Эй, дружище, как дела? — прошептал коп. — Я хочу сказать, что с тобой такое?
  
  Безумец рванулся к копу, его руки сжались на горле слуги закона. И в то же мгновение коп приставил пистолет к виску безумца и нажал на спусковой крючок. Длинная струя крови выплеснулась с другой стороны седеющей головы безумца, и он упал на тротуар, театральным жестом широко разбросив обе руки: «Посмотри, мамик, я умер».
  
  Клай посмотрел на усатого коротышку, и усатый коротышка посмотрел на Клая. Потом оба повернулись к копу, который уже убрал пистолет в кобуру и доставал из нагрудного кармана форменной рубашки кожаные «корочки». Клай порадовался, заметив, что рука, которая доставала «корочки», чуть дрожит. Он уже боялся копа, но этот страх только бы усилился, если бы рука не дрожала. И только что произошедшее на их глазах не было единичным случаем. Выстрел оказал некое воздействие на слух Клая, может, прочистил уши, может, что-то еще. И теперь он уже слышал другие отдельные пистолетные выстрелы, щелчки, пронзающие нарастающую какофонию этого дня.
  
  Коп вытащил из «корочек» белый прямоугольник (Клай подумал, что это визитная карточка) и убрал «корочки» в нагрудный карман. Зажал прямоугольник большим и указательным пальцами левой руки, а правой вновь взялся за рукоятку пистолета. Около его до блеска начищенных ботинок разливалась лужа крови, продолжающей вытекать из простреленной головы безумца. Неподалеку женщина во «властном костюме» лежала еще в одной луже крови, которая уже начала загустевать и темнеть.
  
  — Ваше имя, сэр? — спросил коп Клая.
  
  — Клайтон Ридделл.
  
  — Вы можете сказать, кто сейчас президент?
  
  Клай сказал.
  
  — Сэр, вы можете сказать, какой сегодня день?
  
  — Первое октября. Вы знаете, что…
  
  Коп уже смотрел на усатого коротышку.
  
  — Ваше имя?
  
  — Я — Томас Маккорт, живу в Молдене, Салем-стрит, дом сто сорок. Я…
  
  — Вы можете назвать фамилию человека, который на последних выборах боролся за пост президента и проиграл?
  
  Том Маккорт назвал.
  
  — На ком женат Брэд Питт?
  
  Маккорт вскинул руки.
  
  — Откуда мне знать? Думаю, на какой-нибудь кинозвезде.
  
  — Хорошо. — Коп протянул Клаю белый прямоугольник, который держал в левой руке, действительно визитную карточку. — Я — патрульный Ульрик Эшленд. Это моя визитка. Вас могут вызвать в суд, чтобы вы рассказали о том, что здесь произошло. А произошло здесь следующее: вам потребовалась помощь, я пришел, на меня напали, я отреагировал.
  
  — Вы хотели его убить, — указал Клай.
  
  — Да, сэр, мы, как можем быстро, избавляем этих людей от их страданий. И если вы повторите суду или любой другой ведущей расследование комиссии мои слова и сошлетесь на меня, я буду все отрицать. Но без этого не обойтись. Они появляются везде. Некоторые всего лишь совершают самоубийство. Многие нападают на других. — Он помялся, потом добавил: — Насколько мы можем судить, они все нападают на других, — и словно в подтверждение его слов, с другой стороны улицы донесся пистолетный выстрел, а после паузы еще три, в быстрой последовательности, из крытого переднего дворика отеля «Времена года», который завалило осколками стекла, изуродованными телами, разбитыми автомобилями и залило кровью. — Это прямо-таки гребаная «Ночь живых мертвецов»! — Патрульный Ульрик Эшленд направился к проезжей части Бойлстон-стрит, не снимая руки с рукоятки пистолета. — Да только эти люди не мертвые. За исключением тех, кому мы «помогли» вот так.
  
  — Рик! — крикнул коп с другой стороны улицы. — Рик, нам нужно ехать в Логан! Всем патрульным машинам! Иди сюда!
  
  Патрульный Эшленд оглядел улицу, но движущихся автомобилей не было. В этот момент на Бойлстон-стрит находились только разбитые машины. Но вот с соседних улиц доносился шум взрывов и столкновений автомобилей. И запах дыма становился сильнее. Коп дошел до середины мостовой, остановился, повернулся к Клаю и Тому:
  
  — Спрячьтесь где-нибудь. В помещении. Один раз вам повезло. В следующий может не повезти.
  
  — Патрульный Эшленд, вы не пользуетесь сотовыми телефонами, так? — спросил копа Клай.
  
  Эшленд смотрел на него с середины проезжей части Бойлстон-стрит, по разумению Клая, не самого безопасного места. Он думал о том, что вытворяла на этой самой улице «утка».
  
  — Нет, сэр. Наши автомобили радиофицированы. У нас есть портативные рации. — Он похлопал по чехлу с рацией, который висел на поясном ремне. Клай, который пристрастился к комиксам, как только научился читать, подумал об удивительном поясе Бэтмена, в котором находилось столько полезного.
  
  — Не пользуйтесь ими, — предупредил Клай. — Скажите другим. Не пользуйтесь мобильниками!
  
  — Почему вы так считаете?
  
  — Потому что они воспользовались. — Он указал на мертвую женщину и лежащую без сознания девочку. — Аккурат перед тем как рехнулись. И я готов поспорить на что угодно, что этот парень с ножом…
  
  — Рик! — вновь крикнул коп на другой стороне улицы. — Поторопись, твою мать!
  
  — Спрячьтесь где-нибудь, — повторил патрульный Эшленд и поспешил на ту сторону улицы, где высился отель «Времена года». Клай сожалел, что еще раз не сказал копу о вреде сотовых телефонов, но его радовало, что патрульный Эшленд покинул мостовую, ставшую опасной зоной. Правда, он уже понимал, что в этот день опасной зоной стал весь Бостон.
  Глава 4
  
  — Что вы делаете? — спросил Клай Тома Маккорта. — Не трогайте его. Возможно, он… ну не знаю, заразный.
  
  — Я и не собираюсь его трогать, но мне нужен мой ботинок.
  
  Ботинок лежал под растопыренными пальцами левой руки безумца, достаточно далеко от лужи его крови. Том осторожно ухватился за каблук и потянул ботинок на себя. Потом сел на бордюрный камень Бойлстон-стрит (в том самом месте, где стоял, по разумению Клая, в другой жизни, магазин на колесах «Мистер Софти») и сунул ногу в ботинок.
  
  — Шнурки порваны, — обнаружил он. — Этот чертов псих порвал шнурки, — и заплакал.
  
  — Попробуйте как-нибудь выкрутиться. — Клай принялся вытаскивать нож из портфеля. Удар наносился с огромной силой, и Клай понял, что нож нужно дергать взад-вперед, чуть-чуть вытаскивать, вгонять назад, а потом опять тащить на себя. Метод срабатывал, но нож выходил неохотно, в череде возвратно-поступательных раскачиваний, с жутким скрипом, от которого Клая передергивало. И он не мог не гадать, а кому из тех, кто находился внутри, досталось больше всего. Глупые мысли, вызванные исключительно шоком, но он никак не мог от них отделаться. — Сможете завязать ботинок хотя бы на две петли?
  
  — Да, думаю, что…
  
  Клай услышал механический «комариный» писк, который, нарастая, перешел в мерное гудение. Том, сидя на бордюрном камне, вытянул шею, оглядываясь. Клай повернулся к парку. Маленький караван патрульных машин ПУБ[534], отъехавший было от отеля «Времена года», остановился на уровне магазина «Огни города» и уткнувшейся в витрину «утки». Копы высунулись из окон, когда частный самолет средних размеров, может, «сессна», может, «твин бонанза» — в самолетах Клай не разбирался, — появился над домами между Бостонским портом и Коммон, летя на малой скорости и быстро теряя высоту. Еще через несколько мгновений самолет оказался над парком, его крыло практически чиркнуло по вершине одного из сияющих осенней листвой деревьев, а потом он нырнул в каньон Чарльз-стрит, словно пилот решил, что это посадочная полоса. Потом, менее чем в двадцати футах над землей, самолет взял влево, и крыло ударило по фасаду серого каменного здания, возможно, банка, на углу Чарльз- и Бикон-стрит. Ощущение, что самолет летит медленно, можно сказать, парит, в тот самый момент и исчезло. С огромной скоростью, словно камень, раскрученный в петле пращи, самолет развернуло вокруг крыла, вошедшего в контакт с фасадом, и бросило на соседнее кирпичное здание. И тут же самолет исчез в ярких лепестках красно-оранжевого пламени. Ударная волна пронеслась по парку. Утки улетели раньше.
  
  Клай опустил глаза и увидел, что держит в руке разделочный нож. Он вытащил его, пока вместе с Томом Маккортом наблюдал за крушением самолета. Вытер о рубашку сначала с одной стороны, потом с другой, осторожно, чтобы не порезаться (руки-то тряслись), засунул за пояс, с еще большей осторожностью, по самую рукоятку. Когда он это проделал, на ум пришла одна из его первых попыток по созданию комиксов… мальчишество, право слово.
  
  — Пират Джоксер перед вами, к вашим услугам, моя прелесть, — пробормотал он.
  
  — Что? — переспросил Том. Он уже стоял рядом с Клаем, глядя на горящий самолет в дальнем конце Коммон. Из гигантского костра торчал только хвост. На нем Клай смог разобрать бортовой номер самолета: LN6409B. Надпись над номером вроде бы походила на логотип какой-то спортивной команды.
  
  Потом пропал и хвост.
  
  Клай почувствовал, как первые волны тепла достигли его лица.
  
  — Ничего, — ответил он коротышке в твидовом костюме. — Займемся делом.
  
  — Что?
  
  — Пошли отсюда.
  
  — А-а. Хорошо.
  
  Клай двинулся вдоль южной стороны Коммон, в том самом направлении, в каком и шел в три часа дня восемнадцать минут и вечность тому назад. Тому Маккорту приходилось быстро перебирать ногами, чтобы не отстать. Он действительно был очень маленького роста.
  
  — Скажите, вы часто несете всякую чушь? — полюбопытствовал он.
  
  — Будьте уверены. Можете спросить у моей жены.
  Глава 5
  
  — Куда мы идем? — спросил Том. — Я направлялся к станции «Т»[535], — и указал на зеленый киоск, от которого их отделял примерно квартал. Там собралась небольшая толпа. — Но теперь не уверен, что это хорошая идея, спускаться под землю.
  
  — Я тоже, — кивнул Клай. — Я снял номер в отеле «Атлантик-авеню инн», в пяти кварталах отсюда.
  
  Том просиял.
  
  — Думаю, я знаю этот отель. На Лоден-стрит, рядом с Атлантик.
  
  — Совершенно верно. Пошли туда. Узнаем, что говорят по телевизору. И я хочу позвонить жене.
  
  — Из номера?
  
  — Естественно, из номера. Сотового телефона у меня просто нет.
  
  — У меня есть, но я оставил его дома. Сломался. Раф… мой кот… сбросил его с кухонного столика. Как раз сегодня я собирался купить новый, но… Послушайте, мистер Ридделл…
  
  — Клай.
  
  — Ладно, Клай. А ты уверен, что звонить из номера по обычному телефону безопасно?
  
  Клай остановился. Такая мысль даже не приходила ему в голову. Но если проводная связь опасна, что тогда могло быть безопасным? Он уже собрался сказать об этом Тому, когда на станции «Т», к которой они направлялись, внезапно началась драка. Оттуда доносились панические крики, вопли и ничего не значащие слова. После встречи с мужчиной, который бросился на них с ножом, Клай уже знал, что эта галиматья — признак безумия. Люди, которые толпились около П-образного парапета из серого камня и уходящих вниз ступеней, бросились врассыпную. Некоторые выбежали на проезжую часть, двое — обнявшись, оглядываясь. Большинство бросилось в парк, все в разные стороны, разочаровав Клая. Куда больше ему нравились те двое, что не расставались и на бегу.
  
  Однако у станции «Т» и все еще на ногах оставались двое мужчин и две женщины.
  
  Клай не сомневался, что именно они поднялись со станции по лестнице и разогнали остальных. Когда Клай и Том остановились в полуквартале, наблюдая за ними, оставшиеся четверо принялись драться друг с другом. Драку эту отличала та самая неистовая, убийственная жестокость, с которой Клай уже сталкивался, а вот разделение на избивающих и избиваемых отсутствовало. Дрались не двое против двоих, не трое против одного и, уж конечно, не «мальчики» против «девочек». Более того, одной из «девочек» была женщина лет шестидесяти пяти, коренастая, со строгой прической, напомнившая Клаю нескольких знакомых ему учительниц, которые приближались к выходу на пенсию.
  
  Они дрались ногами и кулаками, ногтями и зубами, рыча и крича, кружа между полудюжиной лежащих на асфальте людей, то ли потерявших сознание стараниями этой четверки, то ли убитых ими. Один из мужчин споткнулся о чью-то вытянутую ногу и упал на колени. Более молодая женщина тут же набросилась на него. Стоявший на коленях мужчина что-то поднял с асфальта, рядом с верхней ступенькой (Клай нисколько не удивился, увидев, что это мобильник), и ударил женщину по лицу. Мобильник разбился, вспоров женщине щеку, кровь полилась на плечо светлого пиджака, но в ее крике ярость преобладала над болью. Она схватилась за уши стоящего на коленях мужчины, как за ручки кувшина, прыгнула на него, целя коленями в нижнюю часть живота, и толкнула назад, в сумрак лестницы, ведущей на станцию «Т». Они исчезли из виду, сцепленные вместе и извиваясь, словно трахающиеся кошки.
  
  — Пошли, — прошептал Том, со странной деликатностью ухватив Клая за рубашку. — Пошли. На другую сторону улицы. Пошли.
  
  Клай позволил перевести себя через Бойлстон-стрит. То ли Том Маккорт смотрел, куда они идут, предположил Клай, то ли был везунчиком, но до противоположной стороны улицы они добрались целыми и невредимыми. Вновь остановились перед витриной магазина «Колониальные книги» («Лучшие из старинных, лучшие из новых»), наблюдая, как неожиданная победительница битвы при станции «Т» широкими шагами направилась в парк, в сторону горящего самолета. Кровь капала на воротник с кончиков жидких седых волос. Впрочем, Клай не удивился, что из всех четверых на ногах осталась только женщина, выглядевшая библиотекаршей или учительницей латинского языка, которой оставался год или два до получения золотых часов[536]. Он провел с подобными дамами достаточно много времени, чтобы знать: взять верх над теми, кто продолжал учить и в таком возрасте, не представлялось возможным.
  
  Он открыл рот, чтобы поделиться этой мыслью с Томом, как ему представлялось, мыслью остроумной, но из горла вырвался то ли всхлип, то ли хрип. А зрение у него подозрительно затуманилось. Вероятно, Том Маккорт, коротышка в твидовом костюме, был не единственным, у кого возникли проблемы со слезными железами. Клай провел рукой по глазам, вновь попытался что-то сказать, но произнести что-либо, кроме хрипов и всхлипов, не удавалось.
  
  — Все нормально, — заверил его Том. — Поплачь.
  
  Что Клай и сделал, стоя перед витриной магазина, набитого старинными книгами, окружающими пишущую машинку «Ройял», реликтом тех времен, когда эра сотовой связи была еще далеким будущим. Он оплакивал женщину во «властном костюме», оплакивал фею Светлую и фею Темную, оплакивал себя, потому что Бостон не был ему родным, а дом еще никогда не казался таким далеким.
  Глава 6
  
  За Коммон Бойлстон-стрит сузилась, а автомобили, разбитые и брошенные, забили ее до такой степени, что они уже могли не бояться лимузинов-камикадзе или нарушающих правила дорожного движения «уток». Хоть это радовало. Со всех сторон громыхало, трещало, ревело, словно они угодили на празднование Нового года в ад. Звуки эти доносились как издалека, так и раздавались в непосредственной близости: выли автомобильные и охранные сигнализации, но сама улица в этот момент была на удивление пустынна. «Спрячьтесь где-нибудь, — посоветовал им патрульный Ульрик Эшленд. — Один раз вам повезло. В следующий может не повезти».
  
  Но в двух кварталах к востоку и все еще в квартале от отеля (не совсем клоповника) Клая им таки снова повезло. Еще один безумец, на этот раз молодой человек лет двадцати пяти, с накачанными стероидами мышцами, выскочил из проулка прямо перед ними и помчался на другую сторону улицы, перепрыгивая через бамперы столкнувшихся автомобилей, а из его рта непрерывным потоком изливались никому не ведомые слова. В каждой руке он держал по автомобильной антенне и протыкал ими воздух, словно кинжалами, готовый вонзить их в любого, кто встретился бы ему на пути. Бежал он абсолютно голым, за исключением новеньких кроссовок «Найк» с ярко-красными фирменными нашивками. Член мотался из стороны в сторону, как маятник в дедушкиных напольных часах. Бегун добрался до противоположного тротуара и взял курс на запад, к Коммон, его ягодицы сжимались и разжимались в фантастическом ритме.
  
  Том Маккорт уцепился за руку Клая и сжимал ее, пока безумец не убежал, а потом медленно ослабил хватку.
  
  — Если бы он увидел нас… — начал он.
  
  — Да, — согласился Клай, — но не увидел. — Его вдруг охватила какая-то нелепая радость. Он знал, что это чувство пройдет, но пока предпочитал наслаждаться им. Он чувствовал себя как человек, который только что сорвал банк.
  
  — Мне жаль тех, кого он увидит, — вздохнул Том.
  
  — Мне жаль тех, кому он попадется на глаза, — ответил Клай. — Пошли.
  Глава 7
  
  Отель «Атлантик-авеню инн» встретил их запертыми дверями.
  
  Клай так удивился, что какое-то мгновение мог только стоять, вновь и вновь силясь повернуть ручку и чувствуя, как она скользит в его руке, пытаясь осознать, что произошло: дверь заперта. Дверь его отеля заперта и не желает открываться.
  
  Том встал рядом, прижался лбом к стеклу, чтобы не мешали блики, прищурился, стараясь разглядеть вестибюль. С севера, определенно из Логана, донесся еще один чудовищный взрыв, но на этот раз Клай только поморщился. А Том Маккорт не отреагировал вовсе. Тома куда больше интересовало то, что он смог разглядеть внутри.
  
  — Мертвый мужчина на полу, — наконец объявил он. — В униформе, но староват для коридорного.
  
  — Мне не нужен человек, чтобы нести мой гребаный багаж, — фыркнул Клай. — Я просто хочу подняться в свой номер.
  
  Том издал какой-то странный звук. Клай подумал, что коротышка вновь плачет, но потом понял, что тот давится от смеха.
  
  В вестибюль вели двойные двери с большими стеклянными панелями. На одной панели красовалась правдивая надпись: «АТЛАНТИК-АВЕНЮ ИНН», на другой — откровенно лживая: «ЛУЧШИЙ ОТЕЛЬ БОСТОНА». Том принялся стучать ладонью по левой стеклянной панели, между надписью «ЛУЧШИЙ ОТЕЛЬ БОСТОНА» и рядом изображений карточек кредитных систем, которые принимали в отеле.
  
  Теперь и Клай приник лбом к стеклу. Вестибюль размерами не поражал. Слева находилась регистрационная стойка, справа — два лифта. Пол устилал красный ковер. Старик в униформе лежал на нем, лицом вниз, одной ногой на диване, а зад ему прикрывала взятая в рамку репродукция, отпечатанная компанией «Каррье-и-Ивс»: плывущий по синему морю парусник.
  
  Хорошее настроение Клая улетучилось как дым, а когда Том со шлепков ладонью перешел на стук кулаком, перехватил его руку.
  
  — Не усердствуй. Они не собираются нас пускать, даже если живы и в здравом уме. — Он обдумал собственные слова, кивнул: — Особенно если в здравом уме.
  
  Том в изумлении уставился на него.
  
  — Ты так ничего и не понял, да?
  
  — Что? Чего не понял?
  
  — Времена переменились. Они не могут нас не пустить. — Он вырвал руку из пальцев Клая, но стучать больше не стал, вновь прижался лбом к стеклу и закричал (Клай подумал, что для такого коротышки голос у него очень даже крикливый): — Эй! Эй, кто-нибудь!
  
  Ему не ответили. В вестибюле ничего не изменилось. Старик коридорный по-прежнему лежал мертвым с картиной на заду.
  
  — Эй, если вы здесь, вам лучше открыть дверь! Мужчина, который со мной, оплатил номер в этом отеле, а я — его гость. Откройте, а не то я возьму бордюрный камень и разобью стекло! Слышите меня?
  
  — Бордюрный камень? — Клая разобрал смех. — Ты сказал, бордюрный камень? Это круто. — Он смеялся все громче. Ничего не мог с собой поделать. А потом краем глаза уловил движение слева. Повернул голову и увидел девушку-подростка, которая стояла чуть дальше по улице. Смотрела синими глазами загнанного зверька. На ней было белое платье с большим пятном крови на груди. Кровь также запеклась у нее под носом, на губах, подбородке. Других ран, помимо разбитого носа, вроде бы не было, и выглядела она не безумной, только потрясенной. Потрясенной чуть ли не до смерти.
  
  — С тобой все в порядке? — спросил Клай. Шагнул к ней, и она синхронно отступила на шаг. С учетом сложившихся обстоятельств винить в этом он ее не мог. Он остановился, но поднял руку, совсем как регулировщик: — Стоп!
  
  Том огляделся, вновь застучал кулаком по стеклу, да так сильно, что оно задребезжало в деревянной раме, а отражение Тома затряслось.
  
  — Последнее предупреждение, потом мы войдем сами!
  
  Клай повернулся к нему, чтобы сказать, что словами здесь никого не проймешь, особенно в такой день, и тут над регистрационной стойкой начала медленно подниматься лысая голова. Клай узнал голову еще до того, как появилось лицо. Она принадлежала портье, который вчера зарегистрировал его в отеле и поставил печать на пропуске на автомобильную стоянку, расположенную в квартале от «Атлантик-авеню инн». Он же утром объяснил ему, как пройти к отелю «Копли-сквер».
  
  Портье никак не хотелось выходить из-за стойки, но Клай приложил к стеклу ключ от номера вместе с зеленой пластиковой биркой отеля. Другой рукой поднял портфель, в надежде, что портье сможет его узнать.
  
  Может, он и узнал. А скорее решил, что выбора у него нет. В любом случае он вышел из-за стойки и быстрым шагом направился к двери, обходя тело по широкой дуге. И Клай Ридделл признал, что впервые в жизни видит стремительное действо, совершаемое с крайней неохотой. Когда портье добрался до двери, он перевел взгляд с Клая на Тома, потом вновь посмотрел на Клая. И пусть, судя по выражению лица, увиденное его не успокоило, достал из кармана связку ключей, быстро перебрал, нашел нужный и вставил в замочную скважину. Когда Том потянулся к ручке, лысый портье поднял руку, точно так же, как поднимал ее Клай, обращаясь к окровавленной девушке, которая стояла неподалеку. Портье нашел второй ключ, открыл им другой замок, а потом и дверь.
  
  — Заходите, — сказал он. — Быстро, — и тут увидел девушку, которая держалась в отдалении, но внимательно наблюдала за происходящим. — Без нее.
  
  — С ней, — возразил Клай. — Заходи, лапочка.
  
  Но девушка не зашла. А когда Клай шагнул к ней, развернулась и убежала, с развевающимся за спиной подолом платья.
  Глава 8
  
  — Ее там могут убить, — озаботился Клай.
  
  — Не моя проблема. — Портье пожал плечами. — Так вы заходите, мистер Риддл или нет? — говорил он с бостонским выговором, а не с рабочим с примесью юга, более привычным Клаю по штату Мэн, где каждый третий встреченный вами человек был выходцем из Массачусетса, но суетливо заявлял, что хотел бы быть выходцем из Британии.
  
  — Я — Ридделл. — Он собирался войти, все так, и этот лысый не смог бы оставить его на улице, раз уж открыл дверь, но на какое-то время Клай задержался на тротуаре, глядя вслед девушке.
  
  — Пошли, — раздался рядом спокойный голос Тома. — Ничего не поделаешь.
  
  И он был прав. Ничего они поделать не могли. В этом-то и был ужас. Следом за Томом он прошел в вестибюль, а портье тут же запер двойные двери отеля «Атлантик-авеню инн» на два замка, словно замки эти могли уберечь их от хаоса на улицах.
  Глава 9
  
  — Это Франклин. — Портье вел их в обход мужчины в униформе, который лежал на полу лицом вниз.
  
  — Староват для коридорного, — сказал Том, всматриваясь в вестибюль сквозь тонированное стекло, и Клай подумал, что так оно и есть. Убитый был невысокого росточка, с роскошными седыми волосами. К несчастью для Франклина, голову, на которой волосы, вероятно, еще росли (волосы и ногти не сразу понимали, что человек уже умер, что-то такое он где-то читал), развернуло под очень уж большим углом к телу, как голову повешенного.
  
  — Он проработал в отеле тридцать пять лет и, я уверен, говорил об этом каждому нашему гостю, которого провожал в номер. Большинству из них дважды.
  
  Бостонский выговор действовал Клаю на нервы. Он подумал, будь это пердеж, так напоминал бы звуки, которые выдувает на горне ребенок, страдающий астмой.
  
  — Какой-то мужчина вышел из лифта, — продолжил портье, заходя за стойку. Возвращаясь туда, где чувствовал себя как дома. Свет висевшей над стойкой лампы осветил его лицо, и Клай увидел, что портье бледен как мел. — Один из психов. Франклину не повезло. Стоял перед этими дверями.
  
  — Полагаю, вам не пришла в голову мысль, что нужно хотя бы убрать картину с его зада. — Клай наклонился, поднял репродукцию «Каррье-и-Ивса», положил на диван. Одновременно легким движением скинул ногу Франклина с дивана, где она нашла свой покой. Нога упала со звуком, который Клай знал очень хорошо. Звук этот в огромном большинстве комиксов обозначался словом «БАХ!».
  
  — Мужчина, который вышел из лифта, врезал ему только раз. Бедного Франклина швырнуло в стену. Думаю, тогда он и сломал шею. Во всяком случае, о стену Франклин ударился с такой силой, что картина слетела с крючков.
  
  Портье полагал, что это самый верный критерий силы удара.
  
  — А мужчина, который ударил его? — спросил Том. — Псих? Куда он пошел?
  
  — На улицу, — ответил портье. — Вот когда я почувствовал, что запереть дверь будет самым мудрым решением. После того как он вышел на улицу. — В его взгляде читались страх и зудящее, жадное любопытство, которое Клай нашел особенно мерзким. — Что там происходит? Насколько все плохо?
  
  — Думаю, вы достаточно ясно все себе представляете, — ответил Клай. — Не потому ли вы заперли дверь?
  
  — Да, но…
  
  — А что говорят по телевизору? — спросил Том.
  
  — Ничего. Кабельное вырубилось… — Портье посмотрел на часы. — Примерно полчаса назад.
  
  — А радио?
  
  Портье пренебрежительно глянул на него, как бы говоря: «Вы, должно быть, шутите!» Клай подумал, что этому парню пора браться за книгу «КАК ВЕСТИ СЕБЯ, ЧТОБЫ СРАЗУ НЕ ПОНРАВИТЬСЯ ЛЮДЯМ».
  
  — Радио, здесь? В любом отеле в центре города? Вы, должно быть, шутите.
  
  С улицы донесся пронзительный вопль страха. Девушка-подросток в испачканном кровью белом платье появилась у двери и принялась стучать по стеклу ладонью, одновременно оглядываясь. Клай поспешил к ней.
  
  — Нет, он опять запер дверь, помнишь? — крикнул ему Том.
  
  Клай не помнил. Повернулся к портье.
  
  — Отоприте.
  
  — Нет. — Портье скрестил руки на тощей груди, чтобы показать, что он решительно против предложенного варианта. Снаружи девочка в белом платье оглянулась вновь и застучала еще сильнее. На вымазанном кровью лице отражался ужас.
  
  Клай вытащил из-за пояса разделочный нож. Он практически забыл о нем и даже удивился, сколь быстро, без малейшего напряжения, вспомнил.
  
  — Открывай дверь, сукин сын, — сказал он портье, — а не то я перережу тебе горло.
  Глава 10
  
  — Нет времени! — закричал Том и схватил один из стульев с высокой спинкой, новодела, имитирующего стиль мебели эпохи королевы Анны[537], которые стояли по обе стороны дивана. Побежал с ним к двери, выставив вперед ножки.
  
  Девушка увидела его и отпрянула, подняв обе руки, чтобы прикрыть лицо. В это самое мгновение мужчина, который преследовал ее, появился перед дверью. Судя по внешнему виду, здоровенный рабочий-строитель с выпирающим, обтянутым желтой футболкой брюхом и сальными, тронутыми сединой волосами, забранными на затылке в конский хвост.
  
  Ножки стула вошли в контакт со стеклянными панелями двери. Две левые разнесли панель с надписью «АТЛАНТИК-АВЕНЮ ИНН», две правые не оставили буквы на букве от «ЛУЧШЕГО ОТЕЛЯ БОСТОНА». Правые ножки врезались в мускулистое, обтянутое желтым плечо строителя, когда тот схватил девушку за шею. Дном стул уперся в деревянную перемычку между панелями, и Маккорта отбросило назад.
  
  Строитель вопил, нес уже привычную Клаю и Тому галиматью на никому не ведомом языке, кровь потекла по левому бицепсу. Девушке удалось вырваться, но она зацепилась ногой за ногу и упала, частично на тротуар, частично — в сливную канаву, крича от боли и страха.
  
  Клай оказался около одной из разбитых панелей. Как пересек вестибюль, не помнил вовсе, и у него осталось лишь самое смутное воспоминание о том, как отбрасывал стул.
  
  — Эй, недоносок, — крикнул он и безмерно обрадовался тому, что строитель на мгновение закрыл рот и застыл. — Да, ты! — кричал Клай. — Я обращаюсь к тебе, — а потом добавил, потому что не мог придумать ничего другого: — Я трахал твою мамашу, а она лежала как бревно.
  
  Здоровенный маньяк в желтой футболке прокричал что-то непонятное, но похожее на крик: «Ар-р!» — вырвавшийся из груди женщины во «властном костюме» перед тем, как она встретила свою смерть, и развернулся к зданию, которое неожиданно отрастило зубы, обрело голос и напало на него. Трудно сказать, что он увидел, но уж точно не мрачного, с мокрым от пота лицом мужчину с ножом в руке, который выглядывал из прямоугольного проема, недавно закрытого тонированным стеклом, потому что Клаю не пришлось что-либо делать. Строитель в желтой футболке просто прыгнул на торчащее лезвие разделочного ножа. Шведская сталь легко и плавно вошла в чуть обвисшую загорелую кожу под подбородком и освободила путь красному водопаду. Он окатил руку Клая, на удивление горячий, казалось, той же температуры, что и свежесваренный кофе, и Клаю пришлось подавлять желание отпрянуть. Вместо этого он подался вперед и почувствовал, как нож наконец-то встретил сопротивление. Его движение замедлилось, но непреодолимых препятствий на пути не возникло. Лезвие прошло сквозь хрящ, и острие вновь проткнуло кожу, уже изнутри, под самой линией волос. Строителя потащило вперед (Клай не мог удержать его одной рукой, здоровяк весил фунтов двести шестьдесят, может, и все двести девяносто), он привалился к двери, как пьяный к фонарному столбу, с вытаращенными карими глазами, высовывающимся из уголка рта языком в пятнах никотина и разрезанной шеей. Потом колени его подогнулись, и он упал. Клай крепко держал рукоятку ножа и удивился, с какой легкостью лезвие вышло из тела. В прошлый раз, когда пришлось вытаскивать нож из кожи и жесткой подкладки портфеля, сил ушло не в пример больше.
  
  После того как безумец упал, Клай смог вновь увидеть девушку. Она стояла на коленях, одно на тротуаре, второе в сливной канаве, и кричала сквозь полог волос, упавших на лицо.
  
  — Детка, — позвал он. — Детка, не надо.
  
  Но она продолжала кричать.
  Глава 11
  
  Ее звали Алиса Максвелл. Это она смогла им сказать. И еще, что приехала с матерью в Бостон на поезде (из Боксфорда, уточнила она) за покупками, как они часто делали по средам, в ее «короткий день» в средней школе, где она училась. Они вышли из поезда на станции Южная и сели в такси. Водитель был в синем тюрбане. И как следовало из слов девушки, синий тюрбан — последнее, что осталось в ее памяти до того момента, как лысый портье открыл наконец-то двойные, лишившиеся стеклянных панелей двери отеля «Атлантик-авеню инн» и позволил ей войти.
  
  Клай полагал, что она помнит больше. Предположение это основывалось на дрожи, которую вызвал у Алисы вопрос Тома Маккорта, был ли у нее или у ее матери сотовый телефон. Она заявила, что не помнит, но Клай не сомневался, что телефон был или у кого-то из них, или у каждой. В эти дни, похоже, все ходили с мобильниками. Он являл собой то исключение, которое доказывало правило. Что же касается Тома, то ему, судя по всему, спас жизнь кот, сбросив сотовый телефон со стола.
  
  Они говорили с Алисой (разговор состоял в основном из вопросов Клая, тогда как девушка сидела молча, глядя на исцарапанные колени и время от времени качая головой) в вестибюле отеля. Клай и Том перетащили тело Франклина за регистрационную стойку, оставив без внимания громкий и странный протест лысого портье: «Он будет мешаться у меня под ногами». После этого портье, который представился как мистер Рикарди, ретировался в свой кабинет, дверь в который находилась за стойкой. Клай последовал за ним, пробыл в кабинете несколько минут, чтобы убедиться, что мистер Рикарди сказал правду насчет телевидения, а потом вернулся в вестибюль. Шарон Ридделл сказала бы, что мистер Рикарди остался предаваться грустным размышлениям в своем шатре.
  
  Но лысый портье не позволил Клаю уйти, не укорив его напоследок.
  
  — Теперь мы открыты миру, — с горечью сказал он. — Надеюсь, вы думаете, что чего-то достигли.
  
  — Мистер Рикарди, — Клай попытался сохранять выдержку, — я видел, как менее часа назад самолет потерпел катастрофу на другой стороне Бостон Коммон. Судя по доносившимся взрывам, с другими самолетами, большими пассажирскими лайнерами, в Логане происходило то же самое. Может, они даже врезались в терминалы. Прибавьте взрывы в центре города. Я бы сказал, что в этот день весь Бостон открылся миру.
  
  И словно подтверждая его слова, что-то тяжелое рухнуло у них над головами. Мистер Рикарди не посмотрел в потолок. Только махнул рукой, иди, мол, в сторону Клая. Поскольку телевизор не работал, мистер Рикарди сидел за столом и сверлил взглядом стену.
  Глава 12
  
  Клай и Том передвинули два стула, новодел, имитация мебели эпохи королевы Анны, к входной двери, и высокие спинки в немалой степени заменили разбитые стеклянные панели. Клай полагал, что запертая входная дверь создает лишь ложное чувство безопасности, но при этом отгородиться от чужих глаз очень даже неплохо. Том с ним согласился. Поэтому, поставив стулья у входной двери, они опустили жалюзи большого окна вестибюля. В помещении стало темнее, а на красный ковер легли продольные тени, как от прутьев тюремной решетки.
  
  Покончив с этим и выслушав более чем сокращенный рассказ Алисы, Клай наконец-то подошел к телефонному аппарату, который стоял за стойкой. Посмотрел на часы. 4.22 пополудни, логичное вроде бы время, да только в этот день говорить о нормальном ходе времени не имело смысла. По ощущениям, прошли часы с того момента, как он увидел в парке человека, кусающего собаку. И при этом казалось, что времени больше нет. Но оно, конечно, было, такое, каким мерили его люди, и в Кент-Понд Шарон наверняка уже вернулась в тот дом, который он до сих пор считал и своим. Ему требовалось с ней поговорить. Чтобы убедиться, что она в порядке, и сказать ей, что он тоже жив и здоров, но не это было важным. Вопрос о том, все ли хорошо у Джонни, был важным само собой, но был и другой, еще более важный. Если уж на то пошло, жизненно важный.
  
  У него не было мобильника, у Шарон — тоже, он мог в этом не сомневаться. Конечно, она могла купить его после апреля, когда они разъехались, но они жили в одном маленьком городе, он видел ее почти каждый день, и по его разумению, если бы она обзавелась мобильником, он бы об этом знал. Во-первых, она сообщила бы ему номер, так? Так. Но…
  
  Но у Джонни мобильник был. Маленький Джонни-малыш, который уже не был маленьким, двенадцать лет — не так уж и мало, и именно такой подарок он пожелал получить на свой последний день рождения. Красный сотовый телефон, который при звонке играл мелодию из его любимой телевизионной передачи. Разумеется, ему запрещали включать мобильник и даже доставать его из ранца в школе, но занятия давно закончились. При этом и Клай, и Шарон, можно сказать, настаивали на том, чтобы он носил с собой мобильник, отчасти потому, что теперь жили врозь. Мобильник мог очень даже пригодиться как при чрезвычайной ситуации, так и при бытовых неудобствах, скажем, опоздании на автобус. И Клаю оставалось только цепляться за слова Шарон о том, что в последнее время, заходя в комнату Джонни, она частенько видела мобильник, забытый на письменном столе или на подоконнике около кровати, обычно с разряженным аккумулятором, а потому такой же бесполезный, как собачье дерьмо.
  
  И, однако, мысль о красном сотовом телефоне Джона тикала в его голове, как часовой механизм бомбы.
  
  Клай коснулся телефонного аппарата для обычной, проводной связи, который стоял на столе за регистрационной стойкой, потом отдернул руку. Снаружи что-то взорвалось, на этот раз где-то далеко. Так слышен взрыв артиллерийского снаряда, если ты находишься не на передовой, а в тылу.
  
  Не делай таких предположений, подумал он. Даже не предполагай, что есть передовая.
  
  Он оглядел вестибюль. Том пристроился на корточках рядом с Алисой, которую они сразу усадили на диван. Что-то ей тихонько нашептывал, прикасался к одной из ее туфелек, заглядывал в лицо. Это хорошо. И Том хороший. Клай все больше радовался тому, что наткнулся на Тома Маккорта… или что Том Маккорт наткнулся на него.
  
  Проводная связь, вероятно, не таила в себе опасности. Оставалось только понять, достаточно ли велика была эта вероятность. Он в некотором смысле продолжал нести ответственность за жену, а если уж дело касалось Джонни, так тут насчет ответственности двух мнений быть не могло. Даже мысли о Джонни несли в себе опасность. Всякий раз, когда на ум приходил мальчик, Клай чувствовал в себе крысу-панику, готовую вырваться из хлипкой клетки, в которой сидела, и начать рвать все, до чего сможет добраться своими маленькими острыми зубками. Если бы он знал наверняка, что с Джонни и Шарон все в порядке, тогда сумел бы удержать крысу в клетке и подумать о том, что делать дальше. Однако любая глупость с его стороны могла привести к тому, что он не смог бы никому помочь. Собственно, мог навредить и тем людям, которые сейчас находились рядом. Подумав об этом, Клай позвал портье.
  
  Когда из кабинета не ответили, позвал вновь. С тем же результатом. Тогда сказал: «Я знаю, что вы слышите меня, мистер Рикарди. Если вы заставите меня зайти к вам и привести вас сюда, я могу рассердиться. Могу рассердиться так сильно, что у меня возникнет желание вышвырнуть вас на улицу».
  
  — Вы не можете этого сделать, — строгим, мрачным голосом ответил мистер Рикарди. — Вы — гость нашего отеля.
  
  Клай подумал о том, что сейчас самое время повторить слова Тома, произнесенные на улице, у дверей отеля: «Времена переменились». Но что-то заставило его просто промолчать.
  
  — Чего вам? — наконец откликнулся мистер Рикарди. Голос стал еще более мрачным. Над головой что-то грохнуло, словно кто-то свалил что-то из мебели. Скажем, буфет. На этот раз даже девушка подняла голову. Клай подумал, что услышал сдавленный крик, может, вопль боли, но ни крик, ни вопль больше не повторились. А что у них на втором этаже? Не ресторан, он помнил, что ему сказали (сам мистер Рикарди и сказал, когда Клай регистрировался в отеле), что ресторана в отеле нет, но кафе «Метрополь» в соседнем доме. Конференц-залы, подумал он. Точно, конференц-залы с индейскими названиями.
  
  — Чего вам? — повторил вопрос мистер Рикарди. Мрачности в голосе все прибавлялось.
  
  — Вы пытались кому-нибудь позвонить после того, как все это началось?
  
  — Ну разумеется! — ответил мистер Рикарди. Подошел к двери между кабинетом и пятачком за регистрационной стойкой с ячейками, мониторами камер наблюдения и компьютерами. С негодованием посмотрел на Клая. — Завыли сирены пожарной сигнализации… я их отключил. Дорис сказала, что горела корзинка для мусора на третьем этаже… и я позвонил пожарным, чтобы сказать, что сюда никого присылать не нужно. Так линия была занята. Занята, можете вы такое себе представить!
  
  — Вы, должно быть, очень расстроились, — ввернул Том.
  
  Лицо мистера Рикарди впервые смягчилось.
  
  — Я позвонил в полицию, когда снаружи… вы знаете… все покатилось под гору.
  
  — Да, — кивнул Клай. «Покатиться под гору», что ж, так тоже можно охарактеризовать случившееся. — Вы дозвонились?
  
  — Мужчина велел мне освободить линию и положил трубку, — ответил мистер Рикарди. В голос вновь прокралось негодование. — Когда я позвонил снова… после того, как этот безумец выскочил из лифта и убил Франклина… мне ответила женщина. Она сказала… — голос мистера Рикарди задрожал, и Клай увидел первые слезы, побежавшие по глубоким бороздам, идущим от крыльев носа портье, — …сказала…
  
  — Что? — спросил Том, в голосе слышалось сочувствие. — Что она сказала, мистер Рикарди?
  
  — Она сказала, если Франклин мертв, а мужчина, который его убил, убежал, тогда у меня нет проблем. Именно она посоветовала мне запереть входную дверь. Также сказала, чтобы я вызвал кабины на первый этаж, а потом отключил лифты. Я так и сделал.
  
  Клай и Том переглянулись, обменявшись безмолвной мыслью: Хорошая идея. Клай вдруг очень живо представил себе мух, попавших в ловушку между закрытым окном и сетчатым экраном, яростно жужжащих, но лишенных возможности вырваться наружу. Эта «картинка» определенно имела отношение к грохоту, который время от времени раздавался над головами. Он задался вопросом, сколько пройдет времени, прежде чем громобой или громобои, находящиеся наверху, найдут лестницу.
  
  — А потом она положила трубку. После этого я позвонил моей жене в Милтон.
  
  — Вы до нее дозвонились? — Клаю требовалась полная ясность.
  
  — Она была очень испугана. Просила меня приехать домой. Я сказал, что мне посоветовали не выходить на улицу и запереть двери. Посоветовали в полиции. И я велел ей сделать то же самое. Запереть двери и не высовываться. Она молила меня приехать домой. Сказала, что с улицы доносятся выстрелы, а где-то рядом что-то взорвалось. Сказала, что видела голого мужчину, бегущего через двор Бензиков. Бензики — наши соседи.
  
  — Да, да. — Том говорил все тем же мягким, успокаивающим голосом. Клай промолчал. Он стыдился той злости, которую вызывал у него мистер Рикарди, но и Том тоже злился на портье.
  
  — Она сказала, что голый мужчина, кажется… кажется, она сказала, кажется… нес тело… м-м-м… голого ребенка. Но, возможно, это была кукла. Она вновь принялась умолять меня покинуть отель и приехать домой.
  
  Клай узнал все, что требовалось. Проводная связь опасности в себе не таила. Мистер Рикарди был в шоке, но определенно не рехнулся. Клай положил руку на трубку. Мистер Рикарди положил руку на руку Клая, прежде чем он эту трубку снял. Пальцы у мистера Рикарди были длинные, бледные, холодные. Мистер Рикарди еще не закончил. Мистер Рикарди требовал, чтобы его дослушали.
  
  — Она назвала меня сукиным сыном и бросила трубку. Я знал, что она злится на меня, и понимал за что. Но полиция велела мне запереть двери и никуда не уходить. Полиция велела мне не появляться на улице. Полиция. Власти.
  
  Клай кивнул.
  
  — Власти, само собой.
  
  — Вы приехали на подземке? — спросил мистер Рикарди. — Я всегда пользуюсь подземкой. Станция в двух кварталах от отеля. Очень удобно.
  
  — Только не сегодня, — ответил Том. — После того, что мы недавно видели, меня не заставить спуститься под землю под страхом смерти.
  
  Мистер Рикарди с жадным интересом, какой иной раз проявляют на похоронах, посмотрел на Клая.
  
  — Вы видели?
  
  Клай вновь кивнул.
  
  — Вам лучше оставаться здесь. — Он произносил эти слова, зная, что сам хочет добраться до дома и увидеть мальчика. Шарон, разумеется, тоже, но прежде всего мальчика. Зная, что никому и ничему не позволит остановить его, за исключением смерти. Необходимость вернуться давила на него, набрасывала тень на все его мысли. — Гораздо лучше. — Он снял трубку и нажал на кнопку «9», чтобы выйти в город. Не ожидал, что услышит непрерывный гудок, но услышал. Набрал «1», потом «207», код штата Мэн, затем «692», код зоны, охватывающей Кент-Понд и соседние городки. Набрал три из четырех последних цифр, уже практически добрался до дома, о котором по-прежнему думал как о своем, когда набор прервали три далеких коротких гудка. А потом в трубке послышался записанный на пленку женский голос: «Мы очень сожалеем, но все линии заняты. Пожалуйста, позвоните позже».
  
  Голос сменили частые короткие гудки: какое-то автоматическое устройство в Мэне оборвало связь… если голос робота доносился оттуда. Клай уронил трубку на плечо, словно она вдруг налилась свинцом. Потом положил на рычаг.
  Глава 13
  
  Том сказал ему, что он — безумец, если хочет уйти.
  
  Во-первых, указал он, в «Атлантик-авеню инн» они в относительной безопасности, учитывая, что лифты отключены, кабины на первом этаже, а дверь на лестницу заблокирована. Находилась дверь в коротком коридорчике за лифтовыми шахтами, а заблокировали они ее, завалив коридорчик коробками и чемоданами из комнаты хранения багажа. Если бы какой-то экстраординарный силач попытался открыть дверь с противоположной стороны, ему удалось бы только сдвинуть эту кучу к противоположной стене, создав зазор примерно в шесть дюймов. Слишком маленький, чтобы пролезть.
  
  Во-вторых, хаос в городе, за пределами их маленького убежища, только нарастал. Снаружи постоянно доносились вой сирен различных сигнализаций, крики, вопли, рев автомобильных двигателей, иногда в вестибюле пахло дымом, но ветерок дым этот по большей части уносил. Пока уносил, подумал Клай, но вслух ничего говорить не стал, не хотел еще больше пугать девушку. Продолжали греметь и взрывы, не по одному, а, можно сказать, залпами. Один раздался совсем близко, и они все пригнулись в уверенности, что большое окно разлетится вдребезги. Не разлетелось, но после этого взрыва они перебрались в кабинет мистера Рикарди.
  
  Третья причина, названная Томом в подтверждение того что Клай — безумец, если хочет покинуть относительную безопасность «Атлантик-авеню инн», состояла в следующем — часы показывали четверть шестого. День катился к вечеру. Том утверждал, что попытка покинуть Бостон в темноте — бредовая идея.
  
  — Взгляни туда. — Он указал на маленькое окно кабинета мистера Рикарди, выходящее на Эссекс-стрит. Проезжую часть перекрыли брошенные автомобили. Тело, правда, они видели только одно. Молодой женщины в джинсах и свитере «Ред сокс». Женщина лежала на тротуаре лицом вниз, раскинув руки, словно умерла, пытаясь уплыть. «ВЕЙРИТЕК»[538], — прочитал он на свитере. — Ты считаешь, что сможешь уехать на автомобиле? Если так, советую тебе подумать еще раз.
  
  — Он прав, — подал голос мистер Рикарди. В сумраке кабинета, он сидел за столом, сложив руки на узкой груди. — Вы же поставили автомобиль в гараж на Тэмуорт-стрит. Я сомневаюсь, что вам удастся даже добыть ключи.
  
  Клай, который уже смирился с тем, что автомобиль потерян безвозвратно, открыл рот, чтобы сказать, что не собирается уезжать на автомобиле (во всяком случае, от отеля), когда над головой громыхнуло, на этот раз с такой силой, что задрожал потолок. Грохот сопровождался едва слышным звоном бьющейся посуды. Алиса Максвелл, которая сидела на стуле по другую сторону стола мистера Рикарди, нервно вскинула глаза к потолку и, похоже, еще глубже ушла в себя.
  
  — Что у вас наверху? — спросил Том.
  
  — Зал ирокезов, — ответил мистер Рикарди. — Самый большой из наших трех конференц-залов, мы используем его как склад. Держим там столы, стулья, аудио- и видеооборудование. — Он помолчал. — Хотя ресторана у нас нет, иногда мы устраиваем «шведский стол» на коктейль-пати, если клиентам требуется такая услуга. Когда наверху грохнуло в последний раз…
  
  Он не договорил, но, по мнению Клая, нужды в этом не было. Когда над головой грохнуло в последний раз, в Зале ирокезов перевернули тележку, доверху заставленную посудой, тогда как раньше безумец, который метался по залу, переворачивал пустые тележки, столы и стулья. Жужжал на втором этаже, как муха, попавшая в ловушку между закрытым окном и сетчатым экраном. Чтобы найти выход, мозгов не хватало, он мог только бегать и громить, бегать и громить.
  
  Внезапно заговорила Алиса, впервые за последние чуть ли не полчаса. И впервые с момента их встречи заговорила сама, не в ответ на обращение к ней:
  
  — Вы что-то сказали насчет какой-то Дорис.
  
  — Дорис Гутиэррес, — закивал мистер Рикарди. — Старшая горничная. Прекрасная работница. Возможно, лучшая из всех. Когда я в последний раз говорил с ней, она была на третьем этаже.
  
  — У нее был?.. — Последнего слова Алиса не произнесла. Заменила его жестом, который стал таким же знакомым, как указательный палец, подносимый к губам: просьбы помолчать. Алиса подняла правую руку к лицу, так, что большой палец коснулся мочки уха, а мизинец оказался повыше уголка рта.
  
  — Нет, — строго ответил мистер Рикарди. — Сотрудники должны оставлять их в своих шкафчиках в раздевалке, когда приходят на работу. При первом нарушении их предупреждают. Второе может привести к увольнению. Я говорю им об этом при приеме на работу. — Одно тощее плечо приподнялось и опустилось, пожатие плеч получилось половинчатым. — Это политика администрации, не моя.
  
  — Она бы пошла на второй этаж, чтобы разобраться с причиной шума? — спросила Алиса.
  
  — Вероятно, — ответил мистер Рикарди. — Не могу этого знать. Мне известно лишь одно: последний раз я говорил с ней, когда она позвонила с третьего этажа, чтобы сказать, что потушила огонь в корзинке для мусора. По пейджеру она не отвечает. Я дважды посылал ей сообщения.
  
  Клай не хотел говорить вслух: «Видите, здесь тоже небезопасно», — поэтому посмотрел мимо Алисы на Тома, пытаясь взглядом донести до него эту мысль.
  
  — Сколько, по-вашему, людей на верхних этажах? — спросил Том.
  
  — Не могу знать.
  
  — А если прикинуть?
  
  — Немного. Если говорить о горничных, то скорее всего одна Дорис. Дневная смена уходит в три часа, вечерняя приходит в шесть. — Мистер Рикарди поджал губы. — Пародия на экономию. Экономической мерой это назвать нельзя, потому что результата нет. Что же касается гостей… Он задумался. — После полудня у нас затишье, просто штиль. Гости, которые приехали вчера вечером, уже, разумеется, выписались, расчетный час в «Атлантик-авеню инн» — двенадцать ноль-ноль… Те, кто заезжает сегодня, начали бы регистрироваться в четыре часа, в обычный день. А нынче у нас день очень даже необычный. Гости, которые остаются на несколько дней, обычно приезжают в Бостон по делам. Как, полагаю, приехали вы, мистер Риддл.
  
  Клай кивнул, не стал поправлять мистера Рикарди, который никак не мог правильно произнести его фамилию.
  
  — К середине дня люди, приехавшие в Бостон по делам, обычно уходят, чтобы ими и заняться. Поэтому, как вы понимаете, днем в отеле практически никого нет.
  
  Словно опровергая его слова, над головами опять что-то грохнуло, послышался звон разбиваемой посуды и едва различимое звериное рычание. Они посмотрели вверх.
  
  — Клай, послушай, — Том повернулся к нему, — если этот парень найдет лестницу… Не знаю, способны ли эти люди думать, но…
  
  — Судя по тому, что мы видели на улице, — ответил Клай, — неправильно даже называть их людьми. Я вот представляю этого парня наверху мухой, попавшей в ловушку между окном и сетчатым экраном. Муха, попавшая в такую ловушку, может выбраться, если найдет дырку… и этот парень может найти лестницу, но, если и найдет, думаю, лишь благодаря случаю.
  
  — А когда спустится вниз и обнаружит, что дверь в вестибюль заблокирована, воспользуется дверью запасного выхода, которая ведет в проулок, — с удивительной для него живостью внес свою лепту мистер Рикарди. — Мы услышим сигнал тревоги, он раздастся, если кто-то отодвинет засов, и узнаем, что этот тип ушел. Одним психом у нас станет меньше.
  
  Где-то на юге от отеля взорвалось что-то большое, и они вздрогнули. Клай решил, что теперь знает, какой была жизнь в Бейруте 1980-х годах.
  
  — Я пытаюсь донести до вас один важный момент, — сказал он.
  
  — Я так не думаю, — покачал головой Том. — Ты все равно уйдешь, потому что тревожишься о жене и сыне. И пытаешься убедить нас, потому что тебе нужна компания.
  
  От раздражения Клай шумно выдохнул.
  
  — Конечно, мне нужна компания, но уговорить вас пойти со мной я стараюсь не по этой причине. Запах дыма все сильнее, а когда в последний раз вы слышали пожарную сирену?
  
  Никто не ответил.
  
  — Я тоже не слышал. И не думаю, что ситуация в Бостоне будет улучшаться, во всяком случае, в ближайшее время. Все будет только хуже. Если причиной стали сотовые телефоны…
  
  — Она хотела оставить отцу сообщение на автоответчике, — прервала его Алиса. Говорила быстро, словно торопилась все выложить до того, как откажет память. — Хотела напомнить ему, что нужно зайти в химчистку. Ей требовалось желтое шерстяное платье для завтрашнего заседания комитета, а мне — второй комплект формы для субботней игры на выезде. Это было в такси. А потом мы врезались! Она душила этого человека и кусала его, тюрбан слетел, по лицу текла кровь, и мы врезались!
  
  Алиса оглядела три уставившихся на нее лица, потом закрыла свое руками и разрыдалась. Том уже хотел утешить ее, но мистер Рикарди удивил Клая. Он опередил Тома, обойдя стол и обняв девушку сухонькой рукой.
  
  — Не надо так волноваться, юная леди. Я уверен, это было какое-то недоразумение, ничего больше.
  
  Она посмотрела на него широко раскрытыми, дикими глазами.
  
  — Недоразумение? — указала на пятно высохшей крови на платье. — Для вас это выглядит как недоразумение?
  
  Я воспользовалась приемами карате, которым меня обучили в школе на уроках самообороны: я отбивалась приемами карате от родной матери. Думаю, сломала ей нос… я в этом уверена… — Алиса затрясла головой, волосы летали из стороны в сторону. — И все равно если бы не смогла нащупать ручку за спиной и открыть дверцу…
  
  — Она бы тебя убила, — ровным, бесстрастным голосом закончил Клай.
  
  — Она бы меня убила, — шепотом согласилась Алиса. — Она не знала, кто я. Моя родная мать, — перевела взгляд с Клая на Тома. — Это сотовые телефоны, — продолжила тем же шепотом. — Сотовые телефоны, все так.
  Глава 14
  
  — Так сколько этих чертовых штуковин в Бостоне? — спросил Клай. — Какая часть населения имеет мобильники?
  
  — Учитывая большое количество студентов, я бы сказал, огромная. — Мистер Рикарди вернулся за стол и чуть ожил. Может, так подействовала на него предпринятая попытка утешить девушку, может, сказался связанный с бизнесом вопрос. — Хотя телефоны есть, конечно же, не только у молодежи. Только месяц или два назад я прочитал статью в «Инк.», где утверждалось, что в материковом Китае сотовых телефонов чуть ли не больше, чем людей в Соединенных Штатах. Можете вы себе такое представить?
  
  Представлять такое Клаю не хотелось.
  
  — Ладно, — Том с неохотой кивнул, — я понял, к чему ты клонишь. Кто-то… какая-то террористическая организация научилась манипулировать с сигналами мобильников. Если ты кому-то звонишь, или звонят тебе, или ты посылаешь сообщение, к тебе приходит что-то вроде… что может прийти? Какая-то команда на подсознательном уровне, наверное… которая сводит тебя с ума. Звучит как научная фантастика, но, полагаю, пятнадцать или двадцать лет назад нынешние сотовые телефоны для большинства людей тоже казались фантастикой.
  
  — Я практически уверен, что именно так все и происходит, — согласился Клай. — И от команды этой мало не покажется даже тому, кто только подслушивает разговор. — Он думал о фее Темной. — Но самое ужасное в другом. Когда люди видят, что вокруг творится что-то странное…
  
  — Их первое желание — вытащить мобильник и попытаться выяснить, что происходит, — закончил Том.
  
  — Да, — вздохнул Клай. — Я видел, как люди это делали.
  
  Том уныло смотрел на него.
  
  — Я тоже.
  
  — Но я не понимаю, какое отношение имеет все это к тому, что вы хотите уйти из такого безопасного места, как наш отель, тем более на ночь глядя, — признался мистер Рикарди.
  
  Словно в ответ прогремел взрыв. За ним последовали полдюжины других, донеслись с юго-востока, как шаги уходящего великана. Что-то громыхнуло и наверху, кто-то там вскрикнул от ярости.
  
  — Я не думаю, что у безумцев хватит мозгов покинуть город. Не может же этот парень наверху найти лестницу, — пояснил Клай.
  
  На мгновение ему показалось, что выражение лица Тома изменилось от шока. Потом понял, что причина — удивление. Может, даже изумление. И просыпающаяся надежда.
  
  — Господи. — Он даже шлепнул себя по щеке. — Они никуда не могут уйти. Я как-то об этом не подумал.
  
  — Это еще не все, — заговорила Алиса. Она кусала нижнюю губу и смотрела на свои руки, пальцы которых то сплетались, то расплетались. Наконец заставила себя взглянуть на Клая. — С наступлением темноты идти будет безопаснее.
  
  — Почему, Алиса?
  
  — Если они не могут тебя видеть… если ты можешь за что-то зайти, если ты можешь спрятаться… они тут же забывают о тебе.
  
  — С чего ты это взяла, сладенькая? — спросил Том.
  
  — Потому что я спряталась от мужчины, который преследовал меня, — тихим голосом ответила она. — Того парня в желтой футболке. Это случилось перед тем, как я увидела вас. Я спряталась в проулке. За одним из мусорных контейнеров. Страшно перепугалась, подумала, что деваться мне некуда, выскочить я не сумею, если он пойдет за мной, но я не могла придумать ничего другого, кроме как спрятаться за контейнер. Я видела, как он остановился у входа в проулок, начал оглядываться, заходил взад-вперед, кругами, нарезал круги волнения, как сказал бы мой дедушка. Поначалу я думала, что он играет со мной. Потому что он не мог не видеть, что я забежала в проулок. Я опережала его на несколько футов… на несколько футов… еще чуть-чуть, и он мог бы схватить меня… — Алису начало трясти. — Но оказавшись за контейнером, я словно стала… ну, не знаю…
  
  — С глаз долой, из мозга вон, — перефразировал известную пословицу Том. — Но если он был так близко, почему ты не побежала дальше?
  
  — Потому что не могла, — ответила Алиса. — Просто не могла. Ноги стали резиновыми, а я вся ужасно дрожала, чувствовала, что меня вот-вот разорвет изнутри. Но, как выяснилось, бежать дальше необходимости не было. Он описал еще несколько кругов волнения, бормоча все ту же галиматью, а потом ушел. Я не могла в это поверить. Думала, что он затаился, пытается выманить меня из проулка, а потом напасть, но при этом знала, что он слишком безумен для таких планов. — Она коротко глянула на Клая, потом вновь уставилась на свои руки. — Мне не повезло в том, что я вновь наткнулась на него. Следовало сразу пойти с вами. Но я иногда веду себя так глупо.
  
  — Ты же плохо соображала от пережитого ст… — начал Клай, и тут, откуда-то с востока, до них долетел самый мощный, оглушающий взрыв, заставивший их броситься на пол и заткнуть уши. И тут же они услышали, как вдребезги разлетелось окно в вестибюле.
  
  — Господи… — прошептал мистер Рикарди. Широко раскрытыми глазами и лысой головой он напомнил Клаю Папашу Уорбакса, наставника сиротки Энни[539]. — Должно быть, суперзаправочная станция «Шелл», которую построили на Ниленд-стрит. Ею пользуются все такси и «утки». Она именно в той стороне, где рвануло.
  
  Клай понятия не имел, прав Рикарди или нет, запаха горящего бензина он не чувствовал (по крайней мере пока), но мысленным взором — с визуализацией у него, художника, проблем быть не могло — легко представил себе треугольник городского бетона, горящий, как пропановый факел, в спускающихся сумерках.
  
  — Может гореть современный большой город? — спросил он Тома. — Построенный главным образом из бетона, металла и стекла? Может гореть, как горел Чикаго после того, как корова миссис О’Лири ногой перевернула керосиновую лампу[540]?
  
  — История с коровой не более чем городская легенда, — встряла Алиса. Она терла шею и затылок, словно у нее разболелась голова. — Так говорит миссис Мейерс, наша учительница американской истории.
  
  — Конечно, может, — ответил Том. — Посмотри, что случилось с Всемирным торговым центром после того, как в башни врезались самолеты.
  
  — Самолеты с полными баками, — указал мистер Рикарди.
  
  И стоило лысому портье упомянуть про керосин в самолетных баках, как в маленькой комнатке запахло горящим бензином, запах этот проникал в вестибюль через разбитые дверные панели и окно, просачивался под дверью кабинета, как злой дух.
  
  — Как я понимаю, насчет заправочной станции «Шелл» вы попали в десятку, — заметил Том.
  
  Мистер Рикарди подошел к двери между кабинетом и вестибюлем. Отпер и открыл. Через дверной проем Клай увидел вестибюль, покинутый, темный, никому не нужный. Мистер Рикарди шумно втянул носом воздух, закрыл дверь, запер ее.
  
  — Запах слабеет.
  
  — Вы принимаете желаемое за действительное. — В голосе Клая слышалось сомнение. — Или так, или ваш нос к нему привыкает.
  
  — Думаю, он прав, — поддержал портье Том. — Дует достаточно сильный западный ветер, то есть воздух несет к океану, а если мы только что слышали, как взорвалась новая заправочная станция, которую построили на углу Ниленд- и Вашингтон-стрит, около Медицинского центра Новой Англии…
  
  — Именно она, все так, — перебил его мистер Рикарди. На его лице отражалось глубокое удовлетворение. — Строительство вызвало такие протесты! Но все решили взятки, можете мне…
  
  — …тогда больница сейчас горит, — Том не дал ему договорить, — вместе со всеми, кто в ней находится.
  
  — Нет. — Алиса поднесла руку ко рту.
  
  — Думаю, да. И на очереди Центр Ванга[541]. К ночи ветер может утихнуть, а вот если не утихнет, тогда к десяти вечера сгорит все, что расположено восточнее Массачусетской автострады.
  
  — Мы находимся западнее, — указал мистер Рикарди.
  
  — Тогда мы в безопасности, — сказал Клай. — Во всяком случае, от этого пожара. — Он подошел к маленькому окну кабинета мистера Рикарди, встал на цыпочки, всмотрелся в Эссекс-стрит.
  
  — Что ты видишь? — спросила Алиса. — Люди есть?
  
  — Нет… да. Один человек. На другой стороне улицы.
  
  — Он — из безумцев? — задала она новый вопрос.
  
  — Не могу сказать. — Но он мог. По дерганому бегу, по тому, как человек постоянно оглядывался. В какой-то момент, до того, как скрыться за углом на перекрестке с Линкольн-стрит, мужчина чуть не врезался в стеллаж с овощами и фруктами, выставленный перед продовольственным магазином. И хотя Клай не слышал его, он видел, как непрерывно шевелятся губы мужчины. — Все, ушел.
  
  — Больше никого нет? — спросил Том.
  
  — Сейчас нет, только дым. — Клай помолчал. — А еще сажа и пепел. Как много, сказать не могу. Кружит ветром.
  
  — Ладно, ты меня убедил, — принял решение Том. — Уроки я усваиваю медленно, но не из тех, кого ничему нельзя научить. Городу суждено сгореть, и в нем не останется никого, кроме безумцев.
  
  — Думаю, ты прав, — ответил Клай. Только он не думал, что выведенная Томом формула относится исключительно к Бостону. Просто на данный момент он не хотел заглядывать за границы этого города. Со временем он мог расширить свой кругозор, но лишь убедившись, что Джонни в безопасности. А может, общая картина всегда находилась бы за пределами его понимания. В конце концов на жизнь он зарабатывал маленькими картинками. Но, как бы то ни было, эгоистичная личность, которая жила в глубинах его подсознания, не преминула послать ясную и четкую мысль. Она пришла, расцвеченная синевой и темным, сверкающим золотом. Почему из всех дней такое случилось именно сегодня? Аккурат после того, как мне наконец-то удалось пройти в дамки?
  
  — Если вы уйдете, могу я пойти с вами? — спросила Алиса.
  
  — Конечно. — Клай посмотрел на портье. — Вы тоже можете пойти, мистер Рикарди.
  
  — Я останусь на своем посту, — надменно произнес тот, но Клаю показалось, что в глазах, когда он отводил взгляд, стояла тоска.
  
  — Не думаю, что вы впадете в немилость у начальства, если в сложившейся ситуации закроете кабинет на ключ и уйдете. — Как обычно, Том говорил мягко, и эта его манера очень нравилась Клаю.
  
  — Я останусь на своем посту, — повторил портье. — Мистер Доннелли, дневной менеджер, пошел в банк, чтобы сдать деньги, и оставил отель на меня. Если он вернется, тогда, возможно…
  
  — Пожалуйста, мистер Рикарди, — обратилась к нему Алиса. — Оставаться здесь нельзя.
  
  Но мистер Рикарди, который вновь скрестил руки на груди, только покачал головой.
  Глава 15
  
  Они отодвинули стулья, сработанные в стиле мебели королевы Анны, и мистер Рикарди, повернув ключи, открыл замки. Клай выглянул на улицу. Вроде бы не увидел людей ни с одной, ни с другой стороны, но мог и ошибиться из-за большого количества пепла и сажи. Черные «снежинки» танцевали на ветру.
  
  — Пошли. — Для начала они планировали добраться только до кафе «Метрополь» в соседнем доме.
  
  — Я собираюсь запереть дверь и поставить стулья на место, — предупредил мистер Рикарди, — но я буду слушать. Если вы нарветесь на неприятности… если эти… люди… будут прятаться в кафе «Метрополь» и вам придется отступить, запомните, пожалуйста, что вам нужно крикнуть: «Мистер Рикарди, мистер Рикарди, вы нам нужны!» И я буду знать, что могу без опаски открывать дверь. Это понятно?
  
  — Да, — ответил Клай. Сжал худое плечо мистера Рикарди. Портье поморщился, но не сдвинулся с места (хотя и не выказал удовольствия от такого проявления дружеских чувств). — Вы — свой парень. Поначалу я так не думал, но потом понял, что ошибался.
  
  — Надеюсь, я делаю все, что в моих силах, — сухо ответил лысый портье. — Главное, помните…
  
  — Мы запомним, — ответил Том. — И вернемся, может, через десять минут. Если у вас возникнут проблемы, кричите.
  
  — Хорошо. — Но Клай сомневался, что мистер Рикарди закричит. Он не мог сказать, с чего так решил, трудно представить себе человека, который не закричит, если крик этот может уберечь его от беды, но Клай точно знал, крика портье им не дождаться.
  
  — Пожалуйста, передумайте, мистер Рикарди, — вновь попыталась уговорить его Алиса. — В Бостоне небезопасно, теперь вы должны это знать.
  
  Мистер Рикарди только отвернулся. И Клай подумал не без удивления: Вот как выглядит человек, когда делает вывод, что лучше смерть, чем перемены.
  
  — Пошли. — Клай двинулся первым. — Давайте приготовим сандвичи, пока еще есть электричество и можно зажечь свет.
  
  — И бутилированная вода нам не повредит, — добавил Том.
  Глава 16
  
  Электричество отключилось, когда они заворачивали последний сандвич в маленькой, чистенькой, выложенной белым кафелем кухне кафе «Метрополь». К тому времени Клай еще трижды пытался прозвониться в штат Мэн: один раз домой, второй — в начальную школу Кент-Понда, где преподавала Шарон, третий — в промежуточную школу[542] Джошуа Чемберлена, где учился Джонни. Дальше кода штата Мэн, «207», ему пробиться не удалось.
  
  Когда свет в «Метрополе» погас, Алиса закричала, как показалось Клаю, в кромешной тьме. Потом включилось аварийное освещение, но Алису это не успокоило. Одной рукой она вцепилась в Тома. И размахивала другой, с зажатым в ней большим хлебным ножом, которым резала сандвичи. Ее глаза широко раскрылись и остекленели.
  
  — Алиса, положи нож. — Голос Клая прозвучал резче, чем ему хотелось. — Иначе ты порежешь кого-нибудь из нас.
  
  — Или себя, — добавил Том обычным, мягко-успокаивающим голосом. Его очки поблескивали в свете аварийных ламп.
  
  Девушка положила нож, но тут же схватила его.
  
  — Мне он нужен. Я возьму его с собой. У тебя есть нож, Клай. Я тоже хочу.
  
  — Хорошо, — кивнул он, — но у тебя нет пояса. Мы сделаем его из скатерти. А пока будь осторожнее.
  
  Половину сандвичей они сделали с сыром и ростбифом, половину — с сыром и окороком. Алиса завернула их в бумагу. Под кассовым аппаратом Клай нашел стопку пакетов с ручками с надписью «ПАКЕТ ДЛЯ СОБАК» на одной стороне и «ПАКЕТ ДЛЯ ЛЮДЕЙ» — на другой. Они с Томом уложили сандвичи в два пакета, а в третий сунули три бутылки воды.
  
  Столы накрыли к обеду, который, увы, состояться уже не мог. Два или три стола перевернули, но на остальных все стояло как положено, стаканы и столовые приборы поблескивали в жестком свете настенных ламп аварийного освещения. От их упорядоченности у Клая защемило сердце. Белизна аккуратно сложенных салфеток, маленькие электрические лампы на каждом столике. Они не горели, и Клай подозревал, что пройдет много времени, прежде чем они зажгутся вновь.
  
  Он видел, как Алиса и Том оглядывают зал, на лицах читалась та самая грусть, что заполнила его сердце, и у него вдруг возникло желание, чуть ли не маниакальное, хоть как-то подбодрить их. Он вспомнил фокус, который когда-то показывал сыну. Вновь подумал о сотовом телефоне Джонни, и паника-крыса еще раз проверила прочность клетки. Но Клай всем сердцем надеялся, что этот чертов мобильник лежит забытый под кроватью Джонни-малыша среди катышков пыли, с совсем-совсем-совсем разряженным аккумулятором.
  
  — Посмотрите сюда, — он отставил в сторону пакет с сандвичами, — и, пожалуйста, обратите внимание, на ловкость моих рук. — Он ухватился за свисающий край скатерти.
  
  — Сейчас не время для салонных фокусов, — заметил Том.
  
  — Я хочу посмотреть, — возразила Алиса, и впервые после встречи с ней они увидели на ее лице улыбку. Маленькую, но улыбку.
  
  — Нам нужна скатерть, — пояснил Клай. — На это уйдет секунда, а кроме того, дама хочет посмотреть. — Он повернулся к Алисе. — Но ты должна сказать волшебное слово. Возможно, подойдет «Шейзэм!».
  
  — Шейзэм! — воскликнула Алиса, и Клай резко дернул скатерть обеими руками.
  
  Фокус этот он не показывал уже два, может, три года и едва не провалился. Но при этом его ошибка, вероятно, отсутствие должной резкости рывка, добавила фокусу очарования. Тарелки, столовые приборы, стаканы, настольная лампа, вместо того чтобы остаться на месте после магического исчезновения из-под них скатерти, сдвинулись примерно на четыре дюйма вправо. Ближайший к Клаю стакан остановился на самом краю, чуть меньшая часть его круглого основания зависла над полом.
  
  Алиса зааплодировала, потом засмеялась. Клай поклонился, раскинув руки.
  
  — Теперь мы можем идти, о великий Вермишель? — спросил Том, но он тоже улыбался. Клай видел, как в свете ламп аварийного освещения поблескивают его маленькие зубы.
  
  — Как только я снабжу ее поясом, — ответил Клай. — Тогда она сможет нести нож с одного бока, а сандвичи — с другого. А ты возьмешь воду. — Он сложил квадратную скатерть по диагонали, превратив в треугольник, потом быстро свернул трубочкой, просунул ее под ручки пакета с сандвичами, потом обернул вокруг узкой талии девушки — хватило на полтора оборота, — концы завязал узлом у нее на спине. Закончил тем, что с правой стороны засунул за самодельный пояс хлебный нож с пилообразным лезвием.
  
  — А ты у нас умелец, — восхитился Том.
  
  — Ловкость рук, и все тип-топ, — ответил Клай, и тут же снаружи что-то взорвалось, так близко, что задрожали стены кафе. Стакан, который стоял на самом краю, нависая над ним чуть ли не половиной основания, потерял равновесие, упал на пол, разбился. Все трое посмотрели на осколки. Клай уже хотел сказать им, что не верит в приметы, но решил, что лучше от этого не будет. А кроме того, в приметы он верил.
  Глава 17
  
  У Клая были причины для возвращения в отель «Атлантик-авеню инн». Во-первых, он хотел забрать свой портфель, который остался в вестибюле. Во-вторых, сделать из чего-нибудь чехол для ножа Алисы. Полагал, что подойдет мешочек для бритвенных принадлежностей, если он окажется достаточно длинным. В-третьих, дать мистеру Рикарди еще один шанс уйти с ними. Он удивился, осознав, что попытка уговорить лысого портье уйти с ними для него важнее забытого портфеля с рисунками. Пусть с неохотой, но он проникся симпатией к этому человеку.
  
  Когда признался в этом Тому, тот, к его удивлению, кивнул.
  
  — У меня такое же отношение к пицце с анчоусами. Я говорю себе, есть что-то отвратительное в сочетании сыра, томатного соуса и дохлой рыбы… но иногда меня охватывает постыдное желание, и я не могу перед ним устоять.
  
  На улице и между зданиями мела черная пурга из сажи и пепла. Завывали, звенели, ревели сигнализации, автомобильные, противопожарные, охранные. Тепла в воздухе не чувствовалось, но Клай слышал характерное потрескивание пожара к югу и востоку от них. Усилились свойственные пожару запахи. Слышали они и громкие крики, которые доносились со стороны Коммон, оттуда, где Бойлстон-стрит расширялась.
  
  Когда они подошли к отелю «Атлантик-авеню инн», Том помог Клаю отбросить один из стульев от прямоугольного проема в двери, который раньше закрывала стеклянная панель. Вестибюль уже окутал сумрак, в котором более темными тенями выделялись регистрационная стойка мистера Рикарди и диван. Если бы Клай уже не побывал внутри, он бы не догадался, что представляют собой эти тени. Единственная лампочка аварийного освещения горела над лифтами. Закрепленный под лампой аккумулятор гудел, как шмель.
  
  — Мистер Рикарди? — позвал Том. — Мистер Рикарди, мы вернулись, чтобы узнать, не передумали ли вы.
  
  Ответа не последовало. Секунду спустя Алиса начала осторожно вынимать осколки стекла, еще торчащие из рамы.
  
  — Мистер Рикарди! — вновь позвал Том, не получив ответа, повернулся к Клаю. — Ты туда полезешь?
  
  — Да. Чтобы взять портфель. Там мои рисунки.
  
  — Разве у тебя нет копий?
  
  — Это оригиналы, — ответил Клай, как будто эти два слова все объясняли. Для него — да. И потом, не следовало забывать про мистера Рикарди. Он же сказал: «Я буду слушать»
  
  — А если Громобой со второго этажа достал его? — спросил Том.
  
  — Если бы это случилось, мы бы услышали, как он гремит здесь, — ответил Клай. — Если уж на то пошло, он бы выбежал на наши голоса, балаболя, как тот парень, который хотел нас зарезать около Коммон.
  
  — Ты этого не знаешь. — Алиса жевала нижнюю губу. — Тебе слишком рано думать, что ты знаешь все правила.
  
  Разумеется, правда была на ее стороне, но они не могли стоять у дверей, обсуждая этот, безусловно, важный вопрос. Пользы такая дискуссия принести не могла.
  
  — Буду осторожен, — пообещал он и поставил ногу на основание узкого проема. Но его ширины хватило, чтобы Клай смог протиснуться. — Я только загляну в его кабинет. Если не найду, не стану рыскать по вестибюлю, как какая-нибудь девица в фильме ужасов. Только возьму портфель, и мы сматываемся.
  
  — Кричи, — попросила его Алиса. — Что-нибудь вроде: «Я в порядке. Проблем нет». Все время.
  
  — Ладно, но если я замолчу, уходите. Не лезьте за мной.
  
  — Не волнуйся, — заверила она его без тени улыбки. — Я тоже видела все эти фильмы. У нас есть «Синемакс»[543].
  Глава 18
  
  — Я в порядке, — крикнул Клай, подхватив свой портфель и ставя его на регистрационную стойку. Можно возвращаться, подумал он. Правда, оставалось еще одно дельце.
  
  Он оглянулся, обходя регистрационную стойку, и увидел, что один проем из-под разбитой стеклянной панели чуть светится, плавая в окружающей темноте, и частично закрыт двумя силуэтами, выделяющимися на фоне уходящего дня.
  
  — Я в порядке, по-прежнему в порядке, только загляну в его кабинет, все еще в порядке, все еще…
  
  — Клай. — Голос Тома переполняла тревога, но в этот момент Клай не смог ответить и успокоить Тома. По центру кабинета, под высоким потолком висела люстра. А на люстре, похоже, на шнуре, каким подвязывают портьеры, висел мистер Рикарди. С белым пластиковым мешком на голове. Клай подумал, что это один из тех мешков, какие выдают гостям, чтобы положить в них вещи, которые нужно постирать или почистить. — Клай, ты в порядке?
  
  — Клай? — пронзительно выкрикнула Алиса на грани истерики.
  
  — В порядке, — услышал он себя. Рот действовал сам по себе, обходясь без команды мозга. — Я все еще здесь. — Он думал о том, как выглядел мистер Рикарди, когда говорил: «Я останусь на своем посту». Слова прозвучали высокопарно, но глазами, испугом и покорностью судьбе, которые читались в них, он напоминал маленького енота, загнанного в угол гаража большим злобным псом. — Уже иду.
  
  Он попятился, словно мистер Рикарди мог выскользнуть из самодельной, из шнура для портьер, петли и прыгнуть на него в ту самую секунду, когда он повернется к двери в кабинет спиной. Теперь он не просто боялся за Шарон и Джонни. Его накрыла с головой волна тоски по дому, по ним, и чувство это было таким сильным, что он вдруг вспомнил свой первый день в школе, когда мать оставила его у ворот школьной площадки. Другие родители входили в ворота вместе со своими детьми, но мать сказала ему: «Иди, Клайтон, это твоя первая классная комната, все у тебя будет хорошо, мальчики должны самостоятельно переступать этот порог». Но прежде чем последовать ее словам, он постоял у ворот, наблюдая, как она уходит по Кедровой улице. В синем пальто. И вот теперь, стоя в темноте, он еще раз прочувствовал на себе, что тоска по дому может быть сильной до тошноты.
  
  Том и Алиса — хорошая компания, но как же ему хотелось оказаться рядом с теми, кого он любил.
  
  Обойдя регистрационную стойку, он повернулся лицом к улице и пересек вестибюль. Подошел достаточно близко к двери, чтобы различить испуганные лица своих новых друзей, когда вспомнил, что вновь забыл этот гребаный портфель и теперь нужно возвращаться. Берясь за ручки, он нисколько не сомневался, что вот сейчас из темноты за стойкой вытянется рука мистера Рикарди и сомкнется на его руке. Этого не произошло, но над головой снова грохнуло. Что-то там оставалось, что-то продолжало рушить все вокруг себя и в темноте. И это что-то до трех часов дня было человеком.
  
  Он уже оставил за спиной половину расстояния, отделявшего регистрационную стойку от двери, когда единственная, питающаяся от аккумулятора лампа аварийного освещения вестибюля мигнула и погасла. Это нарушение правил противопожарной безопасности, подумал Клай. Я должен написать жалобу.
  
  Он протянул портфель. Том его взял.
  
  — Где он? — спросила Алиса. — Его там не было?
  
  — Мертв. — Мысль о том, что надо бы солгать, мелькнула в голове, но он не думал, что сможет. Слишком велико было потрясение от увиденного. Как человек мог наложить на себя руки, повеситься? Он не понимал, как такое вообще возможно. — Самоубийство.
  
  Алиса заплакала, не зная того, что сама умерла бы у входной двери отеля, если бы Клай с Томом послушали мистера Рикарди. А вот Клай об этом помнил. И тоже с трудом сдерживал слезы, потому что мистер Рикарди проявил себя человеком. Такое свойственно большинству людей, если им предоставляется шанс.
  
  С запада, по темной улице, со стороны Коммон до них долетел крик, слишком громкий, чтобы исторгнуться из человеческих легких. Клай решил, что так, должно быть, трубит слон. В крике не было боли, не было радости. Одно безумие. Алиса прижалась к нему, он обнял ее. И словно прикоснулся к электрическому кабелю, по которому проходил ток высокого напряжения.
  
  — Если мы собираемся сматываться отсюда, не будем с этим тянуть, — сказал Том. — Если не нарвемся на неприятности, то сможем, идя на север, добраться до Молдена и провести ночь в моем доме.
  
  — Чертовски хорошая идея, — оживился Клай.
  
  Том осторожно улыбнулся.
  
  — Ты действительно так думаешь?
  
  — Действительно. Кто знает, может, нас там уже поджидает патрульный Эшленд.
  
  — Кто такой патрульный Эшленд? — спросила Алиса.
  
  — Полицейский, с которым мы встретились около Коммон, — ответил Том. — Он… скажем так, он нам помог. — Втроем они шагали на восток, к Атлантик-авеню, сквозь падающий с неба пепел и вой сирен. — Конечно, мы его не увидим. Клай пытается шутить.
  
  — Хорошо, что хоть кто-то пытается, — отозвалась Алиса. — На тротуаре, рядом с урной, лежал синий мобильник с треснутым корпусом. Алиса, не сбившись с шага, ударом ноги отправила его в сливную канаву.
  
  — Отличный удар, — похвалил ее Клай.
  
  Алиса пожала плечами.
  
  — Пять лет играю в соккер[544], — и в этот момент зажглись уличные фонари, словно намекая, что еще не все потеряно.
  Молден
  Глава 1
  
  Тысячи людей стояли на мосту через реку Мистик[545] и наблюдали, как между Коммонуэлс-авеню[546] и Бостонским портом все горит или еще только загорается. Ветер с запада не стихал и оставался теплым даже после захода солнца, а пламя ревело, как в топке, гася звезды. Из-за горизонта поднялась полная и крайне отвратительная луна. Иногда дым закрывал ее, но куда чаще этот выпученный драконий глаз сиял в чистом небе и смотрел вниз, отбрасывая затуманенный оранжевый свет. Клай подумал, что это луна из комикса-ужастика, но ничего не сказал.
  
  Вообще мало кто говорил. Люди на мосту смотрели на город, который так недавно покинули, наблюдали, как языки пламени добрались до дорогих кондоминиумов на набережной и начали их пожирать. Над поверхностью воды неслись, перемешиваясь друг с другом, трезвон и завывания различных видов сигнализации, в основном пожарных и автомобильных, на которые накладывался вой сирен. Какое-то время один, усиленный динамиками, механический голос твердил горожанам: «ПОКИНЬТЕ УЛИЦЫ», потом второй начал советовать: «УХОДИТЕ ИЗ ГОРОДА ПЕШКОМ ПО ГЛАВНЫМ УЛИЦАМ, ВЕДУЩИМ НА ЗАПАД И СЕВЕР». Эти две противоречащие друг другу рекомендации несколько минут конкурировали между собой, прежде чем первый голос («ПОКИНЬТЕ УЛИЦЫ») смолк. А через пять минут угомонился и второй («УХОДИТЕ ИЗ ГОРОДА ПЕШКОМ ПО ГЛАВНЫМ УЛИЦАМ, ВЕДУЩИМ НА ЗАПАД И СЕВЕР») и остались только голодный рев раздуваемого ветром огня да ровный, низкий хрумкающий звук (Клай подумал, что с таким звуком, должно быть, рвутся от жара оконные стекла).
  
  Он задался вопросом, как много людей оказалось в ловушке. Зажатые между огнем и водой.
  
  — Помнишь, ты спрашивал, может ли современный город гореть? — повернулся к нему Том Маккорт. В свете пожара его маленькое интеллигентное лицо выглядело усталым и больным. На одной щеке темнело пятно сажи. — Помнишь?
  
  — Замолчите, пошли, — вмешалась Алиса. Потрясенная тем, что происходило у нее перед глазами, она, как и Том, говорила шепотом. Словно мы в библиотеке, подумал Клай. Но тут же эту мысль перебила другая. Нет… на похоронах. — Можем мы идти? Потому что от всего этого меня мутит.
  
  — Конечно, — кивнул Клай. — Можем, будь уверена. Далеко до твоего дома, Том?
  
  — Отсюда меньше двух миль, — ответил Том. — Но горит, к сожалению, не только позади. — Дорога вела их на север, а он указал направо. Занимающееся там зарево пожара давало примерно тот же свет, что оранжевые натриевые уличные фонари в облачную ночь, только эта ночь выдалась ясной, а фонари не горели. Но по крайней мере из фонарных столбов не поднимались клубы дыма.
  
  Алиса застонала, потом прикрыла рот, словно боялась, что кто-нибудь из тех, кто молчаливо наблюдал за горящим Бостоном, упрекнет ее в нарушении тишины.
  
  — Не волнуйся. — В голосе Тома звучало мрачное спокойствие. — Мы идем в Молден, а горит, похоже, Ривер. И ветер дует так, что Молдену ничего не грозит.
  
  На том и замолчи, мысленно воззвал к нему Клай, но Том его не услышал.
  
  — Пока, — добавил он.
  Глава 2
  
  Несколько десятков брошенных автомобилей стояли на нижнем уровне моста, компанию им составляла пожарная машина с надписью «ВОСТОЧНЫЙ БОСТОН» на темно-зеленом борту, в которую врезалась бетономешалка (кабины тоже пустовали), но в основном этот уровень принадлежал пешеходам. Только теперь их, наверное, следует называть беженцами, подумал Клай, потом до него дошло, что местоимение «их» он употребил неправильно. Нас. Нас нужно называть беженцами.
  
  Практически никто не разговаривал. В большинстве своем люди стояли и молча смотрели на горящий город. А кто не стоял, шли очень медленно, часто оглядываясь. Потом, когда они приблизились к краю моста (он мог видеть Старый броненосец[547], по крайней мере думал, что это Старый броненосец, стоящий на якоре в порту, пока на безопасном расстоянии от огня), он обратил внимание на одну странность. Многие также смотрели и на Алису. Поначалу у него возникла паранойяльная идея: люди думают, что они с Томом похитили девушку и уводят ее из города с какими-то, известными только Богу, аморальными намерениями. Так что ему пришлось напомнить себе, что эти призраки на мосту через реку Мистик находятся в состоянии шока, их жизнь перевернулась даже круче, чем у тех, кто стал беженцем по милости урагана Катрина[548] (тогда люди получили хоть какое-то предупреждение), и едва ли им в головы могли приходить такие мысли. Большинство настолько ушли в себя, что им было не до моральных проблем. Потом луна поднялась чуть выше и стала светить чуть ярче, и вот тут он все понял: Алиса была единственным подростком. Даже Клай мог считать себя молодым в сравнении с большинством его товарищей по несчастью, беженцев. Большинству тех, кто сейчас стоял, глазея на огромный факел, пылающий на месте Бостона, или медленно шел к Молдену и Дэнверсу, было за сорок, а многие, судя по внешнему виду, имели право на скидки в кафе быстрого обслуживания «У Денни», предоставляемые по достижении «Золотого возраста»[549]. Он видел несколько пар с маленькими детьми, двух-трех младенцев в колясках, но этим присутствие молодых исчерпывалось.
  
  А чуть дальше ему в глаза бросилось кое-что еще: лежащие на дороге сотовые телефоны. Они попадались буквально через каждые несколько футов и целых среди них не было. Каждый то ли раздавили, то ли растоптали, превратив в обломки пластика и переплетение проволочек, уничтожили, как опасных ядовитых змей, прежде чем они смогли укусить вновь.
  Глава 3
  
  — Как тебя зовут, дорогая? — спросила полная женщина, которая подошла к ним уже на шоссе, через пять минут после того, как они миновали мост. Том сказал, что через пятнадцать минут они подойдут к съезду на Салем-стрит, а его дом находится всего в четырех кварталах от съезда. Добавил, что кот будет страшно рад их видеть, вызвав вымученную улыбку на лице Алисы. Клай еще подумал, что лучше вымученная, чем никакая.
  
  Теперь Алиса с инстинктивным недоверием посмотрела на полную женщину, которая отделилась от в основном молчаливых людских групп и коротких цепочек мужчин и женщин (все они едва отличались от теней, некоторые несли чемоданы, кто-то — пластиковые мешки из супермаркетов или рюкзаки на плечах), которые пересекли реку Мистик и теперь шагали на север по шоссе 1, уходили от огромного пожара на юге, полностью отдавая себе отчет, что еще один разгорается в Ривере, на северо-востоке.
  
  Полная женщина рассматривала Алису с живым интересом. Ее седеющие волосы уложили в парикмахерской аккуратными кудряшками. Она была в очках «кошачий глаз» и в коротком пальто, которое мать Клая назвала бы полупальто. В одной руке несла пластиковый пакет, в другой — книгу. Вроде бы безвредная, ничем не напоминающая мобилопсихов[550] (они не встретили ни одного после того, как покинули «Атлантик-авеню инн», нагруженные тремя пакетами с едой и питьем), но Клай все равно насторожился. Полная женщина вела себя так, словно они на одном из чаепитий, куда люди приходят, чтобы познакомиться друг с другом, а не убегала из горящего города, и такое поведение не тянуло на нормальное. Но с учетом сложившихся обстоятельств, какое тянуло? Он, возможно, перебирал с подозрительностью, но если так, то перебирал с ней и Том. Потому что не отрывал глаз от этой полной, похожей на заботливую мамашу, женщины, и в его взгляде читалось: «А не пойти ли тебе своей дорогой?»
  
  — Алиса, — наконец ответила Алиса, когда Клай уже решил, что девушка отвечать не собирается. Голос звучал как у ученицы, пытающейся ответить на, по ее разумению, хитрый вопрос, по предмету, который для нее очень сложен. — Меня зовут Алиса Максвелл.
  
  — Алиса, — повторила полная женщина, и губы ее сложились в материнскую улыбку, такую же искреннюю, как и интерес к девушке. Эта улыбка ни в коей мере не могла еще сильнее насторожить Клая, но насторожила. — Прекрасное имя. Оно означает «благословленная Богом».
  
  — В действительности, мэм, Алиса означает «королевской крови» или «благородного происхождения», — вставил Том. — А теперь попрошу нас извинить. Девушка сегодня потеряла мать, и…
  
  — Мы все сегодня кого-то потеряли, не так ли, Алиса? — На Тома полная женщина даже не посмотрела. Она пристроилась к Алисе, уложенные в парикмахерской кудряшки подпрыгивали в такт каждому шагу. Алиса смотрела на нее с недоверием и зачарованностью. Вокруг шли другие люди, в основном медленно, иногда — быстро, обычно с опущенной головой, в этой непривычной темноте они действительно мало чем отличались от призраков, и Клай по-прежнему не видел молодежи, за исключением нескольких младенцев в колясках, нескольких малышей постарше и Алисы. Никаких подростков, потому что у подростков обычно были мобильники, как у феи Светлой, которую он встретил у магазина на колесах «Мистера Софта». Или как у его собственного сына, у которого был красный «Некстел» с рингтоном из «Семейки монстров» и работающая мать-учительница. Она сейчас могла быть с ним, а могла быть где…
  
  Прекрати. Не выпускай эту крысу. Эта крыса может только бегать, кусаться и грызть собственный хвост.
  
  Полная женщина тем временем продолжала кивать. А кудряшки прыгали вместе с ее кивками.
  
  — Да, мы все кого-то потеряли, потому что пришло время великой Беды. Это все здесь есть, в откровении Иоанна Богослова. — Она подняла книгу, которую несла, и, разумеется, это была Библия. Вот теперь Клай подумал, что лучше различает блеск глаз толстой женщины за очками «кошачий глаз». И блеск этот говорил не об интересе, а о безумии.
  
  — Так, хватит, игры закончились. — В голосе Тома слышались недовольство (прежде всего собой за то, что позволил толстухе втереться в их компанию и завязать разговор) и тревога.
  
  Толстая женщина не обращала на него ровно никакого внимания. Она гипнотизировала Алису взглядом, и кто мог отогнать ее прочь? У полиции хватало других дел, если она еще существовала. Их окружали только потрясенные, волочащие ноги беженцы, и им не было никакого дела до пожилой безумной женщиной с Библией и в кудряшках.
  
  — Сосуд безумия излился в разум нечестивых, и Город Греха подожжен очищающим факелом Ие-го-вы! — воскликнула толстая женщина. Губы она красила красной помадой. Зубы были очень уж ровными, то есть речь шла не о металлокерамике, а о старомодных коронках. — А теперь вы видите, как нераскаявшиеся убегают, да, истинно так, как черви уползают из лопнувшего брюха…
  
  Алиса зажала уши руками. «Заставьте ее замолчать!» — вскрикнула она, и тем не менее тени-призраки, недавние жители большого города Бостона, продолжали идти мимо, лишь некоторые бросили на них мутный, лишенный любопытства взгляд, прежде чем вновь уставиться на лежащую перед ними темноту, в которой где-то впереди находился штат Нью-Хэмпшир.
  
  Лицо толстухи заблестело от пота, она вскинула Библию над головой, глаза засверкали, парикмахерские кудряшки прыгали и покачивались.
  
  — Опусти руки, девочка, и услышь слово Господа, прежде чем ты позволишь этим людям увести тебя и прелюбодействовать с тобой на пороге открытой двери самого ада! Ибо я видала звезду, сверкающую в небе, и называлась она Полынь, и те, кто следовал за ней, следовали за Люцифером, а те, кто следовал за Люцифером, прямиком направлялись в геенну ог…
  
  Клай ударил ее. В последний момент чуть сдержал удар, но все равно к челюсти приложился от души, почувствовал, как отдача дошла до плеча. Очки толстухи поднялись над крупным носом, но потом вернулись на прежнее место. Глаза за ними лишились блеска и закатились под веки. Колени подогнулись, она начала падать, Библия выскользнула из сжимавших ее пальцев. Алиса, все еще потрясенная и испуганная, тем не менее достаточно быстро оторвала руки от ушей и успела поймать Библию. А Том подхватил женщину под руки. Проделали они все это так ловко, что казалось, заранее согласовали и отрепетировали свои действия.
  
  Клая этот инцидент потряс куда сильнее, чем все, что успело случиться после того, как мир пошел вразнос. Почему толстуха произвела на него большее впечатление, чем перегрызающая шею девочка или размахивающий ножом бизнесмен, большее, чем мистер Рикарди, который надел на голову пластиковый мешок и повесился на люстре своего кабинета, он не знал, но произвела. Он же дал пинка размахивающему ножом бизнесмену, как и Том, но безумство размахивающего ножом бизнесмена вызвал сотовый телефон. А эта пожилая женщина с кудряшками из парикмахерской была всего лишь…
  
  — Господи, — выдохнул он. — Она же просто чокнутая, а я вышиб из нее дух, — и его затрясло.
  
  — Она терроризировала юную девушку, которая в этот день потеряла мать, — сказал Том, и Клай понял, что в голосе коротышки слышится не спокойствие, а экстраординарная холодность. — Ты поступил правильно. А кроме того, старую железную лошадь вроде этой надолго из строя не выведешь. Она уже приходит себя. Помоги мне оттащить ее на обочину.
  Глава 4
  
  Они уже достигли той части шоссе 1, которую иногда называли Милей чудес, а иногда — Грязным проулком. Если раньше съезды с шоссе встречались редко, то тут шли косяком и вели к винным супермаркетам, дисконтным магазинам одежды, центрам спортивных товаров и дешевым ресторанам с такими названиями, как «Фаддрукерс». Здесь шесть полос движения были если не полностью, то в значительной степени забиты автомобилями, как столкнувшимися, так и просто брошенными, когда водители, запаниковав, хватались за мобильники и сходили с ума. Беженцам приходилось прокладывать сложный путь между застывшими автомобилями, и Клаю Ридделлу они более всего напоминали муравьев, эвакуирующих муравейник, разрушенный ударом сапога какого-то безмозглого человека, проходившего мимо.
  
  Большой зелёный светоотражательный щит с надписью «МОЛДЕН, СЪЕЗД НА САЛЕМ-СТРИТ 1/4 МИЛИ!» стоял у угла низкого розового здания, в который успели забраться грабители. Земля у здания поблескивала осколками стекла, а работающая от аккумулятора охранная сигнализация пыталась издавать какие-то звуки, потребляя остатки запасенной электроэнергии. Клаю хватило одного взгляда на темную вывеску, чтобы понять, что привлекло грабителей сразу после катастрофы: «ВИННЫЙ МАГАЗИН ГИГАНТСКИХ СКИДОК МИСТЕРА БИГА».
  
  Он вел толстуху за одну пухлую руку, Том — за другую, а Алиса поддержала голову что-то бормочущей женщины, когда они усаживали ее спиной к одной из двух стоек щита-указателя. Едва усадили, как толстуха открыла глаза и посмотрела на них затуманенным взглядом.
  
  Том щелкнул пальцами у нее перед глазами, дважды, громко. Она моргнула, потом посмотрела на Клал.
  
  — Вы… меня ударили. — Она подняла руку, коснулась пальцами быстро опухающей челюсти.
  
  — Да, сожа… — начал Клай.
  
  — Он, возможно, сожалеет, а я — нет. — Голос Тома звучал с прежней холодностью. — Вы терроризировали нашу подопечную.
  
  Толстуха засмеялась, но в глазах стояли слезы.
  
  — Подопечную! Как только это не называли, но вот такое слышу впервые. Как будто я не знаю, что такие мужики, как вы, хотите от такой нежной девушки, как она, особенно в такие времена. «И не раскаялись они в прелюбодеяниях своих, содомии своей, в…»
  
  — Заткнись, — оборвал ее Том, — а не то тебе врежу я. И не буду сдерживать удар в отличие от моего друга, которому, я думаю, повезло, и он не вырос среди таких вот набожных Ханн и не знает вашей сущности. Я предупредил — только еще вякни. — Его кулак закачался у нее перед глазами, и хотя Клай уже пришел к выводу, что Том — образованный человек и в обычной жизни не привык махать кулаками, он не мог не почувствовать тревоги при виде этого маленького, но крепко сжатого кулака, который выглядел для него символом надвигающегося века.
  
  Толстуха смотрела на кулак и молчала. По нарумяненной щеке скатилась одна большая слеза.
  
  — Хватит, Том, — подала голос Алиса. — Я в порядке.
  
  Том бросил пластиковый пакет с пожитками толстухи ей на колени. Клай даже не заметил, что Том успел подхватить пакет, когда толстуха выпустила его из руки. Потом взял Библию у Алисы, поднял пухлую, в кольцах, руку женщины, вложил в ладонь книгу, корешком вперед. Отвернулся потом вновь посмотрел на женщину.
  
  — Том, достаточно, пора идти, — поддержал Алису Клай.
  
  Том его проигнорировал. Наклонился к женщине, которая сидела, прислонившись спиной к стойке указателя. Руками он упирался в колени, и Клаю эта парочка (женщина-толстуха в очках, смотрящая вверх, и очкастый мужчина-коротышка, наклонившийся над ней, упираясь руками в колени) казалась какой-то идиотской пародией на ранние иллюстрации к романам Чарльза Диккенса.
  
  — Мой тебе совет, сестра, — заговорил Том. — Полиция больше не будет охранять вас, как охраняла, когда ты и твои уверенные в своей правоте, ведомые Богом друзья проводили демонстрации у центров планирования семьи и клиники Эмили Кэткарт в Уолтэме…
  
  — Эта фабрика абортов! — Она сплюнула и подняла Библию, словно хотела отразить удар.
  
  Том ее не ударил, но мрачно усмехнулся.
  
  — Я ничего не знаю насчет Сосуда безумия, но, безусловно, безумие бродит по миру в эту ночь. Хочешь, чтобы я выразился яснее? Львы выпущены из клеток, и ты, возможно, скоро выяснишь, что первыми они пожрут болтливых христиан. Сегодня, в три часа пополудни, кто-то отменил ваше право на свободу слова. Считай, что это совет мудреца. — Он посмотрел на Алису, на Клая, и Клай увидел, что верхняя губа под усиками чуть дрожит. — Можем идти?
  
  — Да, — кивнул Клай.
  
  — Bay, — воскликнула Алиса, когда они вновь зашагали к съезду на Салем-стрит, оставляя позади «ВИННЫЙ МАГАЗИН ГИГАНТСКИХ СКИДОК МИСТЕРА БИГА». — Ты вырос среди таких, как она?
  
  — Моя мать и обе ее сестры ничем от нее не отличались, — ответил Том. — «Первая церковь Христа-искупителя Новой Англии». Они видели Иисуса своим личным спасителем, а церковь видела в них своих лохов.
  
  — И где сейчас твоя мать? — спросил Клай.
  
  Том коротко глянул на него.
  
  — На небесах. Если только они не провели ее и с этим. Я вот уверен, что так оно и есть.
  Глава 5
  
  В нижней части съезда, у знака «СТОП» двое мужчин дрались из-за бочонка пива. Если бы Клаю задали соответствующий вопрос, он бы ответил, что бочонок этот скорее всего позаимствован из «ВИННОГО МАГАЗИНА ГИГАНТСКИХ СКИДОК МИСТЕРА БИТА». Теперь он лежал позабытый, помятый, сочащийся пеной у оградительного рельса, тогда как двое мужчин, оба мускулистые и оба в крови, лупили друг друга кулаками. Алиса тут же прижалась к Клаю, а Клай обнял ее, но что-то в этих драчунах скорее радовало, чем пугало. Оба были злыми, чего там, в ярости, но не безумными. Не то что люди в городе.
  
  Одному из мужчин, лысому, в куртке «Кельтов»[551], удался отменный удар, разбивший противнику губы и уложивший на землю. Когда мужчина в куртке «Кельтов» двинулся на лежащего, тот отполз от него подальше, потом поднялся, продолжая пятиться. Сплюнул кровью. «Бери его, сучий потрох, — выговор у него был бостонский. — Надеюсь, ты им подавишься!»
  
  Лысый в куртке «Кельтов» сделал вид, что сейчас бросится на него, и второй мужчина, развернувшись, побежал по съезду к шоссе 1. Куртка «Кельтов» уже начал нагибаться за своей добычей, когда увидел Клая, Тома и Алису, и тут же выпрямился. Их было трое на него одного, ему подбили глаз, кровь текла по щеке из надорванного уха, но Клай в слабом отсвете пожара в Ривере не видел страха на лице лысого. Его дедушка, подумал Клай, сказал бы, что чует ирландский дух, и, конечно же, вывод этот хорошо согласовывался с зеленым трилистником[552] на спине куртки.
  
  — Чего уставились, вашу мать? — спросил он.
  
  — Ничего… просто проходим мимо, если вы не возражаете, — миролюбиво ответил Том. — Я живу на Салем-стрит.
  
  — Вы можете идти что на Салем-стрит, что в ад, мне без разницы, — пробурчал лысый мужчина в куртке «Кельтов». — Все еще свободная страна, не так ли?
  
  — Сегодня? — переспросил Клай. — Слишком свободная.
  
  Лысый обдумал его ответ и коротко хохотнул, но без особого веселья.
  
  — Что, вашу мать, случилось? Кто-нибудь знает?
  
  — Это мобильники, — ответила Алиса. — Они свели людей с ума.
  
  Лысый поднял бочонок. Управлялся он с ним легко, развернул так, чтобы из пробитой дыры больше ничего не текло.
  
  — Гребаные штуковины. Никогда с ними не связывался. Переходящие минуты[553]. Что за хрень?
  
  Клай не знал. Том, возможно, знал, у него-то мобильник был, но Том промолчал. Наверное, не хотел продолжать разговор с лысым, не самая, между прочим, плохая идея. Клай подумал, что лысый многим напоминает неразорвавшуюся гранату.
  
  — Город горит? — спросил лысый. — Так?
  
  — Да, — кивнул Клай. — Не думаю, что в этом году «Кельты» сыграют на «Флит».[554]
  
  — Да и хрен с ними, — отмахнулся лысый. — Док Риверс[555] даже инвалидов не смог бы тренировать. — Он стоял, наблюдая за ними, с бочонком на плече, по щеке текла кровь. Но теперь воинственности в нем поубавилось, на лице читалась чуть ли не безмятежность. — Идите, куда шли. Но я бы не оставался надолго так близко от города. Станет хуже, пока дело не пойдет на лад. Во-первых, пожаров будет гораздо больше. Вы думаете, все, кто ломанулся на север, не забыли выключить газовую плиту? Я в этом сильно сомневаюсь.
  
  Они двинулись дальше, но тут же Алиса остановилась. Указала на бочонок.
  
  — Он ваш?
  
  Лысый рассудительно посмотрел на нее.
  
  — В такие времена кто знает, чье есть чье, булочка моя. Прошлое тю-тю. Остается только настоящее и, возможно, будущее. Сегодня он мой, а если в нем что-нибудь останется, он, возможно, будет моим и завтра. Теперь идите. Поговорили и будя.
  
  — Счастливо. — Клай вскинул руку.
  
  — Не хотел бы я быть тобой, — ответил лысый без тени улыбки, но тоже вскинул свободную руку. Они миновали знак «СТОП» и перешли на противоположную сторону, как предположил Клай, Салем-стрит, когда лысый крикнул вслед: — Эй, красавчик!
  
  Оба, Клай и Том, обернулись, потом посмотрели другу на друга, их губы разошлись в непроизвольной улыбке.
  
  Лысый с бочонком превратился в темный силуэт на поднимающемся к шоссе пандусе. Он мог бы быть и пещерным человеком с дубинкой на плече.
  
  — Где теперь эти психи? — спросил лысый. — Вы же не скажете, что они все передохли, так? Потому что я в это ни хрена не поверю.
  
  — Это очень хороший вопрос, — ответил Клай.
  
  — Ты прав, твою мать, очень хороший. Береги эту маленькую булочку, — и, не дожидаясь ответа, мужчина, который победил в битве за бочонок пива, повернулся и растворился в темноте.
  Глава 6
  
  — Вот он, — сказал Том десятью минутами позже, и луна вдруг выскользнула из-за дыма и облаков, которые скрывали ее последний час или около того, словно этот коротышка в очках и с усиками дал команду небесному осветителю. Ее лучи, теперь серебристые, а не болезненно-оранжевые и ужасные, осветили дом, темно-синий, зеленый, а может, и серый. Без уличных фонарей определить цвет не представлялось возможным. Одно Клай мог сказать наверняка: дом ухоженный и симпатичный, хотя, возможно, и не такой большой, каким виделся с первого взгляда. Такому оптическому обману, конечно же, способствовал лунный свет, но еще больше — ступени, которые поднимались от аккуратно подстриженной лужайки к единственному на улице крыльцу с колоннами. Слева над крышей высилась сложенная из плитняка труба. Поверх крыльца на улицу смотрело слуховое окно.
  
  — Том, он прекрасен. — Голос Алисы звучал слишком уж надрывно. Клай решил, что причина — крайняя усталость и близость к истерике. Сам-то он не считал дом прекрасным, но, безусловно, выглядел он как дом человека, у которого есть как сотовый телефон, так и все прочие прибамбасы двадцать первого века. Точно так же выглядели и остальные дома этой части Салем-стрит, и Клай сомневался, что многие из их обитателей разделили фантастическую удачу Тома. Он нервно огляделся. Все дома стояли темными — электричество отключилось… и, возможно, пустовали, да только он чувствовал следящие за ними глаза.
  
  Глаза безумцев? Мобилопсихов? Он подумал о женщине во «властном костюме» и фее Светлой; о психе в серых брюках и рубашке с галстуком, превратившимся в лохмотья; о мужчине в деловом костюме, который откусил собаке ухо. Подумал о голом бегуне, протыкающем воздух автомобильными антеннами. Нет, слежка в арсенал мобилопсихов не входила. Они просто бросались на тебя. Но если в этих домах прятались нормальные люди… хотя бы в некоторых… куда тогда подевались мобилопсихи?
  
  Этого Клай не знал.
  
  — Не знаю, считаю ли я его прекрасным, — ответил Том, — но он стоит, где стоял, и мне этого достаточно. Я уже смирился с тем, что, придя сюда, мы найдем дымящееся пожарище. — Он сунул руку в карман и достал брелок с несколькими ключами. — Добро пожаловать, будьте как дома и все такое.
  
  Оки двинулись по дорожке, но не прошли и десяти шагов, как Алиса крикнула: «Подождите!»
  
  Клай развернулся, ощущая как тревогу, так и крайнее утомление. Похоже, начал понимать, что чувствуют солдаты, которым приходится сражаться, не зная отдыха. Даже его адреналин, и тот начал уставать. Но позади никого не было, ни мобилопсихов, ни лысого мужчины с кровью па щеке, текущей из надорванного уха, ни даже пожилой толстухи, вещающей об Апокалипсисе. Только Алиса, опустившаяся на одно колено в том месте, где дорожка, ведущая к дом Тома, отходила от тротуара.
  
  — Что там, сладенькая? — спросил Том.
  
  Она выпрямилась, и Клай увидел, что она держит в руке очень маленькую кроссовку.
  
  — Это «беби найк»[556], — ответила она. — У тебя…
  
  Том покачал головой.
  
  — Я живу один. Если не считать Рафа. Он думает, что он — король, но на самом деле всего лишь кот.
  
  — Тогда кто оставил ее? — Взгляд полных удивления, усталых глаз переместился с Тома на Клая.
  
  Клай пожал плечами.
  
  — Кто знает, Алиса. Можешь смело ее выбрасывать.
  
  Но Клай знал, что кроссовку она не выбросит. И это ощущение deja vu[557] более всего дезориентировало его. Она по-прежнему держала кроссовку в руке, прижимая к груди, когда поднялась на крыльцо и встала позади Тома, который в темноте медленно перебирал ключи в поисках нужного.
  
  Сейчас мы услышим кота, подумал Клай. Рафа. И точно, кот, который спас Тома Маккорта, приветственно замяукал по другую сторону двери.
  Глава 7
  
  Том наклонился, и Раф, или Рафер, сокращения от Рафаэля, прыгнул ему на руки, громко мурлыкая и вытягивая шею, чтобы обнюхать тщательно подстриженные усы Тома.
  
  — Да, мне тоже недоставало тебя, — сказал Том. — Ты прощен, можешь мне поверить. — С Рафером на руках он вошел в дом, поглаживая его по голове. Алиса — за ним. Клай переступил порог последним, закрыл дверь, запер, заблокировал замок и лишь после этого догнал остальных.
  
  — Следуйте за мной на кухню, — сказал Том, убедившись, что все в сборе. В доме стоял приятный запах полироли для мебели и, как подумал Клай, кожи — запах, ассоциирующийся с мужчинами, которые живут размеренной жизнью, и совсем не обязательно, чтобы среди составляющих этой жизни были женщины. — Вторая дверь направо. Держитесь ближе ко мне. Коридор широкий, на полу ничего нет, но с обеих сторон столики, а здесь темно, как у негра в шляпе. Сами видите.
  
  — Образно говоря, — вставил Клай.
  
  — Ха-ха.
  
  — Электрические фонарики у тебя есть? — спросил Клай.
  
  — И фонарики, и лампа Коулмана[558], которая еще лучше, но сначала давайте доберемся до кухни.
  
  Они двинулись по коридору, Алиса шагала между двух мужчин. Клай слышал ее учащенное дыхание. Она старалась сохранить хладнокровие в незнакомом месте, но давалось ей это с трудом. Черт, и ему было нелегко. Темнота не позволяла сориентироваться. Даже толика света очень бы помогла, но…
  
  Коленом он ткнулся в один из столов, упомянутых Томом, и что-то на нем задребезжало, готовое разбиться. Клай зажал нервы в кулак, готовясь к грохоту и крику Алисы. В том, что она закричит, сомнений у него не было. Потом задребезжавшая штуковина, ваза или какая-то безделушка, решила, что ей еще рано превращаться в груду осколков, и осталась на месте. Однако они шли очень долго, прежде чем Том подал голос: «Все здесь? Берем вправо».
  
  В кухне было практически так же темно, как и в коридоре, и Клай успел подумать о том, чего ему здесь недоставало, а Тому, должно быть, недоставало еще больше: зеленого свечения электронных часов на микроволновой печи, мягкого гудения холодильника, возможно, света в соседском доме, попадающего на кухню через окно над раковиной и оставляющего блики на кране.
  
  — Вот стол, — раздался в темноте голос Тома. — Алиса, сейчас я возьму тебя за руку. Это стул, чувствуешь? Уж извините, если я говорю так, будто мы играем в страну слепых.
  
  — Все нор… — начала она и тут же вскрикнула, заставив Клая подпрыгнуть. Рука легла на рукоятку его ножа (теперь он считал нож своим), прежде чем он успел осознать, что взялся за нож.
  
  — Что такое? — резко спросил Том. — Что?
  
  — Ничего, — ответила она. — Просто… ничего. Кот. Его хвост… по моей ноге.
  
  — Ох. Извини.
  
  — Все нормально. Так глупо, — добавила она с таким презрением к себе, что Клай поморщился.
  
  — Перестань, Алиса. Не ругай себя. Просто в офисе выдался тяжелый денек.
  
  — В офисе выдался тяжелый денек! — повторила Алиса и рассмеялась. Смех ее Клаю не понравился. Напомнил интонации голоса, когда она называла дом Тома прекрасным. Она сейчас сорвется, и что мне тогда делать? — подумал он. — В фильмах впавшая в истерику девушка получает хорошую оплеуху, которая сразу приводит ее в чувство, но в фильмах видно, где находится девушка.
  
  Ему не пришлось бить ее по лицу, трясти или обнимать (с последнего он бы, наверное, начал). Возможно, она услышала звучащую в своем голосе панику, ухватилась за нее, загнала в себя. В ее горле что-то булькнуло, она вдохнула, затихла.
  
  — Садись, — сказал Том. — Ты наверняка устала. И ты, Клай. А я разберусь со светом.
  
  Клай нащупал стул, сел к столу, которого практически не видел, хотя его глаза должны были полностью приспособиться к темноте. Что-то легонько коснулось его брючины. Из-под стола донеслось тихое мяуканье. Раф.
  
  — Ты представляешь? — Он повернулся к едва угадывающемуся в темноте силуэту девушки. Шаги Тома уже затихали. — Старина Рафер только что испугал и меня, — хотя и не испугал, ну совершенно не испугал.
  
  — Мы должны его простить, — ответила Алиса. — Без этого кота Том свихнулся бы, словив Импульс, как и другие. И это было бы ужасно.
  
  — Безусловно.
  
  — Я так боюсь, — призналась Алиса. — Как думаешь, завтра будет лучше, при свете дня? Я насчет страха?
  
  — Не знаю.
  
  — Ты, должно быть, очень волнуешься из-за жены и своего маленького мальчика?
  
  Клай вздохнул, потер лицо.
  
  — Труднее всего примириться с беспомощностью. Мы сейчас живем врозь, знаешь ли… — Он замолчал и покачал головой. Не продолжил бы, если бы она не нашла его руку. Пальцы ее были твердыми и холодными. — Мы с весны живем врозь, но в одном маленьком городе. Моя мать назвала бы наши отношения «соломенной женитьбой». Моя жена — учительница в начальной школе.
  
  Он наклонился вперед, стараясь разглядеть в темноте ее лицо.
  
  — И знаешь, что самое ужасное? Случись все это годом раньше, Джонни был бы с ней. Но в этом сентябре он пошел в промежуточную школу, которая находится в пяти милях от города. Я все пытаюсь понять, успел ли он добраться домой до того, как мир свихнулся. Он и его друзья ездят в школу на автобусе. Я думаю, к трем часам он должен был вернуться домой. И я думаю, что он сразу пошел к ней.
  
  Или достал свой мобильник из ранца и позвонил ей, радостно предположила крыса-паника… а потом укусила. Клай почувствовал, как напряглись его пальцы в руке Алисы, и заставил себя об этом не думать. Но пот все равно обильно выступал на лице и руках.
  
  — Но ты этого не знаешь.
  
  — Нет.
  
  — У моего отца багетная мастерская и художественный салон в Ньютоне. Я уверена, с ним все в порядке, он из тех, кто полагается только на себя, но будет волноваться обо мне. Обо мне и моей… Моей… ты знаешь…
  
  Клай знал.
  
  — Я все думаю, что же он поел на ужин. Я знаю, это бзик, но он совершенно не умеет готовить.
  
  Клай хотел спросить, а был ли у ее отца мобильник, но что-то подсказало ему обойтись без этого вопроса. И он задал другой:
  
  — Ты немного успокоилась?
  
  — Да, — ответила она, пожав плечами. — Если что с ним случилось, то уже случилось, и я ничего не могу изменить.
  
  Лучше бы ты не произносила эти слова вслух, подумал Клай.
  
  — У моего сына есть мобильник, я тебе это говорил? — Собственный голос ему самому напоминал воронье карканье.
  
  — Да, говорил. Перед тем как мы пересекли мост.
  
  — Понятно. — Он кусал нижнюю губу, но заставил себя отпустить ее. — Но он не всегда заряжает аккумулятор. Наверное, я говорил и об этом.
  
  — Да.
  
  — У меня просто нет возможности узнать, как они сейчас там. — Крыса-паника вырвалась из клетки. Принялась бегать и кусаться.
  
  Теперь обе ее руки накрыли его ладонь. Он не хотел сдаваться утешению, которое она предлагала (ему было сложно ослабить хватку, в которой он держал себя, и сдаться на милость ее утешения), но он сдался, думая, что дать для нее важнее, чем для него — взять. Они так и сидели, переплетя руки рядом с подставкой для солонки и перечницы, за маленьким кухонным столом Тома Маккорта, когда Том вернулся из подвала с четырьмя ручными фонариками и коробкой с лампой Коулмана.
  Глава 8
  
  Лампа Коулмана давала достаточно света, чтобы они могли обойтись без фонариков. Свет был резким и белым, но Клаю нравилась его яркость, которая изгнала из кухни все тени, за исключением их собственных и кота. Все прочие прыгнули вверх по стене, словно украшения на Хэллоуин, вырезанные из черной гофрированной бумаги, и спрятались.
  
  — Думаю, нам нужно зашторить окна, — сказала Алиса.
  
  Том открывал один из пластиковых мешков из кафе
  
  «Метрополь» с надписью «ДЛЯ СОБАК» на одной стороне и «ДЛЯ ЛЮДЕЙ» — на другой. Он оторвался от своего занятия, с любопытством посмотрел на нее.
  
  — Почему?
  
  Она пожала плечами и улыбнулась. Клай подумал, что это самая странная улыбка, которую он когда-либо видел на лице девушки-подростка. Алиса смыла кровь с носа и подбородка, но под глазами темнели мешки усталости, а лампа Коулмана обесцвечивала остальную часть ее лица до мертвенной бледности, и улыбка, показавшая узенькую полоску поблескивающих зубов между дрожащих губ, на которых уже не осталось помады, дезориентировала взрослой искусственностью. Он подумал, что Алиса похожа на киноактрису из далеких 1940-хгодов, играющую светскую даму на грани нервного срыва. Крошечная кроссовка лежала перед ней на столе. Алиса крутила ее одним пальцем. Шнурки ударялись и постукивали. Клай начал надеяться, что она скоро сломается. Чем дольше ей удалось бы продержаться, тем мощнее была бы разрядка. Она, конечно, чуть-чуть стравила давление, но самую малость. Пока из всех троих в ней накопилось самое большое напряжение.
  
  — Не думаю, что люди должны знать о нашем присутствии здесь, вот и все, — ответила она. Вертанула кроссовку, которую назвала «беби найк». Она вращалась. Шнурки ударялись и постукивали о полированную поверхность кухонного стола Тома. — Мне кажется, это может быть… плохо.
  
  Том посмотрел на Клая.
  
  — Она, пожалуй, права, — согласился с Алисой Клай. — Мне не нравится, что во всем квартале свет горит только у нас, пусть даже окна выходят во двор.
  
  Том поднялся и молча задвинул занавески окна над раковиной.
  
  В кухне было еще два окна, и он задвинул занавески и на них. Направился обратно к столу, потом сменил курс, закрыл дверь в коридор. Алиса вращала перед собой «беби найк». В резком, безжалостном свете лампы Коулмана Клай видел, что кроссовка розово-пурпурная, такие цвета могли понравиться только ребенку. Кроссовка вращалась. Шнурки ударялись и постукивали. Том, хмурясь, смотрел на нее, когда садился, и Клай подумал: Скажи ей, пусть уберет кроссовку со стола. Скажи ей, что не знаешь, где она могла побывать, и не хочешь, чтобы она лежала на твоем столе. Этого будет достаточно, чтобы нервы у нее сдали, а уж потом мы сможем начать бороться с ее истерикой. Скажи ей. Я думаю, она этого хочет. Я думаю, именно поэтому она это делает.
  
  Но Том только достал сандвичи из пакета, с ростбифом и сыром, с ветчиной и сыром, и раздал их. Из холодильника он принес кувшин с ледяным чаем («Еще холодный», — сказал он) и положил коту остатки сырого гамбургера.
  
  — Он этого заслуживает. — В голосе слышались извиняющиеся нотки. — А кроме того, с отключенным электричеством мясо быстро протухнет.
  
  На стене висел телефонный аппарат. Клай снял трубку, исключительно для проформы, на этот раз не услышал даже непрерывного гудка. Телефонная линия была мертва, как… ну, как женщина во «властном костюме», рядом с парком Бостон Коммон. Он сел и принялся за сандвич. Проголодался, но желания есть не было.
  
  Алиса положила свой на стол, откусив три раза.
  
  — Не могу. Сейчас не могу. Наверное, слишком устала. Хочу пойти спать. И хочу избавиться от этого платья. Полагаю, помыться мне не удастся, во всяком случае, как следует, но я готова на все, лишь бы выбросить это гребаное платье. Оно воняет потом и кровью. — Она вертанула кроссовку, которая закружилась рядом с мятой бумагой, на которой лежал ее едва начатый сандвич. — И оно пахнет моей матерью. Ее духами.
  
  Какое-то мгновение все молчали. Клай просто потерял дар речи. Представил себе Алису, скинувшую с себя платье, в белых трусиках и бюстгальтере, с широко раскрытыми, вылезающими из орбит глазами, придающими ей сходство с бумажной куклой. Воображение художника, всегда точное в деталях и всегда готовое услужить, добавило бирки — полоски бумаги[559] на плечах и нижней части ног. «Картинка» получилась шокирующей не из-за сексуальности, а в силу ее отсутствия. Вдалеке, шум едва донесся до них, что-то взорвалось.
  
  Том нарушил молчание, за что Клай мог его только поблагодарить:
  
  — Готов спорить, одна пара моих джинсов отлично тебе подойдет, если ты подвернешь штанины на манер манжет. — Он встал. — Знаешь, я думаю, ты будешь даже очень изящно в них смотреться, как Гек Финн в спектакле «Большая река», поставленном в женской школе. Пойдем наверх. Я приготовлю тебе одежду на утро, а потом отправлю тебя в спальню для гостей. Пижам у меня достаточно, просто море пижам. Тебе нужен «Коулман»?
  
  — Я… думаю, фонарика хватит. Так я могу идти спать?
  
  — Да. — Он взял один фонарик себе, второй передал Алисе. Похоже, хотел что-то сказать насчет маленькой кроссовки, когда она забрала ее со стола, но передумал. Сказал другое: — Ты сможешь и помыться. Воды много не будет, но сколько-то из кранов вытечет даже с отключенным электричеством. Я уверен, мы можем позволить себе набрать раковину воды. — Поверх ее головы он посмотрел на Клая. — В подвале у меня всегда ящик с питьевой водой, так что от жажды мы не умрем.
  
  Клай кивнул.
  
  — Спокойной ночи, Алиса.
  
  — И тебе того же, — рассеянно ответила она, потом добавила, еще более рассеянно: — Приятно было с тобой познакомиться.
  
  Том открыл перед ней дверь. Лучи фонарей заплясали в коридоре. Потом дверь закрылась. Клай услышал их шаги на лестнице, потом над головой. Услышал, как бежит вода. Ждал урчания воздуха в трубах, но вода перестала течь раньше. Раковину, сказал Том, столько воды она и получила.
  
  Клай тоже был в пыли и крови, которые ему хотелось смыть (как и Тому, полагал он), но он предположил, что на первом этаже тоже есть ванная, и если Том аккуратен во всем, а в этом, похоже, сомневаться не приходилось, то вода в унитазе наверняка будет чистой. И, разумеется, вода была и в сливном бачке.
  
  Рафер прыгнул Тому на колени и начал вылизывать лапы в белом свете лампы Коулмана. Несмотря, на низкое шипение лампы, Клай слышал, как мурлычет кот. Для Рафа жизнь по-прежнему была медом.
  
  Он подумал об Алисе, вращающей крошечную кроссовку, и задался вопросом, может ли пятнадцатилетняя девочка испытать нервный срыв.
  
  — Не глупи, — сказал он коту. — Конечно же, может. Такое случается постоянно. На эту тему каждую-неделю снимают фильм.
  
  Рафер смотрел на него, зелеными, мудрыми глазами и. продолжал вылизывать лапу. «Скажи мне больше, — вроде бы говорили эти глаза. — Тебя, били, когда ты был р-р-ребенком? У тебя возникали сексуальные мысли о твоей матер-р-ри?»
  
  Оно пахнет моей матерью. Ее духами.
  
  Алиса — бумажная кукла с бирками па плечах и ногах.
  
  «Не говор-р-ри ер-р-рунду, — казалось, читал он в зеленых глазах Рафера. — Бир-р-рки на одежде, не на куклах. Что ты за художник?»
  
  — Безработный художник, — ответил он. — А теперь заткнись, хорошо? — Он закрыл глаза, но от этого стало только хуже. Теперь зеленые глаза Рафера, лишившись тела, плавали в темноте, как глаза Чеширского кота Льюиса Кэрролла: «Мы тут все сумасшедшие, дорогая Алиса». И на ровное шипение лампы Коулмана по-прежнему накладывалось мурлыканье Рафера.
  Глава 9
  
  Том отсутствовал пятнадцать минут. Когда вернулся, бесцеремонно сбросил Рафа со своего стула и отхватил большущий кусок сандвича.
  
  — Она спит, — сообщил Том. — Переоделась в мою пижаму, пока я ждал в коридоре, а потом мы вместе выбросили платье в мусорное ведро. Думаю, она заснула через сорок секунд после того, как ее голова коснулась подушки. Выбросив платье, она подвела под днем черту, я в этом уверен. — Пауза. — Оно действительно ужасно пахло.
  
  — Пока тебя не было, я выдвинул Рафа в президенты Соединенных Штатов. Его избрали без голосования, на основании всеобщего одобрения.
  
  — Хорошо, — кивнул Том. — Мудрый выбор. И чьим одобрением он заручился?
  
  — Миллионов. Всех, кто еще остался в здравом уме. Они послали мыслебюллютени. — Клай широко раскрыл глаза и постучал себя по виску. — Я могу читать мы-ы-ы-ы-с-с-сли!
  
  Том перестал жевать, начал снова… но медленно.
  
  — Знаешь, с учетом ситуации, это совсем не забавно.
  
  Клай вздохнул, отпил ледяного чая, заставил себя откусить кусок сандвича. Сказал себе, что должен думать о сандвиче как о топливе для тела, если только так и можно доставить его в желудок.
  
  — Да. Пожалуй, не забавно. Извини.
  
  Том чокнулся с ним стаканом, прежде чем выпить чая.
  
  — Все нормально. Я ценю стремление поднять наш боевой дух. Слушай, а где твой портфель?
  
  — Оставил на крыльце. Хотел, чтобы обе руки были свободными, когда мы проходили коридором смерти Тома Маккорта.
  
  — Тогда с ним все в порядке. Слушай, Клай, я сожалею, что все так вышло с твоей семьей.
  
  — Пока не сожалей. — Голос Клая немного осип. — Пока еще не о чем сожалеть.
  
  — Но я рад, что наткнулся на тебя. Вот что я хотел сказать.
  
  — И я могу сказать тебе то же самое. Я понимаю, как важно найти спокойное место, где можно провести ночь. И я уверен, Алиса это тоже понимает.
  
  — Оно спокойное, пока в Молдене ничего не взрывается и не горит.
  
  Клай кивнул, улыбнулся одними губами.
  
  — Пока. Ты взял у нее эту кроссовку?
  
  — Нет. Она улеглась с ней в кровать, как… ну, не знаю, с плюшевым медвежонком. Завтра ей полегчает, если она проспит всю ночь.
  
  — Думаешь, проспит?
  
  — Нет, — ответил Том. — Но если она проснется в испуге, я проведу ночь с ней. Если нужно, в одной кровати. Ты знаешь, я ей не опасен, так?
  
  — Да. — Клай знал, что и он ей не опасен, но понял, о чем толковал Том. — Завтра утром я собираюсь уйти на север, как только рассветет. Возможно, будет неплохо, если ты и Алиса пойдете со мной.
  
  Том задумался, потом спросил:
  
  — А как же ее отец?
  
  — Она же говорит, что он, цитата, «из тех, кто полагается только на себя». И тревожилась она только по одному поводу: что он съест на обед, раз не умеет готовить? Из этого я понял, что его судьба не так уж ее и волнует. Разумеется, мы должны спросить, что она думает по этому поводу, но я бы предпочел оставить ее с нами и не хочу идти на запад, в эти промышленные городки.
  
  — Ты вообще не хочешь идти па запад.
  
  — Не хочу, — признал Клай.
  
  Он подумал, что Том начнет с ним спорить, и ошибся.
  
  — Как насчет этой ночи? — спросил Том. — Ты думаешь, нам нужно организовать дежурство?
  
  До этого момента такие мысли не приходили Клаю в голову.
  
  — Не думаю, что от этого будет какая-то польза. Если обезумевшая толпа ворвется на Салем-стрит, размахивая оружием и факелами, что мы сможем с этим поделать?
  
  — Спуститься в подвал?
  
  Клай задумался. Отступление в подвал казалось ему последним шагом, вариант «Бункер», но его не следовало исключать: гипотетическая обезумевшая толпа могла решить, что в доме никого нет, и проследовать дальше. Все лучше, чем смерть на кухне, предположил он. Возможно, после того, как у нас на глазах пустят по кругу Алису.
  
  До этого не может дойти, сказал он себе, но без должной уверенности. Ты теряешься в гипотетических версиях, вот и все. Сам себя пугаешь. До этого не может дойти.
  
  Да только Бостон сгорал дотла у них за спинами. Винные магазины грабили, а мужчины избивали друг друга в кровь из-за алюминиевого бочонка с пивом. До этого уже дошло.
  
  Том тем временем наблюдал за ним, не мешая делать выводы… и сие означало, что сам Том к этим выводам уже пришел. Раф прыгнул к нему на колени. Том положил сандвич на стол и погладил кота по спине.
  
  — Вот что я тебе скажу. — Клай посмотрел на Тома. — Если у тебя есть пара одеял, в которые я смогу завернуться, почему бы мне не провести ночь на твоем крыльце? Оно закрытое, там темнее, чем на улице. Из этого следует, что я увижу тех, кто приблизится к нему, задолго до того, как они заметят меня. Особенно если придут мобилопсихи. Мне не показалось, что в маскировке они спецы.
  
  — Нет, эти точно подкрасться не сумеют. А если люди зайдут через кухню? Линн-авеню проходит всего в квартале.
  
  Клай пожал плечами, стараясь показать, что они не смогут организовать круговую оборону, да и оборону вообще, не говоря об этом вслух.
  
  — Ладно. — Том откусил от сандвича еще кусок, дал Рафу ветчины. — Нo в три часа мы можем поменяться местами. Если Алиса к тому времени не проснется, возможно, она будет спать до утра.
  
  — Давай не будем загадывать, посмотрим, как все пойдет. Слушай, думаю, я и сам знаю ответ, но… оружия у тебя нет, так?
  
  — Нет, — подтвердил Том. — Нет даже баллончика с «Мейсом»[560]. — Он посмотрел на недоеденный сандвич, положил на стол. Когда поднял глаза на Клая, их переполняла печаль. Заговорил тихим голосом, словно собрался поделиться большим секретом: — Ты помнишь, что сказал коп перед тем, как застрелить того безумца?
  
  Клай кивнул. «Эй, дружище, как дела? Я хочу сказать, что с тобой такое?» Этого он не забыл бы до конца своих дней.
  
  — Я знал, что в жизни будет не так, как в кино, — прошептал Том, — но не подозревал, что у пули такая пробивная сила… плюс внезапность… и этот звук, когда содержимое… содержимое его головы…
  
  Внезапно он наклонился вперед, прижимая маленькую руку ко рту. Это движение напугало Рафера, и кот спрыгнул на пол. Из Тома исторглись три глухих горловых звука, и Клай напрягся, приготовившись к тому, что за звуками последует струя блевотины. Ему оставалось только надеяться, что он не начнет блевать сам, но думал, что такое очень даже возможно. Он знал, как близко к этому подошел — от черты, за которой началась бы неудержимая рвота, его отделяло совсем ничего. Потому что он знал, о чем говорил Том. Выстрел, а потом выплеснувшаяся на асфальт мокрая вязкая субстанция.
  
  Но рвоты не последовало. Том взял желудок под контроль, уставился в потолок повлажневшими глазами.
  
  — Извини. Не стоило говорить об этом.
  
  — Не за что тебе извиняться.
  
  — Я думаю, если мы хотим через все это пройти, то должны найти способ отрастить толстую кожу. Я думаю, те, кто не сможет этого сделать… — Он замолчал, потом продолжил: — Я думаю, те, кто не сможет этого сделать… — вновь замолчал и лишь на третий раз сумел закончить фразу: — Я думаю те, кто этого не сделает, могут умереть.
  
  И они посмотрели друг на друга в ярком белом свете лампы Коулмана.
  Глава 10
  
  — После того как мы покинули город, я не увидел ни одного человека с оружием, — поделился своими наблюдениями Клай. — Поначалу я не смотрел, но потом начал высматривать вооруженных людей.
  
  — Ты знаешь почему, не так ли? Во всей стране, за исключением, возможно, Калифорнии, в Массачусетсе самые строгие законы, оговаривающие владение и ношение оружия.
  
  Несколько лет назад Клай видел на границе штата рекламные щиты, утверждающие то же самое. Потом их заменили другими, сообщающими, что водителю, у которого зафиксировано алкогольное или наркотическое опьянение, первую после ареста ночь предстоит провести в тюрьме.
  
  — Если копы находят в твоем автомобиле спрятанный пистолет или револьвер, скажем, в бардачке, вместе с регистрационным талоном и страховой карточкой, ты можешь угодить за решетку, думаю, лет на семь, — продолжил Том. — Если тебя останавливают, а в кабине твоего пикапа заряженный карабин пли ружье, даже в охотничий сезон, ты можешь получить штраф в десять тысяч долларов и два года общественных работ. — Он взял со стола недоеденный сандвич, осмотрел его, положил на место. — Ты можешь иметь пистолет или револьвер и хранить его дома, если ты не преступник, но лицензия на ношение оружия? Возможно, если за тебя поручится отец О’Молли[561] из «Мальчишеского клуба», но не обязательно.
  
  — Отсутствие оружия помогло спасти несколько жизней среди тех, кто ушел из города.
  
  — Полностью с тобой согласен. Эти два парня, которые подрались из-за бочонка пива. Слава Богу, ни у одного не было револьвера тридцать восьмого калибра.
  
  Клай кивнул.
  
  Том откинулся на спинку стула, скрестил руки на узкой груди, огляделся. Его очки поблескивали. Круг света, отбрасываемого лампой Коулмана, был ярким, но маленьким.
  
  — Я вот сейчас я бы не отказался от пистолета, — добавил Том. — Даже после того, как увидел, что он может сделать с человеком. И я считаю себя пацифистом.
  
  — Давно ты здесь живешь, Том?
  
  — Примерно двенадцать лет. Достаточно долго, чтобы увидеть, как Молден прошел долгий путь, превращаясь в Говновилл. До конечной точки еще не добрался, но она уже близка.
  
  — Ладно, давай об этом подумаем. У кого из твоих соседей может быть оружие в доме?
  
  Том ответил мгновенно
  
  — У Арни Никерсона. Он живет на противоположной стороне улицы, в трех домах левее от меня. На бампере «камри» наклейка «НСА»[562] вместе с двумя переводными картинками «желтая ленточка»[563] и старой наклейкой «Буш-Чейни».
  
  — Дальше можно ничего не…
  
  — И две наклейки «НСА» на пикапе, к которому он цепляет домик-прицеп в ноябре и отправляется на охоту в твою часть света.
  
  — А мы счастливы получить деньги, которые он платит за лицензию на право охоты в нашем штате, — сказал Клай. — Давай завтра вломимся к нему в дом и заберем оружие.
  
  Том Маккорт посмотрел на него, как на сумасшедшего.
  
  — Этот человек — не параноик, как некоторые типы из народной армии в Юте, я хочу сказать, он живет в Налогочусетсе, но у него в доме стоит охранная сигнализация с табличками на лужайке «ХОЧЕШЬ ИСПЫТАТЬ СВОЮ УДАЧУ, ГОВНЮК?». И я уверен, что ты знаком с заявленной политикой «НСА» насчет попытки изъять у них оружие.
  
  — Как я понимаю, от него придется отрывать их холодные, мертвые пальцы…
  
  — Именно так.
  
  Клай наклонился вперед и окончательно сформулировал очевидное для него с того самого момента, как они спустились по пандусу с шоссе 1: Молден — всего лишь один из многих предоставленных самим себе городков на территории Объединенных Сот Америки, и эта страна на текущий момент вышла из строя, извините, связи нет, пожалуйста, позвоните позже. Казалось, что на Салем-стрит не осталось ни одной живой души, он это чувствовал, когда они приближались к дому… не так ли?
  
  Нет. Чушь собачья. Он чувствовал, что за ними наблюдают.
  
  Так ли? А если бы и чувствовал, ужели он мог положиться на эту интуитивную догадку, действовать, исходя из нее, только-только пережив столь знаменательный день? Нелепая идея.
  
  — Том, послушай. Завтра, при свете дня, один из нас должен подойти к дому этого Наклесона, и…
  
  — Он — Никерсон, и я не думаю, что это здравая идея, поскольку свами[564] Маккорт видит, как Никерсон стоит на коленях у окна гостиной и держит в руках полностью заряженный автоматический карабин, который приберег для конца света. А конец этот аккурат и наступил.
  
  — Я туда схожу, — не согласился с ним Клай. — Но не пойду, если мы услышим выстрелы из дома Никерсона этой ночью или завтра утром. Определенно не хочу видеть тела на лужайке этого парня с огнестрельными ранениями или без них. Я все это уже видел в некоторых сериях «Сумеречной зоны», тех, где показывается, что цивилизация — всего лишь тоненькая лаковая пленка.
  
  — Так и есть, — мрачно заметил Том. — Пол Пот, Иди Амин, обвинение закончило представление доказательств.
  
  — Я пойду с поднятыми руками. Позвоню в звонок. Если кто-нибудь ответит, скажу, что хочу поговорить. Что ужасного может там произойти? В крайнем случае он предложит мне проваливать.
  
  — Нет, ужасное может произойти, он может застрелить тебя на своем гребаном коврике у входной двери и оставить меня с девушкой-подростком, только что потерявшей мать, — резко ответил Том. — Если хочешь, держи в голове эпизоды из «Сумеречной зоны», но и не забывай тех людей, которых ты видел сегодня, дерущихся около станции «Т» в Бостоне.
  
  — Это… я не знаю, как это назвать, но те люди обезумели. Ты же не можешь в этом сомневаться, Том.
  
  — А как насчет потрясающей Библией Берты? И двоих мужчин, подравшихся из-за бочонка пива? Они тоже сошли с ума?
  
  Нет, разумеется, не сошли, но если в доме на другой стороне улицы был пистолет, он хотел его заполучить. А если оружия было больше, с радостью вооружил бы и Тома, и Алису.
  
  — Нам нужно пройти на север более сотни миль, — указал Клай. — Возможно, мы сумеем завести какой-нибудь автомобиль и часть пути проедем, но скорее всего идти придется пешком. Ты хочешь идти только с ножами? Я спрашиваю тебя, как один ответственный человек — другого, потому что некоторые из тех, кого мы можем встретить, будут с оружием. Полагаю, ты это знаешь.
  
  — Да, — кивнул Том, прошелся рукой по аккуратно уложенным волосам, испортив прическу. — И я знаю, что Арни и Бет скорее всего дома ты не застанешь. Они помешаны не только на оружии, но и на современных штучках. Он всегда говорил по сотовому, когда проезжал мимо на своем детройтском фаллосе, этом большущем пикапе «додж рэм».
  
  — Вот видишь? Значит, ты — за.
  
  Том вздохнул.
  
  — Хорошо. В зависимости от того, что преподнесет нам утро. Договорились?
  
  — Договорились. — Клай вновь взялся за сандвич. Теперь желания поесть у него прибавилось.
  
  — Куда они пошли? — спросил Том. — Те, кого ты называешь мобилопсихами. Куда они пошли?
  
  — Понятия не имею.
  
  — Я тебе скажу. Думаю, они набились в дома и административные здания и умерли.
  
  Во взгляде Клая читалось сомнение.
  
  — Взгляни на все это с позиции здравого смысла, и ты поймешь, что я прав. Скорее всего это был какой-то террористический акт, ты согласен?
  
  — Это наиболее вероятное объяснение, хотя, будь я проклят, если знаю, как какой-то сигнал, каким бы он ни был разрушительным, мог так воздействовать на психику.
  
  — Ты — ученый?
  
  — Нет. Ты знаешь, я художник.
  
  — И когда правительство говорит тебе, что они могут направить компьютеризированные «умные» бомбы в двери бункера, который находится посреди пустыни, с авианосца, плавающего в двух тысячах милях, тебе остается только смотреть на фотоснимки и верить, что такие технические средства существуют.
  
  — Стал бы Том Кленси[565] лгать мне? — спросил Клай без тени улыбки.
  
  — А если та технология существует, почему не принять на веру эту, пусть в качестве предположения?
  
  — Хорошо, договаривай. Только, пожалуйста, простыми словами.
  
  — Первого октября в три часа пополудни террористическая организация, может, даже какое-то государство-изгой генерировали некий Импульс или сигнал, который транслировался каждым мобильником на планете. Мы будем надеяться, что это не тот случай, но, думаю, на данный момент должны исходить из самого худшего.
  
  — Сигнал более не генерируется?
  
  — Не знаю, — пожал плечами Том. — Хочешь найти мобильник и выяснить?
  
  — Туше, — ответил Клай. — Так мой маленький мальчик произносит слово touche[566].
  
  «И пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы произносил и дальше».
  
  — Если эта группа может передать сигнал, который вызывает безумие у всех, кто его слышит, вполне возможно, что этот сигнал также содержит директиву для тех, кто его получил: покончить с собой пятью часами позже. Или просто лечь спать и перестать дышать.
  
  — Я бы сказал, что такое невозможно.
  
  — Я бы сказал, что было невозможно представить себе безумца, который набрасывается на тебя с ножом напротив отеля «Времена года», — ответил Том. — Или Бостон, сгорающий дотла, тогда как все его население, та счастливая часть, что не обзавелась мобильниками, уходит по мосту Закима[567] и через реку Мистик.
  
  Том наклонился вперед. Пристально посмотрел на Клая. Он хочет в это верить, подумал Клай. Не стоит тратить время на то, чтобы разубеждать его, потому что он очень, очень хочет в это верить.
  
  — В определенном смысле все это не так уж и отличается от биотерроризма, которого правительство так боится после девять-одиннадцать[568], — продолжил Том. — Используя сотовые телефоны, которые стали самым распространенным средством связи в нашей повседневной жизни, ты одновременно превращаешь население в рекрутов собственной армии, армии, которая ничего не боится, потому что безумна, и разрушаешь инфраструктуру. Где сейчас Национальная гвардия[569]?
  
  — В Ираке? — предположил Клай. — В Луизиане[570]?
  
  Шутка получилась не очень, Том и не улыбнулся.
  
  — Нигде. Как можно использовать добровольческие войска, для мобилизации которых используется исключительно сотовая связь? Что же касается самолетов, то последним, который я видел в полете, был тот маленький, что потерпел катастрофу на углу Чарльз- и Бикон-стрит. — Он помолчал, заговорил вновь, глядя Клаю в глаза: — Все это они сделали… кем бы ни были. Они смотрят на нас оттуда, где живут и поклоняются своим богам, и что они видят?
  
  Клай покачал головой, завороженный глазами Тома, поблескивающими за очками. Почти что глазами провидца.
  
  — Они видят, что мы снова построили Вавилонскую башню… в этот раз на электронной паутине. В считанные секунды они смахнули эту паутину, и наша Башня упала. Вот что они сделали, а мы трое — жучки, которым волей случая немыслимо повезло. Мы не попали под стопу гиганта, опустившуюся на землю, и нас не раздавило. Все это они сделали, и ты думаешь, что они не могли закодировать в сигнале приказ лечь спать и перестать дышать пятью часами позже? Сложная ли это задача в сравнении с той, которую они решили? По моему разумению, нет.
  
  — А по моему разумению, нам пора спать, — заметил Клай.
  
  Какое-то мгновение Том не менял позы, нависал над столом, глядя на Клая, словно не понимая, что тот сказал. Потом рассмеялся.
  
  — Да, — вырвалось у него. — Да, ты прав. Очень уж я завелся. Извини.
  
  — Совсем нет, — возразил Клай. — Я надеюсь, все будет, как ты и сказал, и ночью все эти психи сдохнут. — Он помолчал, потом добавил: — Я хочу сказать… если только мой мальчик… Джонни-малыш… — закончить не смог. Отчасти или в основном по одной причине: если Джонни во второй половине этого дня попытался воспользоваться мобильником и получил тот же сигнал, что фея Светлая и женщина во «властном костюме», Клай не знал, хотел бы он, чтобы его сын оставался в живых.
  
  Том через стол потянулся к Клаю и тот взял его тонкую руку с длинными пальцами в обе свои. Он видел все это словно со стороны, выйдя из своего тела, и когда заговорил, ему казалось, что говорит совсем не он, хотя чувствовал и двигающиеся губы, и слезы, которые потекли из глаз.
  
  — Я так за него боюсь, — говорил рот Клая. — Я боюсь за них обоих, но больше — за моего сына.
  
  — Все будет хорошо, — сказал Том, и пусть Клай знал, что Том желает ему добра, сердце от этих слов все равно пронзило ужасом, потому что фразу эту обычно произносят, когда ничего другого не остается. Как «Ты это переживешь» или «Он теперь в лучшем месте».
  Глава 11
  
  Крики Алисы вырвали Клая из сумбурного, но довольно-таки приятного сна. Он находился в павильоне «Бинго» на ярмарке штата Огайо в городе Акрон. Ему было шесть лет (возможно, меньше, но никак не больше), и он залез под длинный стол, за которым сидела мать, смотрел на лес женских ног, вдыхал сладкий запах опилок, тогда как ведущий объявлял: «В-12, игроки, В-12! Это витамин солнечного света!»
  
  На какое-то мгновение его подсознание попыталось вплести крики девушки в сон, настаивая, что он слышит свисток, возвещающий о наступлении субботнего полудня, по только на мгновение. Клай позволил себе заснуть на крыльце Тома после того, как час следил за улицей и пришел к выводу, что здесь ничего не может случиться, во всяком случае, этой ночью. Но при этом он нисколько не сомневался, что Алиса не сможет дотянуть до утра, поэтому практически сразу определил, кто кричит (и почему), и ему не пришлось долго разбираться в том, где он находится и что происходит. Только что он был маленьким мальчиком в штате Огайо, устроившимся под длинным столом, на котором играли в «Бинго», а тут уже скатился с удобной длинной кушетки на застекленном переднем крыльце Тома Маккорта, со ступнями и голенями, завернутыми в одеяло. А где-то в доме кричала Алиса Максвелл, громко и пронзительно, немного не доставая до тех частот, которые разрушают хрусталь, облегая в звуки весь ужас только что ушедшего дня, настаивая накладывающимися друг на друга криками, что случиться такого просто не могло, и все, что произошло, надобно отринуть.
  
  Клай попытался выпутаться из одеяла, но поначалу оно не хотело его отпускать. Он запрыгал к внутренней двери, одновременно сдирая одеяло с ног и поглядывая на Салем-стрит в уверенности, что в соседних домах сейчас начнут зажигаться огни, пусть и помнил, что электричество отключено; в уверенности, что кто-то — возможно, владелец оружия и большой любитель современной техники, мистер Никерсон, живущий через три дома на противоположной стороне улицы — выйдет на свою лужайку и закричит сам, требуя, чтобы кто-нибудь угомонил эту девчонку. «Не заставляйте меня приходить к вам! — проорал бы мистер Никерсон. — Не заставляйте меня приходить к вам и пристрелить ее!»
  
  Или ее крики могли привлечь мобилопсихов, которые слетелись бы на них, как мотыльки — на свет лампы. Пусть Том и считал, что все они мертвы, но Клай верил в это не больше, чем в дом Санта-Клауса на Северном полюсе.
  
  Но Салем-стрит, во всяком случае, их квартал, к западу от центра города и рядом с той его частью, которую Том называл Гранада-Ханлендс, оставалась темной и молчаливой, без всякого движения. Даже зарево пожара в Ривере и то поблекло.
  
  Клай наконец-то избавился от одеяла, прошел в дом, остановился у лестницы, вглядываясь в темноту. Теперь он слышал голос Тома, не слова, а тон, ровный, успокаивающий. Леденящие кровь крики девушки начали прерываться хриплыми вздохами, потом рыданиями, нечленораздельными звуками, которые постепенно перешли в слова. Клай уловил одно из них: кошмар. Голос Тома не утихал, монотонно гудел, лгал ради спокойствия: все уже хорошо, утром, вот увидишь, будет только лучше. Клай отчетливо представлял их себе, сидящих бок о бок на кровати в спальне для гостей, в пижамах с монограммой «ТМ» на нагрудном кармане. Мог даже нарисовать. Эта мысль вызвала улыбку.
  
  Убедившись, что больше криков не будет, Клай вернулся на крыльцо. Там было прохладно, но с холодом он быстро справился, завернувшись в одеяло. Сел на кушетку, оглядывая ту часть улицы, которую мог видеть. Слева, к востоку от дома Тома, находился деловой район. Ему показалось, что он видит светофор на въезде на городскую площадь. С другой стороны, откуда они пришли, выстроились такие же, как у Тома, дома. Все они растворялись в ночи.
  
  — Где вы? — прошептал он. — Некоторые ушли на север и запад, те, кто остался в здравом уме. Но остальные, куда вы подевались?
  
  С улицы ему не ответили. Черт, может, Том был прав, и мобильники отдали им команду рехнуться в три часа дня и умереть в восемь. Но такой расклад слишком хорош, чтобы быть правдой. С другой стороны, он помнил, что точно так же высказывался и о перезаписываемых компакт-дисках.
  
  Молчание окутывало улицу перед ним. Молчание окутывало дом за его спиной. Спустя какое-то время Клай вытянулся на кушетке, позволил глазам закрыться. Подумал, что лишь подремлет, сомневался, что сможет заснуть. Однако смог, и на этот раз ему ничего не снилось. Однажды, перед самым рассветом, дворняга подошла к крыльцу по дорожке на лужайке, посмотрела на него, похрапывающего, завернувшегося в одеяло, и проследовала дальше. Псина никуда не торопилась. В это утро пищи в Молдене хватало, да и в последующие дни она могла не беспокоиться о еде.
  Глава 12
  
  — Клай. Просыпайся.
  
  Его трясла рука. Клай открыл глаза и увидел Тома, в синих джинсах и серой рубашке. Крыльцо заливал блеклый свет. Клай посмотрел на часы, перекидывая ноги через край кушетки. Двадцать минут седьмого.
  
  — Ты должен это увидеть. — На бледном лице Тома отражалась тревога, с обеих сторон усов появилась щетина. Подол рубашки с одной стороны торчал из джинсов, волосы на затылке стояли дыбом.
  
  Клай посмотрел на Салем-стрит, увидел собаку, которая, держа что-то во рту, трусила мимо двух брошенных автомобилей в полуквартале к западу от дома Тома. Больше никакого шевеления на улице не замечалось. В воздухе стоял слабый запах дыма, долетавший то ли из Бостона, то ли из Ривера. Может, с обоих пожарищ, но ветер по крайней мере стих. Клай повернулся к Тому.
  
  — Не здесь. — Том по-прежнему говорил шепотом. — Во дворе. Я увидел, когда пошел на кухню, чтобы сварить кофе, прежде чем вспомнил, что кофе больше не будет, по крайней мере на какое-то время. Может, это и ерунда, но… то, что я увидел, мне не понравилось.
  
  — Алиса спит? — Клай полез под одеяло за носками.
  
  — Да, и это хорошо. Оставь и носки, и ботинки, это не обед в «Ритце». Пошли.
  
  Он последовал за Томом, который шел в удобных домашних туфлях, по коридору на кухню. На столе стоял недопитый стакан с ледяным чаем.
  
  — Не могу начинать день без кофеина, знаешь ли, — объяснил Том. — Налил себе стакан чая, если хочешь, налей и себе, он еще холодный, и отодвинул занавеску окна над раковиной, чтобы посмотреть на свой огород. Без всякой на то причины, просто хотел соприкоснуться с окружающим миром. И увидел… впрочем, посмотри сам.
  
  Клай выглянул в окно над раковиной. Увидел аккуратный, маленький, выложенный кирпичом внутренний дворик, на котором стоял газовый гриль. За ним начинался собственно двор — наполовину зеленая лужайка, наполовину огород. Огораживал двор высокий забор с калиткой. Засов, который ее запирал, вышибли, и теперь он висел под углом, словно сломанная кисть. Клай подумал, что Том мог бы сварить кофе на газовом гриле, если бы не мужчина, который сидел в его огороде рядом с вроде бы декоративной тачкой, ел мякоть расколотой тыквы и выплевывал косточки. На нем был комбинезон механика и засаленная кепка с выцветшей буквой «Б». На левом нагрудном кармане комбинезона красные, тоже выцветшие буквы складывались в слово «ДЖОРДЖ». Клай слышал чавкающие звуки, раздающиеся всякий раз, когда лицо мужчины ныряло в тыкву.
  
  — Твою мать, — прошептал Клай. — Это один из них.
  
  — Да. А где один, там и много.
  
  — Он вышиб засов, чтобы войти?
  
  — Разумеется, вышиб. Я не видел, как он это сделал, но вчера, когда я уходил, калитка была заперта, можешь мне поверить. У меня не самые хорошие отношения со Скоттони, который живет по другую сторону забора. Он терпеть не может «таких, как я», о чем не раз мне говорил. — Том помолчал, а потом продолжил еще более тихим голосом. Он и раньше-то говорил шепотом, так что теперь Клаю пришлось наклониться к нему, чтобы разобрать слова: — И знаешь, что самое жуткое? Я знаком с этим парнем. Он работает на автозаправочной станции «Тексако», которую держит Сонни. В центре города. Единственная автозаправочная станция в Молдене, где все еще ремонтируют автомобили. Или ремонтировали. Однажды он менял мне шланг радиатора. Рассказывал, как он и его брат в прошлом году ездили на стадион «Янки» в Нью-Йорк, видели, как Курт Шиллинг[571] бьет «Большую команду»[572]. Казался отличным парнем. А теперь посмотри на него! Сидит на моем огороде и жрет сырую тыкву!
  
  — Что тут происходит, мальчики? — спросила появившаяся на кухне Алиса.
  
  Том повернулся, на его лице отражалась тревога.
  
  — Тебе не захочется на это смотреть.
  
  — Как раз наоборот, — возразил Клай. — Она должна это увидеть.
  
  Он улыбался, глядя на Алису, и улыбка эта особых усилий не потребовала. На пижаме, которой снабдил ее Том, монограмма отсутствовала, но она была синей, как он себе и представлял, и девушка выглядела в ней очень милой, с босыми ногами, штанинами, закатанными до голени, и растрепанными после сна волосами. Несмотря на кошмары, отдохнула она, если судить по внешнему виду, лучше Тома. Клай мог поспорить, что она выглядела более отдохнувшей, чем и он.
  
  — Это не автомобильная авария или что-то в этом роде, — добавил он. — Всего лишь мужчина, жрущий тыкву на огороде Тома.
  
  Она встала между ними, положила руки на край раковины, приподнялась на цыпочки, чтобы выглянуть из окна. Ее рука коснулась руки Клая, и он почувствовал, что ее кожа все еще излучала тепло сна. Смотрела Алиса долго, потом повернулась к Тому.
  
  — Ты говорил, что они покончили с собой. — И Клай не мог понять, то ли она обвиняет Тома в обмане, то ли отчитывает. Наверное, она и сама этого не знает, — подумал он.
  
  — Я же не мог знать этого наверняка, — попытался оправдаться Том.
  
  — Если судить по тому, как ты вчера это говорил, создавалось впечатление, что знал. — Она вновь посмотрела в окно. По крайней мере, подумал Клай, она не запаниковала. Более того, по его разумению, она выглядела на удивление собранной, разве что в слишком большой пижаме чем-то напоминала Чаплина.
  
  — Э-э… мальчики?
  
  — Что? — хором откликнулись они.
  
  — Посмотрите на тачку, рядом с которой он сидит. Посмотрите на колесо.
  
  Клай уже заметил то, о чем она говорила: кусочки кожуры тыквы, ошметки мякоти тыквы, семечки тыквы.
  
  Клай мог только покачать головой.
  
  Старик попытался укусить тыкву, но лишь ткнулся в нее носом. Это могло показаться смешным, если бы не было столь печальным. Очки чуть не слетели, но он успел вернуть их на место. Таким нормальным, естественным движением, что на короткий момент Клай почувствовал: если из них двоих кто-то псих, так это он сам.
  
  — Гум! — выкрикнула женщина в порванной блузке и отбросила наполовину съеденный огурец. Она заметила несколько помидоров и на коленях поползла к ним. Волосы падали на лицо. От грязи зад брюк существенно изменил цвет.
  
  Старик увидел декоративную тачку. Понес тыкву к ней, потом заметил сидящего рядом Джорджа. Посмотрел на него, склонив голову. Джордж залитой оранжевым соком рукой указал на тачку, жестом, который Клай видел тысячи раз.
  
  — Будь моим гостем, — пробормотал Том. — Чтоб я сдох!
  
  Старик опустился на колени в огороде, движение это, очевидно, причинило ему сильную боль. Морщинистое лицо перекосило, он вскинул глаза к небу, буркнул что-то нечленораздельное. Потом поднял тыкву над колесом. Несколько секунд прикидывал траекторию движения, старые бицепсы дрожали от напряжения, потом опустил тыкву на колесо. От удара она разбилась на две мясистые половинки. Последующее произошло быстро. Джордж выронил почти доеденный кусок тыквы на колени, наклонился вперед, зажал голову старика двумя большими, в оранжевом соке руками и повернул. Даже сквозь стекло они услышали хруст ломающейся шеи старика. Его седые волосы вспорхнули. Маленькие очки исчезли, как предположил Клай, в свекловичной ботве. Тело дернулось и тут же расслабилось. Джордж отпустил голову. Алиса начала кричать, но Том успел зажать ей рот рукой. Ее глаза, выпученные от ужаса, не отрывались от окна. А на огороде Джордж взялся за еще не начатый кусок тыквы и начал спокойно выгрызать мякоть.
  
  Женщина в порванной блузке на мгновение оглянулась, мимоходом, потом сорвала другой помидор и впилась в него зубами. Красный сок стекал с подбородка на грязную шею. Она и Джордж сидели на огороде Тома Маккорта, ели овощи, и по какой-то причине на ум Клая пришло название одной из его любимых картин, «Мирное царство»[573].
  
  Он понял, что произнес эти слова вслух, лишь когда Том бросил на него мрачный взгляд и сказал:
  
  — Уже нет.
  Глава 13
  
  Они стояли у окна и пять минут спустя, когда где-то неподалеку завыла охранная сигнализация. Устало и хрипло, словно очень скоро могла отключиться.
  
  — Представляешь, что это может быть? — спросил Клай. На огороде Джордж покончил с тыквами и вырыл большую картофелину. Перебравшись на картофельную грядку, он приблизился к женщине, но не выказывал к ней никакого интереса. Во всяком случае, пока.
  
  — Могу предположить, что генератор в супермаркете «Сэйфуэй», который расположен в центре, вышел из строя, — ответил Том. — Наверное, на этот случай у них есть сигнализация, работающая от аккумулятора, потому что там полным-полно скоропортящихся продуктов. Но это всего лишь догадка. Насколько мне известно, Первый банк Молдена и…
  
  — Смотрите! — воскликнула Алиса.
  
  Женщина не стала срывать очередной помидор, поднялась и направилась к восточной стене дома Тома. Джордж тоже встал, когда она проходила мимо, и Клай нисколько не сомневался, что он собирается ее убить, как убил старика. Его передернуло от предчувствия ужасного, и он заметил, как Том потянулся к Алисе, чтобы развернуть ее. Но Джордж просто последовал за женщиной, исчез за углом позади нее.
  
  Алиса повернулась и поспешила к двери из кухни.
  
  — Смотри только, чтобы они тебя не увидели, — прошептал Том и пошел следом.
  
  — Не волнуйся, — ответила она.
  
  Клай двинулся в том же направлении, тревожась за всех.
  
  Перейдя в столовую, они успели увидеть, как женщина в грязном брючном костюме и Джордж в еще более грязном комбинезоне проходят мимо окна, разделенные на сегменты жалюзи, опущенными, но не повернутыми параллельно стеклу. Ни один из них и не посмотрел в окно, а Джордж теперь находился так близко от женщины, что вполне мог впиться зубами в ее шею. Алиса, а следом за ней и Том с Клаем, переместились по коридору к маленькому кабинету Тома. Здесь жалюзи были закрыты, поэтому они увидели лишь две быстро прошедшие мимо окна тени. Алиса направилась дальше, к распахнутой двери на застекленное крыльцо. Одеяло, как его и оставил Клай, лежало частью на кушетке, частью — на полу. Крыльцо заливал яркий свет утреннего солнца. Казалось, горел на половицах.
  
  — Алиса, будь осторожна! — предупредил Клай. — Будь…
  
  Но она уже остановилась. Только смотрела. Потом Том встал рядом, точно такого же роста. Сзади они напоминали брата и сестру. Никого не заботило, что их могли увидеть с улицы.
  
  — Грёбаная срань господня, — вырвалось у Тома. Из него словно выпустили весь воздух. Стоящая рядом с ним Алиса заплакала. Так, должно быть, мог плакать запыхавшийся, уставший ребенок, который привыкает к частым наказаниям.
  
  Клай присоединился к Алисе и Тому. Женщина в брючном костюме пересекала лужайку перед домом Тома. Джордж по-прежнему следовал за ней, шаг в шаг. Двигались они совершенно синхронно. Перестроились только у бордюрного камня, где Джордж сместился влево, из второй спины превратился в ведомого.
  
  Салем-стрит запрудили безумцы.
  
  По первой прикидке Клай решил, что их с тысячу или больше. Затем объективный наблюдатель в нем взял верх (хладнокровный, незамутненный глаз художника), и он понял, что это огромное преувеличение, преувеличение, вызванное неожиданностью (еще бы, такое многолюдье на улице, которую он ожидал увидеть пустынной) и шоком от осознания того, что видит перед собой только их. За то, что он не ошибается, говорили пустые лица, глаза, устремленные в никуда, грязная, окровавленная, порванная одежда (на некоторых одежды не было вовсе), редкие нечленораздельные крики и резкие телодвижения. Мужчина в туго обтягивающих, когда-то белых трусах и рубашке-поло постоянно отдавал честь. У полной женщины нижнюю губу разорвало надвое, и она висела двумя мясистыми лепестками, обнажая все нижние зубы. Высокий юноша-подросток в синих джинсовых шортах шагал по разделительной линии на мостовой Салем-стрит, держа в руке, как показалось Клаю, монтировку с запекшейся на ней кровью. Индийский или пакистанский джентльмен прошел мимо дома, двигая челюстью из стороны в сторону и одновременно стуча зубами. Мальчик (Господи!), ровесник Джонни, шел, не выказывал признаков боли, хотя одна его рука болталась, вывернутая из плечевого сустава. Красивая молодая женщина в короткой юбке и топике, похоже, что-то выедала из красного живота вороны. Некоторые стонали, другие издавали какие-то звуки, которые могли быть словами, но все шли на восток. Клай понятия не имел, то ли их привлекает дребезжание сигнализации, то ли запах еды, но все они шли к центру Молдена.
  
  — Господи Иисусе, да это же рай зомби, — прошептал Том.
  
  Клай не потрудился ответить. Эти люди не были настоящими зомби, но Том тем не менее не погрешил против истины. Если кто-то из них посмотрит сюда, увидит и решит броситься на нас, мы погибли. Надежды на спасение не будет. Даже если мы забаррикадируемся в подвале. А насчет того, чтобы добыть оружие в доме на другой стороне улицы? Об этом лучше забыть.
  
  Мысль о том, что его жене и сыну (а такое очень даже возможно) придется иметь дело с такими же существами, повергла Клая в ужас. Но это была не книга комиксов, и он не был героем: по жизни ничего не мог предпринять. Находясь в доме, все трое могли чувствовать себя в относительной безопасности, если говорить о ближайшем будущем, но он уже не думал, что ему, Тому и Алисе удастся покинуть этот дом.
  Глава 14
  
  — Они — как птицы. — Ладонями Алиса вытерла со щек слезы. — Стая птиц.
  
  Клай сразу понял, о чем она, и импульсивно обнял девушку. Она выразила словами ощущения, которые возникли у него, когда он наблюдал, как Джордж-механик идет следом за женщиной, вместо того чтобы убить ее, хотя только что убил старика. У обоих в головах было пусто, и тем не менее по какой-то невысказанной договоренности они обогнули дом Тома и вышли на улицу.
  
  — Я этого не понимаю, — пробормотал Том.
  
  — Должно быть, ты не видел «Марша пингвинов»[574], — заметила Алиса.
  
  — Если на то пошло, не видел. Когда мне хочется посмотреть, как кто-нибудь ковыляет во фраке, я иду во французский ресторан.
  
  — Но разве ты никогда не замечал, как ведут себя птицы, особенно весной и осенью? — спросил Клай. — Наверняка замечал. Они все сидят на каком-нибудь одном дереве или на одном телефонном проводе.
  
  — Иногда их так много, что провод провисает, — подхватила Алиса. — А потом они разом взлетают. Мой отец говорит, что у них есть групповой лидер, но мистер Салливан, он преподавал в промежуточной школе естественные науки, объяснял нам, что это стадное чувство. Оно же причина того, что муравьи выползают из муравейника или пчелы вылетают из улья.
  
  — Стая летит направо или налево, птицы одновременно совершают тот или иной маневр и никогда не сталкиваются, — добавил Клай. — Иногда небо черно от них, и шум сводит с ума. — Он помолчал. — По крайней мере в той местности, где я живу. — Вновь пауза. — Том, ты… ты узнаешь кого-нибудь из этих людей?
  
  — Нескольких. Это мистер Потовами, из пекарни. — Он указал на индуса, который двигал челюстью и стучал зубами. — Эта красивая молодая женщина… Я уверен, она работает в банке. И ты помнишь, я упомянул Скоттони, который живет по ту сторону забора.
  
  Клай кивнул.
  
  Том, побледнев еще больше, указал на беременную женщину в запачканном едой халатике, который скрывал только верхнюю часть бедер. Пряди светлых волос падали на прыщавые щеки, на крыле носа блестела то ли стекляшка, то ли драгоценный камень.
  
  — Это его невестка. Джуди. С ней мы всегда ладили. — Он добавил сухим, будничным тоном: — У меня разрывается сердце.
  
  Со стороны центра города донесся громкий выстрел. Алиса вскрикнула, но на этот раз Тому не пришлось закрывать ей рот рукой: она сделала это сама. Но в любом случае никто из идущих по улице не посмотрел в ее сторону. Не отреагировали они и на выстрел (Клай подумал, что стреляли из ружья). Продолжали идти, как и раньше, не быстрее и не медленнее. Клай ждал второго выстрела. Вместо этого раздался крик, очень короткий, который тут же смолк, словно оборванный.
  
  Все трое, стоящие в тенях крыльца, продолжали наблюдать, не разговаривая. Все эти люди шли на восток, и хотя о каком-либо строе речи быть не могло, некий порядок определенно поддерживался. Для Клая этот порядок олицетворяли не сами мобилопсихи, которые часто хромали, а иногда шатались, что-то бормотали и как-то странно размахивали руками, но молчаливое, строгое движение их теней по мостовой. Тени напоминали ему документальную хронику Второй мировой войны, которую ему доводилось видеть, когда волна за волной бомбардировщики плыли по небу. Он насчитал двести пятьдесят мобилопсихов, прежде чем сдался. Мужчин, женщин, подростков. Хватало и детей возраста Джонни. Численностью дети вообще превосходили стариков, а нескольким не было и десяти лет. Ему не хотелось думать о том, что случилось с маленькими мальчиками и девочками, о которых никто не мог позаботиться в тот момент, когда прошел Импульс.
  
  Или о маленьких мальчиках и девочках, которые находились под присмотром взрослых с мобильниками.
  
  Глядя на пустые глаза детей, Клай задавался вопросом: сколь многие из тех, кто сейчас проходил мимо него по улице, в прошедший год уговаривали родителей купить им мобильник с особым рингтоном, как их уговаривал Джонни.
  
  — Общий разум, — нарушил молчание Том. — Вы действительно в это верите?
  
  — Скорее да, чем нет, — ответила Алиса. — Потому что — похоже… что разумного осталось в каждом из них?
  
  — Она права, — поддержал Алису Клай.
  
  Миграция (только так он мог охарактеризовать процесс, придумать что-либо другое не получалось) уменьшилась, но не прекратилась даже через полчаса. Трое мужчин прошли в ряд, грудь в грудь, один в рубашке для боулинга, второй в превратившемся в лохмотья костюме, третий с превращенной в кровавую пульпу нижней частью лица. За ними последовали двое мужчин и женщина, которая шагала виляя бедрами, потом женщина средних лет, она выглядела как библиотекарь (если не принимать во внимание болтающуюся на ветру одну голую грудь), в паре с неуклюжей молоденькой девушкой, которая могла сойти за помощника библиотекаря. На какое-то время улица опустела, а потом появились человек двенадцать, образовавшие чуть ли не полый квадрат, в таких формациях сражались во времена наполеоновских войн. Издалека донеслись звуки сражения: отдельные выстрелы из винтовок и пистолетов, а однажды (уже ближе, может, в соседнем Медфорде, а может, и в самом Молдене) раздалась длинная, грохочущая очередь из крупнокалиберного автоматического оружия. Слышались и крики. В большинстве своем далекие, но Клай точно знал, что где-то кричали.
  
  В здешних местах еще оставались люди, сохранившие рассудок, много таких людей, и некоторым из них удалось добраться до оружия. Именно они, судя по всему, и расстреливали мобилопсихов. Другим, однако, не повезло в том, что после восхода солнца и выхода из укрытий безумцев они оказались под открытым небом. Он подумал о Джордже-механике, сжавшем, а потом повернувшем голову старика залитыми оранжевым тыквенным соком руками, о миниатюрных очках для чтения, полетевших в свекольную ботву, где им и предстояло остаться. Остаться навсегда. Навсегда.
  
  — Я, пожалуй, посижу в гостиной, — сказала Алиса. — Не хочу больше на них смотреть. И слушать. Меня от этого тошнит.
  
  — Конечно, — кивнул Клай. — Том, почему бы тебе…
  
  — Нет, — прервал его Том. — Ты иди. Я останусь здесь, понаблюдаю за ними. Думаю, один из нас должен нести вахту, ты согласен?
  
  Клай снова кивнул. Он придерживался того же мнения.
  
  — Тогда через час или около того ты можешь меня сменить. Так и будем меняться.
  
  — Хорошо. Договорились.
  
  Когда они двинулись по коридору, Клай обнимал Алису за плечи, их остановил голос Тома:
  
  — Один момент.
  
  Они обернулись.
  
  — Я думаю, сегодня мы должны как можно лучше отдохнуть и набраться сил. Если мы все еще собираемся идти на север.
  
  Клай всмотрелся в Тома, чтобы убедиться, что тот еще в здравом уме. Вроде бы да, но…
  
  — Разве ты не видишь, что творится? — спросил он. — Не слышишь стрельбу? Эти прон… — ему не хотелось говорить «пронзительные крики и вопли» в присутствии Алисы, хотя, видит Бог, дело зашло слишком далеко, чтобы щадить чьи-то чувства, — …вскрики?
  
  — Разумеется, слышу. Но в прошлую ночь психи с улиц ушли, не так ли?
  
  На мгновение Клай и Алиса окаменели. Потом Алиса начала беззвучно хлопать в ладоши. А Клай заулыбался.
  
  Улыбка показалась лицу в диковинку и вышла напряженной, надежда, которая пришла вместе с улыбкой, причинила боль.
  
  — Том, ты просто гений.
  
  Том не улыбнулся в ответ.
  
  — Не рассчитывай на это, в отборочном тесте я никогда не набирал больше тысячи[575].
  Глава 15
  
  Определенно в лучшем настроении (и Клай решил, что это хороший признак) Алиса пошла наверх, чтобы порыться в гардеробе Тома и подобрать что-нибудь для себя. Клай сидел на диване, думая о Шарон и Джонни, пытаясь решить, что они сделали и куда пошли, всегда предполагая, что им повезло и они вместе. Он задремал и увидел их обоих в начальной школе Шарон. Они забаррикадировались в спортивном зале с двумя или тремя десятками других людей, ели сандвичи из кафетерия, запивали их молоком из маленьких пакетов.
  
  Алиса разбудила его, позвав сверху. Он посмотрел на часы и увидел, что проспал, сидя на диване, двадцать минут. Даже пустил слюни.
  
  — Алиса? — Он подошел к лестнице. — Все в порядке? — Он увидел, что Том смотрит в его сторону.
  
  — Да, но ты можешь подняться на секунду?
  
  — Конечно. — Он взглянул па Тома, пожал плечами, поднялся па второй этаж.
  
  Алису нашел в спальне для гостей, в которой, похоже, гости бывали редко. Две подушки доказывали, что Том провел большую часть ночи с Алисой, а сбитые простыни говорили о том, что крепкого сна не получилось. Она нашла пару брюк цвета хаки, которые пришлись ей практически впору, и спортивный свитер с надписью на груди «КАНОБИ ЛЕЙК ПАРК» на фоне «американской горки». На полу стоял большой переносной стереопроигрыватель, какой когда-то очень хотелось заполучить Клаю и его друзьям, точно так же, как Джонни-малышу хотелось заполучить тот красный сотовый телефон. Клай и его друзья называли такие стереопроигрыватели геттобластерами или бумбоксами.
  
  — Он стоял в стенном шкафу, а батарейки, похоже, новые, — сообщила Алиса. — Я хотела включить его и поискать работающую радиостанцию, но потом испугалась.
  
  Клай посмотрел на геттобластер, стоящий на начищенном паркете спальни для гостей, и тоже почувствовал страх. Эта машина могла быть заряженным ружьем. Но его так и подмывало протянуть руку, включить проигрыватель и перевести рычажок с CD на FM. Он без труда представил себе, что у Алисы возникло такое же желание, вот почему она и позвала его. Желание прикоснуться к заряженному ружью.
  
  — Моя сестра подарила мне его на день рождения два года назад, — раздался от двери голос Тома, и они оба подпрыгнули. — В этом июле я поставил новые батарейки и взял его с собой на пляж. Когда я был мальчишкой, мы частенько ходили на пляж и слушали радио, но такого большого проигрывателя у меня никогда не было.
  
  — У меня тоже, — сказал Клай. — Но мне хотелось такой иметь.
  
  — Я взял его на Хэмптон-Бич в Нью-Хэмпшире с кучей дисков Ван Халена[576] и Мадонны, но впечатление получилось не то. Вообще ничего похожего. Больше я к нему не прикасался. Я полагаю, все станции вырубились.
  
  — А я готова спорить, что некоторые работают, — возразила Алиса. Она кусала нижнюю губу. Клай подумал, что губа скоро начнет кровоточить, если она не оставит это занятие. — Те, которые мои друзья называют станции «Робо-80». У них приятные для слуха названия, скажем, «БОБ» или «ФРЕНК», но все их программы составляются гигантским радиокомпьютером, который находится в Колорадо, и транслируются через спутник. Во всяком случае, так говорят мои друзья. И… — Она облизнула место, которое кусала. Место это блестело и покраснело от крови, которая прилила к поверхности. — И точно так же поступают сигналы на сотовые телефоны, не так ли? Через спутник.
  
  — Я не знаю, — ответил Том. — Если звонок издалека, возможно… трансатлантический, точно… и я полагаю, какой-нибудь гений мог направить особый сигнал со спутника на все эти микроволновые трансляторы, которые мы видим… которые передают сигналы непосредственно на мобильники…
  
  Клай знал, о каких трансляторах говорит Том, металлических фермах с чашами спутниковых антенн, облепивших их, как серые пиявки. За последние десять лет их понастроили повсюду.
  
  — Если мы сможем поймать местную радиостанцию, то наверняка услышим новости. Какие-нибудь рекомендации насчет того, что делать, куда идти…
  
  — Да, но если это транслирует и радио? — спросила Алиса. — Вот о чем я говорю. Вдруг ты нарвешься на то, что услышала моя… — она облизала нижнюю губу, вновь прикусила, — …моя мать? И мой отец. У него тоже, да, был сотовый телефон новейшей модели, со всеми этими фишками, видео, автоматический набор, выход в Интернет… он так любил эту крошку! — С губ сорвался смешок, одновременно истерический и печальный, сочетание не из приятных. — Вдруг мы настроимся на то, что услышали они? Мои родители и те, кто сейчас на улице? Вы хотите пойти на такой риск?
  
  Поначалу Том молчал. Потом заговорил, осторожно, словно пробуя идею на вкус:
  
  — Одни из нас может рискнуть. Остальные двое — выйти в коридор и подождать, пока…
  
  — Нет, — оборвал его Клай.
  
  — Пожалуйста, нет. — Алиса вновь была на грани слез. — Я хочу вас обоих. Вы нужны мне оба.
  
  Они постояли вокруг стереопроигрывателя, не сводя с него глаз. Клай думал о научно-фантастических романах, которые читал подростком (иногда на пляже, слушая не Ван Халена, а «Нирвану»). Достаточно часто в них описывался конец мира. А потом герои отстраивали его заново. Не без борьбы, допуская ошибки, но они использовали имеющиеся под рукой технические средства и отстраивали. Он не мог вспомнить, был ли хоть в одном из этих романов эпизод, когда герои стояли в спальне и смотрели на стереопроигрыватель со встроенным в него радиоприемником. Рано или поздно кому-то придется взяться за какое-то техническое средство или включить радио, подумал он, потому что для кого-то не будет другого выхода.
  
  Да. Но не в это утро.
  
  Чувствуя себя предателем чего-то большего, чем он мог осознать, Клай поднял с пола геттобластер, поставил обратно в стенной шкаф и закрыл дверцу.
  Глава 16
  
  Через час или чуть позже миграция на восток подошла к завершению. Вахту нес Клай. Алиса сидела на кухне, ела один из сандвичей, которые они принесли из Бостона (она сказала, что сначала они должны доесть сандвичи, прежде чем переходить на консервы в примыкающей к кухне кладовой Тома, потому что никто не знал, когда еще им удастся отведать свежего мяса), а Том спал в гостиной на диване. Клай слышал его довольное похрапывание.
  
  Он заметил нескольких людей, которые шли в обратном направлении, навстречу общему потоку, потом почувствовал какие-то изменения в обстановке на Салем-стрит, изменения такие тонкие, что его мозг регистрировал их на интуитивном уровне, а не на основе информации, получаемой от глаз. Поначалу он решил, что имеет дело с отклонением от нормы, вызванным несколькими странниками, мозг которых повредился больше, чем у остальных, вот они и топали на запад, а не на восток. Потом посмотрел па тени. Аккуратная, напоминающая рисунок параллельность теней, которую он наблюдал раньше, начала искажаться. И скоро тени вообще не напоминали рисунка.
  
  Теперь все больше людей направлялось на запад, и некоторые из них ели на ходу то, что сумели добыть в продовольственном магазине, возможно, в супермаркете «Сэйфуэй», о котором упоминал Том. Невестка Скоттони, Джуди, несла большущий контейнер с растаявшим шоколадным мороженым, которое перепачкало как халатик, так и ее саму, от носа до колен. С шоколадной «пеной» на лице она напоминала какую-нибудь миссис Бонс в музыкальном шоу, где исполнители гримируются под негров. Если раньше мистер Потовами, возможно, исповедовал вегетарианские взгляды, то теперь он от них отказался: сложенные ладони наполняло сырое мясо для гамбургеров, которое он и ел. Толстяк в грязном костюме нес, похоже, частично размороженную баранью ногу, а когда Джуди Скоттони попыталась отнять у него добычу, толстяк этой самой ногой с силой ударил женщину по лбу. Она упала молча, как подстреленный олень, беременным животом на раздавленный контейнер с шоколадным мороженым.
  
  Суеты прибавилось, насилия — тоже, но возвращения к битве все против всех, которая происходила вчера днем, не произошло. Во всяком случае, здесь. В центре Молдена сигнализация, которая и сразу-то была на последнем издыхании, давно уже смолкла. Издалека периодически доносились выстрелы, но поблизости, после того как в центре пальнули из ружья, не стреляли. Клай внимательно следил за безумцами, чтобы понять, заходят ли те в дома. Иногда они забредали на лужайки, но не пытались перейти от самовольного появления в частном владении к взлому. Лишь кружили по Салем-стрит, иногда пытались отнять еду, случалось, что дрались и кусались. Трое или четверо, в том числе Джуди Скоттони, лежали на улице, мертвые или потерявшие сознание. По предположению Клая, большинство тех, кто прошел мимо дома Тома, находились сейчас на городской площади — то ли устроили танцы под открытым небом, то ли проводили Первый ежегодный молденский фестиваль любителей сырого мяса, — и слава Богу. Но казалось странным, что это стадное чувство, общий разум, который связывал воедино мобилопсихов, вдруг ослабил хватку, и стадо рассыпалось.
  
  После полудня, когда Клая начало сильно клонить в сон, он пошел на кухню и обнаружил там Алису, которая спала за столом, положив голову на руки. Маленькая кроссовка, которую она называла «беби найк», практически выпала из пальцев одной руки. Когда он разбудил Алису, она мутным взглядом посмотрела на него, схватила кроссовку и прижала к груди, словно боялась, что он ее отнимет.
  
  Он спросил, сможет ли она подежурить в холле, не заснув и не попавшись на глаза безумцам. Она ответила, что сможет. Клай ей поверил и понес стул в холл. На мгновение она остановилась у двери в гостиную.
  
  — Посмотри.
  
  Он заглянул через ее плечо и увидел кота, Рафа, спящего на животе Тома. Добродушно хмыкнул.
  
  Она села на стул, поставленный достаточно далеко от двери, так что тот, кто посмотрел бы на дом, ее бы не заметил. Ей хватило одного взгляда, чтобы понять, что ситуация изменилась.
  
  — Они уже не стая. Что случилось?
  
  — Не знаю.
  
  — Который час?
  
  Он посмотрел на часы.
  
  — Двадцать минут первого.
  
  — Когда мы заметили, что они ведут себя как стая?
  
  — Не знаю, Алиса. — Он пытался поддерживать разговор, но чувствовал, что глаза закрываются. — В половине седьмого? В семь? Не знаю. Какое это имеет значение?
  
  — Если мы сможем установить закономерности в их поведении, то большое. Или ты так не думаешь?
  
  Он сказал, что сейчас способен думать только об одном: как бы поскорее лечь спать.
  
  — Посиди пару часов, а потом разбуди меня или Тома. Раньше, если что-то случится.
  
  — После того, что уже произошло, ничего случиться не может, — мягко ответила она. — Иди наверх. Ты совершенно вымотался.
  
  Он поднялся в спальню для гостей, скинул туфли, лег. Подумал о только что сказанном ею: «Если мы сможем установить закономерности в их поведении». Возможно, в этом что-то было. Скорее всего нет, но…
  
  Это была уютная комната, очень уютная, залитая солнечным светом. Лежа в такой комнате, легко забывалось, что в стенном шкафу стояло радио, которое он не решился включить. Не так легко забывалось другое: жена, с которой ты жил врозь, но все равно любил, могла умереть, а сын, которого ты не просто любил, а обожал, — сойти с ума. Однако тело брало свое, не так ли? И если и существовала комната, предназначенная для того, чтобы человек мог прилечь и поспать днем, то именно в такую комнату он и попал. Крыса-паника дернулась, но не укусила, и Клай заснул, как только закрылись глаза.
  Глава 17
  
  На этот раз Алиса разбудила его, тряся за плечо. Маленькая пурпурная кроссовка при этом болталась из стороны в сторону. Она привязала ее к левому запястью, превратив в талисман, от которого по коже бежали мурашки. Освещение в комнате изменилось. Свет убавил в яркости и падал под другим углом. Клай лежал на боку, ему хотелось справить малую нужду, из чего следовало, что спал он достаточно долго. Он торопливо сел и удивился, чуть ли не пришел в ужас, увидев, что уже без четверти шесть. Он проспал больше пяти часов. Но, разумеется, прошлая ночь не была первой, когда ему не удалось выспаться. Он плохо спал и в предыдущую. Нервничал перед представлением своего графического романа в издательстве комиксов «Черная лошадь».
  
  — Все в порядке? — спросил он, взяв ее за запястье. — Почему ты позволила мне так долго спать?
  
  — Потому что ты в этом нуждался, — ответила она. — Том спал до двух, потом я — до четырех. После этого мы вместе наблюдали за улицей. Спускайся вниз и посмотри сам. Это очень забавно.
  
  — Они опять стали стадом?
  
  Она кивнула.
  
  — Только идут в противоположном направлении. И это еще не все. Пойдем, сам увидишь.
  
  Он облегчился в туалете и поспешил вниз. Том и Алиса стояли у двери на крыльцо, обняв друг друга за талии. Увидеть их с улицы не могли. Небо затянули облака, и крыльцо дома оккупировали тени. Да и на Салем-стрит остались лишь несколько человек. Остальные уже ушли на запад, не бегом, но достаточно быстрым шагом. Группа из четверых прошла мимо, шагая по телам и мусору, оставшемуся после обеда на ходу: бараньей ноге, теперь обглоданной до кости, разорванным целлофановым пакетам, картонным коробкам, огрызкам фруктов и овощей. За ними следовали шестеро, крайние шли по тротуару. Они не смотрели друг на друга, но тем не менее идеально держали строй, и когда проходили мимо двери на крыльцо, казалось, что идет один человек. Только тут Клай понял, что даже руки у них движутся синхронно. Потом появился юноша лет четырнадцати. Он хромал, издавал нечленораздельные звуки, похожие на коровье мычание, старался не отстать еще больше.
  
  — Они оставили мертвых и потерявших сознание, — поделился Том своими наблюдениями, — но помогали тем, кто шевелился.
  
  Клай поискал взглядом беременную женщину и не нашел.
  
  — Миссис Скоттони?
  
  — Ей они помогли, — подтвердил Том.
  
  — То есть они снова ведут себя как люди?
  
  — Как бы не так, — покачала головой Алиса. — Один из мужчин, которому они помогли, все равно не мог идти, но после того как он пару раз упал, одному из парней, которые его поднимали, надоело изображать бойскаута, и он…
  
  — Его убил, — закончил предложение Том. — Не руками, как Джордж. Зубами. Разорвал шею.
  
  — Я поняла, что должно произойти, и отвернулась, — сказала Алиса, — но все слышала. Он… взвизгнул.
  
  — Не волнуйся. — Том мягко сжал ей руку. — Не волнуйся.
  
  Теперь улица практически полностью опустела. Появились еще двое. И пусть они держались рядом, оба так сильно хромали, что синхронности в движениях не наблюдалось.
  
  — Куда они идут? — спросил Клай.
  
  — Алиса думает, в какое-нибудь убежище, под крышу. — В голосе Тома слышалось волнение. — Хотят добраться туда до наступления темноты. Возможно, она права.
  
  — Но куда? Куда они идут? Вы не видели, чтобы они заходили в дома этого квартала?
  
  — Нет, — ответили оба.
  
  — Они не все вернулись, — добавила Алиса. — Во второй половине дня по Салем-стрит прошло гораздо меньше народу, чем утром. Так что многие остались в центре Молдена или пошли дальше. Возможно, их тянет к общественным зданиям, скажем, к спортивным залам в школах.
  
  Школьные спортивные залы. Клаю это определенно не понравилось.
  
  — Ты видел тот фильм, «Рассвет мертвецов»[577]?
  
  — Да, — кивнул Клай. — Ты же не собираешься сказать, что тебя пропустили на этот фильм?
  
  Алиса посмотрела на него, как на чокнутого. Или старика.
  
  — У одного из моих друзей этот фильм был на ди-ви-ди. Мы его смотрели еще в восьмом классе. — Если судить по ее тону, в те самые времена, когда на дорогах еще встречался «Пони-экспресс»[578], а по прериям бродили стада бизонов. — В этом фильме все мертвецы, ну, не все, но очень многие, когда просыпались, шли в торговый центр.
  
  Том Маккорт вытаращился на нее, потом расхохотался. Никак не мог остановиться, смеялся так, что ему пришлось опереться о стену, и Клай подумал, что лучше закрыть дверь между крыльцом и холлом. Никто не мог сказать, как обстояло дело со слухом у этих существ, которые брели по улице, но он помнил, что слух у безумца-рассказчика в рассказе Эдгара По «Сердце-обличитель» был очень даже хорошим.
  
  — Да, шли. — Алиса стояла, уперев руки в бедра. Крошечная кроссовка болталась из стороны в сторону. — Прямиком в торговый центр. — Том уже не мог контролировать себя. Колени подогнулись, он начал медленно сползать по стене, хохоча в голос, размахивая руками.
  
  — Они умерли… — он жадно ловил ртом воздух, — …и вернулись… чтобы пойти в торговый центр. Господи Иисусе, знает ли Джерри Ф-фолуэлл[579]… — Вновь приступ смеха, слезы потоком текли по щекам. Но он сумел взять себя в руки, чтобы закончить: — Знает ли Джерри Фолуэлл, что небеса — это торговый центр Ньюкасла?
  
  Начал смеяться и Клай. Последовала его примеру и Алиса, хотя Клай думал, что она злится, поскольку ее информацию о поведении зомби встретили не с интересом, даже не улыбкой, а гоготом. Однако когда люди смеются, трудно к ним не присоединиться. Даже если ты злишься.
  
  Когда смех практически стих, Клай добавил, возвращаясь к вышесказанному:
  
  — Если небеса совсем не похожи на «Дикси»[580], я попасть туда не хочу.
  
  Они снова рассмеялись, все трое. А потом Алиса, еще не отсмеявшись, сказала:
  
  — Если они ходят стадом, а на ночь забираются в спортивные залы, церкви и торговые центры, люди смогут косить их из пулеметов сотнями.
  
  Клай перестал смеяться первым. Потом Том. Посмотрел на нее, вытирая влагу с аккуратных усиков.
  
  Алиса кивнула. От смеха на ее щеках затеплился румянец, и она продолжала улыбаться. И в этот момент из просто симпатичной девушки она превратилась в писаную красавицу.
  
  — Может, и тысячами, если они все скопятся в одном месте.
  
  — Господи. — Том снял очки, начал их протирать. — А ты девушка серьезная.
  
  — Это выживание, — буднично ответила Алиса. Посмотрела на кроссовку, привязанную к запястью, на мужчин, снова кивнула. — Мы должны устанавливать закономерности в их поведении. Сбиваются ли они в стаю и когда сбиваются, собираются ли на ночь в одном месте и где собираются. Потому что если такие закономерности удастся зафиксировать…
  Глава 18
  
  Клай вывел их из Бостона, но теперь, двадцатью четырьмя часами позже, когда все трое покидали дом на Салем-стрит, командование, безусловно, перешло к пятнадцатилетней Алисе Максвелл. И чем больше думал об этом Клай, тем меньше удивлялся.
  
  Тому Маккорту хватало «огонька», но вот лидером он никогда не был. У Клая были определенные лидерские задатки, но в тот вечер к достоинствам Алисы, помимо ума и желания выжить, прибавилось еще одно: она уже оплакала своих близких и уже открыла новую страницу своей жизни. А вот мужчины, уходя из дома на Салем-стрит, понесли новые утраты. У Клая разыгралась сильнейшая депрессия, вызванная, как он поначалу подумал, решением (очевидно, неизбежным) оставить портфель в доме Тома. Но потом, по ходу ночи, он осознал, что истинная причина — страх перед тем, что могло его ждать в Кент-Понд.
  
  С Томом все было проще. Ему ужасно не хотелось бросать Рафа на произвол судьбы.
  
  — Оставь дверь приоткрытой, — сказала Алиса, новая, более сильная Алиса, решительности у которой, похоже, прибавлялось с каждой минутой. — С ним все будет в порядке, Том. Еды ему хватит. Пройдет еще много времени, прежде чем коты начнут голодать или мобилопсихи перейдут на кошатину.
  
  — Он одичает. — Том сидел на диване в гостиной, выглядел стильным и несчастным в дождевике с поясом и трилби[581]. Рафер лежал у него на коленях, мурлыкал и определенно скучал.
  
  — Да, это точно, — кивнул Клай. — Но ты подумай о домашних собаках, маленьких и огромных. Эти-то просто обречены на смерть.
  
  — Он так давно жил у меня. Я взял его еще котенком. — Он посмотрел па Клая, и тот увидел, что Том на грани слез. — Опять же, он приносил мне удачу. Я считал его своим талисманом. Он спас мне жизнь, помните.
  
  — Теперь мы — твой талисман, — указал Клай. Ему не хотелось подчеркивать, что и он однажды спас Тому жизнь, но ведь так оно и было. — Правда, Алиса?
  
  — Да, — согласилась она. Том нашел для нее пончо, на спине висел рюкзак, пусть пока в нем лежали только батарейки для фонариков и… Клай в этом не сомневался, крошечная кроссовка, от одного вида которой по коже бежали мурашки, раз уж она не болталась на запястье Алисы. В рюкзаке Клая тоже были лишь батарейки да лампа Коулмана.
  
  Ничего больше, по предложению Алисы, они брать не стали. Она сказала, что нет смысла тащить на себе вещи, которые можно найти по пути. — Мы — три мушкетера, Том… один за всех и все за одного. А теперь пойдем в дом к Ник… как его там… бису и посмотрим, не удастся ли раздобыть мушкеты.
  
  — Никерсону. — Том продолжал гладить кота.
  
  Ей хватило ума (и, возможно, сострадания), чтобы не сказать что-то вроде «Как ни назови», но Клай чувствовал, что терпение у нее на исходе, поэтому взял инициативу на себя:
  
  — Том, пора идти.
  
  — Да, пожалуй. — Он уже собрался посадить кота на диван, потом поднял, поцеловал между ушей. Раф отреагировал, лишь чуть сузив глаза. Том опустил его на диван и встал.
  
  — Двойная порция на кухне у плиты, малыш. Плюс большая миска молока, вместе со сливками. Дверь черного хода открыта. Постарайся не забыть, где твой дом, и, возможно… эй, возможно, мы с тобой еще увидимся.
  
  Кот спрыгнул на пол и, подняв хвост трубой, направился из комнаты в кухню. В полном соответствии с репутацией кошек, даже не оглянулся.
  
  Портфель Клая, со сгибом в обе стороны от дыры, пробитой разделочным ножом, стоял у стены гостиной. Клай глянул на него и устоял перед желанием прикоснуться. Подумал о персонажах в портфеле, с которыми он жил так долго и в маленькой студии, и на более широких (ему хотелось на это надеяться) просторах своего воображения: колдуне Флэке, Сонной Джин, Попрыгунчике Джеке Флэше, Порченой Салли и, конечно же, самом Рее Деймоне — Темном скитальце. Двумя днями раньше он предполагал, что они, возможно, станут звездами. Теперь от этих надежд осталась лишь пробившая их дыра, а компанию им мог составить только кот Тома Маккорта.
  
  Он подумал о Сонной Джин, покидающей город на «Робби Робокруизере» со словами: «П-п-пока, м-мальчики! Б-быть м-может, я е-еще в-вернусь эт-тим п-путем!»
  
  — Пока, мальчики, — громко попрощался он, немного смущаясь, но не так, чтобы очень. В конце концов наступил конец света. Слова прощания значили немного, но и обойтись без них он не мог… Как могла бы сказать Сонная Джин: «В-все л-лучше, ч-чем т-ткнуть в г-глаз к-кочергой».
  
  Клай последовал за Алисой и Томом на крыльцо, под мягкий шепот осеннего дождя.
  Глава 19
  
  Том прикрылся трилби, пончо Алисы было с капюшоном, а Клаю Том нашел бейсболку «Ред сокс», которая хоть на время могла сохранить ему волосы сухими, при условии, что моросящий дождь не перешел бы в ливень. А если бы перешел… как указала Алиса, обзавестись новой одеждой труда не составит. В том числе и одеждой для непогоды. С крыльца, приподнятого над землей, они видели примерно два квартала Салем-стрит. Дневной свет стремительно угасал, но, судя по всему, улица полностью опустела, если не считать нескольких тел и мусора с объедками, оставленного безумцами.
  
  Каждый из них имел при себе нож, упрятанный в чехол, сшитый Клаем. Если Том не ошибся насчет Никерсонов, в самом скором времени они могли вооружиться более основательно. Клай очень на это рассчитывал. Наверное, он мог вновь пустить в ход разделочный нож, позаимствованный из магазина «Душа кухни», но у него не было уверенности, что он сможет хладнокровно ударить им человека.
  
  Алиса держала фонарь в левой руке. Убедившись, что фонарь есть и у Тома, кивнула.
  
  — Ты ведешь нас к дому Никерсона, так?
  
  — Так.
  
  — И если мы встречаем кого-либо на пути туда, сразу останавливаемся и направляем на них фонари. — Она посмотрела на Тома, на Клая, на лице читалась озабоченность. Они все это уже обговорили. Клай предположил, что она, вероятно, волнуется, как волнуются перед серьезным экзаменом… и, разумеется, экзамен им предстоял серьезный.
  
  — Да, конечно, — ответил Том. — И мы говорим: «Нас зовут Том, Клай и Алиса. Мы — нормальные люди. Как зовут вас?»
  
  — Если они направят свои фонари на нас, — продолжил Клай, — мы можем предположить…
  
  — Мы ничего не можем предполагать, — нетерпеливо, раздражительно оборвала его Алиса. — Мой отец говорит, человек предполагает, а Бог располагает.
  
  — Понял тебя, — кивнул Клай.
  
  Алиса рукой смахнула с глаз то ли слезы, то ли капли дождя, точно Клай сказать не мог. Задался вопросом, и вопрос этот принес с собой боль, а вдруг Джонни сейчас плачет, ждет, когда же придет отец. Клай надеялся, что Джонни плакал. Надеялся, что его сын сохранил такую способность. И память.
  
  — Если они смогут ответить, если смогут назвать свои имена, тогда они тоже нормальные люди, и от них, возможно, не исходит угроза, — вновь заговорила Алиса. — Так?
  
  — Так, — подтвердил Клай.
  
  — Да, — согласился Том, несколько рассеянно. Он оглядывал улицу, на которой не было ни людей, ни прыгающих лучей ручных фонариков, ни вблизи, ни в отдалении.
  
  Где-то далеко загремели выстрелы. Они напоминали взрывы петард. В воздухе стоял запах пожарища, как и весь день. Клай решил, что из-за дождя запах этот даже усилился. Задался вопросом, сколько пройдет времени, прежде чем весь Бостон начнет смердеть от запаха разлагающейся плоти. Решил, что все будет зависеть от температуры следующих дней.
  
  — Если мы встретим нормальных людей и они спросят, что мы делаем и куда идем, помните, что нужно ответить? — спросила Алиса.
  
  — Мы ищем выживших, — ответил Том.
  
  — Совершенно верно. Потому что они — наши друзья и соседи. Любые люди, которых мы встретим, будут просто проходить через этот город. Они захотят идти дальше. Позднее и мы, возможно, присоединимся к другим нормальным людям, потому что численность способствует безопасности, но пока…
  
  — Пока хотелось бы вооружиться, — прервал ее Клай. — При условии, что оружие есть. Пошли, Алиса, давай разберемся с этим.
  
  Она в тревоге вскинула на него глаза.
  
  — Что-то не так? Я что-то упустила? Ты можешь сказать мне, я же знаю, что я еще девчонка.
  
  Терпеливо, насколько допускали его нервы, натянутые как струны, Клай объяснил:
  
  — Ты ничего не упустила, лапочка. Я просто хочу сдвинуться с места. И потом, я сомневаюсь, что мы кого-нибудь встретим. Думаю, что поблизости наверняка никого нет.
  
  — Надеюсь, что ты прав, — ответила она. — На голове у меня черт знает что, и я сломала ноготь.
  
  Несколько секунд они молча смотрели на нее, потом засмеялись. После этого напряжение как-то разом спало, а настроение улучшилось и оставалось таким до самого конца.
  Глава 20
  
  — Нет. — В горле Алисы булькнуло. — Нет, не могу, — булькнуло еще громче. — Меня сейчас вырвет. Извините.
  
  И она отскочила из светового круга лампы Коулмана во мрак гостиной Никерсонов, которая широкой аркой соединялась с кухней. Клай услышал глухой стук, должно быть, она опустилась на колени на ковре, снова булькающие звуки, пауза, а потом ее вырвало. Он, можно сказать, испытал облегчение.
  
  — Господи, — прошептан Том. Набрал полную грудь воздуха. Голос у него завибрировал и при этом прибавил в пронзительности. — Гос-с-споди!
  
  — Том. — Клай повернулся к коротышке, увидел, что того качает, понял, что он вот-вот лишится чувств. Почему нет? Эти окровавленные останки были его соседями. — Том! — Клай заступил между ним и двумя телами на кухонном полу, между ним и лужами крови, которая в ярком белом свете лампы Коулмана выглядела черной, как тушь. Свободной рукой похлопал Тома по щеке. — Не падай в обморок! — Когда увидел, что Тома перестало качать, заговорил тише: — Иди в другую комнату и позаботься об Алисе. Я займусь кухней.
  
  — Зачем тебе туда заходить? — спросил Том. — Это Бет Никерсон с ее мозгами… с ее мозгами, разлетевшимися… — Он шумно сглотнул. В горле что-то щелкнуло. — Лица почти не осталось, но я узнал ее по синему свитеру с белыми снежинками. А у стойки по центру кухни лежит Хейди. Их дочь, я узнал ее, даже в… — Он тряхнул головой, чтобы разогнать застилавший разум туман, потом повторил: — Зачем тебе туда заходить?
  
  — Я почти на сто процентов уверен, что видел то самое, зачем мы сюда пришли. — Клая поразило звучащее в собственном голосе спокойствие.
  
  — На кухне?
  
  Том попытался заглянуть мимо него, но Клай блокировал его поле зрения.
  
  — Доверься мне. Иди к Алисе. Если она сможет, оба поищите оружие. Крикните, когда найдете клад. И будь осторожен, возможно, мистер Никерсон тоже где-то здесь. Я хочу сказать, мы можем предположить, что он был на работе, когда все это произошло, но, как говорит отец Алисы…
  
  — Человек предполагает, а Бог располагает, — повторил Том. Сподобился на жалкую улыбку. — Все понял. — Он начал поворачиваться, потом вновь посмотрел на Клая. — Мне без разницы, куда мы пойдем, Клай, но я не хочу задерживаться здесь дольше, чем это необходимо. Я не питал особой любви к Арни и Бет Никерсонам, но они были моими соседями. И относились ко мне гораздо лучше, чем этот идиот Скоттони, который жил на соседнем со мной участке.
  
  — Понимаю.
  
  Том включил фонарь и ушел в гостиную Никерсонов. Клай услышал, как он что-то шепчет Алисе, успокаивает ее.
  
  Собрав волю в кулак, Клай направился на кухню, высоко подняв лампу Коулмана, переступая через лужи крови на деревянном полу. Она уже засохла, но он все равно не хотел шагать по крови.
  
  Девочка, которая лежала у стойки, была высокой, но волосы, забранные в два хвостика, и угловатость тела показывали, что она на два или три года моложе Алисы. Шея изогнулась, мертвые глаза будто выдавило из орбит. Волосы у нее были цвета соломы, но на левой половине головы, той половине, куда пришелся удар, который унес ее жизнь, стали темно-муаровые, как и пятна на полу.
  
  Ее мать привалилась к разделочному столику справа от плиты, где полки из вишневого дерева сходились, образуя угол. Руки ее были мертвенно-белыми от муки. Она лежала, неприлично раскинув окровавленные, искусанные ноги. Однажды, до того, как начал работать над малотиражным комиксом под названием «Адская битва», Клай нашел в Интернете подборку фотографий, на которых запечатлели людей, убитых выстрелом в упор, думая, что они смогут пригодиться в работе. Не пригодились. Раны после выстрела в упор отличал какой-то особый фатализм, и вот теперь он видел такую рану наяву. Левый глаз Бет Никерсон выплеснулся на лоб и на щеку. Правый закатился под веко, словно она хотела посмотреть, а что у нее в голове. Ее черные волосы и немалая часть серого вещества оказались на дверцах из вишневого дерева той полки, рядом с которой она стояла, когда нажимала на спусковой крючок. Над ней жужжало несколько мух.
  
  Клая начало мутить. Он отвернулся и прикрыл рот рукой. Сказал себе, что должен взять нервы под контроль. В гостиной Алису перестало рвать (он слышал, как она переговаривается с Томом, и без того тихие голоса удалялись: они уходили в глубь дома), и он не хотел, чтобы она пошла на второй заход.
  
  Думай о них как о муляжах, декорациях к фильму, сказал он себе, но знал, что ничего у него не получится.
  
  Повернувшись, сосредоточился не на телах, а на других вещах, лежащих на полу. Это помогло. Оружие он уже видел. Кухня была просторной, и оружие лежало далеко от двери, у противоположной стены, из зазора между холодильником и одним из буфетов выглядывал ствол. Впервые увидев мертвую женщину и мертвую девочку, Клай тут же отвел взгляд, и он случайно упал на ствол.
  
  Но, может, я знал, что на кухне должно быть оружие.
  
  Теперь он видел, где оно находилось раньше: крепилось в специальном зажиме между настенным телевизором и большой электрической машинкой для открывания консервных банок. «Они помешаны не только на оружии, но и на современных штучках», говорил Том. Да, пистолет на кухне, который только и ждет, чтобы ты его схватил… если это не лучшее, что есть в двух мирах, тогда что?
  
  — Клай? — Голос Алисы. Далекий.
  
  — Что?
  
  Шум шагов, поднимающихся по ступеням, снова голос Алисы, уже из гостиной.
  
  — Том говорит, ты просил дать знать, если мы найдем клад. Так мы его нашли. Внизу, в рабочем кабинете, оружия полным-полно. И винтовки, и пистолеты. Все опечатано, с наклейками охранной фирмы, поэтому нас теперь, наверное, арестуют… это шутка. Ты идешь?
  
  — Через минуту, маленькая. Сюда не входи.
  
  — Не волнуйся. И ты не задерживайся, а не то тебе станет дурно.
  
  Да только дурно ему стать уже не могло, куда там, собственные ощущения забылись. На залитом кровью деревянном полу кухни Никерсонов лежали еще два предмета. Во-первых, скалка, и понятно почему. На центральной стойке в кухне стояла жестяная форма для пирога, миска, в каких замешивают тесто, и ярко-желтая банка с надписью «МУКА». Помимо скалки, на полу, не так уж и далеко от рук Хейди, лежал сотовый телефон, какой мог нравиться только подростку, синий с переводными картинками — большими оранжевыми маргаритками, разбросанными по корпусу.
  
  Клай уже видел, как все произошло, пусть он этого и не хотел. Бет Никерсон решила испечь пирог. Знала она о том, какой кошмар творится в Бостоне, в Америке, может, во всем мире? Об этом, возможно, говорили по телевизору. Если так, то крезиграмму она получила не по телевизору, Клай в этом не сомневался.
  
  Ее получила дочь. Да, да. И Хейди набросилась на мать. Пыталась Бет Никерсон урезонить дочь, прежде чем сшибла ее на пол ударом скалки или ударила сразу? Не из ярости, а от боли и страха? В любом случае этого удара не хватило. И Бет была без брюк. В длинном свитере, но с голыми ногами.
  
  Клай потянул на себя низ свитера женщины. Очень осторожно, прикрывая простенькие домашние трусики, которые она успела обделать перед смертью.
  
  Хейди, не старше четырнадцати, а скорее только двенадцатилетняя, должно быть, рычала на том варварском, бессмысленном языке, который, похоже, они все выучили, получив полную дозу лишающей разума сыворотки, произносила что-то вроде «ар-р, пилах, каззалах-КАН!» Первый удар скалкой сшиб ее с ног, но не лишил чувств, и обезумевшая девочка набросилась на ноги матери. Не покусывала их, а рвала зубами, иной раз добираясь до кости. Клай видел следы не только от зубов, но и от корректирующих прикус пластинок. И тогда (вероятно, крича, безусловно, испытывая дикую боль, наверняка не соображая, что делает) Бет Никерсон ударила снова, на этот раз гораздо сильнее. Клай буквально услышал приглушенной треск, когда у девочки сломалась шея. Любимая дочь лежала мертвой на полу модерновой кухни, с корректирующими пластинками на зубах и модерновым сотовым телефоном, выскользнувшим из вытянутой руки.
  
  Успела ли ее мать осознать, что к чему, прежде чем выхватила оружие из настенного зажима между телевизором и электрической открывалкой для консервов, где оно бог знает сколько времени ждало появления на этой чистенькой, днем залитой солнечным светом кухне грабителя или насильника? Клай подумал, что нет. Клай подумал, что паузы не было, она хотела догнать улетающую душу дочери, пока объяснение совершенного ею еще оставалось на губах.
  
  Клай направился к видневшемуся из-за буфета стволу. Учитывая любовь Арни Никерсона к техническим новинкам, надеялся найти автоматический пистолет, может, даже с лазерным прицелом, но его ждал незамысловатый револьвер, известный с давнишних времен кольт сорок пятого калибра. И Клай нашел такой выбор разумным. Жена Арни с таким оружием наверняка чувствовала себя спокойно и уверенно. Когда возникла бы необходимость пустить его в ход, не пришлось бы проверять, заряжено оно или нет (или, при втором варианте, искать обойму за баночками со специями), не пришлось бы передергивать затвор, чтобы убедиться, что патрон в патроннике. Нет, с этим старым боевым конем требовалось лишь откинуть барабан, что Клай с легкостью и сделал. Он нарисовал тысячи вариаций этого самого револьвера для своего «Темного скитальца». Как он и ожидал, из шести гнезд пустовало только одно. Потом вытряс из гнезда один из патронов, заранее зная, что он найдет. Свой револьвер сорок пятого калибра Бет Никерсон зарядила патронами с запрещенными законом пулями-убийцами. С полым наконечником. Не приходилось удивляться, что ей снесло верхнюю часть головы. Странно, что осталась нижняя. Он посмотрел на останки лежащей в углу женщины и заплакал.
  
  — Клай? — На этот раз его позвал Том, поднявшийся по лестнице из подвала. — Слушай, у Арни есть все! Готов спорить, этого автоматического оружия хватило бы, чтобы получить приличный срок в Уолполе[582]… Клай? Ты в порядке?
  
  — Уже иду. — Клай вытер глаза. Поставил револьвер на предохранительный взвод и сунул за пояс. Потом достал нож и положил на разделочный столик Бет Никерсон. Словно они поменялись. — Дай мне еще пять минут.
  
  — Заметано.
  
  Клай услышал, как Том спускается в расположенный в подвале арсенал Арни Никерсона, и улыбнулся, несмотря на слезы, которые еще катились по щекам. Да, об этом стоило помнить: запусти добропорядочного коротышку-гея из Молдена в комнату с оружием и дай поиграть с ним, так он начинает говорить «заметано», как Сильвестр Сталлоне.
  
  Клай принялся выдвигать ящики. В третьем, под кухонными полотенцами, нашел тяжелую красную коробку с надписью: «ЗАЩИТНИК АМЕРИКИ» КАЛИБР.45 «ЗАЩИТНИК АМЕРИКИ» 50 ПАТРОНОВ». Сунул коробку в карман и пошел к Тому и Алисе. Ему хотелось как можно быстрее убраться из этого дома. Оставалось только убедить их не брать с собой весь арсенал Арни Никерсона.
  
  Уже в арке он остановился, оглянулся, высоко подняв лампу Коулмана. Стягивание свитера если и помогло, то чуть-чуть. Они все равно оставались трупами с ранами, такими же обнаженными, как и Ной, когда сын увидел его пьяным. Он мог найти что-нибудь и прикрыть их тела, но, однажды начав прикрывать тела, чем бы закончил? Кем? Телом Шарон? Его сына?
  
  — Не дай Бог, — прошептал он, но сомневался, что Бог делает все, о чем Его ни попроси. Он опустил лампу и последовал вниз, к пляшущим лучам фонарей Алисы и Тома.
  Глава 21
  
  Оба перепоясались ремнями с автоматическими пистолетами большого калибра в кобурах. Том также перекинул через плечо нагрудный патронташ. Клай не знал, то ли ему смеяться, то ли вновь начинать плакать. И какая-то его часть хотела, чтобы он и плакал, и смеялся одновременно. Разумеется, если бы он так себя повел, они бы решили, что у него истерика. И, само собой, не ошиблись бы.
  
  Плазменная панель на стене была большой, очень большой сестрой той, что висела на кухне. Еще один телевизор, только чуть меньше, оснастили универсальной приставкой для видеоигр, с которой Клай, будь у него время, с удовольствием познакомился бы поближе. Чего там, исследовал бы досконально. Словно для контраста, в углу, рядом со столом для пинг-понга, стоял старинный музыкальный автомат «Сиберг»[583], темный, обесточенный, не переливающийся всеми цветами радуги. И разумеется, в кабинете были шкафы с оружием, два, все еще запертые, но с разбитыми передними стеклянными панелями.
  
  — Тут были замочки, — пояснил Том, — но в гараже он держал ящик с инструментами. Алиса взяла монтировку и оторвала их.
  
  — Они сами отлетели, — скромно сказала Алиса. — А вот это я нашла в гараже, за ящиком с инструментами, завернутое в одеяло. Это то, что я думаю? — Она взяла предмет, лежащий на столе для пинг-понга, и, осторожно держа за откидной приклад, принесла Клаю.
  
  — Срань господня, — выдохнул он. — Это же… — всмотрелся в выпуклые буквы над предохранительной скобой спускового крючка. — По-моему, буквы русские.
  
  — Я в этом уверен, — сказал Том. — Ты думаешь, это «Калашников»?
  
  — Скорее всего. А есть подходящие патроны? В коробках с такими же буквами, как на этой штуковине?
  
  — Полдюжины. Тяжелые коробки. Это пулемет, не так ли?
  
  — Полагаю, можно назвать его и так. — Клай передвинул рычажок. — Я уверен, что в одном положении он стреляет одиночными патронами, а в другом — очередями.
  
  — И сколько выстрелов в минуту? — спросила Алиса.
  
  — Не знаю, — ответил Клай, — но думаю, тебе следовало спросить, сколько выстрелов в секунду.
  
  — Правда? — У Алисы округлились глаза. — А ты сможешь разобраться, как из него стрелять?
  
  — Алиса… Алиса, я уверен, из таких автоматов учат стрелять шестнадцатилетних деревенских пареньков. Да, разобраться я смогу. На это, возможно, уйдет коробка патронов, но я разберусь.
  
  Пожалуйста, Господи, не дай ему взорваться у меня в руках, подумал он.
  
  — А в Массачусетсе разрешено такое оружие? — спросила она.
  
  — Теперь да, Алиса, — ответил Том. — Пора идти?
  
  — Да, — кивнула она, а потом, возможно, стесняясь, что решения приходится принимать ей, посмотрела на Клая.
  
  — Да, — подтвердил он. — На север[584].
  
  — Меня это устраивает, — сказала Алиса.
  
  — Меня тоже, — присоединился к ней Том. — На север. В путь.
  Академия Гейтена
  Глава 1
  
  Когда занялась дождливая заря следующего дня, Клай, Алиса и Том стали лагерем в амбаре, примыкающем к брошенной ферме, где разводили лошадей, в Норт-Ридинге. Из двери они наблюдали, как начали появляться первые группы безумцев, которые брели на юго-запад по шоссе 62, в направлении Уилмингтона. В мокрой и грязной одежде. Некоторые босиком. К полудню они исчезли из виду. К четырем часам, когда солнце длинными косыми лучами прорвалось сквозь облака, они появились вновь, теперь также группами, двигаясь в противоположном направлении. Многие на ходу что-то жевали. Некоторые помогали тем, кто сам шел с трудом. Если в этот день кого-то и убивали, то Клай, Том и Алиса этого не видели.
  
  Где-то с полдюжины безумцев тащили большие предметы, которые показались Клаю знакомыми: Алиса достала такой же из стенного шкафа спальни для гостей в доме Тома. Они втроем еще стояли вокруг него, не решаясь включить.
  
  — Клай? — спросила Алиса. — Почему некоторые из них несут бумбоксы?
  
  — Не знаю, — ответил он.
  
  — Мне это не нравится, — сказал Том. — Не нравится их стадное поведение, не нравится, что они помогают друг другу, а больше всего не нравится то, что они тащат с собой портативные стереопроигрыватели.
  
  — Тащат-то лишь некоторые, — начал Клай.
  
  — А ты вот посмотри на нее, — перебил его Том, указывая на женщину средних лет, которая тащила радио/си-ди-плеер размером с диванную подушку. Прижимала к груди, словно спящего ребенка. Провод выпал из предназначенной для его хранения ниши в корпусе и тащился по асфальту. — Ты же не видишь, чтобы они несли настольные лампы или тостеры, так? А если они запрограммированы на то, чтобы брать радиоприемники на батарейках, включать их, а потом транслировать ту мелодию, Импульс, подсознательное послание, как ни назови? Что, если они хотят добраться до тех, кого упустили в первый раз?
  
  Они. Вечно популярное паранойяльное «они». Алиса откуда-то выудила маленькую кроссовку и уже сжимала в руке, но, когда заговорила, голос звучал спокойно:
  
  — Я не думаю, что такое возможно.
  
  — Почему нет? — спросил Том.
  
  Она покачала головой.
  
  — Сказать не могу. Просто чувствую, что-то не так.
  
  — Женская интуиция. — Он улыбался, но насмешки в голосе не чувствовалось.
  
  — Возможно, — ответила она, — но, думаю, одно очевидно.
  
  — Что именно, Алиса? — спросил Клай. Он представлял себе, что она может сказать, но хотел убедиться в собственной правоте.
  
  — Они становятся умнее. Не сами по себе, а потому, что думают вместе. Возможно, это звучит как бред, но, думаю, это более вероятно, чем предполагать, что они хотят собрать вместе целую гору этих работающих на батарейках эф-эм-чемоданов, чтобы, включив их одновременно и на полную мощность, отправить нас всех в Крезиленд.
  
  — Телепатическое групповое мышление, — изрек Том и задумался. Алиса наблюдала за ним. Клай, который уже пришел к выводу, что она права, смотрел из двери амбара на уходящий день. Думал о том, что им нужно попасть в такое место, где можно найти атлас дорог.
  
  Том кивнул.
  
  — Действительно, почему нет? В конце концов на этом, вероятно, и основывается поведение стаи — на телепатическом групповом мышлении.
  
  — Ты действительно так думаешь или говоришь для того, чтобы выставить меня…
  
  — Я действительно так думаю. — Он потянулся и коснулся руки Алисы, которая сжимала и разжимала кулачок с маленькой кроссовкой. — Я действительно так думаю. И перестань терзать эту малышку, а?
  
  Ее лицо осветила мимолетная, рассеянная улыбка. Клай увидел ее и вновь подумал, какая же Алиса красавица, настоящая красавица. И как близка к нервному срыву.
  
  — Сено выглядит таким мягким, а я устала. Пожалуй, я лягу и посплю до самого вечера.
  
  — Отоспись как следует, — пожелал ей Клай.
  Глава 2
  
  Клаю снилось, что он, Шарон и Джонни-малыш устроили пикник за их маленьким домом в Кент-Понде. Шарон расстелила на траве большое тканое одеяло. Они ели сандвичи и пили ледяной чай. Внезапно день потемнел. Шарон указала куда-то за плечо Клая: «Смотри! Телепаты!» Но, повернувшись, он увидел только стаю ворон, такую огромную, что она затмила солнце. Потом послышалось звяканье колокольчиков. Вроде бы такое же слышалось и рядом с «Мистером Софти», динамики которого транслировали мелодию программы «Улица Сезам», но он знал, что это рингтон, и тут же пришел в ужас. Повернулся, а Джонни-малыш исчез. Когда спросил Шарон, где он, уже испугавшись, уже зная ответ, она ответила, что Джонни залез под одеяло, чтобы ответить па телефонный звонок. У одеяла действительно появился горб. Клай нырнул под одеяло, во всепоглощающий запах свежего сена, крича Джонни не принимать звонок, не отвечать, потянулся к нему, но вместо сына нашел холодный изгиб стеклянного шара: пресс-папье, которое купил в магазине «Маленькие сокровища», то самое, с пушистым одуванчиком по центру, напоминающим крошечный клочок тумана.
  
  А Том уже тряс его за плечо, говоря, что девять вечера, луна взошла, и если они хотят трогаться в путь, то уже пора. Никогда раньше Клай так не радовался тому, что проснулся. Он предпочитал сны о павильоне «Бинго».
  
  Алиса как-то странно смотрела на него.
  
  — Что? — спросил Том, одновременно проверяя, что все их автоматическое оружие поставлено на предохранитель. У него это уже вошло в привычку.
  
  — Ты говорил во сне. Повторял: «Не отвечай, не отвечай».
  
  — Никто не должен был отвечать на эти звонки. И не звонить. Нам всем было бы гораздо лучше.
  
  — Да кто может устоять перед звонящим телефоном? — спросил Том. — А потом пошло-поехало.
  
  — Так говорил гребаный Заратустра! — провозгласил Клай, и Алиса смеялась, пока не заплакала.
  Глава 3
  
  Под луной, выпрыгивающей из-за облаков и прячущейся за ними (Как на иллюстрациях к детскому роману о пиратах и закопанных сокровищах, подумал Клай), они оставили за спиной ферму, где разводили лошадей, и продолжили путь на север. В ту ночь они начали встречать таких же, как они.
  
  Потому что наступило наше время, думал Клай, перекидывая автомат из одной руки в другую. С полным боезарядом он был очень тяжелым. Мобилопсихам принадлежат дни. Со звездами появляемся мы. В этом нас но отличить от вампиров. Мы загнаны в ночь. Вблизи узнаем друг друга, потому что сохранили дар речи. На небольшом расстоянии тоже узнаем, по рюкзакам и походным мешкам, которые тащим на себе, и по оружию, которым обзаводимся во все большем количестве. А на большом расстоянии верный признак, что ты имеешь дело со своими — мельтешащий луч фонарика. Тремя днями раньше мы не только правили планетой, но нас отличало чувство вины выжившего перед теми видами флоры и фауны, которые мы стерли с лица земли, карабкаясь к нирване круглосуточных кабельных новостей и приготовленного попкорна в микроволновке. Теперь мы — Люди фонарного луча.
  
  Он посмотрел на Тома.
  
  — Куда они уходят? Куда уходят эти безумцы после заката солнца?
  
  Том повернулся к нему.
  
  — На Северный полюс. Все эльфы померли от оленьего бешенства, и эти ребята помогают Санта-Клаусу, пока не подъедут новые эльфы.
  
  — Господи, — вырвалось у Клая, — сегодня кто-то встал не с той стороны стога сена?
  
  Но Том не улыбнулся.
  
  — Я думаю о своем коте. Задаюсь вопросом, все ли с ним в порядке. Ты, несомненно, скажешь, что это глупо.
  
  — Нет, — ответил Клай, хотя, поскольку ему приходилось тревожиться о жене и сыне, пожалуй, именно так и думал.
  Глава 4
  
  Атлас дорог они нашли в магазине «Книги и открытки» в маленьком городке Баллардвейл. Они шли на север и радовались тому, что решили остаться в более или менее сельском треугольнике между автострадами 93 и 95. Другие путешественники, которых они встретили (в основном направляющихся на запад, подальше от А-95), рассказывали об ужасных пробках и жутких авариях. Один из редких путников, идущих на восток, рассказал о бензовозе, который потерпел аварию на А-93 у съезда к Уэйквилду. Пожар вызвал череду взрывов, в результате которых на северной полосе на отрезке в милю сгорели все автомобили. Воняло, по его словам, как «от рыбы, жарящейся в аду».
  
  Еще больше Людей фонарного луча они встретили на северной окраине Андовера и так часто слышали один слух, что он практически приобрел достоверность проверенного факта: граница с Нью-Хэмпширом закрыта. Полиция Нью-Хэмпшира и ее добровольные помощники сначала стреляли, а потом задавали вопросы. Для них не имело значения, безумен ты или в здравом уме.
  
  — Это всего лишь новая версия их гребаного девиза, который они с начала веков пишут на своих гребаных номерных знаках, — говорил пожилой мужчина с мрачным лицом, который некоторое время шел вместе с ними. Поверх дорогого пальто он нес небольшой рюкзак, а в руке держал фонарь с длинной ручкой. Из кармана пальто торчала рукоятка револьвера. — Если вы в Нью-Хэмпшире, можете жить свободно. Если хотите войти в Нью-Хэмпшир, можете свободно умереть.
  
  — Такого… в это трудно поверить, — высказала общее мнение Алиса.
  
  — Верьте во что хотите, мисси, — ответил их временный попутчик. — Мне повстречались несколько человек, которые поначалу шли на север, как и вы, но потом они торопливо повернули назад, потому что увидели, как хладнокровно расстреливали людей, пытавшихся войти в Нью-Хэмпшир с севера у Данстэбла.
  
  — Когда? — спросил Клай.
  
  — Прошлой ночью.
  
  В голове Клая вертелось еще несколько вопросов, но он придержал язык. В Андовере мужчина с мрачным лицом и большинство тех, кто шел с ними по забитой автомобилями, но проходимой дороге, повернули на шоссе 133, к Лоуэллу и на запад. Клай, Том и Алиса остались на главной улице Андовера, пустынной, если не считать нескольких фонарных лучей (их владельцам что-то требовалось в магазинах), чтобы принять решение.
  
  — Ты в это веришь? — спросил Клай Алису.
  
  — Нет, — ответила она и посмотрела на Тома.
  
  Том покачал головой.
  
  — Я тоже. Думаю, в истории этого парня есть привкус страшилок о крокодилах к канализации[585].
  
  Алиса согласно кивнула.
  
  — Теперь новости не могут распространяться так быстро. Во всяком случае, без телефона.
  
  — Да, — поддержал ее Том. — Определенно это следующее поколение городских сказок. И все же мы говорим о штате, который один мой друг любил называть Нью-Хомякшир. Поэтому я предлагаю пересечь границу в наиболее тихом месте.
  
  — Цель определена, задача поставлена, — кивнула Алиса, и с этим они двинулись дальше, по тротуару, пока находились в городе и пока был тротуар.
  Глава 5
  
  На окраине Андовера мужчина с двумя фонарями, чем-то закрепленными на висках, вышел из разбитой витрины супермаркета «ИГА». Он дружелюбно помахал рукой и направился к ним, лавируя между тележками, на ходу бросая консервные банки в, как им показалось, сумку почтальона. Остановился рядом с лежащим на боку пикапом, представился, как мистер Роскоу Хендт из Метуэна, и спросил, куда они идут. Когда Клай упомянул Мэн, Хендт покачал головой.
  
  — Граница с Нью-Хэмпширом закрыта. Полчаса назад я встретил двух человек, которые повернули назад. Они сказали, что нью-хэмпширцы пытаются различать мобилопсихов и людей вроде нас, но не особо стараются.
  
  — Эти двое видели все своими глазами? — спросил Том.
  
  Роскоу Хендт посмотрел на него, как на чокнутого.
  
  — Вы должны доверять слову других. Вы понимаете, теперь не позвонишь кому-либо и не попросишь подтверждения, так? — Он помолчал. — В Сейлеме и Нэшуа жгут тела, вот что сказали мне эти двое. И запах такой, словно жарят свинину. Это они мне тоже сказали. Я веду пятерых на запад, и мы хотим пройти несколько миль до рассвета. Путь на запад открыт.
  
  — Это вы тоже слышали, не так ли? — спросил Клай.
  
  Во взгляде Хендта читалось легкое презрение.
  
  — Да, слышал, все правильно. Умному хватит и слова, так, бывало, говорила моя мать. Если вы действительно хотите идти на север, постарайтесь переходить границу глубокой ночью. Безумцы не появляются после наступления темноты.
  
  — Мы знаем, — ответил Том.
  
  Мужчина с фонарями у висков проигнорировал Тома и продолжал говорить с Клаем. Видел в нем лидера трио.
  
  — И они не пользуются фонарями. Размахивайте вашими из стороны в сторону. Говорите. Кричите. Ничего этого они тоже не могут. Я сомневаюсь, что люди на границе вас пропустят, но, если вам повезет, они вас и не убьют.
  
  — Они становятся умнее, — подала голос Алиса, — Вы это знаете, не так ли?
  
  Хендт фыркнул.
  
  — Они ходят толпой и больше не убивают друг друга. Не знаю, означает ли это, что они становятся умнее или нет. Но они продолжают убивать нас, это я знаю.
  
  Хендт, должно быть, увидел сомнение в глазах Клая, потому что улыбнулся. В свете его фонарей в лице появилось что-то отталкивающее.
  
  — Этим утром я видел, как они поймали женщину. Собственными глазами, слышите?
  
  Клай кивнул.
  
  — Слышу.
  
  — Думаю, я знаю, почему она оказалась на улице. Это случилось в Топсфилде, в десяти милях к востоку. Я и мои люди, мы находились в мотеле 6. И она шла к мотелю. Только не шла. Спешила. Почти бежала. И постоянно оглядывалась. Я увидел ее, потому что не мог заснуть. — Он покачал головой. — Трудно привыкнуть спать днем.
  
  Клай уже хотел сказать, что привыкать спать днем придется, но передумал. Он увидел, что Алиса вновь держит свой талисман. Не хотел, чтобы она слушала эту историю, но знал, что выслушать ей придется. Во-первых, эта информация могла помочь выживанию (в отличие от слухов о ситуации на границе Нью-Хэмпшира эта часть рассказа мужчины, по мнению Клая, соответствовала действительности), во-вторых, он знал, что в ближайшее время таких историй будет великое множество. И, выслушав достаточное количество, они смогли бы как-то сортировать их и делать для себя какие-то выводы.
  
  — Вероятно, искала место получше, чтобы провести день, знаете ли. Не более того. Увидела мотель 6 и подумала: «Эй, а вот и комната с кроватью. Вон там, рядом с заправкой «Экксон». И всего в квартале». Но она не прошла и половины квартала, как из-за угла появилась их группа. Они шли… вы знаете, как они теперь ходят?
  
  Роскоу зашагал к ним, с прямыми ногами и руками, как оловянный солдатик, с болтающейся на боку сумкой почтальона. Мобилопсихи ходили не так, но они знали, что он пытается им показать, и кивнули.
  
  — А она… — Он привалился к перевернутому пикапу, потер лицо руками. — Я хочу, чтобы вы это поняли. Вот почему нельзя им попадаться, нельзя думать, что они становятся нормальными, даже если одному или двоим из них повезло настолько, что они нажали правильные кнопки на бумбоксе, и заиграл си-ди…
  
  — Вы это видели? — спросил Том. — Слышали?
  
  — Да, дважды. Второй парень, которого я увидел, шагал по дороге, раскачивая стереопроигрыватель из стороны в сторону с такой силой, что си-ди заикался и пропускал дорожки, но да, он играл. Итак, они любят музыку, это точно, и, возможно, какие-то ролики в их голове становятся на место, но именно поэтому вы должны быть более осторожными, понимаете?
  
  — Что случилось с женщиной? — спросила Алиса. — Той, которую они поймали.
  
  — Она попыталась вести себя, как они, — ответил Хендт. — И я, стоя у окна комнаты, в которой находился, подумал: «Да, у тебя получается, девочка, возможно, у тебя есть шанс, если ты еще какое-то время будешь продолжать в том же духе, а потом удерешь, спрячешься где-нибудь под крышей. Потому что они не любят заходить под крышу, вы это заметили?»
  
  Клай, Том и Алиса покачали головами.
  
  Мужчина кивнул.
  
  — Они заходят, я это видел, но им это не нравится.
  
  — Как они поняли, что она нормальная? — спросила Алиса.
  
  — Я не знаю. Может, по запаху или как-то иначе.
  
  — А может, прикоснулись к ее мыслям, — предположил Том.
  
  — Или не смогли прикоснуться к ним, — выдвинула свою версию Алиса,
  
  — Об этом мне ничего не известно, — ответил Хендт, — но я знаю, что они разорвали ее на части прямо на улице. В прямом смысле слова разорвали.
  
  — И когда это произошло? — спросил Клай. Увидел, что Алису качнуло, и обнял ее за плечи.
  
  — В девять часов, этим утром. В Топсфилде. Поэтому, если увидите их толпу, идущую по желтой кирпичной дороге с бумбоксом, играющим «Почему мы не можем быть друзьями»… — Он мрачно оглядел их в свете фонарей, закрепленных у висков. — Я бы не побежал к ним с радостными криками, вот и все. — Он помолчал. — И я бы не шел на север. Даже если на границе вас не пристрелят, вы потеряете время.
  
  Но после короткого совещания на автомобильной стоянке около супермаркета «ИГА» они все равно пошли на север.
  Глава 6
  
  Они задержались около Норт-Андовера, остановившись на пешеходном мостике через шоссе 495. Облаков прибавилось, но луна все-таки сумела прорваться на какие-то мгновения и показать им шесть полос застывших автомобилей. Около моста, на котором они стояли, на той половине шоссе, что вела на юг, лежал перевернувшийся шестнадцатиколесный трейлер, напоминая мертвого слова. Оранжевые конические стойки, установленные вокруг него, показывали, что кто-то должным образом отреагировал на аварию. Увидели они и две патрульные машины, одна из которых лежала на боку. Задняя часть грузовика обгорела. За те короткие мгновения, на которые луна выскользнула из-за облаков, трупов они не заметили. Несколько человек шли по заасфальтированной обочине, на которой тоже хватало машин.
  
  — Добавляют реальности, не так ли? — спросил Том.
  
  — Нет. — Эмоций в голосе Алисы не слышалось. — По мне все это выглядит как спецэффект в каком-то разрекламированном летнем фильме. Покупаешь большое ведро попкорна и коку и наблюдаешь за концом света в… как они это называют? Компьютерными графическими образами? КГО? Синими экранами? Еще каким-то дерьмом? — Она подняла за шнурок маленькую кроссовку. — Вот все, что мне нужно, чтобы воспринимать происходящее реальностью. Что-то достаточно маленькое, чтобы держать в руке. Ладно, пошли.
  Глава 7
  
  На шоссе 28 хватало брошенных автомобилей, но в сравнении с 495-м оно могло считаться пустым, и к четырем утра они добрались до Метуэпа, родного города мистера Роскоу Хендта, человека со стереофонарями. Они настолько поверили истории Хендта, что захотели укрыться под крышей задолго до рассвета. Выбрали мотель на пересечении 28-го и 110-го шоссе. Дюжина автомобилей стояла перед номерами, но у Клая сложилось ощущение, что все они брошены хозяевами. И почему нет? По обоим шоссе можно было пройти только на своих двоих. Клай и Том остановились на границе автостоянки, помахали над головой фонариками.
  
  — Мы свои! — крикнул Том. — Нормальные люди! Идем к вам!
  
  Они подождали. Но ответа из мотеля «Милая долина», где к услугам гостей был бассейн с подогревом и кабельное телевидение, а группам предоставлялись скидки, так и не услышали.
  
  — Пошли. — Алиса двинулась к мотелю. — У меня болят ноги. И скоро начнет светать, не так ли?
  
  — Посмотрите сюда, — Клай поднял с асфальта съезда на автомобильную стоянку си-ди и направил на него фонарь. «Песни любви» в исполнении Майкла Болтона[586].
  
  — И ты говоришь, что они становятся умнее, — фыркнул Том.
  
  — Не суди так скоро, — ответил ему Клай, когда они направились к зданию мотеля. — Тот, у кого был этот диск, его выбросил, так?
  
  — Скорее просто выронил, — возразил Том.
  
  Алиса направила на си-ди луч своего фонаря.
  
  — А кто этот парень?
  
  — Лапуля, тебе лучше не знать, — ответил Том. Взял сиди и бросил через плечо.
  
  Они вскрыли двери трех соседних номеров, как можно аккуратнее, чтобы иметь возможность закрыть их на засов, оказавшись внутри, и проспали чуть ли не целый день, благо, что на этот раз могли спать на кроватях. Алиса сказала, что вроде бы слышала доносящуюся издалека музыку. Но признавала, что музыка эта могла быть частью сна, который ей снился.
  Глава 8
  
  В вестибюле мотеля «Милая долина» продавались карты, еще более подробные, чем атлас дорог. Они лежали на стенде со стеклянными дверцами и стенками, которые уже успели разбить, Клай взял по одной карте Массачусетса и Нью-Хэмпшира, доставал их очень осторожно, чтобы не порезаться о торчащие осколки стекла, и в тот самый момент увидел молодого человека, который лежал по другую сторону регистрационной стойки. Глаза молодого человека смотрели в никуда. На мгновение Клай подумал, что кто-то положил на рот мертвеца какой-то странный букетик цветов, но потом увидел зеленоватые острые кончики, торчащие из щек, и понял, что по цвету они совпадают с осколками стекла, поблескивающими на полках стенда. На груди трупа остался бедж, прямоугольная карточка с надписью: «МЕНЯ ЗОВУТ ХЭНК. СПРОСИТЕ МЕНЯ О СТОИМОСТИ НОМЕРА НА ЭТОЙ НЕДЕЛЕ». Глядя на Хэнка, Клай вдруг подумал о мистере Рикарди.
  
  Том и Алиса ждали его у двери в вестибюль. Часы показывали без четверти девять, и уже полностью стемнело.
  
  — Как успехи? — спросила Алиса.
  
  — Вот это нам поможет. — Он передал карты Алисе, а потом поднял лампу Коулмана, чтобы она и Том могли их изучить, сравнить с атласом дорог и наметить ночной маршрут. Он пытался убедить себя: если с Джонни и Шарон что-то случилось, то изменить ничего нельзя, пытался отогнать все мысли о положении, в котором на текущий момент оказалась его семья, на второй план. Что произошло в Кент-Понде, то произошло. Или его сын и жена в порядке, или нет. Иногда такой самогипноз помогал, иногда — увы.
  
  Когда надвигалась черная депрессия, он говорил себе: ты же счастливчик, раз жив, и это была чистая правда. Но его везение скрадывал тот факт, что в момент Импульса он находился в Бостоне, расположенном к югу от Кент-Понда на расстоянии ста миль, если брать расстояние по прямой (а таким маршрутом они, естественно, попасть в Кент-Понд не могли). И, однако, он встретился с хорошими людьми. Что так, то так. С людьми, о которых он мог думать как о друзьях. Он видел многих других — парня с бочонком пива, толстуху, потрясающую Библией, мистера Роскоу Хендта из Метуэна, которым повезло куда как меньше.
  
  Если он добрался до тебя, Шер, если Джонни добрался до тебя, тебе бы лучше позаботиться о нем. Лучше бы позаботиться.
  
  Но, допустим, телефон был при нем? Допустим, он взял красный мобильник в школу? Может, в последнее время он стал брать его с собой чаще? Потому что очень уж многие дети повсюду носили с собой мобильники?
  
  Господи.
  
  — Клай? Ты в порядке? — спросил Том.
  
  — Конечно. А что?
  
  — Не знаю. Ты выглядишь немного… мрачным.
  
  — Покойник за регистрационной стойкой. Зрелище не из приятных.
  
  — Посмотрите сюда. — Алиса вела пальцем по линии па карте. Линия эта пересекала границу и вливалась в шоссе 38 на территории Нью-Хэмпшира чуть восточнее Пелэма. — Мне эта дорога нравится. Если мы пройдем на запад по шоссе восемь или девять миль, — она указала на 110-е, где под мелким дождем в легком тумане поблескивали как автомобили, так и асфальт, — то как раз на нее и выйдем. Что думаете?
  
  — Я думаю, звучит неплохо, — ответил Том.
  
  Она повернулась к Клаю. Маленькой кроссовки не было, наверняка лежала в рюкзаке, но Клай видел, что Алисе хочется держать ее в руке, сжимать и разжимать. Хорошо, что она не курит, подумал он, а то высаживала бы четыре пачки в день.
  
  — Если и есть возможность перейти через охраняемую границу… — начала она.
  
  — Об этом будем волноваться, когда возникнет такая необходимость, — оборвал ее Клай, но он не волновался. Знал, что так или иначе доберется до Мэна. И если для этого придется ползти по кустам, как при незаконном переходе границы с Канадой, в октябре, за яблоками, он будет ползти. Если Том и Алиса решат остаться в Массачусетсе, это, конечно, будет плохо. Он расстанется с ними, с сожалением… но продолжит путь на север. Потому что должен узнать, как там его семья.
  
  Красная волнистая линия, которую Алиса нашла на картах, позаимствованных в «Милой долине», Дости-стрим-роуд, оказалась практически пустынной. От границы штата их отделяли четыре мили, и на этом отрезке пути они увидели то ли пять, то ли шесть автомобилей и только одну аварию. Они также прошли мимо двух домов, в которых горел свет и откуда доносилось гудение генераторов. Подумали о том, чтобы заглянуть на огонек, но быстро отказались от этой мысли.
  
  — Только попадем под пули какого-нибудь парня, защищающего свой дом и очаг, — указал Клай. — Можно не сомневаться, что там кто-то есть. Генераторы, должно быть, запустили, когда отключилась централизованная подача электроэнергии, и они будут работать, пока не закончится горючее.
  
  — Даже если там есть разумные люди и они пустят нас в дом, что едва ли можно считать разумным поступком, что мы будем там делать? — осведомился Том. — Попросим разрешения позвонить по телефону?
  
  Они обсудили и другой вариант: заглянуть куда-нибудь и позаимствовать автомобиль (позаимствовать предложил Том), но отказались и от него. Если граница штата охранялась полицейскими или вооруженными добровольцами, не стоило, наверное, подъезжать к ней на «шеви тахо» привлекая к себе повышенное внимание.
  
  Поэтому эти четыре мили они прошли пешком, а на границе встретили лишь один рекламный щит (маленький, соответствующий двухполосному шоссе, вьющемуся по сельской местности) со словами: «ВЫ ВЪЕЗЖАЕТЕ НА ТЕРРИТОРИЮ НЬЮ-ХЭМПШИРА И BIENVENUE»[587]. Тишину нарушали только падающие с листьев капли дождя по обе стороны от дороги да шелест крон под редким порывом ветра. Может, шорох каких-то животных в лесу. Они остановились на минутку, чтобы прочитать надпись на рекламном щите, и оставили Массачусетс за спиной.
  Глава 9
  
  Ощущение, что они одни, исчезло, как только Дости-стрим-роуд оборвалась возле указателя с надписями «НА ШОССЕ 38», «МАНЧЕСТЕР 19 миль». На 38-м им встречались редкие путники, но на 128-м, широком, с большим количеством разбитых автомобилей, уходящем прямо на север, на которое они свернули через полчаса, людской ручеек превратился в устойчивый поток беженцев. Поток этот состоял из отдельных групп, по три-четыре человека в каждой, и Клая поразило практически полное отсутствие интереса путников к тем, кто не входил в их группу.
  
  Они встретили женщину лет сорока и мужчину, возможно, на двадцать лет старше, которые катили тележки из супермаркета, в каждой из которых спал ребенок. Мужчина вез мальчика, слишком большого для тележки, но тем не менее ребенок умудрился как-то свернуться и заснуть. Когда Клай с друзьями проходили мимо этого образцового семейства, у тележки, которую толкал перед собой мужчина, отлетело колесо. Тележка завалилась в сторону, мальчика, судя по всему, лет семи, выбросило из нее. Том успел поймать его за плечо, так что мальчик сильно не ушибся, но все-таки ободрал колено. И, разумеется, испугался. Том поднял его с асфальта, но мальчик его не знал, попытался вырваться и расплакался еще сильнее.
  
  — Все хорошо, спасибо, я с ним разберусь, — сказал мужчина. Взял ребенка, сел вместе с ним на обочину, начал успокаивать, как-то по-особенному, Клай даже подумал, что так, наверное, успокаивали и его, когда ему было семь лет. «Сейчас Грегори ее поцелует, и она перестанет болеть». Он поцеловал царапину, и мальчик положил голову ему на плечо. Снова собрался заснуть. Грегори улыбнулся Тому и Клаю и кивнул. Выглядел он до смерти уставшим. Мужчина, которому неделей раньше никто бы никогда не дал шестидесяти, такой он был подтянутый и энергичный, теперь напоминал семидесятилетнего еврея, который пытался добраться до границы Польши, пока еще было время.
  
  — Все у нас будет хорошо, — сказал мужчина. — Вы можете идти.
  
  Клай уже открыл рот, чтобы спросить: «А почему мы не можем пойти вместе? Почему бы нам не объединиться? Что ты думаешь по этому поводу, Грег?» Именно такой вопрос всегда задавали герои научно-фантастических романов, которые он читал подростком: «Почему бы нам не объединить усилия?»
  
  — Да идите же, чего вы ждете? — спросила женщина, прежде чем Клай успел задать эти вопросы или произнести какие-то другие слова. В ее тележке спала девочка лет пяти. Женщина стояла рядом с тележкой, охраняла ее, словно урвала на распродаже что-то особо ценное, и опасалась, что Клай или его друзья попытаются отнять у нее добычу. — Или вы думаете, что у нас есть что-то, нужное вам?
  
  — Натали, перестань, — попытался остановить ее Грегори.
  
  Но Натали не перестала, а Клай осознал, почему эта маленькая сцена нагнала на него такую тоску. Не потому, что эта женщина смотрела на него, как на врага. Усталость и ужас вели к паранойе. Это он прекрасно понимал и мог простить. Настроение упало прежде всего по другой причине: вокруг люди продолжали идти, размахивая фонариками, шепотом переговариваясь между собой, в своих маленьких группах, иногда перекидывая чемодан из одной руки в другую. Какой-то тип на мотороллере прокладывал путь по мусору, между разбитых автомобилей, и люди расступались перед ним, что-то недовольно бормоча. Клай подумал, что ничего бы не изменилось, если бы мальчик, выпав из тележки, сломал шею, а не отделался царапиной на коленке. Подумал, что ничего бы не изменилось, если бы вон тот полный мужчина, который, тяжело дыша, шел по обочине, таща на себе здоровенную сумку, упал бы, сраженный инфарктом. Никто бы не попытался ему помочь, и, разумеется, эпоха «911» канула в Лету.
  
  Никто даже не потрудился крикнуть: «Выскажите ему все, леди!» или «Эй, красавчик, чего бы тебе не предложить ей заткнуться?»
  
  — …потому что у нас нет ничего, кроме этих детей, мы же не ожидали, что на нас ляжет такая ответственность, особенно теперь, когда мы едва можем позаботиться о себе, у него вшит кардиостимулятор, и что мы должны будем делать, когда батарейка отработает свой срок, хотела бы я знать? А еще эти дети! Вам нужен ребенок? — Она обвела всех безумным взглядом. — Эй! Кому-нибудь нужен ребенок?
  
  Маленькая девочка шевельнулась.
  
  — Натали, ты потревожишь Портию, — предостерег ее Грегори.
  
  Женщина, которую звали Натали, засмеялась.
  
  — Велика беда! В этом мире и так всех потревожили! — Вокруг люди продолжали идти все той же походкой беженцев. Никто не обращал на них ни, малейшего внимания, и Клай подумал: «Вот, значит, какие мы. Вот что происходит, когда рушится наш мир. Когда нет видеокамер, нет горящих зданий, нет Андерсона Купера, который говорит: «А теперь вернемся в студню Си-эн-эн в Атланту». Вот что происходит, когда министерство национальной безопасности прекращает свою деятельность по причине помешательства».
  
  — Позвольте мне взять мальчика на руки, — предложил Клай. — Я понесу его, пока мы не найдем, куда его посадить. Тележка-то сломалась. — Он посмотрел на Тома.
  
  Том пожал плечами и кивнул.
  
  — Держитесь от нас подальше, — предупредила Натали, и в ее руке появился пистолет. Маленький, скорее всего двадцать второго калибра, но и такой мог причинить немало вреда, если бы пуля попала в нужное место.
  
  Клай услышал, как оружие выхватили и по обе стороны от него. Том и Алиса направили автоматические пистолеты, взятые в доме Никерсонов, на женщину, которую звали Натали. Похоже, и это становилось приметой времени.
  
  — Уберите оружие, Натали, — сказал он. — Мы уже уходим.
  
  — И правильно делаете, вашу мать. — Свободной рукой она отбросила с глаз прядь волос. Вроде бы и не видела, что молодой мужчина и еще более молодая девушка, которые стояли по обе стороны от Клая, держали ее на мушке. Теперь люди, проходившие мимо, смотрели на них, но реагировали одинаково: старались побыстрее миновать то место, где могла пролиться кровь.
  
  — Пошли, Клай. — Алиса взяла его за запястье. — Пока кого-нибудь не застрелят.
  
  И они двинулись дальше. Алиса шла, по-прежнему держа за запястье Клая, словно он был ее бойфрендом. Такая вот неспешная ночная прогулка, подумал Клай. Он не знал, который теперь час, да и не хотел знать. Сердце его гулко билось. Том шагал рядом, но до того, как они миновали очередной поворот, шел спиной вперед, с пистолетом в руке. Клай полагал, что Том готов пристрелить Натали, если бы та решила воспользоваться своим пистолетиком. Потому что нынче, после того как телефонная связь вышла из строя до последующего уведомления, на выстрел стало принято отвечать выстрелом.
  Глава 10
  
  За несколько часов до зари, шагая по шоссе 102 восточнее Манчестера, они услышали музыку, доносящуюся из далекого далека.
  
  — Господи. — Том даже остановился. — Это же «Прогулка слоненка».
  
  — Это что? — переспросила Алиса. В голосе слышался смех.
  
  — Большой оркестр из эпохи, когда галлон бензина стоил четвертак. Лес Браун и его оркестр виртуозов[588], что-то вроде этого. У моей матери была пластинка.
  
  Двое мужчин подошли к ним и тоже остановились, чтобы поболтать. Оба в возрасте, но в хорошей физической форме. Словно пара недавно вышедших на пенсию почтальонов, путешествующих по Котсуолдс[589], подумал Клай. Кем бы они ни были. Один нес рюкзак, не какую-то ерунду вроде рюкзака Алисы, а настоящий, на каркасе, до талии. У второго на правом плече висел походный мешок. А на левом — «винчестер 30–30».
  
  Рюкзак рукой вытер пот с морщинистого лба и сказал:
  
  — Ваша мать могла слышать версию Леса Брауна, но скорее всего она слушала Дона Косту[590] или Генри Манчини[591]. Их аранжировки были самыми популярными. А это… — он мотнул головой в сторону доносящихся звуков, — …это Лоренс Уэлк[592], и это так же верно, как я живу и дышу.
  
  — Лоренс Уэлк, — выдохнул Том почти с благоговейным трепетом.
  
  — Кто? — переспросила Алиса.
  
  — Слушай, как идет слон, — предложил Клай и рассмеялся. Он устал, чувствовал себя неважно. И подумал, что Джонни понравилась бы эта музыка.
  
  Рюкзак бросил на него пренебрежительный взгляд, вновь посмотрел на Тома.
  
  — Это Лоренс Уэлк, все точно. Зрение у меня не такое, как раньше, а вот со слухом все в порядке. Раньше мы с женой смотрели его шоу каждый гребаный субботний вечер.
  
  — Додж тоже неплохо проводил время, — заметил Походный Мешок. Этим ограничилось его участие в разговоре, и Клай понятия не имел, что означает эта фраза.
  
  — Лоренс Уэлк и его «Шампань-Бэнд», — воскликнул Том. — Подумать только!
  
  — Лоренс Уэлк и его «Шампань-мюзик-мейкерс», — уточнил Рюкзак. — Господи Иисусе.
  
  — Не забудьте сестер Леннон[593] и очаровательную Алису Лон[594], — добавил Том.
  
  Доносившаяся издалека музыка изменилась.
  
  — Это «Калькутта». — Рюкзак вздохнул. — Ну ладно, нам пора. Приятно было провести с вами несколько дневных минут.
  
  — Ночных, — поправил его Клай.
  
  — Нет уж, — покачал головой Рюкзак. — Теперь это наши дни. Или вы не заметили? Доброго вам дня, мальчики. И вам, маленькая мэм.
  
  — Спасибо, — едва слышно ответила маленькая мэм, стоя между Клаем и Томом.
  
  Рюкзак двинулся дальше. Походный Мешок пристроился к нему. Вокруг фонарные лучи уводили людей все глубже и глубже в Нью-Хэмпшир. Потом Рюкзак остановился, повернулся, чтобы сказать несколько слов напоследок:
  
  — Вам не следует оставаться на дороге еще больше часа. Найдите мотель или дом и заходите в него. Насчет обуви вы знаете, не так ли?
  
  — Что мы должны знать насчет обуви? — переспросил Том.
  
  Рюкзак терпеливо посмотрел на него, как посмотрел бы на любого, кто только что прилюдно сморозил глупость. Вдали «Калькутта», если звучала именно эта мелодия, уступила место польке, казавшейся совершенно безумной в эту туманную, сочащуюся моросящим дождем ночь. А теперь этот старик с большим рюкзаком на спине что-то долдонил об обуви.
  
  — Когда вы заходите в дом, обувь оставляйте на крыльце, — говорил старик. — Безумцы ваши ботинки не тронут, можете быть спокойны, но ваша обувь подскажет другим людям, что место занято и они должны идти дальше, найти другое. Спасает… — он посмотрел на автомат в руках Клая, — …спасает от инцидентов.
  
  — А уже были инциденты? — спросил Том.
  
  — Да, конечно, — ответил Рюкзак с леденящим кровь безразличием. — Инциденты случаются всегда, такова уж природа людей. Но свободных мест больше чем достаточно, поэтому вы вполне можете обойтись без инцидента. Просто выставьте обувь за дверь.
  
  — Откуда вы это знаете? — спросила Алиса.
  
  Он ей улыбнулся, отчего лицо его стало куда как более симпатичным. Да и трудно было не улыбнуться Алисе, такой молодой и, даже в три часа утра, такой красивой.
  
  — Люди говорят. Я слушаю. Я говорю, иногда другие люди слушают. Вы слушали?
  
  — Да, — кивнула Алиса. — Что я лучше всего умею, так это слушать.
  
  — Тогда расскажите об этом и другим. Уже плохо, что нам приходится иметь дело с ними. — Он не стал уточнять. — И совсем плохо, если к этому добавятся инциденты среди нас.
  
  Клай подумал о Натали, наставившей на него пистолет двадцать второго калибра.
  
  — Вы правы. Благодарю вас.
  
  — Это полька «Пивная бочка», не так ли? — спросил Том.
  
  — Совершенно верно, сынок, — подтвердил Рюкзак. — В бумбоксе Майрон Флорен[595]. Господи, упокой его душу. У вас, возможно, возникнет желание остановиться в Гейтене. Это маленький уютный городок в двух милях или чуть дальше по этой дороге.
  
  — Вы тоже собираетесь там остановиться? — спросила Алиса.
  
  — Нет, мы с Рольфом пройдем чуть подальше.
  
  — Почему?
  
  — Потому что мы можем, маленькая мэм, вот и все. Доброго вам дня.
  
  На этот раз они не стали возражать, и, хотя возраст обоих мужчин приближался к семидесяти, скоро они скрылись из виду, следуя за единственным лучом фонаря, который держал в руке Рольф… Походный Мешок.
  
  — «Прогулка слоненка», — сказал Клай и засмеялся.
  
  — Лоренс Уэлк и его «Шампань-мюзик-мейкерс», — В голосе Тома слышалось восхищение.
  
  — «Прогулка слоненка», — Клай рассмеялся.
  
  — Почему Додж тоже хорошо проводил время? — спросила Алиса.
  
  — Потому что мог, полагаю, — ответил Том и расхохотался, глядя на ее недоумевающее лицо.
  Глава 11
  
  Музыка доносилась из Гейтена, маленького уютного городка, в котором Рюкзак порекомендовал им остановиться на ночлег. Не такая гремящая, как на концерте «AC/DC»[596] в Бостоне, на котором Клай побывал подростком (тогда в ушах у него звенело не один день), но достаточно громкая, чтобы вспомнить летние концерты оркестров в Саут-Беруике, куда он приезжал с родителями. Собственно, он почему-то решил, что источник музыки они найдут на городской площади. Скажем, какого-нибудь старика, не мобилопсиха, а обездвиженного болезнью человека, который вбил себе в голову поприветствовать уходящих людей легкими танцевальными мелодиями давно минувших дней, транслируя их через динамики работающего от батареек проигрывателя.
  
  В Гейтене была городская площадь, но она пустовала, если не считать нескольких людей, которые то ли слишком поздно ужинали, то ли слишком рано завтракали при свете ручных фонариков и ламп Коулмана. Источник музыки находился севернее. К этому времени Уэлк уступил место кому-то еще, играющему на трубе так сладко, что музыка эта усыпляла.
  
  — Это Уинтон Марсалис, не так ли? — спросил Клай. Он уже понял, что в эту ночь они прошли сколько могли, и подумал, что Алиса от усталости едва держится на ногах.
  
  — Он или Кении Джи[597], — ответил Том. — Ты знаешь, что Кении Джи сказал, выходя из лифта, не так ли?
  
  — Нет, — ответил Клай, — но я уверен, что ты меня просветишь.
  
  — Да! «Вот уж где рок так рок!»[598]
  
  — Так забавно, что мое чувство юмора только что лопнуло.
  
  — Я этого не понимаю, — честно призналась Алиса.
  
  — Объяснение того не стоит, — сказал Том. — Послушайте, по-моему, пора устраиваться на ночлег. Я сейчас упаду.
  
  — Я тоже, — поддержала его Алиса. — Думала, что я в хорошей форме благодаря соккеру, но действительно выдохлась.
  
  — Да, — согласился Клай. — С тобой уставших у нас будет трое.
  
  Они уже прошли торговый район Гейтена, и, согласно вывескам, Главная улица (она же шоссе 102) стала Академической авеню. Клая это не удивило, потому что рекламные щиты на окраинах объявляли, что в городе находится Гейтенская академия истории, и Клай знал, что о ней ходили самые разные слухи. Он полагал, что это одна из подготовительных школ[599] Новой Англии для детей, которые не могут попасть в Экзетер или Милтоп. Он полагал, что они скоро попадут в страну кафе быстрого обслуживания, мастерских по ремонту глушителей и дешевых мотелей, но вдоль этой части нью-хэмпширского шоссе 102 выстроились очень симпатичные дома. Проблема заключалась в том, что у входной двери практически каждого дома стояла обувь, иногда по четыре пары.
  
  Пешеходный поток значительно обмелел, поскольку многие путники уже нашли прибежище на ближайший день, но, пройдя автозаправочную станцию «СИТГО в Академи-Гроув» и приближаясь к сложенным из плитняка колоннам по обе стороны въезда на территорию Академии, увидели идущее впереди трио: немолодых двух мужчин и женщину. Медленно шагая по тротуару, они осматривали дом за домом в поисках порога, где не стояла бы обувь. Женщина сильно хромала, и один из мужчин поддерживал ее за талию.
  
  Гейтенская академия находилась от них по левую руку, и до Клая дошло, что музыка доносится именно оттуда (теперь слышалась умиротворяющая гитарная версия мелодии «Унеси меня на Луну»). В глаза бросились еще две особенности этого места. Во-первых, огромное количество мусора (порванные упаковочные пакеты, недоеденные овощи и фрукты, обглоданные кости) как на улице, так и на усыпанной гравием дороге, которая уходила вглубь территории Академии. Во-вторых, двое людей, стоявших у ворот. Сутулый старик, опиравшийся на толстую трость, и мальчик (на земле у его ног стояла включенная лампа на батарейках). Выглядел он лет на двенадцать и дремал, привалившись спиной к одной из колонн. Одет был вроде бы в форму Академии: серые брюки, серый свитер, темно-бордовый пиджак с вышитым на нагрудном кармане гербом Академии.
  
  Когда трио, идущее впереди Клая и его друзей, поравнялось с въездом в Академию, старик в твидовом пиджаке, с кожаными накладками на локтях, распрямился и обратился к ним, громким, какой слышен в самых дальних углах аудитории, голосом:
  
  — Привет всем! Привет, я говорю! Почему бы вам не заглянуть сюда? Мы можем предложить вам крышу над головой и, что еще важнее, мы должны…
  
  — Мы больше никому ничего не должны, — ответила женщина. — У меня лопнули четыре пузыря на ногах, по два на каждой, и я едва иду.
  
  — Но у нас достаточно места… — начал старик. Мужчина, поддерживающий женщину, должно быть, так злобно взглянул на него, что старик замолчал. Трио проследовало мимо въезда в Академию, колонн и указателя, подвешенного на старинных железных S-образных крюках: «ГЕЙТЕНСКАЯ АКАДЕМИЯ, осн. в 1846 г. «Разум младой — светоч во тьме».
  
  Старик, вновь согнулся, опершись на трость, потом увидел приближающихся Клая, Тома и Алису и тут же выпрямился. Хотел заговорить с ними, но, должно быть, пришел к выводу, что его лекторский подход не срабатывает. Поэтому не стал раскрывать рта, а ткнул концом трости в ребра юного компаньона. Мальчик оторвался от колонн, выпрямился с диким взглядом, а из-за ворот, где в темноте едва проглядывали очертания зданий на склоне пологого холма, доносилась музыка. Композиция «Унеси меня па Луну» уступила место другой, столь же медленной аранжировке, хотя, возможно, первоначально мелодия называлась «Я от тебя тащусь».
  
  — Джордан! — рявкнул он. — Твоя очередь! Пригласи их зайти!
  
  Мальчик, которого звали Джордан, вздрогнул, заморгал, глядя на старика, потом недоверчиво посмотрел на приближающихся незнакомцев. Клай подумал о Мартовском Зайце и Соне из «Алисы в стране чудес». Может, ошибался, скорее всего ошибался, представляя себе старика и мальчика этой парочкой, но он очень устал.
  
  — Сэр, они такие же, как и остальные. Они не зайдут к нам. Никто не зайдет. Мы попробуем еще раз следующей ночью. Я так хочу спать.
  
  И Клай понял, что, несмотря на усталость, они постараются выяснить, чего хочет от них старик… при условии, что Том и Алиса не откажутся наотрез. Отчасти потому, что компаньон старика напоминал ему Джонни, да, но в основном по другой причине: Клай уже сделал для себя вывод, что в этом не слишком храбром мире[600] помощи ни от кого не добьешься. Мальчик и тот, кого он называл сэр, предоставлены самим себе, потому что так уж легла карта. Только, если это была правда, очень скоро в этом мире ничего, достойного спасения, не останется.
  
  — Давай. — Старик поощрил его, вновь ткнув концом трости, но несильно. Не причинив боли. — Скажи, что мы предоставим им крышу над головой, что у нас много места, но сначала они должны кое-что увидеть. Что-то такое, на что нужно посмотреть. А если они скажут «нет», мы, конечно, на сегодня закончим.
  
  — Хорошо, сэр.
  
  Старик улыбнулся, продемонстрировав полный рот больших, лошадиных зубов.
  
  — Спасибо, Джордан.
  
  Мальчик направился к ним, неохотно, шаркая запыленными ботинками, с выглядывающим из-под свитера подолом рубашки. Лампу он держал в руке. Света она давала немного. Под глазами мальчика темнели мешки — следствие бессонной ночи, волосы давно следовало помыть.
  
  — Том? — спросил Клай.
  
  — Мы узнаем, что ему нужно, потому что я вижу, ты этого хочешь, но…
  
  — Сэры? Прошу извинить меня, сэры.
  
  — Одну секунду, — бросил Том мальчику, потом повернулся к Клаю. Лицо было серьезным. — Но через час начнет рассветать. Может, раньше. Поэтому будем надеяться, что старик нас не обманывает, говоря, что найдет место, где мы сможем остановиться.
  
  — О нет, сэр. — По голосу Джордана чувствовалось, что он не хочет надеяться на успех своей миссии, но ничего не может с собой поделать. — Остановиться есть где. Сотни комнат в общежитии, не говоря уже о Читэм-Лодж. Тобиас Вульф приезжал к нам в прошлом году и останавливался там. Он прочитал лекцию о своей книге «Старая школа».
  
  — Я ее читала. — В голосе Алисы слышалось удивление.
  
  — Мальчики, у которых не было сотовых телефонов, убежали. Те, у кого были…
  
  — Мы все о них знаем, — заверила его Алиса.
  
  — Я получил стипендию на обучение в этой школе. Жил в Холлоуэе. Сотового телефона у меня не было. Мне приходилось пользоваться телефоном комендантши общежития, когда я хотел позвонить домой, и другие мальчишки смеялись надо мной.
  
  — Похоже, что последним посмеялся все-таки ты, Джордан, — заметил Том.
  
  — Да, сэр, — согласно ответил он, но в тусклом свете лампы Клай видел не смех, а тоску и усталость. — Вас не затруднит подойти и познакомиться с директором?
  
  И хотя Том вымотался до предела, он отреагировал с подчеркнутой вежливостью, словно они стояли на залитой солнечным светом веранде во время Чаепития с родителями, а не на замусоренной Академической авеню в четверть пятого утра:
  
  — С превеликим удовольствием, Джордан.
  Глава 12
  
  — Интеркомы дьявола, вот как я раньше их называл, — сказал Чарльз Ардай, который двадцать пять лет возглавлял кафедру английского языка и литературы в Гейтенской академии, а в момент Импульса занимал пост ее директора. И теперь старик на удивление быстро взбирался на холм, опираясь на трость, держась тротуара, избегая заваленной мусором проезжей части дороги, которая вела к корпусам Академии. Джордан держался рядом с ним, остальные трое шли сзади. Джордан опасался, как бы старик не потерял равновесия. Клая тревожило, что у старика может прихватить сердце, поскольку он пытался одновременно говорить и подниматься по склону, пусть и достаточно пологому. — Я, разумеется, не вкладывал в это никакого смысла, это была шутка, преувеличение, но, по правде говоря, я никогда не любил эти штуковины, особенно на территории Академии. Я бы, конечно, мог попытаться запретить их использование, но такое мое распоряжение обязательно бы отменили. Все равно что пытаться законодательно запретить прилив, понимаете, да? — Он несколько раз шумно вдохнул. — Мой брат подарил мне один, когда мне исполнилось шестьдесят пять. Я пользовался им, пока аккумулятор не разрядился… — Вдох-выдох. — А потом просто не стал его заряжать. И от них идет излучение, знаете? Минимальное, это правда, но все-таки… Источник излучения так близко от головы… от мозга…
  
  — Сэр, вам бы подождать, пока мы дойдем до Тонни. — Джордан поддержал Ардая, когда трость директора соскользнула с какого-то гниющего фрукта, а сам директор пусть на мгновение, но накренился влево.
  
  — Возможно, дельная мысль, — вставил Клай.
  
  — Да, — согласился директор, — Только… я никогда им не доверял, вот что я хочу сказать. К моему компьютеру ничего такого не испытывал. Сразу сроднился с ним, как утка с водой.
  
  На вершине холма главная дорога кампуса разделилась на две, буквой «Y». Левая уходила к зданиям, которые могли быть только общежитиями. Правая вела к учебным корпусам, административному блоку и арке, которая смутно белела в темноте. Река мусора и объедков вливалась в арку. Директор Ардай повел их в том направлении, стараясь не наступать на мусор. Джордан поддерживал его под локоть. Музыка, на этот раз Бетт Мидлер[601], поющая «Ветер под моими крыльями», доносилась из-за арки, и Клай видел десятки компакт-дисков, валяющихся среди обглоданных костей и разорванных пакетов из-под картофельных чипсов, У него возникло нехорошее предчувствие.
  
  — Э-э… сэр? Директор? Может, нам лучше…
  
  — Ничего с нами не случится, — ответил директор. — Ребенком вы когда-нибудь играли в «музыкальные стулья»? Разумеется, играли. Что ж, пока звучит музыка, волноваться нам не о чем. Мы только быстренько глянем, а потом сразу пойдем в Читэм-Лодж. Это резиденция директора. От Тонни-Филд до нее меньше двухсот ярдов. Я вам обещаю. Клай посмотрел на Тома, который пожал плечами. Алиса кивнула.
  
  Джордан как раз оглянулся (на лице читалась озабоченность) и засек этот молчаливый обмен мнениями.
  
  — Вы должны это увидеть, — сказал он. — Тут директор прав. Пока не увидите, не поймете.
  
  — Увидеть что, Джордан? — спросила Алиса.
  
  Но Джордан только смотрел на нее большими юными глазами, поблескивающими в темноте.
  
  — Подождите.
  Глава 13
  
  — Гребаная срань господня, — вырвалось у Клая. В голове эти слога прозвучали громовым воплем удивления и ужаса (может даже и ярости), но с губ сорвались жалким скулежом, отчасти потому, что на этот раз они действительно находилась очень уж близко от источника музыки, и она звучала почти так же громко, как и на том давнишнем концерте «AC/DС» (хотя Дебби Бун[602] со своим сладеньким голоском школьницы, которым она выводила «Свет моей жизни», и на пределе громкости не могла дотянуть до «Адских колоколов»), но главным образом от шока. Он думал, что после Импульса и отступления из Бостона готов ко всему, но ошибся.
  
  Он не думал, что подготовительные школы культивируют такие плебейские (и зубодробительные) виды спорта, как футбол, но соккер в Гейтенской академии уважали. Трибуны, возведенные со всех четырех сторон поля, могли вместить как минимум тысячу человек. Их украшали флаги, которые из-за дождливой погоды последних дней больше напоминали грязные тряпки. За дальним концом поля высилось красивое табло с большими буквами поверху. В темноте Клай не мог разглядеть, что написано на табло, но, возможно, не стал бы читать, даже если бы стоял ясный день. Потому что света хватало для того, чтобы увидеть само футбольное поле, а все, что находилось за его пределами, уже не имело ровно никакого значения.
  
  Каждый квадратный дюйм травы занимали мобилопсихи. Они лежали на спине, как сардины в банке, нога к ноге, бедро к бедру, плечо к плечу. Лица смотрели в черное, предрассветное небо.
  
  — Господи Иисусе. — Голос Тома заглушил кулак, который он прижал ко рту.
  
  — Поддержите девушку, — рявкнул директор. — Она сейчас лишится чувств.
  
  — Нет… я в порядке, — ответила Алиса, но, когда Клай обнял ее за плечи, привалилась к нему, часто-часто дыша. Глаза оставались открытыми, но взгляд стал неподвижным, словно у наркомана после дозы.
  
  — Они и под трибунами, — вставил Джордан. Говорил с нарочитым спокойствием, которое не вызывало у Клая доверия. Это был голос мальчишки, уверяющего своих друзей, что его не мутит от вида червяков, копошащихся в глазах мертвого кота… аккурат перед тем как согнуться пополам и похвалиться харчишками. — Я и директор думаем, что именно туда они кладут больных и раненых, которые уже не пойдут на поправку.
  
  — Директор и я, Джордан.
  
  — Извините, сэр.
  
  Дебби Бун достигла поэтической вершины и замолчала. Пауза, а потом «Шампань-мюзик-мейкерс» Лоренса Уэлка вновь заиграл «Прогулку слоненка». Додж тоже хорошо проводил время, подумал Клай.
  
  — Сколько бумбоксов они соединили вместе? — спросил он директора Ардая. — И как они это сделали? Господи, они же безмозглые, зомби! — Ужасная мысль мелькнула в голове, нелогичная, но прозвучавшая очень уж убедительно. — Это сделали вы? Чтобы по ночам они сидели спокойно, или… Я не знаю…
  
  — Он этого не делал, — сказала Алиса, уютно устроившись под рукой Клая.
  
  — Не делал, — подтвердил директор, — и обе ваши версии неправильные.
  
  — Обе? Я не…
  
  — Должно быть, они жить не могут без музыки, — Том, похоже, размышлял вслух, — потому что не любят заходить в помещения, но именно там находятся си-ди, так?
  
  — Не говоря уже о бумбоксах, — добавил Клай.
  
  — Сейчас объяснять времени нет. Небо уже начало светлеть, и… скажи им, Джордан.
  
  Джордан сказал, без запинки, с видом человека, который выучил заданный урок, но не понимает, о чем речь:
  
  — Все хорошие вампиры должны быть в доме до первых петухов, сэр.
  
  — Совершенно верно… до первых петухов. А пока смотрите. Это все, что от вас сейчас требуется. Вы не знали, что есть такие места, не так ли?
  
  — Алиса знала, — ответил Клай.
  
  Они посмотрели. И поскольку ночь уже начала уступать место дню, Клай увидел, что глаза на всех этих лицах открыты. Он практически не сомневался, что глаза ничего не видят, просто… открыты.
  
  Здесь происходит что-то дурное, подумал он. Стадность — это только начало.
  
  Вид лежащих вплотную друг к другу тел и пустых лиц (главным образом белых, это же в конце концов Новая Англия) удовольствия не доставлял, но глаза, открытые глаза, невидяще уставившиеся в небо, наполняли его безотчетным ужасом. Где-то, не так уж и далеко, запела первая утренняя птица. Не петух, но директор все равно подпрыгнул. Потом покачнулся. На этот раз его поддержал Том.
  
  — Пошли, — сказал им директор. — Читэм-Лодж рядом, но задерживаться нам не стоит. От этой сырости у меня ноют суставы. Возьми меня под локоть, Джордан.
  
  Алиса выскользнула из-под руки Клая и подошла к старику с другой стороны. Он ей улыбнулся и покачал головой.
  
  — Джордан обо мне позаботится. Мы теперь заботимся друг о друге… так, Джордан?
  
  — Да, сэр.
  
  — Джордан? — спросил Том. Они приближались к большому (и довольно претенциозному) зданию, построенному в тюдоровском стиле, — как предположил Клай, к Читэм-Лодж.
  
  — Сэр?
  
  — Надпись на табло… я не смог ее разобрать. Что там написано?
  
  — «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ЕЖЕГОДНУЮ ВСТРЕЧУ ВЫПУСКНИКОВ». — Джордан почти что улыбнулся, потом вспомнил, что в этом году ежегодной встречи не будет (флаги на трибунах уже начали рваться), и помрачнел. Если бы не крайняя усталость, он, наверное, смог бы сдержаться, но час был очень поздний, до рассвета оставалось совсем ничего, и когда они подходили к резиденции директора, последний ученик Гейтенской академии, все еще в школьной униформе, темно-бордовой и серой, разрыдался.
  Глава 14
  
  — Это потрясающе, сэр. — Клай быстро и естественно перенял манеру обращения Джордана. Так же, как и Том с Алисой. — Спасибо вам.
  
  — Да, — кивнула Алиса. — Спасибо. Я никогда в жизни не съедала два бургера, во всяком случае, таких больших.
  
  Часы показывали три пополудни. Они сидели на заднем крыльце Читэм-Лодж. Чарльз Ардай, директор, как называл его Джордан, поджарил гамбургеры на маленьком газовом гриле. Сказал, что мясом отравиться нельзя, потому что генератор, от которого работал морозильник кафетерия, отключился только вчера днем. И действительно, полуфабрикаты, которые Том и Джордан принесли из кладовой, покрывал иней, а твердостью они не уступали хоккейной шайбе. Он также сказал, что жарить мясо, ничего не опасаясь, они, вероятно, могут до пяти часов, но осторожность требует, чтобы они закончили трапезу раньше.
  
  — Они могут унюхать готовку? — спросил Клай.
  
  — Скажем так, у нас нет желания это выяснять, — ответил директор. — Не так ли, Джордан?
  
  — Да, сэр, — и Джордан откусил кусок своего второго гамбургера. Он, конечно, ел уже не так быстро, но, по мнению Клая, ничего на тарелке оставлять не собирался. — Мы, хотим быть в доме, когда они просыпаются и когда возвращаются из города. Они сейчас там, в городе. Зачищают его, как птицы защищают от зерен поле, с которого убрали пшеницу. Так говорит директор.
  
  — Они собирались стадом и у нас, когда мы были в Молдене, — сказала Алиса. — Только тогда мы не знали, как они проводят ночь. — Она смотрела на поднос с порциями пудинга. — Можно мне взять одну?
  
  — Да, конечно. — Директор пододвинул к ней поднос. — И еще один гамбургер, если хочется. Все, что мы не съедим, в самом скором времени испортится.
  
  Алиса застонала и покачала головой. Но порцию пудинга взяла. Как и Том.
  
  — Вроде бы каждое утро они уходят в одно и то же время, но вот стадное поведение здесь стало проявляться позднее, — задумчиво заметил Ардай. — Почему так?
  
  — Может, уменьшилась добыча? — предположила Алиса.
  
  — Возможно… — Он отправил в рот последний кусок своего гамбургера, аккуратно прикрыл оставшиеся бумажной салфеткой. — Стад много, знаете ли. Может, не меньше десятка в радиусе пятидесяти миль. Мы знаем от людей, пришедших с юга, что такие стада есть в Сэнфорде, Фримонте, Сандии. Днем они бродят, возможно, в поисках не только еды, но и музыки, а потом возвращаются в то место, откуда уходили утром.
  
  — Мы знаем это наверняка. — Том докончил одну порцию пудинга и потянулся за второй.
  
  Ардай покачал головой.
  
  — Наверняка вы знать не могли, мистер Маккорт. — Его волосы, седую гриву длинных волос (несомненно, волосы профессора английского языка и литературы, подумал Клай), шевелил легкий послеполуденный ветерок. Облака ушли. С заднего крыльца открывался прекрасный вид на кампус, пока еще пустынный. Джордан через равные интервалы времени обходил дом, чтобы посмотреть на спускающийся к Академической авеню склон холма и доложить, что и там все тихо. — Вы же не видели других мест, где они собираются?
  
  — Нет.
  
  — Но мы шли в темноте, — напомнил ему Клай, — а теперь темнота действительно темная.
  
  — Да, — согласился директор. Произнес почти что мечтательно. — Как в lemoyenage. Переведи, Джордан.
  
  — Средние века, сэр.
  
  — Молодец. — Он похлопал мальчика по плечу.
  
  — Даже большие стада легко пропустить, — указал Клай. — Им не нужно прятаться.
  
  — Нет, они не прячутся, — согласился директор Ардай, сложив пальцы домиком. — Пока, во всяком случае, не прячутся. Они собираются стадом… они выходят на поиски добычи… и их групповой разум, похоже, слабеет, пока они добывают то, что им нужно… но, возможно, слабеет все в меньшей степени. Возможно, с каждым днем все меньше.
  
  — Манчестер сгорел дотла, — неожиданно вставил Джордан. — Мы видели пожар отсюда, не так ли, сэр?
  
  — Да, — кивнул директор. — Зрелище было печальным и пугающим.
  
  — Это правда, что людей, которые пытались уйти отсюда в Массачусетс, расстреливали на границе? — спросил Джордан. — Люди говорили, что им придется идти в Вермонт, только тот маршрут безопасен.
  
  — Это выдумка, — заверил его Клай. — Мы слышали то же самое о границе с Нью-Хэмпширом.
  
  Джордан вытаращился на него, потом расхохотался. Смех его, чистый и прекрасный, далеко разносился в окружающей их тишине. А потом, где-то далеко, раздался выстрел. И, уже ближе, кто-то закричал от ярости или ужаса.
  
  Смех Джордана оборвался.
  
  — Расскажите нам о том странном состоянии, в котором они находились прошлой ночью, — попросила Алиса. — И музыке. Другие стада тоже слушают музыку по ночам?
  
  Директор посмотрел на Джордана.
  
  — Да, — ответил мальчик. — Это легкая, танцевальная музыка, не рок, не кантри…
  
  — Как я понимаю, и не классика, — вставил директор. — Во всяком случае, ничего такого, что сложно для восприятия.
  
  — Это их колыбельные, — уточнил Джордан. — Так по крайней мере думаем мы, я и директор, не так ли, сэр?
  
  — Директор и я, Джордан.
  
  — Директор и я, сэр.
  
  — Мы действительно так думаем. — Директор обвел взглядом гостей. — Хотя я подозреваю, что в этом заложено и многое другое. Да, очень многое.
  
  Клая охватило замешательство. Он просто не знал, как продолжать этот разговор. Посмотрел на своих друзей, по выражению их лиц понял, что они разделяют его чувства: не только недоумение, но и боязнь узнать больше.
  
  А директор Ардай наклонился вперед.
  
  — Вы позволите мне говорить откровенно? Я должен говорить откровенно, эта привычка у меня всю жизнь. Я хочу, чтобы вы помогли мне совершить здесь что-то ужасное. И отведенное на это время, боюсь, истекает, а если одна такая акция ни к чему не приведет, то, не совершив ее, этого не узнаешь, не так ли? Никому не известно, каким образом могут поддерживать связь между собой эти… стада. В любом случае я не буду сидеть сложа руки, когда эти… твари… крадут у меня не только школу, но и сам белый день. Я бы уже предпринял такую попытку, но я стар, а Джордан очень молод. Слишком молод. Кем бы они ни стали теперь, недавно они были людьми. Я не могу позволить ему принять в этом участие.
  
  — Я готов внести свою лепту, сэр! — твердо проговорил Джордан, словно, подумал Клай, юноша-мусульманин, затягивающий на себе пояс шахида.
  
  — Я салютую твоему мужеству, Джордан, — заверил его директор, — но не думаю, что тебе нужно принимать в этом участие. — Он тепло посмотрел на мальчика, некогда повернулся к остальным, глаза его заметно посуровели, — У вас есть оружие, хорошее оружие, а у меня всего лишь винтовка двадцать второго калибра, стреляющая одиночными патронами, которая, возможно, и неисправна, хотя ствол чистый… я проверял. Но даже, если ее и можно пустить в дело, патроны, которые у меня есть, возможно, давно отсырели. Зато в гараже у нас есть бензозаправка, и бензин может послужить для того, чтобы оборвать их жизни.
  
  Должно быть, он прочитал ужас на их лицах, потому что кивнул. И для Клая он больше не выглядел добрейшим мистером Чипсом[603], потому что превратился в старейшину пуритан на картине маслом. Такой мог не моргнув глазом приговорить мужчину к повешению. Или отправить женщину на костер по обвинению в колдовстве.
  
  И кивал он прежде всего Клаю. В этом у Клая не было ни малейших сомнений.
  
  — Я знаю, что сейчас сказал. Я знаю, как это звучит. Но это будет не убийство, совсем не убийство. Это будет истребление. Не в моей власти заставить вас что-либо сделать. Но в любом случае, поможете вы мне сжечь их или нет, вы должны передать мое послание.
  
  — Кому? — выдохнула Алиса.
  
  — Всем, кого вы встретите, мисс Максвелл. — Он наклонился над остатками их трапезы, маленькие, с пронизывающим взглядом глаза судьи, не страшащегося выносить смертные приговоры, жарко горели. — Вы должны рассказывать, что происходит с ними… с теми, кто получил адское послание по интеркому дьявола. Вы должны рассказывать об этом всем. Все, у кого украли дневной свет, должны это услышать, пока не будет слишком поздно. — Он провел рукой по нижней половине лица, и Клай увидел, что его пальцы чуть трясутся. Мог бы списать это на возраст директора, но раньше никаких признаков тремора он не замечал. — Мы боимся, что скоро будет поздно. Не так ли, Джордан?
  
  — Да, сэр. — Мальчик, безусловно, думал, что ему что-то известно, На его лице отражался ужас.
  
  — Что? Что с ними происходит? — спросил Клай. — Это как-то связано с музыкой и подсоединением друг к другу бумбоксов, не так ли?
  
  Директор вдруг сник, на лице отразилась безмерная усталость.
  
  — Они не подсоединены друг к другу. Разве вы не помните, как я сказал вам, что оба ваших предположения неверны?
  
  — Да, но я не понял, что вы имели…
  
  — Там есть один стереопроигрыватель с установленным в нем си-ди, в этом вы, несомненно, правы. Один простой диск со сборником песен, как говорит Джордан, вот почему песни повторяются снова и снова.
  
  — Как же нам везет, — пробормотал Том, но Клай едва услышал его. Он пытался понять, что означают слова Ардая: «Они не подсоединены друг к другу». Как такое могло быть? Просто не могло.
  
  — Эти стереосистемы, бумбоксы, если угодно, установлены вокруг поля, — продолжил директор, — и они все включены. Ночью видно, как светятся маленькие красные лампочки…
  
  — Да, — подтвердила Алиса, — я заметила красные огонечки, но как-то оставила это без внимания.
  
  — …но в них ничего нет… ни компакт-дисков, ни аудиокассет… и провода их не связывают. Они лишь принимают музыку с мастер-диска и ретранслируют ее.
  
  — Если их рты открыты, музыка идет и из них, — добавил Джордан. — Очень тихая… не громче шепота… но ее можно услышать.
  
  — Нет, — покачал головой Клай. — Это твое воображение, малыш. Такого не может быть.
  
  — Сам я ничего не слышал, — признал Ардай, — но и слух у меня не такой острый, как в те годы, когда я был без ума от Джина Винсента[604] и «Блу кэпс». «Давным-давно», — как сказали бы Джордан и его друзья.
  
  — Вы же представитель очень старой школы, сэр. — В голосе Джордана слышались нежность и привязанность.
  
  — Да, Джордан, так оно и есть. — Он хлопнул мальчика по плечу и вновь сосредоточил внимание на остальных. — Если Джордан говорит, что слышал музыку… я ему верю.
  
  — Это невозможно, — стоял на своем Клай. — Без транслятора.
  
  — Они и транслируют, — пояснил директор. — Эта способность, похоже, появилась у них после Импульса.
  
  — Подождите. — Том поднял руку, словно регулировщик, опустил, начал говорить, поднял снова. Сидя рядом с директором Ардаем, Джордан пристально наблюдал за ним. Наконец Том озвучил свою мысль: — Мы здесь говорим о телепатии?
  
  — Как я понимаю, это не совсем lemotjuste[605] для определения феномена, с которым мы имеем дело, — ответил директор, — но чего цепляться к терминам? Я готов поставить все замороженные гамбургеры, которые остаются в моем холодильнике, слово «телепатия» уже встречалось в ваших разговорах?
  
  — Вы выиграли, — заверил его Клай.
  
  — Да, конечно, но стадное чувство — это другое, — указал Том.
  
  — Потому что… — Кустистые брови директора вопросительно поднялись.
  
  — Ну, потому что… — Том замолчал, и Клай понимал почему. Стадность — для людей поведение нехарактерное, и они знали это с того самого момента, как увидели Джорджа-механика, идущего за женщиной в грязном костюме через лужайку Тома к тротуару и мостовой Салем-стрит. Он шел так близко от нее, что мог бы укусить в шею… но не укусил. И почему? Потому что для мобилопсихов укусы закончились, началось сбивание в стаи, стада, как ни назови.
  
  По крайней мере они перестали кусать своих. Если только…
  
  — Профессор Ардай, поначалу они убивали всех…
  
  — Да, — согласился директор. — Нам повезло, вот мы и остались живы, не так ли, Джордан?
  
  Джордан содрогнулся, потом кивнул.
  
  — Ученики везде бегали. Даже некоторые учителя. Убивали… кусали… выкрикивали какую-то белиберду… Я спрятался в одной из оранжерей.
  
  — А я на чердаке этого самого дома, — добавил директор. — Наблюдал из маленького окошка за тем, как кампус… кампус, который я люблю, в полном смысле этого слова превратился в ад.
  
  — Большинство из тех, кто не умер, убежали в центр города, — подхватил Джордан. — Теперь многие из них вернулись. Туда. — Он мотнул головой в сторону поля для соккера.
  
  — И к чему все это нас подводит? — спросил Клай.
  
  — Думаю, вы знаете, мистер Ридделл.
  
  — Клай.
  
  — Хорошо, Клай. Я думаю, случившееся здесь — не временная анархия. Я думаю, это начало войны. Она будет короткой, но крайне жестокой.
  
  — Не кажется ли вам, что вы преувеличиваете…
  
  — Нет. Пока я основываюсь на собственных наблюдениях, моих и Джордана. У нас здесь большое стадо, за которым мы имеем возможность понаблюдать. Мы видели, как они уходят и приходят, а также… скажем, отдыхают. Они перестали убивать друг друга, но продолжают убивать людей, которых мы классифицируем как нормальных. Я называю это войной.
  
  — Вы своими глазами видели, как они убивают нормальных? — спросил Том. Сидевшая рядом с ним Алиса открыла рюкзачок, достала «беби найк», сжала в руке.
  
  Директор печально посмотрел на Тома.
  
  — Видел. К сожалению, должен сказать, что видел и Джордан.
  
  — Мы ничем не могли помочь. — Из глаз Джордана потекли слезы. — Их слишком много. Это были мужчина и женщина, понимаете? Я не знаю, что они делали в кампусе, когда уже начало темнеть, но они, конечно же, не подозревали о существовании Тонни-Филд. Она была ранена. Он помогал ей. Они нарвались на два десятка этих, возвращавшихся из города. Мужчина пытался ее нести, — у Джордана задрожал голос. — Сам он, возможно, смог бы от них уйти, но с ней… он добрался только до Хортон-Холл. Это одно из общежитий. Там упал, и они их настигли. Они…
  
  Джордан резко повернул голову и ткнулся лицом в пиджак старика, на этот раз темно-темно-серый. Большая рука директора поглаживала шею и спину Джордана.
  
  — Они, похоже, знают своих врагов. — Директор словно размышлял вслух. — Возможно, эта информация содержалась в первом послании, как по-вашему?
  
  — Возможно, — согласился Клай. Такое предположение, увы, не противоречило здравому смыслу.
  
  — А насчет того, что они делают ночью, когда лежат неподвижно, с открытыми глазами, слушая музыку… — Директор вздохнул, вытащил носовой платок из одного из карманов пиджака, буднично так вытер глаза мальчика. Клай видел, что он очень напуган, но совершенно уверен в выводе, к которому уже пришел. — Я думаю, они перезагружаются.
  Глава 15
  
  — Вы заметили красные огоньки? — спросил директор голосом лектора, который будет услышан в самом дальнем уголке аудитории. — Я насчитал как минимум шестьдесят три…
  
  — Тихо! — прошипел Том. Едва сдержался, чтобы не закрыть ладонью рот старика.
  
  Директор спокойно посмотрел на него.
  
  — Разве вы забыли, что я говорил прошлой ночью про «музыкальные стулья», Том?
  
  Том, Клай и Ардай стояли у турникетов, арка, ведущая к Тонни-Филд, находилась у них за спинами. Алиса и Джордан, по взаимной договоренности, остались в Читэм-Лодж. Над футбольным полем подготовительной школы звучала джазовая аранжировка песни «Девушка из Ипанемы». Клай подумал, что для мобилопсихов это, должно быть, самая крутая музыка.
  
  — Нет, — ответил Том. — Пока музыка продолжает играть, опасаться нам нечего. Я просто не хочу стать тем парнем, которому перегрызет горло страдающее бессонницей исключение из общего правила.
  
  — Такого не будет.
  
  — С чего такая уверенность, сэр? — спросил Том.
  
  — Потому что, уж простите за маленький литературный каламбур, то, что мы видим, нельзя называть сном. Пошли.
  
  Он двинулся вниз по бетонному пандусу, по которому игроки когда-то выходили на поле, заметил, что Клай и Том не решаются сдвинуться с места, выжидающе посмотрел на них.
  
  — Обрести новые знания без риска невозможно, а в сложившейся ситуации знания, я бы сказал, решающий фактор. Пошли.
  
  Они последовали за постукиванием его трости вниз по пандусу, к футбольному полю. Клай шел чуть впереди Тома. Да, он видел горящие индикаторы питания бумбоксов, установленных по периметру. И их действительно было порядка шестидесяти — семидесяти. Больших переносных стереопроигрывателей, разделенных десятью или пятнадцатью футами. И вплотную к каждому лежали тела. От вида этих тел, залитых лунным светом, глаза лезли на лоб. Не наваленных друг на друга — каждое занимало свой клочок травы, но лежали они вплотную, не пропадало ни единого квадратного дюйма. А с учетом переплетенных рук создавалось ощущение, будто все поле покрыто бумажными куклами, уложенными ряд за рядом, а музыка поднималась к темному небу (Вроде той, что обычно слышишь в супермаркете, подумал Клай). Поднималось и кое-что еще: запах грязи, гниющих овощей и фруктов, немытых тел и человеческих испражнений.
  
  Директор обошел футбольные ворота. Их оттащили от поля, перевернули, сетку порвали. Здесь, у границы человеческого моря, лежал мужчина лет тридцати, с ранками от укусов на одной руке, поднимающимися к рукаву футболки с надписью «NASCAR». Ранки воспалились. В пальцах правой руки он держал красную бейсболку, которая заставила Клая вспомнить о крошечной кроссовке Алисы. Мужчина тупо смотрел на звезды, а Бетт Мидлер вновь запела о ветре под ее крыльями.
  
  — Привет! — хрипло и пронзительно воскликнул директор. Приставил трость к животу мужчины, давил, пока мужчина не пёрнул. — Привет, я говорю!
  
  — Прекратите! — буквально простонал Том.
  
  Директор, поджав губы, удостоил его пренебрежительного взгляда, потом всунул конец трости в бейсболку, которую держал мужчина. Двинул тростью. Бейсболка отлетела на десять футов и приземлилась на лицо женщины средних лет. Клай, словно зачарованный, наблюдал, как бейсболка чуть соскользнула и из-под нее показался один раскрытый немигающий глаз.
  
  Мужчина, словно в замедленной съемке, приподнялся, пальцы, совсем недавно державшие бейсболку, сжались в кулак. Мужчина вновь упал на траву и затих.
  
  — Он думает, что все еще держит ее, — прошептал Клай.
  
  — Возможно, — ответил директор без всякого интереса. Ткнул тростью в одну из воспалившихся ран. Должно быть, боль была страшная, но мужчина не отреагировал, продолжал смотреть в небо, а Бетт Мидлер передала эстафету Дину Мартину[606]. — Я могу пробить тростью его шею, но он не попытается меня остановить. И лежащие рядом не поднимутся на его защиту, хотя днем, я в этом не сомневаюсь, разорвали бы меня на куски.
  
  Том присел на корточки у одного геттобластера.
  
  — Батарейки в него вставлены. Я сужу по весу.
  
  — Да. Во все. Батарейки им, похоже, нужны. — Директор задумался, потом добавил, хотя Клай полагал, что мог бы и обойтись без этого уточнения: — Во всяком случае, пока.
  
  — Мы можем подчистить их ряды, не так ли? — спросил Клай. — Можем сократить их число так же, как охотники в 1880-х извели под корень странствующих голубей.
  
  Директор кивнул.
  
  — Вышибали их маленькие мозги, как только они садились на землю, да? Удачная аналогия. Но от меня с моей тростью пользы мало. Да и у вас, боюсь, с автоматическим оружием особого результата не будет.
  
  — В любом случае у меня нет столько патронов. Тут… — Клай обвел взглядом распростертые тела. От этого зрелища заболела голова. — Тут их шестьсот или семьсот. Не считая тех, кто под трибунами.
  
  — Сэр? Мистер Ардай? — обратился к директору Том. — Когда вы… как вы впервые…
  
  — Как я впервые определил глубину транса? Вы спрашиваете об этом?
  
  Том кивнул.
  
  — Я в первую же ночь вышел, чтобы посмотреть на них. Стадо было гораздо меньше, и меня тянуло сюда исключительно неуемное любопытство. Джордана со мной не было. Боюсь, переход на ночное бодрствование дается ему тяжело.
  
  — Вы рисковали жизнью, знаете ли, — заметил Клай.
  
  — Я ничего не мог с собой поделать, — ответил директор. — Меня словно загипнотизировали. Я быстро понял, что они без сознания, пусть глаза у них и открыты, а несколько простых экспериментов с тростью позволили подтвердить их состояние.
  
  Клай подумал о хромоте директора, подумал о том, чтобы спросить, а понимал ли он, что с ним произойдет, если бы его догадка оказалась неверной и они бросились бы на него, но придержал язык. Директор, без сомнения, лишь повторил бы только что сказанное: обрести новые знания без риска невозможно. Джордан был прав, они имели дело с представителем очень старой школы. Клаю определенно не хотелось бы стать четырнадцатилетним учеником этой школы, которого вызвали на ковер к директору.
  
  Ардай тем временем смотрел на него, качал головой.
  
  — Шесть или семь сотен — сильно заниженная оценка, Клай. Это же стандартное поле для соккера. Шесть тысяч квадратных ярдов.
  
  — И сколько же их?
  
  — Учитывая плотность, с которой они лежат? Как минимум тысяча.
  
  — Но в действительности здесь их сейчас нет, правда? Вы в этом уверены.
  
  — Уверен. А возвращаются они… и с каждым днем все в большей степени, не такими, как были. То есть уже не людьми. Джордан говорит то же самое, и глаз у него острый, можете мне поверить.
  
  — Теперь мы можем идти в Лодж? — спросил Том. По голосу чувствовалось, что ему нехорошо.
  
  — Конечно, — согласился директор.
  
  — Одну секунду. — Клай опустился на колено рядом с молодым мужчиной в футболке с надписью «NASCAR». Ему не хотелось этого делать (он не мог не думать о том, что рука, которая держала красную бейсболку, схватит его), но он пересилил себя. Ближе к земле вонь значительно усилилась. Он-то думал, что привыкает к ней, но ошибся.
  
  — Клай, что ты…
  
  — Помолчи. — Клай наклонился к приоткрытому рту мужчины. Замялся, но заставил себя наклониться еще ниже, пока не увидел тусклый блеск слюны на нижней губе. Поначалу подумал, что ему это прислышалось, но еще два дюйма (теперь он уже мог бы поцеловать эту неспящую тварь) развеяли последние сомнения.
  
  «Очень тихая, — говорил Джордан, — …не громче шепота… но ее можно услышать».
  
  Клай ее услышал, и непонятно каким образом, но слова, доносящиеся изо рта мужчины, на слог или два опережали бумбоксы: Дин Мартин пел «Все когда-то кого-то любят».
  
  Он распрямился, чуть не вскрикнув от похожего на пистолетный выстрел треска коленных суставов. Том, подняв фонарь, пристально смотрел на него.
  
  — Что? Что? Ты же не собираешься сказать, что мальчонка…
  
  Клай кивнул.
  
  — Пошли. Пора возвращаться.
  
  Когда половина пандуса осталась позади, он схватил директора за плечо. Ардай повернулся к нему, подобное обращение не вызвало у него возражений.
  
  — Вы правы, сэр. Мы должны избавиться от них. Уничтожить, как можно больше и как можно быстрее. Это, возможно, наш единственный шанс. Или вы думаете, что я не прав?
  
  — Нет, — покачал головой Ардай. — К сожалению, я так не думаю. Как я и говорил, это война, или я верю, что это война, а на войне врагов убивают. Почему бы нам не вернуться в дом и не обговорить наши дальнейшие действия? Можем даже выпить горячего шоколада. Я, пожалуй, капну в свой бурбона, что взять с варвара?
  
  На вершине пандуса Клай еще раз обернулся. Тонни-Филд кутался в темноте, но звездного света хватало, чтобы разглядеть ковер тел, устилающий футбольное поле от кромки до кромки, от края до края. Он подумал, что и не понял бы, на что смотрит, если бы не побывал рядом, но осознав, с чем имеешь дело… осознав, с чем имеешь дело…
  
  Его глаза сыграли с ним забавную шутку, и он словно увидел, что они дышат (все восемьсот или тысяча), как единый организм. Зрелище это так испугало его, что он чуть ли не бегом бросился догонять Тома и директора Ардая.
  Глава 16
  
  Директор приготовил на кухне горячий шоколад, и они пили его в гостиной, при свете двух газовых ламп. Клай подумал, что старик предложит чуть позже вновь выйти на Академическую авеню, чтобы привлечь новых добровольцев в армию Ардая, но тот, похоже, решил, что людей ему хватит.
  
  Бензоколонка находилась в гараже, сказал им директор, и бензин она качала из расположенного выше напорного бака объемом четыреста галлонов. Так что им требовалось лишь вынуть затычку. В теплицах были передвижные опрыскиватели на тридцать галлонов каждый. Как минимум дюжина. Они могли загрузить опрыскиватели в пикап, а потом по одному из пандусов подвезти их к футбольному полю…
  
  — Подождите, — остановил его Клай. — Прежде чем мы начнем обговаривать наши практические действия, я бы хотел услышать их теоретическое обоснование, сэр, если оно у вас есть.
  
  — Теории, разумеется, нет, — ответил старик. — Но мы с Джорданом не лишены наблюдательности, не жалуемся на отсутствие интуиции, на пару успели поднакопить кое-какой опыт…
  
  — Я помешан на компьютерах. — Джордан отпил из кружки горячего шоколада. Клай нашел обаятельным это уверенное, без тени улыбки, заявление мальчика. — Абсолютный Макнерд[607]. Увлекался ими всю жизнь, насколько себя помню. Так вот, у них явно происходит перезагрузка, все так. Не хватает только мигающей надписи на лбу: «ПОЖАЛУЙСТА, ДОЖДИТЕСЬ УСТАНОВКИ ПРОГРАММНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ».
  
  — Я тебя не понимаю, — признался Том.
  
  — А я понимаю, — подала голос Алиса. — Джордан, ты думаешь, что Импульс был не просто Импульсом, так? Все, кто его услышал… у них стерлись жесткие диски?
  
  — В общем… да, — кивнул Джордан. Из вежливости не решился добавить: «Ну ясен пень!»
  
  Том в недоумении посмотрел на Алису. Только Клай знал, что Том далеко не тупица, и не верил, что Том так тормозит.
  
  — У тебя ведь был компьютер, — сказала Алиса. — Я видела его в твоем маленьком кабинете.
  
  — Да…
  
  — И ты устанавливал программы, так?
  
  — Конечно, но… — Том замолчал, смотрел на Алису. Она — на него. — Их мозги? Ты говоришь про их мозги?
  
  — А что, по-вашему, представляет собой мозг? — спросил Джордан. — Большой жесткий диск, с органическими микросхемами. Никто не знает, на сколько байт. Гига[608] в степени гуголплекс[609]. Бесконечное число байт. — Он поднес руки к ушам, маленьким и аккуратно вылепленным. — Между этими руками.
  
  — Я в это не верю, — говорил Том тихо, лицо перекосила гримаса. А Клай подумал, что он верит. Вспоминая безумие, охватившее Бостон, не мог не признать, что высказанная версия очень убедительна. И такая жуткая: миллионы, может, миллиарды мозгов вычищены одновременно, точно так же, как сильный магнит мог стереть всю информацию с дискеты.
  
  Он также вспомнил фею Темную, подругу девочки с сотовым телефоном цвета перечной мяты. «Ты кто? Что происходит? — выкрикнула фея Темная. — Ты кто? Кто я?» А потом начала лупить себя рукой по лбу, врезалась лицом в фонарный столб, не один раз, дважды, сведя на нет дорогостоящие плоды труда ортодонта.
  
  Ты кто? Кто я?
  
  И это был не ее сотовый телефон. Она лишь прислушивалась к разговору и не получила полной дозы.
  
  Клай, который мыслил скорее образами, чем словами, теперь визуализировал компьютерный экран, заполненный этими словами: «ТЫ КТО КТО Я ТЫ КТО КТО Я ТЫ КТО КТО Я ТЫ КТО КТО Я…» — и наконец, в самом низу, мрачное и не требующее доказательств, как и судьба феи Темной:
  
  ОТКАЗ СИСТЕМЫ
  
  Фея Темная — частично стертый жесткий диск? Ужасно, но, похоже, правда.
  
  — Я защищал диплом по английской литературе, но в молодости увлекался психологией, — сообщил им директор. — Начал, разумеется, с Фрейда, все начинают с Фрейда… потом Юнг… Адлер… потом стал закапываться все глубже и глубже. И получилось, что за всеми теориями о том, как работает мозг, стоит более великая теория — Дарвина. По терминологии Фрейда, выживание — первичная директива, выраженная Ид. У Юнга выживание — это еще более величественная идея о том, что сознанием обладает кровь. Никто из них, думаю, не стал бы оспаривать следующее утверждение: если сознательные мысли, память и способность логически мыслить разом вытравить из человеческого мозга, то останется что-то чистое и ужасное.
  
  Директор помолчал, ожидая комментариев. Никто не произнес ни слова. Директор кивнул, словно ничего другого и не ожидал, продолжил:
  
  — Хотя ни фрейдисты, ни юнгианцы однозначно этого не сказали, судя по их работам, можно предполагать, что у нас есть некая основа, некая базовая волна или, если говорить на языке, более привычном Джордану, некая единственная строчка в записанной программе, которую стереть невозможно.
  
  — Пи-ди, — кивнул Джордан. — Первичная директива.
  
  — Да, — согласился директор. — Если дойти до самого дна, то наш вид вовсе не Человек разумный. Наша основа — безумие. И Дарвин, друзья мои, из вежливости не сказал следующее: мы стали властителями Земли не потому, что были самыми умными, и даже не потому, что были самыми злобными. Нет, причина в том, что в джунглях мы были самыми безумными, самыми кровожадными сукиными детьми. И эту нашу сущность Импульс обнажил пятью днями раньше.
  Глава 17
  
  — Я отказываюсь верить, что мы были безумцами и убийцами, — заявил Том. — Господи, а как же Парфенон? Давид Микеланджело? Табличка на Луне, на которой написано: «Мы пришли с миром от имени всего человечества»?
  
  — На табличке есть также имя Ричарда Никсона, — сухо заметил Ардай. — Квакера, но едва ли мирного человека. Мистер Маккорт… Том… я же не собираюсь предъявлять счет человечеству. Будь у меня такие намерения, я бы указал, что на каждого Микеланджело был маркиз де Сад, на каждого Ганди — Эйхман, на каждого Мартина Лютера Кинга — Усама бен Ладен. Давайте скажем так: человек стал властителем планеты благодаря двум своим особенностям. Первая — это разум. Вторая — неизменная готовность без колебаний уничтожать всех и вся, кто встает на пути.
  
  Он наклонился вперед, оглядывая остальных сверкающими глазами.
  
  — Разуму человечества в конце концов удалось взять верх над присущим человечеству инстинктом убийцы, здравомыслие возобладало над свойственными человечеству приступами безумия. И это тоже ради выживания. Я уверен, что последний раз эти две особенности столкнулись в октябре 1963 года[610], из-за нескольких ракет на Кубе, но речь сейчас не об этом. Факт в том, что большинство из нас подавляли худшее в себе до того момента, как к нам поступил Импульс и стер все, кроме нашей жуткой основы.
  
  — Кто-то выпустил тасманского дьявола из клетки, — пробормотала Алиса. — Кто?
  
  — И это нас совершенно не должно волновать, — ответил директор. — Подозреваю, они понятия не имели, что творят… или во что это выльется. Отталкиваясь от результатов торопливых экспериментов, которые проводились в течение нескольких лет… а может, и месяцев… они, возможно, думали, что выпускают на свободу разрушительный шторм терроризма. Вместо этого спровоцировали цунами невообразимого насилия, и насилие это мутирует. Пусть нынешние дни и кажутся ужасными, но вполне возможно, потом мы будем воспринимать их затишьем между двумя ураганами. Эти дни могут также быть нашим единственным шансом что-либо изменить.
  
  — Как насилие может мутировать? — спросил Клай.
  
  Директор не ответил. Повернулся к двенадцатилетнему Джордану.
  
  — Прошу вас, молодой человек.
  
  — Да. Хорошо. — Джордан помолчал, собираясь с мыслями. — Наше сознание использует только крошечную часть потенциала нашего мозга. Вы это знаете, так?
  
  — Да. — В голосе Тома слышались нотки снисходительности. — Я об этом читал.
  
  Джордан кивнул.
  
  — Даже если добавить безусловные рефлексы плюс все бессознательное, сны, интуицию, сексуальное влечение и все такое, наш мозг работает практически вхолостую.
  
  — Холмс, вы меня удивляете, — вставил Том.
  
  — Не остри, Том! — одернула его Алиса, и Джордан широко ей улыбнулся.
  
  — Я не острю. Парень-то он толковый.
  
  — Так оно и есть, — сухо заметил директор. — У Джордана, возможно, возникают проблемы с английским языком и литературой, но он получил стипендию на обучение в нашей Академии не за красивые глаза. — Заметив смущение мальчика, с любовью взъерошил волосы костлявыми пальцами. — Продолжай, пожалуйста.
  
  — Ну… — Джордан запнулся, потерял нить, Клай это видел, но быстро ее нашел. — Если представить наш мозг жестким диском, то он практически пуст. — И опять поняла Джордана только Алиса. — Скажем, так, если вызвать на экран «Свойства» диска, то информационная строка скажет следующее: «2 ПРОЦЕНТА ИСПОЛЬЗУЕТСЯ, 98 ПРОЦЕНТОВ СВОБОДНЫ». Никто не представляет себе, зачем нужны эти девяносто восемь процентов, но потенциал-то огромен. Возьмите, к примеру, людей, перенесших инсульт… иногда им удается вновь получить доступ к ранее спящим зонам мозга, чтобы вновь научиться ходить и говорить. То есть в мозге задействуются новые проводящие пути, в обход поврежденных участков. Свет зажигается в тех же зонах мозга, но с другой стороны.
  
  — Тебя этому учили? — спросил Клай.
  
  — Это естественный результат моего увлечения компьютерами и кибернетикой. — Джордан пожал плечами. — Опять же, я начитался киберпанковской фантастики. Уильям Гибсон, Брюс Стерлинг, Джон Ширли…
  
  — Нил Стивенсон? — спросила Алиса.
  
  Джордан просиял.
  
  — Нил Стивенсон — бог.
  
  — Вернемся к главному, — вмешался директор, строго, но… мягко.
  
  Джордан пожал плечами.
  
  — Если вы стираете жесткий диск, он не может восстановиться спонтанно… разве что в романе Грега Бира. — Он вновь улыбнулся, на этот раз быстро и, как показалось Клаю, нервно. Часть улыбки предназначалась Алисе, которая просто потрясла паренька. — Люди — другие.
  
  — Но есть же гигантская разница между способностью вновь научиться ходить и способностью телепатически подключать бумбоксы, — подал голос Том. — Между первым и вторым бездонная пропасть. — Он определенно смущался, произнося слово «телепатически». Думал, что его поднимут на смех. И напрасно.
  
  — Да, но инсульт, даже тяжелый инсульт, по последствиям далеко не то, что происходит с людьми, которые разговаривали по мобильникам, когда прошел Импульс, — ответил Джордан. — Я и директор… директор и я думаем, что Импульс не только стер из мозгов людей все, кроме нестираемой первичной директивы, но и что-то врубил. Что-то такое, что сидело в нас миллионы лет, пребывало на девяносто восьми процентах жесткого диска, которые оставались свободными.
  
  Рука Клая легла на рукоятку револьвера, который он поднял с пола кухни Бет Никерсон.
  
  — Спусковой крючок, — произнес он.
  
  Джордан вновь просиял.
  
  Точно! Мутационный пусковой механизм. Этого бы никогда не случилось, если бы не тотальное промывание мозгов, вызванное Импульсом. И то, что сейчас проявляется, то, что развивается в этих людях… только они больше не люди, и то, что в них развивается…
  
  — Это единое существо, — прервал его директор. — Таково наше общее мнение.
  
  — Да, но это нечто большее, чем просто стадо, — продолжил Джордан. — То, что они могут делать с си-ди-плеерами, возможно, только начало. Так маленький мальчик учится надевать ботинки. Подумайте о том, что они смогут делать через неделю. Через месяц. Через год.
  
  — Ты можешь ошибаться. — Голос Тома стал сухим и резким, как хруст ломающегося сучка.
  
  — Он может быть прав, — возразила Алиса.
  
  — Я уверен, что он прав. — Директор отпил горячего шоколада, сдобренного бурбоном. — Разумеется, я старик, и мое время в любом случае практически истекло. Я подчинюсь любому решению, принятому вами. — Короткая пауза. Взгляд директора сместился с Клая на Тома, с Тома — на Алису. — Если, естественно, это будет правильное решение.
  
  — Стада попытаются слиться вместе, знаете ли, — добавил Джордан. — Если они пока не слышат друг друга, то скоро обязательно услышат.
  
  — Ерунда. — Голосу Тома недоставало уверенности. — Сказки про призраков.
  
  — Возможно, — не стал спорить Клай, — но тут есть о чем подумать. На данный момент ночи принадлежат нам. А если они решат, что могут спать меньше? Или придут к выводу, что не боятся темноты?
  
  Какое-то время все молчали. За окнами поднялся ветер. Клай маленькими глоточками пил горячий шоколад, который и раньше был чуть теплым, а теперь и вовсе остыл. Когда поднял голову, увидел, что Алиса отставила кружку и вновь ухватилась за свой талисман, «беби найк».
  
  — Я хочу их уничтожить, — сказала она. — Тех, что лежат сейчас на футбольном поле, я хочу их уничтожить. Я не говорю «убьем их», потому что Джордан прав, хотя я уверена, что он прав, и я не хочу сделать это ради человечества Я хочу это сделать ради моих матери и отца, потому что отец тоже ушел. Знаю, что ушел, я это чувствую. Я хочу сделать это ради моих подруг, Викки и Тесс. Моих близких подруг но у них были мобильники, они не расставались с ними, и я знаю, на кого они сейчас похожи и где спят: возможно, на таком же гребаном футбольном поле. — Покраснев, она посмотрела на директора. — Извините, сэр.
  
  Директор отмахнулся, полагая извинения излишними.
  
  — Можем мы это сделать? — спросила его Алиса. — Мы можем их убить?
  
  Чарльз Ардай, который заканчивал свою карьеру в Гейтенской академии в должности директора, когда рухнул мир, обнажил тронутые временем зубы в ухмылке, которую Клай с превеликим удовольствием перенес бы на бумагу: в ней не было ни грана жалости.
  
  — Мисс Максвелл, мы можем попытаться, — ответил он.
  Глава 18
  
  В четыре часа следующего утра Том Маккорт сидел на столе для пикника между двух теплиц Гейтенской академии, которые серьезно пострадали после Импульса. Ноги его, в кроссовках «рибок», которые он надел еще в Молдене, стояли на скамье, голова лежала па руках, отдыхавших на коленях. Ветер тащил его волосы сначала в одну сторону, потом в другую. Алиса сидела по другую сторону стола, положив подбородок на руки, и лучи нескольких фонарей окрашивали ее лицо в чересполосицу световых пятен и теней. Яркий свет придавал красоты лицу Алисы, несмотря на ее очевидную усталость. В таком возрасте любой свет может только льстить. Директор, сидевший рядом с ней, в этом свете выглядел вымотанным донельзя. В ближайшей из теплиц две лампы Коулмана «плавали», как не нашедшие покоя души.
  
  Затем лампы появились у ближнего края теплицы. Клай и Джордан воспользовались дверью, несмотря па огромные дыры в обеих стенах теплицы. Несколько мгновений спустя Клай уже сидел рядом с Томом, а Джордан занял привычное место при директоре. От мальчика пахло бензином и удобрением, а еще сильнее — подавленностью. Клай бросил на стол несколько связок ключей. По его разумению, они могли оставаться здесь до того дня, как четырьмя тысячелетиями позже их найдет какой-нибудь археолог.
  
  — Я сожалею, — мягко сказал директор Ардай. — Казалось, что все так просто.
  
  — Да, — согласился Клай. Действительно, казалось, что все просто: наполнить тепличные опрыскиватели бензином, загрузить их в кузов пикапа, отвезти к Тонни-Филд, распылить бензин на поле и лежащих на нем людей, бросить горящую спичку. Он подумал, не сказать ли Ардаю, что иракская авантюра Джорджа У. Буша поначалу, вероятно, выглядела такой же простой (наполнить опрыскиватели, бросить спичку), но не сказал. Чего сыпать соль на раны?
  
  — Том? — спросил Клай. — Ты в порядке? — Он уже понял, что выносливость Тома оставляет желать лучшего.
  
  — Да, просто устал. — Том поднял голову, улыбнулся Клаю. — Не привык к ночным вахтам. Что теперь будем делать?
  
  — Полагаю, пойдем спать, — ответил Клай. — До зари сорок минут или чуть больше. — На востоке небо уже начало светлеть.
  
  — Это несправедливо! — воскликнула Алиса, сердито потерла щеки. — Несправедливо, мы так старались!
  
  Они старались, ничего не давалось легко. Каждая маленькая (а в итоге бессмысленная) победа давалась в результате изнурительной борьбы с обстоятельствами, которые определенно складывались не в их пользу. Какая-то часть Клая хотела винить в этом директора… а также его самого, за то, что он с ходу принял выдвинутое Ардаем предложение использовать опрыскиватели, даже не попытавшись дать ему критической оценки. Другая часть теперь думала, что план престарелого преподавателя английского языка и литературы залить бензином и поджечь футбольное поле чем-то напоминал атаку с ножом на пулеметное гнездо. И, однако… да, идея казалась хорошей.
  
  Пока не обнаружилось, что помещение с топливным баком заперто на замок. Они провели чуть ли не полчаса в кабинете начальника гаража, в свете фонарей перебирая немаркированные ключи на доске, висевшей на стене позади стола начальника. Нужный ключ, от двери хранилища бензина, в конце концов нашел Джордан.
  
  Там они выяснили, что «просто вынуть затычку» — из другой оперы. Это была заглушка, а не затычка. И, как и хранилище, в котором стоял бак, запертая на ключ. Последовало возвращение в кабинет, еще один лихорадочный поиск, но в результате они вернулись к баку вместе с соответствующим ключом. И тут Алиса указала на очевидное: поскольку патрубок[611] с заглушкой находились под баком, для того чтобы последний опорожнялся самотеком, отсутствие шланга или сифона приведет к потопу. Еще час они искали шланг, который мог бы подойти к патрубку, но безрезультатно. Том нашел маленькую воронку, и от этой находки у них едва не случилась истерика.
  
  Ни на одном ключе не было маркировки (во всяком случае, маркировки, понятной тем, кто не работал в гараже), поэтому поиск нужного набора автомобильных ключей вновь потребовал применения метода проб и ошибок. На этот раз, правда, дело пошло быстрее, потому что автомобильный парк состоял всего из восьми пикапов, припаркованных позади гаража.
  
  Наконец они переместились в теплицы. Где обнаружили, что опрыскивателей не дюжина, а только восемь, и каждый рассчитан на десять галлонов, а не на тридцать. Они могли бы наполнить их из бака с бензином, пусть при этом и вымокли бы до нитки, но в результате получили бы лишь восемьдесят галлонов, которые потом предстояло распылить над футбольным полем. Именно осознание того, что уничтожить тысячу мобилопсихов жалкими восемьюдесятью галлонами бензина невозможно, и привело Тома, Алису и директора к столу для пикника. Клай и Джордан проявили большее упорство, отправившись на поиски более крупных опрыскивателей, но их ждало разочарование.
  
  — Мы нашли несколько маленьких опрыскивателей, — доложил Клай об их успехах. — Вы знаете, похожих на водяные пистолеты.
  
  — А кроме того, — добавил Джордан, — большие опрыскиватели заполнены растворами гербицидов или жидким удобрением. Сначала их придется опорожнить, а для этого потребуются респираторы, чтобы мы не отравились.
  
  — Реальность кусается, — уныло констатировала Алиса. Посмотрела на крошечную кроссовку, убрала в карман.
  
  Джордан взял ключи, которые они подобрали к одному из пикапов.
  
  — Мы можем съездить в центр города. В магазин «Надежная техника для сада и огорода». У них наверняка есть распылители.
  
  Том покачал головой.
  
  — До центра больше мили и дорога забита брошенными или поврежденными автомобилями. Мы сможем объехать некоторые, но не все. И по лужайкам проехать не удался. Дома стоят слишком близко друг к другу и к улице. Вот почему все идут пешком. — Они встречали людей на велосипедах, но нечасто. Даже с фарой на руле быстрая езда таила в себе опасность.
  
  — А не удастся проехать в центр по боковым улочкам? — спросил директор.
  
  — Полагаю, мы сможем попытаться реализовать этот вариант следующей ночью, — ответил Клай. — Сначала пешком проверить маршрут, потом вернуться за пикапом. — Он помолчал. — Наверное, в этом магазине должны быть и шланги.
  
  — В твоем голосе не слышно энтузиазма, — заметила Алиса.
  
  Клай вздохнул.
  
  — Нужно совсем ничего, чтобы перегородить боковую улочку. Даже при удаче завтра нам придется попотеть куда больше, чем сегодня. Не знаю, может, все представляется таким мрачным, потому что мне нужно отдохнуть.
  
  — Разумеется, поэтому, — согласился директор, но в голосе слышались нотки обреченности. — Нам всем нужно отдохнуть.
  
  — Как насчет автозаправочной станции по другую сторону улицы? — спросил Джордан без особой надежды.
  
  — Какой автозаправочной станции? — встрепенулась Алиса.
  
  — Он говорит о «СИТГО», — ответил директор. — Та же проблема, Джордан. Много бензина в резервуарах под колонками, но нет электричества. И я сомневаюсь, что у них много пустых емкостей, разве что несколько канистр на два и пять галлонов. Я действительно думаю… — Он так и не сказал, о чем действительно думал. — Что такое, Клай?
  
  Клай вспоминал трио, которое прохромало впереди них мимо заправочной станции, один мужчина поддерживал женщину за талию.
  
  — «СИТГО в Академи-Гроув». Так называется заправка?
  
  — Да…
  
  — Но они, думаю, продавали не только бензин. — Он не просто думал — знал. Потому что на территории автозаправочной станции стояли два грузовика с цистернами. Он их заметил, но не обратил на них внимания. Тогда не обратил. Не было повода.
  
  — Я не знаю, о чем вы… — начал директор, замолчал. Встретился взглядом с Клаем. Выщербленные зубы вновь обнажились в уже знакомой безжалостной улыбке. — Ох! Ох! Господи! Ну конечно!
  
  Том в недоумении переводил взгляд с одного па другого. Алиса следовала его примеру. Джордан просто ждал.
  
  — Может, объясните нам, о чем вы толкуете? — спросил Том.
  
  Клай собрался объяснить, уже успел составить план, который не мог не сработать, ему не терпелось поделиться своими задумками с остальными, когда музыка на Тонни-Филд смолкла. Не резко отключилась, как обычно бывало, когда мобилопсихи просыпались по утрам, а смолкала постепенно, словно кто-то бросил бумбокс в лифтовую шахту.
  
  — Рановато они сегодня, — прошептал Джордан.
  
  Том сжал руку Клаю.
  
  — Тут что-то не так. И один из этих чертовых геттобластеров продолжает играть. Я его слышу, очень слабо.
  
  Клай знал, что ветер, и довольно сильный, дул со стороны футбольного поля, потому что в воздухе стоял запах гниющей еды, разлагающейся плоти, сотен немытых тел. И еще ветер приносил с собой мелодию «Прогулки слоненка» в исполнении Лоренса Уэлка и его «Шампань-мюзик-мейкерс».
  
  Потом, откуда-то с северо-запада (может, с расстояния в десять миль, может — в тридцать, в зависимости от того, на какое расстояние мог перенести его ветер) донесся призрачный, протяжный стон. Наступила тишина… которая длилась, пока не проснувшиеся, неспящие существа на футбольном поле не ответили таким же протяжным стоном. Только более громким. И стон этот, прямо-таки утробный, замогильный вой, вознесся к черному звездному небу.
  
  Аписа зажала рот руками. Крошечная кроссовка торчала между ними вертикально. А по обе ее стороны таращились выпученные глаза. Джордан обеими руками схватил директора за талию, уткнулся лицом в бок старика.
  
  — Посмотри, Клай! — Том поднялся и поспешил к концу прохода между теплицами, рукой указывая на небо. — Ты видишь? Господи, ты видишь?
  
  На северо-западе, откуда пришел этот далекий стоп, на горизонте расцвело красно-оранжевое зарево. У них на глазах оно усиливалось, ветер вновь принес этот ужасный стон… и опять на него с Тонни-Филд ответили таким же, только более громким.
  
  Алиса присоединилась к ним, потом директор, который подошел, обнимая Джордана за плечи.
  
  — Где это, по-вашему? — спросил Клай, указывая на зарево, которое уже начало слабеть.
  
  — Похоже, в Гленс-Фоллс, — пояснил директор. — А может, в Литтлтоне.
  
  — Где бы это ни было, это креветка на гриле, — сказал Том. — Они горят. И наше стадо это знает. Они услышали.
  
  — Или почувствовали, — уточнила Алиса. Содрогнулась всем телом, потом выпрямилась в полный рост, губы разошлись в злобном оскале. — Я надеюсь, что почувствовали!
  
  Словно в ответ с Тонни-Филд донесся еще один стон: множество голосов слились в крик сочувствия и, возможно, разделенной агонии. Один бумбокс (мастер-бумбокс, предположил Клай, в котором стоял компакт-диск) продолжал играть. А десятью минутами позже к нему присоединились и остальные. Музыка (на этот раз «Рядом с тобой» в исполнении группы «Карпентеры»[612]) постепенно набрала силу, точно так же, как недавно стихала. К этому времени директор Ардай, опираясь на трость и заметно прихрамывая, вел их к Читэм-Лодж. Вскоре музыка замолчала снова… но на этот раз просто выключилась, как и в предыдущее утро. Издалека, пролетев бог знает сколько миль, донесся слабый звук выстрела. А потом мир вдруг зловеще затих, дожидаясь, пока ночь уступит место дню.
  Глава 19
  
  Когда первые красные лучи солнца начали пробиваться сквозь кроны деревьев на восточном горизонте, они увидели, как первые группы мобилопсихов сплоченными рядами покидают футбольное поле, направляясь в центр Гейтена и в прилегающие микрорайоны. Ряды эти чуть потеряли в сплоченности, когда они спускались по пологому холму к Академической авеню, а вели себя мобилопсихи точно так же, как и раньше, словно перед самым рассветом не произошло ничего экстраординарного. Но Клай им не доверял. Он полагал, что они должны как можно быстрее попасть на «СИТГО», этим днем, если они вообще собирались реализовать свой план. Выход из убежища в светлое время суток означал, что, возможно, придется убить кого-то из них, но, поскольку всем стадом они передвигались только утром и вечером, Клая такой риск не смущал.
  
  Они наблюдали за «рассветом мертвых», как называла это зрелище Алиса, из окна гостиной. Потом Том и директор пошли на кухню. Клай нашел их за столом. Они сидели в лучах солнечного света и пили холодный кофе. Прежде чем Клай начал рассказывать о своем плане, Джордан коснулся его руки.
  
  — Некоторые из безумцев еще здесь, — и добавил, понизив голос: — Кое с кем я учился.
  
  — Я думал, они все отовариваются сейчас в «Кмарте», выискивая что-нибудь подешевле на распродаже, — откликнулся Том.
  
  Алиса появилась в дверях.
  
  — Вам лучше бы посмотреть. Не уверена, новая ли это ступень… уж не знаю, как назвать… скажем, в их развитии, но, возможно, так оно и есть. Даже наверняка.
  
  — Да уж, вернее некуда, — мрачно заметил Джордан.
  
  Мобилопсихи, которые остались в Академии (Клай прикинул, что их порядка сотни), вытаскивали трупы из-под трибун. Поначалу просто перетаскивали их на автостоянку к югу от поля и за длинное низкое кирпичное здание. Потом возвращались за новыми.
  
  — Это здание — крытый манеж, — пояснил директор. — Там также хранится спортивный инвентарь. За зданием — крутой обрыв. Я полагаю, они сбрасывают тела вниз.
  
  — Будьте уверены. — Джордану определенно было нехорошо. — Внизу болото. Они сгниют.
  
  — Они все равно гнили, Джордан, — мягко заметил Том.
  
  — Я знаю, — мальчик чуть не плакал, — но на солнце они сгниют быстрее. — Пауза. — Сэр?
  
  — Да, Джордан?
  
  — Я видел Ноя Чатски. Из вашего Драматического клуба.
  
  Директор похлопал его по плечу. Побледнел.
  
  — Не обращай внимания.
  
  — Это трудно, — прошептал Джордан. — Однажды он сфотографировал меня. Своим… вы понимаете чем.
  
  Потом их ждал еще один сюрприз. Два десятка этих рабочих пчелок без всяких дискуссий отделились от остальных и, образовав клин, напомнивший мигрирующих гусей, направились к разбитым теплицам. Среди них был тот, в ком Джордан опознал Ноя Чатски. Остальные с мгновение наблюдали за уходящими, а потом, по трое в ряд, вернулись к прерванному занятию — вновь принялись доставать трупы из-под трибун.
  
  Двадцать минут спустя вернулась команда, направленная к теплицам. Некоторые шли с пустыми руками, но большинство катили тачки или ручные тележки, которые использовались для перевозки мешков с известью и удобрениями. Скоро мобилопсихи грузили трупы на тачки и тележки, и работа у них пошла веселее.
  
  — Это шаг вперед, все точно, — сказал Том.
  
  — И не один, — уточнил директор. — Уборка дома, использование для этого инструментов.
  
  — Мне это не нравится, — заметил Клай.
  
  Джордан посмотрел на него, бледный, выглядящий куда как старше своих лет.
  
  — Не только вам.
  Глава 20
  
  Спали они до часу дня. Потом, убедившись, что сборщики трупов работу закончили и ушли в город, чтобы присоединиться к остальным в поисках еды, спустились к сложенным из плитняка колоннам. Алиса раскритиковала предложенный Клаем вариант: он и Том должны все сделать сами. «Не нужно изображать Бэтмена и Робина», — сказала она.
  
  — А мне всегда так хотелось быть Чудо-мальчиком[613], — с легким пришепетыванием воскликнул Том, но когда она сурово глянула на него, а ее рука сжала миниатюрную кроссовку (уже заметно потрепанную), дал задний ход: — Извини.
  
  — На другую сторону улицы, к заправочной станции, вы можете пойти вдвоем, — сказала она. — В этом как раз есть смысл. А мы будем прикрывать вас с нашей стороны улицы.
  
  Директор предложил оставить Джордана в Лодж. Прежде чем мальчик успел отреагировать, а отреагировать он намеревался очень бурно, Алиса спросила:
  
  — Как у тебя со зрением, Джордан?
  
  Он ей улыбнулся, и в глазах вновь читалась восхищение.
  
  — Нормально. Жалоб нет.
  
  — Ты играл в видеоигры? В которых стреляют?
  
  — Ну а то!
  
  Она протянула ему свой пистолет. Клай заметил, как мальчик задрожал, как камертон, когда их пальцы соприкоснулись.
  
  — Если я прикажу тебе прицелиться и выстрелить… или прикажет директор Ардай… ты это сделаешь?
  
  — Конечно.
  
  Алиса повернулась к Ардаю, на лице извинение соседствовало с вызовом.
  
  — Ни одна пара рук не будет лишней.
  
  И теперь они были здесь, а заправочная станция «СИТГО в АКАДЕМИ-ГРОУВ» — там, на другой стороне улицы, чуть ближе к центру города. От колонн они видели и другую вывеску, меньших размеров, но надпись на ней тоже легко читалась: «АКАДЕМИ-ГРОУВ» — ЗАПРАВКА СП[614]». У бензоколонок стоял один-единственный автомобиль, с открытой водительской дверцей. Запыленный, вроде бы давным-давно брошенный. В здании заправочной станции вышибли большое окно, выходящее на бензоколонки. Справа от здания, в тени вязов — а в этой северной части Новой Англии они выживали редко, — стояли два грузовика-цистерны с пропаном. По борту каждого тянулись надписи: «Академи-Гроув» — заправка СП» и «Обслуживаем Южный Нью-Хэмпшир с 1982 г.».
  
  На этом отрезке Академической авеню мобилопсихи не просматривались, но в большинстве домов на крыльце перед дверью стояла обувь. В большинстве, но не во всех. Поток беженцев, похоже, иссякал. Слишком рано об этом говорить, предупредил Клай себя.
  
  — Сэр? Клай? Что это? — спросил Джордан. Он указывал на середину Академической авеню, которая, естественно, оставалась шоссе 102, пусть в это и с трудом верилось в солнечный тихий день, когда тишину нарушало только пение птиц да шелест ветра в кронах деревьев. Джордан указывал на надпись, нанесенную на асфальт ярко-розовым мелком, но с такого расстояния Клай не мог разобрать слов. Покачал головой.
  
  — Готов? — спросил он Тома.
  
  — Само собой. — Он старался взять небрежный тон, но на небритой шее быстро пульсировала жилка. — Ты — Бэтмен, я — Чудо-мальчик.
  
  Они пересекли улицу с оружием в руках, Том — с пистолетом, Клай — с револьвером. Русский автомат Клай оставил Алисе, более или менее убежденный, что отдача свалит ее на землю, если она попытается пустить автомат в дело.
  
  На асфальте розовела следующая надпись:
  
  КАШВАК = НЕТ-ТЕЛ
  
  — Тебе это что-нибудь говорит? — спросил Том.
  
  Клай покачал головой. Во-первых, ничего не говорило, а во-вторых, на тот момент совершенно не волновало. Ему лишь хотелось уйти с середины Академической авеню, где он чувствовал себя таким же беззащитным, как муравей в миске с рисом. В голову пришла мысль, внезапно, но не в первый раз, что он продал бы душу, лишь бы знать, что его сын жив и невредим и находится в таком месте, где люди не вкладывают оружие в руки детей, умеющих ловко управляться с видеоиграми. И вот это показалось ему странным. Он-то думал, что уже определился с приоритетами, что вытягивал из личной колоды по одной карте, и вдруг появились такие мысли, каждая свеженькая и болезненная, как незаживающая душевная рана.
  
  Уходи отсюда, Джонни. Здесь тебе делать нечего. Не твое место, не твое время.
  
  Пустующие кабины грузовиков с пропановыми цистернами заперли на замок, но в этот день им сопутствовала удача. Ключи они нашли в офисе, под табличкой: «БУКСИРОВКА С ПОЛУНОЧИ ДО ШЕСТИ УТРА ЗАПРЕЩЕНА. НИКАКИХ ИСКЛЮЧЕНИЙ». С каждого кольца с ключами на цепочке свешивался брелок: миниатюрный баллон с пропаном. На полпути от двери к стене, на которой висели ключи, Том тронул Клая за плечо.
  
  Два мобилопсиха шли по улице, бок о бок, но вразнобой, не синхронизируя движения рук и ног. Один ел из коробки «туинкис»[615], перемазав лицо в креме, крошках, глазури. Его спутница держала перед собой раскрытую книгу размером с кофейный столик. Клаю женщина напомнила хористку, раскрывшую огромный псалтырь. Обложку украшала фотография колли, прыгающей через качели, сделанные из подвешенной на ремнях автомобильной шины.
  
  Тот факт, что женщина держала книгу вверх ногами, успокоил Клая. А еще больше успокоили пустые, ничего не выражающие лица (они шли вдвоем, а это означало, что в середине дня стадное чувство, стягивающее их всех воедино, по-прежнему ослабевало).
  
  Но наличие книги ему не понравилось.
  
  Нет, наличие книги ему совершенно не понравилось.
  
  Они прошли мимо сложенных из плитняка колонн, и Клай видел Алису, Джордана и директора, выглядывающих из-за колонн с широко раскрытыми глазами. Два безумца прошли по надписи, написанной розовым мелом (КАШВАК=НЕТ-ТЕЛ), и женщина потянулась к коробке с «туинкис», которую нес ее спутник. Мужчина отвел коробку в сторону, чтобы женщина до нее не добралась. Женщина отбросила книгу в сторону (на асфальт она шлепнулась обложной вверх, и Клай увидел, что книга называется «100 самых любимых собак в мире») и потянулась снова. Мужчина ударил ее по лицу достаточно сильно, чтобы грязные волосы подпрыгнули, а звук пощечины далеко разнесся в тишине дня. Все это время они не сбавляли шага. Женщина издала звук «Ай!». Мужчина ответил (Клай вроде бы услышал: «И-ин»). Женщина вновь потянулась к печенью. Они как раз проходили мимо «СИТГО». На этот раз мужчина двинул ей по шее, небрежно, ладонью, а потом его рука нырнула в коробку за лакомством. Женщина остановилась. Посмотрела на него. И мгновением позже остановился мужчина. Он успел чуть продвинуться вперед, так что стоял практически спиной к ней.
  
  И Клай почувствовал что-то в залитой солнечным светом недвижности офиса заправочной станции. Нет, подумал он, не в офисе, во мне. Нехватку дыхания, как бывает, если ты очень быстро поднимаешься по лестничному пролету.
  
  Да только это что-то, похоже, было и в офисе, потому что…
  
  Том поднялся на цыпочки и шепнул ему в ухо: «Ты это чувствуешь?»
  
  Клай кивнул и показал на стол. В офисе ветра не было, ни малейшего дуновения, однако бумаги на столе подрагивали. И в пепельнице пепел закружился, словно вода, уходящая в сливное отверстие. А два, нет, три окурка вдруг двинулись к центру, словно их подталкивали частички пепла.
  
  Мужчина повернулся к женщине. Посмотрел на нее. Она тоже смотрела на него. Теперь они уставились друг на друга. Для Клая их лица по-прежнему ничего не выражали, но он почувствовал, как волоски на руках зашевелились, услышал тихое позвякивание. Шло оно от ключей, которые висели на доске под надписью «БУКСИРОВКА ЗАПРЕЩЕНА…». Они тоже пришли в движение. Вот и постукивали друг о друга.
  
  — Ай! — Женщина протянула руку.
  
  — И-ин! — ответил мужчина. Одетый в остатки костюма. С черными, запыленными туфлями на ногах. Шестью днями раньше он был менеджером среднего звена, коммивояжером или управляющим жилищного комплекса. Теперь вся недвижимость, которая его заботила, сузилась до коробки «туинкис». Он прижал ее к груди, его липкие губы шевелились, челюсти работали.
  
  — Ай! — настаивала женщина. Протянула две руки вместо одной, известным с незапамятных времен жестом, означающим «Дай!» — и позвякивание ключей усилилось. Над головой моргнули и зажужжали флюоресцентные лампы, хотя никакой электроэнергии к ним давно не поступало, вновь замолчали. Пистолет заправочного шланга средней из трех колонок на бетонном островке выпал из гнезда и звякнул при падении.
  
  — Ай, — сказал мужчина. Ссутулился, напряженность ушла из его тела. Ушла напряженность и из воздуха. Ключи на доске затихли. Частички пепла замедлили круговое движение, застыли. Ты бы и представить себе не смог, что что-тo произошло, подумал Клай, если бы не выпавший из гнезда пистолет заправочного шланга и не окурки, которые оказались в центре пепельницы, что стоит на столе.
  
  — Ай, — сказала женщина. Она все еще протягивала руки. Ее спутник подошел, чтобы оказаться в пределах их досягаемости. Она взяла по печенью в каждую и начала есть вместе с оберткой. И вновь Клая такое поведение успокоило, но лишь чуть-чуть. Медленным шагом, шаркая ногами, они двинулись дальше, женщина лишь на мгновение остановилась, чтобы выплюнуть из уголка рта кусочек целлофана с прилипшей к нему начинкой. Книга «100 самых любимых собак мира» ее больше не интересовала.
  
  — Что это было? — спросил Том тихим дрожащим голосом, когда эта парочка практически скрылась из виду.
  
  — Не знаю, и мне это не нравится, — ответил Клай. Он уже взял ключи от грузовиков-цистерн. Одни протянул Тому. — Сможешь управиться с механической коробкой передач?
  
  — Я учился водить автомобиль с механической коробкой. А ты?
  
  Клай улыбнулся.
  
  — У меня нормальная ориентация, Том. Парни с нормальной ориентацией знают, как управляться с механической коробкой передач без всякой учебы. У нас это в крови.
  
  — Очень забавно. — Том, казалось, его и не слушал. Смотрел вслед этой странной ушедшем паре, и жилка на его шее пульсировала еще сильнее. — Конец света, новые возможности для тех, кто не относится к нормальным, так?
  
  — Совершенно верно. И новые возможности для нормальных тоже, если они возьмут все это дерьмо под контроль. Пошли, давай с этим закончим.
  
  Он двинулся к двери, но Том снова задержал его.
  
  — Послушай, другие могли это почувствовать, но могли и не почувствовать. Если не почувствовали, может, пока не стоит им ничего говорить. Как ты думаешь?
  
  Клай подумал о том, как Джордан никогда не выпускал из поля зрения директора, как Алиса всегда держала при себе эту крошечную кроссовку, от вида которой по коже бежали мурашки. Подумал о черных мешках под их глазами, о том, что они задумали сделать этой ночью. Армагеддон, пожалуй, сильно сказано, но что-то в этом роде. Кем бы они ни были теперь, когда-то мобилопсихи были человеческими существами, а ведь они собирались сжечь их живьем, целую тысячу. Такое решение — тяжелая ноша. Даже от мысли об этом его воображение начинала терзать боль.
  
  — Я не возражаю. По склону поднимаемся на низкой передаче, хорошо?
  
  — На самой низкой, которую я сумею найти, — ответил Том. Они уже шагали к большим грузовикам с округлыми кузовами-цистернами. — Как ты думаешь, сколько передач у такого грузовика?
  
  — Одной передней хватит.
  
  — С учетом того, как они стоят, я думаю, начинать нам придется с поиска задней.
  
  — Нет, — покачал головой Клай. — Что хорошего в конце света, если нельзя проехать через чертов дощатый забор?
  
  Так они и сделали.
  Глава 21
  
  Длинную пологую сторону холма, спускающуюся от корпусов Академии к шоссе, директор Ардай и его единственный оставшийся ученик называли Академическим склоном. Аккуратно подстриженная трава еще ярко зеленела, и на ней появились лишь первые опавшие листья. Когда день начал уступать место раннему вечеру, а Академический склон по-прежнему пустовал (никаких признаков возвращающихся мобилопсихов), Алиса принялась мерить шагами большой коридор Читэм-Лодж, задерживаясь на каждом круге, чтобы глянуть в панорамное окно в гостиной. Из него открывался прекрасный вид на Склон, два главных лекционных корпуса и Тонни-Филд. Крошечная кроссовка вновь болталась на ее запястье.
  
  Остальные сидели на кухне, маленькими глотками пили коку из банок.
  
  — Они не вернутся, — сказала Алиса, прервав очередной круг. — Они узнали о наших замыслах, прочитали наши мысли или как-то иначе и не вернутся.
  
  Описав еще два круга по длинному коридору, каждый с заходом к большому панорамному окну в гостиной, вновь заглянула к ним.
  
  — А может, началась общая миграция, что вы об этом думаете? Может, они потянулись на юг, предчувствуя приближение зимы, как гребаные малиновки?
  
  И ушла, не дождавшись ответа. Продолжила кружить по коридору.
  
  — Она прямо-таки капитан Ахав, ищущий своего Моби, — отметил директор.
  
  — Эминем, может, и говнюк, но насчет этого парня высказался верно[616], — вырвалось у Тома.
  
  — Это вы про кого, Том? — спросил директор. Том отмахнулся.
  
  Джордан посмотрел па часы.
  
  — Вчера вечером они вернулись на полчаса позже. Если хотите, я могу ей сказать.
  
  — Не думаю, что это поможет, — ответил ему Клай. — Она должна все это переварить, ничего больше.
  
  — Она прямо-таки на взводе, не так ли, сэр?
  
  — А ты разве нет, Джордан?
  
  — Да, — тихо ответил Джордан. — Я в полном ауте.
  
  В следующий раз Алиса заглянула на кухню, чтобы сказать:
  
  — Может, оно и к лучшему, если они не вернутся. Я не знают, перезагружают ли они свои мозги по-новому, но я уверена, что продолжается какая-то чертовщина. Я почувствовала это сегодня от тех двоих. Женщины с книгой и мужчины с коробкой «туинкис». — Она покачала головой. — Настоящая чертовщина.
  
  И вновь, прежде чем кто-то успел ответить, она отправилась патрулировать коридор с болтающейся на запястье кроссовкой.
  
  Директор посмотрел на Джордана.
  
  — Ты что-нибудь почувствовал, сынок?
  
  Джордан помялся, прежде чем ответить.
  
  — Я что-то почувствовал. Волосы на затылке попытались встать дыбом.
  
  Тут директор повернулся к мужчинам, которые сидели по другую сторону стола.
  
  — А вы двое? Вы находились гораздо ближе.
  
  От ответа их спасла Алиса. Прибежала на кухню, с раскрасневшимися щеками, широко раскрытыми глазами, в скрипе подошв кроссовок по плиткам пола.
  
  — Идут, — доложила она.
  Глава 21
  
  Стоя у панорамного окна, они наблюдали, как мобилопсихи сплоченными рядами поднимаются по Академическому склону, их тени образовали громадную спираль на зеленой траве. Когда же они приблизились к Арке Тонни, как называли ее Джордан и директор, ряды еще ближе подтянулись друг к другу, и казалось, спираль эта вращается в золотом свете позднего дня, хотя на самом деле тень стала только более сжатой и плотной.
  
  Алиса больше не могла обходиться без контакта с кроссовкой. Сорвала с запястья, схватила в кулак и теперь то сжимала, то разжимала.
  
  — Они увидят, что мы сделали, и развернутся, — проговорила она тихо и быстро. — На это у них должно хватить ума, если они уже берутся за книги, должно хватить.
  
  — Посмотрим, — ответил Клай. Он-то не сомневался, что мобилопсихи зайдут на Тонни-Филд, даже если увидят нечто такое, что вызовет тревогу у их странного группового разума. До темноты оставалось мало времени, а больше идти им было некуда. В памяти всплыла строчка колыбельной, которую пела ему мать «За день мы устали очень…»
  
  — Я надеюсь, они зайдут на поле, и надеюсь, что они там останутся. — Алиса еще понизила голос. — Я чувствую, что сейчас взорвусь. — Дикий смешок сорвался с губ. — Только это им суждено взорваться, не так ли? Им. — Том повернулся к ней, и она торопливо добавила: — Я в порядке. Все у меня хорошо, так что просто закрой рот.
  
  — Я лишь хотел сказать, что именно так и будет.
  
  — Трепотня Нового века. Ты говоришь прямо-таки как мой отец. Король багета. — Слеза покатилась по щеке, и она нетерпеливо смахнула ее ладонью.
  
  — Успокойся, Алиса. Стой и наблюдай.
  
  — Я постараюсь, хорошо? Постараюсь.
  
  — И перестань сжимать кроссовку. — В голосе Джордана слышалось раздражение. — Этот скрип сводит меня с ума.
  
  Она посмотрела на кроссовку вроде бы в удивлении, потом сунула руку в петлю из шнурков. Они наблюдали, как мобилопсихи вливаются в Арку Тонни и проходят под ней. Толчеи было куда как меньше, чем перед футбольным матчем в уик-энд встречи выпускников, Клай в этом нисколько не сомневался. Они наблюдали, как мобилопсихи появляются на другой стороне арки, пересекают площадку за ней, спускаются по пандусам. Они ожидали увидеть, что ровное, упорядоченное движение мобилопсихов замедлится, потом прекратится, но не дождались. Последние из них, в большинстве своем раненые и травмированные, помогающие друг другу, но все равно держащиеся группой, оказались на футбольном поле задолго до того, как покрасневшее солнце опустилось за общежития в западной части кампуса Гейтенской академии. Они вновь вернулись. Как почтовые голуби возвращаются на голубятни, а ласточки — в Капистрано. А менее чем через пять минут после того, как первая звезда вспыхнула на темнеющем небе, Дин Мартин запел «Все когда-то кого-то любят».
  
  — Я волновалась напрасно, не так ли? — спросила Алиса. — Иногда веду себя как дура. Так говорит мой отец.
  
  — Нет, — заверил ее директор. — Все дураки оказались с сотовыми телефонами, дорогая. Вот почему они там, а ты здесь, с нами.
  
  — Интересно, как там Раф, все ли с ним в порядке, — подал голос Том.
  
  — Интересно, как там Джонни, — откликнулся Клай. — Джонни и Шарон.
  Глава 23
  
  В десять часов той ветреной осенней ночи, под убывающей луной, от которой осталась последняя четвертушка, Клай и Том стояли в нише для оркестра на «хозяйской» половине трибун. От футбольного поля их отделял бетонный барьер высотой по пояс, со стороны поля обитый толстыми резиновыми плитами. На их стороне стояло несколько ржавых пюпитров, а слой мусора доходил до лодыжек: ветер приносил с поля порванные пакеты и клочки бумаги, которые и обретали здесь покой. Выше и позади них, у турникетов, Алиса и Джордан стояли по обе стороны директора, опиравшегося на трость.
  
  Голос Дебби Бун катился над полем, усиленный многочисленными динамиками. Обычно за ней следовала Ли Энн Уомек[617] с ее «Я надеюсь, что ты танцуешь», а потом Лоренс Уэлк с его «Шампань-мюзик-мейкерс», но сегодня, возможно, такой последовательности могло и не получиться.
  
  Ветер усиливался. В нем чувствовался запах гниющих тел, сброшенных в болото за крытым манежем, и ароматы грязи и пота, идущие от живых, которые лежали на футбольном поле по другую сторону бетонного барьера. Если их можно назвать живыми, подумал Клай и позволил себе короткую и горькую внутреннюю улыбку. Логическое обоснование — великое увлечение человечества, может, его величайшее увлечение, но сегодня он не собирался себя обманывать: конечно же, они называли это жизнью. Кем бы они ни были, кем бы ни становились, они называли это жизнью, так же, как и он.
  
  — Чего ты ждешь? — прошептал Том.
  
  — Ничего, — так же шепотом ответил Клай. — Просто… ничего.
  
  Из кобуры, которую Алиса нашла в подвале Никерсонов, Клай достал старый револьвер Бет Никерсон, кольт сорок пятого калибра, вновь полностью заряженный. Алиса предложила ему взять автомат, который они даже не опробовали, но он отказался, сказав, что если этот револьвер не справится, то, вероятно, не справится уже ничто.
  
  — Я не понимаю, почему ты ставишь автомат ниже револьвера, если он может выпустить тридцать или сорок пуль в секунду. Ты же превратишь эти цистерны в решето.
  
  Он согласился с тем, что превратит, но указал Алисе, что в эту ночь им нужно не продырявить цистерны, а поджечь сжиженный газ. Потом объяснил, почему пули в патронах сорок пятого калибра, которыми зарядила свой револьвер Бет Никерсон, запрещены законом. Рассказал, что раньше такие пули назывались дум-дум.
  
  — Ладно, если револьвер не поможет, ты всегда сможешь опробовать сэра Спиди, — согласилась она. — Если только эти ребята, ты понимаешь… — Она не произнесла слово «нападут», лишь пальцами свободной руки, которая не держала кроссовку, изобразила шаги. — В этом случае уносите ноги.
  
  Ветер оторвал транспарант с приветствием участникам встречи выпускников от табло и отправил его танцевать на телах лежащих на футбольном поле вплотную друг к другу мобилопсихов. Вокруг поля, словно плавая в темноте, светились красные глаза бумбоксов, которые, за исключением одного, играли без вставленных в них компакт-дисков. Транспарант зацепился за бампер одного из грузовиков-цистерн с пропаном, потрепыхался на нем несколько секунд, сорвался и улетел в ночь. Грузовики стояли борт к борту в центральном круге футбольного поля, возвышаясь среди лежащих тел металлической столовой горой. Мобилопсихи спали и под ними, и вплотную к ним, некоторых прижимало к колесам. Клай подумал о странствующих голубях, которых охотники девятнадцатого столетия сшибали дубинками на землю. К началу двадцатого века этот вид полностью истребили… но, разумеется, это были всего лишь птицы, с маленькими птичьими мозгами, неспособные на перезагрузку.
  
  — Клай? — позвал Том. — Ты уверен, что хочешь довести это дело до конца?
  
  — Нет, — ответил Клай. Теперь, когда осталось сделать только один шаг, слишком много вопросов оставалось без ответа. И что они будут делать, если все пойдет не так, был только одним из них. Что они будут делать, если все получится, был вторым. Потому что странствующие голуби не могли отомстить. Однако с другой стороны, эти существа на поле… — Но я это сделаю.
  
  — Тогда делай, — сказал Том. — Потому что, если отбросить все остальное, «Ты оживляешь мою жизнь» может достать даже мертвых крыс в аду.
  
  Клай поднял револьвер сорок пятого калибра, сжал правое запястье левой рукой, поймал в прицел борт цистерны, что стояла слева. Он собирался выпустить две пули в одну цистерну, две следующие — в другую. Тогда в барабане осталось бы еще по пуле на каждую. А если бы эти пули не сработали, он бы взялся за автомат, который Алиса называла исключительно сэр Спиди.
  
  — Пригнись, если сильно рванет.
  
  — Не волнуйся. — Лицо Тома исказила гримаса. Похоже, он предчувствовал, каким будет результат выстрела.
  
  Дебби Бун приближалась к громогласному финалу. И Клай почему-то решил, что опередить ее очень важно. Если промахнешься с такого расстояния, ты — обезьяна, подумал он и нажал на спусковой крючок.
  
  Шанса на второй выстрел у него уже не было, да он и не потребовался. Ярко-красный цветок расцвел на борту цистерны, и в его свете Клай увидел глубокую вмятину там, где раньше была гладкая металлическая поверхность. А внутри находился ад, и теперь он вырвался наружу. Цветок превратился в реку, красный цвет сменился оранжево-белым.
  
  — Ложись! — крикнул он и толкнул Тома в плечо. Упал на коротышку в тот самый момент, когда ночь стала полуднем в пустыне. На громкий шипучий рев наложилось «БАХ», которое Клай почувствовал каждой косточкой своего тела. Над головой летели осколки. Он подумал, что Том закричал, но полной уверенности не было, потому что на поле вновь заревело. А воздух стал горячим, горячим, горячим.
  
  Он схватил Тома частично за шею, частично за воротник и потащил назад, к бетонному пандусу, который вел к турникетам, его глаза превратились в узенькие щелочки, веки практически закрылись, предохраняя зрачки от ярчайшего костра, полыхающего в центральном круге футбольного поля. Что-то огромное рухнуло на трибуны справа от них. Он подумал, возможно, это двигатель одного из грузовиков. И не сомневался, что обломки металла под ногами не так уж и давно были пюпитрами Гейтенской академии.
  
  Том кричал, его очки съехали набок, но он уже стоял на ногах, судя по всему, целый и невредимый. Вдвоем они бросились по пандусу, как беженцы Гоморры. Клай видел тени, свою и Тома, длинные и тонкие, как паутинки, отдавал себе отчет в том, что падает вокруг: руки, ноги, часть бампера, голова женщины с горящими волосами. За их спинами второй раз раздалось «БАХ!» — а может, в третий, и теперь закричал уже он. Ноги заплелись, он повалился на бетон. Температура окружающего мира стремительно повышалась, все вокруг заливал невероятно яркий свет. Он даже подумал, а не попал ли на личную сцену Бога.
  
  Мы не знали, что делали, думал он, глядя на выплюнутую жевательную резинку, сломанную коробочку из-под мятных пастилок, синюю бейсболку в цветах «пепси-колы». — Мы не имели об этом ни малейшего понятия и теперь расплачиваемся за это нашими гребаными жизнями.
  
  — Вставай! — Голос Тома, и он подумал, что Том кричал, но голос этот доносился с расстояния в милю. Он чувствовал, как изящные, с длинными пальцами, руки Тома дергают его за бицепс. Потом появилась Алиса, ухватила его за другую руку, и девушка сияла в этом ярком свете. Он видел, как безумно прыгает крошечная кроссовка, привязанная к запястью. Алису покрывала кровь, клочки материи, ошметки дымящейся плоти.
  
  Клай приподнялся, потом встал на одно колено, а Алиса с невероятной силой продолжала тянуть его вверх. За их спинами пропан ревел, как дракон. А тут подоспел и Джордан, а за ним уже хромал директор, с порозовевшим лицом, на котором каждую морщинку заполнял пот.
  
  — Нет, Джордан, просто убери его с дороги, — проорал Том, и Джордан оттащил директора в сторону, схватив старика за талию, когда тот покачнулся. Горящий торс с кольцом в пупке приземлился у ног Алисы, и она пинком столкнула его вниз. «Пять лет играю в соккер», — вспомнились Клаю ее слова. Горящий лоскут рубашки упал ей на затылок, но Клай успел смахнуть его до того, как вспыхнули ее волосы.
  
  Когда они добрались до вершины пандуса, пылающее автомобильное колесо с обломком оси упало на последний ряд трибун. Если бы оно перегородило им путь, они бы сгорели, директор точно сгорел бы. А так они смогли проскользнуть мимо, задерживая дыхание, чтобы не задохнуться в маслянистом, черном от сажи дыму. Мгновением позже они уже проходили турникеты, Джордан поддерживал директора с одной стороны, Клай — с другой, они буквально несли старика на себе. Уху Клая дважды досталось от трости директора, но тридцатью секундами позже они уже стояли под Аркой Тонни, смотрели на огромный столб огня, поднимающийся выше как трибун, так и центральной ложи для прессы, а одинаковое изумление, которое читалось на всех лицах, превращало их в близнецов.
  
  Горящий транспарант с приветствием участникам встречи выпускников прилетел на мостовую у главной билетной кассы, где и остался, разбрасывая искры.
  
  — Ты знал, что этим все закончится? — спросил Том. Вокруг глаз белели круги, а лоб и щеки покраснели. Половина усов вроде бы сгорела. Клай слышал его голос, но доносился он издалека. Все звуки доносились издалека, словно уши набило ватой или их закрывали специальные наушники вроде тех, которые Арни Никерсон, без сомнения, заставлял надевать Бет, когда привозил ее в их любимый тир. Где они стреляли, зацепив за пояс с одной стороны пряжки мобильный телефон, а с другой — пейджер.
  
  — Ты это знал? — Том попытался встряхнуть его, но ухватил только рубашку и отодрал целую полосу, до ремня.
  
  — Твою мать, да нет же, ты рехнулся? — Голос у Клая был не просто хриплым, казалось, его поджарили. — Ты думаешь, я стоял бы там с револьвером, если бы знал, к чему это может привести? Не будь бетонного барьера, нас бы разорвало надвое. Или превратило бы в пар.
  
  Невероятно, но Том заулыбался.
  
  — Я порвал твою рубашку, Бэтмен.
  
  Клаю хотелось расшибить ему голову. А также обнять и поцеловать только за то, что он по-прежнему жив.
  
  — Я хочу вернуться в Лодж. — Страх явственно слышался в голосе Джордана.
  
  — Действительно, давайте отойдем на безопасное расстояние, — согласился директор. Его трясло, он не отрывал глаз от адского пламени, бушующего за аркой и трибунами. — Слава Богу, ветер дует в сторону Академического склона.
  
  — Вы можете идти, сэр? — спросил Том.
  
  — Благодарю вас, да. Если Джордан мне поможет, я уверен, что до Лодж дойти смогу.
  
  — Мы их сделали. — Алиса рассеянно стирала с лица мелкие ошметки плоти и сгустки крови, оставляя пятна последней. А ее глаза… такие глаза Клай видел только на нескольких фотографиях и в комиксах 1950-х и 1960-х годов. Он помнил, как еще очень молодым поехал на конгресс карикатуристов и слушал рассказ Уоллеса Вуда[618] о попытках нарисовать, как он это называл, «Глаза паники». Теперь Клай видел эти самые глаза на лице пятнадцатилетней школьницы из пригорода Бостона.
  
  — Алиса, пошли, — позвал он ее. — Мы должны вернуться в Лодж и собрать вещи. Нам нужно выметаться отсюда. — Как только эти слова слетели с его губ, ему пришлось повторить их вновь и услышать, есть ли в них толика правды. Во второй раз они прозвучали для него не только правдиво. Он услышал в них и страх.
  
  А вот до ее ушей слова эти, возможно, и не долетели. Она радовалась. Торжествовала. Напитывалась триумфом до тошноты, как ребенок в Хэллоуин набивается полученными сладостями по пути домой. Зрачки полыхали огнем.
  
  — Никому из них не выжить!
  
  Том схватил Клая за руку. Она заболела, как при ожоге.
  
  — Что с тобой?
  
  — Я думаю, мы допустили ошибку, — ответил Клай.
  
  — То же самое, что и на заправочной станции? — спросил Том. За перекошенными очками глаза не улыбались. — Когда мужчина и женщина сцепились из-за чертовых «туин…»
  
  — Нет, просто я думаю, что мы допустили ошибку, — ответил Клай. Хотя мог выразиться и более определенно. Он знал, что они допустили ошибку. — Пошли. Мы должны уйти этой ночью.
  
  — Если ты так считаешь, у меня возражений нет, — кивнул Том. — Пошли, Алиса.
  
  Вместе с ними она пошла по дорожке, которая вела к Читэм-Лодж, где они оставили пару горящих газовых фонарей на подоконнике большого панорамного окна, потом обернулась, чтобы еще раз взглянуть на футбольное поле. Ложа для прессы уже горела вместе с трибунами. Звезды над полем исчезли, луна превратилась в призрака, отплясывающего джигу в горячем мареве над огромной газовой горелкой.
  
  — Они мертвы, они ушли, поджарились до хруста, — сказала она. — Сгорели, беби, его…
  
  И тут раздался крик, только теперь донесся он не из Гленс-Фоллс и не Литтлтона, расположенных в десяти милях от Гейтена. Источник его находился на футбольном поле у них за спинами. В крике не слышалось ни злобы, ни гнева, то был крик агонии, крик чего-то (единого существа, и при этом разумного, Клай в этом не сомневался), проснувшегося и обнаружившего, что сгорает заживо.
  
  Алиса завизжала, закрыла уши руками, ее выпученные глаза не отрывались от пламени.
  
  — Все нужно вернуть назад. — Джордан схватил директора за руку. — Сэр, мы должны все вернуть.
  
  — Слишком поздно, Джордан, — ответил ему Ардай.
  Глава 24
  
  Рюкзаки заметно раздулись, когда часом позже они поставили их у входной двери Читэм-Лодж. В каждом лежали по две чистые рубашки, пакетики со смесью сухофруктов и орехов, коробки с соком, копченые колбаски, забранные в целлофан, а также батарейки и запасные фонари. Клай убедил Тома и Алису как можно быстрее собрать вещи, и теперь сам то и дело забегал в гостиную, чтобы посмотреть в окно.
  
  Газовый факел наконец-то начал терять мощь, по по-прежнему полыхали трибуны и ложа для прессы. Занялась Арка Тонни и светилась в ночи, как подкова в горне кузницы. На футбольном поле ничего живого остаться не могло (в этом Алиса была права), но дважды после возвращения в Лодж (директора шатало, как старого забулдыгу, несмотря на все их старания поддержать его) они слышали этот жуткий крик, который доносил ветер от других стад. Клай говорил себе, что не слышал злости в этих криках, это всего лишь его воображение (воображение, испытывающее чувство вины, воображение убийцы, воображение массового убийцы), но полностью поверить в это не мог.
  
  Они допустили ошибку, но разве могли поступить иначе? Он и Том прошлым днем почувствовали, как мобилопсихи набирают силу, увидели проявление этой силы, а ведь их было лишь двое, только двое. Разве они могли бездействовать? Позволить им и дальше набираться сил?
  
  — Что-то делать — плохо, ничего не делать — тоже плохо, — пробормотал он себе под нос и отвернулся от окна. Он даже не знал, сколь долго смотрел на горящий стадион, и подавлял желание взглянуть на часы. Сдаться крысе-панике так легко, он уже практически к этому подошел, но, если бы он сдался, она быстро набросилась бы и на остальных. Прежде всего на Алису. Алисе пока удавалось сохранять контроль над собой, но она балансировала на грани его потери. На грани очень тонкой. «Такой тонкой, что через нее можно читать газету», — могла бы сказать его играющая в «Бинго» мать. Сама еще будучи ребенком, Алиса держалась прежде всего ради другого ребенка, чтобы тот не впал в отчаяние.
  
  Другой ребенок. Джордан.
  
  Клай поспешил в холл, заметил, что у двери по-прежнему нет четвертого рюкзака, и увидел спускающегося по лестнице Тома. Одного.
  
  — Где пацан? — спросил Клай. Уши у него начали прочищаться, но даже собственный голос пока доносился издалека, как голос другого человека. И он подозревал, что с этим ему придется жить какое-то время. — Ты вроде бы собирался помочь ему сложить вещи… Ардай говорил, что он принес из общежития походный мешок…
  
  — Он не пойдет. — Том потер щеку. Выглядел он усталым, грустным, рассеянным. А еще, учитывая, что от усов осталась только половина, и смешным.
  
  — Что?
  
  — Убавь громкость, Клай. Я не создаю новости, только их докладываю.
  
  — Тогда, ради Бога, скажи, о чем ты говоришь?
  
  — Он не пойдет без директора. Он сказал: «Вы меня не заставите». И если ты серьезно думаешь о том, что уйти мы должны сегодня, я полагаю, он прав.
  
  Алиса появилась из кухни. Она умылась, завязала волосы на затылке, надела новую рубашку, почти до колен, кожа у нее горела. Клай полагал, что точно так же блестит кожа и у него. Наверное, им еще повезло, что обошлось без волдырей.
  
  — Алиса, — Клай повернулся к девушке, — мне нужно, чтобы ты пустила в ход свои женские чары и уговорила Джордана. Он упрямится…
  
  Она проскочила мимо него, словно он обращался не к ней. Упала на колени рядом со своим рюкзаком, раскрыла, начала лихорадочно в нем рыться. Он в недоумении наблюдал, как она выбрасывает из рюкзака вещи. Посмотрел на Тома, увидел на его лице понимание и сочувствие.
  
  — Что такое? — спросил он. — Ради Бога, в чем дело? — Он почувствовал то самое раздражение, которое частенько вызывала у него Шарон в тот последний год, когда они еще жили вместе, и ненавидел себя за то, что в такой момент позволил себе пойти на поводу у эмоций. Но, черт побери, только новых осложнений им сейчас и не хватало. Он провел рукой по волосам. — В чем дело?
  
  — Посмотри на ее запястье, — ответил Том.
  
  Клай посмотрел. Увидел только грязный кусок шнурка, но кроссовки не было. Почувствовал, как засосало под ложечкой. Может, все было не так уж и абсурдно. Если кроссовка так много значила для Алисы, предположил он, может, в ней что-то было. Даже если это обычная кроссовка.
  
  Запасные футболка и свитер (с надписью на груди «ГЕЙТЕН БУСТЕРС КЛАБ»), которые она уложила в рюкзак, полетели на пол. Покатились запасные батарейки. Фонарик упал, пластмассовая крышка, закрывавшая стекло, треснула. Этого хватило, чтобы убедить Клая, что он имеет дело не со скандалом, какие устраивала Шарон Ридделл из-за отсутствия в доме орехового кофейного напитка или мороженого «Чанки Манки». Нет, Алису охватил безотчетный ужас.
  
  Он подошел к Алисе, присел рядом, взял за запястья. Чувствовал, как летят секунды, складываются в минуты, которые они могли бы использовать для того, чтобы уйти из города. Но также чувствовал, с какой частотой бьется ее сердечко. И видел ее глаза. Их переполняла не паника, а агония, и Клай осознал, что в этой маленькой кроссовке для нее сложилось все: мать и отец, подруги, Бет Никерсон и ее дочь, ад Тонни-Филд, все.
  
  — Ее тут нет! — взвизгнула Алиса. — Я думала, что запаковала ее, но ошиблась! Я нигде не могу ее найти!
  
  — Не можешь, маленькая, я знаю. — Клай все держал ее за руки. Поднял одну, с повязанным на запястье шнурком. — Видишь? — Подождал, пока взгляд сфокусируется на запястье, потом коснулся свободных концов под узлом, где раньше был второй узел.
  
  — Какие они длинные, — сказала она. — Раньше они не были такими длинными.
  
  Он попытался вспомнить, когда в последний раз видел кроссовку. Говорил себе, что вспомнить такое невозможно, учитывая последние события, а потом вдруг понял, что вспомнил. И очень отчетливо. Он видел кроссовку, когда Алиса помогала Тому поднять его на ноги, после взрыва второй цистерны с пропаном. Девушка была вся в крови, обрывках материи, ошметках плоти, но кроссовка болталась у нее на запястье. Он попытался вспомнить, была ли кроссовка при ней, когда она ударом ноги сбросила горящий торс с пандуса. И решил, что нет. Точно сказать не мог, но решил, что в тот момент кроссовки при ней уже не было.
  
  — Она отвязалась, маленькая. Отвязалась и упала.
  
  — Я ее потеряла? — Она не могла в это поверить. На глазах выступили первые слезы. — Ты уверен?
  
  — Более чем.
  
  — Она приносила мне удачу. — Слезы катились по щекам.
  
  — Нет, — подошедший Том обнял ее за плечи. — Твоя удача — мы.
  
  Она посмотрела на него.
  
  — Откуда ты знаешь?
  
  — Потому что нас ты нашла первыми, — ответил Том. — И мы по-прежнему с тобой.
  
  Она обняла их обоих, они — ее и друг друга, и на какое-то время они застыли тесной кучкой, среди разбросанных по полу вещей Алисы.
  Глава 25
  
  Огонь добрался до лекционного корпуса, который директор назвал Хэкери-Холл. Потом, где-то к четырем часам утра, ветер стих и уже не мог разносить его дальше. Когда рассвело, кампус Гейтенской академии вонял пропаном, сгоревшим деревом и большим количеством сгоревших тел. Яркое небо идеального октябрьского утра Новой Англии пятнал поднимающийся столб серо-черного дыма. И резиденция директора Читэм-Лодж оставалась обитаемой. В конце концов сработал принцип домино: директор не мог путешествовать без автомобиля, путешествие на автомобиле не представлялось возможным, а Джордан не хотел уходить без директора. И Ардай не смог его убедить уйти. Алиса же, смирившаяся с потерей талисмана, отказалась уходить без Джордана. Том не пошел бы без Алисы. И Клай не мог заставить себя уйти без этой парочки, хотя и ужаснулся, обнаружив, что эти двое, только-только появившиеся в его жизни, временно стали для него важнее собственного сына. При этом он по-прежнему верил, что им придется заплатить высокую цену за содеянное на Тонни-Филд, если они останутся в Гейтене, не говоря уж о том, что их найдут на месте преступления.
  
  Он подумал, что с наступлением дня настроение у него поднимется, но этого не произошло.
  
  Все пятеро наблюдали и ждали у панорамного окна гостиной, но, разумеется, никто не вышел из пожарища, и никаких звуков оттуда не доносилось, за исключением потрескивания огня, дожирающего что-то в подтрибунных помещениях, поскольку от трибун уже ничего не осталось. Тысяча или около того мобилопсихов превратилась в головешки, поджарилась до хруста, как сказала Алиса. Этот запах стоял над кампусом, прилипал к горлу. Клая один раз вырвало, и он знал, что не избежали этого и другие, даже директор.
  
  Мы допустили ошибку, вновь подумал он.
  
  — Вам следовало уйти, — сказал Джордан. — С нами все бы обошлось… раньше-то обходилось, не так ли, сэр?
  
  Директор Ардай вопрос проигнорировал. Он пристально смотрел на Клая.
  
  — Что произошло вчера, когда вы с Томом находились на заправочной станции? Я думаю, сейчас вы так выглядите именно из-за того, что произошло там.
  
  — Да? А как я сейчас выгляжу?
  
  — Как зверь, почувствовавший западню. Эти двое на улице видели вас?
  
  — Не совсем так, — ответил Клай. Не нравилось ему, что его называют зверем, но он не мог утверждать, что чем-то от него отличается: кислород и пища — внутрь, углекислый газ и дерьмо — наружу, чем не зверь?
  
  Директор начал нервно потирать левый бок. По мнению Клая, этот его жест, как и многие другие, отдавал излишней театральностью. Не то чтобы он играл на публику, но его должны были увидеть и на галерке аудитории.
  
  — А как?
  
  И поскольку теперь не имело смысла ограждать остальных от излишних волнений, Клай во всех подробностях рассказал директору обо всем, что они увидели и услышали в офисе заправочной станции: о драке за коробку лежалых сладостей, которая переросла во что-то еще. Рассказал о подрагивающих листах бумаги на столе, о частичках пепла, которые кружили по пепельнице, как кружит вода в ванне на входе в сливное отверстие, о позвякивающих ключах, о выпавшем из гнезда пистолете заправочного шланга.
  
  — Я это видел, — подтвердил Джордан, и Алиса кивнула.
  
  Том упомянул о том, что ему стало трудно дышать, и Клай согласился. Оба попытались объяснить свои ощущения того, что в воздухе копилась какая-то неведомая энергия. Клай сказал, что такое бывает перед грозой. Том, по его словам, почувствовал, что воздух стал более вязким и очень тяжелым.
  
  — Потом он позволил ей взять пару этих гребаных печений, и напряжение рассеялось, — добавил Том. — Частички пепла перестали кружить по пепельнице, ключи перестали звякать, воздух стал прежним. — Он посмотрел на Клая в ожидании подтверждения. Клай кивнул.
  
  — Почему вы не рассказали нам этого раньше? — спросила Алиса.
  
  — Потому что это ничего бы не изменило, — ответил Клай. — Мы в любом случае сожгли бы это гнездо.
  
  — Да, — кивнул Том.
  
  — Вы думаете, что мобилопсихи превращаются в псиоников? — неожиданно спросил Джордан.
  
  — Я не знаю, что означает это слово, Джордан, — признался Том.
  
  — Во-первых, это люди, которые могут передвигать предметы, подумав об этом или случайно, когда эмоции выходят из-под контроля. Только такие способности псиоников, как телекинез и левитация…
  
  — Левитация? — чуть ли не рявкнула Алиса.
  
  Джордан не обратил внимания на ее вопрос.
  
  — …всего лишь ветви. А ствол псионического дерева — телепатия, и этого вы боитесь, не так ли? Телепатии?
  
  Пальцы Тома прошлись по тому месту над верхней губой, где от половины усов осталась только покрасневшая кожа.
  
  — Ну, такая мысль приходила мне в голову. — Он помолчал. — Может, в этом что-то есть. Не знаю.
  
  Джордан проигнорировал и эти реплики.
  
  — Допустим, они изменяются. Становятся настоящими телепатами, не просто зомби со стадным инстинктом. И что из этого следует? Стадо Гейтенской академии мертво, и все они умерли, не зная, кто их сжег, потому что умерли они в том состоянии, которое заменяет им сон. А следовательно, если вы тревожитесь из-за того, что они могли телепатически передать ваши имена и описания себе подобным в окрестные штаты Новой Англии, то можете расслабиться.
  
  — Джордан… — начал директор. Он все еще тер бок.
  
  — Сэр? С вами все в порядке?
  
  — Да. Принеси мой зантак[619] из ванной, хорошо? И минеральной воды. Хороший мальчик.
  
  Джордан поспешил к двери.
  
  — Не язва, сэр? — спросил Том.
  
  — Нет, — ответил директор. — Стресс. Давний… нельзя сказать друг… знакомец?
  
  — С сердцем у вас все нормально? — понизив голос, спросила Алиса.
  
  — Полагаю, что да, — ответил директор, продемонстрировав зубы в беззаботной улыбке. — Если зантак не поможет, возможно, придется задуматься и о сердце… но пока зантак всегда помогал, а кому нужны лишние хлопоты, если и без них забот хватает. Спасибо, Джордан.
  
  — Всегда рад помочь, сэр. — Мальчик с всегдашней улыбкой протянул ему стакан воды и таблетку.
  
  — Я думаю, тебе лучше уйти с ними, — сказал Ардай, проглотив лекарство.
  
  — Сэр, при всем уважении к вам, скажу лишь, что они никак не могут узнать, что здесь произошло, никоим образом.
  
  Директор вопросительно глянул на Тома и Клая. Том поднял руки. Клай пожал плечами. Он мог высказать вслух все, что чувствовал, озвучить мысль, которую они и так знали: Мы допустили ошибку, а оставаясь здесь, усугубляли ее, — но не видел в этом смысла. На лице Джордана читалось упрямство, под которым прятался смертельный страх. Переубедить его не представлялось возможным. Кроме того, вновь наступил день. А дни принадлежали им.
  
  Он взъерошил Джордану волосы.
  
  — Если ты так говоришь, Джордан, я пойду подремлю часок-другой.
  
  На лице Джордана отразилось облегчение.
  
  — Хорошая идея, сэр. Думаю, я последую вашему примеру.
  
  — А я перед сном выпью кружку всемирно известного чуть теплого какао Читэм-Лодж, — сказал Том. — А потом скорее всего сбрею то, что осталось от моих усов. Стенания и вопли, которые вы услышите, будут моими.
  
  — Могу я посмотреть? — спросила Алиса. — Всегда мечтала увидеть, как стенает и вопит взрослый мужчина.
  Глава 26
  
  Клай и Том соседствовали в маленькой спальне на третьем этаже. Алисе выделили единственную оставшуюся на втором. Когда Клай снимал кроссовки, в дверь тихонько постучали, и в спальню, не дожидаясь ответа, вошел директор. На скулах горели два пятна румянца, но в остальном лицо было мертвенно-бледным.
  
  — Вы в порядке? — Клай встал. — Все-таки сердце, да?
  
  — Я рад, что вы задали этот вопрос, — ответил директор. — У меня не было уверенности, что посаженное мною зернышко дало всходы, но, похоже, дало. — Он обернулся, посмотрел в коридор, потом прикрыл дверь концом трости. — Слушайте внимательно, мистер Ридделл… Клай… и не задавайте вопросов, если только не сочтете, что без них совершенно невозможно обойтись. Я собираюсь сделать так, чтобы во второй половине этого дня или ранним вечером меня нашли мертвым в постели, и вы скажете, что, разумеется, у меня не выдержало сердце, а причиной стало то, что мы сделали прошлой ночью. Вы понимаете?
  
  Клай кивнул. Он понимал, но сдержал протесты, готовые сорваться с кончика языка. Они были бы уместны в прежнем мире, но не в этом. Он знал, почему директор предлагал то, что предлагал.
  
  — Если Джордан заподозрит, что я покончил с собой, чтобы освободить его от священной обязанности, как он, с присущей мальчишкам восторженностью, себе это представляет, он тоже может наложить на себя руки. Или по меньшей мере впадет, как говорили взрослые в моем детстве, в черную тоску. В любом случае он будет глубоко скорбеть обо мне, но это допустимо. А вот убежденность в том, что я покончил жизнь самоубийством, не позволит ему покинуть Гейтен. Вы это понимаете?
  
  — Да, — кивнул Клай, потом добавил: — Сэр, подождите еще один день. То, о чем вы думаете… может, без этого можно обойтись. Может, нам удастся выпутаться. — Он в это не верил, да и в любом случае Ардай собирался осуществить задуманное, эта решимость читалась в осунувшемся лице директора, плотно сжатых губах, блеске глаз. И попытался еще раз: — Подождите еще день. Может, никто и не придет.
  
  — Вы слышали эти крики, — ответил директор. — Это была ярость. Они придут.
  
  — Возможно, но…
  
  Директор поднял трость, останавливая его.
  
  — А если они придут, если они могут читать не только мысли друг друга, но и наши с вами, что они прочтут в ваших, если еще будет что читать?
  
  Клай не ответил, лишь не сводил глаз с лица директора.
  
  — Даже если они не могут читать мысли, что вы предлагаете? — продолжил директор. — Оставаться здесь, день за днем, неделю за неделей? До белых мух? Пока я не умру от старости? Мой отец прожил девяносто семь лет. А у вас жена и ребенок.
  
  — С моей женой и ребенком или все в порядке, или нет. На этот счет я все для себя решил.
  
  Он, конечно, солгал, и, возможно, Ардай понял это по лицу Клая, потому что улыбнулся.
  
  — И вы верите, что ваш сын тоже все для себя решил, не зная, жив ли его отец, умер или сошел с ума? По прошествии одной недели?
  
  — Это удар ниже пояса. — Голос Клая дрогнул.
  
  — Правда? Я не знал, что у нас поединок. В любом случае рефери нет. Нет никого, кроме нас, петушков. — Директор коротко глянул на закрытую дверь, вновь перевел взгляд на Клая. — Уравнение очень простое. Вы не можете остаться, а я не могу уйти. И будет лучше, если Джордан уйдет с вами.
  
  — По превращать вас в лошадь со сломанной ногой…
  
  — Вот уж нет, — прервал его директор. — Лошади не практикуют эвтаназию в отличие от людей. — Дверь открылась, вошел Том, а директор практически без паузы продолжил: — А вы никогда не пробовали заняться иллюстрациями, Клай? Я про книги.
  
  — Мой стиль слишком кричащий для большинства издательств. Впрочем, я сделал несколько обложек для маленьких издательств, которые специализируются на фэнтези, таких как «Грант» и «Юлалия». Иллюстрировал также марсианские романы Эдгара Райса Берроуза.
  
  — Молодец! — воскликнул директор и энергично взмахнул тростью. Тут же потер солнечное сплетение и поморщился. — Чертова изжога! Извините, Том… заглянул на минутку поболтать, прежде чем улечься в постель.
  
  — Пустяки. — Том проводил его взглядом. Когда стук трости об пол показал, что директор отошел достаточно далеко и его не услышит, повернулся к Клаю. — Ему нездоровится? Он такой бледный…
  
  — Я думаю, все с ним в порядке. — Клай указал на лицо Тома. — Вроде бы ты собирался сбрить оставшуюся половину усов.
  
  — Решил не делать этого в присутствии Алисы. Мне она нравится, но иногда бывает просто ужасной.
  
  — Это всего лишь паранойя.
  
  — Спасибо, Клай, за напоминание. Прошла всего неделя, а мне уже недостает моего психоаналитика.
  
  — В сочетании с комплексом вины и манией величия. — Клай улегся на одну из двух узких кроватей, закинул руки за голову, уставился в потолок.
  
  — Ты жалеешь, что мы не ушли отсюда, так? — спросил Том.
  
  — Будь уверен, — отвечал он ровным, бесстрастным голосом.
  
  — Все будет хорошо, Клай. Вот увидишь.
  
  — Ты так говоришь, но у тебя комплекс вины и мания величия.
  
  — Это правильно, — согласился Том, — но примерно каждые шесть недель они сменяются низкой самооценкой и менструацией эго[620]. Да и в любом случае…
  
  — …уже слишком поздно, по крайней мере для этого дня, — закончил Клай.
  
  — Совершенно верно.
  
  Эти слова подвели черту. Том, впрочем, сказал что-то еще, но Клай уловил только: «Джордан думает…» — а потом вырубился.
  Глава 27
  
  Клай проснулся, крича, или поначалу решил, что кричит. Бросил дикий взгляд на вторую кровать, где Том сладко спал, положив что-то, возможно, кухонное полотенце, на глаза, и понял, что крик звучал только в его голове. Возможно, какая-то часть этого крика и сорвалась с губ, но недостаточно громкая, чтобы разбудить соседа по комнате.
  
  О темноте речи быть не могло, откуда ей взяться во второй половине дня, но Том, перед тем как лечь спать, затянул занавески, поэтому в комнате царил сумрак. Какое-то время Клай не шевелился, лежал на спине с пересохшим, будто туда насыпали опилок, ртом и гулко бьющимся в груди сердцем, удары которого отдавались в ушах, словно приглушенные бегущие шаги. А в остальном дом накрыла тишина. Они, возможно, еще не сумели полностью перейти на ночной образ жизни, но прошлая ночь вымотала всех донельзя, и в этот момент никакого шевеления в Читэм-Лодж Клай не слышал. Снаружи пела какая-то птица, а где-то далеко (не в Гейтене, подумал Клай) продолжала выть какая-то упрямая сирена.
  
  Ему когда-нибудь снился более жуткий кошмар? Может, один раз. Где-то через месяц после рождения Джонни Клаю приснилось, что он достал младенца из кроватки, чтобы перепеленать, и пухленькое маленькое тельце Джонни развалилось у него в руках, словно слепленное из глины. Тот сон он мог понять: боязнь отцовства, боязнь напортачить. И страх этот все еще жил в нем, что не укрылось от глаз директора Ардая. А как толковать этот кошмар?
  
  Что бы он ни означал, Клай не хотел его забыть и знал по предыдущему опыту, чтобы этого не допустить, действовать нужно быстро.
  
  В комнате стоял письменный стол, а в одном из карманов джинсов, которые Клай бросил у изножья кровати, лежала шариковая ручка. Он достал ручку, босиком пересек комнату, выдвинул средний ящик. Нашел то, что надеялся найти: маленькую стопку листов писчей бумаги с шапкой из двух строк на каждом: «ГЕЙТЕНСКАЯ АКАДЕМИЯ» и «Разум младой — светоч во тьме». Достал один и положил на стол. Тусклого света вполне хватало. Клай выдвинул наконечник стержня шариковой ручки и на мгновение замер, чтобы как можно яснее вспомнить сон.
  
  Он, Том, Алиса и Джордан стояли в ряд на каком-то игровом поле. Не для соккера, как Тонни-Филд… может, на каких играли в американский футбол? На заднем плане виднелся остов какой-то конструкции с мигающим в ней красным огоньком. Он понятия не имел, что это за конструкция, но знал, что вокруг полным-полно людей, которые смотрят на них. Людей с обезображенными лицами и в разорванной одежде, и кто они, сомнений у него не вызывало. Он и его друзья находились… находились в клетках? Нет, на возвышениях. И они были клетками, все так, только без решеток. Клай не понимал, как так могло быть, но было. Подробности сна уже ускользали от него.
  
  Том стоял крайним. Мужчина подошел к нему, необычный мужчина, поднял руку, ладонь оказалась над головой Тома. Клай не мог вспомнить, как мужчине это удалось, потому что Том (как и Алиса, Джордан и он сам) стоял на возвышении, но он это сделал. И сказал: «Ессе homo — insanus»[621].
  
  И толпа, тысячи людей, проревела в ответ: «НЕ ПРИКАСАЙСЯ!» Мужчина подошел к Клаю и повторил жест и фразу. С рукой над головой Алисы мужчина сказал: «Ессе femina — insana»[622]. С рукой над головой Джордана — «Ессе puer — insanus»[623]. И каждый раз толпа реагировала одинаково: «НЕ ПРИКАСАЙСЯ!»
  
  Ни мужчина (ведущий шоу? инспектор манежа?), ни люди во время ритуала ртов не открывали. Обмен репликами шел телепатический.
  
  Потом, доверив правой руке процесс мышления (руке и особому уголку мозга, который ею управлял), Клай начал рисовать. Весь сон был ужасным (и абсурдность обвинений, и наказание за совершенное), но самой жутью был мужчина, который подходил к каждому из них и накрывал голову ладонью, словно аукционист, готовящийся продать скот на окружной ярмарке. Клай, однако, чувствовал, что ему удастся совладать с охватившим его ужасом, если он сможет перенести на бумагу образ мужчины.
  
  Чернокожий мужчина, с благородной головой и аскетическим лицом над худощавым, даже костлявым телом. Симметрия «шапочки» вьющихся мелким бесом черных волос на одной стороне нарушена уродливым треугольным вырывом. Плечи узкие, бедер просто нет. Под шапочкой кудряшек Клай быстро нарисовал широкий и красивый лоб — лоб ученого. Потом на лбу появилась еще одна рваная рана, и Клай заретушировал клок кожи, который свисал на бровь, закрывая ее. Левая щека мужчины порвана, возможно, при укусе, и нижняя губа, с той же стороны, свисала вниз, словно в усталой усмешке. С глазами возникли проблемы. Клай никак не мог правильно передать их выражение. Во сне они были все понимающими, живыми и при этом мертвыми. После двух попыток Клай сдался и принялся за пуловер, пока не забыл, как он выглядел: с капюшоном, подростки называли такие «кенгуру» («КРАСНЫЙ» — написал он рядом, добавил стрелку), с надписью белыми печатными буквами на груди. Пуловер был слишком велик для худосочного тела мужчины, так что складка материала накрывала верхнюю половину букв. Однако Клай практически не сомневался, что слово это — «ГАРВАРД». И он смотрел на это слово, когда услышал плач, приглушенный, доносящийся снизу.
  Глава 28
  
  Плакал Джордан: Клай сразу это понял. Натягивая джинсы, обернулся, чтобы взглянуть на Тома, но тот не шевельнулся. В отрубе, подумал Клай. Открыл дверь, выскользнул в коридор, закрыл за собой.
  
  Алиса в футболке с надписью на груди «Гейтенская академия», которую надела вместо ночной рубашки, сидела на лестничной площадке второго этажа, обняв мальчика. Джордан уткнулся лицом в ее плечо. Она подняла голову на звук шагов босых ног Клая и заговорила, прежде чем тот задал вопрос: «Что-то с директором?» — о чем потом бы пожалел.
  
  — Ему приснился плохой сон, — сообщила она.
  
  Клай озвучил первую же мысль, которая пришла в голову. Потому что на тот момент полагал, что вопрос этот жизненно важный.
  
  — А тебе?
  
  Ее брови сошлись у переносицы. С голыми ногами, волосами, завязанными в конский хвост, обгоревшим лицом, словно день она провела на пляже, выглядела Алиса одиннадцатилетней сестрой Джордана.
  
  — Мне? Нет. Я услышана, как он плачет в коридоре. Наверное, я все равно уже проснулась, и…
  
  — Минуту, — прервал ее Клай. — Оставайтесь на месте.
  
  Он вернулся в спальню на третьем этаже, схватил лежащий на столе рисунок. В этот момент глаза Тома резко раскрылись. Он огляделся, испуганный, не понимая, где находится, потом увидел Клая и разом успокоился.
  
  — Возвращение к реальности. — Он потер глаза, приподнялся на локте. — Слава Тебе, Господи. Который час?
  
  — Том, тебе приснился сон? Кошмар?
  
  Том кивнул.
  
  — Думаю, да. Я слышал плач. Это Джордан?
  
  — Да. А что тебе приснилось? Ты помнишь?
  
  — Кто-то называл нас безумцами, — ответил Том, и Клай почувствовал, как у него скрутило желудок. — Так оно и есть. Остальное забылось. А что? Тебе…
  
  Больше Клай ждать не мог. Вновь сбежал по лестнице. Джордан застенчиво посмотрел на него, когда тот сел рядом. Компьютерный гений куда-то подевался. Если Алиса с обгоревшим лицом и конским хвостом выглядела на одиннадцать лет, то Джордан — максимум на девять.
  
  — Джордан, — обратился к мальчику Клай. — Твой сон… твой кошмар. Ты его помнишь?
  
  — Он от меня уходит, — ответил Джордан. — Они поставили нас на каких-то возвышениях. Смотрели на нас, словно мы были… ну не знаю, дикими зверьми… только они говорили…
  
  — Что мы — безумные.
  
  Глаза Джордана широко раскрылись.
  
  — Да!
  
  Клай услышал за спиной шаги: по лестнице спускался Том. Он даже не оглянулся. Показал Джордану свой рисунок.
  
  — Этот человек всем руководил?
  
  Джордан не ответил. Ответа, впрочем, и не требовалось. Он отпрянул от картинки, потянулся к Алисе, уткнулся лицом ей в грудь.
  
  — Что это? — в недоумении спросила она. Потянулась к рисунку, но Том взял его первым.
  
  — Господи. — Он вернул рисунок. — Сон почти забылся, но порванную щеку я помню.
  
  — И губу. — Слова Джордана практически полностью глушила грудь Алисы. — Я помню, как отвисала его губа. Именно он показывал нас им. Им. — По его телу пробежала дрожь. Алиса гладила его по спине, потом сцепила руки между его лопаток, чтобы сильнее прижать к себе.
  
  Клай показал рисунок Алисе.
  
  — О чем-нибудь говорит? Мужчина твоих снов?
  
  Она покачала головой и уже начала отвечать, что нет, когда что-то громко задребезжало по ту сторону входной двери Читэм-Лодж, и тут же послышались новые удары. Алиса закричала. Джордан еще крепче вцепился в нее, словно хотел слиться с ней, тоже вскрикнул. Том схватил Клая за плечо.
  
  — Какого хера…
  
  Вновь громкое дребезжание, за которым последовал крик Алисы.
  
  — К оружию! — рявкнул Клай. — К оружию!
  
  На мгновение они застыли, будто парализованные, на залитой солнечным светом лестничной площадке, а потом раздался еще один из этих грохочущих ударов, словно где-то перекатывались громадные кости. Том метнулся на третий этаж, Клай бросился следом, нога в носке соскользнула со ступеньки, и ему пришлось схватиться за перила, чтобы не потерять равновесия. Алиса оттолкнула Джордана и побежала в свою комнату, подол футболки трепыхался около колен. Джордан остался один на лестничной площадке второго этажа, не отрывая ставших огромными, влажных от слез глаз от уходящих вниз ступенек и холла, который упирался во входную дверь.
  Глава 29
  
  — Спокойно, — сказал Клай. — Главное — не волноваться, понимаете?
  
  Не прошло и двух минут после первых громыханий за дверью, как они втроем уже стояли у подножия лестницы. Том держал в руках неопробованный русский автомат, который они прозвали мистер Спиди, Алиса — по автоматическому пистолету в каждой руке, Клай — револьвер сорок пятого калибра Бет Никерсон, который ему каким-то образом удалось сохранить в прошлую ночь (хотя он не помнил, как засунул револьвер за пояс, где последний и обнаружился). Джордан все не покидал лестничную площадку второго этажа. Оттуда он не мог видеть окна первого этажа, и Клай решил, что это даже и хорошо. Послеполуденному свету в Читэм-Лодж недоставало обычной яркости, и вот в этом ничего хорошего как раз и не было.
  
  Яркости этой недоставало по той простой причине, что в каждом окне, которое Клай только мог видеть, стояли мобилопсихи, прилипли к стеклам и таращились на них: десятки, может, сотни лишенных всякого выражения лиц, в большинстве своем со следами битв, через которые им пришлось пройти, и ранами, полученными за последнюю анархическую неделю. Клай видел недостающие глаза и зубы, оторванные уши, синяки, ожоги, содранную кожу, болтающиеся клоки почерневшей плоти. Все они молчали, но в них ощущался азарт преследователей, изготовившихся к последнему броску, а в воздухе вновь повисло то самое перехватывающее дыхание чувство, свидетельствующее о присутствии какой-то невероятной силы, которая вот-вот могла вырваться из-под контроля. Клай каждую секунду ожидал, что оружие вылетит из их рук и начнет стрелять само по себе.
  
  В нас, подумал он.
  
  — Теперь я знаю, что чувствуют лобстеры, оказавшиеся в аквариуме ресторана «Харбор сифуд» в те дни, когда можно купить два по цене одного, — пробормотал Том.
  
  — Не надо волноваться, — повторил Клай. — Пусть они сделают первый шаг.
  
  Но первого шага не последовало. Опять за дверью загрохотало (Клаю, во всяком случае, показалось, что на переднем крыльце что-то сваливают), а потом существа, заслонявшие свет, подались назад, словно получили сигнал, услышать который могли только они. И проделали это более чем упорядоченно. В это время дня они обычно не собирались всем стадом, но ситуация переменилась. Насчет этого двух мнений быть не могло.
  
  Клай подошел к окну гостиной, по-прежнему с револьвером в руке. Том и Алиса последовали за ним. Он наблюдал, как мобилопсихи (только они более не казались Клаю психами, если брать тот смысл, который он вкладывал в это слово) отходили от дома с удивительной легкостью, сохраняя выверенное и очень маленькое расстояние от соседа (соседки). Они остановились между Читэм-Лодж и дымящимися остатками футбольного стадиона Тонни-Филд, напоминая потрепанный армейский батальон на усыпанном опавшей листвой плацу. И все, уже не совсем пустые глаза смотрели на резиденцию директора.
  
  — Почему у них такие грязные руки и ноги? — спросил чей-то застенчивый голос. Они обернулись. Джордан. Клай даже не заметил золу и сажу на руках этих молчаливых «людей», которые стояли у Читэм-Лодж, но, прежде чем успел произнести хоть слово, Джордан ответил на свой же вопрос: — Они ходили туда, не так ли? Конечно. Они ходили туда, чтобы посмотреть, что мы сделали с их друзьями. И они в ярости. Я чувствую. Вы это чувствуете?
  
  Клаю не хотелось отвечать «да», но, конечно, он чувствовал. Потому что чувство это висело в воздухе, ощущение наэлектризованных облаков, которым осталось сблизиться еще на самую малость, чтобы разразиться громом и молнией. Само собой, это была ярость. Клай подумал о фее Светлой, впивающейся зубами в шею женщины во «властном костюме», и пожилой даме, выигравшей битву у станции «Т» на Бойлстон-стрит, той, что решительными шагами направилась в Бостон-Коммон, не замечая крови, капающей с ее коротко стриженных, обильно тронутых сединой волос. Вспомнил молодого мужчину, обнаженного, но в кроссовках, который на бегу протыкал воздух автомобильными антеннами. Вся эта ярость… неужели он мог подумать, что она исчезла после того, как они начали сбиваться в стада? Что ж, если и подумал, то напрасно.
  
  — Я чувствую, — первым заговорил Том. — Джордан, если они обладают сверхъестественными способностями, почему не заставят нас покончить с собой или поубивать друг друга?
  
  — Или взорвать наши головы изнутри. — Голос Алисы дрожал. — Я однажды это видела в каком-то старом фильме.
  
  — Я не знаю, — ответил Джордан. Посмотрел на Клая. — А где Порватый?
  
  — Так ты его называешь? — Клай посмотрел на рисунок, который держал во второй руке: порванная плоть, порванный рукав, мешковатые джинсы. Решил, что Порватый — достаточно удачное прозвище для человека в «кенгуру» и с надписью «ГАРВАРД» на груди.
  
  — Я называю его бедой, вот как я его называю, — тонким голосом ответил Джордан. Вновь посмотрел на незваных гостей (как минимум триста, может, и четыреста мобилопсихов, прибывших из бог весть каких окрестных городков), повернулся к Клаю. — Вы его видели?
  
  — Только в кошмаре, — ответил Клай.
  
  Том покачал головой.
  
  — Для меня он — рисунок на листе бумаги, — заявила Алиса. — Он мне не снился, и в «кенгуру» я здесь никого не вижу. Что они делали на футбольном поле? Думаете, пытались опознать своих мертвых? — Она и сама в этом сомневалась. — Разве там до сих пор не горячо? Должно быть.
  
  — Чего они ждут? — спросил Том. — Если они не собираются нападать на нас, почему не заставят воткнуть друг в друга ножи? Чего они ждут?
  
  И Клай внезапно понял, чего они ждут и где сейчас Порватый (мистер Дивейн, его школьный учитель математики, комментировал такой момент одним словом: «Осенило!»). Повернулся и направился в холл у входной двери.
  
  — Куда ты? — спросил Том.
  
  — Посмотреть, что они нам оставили, — ответил Клай.
  
  Они поспешили за ним. Том догнал его первым, когда Клай только взялся за ручку входной двери.
  
  — Не думаю, что это хорошая идея.
  
  — Может, и нет, — согласился Клай, — но именно этого они ждут. И знаешь, что я тебе скажу? Если бы они хотели нас убить, мы бы уже умерли.
  
  — Он скорее всего прав, — едва слышно прошептал Джордан.
  
  Клай открыл дверь. В Читэм-Лодж было длинное крыльцо с удобной плетеной мебелью. С крыльца открывался приятный вид на Академический склон, спускающийся к Академической авеню. Оно словно предназначалось для того, чтобы посидеть на нем во второй половине солнечного осеннего дня. Но в этот момент Клаю было не до окружающих красот. У подножия лестницы клином стояли мобилопсихи. Один — острие клина, потом двое, трое, четверо, пятеро, шестеро. Всего двадцать один. И первым — тот самый Порватый из сна Клая, «спрыгнувший» с рисунка на бумаге в реальную жизнь. Белые буквы на груди его красного потрепанного «кенгуру» действительно образовывали слово «ГАРВАРД». Вырванный кусок левой щеки вернули на место и пришили к крылу носа двумя грубыми стежками, которые проделали дыры в черной коже. Другие дыры оставались от третьего и четвертого стежков, которые успели разойтись. Клай подумал, что вместо нитки использовалась рыбацкая леска. Отвисшая губа открывала зубы, которые выглядели так, словно ими не так уж и давно занимался хороший ортодонт, правда, тогда мир был куда более мирным местом.
  
  Перед дверью на коврике и по обе стороны он него лежала груда черных бесформенных предметов. Она могла олицетворять представления об искусстве какого-нибудь полубезумного скульптора. Но Клаю потребовалось лишь мгновение, чтобы понять, что он смотрит на расплавившиеся остатки геттобластеров, которые стояли по периметру футбольного поля.
  
  И тут Алиса закричала. Несколько обгоревших бумбоксов свалилось с кучи, когда Клай открывал дверь, и вместе с ними свалилась еще одна вещица, которая, похоже, лежала на самой вершине. Алиса выступила вперед, прежде чем Клай успел ее остановить, выронила один из автоматических пистолетов и схватила ту самую вещицу. Крошечную кроссовку. Схватила, подняла, устроила между грудей.
  
  Клай смотрел мимо нее, на Тома, Том смотрел на него. Оба не были телепатами, но в тот момент прекрасно обходились без слов. «Что теперь?» — спрашивали глаза Тома.
  
  Клай повернулся к Порватому. Задался вопросом, а можно ли почувствовать, что кто-то читает твои мысли, и читают ли его в эту самую секунду. Он протянул руки к Порватому. Одна по-прежнему сжимала рукоятку револьвера, но ни Порватый, ни кто-либо из стоящих в клине не ощущали угрозы. Клай развернул руки ладонями вверх, как бы спрашивая: «Что вы хотите?»
  
  Порватый улыбнулся. Веселье в его улыбке отсутствовало напрочь. Клай подумал, что видит злость в темно-карих глазах, но решил, что злость эта только на поверхности. Внутри ничего не было. И улыбка являла собой улыбку куклы.
  
  Порватый склонил голову и поднял палец: «Подожди». И тут же снизу, с Академической авеню, словно по сигналу, донеслись вопли. Вопли людей, гибнущих в муках. И вопли эти сопровождали торжествующие крики хищников. Правда, раздавались они реже.
  
  — Что вы делаете? — вскричала Алиса. Выступила вперед, пальцы одной руки конвульсивно сжимались и разжимались, обхватив кроссовку. Вены на руках выступили так сильно, что превратились в темные линии, нанесенные на кожу. — Что вы делаете с людьми, которые там, внизу?
  
  «Как будто не ясно, — подумал Клай, — что с ними делают».
  
  Алиса подняла вторую руку, с пистолетом. Том схватился за нее и отобрал пистолет, прежде чем она успела нажать на спусковой крючок. Алиса повернулась к нему, цапнула ногтями свободной руки.
  
  — Отдай его мне, или ты не слышишь этих криков? Ты их не слышишь?
  
  Клай оттащил ее от Тома. Джордан смотрел на них широко раскрытыми, полными ужаса глазами, а Порватый стоял в острие клина, улыбался, под улыбкой этой скрывалась ярость, а под яростью… насколько мог судить Клай, под яростью не было ничего. Абсолютно ничего.
  
  — Он все равно на предохранителе, — сказал Том, после того как глянул на пистолет. — Возблагодарим Бога за маленькие радости, — повернулся к Алисе. — Ты хочешь, чтобы нас всех убили?
  
  — Ты думаешь, они позволят нам уйти? — Она кричала так громко, что слова удавалось разобрать с трудом. Под обеими ноздрями на тонких «ниточках» повисли шарики соплей. Снизу, с улицы, обсаженной деревьями, которая тянулась мимо Гейтенской академии, продолжали доноситься вопли. Какая-то женщина крикнула: «Нет, пожалуйста, нет», а потом ее слова потонули в вопле боли.
  
  — Не знаю, что они собираются сделать с нами, — голосу Тома недоставало спокойствия, — но не убьют, это точно. Иначе ничего этого не было бы. Посмотри на него, Алиса… происходящее сейчас внизу устроено специально для нас.
  
  До них донеслось несколько выстрелов: люди пытались защититься, но звучали выстрелы редко. В основном они слышали крики изумления и боли, поднимающиеся над жилыми кварталами, которые примыкали к Гейтенской академии, где сожгли стадо. Крики эти слышались не дольше десяти минут, но иногда, думал Клай, время действительно становилось понятием относительным.
  
  Так что минуты эти растянулись на часы.
  Глава 30
  
  Когда крики и вопли наконец-то смолкли, Алиса, поникнув головой, тихонько стояла между Томом и Клаем. Оба автоматических пистолета она положила на столик в холле, у входной двери, предназначавшийся для брифкейсов и шляп. Джордан держал ее за руку, во все глаза глядя на Порватого и ему подобных, застывших у лестницы на крыльцо. Пока мальчик не заметил отсутствия директора. Клай знал, что произойдет это в самом скором времени, а потом их ждала очередная жуткая сцена этого ужасного дня.
  
  Порватый выступил вперед и отвесил небольшой поклон, чуть разведя руки, словно говоря: «К вашим услугам». Потом поднял голову и протянул руку к Академическому склону и улице за ним. При этом смотрел на маленькую группу людей у открытой двери, за скульптурой из расплавившихся и обгоревших бумбоксов. Для Клая его послание не составило тайны. «Дорога ваша. Уходите».
  
  — Может, мы и уйдем, — ответил он. — А пока давай проясним один момент. Я уверен, вы можете нас убить, если возникнет такое желание, народу у вас для этого хватит, но учти, что завтра руководить всем этим будет кто-то другой. Потому что я лично позабочусь о том, чтобы ты остался здесь навсегда.
  
  Порватый поднял руки к щекам, глаза у него округлились: «Кто бы мог подумать!» Лица остальных оставались бесстрастными, как у роботов. Клай еще несколько мгновений смотрел на Порватого, потом мягко закрыл дверь.
  
  — Извините, — выдохнула Алиса. — Просто не могла стоять и слушать, как они кричат.
  
  — Все нормально, — ответил ей Том. — Мы целы и невредимы. И опять же они принесли мисс Кроссовку.
  
  Алиса посмотрела па крохотную вещицу.
  
  — Именно по ней они нас нашли? Шли по запаху, как ищейки?
  
  — Нет. — Джордан уже сидел на стуле рядом с подставкой для зонтов, маленький, осунувшийся, безмерно уставший. — Это их способ показать, что они все про нас знают. По крайней мере я так думаю.
  
  — Да, — кивнул Клай. — Я готов спорить, они знали, что это сделали мы, еще до того, как пришли сюда. Вытащили это из наших мыслей, как мы вытащили его лицо из наших снов.
  
  — Я не… — начала Алиса.
  
  — Потому что ты просыпалась, — пояснил Том. — Полагаю, ты его еще и увидишь, и услышишь. — Он помолчал. — Если ему будет что сказать. Ничего не понимаю, Клай. Мы это сделали. Мы это сделали, и они знали, что мы это сделали, я в этом убежден.
  
  — Да, — кивнул Клай.
  
  — Тогда зачем убивать невинных путников, если им было так же легко… скажем, почти так же легко ворваться сюда и убить нас? Я хочу сказать, что понимаю концепцию ответного удара, но я не вижу смысла…
  
  И вот тут Джордан соскользнул со стула и тревожно огляделся.
  
  — Где директор?
  Глава 31
  
  Клай догнал Джордана, но лишь на лестничной площадке второго этажа.
  
  — Постой, Джордан.
  
  — Нет. — Лицо мальчика побледнело еще больше, на нем отражался ужас. Волосы торчали во все стороны, и Клай предположил, что Джордану просто пора стричься, но казалось, что все они встали дыбом. — Со всем этим грохотом он должен был спуститься. Он был бы с нами, но с ним что-то случилось. — Губы его задрожали. — Помните, как вчера он потирал бок? Что, если жжение в желудке не прекратилось?
  
  — Джордан…
  
  Мальчик не слышал, и Клай мог поспорить, что он напрочь забыл и про Порватого, и про мобилопсихов, которые пришли с ним, во всяком случае, на какое-то время. Вырвался из руки Клая и побежал по коридору, крича: «Сэр! Сэр!», — а со стен на него хмурились прежние директора Гейтенской академии, занимавшие эту должность в девятнадцатом и двадцатом веках.
  
  Клай посмотрел вниз. На помощь Алисы рассчитывать не приходилось, она сидела у лестницы, опустив голову, и смотрела на эту гребаную кроссовку, словно на череп Йорика, а вот Том начал медленно подниматься на второй этаж.
  
  — Все будет плохо? — спросил он Клая.
  
  — Ну… Джордан думает, что директор присоединился бы к нам, если бы с ним ничего не случилось, и я склонен думать…
  
  Джордан начал кричать. Эти пронзительные крики вонзались в голову Клая, как стрелы. Так что первым к мальчику побежал Том. Клай застыл на лестничной площадке в конце коридора, простоял не меньше трех, но, возможно, не больше семи секунд, терзаемый мыслью: Так не кричат, если находят человека, который выглядит, словно умер от инфаркта. Старик, наверное, где-то дал маху. Может, принял не те таблетки. Он уже миновал половину коридора, когда услышал крик потрясенного Тома: «Господи Джордан не смотри», — слова практически слились в одно.
  
  — Подожди! — позвала Алиса, но Клай ждать не стал. Дверь апартаментов директора была распахнута. Он увидел кабинет, заставленный книгами, теперь уже бесполезную плитку. Из открытой в спальню двери в кабинет проникал дневной свет. Том стоял перед столом, прижимая лицо Джордана к животу. Директор сидел за столом. Под весом директора стул на колесиках чуть откатился, и Чарльз Ардай смотрел в потолок единственным оставшимся глазом. Спутанные седые волосы падали на спинку стула. Клаю он напомнил пианиста, взявшего последний аккорд в сложном произведении.
  
  Он услышал сдавленный крик ужаса Алисы, но не обратил на него внимания. Чувствуя себя пассажиром в собственном теле, Клай подошел к столу и посмотрел на лист бумаги, который лежал перед директором. Несмотря на пятна крови, смог прочитать написанные на нем слова; почерк у директора был очень четким и разборчивым. «Старая школа», — как мог бы сказать Джордан.
  
   alienegeisteskrank
  
   insamo
  
   elnebajosvansinnigfouatamagaokashiigekdolzinuig
  
   hullu
  
   gila
  
   meshugenebun
  
   dement
  
  Клай говорил только на английском, французский изучал в средней школе, но и так мог сказать, что все это значит. Порватый хотел, чтобы они ушли, и каким-то образом знал, что директор Ардай слишком стар и слишком болен, чтобы идти с ними. Вот он и заставил директора сначала сесть за стол и написать слово «безумный» на четырнадцати различных языках, а потом воткнуть перо своей тяжелой авторучки, которой директор написал эти слова, и в правый глаз, и в находящийся за ним мозг.
  
  — Они заставили его покончить с собой, не так ли? — спросила Алиса срывающимся голосом. — Почему он, а не мы? Почему он, а не мы? Чего они хотят?
  
  Клай подумал о руке Порватого, протянутой к Академической авеню (Академической авеню, которая была также нью-хэмпширским шоссе 102). Мобилопсихи, которые больше не были психами (или были психами в каком-то совершенно новом, неизвестном доселе смысле), хотели, чтобы они вновь двинулись в путь. Других соображений на сей счет у него не было. Может, и хорошо, что не было. Просто отлично. Может, в этом проявлялось милосердие.
  Розы увядают, этот сад погиб
  Глава 1
  
  В комоде, что стоял в дальнем конце коридора, нашлось с полдюжины скатертей, одна из них стала саваном директора Ардая. Алиса вызвалась сшить края скатерти, потом залилась слезами: ни ее навыки швеи, ни нервы оказались негодными для такой работы. Ее заменил Том, натянул скатерть, сшил быстрыми, почти что профессиональными стежками. Движения его руки напомнили Клаю боксера, тренирующего удар на невидимой груше.
  
  — Не вздумай шутить, — говорил Том, не поднимая головы. — Я ценю то, что ты сделал наверху… сам бы никогда не смог этого сделать, но сейчас не потерплю никаких шуток, даже самой безобидной, как в «Уилле и Грейс»[624]. Я едва держусь.
  
  — Конечно, — ответил Клай. Шутить-то у него и в мыслях не было. Что же касается сделанного наверху… что ж, авторучку следовало вынуть из глаза. Не могли же они оставить ее там. Вот Клай и вынул. Вытаскивая, смотрел в угол кабинета, стараясь не думать о том, что делает, и не задаваться вопросом, а почему она так крепко сидит. По большей части ему это удалось, но авторучка заскрежетала по глазнице старика, когда уже подалась и пришла в движение, вылезла с чавкающим звуком, а потом еще с пера что-то шмякнулось на стол. Он подумал, что звуки эти будет помнить до конца жизни, но ручку он все-таки вытащил, а на тот момент это было самым важным.
  
  Снаружи около тысячи мобилопсихов стояли на лужайке между дымящимися руинами футбольного стадиона и Читэм-Лодж. Стояли большую часть второй половины дня. Потом, около пяти часов, все стадо молчаливо двинулось в сторону центра Гейтена. Клай и Том вынесли завернутое в саван тело директора по черной лестнице и положили на заднее крыльцо. Четверка выживших собралась на кухне. Они поели (по их новому распорядку дня — позавтракали), когда тени начали быстро удлиняться.
  
  Джордан ел на удивление хорошо. Щеки его горели румянцем, рот не закрывался. Он вспоминал о своей жизни в Гептенской академии, о влиянии, которое директор Ардай оказал на сердце и ум не имеющего друзей, обращенного в себя компьютерного фаната из маленького, американского городка. От яркости воспоминаний Клаю все больше становилось не по себе, а поймав взгляды Алисы и Тома, он понял, что и они испытывают те же чувства. В том, что у Джордана едет крыша, сомнений быть не могло, но что с этим делать, они не знали и едва ли могли направить его к психиатру.
  
  В какой-то момент, когда уже совсем стемнело, Том предложил Джордану прилечь. Мальчик сказал, что приляжет, но лишь после того, как они похоронят директора. Они должны вырыть могилу на огороде за Читэм-Лодж, сказал им Джордан. Добавив, что свои огородные грядки директор называл «сад победы», хотя так и не объяснил Джордану почему.
  
  — Хоронить его нужно там. — Джордан улыбался. Щеки его горели. Глубоко завалившиеся глаза сверкали… вдохновением, весельем, безумием… или всем вместе. — Не только потому, что земля на огороде мягкая, просто то место он любил больше других… я имею в виду, вне этих стен. Что скажете? Они ушли, ночью они не ходят, в этом ничего не изменилось, и мы можем вырыть могилу при свете газовых ламп. Что вы скажете?
  
  Ответил Том после долгой паузы:
  
  — А лопаты есть?
  
  — Будьте уверены, в сарае садовника. Вам даже не придется идти в теплицы, — и Джордан рассмеялся.
  
  — Так давайте это сделаем, — сказала Алиса. — Похороним его и покончим с этим.
  
  — А потом ты отдохнешь. — Клай смотрел на Джордана.
  
  — Конечно, конечно! — нетерпеливо выкрикнул Джордан. Вскочил со стула и закружил по кухне. — Пойдемте! — словно звал их поиграть в салки.
  
  И они вырыли могилу на огороде директора за Читэм-Лодж и похоронили его среди фасоли и помидоров. Том и Клай опустили завернутое в саван тело в черную дыру глубиной три фута. Пока они рыли могилу, им было тепло, но, едва с этим покончив, поняли, что ночь холодная, чуть ли не морозная. Над головой ярко сверкали звезды, но по Академическому склону уже поднимался туман. Академическая авеню практически скрылась в этом белом приливе. Только коньки крыш самых высоких домов еще виднелись над его поверхностью.
  
  — Как жаль, что я не знаю хороших стихов. — Щеки Джордана раскраснелись еще больше, но глаза уже не сверкали, спрятавшись в черных пещерах, и он дрожал, несмотря на два надетых на него свитера. У губ при выдохе клубился пар. — Директор любил поэзию, он думал, что лучше поэзии ничего нет. Он был… — Голос Джордана, такой веселый весь этот вечер, наконец-то сломался. — Он был абсолютным представителем старой школы.
  
  Алиса прижала его к себе. Джордан попытался вырваться, потом сдался.
  
  — Вот что я тебе скажу. — Том посмотрел на мальчика. — Давай мы его укроем… укроем от холода… а потом я почитаю ему стихи. Идет?
  
  — Вы действительно знаете стихи на память?
  
  — Действительно знаю.
  
  — Вы такой умный, Том. Спасибо, — и Джордан благодарно и вымученно улыбнулся.
  
  Могилу они закидали быстро, хотя в конце понадобилось взять грунт с других грядок, чтобы поднять холмик над уровнем земли. К тому времени, когда они закончили, Клай снова вспотел, и в нос бил запах собственного пота. О душе же не приходилось и мечтать.
  
  Алиса пыталась удерживать Джордана, но он вырвался и голыми руками бросал землю в могилу. И когда Клай боковой поверхностью лопаты выравнивал края, глаза мальчика уже остекленели от усталости, и его качало, словно пьяного.
  
  Тем не менее он посмотрел на Тома.
  
  — Давайте. Вы обещали. — Клай ожидал, что Джордан добавит: «И пусть это будет хороший стих, сеньор, а не то будет вам пуля», — с характерным выговором бандита-убийцы из какого-нибудь вестерна Сэма Пекинпа[625].
  
  Том встал у могилы, Клай подумал, что там, где покоилась голова, но от усталости точно вспомнить не мог. Чего там, он не мог вспомнить, как звали директора, Чарльз или Роберт. Щупальца тумана уже охватывали стопы и лодыжки Тома, пробирались между высохших стеблей фасоли. Он снял бейсболку. Обнажила голову и Алиса. Клай поднял руку к голове, прежде чем вспомнил, что она и так непокрытая.
  
  — Это правильно! — воскликнул Джордан. Он улыбался. — Шляпы долой! Шляпы долой в честь директора. — Сам он был без головного убора, но снял воображаемую шляпу и подбросил в воздух, вновь заставив Клая испугаться за его психику. — А теперь стихотворение. Давайте, Том!
  
  — Хорошо, — кивнул Том, — только ты должен стоять тихо. Выкажи уважение.
  
  Джордан приложил палец к губам, показывая, что все понимает, и по рвущему сердце горю в глазах над поднятым пальцем Клай понял, что мальчик еще не лишился разума. Друга — да, но не разума.
  
  Клай ждал, его интересовал выбор Тома. Он ожидал услышать что-нибудь из Фроста, может, даже из Шекспира (директор наверняка одобрил бы Шекспира, даже «Когда мы снова встретимся втроем»), а может, даже что-нибудь свое, небольшой экспромт от Тома Маккорта. Чего он никак не ожидал, так это размеренных строк молитвы, слетевшей с губ Тома.
  
  — Не удерживай, Господи, щедрот Твоих от нас; милость Твоя и истина Твоя да охраняют нас непрестанно. Ибо окружили нас беды неисчислимые; постигли меня беззакония мои, так что видеть не могу: их более, нежели волос на головах наших; сердца наши оставили нас. Благоволи, Господи, избавить нас; Господи! Поспеши на помощь нам.
  
  Алиса держалась за свою кроссовку и плакала у изножья могилы. Стояла с поникшей головой. Всхлипывала часто и тихо.
  
  Том продолжал, протянув руку над свежей могилой ладонью вниз, со сжатыми пальцами:
  
  — Да постыдятся и посрамятся все, ищущие погибели душам нашим! Да будут обращены назад и преданы посмеянию желающие нам зла. Да смятутся от посрамления своего говорящие нам: «Хорошо! Хорошо!» Вот лежит мертвый, прах земной…
  
  — Я так сожалею, директор! — дрожащим голосом вскричал Джордан. — Я так сожалею, это неправильно, сэр! Я так сожалею, что вы умерли… — Его глаза закатились, и он рухнул на свежую могилу. Туман тут же распластал по нему жадные белые пальцы.
  
  Клай поднял его, пощупал пульс на шее. Сильный и ровный.
  
  — Просто лишился чувств. Что ты такое декламировал, Том?
  
  Том покраснел, смутился.
  
  — Довольно вольную адаптацию сорокового псалма[626]. Давайте отнесем мальчика в дом.
  
  — Нет, — возразил Клай. — Если он не очень длинный, дочитай до конца.
  
  — Да, пожалуйста, — присоединилась к Клаю Алиса. — Дочитай. Он прекрасен. Прямо-таки бальзам на рану.
  
  Том вновь повернулся лицом к могиле. Возможно, брал себя в руки, а может, вспоминал, откуда нужно продолжить:
  
  — Вот лежит мертвый, прах земной, а здесь стоим мы, живые, бедные и нищие. Господи, подумай о нас. Ты — помощь наша и избавитель наш; Боже мой, не замедли. Аминь.
  
  — Аминь, — хором повторили Клай и Алиса.
  
  — Давайте отнесем мальчика в дом, — повторил Том. — Тут чертовски холодно.
  
  — Тебя этому научили святые Ханны из Первой церкви Христа-Искупителя Новой Англии?
  
  — Да, — кивнул Том. — Я многие псалмы знаю наизусть, за это полагался дополнительный десерт. Еще меня научили просить милостыню на углах и за двадцать минут подсовывать листовки под дворники всех автомобилей на стоянке возле универмага «Сире» с проповедью «Миллион лет в аду» или «Ни одного глотка воды». Давайте уложим мальчика в постель. Готов спорить, завтра он будет спать до четырех пополудни, а проснется в куда лучшем состоянии.
  
  — А что будет, если придет этот мужчина с порванной щекой и увидит, что мы еще здесь, хотя он велел нам уйти? — спросила Алиса.
  
  Клай подумал, что это хороший вопрос, но не тот, над которым нужно долго размышлять. То ли Порватый даст им еще один день, то ли не даст. И когда Клай с Джорданом на руках вернулся в дом, он понял, что слишком устал, чтобы тревожиться из-за завтрашнего решения Порватого.
  Глава 2
  
  Где-то в четыре утра Алиса пожелала Клаю и Тому спокойной ночи и поплелась спать. Двое мужчин сидели на кухне, пили ледяной чай, много не разговаривали. Похоже, говорить было не о чем. Потом, где-то перед самым рассветом, до них долетел еще один из этих ужасных стонов, долетел издалека, с северо-востока, выкатившись из тумана. Стон этот завибрировал в воздухе, как крик призрака в старом фильме ужасов, потом начал таять, и тут же ему ответил куда более громкий стон, из Гейтена, куда Порватый увел свое новое, большое стадо.
  
  Клай и Том вышли на парадное крыльцо, раскидывая барьер из оплавленных бумбоксов, чтобы добраться до лестницы. Ничего не смогли увидеть. Весь мир стал белым. Какое-то время постояли, потом вернулись в дом.
  
  Ни стон смерти, ни ответ гейтенских мобилопсихов не разбудили ни Алису, ни Джордана. Том и Клай могли этому только порадоваться. Атлас дорог, мятый, с загнутыми углами, лежал на разделочном столике в кухне. Том пролистал его.
  
  — Возможно, кричали в Хуксетте или Санкуке. Это большие города на северо-востоке… большие для Нью-Хэмпшира. Интересно, скольких они убили. И как они это сделали.
  
  Клай покачал головой.
  
  — Надеюсь, что много. — Том сухо, невесело улыбнулся. — Надеюсь, не меньше, чем мы, и они медленно поджаривались. Я думаю об одной ресторанной сети, которая рекламировала жареных кур. Мы уходим завтра ночью?
  
  — Если Порватый позволит нам пережить день, полагаю, нам придется уйти. Или ты так не думаешь?
  
  — Не вижу выбора, — ответил Том, — но вот что я тебе скажу, Клай. У меня такое ощущение, что я — бычок, которого ведут вниз по наклонному жестяному желобу на бойню. И запах крови моих му-у-братьев буквально бьет в нос.
  
  Клай ощущал то же самое, но оставался прежний вопрос: «Если этот групповой разум жаждал убийства, почему не сделать этого здесь?» Они могли убить их вчера днем, вместо того чтобы заваливать парадное крыльцо оплавленными бумбоксами и класть сверху любимую кроссовку Алисы.
  
  Том зевнул.
  
  — Хочу спать. Сможешь посидеть еще пару часов?
  
  — Пожалуй, — ответил Клай. По правде говоря, сна не было ни в одном глазу. Тело, конечно, выбилось из сил, но мысли бежали и бежали. А если вдруг замедляли ход, он вспоминал звук, который издавала авторучка, когда он вынимал ее из глаза директора, тихий скрежет металла по кости. — А что?
  
  — Потому что, если они решат убить нас сегодня, я сам о себе позабочусь. Сделаю все по-своему, их способ я уже видел. Ты согласен?
  
  Если коллективный разум, который представлял Порватый, действительно мог заставить директора воткнуть ручку в глаз, подумал Клай, то четверо оставшихся обитателей Читэм-Лодж вскорости могли выяснить, что вариант самоубийства исключается. Но не хотелось отправлять Тома спать с этой мыслью. Поэтому он просто кивнул.
  
  — Я возьму автоматическое оружие наверх. Ты оставишь себе этот большой старый револьвер сорок пятого калибра?
  
  — Точно. Любимчика Бет Никерсон.
  
  — Тогда спокойной ночи. И если увидишь, что они идут… или почувствуешь, что они идут… кричи. — Том помолчал. — Если у тебя будет время. Или если они тебе позволят.
  
  Клай наблюдал, как Том уходит из кухни, думая, что Том постоянно на шаг опережает его. Думая, как сильно он любит Тома. Думая, что ему хотелось бы узнать Тома получше. Думая, что шансы на это невелики. А Джонни и Шарон? Никогда прежде они не были так далеко.
  Глава 3
  
  В восемь часов утра Клай сидел на скамье у края «сада победы» директора, говоря себе, что встал бы и как-то отметил могилу старика, если бы не смертельная усталость. Много усилий это бы не потребовало, старик заслуживал такой чести только за то, что взял на себя заботу о своем последнем ученике. Но, так уж получилось, Клай не знал, сможет ли он встать, доплестись до дома и разбудить Тома, чтобы передать ему вахту.
  
  Впереди их ждал еще один прекрасный, холодный, осенний день, идеально подходящий для сбора яблок, приготовления сидра, игры в футбол. Туман еще оставался густым, но сильным лучам утреннего солнца уже удавалось пробивать его, заливая маленький мир, который окружал Клая, ослепительно белым светом. Крошечные капельки воды висели в воздухе, сотни радужных колес вертелись перед его воспаленными глазами.
  
  Что-то красное материализовалась из этой горящей белизны. С мгновение казалось, что красное «кенгуру» Порватого плывет в воздухе само по себе, но чуть позже, когда оно приблизилось к Клаю, над ним появилось коричневое лицо, а под ним — коричневые кисти рук. В это утро Порватый надел капюшон на голову, который теперь и обрамлял улыбающееся обезображенное лицо с безжизненными глазами.
  
  Теперь Клай видел и высокий лоб ученого с рваной раной на нем.
  
  И грязные, не снимавшиеся уже целую неделю бесформенные джинсы, порванные на карманах.
  
  И надпись «ГАРВАРД» на узкой груди.
  
  Кобура с револьвером сорок пятого калибра Бет Никерсон висела на ремне. Клай даже не потянулся к оружию. Порватый остановился в десяти футах от Клая. Он (оно) стоял на могиле директора, и Клай верил, что тот сделал это сознательно.
  
  — Чего ты хочешь? — спросил он Порватого и тут же сам и ответил: — Сказать тебе.
  
  Сидел, уставившись на Порватого, от изумления потеряв дар речи. Порватый усмехнулся, если только он мог усмехаться с разорванной нижней губой, раскинул руки, как бы говоря: «Да ладно, ерунда все это».
  
  — Говори тогда, что должен, — и Клай приготовился к тому, что у него второй раз украдут голос. Хотя уже понял, что приготовиться к такому невозможно. Все равно что превратиться в улыбающуюся деревяшку, балансирующую на колене чревовещателя.
  
  — Уходите. Этим вечером. — Клай сосредоточился и сказал: — Хватит, прекрати!
  
  Порватый ждал, само терпение во плоти.
  
  — Думаю, я сумею отсечь тебя, если очень постараюсь, — продолжил Клай. — Не уверен, но думаю, что смогу.
  
  Порватый по-прежнему терпеливо ждал, на его лице читалось: «Ты закончил?»
  
  — Продолжай, — предложил Клай и тут же продолжил: — Я мог привести. Больше. Я пришел. Один.
  
  Клай предположил, что телепатически Порватый по-прежнему связан со стадом, решил, что так оно и есть.
  
  — Уходите. Сегодня. На север. — Клай ждал, но когда понял, что Порватый выговорился, спросил: — Куда? Почему?
  
  На этот раз обошлось без слов, но перед ним внезапно появилась «картинка». Такая четкая, что Клай так и не понял, то ли она возникла в его сознании, то ли Порватый каким-то образом нанес эту надпись на яркий экран тумана. Такую же, написанную розовым мелом, они видели на Академической авеню:
  
  КАШВАК = НЕТ-ТЕЛ
  
  — Я не понимаю, что это, — сказал Клай.
  
  Но Порватый уже уходил. Какое-то мгновение Клай еще видел его «кенгуру», плывущее в ярком от солнечного света тумане, а потом исчезло и оно. Клаю оставалось утешаться лишь тем, что он все равно собирался идти на север, и им разрешили побыть в Академии еще день. Последнее означало, что вахту больше нести не нужно. Он решил сам пойти спать и не мешать остальным видеть сладкие сны.
  Глава 4
  
  Джордан проснулся в здравом уме, из глаз ушел нервный блеск. Он грыз твердый как камень бублик, слушая рассказ Клая о встрече с Порватым этим утром. Когда Клай закончил, взял атлас дорог, раскрыл раздел «Указатель» в конце книги, потом нашел страницу, отведенную западной части штата Мэн, указал на город, повыше Фрайбурга.
  
  — Вот Кашвак, на востоке, и Литтл-Кашвак, западнее, у самой границы с Нью-Хэмпширом. Я сразу понял, что это название мне знакомо. Из-за озера. — Он постучал пальцем по синему пятну на карте. — Почти такое же большое, как Себаго[627].
  
  Алиса наклонилась, чтобы прочитать название озера.
  
  — Каш… Кашвакамак. Кажется, так.
  
  — Оно входит в муниципальную квазикорпорацию[628], которая называется ТР-90[629]. — Джордан вновь постучал пальцем по карте. — Как только вы это узнаете, становится ясным, почему Кашвак равняется Нет-Тел. Простой вопрос с очевидным ответом, не так ли?
  
  — Мертвая зона, правильно? — спросил Том. — Никаких ретрансляторов, ни для сотовой связи, ни в микроволновом диапазоне.
  
  Джордан вымученно улыбнулся.
  
  — Полагаю, там хватает людей, в домах которых установлены спутниковые антенны, но в остальном… попадание в десятку.
  
  — Я не понимаю, — подала голос Алиса. — Почему они хотят послать нас туда, где отсутствует сотовая связь, то есть люди там в большинстве своем нормальные.
  
  — С тем же успехом можно спросить, а почему они вообще оставили нас в живых, — сказал Том.
  
  — Может, они хотят превратить нас в живые управляемые снаряды и использовать для того, чтобы все там разбомбить, — предположил Джордан. — Избавиться и от нас, и от них. Одним ударом убить двух зайцев.
  
  Они помолчали, обдумывая слова мальчика.
  
  — Давайте пойдем туда и все выясним на месте, — предложила Алиса, — но лично я никого бомбить не собираюсь.
  
  Джордан печально посмотрел на нее.
  
  — Ты видела, что они сделали с директором. Если до этого дойдет, думаешь, у тебя будет выбор?
  Глава 5
  
  На крыльце большинства домов на Академической авеню, расположенных напротив Гейтенской академии, по-прежнему стояла обувь, но они видели, что входные двери или распахнуты, или сорваны с петель. В нескольких трупах, лежащих на лужайках, они опознали мобилопсихов, но в основном это были трупы невинных путников, которые оказались не в том месте и не в то время. Именно они и были босиком, но чаще всего ноги лежали отдельно: многих жертв возмездия просто разорвали на части.
  
  Они миновали территорию Академии, Академическая авеню вновь стала шоссе 102, но свидетельства бойни встречались еще на протяжении полумили, только теперь по обе стороны дороги. Алиса шагала, закрыв глаза, позволив Тому вести ее, как слепую. Клай предложил то же самое Джордану, но тот лишь покачал головой и двинулся дальше по разделительной линии, худенький подросток с походным мешком на спине и слишком длинными волосами. Бросив несколько взглядов на жертв бойни, он смотрел исключительно на свои кроссовки.
  
  — Их сотни, — однажды вырвалось у Тома. Часы показывали восемь вечера, уже стемнело, но они все равно могли видеть больше, чем им хотелось. Свернувшись вокруг стойки указателя на углу Академической авеню и Споффорд-стрит, лежала девочка в красных брючках и белой матроске. Лет девяти, не больше, босиком. В двадцати ярдах находилась распахнутая дверь дома, из которого ее, молящую о пощаде, вероятно, и выволокли. — Сотни.
  
  — Может, не так много, — возразил Клай. — Некоторые из наших были вооружены. И застрелили кое-кого из этих мерзавцев. Кого-то и прирезали. Одного я даже видел с торчащей из глаза стрелой…
  
  — Мы стали тому причиной, — указал Том. — Ты думаешь, мы можем причислять себя к тем, кого ты назвал нашими?
  
  Ответ они получили, когда четырьмя часами позже остановились, чтобы перекусить. К этому времени они уже вышли к шоссе 156 и, согласно щиту-указателю, находились на смотровой площадке, откуда открывался вид на исторический Флинт-Хилл, расположенный к западу от шоссе. Клай мог представить себе, что вид открывался замечательный, если завернуть сюда в полдень, а не в полночь, и есть при свете солнца, а не газовых ламп.
  
  Они уже добрались до десерта, лежалых «орео»[630], когда на шоссе появилась группа из шести человек, все старше их по возрасту. Трое толкали тележки, нагруженные припасами, и все были вооружены. Ранее в эту ночь путники им не встречались.
  
  — Эй! — Том помахал им рукой. — Тут есть еще один столик. Не хотите сделать привал?
  
  Они остановились. Более пожилая из двух женщин, похоже, бабушка с вьющимися седыми волосами, которые поблескивали под звездным светом, уже подняла руку, чтобы помахать в ответ. Но не успела.
  
  — Это они, — сказал один из мужчин, и Клай безошибочно уловил в его голосе как отвращение, так и страх. — Банда из Гейтена.
  
  — Чтоб тебе сдохнуть, приятель, — ответил Тому другой мужчина, и они продолжили путь, даже прибавили в скорости, хотя бабуля хромала, и мужчина, который шел рядом, помог ей обойти «субару», который сцепился бампером с «сатурном».
  
  Алиса подпрыгнула, чуть не сбив одну из ламп. Клай схватил ее за руку.
  
  — Не обращай на них внимания, детка.
  
  Она его проигнорировала.
  
  — По крайней мере мы что-то сделали! — прокричала она им вслед. — А что сделали вы? Что, вашу мать, вы сделали?
  
  — Скажу тебе, чего мы не сделали, — ответил мужчина. Маленькая группа уже миновала смотровую площадку, и ему пришлось оборачиваться, чтобы говорить с ней. Он мог идти, не глядя под ноги, потому что от ближайшего брошенного автомобиля его отделяли две сотни ярдов. — Наши старания не привели к смерти норми. А их больше, чем нас, если вы этого еще не заметили…
  
  — Чушь собачья, вы не знаете, правда ли это! — прокричал Джордан. И Клай понял, что мальчик впервые заговорил с того момента, как они вышли за пределы Гейтена.
  
  — Может, правда, может, и нет, но им под силу что-то сверхъестественное и могучее. Можете в это поверить. Они говорят, что оставят нас в покое, если мы оставим в покое их… и вас. Мы говорим, как скажете.
  
  — Если вы верите чему-либо, что они говорят… или внушают вам, тогда вы — идиоты! — воскликнула Алиса.
  
  Мужчина отвернулся, вскинул руку, потряс ею и прощаясь, и посылая, понятно куда, но больше ничего не сказал.
  
  Все четверо наблюдали за людьми с тележками, пока те не скрылись из виду, потом переглянулись через столик для пикника с множеством вырезанных на нем инициалов.
  
  — Итак, мы знаем, — подвел итог Том. — Мы — изгои.
  
  — Может, и нет, если мобилолюди хотят, чтобы мы шли туда же, куда идут… как он их назвал… остальные норми, — возразил Клай. — Может, мы кто-то еще.
  
  — Кто? — спросила Алиса.
  
  Клай представлял себе кто, но не стал облекать свои мысли в слова. Как-то не хотелось, особенно в полночь.
  
  — Сейчас меня куда больше интересует Кент-Понд. Я хочу… мне необходимо попасть туда, чтобы понять, удастся ли найти жену и сына.
  
  — Вероятность того, что они по-прежнему там, очень мала, не так ли? — тихим, мягким голосом спросил Том. — Я хочу сказать, что бы с ними ни случилось, стали они мобилоидами или остались нормальными, они скорее всего город покинули.
  
  — Если с ними все в порядке, они оставили бы записку, — ответил Клай. — В любом случае мой дом — лучшая отправная точка для поисков.
  
  И, не добравшись до дома, он не собирался задумываться над тем, почему Порватый подобрал им то безопасное место, где собирались люди, которые боялись и ненавидели их.
  
  Или как Кашвак=нет-тел мог считаться безопасным местом, если мобилолюди о нем знали.
  Глава 6
  
  Они медленно продвигались на восток к шоссе 19, дороге, по которой собирались пересечь границу между штатами и углубиться в Мэн, но в эту ночь перейти границу они не сумели. Все дороги этой части Нью-Хэмпшира, похоже, проходили через город Рочестер, а Рочестер сгорел дотла. И огонь еще полностью не погас, продолжал жить под слоем золы и пепла, так что над городом стояло сияние, неотличимое от радиоактивного. Алиса взяла инициативу на себя, вела их в обход особо жутких руин, полукругом огибая их с запада. Несколько раз они видели надпись КАШВАК=НЕТ-ТЕЛ, нацарапанную на тротуарах, однажды — выведенную аэрозольной краской на почтовом ящике.
  
  — Штраф в сиксильон долларов и жизнь в тюрьме на базе «Гуантанамо», — мрачно усмехнулся Том.
  
  Выбранный маршрут привел их к огромной автостоянке около торгового центра Рочестера. Задолго до того, как они добрались до стоянки, они услышали усиленную динамиками музыку: мелодия в стиле нью-эйдж, по мнению Клая, очень подходила для трансляции в магазинах. Автостоянку покрывал мусор. Несколько оставшихся на ней автомобилей утонуло в нем по ступицы. Ветер доносил смрадный запах вздувшихся и гниющих тел.
  
  — Стадо где-то неподалеку, — прокомментировал Том.
  
  К торговому центру примыкало кладбище. Они обходили его с юга и запада, но, покинув автостоянку, оказались достаточно близко, чтобы увидеть сквозь деревья красные глазки бумбоксов.
  
  — Может, нам их сжечь, — внезапно предложила Алиса, когда они вновь вернулись на Северную главную улицу. — Наверняка где-нибудь неподалеку найдется грузовик с цистерной пропана.
  
  — Да, беби! — Джордан вскинул оба сжатых кулака, впервые оживился с того самого момента, как они покинули Читэм-Лодж. — За директора!
  
  — Я думаю, не стоит, — покачал головой Том.
  
  — Боишься испытать их терпение? — спросил Клай. Удивляясь себе, он поддержал безумную идею Алисы. В том, что сжечь еще одно стадо — идея безумная, он не сомневался, но…
  
  Я готов пойти на такое, потому что это самая отвратительная версия «Мисти», которую я слышал за всю свою жизнь, подумал он. Она меня просто бесит.
  
  — Причина не в этом, — ответил Том. — Видишь ту улицу? — Он указал на авеню, которая тянулась между торговым центром и кладбищем. Забитую автомобилями. Практически все они застыли, выехав с автостоянки. Клай без труда представил себе, как люди в этих автомобилях пытаются добраться до дома после прохождения Импульса. Все хотят знать, что происходит, в порядке ли их близкие. Ни о чем другом не думая, ничего не подозревая, хватаются за телефоны, установленные в автомобилях, за мобильники.
  
  — А что там?
  
  — Давай завернем на нее. Только осторожно.
  
  — Что ты увидел, Том?
  
  — Пока не скажу. Может, и ничего. Держитесь подальше от тротуара, оставайтесь под деревьями. Чертовская пробка. Там наверняка будут трупы.
  
  Гниющих трупов между Туобли-стрит и Вестсайдским кладбищем хватало с лихвой. Когда они добрались до деревьев, «Мисти» уступила место сладенькой версии «Я оставил свое сердце в Сан-Франциско», и они вновь увидели красные огоньки индикаторов. Потом Клай заметил кое-что еще и остановился.
  
  — Господи, — прошептал он.
  
  Том кивнул.
  
  — Что? — выдохнул Джордан. — Что?
  
  Алиса молчала, но по направлению взгляда и по поникшим плечам Клай понял, что она все увидела, как и он. По периметру кладбища с винтовками в руках стояли люди. Клай взялся за голову Джордана, повернул, и плечи мальчика тут же поникли.
  
  — Пошли, — прошептал он. — От этого запаха меня тошнит.
  Глава 7
  
  В Мелроуз-Корнер, примерно в четырех милях к северу от Рочестера (они еще могли видеть красное зарево, пульсирующее на южном горизонте), они вышли к еще одной площадке для отдыха, где, кроме столиков, обнаружили и выложенное камнем место для костра. Клай, Том и Джордан отправились собирать дрова. Алиса, заявившая, что она — скаутгерл, доказала свое мастерство, быстренько соорудив маленький костерок, а потом согрев на нем три банки тушеной фасоли. Пока они ели, две маленькие группы путников прошли мимо. Люди в обеих группах посмотрели на них. Никто не помахал рукой, не произнес ни слова.
  
  Когда волк в желудке немного успокоился, Клай повернулся к Тому.
  
  — Как ты сумел разглядеть этих караульных, Том? С автостоянки у торгового центра? Я думаю, тебе пора менять имя на Орлиный Глаз.
  
  Том покачал головой.
  
  — Просто повезло. Нy, и свечение Рочестера. Ты знаешь, угли.
  
  Клай кивнул. Они все знали.
  
  — Я посмотрел в сторону кладбища в нужный момент и под нужным углом, вот и увидел отсвет на паре винтовочных стволов. Сказал себе, что быть такого не может, что это, вероятно, стальные заборные штыри или что-то еще, но… — Том вздохнул, взглянул на недоеденную фасоль в банке, отставил в сторону. — Вы все видели.
  
  — Может, это были мобилопсихи, — предположил Джордан, не веря самому себе. Клай почувствовал по голосу.
  
  — Мобилопсихи не стоят ночные вахты, — напомнила Алиса.
  
  — Может, теперь им нужно меньше времени для сна, — пожал плечами Джордан. — Может, это часть их новой программы.
  
  Когда он так говорил, словно мобилолюди — некие органические компьютеры на этапе загрузки, у Клая по коже всегда бежали мурашки.
  
  — У них нет и винтовок, Джордан, — указал Том. — Винтовки им не нужны.
  
  — Значит, теперь они перетянули на свою сторону нескольких предателей, которые охраняют их сон. — В голосе Алисы слышалось презрение, под ним — слезы. — Я надеюсь, они сгниют в аду.
  
  Клай ничего не сказал, но подумал о людях, которых они встретили в первой половине ночи, тех, что везли с собой торговые тележки, страх и презрение в голосе мужчины, который назвал их бандой из Гейтена. С тем же успехом он мог назвать нас бандой Диллинджера[631], сказал себе Клай. И тут же мелькнула новая мысль. Я больше не зову их мобилопсихи. Теперь я воспринимаю их как мобилолюдей. Почему так? — а в голову уже пришла еще более тревожная мысль. Когда предатели перестают быть предателями? Ответ не заставил себя долго ждать: когда предатели становятся явным большинством. И с этого момента те, кто не был предателем, превращаются…
  
  Что ж, если ты романтик, то называешь этих людей подпольщиками. Если ты не романтик, называешь изгоями.
  
  А может, просто преступниками.
  
  Они дошли до городка Хейес-Стейшн и остановились на ночь в полуразрушенном мотеле, который назывался «Шепчущиеся сосны». От отеля могли видеть щит-указатель: «ДО ШОССЕ 19 — 7 МИЛЬ СЭНФОРД БЕРУИКС КЕНТ-ПОНД». Обувь за дверь номеров, в которых остановились, выставлять не стали.
  
  Необходимость в этом, похоже, отпала.
  Глава 8
  
  Он снова стоял на платформе посреди этого гребаного поля, каким-то образом обездвиженный, и на нем скрещивались все взгляды. На горизонте виднелась та же ферменная конструкция с мигающим красным огнем на вершине. Поле было больше, чем в Фоксборо[632]. Его друзья были с ним, но не только они. Рядом выстроились аналогичные платформы. Слева от Тома стояла беременная женщина в футболке «Харлей-Дэвидсон» с отрезанными рукавами. Справа от Клая — пожилой господин, еще не ровня директору, но определенно нацелившийся на высшую лигу: с седеющими волосами, забранными в конский хвост, и испугом, читающимся на удлиненном, интеллигентном лице. За ним стоял мужчина моложе, в потрепанной бейсболке «Майамских дельфинов».
  
  Среди тысяч зрителей Клай видел людей, которых знал, и его это не удивляло: именно так и бывало во снах. То ты в телефонной будке с учительницей из первого класса, а минутой позже уже на обзорной площадке «Эмпайр-Стейт-Билдинг» со всеми тремя членами группы «Дестинис чайлд».
  
  В этом сне «Дестинис чайлд» не было, зато Клай увидел голого молодого человека, который пронзал воздух автомобильными антеннами (теперь одетого в кожаные штаны и чистую белую футболку), мужчину с большим рюкзаком, который называл Алису маленькой мэм, и хромающую бабульку. Она указала на Клая и его друзей, которые стояли на пятидесятиярдовой линии[633], потом заговорила с женщиной, стоявшей рядом… Клай не удивился, увидев, что это беременная невестка мистера Скоттони. «Это банда из Гейтена», — сказала хромающая бабулька, и пухлая верхняя губа беременной невестки мистера Скоттони приподнялась в злобной усмешке.
  
  «Помогите мне! — крикнула женщина, которая стояла на платформе рядом с Томом. Обращалась она к невестке мистера Скоттони. — Я тоже хочу родить ребенка, как и вы. Помогите мне!»
  
  «Тебе следовало думать об этом, пока было время», — ответила невестка мистера Скоттони, и тут Клай осознал, как и в прошлом сне, что на самом деле никто не говорит и общение телепатическое.
  
  Порватый начал обход платформ, поднимал руку над головой каждого, к кому подходил. Руку ставил, как Том над могилой директора: ладонью вниз, чуть искривив пальцы. Клай видел какой-то идентификационный браслет на запястье Порватого, может, из тех, медицинских, которые осуществляют постоянный мониторинг и в случае чего поднимают тревогу, и вдруг понял, что к стадиону подведено электричество: лампы на осветительных мачтах сияли. Понял он, и каким образом Порватый мог держать руку над каждым, хотя они и стояли на платформах: шел он не по земле, а по воздуху, на четырехфутовой высоте.
  
  «Ессе homo — insanus», — говорил он. — «Ессе femina — insana». И всякий раз толпа ревела в ответ: «НЕ ПРИКАСАЙСЯ!» — в унисон, и мобилолюди, и норми. Потому что теперь разницы не было. Во сне Клая они не отличались друг от друга.
  Глава 9
  
  Он проснулся во второй половине дня, ближе к вечеру, свернувшись в клубок, обхватив плоскую мотельную подушку. Выйдя из номера, увидел Алису и Джордана, которые сидели на бордюрном камне между стоянкой и номерами. Алиса обнимала Джордана за плечи. Его голова лежала на плече Алисы, рукой он обнимал девушку за талию. Волосы Джордана на затылке торчали во все стороны. Клай сел рядом с ними. Дорога, ведущая к шоссе 19 и штату Мэн, практически пустовала, если не считать фургона почтовой службы «Федерал экспресс», стоявшего на разделительной полосе с вскрытыми задними дверцами, и врезавшегося в него мотоцикла.
  
  Клай сел рядом с ними.
  
  — Вам…
  
  — Ессе puer, insanus, — ответил Джордан, не отрывая головы от плеча Алисы. — Это я.
  
  — А я — femina, — добавила Алиса. — Клай, есть в Кашваке стадион? Если есть, я и близко не подойду к этому месту.
  
  За их спинами закрылась дверь. Послышались приближающиеся шаги.
  
  — Я тоже. — Том уселся рядом с остальными. — У меня есть много недостатков, я первый готов это признать, но жажды смерти за мной никогда не замечалось.
  
  — Точно сказать не могу, но, по-моему, там есть только начальная школа, — ответил Клай. — А дети постарше на автобусах ездят в Ташмор.
  
  — Это виртуальный стадион, — вставил Джордан.
  
  — Что? — переспросил Том. — Ты хочешь сказать, как в компьютерной игре?
  
  — Именно как в компьютерной игре. — Джордан поднял голову, не отрывая глаз от шоссе, которое уходило к Сэнфорду, Беруиксу, Кент-Понду. — Не важно, мне на это наплевать. Если они не прикоснутся к нам — ни мобилолюди, ни норми, кто прикоснется? — Клай никогда не видел такой взрослой боли в глазах ребенка. — Кто прикоснется к нам?
  
  Ему не ответили.
  
  — Порватый прикоснется к нам? — Джордан чуть возвысил голос. — Порватый прикоснется к нам? Возможно. Потому что он наблюдает, я чувствую, он наблюдает.
  
  — Джордан, ты преувеличиваешь, — сказал Клай, понимая при этом, что версия Джордана не лишена логики. Если им посылают такой сон, сон о платформах, тогда, возможно, Порватый действительно наблюдает за ними. Не зная адреса, письмо не отправляют.
  
  — Я не хочу идти в Кашвак, — заявила Алиса. — Мне все равно, была там сотовая связь или нет. Я скорее пойду в… Айдахо.
  
  — Я все равно пойду в Кент-Понд, прежде чем идти в Кашвак, Айдахо или куда-то еще, — напомнил Клай. — Пути туда — еще две ночи. Я хотел бы, чтобы вы пошли со мной, но если такого желания у вас нет… я пойму.
  
  — Клаю нужно довести дело до конца, так давайте составим ему компанию, — предложил Том. — А потом решим, как жить дальше. Если, конечно, нет других вариантов.
  
  Других вариантов не было.
  Глава 10
  
  Нa шоссе 19 частенько встречались участки, иной раз в четверть мили, на которых вообще не было ни одного автомобиля, и это поощряло спринтеров. Такое прозвище Джордан придумал для кретинов, которые плевать хотели что на чужую жизнь, что на свою, и проносились мимо на огромной скорости, обычно по осевой, с включенным дальним светом.
  
  Клай и остальные замечали приближающиеся огни фар издалека, торопливо сбегали с проезжей части и даже с обочины в кусты, если видели впереди брошенный или разбитый автомобиль. Джордан называл их рифами для спринтеров. Спринтер проносился мимо, люди в кабине что-то вопили (почти наверняка успели как следует набраться). Если на дороге стоял один брошенный автомобиль (маленький риф для спринтеров), водитель обычно объезжал его и ехал дальше. Если дорога была полностью заблокирована, спринтер все равно пытался миновать затор, а если не получалось, он и пассажиры бросали автомобиль и продолжали путь на восток пешком, пока не находили новый, такой же быстрый, позволяющий хоть немного, но поразвлечься. Клай представлял их путь как череду рывков, а самих спринтеров полагал говнюками, от которых можно было ждать только неприятностей. А неприятностей в этом новом мире и так хватало. В отношении Пушкаря его предположения полностью подтвердились.
  
  Он был четвертым спринтером, который встретился им в первую ночь на шоссе 19. Когда свет фар выхватил их из темноты, стоящих на обочине, он прежде всего обратил внимание на Алису. Высунулся из окна, ветер сдувал с лица длинные черные волосы, и прокричал: «Отсоси у меня, ты, маленькая сучка!» — проносясь мимо в черном «кадиллаке-эскаладе». Пассажиры визжали и махали руками. Кто-то крикнул: «Как ты сказал!» Для Клая крик этот прозвучал как абсолютный экстаз, выраженный с выговором Южного Бостона.
  
  — Очаровательно, — прокомментировала Алиса.
  
  — У некоторых людей нет… — начал Том, но прежде чем он успел сказать, чего нет у некоторых людей, из темноты, не так уж и далеко, донесся визг тормозов, удар и звон разбивающихся стекол.
  
  — Твою мать! — выдохнул Клай и побежал. Алиса обогнала его уже на первых двадцати ярдах. — Не спеши, они могут быть опасны, — крикнул он вслед.
  
  Алиса подняла над головой один из автоматических пистолетов, чтобы Клай смог его увидеть, и помчалась дальше, все увеличивая расстояние между ними.
  
  Том догнал Клая, уже тяжело дыша. Джордан бежал рядом с Томом, ничуть не запыхавшись.
  
  — Что… будем… делать… если они… серьезно травмированы? — спросил Том. — Вызовем… «скорую помощь»?
  
  — Не знаю, — ответил Клай, но думал он об Алисе, поднявшей над головой автоматический пистолет. Он знал.
  Глава 11
  
  Они догнали Алису за следующим поворотом шоссе. Она стояла рядом с «эскаладой». Автомобиль со сработавшими подушками безопасности лежал на боку. Причину аварии искать не пришлось. «Кадиллак-эскалада» вошел в слепой поворот на скорости порядка шестидесяти миль в час, а впереди его ждал брошенный молоковоз. Водитель, говнюк или нет, сумел-таки вывернуть руль и избежал лобового удара. И теперь, еще не полностью придя в себя, ходил вокруг перевернувшегося внедорожника, откидывая волосы с лица. Кровь текла из носа и из пореза на лбу. Клай подошел к автомобилю, стеклянная крошка хрустела под кроссовками, заглянул в салон. Никого. Посветив фонариком, увидел кровь на рулевом колесе и нигде больше. Пассажирам хватило сил самостоятельно вылезти из салона, и они все, кроме одного, убежали, может, чисто инстинктивно. Остался с водителем низкорослый щуплый парень лет девятнадцати, с лицом, изъеденным шрамами от угрей, кривыми зубами и длинными грязными рыжими волосами. Он не говорил, а тараторил, чем напомнил Клаю маленькую собачку, которая боготворила бульдога Спайка из мультфильмов киностудии «Уорнер бразерс».
  
  — Ты в порядке, Пушках? — спросил он. Клай предположил, что именно так в Южном Бостоне произносят «Пушкарь». — Срань господня, кровь из тебя так и хлещет. Твою мать, я уж думал, что мы — покойники, — потом Клаю: — Чего смотришь?
  
  — Заткнись, — ответил Клай, но с учетом сложившихся обстоятельств беззлобно.
  
  Рыжий указал на Клая, потом повернулся к своему окровавленному другу:
  
  — Он — один из них, Пушках! Это та самая банда!
  
  — Заткнись, Гарольд, — бросил Пушкарь, как раз со злобой. Потом посмотрел на Клая, Тома, Алису и Джордана.
  
  — Давай я перевяжу тебе лоб, — предложила Алиса. Пистолет она уже сунула в кобуру, сняла рюкзак и рылась в нем. — У меня есть и пластырь, и марлевые салфетки, и перекись водорода. Будет, конечно, щипать, но лучше потерпеть, чем занести инфекцию, не так ли?
  
  — С учетом того, как назвал тебя этот молодой человек, проезжая мимо, ты — куда лучшая христианка, чем я был в свои лучшие годы. — Том снял сэра Спиди с плеча и держал за ремень, глядя на Пушкаря и Гарольда.
  
  Пушкарю было лет двадцать пять. Его длинные черные волосы рок-вокалиста теперь слиплись от крови. Он посмотрел на молоковоз, на «кадиллак-экскаладу», на Алису, которая уже держала марлевую салфетку в одной руке и пузырек с перекисью водорода в другой.
  
  — Томми, Фрито и тот парень, что постоянно ковырял в носу, они слиняли, — протараторил рыжеволосый слизняк. Как мог, расправил плечи. — А я вот остался, Пушках! Срань господня, дружище, кровь льется, как из свиньи.
  
  Алиса приложила пузырек с перекисью к салфетке и шагнула к Пушкарю. Тот мгновенно отступил на шаг.
  
  — Отвали от меня. Ты — отрава.
  
  — Это они! — прокричал рыжий. — Из снов! Что я тебе говорил!
  
  — Не приближайся ко мне, — выкрикнул Пушкарь. — Гребаная сука. Все вы такие.
  
  Клая вдруг охватило желание пристрелить его, и он этому нисколько не удивился. Пушкарь выглядел, да и вел себя как опасный пес, загнанный в угол, где и стоял, оскалив зубы, готовый укусить, а как поступают с такими псами, когда нет альтернативы? Разве не пристреливают их? Но у них, разумеется, альтернатива была, и если Алиса хотела изображать доброго самаритянина по отношению к подонку, который назвал ее сучкой, Клай полагал, что может воздержаться от экзекуции. Но ему хотелось кое-что выяснить, прежде чем позволить этим обаятельным молодым людям идти своей дорогой.
  
  — Эти сны, — сказал он. — Вас в них… ну, не знаю… кто-то направлял? Скажем, парень в красном «кенгуру»?
  
  Пушкарь пожал плечами. Оторвал полосу материи от рубашки и вытер кровь с лица. Постепенно он приходил в себя, все в большей степени осознавал, что произошло.
  
  — Гарвард, да. Так, Гарольд?
  
  Рыжий слизняк кивнул.
  
  — Да. Гарвард. Черный парень. Но это не сны. Если ты этого не знаешь, какой смысл говорить тебе? Это гребаная трансляция. Трансляция во сне. Если ты ее не принимаешь, значит, ты — отрава. Не так ли, Пушках?
  
  — Вы, парни, крупно прокололись. — Голос Пушкаря звучал задумчиво, он промокнул лоб. — Не прикасайтесь ко мне.
  
  — У нас будет свое место, — вновь заговорил Гарольд. — Не так ли, Пушках? В Мэне, все так. Кто не получил Импульса, идут туда, и там нас оставят в покое. Охота, рыбалка, будем жить тем, что дает земля. Так говорит этот Гарвард.
  
  — И вы ему верите? — В голосе Алисы слышалось неподдельное изумление.
  
  Пушкарь нацелил на нее палец.
  
  — Заткни пасть, сука.
  
  — Я думаю, тебе лучше заткнуть свою, — ответил Джордан. — Мы вооружены.
  
  — Вы бы лучше дважды подумали, прежде чем стрелять в нас! — пронзительно провопил Гарольд. — Подумай, что сделает с вами Гарвард, если вы пристрелите нас, сопляк хренов.
  
  — Ничего, — ответил ему Клай.
  
  — Вы не… — начал Пушкарь, но, прежде чем успел продолжить, Клай шагнул к нему и наотмашь ударил рукой с зажатым в ней револьвером Бет Никерсон. Мушка разорвала кожу на челюсти, но Клай подумал, что это куда лучшее лекарство, чем перекись водорода, от которой отказался Пушкарь. В этом он ошибся.
  
  От удара Пушкарь отлетел на молоковоз и вытаращился на Клая безумными глазами. Гарольд автоматически шагнул вперед. Том навел на него сэра Спиди и мотнул головой. Один раз. Гарольд сжался, отпрянул, принялся грызть грязные ногти. Глаза вдруг стали огромными и влажными.
  
  — Сейчас мы уйдем, — заговорил Клай. — Советую вам задержаться здесь на час, если вы действительно не хотите нас больше видеть. Ваши жизни мы оставляем вам в подарок. Если увидим вас еще раз, заберем их. — Он отступил на шаг, к Тому и остальным, не сводя глаз с окровавленного лица человека, который просто не мог поверить, что такое происходит с ним. А Клай представлял себя Френком Баком, укротителем львов из далекого прошлого, который основным элементом дрессировки полагал силу воли. — И еще. Я не знаю, почему мобилолюди хотят, чтобы все норми пришли в Кашвак, но мне известно, что загоны обычно устраивают для скота. Вы можете подумать об этом в следующий раз, получая очередную мозговую трансляцию.
  
  — Да пошел ты, — фыркнул Пушкарь, но глаза отвел, уставился на свою обувь.
  
  — Клай, — позвал Том. — Не будем терять времени.
  
  — И не попадайся больше нам на глаза, Пушкарь, — напоследок предупредил Клай.
  
  Но он попался.
  Глава 12
  
  Пушкарь и Гарольд каким-то образом их обогнали, может, рискнули и прошли пять или десять миль при свете дня, пока Клай, Том, Алиса и Джордан спали в мотеле «Пограничный», который располагался уже в штате Мэн, но в каких-то двухстах ярдах от Нью-Хэмпшира. Эта парочка, должно быть, затаилась на площадке отдыха Салмон-Фоллс, и Пушкарь упрятал свой новый автомобиль среди полудюжины брошенных там. По большому счету значения это не имело. Главное состояло в том, что Пушкарь и Гарольд обогнали их, дождались, пока они появятся, и ударили из засады.
  
  Клай не обратил особого внимания ни на нарастающий рев двигателя, ни на реплику Джордана: «А вот и очередной спринтер». Они уже находились в его родных краях, и когда проходили очередной знакомый ориентир (рыбный ресторан «Френо лобстер паунд» в двух милях восточнее мотеля «Пограничный», кафе-мороженое «Шейкис тэсти фриз», статую генерала Джошуа Чемберлена на крохотной городской площади Тербулла), у него нарастало ощущение, что все это не явь, а очень яркий сон. Он просто не мог поверить, что они уже в Мэне, пока вновь не увидел большущий пластмассовый рожок с мягким мороженым над крышей «Шейкис». Выглядел этот рожок и прозаично, и экзотично, словно материализовался из кошмара безумца, ввинчиваясь закругляющимся острием мороженого в звездное небо.
  
  — Дорога слишком забита для спринтера, — прокомментировала Алиса.
  
  Они сошли на обочину, когда фары осветили вершину холма, который они уже миновали. Перевернутый пикап лежал на разделительной белой линии. Клай подумал, что догоняющий их автомобиль скорее всего врежется в пикап, но фары ушли влево буквально через мгновение после того, как автомобиль миновал вершину. Спринтер легко разминулся с пикапом и тут же с обочины вернулся на проезжую часть. Позже Клай предположил, что Пушкарь и Гарольд разведали этот участок дороги и отметили все «рифы».
  
  Они стояли наблюдая, Клай — ближе всех к приближающимся фарам, Алиса — слева от него, Том и Джордан — левее Алисы. Том обнимал Джордана за плечи.
  
  — Быстро, однако, едет, — сказал Джордан. Тревоги в его голосе не было, он лишь комментировал то, что видел. Не ощущал тревоги и Клай. Не возникло у него предчувствия дурного. Он напрочь забыл и Пушкаря, и Гарольда.
  
  Футах в пятидесяти западнее того места, где они стояли, застыл какой-то спортивный автомобиль, может, «эм-джи», двумя колесами на обочине, двумя — на проезжей части. Гарольд, который сидел за рулем автомобиля-спринтера, взял в сторону, чтобы разминуться с ним. Взял чуть-чуть, но, возможно, этого хватило, чтобы сбить прицел Пушкарю. Может, и нет. Может, в Клая он и не целил. Может, он с самого начала хотел попасть в Алису.
  
  В эту ночь они выбрали неприметный «шевроле-седан». Пушкарь стоял на коленях на заднем сиденье, по пояс высунувшись из окна. В руках он держал зазубренный кусок шлакоблока. Издал нечленораздельный крик, прямо-таки как со страниц комиксов, которые рисовал Клай: «Йааххх!» — и бросил шлакоблок. В темноте тот проделал короткий, смертоносный путь и ударил Алису в голову. Клай навсегда запомнил звук, которым сопровождался этот удар. Фонарь, который она держала в руке (и который помог Пушкарю прицелиться, хотя они все шли с зажженными фонарями), выскользнул из расслабившихся пальцев, упал на дорогу, и конус света выхватил из темноты асфальт, камешки на обочине и осколок стекла стоп-сигнала, который сверкал, как фальшивый рубин.
  
  Клай упал на колени рядом с девушкой, принялся звать по имени, но не услышал свой голос во внезапном грохоте сэра Спиди, который наконец-то проходил проверку. Дульные вспышки разгоняли темноту, и в их свете он видел кровь, потоком струящуюся по левой стороне лица Алисы (Господи, и что стало с этим лицом).
  
  Потом стрельба прекратилась. Том кричал: «Ствол поднимался вверх, я не мог удержать его внизу, думаю, я выпустил весь рожок в небо!», и Джордан кричал: «Она ранена? Он в нее попал?» — а Клай думал о том, как она предлагала Пушкарю протереть лоб перекисью водорода, потом перевязать рану. «Будет, конечно, щипать, но лучше потерпеть, чем занести инфекцию, не так ли?» А теперь он должен останавливать кровотечение. И останавливать быстро. Он скинул куртку, в которой был. Потом свитер. Решил использовать свитер, повязать им голову, как гребаным тюрбаном.
  
  Прыгающий луч фонаря Тома нашел кусок шлакоблока и замер. На шлакоблоке остались кровь и волосы. Джордан это увидел и начал кричать. Клай, тяжело дыша, безумно потея, несмотря на ночной холод, принялся заворачивать голову Алисы в свитер, который мгновенно пропитался кровью. Клаю казалось, что на руках его влажные теплые перчатки. Луч фонаря Тома переместился на Алису. С головой, завернутой в свитер по нос, она напоминала пленницу исламских экстремистов на какой-нибудь интернетовской фотографии, ее щеку (то, что осталось от щеки) и шею покрывала кровь. Начал кричать и Том.
  
  «Помогите мне, — хотелось сказать Клаю. — Перестаньте орать, вы оба, и помогите мне с ней». Но с губ не сорвалось ни звука, так что ему оставалось лишь прижимать пропитавшийся кровью свитер к ставшей податливой стороне головы, вспоминать, как текла у Алисы кровь, когда они впервые встретились с ней, думать, что в тот раз она оклемалась, в тот раз все пришло в норму.
  
  Руки ее конвульсивно подергивались, пальцы отбрасывали щепотки придорожной грязи. Хоть бы кто-нибудь дал ей ее кроссовку, подумал Клай, но кроссовка была в рюкзаке, на котором сейчас лежала Алиса. Лежала с разбитой головой, и голову ей разбил человек, решивший свести с ними пустяковый счет. Ее ноги тоже подергивались, он видел и чувствовал, как из нее выливается кровь, через свитер, ему на руки.
  
  Вот мы и на конце света, подумал он. Посмотрел на небо и увидел вечернюю звезду.
  Глава 13
  
  Она полностью не отключилась, но и не приходила в сознание. Том взял себя в руки и помог отнести Алису вверх по склону. Там росли деревья, насколько помнил Клай, яблоневый сад. Он подумал, что он и Шарон как-то приезжали сюда собирать яблоки, когда Джонни был совсем маленький. Тогда в семье царил мир, и не было никаких споров на предмет денег, честолюбия и будущего.
  
  — Вроде бы нельзя переносить людей с тяжелыми ранами головы, — лепетал Джордан, который плелся следом с рюкзаком в руках.
  
  — Тут волноваться не о чем, — ответил Клай. — Она — не жилец на этом свете, Джордан. Во всяком случае, с такой раной. Я не думаю, что ей смогли бы помочь и в больнице. — Он увидел, как изменилось лицо Джордана. Света для этого хватало. — Мне очень жаль, но…
  
  Они положили ее на траву. Том попытался дать ей воды из бутылки с наконечником-дозатором, и она действительно немного попила. Джордан сунул ей в руку кроссовку, «беби панк», и она ее взяла, сжала, оставив на ней кровавые следы. Потом они стали ждать ее смерти. Ждали всю ночь.
  Глава 14
  
  «Папа сказал, что я могу съесть остальное, поэтому не ругайте меня». — Эти слова она произнесла около одиннадцати. Ее голова лежала на рюкзаке Тома, в который он засунул одеяло. Они унесли его из мотеля «Милая долина». Располагался мотель на окраине Метуэна, но казалось, что они ночевали там в другой жизни. Лучшей жизни. Рюкзак уже пропитался кровью. Ее единственный оставшийся глаз смотрел па звезды. Левая рука с разжатыми пальцами лежала на траве. Не двигалась уже больше часа. Правая рука яростно сжимала крохотную кроссовку. Сжимала… и расслаблялась. Сжимала… и расслаблялась.
  
  — Алиса, ты хочешь пить? — спросил Клай. — Хочешь еще воды?
  
  Она не ответила.
  Глава 15
  
  Позже, по часам Клая, в двенадцать сорок пять, она спросила кого-то, можно ли ей пойти искупаться. Через десять минут сказала: «Мне не нужны эти тампоны, эти тампоны грязные», — и засмеялась. Засмеялась совершенно естественно, напугав Клая и Тома и разбудив Джордана, который задремал. Он увидел, какой она стала, и начал плакать. Отошел в сторону. Когда Том попытался сесть рядом и успокоить, Джордан закричал, требуя, чтобы его оставили одного.
  
  В четверть третьего по дороге под ними прошла большая группа норми. Множество фонарей рассекали темноту. Клай подошел к краю склона, крикнул: «Нет ли среди вас врача?» — без особой надежды.
  
  Фонари остановились. Темные фигуры внизу пошептались, потом ему ответил женский голос, красивый голос: «Оставьте нас в покое. Вы — неприкасаемые».
  
  Том присоединился к Клаю.
  
  — И левит[634] тоже прошел мимо по другой стороне, — крикнул он вниз. — Для вас, женщина, если вы не знаете Библии, скажу проще: «Пошла на хер!»
  
  За их спинами Алиса внезапно произнесла ясно и четко: «С мужчинами в том автомобиле разберутся. Не для того, чтобы оказать вам услугу, а в назидание остальным. Вы понимаете».
  
  Холодными пальцами Том ухватил Клая за запястье.
  
  — Господи Иисусе, судя по голосу, она пришла в себя.
  
  Клай взял руку Тома в свои, сжал.
  
  — Это не она. Это тот парень в красном «кенгуру», использует ее как… как динамик.
  
  В темноте глаза Тома стали огромными.
  
  — Откуда ты знаешь?
  
  — Знаю, — ответил Клай.
  
  Под ними, на дороге, фонари пришли в движение. Скоро исчезли, чему Клай только порадовался. Происходящее здесь касалось только их и никого больше.
  Глава 16
  
  В половине четвертого, в разгаре ночи, Алиса сказала: «Мамик, как все плохо! Розы увядают, этот сад погиб, — и тут же голос стал веселее: — Снег будет? Мы слепим крепость, мы слепим лист, мы слепим птичку, мы слепим птичку, мы слепим руку, синюю руку… мы…» — Она замолчала, глядя на звезды, которые поворачивали ночь, как пружина — стрелки часов. Ночь выдалась холодной. Они укрыли Алису чем только можно. Воздух выходил из ее рта паром. Кровотечение наконец-то прекратилось. Джордан сидел рядом с ней, поглаживая ее левую руку, которая уже умерла и ждала, когда к ней присоединится все тело.
  
  — Сыграй ту плавную мелодию, которая мне нравится, — попросила она. — «Холла и Оутса»[635].
  Глава 17
  
  Без двадцати пять она сказала: «Это самое прекрасное платье». Они все собрались вокруг нее. Клай сказал, что она, по его мнению, уходит.
  
  — Какого оно цвета, Алиса? — спросил Клай, не ожидая ответа, но она ответила:
  
  — Зеленого.
  
  — Куда ты его наденешь?
  
  — Дамы проходят к столу. — Она по-прежнему сжимала кроссовку, но пальцы двигались гораздо медленнее. Кровь на разбитой стороне лица подсохла, блестела в свете фонарей, как эмаль. — Дамы проходят к столу, дамы проходят к столу. Мистер Рикарди остается на своем посту, и дамы проходят к столу.
  
  — Совершенно верно, дорогая, — мягко заметил Том. — Мистер Рикарди остался на своем посту, не так ли?
  
  — Дамы проходят к столу. — Ее оставшийся глаз повернулся к Клаю, и второй раз она заговорила не своим голосом. На этот раз произнесла только четыре слова: «Твой сын у нас».
  
  — Ты лжешь, — прошептал Клай. Его кулаки сжались, он с трудом сдержался, чтобы не ударить умирающую девушку. — Мерзавец, ты лжешь.
  
  — Дамы проходят к столу, и мы все пьем чай, — сказала Алиса.
  Глава 18
  
  Небо на востоке просветлело. Том, который сидел рядом с Клаем, осторожно коснулся его руки.
  
  — Если они читают мысли, то могли узнать, что ты страшно тревожишься из-за сына так же легко, как ты узнавал что-то в «Гугле». Этот парень мог использовать Алису, чтобы достать тебя.
  
  — Я знаю, — ответил Клай. Он знал и кое-что еще: сказанное ею голосом Гарварда могло соответствовать действительности. — Знаешь, о чем я постоянно думаю?
  
  Том покачал головой.
  
  — Когда он был маленьким, в три или четыре годика, мы с Шарон тогда еще ладили и звали его Джонни-малыш, он прибегал всякий раз, когда звонил телефон. Кричал: «Это меня! Это меня!» Нас это поражало. А если звонила его бабушка или дедушка, мы говорили: «Это тебя», — и давали ему трубку. Я до сих пор помню, какой огромной эта гребаная штуковина выглядела в его миниатюрных ручонках… когда он прижимал ее к уху…
  
  — Клай, прекрати.
  
  — А теперь… теперь… — продолжить он не смог. Да и нужды не было.
  
  — Идите сюда! — позвал Джордан. Голос его переполняла боль. — Скорее.
  
  Они вернулись к Алисе. Судорога оторвала девушку от земли, изогнула дугой. Оставшийся глаз выпучился, уголки губ опустились. Затем, внезапно, все тело расслабилось.
  
  Она произнесла имя, которое ничего для них не значило: «Генри», — и в последний раз сжала кроссовку. Потом пальцы разжались, и кроссовка выскользнула из них. Алиса выдохнула, и последнее белое облачко, слабенькое, почти прозрачное, просочилось меж ее губ.
  
  Джордан перевел взгляд с Клая на Тома, вновь посмотрел на Клая.
  
  — Она?..
  
  — Да, — кивнул Клай.
  
  Джордан разрыдался. Клай позволил Алисе еще несколько секунд смотреть на гаснущие звезды, потом закрыл глаз ладонью.
  Глава 19
  
  Недалеко от сада находился фермерский дом. Они нашли лопаты в одном из сараев и похоронили ее под яблоней, с крошечной кроссовкой в руке. Все согласились, что она бы хотела, чтобы кроссовка осталась с ней навсегда. Потом, по просьбе Джордана, Том продекламировал сороковой псалом, хотя на этот раз последние слова дались ему с превеликим трудом. Потом каждый из них рассказал о том, какой им запомнилась Алиса. Во время этой импровизированной службы мимо них прошло стадо мобилолюдей, небольшое. Их заметили, но не тронули. Клая это совершенно не удивило. Они же были безумными, неприкасаемыми… и он не сомневался, Пушкарь и Гарольд горько пожалеют о том, что ослушались.
  
  Большую часть дня они проспали в фермерском доме, а потом направились к Кент-Понду. Клай более не рассчитывал застать там сына, но не потерял надежды найти весточку от него, может, и от Шарон. Известие о том, что она жива, могло бы чуть разогнать тоску, которая навалилась на него, давила, прижимала к земле, словно плащ с подкладкой из свинца.
  Кент-Понд
  Глава 1
  
  Его старый дом (дом, в котором Джонни и Шарон жили, когда прошел Импульс) находился на Ливери-лейн, в двух кварталах севернее неработающего светофора, который считался географическим центром Кент-Понда. В объявлениях о продаже недвижимости про такие дома обычно писали, что они требуют ремонта (отсюда и низкая цена) или называли «домом для молодоженов», то есть также подчеркивали, что стоит он недорого. Клай и Шарон шутили (до того, как разъехались), что этот «дом для молодоженов» скорее всего станет для них и «домом пенсионеров». А когда Шарон забеременела, они говорили о том, что назовут ребенка Оливия, если родится девочка. «В этом случае, — заявляла Шарон, — только у нас будет Ливви с Ливери-лейн». Как же они тогда смеялись.
  
  Клай, Том и Джордан (бледный Джордан, задумчиво-молчаливый Джордан, который теперь обычно реагировал на вопрос, если он задавался ему второй, а то и третий раз) прибыли на перекресток Главной улицы и Ливери-лейн сразу после полуночи ветреной ночи второй недели октября. Клай диким взглядом уставился на знак «Стоп» у выезда с улицы, на которой последние четыре месяца он бывал только гостем. Знак марала нанесенная аэрозольной краской надпись «АТОМНАЯ ЭНЕРГЕТИКА», как и до его отъезда в Бостон. СТОП… АТОМНАЯ ЭНЕРГЕТИКА. СТОП…
  
  АТОМНАЯ ЭНЕРГЕТИКА. Он не мог понять смысла. Значение понимал, тут вопросов не было, чье-то умное политическое заявление (если бы он обошел город, то, наверное, обнаружил бы такую же надпись на всех знаках «СТОП», даже в соседних городах, скажем, Спрингвейле и Эктоне), но совершенно не понимал, как смысл мог остаться прежним, если мир совершенно переменился. У Клая возникло ощущение: если он будет долго и пристально смотреть на знак, «СТОП… АТОМНАЯ ЭНЕРГЕТИКА», то в нем откроется портал, тоннель-во-времени, как в научно-фантастических романах, и по этому тоннелю он попадет в прошлое, где все будет, как и раньше. Без Импульса и его последствий.
  
  — Клай? — позвал Том. — Ты в порядке?
  
  — Это моя улица, — ответил Клай, словно его слова все объясняли, а потом, не отдавая себе отчета в том, что делает, побежал.
  
  Ливери-лейн была тупиком, как и все улицы на этой стороне города. Поднималась от Главной, а другим концом упиралась в Кентский холм, который на самом деле был изъеденной ветром и солнцем горой. Дубы кронами смыкались над улицей, поэтому что тротуар, что проезжую часть устилала опавшая листва, которая хрустела под ногами. Хватало на улице и заглохших автомобилей. Два столкнулись лоб в лоб, их радиаторные решетки слились в жарком металлическом поцелуе.
  
  — Куда он побежал? — послышался позади голос Джордана. Клаю стало дурно от страха, который звучал в голосе, но он не мог остановиться.
  
  — Все нормально, — ответил мальчику Том. — Пусть бежит.
  
  Клай лавировал между брошенными автомобилями, луч фонаря мельтешил впереди. После очередного зигзага луч этот уперся в лицо мистера Кретски. Мистер Кретски всегда давал Джонни леденец, когда того приводили к нему стричься. Джонни еще был Джонни-малышом, который кричал: «Это меня! Это меня!» — если в доме звонил телефон. Мистер Кретски лежал на тротуаре перед своим домом, наполовину заваленный опавшими дубовыми листьями, а нос у него отъели.
  
  Я не найду их мертвыми, эта мысль билась в голове, снова и снова. Тем более после Алисы. Я не найду их мертвыми, а потом пришла другая мысль, жуткая (но в критические моменты его разум всегда говорил правду). Если уж суждено найти мертвым кого-то из них… пусть это будет она.
  
  Их дом был последним по левую руку («последний слева», о чем раньше он всегда напоминал Шарон, обязательно со злобным смешком[636], даже после того как шутка приелась), и подъездная дорожка упиралась в отремонтированный гараж, в котором едва хватало места на один автомобиль. Клай уже выдохся, но не сбавил скорости. Побежал по подъездной дорожке, разбрасывая листву, чувствуя, как закололо в боку, как во рту появился неприятный медный привкус, как воздух режет горло. Поднял фонарик и направил его в гараж.
  
  Пусто. Вопрос в том, хорошо это или плохо?
  
  Повернувшись, увидел, как пляшущие лучи фонарей Тома и Джордана движутся к нему, и направил свой на дверь черного хода. От увиденного сердце запрыгнуло аж в глотку. Он взбежал по трем ступенькам на крыльцо, споткнулся и чуть не пробил рукой лицевую панель, пытаясь сорвать со стекла записку, приклеенную лишь полоской скотча. Если бы они пришли на час позже, может, даже на полчаса, безжалостный ночной ветер сорвал бы ее и унес за леса и поля. Клай мог бы убить жену за то, что она не потрудилась как следует закрепить записку, и такое разгильдяйство отличало ее во всем, да только…
  
  Записку оставила не Шарон.
  Глава 2
  
  Джордан подошел к крыльцу, остановился у первой ступеньки, направил луч фонаря на Клая. Том тащился следом, тяжело дыша, при каждом шаге громко шуршал листьями. Встал рядом с Джорданом и направил луч фонаря на листок в руке Клая. Потом медленно поднял его к лицу художника, который застыл, словно пораженный громом.
  
  — Я забыл про чертов диабет ее матери, — и он протянул им записку, которую нашел на двери, приклеенную скотчем. Том и Джордан прочитали ее вместе:
  
  «Папочка!
  
  Случилось ужасное как ты наверное знаешь, я надеюсь что ты в порядке и прочитаешь это. Митч Страйнман и Джордж Гендрон сейчас со мной, люди сходят с ума, и мы думаем из-за мобильников. Папа вот самое плохое, мы пришли сюда потому что я боялся. Я собирался разбить свой если бы я ошибся. Но я не ошибся, его не было. Мама взяла его с собой, потому что ты знаешь бабушка больна и ей хотелось чаще с ней перезваниваться. Богом клянусь, я ужасно перепугался, потому что кто-то убил мистера Кретски. Множество людей мертвы или рехнулись, как в каком-то фильме ужасов, но мы слышали, что люди собираются вместе (HOРМАЛЬНЫЕ люди) в здании мунецепалитета, и туда мы собираемся пойти. Может мама уже там, но господи она взяла мой МОБИЛЬНИК Папочка если ты доберешься сюда, ПОЖАЛУЙСТА, ПРИДИ ЗАБЕРИ МЕНЯ
  
  Твой сын,
  
  Джон Гейвин Ридделл»
  
  Том дочитал записку, потом заговорил, и мягкая вкрадчивость его голоса напугала Клая сильнее, чем могло напугать лобовое предупреждение.
  
  — Ты знаешь, что люди, которые собрались в муниципалитете, могли разойтись кто куда, не так ли? Минуло десять дней, и за это время мир основательно тряхнуло.
  
  — Знаю, — ответил Клай. Глаза жгло, и он чувствовал, что в голосе появляется дрожь. — И я знаю, что его мать, возможно… — Он пожал плечами и махнул рукой в темноту, указывая на мир, который находился за пределами засыпанной опавшими листьями подъездной дорожки. — Но, Том, я должен пойти в муниципалитет и посмотреть. Может, они написали, куда пошли. Может, он написал.
  
  — Да, — кивнул Том. — Разумеется, ты должен. А уж там мы решим, что делать дальше. — В его голосе по-прежнему слышалась только доброта, и Клаю даже хотелось, чтобы он рассмеялся и сказал что-то вроде: «Да перестань, наивный ты наш… неужели ты действительно думаешь, что увидишь его вновь? Спустись на гребаную землю».
  
  Джордан прочитал записку второй раз, может, в третий и четвертый. Несмотря на горе и ужас, которые охватили Клая, ему хотелось извиниться перед Джорданом за ошибки, с которыми сын написал письмо, напомнить Джордану, что Джонни находился в стрессовом состоянии, писал на крыльце, согнувшись в три погибели, тогда как его друзья наблюдали за творившимся внизу хаосом.
  
  Джордан опустил письмо.
  
  — Как выглядит ваш сын?
  
  Клай хотел спросить, к чему этот вопрос, потом решил, что не хочет знать ответа. По крайней мере пока не хочет.
  
  — Джонни на голову ниже тебя. Коренастый. С темно-каштановыми волосами.
  
  — Не худой? Не блондин?
  
  — Нет, это его друг, Джордж.
  
  Джордан и Том переглянулись. Взгляды эти были печальны, но, по мнению Клая, в них читалось и облегчение.
  
  — Что? — спросил он. — Что вы видели? Скажите мне.
  
  — На другой стороне улицы, — ответил Том. — Ты не заметил, потому что бежал. В трех домах ниже мертвый мальчик. Светловолосый, худенький, с красным рюкзаком…
  
  — Это Джордж Гендрон, — ответил Клай. Он знал красный школьный рюкзак Джорджа, как и синий ранец Джонни со светоотражающими полосками. — В четвертом классе он и Джонни вместе построили макет деревни пуритан. Получили по пятерке с плюсом. Джордж не мог умереть… увы, конечно же, мог. — Клай сел на крыльцо, которое привычно скрипнуло под его весом, и закрыл лицо руками.
  Глава 3
  
  Муниципалитет находился на углу Понд-стрит и Милл-стрит, напротив городского парка и озерца, которое дало название городу[637]. Стоянка практически пустовала, если не считать мест, отведенных для машин сотрудников, потому что брошенные автомобили полностью перекрыли обе улицы, ведущие к большому белому викторианскому зданию. Люди подъезжали насколько возможно близко, а потом шли пешком. Опоздавшим вроде Клая, Тома и Джордана каждый ярд давался с трудом. Уже в двух кварталах от муниципалитета автомобили забили и лужайки перед домами. Полдюжины домов сгорели. Некоторые пожарища еще дымились.
  
  Клай накрыл одеялом тело мальчика на Ливери-лейн (это действительно был Джордж, друг Джонни), но они ничем не могли помочь десяткам, может, и сотням раздувшихся и разлагающихся тел, которые встретились им, пока они медленно пробирались от Ливери-лейн к муниципалитету Кент-Понда. В темноте Клай никого не узнавал. Возможно, не узнал бы и при дневном свете. Вороны в эти полторы недели трудились без отдыха.
  
  Мысли его продолжали возвращаться к Джорджу Гендрону, который лежал лицом вниз, на окровавленных листьях. В записке Джонни указал, что с ним были Джордж и Митч, еще один его близкий друг из седьмого класса. И то, что случилось с Джорджем, произошло уже после того, как Джонни приклеил записку скотчем к двери черного хода, и они втроем покинули дом Ридделлов. А поскольку на окровавленных листьях остался только Джордж, Клай мог предположить, что Джонни и Митч ушли с Ливери-лейн живыми.
  
  Разумеется, мы ничего не можем предполагать, человек предполагает, а Бог располагает, подумал он. Евангелие от Алисы Максвелл, пусть она покоится с миром.
  
  И действительно, убийца Джорджа мог преследовать их и поймать где-то еще. На Главной улице, на Дагуэй-стрит, может, на Лорел-уэй. Насадить па разделочный нож из шведской стали или на пару автомобильных антенн…
  
  Они добрались до края автомобильной стоянки муниципалитета. Слева пикап попытался добраться туда по земле и застрял в болотистой канаве в каких-нибудь пяти ярдах от акра цивилизованного (и по большей части пустынного) асфальта. Справа лежала женщина с рваными ранами на шее, и птицы расцветили ее лицо черными дырами и кровавыми полосами. На голове осталась бейсболка «Портлендских тюленей»[638], на руке — сумочка.
  
  Деньги убийц больше не интересовали.
  
  Том положил руку ему на плечо. Клай даже вздрогнул.
  
  — Перестань думать о том, что могло бы произойти.
  
  — Откуда ты знаешь…
  
  — Для этого не нужно читать мысли. Если ты найдешь тут своего сына, а я склонен думать, что не найдешь, я уверен, он расскажет тебе всю историю. В противном случае… разве это имеет значение?
  
  — Нет. Разумеется, нет. Но, Том… я знал Джорджа Гендрона. Дети иногда называли его Коннектикутом, потому что его семья приехала оттуда. Он ел хот-доги и гамбургеры у нас во дворе. Его отец приходил к нам, и мы вместе смотрели матчи с участием «Патриотов».
  
  — Знаю, — кивнул Том. — Знаю. — А потом добавил, резко, Джордану: — Перестань на нее смотреть, Джордан, она не встанет и не пойдет.
  
  Джордан проигнорировал его слова, продолжал смотреть на женщину с исклеванным воронами лицом.
  
  — Мобилоиды начали заниматься своими покойниками, как только вышли на какой-то базовый программный уровень, — сказал он. — Пусть они только вытаскивали трупы из-под трибун и скидывали в болота, они что-то пытались сделать. Но на наши трупы им наплевать. Они оставляют их гнить там, где они упали. — Он повернулся к Клаю и Тому. — Что бы они ни говорили, чего бы ни обещали, мы не можем им доверять. — В голосе его звучала ярость. — Не можем, понимаете?
  
  — Я полностью с этим согласен, — ответил Том.
  
  — Я тоже, — поддержал его Клай.
  
  Том мотнул головой в сторону муниципалитета. На здании еще светилось несколько ламп аварийного освещения, работающих от аккумуляторов с длительным сроком эксплуатации. Они отбрасывали болезненно-желтый свет на машины сотрудников, которые постепенно заметало опавшей листвой.
  
  — Пойдем туда и посмотрим, что они после себя оставили.
  
  — Да, пойдем, — выдохнул Клай. Джонни ушел, в этом сомнений у него не было, но какая-то малая его часть, ребяческая, никогда не теряющая оптимизма, продолжала надеяться, что, войдя в муниципалитет, он услышит крик: «Папочка!» — и его сын бросится ему в объятия, живой, реальный, не то что фантасмагория всего этого кошмара.
  Глава 4
  
  Они поняли, что в муниципалитете никого нет, как только увидели надпись на двойных дверях. В слабеющем свете аварийных ламп красная краска, нанесенная широкими, неряшливыми мазками, более всего напоминала засохшую кровь:
  
  КАШВАК = НЕТ-ТЕЛ
  
  — Как далеко отсюда до Кашвака? — спросил Том.
  
  Клай задумался.
  
  — Я бы сказал, восемьдесят миль, практически точно на север. Большую часть пути можно проехать по шоссе 160, но как ехать, попав в ТР, я не знаю.
  
  — А что именно представляет собой эта ТР? — спросил Джордан.
  
  — Практически необжитая территория. Там есть пара городков, несколько каменоломен, захолустная резервация индейцев микмак[639] на севере, но в основном это леса, медведи и олени. — Клай потянул за ручку и дверь тут же открылась. — Я хочу посмотреть, что внутри. Если у вас нет желания зайти… имеете право.
  
  — Нет, мы зайдем, — покачал головой Том. — Не так ли, Джордан?
  
  — Конечно. — Джордан вздохнул, словно ему предстояло выполнить какое-то сложное задание. Потом улыбнулся. — Смотрите, электрические лампочки. Кто знает, когда нам удастся увидеть их вновь.
  Глава 5
  
  Джонни Ридделл не выскочил из темной комнаты, чтобы броситься в объятия отца, но в помещениях стоял запах готовки на газовых плитках и жаровнях с грилем, которыми пользовались люди, собравшиеся здесь после Импульса. В коридоре у зала собраний на длинной доске объявлений, где обычно вывешивалась информация о текущих городских делах и грядущих событиях, теперь висели порядка двух сотен записок. Клай, который от напряжения едва мог дышать, принялся изучать их с рвением ученого, уверенного, что нашел потерянное Евангелие от Марии Магдалины. Боялся того, что может найти, и был в ужасе от мысли, что записки для него не будет вовсе. Том и Джордан тактично удалились в конференц-зал, забросанный мусором, оставшимся после беженцев, которые, похоже, провели в здании муниципалитета несколько дней и ночей, дожидаясь помощи, но она так и не подоспела.
  
  Читая записки, Клай понял, к какому выводу пришли выжившие: они могут надеяться на нечто большее, чем помощь. Они поверили, что в Кашваке их ожидало спасение. Почему именно в этом городе, если на всей территории ТР-90 (особенно на севере и западе) сотовая связь — что прием, что передача сигнала — отсутствовала? Записки на доске объявлений этого момента не проясняли. Большинство их авторов предполагали, что читатели все поймут без разъяснений. То есть «все знают, все идут». Но даже те, кто пытался что-то объяснить, разрывались между жутким ужасом и эйфорией и с трудом удерживали эмоции под контролем. Так что речь в записках в основном шла о «желтой кирпичной дороге[640] в Кашвак и скорейшем спасении».
  
  Оставив позади три четверти доски объявлений, Клай наконец-то нашел листок со знакомым округлым почерком сына (этот листок наполовину скрыла записка Айрис Нолан, женщины, которую он хорошо знал: она на добровольных началах работала в крохотной библиотеке города) и подумал: Дорогой Боже, спасибо Тебе. Огромное Тебе спасибо. Осторожно снял записку с доски, стараясь не порвать.
  
  Датирована она была 3 октября. Клай попытался вспомнить, где находился в ночь 3 октября. Получалось не очень. В амбаре в Норт-Ридинге или в мотеле «Суит-вэльи инн», около Метуэна? Вроде бы в амбаре, но утверждать этого не мог. Все как-то сжалось во времени, перемешалось, и когда он очень уж пытался сосредоточиться, то мужчина с фонарями, закрепленными у висков, сливался с молодым человеком, протыкающим воздух автомобильными антеннами, мистер Рикарди уходил из жизни не повесившись, а наевшись осколками стекла, и в огороде Тома огурцы и помидоры срывала и жрала Алиса.
  
  — Прекрати, — прошептал он и сосредоточился на записке. Ошибок меньше, текст лучше скомпонован, но охвативший автора ужас чувствовался очень уж явственно.
  
  3 окт.
  
  Дорогой папа!
  
  Я надеюсь, ты жив и получишь эту записку. Я и Митч в порядке, но Хью Дардан схватил Джорджа и, думаю убил его. Я и Митч просто бежали быстрее. Я чувствовал, что это моя вина но Митч, он сказал, как ты мог знать, он Всего лишь мобилоид, как и остальные, а в этом твоей вины нет.
  
  Папочка, это не самое худшее. Мама — одна из них, я видел ее сегодня в одном из «стад». (Так их здесь называют — стадами), выглядит она не так плохо, как некоторые, но я знаю, если выбегу к ней, она меня не узнает и убьет, как только увидит. ЕСЛИ УВИДИШЬ ЕЕ, НЕ ДАЙ СЕБЯ ОБМАНУТЬ, Я СОЖАЛЕЮ НО ЭТО ПРАВДА.
  
  Мы собираемся в Кашвак (это на севере) завтра или на следующий день. Мать Митча здесь, и я так завидую), что готов его убить. Пазпочка, Я знаю, у тебя нет мобильника, и всем здесь известно о Кашваке, какое это безопасное место. Если ты получишь эту записку ПОЖАЛУЙСТА
  
  ПРИДИ И ЗЕБЕРИ МЕНЯ.
  
  Я люблю тебя всем Сердцем,
  
  Твой сын,
  
  Джон Гейвин Гидделл.
  
  Даже узнав про Шарон, Клай держался, пока не прочитал: «Я люблю тебя всем Сердцем». Может, и тут совладал бы с нервами, если бы не заглавное С. Он поцеловал подпись своего двенадцатилетнего сына, посмотрел на доску объявлений (глаза его уже мало что видели, перед ними все двоилось, троилось, перемешивалось) и из груди исторгся крик боли. Том и Джордан прибежали тут же.
  
  — Что, Клай? — спросил Том. — Что? — увидел листок бумаги, разлинованный желтый листок из блокнота, и выхватил из руки Клая. На пару с Джорданом они прочитали записку Джонни.
  
  — Я иду в Кашвак. — Голос у Клая сел.
  
  — Клай, возможно, это не самая лучшая идея, — осторожно заметил Джордан. — С учетом того, что мы сделали в Гейтенской академии.
  
  — Мне без разницы. Я иду в Кашвак. Я должен найти своего сына.
  Глава 6
  
  Беженцы, укрывшиеся в муниципалитете Кент-Понда, оставили немало припасов после того, как отправились, вероятно, все вместе, в ТР-90 и Кашвак. Клай, Том и Джордан поели консервированного куриного салата с черствым хлебом, на десерт открыли банки с фруктовым салатом.
  
  Когда они поели, Том наклонился к Джордану и что-то ему шепнул. Мальчик кивнул. Оба встали.
  
  — Не будешь возражать, если мы выйдем на пару минут, Клай? Нам с Джорданом нужно кое-что обсудить.
  
  Клай кивнул. Как только они ушли, он открыл еще одну банку с фруктовым салатом и прочитал записку Джонни в девятый или десятый раз. Собственно, он и так уже помнил ее наизусть. Так же четко он помнил и смерть Алисы, только случилось это как будто в другой жизни, с другим Клайтоном Ридделлом. С более ранним, черновым вариантом, что ли.
  
  Он доел салат и уже убирал письмо в карман, когда из коридора появились Том и Джордан, словно адвокаты, вышедшие посовещаться во время судебного заседания, как в те дни, когда еще были адвокаты. Том вновь обнял Джордана за узкие плечи. Радости на лицах не читалось, но выглядели они спокойными и сосредоточенными.
  
  — Клай, — начал Том, — мы все обсудили и…
  
  — Вы не хотите идти со мной, я вас очень хорошо понимаю.
  
  — Я знаю, это ваш сын и все такое, — заговорил Джордан, — но…
  
  — И ты знаешь, он — единственное, что у меня осталось. Его мать… — С губ Клая сорвался короткий, лишенный веселья смешок. — Его мать. Шарон. Нет, это просто ирония судьбы. После всех моих волнений о том, что эта чертова маленькая красная гремучая змея укусит его… Будь у меня выбор, я бы выбрал ее. — Вот, он высказался. Словно из горла выскочил кусок мяса, который мог перегородить гортань. — И знаешь, что я теперь чувствую? Будто я предложил дьяволу сделку, и дьявол пошел мне навстречу.
  
  Том его признание проигнорировал. Когда заговорил, тщательно подбирал слова, чтобы Клай не взорвался, как неразведанное минное поле:
  
  — Они нас ненавидят. Они начали с того, что ненавидели всех, а теперь перешли во вторую фазу и ненавидят только нас. Что бы ни происходило в Кашваке, идея принадлежала им, а потому ничего хорошего ждать не приходится.
  
  — Если они переходят на какой-то более высокий уровень перезагрузки, они, возможно, доберутся до уровня «живи-и-давай-жить-другим», — ответил Клай. Уговоры не имели смысла, и они оба не могли этого не понимать. Он должен идти в Кашвак.
  
  — Я в этом сомневаюсь, — покачал головой Джордан. — Помните, что вы говорили о желобе к бойне?
  
  — Клай, мы — норми, и это первый страйк, — гнул свое Том. — Мы сожгли одно из их стад, и это второй и третий страйки[641] вместе взятые. «Живи и давай жить другим» к нам не относится.
  
  — Как это может к нам относиться? — добавил Джордан. — Порватый говорит, что мы — безумцы.
  
  — И неприкасаемые, — напомнил Клай. — Так что со мной все будет в порядке, так?
  
  Собственно, больше говорить было не о чем.
  Глава 7
  
  Том и Джордан решили пойти на запад, через Нью-Хэмпшир в Вермонт, оставив КАШВАК = НЕТ-ТЕЛ за спиной (и за горизонтом), как можно быстрее. Клай сказал, что шоссе 11, которое делало изгиб в Кент-Понде, может послужить им всем отправной точкой.
  
  — Меня оно приведет к 160-му, а вы пойдете дальше до Лаконии, это в центре Нью-Хэмпшира. Это, конечно, не прямой маршрут, но что с того? Вы же не опаздываете на самолет, не так ли?
  
  Джордан потер ладонями глаза, откинул со лба волосы. Этот жест, как уже хорошо знал Клай, говорил об усталости и тревоге. Он понимал, что Джордана ему будет недоставать. А Тома еще больше.
  
  — Как же я хочу, чтобы Алиса была с нами, — сказал Джордан. — Она бы вас отговорила.
  
  — Она бы не отговорила, — возразил Клай. И при этом ему всем сердцем хотелось, чтобы Алиса попробовала бы его отговорить. Ему всем сердцем хотелось, чтобы она еще много чего попробовала в своей жизни. Пятнадцать лет — не тот возраст, когда человек должен умереть.
  
  — Твои нынешние планы напоминают мне четвертое действие драмы «Юлий Цезарь». — Том покачал головой. — В пятом все бросаются на мечи.
  
  Они лавировали между автомобилями, забившими Понд-стрит. Лампы аварийного освещения муниципалитета медленно тускнели у них за спинами. Впереди неработающий светофор висел над географическим центром города, чуть раскачиваемый ветром.
  
  — Не будь таким гребаным пессимистом. — Клай пообещал себе, что не будет раздражаться (ему не хотелось прощаться с друзьями в таком состоянии), но его резервы выдержки истощались.
  
  — Извини, я слишком устал, чтобы поднимать наш боевой дух. — Он обошел указатель: «ШОССЕ 11 — 2 МИЛИ». — И если позволишь быть откровенным, у меня щемит сердце от мысли, что нам предстоит расстаться.
  
  — Том, извини.
  
  — Если бы я думал, что есть хотя бы один шанс из пяти на счастливый исход… черт, один из пятидесяти… ну, не важно. — Том направил луч фонаря на Джордана. — Что скажешь? Есть какие-то аргументы против этого безумия? Джордан задумался, потом покачал головой.
  
  — Директор как-то раз сказал мне… Хотите услышать?
  
  Том отсалютовал фонариком. Фонарь осветил щит с рекламой нового фильма Тома Хэнкса и соседнюю аптеку.
  
  — Выкладывай.
  
  — Он сказал, что разум может рассчитывать, но душа жаждет, а сердце есть сердце — оно знает.
  
  — Аминь, — отозвался Клай. Очень мягко.
  
  Они прошагали на восток по Маркет-стрит, которая плавно перетекла в шоссе 19 А, две мили. После первой тротуары исчезли и начались фермы. В конце второй увидели еще один неработающий светофор и указатель пересечения с шоссе 11. На перекрестке сидели три человека. Из спальников торчали только головы. Одного Клай узнал, как только направил на него фонарь: пожилого господина с удлиненным интеллигентным лицом и седеющими волосами, забранными в конский хвост. Бейсболка «Майамских дельфинов» на другом мужчине тоже показалась ему знакомой. Потом Том направил луч фонаря на женщину, что сидела рядом с мистером Конский Хвост, и произнес: «Вы».
  
  Клай не мог сказать, надета ли на ней футболка «Харлей-Дэвидсон» с отрезанными рукавами, спальный мешок скрывал ее одежду, но он знал, если футболки на ней нет, значит, она в одном из рюкзаков, что лежали на асфальте рядом с указателем «ШОССЕ 11». Также он знал, что она беременна. Эти двое снились ему в мотеле «Шепчущиеся сосны», за две ночи до гибели Алисы. Ему снилось, что они стоят под яркими лучами прожекторов, на платформах.
  
  Мужчина с седеющими волосами встал, позволив Спальному Мешку сползти вниз. У них были винтовки, но он поднял руки, чтобы показать, что они пусты. Женщина сделала то же самое, а когда мешок сполз к ее ногам, не осталось сомнений в ее беременности. Мужчина в бейсболке «Дельфинов» был высок ростом, примерно сорока лет. И он поднял руки. Втроем они простояли так несколько секунд, а потом седовласый мужчина достал из нагрудного кармана очки в черной пластмассовой оправе и надел их. Пар, в который обращал его выдохи холодный ночной воздух, поднимался к указателю «ШОССЕ 11», где стрелки показывали на запад и на север.
  
  — Ну-ну, — покивал он. — Президент Гарварда сказал, что вы, возможно, пойдете этим путем, и так оно и вышло. Умный парень, этот президент Гарварда, хотя слишком молод для такой должности и, по моему разумению, ему не помешала бы пластическая хирургия перед тем, как он встретится с потенциальными богатыми спонсорами.
  
  — Кто вы? — спросил Клай.
  
  — Отведите луч фонаря от моего лица, молодой человек, и я с радостью вам скажу.
  
  Том и Джордан направили лучи в асфальт. Клай последовал их примеру, но оставил руку на рукоятке револьвера Бет Никерсон.
  
  — Я — Дэниэль Хартуик[642] из Хаверхилла, Массачусетс, — представился седовласый. — Эта молодая леди — Дениз Линк, тоже из Хаверхилла. Джентльмен справа от нее — Рей Уисенга из Гроувленда, соседнего городка.
  
  — Рад познакомиться. — Рей Уисенга чуть поклонился, получилось неуклюже, забавно и трогательно.
  
  Клай убрал руку с рукоятки пистолета.
  
  — Но наши имена не имеют ровно никакого значения, — продолжил Дэниэль Хартуик. — Важно, кто мы, по крайней мере для мобилоидов. — Он смотрел на них, и во взгляде не было и тени улыбки. — Мы — безумные. Как и вы.
  Глава 8
  
  Дениз и Рей готовили еду на пропановой горелке («Эти консервированные сосиски не так уж и плохи, если как следует их проварить», — поделился своими впечатлениями Рей), пока они разговаривали, точнее, говорил в основном Дэн. Он начал с того, что на часах двадцать минут третьего, а в три он намеревался вести свою «маленькую бравую банду» дальше. Сказал, что хочет пройти как можно больше миль до рассвета, когда на дорогах появляются мобилоиды.
  
  — Потому что ночью они никуда не ходят, — пояснил он. — Хоть в этом ситуация работает на нас. Потом, когда их программирование завершится или приблизится к завершению, они, возможно, смогут перемещаться и ночью, но пока…
  
  — Вы согласны с тем, что именно это и происходит? — просил Джордан. Впервые со смерти Алисы он проявил какую-то заинтересованность. Схватил Дэна за руку. — Вы согласны с тем, что у них происходит первичная загрузка программы, как у компьютеров, у которых с жестких дисков…
  
  — …стерли всю информацию, да, да, — закончил Дэн, словно речь шла об элементарных истинах.
  
  — Так вы… вы были ученым? — спросил Том.
  
  Дэн ему улыбнулся.
  
  — Я представлял кафедру социологии в Хаверхиллском университете техники и искусств. Если президенту Гарварда и может присниться кошмар, так это буду я.
  
  Дэн Хартуик, Дениз Линк и Рей Уисенга уничтожили не одно стадо, а два. Первое, на задней автостоянке Хаверхиллской автомобильной свалки, они туда забрели случайно, когда в их группе было шесть человек и они пытались выбраться из города. Произошло это через два дня после Импульса, когда мобилолюди еще были мобилопсихами, в головах у них царила сумятица и они могли убить друг друга точно так же, как и попадавшихся им норми. Первое стадо было маленьким, голов на семьдесят пять, и они воспользовались бензином.
  
  — Второй раз, в Нэшуа, мы применили динамит, который позаимствовали на строительной площадке, — добавила Дениз. — К тому времени мы потеряли Чарли, Ральфа и Артура. Ральф и Артур ушли. А Чарли… бедный старый Чарли, скончался от сердечного приступа. Так или иначе, Рей умел обращаться с динамитом, в свое время он строил дороги.
  
  Рей, который помешивал макароны — кастрюлька стояла на плитке рядом с кастрюлькой с сосисками, — поднял свободную руку и потряс сжатыми в кулак пальцами.
  
  — После этого, — продолжил Дэн Хартуик, — нам начали встречаться эти надписи, «Кашвак=нет-тел». Нам они понравились, не так ли, Денни?
  
  — Да, — кивнула Дениз. — Туки-тук-и-дома. Мы и так шли на север, так же, как и вы, а тут прибавили ходу. Я была единственной, которой идея эта абсолютно не нравилась, потому что Импульс лишил меня мужа. Эти говнюки — причина того, что мой ребенок вырастет, не узнав отца. — Она заметила, что Клай поморщился, и добавила: — Извините. Мы знаем, что ваш сын ушел в Кашвак.
  
  У Клая отвисла челюсть.
  
  — Да, — кивнул Дэн, беря тарелку с едой, переданную Реем. — Президент Гарварда знает все, видит все, на всех имеет досье… во всяком случае, хочет, чтобы мы в это верили. — Он подмигнул Джордану, и Джордан… Джордан улыбнулся.
  
  — Дэн меня просветил, — сказала Дениз. — Какая-то террористическая группа или даже парочка идейных психов в гараже запустила этот процесс, но никто понятия не имел, к чему все может привести. Мобилоиды всего лишь играют отведенную им роль. Они не несли ответственности за свои действия, когда были безумны, не несут ответственности и сейчас, потому что…
  
  — Потому что они во власти какого-то группового императива, — ввернул Том. — Как миграция.
  
  — Это групповой императив, но не миграция. — Рей сел рядом со всеми со своей тарелкой. — Дэн говорит, что это простое выживание. Я думаю, он прав. Чем бы это ни было, мы должны найти убежище, чтобы, как говорится, укрыться от дождя. Вы понимаете?
  
  — Сны начались после того, как мы сожгли первое стадо, — вновь заговорил Дэн. — Яркие сны. Ессе homo, insanus… это так по-гарвардски. Потом, после того как мы разбомбили стадо в Нэшуа, президент Гарварда заявился к нам собственной персоной в сопровождении пятисот своих ближайших друзей, — ел он быстро и аккуратно.
  
  — И оставил кучу расплавленных бумбоксов у вас на крыльце, — предположил Клай.
  
  — Были и расплавленные, — признала Дениз. — Но в основном нам принесли детали. — Она сухо улыбнулась. — Бумбоксы не жалко. От их музыкального вкуса тошнит.
  
  — Вы называете его президентом Гарварда, мы — Порватым. — Том отставил тарелку и раскрыл рюкзак. Порылся в нем и достал рисунок, который Клай сделал в тот день, когда директора заставили покончить с собой. У Дениз округлились глаза. Она передала рисунок Рею Уисенге, который присвистнул.
  
  Наконец рисунок взял Дэн, с уважением посмотрел на Тома.
  
  — Это нарисовали вы?
  
  Том указал на Клая.
  
  — Вы очень талантливы.
  
  — Учился когда-то, — ответил Клай. Повернулся к Тому, в рюкзаке которого лежали карты. — Как далеко Гейтен от Нэшуа?
  
  — Миль тридцать, не больше.
  
  Клай кивнул, посмотрел на Дэна Хартуика.
  
  — Он говорил с вами? Этот парень в красном «кенгуру».
  
  Дэн глянул на Дениз, и та отвернулась. Рей вернулся к газовой плитке, вероятно, для того, чтобы отсоединить баллон и запаковать, и Клай все понял.
  
  — Через кого он говорил?
  
  — Через меня, — ответил Дэн. — Просто ужас. Вы это испытали?
  
  — Да. Если хочешь, этого можно избежать, но тогда не узнаешь, что он хотел сказать. Он это делал для того, чтобы показать свою силу? Как думаете?
  
  — Вероятно, — пожал плечами Дэн, — но дело не только в этом. Я сомневаюсь, что они могут говорить. Они могут издавать звуки и, я уверен, могут думать, правда, не так, как прежде, и будет ошибкой предполагать, что они способны на обычные человеческие мысли, но я сильно сомневаюсь, что они могут произносить слова.
  
  — Пока что, — поправил Джордан.
  
  — Пока что, — согласился Дэн. Посмотрел на часы, тем самым побудив Клая взглянуть на свои. Без четверти три.
  
  — Он велел нам идти на север, — продолжил Рей. — Сказал нам: «Кашвак=нет-тел». Предупредил, что больше мы никого не сожжем и не взорвем, потому что они выставляют охрану…
  
  — Да, мы это видели в Рочестере, — подтвердил Том.
  
  — И вы видели множество надписей «Кашвак=нет-тел».
  
  Они дружно кивнули.
  
  — Исключительно как у социолога, эти надписи вызвали у меня вопрос, — заметил Дэн. — Не то, что они появились… я уверен, что писать их начали сразу после Импульса, те выжившие, кто решил, что такое вот место, где нет сотовой связи, будет идеальным убежищем. Вопросом я задался другим. Каким образом идея и сами надписи так быстро распространилась в обществе, раздробившемся на мельчайшие фрагменты, где не осталось никаких привычных средств передачи информации за исключением, конечно, от человека к человеку. Ответ, безусловно, лежал на поверхности, для этого понадобилось только признать, что появилась новая форма коммуникации; доступная только одной группе.
  
  — Телепатия. — Джордан понизил голос до шепота. — Они. Мобилоиды. Они хотят, чтобы мы шли в Кашвак. — Он вскинул испуганные глаза на Клая. — Это действительно желоб на бойне. Клай, вам нельзя туда идти. Это все идея Порватого!
  
  Прежде чем Клай ответил, Дэн Хартуик заговорил снова. Исходя из одного из главных принципов преподавания: прерывать лекцию возможно лишь по доброй воле лектора.
  
  — Боюсь, нам придется свернуть дискуссию, извините. Мы должны вам кое-что показать… собственно, президент Гарварда потребовал, чтобы мы вам это показали…
  
  — В ваших снах или лично? — спросил Том.
  
  — В наших снах, — ровным голосом ответила Дениз. — Лично мы видели этого господина лишь однажды, после того как взорвали его стадо в Нэшуа, да и то на расстоянии.
  
  — Он нас проверял, — сказал Рей. — Я, во всяком случае, так думаю.
  
  Дэн с наигранным терпением ждал, когда закончится и этот цикл вопросов и ответов. И сразу оборвал наметившуюся паузу.
  
  — Мы с готовностью согласились, поскольку для этого не пришлось делать крюк.
  
  — Так вы идете на север? — на этот раз его прервал Клай. На лице Дэна прибавилось раздражения, он коротко глянул на часы.
  
  — Если вы посмотрите на указатель, то увидите, что он предлагает выбор. Мы собирались идти на запад, а не на север.
  
  — Чертовски верно, — пробормотал Рей. — Я, возможно, глуп, но не безумен.
  
  — То, что я вам покажу, скорее служит нашим целям, а не их, — продолжил Дэн. — И, между прочим, раз уж речь зашла о президенте Гарварда, или, если угодно, Порватом… думаю, показавшись нам, он допустил ошибку. Может, и серьезную. В действительности он всего лишь псевдоподия[643], которую групповой разум, некое большое стадо, выставляет перед собой, чтобы вести дела с обычными норми и специфическими безумцами вроде нас. Я готов предположить, что каждое такое большое стадо, по всему миру, сформировало такую вот псевдоподию, может, даже несколько. Поэтому, разговаривая с вашим Порватым, вы допускаете ошибку, если думаете, что разговариваете с конкретным человеком. Вы разговариваете со стадом.
  
  — Почему бы вам не показать нам то, что мы, по его мнению, должны увидеть? — спросил Клай. Он пытался сохранить спокойствие в голосе, но в голове все бурлило. Ясной оставалась лишь одна мысль: если он успеет перехватить Джонни до того, как тот придет в Кашвак, где с ним могло произойти все что угодно, у него будет шанс спасти сына. Здравомыслие твердило, что Джонни уже в Кашваке, но другой голос (и не совсем уж иррациональный) утверждал, что по каким-то причинам Джонни и те, с кем он шел, могли задержаться в пути. Скажем, по каким-то причинам усомниться в правильности своих выводов. Такое не следовало скидывать со счетов. Как и полностью отбрасывать вариант с сегрегацией. Может, мобилолюди действительно создают в ТР-90 резервацию для норми. В итоге он пришел к афоризму директора Ардая, процитированному Джорданом: «Разум может рассчитывать, но душа жаждет…»
  
  — Тогда нам сюда. Это недалеко. — Дэн взял фонарь и пошел по обочине той части шоссе 11, что уходила на север, светя себе под ноги.
  
  — Вы уж меня извините, но я не пойду, — сказала Дениз. — Я все видела. Одного раза больше чем достаточно.
  
  — Думаю, зрелище это, в определенном смысле, должно вас порадовать, — продолжил Дэн. — Разумеется, все это должно также подтвердить как для моей маленькой группы, так и для вашей, что власть нынче — мобилоиды, и их нужно слушаться. — Он остановился. — Мы пришли. Посылая нам сонограмму, президент Гарварда проследил, чтобы мы увидели собачку и не прошли мимо нужного дома. — Луч его фонаря нашел придорожный почтовый ящик с нарисованным на нем колли. — Я сожалею, что Джордану придется это увидеть, но, полагаю, лучше знать, с кем имеешь дело. — Он поднял фонарь выше. К первому лучу присоединился и луч фонаря Рея. Они осветили фронтон одноэтажного деревянного домика с крошечной лужайкой перед ним.
  
  Пушкаря распяли между окном гостиной и входной дверью. Из одежды на нем остались только запятнанные кровью трусы. Большущие гвозди, годящиеся и для того, чтобы крепить рельсы к шпалам, торчали из его кистей, стоп, локтей и коленей. Может, это и есть рельсовые костыли, подумал Клай. Под Пушкарем, раскинув ноги, сидел Гарольд. Как и у Алисы, когда они ее встретили, грудь Гарольда запачкала кровь. Только натекла она не из носа. Острый осколок стекла, которым Гарольд перерезал себе горло после того, как распял своего дружка, поблескивал в одной руке.
  
  На груди Пушкаря, на веревке, обмотанной вокруг шеи, висел кусок картона с тремя словами, написанными большими черными буквами: «JUSTITIA EST COMMODATUM».
  Глава 9
  
  — На случай, если вы не знаете латыни… — начал Дэн Хартуик.
  
  — Чтобы понять эту фразу, мне хватило тех знаний, что остались после средней школы, — ответил Том. — «Справедливость восстановлена». Это за убийство Алисы. За то, что посмели прикоснуться к одной из неприкасаемых.
  
  — Совершенно верно. — Дэн выключил фонарь. Рей последовал его примеру. — Это убийство служит и предостережением остальным. И они не убили их, хотя, безусловно, могли бы.
  
  — Мы знаем, — ответил Клай. — Видели это в Гейтене. После того как сожгли их стадо.
  
  — Они сделали то же самое и в Нэшуа, — мрачно добавил Рей. — Я буду помнить эти крики до последнего дня. Гребаный кошмар. И это буду помнить. — Он махнул рукой в сторону темного силуэта дома. — Они заставили маленького распять большого, а большому не позволили сопротивляться. Потом велели маленькому перерезать себе глотку.
  
  — Точно так же они поступили и с директором. — Джордан взял Клая за руку.
  
  — Такова мощь их разума, — указал Рей, — и Дэн думает, что этот разум заставляет всех идти на север, в Кашвак… может, и нас он заставляет идти на север, пусть мы и говорим себе, что лишь хотели показать вам вот это и убедить присоединиться к нам. Вы понимаете?
  
  — Порватый рассказал вам о моем сыне? — спросил Клай.
  
  — Нет, — ответил Дэн, — а если бы рассказал, мы бы узнали, что он идет туда с другими норми, и в Кашваке вас ждет радостное воссоединение. Знаете, забудьте об этих снах, в которых вы стоите на платформах, а президент Гарварда говорит радостной толпе, что вы — безумец. Этот исход не для вас, не может он быть таким для вас. Я уверен, вы уже успели рассмотреть все возможные сценарии со счастливым концом, главный из которых состоит в том, что Кашвак и все остальные территории, где нет сотовой связи, являются для норми эквивалентом природных заповедников, где людей, которых не шарахнуло Импульсом, оставят в покое. Я думаю, что слова вашего юного друга о желобе, ведущем на бойню, куда в большей степени соответствуют действительности, но даже если предположить, что норми оставят там в покое, неужто мобилоиды могут простить таких, как мы? Стадоубийц?
  
  Ответа у Клая не было.
  
  В темноте Дэн вновь взглянул на часы.
  
  — Четвертый час. Давайте возвращаться. Дениз, должно быть, уже собрала веши. Пришло время решать: или мы расстаемся, или идем вместе.
  
  Но предлагая идти вместе, вы просите меня расстаться с сыном, подумал Клай. А на это он мог пойти только в одном случае: точно зная, что Джонни-малыш мертв.
  
  Или уже не норми.
  Глава 10
  
  — И как вы надеетесь попасть на запад? — спросил Клай, когда они шли к перекрестку. — Ночи еще какое-то время могут быть вашими, но дни принадлежат им, и вы знаете, на что они способны.
  
  — Я практически уверен, что мы сможем не пускать их в наши головы, когда бодрствуем, — ответил Дэн. — Для этого требуется приложение определенных усилий, но такое возможно. Мы будем спать по очереди, во всяком случае, какое-то время. И еще один важный момент: надо держаться подальше от стад.
  
  — Из этого следует, что мы должны как можно быстрее попасть в западный Нью-Хэмпшир, а оттуда в Вермонт, — подхватил Рей. — Подальше от густонаселенных территорий. — Он направил луч фонарика на Дениз, которая сидела, привалившись к спальникам. — Все готово, дорогая?
  
  — Все готово, — кивнула она. — Жаль только, что вы ничего не разрешаете мне нести.
  
  — Ты несешь своего ребенка, — ласково ответил Рей. — Этого достаточно. И мы можем оставить спальники здесь.
  
  — Кое-где разумнее ехать, чем идти, — заметил Дэн. — Рей уверен, что сельские дороги не забиты, как основные автотрассы, и иной раз мы сможем проехать с десяток миль, прежде чем наткнемся на пробку. У нас хорошие карты. — Он опустился па колено, подхватил свой рюкзак, а когда посмотрел на Клая, его губы искривила горькая улыбка. — Я знаю, шансы невелики. Я — не идиот, на случай, если вы сомневаетесь. Но мы уничтожили два их стада, убили сотни мобилоидов, и я не хочу попадать на одну из их платформ.
  
  — И это еще не все, что нас ждет, — подал голос Том. Клай задался вопросом, а понял ли Том, что уже перешел в лагерь Хартуика. Скорее всего. Ума Тому хватало. — Мы нужны им живыми.
  
  — Точно, — кивнул Дэн. — Мы можем от них уйти. Они еще не набрали силы, Клай. Да, они раскинули сеть, но, готов спорить, в ней еще много дыр.
  
  — Черт, они еще ни разу не переоделись, — хмыкнула Дениз. Клая восхищала эта женщина. Она была как минимум на седьмом месяце, но оставалась твердой как кремень. Он пожалел, что Алисе не довелось с ней встретиться.
  
  — Мы сумеем от них ускользнуть, — гнул свое Дэн. — Уйдем в Канаду через Вермонт, может, Нью-Йорк. Пятеро лучше троих, но шестеро лучше пятерых. Трое смогут спать, трое бодрствовать днем, не поддаваясь дурной телепатии. У нас будет свое маленькое стадо. Что вы на это скажете?
  
  Клай медленно покачал головой.
  
  — Я пойду за своим сыном.
  
  — Подумай еще раз, Клай, — попросил Том. — Пожалуйста.
  
  — Оставьте его в покое, — ответил за Клая Джордан. — Он уже все решил. — Мальчик обнял Клая, прижался к нему. — Я надеюсь, вы его найдете. Но даже если и найдете, полагаю, нас вам найти уже не удастся.
  
  — Конечно, найду. — Клай поцеловал Джордана в щеку, отступил на шаг. — Я похищу телепата и использую его как компас. Может, самого Порватого. — Он повернулся к Тому и протянул руку.
  
  Руку Том проигнорировал, обнял Клая, поцеловал в одну щеку, потом в другую.
  
  — Ты спас мне жизнь, — прошептал на ухо. Горячее дыхание щекотало. Щетина царапала щеку. — Позволь мне спасти твою. Пойдем с нами.
  
  — Не могу, Том. Я должен найти сына.
  
  Том отступил, посмотрел на него.
  
  — Знаю. Знаю, что должен. — Он вытер глаза. — Черт побери, меня тошнит от прощаний. Я не смог попрощаться даже со своим гребаным котом.
  Глава 11
  
  Клай стоял на перекрестке и наблюдал, как все дальше и дальше уходят лучи их фонарей. Он не сводил глаз с фонаря Джордана, который растворился в темноте последним. Мгновение-другое оставался единственной искоркой на вершине первого к западу холма, словно Джордан остановился, чтобы обернуться. И вроде бы помахал рукой. А потом исчез, и воцарилась тьма. Клай вздохнул, воздух завибрировал в горле, словно предвещая слезы, закинул рюкзак за плечи и пошел на север по обочине шоссе 11. Где-то без четверти четыре пересек территориальную границу Норт-Беруика, оставив Кент-Понд позади.
  Мобилобинго
  Глава 1
  
  Он имел все основания вернуться к более привычной жизни и идти днем: Клай точно знал, что мобилолюди его не тронут. Во-первых, он был неприкасаемым, во-вторых, они хотели, чтобы он пришел в Кашвак. Проблема заключалась в том, что он привык к ночному бодрствованию. Все, что мне нужно, так это гроб и плащ, в который я смогу завернуться, укладываясь в него, думал он.
  
  Красная и холодная заря первого после расставания с Томом и Джорданом утра застала его на окраине Спрингвейла. Рядом со зданием Сприпгвейлского лесного музея Клай заметил небольшой домик, возможно, коттедж хранителя музея, который показался ему очень уютным. Он взломал замок двери черного хода и вошел. Порадовался, обнаружив в доме дровяную печь и водяной насос. Не разочаровала его и кладовая, набитая продуктами длительного хранения и не тронутая мародерами. Свои находки он отпраздновал большой миской овсянки, которую запил приготовленным из порошка молоком, добавив сахара и изюма.
  
  В кладовке нашлись также пакеты из фольги с сублимированной яичницей с беконом. Они стояли на полке, словно книги в обложке. Одну порцию он приготовил и съел сразу же, остальные пакеты сунул в рюкзак. Поев гораздо лучше, чем мог ожидать, Клай прошел в спальню, лег и тут же уснул.
  Глава 2
  
  По обеим сторонам дороги стояли длинные павильоны.
  
  Он очутился не на шоссе 11, с его фермами, городками, открытыми полями, магазинами с товарами первой необходимости и бензоколонкой, которые встречались каждые десять — пятнадцать миль, а на автостраде, проложенной по диким местам. Справа и слева густой лес подступал к самым кюветам. С обеих сторон белой разделительной полосы стояли две длинные людские очереди.
  
  «Налево и направо, — звучал усиленный динамиками голос. — Налево и направо, формируйте две очереди».
  
  Голос этот чем-то напоминал голос ведущего в павильоне «Бинго» на ярмарке в Акроне, штат Огайо, но по мере того как Клай подходил все ближе, шагая по центральной полосе, он понял, что этот усиленный динамиками голос звучал в его голове. И принадлежал Порватому. Да только Порватый был… как там называл его Дэн… всего лишь псевдоподией. Так что Клай слышал голос стада.
  
  «Налево и направо, две очереди, все правильно. Именно так».
  
  Где я? Почему никто не смотрит на меня, не говорит: «Эй, приятель, не лезь вперед, дождись своей очереди»?
  
  Впереди две очереди плавно расходились, словно съезды с основной трассы, одна «втекала» в левый павильон, вторая — в правый. В таких павильонах фирмы, обслуживающие торжества на свежем воздухе, обычно устраивали «шведские столы». Теперь Клай видел, что перед каждым павильоном очередь делилась на десять или двенадцать коротеньких очередей. Люди напоминали пришедших на концерт фэнов, ожидающих, пока билетеры оторвут контроль и пропустят их в зал.
  
  По центру дороги, в том месте, где расходились обе очереди, стоял Порватый, по-прежнему в красном заношенном «кенгуру».
  
  Налево и направо, дамы и господа. — Губы не двигались. Слова передавались телепатически, усиленные мощью стада. — Двигайтесь, двигайтесь. Каждый получит шанс позвонить кому-нибудь из своих близких, прежде чем войти на территорию, где нет сотовой связи.
  
  От этих слов Клай содрогнулся. Испытал шок от осознания того, что все это с ним уже было. Так бывает, когда слышишь хорошую шутку через десять, а то и двадцать лет после того, как слышал ее впервые. «Где это? — спросил он Порватого. — Что вы делаете? Что тут творится?»
  
  Порватый не посмотрел на него, и, разумеется, Клай знал почему. Он перенесся в то место, где шоссе 160 входило в Кашвак, и перенесся туда во сне. А насчет того, что там творилось…
  
  Это телефонное бинго, подумал Клай. Это телефонное бинго, и павильоны, в которых играют в эту игру.
  
  Не останавливайтесь, дамы и господа, транслировал Порватый. У нас только два часа до захода солнца, и мы хотим пропустить как можно больше из вас, прежде чем закончится наш рабочий день.
  
  Пропустить.
  
  Это сон?
  
  Клай пошел вдоль очереди, которая, загибаясь, подходила к павильону на левой стороне дороги, заранее зная, что он там увидит. Каждая из маленьких очередей упиралась в одного из мобилолюдей, этих ценителей Лоренса Элка, Дина Мартина, Дебби Бун. Каждому человеку, оказавшемуся во главе очереди, ожидающий «билетер» (все в грязной одежде, многие изуродованные в этой одиннадцатидневной борьбе за выживание еще сильнее, чем Порватый) протягивал мобильник.
  
  На глазах Клая мужчина, который стоял в ближайшей к нему очереди, взял телефон, трижды нажал на кнопки, нетерпеливо поднес к уху. «Алле? — сказал он. — Алле, мама? Мама? Ты меня…» — и замолчал. Глаза опустели, лицо превратилось в бесстрастную, лишенную человеческих эмоций маску. Мобильник чуть оторвался от уха. «Билетер», помогший человеку лишиться разума, взял телефон, подтолкнул мужчину, дабы тот прошел в павильон, и предложил следующему в очереди шагнуть вперед.
  
  Налево и направо, вещал Порватый. Двигайтесь. Двигайтесь.
  
  Мужчина, который хотел позвонить матери, вошел в павильон. Клай видел, что там толпятся сотни людей. Иногда кто-то попадался на пути другому, и тогда раздавался звук легкого шлепка. Не то, что прежде. Потому что…
  
  Потому что сигнал модифицировали.
  
  Налево и направо, дамы и господа, не останавливайтесь, еще многие должны пройти до темноты.
  
  Клай увидел Джонни. В джинсах, бейсболке «Малой лиги»[644], любимой футболке «Ред сокс», с именем Тима Уэйкфилда[645] и его номером на спине. Он как раз подходил к «билетеру» третьей от Клая «очереди».
  
  Клай побежал к сыну, но путь ему преградили. «Прочь с дороги!» — прокричал он, но мужчина, который стоял перед ним, нервно переминаясь с ноги на ногу, словно ему не терпелось справить малую нужду, не мог его услышать. Происходило это во сне, да и Клай был норми, то есть не владел телепатией.
  
  Он протиснулся между переминающимся с ноги на ногу мужчиной и стоявшей следом женщиной. Потом сквозь следующую очередь, полностью сосредоточившись на том, чтобы добраться до Джонни, не зная, были ли эти люди призраками или материальными объектами. И добрался до Джонни в тот самый момент, когда женщина (в нарастающем ужасе он увидел, что это невестка мистера Скоттони, по-прежнему беременная, но теперь без глаза) протягивала мальчику сотовый телефон производства компании «Моторола».
  
  Просто набери 911, проговорила она, не открывая рта. Все звонки идут через 911.
  
  Нет, Джонни, нет! — закричал Клай и попытался схватить мобильник, когда Джонни-малыш начал набирать номер, тот самый номер, по которому его учили звонить в случае любых происшествий. Не делай этого!
  
  Джонни чуть развернулся налево, словно не хотел, чтобы тусклый глаз беременной «билетерши» видел, как его палец нажимает на кнопки, и Клай промахнулся. Возможно, он бы и не сумел остановить Джонни. Ему, в конце концов, все это снилось.
  
  Джонни закончил набор (чтобы нажать на три кнопки, много времени не нужно), нажал клавишу «SEND» и приложил мобильник к уху. «Алле? Папа? Папа, ты меня слышишь? Ты меня слышишь? Если ты меня слышишь, пожалуйста, приди и за…» Мальчик стоял так, что Клай мог видеть только один его глаз, но и этого ему вполне хватило. Глаз потускнел, плечи обвисли, телефон оторвался от уха. Невестка мистера Скоттони грязной рукой схватила мобильник, а потом зацепила Джонни за шею и толкнула в Кашвак, к тем, которые уже пришли туда, чтобы найти безопасное место. Потом предложила следующему из стоявших в очереди подойти и позвонить.
  
  Налево и направо, формируйте две очереди, гремел в голове Клая голос Порватого, и когда он проснулся в коттедже хранителя музея, выкрикивая имя сына, в окна лился сумеречный свет.
  Глава 3
  
  В полночь Клай добрался до маленького городка Норт-Шепли. К тому времени полил препротивный холодный дождь, временами едва не переходящий в снег (Шарон называла такой дождь «кашей»). Он услышал приближающийся шум моторов и сошел с проезжей части шоссе (все еще старого доброго шоссе 11, не автострады из сна) на площадку перед магазином «С семи до одиннадцати»[646]. Когда показались фары, серебрящие дождь, он увидел двух спринтеров, которые бок о бок мчались сквозь тьму. Безумие. Клай стоял за бензоколонкой, не то чтобы прячась, но и не мозоля глаза. Он наблюдал, как автомобили проскочили мимо, словно видение из давно ушедшего мира, поднимая фонтаны брызг. Ему показалось, что один из автомобилей — раритетный «корветт», хотя тусклого света единственной лампы системы аварийного освещения на углу дома определенно не хватало, чтобы говорить наверняка. Гонщики промчались под всей системой регулирования транспортного потока Норт-Шепли (неработающим светофором), какое-то мгновение их задние огни светились в темноте, а потом исчезли за пеленой дождя. Клай вновь подумал: Безумие. А когда вернулся на дорогу, в голове сверкнула еще одна мысль: Тебе ли рассуждать о безумии?
  
  Что правда, то правда. Потому что сон о телефонном «Бинго» не был сном или полностью сном. Клай в этом не сомневался. Мобилоиды использовали свои нарастающие телепатические возможности, стараясь не упускать из виду как можно больше тех людей, кто убивал их стада. И правильно делали. У них могли возникнуть проблемы с такими группами, как Дэна Хартуика, которые действительно пытались бороться, но он сомневался, что у них могли возникнуть какие-то проблемы с ним. Как ни странно, телепатия очень уж походила на телефонную связь: информация передавалась в обе стороны. Тем самым он превращался… в кого? Призрака в машине? Что-то вроде этого. И если они могли приглядывать за ним, то и он мог приглядывать за ними. По крайней мере во сне. В своих снах.
  
  Существовали ли настоящие павильоны на границе Кашвака, у которых норми выстраивались в очередь, чтобы им «вышибли» мозги? Клай подумал, что существовали, как в Кашваке, так и в местах, подобных Кашваку, на территории всей страны и всего мира. Возможно, работы у мобилоидов, которые обслуживали эти павильоны, уже поубавилось, но сами контрольно-пропускные пункты (точки перехода) наверняка остались.
  
  Мобилоиды воспользовались телепатией, их групповой голос убеждал норми идти в Кашвак. Убеждал во снах. В силу этого следовало полагать мобилоидов умными, расчетливыми? Нет, если, конечно, ты не полагал паука умным, потому что тот плел паутину, или крокодила расчетливым, потому что он умел застывать, как бревно. Шагая на север по шоссе 11 к шоссе 160, дороге, которая привела бы его в Кашвак, Клай думал о том, что телепатический сигнал, который посылали мобилоиды (такой же призывный, как пение сирен), должен содержать как минимум три отдельных послания:
  
  Приходи, и ты будешь в безопасности… ты сможешь прекратить борьбу за выживание.
  
  Приходи, и ты будешь с такими же, как ты, в безопасном для вас месте.
  
  Приходи, и ты сможешь поговорить со своими близкими.
  
  Приходи. Да. Ключевое слово. А оказавшись на достаточно близком расстоянии, ты лишался права выбора. Телепатия и мечта о безопасности вцеплялись в тебя мертвой хваткой. Ты становился в очередь. Слушал, как Порватый говорил тебе, что ты должен идти дальше, что все получают возможность позвонить самому близкому человеку, но мы должны пропустить очень многих, прежде чем зайдет солнце и мы будем слушать, как Бетт Мидлер поет свою песню «Ветер под моими крыльями».
  
  И как они могли продолжать проделывать все это, хотя электричество отключилось, мегаполисы сгорели, а цивилизация соскользнула в кровавый колодец? Как могли продолжать замещать миллионы мобилоидов, которые погибли при начальном Импульсе и при уничтожении стад, которые за этим последовали? Они могли продолжать, потому что Импульс по-прежнему транслировался. Где-то — в лаборатории террористов или в гараже чокнутых — какой-то передатчик продолжал работать от аккумуляторов, а какой-то модем все так же выдавал этот безумный сигнал. Направлял на спутники, которые все так же вращались на околоземных орбитах, или на микроволновые ретрансляторы, которые охватывали земной шар стальным поясом. И куда ты мог позвонить, в уверенности, что твой звонок пройдет, пусть даже и ответит тебе работающий от аккумуляторов механический голос автоответчика?
  
  911, это же очевидно.
  
  И такое почти наверняка случилось с Джонни-малышом.
  
  Он знал, что случилось. То есть он уже опоздал.
  
  Тогда почему он по-прежнему шел на север, в темноте, под ледяным дождем? Впереди лежал Ньюфилд, не так уж и далеко, а там ему предстояло свернуть с шоссе 11 на шоссе 160. И он подозревал, что после не столь уж долгой прогулки на шоссе 160 дни, когда он мог прочитать надписи на дорожных указателях (или чем-то еще), подойдут к концу. Так почему?
  
  Но он знал почему, как знал, что долетевший издалека, из залитой дождем темноты, грохот, сопровождаемый коротким автомобильным гудком, означал, что для одного из спринтеров гонка закончилась. Он продолжал идти на север из-за записки, найденной на двери собственного дома, которая только чудом попала к нему в руки, прежде чем ветер не вырвал ее из-под единственной оставшейся полоски скотча; остальные оторвало. Он продолжал идти на север из-за второй записки, которую нашел на доске объявлений в муниципалитете, на три четверти скрытую полной надежд запиской Айрис Нолан своей сестре. В обеих записках его сын написал одно и то же, большими буквами: «ПОЖАЛУЙСТА ПРИДИ И ЗАБЕРИ МЕНЯ».
  
  Если он опоздал с тем, чтобы забрать Джонни, он, возможно, не опоздал с другим: мог увидеть его и сказать, что пытался. Мог продержаться достаточно долго, чтобы это сделать, пусть они бы и заставили его воспользоваться одним из сотовых телефонов.
  
  Что же касалось платформ и тысяч наблюдающих людей…
  
  — В Кашваке нет футбольного стадиона, — сказал он.
  
  Но в голове тут же прошептал голос Джордана: Это виртуальный стадион.
  
  Клай оттолкнул этот голос в сторону. Вытолкал из головы. Он принял решение. Безумие, конечно, но теперь это был безумный мир, то есть он жил в полном соответствии с законами этого мира.
  Глава 4
  
  Без четверти три, со стертыми ногами и насквозь промокший, несмотря на куртку с капюшоном, которую он взял в доме смотрителя музея в Спрингвейле, Клай вышел к шоссе 160. Перекресток забили столкнувшиеся автомобили, и теперь к ним присоединился «корветт», который промчался мимо него в Норт-Шепли. Водитель, похоже, вышиб головой стекло и теперь висел на дверце, головой вниз, с болтающимися руками. Когда Клай попытался поднять мужчину и заглянуть ему в лицо, чтобы понять, жив ли он, верхняя половина туловища вывалилась на дорогу, таща за собой кишки. Клай добрел до телеграфного столба, уперся в него лбом, который вдруг стал очень горячим, и блевал, пока в желудке ничего не осталось.
  
  На другой стороне перекрестка, там, где шоссе 160 уходило на север, находился небольшой магазинчик «Всякая всячина». Надпись на витрине обещала «ИНДЕЙСКИЕ СЛАДОСТИ В САХАРНОМ СИРОПЕ «НИК-НАК». Чувствовалось, что магазинчик грабили не раз и не два, однако крыша сохранилась и могла уберечь как от дождя, так и от нежданного ужаса, с которым он только что столкнулся. Клай вошел в магазин и сидел, низко опустив голову, пока не почувствовал, что более или менее пришел в себя и опасность грохнуться в обморок миновала. В магазинчике лежали трупы, в нос бил характерный запах, но кто-то накрыл брезентом все, кроме двух, и эти два по крайней мере не развалились на части. Пивной шкаф-холодильник разбили вдребезги и опустошили, а вот автомат с прохладительными напитками только разбили. Клай взял банку имбирного пива и выпил большими глотками, останавливаясь лишь для того, чтобы рыгнуть. И какое-то время спустя самочувствие его улучшилось.
  
  Ему отчаянно недоставало Тома и Джордана. Бедолага, закончивший жизнь на этом перекрестке, и его соперник были единственными спринтерами, которых он видел в ту ночь, и ему не встретилась ни одна группа беженцев. Так что всю ночь он провел в компании с собственными мыслями. Может, погода в эту ночь не способствовала пешим походам, может, теперь норми путешествовали днем. Почему нет, если мобилоиды перешли от убийств к обращению в себе подобных.
  
  Он вдруг осознал, что в эту ночь не слышал стадной музыки, как называла ее Алиса. Может, все стада находились к югу отсюда, за исключением одного большого (он не сомневался, что оно должно быть большим), стараниями которого норми становились мобилоидами. Клай не возражал. Возможность не слышать «Я надеюсь, ты танцуешь» и тему из «Летнего места» он воспринимал как маленький подарок.
  
  Он решил, что будет идти еще максимум час, а потом найдет место для ночлега. Холодный дождь добивал его. Он покинул «Всякую всячину», не посмотрев ни на разбитый «корветт», ни на человеческие останки рядом с ним.
  Глава 5
  
  Но шагал он чуть ли не до рассвета, отчасти потому что дождь перестал, но в основном по другой причине: найти крышу над головой на шоссе 160 оказалось не таким простым делом. Наконец, в половине пятого, он миновал пробитый пулями щит-указатель, на котором прочитал: «ВЪЕЗД В ГЕРЛИВИЛЛ, ПОСЕЛОК ГОРОДСКОГО ТИПА БЕЗ ПРАВА САМОУПРАВЛЕНИЯ». А десять минут спустя добрался до градообразующего предприятия Герливилла, каменоломни — громадного карьера с несколькими сараями, мокрыми от дождя грузовиками и гаражом. Клай подумал о том, чтобы провести ночь в одном из сараев, потом решил, что найдет себе что-нибудь получше, и продолжил путь. Он по-прежнему не видел путников и не слышал стадной музыки, даже издалека. Возможно, остался последним человеком на всей Земле.
  
  В этом Клай ошибся. Через десять минут после того, как каменоломня осталась позади, он поднялся на холм и увидел внизу маленький городок. Первым на его пути оказалось здание «Добровольной пожарной команды Герливилла» (на доске объявлений он прочитал: «НЕ ЗАБУДЬТЕ ПРО СДАЧУ КРОВИ НА ХАЛОУИН». Должно быть, к северу от Спрингвейла никто не мог написать это слово правильно). Перед зданием, лицом друг к другу, стояли двое мобилолюдей рядом с передним бампером грустного вида старенькой пожарной машины, которая, возможно, была новой еще во времена Корейской войны.
  
  Они медленно повернулись к Клаю, когда он направил на них луч фонаря, потом вновь уставились друг на друга. Мужчины, один лет двадцати пяти, второй — в два раза старше. В том, что они — мобилоиды, сомнений быть не могло. Грязная одежда, буквально расползавшаяся на них, порезанные и поцарапанные лица. У молодого серьезно обгорела одна рука. У того, что старше, левый глаз блестел из-под раздувшихся и воспаленных век. Но внешний вид мобилоидов значения не имел. А что имело, так это ощущения, которые Клай испытывал в тот момент: те самые трудности с дыханием, которые он уже чувствовал, когда находился с Томом в офисе автозаправочной станции «СИТГО», куда они зашли, чтобы взять ключи от грузовиков-цистерн с пропаном. Ощущения эти говорили о некой нарастающей силе.
  
  И происходило все это ночью! С учетом тяжелых дождевых облаков о рассвете еще не приходилось и говорить. Так почему эти парни бодрствовали ночью?
  
  Клай выключил фонарь, выхватил никерсоновский кольт сорок пятого калибра, решив посмотреть, что же из всего этого выйдет. Несколько секунд ничего не происходило, но это странное чувство, перехватывающее дыхание, говорило за то, что без развязки не обойтись. Потом раздался высокий звенящий звук, словно завибрировало полотно пилы. Клай поднял голову и увидел, что электрические провода, протянутые перед зданием, быстро-быстро то поднимаются, то опускаются.
  
  — Ухо-ди! — Молодой мужчина, похоже, с огромным трудом выплевывал из себя слова. Клай подпрыгнул. Если бы палец лежал на спусковом крючке револьвера, обязательно прогремел бы выстрел. Это было не «Ли», не «И-ин», а настоящее слово. Клай подумал, что услышал его и в голове, но слабо, очень слабо. Как умирающее эхо.
  
  — Ты!.. Иди! — ответил мужчина постарше. В мешковатых бермудских шортах с огромным коричневым пятном на заду. То ли от земли, то ли от дерьма. Говорил он с таким же трудом, но на этот раз эха в голове Клай не услышал. Парадоксально, но из этого сделал вывод, что в первый раз эхо все-таки было.
  
  О нем они полностью забыли. В этом он мог не сомневаться.
  
  — Мой! — Молодой мужчина вновь выплюнул слово. И как нелегко ему это давалось. Все тело напряглось ради того, чтобы слово слетело с губ. За его спиной несколько маленьких окошек на широких воротах гаража вылетели наружу дождем осколков.
  
  Последовала долгая пауза. Клай, зачарованный, наблюдал. После ухода из Кент-Понда впервые забыл про Джонни. Мужчина постарше, похоже, лихорадочно думал, внутри шла неистовая борьба, и Клай предполагал, что борьба эта направлена на одно: суметь выразить свои чувства словами, как он это делал раньше, прежде чем Импульс лишил его дара речи.
  
  На крыше пожарной станции — по существу, обычного гаража — коротко взвыла сирена, словно на мгновение восстановилась подача электроэнергии. И огни древней пожарной машины, фары и красные «маячки», вспыхнули, осветив мужчин и отбросив их тени, и погасли.
  
  — Черта… с два! — Старший тоже выплевывал слова, как кусочки мяса, попавшие в дыхательное горло.
  
  — Мойбиль! — выкрикнул молодой мужчина, и в голове Клая тот же голос прошептал: «Мой автомобиль!» Все стало ясно. На этот раз не поделили не коробку с «туинкис», а старый пожарный автомобиль. Только происходило это ночью, да, на ее исходе, но в темноте, и они почти что начали говорить. Черт, да они просто говорили!
  
  Однако время разговоров, похоже, вышло. Молодой мужчина наклонил голову, бросился к тому, что постарше, боднул в грудь. Старший растянулся на земле. Молодой споткнулся о его ноги и плюхнулся на колени.
  
  — Черт! — выкрикнул он.
  
  — Фак! — выкрикнул второй. Двух мнений быть не могло. «Фак» ни с чем не спутаешь.
  
  Они поднялись на ноги, разошлись футов на пятнадцать. Клай чувствовал их ненависть. Она копошилась у него в голове, выдавливала глаза, пытаясь выбраться наружу.
  
  — Это… мойбиль! — сказал молодой мужчина, и в голове Клая прозвучал едва слышный шепот молодого мужчины: Это мой автомобиль.
  
  Мужчина постарше набрал полную грудь воздуха, вскинул руку, показал молодому мобилоиду средний палец.
  
  — Сядь! На это! — проговорил он ясно и отчетливо.
  
  Теперь уже оба наклонили головы и бросились друг на друга. Головы столкнулись с таким оглушающим треском, что Клая передернуло. На этот раз вышибло все стеклянные панели ворот гаража. Сирена издала долгий боевой вопль, прежде чем смолкнуть. Флюоресцентные лампы под потолком гаража вспыхнули и горели не меньше трех секунд, питаемые чистой энергией безумства. Вдруг запела Бритни Спирс: «Упс!.. Я сделала это снова». Провода с чавканьем лопнули и свалились чуть ли не на Клая, который тут же отступил на шаг. Вероятно, напряжения в них не было, не могло быть, но…
  
  Мужчина постарше упал на колени, кровь хлынула у него из ушей. «Мой автомобиль!» — произнес он ясно и отчетливо, после чего рухнул лицом вниз.
  
  Молодой повернулся к Клаю, чтобы призвать его в свидетели своей победы. Кровь вытекала из-под его грязных спутанных волос, лилась между глаз, носом разделялась на два потока, захватывала уголки рта. Его глаза, отметил Клай, не были пустыми. В них читалось безумие. Клай понял, сразу и окончательно: если весь цикл ведет к этому, спасти сына уже невозможно.
  
  — Мойбиль! — прокричал молодой мужчина — Мойбиль, мойбиль! — Сирена пожарного автомобиля коротко взвыла, словно соглашаясь. — МОЙБ…
  
  Клай пристрелил его. Потом убрал револьвер в кобуру.
  
  «Почему нет, — думал он, — они могут поставить меня на пьедестал только раз». Однако его еще трясло, когда он ломал дверь одного из номеров единственного в этой части города мотеля «Герливилл», и ему потребовалось много времени, чтобы уснуть. Вместо Порватого во сне к нему пришел сын, грязный, с пустыми глазами, который, стоило Клаю позвать его по имени, отвечал: «Иди черту мойбиль».
  Глава 6
  
  Из-за этого сна он открыл глаза задолго до наступления темноты, но понял, что больше спать не сможет, и решил, что пора трогаться в путь. Сказал себе, что, как только выйдет из Герливилла, пусть городок и мало чем отличался от окружающей сельской местности, продолжит путь на колесах. Почему бы и нет? Действительно, после кладбища автомобилей на пересечении с шоссе 11 дорога практически везде была свободной. Ночью он просто этого не заметил из-за темноты и дождя.
  
  Порватый и его друзья очистили дорогу, подумал он. Разумеется, очистили, это же гребаный желоб для скота. Меня, возможно, этот желоб приведет на бойню. Потому что за мной числится должок. Они хотели бы поставить на мне печать «УПЛАЧЕНО» и как можно быстрее сдать дело в архив. Жаль, конечно, Тома, Джордана и тех троих. Интересно, удалось ли им найти сельские дороги, которые привели их в Центральный Нью-Хэмпшир и…
  
  Он поднялся на вершину холма, и мысль разом оборвалась. Внизу, посреди дороги, припарковался небольшой желтый школьный автобус с надписью на борту «ШТАТ МЭН 38 ШКОЛЬНЫЙ ОКРУГ НЬЮФИЛД». Привалившись к автобусу, стояли мужчина и мальчик. Мужчина обнимал мальчика за плечи небрежным дружеским жестом, какой Клай узнал бы где угодно. Пока он стоял, словно пораженный громом, не веря своим глазам, другой мужчина вышел из-за тупого носа автобуса. С длинными, обильно тронутыми сединой волосами, забранными в конский хвост. За ним появилась беременная женщина в футболке. Нежно-синей, а не черной, с надписью «ХАРЛЕЙ-ДЭВИДСОН», но все та же Дениз.
  
  Джордан увидел его и позвал по имени. Выскользнул из-под руки Тома и помчался к вершине холма. Клай побежал ему навстречу. Они встретились в тридцати ярдах от автобуса.
  
  — Клай! — Джордан просто визжал от радости. — Это действительно вы!
  
  — Это я, — согласился Клай. Подхватил Джордана. Поцеловал. Джордан не был Джонни, но на какое-то время вполне мог его заменить. Он прижал мальчика к груди, потом поставил на асфальт, всмотрелся в осунувшееся лицо, заметил темные мешки усталости под глазами. — А вот что, скажи на милость, здесь делаете вы?
  
  Глаза Джордана затуманились.
  
  — Мы не смогли… да, мы только размечтались…
  
  Большими шагами подошел Том. Вновь проигнорировал протянутую руку Клая, обнял его.
  
  — Как поживаешь, Ван Гог? — спросил он.
  
  — Нормально. Чертовски рад увидеть вас вновь, но я не понимаю…
  
  Том ему улыбнулся, ослепительно и устало, сверкнув зубами.
  
  — Этот мальчик-компьютер пытается сказать тебе, что, как выяснилось, выбора у нас не было. Пойдем к нашему маленькому желтому автобусу. Рей говорит, если дорога будет пуста, а я уверен, что так и будет, мы сможем приехать в Кашвак к заходу солнца, даже если будем ехать со скоростью тридцать миль в час. Читал когда-нибудь «Призрак дома на холме»[647]?
  
  Клай покачал головой, не понимая вопроса.
  
  — Видел фильм.
  
  — Там есть фраза, которая характеризует сложившуюся ситуацию… «Путешествия заканчиваются встречей влюбленных». Похоже, мне все-таки удастся встретиться с твоим сыном.
  
  Они зашагали к школьному автобусу. Дэн Хартуик предложил Клаю жестяную коробочку с ментоловыми пастилками. Рука его дрожала. Как и Том с Джорданом, выглядел он совершенно вымотавшимся. Клай, чувствуя себя как во сне, взял пастилку. Заканчивался мир или нет, от нее перехватило дыхание.
  
  — Привет, приятель. — Рей сидел за рулем школьного автобуса, повернув бейсболку «Дельфинов» козырьком на затылок. В руке дымилась сигарета. На лице тоже читалась усталость. Смотрел он не на Клая, а в ветровое стекло.
  
  — Эй, Рей, держись бодрей, — откликнулся Клай.
  
  Рей улыбнулся.
  
  — Сдается мне, я несколько раз это уже слышал.
  
  — Конечно, возможно, и несколько сотен раз. Я бы с удовольствием сказал, что очень рад тебя видеть, но, учитывая сложившиеся обстоятельства, не уверен, что ты хочешь такое услышать.
  
  Рей ответил, по-прежнему глядя прямо перед собой, в ветровое стекло:
  
  — Тут есть еще кое-кто, и вот его ты определенно не хочешь видеть.
  
  Клай посмотрел на уходящую вдаль дорогу. Они все посмотрели. В четверти мили или чуть дальше шоссе 160 взбиралось на следующий холм. И на вершине, все в том же красном «кенгуру», которое только стало еще грязнее, с надписью «ГАРВАРД» на груди, стоял и смотрел на них Порватый. Его окружали порядка пятидесяти мобилоидов. Он заметил, что они смотрят на него. Поднял руку и махнул дважды, из стороны в сторону, как человек, протирающий ветровое стекло. Потом повернулся и зашагал прочь. Его свита (его стадо, подумал Клай) двинулась следом по обе стороны от него, образовав букву «V». Скоро все они исчезли из виду.
  Червь
  Глава 1
  
  Чуть дальше по дороге они остановились па площадке отдыха. Есть особо никто не хотел, но Клай получил возможность задать вопросы. Рей не ел вовсе, просто сидел на краю каменного мангала для барбекю, курил, слушал. В разговоре не участвовал. Клаю он показался совершенно убитым случившимся с ними.
  
  — Мы думаем, что останавливаемся здесь. — Дэн обвел рукой маленькую площадку для отдыха, окруженную хвойными и лиственными, окрашенными в осенние цвета деревьями. Тут же журчал ручей, а у отходившей от площадки тропы для пеших прогулок стоял щит-указатель с предупреждающей надписью: ЕСЛИ ВЫ РЕШИЛИ ПРОГУЛЯТЬСЯ, ВОЗЬМИТЕ КАРТУ. — Мы, вероятно, останавливаемся здесь, потому что… — Он посмотрел на Джордана. — Ты бы сказал, что мы останавливаемся здесь, Джордан? У тебя, похоже, самое острое восприятие.
  
  — Да, — без запинки ответил Джордан. — Потому что тут все настоящее.
  
  — Точно. — Рей говорил, не поднимая головы. — Мы здесь, все так. — Он хлопнул рукой по каменному борту мангала, при ударе его обручальное колечко звякнуло. — Все реально. Мы снова вместе, как они того и хотели.
  
  — Я не понимаю, — честно признался Клай.
  
  — До конца мы тоже не понимаем, — ответил Дэн.
  
  — Они гораздо могущественнее, чем я даже мог себе представить, — добавил Том. — Вот это я понимаю. — Он снял очки, протер линзы рубашкой. Устало, рассеянно. И выглядел он на десять лет старше Тома, которого Клай встретил в Бостоне. — Они залезли к нам в головы. Начали там хозяйничать. У нас не было ни шанса.
  
  — Вы все выглядите уставшими, — отметил Клай.
  
  Дениз рассмеялась.
  
  — Да. Что ж, мы еще до этого дойдем. Итак, мы расстались с тобой и зашагали по шоссе 11 на запад. Шли, пока на востоке не занялась заря. Брать «тачку» не имело смысла. Дорога была слишком забита. Четверть мили пустой трассы, а потом…
  
  — Дорожные рифы, я знаю, — кивнул Клай.
  
  — Рей сказал, что машин станет меньше, как только мы окажемся западнее автострады Сполдинга, но мы решили провести день в мотеле «Сумерки».
  
  — Я слышал о нем, — вновь кивнул Клай. — На границе лесов Бона. В наших краях об этом мотеле ходила дурная слава.
  
  — Да? Ну ладно. — Она пожала плечами. — Мы добрались туда, и парнишка… Джордан… говорит: «Сейчас я приготовлю вам такой завтрак, какого вы никогда не ели». Мы говорим: мечтать не вредно, малыш. И что забавно, мечта эта осуществилась. В отеле есть электричество, и парень готовит завтрак, огромный завтрак. Какого мы действительно никогда не ели. И мы отдали должное еде. Это был завтрак из завтраков. Правильно я излагаю?
  
  Дэн, Том и Джордан кивнули. Рей закурил очередную сигарету.
  
  Согласно Дениз, они поели в ресторане, что Клая сильно удивило: он практически не сомневался в том, что никакого ресторана в мотеле «Сумерки» пет. Это был обычный мотель, каких хватало на границе Мэна и Нью-Хэмпшира. По слухам, из всех удобств там предлагался душ с холодной водой да кабельное телевидение с каналами «Только для взрослых».
  
  А рассказ становился все более странным. В обеденном зале стоял музыкальный автомат. Никакого Лоренса Уэлка или Дебби Бун, только «горячие штучки» (включая «Горячую штучку» Донны Саммер), и вместо того чтобы идти спать, они танцевали, и с жаром, два или три часа. А потом, перед тем как все-таки лечь, они вновь наелись от пуза, только на этот раз колпак шеф-повара надела Дениз. Но в конце концов они завалились спать.
  
  — И нам снилось, что мы идем пешком. — Дэн говорил с горечью, которая тревожила. Это был не тот человек, которого Клай встретил двумя ночами раньше, который сказал: «Я практически уверен, что мы сможем не пускать их в наши головы, когда бодрствуем» и «Мы можем от них уйти. Они еще не набрали силы». Теперь он рассмеялся, но веселья в его смехе не слышалось. — Конечно же, нам снилось, что мы идем пешком, поскольку мы и ходили. Весь день ходили.
  
  — Не совсем, — поправил его Том. — Мне снилось, что я вел автомобиль…
  
  — Да, вел, — кивнул Джордан. — Но только час или два. Это произошло, когда нам снилось, что мы спим в этом мотеле. В «Сумерках». Мне тоже снилось, что я вел автомобиль. Это был как сон во сне. Только тот был настоящим.
  
  — Видишь? — Том улыбнулся Клаю. Взъерошил длинные волосы Джордана. — На каком-то уровне Джордан все знал.
  
  — Виртуальная реальность, — сказал Джордан. — Вот что это было. Почти как попасть в видеоигру. Пока это не такая уж убедительная реальность. — Он посмотрел на север, куда ушел Порватый, где находился Кашвак. — Она станет качественнее, когда они станут еще сильнее.
  
  — Эти сукины дети не способны на такое с наступлением темноты, — вставил Рей. — Они должны ложиться спать.
  
  — И в конце дня это сделали мы, — добавил Дэн. — Такой и была их цель. Вымотать нас до предела, чтобы мы не соображали, что к чему, даже с наступлением ночи, когда их контроль ослабевал. Днем президент Гарварда постоянно находился поблизости и вместе со своим немалым стадом накрывал нас ментальным силовым полем, создавая виртуальную реальность Джордана.
  
  — Должно быть, — согласилась Дениз. — Да.
  
  И все это происходило, прикинул Клай, когда он спал в коттедже хранителя музея.
  
  — Они хотели не только вымотать нас, — заметил Том. — И не только заставить повернуть на север. Они также хотели, чтобы мы воссоединились.
  
  Впятером они пришли в себя в полуразвалившемся мотеле на шоссе 47 (на шоссе 47 в штате Мэн), к югу от Грейт-Уокс. Чувство дезориентации было огромным, сказал Том. Доносившая откуда-то неподалеку стадная музыка не способствовала ясности мышления. Они подозревали, что произошло, но именно Джордан облек их смутные мысли в слова, именно Джордан сделал главный вывод: их попытка сбежать провалилась. Да, вероятно, они могли выскользнуть из мотеля и снова пойти на запад, но как далеко им удалось бы уйти на этот раз? Во-первых, они страшно устали. Во-вторых, разочаровались в своих возможностях. Джордан также указал, что мобилоиды могли использовать нескольких норми, чтобы те отслеживали их ночные передвижения.
  
  — Мы поели, — сказала Дениз, — потому что проголодались так же сильно, как и устали. Потом действительно улеглись спать и спали до следующего утра.
  
  — Я встал первым, — подхватил Том. — Порватый лично стоял посреди двора. Поклонился и махнул рукой в сторону дороги. — Клай хорошо помнил этот жест. «Дорога ваша. Можете идти». — Я мог бы его пристрелить, сэр Спиди был при мне, но какая от этого была бы польза?
  
  Клай покачал головой. Никакой.
  
  Они вернулись на дорогу, зашагали по шоссе 47. Потом, по словам Тома, почувствовали, как их мысленно толкают на не обозначенную на карте лесную дорогу, которая вроде бы шла на юго-восток.
  
  — В то утро никаких видений? — спросил Клай. — Никаких грез?
  
  — Абсолютно, — подтвердил Том. — Они знали, что мы усвоили урок. В конце концов, они же могут читать мысли.
  
  — Они услышали, как мы закричали: «Сдаемся!» — Горечь и признание поражения не уходили из голоса Дэна. — Рей, у тебя не найдется лишней сигареты? Я бросил, но, может, пора вернуться к этой привычке.
  
  Рей молча бросил ему пачку.
  
  — Все равно что тебя направляет рука, толкает в спину, только в мозгу, — объяснил свои ощущения Том. — Никакого удовольствия. Наглый незваный гость. И все это время сохранялось ощущение, что Порватый и его стадо где-то рядом, движется вместе с нами. Иногда сквозь деревья мы видели нескольких из них. Но обычно — нет.
  
  — Значит, теперь они бродят стадом не только утром и вечером, — заметил Клай.
  
  — Да, все меняется, — подтвердил Дэн. — У Джордана есть на этот счет теория, интересная, между прочим, и подкрепленная доказательствами. А кроме того, мы — особый случай. — Он закурил, вдохнул табачный дым, закашлялся. — Черт, я же знал, что отказался от этого не без причины, — и добавил практически без паузы: — Они могут летать, знаете ли. Левитировать. Удобно, между прочим, если дороги забиты. Все равно что иметь ковер-самолет.
  
  Пройдя с милю по вроде бы ведущей в никуда лесной дороге, они нашли деревянный дом, перед которым стоял пикап. С ключом в замке зажигания. Рей сел за руль, Джордан и Том залезли в кузов. Никто не удивился, когда лесная дорога повернула на север. Аккурат перед тем как она сошла на нет, компас у них в головах заставил повернуть на другую, потом на третью, которая мало чем отличалась от тропинки: между колеями росла трава. В конце концов они попали на болотистый участок, где пикап и застрял, но часовой марш-бросок вывел их на шоссе 11, чуть южнее пересечения с шоссе 160.
  
  — Там была пара мертвых мобилоидов, — вставил Том. — Еще теплых. Разбитые окна, оборванные провода. Вороны уже пировали.
  
  Клай уже собрался рассказывать им о том, что произошло на территории пожарной станции Герливилла, но передумал. Решил, что его рассказ никак не отразится на сложившейся ситуации. Потому что хватало мобилоидов, которые не дрались между собой, и других, заставляющих Тома и остальных идти в Кашвак.
  
  Однако не стадо привело их к маленькому желтому автобусу. Рей нашел его, обследуя «Всякую всячину», пока остальные пили прохладительные напитки, позаимствованные из того же холодильного шкафа, где Клай добыл себе банку имбирного пива. Рей увидел автобус через окно в дальней стене.
  
  Потом они останавливались только раз: развели костер на граните Герливиллской каменоломни и приготовили горячую пищу. Они также сменили обувь во «Всякой всячине» (после марш-броска по болоту ноги были по колено в грязи) и немного отдохнули. Должно быть, проехали мимо мотеля в Герливилле, когда Клай просыпался, потому что вскоре их заставили остановиться.
  
  — И вот мы здесь, — изрек Том. — Дело практически закрыто. — Он обвел рукой небо, землю, деревья. — Когда-нибудь, сынок, все это будет твое.
  
  — Эта толкающая рука из моей головы ушла, по крайней мере на время, — заговорила Дениз. — И я им за это признательна. Первый день был самым ужасным, знаете ли. Я хочу сказать, Джордан острее других ощущал, что здесь какой-то подвох, но думаю, мы все это чувствовали, пусть и не в такой степени.
  
  — Да. — Рей потер шею. — Все равно что попали в детскую историю с говорящими птичками и змеями. Они тебе говорят: «Ты в порядке, все хорошо, не обращай внимания на то, что ноги отваливаются от усталости, у тебя все тип-топ». Все тип-топ, так говорили в Линне, где я вырос.
  
  — Линн, Линн, грешный град, в рай собраться ты и рад, а дорога тебе — в ад, — распевно сказал Том.
  
  — Тебя воспитывали в церкви, все понятно, — кивнул Рей. — В любом случае парнишка знал, тут что-то не так. И я знал. Думаю, мы все знали. Если у тебя сохранялась хотя бы половина мозгов и ты все еще думал, что сможешь вырваться…
  
  — Я верил, пока мог, потому что мне хотелось верить, — перебил его Дэн. — Но если честно, у нас никогда не было и шанса. У других норми, возможно, был, но не у нас, не у истребителей стад. Они хотели заполучить нас, чего бы им это ни стоило.
  
  — И что, вы думаете, они для нас приготовили? — спросил Клай.
  
  — Смерть, — бесстрастно ответил Том. — Но по крайней мере я смогу нормально выспаться.
  
  В голове Клая наконец-то кое-что сложилось. Раньше, в разговоре, Дэн упомянул, что обычное поведение мобилоидов изменилось, и у Джордана есть на этот счет теория. А только что сказал: «Чего бы им это ни стоило».
  
  — Неподалеку отсюда я видел двух мобилоидов, которые набросились друг на друга, — наконец сообщил им Клай.
  
  — Правда? — без всякого интереса спросил Дэн.
  
  — Ночью, — добавил он, и вот тут они все посмотрели на него. — Они подрались из-за пожарного автомобиля. Как дети из-за игрушки. Я уловил от одного телепатический сигнал, но при этом разговаривали оба.
  
  — Разговаривали? — В голосе Дениз слышался скепсис. — Настоящими словами?
  
  — Настоящими словами. Не всегда четко их произносили, но это определенно были слова. Сколько свежих трупов вы видели? Только эти два?
  
  — Наверное, видели с дюжину, — ответил Дэн, — с того момента, как проснулись там, где действительно были, — посмотрел на остальных. Том, Джордан, Дениз кивнули. Рей пожал плечами и закурил очередную сигарету. — Но причину смерти назвать трудно. Они могут возвращаться в прежнее состояние, это укладывается в теорию Джордана, хотя обретение дара речи вроде бы нет. Они могут быть просто трупами, которые не подобрало стадо. Сейчас для них уборка покойников — не самое главное.
  
  — Самое главное для них — это мы, и они скоро заставят нас двинуться дальше, — сказал Том. — Я не думаю, что прием… вы понимаете, прием на стадионе нам устроят сегодня, наверняка это случится завтра, но я уверен, они хотят, чтобы мы прибыли в Кашвак этим вечером, до наступления темноты.
  
  — Джордан, какова твоя теория? — спросил Клай.
  
  — Я думаю, что в исходной программе был червь, — ответил Джордан.
  Глава 2
  
  — Не понимаю, — покачал головой Клай, — но это и естественно. Когда дело касается компьютера, я могу пользоваться «Вордом», «Адоби иллюстрейтер», «МакМейлом»[648]. Во всем остальном я безграмотный. Джонни пришлось учить меня, как раскладывать пасьянс на моем «Маке». — Эти слова причинили боль. Еще больнее стало, когда он вспомнил, как рука Джонни легла на его руку, с мышкой под пальцами.
  
  — Но вы знаете, что такое компьютерный червь, так?
  
  — Нечто такое, что попадает в компьютер и портит программы, так?
  
  Джордан закатил глаза.
  
  — Достаточно близко. Он может заползти в компьютер, испортить все файлы, а заодно и жесткий диск. Если он попадет в те материалы, которые вы отсылаете, даже в прикрепленные файлы, а черви туда попадают, он становится заразным и начинает распространяться. Иногда у червя появляются клоны. Червь сам может мутировать, и, случается, клоны мутируют еще сильнее. Понимаете?
  
  — Понимаю.
  
  — Импульс — компьютерная программа, посланная с помощью модема, это единственный способ, каким ее можно запустить в сеть. И эта программа до сих пор рассылается модемом. Только в ней был червь, и теперь он «подтачивает» программу. С каждым днем она портится все сильнее. Эм-зе-эм-пе[649]. Вы знаете, что такое эм-зе-эм-пе?
  
  — Я даже не знаю, как доехать до Сан-Хосе, — ответил Клай.
  
  — Сокращение от «мусор зальешь, мусор получишь». Мы думаем, что пункты превращения, где мобилоиды превращают норми в…
  
  Клай вспомнил свой сон.
  
  — Насчет этого я все знаю.
  
  — Но теперь они получают плохую программу. Понимаете? И это подтверждается фактами, потому что самые новые мобилоиды выпадают из общей массы. Дерутся, ведут себя не как все, просто падают замертво.
  
  — У тебя недостаточно данных, чтобы так говорить, — тут же ответил Клай. Он думал о Джонни.
  
  Сверкавшие глаза Джордана чуть угасли.
  
  — Это правда. — И тут же он вскинул подбородок. — Но это логично. Если посыл правильный, если это червь, нечто такое, что все глубже и глубже вгрызается в исходную программу, тогда все так же логично, как и латынь, которой они пользуются. Новые мобилоиды перезагружаются, но теперь это безумная, нестандартная загрузка. Они получают телепатические способности, но по-прежнему могут говорить. Они…
  
  — Джордан, ты не можешь делать столь общие выводы всего лишь по двум мобилоидам, которых…
  
  Джордан не обратил внимания на его слова. Собственно, он говорил сам с собой.
  
  — Они не становятся членами стада, во всяком случае, становятся не полностью, потому что стадный императив устанавливается с ошибкой. Вместо этого они… бодрствуют допоздна и встают рано. Вновь становятся агрессивными по отношению к таким же, как они. И если с установочной программой дело обстоит все хуже… разве вы не видите? Самые последние, ставшими мобилоидами, будут погибать первыми.
  
  — Прямо-таки как в «Войне миров», — прокомментировал Том.
  
  — Что? — повернулась к нему Дениз. — Я не пошла на этот фильм[650]. Решила, что он слишком страшный.
  
  — Пришельцев уничтожили микробы, которые безвредны для наших организмов, — объяснил Том, — Налицо прямо-таки высшая справедливость: мобилопсихи умирают от компьютерного вируса.
  
  — Я бы согласился и на агрессивность, — буркнул Дэн. — Пусть перебьют друг друга в последней великой битве.
  
  Клай по-прежнему думал о Джонни. О Шарон тоже, но больше о Джонни, который написал: «ПОЖАЛУЙСТА ПРИДИ И ЗАБЕРИ МЕНЯ». Написал большими буквами, потом указал оба своих имени и фамилию, словно добавляя весомости своей просьбе.
  
  — Если эта битва не произойдет сегодня вечером, пользы нам от нее не будет. — Рей Уисенга встал и потянулся. — Они просто гонят нас в Кашвак. Вот я и хочу облегчиться, пока еще есть такая возможность. Не уезжайте без меня.
  
  — На автобусе точно не уедем, — ответил Том, а Рей уже двинулся по пешеходной тропе. — Ключи-то у тебя в кармане.
  
  — Надеюсь, все у тебя получится, — проворковала вслед Дениз.
  
  — Никто не любит остряков, дорогая, — ответил Рей, исчезая из виду.
  
  — Что они собираются с нами сделать? — спросил Клай. — Есть идеи?
  
  Джордан пожал плечами.
  
  — Возможно, это будет что-то вроде кабельной сети, только связанной со многими другими регионами страны. Может, и всего мира. Размеры стадиона заставляют меня предположить…
  
  — А латынь, разумеется, — вмешался Дэн. — Это же linguafranca[651].
  
  — Но зачем им язык? — спросил Клай. — Они же телепаты.
  
  — Думают они в основном словами, — напомнил Том. — Во всяком случае, пока. Так или иначе, они хотят нас казнить, Клай… Джордан так думает, и Дэн, да и я тоже.
  
  — И я, — тихонько и мрачно добавила Дениз, поглаживая живот.
  
  — Латынь — больше, чем lingua franca. Это язык справедливости, и мы видели, что они им уже пользовались.
  
  Пушкарь и Гарольд. Да. Клай кивнул.
  
  — У Джордана есть еще одна идея. — Том посмотрел на мальчика. — Думаю, тебе нужно ее услышать, Клай. На всякий случай. Джордан?
  
  Мальчик покачал головой.
  
  — Я не могу.
  
  Том и Дэн Хартуик переглянулись.
  
  — Один из вас все-таки должен сказать. — Клай не понимал, в чем дело. — Или я не прав?
  
  Сказал Джордан:
  
  — Они — телепаты, а потому знают, кто для нас самые близкие люди.
  
  Клай почувствовал, что за этим стоит что-то мрачное, но все равно не понимал, о чем пойдет речь.
  
  — И что?
  
  — У меня брат в Провиденсе, — ответил Том. — Если он — один из них, то именно он и станет моим палачом. Разумеется, если Джордан прав.
  
  — Моя сестра, — выдохнул Дэн Хартуик.
  
  — Мой староста по этажу общежития. — Джордан побледнел как полотно. — У него был сотовый телефон «нокиа» последнего поколения, который позволял загружать видео.
  
  — Мой муж. — Дениз разрыдалась. — Если только он не умер. Я молю Бога, чтобы он умер.
  
  Еще с мгновение Клай их не понимал, а потом до него дошло: Джон? Мой Джонни? Он видел, как Порватый держал руку над его головой, слышал, как Порватый объявлял приговор: «Ессе homo — insanus». А тут увидел, как его сын направляется к нему, в бейсболке Малой лиги, повернутой козырьком на затылок, в любимом свитере «Ред сокс» и номером и фамилией Тима Уэйкфилда на спине. Джонни, такой маленький, под взглядами миллионов, наблюдающих за действом с помощью необыкновенной, поддерживаемой стадной энергией телепатической сети.
  
  Джонни-малыш, улыбающийся. С пустыми руками.
  
  Вооруженный лишь зубами во рту.
  Глава 3
  
  Повисшее над площадкой для отдыха тяжелое молчание нарушил Рей, хотя его и не было рядом.
  
  — Ох, Господи! — донеслось с тропы. — Твою мать! — и после паузы: — Эй, Клай!
  
  — Что случилось? — отозвался Клай.
  
  — Ты прожил здесь всю жизнь, не так ли? — По голосу Рей не напоминал всем довольного туриста. Клай посмотрел на остальных, они ответили недоуменными взглядами. Джордан пожал плечами и раскинул руки, на несколько мгновений превратившись из жертвы Сотовой войны в обыкновенного мальчишку.
  
  — Я жил в центральной части штата, но… да. — Клай поднялся. — А в чем проблема?
  
  — Тогда ты знаешь, как выглядят ядовитый плющ и ядовитый дуб[652], не так ли?
  
  Дениз уже начала смеяться, но успела закрыть рот обеими руками.
  
  — Да. — Клай не мог не улыбнуться, но он действительно знал, как выглядят эти растения, не один раз показывал на них Джонни и его приятелям, предупреждая, что к ним нельзя прикасаться.
  
  — Подойди, пожалуйста, и взгляни, — попросил Рей. — Только приходи один, — и потом, практически без паузы: — Дениз, я и без всякой телепатии знаю, что ты смеешься. Засунь в рот носок, девочка.
  
  Клай покинул площадку для отдыха, прошел мимо щита-указателя с надписью: «ЕСЛИ ВЫ РЕШИЛИ ПРОГУЛЯТЬСЯ, ВОЗЬМИТЕ КАРТУ», миновал журчащий ручей. Лес, как и положено осенью, выглядел великолепно. Разноцветье красных тонов перемешивалось с темной зеленью хвойных деревьев, и он подумал (и не в первый раз), если уж человеку суждено умереть, то для этого есть сезоны и похуже.
  
  Он ожидал увидеть Рея со спущенными до лодыжек штанами, но Рей стоял на ковре из сосновых иголок, а штаны были на положенном им месте. Ядовитый плющ рядом с ним не просматривался, вообще не росло ничего с листьями. Такое бледное лицо Клай видел только раз, у Алисы, когда она метнулась из кухни в гостиную Никерсонов, где ее и вырвало. Кожа, казалось, не побелела, а помертвела. Жизнь оставалась только в глазах. Они горели.
  
  — Иди сюда, — таким шепотом могли говорить только на тюремном дворе. За журчанием ручейка Клай едва разобрал слова. — Быстро. Времени у нас в обрез.
  
  — Рей, какого черта…
  
  — Просто слушай. Дэн и твой приятель Том, они слишком умные. Джорди тоже. Иногда ум мешает. Дениз в этом смысле подходит больше, но она беременна. Не могу довериться беременной женщине. Так что остаешься только ты, мистер Художник. Мне это не нравится, потому что ты все еще ищешь своего сына, но с ним все кончено. В глубине сердца ты это знаешь. Сына тебе не вернуть.
  
  — Мальчики, у вас все в порядке? — позвала Дениз, и Клай, пусть и потрясенный словами Рея, уловил смех в ее голосе.
  
  — Рей, я не знаю, что ты…
  
  — Не знаешь, и пусть так и остается. Просто слушай. Того, что хочет этот хрен моржовый в красном «кенгуру», не произойдет, если ты этого не допустишь. И это все, что тебе нужно знать.
  
  Рей сунул руку в карман кожаных штанов, достал сотовый телефон и полоску бумаги. Мобильник покрывал слой грязи, то есть пользовались им не в чистоте кабинетов, а в полевых условиях.
  
  — Положи в карман. Когда придет время, набери записанный номер. Когда оно придет, ты поймешь. Я надеюсь, что поймешь.
  
  Клай взял мобильник. Он мог или взять, или выронить его. Полоска бумаги проскользнула между пальцами.
  
  — Возьми ее! — яростно прошептал Рей.
  
  Клай наклонился и поднял полоску бумаги. Увидел десять записанных на нем цифр. Три первые составляли код штата Мэн.
  
  — Рей, они же читают мысли! Если это будет у меня…
  
  Рот Рея искривился в какой-то жуткой усмешке.
  
  — Да! — прошептал он. — Они залезут в твою голову и выяснят, что ты думаешь о гребаном сотовом телефоне! О чем еще все думают после первого октября? Те из нас, кто еще способен думать, а?
  
  Клай смотрел на грязный, видавший виды мобильник. С двумя наклеенными полосками липкой ленты. На верхней прочитал: «МИСТЕР ФОГЕРТИ». На нижней: «СОБСТВЕННОСТЬ ГЕРЛИВИЛЛСКОЙ КАМЕНОЛОМНИ. НЕ ВЫНОСИТЬ».
  
  — Положи его в свой гребаный карман!
  
  Не приказной тон заставил его повиноваться, а лихорадочный блеск глаз. Клай начал засовывать мобильник и полоску бумаги в карман. Он был в джинсах с куда более узкими карманами, чем на кожаных штанах Рея. И смотрел вниз, думая, что надо бы растянуть карман пошире, когда Рей наклонился к нему, протянул руку, выхватил из кобуры револьвер сорок пятого калибра. Когда Клай поднял глаза, Рей уже сунул ствол под подбородок.
  
  — Ты окажешь своему малышу услугу, Клай. Поверь мне. Никакая это не жизнь.
  
  — Рей, нет!
  
  Рей нажал па спусковой крючок. Пуля с полым наконечником, выпущенная из кольта сорок пятого калибра, снесла ему полголовы. Вороны во множестве поднялись с деревьев. Клай и не подозревал, что их так много. Теперь же они огласили осеннее небо своими криками.
  
  И тут же он заглушил их крики своим.
  Глава 4
  
  Они едва начали рыть ему могилу в темной, мягкой земле под соснами, как мобилоиды залезли им в головы. Клай впервые испытал на себе их воздействие. Как и говорил Том, его словно толкала в спину сильная рука. Только рука и спина находились в голове. Никаких слов он не слышал. Его просто толкали.
  
  — Дайте нам закончить! — закричал он, и тут же сам себе и ответил, более высоким голосом, который сразу узнал: — Нет. Идите. Сейчас.
  
  — Пять минут! — настаивал он.
  
  На этот раз голос стада использовал Дениз.
  
  — Идите. Сейчас.
  
  Том столкнул тело Рея (остатки головы завернули в чехол, снятый с одного из сидений) в едва намеченную могилу. Бросил на него несколько пригоршней земли. Прижал руки к вискам, морщась от боли.
  
  — Хорошо, хорошо, — и сразу же получил ответ: — Идите. Сейчас.
  
  По тропе они вернулись на площадку для отдыха, Джордан возглавлял колонну. Очень бледный, но, по мнению Клая, не такой бледный, каким был Рей в последнюю минуту своей жизни. Далеко не такой. «Никакая это не жизнь», — вот что он сказал перед смертью.
  
  На другой стороне шоссе, словно на параде, вытянувшись в шеренгу от горизонта до горизонта, на отрезке дороги не меньше полумили, может, и больше, стояли мобилоиды. Как минимум четыреста, но Порватого среди них Клай не видел. Решил, что Порватый ушел, чтобы подготовить их встречу, ибо в доме его много обителей[653].
  
  С телефонной линией в каждом, — подумал Клай.
  
  Когда они направлялись к автобусу, трое мобилоидов вывалились из шеренги. Двое тут же принялись драться и рвать друг на друге одежду, а их рычание вполне могло быть словами (Клай вроде бы услышал «сучье вымя», но мог и ошибиться). Третий просто зашагал прочь, направившись вдоль белой полосы к Ньюфилду.
  
  — И это правильно, выходи из строя, солдат! — истерично завопила Дениз. — Все выходите!
  
  Но они не вышли. И прежде чем дезертир дошел до поворота, за которым шоссе 160 исчезало из виду на юге, пожилой, но крепко сложенный мобилоид просто протянул руки, схватил «пешехода» за голову и резко повернул. «Пешеход» тут же свалился на асфальт.
  
  — Ключи у Рея. — Голос Дэна переполняла усталость. Большая часть конского хвоста вылезла из-под закрутки, волосы рассыпались по плечам. — Кто-то должен вернуться и…
  
  — Я их взял, — ответил Клай. — И я сяду за руль. — Он открыл боковую дверь маленького автобуса, чувствуя, как в голове его толкают в спину. Руки покрывали грязь и кровь. Он чувствовал вес мобильника в кармане, и в голову пришла озорная мысль: может, Адам и Ева сорвали несколько яблок, прежде чем уйти из рая. Чтоб было что пожевать на долгой дороге к семистам каналам телевидения и рюкзакам-бомбам в лондонском метро. — Залезайте!
  
  Том как-то странно глянул на него.
  
  — Не обязательно так весело, Ван Гог.
  
  — Почему нет? — Клай улыбнулся. Задался вопросом, может, его улыбка выглядит такой же, как у Рея, страшной и жуткой. — По крайней мере мне не придется долго слушать вашу болтовню. Все на борт! Следующая остановка — Кашвак=нет-тел.
  
  Но прежде чем они залезли в салон, им пришлось выбросить оружие.
  
  Они не получили ментальной команды, их контроль над телом не перехватывала какая-то суперсила. Клаю не пришлось наблюдать, как его рука тянется вниз и вынимает из кобуры револьвер сорок пятого калибра. Он думал, что мобилоиды не способны на такое, во всяком случае, на тот момент. Они не могли даже использовать их голоса, не получив на то разрешения. Что он почувствовал, так это зуд в голове, ужасный, на пределе терпимости.
  
  — Дева Мария! — тихо вскрикнула Дениз и, насколько могла, далеко отбросила маленький пистолет двадцать второго калибра, который носила за поясом. Он приземлился на асфальт. Дэн выбросил свой автоматический пистолет, на всякий случай добавил к нему и охотничий нож. Нож, лезвием вперед, долетел чуть ли не до противоположной стороны шоссе 160, но никто из стоящих там мобилоидов и бровью не повел.
  
  Джордан бросил пистолет, который нес, на землю у автобуса. Потом, постанывая и кривясь от боли, залез в рюкзак и вытащил пистолет Алисы, отшвырнул. Том так же поступил с сэром Спиди.
  
  К оружию, которое лежало у автобуса, Клай добавил револьвер сорок пятого калибра. После Импульса револьвер этот стал причиной смерти двоих людей, так что Клай расставался с ним без сожаления.
  
  — Вот. — Он говорил, глядя в глаза и грязные, по большей части изувеченные лица мобилоидов, наблюдавших за ними с другой стороны шоссе, но визуализировал Порватого. — Это все. Вы довольны? — И мгновенно получил ответ: — Почему. Он. Это сделал?
  
  Клай сглотнул слюну. Ответ хотели знать не только мобилоиды. Дэн и остальные тоже смотрели на него. Джордан, он это заметил, ухватился за брючный ремень Тома, словно боялся ответа Клая точно так же, как малыш боится шумной улицы, по которой один за другим проносятся грузовики.
  
  — Он сказал, что ваш образ жизни — не жизнь, — ответил Клай. — Взял мой револьвер и вышиб себе мозги, прежде чем я успел его остановить.
  
  Наступившую тишину нарушало только карканье ворон. Потом заговорил Джордан, бесстрастно и безапелляционно: «Наш образ. Единственный».
  
  Потом Дэн. Так же бесстрастно (Пожалуй, они могут испытывать ярость, а больше — ничего, подумал Клай): «Залезайте. В автобус».
  
  Они поднялись в салон. Клай сел за руль и завел двигатель. Поехал на север по шоссе 160. Не прошло и минуты, как уловил движение по левую руку. Мобилоиды. Они тоже направлялись на север. Вдоль обочины… над обочиной… по прямой линии, словно стояли на невидимой конвейерной ленте, натянутой на высоте восьми дюймов над землей. А дальше, впереди, где дорога взбиралась на холм, они поднимались гораздо выше, где-то на пятнадцать футов, образуя человеческую арку под серым, практически полностью затянутым облаками небом. Мобилоиды, поднимающиеся и исчезающие за холмом, напоминали Клаю людей, огибающих пологий горб на невидимых американских горках.
  
  Потом грациозная симметрия нарушилась. Одна из поднимающихся фигур вывалилась, словно подстреленная утка, и с высоты семи футов упала на обочину. Мужчина в превратившемся в лохмотья спортивном костюме. Завертелся на месте, отталкиваясь одной ногой, волоча другую. Когда автобус проезжал мимо на скорости пятнадцать миль в час, Клай увидел, что лицо его перекошено яростью, и губы шевелятся, выплевывая, Клай в этом не сомневался, предсмертное заявление.
  
  — Итак, теперь мы все знаем, — нарушил тягостное молчание Том. Вместе с Джорданом он сидел на заднем сиденье, за спинкой которого находилось багажное отделение, где лежали их рюкзаки. — Приматы превратились в человека, человек — в мобилоидов, а мобилоиды стали левитирующими телепатами с синдромом Туретта. Эволюция завершилась.
  
  — Что такое синдром Туретта? — спросил Джордан.
  
  — Чтоб мне сдохнуть, если я знаю, сынок, — и невероятно, но все засмеялись. Скоро просто покатывались от смеха, даже Джордан, который не знал, над чем он смеется, а маленький желтый автобус медленно катил на север. Мобилоиды обгоняли его, а потом поднимались, поднимались, и процессии этой не было конца.
  Кашвак
  Глава 1
  
  Спустя час после отъезда от площадки для отдыха, где Рей покончил с собой, они проехали мимо рекламного щита, на котором прочитали:
  
  ЭКСПО СЕВЕРНЫХ ОКРУГОВ
  
  5 — 15 ОКТЯБРЯ
  
  ПРИХОДИТЕ КАЖДЫЙ, ПРИХОДИТЕ ВСЕ!!!
  
  ПОСЕТИТЕ КАШВАКАМАК-ХОЛЛ
  
  И НЕ ЗАБУДЬТЕ УНИКАЛЬНЫЙ «СЕВЕРНЫЙ КРАЙ»
  
  ИГРОВЫЕ АВТОМАТЫ
  
  ТЕХАССКИЙ ПОКЕР
  
  «ИНДЕЙСКОЕ БИНГО»
  
  ВЫ СКАЖЕТЕ «ВАУ!!!»
  
  — Господи, — выдохнул Клай. — ЭКСПО. Кашвакамак-Холл. Боже ты мой. Если там есть место для стада, это оно.
  
  — Что это за экспо? — спросила Дениз.
  
  — Обычная окружная ярмарка, — ответил Клай, — только крупнее многих других и более шальная, потому что это ТР, где нет такой строгой регламентации, как в городах. Опять же этот «Северный край». Все в Мэне знают насчет «Северного края» на ЭКСПО в Кашваке. По-своему он известен ничуть не меньше, чем мотель «Сумерки».
  
  Том пожелал узнать, чем знаменит «Северный край», но прежде чем Клай успел ответить, Дениз вскрикнула:
  
  — Еще двое. Мария-и-Иисус. Я знаю, что они — мобилоиды, но все равно меня мутит.
  
  Мужчина и женщина лежали в пыли на обочине дорога. Умерли, то ли обнимая друг друга, то ли в жестокой драке, но объятия вроде бы не соответствовали образу жизни мобилоидов. По пути на север они проехали еще с полдюжины тел, несомненно, потери того стада, что приходило за ними, и увидели как минимум в два раза больше мобилоидов, которые шли на юг, иногда по одному, иной раз парами. Одна из пар, определенно не соображая, что делает, попыталась остановить проезжающий автобус, хотела, чтобы их подвезли.
  
  — Было бы здорово, если б они все ушли из стада или умерли до того, как они сделают то, что запланировали для нас на завтра, — размечтался Том.
  
  — На это рассчитывать не стоит, — возразил Дэн. — На каждого убитого и дезертира мы видели двадцать или тридцать тех, в ком программа по-прежнему работает. И одному Богу известно, сколько таких же ждут нас в этом Кашваке.
  
  — На это тоже не рассчитывайте, — ответил ему с заднего сиденья Джордан. Пожалуй, резковато. — Вирус в программе, червь, не такой уж пустяк. Поначалу он, конечно, может показаться мелочью, а потом бум — и ничего не работает. Я играю в эту игру, «Стар-Мег»… ну, вы понимаете, я в нее играл, а потом один парень из Калифорнии страшно разозлился из-за постоянных проигрышей и запустил в систему червя, который за неделю вывел из строя все серверы. Почти полмиллиона игроков вернулись к компьютерному криббиджу из-за этого козла.
  
  — У нас нет недели, Джордан, — напомнила Дениз.
  
  — Я знаю, — кивнул он. — И я знаю, что за одну ночь они не скатятся с катушек… но такое возможно. И я не теряю надежды. Не хочу закончить так же, как Рей. Он перестал… вы знаете, надеяться, — и маленькая слеза скатилась по щеке Джордана.
  
  Том обнял его.
  
  — Ты не закончишь так же, как Рей, — заверил он мальчика. — Ты вырастешь и станешь таким же, как Билл Гейтс.
  
  — Я не хочу вырастать, чтобы стать таким, как Билл Гейтс, — мрачно ответил Джордан. — Готов спорить, у Билла Гейтса был сотовый телефон. Собственно, готов спорить, что у него их была целая дюжина. — Он выпрямился. — Но я бы многое отдал, чтобы узнать, сколько башен-ретрансляторов сотовой связи по-прежнему работает, несмотря на отключение электричества.
  
  — ФЕМА[654], — вздохнул Дэн.
  
  Том и Джордан повернулись к нему. Губы Тома изогнулись в подобие улыбки. Даже Клай посмотрел на него в зеркало заднего обзора.
  
  — Вы думаете, я шучу, — вновь вздох. — Если бы. Я прочел об этом статью в каком-то журнале. Когда сидел в приемной моего доктора в ожидании малоприятного исследования, при котором на руку надевают перчатку, а потом суют ее…
  
  — Пожалуйста, — прервала его Дениз. — И так тошно. Повод для твоего визита к доктору можно и опустить. Что ты прочитал в статье?
  
  — После 9/11 ФЕМА затребовало и получило немалую сумму от Конгресса, точную цифру я не помню, но речь шла о десятках миллионов долларов, на оснащение национальной системы башен-ретрансляторов сотовой связи аварийными генераторами долговременного использования, чтобы гарантировать, что страна не лишится средств связи в случае скоординированной атаки террористов. — Дэн помолчал. — Как я понимаю, деньги были потрачены не зря.
  
  — ФЕМА, — повторил Том. — Уж не знаю, плакать теперь или смеяться.
  
  — Я бы посоветовала написать твоему конгрессмену, — ввернула Дениз, — но он скорее всего обезумел.
  
  — Он был безумным и до Импульса, — рассеянно ответил Том, думая о другом. Потер шею, посмотрел в окно. — ФЕМА. Знаете, а ведь это логично. Гребаное ФЕМА.
  
  — А мне бы очень хотелось узнать, почему они потратили столько усилий, чтобы поймать нас и доставить в Кашвак, — сменил тему Дэн.
  
  — И при этом гарантировать, что никто из нас не последует примеру Рея, — добавила Дениз. — Не забывайте об этом. — Пауза. — Я бы и не последовала. Самоубийство — это грех. Здесь они могут сделать со мной все что захотят, но я отправлюсь на небеса со своим ребенком. Я в это верю.
  
  — Латынь — вот от чего у меня бегут мурашки, — вновь заговорил Дэн. — Джордан. Возможно ли, чтобы мобилоиды могли взять то, что было раньше, и встроить старое в их новую программу? Если это старое не противоречит… м-м-м… ну, не знаю… их долгосрочным целям?
  
  — Наверное, — ответил Джордан. — Точно знать не могу, потому что нам неизвестно, какие именно команды могли входить в Импульс. В любом случае это же не обычное компьютерное программирование. Это саморазвивающаяся программа. Органическая. Обучающая. Да, полагаю, это обучающая программа. «Подпадает под это определение», — как сказал бы директор. Только они все обучаются вместе, потому что…
  
  — Благодаря телепатии, — вставил Том.
  
  — Именно, — согласился Джордан. На его лице отражалась тревога.
  
  — А почему от латыни у вас по коже бегут мурашки? — спросил Клай, глядя на Дэна в зеркало заднего обзора.
  
  — Том сказал, что латынь — язык справедливости, и я полагаю, это правда, но мне представляется, что еще в большей степени это язык мести. — Он наклонился вперед. За линзами очков в глазах читались усталость и тревога. — Потому что с латынью или без оной они не могут думать. Я в этом убежден. Пока что, во всяком случае. Ими движет не рациональное мышление, а некое сознание роя — порождение чистой ярости.
  
  — Я протестую, Ваша Честь, фрейдистское измышление! — воскликнул Том достаточно весело.
  
  — Может, Фрейд, может, и Лоренц, — ответил Дэн, — но в любом случае попробуйте опровергнуть мое измышление. Разве может кого-либо удивлять, что такая общность, такая пышущая яростью общность, подменит справедливость местью?
  
  — А разве это имеет значение? — спросил Том.
  
  — Для нас, возможно, — ответил Дэн. — Как человек, который однажды читал базовый курс о «судах Линча» в Америке, могу ответственно заявить, что месть обычно приводит к куда более мучительной смерти.
  Глава 2
  
  Вскоре после этого разговора они прибыли к знакомой Клаю части дороги. И его это сильно расстроило, потому что наяву никогда прежде он в эту часть штата не заглядывал. Побывал только раз, во сне о массовом превращении норми в мобилоидов.
  
  Поперек дороги, широкими мазками ярко-зеленой краски написали: «КАШВАК=НЕТ-ТЕЛ». Автобус перекатился через эти слова на скорости тридцать миль в час, а мобилоиды все продолжали их обгонять, пролетали слева, словно ведьмы.
  
  «Это был не сон, — думал он, глядя на мусор, застрявший в кустах по обе стороны дороги, банки из-под пива и газировки в кюветах. Пакеты, в которых были картофельные чипсы, «Доритос» и «Чиз дудлс» хрустели под колесами автобуса. — Норми стояли здесь в двойной очереди, ели чипсы, пили пиво и газировку, испытывая необычный зуд в голове, ощущая, будто ментальная рука толкает их в спину, ожидая своей очереди сказать несколько слов самому близкому человеку, который потерялся во время Импульса. Они стояли здесь и слушали, как Порватый говорит: Налево и направо, две очереди, все правильно. Именно так. Двигайтесь, двигайтесь. Еще многие должны пройти до темноты.
  
  Впереди деревья отступали от дороги. И участок между лесом и кюветами, где раньше было с трудом возделанное пастбище, на котором овцы и коровы щипали траву, вытоптали так, будто здесь проходил рок-концерт. Один из павильонов унесло ветром, зато другой зацепился за деревья и теперь болтался в спускающихся сумерках, словно длинный коричневый язык.
  
  — Мне снилось это место. — Голос Джордана звенел от напряжения.
  
  — Правда? — спросил Клай. — Мне тоже.
  
  — Норми шли сюда, следуя указателям «Кашвак равняется нет-тел», и именно здесь их встречали, — добавил Джордан. — Похоже на контрольные посты[655], не так ли, Клай?
  
  — В каком-то смысле, — согласился Клай. — В каком-то смысле похоже на контрольные посты.
  
  — У них стояли большие картонные коробки, набитые мобильниками, — рассказывал Джордан. Этой подробности из своего сна Клай не помнил, но у него не возникло и тени сомнения в правоте мальчика. — Горы мобильников. И каждый норми получал возможность позвонить. Вот счастливчики-то.
  
  — Когда тебе все эти приснилось, Джорди? — спросила Дениз.
  
  — Прошлой ночью. — Джордан встретился с Клаем взглядом в зеркале заднего вида. — Они знали, что им не удастся поговорить с людьми, с которыми они хотели поговорить. Глубоко в душе знали. Но все равно звонили. Брали в руки мобильник. Набирали номер и слушали. Большинство из них даже не сопротивлялось. Почему, Клай?
  
  — Полагаю, потому что они устали бороться, — ответил Клай. — Устали быть другими. Хотели слушать «Прогулку слоненка» по-новому.
  
  Они проехали площадки вытоптанной земли, на которых стояли павильоны. Впереди от шоссе отходила боковая дорога. Более широкая, с более ровным покрытием, чем само шоссе. Мобилоиды поворачивали на эту дорогу и скрывались в лесной просеке. А над деревьями, в полумиле или чуть дальше, виднелось стальное ферменное сооружение, которое Клай видел во сне. Подумал, что это какой-нибудь ярмарочный аттракцион, может, парашютная вышка. На пересечении шоссе и боковой дороги стоял рекламный щит с изображением счастливого, смеющегося семейства (папа, мама, сынок и маленькая сестричка), шагающего в страну чудес с аттракционами, играми и экспонатами выставки достижений сельского хозяйства.
  
  ЭКСПО СЕВЕРНЫХ ОКРУГОВ
  
  ГАЛА-ШОУ ФЕЙЕРВЕРКОВ 5 ОКТЯБРЯ
  
  ПОСЕТИТЕ КАШВАКАМАК-ХОЛЛ «СЕВЕРНЫЙ КРАЙ» ОТКРЫТ «24/7» 5 — 15 ОКТЯБРЯ
  
  ВЫ СКАЖЕТЕ: «ВАУ!!!»
  
  Под рекламным щитом Клай увидел Порватого. Тот поднял руку и выставил перед собой, как бы говоря: «Стоп!»
  
  О Боже, подумал Клай и остановил маленький автобус рядом с ним. Глаза Порватого, которые Клай так и не смог нарисовать в Гейтене, были одновременно и тусклыми, и полными нездорового интереса. Клай говорил себе, что не могут они выглядеть такими одновременно, но ведь выглядели. Большей частью их застилал туман, но на какие-то мгновения вдруг неприятно оживали.
  
  Не может у него возникнуть желание ехать с нами!
  
  Но именно этого, похоже, и хотел Порватый. Он протянул к двери руки, сложив их ладонями, потом развел их. Сам жест неприязни не вызывал (словно мужчина показывал «эта птичка улетела»), но руки почернели от грязи, а мизинец на левой был сломан в двух местах.
  
  Вот они какие, новые люди, подумал Клай. Телепаты, которые не моются.
  
  — Не пускай его. — Голос Дениз дрожал.
  
  Клай, который увидел, что конвейер мобилоидов слева от автобуса остановился, покачал головой.
  
  — Нет выбора.
  
  «Они залезут в твою голову и выяснят, что ты думаешь о гребаном сотовом телефоне! — сказал Рей, почти что фыркнул. — О чем еще все думают после первого октября?»
  
  Надеюсь, ты прав, Рей, подумал Клай, потому что до наступления темноты еще полтора часа. Как минимум полтора часа.
  
  Он дернул за рычаг и открыл дверь. Порватый, с разорванной нижней губой, отвисающей в постоянной усмешке, поднялся в салон. Невероятно худой, грязное красное «кенгуру» висело на нем как на вешалке. Ни один из норми, сидевших в автобусе, не мог похвастаться чистотой, после первого октября правила личной гигиены потеряли приоритетное значение, но от вони, которую источал Порватый, у Клая едва не начали слезиться глаза. Это был запах созревшего сыра, который оставили в теплой комнате, чтобы он выдохся.
  
  Порватый опустился на сиденье у двери, то, что располагалось лицом к водительскому креслу, и посмотрел на Клая. И в его глазах не было ничего, кроме тумана и этого странного любопытства.
  
  Затем заговорил Том, тонким, вибрирующим от ярости голосом, какой Клай слышал только раз, когда Том бросил: «Хватит, игры закончились», — толстухе, потрясающей Библией, когда та начала читать Алисе проповедь о конце света.
  
  — Что вы от нас хотите? Весь мир ваш, каким он стал… что вы хотите от нас?
  
  Изувеченный рот Порватого задвигался, произнося слово, которое слетело с губ Джордана. Только одно слово, произнесенное ровным, лишенным эмоций голосом: «Справедливости».
  
  — Когда речь заходит о справедливости, — указал Дэн, — подозреваю, вы понятия не имеете, что это такое.
  
  Порватый ответил жестом, вытянул руку в сторону боковой дороги, ладонью вверх, выставил указательный палец: «Поезжай».
  
  Когда автобус тронулся с места, пришло в движение и большинство мобилоидов. Несколько вывалились из строя и начали драться, но в зеркале заднего вида Клай видел и других, которые зашагали к шоссе.
  
  — Ты теряешь войска, — заметил Клай.
  
  Порватый не ответил, стадо не сочло целесообразным комментировать последнюю фразу. Его глаза, то пустые, то любопытные, то пустые и любопытные одновременно, не отрывались от Клая, который убедил себя, что чувствует их взгляд, ползающий по коже. Сцепленные пальцы Порватого, серые от грязи, лежали на коленях грязных, когда-то синих джинсов. Потом он улыбнулся. Может, это и был ответ. Дэн, в конце концов, оказался прав. На каждого мобилоида, который вышел из строя (слетел с катушек, по терминологии Джордана), приходилось много других. Но Клай и понятия не имел, сколь много, пока полчаса спустя лес не раздался в обе стороны и они не проехали под деревянной аркой, на которой он прочитал: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ЭКСПО СЕВЕРНЫХ ОКРУГОВ».
  Глава 3
  
  — Святой Боже! — вырвалось у Дэна.
  
  Дениз лучше выразила охватившие Клая чувства: она сдавленно вскрикнула.
  
  Устроившись по другую сторону прохода па первом пассажирском сиденье, Порватый смотрел на Клая наполовину пустыми глазами, злобными глазами ребенка-дебила, который собрался оторвать крылышки нескольким мухам. «Тебе это нравится? — говорила его ухмылка. — Это что-то, не так ли? Вся команда в сборе!» Разумеется, ухмылка могла означать все что угодно. Даже: «Я знаю, что лежит у тебя в кармане».
  
  За аркой начиналась центральная аллея и аттракционы, которые, судя по тому, как все выглядело, собирали во время Импульса. Клай не знал, сколько ярмарочных павильонов успели установить карни[656], потому что некоторые сдуло, как и павильоны на контрольно-пропускном пункте в шести или восьми милях от территории ярмарки. Полдюжины, однако, стояли, и их боковины, казалось, дышали под вечерним ветром. Карусель «Безумные чашки» построили только наполовину, как и «Дом ужасов» на другой стороне центральной аллеи (по той части фасада, что успели собрать, виднелись слова «МЫ НАПУГАЕМ ЛЮБОГО…», над которыми танцевали скелеты). Только чертово колесо да парашютная вышка в дальнем конце центральной аллеи выглядели готовыми к использованию, но в отсутствие иллюминации казались Клаю очень уж мрачными и больше походили не на аттракционы, а на гигантские орудия пыток. Однако один огонек мигал, он это видел, маленький красный маячок, наверняка работающий от аккумулятора, на самой вершине парашютной вышки.
  
  Далеко за вышкой находилось белое здание с красной отделкой длиной в добрый десяток амбаров. Стены его обложили соломой. В этот слой дешевой изоляции на расстоянии десяти — двенадцати футов друг от друга воткнули древки американских флагов, которые полоскались на вечернем ветру. Стены также украшали матерчатые гирлянды патриотической расцветки и ярко-синяя надпись:
  
  ЭКСПО СЕВЕРНЫХ ОКРУГОВ
  
  КАШВАКАМАК-ХОЛЛ
  
  Но все это не привлекло их внимания. Парашютную вышку и Кашвакамак-Холл разделяла поляна площадью в несколько акров. Клай догадался, что именно там собиралась огромная толпа, чтобы посмотреть конкурсы домашних животных, демонстрацию мощи тракторов, вечерние концерты и, разумеется, фейерверки в дни открытия и закрытия ЭКСПО. По периметру поляны высились осветительные мачты и столбы с установленными на них динамиками. Теперь же эту широкую и заросшую травой поляну запрудили мобилоиды. Они стояли плечом к плечу, бедром к бедру, повернувшись лицами к арке, чтобы наблюдать прибытие маленького желтого автобуса.
  
  Если у Клая еще и оставалась надежда увидеть Джонни (или Шарон), то в этот самый момент она испарилась как дым. Поначалу он решил, что на поляне, под осветительными мачтами собралось порядка пяти тысяч мобилоидов. Потом увидел, что они заняли и примыкающие к главной выставочной площадке автомобильные стоянки, и пересмотрел свои расчеты в сторону увеличения. Восемь. Как минимум восемь тысяч.
  
  Порватый оставался на сиденье, которое обычно занимал какой-нибудь ученик третьего класса начальной школы Ньюфилда, и улыбался Клаю, демонстрируя свои зубы над оторванной с одного края нижней губой. «Тебе это нравится?» — вроде бы спрашивала эта улыбка-ухмылка, и опять Клаю пришлось напомнить себе, что в такой ухмылке можно прочитать все что угодно.
  
  — Так кто сегодня выступает? Винс Джилл? Или вам удалось сорвать банк и заполучить Алана Джексона[657]? — Том старался пошутить, и Клай мог бы ему поаплодировать, да только в голосе Тома явственно слышался страх.
  
  Порватый все смотрел на Клая, и у него на лбу появилась маленькая вертикальная складка, словно что-то ставило его в тупик.
  
  Клай медленно ехал по центральной аллее, к парашютной вышке и собравшейся за ней молчащей толпе. Здесь тоже хватало покойников, они напомнили Клаю дохлых мух, которых иной раз находишь на подоконнике после внезапного резкого похолодания. Он сосредоточился на том, чтобы расслабить руки. Не хотел, чтоб Порватый видел, как белеют костяшки сжимающих руль пальцев.
  
  И старайся ехать не спеша. Спокойно и не спеша. Он только смотрит на тебя. Что же касается мобильников, то о чем еще все думают после первого октября?
  
  Порватый поднял руку и нацелил на Клая искривившийся палец.
  
  — Нет-тел, тебе, — произнес Клай чужим голосом. — Insanus.
  
  — Да, нет-тел мне, они — нет-тел, мы здесь явно не у дел, — ответил Клай. — Но ты нас пристроишь, так?
  
  Порватый улыбнулся, словно говоря, что да, так… но вертикальная складка оставалась на месте. Что-то по-прежнему ставило его в тупик. Может, какие-то мысли в голове Клая Ридделла.
  
  Клай посмотрел в зеркало заднего вида, когда они приближались к концу центральной аллеи.
  
  — Том, ты спрашивал меня, что такое «Северный край».
  
  — Извини, Клай, мой интерес, похоже, иссяк, — ответил Том. — Может, потому, что не ожидал увидеть столько встречающих.
  
  — Но это действительно любопытно, — возбужденно воскликнул Клай.
  
  — И что же это такое? — спросил Джордан. Господи, благослови Джордана. Его любопытство могло умереть только вместе с ним.
  
  — ЭКСПО северных округов не пользовалось особой популярностью в двадцатом веке, — объяснил Клай. — Обычная заштатная сельскохозяйственная ярмарка, где продавались изделия народных промыслов, продукты, домашний скот и птица. Все это выставлялось в Кашвакамак-Холле… где они, судя по всему, и собираются оставить нас на ночь.
  
  Он посмотрел на Порватого, но тот не собирался что-либо подтверждать или отрицать. Порватый только лыбился. Маленькая вертикальная складка исчезла с его лба.
  
  — Клай, посмотри. — Дениз изо всех сил пыталась изгнать дрожь из голоса.
  
  Он повернулся к ветровому стеклу и тут же нажал на педаль тормоза. Пожилая женщина с гноящимися порезами на обеих ногах, покачиваясь, вышла из толпы. Обогнула парашютную вышку, несколько раз споткнулась о строительные конструкции «Дома ужасов», которые приготовили, но не установили на место (помешал Импульс), потом неловко побежала к автобусу. Добежав, забарабанила по ветровому стеклу грязными, скрюченными артритом руками. И на лице женщины Клай увидел не пустоту, которую ассоциировал с мобилоидами, а полнейшую дезориентацию. И с таким выражением лица он уже сталкивался. «Кто ты? — спрашивала его фея Темная. Фея Темная, которая не получила полного Импульса. — Кто я?»
  
  Девять мобилоидов аккуратным квадратом двинулись следом за пожилой женщиной, чье безумное лицо отделяли от лица Клая какие-то пять футов. Ее губы шевелились, и он услышал четыре слова, которые одновременно достигли его ушей и разума: Возьми меня с собой.
  
  Едва ли вы захотите поехать, куда едем мы, подумал Клай.
  
  А потом мобилоиды схватили ее и потащили обратно к толпе на поляне. Она пыталась вырваться, но они были неумолимы. Клай поймал ее взгляд и подумал, что это глаза женщины, которая могла считаться счастливицей, если бы попала в чистилище. Но, похоже, это был ад.
  
  Вновь Порватый вытянул руку, ладонью вверх, указательным пальцем вперед: «Поехали».
  
  Пожилая женщина оставила на ветровом стекле отпечаток руки, призрачный, но все-таки заметный. Клай смотрел сквозь него, нажимая на педаль газа.
  Глава 4
  
  — Так или иначе, до 1999 года ЭКСПО особого интереса не вызывала. Если человек жил в этой части штата и хотел поразвлечься, покататься на аттракционах, увидеть что-то интересное, то ехал на Фрайбургскую ярмарку. — Он услышал свой голос, словно звучащий с магнитофонной ленты. Разговор ради разговора. Подумал о водителях туристических «уток» в Бостоне, рассказывающих о различных достопримечательностях города. — А потом, аккурат перед сменой столетий, Бюро штата по делам индейцев провело топографическую привязку. Все знали, что ярмарка примыкает к землям резервации Сокабейзин, но проведенная проверка показала, что северная часть Кашвакамак-Холла фактически находится на территории резервации, то есть на земле микмаков. Организаторы ЭКСПО дураками не были, как и члены совета племени. Они договорились о том, чтобы убрать маленькие магазинчики из северной части здания и поставить там игровые автоматы. И в мгновение ока ЭКСПО северных округов стала самой большой осенней ярмаркой Мэна[658].
  
  Они подъехали к парашютной вышке. Клай вывернул руль налево, чтобы маленький автобус проехал между вышкой и строительными конструкциями, которые не успели стать частью «Дома ужасов», но Порватый руками, ладонями вниз, похлопал по воздуху. Клай остановил автобус. Порватый встал и повернулся к двери. Клай дернул за открывающий рычаг, Порватый вышел. Потом повернулся к Клаю и приглашающе махнул рукой.
  
  — Что он там делает? — спросила Дениз. Со своего места она Порватого видеть не могла. Никто не мог.
  
  — Приглашает нас на выход. — Клай встал. Чувствовал верхней частью бедра тяжесть мобильника, который дал ему Рей. Если бы посмотрел вниз, увидел бы, как он выпирает сквозь материю джинсов. Потянул подол футболки, которая была на нем, пытаясь скрыть мобильник. Сотовый телефон, что такого, все о них думают.
  
  — Мы должны идти? — В голосе Джордана звучал испуг.
  
  — Выбора у нас нет, — ответил Клай. — Пошли, добро пожаловать на ярмарку.
  Глава 5
  
  Порватый повел их к молчащей толпе. Она раздалась в обе стороны, открыв им узкий, с игольное ушко, проход, от парашютной вышки до двойной двери Кашвакамак-Холла. Клай и остальные прошли мимо автомобильной стоянки, заставленной грузовиками. Борта каждого украшало название компании, обустраивавшей ярмарку, «РАЗВЛЕКАТЕЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ НОВОЙ АНГЛИИ», и ее логотип, «русские горки». А потом толпа поглотила их.
  
  Эта пешая прогулка показалась Клаю бесконечной. Вонь была невыносимой, просто валила с ног, несмотря на усилившийся ветер, который уносил верхний ее слой. Он отдавал себе отчет в том, что его ноги двигаются, видел перед собой красное «кенгуру» Порватого, но двойная дверь здания, украшенного гирляндами из красной, синей и белой материи, не приближалась. Воняло грязью и кровью, мочой и калом, обожженной, воспаленной, гноящейся плотью, гниющей одеждой, распадающейся прямо на телах. Он улавливал и что-то новое, ему незнакомое. И наверное, полагать сие запахом безумия было бы слишком просто.
  
  Я думаю, это запах телепатии. И если это так, мы к ней не готовы. Она для нас слишком сильна. Каким-то образом жжет мозг, точно так же, как слишком сильный электрический ток может сжечь проводку в автомобиле или…
  
  — Помогите мне с ней! — крикнул за спиной Джордан. — Помогите, она теряет сознание!
  
  Клай повернулся и увидел, что Дениз стоит на коленях и упирается в землю руками. Джордан тоже упал рядом с ней на колени, одну ее руку положил себе на шею, но сил поднять женщину ему не хватало. Том и Дэн не могли подойти и помочь. Слишком узким был оставленный мобилоидами коридор. Дениз подняла голову и на мгновение встретилась взглядом с Клаем. Сознание она еще не потеряла, но взгляд поплыл, а глазами напоминала подстреленного оленя. Ее вырвало на траву серой слизью, и она вновь опустила голову. Волосы закрыли лицо, словно занавес.
  
  — Помогите мне! — вновь закричал Джордан. Начал плакать.
  
  Клай пошел обратно, принялся расталкивать мобилоидов, чтобы подхватить Дениз с другой стороны.
  
  — Подвиньтесь! — кричал он. — Подвиньтесь, она беременна, идиоты, неужели вы не видите, что она бере…
  
  Сначала он узнал блузу. С высоким воротником-стойкой, белую шелковую блузку, которую всегда называл докторской. Он полагал, что эта блуза — самый сексуальный предмет одежды из гардероба Шарон, возможно, из-за воротника. Шарон нравилась ему обнаженной, но еще большее удовольствие он получал, лаская ее груди через белый шелк этой блузки с высоким воротником-стойкой. Тискал соски, пока они не начинали буравить материю. Теперь докторская блуза Шарон в одних местах стала черной от грязи, а в других — темно-бордовой от крови. Один из рукавов в пройме оторвался. «Выглядит она не так плохо, как некоторые», — написал Джонни, но выглядела она не очень. Определенно не была той Шарон Ридделл, которая пошла в школу в докторской блузе и темно-красной юбке, когда муж, с которым она жила врозь, находился в Бостоне, чтобы подписать договор, подводящий черту под их финансовыми трудностями, договор, который заставил бы Шарон признать, что все ее нападки на его «дорогое хобби» вызваны избытком страха и недостатком веры в него (так он, во всяком случае, полагал). Русые волосы висели патлами. На лице хватало порезов, одно ухо наполовину оторвали, в месте надрыва темнела свернувшаяся в болячку кровь. Она съела что-то темное, и остатки съеденного прилепились к уголкам рта, который он целовал едва ли не каждый день на протяжении почти пятнадцати лет. Она смотрела на него, сквозь него, с той идиотской полуулыбкой, которая не сходила с их лиц.
  
  — Клай, помогите мне! — Джордан почти рыдал.
  
  Клай вернулся в настоящее. Шарон здесь не было, вот о чем следовало помнить. Шарон уже две недели как не существовала. С того самого момента, как позвонила по маленькому красному мобильнику Джонни в день Импульса.
  
  — Подвинься, сука, — рявкнул он и оттолкнул женщину, которая была его женой. Прежде чем она успела податься вперед, занял ее место. — Эта женщина беременная, так что подвинься, — потом наклонился, подсунул шею под вторую руку Дениз и поднял ее.
  
  — Иди вперед, — сказал Том Джордану. — У меня получится лучше.
  
  Джордан держал руку Дениз достаточно долго, чтобы Том успел положить ее себе на шею. Они с Клаем пронесли Дениз последние девяносто ярдов к дверям Кашвакамак-Холла, где их дожидался Порватый. К тому времени Дениз уже бормотала, чтобы они ее отпустили, что она в порядке, что может идти сама, но Том ее не отпускал. И Клай тоже. Если бы отпустил, то, возможно, оглянулся бы в поисках Шарон. Этого ему делать не хотелось.
  
  Порватый улыбался Клаю, и на этот раз улыбка определенно была более осмысленной. Словно они оба разделили какую-то шутку. Шарон? — задался Клай вопросом. Эта шутка — Шарон?
  
  Вероятно, нет, потому что следующий жест Порватого показался бы очень знакомым Клаю в прежнем мире, но вот здесь представлялся совершенно неуместным: правая рука поднялась к правой половине лица, большой палец оказался у уха, мизинец — у рта. Порватый показывал, что говорит по телефону.
  
  — Нет-тел-тебе-тебе, — сказала Дениз, а потом добавила, уже своим голосом: — Не делай этого, мне противно, когда ты это делаешь!
  
  Порватый не обратил на нее ни малейшего внимания. Он продолжал держать руку у правой половины лица, большим пальцем у уха, мизинцем у рта, глядя на Клая. На мгновение Клай уже не сомневался, что Порватый посмотрел и на карман, в котором лежал мобильник. Потом Дениз повторила, в каком-то смысле пародируя Джонни-малыша: «Нет-тел-тебе-тебе». Порватый изобразил смех, с его изуродованным ртом получилось довольно-таки мрачно. А спиной Клай чувствовал взгляд стада, который буквально давил на него.
  
  Потом двойная дверь Кашвакамак-Холла открылась сама по себе, и из здания вырвались запахи, накапливающиеся там десятилетиями, а теперь ставшие отличным противоядием вони стада: запахло пряностями, вареньями, сеном, домашней скотиной. Не царила под крышей и кромешная тьма: лампы аварийного освещения, которые питались от аккумуляторов, потускнели, но не полностью погасли. Клай нашел это удивительным, по прошествии стольких дней, даже подумал, что мобилоиды отключали аварийное освещение, приберегая остатки электроэнергии к их приезду, но эта версия вызвала у него большие сомнения. Порватый ничего не говорил. Только улыбался и движениями рук показывал, что они должны пройти в дверь.
  
  — С превеликим удовольствием, выродок, — ответил ему Том. — Дениз, ты уверена, что сможешь идти сама?
  
  — Да, но сначала мне нужно кое-что сделать. — Она глубоко вдохнула, а потом плюнула в лицо Порватому. — Вот. Возьми это с собой в Харвуд, гребаная харя.
  
  Порватый ничего не сказал. Только улыбался Клаю. По поводу шутки, которую знали только они вдвоем.
  Глава 6
  
  Никто не принес им еды, но в Кашвакамак-Холле хватало автоматов, торгующих закусками, а Дэн нашел лом в чулане для инструментов в южном конце громадного здания. Остальные стояли и смотрели, как он вскрывает автомат, торгующий сладостями (Разумеется, мы безумны, думал Клай. Мы едим «Бейб Рутс» на обед, завтра у нас будут «ПейДейз» на завтрак), когда зазвучала музыка. И не «Ты осветила мою жизнь» или «Прогулка слоненка». Нет, из мощных динамиков, установленных на столбах вокруг огромной поляны, зазвучало что-то медленное и величественное. Клаю уже приходилось слышать эту мелодию, но очень давно. Она наполнила его грустью, а по рукам побежали мурашки.
  
  — Господи, — выдохнул Дэн. — Я думаю, это Альбинони[659].
  
  — Нет, — возразил Том. — Это Пахельбель[660]. Канон в ре-мажоре.
  
  — Ну разумеется. — В голосе Дэна слышалось недовольство собой.
  
  — Такое ощущение, что… — начала Дениз, замолчала. Посмотрела на свои кроссовки.
  
  — Что? — спросил Клай. — Продолжайте. Вы среди друзей.
  
  — Это похоже на звук воспоминаний, — ответила Дениз. — Словно больше у них ничего не осталось.
  
  — Да, — кивнул Дэн. — Полагаю…
  
  — Эй! — крикнул Джордан. Он смотрел в одно из маленьких окошек. Располагались они довольно высоко, но он стоял на цыпочках, а потому дотягивался. — Посмотрите, что там делается!
  
  Они подошли к окошкам, которые выходили на широкую поляну. Уже стемнело. Столбы с динамиками и осветительные мачты черными часовыми стояли на фоне темного неба. На вершине парашютной вышки одиноко мигал красный маячок. А впереди, прямо перед ними, тысячи мобилоидов упали на колени, словно мусульмане, собравшиеся помолиться, под музыку Иоганна Пахельбеля, которая, возможно, заменяла им воспоминания. А потом они легли на траву, дружно, все как один, вызвав колебание воздуха, приподнявшее с земли пустые пакеты и расплющенные стаканчики для газировки.
  
  — Отбой для всей безмозглой армии, — прокомментировал Клай. — Если мы собираемся что-то делать, то в нашем распоряжении только эта ночь.
  
  — Делать? — переспросил Том. — А что мы собираемся делать? Две двери, которые я попытался открыть, заперты. Думаю, остальные тоже.
  
  Дэн поднял лом.
  
  — Едва ли он нам поможет, — покачал головой Клай. — Эта штуковина хороша с торговыми автоматами, но, помните, это место использовалось как казино. — Он указал на северный край помещения, застеленный коврами и уставленный рядами одноруких бандитов, хромированные детали которых поблескивали в тусклом свете аварийных ламп. — Думаю, вы обнаружите, что ломом такие двери не возьмешь.
  
  — Окна? — спросил Дэн, посмотрел на них и сам ответил: — Джордан может вылезти.
  
  — Давайте поедим, — предложил Клай. — Потом сядем и постараемся расслабиться. Раньше такой возможности у нас не было.
  
  — И что мы будем делать, расслабившись? — спросила Дениз.
  
  — Вы можете делать что хотите, — ответил Клай. — Я не рисовал почти две недели, и мне так этого недостает. Думаю, я порисую.
  
  — У вас же нет бумаги, — указал Джордан.
  
  Клай улыбнулся.
  
  — Когда у меня нет бумаги, я рисую в голове.
  
  Джордан недоверчиво посмотрел на него, стараясь понять, не насмехаются ли над ним. Решив, что нет, задал еще вопрос:
  
  — Рисовать в голове не так хорошо, как на бумаге, правда?
  
  — В чем-то даже лучше. Вместо того чтобы что-то стирать, ту или иную часть рисунка я представляю себе заново.
  
  Что-то громко щелкнуло, и дверца автомата, торгующего сладостями, распахнулась.
  
  — Бинго! — воскликнул Дэн и победно вскинул над головой лом. — Кто говорит, что колледжские профессора ни на что не годятся в реальном мире?
  
  — Посмотрите. — В голосе Дениз звучала жадность. На Дэна она и не смотрела. — Целая полка «Джуньор минт»[661], — и запустила руки в автомат.
  
  — Клай? — спросил Том.
  
  — Что?
  
  — Полагаю, ты не видел своего мальчика, не так ли? Или свою жену? Сандру?
  
  — Шарон, — поправил его Клай. — Я их не видел, — заглянул в автомат мимо широкого бедра Дениз. — А это «Баттерфингеры»?[662]
  
  Полчаса спустя они наелись сладостями и вскрыли автомат с банками газировки. Потом проверили все двери и выяснили, что они заперты. Дэн попытался пустить в ход лом, но не смог даже просунуть его в зазор между дверью и полом. Хотя двери выглядели деревянными, Том предположил, что сердцевина у них металлическая.
  
  — Скорее всего они и на сигнализации, — добавил Клай. — Если попытаемся их вскрыть, наверняка приедет полиция резервации и упечет нас в кутузку.
  
  Убедившись, что с дверьми не справиться, Дениз, Дэн, Том и Джордан уселись кружком на ковре, в компании игровых автоматов. Клай устроился на бетоне, спиной к двойным дверям, через которые Порватый предложил им войти в Кашвакамак-Холл, показав рукой: «Только после вас, увидимся утром».
  
  Мысли Клая хотели вернуться к другому насмешливому жесту: большой палец — у уха, мизинец — у рта, имитация поднесенного к уху мобильника, но он им не позволил, во всяком случае сразу. По собственному, и немалому, опыту знал, что в таких случаях наиболее короткий путь — в обход, через дверь черного хода. Вот он и прислонился к деревянной панели, скрывавшей под собой сталь, закрыл глаза и визуализировал страницу комикса. Не из «Темного странника» (понимал, что с «Темным странником» покончено, и никто не понимал этого лучше, чем он), а из нового комикса. «Назовем его «Мобильник», пока не придумано название получше, — думал Клай, — волнующей саге о конце мира, когда ордам мобилоидов противостояли несколько последних норми…»
  
  Да только неверный это посыл. Нет, казалось бы, верный, по первому, быстрому взгляду, точно так же, как двери этого здания выглядели деревянными, хотя и не были таковыми. Ряды мобилоидов серьезно потрепаны… иначе просто быть не может. Сколько их погибло во вспышке насилия, имевшей место быть сразу после Импульса? Половина? Клай вспомнил, с какой яростью они бросались как на норми, так и друг на друга, и подумал: Пожалуй, больше, процентов шестьдесят, а то и семьдесят. Затем потери, вызванные серьезными ранениями, инфекциями, холодом, новыми драками и просто глупостью. Плюс, разумеется, истребители стад, сколько им удалось уничтожить? И вообще, сколько на самом деле осталось больших стад, таких, как это?
  
  Клай подумал, что они смогут выяснить это завтра, если другие оставшиеся стада подключатся к этому спектаклю — казни безумных. Но едва ли эта информация принесет им какую-то пользу.
  
  Не важно. Опустим этот момент. Если нужно уместить всю предысторию на одной странице, придется опускать многое, потому что описание ситуации должно быть сжато до одной текстовой врезки. Это неписаное правило. Положение мобилоидов можно описать четырьмя словами: у них серьезные потери. Кажется, что их много, чего там, чертовски много, но, возможно, так же думали и о странствующих голубях, практически до того момента, как они полностью исчезли. Потому что до самого конца путешествовали голуби стаями, которые затмевали небо. И никто не замечал, что этих гигантских стай становилось все меньше и меньше. Пока они не исчезли. Пока не уничтожили последнюю.
  
  Finita[663]. Бах-бай.
  
  Плюс, думал Клай, теперь у них появилась еще одна проблема, дефект программы. Этот червь. И что из этого следует? Похоже, этим ребятам отпущен меньший срок, чем динозаврам, пусть они и овладели телепатией, левитацией и всем прочим.
  
  Ладно, о предыстории достаточно. Что будет на твоей иллюстрации? Что будет на твоей чертовой картине, той самой, с которой ты хочешь начать? Само собой, Клай Ридделл и Рей Уисенга. Они стоят в лесу. У Рея в руке револьвер сорок пятого калибра Бет Никерсон, ствол он уже сунул под подбородок, а Клай держит в руке…
  
  Мобильник, естественно. Тот самый, который Рей взял в Герливиллской каменоломне.
  
  КЛАЙ (в ужасе): РЕЙ, ОСТАНОВИСЬ! ЭТО ЖЕ БЕССМЫСЛЕННО! РАЗВЕ ТЫ НЕ ПОМНИШЬ? В КАШВАКЕ НЕТ СОТОВОЙ СВЯ…
  
  Напрасно! БА-БАХ! — большими желтыми буквами по брызгам, и это действительно брызги, потому что Арни Никерсон предусмотрительно зарядил револьвер жены патронами, в которые установлены пули с полыми наконечниками (они продаются через Интернет на американских паранойяльных сайтах), и верхняя часть головы Рея — красный гейзер. На заднем плане (одна из точно подмеченных деталей, за которые Клай Ридделл мог бы получить известность в мире, обошедшемся без Импульса) — единственная перепутанная ворона, взлетающая с ветви сосны.
  
  «Чертовски хорошая страница, — подумал Клай. — Кровь, конечно, такая никогда бы не сошла за шедевр в те дни, когда действовал Кодекс комиксов, но сразу захватывает внимание». И хотя в реальности Клай ничего не говорил о том, что мобильники не работают за пунктом превращения норми в мобилоидов, он бы сказал, если бы тогда успел об этом подумать. Но не успел. И время его истекло. Рей застрелился, чтобы Порватый и его друзья не смогли увидеть этот телефон у него в голове, и вот это было самой горькой иронией. Порватый узнал все о сотовом телефоне, наличие которого Рей хотел скрыть своей смертью. Он знал, что телефон в кармане Клая… и плевать на это хотел.
  
  Стоя у двойной двери Кашвакамак-Холла, Порватый поднес руку к лицу, большой палец возле уха, три согнутых — у порванной и небритой щеки, мизинец у рта, и использовал Дениз, чтобы сказать это снова, чтоб не осталось никаких сомнений; Нет-тел-тебе-тебе.
  
  Совершенно верно. Потому что Кашвак=нет-тел.
  
  Рей умер зазря… Тогда почему его это совершенно не расстраивало?
  
  Клай отдавал себе отчет, что дремлет, как случалось с ним часто, когда он рисовал в голове. Уходит от реальности. И его это не смущало. Потому что ощущал себя точно так же, как случалось, когда оставалось совсем чуть-чуть до момента слияния воедино картины и истории, и это были счастливые ощущения, какие обычно испытывает человек, подходя к двери, за которой его ждут. Перед тем как путешествие завершится встречей влюбленных. У него не было абсолютно никаких причин испытывать такие ощущения, но он их испытывал.
  
  Рей Уисенга умер ради бесполезного сотового телефона. Или телефон был не один? Теперь Клай видел другую картинку. Одну из предыдущих, он мог это сказать по зубчатым краям.
  
  Крупный план: руки Рея с грязным мобильником и полоской бумаги с написанным на ней номером телефона. Большой палец Рея скрывает все цифры за исключением телефонного кода штата Мэн.
  
  РЕЙ (в «пузыре»): КОГДА ПРИДЕТ ВРЕМЯ, НАБЕРИ ЗАПИСАННЫЙ НОМЕР. КОГДА ОНО ПРИДЕТ, ТЫ ПОЙМЕШЬ, Я НАДЕЮСЬ, ЧТО ПОЙМЕШЬ.
  
  Никому не могу позвонить из Кашвакамака, Рей, потому что Кашвак=нет-тел. Можешь спросить президента Харвуда.
  
  И словно для того чтобы расставить все точки над «i», еще одна предыдущая картинка с зубчатыми краями. Шоссе 160. На заднем плане маленький желтый автобус с надписью на борту «ШТАТ МЭН ШКОЛЬНЫЙ ОКРУГ 38 НЬЮФИЛД». Ближе, поперек проезжей части, надпись на асфальте «КАШВАК=НЕТ-ТЕЛ». Вновь потрясающая детальная прорисовка фона: пустые банки из-под газировки в кювете, потерянная футболка, зацепившаяся за куст, вдали унесенный ветром павильон, свисающий с дерева, как длинный коричневый язык. Над автобусом — четыре «пузыря» для слов. В них не те слова, которые они действительно произносили (даже его дремлющий мозг это знал), но это не имело ровно никакого значения. На текущий момент исторической достоверностью можно было пренебречь.
  
  Он подумал, что сможет понять, а что же главное, когда к этому подойдет.
  
  ДЕНИЗ (в «пузыре»): ЭТО ТО МЕСТО, ГДЕ ОНИ…
  
  ТОМ (в «пузыре»): ГДЕ ОНИ ПРОВОДИЛИ ПРЕВРАЩЕНИЕ, СОВЕРШЕННО ВЕРНО. ВСТАНЬ В ОЧЕРЕДЬ НОРМИ, ПОЗВОНИ, А ПОТОМ НАПРАВЛЯЙСЯ В СТАДО НА ЭКСПО, УЖЕ ОДНИМ ИЗ НИХ. ТАКАЯ ВОТ ИСТОРИЯ.
  
  ДЭН (в «пузыре»): ПОЧЕМУ ЗДЕСЬ? ПОЧЕМУ НЕ НА ТЕРРИТОРИИ ЭКСПО?
  
  КЛАЙ (в «пузыре»): РАЗВЕ ВЫ НЕ ПОМНИТЕ? КАШВАК=НЕТ-ТЕЛ. ОНИ ВЫСТРОИЛИ НОРМИ НА ГРАНИЦЕ ЗОНЫ ПРИЕМА. ДАЛЬШЕ СВЯЗИ НЕТ. NADA[664]. АУТ. НА ДИСПЛЕЕ ВМЕСТО ЧЕРТОЧЕК УРОВНЯ РАДИОСИГНАЛА СОТОВОЙ СВЯЗИ — ПУСТОТА.
  
  Еще картина. Крупным планом Порватый, во всем его мерзком великолепии. Улыбающийся изуродованным ртом и так многое выражающий в жесте. У Рея возникла какая-то идея, связанная с использованием мобильника. Столь блестящая, что он совершенно забыл об отсутствии здесь сотовой связи. Мне, вероятно, придется добраться до Квебека, чтобы на дисплее телефона, который он мне дал, возникла хоть одна черточка, свидетельствующая о появлении радиосигнала. Это забавно, но знаете, что еще забавнее? Я взял мобильник! Вот в чем умора!
  
  Так получалось, что Рей умер зазря? Возможно, но перед мысленным взором Клая уже формировалась другая картина. Снаружи Пахельбель уступил место Форе[665], того сменил Вивальди. Музыка изливалась не из бумбоксов, а из динамиков. Темных динамиков на фоне черного неба, с недостроенными аттракционами на заднем плане. А на переднем высился Кашвакамак-Холл с его гирляндами и дешевой теплоизоляцией из соломы. И чего не хватало для завершения картины, так это одной маленькой детали, за точность изображения которых Клая Ридделла уже знали в узких кругах… Он открыл глаза и выпрямился, оторвавшись от двери. Остальные по-прежнему сидели кружком на ковре в северной части здания. Клай не знал, сколько времени он провел у двери, но, вероятно, достаточно много, потому что зад онемел.
  
  «Эй!» — попытался позвать он, но сначала с губ не сорвалось ни звука. Во рту пересохло. Он откашлялся и предпринял вторую попытку: «Эй!» — и они повернулись. Что-то в его голосе заставило Джордана вскочить на ноги. Том последовал примеру мальчика.
  
  Клай шел к ним на плохо гнущихся ногах: они затекли от долгого сидения в одной позе. Па ходу он вытащил из кармана мобильник. Тот самый, из-за которого умер Рей, позабыв самую важную особенность Кашвакамака: здесь, на территории ЭКСПО северных округов, эти штуковины не работали.
  Глава 8
  
  — Если он не работает, какой от него прок? — спросил Дэн. Ему передалось возбуждение Клая, но оно быстро угасло, когда он увидел, что у него в руке не карта «ВЫЙДЕШЬ ИЗ ТЮРЬМЫ СВОБОДНЫМ», а еще один гребаный мобильник. Грязная старая «моторола» с треснувшим корпусом. Остальные смотрели на телефон со страхом и любопытством.
  
  — Потерпите немного, — попросил Клай. — Могу я на это рассчитывать?
  
  — У нас вся ночь впереди, — ответил Дэн, снял очки, начат их протирать. — Все равно как-то ее нужно провести.
  
  — Вы зашли во «Всякую всячину», чтобы найти что-нибудь из съестного и питья, и обнаружили рядом школьный автобус, так? — спросил Клай.
  
  — Это ж было зиллион[666] лет тому назад. — Дениз выпятила нижнюю губу и сдула волосы со лба.
  
  — Рей нашел маленький автобус, — продолжил Клай. — Мест на двенадцать…
  
  — На шестнадцать, — уточнил Дэн. — Так написано на приборном щитке. Должно быть, в здешних школах маловато учеников.
  
  — Шестнадцать мест плюс багажное отделение за последним рядом сидений для школьных ранцев и рюкзаков, а также для вещей на случай экскурсий. Дальше вы поехали на автобусе. А когда добрались до Герливиллской каменоломни, готов спорить, именно Рей предложил там остановиться.
  
  — Ты знаешь, да, — подтвердил Том. — Сказал, что мы могли бы приготовить горячую пищу и отдохнуть. Откуда ты это знаешь, Клай?
  
  — Узнал, потому что нарисовал, — ответил Клай, и его слова в принципе соответствовали действительности: он видел все, как говорил. — Дэн, вы, Дениз и Рей уничтожили два стада. Первое сожгли бензином, второе взорвали динамитом. Рей знал, как пользоваться динамитом, потому что научился, когда строил дороги.
  
  — Твою мать, — выдохнул Том. — Он добыл динамит в каменоломне, не так ли? Пока мы спали. И он мог это сделать… мы спали как убитые.
  
  — Именно Рей нас и разбудил, — добавила Дениз.
  
  — Я не знаю, динамит он нашел или какое еще взрывчатое вещество, — вновь заговорил Клай, — но я почти уверен, пока вы спали, Рей превратил этот маленький желтый автобус в бомбу на колесах.
  
  — Взрывчатка сзади, — догадался Джордан. — В багажном отделении.
  
  Клай кивнул.
  
  Пальцы Джордана сжались в кулаки.
  
  — И сколько, как вы думаете?
  
  — До взрыва узнать невозможно, — ответил Клай.
  
  — Правильно ли я тебя понимаю, — вновь заговорил Том. Снаружи Вивальди сменил Моцарт с «Легкой вечерней музыкой». В своем развитии мобилоиды определенно переросли Дебби Бун. — Он упрятал бомбу в задней части автобуса… а потом каким-то образом приспособил сотовый телефон в качестве детонатора.
  
  Клай кивнул.
  
  — Так мне представляется. Я думаю, он нашел два мобильника в офисе каменоломни. Насколько мне известно, он мог найти и полдюжины, которыми пользовались сотрудники на работе… Видит Бог, они нынче дешевые. Так или иначе, один он подсоединил к взрывчатке в качестве детонатора. Так поступают повстанцы, когда взрывают в Ираке придорожные бомбы.
  
  — Он сделал все это, пока мы спали? — спросила Дениз. — И ничего нам не сказал?
  
  — Он держал все при себе, чтобы эта информация не попала вам в головы, — ответил Клай.
  
  — И покончил с собой, чтобы она не осталась в его голове, — добавил Дэн и горько рассмеялся. — Ладно, он — чертов герой! Да только он забыл, что сотовые телефоны не работают дальше того места, где они установили свои проклятые павильоны, на входе в которые норми превращались в мобилоидов! Готов спорить, они и там работали на пределе!
  
  — Точно. — Клай улыбался. — Вот почему Порватый позволил мне оставить этот телефон. Не знал, для чего он мне нужен… в любом случае я не уверен, что они вообще могут думать…
  
  — Как мы, точно не могут, — прервал его Джордан. — И никогда не смогут.
  
  — …но его этот мобильник особо и не волновал, потому что он знал: они здесь не работают. Я даже не мог превратиться в мобилоида, потому что Кашвак равняется нет-тел. Нет-тел-мне-мне.
  
  — Так почему вы улыбаетесь? — спросила Дениз.
  
  — Потому что знаю то, чего не знает Порватый, — ответил Клай. — Чего не знают они. — Он повернулся к Джордану. — Ты умеешь водить машину?
  
  На лице Джордана отразилось удивление.
  
  — Послушайте, мне, между прочим, двенадцать. Я хочу сказать, откуда?
  
  — Ты никогда не садился за руль карта? Мотовездехода? Снегохода?
  
  — Да, конечно, садился. Картинговая трасса есть неподалеку от Нэшуа, и раз или два…
  
  — Этого хватит. Далеко тебе ехать все равно не придется. При условии, что они оставили автобус у парашютной вышки. И я готов спорить, что оставили. Водить автобус они наверняка не умеют, как не умеют думать.
  
  — Клай, ты рехнулся? — спросил Том.
  
  — Нет, — ответил Клай. — Завтра они могут провести массовую казнь истребителей стад на своем виртуальном стадионе, но мы в этом участвовать не будем. Мы отсюда уходим.
  Глава 9
  
  Стекло в маленьких окошках было толстым, но лом Дэна с ним справился. Он, Том и Клай работали по очереди, пока не вышибли все осколки. Потом Дениз сняла свитер, который был на ней, и положила на нижнюю сторону рамы.
  
  — Как ты, Джордан? — спросил Том.
  
  Мальчик кивнул. Он боялся, в губах не осталось ни кровинки, но держал себя в руках. Снаружи колыбельная музыка мобилоидов завершила круг: вновь зазвучал Канон Пахельбеля, который Дениз назвала звуком воспоминаний.
  
  — Я в порядке, — ответил Джордан. — Если не сейчас, то буду. Думаю. Как только приступлю.
  
  — Том, возможно, сумел бы протиснуться… — начал Клай.
  
  Поверх плеча Джордана Том посмотрел на маленькое окошко, не более восемнадцати дюймов шириной, покачал головой.
  
  — Я справлюсь, — сказал Джордан.
  
  — Хорошо. Повтори еще раз, что нужно сделать.
  
  — Обойти здание и заглянуть в багажное отделение автобуса. Убедиться, что там взрывчатка, но ничего не трогать. Найти второй сотовый телефон.
  
  — Правильно. Посмотреть, включен ли он. Если не включен…
  
  — Я знаю, включить. — «Я же не дурак», — говорил взгляд Джордана, брошенный на Клая. — Потом завести двигатель…
  
  — Нет, ты торопишься…
  
  — Пододвинуть водительское кресло, чтобы я мог достать до педалей, потом завести двигатель.
  
  — Правильно.
  
  — Проехать между парашютной вышкой и «Домом ужасов». Очень медленно. Я могу наехать на какие-то строительные конструкции от «Дома ужасов», которые не успели поставить на место, они могут сломаться, но меня это не должно останавливать.
  
  — Точно.
  
  — Я должен подобраться к ним как можно ближе.
  
  — Да, именно так. Потом возвращайся сюда, к этому окну, чтобы здание находилось между тобой и взрывом.
  
  — Тем, что, мы надеемся, может стать взрывом, — вставил Дэн.
  
  Клай предпочел бы, чтобы такие комментарии не озвучивались, но одергивать Дэна не стал. Наклонился и поцеловал Джордана в щеку.
  
  — Я тебя люблю, ты знаешь.
  
  Джордан коротко, но крепко обнял его. Потом Тома. Потом Дениз.
  
  Дэн протянул мальчику руку, потом сказал: «А, какого черта», — и заключил Джордана в медвежьи объятия. Клай, который раньше не так уж жаловал Дэна Хартуика, проникся к профессору куда более теплыми чувствами.
  Глава 10
  
  Клай переплел пальцы рук, превратив их в скамейку, на которую Джордан поставил одну ногу, и поднял мальчика.
  
  — Помни, это будет как нырок, только не в воду, а на солому, — предупредил он. — Руки вверх и наружу.
  
  Джордан поднял руки, выставил через разбитое окно в ночь. Лицо под шапкой густых волос побледнело еще сильнее, первые красные прыщи переходного возраста пламенели, как маленькие костры. Он боялся, и Клай не мог его за это винить. Ему предстоял прыжок с десяти футов, и приземление, пусть и на сено, ожидалось жестким. Клай надеялся, что Джордан будет помнить о том, что руки нужно выставить перед собой и сгруппироваться. Он не смог бы принести им никакой пользы, лежа рядом с Кашвакамак-Холлом со сломанной шеей.
  
  — Хочешь, чтобы я сосчитал до трех, Джордан?
  
  — Черт, нет! Поднимите меня до того, как я надую в штаны!
  
  — Тогда держи руки перед собой, пошел! — воскликнул Клай и резко поднял сцепленные руки. Джордан вылетел в окно и исчез. Клай не слышал, как он приземлился: слишком уж гремела музыка.
  
  Остальные собрались у окна, которое находилось чуть выше их голов.
  
  — Джордан? — позвал Том. — Джордан, ты здесь?
  
  Какие-то мгновения ответа не последовало, и Клай уже уверовал в то, что Джордан сломал-таки шею. Потом послышался дрожащий голос мальчика:
  
  — Я здесь. Черт, больно. Приложился локтем. Левым. Рука как не своя. Минутку…
  
  Они ждали. Дениз нашла руку Клая, сжала ее.
  
  — Двигается, — наконец сообщил Джордан. — Думаю, все в порядке, но, наверное, мне стоит заглянуть в школьный медпункт.
  
  Они засмеялись слишком уж громко.
  
  Том повесил ключ зажигания на полоску материи, которую оторвал от рубашки, а саму полоску привязал к пряжке ремня. Клай вновь сцепил пальцы и теперь поднял Тома.
  
  — Джордан, я сейчас передам тебе ключ. Готов?
  
  — Да.
  
  Том схватился за раму, посмотрел вниз, потом опустил вниз пояс.
  
  — Хорошо, ты его взял. А теперь послушай меня. Мы просим тебя сделать только то, что ты можешь. Если не сможешь, штрафных минут не будет. Ты меня понял?
  
  — Да.
  
  — Тогда иди. Не теряй времени. — Он подождал, прислушиваясь, потом добавил: — Он пошел. Помоги ему Господь, парень он храбрый. Опусти меня.
  Глава 11
  
  Джордан покинул здание с дальней от спящего стада стороны. Клай, Том, Дениз и Дэн направились к торцу, который выходил на центральную аллею. Трое мужчин повалили вскрытый торговый автомат на бок и подтащили к стене. Лица Клая и Дэна, если они вставали на автомат, оказывались на уровне высоких окошек, Тому приходилось подниматься на цыпочки, чтобы выглянуть из них. Клай добавил ящик, чтобы и Дениз могла все видеть, надеясь, что она с него не рухнет и не начнет рожать.
  
  Они увидели, как Джордан добрался до края лежбища, постоял с минуту, словно о чем-то раздумывая, потом двинулся налево. Клай думал, что видит движение в темноте и после того, как стало понятно, что Джордан исчез, огибая край поля, занятого стадом.
  
  — Как думаешь, сколько ему потребуется времени, чтобы вернуться? — спросил Том.
  
  Клай лишь покачал головой. Он не знал. Все зависело от многих факторов… и размер стада был только одним из них.
  
  — А если они уже заглянули в багажное отделение? — спросила Дениз.
  
  — А если Джорди заглянет в багажное отделение, а там ничего не будет? — спросил Дэн, и Клай едва сдержался, чтобы не посоветовать профессору держать негативные мысли при себе.
  
  Время шло, ползло дюйм за дюймом. Маленький красный огонек на вершине парашютной вышки продолжал мигать. Пахельбель вновь сменился Форе, Форе — Вивальди. Клаю вдруг вспомнился спящий мальчик, который вывалился из тележки для покупок, вспомнился мужчина, возможно, не его отец, усевшийся на обочину с ним на руках, приговаривая: «Сейчас Грегори ее поцелует, и она перестанет болеть». Он вспомнил мужчину с походным мешком, который, слушая «Прогулку слоненка», сказал: «Додж тоже неплохо проводил время». Вспомнил, как в павильоне для игры в «Бинго», из его детства, ведущий с микрофоном неизменно восклицал: «Витамин солнечного света!» — когда вытаскивал номер В-12 из барабана, где прыгали шарики для пинг-понга. Пусть даже витамином солнечного света являлся витамин D.
  
  Время теперь отмеряло четвертушки дюйма, и Клай начал терять надежду. Если они надеялись услышать шум автобусного двигателя, то уже должны были его услышать.
  
  — Что-то пошло не так, — озвучил общие мысли Том.
  
  — Может, и нет, — не согласился Клай, пытаясь не допустить в голос ту тяжесть, что легла на сердце.
  
  — Нет, Томми прав. — Дениз едва не плакала. — Я так полюбила его, и он отважнее, чем был Сатана на своем первом балу в аду, но, если бы он смог сдвинуть автобус с места, мы бы его уже увидели.
  
  Дэн, что удивительно, на этот раз примкнул к лагерю оптимистов.
  
  — Мы же не знаем, с чем он мог столкнуться. Просто глубоко вдохните и придержите разыгравшееся воображение.
  
  Клай попытался, но у него ничего не вышло. Из динамиков неслась «Аве, Мария» Шуберта. Клай подумал: «Я бы продал душу за пристойный рок-н-ролл… Чака Берри с его «О Кэрол» или «Ю-Ту» с их «Когда любовь приходит в город».
  
  За окном они видели только темноту, звезды и мигающий красный маяк на вершине парашютной вышки, получающий энергию от аккумуляторов.
  
  — Подсади меня. — Том спрыгнул с торгового автомата. — Я попытаюсь протиснуться в окошко. Может, сумею его найти.
  
  — Том, если я ошибся и взрывчатки в багажном отделении нет… — начал Клай.
  
  — К черту взрывчатку и багажное отделение, — фыркнул Том. — Я хочу найти Джор…
  
  — Эй! — крикнул Дэн. — Эй, все нормально! Наш малыш справился! — и стукнул кулаком по стене рядом с окном.
  
  Клай повернулся и увидел огни фар, разрезающие темноту. От одеяла коматозных тел, накрывших поляну площадью в несколько акров, начал подниматься туман, так что лучи фар словно пробивали дым. Яркость фар увеличилась, уменьшилась, снова увеличилась, и Клай без труда представил себе Джордана, сидящего на водительском сиденье автобуса и методом проб и ошибок выясняющего, что делают те или иные кнопки и рычажки.
  
  А потом лучи медленно двинулись вперед. Джордан ехал при включенном дальнем свете.
  
  — Да, сладенький, — выдохнула Дениз. — Давай, душа моя. — Стоя на ящике, она держалась за руку Дэна с одной стороны и руку Клая — с другой. — Ты просто прелесть, продолжай в том же духе.
  
  Лучи отвернулись от Кашвакамак-Холла, осветили деревья слева от поляны, укрытой одеялом мобилоидов.
  
  — Что он делает? — чуть ли не простонал Том.
  
  — Там как раз не успели собрать стену «Дома ужасов», — ответил Клай. — Все нормально. — Он замялся. — Я думаю, все нормально.
  
  Если его нога не соскользнет с педали. Если он не перепутает педали тормоза и газа, не загонит автобус в стену этого чертова «Дома ужасов» и не застрянет там.
  
  Они ждали, фары вернулись, вновь осветив стены Кашвакамак-Холла у основания. И при включенном дальнем свете Клай понял, почему у Джордана ушло так много времени, чтобы добраться до автобуса и завести его. Не все мобилоиды спали. Десятки, вероятно, те, кто получил испорченную вирусом программу, оставались на ногах и бесцельно бродили. Куда-то шли, спотыкались о лежащих, падали, поднимались, шли снова, их темные-силуэты расходились, как круги на воде, под наполняющие ночь звуки «Аве, Мария» Шуберта. Один из них, молодой человек с длинной кровоточащей царапиной, которая бежала по лбу, словно морщина озабоченности, добрался до Холла и теперь шел вдоль стены, держась за нее рукой, словно слепой.
  
  — Достаточно, Джордан, — пробормотал Клай, когда фары поравнялись со столбом динамика на дальней стороне поляны. — Глуши двигатель и бегом сюда.
  
  И вроде бы Джордан его услышал. Фары остановились. И какие-то мгновения двигались только силуэты проснувшихся мобилоидов и туман, поднимающийся от теплых тел, распластавшихся на поляне. Потом они услышали, как взревел двигатель автобуса, перекрыв громкую музыку, и фары двинулись вперед.
  
  — Нет, Джордан, что ты делаешь?! — вскрикнул Том.
  
  Дениз отпрянула и свалилась бы с ящика, если бы Клай не удержал ее, обняв за талию.
  
  Автобус ехал по спящему стаду. Через спящее стадо. Фары то поднимались, то опускались, освещая лежачие тела, небо, снова тела. Автобус начало сносить влево, потом он вернулся на прежний курс, начал смещаться вправо. На какое-то мгновение яркие фары осветили мобилоида, четкий силуэт, словно вырезанный из черной бумаги. Мобилоид вскинул руки, будто хотел отметить удачный удар бэттера, а потом исчез под радиаторной решеткой.
  
  Джордан выехал на самую середину поляны и остановил автобус. Фары продолжали сиять, с радиаторной решетки капала кровь. Прикрыв глаза рукой, чтобы хоть как-то отсечь яркий свет, Клай смог разглядеть маленькую темную фигурку (она отличалась от остальных энергичностью движений и целенаправленностью), появившуюся у боковой двери автобуса и начавшую продвигаться к Кашвакамак-Холлу. Потом Джордан упал, и Клай подумал, что больше не увидит его. Но Дэн крикнул: «Вон он, вон!» — и Клай нашел мальчика снова, в десяти ярдах ближе и значительно левее того места, где потерял Джордана. Должно быть, мальчик какое-то время полз по телам, прежде чем вновь подняться.
  
  Когда Джордан вновь вернулся в яркий конус света, созданный фарами автобуса, отбрасывая сорокафутовую тень, они впервые смогли четко его разглядеть. Не лицо, разумеется — источник света находился сзади. Увидели лишь, каким безумно-извилистым маршрутом продвигается он вперед, по телам мобилоидов. Для тех, кто лежал, окружающий мир прекратил свое существование. Те, кто бодрствовал, но находился далеко от Джордана, не обращали на него никакого внимания. А вот оказавшиеся в непосредственной близости пытались схватить мальчика. От двоих Джордан увернулся, а в третий раз какая-то женщина вцепилась ему в волосы.
  
  — Оставь его в покое! — проревел Клай. Он не мог видеть женщину, но почему-то сразу решил, что эта женщина когда-то была его женой. — Дай пройти!
  
  Она не отпускала, но Джордан схватил ее за запястье, вывернул его, упал на колено и уже на четвереньках проскочил мимо женщины. Она попыталась схватить его еще раз, пальцы чуть разминулись с рубашкой, а потом потащилась дальше.
  
  Клай обратил внимание, что многие бодрствующие мобилоиды направлялись к автобусу. Свет фар, похоже, привлекал их к себе.
  
  Клай соскочил с торгового автомата (на этот раз Дэн Хартуик удержал Дениз от падения) и схватил лом. Вернулся на прежнее место и разбил окошко, через которое смотрел на поляну.
  
  — Джордан! — крикнул он. — Беги к другой стороне! Беги к другой стороне!
  
  Джордан поднял голову, повернул на крик Клая и упал, обо что-то споткнувшись, ногу, руку, может, шею. Когда начал подниматься, рука, выстрелившая из дышащей темноты, схватила его за шею.
  
  — Пожалуйста, Господи, нет, — прошептал Том.
  
  Джордан прыгнул вперед, словно защитник футбольной команды, пытающийся накрыть мяч, оттолкнувшись обеими ногами, и вырвался. Шатаясь, двинулся дальше. Клай видел сверкающие глаза мальчика, его вздымающуюся грудь. И когда тот приблизился к зданию, услышал, как Джордан жадно хватает ртом воздух.
  
  Он не сможет, подумал Клай. Никогда. А ведь он уже так близко, так близко.
  
  Но Джордан смог. Два мобилоида, которые, пошатываясь, брели вдоль стены, не обратили на него ни малейшего внимания, когда он пробежал мимо них к дальнему углу. Все четверо спустились с торгового автомата и поспешили к противоположной стене, во главе с Дениз и ее животом.
  
  — Джордан! — крикнула она, то приподнимаясь на цыпочки, то вновь опускаясь на всю ступню. — Джордан, Джорди, ты здесь? Ради Бога, малыш, скажи нам, что ты здесь.
  
  — Я… — шумный вдох, — …здесь, — еще шумный вдох. Клай слышал доносящийся откуда-то издалека смех Тома, чувствовал, как тот молотит его по спине. — Никогда не думал… — вдох, снова вдох, — …что так трудно ехать по людям.
  
  — Да кто тебя просил это делать? — закричал Клай. Он не находил себе места из-за того, что не может сначала обнять мальчика, потом как следует тряхнуть и покрыть поцелуями отчаянно-храброе лицо. Его убивало, что он не может даже увидеть Джордана. — Я же сказал, подогнать автобус поближе к ним, а не заезжать на них!
  
  — Я сделал это… — шумный вдох, — …за директора, — и в голосе, кроме одышки, слышался вызов. — Они убили директора. Они и их Порватый. Они и их глупый президент Гарварда. Я хочу, чтобы они за это заплатили. Я хочу, чтобы он заплатил.
  
  — Почему ты так задержался? — спросила Дениз. — Мы ждали и ждали!
  
  — Они бродят вокруг десятками, — ответил Джордан. — Может, сотнями. Что-то там с ними неправильно… или правильно… или просто они меняются… но распространяется все это очень быстро. Они бродят, как заблудившиеся, не понимая, куда идут. Мне приходилось все время от них уходить. Так что к автобусу я смог подобраться только со стороны центральной аллеи. А потом… — Он рассмеялся, все еще жадно хватая ртом воздух. — Он не заводился! Можете вы в это поверить? Я поворачивал и поворачивал ключ, и всякий раз слышал только короткий щелчок. У меня чуть не началась истерика, но я себе этого не позволил! Знал, что директор был бы разочарован, если б я разрыдался.
  
  — Ах, Джорди… — выдохнул Том.
  
  — И знаете, в чем была причина? Мне следовало пристегнуться этим идиотским ремнем безопасности. Эти ремни не нужны для пассажирских сидений, но двигатель автобуса не заводится, пока водитель не пристегнется своим ремнем. Уж извините, что так задержался, но все-таки я здесь.
  
  — И мы можем предположить, что багажное отделение не пустое? — спросил Дэн.
  
  — Будьте уверены, — ответил Джордан. — Оно набито чем-то вроде красных кирпичиков. И этих кирпичиков там множество. — Джордан уже восстановил дыхание. — Их спрятали под одеялом. И положили на них мобильник. Рей примотал его к паре кирпичиков эластичной лентой. Телефон оставили включенным, и у него был порт для подключения, скажем, факса или чтобы перекачать информацию в компьютер. Провод уходил под кирпичики. Детонатора я не видел, но, готов спорить, он где-то посередине. — Мальчик вновь глубоко вдохнул. — И на дисплее были три черточки. Три черточки радиосигнала.
  
  Клай кивнул. Он не ошибся. Вроде Кашвакамак — мертвая зона для мобильников, стоит только свернуть на дорогу, ведущую к ЭКСПО северных округов. Мобилоиды почерпнули эти сведения из голов некоторых норми и использовали их. Рисунки «Кашвак=нет-тел» распространялись как ветряная оспа. Но пытался ли кто-нибудь из мобилоидов позвонить по сотовому телефону с территории ЭКСПО? Разумеется, нет. С какой стати? Когда ты — телепат, телефон абсолютно не нужен. А когда ты — член стада, или частичка целого, телефон вдвойне абсолютно не нужен, если только такое возможно.
  
  Но сотовые телефоны работали на этом клочке ТР-90, и почему? Потому что здесь находились карни, вот почему, карни, сотрудники компании, которая называлась «Нью-Ингленд эммьюзмент корпорейшн». А в двадцать первом столетии карни, как и команды, обеспечивающие подготовку площадок для рок-концертов, театральных гастролей, натурных съемок, целиком и полностью полагаются на мобильники, особенно в местах, практически изолированных от цивилизованного мира, где проводных линий связи по минимуму, если они вообще есть. А если там нет башен-ретрансляторов, которые принимают и передают радиосигналы? Что ж, они привозят собственное оборудование и устанавливают его. Нелегально? Разумеется, но, судя по трем черточкам, о которых упомянул Джордан, оно работало, а поскольку энергия к этому оборудованию поступала от аккумуляторов, оно по-прежнему работало. И установили его, само собой, на самой высокой точке ЭКСПО.
  
  На вершине парашютной вышки.
  Глава 12
  
  Дэн пересек зал, залез на торговый автомат, выглянул в окно.
  
  — Вокруг автобуса толпа, — доложил он. — А самая плотная — перед фарами. Такое ощущение, будто они решили, что в автобусе прячется поп-звезда. Те, кто лежит у самого автобуса и на ком стоят, уже превратились в лепешку. — Он повернулся к Клаю, посмотрел на грязную «моторолу», которую Клай уже держал в руке. — Если вы собираетесь это сделать, не стоит тянуть, а не то кто-нибудь из них решит забраться в кабину и отогнать автобус.
  
  — Мне следовало выключить двигатель, но я думал, что тогда погаснут и фары. А я хотел видеть мобилоидов.
  
  — Все нормально, Джордан, — ответил Клай. — Ничего страшного. Я собираюсь…
  
  Но в кармане, из которого он достал мобильник, больше ничего не было. Полоска бумаги с телефонным номером исчезла.
  Глава 13
  
  Клай и Том искали ее на полу (лихорадочно искали на полу), и Дэн, который оставался на автомате, скорбно докладывал, что первый мобилоид уже забрался в автобус, когда Дениз прокричала: «Стоять! ЗАТКНУТЬСЯ!»
  
  Они все оторвались от своих занятий и уставились на нее. Сердце Клая билось уже в горле. Он не мог поверить в собственную безалаберность. «Рей умер ради этого, безмозглый кусок дерьма! — продолжала кричать какая-то его часть. — Он умер ради этого, а ты потерял номер!»
  
  Дениз закрыла глаза, склонила голову, сложила ладони у груди. Затем очень быстро сказала нараспев:
  
  — Тони, Тони, приходи, что потеряно, найди.
  
  — Это еще что за хрень? — В голосе Дэна слышалось изумление.
  
  — Молитва святому Антонию, — спокойно ответила Дениз. — Меня ее научили в церковной школе. Она всегда помогает.
  
  — Какая еще молитва? — Том просто стонал.
  
  Дениз его проигнорировала, все свое внимание сосредоточила на Клае.
  
  — На полу этой бумажки нет, не так ли?
  
  — Думаю, что нет. Нет.
  
  — Еще двое залезли в салон, — доложил Дэн. — Включают и выключают поворотники. Должно быть, один сидит на…
  
  — Дэн, будь так любезен, заткнись. — Дениз по-прежнему не сводила глаз с Клая. Очень спокойная. — Если вы потеряли бумажку в автобусе или где-то на улице, она потеряна навсегда, так?
  
  — Да. — Он тяжело вздохнул.
  
  — Значит, мы знаем, что там ее быть не может.
  
  — Откуда мы это знаем?
  
  — Потому что Бог такого бы не допустил.
  
  — Я думаю… у меня сейчас взорвется голова. — Голос Тома звучал на удивление спокойно.
  
  Вновь Дениз его проигнорировала.
  
  — Так какой карман вы не проверили?
  
  — Я проверил все… — начал Клай и замолчал. Не отрывая взгляда от глаз Дениз, полез в маленький карман для часов, вшитый в большой правый карман джинсов. И полоска бумаги лежала там. Он не помнил, когда ее туда положил, но она лежала там. Он вытащил ее. Прочитал нацарапанный рукой мертвеца номер: 207 919-9811.
  
  — Поблагодарите за меня святого Антония, — попросил он.
  
  — Если все сработает, — ответила она, — я попрошу святого Антония поблагодарить Бога.
  
  — Дениз? — позвал Том.
  
  Она повернулась к нему.
  
  — Поблагодари Его и от меня тоже.
  Глава 14
  
  Все четверо сели у двойной двери, через которую вошли, рассчитывая, что стальная сердцевина защитит их. Джордан присел на корточки под окном, через которое вылез, у дальней от поляны стороны здания.
  
  — Что будем делать, если взрыв не пробьет дыры в стенах? — спросил Том.
  
  — Мы что-нибудь придумаем, — ответил Клай.
  
  — А если бомба Рея не взорвется? — спросил Дэн.
  
  — А не помолчать ли тебе? — фыркнула Дениз. — Давайте, Клай. Не будем ждать подходящей музыки.
  
  Он откинул крышку мобильника, взглянул на дисплей и тут осознал, что ему следовало проверить наличие черточек, которые свидетельствовали о приеме радиосигнала, еще до того, как отправлять Джордана к автобусу. Он об этом не подумал. Никто из них не подумал. Глупо. Так же глупо, как и забыть, что полоска бумаги с записанным номером лежит в кармашке для часов. Он нажал кнопку включения. Телефон пикнул. На мгновение ничего не изменилось, а потом появились три полоски, ясные и четкие. Телефон находился в зоне устойчивой радиосвязи. Клай набрал номер, а потом коснулся пальцем клавиши со словом «CALL».
  
  — Джордан, ты там готов?
  
  — Да.
  
  — А вы?
  
  — Сделай это до того, как меня хватит удар, — за всех ответил Том.
  
  «Картинка» возникла перед мысленным взором Клая, кошмарная в своей четкости: Джонни-малыш, совсем рядом с тем местом, где остановился автобус. Лежащий на спине, с открытыми глазами, скрестив руки на груди, обтянутой любимой футболкой «Ред сокс», слушающий музыку, тогда как его мозг продолжал перестраиваться, подчиняясь новой программе.
  
  Клай отогнал этот образ.
  
  — Тони, Тони, приходи, — процитировал он, непонятно к чему, а потом нажал на кнопку, позвонив на телефон, который лежал в багажном отделении автобуса.
  
  Он успел сосчитать «Миссисипи один» и «Миссисипи два», а потом, казалось, весь мир вне стен Кашвакамак-Холла взорвался, в голодном реве поглотив «Адажио» Томазо Альбинони. Все маленькие окна, выходящие на сторону поляны со стадом, вылетели. Ярко-алый свет проник через дыры в помещение, южный торец здания снесло, образовался вихрь из досок, осколков стекла, соломы. Двойная дверь, у которой они сидели, прогнулась внутрь. Дениз обняла руками живот, защищая своего еще не родившегося младенца. А снаружи уже неслись жуткие крики боли. На мгновение звук этот буквально резал голову Клая, словно пила. Потом это ощущение ушло. Но крики по-прежнему стояли в ушах. Крики людей, жарящихся в аду.
  
  Что-то упало на крышу. Достаточно тяжелое, чтобы заставить здание содрогнуться. Клай поднял Дениз на ноги. Она дико посмотрела на него, уже не понимая, кто она и где находится. «Пошли! — крикнул он изо всех сил, но едва расслышал свой голос. Он словно добирался до его ушей через толстый слой ваты. — Пошли, нужно убираться отсюда!»
  
  Том встал. Дэн попытался последовать его примеру, оторвался от земли, упал на зад, но вторая попытка оказалась удачной. Он схватил Тома за руку. Том ухватился за руку Дениз. Держась друг за друга, они направились к зияющей дыре в конце Холла. Там и нашли Джордана, который стоял среди островков горящей соломы и во все глаза смотрел на то, что мог сотворить один телефонный звонок.
  Глава 15
  
  Гигантская нога, наступившая на крышу Кашвакамак-Холла, на поверку оказалась немалой частью школьного автобуса. Сама крыша загорелась. Прямо перед ними, за кучей горящей соломы, валялась пара автобусных сидений, которые тоже горели. Их стальные каркасы раздробило в спагетти. Предметы одежды летали в небе, как большие снежинки: рубашки, шапки, штаны, шорты, пылающий бюстгальтер. Клай видел, еще чуть-чуть, и изоляционный соломенный слой, проложенный по нижнему периметру стен, превратится в огненный ров: они успели уйти вовремя.
  
  Островки огня испещрили поляну, где проводились концерты, устраивались танцы и различные конкурсы, но части автобуса разлетелись на куда большее расстояние. Клай видел языки пламени в кронах деревьев, расположенных как минимум на расстоянии трехсот ярдов. К югу от них начал гореть недостроенный «Дом ужасов», и он увидел что-то пылающее, возможно, человеческий торс, застрявшее в ферменных конструкциях парашютной вышки на полпути к вершине.
  
  Само стадо превратилось в месиво мертвых и умирающих мобилоидов. Групповая телепатия приказала долго жить (хотя слабые потоки этой психической силы изредка добирались до него, заставляя волосы вставать дыбом, а кожу — покрываться мурашками), но выжившие могли кричать, и их крики наполняли темноту. Клай позвонил бы по мобильнику, даже если бы мог представить себе, к каким ужасным последствиям приведет этот звонок (и в первые несколько секунд не предпринимал никаких усилий для того, чтобы изменить свою точку зрения), но едва ли мог представить себе творящееся вокруг.
  
  Света пожарищ хватало, чтобы показать им гораздо больше того, что они хотели увидеть. От изуродованных тел, конечно же, мутило, не говоря уже о лужах крови и оторванных конечностях, но еще больший ужас вызывали разбросанные одежда и обувь, в которых не было ничего, словно силой взрыва часть стада превратилась, в пар. Мужчина, идущий им навстречу, прижимал руки к шее, пытаясь остановить хлещущую кровь, которая лилась между пальцев и казалась оранжевой в свете разгорающейся крыши Холла, а вывалившиеся из живота внутренности мужчины болтались из стороны в сторону на уровне промежности. Все больше блестящих кишок вылезало из дыры в животе, когда он прошел мимо них, с широко раскрытыми, невидящими глазами.
  
  Джордан что-то говорил. За криками, воплями, треском горящего дерева Клай не смог разобрать ни слова, поэтому наклонился к мальчику.
  
  — Мы должны были это сделать, это все, что мы могли, — повторил Джордан. Он смотрел на обезглавленную женщину, на безногого мужчину, на столь разорванное тело, что оно напоминало корыто, наполненное кровью. А чуть дальше еще два горящих автобусных сиденья лежали на двух горящих женщинах, которые умерли, обнимая друг друга. — Мы должны были это сделать, это все, что мы могли. Мы должны были это сделать, это все, что мы могли.
  
  — Все правильно, малыш, прижмись лицом ко мне, так и иди, — сказал ему Клай, и Джордан тут же ткнулся лицом в его бок. Конечно, идти так было неудобно, но по-другому не получалось.
  
  Они обогнули поляну, где лежало стадо, направляясь к центральной аллее и аттракционам, которые наверняка бы достроили, если бы не Импульс. Кашвакамак-Холл тем временем разгорался все сильнее, отбрасывая больше света на поляну. Темные фигуры (многие обнаженные и полуобнаженные, одежду с них сорвало взрывом) стояли, покачиваясь, или куда-то брели. Подсчитать их не представлялось возможным. Те, кто оказывался поблизости от их маленькой группы, не проявляли к ним ни малейшего интереса. Продолжали идти или к центральной аллее, или скрывались в лесах, что росли к западу от территории ЭКСПО. Клай не сомневался, что там они и помрут от холода, если вновь не собьются в стадо. Но почему-то сильно сомневался в последнем. Отчасти из-за вируса, но главным образом из-за реализованного решения Джордана выехать на середину поляны и обеспечить тем самым максимальную зону поражения, как это они проделали с цистернами пропана.
  
  Если бы они знали, что их решение убить старика приведет к такому… подумал Клай, но тут же пришла другая мысль. Да как они могли это знать?
  
  Они подошли к участку, на котором карни поставили свои грузовики и жилые фургоны. Здесь по земле змеились электрические кабели, а пространство между жилыми фургонами занимали аксессуары семейного быта тех, кто привык жить в дороге: барбекю, газовые грили, шезлонги, гамак, сушка, на которой белье провисело две последние недели.
  
  — Давайте найдем что-нибудь движущееся с ключами и уберемся отсюда ко всем чертям, — предложил Дэн. — Дорога к ЭКСПО пустая, а если мы будем осторожны, то сможем достаточно далеко уехать на север по шоссе 160. — Он вытянул руку в указанном направлении. — Возможно, проедем всю территорию нет-тел.
  
  Клай заметил грузовик-фургон с надписью на борту: «ЛЕМС, МАЛЯРНЫЕ И САНТЕХНИЧЕСКИЕ УСЛУГИ». Обнаружил, что задние дверцы не заперты. Внутри в основном стояли ящики с сантехникой, но он нашел и то, что искал: краску в баллонах под давлением. Взял четыре, убедившись, что они полные или почти полные.
  
  — Зачем они тебе? — спросил Том.
  
  — Объясню позже, — ответил Клай.
  
  — Давайте уедем отсюда, пожалуйста, — жалобно попросила Дениз. — Я не могу этого выносить. У меня штанины пропитались кровью. — Она заплакала.
  
  Они вышли на центральную аллею между каруселью «Безумные чашки» и недостроенным детским аттракционом, железной дорогой, под названием «Чарли Чу-Чу».
  
  — Посмотрите. — Том вскинул руку.
  
  — О!.. Господи, — выдохнул Дэн.
  
  За шпиль билетной кассы зацепился превратившийся в лохмотья, обгоревший и дымящийся красный свитер с капюшоном, такие иногда называют «кенгуру». Большое пятно крови растекалось вокруг дыры, возможно, пробитой куском школьного автобуса. Прежде чем кровь успела замазать все буквы на груди, Клай успел разглядеть те, что еще белели на «кенгуру», последнем, что осталось от Порватого: «ГАР».
  Глава 16
  
  — В этой гребаной одежке никого нет, и, судя по размеру дыры, ему сделали операцию на открытом сердце без анестезии, — сказала Дениз, — а потому, когда вам надоест смотреть…
  
  — В южном конце центральной аллеи есть еще одна стоянка, — заметил Том, — С дорогими красивыми автомобилями. Похоже, начальства. Нам может повезти.
  
  Им повезло, но не с дорогим красивым автомобилем. Небольшой фургон с надписью на борту: «ТАЙКО, ЭКСПЕРТЫ ПО ОЧИСТКЕ ВОДЫ» стоял позади всех красивых автомобилей, эффективно перегородив выезд со стоянки. Правда, шофер «ТАЙКО» предусмотрительно оставил ключ в замке зажигания, возможно, на тот случай, если кому-то из начальства срочно понадобилось бы уехать, и Клай увез их подальше от огня, трупов и криков. Малой скоростью, осторожно, они добрались до пересечения дороги к ЭКСПО с основным шоссе, где возвышался рекламный щит с изображением счастливого семейства, которого больше не существовало (возможно, не существовало вообще). Поравнявшись со щитом, Клай остановил автомобиль, перевел ручку коробки передач в нейтральное положение.
  
  — Один из вас должен сесть за руль, — сказал он.
  
  — Почему, Клай? — спросил Джордан, но по голосу мальчика Клай почувствовал, что тот и так знает ответ.
  
  — Потому что я здесь выйду.
  
  — Нет!
  
  — Да. Я буду искать моего сына.
  
  — Он наверняка умер на том поле. Только не говори, что у меня жестокое сердце, это здравый смысл.
  
  — Я знаю, Том. Но я также знаю, что шанс выжить у него есть, и тебе это тоже известно. Джордан говорил, что многие из них бесцельно бродили, словно полностью и окончательно заблудились.
  
  — Клай… милый… — обратилась к нему Дениз. — Даже если он и жив, он может бродить по лесам со снесенной половиной головы. Мне очень неприятно такое говорить, но ты знаешь, возможно, так оно и есть.
  
  Клай кивнул.
  
  — Я также знаю, что он мог уйти отсюда раньше, пока мы сидели взаперти, и направиться к Герливиллу. Двое других: ушли по шоссе, я их видел. Некоторых мы обогнали по пути. Я их видел. Вы тоже.
  
  — Нет смысла спорить с воображением художника? — с грустью спросил Том.
  
  — Нет, — подтвердил Клай, — но мне бы хотелось, чтобы ты и Джордан вышли со мной на минутку.
  
  Том вздохнул.
  
  — Почему нет?
  Глава 17
  
  Несколько мобилоидов, потерянных, мало что соображающих, прошли мимо них, пока они стояли у борта маленького фургона с оборудованием для очистки воды. Клай, Том и Джордан не обратили на них ни малейшего внимания, мобилоиды ответили тем же. На северо-западе над горизонтом стояло красно-оранжевое зарево: от Кашвакамак-Холла занялся растущий позади здания лес.
  
  — На этот раз прощаться навсегда не будем. — Клай старался не замечать слез в глазах Джордана. — Я намерен увидеть вас вновь. Возьми, Том. — Он протянул мобильник, с помощью которого устроил взрыв. Том взял. — Поезжайте на север. Постоянно проверяйте, есть ли радиосигнал. Если наткнетесь на дорожные рифы, которые не сможете объехать, идите дальше, пока дорога вновь не освободится. Там садитесь на другой автомобиль. Скорее всего связь будет уже в Рэнджли. Там катаются на яхтах летом, охотятся осенью, катаются на лыжах зимой. За Рэнджли точно окажетесь в зоне устойчивого приема сигнала, да и дни станут безопасными.
  
  — Готов спорить, уже стали. — Джордан вытер глаза.
  
  Клай кивнул.
  
  — Возможно, ты прав. Так или иначе, действуйте по обстановке. Когда проедете сотню миль севернее Рэнджл и, найдите бревенчатый дом, коттедж, что угодно, набейте его припасами и перезимуйте в нем. Вы знаете, что зима сделает с ними, не так ли?
  
  — Если групповой разум развалится и они не уйдут на юг, практически все погибнут, — ответил Том. — Во всяком случае, к северу от линии Мэйсона-Диксона[667].
  
  — И я так думаю. Баллоны с краской я оставил на центральной консоли. Каждые двадцать миль или около того рисуйте на асфальте Т-Дж-Д, большими буквами. Это понятно?
  
  — Т-Дж-Д, — повторил Джордан. — Том, Джордан, Дэн и Дениз.
  
  — Точно. Постарайтесь, чтобы надпись была большая, со стрелой, когда менять шоссе. Если вдруг свернете на проселочную дорогу, оставьте надпись на деревьях, всегда по правую сторону от дороги. Там я и буду ее искать. Это ясно?
  
  — Всегда справа, — кивнул Том. — Поедем с нами, Клай, пожалуйста.
  
  — Нет. И хватит об этом, мне и так тяжело. Всякий раз, когда вам придется менять автомобиль, оставляйте его точно по центру шоссе, с надписью на борту «Т-Дж-Д». Хорошо?
  
  — Хорошо. Тебе бы лучше найти нас.
  
  — Я обязательно найду. Какое-то время это будет опасный мир, но не такой опасный, как прежде. Джордан, мне нужно тебя кое о чем спросить.
  
  — Хорошо.
  
  — Если я найду Джонни и выяснится, что худшее, случившееся с ним, — это телефонный звонок на пункте превращения у въезда в Кашвак, как мне поступить?
  
  Джордан вытаращился на него.
  
  — Откуда мне знать? Господи, Клай! Я хочу сказать… Господи!
  
  — Ты знал, что они перезагружаются, — напомнил Клай.
  
  — Это была догадка!
  
  Клай понимал, что это была не просто догадка. Нечто гораздо большее, чем догадка. Понимал он и другое: Джордан вымотался донельзя и в ужасе. Он опустился перед мальчиком на одно колено, взял его за руку.
  
  — Не бойся. Хуже, чем теперь, ему уже не станет. Видит Бог, не станет.
  
  — Клай, я… — Джордан посмотрел на Тома. — Люди — не компьютеры. Том! Скажи ему!
  
  — Но компьютеры, как люди, не так ли? — ответил Том. — Потому что мы создаем то, что знаем. Ты знал о перезагрузке, и ты знал о черве. Поэтому скажи ему, что думаешь. Скорее всего сына он все равно не найдет. А если найдет… — Том пожал плечами. — Как он и сказал. Насколько ему может стать хуже?
  
  Джордан задумался, кусая нижнюю губу. Выглядел он ужасно уставшим, рубашку пятнала кровь.
  
  — Вы идете? — позвал из салона Дэн.
  
  — Еще минутку, — ответил Том, а потом добавил, мягче: — Джордан?
  
  Джордан еще несколько мгновений молчал. Наконец посмотрел на Клая:
  
  — Вам потребуется еще один сотовый телефон. И придется отвезти его в то место, где есть сигнал…
  Резервное копирование
  Глава 1
  
  Клай стоял посреди шоссе 160, на том месте, куда бы в солнечный день отбрасывал тень рекламный щит, и наблюдал за задними огнями, пока они не скрылись из виду. Он не мог отделаться от мысли, что больше никогда не увидит ни Тома, ни Джордана («Розы увядают», — шепнул ему внутренний голос), но он подавил эту мысль, не позволил ей развиться в предчувствие. В конце концов они встречались дважды, а Бог, как известно, любит троицу.
  
  Проходящий мобилоид наткнулся на него. Мужчина с запекшейся на половине лица кровью, первый раненый беженец, покинувший территорию ЭКСПО северных округов, которого он увидел. И ему предстояло увидеть еще многих, если бы он не сумел обгонять их на шаг, вот почему он и двинулся по шоссе 160 на юг. У него не было оснований думать, что его сын ушел на юг, но он надеялся, что какая-то толика разума Джонни, прежнего разума, подскажет ему, что его дом находится в том направлении. И Клай по крайней мере знал, что он встретит, шагая в этом направлении.
  
  В полумиле к югу от боковой дороги он встретил еще одного мобилоида, на этот раз женщину, которая раз за разом взад-вперед быстро пересекала шоссе, напоминая капитана, вышагивающего на мостике своего корабля. Она столь пристально посмотрела на Клая, что тот поднял руки, готовый отразить внезапную атаку.
  
  Но она не собиралась нападать на него.
  
  — Кто уп-па? — спросила она, а в голове совершенно отчетливо прозвучало: Кто упал? Папа, кто упал?
  
  — Я не знаю, — ответил он, проходя мимо. — Я не видел.
  
  — Где се? — спросила она, еще ускорив шаг, а в его голове прозвучало: Где я сейчас? Они не попытался ответить, но подумал о вопросах феи Темной: Кто ты? Кто я?
  
  Клай прибавил скорости, но расстояние между ним и вышагивающей поперек шоссе женщиной увеличивалось недостаточно быстро, потому что она успела задать вопрос, от которого у него внутри все похолодело: «Кто Фе-Те?»
  
  Потому что в голове этот вопрос прозвучал предельно четко и ясно: Кто такая фея Темная?
  Глава 2
  
  В первом доме, в который он вломился, оружия не нашлось, зато он обнаружил фонарь с длинной ручкой и направлял его на каждого встреченного, плетущегося по дороге мобилоида, всегда задавая один вопрос, стараясь одновременно посылать его и мысленно, как проекционный фонарь посылает изображение слайда на экран: «Вы не видели мальчика?» Ответов он не получал и лишь изредка слышал в голове тающие обрывки мысли.
  
  Рядом со вторым домом на подъездной дорожке стоял новенький «додж рэм», но Клай не решился его взять. Если Джонни был на этой дороге, он шел пешком. А если бы Клай ехал, то мог не заметить мальчика, даже если бы ехал медленно. В кладовой он нашел банку консервированной ветчины «Дейзи», прилагаемым ключом открутил крышку и, жуя на ходу, вернулся на шоссе. Уже собрался выбросить банку с остатками ветчины в кусты, когда увидел пожилого мобилоида, стоящего у почтового ящика, наблюдающего за ним грустным и голодным взглядом. Клай протянул банку, и мобилоид ее взял. Потом, четко произнося каждое слово, пытаясь нарисовать в голове портрет Джонни, Клай спросил:
  
  — Вы видели мальчика?
  
  Старик пожевал ветчину. Проглотил. Вроде бы задумался. Сказал:
  
  — Хочел бы.
  
  — Хотел бы, — кивнул Клай. — Ясно. Благодарю, — и пошел дальше.
  
  В третьем доме, расположенном на милю южнее, он нашел в подвале «винчестер 30–30» и три коробки патронов. На кухне обнаружил мобильник, подсоединенный к зарядному устройству. Зарядное устройство, естественно, не работало, но когда он нажал кнопку включения мобильника, тот пикнул, а экран тут же засветился. Из черточек мощности радиосигнала на дисплее появилась только одна, и Клая это не удивило. Пункт превращения норми в мобилоидов располагался на самой границе зоны приема.
  
  Он двинулся к двери с заряженным карабином в одной руке, фонарем в другой, и мобильником, зацепленным за пояс, когда его сокрушила усталость. Клая повело в сторону, словно ударило обернутым чем-то мягким молотком. Он хотел идти дальше, но здравый смысл, который еще оставался в его затуманенном усталостью мозгу, говорил ему, что сейчас он должен поспать, и, пожалуй, эта идея не была лишена здравого смысла. Если Джонни успел уйти с поляны и шел по дороге, в это время он скорее всего тоже спал.
  
  — Переходи на дневную смену, Клайтон, — пробормотал он. — Тебе не найти то, что ты ищешь, ночью, при свете фонарика.
  
  Дом был небольшим, он предположил, что обитала здесь пожилая пара, судя по фотографиям в гостиной и спальне и поручням в ванной. Кровать он нашел аккуратно застеленной. Лег на покрывало, не раздеваясь, снял только обувь. И как только лег, усталость просто придавила его к кровати. Никто и ничто не заставило бы его подняться. В спальне стоял запах сухих духов, как он решил, запах старой женщины. Бабушкин запах. И запах этот казался ему таким же усталым, как и он сам. В тишине этой спальни мясорубка на территории ЭКСПО казалась далекой и нереальной, как идея комикса, который он так и не нарисовал. Слишком утомительное занятие. Оставайся лучше с «Темным странником», могла бы сказать Шарон, его прежняя, нежная Шарон. Оставайся со своими ковбоями апокалипсиса.
  
  Его разум, казалось, вышел из тела, поднялся над ним. Вернулся (лениво, не спеша) к тому моменту, когда они втроем стояли у фургончика экспертов по очистке воды, аккурат перед тем как Джордан и Том расстались с ним. Джордан повторил то, что и говорил в Гейтене: человеческий мозг — всего лишь большие жесткие диски, и Импульс стер с них всю информацию. Джордан сказал, что Импульс воздействовал на человеческий мозг так же, как электромагнитное излучение воздействует на жесткие диски обычных компьютеров.
  
  Ничего не осталось, кроме основы, сказал Джордан. А основа — убийство. Но поскольку мозги — органические жесткие диски, они начали восстанавливать имевшуюся на них информацию. Перезагружаться. Да только в поступившей команде был вирус, У меня нет доказательств, но я уверен, это стадное поведение, телепатия, левитация… все идет от вируса. Вирус был в программе с самого начала, поэтому он стал частью перезагрузки. Вы понимаете, о чем я?
  
  Клай кивнул. Том — тоже. Мальчик смотрел на них, на измазанном кровью лице отражались усталость и стремление поделиться своей версией.
  
  А тем временем Импульс продолжает транслироваться, так? Потому что где-то находится компьютер, работающий от аккумуляторов, и он продолжает передавать эту программу. Программа недоработана, вот вирус в ней и продолжает мутировать. Со временем сигнал может прекратиться или программа деградирует до такой степени, что отключится сама. А вот пока… вы, возможно, сможете ее использовать. Я говорю возможно, понимаете? Все зависит от того, делает ли мозг то же самое, что делают надежно защищенные компьютеры, когда попадают под воздействие ЭМИ.
  
  Том спросил, что они делают. И Джордан ответил усталой улыбкой.
  
  Они проводят резервное копирование. Всей информации. Если такое случается с людьми, если вы можете стереть программу мобилоидов, со временем может перезагрузиться старая программа.
  
  — Он имел в виду человеческую программу, — пробормотал Клай в темной спальне, вдыхая сладкий, слабый аромат сухих духов. — Человеческую программу, упрятанную где-то в глубинах мозга. Всю, до последнего байта. — Он уже засыпал. И если уж предстояло увидеть сон, он надеялся, что это будет не мясорубка на ЭКСПО северных округов.
  
  И перед тем как он заснул, в голову успела прийти еще одна мысль: возможно, со временем мобилоиды стали бы лучше. Да, они родились в насилии и ужасе, но роды всегда обычно трудные, часто насильственные, иногда ужасные. Как только они начали сбиваться в стада и овладевать телепатией, насилия в них поубавилось. Насколько он знал, они больше не воевали с норми, если, конечно, не рассматривать превращение норми в мобилоидов как военную операцию. Зверства, которые следовали за уничтожением их стад, в принципе полностью укладывались в нормы человеческого поведения. Если бы их оставили в покое, возможно, они и превратились бы в куда лучших хранителей Земли, чем так называемые норми. Они бы точно не выстраивались в очередь на покупку пожирающих бензин внедорожников, учитывая их способность к левитации (и не говоря уже о довольно-таки примитивных покупательских запросах). Черт, начал улучшаться даже их музыкальный вкус.
  
  Но какой у нас был выбор? — подумал Клай. Жажда выжить, что любовь. Обе слепы.
  
  Сон принял его в свои объятия, и ему не снилась бойня на ЭКСПО. Он вновь перенесся в павильон, где играли в «Бинго», и когда ведущий объявил В-12 («Это витамин солнечного света»), он почувствовал, как кто-то дергает его за штанину. Посмотрел под стол. Там сидел Джонни, который улыбался ему. И где-то звонил телефон.
  Глава 3
  
  Не вся ярость вышла из беженцев-мобилоидов, да и новые таланты не покинули их полностью. Около полудня следующего дня, который выдался сырым и холодным, предвещая наступление ноября, Клай остановился, наблюдая, как два мобилоида яростно сцепились на обочине дороги. Сначала обменивались ударами кулаков, потом царапались, наконец, вошли в клинч и принялись бодаться, зубами кусая друг друга за шею и лицо. И при этом начали подниматься над дорогой. С отпавшей нижней челюстью Клай смотрел, как они поднялись футов на десять, продолжая кусаться, широко расставив ноги. Словно оба стояли на твердой земле. Потом один вонзил зубы в нос соперника, на котором была заляпанная кровью футболка с надписью «ХЭВИ ФЬЮЭЛ» на груди. Кусака оттолкнул «ХЭВИ ФЬЮЭЛ» от себя. «ХЭВИ ФЬЮЭЛ» покачнулся, а потом рухнул на дорогу, как камень. Пока он падал, кровь била вверх из откушенного носа. Кусака посмотрел вниз, похоже, только тут осознал, что находится на уровне второго этажа, и упал сам. «Как Дамбо[668], потерявший волшебное перышко», — подумал Клай. Кусака сломал колено и лежал в пыли, скаля окровавленные зубы когда Клай прошел мимо.
  
  Однако эти двое были исключением из правила. Большинство мобилоидов, увиденных Клаем в тот день (норми не встретились ему ни в тот день, ни в последующую неделю), лишившись поддержки группового разума, выглядели потерянными и не соображающими, кто они, где находятся и как сюда попали. Клай вновь и вновь думал о том, что сказал Джордан перед тем, как вернуться в фургон, и направиться в леса на севере, где отсутствовала сотовая связь. «Если червь будет продолжать мутировать, их последние новопревращенные в конечном итоге не смогут стать ни мобилоидами, ни норми».
  
  Клай подумал, что Джордан говорил о таких, как фея Темная, пусть они оказались между первыми и вторыми по другим причинам. «Кто ты? Кто я?» Он видел эти вопросы в их глазах и подозревал (чего там, знал), что именно эти вопросы они пытались задать, когда бормотали свою галиматью.
  
  Он продолжал спрашивать: «Видели вы мальчика?» — и пытался посылать мысленный портрет Джонни, но уже не надеялся получить внятный ответ. По большей части он вообще не получал ответа. Следующую ночь он провел в трейлере в пяти милях к северу от Герливилла, а наутро, в начале десятого, заметил маленькую фигурку, сидящую на тротуаре перед кафе «Герливилл», посреди крошечного, в один квартал делового района города.
  
  Не может быть, подумал он, но прибавил шагу, а когда подошел ближе, достаточно близко, чтобы практически: наверняка сказать, что перед ним ребенок, а не взрослый небольшого росточка, побежал. Его новый рюкзак колотился по спине, прыгая вверх-вниз. Ноги нашли место, где обочина уступила место короткому участку тротуара, и теперь подошвы застучали по бетону.
  
  Это был мальчик.
  
  Очень исхудавший мальчик с длинными волосами, почти до плеч футболки «Ред сокс».
  
  — Джонни! — закричал Клай. — Джонни-малыш!
  
  Мальчик повернулся на его крик, вздрогнул. Рот раскрылся. В глазах не было и намека на тревогу. Вроде бы он подумал о том, чтобы убежать, но, прежде чем успел двинуть ногой, Клай налетел на него, обнял и уже покрывал поцелуями грязное, лишенное человеческих эмоций лицо и раззявленный рот.
  
  — Джонни, — воскликнул Клай. — Джонни, я пришел за тобой. Я пришел. Я пришел за тобой. Я пришел за тобой.
  
  И в какой-то момент, возможно, только потому, что мужчина, обнимавший его, начал кружить мальчика в воздухе, тот протянул руки и обхватил ими шею Клая. А еще что-то сказал. Клай отказывался верить, что это просто звуки, такие же бессмысленные, как и те, что издает ветер, заглядывая в горлышко бутылки. Мальчик произнес слово. Возможно, аал, то есть пытаясь сказать, что он устал.
  
  А может, аап, почти что апа, как в шестнадцать месяцев он впервые назвал своего отца.
  
  Клай ухватился за последнее. Чтобы поверить, что этот бледный, грязный, истощенный ребенок, обнимающий его за шею, признал в нем отца.
  Глава 4
  
  Маловато для того, чтобы ухватиться, думал он неделю спустя. Один звук, который мог быть словом, одно слово, которое могло быть «папа».
  
  Теперь мальчик спал на кушетке в стенном шкафу спальни. Сам Джонни ничего не имел против, а Клаю надоело вытаскивать сына из-под кровати. Этот маленький, уютный, как чрево, закуток Джонни, похоже, очень даже устраивал. Возможно, таким он стал в результате превращения. Того еще превращения. Мобилоиды в Кашваке превратили его сына в безмозглое, затравленное существо, которое не находило покоя даже в стаде.
  
  Снаружи, с серого вечернего неба, падал снег. Холодный ветер, который дул вдоль неосвещенной Главной улицы Спрингвейла, собирал снег, создавал из него извивающихся змей. Казалось бы, для снега еще рановато, но, разумеется, иной раз он выпадал и раньше, особенно так далеко на севере. Если такое случалось до Дня благодарения[669], ты удивлялся, а если до Хэллоуина[670] — удивлялся вдвойне, а потом кто-нибудь напоминал тебе, что ты живешь в штате Мэн, а не на острове Капри.
  
  Он задавался вопросом, где сейчас Том, Джордан, Дэн и Дениз. Он задавался вопросом, что будет делать Дениз, когда ей придет время рожать. Подумал, что все у нее будет в порядке, женщина она крепкая и решительная. Он задавался вопросом, вспоминают ли его Том и Джордан так же часто, как он — их, тоскуют ли о нем так же, как тосковал он о серьезных глазах Джордана, об иронической улыбке Тома. Ему не удалось насмотреться на эту улыбку: среди того, что выпало на их долю, забавного было не так и много.
  
  Он задавался вопросом, чувствовал ли он себя когда-нибудь таким же одиноким, как в эту неделю, проведенную с сыном. По всему выходило, что нет.
  
  Клай посмотрел на сотовый телефон, который держал в руке. Больше всего вопросов вызывал у него этот телефон. Должен ли он сделать еще один звонок? Три черточки на дисплее говорили об устойчивом радиосигнале, но аккумулятор-то разряжался, и Клай это знал. Не мог он рассчитывать и на то, что Импульс будет транслироваться до скончания веков. Аккумуляторы, от которых поступала энергия на компьютер, передающий сигнал на коммуникационные спутники (если все так и было на самом деле), тоже могли разрядиться. Или Импульс мог мутировать, превратившись в простую электромагнитную волну, бубнение идиота или пронзительный треск, какой иной раз можно услышать, если по ошибке попадаешь на чей-то факс.
  
  Снег. Снег двадцать первого октября. Сегодня двадцать первое? Он потерял счет дням. Знал он только одно: снаружи мобилоиды умирали, с каждой ночью во все большем количестве. Джонни стал бы одним из умерших, если бы Клай не искал и не нашел его.
  
  Вопрос состоял в том, а кого он нашел?
  
  Кого спас?
  
  Аап.
  
  Папа?
  
  Возможно.
  
  С тех пор мальчик не произнес ничего такого, что хотя, бы отдаленно напоминало бы слово. Он с готовностью ходил с Клаем… но при этом мог в любой момент развернуться и пойти куда глаза глядят. Когда такое случалось, Клай хватал его, как хватают малыша, который старается убежать на автостоянке супермаркета. И всякий раз Клай вспоминал заводного робота, каким играл в детстве. Тому всегда удавалось зайти в угол и стоять там, маршируя на месте, пока ты не подходил к нему и не разворачивал передом к середине комнаты.
  
  Джонни принялся отчаянно вырываться из рук Клая, когда тот нашел автомобиль с ключом в замке зажигания, но как только Клаю удалось усадить мальчика на пассажирское сиденье, перетянуть ремнем безопасности и тронуть автомобиль с места, Джонни сразу успокоился и сидел как загипнотизированный. Даже нашел кнопку, опускающую стекло, и подставил ветру лицо, закрыв глаза и приподняв голову. Клай наблюдал, как ветер отбрасывает назад длинные грязные волосы сына, и думал: Господи, помоги мне, я словно еду с собакой.
  
  Когда шоссе перегородил дорожный риф, который они не смогли объехать, и Клай помог Джонни вылезти из кабины, выяснилось, что он надул в штаны. Он разучился не только говорить, но и справлять, как положено, естественные надобности, с ужасом подумал Клай. Христос на костылях. Так оно и было, но последствия оказались не столь плачевными, как опасался Клай. Да, вовремя снимать штаны Джонни разучился, но если Клай останавливал автомобиль и отводил его в поле, то Джонни мочился, если у него было такое желание, А если хотелось справить большую нужду, то приседал на корточки и мечтательно смотрел в небо, опорожняя кишечник. Возможно, следил за летящими в вышине птицами. Может, и не следил.
  
  Не умеющий, как положено, справлять нужду, но прирученный. Вновь Клай не мог не подумать о собаках, которые у него раньше были.
  
  Только собаки не просыпались глубокой ночью и не кричали по четверти часа.
  Глава 5
  
  В первую ночь они остановились в доме неподалеку от «Всякой всячины», и когда начались крики, Клай подумал, что Джонни умирает. И хотя мальчик заснул у него в объятиях, он исчез, когда Клай проснулся, как от удара. Нашелся Джонни не на кровати, а под ней. Клай залез туда, в узкое царство катышков пыли, где низ матраса находился в каком-то дюйме над его головой, и схватил худенькое тельце, которое напоминало железный стержень. Такие маленькие легкие не могли быть источником столь громких криков, и Клай понял, что слышит их в голове. Все волосы Клая, даже на лобке, встали дыбом.
  
  Под кроватью Джонни кричал почти пятнадцать минут, а потом замолчал так же внезапно, как и начал кричать. Его тело расслабилось. Клаю пришлось прижать голову к боку Джонни (одна из рук мальчика каким-то образом ухватила его за шею), чтобы убедиться, что тот дышит.
  
  Он вытащил Джонни из-под кровати, вялого, как мешок с почтой, и положил пыльное, грязное тело на кровать. Пролежал рядом почти час, прежде чем провалиться в тяжелый сон. Утром увидел, что на кровати опять никого нет. Джонни снова заполз под кровать. Как побитая собака, ищущая убежище, где до нее никто не сможет добраться. Вроде бы прямая противоположность прежнему поведению мобилоидов… но, разумеется, Джонни не был таким, как они. Джонни был чем-то другим, да поможет ему Бог.
  Глава 6
  
  Теперь они находились в уютном коттедже хранителя Лесного музея в Спрингвейле. Еды хватало, на кухне была дровяная печь, ручной насос качал чистую воду. Был даже биотуалет (хотя Джонни им не пользовался, Джонни выводили во двор). Все, как было в 1908 году (не считая биотуалета, конечно).
  
  Неделя эта выдалась спокойной, если не считать ночных приступов крика Джонни. У Клая была возможность подумать, но теперь, стоя у окна гостиной и наблюдая за кружащим по улице снегом, пока его сын спал в стенном шкафу-убежище, он понял, что время раздумий прошло. Само по себе ничего измениться не могло. Что-либо изменить мог только он.
  
  «Вам потребуется еще один сотовый телефон, — сказал Джордан. — И придется отвезти его в то место, где есть сигнал».
  
  Сигнал здесь был. Устойчивый сигнал. Черточки на дисплее мобильника это доказывали.
  
  «Насколько ему может стать хуже?» — спросил Том. И пожал плечами. Но, разумеется, он мог пожимать плечами, не так ли? Джонни не был сыном Тома, у Тома уже появился свой сын.
  
  «Все зависит от того, отреагировал ли мозг точно так же, как реагируют надежно защищенные компьютеры, когда попадают под воздействие ЭМИ, — сказал Джордан. — Они проводят резервное копирование».
  
  Резервное копирование. Властная фраза.
  
  Но ты должен стереть программу мобилоидов для того, чтобы освободить место для второй, очень даже теоретической, перезагрузки, и идея Джордана (вновь ударить Джонни Импульсом, вышибить клин клином) представлялась очень уж сомнительной, очень опасной, с учетом того, что Клай не мог знать, в какую программу превратился мутирующий Импульс… предполагая (человек предполагает, а Бог располагает, да, да, да), что он еще продолжает транслироваться…
  
  — Резервное копирование, — прошептал Клай. За окном стремительно угасали последние остатки дневного света. Клубящийся снег все более напоминал призраков.
  
  Импульс теперь стал другим, в этом Клай был уверен. Он помнил первых бодрствующих ночью мобилоидов, на которых наткнулся, проходя мимо здания «Добровольной пожарной команды Герливилла». Они дрались из-за старого пожарного автомобиля, но этим дело не ограничивалось. Они разговаривали!
  
  Не просто издавали звуки, которые могли быть словами, а разговаривали. Не так чтобы говорили много, на непринужденную беседу на коктейль-пати их разговор не тянул, но это был разговор. «Уходи. Ты иди. Черт ты говоришь». И вечно популярный «Мойбиль». Эти двое отличались от мобилоидов первого разлива (мобилоидов эры Порватого), а Джонни отличался от этих двоих. Почему? Потому что червь продолжал вгрызаться в программу Импульса, которая продолжала мутировать? Возможно.
  
  А напоследок, перед тем как поцеловать его и уехать на север, Джордан сказал следующее: «Если вы столкнете новую версию программы с той, которую получил Джонни и остальные на пункте превращения, они, возможно, съедят друг друга. Потому что так ведут себя черви. Они поедают другие программы».
  
  И тогда, если старая программа сохранилась… если резервное копирование имело место быть…
  
  Снедаемый тревогой, Клай вспомнил Алису… которая потеряла мать, но нашла способ сохранить самообладание, трансформировав свои страхи в детскую кроссовку. Через четыре часа после выхода из Гейтена, на шоссе 156, Том спросил группу норми, не хотят ли они составить им компанию на площадке для отдыха. «Это они, — сказал тогда один из мужчин. — Банда из Гейтена». Другой мужчина послал Тома в ад. И тогда Алиса вскочила. Вскочила и сказала…
  
  — Она сказала, по крайней мере мы что-то сделали. — Клай смотрел на быстро сгущающуюся темноту за окном. — А потом спросила их: «Что, вашу мать, сделали вы?»
  
  В этом и был ответ, в словах умершей девочки.
  
  Джонни-малышу лучше не становилось. Вариантов у Клая оставалось только два: оставить все как есть или попытаться что-то изменить, пока было время. Если оно у него еще было. Освещая путь лампой на батарейках, Клай прошел, в спальню. Через приоткрытую дверь стенного шкафа он мог видеть лицо Джонни. Спящим на боку, подложив руку под щеку, с падающими на лоб волосами, он выглядел практически тем же мальчиком, которого Клай поцеловал на прощание, прежде чем тысячу лет тому назад уехать в Бостон с портфелем, набитым картинами «Темного скитальца». Похудевшим, но таким же. Отличия проявлялись, когда он бодрствовал. Раскрытый рот и пустые глаза. Опущенные плечи и болтающиеся руки.
  
  Клай распахнул дверь шкафа, опустился на колени у кушетки. Джонни шевельнулся, когда свет лампы упал на лицо, потом вновь затих. Клай не ходил в церковь, и события последних недель не сильно укрепили его веру в Бога, но он нашел своего сына, так уж вышло, вот мысленно и помолился тому, кто мог его услышать. Коротко и конкретно: Тони, Тони, приходи, что потеряно, найди.
  
  Он откинул крышку мобильника, нажал кнопку включения. Мобильник пикнул. Дисплей вспыхнул янтарным светом. На нем появились три черточки радиосигнала. Клай замялся, но если речь заходила о том, кому звонить, абонент, который ответил бы наверняка, был только один: тот самый, на ком остановили свой выбор Порватый и его друзья.
  
  Когда на дисплее появились три цифры, Клай протянул руку и потряс Джонни за плечо. Мальчик не хотел просыпаться. Застонал, попытался отодвинуться. Попытался перевернуться на другой бок. Клай не позволил ему сделать ни первое, ни второе.
  
  — Джонни! Джонни-малыш! Просыпайся! — Он тряхнул сына сильнее и продолжал трясти, пока мальчик не открыл пустые глаза и не посмотрел на него с опаской, но без свойственного человеку любопытства. То был взгляд собаки, привыкшей к дурному обращению, и у Клая рвалось сердце всякий раз, когда он этот взгляд видел.
  
  Последняя возможность, подумал он. Ты действительно собираешься это сделать? Шансы на успех меньше, чем один из десяти.
  
  Но каковы были шансы на то, что ему удастся найти Джонни? На то, что Джонни покинет Кашвакамак до взрыва? Один из тысячи? Один из десяти тысяч? Он собирался жить с этим запуганным, но лишенным всяческого любопытства взглядом, и когда Джонни исполнится тринадцать лет, потом пятнадцать, потом двадцать один? И чтобы все это время его сын спал в стенном шкафу и справлял нужду во дворе?
  
  «По крайней мере мы что-то сделали»! — сказала Алиса Максвелл.
  
  Клай посмотрел на дисплей над клавиатурой. На нем, как объявленная судьба, чернели цифры: 911.
  
  У Джонни закрывались глаза. Клай резко тряхнул его, чтобы не дать заснуть. Тряхнул левой рукой. А большим пальцем правой нажал на клавишу «CALL». У него оставалось время сосчитать «МИССИСИПИ ОДИН» и «МИССИСИПИ ДBA», прежде чем слово «ВЫЗОВ» на дисплее сменилось словом «СОЕДИНЕНИЕ». А когда это произошло, Клайтон Ридделл не позволил себе и дальше раздумывать.
  
  — Эй, Джонни-малыш. Тел-тел-тебе-тебе, — и прижал мобильник к уху сына.
  ДЬЮМА-КИ
  
   Воспоминания… это внутренний слух.
  
   Джордж Сантаяна[671]
  
   Жизнь — не только любовь и услада,
  
   Я бросаюсь на поиски клада:
  
   Ты в игре, если ставишь монету на кон —
  
   Знаешь сам, так пошло от начала времён,
  
   Все мы мечемся в поисках клада.[672]
  
   «Shark Puppy»[673]
  
   Маленький южный островок Дьюма-Ки — идеальное пристанище для человека, который пытается начать всё сначала.
  
   Так по крайней мере считает некогда преуспевающий бизнесмен, который стал инвалидом в результате несчастного случая — но зато обрёл талант потрясающего художника.
  
   Однако чем дольше живёт он на Дьюма-Ки, тем более страшную силу обретают его картины.
  
   В них таится Зло.
  
   Но что это за Зло?
  
  Как рисовать картину (I)
  
  Начните с чистой поверхности. Не обязательно с бумаги или холста, но я чувствую, что поверхность должна быть белой. Мы называем её белой, потому что нам нужно какое-то определение, но настоящее имя этой поверхности — ничто. Чёрное — это отсутствие света, белое — это отсутствие памяти, цвет забытья.
  
  Как мы запоминаем, чтобы не забывать? Этот вопрос после приезда на Дьюма-Ки я задаю себе постоянно, особенно часто в предрассветные часы, вглядываясь в отсутствующий свет, вспоминая отсутствующих друзей. Иногда в эти часы я думаю о горизонте. С горизонтом вы должны определиться. Для этого нужно оставить след на белом. Возможно, вы скажете, что это простое действие, но каждое действие, которое изменяет мир, — героическое. Или я просто убедил себя в этом.
  
  Представьте себе маленькую девочку, почти младенца. Она выпала из возка лет девяносто тому назад, ударилась головой о камень и всё забыла. Не только своё имя — всё! А потом вдруг пришёл день, когда она вспомнила ровно столько, чтобы взять в руку карандаш и прочертить первую неуверенную линию на белом. Линию горизонта, именно так. Но при этом и щель, через которую может исторгаться чернота.
  
  Представьте себе, как маленькая ручка поднимает карандаш… замирает… а потом оставляет след на белом. Представьте себе смелость этого первого усилия: возвратить мир, рисуя его. Я всегда буду любить эту маленькую девочку, несмотря на то, что обошлась она мне очень дорого. Я должен. У меня нет выбора.
  
  Как вам известно, картины — это магия.
  Глава 1
  Моя прошлая жизнь
  
  Меня зовут Эдгар Фримантл. Раньше я был заметной фигурой в строительной индустрии. В Миннесоте, в моей прошлой жизни. Выражение моя-прошлая-жизнь я позаимствовал у Уайрмана. Я хочу рассказать вам об Уайрмане, но сначала давайте познакомимся с моей жизнью в Миннесоте.
  
  Должен сказать, я добился успеха, о котором мечтает каждый американский мальчик. Поднимался и поднимался в компании, где начал работать, а когда достиг потолка, ушёл и основал собственную фирму. Мой бывший босс смеялся надо мной, говорил, что я разорюсь через год. Я думаю, так говорит большинство боссов, когда кто-нибудь из молодых, энергичных подчинённых уходит, чтобы начать собственное дело.
  
  У меня всё получилось. Когда Двойной город[674] процветал, процветала и «Фримантл компани». Когда строительный рынок сокращался, я старался не играть по-крупному. Руководствовался интуицией, и в большинстве случаев она меня не подводила. Когда мне исполнилось пятьдесят, мы с Пэм стоили сорок миллионов долларов. И мы сохранили прежние чувства. У нас родились две девочки. К концу нашего семейного Золотого века Илзе училась в Университете Брауна,[675] а Мелинда преподавала во Франции в рамках программы обмена с зарубежными странами. Как раз перед тем, как всё пошло наперекосяк, мы с женой собирались её навестить.
  
  Несчастный случай произошёл со мной на строительной площадке. Всё предельно просто: когда пикап, пусть даже это «додж-рэм» со всеми наворотами, вступает в спор с двенадцатиэтажным краном, пикап проигрывает всегда. Правая сторона моего черепа только треснула. Левую так сильно прижало к дверной стойке «рэма», что проломило в трёх местах. Может, и в пяти. Память у меня теперь, конечно, лучше, но совсем не та, какой была прежде.
  
  Врачи назвали случившееся с моей головой противоударной травмой,[676] которая зачастую приносит больше вреда, чем сам удар. Мои рёбра оказались переломанными, а правое бедро — раздробленным. И хотя в правом глазу зрение сохранилось на семьдесят процентов (в хорошие дни и побольше), я почти целиком потерял правую руку.
  
  Вероятно, предполагалось, что я потеряю и жизнь, но я выкарабкался. Далее речь пошла о том, что я останусь безмозглым (как поначалу и было — спасибо противоударной травме), однако обошлось. В каком-то смысле. Правда, к тому времени, как обошлось, ушла моя жена, и не в каком-то смысле, а насовсем. Мы прожили вместе двадцать пять лет, но знаете, как говорят: беда не приходит одна. Наверное, значения это не имеет. Что было, то прошло. Закончилось, и всё. Иной раз оно и к лучшему.
  
  Когда я говорю, что стал безмозглым, речь о том, что поначалу я не узнавал людей, не понимал, что произошло и почему меня мучает такая ужасная боль. Теперь, через четыре года, я не могу вспомнить характер и степень болевых ощущений. Я знаю, боль терзала меня, но теперь эта тема представляет собой интерес чисто теоретический. Тогда, конечно, было не до теории. Тогда у меня складывалось ощущение, что я нахожусь в аду и не знаю, почему туда попал.
  
  «Поначалу ты боишься умереть, потом ты боишься не умереть». Так говорит Уайрман, и он знает: сам провёл сезон в аду.
  
  Болело всё и всегда. Возможно, больше всего досаждала звенящая головная боль. За моим лбом царила вечная полночь, которую отбивали самые большие на свете башенные часы. Из-за повреждения правого глаза я видел мир сквозь кровавую плёнку и всё ещё мало представлял себе, что это за мир. Ни одна вещь не обрела привычного названия. Я помню день, когда Пэм зашла в палату (я ещё лежал в больнице) и встала у моей кровати. Я ужасно злился из-за того, что она стоит, когда в углу есть та штуковина, на которую садятся.
  
  — Принеси друга, — сказал я. — Сядь в друга.
  
  — О чём ты, Эдгар? — спросила она.
  
  — Друг, приятель! — прокричал я. — Принеси этого гребаного приятеля, ты, тупая сука! — Боль в голове сводила с ума, а Пэм заплакала. Я ненавидел её за то, что она начала плакать. Чего, собственно, она плакала? Не она же сидела в клетке, глядя на всё сквозь красный туман. Не она была обезьяной в клетке. И тут я наконец вспомнил слово:
  
  — Принеси старика и, ради Бога, сляг!
  
  Старик — это всё, что мой воспалённый, размозжённый мозг смог предложить вместо стула.
  
  Я всё время злился. В больнице работали две медсестры средних лет, которых я прозвал Сухая дырка Один и Сухая дырка Два, словно они были персонажами в похабной истории доктора Сьюза.[677] А девушка-подросток, которая добровольно помогала медперсоналу больницы, стала у меня Мохнатой Пастилкой… понятия не имею почему, но прозвище несло в себе что-то связанное с сексом. Во всяком случае, для меня. По мере того как прибавлялось сил, я начал бить людей. Дважды пытался пырнуть ножом Пэм, и одна попытка удалась, правда, нож был пластмассовый. Тем не менее ей на руку наложили пару швов. Бывали случаи, когда меня приходилось связывать.
  
  И вот что я особенно чётко помню о начале моей тогдашней жизни: жаркая вторая половина дня в конце моего месячного пребывания в дорогом санатории для выздоравливающих, кондиционер сломан, я привязан к кровати, в телевизоре — мыльная опера, тысячи полуночных колоколов бьют в голове, боль жжёт правую половину тела, как раскалённая кочерга, отсутствующая правая рука зудит, отсутствующие пальцы правой руки дёргаются, оксиконтина мне не положено ещё какое-то время (какое именно, сказать не могу, отмерять время — выше моего понимания), и тут из красного марева выплывает медсестра, существо, присланное, чтобы взглянуть на обезьяну в клетке, и спрашивает: «Вы готовы принять вашу жену?» А я отвечаю: «Только если она принесла пистолет, чтобы застрелить меня».
  
  Кажется, такая боль никогда не уйдёт, но она уходит. Меня отвозят домой и заменяют боль агонией лечебной физкультуры. Красная пелена начала рассеиваться. Психотерапевт, специализирующийся на гипнотерапии, научил меня нескольким эффективным способам подавлять фантомные боли и зуд в отрезанной руке. Кеймен. Именно он принёс мне Ребу, одну из немногих вещей, которые я взял с собой, когда прихромал из прошлой жизни в нынешнюю, на Дьюма-Ки.
  
  — Этот психотерапевтический метод воздействия на злость пока не получил одобрения, — предупредил меня доктор Кеймен, хотя, наверное, мог и солгать, чтобы сделать Ребу более привлекательной. Он сказал мне, что я должен дать ей отвратительное имя. И хотя выглядела она, как Люси Рикардо[678] я назвал её в честь тётушки, которая в детстве больно сдавливала мне пальцы, если я не съедал всю морковку. Не прошло и двух дней, как я забыл её имя. В голову лезли только мужские имена, которые злили меня ещё сильнее: Рэндолл, Рассел, Рудольф, даже Ривер-мать-его-Феникс.
  
  Я тогда находился дома. Пэм принесла мне завтрак и, должно быть, правильно прочитала выражение моего лица, потому что я увидел, как она напряглась, готовясь к взрыву эмоций. Но даже забыв имя этой призванной снимать злость куклы с взбитыми рыжими волосами, которую дал мне психолог, я помнил, как использовать её в такой ситуации.
  
  — Пэм, — обратился я к жене, — мне нужно пять минут, чтобы взять себя в руки. Я могу это сделать.
  
  — Ты уверен?..
  
  — Да, только унеси отсюда это дерьмо и засунь в свою пудреницу. Я могу это сделать.
  
  Я не знал, смогу или нет, но именно это мне полагалось сказать: «Я могу это сделать». Я не мог вспомнить имени этой грёбаной куклы, но помнил ключевую фразу: «Я могу это сделать». Я хорошо помню, как в конце своей прежней жизни постоянно твердил: «Я могу это сделать», — даже когда знал, что не могу, когда знал, что я в дерьме, по уши в дерьме, и новое дерьмо льётся мне на голову, будто из помойного ведра.
  
  — Я могу это сделать, — повторил я, и одному Богу известно, каким при этом было моё лицо, потому что Пэм попятилась, без единого слова, держа в руках поднос, на котором чашка постукивала о тарелку.
  
  Когда она ушла, я поднял куклу на уровень лица, всматриваясь в её глупые синие глаза, а мои пальцы вдавливались в глупое податливое тело.
  
  — Как твоё имя, ты, сука с крысиной мордой? — прокричал я. Мне ни разу и в голову не пришло, что Пэм слушает меня на кухне по аппарату внутренней связи вместе с дежурной медсестрой. Но вот что я вам скажу: если бы аппарат и сломался, они смогли бы услышать меня через дверь. В тот день мой голос разносился далеко.
  
  Я принялся трясти куклу из стороны в сторону. Голова моталась, синтетические а-ля «Я люблю Люси» волосы летали из стороны в сторону. Синие кукольные глаза, казалось, говорили: «О-о-о-о-х, какой противный парниша!» — как любила повторять Бетти Буп[679] в одном из старых мультфильмов, которые ещё можно увидеть по кабельному телевидению.
  
  — Как твоё имя, сука? Как твоё имя, манда? Как твоё имя, жалкая тряпичная шлюха? Скажи мне своё имя! Скажи мне своё имя! Скажи мне своё имя, или я вырву тебе глаза, откушу нос, раздеру тво…
  
  В голове у меня что-то замкнуло — такое иногда случается и теперь, по прошествии четырёх лет, здесь, в городе Тамасунчале (штат Сан-Луис Потоси, Мексика), в третьей жизни Эдгара Фримантла. На мгновение я вернулся в свой пикап, планшет с зажимом для бумаг колотился о старый стальной контейнер для ленча на полу перед пассажирским сиденьем (сомневаюсь, что я был единственным работающим миллионером Америки, который возил с собой ленч, — нас, вероятно, не один десяток), мой пауэрбук лежал рядом на сиденье. Из радио женский голос с евангелическим жаром прокричал: «Оно было КРАСНЫМ!» Только три слова, но мне их хватило. Они из песни о бедной женщине, которая наряжает свою красивую дочь проституткой. Песня эта — «Фэнси» в исполнении Ребы Макинтайр.[680]
  
  — Реба. — Я прижал куклу к груди. — Ты — Реба. Реба-Реба-Реба. Больше я твоего имени не забуду.
  
  Я забыл — на следующей неделе, — но в тот раз уже не злился. Нет, прижал куклу к себе, как маленькую возлюбленную, закрыл глаза, представил пикап, уничтоженный в результате несчастного случая, мой стальной контейнер для ленча, о который постукивал металлический зажим на планшете, и женский голос вновь донёсся из радиоприёмника, вновь с евангелическим жаром прокричал: «Оно было КРАСНЫМ!»
  
  Доктор Кеймен назвал это прорывом. Он очень обрадовался. Моя жена не проявила такого же энтузиазма, и её поцелуй в щёку был скорее формальным. Думаю, примерно через два месяца она сказала мне, что хочет развестись.
  * * *
  
  К тому времени боли значительно ослабели, или мозг уже сумел внести существенные коррективы и приспособиться к ним. Голова, случалось, болела, но не так часто и не столь сильно: между ушами больше не били самые большие в мире башенные часы. Я, конечно, с нетерпением ждал таблетку викодина в пять и оксиконтина в восемь часов (едва мог ходить, опираясь на ярко-красную «канадку»,[681] не проглотив эти волшебные таблетки), но моё слепленное заново правое бедро начало заживать.
  
  Кэти Грин, королева лечебной физкультуры, приходила в Casa Freemantle[682] в Мендота-Хайтс по понедельникам, средам и пятницам. Мне разрешали принять дополнительную таблетку викодина перед нашими занятиями, и всё равно к концу упражнений мои крики звенели по всему дому. Нашу игровую комнату в подвале переоборудовали в кабинет лечебной физкультуры, оснащенный даже горячей ванной, куда я мог залезать и вылезать без посторонней помощи. После двух месяцев занятий лечебной физкультурой (то есть почти через шесть месяцев после несчастного случая) я начал по вечерам самостоятельно спускаться в подвал, чтобы повторить упражнения для ног и немного потренировать пресс. Кэти говорила, что час-другой занятий перед тем, как лечь в кровать, высвобождают эндорфины и способствуют более крепкому сну. Насчёт эндорфинов не знаю, но спать я действительно стал лучше.
  
  И во время одного из таких вот вечерних занятий (Эдгар в поисках неуловимых эндорфинов) моя жена, с которой я прожил двадцать пять лет, спустилась в подвал и сказала, что хочет со мной развестись.
  
  Я прервал то, что делал (сгибался вперёд, вытянув ноги перед собой), и посмотрел на неё. Я сидел на мате. Она стояла у подножия лестницы, достаточно далеко от меня. Я мог спросить, говорит ли она всерьёз, но света хватало (спасибо флуоресцентным лампам), и такого вопроса я не задал. Если на то пошло, не думаю, что женщина может пошутить на такую тему через шесть месяцев после того, как её муж чуть не погиб в результате несчастного случая. Я мог бы спросить почему, но и так знал. Видел маленький белый шрам на её предплечье в том месте, куда я ударил пластиковым ножом (нож я схватил с подноса, на котором в больнице мне принесли обед), но ведь этим дело не ограничивалось. Я подумал о том, как велел ей, не так уж и давно, унести отсюда завтрак и засунуть в пудреницу. Я подумал, а не попросить ли её ещё раз всё обдумать, но злость вернулась. В те дни «неадекватная злость», как называл её доктор Кеймен, частенько составляла мне компанию. Но злость, которую я испытывал в тот самый момент, не казалась мне неадекватной.
  
  Я сидел без рубашки. Моя правая рука заканчивалась в трёх с половиной дюймах ниже плеча. Я приподнял её (это всё, на что были способны оставшиеся мышцы), чтобы наставить на жену, и сказал:
  
  — Это я показываю тебе палец. Убирайся отсюда, раз ты этого хочешь. Убирайся отсюда, мерзкая, бросающая меня сумка.
  
  Первые слёзы потекли по её лицу, но она попыталась улыбнуться. Получилась гримаса.
  
  — Сука, Эдгар. Ты хотел сказать, сука.
  
  — Слово — это всего лишь слово. — Я вновь начал сгибаться и разгибаться. Чертовски сложное это упражнение, если у тебя нет одной руки: тело постоянно уходит в сторону. — Я бы не оставил тебя, вот в чём смысл. Не оставил бы. Прошёл через грязь, кровь, мочу и пролитое пиво.
  
  — Это другое. — Она и не пыталась вытереть слёзы. — Другое, и ты это знаешь. Я бы не смогла разорвать тебя надвое, если бы пришла в ярость.
  
  — Мне бы пришлось чертовски потрудиться, чтобы разорвать тебя надвое одной рукой. — Я увеличил частоту сгибаний и разгибаний.
  
  — Ты ударил меня ножом! — Вот он, решающий аргумент. Чушь собачья, и мы оба это знали.
  
  — Это был пластиковый нос, ничего больше, я тогда мало что соображал, и это будут твои последние слова на грёбаном смертном ковре: «Эдди ударил меня пластиковым носом, прощай, жестокий мир».
  
  — Ты меня душил, — проговорила она так тихо, что я едва расслышал.
  
  Я перестал наклоняться и вытаращился на неё. В голове принялись бить часы. Дин-дон, похоронный звон.
  
  — Что ты такое говоришь? Я тебя душил? Никогда я тебя не душил.
  
  — Я знаю, ты не помнишь, но душил. И ты не тот, что прежде.
  
  — Заткнись. Оставь это дерьмо для… того… для парня… твоего… — Я знал это слово, и я видел человека, которого хотел обозвать этим словом, но вспомнить не смог. — Для того лысого хера, с которым ты встречаешься в его кабинете.
  
  — Моего психотерапевта, — уточнила она и, само собой, разозлила меня ещё сильнее: она помнила слово, а я — нет. Потому что её мозг не превращался в желе.
  
  — Ты хочешь развод, ты его получишь. Выбрасывай всё, что было, почему нет? Только изображай аллигатора где-нибудь в другом месте. Убирайся.
  
  Она поднялась по лестнице и закрыла дверь, не оглянувшись. И лишь после её ухода я сообразил, что хотел сказать «крокодиловы слёзы». Лей крокодиловы слёзы где-нибудь ещё.
  
  Ладно, сойдёт и так, хоть это и не совсем рок-н-ролл. Так говорит Уайрман.
  
  В итоге из дома уехал я.
  * * *
  
  За исключением Пэм, у меня не было партнёров в моей прошлой жизни. Четыре принципа успеха Эдгара Фримантла гласили (записывайте, чего уж там): не занимай суммы, большей твоего ай-кью, помноженного на сто; не занимай у человека, который при первой же встрече начинает называть тебя по имени; никогда не пей спиртного, пока солнце стоит высоко, и никогда не обзаводись партнёром, с которым не захочешь обниматься голышом на водяном матрасе.
  
  Зато у меня был бухгалтер, которому я доверял, Том Райли. Именно он помог мне перевезти те немногие вещи, которые я взял с собой, из дома в Мендота-Хайтс в наш коттедж на озере Фален. Том (сам он разводился дважды, и оба раза с серьёзными потерями) всю дорогу изливал на меня свои тревоги.
  
  — В такой ситуации ты не должен уезжать из дома. Только в том случае, если судья вышибет тебя. А так ты словно отдаёшь преимущество своего поля в плей-офф.
  
  Преимущество своего поля меня совершенно не волновало. Я только хотел, чтобы он внимательно следил за дорогой. Меня передёргивало всякий раз, когда встречный автомобиль слишком уж приближался к разделительной полосе. Иногда я напрягался и жал ногой на несуществующую педаль тормоза перед пассажирским сиденьем. А насчёт того, чтобы вновь сесть за руль, я даже не помышлял. Разумеется, Бог любит сюрпризы. Так говорит Уайрман.
  
  Кэти Грин, королева лечебной физкультуры, развелась лишь единожды, но полностью поддержала Тома. Я помню, как она сидела в трико, скрестив ноги, держала мои ступни и взирала на меня с суровой яростью.
  
  — Вот ты только что из мотеля «Смерть» и без руки, а она хочет свалить. Лишь из-за того, что ты ударил её пластиковым больничным ножом, когда едва мог вспомнить собственное имя? Чтоб меня драли, пока я не закричу! Разве она не понимает, что резкие перемены настроения и кратковременная потеря памяти — обычное дело для человека после такой черепно-мозговой травмы, как у тебя?
  
  — Она понимает, что я её пугаю, — ответил я.
  
  — Да? Ладно, слушай свою маму, сыночек Джим: если ты наймёшь хорошего адвоката, то заставишь заплатить за то, что она такая тряпка. — Несколько волос выскочили из её гестаповского конского хвоста, и Кэти сдула их со лба. — Она должна за это заплатить. Читай по моим губам: твоей вины тут нет.
  
  — И она говорит, что я пытался её задушить.
  
  — Конечно, тут можно надуть в штаны, если тебя пытается задушить однорукий инвалид. Перестань, Эдди, заставь её за это заплатить. Я знаю, что это не моё дело, но мне всё равно. Она не должна так поступать с тобой.
  
  — Я думаю, есть что-то ещё, не только удар ножом и попытка задушить её.
  
  — Что?
  
  — Я не помню.
  
  — А что говорит она?
  
  — Она не говорит.
  
  Но мы с Пэм прожили вместе очень долго, и даже если любовь превратилась в привычку, я подумал, что всё равно знаю её достаточно хорошо, чтобы понимать: произошло что-то ещё, нет, продолжало происходить прямо сейчас, и вот от этого «чего-то»… вот от этого «чего-то» Пэм и хотела уйти.
  * * *
  
  Вскоре после того как я перебрался в коттедж на озере Фален, меня навестили девочки… молодые женщины. Они принесли корзину со всем необходимым для пикника, мы сидели на крыльце с видом на озеро, где так хорошо пахло соснами, смотрели на воду, ели сандвичи. День труда[683] миновал, так что большинство плавающих игрушек вытащили из воды и оставили на берегу до следующего года. В корзине была и бутылка вина, но я выпил совсем немного. В сочетании с болеутоляющими таблетками алкоголь бил наотмашь: один стакан вина, и у меня начинал заплетаться язык. Девочки (молодые женщины) выпили остальное и расслабились. Мелинда, приехавшая из Франции второй раз после моей неудачной встречи с краном и недовольная возвращением, спросила, у всех ли семейных пар, которым за пятьдесят, бывают неприятные периоды разлада, должна ли она ожидать такого и для себя. Илзе, младшая, начала плакать, прижалась ко мне, спросила, почему всё не может быть, как было, почему мы (то есть её мать и я) не можем жить, как прежде. Лин сказала ей, что сейчас не время изображать маленькую девочку, мирящую родителей, а Илли показала ей палец. Я рассмеялся. Ничего не смог с собой поделать. Потом мы все рассмеялись.
  
  Эмоциональный взрыв Лин и слёзы Илзе пусть были не в радость, но шли от души. Эти реакции я знал так же хорошо, как родинку на подбородке Илзе или едва заметную складочку меж бровей хмурящейся Лин, которой со временем предстояло превратиться в глубокую морщину.
  
  Линии поинтересовалась, что я собираюсь делать. Я ответил, что понятия не имею. Я прошёл немалый путь к решению покончить с собой, но точно знал: если я это сделаю, всё должно выглядеть как несчастный случай. Я не мог оставить этих двух девочек, которые только начинали жить, с непомерным грузом вины за самоубийство отца. Я не мог возложить ту же вину на женщину, с которой однажды пил в кровати молочный коктейль: мы лежали голые, смеялись и слушали по стереосистеме «Plastic Ono Band».
  
  После того как они воспользовались шансом стравить давление (по терминологии доктора Кеймена, после полного и обстоятельного обмена чувствами), всё как-то успокоилось, и мы неплохо провели день, разглядывая фотографии в старых альбомах, которые Илзе нашла в каком-то ящике, и вспоминая прежние времена. Думаю, мы ещё раз-другой посмеялись, но далеко не всем воспоминаниям моей прошлой жизни можно доверять. Уайрман говорит, когда дело касается давно ушедших дней, мы склонны подтасовывать карты.
  
  Илзе хотела, чтобы мы все пошли куда-нибудь пообедать, но Лин договорилась с кем-то встретиться в публичной библиотеке до её закрытия, и я сказал, что не чувствую в себе достаточно сил для того, чтобы куда-то идти; подумал, что лучше прочитать несколько глав последнего романа Джона Сэндфорда, а потом лечь спать. Девочки поцеловали меня — мы снова стали друзьями, — а потом ушли.
  
  Через две минуты Илзе вернулась.
  
  — Я сказала Линни, что забыла ключи.
  
  — Как я понимаю, ты их не забывала.
  
  — Нет. Папа, ты смог бы причинить маме боль? Я про сейчас. Сознательно?
  
  Я покачал головой, но такой ответ её не удовлетворил. Я понял это потому, как она стояла, пристально всматриваясь мне в глаза.
  
  — Нет. Никогда. Я бы…
  
  — Что, папа?
  
  — Я собирался сказать, что скорее отрубил бы себе руку, но тут же понял, что неудачно подобрал слова. Я бы никогда этого не сделал, Илли. Будь уверена.
  
  — Тогда почему она боится тебя?
  
  — Я думаю… потому что я — калека.
  
  Она подскочила ко мне, прижалась так, что чуть не свалила меня на диван.
  
  — Папа, пожалуйста, извини. Просто всё это так ужасно. Я погладил её по волосам.
  
  — Я знаю, но только помни… хуже уже не будет. — Правды в моих словах не было, но я надеялся: если соблюдать осторожность, Илзе никогда не узнает, что я ей лгал.
  
  С подъездной дорожки донёсся автомобильный гудок.
  
  — Иди. — Я поцеловал её мокрую щеку. — Твоя сестра торопится.
  
  Она наморщила нос.
  
  — Как будто бывает по-другому! Надеюсь, ты не злоупотребляешь болеутоляющими?
  
  — Нет.
  
  — Позвони, если я тебе понадоблюсь, папа. Я прилечу на следующем же самолёте.
  
  Она бы прилетела. Поэтому звонить я не собирался.
  
  — Само собой. — Я поцеловал её в другую щёку. — Этот поцелуй передай сестре.
  
  Илзе кивнула и ушла. Я сел на диван, закрыл глаза. За ними били башенные часы, били и били.
  * * *
  
  Моим следующим гостем в Casa Phalen[684] стал доктор Кеймен, психолог, который дал мне Ребу. Я его не приглашал. Он появился у меня исключительно благодаря заботам Кэти, повелительницы лечебной физкультуры.
  
  Хотя Кеймену едва ли было больше сорока, ходил он, как человек, куда более пожилой, и тяжело дышал, даже когда сидел, глядя на мир поверх огромной груши живота сквозь толстые стёкла очков в роговой оправе. Кеймен был очень высоким и очень-очень чёрным, а черты его лица, в силу их невероятных размеров, казались нереальными. Эти гигантские выпученные глазные яблоки, этот нос, напоминавший корабельный таран, эти вывороченные губы завораживали. Ксандер Кеймен выглядел, как второсортный божок в костюме из «Дома мужской одежды». И, судя по внешнему виду, умереть ему предстояло от обширного инфаркта или инсульта, и встреча с одним из них ждала его до пятидесятилетия.
  
  Кеймен отказался от предложения чего-нибудь выпить, сказал, что долго не задержится, и тут же поставил портфель на диван, противореча собственным словам, сел рядом с подлокотником (диван прогнулся на пять фатомов[15] и продолжал прогибаться — я даже испугался за пружины), посмотрел на меня и шумно вдохнул.
  
  — Что привело вас сюда? — спросил я его.
  
  — Кэти говорит мне, что вы планируете наложить на себя руки, — ответил он. Тем же тоном он мог бы сказать: «Кэти говорит мне, что вы планируете пикник на лужайке и собираетесь предложить гостям глазированные пончики». — В этом есть доля правды?
  
  Я открыл рот, закрыл. Однажды, когда мне было десять, и я рос в О-Клер, я взял комикс с вращающейся стойки в аптечном магазине, сунул в джинсы и накрыл сверху футболкой. Затем неспешным шагом направился к выходу, чувствуя себя очень умным, и тут продавщица схватила меня за руку. Вздёрнула мне футболку, выставив напоказ моё украденное сокровище. «И как он сюда попал?» — спросила она. За последующие сорок лет не случалось, чтобы я не мог найтись с ответом на столь простой вопрос.
  
  Наконец (прошло слишком уж много времени, чтобы мой ответ восприняли серьёзно) я промямлил:
  
  — Это нелепо. Я не знаю, откуда у неё могли взяться такие мысли.
  
  — Нелепо?
  
  — Да. Точно не хотите колы?
  
  — Спасибо, но я пас.
  
  Я поднялся, достал колу из холодильника на кухне. Крепко зажал бутылку между культёй и рёбрами (это возможно, хотя и болезненно, не знаю, что вы видели в фильмах, но сломанные рёбра болят долго), левой рукой скрутил крышку. Я — левша. «В этом тебе повезло, мучачо»,[686] как говорит Уайрман.
  
  — Меня удивляет, что вы серьёзно восприняли её слова, — сказал я, когда вернулся. — Кэти — великолепный специалист по лечебной физкультуре, но она же не психоаналитик. — Я постоял, прежде чем сесть. — Да и вы тоже. Если подходить формально.
  
  Кеймен сложил ладонь лодочкой за ухом, которое размерами не уступало ящику стола.
  
  — Я слышу… скрежет. Точно слышу!
  
  — О чём вы говорите?
  
  — Такой очаровательно средневековый звук. Будто кто-то опускает проржавевшее забрало, готовясь к обороне. — Он попытался подмигнуть мне, но когда у человека лицо таких размеров, изобразить иронию невозможно: только бурлеск. Однако я его понял. — Что же касается Кэти Грин, вы правы, что она может знать? Она ведь работает с частично парализованными людьми, с полностью парализованными, с теми, у кого ампутированы конечности, вроде вас, с выздоравливающими после тяжёлой травмы головы… опять вроде вас. Этой работой Кэти занимается пятнадцать лет, она могла наблюдать реакцию тысячи увечных пациентов на то, что им никогда не стать такими, как прежде. Но куда ей распознать депрессию с суицидальными тенденциями.
  
  Я сел в продавленное кресло, которое стояло напротив дивана, и мрачно уставился на Кеймена. Его, похоже, провести не удастся. И Кэти Грин тоже.
  
  Он наклонился вперёд… то есть, учитывая объём живота, буквально на пару дюймов, больше не получалось.
  
  — Вы должны подождать.
  
  Я вытаращился на него. Никак не ожидал такого совета. Он кивнул.
  
  — Вы удивлены. Да. Но я не христианин, тем более не католик, и к самоубийству отношусь вполне терпимо. Однако я верю в ответственность человека, знаю, кто вы, и говорю вам следующее: если вы покончите с собой сейчас… даже через шесть месяцев… ваши жена и дети узнают. Сколь бы осторожны вы ни были, они узнают.
  
  — Я не…
  
  Он поднял руку.
  
  — И компания, в которой вы застраховали свою жизнь… на очень большую сумму, я не сомневаюсь… тоже узнает. Они, возможно, не смогут этого доказать… но будут очень, очень стараться. Слухи, которые они начнут распускать, навредят вашим девочкам, пусть вы и думаете, что они хорошо от этого защищены.
  
  Я понимал, что Мелинда защищена. А вот Илзе — совсем другое дело. Мелинда, когда злилась на сестру, говорила, что у Илзе задержка в развитии, но я в это не верил. Я думал, что Илли просто не такая толстокожая.
  
  — И в конце концов они смогут это доказать. — Кеймен пожал огромными плечами. — Я не стану даже предполагать, сколько это будет в денежном эквиваленте, но знаю, что ваше наследство уменьшится на значительную сумму.
  
  О деньгах я как раз и не думал. В голове роились мысли о следователях страховой компании, сующих свои носы во все дыры, пытающихся определить, как и что я подстроил, надеющихся разоблачить меня. И вот тут я начал смеяться.
  
  Кеймен сидел, положив огромные чёрные руки на слоновьи колени, смотрел на меня со всезнающей улыбочкой на губах. Точнее, не улыбочкой, а улыбищей. Он дал мне отсмеяться, а потом спросил, что я нашёл такого забавного.
  
  — Вы говорите мне, что я слишком богат, чтобы покончить с собой.
  
  — Я говорю «не сейчас», Эдгар, и это всё, что я говорю. Я также собираюсь сделать вам предложение, идущее вразрез с моим достаточно богатым опытом… Но насчёт вас у меня очень сильное предчувствие… то самое, что побудило меня дать вам куклу. Предложение это — географическое.
  
  — Простите?
  
  — Это метод лечения, который часто используется людьми на последней стадии алкоголизма. Они надеются, что смена места жительства даст им возможность начать всё с чистого листа. Кардинально развернуть ситуацию.
  
  Я что-то почувствовал. Не сказал бы, что надежду, но что-то.
  
  — Срабатывает он редко, — продолжил Кеймен. — Ветераны «Анонимных алкоголиков», у которых есть ответ на всё (это их благословение и проклятие и пусть даже редко кто это осознаёт), любят говорить: «Посади говнюка в самолёт в Бостоне, тот же говнюк сойдёт с трапа в Сиэтле».
  
  — И где при таком раскладе я? — сорвался с моих губ естественный вопрос.
  
  — В настоящий момент вы в пригороде Сент-Пола. Я предлагаю следующее: найдите местечко подальше и отправляйтесь туда. Вы в уникальном положении: можете это сделать, учитывая ваши финансовые возможности и семейный статус.
  
  — И на сколько?
  
  — Как минимум на год. — Он загадочно посмотрел на меня. Его большое лицо словно создали для такого выражения. Если бы его вырубили у входа в гробницу Тутанхамона, я уверен, Говард Картер задумался бы.[687] — А если вы что-нибудь сделаете с собой к концу этого года, ради Бога, Эдгар… нет, ради ваших дочерей… постарайтесь, чтобы комар носа не подточил.
  
  Он почти провалился в глубины старого дивана, а тут начал вылезать. Я шагнул к нему, чтобы помочь, но он отмахнулся. В конце концов поднялся, вдохнул ещё громче, взял портфель. Посмотрел на меня с высоты своих шести с половиной футов, этими выпученными глазами с желтоватыми белками, которые ещё и увеличивали очень толстые линзы очков.
  
  — Эдгар, что-нибудь может сделать вас счастливым?
  
  Я не стал углубляться в его вопрос (испугался таящихся там опасностей).
  
  — Я раньше рисовал.
  
  Если на то пошло, рисованием я занимался довольно-таки серьёзно, но так давно! С тех пор столько случилось… Женитьба, карьера, крах и первого, и второго.
  
  — Когда?
  
  — Подростком.
  
  Я уже хотел рассказать ему о том, как когда-то мечтал о художественной школе (даже покупал альбомы с репродукциями, когда мог себе это позволить) — но сдержался. В последние тридцать лет мой вклад в мир живописи ограничивался завитушками, которые я выводил на бумаге во время телефонных разговоров, и прошло, наверное, десять лет с момента покупки последнего альбома, которому полагалось лежать на журнальном столике, дабы производить впечатление на гостей.
  
  — А потом?
  
  Я собрался солгать… стыдился сказать правду… но всё же сказал. Однорукие мужчины должны говорить правду, если есть такая возможность. Это придумал не Уайрман. Это мои слова.
  
  — Нет.
  
  — Попробуйте снова порисовать, — предложил Кеймен. — Вам нужно отгородиться.
  
  — Отгородиться? — в недоумении повторил я.
  
  — Да, Эдгар. — На его лице отражались удивление и разочарование, вызванные тем, что я никак не мог понять очевидного. — Отгородиться от ночи.
  * * *
  
  Где-то через неделю после визита Кеймена меня навестил Том Райли. Листья уже начали менять цвет, и я помню, что продавцы в «Уол-Марте» развешивали хэллоуиновские постеры, когда я заглянул туда, чтобы купить альбомы для рисования. Впервые после колледжа… чёрт, скорее, после средней школы.
  
  Насчёт самого визита Тома я лучше всего помню одно: его смущение и неловкость.
  
  Я предложил ему пива, и он согласился. Когда я вернулся из кухни, он смотрел на сделанный мной рисунок тушью: три пальмы у кромки воды, крыша хижины на заднем фоне слева.
  
  — Неплохо, — прокомментировал он. — Ты нарисовал?
  
  — Нет, эльфы, — ответил я. — Они приходят ночью. Чинят мне обувь и иногда рисуют картины.
  
  Он рассмеялся, слишком уж нарочито, и вернул рисунок на письменный стол.
  
  — На Миннесоту, прафта, не похоше. — Он вдруг заговорил со шведским акцентом.
  
  — Я срисовал его из книги, — пояснил я. На самом деле я воспользовался фотографией из буклета риелтора. Фото было сделано из окна так называемой «флоридской комнаты» в «Салмон-Пойнт». Я только что арендовал там дом как минимум на год. Никогда не бывал во Флориде, даже в отпуске, но фотография задела какую-то струнку в моей душе, и впервые после несчастного случая я почувствовал желание увидеть всё своими глазами. Слабенькое, но желание. — Что я могу сделать для тебя, Том? Если ты насчёт…
  
  — Вообше-то Пэм попросила меня заглянуть к тебе. — Он опустил голову. — Я хотел, но не смог заставить себя сказать «нет». Из уважения к прошлому, ты понимаешь.
  
  — Само собой. — Том говорил о тех временах, когда «Фримантл компани» представляла собой три пикапа, бульдозер «Катерпиллер D9» и радужные мечты. — Выкладывай, Том. Я тебя не укушу.
  
  — Она наняла адвоката. Настроена на развод.
  
  — Я и не думал, что она откажется от своих планов. — Я говорил правду. Не помнил, как душил её, зато хорошо запомнил выражение её глаз, когда она мне об этом говорила. И я прекрасно знал: если Пэм принимала решение, отказывалась она от него крайне редко.
  
  — Она хочет знать, собираешься ли ты привлечь Боузи.
  
  Вот тут я не мог не улыбнуться. Шестидесятипятилетний Уильям Боузман-третий, щёгольски одетый, ухоженный, в галстуке-бабочке, возглавлял миннеаполисскую юридическую фирму, услугами которой пользовалась моя компания, и если бы он узнал, что мы с Томом последние двадцать лет зовём его Боузи, его, наверное, хватил бы удар.
  
  — Я даже не думал об этом. А в чём проблема. Том? Что конкретно она хочет?
  
  Он выпил пиво, поставил пустой стакан рядом с моим незаконченным рисунком, щёки налились краской.
  
  — Она выразила надежду, что удастся обойтись без жёсткого противостояния. Она сказала: «Я не хочу быть богатой и не хочу драться за каждый доллар. Я лишь хочу, чтобы он обошёлся по справедливости со мной и девочками, как он поступал всегда. Ты ему это передашь?» Вот я и передаю. — Том пожал плечами.
  
  Я поднялся, подошёл к большому окну между гостиной и крыльцом, посмотрел на озеро. В самом скором времени я собирался войти в мою «флоридскую комнату», чем бы она ни оказалась, и смотреть на Мексиканский залив. Задался вопросом, будет ли это лучше, по-другому, чем лицезрение озера Фален. Подумал, пусть будет хотя бы по-другому — во всяком случае, на первое время меня это устроит. Мне хотелось начать с чего-то нового. Когда я повернулся, Том Райли изменился до неузнаваемости. Первым делом я подумал, что у него схватило живот. Потом понял, что он пытается сдержать слёзы.
  
  — Том, в чём дело? — спросил я.
  
  Он покачал головой, попытался заговорить, но с губ сорвался только влажный хрип. Он откашлялся, предпринял вторую попытку.
  
  — Босс, не могу привыкнуть к тому, что у тебя только одна рука. Мне так жаль.
  
  Произнёс он эти слова так безыскусно, экспромтом, с такой теплотой. Шли они, конечно же, от сердца. Я думаю, в тот момент мы оба были на грани слёз, как пара расчувствовавшихся парней в шоу Опры Уинфри.
  
  Мысль эта помогла мне быстро взять себя в руки.
  
  — Мне тоже жаль, но я как-то справляюсь. Честное слово. А теперь допей это чёртово пиво, пока оно совсем не выдохлось.
  
  Он рассмеялся и вылил остатки «Грейн белт» в стакан.
  
  — Я собираюсь попросить тебя передать ей моё встречное предложение. Если она одобрит идею, детали мы утрясём. Обойдёмся без адвокатов. Решим всё сами.
  
  — Ты серьёзно, Эдди?
  
  — Да. Ты всё подсчитаешь, так что мы будем знать общую сумму, из которой можно исходить. Потом разделим итог на четыре части. Она возьмёт три, семьдесят пять процентов, для себя и девочек, я — остальное. А что касается самого развода… слушай, в Миннесоте это не проблема, после ленча мы с ней можем пойти в «Бордерс»[688] и купить книгу «Развод для чайников».
  
  Он вытаращился на меня.
  
  — Есть такая книга?
  
  — Я в каталог не заглядывал, но если нет, я съем твои усы.
  
  — Я думал, говорят «съем твои трусы».[689]
  
  — А разве я сказал не так?
  
  — Не важно. Эдди, ты же разбазаришь своё состояние.
  
  — Спроси меня, и я скажу, что мне насрать. Я и в ус не дуну. Компания мне по-прежнему небезразлична, и она в отличном состоянии, потому что управляется людьми, знающими своё дело. Что же касается собственности… так я лишь предлагаю избавиться от излишнего самомнения, которое и позволяет адвокатам снять сливки. Если мы люди здравомыслящие, денег хватит всем.
  
  Он допил пиво, не отрывая от меня взгляда.
  
  — Иногда я думаю, тот ли ты человек, с которым я раньше работал.
  
  — Тот человек умер в пикапе, — ответил я.
  * * *
  
  Пэм приняла моё предложение, и, думаю, она могла бы согласиться на моё возвращение к ней вместо предложенной мною сделки (мысль эта то и дело, словно солнце из-за облаков, проглядывала на её лице во время нашего ленча, когда мы утрясали детали), но эту тему я не поднял. Думал только о Флориде, этом убежище для новобрачных и стариков, молодых и полуживых. И полагаю, в глубине души даже Пэм понимала, что это наилучший выход. Потому что человек, которого вытащили из искорёженного «додж-рэма», в стальной каске, обжимающей уши, словно смятая банка из-под собачьей еды, очень уж отличался от того, кто садился в «додж». Эта жизнь с Пэм, девочками и строительной компанией закончилась; все её этапы остались позади. Но выходов из ситуации у меня было два. На одной двери висела табличка с надписью «САМОУБИЙСТВО» — как указал доктор Кеймен, на текущий момент вариант не из лучших. То есть оставался только второй, через дверь с табличкой «ДЬЮМА-КИ».
  
  Однако перед тем как я выскользнул через эту дверь из моей прошлой жизни, произошло ещё одно событие. Случилась беда с собакой Моники Голдстайн, Гендальфом, симпатичным джек-рассел-терьером.
  * * *
  
  Если вы представляете себе моё новое пристанище одиноким коттеджем на озёрном берегу, в который упирается петляющая по северным лесам просёлочная дорога, то сильно ошибаетесь. Мы же говорим об обычном пригороде мегаполиса. Наш дом на озере расположен в конце Астер-лейн, асфальтированной улицы, идущей от Ист-Хойт-авеню до воды. В соседнем доме жили Голдстайны.
  
  В середине октября я наконец-то внял совету Кэти Грин и начал ходить пешком. До великих походов по берегу дело дошло гораздо позже, а пока я позволял себе только короткие вылазки, и всякий раз по возвращении моё правое, раздробленное, а потом восстановленное бедро молило о пощаде (да и в глазах частенько стояли слёзы), но продвигался я в правильном направлении. И я как раз возвращался домой после одной такой прогулки, когда миссис Феверо сбила маленькую собачку Моники. Я отшагал уже три четверти обратного пути, когда эта Феверо проехала мимо меня на своём «хаммере» нелепого горчичного цвета. Как всегда, с мобильником в одной руке и сигаретой в другой. Как всегда, ехала она слишком быстро. Всё произошло мгновенно, и я, конечно, не заметил, как Гендальф выскочил на проезжую часть — наверное, он видел лишь свою хозяйку, Монику Голдстайн, которая шла по другой стороне улицы в парадной униформе гёрлскаута. А моё внимание занимало исключительно восстановленное бедро. Как всегда, в завершающей части этих коротких прогулок у меня создавалось ощущение, что это так называемое чудо современной медицины набито десятью тысячами острых стеклянных осколков.
  
  Потом завизжали шины, и на визг наложился крик маленькой девочки: «ГЕНДАЛЬФ, НЕТ!»
  
  В этот самый момент я отчётливо и ясно увидел кран, едва не убивший меня, а мир, в котором я всегда жил, пожирался желтизной, куда более яркой, чем «хаммер» миссис Феверо, и по желтизне плыли чёрные буквы, раздувались, становились всё больше: «LINK-BELT».
  
  Потом начал кричать и Гендальф, а видение прошлого (доктор Кеймен, несомненно, назвал бы его возвращённым воспоминанием) ушло. До того осеннего дня четырьмя годами раньше я понятия не имел, что собаки могут кричать.
  
  Я побежал, бочком, как краб, стуча по тротуару красной «канадкой». Наверняка со стороны выглядело это нелепо, но никто на меня не смотрел, будьте уверены. Моника Голдстайн стояла на коленях на мостовой рядом со своей собакой, лежащей перед высокой квадратной радиаторной решёткой «хаммера». Лицо девочки белело над зелёной униформой. На ленте, что тянулась поперёк груди, висели скаутские значки и медали. Конец этой ленты намокал в увеличивающейся луже крови Гендальфа. Миссис Феверо наполовину спрыгнула, наполовину вывалилась с очень уж высокого водительского сиденья «хаммера». Ава Голдстайн, в полурасстёгнутой блузке и босиком, выбежала из парадной двери дома Голдстайнов, выкрикивая имя дочери.
  
  — Не трогай его, дорогая, не трогай его, — проговорила миссис Феверо. Она всё ещё держала сигарету и нервно затягивалась.
  
  Моника её не слышала. Погладила бок Гендальфа. От прикосновения собака закричала вновь (это был крик), и Моника закрыла лицо руками. Начала трясти головой. Я не стал бы её винить.
  
  Миссис Феверо потянулась к девочке, потом передумала. Отступила на два шага, привалилась к высокому борту «хаммера» и посмотрела в небо.
  
  Миссис Голдстайн опустилась на колени рядом с дочерью.
  
  — Миленькая моя, ох, миленькая, пожалуйста, не надо… Гендальф лежал на мостовой в расширяющейся луже собственной крови и выл. Теперь я смог вспомнить звук, который издавал кран. Не «мип-мип-мип», как положено, потому что звуковой сигнал, предупреждающий о движении крана назад, не работал. Слышалось резко меняющее тональность урчание дизельного двигателя и шуршание гусениц, вдавливающихся в землю.
  
  — Уведите её в дом, Ава, — сказал я. — Уведите её в дом. Миссис Голдстайн обняла дочь за плечи, попыталась поднять.
  
  — Пойдём, миленькая. Пойдём домой.
  
  — Без Гендальфа не пойду! — закричала Моника. Одиннадцатилетняя, развитая для своего возраста девочка вдруг превратилась в трёхлетнюю крошку. — Не пойду без моей собачки! — Лента с медалями, точнее, последние три дюйма, теперь пропитавшиеся кровью, прошлись по её юбке, оставив на бедре кровавую полосу.
  
  — Моника, пойди в дом и позвони ветеринару, — обратился я к девочке. — Скажи, что Гендальфа сбила машина. Скажи, что он должен немедленно приехать. А я пока побуду с Гендальфом.
  
  Моника посмотрела на меня. В глазах стоял не шок, не горе — безумие. Я хорошо знал этот взгляд. Часто видел его в зеркале.
  
  — Вы обещаете? Клянётесь? Именем матери?
  
  — Клянусь именем матери. Иди, Моника.
  
  Она пошла, ещё раз взглянув на Гендальфа и издав скорбный вопль, прежде чем сделать первый шаг к дому. Я присел рядом с Гендальфом, держась одной рукой за бампер «хаммера», испытывая жуткую боль и клонясь налево, с тем, чтобы не сгибать правое колено больше, чем того требовала необходимость. Однако и с моих губ сорвался крик боли, и я задался вопросом: а удастся ли мне подняться без посторонней помощи? На миссис Феверо я рассчитывать не мог. Она отошла к тротуару с левой стороны улицы на прямых, широко расставленных ногах, согнулась, словно кланяясь особе королевской крови, и начала блевать в сливную канаву. При этом одну руку, с сигаретой, отвела далеко в сторону.
  
  Я повернулся к Гендальфу. Под колесо попала задняя часть его тела. Позвоночник перебило. Кровь и экскременты сочились меж сломанных задних лап и текли прямо по ним. Он поднял на меня глаза, и я увидел в них ужасающую надежду. Его язык выполз изо рта и лизнул мне запястье, сухой, как ковёр, и холодный. Гендальф собирался умереть, но, похоже, не в самое ближайшее время. Моника в любой момент могла выйти из дома, и я не хотел, чтобы он дожил до этого и смог лизнуть её запястье.
  
  Я понимал, что должен сделать. И никто бы не увидел, как я это сделаю. Моника и её мать находились в доме. Миссис Феверо по-прежнему стояла ко мне спиной. Если другие люди, жившие на этой части улицы, смотрели из окон (или даже вышли на лужайки), «хаммер» блокировал им обзор, не позволял увидеть меня, сидящего с неестественно выпрямленной правой ногой рядом с собакой. Времени у меня было в обрез, считанные мгновения, и я упустил бы свой шанс, продолжая раздумывать.
  
  Поэтому я взялся рукой за верхнюю часть тела Гендальфа и без малейшей паузы вернулся на строительную площадку на Саттон-авеню, где «Фримантл компани» готовилась возвести сорокаэтажное банковское здание. Я — в пикапе. По радио Реба Макинтайр поёт «Фэнси». Внезапно я осознаю, что шум от двигателя крана очень уж громкий, хотя я не слышал сигнала, который тот должен издавать при движении задним ходом, а когда смотрю направо, вижу, что мир за окном пикапа, которому следовало там быть, исчез. Этот мир заменило что-то жёлтое. И на этом жёлтом плывут чёрные буквы: «LINK-BELT». Они увеличиваются и увеличиваются. Я выворачиваю руль «рэма» влево, до упора, зная, что уже опоздал. Скрежещет корёжащийся металл, заглушая песню, а кабина начинает сжиматься, справа налево, потому что кран вторгается в моё пространство, крадёт моё пространство, и пикап накреняется. Я пытаюсь открыть водительскую дверцу, но куда там. Сделать это следовало незамедлительно, а теперь уже поздно что-то предпринимать. Мир передо мной исчезает, потому что ветровое стекло из-за миллиона трещинок становится матовым. Потом строительная площадка возвращается, потому что ветровое стекло вываливается из рамы. Вываливается и летит, как сложенная пополам игральная карта. Я ложусь на руль, давлю на клаксон обеими локтями, моя правая рука служит мне в последний раз. Но едва слышу гудок за рёвом двигателя крана. Надпись «LINK-BELT» всё движется, сминает дверцу со стороны пассажирского сиденья, сжимает пол под пассажирским сиденьем, разбивает приборный щиток, который ощеривается пластиковыми остриями. Всё дерьмо из бардачка разлетается по кабине, как конфетти, радио замолкает, мой контейнер для ленча прижат к планшету с зажимом, и вот идёт «LINK-BELT». Надпись уже надо мной, я могу высунуть язык и лизнуть этот грёбаный дефис. Я начинаю кричать, потому что именно в этот момент меня начинает сдавливать. Давление нарастает, моя правая рука сначала прижимается к боку, потом расплющивается, потом вскрывается. Кровь хлещет на колени, словно горячая вода из ведра, и я слышу, как что-то ломается. Вероятно, мои рёбра. Такие же звуки слышны, когда куриные кости ломаются под каблуком сапога.
  
  Я прижимал Гендальфа к себе и думал: «Принеси этого грёбаного приятеля, принеси СТАРИКА и, ради Бога, сляг, ты, тупая сука!»
  
  Теперь я сижу на приятеле, сижу на грёбаном старике, происходит это у меня дома, но дом не ощущается домом со всеми этими часами мира, что звонят в моей треснувшей голове, и я не могу вспомнить имя куклы, которую дал мне Кеймен, я помню только мужские имена: Рэндолл, Расселл, Рудольф, даже Ривер-мать-его-Финикс. Я говорю ей, чтобы она оставила меня в покое, когда она приходит с фруктами и этим грёбаным творогом, я говорю, дай мне пять минут. «Я могу это сделать», — говорю я, потому что этой фразе научил меня Кеймен, это сигнал «мип-мип-мип», который предупреждает: «Берегись, Пэмми, Эдгар двигается задним ходом». Но вместо того чтобы оставить меня одного, она снимает салфетку с подноса с ленчем, чтобы вытереть пот с моего лба, и когда вытирает, я хватаю её за шею: думаю в тот момент, что не могу вспомнить имя куклы исключительно из-за неё, это её вина, всё — её вина, включая «LINK-BELT». Я хватаю её за шею левой рукой. Несколько секунд хочу убить, и кто знает, может, даже пытаюсь. Но я знаю другое: лучше мне вспомнить все аварии этого круглого мира, чем выражение глаз Пэм, когда она пытается вырваться из моей хватки. Потом я думаю: «Оно было КРАСНОЕ!» — и отпускаю жену.
  
  Я прижимал Гендальфа к груди, как прижимал дочерей, когда они были младенцами, и думал: «Я могу это сделать. Я могу это сделать. Я могу это сделать». Ощущал, как кровь Гендальфа заливает мои брюки, будто горячая вода, и думал: «Давай, хрен моржовый, вылезай из «доджа»».
  
  Я держал Гендальфа и думал, каково это, чувствовать, как тебя давят живого, когда кабина твоего пикапа сжирает воздух вокруг тебя, и ты уже не можешь вдохнуть, а кровь хлещет из носа и рта, и последние звуки, которые ухватывает улетающее сознание — хруст ломающихся в теле костей: рёбра, рука, бедро, нога, щека, твой грёбаный череп.
  
  Я держал собаку Моники и думал, ощущая ничтожный, но триумф: «Оно было КРАСНОЕ!»
  
  На мгновение я погрузился в темноту со всем этим красным, потом открыл глаза. Я прижимал Гендальфа к груди левой рукой, и его глаза снизу вверх смотрели мне в лицо…
  
  Нет, мимо лица. И мимо неба за ним.
  
  — Мистер Фримантл? — подошёл Джон Хастингс, старик, который жил через два дома от Голдстайнов. В английской твидовой шляпе и свитере без рукавов он выглядел так, словно собрался на прогулку по шотландским вересковым пустошам. Вот только на лице его читался ужас. — Вы можете положить собаку. Она мертва.
  
  — Да. — Я ослабил хватку. — Вы поможете мне встать?
  
  — Не уверен, что смогу, — ответил Хастингс. — Скорее завалю нас обоих.
  
  — Тогда пойдите к Голдстайнам, посмотрите, как они.
  
  — Это её пёсик, — вздохнул он. — Я надеялся… — Он покачал головой.
  
  — Её. И я не хочу, чтобы она видела его таким.
  
  — Разумеется, но…
  
  — Я ему помогу. — Миссис Феверо выглядела чуть лучше и уже бросила сигарету. Потянулась к моей правой подмышке, замерла. — Вам будет больно?
  
  «Да, — мог бы ответить я, — но не так, как сейчас», но ответил, что нет. И когда Джон уже шагал по дорожке к дому Голдстайнов, я ухватился левой рукой за бампер «хаммера». На пару мы с миссис Феверо сумели поставить меня на ноги.
  
  — Наверное, у вас нет ничего такого, чем бы накрыть собаку? — спросил я.
  
  — Если на то пошло, в багажнике есть кусок брезента.
  
  — Хорошо. Отлично.
  
  Она двинулась к багажнику (учитывая размеры «хаммера», путь предстоял долгий), потом повернулась ко мне:
  
  — Слава Богу, собака умерла до возвращения девочки.
  
  — Да, — согласился я. — Слава Богу.
  * * *
  
  Всё это происходило неподалёку от моего коттеджа, которым заканчивалась улица, но путь этот дался мне с трудом и занял немало времени. Когда я добрался до цели, кисть, которую я называл «Костыльный кулак», болела, а кровь Гендальфа засыхала на моей рубашке. Я увидел открытку, засунутую между сетчатой дверью и косяком парадной. Достал её. На открытке, под нарисованной улыбающейся девочкой, отдающей гёрлскаутский салют, прочитал:
  
   ДЕВОЧКА ИЗ СОСЕДИНЕГО ДОМА ЗАХОДИЛА, ЧТОБЫ ПОВИДАТЬ ВАС И СООБЩИТЬ О ВКУСНОМ ГЕРЛСКАУТСКОМ ПЕЧЕНЬЕ! ХОТЯ ОНА НЕ ЗАСТАЛА ВАС СЕГОДНЯ, Моника ЗАЙДЕТ ЕЩЕ РАЗ! ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ!
  
  Рядом со своим именем Моника нарисовала улыбающуюся рожицу. Я смял открытку и бросил в корзину для мусора, когда, хромая, направился в душ. Рубашку, джинсы и заляпанное кровью нижнее бельё я выбросил. Мне больше не хотелось их видеть.
  * * *
  
  Мой двухлетний «лексус» стоял на подъездной дорожке, но я не садился за руль со дня того несчастного случая на строительной площадке. Парнишка из соседнего колледжа трижды в неделю ездил на нём, выполняя мои поручения. Кэти Грин с готовностью отвозила меня в ближайший супермаркет, если я её об этом просил, или на последний блокбастер перед одной из наших пыточных сессий (после у меня уже не было никаких сил). Если бы мне сказали, что в эту осень я сам сяду за руль, я бы рассмеялся. И дело было не в травмированной ноге: меня прошибал холодный пот от одной мысли о вождении автомобиля.
  
  Но в тот день, приняв душ и переодевшись, именно это я и проделал: уселся за руль. Повернул ключ в замке зажигания и, постоянно оглядываясь через правое плечо, задним ходом выехал с подъездной дорожки. Я принял четыре маленькие розовые таблетки оксиконтина вместо обычных двух, надеясь на то, что они позволят мне добраться до щита-указателя к супермаркету «Стоп-шоп» на пересечении Ист-Хойт и Истшор-драйв.
  
  В супермаркете я не задержался. Речь шла не об обычном походе за продуктами, скорее, о быстром налёте. Одна остановка в мясном отделе, потом прихрамывающая пробежка к экспресс-кассе (от одной до десяти покупок, никаких купонов, ничего для предъявления к осмотру). И тем не менее к моменту возвращения на Астер-лейн я фактически находился в состоянии наркотического опьянения. Если бы меня остановил коп, я бы не прошёл проверку на трезвость.
  
  Меня не остановили. Я проехал дом Голдстайнов: на подъездной дорожке стояли четыре автомобиля, не меньше полудюжины припарковались у тротуара, свет сиял во всех окнах. Мать Моники вызвала подкрепление по горячей линии, и, похоже, многие родственники сбежались на зов. Такая отзывчивость делала им честь и шла на пользу Монике.
  
  Менее чем через минуту я уже сворачивал к своему дому. Несмотря на лекарство, правая нога пульсировала от боли: давали себя знать бесконечные перемещения с педали газа на педаль тормоза и обратно. Ещё разболелась и голова, как это бывает при перенапряжении. Но более всего меня донимал голод. Именно он выгнал меня из дома. Только слово «голод» лишь в малой степени отражало моё состояние. Я ощущал просто зверский аппетит, и вчерашняя лазанья в холодильнике не могла его утолить. В ней, конечно, было мясо, но явно не в достаточном количестве.
  
  Тяжело опираясь на «канадку», с кружащейся от оксиконтина головой, я вошёл в дом, вытащил сковороду из ящика под плитой, поставил на горелку. Повернул ручку на максимум, едва услышал хлопок вспыхнувшего газа, потому что сосредоточился на куске говяжьей вырезки, с которого сдирал обёртку. Бросил его на сковороду, разгладил рукой, прежде чем достал лопатку из ящика стола у плиты.
  
  Входя в дом, сдирая с себя одежду и вставая под душ, я допустил ошибку, приняв спазмы желудка за тошноту… такое объяснение казалось разумным. Однако к тому времени, когда я смывал мыло, спазмы превратились в устойчивое низкое урчание, словно в животе на холостых оборотах работал мощный мотор. Таблетки это урчание приглушили, но теперь оно вернулось, усилившись. Если я и испытывал такой голод за всю свою жизнь, то не мог вспомнить когда.
  
  Я постукивал лопаткой по большущему плоскому куску мяса и пытался досчитать до тридцати. Полагал, что тридцать секунд на сильном огне являли собой как минимум намёк на действо, которое люди называли «приготовлением мяса». Если бы я догадался включить вытяжку и избавиться от запаха, возможно, и дотерпел бы. Но в итоге не досчитал и до двадцати. На семнадцати схватил бумажную тарелку, перекинул на неё мясо и принялся жрать полусырую вырезку, прислонившись к столику. Умял почти половину, когда, глядя на красный сок, вытекающий из красного мяса, ясно и отчётливо увидел Гендальфа, который смотрел на меня снизу вверх, а кровь и экскременты сочились из раздавленной задней половины тела, пятная шерсть на сломанных лапах. Мой желудок не сжался в конвульсиях, нет, нетерпеливо заорал, требуя новой еды. Я хотел есть.
  
  Есть.
  * * *
  
  В ту ночь мне приснилось, что я в спальне, которую так много лет делил с Пэм. Она спала рядом и не могла слышать каркающий голос, доносящийся откуда-то снизу, с тёмного первого этажа: «Молодые, полуживые, молодые, полуживые».
  
  Голос этот напоминал заевшую виниловую пластинку. Я тряхнул жену за плечо, но она лишь повернулась на бок. Спиной ко мне. Сны обычно говорят правду, не так ли?
  
  Я встал, спустился вниз, держась за перила, не доверяя полностью травмированной ноге. И заметил что-то странное в том, как я держался за знакомый поручень из полированного дерева. На подходе к подножию лестницы я понял, в чём дело. Справедливо это или нет, но мы живём в мире правшей: гитары изготавливаются для правшей, и школьные парты, и приборные щитки американских автомобилей. Перила в доме, где я жил с семьёй, не составляли исключения. Они находились справа, потому что, хотя дом строила моя компания по моим чертежам, жена и дочь были правшами, а большинство правит.
  
  И тем не менее моя рука скользила по перилам.
  
  «Естественно, — подумал я. — Потому что это сон. Совсем как вторая половина того дня. Ты понимаешь?»
  
  «Гендальф мне не приснился», — пришла новая мысль, а голос незнакомца в моём доме (всё ближе и ближе) назойливо повторял: «Молодые, полуживые». Кто бы это ни был, находился он в гостиной. Мне идти туда не хотелось.
  
  «Нет, Гендальф мне не приснился, — вновь подумал я. Может, эти мысли возникли у моей фантомной правой руки. — Сон — его убийство».
  
  Так он умер сам по себе? Вот что пытался сказать мне голос? Потому что я не думал, что Гендальф умер своей смертью. Я думал, он нуждался в помощи.
  
  Я вошёл в мою прежнюю гостиную. Не чувствовал, как переставляю ноги, шёл, будто во сне, когда кажется, что мир движется вокруг тебя, пятится назад, словно кто-то прокручивает фильм в обратном направлении. И в гостиной, в старом бостонском кресле-качалке Пэм, сидела Реба, воздействующая на злость кукла, выросшая до размеров ребёнка. Жуткие бескостные ноги, обутые в чёрные туфли «Мэри Джейнс», качались взад-вперёд над полом. Её пустые глаза смотрели на меня. Синтетические, цвета клубники, кудряшки мотались из стороны в сторону. Рот был испачкан кровью, только в моём сне — не человеческой, и не собачьей, а соком, который вытекал из практически сырого гамбургера… соком, который я слизал с бумажной тарелки после того, как доел мясо.
  
  «За нами гналась злая лягушка! — воскликнула Реба. — У неё ЖУБЫ!»
  * * *
  
  Слово это (ЖУБЫ) еше звенело в моей голове, когда я сел на кровать, чтобы увидеть плещущееся на коленях холодное озерцо октябрьского лунного света. Я пытался закричать, но мне удалось выдавить из себя лишь несколько беззвучных ахов. Сердце гулко билось. Я потянулся к лампе на прикроватном столике и каким-то чудом не сбросил её на пол, хотя, когда зажёг свет, увидел, что чуть ли не половина её основания висит в воздухе. Часы-радиоприёмник показывали время: 3:19.
  
  Я перекинул ноги через край кровати, взялся за телефон. «Если я вам действительно понадоблюсь, звоните, — говорил мне Кеймен. — В любое время дня и ночи». И если бы его номер хранился в памяти телефонного аппарата, что стоял в моей спальне, я бы скорее всего позвонил. Но реальность постепенно взяла своё: коттедж на берегу озера Фален, не дом в Мендота-Хайтс, никаких каркающих голосов внизу — и необходимость звонить отпала.
  
  Реба, воздействующая на злость кукла, выросшая до размеров ребёнка и восседающая в бостонском кресле-качалке. Что ж, почему нет? Я действительно разозлился, хотя скорее на миссис Феверо, чем на бедного Гендальфа, и я понятия не имел, какое отношение имеют зубастые лягушки к цене на бобы в Бостоне. На самом деле вопрос шёл о собаке Моники. Убил я Гендальфа или он умер сам?
  
  А может, вопрос был в другом: почему потом я так проголодался? Может, это и был главный вопрос.
  
  Мне так хотелось мяса.
  
  — Я взял его на руки, — прошептал я.
  
  «Ты хочешь сказать, на руку, потому что теперь у тебя только одна рука».
  
  Но моя память брала пёсика в мои руки, обе руки. Отводя злость
  
  («оно было КРАСНЫМ»)
  
  от этой глупой женщины с сигаретой и мобильником, направляя её на меня, замыкая эту идиотскую петлю… поднимая его на руки… несомненно, галлюцинация, но — да, так утверждала моя память.
  
  Я положил шею Гендальфа на сгиб левого локтя с тем, чтобы суметь задушить его правой рукой.
  
  Задушить и избавить от страданий.
  
  Я спал голым по пояс, так что мне не составило труда взглянуть на культю. Для этого потребовалось лишь повернуть голову. Я мог шевельнуть культёй, но не больше. Проделал это пару раз. Потом уставился в потолок. Сердце чуть замедлило бег.
  
  — Собака умерла от полученных травм, — отчеканил я. — И шока. Вскрытие это подтвердит.
  
  Да только никто не проводил вскрытие собак, которым ломали кости и которых превращали в желе «хаммеры», управляемые безответственными, не следящими за дорогой женщинами.
  
  Я смотрел в потолок, и мне хотелось, чтобы эта жизнь закончилась. Несчастная жизнь, которая так хорошо начиналась. Я думал, что в эту ночь мне больше не заснуть, но тем не менее заснул. В конце концов мы всегда избавляемся от наших тревог.
  
  Так говорит Уайрман.
  Как рисовать картину (II)
  
  Помните, правда кроется в мелочах. Не важно, как вы видите мир, или какой стиль он навязывает вам, как художнику, правда кроется в мелочах. Разумеется, там кроется и дьявол (все так говорят), но, возможно, правда и дьявол — синонимы. Так бывает, знаете ли.
  
  Вновь представьте себе маленькую девочку, ту самую, которая выпала из возка. Она ударилась правой стороной головы, но в наибольшей степени пострадало левое полушарие мозга — противоударная травма, помните? В левом полушарии находится зона Брока[690]… не все это знали в 1920-х годах. Зона Брока управляет речью. Если ударить по ней достаточно сильно, вы потеряете дар речи. Иногда — на какое-то время, может, и навсегда. Но говорить — не видеть, хотя и первое, и второе тесно связаны.
  
  Маленькая девочка по-прежнему все видит.
  
  Она видит пятерых своих сестёр. Их платья. Их волосы, растрёпанные ветром, когда они приходят с улицы. Она видит усы отца, теперь тронутые сединой. Она видит няню Мельду, не домоправительницу, а, в понимании девочки, ту, кто более всего соответствует слову «мать». Она видит косынку, которую няня повязывает на голову, когда прибирается в доме. Она видит узел спереди, над высоким коричневым лбом няни Мельды. Она видит серебряные браслеты няни Мельды, видит, как они сверкают, выстреливая яркими лунами, когда через окна на них падает солнечный свет.
  
  Мелочи, мелочи, правда кроется в мелочах.
  
  Хочет ли увиденное высказаться, даже если мозг повреждён? Травмирован? Должно хотеть, должно.
  
  Она думает: «У меня болит голова».
  
  Она думает: «Что-то случилось, и я не знаю, кто я. Или где я. Или что означают все эти яркие, окружающие меня образы».
  
  Она думает: «Либбит? Моё имя — Либбит? Я знала, до того как. Я могла говорить до-того-как, когда знала, но теперь мои слова — рыбы в воде. Мне нужен мужчина с волосами на губе».
  
  Она думает: «Это мой папочка, но когда я пытаюсь произнести его имя, вместо этого говорю: «Ица! Ица!» — потому что в этот момент какая-то птица пролетает мимо моего окна. Я вижу каждое пёрышко. Я вижу её глаз, блестящий, как стекло. Я вижу её лапку, она согнута, как будто сломана, и это слово — кривуля. У меня болит голова».
  
  Девочки заходят. Мария и Ханна заходят. Она их не любит, в отличие от близняшек. Близняшки маленькие, как и она.
  
  Она думает: «Я называла Марию и Ханну Большими Злюками до-того-как», — осознаёт, что знает это вновь. Ещё что-то вернулось. Слово, обозначающее ещё одну мелочь. Она снова его забудет, но в следующий раз вспомнит, и будет помнить дольше. Она в этом практически уверена.
  
  Она думает: «Когда я пытаюсь сказать «Ханна», я говорю: «Анн! Анн!» Когда я пытаюсь сказать «Мария», я говорю: «И! И!» И они смеются, эти злюки. Я плачу. Мне нужен мой папа, и я не могу вспомнить, как его назвать; это слово ушло. Слова — будто птицы, они летают. Летают и улетают. Мои сёстры говорят. Говорят, говорят, говорят. У меня в горле пересохчо. Я пытаюсь сказать «пить». Я говорю: «Ить! Ить!» Но они только смеются, эти злюки. На мне повязка, я ощущаю запах йода, запах пота, слушаю их смех. Я кричу на них, кричу громко, и они убегают. Приходит няня Мельда, её голова красная. Потому что волосы повязаны косынкой. Её кругляши сверкают на солнце, и называются эти кругляши браслетами. Я говорю: «Ить, ить!» — но няня Мельда меня не понимает. Тогда я говорю: «Ака! Ака!» — и няня сажает меня на горшок, хотя на горшок мне совсем и не нужно. Я сижу на горшке и вижу, и повторяю: «Ака! Ака!» Входит папочка. «Чего ты кричишь?» — всё его лицо в белых пузырях пены, кроме полосы гладкой кожи. Там, где он провёл той штуковиной, которая убирает волосы. Он видит, куда я указываю. Он понимает. «Да она хочет пить». Наполняет стакан. Комната залита солнцем. Пыль плавает в солнце, и папина рука движется сквозь солнце, неся стакан, и называется это — «красиво». Я выпиваю всё-всё. Потом снова кричу, но от радости. Он целует меня целует меня целует меня, обнимает меня обнимает меня обнимает меня, и я пытаюсь сказать ему: «Папочка!» — но по-прежнему не могу. Потом я вдруг думаю о его имени, и в голове появляется «Джон», вот я и думаю о его имени, и пока я думаю «Джон», с моих губ срывается: «Папочка!» — и он обнимает меня обнимает меня ещё сильнее».
  
  Она думает: «Папочка — моё первое слово после того, как со мной случилось плохое».
  
  Правда кроется в мелочах.
  Глава 2
  «Розовая громада»
  
  Географическое предложение Кеймена сработало, но если уж говорить о приведение в порядок моей головы, думаю, что на Флориду выбор пал случайно. Это правда, я там поселился, но в действительности там не жил. Нет, географическая терапия Кеймена сработала благодаря Дьюма-Ки и «Розовой громаде». Для меня эти два места составили собственный мир.
  
  Я отбыл из Сент-Пола десятого ноября с надеждой в сердце, но без особых ожиданий. Провожала меня Кэти Грин, королева лечебной физкультуры. Она поцеловала в губы, крепко обняла и прошептала:
  
  — Пусть все твои сны сбудутся, Эдди.
  
  — Спасибо, Кэти, — ответил я, тронутый до глубины души, хотя из головы у меня не шёл сон с Ребой, воздействующей на злость куклой, в котором она, выросшая до размеров ребёнка, сидела в кресле в залитой лунным светом гостиной дома, где я прожил с Пэм много лет. Несильно мне хотелось, чтобы этот сон сбылся.
  
  — И пришли мне свою фотографию из «Диснейуолда». Хочу увидеть тебя с мышиными ушами.
  
  Обязательно, — пообещал я, но не побывал ни в «Диснейуолде», ни в «Сиуолде», ни в «Буш-Гарденс», ни на «Дантона-Спидуэй».[691] Когда я покидал Сент-Луис в комфортабельном салоне «Лир-55» (уход на пенсию при деньгах имеет свои преимущества), температура воздуха опустилась до пяти градусов ниже нуля, и на землю падали первые снежинки, предвестники длинной зимы. В Сарасоте я вышел из самолёта в жару под тридцать градусов и солнце. Даже пересекая полосу асфальта, отделявшую меня от терминала частных пассажирских самолётов, по-прежнему опираясь на верную красную «канадку», я буквально чувствовал, как правое бедро не устаёт повторять: «Спасибо тебе».
  
  Вспоминая то время, я вижу бурлящий котёл эмоций: любви, желания, страха, ужаса, сожаления и глубокой нежности. Испытать эти чувства могут лишь те, кто побывал на грани смерти. Думаю, то же самое ощущали Адам и Ева. Конечно же, они оглядывались на Эдем (едва ли вы не согласитесь в этом со мной), когда босиком двинулись по дорожке, приведшей туда, где мы сейчас и находимся, в наш мрачный, пронизанный политикой мир с пулями, бомбами и спутниковым телевидением. Смотрели ли они за спину ангела с огненным мечом, который охранял закрывающиеся ворота? Безусловно. Думаю, они хотели ещё раз увидеть зелёный мир, который потеряли, со сладкой водой и добрыми животными. И, разумеется, со змеем.
  * * *
  
  От западного побережья полуострова Флорида в море брошен браслет с амулетами-островами. Если у вас завалялись семимильные сапоги, обув их, вы сможете шагнуть с Лонгбоута на Лидо, с Лидо — на Сиесту, с Сиесты — на Кейси. Следующий шаг приведёт вас на Дьюма-Ки (девять миль в длину и полмили в самом широком месте), расположенный между Кейси-Ки и Дон-Педро-Айлендом. Большая часть острова необитаема, заросли баньянов, пальм и казуарин, неровный, в дюнах, берег, который смотрит на Мексиканский залив. Выход на пляж охраняется полосой униолы метельчатой, высотой по пояс. «Униоле здесь самое место, — как-то сказал мне Уайрман, — но вся остальная хрень не должна тут расти без полива». Большую часть времени, которое я провёл на Дьюма-Ки, там, помимо меня, жили только Уайрман и Невеста крёстного отца.
  
  Я попросил Сэнди Смит, моего риелтора в Сент-Поле, найти тихое местечко (не уверен, что употребил слово «изолированное»), но достаточно близкое к благам цивилизации. Помня совет Кеймена, особо отметил, что хочу арендовать дом на год, и цена значения не имеет. При условии, что я не останусь без гроша в кармане. Пусть меня мучила депрессия, да и боль практически не отпускала, я не хотел, чтобы кто-либо воспользовался моей слабостью. Сэнди ввела мой запрос в компьютер, и программа выдала «Розовую громаду». Я будто вытащил счастливый билет. Да только я в это не верил. Потому что даже в самых первых моих рисунках вроде бы, ну, не знаю, что-то было.
  
  Что-то.
  * * *
  
  В день прибытия на Дьюма-Ки (на арендованной машине, за рулём которой сидел Джек Кантори, молодой человек, нанятый Смит через одно из агентств по трудоустройству Сарасоты), я ничего не знал об истории острова, за исключением одного: добраться до него можно с Кейси-Ки по мосту, построенному в эру УОР.[692] Я обратил внимание, что только северная оконечность свободна от растительности, заполонившей весь остров. Здесь территорию облагородили (применительно к Флориде это означало создание ирригационной системы, посадку пальм и травы). Вдоль узкой, в заплатах асфальта, дороги на юг построили полдюжины домов, и замыкала ряд огромная, но, безусловно, элегантная гасиенда.
  
  А неподалёку от съезда с моста, на расстоянии, не превышающем длину футбольного поля, я увидел розовую виллу, нависшую над Заливом.
  
  — Это она? — спросил я, думая: «Пусть это будет она. Именно она мне и нужна». — Это она, не так ли?
  
  — Понятия не имею, мистер Фримантл, — ответил Джек. — Сарасоту я знаю, а вот на Дьюму попал впервые. Не было повода приезжать. — Он остановился рядом с почтовым ящиком с красным числом 13. Посмотрел на папку, что лежала между нашими сиденьями. — Нам сюда, всё так. «Салмон-Пойнт», номер 13. Надеюсь, вы не суеверны.
  
  Я покачал головой, не отрывая глаз от виллы. Меня не тревожили разбитые зеркала или чёрные кошки, перебегающие дорогу, но я искреннее верил в… ну, может, не в любовь с первого взгляда, по мне такое для книг и фильмов — в чистом виде Ретт-и-Скарлетт — но в притяжение? Точно. Так меня потянуло к Пэм, когда я увидел её в первый раз, на двойном свидании (она была с другим парнем). И то же самое я испытал, увидев «Розовую громаду».
  
  Дом стоял на сваях, его «подбородок» далеко выступал за линию высокого прилива. Рядом с подъездной дорожкой, на покосившейся деревянной палке, крепилась табличка с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», но я полагал, что ко мне эта надпись не относится.
  
  «Как только вы подпишете договор аренды, дом ваш, — объяснила мне Сэнди. — Даже если его продадут, новый владелец не сможет выселить вас до истечения срока аренды».
  
  Джек медленно подъехал к двери чёрного хода… единственной двери, поскольку фасадом дом выходил на Мексиканский залив.
  
  — Я удивлён, что его разрешили построить так близко от воды. — Джек покачал головой. — Наверное, в прежние времена порядки были другими, — под прежними временами он, вероятно, подразумевал 1980-е годы. — Это ваш автомобиль. Надеюсь, он в порядке.
  
  Справа от виллы, на квадрате потрескавшегося бетона, был припаркован автомобиль, типичный «американец» средних размеров, на каких специализируются компании по прокату. Я не садился за руль с того дня, когда миссис Феверо сбила Гендальфа, и удостоил автомобиль разве что беглым взглядом. Зато меня очень интересовала квадратная громадина, которую я арендовал.
  
  — Разве нет законов, запрещающих строительство в непосредственной близости от берегов Мексиканского залива?
  
  — Теперь наверняка есть, но таких законов могло и не быть, когда шло строительство. Проблема в береговой эрозии. Я сомневаюсь, что дом построили висящим над водой.
  
  Он, конечно же, был прав. Я видел шестифутовый отрезок свай, поддерживающих застеклённую веранду с навесом, так называемую «флоридскую комнату». Если только сваи не уходили в скальное основание на шестьдесят футов, этому дому предстояло «уплыть» в Мексиканский залив. Вопрос времени, ничего больше.
  
  Я только думал об этом, а Джек Кантори уже озвучивал мои мысли. Потом он улыбнулся.
  
  — Волноваться, впрочем, не о чем, я уверен, что дом вас предупредит. Вы услышите скрип и стоны.
  
  — Как дом Ашеров, — кивнул я. Улыбка Джека стала шире.
  
  — Да он наверняка простоит ещё лет пять. Иначе его давно бы забраковали.
  
  — Мне бы твою уверенность.
  
  Джек задним ходом подогнал автомобиль к двери, чтобы выгрузить багаж. Впрочем, вещей я захватил с собой немного: три чемодана, чехол с костюмами, металлический кейс с ноутбуком и рюкзак с минимумом необходимого для рисования — главным образом с блокнотами и цветными карандашами. Прошлую жизнь я оставил налегке. Посчитал, что в новой мне прежде всего понадобятся чековая книжка и карточка «Америкэн экспресс».
  
  — Что вы хотите этим сказать? — спросил он.
  
  — Тот, кто мог позволить себе построить здесь виллу, наверняка мог договориться с сотрудниками СИ.
  
  — СИ? Что это такое?
  
  Сразу ответить у меня не получилось. Я представлял себе, о ком говорю: мужчины в белых рубашках и галстуках, в жёлтых защитных касках на голове, с планшетами в руках. Я видел даже ручки в их нагрудных карманах и пластиковые чехольчики, в которые эти ручки вставлялись. Дьявол кроется в мелочах, верно? Но я не мог вспомнить, что означает СИ, хотя аббревиатуру знал не хуже собственного имени. И мгновенно меня охватила ярость. Мгновенно я решил, что сейчас самым естественным будет сжать левую руку в кулак и врезать по незащищённому адамову яблоку молодого человека, который сидел рядом со мной. Я ведь имел на это полное право. Потому что не смог найти ответ именно на его вопрос.
  
  — Мистер Фримантл?
  
  — Одну секунду, — ответил я, подумав: «Я могу это сделать». Я вспомнил о Доне Филде, парне, который инспектировал большинство зданий, построенных мной в девяностых годах (вроде бы большинство), и в моей голове что-то замкнулось. Я осознал, что сижу, выпрямившись, левая рука, лежащая на коленях, сжата в кулак. Понял, почему в голосе Джека слышалась озабоченность. Я выглядел так, словно мой живот пронзила резкая боль. Или у меня сердечный приступ.
  
  — Извини, — продолжил я. — Со мной произошёл несчастный случай. Я ударился головой. Память иногда подводит.
  
  — Не волнуйтесь об этом, — проговорил Джек. — Не так уж это и важно.
  
  — СИ — строительная инспекция. Следит за выполнением норм строительного кодекса. Обычно они решают, собирается рухнуть твой дом или нет.
  
  — Так вы говорите о взятках? — Мой новый работник нахмурился. — Что ж, я уверен, такое случается, особенно здесь. Деньги решают всё.
  
  — Ну откуда такой цинизм. Иногда это вопрос дружбы. Строители, подрядчики, сотрудники строительной инспекции, иногда даже парни из УОТ[693]… они обычно пьют в одних барах, а раньше ходили в одни школы. — Я рассмеялся. — В некоторых случаях в исправительные школы.
  
  Они назначили под снос пару домов в северной части Кейси-Ки, когда береговая эрозия ускорилась, — заметил Джек. — Один просто рухнул в воду.
  
  — Что ж, как ты и говоришь, я скорее всего услышу треск, а пока дом выглядит вполне безопасным. Давай занесём мои вещи.
  
  Я открыл дверцу, затем с трудом вылез из автомобиля. Травмированная нога затекла. Если бы я вовремя не поставил костыль, то поздоровался бы с «Розовой громадой», растянувшись на каменной ступеньке у двери.
  
  — Я занесу ваши веши, — сказал Джек. — А вы пройдите в дом и посидите, мистер Фримантл. Не повредит и глоток чего-то холодного. Вы выглядите усталым.
  * * *
  
  Эмоциональная и физическая нагрузки, вызванные путешествием, дали о себе знать, так что я более чем устал. К тому времени, когда я уселся в кресло в гостиной (кренясь влево, как обычно, в стремлении максимально выпрямить правую ногу), с готовностью признался себе, что вымотан донельзя.
  
  Однако тоски по дому я не испытывал, во всяком случае, пока не испытывал. Джек заносил чемоданы в большую спальню, устанавливал ноутбук на столе в маленькой, а мой взгляд притягивала западная стена гостиной из стекла, «флоридская комната» за ней и Мексиканский залив ещё дальше. Безбрежная синева, плоская, как зеркало, во второй половине этого жаркого ноябрьского дня. И даже с закрытой дверью-стеной я слышал негромкое и ровное дыхание этой синевы. «У неё нет памяти», — такая вот странная, но оптимистичная мысль мелькнула в голове. Меня по-прежнему волновало всё, что касалось памяти (и злости).
  
  Джек вернулся из маленькой спальни и сел на подлокотник дивана. Мне показалось, что молодому человеку не терпится уйти.
  
  — Из еды всё необходимое у вас есть, — доложил он. — Плюс салат, гамбургер и готовая курица в вакуумной упаковке… у нас дома её называют «Курица-астронавт». Надеюсь, вы не против.
  
  — Отлично.
  
  — Двухпроцентное молоко…
  
  — Очень хорошо.
  
  — …и разбавленные сливки. Если нужно, в следующий раз могу привезти чистые.
  
  — Хочешь закупорить мою единственную оставшуюся артерию?
  
  Он рассмеялся.
  
  — В маленькой кладовой на кухне все виды баночного дер… консервов. Кабельное телевидение подключено, интернет работает… я договорился о Wi-Fi, это стоит чуть дороже, но круто… и, если хотите, можно установить спутниковую антенну.
  
  Я покачал головой. Он был хорошим парнем, но я хотел послушать Залив, нашёптывающий мне слова, которые он уже не вспомнил бы минутой позже. И я хотел послушать виллу, выяснить, есть ли ей что сказать. Почему-то у меня создалось впечатление, что есть.
  
  — Ключи в конверте на кухонном столе… в том числе и от автомобиля… список телефонных номеров, которые могут вам понадобиться — на холодильнике. У меня занятия в университете каждый день, кроме понедельника, но мобильник всегда при мне, и я буду приезжать по вторникам и четвергам к пяти часам, если мы не договоримся на другие дни. Вроде бы все?
  
  — Да. — Я полез в карман за деньгами. — Хочу выдать тебе премию. Ты отлично поработал.
  
  Он замахал руками.
  
  — Нет. Это клёвая работа, мистер Фримантл. Хорошая оплата и удобное время. Я счёл бы себя хапугой, получая ещё и премии.
  
  Я рассмеялся, убрал деньги в карман.
  
  — Как скажешь.
  
  — Вам бы прилечь. — Он поднялся.
  
  — Может, и прилягу. — Странно это, когда к тебе относятся, как дедушке Уолтону,[694] но, наверное, мне следовало к этому привыкать. — А что случилось с другим домом на северной оконечности Кейси-Ки?
  
  — Что?
  
  — Ты сказал, что один рухнул в воду. Что случилось со вторым?
  
  — Насколько я знаю, он всё ещё на прежнем месте. Хотя если сильный шторм вроде «Чарли» обрушится на остров, едва ли от дома что-то останется. — Он подошёл ко мне, протянул руку. — В любом случае, мистер Фримантл, добро пожаловать во Флориду. Надеюсь, она примет вас хорошо. Я пожал его руку.
  
  — Спасибо… — Я запнулся, возможно, на столь короткое время, что он и не заметил, но я не разозлился. На него точно не разозлился. — Спасибо за всё.
  
  — Да ладно.
  
  Когда Джек уходил, во взгляде, брошенном на меня, чувствовалось лёгкое недоумение, так что, возможно, он заметил. Может, заметил, как я запнулся. Меня это уже не волновало. Наконец-то я остался один. Вслушался в хруст ракушек и гравия, вылетевших при развороте из-под автомобильных колёс. В шум двигателя, который затихал, затихал, исчез. Осталось лишь негромкое, ровное дыхание Залива. И удары сердца — мягкие, глуховатые. Никаких часов, звенящих, бьющих, даже тикающих. Я глубоко вдохнул, набрал полную грудь затхлого, чуть влажно-ватого воздуха. А как ещё могло пахнуть в помещении, которое достаточно давно стояло закрытым, если не считать коротких еженедельных (или раз в две недели) ритуальных проветриваний? Я, кажется, уловил запахи морской соли и субтропических растений, названий которых ещё не знал.
  
  Слышал я главным образом шум волн, очень уж напоминающий дыхание какого-то большого спящего существа, и смотрел через стеклянную стену, которая выходила на воду. Поскольку «Розовую громаду» приподняли над уровнем земли, с того места, где я сидел (достаточно далеко от стеклянной стены гостиной), берега видно не было. Сидя в кресле, я имел возможность полюбоваться разве что одним из больших танкеров, следующих нефтяными маршрутами из Венесуэлы в Галвестон. Купол неба затянула лёгкая дымка, приглушая яркость отражающихся от поверхности воды солнечных лучей. Слева на фоне неба чётко прорисовывались силуэты трёх пальм, их кроны чуть колыхались под очень, очень лёгким ветерком: эти самые пальмы я изобразил на своём первом после несчастного случая рисунке. «На Миннесоту, прафта, не похоше», — прокомментировал Том Райли.
  
  Стоило мне посмотреть на них, как вновь захотелось рисовать… потребность напоминала голод, правда, возникла она не в желудке, а вызвала зуд в голове. И что странно, ещё и в культе. «Не сейчас, — одёрнул я себя. — Позже. Сейчас я как выжатый лимон».
  
  Из кресла я сумел подняться со второй попытки, довольный тем, что юноша не стал свидетелем провала первой и не услышал мой нелепый («Твою мать!») раздражённый вскрик. Поднявшись, я какое-то время шатался, опираясь на «канадку», задаваясь вопросом, до какой же степени я вымотан. Обычно «выжат как лимон» — выражение образное, но в тот момент я именно таким себя и ощущал.
  
  Медленным шагом (не испытывая никакого желания упасть здесь в первый же день) я проделал путь в большую спальню. Увидел двуспальную кровать, и больше всего мне захотелось подойти к ней, сесть, костылём скинуть на пол эти идиотские декоративные подушки (на одной вышили некое подобие двух прыгающих кокер-спаниелей и довольно пугающую мысль: «МОЖЕТ, СОБАКИ И ЕСТЬ САМЫЕ ХОРОШИЕ ЛЮДИ?»), лечь и поспать два часа. Может, три. Но сначала я прошёл к скамье у изножия кровати, по-прежнему очень осторожно, зная, как легко при такой усталости зацепиться ногами и упасть. На скамью юноша положил два из трёх моих чемоданов. Нужный, конечно, оказался снизу, так что я без колебаний сбросил верхний на пол и расстегнул молнию наружного кармана.
  
  Стеклянные синие глаза глянули на меня с выражением вечного осуждающего удивления: «О-о-о-о-х, какой противный парниша! Я столько времени здесь пролежала!» Взбитые синтетические оранжево-красные волосы вырвались из заточения. Реба, воздействующая на злость кукла, в лучшем синем платье и чёрных туфлях «Мэри Джейнс».
  
  Прижимая её к боку культёй, я лёг на кровать. После того как устроился между декоративных подушек (больше всего мне хотелось отправить на пол прыгающих кокеров), положил куклу рядом с собой.
  
  — Я забыл его имя, — признался я. — Всю дорогу сюда помнил. А потом забыл.
  
  Реба смотрела в потолок, где застыли лопасти вентилятора. Я забыл его включить. Ребу не волновало, как звали молодого человека, который теперь работал у меня в свободное от учёбы время — Айк, Майк или Энди ван Слайк. Ей всё это было без разницы. Да и чего ещё я мог ожидать от тряпок, засунутых в розовое тело каким-нибудь несчастным ребёнком, которого заставляли трудиться и нещадно эксплуатировали где-то в Камбодже или в грёбаном Уругвае.
  
  — Как его зовут? — спросил я её. И при всей моей усталости, почувствовал прежнюю нарастающую панику. Прежнюю нарастающую ярость. Страх, что такое будет продолжаться до конца моей жизни. Или станет хуже! Меня увезут в санаторий для выздоравливающих — в действительности тот же ад, только заново покрашенный.
  
  Реба не ответила, бескостная сука.
  
  — Я могу это сделать, — отчеканил я, хотя сам себе не верил. И подумал: «Джерри. Нет, Джефф». Потом: «Нет, ты думаешь о Джерри Джеффе Уокере, козёл. Джонсон? Джеральд? Джордж Вашингтон, чёрт побери?»
  
  Я начал засыпать. Начал засыпать, несмотря на злость и панику. Меня убаюкивал тихий шёпот Залива.
  
  «Я могу это сделать, — подумал я. — Напрягись. Вспомнил же ты, что означало СИ».
  
  Я вспомнил, как молодой человек сказал: «Они определили к сносу пару домов в северной части Кейси-Ки, когда береговая эрозия ускорилась», — и в этом что-то было. Моя культя зудела, как безумная. Но можно прикинуться, что зудит культя другого человека, в другой вселенной, а тем временем искать эту штуковину, эту тряпку, эту кость, эту связь…
  
  …засыпая…
  
  «Хотя если сильный шторм вроде «Чарли» обрушится на остров…» И бинго!
  
  «Чарли», название урагана, и когда очередной ураган приближался к побережью, я включал Метеорологический канал, как и вся Америка, а их комментатора по ураганам звали…
  
  Я поднял Ребу — на мой полусонный взгляд, весила она фунтов двадцать.
  
  — Комментатор по ураганам — Джим Канторе, — объяснил я Ребе. — Мой помощник — Джек Кантори. Грёбаное дело закрыто. — Я положил её на спину и зажмурился. Ещё десять или пятнадцать секунд слушал дыхание Залива. Потом заснул.
  
  Спал до заката. Самым глубоким, самым крепким сном за последние восемь месяцев.
  * * *
  
  В самолёте я едва прикоснулся к еде, поэтому проснулся жутко голодным. Вместо двадцати пяти упражнений на сгибание, чтобы размять травмированное бедро, сделал только дюжину, заглянул в туалет и поспешил на кухню. Опирался на «канадку», но не так тяжело, как ожидал, учитывая продолжительность дневного сна. Намеревался сделать себе сандвич, может, два. Рассчитывал на порезанную копчёную колбасу, но полагал, что подойдёт любое мясо для сандвича. После еды собирался позвонить Илзе и сказать, что добрался до пункта назначения. А уж Илзе электронными письмами известила бы всех, кого заботило благополучие Эдгара Фримантла. Потом мне предстояло принять вечернюю дозу обезболивающих таблеток и изучить оставшуюся часть моего нового жилища. Я ещё не успел побывать на втором этаже.
  
  Чего я не учёл в своих планах, так это изменений в открывающемся из окон виде на запад.
  
  Солнце зашло, но над плоской поверхностью Залива, простиравшегося до горизонта, оставалась яркая оранжевая полоса. Она разрывалась только в одном месте силуэтом какого-то огромного корабля. Силуэт этот напоминал рисунок первоклассника. Трос тянулся от носа к, по моему предположению, радиомачте, образуя треугольник света. А выше оранжевое переходило в захватывающее дух сине-зелёное, как на полотнах Максфилда Пэрриша. Сам я таких цветов раньше не видел… и однако испытал ощущение deja vu, словно всё-таки видел — во сне. Может, мы все видим такое небо в наших снах, но проснувшийся мозг не в силах подобрать для увиденного привычные названия цветов.
  
  Ещё выше, в сгущающейся черноте, уже сияли первые звёзды.
  
  Я более не испытывал голода, пропало и желание звонить Илзе. Мне хотелось только одного: нарисовать то, что я видел перед собой. Я знал, что мне не удастся всё перенести на бумагу, но плевать я хотел, удастся или нет… и вот это радовало больше всего. Притягивал сам процесс.
  
  Мой работник (на мгновение я опять забыл его имя, потом вспомнил Метеоканал, потом подумал: «Джек, грёбаное дело закрыто») оставил рюкзак с рисовальными принадлежностями во второй спальне. Вместе с ним я неуклюже прошествовал во «флоридскую комнату»: одной рукой приходилось нести рюкзак и опираться на костыль. Лёгкий любопытный ветерок взъерошил волосы. Сама идея, что такой вот ветерок и снег в Сент-Поле могли существовать одновременно, в одном мире, казалась абсурдной… прямо-таки научной фантастикой.
  
  Я положил рюкзак на длинный шероховатый деревянный стол, подумал, что надо бы включить свет, но отказался от этой мысли. Я мог рисовать, пока видел, что рисую, а потом сказать себе, что на сегодня всё. Сел, как всегда, скособочась, расстегнул молнию, достал альбом. «МАСТЕР» — гласила надпись на обложке. С учётом уровня моего мастерства выглядела она насмешкой. Я залез глубже и вытащил коробку с цветными карандашами.
  
  Рисовал и раскрашивал я быстро, практически не глядя на то, что делаю. Над произвольно проведённой линией горизонта всё затенил жёлтым — торопливо водил карандашом из стороны в сторону, иногда задевая корабль (должно быть, ему предстояло стать первым желтушным танкером в мире), но меня это не волновало. Когда закончил с полосой заката (теперь он совсем догорал), я схватил оранжевый карандаш, начал водить по жёлтой полосе, уже сильнее. Потом вернулся к кораблю, особо не думая, просто наносил на бумагу чёрные, пересекающиеся линии. Таким я его видел.
  
  Когда закончил, практически полностью стемнело.
  
  По левую руку шелестели листвой три пальмы.
  
  Ниже и подо мной, но не очень далеко, вода прибывала, вздыхал Мексиканский залив, словно у него выдался долгий день, а ещё оставалась работа.
  
  Над головой высыпали уже тысячи звёзд, и прямо у меня на глазах появлялись всё новые.
  
  «И так здесь было всегда», — подумал я и вспомнил фразу, которую произносила Мелинда, если слышала по радио действительно понравившуюся ей песню: «Она зацепила меня на здрасьте». Под моим примитивным танкером и я написал это слово, «здрасьте», маленькими буковками. Насколько я могу вспомнить (а с памятью у меня теперь лучше), я впервые в жизни дал название картине. И если уж говорить о названиях, это — хорошее, не так ли? Несмотря на все последующие потери, я до сих пор думаю, что это идеальное название для картины, нарисованной мужчиной, который изо всех сил пытался больше не грустить… пытался вспомнить, каково это — чувствовать себя счастливым.
  
  На сегодня — всё. Я положил карандаш на стол, и вот тут вилла заговорила со мной в первый раз. Голос был тише дыхания Залива, но я всё равно его услышал.
  
  «Я ждала тебя», — донеслось до моих ушей.
  * * *
  
  В тот год я разговаривал с собой и себе же отвечал. Иногда отвечали и другие голоса, но вечером моего первого дня во Флориде беседу вели я, только я, и никто, кроме меня.
  
  — Хьюстон, это Фримантл, как слышите, Хьюстон? — сунувшись в холодильник, с мыслью: «Господи, если это самое необходимое, не хочется даже представлять себе, что парнишка понимает под словами «набить холодильник»… того, что уже есть, мне хватит, чтобы пережить третью мировую войну».
  
  — Последнее сообщение принято, Фримантл, мы вас слышим.
  
  — У нас тут копчёная колбаса, Хьюстон, мы принимаемся за копчёную колбасу, как меня слышите?
  
  — Вас понял, Фримантл, слышим вас ясно и чётко. Как ситуация с майонезом?
  
  Мы принялись и за майонез. Я приготовил два сандвича с кружочками копчёной колбасы, уложенными на слои майонеза (когда я был маленьким, нас воспитывали в вере, что майонез, копчёная колбаса и белый хлеб — пиша богов), и съел их за кухонным столом. В кладовке нашёл две упаковки «Тейбл ток пайс»,[695] с яблочной и черничной начинкой. Начал подумывать о том, чтобы изменить завещание в пользу Джека Кантори.
  
  Наевшись, как удав, я вернулся в гостиную, включил свет, посмотрел на «Здрасьте». Рисунок получился не очень. Но что-то в нём было. Небрежно затушёванная вечерняя заря удивительным образом словно светилась изнутри. Корабль мало напоминал тот, что я видел, мой выглядел интереснее, этакий корабль-призрак. Собственно, и нарисовал-то я его схематично, несколькими линиями, но пятна жёлтого и оранжевого создавали ощущение, что корабль прозрачный, и сквозь него пробивается закатный свет.
  
  Я поставил рисунок на телевизор, прислонил к табличке с надписью: «ВЛАДЕЛЕЦ ТРЕБУЕТ, ЧТОБЫ ВЫ И ВАШИ ГОСТИ НЕ КУРИЛИ В ДОМЕ». Ещё несколько мгновений посмотрел на него, подумал, что на переднем плане чего-то не хватает, скажем, корабля поменьше, дабы подчеркнуть удалённость второго корабля, придать рисунку глубину, но больше мне рисовать не хотелось. А кроме того, любое добавление могло свести на нет ауру картины. И вместо карандаша я взялся за телефон, подумав, что могу позвонить Илзе по мобильнику, если он не работает. Однако Джек и тут оказался на высоте.
  
  Я полагал, что скорее всего общаться мне придётся с автоответчиком (в колледже у девушек дел хватает), но она сняла трубку после первого же гудка.
  
  — Папуля! — Она так меня удивила, что я даже потерял дар речи, и ей пришлось повторить: — Папа?
  
  — Да, — ответил я. — Как ты узнала?
  
  — На дисплее высветился телефонный код — девятьсот сорок один. Это тот регион, где находится Дьюма. Я проверяла.
  
  — Современные технологии. Мне за ними не угнаться. Как ты, детка?
  
  — Отлично. А ты как?
  
  — Всё у меня хорошо. Если на то пошло, даже лучше, чем хорошо.
  
  — Человек, которого ты нанял?..
  
  — Он не зря получает деньги. Кровать застелена, холодильник полон. Я приехал и проспал пять часов.
  
  Последовала пауза, а когда Илзе заговорила, озабоченности в голосе заметно прибавилось:
  
  — Ты не слишком налегаешь на обезболивающие таблетки? Потому что оксиконтин — в каком-то смысле троянский конь. Конечно, я не говорю тебе ничего такого, чего ты ещё не знаешь.
  
  — Нет, я принимаю прописанные дозы. Фактически…
  
  — Что, папуля? Что? — По голосу чувствовалось, что она готова ловить такси, чтобы мчаться в аэропорт и прилететь первым же рейсом.
  
  — Я только сейчас осознал, что в пять часов не принимал викодин… — Я взглянул на часы. — А в восемь — оксиконтин. Невероятно.
  
  — Боль сильная?
  
  — Пара таблеток тайленола с ней справятся. По крайней мере до полуночи.
  
  — Возможно, перемена климата, — предположила Илзе. — И дневной сон.
  
  Я не сомневался, что в какой-то мере на боль повлияло и первое, и второе, но не думал, что они сыграли главную роль. Может, от этого попахивало безумием, но у меня сложилось ощущение, что решающее слово сказало рисование. Если на то пошло, я это знал.
  
  Мы поговорили еше какое-то время, и я почувствовал, как озабоченность уходит из голоса Илзе. Заместила её печаль. Скорее всего она поняла, что это на самом деле произошло, и её мать и отец не собираются проснуться однажды утром и зажить, как прежде. Но она пообещала позвонить Пэм и отправить электронное письмо Мелинде, дать им знать, что я всё ещё на земле живых.
  
  — У тебя есть электронная почта, папа?
  
  — Да, но сегодня ты будешь моей электронной почтой, солнышко.
  
  Она засмеялась, всхлипнула, засмеялась вновь. Я хотел спросить, не плачет ли она, но передумал. Решил, что лучше не спрашивать.
  
  — Илзе? Пожалуй, я тебя отпущу, милая. Хочу принять душ и на том закончить день.
  
  — Хорошо, но… — Пауза. Потом её прорвало: — Меня корёжит при мысли о том, что ты во Флориде один! Вдруг ты упадёшь в душе! Неправильно это!
  
  — Солнышко, всё у меня хорошо. Честное слово. Этот парень… его зовут… — «Ураганы, — подумал я. — Метеоканал». — Его зовут Джим Кантори. — В ряд я попал правильный, но с местом ошибся. — Я хотел сказать, Джек.
  
  — Ты знаешь, это не одно и то же. Хочешь, чтобы я приехала?
  
  — Нет, ты же не хочешь, чтобы твоя мать сняла с нас обоих скальпы. Оставайся там, где сейчас и находишься, и занимайся своими делами, дорогая. Буду держать тебя в курсе.
  
  — Ладно. Но береги себя. Никаких глупостей.
  
  — Никаких глупостей. Вас понял, Хьюстон.
  
  — Что?
  
  — Не важно.
  
  — Я всё-таки хочу услышать, как ты мне это пообещаешь. На ужасный и удивительно странный миг я увидел Илзе одиннадцатилетней — Илзе в форме гёрлскаутов, — и она смотрела на меня полными ужаса глазами Моники Голдстайн. И прежде чем я успел сдержать слова, услышал, как говорю:
  
  — Обещаю. Клянусь. Именем матери.
  
  Илзе рассмеялась.
  
  — Никогда такого не слышала.
  
  — Ты ещё много чего обо мне не знаешь. Я полон тайн и загадок.
  
  — Раз ты так говоришь… — Опять пауза. А потом: — Я тебя люблю.
  
  — Я тоже.
  
  Я осторожно положил трубку на рычаг и долго смотрел на неё.
  * * *
  
  Вместо того чтобы принять душ, я вышел на берег. Быстро обнаружил, что на песке проку от костыля нет, скорее, он превращался в помеху, но от угла дома до воды меня отделяли каких-то два десятка шагов. Я не спешил, так что без проблем преодолел это расстояние. Прибоя практически не было, высота накатывающих волн не превышала нескольких дюймов. И мне было трудно представить себе, с какой яростью эта самая вода обрушивалась на берег во время урагана. Просто невозможно. Потом Уайрман скажет мне: «Бог всегда наказывает нас за то, что мы не можем себе представить».
  
  Это одно из лучших его изречений.
  
  Я повернулся, чтобы возвратиться к дому, но остановился. Света было достаточно, чтобы под выступом «флоридской комнаты» я мог увидеть толстый ракушечный ковёр, нанесённый приливом. Целую кучу ракушек. Казалось, что при высоком приливе передняя часть моей новой виллы превращается чуть ли не в бак корабля. Я вспомнил слова Джека о том, что заранее получу предупреждение, если Мексиканский залив захочет «съесть» этот дом, что я услышу скрежет и стоны. Наверное, он говорил правильно… но и на строительной площадке обычно предполагается, что ты заранее получаешь предупреждение о пятящейся к тебе тяжёлой технике.
  
  Я дохромал до костыля, который оставил прислонённым к стене виллы, и по короткому дощатому настилу добрался до двери. Хотел встать под душ, но вместо этого принял ванну. Опускался и поднимался осторожно, используя навыки, полученные от Кэти Грин в моей прошлой жизни. Мы оба проделывали это в купальных костюмах, и тогда моя правая нога напоминала кусок плохо порубленного мяса. С той поры всё изменилось; тело постаралось залечить раны. Шрамы, конечно, останутся на всю жизнь, но даже они заметно сгладились, рассосались. Почти рассосались.
  
  Я вытерся полотенцем и почистил зубы, затем, опираясь на костыль, вернулся в спальню и оглядел двуспальную кровать, теперь лишённую декоративных подушек.
  
  — Хьюстон, мы ложимся в кровать, — доложил я.
  
  — Принято, Фримантл, — ответил я. — Вы ложитесь в кровать.
  
  Конечно, почему нет? На сон я не рассчитывал, после того, как выспался днём, но мог полежать. Нога чувствовала себя на удивление неплохо, зато тянуло поясницу и возникли какие-то неприятные ощущения у шеи. Я лёг. Нет, о сне не могло быть и речи, даже после похода к воде, но настольную лампу я не включил, чтобы дать отдых глазам. Решил полежать, пока не придут в себя шея и поясница, потом достать из чемодана книгу и почитать.
  
  А пока хотелось полежать, расслабиться…
  
  Я расслабился, и даже больше. Ничего мне не снилось.
  * * *
  
  Сознание вернулось ко мне глубокой ночью: зудела правая рука, правую кисть трясло мелкой дрожью, и я понятия не имел, где нахожусь. Только снизу что-то огромное шуршало, шуршало и шуршало. Сначала я подумал, что работает какая-то машина, но для техники звук был очень уж неравномерным. И, как мне показалось, слишком живым. В голову пришли мысли о зубовном скрежете, но ни у кого не могло быть таких огромных зубов. По крайней мере ни у кого в известном мне мире.
  
  «Дыхание», — подумал я и вроде бы не ошибся, но какое животное могло издавать такой накатывающий со всех сторон, скрежещущий звук, когда втягивало в себя воздух? И, Господи, зуд сводил меня с ума, зудело всё предплечье, до локтевого сгиба. Я решил почесать правую руку, потянулся к ней, но, само собой, не нашёл ни локтя, ни предплечья, почесал только простыню.
  
  От этого я окончательно проснулся, сел. Хотя в комнате царила темнота, звёздного света, проникающего в окно на западной стене, хватило, чтобы я разглядел изножье кровати, где один из моих чемоданов ещё лежал на скамье. Вот тут всё встало на свои места. Я на Дьюма-Ки, неподалёку от западного побережья Флориды, прибежища молодых и полуживых. Я в доме, о котором уже думал, как о вилле «Розовая громада», а этот скрежещущий звук…
  
  — Ракушки, — пробормотал я, вновь ложась на спину. — Ракушки под домом. Вода прибывает. Прилив.
  
  Я полюбил этот звук с самого начала, когда проснулся и услышал его в ночной тьме, когда не знал, где нахожусь, кто я, из каких частей состоит моё тело. Это был мой звук.
  
  Он зацепил меня на здрасьте.
  Глава 3
  Новые ресурсы
  
  Потом начался период выздоровления и перехода от прошлой жизни к той, что я вёл на Дьюма-Ки. Доктор Кеймен, вероятно, знал, что в такие переломные моменты большинство существенных изменений происходят внутри: волнения в обществе, мятеж, революция и, наконец, массовые казни, в результате которых головы правителей прежнего режима летят в корзину у подножия гильотины. Я уверен, этот человек-гора видел и успешные финалы таких революций, и их фиаско. Потому что не всем удаётся войти в новую жизнь, знаете ли. А те, кому удаётся, не всегда находят в ней райский берег с золотистым песком.
  
  Моё новое хобби помогло мне в этом переходе, и Илзе тоже помогла. Я всегда буду ей за это признателен. Но мне стыдно за то, что я рылся в её сумочке, пока она спала. Оправдаться могу лишь одним: тогда казалось, что выбора нет.
  * * *
  
  Утром, на следующий день после моего прибытия на Дьюма-Ки, я проснулся в отличном настроении, после несчастного случая ещё никогда не чувствовал себя так хорошо… но не настолько хорошо, чтобы отказаться от утреннего болеутоляющего коктейля. Я запил таблетки апельсиновым соком и вышел из дома. Часы показывали ровно семь. В Сент-Поле утренний холод принялся бы кусать кончик моего носа, но на Дьюме воздух, казалось, поцеловал меня.
  
  Я прислонил «канадку» к стене дома, в том самом месте, где и прошлым вечером, и вновь спустился к кротким волнам. Справа от меня мой нынешний дом не позволял увидеть ни мост, ни Кейси-Ки. Зато слева…
  
  В этом направлении берег уходил далеко-далеко — слепяще белая лента между сине-серым Заливом и униолой. Где-то вдалеке я разглядел тёмную точку, может, и две. В остальном этот сказочный, словно с открытки, пляж пустовал. Другие дома находились дальше от берега, а когда я посмотрел на юг, то увидел над пальмами только одну крышу (чуть ли не акр оранжевой черепицы) той самой гасиенды, которую заметил днём раньше. Я мог закрыть её ладонью и почувствовать себя Робинзоном Крузо.
  
  Я двинулся в ту сторону, отчасти потому, что для меня, как левши, это естественно — поворачивать налево. А главным образом — потому что мог видеть, куда иду. Далеко я не ушёл, в тот день у меня и мысли не было о Великой береговой прогулке, я хотел точно знать, что сумею вернуться к моему костылю, и, как бы там ни было, эта прогулка стала первой. Я помню, как оглядывался и восхищённо смотрел на свои следы на песке. В утреннем свете каждый левый отпечаток выглядел чётким и крепким, словно оставленный штамповочным прессом. Большинство правых такой чёткостью не отличались, всё-таки ногу я немного подволакивал, но поначалу даже они смотрелись не хуже левых. Я сосчитал шаги, когда двинулся в обратном направлении. Всего получилось тридцать восемь отпечатков. К тому времени бедро гудело от боли. Мне более чем хотелось вернуться в дом, достать из холодильника стаканчик йогурта и посмотреть, соответствует ли работа кабельного телевидения обещаниям Джека Кантори.
  
  Как выяснилось, соответствовала.
  * * *
  
  Таким и установился для меня распорядок на утро: апельсиновый сок, прогулка, йогурт, текущие события. Я подружился с Робин Мид, молодой женщиной, ведущей «Хедлайн-ньюс» с шести до десяти утра. Скучный распорядок, не так ли? Но со стороны жизнь в государстве, где правит диктатор, тоже может показаться скучной (диктаторам нравится скука, диктаторы обожают скуку), даже если грядут великие события.
  
  Травмированные тело и мозг не просто похожи на диктатуру; они и есть диктатура. Нет более безжалостного тирана, чем боль, нет более жестокого деспота, чем спутанность сознания. Понимать, что мой мозг повреждён не меньше тела, я начал, как только окончательно выяснилось, что я один, а другие голоса в голове затихают. Моя попытка задушить жену, с которой прожил двадцать пять лет, лишь за то, что она хотела стереть с моего лба пот, имела к этому минимальное отношение. Тот факт, что мы не занимались любовью в те месяцы, что прошли между несчастным случаем и расставанием, даже не пытались, также не был главным, хотя я полагал, что это проявление более серьёзной проблемы. И даже неожиданные и подрывающие силы вспышки ярости не тянули на главное.
  
  Потому что главным стало отторжение. Не знаю, как ещё можно описать происходившее тогда со мной. Моя жена вроде бы изменилась… превратилась в кого-то ещё. Большинство людей в моей жизни тоже стали какими-то другими, и более всего ужасало, что я плевать на это хотел. Поначалу говорил себе, что изменения, которые я ощущал и в моей жене, и в моей жизни, естественны для человека, иногда неспособного даже вспомнить, как называется та штуковина, что застёгивает брюки: волния, колния, долболния? Я говорил себе, что это пройдёт, но оно не проходило, и когда Пэм сказала, что хочет развестись со мной, следом за злостью я почувствовал облегчение: теперь не оставалось сомнений в том, что я имел право испытывать отторжение, по крайней мере по отношению к ней. Потому что теперь она действительно изменилась. Сняла форму «Фримантла» и ушла из команды.
  
  В первые недели на Дьюма-Ки это самое отторжение позволяло мне легко и непринуждённо увиливать от прямых ответов. Я отвечал на письма, обычные и электронные, которые получал от Тома Райли, Кэти Грин, Уильяма Боузмана-третьего (неувядаемого Боузи), короткими репликами: «У меня всё хорошо», «Погода хорошая», «Кости срастаются», — которые имели мало общего с моей реальной жизнью. И когда поток их писем сначала обмелел, а потом иссяк, я об этом нисколько не сожалел.
  
  Только Илзе по-прежнему оставалась в моей команде. Только Илзе отказывалась снять форму. Вот она никакого чувства отторжения у меня не вызывала. Илзе оставалась на моей стороне стеклянной стены, всегда готовая протянуть мне руку. Если я не присылал ей электронного письма, она звонила. Если я не звонил три дня, звонила она. Ей я не лгал о своих планах порыбачить в Заливе или обследовать Эверглейдс.[696] Илзе я говорил правду, точнее, ту часть правды, которая не давала ей повода принять меня за безумца.
  
  К примеру, рассказывал ей о моих утренних прогулках по берегу, и о том, что каждый день я ухожу чуть дальше, но не о «числовой игре»… потому что выглядела она так глупо… или, возможно, тянула на навязчивость.
  
  В то первое утро я отошёл от «Розовой громады» на тридцать восемь шагов. На следующее утро я выпил ещё один огромный стакан апельсинового сока и опять вышел на берег. В этот раз отмерил сорок пять шагов, довольно-таки длинную дистанцию для меня, практически не расстававшегося с костылём. Но мне удалось убедить себя, что на самом деле шагов только девять. Вот этот мысленный фокус и лёг в основу «числовой игры». Вы делаете шаг, потом два, три, четыре, пять… и всякий раз сбрасываете счётчик в голове на ноль, пока не доберётесь до девяти. Потом складываете все эти цифры, от одного до девяти, и получаете сорок пять. Если вам кажется, что это безумие, не буду спорить. Нет, не буду спорить.
  
  На третье утро я удалился от «Розовой громады» на десять шагов без костыля (то есть в действительности на пятьдесят пять, или прошёл туда и обратно примерно девяносто ярдов). Неделей позже я довёл свой рекорд до семнадцати… и если вы сложите все эти числа, то получите сто пятьдесят три. Я отшагал их, повернулся к своему дому и поразился, как же он далеко. Даже стало как-то не по себе от мысли, что предстоит преодолеть такое расстояние.
  
  «Ты можешь это сделать, — говорил я себе. — Это легко. Каких-то семнадцать шагов, и всё». Я говорил это себе, но не Илзе.
  
  Чуть дальше каждый день, оставляя позади следы. К тому времени, когда Санта-Клаус появился в торговом центре «Би-нева-роуд», куда Джек Кантори иногда привозил меня за покупками, я сделал удивительное открытие: все мои следы, когда я шёл на юг, были чёткими. Правую ногу я начинал подволакивать (что тут же сказывалось на отпечатке правой кроссовки) только на обратном пути.
  
  Ходьба вошла в привычку, меня не останавливали даже дождливые дни. Второй этаж виллы представлял собой один большой зал. Пол застилал розовый ковёр, огромное окно выходило на Мексиканский залив. И больше в зале ничего не было. Джек предложил мне составить список мебели, сказал, что может заказать всё в той самой компании, сдающей мебель в аренду, услугами которой воспользовался, обставляя первый этаж… при условии, что на первом этаже меня всё устраивало. Я заверил его, что меня всё устраивает, но желания захламлять второй этаж не выразил. Мне нравилась пустота этого зала. Она стимулировала моё воображение. Так что я попросил приобрести для второго этажа три вещи: простой стул с прямой спинкой, мольберт и тренажёр «беговая дорожка» производства корпорации «Сай-бекс». Такое возможно? Джек ответил утвердительно, и слова у него не разошлись с делом. Три дня, и всё необходимое уже стояло на втором этаже. С того самого момента и до конца моего пребывания на Дьюма-Ки я поднимался на второй этаж, если хотел рисовать карандашом или красками, или воспользоваться тренажёром, когда погода не позволяла выйти из дома. И пока я жил на вилле «Розовая громада», на втором этаже из мебели был только стул с прямой спинкой.
  
  Да и вообще дождливых дней выдавалось не так уж много — не зря Флориду называют Солнечным штатом. По мере того как мои прогулки на юг удлинялись, точка или точки, которые я увидел в первый же день, превратились в двоих людей… во всяком случае, двоих я видел гораздо чаще, чем одного. Один человек, вроде бы с соломенной шляпой на голове, сидел в инвалидном кресле. Второй толкал кресло или сидел рядом с ним.
  
  Они появлялись на берегу около семи утра. Иногда один мог уйти, оставив второго в кресле на берегу, а потом вернуться с чем-то сверкающим на солнце. Я подозревал, что это кофейник или поднос с завтраком, или и то, и другое. Я также подозревал, что жили эти двое в огромной гасиенде, площадь оранжевой черепичной крыши которой составляла акр или около того. Гасиенда замыкала ряд домов, затем дорога утыкалась в джунгли, покрывающие остальную часть острова.
  * * *
  
  Я так и не смог до конца привыкнуть к пустынности этого места. «Там должно быть очень тихо», — заверяла меня Сэнди Смит, но всё равно я представлял себе пляж, который к полудню заполняется людьми: пары, загорающие на одеялах или смазывающие друг друга защитным лосьоном, студенты, играющие в волейбол с закреплёнными на бицепсах ай-подами, ковыляющие по кромке воды маленькие дети в обвисших купальниках, гидроциклы «джет-скай», проносящиеся взад-вперёд в сорока футах от берега.
  
  Джек напомнил мне, что на календаре декабрь.
  
  — Если говорить о туризме, то месяц между Днём благодарения и Рождеством во Флориде — мёртвый сезон. Не такой мёртвый, как август, но близко к этому. К тому же… — Он очертил рукой широкий круг. Мы стояли у почтового ящика с красным числом 13, и Джек выглядел очень спортивно в обрезанных джинсах и рубашке «Морских дьяволов»[697] (порванной, как требовала мода). — Туристов здесь не ждут. Дрессированных дельфинов не увидишь. На острове всего семь домов, считая тот, здоровенный… и джунгли. Там, кстати, есть ещё один дом, полуразвалившийся. Так, во всяком случае, говорят на Кейси-Ки.
  
  — А что не так с Дьюмой, Джек? Прекрасный пляж, девять миль дорогой флоридской земли — и никакого строительства. В чём дело?
  
  Он пожал плечами.
  
  — Насколько я знаю, какие-то проблемы с правом собственности. Хотите, чтобы я выяснил поточнее?
  
  Я подумал, покачал головой.
  
  — Вам не нравится? — В голосе Джека слышалось искреннее любопытство. — Вся эта тишина и покой? Потому что мне, скажу вам откровенно, как перед Богом, точно как-то не по себе.
  
  — Нет, — ответил я. — Отнюдь. — И не соврал. Излечение — вид мятежа, а все успешные мятежи начинаются втайне.
  
  — А что вы тут делаете? Уж извините за вопрос.
  
  — Утром занимаюсь физическими упражнениями. Читаю. Сплю во второй половине дня. И рисую. Со временем, возможно, перейду на краски, но пока я ещё к этому не готов.
  
  — Некоторые ваши рисунки очень даже хороши для любителя.
  
  — Спасибо тебе, Джек, на добром слове.
  
  Не знаю, то ли он хотел просто сказать что-то приятное, то ли говорил правду. Может, значения это и не имело. Когда дело касается картин, всякий раз это субъективное мнение, верно? Я только знал: со мной что-то происходило. В моей голове. Иногда это пугало. По большей части невообразимо радовало.
  
  В основном я рисовал наверху, в зале, который начал воспринимать как «Розовую малышку». Оттуда я мог видеть только Залив да линию горизонта, но у меня была цифровая камера, и я иногда фотографировал что-то ещё, распечатывал фотографии, прикреплял к мольберту (мы с Джеком поставили его так, чтобы во второй половине дня свет на него падал сбоку) и рисовал эту «картинку». В отборе объектов для фотографирования вроде бы не было никакой логики или системы, хотя, когда я написал об этом Кеймену в электронном письме, он сказал, что подсознание, если оставить его в покое, само пишет стихи.
  
  Может, si,[698] может, нет.
  
  Я нарисовал мой почтовый ящик. Я рисовал кусты, траву, цветы, которые видел вокруг «Розовой громады», потом Джек купил мне книгу («Распространённые растения побережья Флориды»), и я смог давать названия моим рисункам. Названия помогали: как-то добавляли уверенности. К тому времени я уже вскрыл вторую коробку карандашей, а в запасе лежала третья. Рядом с моей виллой росли алоэ, кермек лавандовый (со множеством крошечных жёлтых цветков, и каждый — с густо-фиолетовым сердечком), фитолакка американская с длинными, лопатообразными листьями, и моя любимица, софора, которую в книге «Распространённые растения побережья Флориды» называли ещё ожерельным кустом — за стручки, формой похожие на бусины.
  
  Я рисовал и ракушки. Разумеется, рисовал. Ракушек хватало везде, они во множестве лежали на берегу в пределах тех коротких дистанций, которые я мог преодолевать на своих двоих. Дьюма-Ки сотворили из ракушек, и скоро я принёс в дом не один десяток.
  
  И практически каждый вечер, когда солнце скатывалось за горизонт, я рисовал закат. Я знал, что закаты — расхожий штамп, собственно, поэтому и рисовал. Мне казалось, что, сумев хоть раз пробиться сквозь стену «всё-это-было-было-было», я смогу чего-то достичь. Вот и рисовал картину за картиной, но получалось не очень. Я вновь пытался накладывать жёлтое на оранжевое, но мои усилия результата не давали. Внутреннего свечения не получалось. Каждый закат являл собой карандашную мазню, где цвета говорили: «Мы пытаемся сказать тебе, что горизонт в огне». Вы, безусловно, можете купить штук сорок куда лучших закатов на любом субботнем уличном вернисаже в Сарасоте или Венис-бич. Несколько рисунков я сохранил, но большинство вызывали у меня такое отвращение, что я их выбрасывал.
  
  Однажды вечером, после череды неудач, я вновь наблюдал, как верхушка солнечного диска исчезает за горизонтом, оставляя после себя хэллоуиновские краски вечерней зари, и вдруг подумал: «Это корабль. Вот что придало моей первой картине толику магии. Закатный свет, казалось, пробивал корабль насквозь». Возможно, я был прав, но в тот вечер ни один корабль не разрывал горизонт. Его прямая линия разделяла тёмную синеву внизу и оранжево-жёлтую яркость наверху, которая ещё выше обретала нежно-зеленоватый оттенок. Его я передать не мог — жалкая коробка цветных карандашей этого не позволяла.
  
  У ножек моего мольберта валялось штук двадцать цветных фотографий. Мой взгляд упал на снятую крупным планом софору, ожерельный куст. И в этот момент вдруг зачесалась моя фантомная правая рука. Я зажал жёлтый карандаш зубами, наклонился, поднял фотографию софоры, всмотрелся в неё. Уже смеркалось, но верхний зал, который я называл «Розовая малышка», долго держал свет, так что его хватало, чтобы насладиться мелкими деталями: моя цифровая камера с абсолютной точностью «схватывала» крупный план.
  
  Не думая, что делаю, я прикрепил фотографию к углу мольберта и добавил софоровый браслет к моему закату. Работал быстро, сначала сделал набросок (несколько дуг, ничего больше, — это веточка софоры), потом принялся раскрашивать: коричневое на чёрное, потом яркое пятно жёлтого, остатки цветка. Я помню, с какой сосредоточенностью доводил до ума яркий конус — так же сосредоточенно я работал, когда мой бизнес делал первые шаги, когда каждое здание (даже каждая заявка на строительство здания) становилось вопросом жизни и смерти. Я помню, как в какой-то момент вновь зажал карандаш зубами, чтобы почесать руку, которой не было; я всё время забывал о потерянной части моего тела. Люди с ампутированным конечностями забывают, и всё тут. Их разум забывает, и по мере выздоровления тело тоже разрешает такую забывчивость.
  
  Что я особенно чётко помню о том вечере, так это удивительное, божественное ощущение: три или четыре минуты я словно держал молнию за хвост. Но потом в комнате начало темнеть, тени, казалось, поплыли по розовому ковру к блёкнувшему прямоугольнику панорамного окна. На мольберт ещё падали остатки света, но я уже не мог разглядеть, что же мне удалось нарисовать. Я поднялся, прихрамывая, обогнул тренажёр, держа курс на выключатель у двери, включил верхний свет. Потом проделал обратный путь, развернул к себе мольберт, и у меня перехватило дыхание.
  
  Софоровый браслет накладывался на линию горизонта, как щупальце некоего морского существа, достаточно большого, чтобы проглотить супертанкер. Единственное жёлтое пятно могло быть глазом чудовища. И — для меня это было куда более важным — браслет-щупальце каким-то образом вернул закату истинность той красоты, которой я любовался каждый вечер.
  
  Эту картину я отложил в сторону. Потом спустился вниз, разогрел в микроволновке обед «Хангри мен» с жареной курицей и съел всё до последней крошки.
  * * *
  
  Следующим вечером я совместил закат с пучками пырея, и яркий оранжевый свет, пробивающийся сквозь зелень, превратил горизонт в лесной пожар. Днём позже я попробовал пальмы, но получилось нехорошо, ещё один штамп — я буквально видел девушек, исполняющих гавайский танец «хула», и слышал треньканье гитар. После этого я поставил на горизонт большую старую раковину стромбиды. Закат полыхал вокруг неё, как корона, и результат, во всяком случае, для моего восприятия, получился невероятно жутким. Эту картину я развернул к стене, думая, что завтра, когда я посмотрю на неё, она потеряет свою силу. Ничего не изменилось. Во всяком случае, для меня.
  
  Я сфотографировал картину цифровой камерой и «прицепил» фотографию к электронному письму. Письмо это положило начало приведённой ниже переписке. Все письма я распечатал и сложил в папку:
  
   EFreel9 to KamenDoc
  
   10:14
  
   9 декабря
  
   Кеймен, я говорил Вам, что снова рисую картины. Это Ваша вина, поэтому самое меньшее, что Вы можете сделать — открыть прикреплённый файл и сказать, что Вы думаете по этому поводу. Вид из моего окна. Щадить мои чувства незачем.
  
   Эдгар
  
   KamenDoc to EFreel9
  
   12:09
  
   9 декабря
  
   Эдгар, я думаю, Вы продвинулись в правильном направлении. СИЛЬНО ПРОДВИНУЛИСЬ.
  
   Кеймен
  
   P.S. По правде говоря, картина удивительная. Словно неизвестный Дали. Вы определённо что-то нашли. И сколь велико это что-то?
  
   EFreel9 to KamenDoc
  
   13:13
  
   9 декабря
  
   Не знаю. Может, и велико.
  
   Э. Ф.
  
   KamenDoc to EFreel9
  
   13:22
  
   9 декабря
  
   Тогда ОТКАПЫВАЙТЕ!
  
   Кеймен
  
  Два дня спустя, когда Джек приехал, чтобы спросить, не отвезти ли меня куда, я ответил, что хочу поехать в книжный магазин и купить книгу о творчестве Салмана Дали.
  
  Джек рассмеялся.
  
  — Я думаю, вы говорите о Сальвадоре Дали. Если только речь не о том парне, который попал в беду из-за своей книги. Не могу вспомнить название.
  
  — «Сатанинские стихи»,[699] — без запинки ответил я. Память, она такое выкидывает, не правда ли?
  
  Когда я вернулся с богато иллюстрированной книгой (она обошлась мне в невероятные сто девятнадцать долларов, даже с дисконтной картой сети книжных магазинов «Барнс-и-Нобл»; к счастью, после развода у меня осталось несколько миллионов), на автоответчике мигала надпись: «Получено сообщение». Звонила Илзе, и её сообщение показалось загадочным только при первом прослушивании.
  
  «Мама собирается тебе позвонить, — услышал я. — Я сделала всё, что могла, папуля, напомнила обо всех случаях, когда шла ей навстречу, ещё упрашивала, как могла, и буквально умоляла Лин, так что скажи «да», хорошо? Скажи «да». Ради меня».
  
  Я сел, принялся за «Тейбл ток пай», о котором чуть раньше мечтал, но теперь совсем уже и не хотел, затем полистал мою дорогую иллюстрированную книгу и подумал (уверен, оригинальностью моя мысль не отличалась): «Что ж, привет, Дали». Не все картины произвели на меня впечатление. Во многих случаях я сделал вывод, что смотрю на работу талантливого прохвоста, который просто проводил время в своё удовольствие. Однако некоторые репродукции зацепили меня за живое, а несколько — испугали, совсем как моя установленная на горизонт раковина. Тигры, плывущие над откинувшейся назад обнажённой женщиной. Летящая роза. Одна картина, «Лебеди, отражённые в слонах», показалась такой странной, что я едва смог заставить себя посмотреть на неё… но мой взгляд продолжал к ней возвращаться.
  
  Чем я на самом деле занимался, так это ждал телефонного звонка от моей почти-бывшей-жены, приглашения вернуться в Сент-Пол на Рождество и встретить праздник с ней и девочками. В конце концов телефон зазвонил, и когда она сказала: «Я обращаюсь к тебе с этим приглашением, хотя иду против своей воли», — я едва подавил желание отбить этот кручёный мяч ударом за пределы поля: «А я принимаю его, хотя иду против своей воли». Ответил: «Понимаю». Потом спросил: «Как насчёт того, чтобы мне прилететь в канун Рождества?» И когда она ответила: «Очень хорошо», — готовность к борьбе ушла из её голоса. Спор о том, а не провести ли мне с семьёй побольше времени, закончился, даже не начавшись. И идея поездки домой сразу потеряла большую часть своей привлекательности.
  
  «ОТКАПЫВАЙТЕ», — написал Кеймен большими буквами. Я подозревал, что, уехав сейчас, я, наоборот, мог всё зарыть. Нет, на Дьюма-Ки я бы вернулся… но это не означало, что я вновь наткнусь на ту же золотую жилу. Прогулки, картины. Одно подпитывало другое. Я не знал, как именно, да и не нуждался в этом знании.
  
  Но Илли. «Скажи «да». Ради меня». Она знала, что я скажу «да», и не потому, что я всегда отдавал ей предпочтение (думаю, как раз это Лин знала). Просто она всегда довольствовалась столь малым и крайне редко о чём-то просила. И потом, слушая её сообщение, я вспомнил, как в тот день, когда дочери навестили меня на озере Фален, Илли начала плакать, приникнув ко мне и спрашивая, почему всё не может стать, как прежде. «Потому что так не бывает», — думаю, ответил я, но, возможно, пару дней мне казалось, что прежнее всё-таки может вернуться… или некое подобие прежнего. Илзе было девятнадцать, вероятно, она переросла своё последнее детское Рождество, но, возможно, вполне заслужила ещё одно — с семьёй, в которой выросла. И Лин имела право на такое Рождество. Навыков выживания у неё было больше, но она вновь прилетала домой из Франции, и вот это кое о чём мне говорило.
  
  Хорошо, решил я, поеду. Буду паинькой и, само собой, возьму с собой Ребу, на случай, если накатит приступ ярости. Они сходили на нет, но, разумеется, что на Дьюма-Ки могло вызывать ярость, за исключением моей забывчивости или хромоты? Я позвонил в чартерную авиакомпанию, услугами которой пользовался пятнадцать лет, и заказал «Лирджет» на девять утра двадцать четвёртого декабря для перелёта из Сарасоты в международный аэропорт Миннеаполиса-Сент-Пола. Я позвонил Джеку, и тот ответил, что с удовольствием отвезёт меня в «Долфин-эвиэйшн» двадцать четвёртого и заберёт двадцать восьмого. А потом, когда я полностью закончил подготовку к отъезду, позвонила Пэм, чтобы сказать, что всё отменяется.
  * * *
  
  Отец Пэм, отставной военный моряк, в последний год двадцатого столетия вместе с женой перебрался в Палм-Дезерт, штат Калифорния. Они поселились в одном из огороженных стеной коттеджных посёлков, в котором жила одна афроамериканская пара (для соблюдения политкорректности) и четыре еврейские пары (из тех же соображений). Дети и вегетарианцы на территорию не допускались. Жителям полагалось голосовать за республиканцев и заводить маленьких собачек с ошейниками, украшенными стразами, с глупыми глазками и с кличками, которые оканчивались на букву «и». Тэффи? Отлично! Кэсси? Ещё лучше! Рифифи? Полный блеск! У отца Пэм обнаружили рак прямой кишки. Меня это не удивило. Соберите вместе столько белых говнюков, и вы увидите, что это заразная болезнь.
  
  Ничего этого я жене не сказал. Она начала разговор спокойно, а потом расплакалась.
  
  — Ему назначили химиотерапию, но мама говорит, это может означать, что уже появились мекас… месасс… ох, не могу вспомнить это грёбаное слово, говорю совсем как ты! — А потом, всё ещё всхлипывая, но шокированным и смиренным голосом добавила: — Извини, Эдди, как я могла!
  
  — Ничего страшного, — ответил я. — Ты хотела сказать, что у него появились метастазы.
  
  — Да, спасибо. В любом случае этим вечером ему сделают операцию по удалению основной опухоли. — Она вновь заплакала. — Не могу поверить, что такое происходит с моим отцом.
  
  — Ну что ты так разволновалась. Нынче они творят чудеса. Я тому живой пример.
  
  То ли она не считала меня чудом, то ли не хотела это обсуждать.
  
  — В любом случае Рождество здесь отменяется.
  
  — Разумеется.
  
  А по правде? Я обрадовался. Чертовски обрадовался.
  
  — Я вылетаю в Палм завтра. Илзе приедет в пятницу. Мелинда — двадцатого. Полагаю… учитывая, что с моим отцом ты не особо ладил…
  
  Она ещё мягко выразилась, если вспомнить, что однажды мы с тестем едва не подрались после того, как он назвал демократов «дерьмократами».
  
  — Если ты думаешь, что у меня нет желания присоединяться к тебе и девочкам на Рождество в Палм-Дезерт, то ты права. С деньгами у тебя всё в порядке, и, надеюсь, твои родители поймут, что я имею к этому кое-какое отношение…
  
  — Не думаю, что сейчас самое время заводить речь о твоей грёбаной чековой книжке!
  
  Ярость вернулась, мгновенно. Выскочила, как чёрт из вонючей табакерки. Мне хотелось сказать: «А пошла ты на хер, крикливая сука!» Но я промолчал. В какой-то степени и потому, что мог произнести «крикливая сумка» или «красивая утка». Подсознательно я это понимал.
  
  Но сдержался едва-едва.
  
  — Эдди? — Это прозвучало резко, с готовностью ввязаться в драку, если будет на то моё желание.
  
  — Я не заводил речь о моей чековой книжке, — сказал я, внимательно прислушиваясь к каждому слову. Вроде бы слова правильные, и каждое — в положенном месте. Сразу стало легче. — Я лишь говорю, что моё лицо у кровати твоего отца не ускорит его выздоровления. — От злости (или ярости) я едва не добавил, что не хотел бы видеть и его лицо у своей кровати. Вновь слова удалось сдержать, но меня уже прошиб пот.
  
  — Хорошо. С этим понятно. А что ты будешь делать на Рождество?
  
  «Рисовать закат, — подумал я. — Может, сумею перенести его на бумагу».
  
  — Меня, возможно, пригласят разделить рождественский обед с Джеком Кантори и его семьёй, если, разумеется, я буду хорошо себя вести, — слукавил я. — Джек — молодой парень, который работает у меня.
  
  — Голос у тебя лучше. Крепче. Ты по-прежнему забываешь слова?
  
  — Не знаю. Не могу вспомнить.
  
  — Это очень смешно.
  
  — Смех — лучшее лекарство. Я читал об этом в «Ридерс дайджест».
  
  — А как твоя рука? Фантомные ощущения остаются?
  
  — Нет, — солгал я. — Полностью исчезли.
  
  — Хорошо. Отлично. — Пауза, а потом: — Эдди?
  
  — По-прежнему на связи, — ответил я. С тёмно-красными полукружьями на ладонях, от крепко сжатых в кулаки пальцев.
  
  Последовала долгая пауза. Телефонные линии больше не шипели, и в них ничего не щёлкало, как во времена моего детства, но я слышал, как тихонько вздыхают разделявшие нас мили. Точно так же вздыхал Залив, когда океан отступал от берега. Потом раздался её голос:
  
  — Жаль, что всё так получилось.
  
  — Мне тоже, — ответил я, а после того, как она положила трубку, взял одну из моих самых больших раковин и едва не запустил ею в экран телевизора. Вместо этого прохромал через комнату, открыл дверь и швырнул раковину через пустынную дорогу. К Пэм ненависти я не испытывал (точно не испытывал), но что-то определённо ненавидел. Может, прошлую жизнь.
  
  Может, только себя.
  * * *
  
   ifsogirl88 to EFreel9
  
   9:05
  
   23 декабря Дорогой папуля!
  
   Врачи мало что говорят, но от результатов операции дедушки я ничего хорошего не жду. Разумеется, всё дело, возможно, в маме. Она ездит к дедушке каждый день, берёт с собой бабушку и пытается выглядеть оптимисткой, но ты ведь знаешь, она не из тех, у кого надежда умирает последней. Я хочу приехать и повидаться с тобой. Я посмотрела расписание авиарейсов, и есть возможность прилететь 26 декабря. Самолёт прибывает в 18:15 по вашему времени. Я смогу остаться на 2 или 3 дня. Пожалуйста, скажи «да»! И ещё я смогу привезти подарки, вместо того, чтобы отправлять их по почте. Люблю…
  
   Илзе.
  
   P.S. У меня есть личные новости.
  
  Размышлял ли я над ответом или руководствовался исключительно интуицией? Не могу вспомнить. Может, ни то, ни другое.
  
  Может, всё решило третье: моё желание повидаться с Илзе. В любом случае ответил я почти сразу.
  
   EFreel9 to ifsogirl88 9:17
  
   23 декабря
  
   Илзе, конечно, приезжай!
  
   Согласуй всё с мамой, и я встречу тебя в аэропорту с Джеком Кантори, моим рождественским эльфом. Я надеюсь, тебе понравится мой дом, который я называю «Розовая громада». Одно условие: ты не поедешь, не поставив маму в известность и не получив её одобрения. Ты знаешь, сколь многое нам пришлось пережить, но теперь, надеюсь, всё позади. Я думаю, ты поймёшь.
  
   Папа.
  
  Она ответила тут же. Должно быть, ждала у компьютера.
  
   ifsogirl88 to EFreel9
  
   9:23
  
   23 декабря
  
   С мамой я уже поговорила, она даёт добро. Я пыталась подбить Лин, но она хочет остаться здесь до отлёта во Францию. Не сердись на неё за это.
  
   Илзе
  
   P.S. Ур-ра! Я так рада! ☺
  
  «Не сердись на неё за это». Казалось, что моя If-So-Girl так заступалась за старшую сестру с того самого дня, как научилась говорить. Лин не хочет идти на пикник, потому что не любит хот-догов… но не сердись на неё за это. Лин не может носить такие кроссовки, потому что дети в её классе высокие кроссовки не носят… вот и не сердись на неё за это. Лин хочет, чтобы отец Райана отвёз их на школьный бал… но не сердись на неё за это. И знаете, что самое ужасное? Я никогда не сердился. Я мог бы сказать Линии: я отдаю предпочтение Илзе, потому что здесь от меня ничего не зависит (как человек рождается правшой или левшой помимо его воли), но мои слова если бы что и изменили, то лишь в худшую сторону, пусть я и не кривил душой. Может, именно потому, что не кривил.
  * * *
  
  Илзе приезжает на Дьюма-Ки, в «Розовую громаду», ур-ра, она так рада, и ур-ра, я тоже рад. Джек нашёл мне тучную даму по имени Хуанита, которая прибиралась в доме дважды в неделю, и я попросил её приготовить спальню для гостей к прибытию дочери. Спросил, не сможет ли она поставить туда какие-нибудь свежие цветы в день после Рождества. Улыбаясь, она предложила нечто, что прозвучало как «розвенский какус». Моему мозгу, уже освоившему ассоциативное мышление, потребовалось пять секунд, чтобы понять, что к чему. И я сказал Хуаните, что рождественский кактус придётся Илзе по душе.
  
  В канун Рождества я перечитывал распечатку первого электронного письма Илзе от 23 декабря. Солнце скатывалось к западному горизонту, оставляя длинный яркий след на воде, но до его захода оставалось ещё как минимум два часа, и я сидел во «флоридской комнате». Высокий прилив перекатывал подо мной ракушки. Звуки эти напоминали и дыхание, и хрипловатый конфиденциальный разговор. Я провёл пальцем по постскриптуму («У меня есть личные новости»), зачесалась моя уже несуществующая правая рука. В конкретном, определённом месте. Зуд начался в локтевом сгибе и по спирали распространился к наружной стороне запястья. Становился всё сильнее, и мне так и хотелось протянуть левую руку и почесать там, где зудело.
  
  Я закрыл глаза и щёлкнул большим и средним пальцами правой руки. Никакого звука не услышал, но почувствовал этот щелчок. Я потёр руку о бок и ощутил, как одно трётся о другое. Положил правую кисть, давно сгоревшую в печи для сжигания отходов больницы в Сент-Поле, на подлокотник стула и забарабанил пальцами. Никакого звука, только ощущение: прикосновение кожи к плетёнке. Я мог поклясться в этом именем Бога.
  
  И тут же мне захотелось рисовать.
  
  Я подумал о «Розовой малышке», но она находилась слишком далеко. Я прошёл в гостиную и взял альбом «Мастер» из стопки, что лежала на кофейном столике. Большую часть необходимого для рисования я держал наверху, но несколько коробок цветных карандашей оставил в ящике письменного стола, вот и прихватил одну с собой.
  
  Вернувшись во «флоридскую комнату» (которая для меня навсегда останется верандой), я сел и закрыл глаза. Прислушался к работе волн подо мной: они поднимали ракушки и выкладывали из них новые картины, и каждая отличалась от предыдущей. При закрытых глазах шорох этот ещё больше напоминал мне разговор: вода шевелила временным языком по земле. И сама земля была временной, потому что, в геологической перспективе, Дьюма не могла просуществовать очень уж долго. Ни один из островов Флорида-Кис не мог: рано или поздно Залив поглотит их и создаст новые, на другом месте. Возможно, вышесказанное относилось и к самой Флориде. Полуостров чуть выступал из воды, словно временно отданный в пользование людям.
  
  Ах, но звук этот так успокаивал. Гипнотизировал.
  
  Не открывая глаз, я нащупал распечатку электронного письма Илзе, провёл по нему подушечками пальцев. Проделал всё это правой рукой. Потом открыл глаза, отбросил распечатку в сторону рукой, которая у меня действительно существовала, положил альбом на колени. Откинул обложку, вытряс на столик, который стоял передо мной, все двенадцать ранее заточенных карандашей «Винус», взял один. Вроде бы я собирался нарисовать Илзе (именно о ней я и думал, не так ли?), но побоялся, что получится ужасно: с того момента, как вновь начал рисовать, я ни разу ещё не пытался изобразить человеческую фигуру. Нарисовал я не Илзе, и получилось не так уж ужасно. Нет-нет, ничего удивительного, и уж точно не Рембрандт (и даже не Норман Рокуэлл[700]), но получилось неплохо.
  
  Я нарисовал молодого человека в джинсах и футболке «Миннесотских близнецов».[701] На футболке был номер 48, но мне он ничего не говорил. В прошлой жизни я, как мог часто, ходил на игры «Миннесотских волков»,[702] но не относил себя к бейсбольным фанатам. Я знал, что светлый оттенок волос молодого человека — не то, что нужно, но имеющиеся в моём распоряжении карандаши не позволяли добиться русого, ближе к каштановому, оттенка. В одной руке он держал книгу. Улыбался. Я знал, кто это. Он и был личными новостями Илзе. Об этом нашёптывали мне ракушки. Когда прилив поднимал их, переворачивал и снова бросал. Обручена, обручена. У неё было кольцо, с брильянтом, он купил его в…
  
  Я закрашивал джинсы молодого человека синим цветом. Но тут выронил карандаш, взял чёрный и написал слово
  ЗЕЙЛС[703]
  
  по низу страницы. Это была информация, но также и название картины. Названия добавляют уверенности.
  
  Потом, тут же, положил чёрный карандаш, взял оранжевый и добавил рабочие ботинки. Оранжевый цвет был слишком уж ярким, ботинки получились новенькими, тогда как надели их далеко не в первый раз, но мысли мои двигались в правильном направлении.
  
  Я почесал правую руку, почесал сквозь правую руку, потому что пальцы левой прошлись по рёбрам. «Твою мать», — пробормотал я. Подо мной ракушки вроде бы шептали имя молодого человека. Коннор? Нет. И что-то тут было неправильно. Я не знаю, откуда взялось это ощущение неправильности, но фантомный зуд в правой руке сменился тянущей болью.
  
  Я перевернул первый лист альбома, начал рисовать вновь, на этот раз красным карандашом. Красное, красное, оно было КРАСНЫМ. Карандаш летал по бумаге, разбрызгивая по ней красную фигуру, словно кровь из раны. Человека я рисовал со спины, в красной мантии с фестончатым воротником. Волосы я тоже нарисовал красным, потому что они выглядели как кровь, и этот человек выглядел как кровь. Как опасность. Не для меня, но…
  
  — Для Илзе, — пробормотал я. — Опасность для Илзе. Этот парень? Парень из личных новостей?
  
  Что-то было не так с этим парнем из личных новостей, но не думаю, чтобы именно это меня насторожило. Во-первых, человек в красном не выглядел мужчиной. Точно я, конечно, сказать не мог, но да… я думал… фигура женская. Так что, может, я нарисовал вовсе и не мантию. Может, платье? Длинное красное платье?
  
  Я вернулся к первому листу и посмотрел на книгу, которую держал парень из личных новостей. Бросил красный карандаш на пол и закрасил книгу чёрным. Потом снова посмотрел на парня и внезапно написал над ним
  КОЛИБРИ
  
  печатными, чуть витиеватыми буквами. Потом бросил на пол чёрный карандаш. Поднял руки, закрыл лицо. Выкрикнул имя дочери, голосом, каким окликают человека, когда видят, что он подходит слишком близко к обрыву или к бордюрному камню на улице, где парковка запрещена, и автомобили мчатся чуть ли не вплотную к тротуару.
  
  Может, я просто сходил с ума. Скорее всего.
  
  Со временем я понял (естественно), что закрывал глаза только одной рукой. Фантомная боль и зуд ушли. Мысль о том, что я могу сходить с ума (чёрт, уже сошёл), осталась. Но не вызывало никаких сомнений другое: мне хотелось есть. Я был голоден как волк.
  * * *
  
  Самолёт Илзе приземлился на десять минут раньше положенного времени. Выглядела она ослепительно, в линялых джинсах и футболке университета Брауна, и я просто не мог понять, как Джек не влюбился в неё с первого взгляда, прямо в терминале «В». Она бросилась мне в объятия, расцеловала, а потом рассмеялась и подхватила меня, когда я начал клониться влево, на мой костыль. Я представил её Джеку и постарался не заметить кольца с маленьким бриллиантом (купленным, несомненно, в «Зейлс»), который сверкнул на безымянном пальце моей дочери, когда они пожали друг другу руки.
  
  — Папуля, ты выглядишь потрясающе! — воскликнула она, едва мы вышли в тёплый декабрьский вечер. — Ты загорел. Впервые с того времени, когда строил центр отдыха в Лилидейл-парк. И ты поправился. Как минимум на десять фунтов. Тебе не кажется, Джек?
  
  — Мне трудно судить. — Джек улыбался. — Я пойду за автомобилем. Постоять сможете, босс? На это потребуется время.
  
  — Будь уверен.
  
  Мы остались на тротуаре с двумя её чемоданами и компьютером.
  
  — Ты ведь заметил? — спросила Илзе. — Не прикидывайся, что не заметил.
  
  — Если ты про кольцо, то заметил. И я тебя поздравляю, если, конечно, ты не выиграла его за четвертак в одном из этих игровых автоматов «кран-машина». Лин знает?
  
  — Да.
  
  — А твоя мать?
  
  — Как ты думаешь, папуля? Догадайся.
  
  — Я думаю… нет. Потому что сейчас она так озабочена здоровьем дедушки.
  
  — Дедушка — не единственная причина, по которой в Калифорнии я держала кольцо в сумочке. Достала только раз, чтобы показать Лин. Просто я хотела сказать тебе первому. Это ужасно?
  
  — Нет, милая. Я тронут.
  
  И я говорил правду. Но при этом и волновался за неё. И не только потому, что через три месяца ей исполнялось всего лишь двадцать лет.
  
  — Его зовут Карсон Джонс, он учится на факультете богословия, можешь ты себе такое представить? Я люблю его, папуля, я так сильно его люблю!
  
  — Это здорово, дорогая, — ответил я, но почувствовал, как у меня подкашиваются ноги. «Не люби его так сильно, — думал я. — Не надо так сильно. Потому что…»
  
  Она пристально посмотрела на меня, улыбка поблёкла.
  
  — Что? Что не так?
  
  Я и забыл, как быстро она соображала, как тонко чувствовала моё состояние. Любовь обостряет восприятие, не так ли?
  
  — Ничего, цыплёнок. Ну… что-то заболело бедро.
  
  — Ты принял болеутоляющие таблетки?
  
  — Дело в том… я стараюсь снижать дозу. Собираюсь полностью отказаться от них в январе. Это моё новогоднее обещание.
  
  — Папуля, это прекрасно!
  
  — Хотя новогодние обещания и загадываются для того, чтобы их нарушать.
  
  — С тобой такого не бывает. Ты всегда делаешь то, что говоришь. — Илзе нахмурилась. — Это одна из твоих особенностей, которая никогда не нравилась маме. Я думаю, она в этом тебе завидовала.
  
  — Цыплёнок, с разводом пути назад нет. Так что и не пытайся склеить разбитое, хорошо?
  
  — Ну, я тебе ещё кое-что расскажу. — Губы Илзе превратились в узкие полоски. — Со времени приезда в Палм-Дезертона очень уж много времени проводит с тем парнем, что живёт по соседству. Говорит, что это всего лишь кофе и сочувствие, мол, потому что Макс потерял отца в прошлом году, и Макс действительно любит дедушку, и бла-бла-бла, но я вижу, как она на него смотрит, и мне… противно. — Вот тут губы её практически исчезли, и я подумал, до чего же она сейчас похожа на свою мать. С этой мыслью пришла другая, успокаивающая: «Я думаю, она выдержит, я думаю, даже если этот святой Джонс бросит её, она выдержит».
  
  Я уже видел мой взятый напрокат автомобиль, но Джеку ещё предстояло добраться до нас. Машины трогались с места, чуть продвигались вперёд и снова останавливались. Я упёр «канадку» в бок и обнял дочь, которая прилетела из Калифорнии, чтобы повидаться со мной.
  
  — На маму не сердись, ладно?
  
  — Разве тебя не волнует…
  
  — Сейчас больше всего меня волнует одно: я хочу, чтобы ты и Мелинда были счастливы.
  
  Под её глазами темнели мешки, и я понимал, что все эти перелёты утомили Илзе, при всей её молодости. Подумал, что завтра она будет спать допоздна — и это меня вполне устраивало. Если моё предчувствие относительно её бойфренда не расходилось с действительностью (я надеялся, что разойдётся, но думал, что нет), в будущем году Илзе ждали бессонные ночи.
  
  Джек добрался до терминала авиакомпании «Эйр Флорида», но у нас ещё оставалось время.
  
  — У тебя есть фотография твоего парня? Любопытные отцы хотят всё знать.
  
  Она просияла.
  
  — Конечно.
  
  Фотография, которую она достала из красного кожаного бумажника, лежала в прозрачном пластиковом конверте. Илзе вытащила её и протянула мне. Не сомневаюсь, на этот раз мне удалось скрыть свою реакцию, потому что улыбка восхищения (скорее, глуповатая улыбка) не сошла с моего лица. А на самом деле? Я почувствовал, будто проглотил некий предмет, инородное для человеческого горла тело. Может, свинцовую пулю.
  
  Меня поразило не сходство Карсона Джонса с мужчиной, которого я нарисовал в канун Рождества. К этому я морально себя готовил, с того момента, как увидел колечко, сверкающее на пальце Илзе. Поразил тот факт, что мой рисунок практически не отличался от фотографии. Словно я закрепил на мольберте именно её, а не фотографии софоры, кермека лавандового или фитолакки американской. Он был в джинсах и потёртых жёлтых рабочих ботинках, которые я не смог как следует нарисовать; его русые волосы закрывали уши и падали на лоб; в руке он держал книгу, в которой я узнал Библию. А более всего меня потрясла футболка «Миннесотских близнецов» с номером 48 на груди слева.
  
  — Кто этот сорок восьмой номер, и как тебе удалось встретить болельщика «Близнецов» в Брауне? Я думал, там территория «Ред сокc».[704]
  
  — Под номером сорок восемь играет Тори Хантер. — Она смотрела на меня, как на самого большого тупицу в мире. — В большой студенческой гостиной стоит телевизор с огромным экраном, и я зашла туда в прошлом июле, когда играли «Близнецы» и «Сокc». Несмотря на сессию, народу хватало, но только Карсон и я пришли в экипировке «Близнецов», он — в футболке с номером Тори, я — в бейсболке. Само собой, мы сели вместе, и… — Она пожала плечами, как бы говоря, что остальное понятно и без слов.
  
  — И какого он племени по части религии?
  
  — Баптист. — Она глянула на меня с толикой вызова, словно сказала: «Людоед!» Но я принадлежал к Первой Церкви Ничего Конкретного и ничего не имел против баптистов. Собственно, я не жалую только те религии, которые утверждают, что их Бог круче вашего Бога. — Последние четыре месяца мы три раза в неделю ходили на службу.
  
  Подъехал Джек, Илзе наклонилась, чтобы взяться за ручки чемоданов.
  
  — Он собирается пропустить весенний семестр, чтобы поехать по стране с их удивительным хором. Они исполняют госпел.[705] Это будут настоящие гастроли, с билетами и всё такое. Хор называется «Колибри». Тебе нужно его послушать. Он поёт, как ангел.
  
  — Не сомневаюсь.
  
  Она вновь поцеловала меня, нежно. В щёку.
  
  — Я так рада, что приехала, папуля. А ты рад?
  
  — Больше, чем ты можешь себе представить, — ответил я. Мне вдруг захотелось, чтобы она безумно влюбилась в Джека. И этим разрешила бы все проблемы… так, во всяком случае, мне тогда казалось.
  * * *
  
  Мы не стали закатывать грандиозный рождественский обед, но на столе стояли «курица-астронавт» Джека, клюквенный соус, готовый салат из кулинарии и рисовый пудинг. Илзе съела по две порции каждого блюда. После того как мы обменялись и восхитились подарками (получили именно то, что хотели!), я отвёл Илзе в «Розовую малышку» и познакомил практически со всеми художественными изысканиями. Только два рисунка, её бойфренд и женщина в красном (если это была женщина), лежали на верхней полке стенного шкафа в моей спальне, где и оставались до отъезда дочери.
  
  С десяток других, главным образом закатов, я прикнопил к кускам картона и расставил у стен. Илзе прошлась мимо них. Остановилась, прошлась снова. Уже наступила ночь, так что большое окно заполняла темнота. Был отлив, и о присутствии Залива напоминало только едва слышное шуршание набегавших на песок и умиравших на нём волн.
  
  — Неужели их нарисовал ты? — наконец спросила Илзе. Повернулась, посмотрела на меня, и от её взгляда мне стало как-то не по себе. Так смотрят, когда кардинально меняют представление о человеке.
  
  — Да, — кивнул я. — И что ты думаешь?
  
  — Они хороши. Даже больше, чем просто хороши. Вот этот… — Она наклонилась и очень осторожно подняла рисунок с раковиной, положенной на горизонт и окружённой сиянием жёлто-оранжевого заката. — Это же пи… извини, просто мурашки бегут по коже.
  
  — У меня такие же ощущения. Но, знаешь, тут нет ничего нового. Нужно лишь приправить закат толикой сюрреализма. — И я дурашливо воскликнул: — Привет, Дали!
  
  Илзе отложила «Закат с раковиной» и взяла «Закат с софорой».
  
  — И кто их видел?
  
  — Только ты и Джек. Ах да, ещё Хуанита. Она называет их asustador. Что-то в этом роде. Джек говорит, что это слово означает «пугающие».
  
  — Они действительно немного пугают, — признала Илзе. — Но, папуля… эти карандаши, которыми ты пользуешься, они мажутся. И, думаю, картины будут выцветать, если ты не примешь никаких мер.
  
  — Каких?
  
  — Не знаю. Но думаю, что ты должен показать их тому, кто понимает. Кто сможет сказать, действительно ли они хороши.
  
  Её слова мне польстили, но и встревожили. Чуть ли не привели в смятение.
  
  — Я понятия не имею, к кому и куда…
  
  — Спроси Джека. Может, он знает художественную галерею, в которой на них посмотрят.
  
  — Конечно, всё так просто. Зайти с улицы и сказать: «Я живу на Дьюма-Ки и у меня есть карандашные рисунки… главным образом закаты, необычные такие флоридские океанские закаты… так вот, моя приходящая уборщица думает, что они asustador».
  
  Она упёрла руки в бока, склонила голову. Так обычно выглядела Пэм, если во что-то вцеплялась мёртвой хваткой. Если собиралась до конца отстаивать свою позицию.
  
  — Папа…
  
  — Слушай, только этого мне сейчас и не хватает. Она пропустила мои слова мимо ушей.
  
  — Ты превратил два пикапа, подержанный армейский бульдозер и двадцать тысяч долларов банковской ссуды в многомиллионную компанию. А теперь собираешься убеждать меня, что показать эти рисунки двум-трём галеристам — невыполнимая задача, если ты действительно решишь, что это нужно? — Она смягчилась. — Я хочу сказать, папуля, они хороши. Хороши. Конечно, весь мой опыт — уроки искусствоведения в средней школе, и я это знаю.
  
  Я что-то ответил, не могу точно вспомнить, что именно. Я думал о сделанном в лихорадочной спешке рисунке Карсона Джонса, этого баптистского колибри. Интересно, увидев его, Илзе сказала бы, что и он хорош?
  
  Но я не собирался его показывать. Ни его, ни рисунок человека в красном. Никому не собирался показывать. Так я тогда думал.
  
  — Папа, если у тебя всегда был этот талант, почему он не проявлялся?
  
  — Не знаю. Это ещё вопрос, есть ли тут талант.
  
  — Так пусть тебе кто-то скажет. Тот, кто понимает. — Она подняла рисунок почтового ящика. — Даже этот… Ничего особенного, но что-то в нём есть. Потому что… — Илзе коснулась бумаги. — Конь-качалка. Почему ты нарисовал тут эту игрушку, папа?
  
  — Не знаю. Просто решил, что ей тут самое место.
  
  — Ты рисовал по памяти?
  
  — Нет. Такое мне не под силу. То ли из-за несчастного случая, то ли просто нет мастерства.
  
  Но иногда я всё-таки мог рисовать по памяти. И мастерства хватало. Если, к примеру, дело касалось молодых людей в футболках «Близнецов».
  
  — Я нашёл коняшку в Интернете, потом распечатал…
  
  — Ох, чёрт, я её размазала! — воскликнула Илзе. — Чёрт!
  
  — Всё нормально. Это не имеет значения.
  
  — Это ненормально и имеет значение! Ты должен купить эти грёбаные краски! — Тут Илзе поняла, что сказала, и прижала руку ко рту.
  
  — Ты, наверное, не поверишь, но я пару раз слышал это слово. Хотя у меня есть подозрения, что твой бойфренд… возможно… не жалует…
  
  — Ты всё правильно понимаешь, — ответила Илзе. Чуть мрачновато. Потом улыбнулась. — Но он тоже много чего говорит, если кто-то подрезает его на дороге… Папа, насчёт твоих картин…
  
  — Я счастлив только потому, что они тебе понравились.
  
  — Больше, чем понравились. Я потрясена. — Она зевнула. — А ещё едва стою на ногах.
  
  — Думаю, тебе нужно выпить кружку какао и ложиться спать.
  
  — Замечательная идея.
  
  — Какая именно?
  
  Она рассмеялась. И как хорошо звучал её смех. Заполнял всё вокруг.
  
  — Обе.
  * * *
  
  Наутро мы стояли на берегу, каждый с чашечкой кофе в руке и по щиколотку в волнах. Солнце только-только поднялось над островом позади нас, так что наши тени растянулись по ровной водной глади на мили.
  
  Илзе с серьёзным видом посмотрела на меня.
  
  — Это самое прекрасное место на земле, папа?
  
  — Нет, но ты молодая, и я не могу винить тебя за такой вывод. В моём списке Самых прекрасных мест это — номер четыре, но первые три никому не под силу написать без ошибок.
  
  Илзе улыбнулась поверх ободка чашки.
  
  — Скажи мне.
  
  — Если настаиваешь. Номер один — Мачу-Пикчу. Номер два — Марракеш. Номер три — «Петроглиф нэшнл монумент».[706]
  
  На секунду-две улыбка стала шире. Потом увяла, и дочь вновь серьёзно посмотрела на меня. Совсем как в её далёком детстве, когда в четыре года она спросила меня, есть ли в жизни такое же волшебство, как в сказках. Я ответил «да», думая, разумеется, что это ложь. Теперь такой уверенностью я похвастаться не мог. Но воздух был тёплый, наши голые ноги омывал Залив, и я не хотел, чтобы Илзе причинили боль. Пусть и думал, что ей этого не избежать. Но каждый получает то, что заслужил, не так ли? Безусловно. Бах, по носу. Бах, в глаз. Бах, ниже пояса, ты падаешь, а рефери как раз ушёл за хот-догом. И только те, кого любишь, могут эту боль множить и передавать. Боль — величайшая сила любви. Так говорит Уайрман.
  
  — Что-то не так, милая?
  
  — Нет. Просто вновь думаю о том, как я рада, что приехала. Я представляла себе, что ты пропадаешь в доме для престарелых или в каком-нибудь ужасном полуразвалившемся баре на пляже, где по четвергам проводят конкурсы бюстов «Кто лучше выглядит в мокрой майке». Наверное, слишком уж начиталась Карла Хайасена[707]
  
  — Здесь много таких мест, знаешь ли, — ответил я.
  
  — А таких, как Дьюма?
  
  — Не знаю. Может, несколько. — Но, судя по тому, что рассказывал мне Джек, не было даже второго такого места.
  
  — Что ж, ты его заслужил. Время отдохнуть и излечиться. И если вот это… — она обвела рукой Залив, — тебя не излечит, уж не знаю, что сможет. Единственное…
  
  — Д-да? — Я взмахнул рукой, словно поймал что-то в воздухе двумя пальцами. У любой семьи есть особый язык, который включает в себя и жесты. Мой жест ничего не сказал бы постороннему человеку, но Илзе поняла и рассмеялась.
  
  — Ладно, умник. Единственная надоедливая муха — звуки прилива. Я проснулась ночью и чуть не закричала, прежде чем поняла, что это вода перемещает раковины. Я всё поняла правильно? Пожалуйста, скажи, что так оно и есть.
  
  — Так оно и есть. А о чём ты подумала? Она буквально содрогнулась.
  
  — Первой пришла мысль… только не смейся… о скелетах на параде. О сотнях скелетов, марширующих вокруг дома.
  
  У меня такая ассоциация никогда не возникала, но я понимал, о чём она говорит.
  
  — Я нахожу эти звуки успокаивающими.
  
  Она пожала плечами, сомневаясь.
  
  — Ну… тогда ладно. Каждому своё. Возвращаемся? Я могу поджарить яичницу. Даже с перчиками и грибами.
  
  — Предложение принято.
  
  — После несчастного случая я ни разу не видела, чтобы ты так долго обходился без костыля.
  
  — Я надеюсь, что к середине января смогу уходить по берегу на юг на четверть мили.
  
  Илзе присвистнула.
  
  — На четверть мили туда и обратно!
  
  Я покачал головой.
  
  — Нет, нет. Только туда. Обратно собираюсь долететь. Как планер. — И я поднял руку, показывая, как буду планировать.
  
  Илзе фыркнула, повернулась, чтобы пойти к дому, остановилась, потому что на юге что-то сверкнуло. Раз, другой. И на берегу темнели две точки.
  
  — Люди. — Илзе прикрыла глаза ладонью.
  
  — Мои соседи. На текущий момент мои единственные соседи. Так я, во всяком случае, думаю.
  
  — Ты с ними встречался?
  
  — Нет. Я знаю, что это мужчина и женщина в инвалидном кресле. Если не ошибаюсь, обычно она завтракает на берегу. А блестит поднос.
  
  — Тебе следует купить гольф-кар. Тогда сможешь подъехать к ним и поздороваться.
  
  — Со временем я собираюсь дойти до них и поздороваться. Никаких гольф-каров. Доктор Кеймен велел намечать цели. Вот я их и намечаю.
  
  — Папуля, когда речь идёт о целях, тебе не нужны советы мозгоправа. — Илзе всё смотрела на юг. — Из какого они дома? Того большого, что выглядит, будто ранчо из вестерна?
  
  — Я в этом почти уверен.
  
  — И больше здесь никто не живёт?
  
  — Сейчас нет. Джек говорит, что некоторые дома арендуют в январе и феврале, но сейчас, полагаю, здесь только они и я. А остальная часть острова — сплошная ботаническая порнография. Озверевшие растения.
  
  — Господи, а почему?
  
  — Не имею ни малейшего понятия. Я собирался это выяснить — во всяком случае, собирался попытаться, — но пока всё ещё учусь твёрдо стоять на ногах. В прямом, а не в переносном смысле.
  
  Мы уже возвращались к дому.
  
  — Почти пустой остров под солнцем, — прервала паузу Илзе. — Что-то за этим кроется. Должно крыться, ты согласен?
  
  — Да, — кивнул я. — Джек Кантори предлагал навести справки, но я попросил его не беспокоиться. Подумал, что и сам могу это сделать.
  
  Я схватил костыль, вставил руку в две стальные скобы (приятно, знаете ли, после того, как какое-то время проведёшь на берегу без «канадки») и захромал по уходящей к двери дорожке.
  
  Заметил, что иду один. Остановился, оглянулся. Илзе смотрела на юг, прикрывая рукой глаза.
  
  — Идёшь, милая?
  
  — Да. — На берегу снова что-то сверкнуло. Поднос для завтрака. Или кофейник. — Может, они знают, в чём дело? — Илзе догнала меня.
  
  — Возможно.
  
  Она указала на дорогу.
  
  — А дорога? Куда она ведёт?
  
  — Не знаю.
  
  — Не хочешь проехать по ней после ленча и выяснить?
  
  — Ты готова пилотировать «шеви-малибу» от «Херца»?
  
  — Конечно! — Она упёрлась руками в узкие бёдра, притворно сплюнула и продолжила на южный манер, растягивая слова: — Я буду вести ма-ашину, пока-а не упрусь в конец дороги.
  * * *
  
  Но мы и близко не подобрались к концу Дьюма-роуд. Во всяком случае, в тот день. Наш бросок на юг начался хорошо, но закончился хуже некуда.
  
  Отъезжая, мы оба прекрасно себя чувствовали. Я полежал час, выпил послеполуденную таблетку оксиконтина. Дочь переоделась в шорты и топик, и долго смеялась, когда я настоял на том, чтобы намазать ей нос цинковыми белилами.
  
  — Клоун Бобо, — заявила Илзе, глядя на себя в зеркало.
  
  Она пребывала в превосходном настроении, я же после несчастного случая никогда ещё так не радовался жизни, поэтому произошедшее с нами в тот день стало полнейшей неожиданностью. Илзе во всём винила ленч, может, майонез в салате с тунцом, и я с ней не спорил, но не думаю, что причина крылась в испортившемся майонезе. Скорее, в дурном заклятии.
  
  Дорога была узкой, в ухабах и выбоинах. И пока не нырнула в густые джунгли, занимавшие большую часть острова, её то и дело перегораживали дюны из песка цвета кости, который ветром нанесло с берега. Арендованный «шеви» играючи перепрыгивал через большинство из них, но когда дорога свернула чуть ближе к воде (перед самой гасиендой, которую Уайрман называл «Palacio de Asesinos»[708]), наносы стали выше и толще, так что колёса уже увязали в них, а не перепрыгивали. Но Илзе училась водить автомобиль в снежной стране, поэтому управлялась без жалоб и комментариев.
  
  Дома между «Розовой громадой» и «Дворцом» построили в стиле, который я называл «Флоридский пастельно-отвратительный». Все окна были закрыты ставнями, большинство подъездных дорожек — перегорожено воротами. В одном доме ворота заменяли козлы для пилки дров, в количестве двух штук, с выцветшим предупреждением: «ЗЛЫЕ СОБАКИ ЗЛЫЕ СОБАКИ». За домом со злыми собаками начинался участок, на котором высилась гасиенда. Его огораживала десятифутовая оштукатуренная стена с оранжевой черепицей поверху. Куда больше такой же черепицы (крыша гасиенды) скосами и углами оранжевело на фоне бездонного синего неба.
  
  — Кучеряво! — воскликнула Илзе (должно быть, позаимствовала у своего баптистского бойфренда). — Прямо-таки поместье в Беверли-Хиллз.
  
  Стена тянулась вдоль дороги как минимум ярдов восемьдесят. Мы не увидели ни единого щита с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Размерами она однозначно выражала отношение владельца участка к коммивояжёрам и мормонским проповедникам. В середине стены находились железные ворота. Их половинки были приоткрыты, а между ними сидела…
  
  — Это она, — пробормотал я. — Женщина с берега. Срань господня! Да это же Невеста крёстного отца.
  
  — Папуля! — Илзе рассмеялась, шокированная моими словами.
  
  В инвалидном кресле сидела глубокая старуха, лет восьмидесяти пяти, а то и старше. На хромированных подставках для ног стояли огромные голубые кеды «конверс». Хотя температура воздуха чуть недотягивала до двадцати пяти градусов, женщина была в спортивном костюме. В одной шишковатой руке дымилась сигарета. Соломенную шляпу я видел во время прогулок по берегу, но не представлял себе, какая она огромная — не шляпа, а потрёпанное сомбреро. И сходство с Марлоном Брандо в конце фильма «Крёстный отец» (когда он играл с внуком в саду) не вызывало ни малейших сомнений. Что-то лежало у неё на коленях… вроде бы не пистолет.
  
  Илзе и я помахали ей рукой. Какие-то мгновения она сидела не шевелясь, потом подняла одну руку в индейском приветствии, и её рот растянулся в лучезарной и практически беззубой улыбке. Тысячи морщинок, избороздивших лицо, превратили старуху в добрую колдунью. Я даже мельком не взглянул на дом у неё за спиной. Мне хватило её неожиданного появления, модной синей обувки, множества морщинок и…
  
  — Папуля, это был пистолет? — Илзе широко раскрытыми глазами смотрела в зеркало заднего вида. — У этой старухи на коленях лежал пистолет?
  
  Автомобиль сносило с дороги, я понял, что велик шанс чиркнуть бортом по оштукатуренной стене, поэтому взялся за руль и чуть подкорректировал курс.
  
  — Думаю, да. Или вроде того. Не отвлекайся, милая. Дорога-то не очень.
  
  Теперь она вновь смотрела вперёд. Мы ехали, залитые ярким солнечным светом, который, правда, померк, едва мы миновали забор.
  
  — Что значит вроде того?
  
  — Эта штуковина выглядела… ну, не знаю, как пистолет-арбалет. Или что-то такое. Может, она отстреливает из него змей.
  
  — Слава Богу, она улыбнулась, — добавила Илзе. — И улыбка у неё хорошая, правда?
  
  Я кивнул.
  
  — Это точно.
  
  Гасиенда замыкала ряд домов, построенных на северной, очищенной от джунглей оконечности Дьюма-Ки. За гасиендой дорога отвернула от берега, и листва сомкнулась вокруг неё. Такую перемену я нашёл поначалу интересной, потом внушающей благоговейный страх, и, наконец, она вызвала у меня приступ клаустрофобии. Зелёные стены поднимались на высоту двенадцати футов, тёмно-красные потёки на круглых листьях выглядели как засохшая кровь.
  
  — Что это за растение, папуля?
  
  — Морской виноград. А вот это, зелёное с жёлтыми цветами — веделия. Растёт везде. А это рододендрон. Деревья в основном, думаю, карибские сосны, хотя…
  
  Илзе сбросила скорость до черепашьей и указала налево, наклонившись к ветровому стеклу.
  
  — А там какие-то пальмы. И посмотри… впереди…
  
  Дорога по-прежнему уходила в глубь острова, и стволы деревьев, которые росли по обе её стороны, напоминали переплетение скрученных серых верёвок. Корни вспучивали гудрон. Пока мы ещё могли проехать, но через несколько лет дорога наверняка станет непроходимой для обычного автомобиля.
  
  — Фикус-душитель.[709]
  
  — Милое название, прямиком от Альфреда Хичкока. Они всегда так растут?
  
  — Не знаю.
  
  Илзе осторожно переехала испорченную корнями полосу дороги, и мы поползли дальше, на скорости, не превышающей четыре мили в час. Среди густых зарослей морского винограда и рододендронов изредка проглядывали фикусы-душители. Дорогу окутывал густой сумрак. Мы ничего не могли разглядеть ни впереди, ни по бокам. Небо исчезло, если не считать редкого синего пятнышка или падающего на дорогу лучика. И мы видели пробивающиеся через трещины в гудроне пучки меч-травы и жесткие, словно вощёные, стебли лиродревесника.
  
  Начала зудеть рука. Правая. Машинально я потянулся, чтобы почесать её, но, как и обычно, почесал только рёбра, прикосновение к которым всё ещё вызывало боль. Одновременно зуд появился и в левой половине головы. Почесать голову я мог, что и сделал.
  
  — Папуля?
  
  — Всё хорошо. Чего ты остановилась?
  
  — Потому что… мне не очень-то хорошо.
  
  И тут я заметил, как переменилось её лицо. Стало почти таким же белым, как цинковые белила на носу.
  
  — Илзе? Что такое?
  
  — Желудок. У меня появляются серьёзные вопросы к салату с тунцом, который я съела на ленч. — Она кисло улыбнулась. — И ещё я думаю, каким образом мне удастся вывезти нас отсюда.
  
  Она задала хороший вопрос. Заросли морского винограда надвинулись с боков, а кроны пальм, закрывавшие небо, опустились ниже. Я вдруг ощутил запах окружающих нас джунглей, липкий аромат, который, казалось, оживал в горле. И почему нет? Его источали живые растения. Они поджимали нас с обеих сторон. И сверху.
  
  — Папа?
  
  Зуд усилился. Он казался мне красным, а вонь в носу и горле — зелёной. Такой зуд возникает, если ты залипаешь в долине, залипаешь в малине.
  
  — Папуля, ты извини, но я чувствую, что меня сейчас вырвет.
  
  Не в долине и не в малине, мы сидели в машине, Илзе открыла дверцу машины, высунулась наружу, держась за руль одной рукой, а потом я услышал, как её вывернуло.
  
  Красная пелена перед правым глазом спала, и я подумал: «Я могу это сделать. Я могу это сделать. Я просто должен взять себя в руки».
  
  Я открыл свою дверцу — для этого пришлось дотянуться до ручки левой рукой — и выбрался на дорогу. Выбираясь, я крепко держался за верх дверцы, чтобы не рухнуть в полный рост, лицом вниз, на заросли морского винограда и переплетённые ветви баньяна с наполовину вылезшими из земли корнями. Я ощущал зуд во всём теле. Листья и ветки находились так близко от борта автомобиля, что цепляли меня, пока я продвигался к переднему бамперу. Половина того, что я видел перед собой
  
  (КРАСНОЕ)
  
  казалась кроваво-алой, я почувствовал (мог бы в этом поклясться), как запястье правой руки задело о шершавый ствол сосны, подумал: «Я могу это сделать, я ДОЛЖЕН это сделать», — услышав, как Илзе выворачивает вновь. Я понимал, что на узкой дороге гораздо жарче, чем должно быть, даже с зелёной крышей над головой. Мне хватило здравомыслия, чтобы задаться вопросом, а о чём мы, собственно думали, отправляясь в поездку по этой дороге. Но, разумеется, тогда эта авантюра воспринималась весёлой проказой.
  
  Илзе по-прежнему высовывалась из кабины, держась за руль правой рукой. Её лоб покрывали крупные капли пота. Вскинув голову, она посмотрела на меня.
  
  — Ох, что-то мне нехорошо…
  
  — Подвинься, Илзе.
  
  — Папуля, что ты собираешься делать?
  
  Как будто она не понимала. И тут же оба слова, «везти» и «назад», разом ускользнули от меня. В тот момент я мог бы произнести только «нас», самое бесполезное слово в английском языке, когда оно остаётся одно. Я чувствовал, как злость кипятком клокочет в горле. Или кровь. Да, скорее кровь, потому что злость была, само собой, красной.
  
  — Вытаскивать нас отсюда. Подвинься. — И подумал при этом: «Не злись на неё. Не начинай кричать, ни при каких обстоятельствах. Ради Христа, пожалуйста, не начинай».
  
  — Папуля… ты… не можешь…
  
  — Смогу. Подвинься.
  
  Привычка слушаться умирает тяжело… особенно тяжело — у дочерей в отношении отцов. И, разумеется, она ужасно себя чувствовала. Илзе перебралась на пассажирское сиденье, а я сел на водительское, залез в кабину спиной вперёд и воспользовался рукой, чтобы поднять покалеченную правую ногу. Вся правая сторона зудела, будто через неё пропускали слабый электрический ток.
  
  Я крепко закрыл глаза и подумал: «Я МОГУ это сделать, чёрт побери, и мне не требуется помощь этой набивной матерчатой суки».
  
  Когда я вновь взглянул на мир, часть этой красноты (и часть злости, слава Богу) ушла. Я включил заднюю передачу и чуть придавил педаль газа. Автомобиль медленно покатился назад. Я не мог, как Илзе, высовываться из окна, потому что не имел возможности рулить правой рукой. Вместо этого полагался исключительно на зеркало заднего вида. А в голове зловеще звучало: «Мип-мип-мип».
  
  — Пожалуйста, только не съезжай с дороги, — простонала Илзе. — Идти мы не сможем. Я слишком слаба, а ты слишком покалечен.
  
  — Не съеду, Моника, — ответил я, но в этот момент она высунулась из окна, чтобы вывалить то, что ещё оставалось в желудке, и не думаю, что услышала меня.
  * * *
  
  Медленно-медленно мы откатывали от того места, где Илзе остановила автомобиль. Я говорил себе: «Поспешишь — людей насмешишь» и «Тише едешь — дальше будешь». Бедро рычало от боли, когда мы переваливались через корни фикуса-душителя. Пару раз я слышал, как ветки морского винограда скребли по борту автомобиля. Сотрудникам «Херца» это вряд ли понравится, но их проблемы в тот момент волновали меня меньше всего.
  
  Мало-помалу становилось светлее, потому что зелёная крыша над дорогой раздавалась в стороны. Меня это вполне устраивало. Уходила красная пелена перед глазами, уходил безумный зуд. Что устраивало ещё больше.
  
  — Я вижу тот большой дом за забором, — возвестила Илзе, оглянувшись.
  
  — Тебе получше?
  
  — Может, чуть-чуть, но желудок по-прежнему вибрирует, как «стиралка». — Судя по раздавшемуся звуку, тошнота вновь подкатила к её горлу. — Господи, лучше бы я этого не говорила. — Илзе высунулась из окошка, её снова вырывало, она откинулась на спинку сиденья, засмеялась и застонала одновременно. Кудряшки прилипли ко лбу. — Я уделала весь борт твоего автомобиля. Пожалуйста, скажи, что у тебя есть шланг.
  
  — Об этом не волнуйся. Расслабься. Дыши медленно и глубоко.
  
  Она попыталась отдать честь и закрыла глаза.
  
  Старуха в большущей соломенной шляпе исчезла, зато ворота распахнули полностью, будто хозяйка ждала гостей. Или знала, что нам понадобится место для разворота.
  
  Я не стал тратить время на обдумывание, просто задним входом въехал в ворота. Мельком увидел двор, вымощенный синими керамическими плитками, теннисный корт, огромную двухстворчатую дверь с железными кольцами-ручками, а потом поехал домой. Куда мы и прибыли пятью минутами позже. Теперь я всё видел так же ясно, как и утром, когда проснулся, может, и яснее. А если не считать лёгкого зуда, который «гулял» по правой половине моего тела, чувствовал себя прекрасно.
  
  И ещё мне очень хотелось рисовать. Я не знал, что именно нарисую, но не сомневался, что узнаю, когда поднимусь в «Розовую малышку» и сяду перед мольбертом с раскрытым на нём альбомом. Совершенно в этом не сомневался.
  
  — Давай я помою твою машину, — предложила Илзе.
  
  — Сейчас тебе нужно полежать. Выглядишь ты полумёртвой. Она вымученно улыбнулась.
  
  — Полу — это не совсем. Помнишь, как говорила мама? Я кивнул:
  
  — А теперь иди. Борт я помою, — и указал на шланг, свёрнутый кольцами у северной стены «Розовой громады». — Он подключён, так что достаточно повернуть вентиль.
  
  — Ты в полном порядке?
  
  — Лучше не бывает. Думаю, ты съела больше салата с тунцом, чем я.
  
  Илзе сподобилась ещё на одну улыбку.
  
  — Я не равнодушна к собственной готовке. Папуля, ты показал себя настоящим героем, вызволив нас из джунглей. Я бы тебя поцеловала, но пахнет от меня…
  
  Я поцеловал её. В лоб. Холодный и влажный.
  
  — Немедленно примите горизонтальное положение, мисс Повариха… приказ верховного главнокомандующего.
  
  Она ушла. Я включил воду и принялся мыть борт «малибу». Потратил на это больше времени, чем было необходимо, чтобы дочь наверняка успела заснуть. И она успела. Когда я заглянул в приоткрытую дверь второй спальни, Илзе лежала на боку, спала, как в детстве: одна ладонь под щекой, одно колено подтянуто к груди. Мы думаем, что меняемся, а на самом деле — нет. Так говорит Уайрман.
  
  Может, si, может, нет. Так говорит Фримантл.
  * * *
  
  Что-то тянуло меня (возможно, это «что-то» сидело во мне с того несчастного случая, но оно точно вернулось со мной из поездки по Дьюма-роуд). Я позволил этому «что-то» тянуть, не было уверенности, что смогу устоять, да не хотелось и пытаться; разбирало любопытство.
  
  Сумочка дочери лежала на журнальном столике в гостиной. Я открыл её, вытащил бумажник, просмотрел фотографии, которые она в нём держала. Почувствовал себя чуть-чуть негодяем, но только чуть-чуть. «Ты же ничего не крадёшь», — убеждал я себя, но, разумеется, есть множество способов воровства, не так ли?
  
  В бумажнике сразу наткнулся на фотографию Карсона Джонса, которую Илзе показывала мне в аэропорту, но она меня не интересовала. В одиночку он меня не интересовал. Я хотел увидеть его с ней. Мне требовалась их общая фотография. И я её нашёл. Похоже, сфотографировались они у придорожного лотка. На фоне корзин с огурцами и кукурузными початками. Оба улыбались, молодые и прекрасные. Обнимали друг друга, и одна ладонь Карсона Джонса, похоже, лежала на обтянутой синими джинсами округлой попке моей дочери. Ах ты, нахальный христианин. Моя правая рука всё ещё зудела, кожу несильно, но непрестанно кололо горячими иголками. Я почесал руку, почесал сквозь руку, в десятитысячный раз вместо руки попал пальцами на рёбра. И эту фотографию Илзе хранила в прозрачном пластиковом конверте. Я вытащил её, обернулся (нервничал, как взломщик на первом деле) на приоткрытую дверь комнаты, в которой спала дочь, перевернул.
  
  Я люблю тебя, Тыквочка! Смайлик.
  
  Мог я доверять ухажёру, который называл мою дочь Тыквочкой и подписывался, как Смайлик? Я так не думал. Возможно, относился к нему предвзято, но нет… я так не думал. Тем не менее я нашёл то, что искал. Не его одного — их вдвоём. Я повернул фотографию картинкой к себе, закрыл глаза и притворился, будто вожу по кодаковскому изображению правой рукой. Хотя не чувствовал, что это притворство; надеюсь, теперь мне уже не нужно это объяснять.
  
  По прошествии времени (не могу сказать точно, как долго у меня всё это заняло) я вернул фотографию в пластиковый конверт, а потом засунул бумажник под салфетки и косметику, примерно на ту же глубину, с которой и достал. Положил сумочку на журнальный столик, зашёл в свою спальню за Ребой, воздействующей на злость куклой, и захромал наверх, в «Розовую малышку», культёй прижимая куклу к боку. Вроде бы помню, как говорил: «Я собираюсь превратить тебя в Монику Селеш[710]», — когда сажал её перед окном. Но с тем же успехом мог сказать «в Монику Голдстайн». Когда дело касается памяти, мы все склонны подтасовывать. Евангелие от Уайрмана.
  
  Я отчётливо (даже отчётливее, чем хотелось) помню большую часть того, что произошло на Дьюме, но вот вторая половина именно этого дня вспоминается смутно. Я знаю, что с головой ушёл в рисование, а сводящий с ума зуд в несуществующей руке меня совершенно не донимал, покая работал. И я почти уверен, что красноватая дымка, которая в те дни висела перед глазами, сгущаясь, если я уставал, на какое-то время исчезла полностью.
  
  Не могу сказать, сколь долго я пребывал в таком состоянии. Должно быть, времени прошло немало. Достаточно для того, чтобы, закончив рисовать, я ощутил жуткую усталость и дикий голод.
  
  Спустился вниз и принялся жрать копчёную колбасу при свете лампочки холодильника. Сандвич делать не стал: не хотел, чтобы Илзе узнала, что я чувствую себя нормально и могу есть. Пусть думает, что все наши проблемы вызваны испорченным майонезом. Тогда у нас отпадёт необходимость тратить время на поиски других объяснений.
  
  А среди объяснений, которые приходили мне в голову, рациональным места не нашлось.
  
  Съев пол-упаковки нарезанной салями и выпив пинту сладкого чая, я прошёл в спальню, лёг и провалился в глубокий сон.
  * * *
  
  Закаты.
  
  Иногда мне кажется, что мои самые чёткие воспоминания о Дьюма-Ки — оранжевое вечернее небо, кровоточащее снизу и выцветающее поверху, зелёное, переходящее в чёрное. Когда я проснулся тем вечером, ещё один день триумфально покидал наш мир. Опираясь на костыль, я потопал в гостиную, с затёкшим телом, морщась от боли (первые десять минут всегда были самыми худшими). Увидел, что дверь в комнату Илзе распахнута, а её кровать пуста.
  
  — Илзе? — позвал я.
  
  На мгновение стояла тишина. Потом она откликнулась сверху.
  
  — Папуля! Мамма-миа, это нарисовал ты? Когда ты это нарисовал?
  
  Все мысли о болях и затёкшем теле как ветром сдуло. Я поднялся в «Розовую малышку» со всей доступной мне быстротой, лихорадочно вспоминая, что же я такого нарисовал. Что бы это ни было, я не приложил никаких усилий, чтобы спрятать своё очередное творение. А если я изобразил что-то ужасное? Допустим, мне в голову пришла блестящая идея нарисовать карикатуру на распятие, «прибить» к кресту поющего госпелы «Колибри»?
  
  Илзе стояла перед мольбертом, так что рисунка я видеть не мог. Дочь полностью закрывала его собой. Но даже если бы она стояла в стороне, освещался зал только кровавым закатом. И лист альбома на фоне этого сияющего окна являл собой чёрный прямоугольник.
  
  Я включил свет, молясь о том, что ничем не огорчил дочь. Она же прилетела в такую даль, чтобы убедиться, что у меня всё хорошо. По голосу мне не удалось определить её реакцию на мой рисунок.
  
  — Илзе.
  
  Она повернулась ко мне. По лицу чувствовалось, что она скорее ошеломлена, чем злится.
  
  — Когда ты это нарисовал?
  
  — Ну… Пожалуйста, отойди чуть в сторону.
  
  — Память опять тебя подводит, так?
  
  — Нет… хотя да. — Я нарисовал берег, каким видел его из окна, но больше ничего сказать не мог. — Как только я увижу рисунок, так, я уверен, сразу… отойди в сторону, дорогая, дверь ты изобразишь лучше, чем окно.
  
  — Значит, я тебе мешаю? — Она рассмеялась. Редко когда смех приносил мне такое облегчение. Что бы она ни нашла на мольберте, рисунок этот её не разъярил, и желудок разом опустился, занял положенное ему место. Раз она не злилась, уменьшалась угроза, что разозлюсь я и испорчу её не такой уж и плохой визит.
  
  Илзе отступила влево, и я увидел, что нарисовал в полубессознательном состоянии, перед тем как лечь спать. Если говорить о мастерстве, наверное, ничего лучше у меня не получалось с того самого дня, когда на озере Фален я изобразил три пальмы, но я подумал, что её недоумение более чем понятно. Я и сам недоумевал.
  
  Эту часть берега я мог видеть из широкого, чуть ли не во всю стену, окна «Розовой малышки». Небрежный отсвет на воде, выполненный жёлтым карандашом, который изготовила «Винус компани», показывал, что происходит всё ранним утром. В центре картины стояла маленькая девочка в платье для тенниса. Спиной к нам, но рыжие волосы выдавали её с головой: Реба, моя маленькая любовь, подруга из прошлой жизни. Фигуру я прорисовал нечётко, но зритель понимал, что сделано это сознательно: нарисована не реальная маленькая девочка, а пригрезившаяся фигура в воображаемом месте.
  
  Вокруг её ног на песке лежали ярко-зелёные теннисные мячи.
  
  Другие покачивались на небольших волнах.
  
  — Когда ты это нарисовал? — Илзе всё ещё улыбалась… почти смеялась. — И что всё это значит?
  
  — Тебе нравится? — спросил я. Потому что мне рисунок не нравился. И причина была не в том, что теннисные мячи получились не того цвета — у меня не нашлось нужного оттенка зелёного. Рисунок вызывал неприязнь, потому что всё в нём было не так. И ещё — глубокую печаль.
  
  — Я в него влюбилась! — воскликнула она, а потом рассмеялась. — Говори, когда ты его нарисовал? Признавайся!
  
  — Пока ты спала. Я пошёл, чтобы прилечь, но вновь почувствовал тошноту, вот и подумал, что лучше остаться в вертикальном положении. Решил немного порисовать, в надежде, что желудок успокоится. Я и не подозревал, что держу эту куклу в руке, пока не поднялся сюда, — и показал на Ребу, которая сидела, прислонённая к окну, выставив вперёд набивные ноги.
  
  — Это кукла, на которую ты должен кричать, когда чего-то не можешь вспомнить, так?
  
  — Что-то в этом роде. Я сел к мольберту. На этот рисунок ушёл примерно час. Когда я закончил, почувствовал себя лучше. — Хотя я мало помнил о том, как и что рисовал, оставшегося в памяти хватало, чтобы точно знать: моя версия — ложь. — Потом лёг и заснул. Вот и всё.
  
  — Могу я его взять?
  
  Волна страха накрыла меня, но я не мог отказать, не обидев дочь или не показавшись безумцем.
  
  — Бери, если действительно хочешь. Но он ничего собой не представляет. Может, лучше тебе взять один из знаменитых закатов Фримантла? Или почтовый ящик с конём-качалкой? Я мог бы…
  
  — Я хочу этот, — прервала она меня. — Он забавный, милый и даже немного… ну, не знаю… зловещий. Смотришь на неё под одним углом и говоришь: «Кукла». Смотришь под другим и говоришь: «Нет, это маленькая девочка… в конце концов, разве она не стоит?» Это удивительно, как многому ты научился в рисовании цветными карандашами! — Она решительно кивнула. — Я хочу этот. Только ты должен его назвать. Художники должны называть свои творения.
  
  — Я согласен, но понятия не имею…
  
  — Перестань, перестань, не юли. Напиши то, что первым придёт в голову.
  
  — Хорошо, — смирился я. — «Конец игры».
  
  Илзе захлопала в ладоши.
  
  — Идеально. Идеально! И ты должен расписаться. Я не слишком раскомандовалась?
  
  — Ты всегда такой была, — ответил я. — Командиршей. Должно быть, тебе получше.
  
  — Да. А тебе?
  
  — Мне тоже, — солгал я. На самом деле от злости всё передо мной стало красным. «Винус» карандашей такого оттенка не изготавливала, зато на полочке мольберта лежал новенький, остро заточенный чёрный карандаш. Я взял его и написал свою фамилию рядом с одной из розовых ног девочки. Чуть дальше с десяток теннисных мячей неправильного зелёного цвета плыли по волне. Я не знал, что означают эти грубо нарисованные мячи, но они мне не нравились. Мне не хотелось подписывать рисунок, но потом уже не оставалось ничего другого, как добавить сбоку печатными буквами «Конец игры». И тут я вспомнил слова, которым Пэм научила девочек, когда они были ещё маленькими, и которые полагалось говорить по завершении какого-нибудь неприятного дела.
  
  Сделали — и забыли.
  * * *
  
  Илзе провела у меня ещё два дня, и они прошли на отлично. К тому времени, когда мы с Джеком повезли её в аэропорт, солнце чуть прихватило ей лицо и руки, и загар прекрасно сочетался с исходящим от неё сиянием юности, здоровья, благополучия.
  
  Джек нашёл Илзе тубус для перевозки новой картины.
  
  — Папуля, обещай, что будешь заботиться о себе и сразу позвонишь, если я тебе понадоблюсь.
  
  — Будет исполнено. — Я улыбнулся.
  
  — И обещай, что найдёшь человека, который сможет оценить твои картины. Человека, который в этом разбирается.
  
  — Ну…
  
  Дочь наклонила голову, нахмурилась. И вновь стала совсем как Пэм, когда я только с ней познакомился.
  
  — Пообешай, или пеняй на себя.
  
  И поскольку она говорила серьёзно — на это указывала вертикальная складочка между бровей, — я пообещал. Складочка разгладилась.
  
  — Хорошо, с этим определились. Ты должен поправиться. Заслуживаешь этого. Хотя иногда я гадаю, веришь ли ты, что такое возможно.
  
  — Разумеется, верю.
  
  Она продолжила, словно не услышав меня:
  
  — Потому что случившееся с тобой — не твоя вина.
  
  Я почувствовал, как к глазам подступили слёзы. Разумеется, я знал, что не моя, но приятно слышать, как эти слова произносит вслух другой человек. Не Кеймен, работа которого и состояла в том, чтобы отскребать въевшийся жир со всех этих давно не мытых, причиняющих беспокойство котлов в раковинах подсознания.
  
  Она кивнула.
  
  — Ты обязательно поправишься. Я так говорю, а я командирша.
  
  Ожила громкая связь. Объявили рейс 559 авиакомпании «Дельта», с посадками в Цинциннати и Кливленде. Первый этап путешествия Илзе домой.
  
  — Иди, Цыплёнок. Нужно дать им время просветить твоё тело и проверить обувь.
  
  — Сначала я должна тебе кое-что сказать.
  
  Я всплеснул единственной оставшейся рукой.
  
  — Что теперь, моя драгоценная девочка?
  
  Илзе улыбнулась: так я обращался к обеим дочерям, когда моё терпение подходило к концу.
  
  — Ты не убеждал меня, что мы с Карсоном слишком молоды для обручения. За это тебе отдельное спасибо.
  
  — Если б убеждал, был бы толк?
  
  — Нет.
  
  — И я так подумал. Кроме того, твоя мать ещё попилит тебя за нас обоих.
  
  Илзе поджала губы, потом рассмеялась.
  
  — И Линни тоже… но только потому, что я впервые опередила её.
  
  Она ещё раз крепко меня обняла. Я вдохнул запах её волос, крепкую, волнующую смесь ароматов шампуня и молодой, здоровой женщины. Отстранившись, Илзе посмотрела на моего мастера-на-все-руки, который стоял чуть в стороне.
  
  — Позаботься о нём, Джек. Он хороший.
  
  Они не влюбились друг в друга (не сложилось, мучачо), но он ей тепло улыбнулся.
  
  — Сделаю всё, что в моих силах.
  
  — И он обещал, что покажет свои картины специалисту. Ты — свидетель.
  
  Джек, улыбаясь, кивнул.
  
  — Отлично! — Илзе вновь поцеловала меня, на этот раз в кончик носа.
  
  — Веди себя хорошо, папа. Долечивайся. — И она прошла сквозь двери пусть увешанная багажом, но всё равно быстрым шагом. Обернулась перед тем, как они закрылись. — И купи краски!
  
  — Куплю! — крикнул я, но не знаю, услышала она или нет. Во Флориде двери захлопываются со свистом, быстро, чтобы уменьшить потери кондиционированного воздуха. На какие-то мгновения окружающий мир потерял чёткость и стал ярче; застучало в висках; защекотало в носу. Я наклонил голову и быстро протёр глаза большим и средним пальцами, тогда как Джек прикинулся, будто углядел в небе что-то очень интересное. Моё состояние характеризовало одно слово, но в голову оно никак не приходило. Я подумал: «педаль», потом — «кефаль».
  
  Если не спешить и не злиться, сказать себе: «ты можешь это сделать», слова обычно приходят. Иногда тебе они и не нужны, но всё равно приходят. Пришло и это слово: «печаль».
  
  — Хотите подождать, — заговорил Джек, — пока я подгоню автомобиль, или…
  
  — Нет, я могу пройтись. — Я обхватил пальцами ручку костыля. — Только смотри по сторонам. Не хочу, чтобы при переходе дороги на меня наехали. Уже знаю, что это такое.
  * * *
  
  На обратном пути мы заглянули в магазин «Всё для живописи» в Сарасоте, и вот там я спросил Джека, знает ли он что-нибудь о художественных галереях города.
  
  — Будьте уверены, босс. Моя мама работала в такой. Она называется «Скотто». Находится на Пальм-авеню.
  
  — А если подробнее?
  
  — Это модная галерея в богемной части города. — Он помолчал. — Хорошая галерея. Работают там милые люди… во всяком случае, к маме они всегда относились по-доброму, но… понимаете…
  
  — Это модная галерея. — Да.
  
  — То есть цены высокие?
  
  — Там собирается элита. — Он говорил очень серьёзно, но, когда я рассмеялся, составил мне компанию. Думаю, именно в тот день Джек Кантори стал мне другом, а не наёмным работником.
  
  — Тогда вопросов больше нет, потому что и я, безусловно, элита. Такая галерея мне и нужна.
  
  Я поднял руку, раскрыв ладонь, и Джек хлопнул по ней.
  * * *
  
  По приезде в «Розовую громаду» Джек помог занести в дом мою добычу: пять пакетов, две коробки и девять натянутых на подрамники холстов. Покупки обошлись мне почти в тысячу долларов. Я сказал Джеку, что наверх мы всё занесём завтра. В этот вечер мне меньше всего хотелось писать картины.
  
  Через гостиную я похромал на кухню с тем, чтобы приготовить сандвич, но по дороге увидел мигающую лампочку на автоответчике: меня ждало сообщение. Я подумал, что звонила Илзе, чтобы сообщить о задержке рейса из-за погодных условий или поломки.
  
  Ошибся. Услышал приятный, но поскрипывающий от старости голос, и сразу понял, кто это. Буквально увидел большущие синие кеды на блестящих металлических подставках для ног.
  
  — Привет, мистер Фримантл, добро пожаловать на Дьюма-Ки. Рада, что увидела вас на днях, пусть и мельком. Предполагаю, молодая женщина, которая была с вами, — ваша дочь, учитывая сходство. Вы уже отвезли её в аэропорт? Очень на это надеюсь.
  
  Пауза. Я слышал её дыхание, громкое, тяжёлое (пусть до эмфиземы дело, похоже, ещё не дошло) дыхание человека, который большую часть жизни не выпускал сигареты изо рта. Потом она заговорила вновь:
  
  — Принимая во внимание все обстоятельства, Дьюма-Ки — для дочерей место несчастливое.
  
  Я вдруг подумал о Ребе, в столь неподходящем ей платье для тенниса, окружённой теннисными мячами, а волны выносили на берег всё новые.
  
  — Надеюсь, со временем мы встретимся. До свидания, мистер Фримантл.
  
  Щелчок. И я остался наедине с неустанным шуршанием ракушек под домом.
  
  Прилив продолжался.
  Как рисовать картину (III)
  
  Оставайтесь голодными. Принцип этот проверен на Микеланджело, проверен на Пикассо, проверен сотнями тысяч художников, которые творят не из любви (хотя без неё никак не нельзя), но ради хлеба насущного. Если вы хотите отобразить этот мир, призовите на помощь ваши неутолённые желания. Вас это удивляет? Не должно. Нет ничего более человечного, чем голод. Нет творчества без таланта, тут я с вами соглашусь, но талант — нищий. Талант просит милостыню. Голод — вот движущая сила искусства. Та маленькая девочка, о которой я вам говорил? Она нашла своё неутолённое желание и использовала его.
  
  Она думает: «Больше никакой кровати целый день. Я иду в комнату папочки, в кабинет папочки. Иногда я говорю кабинет, иногда — тадинет. В нём большое красивое окно. Они сажают меня в кесло. Я могу смотреть вверх. На птиц и красоту. Слишком много красоты для меня, и мне становится кусно. У некоторых облаков крылья. У других — синие глаза. При каждом закате я плачу, так мне кусно. Больно смотреть. Боль уходит в меня. Я не могу сказать, что я вижу, и от этого мне кусно».
  
  Она думает: «ГРУСТНО, это слово — ГРУСТНО. Не кусно и не кесно. Кесно — на чём сидят».
  
  Она думает: «Если бы я могла остановить боль. Если бы я могла вылить её из себя, как пи-пи. Я плачу и пытаюсь пытаюсь пытаюсь сказать, чего я хочу. Няня помочь не может. Когда я говорю: «Цвет», — она касается своего лица, улыбается и говорит: «Всегда такая была, навсегда такой останусь». Старшие девочки тоже не помогают. Я так сержусь на них, почему вы не слушаете, ВЫ БОЛЬШИЕ ЗЛЮКИ. Однажды приходят близняшки, Тесси и Ло-Ло. Они особо говорят между собой, особо слушают меня. Сначала не понимают, но потом. Тесси приносит бумагу. Ло-Ло приносит карандаш, и с моих губ слетает: «Тан-даш», — отчего они радостно кричат и хлопают в ладоши».
  
  Она думает: «Я ПОЧТИ МОГУ СКАЗАТЬ СЛОВО КАРАНДАШ».
  
  Она думает: «Я могу создать мир на бумаге. Я могу нарисовать, что значат слова. Я вижу дерево. Я создаю дерево. Я вижу птицу. Я создаю птицу. Это хорошо, как вода из стакана».
  
  Эта маленькая девочка, с перевязанной головой, в розовом домашнем платьице, сидящая у окна в кабинете отца. Её кукла, Новин, лежит рядом на полу. У неё доска, и на доске лист бумаги. Ей уже удалось нарисовать лапу с когтями, которая определённо похожа на засохшую сосну за окном.
  
  Она думает: «Мне нужна ещё бумага, пожалуйста».
  
  Она думает: «Я — ЭЛИЗАБЕТ».
  
  И речь возвращается, хотя казалось, что она потеряна навсегда. И не только. Больше, чем речь. Лучше. Возвращается собственное «я», возвращается ЭЛИЗАБЕТ. Уже на этих, невероятно смелых первых рисунках она, должно быть, понимала, что происходит. И хотела большего.
  
  Её дар был ненасытным. Лучшие дары (и худшие), они такие всегда.
  Глава 4
  Друзья — любовники
  
  В первый день нового года, после полудня, я прилёг отдохнуть. Спал немного, но проснулся бодрым и с мыслями о конкретной ракушке: оранжевой с белыми точками. Не могу сказать, снилась она мне или нет, но я точно знал, что она мне нужна. Я был готов начать экспериментировать с красками и решил, что одна из таких оранжевых ракушек — это именно то, что необходимо поставить по центру заката в Мексиканском заливе.
  
  За добычей я отправился вдоль берега на юг, сопровождаемый лишь тенью да двумя или тремя десятками крошечных птичек (Илзе прозвала их сыщиками), которые постоянно бродили вдоль кромки воды, выискивая еду. Дальше, над Заливом, парили пеликаны, потом вдруг складывали крылья и падали камнем вниз. Выйдя из дома, я не думал о физических упражнениях, не прислушивался к боли в ноге, не считал шаги. Вообще ни о чём не думал. Мой разум парил, как пеликаны, перед тем как они замечали лакомый кусочек в caldo largo,[711] что плескался под ними. Соответственно, когда я наконец нашёл нужную ракушку и оглянулся, меня поразило, какой маленькой стала «Розовая громада».
  
  Я стоял, подкидывая оранжевую ракушку в руке, внезапно почувствовав, что в бедро вновь сыпанули осколки стекла. Возникшая там пульсирующая боль начала распространяться вниз по ноге. Однако следы, которые тянулись к моему дому, говорили о том, что я не подволакивал больную ногу. Вот тут я и подумал о том, что обманывал себя: может, чуть-чуть, может — по-крупному. Скажем, с этой глупой «числовой игрой». Сегодня я забыл о том, чтобы разминать ногу через каждые пять минут или около того. Я просто… прогуливался. Как любой нормальный человек.
  
  Таким образом, возникла дилемма. Я мог и дальше дурить себе голову, останавливаться через равные промежутки времени, чтобы делать упражнения для растягивания боковых мышц, которым научила меня Кэти Грин (они вызывали жуткую боль, но пользы не приносили), или мог просто прогуливаться. Как любой нормальный, не попадавший в аварию человек.
  
  Я выбрал второй вариант. Но перед тем как двинуться в обратный путь, я оглянулся и увидел стоящий на берегу, чуть южнее, полосатый парусиновый шезлонг. А рядом с ним — стол под зонтом, таким же полосатым, как и парусина шезлонга. В шезлонге сидел человек. Точка, которую я видел из окна «Розовой громады», превратилась в высокого, крепко сложенного мужчину, одетого в джинсы и белую рубашку с закатанными до локтей рукавами. Ветер развевал его длинные волосы. Лицо я рассмотреть не мог: нас разделяло слишком большое расстояние. Он заметил, что я смотрю на него, и помахал рукой. Я ответил тем же, повернулся и двинулся по своим следам домой. Так я впервые встретился с Уайрманом.
  * * *
  
  Перед тем как я заснул, последней в голове мелькнула мысль о том, что во второй день нового года из-за боли в ноге мне будет не до прогулок. Но, к своей радости, я обнаружил, что ошибся: горячая ванна позволила полностью восстановить подвижность.
  
  Вот почему после полудня я снова вышел из дома. Никаких поставленных целей, никакой реализации загаданного под Новый год желания, никакой «числовой игры». Просто человек, прогуливающийся по берегу, иногда подходящий к кромке воды достаточно близко, чтобы поднять в воздух стайку сыщиков. Время от времени я нагибался, чтобы взять и положить в карман понравившуюся мне ракушку (через неделю я уже носил с собой пластиковый пакет, куда и складывал найденные сокровища). Когда я подошёл достаточно близко к шезлонгу и столу с зонтом над ним, чтобы разглядеть здоровяка (сегодня он надел белую рубашку, брюки цвета хаки и обошёлся без обуви), я развернулся и двинулся к «Розовой громаде». Но лишь после того, как помахал ему рукой и увидел ответное приветствие.
  
  Вот так я положил начало моим Великим береговым прогулкам. С каждым последующим днём (всегда во второй его половине) они удлинялись, и я мог всё яснее разглядеть этого крепко сложенного мужчину, который сидел на парусиновом шезлонге. Мне стало очевидно, что и у него заведённый порядок дня: по утрам он появлялся на пляже с той старухой, вывозил её в инвалидном кресле по деревянным мосткам, которые я не мог разглядеть из окна «Громады». Во второй половине дня выходил сам. Он никогда не снимал рубашку, но его руки и лицо загорели дочерна — цветом не отличались от старой мебели в каком-нибудь богатом доме. На столе я видел высокий стакан и кувшин, толи с водой, толи с лимонадом или джин-тоником. Мужчина всегда махал мне рукой, а я отвечал тем же.
  
  В один из январских дней, когда я сократил разделявшее нас расстояние до осьмушки мили, на песке появился второй полосатый шезлонг. А на столе — второй высокий стакан, пустой, но приглашающий. Когда я помахал мужчине рукой, он сначала помахал в ответ, а потом указал на второй шезлонг.
  
  — Спасибо, но ещё не могу! — крикнул я.
  
  — Подходите! — донеслось до меня. — Обратно я вас отвезу на гольф-каре!
  
  Я улыбнулся. Илзе посоветовала мне купить гольф-кар, чтобы я мог носиться взад-вперёд по берегу, распугивая сыщиков.
  
  — В моих планах гольф-кар не значится, но со временем я до вас дойду! Что бы у вас ни было в кувшине — мне со льдом!
  
  — Вам лучше знать, мучачо! — Он отсалютовал мне. — А пока живи днём и позволь жить дню!
  
  Я помню все высказывания Уайрмана, но точно знаю, что в наибольшей степени ассоциирую с ним именно это, поскольку ещё до того, как узнал его имя и даже пожал руку, услышал от него: «Живи днём и позволь жить дню».
  * * *
  
  В ту зиму Фримантл не только прогуливался, но ещё и готовился к тому, чтобы снова начать жить. И осознание, что всё к этому идёт, чертовски радовало. Одним ветреным вечером, когда волны обрушивались на берег, а ракушки под домом не переговаривались, а спорили, я принял решение: если точно буду знать, что у меня действительно начинается новая жизнь, то вынесу Ребу, воздействующую на злость куклу, на берег, оболью жидкостью для растопки и подожгу. Похороню прошлую жизнь, как викинга. Почему бы и нет?
  
  Всё это время я продолжал рисовать, меня тянуло к этому, как сыщиков и пеликанов — к воде. Через неделю я уже сожалел о том, что убил столько времени на цветные карандаши. Отправил Илзе электронное письмо с благодарностью за то, что она подтолкнула меня к краскам, получил ответ, в котором она указала, что по этой части я в понуканиях не нуждался. Она также написала, что «Колибри» выступили в большой церкви в Потакете, штат Род-Айленд (разогревались перед турне), и паства пришла в дикий восторг, хлопая в ладони и крича «аллилуйя». «Проходы были заполнены раскачивающимися людьми, — прочитал я. — Для баптистов это танцы».
  
  В ту зиму Интернет вообще и Гугл в частности стали моими ближайшими друзьями, пусть по клавишам приходилось стучать одним пальцем. Когда дело дошло до Дьюма-Ки, я нашёл не только карту. Мог бы копать и глубже, но что-то остановило меня, подсказало, что с этим можно повременить. Потому что больше всего меня интересовала информация о разных необычностях, связанных с людьми, лишившимися рук-ног, и я наткнулся на золотую жилу.
  
  Должен сразу отметить: воспринимая все истории, которые подкидывал мне Гугл с известной долей скептицизма, я ни одну, даже самую невероятную, не отметал с порога. Потому что не сомневался: странности, случившиеся со мной, имеют самое прямое отношение к полученным мною травмам — к повреждению зоны Брока, к потере руки, а может, и к первому и ко второму одновременно. Я мог в любой момент взглянуть на нарисованный мною портрет Карсона Джонса в футболке с номером Тори Хантера, и не сомневался, что кольцо, подаренное мистером Джонсом Илзе по случаю помолвки, куплено им в «Зейлс». Менее конкретными, но столь же убедительными доказательствами служили мои становящиеся всё более сюрреалистическими картины. Закорючки в телефонном блокноте, которые я выводил в прошлой жизни, не имели ничего общего с фантастическими закатами, которые я рисовал теперь.
  
  Я был далеко не первым человеком, который, потеряв часть тела, приобрёл что-то взамен. Во Фредонии, штат Нью-Йорк, лесоруб отрезал себе кисть, находясь в лесу, но сумел спастись, потому что прижёг кровоточащее запястье. Кисть он принёс домой, положил в бутыль со спиртом и поставил в подвал. Три года спустя кисть, более не соединённая с рукой, вдруг начала сильно мёрзнуть. Мужчина спустился в подвал и обнаружил, что окно разбито, и зимний ветер обдувает бутыль, в которой плавала отрезанная кисть. Когда бывший лесоруб поставил бутыль рядом с камином, ощущение, что кисть мёрзнет, сразу исчезло.
  
  Русскому крестьянину из Туры, затерявшейся в сибирских просторах, какая-то сельскохозяйственная машина оторвала руку по локоть, после чего у него открылась способность находить воду. Если он оказывался в том месте, где была вода, оторванная часть левой руки холодела и ощущала влагу. Согласно прочитанным мной статьям (я нашёл три), он никогда не ошибался.
  
  В Небраске жил парень, который мог предсказывать торнадо по мозолям на несуществующей ступне. В Англии одного лишившегося ноги моряка использовали для поиска рыбных косяков. Японец, потерявший обе руки, стал известным и уважаемым поэтом. Не так уж плохо для неграмотного, каким он был на момент железнодорожной катастрофы.
  
  Из всех историй наиболее странная произошла с Кирни Джеффордсом из Нью-Джерси, который родился без обеих рук.
  
  Вскоре после того, как мальчику исполнилось тринадцать лет, он, ранее полностью адаптировавшийся к жизни без рук, вдруг впал в истерику, заявляя родителям, что его руки «болят и похоронены на ферме». Говорил, что может показать где. Они ехали два дня, закончив своё путешествие на просёлочной дороге в Айове, ведущей из ниоткуда в никуда. Ребёнок привёл их на кукурузное поле и, ориентируясь на амбар с рекламой «Мейл пауч»,[712] показал, где нужно копать. Родители подчинились, и не потому, что ожидали что-то найти. — Просто хотели, чтобы ребёнок успокоился. Но на глубине трёх футов нашли два скелета. Девушки, от двенадцати до пятнадцати лет, и мужчины неопределённого возраста. Коронёр округа Эдайр установил, что тела пролежали в земле примерно двенадцать лет… но, разумеется, они могли пролежать и тринадцать, сколько и прожил Кирни. Ни одно из тел идентифицировать не удалось. У девушки были отрезаны руки. Их кости нашли перемешанными с костями мужчины.
  
  Заворожённый этой историей, я тем не менее нашёл две ещё более интересные, особенно в свете моих раскопок в сумочке дочери.
  
  Я нашёл эти истории в статье под названием: «Они видят тем, чего у них нет», опубликованной в «Североамериканском журнале парапсихологии». Речь в ней шла о двух экстрасенсах, женщине из Феникса и мужчине из Рио-Гальегос, что в Аргентине. Женщина лишилась правой кисти, мужчина — целиком правой руки. Оба несколько раз помогли полиции в розыске пропавших людей (возможно, у них случались и неудачи, но об этом в статье не упоминалось).
  
  Согласно статье, оба экстрасенса-ампутанта использовали один и тот же метод. Им приносили что-то из одежды пропавшего человека или образец почерка. Они закрывали глаза и представляли себе, что касаются этого предмета отсутствующей рукой (в сноске её называли Рукой небес или Волшебной рукой). Женщина из Феникса «видела образ», который описывала своим собеседникам. Аргентинец записывал увиденное левой рукой, бездумно, быстро, импульсивно. И процесс этот я находил аналогичным моему рисованию.
  
  И я повторяю, несколько совсем уж невероятных историй, на которые я наткнулся в Интернете, вызывали у меня сомнения в их достоверности, но я никогда не сомневался, что со мной что-то произошло. Вот в это я верил даже без фотографии Карсона Джонса. Главным образом из-за уединённого образ жизни. Если не считать приездов Джека и приветствий Уайрмана (к которому я подходил всё ближе): «Buenos dias, muchacho!»[713] — сопровождаемых взмахом руки, я никого не видел и ни с кем не разговаривал, кроме как с собой. Общение с другими людьми сошло на нет, а когда такое происходит, человек начинает слышать себя куда явственнее. Более тесное общение между собственными «я» (под этим подразумевается наружное «я» и глубинное) — враг недоверию к себе. Такое общение убивает сомнения.
  
  Но, чтобы окончательно убедиться в собственной правоте, я поставил (так я называл это для себя) эксперимент.
  * * *
  
   EFreel9 to Pamorama667 9:15
  
   24 января Дорогая Пэм!
  
   У меня к тебе необычная косьба. Я рисую, и объекты выбираю странные, но забавные (так мне по крайней мере кажется). Проще показать тебе, чем описывать, о чём я говорю, поэтому я присоединяю к этому письму пару фотографий. Я подумал о садовых рукавицах, которыми ты пользовалась, с надписью «РУКИ» на одной и «ПРОЧЬ» на второй. Я хотел бы положить их на закат. НЕ спрашивай почему, эти идеи просто приходят ко мне. Они всё ещё у тебя? Если да, ты сможешь мне их прислать? Если хочешь, потом я с радостью верну их тебе.
  
   Я не хочу, чтобы ты показывала мои картины кому-то из наших давних знакомых. Боузи скорее всего будет хохотать во всё стекло, если ИХ увидит.
  
   Эдди.
  
   P.S.: Если у тебя нет желания посылать мне рукавицы, никаких проблем. Это всего лишь паскуда.
  
   Э.
  
  В тот же вечер пришёл ответ от Пэм, которая к тому времени вернулась в Сент-Пол:
  
   Pamorama667 to EFreel9
  
   17:00
  
   24 января
  
   Эдгар, привет!
  
   Илзе, разумеется, говорила мне о твоих картинах. Они, несомненно, необычные. Надеюсь, это хобби продлится дольше, чем реставрация автомобиля. Если бы не eBay,[714] думаю, этот старый «мустанг» до сих пор стоял бы за домом. Ты прав, просьба твоя странная, но, посмотрев на твои картины, я могу понять, к чему ты клонишь (соединять разные вещи, чтобы люди могли увидеть их с новой стороны, правильно?), и всё равно я собиралась купить новую пару, так что будь по-твоему. Завтра вышлю их тебе с ЮПС,[715] только прошу, чтобы ты прислал мне фотографию с «Законным продуктом» ☺, если, конечно, он будет.
  
   Илзе говорила, что отлично провела время. Надеюсь, она послала тебе открытку с благодарностью, а не только электронное письмо, но я её знаю.
  
   И вот что я ещё должна сказать тебе, Эдди, хотя не знаю, как тебе это понравится. Я отправила копию твоего электронного письма Зандеру Кеймену. Я уверена, ты его помнишь. Я подумала, что ему будет интересно увидеть картины, но более всего я хотела, чтобы он прочитал твоё электронное письмо и сказал, есть ли причины для беспокойства, потому что в письме ты допускаешь те же ошибки, которые ранее допускал в речи. «Косьба» вместо «просьбы», «хохотать во всё стекло» вместо «хохотать во всё горло». А в конце ты написал: «Это всего лишь паскуда», и я не могла понять, что это значит, но доктор Кеймен говорит, что это, должно быть, «причуда».
  
   Просто я думаю о тебе.
  
   Пэм.
  
   P.S. Отцу немного получше, он быстро идёт на поправку (врачи говорят, что они, вероятно, «вырезали всё», но готова спорить, они всегда так говорят). Он проходит курс химиотерапии и находится дома. Уже ходит.
  
   Спасибо за участие.
  
  Последняя фраза в постскриптуме являла собой наглядный пример не самой лучшей стороны моей бывшей жены: ластиться… ластиться… ластиться… а потом укусить и дать пинка. Хотя в принципе она была права. Я мог бы попросить бывшую жену передать ему наилучшие пожелания от дерьмократа во время их следующего телефонного разговора. Этому сукиному сыну с раком в заднице.
  
  Всё электронное письмо вибрировало от раздражения, начиная от упоминания «мустанга», довести который до ума у меня так и не нашлось времени, и заканчивая её озабоченностью по части моего неправильного выбора слов. Причём озабоченность эту выражала женщина, которая так и не уяснила для себя, что доктора Кеймена зовут Ксандер, а не Зандер.
  
  Стравив злобу (высказал всё безлюдному дому громким голосом, если вам это интересно), я открыл то самое электронное письмо, которое отправлял Пэм, и да, встревожился. Немного, если на то пошло.
  
  А с другой стороны, может, это просто был ветер?
  * * *
  
  Второй полосатый шезлонг теперь всегда стоял у стола, рядом с которым сидел длинноволосый здоровяк, и по мере того, как расстояние между нами сокращалось, мы уже не просто здоровались, а перекрикивались несколькими фразами. Этот способ общения я находил странным, но приятным. На следующий день после получения электронного письма от Пэм, с озабоченностью на поверхности и скрытым подтекстом внутри («Эдди, ты, возможно, так же тяжело болен, как и мой отец, а то и хуже»), этот парень прокричал:
  
  — Как думаете, сколько пройдёт времени, прежде чем вы доберётесь сюда?
  
  — Четыре дня! — криком ответил я. — Может, три!
  
  — То есть вы твёрдо решили и обратно возвращаться пешком?
  
  — Да! Как вас зовут?
  
  Его дочерна загорелое лицо, чуть полноватое, оставалось красивым. Теперь же сверкнули белые зубы, и нарождающиеся отвислости щёк исчезли.
  
  — Скажу, когда доберётесь сюда! А вас?
  
  — Написано на почтовом ящике! — крикнул я.
  
  — Я нагнусь, чтобы читать надписи на почтовых ящиках, лишь в тот день, когда начну слушать новости по ток-радио![716]
  
  Я помахал ему рукой, он — мне, крикнув:
  
  — Hasta manana![717] — и повернулся к воде и парящим над ней птицам.
  
  Когда я вернулся домой, на экране компьютера светилась иконка почтового ящика, и в нём я нашёл письмо от Кеймена.
  
   KamenDoc to EFreel9
  
   14:49
  
   25 января
  
   Эдгар!
  
   Пэм прислала мне вчера Ваше последнее электронное письмо и фотографии. Прежде всего позвольте сказать, что я ПОТРЯСЕН скоростью, с которой растёт Ваше мастерство как художника. Я буквально вижу, как Вы, хмурясь в своём фирменном стиле, застенчиво отмахиваетесь от этого слова, но другого-то нет. ВЫ НЕ ДОЛЖНЫ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ. Касательно её тревоги, скорее всего в этом ничего нет. Однако МРТ[718] не помешает. У Вас есть врач во Флориде? Вам всё равно нужно пройти диспансеризацию — от и до, друг мой.
  
   Кеймен.
  
   EFreeto KamenDoc
  
   15:58
  
   25 января
  
   Кеймен!
  
   Рад получить от Вас весточку. Если Вы хотите называть меня художником (или даже «мастером»), кто я такой, чтобы спорить? В настоящий момент я с флоридскими костоправами не знаком. Вы можете кого-нибудь порекомендовать, или мне искать их через доктора Тодда Джеймисона, пальчики которого недавно ковырялись в моём мозгу?
  
   Эдгар.
  
  Я полагал, что он кого-нибудь порекомендует, и даже, возможно, собирался обратиться к этому специалисту, но на тот момент несколько неправильно употреблённых слов не являлись чем-то первоочерёдным. К первоочерёдным задачам относились прогулки и стремление добраться наконец до полосатого парусинового шезлонга, поставленного для меня, но выше по списку в том январе были поиски в Интернете и рисование. Прошлым вечером я написал «Закат с ракушкой № 16».
  
  Двадцать седьмого января, двинувшись в обратный путь, когда от желанного шезлонга меня отделяло ярдов двести, а то и меньше, по прибытии в «Розовую громаду» я обнаружил на пороге посылку, оставленную «ЮПС». В ней лежали две садовые рукавицы, одна с надписью «РУКИ», поблёкшим красным по чёрному, другая — с «ПРОЧЬ», в тех же цветах. Потрёпанные после многих сезонов работы в саду, но чистые: Пэм их постирала, как я и ожидал. На что, собственно, я и надеялся. Меня интересовала не Пэм, которая надевала их в период нашей счастливой семейной жизни, и даже не та Пэм, которая могла надевать их прошлой осенью, выходя в наш сад в Мендота-Хайтс, когда я уже перебрался в коттедж на озере Фален. Ту Пэм я знал более чем хорошо. Но… «Я тебе ещё кое-что расскажу, — сказала мне моя If-So-Girl, не подозревая, как она стала похожа на мать, когда произносила эти слова. — Она очень уж много времени проводит с тем парнем, что живёт по соседству».
  
  Вот какая Пэм меня интересовала: проводящая очень уж много времени с парнем, который жил по соседству. Парня звали Макс. Руки этой Пэм выстирали рукавицы, потом взяли и положили в белую коробку, которую я извлёк из посылки, доставленной «ЮПС».
  
  Вот на этой Пэм строился мой эксперимент… из этого я тогда исходил, но мы так часто обманываем себя, что могли бы зарабатывать этим на жизнь. Так говорит Уайрман, и зачастую он прав. Может, слишком часто. Даже теперь.
  * * *
  
  Я не стал ждать заката, потому что по крайней мере не обманывал себя, будто хочу написать картину, я собирался рисовать информацию. Взял неестественно чистые садовые рукавицы жены (должно быть, она просто залила их отбеливателем), отнёс в «Розовую малышку», сел перед мольбертом. На нём дожидался чистый холст. Слева находились два стола. Один служил для фотографий, сделанных цифровой камерой, и различных найденных предметов. Второй стоял на куске зелёного непромокаемого брезента. На нём я держал примерно два десятка баночек с красками, несколько банок, частично наполненных скипидаром, и три или четыре бутылки с водой «Зефир-Хиллс», в которой мыл кисти. Это был рабочий стол.
  
  Я положил рукавицы на колени, закрыл глаза и притворился, будто касаюсь их правой рукой. Ничего не произошло. Я не почувствовал ни боли, ни зуда, ни прикосновения фантомных пальцев к грубой, выношенной материи. Я сидел, силой воли призывая уж не знаю что, но ничего не происходило. С тем же успехом я мог приказывать своему телу справить большую нужду, когда ему этого не хотелось. По прошествии пяти долгих минут я открыл глаза и посмотрел на лежащие на коленях рукавицы: РУКИ… ПРОЧЬ.
  
  Бесполезные вещи. Бесполезные грёбаные вещи.
  
  «Не злись, возьми себя в руки, — подумал я. А потом пришли новые мысли. — Слишком поздно. Я разозлился. На эти рукавицы и на женщину, которая их надевала. Так чего брать себя в руки?»
  
  — Для этого тоже слишком поздно. — Я посмотрел на культю. — Мне теперь никогда не взять себя в брюки.
  
  Не те слова. Всегда не те слова, и так будет продолжаться до скончания века. Мне ужасно хотелось сбросить на пол всё, что лежало на двух столах.
  
  — Руки, — произнёс я нарочито тихо и нарочито медленно. — Я никогда не смогу взять себя в р-р-руки. Потому что теперь я однорукий. — Ничего смешного в моих словах не было (и логичного тоже), но злость начала уходить. Услышать, как ты произносишь правильное слово, это помогает. Обычно помогает.
  
  Мои мысли вернулись с культи на рукавицы жены. «РУКИ ПРОЧЬ», именно так. Со вздохом (возможно, в нём слышалось облегчение, точно не помню, но вероятность велика) я положил рукавицы на тот стол, где лежали веши, которые я рисовал, взял кисточку, окунул в банку со скипидаром, вытер тряпкой и посмотрел на чистый холст. Я действительно собирался нарисовать рукавицы? Почему, скажите на милость? Зачем?
  
  И тут же сама мысль о том, что я вообще пишу картины, показалась нелепицей. Мысль, о том, что я не знаю, как я это делаю, выглядела более чем правдоподобной. Если бы я опустил кисточку в чёрную краску, меня хватило бы лишь на шеренгу марширующих палочек-фигурок: «Десять негритят пошли купаться в море. Десять негритят резвились на просторе. Один из них утоп — ему купили гроб. Девять негритят…»
  
  Бр-р-р. Мурашки по коже. Я быстро поднялся со стула. Внезапно у меня пропало всякое желание находиться здесь, в «Розовой малышке», в «Розовой громаде», на Дьюма-Ки, в глупой, бессмысленной, увечной, пенсионной жизни. Сколько лжи я наговорил себе? Что я художник? Нелепо. Кеймен может восклицать «ПОТРЯСЕН» и «ВЫ НЕ ДОЛЖНЫ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ», набирать эти слова большими буквами в своём электронном письме, но Кеймен специализируется на том, чтобы дурить голову жертвам страшных аварий, убеждать их верить, что жалкое подобие жизни, которой они теперь живут, ничуть не хуже настоящей жизни. Когда дело доходило до укрепления позитивного восприятия, Кеймен и Кэти Грин, королева лечебной физкультуры, выступали единой командой. БЛЕСТЯЩИЕ, ЧТОБ ИМ ЛОПНУТЬ, СПЕЦИАЛИСТЫ, вот пациенты в большинстве своём и кричали, обманывая себя: «ТЫ НЕ ДОЛЖЕН ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ». Я говорил себе, что я экстрасенс? Обладатель фантомной руки, которая способна заглянуть в неведомое? Это уже не нелепость, а безумие.
  
  В Нокомис был магазин «Севен-элевен». Я решил, что могу положиться на мои водительские навыки, поехать туда, купить пару шестибаночных упаковок пива и напиться. А завтра мог всё увидеть в куда лучшем свете, сквозь туман похмелья. Потянулся за костылём, и моя нога (левая, здоровая нога) застряла под стулом. Меня повело в сторону. Правая нога не смогла меня удержать, и я упал в полный рост, вытянув правую руку, чтобы смягчить удар об пол.
  
  Инстинктивно, разумеется… И удар она смягчила. Смягчила. Я этого не видел (закрыл глаза, как закрываешь глаза на футбольном поле, когда знаешь, что сейчас тебе придётся пострадать за команду), но если бы не смягчила, я бы получил серьёзные травмы, несмотря на ковёр, растянул бы связки, даже сломал шею.
  
  Я полежал несколько секунд, чтобы убедиться, что всё-таки жив, затем встал на колени — бедро отозвалось жуткой болью — и поднял правую руку, в которой тоже пульсировала боль, на уровень глаз. Никакой руки не было. Я поставил стул, опёрся на него левым локтем… потом резко наклонил голову вперёд и укусил правую руку.
  
  Почувствовал, как зубы вонзились в неё чуть ниже локтя. Ощутил боль.
  
  Почувствовал больше. Почувствовал, как кожа прижалась к губам. Потом отдёрнул голову, тяжело дыша, воскликнул: «Господи! Господи! Что происходит? Что это?»
  
  Буквально ожидал увидеть правую руку. Не увидел, но она была, это точно. Я потянулся через сиденье стула к одной из кисточек. Почувствовал, как пальцы сжали её, но кисточка не шевельнулась. Подумал: «Вот, значит, каково это, быть призраком».
  
  Я вскарабкался на стул. Правое бедро рычало от боли, но сейчас меня куда больше занимало другое. Левой рукой я схватил кисточку, которую вымыл, и сунул за левое ухо. Вымыл вторую и положил в углубление на полочке мольберта. Вымыл третью и добавил ко второй. Подумал о том, чтобы вымыть четвёртую, но решил, что не стоит тратить время. Лихорадка вновь охватила меня, этот голод. Внезапный и неистовый, как мои приступы ярости. Если бы на первом этаже сработали детекторы дыма, давая знать, что начался пожар, я бы не обратил на их трезвон ни малейшего внимания. Я сорвал целлофан с новенькой кисточки, обмакнул её в чёрное и начал рисовать.
  
  Как и с картиной «Конец игры», я мало помню о том, как писал «Друзей-любовников». Всё, что знаю — создание картины более всего напоминало взрыв, и закаты не имели к ней ни малейшего отношения. Преобладали в ней цвета синяков, чёрный и синий, а когда я закончил, от непомерной нагрузки болела левая рука. И она до запястья была забрызгана красками.
  
  Законченная картина чем-то напомнила мне лицевую сторону мягкой обложки детективов «нуар» карманного формата, которые я читал в детстве. Обычно на них изображалась роковая женщина, ступившая на дорогу, ведущую в ад. Только на тех обложках предпочтение отдавалось блондинкам двадцати с небольшим лет. Я же изобразил брюнетку, которой давно перевалило за сорок. Эта женщина была моей бывшей женой.
  
  Она сидела на смятой постели в одних синих трусиках. Лямка бюстгальтера того же цвета лежала на бедре. Голову она чуть склонила, но лицо узнавалось безошибочно. Мне удалось БЛЕСТЯЩЕ «поймать» его буквально несколькими штрихами чёрного, почти как в китайском иероглифе. На полукружье груди я поместил единственное светлое пятно: татуировку в виде розы. Мне оставалось лишь гадать, когда Пэм её сделала и почему. Пэм с татуировкой потрясла бы меня не меньше, чем Пэм, взбирающаяся на горном велосипеде на Мишн-Хилл, но я не сомневался, что она сделала такую татуировку. Принимал это как факт, вроде футболки Карсона Джонса с номером Тори Хантера.
  
  На картине компанию Пэм составляли двое мужчин, оба голые. Один стоял у окна, вполоборота. С типичным телом белого представителя среднего класса лет пятидесяти, каких, по моему разумению, можно встретить в раздевалке любого «Голдс-Джима»:[719] округлый животик, плоский зад, небольшие мужские сиськи. По лицу чувствовалось, что мужчина интеллигентный и хорошо воспитанный. На нём читалось меланхолическое она-почти-ушла и ничего-изменить-нельзя. Это был Макс из Палм-Дезерт. Он мог носить на груди табличку со своим именем. Этот Макс в прошлом году потерял отца. Этот Макс начал с того, что предложил Пэм чашечку кофе, а закончил гораздо большим. Пэм согласилась и на кофе, и на большее, но не на всё, что он хотел бы ей дать. Вот о чём говорило его лицо, которое я видел лишь частично, но то, что я видел, выглядело более обнажённым, чем голый зад.
  
  Второй мужчина прислонился к дверному косяку, стоял, скрестив ноги в лодыжках, сдвинув бёдра, выставив напоказ своё немалое хозяйство. Лет на десять старше первого, но в лучшей физической форме. Никакого живота. Никаких жировых отложений на талии. Длинные, рельефные мышцы бёдер. Руки он сложил на груди и с лёгкой улыбкой смотрел на Пэм. Я очень хорошо знал эту улыбку, потому что Том Райли был моим бухгалтером (и моим другом) тридцать пять лет. Если бы в нашей семье не существовал обычай просить отца быть шафером на свадьбе дочери, я бы пригласил Тома.
  
  Теперь же на моей картине он стоял голый у дверного косяка и смотрел на мою жену, сидящую на кровати, а я вспоминал, как он помогал мне перевозить вещи в коттедж на озере Фален. Вспоминал его слова: «Ты не должен уезжать из дома. Ты словно отдаёшь преимущество своего поля в плей-офф».
  
  Потом я поймал его со слезами на глазах: «Босс, не могу привыкнуть к тому, что у тебя только одна рука».
  
  Он уже тогда трахал её? Я полагал, что нет. Но…
  
  «Я собираюсь попросить тебя передать ей моё встречное предложение», — сказал я ему в тот день. И он передал. Только, может, этим дело не ограничилось?
  
  Я прохромал без костыля к большому окну. До заката оставался не один час, но солнце уже заметно сместилось к западу, и свет отражался от поверхности воды. Я заставил себя смотреть в сверкающую полосу, то и дело вытирая глаза.
  
  Я пытался сказать себе, что эта картина — не более чем выдумка рассудка, который всё ещё находится в процессе излечения. Но все мои голоса говорили ясно и связанно, и я знал, что к чему. Пэм трахалась с Максом в Палм-Дезерт, а когда он предложил ей более продолжительные, более серьёзные отношения, отказалась. Пэм также трахалась с моим самым давним другом и деловым партнёром, возможно, трахается и сейчас. Без ответа оставался только один вопрос: кто из парней уговорил её вытатуировать на груди розу.
  
  — Я должен поставить на этом крест, — отчеканил я и прислонился горячим лбом к стеклу. Подо мной солнце горело в Мексиканском заливе. — Я действительно должен поставить на этом крест.
  
  «Тогда щёлкни пальцами», — подумал я. Щёлкнул пальцами правой руки и услышал звук — резкий, короткий щелчок.
  
  — Хорошо, что было — то прошло! — добавил я. Но закрыл глаза и увидел Пэм, сидящую на кровати (какой-то кровати) в трусиках, а лямка бюстгальтера лежала на бедре, как мёртвая змея.
  
  Друзья-любовники.
  
  Грёбаные друзья. Грёбаные любовники.
  * * *
  
  В тот вечер я не любовался закатом из окна «Розовой малышки». Я прислонил костыль к стене дома и, хромая, направился к воде. По колено вошёл в неё. Вода была холодной, но я этого не замечал. Теперь полоса солнечного света на поверхности Залива стала тёмно-оранжевой, и я смотрел на неё.
  
  — Эксперимент, твою мать…
  
  Вода бурлила вокруг, меня покачивало. Я поднял руку, удерживая равновесие.
  
  — Чтоб тебе пусто было.
  
  Над головой по темнеющему небу скользила цапля — бесшумный снаряд с длинной шеей.
  
  — Подглядывание, вот что это такое. Подглядывание, и ничего больше, и я поплатился за это.
  
  Чистая правда. И если мне вновь хотелось задушить её, то вина в этом была только моя. «Не хочешь злиться, не подглядывай в замочную скважину», — говорила моя дорогая мама. Я подглядел, я разозлился, вот и всё. Теперь у неё была своя жизнь, и всё, что она делала, касалось только её. А от меня требовалось поставить на этом крест. Но вот в чём загвоздка: отсечь прошлую жизнь труднее, чем щёлкнуть пальцами, даже чем щёлкнуть пальцами несуществующей руки.
  
  Набежала волна, достаточно высокая, чтобы сбить меня с ног. На мгновение я оказался под водой, вода попала в горло, я вынырнул, закашлялся. Откатываясь, волна попыталась утащить меня с собой, вместе с песком и ракушками. Я принялся подталкивать себя к берегу здоровой ногой, даже чуть помогать травмированной, и мне удалось двинуться в нужном направлении. Я мог чего-то не понимать, в чём-то сомневаться, но определённо не хотел утонуть в Мексиканском заливе. Тут никаких сомнений у меня не было. Я выползал из воды, кашляя и отплёвываясь, таща за собой правую ногу, как намокший багаж.
  
  Когда я наконец добрался до сухого песка, перекатился на спину и посмотрел в небо. Толстый полумесяц луны безмятежно плыл по темнеющему синему бархату над крышей виллы «Розовая громада». А внизу, на песке, лежал человек, далёкий от спокойствия, мокрый, опечаленный, злой. Я повернул голову, чтобы взглянуть на культю, вновь посмотрел на небо.
  
  — Никаких подглядываний, — сказал я. — Сегодня начинается новая жизнь. Никаких больше подглядываний, никаких экспериментов.
  
  Я действительно хотел, чтобы так оно и было. Но, как я уже говорил (а до меня — Уайрман), мы так часто обманываем себя, что могли бы зарабатывать этим на жизнь.
  Глава 5
  Уайрман
  
  Когда я впервые действительно встретился с Уайрманом, он смеялся так сильно, что сломал шезлонг, на котором сидел, а я от смеха едва не лишился чувств, точнее, перешёл в полубессознательное состояние, называемое синдромом «серой пелены». Я никак не мог ожидать, что такое может случиться со мной на следующий день после того, как я узнал о романе Тома Райли с моей бывшей женой (разумеется, мои доказательства ни один суд не воспринял бы всерьёз), но смех этот стал предзнаменованием грядущего. И потом мы не один раз смеялись вместе. Уайрман стал для меня многим (в немалой степени и судьбой), но прежде всего — другом.
  * * *
  
  — Итак, — объявил Уайрман, когда я наконец-то добрался до стола, закреплённого на стойке полосатого зонта, который накрывал его тенью; второй шезлонг стоял по другую сторону стола, — хромающий незнакомец прибыл с пакетом из-под хлеба, полным ракушек. Присядьте, хромающий незнакомец. Промочите горло. Этот стакан ждёт вас уже не первый день.
  
  Я положил пластиковый пакет (действительно из-под хлеба) на стол и протянул Уайрману руку.
  
  — Эдгар Фримантл.
  
  Ладонь у него была широкой, пальцы — короткими и толстыми, рукопожатие — крепким.
  
  — Джером Уайрман. Предпочитаю, чтобы меня звали Уайрманом.
  
  Я посмотрел на шезлонг, предназначенный для меня. С высокой спинкой и низким сиденьем, шезлонг напоминал ковшеобразное кресло «порше».
  
  — Что-то с ним не так, мучачо? — спросил Уайрман, вскидывая бровь. Брови, кустистые и наполовину седые, он вскидывал часто.
  
  — Всё в порядке, если только вы не засмеётесь, когда я буду из него вылезать.
  
  Он улыбнулся.
  
  — Дорогой, живи, как должен жить. Чак Берри,[720] тысяча девятьсот шестьдесят девятый год.
  
  Я встал возле пустого шезлонга, мысленно помолился и плюхнулся в него. Как всегда, меня повело влево (я инстинктивно оберегал травмированное бедро), поэтому приземлился неровно, но схватился за деревянный подлокотник и упёрся здоровой ногой, так что шезлонг лишь закачался. Месяцем раньше я бы вылетел из него на песок, но теперь сил у меня прибавилось. Я легко представил себе Кэти Грин, аплодирующую моему достижению.
  
  — Отличная работа, Эдгар, — одобрил Уайрман. — Или Эдди?
  
  — Выбор за вами, я откликаюсь на оба имени. А что в кувшине?
  
  — Зелёный чай со льдом. Очень холодный. Попробуете?
  
  — С удовольствием.
  
  Он наполнил мой стакан. Потом свой. Поднял его. В чае зелень едва просматривалась. Его глаза, в окружении сеточки морщинок, были куда зеленее. Седина лишь на висках тронула чёрные и очень длинные волосы. Когда ветер поднимал их, я видел на правой стороне лба маленький, круглый, как монетка, шрам. Сегодня Уайрман был в плавках, и его ноги оказались такими же загорелыми, как и руки. Выглядел Уайрман крепким, подтянутым, но, как мне показалось, усталым.
  
  — Давайте выпьем за вас, мучачо. Всё-таки вы сюда добрались.
  
  — Хорошо, — кивнул я. — За меня.
  
  Мы чокнулись и выпили. Мне доводилось раньше пить зелёный чай, и я думал, что он не хуже чёрного, но этот был просто божественным: словно пьёшь холодный шёлк с едва заметным привкусом сладости.
  
  — Вы почувствовали мёд? — спросил Уайрман и улыбнулся, когда я кивнул. — Не всем это удаётся. Я кладу столовую ложку на кувшин. Мёд высвобождает естественную сладость чая. Меня научили готовить этот напиток на трамповом судне в Китайском море. — Он поднял стакан. Посмотрел сквозь него. — Мы сражались с пиратами и совокуплялись с загадочными смуглыми женщинами «под тропическими небесами».[721]
  
  — Верится с трудом, мистер Уайрман. Он рассмеялся.
  
  — На самом деле я прочитал о мёде в одной из поваренных книг мисс Истлейк.
  
  — Дамы, которую вы привозите сюда по утрам? В инвалидном кресле?
  
  — Совершенно верно.
  
  — Невеста крёстного отца, — вырвалось у меня. Я не думал, что говорю, но перед глазами стояли огромные синие кеды на хромированных подставках для ног.
  
  Челюсть Уайрмана отвисла, зелёные глаза раскрылись так широко, что я уже собрался извиниться за мой faux pas.[722] А потом он действительно начал смеяться. Тем утробным смехом, каким смеёшься крайне редко, лишь когда кому-то удаётся преодолеть все твои защитные редуты и прикоснуться к самой чувствительной смехострунке. Я хочу сказать, Уайрман буквально надрывал живот, а когда увидел, что я совершенно не понимаю, чем так его развеселил, загоготал ещё сильнее, живот у него так и ходил ходуном. Он попытался поставить стакан на маленький столик, но промахнулся. Стакан выскользнул у него из руки, приземлился донышком на песок и застыл в вертикальном положении, как окурок в одной из урн с песком, какие раньше ставили рядом с лифтами в фойе отелей. Ему это показалось ну очень забавным, он указал на стакан.
  
  — Такое и захочешь — не сделаешь! — удалось выдавить из себя Уайрману, и он снова зашёлся смехом, приступы которого один за другим сотрясали его. Он раскачивался в шезлонге, одной рукой держась за живот, вторую прижимая к груди. Из памяти вдруг выплыли строки стихотворения, которое я выучил в школе более тридцати лет тому назад: «Мужчины не симулируют судорог, / Не прикидываются страдальцами…»[723]
  
  Я улыбнулся, улыбнулся и хохотнул. Потому что такое веселье заразительно, даже когда ты не знаешь, в чём соль шутки. И стакан Уайрмана, который упал так удачно, что из него не пролилось ни капли чая… это же забавно. Как прикол в мультфильме о Дорожном бегуне.[724] Но смех Уайрмана вызвал не чётко вставший на донышко стакан.
  
  — Я не понимаю. Я хочу сказать, вы уж извините, если я…
  
  — В каком-то смысле так оно и есть! — От смеха Уайрман, похоже, не мог связно говорить. — В каком-то смысле, в этом всё дело! Только дочь! Разумеется, она — дочь крест…
  
  Он раскачивался из стороны в сторону, вперёд-назад, его сотрясали судороги смеха, и именно в этот момент шезлонг не выдержал, сломался с громким треском, отчего сначала Уайрмана бросило вперёд, и на лице у него отразилось на редкость комичное изумление, а потом на песок. Падая, он задел рукой стойку зонта, она наклонилась вместе со столиком, из которого торчала. Порыв ветра подхватил зонт, раздув его, как парус, и потащил вдоль берега. Меня рассмешили не вылезшие из орбит глаза Уайрмана, не полосатые челюсти шезлонга, едва не сомкнувшиеся на нём, не его падение на песок. И даже не столик, взятый на буксир зонтом. Причиной стал стакан Уайрмана, который по-прежнему стоял на донышке между боком и левой рукой распростёртого на песке мужчины.
  
  ««Акме айст ти компани», — мои мысли застряли в старых мультфильмах о Дорожном бегуне. — Мип-мип[725]». Последнее, само собой, заставило меня вспомнить кран, тот самый, что покалечил меня, с грёбаным сигналом заднего хода, который не сигналил. Тут же я увидел себя Злым койотом, зажатым в кабине корёжащегося пикапа, с выпученными от недоумения глазами, с торчащими в разные стороны обтрёпанными ушами, возможно, даже дымящимися на кончиках.
  
  И я расхохотался. Не мог остановиться, пока не вывалился из своего шезлонга и не улёгся рядом с Уайрманом… но тоже не задел стакан, который всё ещё стоял на донышке, словно окурок, воткнутый в песок урны. Казалось, я не мог смеяться сильнее, но мне это удалось. Слёзы заструились по щёкам, мир начал тускнеть, потому что поступление кислорода в мозг резко сократилось.
  
  Уайрман, всё ещё смеясь, пополз на корточках за убежавшим столиком. Попытался ухватиться за стойку, но она откатилась в сторону, будто почувствовав его приближение. Уайрман плюхнулся лицом в песок, потом поднялся, смеясь и отплёвываясь. Я перевернулся на спину, жадно ловя ртом воздух, на грани обморока, но смеясь.
  
  Вот так я встретился с Уайрманом.
  * * *
  
  Двадцать минут спустя столик занял исходное положение. Более или менее. И всё было бы хорошо, да только мы с Уайрманом заходились смехом каждый раз, когда взгляд падал на зонт.
  
  Один треугольный сектор порвался, и теперь зонт напоминал пьяного, который пытается казаться трезвым. Уайрман перенёс уцелевший шезлонг к деревянным мосткам и, по моему настоянию, сел в него. Я же устроился на мостках. Пусть спинки не было, но подняться с них мне было куда проще (не говоря уже о сохранении достоинства). Уайрман предложил сходить в дом и заменить разлившийся ледяной чай свежим, но я отказался, согласившись, правда, разделить чай, чудом оставшийся в стакане Уайрмана.
  
  — Теперь мы братья-по-воде, — заметил он, когда мы выпили чай.
  
  — Это какой-то индейский ритуал? — спросил я.
  
  — Нет, это из «Чужака в чужой стране» Роберта Хайнлайна. Да будет благословенна его память.
  
  Я вдруг подумал, что не видел его читающим, когда он сидел в полосатом шезлонге, но не стал озвучивать эту мысль. Многие не читают на пляже: от чтения при столь ярком свете у них болит голова. Я сочувствую людям, которые мучаются головными болями.
  
  Он вновь начал смеяться. Закрыл рот двумя руками, как ребёнок, но смех прорвал эту дамбу.
  
  — Хватит. Господи, хватит. Я чувствую, что потянул всё мышцы живота.
  
  — Я тоже.
  
  Какое-то время мы молчали. В этот день с Залива дул свежий, прохладный ветер, с явственным привкусом соли. Оторванный лоскут зонта трепало ветром. Тёмное пятно на песке (пролитый чай) практически высохло.
  
  Он всё-таки хохотнул.
  
  — Ты видел, как стол пытался убежать? Этот грёбаный стол.
  
  Хохотнул и я.
  
  Болело бедро и мышцы живота, но чувствовал я себя достаточно неплохо для человека, который смехом едва не вогнал себя в обморок.
  
  — «Побег Алабамы»,[726] — вставил я. Уайрман кивнул, всё ещё стирая с лица песок.
  
  — «Grateful Dead». Тысяча девятьсот семьдесят девятый год. Или где-то рядом. — И вновь хохотнул, засмеялся, загоготал. Обхватил руками живот и застонал. — Не могу. Должен остановиться, но… — Невеста крёстного отца! Господи Иисусе! — И снова расхохотался.
  
  — Только не говори ей, что я так её назвал, — попросил я. Смеяться он перестал, но улыбка осталась на лице.
  
  — Я и не собирался, мучачо. Но… это шляпа, не так ли? Большая соломенная шляпа, которую она носит. Как Марлон Брандо в саду, когда играет с маленьким мальчиком.
  
  На сегодня мы вроде бы насмеялись, но я кивнул, и мы вновь загоготали.
  
  — Если мы заржём, когда я буду вас знакомить, — сказал он (и мы заржали, от одной мысли, что заржём), — будем говорить, что вспомнили, как я сломал шезлонг, хорошо?
  
  — Хорошо. Правильно ли я понял, что она и впрямь имеет отношение к мафии?
  
  — Ты действительно ничего не знаешь?
  
  — Абсолютно.
  
  Он указал на виллу «Розовая громада», которая с такого расстояния казалась совсем маленькой. Похоже, дорога домой будет долгой.
  
  — Кому, по-твоему, принадлежит вилла, в которой ты живёшь, амиго? Я понимаю, ты платишь риелтору или компании «Дома для отдыха», но на чьём банковском счёте в конце концов осядут твои денежки?
  
  — Готов предположить, что на банковском счёте мисс Элизабет.
  
  — Правильно. Мисс Элизабет Истлейк. Учитывая возраст дамы, а ей восемьдесят пять, ты мог бы называть её старая мисс. — Он вновь рассмеялся, покачал головой. — Пора бы это прекратить. Но, откровенно говоря, давно уже у меня не было повода так поржать.
  
  — У меня тоже.
  
  Он посмотрел на меня (безрукого, заштопанного с одного бока) и кивнул. Потом какое-то время мы разглядывали Залив. Я знал, что люди приезжают во Флориду, когда становятся старыми и больными, потому что здесь тепло чуть ли не круглый год, но, кроме того, свою лепту вносит и Мексиканский залив. Целебным является даже взгляд на эту залитую солнцем спокойную водную гладь. Слово-громадина, не так ли? Я про Залив. Достаточно большой, чтобы бросать в него много чего и наблюдать, как оно исчезает.
  
  Наконец Уайрман продолжил:
  
  — И кому, по-твоему, принадлежат дома между твоей виллой и этой гасиендой? — Через плечо он указал на белые стены и оранжевую крышу. На всех местных картах она обозначена как «Гнездо цапли», но я называю её «Еl Palacio de Asesinos».
  
  — Тоже мисс Истлейк?
  
  — Ты правильно сложил два и два.
  
  — А почему ты называешь гасиенду «Дворцом убийц»?
  
  — Когда я думаю на английском, это «Убежище бандита». — На лице Уайрмана мелькнула виноватая улыбка. — Потому что выглядит гасиенда как то место, где главный плохиш из вестерна Сэма Пекинга повесил бы свою шляпу. В любом случае у нас шесть красивых домов между «Гнездом цапли» и «Салмон-Пойнт»…
  
  — Который я называю «Розовой громадой», — вставил я. — Когда думаю на английском.
  
  Уайрман кивнул.
  
  — «Еl sado Grande». Хорошее название. Мне нравится. Ты пробудешь здесь… как долго?
  
  — Я снял виллу на год, но, честно говоря, не знаю. Жары не боюсь, хотя, как я понимаю, это время называют плохим сезоном, но нужно помнить об ураганах.
  
  — Да, здесь мы все помним об ураганах, особенно после «Чарли» и «Катрины». Но дома между «Гнездом цапли» и «Салмон-Пойнт» опустеют задолго до сезона ураганов. Как и весь Дьюма-Ки. Между прочим, это место следовало бы назвать Истлейк-Айленд.
  
  — Ты хочешь сказать, что он принадлежит ей?
  
  — Всё это сложно даже для меня, а я в прошлой жизни был юристом. Когда-то остров принадлежал её отцу, вместе с немалым куском материковой Флориды к востоку отсюда. В тридцатых годах он продал всё, за исключением Дьюмы. Мисс Истлейк принадлежит северная часть острова, в этом нет никаких сомнений. — И Уайрман обвёл рукой северную оконечность Дьюма-Ки, которая, как он потом скажет, выбрита, как «киска» стриптизёрши. — Земля и дома на ней, от «Гнезда цапли» — самого роскошного — до твоей «Розовой громады», где жить опаснее всего. Они приносят ежегодный доход, в котором она особо и не нуждается, потому что отец оставил ей и другим своим детям mucho dinero.[727]
  
  — И сколько её братьев и сестёр всё ещё…
  
  — Ни одного, — ответил Уайрман. — Эта дочь крёстного отца — последняя. — Он фыркнул, покачал головой. — Мне нужно прекратить так её называть. — Кажется, обращался он к самому себе.
  
  — Как скажешь. Но меня удивляет, почему не освоена оставшаяся часть острова. Учитывая непрекращающийся строительный бум во Флориде, мне это казалось безумием с того самого дня, как я впервые переехал мост.
  
  — Ты говоришь как профессионал. Кем ты был в прошлой жизни, Эдгар?
  
  — Брал подряды на строительство.
  
  — Но эти дни миновали?
  
  Я мог бы уйти от прямого ответа (недостаточно хорошо знал своего нового знакомого, чтобы откровенничать), но не зря же мы так долго хохотали…
  
  — Да.
  
  — И кто ты в этой жизни?
  
  Я вздохнул и отвернулся. Посмотрел на Залив, в который можно бросить все печали и наблюдать, как они исчезают, не оставляя следа.
  
  — Точно сказать не могу. Немного рисую. — Я запнулся, ожидая услышать его смех.
  
  Он не рассмеялся.
  
  — Ты не первый художник, останавливающийся в «Сал…» в «Розовой громаде». У виллы впечатляющее живописное прошлое.
  
  — Ты меня разыгрываешь! — Я не замечал никаких свидетельств этого прошлого.
  
  — Отнюдь, — возразил Уайрман. — Там останавливался Александр Колдер. Кейт Харинг. Марсель Дюшан.[728] А до того, как береговая эрозия подобралась к дому, угрожая скинуть его в воду… — Он помолчал. — Сальвадор Дали.
  
  — Не может жить! — воскликнул я, потом покраснел, когда он склонил голову. На мгновение почувствовал, как давняя подруга, дикая ярость, заполнила разум, перехватила горло. «Я могу это сделать», — подумал я. — Извини. В прошлом году со мной произошёл несчастный случай и… — Я замолчал.
  
  — Не так уж трудно об этом догадаться, — указал Уайрман. — Если ты вдруг не заметил, справа у тебя недостаёт клешни, мучачо.
  
  — Да. И иногда я… ну, не знаю… забываю слова.
  
  — Понятно. В любом случае насчёт Дали я не лгу. Он провёл на твоей вилле три недели в тысяча девятьсот тридцать восьмом. — И практически без паузы Уайрман продолжил: — Я знаю, через что тебе пришлось пройти.
  
  — Я в этом сильно сомневаюсь. — Я не хотел, чтобы мой ответ прозвучал грубо, но именно так он и прозвучал. И он полностью отражал моё состояние в тот момент.
  
  Уайрман какое-то время молчал. Ветер трепал оторванный сектор зонта. Я успел подумать: «Что ж, наши потенциально интересные дружеские отношения, похоже, не сложатся», — но когда Уайрман заговорил вновь, голос его звучал спокойно и доброжелательно, словно мы и не отклонялись от основной темы:
  
  — Отчасти освоение Дьюмы осложнёно буйной растительностью. Униоле здесь самое место, но всё остальное дерьмо не должно тут расти без полива. Кому-то следует разобраться, в чём дело, вот что я думаю.
  
  — Мы с дочерью на днях отправились на разведку. К югу от гасиенды начинаются сплошные джунгли.
  
  На лице Уайрмана отразилась тревога.
  
  — При таком состоянии, как у тебя, Дьюма-Ки-роуд — не место для экскурсий. Она же вся разбита.
  
  — Как будто я не знаю. Меня интересует другое. Почему это не четырёхполосное шоссе с велосипедными дорожками по обеим сторонам и кондоминиумами через каждые восемьсот ярдов?
  
  — Потому что никто не знает, кому принадлежит земля. Как тебе это для затравки?
  
  — Ты серьёзно?
  
  — Да. Мисс Истлейк принадлежит территория, которая тянется от северной оконечности на юг до «Гнезда цапли». В этом нет никаких сомнений. Её право собственности оговорено во всех завещаниях.
  
  — Завещаниях? Их много?
  
  — Три. Все написаны собственноручно, все заверены разными людьми, все отличаются друг от друга в тех пунктах, где речь идёт о Дьюма-Ки. Но во всех однозначно указано, что северная часть острова отходит Элизабет Истлейк по воле её отца, Джона. Остальное оспаривается в судах. Уже шестьдесят лет. В свете этого разборки в «Холодном доме» представляются детским лепетом.
  
  — Вроде бы ты сказал, что все родные братья и сёстры мисс Истлейк умерли.
  
  Всё так, но у неё есть племянники и племянницы, внучатые племянники и внучатые племянницы. Как краска «Шервин-Уильямс»,[729] они покрывают всю землю. Они и судятся, но между собой, а не с ней. В каждом из завещаний старика она упоминается только в связи с этой частью Дьюма-Ки, и отошедшая ей территория тщательно размечена двумя геодезическими компаниями, одной — до Второй мировой войны, другой — после. Все эти материалы находятся в открытых архивах. И знаешь что, амиго?
  
  Я покачал головой.
  
  — Мисс Элизабет думает, что её отец так и задумывал. И я, пробежавший адвокатским взглядом по копиям всех трёх завещаний, согласен с ней.
  
  — А кто платит налоги?
  
  На липе отразилось удивление, потом Уайрман рассмеялся.
  
  — Ты нравишься мне всё больше и больше, vato[730]
  
  — Моя прошлая жизнь, — напомнил я ему. Мне уже нравилось это выражение.
  
  — Тогда ты оценишь. Во всех трёх завещаниях Джона Истлейка имелись одинаковые пункты, касающиеся создания доверительного фонда, предназначенного для уплаты налогов. Инвестиционную компанию, которая управляла фондом, со временем поглотили… если на то пошло, потом поглотили и компанию-поглотительницу.
  
  — Для Америки — обычный бизнес, — кивнул я.
  
  — Совершенно верно. В любом случае фонд никогда не стоял на грани разорения, так что налоги скрупулёзно выплачивались каждый год.
  
  — Деньги своё берут.
  
  — И это правда. — Уайрман поднялся, положил руки на поясницу, прогнулся. — Не хочешь пойти в дом и познакомиться с боссом? Она уже встала после дневного сна. У неё есть заморочки, но даже в восемьдесят пять она душка.
  
  Я подумал, что сейчас не время рассказывать Уайрману о нашей короткой встрече и одностороннем, через мой автоответчик, общении.
  
  — В другой раз. Когда поутихнет бурное веселье.
  
  Он кивнул.
  
  — Если хочешь, приходи завтра, в это же время.
  
  — Может, и приду. Рад нашему знакомству. — Я протянул ему руку. Он её пожал, глядя на культю.
  
  — Протеза нет? Или ты носишь его только в большой компании?
  
  В аналогичной ситуации я оправдывал отсутствие протеза байкой о болях в культе, но это была ложь. А лгать Уайрману мне не хотелось. Отчасти потому, что ложь он чуял за милю, но главным образом потому, что не хотелось ему лгать.
  
  — Мне, разумеется, сделали необходимые замеры, ещё когда я находился в больнице, и все уговаривали меня поскорее его заказать, особенно женщина, которая занималась со мной лечебной физкультурой, и мой друг-психотерапевт. Они говорили, чем быстрее я научусь им пользоваться, тем проще мне будет вернуться к нормальной жизни.
  
  — Просто забудь всё и продолжай танцевать…
  
  — Да.
  
  — Только иной раз забыть всё далеко не просто.
  
  — Непросто.
  
  — Иногда даже неправильно.
  
  — Не совсем так, но тем не менее… — Я не договорил и неопределённо взмахнул рукой.
  
  — Близко, но не рок-н-ролл?
  
  — Да. Спасибо за зелёный чай.
  
  — Приходи завтра и выпей ещё стаканчик. Я обычно бываю на пляже от двух до трёх часов пополудни, часа в день мне достаточно, но мисс Истлейк большую часть второй половины дня спит или занимается коллекцией фарфоровых статуэток и, разумеется, никогда не пропускает Опру, так что время у меня есть. Если на то пошло, так много, что я и не знаю, как его использовать. В общем, приходи. Мы найдём о чём поговорить.
  
  — Хорошо, — кивнул я. — Предложение интересное.
  
  Уайрман улыбнулся. Улыбка его красила. Протянул руку, и я вновь её пожал.
  
  — Знаешь, что я думаю? Дружба, основанная на смехе, всегда крепка.
  
  — Может, это и будет твоей следующей работой? Писать тексты для печенья с сюрпризом?
  
  — Бывают работы и похуже, мучачо. Гораздо хуже.
  * * *
  
  На обратном пути я думал о мисс Истлейк, старухе в соломенной шляпе с широкими полями и больших синих кедах, которой, так уж вышло, принадлежал (хотя бы частично) один из флоридских островов. Как выяснилось, не невесте крёстного отца, а дочери земельного барона и, судя по всему, покровительнице искусств. В голове у меня опять что-то с чем-то разошлось, и я не мог вспомнить имя её отца (простое, в один слог), но я помнил ситуацию, обрисованную Уайрманом. Ни о чём похожем я никогда не слышал, а ведь если ты зарабатываешь на жизнь строительством, приходится сталкиваться с самыми необычными раскладами, касающимися собственности на землю. Я подумал, что это очень оригинальный ход… если, разумеется, кому-то хотелось, чтобы созданное им маленькое королевство пребывало в первозданном состоянии. Правда, возникал вопрос: а зачем?
  
  Большая часть расстояния, отделявшего меня от «Розовой громады», осталась позади, когда я вдруг осознал, что чертовски болит нога. Прохромав в дом, я напился на кухне воды из-под крана и через гостиную направился в спальню. Увидел мигающую лампочку на автоответчике, но на тот момент мне не хотелось иметь ничего общего с сообщениями из внешнего мира. Желание было только одно: снять с ног груз тела.
  
  Я лёг и уставился на медленно вращающиеся лопасти потолочного вентилятора. Вроде бы мне не удалось убедительно объяснить отсутствие искусственной руки. Но я подумал, что и Уайрман не сумел превзойти меня в убедительности с ответами на некоторые вопросы: «Как юрист оказался прислугой у богатой старой девы?» или «Чем хороша эта другая жизнь?».
  
  Всё ещё размышляя над этим, я соскользнул в крепкий, без сновидений сон.
  * * *
  
  Проснувшись, я принял горячий душ и прошёл в гостиную, чтобы проверить автоответчик. Тело не затекло, как я мог ожидать после двухмильной прогулки. Завтра, возможно, мне придётся от неё отказаться, но в этот вечер я чувствовал себя вполне сносно.
  
  Сообщение оставил Джек. Мать познакомила его с неким Дарио Наннуцци, который с радостью согласился взглянуть на мои картины в пятницу, от четырёх до пяти пополудни, если меня не затруднит привезти их (не больше десяти, которые я сам считаю лучшими) в галерею «Скотто». Никаких эскизов. Наннуцци хотел видеть только завершённые работы.
  
  Возникла лёгкая тревога.
  
  Нет, всё было гораздо хуже.
  
  Скрутило желудок, и я мог поклясться, что мои внутренности опустились дюйма на три. Толи боль, толи зуд поползли вверх по правому боку и вниз по руке, которой не было. Я сказал себе, что это глупость, негоже так себя вести, учитывая, что за три дня, оставшиеся до встречи, тревога будет только нарастать. Однажды я представлял проект стоимостью десять миллионов долларов городскому совету Сент-Пола, когда в нём заседал человек, позднее ставший губернатором Миннесоты. На моих глазах две девочки прошли танцевальные репетиции, отборы в группы поддержки спортивных команд, уроки вождения и ад переходного периода. Неужто с этим можно сравнить показ нескольких моих картин какому-то галеристу?
  
  Тем не менее, когда я поднимался в «Розовую малышку», ноги словно налились свинцом.
  
  Солнце скатывалось к горизонту, заливая большой зал роскошным, невероятным мандариновым светом, но я не испытывал никакого желания попытаться перенести его на холст, во всяком случае, этим вечером. Свет всё равно взывал ко мне. Как может взывать фотография давно забытой возлюбленной, случайно найденная в коробке со свидетельствами далёкого прошлого. Вода прибывала. Даже наверху я слышал шуршание ракушек. Я сел, принялся перебирать предметы, найденные на берегу: перо, обточенный водой камень, одноразовая зажигалка, выцветшая на солнце. Теперь в голове крутились строчки не Эмили Дикинсон, а какой-то старой песни: «Мама, как красиво солнце, Ярко светит сквозь деревья». Никаких деревьев, разумеется, не было, но я мог посадить одно на горизонте, если бы возникло такое желание. Мог посадить, чтобы красный закат светил сквозь него. Привет, Дали.
  
  Я не боялся, что мне укажут на отсутствие таланта. Боялся другого: услышать от синьора Наннуцци, что таланта у меня мало-мало. Или увидеть, как он сведёт большой и указательный пальцы на четверть дюйма и посоветует зарезервировать место на уличном Художественном фестивале, который проводится на Венис-авеню в центре Сарасоты, где меня наверняка будет ждать успех, потому что туристы точно набросятся на мои очаровательные имитации шедевров Дали.
  
  Если бы он так сделал, свёл большой и указательный пальцы на четверть дюйма и сказал «мало-мало», как бы я отреагировал? Мог ли вердикт совершеннейшего незнакомца лишить меня только что обретённой уверенности в себе, украсть у меня новую радость жизни?
  
  — Возможно, — ответил я сам на свой вопрос.
  
  Да. Потому что написание картин очень уж отличалось от возведения торговых центров.
  
  Я мог бы легко разрулить эту ситуацию, отказавшись от встречи… да только я в каком-то смысле пообещал Илзе, что покажу картины специалисту, а я не привык нарушать обещания, которые даю своим детям.
  
  Моя правая рука по-прежнему зудела, сильно, чуть ли не до боли, но я этого зуда практически не замечал. У стены, слева от меня, стояли восемь или десять картин. Я повернулся к ним, думая о том, что надо бы попытаться определить, какие — лучшие, но не сумел даже взглянуть на них.
  
  Том Райли стоял на верхней ступени лестницы. В одних только светло-синих пижамных штанах, потемневших в промежности и на внутренней стороне одной из штанин, где Том их обмочил. Правый глаз исчез. Глазницу заполняла красно-чёрная жижа. Кровь, словно краска, потёками запеклась ниже правого виска, исчезая в седеющих волосах за ухом. Второй глаз смотрел на Мексиканский залив. Красный закат освещал узкое, худое лицо Тома.
  
  Я вскрикнул от удивления и ужаса, отпрянул, упал со стула, приземлился на травмированное бедро, вновь вскрикнул — на этот раз от боли. Дёрнулся, ступня ударила по стулу, на котором я только что сидел, повалила его. Когда я вновь посмотрел на лестницу, Том исчез.
  * * *
  
  Десятью минутами позже я уже был внизу, набирал его домашний номер. По лестнице я спускался сидя, пересчитывая задом ступеньки. Не потому, что повредил бедро, упав со стула, — просто ноги так сильно дрожали, что я им не доверял, не знал, удержат ли они меня. Я боялся рухнуть в полный рост и удариться головой, даже если бы попытался спуститься спиной вперёд, держась левой рукой за поручень. Чёрт, я боялся, что могу потерять сознание.
  
  Я продолжал вспоминать тот день на озере Фален, когда, повернувшись, увидел неестественно блестящие глаза Тома, который прилагал все силы к тому, чтобы не разрыдаться. «Босс, не могу привыкнуть к тому, что у тебя только одна рука. Мне так жаль».
  
  В красивом доме Тома, в Эппл-Вэлли, зазвонил телефон. Том, который дважды женился и разводился. Том, который не советовал мне уезжать из Мендота-Хайтс и который сказал: «Ты словно отдаёшь преимущество своего поля в плей-офф». Том, который насладился моим домашним полем, если верить «Друзьям-любовникам»… и я верил.
  
  Как верил и тому, что увидел наверху.
  
  Один гудок… второй… третий.
  
  — Сними трубку, — пробормотал я. — Сними эту грёбаную трубку.
  
  Я не знал, что сказал бы ему, если б он снял, да меня это и не волновало. В тот момент я хотел лишь услышать его голос. Услышал, но записанный на автоответчик.
  
  — Привет! Вы позвонили Тому Райли. Мы с братом Джорджем и нашей мамой отправились в ежегодный круиз… на этот раз в Нассау. Что ты говоришь, мама?
  
  — Что теперь я — Багама-Мама, — ответил прокуренный, весёлый голос.
  
  — Совершенно верно, теперь она такая, — согласился Том. — Мы вернёмся восьмого февраля. А пока вы можете оставить сообщение… когда, Джордж?
  
  — После звукового з-з-зигнала! — воскликнул мужской голос.
  
  — Точно! — согласился Том. — После звукового зигнала. Или вы можете позвонить мне на работу. — Он продиктовал номер, а потом все трое прокричали: «BON VOYAGE»[731]
  
  Эти слова совсем не напоминали прощальное послание человека, задумавшего покончить с собой, но, разумеется, он находился с самыми близкими и дорогими ему людьми (которые потом сказали бы: «Нам казалось, что он в отличной форме») и…
  
  — Кто говорит, что это будет самоубийство? — спросил я пустую комнату… и в страхе оглянулся, чтобы убедиться, что она пуста. — А если это несчастный случай? Или даже убийство? При условии, что это ещё не произошло?
  
  Но если бы произошло, мне бы позвонили. Может, Боузи, а скорее всего Пэм. Опять же…
  
  — Самоубийство. — Теперь я уже ничего у комнаты не спрашивал. — Самоубийство, и оно ещё не произошло. Это было предупреждение.
  
  Я поднялся и, опираясь на костыль, двинулся в спальню. В последнее время костылём я пользовался реже, но в этот вечер держался за него, как за родного.
  
  Моя любимая девочка сидела, привалившись к подушкам на той стороне кровати, которую могла занимать реальная женщина, если б она у меня была. Я сел, взял её в руки, посмотрел в большие синие стекляшки, полные мультяшного изумления: «О-о-о-о-х, какой противный парниша!» Моя Реба, которая выглядела, как Люси Рикардо.
  
  — Вот так к Скруджу явился призрак грядущего Рождества, — сказал я ей. — Всё это только может произойти.
  
  На этот счёт Реба своего мнения не высказала.
  
  — Но что мне делать? С картинами-то — другое дело. С картинами — совершенно другое дело!
  
  Но связь была, и я это знал. И картины, и видения брали начало в человеческом мозгу, и что-то в моём мозгу изменялось. Я думал, что изменения эти происходили в результате удачного сочетания повреждений. Или неудачного. Противоударная травма. Зона Брока. И Дьюма-Ки. Дьюма… что?
  
  — Усиливает изменения, — объяснил я Ребе. — Не так ли?
  
  Реба вновь промолчала.
  
  — Есть что-то ещё, и это что-то воздействует на меня. Возможно, даже зовёт меня?
  
  От этой мысли по коже побежали мурашки. Подо мной ракушки тёрлись друг о друга, когда вода поднимала и бросала их. Не составляло труда представить себе на месте ракушек черепа, тысячи черепов, и все они разом скалили зубы, когда набегала очередная волна.
  
  Джек говорил, что на Дьюма-Ки есть ещё один дом, где-то в джунглях, разваливающийся? Вроде бы да. Когда мы с Илзе попытались поехать в ту сторону, состояние дороги очень быстро ухудшилось. Как и состояние Илзе. Меня желудок не подвёл, но запахи окружающей растительности вызывали отвращение, и резко усилился зуд в отрезанной руке. На лице Уайрмана отразилась тревога, когда я рассказал ему о нашей попытке исследовать джунгли. «При таком состоянии, как у тебя, Дьюма-Ки-роуд — не место для экскурсий». Его слова. Вопрос в том, а какое у меня состояние? Реба продолжала молчать.
  
  — Я не хочу, чтобы это произошло, — прошептал я.
  
  Реба смотрела на меня. Паршивым парнишей, вот кем она меня считала.
  
  — Какой от тебя прок? — спросил я куклу и отбросил её. Она упала на подушку, попкой кверху, расставив розовые хлопчатобумажные ноги, прямо-таки маленькая шлюшка. Действительно, «о-о-о-о-х, какой противный парниша!»
  
  Я опустил голову, уставился в ковёр между ног, потёр шею. Мышцы напряжённые, узловатые. Твёрдые, как железо. Какое-то время меня не докучали сильные головные боли, но я понимал, что, если мышцы не расслабятся, меня ждёт тяжёлая ночь. И для начала я решил чего-нибудь съесть. Что-нибудь насыщающее, вроде высококалорийного замороженного обеда. Вы понимаете, снять упаковку с замороженного мяса с соусом, поставить на семь минут в микроволновку, а потом жадно всё сожрать.
  
  Но я какое-то время ещё посидел на кровати. У меня возникло много вопросов, и на большинство ответить самостоятельно я, похоже, не мог. Я это признавал и принимал — научился принимать многое с того самого дня, когда на меня наехал подъёмный кран. Но я подумал, что могу попытаться найти ответ как минимум на один вопрос, прежде чем займусь утолением голода. Телефонный аппарат на прикроватной тумбочке я получил вместе с домом. Очаровательно старомодный, модель «Принцесса», с вращающимся диском. Стоял он на телефонном справочнике, большую часть которого занимали «Жёлтые страницы». Я открыл узенькую белую часть, полагая, что номера Элизабет Истлейк мне не найти, но нашёл. Набрал. Гудок, второй, а потом в трубке раздался голос Уайрмана:
  
  — Алло, резиденция Истлейк.
  
  Хорошо поставленный голос — ничего общего с тем человеком, который так смеялся, что сломал под собой шезлонг, и я вдруг решил, что звонок этот — самая плохая идея, какую можно себе представить, но других вариантов не видел.
  
  — Уайрман? Это Эдгар Фримантл. Мне нужна помощь.
  Глава 6
  Хозяйка дома
  
  Во второй половине следующего дня я вновь сидел у маленького столика, поставленного рядом с деревянными мостками, которые вели к «Еl Palacio de Asesinos». Полосатый зонт, пусть и порванный, ещё мог выполнять положенную ему функцию. Достаточно холодный бриз вызывал мысли о свитере. Полоски света плясали по поверхности стола, пока я говорил. А я говорил, всё так, чуть ли не час, смачивая горло зелёным чаем из стакана, который Уайрман постоянно наполнял. Наконец я замолчал, и какое-то время с другой стороны стола не доносилось ни звука, тишину нарушал только мерный шум набегающих на берег волн.
  
  Прошлым вечером тревоги в моём голосе, должно быть, хватало, потому что Уайрман предложил тотчас же приехать из «Palacio» на гольф-каре. Сказал, что сможет поддерживать связь с мисс Истлейк по портативной рации. Я ответил, что особой спешки нет. Проблема важная, но не срочная. В том смысле, что звонить по 911 не нужно. И я говорил правду. Если Том намеревался покончить с собой в круизе, я не мог ему помешать. Но я не думал, что он пойдёт на такое, когда рядом мать и брат.
  
  Я не собирался рассказывать Уайрману о том, что тайком рылся в сумочке дочери, этого я стыдился всё больше. Но как только раскрыл рот, а начал я с «LINK-BELT», остановиться уже не мог. Рассказал практически всё, закончив Томом Райли, стоящим на верхней ступени лестницы, ведущей в «Розовую малышку», бледным, мёртвым, без одного глаза. Думаю, отчасти я не останавливался, потому что знал: Уайрман не сможет сдать меня в ближайший сумасшедший дом. Не имеет законного права. Была и другая причина: Уайрман оставался незнакомцем, пусть меня и привлекала его доброта и здоровый цинизм. Иногда (думаю, довольно часто) рассказывать истории, если ты их стесняешься, или они могут показаться безумными, куда проще, когда твой собеседник — незнакомец. Но прежде всего рассказ этот приносил мне облегчение: я словно выдавливал из себя яд после укуса змеи.
  
  Когда Уайрман наливал зелёный чай себе, рука его заметно подрагивала. Меня это заинтересовало и встревожило. Потом он посмотрел на часы, которые носил, как медицинская сестра, на внутренней стороне запястья.
  
  — Через полчаса или около того я должен пойти в дом и проверить, как там она. Я уверен, всё у неё хорошо, но…
  
  — А если нехорошо? — спросил я. — Если она упала или что-то в этом роде?
  
  Он вытащил из кармана летних брюк портативную рацию, размерами не превышающую мобильник.
  
  — Я слежу за тем, чтобы рация всегда была при ней. По всему дому есть кнопки вызова, но… — Он постучал большим пальцем по груди. — Настоящая система тревоги — здесь. Единственная, которой я доверяю.
  
  Он посмотрел на Залив и вздохнул.
  
  — У неё болезнь Альцгеймера. Пока в начальной стадии, но доктор Хэдлок говорит, что прогрессировать она, возможно, будет быстро, раз уж началась. Через год… — Он печально пожал плечами, потом лицо его прояснилось. — Каждый день в четыре часа мы пьём чай. И смотрим Опру. Почему бы тебе не зайти и не познакомиться с хозяйкой дома? Я даже угощу тебя куском островного лаймового пирога.
  
  — Хорошо, — кивнул я. — Договорились. Ты думаешь, это она оставила сообщение на моём автоответчике со словами о том, что Дьюма-Ки — несчастливое место для дочерей?
  
  — Конечно. Хотя, если ты ждёшь объяснений (или ждёшь, что она вспомнит о звонке), удачи тебе. Но я, возможно, могу немного помочь. Ты вчера спрашивал о её братьях и сёстрах, а я не поправил тебя. Дело в том, у Элизабет были только сёстры. В семье рождались исключительно дочери. Самая старшая — где-то в 1908 году. Элизабет появилась на свет в 1923. Миссис Истлейк умерла через два месяца. От какой-то инфекции. А может, от тромба… кто теперь скажет? Это произошло здесь, на Дьюма-Ки.
  
  — Отец женился второй раз? — Я всё ещё не мог вспомнить имя.
  
  Уайрман мне помог.
  
  — Джон? Нет.
  
  — Ты же не собираешься сказать мне, что он воспитывал здесь всех шестерых. Как-то это слишком готично.
  
  — Он пытался, с помощью няни. Но его старшая дочь убежала с парнем. С мисс Истлейк произошёл несчастный случай, и она чуть не умерла. А близняшки… — Уайрман покачал головой. — Они были на два года старше Элизабет. В 1927 году они исчезли. Предполагалось, что они пошли купаться, их унесло подводным течением, и они утонули в caldo grande.[732]
  
  Какое-то время мы смотрели на воду (эти обманчиво кроткие волны, которые выпрыгивали на берег, как щенки) и молчали. Потом я спросил, узнал ли он всё это от Элизабет.
  
  — Частично. Не всё. И она путалась в своих воспоминаниях. Я нашёл информацию о том случае на сайте, посвящённом истории Залива. Переписывался по электронной почте с одним библиотекарем из Тампы. — Уайрман поднял руки и пробежался пальцами по воображаемой клавиатуре. — Тесси и Лаура Истлейк. Библиотекарь прислал мне копию выпуска городской газеты за 19 апреля 1927 г. От заголовка на первой полосе пробирала дрожь. Два слова. «ОНИ ИСЧЕЗЛИ».
  
  — Господи, — выдохнул я.
  
  — В шесть лет. Элизабет было четыре, она уже понимала, что произошло. Может, даже могла прочитать такой простой заголовок, как «ОНИ ИСЧЕЗЛИ». После смерти близняшек и бегства Адрианы, старшей дочери, в Атланту с одним из работников отца, не приходится удивляться решению Джона покинуть Дьюму. Он и оставшиеся дочери перебрались в Майами. Много лет спустя он вернулся, чтобы умереть здесь, и мисс Элизабет ухаживала за ним. — Уайрман пожал плечами. — Примерно так же, как я ухаживаю за ней. Поэтому… ты понимаешь, почему женщина с начавшейся болезнью Альцгеймера может считать Дьюму злополучным для дочерей местом?
  
  — Пожалуй, но откуда эта дама преклонного возраста узнала телефонный номер нового арендатора?
  
  Уайрман бросил на меня озорной взгляд.
  
  — Арендатор новый, дом старый, автоматический набор всех здешних телефонов — там. — Он указал на дом за спиной. — Есть ещё вопросы?
  
  Я вытаращился на него.
  
  — Она может позвонить мне в режиме автоматического набора?
  
  — Не вини меня. Я появился здесь позже. Кто-то ввёл телефонные номера принадлежащих ей домов в память её телефонного аппарата. Наверное, это сделал риэлтор. А может, управляющий делами мисс Истлейк. Он приезжает сюда из Сент-Питерсберга каждые шесть недель, чтобы убедиться, что она жива, и я не украл коллекционный фарфор. Когда он появится в следующий раз, я его спрошу.
  
  — То есть она может позвонить в любой дом в северной части Дьюмы нажатием одной кнопки.
  
  — Ну… да. Я хочу сказать, они же всё принадлежат ей. — Он похлопал меня по руке. — Но знаешь что, мучачо? Я думаю, у твоей кнопки этим вечером будет нервный срыв.
  
  — Нет, — без запинки вырвалось у меня. — Не делай этого.
  
  — Ага. — Уайрман словно понимал мои мотивы. И кто знает, может, понимал. — В любом случае ситуация с загадочным звонком прояснилась, хотя, должен тебе сказать, объяснения на Дьюма-Ки иной раз логике не подчиняются. Пример тому — твоя история.
  
  — Ты хочешь сказать, с тобой тоже случалось… что-то похожее?
  
  Он пристально посмотрел на меня, его большое, загорелое лицо не выдавало никаких эмоций. На нас обрушился холодный порыв ветра, швырнул песком в наши голые лодыжки. Ветер поднял волосы Уайрмана, открыв шрам-монетку повыше правого виска. Я задался вопросом, а может, его ударили горлышком бутылки во время драки в баре, и попытался представить себе человека, который мог разозлиться на такого, как Уайрман. Не получилось.
  
  — Да, со мной случалось… странное, — ответил он и согнул по два пальца каждой руке, изображая кавычки. — Именно это превращает детей… во взрослых. И позволяет учителям английского языка и литературы нести всякую чушь в первый год… обучения. — Обе фразы попали в эти воздушные кавычки.
  
  Я понял, что рассказывать свою историю он не собирается, во всяком случае, сейчас. Поэтому спросил, поверил ли он моей.
  
  Уайрман закатил глаза и откинулся на спинку шезлонга.
  
  — Не испытывай моего терпения, vato. В чём-то ты, возможно, и ошибся, но ты точно не чокнутый. У меня здесь женщина… самая милая женщина на свете, и я люблю её, но иногда она думает, что я — её отец, и мы в Майами тысяча девятьсот тридцать четвёртого года. Иногда она кладёт одного из фарфоровых человечков в жестянку из-под печенья и бросает в пруд с золотыми рыбками, который расположен за теннисным кортом. Мне приходится доставать жестянку, пока она спит, иначе она устраивает скандал. Почему она это делает, не знаю. И думаю, к лету она, возможно, будет постоянно ходить в памперсах для взрослых.
  
  — То есть?
  
  — То есть я знаю, какие они. Психи. Я знаю Дьюму и собираюсь получше узнать тебя. У меня нет никаких сомнений в том, что ты видел своего мёртвого друга.
  
  — Честно?
  
  Абсолютно. Verdad.[733] Вопрос в том, что ты собираешься с этим делать, при условии, что ты не горишь желанием увидеть, как твоего приятеля зарывают в землю за… или это вульгарно? за то, что он намазывает масло на твою бывшую краюху хлеба.
  
  — Нет. На мгновение у меня возникло желание… даже не знаю, как описать…
  
  — На мгновение у тебя возникло желание отрубить ему член, а потом вытащить глаза длинной такой вилкой для поджаривания хлеба на огне. Причём раскалённой. Такое у тебя возникло желание, мучачо? — Уайрман нацелил на меня пистолет, сооружённый из большого и указательного пальцев правой руки. — Я был женат на одной мексиканской крошке, поэтому знаю, что такое ревность. Это нормально. Естественная первая реакция.
  
  — Твоя жена когда-нибудь… — Я осёкся, вдруг вспомнив, что познакомился с этим мужчиной всего лишь днём раньше. Забыть об этом не составляло труда. Уайрман умел сближаться с людьми.
  
  — Нет, амиго, насколько мне известно. Что она сделала, так это умерла. — Лицо его оставалось совершенно бесстрастным. — Давай в это не углубляться, идёт?
  
  — Конечно.
  
  — О ревности нужно помнить одно: она приходит и она уходит. Как здесь — послеполуденные ливни в плохой сезон. Ты говоришь, что это пережил. Так оно и должно быть. Потому что ты больше не её campesino. Вопрос в другом: что тебе делать в сложившейся ситуации? Как ты собираешься помешать ему покончить с собой? Потому что ты знаешь, что произойдёт по завершении этого счастливого семейного круиза, так?
  
  Какое-то время я молчал. Переводил его последнее испанское слово, или пытался перевести. Теперь ты не её пахарь? Правильно? Если да, то в его словах была горькая правда.
  
  — Мучачо? Твой следующий ход?
  
  — Не знаю. У него есть электронная почта, но что я ему напишу? «Дорогой Том, я тревожусь из-за того, что ты намереваешься покончить с собой, пожалуйста, ответь как можно скорее?» Готов спорить, в отпуске он всё равно не будет проверять свой почтовый ящик. Он разводился дважды. Последней жене ещё платит алименты, но отношений ни с одной не поддерживает. У него был один ребёнок, умер в младенчестве, если не ошибаюсь, спина бифида[734]… и… Что такое? Что?
  
  Уайрман отвернулся, сидел, сгорбившись, смотрел на воду, где пеликаны устроили своё чаепитие. Язык его тела говорил: отвратительно.
  
  Он повернулся ко мне.
  
  — Хватит увиливать. Тебе чертовски хорошо известно, кто может с ним поговорить. Или ты думаешь, что тебе известно.
  
  — Пэм? Ты про Пэм?
  
  Он только смотрел на меня.
  
  — Ты собираешься что-то сказать, Уайрман, или так и будешь сидеть?
  
  — Я должен проверить мою даму. Возможно, она уже встала, а в четыре часа будет пить чай.
  
  — Пэм подумает, что я рехнулся! Чёрт, да она уже думает, что я рехнулся!
  
  — Убеди её. — Тут он чуть смягчился. — Послушай Эдгар, если она так близка с ним, как ты думаешь, она что-то заметила. И всё, что ты можешь сделать, так это попытаться. Entiendes?[735]
  
  — Я не понимаю, что это значит.
  
  — Это значит, позвони своей жене.
  
  — Она — моя бывшая жена.
  
  — Нет. Пока твоё отношение к ней не изменится, развод — всего лишь юридическая фикция. Вот почему тебе небезразлично, что она думает о состоянии твоего рассудка. Но если тебе дорог этот парень, ты ей позвонишь и скажешь, что у него есть намерения покончить с собой.
  
  Уайрман поднялся с шезлонга, протянул руку.
  
  — Довольно разговоров. Пойдём знакомиться с боссом. Ты не пожалеешь. Если уж говорить о боссах, она очень даже ничего.
  
  Я взялся за его руку и позволил ему вытащить меня из шезлонга, который, как я понял, заменил сломанный. Хватка у него была крепкая. Если что и останется у меня в памяти об Уайрмане, так это его крепкая хватка. Мостки вели к воротам в задней стене. Ширина позволяла идти по ним только одному, так что я хромал следом. Когда мы добрались до ворот (уменьшенной копии тех, что выходили на дорогу, и испанского в них было не меньше, чем в отдельных словечках Уайрмана), он повернулся ко мне, его губы разошлись в улыбке.
  
  — Хози приходит прибираться по вторникам и четвергам, и она не возражает против того, чтобы присматривать за мисс Истлейк, пока та спит днём. То есть завтра я могу прийти и взглянуть на твои картины, скажем, около двух, если тебя это устроит.
  
  — Как ты узнал, что я этого хочу? Я всё ещё собирался с духом, чтобы попросить тебя.
  
  Уайрман пожал плечами.
  
  — Совершенно очевидно, что тебе хочется, чтобы кто-нибудь взглянул на твои картины до того, как ты повезёшь их этому парню из галереи. Помимо твоей дочери и юноши, который у тебя на побегушках.
  
  — Встреча назначена на пятницу. Я в ужасе.
  
  Уайрман помахал рукой, улыбнулся.
  
  — Не волнуйся. — Пауза. — Если я решу, что твои картины — дерьмо, я тебе так и скажу.
  
  — Меня это устроит. Он кивнул.
  
  — Просто хотел прояснить этот момент. — Он распахнул ворота и провёл меня во двор гасиенды «Гнездо цапли», известной также как «Palacio de Asesinos».
  * * *
  
  Я уже видел этот Двор, когда разворачивался в открытых воротах, но в тот день я только мельком взглянул на него, потому что думал об одном: как бы поскорее довезти до «Розовой громады» и себя, и дочь с посеревшим, блестящим от пота лицом. И теннисный корт я тогда заметил, и керамические плитки, а вот пруд с золотыми рыбками — нет. Корт, тщательно подметённый, с твёрдым покрытием цветом чуть темнее плиток двора, ждал выхода игроков. Оставалось лишь натянуть сетку одним поворотом хромированной ручки. Корзинка с мячами на сетчатой подставке заставила меня вспомнить о рисунке, который Илзе увезла в Провиденс: «Конец игры».
  
  — Придёт день, мучачо, — Уайрман указал на корт, мимо которого мы проходили. Он замедлил шаг, так что я его догнал, — когда мы с тобой придём сюда. Я не буду ставить перед тобой сложных задач, только отбивай и подавай, не сходя с места, но мне так хочется помахать ракеткой.
  
  — Отбивать и подавать — та цена, которую мне придётся заплатить за твою оценку моих картин?
  
  Он улыбнулся.
  
  — Цену я назову, но она другая. Я тебе скажу. Пошли.
  * * *
  
  Уайрман провёл меня через чёрный ход. Оставив позади темноватую кухню с большими белыми столами для готовки и огромной плитой «Вестингхауз», мы оказались непосредственно в жилых помещениях, поблёскивающих тёмным деревом: дубом, грецким орехом, тиком, секвойей, кипарисом. Это был Palacio, построенный в старинном флоридском стиле. Мы миновали комнату, уставленную стеллажами с книгами, в углу о чём-то размышляли рыцарские доспехи. Библиотека выводила в кабинет, стены которого украшали картины, не тёмные портреты маслом, а яркие абстракции, даже парочка оп-артов,[736] от которых глаза вылезали из орбит.
  
  Свет падал на нас сверху белым дождём, когда мы шли по главному коридору (Уайрман шёл, я — хромал), и я понял, что при всём великолепии особняка мы находимся пусть и в шикарном, но обычном крытом переходе, который разделяет части старых и куда более скромных флоридских домов. У этого стиля (дома всегда строили из дерева, иногда из обрезков) даже есть название: флоридская нищета.
  
  Вдоль стен перехода, ярко освещённого сквозь стеклянный потолок, выстроились декоративные цветочные горшки. В дальнем конце Уайрман повернул направо, и мы очутились в огромной, прохладной гостиной. Окна выходили на боковой дворик, весь в цветах. Мои дочери назвали бы половину, Пэм — все, я распознал только астры, коммелину, самбук, наперстянку. Ах да, и рододендроны. Их было много. За цветами и кустами тянулась дорожка, выложенная синей керамической плиткой, вероятно, уходящая к главному двору, а на ней стояла цапля, задумчивая и мрачная, словно старейшина-пуританин, размышляющий, какую из ведьм сжечь следующей.
  
  В комнате находилась женщина, с который мы с Илзе повстречались в тот день, когда отправились исследовать Дьюма-Ки-роуд. Тогда она сидела в инвалидном кресле, с синими кедами на ногах. Теперь она стояла, ухватившись за рукоятки ходунков. Босиком, и ступни у неё были большие и очень белые. Её наряд, бежевые брюки с высокой талией и тёмно-коричневая шёлковая блузка с невероятно широкими плечами и пышными рукавами, напомнил мне Кэтрин Хепберн в тех старых фильмах, которые иногда показывают по кабельному каналу «Классическое кино Тёрнера»: «Ребро Адама» или «Женщина года». Только я не помнил, чтобы Кэтрин Хепберн выглядела такой старой, даже когда состарилась.
  
  Середину комнаты занимал длинный низкий стол, похожий на тот, что отец поставил в подвале нашего дома для своих электрических поездов. Только этот покрывала не искусственная трава, а какое-то светлое дерево, может, бамбук. Стол заполняли игрушечные дома и фарфоровые статуэтки: мужчины, жёнщины, дети, домашние животные, животные из зоопарка, мифические существа. И если уж говорить о мифических существах, то парочку изготовили чернолицыми, нарываясь на недовольство НАСПЦН.[737]
  
  Элизабет Истлейк взглянула на Уайрмана с той нежной радостью, которую я с удовольствием бы нарисовал… хотя не уверен, что кто-нибудь воспринял бы это серьёзно. Сомневаюсь, что в нашем искусстве мы верим простым и чистым эмоциям, хотя постоянно видим их вокруг нас, изо дня вдень.
  
  — Уайрман! — воскликнула женщина. — Я проснулась рано и так хорошо провела время с моими статуэтками. — Говорила она с сильным южным акцентом: «ста-а-туэтка-а-ми». — Посмотри, вся семья дома!
  
  В конце стола стояла маленькая копия особняка с колоннами. Вспомните Тару из «Унесённых ветром» и не ошибётесь. Или уса-а-дьбу, если вы говорите, как Элизабет. Вокруг стояли с десяток статуэток. Словно собрались на какую-то церемонию.
  
  — Это точно, — согласился Уайрман.
  
  — И школа! Я поставила детей рядом со школой! Посмотри!
  
  — Я посмотрю, но вы знаете, я не люблю, когда вы встаёте без меня.
  
  — Мне не хотелось вызывать тебя по рации. Я действительно очень хорошо себя чувствую. Пойди и посмотри. И пусть посмотрит твой новый друг. Ох, я знаю, кто вы! — Она улыбнулась и поманила меня пальцем. — Уайрман мне всё о вас рассказывает. Вы поселились в «Салмон-Пойнт».
  
  — У него своё название — «Розовая громада», — вставил Уайрман.
  
  Она рассмеялась. Как часто случается с курильщиками, смех перешёл в кашель. Уайрман поспешил к ней, поддержал. Мисс Истлейк не возражала.
  
  — Мне нравится, — одобрила она, когда смогла говорить. — Ох, милый мой, мне очень нравится! Подойдите и посмотрите, как я поставила детей. Мистер?.. Я уверена, мне называли вашу фамилию, но не могу вспомнить, как и многое другое, мистер?..
  
  — Фримантл, — подсказал я. — Эдгар Фримантл.
  
  Я подошёл к её столу со статуэтками. Она протянула мне руку. Не мускулистую, но большую, как и её ноги. Она не забыла, как здороваются, и руку пожала мне крепко. При этом с живым интересом разглядывала меня. Мне понравилось, что она так легко признаётся в проблемах с памятью. Что же касалось болезни Альцгеймера, была она у неё или нет, но я запинался и в разговоре, и в поиске слов куда чаще, чем мисс Истлейк.
  
  — Приятно познакомиться с вами, Эдгар. Я видела вас раньше, но не помню, где и когда. Потом вспомню. «Розовая громада»! Это лихо!
  
  — Мне нравится дом, мэм!
  
  — Хорошо. Я очень рада, когда он нравится. Дом для художника, знаете ли. Вы — художник, Эдгар?
  
  Она смотрела на меня бесхитростными синими глазами.
  
  — Да. — Я дал самый простой, самый быстрый и, возможно, правдивый ответ. — Скорее да, чем нет.
  
  — Разумеется, художник, дорогой, я это сразу поняла. Мне нужна одна из ваших картин. Уайрман обговорит с вами цену. Он не только прекрасный повар, но и юрист. Он вам это говорил?
  
  — Да… нет… я хочу сказать… — Я сбился. Она постоянно переводила разговор с одного на другое. Уайрман, этот негодяй, выглядел так, будто с трудом сдерживает смех. Отчего мне тоже хотелось рассмеяться.
  
  — Я пытаюсь собирать картины всех художников, которые останавливались в вашей «Розовой громаде». У меня есть картина Харинга, написанная там. И рисунок Дали.
  
  Вот тут желание смеяться пропало напрочь.
  
  — Правда?
  
  — Я скоро вам его покажу, этого не избежать, он в телевизионной комнате, а мы всегда смотрим Опру. Верно, Уайрман?
  
  — Да, — кивнул он и глянул на часы, закреплённые на внутренней стороне запястья.
  
  — Но нам не обязательно смотреть эту передачу от начала и до конца, потому что у нас есть замечательное устройство, которое называется… — Она замолчала, нахмурилась, приложила палец к ямочке на пухлом подбородке. — Вито? Оно называется Вито, Уайрман?
  
  Он улыбнулся. — «ТиВо»,[738] мисс Истлейк. Она рассмеялась.
  
  — «ТиВо», разве не забавное слово? И разве не забавно, как формально мы обращаемся друг к другу. Он для меня Уайрман, я для него — мисс Истлейк… если только я не расстроена, а такое случается, когда я что-то забываю. Мы — как персонажи в пьесе! Счастливой пьесе, где все поют, как только начинает играть музыка! — Она рассмеялась, показывая, какая замечательная это пьеса, но в смехе чувствовался и надрыв. И впервые её акцент заставил меня подумать о Теннесси Уильямсе, а не о Маргарет Митчелл.
  
  — Может, нам пора перейти в другую комнату и посмотреть Опру, — мягко, очень мягко предложил Уайрман. — И я думаю, вам нужно присесть. Вы сможете выкурить сигарету, когда будете смотреть Опру, и вы знаете, как вам это нравится.
  
  — Через минуту, Уайрман, через минуту. У нас так редко бывают гости! — Она повернулась ко мне. — Что вы за художник, Эдгар? Вы верите в искусство ради искусства?
  
  — Определённо, искусство ради искусства, мэм.
  
  — Я рада. Таких художников «Салмон-Пойнт» любит больше всего. Как вы его называете?
  
  — Моё искусство?
  
  — Нет, дорогой… «Салмон-Пойнт».
  
  — «Розовая громада», мэм.
  
  — Отныне он — «Розовая громада». А я для вас — Элизабет.
  
  Я улыбнулся, не мог не улыбнуться, потому что в её голосе звучала скорее серьёзность, чем игривость.
  
  — Хорошо, Элизабет.
  
  — Прекрасно. Скоро мы пойдём в телевизионную комнату, но сначала… — Она перевела взгляд на стол. — Ну, Уайрман? Ну, Эдгар? Видите, как я расставила детей?
  
  Десяток статуэток стояли слева от здания школы, лицами к нему. Словно готовились к перекличке.
  
  — И что вы можете об этом сказать? — спросила она. — Уайрман? Эдуард? Кто первый?
  
  С именем она ошиблась, но я привык к ошибкам. И на этот раз она «поскользнулась» на моём имени.
  
  — Перемена? — спросил Уайрман и пожал плечами.
  
  — Разумеется, нет, — ответила Элизабет. — Будь это перемена, они бы играли, а не стояли толпой и не таращились на школу.
  
  — Это или пожар, или учебная тревога, — предположил я. Она перегнулась через ходунки (Уайрман, всегда начеку, схватил её за плечо, чтобы она, потеряв равновесие, не упала вместе с ними) и поцеловала меня в щёку. Это меня чертовски удивило, но не вызвало отрицательных эмоций.
  
  — Очень хорошо, Эдуард! — воскликнула она. — А теперь, скажите, учебная это тревога или пожар?
  
  Я задумался, вопрос был не из сложных, если не воспринимать его в шутку.
  
  — Учебная тревога.
  
  — Да! — Синие глаза радостно блеснули. — Объясните Уайрингу почему.
  
  — При пожаре они разбегались бы во всё стороны. Вместо этого они…
  
  — Ждут команды вернуться в школу, да. — Но тут она повернулась к Уайрману, и я увидел другую женщину, испуганную. — Я опять назвала тебя не так?
  
  — Всё нормально, мисс Истлейк, — и он поцеловал её в висок, нежно, отчего понравился мне ещё больше.
  
  Она мне улыбнулась. Будто солнце выскользнуло из-за облака.
  
  — Пока человек обращается к другому по фамилии, он знает… — Но она потеряла ход мысли, и улыбка начала таять. — Он знает…
  
  — Пора смотреть Опру, — возвестил Уайрман и взял её за руку.
  
  Вдвоём они развернули ходунки, и она, тяжело ступая, но на удивление быстро направилась к двери в дальнем конце комнаты. Уайрман шёл сзади, не спуская с неё глаз.
  
  В телевизионной комнате главенствовал «самсунг» с большим плоским экраном. В другом конце стояла дорогая аудиосистема. Я не обратил внимания ни на телевизор, ни на звуковую систему. Я смотрел на рисунок в рамке, который висел над полками с компакт-дисками, и на несколько секунд забыл, что нужно дышать.
  
  Рисунок был карандашный, расцвеченный лишь двумя красными линиями, вероятно, выполненными обычной шариковой ручкой, какой учителя правят в тетрадках домашние задания и выставляют отметки. Эти линии прочертили вдоль горизонта, чтобы показать закат. Их вполне хватило. Гениальному лишнего не нужно. Это был мой горизонт, тот самый, что я видел из окна «Розовой малышки». Я знал это точно так же, как знал и другое: Дали слушал, как шуршат перекатываемые водой ракушки, когда превращал чистый лист бумаги в то, что видел глаз и истолковывал мозг. По горизонту плыл корабль, возможно, танкер. Как знать, может, тот самый, который я нарисовал в мой первый вечер, проведённый в доме 13 по Дьюма-Ки-роуд. Стиль, разумеется, не имел ничего общего с моим, но в выборе объекта на горизонте мы совпали.
  
  Под рисунком Мастер небрежно расписался: Salv Dali.
  * * *
  
  Мисс Истлейк (Элизабет) выкурила сигарету, пока Опра расспрашивала Кирсти Элли[739] о животрепещущей проблеме похудания. Уайрман принёс сандвичи с яйцом и салатом. Их вкус я нашёл божественным. Мой взгляд продолжал возвращаться к взятому в рамку рисунку Дали, и, само собой, каждый раз я повторял про себя: «Привет, Дали». Когда появился доктор Фил[740] и начал бранить двух толстых женщин из зрительской аудитории, которые, очевидно, добровольно вызвались на эту роль, я сказал Уайрману и Элизабет, что мне пора домой.
  
  Элизабет воспользовалась пультом дистанционного управления, чтобы заглушить доктора Фила, потом протянула мне книгу, на которой лежал пульт. В её глазах читались смирение и надежда.
  
  — Уайрман говорит, что вы как-нибудь придёте и почитаете мне, Эдмунд. Это правда?
  
  Иногда приходится принимать решения мгновенно, и тогда я его принял. Решил не смотреть на Уайрмана, сидевшего слева от Элизабет. Проницательность, которую она продемонстрировала у стола с фарфоровыми статуэтками, уходила, даже я мог это заметить, но я подумал, что осталось её ещё очень и очень много. Взгляд, брошенный на Уайрмана, подсказал бы Элизабет, что для меня её просьба — новость, и она бы огорчилась. А я не хотел её огорчать. Отчасти потому, что она мне понравилось, а кроме того, я подозревал, что на ближайшие год-два жизнь заготовила ей достаточно огорчений. И скоро она станет забывать не только имена.
  
  — Мы об этом говорили.
  
  — Может, вы прочитаете мне одно стихотворение сегодня. По вашему выбору. Мне так этого недостаёт. Я могу обойтись без Опры, но жизнь без книг скудна, а без поэзии… — Она засмеялась. В смехе слышалась растерянность, от которой у меня защемило сердце. — Всё равно что жизнь без картин, или вы так не думаете? Не думаете?
  
  В комнате вдруг стало очень тихо. Где-то тикали часы, но более я ничего не слышал. Уайрман мог бы что-то сказать, но молчал. Элизабет временно лишила его дара речи, невинный трюк, когда дело касалось этого hijo de madre.[741]
  
  — По вашему выбору, — повторила Элизабет. — Или, если вы действительно сильно задержались, Эдуард…
  
  — Нет, — ответил я. — Нет, всё нормально. Я никуда не тороплюсь.
  
  Книга называлась просто «Хорошие стихи». Составил её Гаррисон Кайллор, который, если бы баллотировался, возможно, стал бы губернатором в той части Америки, из которой я перебрался во Флориду. Я открыл книгу наобум и попал на стихотворение некоего Фрэнка О’Хары.[742] Короткое, то есть уже, по моему разумению, хорошее. Я начал читать вслух:
  Ты помнишь, какими мы были тогда Первоклассными?
  И сочный день приветствовал нас яблоком, зажатым в зубах.
  Нет смысла переживать, что Время прошло.
  Но тогда у нас водились тузы в рукавах,
  И мы проходили крутые повороты, смеясь.
  Тогда мы могли питаться зелёной травой на лугу,
  Не глядя на стрелку спидометра, мимолётом, несясь в вышине.
  А для вечерних коктейлей нам хватало льда и воды…
  
  Вот тут со мной что-то произошло. Голос дрогнул, слова стали расплываться, будто слово «вода», слетевшее с губ, способствовало её появлению в глазах.
  
  — Извините. — Я вдруг осип. Уайрман озабоченно посмотрел на меня, но Элизабет Истлейк улыбалась мне. Словно очень хорошо меня понимала.
  
  — Всё нормально, Эдгар. Поэзия иногда действует на меня точно так же. Истинных чувств стыдиться не нужно. Мужчины не симулируют судорог.
  
  — Не прикидываются страдальцами, — добавил я. Голос мой, похоже, принадлежал кому-то ещё.
  
  Она ослепительно улыбнулась.
  
  — Этот человек знает Дикинсон, Уайрман!
  
  — Похоже на то. — Уайрман пристально смотрел на меня.
  
  — Вы закончите, Эдуард?
  
  — Да, мэм.
  И я б не хотел стать моложе или быстрее, Если бы только вы были со мной и сейчас, О, лучшие дни моей жизни.[743]
  
  Я закрыл книгу.
  
  — Это всё. Элизабет кивнула.
  
  — А какой был лучшим из ваших дней, Эдгар?
  
  — Может, эти, — ответил я. — Я надеюсь.
  
  Она вновь кивнула.
  
  — Тогда я тоже буду надеяться. Человеку разрешено надеяться. И вот что, Эдгар…
  
  — Да, мэм?
  
  — Я хочу быть для вас Элизабет. Становиться мэм в конце жизни — это не для меня. Мы понимаем друг друга?
  
  Теперь кивнул я.
  
  — Думаю, понимаем, Элизабет.
  
  Она улыбнулась, и слёзы, которые стояли в её глазах, упали. Потекли по старым и испещрённым морщинами щёкам, но сами глаза оставались юными. Юными.
  * * *
  
  Десять минут спустя мы с Уайрманом вновь стояли у схода с мостков Palacio. Он оставил хозяйку дома с куском островного лаймового пирога, стаканом чая и пультом дистанционного управления. У меня в пакете лежали два уайрмановских сандвича с салатом и яйцом. Он сказал, что они испортятся, если я не возьму их с собой, и ему не пришлось долго меня уговаривать. В придачу я попросил у него две таблетки аспирина.
  
  — Послушай, ты уж меня извини, — начал Уайрман. — Я собирался предупредить тебя об этом, честное слово.
  
  — Расслабься, Уайрман.
  
  Он кивнул, но по-прежнему не смотрел на меня. Не отрывал глаз от Залива.
  
  — Я только хочу, чтобы ты знал — я ей ничего не обещал. Но она… впадает в детство. Её предположения, как и у детей, основываются на том, что она хочет, а не на фактах.
  
  — И она хочет, чтобы ей читали.
  
  — Да.
  
  — Поэзия на кассетах и компакт-дисках её не устраивает?
  
  — Нет. Она говорит, что разница между записанным стихотворением и прочитанным вживую такая же, как между грибами консервированными и свежими. — Он улыбнулся, но по-прежнему не смотрел на меня.
  
  — Почему ты не читаешь ей, Уайрман?
  
  — Потому что больше не могу, — ответил он, не отрывая глаз от воды.
  
  — Больше не… почему?
  
  Он задумался над моим вопросом, покачал головой.
  
  — Не сегодня. Уайрман устал, мучачо, а ночью она проснётся. Проснётся и начнёт спорить, ничего не соображая, в полной уверенности, что она в Лондоне или в Сен-Тропе. Я вижу признаки того, что так и будет.
  
  — Как-нибудь скажешь мне?
  
  — Да. — Он вдохнул носом. — Если ты можешь рассказать о себе, пожалуй, я могу ответить тем же, хотя меня это не радует. Ты уверен, что доберёшься сам?
  
  — Абсолютно, — ответил я, хотя бедро вибрировало от боли, как большой мотор.
  
  — Я бы отвёз тебя на гольф-каре, действительно отвёз, но когда она в таком состоянии (по терминологии доктора Уайрмана — на пути от здравомыслия к слабоумию)… у неё может возникнуть желание помыть окна, или вытереть пыль с полок, или пойти без ходунков. — Вот тут он содрогнулся. Как бывает, если что-то начинается с преувеличения, а заканчивается чем-то вполне реальным.
  
  — Все пытаются усадить меня в гольф-кар, — вставил я.
  
  — Ты позвонишь жене?
  
  — Не вижу другого выхода.
  
  Он кивнул.
  
  — Хороший мальчик. Можешь рассказать мне об этом, когда я приду, чтобы посмотреть твои картины. Подойдёт любое время. Я могу вызвать медсестру, Энн-Мэри Уистлер, если тебя больше устроит утро.
  
  — Хорошо. Благодарю. Спасибо, что выслушал меня, Уайрман.
  
  — Спасибо, что почитал боссу. Buena suerte,[744] амиго.
  
  Я прошёл по берегу ярдов пятьдесят, когда в голове сверкнула новая мысль. Я обернулся, думая, что Уайрман уже ушёл, но он стоял на прежнем месте, сунув руки в карманы, и ветер с Залива (всё более холодный) причёсывал его длинные, тронутые на висках сединой, волосы.
  
  — Уайрман?
  
  — Что?
  
  — Элизабет сама рисовала?
  
  Он долго молчал. Слышался только рокот волн, сегодня более громкий, потому что ветер гнал их на берег.
  
  — Интересный вопрос, Эдгар, — наконец ответил он. — Если ты спросишь её, а я настоятельно рекомендую не спрашивать, она ответит «нет». Но я не думаю, что это правда.
  
  — Почему?
  
  — Ты лучше иди, мучачо, — донеслось до меня, — пока твоё бедро не потеряло подвижность. — Он попрощался со мной взмахом руки, повернулся и зашагал по мосткам, преследуя свою удлиняющуюся тень, прежде чем я успел сообразить, что он уходит.
  
  Я постоял секунду-другую, потом посмотрел на север, взял на прицел «Розовую громаду» и направился к ней. Путешествие выдалось долгим, прежде чем я добрался до виллы, моя невероятно вытянувшаяся тень затерялась в море униолы, но в конце концов я прибыл в пункт назначения. Волны всё набирали силу, и под домом ракушки уже не шептались, а вновь спорили.
  Как рисовать картину (IV)
  
  Начните с того, что вы знаете, а потом вновь откройте для себя известное вам. Искусство — магия, спорить тут не о чем, но всё искусство, каким бы странным оно ни казалось, берёт начало в привычной повседневности. Поэтому не удивляйтесь экзотическим цветам, выросшим на обычной почве. Элизабет это знала. Никто её не учил — дошла сама.
  
  Чем больше она рисовала, тем больше видела. Чем больше видела, тем больше ей хотелось рисовать. Такой вот получался расклад. И чем больше она видела, тем больше к ней возвращалось слов: сначала четыре или пять сотен, которые она знала к моменту падения из возка, когда ударилась головой, потом к ним прибавлялись всё новые и новые.
  
  Отец изумлялся быстро возрастающей сложности её картин. Сёстры — тоже, обе Большие Злюки и близняшки (не Ади; та находилась в Европе, с тремя подругами и двумя доверенными сопровождающими, а Эмери Полсон, молодой человек, за которого она выйдет замуж, ещё не появился на её горизонте). Няня, она же домоправительница, смотрела на неё с благоговейным трепетом, называла «la petite obeah fille».[745]
  
  Лечащий врач предупреждал, что излишняя подвижность и волнения девочке противопоказаны, могут вызвать лихорадку, но к январю 1926 года она в курточке и штанишках вовсю носилась по южной части Дьюма-Ки со своим альбомом и рисовала всё подряд.
  
  Именно в ту зиму она заметила, что её рисунки родственникам наскучили: сначала Большим Злюкам, Марии и Ханне, потом Тёсси и Ло-Ло, отцу и, наконец, няне Мельде. Понимала она, что даже гениальность приедается, если её слишком много? Вероятно, на детском интуитивном уровне понимала.
  
  И вот из этого, из скуки родственников, родилась решимость взглянуть на всё заново, открыть им глаза на волшебство увиденного ею.
  
  Так начался её сюрреалистический период; сначала птицы, летящие брюшком кверху, потом животные, идущие по воде, наконец, Улыбающиеся Лошади. Они в какой-то степени вернули интерес к её картинам. Но именно тогда что-то изменилось. Именно тогда что-то тёмное проскользнуло в мир, используя маленькую Либбит, как портал.
  
  Она начала рисовать свою куклу, и вот тогда кукла заговорила.
  
  Новин.
  
  К тому времени Адриана вернулась из весёлого Парижа, и поначалу Новин говорила пронзительным и счастливым голосом Ади, спрашивая Элизабет, может ли та хинки-динки-парле-ву, или предлагая заткнуть пасть. Случалось, Новин пела, усыпляя девочку, и в этих случаях рисунки с лицом куклы (большим, круглым и коричневым, за исключением красных губ), рассыпались по стёганому покрывалу на кровати Элизабет.
  
  Новин поёт: «Брат Жак, брат Жак, ты заснул, брат Жак? Если нет — почему, почему, почему?»
  
  Иногда Новин рассказывала ей истории, намешанные из разных сказок, но удивительные. О Золушке в красных башмачках из страны Оз, о близнецах Боббси,[746] заблудившихся в Волшебном лесу и нашедших домик со стенами из конфет и крышей из леденцов.
  
  Но потом голос Новин изменился. Перестал быть голосом Ади. Перестал быть голосом знакомых Элизабет людей. И кукла продолжала говорить, даже когда Элизабет предлагала Новин заткнуть пасть. Поначалу этот голос, возможно, ей нравился. Возможно, она воспринимала его, как забаву. Странную, но забаву.
  
  Потом всё изменилось, не правда ли? Потому что искусство — это магия, но не вся магия белая.
  
  Даже для маленьких девочек.
  Глава 7
  Искусство ради искусства
  
  В баре в гостиной стояла бутылка односолодового виски. Мне хотелось выпить стаканчик, но я устоял. Возникло желание потянуть время, может, съесть на кухне один из сандвичей с яйцом и салатом, подумать, что я скажу жене, но я не стал этого делать. Иногда единственный способ довести что-то до конца — сразу этим заняться. Я взял трубку радиотелефона и прошёл во «флоридскую комнату». Там было холодно, несмотря на закрытые сдвижные панели. Я подумал, что холод взбодрит меня, а вид солнца, падающего за горизонт и вычерчивающего жёлтую полосу на воде, успокоит. Потому что спокойствия мне очень не хватало. Сердце бухало слишком сильно, щёки горели, бедро болело ужасно, и внезапно я осознал, вот уж кошмар, так кошмар, что забыл имя жены. Всякий раз, когда пытался вспомнить, на ум приходило слово peligro — «опасность» на испанском.
  
  И я решил, что до звонка в Миннесоту должен кое-что сделать.
  
  Оставил трубку на диване, прохромал в спальню (теперь на костыле: до отхода ко сну разлучаться с ним не собирался) и взял Ребу. Одного взгляда в её синие глаза хватило, чтобы вспомнить имя жены, Пэм, и сердцебиение замедлилось. С моей лучшей девочкой, зажатой между боком и культёй (её бескостные розовые ножки болтались из стороны в сторону), я вернулся во «флоридскую комнату» и снова сел. Реба упала мне на колени, и я посадил её рядом, лицом к уходящему за западный горизонт солнцу.
  
  — Если будешь долго на него смотреть, ты ослепнешь, — предупредил я. — Разумеется, это будет весело. Брюс Спрингстин, тысяча девятьсот семьдесят третий год или около того.
  
  Реба не ответила.
  
  — Мне следовало быть наверху, рисовать всё это. — Я обвёл рукой Залив. — Заниматься грёбаным искусством ради гребаного искусства.
  
  Ответа опять не получил. Широко раскрытые глаза Ребы говорили всем и вся, что жизнь свела её с самым противным парнишей Америки.
  
  Я поднял трубку. Потряс перед её лицом.
  
  — Я могу это сделать.
  
  Ответа не последовало, но мне показалось, что я уловил на лице Ребы сомнение. Под нами ракушки продолжали раздуваемый ветром спор: «Ты сделал, я не сделал, нет, ты сделал».
  
  Мне хотелось продолжить дискуссию с моей воздействующей на злость куклой, но вместо этого я набрал телефонный номер дома, который когда-то был моим. Надеялся услышать автоответчик Пэм, но вместо этого в трубке раздался запыхавшийся голос самой дамы.
  
  — Джоанн, слава Богу, что ты позвонила. Я опаздываю, и надеялась, что смогу прийти к тебе не в три пятнадцать, как мы договаривались, а…
  
  — Это не Джоанн, — перебил её я. Механически взял Ребу, вернул себе на колени. — Это Эдгар. И ты можешь отменить назначенное на три пятнадцать. Нам есть о чём поговорить, и дело важное.
  
  — Что-нибудь случилось?
  
  — Со мной? Ничего. Я в полном порядке.
  
  — Эдгар, можем мы поговорить позже? Мне нужно к парикмахеру, и я опаздываю. Вернусь к шести.
  
  — Речь пойдёт о Томе Райли.
  
  В той части Америки, где находилась Пэм, воцарилась тишина. И затянулась она секунд на десять. За это время жёлтая полоса на воде чуть потемнела. Элизабет Истлейк знала Эмили Дикинсон. Я задался вопросом, знала ли она Вачела Линдсея.[747]
  
  — А что насчёт Тома? — наконец спросила Пэм. Осторожно, крайне осторожно. Я не сомневался, что про парикмахера она напрочь забыла.
  
  — У меня есть основания полагать, что он, возможно, замыслил самоубийство. — Плечом я прижал трубку к уху и начал поглаживать волосы Ребы. — Ты об этом что-нибудь знаешь?
  
  — Что я… что я могу… — У неё перехватывало дыхание. Как после удара в солнечное сплетение. — Ради Бога, откуда я могу… — Она потихоньку приходила в себя, решила изобразить негодование. Что ж, в подобной ситуации — не самый плохой вариант. — Ты звонишь мне ни с того ни с сего и думаешь, что я расскажу тебе, что творится в голове у Тома Райли? Я-то полагала, что тебе становится лучше, но, похоже…
  
  — Ты должна что-то знать, потому что трахалась с ним. — Мои пальцы нырнули в искусственные рыжие волосы Ребы и вцепились в них, словно собирались выдрать с корнем. — Или я ошибаюсь?
  
  — Это безумие! — Она чуть ли не кричала. — Тебе нужна помощь, Эдгар! Или позвони доктору Кеймену, или найди кого-нибудь там, у себя. И поскорее!
  
  Злость и сопровождающая её уверенность в том, что скоро я начну путать слова, не находя нужные, внезапно исчезли. Я отпустил волосы Ребы.
  
  — Успокойся, Пэм. Мы говорим не о тебе. И не обо мне. О Томе. Ты замечала признаки депрессии? Должна была заметить.
  
  Ответа не последовало. Но и трубку она не положила. Я слышал дыхание Пэм.
  
  — Хорошо, — раздался её голос. — Хорошо. Я знаю, откуда у тебя взялась эта идея. От маленькой мисс Королевы драмы, так? Судя по всему, Илзе рассказала тебе о Максе Стэнтоне, из Палм-Дезерт. Эдгар, ты же знаешь, какая она!
  
  Ярость угрожала вернуться. Я протянул руку и схватил Ребу за мягкую середину. «Я могу это сделать, — думал я. — И Илзе тут тоже ни при чём. А Пэм? Она всего лишь испугана, потому что всё это обрушилось на неё как гром с ясного неба. Она испуганная и злая, но я могу это сделать. Я должен это сделать».
  
  И не важно, что на протяжении нескольких мгновений я хотел её убить. Более того, если бы она оказалась во «флоридской комнате» рядом со мной, попытался бы.
  
  — Илзе мне ничего не говорила.
  
  — Довольно этой дурости, я кладу трубку…
  
  — Я не знаю только одного: кто из них уговорил тебя сделать татуировку на груди. Маленькую розу.
  
  Она вскрикнула. Только раз, тихонько, но этого хватило. Последовала пауза. Тишина пульсировала, как чёрная дыра. Потом Пэм прорвало:
  
  — Эта сука! Она увидела и рассказала тебе! Только так ты мог узнать! Это ничего не значит! Ничего не доказывает!
  
  — Мы не в суде, — напомнил я.
  
  Она не ответила, но я слышал её тяжёлое дыхание.
  
  — У Илзе возникли подозрения насчёт этого Макса, но насчёт Тома она не имеет ни малейшего понятия. Если ты скажешь ей, у неё разобьётся сердце. — Я выдержал паузу. — И это разобьёт моё.
  
  Пэм плакала.
  
  — На хер твоё сердце! И тебя тоже! Знаешь, я бы хотела, чтобы ты умер. Лживый, сующий нос в чужие дела мерзавец. Я бы хотела, чтобы ты умер.
  
  Я такого по отношению к ней не испытывал. Слава Богу. Полоса на воде всё темнела, напоминая теперь надраенную медь. И цвет продолжал меняться, переходя в оранжевый.
  
  — Что ты знаешь о душевном состоянии Тома?
  
  — Ничего. Если хочешь знать, никакого романа у нас нет. А если и был, то продолжался три недели. Всё кончено. Я ему ясно дала это понять, когда вернулась из Палм-Дезерт. Причин тому много, а основная состояла в том, что он очень уж… — Пэм резко оборвала фразу. — Илзе разболтала тебе. Мелинда не сказала бы, даже если б знала. — В голосе зазвучала нелепая злоба. — Ей известно, через что мне пришлось с тобой пройти.
  
  Что удивительно, тема эта меня совершенно не интересовала. В отличие от другой.
  
  — Он очень уж — что?
  
  — Кто очень уж что? Господи, как я это ненавижу! Твой допрос!
  
  Как будто мне нравилось её допрашивать.
  
  — Том. Ты сказала, основная причина в том, что он очень уж…
  
  — Очень уж неуравновешенный. Настроение у него постоянно менялось. Сегодня весёлый, завтра в зелёной тоске. Послезавтра — и такой, и такой, особенно если он не…
  
  Пэм резко замолчала.
  
  — Если он не принимал таблетки, — закончил я за неё.
  
  — Да, да, но я не его психиатр.
  
  Я слышал стальные нотки даже не раздражения, а нетерпимости. Боже! Женщина, которая так долго была моей женой, могла проявить твёрдость, когда ситуация того требовала, но я подумал, что такая вот нетерпимость — что-то новое, результат моего несчастного случая. Я подумал, что это хромота Пэм.
  
  — Этого психиатрического дерьма я и с тобой наелась до отвала, Эдгар. И теперь я хочу встретить мужчину, настроение которого не зависит от проглоченных им таблеток. Больше говорить не могу, задай свои вопросы позже, сейчас ты очень уж меня расстроил.
  
  Она всхлипнула мне в ухо, и я начал ждать последующего вскрика. Дождался. Плакала она, как и всегда. Не всё в нас меняется.
  
  — Пошёл ты на хер, Эдгар. Испортил хороший день.
  
  — Мне без разницы, с кем ты спишь. Мы разведены, — напомнил я. — Я хочу только одного — спасти жизнь Тому Райли.
  
  На этот раз она закричала так громко, что мне пришлось отдёрнуть трубку от уха.
  
  — Я не несу ОТВЕТСТВЕННОСТЬ за его жизнь! МЫ РАЗБЕЖАЛИСЬ! Или ты это упустил? — Потом чуть тише (но ненамного): — Его даже нет в Сент-Поле. Он в круизе с матерью и братцем-геем.
  
  Внезапно я понял, или подумал, что понимаю. Словно взлетел над ситуацией, провёл аэросъёмку. Главным образом потому, что сам собирался покончить с собой, но при условии, что всё будет выглядеть как несчастный случай. И заботила меня не выплата по страховке. Не хотелось подставлять под удар дочерей. Самоубийство отца — слишком уж большое пятно… Но ведь я получил ответ, так?
  
  — Скажи ему, что ты знаешь. Когда он вернётся, скажи ему, что ты знаешь о его намерении покончить с собой.
  
  — А с чего он мне поверит?
  
  — Потому что он собирается. Потому что ты его знаешь. Потому что он психически болен и, вероятно, думает, что ходит по миру с плакатом «СОБИРАЮСЬ ПОКОНЧИТЬ С СОБОЙ». Скажи ему, ты знаешь, что он не принимает антидепрессанты. Ты это знаешь, так? Точно знаешь.
  
  — Да. Но раньше мои уговоры принимать таблетки не помогали.
  
  — Ты предупреждала его, что расскажешь, если он не начнёт принимать лекарства? Расскажешь всем?
  
  — Нет, и я не собираюсь этого делать и сейчас! — В её голосе зазвучал ужас. — Ты думаешь, я хочу, чтобы весь Сент-Пол знал, что я спала с Томом Райли? Что у меня с ним был роман?
  
  — А если весь Сент-Пол узнает, что тебе небезразлична судьба Тома? Так ли уж это будет ужасно?
  
  Она молчала.
  
  — Я хочу лишь одного. Чтобы ты встретилась с ним, когда он вернётся…
  
  — Ты хочешь! Точно! Вся твоя жизнь — череда того, что ты хочешь! И вот что я тебе скажу, Эдди. Если для тебя это так важно, ты с ним и встречайся! — В её голосе снова появилась стальная нетерпимость, но на этот раз за ней слышался страх.
  
  — Если отношения порвала ты, тогда ты по-прежнему можешь на него повлиять. И твоего влияния хватит, чтобы спасти ему жизнь. Я знаю, это нелегко, но ты уже влипла в эту историю.
  
  — Как бы не так! Между нами всё кончено.
  
  — Если он наложит на себя руки, я сомневаюсь, что всю оставшуюся жизнь ты будешь мучиться угрызениями совести… но, думаю, один тяжёлый год тебе гарантирован. Может, и два.
  
  — Нет. Я буду спать, как младенец.
  
  — Извини, Панда, я тебе не верю.
  
  Этим ласковым именем я не называл её много лет, и не знаю, откуда оно выплыло, но Пэм сломалась. Расплакалась. На этот раз без злости.
  
  — Ну почему ты такой мерзавец? Почему не отстанешь от меня?
  
  И мне хотелось именно этого. А ещё принять пару болеутоляющих таблеток. И, возможно, распластаться на кровати, и поплакать самому, хотя в последнем уверенности не было.
  
  — Скажи ему, что ты знаешь. Скажи ему, что он должен пойти к психиатру и вновь начать принимать антидепрессанты. И что самое важное, скажи ему, если он покончит с собой, ты расскажешь всем, начиная с его матери и брата. И как бы он ни старался, все узнают, что его смерть самоубийство.
  
  — Я не могу этого сделать! Не могу! — В её голосе звучала беспомощность.
  
  Я подумал и решил, что целиком и полностью вручил жизнь Тома Райли в её руки. Просто передал по телефонному проводу. Такое перекладывание ответственности совершенно не вязалось с прежним Эдгаром Фримантлом, но, разумеется, тот Эдгар Фримантл и подумать не мог, что будет рисовать закаты. Или играть с куклами.
  
  — Тебе решать, Панда. Всё может пойти прахом, если он больше не любит тебя, но…
  
  — Он-то любит. — Беспомощности в её голосе ещё прибавилось.
  
  — Тогда скажи Тому, что он должен снова начать жить, нравится ему это или нет.
  
  — Старина Эдгар, по-прежнему решающий вопросы. — В голосе Пэм слышалась усталость. — Даже из своего островного королевства. Старина Эдгар. Эдгар-Монстр.
  
  — Мне больно это слышать.
  
  — Вот и славно. — И она положила трубку.
  
  Я ещё посидел на диване. Закат становился ярче, а воздух во «флоридской комнате» — холоднее. Те, кто думает, что во Флориде нет зимы, сильно ошибаются. В 1977 году в Сарасоте выпал снег, и его покров толщиной достигал дюйма. Я полагаю, холодно бывает везде. Готов спорить, снег выпадает даже в аду, хотя и сомневаюсь, что он долго там лежит.
  * * *
  
  Уайрман позвонил сразу после полудня и спросил, остаётся ли в силе приглашение на просмотр моих картин. Под ложечкой, конечно, сосало, я помнил его обещание (или угрозу) высказаться честно и откровенно, но я сказал ему приходить.
  
  Я выставил, как мне казалось, шестнадцать лучших… хотя в ясном, холодном свете того январского дня выглядели они все довольно дерьмово. Рисунок Карсона Джонса по-прежнему лежал на полке стенного шкафа в моей спальне. Я его достал, прикрепил к куску оргалита и поставил в конец ряда. Карандашные цвета выглядели неряшливо и неказисто в сравнении с красками, и, разумеется, рисунок был меньше остальных, но я всё равно думал, что в нём что-то есть.
  
  Мелькнула мысль добавить рисунок человека в красном, но делать этого я не стал. Не знаю почему. Может, потому, что от него у меня самого по коже бежали мурашки. Зато я выставил «Здрасьте» — карандашный рисунок танкера.
  
  Уайрман прибыл в ярко-синем гольф-каре, разрисованном жёлтым в модном стиле «пинстрайпинг».[748] Звонить ему не пришлось. Я встретил его у двери.
  
  — Очень уж ты зажатый, мучачо. — Уайрман улыбнулся. — Расслабься. Я не доктор, и тут не врачебный кабинет.
  
  — Ничего не могу с собой поделать. Если бы шла приёмка нового дома, и ты был строительным инспектором, я бы, возможно, и расслабился, а так…
  
  — Но ты говоришь о прошлой жизни, — указал Уайрман. — А это — твоя новая, в которой ты ещё не сносил ни одной пары туфель.
  
  — Я говорю о значимости события.
  
  — Ты чертовски прав. Если уж разговор зашёл о твоём прошлом, ты позвонил жене насчёт того дела, которое мы обсуждали?
  
  — Да. Хочешь получить подробный отчёт?
  
  — Нет. Хочу только знать, остался ли ты доволен разговором?
  
  — После того как я пришёл в себя в больнице, ни один разговор с Пэм удовольствия мне не доставил. Но я практически уверен, что она поговорит с Томом.
  
  — Тогда считаем вопрос закрытым, свин. «Бейб», тысяча девятьсот девяносто пятый год. — Он уже переступил порог и с интересом оглядывался. — Мне нравится, как ты тут всё устроил.
  
  Я расхохотался. На самом деле я даже не убрал с телевизора табличку с требованием не курить.
  
  — Джек по моей просьбе поставил наверху «беговую дорожку», и это единственная новая вещь, не считая мольберта. Как я понимаю, ты бывал здесь раньше?
  
  Он загадочно улыбнулся.
  
  — Мы все бывали здесь раньше, амиго… и это покруче профессионального футбола. Питер Страуб, год тысяча девятьсот восемьдесят пятый.
  
  — Я тебя не понимаю.
  
  — Я работаю у мисс Истлейк уже шестнадцать месяцев. Мы всё время живём здесь, если не считать короткой и доставившей массу неудобств поездки в Сент-Пит, когда Флорида-Кис эвакуировали при подходе урагана «Фрэнк». В любом случае последние люди, которые арендовали «Салмон-Пойнт»… извини меня, «Розовую громаду», прожили две недели из восьми, на которые сняли дом, и отбыли. То ли дом им не понравился, то ли они не понравились дому. Уайрман вскинул руки над головой, словно призрак, и устрашающе запрыгал по светло-синему ковру гостиной. Эффект подпортила его рубашка с рисунком из тропических птиц и цветов. — После этого, что бы ни бродило по «Розовой громаде»… бродило в одиночестве!
  
  — Ширли Джексон,[749] — вставил я. — Год уж не знаю какой.
  
  — Точно. В любом случае ты понимаешь, что доказывал или пытался доказать Уайрман. «Розовая громада» ТОГДА! — Он описал руками широкие круги, как бы захватывая всю виллу. — Обставлена в популярном флоридском стиле, известном как Первоклассный дом-в-аренду двадцать первого века! «Розовая громада» ТЕПЕРЬ обставлена как Первоклассный дом-в-аренду двадцать первого века плюс тренажёр «беговая дорожка» корпорации «Сайбекс» наверху и… — Он сощурился. — На диване во «флоридской комнате» сидит кукла а-ля Люсиль Болл?
  
  — Это Реба, воздействующая на злость кукла. Её мне дал мой друг-психолог, Крамер. — Что-то тут было не так. Начала безумно зудеть правая рука. В десятитысячный раз я попытался её почесать, но ткнулся пальцами левой во всё ещё заживающие рёбра. — Подожди… — Я посмотрел на Ребу, которая смотрела на Залив. «Я могу это сделать, — подумал я. — Это похоже на место, куда ты кладёшь деньги, если хочешь спрятать их от государства».
  
  Уайрман терпеливо ждал.
  
  Рука чесалась. Та, которую отрезали. Та, которая иногда хотела рисовать. Я подумал, что хочу нарисовать Уайрмана. Уайрмана и вазу с фруктами. Уайрмана и пистолет.
  
  «Хватит думать не пойми о чём», — подумал я.
  
  «Я могу это сделать», — подумал я.
  
  «Ты прячешь деньги от государства в офшорных банках, — подумал я. — Нассау. Багамские острова. Большой Кайман. И, бинго, вот оно».
  
  — Кеймен, — поправился я. — Его фамилия — Кеймен. Кеймен дал мне Ребу. Ксандер Кеймен.
  
  — Что ж, раз с этим мы разобрались, давай взглянем на произведения искусства, — предложил Уайрман.
  
  — Если их можно так назвать. — И я повёл его к лестнице, хромая и опираясь на костыль. Уже начал подниматься, когда остановился как вкопанный. — Уайрман, — обратился я к нему, не оглядываясь, — как ты узнал, что «беговая дорожка» произведена «Сайбекс»?
  
  Ответ услышал после короткой паузы:
  
  — Это единственный бренд, который я знаю. Будешь подниматься сам или тебе нужно дать пинка?
  
  «Звучит неплохо, но насквозь фальшиво, — подумал я, вновь двинувшись вверх по лестнице. — Думаю, ты лжёшь, и знаешь что? Я думаю, ты знаешь, что я знаю».
  * * *
  
  Свои работы я расставил вдоль северной стены «Розовой малышки», так что послеполуденное солнце в достаточной мере освещало картины. Глядя на них из-за спины Уайрмана, который медленно шёл вдоль ряда, иногда останавливался, а то и возвращался назад, чтобы взглянуть на пару полотен второй раз, я думал, что света они получают даже больше, чем того заслуживают. Илзе и Джек хвалили их, но одна приходилась мне дочерью, а второй — наёмным работником.
  
  Добравшись до карандашного рисунка танкера в конце ряда, Уайрман присел на корточки и смотрел на рисунок секунд тридцать. Руки лежали на бёдрах, кисти свисали между ног.
  
  — Что… — начал я.
  
  — Ш-ш-ш, — оборвал меня он, и мне пришлось выдержать ещё тридцать секунд молчания.
  
  Наконец он встал. Колени хрустнули. Когда повернулся ко мне, его глаза показались мне очень большими, а левый — воспалённым. Вода (не слеза) бежала из внутреннего уголка. Он вытащил носовой платок из заднего кармана джинсов и вытер её автоматическим движением человека, который проделывает то же самое по десять раз на дню, а то и чаще.
  
  — Святой Боже. — Он отошёл к окну, на ходу засовывая платок в карман.
  
  — Святой Боже — что? — спросил я. — Что, Святой Боже? Он смотрел на Залив.
  
  — Ты не знаешь, как они хороши, да? Я хочу сказать, ты действительно не знаешь.
  
  — Они хороши? — Никогда я не чувствовал такой неуверенности в себе. — Ты серьёзно?
  
  — Ты расставил их в хронологическом порядке? — спросил он, по-прежнему глядя на Залив. Весёлый, сыплющий шутками и остротами Уайрман «вышел погулять». У меня возникло ощущение, что я слушал Уайрмана, который имел дело с присяжными… при условии, что он был адвокатом по уголовным делам. — В хронологическом, так? За исключением двух последних. Эти определённо нарисованы намного раньше.
  
  Я рисовал всего пару месяцев и не понимал, можно ли какие-то мои творения определить как «нарисованные намного раньше», но, пробежавшись взглядом по картинам, увидел, что он прав. Я не собирался расставлять их в хронологическом порядке, во всяком случае, сознательно, но именно так и расставил.
  
  — Да, — кивнул я. — От первой до последней.
  
  Уайрман указал на четыре картины, замыкающие ряд, я называл их «закатные композиции». В одной я поставил на горизонт раковину наутилуса, во второй — компакт-диск со словом «Метогех», напечатанным поперёк (и с солнцем, светящимся красным сквозь отверстие), в третьей — дохлую чайку, которую нашёл на берегу, только я увеличил её до размеров птеродактиля. На последней был ковёр из ракушек под «Розовой громадой», заснятый цифровой камерой. К ракушкам я по какой-то причине счёл необходимым добавить розы. Вокруг виллы они не росли, но я получил множество фотографий от моего нового друга Гугла.
  
  — Вот эти последние картины. Их кто-нибудь видел? — спросил Уайрман. — Твоя дочь?
  
  — Нет. Эти четыре я нарисовал после её отъезда.
  
  — Парнишка, который у тебя работает?
  
  — Нет.
  
  — И, разумеется, ты не показывал дочери сделанный тобой рисунок её бойфр…
  
  — Господи, нет! Ты шутишь?
  
  — Да, конечно же, не показывал. В нём есть особая сила, при всей очевидной торопливости. Что же касается этих картин… — Уайрман рассмеялся.
  
  Внезапно я понял, что он очень взволнован, и вот тут заволновался сам. Но сохраняя осторожность. «Помни, что он — юрист, — сказал я себе. — Он — не искусствовед».
  
  Наконец-то он отошёл от окна. Встал передо мной. Уставился в глаза.
  
  — Послушай. За последний год тебе крепко досталось от этого мира, и я знаю, как серьёзно страдает при этом самоуважение. Но только не говори мне, что ты даже не чувствуешь, сколь хороши эти картины.
  
  Я вспомнил, как мы двое приходили в себя после дикого приступа смеха, когда солнце светило сквозь порванный зонт, и полоски света бегали по столу. Уайрман тогда сказал: «Я знаю, через что тебе пришлось пройти». На что я ответил: «Я в этом сильно сомневаюсь». А вот теперь не сомневался. Он знал. За воспоминанием прошедшего дня пришло желание (выразившееся в зуде) запечатлеть Уайрмана на бумаге. В некой комбинации портрета и натюрморта: «Юрист с фруктами и пистолетом».
  
  Он похлопал меня по щеке рукой с тупыми, короткими пальцами.
  
  — Земля вызывает Эдгара. Эдгар, выходите на связь.
  
  — Вас понял, Хьюстон, — услышал я свой голос. — Эдгар на связи.
  
  — Так что скажешь, мучачо? Я прав или неправ? Чувствовал ты или нет, что они хороши, когда писал их?
  
  — Да, — кивнул я. — Чувствовал, что мне всё по плечу. Он кивнул.
  
  — Это простая истина искусства: художник всегда чувствует, если получается что-то хорошее. И зритель тоже, понимающий, заинтересованный зритель, который действительно смотрит…
  
  — Это ты про себя, — кивнул я. — Ты смотрел долго. Он не улыбнулся.
  
  — Когда картина хороша, и зритель смотрит на неё со всей душой, происходит эмоциональный выброс. Во мне он произошёл, Эдгар.
  
  — Хорошо.
  
  — Будь уверен. И когда этот парень из галереи «Скотто» увидит эти картины, думаю, он почувствует то же самое. Более того, я готов поспорить, что почувствует.
  
  — В действительности они ничего особенного собой не представляют. Если на то пошло, перепевы Дали.
  
  Он обнял меня за плечи и повёл к лестнице.
  
  — Я не собираюсь проводить какие-то параллели. И мы не будем обсуждать тот факт, что ты, вероятно, нарисовал бойфренда дочери благодаря необъяснимой телепатии отсутствующей конечности. Я бы очень хотел посмотреть на рисунок с теннисными мячами, но чего нет, того нет.
  
  — Может, оно и к лучшему.
  
  — Но ты должен быть очень осторожен, Эдгар. Дьюма-Ки — необычное место… для определённых людей. Этот остров усиливает способности определённых людей. Таких, как ты.
  
  — И ты? — спросил я. Сразу он не ответил, поэтому я указал на его лицо. — У тебя опять слезится глаз.
  
  Уайрман достал платок, вытер уголок глаза.
  
  — Хочешь рассказать, что случилось с тобой? Почему ты не можешь читать? Почему картины привели тебя в столь сильное замешательство?
  
  — Нет, — ответил он. — Не сейчас. И если ты хочешь нарисовать меня, пожалуйста. Вольному воля.
  
  — Сколь глубоко ты можешь проникать в мой мозг, Уайрман?
  
  — Не так, чтобы очень. Ты всё понял правильно, мучачо.
  
  — Ты смог бы читать мои мысли вне Дьюма-Ки? Скажем, если бы мы сидели в кофейне в Тампе?
  
  — Что-то уловил бы. — Он улыбнулся. — Особенно проведя здесь больше года, купаясь… ты знаешь, в лучах.
  
  — Ты поедешь со мной? В галерею «Скотто»?
  
  — Амиго, я не пропустил бы этой поездки, даже если бы мне предложили годовой урожай китайского чая.
  * * *
  
  В тот вечер с Залива дул сильный ветер, и два часа дождь лил как из ведра. Сверкали молнии, волны бились о сваи под домом. «Розовая громада» стонала, но держалась крепко. Я открыл для себя любопытную подробность: когда Залив начинал буйствовать и гнать волны на берег, ракушки замолкали. Вода поднимала их так высоко, что им было не до разговоров.
  
  В зал на втором этаже я вошёл в самый разгар феерии грохота и вспышек (чувствуя себя доктором Франкенштейном, оживляющим монстра в башне замка) и нарисовал Уайрмана, обычным чёрным карандашом. Лишь в самом конце воспользовался красным и оранжевым, для фруктов в вазе. На заднем фоне добавил дверной проём и стоящую в нём, наблюдающую за происходящим Ребу. Наверное, Кеймен сказал бы, что Реба — мой представитель в мире этой картины. Может, si, может, нет. И последнее, что я сделал — засинил её глупые глаза. На том и закончил. Родился ещё один шедевр Фримантла.
  
  Какое-то время я не вставал со стула, глядя на портрет-натюрморт, тогда как раскаты грома, удаляясь, затихали и над Заливом сверкали уже редкие молнии. Уайрман сидел за столом. Сидел, в этом я не сомневался, в самом конце своей прошлой жизни. На столе стояла ваза с фруктами и лежал пистолет, который он держал у себя то ли для стрельбы в тире (тогда на глаза он не жаловался), то ли для самозащиты, то ли для того и для другого. Я нарисовал пистолет, потом заретушировал его, и он стал более зловещим, словно раздулся. В доме, кроме Уайрмана, никого не было. Где-то тикали часы. Где-то гудел холодильник. Воздух загустел от аромата цветов. Этот запах вызывал отвращение. Звуки бесили. Тиканье гремело в ушах, словно рота солдат печатала шаг на плацу. Безжалостно гудел холодильник, замораживая воду в том мире, где более не было ни жены, ни детей. Я знал, что вскоре мужчина за столом закроет глаза, протянет руку и возьмёт из вазы фрукт. Если апельсин — пойдёт спать. Если яблоко — приложит пистолет к правому виску, нажмёт на спусковой крючок и проветрит мозги.
  
  Рука легла на яблоко.
  * * *
  
  Наутро Джек приехал во взятом напрокат мини-вэне и привёз мягкую материю, чтобы завернуть мои холсты и не повредить их при транспортировке. Я сказал ему, что познакомился с мужчиной из большого дома на берегу, и он собирается поехать с нами.
  
  — Нет проблем, — весело ответил Джек, поднимаясь по лестнице наверх и таща за собой тележку. — Места всем… Ух ты! — Он остановился на верхней ступеньке.
  
  — Что такое?
  
  — Это новые? Наверняка.
  
  — Да. — Наннуцци из «Скотто» попросил показать ему не больше десяти картин, вот я и отобрал восемь, в том числе и те четыре, которые восхитили Уайрмана. — И что ты думаешь?
  
  — Мужик, они потрясающие!
  
  У меня не было оснований сомневаться в его искренности. Никогда раньше он не называл меня «мужик». Я поднялся ещё на пару ступенек и ткнул наконечником костыля в его обтянутый джинсами зад.
  
  — Подвинься.
  
  Он отступил в сторону, потянув за собой тележку, и я смог пройти в «Розовую малышку». Джек всё смотрел на картины.
  
  — Джек, этот парень в «Скотто» действительно специалист? Ты уверен?
  
  — Мама говорит, что да, и мне этого достаточно. — Из чего следовало: раз достаточно ему, хватит и мне. Я полагал, что это справедливо. — Она ничего не сказала мне о двух других владельцах галереи — думаю, их ещё двое, — но она говорит, что мистер Наннуцци знает своё дело.
  
  Джек позвонил в галерею, чтобы оказать мне услугу. Меня это тронуло.
  
  — А если ему не понравятся эти картины, — закончил Джек, — тогда он — дятел.
  
  — Ты так думаешь? Он кивнул.
  
  Снизу донёсся голос Уайрмана.
  
  — Тут-тук! Я готов отправиться на экскурсию. Планы не изменились? У кого бейдж с моей фамилией? Брать с собой ленч?
  * * *
  
  Я представлял себе лысого худого профессионала со сверкающими карими глазами (эдакую итальянскую версию актёра Бена Кингсли), но Дарио Наннуцци оказался вежтивым толстячком сорока с небольшим лет, без малейшего намёка на лысину. Я, правда, сосредоточил всё внимание на его глазах. Они ничего не упускали. И я заметил, как однажды они раскрылись шире (чуть-чуть, но точно раскрылись), когда Уайрман развернул последнюю написанную мной картину «Розы, растущие из ракушек». Картины расставили вдоль дальней стены галереи, в которой на тот момент экспонировались фотографии Стефани Шачат и картины маслом Уильяма Берры. Я подумал, что такого уровня мастерства мне не достичь и за сто лет.
  
  Хотя не следовало забывать про раскрывшиеся чуть шире глаза мистера Наннуцци.
  
  Он прошёлся вдоль выставленных в ряд картин, от первой до последней. Потом прошёлся вновь. Я понятия не имел, хорошо это или плохо. К своему стыду, признаюсь, что до этого дня никогда не бывал в художественной галерее. Повернулся к Уайрману, чтобы спросить, что он думает по этому поводу, но Уайрман отошёл в сторону, о чём-то тихонько разговаривал с Джеком, и оба наблюдали за Наннуцци, разглядывающим мои картины.
  
  Как я понял, разглядывал не только он. Конец января — горячая пора для художественных салонов западного побережья Флориды, и в достаточно просторной галерее «Скотто» околачивалось с дюжину зевак (Наннуцци позже найдёт им куда более достойное определение — «потенциальные постоянные покупатели»). Они разглядывали георгины Шачат, великолепные, но знакомые всем туристам европейские виды Уильяма Берры и несколько причудливых радостно-взволнованных скульптур, которые я упустил из виду, разворачивая собственные творения. Их автором был Давид Герштейн.
  
  Поначалу я подумал, что именно скульптуры (джазовые музыканты, веселящиеся пловцы, сценки городской жизни) привлекают внимание заглянувших в галерею людей. Действительно, некоторые смотрели на них, но большинство не удостоило и взглядом. Потому что все разглядывали мои картины.
  
  Мужчина, как говорят флоридцы, с мичиганским загаром (под этим подразумевается или молочно-белая кожа, или обожжено-красная, как у варёного рака), похлопал меня по плечу свободной рукой. Пальцы второй руки переплелись с пальцами жены.
  
  — Вы знаете, кто их нарисовал? — спросил он.
  
  — Я, — сорвалось с моих губ, и я почувствовал, что краснею. Будто признался в том, что последнюю неделю или даже чуть дольше скачивал фотографии Линдсей Лохан.[750]
  
  — Здорово у вас получается, — тепло похвалила меня женщина. — Вы собираетесь выставляться?
  
  Теперь они все смотрели на меня. Как могут смотреть на только что доставленную рыбу фугу, чтобы понять, подойдёт ли она для sushi dujour.[751]
  
  — Не знаю, собираюсь ли я проставляться. Выставляться. — Я почувствовал, что прилившей к лицу крови прибавилось. Крови стыда, что было плохо. Злой крови — ещё хуже. Если бы злость выплеснулась, то злился бы я на себя, но другие люди этого знать не могли.
  
  Я открыл рот, чтобы разразиться тирадой, закрыл. «Говорить нужно медленно», — подумал я, сожалея, что со мной нет Ребы. Эти люди восприняли бы художника с куклой как норму. В конце концов, они пережили все выходки Энди Уорхола.
  
  «Говорить нужно медленно. Я могу это сделать».
  
  — Я хочу сказать, что пишу картины недавно, поэтому не знаю, в чём состоит процедура.
  
  «Прекрати обманывать себя, Эдгар. Ты знаешь, что их интересует. Не картины, а пустой рукав. Ты для них — Однорукий художник. Так чего бы тебе не прекратить трёп и не послать их куда подальше?»
  
  Нелепое умозаключение, само собой, но…
  
  Но теперь уже все посетители галереи стояли вокруг. Те, кто ранее разглядывал цветы мисс Шачат, подтянулись из чистого любопытства. Мне такое было знакомо. Я на доброй сотне стройплощадок видел, как люди собираются, чтобы подглядывать в дырки в дощатых заботах.
  
  — Я скажу вам, в чём состоит процедура, — заговорил другой мужчина с мичиганским загаром. С большим животом, синими прожилками на носу, выдающими пристрастие к джину, и в яркой рубашке чуть ли не до колен. Белые туфли цветом не отличались от идеально причёсанных седых волос. — Она простая. Включает в себя два этапа. Этап первый — вы говорите мне, сколько хотите получить вот за эту картину. — Он указал на «Закат с чайкой». — Этап второй — я выписываю чек.
  
  Маленькая толпа рассмеялась. Дарио Наннуцци — нет. Он подозвал меня.
  
  — Извините, — сказал я седовласому.
  
  — Ставка только что возросла, — заметил кто-то, обращаясь к нему же, и снова все засмеялись. Седовласый тоже, но так-то невесело.
  
  Мне казалось, что всё это происходит во сне. Наннуцци улыбнулся мне, потом повернулся к посетителям, которые всё ещё смотрели на мои картины.
  
  — Дамы и господа. Мистер Фримантл приехал сюда не для того, чтобы что-нибудь продать. Он хочет услышать мнение специалиста о своём творчестве. Пожалуйста, уважайте конфиденциальность наших отношений и позвольте мне выполнить мои профессиональные обязанности. — «И что бы это значило?» — ошеломлённо подумал я. — Позвольте предложить вам продолжить осмотр выставленных работ, а мы ненадолго вас покинем. Мисс Окойн, мистер Брукс и мистер Кастельяно с радостью ответят на все ваши вопросы.
  
  — Моё мнение — ты должен заключить договор с этим человеком, — сказала строгого вида женщина с седеющими волосами, забранными в пучок на затылке, и остатками былой красоты на лице. Её слова вызвали аплодисменты. Ощущение, что всё это — сон, усилилось.
  
  Утончённый, прямо-таки прозрачный молодой человек выплыл из двери, ведущей в служебные помещения. Вероятно, его вызвал Наннуцци, но будь я проклят, если знал как. Они коротко переговорили, и молодой человек достал из кармана рулон наклеек. Каждая — овальная, стремя вытесненными серебром буквами «НДП» — не для продажи. Наннуцци оторвал одну наклейку, нагнулся над первой картиной, потом замялся и с упрёком посмотрел на меня.
  
  — Вы их не законсервировали.
  
  — Э… пожалуй, что нет. — Я вновь покраснел. — Я не… не знаю, как это делается.
  
  — Дарио, ты имеешь дело с настоящим американским примитивистом, — вновь подала голос строгого вида женщина. — Если он рисует дольше трёх лет, я угошу тебя обедом в «Зорин» и выставлю бутылку вина. — Она повернула увядшее, но всё ещё красивое лицо ко мне.
  
  — Когда тебе будет, о чём писать, Мэри, если будет, я сам тебе позвоню, — пообещал Наннуцци.
  
  — Это в твоих интересах, — кивнула она. — И я даже не спрашиваю, как его зовут… видишь, какая я хорошая девочка? — Она помахала мне рукой и проскользнула сквозь небольшую толпу, направившись к выходу.
  
  — А чего тут спрашивать, — пробурчал Джек и, разумеется, был прав. Я расписался в нижнем левом углу каждой из картин, чётко и аккуратно, как подписывал накладные, бланки заказов и контракты в другой жизни: Эдгар Фримантл.
  * * *
  
  Наннуцци принялся приклеивать наклейки в правом верхнем углу картин, том самом месте, где обычно маркируют папки с документами. Потом повёл меня и Уайрмана в свой кабинет. Он пригласил и Джека, но тот предпочёл остаться при картинах.
  
  В кабинете Наннуцци предложил нам кофе, от которого мы отказались, и воду, на которую мы согласились. С первым глотком я отправил в желудок и пару таблеток тайленола.
  
  — Кто эта женщина? — спросил Уайрман.
  
  — Мэри Айр. Заметная фигура на художественной сцене Солнечного берега. Издаёт независимую и агрессивную арт-газету, которая называется «Бульвар». Обычно она выходит раз в месяц, а во время туристического сезона — раз в две недели. Живёт в Тампе… в гробу, как утверждают злые языки. Её страсть — новые местные художники.
  
  — Она показалась мне очень наблюдательной, — вставил Уайрман.
  
  — Мэри — молодец. Она помогла очень многим художникам, и, похоже, была здесь всегда. Отсюда и её значимость для города, в котором мы живём за счёт по большей части приезжих.
  
  — Понятно, — кивнул Уайрман. Я порадовался, что хоть один из нас что-то понимает. — Она — пропагандист.
  
  — И даже больше, — указал Наннуцци. — Она — эксперт. И мы стараемся во всём её ублажать. Если, конечно, можем.
  
  Уайрман кивнул.
  
  — На западном берегу Флориды художественные галереи пользуются популярностью. Мэри Айр это понимает и содействует их процветанию. И если какая-нибудь удачливая галерея откроет для себя, что они могут продавать портреты Элвиса, выполненные макаронами на бархате, за десять тысяч долларов каждый, Мэри…
  
  — Она вышвырнет их в воду, — прервал его Наннуцци. — В отличие от того, что говорят снобы от искусства (их обычно можно узнать по чёрной одежде и крошечным мобильникам), мы не продажны.
  
  — Облегчили душу? — спросил Уайрман без тени улыбки.
  
  — Почти. Я лишь хочу сказать, что Мэри понимает нашу ситуацию. Мы продаём хороший товар, а большинство из нас — иногда просто отличный. Мы делаем всё, что в наших силах, чтобы находить и продвигать новых художников, но некоторые наши покупатели слишком богаты, себе во вред. Я говорю о таких, как мистер Костенца, который вечно размахивает чековой книжкой, и дамах, которые приходят сюда с собачками, выкрашенными под цвет их последнего пальто, — и зубы Наннуцци обнажились в улыбке, которую (на это я мог поспорить) видели его считанные богатые клиенты.
  
  Я слушал как зачарованный. Это был другой мир.
  
  — Мэри рецензирует каждую выставку, на которую ей удаётся попасть. А попадает она на большинство, и, поверьте мне, хвалебные у неё не всё рецензии.
  
  — Но большая часть? — спросил Уайрман.
  
  — Конечно, потому что большинство выставок высокого уровня. Она скажет вам, что лишь малая доля того, что она видит — великое, потому что для регионов, где бывает много туристов, такое не характерно, но хорошего здесь хватает. Картины, которые человек может повесить дома, указать на них со словами: «Я это купил», — и потом не испытывать ни тени смущения.
  
  Я подумал, что Наннуцци только что дал идеальное определение посредственности (видел, как этот принцип ложится в основу сотен архитектурных проектов), но вновь промолчал.
  
  — Мэри разделяет наш интерес к новым художникам. Возможно, и вам пойдёт на пользу, мистер Фримантл, если вы посидите, поговорите с ней, до того, как выставите свои работы на продажу.
  
  — Ты бы хотел, чтобы тебе организовали такую выставку-продажу в «Скотто»? — спросил меня Уайрман.
  
  Губы у меня пересохли. Я попытался смочить их языком, но пересох и язык. Поэтому я глотнул воды, а уж потом ответил:
  
  — Не ставишь ли ты бумагу впереди плошади? — Я замолчал. Дал себе время. Ещё глотнул воды. — Извините. Телегу впереди лошади. Я же приехал, чтобы узнать ваше мнение, синьор Наннуцци. Вы эксперт.
  
  Он вытащил пальцы из-под жилетки, наклонился вперёд. Скрипнуло кресло — по мне, очень уж громко для маленькой комнаты. Но он улыбнулся, и тепло. При этом глаза его вспыхнули, и устоять перед ними не было никакой возможности. Я понял, почему он добивается успеха, продавая картины, но не думаю, что в тот момент он что-то хотел продать. Наннуцци перегнулся через стол и взял мою руку — ту, которой я рисовал, единственную, оставшуюся у меня.
  
  — Мистер Фримантл, вы оказываете мне честь, но мой отец, Августино, — он синьор нашей семьи. С меня довольно и мистера. Что же касается ваших картин, то они хороши. Учитывая период времени, в течение которого вы занимаетесь живописью, они действительно очень хороши. Может, лучше, чем хороши.
  
  — А почему они хороши? — спросил я. — Если они хороши, что делает их таковыми?
  
  — Правдивость, — ответил он. — Она сверкает в каждом мазке.
  
  — Но большинство картин — закаты! А то, что я добавлял… — Я поднял руку. Опустил. — Это всего лишь подручные средства.
  
  Наннуцци рассмеялся.
  
  — С чего вы это взяли? Почерпнули из раздела культуры «Нью-Йорк тайме»? Или наслушались Билли О’Райли?[752] Или сработали оба источника информации? — Он указал на потолок. — Лампа? Подручное средство. — Указал на свою грудь. — Кардиостимулятор? Подручное средство. — Он вскинул руки. Счастливчик, мог вскинуть обе руки. — Выбросьте из головы эти слова, мистер Фримантл. Искусство должно стать обиталищем надежды, а не сомнений. И ваши сомнения рождены неопытностью, а этого не нужно стыдиться. Послушайте меня. Вы послушаете?
  
  — Конечно, — кивнул я. — Для этого и приехал.
  
  — Когда я говорю — правдивость, я подразумеваю — красота.
  
  — Джон Китс, — вставил Уайрман. — «Ода греческой вазе». «В прекрасном — правда, в правде — красота, Земным одно лишь это надо знать». Давненько сказано, но ничуть не устарело.
  
  Наннуцци не обратил внимания на его слова. Наклонившись над столом, он смотрел на меня.
  
  — Для меня, мистер Фримантл…
  
  — Эдгар.
  
  — Для меня, Эдгар, в этом и смысл искусства, и единственный способ его оценки.
  
  Он улыбнулся — чуть виновато, как мне показалось.
  
  — Видите ли, я не хочу много думать об искусстве. Не хочу его критиковать. Не хочу посещать симпозиумы, слушать выступления, обсуждать их на коктейль-пати… хотя иногда мне приходится всё это делать. Такая работа. А чего я хочу, так это схватиться за сердце и пасть ниц, увидев настоящую красоту.
  
  Уайрман расхохотался и тоже вскинул обе руки.
  
  — Именно так! Я не знаю, успел ли тот парень упасть, схватившись за сердце, но вот за чековую книжку он точно схватился.
  
  — Я думаю, душой он упал, — ответил Наннуцци. — Думаю, они все упали.
  
  — Если на то пошло, я тоже так думаю, — кивнул Уайрман. Он больше не улыбался.
  
  Наннуцци по-прежнему смотрел на меня.
  
  — Не говорите о подручных средствах. То, к чему вы стремитесь в этих картинах, совершенно очевидно: вы ищете способ по-новому взглянуть на самое популярное и банальное зрелище Флориды — тропический закат. Вы пытались по-своему обойти клише.
  
  — Да, где-то вы правы. Вот я и копировал Дали… Наннуцци замахал рукой.
  
  — Ваши картины не имеют ничего общего с Дали. И я не собираюсь обсуждать с вами направления живописи, Эдгар, или использовать слова, оканчивающиеся на «изм». Вы не принадлежите ни к одной школе живописи, потому что просто не знаете об их существовании.
  
  — Я разбираюсь в строительстве домов.
  
  — Тогда почему вы не рисуете дома!
  
  Я покачал головой. Мог бы сказать ему, что такая мысль никогда не приходила в голову, но в моих словах было бы больше правды, если б я сказал, что моя отсутствующая рука как-то до этого не додумалась.
  
  — Мэри права. Вы американский примитивист. В этом нет ничего зазорного. Бабушка Мозес была американским примитивистом. И Джексон Поллок.[753] Речь о том, Эдгар, что вы талантливы.
  
  Я открыл рот. Закрыл. Просто не знал, что сказать. На помощь пришёл Уайрман.
  
  — Поблагодари человека, Эдгар.
  
  — Спасибо вам.
  
  — Не за что. И если вы захотите выставляться, Эдгар, пожалуйста, в первую очередь загляните в «Скотто». Я предложу вам лучшие условия на всей Пальм-авеню. Обещаю.
  
  — Вы шутите? Конечно, я первым делом приду к вам.
  
  — И, разумеется, я изучу контракт. — Уайрман ослепительно улыбнулся.
  
  Наннуцци ответил тем же.
  
  — Я буду этому только рад. Но вы обнаружите, что изучать будет особо нечего. Наш стандартный контракт с новичком занимает полторы страницы.
  
  — Мистер Наннуцци, — сказал я. — Просто не знаю, как мне вас благодарить.
  
  — Вы уже отблагодарили. Я сжал сердце, то, что от него ещё осталось, и пал ниц. И ещё один момент, пока вы не ушли. — Он нашёл на столе блокнот, что-то написал, вырвал листок, протянул мне, как врач протягивает пациенту рецепт. Написал одно слово большими, наклонными буквами, и даже выглядело оно, как слово на рецепте: ЛИКВИН.
  
  — Что такое ликвин? — спросил я.
  
  — Консервант. Предлагаю вам наносить его бумажным полотенцем на все законченные работы. Оставьте сохнуть на двадцать четыре часа. Потом нанесите второй слой. И ваши закаты останутся яркими и чистыми на века. — Он смотрел на меня так серьёзно, что я почувствовал, как желудок ползёт вверх. — Я не знаю, заслуживают ли они такой долгой жизни, но, может, и заслуживают. Кто знает? Может, и заслуживают.
  * * *
  
  Мы пообедали в «Зорин», ресторане, о котором упомянула Мэри Айр, и я позволил Уайрману до обеда угостить меня бурбоном. Впервые после несчастного случая я выпил крепкий напиток, и он так странно на меня подействовал. Всё вокруг стало ярче — и свет, и цвета. Заострились всё углы — дверей, окон, даже согнутые локти проходящих официантов, и эти острия, казалось, могли рвать воздух и впускать более тёмную, густую атмосферу, плотностью не отличимую от сиропа. Рыба-меч, которую я заказал, таяла на языке, зелёные фасолины хрустели на зубах, крем-брюле так насыщало, что доесть его не представлялось возможным (но не представлялось возможным и оставлять недоеденной такую вкуснятину). Разговор шёл весёлый. Мы то и дело смеялись. Но всё-таки мне хотелось, чтобы трапеза закончилась. Голова по-прежнему болела, правда, пульсирующая боль сместилась к затылку. Отвлекали автомобили, которые катили по Главной улице бампер к бамперу. Каждый гудок звучал злобно и угрожающе. Я хотел вернуться на Дьюму. Мне недоставало темноты Залива и спокойного разговора ракушек подо мной. Хотелось лечь в кровать. Я — на одной подушке, Реба — на другой.
  
  И к тому времени, когда официант подошёл, чтобы спросить, не хотим ли мы ещё кофе, Джек практически в одиночку поддерживал разговор. Состояние гипервосприятия, в котором я пребывал, позволяло увидеть, что не только мне требуется смена обстановки. С учётом царящего в ресторане полумрака и исходного тёмно-бронзового цвета лица Уайрмана я не мог сказать, какую часть загара он потерял, но вроде бы немалую. И его левый глаз вновь начал слезиться.
  
  — Только чек, — ответил официанту Уайрман, потом сподобился на улыбку. — Извините, что прерываю праздник, но я хочу вернуться к моей даме. Если вы не возражаете.
  
  — Я только за, — ответил Джек. — Поесть забесплатно, да ещё приехать домой к выпуску спортивных новостей? От такого не отказываются.
  
  Мы с Уайрманом ждали у ворот гаража, куда Джек пошёл за арендованным мини-вэном. Света на улице было побольше, но цвет лица моего нового друга мне по-прежнему совершенно не нравился. В отсвете ярких ламп гаража кожа выглядела чуть ли не жёлтой. Я даже спросил, как он себя чувствует.
  
  — Уайрман прекрасно себя чувствует. У мисс Истлейк выдалась череда тяжёлых, беспокойных ночей. Она звала сестёр, звала отца, просила принести ей всё, что только можно, за исключением разве что манны небесной. Как-то это связано с полнолунием. Логики в этом нет, но тем не менее. Зов луны слышен на определённой длине волны, и на неё может настроиться только повреждённый мозг. Но теперь луна входит в другую фазу, и мисс Элизабет снова будет спать. То есть буду спать и я. Надеюсь.
  
  — Хорошо.
  
  — На твоём месте, Эдгар, я не отвечал бы сразу на предложение галереи. Подумал бы, и не один день. И продолжай рисовать. Ты, конечно, трудишься как пчёлка, но я сомневаюсь, что тебе хватит картин для…
  
  Позади Уайрмана возвышалась облицованная плиткой колонна. Он привалился к ней спиной. Я не сомневаюсь, что он упал бы, не окажись там колонны. Эффект бурбона уже выветривался, но гипервосприятия ещё хватало, чтобы увидеть, что произошло с его глазами, когда он потерял равновесие. Правый посмотрел вниз, словно хотел проверить, на месте ли туфли, а левый, налитый кровью и слезящийся, закатился вверх, и от радужки осталась только маленькая дуга. Я успел подумать, что вижу невозможное, глаза не могли двигаться в диаметрально противоположных направлениях. Но, наверное, такое утверждение справедливо лишь для здоровых людей. Потом Уайрман начал заваливаться в сторону. Я его схватил.
  
  — Уайрман? Уайрман!
  
  Он тряхнул головой. Посмотрел на меня. Обоими глазами, как и положено. Левый, налитый кровью, блестел влагой, но более ничем не отличался от правого. Уайрман достал носовой платок и вытер щёку. Рассмеялся.
  
  — Я слышал, что скучным разговором можно загнать человека в сон, но не думал, что такое может случиться со мной. Это нелепо.
  
  — Ты не засыпал. Ты… я не знаю, что с тобой случилось.
  
  — Не мели чепухи.
  
  — И с глазами твоими что-то произошло.
  
  — Им просто захотелось спать, мучачо.
  
  И он одарил меня фирменным взглядом Уайрмана: голова, чуть склонённая набок, брови вскинуты, уголки губ приподняты в подобие улыбки. Но я подумал, что он точно знал, о чём я говорил.
  
  — Я должен повидаться с врачом. Пройти диспансеризацию, — сказал я. — Сделать МРТ головного мозга. Я обещал моему другу Кеймену. Как насчёт того, чтобы отправиться к врачу вдвоём?
  
  Уайрман, который всё ещё стоял, привалившись к колонне, выпрямился.
  
  — А вот и Джек с мини-вэном. Это хорошо. Прибавь шагу, Эдгар, отбывает последний автобус на Дьюма-Ки.
  * * *
  
  Всё повторилось на обратном пути, только куда сильнее. Джек ничего не заметил, потому что не отрывал глаз от Кейси-Ки-роуд, и я практически уверен, что у Уайрмана не осталось об этом никаких воспоминаний. По моей просьбе мы возвращались не по Тамайами-Трайл, вечно забитой транспортом Главной улице западного побережья Флориды, а по более узкой и извилистой дороге. Я сказал, что хочу посмотреть, как луна отражается на воде.
  
  — Обретаешь свойственную художникам эксцентричность, мучачо, — прокомментировал мою просьбу Уайрман, который улёгся на заднем сиденье, задрав ноги. Ремень безопасности он проигнорировал. — Ещё немного, и ты уже будешь носить бер-рет, — так и сказал, удвоив букву «эр».
  
  — А не пойти ли тебе на хер, Уайрман, — отозвался я.
  
  — Я трахался на востоке и трахался на западе, — в голосе Уайрмана слышались сентиментальные нотки, — но, если уж речь зашла о траханье, лучше твоей мамочки никого нет. — И замолчал.
  
  Я наблюдал, как луна плывёт по чёрной воде справа от меня. Зрелище это гипнотизировало. Я задался вопросом, а можно ли нарисовать всё именно так, как я видел из мини-вэна: луна в движении, серебряная пуля под самой поверхностью воды.
  
  Я думал об этом (может, даже начал проваливаться в дрёму), когда боковым зрением уловил какое-то движение повыше луны на воде. Отражение Уайрмана. В первый момент у меня возникла безумная мысль: Уайрман онанирует на заднем сиденье, потому что его колени сдвигались и раздвигались, зад поднимался и опускался. Я бросил короткий взгляд на Джека, но того полностью увлекла симфония бесконечных поворотов Кейси-Ки-роуд. Кроме того, Уайрман по большей части находился за спинкой кресла Джека, невидимый даже в зеркало заднего вида.
  
  Я повернул голову и через левое плечо посмотрел на Уайрмана. Он не онанировал. Он не спал, и ему ничего не снилось. Уайрман бился в припадке. Возможно, в слабом, но припадке. Сомнений быть не могло. В первые десять лет существования «Фримантл компани» у меня работал чертёжник-эпилептик, и я узнавал припадок, если видел его. Корпус Уайрмана поднимался и опускался на четыре или пять дюймов, ягодицы сжимались и разжимались. Руки тряслись на животе. Он чмокал губами, словно ел что-то очень вкусное. И с глазами произошло то же самое, что и у гаража. При свете звёзд было видно, что один смотрит вниз, другой закатился вверх. Жуткое, не поддающееся описанию зрелище. Слюна бежала из левого уголка рта, слёзы — из налитого кровью левого глаза.
  
  Припадок продолжался секунд двадцать. Потом прекратился. Уайрман моргнул, его глаза вернулись на положенные места. Минуту или две он лежал не шевелясь. Наконец заметил, что я смотрю на него.
  
  — Я бы убил за стаканчик виски или шоколадный батончик с ореховым маслом, но, боюсь, о выпивке не может быть и речи?
  
  — Похоже на то, если ты хочешь услышать её ночной звонок. — Я надеялся, что в моём голосе не слышно тревоги.
  
  — Впереди мост на Дьюма-Ки, — объявил Джек. — Вы почти дома.
  
  Уайрман сел и потянулся.
  
  — Потрясающий выдался денёк, но я не буду сожалеть, увидев свою кровать. Должно быть, это и есть старость, да?
  * * *
  
  Хотя правая нога затекла, я нашёл в себе силы вылезти из мини-вэна, и стоял рядом с Уайрманом, когда он открыл дверцу маленького железного ящика у ворот, в котором находился пульт кодового звонка.
  
  — Спасибо, что съездил со мной, Уайрман.
  
  — Конечно, — ответил он. — Но, если ты поблагодаришь меня ещё раз, мучачо, я врежу тебе по зубам. Извини, но именно так и будет.
  
  — Всё понял, — кивнул я. — Спасибо, что предупредил.
  
  Он рассмеялся и хлопнул меня по плечу.
  
  — Ты мне нравишься, Эдгар. У тебя есть вкус, у тебя есть интеллект, у тебя есть губы, чтобы целовать мне зад.
  
  — Прекрасно. Я сейчас разрыдаюсь. Послушай, Уайрман…
  
  Я мог бы сказать о припадке. Уже собрался, но всё-таки передумал. Не знал, правильное это решение или нет, но помнил, что его могла ждать долгая бессонная ночь с Элизабет Истлейк. Опять же боль окопалась у меня в затылке. Поэтому я ограничился вопросом, согласен ли он превратить намеченную мной встречу с врачом в двойное свидание.
  
  — Я об этом подумаю, — ответил Уайрман. — И дам тебе знать.
  
  — Только долго не тяни, потому что…
  
  Он поднял руку, прерывая меня, и на этот раз улыбки на его лице не появилось.
  
  — Достаточно, Эдгар. Для одного вечера достаточно. Хорошо?
  
  — Согласен, — кивнул я. Проводил его взглядом и вернулся к мини-вэну.
  
  Джек прибавил звука. Из радиоприёмника звучал «Отступник». Юноша протянул руку, чтобы убрать громкость, но я его остановил.
  
  — Нет, не нужно. Пусть поют.
  
  — Правда? — Джек развернул мини-вэн и поехал к моей вилле. — Отличная группа. Вы их раньше слышали?
  
  — Джек, это же «Styx». Деннис Деянг? Томми Шоу? Где ты провёл всю жизнь? В пещере?
  
  Джек виновато улыбнулся.
  
  — Я предпочитаю кантри, и вообще мне нравится более старая музыка. По правде говоря, я поклонник «Крысиной стаи».[754]
  
  Сама мысль, что Джек Кантори слушает Дино и Фрэнка, заставила меня задаться вопросом (и не первый раз за этот день), а происходит ли всё это наяву? Задался я и другим вопросом: как мне удалось вспомнить, что Деннис Деянг и Томми Шоу играли в «Стикс» (и что именно Шоу написал песню, которая сейчас гремела в динамиках мини-вэна), если иногда я не мог вспомнить имя моей бывшей жены?
  * * *
  
  На автоответчике, который стоял в гостиной рядом с телефонным аппаратом, мигали обе лампочки: одна сигнализировала, что получено сообщение, вторая предупреждала, что записывающая лента полностью заполнена. Но в окошечке «ПОЛУЧЕННЫЕ СООБЩЕНИЯ» светилась цифра «1». На эту цифру я смотрел с предчувствием беды, тогда как боль с затылка начала перемещаться ко лбу. Я знал только двух человек, которые могли оставить такое длинное, на всю кассету, сообщение — Пэм и Илзе, — и в обоих случаях не рассчитывал услышать хорошие новости, нажав на клавишу «ПРОСЛУШАТЬ СООБЩЕНИЕ». Для того чтобы сказать: «Всё в порядке. Позвони, когда будет возможность», не требовалось пятиминутного времени записи.
  
  «Оставлю до завтра», — подумал я, а потом трусливый голос, которого ранее вроде бы и не существовало в моей голове (может, он только что появился), внёс более радикальное предложение: стереть сообщение, не прослушивая его.
  
  — И это правильно, — согласился я. — А если отправлявшая сообщение позвонит, я всегда смогу сказать ей, что бродячий пёс сожрал мой автоответчик.
  
  Я нажал на клавишу «ПРОСЛУШАТЬ». И как часто случается, когда мы точно знаем, чего ожидать, я ошибся в своих предположениях. Из автоответчика донёсся хрипловатый, чуть задыхающийся голос Элизабет Истлейк:
  
  — Привет, Эдгар. Есть надежда, что вы плодотворно провели день и наслаждаетесь вечером с Уайрманом точно так же, как я наслаждаюсь вечером с мисс… ладно, забыла её имя, но женщина она очень приятная. И есть надежда, вы заметили, что я помню ваше имя. Наслаждаюсь одним из своих светлых периодов. Я люблю и ценю их, но они также и нагоняют на меня грусть. Всё равно что летишь на планере, и порыв ветра поднял тебя над укутывающим землю туманом. Какое-то время можно всё видеть ясно и отчётливо… но при этом знаешь, что ветер стихнет, и планер вновь уйдёт в туман. Вы понимаете?
  
  Я понимал, это точно. Сейчас всё у меня шло неплохо, но это был мир, в котором я очнулся, мир, где слова не имели смысла, а мысли перемешались, как садовая мебель после урагана. Мир, в котором я пытался общаться, набрасываясь на людей, где из эмоций у меня оставались только страх и ярость. Можно выйти из этого состояния (как сказала бы Элизабет), но потом нельзя отделаться от ощущения, что эта реальность тонка и призрачна. А что за ней? Хаос. Безумие. Истинная правда, а истинная правда — красная.
  
  — Но довольно обо мне, Эдгар. Я позвонила, чтобы задать вопрос. Вы из тех, кто творит ради денег, или верите в искусство ради искусства? Я уверена, что спрашивала вас при встрече, практически уверена, но не могу вспомнить ваш ответ. Я верю, что это искусство ради искусства, или Дьюма вас бы не позвала. Но если вы пробудете здесь достаточно долго…
  
  В голос вкралась озабоченность.
  
  — Эдгар, нет сомнений в том, что вы станете очень хорошим соседом, я это точно знаю, но вы должны принять меры предосторожности. Я думаю, у вас есть дочь, и мне представляется, что она вас навешала. Не так ли? Вроде бы я помню, как она махала мне рукой. Симпатичная блондинка? Я могу путать её с моей сестрой Ханной (есть у меня такое, я знаю, что есть), но в данном случае я, вероятно, права. Если вы собираетесь здесь задержаться, Эдгар, вы не должны больше приглашать сюда дочь. Ни при каких обстоятельствах. Дьюма-Ки — небезопасное место для дочерей.
  
  Я стоял, глядя на автоответчик. Небезопасное. Раньше она говорила — несчастливое, или по крайней мере я помнил, что говорила. Означали ли эти два слова одно и то же?
  
  — И ваша живопись. Есть ещё проблема с вашей живописью. — В голосе слышались извиняющиеся нотки, она уже чуть сильнее задыхалась. — Негоже говорить художнику, что делать, и однако… ох, чёрт… — И она зашлась в хриплом кашле многолетнего курильщика. — Прямо об этом говорить не любят… может, никто не знает, как говорить об этом прямо… но вы позволите дать вам совет, Эдгар? От того, кто только оценивает, тому, кто творит? Вы мне позволите?
  
  Я ждал. Автоответчик молчал. Я подумал, что, возможно, закончилась плёнка. У меня под ногами ракушки тихонько шептались. Словно делились секретами. «Пистолет, фрукт. Фрукт, пистолет». Потом Элизабет заговорила вновь.
  
  — Если люди, которые управляют «Скотто» или «Авенидой», они предложат вам выставить ваши работы, и я настоятельно советую вам сказать «да». И для того, чтобы другие могли ими насладиться, но главное, чтобы как можно быстрее вывезти их с Дьюмы. — Она глубоко вдохнула, словно готовилась завершить какую-то тяжёлую работу.
  
  — Не накапливайте их. Вот мой совет, самый благожелательный и без всякой… всякой личной заинтересованности. Накапливать здесь произведения искусства всё равно что слишком долго заряжать аккумулятор. Он может взорваться.
  
  Я не знал, правда это или нет, но смысл уловил.
  
  — Я не могу объяснить вам, почему так следует поступить, но так надо. — Она продолжала говорить, а меня вдруг осенило: насчёт «не могу объяснить» она лжёт. — И, конечно же, если вы верите в искусство ради искусства, само написание картины — это важно, не так ли? — Голос её стал таким вкрадчивым. — Даже если вам не нужно продавать картины, чтобы заработать на хлеб насущный, разделить плоды своих трудов… показать картины миру… конечно же, художники не относятся к этому с безразличием, не правда ли? Они готовы поделиться?
  
  Откуда я мог знать, что важно для художников? Только в этот день я узнал, что готовую картину нужно покрывать консервантом. Я был… как там меня назвали Наннуцци и Мэри Айр? Американским примитивистом.
  
  Ещё одна пауза. А потом:
  
  — Думаю, на этом я закончу. Я сказала всё, что хотела. Пожалуйста, подумайте над моими словами, если вы собираетесь остаться здесь, Эдуард. И я с нетерпением жду того дня, когда вы придёте и почитаете мне. Я надеюсь, много стихотворений. Для меня это будет праздник. До свидания. Спасибо, что выслушали старуху. — Она помолчала. — Стол течёт. Так и должно быть. Я очень сожалею.
  
  Я прождал двадцать секунд, тридцать. И уже решил, что она забыла положить трубку на рычаг, и протянул руку к клавише «СТОП» на автоответчике, когда снова раздался голос Элизабет. Она произнесла только четыре слова, в которых смысла для меня было не больше, чем во фразе о текущем столе, но от этих слов по коже побежали мурашки, а волосы на затылке встали дыбом:
  
  — Мой отец был ныряльщиком.
  
  Каждое слово прозвучало очень отчётливо, а потом раздался щелчок: трубка легла на рычаг.
  
  «Больше сообщений нет, — раздался механический голос. — Лента записи заполнена».
  
  Я постоял, глядя на автоответчик, подумал о том, чтобы стереть запись, потом решил сохранить и дать прослушать Уайрману. Разделся, почистил зубы и лёг в кровать. Я лежал в темноте, чувствуя несильную, но гудящую боль в голове, а подо мной ракушки вновь и вновь шептали последнюю фразу Элизабет Истлейк: «Мой отец был ныряльщиком».
  Глава 8
  Семейный портрет
  
  Темп жизни на какое-то время спал. Такое случается. Вода в кастрюле кипит, а потом, когда уже грозит выплеснуться наружу, некая сила (Бог, судьба, может, чистое совпадение) уменьшает огонь под кастрюлей. Однажды я поделился этой мыслью с Уайрманом, так он сказал, что жизнь — это пятничная серия мыльной оперы. Создаётся иллюзия, что всё вот-вот закончится, а в понедельник начинается прежняя тягомотина.
  
  Я думал, он поедет со мной к врачу, и мы выясним, что с ним не так. Я думал, он скажет мне, почему выстрелил себе в голову и как после такого человек может выжить. Ответ, впрочем, напрашивался: «Он становится припадочным, и у него масса проблем с чтением». Может, он даже сказал бы мне, почему его работодательница зациклилась на несовместимости острова и Илзе. И самое главное — я надеялся решить, каким будет следующий шаг в жизни Эдгара Фримантла, Великого американского примитивиста.
  
  Ничего этого на самом деле не произошло, во всяком случае сразу. В жизни, конечно, случаются перемены, и конечные результаты иной раз сравнимы со взрывом, но, как в мыльных операх, так и в реальной жизни, к бомбе тянется длинный-предлинный бикфордов шнур.
  
  Уайрман согласился поехать со мной к врачу и «проверить свою голову», но не раньше марта. В феврале, сказал он, и без того много дел. В следующий уик-энд зимние арендаторы (Уайрман называл их «эти месячные», словно речь о менструальных периодах, а не о людях) начинали въезжать в дома, принадлежащие мисс Истлейк, и первыми собирались прибыть те, кого Уайрман больше всего недолюбливал. Джо и Рита Годфри из Род-Айленда, которых Уайрман (а следовательно, и я) называл Злые собаки. Они приезжали на десять недель каждую зиму и останавливались в ближайшем к гасиенде доме. Знаки, предупреждающие об их ротвейлерах и питбуле, выставлялись перед домом. Мы с Илзе их видели. Злой пёс Джо, по словам Уайрмана, когда-то служил в «зелёных беретах», и его тон однозначно указывал, что этим всё объясняется.
  
  — Мистер Диризко не выходит из автомобиля, когда привозит им корреспонденцию. — Уайрман говорил о толстом и весёлом сотруднике Почтового ведомства США, который обслуживал южную часть Кейси-Ки и целиком наш остров. Мы сидели на козлах для пилки дров перед домом Злых собак за день или два до приезда четы Годфри. Подъездная дорожка из дроблёного ракушечника блестела влажной розовизной: Уайрман включил разбрызгиватели. — Он оставляет привезённое на земле у почтового ящика, нажимает на клаксон и катит к «Эль Паласио». И разве я его виню? «Нет, нет, Нанетт».[755]
  
  — Уайрман, насчёт врача…
  
  — В марте, мучачо, и ещё до ид.[756] Обещаю.
  
  — Ты просто тянешь время.
  
  — Не тяну. У меня только один очень тяжёлый месяц в году, и это февраль. В прошлый раз меня застали врасплох, но теперь такого не случится. Не может случиться, потому что в этом году мисс Истлейк будет гораздо меньше вникать в разные бытовые проблемы. По крайней мере Злые собаки здесь уже не первый раз, и я знаю, чего от них ждать. Как и от Баумгартенов. Баумгартены мне нравятся. Двое детей.
  
  — Две девочки? — спросил я, думая об уверенности Элизабет в том, что дочерям на остров вход заказан.
  
  — Нет, оба мальчики, которым на лбу следовало бы написать: «МЫ ЭТО СДЕЛАЛИ, НО НЕ СЕРДИТЕСЬ НА НАС». В остальные четыре дома заезжают новенькие. Я могу надеяться, что никто из них не будет крутить всю ночь рок-н-ролл, а днём устраивать пьянки, но каковы шансы, что мои надежды оправдаются?
  
  — Не так, чтобы высокие, но ты можешь надеяться, что они оставят диски с записями «Slipknot» дома.
  
  — Кто такие «Slipknot»? Что такое «Slipknot»?
  
  — Уайрман, тебе лучше не знать. Особенно теперь, когда ты накручиваешь себя.
  
  — Я не накручиваю. Уайрман просто объясняет, что такое февраль на Дьюма-Ки, мучачо. Мне придётся делать всё. И оказывать первую помощь одному из Баумгартенов, если его обожжёт медуза, и искать вентилятор для бабушки Злой собаки Риты, которую они, наверное, опять поселят на неделю в спальне для гостей. Ты думаешь, мисс Истлейк старая? Я видел, как в День мёртвых по улицам Гвадалахары носили мексиканские мумии, которые выглядели получше этой бабули. Её лексикон состоит главным образом из двух фраз. Одна — вопросительная: «Ты принёс мне печенье?» Вторая — повествовательная: «Рита, дай мне полотенце, я думаю, с пердой вылетел кусок говна».
  
  Я расхохотался.
  
  Уайрман мыском кроссовки начертил в ракушечнике улыбку. За нашими спинами тени ложились на Дьюма-Ки-роуд, асфальтированную, гладкую и ровную. Во всяком случае здесь. Южнее — совсем другая история.
  
  — Решение вентиляторной проблемы, если тебя интересует, простое — «Мир вентиляторов Дэна». Отличное название, или ты не согласен? И вот что я тебе скажу: мне действительно нравится решать эти проблемы. Находить выход из этих маленьких кризисов. Людям на Дьюма-Ки я приношу гораздо больше радости, чем приносил в суде.
  
  «Но ты не разучился уводить людей от тем, обсуждать которые тебе не хочется», — подумал я.
  
  — Уайрман, нам нужно лишь полчаса, чтобы врач заглянул тебе в глаза и просветил твою…
  
  — Ты ошибаешься, мучачо, — терпеливо отозвался Уайрман. — В этот период времени нужно как минимум два часа, чтобы попасть на приём к врачу в передвижном медицинском пункте, припаркованном на обочине, чтобы этот господин заглянул в твоё воспалившееся горло. А если добавить час на дорогу (даже больше, потому что начался сезон перелётных птиц, и никто из них не знает, куда ехать), то мы говорим о трёх часах светлого времени суток, которых у меня просто нет. Потому что нужно посмотреть, как работает кондиционер в номере 17… счётчик электричества в номере 27… привести вот туда монтажника, если он появится. — Он указал на соседний дом, номер 39. — Молодые люди из Толедо сняли его до пятнадцатого марта и платят дополнительно семьсот долларов за нечто, называемое Wi-Fi. Я даже не знаю, что это такое.
  
  — Волна будущего. У меня это есть. Джек позаботился. Волна отценасильного, матереубийственного будущего.
  
  — Хорошо. Арло Гатри,[757] тысяча девятьсот шестьдесят седьмой.
  
  — А фильм, думаю, сняли в шестьдесят девятом.
  
  — Чем ни был этот Wi-Fi, ура матеренасильному, лягушкоубийственному будущему! Которое не отменяет того факта, что занят я буду почище одноногого инвалида на конкурсе «Кто отвесит больше пинков». И вот что ещё, Эдгар. Ты же знаешь, что речь идёт не о быстром осмотре. С этого всё обычно только начинается.
  
  — Но если тебе требуется…
  
  — Какое-то время я и так протяну.
  
  — Конечно. Вот почему каждый день стихотворения читаю я.
  
  — Приобщение к поэзии тебе не повредит, грёбаный ты каннибал.
  
  — Я знаю, что не повредит, и ты знаешь, что я говорю о другом. — Я подумал (и не в первый раз), что Уайрман — один из считанных мужчин, встреченных мною по жизни, который мог постоянно говорить мне «нет», не вызывая ответной злобы. Он был гением «нет». Иногда я думал, что дело в нём, иногда видел причину в несчастном случае, который что-то во мне изменил, а иной раз полагал, что свою лепту внесли оба фактора.
  
  — Я могу читать, знаешь ли, — признался Уайрман. — По чуть-чуть. Достаточно для того, чтобы идти по жизни. Названия на пузырьках с лекарствами, телефонные номера, всё такое. И я поеду к врачу, так что придержи своё стремление сделать мир лучше. Господи, должно быть, этим ты просто выводил жену из себя. — Он искоса глянул на меня. — Ой! Уайрман наступил на мозоль?
  
  — Ты готов поговорить о маленьком круглом шраме у виска? Мучачо?
  
  — Туше, туше. Премного извиняюсь.
  
  — Курт Кобейн. Тысяча девятьсот девяносто третий. Или около того.
  
  Уайрман моргнул.
  
  — Правда? Я бы сказал, тысяча девятьсот девяносто пятый, но рок-музыка по большей части всегда обгоняла меня. Постарел Уайрман, печально, но факт. Что же касается припадка… извини, Эдгар, я в это просто не верю.
  
  Но он верил. Я видел это в его глазах. И прежде чем я успел сказать что-то ещё, Уайрман поднялся с козел и указал на север:
  
  — Смотри! Белый микроавтобус! Думаю, прибыл передовой отряд «Кабельного телевидения».
  * * *
  
  Я поверил Уайрману, когда тот, прослушав плёнку с моего автоответчика, сказал, что понятия не имеет, о чём говорила Элизабет Истлейк. Он остался при своём мнении, что тревога Элизабет о моей дочери как-то связана с её давно умершими сёстрами. А уж предложение не оставлять готовые картины на острове просто поставило его в тупик. Он не знал, как на это реагировать.
  
  Прибыли Злые собаки Джо и Рита, вместе со своим зверинцем. Прибыли также Баумгартены, и я часто проходил мимо их мальчиков, перебрасывающихся фрисби на берегу. Они были, как и говорил Уайрман, крепкие, симпатичные и вежливые, один лет одиннадцати, второй — тринадцати, и с такими фигурами им очень скоро предстояло услышать заискивающий смех молодняка группы поддержки, если этого ещё не произошло. Когда я хромал мимо, они всегда стремились завлечь меня в свою игру, чтобы и я раз-другой бросил фрисби. Старший, Джефф, обычно кричал что-то подбадривающее, вроде: «Эй, мистер Фримантл, хороший бросок!»
  
  В соседний с «Розовой громадой» дом вселилась пара, приехавшая на спортивном автомобиле, и теперь перед обедом до меня доносился действующий на нервы, надрывный голос Тоби Кейта.[758] Если на то пошло, я бы предпочёл «Slipknot». У четвёрки молодых людей из Толедо был гольф-кар, на котором они носились взад-вперёд по берегу, когда не играли в волейбол и не отправлялись на рыбалку.
  
  Уайрман был не просто занят, он вертелся как белка в колесе. К счастью, он мог рассчитывать на помощь. Как-то раз Джек помог ему прочистить засорившиеся разбрызгиватели на лужайке Злых собак. Ещё через день или два уже я помогал ему вытаскивать застрявший в дюне гольф-кар гостей из Толедо: они оставили его там, чтобы сходить за пивом, и прилив грозил утащить гольф-кар в Залив. Моё бедро всё ещё заживало, но оставшаяся рука чувствовала себя в полном здравии.
  
  Вне зависимости от ощущений в бедре, я отправлялся на Большие береговые прогулки. Иногда (особенно в те дни, когда ближе к вечеру густой туман сначала прятал в холодной белизне Залив, а потом брался за дома) я принимал болеутоляющие таблетки из моих тающих запасов. Но гораздо чаще я обходился без них. В тот февраль Уайрман редко появлялся на пляже, чтобы посидеть в шезлонге со стаканом зелёного чая в руке, но Элизабет Истлейк всегда была в своей гостиной, практически всегда знала, кто я, и обычно держала под рукой книгу поэзии. Не обязательно «Хорошие стихи», собранные под одной обложкой Кайллором, хотя ей этот сборник нравился больше всего. Мне он тоже нравился. И Мервин, и Секстон, и Фрост, и все-все-все.
  
  В феврале и марте я и сам много читал. Прочитал больше, чем за многие годы: романы, рассказы, три толстые публицистические книги о том, как мы увязли в иракской трясине (если в двух словах, то для этого требовалось второе имя, начинающееся на букву «У», и хер на месте вице-президента[759]). Но в основном я рисовал. Всю вторую половину дня и вечер, пока мог поднимать тяжелеющую руку. Береговые пейзажи, морские пейзажи, натюрморты и закаты, закаты, закаты.
  
  Но этот фитиль продолжал тлеть. Огонь лишь чуть убавили. Проблема Кэнди Брауна не была первоочерёдной, и при этом не могла не возникнуть. Правда, не возникала она до дня святого Валентина. Если подумать, какая отвратительная ирония.
  
  Отвратительная.
  * * *
  
   ifsogirl88 to EFreel9
  
   10:19
  
   3 февраля
  
   Дорогой папуля!
  
   Так приятно услышать, что твоим картинам устроили восторженный приём! Ура!
  
   И если они ПРЕДЛОЖАТ тебе организовать выставку, я прилечу на следующем самолёте и буду присутствовать на открытии в «маленьком чёрном платье» (оно у меня есть, поверишь ты или нет). Сейчас я сижу допоздна и не отрываюсь от учебников, потому что (это секрет) хочу удивить Карсона, когда в апреле наступят весенние каникулы. «Колибри» тогда будут выступать в Теннесси и Арканзасе (он говорит, что турне началось просто отлично). Если с зачётами и экзаменами всё будет в порядке, я смогу нагнать их в Мемфисе или в Литл-Роке. Что ты думаешь насчёт моей идеи?
  
   Илзе
  
  Мои опасения относительно баптиста-колибри нисколько не уменьшились, и я думал, что она нарывается на неприятности. Но если Илзе в нём ошибалась, возможно, ей следовало как можно раньше узнать о допущенной ошибке. Поэтому (надеясь, что сам не ошибаюсь) я отправил ей электронное письмо, в котором написал, что идея это интересная, при условии, что она не запустит учёбу (я не мог заставить себя сказать любимой младшей дочери, что это хорошая идея — провести неделю в компании бойфренда, даже если бойфренд находится под присмотром высокоморальных баптистов). Я также написал, что, наверное, ей не стоит делиться своими планами с матерью. Ответ получил тут же.
  
   ifsogirl88 to EFreel9
  
   12:02
  
   3 февраля
  
   Дорогой, дорогой папуля!
  
   Ты думаешь, что я выжила из УМА???
  
   Илли
  
  Нет, я так не думал… но если по прибытии в Литл-Рок она поймала бы своего тенора что-то вытанцовывающим в горизонтальном положении на альт-сопрано, то стала бы очень несчастной If-So-Girl. Я не сомневался, что тогда её мать узнала бы и о помолвке, и обо всём остальном, и у Пэм нашлось бы что сказать насчёт моего здравомыслия. Я и сам задавался на этот счёт не одним вопросом, и вроде бы решил, что скорее здоров, чем болен. Когда дело касается детей, время от времени ты выдвигаешь какие-то странные предположения и просто надеешься, что всё как-нибудь образуется, и с предположениями, и с детьми. Родителям, как никому, удаётся спеть всю песню, услышав лишь несколько нот.
  
  Ещё я пообщался с Сэнди Смит, риелтором. В сообщении, записанном на моём автоответчике, Элизабет сказала, что я один из тех, кто верит в искусство ради искусства, иначе Дьюма-Ки не позвала бы меня. И от Сэнди я хотел услышать только одно: подтверждение, что позвал меня исключительно глянцевый буклет, который показывали потенциальным арендаторам с туго набитым бумажником по всем Соединённым Штатам. Может, и по всему миру.
  
  Ответ я получил не тот, на который надеялся, но солгал бы, сказав, что меня это крайне удивило. В конце концов, тот год выдался неудачным для моей памяти. И не нужно забывать про желание верить, что события выстроены в определённой последовательности; когда дело касается прошлого, мы все склонны подтасовывать.
  
   SmithRealty9505 to EFreel9
  
   14:17
  
   8 февраля
  
   Дорогой Эдгар!
  
   Я так рада, что Вам нравится это место. Отвечая на Ваш вопрос, сообщаю, что буклет с описанием виллы «Салмон-Пойнт» был не единственным, а одним из девяти, которые я Вам посылала. Эти дома находились или тоже во Флориде, или на Ямайке. Насколько я помню, Вы проявили интерес только к «Салмон-Пойнт». Ещё и сказали: «Не торгуйтесь по мелочам, сразу заключайте сделку». Надеюсь, Вам это поможет.
  
   Сэнди
  
  Я прочитал её письмо дважды. Потом пробормотал: — Просто заключи сделку и позволь сделке заключить тебя, мучача.[760]
  
  Даже теперь я не мог вспомнить другие буклеты, но помнил тот, по которому выбрал «Салмон-Пойнт». Он лежал в ярко-розовой папке. В розовой громадине, если угодно, и моё внимание привлекло не название, «Салмон-Пойнт», а строчка, расположенная ниже, вытисненная золотом: «ВАШЕ ТАЙНОЕ УБЕЖИЩЕ НА БЕРЕГУ ЗАЛИВА». Так что, может, Дьюма-Ки меня и позвала.
  
  Может, и позвала.
  * * *
  
   KamenDoc to EFreel9 13:46
  
   10 февраля Эдгар!
  
   Давно тебя не слышал, как сказал глухой индеец блудному сыну (пожалуйста, простите меня; кроме плохих, никаких других анекдотов не знаю). Как Ваши успехи в живописи? Что же касается МРТ, я предлагаю Вам обратиться в Центр неврологических исследований при Мемориальной больнице Сарасоты. Телефон — 941-555-5554.
  
   Кеймен
  
   EFreel9 to KamenDoc 14:09
  
   10 февраля Кеймен!
  
   Благодарю за рекомендацию. «Центр неврологических исследований» — звучит чертовски серьёзно! Но всё равно я запишусь на приём и подъеду туда.
  
   Эдгар
  
   KamenDoc to EFreel9 16:55
  
   10 февраля
  
   Пусть это будет действительно скоро. Раз уж у Вас нет припадков.
  
   Кеймен
  
  Фразу «Раз уж у Вас нет припадков» он сопроводил одним из таких удобных для электронных писем смайликов, круглой, смеющейся зубастой рожицей. Поскольку перед моим мысленным взором возник Уайрман, которого трясло на заднем сиденье, а глаза его при этом смотрели в разные стороны, мне было совершенно не смешно. Но я знал, что до пятнадцатого марта мне удастся затащить его к врачу только в цепях и трактором, если, конечно, с ним не случится настоящий эпилептический припадок. И, разумеется, Уайрман не был пациентом Ксандера Кеймена. Строго говоря, я тоже уже не был его пациентом, но меня тронула забота Кеймена. Импульсивно я кликнул по слову «ОТВЕТИТЬ» и написал:
  
   EFreel9 to KamenDoc 17:05
  
   10 февраля Кеймен!
  
   Никаких припадков! Я в порядке. Рисую без устали. Отвёз несколько моих картин в одну из галерей в Сарасоте, и её владелец взглянул на них. Я думаю, он может предложить мне организовать выставку. Если предложит и если я соглашусь, Вы приедете? Мне будет приятно увидеть знакомое лицо из страны льда и снега.
  
   Эдгар
  
  Я уже собирался выключить компьютер и приготовить себе сандвич, как раздался сигнал поступления нового письма.
  
   KamenDoc to EFreel9 17:09
  
   10 февраля
  
   Назовите дату, и я там буду.
  
  Я улыбался, выключая компьютер. А перед глазами всё туманилось.
  * * *
  
  Днём позже я поехал в Нокомис с Уайрманом, чтобы купить новый фильтр для раковины по просьбе парочки из дома 17 (спортивная машина, дерьмовая кантри-музыка) и пластиковые загородки для Злых собак. Уайрман в моей помощи не нуждался и, уж конечно, не нуждался в том, чтобы я хромал следом за ним по магазину хозяйственных товаров «Истинная цена», но выдался паршивый, дождливый день, и мне хотелось уехать с острова. На ленч мы зашли в «Офелию», поговорили о рок-н-ролле, так что поездка получилась удачной. По возвращении я увидел мигающую лампочку на автоответчике. Сообщение оставила Пэм. Сказала: «Позвони». — И положила трубку.
  
  Я позвонил, но сначала (звучит как признание, и трусливое) вышел в Интернет, нашёл на сайте «Миннеаполис стар-трибьюн» сегодняшний номер, открыл «НЕКРОЛОГИ». Быстро просмотрел имена и фамилии, убедился, что Томаса Райли среди них нет, пусть это и ничего не доказывало: он мог свести счёты с жизнью уже после того, как номер ушёл в печать.
  
  Иногда после полудня моя бывшая жена ложилась спать и выключала телефон. Тогда я бы услышал короткую фразу, записанную на автоответчике. Но в этот день Пэм сняла трубку, и до меня донеслось вежливо-сдержанное:
  
  — Алло.
  
  — Это я, Пэм. Отзваниваюсь.
  
  — Небось грелся на солнце. У нас идёт снег. Идёт снег, и воздух холодный, как пряжка ремня колодцекопателя.
  
  На душе полегчало. Том жив. Если бы он покончил с собой, мы не говорили бы о пустяках.
  
  — Если на то пошло, здесь холодно и дождливо.
  
  — Хорошо. Надеюсь, ты подхватишь бронхит. Этим утром Том Райли выбежал отсюда, обозвав меня лезущей не в свои дела мандой и хряпнув вазой об пол. Наверное, я должна радоваться, что он не швырнул её в меня. — Пэм начала плакать. Всхлипнула, потом удивила меня, засмеявшись. Смех был горьким, но удивительно добродушным. — И когда только ты лишишься этой странной способности вышибать у меня слезу?
  
  — Расскажи мне, что случилось, Панда.
  
  — На этом поставим точку. Позвонишь снова — я повешу трубку. А ты можешь позвонить Тому и спросить его, что произошло. Может, мне следует заставить тебя это сделать. Послужит тебе хорошим уроком.
  
  Я поднял руку и начал массировать виски: большим пальцем — левый, мизинцем и безымянным — правый. Просто удивительно, что одна кисть может охватить так много грёз и боли. Не говоря уже о потенциальных возможностях по удовлетворению эротических фантазий.
  
  — Расскажи мне, Пэм. Пожалуйста. Я тебя выслушаю и не буду злиться.
  
  — Это ты уже можешь, да? Один момент… — Она положила трубку, вероятно, на кухонный стол. Какие-то мгновения я слышал далёкое бормотание телевизора, потом оно смолкло. Пэм снова взяла трубку. — Ладно, теперь могу слышать свои мысли. — Она опять всхлипнула. Высморкалась. Заговорила уже спокойно, без намёка на слёзы в голосе. — Я попросила Майру позвонить мне, когда он вернётся домой… Майру Деворкян, которая живёт напротив Тома. Я сказала, что тревожусь из-за его психического состояния. Нет смысла держать это при себе, так?
  
  — Так.
  
  — В точку! Майра сказала, что она тоже тревожилась… она и Бен. Сказала, что Том пил слишком много, это во-первых, а иногда уходил на работу, не побрившись. Хотя признала, что в круиз он уезжал достаточно бодрым и весёлым. Удивительно, как много видят соседи, даже если они не близкие друзья. Бен и Майра понятия не имели о… нас, разумеется, но они замечали, что Том был в депрессии.
  
  «Это ты думаешь, что они понятия не имели», — подумал я.
  
  — Короче, я пригласила его к себе. У него был такой взгляд, когда он явился… такой взгляд… словно он решил, что я… ты понимаешь…
  
  — Войдёшь на той же остановке, где и вышла.
  
  — Я буду рассказывать или ты?
  
  — Извини.
  
  — Что ж, ты прав. Конечно, ты прав. Я собиралась пригласить его на кухню и угостить кофе, но дальше прихожей мы не продвинулись. Он хотел поцеловать меня, — последнее она произнесла демонстративно гордо. — Я ему позволила… один раз… но когда стало ясно, что он хочет большего, оттолкнула и сказала, что нам нужно поговорить. Он ответил, что ничего хорошего и не ждал, едва увидел выражение моего лица, но никто уже не сможет причинить ему большей боли, чем причинила я, когда сказала, что мы больше не будем видеться. Такие вот вы, мужчины. А ещё говорите, что это мы знаем, как вызвать у человека чувство вины.
  
  — Я подтвердила, что да, романтических отношений у нас больше не будет, но это не значит, что он мне безразличен. Добавила, что несколько человек в разговоре со мной удивлялись странностям в его поведении, он, мол, сам не свой, и тут я вспомнила, что он перестал принимать антидепрессанты, и заволновалась. Пришла к выводу, что он собирается покончить с собой.
  
  Пэм на мгновение запнулась, потом продолжила:
  
  — До того как он пришёл, у меня и в мыслях не было говорить ему это в лоб. Но вот что забавно… едва он переступил порог, я начала думать, что скажу, а уж когда он поцеловал меня, отпали последние сомнения. Губы у него были холодные. И сухие. Я словно целовалась с трупом.
  
  — Похоже на то. — Я попытался почесать правую руку.
  
  — Лицо у него вдруг вытянулось, в прямом смысле этого слова. Все морщины разгладились, губы превратились в тонкую полоску. Он спросил, с чего у меня такие мысли. А потом, не успела я ответить, он заявил, что всё это дерьмо. Так и сказал, а ведь таких слов в лексиконе Тома Райли никогда не было.
  
  Я не мог с ней не согласиться. Том, которого я знал, не сказал бы «дерьмо», даже если бы набил им рот.
  
  — Я не собиралась называть ему имена… твоё точно не собиралась, он бы подумал, что я рехнулась, или Илзе, кто знает, что он мог ей наговорить, если бы…
  
  — Я же тебе сказал, Илзе не имеет к этому никакого…
  
  — Помолчи. Я почти закончила. Я лишь сказала, что люди, отмечающие странности в его поведении, даже не знают о таблетках, которые он принимал после второго развода, как и о том, что с мая прошлого года прекратил их принимать. Он называет их дурь-таблетки. И если он думал, что держит всё под контролем, и никто ничего не замечает, то сильно ошибался. Потом предупредила, что если он что-нибудь с собой сделает, я расскажу его матери и брату, что это было самоубийство, и мои слова разобьют им сердца. Это была твоя идея, Эдгар, и она сработала. Надеюсь, ты этим гордишься. Вот тогда он кокнул вазу и обозвал меня лезущей не в свои дела мандой. Готова спорить… — Она сглотнула слюну. Звук, раздавшийся в горле, долетел до меня через все разделяющие нас мили. — Готова спорить, он уже точно знал, как он это сделает.
  
  — Я в этом не сомневаюсь. Как думаешь, он сделает?
  
  — Не знаю. Действительно не знаю.
  
  — Может, мне стоит позвонить ему?
  
  — Может, тебе не стоит ему звонить. Может, если он узнает о нашем разговоре, это и станет последней каплей. — И не без ехидства добавила: — Тогда ты будешь плохо спать по ночам.
  
  О таком варианте я не подумал, а логика в её словах была. В одном Том и Уайрман не отличались: оба нуждались в помощи — но я не мог тащить их на аркане туда, где им могли её оказать. В голове мелькнула острота с бородой. Может, уместная, может — нет: «Ты можешь приобщить шлюху к культуре, но не заставишь её думать». Оставалось надеяться, что Уайрман сможет назвать мне автора. И год.
  
  — Так как ты узнал, что он собирается покончить с собой? — спросила Пэм. — Я хочу знать, и, клянусь Богом, ты мне всё расскажешь до того, как я положу трубку. Я всё сделала, и ты должен мне сказать.
  
  Вон он, вопрос, который она ещё не задавала. Слишком уж её занимало другое: как я узнал о ней и Томе? Что ж, не только у Уайрмана были присказки на любой вкус. Их хватало и у моего отца. В том числе была и такая: если не катит ложь, говори правду.
  
  — После несчастного случая я начал рисовать. Ты знаешь.
  
  — И что?
  
  Я рассказал, как нарисовал её, с Максом и Томом Райли. О некоторых результатах моего интернет-знакомства с феноменом ампутированной конечности. О том, как увидел Тома Райли, стоящего на верхней ступени лестницы, ведущей в мою студию — так я теперь её называл, — голого по пояс, в пижамных штанах, с одним выбитым глазом, место которого в глазнице заняли сгустки крови.
  
  Когда я закончил, на другом конце провода повисла долгая тишина. Нарушать её я не стал. Наконец Пэм заговорила. Другим, осторожным голосом:
  
  — Ты действительно в это веришь, Эдгар… во что-то из этого?
  
  — Уайрман, парень, который живёт чуть дальше по берегу… — Я замолчал, внезапно захлёстнутый яростью. И не потому, что не находил нужных слов. Или не совсем по этой причине. Я собирался ей сказать, что у парня, который жил чуть дальше по берегу, иногда проявлялись телепатические способности, вот почему он мне верил.
  
  — Так что ты хотел сказать насчёт этого парня, Эдгар? — Голос звучал спокойно и вкрадчиво. Я узнал этот голос. Слышал его в первый месяц или чуть дольше после несчастного случая. Таким голосом она говорила с Эдгаром — пациентом палаты номер шесть.
  
  — Ничего, — ответил я. — Не важно.
  
  — Тебе нужно позвонить доктору Кеймену и рассказать об этой твоей новой идее. Идее, что ты — экстрасенс. Не отправляй ему электронное письмо. Позвони. Пожалуйста.
  
  — Хорошо, Пэм. — Навалилась усталость. Не говоря уже о раздражении и злобе.
  
  — Хорошо что?
  
  — Хорошо, я тебя слышу. Чётко и ясно. Ошибки быть не может. Забудь об этом. Я хотел только одного — спасти Тома Райли.
  
  На это ответа у неё не нашлось. Как и рационального объяснения, каким образом мне удалось узнать о планах Тома. На том мы и расстались. Кладя трубку, я думал: «Ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным».
  
  Может, и она клала трубку с той же мыслью.
  * * *
  
  Злость и разбитость не отпускали меня. Не помогала и сырая, мрачная погода. Я попытался поработать наверху, но ничего не вышло. Спустился вниз, взял один из альбомов и вдруг понял, что рисую те же загогулины, что и в прошлой жизни во время телефонных разговоров: мультяшных уродцев с большими ушами. Уже собрался в отвращении отшвырнуть альбом, когда зазвонил телефон. Уайрман.
  
  — Ты придёшь во второй половине дня? — спросил он.
  
  — Конечно, — ответил я.
  
  — Я подумал, может, дождь…
  
  — Я собирался приехать на автомобиле. Здесь я ни во что не врежусь.
  
  — Хорошо. Но о часе поэзии можешь забыть. Она сегодня не в себе.
  
  — Плоха?
  
  — Такой я её никогда не видел. Разорванное мышление. Отрыв от реальности. Помрачнение сознания. — Он глубоко вдохнул и шумно выдохнул. В трубку словно ударил резкий порыв ветра. — Послушай, Эдгар, мне неудобно просить тебя об этом, но могу я ненадолго оставить её на тебя? Минут на сорок пять, не больше. У Баумгартенов нелады с сауной… что-то там с чёртовым нагревателем, к ним приедет электрик, но мне нужно показать ему, где распределительный щит. И, разумеется, расписаться на бланке заказа за выполненную работу.
  
  — Нет проблем.
  
  — Ты — прелесть. Я бы тебя поцеловал, если б не язвы на твоих губах.
  
  — Пошёл ты на хер, Уайрман.
  
  — Да, все меня так любят. Это моё проклятие.
  
  — Мне звонила Пэм. Она поговорила с моим другом Томом Райли, — учитывая, чем эта парочка занималась в моё отсутствие, называть Тома моим другом было как-то странно, но, с другой стороны, почему нет? — Похоже, её стараниями план самоубийства сдулся.
  
  — Это хорошо. Но почему я слышу печаль в твоём голосе?
  
  — Она захотела узнать, откуда мне стало обо всём известно.
  
  — То есть её уже не интересовало, как ты прознал о том, что она трахалась с этим парнем? Она спросила…
  
  — Как я поставил ему диагноз «депрессия с суицидальным риском», находясь за полторы тысячи миль.
  
  — Ага! И что ты ответил?
  
  — Не имея под рукой хорошего адвоката, мне не оставалось ничего другого, как сказать правду.
  
  — И она подумала, что ты — un росо loco.[761]
  
  — Нет, Уайрман, она решила, что я — muy loco.[762]
  
  — А есть разница?
  
  — Нет. Но она будет размышлять над этим, и, поверь мне, Пэм — кандидат в олимпийскую сборную США по размышлениям, а потому, боюсь, моё доброе дело рикошетом ударит по моей же младшей дочери.
  
  — Предполагаешь, что твоя жена будет искать виноватого.
  
  — Предположение правильное. Я её знаю.
  
  — Это плохо.
  
  — И мир Илзе содрогнётся куда сильнее, чем она того заслуживает. Ведь и для неё, и для Мелинды Том был как дядя, с самого их рождения.
  
  — Тогда тебе придётся убедить жену, что ты действительно всё это видел, и твоя дочь никоим образом не связана с этой историей.
  
  — И как мне это сделать?
  
  — К примеру, рассказать о ней что-то такое, чего ты не должен знать.
  
  — Уайрман, что ты несёшь? По своей воле я такого сделать не могу!
  
  — Откуда ты знаешь? Я должен заканчивать разговор, амиго. Судя по звукам, ленч мисс Истлейк только что отправился на пол. Ещё увидимся?
  
  — Да. — Я собрался добавить: «До скорого», но он уже положил трубку. Я последовал его примеру, гадая, куда я подевал садовые рукавицы Пэм с надписью «РУКИ ПРОЧЬ». Может, если бы я их нашёл, идея Уайрмана уже не казалась бы такой безумной.
  
  Я обыскал весь дом, безрезультатно. Возможно, я выбросил рукавицы после того, как закончил рисовать «Друзей-любовников», но сам такого не помнил. Не мог вспомнить. Знаю только, что больше никогда их не видел.
  * * *
  
  Комнату, которую Уайрман и Элизабет называли Китайской гостиной, в тот день заливал грустный свет субтропической зимы. Дождь лил ещё сильнее, барабанил по стенам и окнам, поднявшийся ветер шумел в кронах пальм, окружавших «Эль Паласио», швырял их тени на стены. В этот день, придя в гостиную, я впервые не увидел на столе «живых картинок»: макеты зданий и статуэтки людей и животных пребывали в полнейшем беспорядке. Единорог и чернолицый мужчина лежали бок о бок возле перевёрнутого здания школы. Если на столе и рассказывалась какая-то история, то я видел разве что эпизод фильма-катастрофы. Рядом с особняком в стиле «Тары» стояла жестянка из-под печенья «Суит Оуэн». Уайрман ранее объяснил мне, что нужно делать, если Элизабет попросит коробку.
  
  Элизабет сидела в инвалидном кресле, ссутулившись, чуть заваливаясь на один бок, рассеянно оглядывая беспорядок на своём игровом столе, где обычно всё стояло на положенных местах. Её синее платье цветом практически не отличалось от огромных баскетбольных кедов «Чак Тейлор» на её ногах. Вырез-«лодочка» платья растянулся, превратившись в перекошенный раззявленный рот, открыв одну лямку комбинации цвета слоновой кости. Я задался вопросом, одевалась ли Элизабет этим утром сама или при помощи Уайрмана.
  
  Поначалу она вела себя здраво, правильно произнесла моё имя, справилась о моём здоровье. Попрощалась с Уайрманом, когда тот отправлялся к Баумгартенам, и попросила его надеть шляпу и взять с собой зонт. И это было хорошо. Но когда пятнадцатью минутами позже я принёс ей из кухни еду, произошло резкое ухудшение. Элизабет смотрела в угол, и я услышал, как она бормочет: «Возвращайся, Тесси, возвращайся, тебе здесь не место. И заставь уйти этого большого мальчика».
  
  Тесси, мне было знакомо это имя. Я воспользовался своим методом поиска ассоциаций и вспомнил газетный заголовок «ОНИ ИСЧЕЗЛИ». Одну из сестёр-близняшек Элизабет звали Тесси. Уайрман мне это говорил. Я буквально услышал его слова: «Предполагается, что они утонули», — и холод, как нож, полоснул мне по боку.
  
  — Принеси мне это. — Элизабет указала на жестянку, и я принёс. Из кармана она достала статуэтку, завёрнутую в носовой платок. Сняла с жестянки крышку, посмотрела на меня — во взгляде смешивались озорство и смятение, так что захотелось отвести глаза, — и бросила статуэтку в жестянку. Послышался мягкий глухой удар. С крышкой у Элизабет поначалу не получалось, но она оттолкнула мою руку, когда я попытался помочь. Закрыла жестянку, протянула мне.
  
  — Ты знаешь, что с ней делать? — спросила Элизабет. — Он… он… — Я видел, как она борется. Слово было близко, но за самой гранью досягаемости. Насмехалось над ней. Я мог бы подсказать его Элизабет, но помнил, какая во мне вспыхивала ярость, когда это делали другие люди, и ждал. — Он сказал тебе, что нужно с ней сделать?
  
  — Да.
  
  — Тогда чего ты ждёшь? Забирай эту суку.
  
  Я понёс коробку к маленькому пруду рядом с теннисным кортом. Рыбки выпрыгивали из воды, дождь радовал их куда больше, чем меня. Возле скамьи горкой лежали камни, как и говорил Уайрман. Я бросил камень в пруд («Ты можешь подумать, что она не услышит, но слух у неё очень острый», — предупредил Уайрман), стараясь не попасть ни в одну из рыб. Потом отнёс жестянку со статуэткой внутрь дома, но не в Китайскую гостиную, а на кухню, снял крышку и вытащил завёрнутую в носовой платок статуэтку. Обстоятельные инструкции Уайрмана такого не предполагали, но меня разбирало любопытство.
  
  Я увидел фарфоровую женщину с отбитым лицом. На его месте белела неровная поверхность.
  
  — Кто здесь? — взвизгнула Элизабет, и я от неожиданности аж подпрыгнул. Едва не выронил покалеченную статуэтку. Она наверняка бы разбилась, ударившись о керамические плитки пола.
  
  — Это я, Элизабет, — откликнулся я, возвращая статуэтку на столик.
  
  — Эдмунд? Или Эдгар, или как там вас зовут?
  
  — Точно. — Я вернулся в гостиную.
  
  — Вы выполнили мою просьбу?
  
  — Да, мэм, не извольте беспокоиться.
  
  — Я уже поела? — Да.
  
  — Очень хорошо. — Она вздохнула.
  
  — Хотите чего-нибудь ещё? Я, безусловно, могу…
  
  — Нет, благодарю, дорогой. Я уверена, поезд скоро прибудет, а вы знаете, я не люблю путешествовать на полный желудок. Всегда приходится садиться на одно из задних сидений, а с набитым желудком у меня разыграется железнодорожная болезнь. Вы не видели мою жестянку, жестянку из-под «Суит Оуэн»?
  
  — Кажется, она на кухне. Принести?
  
  — Не в такой дождливый день. Я хотела попросить вас бросить её в пруд, пруд бы для этого подошёл, но передумала. В такой дождливый день в этом нет необходимости. Не знает милосердье принужденья, вы помните. Оно струится, как тихий дождь.
  
  — С небес, — вставил я.
  
  — Да, да. — Элизабет отмахнулась, словно говоря, что вот это как раз значения и не имеет.
  
  — Почему вы не расставляете статуэтки, Элизабет? Сегодня они все перемешались.
  
  Она бросила взгляд на стол, потом на окно, в тот самый момент, когда особенно сильный порыв ветра плеснул в него дождём.
  
  — На хрен, — услышал я в ответ. — У меня в голове всё на хрен перемешалось, — а потом добавила с неожиданной для меня злобой: — Они все умерли и оставили меня здесь.
  
  Если вульгарность её речи у кого-то и не вызывала неприятия, так это у меня. Я очень хорошо её понимал. Возможно, милосердие не знает принужденья, миллионы живут и умирают с этой идеей, но… но нам свойственно такое состояние, как ожидание смерти. Да, свойственно.
  
  — Не следовало ему этого брать, но он не знал, — добавила Элизабет.
  
  — Брать что? — спросил я.
  
  — Этого, — доходчиво объяснила она и кивнула. — Я хочу в поезд. Хочу выбраться отсюда до того, как придёт большой мальчик.
  
  После этого мы оба замолчали. Элизабет закрыла глаза и вроде бы заснула в инвалидном кресле.
  
  Чтобы чем-то себя занять, я поднялся со стула, который хорошо смотрелся бы в джентльменском клубе, и подошёл к столу. Поднял фарфоровые фигурки мальчика и девочки, посмотрел, отставил в сторону. Рассеянно почесал руку, которой не было, продолжая разглядывать художественный беспорядок. Статуэток на полированной деревянной поверхности было точно больше сотни, а может — и двух. Я обратил внимание на фарфоровую женщину со старомодным чепцом на голове (чепец молочницы, подумалось мне), но брать не стал. Во-первых, головной убор не тот, во-вторых, женщина слишком молода. Нашёл другую женщину, с длинными крашеными волосами, и вот она устроила меня в большей степени. Да, волосы чуть длиннее и чуть темнее, но…
  
  Нет, не темнее и не длиннее, потому что Пэм ходила в салон красоты, известный так же как Фонтан юности кризиса среднего возраста.
  
  Я держал статуэтку в руке, сожалея, что у меня нет дома, куда бы её поселить, и книги, которую она могла бы почитать.
  
  Попытался переложить статуэтку в правую руку (совершенно естественное желание, потому что моя правая рука была на положенном месте, я её чувствовал), и статуэтка с громким стуком упала на стол. Не разбилась, но Элизабет открыла глаза.
  
  — Дик! Это поезд? Уже был свисток? Объявляли посадку?
  
  — Пока нет, — ответил я. — Поспите ещё немного.
  
  — Ты это найдёшь на лестничной площадке второго этажа, — сказала она, будто я её о чём-то спрашивал, и опять закрыла глаза. — Скажи мне, когда подойдёт поезд. Меня тошнит от этой станции. И остерегайся большого мальчика. Этот мандализ может быть где угодно.
  
  — Будьте уверены, — ответил я. Правая рука ужасно зудела. Я потянулся к заднему карману, надеясь, что найду там блокнот. Не нашёл. Я оставил его в кухне «Розовой громады». От одной кухни мысль перескочила к другой, уже в Паласио. На столике, куда я поставил жестянку из-под печенья, лежал блокнот. Я поспешил на кухню, схватил блокнот, зажал в зубах и чуть ли не бегом вернулся в Китайскую гостиную, на ходу доставая из нагрудного кармана шариковую ручку. Сел на стул с высокой спинкой и стал быстро зарисовывать фарфоровую статуэтку под дробь бьющего в окна дождя. Элизабет спала по другую сторону стола, чуть наклонившись вперёд, с приоткрытым ртом. Гонимые ветром тени пальм метались по стенам, словно летучие мыши.
  
  Много времени на это не ушло, но, рисуя, я понял: я выдавливал зуд через шарик ручки, заливал им страницу. Рисовал я фарфоровую статуэтку, но при этом и Пэм. Нарисованная женщина была моей бывшей женой, но при этом и фарфоровой статуэткой. Волосы она теперь носила длиннее, чем при нашей последней встрече, они рассыпались по плечам. И она сидела в
  
  (ДРУГЕ, СТАРИКЕ)
  
  кресле. В каком? В кресле-качалке. До моего отъезда в нашем доме такого не было, но теперь появилось. Что-то лежало на столе у неё под рукой. Поначалу я не знал, что это, но потом из-под шарика появилась коробка с надписью на крышке. «Суит Оуэн»? С надписью «Суит Оуэн»? Нет, с другой надписью. Нет, «Бабушкино печенье». Моя ручка нарисовала что-то рядом с коробкой. Овсяную печенюшку. Пэм обожала овсяное печенье. И пока я смотрел на печенюшку, ручка нарисовала книгу в руке Пэм. Прочитать название я не мог, книга лежала не под тем углом. Ручка уже добавляла полосы между Пэм и окном. Она говорила, что идёт снег, но теперь снегопад закончился. И полосы изображали солнечные лучи.
  
  Я подумал, что рисунок закончен, но нет, кое-чего ещё не хватало. Ручка, быстрая, как молния, переместилась к левому краю странички и добавила телевизор. Новый телевизор, с плоским экраном, как у Элизабет. А под ним…
  
  Ручка закончила работу и оторвалась от бумаги. Зуд пропал. Пальцы закостенели. По другую сторону длинного стола дремота Элизабет перешла в глубокий сон. Когда-то она могла быть юной и прекрасной. Когда-то она могла быть мечтой какого-то молодого человека. А теперь похрапывала, обратив к потолку по большей части беззубый рот. Если Бог есть, думаю, Ему следовало бы принимать побольше участия в судьбах людей.
  * * *
  
  Я видел телефонный аппарат и в библиотеке и на кухне, а библиотека располагалась ближе к Китайской гостиной. Я решил, что ни Уайрман, ни Элизабет не сильно разозлятся на меня за междугородний звонок в Миннесоту. Снял трубку, замялся, держа её на уровне груди. К стене, рядом с рыцарскими доспехами, подсвеченная несколькими лампочками, крепилась коллекция старинного оружия: заряжаемый со стороны длинного ствола мушкет, судя по всему, времён Войны за независимость, кремневый пистолет «дерринджер», который так и просился в сапог какому-нибудь картёжнику с речного парохода, карабин «винчестер». А над карабином — штуковина, которая лежала у Элизабет на коленях в тот день, когда мы с Илзе впервые увидели хозяйку острова. С двух сторон штуковину, образуя букву V, обрамляли метательные снаряды. Не стрелы — слишком короткие. Скорее, гарпуны. Наконечники ярко блестели и выглядели очень острыми.
  
  Я подумал: «Таким оружием можно причинить много вреда». Потом вспомнил: «Мой отец был ныряльщиком».
  
  Выпихнул эти мысли и позвонил в дом, который раньше считал своим.
  * * *
  
  — Привет, Пэм, это опять я.
  
  — Я больше не хочу говорить с тобой, Эдгар. Мы сказали друг другу всё, что хотели сказать.
  
  — Не совсем. Но этот наш разговор надолго не затянется. Я присматриваю за пожилой дамой. Она сейчас спит, но я не могу надолго оставлять её одну.
  
  — Какой пожилой дамой? — из любопытства не могла не спросить Пэм.
  
  — Её зовут Элизабет Истлейк. Ей лет восемьдесят пять, у неё развивается болезнь Альцгеймера. Её главный хранитель помогает исправить электрические неполадки в чьей-то сауне, а я присматриваю за ней.
  
  — Хочешь, чтобы я порекомендовала тебя в кандидаты на получение золотой звезды общества «Помогая другим»?
  
  — Нет, я позвонил, чтобы убедить тебя, что я не безумец. — Рисунок я принёс с собой, а теперь плечом прижал трубку к уху, чтобы взять его.
  
  — Зачем тебе это?
  
  — Потому что ты уверена, что всё началось с Илзе, а это не так.
  
  — Господи, не верю своим ушам. Если бы она позвонила из Санта-Фе и сказала, что у неё порвался шнурок, ты бы тут же помчался туда, чтобы привезти ей новый.
  
  — Мне также не хочется, чтобы ты думала, что я схожу здесь с ума, хотя этого нет и в помине. Поэтому… ты слушаешь?
  
  Молчание на том конце провода, но и молчание меня устраивало. Она слушала.
  
  — Ты десять или пятнадцать минут как вышла из душа. Я думаю, поэтому твои волосы не зачёсаны, а свободно падают на плечи. Судя по всему, ты по-прежнему не жалуешь фены.
  
  — Как…
  
  — Я не знаю как. Когда я позвонил, ты сидела в кресле-качалке. Должно быть, купила его после развода. Ты читала книгу и ела печенье. Овсяное «Бабушкино печенье». Вышло солнце, и теперь оно светит в окна. У тебя новый телевизор, с плоским экраном. — Я помолчал. — И кошка. У тебя есть кошка. Она спит под телевизором.
  
  На другом конце провода царила мёртвая тишина. У меня дул ветер и дождь хлестал в окна. Я уже собрался спросить, слышит ли она меня, когда она заговорила безжизненным голосом, так непохожим на голос Пэм. Поначалу я решил, что она делает это, чтобы причинить мне боль, но ошибся.
  
  — Перестань шпионить за мной. Если ты когда-то меня любил — перестань шпионить за мной.
  
  — Тогда перестань меня винить. — Голос у меня сел. Внезапно я вспомнил Илзе перед её возвращением в университет Брауна, стоящую под ярким тропическим солнцем у терминала авиакомпании «Дельта». Она смотрела на меня и говорила: «Ты должен поправиться. Заслуживаешь этого. Хотя иногда я гадаю, веришь ли ты, что такое возможно». — Произошедшее со мной — не моя вина. Несчастный случай — не моя вина, и вот это тоже. Я ничего такого не просил.
  
  — Ты думаешь, я просила? — выкрикнула Пэм.
  
  Я закрыл глаза, моля уж не знаю кого, кого угодно, сделать так, чтобы я удержался от вспышки ярости.
  
  — Нет, разумеется, нет.
  
  — Тогда оставь меня в покое! Перестань мне звонить. Перестань меня ПУГАТЬ!
  
  Она бросила трубку. Я по-прежнему стоял, прижимая свою к уху. Тишина, громкий щелчок, потом дребезжащее гудение Дьюма-Ки. Сегодня оно словно доносилось из-под воды. Возможно, из-за дождя. Я положил трубку на рычаг, посмотрел на рыцарские доспехи.
  
  — Думаю, всё прошло очень хорошо, сэр Ланселот, — доложил я.
  
  Ответа не последовало — впрочем, другого я и не заслуживал.
  * * *
  
  Я пересёк главный коридор, уставленный комнатными растениями, заглянул в Китайскую гостиную, увидел, что Элизабет спит в той же позе, склонив голову набок. Храп, казавшийся мне таким жалким, подчёркивающим её старость, теперь успокаивал. Иначе могло показаться, что она мертва, сидит в кресле со сломанной шеей. Я подумал, не разбудить ли её, и решил, что не стоит. Потом посмотрел направо, на широкую парадную лестницу, вспомнил её слова: «Ты это найдёшь на лестничной площадке второго этажа». Найду что?
  
  Вероятно, Элизабет опять потеряла связь с реальностью, но других дел у меня не нашлось, вот я и зашагал по коридору, который в более скромном доме был бы всего лишь переходом между его частями. Здесь же дождь продолжал барабанить по стеклянному потолку. Я начал подниматься по лестнице, остановился за пять ступенек до площадки второго этажа, глаза у меня широко раскрылись, потом я медленно продолжил подъём. Элизабет связи с реальностью не утратила. Я нашёл это — огромную чёрно-белую фотографию в узкой золочёной рамке. Позже я спросил Уайрмана, как удалось увеличить чёрно-белую фотографию 1920-х годов до таких размеров (четыре на пять футов как минимум), практически не потеряв в чёткости. Он ответил, что фотографию, вероятно, сделали «Хасселбладом», лучшим за всю историю нецифровым фотоаппаратом.
  
  Фотография запечатлела восемь человек на белом песке. Фоном служил Мексиканский залив. Высокий симпатичный мужчина лет сорока пяти стоял в чёрном купальном костюме, состоящем из майки с широкими лямками и обтягивающих трусов, вроде тех, которые теперь надевают баскетболисты под верхние. По обе стороны расположились пять девочек, старшая — уже девушка на выданье, младшие — совершенно одинаковые блондинки, напоминавшие близнецов Боббсли из книг моего далёкого детства. Близняшки были в одинаковых платьях для купания, юбках в оборочках, и держались за руки. В свободной руке каждая сжимала куклу Рэггеди Энн.[763] С болтающимися ножками, в передниках, куклы заставили меня подумать о Ребе… и тёмные волосы над тупо улыбающимися лицами кукол-близняшек были, безусловно, КРАСНЫМИ. На сгибе руки мужчина (Джон Истлейк, я в этом не сомневался) держал ещё одну девочку, малышку, которая со временем стала той самой старухой, что храпела сейчас на первом этаже. Позади белых стояла молодая чернокожая женщина лет двадцати двух с косынкой на голове. Она держала корзинку для пикника, тяжёлую, судя по напрягшимся мышцам рук. На предплечье одной руки блестели три серебряных браслета.
  
  Элизабет улыбалась и тянулась пухлыми ручками к тому, кто сделал этот семейный портрет. Кроме неё не улыбался никто, разве что в уголках рта мужчины пряталась тень улыбки. Но усы не давали понять, так ли это. А вот молодая чернокожая няня точно выглядела мрачной.
  
  В свободной руке Джон Истлейк держал две вещи. Маску ныряльщика и гарпунный пистолет, который сейчас крепился к стене библиотеки среди другого оружия. И меня занимал единственный вопрос: действительно ли Элизабет выскользнула из тумана, который застилал её разум, чтобы направить меня сюда?
  
  Но я не успел найти ответ, потому что внизу распахнулась парадная дверь.
  
  — Я вернулся! — крикнул Уайрман. — Задание выполнено! И кто теперь хочет выпить?
  Как рисовать картину (V)
  
  He пугайтесь экспериментов; найдите свою музу и позвольте ей вести вас. По мере того как талант Элизабет расцветал, её музой стала Новин, чудесная, говорящая кукла. И к тому времени, когда Элизабет осознала свою ошибку (тогда и голос Новин поменялся), было уже слишком поздно. Но поначалу всё, наверное, было чудесно. Встреча с музой — всегда счастье.
  
  Взять, к примеру, тот торт.
  
  — Заставь его упасть, — говорит Новин. — Заставь его упасть, Либбит!
  
  И она это делает. Потому что может. Рисует торт няни Мельды на полу. Размазанным по полу! Ха! И няня Мельда над ним, уперев руки в бока, с написанным на лице огорчением.
  
  Почувствовала ли Элизабет стыд, когда так и случилось? Стыд и страх? Думаю, да.
  
  Знаю, что почувствовала. Для детей обычно забавна только воображаемая злоба.
  
  Однако были и другие игры. Другие эксперименты. Пока, наконец, в 1927…
  
  Во Флориде все внесезонные ураганы называют «Элис». Это такая шутка. Но тот, что налетел в марте вышеуказанного года, следовало назвать ураган «Элизабет».
  
  Кукла нашёптывала ей голосом ночного ветра в пальмах. Или шуршанием ракушек под «Розовой громадой» при отливе. Нашёптывала, когда маленькая Либбит уже начинала засыпать. Убеждала, как это будет здорово, нарисовать сильный шторм. И кое-что ещё.
  
  Новин говорит: «Это клад. Спрятанные сокровища, которые откроет большой шторм. Папочке будет интересно найти их и посмотреть».
  
  И вот это сработало. Рисовать шторм Элизабет особо не хотелось, а порадовать папочку? Перед таким искушением она устоять не смогла.
  
  Потому что папочка очень злился в тот год. Злился на Ади, которая не пошла в колледж после возвращения из поездки в Европу. Ади не хотела встречаться с достойными людьми, не хотела ездить на балы дебютанток. Её интересовал только Эмери… а он, с точки зрения папочки, совершенно ей не подходил.
  
  Папочка говорит: «Он не из нашего круга, он — Целлулоидный воротник[764]», — а Ади говорит: «Он из моего круга, и не важно, какой у него воротник», — и папочка сердится.
  
  Все постоянно ссорились. Папочка злился на Ади, Ади — на него. Ханни и Мария злились на Ади. Потому что она завела себе красивого бойфренда, старшего по возрасту и недостойного по статусу. Близняшек вся эта злоба пугала. Либбит — тоже. Няня Мельда заявляла вновь и вновь, что если бы не Тесси и Ло-Ло, она давно уехала бы к своим родственникам в Джексонвиль.
  
  Элизабет всё это рисовала, поэтому я видел.
  
  «Паровой котёл» в конце концов взорвался. Ади и Неподходящий ей молодой человек убежали в Атланту, где Эмери обещали работу у конкурента. Папочка пришёл в ярость. Большие злюки, вернувшиеся на уик-энд из школы Брейдена, слышали, как он говорил кому-то по телефону, что прикажет привезти Эмери Полсона сюда и выпорет кнутом так, что у того не останется и клочка целой кожи. Он выпорет их обоих!
  
  Но потом отец передумал: «Нет, клянусь Богом. Оставим всё как есть. Она сама заварила кашу. Пусть теперь и расхлёбывает».
  
  После этого налетел ураган «Элис».
  
  Либбит почувствовала его приближение. Почувствовала, как поднимается ветер и несёт облака, чёрные, как смерть. А уж сам ураган (проливной дождь, грохочущие, как грузовой поезд, удары волн) очень напугал её, словно она звала собаку, а прибежал волк.
  
  Когда ветер стих, выглянуло солнце, и всё стало хорошо. Даже лучше, чем хорошо, потому что после ухода «Элис» про Ади и Неподходящего ей молодого человека на время забыли. Элизабет даже слышала, как папочка что-то напевал себе под нос, когда вместе с мистером Шэннингтоном очищал двор от принесённого ураганом мусора. Папочка сидел за рулём маленького трактора, а мистер Шэннингтон складывал в тележку пальмовые листья и ветки. Кукла шептала, муза пела свою песню.
  
  Элизабет послушала, и в тот самый день нарисовала место у Ведьминой скалы, где, по словам Новин, и находился клад, откопанный ураганом.
  
  Либбит просит папочку пойти и взглянуть, просит его просит его просит его. Папочка говорит: «НЕТ», папочка говорит, что он очень устал, что у него болит всё тело после уборки двора.
  
  Няня Мельда говорит: «Вода поможет снять усталость, мистер Истлейк».
  
  Няня Мельда говорит: «Я соберу корзинку для пикника и приведу девочек».
  
  И потом няня Мельда говорит: «Вы же знаете, какая она теперь. Если говорит, что там что-то есть, возможно…»
  
  Вот они и идут по берегу к Ведьминой скале… папуля в купальном костюме, в который с трудом влез, и Элизабет, и близняшки, и няня Мельда. Ханна и Мария уже вернулись в школу, а Ади… о ней лучше не вспоминать. Ади В НЕМИЛОСТИ. Няня Мельда несёт красную корзинку для пикника. В ней ленч, шляпки от солнца для девочек, рисовальные принадлежности Элизабет, подводный пистолет папочки и несколько гарпунов.
  
  Папочка надевает ласты, заходит в воду по колено и говорит: «Холодно! Хочется, чтобы поиски не заняли много времени, Либбит. Скажи мне, где лежит этот сказочный клад».
  
  Либбит отвечает: «Скажу, но ты обещаешь, что я смогу взять фарфоровую куклу?»
  
  Папочка говорит: «Любая кукла — твоя. Ты заслужила награду».
  
  Муза увидела клад, девочка его нарисовала. Их будущее определилось.
  Глава 9
  Кэнди Браун
  
  Спустя два вечера я впервые нарисовал этот корабль.
  
  Сначала назвал картину «Девочка и корабль», потом — «Девочка и корабль № 1». Именно корабельный цикл, а не история с Кэнди Брауном, побудил меня выставлять свои работы. Если Наннуцци хотел организовать выставку, я уже ничего не имел против. И не потому, что гнался за, как говорил Шекспир, «дутой славой» (в этом меня просветил Уайрман). Просто признал правоту Элизабет: не следовало накапливать законченные полотна на Дьюма-Ки.
  
  Картины с кораблём были хороши. Может, превосходны. Такое у меня возникало ощущение, когда я заканчивал каждую. Но при этом от них веяло могущественным злом. Думаю, я это знал с самой первой картины, которую написал в канун дня святого Валентина. В последнюю ночь жизни Тины Гарибальди.
  * * *
  
  Кошмаром я бы этот сон называть не стал, но он был таким ярким и живым, что мне не под силу описать его словами, хотя что-то удалось перенести на холст. Не всё, но что-то. Может, и многое. На небе полыхал закат. В этом сне и во всех последующих на небе полыхал закат. Красный цвет заливал западный горизонт, поднимался до небес, где переходил в оранжевый, а потом, что странно, в зелёный. В Заливе парил полный штиль, лишь в редких местах гладь воды вспучивали маленькие волны, напоминая капельки пота. В отражённом солнечном свете Залив выглядел, как гигантская глазница, заполненная кровью.
  
  На этом огненном фоне чернел силуэт древнего трёхмачтового парусника. Прогнившие паруса корабля обвисли, красный свет прорывался сквозь дыры и разрывы. Живых на борту не было. Чтобы это понять, хватало одного взгляда. Не покидало ощущение, что корабль таит в себе угрозу, словно там поселилась какая-то болезнь, убившая команду и оставившая только гниющий труп из дерева, парусины и пеньки. Я помню, как подумал, что чайка или пеликан, если им доведётся пролететь над кораблём, упадут на палубу с дымящимися перьями.
  
  Не более сорока ярдов разделяли парусник и маленькую вёсельную лодку. В ней сидела девочка, спиной ко мне. С красно-рыжими волосами, но волосы были искусственными: у живой девочки таких спутанных волос быть не могло. Кто эта девочка, я мог определить по платью. В крестиках-ноликах и печатных буквах, образующих слова: «Я ВЫИГРЫВАЮ, ТЫ ВЫИГРЫВАЕШЬ». Илзе носила такое платье в четыре или пять лет… примерно столько же было и близняшкам на семейном портрете, который я видел на лестничной площадке второго этажа в «Еl Palacio de Asesinos».
  
  Я пытался закричать, предупредить её, что нельзя приближаться к древнему паруснику. Не мог. Ничего не мог. В любом случае значения, похоже, это не имело. Девочка просто сидела в маленькой лодочке, которая чуть покачивалась на едва заметных красных волнах, смотрела на корабль, одетая в разрисованное крестиками-ноликами платье Илзе.
  
  Я упал с кровати на травмированный бок. Закричал от боли и перекатился на спину, слушая доносящийся снаружи шум волн и шуршание ракушек под домом. Они подсказали, где я нахожусь, но покоя не принесли. «Я выигрываю, — говорили они. — Я выигрываю, ты выигрываешь. Ты выигрываешь. Я выигрываю. Пистолет — я выигрываю. Фрукт — ты выигрываешь. Я выигрываю, ты выигрываешь».
  
  Мне начало жечь ампутированную руку. Выбор у меня был простой: либо прекратить это, либо рехнуться, и я знал лишь один действенный способ. Пошёл наверх и следующие три часа рисовал, рисовал, рисовал. Без модели на столе, без вида за окном. Не нуждался ни в первом, ни во втором. Всё уже держал в голове. И работая, я осознал, что это та самая картина, к которой меня подводили все предыдущие. Я говорю не о девочке в вёсельной лодке — она служила лишь дополнительной приманкой, якорем, зацепленным за реальность. Корабль — вот к чему я шёл всё это время. К кораблю и закату. Оглядываясь назад, я вижу всю иронию сложившейся ситуации: именно в «Здрасьте», моем первом карандашном наброске, сделанном в день приезда, я в наибольшей степени приблизился к этой подсознательной цели.
  * * *
  
  Я рухнул на кровать где-то в половине четвёртого и спал до девяти утра. Проснулся свежим, бодрым, освободившимся от всех забот. И погода не подкачала: выдался первый за неделю безоблачный и тёплый день. Баумгартены готовились к возвращению на север, но я успел побросать фрисби с их мальчиками до того, как они уехали. Я не жаловался на настроение, боль практически ушла. И до чего это приятно — ощущать себя таким же, как все, пусть лишь на час.
  
  У Элизабет голова тоже очистилась от тумана. Я прочитал ей несколько стихотворений, пока она расставляла фарфоровые статуэтки. Компанию нам составил и Уайрман, которого заразило всеобщее благостное настроение. В тот день, казалось, весь мир радовался жизни. И только потом до меня дошло, что Джордж «Кэнди» Браун, возможно, похищал двенадцатилетнюю Тину Гарибальди в тот самый момент, когда я читал Элизабет стихотворение Ричарда Уилбура о стирке: «Любовь зовёт нас ко всему земному». Я выбрал его, потому что утром прочитал газетную заметку, где указывалось, что стихотворение это — фаворит Дня Святого Валентина. Момент похищения Тины Гарибальди зафиксировали предельно точно. Произошло это в 15.16, согласно временной отметке на видеозаписи, и, возможно, именно в тот момент я прервался, чтобы отпить из стакана зелёного чая Уайрмана, после чего продолжил читать стихотворение Уилбура, которое распечатал из Интернета.
  
  Разгрузочные площадки позади торгового центра «Перекрёсток» контролировались камерами наблюдения. Полагаю, с тем, чтобы предотвратить кражу товара. На этот раз они зафиксировали кражу жизни ребёнка. Тина, стройная девочка в джинсах и с рюкзачком на спине, пересекала контролируемую камерами территорию справа налево. Вероятнее всего, она собиралась заглянуть в торговый центр по пути домой. На плёнке, которую телевизионщики крутили с маниакальным упорством, он появляется из-за пандуса и хватает её за руку. Она вскидывает голову, чтобы посмотреть ему в лицо, и вроде бы задаёт вопрос. Браун кивает в ответ и уводит её. Поначалу она не сопротивляется, но потом, аккурат перед тем, как они исчезают за большим мусорным контейнером, Тина пытается вырваться. Но он по-прежнему цепко держит девочку за запястье, пока они не пропадают из поля зрения камеры. Согласно заключению судебного медика, он убил её почти шестью часами позже, но, судя по тому, в каком виде нашли её тело, эти часы тянулись очень долго для маленькой девочки, которая никому не причинила вреда. Должно быть, показались бесконечностью.
  
  «За открытым окном утренний воздух полон ангелов», — пишет Ричард Уилбур в стихотворении «Любовь зовёт нас ко всему земному». Но нет, Ричард. Нет.
  
  Это были всего лишь простыни.
  * * *
  
  Баумгартены уехали. Собаки Годфри обгавкали их на прощание. Команда «Весёлых служанок» прибыла в дом, где останавливались Баумгартены, и провела генеральную уборку. Тело Тины Гарибальди, обнажённое ниже пояса, нашли в канаве за детским бейсбольным полем в Уилк-парк. Девочку выбросили за ненадобностью, как мешок с мусором. По «Шестому каналу» показали её мать, кричащую и раздирающую щёки ногтями.
  
  Кинтнеры сменили Баумгартенов. Молодёжь из Толедо освободила № 39, и туда вселились три милые пожилые женщины из Мичигана. Эти пожилые женщины много смеялись и кричали: «Эй!», — когда видели меня или Уайрмана. Я понятия не имел, использовали они Wi-Fi, недавно установленный в № 39, или нет, но во время нашей первой игры в крестословицу они разделали меня под орех. Собаки Годфри без устали лаяли, когда пожилые женщины выходили на послеполуденную прогулку. Мужчина, который работал на автомойке «И-Зет джет» в Сарасоте, позвонил в полицию и сказал, что человек на видеозаписи камер наблюдения похож на одного из мойщиков, парня, которого звали Джордж Браун по прозвищу Кэнди. В День Святого Валентина Кэнди Браун ушёл с работы в половине третьего и не появился там на следующий день, сославшись на недомогание. Автомойка «И-Зет джет» находилась в одном квартале от торгового центра «Перекрёсток». Через два дня после Святого Валентина я зашёл на кухню «Паласио» и увидел, что Уайрман сидит за столом с запрокинутой головой и весь трясётся. Когда тряска прекратилась, Уайрман сказал, что прекрасно себя чувствует. На мои слова, что выглядит он далеко не прекрасно, Уайрман предложил мне оставить своё мнение при себе, говорил резко, чего я прежде за ним не замечал. Я поднял руку с тремя оттопыренными пальцами и спросил, сколько пальцев он видит. Он сказал: три. Я загнул один палец, и он сказал: два. Посомневавшись, я всё же решил не заострять на этом внимания. Вновь напомнил себе, что не несу ответственности за Уайрмана. Я закончил «Девочку и корабль» номер два и номер три. В «№ 2» девочка сидела в вёсельной лодке в синем в горошек платье Ребы, но я практически не сомневался, что это была Илзе. А в «№ 3» о сомнениях речи вообше не было. Её волосы обрели соломенный цвет (я его помнил с тех дней), и на ней была матросская блузка с синим причудливым узором на воротнике (её я помнил ещё лучше, и не без причины: именно в этой блузке в одно из воскресений Илзе упала с яблони в нашем дворе и сломала руку). В «№ 3» корабль чуть развернулся, и я смог прочитать первые буквы его названия, написанные на носу облупившейся краской: «ПЕР». Я понятия не имел, что за ними последует. На той картине впервые появился гарпунный пистолет Джона Истлейка.
  
  Заряженный, он лежал на одной из скамей вёсельной лодки. Восемнадцатого февраля приехал друг Джека — помочь с каким-то мелким ремонтом. Собаки Годфри яростно лаяли, приглашая молодого человека заглянуть к ним, чтобы они могли вырвать знатные куски как из его зада, так и из хип-хоповских джинсов. Полиция спросила жену Кэнди Брауна (она тоже звала его Кэнди, все звали этого типа Кэнди, возможно, он и Тине Гарибальди предложил называть его Кэнди, прежде чем замучил и убил девочку) о местопребывании её мужа во второй половине Дня Святого Валентина. Она сказала, что ему, возможно, нездоровилось, но дома его не было. Он пришёл только в восемь вечера или чуть позже. Она сказала, что он принёс ей коробку шоколадных конфет. Она сказала, что он частенько её так баловал. Двадцать первого февраля поклонники кантри-музыки загрузились в спортивный автомобиль и отправились бороздить те северные края, из которых и прибыли. На их место никто не приехал. По словам Уайрмана, это свидетельствовало о развороте потока перелётных птичек. Он говорил, что на Дьюма-Ки этот момент всегда наступал раньше. Потому что на острове не было ни ресторанов, ни завлекаловок для туристов (не было даже паршивой крокодильей фермы!). Собаки Годфри продолжали лаять, как бы говоря, что приток зимних отдыхающих, может, и сократился, но далеко не иссяк. В тот самый день, когда мои соседи покинули Дьюму, полиция прибыла в дом Кэнди Брауна с ордером на обыск. Согласно «Шестому каналу», они взяли несколько вещей. Днём позже три пожилые женщины вновь обыграли меня в крестословицу. Я никак не мог с ними справиться, зато узнал, что есть слово армячина.[765] Когда вернулся домой и включил телевизор, по «Шестому каналу», который смотрел не отрываясь весь Солнечный берег, передавали экстренный выпуск новостей. Кэнди Брауна арестовали. Согласно источникам, «близким к расследованию», среди прочего из его дома изъяли двое трусов, и на одних нашли кровь. За находкой последовал бы анализ ДНК, с той же неотвратимостью, с какой за ночью следует день. Кэнди Браун ждать не стал. Наследующий день газеты процитировали слова, которые он произнёс в полиции: «Я заторчал и совершил ужасное». Всё это я прочитал, когда утром пил сок. Над заметкой поместили фотоснимок, уже такой же знакомый, как фото застреленного в Далласе Кеннеди. На фотоснимке Кэнди крепко держал Тину Гарибальди за запястье, а она, подняв голову, вопросительно смотрела на него. Зазвонил телефон. Я снял трубку, не отрывая глаз от фотоснимка, сказал: «Алло». Меня очень занимало случившееся с Тиной Гарибальди. Звонил Уайрман. Спросил, не могу ли я подъехать к ним и побыть какое-то время. Я ответил, конечно, нет проблем, и уже собрался положить трубку, когда осознал, что слышу что-то необычное, не в самом голосе, а как бы за ним. Спросил, что случилось.
  
  — Похоже, я ослеп на левый глаз, мучачо. — С его губ сорвался смешок. Странный такой, полный отчаяния. — Я знал, что к этому идёт, но всё равно для меня это удар. Полагаю, мы все это чувствуем, когда просыпаемся и понимаем, что… — Уайрман с всхлипом вдохнул. — Ты сможешь подъехать? Я попытался связаться с Энн-Мэри, но она на вызове и… сможешь подъехать, Эдгар? Пожалуйста.
  
  — Уже еду. Держись, Уайрман. Оставайся на месте и держись.
  * * *
  
  У меня последние недели никаких проблем с глазами не возникало. Несчастный случай привёл к некоторой потере периферийного зрения, появилась тенденция поворачивать голову вправо, чтобы увидеть то, что прежде я отчётливо видел, глядя прямо перед собой. Но в остальном по этой части всё было хорошо. И, направляясь к невзрачному арендованному «шеви», я задавался вопросом, а что бы я испытал, если бы всё вокруг вновь начала застилать краснота… или если бы однажды утром я проснулся и обнаружил, что половина моего мира превратилась в чёрную дыру. Но тут возник новый вопрос. Как Уайрман вообще смог издать смешок? Пусть даже и такой странный.
  
  Я уже взялся за дверную ручку «малибу», когда вспомнил его слова об Энн-Мэри Уистлер, которую он обычно просил побыть с Элизабет, если ему требовалось отлучиться на довольно продолжительный срок. Она была на вызове, то есть… Я поспешил в дом и позвонил Джеку на мобильник, моля Бога, чтобы он откликнулся и смог приехать. Он и откликнулся и смог. Команда хозяев записала очко на свой счёт.
  * * *
  
  В то утро я впервые выехал с острова за рулём автомобиля, и мне пришлось попотеть, когда я влился в плотный, бампер к бамперу, поток автомобилей, движущийся на север по Тамайа-ми-Трайл. Направлялись мы в Мемориальную больницу Сарасоты по рекомендации врача Элизабет, которому я позвонил, невзирая на слабые протесты Уайрмана. И теперь Уайрман продолжал спрашивать, как моё самочувствие, уверен ли я, что смогу доехать до нужного места, не следовало ли мне остаться с Элизабет, а с ним отправить Джека.
  
  — Всё у меня хорошо.
  
  — Ты выглядишь испуганным до смерти. Это я как раз вижу. — Его правый глаз сместился в мою сторону. Левый попытался последовать за ним, но безуспешно. Налитый кровью, частично закатившийся под верхнее веко, он сочился слезами. — Не впадёшь в прострацию, мучачо?
  
  — Нет. А кроме того, ты слышал Элизабет. Если бы ты не поехал сам, она бы взяла швабру и выгнала тебя за дверь.
  
  Он не хотел, чтобы мисс Элизабет узнала, что ему нехорошо, но она пришла на кухню на своих ходунках и подслушала конец нашего разговора. Опять же у неё отчасти проявлялись те же телепатические способности, что и у Уайрмана. Мы вроде бы это не признавали, но что было, то было.
  
  — Если они захотят положить тебя… — начал я.
  
  — Конечно, они захотят, у них это просто рефлекс, но такому не бывать. Если они смогут что-то поправить, тогда другое дело. Я еду только потому, что Хэдлок, возможно, скажет мне, что это не постоянная темнота, а временное отключение радара. — Он кисло улыбнулся.
  
  — Уайрман, да что с тобой произошло?
  
  — Всему своё время, мучачо. Какие ты нынче пишешь картины?
  
  — Сейчас это не важно.
  
  — Дорогой мой, похоже, я не единственный, кто устал от вопросов. Тебе известно, что в зимние месяцы из сорока человек, постоянно пользующихся Тамайами-Трайл, один попадает в автомобильную аварию? Это правда. А на днях в выпуске новостей сказали, что шансы столкновения Земли и астероида размером с «Астродоум»[766] в Хьюстоне выше, чем шанс…
  
  Я потянулся к радиоприёмнику.
  
  — Почему бы нам не послушать музыку?
  
  — Хорошая идея, — кивнул он. — Только не грёбаное кантри.
  
  Поначалу я не понял. Потом вспомнил моих бывших соседей. Нашёл самую громкую, самую тупую рок-станцию, которая именовала себя «Кость». Группа «Nazareth» с воплями исполняла «Hair of the Dog».
  
  — Ага, блевотный рок-н-ролл, — прокомментировал Уайрман. — Вот ты и проявил себя, mi hijo.[767]
  * * *
  
  День выдался долгим. Если уж ты решил бросить своё тело на конвейерную ленту современной медицины (особенно в городе, где очень уж много пожилых людей, зачастую приехавших с севера и выздоравливающих после болезни) — готовься к долгому дню. Мы пробыли в больнице до шести вечера. Они действительно хотели оставить Уайрмана. Он отказался.
  
  Большую часть этого дня я провёл в чистилищных комнатах ожидания, где журналы старые, обивка стульев вытертая, а из угла вещает телевизор. Я сидел, слушая тревожные разговоры вперемешку с телевизионным квохтаньем, время от времени уходил в одно из помещений, где разрешалось пользоваться сотовыми телефонами, и с мобильника Уайрмана звонил Джеку. Как она? Отлично. Они играли в парчизи.[768] Потом она занималась Фарфоровым городом. В третий раз они ели сандвичи и смотрели Опру. На четвёртый она спала.
  
  — Скажите ему, что она сама ходила в туалет, — добавил Джек. — Пока.
  
  Я сказал. Уайрмана это порадовало. А конвейерная лента медленно, но ползла.
  
  Три комнаты ожидания, одна рядом с приёмным отделением, где Уайрман отказался даже притронуться к планшету с зажимом, которым крепился статистический бланк, возможно, потому, что не мог прочитать ни слова (я заполнил всё необходимые графы), вторая — рядом с отделением неврологии, где я познакомился с Джином Хэдлоком, врачом Элизабет, и Гербертом Принсайпом — по словам доктора Хэдлока, лучшим неврологом Сарасоты. Принсайп не стал этого отрицать и не сказал «чушь». Последняя комната ожидания находилась на втором этаже, где располагалось Очень Сложное оборудование. Здесь Уайрмана повели не к магниторезонансному томографу, моему хорошему знакомцу, а в рентгеновский кабинет в дальнем конце коридора. Я предположил, что в наш просвещённый век кабинет этот покрыт пылью и затянут паутиной. Уайрман оставил мне медальон с Девой Марией, и я сидел в комнате ожидания, гадая, почему лучший невролог Сарасоты прибег к столь древнему методу обследования. Просветить меня никто не удосужился.
  
  Телевизоры во всех трёх комнатах ожидания были настроены на «Шестой канал», так что мне снова и снова показывали одну и ту же «Картину»: рука Кэнди Брауна крепко держит запястье Тины Гарибальди, она смотрит на него, и взгляд Тины наводит ужас на любого, кто воспитывался в более или менее приличном доме, потому что каждому понятно, о чём говорит этот взгляд. Все объясняют детям, что нужно быть осторожными, очень осторожными, что незнакомец может означать опасность, и, возможно, дети с этим соглашаются, но дети из хороших семей воспитаны в уверенности, что безопасность положена им по праву рождения. Её глаза говорили: «Конечно, мистер, скажите, что я должна сделать». Глаза говорили: «Вы — взрослый, я — ребёнок, вот и скажите мне, чего вы хотите». Глаза говорили: «Меня воспитывали в уважении к старшим». И что самое ужасное, разящее наповал, глаза говорили: «Мне никогда не причиняли боли».
  
  Не думаю, что бесконечно повторяющееся появление этой «Картины» на телеэкране являлось определяющим фактором последующих событий, но имело ли оно отношение к случившемуся? Да.
  
  Безусловно, имело.
  * * *
  
  Уже в темноте я выехал из гаража, где оставил автомобиль на день, и по Трайл поехал на юг, к Дьюме. Поначалу я совсем не думал об Уайрмане; дорога целиком и полностью занимала моё внимание: почему-то я не сомневался, что удача вот-вот покинет меня, и поездка закончится аварией. И только когда мы миновали съезды на Сиеста-Ки, и машин стало поменьше, я начал расслабляться. Когда же мы добрались до торгового центра «Перекрёсток», Уайрман скомандовал:
  
  — Сверни.
  
  — Что-то понадобилось в «Гэпе»? Трусы? Футболки с карманами?
  
  — Не умничай. Просто сверни. Остановись под фонарём.
  
  Я припарковался под одним из фонарей и заглушил двигатель. Как-то мне было не по себе, хотя стоянка не была пустой, и я знал, что Кэнди Браун перехватил Тину Гарибальди с другой стороны торгового центра, где находились разгрузочные площадки.
  
  — Думаю, я могу хоть раз всё рассказать. И ты заслуживаешь того, чтобы услышать. Потому что ты всегда хорошо ко мне относился. И это правда.
  
  — Уайрман, давай обойдёмся без этого.
  
  Руки его лежали на тонкой серой папке, которую ему дали в больнице. С его именем и фамилией на наклейке. Он поднял палец, предлагая мне замолчать, но не взглянул на меня. Смотрел прямо перед собой, на «Универмаг Биллса», который занимал этот край торгового центра.
  
  — Я хочу рассказать всё сразу и до конца. Тебя это устраивает?
  
  — Конечно.
  
  — Моя история похожа… — Он повернулся ко мне, внезапно оживившись. Из левого, ярко-красного глаза непрерывно текли слёзы, но по крайней мере теперь он смотрел на меня, как и правый. — Мучачо, ты видел хоть один из тех радостных телерепортажей о парне, который выиграл двести или триста миллионов баксов в «Пауэрбол»?[769]
  
  — Всё видели.
  
  — Его выводят на сцену, потом дают ему огромный ненастоящий картонный чек, и он что-то говорит, почти всегда бессвязное, но это и хорошо, в такой ситуации даже логично, потому что правильно угадать все номера — уже из ряда вон. Что-то невероятное. И лучшее, на что ты теперь способен, так это сказать: «Я собираюсь в грёбаный «Диснейуолд»». Ты следишь ходом моих мыслей?
  
  — Скорее да, чем нет.
  
  Уайрман вновь принялся изучать посетителей универмага, за которым Тина Гарибальди на свою беду встретилась с Кэнди Брауном.
  
  — Я тоже выиграл в la loteria. Только разыгрывалась не крупная сумма, а самое большое несчастье. В моей прошлой жизни я занимался в Омахе юриспруденцией. Работал в фирме «Файнэм, Дулинг и Аллен». Остряки (к ним я относил и себя) иногда называли нашу контору «Найди, Трахни и Забудь». Если на то пошло, фирма была большая и честная. Работали мы хорошо, я занимал в ней достаточно высокое положение. В свои тридцать семь я оставался холостяком и думал, что в этом аспекте моя жизнь уже не переменится. Потом в город приехал цирк… Эдгар, это был настоящий цирк, с большими кошками и воздушными гимнастами. Многие артисты были из других стран, в цирках это обычное явление. Вот и воздушные гимнасты приехали из Мексики вместе с семьями. Одна из бухгалтеров цирка, Джулия Таверес, тоже была из Мексики. Она не только вела счета цирка, но и выполняла обязанности переводчика для воздушных гимнастов.
  
  Имя он произнёс на испанский манер — Хулия.
  
  — В цирк я не ходил. Уайрман иногда ходит на рок-концерты, но в цирк он не ходит. И вновь сработал лотерейный принцип. Каждые несколько дней административные работники цирка тянули жребий, кому ехать в магазин за едой. Ты понимаешь, чипсы-дрипсы, кофе, газировка. И в Омахе Джулия достала из шляпы бумажку с крестом. Когда она, уже с покупками, вышла из супермаркета на автостоянку и направлялась к своему мини-вэну, грузовик, въехавший на стоянку со слишком большой скоростью, ударил в составленные в ряд торговые тележки… ты знаешь, как их составляют?
  
  — Да.
  
  — Отлично. Ба-бах! Тележки откатились на тридцать футов, ударили Джулию, сломали ей ногу. Она в ту сторону не смотрела, так что увернуться не могла. Неподалёку оказался коп, который услышал её крик. Он вызвал «скорую помощь». И проверил водителя грузовика на алкоголь. Тот выдул один-семь.
  
  — Это много?
  
  — Да, мучачо. В Небраске один-семь означает, что ты не отделаешься штрафом в двести долларов, а попадёшь под статью за управление транспортным средством в нетрезвом виде. Джулия по совету врача, который принял её в отделении неотложной помощи, пришла к нам. В «Найди, Трахни и Забудь» тогда работали тридцать пять адвокатов, и дело Джулии могло попасть к любому. Оно попало ко мне. Ты видишь, как выскакивают выигрышные номера?
  
  — Да.
  
  — Я не просто представлял её интересы, я на ней женился. Она выигрывает иск и получает приличную сумму денег. Цирк уезжает из города, как случается со всеми цирками, лишившись одного бухгалтера. Должен ли я говорить тебе, что мы без памяти влюбились друг в друга?
  
  — Нет, — ответил я. — Я слышу это всякий раз, когда ты произносишь её имя.
  
  — Спасибо, Эдгар. Спасибо. — Он сидел, опустив голову, положив руки на папку. Потом достал из заднего кармана потрёпанный толстый бумажник — оставалось только удивляться, что Уайрман мог сидеть на такой горе. Пролистал многочисленные отделения с прозрачными стенками, предназначенные для фотографий и важных документов, нашёл нужное и достал фото темноволосой черноглазой женщины в белой блузке без рукавов. Выглядела она лет на тридцать. Писаная красавица.
  
  — Моя Хулия, — сказал Уайрман. Когда я попытался вернуть ему фотографию, он покачал головой — уже доставая другую. Я боялся увидеть то, что на ней изображено, но всё-таки взял её.
  
  Я увидел Джулию Уайрман в миниатюре. Те же тёмные волосы обрамляли идеальное белокожее лицо. Те же чёрные, серьёзные глаза.
  
  — Эсмеральда, — пояснил Уайрман. — Вторая половинка моего сердца.
  
  — Эсмеральда, — повторил я. И подумал, что глаза с этой фотографии и глаза с «Картины», которые смотрели снизу вверх на Кэнди Брауна, практически не отличались. Начала зудеть рука. Та самая, что сгорела в больничной печи. Я почесал её, точнее, рёбра. Тут ничего не изменилось.
  
  Уайрман взял у меня фотографии, поцеловал каждую (у меня защемило сердце), разложил по соответствующим отделениям. На это ушло время, потому что руки у него тряслись. И, полагаю, видел он не так хорошо, как хотелось бы.
  
  — По идее, тебе даже не обязательно смотреть, как выскакивают эти выигрышные номера, амиго. Если ты закроешь глаза, то услышишь, как выкатываются шары: шурш, шурш и шурш. Некоторым людям везёт. Раз — и в дамки! — Он цокнул языком. Звук в кабине маленького седана прозвучал очень уж громко.
  
  — Когда Эс исполнилось три года, Джулия начала подрабатывать в организации «Ярмарка вакансий, решения для иммигрантов», расположенной в центральной части Омахи. Она помогала испаноязычным, как с грин-картой, так и без неё, найти работу и показывала нелегальным иммигрантам, которые хотели получить гражданство, правильную дорогу. Организация была маленькая, свою деятельность особо не афишировала, но приносила куда больше практической пользы, чем все эти марши и размахивание плакатами. По скромному мнению Уайрмана.
  
  Он прижал руки к глазам и шумно, со всхлипом, вдохнул. Потом его ладони грохнулись на папку.
  
  — Когда это случилось, я находился в Канзас-Сити. Уехал по делам. Джулия с понедельника по четверг до обеда работала. Эс ходила в детский садик. Хороший детский садик. Я мог бы подать в суд и разорить их, мог отправить хозяйку на паперть, но я этого не сделал. Потому что даже в горе понимал: случившееся с Эсмеральдой могло случиться с любым ребёнком. Это всего лишь лотерея, entiendes? Однажды наша фирма подала в суд на компанию-изготовителя жалюзи (я в этом процессе не участвовал). Младенец, лежащий в колыбельке, каким-то образом ухватился за шнур, которым эти жалюзи поднимались, сунул его в рот и задохнулся. Родители выиграли дело, и им заплатили, но ребёнок умер, и, если бы не шнур, причина была бы другой. Игрушечный автомобиль, идентификационная бирка с собачьего ошейника. Стеклянный шарик. — Уайрман пожал плечами. — Как с Эсмеральдой. Играя, она засунула в рот стеклянный шарик, он попал в горло, и моя дочь задохнулась.
  
  — Господи, Уайрман! Это ужасно!
  
  — Она была ещё жива, когда её привезли в больницу. Женщина из детского садика позвонила на работу и мне, и Джулии. Она что-то лепетала. Как безумная. Джулия выскочила из своей «Ярмарки», прыгнула в автомобиль, помчалась как оглашенная. За три квартала до больницы столкнулась с грузовиком департамента общественных работ Омахи. Погибла мгновенно. Наша дочь умерла двадцатью минутами раньше. Медальон с Девой Марией, который я тебе давал… это медальон Джулии.
  
  Он замолчал, и тишина окутала салон. Я не стал её нарушать. Да и что я мог сказать, выслушав такую историю? Какое-то время спустя Уайрман продолжил:
  
  — Это всего лишь другой вариант «Пауэрбола». Пять чисел плюс самое важное бонусное число. Тик, тик, тик, тик, тик. И наконец, так, для ровного счёта. Думал ли я, что такое может случиться со мной? Нет, мучачо, никогда, даже в самом кошмарном сне, и Бог наказывает нас за то, что мы не можем себе представить. Мои мать с отцом умоляли меня обратиться к психотерапевту, и через какое-то время (восемь месяцев после похорон) я действительно к нему пошёл. Я устал плыть по жизни, как воздушный шар, подвешенный в трёх футах над моей головой.
  
  — Мне это чувство знакомо, — вставил я.
  
  — Я знаю, что знакомо. Мы спускались в ад в разные смены, ты и я. И, как я понимаю, поднялись обратно, хотя мои каблуки ещё дымятся. Как насчёт твоих?
  
  — Да.
  
  — Психотерапевт… милый человек, но я не смог с ним говорить. С ним я бормотал что-то нечленораздельное. С ним я начинал улыбаться во весь рот. Каждое мгновение ожидал, что роскошная деваха в купальнике вынесет мне большой картонный чек, а зрители увидят его и захлопают. И в конечном итоге чек я действительно получил. Когда мы поженились, я оформил совместную страховку. Когда появилась Эс, внёс в полис и её. Так что я действительно выиграл в лотерею. Особенно если добавить компенсацию, которую выплатили Джулии после инцидента на автомобильной стоянке супермаркета. И теперь мы подходим вот к этому. — Уайрман поднял тонкую серую папку. — Мысль о самоубийстве появилась и становилась всё более привлекательной. Главным образом потому, что Джулия и Эс-меральда могли быть где-то там, но всё-таки неподалёку, ожидая, когда я к ним присоединюсь… но они не могли ждать вечно. Я не религиозный человек, но, думаю, нельзя категорично отметать существование жизни после смерти… пусть потом мы и не останемся такими, как… ты понимаешь. Как сейчас. Но разумеется… — холодная улыбка тронула уголки его губ, — …прежде всего сказалась депрессия. У меня в сейфе был пистолет. Калибра ноль двадцать два дюйма. Я купил его для защиты семьи после рождения Эсмеральды. Как-то вечером я сидел за обеденным столом и… я уверен, эту часть истории ты знаешь, мучачо.
  
  Я поднял руку, неопределённо взмахнул. Как бы говоря: «Может, si, может, нет».
  
  — Я сидел за обеденным столом в пустом доме. На столе стояла ваза с фруктами, появившаяся благодаря любезности женщины, которая прибиралась в доме и покупала продукты. Я положил пистолет на стол, потом закрыл глаза. Два или три раза повернул вазу вокруг оси. Сказал себе, что если возьму яблоко, то поднесу пистолет к виску и покончу с собой. Если же возьму апельсин… тогда заберу лотерейные выигрыши и поеду в «Диснейуолд».
  
  — Ты слышал холодильник, — вставил я.
  
  — Совершенно верно, — он не удивился, — я слышал холодильник… и гудение компрессора, и щёлканье морозильного агрегата. Я протянул руку и взял яблоко.
  
  — Ты жульничал?
  
  Уайрман улыбнулся.
  
  — Хороший вопрос. Если ты спрашиваешь, подглядывал ли я, ответ — нет. Если тебя интересует, запомнил ли я местоположение фруктов в вазе… — Он пожал плечами. — Quien sabe?[770] В любом случае я взял яблоко. На всех нас грех Адама. Я не стал надкусывать его или нюхать. Определил на ощупь. Поэтому, не открывая глаз (и не давая себе возможности подумать, что творю), я поднял пистолет и поднёс к виску. — Он продемонстрировал всё это рукой, которой у меня больше не было, оттопырил большой палец, а указательный приставил к маленькому круглому шраму, который обычно скрывали его длинные седеющие волосы. — Последней мелькнула мысль: «По крайней мере мне больше не придётся слушать холодильник или доставать из него ещё один кусок картофельной запеканки». Никакого грохота я не помню. Тем не менее весь мир исчез в белом, и на том закончилась прошлая жизнь Уайрмана. А теперь… хочешь послушать о галлюцинациях?
  
  — Да, пожалуйста.
  
  — Охота сравнить со своими?
  
  — Да. — И тут у меня возник вопрос. Возможно, один из самых важных: — Уайрман, у тебя были эти телепатические откровения… странные видения… как их ни назови… до того как ты приехал на Дьюма-Ки? — Я думал о собаке Моники Голдстайн, Гендальфе, о том, как вроде бы задушил его отсутствующей рукой.
  
  — Да, два или три раза, — ответил Уайрман. — Со временем я, возможно, расскажу тебе об этом, Эдгар, но мне не хочется очень уж задерживать Джека у мисс Истлейк. Помимо всего прочего, она наверняка беспокоится из-за меня. Она такая милая.
  
  Я мог бы сказать, что Джек (тоже очень милый) скорее всего беспокоится ничуть не меньше, но лишь попросил продолжать.
  
  — Тебя часто окружает краснота, мучачо, — вновь заговорил Уайрман. — Я не думаю, что это аура в прямом смысле, и это, наверное, не свет мыслей… но случалось и такое. В трёх или четырёх случаях, когда это происходило, я улавливал не только цвет, но и слово, его обозначающее. И да, однажды такое случилось вне Дьюма-Ки. В галерее «Скотто».
  
  — Когда я не мог найти нужного слова.
  
  — А ты не мог? Я не помню.
  
  — Я тоже, но наверняка так оно и было. Красное — для меня ассоциативный символ. Пусковой механизм. Как ни странно, из песни Ребы Макинтайр. Я нашёл его почти случайно. Думаю, есть и кое-что ещё. Если я не могу вспомнить то, что мне нужно, то… ты понимаешь…
  
  — Начинаешь злиться?
  
  Я подумал о том, как схватил Пэм за шею. Как попытался задушить её.
  
  — Да. Можно сказать и так.
  
  — Ясно.
  
  — Короче, я уверен, что красное должно выплёскиваться наружу и пачкать мои… ментальные одежды. Так это выглядит?
  
  — Близко к тому. И всякий раз, чувствуя красноту вокруг тебя, в тебе, я думаю о том, как проснулся с пулей в голове и увидел, что весь мир — тёмно-красный. Я подумал, что попал в ад — таким ведь должен быть ад, тёмно-красной вечностью. — Пауза. — Потом осознал, что это всего лишь яблоко. Оно лежало передо мной, может, в дюйме от моих глаз. Лежало на полу, и я лежал на полу.
  
  — Чтоб я сдох!
  
  — Да, и я подумал о том же. Но я не сдох, потому что видел лежащее передо мной яблоко. «На всех нас грех Адама, — громко произнёс я. Потом добавил: — Ваза с фруктами». Всё, что случилось и было сказано в последующие девяносто шесть часов, я помню с абсолютной ясностью. Каждую мелочь. — Уайрман рассмеялся. — Разумеется, чего-то из того, что я помню, не было и в помине, но я с абсолютной ясностью помню и это. И никакой перекрёстный допрос не подловит меня на лжи, даже когда речь пойдёт о покрытых гноем тараканах, которых я видел выползающими из глаз, рта и ноздрей старого Джека Файнэма.
  
  У меня чертовски болела голова, но, пережив шок, вызванный лежащим у самых глаз яблоком, в остальном я чувствовал себя вполне сносно. Часы показывали четыре утра. То есть прошло шесть часов. Я лежал в луже свернувшейся крови. Она запеклась на правой щеке, как желе. Я помню, что сел и сказал: «Я — заливной денди». И ещё я пытался вспомнить, считается ли желе та полупрозрачная субстанция в заливных блюдах. Я сказал: «Нет желе в вазе для фруктов». И высказывание это показалось мне очень разумным, словно благодаря ему я прошёл проверку и остался среди психически здоровых. Я начал сомневаться, что пустил себе пулю в голову. Может, просто заснул за обеденным столом, лишь думая о самоубийстве, упал со стула, ударился головой. Вот откуда взялась кровь. И такое объяснение представлялось очень убедительным, учитывая, что я мог двигаться и говорить. Я велел себе произнести вслух что-то ещё. Имя матери. Вместо этого произнёс: «Зреет, зреет урожай, ты хозяина встречай».
  
  Я кивнул, заволновавшись. После выхода из комы со мной такое случалось не единожды. Сядь в друга, сядь в старика.
  
  — Ты злился?
  
  — Нет, говорю честно! Я испытывал облегчение! Понимал, что удар головой мог привести к некоторой дезориентации. И только потом я увидел на полу пистолет. Взял его, понюхал дульный срез. Запах не оставлял сомнений в том, что из пистолета недавно стреляли. Резкий запах сгоревшего пороха. И всё-таки я держался за версию заснул-упал-ударился-головой, пока не прошёл в ванную и не увидел дыру на виске. Маленькую круглую дыру, окружённую короной точечных ожогов. — Он вновь рассмеялся, как смеётся человек, вспоминая какой-то невероятный случай в своей жизни… скажем, как подал машину задним ходом в гараж, забыв поднять ворота.
  
  — Вот тут, Эдгар, я услышал, как последний выигрышный номер занял своё место. Бонусный номер «Пауэрбола»! И я понял, что мне уже не избежать поездки в «Диснейуолд».
  
  — Или в его копию, — вырвалось у меня. — Господи, Уайрман.
  
  — Я попытался смыть следы пороха, но любое прикосновение отдавалось болью. Словно я надкусывал больной зуб.
  
  Внезапно я понял, почему в больнице Уайрмана отправили на рентген, а не засунули в томограф. Пуля по-прежнему находилась в голове.
  
  — Уайрман, можно задать вопрос?
  
  — Валяй.
  
  — Зрительные нервы человека… Ну, не знаю… перекрещиваются?
  
  — Именно так.
  
  — Тогда понятно, почему беда у тебя с левым глазом. Это похоже… — На мгновение нужные слова не приходили, и я сжал кулаки. Но они пришли. — Это похоже на противоударную травму.
  
  — Пожалуй, что так, да. Я выстрелил в правую часть моей тупой головы, но пострадал левый глаз. Я заклеил рану пластырем. И выпил пару таблеток аспирина.
  
  Я рассмеялся. Ничего не мог с собой поделать. Уайрман улыбнулся и кивнул.
  
  — Потом я лёг в постель и попытался уснуть. С тем же успехом можно было попытаться уснуть на концерте духового оркестра. Я не мог спать четыре дня. Мне уже казалось, что я никогда не усну. Мои мысли мчались со скоростью четырёх тысяч миль в час. В таких обстоятельствах кокаин казался ксанаксом.[771] Я не мог даже спокойно лежать. Выдержал двадцать минут, а потом вскочил и поставил альбом с мексиканской музыкой. В половине шестого утра. Провёл тридцать минут на велотренажёре (впервые после смерти Джулии и Эс), принял душ и пошёл на работу.
  
  Следующие три дня я был птичкой, я был самолётом, я был суперадвокатом. Мои коллеги с тревоги за меня переключились к страху за себя (non sequiturs[772] слетали с моего языка всё чаще, и я вдруг начинал говорить одновременно на искажённом испанском и французском, достойном Пепеле Пю[773]), но не вызывало сомнений, что в те дни я перелопатил гору документов, и потом на фирму вернулась лишь малая их часть. Я проверял. Партнёры в угловых кабинетах и адвокаты в общем зале объединились в уверенности, что у меня нервный срыв, и в какой-то степени не грешили против истины. Это был органический нервный срыв. Несколько человек попытались отправить меня домой, но безуспешно. Дион Найтли, один из моих близких друзей, буквально умолял позволить ему отвести меня к врачу. И знаешь, что я ему сказал? Я покачал головой.
  
  — «Зерно убирается, сделка закрывается». Отлично помню! Потом я ушёл в свой кабинет. Практически убежал. Для Уайрмана такой медленный способ передвижения, как ходьба, не годился. Я провёл на работе двое суток. На третью ночь охранник, несмотря на мои протесты, выпроводил меня за дверь. Я проинформировал его, что у эрегированного пениса миллион капилляров, но ни единого угрызения совести. Я также сказал ему, что он — заливной денди, и отец его ненавидел. — Уайрман коротко глянул на папку. — Фраза насчёт отца, думаю, его проняла. Даже знаю, что проняла… — Он похлопал по виску со шрамом. — Сверхъестественное радио, амиго. Сверхъестественное радио.
  
  На следующий день меня вызвал к себе Джек Файнэм, верховный раджа нашего королевства, и приказал мне взять отпуск. Не попросил — приказал. Заявил, что я слишком быстро вышел на работу после «злополучных семейных перемен». Я сказал, что это какая-то глупость. Никаких семейных перемен у меня не было. «Скажи просто, что мои жена и ребёнок съели гнилое яблоко, — предложил я ему. — Скажи это, ты, седовласый синдик, потому что эти слова наполняют смертного насекомыми», — и вот тут тараканы полезли из его глаз и носа. А два выползли из-под языка, они разбрызгивали белую пену по подбородку Джека, перебираясь через его нижнюю губу.
  
  Я начал кричать. Я бросился на него. Если бы не кнопка тревожной сигнализации на его столе (я даже не подозревал, что она была у этого параноидального старикашки), я бы его убил. Опять же бегал он на удивление быстро. Я хочу сказать, бегал кругами по кабинету. От меня. Должно быть, сказались годы, проведённые на теннисном корте и поле для гольфа. — Уайрман на секунду задумался. — Но на моей стороны были безумие и молодость. Я схватил его в тот самый момент, когда в кабинет ворвалась подмога. Полдюжины адвокатов с трудом смогли оттащить меня от Джека, и я разорвал пополам его пиджак от Пола Стюарта. От воротника до низа… — Он медленно покачал головой. — Тебе следовало бы послушать, как кричал этот hijo de puta.[774] И тебе следовало бы послушать меня. Чего я только не нёс, включая оскорбления (выкрикивал во весь голос) насчёт его пристрастий к женскому нижнему белью. И, как в случае с отцом охранника, думаю, так оно и было на самом деле. Забавно, не правда ли? И обезумел я или нет, ценился ли как сотрудник или нет, но на том и оборвалась моя карьера в «Найди, Трахни и Забудь».
  
  — Жаль, конечно.
  
  — Жалеть тут не о чем, всё, что ни делается, то к лучшему, — заявил он деловым тоном. — Когда адвокаты вынесли меня из его кабинета, в котором я успел много чего натворить, со мной случился припадок. Сильнейший, развёрнутый припадок. Если бы не медицинские навыки одного из сотрудников, я бы прямо там и умер. Но в итоге только вырубился на трое суток. И почему нет? Мне требовался сон. А теперь…
  
  Он открыл папку и протянул мне три рентгенограммы. По качеству они сильно уступали кортикальным срезам, которые выдавал магниторезонансный томограф, но я мог полагать себя опытным специалистом, пусть и непрофессионалом, который понимает, на что смотрит.
  
  — Перед тобой, Эдгар, объект, которого, по утверждению многих, нет в природе: мозг адвоката. У тебя есть такие картинки?
  
  — Скажем так, если бы я хотел заполнить альбом… Уайрман улыбнулся.
  
  — Кому нужен альбом с такими фотографиями? Ты видишь пулю?
  
  — Да. Ты, должно быть, держал пистолет… — Я наклонил указательный палец вниз под достаточно большим углом.
  
  — Совершенно верно. И, вероятно, была частичная осечка. Так что пуля только пробила череп и ушла вниз, под ещё более острым к вертикали углом. Вошла в мозг и остановилась. Но до остановки создала… не знаю, как это…
  
  — Ударную волну? Его глаза вспыхнули.
  
  — Именно. Только серое вещество мозга по консистенции больше похоже на печень телёнка, чем на воду.
  
  — Красиво сказано.
  
  — Я знаю. Уайрман может быть красноречив, он это признаёт. Пуля создала уходящую вниз ударную волну, а последняя вызвала отёк и сдавила перекрёст зрительных нервов. Это такое место, где правый зрительный нерв становится левым, и наоборот. Ты понимаешь, что получилось? Я выстрелил себе в висок, и не только остался в живых, но и добился того, что пуля создаёт проблемы для тех участков мозга, что находятся вот здесь. — Он постучал по черепу за правым ухом. — И ситуация ухудшается, потому что пуля движется. За два года она сместилась вглубь как минимум на четверть дюйма. Может, и больше. И мне не нужны Хэдлок или Принсайп, чтобы это понять. Я сам всё вижу на этих снимках.
  
  — Так пусть они сделают операцию и вытащат её. Мы с Джеком проследим за тем, чтобы Элизабет дождалась твоего возвращения в полном…
  
  Он покачал головой.
  
  — Нет? Почему нет?
  
  — Для хирургического вмешательства пуля сидит слишком глубоко, амиго. Вот почему я и не остался в больнице. А ты думал, что из-за комплекса «человека из страны Мальборо»? Ничего подобного. Моё желание умереть осталось в прошлом. Мне по-прежнему недостаёт жены и дочери, но теперь на моём попечении мисс Истлейк, и я полюбил этот остров. И есть ещё ты, Эдгар. Я хочу узнать, чем продолжится твоя история. Сожалею ли я о том, что сделал? Иногда — si, иногда — нет. Когда si, я напоминаю себе, что теперь я не тот человек, каким был раньше, и должен проявить снисхождение к моему прежнему «я». Тот человек понёс столь большую утрату и испытывал столь сильную душевную боль, что не мог нести ответственности за свои поступки. Это моя другая жизнь, и я стараюсь смотреть на свои проблемы, как на… ну… врождённые дефекты.
  
  — Уайрман, это так странно.
  
  — Неужели? Подумай о собственной ситуации.
  
  Я подумал. Я пытался задушить свою жену, а потом забыл об этом. Я спал с куклой на другой половине кровати… Нет, лучше оставить своё мнение при себе.
  
  — Доктор Принсайп хочет положить меня в больницу, потому что я — интересный случай.
  
  — Ты этого не знаешь.
  
  — Но я знаю! — По голосу чувствовалось, что Уайрман едва сдерживается. — После того выстрела я имел дело как минимум с четырьмя Принсайпами. До ужаса одинаковыми: все умные, но отстранённые, напрочь лишённые сочувствия и, по существу, лишь на самую малость отличающиеся от социопатов в детективных романах Джона Д. Макдональда. В борьбе с опухолью они могут попытаться использовать радиацию. На свинцовую пулю она не подействует. Принсайп это знает, но ему интересно. И он не видит ничего плохого в том, чтобы дать мне ложную надежду, уложив на больничную койку, где можно спросить, больно ли мне, когда он делает… это. А позднее, когда я умру, он, вероятно, напишет обо мне статью. И сможет поехать в Канкун и пить на пляже вино, разбавленное водой и фруктовым соком.
  
  — Это жестоко.
  
  — Нет — по меркам тех, у кого глаза Принсайпа… вот они-то как раз и жестоки. Я взглянул в них один раз, и мне сразу захотелось бежать куда подальше, пока ещё не отняли такую возможность. Что я, собственно, и сделал.
  
  Я покачал головой и задал главный вопрос:
  
  — Так какие у тебя перспективы?
  
  — Почему бы тебе не уехать отсюда? Это место начинает действовать мне на нервы. Я только что осознал, что именно здесь тот выродок похитил маленькую девочку.
  
  — Я мог бы сказать тебе об этом, когда мы свернули сюда.
  
  — Может, и хорошо, что не сказал. — Он зевнул. — Боже, как я устал.
  
  — Это стресс. — Я посмотрел по сторонам и вырулил на Тамайами-Трайл, всё ещё не веря, что сижу за рулём. Однако само действо мне уже начало нравиться.
  
  — Прогноз далеко не радужный. Я принял достаточно доксепина и зонеграна, чтобы убить лошадь. Это противосудорожные препараты, и они неплохо помогали, но я понял, что у меня проблемы в тот вечер, когда мы обедали в «Зорин». Я пытался это отрицать, но ты знаешь этот хрестоматийный пример: отрицание утопило фараона, и Моисей привёл сынов Израилевых к свободе.
  
  — Гм… я думал, там речь шла о Красном море. Есть другие препараты, которые ты можешь принимать? Более сильные?
  
  — Принсайп, разумеется, помахал передо мной рецептами, но он хотел предложить невронтин, а к нему я даже не прикоснусь.
  
  — Из-за своей работы.
  
  — Именно.
  
  — Уайрман, мисс Элизабет от тебя не будет никакого проку, если ты станешь слепым, как летучая мышь.
  
  Он не отвечал минуту-другую. Дорога, теперь совершенно пустынная, раскручивалась под светом фар.
  
  — Слепота вскоре станет самой мелкой из моих проблем, — наконец нарушил он тишину.
  
  Я рискнул бросить на него короткий взгляд.
  
  — Ты хочешь сказать, эта пуля может тебя убить?
  
  — Да. — В голосе не слышалось драматизма, отчего звучал он крайне убедительно. — И вот что, Эдгар.
  
  — Что?
  
  — Прежде чем убьёт и пока у меня всё ещё есть один зрячий глаз, я бы хотел взглянуть на твои новые картины. Мисс Истлейк тоже хочет увидеть хотя бы несколько. Она просила тебе это передать. Ты можешь привезти их в «Эль Паласио» на автомобиле. Водишь ты его прекрасно.
  
  Мы приближались к съезду на Дьюма-Ки. Я включил поворотник.
  
  — Я скажу тебе, что иногда думаю, — продолжил Уайрман после короткой паузы. — Я думаю, что этот отрезок невероятного везения на моём жизненном пути когда-то должен закончиться, и после него всё пойдёт иначе. Нет абсолютно никаких статистических оснований, чтобы так думать, но это какая-никакая опора. Ты понимаешь?
  
  — Да, — кивнул я. — Уайрман?
  
  — По-прежнему на связи, мучачо.
  
  — Ты любишь Дьюму, но при этом думаешь, что с Дьюмой что-то не так. Что не так с этим островом?
  
  — Я не знаю, что именно, но ведь что-то есть. Или ты не согласен?
  
  — Разумеется, согласен. Ты знаешь, что согласен. В тот день, когда мы с Илзе попытались проехать по дороге в глубь острова, нам стало дурно. Илзе скрутило сильнее, чем меня.
  
  — Она — не единственная, кому досталось, если верить историям, которые я слышал.
  
  — А есть истории?
  
  — Да. На берегу всё нормально, но вот в глубине острова… — Уайрман покачал головой. — Я думаю, здесь что-то странное с грунтовыми водами. По той же причине и растительность здесь прёт из земли, как бешеная, хотя при таком климате без полива не должна расти даже трава на лужайке. Я не знаю, в чём дело. Но лучше туда не соваться. И особенно молодым женщинам, которые хотели бы иметь детей. Детей без врождённых дефектов.
  
  Вот эта мысль даже не приходила мне в голову. Остаток пути я проехал молча.
  * * *
  
  Из воспоминаний, относящихся к той зиме, лишь некоторые запечатлелись особенно ярко, и среди них — возвращение в «Эль Паласио» тем февральским вечером. Нас встретили приоткрытые ворота. Между створками в инвалидном кресле сидела Элизабет Истлейк, как и в тот день, когда мы с Илзе отправились в неудачную исследовательскую экспедицию на юг. Обошлось без гарпунного пистолета, но она вновь надела спортивный костюм (правда, на этот раз набросила сверху что-то вроде старого пиджачка от школьной формы), и её большие кеды (в ярком свете фар «малибу» они из синих стали чёрными) стояли на хромированных подставках для ног. Рядом с креслом расположились ходунки Элизабет, а позади них — Джек Кантори с фонарём в руке.
  
  Увидев приближающийся автомобиль, Элизабет начала подниматься. Джек шагнул вперёд, чтобы её остановить, но когда понял, что настроена она серьёзно, положил фонарь на землю и помог встать с кресла. К тому времени я уже остановился у ворот, а Уайрман открывал дверцу. Освещённые фарами «малибу», Джек и Элизабет напоминали актёров на сцене.
  
  — Нет, мисс Истлейк! — крикнул Уайрман. — Не пытайтесь встать! Я отвезу вас домой!
  
  Она словно и не услышала. Джек подвёл её к ходункам (или Элизабет подвела его), и она схватилась за ручки. Затем двинулась к автомобилю. К тому времени уже я пытался вылезти с водительского сиденья, как обычно, борясь с травмированным правым бедром, которое вылезать не хотело. Я стоял у капота, когда Элизабет отпустила ходунки и протянула руки к Уайрману. Дряблые мышцы повыше локтей обвисли, кожа в свете фар стала белой как мука, но широко расставленные ноги прочно упирались в землю. Насыщенный ночными ароматами ветер отбросил волосы назад, и я не удивился, увидев на правой стороне головы шрам (очень давний), практически такой же, как и у меня.
  
  Уайрман вышел из-за открытой дверцы со стороны пассажирского сиденья, замер на секунду-другую. Думаю, он решал, искать ли ему утешения или утешать самому. Потом он направился к ней, вразвалочку, медвежьей походкой, наклонив голову, его длинные волосы закрывали уши и колыхались у щёк. Элизабет протянула руки, прижала его к своей внушительной груди. На мгновение покачнулась, и я уже испугался, что её не удержат даже широко расставленные ноги, но тут же выпрямилась, и искривлёнными артритом руками принялась поглаживать спину Уайрмана, которая поднималась и опускалась.
  
  Я подошёл к ним, чувствуя себя несколько неуверенно, и её взгляд переместился на меня. Я увидел совершенно ясные глаза. Эта женщина не стала бы спрашивать, когда придёт поезд, не сказала бы, что в голове у неё всё перепуталось. Все шарики и ролики занимали положенные им места. Во всяком случае, временно.
  
  — Мы управимся сами, — услышал я. — Вы можете ехать домой, Эдгар.
  
  — Но…
  
  — Мы управимся сами, — повторила Элизабет, продолжая поглаживать спину Уайрмана шишковатыми пальцами, поглаживать с бесконечной нежностью. — Уайрман отвезёт меня в дом. Через минуту. Не так ли, Уайрман?
  
  Он кивнул на её груди, не поднимая голову, не издав ни звука.
  
  Я подумал и решил: пусть будет, как она хочет.
  
  — Ладно. Спокойной ночи, Элизабет. Спокойной ночи, Уайрман. Пошли, Джек.
  
  Джек положил фонарь на полочку ходунков, посмотрел на Уайрмана (тот всё стоял, уткнувшись лицом в грудь старухи), потом пошёл к открытой дверце со стороны водительского сиденья.
  
  — Спокойной ночи, мэм.
  
  — Спокойной ночи, молодой человек. В парчизи вам пока недостаёт терпения, но потенциал у вас есть. Эдгар? — Она посмотрела на меня поверх склонённой головы Уайрмана, его вздымающейся и опадающей спины. — Вода теперь бежит быстрее. Скоро появятся пороги. Вы это чувствуете?
  
  — Да. — Я не знал, о чём конкретно она говорит. Но понимал смысл.
  
  — Останьтесь. Пожалуйста, останьтесь на Дьюме, что бы ни произошло. Вы нужны нам. Вы нужны мне, вы нужны Дьюма-Ки. Не забудьте об этом, когда разум вновь покинет меня.
  
  — Не забуду.
  
  — Поищите корзинку для пикника няни Мельды. Она где-то на чердаке, я уверена. Она красная. Вы её найдёте. Они внутри.
  
  — И что я в ней найду, Элизабет?
  
  Она кивнула.
  
  — Да. Спокойной ночи, Эдуард.
  
  Я понял, что реальность вновь начинает ускользать от неё. Но я знал, что Уайрман отвезёт её в дом, что Уайрман позаботится о ней. А пока он не мог этого сделать, она будет заботиться о них обоих. Я оставил их на вымощенном камнем въезде во двор, между ходунками и инвалидным креслом. Она обнимала его, он вжимался лицом в её грудь. Эта картина по сей день стоит у меня перед глазами, ясная и чёткая.
  
  Ясная и чёткая.
  * * *
  
  Вождение автомобиля вымотало меня (думаю, сказался и день, проведённый среди множества людей после месяцев одиночества), но о том, чтобы лечь, а уж тем более заснуть, не могло быть и речи. Я проверил почтовый ящик и нашёл письма от обеих дочерей. У Мелинды в Париже обнаружилась стрептококковая инфекция, и она, как всегда, воспринимала болезнь как личное оскорбление. Илзе прислала ссылку на газету «Ситизен-Таймс», которая издавалась в Эшвилле, штат Северная Каролина. Я кликнул по ссылке и нашёл восторженную рецензию на выступление «Колибри». Они спели в Первой баптистской церкви, и паства кричала «аллилуйя». На фотографии Карсон Джонс и красавица-блондинка стояли перед остальной частью группы с открытыми в песне ртами, глядя друг другу в глаза. Подпись под фотоснимком гласила: «Дуэт Карсон Джонс и Бриджит Андрейссон исполняют «Как велико Твоё искусство»». Х-м-м-м. Моя If-So-Girl написала: «Я совсем не ревную». Два раза х-м-м-м.
  
  Я приготовил сандвич с копчёной колбасой и сыром (и после трёх месяцев пребывания на Дьюма-Ки меня тянуло на копчёную колбасу), затем пошёл наверх. Посмотрел на картины «Девочка и корабль», которые на самом деле следовало называть «Илзе и корабль». Подумал об Уайрмане, спросившем, что я нынче рисую. Подумал о длинном сообщении, которое Элизабет оставила на моём автоответчике. Об озабоченности в её голосе. Она сказала, что я должен принять меры предосторожности.
  
  Решение пришло спонтанно, и я как мог быстро спустился вниз.
  * * *
  
  В отличие от Уайрмана я не таскал с собой старый, битком набитый бумажник «Лорд Бакстон». Обычно я засовывал в передний карман одну кредитную карточку, водительское удостоверение, пару-тройку купюр и полагал, что этого достаточно. А бумажник держал в запертом ящике письменного стола в гостиной. Я его достал, просмотрел визитные карточки, нашёл нужную, с надписью «ГАЛЕРЕЯ СКОТТО» вытянутыми золотыми буквами. Как и ожидал, услышал автоответчик, включавшийся после окончания рабочего дня. После того как Дарио Наннуцци произнёс положенную речь и прозвучал звуковой сигнал, я сказал: «Привет, мистер Наннуцци, это Эдгар Фримантл с Дьюма-Ки. Я… — Я сделал паузу, потому что хотел сказать «парень», но вовремя понял, что он меня таковым не воспринимает. — Я художник, который пишет закаты с большими раковинами, растениями и другими поставленными на них предметами. Вы говорили о возможной выставке моих работ. Если интерес до сих пор не пропал, не могли бы вы мне позвонить?» — Я продиктовал номер и положил трубку. Настроение у меня чуть поднялось. Само собой, я же что-то сделал.
  
  Я достал из холодильника пиво, включил телевизор, решив, что смогу найти и посмотреть какой-нибудь приличный фильм, прежде чем лечь спать. Из-под дома доносился приятный, убаюкивающий шум: ракушки вели негромкий и неспешный разговор.
  
  Этот разговор прервался голосом мужчины, стоявшего перед частоколом микрофонов. Я попал на «Шестой канал», и на текущий момент роль звезды досталась назначенному судом адвокату Кэнди Брауна. Должно быть, его записанная на видео пресс-конференция происходила в то самое время, когда Уайрману обследовали голову. Выглядел адвокат лет на пятьдесят, волосы зачёсывал назад, собрав на затылке в конский хвост, и не создавалось ощущения, что к делу он относится формально. Напротив, и внешность, и голос указывали на готовность положить всё силы и опыт на защиту клиента. Он говорил репортёрам, что мистер Браун просит признать его невиновным по причине безумия.
  
  Он сказал, что мистер Браун — наркоман, шизофреник и большой любитель порно. Адвокат ничего не сообщил о пристрастиях мистера Брауна к мороженому, равно как и о его музыкальных вкусах, но лишь потому, что список присяжных ещё не был сформирован. Помимо микрофона «Шестого канала», я увидел микрофоны с логотипами «NBC», «CBS», «ABS», «Fox» и «CNN». Тина Гарибальди не получила бы такую известность, если бы выиграла конкурс по орфографии или научную олимпиаду, не получила бы, даже если б спасла домашнего пёсика, бросившись за ним в бурную реку. А вот если тебя изнасиловали и убили, то о тебе уже говорит вся страна. И все знают, что убийца держал твои трусики в ящике комода.
  
  — Он честно признаётся в своих зависимостях, — известил адвокат. — Его мать и оба отчима были наркоманами. Детство мистера Брауна напоминало сплошной кошмар. Его систематически избивали, он подвергался сексуальным домогательствам. Он лечился в психиатрических клиниках от душевных заболеваний. Его жена — добрая женщина, но и у неё с психикой далеко не всё в порядке. Такого, как он, вообще не следовало выпускать на улицы.
  
  Теперь адвокат смотрел прямо в объективы камер.
  
  — Это преступление Сарасоты — не Джорджа Брауна. Я искренне жалею семью Гарибальди, я плачу вместе с семьёй Гарибальди, — камеры не смогли уловить на его лице ни одной слезинки в подтверждение последнего, — но казнь Джорджа Брауна не вернёт Тину Гарибальди и не исправит систему, при которой психически больные люди без всякого присмотра ходят по улицам. Это моё заявление, спасибо, что выслушали, а теперь, если позволите…
  
  Он начал отходить от микрофонов, игнорируя вопросы, и всё было бы в порядке (во всяком случае, могло пойти иным путём), если бы я выключил телевизор или перешёл на другой канал. Но я этого не сделал. Я смотрел и слушал говорящую голову уже в студии «Шестого канала»: «Ройал Бонниер, адвокат-крестоносец, который выиграл с полдюжины безнадёжных pro bono[775] процессов, сказал, что сделает всё возможное, чтобы исключить из материалов дела видеозапись, сделанную камерой наблюдения у разгрузочных площадок «Универмага Биллса»».
  
  И тут же начался показ этой чёртовой видеозаписи. Девочка с рюкзачком за плечами пересекает контролируемую камерой зону справа налево. Браун появляется из-за пандуса и берёт её за руку. Она смотрит на него снизу вверх и вроде бы задаёт вопрос. И вот тут жутко зазудела моя отсутствующая рука. Будто её атаковал пчелиный рой.
  
  Я вскрикнул (как от изумления, так и от боли) и повалился на пол, сбросив на ковёр и пульт дистанционного управления, и тарелку с сандвичем. Принялся чесать то, чего не было, до чего не мог добраться. Услышал собственный крик: «Прекрати! Пожалуйста, прекрати!» Но, разумеется, прекратить это можно было лишь одним способом. Я поднялся на колени и на четвереньках пополз к лестнице, услышал хруст — колено опустилось на пульт дистанционного управления и раздавило его. Но сначала переключился канал. С «Шестого» на «КМТ» — «Кантри-мюзик телевижн». Алан Джексон пел об убийстве в Музыкальном ряду. Поднимаясь по лестнице, я дважды хватался за поручень правой рукой… схватился бы, если б она у меня была. Но я буквально чувствовал скрип потной ладони по дереву, а потом рука проваливалась, как сквозь дым.
  
  Каким-то образом мне удалось забраться по лестнице в «Розовую малышку». Не без труда я встал. Локтем включил все лампы и, пошатываясь, поспешил к мольберту. На нём стояла незаконченная картина «Девочка и корабль». Я снял её, не удостоив и взглядом, поставил чистый холст. Я задыхался, со стоном втягивая в себя воздух. Из-под волос выступил пот. Я схватил тряпку, которой протирал кисти, и накинул на плечо, как накидывал слюнявчик, когда девочки были маленькими. Зажав одну кисть зубами, вторую сунул за ухо, потянулся к третьей, но вместо неё взял карандаш. И как только принялся рисовать, чудовищный зуд в руке пошёл на спад. К полуночи я закончил картину, а зуд пропал. Не просто картину — так её назвать не поворачивался язык. Я закончил Картину, с большой буквы, очень уж она была хороша, если я имел право на оценку. А я имел. Я действительно был талантливым сукиным сыном. На моей картине рука Кэнди Брауна сжимала запястье Тины Гарибальди. Тина смотрела на него снизу вверх, этими тёмными глазами, трагическими в своей невинности. Мне удалось идеально, с предельной точностью передать её взгляд, и если бы родители Тины увидели картину, им захотелось бы покончить с собой. Но они никогда её не увидят. Да, эту — не увидят.
  
  Моя картина практически полностью повторяла фотографию, которая с пятнадцатого февраля хотя бы раз публиковалась во всех флоридских газетах и, возможно, в большинстве газет Соединённых Штатов. Разница была лишь в одной, пусть и важной, детали. Я уверен, Дарио Наннуцци сказал бы, что это фирменный знак (Эдгар Фримантл, Американский Примитивист, боролся с клише, пытался по-новому взглянуть на Кэнди и Тину, эту парочку, которую соединил ад), но эта картина не предназначалась и для глаз Наннуцци.
  
  Я рассовал кисти по баночкам из-под майонеза. Краска заляпала мне локоть (и левую половину лица), но мысль о том, что нужно её смыть, даже не пришла в голову.
  
  Слишком уж хотелось есть.
  
  У меня был гамбургер, но замороженный. Как и свиная отбивная, которую Джек купил на прошлой неделе в «Мортоне». А остаток копчёной колбасы я съел на ужин. Оставалась ещё непочатая коробка «Спешл К» с фруктами и йогуртом. Я уже начал насыпать хлопья в миску для овсянки, но при моём зверском аппетите миска эта показалась мне размером с напёрсток. Я отодвинул её с такой силой, что миска ударилась о хлебницу и отскочила от неё. Потом достал из шкафчика над плитой салатную миску и высыпал в неё всю коробку. Я разбавил хлопья половиной кварты молока, насыпал семь или восемь полных, с верхом, ложек сахарного песка и принялся за еду, прервавшись только раз, чтобы добавить молока. Всё съел и поплёлся в спальню, с остановкой у телевизора: заглушил поющего городского ковбоя. Рухнув поперек кровати, я оказался лицом к лицу с Ребой, а ракушки под «Розовой громадой» продолжали шептаться.
  
  «Что ты сделал? — спросила Реба. — Что ты сделал на этот раз, паршивый парниша?»
  
  Я попытался ответить: «Ничего», — но заснул прежде, чем слово сорвалось с губ. А кроме того… я знал, что это ложь.
  * * *
  
  Меня разбудил звонок. Со второй попытки мне удалось нажать правую кнопку на телефонном аппарате и произнести что-то, отдалённо напоминающее «алло».
  
  — Мучачо, просыпайся и приходи к завтраку! — воскликнул Уайрман. — Стейк и яйца! У нас праздник… — Он помолчал. — Во всяком случае, я праздную. Мисс Истлейк опять не в себе.
  
  — И что мы празд… — Тут до меня дошло, я понял, что это могло быть, и резко сел, скинув Ребу на пол. — Зрение вернулось?
  
  — Увы, радость не такая большая, но всё равно радость. Праздник у всей Сарасоты. Кэнди Браун, амиго. На утреннем обходе охранники нашли его в камере мёртвым.
  
  На мгновение правая рука зазудела, а перед глазами всё стало красным.
  
  — И что они говорят? — услышал я свой голос. — Самоубийство?
  
  — Не знаю, но в любом случае, будь то самоубийство или смерть от естественных причин, он сэкономил штату Флорида много денег и уберёг родителей от судебных мерзостей. Приходи, обсудим. Что скажешь?
  
  — Я только оденусь. И помоюсь. — Я посмотрел на левую руку, разноцветную от красок. — Я поздно лёг.
  
  — Рисовал?
  
  — Нет, трахал Памелу Андерсон.
  
  — Твоя воображаемая жизнь достойна сожаления, Эдгар. Я прошлой ночью трахал Венеру Милосскую. И у неё были руки. Не задерживайся. Как тебе приготовить huevos?[776]
  
  — Согласен на омлет. Буду через полчаса.
  
  — Отлично. Должен отметить, я ждал более бурной реакции на мой выпуск новостей.
  
  — Я всё ещё пытаюсь проснуться. А в принципе я очень рад, что он мёртв.
  
  — Возьми номерок и займи своё место в очереди. — С этими словами он положил трубку.
  * * *
  
  Пульт дистанционного управления я сломал, поэтому пришлось включать телевизор вручную. Эти навыки остались в далёком прошлом, но я всё-таки справился. На «Шестом канале» вместо «Только Тина, ничего, кроме Тины», показывали новое шоу: «Только Кэнди, ничего, кроме Кэнди». Я увеличил звук до максимума и слушал, оттирая краску.
  
  Джордж «Кэнди» Браун вроде бы умер во сне. Охранник, которого интервьюировали, сказал: «Этот человек был самым громким храпуном. Мы шутили, что сокамерники убили бы его только за храп, если б он сидел в общей камере». Врач что-то пробормотал насчёт остановки дыхания во сне и предположил, что Браун умер от возникших осложнений. Отметил, что взрослые от этого умирают редко, но тем не менее случай Брауна — не единичный.
  
  Остановка дыхания во сне показалась мне неплохой версией, но я подумал, что осложнением стал именно я. Соскоблив с себя большую часть краски, я поднялся в «Розовую малышку», чтобы посмотреть на Картину уже при утреннем свете. Не думал, что теперь она покажется мне такой же выдающейся, что и ночью, перед тем как я спустился вниз, чтобы съесть целую коробку овсяных хлопьев… быть такого не могло, учитывая, как быстро я работал.
  
  Но она была выдающейся. Я нарисовал Тину в джинсах и чистенькой розовой футболке, с рюкзачком за плечами. Я нарисовал Кэнди Брауна, также в джинсах, с пальцами, сомкнувшимися на запястье Тины. Её глаза смотрели на него, и её рот был чуть приоткрыт, словно она задавала вопрос, скорее всего:
  
  «Чего вы хотите, мистер?» Его глаза смотрели на неё, полные чёрного умысла, но на остальной части лица никаких эмоций не отражалось, потому что остальной части лица не было вовсе. Я не нарисовал ни нос, ни рот. У моего Кэнди Брауна под глазами белел чистый холст.
  Глава 10
  За славы мыльным пузырём[777]
  
  Из самолёта, который доставил меня во Флориду, я вышел в толстом полупальто с капюшоном, и этим утром надел его, когда похромал по берегу от «Розовой громады» к «Еl Palacio de Asesinos». Было холодно, ветер дул с Залива, и поверхность воды напоминала шероховатую сталь под пустынным небом. Если бы я знал, что это мой последний холодный день на Дьюма-Ки, я бы, возможно, посмаковал его… хотя вряд ли. С привычкой страдать от холода я расстался с радостью.
  
  В любом случае я едва осознавал, где нахожусь. На плече у меня висела холщёвая сумка, в которую я обычно собирал разные заинтересовавшие меня предметы (отправляясь на прогулку, уже автоматически брал её с собой), но в это утро я не подобрал ни единой раковины или выброшенной на берег деревяшки. Просто шёл, подволакивая больную ногу, забыв и думать о ней, слушал посвист ветра, в действительности не слыша его, наблюдал, как сыщики то подскакивают к прибою, то отпрыгивают от него, фактически не видя их.
  
  Думал: «Я убил человека, точно так же, как убил собаку Моники Голдстайн. Я знаю, звучит это как чушь, но…»
  
  Только это не звучало как чушь. И не было чушью.
  
  Я остановил дыхание Кэнди Брауна.
  * * *
  
  С южной стороны «Эль Паласио» была застеклённая терраса, одна стена которой смотрела на джунгли, а другая — на металлическую синеву Залива. Элизабет сидела в инвалидном кресле, поднос для завтрака стоял на подлокотниках. Впервые за время нашего знакомства я увидел её привязанной. Поднос с кусочками омлета и хлебными крошками выглядел, как после кормления маленького ребёнка. Уайрман даже поил Элизабет соком из кружки-непроливайки. В углу работал маленький телевизор, настроенный на «Шестой канал». По-прежнему показывали «Только Кэнди, ничего, кроме Кэнди». Он умер, и «Шестой канал» кормился с его трупа. Кэнди другого и не заслуживал, но всё равно было противно.
  
  — Думаю, она поела, — сказал Уайрман, — но, может, ты посидишь с ней, пока я приготовлю омлет и сожгу тост?
  
  — С радостью, но необходимости в этом нет. Я работал допоздна, а потом немного перекусил.
  
  Немного. Само собой. Выходя из дома, я заметил оставленную в раковине салатную миску.
  
  — Меня это не затруднит. Как твоя нога этим утром?
  
  — Неплохо. — Я говорил правду. — Et tu, Brute?[778]
  
  — Думаю, всё нормально, — отозвался Уайрман, но выглядел он усталым, а из по-прежнему налитого кровью глаза сочились слёзы. — Управлюсь за пять минут.
  
  Разум Элизабет отправился в самоволку. Когда я поднёс к её рту кружку-непроливайку, она сделала один глоток и отвернула голову. В неумолимом зимнем свете лицо её выглядело древним и растерянным. Я подумал, что интересное у нас подобралось трио: впадающая в старческое слабоумие женщина, бывший адвокат с пулей в мозгу и бывший строитель-ампутант. Все с боевыми шрамами на правой стороне головы. В телевизоре адвокат Кэнди Брауна (теперь уже бывший адвокат) требовал тщательного расследования. Элизабет, закрыв глаза, очевидно, выразила общее мнение всех жителей округа Сарасота на сей предмет. Навалившись на ремень (отчего внушительная грудь поднялась вверх), она заснула.
  
  Уайрман принёс омлет на двоих, и я с жадностью набросился на свою половину. Элизабет захрапела. В одном сомнений быть не могло: если бы во сне у неё случилась остановка дыхания, молодой она бы не умерла.
  
  — Пропустил пятнышко на ухе, мучачо, — и Уайрман коснулся вилкой мочки своего уха.
  
  — Что?
  
  — Краска. На ухе.
  
  — Да, — кивнул я. — Оттираться придётся пару дней. Забрызгался основательно.
  
  — И что ты рисовал глубокой ночью?
  
  — Сейчас не хочу говорить об этом. Он пожал плечами и кивнул.
  
  — У художников свои причуды. Само собой.
  
  — Давай обойдёмся без этого.
  
  — Грустно, так грустно. Я к тебе со всем уважением, а ты слышишь сарказм.
  
  — Извини.
  
  Он отмахнулся.
  
  — Ешь свои huevos. Вырастешь большим и сильным, как Уайрман.
  
  Я ел мои huevos. Элизабет храпела. Телевизор болтал. Теперь на электронную сцену вывели тётю Тины Гарибальди, молодую женщину, может, чуть старше моей Мелинды. Она говорила, что штат Флорида, по мнению Господа, проявил медлительность, вот Он и наказал «монстра». Сам. Я подумал: «По существу ты права, мучача, только наказал «монстра» не Бог».
  
  — Выключи это безобразие, — попросил я. Он выключил, повернулся ко мне.
  
  — Может, ты и прав насчёт причуд. Я решил выставить свои картины в «Скотто», если, конечно, этот Наннуцци ещё не передумал.
  
  Уайрман улыбнулся и зааплодировал — тихонько, чтобы не разбудить Элизабет.
  
  — Великолепно! Эдгар гонится за славы мыльным пузырём! И почему нет? Почему, чёрт побери, нет?
  
  — Не гонюсь я ни за какими пузырями! — Произнося эти слова, я задавался вопросом, а не грешули против истины. — Но если они предложат мне контракт, ты сможешь вновь стать юристом и просмотреть его? Улыбка Уайрмана поблёкла.
  
  — Я просмотрю, если буду рядом, но не знаю, сколько мне отпущено. — Выражение моего лица заставило его поднять руку, пресекая возражения. — Для меня ещё рано играть похоронный марш, но спроси себя, амиго: а тот ли я человек, который может ухаживать за мисс Истлейк? В моём теперешнем состоянии?
  
  Этой щекотливой темы мне касаться не хотелось — во всяком случае, сегодня, — поэтому я спросил Уайрмана:
  
  — А как ты вообще здесь оказался?
  
  — Это важно?
  
  — Возможно.
  
  Ведь поначалу я исходил из того, что сам попал на Дьюма-Ки по собственному выбору, но потом пришёл к выводу, что скорее всего Дьюма-Ки выбрала меня. Я даже задавался вопросом (обычно лёжа в кровати и под шёпот ракушек), а было ли произошедшее со мной несчастным случаем? Разумеется, было, как же иначе, но не составляло труда увидеть параллели в случившемся со мной и Джулией Уайрман. На меня наехал кран, она столкнулась с грузовиком департамента общественных работ. Но, разумеется, есть люди (во многих аспектах — здравомыслящие люди), которые видят лицо Христа на маисовой лепёшке.
  
  — Если ты ждёшь ещё одну длинную историю, то напрасно, — ответил он. — Раскрутить меня на такую непросто, а на данный момент колодец вычерпан чуть ли не до дна. — Он задумчиво посмотрел на Элизабет. Даже с оттенком зависти. — Этой ночью я плохо спал.
  
  — Сойдёт и укороченный вариант.
  
  Он пожал плечами. Добродушная улыбка исчезла, как пена со стакана пива. Он ссутулился, большие плечи подались вперёд, отчего грудь словно провалилась.
  
  — После того как Джек Файнэм отправил меня в «отпуск», я решил, что Тампа расположена достаточно близко от «Диснейуолда». Только, приехав туда, я заскучал.
  
  — Понятное дело, — кивнул я.
  
  — Я также осознавал необходимость искупить свой грех. Мне не хотелось ехать в Дарфур или в Новый Орлеан, не тянуло и поработать pro bono, хотя такая мысль возникала. Я чувствовал, что маленькие шары с лотерейными номерами уже где-то подпрыгивают, а ещё один ждёт не дождётся возможности выкатиться из лототрона. Последний шар.
  
  — Да, — сказал я. Холодный палец прошёлся по моей шее. Едва заметно. — Ещё с одним номером. Мне это чувство знакомо.
  
  — Si, сеньор, я знаю, что знакомо. Я ждал возможности совершить что-нибудь хорошее, в надежде выровнять баланс. Потому что чувствовал, что его нужно выровнять. И однажды увидел объявление в «Тампа трибьюн»: «Требуется компаньон для пожилой женщины и сторож-смотритель в несколько островных жилых домов. Кандидат должен представить резюме и рекомендательные письма, соответствующие отличному жалованью и соцпакету. Это многообещающая должность, которую в должной мере оценит подходящий для данной работы человек. Необходимо умение сходиться с людьми». Сходиться с людьми я умел, и само объявление мне чем-то понравилось. Я пришёл на собеседование к адвокату мисс Истлейк. Он сказал мне, что ранее у неё работала семейная пара, которой пришлось срочно вернуться в Новую Англию, потому что с кем-то из их родителей произошёл ужасный несчастный случай.
  
  — И ты получил эту работу. А как насчёт?.. — Я указал на правый висок.
  
  — Я ему ничего не сказал. Он и так сомневался в моей профессиональной пригодности… гадал, с чего это юрист из Омахи захотел целый год укладывать старушку в постель и проверять замки в домах, которые пустовали большую часть года… но мисс Истлейк… — Он потянулся и погладил её узловатые руки. — Мы приглянулись друг другу с первого взгляда, не так ли?
  
  Элизабет только всхрапнула, но я посмотрел на выражение лица Уайрмана, и вновь почувствовал прикосновение холодного пальца, уже с нажимом. Почувствовал и понял: мы здесь втроём не просто так, а по желанию чего-то неведомого. Осознание этого основывалось не на той логике, с которой я вырос и на которой строил свой бизнес, но сомнений не было. На Дьюма-Ки приехал другой человек, поэтому единственной для меня логикой стала реакция нервных окончаний.
  
  — Она мне очень дорога, знаешь ли. — Уайрман поднял салфетку, со вздохом, будто что-то тяжёлое, и вытер глаза. — К тому времени, когда я перебрался сюда, вся эта безумная суетливость, о которой я тебе рассказывал, ушла. С меня содрали всё наносное, и под синим небом и ярким солнцем остался мрачный мужчина, который мог читать газету лишь минуту-другую — если, конечно, хотел обойтись без жуткой головной боли. Мною двигала только одна мысль: за мной долг, который я должен заплатить. Должен отработать. Найти работу и сделать её. А потом хоть трава не расти. Мисс Истлейк не наняла меня. На самом деле — не наняла. Взяла меня к себе. Когда я приехал сюда, она была не такой, Эдгар. Умной, весёлой, горделивой, кокетливой, капризной, требовательной… если хотела, могла руганью или смехом вытащить меня из депрессии, и часто это делала.
  
  — Судя по всему, она потрясающая женщина.
  
  — Была потрясающей. Другая уже давно сдалась бы на милость инвалидного кресла. Но не она. Она взваливает свои сто восемьдесят фунтов на ходунки и бродит по этому кондиционированному музею и по двору… раньше ей нравилось стрелять по мишеням — иногда из старого отцовского ружья, чаще — из гарпунного пистолета, потому что у него отдача меньше. И потому что, по её словам, ей нравится звук. Когда эта штуковина при ней, она действительно выглядит невестой крёстного отца.
  
  — Такой я впервые её увидел, — вставил я.
  
  — Я сразу к ней проникся, а потом и полюбил. Джулия называла меня mi companero.[779] Я часто об этом думаю, когда нахожусь с мисс Истлейк. Она — mi companera, mi amiga.[780] Она помогла мне найти моё сердце, когда я уже думал, что его больше нет.
  
  — Я бы сказал, что тебе повезло.
  
  — Может, si, может, нет. Вот что я тебе скажу: оставить её очень тяжело. Что она будет делать, когда появится новый человек? Новый человек не будет знать, что она любит пить кофе по утрам у края мостков… или о грёбаной жестянке, которую вроде бы нужно выбрасывать в пруд с золотыми рыбками… и она не сможет объяснить, потому что большую часть времени её разум застилает густой туман.
  
  Уайрман повернулся ко мне, на его осунувшемся лице читался испуг.
  
  — Я всё запишу, вот что я сделаю… наш распорядок, полностью. С утра и до вечера. И ты проследишь, чтобы новый человек его придерживался. Проследишь, Эдгар? Я хочу сказать, тебе она тоже нравится, так? Ты же не захочешь, чтобы у неё возникли неудобства. И Джек! Может, он тоже внесёт свою лепту? Я знаю, просить об этом негоже, но…
  
  Новая мысль пришла ему в голову. Он поднялся, посмотрел на воду. Он похудел. Кожа на скулах так натянулась, что блестела. Волосы свисали патлами, их давно следовало вымыть.
  
  — Если я умру… и я могу, могу умереть мгновенно, как сеньор Браун… ты позаботишься об Элизабет, пока ей не найдут нового человека? Это не такой тяжёлый труд, а рисовать ты сможешь и здесь. Света хватает, не так ли? Свет тут потрясающий!
  
  Он начал меня пугать.
  
  — Уайрман…
  
  Он развернулся, глаза его блеснули, левый — сквозь кровавую сеть расширенных и лопнувших капилляров.
  
  — Пообещай, Эдгар! Нам нужен план! Если у нас его не будет, они увезут её, поселят в доме престарелых, и она умрёт за месяц! За неделю! Я это знаю! Поэтому — пообещай!
  
  Я подумал, что он скорее всего прав. И я подумал, что у него начнётся новый припадок, здесь и сейчас, если я не смогу стравить часть распиравшей его тревоги. Вот я и пообещал. А потом добавил:
  
  — Возможно, ты проживёшь гораздо дольше, чем думаешь, Уайрман.
  
  — Конечно. Но я всё запишу. На всякий случай.
  * * *
  
  Вновь он предложил отвезти меня к «Розовой громаде» на гольф-каре. Я ответил, что пешая прогулка доставит мне удовольствие, но я не отказался бы от стакана сока, прежде чем двинуться в обратный путь.
  
  Свежевыжатым соком из флоридских апельсинов я наслаждаюсь, как любой другой человек, но, признаюсь, в то утро попросил сок по другой причине. Уайрман оставил меня в маленькой комнатке возле той части застеклённого центрального коридора «Эль Паласио», что выходила к берегу. Комнатку эту он приспособил под кабинет, хотя я не понимал, как заниматься бумагами человеку, который не мог читать дольше пяти минут кряду. Я догадался (и меня это тронуло), что ему, вероятно, помогала Элизабет, помогала много, ещё до того, как её состояние начало ухудшаться.
  
  Направляясь на террасу завтракать, я заглянул в эту комнатку и заметил некую серую папку, которая лежала на ноутбуке. Уайрман в эти дни наверняка им не пользовался. А теперь я раскрыл папку и взял один из трёх рентгеновских снимков.
  
  — Большой стакан или маленький? — крикнул Уайрман из кухни, так меня напугав, что я едва не выронил снимок.
  
  — Обычного хватит! — отозвался я. Засунул снимок в холщовую сумку и закрыл папку. А ещё через пять минут уже плёлся вдоль берега.
  * * *
  
  Кража у друга радовать меня не могла… пусть даже речь шла об одном рентгеновском снимке. Не нравилось мне и ещё одно: я промолчал о том, что сделал с Кэнди Брауном. Мог бы сказать, и после истории с Томом Райли Уайрман мне поверил бы. Даже без появившейся у него толики сверхъестественных способностей — поверил бы. В этом, собственно, и заключалась проблема. Ума Уайрману хватало. Если мне удалось взмахом кисти отправить Кэнди Брауна в морг округа Сарасота, тогда, возможно, я мог и другое: помочь одному бывшему адвокату с пулей в голове там, где пасовали врачи. А если не мог? Лучше не будить ложных надежд… по крайней мере за пределами собственного сердца, где они были на удивление высоки.
  
  Когда я добрался до «Розовой громады», правое бедро выло от боли. Я повесил полупальто в стенной шкаф, принял пару таблеток оксиконтина и тут заметил мигающую лампочку на автоответчике.
  
  Звонил Наннуцци. Он обрадовался моему решению. Да, действительно, если и остальные мои работы под стать тем, что он уже видел, галерея «Скотто» с радостью проведёт мою выставку, будет гордиться такой честью и организует всё до Пасхи, когда зимние туристы разъезжаются по домам. Он спрашивал, сможет ли он с одним или двумя компаньонами подъехать и взглянуть на другие законченные работы? Они захватили бы с собой и типовой контракт.
  
  Это были хорошие новости (потрясающие новости), но по ощущениям всё это происходило на другой планете, с другим Эдгаром Фримантлом. Я сохранил сообщение и начал уже подниматься по лестнице, держа в руке украденный рентгеновский снимок, но остановился. «Розовая малышка» для моих целей не годилась, потому что не годился мольберт. Не годился и холст с масляными красками. Для этого — не годились.
  
  Хромая, я вернулся в большую гостиную. Там на журнальном столике лежала стопка альбомов и несколько коробок цветных карандашей, но и они не годились. В ампутированной правой руке появился лёгкий, блуждающий зуд, и впервые я подумал, что действительно могу это сделать… если найду соответствующее для этой работы передаточное звено, медиума.
  
  Я подумал о том, что медиум — ещё и человек, канал связи с загробной жизнью, и рассмеялся. Нервно, конечно, что правда, то правда.
  
  Поначалу не понимая, что мне нужно, я прошёл в спальню. Потом взглянул на стенной шкаф и понял. Неделей раньше я попросил Джека отвезти меня за покупками. Не в торговый центр «Перекрёсток», а в один из магазинов мужской одежды на «Сент-Арманд-Секл». Там я купил полдюжины рубашек из тех, что застёгиваются на пуговички снизу доверху. Илзе, когда была маленькой, называла их «Взрослые рубашки». Они все ещё лежали в целлофановых упаковках. Упаковки я сорвал, булавки вытащил, рубашки грудой покидал в стенной шкаф. Они мне не требовались. Я пришёл за картонными вставками.
  
  Такими ярко-белыми прямоугольниками картона.
  
  В карманчике дорожного футляра моего пауэрбука я нашёл маркер «Шарли». В прошлой жизни я ненавидел эти маркеры, потому что они воняли чернилами и пачкались. В этой полюбил толстые линии, которые они оставляли — линии, настаивающие на том, что они реально существуют, даже если всё остальное — видимость. Картонки, «Шарпи» и рентгеновский снимок мозга Уайрмана я отнёс во «флоридскую комнату», залитую ярким светом.
  
  Зуд в ампутированной руке усилился. Но теперь он меня только радовал.
  
  У меня не было экрана с подсветкой, на каких врачи просматривают рентгеновские снимки и томографические сканы, но стеклянная стена «флоридской комнаты» прекрасно его заменила. Мне даже не понадобился скотч. Я сумел засунуть край снимка в щель между стеклом и хромированной рамкой, и теперь смотрел на объект, по мнению многих, не существующий в природе: мозг адвоката. Он плавал на фоне Залива. Какое-то время я не отрывал от него глаз (сколько — не знаю, две… четыре минуты), зачарованный видом синей воды сквозь серую сердцевину «грецкого ореха», извилины которого превращали эту воду в туман.
  
  Пуля выглядела чёрным обломком, начинающимся разваливаться на части. Чем-то напоминала маленький корабль. Или вёсельную лодку, плывущую по морю.
  
  Я принялся за работу. Собирался нарисовать только мозг (без пули), но этим дело не ограничилось. Я продолжил и добавил воду, потому что, вы понимаете, этого требовала картина. Или моя ампутированная рука. А может, я имел в виду одно и то же. Я нарисовал даже не Залив, а всего лишь намёк на него, но он зримо присутствовал на картоне, и этого хватило, потому что я был действительно талантливым сукиным сыном. На всё ушло двадцать минут, а когда я закончил, на прямоугольнике картона человеческий мозг плавал в Мексиканском заливе. И получилось, чего уж там. Получилось круто.
  
  И при этом жутко. Я бы обошёлся без этого слова, говоря о собственной работе, но деваться некуда. Сняв рентгеновский снимок со стекла и сравнив с моей картиной (пуля в произведении науки, никакой пули — в произведении искусства), я осознал то, что мне, наверное, следовало увидеть гораздо раньше. И уж точно после того, как я начал цикл «Девочка и корабль». Мои работы производили такое впечатление не потому, что воздействовали на нервные окончания, но потому, что люди знали (и на каком-то уровне сознания или подсознания они действительно это знали): перед ними нечто такое, что пришло из дальних мест, лежащих за пределами таланта. Все эти созданные на Дьюме картины вызывали ощущение ужаса, едва удерживаемого в узде. Ужаса, грозящего вырваться из-под контроля. Прибывающего под сгнившими парусами.
  * * *
  
  Я опять проголодался. Приготовил сандвич и принялся за него, усевшись перед компьютером. Я знакомился с последними успехами «Колибри» (эти «птички» превратились для меня в навязчивую идею), когда зазвонил телефон. Сняв трубку, я услышал голос Уайрмана.
  
  — У меня не болит голова, — сообщил он.
  
  — Ты теперь всегда будешь так здороваться? — спросил я. — Или в следующий раз начнёшь с «Я только что справил большую нужду»?
  
  — Не надо обращать это в шутку. Голова у меня болела с момента, как я очнулся в столовой после того, как застрелился. Иногда в ней что-то гудело, иногда — грохотало, как в аду под Новый год, но она болела всегда. И вот уже полчаса, как боли нет. Я варил кофе, а она ушла. Просто ушла. Я не мог в это поверить. Поначалу подумал, что умер. Ходил на цыпочках, ожидая, что она вернётся и врежет по мне серебряным молотком Максвелла, но она не возвращается.
  
  — Леннон-Маккарти, — вставил я. — Тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год.[781] И не говори мне, что я ошибаюсь.
  
  Он ничего не сказал. Молчал долго. Но я слышал его дыхание. Наконец он заговорил:
  
  — Ты что-то сделал, Эдгар? Скажи Уайрману. Скажи папочке.
  
  Я подумал о том, чтобы сказать: «Ни хрена я не делал». Потом прикинул, что он может заглянуть в папку и обнаружить пропажу одного рентгеновского снимка. Кроме того, внимания требовал и сандвич, начатый, но далеко не приконченный.
  
  — А как твоё зрение? — спросил я. — Есть перемены?
  
  — Нет, левая лампа по-прежнему выключена. И, если верить Принсайпу, никогда уже не включится. Во всяком случае, в этой жизни.
  
  Чёрт. Но разве в глубине души я не знал, что работа не закончена? Утренняя возня с «Шарпи» и Картонкой не шла ни в какое сравнение с полноценным оргазмом прошлой ночи. Навалилась усталость. Сегодня ничего делать не хотелось — только сидеть и смотреть на Залив. Наблюдать, как солнце опускается в caldo largo, и не рисовать этот грёбаный закат. Да только оставался Уайрман. Уайрман, чёрт его дери.
  
  — Ты ещё на связи, мучачо?
  
  — Да. Можешь сегодня вызвать Энн-Мэри Уистлер на несколько часов?
  
  — Зачем? Для чего?
  
  — Чтобы ты мог мне попозировать. Хочу написать твой портрет. Если твой глаз не видит, полагаю, мне нужен Уайрман собственной персоной.
  
  — Так ты что-то сделал. — Я едва слышал его, так тихо он говорил. — Ты меня уже нарисовал? По памяти?
  
  — Загляни в папку с рентгеновскими снимками, — ответил я. — Приходи к четырём. Я хочу немного поспать. И принеси что-нибудь поесть. Живопись разжигает мой аппетит. — Я хотел уточнить: определённый вид живописи — но не стал. Подумал, что и так наговорил достаточно.
  * * *
  
  Я не знал, удастся ли мне поспать, но заснул. Будильник разбудил меня в три часа дня. Я поднялся в «Розовую малышку» и провёл ревизию чистых холстов. Самый большой был пять футов на три, его-то я и выбрал. Выдвинул опорную стойку мольберта до предела и установил чистый холст вертикально. От вида этого белого прямоугольника, напоминающего поставленный вертикально гроб, у меня чуть затрепыхался желудок и задрожала кисть правой руки. Я пошевелил этими пальцами. Видеть их не мог, но чувствовал, как они разгибаются и сгибаются. Чувствовал, как ногти впиваются в ладонь. Длинные ногти. Отросли после несчастного случая, и подстричь их не было никакой возможности.
  * * *
  
  Я промывал кисти, когда показался Уайрман. Он шёл по берегу неуклюже, словно медведь, поднимая стайки сыщиков. Он был в джинсах и свитере, без пальто. Температура воздуха начала подниматься.
  
  Переступив порог, он прокричал приветствие, и я отозвался из «Розовой малышки», предложив ему подняться ко мне. Он поднялся и увидел большой холст на мольберте.
  
  — Срань господня, амиго, когда ты сказал «портрет», я решил, что всё ограничится головой.
  
  — Я тоже так думал, — ответил я. — Но, боюсь, будет недостаточно реалистично. Я уже провёл кое-какую подготовительную работу. Взгляни.
  
  Украденный рентгеновский снимок и рисунок маркером лежали на нижней полке моего рабочего стола. Я протянул их Уайрману, потом сел перед мольбертом. Холст уже не был пустым и белым. У верхнего края его пятнал прямоугольный контур. Я приложил к холсту рубашечную картонку и обвёл её чёрным карандашом.
  
  Уайрман молчал почти две минуты, переводил взгляд с рентгеновского снимка на рисунок и обратно. Потом едва слышно спросил:
  
  — О чём мы тут говорим, мучачо? О чём мы говорим?
  
  — Мы не говорим, — ответил я. — Пока. Дай мне рубашечную картонку.
  
  — Так вот что это такое?
  
  — Да, и поосторожнее. Она мне нужна. Она нужна нам. А рентгеновский снимок уже не потребуется.
  
  Он протянул мне рисунок на рубашечной картонке, и рука его заметно подрагивала.
  
  — А теперь подойди к стене и посмотри на законченные картины. На крайнюю левую. В углу.
  
  Он подошёл, взглянул и тут же отпрянул.
  
  — Срань господня! Когда ты её написал?
  
  — Прошлой ночью.
  
  Уайрман поднял картину, развернул к свету, льющемуся в большое окно. Вгляделся в Тину, которая смотрела снизу вверх на безносого и безротого Кэнди Брауна.
  
  — Нет рта, нет носа, Браун умирает, дело закрыто, — прошептал Уайрман. — Господи Иисусе, не хотелось бы мне оказаться maricon de playa,[782] который сыпанёт тебе в лицо песком. — Он поставил картину на место, отошёл… осторожно, словно боялся, что она взорвётся от его резких движений. — Что на тебя нашло? Что в тебя вселилось?
  
  — Чертовски хороший вопрос, — ответил я. — Я уж решил не показывать её тебе, но… учитывая, чем мы собираемся заняться…
  
  — А чем мы собираемся заняться?
  
  — Уайрман, ты знаешь.
  
  Он пошатнулся, словно это ему слепили ногу из кусочков. Его прошиб пот. Лицо заблестело. Левый глаз оставался красным, но, может, уже не таким красным. Разумеется, в этом дальше досужих рассуждений дело пока не продвинулось.
  
  — Ты можешь это сделать?
  
  — Я могу попытаться, — ответил я. — Если ты захочешь.
  
  Он кивнул, снял свитер.
  
  — Попытайся.
  
  — Ты мне нужен у окна, чтобы свет падал тебе на лицо, когда солнце покатится к горизонту. На кухне есть табурет, можешь принести его и сесть. Как ты договорился с Энн-Мэри?
  
  — Она сказала, что может побыть до восьми и пообещала покормить мисс Истлейк обедом. Я принёс лазанью. Поставлю в духовку в половине шестого.
  
  — Хорошо, — кивнул я. Подумал, что к тому времени, когда лазанья будет готова, уже стемнеет. Но я мог сфотографировать Уайрмана на цифровую камеру, прикрепить фотографии к мольберту и рисовать по ним. И хотя я привык работать быстро, понимал, что это будет длительный процесс, на картину уйдёт не один день.
  
  Вернувшись в «Розовую малышку» с табуретом, Уайрман остановился как вкопанный.
  
  — Что ты делаешь?
  
  — А что, по-твоему, я делаю?
  
  — Вырезаешь дыру в хорошем холсте.
  
  — Ставлю тебе пять баллов. — Я отложил в сторону вырезанный прямоугольник, потом взял картонку с рисунком плавающего мозга, обошёл мольберт сзади. — Помоги приклеить.
  
  — Когда ты всё это придумал, vato?
  
  — Я не придумывал.
  
  — Не придумывал?
  
  Он смотрел на меня сквозь дыру в холсте точно так же, как в моей прошлой жизни тысячи зевак смотрели в тысячи дыр в заборах, огораживающих стройплощадки.
  
  — Нет. Что-то подсказывает мне по ходу. Подойди к мольберту.
  
  С помощью Уайрмана завершение подготовки заняло лишь несколько минут. Он закрыл вырезанный прямоугольник рубашечной картонкой. Я достал из нагрудного кармана тюбик «Элмере глю» и начал приклеивать картонку к холсту. Обойдя мольберт, убедился, что всё получилось идеально. Во всяком случае, на мой взгляд.
  
  Указав на лоб Уайрмана, я сообщил:
  
  — Это твой мозг.
  
  Затем указал на мольберт:
  
  — Это твой мозг в холсте.
  
  На его лице отразилось недоумение.
  
  — Шутка, Уайрман.
  
  — Я её не понял.
  * * *
  
  В тот вечер мы набросились на еду, как футболисты. Я спросил Уайрмана, улучшилось ли у него зрение, но он с сожалением покачал головой.
  
  — В левой половине моего мира по-прежнему черно, Эдгар. Хотелось бы сказать обратное, но — увы.
  
  Я дал ему прослушать сообщение Наннуцци. Уайрман засмеялся и вскинул руки, сжав пальцы в кулаки. Меня не могла не тронуть его радость, граничащая с ликованием.
  
  — Ты вновь поднимаешься на вершину, мучачо… уже в другой жизни. Мне не терпится увидеть тебя на обложке «Тайм». — И он поднял руки, словно очерчивая обложку.
  
  — Меня тревожит только одно… — Я рассмеялся, едва эти слова сорвались с моих губ. На самом деле тревожило меня много чего, в том числе и тот факт, что я до сих пор понятия не имел, зачем впутался в эту авантюру. — Может приехать моя дочь. Которая уже навещала меня здесь.
  
  — А что в этом плохого? Большинство мужчин только порадовались бы тому, что дочери могут наблюдать за их превращением в профессионалы. Ты будешь есть последний кусок лазаньи?
  
  Мы его разделили. Мой темперамент художника привёл к тому, что я взял себе большую часть.
  
  — Я буду рад её приезду. Но твоя леди-босс говорит, что Дьюма-Ки — не место для дочерей, и я склонен ей верить.
  
  — У моей леди-босса болезнь Альцгеймера, которая всё чаще даёт о себе знать. Плохая новость: мисс Истлейк уже не может отличить локтя от задницы. Хорошая: каждый день она знакомится с новыми людьми. В том числе и со мной.
  
  — О дочерях она говорила дважды, и оба раза в ясном уме.
  
  — Возможно, она в этом права. А может, помешалась на этом из-за того, что здесь умерли две её сёстры, когда ей было четыре годика.
  
  — Илзе заблевала борт моего автомобиля. Когда мы вернулись, ей было так плохо, что она едва могла идти.
  
  — Она могла что-то съесть или перегреться на солнце. Послушай… ты не хочешь рисковать, и я тебя понимаю. И вот что тебе нужно сделать. Посели обеих дочерей в хорошем отеле с круглосуточным обслуживанием номеров, где консьерж всегда готов выполнить любую прихоть жильца. Я рекомендую «Ритц-Карлтон».
  
  — Обеих? Мелинда не сможет…
  
  Уайрман отправил в рот последний кусочек лазаньи.
  
  — Ты не способен взглянуть на ситуацию объективно, мучачо, но Уайрман, этот благодарный негодяй…
  
  — Тебе пока не за что меня благодарить.
  
  — …направит тебя на путь истинный. Не могу допустить, чтобы ненужные тревоги украли у тебя счастье. И, Боже милосердный, ты должен быть счастлив. Знаешь, сколько людей на западном побережье Флориды пошли бы на всё ради выставки на Пальм-авеню?
  
  — Уайрман, ты только что сказал Боже милосердный?
  
  — Не меняй тему.
  
  — Выставку мне ещё не предложили.
  
  — Предложат. Они привезут сюда типовой контракт не для того, чтобы в игрушки играть. Так что слушай меня. Ты слушаешь?
  
  — Конечно.
  
  — Как только будет объявлена дата выставки — а она будет объявлена, — тебе придётся заняться тем, чего ждут от любого вновь засветившегося художника: своей раскруткой. Интервью, начиная с Мэри Айр и заканчивая всеми газетами и «Шестым каналом». Если они захотят обыграть твою ампутированную руку, это только пойдёт на пользу. — Он вновь очертил руками рамку и проговорил: — Эдгар Фримантл врывается на художественную сцену Солнечного берега, как Феникс, восставший из дымящегося пепла трагедии!
  
  — Покури вот это, амиго. — Я ухватил себя за промежность. Но не смог сдержать улыбку.
  
  На вульгарность Уайрман внимания не обратил. Его понесло.
  
  — Твоя ампутированная brazo станет поистине золотой.
  
  — Уайрман, ты — циничный ублюдок.
  
  Похоже, последнее он воспринял как комплимент. Кивнул и величественным взмахом руки отмёл в сторону.
  
  — Я стану твоим адвокатом. Ты отбираешь картины для выставки — Наннуцци консультирует. Наннуцци расставляет картины на выставке — ты консультируешь. Логично?
  
  — Пожалуй. Если до этого дойдёт.
  
  — Будь уверен, дойдёт. И, Эдгар… последнее, но не по значению… тебе придётся обзвонить всех, кто тебе дорог, и пригласить на выставку.
  
  — Но…
  
  — Да, — он наставил на меня указательный палец, — всех. Твоего мозгоправа, твою бывшую, обеих дочерей, этого Тома Райли, женщину, которая занималась с тобой…
  
  — Кэти Грин. — Я даже смутился. — Уайрман, Том не приедет. Ни за что. Пэм тоже. И Лин во Франции. У неё стрептококковая инфекция.
  
  Уайрман будто и не слышал.
  
  — Ты упоминал адвоката…
  
  — Уильям Боузман-третий. Боузи.
  
  — Пригласи его. И, разумеется, маму и папу. Сестёр и братьев.
  
  — Мои родители умерли, и я был единственным ребёнком. Боузи… — Я кивнул. — Боузи приедет. Но только не зови его так, Уайрман. Во всяком случае, в лицо.
  
  — Назвать другого адвоката Боузи? Ты думаешь, я кретин? — Он задумался. — Я выстрелил себе в голову и не смог отправиться на тот свет, так что на этот вопрос лучше не отвечай.
  
  Я слушал вполуха, занятый своими мыслями. Впервые я понял, что могу устроить светский приём в моей другой жизни… и люди, возможно, придут. Идея завораживала и пугала одновременно.
  
  — Они все могут приехать, знаешь ли, — продолжил Уайрман. — Твоя бывшая, твоя укатившая на край света дочь, твой суицидальный бухгалтер. Подумай об этом… толпа мичиганцев.
  
  — Они из Миннесоты.
  
  Он пожал плечами, всплеснул руками, показывая, что для него всё одно — Мичиган или Миннесота. Для парня из Небраски выглядело слишком уж заносчиво.
  
  — Я могу арендовать самолёт, — сказал я. — «Гольфстрим». Снять целый этаж в «Ритц-Карлтоне». Устроить банкет. Почему бы и нет?
  
  — Совершенно верно. — Он хмыкнул. — Исполни роль голодающего художника.
  
  — Да, — согласился я. — Повешу табличку за окном: «ГОТОВ РАБОТАТЬ ЗА ТРЮФЕЛИ».
  
  И мы оба расхохотались.
  * * *
  
  Поставив тарелки и стаканы в посудомоечную машину, я вновь повёл его наверх, но лишь для того, чтобы сделать с десяток цифровых фотографий — больших незатейливых крупных планов. За всю жизнь мне удались только несколько хороших снимков, и всё — случайно. Я ненавижу фотоаппараты, а они, похоже, отвечают взаимностью. Покончив с фотосессией, я сказал Уайрману, что он может идти домой и сменить Энн-Мэри. Уже стемнело, и я предложил отвезти его на «малибу».
  
  — Лучше пройдусь. Свежий воздух пойдёт мне на пользу. — Он указал на картину. — Можно взглянуть?
  
  — Знаешь, я бы не хотел, — ответил я.
  
  Я думал, что Уайрман будет протестовать, но он лишь кивнул и спустился вниз, чуть ли не вприпрыжку. Походка у него стала пружинистой, и я точно знал, что моё воображение тут ни при чём.
  
  Он подождал меня у двери и сказал:
  
  — Позвони утром Наннуцци. Под лежачий камень вода не течёт.
  
  — Хорошо. А ты позвони мне, если появятся какие-то изменения в твоем… — запачканной краской рукой я указал на его левый глаз.
  
  Уайрман улыбнулся.
  
  — Ты узнаешь первым. А пока мне достаточно головы, которая не болит. — Улыбка поблёкла. — Ты уверен, что боль не вернётся?
  
  — Я ни в чём не уверен.
  
  — Да. Да, это свойственно людям, верно? Но спасибо за старания. — И прежде чем я сообразил, что происходит, он поднял мою руку и поцеловал тыльную сторону ладони. Поцеловал мягко, несмотря на щетину над верхней губой. Потом сказал: «Adios», — и вышел в темноту, оставив за собой лишь дыхание Залива и шёпот ракушек под домом. Но тут же на них наложился новый звук: зазвонил телефон.
  * * *
  
  Звонила Илзе — поболтать. Да, с учёбой у неё полный порядок, да, чувствует она себя хорошо (если на то пошло, даже отлично), да, матери она звонит раз в неделю, а с Мелиндой поддерживает связь по электронной почте. По мнению Илзе, диагноз «стрептококковая инфекция» Лин поставила себе сама, а потому не следовало принимать его всерьёз. Я сказал, что потрясён её великодушием, и она рассмеялась.
  
  Я сообщил ей, что мои картины, возможно, выставят в одной из галерей Сарасоты, и от радости она так громко завопила, что мне пришлось отдёрнуть трубку от уха.
  
  — Папуля, это же прекрасно! Когда? Можно мне приехать?
  
  — Конечно, если захочешь, — ответил я. — Вообще-то я собираюсь пригласить всех. — Этого решения я не принял, пока не услышал, как говорю о нём Илзе. — Мы рассчитываем на середину апреля.
  
  — Чёрт! Как раз в это время я собираюсь пересечься с «Колибри». — Она помолчала. — Знаешь, я могу попасть и к тебе, и к ним. Устрою собственное турне.
  
  — Ты думаешь, получится?
  
  — Да, конечно. Назови число, и я приеду.
  
  Слёзы принялись покалывать веки изнутри. Я не знаю, каково это, иметь сыновей, но уверен — от дочерей положительных эмоций больше (не говоря уж о том, что ими можно просто полюбоваться).
  
  — Я тебе очень признателен, цыплёнок. Как думаешь… твоя сестра сможет приехать?
  
  — Знаешь, что? Я думаю, она приедет. Не упустит возможности посмотреть, чем ты так заинтересовал знающих людей. О тебе напишут восторженные рецензии?
  
  — Мой друг Уайрман считает, что да. Однорукий художник и всё такое.
  
  — Просто у тебя хорошо получается, папуля!
  
  Я её поблагодарил, а потом перешёл к Карсону Джонсу. Спросил, знает ли она, как у него дела.
  
  — Всё отлично, — ответила она.
  
  — Правда?
  
  — Конечно… а что?
  
  — Ну, не знаю. Просто показалось, что я уловил маленькое облачко в твоём голосе.
  
  Она невесело рассмеялась.
  
  — Ты слишком хорошо меня знаешь. Дело в том, что теперь везде, где они выступают, церкви набиты битком — слава бежит впереди. Турне намечали закончить пятнадцатого мая, потому что у четверых певцов другие обязательства, но их агент нашёл трёх новых. И Бриджит Андрейссон, которая стала настоящей звездой, договорилась о том, что начнёт подменять пастора в одной из церквей Аризоны позже, чем намечалось. И это хорошо. — Когда она произносила последнюю фразу, из голоса ушли всё эмоции. Илзе заговорила, как совершенно незнакомая мне взрослая женщина. — Поэтому, вместо того чтобы закончиться в середине мая, турне продолжится до конца июня. Они будут выступать на Среднем Западе, а заключительный концерт дадут в Коровьем дворце[783] в Сан-Франциско. Как большие, а? — Это была моя фраза, которую я произносил, когда Илли и Лин ещё девочками устраивали в гараже «балетные супершоу», но я не мог вспомнить, чтобы в ней звучала такая грусть в сочетании с сарказмом.
  
  — Тебя тревожат отношения твоего парня и этой Бриджит?
  
  — Нет! — без запинки ответила Илзе. — Он говорит, что у неё отличный голос, и ему повезло с партнёршей, они теперь поют вместе уже не одну, а две песни, но она — пустышка и воображала. И он не был бы против, если б она клала в рот мятную пастилку перед тем, как, ты понимаешь, делить с ним микрофон.
  
  Я ждал.
  
  — Ладно, — наконец выдавила из себя Илзе.
  
  — Ладно что?
  
  — Ладно, я тревожусь. — Пауза. — Немножко. Потому что он с ней в автобусе каждый день и на сцене каждый вечер. А я здесь… — Ещё одна, более долгая пауза. — И по телефону голос у него теперь не такой. Почти такой же… но не совсем.
  
  — Может, ты всё придумываешь?
  
  — Да. Возможно. В любом случае, если что-то происходит — на самом деле я уверена, что ничего, что это напрасные страхи, — но если что-то всё-таки есть, пусть это будет сейчас, а не потом… понимаешь, не после того, как мы…
  
  — Да, — отозвался я. Говорила она так по-взрослому, что у меня защемило сердце. Я вспомнил, как нашёл их фотографию (они стояли у дороги, обнимая друг друга) и прикоснулся к ней ампутированной правой рукой. Потом поспешил в «Розовую малышку» с Ребой, прижатой культёй к правому боку. Как же давно это было. «Я люблю тебя, Тыквочка! Смайлик», — прочитал я тогда на обороте, но мой рисунок, сделанный в тот день цветными карандашами «Винус» (которые тоже остались в далёком прошлом), каким-то образом насмехался над идеей вечной любви: маленькая девочка в теннисном платье, стоящая лицом к огромному Заливу. Теннисные мячи вокруг её ног. Другие мячи в набегающих волнах.
  
  Девочкой была Реба, но также Илзе и… кто ещё? Элизабет Истлейк?
  
  Эта идея пришла из ниоткуда, но я подумал, что не ошибаюсь.
  
  «Вода теперь бежит быстрее, — сказала Элизабет. — Скоро появятся пороги. Вы это чувствуете?» Я это чувствовал.
  
  — Папуля, ты меня слышишь?
  
  — Да, — повториля. — Милая, живи в мире с собой, хорошо? Не накручивай себя попусту. Мой здешний друг говорит, что в конце концов мы всегда избавляемся от наших тревог. Я склонен в это верить.
  
  — Тебе всегда удаётся поднять мне настроение, — услышал я. — Вот потому я и звоню. Я люблю тебя, папуля.
  
  — Я тоже тебя люблю.
  
  — И сколько раз?
  
  Как давно она задавала этот вопрос? Двенадцать лет тому назад? Пятнадцать? Значения это не имело. Ответ я помнил.
  
  — Миллион и один под подушкой.
  
  Потом я попрощался, положил трубку и подумал, что убью Карсона Джонса, если он причинит боль моей дочке. Мысль эта заставила меня улыбнуться. Сколько отцов думали о том же и давали такое обещание? Но из всех этих отцов, возможно, только я мог убить безответственного, обижающего дочь ухажёра несколькими взмахами кисти.
  * * *
  
  Дарио Наннуцци и его партнёр Джимми Йошида приехали на следующий же день. Взглянув на Йошиду, я решил, что передо мной — японо-американский Дориан Грей. Одетый в линялые прямые джинсы и ещё более линялую футболку с надписью «Роn de Replay»,[784] он выглядел лет на восемнадцать — когда вылезал из «ягуара» Наннуцци на подъездной дорожке моего дома. Пока же шёл к дому, постарел на десять лет. А когда тепло и уважительно пожимал мою руку, я заметил морщинки у глаз и уголков рта и понял, что ему под пятьдесят.
  
  — Рад познакомиться с вами, — сказал он. — В галерее только и говорят о вашем визите. Мэри приезжала к нам трижды, чтобы спросить, когда мы подпишем с вами контракт.
  
  — Заходите. — Я отступил на шаг. — Мой друг, который живёт на этом острове, Уайрман, уже два раза звонил, чтобы убедиться, что без него я ничего не подписал.
  
  Наннуцци улыбнулся.
  
  — Обманывать художников — не по нашей части, мистер Фримантл.
  
  — Эдгар. Помните? Не хотите кофе?
  
  — Сначала картины, — ответил Джимми Йошида. — Кофе — потом.
  
  Я глубоко вздохнул.
  
  — Отлично. Тогда прошу наверх.
  * * *
  
  Я набросил простыню на портрет Уайрмана (по существу, только контур с мозгом, «плавающим» в верхней трети холста), а картина с Тиной Гарибальди и Кэнди Брауном попрощалась с «Розовой малышкой» и отправилась в стенной шкаф моей спальни (где составила компанию «Друзьям-любовникам» и фигуре в красном), но всё остальное я оставил. Картины выстроились вдоль двух стен и части третьей. Сорок одно полотно, включая пять вариаций «Девочки и корабля».
  
  Когда их молчание стало невыносимым, я его нарушил:
  
  — Спасибо, что сказали мне о ликвине. Отличная штука. Как говорят мои девочки, просто бомба.
  
  Наннуцци, казалось, меня даже не услышал. Он продвигался в одном направлении, Йошида — в другом. Ни один не задал вопроса о закрытом простынёй полотне. Я догадался, что в их мире подобный вопрос считается дурным тоном. Под нами шептались ракушки. Где-то вдалеке завывал водяной мотоцикл. Правая рука зудела, но слабо и где-то в глубине, словно говорила, что рисовать хочет, но может и подождать. Рука знала — время придёт. До захода солнца. Я начну рисовать, сперва сверившись с фотографиями, закреплёнными на мольберте по обе стороны картины, а потом что-то изменится, ракушки заговорят громче, хромовая поверхность Залива изменит цвет на персиковый, розовый, оранжевый, наконец, на КРАСНЫЙ, и это будет хорошо, это будет хорошо, во всех смыслах это будет хорошо.
  
  Наннуцци и Йошида вновь встретились у лестницы, ведущей на первый этаж. Обменялись несколькими фразами, подошли ко мне. Из кармана джинсов Йошида достал конверт с аккуратно напечатанными на лицевой стороне словами: «ГАЛЕРЕЯ «СКОТТО», ТИПОВОЙ КОНТРАКТ».
  
  — Вот. — Он протянул мне контракт. — Скажите мистеру Уайрману, что мы сделаем всё необходимое для того, чтобы представлять ваши работы.
  
  — Правда? — спросил я. — Вы уверены?
  
  Йошида не улыбнулся.
  
  — Да, Эдгар. Мы уверены.
  
  — Спасибо вам, — ответил я. — Спасибо вам обоим. — Я посмотрел на Наннуцци, который как раз улыбался. — Дарио, я вам очень признателен.
  
  Дарио обвёл взглядом картины, рассмеялся, всплеснул руками.
  
  — Я думаю, признательность следует выражать нам.
  
  — На меня производит впечатление их открытость, — добавил Йошида. — И их… не знаю, но… думаю… ясность. Эти образы влекут зрителя, но не затягивают в себя. И ещё меня поражает быстрота, с которой вы работает. Вы фонтанируете.
  
  — Простите?
  
  — Про художников, которые поздно начали, иногда говорят, что они фонтанируют, — пояснил Наннуцци. — Словно пытаются наверстать упущенное время. И однако… сорок картин за несколько месяцев… или недель, действительно…
  
  «И вы ещё не видели ту, что прикончила насильника и убийцу ребёнка», — подумал я.
  
  Дарио опять засмеялся, но без особого веселья.
  
  — Только постарайтесь принять меры, чтобы этот дом не сгорел, хорошо?
  
  — Да… не хотелось бы. Если мы договоримся, смогу я хранить часть моих работ в вашей галерее?
  
  — Разумеется, — ответил Наннуцци.
  
  — Отлично, — кивнул я, подумав, что хочу подписать контракт как можно быстрее, что бы ни сказал Уайрман, только для того, чтобы сплавить картины с Дьюмы… и тревожил меня не пожар. Возможно, фонтанировали многие художники, начинавшие поздно, но сорок одна картина на Дьюма-Ки… я как минимум на три десятка превзошёл допустимый предел. И я ощущал их присутствие в этом зале, как мощный электрический заряд.
  
  Конечно же, Дарио и Джимми тоже это чувствовали. На Дьюма-Ки картины проявляли себя в полной мере. Они цепляли.
  * * *
  
  Следующим утром я присоединился к Уайрману и Элизабет за кофе на мостках у «Эль Паласио». Отправляясь в путь, я уже не принимал ничего, кроме аспирина, и мои Великие береговые прогулки превратились из испытаний в удовольствие. Особенно после того, как потеплело.
  
  Элизабет сидела в инвалидном кресле, поднос усыпали кусочки пирожного, которое она ела на завтрак. Я решил, что Уайрману удалось влить в неё немного апельсинового сока и полчашки кофе. Элизабет смотрела на Залив, во взгляде читалось суровое осуждение, и этим утром она больше напоминала Блая,[785] капитана «Баунти», чем дочь дона мафии.
  
  — Buenosdias, mi amigo,[786] — поздоровался Уайрман. Повернулся к Элизабет: — Это Эдгар, мисс Истлейк. Пришёл сыграть в семёрки.[787]
  
  — Хотите поздороваться?
  
  — Моча-говно-голова-крыса, — сказал она. Я так думаю. В любом случае обращалась она к Заливу, всё ещё тёмно-синему и по большей части спящему.
  
  — Как я понимаю, она по-прежнему не в форме, — заметил я.
  
  — Да. С ней такое случалось и раньше, а потом наступало просветление, но в такой маразм она ещё никогда не впадала.
  
  — Я никак не привезу ей какие-нибудь мои картины. Чтобы она посмотрела на них.
  
  — Сейчас в этом смысла нет. — Уайрман протянул мне чашку чёрного кофе. — Держи. Подними себе настроение.
  
  Я отдал ему конверт с типовым контрактом. Пока Уайрман вытаскивал его, я повернулся к Элизабет:
  
  — Вы бы хотели, чтобы я почитал вам сегодня стихи? Ответа не последовало. С окаменевшим, хмурым лицом она смотрела на Залив. Капитан Блай, который вот-вот отдаст приказ привязать кого-то к фок-мачте и отстегать кнутом. Без всякой на то причины я спросил:
  
  — Ваш отец был ныряльщиком, Элизабет?
  
  Она чуть повернулась, её повидавшие жизнь глаза сместились в мою сторону. Верхняя губа поднялась в собачьем оскале. На мгновение (короткое, но мне оно показалось долгим) я почувствовал, что на меня смотрит другой человек. А может, и не человек. Существо, которое как носок носило старое, рыхлое тело Элизабет Истлейк. Моя правая рука сжалась в кулак, и опять я ощутил, как несуществующие, слишком длинные ногти впились в несуществующую ладонь. Потом Элизабет вновь уставилась на Залив, одновременно ощупывая поднос, пока её пальцы не нашли кусочек пирожного, а я называл себя идиотом, которому давно пора взять под контроль разгулявшееся воображение. Какие-то странные силы здесь, безусловно, действовали, но не следовало каждую тень считать призраком.
  
  — Был, — рассеянно ответил мне Уайрман, раскрывая контракт. — Джон Истлейк был эдаким Рику Браунингом… ты знаешь, это тот парень, что сыграл в фильме «Тварь из Чёрной лагуны» в пятидесятых.
  
  — Уайрман, ты — кладезь бесполезной информации.
  
  — Да, я такой. Между прочим, гарпунный пистолет её старик не в магазине купил. Мисс Истлейк говорит, что его сделали на заказ. Возможно, ему место в музее.
  
  Но меня не интересовал гарпунный пистолет Джона Истлейка. Тогда — точно не интересовал.
  
  — Ты читаешь контракт?
  
  Он уронил контракт на поднос, посмотрел на меня, смутился.
  
  — Я пытаюсь.
  
  — А твой левый глаз?
  
  — Без изменений. Слушай, нет повода для разочарования. Доктор сказал…
  
  — Сделай одолжение. Прикрой левый глаз. Он прикрыл.
  
  — И что ты видишь?
  
  — Тебя, Эдгар. Одного hompre mue feo.[788]
  
  — Да, да. А теперь прикрой правый. Уайрман прикрыл.
  
  — Теперь я вижу только чёрное. Хотя… — Он помолчал.
  
  — Может, не совсем чёрное. — Уайрман опустил руку. — Точно не скажу. В последнее время я не могу отделить действительное от желаемого. — Он сильно помотал головой, волосы заметались, потом хлопнул по лбу ладонью.
  
  — Расслабься.
  
  — Тебе легко говорить! — Какое-то время он молчал, потом взял из руки Элизабет кусочек пирожного, начал её кормить.
  
  Когда кусочек благополучно исчез во рту, повернулся ко мне. — Ты присмотришь за ней, пока я кое-что принесу?
  
  — С радостью.
  
  Он убежал по мосткам, и я остался с Элизабет. Попытался скормить ей оставшиеся кусочки пирожного, и она ела с моей руки, неуловимо напоминая кролика, который жил у меня, когда мне было семь или восемь лет. Звали его мистер Хитченс, теперь уж и не знаю почему… память — штука забавная, не так ли? Прикосновения старушечьего беззубого рта неприятных ощущений не вызывали. Я погладил её по голове — там, где жесткие, даже грубые волосы тянулись к пучку на затылке. У меня мелькнула мысль, что Уайрман каждое утро расчёсывает эти седые волосы, а потом собирает их в пучок. Что Уайрман скорее всего одевал её этим утром, начиная с памперса — потому что в таком состоянии обходиться без него она не могла. Я задался вопросом, думал ли он об Эсмеральде, когда надевал на Элизабет памперс и закреплял липучки. Я задался вопросом, думал ли он о Джулии, когда собирал волосы в пучок.
  
  Я взял с подноса ещё один кусочек пирожного. Она тут же открыла рот… но я замялся.
  
  — Что лежит в красной корзине для пикника, Элизабет? Той, что на чердаке?
  
  Она вроде бы задумалась. Попыталась вспомнить.
  
  — Старые трубки для ныряния. — Она пожала плечами, помолчала. — Старые трубки для ныряния, которые нужны Ади. Стрелять! — И расхохоталась. Хрипло, как ведьма. Я докормил её — один за другим отправил в рот все кусочки пирожного — и больше вопросов не задавал.
  * * *
  
  Вернулся Уайрман с диктофоном. Протянул его мне.
  
  — Не хочется просить тебя надиктовывать контракт на плёнку, но другого выхода нет. К счастью, там всего пара страниц. Мне бы хотелось получить его во второй половине дня, если это возможно.
  
  — Возможно. И если мои картины действительно будут продаваться, ты получишь комиссию, друг мой. Пятнадцать процентов. И за юридическую помощь, и за поддержку таланта.
  
  Он снова сел в шезлонг, смеясь и постанывая одновременно.
  
  — Господи! Стоило мне подумать, что ниже мне уже не пасть, как я становлюсь грёбаным агентом таланта! Извините, что выражаюсь при вас, мисс Истлейк.
  
  Она и не заметила, продолжала строго смотреть на Залив, где (далеко-далеко, на пределе видимости) танкер шёл на север к Тампе. Он тут же меня очаровал. Так уж на меня действовали суда в Заливе.
  
  Потом я заставил себя повернуться к Уайрману.
  
  — Всё это твоих рук дело, так что…
  
  — Ты несёшь чушь!
  
  — …поэтому ты должен встать со мной плечом к плечу и, как положено мужчине, взять свою долю.
  
  — Я согласен на десять процентов, и, возможно, это очень много. Соглашайся, мучачо, а не то мы начнём обсуждать восемь.
  
  — Хорошо. Пусть будет десять. — Я протянул руку, и мы закрепили договорённость рукопожатием над усыпанным крошками подносом Элизабет. Диктофон я убрал в карман.
  
  — И дай мне знать, если почувствуешь изменения в своём… — Я указал на его красный глаз. Уже не такой красный, как прежде.
  
  — Разумеется. — Он поднял контракт. В крошках от пирожного Элизабет. Стряхнул их, отдал контракт мне, наклонился вперёд, зажав руки между колен, всмотрелся в меня поверх необъятной груди Элизабет.
  
  — Если мне сделают рентген, что покажет снимок? Что пуля уменьшилась? Что она исчезла?
  
  — Не знаю.
  
  — Ты всё ещё работаешь над моим портретом?
  
  — Да.
  
  — Не останавливайся, мучачо. Пожалуйста, не останавливайся.
  
  — Я и не собираюсь. Но не слишком уж надейся, хорошо?
  
  — Постараюсь. — Тут его осенило, и, как ни странно, он высказал примерно те же опасения, что и Дарио: — Как, по-твоему, что случится, если молния ударит в «Розовую громаду», и вилла сгорит вместе с моим портретом? Как думаешь, что тогда будет со мной?
  
  Я покачал головой. Не хотел об этом думать. У меня возникло желание спросить Уайрмана, можно ли мне подняться на чердак «Эль Паласио» и поискать одну корзину для пикника (она была КРАСНОЙ), но я решил этого не делать. В том, что она там, я не сомневался. Но не было уверенности, хочу ли я знать, что в ней находится. На Дьюма-Ки творилось что-то странное, и, похоже, я мог утверждать, что доброго и хорошего в этих странностях было мало. Мне не хотелось с ними связываться. Если их не ворошить, думал я, может, и они не почтут меня своим вниманием. Ради мира и покоя на острове я намеревался отправить большую часть написанных картин на материк. Намеревался их продать — если бы нашлись люди, которые захотели купить мои картины. Окончательное расставание с ними не вызвало бы у меня никаких эмоций. Когда я работал над ними, их соединяла со мной невидимая пуповина, но после последнего мазка они значили для меня не больше мозольных полукружий, которые я иногда счищал пемзой с больших пальцев ног, чтобы ботинки не начинали жать в конце жаркого августовского дня на какой-нибудь стройплощадке.
  
  Я предполагал оставить только цикл «Девочка и корабль», но не потому, что испытыват к этим полотнам особую любовь. Просто я еше не закончил этот цикл, вот картины и оставались моей живой плотью. Я мог бы показать их на выставке и продать позже, но пока собирался держать там, где они сейчас и находились — в «Розовой малышке».
  * * *
  
  Когда я вернулся на виллу, никаких кораблей на горизонте уже не было, да и стремление рисовать на какое-то время пропало. Вот я и воспользовался диктофоном Уайрмана — «перенёс» типовой контракт на магнитную ленту. Адвокатом я не был, но за прошлую жизнь прочитал и подписал немало юридических документов и мог понять, что контракт достаточно простой.
  
  Вечером я отнёс в «Эль Паласио» и контракт, и диктофон. Уайрман готовил ужин. Элизабет сидела в Китайской гостиной. Цапля с глазами-буравчиками (она неофициально стала домашней зверушкой) стояла на дорожке, с мрачной задумчивостью смотрела в окно. Закат наполнял комнату светом, но свет этот уже не был солнечным. В Фарфоровом городе царили разруха и запустение, статуэтки людей и животных лежали на боку, здания были сдвинуты к углам бамбукового стола, особняк с колоннами — перевёрнут. Элизабет сидела в кресле, по-прежнему напоминая капитана Блая и как бы спрашивая, отважусь ли я поставить всё на прежние места.
  
  — Если я пытаюсь навести какое-то подобие порядка, — заговорил у меня за спиной Уайрман, и от неожиданности я чуть не подпрыгнул, — она всё сметает. Несколько статуэток сбросила на пол, и они разбились.
  
  — Статуэтки ценные?
  
  — Некоторые — да, но речь не о том. Когда она в здравом уме, то знает каждую. Знает и любит. А если она придёт в себя и спросит, где Бо-Пип[789] или Угольщик, и мне придётся ответить, что она их разбила, то потом она будет грустить весь день.
  
  — Если она придёт в себя.
  
  — Да. Именно.
  
  — Пожалуй, пойду домой, Уайрман.
  
  — Собираешься порисовать?
  
  — Есть такое желание. — Я повернулся к хаосу на столе. — Уайрман?
  
  — Вот он я, vato.
  
  — Почему в таком состоянии она всё разваливает?
  
  — Думаю… потому, что её мутит от упорядоченного.
  
  Я начал поворачиваться, но он положил руку мне на плечо.
  
  — Я бы предпочёл, чтобы ты сейчас на меня не смотрел. — По голосу чувствовалось, что он едва сдерживает слёзы. — Сейчас я не в форме. Шагай к парадной двери, а потом обойди дом по двору, если хочешь возвращаться по берегу. Ты это сделаешь?
  
  Я сделал. А когда вернулся, взялся за портрет. Всё шло хорошо. В смысле, портрет получался. Я уже видел лицо Уайрмана, которое хотело проявиться на холсте. Начало проявляться. В этом не было ничего необычного, что вполне меня устраивало. Отсутствие необычностей — всегда наилучший вариант. Я был счастлив. Хорошо это помню. Я ощущал полную умиротворённость. Ракушки шептались. Правая рука зудела, но где-то глубоко под кожей и не так, чтобы сильно. Окно, выходящее на Залив, превратилось в прямоугольник черноты. Один раз, прервав работу, я спустился вниз, чтобы съесть сандвич. Потом включил радио и нашёл «Кость»: «J. Geils» пели «Hold Your Lovin». Ничего особенного, просто великая рок-группа, подарок от богов рок-н-ролла. Я рисовал, и лицо Уайрмана проступало всё отчётливее. Он уже стал призраком. Призраком, обитающим в холсте. Но это был безобидный призрак. И если бы я отвернулся от мольберта, то не увидел бы Уайрмана, стоящего там, где стоял Том Райли, а в расположенном дальше по берегу «Еl Palacio de Asesinos» левая половина мира для Уайрмана по-прежнему оставалась чёрной — это я знал наверняка. Я рисовал. Радио играло. Музыка накладывалась на шёпот ракушек.
  
  В какой-то момент я закончил рисовать, принял душ, лёг в постель. Мне ничего не приснилось.
  
  И когда мыслями я возвращаюсь к пребыванию на Дьюма-Ки, эти дни в феврале и марте, когда я работал над портретом Уайрмана, кажутся мне лучшими.
  * * *
  
  Наутро Уайрман позвонил в десять часов. Я уже стоял у мольберта.
  
  — Не отрываю?
  
  — Ничего страшного. Перерыв мне только на пользу, — солгал я.
  
  — Нам недоставало тебя этим утром. — Пауза. — Понимаешь, мне недоставало. Она…
  
  — Да, да.
  
  — Контракт — пальчики оближешь. Исправлений — по мелочи. Там сказано, что ты делишь выручку пополам с галереей, но тут я кое-что изменю. Соотношение пятьдесят на пятьдесят останется до тех пор, пока выручка не превысит четверть миллиона. Потом поменяется на шестьдесят к сорока в твою пользу.
  
  — Уайрман, мне никогда не продать картин на четверть миллиона долларов.
  
  — Я надеюсь, в этом они полностью с тобой солидарны, мучачо, вот почему я хочу внести пункт об изменении соотношения на семьдесят к тридцати после того, как выручка перевалит за полмиллиона.
  
  — Добавь ещё минет в исполнении мисс Флориды, — фыркнул я. — Теперь не хватает только этого пункта.
  
  — Добавлю. Ещё один момент — эксклюзивный период на сто восемьдесят дней. А должно быть девяносто. Не вижу тут никаких проблем, но, думаю, это интересно. Они боятся, что какая-нибудь большая нью-йоркская галерея пронюхает о тебе и переманит.
  
  — Я должен знать о контракте что-то ещё?
  
  — Нет, и я чувствую, что тебе не терпится вернуться к работе. Я свяжусь с мистером Йошидой насчёт этих поправок.
  
  — С глазом есть перемены?
  
  — Нет, амиго. Очень хотел бы сказать, что есть. Но ты продолжай рисовать.
  
  Я уже отнял трубку от уха, когда услышал:
  
  — Ты смотрел утренний выпуск новостей?
  
  — Нет, даже не включал телевизор. А что?
  
  — Коронёр округа говорит, что Кэнди Браун умер от острой сердечной недостаточности. Я подумал, что тебе это будет интересно.
  * * *
  
  Я рисовал. Получалось медленно, но процесс шёл. Уайрман обретал реальные очертания вокруг прямоугольника, где его мозг плавал в Заливе. Уайрман получался моложе, чем на фотографиях, которые крепились к мольберту по бокам от холста, но значения это не имело. Я сверялся с фотографиями всё реже и реже, а на третий день просто их убрал. Мне они больше не требовались. И теперь я рисовал, как, наверное, рисуют большинство художников: словно это размеренная работа, а не вызванные каким-то наркотиком приступы безумия, которые вдруг приходят и так же внезапно прекращаются. Рисовал я под радио, теперь всегда настроенное на волну «Кости».
  
  На четвёртый день Уайрман принёс мне откорректированный контракт и сказал, что я могу его подписать. Добавил, что Наннуцци хотел бы сфотографировать мои картины и сделать слайды для лекции в библиотеке Селби в Сарасоте, назначенной на середину марта — за месяц до открытия моей выставки. На лекцию предполагалось пригласить шестьдесят или семьдесят ценителей живописи из Сарасоты и Тампы. Я ответил согласием и подписал контракт.
  
  Дарио приехал во второй половине дня. Я с нетерпением ждал окончания фотосессии, чтобы скорее вернуться к работе. Скуки ради я поинтересовался, кто выступит с лекцией в библиотеке Селби. Дарио, изогнув бровь, посмотрел на меня так, словно я изволил пошутить.
  
  — Тот единственный в мире человек, который знаком с вашей работой, — ответил он. — Вы.
  
  Я вытаращился на него.
  
  — Я не могу выступать с лекцией! Я ничего не понимаю в живописи!
  
  Дарио обвёл рукой картины, которые на следующей неделе Джек и двое сотрудников галереи собирались упаковать в ящики и увезти в Сарасоту, с тем, чтобы, по моему разумению, они простояли на складе галереи до открытия выставки.
  
  — Вот эти картины говорят о другом!
  
  — Дарио, эти люди — знатоки! Они изучали живопись! Господи, готов спорить, у многих из них дипломы по искусствоведению! Вы хотите, чтобы я стоял перед ними и нёс околесицу?
  
  — Именно так и поступал Джексон Поллок, когда рассказывал о своей работе. Зачастую пьяный. И это сделало его богатым. — Дарио подошёл ко мне, взял за культю. На меня это произвело впечатление. Очень редкие люди решались прикоснуться к культе, словно где-то в глубине души боялись, что ампутация заразна. — Послушайте, друг мой, они — люди влиятельные. И не только потому, что у них есть деньги. Их интересуют новые художники, и каждый знает ещё трёх человек с такими же интересами. После лекции… вашей лекции… начнутся разговоры — те самые разговоры, благодаря которым вроде бы рядовое событие попадает в разряд сенсационных. — Он замолчал, с минуту крутил в руке ремешок фотоаппарата и улыбался, потом продолжил: — Вам нужно будет рассказать только о том, как вы начали и как выросли в…
  
  — Дарио, я не знаю, как я вырос!
  
  — Так и скажите. Говорите что угодно! Господи, вы же художник!
  
  Я закрыл тему. До грозящей бедой лекции времени оставалось ещё много, и мне не терпелось попрощаться с гостем. Я хотел включить «Кость», сдёрнуть простыню с картины на мольберте и вернуться к работе над «Смотрящим на запад Уайрманом». Хотите услышать голую правду? Картина более не предназначалась для того, чтобы реализовать какой-то магический трюк. Теперь она сама стала магическим трюком: я уже не мыслил себя без неё, а все события, которые могли произойти в обозримом будущем (интервью с Мэри Айр, лекция, выставка), расположились вроде бы не впереди, а где-то высоко надо мной. И воспринимал я их, как, наверное, рыба воспринимает идущий над Заливом дождь.
  
  Первая неделя марта стала для меня неделей дневного света. Не закатного, а исключительно дневного, который заполнял «Розовую малышку» и, казалось, поднимал её к небу. И ещё та неделя стала для меня неделей музыки, звучащей по радио: «All man Brothers», «Molly Hatchet», «Foghat». Та неделя характеризовалась для меня словами Дж. Дж. Кейла, которыми тот предварял песню «Call Me the Breeze»: «Вот ещё один из ваших фаворитов старого рок-н-ролла; тащится, волоча ноги, по Бродвею». Та неделя стала для меня шёпотом ракушек, который я слушал, когда выключал радио и промывал кисти. На той неделе я увидел лицо призрака, принадлежащее более молодому мужчине, которому только предстояло окинуть мир взглядом с Дьюмы. Есть песня (думаю, Пола Саймона) со словами: «Я не мог бы плакать, если б не любил». Они сказаны об этом лице. Не настоящем лице, не совсем настоящем, но я превращал его в настоящее. Оно вырастало вокруг мозга, который плавал в Заливе. Мне больше не требовались фотографии, потому что это лицо я знал и так. Оно стало воспоминанием.
  * * *
  
  Четвёртого марта с утра стояла жара, но я так и не включил кондиционер. Рисовал в трусах, и пот стекал по лицу и бокам. Телефон звонил дважды. Первый раз в трубке раздался голос Уайрмана:
  
  — Мы давно не видели тебя в наших краях, Эдгар. Придёшь на ужин?
  
  — Боюсь, не смогу, Уайрман. Благодарю.
  
  — Работаешь или устал от нашего дворцового общества? Или и то, и другое?
  
  — Работаю. Почти закончил. Есть перемены по части зрения?
  
  — Левая фара по-прежнему не светит, но я купил повязку на глаз, и с ней могу пятнадцать минут кряду читать правым. Это большой шаг вперёд, и, думаю, благодарить я должен тебя.
  
  — Не знаю, должен или нет. Картина с Кэнди Брауном и Тиной Гарибальди — совсем другое. Как и моей жены с её… с её друзьями. На этот раз никакого чуда. Понимаешь, что я подразумеваю под чудесами?
  
  — Да, мучачо.
  
  — Но если что-то должно случиться, думаю, час близок. А если не случится, ты по крайней мере получишь свой портрет, увидишь, каким ты, возможно, был лет в двадцать пять.
  
  — Ты шутишь, амиго?
  
  — Нет.
  
  — Не думаю, что я помню, каким был в двадцать пять.
  
  — Как Элизабет? Улучшений нет? — Он вздохнул.
  
  — Вроде бы вчера утром голова у неё прояснилась, и я устроил её в дальней гостиной… там есть стол поменьше, который я называю Фарфоровой деревней… и она сбросила на пол коллекцию балерин Валлендорфа.[790] Разбила все восемь. Других таких уже не найти.
  
  — Сожалею.
  
  — Прошлой осенью я никогда бы не подумал, что может стать так плохо, и Бог наказывает нас за то, что мы не можем себе представить.
  
  Второй звонок раздался через пятнадцать минут, и я в раздражении бросил кисть на рабочий стол. Звонил Джимми Йошида. Но раздражение отступило под напором его радостного волнения, временами граничащего с безудержным восторгом. Он просмотрел слайды и теперь выражал уверенность в том, что они произведут «сногсшибательное впечатление».
  
  — Это прекрасно, — ответил я. — На лекции я им так и скажу: «А теперь отрывайте задницы от пола… и можете уходить».
  
  Он засмеялся так, словно никогда в жизни не слышал ничего более забавного, потом сказал:
  
  — Я позвонил, чтобы спросить, есть ли среди картин такие, к которым нужно дать пометку «НДП» — не для продажи?
  
  Снаружи загрохотало, будто большой тяжелогружёный трейлер проезжал по дощатому мосту. Я посмотрел на Залив (где не было дощатых мостов) и осознал, что с далёкого запада до меня донёсся раскат грома.
  
  — Эдгар? Вы меня слышите?
  
  — Да, конечно, — ответил я. — При условии, что кто-то вообще захочет что-нибудь купить, вы можете продавать всё, кроме цикла «Девочка и корабль».
  
  — Понятно.
  
  — Вы разочарованы?
  
  — Я надеялся приобрести одну из картин этого цикла для галереи. Положил глаз на «Номер два» — и с учётом условий контракта хотел получить пятидесятипроцентную скидку.
  
  «Недурно, малыш», — сказал бы мой отец.
  
  — Этот цикл ещё не закончен. Может, когда напишу все картины…
  
  — И сколько их ещё будет?
  
  «Я буду рисовать, пока не смогу прочесть название этого грёбаного корабля-призрака».
  
  Я мог бы озвучить эти слова, если бы с запада не донёсся новый раскат грома.
  
  — Наверное, я это пойму, когда допишу последнюю. А теперь, если позволите…
  
  — Вы работаете. Извините. Не смею мешать.
  
  Нажав на красную кнопку трубки радиотелефона, я задался вопросом, хочется мне возвращаться к работе или нет. Но… оставалось-то совсем ничего. Если б я двинулся дальше, то, возможно, закончил бы портрет этим вечером. И мне нравилась эта идея: рисовать под надвигающуюся с Залива грозу.
  
  Я включил радио, которое выключил, прежде чем ответить на звонок, и по ушам ударили вопли зовущего всё глубже в джунгли Эксла Роуза. Я взял кисть и сунул за ухо. Взял вторую и принялся за работу.
  * * *
  
  Грозовые тучи надвигались, будто гигантские плоскодонки, чёрные снизу, лилово-синие посередине. То и дело в них сверкали молнии, и тогда они становились похожими на мозг, заполненный плохими идеями. Залив обесцветился, помертвел. Жёлтая полоса заката исчезла, едва начав переходить в оранжевую. «Розовую малышку» заполнил сумрак. При каждой вспышке молнии радиоприёмник теперь трещал статическими помехами. Я терпел достаточно долго, прежде чем выключил радио, но свет зажигать не стал.
  
  Я не могу точно вспомнить, когда работу над картиной продолжил уже не я… и до сего дня у меня нет уверенности в том, что я не перестал существовать как личность; может, si, может, нет. Знаю лишь одно: в какой-то момент я посмотрел вниз и, спасибо последним остаткам дневного света и вспышкам молний, увидел правую руку. Загорелую культю и мертвенно-белую остальную часть, с дряблыми, обвисшими мышцами. Ни шрама, ни шва, только резкая линия, очерчивающая загорелую кожу, а под ней — жуткий зуд. Потом молния сверкнула вновь, и рука исчезла, собственно, её и не существовало (во всяком случае, на Дьюма-Ки), но зуд остался — такой сильный, что хотелось всё крушить.
  
  Я повернулся к картине, и тут же зуд струёй, словно вода из брандспойта, ударил в том направлении. Я впал в исступление. Гроза обрушилась на Дьюму-Ки, темнота сгустилась, а я думал о цирковом номере, в котором мужчина с повязкой на глазах кидает ножи в симпатичную девушку, «распятую» на вращающейся круглой деревянной плите, и, наверное, я рассмеялся, потому что рисовал вслепую, или почти вслепую. Время от времени вспыхивала молния, и из темноты на меня выпрыгивал Уайрман, двадцатипятилетний Уайрман, Уайрман до Джулии, до Эсмеральды, до лотереи.
  
  Я выигрываю, ты выигрываешь.
  
  Ярчайшая вспышка молнии залила окно лиловато-белым светом, ревущий порыв ветра, который гнал с Залива наэлектрилизованные облака, с невероятной силой шваркнул дождём по стеклу, и я подумал (той частью разума, что ещё сохранила способность думать), что оно должно разлететься вдребезги. Пороховой склад взорвался прямо над головой. А под ногами шёпот ракушек превратился в оживлённый разговор мертвяков. Костяными голосами они делились своими секретами. Как я мог не слышать их раньше? Мертвяки, да! Корабль прибывал сюда. Корабль мёртвых со сгнившими парусами. Сгрузил здесь неумершие трупы. Они находились под домом, и гроза их оживила. Я мог видеть, как они прорывают дыры в ракушечном ковре, вылезают наружу, с желеобразными телами, зелёными волосами и немигающими глазами, переползают друг через друга в темноте и говорят, говорят, говорят. Да! Им многое нужно обсудить, ведь кто знает, когда разразится следующая гроза и оживит их?
  
  Я всё ещё рисовал. В ужасе и темноте. Моя рука так быстро перемещалась вверх-вниз и из стороны в сторону, что казалось, будто я дирижирую грозой. Я не мог остановиться. Но наступило мгновение, и я закончил «Смотрящего на запад Уайрмана». Правая рука сообщила мне об этом. Я быстро начертал в нижнем левом углу свои инициалы ЭФ и обеими руками переломил кисть надвое. Обломки бросил на пол. Отшатнулся от мольберта, крича, уж не знаю кому, что надо остановиться. И всё остановилось, само собой; на картину уже лёг последний мазок, и всё, конечно же, остановилось.
  
  Я подошёл к лестнице, посмотрел вниз, и внизу стояли две маленькие фигурки, с которых капала вода. Я подумал: «Яблоко, апельсин». Я подумал: «Я выигрываю, ты выигрываешь». Потом вспыхнула молния, и я увидел девочек лет шести — несомненно, близняшек, несомненно, утонувших сестёр Элизабет. Разорванные платья облепляли тела. Волосы облепляли щёки. Белёсые лица ужасали.
  
  Я знал, откуда они появились. Они выползли из-под ракушек.
  
  Взявшись за руки, они начали подниматься по лестнице. Гром прогремел в миле над моей головой. Я попытался закричать. Не смог. Я подумал: «Я их не вижу». Я подумал: «Вижу».
  
  — Я могу это сделать, — сказала одна из девочек. Голосом ракушек.
  
  — Оно было красным, — откликнулась вторая. Голосом ракушек.
  
  Они преодолели половину лестницы. Головы их более всего напоминали черепа, облепленные с боков волосами.
  
  — Сядь и умри, — хором сказали они, словно скандировали считалку… но голосом ракушек. — Сядь и сгори.
  
  И потянулись ко мне жуткими пальцами цвета рыбьего брюха.
  
  Я лишился чувств.
  * * *
  
  Звонил телефон. Эту зиму следовало назвать телефонной.
  
  Я открыл глаза, попытался рукой нащупать лампу на прикроватном столике. Мне очень хотелось как можно скорее включить свет: только что я увидел самый кошмарный сон в моей жизни. Вместо того чтобы найти лампу, пальцы наткнулись на стену. И в тот же момент я понял, что голова моя под каким-то странным и неудобным углом приткнулась к той же самой стене. Прогремел гром (слабо, приглушённо — уходящий гром), и этого хватило, чтобы вспомнить всё. С пугающей ясностью. Я не лежал в кровати. Я был в «Розовой малышке». Я потерял сознание, потому что…
  
  Я распахнул глаза. Мой зад находился на лестничной площадке, а ноги вытянулись вдоль лестницы. Я вспомнил двух утонувших девочек (нет, вспомнил не только их, вспомнил всё, целиком и полностью) и вскочил на ноги, напрочь забыв о больном бедре. Я сосредоточился на поиске трёх выключателей у входа в «Розовую малышку», но даже когда мои пальцы нащупали их, я подумал: «Свет не зажжётся. Электричество вырубилось из-за грозы».
  
  Однако лампы вспыхнули, изгнав темноту из студии и с лестницы. Мне стало дурно, когда я заметил у подножия лестницы воду и песок, но света хватило, чтобы разглядеть распахнутую ветром дверь.
  
  Конечно же, её распахнуло ветром.
  
  Телефон в гостиной перестал трезвонить, и включился автоответчик. Мой записанный на плёнку голос предложил оставить сообщение после звукового сигнала. Звонил Уайрман.
  
  — Эдгар, где ты? — Я ещё плохо соображал и не мог сказать, что слышится в его голосе — радость, страх или ужас. — Перезвони мне, ты должен немедленно мне перезвонить! — Щелчок подвёл черту под сообщением.
  
  Я спустился вниз, очень осторожно, задерживаясь на каждой ступеньке, как восьмидесятилетний старик, и прежде всего озаботился светом: включил его в гостиной, на кухне, в обеих спальнях, во «флоридской комнате». Включил даже в ванных. Для этого мне пришлось сунуться в темноту. Я зажимал волю в кулак, готовясь к тому, что меня коснётся что-то холодное, мокрое, одетое в водоросли. Не коснулось. Когда уже везде горел свет, я сумел расслабиться и вдруг понял, что опять голоден. Умираю от голода. Такое случилось со мной впервые за время работы над портретом Уайрмана… но, разумеется, последняя сессия не шла ни в какое сравнение с предыдущими.
  
  Я наклонился, чтобы посмотреть на то, что нанесло ветром через открытую дверь. Вода и песок. И вода уже собиралась в капельки на восковой мастике, которую моя домоправительница использовала, чтобы сохранить блеск кипарисового паркета.
  
  Ковровая дорожка на нижних ступенях лестницы была влажной, но только влажностью всё и ограничивалось.
  
  Даже себе я бы не признался, что искал следы.
  
  Я прошёл на кухню, сделал сандвич с курицей и принялся за него прямо у разделочного столика. Достал из холодильника бутылку пива, глотнул, чтобы быстрее доставить сандвич в желудок. Покончив с сандвичем, съел плавающие в майонезе остатки вчерашнего салата. Только потом я вернулся в гостиную, чтобы позвонить Уайрману. Он снял трубку после первого гудка. Я уже собрался сказать, что выходил из дома, чтобы посмотреть, не нанесла ли гроза какой урон дому, но причина моего отсутствия, похоже, Уайрмана совершенно не интересовала. Он плакал и смеялся.
  
  — Я вижу! Так же хорошо, как и прежде! Левый глаз чистый, как стекло. Не могу в это поверить, но…
  
  — Притормози, Уайрман. Я едва тебя понимаю.
  
  Он не притормозил. Наверное, не мог.
  
  — В разгар грозы мой плохой глаз пронзила боль… такая сильная, что ты не поверишь… словно раскалённая проволока… Я подумал, что в меня ударила молния, и да поможет мне Бог… Я сорвал повязку… и глаз стал зрячим! Понимаешь, что я тебе говорю? Я вижу!
  
  — Да, — ответил я. — Понимаю. Это прекрасно.
  
  — Это ты? Твоя работа, так?
  
  — Возможно, — ответил я. — Вероятно. Твой портрет закончен. Я привезу его завтра. — Я замялся. — Я бы позаботился о нём. Думаю, не очень важно, если с ним что-то произойдёт после завершения работы, но точно так же я думал, что Керри победит Буша.
  
  Уайрман расхохотался.
  
  — Ox, verdad, слышал я эту историю. Как ты там? Прежде чем я успел ответить, в голову пришла новая мысль.
  
  — А как Элизабет? Гроза подействовала на неё?
  
  — Не то слово. Грозы всегда её пугают, но эта… Элизабет билась в истерике. Кричала, звала сестёр. Тесси и Ло-Ло — тех, что утонули в тысяча девятьсот двадцатых. На какое-то время я словно перенёсся туда… но теперь всё закончилось. Как ты? Тебе досталось?
  
  Я смотрел на песок, разбросанный по полу между входной дверью и лестницей на второй этаж. Никаких следов. Если я и думал, что вижу следы, винить следовало лишь моё грёбаное разыгравшееся воображение.
  
  — Не без этого. Но теперь всё закончилось.
  
  Я надеялся, что так оно и будет.
  * * *
  
  Мы поговорили ещё минут пять… точнее, говорил Уайрман. Если на то пошло, тараторил. Напоследок сказал, что боится ложиться спать. Боится проснуться ночью и обнаружить, что левый глаз снова ослеп. Я ответил, что тревожиться из-за этого, как мне кажется, не нужно, пожелал спокойной ночи и положил трубку. Сам я тревожился о другом: вдруг проснусь ночью и обнаружу, что Тесси и Лаура (Ло-Ло, как называла её Элизабет) сидят по обе стороны кровати.
  
  Одна из них, возможно, с Ребой на мокрых коленях.
  
  Я достал из холодильника ещё одну бутылку пива и поднялся в «Розовую малышку». К мольберту я подходил, наклонив голову, глядя себе под ноги, потом резко вскинул глаза, будто хотел застать портрет врасплох. Какая-то моя часть (рациональная часть) ожидала увидеть загубленную картину, напрочь забрызганную краской. Уайрмана, местами скрытого от глаз разноцветными наростами и кляксами, которыми я заляпал портрет во время грозы, когда «Розовую малышку» освещали лишь вспышки молний. Но оставшаяся моя часть рассуждала иначе. Оставшаяся моя часть знала, что я рисовал при другом свете (как у циркачей, кидающих ножи с завязанными глазами, руки управляются другим чувством). Эта часть знала, что «Смотрящий на запад Уайрман» предстанет предо мной во всей красе. И она не ошиблась.
  
  В каком-то смысле это была лучшая картина из написанных мной на Дьюме, прежде всего потому, что она была самой правильной (помните, практически до самого конца я работал над ней при дневном свете). И писал её человек в здравом уме… Призрак, который обитал в моём холсте, превратился в симпатичного мужчину, молодого, спокойного и ранимого. С прекрасными чёрными, без признаков седины, волосами, лёгкой улыбкой, которая пряталась в уголках рта и зелёных глазах. Густые ровные брови. Над ними — высокий лоб, открытое окно, через которое этот человек направлял мысли к Мексиканскому заливу. И никакой пули в выставленном напоказ мозге не было. Я с той же лёгкостью мог бы убрать аневризму или злокачественную опухоль. За финишный рывок мне пришлось заплатить высокую цену, но потратился я не зря.
  
  От грозы остались редкие погромыхивания где-то над Флоридой. Я подумал, что могу поспать, могу, если оставлю включённой лампу на прикроватном столике. Реба никому бы не сказала. Я мог бы поспать, положив куклу между культёй и боком. Такое уже случалось. И к Уайрману полностью вернулось зрение. Хотя в данный момент главным было не это. Главным было другое: я наконец-то создал что-то великое.
  
  И принадлежало это великое мне.
  
  Я полагал, что с такой мыслью сумею заснуть.
  Как рисовать картину (VI)
  
  Умейте сосредоточиться. Есть разница между хорошей картиной и ещё одной поделкой, отображающей мир, в котором их и так полным полно.
  
  Элизабет Истлейк не знала себе равных, когда дело доходило до умения сосредотачиваться; помните, она в прямом смысле этого слова врисовала себя в этот мир. И когда голос, вселившийся в Новин, рассказал ей о сокровищах, она сосредоточилась и нарисовала их разбросанными по песчаному дну Залива. А как только шторм вытащил их из песка, эта восхитительная россыпь оказалась на столь малой глубине, что в середине дня солнечные лучи могли отражаться от драгоценных вещичек и посылать зайчики к поверхности воды.
  
  Она хотела порадовать папочку. А ей самой требовалась только фарфоровая кукла.
  
  Папочка говорит: «Любая кукла — твоя, это законное вознаграждение», — и да поможет ему за это Бог.
  
  Она до пухлых коленок вошла вместе ним в воду, указывая, говоря: «Они там. Плыви, пока я не скажу: стоп».
  
  Она осталась на месте, а он двинулся дальше и спиной плюхнулся в воду. Ей показалось, что ласты у него размером с маленькую вёсельную лодку. Позже она их такими и нарисовала. Он плюнул в маску. Прополоскал её, надел. Вставил в рот загубник дыхательной трубки. Поплыл в залитую солнцем синеву, лицом вниз, его тело сливалось с движущимися бликами, которые превращали зеркальные волны в золото.
  
  Я всё это знаю. Что-то нарисовала Элизабет, что-то — я.
  
  Я выигрываю, ты выигрываешь.
  
  Она стояла по колено в воде, с зажатой под мышкой Новин, наблюдая, а потом няня Мельда, тревожась, как бы волны не сшибли девочку с ног, криками вернула её на Тенистый берег, так они называли это место. Они постояли рядом. Элизабет крикнула Джону: «Стоп!» Они увидели, как ласты поднялись над водой, и он нырнул в первый раз. Находился под водой секунд сорок, появился в фонтане брызг, выплюнул загубник.
  
  Он говорит: «Будь я проклят, если там что-то не лежит».
  
  А вернувшись к маленькой Либбит, он обнимает её обнимает её обнимает её.
  
  Я это знал. Я это рисовал. Вместе с красной корзиной для пикника на одеяле, которое лежало неподалёку, и гарпунным пистолетом на крышке корзины.
  
  Он снова ушёл в воду и на этот раз вернулся с грудой старинных вещей, которые прижимал к груди. Потом он воспользуется корзиной, с которой няня Мельда ездила на рынок. Со свинцовым грузом на дне, корзина легче уходила под воду. Ещё позднее появился газетный фотоснимок: добытые из-под воды вещи («сокровище»), лежащие перед улыбающимся Джоном Истлейком и его талантливой, умеющей яростно сосредотачиваться дочерью. Но фарфоровой куклы на этом фотоснимке нет.
  
  Потому что фарфоровая кукла — нечто особенное. Она принадлежала Либбит. Её законное вознаграждение.
  
  Именно эта кукла-тварь довела Тесси и Ло-Ло до смерти? Она создала большого мальчика. В какой степени Элизабет приложила к этому руку? Кто был художником, а кто — чистым холстом?
  
  На некоторые вопросы убедительных ответов я так и не нашёл, но сам рисовал и знаю, когда дело касается живописи, вполне уместно перефразировать Ницше: если очень уж сосредоточиться, сосредоточение поглотит тебя.
  
  Иной раз и навсегда.
  Глава 11
  Взгляд с Дьюмы
  
  Ранним утром следующего дня мы с Уайрманом стояли в Заливе. Вода (такая холодная, что поначалу глаза полезли на лоб) поднималась до середины голени. Уайрман вошёл в воду первый, я — за ним, без единого вопроса. Без единого слова. Оба с чашечками кофе. Уайрман был в шортах, мне пришлось задержаться, чтобы закатать брюки до колен. Позади нас, у края мостков, Элизабет сутулилась в инвалидном кресле. Она мрачно смотрела на горизонт, а по подбородку текла слюна. Большая часть её завтрака лежала на подносе. Что-то она съела, остальное рассыпала. Её волосы висели свободно, их подхватывал тёплый бриз, дующий с юга.
  
  Вода вокруг нас пребывала в постоянном движении. Как только я привык к этим ласковым прикосновениям, они мне понравились. Сначала набегающая волна создавала ощущение, что ты каким-то чудом сбросил фунтов двенадцать. Затем отходящий поток маленькими щекочущими водоворотами вытаскивал песок между пальцев. В семидесяти или восьмидесяти ярдах от нас два жирных пеликана прочертили линию поперёк утра. Потом сложили крылья и упали, как камни. Один поднялся с пустым мешком, второй — с завтраком в клюве. Едва пеликан оторвался от воды, маленькая рыбка исчезла в его глотке. Всё это напоминало танец, повторяющийся с древних времён, но по-прежнему радующий глаз. Где-то южнее, в глубине острова, там, где росли зелёные джунгли, кричала другая птица: «О-ох! О-ох!». Снова и снова.
  
  Уайрман повернулся ко мне. Не двадцатипятилетний, конечно, но за время нашего знакомства он никогда не выглядел так молодо. Из левого глаза полностью исчезла краснота, и уже не было ощущения, что он никак не связан с правым и смотрит сам по себе. Я не сомневался в том, что этот глаз меня видит; видит меня очень хорошо.
  
  — Сделаю для тебя что угодно, — заговорил Уайрман. — В любой момент. Пока я жив. Ты зовёшь — я прихожу. Ты просишь — я делаю. Это подписанный чек без проставленной суммы. Тебе понятно?
  
  — Да, — отозвался я. Мне было понятно и кое-что ещё: если кто-то предлагает тебе чек без проставленной суммы, ты никогда, никогда не должен его обналичивать. Над этим мне даже не было необходимости размышлять. Иногда осознание обходит мозг стороной, и ответ ты получаешь прямо от сердца.
  
  — Вот и хорошо, — кивнул он. — Это всё, что я хотел тебе сказать.
  
  Я услышал храп. Оглянулся и увидел, что подбородок Элизабет упал на грудь. Одна рука сжимала кусок тоста. Ветер кружил волосы.
  
  — Она вроде бы похудела, — заметил я.
  
  — Потеряла двадцать фунтов с Нового года. Раз в день я подсовываю ей эти белковые высококалорийные коктейли, «Иншуэ», так они называются, но она не всегда их пьёт. А что с тобой? Ты так выглядишь только потому, что слишком много работаешь?
  
  — Как выгляжу?
  
  — Будто собака Баскервилей отхватила кусок твоей левой ягодицы. Если причина в том, что ты слишком много времени проводишь за мольбертом, может, тебе стоит сбавить темп и немного развеяться. — Он пожал плечами. — «Это наше мнение, мы будем рады услышать ваше», — как говорят на «Шестом канале».
  
  Я стоял на прежнем месте, чувствуя, как вода поднимается и опускается, думал о том, что мне сказать Уайрману. Как много я могу сказать Уайрману. Ответ долго искать не пришлось: всё или ничего.
  
  — Пожалуй, мне лучше рассказать тебе о том, что произошло прошлой ночью. Но ты должен пообещать, что не вызовешь людей в белых халатах.
  
  — Хорошо.
  
  И я рассказал, как закончил портрет практически в темноте. Как увидел правую руку и кисть. Как потом увидел двух мёртвых девочек на лестнице и потерял сознание. К тому времени, когда рассказал всё, мы уже вышли из воды и направились к мосткам, где храпела Элизабет. Уайрман начал очищать её поднос, скидывая всё в пластиковый мешок, который достал из пакета, что висел на ручке шезлонга.
  
  — Что-нибудь ещё? — полюбопытствовал он.
  
  — Этого недостаточно?
  
  — Просто спрашиваю.
  
  — Больше ничего. Спал как младенец до шести утра. Потом загрузил тебя… твой портрет на заднее сиденье автомобиля и приехал сюда. Между прочим, когда ты наконец посмотришь его?
  
  — Всему своё время. Загадай число между одним и десятью.
  
  — Что?
  
  — Доставь мне удовольствие, мучачо. Я загадал.
  
  — Готово.
  
  Какое-то время он молчал, глядя на Залив, потом спросил:
  
  — Девять?
  
  — Нет. Семь. Он кивнул.
  
  — Семь, — побарабанил пальцами по груди, потом опустил руку на колено.
  
  — Вчера я мог бы сказать тебе. Сегодня — нет. Моя телепатия, её зачатки, исчезли. Это более чем справедливая сделка. Уайрман теперь такой, каким был, и Уайрман говорит: muchas gracias.
  
  — И каковы твои выводы? Если ты их сделал.
  
  — Сделал. Выводы таковы: ты не безумец, если ты этого боишься. Похоже, на Дьюма-Ки люди увечные обретают что-то особенное, а когда расстаются с увечьем, это особенное у них изымается. Я вот излечился. Ты по-прежнему увечный, а потому особенный.
  
  — Я не очень понимаю, к чему ты клонишь.
  
  — Потому что ты пытаешься усложнить простое. Посмотри перед собой, мучачо. Что ты видишь?
  
  — Залив. Ты называешь его caldo largo.
  
  — И на что уходит у тебя большая часть времени, отданная рисованию?
  
  — На Залив. Закаты над Заливом.
  
  — И что есть рисование?
  
  — Полагаю, рисование — это видение.
  
  — Без «полагаю» мог бы и обойтись. И какое видение на Дьюма-Ки?
  
  Чувствуя себя ребёнком, не уверенным в правильности ответа на заданный вопрос, я сказал:
  
  — Особое видение?
  
  — Да. Так что ты думаешь, Эдгар? Были мёртвые девочки прошлой ночью в твоём доме или нет?
  
  Я почувствовал, как по спине пробежал холодок.
  
  — Вероятно, были.
  
  — И я так думаю. Думаю, ты видел призраков её сестёр.
  
  — Я их испугался, — прошептал я.
  
  — Эдгар… Сомневаюсь, что призраки могут причинить вред людям.
  
  — Если речь идёт об обычных людях в обычных местах.
  
  Он кивнул с неохотой.
  
  — Ладно. И что ты собираешься делать?
  
  — Чего я не собираюсь, так это уезжать. Я ещё не закончил здесь свои дела.
  
  Думал я не о выставке… не о мыльном пузыре славы. На кону стояло большее. Я просто не знал, что именно. Пока не знал. Если б попытался облечь свои мысли в слова, получилась бы какая-нибудь глупость, вроде записки в печенье с сюрпризом. Что-то со словом «судьба».
  
  — Хочешь переехать в «Паласио»? Пожить с нами?
  
  — Нет. — Я опасался, что этим могу только всё усугубить. И потом, мне нравилось жить в «Розовой громаде». Я в неё влюбился. — Но, Уайрман, попробуешь что-нибудь выяснить о семье Истлейков вообще и об этих двух девочках в частности? Если ты теперь можешь читать, пороешься в Интернете… Он сжал мою руку.
  
  — Пороюсь, будь уверен. Возможно, и ты сможешь внести свою лепту. Мэри Айр собирается взять у тебя интервью, так?
  
  — Да. Через неделю после моей так называемой лекции.
  
  — Спроси её об Истлейках. Может, сорвёшь банк. В своё время мисс Истлейк немало сделала для художников.
  
  — Хорошо.
  
  Он взялся за ручки инвалидного кресла, в котором спала Элизабет, развернул его к дому с оранжевой крышей.
  
  — А теперь пойдём и посмотрим на мой портрет. Хочу увидеть, как я выглядел, когда ещё думал, что Джерри Гарсия[791] может спасти мир.
  * * *
  
  Я припарковался во дворе рядом с серебристым «мерседес-бенцем» эпохи вьетнамской войны, принадлежащим Элизабет Истлейк. Вытащил портрет из моего куда более скромного «шевроле», поставил вертикально, придержал, чтобы Уайрман мог на него взглянуть. И пока он молча разглядывал свой портрет, мне в голову пришла странная мысль: я словно портной, стоящий у зеркала в примерочной ателье мужской одежды. И скоро заказчик или скажет мне, что сшитый мной костюм ему нравится, или, с сожалением покачав головой, откажется от него.
  
  С юга, из джунглей Дьюмы, как я называл эту часть острова, вновь донеслось птичье предупреждение: «О-ох!»
  
  Наконец я не выдержал:
  
  — Скажи что-нибудь, Уайрман. Скажи что-нибудь.
  
  — Не могу. Нет слов.
  
  — У тебя? Быть не может.
  
  Но когда он оторвал взгляд от портрета, я понял, что это правда. Уайрман выглядел как человек, которого только что огрели обухом по голове. Я, конечно, уже понимал, что мои картины воздействовали на людей, но реакция Уайрмана в то мартовское утро была уникальной.
  
  В себя его привёл только резкий стук. Элизабет проснулась и забарабанила по подносу.
  
  — Сигарету! — выкрикнула она. — Сигарету! Сигарету! Некоторым привычкам, похоже, нипочём и туман болезни Альцгеймера. Часть её мозга, которая жаждала никотина, так и не угасла. Элизабет курила до самого конца.
  
  Уайрман достал из кармана пачку «Америкен спиритс», вытряхнул сигарету, сунул в рот, раскурил, протянул Элизабет.
  
  — Если я отдам вам сигарету, вы себя не подожжёте, мисс Истлейк?
  
  — Сигарету!
  
  — Не очень убедительный ответ, дорогая.
  
  Но сигарету он ей отдал, и Элизабет взялась за неё, как профессионал — никаких следов болезни Альцгеймера, — глубоко затянулась и выпустила дым через ноздри. Потом откинулась на спинку кресла, напоминая уже не капитана Блая на полуюте, а президента Франклина Рузвельта на трибуне. Не хватало лишь зажатого в зубах мундштука. И самих зубов, конечно.
  
  Уайрман вновь перевёл взгляд на портрет.
  
  — Ты же не собираешься просто так его отдать? Это несерьёзно. Нельзя этого делать. Это же потрясающая работа!
  
  — Портрет твой. Говорить тут не о чем.
  
  — Ты должен показать его на выставке.
  
  — Не уверен, что это хорошая идея…
  
  — Ты сам говорил, что как только картина закончена, она, вероятно, больше не может повлиять…
  
  — Да, вероятно.
  
  — Мне этого достаточно, и «Скотто» — более безопасное место, чем этот дом. Эдгар, портрет заслуживает того, чтобы его увидели. Чёрт, он нуждается в том, чтобы его увидели.
  
  — Это ты, Уайрман? — спросил я с искренним любопытством.
  
  — Да. Нет. — Он ещё несколько секунд смотрел на портрет, потом повернулся ко мне: — Я хотел быть таким. Может, и был — несколько лучших дней в самом лучшем году моей жизни. — И неохотно добавил: — В моём самом идеалистическом году.
  
  Какое-то время мы молча смотрели на портрет, а Элизабет дымила, как паровоз. Как старый поезд Чу-чу.
  
  Первым заговорил Уайрман.
  
  — Мне многое непонятно, Эдгар. Со времени моего приезда на Дьюма-Ки вопросов у меня больше, чем у четырёхлетнего мальчика, когда ему пора спать. Но вот с одним у меня полная ясность. Я точно знаю, почему ты хочешь остаться здесь. Если бы я мог создавать такое, то остался бы здесь навсегда.
  
  — Годом раньше я рисовал только завитушки в блокнотах во время телефонных разговоров.
  
  — Это ты уже говорил. Скажи мне вот что, мучачо. Глядя на этот портрет… и думая об остальных картинах, которые написал… ты согласился бы избежать несчастного случая, лишившего тебя руки? Изменил бы прошлое, если б мог?
  
  Я подумал, как рисовал в «Розовой малышке» под гремящий рок-н-ролл. Подумал о Великих береговых прогулках. Подумал даже о старшем ребёнке Баумгартенов, кричащем: «Эй, мистер Фримантл, хороший бросок!» — после того, как я возвращал ему фрисби. Потом подумал о том, как очнулся на больничной койке, как мне было ужасно жарко, как разбегались и путались мысли, как иногда я не мог вспомнить даже своё имя. Подумал о распирающей меня злости. Об осознании (оно пришло во время телевизионного шоу Джерри Спрингера), что я лишился части моего тела. Тогда я начал плакать и долго не мог остановиться.
  
  — Будь такая возможность, я бы тут же всё переменил.
  
  — Понятно, — кивнул он. — Я спрашивал из любопытства. — Уайрман повернулся к Элизабет, чтобы забрать окурок.
  
  Она вытянула руки, как младенец, у которого отняли игрушку:
  
  — Сигарету! Сигарету! СИГАРЕТУ!
  
  Уайрман затушил окурок о каблук сандалии, а через мгновение Элизабет успокоилась, забыла о сигарете, поскольку организм насытился никотином.
  
  — Побудешь с ней, пока я отнесу картину в холл? — спросил Уайрман.
  
  — Конечно. Уайрман, я только хотел сказать…
  
  — Я знаю. Твоя рука. Боль. Жена. Я задал глупый вопрос. Это ясно. А сейчас позволь мне убрать эту картину в безопасное место. Когда Джек приедет в следующий раз, пришли его сюда, хорошо? Мы аккуратно завернём портрет, и Джек сможет отвезти его в «Скотто». Но я собираюсь везде написать «НДП», прежде чем портрет отправится в Сарасоту. Если ты отдаёшь его мне, он — мой. Только так, и не иначе.
  
  В джунглях на юге птица вновь подняла тревожный крик: «О-ох! О-ох! О-ох!»
  
  Я хотел сказать ему что-то ещё, объяснить, но он уже уносил портрет в дом. А кроме того, оставался его вопрос. Его глупый вопрос.
  * * *
  
  На следующий день Джек Кантори отвёз «Смотрящего на запад Уайрмана» в «Скотто», и Дарио позвонил мне, едва портрет достали из упаковочного картона. Заявил, что никогда не видел ничего подобного, и высказал пожелание сделать портрет и цикл «Девочка и корабль» главным элементом, на котором будет строиться вся экспозиция. Сам факт, что эти картины не продаются, только разжигал интерес. В этом у него не было никаких разногласий с Джимми. Я с ним тоже спорить не собирался. Он спросил, готовлюсь ли я к лекции, и я ответил, что размышляю над этим. Он меня похвалил, добавил, что это событие уже вызывает «необычайный интерес», хотя никакой рекламы ещё не было.
  
  — Плюс, разумеется, по электронной почте мы разошлём фотографии картин всем нашим клиентам.
  
  — Великолепно, — ответил я, но ничего великолепного не чувствовал. В первую декаду марта я ощущал непонятную апатию. На работу она не влияла. Я нарисовал ещё один закат и ещё одну картину из цикла «Девочка и корабль». Каждое утро я прогуливался у воды с холщовой сумкой на плече, собирая раковины и другой интересный мусор, который могли вынести на берег волны. Я нашёл большое количество банок из-под пива и газировки (обычно выглаженных водой и белых, как беспамятство), несколько презервативов, детский пластиковый бластер, трусики от бикини. Ни одного теннисного мяча. Мы с Уайрманом пили зелёный чай под полосатым зонтом. Я уговаривал Элизабет съесть салат с тунцом и салат с макаронами, обильно политые майонезом убеждал её пить через соломинку молочные коктейли «Иншуэ». Один раз сел на мостки рядом с её инвалидным креслом и принялся стачивать загадочные кольца жёлтых мозолей с её больших старых ступней.
  
  Чего я не делал, так это не готовил тезисов к моей «художественной лекции», и когда Дарио позвонил, чтобы сказать, что она перенесена в лекционный зал библиотеки, вмещающий двести человек, я похвалил себя за пренебрежительный тон своего ответа, скрывающий застывшую в жилах кровь.
  
  Две сотни человек означали четыреста глаз, нацеленных на меня.
  
  И ещё я не писал приглашения, не бронировал номера в сарасотском «Ритц-Карлтоне» на пятнадцатое и шестнадцатое апреля и не фрахтовал «Гольфстрим», чтобы привезти толпу друзей и родственников из Миннесоты.
  
  Сама идея, что у кого-то из них может возникнуть желание посмотреть на мою мазню, начала казаться абсурдной.
  
  А идея, что Эдгар Фримантл, годом раньше до хрипоты споривший с сент-полским комитетом строительства о разведочном бурении скального основания, будет читать лекцию настоящим ценителям живописи, представлялась уже абсолютно безумной.
  
  Нет, реальность картин не ставилась под сомнение, а работа… Господи, какое же я получал от неё наслаждение. Стоя на закате перед мольбертом в «Розовой малышке», раздевшись до трусов, слушая «Кость» и наблюдая, как «Девочка и корабль № 7» появлялись из белого с пугающей скоростью (словно вырастали из тумана), я испытывал невероятный прилив жизненных сил, ощущал себя человеком, который находится в нужном месте и в нужное время, идеально подогнанным шарниром. Корабль-призрак развернулся ещё больше, букв в названии прибавилось: теперь я видел «Персе». Любопытства ради я вписал это слово в поисковую строку Гугла, получил только одну ссылку… наверное, установил мировой рекорд. Так называлась частная школа в Англии, выпускники которой именовали себя старыми персейцами. О школьном корабле не было ни единого упоминания — ни о трёхмачтовом, ни о каком-то другом.
  
  На этой последней картине в вёсельной лодке сидела девочка в зелёном платье, лямки которого пересекались на её голой спине, а вокруг лодки, практически в стоячей воде, плавали розы. Картина будоражила.
  
  Я чувствовал себя счастливым, когда гулял по берегу, ел ленч, пил пиво — один или с Уайрманом. Я чувствовал себя счастливым, когда рисовал. Более чем счастливым. Когда я рисовал, мне казалось, что до приезда на Дьюма-Ки я и не осознавал, какой полноценной и многогранной может быть жизнь. Но когда я думал о предстоящей выставке в «Скотто», и обо всём необходимом для того, чтобы эта выставка прошла успешно, мой разум впадал в ступор. Я не просто боялся — паниковал.
  
  Я забывал о самых простых вещах, скажем, не открывал электронные письма от Дарио, Джимми и Элис Окойн из «Скотто». Если Джек спрашивал, греет ли меня мысль о том, что выступать я буду в аудитории Гелдбарта, я говорил ему: «да-да», — потом просил съездить в Оспри, чтобы заправить «шеви» бензином, и забывал о его вопросе. Когда Уайрман спрашивал, говорил ли я с Элис Окойн о том, как группировать картины, я предлагал побросать теннисный мяч, потому что Элизабет нравилось наблюдать за его полётом.
  
  Наконец, примерно за неделю до назначенной лекции, Уайрман сказал, что хочет показать мне одну свою поделку.
  
  — Хочу услышать твоё мнение. Как художника.
  
  На столике, в тени полосатого зонта (мы с Джеком отремонтировали его с помощью изоленты) лежала чёрная папка. Я открыл её и достал глянцевую брошюру.
  
  Лицевую сторону украшала одна из моих ранних картин, «Закат с софорой», и я подивился тому, как профессионально выглядела обложка. Под репродукцией было написано:
  
   Дорогая Линни!
  
   Вот чем я занимаюсь во Флориде. И хотя знаю, что ты крайне занята….
  
  * * *
  
  Под «крайне занята» была нарисована стрелка. Я вскинул глаза на Уайрмана, который бесстрастно наблюдал за мной. Позади него Элизабет смотрела на Залив. Не знаю, разозлился ли я на него за такое вот вторжение в мою личную жизнь или почувствовал облегчение. По правде говоря, ощущал и то, и другое. И я не мог вспомнить, чтобы называл при нём мою старшую дочь Линни.
  
  — Шрифт ты можешь выбрать любой, — заметил он. — Этот, на мой взгляд, излишне девчачий, но моему соавтору нравится. И имя в первой строке всегда можно поменять. Приглашения получатся индивидуальные. Это же просто удовольствие, делать их на компьютере!
  
  Я молча раскрыл брошюру. Слева увидел «Закат с пыреем», справа — «Девочку и корабль № 1». Ниже шёл текст:
  
  …надеюсь, ты составишь компанию на открытии выставки моих работ, которое пройдёт 15 апреля в художественной галерее «Скотто» в г. Сарасотта, штат Флорида, с семи до десяти вечера. На твоё имя заказан билет первого класса на рейс 22 «Эйр Франс». Вылет из Парижа 15-го в 8:25 утра, прибытие в Нью-Йорк в 10:15 утра. Тебе так же заказан билет на рейс 496 «Дельты». Время вылета из аэропорта им. Кеннеди в 13:20, прибытие в Сарасоту в 16:30. Лимузин будет ждать тебя в аэропорту и доставит в отель «Ритц-Карлтон», где за тобой зарезервирован номер 15 по 17 апреля.
  
  Под последней строчкой была ещё одна стрелка. Я озадаченно посмотрел на Уайрмана. Его лицо по-прежнему не выражало никаких эмоций, но я заметил пульсирующую на правом виске жилку. Позже я услышал от него: «Я знал, что ставлю на кон нашу дружбу, но кто-то должен был что-то сделать, и к тому моменту мне стало ясно, что ты не собираешься ударить пальцем о палец».
  
  Я перевернул страницу брошюры. Ещё две репродукции. «Закат с раковиной» слева и рисунок моего почтового ящика, без названия, справа. Очень ранний рисунок, сделанный цветными карандашами «Винус», но мне понравился цветок, растущий около деревянного столба (ярко-жёлтый, с чёрным «глазом» по центру), и вообще на репродукции рисунок выглядел очень неплохо, словно его нарисовал человек, который знал это дело. Или собирался узнать.
  
  Текст под рисунком был коротким:
  
   Если ты не сможешь приехать, я, безусловно, пойму (Париж — не ближний свет), но очень надеюсь, что ты приедешь.
  
  Я сердился, но дураком-то не был. Выставка требовала подготовки. Вероятно, Уайрман решил, что это его работа.
  
  «Илзе, — подумал я. — В этом ему наверняка помогала Илзе».
  
  Я ожидал увидеть ещё одну репродукцию на задней стороне обложки, но ошибся. Увидел другое, и сердце защемило от удивления и любви. Отношения с Мелиндой давались мне с трудом, отнимали много сил, но любил я её ничуть не меньше Илзе, и мои чувства предельно ясно иллюстрировала чёрно-белая фотография, с линией сгиба посередине и двумя обтрёпанными углами. И фотография имела право выглядеть старой, потому что Мелинде, которая стояла рядом со мной, было годика четыре. То есть сфотографировали нас восемнадцатью годами раньше. Она была в джинсах, ковбойских сапожках, рубашке с длинными рукавами и соломенной шляпе. Мы только что вернулись из «Плизант-Хилл-фармс» в Техасе, где она иногда каталась на пони которого звали… Сахарок? Я подумал, что да. В любом случае, мы стояли на дорожке у нашего первого маленького дома в Бруклин-парк, я — в линялых джинсах, белой футболке с короткими, закатанными на плечи рукавами, с зачёсанными назад волосами, бутылкой пива «Грейн белт» в руке и улыбкой на лице. Линни одну руку сунула в карман джинсов, снизу вверх смотрела на меня, и от читавшейся на её лице любви (такой сильной любви!) у меня сжалось горло. Я улыбнулся, как улыбаются в отчаянной попытке сдержать слёзы. Под фотографией было написано:
  
   Если ты хочешь узнать, кто ещё приедет, можешь позвонить мне — 941-555-6166, или Джерому Уайрману — 941-555-8191, или маме. Она, между прочим, прилетит вместе с моими минесотскими гостями и встретит тебя в отеле.
  
   Надеюсь, ты приедешь… в любом случае люблю тебя, моя маленькая Пони…
  
   Папуля.
  
  Я закрыл брошюру, которая была и письмом, и приглашением на выставку, какое-то время молча смотрел на неё. Боялся заговорить.
  
  — Разумеется, это всего лишь макет… — Голос Уайрмана звучал неуверенно. Другими словами, говорил он в несвойственной ему манере. — Если ты против, я его выброшу и начну снова. Никаких проблем.
  
  — Ты получил эту фотографию не от Илзе. — Я решился опробовать голосовые связки.
  
  — Нет, мучачо. Пэм нашла её в одном из старых фотоальбомов.
  
  И сразу всё стало ясно.
  
  — И сколько раз ты с ней беседовал, Джером?
  
  Уайрман поморщился.
  
  — Неприятно, конечно, но, пожалуй, ты имеешь право. Думаю, раз шесть. Начал с рассказа, что ты попал здесь в сложную ситуацию, завязал на себя многих людей…
  
  — Какого хера! — обиженно воскликнул я.
  
  — Людей, которые возлагают на тебя большие надежды, доверяют тебе, не говоря уже о деньгах…
  
  — Я без труда возмещу галерее «Скотто» все деньги, потраченные на…
  
  — Заткнись, — оборвал меня Уайрман, и никогда ещё он не говорил со мной таким неприветливым тоном. Да и такого ледяного взгляда у него я никогда не видел. — Ты же не говнюк, мучачо, вот и веди себя соответственно. Ты можешь оплатить их доверие? Можешь оплатить потерю репутации, если великий новый художник, которого они обещали представить потенциальным покупателям, не появится ни на лекции, ни на выставке?
  
  — Знаешь, Уайрман, на выставку я могу прийти, а вот эта чёртова лекция…
  
  — Они этого не знают! — прокричал он. Чего там, взревел. И голос у него был для этого подходящий — голос, от которого в зале судебных заседаний зазвенело бы в ушах. Элизабет этого не заметила, но сыщики серой лентой поднялись с кромки воды. — У них уже появилась забавная такая мысль, что, возможно, пятнадцатого апреля никакой выставки и не будет, что ты заберёшь свои картины, и они останутся с пустыми залами в самый прибыльный период туристического сезона, на который у них обычно приходится треть годовой выручки.
  
  — У них нет оснований так думать, — пролепетал я, но моё лицо горело, как раскалённый кирпич.
  
  — Нет? А как бы ты воспринял подобное поведение в своей прошлой жизни, амиго? К каким бы пришёл выводам, если бы поставщик, у которого ты заказал цемент, не привёз бы его вовремя? Или субподрядчик, ведающий установкой сантехники в новом банковском здании, не приступил к работе в оговорённый контрактом день? Ты бы чувствовал себя уверенно, имея дело с такими людьми? Ты бы поверил их оправданиям?
  
  Я молчал.
  
  — Дарио посылает тебе электронные письма с конкретными вопросами, касающимися организации выставки, но ответов не получает. Он и другие звонят по телефону и слышат квёлое: «Я об этом подумаю». Они бы занервничали, даже если бы имели дело с Джейми Уайетом или Дейлом Чихули,[792] но ты — не первый и не второй. Если на то пошло, ты — человек с улицы. Поэтому они звонят мне, и я делаю всё, что могу… в конце концов, я — твой грёбаный агент… но я же не художник, как по большому счёту и они. Мы — таксисты, которые пытаются принять роды.
  
  — Я понимаю.
  
  — А я — нет! — Он вздохнул. Тяжело вздохнул. — Ты говоришь, что с лекцией у тебя всего лишь сценический мандраж, и ты собираешься прийти на выставку. Я знаю, отчасти ты в это веришь, но, амиго, должен сказать, есть в тебе и другая часть, которая не имеет ни малейшего желания появляться в галерее «Скотто» пятнадцатого апреля.
  
  — Уайрман, это полнейшая…
  
  — Чушь? Ты это хотел сказать? Я звоню в «Ритц-Карлтон» и спрашиваю, забронировал ли мистер Фримантл номера на середину апреля, и мне отвечают: «Нет, нет, Нанетт». После этого я собираюсь с духом и связываюсь с твоей бывшей. В телефонном справочнике её номер больше не значится, но твоя риелтор сообщает мне его, когда я говорю, что ситуация в каком-то смысле чрезвычайная. И я сразу узнаю, что Пэм ты по-прежнему небезразличен. Она даже хочет позвонить тебе и сказать об этом, но боится, что ты пошлёшь её ко всем чертям.
  
  Я вытаращился на него.
  
  — И после того как мы заочно знакомимся, я узнаю, что Пэм Фримантл понятия не имеет о большой художественной выставке живописных полотен её мужа, которая должна состояться через пять недель. Это во-первых. А во-вторых… тут всё проясняется после телефонного звонка Пэм… Уайрман в это время решает кроссворд, спасибо восстановившемуся зрению… её бывший не зафрахтовал самолёт, во всяком случае, в той авиакомпании, услугами которой раньше пользовался. Так не стоит ли нам обсудить такой вариант: не принял ли Эдгар Фримантл глубоко в душе судьбоносного решения, не собирается ли, когда до выставки останется совсем ничего, послать всех на хер и свалить, как говорили во времена моей растраченной попусту юности?
  
  — Нет, ты ошибаешься, — пробубнил я. Прозвучало неубедительно. — Просто вся эта организационная тягомотина сводит меня с ума, вот я… понимаешь, откладывал всё на потом.
  
  Но Уайрман не знал жалости. И если бы я давал свидетельские показания, он бы уже превратил меня в маленькую лужицу топлёного сала и слёз. Судье пришлось бы объявить перерыв, чтобы пристав смог вытереть пол.
  
  — Пэм говорит, что Сент-Пол будет выглядеть, как Де-Мойн тысяча девятьсот семьдесят второго года, если с линии горизонта убрать силуэты всех зданий, построенных «Фримантл компани».
  
  — Пэм преувеличивает.
  
  Он пропустил мои слова мимо ушей.
  
  — Мне предлагается поверить, что человек, который руководил такими стройками, не может справиться с бронированием билетов на самолёт и номеров отеля? Учитывая, что нужно всего лишь снять телефонную трубку. Потому что на другом конце провода он найдёт полное взаимопонимание.
  
  — Они не… я не… они не могут просто так…
  
  — Ты злишься?
  
  — Нет. — Но я злился. Прежняя злость вернулась и хотела возвысить голос, завопить, как Эксл Роуз на волне «Кости». Я коснулся пальцами лба над правым глазом, в том месте, где начала собираться боль. Сегодня о живописи не могло идти и речи, и вина лежала на Уайрмане. Он лишил меня возможности встать к мольберту. Вот тут я и пожелал ему ослепнуть. Не наполовину, а вообще. Внезапно до меня дошло: а ведь я могу нарисовать его таким. И мгновенно от злости не осталось и следа.
  
  Уайрман увидел, как моя рука поднялась к голове, и чуть сбавил напор.
  
  — Послушай, большинство из тех, с кем она поговорила, разумеется, не давая никаких гарантий, уже ответили: «Конечно же, да, с удовольствием». Твой бывший прораб, Анжел Слоботник сказал Пэм, что привезёт тебе банку маринованных огурцов. Она говорит, что он был в восторге.
  
  — Маринованных яиц — не огурцов, — поправил я его, и широкое, плоское, улыбающееся лицо Большого Эйнджи возникло так близко, что я мог до него дотронуться. Анжел проработал со мной двадцать лет, пока обширный инфаркт не отправил его на покой. Анжел, который на любое задание, каким бы сложным оно ни казалось, реагировал одинаково: «Будет сделано, босс».
  
  — Насчёт прилёта мы с Пэм всё устроили, — продолжил Уайрман. — Не только из Миннеаполиса-Сент-Пола, но и из других мест. — Он постучал пальцем по брошюре. — Рейсы «Эйр Франс» и «Дельты» — те самые, и Мелинде забронированы на них места. Она в курсе событий. Как и Илзе. Они только ждут официального приглашения. Илзе хотела тебе позвонить, но Пэм попросила её подождать. Она говорит, что отмашку должен дать ты, и если по ходу вашей семейной жизни она и допускала ошибки, то в этом, мучачо, она абсолютно права.
  
  — Ясно, — кивнул я. — Я тебя слышу.
  
  — Хорошо. А теперь я хочу поговорить с тобой о лекции.
  
  Я застонал.
  
  — Если ты сделаешь ноги с лекции, то тебе будет в два раза труднее прийти на открытие выставки…
  
  Мои глаза широко раскрылись.
  
  — Что? — фыркнул он. — Ты не согласен?
  
  — Сделаешь ноги? — переспросил я. — Сделаешь ноги? О чём ты?
  
  — Сбежишь, — ответил он, и в голосе послышалась насторожённость. — Английский сленг. Загляни, к примеру, в Ивлина Во. «Офицеры и джентльмены», тысяча девятьсот пятьдесят второй год.
  
  — Да пошёл ты в жопу, — огрызнулся я. — Эдгар Фримантл, нынешний день.
  
  Он показал мне палец, и с того момента мы вновь поладили.
  
  — Ты отправил Пэм фотографии, так? По электронной почте?
  
  — Да.
  
  — Как она отреагировала?
  
  — Они сразили её наповал.
  
  Я сидел, пытаясь представить себе сражённую наповал Пэм. В принципе получалось, но я видел, как изумление и восторг освещают более молодое лицо. Прошло немало лет с тех пор, как мне в последний раз удалось добиться такого эффекта.
  
  Элизабет спала, но её волосы скользили по щёкам, и она махала рукой, как женщина, которой досаждают мухи и комары. Я поднялся, достал резинку из пакета, который висел на подлокотнике (резинок там было много, всех цветов), собрал волосы в конский хвост. Воспоминания о том, как я проделывал то же самое для Мелинды, были сладки и ужасны.
  
  — Спасибо Эдгар. Спасибо, mi amigo.
  
  — Так как мне это сделать? — спросил я, держа руки на голове Элизабет, ощущая мягкость её волос, как часто ощущал мягкость вымытых шампунем волос дочерей; когда память очень старается, наши тела становятся призраками, повторяют жесты, свойственные нам в далёком прошлом. — Как мне рассказать о сверхъестественном?
  
  Вот. Вырвалось. Самое главное.
  
  Но лицо Уайрмана оставалось спокойным.
  
  — Эдгар! — воскликнул он.
  
  — Что, Эдгар?
  
  Этот сукин сын расхохотался.
  
  — Если ты им об этом скажешь… они тебе поверят.
  
  Я уже открыл рот, чтобы возразить. Но подумал о работах Дали. Подумал о «Звёздной ночи», удивительной картине Ван Гога. Подумал о некоторых полотнах Эндрю Уайета[793]… не о «Мире Кристины», а о его интерьерах: просторных комнатах, где свет кажется нормальным и необыкновенным, словно идёт одновременно из двух источников. Закрыл рот.
  
  — Я не могу сказать тебе, о чём говорить, но могу дать что-то вроде этого. — Он поднял брошюру-приглашение. — Я могу дать тебе примерный план.
  
  — Этим ты мне очень поможешь.
  
  — Правда? Тогда слушай.
  
  Я слушал.
  * * *
  
  — Алло?
  
  Я сидел на диване во «флоридской комнате». Сердце гулко билось. Это был один из тех звонков (каждому в жизни выпадает таких хоть несколько), когда ты надеешься, что трубку снимут, чтобы с этим наконец-то покончить, и надеешься, что не снимут, и у тебя появится возможность оттянуть этот трудный и, возможно, болезненный разговор.
  
  Выпал вариант номер один: Пэм ответила после первого гудка. И мне оставалось лишь уповать на то, что на этот раз всё пройдёт лучше, чем в прошлый. И в позапрошлый тоже.
  
  — Пэм, это Эдгар.
  
  — Привет, Эдгар, — осторожно поздоровалась она. — Как ты?
  
  — Я… нормально. Хорошо. Я тут поговорил с моим другом Уайрманом. Он показал мне приглашение, к которому вы приложили руку.
  
  «К которому вы приложили руку». Прозвучало неприязненно. С намёком на заговор. Но как иначе я мог выразиться?
  
  — Да? — Её голос не выдавал никаких чувств.
  
  Я глубоко вдохнул и бросился в омут. «Бог ненавидит труса», — говорит Уайрман. Среди прочего.
  
  — Я звоню, чтобы поблагодарить. Я вёл себя, как болван. Вы так вовремя пришли на помощь.
  
  Молчание затягивалось, и я успел подумать, а не положила ли она в какой-то момент трубку. Потом услышал:
  
  — Я всё ещё здесь, Эдди… просто пытаюсь прийти в себя. Не могу вспомнить, когда ты в последний раз извинялся передо мной.
  
  Я извинился? Ну… не важно. Может, почти что.
  
  — Тогда я извиняюсь и за это.
  
  — Я сама должна перед тобой извиниться. Так что, считай, мы квиты.
  
  — Ты? За что ты должна извиниться?
  
  — Звонил Том Райли. Позавчера. Он вновь принимает лекарства. И собирается, цитирую, «снова кое с кем увидеться»… насколько я понимаю, речь шла о психотерапевте. Он звонил, чтобы поблагодарить меня за то, что я спасла ему жизнь. Тебе кто-нибудь звонил по такому поводу?
  
  — Нет. — Хотя недавно мне позвонили, чтобы поблагодарить за спасение зрения, так что я в какой-то степени понимал, о чём она говорит.
  
  — Это было нечто. «Если бы не ты, я бы уже умер». Его слова. И я не могла сказать ему, кого он должен благодарить, потому что это прозвучало бы дико.
  
  У меня создалось ощущение, будто внезапно расстегнулся тугой ремень. Иногда всё разрешается как нельзя лучше. Иногда именно так и выходит.
  
  — Это хорошо. Пэм.
  
  — Я разговаривала с Илзе насчёт твоей выставки.
  
  — Да, я…
  
  — И с Илли, и с Лин, но когда беседовала с Илзе, я перевела разговор на Тома, и могу точно сказать, она ничего не знает о том, что произошло между нами. В этом я тоже ошиблась. Да ещё показала не лучшую свою сторону.
  
  Тут я осознал, что она плачет.
  
  — Пэм, послушай…
  
  — После того как ты оставил меня, я показала несколько не лучших своих сторон нескольким людям.
  
  «Я тебя не оставлял! — едва не выкрикнул я. Почти что выкрикнул. На лбу выступил пот — столько сил ушло на то, чтобы сдержаться. — Я тебя не оставлял. Это ты потребовала развод, плешивая рвань!»
  
  Сказал другое:
  
  — Пэм, хватит об этом.
  
  — Мне было трудно поверить тебе, даже после того, как ты упомянул о новом телевизоре и о Пушистике.
  
  Я уже собирался спросить, кто такой Пушистик, потом вспомнил: кот.
  
  — У меня всё налаживается, — продолжала Пэм. — Снова начала ходить в церковь. Можешь себе такое представить? И к психотерапевту. Вижусь с ней раз в неделю. — Пэм помолчала, потом её прорвало: — Она хороший специалист. Говорит, что человек не может закрыть дверь в прошлое, ему по силам лишь внести кое-какие поправки и жить дальше. Я это понимаю, но не знаю, как мне начать вносить поправки в наши с тобой отношения, Эдди.
  
  — Пэм, ты мне ничего не…
  
  — По словам моего психотерапевта, дело не в том, что ты думаешь. Главное, что думаю я.
  
  — Понимаю.
  
  Говорила она прямо-таки как прежняя Пэм, так что, наверное, действительно нашла хорошего психотерапевта.
  
  — А потом позвонил твой друг Уайрман и сказал, что тебе нужна помощь… и прислал мне эти снимки. Мне не терпится увидеть их вживую. Конечно, я знала, что у тебя есть талант, потому что ты рисовал те мапенькие книжки в картинках для Лин, в тот год, когда она так тяжело болела…
  
  — Я рисовал? — Я помнил тот год, когда одна болезнь следовала у Лин за другой, пока всё не вылилось в жуткий понос, вызванный, возможно, передозировкой антибиотиков. Тогда её даже пришлось на неделю отправить в больницу. Той весной Лин похудела на десять фунтов. И если бы не летние каникулы (и её блестящий ум), она бы осталась на второй год во втором классе. Но я не мог вспомнить, чтобы рисовал какие-то книжки-картинки.
  
  — Рыбка Фредди? Краб Карла? Дональд Пугливый Олень?
  
  На Дональда Пугливого Оленя память вроде бы отреагировала, в её глубинах что-то шевельнулось, но не более того.
  
  — Не помню, — ответил я.
  
  — Анжел ещё говорил, что тебе стоит попытаться их опубликовать, ты разве не помнишь? Но эти картины… Господи. Ты знал, что способен на такое?
  
  — Нет. Я начал подумывать, что, возможно, стоит заняться живописью, когда жил в нашем коттедже на озере Фален, но не представлял себе, как далеко всё может зайти. — Я вспомнил «Смотрящего на запад Уайрмана», Кэнди Брауна без носа и рта, и подумал, что только что сделал признание века.
  
  — Эдди, ты позволишь мне сделать остальные приглашения по тому же образцу, что и первое? Они получатся индивидуальными и довольно симпатичными.
  
  — Па… — Опять чуть не вырвалось: «Панда». — Пэм, я не могу просить тебя об этом.
  
  — Я хочу.
  
  — Да? Тогда ладно.
  
  — Я сделаю макеты и по электронной почте отправлю мистеру Уайрману. Ты сможешь их просмотреть, прежде чем он начнёт печатать. Он — прелесть, твой мистер Уайрман.
  
  — Да. Точно. Вы двое действительно спелись за моей спиной.
  
  — Спелись, не правда ли? — В голосе слышалась радость. — Ради тебя. Только ты должен кое-что сделать.
  
  — Что?
  
  — Ты должен позвонить девочкам, они просто с ума сходят. Особенно Илзе. Хорошо?
  
  — Хорошо. И вот что, Пэм…
  
  — Что, дорогой?
  
  Я уверен, что последнее слово она произнесла автоматически, не думая, как оно будет воспринято. Хотя… пожалуй, она испытала то же самое, когда ласкательное имя прилетело к ней из Флориды, и ласки в нём с каждой милей становилось всё меньше.
  
  — Спасибо.
  
  — Всегда рада помочь.
  
  Мы попрощались и закончили разговор без четверти одиннадцать. В ту зиму время бежало особенно быстро вечерами, которые я проводил в «Розовой малышке» (стоя у мольберта, удивляясь, с какой скоростью блёкнут на западе закатные цвета), а медленнее всего — в это утро, когда я не стал более откладывать на потом и другие телефонные звонки. Я набирал номера один за другим, будто глотал прописанные таблетки.
  
  Взглянув на лежащую на коленях трубку радиотелефона, я пробурчал: «Чёрт бы тебя побрал», — и начал набирать следующий номер.
  * * *
  
  — Галерея «Скотто», это Элис. — Весёлый голос, к которому я уже привык за последние десять дней.
  
  — Привет, Элис. Эдгар Фримантл.
  
  — Да, Эдгар? — Весёлость сменилась осторожностью. Слышались ли нотки осторожности в её голосе раньше? Я их игнорировал?
  
  — Если у вас есть пара минут, я бы хотел поговорить о том, в каком порядке мы будем показывать слайды на лекции.
  
  — Да, Эдгар, давайте поговорим. — Я буквально услышал вздох облегчения. И почувствовал себя героем. Разумеется, почувствовал и мерзавцем.
  
  — Блокнот у вас под рукой?
  
  — Будьте уверены.
  
  — Хорошо. В принципе хотелось бы показывать их в хронологическом порядке…
  
  — Но я не знаю хронологии. Я пыталась сказать вам…
  
  — Понимаю, и сейчас хочу продиктовать вам весь список. Но, Элис, первый слайд выбьется из хронологического ряда. Начнём мы с «Роз, растущих из ракушек». Записали?
  
  — «Розы, растущие из ракушек», записала. — Второй раз после нашей встречи я слышал в голосе Элис неподдельную радость.
  
  — Теперь карандашные рисунки… — Мы проговорили следующие полчаса.
  * * *
  
  — Oui, allo?[794]
  
  Я молчал. Французский сбил меня с мысли. Тот факт, что трубку снял молодой мужчина, потряс ещё сильнее.
  
  — Alio, alio? — Нотки нетерпения. — Qui est a l’appareil?[795]
  
  — М-м-м, может, я ошибся номером. — Я чувствовал себя не просто говнюком, но моноязычным американским говнюком. — Я хотел поговорить с Мелиндой Фримантл.
  
  — D’accord,[796] вы набрали правильный номер, — потом, уже не в трубку: — Мелинда! C’est ton papa, je crois, cherie.[797]
  
  Трубка со стуком куда-то легла. Перед моим мысленным взором тут же возник образ (очень чёткий, очень политически некорректный и скорее всего навеянный упоминанием Пэм книжек-картинок, которые я когда-то рисовал для маленькой больной девочки): большой говорящий скунс в берете, мсье Пепе ле Пю, расхаживает по pension (если именно этим словом обозначается маленькая однокомнатная квартира в Париже) моей дочери, а над его белополосой спиной поднимаются волнистые линии свойственного ему аромата.
  
  Потом трубку взяла Мелинда, похоже, необычайно взволнованная, чего с ней никогда не случалось.
  
  — Папа? Папуля? У тебя всё в порядке?
  
  — Всё отлично, — ответил я. — Это твой сосед по комнате? — Я шутил, но по не свойственному ей молчанию понял, что, сам того не желая, попал в десятку. — Впрочем, не важно, Линни. Я просто…
  
  — …подтруниваешь надо мной, так? — Я не мог сказать, то ли ей весело, то ли она начинает злиться. Связь, конечно, была хорошая, но не настолько, чтобы улавливать все интонации.
  
  — Если на то пошло, да.
  
  Подтекст сомнений не вызывал, прозвучал ясно и чётко: «Собираешься закатить мне скандал?» Но у меня и в мыслях такого не было.
  
  — Я рад, что у тебя появился друг. У него есть берет?
  
  К моему безмерному облегчению, Линни рассмеялась. С ней я никогда не знал наперёд, какая шутка сработает: чувство юмора у неё было таким же непредсказуемым, как и вторая половина апрельского дня.
  
  — Рик! — позвала она. — Mon pара… — дальше я не разобрал, потом услышал: —…si tu portes un beret?[798]
  
  До меня донёсся далёкий мужской смех. «Ох, Эдгар, — подумал я. — Даже из-за океана ты уже ведёшь их под венец, реrе fou[799]».
  
  — Папуля, у тебя всё хорошо?
  
  — Отлично. Как твоя стрептококковая инфекция?
  
  — Думаю, я иду на поправку.
  
  — Я только что говорил по телефону с твоей матерью. Ты получишь официальное приглашение на эту выставку. Она говорит, что ты приедешь, и я страшно волнуюсь.
  
  — Ты волнуешься? Мама прислала мне несколько фотографий, и я жду не дождусь этой выставки. Где ты научился так рисовать?
  
  Сегодня это был самый популярный вопрос.
  
  — Здесь.
  
  — Картины потрясающие. Остальные такие же хорошие?
  
  — Приезжай, и всё увидишь сама.
  
  — Рик может приехать?
  
  — У него есть паспорт?
  
  — Да…
  
  — Он даст обещание не смеяться над твоим отцом?
  
  — К старшим он относится очень уважительно.
  
  — Тогда, разумеется, он может приехать, при условии, что на авиарейсы проданы не все билеты, и вы согласны спать в одном номере… но, полагаю, это как раз не проблема.
  
  Она завизжала так громко, что заболело ухо, но трубку я отдёргивать не стал. Давно уже я не слышал, чтобы Линни Фримантл так реагировала на мои слова или дела.
  
  — Спасибо, папуля… это здорово!
  
  — Буду рад познакомиться с Риком. Может, конфискую у него берет. В конце концов, я же теперь художник.
  
  — Я передам ему твои слова. — Её тон переменился. — Ты уже говорил с Илзе?
  
  — Нет, а что?
  
  — Когда будешь говорить, не упоминай о приезде Рика, хорошо? Я скажу ей сама.
  
  — Я и не собирался.
  
  — Потому что у неё с Карсоном… насколько я знаю, она тебе о нём рассказывала…
  
  — Рассказывала.
  
  — Я уверена, там возникли проблемы. Илли говорит, что «всё обдумывает». Это её слова. Рик не удивлён, он считает, что нельзя доверять человеку, который молится на людях. И мне кажется, что моя сестра заметно повзрослела.
  
  «То же самое можно сказать и о тебе, Лин», — подумалось мне. Я вдруг увидел её семилетней, такой больной. Тогда мы с Пэм боялись, что она может умереть у нас на руках, хотя никогда не говорили об этом вслух. Огромные чёрные глаза, бледные щёчки, жидкие волосы. Однажды я, глядя на неё, даже подумал: «Череп на палочке», — и возненавидел себя за эту мысль. А ещё больше ненавидел себя за другое: раз уж одна из дочерей так тяжело болела, в глубине сердца я радовался, что это была Лин. Я всегда пытался убедить себя, что одинаково люблю своих детей, но лгал себе. Возможно, некоторые родители действительно могли такое сказать (думаю, Пэм — могла), но не я. Мелинда знала об этом?
  
  Разумеется, знала.
  
  — Ты уж следи за своим здоровьем.
  
  — Я стараюсь, папуля. — Я буквально увидел, как она закатила глаза.
  
  — Вот и хорошо. Жду тебя.
  
  — Папуля? — Пауза. — Я тебя люблю. — Я улыбнулся.
  
  — Сколько раз?
  
  — Миллион и один под подушкой, — ответила она, словно старалась рассмешить ребёнка. И всё сделала правильно.
  
  Какое-то время я посидел, глядя на Залив и рассеянно потирая глаза, а потом набрал ещё один номер, в надежде, что на сегодня этот звонок — последний.
  * * *
  
  Часы показывали начало первого, и, честно говоря, я не ожидал застать её дома; думал, что она отправилась с друзьями на ленч. Но, как и Пэм, она сняла трубку после первого же гудка. Её «алло» прозвучало крайне осторожно, и до меня вдруг дошло: она думала, что я — Карсон Джонс, который звонит с просьбой дать ему ещё один шанс или чтобы всё объяснить. Объяснить в очередной раз. Эту догадку я ничем не мог подтвердить, но подтверждения и не требовалось. Иногда ты просто знаешь, что угадал.
  
  — Эй, If-So-Girl, как поживаешь?
  
  Её голос тут же расцвёл.
  
  — Папуля!
  
  — Как ты, цыплёнок?
  
  — У меня всё отлично, папуля, но не так отлично, как у тебя. Помнишь, я говорила, что они хороши? Говорила я тебе или нет?
  
  — Говорила. — Мои губы сами растянулись в улыбке. Для Лин, возможно, голос сестры звучал слишком по-взрослому, но я после первого осторожного «алло» слышал прежнюю Илли, искрящуюся, как налитая в стакан газировка.
  
  — Мама говорила, что ты тянешь резину, но она собирается скооперироваться с твоим тамошним другом и разогнать тебя как следует. Мне это понравилось! И голос у неё был, как в прежние дни! — Она замолчала, чтобы глубоко вдохнуть, а потом чуть сбавила темп: — Не совсем, конечно, но близко к тому.
  
  — Я понимаю, о чём ты, конфетка моя.
  
  — Папуля, ты молодец. Это не просто возвращение, но ещё и шаг вперёд.
  
  — И во сколько мне обойдётся вся эта лесть?
  
  — В миллион. — Она рассмеялась.
  
  — Всё ещё собираешься пересечься с «Колибри»? — Я надеялся, что в моём голосе слышится чистое любопытство. И никакого интереса к любовной жизни моей почти двадцатилетней дочери.
  
  — Нет, — ответила она. — Думаю, с этим покончено. — Всего пять слов, не таких уж и длинных, но в них я услышал другую, повзрослевшую Илзе, для которой не в столь уж отдалённом будущем второй кожей станет деловой костюм, колготки и туфли с практичным каблуком в три четверти дюйма. В рабочие дни она, возможно, будет собирать волосы в хвост, а из здания аэропорта будет выходить с кожаным брифкейсом вместо рюкзачка на спине. Уже не «If-So-Girl». Из такой «картинки» «if» я мог смело вычёркивать. Как и «girl».
  
  — Совсем или…
  
  — Это ещё вопрос.
  
  — Я не собираюсь совать нос в твои дела. Просто любознательные папаши…
  
  — …хотят знать, что к чему. Естественно, хотят, но на этот раз помочь тебе ничем не могу. На сегодня я точно знаю, что всё ещё люблю его… во всяком случае, думаю, что люблю… и мне его недостаёт, но выбор должен сделать он.
  
  Вот тут Пэм спросила бы: «Между тобой и девушкой, с которой он поёт?» — я же задал другой вопрос:
  
  — Ты не забываешь про еду?
  
  Она залилась радостным смехом.
  
  — Отвечай на вопрос, Илли.
  
  — Трескаю, как чёртова свинья!
  
  — Тогда почему ты сейчас не на ленче?
  
  — Мы собираемся пойти на пикник в парк, вот почему! Берём с собой лекции по антропологии и фрисби. Мне велено принести сыр и французский батон. И я уже опаздываю.
  
  — Понятно. Главное, чтобы ты ела и не грустила в своём шатре.
  
  — Ем хорошо, грущу в меру. — Голос вновь изменился, стал взрослым. Столь резкие переходы меня расстраивали. — Иногда я лежу без сна, потом думаю о тебе, как ты там? Ты тоже лежишь без сна?
  
  — Случается. Но теперь редко.
  
  — Папуля, женитьба на маме — твоя ошибка? Или её? Или так уж вышло?
  
  — Не так уж вышло и не ошибка. Двадцать четыре счастливых года, две дочери, и мы до сих пор нормально общаемся. Никакой ошибки, Илли.
  
  — Ты хотел бы всё изменить?
  
  Мне постоянно задавали этот вопрос.
  
  — Нет.
  
  — Если бы ты мог вернуться в прошлое и пойти другой дорогой… ты бы вернулся?
  
  Я ответил не сразу, но паузу не затянул. Иной раз нет времени решать, какой ответ лучший. Иной раз ты можешь сказать только правду.
  
  — Нет, милая.
  
  — Понятно. Я скучаю по тебе, папа.
  
  — Я тоже.
  
  — Иногда я скучаю и о прошлом. Когда всё было проще. — Она замолчала. Я мог бы что-то сказать (хотел), но не открыл рта. Бывает, молчание — золото. — Папа, люди хоть изредка получают второй шанс?
  
  Я подумал о моём втором шансе. О том, как выжил после несчастного случая, хотя вроде бы не мог не отправиться в мир иной. И я не просто существовал — жил. Волна благодарности накатила на меня.
  
  — Постоянно.
  
  — Спасибо, папуля. Мне не терпится тебя увидеть.
  
  — Мне тоже. Скоро получишь официальное приглашение.
  
  — Хорошо. Я правда должна бежать. Люблю тебя.
  
  — Я тоже тебя люблю.
  
  После того как она повесила трубку, я посидел с телефоном возле уха, вслушиваясь в ничто.
  
  — Живи днём и позволь жить дню, — сказал я себе. Потом в трубке появился длинный гудок, и я решил, что должен позвонить ещё в одно место.
  * * *
  
  На этот раз я услышал более живой и куда менее осторожный голос Элис Окойн. Решил, что это хорошая перемена.
  
  — Элис, мы ещё не обсудили название выставки.
  
  — Я подумала, что вы хотите назвать её «Розы, растущие из ракушек». Хорошее название. Очень красноречивое.
  
  — Согласен. — Из «флоридской комнаты» я оглядел Залив. Поверхность воды сверкала, как полированная сине-белая пластина. Мне приходилось щуриться, чтобы смотреть на неё. — Но не совсем правильное.
  
  — Как я понимаю, вам больше нравится другое?
  
  — Да, думаю, что да. Я хочу назвать выставку «Взгляд с Дьюмы». Что скажете?
  
  Ответила Элис без запинки:
  
  — Я думаю, это звучит! — Я тоже так думал.
  * * *
  
  Моя футболка с надписью на груди «ПОТЕРЯЛ ЕЕ НА ВИРГИНСКИХ ОСТРОВАХ» промокла от пота, хотя система кондиционирования «Розовой громады» работала отлично, но я вымотался больше, чем после прогулки быстрым шагом (в последние дни я только так и ходил) до «Эль Паласио» и обратно. Ухо, к которому я прижимал трубку, горело и пульсировало. Илзе меня тревожила (родители всегда тревожатся из-за проблем детей, когда те становятся достаточно взрослыми и их уже не позовёшь домой, едва начинает темнеть и ванны наполняют водой), но при этом результаты моих трудов вызывали чувство удовлетворённости, какое я обычно испытывал после целого дня, с толком проведённого на строительной площадке.
  
  Особого голода я не ощущал, но заставил себя съесть несколько столовых ложек салата с тунцом, которые запил стаканом молока — цельного молока, вредного для сердца и полезного для костей. «Считай, мы квиты», — как сказала бы Пэм. Я включил телевизор на кухне и узнал, что жена Кэнди Брауна подаёт в суд на город Сарасоту, обвиняя власти в ненадлежащем отношении к своим обязанностям, что и привело к смерти её мужа. «Попутного тебе ветра, дорогая», — подумал я. Местный метеоролог сообщил, что сезон ураганов в этом году может начаться раньше. А низкооплачиваемым «Морским дьяволам» в показательной предсезонной игре «Ред сокс» надрали задницу: добро пожаловать в бейсбольные реалии, парни.
  
  Я подумал о десерте (пудинге «Джелло», который иногда называют «последним прибежищем холостяка»). Потом поставил тарелку в раковину и похромал в спальню, чтобы поспать. Хотел завести будильник, но не стал. Решил, что скорее всего только подремлю. А если бы и заснул, то яркий свет разбудил бы меня через час или около того, когда солнце опустилось бы достаточно низко, чтобы заглянуть в выходящее на запад окно спальни.
  
  С такими мыслями я лёг и проспал до шести вечера.
  * * *
  
  Об ужине не могло быть и речи. Какой ужин? Подо мной ракушки шептали: «Рисовать, рисовать».
  
  Словно под гипнозом, я в одних трусах поднялся в «Розовую малышку». Включил «Кость», снял с мольберта «Девочку и корабль № 7», отнёс к стене, поставил на мольберт чистый холст, поменьше использованного для «Смотрящего на запад Уайрмана», но достаточно большой. Ампутированная рука зудела, но теперь меня это особо не волновало. По правде говоря, этого зуда я уже ждал с нетерпением.
  
  По радио музыкальный дуэт «Shark Puppy» исполнял песню «Dig». Великолепную песню. С великолепными словами: «Жизнь не только любовь и услада».
  
  Я помню совершенно отчётливо: весь мир, казалось, ждал, когда же я начну. И под грохот гитар и шуршание ракушек я ощущал, как меня переполняет энергия невероятной мощи.
  
  «Я бросаюсь на поиски клада».
  
  Клада, да. Сокровищ.
  
  Я рисовал, пока не зашло солнце. Рисовал, когда луна залила поверхность Залива белым светом. И когда она зашла. И следующим вечером. И следующим. И следующим. «Девочка и корабль № 8». «Ты в игре, если ставишь монету на кон». Я фонтанировал.
  * * *
  
  Один только вид Дарио в костюме и при галстуке, с аккуратно зачёсанными назад волосами, испугал меня гораздо больше, чем гул собравшихся в аудитории Гелдбарта, где лампы горели вполнакала, за исключением прожектора, нацеленного на лекционную кафедру, которую установили по центру сцены. А ещё сильнее напугал меня тот факт, что Дарио тоже нервничал: подходя к кафедре, он едва не выронил карточки с тезисами своего выступления.
  
  — Добрый вечер, меня зовут Дарио Наннуцци, — представился он. — Я один из кураторов и главный закупщик галереи «Скотто» на Пальм-авеню. Что ещё более важно, я уже тридцать лет участвую в жизни художественного сообщества Сарасоты, и, надеюсь, вы простите меня за небольшой экскурс в, так сказать, Боббиттсторию, если я заявлю, что лучшего художественного сообщества в Америке нет.
  
  Его слова вызвали бурные аплодисменты, хотя, как заметил потом Уайрман, собравшиеся в зале люди могли знать, что Моне — это не Мане, но, вероятно, не отличили бы Джорджа Бэббитта от Джона Боббитта.[800] Стоя за кулисами, охваченный волнением, я пребывал в чистилище, куда попадают все ораторы, пока их неспешно представляют аудитории. Так что слова Дарио доносились до меня из далёкого далека.
  
  Дарио переместил верхнюю карточку в самый низ, и вновь едва не уронил на пол всю стопку. Удержав карточки в руках, он посмотрел в зал.
  
  — Я даже не знаю, с чего начать, но, к счастью, мне не нужно быть многословным, потому что новый талант, если уж вспыхивает, говорит сам за себя.
  
  Однако этими словами он не закончил, а представлял меня ещё добрых десять минут. Я же стоял за кулисами, сжимая в руке один-единственный листок с планом лекции. До меня долетали всё новые и новые имена. Некоторые, вроде Эдуарда Хоппера и Сальвадора Дали, я знал. Другие, как Ив Танги и Кей Сейдж[801] — нет. Каждое новое неизвестное имя усиливало ощущение, что я — самозванец. Страх, который я испытывал, захватив мою душу, распространился и на тело. У меня раздуло живот, хотелось «пустить голубка», но я боялся наложить в штаны. И этим дело не ограничивалось. Всё выступление вылетело из головы, за исключением первого предложения, да и оно казалось очень уж банальным: «Меня зовут Эдгар Фримантл, и я понятия не имею, как сюда попал». Я рассчитывал, что такое начало вызовет смех, а теперь знал, что не вызовет, но по крайней мере это была чистая правда.
  
  И пока Дарио продолжал бубнить (Хуан Миро — то, «Манифест сюрреализма» Бретона[802]), охваченный ужасом бывший глава большой строительной компании стоял за кулисами, сжимая жалкий листок бумаги в холодном кулаке. Мой язык превратился в дохлого слизня, который мог издавать только хрипы. Какая уж там лекция, особенно перед двумя сотнями знатоков живописи, многие из которых защитили дипломы по искусствоведению, а некоторые были грёбаными профессорами. Но хуже всего дело обстояло с головой. Она превратилась в высохший резервуар, который с минуты на минуту грозила заполнить бессмысленная, бурлящая злость: слова могли так и не прийти, но ярость наверняка выплеснулась бы наружу.
  
  — Итак! — радостно воскликнул Дарио, добавив ужаса в моё гулко бьющееся сердце, а живот прихватило ещё сильнее. Ужас — наверху, рвущееся наружу дерьмо — внизу. Сочетание, какого и врагу не пожелаешь. — Минуло пятнадцать лет с тех пор, как галерея «Скотто» последний раз вносила в плотный весенний календарь выставку нового, никому не известного художника, и прежде нам не доводилось выставлять работы, вызывающие столь живой интерес. Я думаю, слайды, которые вы сейчас увидите, и лекция, которая сейчас будет прочитана, объяснят наш восторг и радостное волнение.
  
  Он выдержал театральную паузу. Я же почувствовал, как пот предательской росой выступил на лбу, и стёр его тыльной стороной ладони. Рука, когда я её поднимал, весила фунтов пятьдесят.
  
  — Дамы и господа, мистер Эдгар Фримантл, ранее проживавший в Миннеаполисе-Сент-Поле, а теперь — на Дьюма-Ки.
  
  Они зааплодировали. Будто начался артиллерийский обстрел. Я приказал себе бежать со всех ног. Я приказал себе грохнуться в обморок. Не сделал ни первого, ни второго. Как во сне (в дурном сне), я вышел на сцену. Время вдруг замедлилось. Я видел, что все места заняты, но при этом все места и свободны, потому что зрители вскочили — они аплодировали мне стоя. Надо мной, по купольному потолку зала летали ангелы, не обращая внимания на земные дела, и мне захотелось стать одним из них. Дарио стоял рядом с лекционной кафедрой, вытянув руку. Не ту руку. От волнения он вытянул правую, и рукопожатие получилось неуклюжим и вывернутым. Листок с тезисами смялся между ладонями и надорвался. «Посмотри, что ты наделал, говнюк», — подумал я и на какое мгновение жутко перепугался: неужели произнёс эти слова вслух, и микрофон озвучил их для всего зала? А потом Дарио оставил меня на насесте одного. Я видел микрофон на гибкой хромированной стойке, и более всего он напоминал кобру, поднимающуюся из корзины заклинателя змей. Я видел, как яркий свет отражается от хрома стойки, от ободка стакана, от горлышка бутылки с минеральной водой «Эвиан». Слышал, как начал стихать гром аплодисментов — некоторые уже садились. Я знал, что скоро аплодисменты сменятся выжидательной тишиной. Все будут ждать моих слов. А что я могу им сказать? Даже первое предложение вылетело из головы. Они будут ждать. Молчание затянется. Потом кто-то начнёт нервно откашливаться, поднимется гул. Потому что все они говнюки. Толпа говнюков-зевак с резиновыми шеями, которые сейчас вытянулись до предела, чтобы получше меня рассмотреть. И если мне удастся разлепить губы, с них сорвётся лишь поток ругательств, как при вспышке ярости у человека, страдающего синдромом Туретта.[803]
  
  Я могу попросить вывести на экран первый слайд. Может, с этого следует начать, а потом картины скажут всё за меня. Надеюсь, что скажут.
  
  Взглянув на листок, я увидел, что он не просто надорван и смят. От пота буквы так расползлись, и я не мог разобрать ни единого слова. Не знаю, что следовало винить — стресс или расползшиеся буквы, — но канал информации от глаз к мозгу заблокировало. А какой слайд я собирался показать первым? Рисунок почтового ящика? «Закат с софорой»? Я практически не сомневался, что какой-то другой.
  
  Все уже заняли свои места. Аплодисменты полностью стихли. Американскому примитивисту пришла пора раскрыть рот и взвыть. В третьем ряду, у прохода, сидела эта шумливая сумка, Мэри Айр — как мне показалось, со стенографическим блокнотом на коленях. Я поискал глазами Уайрмана. Он втянул меня в это дело, но зла я на него не держал, просто хотел взглядом извиниться за происходящее.
  
  «Я буду в первом ряду, — говорил он мне. — По центру».
  
  И точно. Слева от него я увидел Джека, мою домоправительницу Хуаниту, Джимми Йошиду и Элис Окойн. А справа, у самого прохода…
  
  Мужчина в кресле у прохода мог быть только галлюцинацией. Я моргнул, однако он остался на прежнем месте. Широкое лицо, чернокожее и спокойное. Большущее тело, втиснутое в плюш кресла так крепко, что вытащить его могли только с помощью монтажного лома. Ксандер Кеймен смотрел на меня сквозь огромные очки в роговой оправе, и ещё больше напоминал божка. Толстенный живот нависал над коленями, а на нём балансировала перевязанная лентой подарочная коробка примерно три фута длиной. Он заметил изумление, отразившееся на моём лице (даже, наверное, шок), и шевельнул рукой. Не помахал, нет, как-то по-доброму отсалютовал, прикоснувшись кончиками пальцев к массивному лбу, к губам, потом протянул руку ко мне, растопырив пальцы. Я даже разглядел бледность ладони. Он улыбнулся мне, словно его присутствие в первом ряду аудитории Гелдбарта, рядом с Уайрманом, следовало воспринимать как что-то само собой разумеющееся. Толстые губы Кеймена беззвучно произнесли четыре слова, одно за другим: «Ты можешь это сделать».
  
  И, возможно, я мог. Если бы подумал о чём-то ещё. Если бы отвлёкся.
  
  Я подумал об Уайрмане (если точнее, о «Смотрящем на запад Уайрмане») и вспомнил первое предложение.
  
  Кивнул Кеймену, он кивнул мне. Потом я обвёл взглядом аудиторию и увидел, что передо мной сидят люди. Все ангелы, что находились над нашими головами, теперь плавали в темноте. Что же касается демонов, большинство скорее всего обитали в моей голове.
  
  — Привет… — начал я и отшатнулся от микрофона — слишком уж громко прозвучало это слово. В зале засмеялись, но смех этот не разозлил меня, как могло быть минутой раньше. Это ведь был всего лишь смех, да ещё и добродушный. «Я могу это сделать».
  
  — Привет, — повторил я. — Меня зовут Эдгар Фримантл, и, возможно, мне не удастся прочитать хорошую лекцию. В прошлой жизни я занимался строительством. Я знаю, что получалось у меня неплохо. Потому что я получал заказы. В теперешней жизни я пишу картины. Но никто ничего не говорил насчёт публичных выступлений.
  
  На этот раз смех прозвучал громче, аудитория расслабилась.
  
  — Я собирался начать с фразы, что понятия не имею, как я здесь оказался, но, если на то пошло, об этом мне есть что рассказать. Оно и к лучшему, потому что это всё, о чём я могу говорить. Видите ли, я ничего не знаю об истории живописи, теории живописи или оценке живописи. Некоторые из вас наверняка знакомы с Мэри Айр.
  
  В зале вновь захихикали, словно я сказал: «Некоторые из вас слышали об Энди Уорхоле». Дама огляделась с гордым видом. Сидела она с прямой спиной, словно шомпол проглотила.
  
  — Когда я впервые привёз некоторые из моих картин в галерею «Скотто», мисс Айр увидела их и назвала меня американским примитивистом.[804] Мне это не понравилось, потому что я каждое утро меняю нижнее бельё и чищу зубы перед тем, как лечь спать.
  
  Ещё взрыв смеха. Мои ноги снова стали ногами, а не цементными глыбами. Я чувствовал, что уже могу убежать. Но пропало как желание, так и необходимость. Они, возможно, возненавидели бы мои картины, но я к ним ненависти не испытывал. Пусть они немного посмеются, пусть немного посвистят и пошикают, пусть выкажут неудовольствие (или позевают), если им того захочется; но по завершении лекции я смогу вернуться домой и вновь начать рисовать.
  
  А если картины им понравятся? Результат будет тем же.
  
  — Но если она хотела сказать, что я человек, который делает что-то такое, чего не понимает, не может выразить словами, потому что никто не учил его правильным терминам, тогда она совершенно права.
  
  Кеймен кивал и выглядел очень довольным. И точно так же, клянусь Богом, выглядела Мэри Айр.
  
  — Поэтому у меня остаётся лишь рассказ о том, как я здесь появился… мост, по которому прошёл, чтобы из прошлой жизни попасть в ту, что веду сейчас.
  
  Кеймен беззвучно сводил и разводил пухлые ладони. Меня это приободрило. Само его присутствие приободрило меня. Я не знаю, что бы произошло, не окажись он в зале, но, думаю, не исключался вариант, который Уайрман охарактеризовал бы как mucho feo — крайне отвратительный.
  
  — Я не буду вдаваться в подробности, раз уж мой друг Уайрман говорит, что мы склонны всё подтасовывать, когда дело касается прошлого, и я уверен, что так оно и есть. Когда рассказываешь слишком много и… ну, не знаю, получается рассказ о прошлом, которого тебе хотелось бы?
  
  Я посмотрел вниз и увидел, что Уайрман кивает.
  
  — Да, думаю так, которого тебе хотелось бы. Поэтому, если без подробностей, со мной произошёл несчастный случай на строительной площадке. Несчастный случай с тяжёлыми последствиями. Подъёмный кран раздавил пикап, в котором я сидел, а заодно раздавил и меня. Я потерял правую руку и почти что расстался с жизнью. Я был женат, но жена от меня ушла. Я не представлял себе, что делать. Теперь я это вижу достаточно ясно; тогда я только знал, что мне очень, очень плохо. Другой мой друг, Ксандер Кеймен, как-то спросил, может ли что-нибудь сделать меня счастливым. Есть ли что-нибудь…
  
  Я замолчал. Кеймен пристально смотрел на меня с первого ряда, длинная подарочная коробка балансировала на его животе, прикрывшем колени. Я помнил его в тот день на озере Фален: потрёпанный портфель, диагональные полосы холодного осеннего солнечного света на полу гостиной. Я помнил мысли о самоубийстве и мириады дорог, ведущих во тьму: автострады, шоссе и всеми забытые узкие бугристые местные дороги.
  
  Пауза затягивалась, но я теперь не боялся тишины. И слушатели не возражали. Я имел полное право уйти в себя. Они же имели дело с художником.
  
  — Об идее счастья, по крайней мере применительно к самому себе, я давно уже не думал. Думал о том, как обеспечить семью всем необходимым, а потом, когда основал собственную компанию — о том, как не подвести людей, которые работали у меня. Я также думал, как добиться успеха, и работал ради этого, главным образом потому, что очень многие ожидали моей неудачи. Потом произошёл несчастный случай. Всё изменилось. Я обнаружил, что…
  
  Я потянулся к слову, которое мне требовалось, ища его обеими руками, хотя мои слушатели видели только одну. И, возможно, подёргивание культи внутри заправленного за пояс рукава.
  
  — Опереться мне было не на что. А что касается счастья… — Я пожал плечами. — Я сказал моему другу Кеймену, что раньше рисовал, но давно уже этим не занимался. Он предложил попробовать вновь, а когда я спросил зачем, он ответил, что мне нужно отгородиться от ночи. Я не понимал, о чём он говорит, потому что мысли путались, соображал я плохо, и боль не отпускала ни на минуту. Теперь я начал понимать. Принято считать, что ночь обычно опускается, но здесь она поднимается. Поднимается из Залива, после захода солнца. Меня это изумляет.
  
  И ещё меня изумляло собственное незапланированное красноречие. И правая рука вела себя спокойно. Превратилась в обычную культю в заправленном за пояс рукаве.
  
  — Нельзя ли погасить все лампы? Включая и ту, что освещает меня?
  
  Элис сама управляла пультом и отреагировала мгновенно. Аудитория погрузилась в сумрак. Направленный на меня прожектор медленно угасал.
  
  — И вот что я открыл, перейдя мост между двух моих жизней: иногда красота вырастает, когда её совсем не ждёшь. Но это не самая оригинальная мысль, верно? В действительности это такой же штамп, как флоридский закат. Тем не менее иногда это правда, а правда заслуживает того, чтобы её высказали… если вы можете высказать её по-новому. Я пытался высказать правду в картинах. Элис, пожалуйста, можем мы показать первый слайд?
  
  Справа от меня на большом экране, шириной девять и высотой семь футов, высветился слайд: три гигантские пышные розы, поднимающиеся из ковра тёмно-розовых ракушек. Розы тёмные, потому что находились они под домом, в его тени. Слушатели разом вздохнули, звук этот напоминал короткий, но громкий порыв ветра. Я его услышал, и мне стало ясно, что Уайрман и сотрудники галереи «Скотто» не одиноки. Не только они видели что-то в моих картинах. Все мои слушатели ахнули, как бывает с людьми, которые потрясены чем-то совершенно для них неожиданным.
  
  Они захлопали. Это продолжалось не меньше минуты. Я стоял, вцепившись в левую стенку трибуны, вслушиваясь в аплодисменты, ошеломлённый.
  
  Презентация слайдов продолжалась ещё двадцать пять минут, но я мало что запомнил. Проводил я её словно во сне. И каждое мгновение боялся проснуться на больничной койке, в жару, корчась от боли и требуя морфий.
  * * *
  
  Ощущение, что я сплю, не пропало и на приёме, который прошёл после лекции в галерее «Скотто». Едва я успел выпить первый фужер шампанского (размером чуть больше напёрстка), как мне дали второй. Я чокался с людьми, которых не знал. Раздавались одобрительные крики, а кто-то даже воскликнул: «Маэстро!» Я оглядывался в поисках моих новых друзей, но не находил их.
  
  Впрочем, времени оглядываться не было. Поздравления так и сыпались, меня хвалили и за лекцию, и за слайды. Но, слава Богу, мне не пришлось выслушивать развёрнутых оценок моей техники. Потому что сами картины (плюс несколько карандашных рисунков, которые составляли им компанию) находились в двух больших подсобках, запертых на крепкие замки. И я раскрыл важный секрет того, как однорукому человеку выжить на приёме, устроенном в его честь. Для этого требовалось лишь одно — не выпускать из пальцев завёрнутую в бекон креветку.
  
  Подошла Мэри Айр, спросила, в силе ли наша договорённость об интервью.
  
  — Конечно, — ответил я. — Хотя я и не знаю, что ещё смогу вам сказать. Думаю, этим вечером я выложил всё.
  
  — Мы что-нибудь придумаем, — заверила она, и, будь я проклят, если не подмигнула из-за очков «кошачий глаз» (мода на которые вернулась из тысяча девятьсот пятидесятых годов), одновременно протягивая пустой фужер проходящему мимо официанту. — Послезавтра. A bientot, monsieur.[805]
  
  — Будьте уверены, — и я едва сдержался, чтобы не сказать, что с переходом на французский ей следует повременить, пока я не надену берет а-ля Мане.
  
  Она отошла, поцеловала Дарио в щёку и покинула галерею, растворившись в благоухающей цветами мартовской ночи.
  
  Подошёл Джек, прихватив два фужера с шампанским. Его сопровождала Хуанита, моя домоправительница, стройная и изящная в розовом костюме. Поджаренную на шампуре креветку она взяла, от шампанского отказалась. Тогда Джек протянул фужер мне, подождал, пока я доем свою креветку и возьму фужер. Чокнулся со мной.
  
  — Поздравляю, босс… вы их потрясли.
  
  — Спасибо, Джек. Такого критика я действительно могу понять. — Я глотнул шампанского (в каждом фужере его и было на один глоток) и повернулся к Хуаните.
  
  — Вы сегодня писаная красавица.
  
  — Gracias, мистер Эдгар, — она огляделась, — это хорошие картины, но ваши гораздо лучше.
  
  — Спасибо.
  
  Джек спросил у Хуаниты, протягивая ей ещё одну креветку:
  
  — Мы отойдём на минутку?
  
  — Конечно, — ответила она.
  
  Джек потянул меня за одну из эффектных скульптур Герштейна.
  
  — Мистер Кеймен спросил Уайрмана, могут ли они немного задержаться в библиотеке после того, как все разойдутся.
  
  — Спросил? — Я чуть встревожился. — А почему?
  
  — Он добирался сюда чуть ли не целый день, сказал, что они с самолётом не слишком ладят. — Джек улыбнулся. — Он сказал Уайрману, что весь день кое на чём сидел, и теперь ему хочется облегчиться в спокойной обстановке.
  
  Я расхохотался. И в то же время почувствовал, что тронут. Для человека таких габаритов путешествие на общественном транспорте выливалось в нелёгкое испытание… и теперь, задумавшись над этим, я вдруг понял, что Кеймен не смог бы сесть на унитаз в этих крошечных самолётных туалетах. Отлить стоя? Возможно. На пределе. Но сесть? Он бы не втиснулся в тот узкий проём.
  
  — В любом случае Уайрман решил, что мистер Кеймен заслужил право на передышку. Сказал, что вы поймёте.
  
  — Понимаю, — кивнул я и подозвал Хуаниту. Она выглядела очень уж одинокой, сиротливо стояла в своём, вероятно, лучшем наряде, а вокруг роились эти стервятники от культуры. Я её обнял, она мне улыбнулась. И только я убедил её взять фужер с шампанским (вместо «маленький» сказал «pequeno[806]», и Хуанита рассмеялась — должно быть, это слово обозначало что-то другое), как в галерею вошли Уайрман и Кеймен (последний всё с той же подарочной коробкой). Кеймен просиял, увидев меня, чему я обрадовался больше, чем аплодисментам, даже когда аплодировали стоя.
  
  Я взял фужер шампанского с подноса, который нёс официант, сквозь толпу поспешил к Кеймену, вручил ему. Потом, насколько мог, обхватил одной рукой необъятное тело доктора и прижал к себе. Он же обнял меня так сильно, что всё ещё дающие о себе знать рёбра завопили от боли.
  
  — Эдгар, вы потрясающе выглядите. Бог добр, друг мой. Бог добр.
  
  — Вы тоже. Как вы оказались в Сарасоте? Стараниями Уайрмана? — Я повернулся к моему compadre[807] по полосатому зонту. — Твоя работа? Ты позвонил Кеймену и попросил его стать Таинственным гостем на моей лекции?
  
  Уайрман покачал головой.
  
  — Я позвонил Пэм. Запаниковал, мучачо, видя, как у тебя трясутся поджилки с приближением этого мероприятия. Она сказала, что после несчастного случая ты если к кому и прислушивался, так это к доктору Кеймену. Вот она и позвонила ему. Я и подумать не мог, что он сумеет собраться за такой короткий срок и прилететь, но… он здесь.
  
  — Я не только здесь, но и привёз подарок от дочерей. — Кеймен протянул мне коробку. — Хотя вам придётся довольствоваться тем, что у меня было, потому что ни в какие магазины я не успевал. Боюсь, вы будете разочарованы.
  
  Внезапно я понял, что это за подарок, и во рту у меня пересохло. Тем не менее я зажал коробку под культёй, сдёрнул ленту, разорвал бумагу. Даже не поблагодарил Хуаниту, которая взяла её у меня. Под бумагой оказалась картонная коробка, которая выглядела, как детский гробик. Конечно же. Как ещё она могла выглядеть? На крышке я прочитал: «СДЕЛАНО В ДОМИНИКАНСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ».
  
  — Классно, док, — прокомментировал Уайрман.
  
  — Боюсь, у меня просто не было времени для чего-нибудь получше, — ответил Кеймен.
  
  Их голоса доносились до меня издалека. Хуанита сняла крышку. Вроде бы передала Джеку. А потом из коробки на меня посмотрела Реба, на этот раз в красном платье, а не в синем, но всё в тот же белый горошек. И туфли были такими же — «Мэри Джейнс», чёрные и блестящие, и синтетические рыжие волосы, и синие глаза, которые говорили: «Ах, ты, противный парниша! Я полежала здесь столько времени!»
  
  Издалека до меня доносился голос Кеймена:
  
  — Это Илзе позвонила и предложила привезти в подарок куклу, после того, как поговорила по телефону с сестрой.
  
  «Разумеется, Илзе, — подумал я. Меня окружал гул разговоров в галерее, очень уж похожий на шуршание ракушек под «Розовой громадой». Улыбка «Господи, как мило» не сползала с моего лица, но, если бы кто-нибудь дотронулся до моей спины, я бы закричал. — Именно Илзе побывала на Дьюма-Ки. И кто, как не она, углубилась в джунгли, которые начинались за «Эль Паласио»?»
  
  При всей проницательности доктора Кеймена, не думаю, что он почувствовал, что что-то идёт не так. Само собой, он провёл день в дороге и был не в лучшей форме. А вот Уайрман смотрел на меня, чуть склонив голову, и хмурился. Конечно, он ведь теперь знал меня лучше, чем доктор Кеймен в период нашего более тесного общения.
  
  — Она не забыла, что у вас уже есть кукла, — продолжал доктор Кеймен. — Но подумала, что пара будет напоминать вам об обеих дочерях. И Мелинда её поддержала. А у меня были только Люси…
  
  — Люси? — переспросил Уайрман, беря куклу. Её набитые тряпками ножки болтались. Пустые глаза смотрели прямо перед собой.
  
  — Они похожи на Люсиль Болл, или вы со мной не согласны? Я даю их некоторым пациентам, и, разумеется, они придумывают им имена. Как вы назвали свою, Эдгар?
  
  На мгновение мороз сковал мозг и я подумал: «Ронда Робин Ракель сядь на приятеля сядь на друга сядь на грёбаного СТАРИКА». Потом я подумал: «Оно было красным».
  
  — Реба, — ответил я. — Как ту кантри-певицу.
  
  — И она всё ещё у вас? — спросил Кеймен. — Илзе говорит, вы её сохранили.
  
  — Да, — ответил я и вспомнил, как Уайрман рассказывал о лотерее «Пауэрбол»: ты закрываешь глаза и слышишь, как выпадают выигрышные номера. Я подумал, что как раз сейчас могу их услышать. В тот вечер, когда я закончил «Смотрящего на запад Уайрмана», в «Розовую громаду» пожаловали гости, две маленькие девочки, которые хотели укрыться от грозы — утонувшие сёстры-близняшки Элизабет, Тесси и Лаура Истлейк. Теперь в «Розовой громаде» вновь появятся близняшки, и почему?
  
  Потому что нечто дало о себе знать, вот почему. Это нечто дотянулось до моей дочери и подсунуло ей такую идею. Ещё один шарик с выигрышным номером выкатился из лототрона.
  
  — Эдгар? — спросил Уайрман. — Тебе нехорошо, мучачо?
  
  — Всё в порядке. — Я растянул губы в улыбке. Мир вернулся, наплыл на меня, светлый и яркий. Я заставил себя взять куклу у Хуаниты, которая с недоумением разглядывала её. Пришлось зажать волю в кулак, но я справился. — Спасибо вам, доктор Кеймен. Ксандер.
  
  Он пожал плечами, раскинул руки.
  
  — Благодарите ваших девочек, особенно Илзе.
  
  — Поблагодарю. Кто ещё хочет шампанского? Захотели все. Я вернул куклу в коробку, дав себе два зарока.
  
  Во-первых, ни одна из моих дочерей никогда не узнает, сколь сильно напугала меня эта чёртова кукла. Во-вторых, эти две сёстры (живые сёстры) никогда не окажутся на Дьюма-Ки одновременно. Более того, я постараюсь, чтобы они вообще никогда больше там не появились. Второй зарок я выполнил.
  Глава 12
  Другая Флорида
  
  — Хорошо, Эдгар. Думаю, мы практически закончили. Наверное, Мэри что-то заметила в моём лице, потому что рассмеялась.
  
  — Это было так ужасно!
  
  — Нет, — ответил я, и действительно, если и возникали какие-то проблемы, так это с её вопросами, касающимися моей техники. Сошлись на том, что я сначала что-то видел, а потом быстро рисовал. Другой техники я не знал. Влияние? Что я мог на это ответить? Свет. В итоге всё сводилось к свету, как на картинах, на которые мне нравилось смотреть, так и на картинах, которые я рисовал. Меня завораживало то, как свет играл с внешностью людей… как старался выявить, что находится внутри, вырваться наружу. Но это звучало не по-научному; на мой взгляд, это звучало просто глупо.
  
  — Ладно, и, наконец, последнее. Сколько ещё будет на выставке картин?
  
  Мы сидели в пентхаусе Мэри в Дэвис-Айлендс, фешенебельном районе Тампы, который мне казался чуть ли не мировой столицей ар-деко. Огромная гостиная была практически пустой. Диван у одной стены, два складных стула — у противоположной. Больше ничего. Ни книг, ни телевизора. На обращённой к востоку стене (на неё падал утренний свет) висела большая картина Дэвида Хокни.[808] Мэри и я сидели по краям дивана. У неё на коленях лежал блокнот для стенографирования. Рядом, на подлокотнике, стояла пепельница. А между нами расположился большой серебристый магнитофон «Волленсек». Его изготовили лет пятьдесят тому назад, но бобины вращались бесшумно. Немецкое качество, беби.
  
  Мэри обошлась без макияжа, только намазала губы бесцветным блеском. Волосы завязала в небрежный, распадающийся узел, который выглядел и элегантным, и неряшливым одновременно. Она курила английские сигареты «Овал» и пила, как мне показалось, чистый виски из высокого хрустального уотерфордского стакана (предложила виски и мне, и на её лице отразилось разочарование, когда я попросил бутылку воды). Мэри была одета в слаксы, которые, похоже, шили на заказ. Её лицо выглядело старым, изношенным, но сексуальным. Лучшие его дни пришлись на то время, когда «Бонни и Клайда» показывали в кинотеатрах, но от глаз по-прежнему перехватывало дыхание, даже с морщинами в уголках, прожилками на веках и безо всякой косметики, пытающейся как-то подчеркнуть их достоинства. Это были глаза Софи Лорен.
  
  — В библиотеке Селби вы показали двадцать два слайда. Девять — рисунки карандашом. Очень интересные, но маленькие. И слайды одиннадцати картин. «Смотрящий на запад Уайрман» был представлен тремя слайдами — два крупных плана и один общий. Сколько всего у вас картин? Сколько вы покажете в «Скотто» в следующем месяце?
  
  — Точно сказать не могу, потому что я всё время работаю, но, думаю, сейчас у меня готовых… ещё двадцать.
  
  — Двадцать, — мягко, без эмоций повторила Мэри. — Ещё двадцать.
  
  От её взгляда мне стало как-то не по себе. Я заёрзал. Диван скрипнул.
  
  — Думаю, если точно, то двадцать одна. — Разумеется, некоторые картины я не считал. К примеру, «Друзей-любовников». Или ту, что иногда называл для себя «Перехват дыхания Кэнди Брауна». И рисунок с фигурой в красном одеянии.
  
  — Ясно. То есть всего больше тридцати.
  
  Я сложил в уме пару чисел, вновь заёрзал.
  
  — Похоже на то.
  
  — И вы понятия не имеете, что это потрясающе. Я по вашему лицу вижу, что не имеете. — Она поднялась, вытряхнула пепельницу в корзинку для мусора, которая стояла за диваном, помолчала, глядя на Хокни, сунув руки в карманы дорогих слаксов. Картина изображала дом-куб и синий плавательный бассейн. Рядом с бассейном стояла соблазнительная девушка-подросток в чёрном закрытом купальнике. Аппетитная грудь, длинные, загорелые ноги, чёрные волосы. Тёмные очки и крохотное солнце, сверкающее в каждом стекле.
  
  — Это оригинал? — спросил я.
  
  — Да, конечно, — ответила она. — И девушка в купальнике — тоже оригинал. Мэри Айр, год тысяча девятьсот шестьдесят второй. Смазливая девчушка из Тампы. — Она повернулась ко мне, её лицо стало злым. — Выключите магнитофон. Интервью закончено.
  
  Я выключил.
  
  — Я хочу, чтобы вы выслушали меня. Выслушаете?
  
  — Разумеется.
  
  — Есть художники, которые месяцами трудятся над одной картиной, которая по уровню и наполовину недотягивает до ваших. Разумеется, многие всё утро приходят в себя после вечерних излишеств. Но вы… вы штампуете эти картины, словно человек, работающий на конвейере. Как иллюстратор журнала или… ну, не знаю… художник комиксов.
  
  — Меня с детства приучали к трудолюбию. Если что-то делаешь, выкладываться нужно полностью. Думаю, причина только в этом. Когда у меня была компания, я всегда задерживался на работе допоздна, потому что нет у человека более сурового босса, чем он сам.
  
  Мэри кивнула.
  
  — Подходит не для всех, но если подходит — чистая правда. Я знаю.
  
  — Я просто перенёс эту… эту норму… на то, чем теперь занимаюсь. И я чувствую, что это правильно. Чёрт, даже лучше, чем просто правильно. Я включаю радио… словно впадаю в транс… и я рисую… — Я покраснел. — Не думаю о мировом рекорде скорости или о чём-то в этом роде…
  
  — Я это знаю, — изрекла она. — Скажите, вы ставите блок?
  
  — Ставлю блок? — Вроде бы этот термин имел отношение к волейболу, но к живописи… — Что это?
  
  — Не важно. В «Смотрящем на запад Уайрмане» — потрясающая картина, между прочим, особенно мозг… — как вы рисовали лицо?
  
  — Я сделал несколько фотографий.
  
  — Я уверена, что сделали, дорогой, но когда вы поняли, что готовы написать портрет, как вы рисовали лицо?
  
  — Я… ну… я…
  
  — Вы использовали правило третьего глаза?
  
  — Правило третьего глаза? Никогда не слышал о правиле третьего глаза.
  
  Она мне улыбнулась по-доброму.
  
  — Для того чтобы правильно разместить глаза, художники часто представляют себе и даже вчерне набрасывают третий глаз между двумя настоящими. А как насчёт рта? Вы центрировали его, отталкиваясь от ушей?
  
  — Нет… я не понимаю, о чём вы говорите. — Теперь, судя по ощущениям, у меня покраснело всё тело.
  
  — Расслабьтесь. Я не предлагаю вам следовать всем этим чёртовым правилам живописи после того, как вы столь блистательно их нарушили. Просто… — она покачала головой, — тридцать картин с прошлого ноября? Нет, отсчёт нужно вести с более позднего срока, потому что вы не сразу начали рисовать.
  
  — Разумеется, нет. Сначала пришлось купить всё необходимое…
  
  Мэри расхохоталась, да так, что смех перешёл в кашель, и ей пришлось глотнуть виски.
  
  — Если результатом несчастного случая с едва ли не смертельным исходом становятся тридцать картин за три месяца, может, мне тоже следует найти себе такой кран, — сказала она, когда вновь смогла говорить.
  
  — Удовольствия вы не получите, — ответил я. — Можете мне поверить. — Я встал. Подошёл к окну, посмотрел на Адалия-стрит. — Красивое тут местечко.
  
  Она присоединилась ко мне. Теперь мы вместе смотрели в окно. Придорожное кафе по ту сторону улицы словно перенесли сюда из Нового Орлеана. Или из Парижа. Женщина шагала по тротуару, вроде бы ела багет, подол её красной юбки танцевал на ветру. Где-то кто-то играл блюз на двенадцатиструнной гитаре, каждая нота звенела в воздухе.
  
  — Скажите мне, Эдгар, когда вы смотрите из этого окна, увиденное интересует вас, как художника или как строителя, которым вы раньше были?
  
  — И так, и эдак. — Она рассмеялась.
  
  — Логично. Острова Дэвиса — искусственные, тут всё построено человеком. Плод воображения Дейва Дэвиса. Он был флоридским Джеем Гэтсби.[809] Слышали о нём?
  
  Я покачал головой.
  
  — Ещё один пример того, что слава мимолётна. В ревущие двадцатые на Солнечном берегу Дэвиса почитали за бога.
  
  Она обвела рукой лабиринт улиц, браслеты на её костлявом запястье звякнули, где-то, не так уж далеко, церковный колокол отбил два часа дня.
  
  — Он построил всё это на болоте в устье реки Хиллсборо. Уговорил городской совет Тампы перенести сюда больницу и радиостанцию — в те времена радио стояло даже выше здравоохранения. Он строил странные и прекрасные жилые комплексы, когда ещё не существовало такого понятия, как жилой комплекс. Он строил отели и открывал ночные клубы. Швырялся деньгами, женился на победительнице конкурса красоты, развёлся с ней, женился снова. Он стоил миллионы долларов, когда один миллион равнялся двенадцати нынешним. И один из его лучших друзей жил на Дьюма-Ки. Джон Истлейк. Это имя вам знакомо?
  
  — Конечно. Я знаком с его дочерью. Мой друг Уайрман заботится о ней.
  
  Мэри закурила очередную сигарету.
  
  — Так вот, Дейв и Джон были богаты, как крезы. Дейву приносили деньги операции с землёй и строительство, Джону — его заводы. Но Дейв был павлином, а Истлейк — сереньким воробышком. Оно и к лучшему, вы же знаете, что случается с павлинами?
  
  — У них из хвоста выдёргивают перья?
  
  Мэри затянулась, потом наставила на меня пальцы, сжимающие сигарету, выпустила дым через ноздри.
  
  — Совершенно верно, сэр. В тысяча девятьсот двадцать пятом году флоридский земельный бум лопнул, как мыльный пузырь, на который упал кирпич. Дейв Дэвис инвестировал практически все свои деньги в то, что вы видите вокруг. — Она вновь обвела рукой улицы-зигзаги и розовые дома. — В тысяча девятьсот двадцать шестом году Дэвису принадлежало порядка четырёх миллионов в различных успешных проектах, а собрал он порядка тридцати тысяч.
  
  Я давно уже не скакал на тигре (так мой отец называл ситуацию, когда денежные проблемы заставляли жонглировать кредитами и химичить с бухгалтерскими книгами), но так далеко не заходил ни разу, даже в первые годы существования «Фримантл компани», хотя приходилось отчаянно бороться за выживание. И я сочувствовал Дейву Дэвису, пусть он давно уже умер.
  
  — Он мог частично покрыть долги из собственных средств? Хотя бы чуть-чуть?
  
  — Поначалу он справлялся. В других частях страны бум продолжался.
  
  — Вы так много об этом знаете.
  
  — Искусство Солнечного берега — моя страсть, Эдгар. История Солнечного берега — хобби.
  
  — Понятно. Значит, крах земельного бума Дэвис пережил.
  
  — На какое-то время. Как я понимаю, он продал все свои акции биржевым маклерам, играющим на повышение, и поначалу мог расплачиваться с долгами. И друзья ему помогали.
  
  — Истлейк?
  
  — Джон Истлейк был главным ангелом, не считая того, что, возможно, время от времени Дэвис складировал на Дьюма-Ки контрабандный виски.
  
  — Они занимались контрабандой?
  
  — Я сказала, возможно. Другое время, другая Флорида. Когда поживёшь здесь достаточно долго, наслушаешься всяких разных историй о сухом законе. Продавал Дэвис виски или нет, он бы разорился к Пасхе тысяча девятьсот двадцать шестого года, если бы не Джон Истлейк. Джон не был плейбоем, не ходил по ночным клубам и публичным домам, как Дэвис и некоторые другие его друзья, но он овдовел в 1923 году, и, думаю, старина Дейв иногда помогал Джону с девочкой, когда тот мучился от одиночества. К лету двадцать шестого долги Дейва выросли настолько, что даже старые друзья не могли его спасти.
  
  — Вот он и исчез под покровом ночи.
  
  — Он исчез, но не тёмной ночью. У Дэвиса был другой стиль. В октябре тысяча девятьсот двадцать шестого года, менее чем через месяц после того, как ураган «Эстер» основательно потрепал построенные им дома, он отплыл в Европу с телохранителем и новой подружкой, кстати, одной из пляжных моделей Мака Сеннетта.[810] Подружка и телохранитель добрались до Парижа, Дейв Дэвис — нет. Бесследно исчез в океане.
  
  — Это реальная история?
  
  Он подняла руку в бойскаутском салюте (образ слегка смазала сигарета, дымящаяся между указательным и средним пальцами).
  
  — Истинная правда. В ноябре двадцать шестого вот там состоялась поминальная служба. — Она указала на просвет между двумя розовыми зданиями ар-деко, в котором сверкал Залив. — Пришли как минимум четыреста человек — по большей части, насколько я понимаю, женщины, питавшие слабость к страусиным перьям. Среди выступавших был и Джон Истлейк. Он бросил в воду венок из тропических цветов.
  
  Она вздохнула, до моих ноздрей долетело её дыхание. Я не сомневался, что Мэри пить умела; я также не сомневался, что в этот день она, если не остановится, напьётся в стельку.
  
  — Истлейк, несомненно, печалился из-за смерти друга, — продолжила Мэри, — но, готова спорить, он поздравлял себя с тем, что пережил «Эстер». Готова спорить, они все поздравляли себя. И он даже думать не мог, что менее чем через шесть месяцев вновь будет бросать в воду венки. Скорбя не по одной, а сразу по двум дочерям. Полагаю, трём, если считать старшую. Она убежала в Атланту. С начальником цеха одного из заводов папочки, если мне не изменяет память. Хотя это, конечно, не смерть двух малюток в Заливе. Господи, как это было ужасно.
  
  — «ОНИ ИСЧЕЗЛИ», — вспомнил я газетный заголовок, процитированный Уайрманом.
  
  Она пронзительно глянула на меня.
  
  — То есть вы кое-что накопали.
  
  — Не я — Уайрман. Его заинтересовало прошлое женщины, у которой он работает. Но не думаю, что ему известно о ниточке, тянувшейся к Дейву Дэвису.
  
  Глаза Мэри затуманились.
  
  — Любопытно, сколь много помнит Элизабет?
  
  — Теперь она не помнит даже собственного имени.
  
  Мэри одарила меня ещё одним взглядом, отошла от окна, взяла пепельницу, затушила окурок.
  
  — Альцгеймер? Я что-то слышала.
  
  — Да.
  
  — Чертовски жаль. Она мне столько рассказывала о Дэвисе, знаете ли. В её лучшие дни. Мы с ней постоянно встречались. И я брала интервью у всех художников, которые останавливались в «Салмон-Пойнт». Только вы называете эту виллу иначе, да?
  
  — «Розовая громада».
  
  Она улыбнулась.
  
  — Я знала, что ваше название мне понравится.
  
  — И многие художники там останавливались?
  
  — Очень многие. Они приезжали, чтобы выступить с лекцией в Сарасоте или в Венисе и, возможно, немного порисовать… хотя те, кто останавливался в «Салмон-Пойнт», себя не утруждали. Для большинства гостей Элизабет пребывание на Дьюма-Ки было бесплатным отпуском.
  
  — То есть денег она с художников не брала?
  
  — Нет, конечно. — Мэри иронично улыбнулась. — Художественный совет Сарасоты оплачивал лекции, а Элизабет обычно предоставляла жильё — «Розовую громаду», она же «Салмон-Пойнт». Но вы там на других условиях, верно? Может, в следующий раз. Учитывая, что вы действительно работаете. Я могу назвать с полдюжины художников, которые жили в вашем доме и даже не смочили кисть. — Мэри прошагала к дивану, взяла стакан, отпила. Вернее, глотнула как следует.
  
  — У Элизабет есть рисунок Дали, сделанный в «Розовой громаде», — заметил я. — Я его видел.
  
  Глаза Мэри блеснули.
  
  — Ах да, Дали. Дали там понравилось, но даже он не остался надолго… хотя, перед тем как уехать, этот сукин сын ущипнул меня за зад. Знаете, что рассказала мне Элизабет после его отъезда?
  
  Я покачал головой. Естественно, не знал, но хотел услышать.
  
  — Он, видите ли, заявил, что там «слишком ярко». Вы понимаете, о чём речь, Эдгар?
  
  Я улыбнулся.
  
  — Почему вы предполагаете, что Элизабет превратила «Розовую громаду» в прибежище для художников? Она всегда покровительствовала искусству?
  
  На лице Мэри отразилось удивление.
  
  — Ваш друг вам не рассказывал? Возможно, он не знает. Согласно местной легенде, когда-то Элизабет сама была известной художницей.
  
  — Что значит — согласно местной легенде?
  
  — Говорят, а может, это миф, что Элизабет была вундеркиндом. Рисовала прекрасно, когда была маленькой, а потом — раз, и перестала.
  
  — Вы её спрашивали?
  
  — Конечно, глупыш. Спрашивать людей — это моя работа. — Она уже покачивалась, а глаза Софи Лорен заметно налились кровью.
  
  — И что она ответила?
  
  — Всё отрицала. Сказала: «Тот, кто может — рисует. А кто не может, поддерживает тех, кто может. Как мы, Мэри».
  
  — Звучит неплохо.
  
  — Мне тоже так показалось. — Мэри вновь отпила из хрустального стакана. — Проблема с этим одна: я Элизабет не поверила.
  
  — Почему?
  
  — Не знаю, просто не поверила. У меня есть давняя знакомая, Эгги Уинтерборн, она раньше вела колонку «Советы влюблённым» в «Тампа трибьюн», и я как-то упомянула ей об этой истории. Случилось это примерно в то время, когда Дали почтил Солнечный берег своим присутствием, где-то в 1980 году. Мы сидели в каком-то баре… тогда мы постоянно сидели в каких-то барах… и заговорили о том, как создаются легенды. Вот я и ввернула, в качестве примера, что, по слухам, Элизабет в детстве тянула на Рембрандта, а Эгги… она уже давно умерла, упокой Господь её душу… ответила, что не считает эту историю легендой, она уверена, что это правда. Потому что она читала об этом в газетах.
  
  — Вы проверили? — спросил я.
  
  — Разумеется, проверила. Я использую в моих статьях не всё, что знаю… — Она подмигнула мне. — Но хочу знать всё.
  
  — И что вы выяснили?
  
  — Ничего. Ни в «Трибьюн», ни в других газетах Сарасоты и Вениса. Поэтому, возможно, это всего лишь выдумка. Чёрт, может, как и история о том, что её отец прятал на Дьюма-Ки контрабандный виски Дейва Дэвиса. Но… я готова поставить любые деньги на твёрдую память Эгги Уинтерборн. Плюс выражение лица Элизабет, когда я задала ей этот вопрос.
  
  — И какое выражение?
  
  — «Я тебе не скажу». Но произошло всё это давным-давно, с тех пор столько выпито, и уже невозможно спросить её об этом. Если она так плоха, как вы говорите.
  
  — Сейчас плоха, но есть надежда на просветление. Уайрман уверяет меня, что такое с ней случалось.
  
  — Будем надеяться, — кивнула Мэри. — Она уникум, знаете ли. Во Флориде полным-полно стариков — не зря её называют приёмной Господа, — но мало кто из них здесь вырос. Солнечный берег, который помнит Элизабет… помнила… совсем другая Флорида. Не беспорядочно растущая, с огромными закрытыми стадионами и автострадами, и не та, в которой выросла я. Мою Флориду описывал Джон Макдональд. Тогда в Сарасоте соседи знали друг друга, а Тамайами-Трайл немногим отличался от посёлка. Тогда люди иной раз приходили из церкви и обнаруживали, что крокодилы плавают в бассейне, а рыси роются в помойке.
  
  Я осознавал, что она очень пьяна… но от этого общение с ней не становилось менее интересным.
  
  — Флорида, в которой выросла Элизабет и её сёстры, осталась после ухода индейцев, а мистер Белый человек ещё не полностью взял ситкон… ситуацию под контроль. Ваш маленький остров выглядел тогда совсем иначе. Я видела фотографии. Капустные пальмы в объятиях фикусов-душителей, мексиканская лаванда, карибская сосна вдали от берега, виргинский дуб и мангровое дерево в тех немногих местах, где хватало влаги. Софора и фитолакка на земле, но никаких джунглей, которые заполонили остров. Только сам берег остался прежним, с полосой униолы, разумеется… как оборка на юбке. Разводной мост на северной оконечности был и тогда, но на острове стоял лишь один дом.
  
  — А что вызвало появление джунглей? — спросил я. — Есть какая-нибудь идея? Они же занимают три четверти острова.
  
  Мэри, возможно, и не услышала.
  
  — Только один дом, — повторила она. — Построенный на небольшом возвышении ближе к южной оконечности, он не очень-то отличался от тех домов, что можно увидеть на экскурсии по старинным особнякам Чарлстона или Мобайла. Колонны и усыпанная дроблёным гравием подъездная дорожка. С роскошным видом на Залив на западе. С роскошным видом на побережье Флориды на востоке. Смотреть там, правда, тогда было не на что. Только на Венис. Маленький, сонный городок. — Мэри словно услышала себя и спохватилась: — Извините, Эдгар, пожалуйста. Такое со мной случается не каждый день. Действительно, вы должны воспринимать… моё волнение… как комплимент.
  
  — Я так и воспринимаю.
  
  — Двадцатью годами раньше я бы попыталась уложить вас в постель, вместо того, чтобы так глупо напиваться. Может, даже десятью. А теперь мне остаётся лишь надеяться, что я не очень вас напугала.
  
  — Совсем не напугали.
  
  Она рассмеялась — как закаркала — и сухо, и весело.
  
  — Тогда я надеюсь, что вы ещё придёте ко мне в гости. Я приготовлю острый суп из окры. Но теперь… — Она обняла меня и повела к двери. Тело под одеждой было худощавым, горячим и твёрдым как камень. И походке сильно недоставало устойчивости. — Теперь я думаю, что вам пора уйти и позволить мне прилечь. Сожалею, но без этого я обойтись не могу. Я вышел в коридор и повернулся к ней.
  
  — Мэри, Элизабет что-нибудь говорила вам о смерти своих сестёр-близняшек? Ей тогда было четыре или пять лет. Она вполне могла что-то помнить о такой трагедии.
  
  — Никогда, — ответила Мэри. — Ни слова.
  * * *
  
  У входной двери, в узкой, но уютной полоске тени, падающей на тротуар в четверть третьего пополудни, стоял десяток стульев. Шесть стариков сидели на них, наблюдая за автомобилями, проезжающими по Адалия-стрит. Тут же был и Джек, но он не смотрел на автомобили и не восхищался проходящими мимо женщинами. Привалившись к розовой колонне, он читал «Науку похорон для чайников».[811] Едва увидев меня, Джек заложил страницу, закрыл книгу и поднялся.
  
  — Удачный выбор для этого штата. — Я указал на книгу. Обложку украшало фирменное для этой серии изображение «ботаника» с вытаращенными глазами.
  
  — Я должен думать о карьере, — ответил он. — А судя по тому, как у вас идут дела, боюсь, эта моя работа скоро закончится.
  
  — Не торопи меня. — Я пощупал карман, чтобы убедиться, что пузырёк с таблетками аспирина при мне. Убедился.
  
  — Если честно, именно это я и собираюсь сделать.
  
  — Тебе нужно быть в другом месте? — Я, прихрамывая, вышел за Джеком на солнце. Разом навалилась жара. Весна уже пришла на западное побережье Флориды, но здесь она задерживается только на чашечку кофе, прежде чем отправиться на север, где её ждёт основная работа.
  
  — Нет, но вас в четыре часа ждёт доктор Хэдлок в Сарасоте. Думаю, мы успеем, если не застрянем в пробке.
  
  Я взял Джека за плечо.
  
  — Врач Элизабет? О чём ты говоришь?
  
  — Вам нужно пройти диспансеризацию. Прошёл слух, что вы с ней затянули, босс.
  
  — Это работа Уайрмана, — пробормотал я, прошёлся рукой по волосам. — Уайрмана, который ненавидит врачей. Я никогда не пойду у него на поводу. Ты — мой свидетель, Джек. Я никогда…
  
  — Он ни при чём. И предупредил, что именно это я от вас и услышу. — Джек потянул меня за собой. — Пойдёмте, пойдёмте, если мы хотим приехать вовремя, нельзя терять ни минуты.
  
  — Кто? Если Уайрман не договаривался о приёме у врача, то кто?
  
  — Ваш другой друг. Здоровенный и чёрный. Он мне понравился, абсолютно клёвый мужик.
  
  Мы уже добрались до «малибу», и Джек открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья, но какие-то мгновения я стоял и смотрел на него, будто громом поражённый.
  
  — Кеймен?
  
  — Он самый. Они с доктором Хэдлоком беседовали на приёме после вашей лекции, и доктор Кеймен выразил свою озабоченность тем, что вы не прошли диспансеризацию, хотя и обещали. Доктор Хэдлок тут же предложил свои услуги.
  
  — Предложил, — повторил я.
  
  Джек кивнул, улыбаясь яркому флоридскому солнечному свету. Потрясающе юный, с зажатой под мышкой «Наукой похорон для чайников» в канареечно-жёлтой обложке.
  
  — Хэдлок и Кеймен, они не могут допустить, чтобы что-то произошло с таким замечательным, только что открытым талантом. И, если на то пошло, я полностью с ними согласен.
  
  — Джек, благодарности у меня полные штаны.
  
  Он рассмеялся.
  
  — С вами не соскучишься, Эдгар.
  
  — Из этого следует, что я тоже клёвый?
  
  — Не то слово. Садитесь, и давайте проскочим мост, пока ещё есть такая возможность.
  * * *
  
  Так уж получилось, но мы прибыли в приёмную доктора Хэдлока на Бинева-роуд минута в минуту. Теорема Фримантла «Ожидание под дверьми» гласит: «фактическое время начала приёма равняется назначенному плюс тридцать минут», но на этот раз я был приятно удивлён. Секретарь-регистратор назвала мою фамилию уже в десять минут пятого и проводила в весёленький кабинет, где по левую руку я увидел плакат с сердцем, утопающем в жиру, а справа — с почерневшими лёгкими курильщика. Лишь таблица проверки зрения прямо по курсу не вызывала неприятных эмоций, хотя я мог разглядеть только шесть верхних строчек.
  
  Вошла медсестра, сунула мне термометр под язык, посчитала пульс, надела на руку манжету тонометра, надула, посмотрела на результат. Когда я спросил медсестру, буду ли жить, она сухо улыбнулась и ответила: «Всё в норме». Потом взяла у меня кровь и отправила в туалет с пластиковым стаканчиком. Поминая Кеймена недобрыми словами, я расстегнул ширинку. Однорукий мужчина может сдать мочу на анализ, но вероятность малоприятного инцидента сильно увеличивается.
  
  Когда я вернулся в смотровую, медсёстры уже не было, а на столе лежала папка с моей фамилией. Рядом — красная ручка. Культю пронзила резкая боль. Не отдавая себе отчёта в том, что делаю, я взял ручку и сунул в карман брюк. В нагрудном кармане у меня была синяя ручка «Бик». Я достал её и положил на место красной.
  
  «И что ты собираешься сказать, когда она вернётся? — спросил я себя. — Что прилетала Фея ручек и решила одну заменить другой?»
  
  Но прежде чем я успел ответить на этот вопрос (и решить для себя, а с чего это я украл красную ручку?), вошёл доктор Хэдлок и протянул руку. Левую… то есть ту, которая в моём случае становилась правой. И я почувствовал, что теперь, после расставания с доктором Принсайпом, бородатым неврологом, он нравится мне гораздо больше. Лет шестидесяти, полноватый, с щёточкой седых усов и приятными манерами. Он велел мне раздеться до трусов, осмотрел правую ногу и бок, понажимал в нескольких местах, спрашивая о болевых ощущениях. Полюбопытствовал, принимаю ли я болеутоляющие, удивился, узнав, что я обхожусь аспирином.
  
  — Я хочу осмотреть вашу культю, — продолжил он. — Не возражаете?
  
  — Пожалуйста. Только осторожно.
  
  — Не беспокойтесь.
  
  Я сидел, положив левую руку на голое левое бедро, тогда как доктор Хэдлок одной рукой взялся за моё правое плечо, а пальцами второй обхватил культю. Седьмая строчка таблицы для проверки зрения гласила: «БОГСКОЗАЛ». Я задался вопросом, что же такое сказал Бог?
  
  Откуда-то издалека я ощутил лёгкое сдавливание.
  
  — Больно?
  
  — Нет.
  
  — Ладно. Вниз, пожалуйста, не смотрите, только прямо перед собой. Вы чувствуете мою руку?
  
  — Не очень. Слабо. Нажатие, — отозвался я. Боль действительно отсутствовала. Почему бы и нет? Рука, которой больше не было, заполучила своё (ручка уже лежала в моём кармане) и снова уснула.
  
  — А теперь, Эдгар? Можно мне называть вас Эдгаром?
  
  — Хоть горшком назовите, только в печку не ставьте. То же самое. Нажатие. Лёгкое.
  
  — Теперь можете посмотреть.
  
  Я посмотрел. Одна рука доктора лежала на моём плече, но вторая была в стороне. Не касалась культи. — Ой!
  
  — Ничего особенного. Фантомные ощущения — обычное дело. Я удивлён скоростью заживания. И отсутствием боли. Культю я сжимал достаточно сильно. Это хорошо. — Он вновь охватил рукой культю и поднял вверх.
  
  — Так больно?
  
  Я почувствовал едва заметную тянущую боль.
  
  — Есть немного.
  
  — Если бы не было, я бы встревожился. — Он отпустил культю. — Пожалуйста, смотрите опять перед собой, хорошо?
  
  Я подчинился и увидел, что сверхважная седьмая строка на офтальмологической таблице — «БОТСНОЭАП». Простой набор букв, ничего особенного.
  
  — Сколькими пальцами я прикасаюсь к вам, Эдгар?
  
  — Не знаю. — Вроде бы он совсем ко мне не прикасался.
  
  — Теперь?
  
  — Не знаю.
  
  — А теперь?
  
  — Тремя. — Он почти добрался до ключицы. И у меня возникла мысль (может, и безумная, но не вызывающая сомнений), что я почувствовал бы его пальцы, прикасающиеся к культе, если бы рисовал, как заведённый. Почувствовал бы его пальцы и ниже. В воздухе. И, думаю, он тоже смог бы почувствовать мою руку… после чего этот добрый доктор, вне всякого сомнения, с криком выбежал бы вон.
  
  Он продолжал осмотр — нога, голова. Послушал сердце, заглянул в глаза, сделал ещё много всего, принятого у врачей. Когда иссяк, велел мне одеться и пройти в конец коридора.
  
  Там меня ждал уютный, изрядно захламлённый кабинет. Хэдлок сидел за столом, откинувшись на спинку стула. На одной стене висели фотографии. Как я догадался, жены, детей и внуков доктора, но не только. На некоторых он пожимал руку Джорджу Бушу-первому и Мори Повичу[812] (по мне, интеллектуально равным друг другу), а одна запечатлела его с бодрой и красивой Элизабет Истлейк. Они держали в руках теннисные ракетки. Корт я узнал. Их сфотографировали в «Эль Паласио».
  
  — Полагаю, вам хочется вернуться на Дьюму и прилечь, разгрузить бедро? — спросил Хэдлок. — Уверен, к этому часу оно должно болеть, и готов спорить, оно жутко донимает вас в сырую погоду. Если вам нужен рецепт на перкоцет или викодин…
  
  — Нет, мне хватает аспирина, — ответил я. Сумев отказаться от сильных обезболивающих, я не собирался к ним возвращаться, болело бедро или нет.
  
  — Просто удивительно, что вы сумели восстановиться до такой степени. Думаю, мне нет нужды говорить, как вам повезло. Вы могли до конца жизни просидеть в инвалидном кресле и скорее всего дули бы в соломинку, чтобы привести его в движение.
  
  — Мне повезло в том, что я вообще остался жив, — уточнил я. — Если я правильно понимаю, ничего ужасного вы не нашли.
  
  — У меня ещё нет анализов крови и мочи, но пока могу сказать, что вы в полном порядке. Я могу назначить вам рентген правой стороны тела и головы, если вас тревожат какие-то симптомы, но…
  
  — Меня ничего не тревожит. — Кое-что меня всё-таки тревожило, но эти симптомы рентген бы не выявил. Как и причины, их вызывающие.
  
  Хэдлок кивнул.
  
  — Я так тщательно осматривал вашу культю, потому что вы не пользуетесь протезом. Подумал, может, у вас повышенная чувствительность. Или воспалён шов. Но всё хорошо.
  
  — Я просто ещё не созрел для протеза.
  
  — Вот и отлично. Даже лучше, чем отлично. Учитывая, какие у вас успехи. Как говорится, не чини то, что не сломано. Ваши картины… они потрясающие. С нетерпением жду выставки в «Скотто». Я возьму с собой жену. Она уже в предвкушении.
  
  — Это здорово. Спасибо вам. — Прозвучало банально даже для моих ушей, но я ещё не знал, как реагировать на такие комплименты.
  
  — И так уж вышло, что именно вы платите за пребывание в «Салмон-Пойнт». Грустно и смешно. Долгие годы — вы должны это знать — Элизабет приберегала этот дом для художников. Потом заболела и позволила сдавать, как и любой другой, хотя настояла на минимальном сроке аренды в три месяца. Больше — пожалуйста. Не хотела, чтобы в этом доме устраивали вечеринки весенние туристы. Доме, в котором жили легендарные Сальвадор Дали и Джеймс Бама.[813]
  
  — Не могу поставить ей это в вину. Место особенное.
  
  — Да, но мало кто из знаменитых художников создал там что-то выдающееся. А потом появляется скромный, обычный арендатор, строитель из Миннесоты, восстанавливающийся после несчастного случая, и… Элизабет, должно быть, очень довольна.
  
  — Как говорят в строительном бизнесе, это вы хватили через край, мистер Хэдлок.
  
  — Джин, — поправил он меня. — И люди, которые слушали вашу лекцию, так не думают. Вы выступили прекрасно. Я только сожалею, что Элизабет при этом не присутствовала. Она бы гордилась собой.
  
  — Может, ей удастся приехать на открытие выставки?
  
  Джин Хэдлок покачал головой, очень медленно.
  
  — Я в этом сомневаюсь. Она боролась с Альцгеймером изо всех сил, но наступает момент, когда болезнь просто берёт верх. Не потому что пациент слаб, просто таково его физическое состояние. Это как рассеянный склероз. Или рак. Едва проявляются первые симптомы — обычно это потеря краткосрочной памяти, — часы начинают отсчёт. Похоже, время Элизабет на исходе, о чём я очень сожалею. И я понимаю, как и большинство ваших слушателей, что вся эта суета вам не по нутру…
  
  — Будьте уверены.
  
  — …но если бы Элизабет попала на выставку, она бы так радовалась за вас! Я знаю её большую часть своей жизни и могу сказать, что она взяла бы под контроль всё, включая развешивание картин.
  
  — Хотелось бы мне встретиться с ней в те годы.
  
  — Удивительная женщина. Ей было сорок пять, а мне двадцать, когда мы выиграли микст на любительском теннисном турнире в клубе «Колония» на Лонгбоут-Ки. Я как раз приехал на каникулы из колледжа. Кубок всё ещё у меня. Думаю, и она где-нибудь хранит свой.
  
  Его слова напомнили мне фразу: «Вы её найдёте, я уверена». Но прежде чем я успел подумать, откуда она взялась, в голову пришла другая мысль. Связанная с тем, о чём шла речь сегодня.
  
  — Доктор Хэдлок… Джин… Элизабет писала красками? Или рисовала карандашом?
  
  — Элизабет? Никогда, — и он улыбнулся.
  
  — Вы в этом так уверены.
  
  Это точно. Я спросил её однажды и хорошо помню тот случай. В город с лекцией приехал Норман Рокуэлл. Он не остановился в вашем доме, предпочёл «Ритц». Норман Рокуэлл — трубка и всё такое! — Джин Хэдлок покачал головой, теперь он широко улыбался. — Господи, какой поднялся шум, какие были крики, когда Художественный совет объявил о приезде мистера «Сэтедэй ивнинг пост».[814] Идея принадлежала Элизабет, и ей нравился весь этот ажиотаж. Говорили, что желающих послушать лекцию хватит, чтобы заполнить стадион Гриффина на Бен-Хилл… — Он заметил недоумение на моём лице. — Флоридский университет. Болото, откуда живыми выползают только «Аллигаторы».
  
  — Если вы говорите о футболе, то мой интерес начинается «Викингами» и заканчивается «Упаковщиками».[815]
  
  — Дело в том, что я спросил Элизабет о её способностях как художника по ходу всей этой шумихи. И нужно сказать, на Рокуэлла народ пришёл, причём не в аудиторию Гелдбарта, а в Городской центр. Элизабет рассмеялась и ответила, что она едва сможет нарисовать человечка из палочек и кружочков. Она ещё воспользовалась спортивной метафорой, вот почему я, вероятно, подумал об «Аллигаторах». Сказала, что она такая же, как и многие богатые выпускники колледжа, только её интересует живопись, а не футбол. Она сказала: «Если не можешь быть спортсменом, дорогой, тогда поддерживай спорт. И если не можешь быть художником, корми их, заботься о них, обеспечь место, где они могли бы укрыться от дождя». Но талант к живописи? Нет, нет и нет.
  
  Я хотел рассказать ему об Эгги Уинтерборн, подруге Мэри Айр. Потом прикоснулся к красной ручке в моём кармане и решил, что не стоит. Решил, что хочу совсем другого: вернуться на Дьюма-Ки и рисовать. Картина «Девочка и корабль № 8» была самой грандиозной и смелой из всего цикла, самой большой и самой сложной, и я её уже практически закончил.
  
  Я встал и протянул руку.
  
  — Спасибо вам за всё.
  
  — Пустяки. Если вы передумаете, и вам потребуются болеутоляющие посильнее…
  * * *
  
  Разводной мост на Дьюма-Ки подняли, чтобы пропустить в сторону Залива дорогую игрушку какого-то богача. Сидя за рулём «малибу», Джек восхищённо смотрел на девушку в зелёном бикини, которая загорала на палубе. Радиоприёмник был настроен на волну «Кости». Закончилось рекламное объявление салона, торгующего мотоциклами (на «Кости» обычно рекламировали продажу мотоциклов и услуги по ипотеке), группа «Who» заиграла «Magic Bus». Культя зачесалась, начала зудеть. Зуд медленно усиливался и распространялся вниз. Я чуть прибавил звука. Потом сунул руку в карман и достал ручку. Не синюю, не чёрную; она была красной. Повертел её в лучах заходящего солнца. Открыл крышку бардачка, порылся внутри.
  
  — Помочь что-то найти, босс?
  
  — Нет. Поглядывай вон на ту крошку. Я справлюсь сам.
  
  Я вытащил купон на бесплатный «Чекере НАСКАР бургер» («Ты должен есть!» — гласила надпись на купоне). Перевернул. На обратной стороне текста не было. Я работал быстро, не думая. Закончил ещё походу песни. Под маленькой картинкой написал пять печатных букв. Сама картинка напоминала те завитушки, которые я рисовал в другой жизни, разговаривая (обычно с каким-нибудь кретином) по телефону. Пять букв: «ПЕРСЕ» — название моего загадочного корабля. Только я не был уверен, как именно нужно произносить это слово. Я бы поставил ударение на втором слоге, но тогда слово звучало бы почти как «Персей», а я считал, что следовало ограничиться «персе».
  
  — Что это? — спросил Джек, глянув на рисунок, а потом сам же и ответил: — Маленькая красная корзина для пикника. Симпатично. А почему Персей?
  
  — Надо говорить — персе.
  
  — Как скажете, босс.
  
  Шлагбаум у въезда на мост поднялся, и Джек покатил на Дьюма-Ки.
  
  Я смотрел на маленькую красную корзину для пикника (только думал, что её следует называть плетёнкой, раз уж изготовили её из сплетённых ивовых прутьев) и гадал, почему она кажется мне такой знакомой. Потом до меня дошло, что знакома мне не сама корзина, а фраза о ней. В ту ночь, когда я привёз Уайрмана из Мемориальной больницы Сарасоты, Элизабет сказала: «Поищите корзинку для пикника няни Такой-то». Это было в последний вечер, когда я видел Элизабет в compos mentis,[816] теперь я это осознавал. «Она на чердаке. Она красная». И: «Вы её найдёте, я уверена». И: «Они внутри». Только когда я спросил, о чём она говорит, она мне ответить уже не смогла. Здравый ум её покинул.
  
  «Она на чердаке. Она красная».
  
  — Само собой, — сказал я. — Всё у нас красное.
  
  — Что, Эдгар?
  
  — Ничего. — Я смотрел на украденную ручку. — Просто размышляю вслух.
  * * *
  
  Картину «Девочка и корабль № 8» (последнюю из цикла, я в этом практически не сомневался) я закончил, но всё-таки стоял перед ней, разглядывая в лучах заходящего солнца. Рубашку я снял. «Кость» транслировала «Copperhead Road». Над этой картиной я работал дольше, чем над любой другой (начал осознавать, что в ней слились все предыдущие), и она нервировала. Поэтому всякий раз, прервав работу, я занавешивал картину простынёй. Теперь, окидывая её, как я надеялся, беспристрастным взглядом, я осознал: нервировала — не то слово; эта картина просто ужасала. Ты словно всматривался в обезумевший разум.
  
  И, возможно, я её ещё недоделал. Конечно, на ней нашлось бы место для красной корзинки для пикника. Я мог повесить её на бушприт «Персе». Действительно. Почему бы нет? На этой чёртовой картине хватало фигур и вещей. Всегда нашлось бы место ещё для одной.
  
  Я протянул кисть, окунул её в краску (подошла бы и кровь), и тут зазвонил телефон. Я мог бы не реагировать (не отреагировал бы, если б находился в рисовальном трансе), но решил, что это не тот случай. Корзина для пикника была лишь мелким нюансом, одним из многих. Поэтому я положил кисть и взял трубку. Звонил Уайрман, очень взволнованный.
  
  — Сегодня она пришла в себя, Эдгар! После полудня! Возможно, это ничего не значит, я пытаюсь не тешить себя ложными надеждами, но раньше такое уже случалось: сначала один ясный период, потом второй, третий, они сливаются, и она становится сама собой, хотя бы на время.
  
  — Она знает, кто она? Где находится?
  
  — Сейчас нет, но полчаса назад, где-то в половине шестого, знала и кто она, и кто я. Послушай, мучачо… она сама прикурила свою чёртову сигарету!
  
  — Я обязательно сообщу об этом министру здравоохранения США, — ответил я, но подумал, что в половине шестого мы с Джеком как раз стояли у разведённого моста. Примерно в то время, когда я почувствовал необходимость рисовать.
  
  — Кроме сигареты ей чего-то хотелось?
  
  — Она попросила поесть. А перед этим — подкатить её к Фарфоровой деревне. Хотела заняться статуэтками, Эдгар! Ты помнишь, когда такое случалось в последний раз?
  
  Я помнил. И радовался тому, что у моего друга такой счастливый взволнованный голос.
  
  — Когда мы прибыли туда, ей уже стало хуже. Она огляделась и спросила, где Перси? Сказала, что ей нужна Перси, что Перси пора отправляться в жестянку.
  
  Я посмотрел на мою картину. На мой корабль. Теперь он был моим, всё так. Моим «Персе». Я облизнул губы, которые вдруг загрубели. Такими они были, когда я впервые пришёл в себя после несчастного случая. Когда мне даже не удавалось вспомнить, кто я. Вы знаете, как это странно? Вспоминать о том, как забывал — всё равно что смотреть в бесконечный коридор с зеркалами.
  
  — Которая из них Перси?
  
  — Если б я знал! Когда она хочет, чтобы я бросил жестянку в пруд, она всегда кладёт туда статуэтку-женщину. Обычно пастушку с отбитым лицом.
  
  — Она сказала что-нибудь ещё?
  
  — Попросила принести еду, я же тебе говорил. Томатного супа. И персиков. К тому времени она уже перестала смотреть на статуэтки, в голове у неё всё спуталось.
  
  У неё всё спуталось в голове, потому что она не увидела Перси? Или «Персе»? Может… но если у неё когда-то и был фарфоровый корабль, я его никогда не видел. Я подумал (и не в первый раз), что Персе — подозрительное слово. Не вызывающее доверия. Постоянно меняющееся.
  
  — В какой-то момент она сказала мне, что стол течёт.
  
  — Он действительно потёк?
  
  Короткая пауза. Затем он сказал, совсем невесело:
  
  — Мы хотим посмеяться за счёт Уайрмана, дорогой амиго?
  
  — Нет, мне любопытно. Что она сказала? Только точно.
  
  — Я тебе уже говорил. «Стол течёт». Но её статуэтки, если ты вдруг не заметил, стоят на деревянном столе, а не на водяном матрасе.
  
  — Успокойся. Не растеряй хорошие мысли.
  
  — Я пытаюсь, но должен сказать, ты излишне увлёкся этой разговорной игрой, Эдстер.
  
  — Не называй меня Эдстер, звучит, как коллекционный «форд». Ты принёс ей суп, и она… что? Опять потеряла связь с реальностью?
  
  — В значительной степени — да. Сбросила пару статуэток на пол. Лошадь и девушку-ковбоя. Они разбились. — Уайрман тяжело вздохнул.
  
  — Она сказала «Стол течёт» до того, как попросила принести еду, или после?
  
  — До, после, какое это имеет значение?
  
  — Не знаю, — честно признался я. — Так когда?
  
  — Думаю, до. Да, до. Потом она ко всему потеряла интерес, даже забыла, что жестянку нужно в несчётный раз бросить в пруд. Я принёс суп в её любимой кружке, но Элизабет оттолкнула кружку так резко, что выплеснула суп на свою бедную руку. По-моему, она этого даже не почувствовала. Эдгар, почему ты задаёшь всё эти вопросы? Ты что-то знаешь? — Он кружил по комнате с прижатым к уху сотовым телефоном. Я буквально видел это.
  
  — Ничего. Шарю в темноте, ничего больше.
  
  — Да? И какой рукой?
  
  Я запнулся, но мы прошли вместе долгий путь и столько пережили, что лгать я не мог, пусть правда и тянула на безумие.
  
  — Правой.
  
  — Хорошо. Хорошо, Эдгар. Мне бы хотелось знать, что происходит, вот и всё. А что-то происходит, это точно.
  
  — Может, ты и прав. Как она теперь?
  
  — Спит. А я тебе помешал. Ты работаешь.
  
  — Нет. — Я отбросил кисть. — Думаю, картина закончена, и, пожалуй, на какое-то время с живописью я завязываю. Отныне и до выставки я буду только гулять и собирать ракушки.
  
  — Похвальные мысли, но не думаю, что у тебя получится. Ты же трудоголик.
  
  — Ты ошибаешься.
  
  — Ладно, ошибаюсь. Мне не впервой. Собираешься завтра к нам заглянуть? Вдруг она придёт в себя? Хотелось бы, чтобы это произошло при тебе.
  
  — Обязательно приду. Может, покидаем теннисные мячи.
  
  — Я с удовольствием.
  
  — Уайрман, вот что ещё. Элизабет когда-нибудь рисовала? Уайрман рассмеялся.
  
  — Кто знает? Я спросил её однажды, и она ответила, что едва сможет нарисовать человечков из палочек и кружочков. Сказала, что её интерес к живописи такой же, как у некоторых богатых выпускников колледжа к футболу или баскетболу. Ещё пошутила об этом…
  
  — «Если не можешь быть спортсменом, дорогой, тогда поддерживай спорт».
  
  — Точно. Откуда ты знаешь?
  
  — Старая присказка, — ответил я. — До завтра.
  
  Я положил трубку, постоял, наблюдая, как вечерний свет поджигает закат над Заливом. Закат, рисовать который у меня не было ни малейшего желания. То же самое она сказала Джину Хэдлоку. И я не сомневался, спроси я других, не раз и не два услышал бы: «Она ответила, что едва сможет нарисовать человечка из палочек и кружочков. Сказала, если не можешь быть спортсменом, тогда поддерживай спорт». Почему? Потому что честный человек иной раз может попасть впросак, тогда как опытный лгун никогда не меняет своей версии.
  
  Я не спросил Уайрмана о красной корзинке для пикника, но решил, что ничего страшного. Если она на чердаке «Эль Паласио», то будет там и завтра, и послезавтра. Я сказал себе, что время ещё есть. Разумеется, мы всегда так себе говорим. Представить не можем, что время истекает, и Бог наказывает нас за то, что мы не можем себе этого представить.
  
  С нарастающей неприязнью я посмотрел на «Девочку и корабль № 8» и набросил на картину простыню. Красная корзинка для пикника на бушприте так и не появилась. Я больше не прикоснулся кистью к этой картине, последнему безумному потомку моего первого рисунка, сделанного в «Розовой громаде», который я назвал «Здрасьте». «№ 8», возможно, стала лучшим моим творением, но, так уж сложилось, об этой картине я практически забыл. До самой выставки. Зато потом уже не забывал никогда.
  * * *
  
  Корзинка для пикника.
  
  Чёртова красная корзинка для пикника, заполненная её рисунками.
  
  Она просто преследует меня.
  
  Даже теперь, четыре года спустя, я продолжаю игру «что-если», гадая, в какой степени всё изменилось бы, если б я отложил в сторону все остальное и сосредоточился на поисках корзинки. Она нашлась (её отыскал Джек Кантори), но было уже слишком поздно.
  
  А может (полной уверенности у меня нет), ничего бы не изменилось, потому что некая сила уже пришла в движение, и на Дьюма-Ки, и в голове Эдгара Фримантла. Могу я сказать, что эта сила привела меня на Дьюма-Ки? Нет. Могу сказать, что не приводила? Нет, этого я тоже сказать не могу. Но когда март сменился апрелем, сила эта набрала ход и украдкой начала расширять зону воздействия. Эта корзинка.
  
  Проклятая корзинка для пикника. Она была красной!
  * * *
  
  Надежды Уайрмана, что Элизабет начнёт восстанавливать связь с реальностью, не оправдались. Она сидела в инвалидном кресле, что-то бормоча себе под нос, время от времени требовала сигарету надтреснутым криком стареющего попугая. Уайрман нанял Энн-Мэри Уистлер, из «Частного центра ухода за больными», и теперь она приходила и помогала ему четыре дня в неделю. Энн-Мэри сняла с плеч Уайрмана немалую часть забот, но легче ему не стало: сердце щемило по-прежнему.
  
  Но я если это и замечал, то лишь краем глаза. Один апрельский день сменялся другим, таким же солнечным и жарким. И под жарой я подразумевал не только температуру воздуха.
  
  После публикации интервью Мэри Айр я стал местной знаменитостью. В Сарасоте всегда был спрос на художника. Особенно на художника, который раньше строил банки, а теперь повернулся спиной к мамоне. А уж однорукому художнику ярчайшего таланта цены просто не было. Дарио и Джимми организовали ещё несколько интервью, включая съёмку на «Шестом канале». Из их сарасотской студии я вышел с жуткой головной болью и подаренной мне наклейкой на бампер «ШЕСТОЙ КАНАЛ — ПОГОДА СОЛНЕЧНОГО БЕРЕГА». Я прилепил её на козлы, рядом с надписью «ЗЛЫЕ СОБАКИ». Не спрашивайте меня почему.
  
  Ещё я занимался организационными вопросами встречи и расселения гостей. Уайрман к тому времени был слишком занят, пытаясь убедить Элизабет глотать что-нибудь более существенное, чем сигаретный дым. С Пэм я говорил каждые два-три дня, сверяя список гостей из Миннесоты и маршруты тех, кто прилетал из других мест. Илзе звонила дважды. Веселье в её голосе показалось мне натужным, но я мог и ошибаться. Мои попытки выяснить что-либо о её любовной жизни вежливо, но твёрдо пресекались. Звонила Мелинда — спросить, какая у меня окружность головы. Когда я полюбопытствовал, зачем ей это нужно, она ушла от ответа. Пятнадцатью минутами позже, когда дочь положила трубку, я всё понял: она и её французский бойфренд действительно собирались купить мне этот чёртов берет. Я расхохотался.
  
  Репортёр «АП» из Тампы приехал в Сарасоту. Хотел приехать на Дьюму, но мне претила даже мысль о том, что какой-то репортёр будет бродить по «Розовой громаде» и слушать разговоры ракушек, которые я уже привык считать своими. Так что интервью он взял у меня в галерее «Скотто», а приехавший с ним фотограф сделал фотографии трёх специально отобранных для этой цели полотен: «Розы, вырастающие из ракушек», «Закат с софорой» и «Дьюма-роуд». Я был в футболке с надписью на груди «Рыбный ресторан «Кейси-Ки»», и эту мою фотографию (с культёй в рукаве и повёрнутой козырьком назад бейсболкой на голове) увидела вся страна. После этого телефон взорвался. Анжел позвонил и говорил двадцать минут. В какой-то момент он заявил, что всегда знал: это во мне есть. «Что?» — спросил я. «Дерьмо, босс», — и мы хохотали как безумцы. Позвонила Кэти Грин. Я услышал всё о её новом бойфренде (тот ещё тип!) и о новом комплексе лечебной гимнастики, который пациент может выполнять самостоятельно (это потрясающе!). Я рассказал ей о том, как Кеймен внезапно появился на лекции и спас меня от позора. К концу нашего разговора она плакала и говорила, что у неё никогда не было такого мужественного, вернувшегося практически с того света пациента. Потом сказала, что при встрече заставит меня улечься на пол и сделать пятьдесят подъёмов. В довершение всего доктор Тодд Джеймисон, стараниями которого я не превратился на всю оставшуюся жизнь в человекобрюкву, прислал мне бутылку шампанского и открытку с надписью: «Мне не терпится увидеть Вашу выставку».
  
  Если бы Уайрман предложил мне пари и поставил на то, что я заскучаю и возьму в руки кисть, он бы проиграл. Когда я не готовился к знаменательному событию моей жизни, то гулял, читал или спал. Я сказал ему об этом в один из тех редких апрельских дней, когда после полудня мы сидели вместе под полосатым зонтом у края мостков «Эль Паласио» и пили зелёный чай. До выставки оставалось меньше недели.
  
  — Я рад, — прокомментировал он. — Тебе требовался отдых.
  
  — А что можно сказать о тебе, Уайрман? Как ты?
  
  — Не очень, но я буду жить… Глория Гейнор,[817] тысяча девятьсот семьдесят восьмой год. Грустно, в этом всё дело. — Он вздохнул. — Я её потеряю. Я обманываю себя, говорю, что ей станет лучше, но… я её потеряю. Это не Джулия и Эсмеральда, слава Богу, но всё равно тяжело.
  
  — Сожалею, что всё так вышло. — Я накрыл его руку своей. — И с ней, и с тобой.
  
  — Спасибо. — Он посмотрел на волны. — Иногда я думаю, что она никогда не умрёт.
  
  — Никогда?
  
  — Вот именно. Я думаю, что за ней придут Морж и Плотник. Просто уведут её с собой, как увели доверчивых Устриц. Уведут по берегу. Ты помнишь, что говорит Морж?
  
  Я покачал головой.
  
  — «Мой друг, их заставлять спешить отнюдь мы не должны. Проделав столь тяжёлый путь, они утомлены». — Он провёл рукой по лицу. — Посмотри на меня, мучачо. Я плачу, как Морж. Ну разве не глупость?
  
  — Нет, — ответил я.
  
  — Мне ненавистна сама мысль, что на этот раз она ушла навсегда, что лучшая её часть уже ушла по берегу с Моржом и Плотником, и остался только жирный, старый кусок плоти, который ещё не забыл, как дышать.
  
  Я промолчал. Он вновь вытер глаза и шумно, со всхлипами, вдохнул.
  
  — Я попытался что-нибудь найти по Джону Истлейку, выяснить, как утонули две его дочери, что произошло потом… помнишь, ты просил меня об этом?
  
  Я просил, но так давно, что на тот момент просьба моя потеряла всякую актуальность. И вот что теперь я думаю: что-то хотело от меня именно такого отношения.
  
  — Я порылся в Интернете и нашёл достаточно много. Статьи из старых газет, несколько воспоминаний очевидцев, которые они сочли необходимым вывесить в Сети. Один текст озаглавлен — и не думай, что я фантазирую, мучачо, — «Лодочные прогулки и пчелиный воск; девичество в Нокомисе». Автор — Стефани Уайдер Грейвел-Миллер.
  
  — Похоже, она совершила долгое путешествие по волне памяти.
  
  — Это точно. Она пишет о счастливых неграх, собирающих апельсины и мелодичными голосами поющих простые песни, восхваляющие Господа.
  
  — Насколько я понимаю, случилось это до появления Джей-Зета.[818]
  
  — И тут ты прав. Но это ещё не всё. Я поговорил с Крисом Шэннингтоном, он живёт на Кейси-Ки, ты наверняка его видел. Колоритный такой старичок, ходит везде с сучковатой тростью из древовидного вереска и в большой соломенной шляпе. Его отец, Эллис Шэннингтон, работал садовником у Джона Истлейка. По словам Криса, именно Эллис отвёз Марию и Ханну, старших сестёр Элизабет, в школу Брейдена дней через десять после того, как утонули близняшки. Он сказал: «У этих деток сердце кровью обливалось из-за-а своих ма-а-леньких сестричек».
  
  Южный выговор старика Уайрман скопировал очень неплохо, и я почему-то вновь подумал о Морже и Плотнике, шагающих по берегу с маленькими Устрицами. Сам я чётко помнил лишь ту часть стихотворения, где Плотник говорит им, что они отлично прогулялись, но, разумеется, Устрицы ответить не могли, потому что их съели, всех до одной.
  
  — Хочешь послушать, что я раскопал? — спросил Уайрман.
  
  — А у тебя есть время?
  
  — Конечно. Энн-Мэри на посту до семи часов, хотя, из практических соображений, мы с ней ухаживаем за Элизабет на пару. Почему бы нам не пойти в дом? У меня всё собрано в папку. Не так чтобы много, но по крайней мере есть одна фотография, на которую стоит взглянуть. Крис Шэннингтон держал её в коробке с бумагами отца. Я прогулялся с ним в публичную библиотеку Кейси-Ки и скопировал её. — Он помолчал. — Это фотография «Гнезда цапли».
  
  — Ты хочешь сказать, каким этот дом был тогда?
  
  Мы уже шагали по мосткам, но тут Уайрман остановился.
  
  — Нет, амиго, ты не понял. Я говорю о первом «Гнезде цапли». «Эль Паласио» — второе «Гнездо». Построенное через двадцать пять лет после того, как утонули маленькие девочки. К тому времени состояние Джона Истлейка с десяти или двадцати миллионов увеличилось до ста пятидесяти. А то и больше. Война — доходный бизнес. Инвестируй своего сына.
  
  — Лозунг Движения против войны во Вьетнаме. Тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. Часто использовался в паре с другим лозунгом: «Мужчина нужен женщине, как рыбе — велосипед».
  
  — Молодец, амиго! — Уайрман махнул рукой в сторону буйной растительности, которая покрывала остров к югу от нас. — Первое «Гнездо цапли» находилось там. Мир еше был молод, и ласты шлёпали по воде: пуп-уп-дуп.
  
  Я подумал о Мэри Айр, не выпившей, а уже крепко набравшейся, о её словах: «Только один дом. Построенный на небольшом возвышении ближе к южной оконечности, он не очень-то отличался от тех домов, которые можно увидеть на экскурсии по старинным особнякам Чарлстона или Мобайла».
  
  — И что с ним сталось? — спросил я.
  
  — Насколько мне известно, ничего, — ответил Уайрман. — Его оставили во власти времени, которое несёт с собой упадок. Когда Джон Истлейк потерял надежду найти тела близняшек, он распрощался с Дьюма-Ки. Расплатился со своими работниками, собрал вещи, усадил трёх оставшихся дочерей в «роллс-ройс» — у него действительно был «роллс-ройс» — и уехал. «Роман, не написанный Скоттом Фицджеральдом», — вот что сказал Крис Шэннингтон. Он также сказал, что Истлейку не было покоя, пока Элизабет вновь не привезла его сюда.
  
  — Ты думаешь, Шэннингтон действительно что-то знает, или это история, которую он рассказывал столько раз, что сам в неё поверил?
  
  — Quien sabe? — Уайрман вновь остановился, указал на южную часть Дьюма-Ки. — Никаких джунглей там не было. Из первого дома ты мог видеть материк, с материка — дом. Насколько я знаю, амиго, дом по-прежнему там. Или то, что от него осталось. Стоит и гниёт. — Он протянул руку к двери на кухню и посмотрел на меня без тени улыбки. — Вот что надо бы нарисовать, не так ли? Корабль-призрак на суше.
  
  — Возможно, — согласился я. — Возможно, надо.
  * * *
  
  Он повёл меня в библиотеку, с рыцарскими доспехами в углу и музейной коллекцией оружия на стене. Рядом с телефонным аппаратом лежала папка с надписью «ДЖОН ИСТЛЕЙК, «ГНЕЗДО ЦАПЛИ»» на лицевой стороне. Уайрман открыл папку, достал фотографию. Изображённый на ней дом, конечно же, напоминал тот, в котором мы сейчас находились. В архитектуре безошибочно угадывалось сходство, свойственное, скажем, двоюродным братьям. Но в одном эти здания кардинально отличались, и потому похожесть (дома явно строились по одному проекту, с одинаковой крышей из ярко-оранжевой желобчатой черепицы) эту разницу только выпячивала.
  
  Нынешний «Дворец» скрывался от мира за высокой стеной, которая лишь в одном месте прерывалась воротами — не было даже служебного въезда. Прекрасный внутренний двор видели лишь считанные люди, помимо Уайрмана, Энн-Мэри, девушки, чистившей бассейн, и садовника, приезжавшего дважды в неделю. Двор этот напоминал тело красотки, скрытое бесформенной одеждой.
  
  Первое «Гнездо цапли» было другим. Как и фарфоровый особняк Элизабет, этот мог похвастаться шестью колоннами и просторной, приглашающей подняться на неё верандой. К особняку вела широкая дугообразная подъездная дорожка, прорезающая два акра лужайки. Усыпанная не гравием, как сказала Мэри, а дроблёными розовыми ракушками. Первый дом Истлейков говорил миру: «Добро пожаловать». Его наследник — «Эль Паласио» — не пускал на порог. Илзе заметила это сразу, как и я, но в тот день мы увидели особняк с дороги. С тех пор мнение моё изменилось, и по веской причине: я привык к тому, чтобы смотреть на гасиенду с берега. Подходя к ней с незащищённой стороны.
  
  Первое «Гнездо цапли» было также выше, три этажа по фронтону, четыре — в задней части, поэтому (если особняк действительно стоял на небольшом холме, как говорила Мэри), с верхнего этажа люди могли любоваться захватывающей дух круговой панорамой: Залив, материк, Кейси-Ки и Дон-Педро-Айленд. Не самый плохой вариант. Но лужайка выглядела неухоженной, неопрятной. По обе стороны дома в ряду пальм, сгибающихся под ветром, как гавайские танцовщицы, зияли прорехи. Я присмотрелся и увидел, что некоторые окна на верхних этажах заколочены. И крыша выглядела как-то странно. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять почему. Над восточной частью крыши высилась труба. Над западной — отсутствовала, хотя ей полагалось там быть.
  
  — Дом сфотографировали после их отъезда? — спросил я. Уайрман покачал головой.
  
  — По словам Шэннингтона, фотографию сделали в марте 1927 года, до того, как утонули девочки, когда все были счастливы и здоровы. Ты видишь не обветшание — это разрушения, нанесённые ураганом. «Элис».
  
  — Которой из них?
  
  — Официально сезон ураганов начинается здесь пятнадцатого июня и длится около пяти месяцев. Внесезонные ураганы с тропическими ливнями и сильным ветром… для старожилов все они — «Элис». Как «Ураган «Элис»».[819] Это такая шутка.
  
  — Ты выдумываешь.
  
  — Отнюдь. «Эстер» — сильнейший ураган двадцать шестого года — обошёл Дьюму стороной, а вот «Элис» двадцать седьмого прошёлся по острову. Потом ударил по материку и затопил Глейдс. Урон, который ты видишь на фотографии, — следствие урагана. Если на то пошло, урон незначительный. Несколько пальм вырваны из земли, вскопана лужайка, кое-где выбиты окна. Но, с другой стороны, последствия урагана ощущаются и теперь. Потому что не вызывает сомнений, что именно «Элис» привела и к смерти близняшек, Тесси и Лауры, и ко всему остальному. Включая и наше с тобой появление на Дьюме.
  
  — Объясни.
  
  — Вот это помнишь?
  
  Уайрман достал из папки вторую фотографию, и, конечно же, я её помнил. Её увеличенная копия висела на лестничной площадке второго этажа. Эта, в силу размеров, была более резкой. Семья Истлейк в сборе, во главе с Джоном Истлейком, одетым в чёрный купальный костюм. Выглядел он, как голливудский актёр второго разряда, обычно снимающийся в детективах и приключенческих фильмах. Элизабет пухлой попкой сидела на одной его руке. Во второй Джон держал гарпунный пистолет, маску и трубку для дыхания.
  
  — Если судить по Элизабет, я бы сказал, что фотографию сделали году в двадцать пятом, — заметил Уайрман. — Выглядит она годика на два с небольшим. Адриане… — он постучал пальцем по старшей дочери, — …может быть от семнадцати до тридцати четырёх. Ты согласен?
  
  Действительно, семнадцатилетняя, и со всеми присущими женщине округлостями; это видно сразу, пусть на ней купальник-который-скрывает-практически-всё.
  
  — У неё уже надуто-капризное лицо, на котором написано: я-хочу-быть-где-нибудь-ещё, — продолжил Уайрман. — Даже интересно, так ли удивился её отец, когда она сбежала с каким-то его менеджером. И не обрадовался ли он в глубине души её побегу? — Он вновь скопировал выговор Криса Шэннингтона: — Убежа-ать в А-атла-анту с ма-альчиком в га-алстуке и светоза-ащитном козырьке, — и тут же заговорил обычным голосом. Похоже, Уайрмана действительно печалила смерть девочек, пусть и случилось это более восьмидесяти лет тому назад. — Она и её новоиспечённый муж вернулись, но к тому времени оставалось только разыскивать тела.
  
  Я коснулся пальцем сурового лица чернокожей няни.
  
  — А это кто?
  
  — Мельда или Тильда, а может, прости Господи, Гекуба, если послушать Криса Шэннингтона. Его отец знал её имя, а Крис уже не помнит.
  
  — Красивые браслеты.
  
  Уайрман без особого интереса посмотрел на фотографию. — Я тебе верю.
  
  — Может, Джон Истлейк спал с ней, — предположил я. — Может, браслеты — маленький подарок.
  
  — Quien sabe? Богатый вдовец, молодая женщина… такое случается.
  
  Я постучал пальцем по корзинке для пикника, которую молодая чернокожая женщина держала обеими руками, словно корзина весила немало. Возникало ощущение, что там не только сандвичи… может, и целая курица, а ещё — несколько бутылок пива для старого господина… чтобы утолить жажду после целого для, проведённого на воде и под водой.
  
  — Какого цвета корзина? Тёмно-коричневая? Или красная? Уайрман как-то странно на меня посмотрел.
  
  — Фотография чёрно-белая, трудно сказать.
  
  — Расскажи мне, как ураган привёл к смерти девочек?
  
  Он вновь открыл папку и протянул мне давнюю газетную заметку.
  
  С сопровождающим её фотоснимком.
  
  — Из «Венис гондольер», номер от 28 марта 1927 года. Саму информацию я нашёл в Сети. Джек Кантори позвонил в редакцию, уговорил кого-то сделать ксерокопию и прислать мне по факсу. Между прочим, Джек — просто чудо.
  
  — Кто ж с этим спорит? — Я всмотрелся в фотоснимок. — Кто эти девочки? Нет… не говори. Слева от него — Мария. По правую руку — Ханна.
  
  — Ставлю тебе пять с плюсом. Ханна — которая с грудью. В двадцать седьмом ей исполнилось четырнадцать.
  
  Мы несколько секунд молча смотрели на факс. Распечатка файла, полученного по электронной почте, выглядела бы получше. Чёрные вертикальные полосы раздражали, некоторые буквы расплывались, но заголовок выглядел достаточно чётким: «ШТОРМ ОТКРЫВАЕТ СОКРОВИЩА НЫРЯЛЬЩИКУ-ЛЮБИТЕЛЮ». И на фотоснимке я мог многое разглядеть. Линия волос на лбу Джона поднялась выше. В качестве компенсации увеличилась длина усов, тут Истлейк мог соперничать с моржом. И хотя чёрный купальный костюм остался прежним, он трещал по всем швам… и лопнул под одной рукой, как мне показалось, хотя в этом я мог и ошибиться: чёткости всё-таки не хватало. Джон Истлейк определённо набрал жирка между 1925 и 1927 годами (будь он актёром, ему пришлось бы отказаться от десертов и чаще бывать в тренажёрном зале, чтобы и дальше получать роли). В девочках, что стояли рядом с ним, сексуальность проступала не так явно, как в их старшей сестре (одного взгляда на Адриану хватало, чтобы в голову полезли мысли о том, как неплохо поваляться с ней на сеновале, а у этих двух хотелось спросить, сделали они домашнее задание или нет), но они были симпатичными, пусть ещё и не расцвели полностью, и на их лицах читалось радостное волнение. Это точно.
  
  Потому что на песке перед ними лежали сокровища.
  
  — Я не могу разглядеть, что это, — пожаловался я. — Очень уж нечёткий факс.
  
  — На столе лежит лупа, но я сэкономлю тебе время. — Уайрман взял ручку, воспользовался ею как указкой. — Это медицинский пузырёк, а это — мушкетная пуля… так сказал Истлейк репортёру. Мария положила руку на сапог… или то, что осталось от сапога. Рядом с сапогом…
  
  — Очки, — вставил я. — И… цепочка на шею.
  
  — Согласно заметке, это браслет. Точно не знаю. Могу поклясться, что это металлическая петля, покрытая толстым налётом то ли ржавчины, то ли грязи. Но старшая девочка определённо держит серёжку в вытянутой руке.
  
  Я пробежал взглядом заметку. Помимо сфотографированных вещей, Истлейк нашёл различную столовую утварь… четыре чашки, по его словам, «в итальянском стиле»… таган… ящик с шестерёнками (чем бы это ни было)… и множество гвоздей. Он также нашёл половину фарфорового человечка. На фотографии его не было, во всяком случае, я не увидел. В заметке говорилось, что Истлейк пятнадцать лет плавал под водой среди разрушающихся рифов к западу от Дьюмы. Иногда охотился, а чаще — просто отдыхал, любуясь подводным миром. Он сказал, что мусора на дне попадалось много, но интереса ничто не вызывало. Он сказал, что «Элис» подняла очень уж сильные волны, которые сдвинули массу песка между рифами и островом и обнажили, по его словам, «захоронение».
  
  — Кораблекрушение он не упомянул, — сказал я.
  
  — Нет, — кивнул Уайрман. — Никакого корабля не было. Его не нашёл ни он, ни десятки людей, которые помогали ему в поиске тел девочек. Только мусор. Они нашли бы корабль, если б он был. К юго-западу от Дьюмы глубина не превышает двадцати пяти футов на всём участке от острова до рифа Китта. Вода и сейчас достаточно чистая, а тогда была как бирюзовое стекло.
  
  — Высказывались какие-нибудь версии насчёт появления подводной свалки?
  
  — Конечно. Наиболее распространённая говорит о том, что некое судно, невесть как попавшее сюда сто, двести или триста лет тому назад, взорвалось, вывалив на дно содержимое трюма. А может, команда выбрасывала за борт всё, что попадалось под руку, чтобы корабль остался на плаву. После шторма они подлатали свою посудину и поплыли дальше. Этим можно объяснить тот факт, что Истлейк нашёл множество вещей, но ничего ценного. Сокровища, должно быть, остались на корабле.
  
  — И риф не отломил бы киль корабля, который заплыл сюда в восемнадцатом веке? Или в семнадцатом?
  
  Уайрман пожал плечами.
  
  — Крис Шэннингтон говорит, что никто не знает, каким был риф Китта даже сто пятьдесят лет тому назад.
  
  Я посмотрел на лежащую на песке добычу. На улыбающихся девочек. На улыбающегося папочку, которому в скором времени предстояло купить себе новый купальный костюм. И внезапно я решил, что с няней он не спал. Нет. Даже любовница сказала бы ему, что нельзя фотографироваться для газеты в таком старье. Она бы нашла тактичную причину: реальную я видел перед собой, даже после стольких лет, даже с учётом того, что зрение в моём правом глазу восстановилось не полностью. Он слишком разжирел. Только сам он этого не замечал. И дочери не замечали. Любящие глаза не замечают.
  
  Слишком разжирел. И было что-то ещё, не так ли? Некое А, которое требовало обязательного Б.
  
  — Я удивлён, что он вообще рассказал о своей находке, — озвучил я эту мысль. — Если б найти такое сегодня и рассказать по «Шестому каналу», половина населения Флориды слетелась бы сюда на своих катерах и принялась бы шарить по дну металлоискателями в поисках дублонов и золотых песо.
  
  — Да, но тогда была другая Флорида, — ответил Уайрман, и я вспомнил, что те же слова слышал от Мэри Айр. — Джон Истлейк был богатым человеком, Дьюма-Ки — его частным заповедником. А кроме того, не нашлось ни дублонов, ни песо, только старинные вещи, которые мало кого могли заинтересовать, вырытые из песка ураганом, случившимся в неурочное время года. Многие недели он нырял за всем этим добром, разбросанным по дну Залива. Очень неглубоко, по словам Шэннингтона. При отливе мог практически дотянуться до всех этих вещей с поверхности. И, конечно же, он рассчитывал найти что-нибудь ценное. Не думаю, что богатство — это прививка от желания найти клад.
  
  — Нет, — согласился я. — Точно не прививка.
  
  — Няня, должно быть, была с ним, когда он обследовал дно в поисках сокровищ. И три девочки, которые находились в доме: близняшки и Элизабет. Мария и Ханна вернулись в школу Брейдена, старшая сестра сбежала в Атланту. Истлейк и его маленькие дочурки, вероятно, устраивали там пикники.
  
  — Как часто? — Я уже понимал, чем всё закончится.
  
  — Часто. Может, каждый день, пока добыча была самой богатой. Они протоптали тропу от дома к тому месту, которое называлось Тенистый берег. В полумиле от дома.
  
  — Тропу, по которой две жаждущие приключений маленькие девочки могли пойти вдвоём.
  
  — И однажды они пошли. К всеобщей печали. — Уайрман убрал фотографии в папку. — Здесь есть история, мучачо, и, предполагаю, она более захватывающая, чем история о том, как маленькая девочка проглотила стеклянный шарик, но трагедия — всегда трагедия, а если копнуть до самого дна — все трагедии глупы. Будь моя воля, я бы поставил «Сон в летнюю ночь» выше «Гамлета». Любому дураку, у которого не трясутся руки и хорошие лёгкие, по силам построить карточный домик и одним дуновением разрушить его, но только гений может заставить людей смеяться.
  
  Он помолчал, погрузившись в раздумья.
  
  — Вот что, вероятно, случилось. В один из апрельских дней 1927 года, когда Тесси и Лауре полагалось спать, они решили встать, тайком пройти по тропе и поохотиться за сокровищами на Тенистом берегу. Вероятно, они хотели войти в воду только по колено, как ими разрешалось — в одной из газетных заметок цитируется Джон Истлейк, он так и сказал, и Адриана его в этом поддержала.
  
  — Замужняя дочь, которая вернулась.
  
  — Точно. Они с мужем приехали за день или два до официального завершения поисков. Так сказал Шэннингтон. Как бы там ни было, одна из девочек, вероятно, увидела на дне что-то блестящее, чуть дальше от берега, начала барахтаться. Потом…
  
  — Потом вторая сестра попыталась её спасти. — Да, я мог это видеть. Однажды такое случилось с Лин и Илзе, когда они были маленькими. Не близняшки, но три или четыре года золотого детства они практически не разлучались.
  
  Уайрман кивнул.
  
  — И поток их подхватил. По-другому и быть не могло, амиго. Вот почему тела так и не нашли. Вода унесла их далеко-далеко в caldo largo.
  
  Я уже открыл было рот, чтобы спросить, какой поток, когда вспомнил картину Уинслоу Хомера,[820] романтическую, но наполненную мощью: «Подводное течение».
  
  Мы оба подпрыгнули, когда внезапно зажужжал аппарат внутренней связи. Уайрман неловко повернулся, сбросил папку на пол, ксерокопии и факсы разлетелись во все стороны.
  
  — Мистер Уайрман! — раздался голос Энн-Мэри Уистлер. — Мистер Уайрман, вы в доме?
  
  — Да, — ответил он.
  
  — Мистер Уайрман? — Медсестра была явно взволнована. Произнесла, словно про себя: — Господи, да где же вы?
  
  — Грёбаная кнопка, — пробормотал Уайрман, направился к настенному интеркому, чуть ли не бегом. Нажал на кнопку. — Я здесь. Что не так? Что случилось? Она упала?
  
  — Нет! — воскликнула Энн-Мэри. — Она проснулась! Проснулась и пришла в себя! Спрашивает о вас! Вы придёте?
  
  — Тотчас же. — Он повернулся ко мне, улыбаясь во весь рот. — Ты слышал, Эдгар? Пошли! — Он запнулся. — Куда ты смотришь?
  
  — Сюда. — Я показал ему две фотографии Джона Истлейка в купальном костюме: на одной его окружали все дочери, на второй, сделанной двумя годами позже, по бокам стояли Мария и Ханна.
  
  — Сейчас не до них… ты её слышал? Мисс Истлейк вернулась! — Он двинулся к двери. Я положил папку на стол и последовал за ним. Мне удалось связать друг с другом эти фотографии — но только потому, что последние месяцы я совершенствовал умение видеть. Только этим и занимался.
  
  — Уайрман! — позвал я. Он уже миновал главный коридор и половину лестницы. Я хромал как мог быстро, но расстояние между нами только увеличивалось. Он подождал меня, хотя ему явно не терпелось продолжить путь. — Кто сказал ему о «захоронении»?
  
  — Истлейку? Полагаю, он наткнулся на него. Подводное плавание было его хобби.
  
  — Я так не думаю… он давно уже не надевал этот купальный костюм. В начале двадцатых он, возможно, и увлекался подводным плаванием, но где-то с середины тысяча девятьсот двадцать пятого года хобби у него появилось другое — сытные обеды. Так кто ему сказал?
  
  Энн-Мэри вышла из двери в конце коридора второго этажа. И такая улыбка озаряла её лицо (она явно не верила своим глазам), что выглядела медсестра не на сорок, а на двадцать лет.
  
  — Заходите. Это прекрасно…
  
  — Она…
  
  — Да, — донёсся до нас надтреснутый, безошибочно узнаваемый голос Элизабет. — Заходи, Уайрман, и позволь мне увидеть твоё лицо, пока я ещё могу его узнать.
  * * *
  
  Я остался в коридоре с Энн-Мэри, не зная, как вести себя в такой ситуации. Смотрел на безделушки и на большое старое полотно Фредерика Ремингтона[821] в дальнем конце коридора, изображающее конных индейцев. Потом меня позвал Уайрман. Нетерпеливо, дрожащим от эмоций голосом.
  
  В комнате с задёрнутыми шторами царил сумрак. Тихонько шипел кондиционер: воздух поступал через решётку на потолке. На столике у кровати горела лампа под абажуром из зелёного стекла. Кровать напоминала больничную, половину с изголовьем подняли так, что Элизабет практически сидела. Лампа мягко освещала её, седые волосы падали на розовую ночную рубашку. Уайрман устроился рядом, держа Элизабет за руки. Над кроватью висела единственная в комнате картина: отличная репродукция «Одиннадцати утра» Эдуарда Хоппера, квинтэссенция одиночества у окна, терпеливо ожидающего перемен, любых перемен.
  
  Где-то тикали часы.
  
  Элизабет посмотрела на меня, улыбнулась, и её лицо вызвало у меня три мысли. Они ударили меня, как камни, каждый следующий — тяжелее предыдущего. Первая — как сильно она исхудала. Вторая — какой выглядела усталой. Третья — жить ей осталось недолго.
  
  — Эдуард, — обратилась она ко мне.
  
  — Нет… — начал я, но она подняла руку (плоть повыше локтя висела дряблым снежно-белым мешком), и я тут же замолчал. Потому что пришла четвёртая мысль, и она ударила сильнее всего, словно на меня обрушился не камень, а целый валун. Я смотрел на самого себя. Именно таким видели меня люди, когда я очнулся после несчастного случая, пытаясь собрать воедино разбросанные во все стороны осколки памяти… сокровище, которое в таком нелицеприятном виде тянуло разве что на грязь. Я подумал о том, как забыл имя своей куклы, и уже знал, что последует.
  
  — Я могу это сделать, — сказала она.
  
  — Я знаю, что можете.
  
  — Вы привезли Уайрмана из больницы.
  
  — Да.
  
  — Я так боялась, что они положат его. Я осталась бы одна. Я промолчал.
  
  — Вы Эдмунд? — смиренно спросила она.
  
  — Мисс Истлейк, не утруждайте себя, — мягко вмешался Уайрман. — Это…
  
  — Помолчи, Уайрман, — оборвал я его. — Она может это сделать.
  
  — Вы рисуете.
  
  — Да.
  
  — Вы уже нарисовали корабль?
  
  Что-то странное произошло с моим желудком. Он вроде бы не опустился, а просто исчез, оставив пустоту между сердцем и остальными внутренностями. Колени попытались подогнуться. Металл в бедре вдруг раскалился. Зато по спине пробежал холодок. И начала зудеть ампутированная рука.
  
  — Да, — кивнул я. — И не один раз.
  
  — Вы — Эдгар.
  
  — Да, Элизабет. Я — Эдгар. Рад за вас, милая.
  
  Она улыбнулась. Должно быть, её давно не называли милой.
  
  — Мой разум — скатерть с прожжённой в ней огромной дырой. — Она повернулась к Уайрману. — Muy divertido, si?[822]
  
  — Вам нужно отдохнуть, — ответил он. — Если на то пошло, вам нужно dormir como un tronco.[823]
  
  Она чуть улыбнулась.
  
  — Как бревно. Да. И думаю, когда проснусь, я всё ещё буду здесь. Какое-то время. — Она поднесла его руки к своим губам, поцеловала. — Я люблю тебя, Уайрман.
  
  — И я люблю вас, мисс Истлейк, — искренне ответил он.
  
  — Эдгар?.. Вы — Эдгар?
  
  — А как вы думаете, Элизабет?
  
  — Да, конечно. У вас должна пройти выставка? Об этом мы говорили до того, как я… — Она опустила веки, будто уснула.
  
  — Да, в галерее «Скотто». Вам нужно отдохнуть.
  
  — Она скоро? Ваша выставка?
  
  — Менее чем через неделю.
  
  — Ваши картины… картины с кораблём… они на материке?
  
  Мы с Уайрманом переглянулись. Он пожал плечами.
  
  — Да, — ответил я.
  
  — Хорошо. — Элизабет улыбнулась. — Тогда я отдохну. Всё остальное может подождать… пока не пройдёт выставка. Ваш миг славы. Вы их продаёте? Картины с кораблём?
  
  Мы с Уайрманом опять переглянулись. Его взгляд говорил: не расстраивай её.
  
  — Они помечены «НДП». Это значит…
  
  — Я знаю, что это значит, Эдгар. Я вчера не падала с апельсинового дерева. — Её глаза сверкнули, окружённые сетью глубоких морщинок, на лице, помеченном печатью смерти. — Продайте их. Сколько бы их ни было, вы должны продать всё. И как бы трудно вам это ни далось. Продайте их разным людям. Раскидайте по свету. Вы меня понимаете?
  
  — Да.
  
  — Вы это сделаете!
  
  Я не знал, сделаю или нет, но уловил признаки нарастающего возбуждения, свойственного мне самому в не столь уж далёком прошлом.
  
  — Да. — В тот момент я мог пообещать запрыгнуть на Луну в семимильных сапогах, если бы это её успокоило.
  
  — Даже раскиданные по свету они могут оставаться опасными, — прошептала Элизабет, и её голос переполнял ужас.
  
  — Достаточно. — Я погладил её по руке. — Больше не думайте об этом.
  
  — Хорошо. Мы поговорим об этом после вашей выставки. Втроём. У меня прибавится сил… в голове прояснится… и вам, Эдгар, придётся учесть мои слова. У вас есть дочери? Я вроде бы помню, что есть.
  
  — Да, и они останутся на материке со своей матерью. В «Ритце». Всё уже устроено.
  
  Она улыбнулась, но уголки губ тут же опустились. Словно её рот начал таять.
  
  — Уложи меня, Уайрман. Я угодила в трясину… провела там сорок дней и сорок ночей… такие у меня ощущения… я так устала.
  
  Он опустил изголовье кровати, и Энн-Мэри принесла на подносе стакан с каким-то лекарством. Но Элизабет не выпила ни капли: уже отключилась. Над её головой сидела в кресле и вечно смотрела в окно самая одинокая девушка на свете, с лицом упрятанным за занавес волос, в одних только туфельках на босу ногу.
  * * *
  
  А вот ко мне сон в ту ночь долго не шёл — сморил меня только после полуночи. Вода отошла, так что ракушки перестали шептаться. В отличие от голосов в моей голове.
  
  «Другая Флорида, — шептала Мэри Айр. — Тогда была другая Флорида»..
  
  «Продайте их. Сколько бы их ни было, вы должны их продать», — Элизабет, разумеется.
  
  Взрослая Элизабет. Я слышал и другую Элизабет, но, поскольку мне пришлось выдумать её голос, я слышал голос Илзе, каким она говорила в далёком детстве.
  
  «Это сокровище, папочка, — прошептал голос. — Ты сможешь достать его, если наденешь маску и трубку. Я могу показать, где его искать».
  
  «Я нарисовала картину».
  * * *
  
  Поднялся я с зарёй. Думал, что снова смогу заснуть, но не получилось. Заснул лишь после того, как принял таблетку оксиконтина, одну из считанных, которые оставались у меня, и позвонил в одно место. Проглотил таблетку, набрал номер «Скотто», услышал, понятное дело, голос автоответчика. В такое время в галерее никого и быть не могло. Люди искусства не жаворонки.
  
  Я нажал 11, внутренний номер Дарио Наннуцци, и после звукового сигнала сказал: «Дарио, это Эдгар. Насчёт цикла «Девочка и корабль» я передумал. Всё-таки я хочу продать все эти картины. Условие лишь одно — они должны уйти разным людям, если возможно. Спасибо».
  
  Я положил трубку и вернулся в постель. Полежал минут пятнадцать, наблюдая за лениво вращающимися лопастями потолочного вентилятора и слушая шёпот ракушек. Таблетка действовала, но я не засыпал. И знал почему. Точно знал почему.
  
  Я снова поднялся, прослушал приветственную запись на автоответчике, вновь набрал внутренний номер Дарио. Его голос предложил оставить сообщение после звукового сигнала. «Кроме номера восемь, — добавил я. — Номер восемь по-прежнему НДП».
  
  И почему он НДП?
  
  Не потому, что картина была гениальной, хотя именно так я и думал. И не потому, что, глядя на неё, я словно слушал историю, которую рассказывала самая чёрная часть моего сердца. Причина была в другом: я чувствовал, что-то сохранило мне жизнь, чтобы я нарисовал эту картину, и продать её — всё равно что отречься от моей жизни, забыть всю боль, которую мне пришлось выдержать ради неё.
  
  Да, вот почему.
  
  «Эта картина — моя, Дарио».
  
  Я улёгся в кровать и на этот раз уснул.
  Как рисовать картину (VII)
  
  Помните, выражение «видеть — значит верить» ставит телегу впереди лошади. Произведение искусства — конкретный артефакт веры и ожидания, воплощение мира, который в противном случае являл бы собой плёнку бессмысленного сознания, растянутую над бездной загадочности. А кроме того, если вы не верите тому, что видите, кто поверит вашим творениям?
  
  Проблемы, возникшие после обнаружения сокровища, имели прямое отношение к вере. Элизабет, при всём её невероятном таланте, была ребёнком, а дети воспринимают веру как данность. Она — часть стандартного набора. И дети, в том числе талантливые дети (особенно талантливые дети), далеко не в полной мере владеют своими способностями. Их разум всё ещё спит, а сон разума рождает чудовищ.
  
  Вот картина, которую я так и не нарисовал:
  
  Неотличимые друг от друга девочки-близняшки, в одинаковых джемперах, только один — красный, с буквой «Л» на груди, а второй — синий, с «Т». Девочки, держась за руки, бегут по тропе, ведущей к Тенистому берегу. Так они называют это место, потому что большую часть дня оно находится в тени Ведьминой скалы. На их пухлых щёчках следы слёз, но они скоро исчезнут: теперь девочки слишком напуганы, чтобы плакать.
  
  Если вы можете поверить в это, тогда вам удастся увидеть и остальное.
  
  Гигантская ворона медленно пролетает над ними, вверх лапами, с распростёртыми крыльями. Обращается к ним голосом папочки.
  
  Ло-Ло падает, ранит колени о ракушки. Тесси поднимает её на ноги. Они бегут. Их пугает не говорящая ворона, которая летает лапами вверх. И не небо, которое из синего вдруг становится закатно-красным — а потом вновь синим. Они боятся преследующей их твари.
  
  Большого мальчика.
  
  Даже с зубами он по-прежнему напоминает забавных лягушек, которых раньше рисовала Либбит, но эта гораздо больше и достаточно реальна, чтобы отбрасывать тень. Достаточно реальна, чтобы вонять и всякий раз сотрясать землю, приземляясь после прыжка. Их много чего пугало после того, как папочка нашёл сокровище, и Либбит говорит, чтобы они не выходили ночью из своей комнаты и даже не выглядывали в окно, но сейчас день, и тварь позади них слишком уж настоящая, чтобы не верить в неё, и она приближается.
  
  В следующий раз падает Тесси, и Ло-Ло поднимает сестру, бросив испуганный взгляд на преследующую их тварь. Тварь окружают танцующие в воздухе насекомые, и иногда она на ходу сжирает кого-то из них. Ло-Ло может видеть Тесси в одном выпученном немигающем глазу. Себя она видит во втором.
  
  Они выскакивают на пляж, жадно хватая ртом воздух, дыхание у них перехватывает, и дальше бежать некуда, кроме как в воду. Но, может, это и есть путь к спасению, потому что в воде корабль — тот самый, который они видели достаточно часто в последние несколько недель. Либбит говорит, что корабль — совсем не то, что видится, но теперь он — белая мечта спасения. Да и всё равно ведь выбора нет. Большой мальчик совсем рядом.
  
  Он вылез из плавательного бассейна, буквально сразу после того, как они закончили играть в свадьбу Ади в Рэмпопо, в детском домике на боковой лужайке (сегодня Ади играла Ло-Ло). Иногда Либбит может заставить этих тварей уйти, что-то нацарапав в своём альбоме, но сейчас Либбит спит: у неё выдалось много тревожных ночей.
  
  Большой мальчик выпрыгивает с тропы на пляж, песок летит во все стороны. Его выпученные глаза смотрят на них. Белое брюхо, набитое зловонными внутренностями, выпирает. Шея пульсирует.
  
  Две девочки (взявшись за руки, они стоят в бурлящей воде, которую папочка называет низким приливом) переглядываются. Потом смотрят на корабль, который покачивается на якоре, со свёрнутыми, сверкающими на солнце парусами. Вроде бы он уже и ближе, словно двинулся им на помощь.
  
  Ло-Ло говорит: «Мы должны».
  
  Тесси говорит: «Но я не умею плавать».
  
  «Ты можешь плавать по-собачьи!»
  
  Большой мальчик прыгает. Они слышат, как брюхо шлёпает при приземлении. Словно чем-то мокрым ударили по воде. Синева уходит с неба, оно расцвечивается красным. Потом — медленно — вновь становится синим. Такой вот выдался день. И разве они не знали, что такой день грядёт? Разве они не видели этого в затравленных глазах Либбит? Няня Мельда знает; даже папочка знает, но он проводит здесь не всё время. Сегодня он в Тампе, и, глядя на зеленовато-белый ужас, который почти их настиг, они знают, что Тампа с тем же успехом может быть на обратной стороне луны. Они могут надеяться только на себя.
  
  Тесси сжимает плечо Ло-Ло холодными пальцами: «А как же течение?»
  
  Но Ло-Ло качает головой: «Течение — это хорошо. Течение поможет нам добраться до корабля».
  
  На разговоры времени больше нет. Лягушкообразная тварь вновь изготавливается к прыжку. И девочки понимают: пусть тварь не может быть настоящей, каким-то образом она — настоящая. Она может их убить. Лучше попытать счастья в воде. Они поворачиваются, по-прежнему держась за руки, и бросаются в воду. Они смотрят на белый корабль, покачивающийся на якоре так близко от них. Конечно же, их поднимут на борт, а потом кто-нибудь воспользуется радио, чтобы связаться с «Гнездом». «Мы выловили парочку русалок, — скажут они. — Может, вы знаете, кто их потерял?»
  
  Течение разделяет их руки. Оно не знает жалости, и Ло-Ло тонет первой, потому что яростнее с ним сражается. Тесси слышит, как сестра выкрикивает два слова. Сначала призыв о помощи, потом, смирившись с неизбежным, её имя.
  
  Тем временем течение тащит Тесси к кораблю и одновременно поддерживает её на плаву. Несколько чудесных мгновений создаётся ощущение, что она плывёт на маленьком плоту, а собачье бултыхание придаёт ей скорости. А потом, перед тем как более холодная вода поднимается из глубины и охватывает её лодыжки, она видит, что корабль превращается в…
  
  Вот картина, которую я рисовал не один раз, а снова, снова и снова:
  
  Белизна корпуса не исчезает; она всасывается внутрь, как кровь, отливающая от щёк перепуганного человека. Корабль теперь совсем другой: канаты обтрёпаны, краски выцвели, стёкла в окнах кормовой каюты разбиты. На палубе мусор перекатывается с кормы на нос и обратно. И так было всегда. Просто Тесси ничего этого не видела. Теперь видит.
  
  Теперь верит.
  
  Кто-то появляется на палубе. Подползает к поручню, смотрит сверху на девочку. Сутулящаяся фигура в красном одеянии с капюшоном. Волосы (возможно, и не волосы) влажными патлами обрамляют сливающееся с капюшоном лицо. Жёлтые руки хватаются за растрескавшееся гниющее дерево. Фигура медленно поднимается.
  
  И машет рукой девочке, которая скоро ИСЧЕЗНЕТ.
  
  Потом фигура говорит: «Иди ко мне, дитя».
  
  И утопающая Тесси Истлейк думает: «Это ЖЕНЩИНА».
  
  Она уходит под воду. Чувствует ли она, как ещё тёплые руки, руки только что умершей сестры, хватают её за ноги и тащат вниз?
  
  Да, разумеется. Разумеется, она чувствует. Верить — также и чувствовать. Вам это скажет любой художник.
  Глава 13
  Выставка
  
  Если ваша жизнь будет достаточно долгой, и ваша думающая машинка в голове не зависнет, наступит время, когда вы будете жить исключительно ради воспоминания о последнем счастливом событии. Это не пессимизм, это логика. Я надеюсь, что под моим списком счастливых событий черта ещё не подведена (если бы я придерживался иного мнения, жить не имело бы смысла), но промежуток между последним имевшим место быть и следующим затягивается. Последнее я помню отлично. Произошло оно более четырёх лет назад, вечером пятнадцатого апреля, в галерее «Скотто». Между семью сорока пятью и восемью часами, когда в тенях на Пальм-авеню только начали появляться первые мазки синего. Время я знаю точно, потому что постоянно поглядывал на часы. В галерее уже собрался народ (залы были набиты битком и даже чуть больше), но моя семья ещё не прибыла. Ранее я повидался с Пэм и Илзе, и Уайрман заверил меня, что самолёт Мелинды приземлился в назначенное время, но до галереи они ещё не добрались. И не позвонили.
  
  В нише по левую руку от меня, где бар и восемь картин «Закат с…» собрали толпу, музыкальное трио из местной консерватории бренькало похоронную версию джазовой композиции «Му Funny Valentine». Мэри Айр (с бокалом шампанского в руке, но ещё трезвая) разглагольствовала о чём-то художественном перед группой внимательных слушателей. Справа от меня находился зал побольше, где устроили шведский стол. На одной стене висели картины «Розы, растущие из ракушек» и «Я вижу луну», на другой — три вида Дьюма-роуд. Я заметил, что некоторые люди фотографируют их камерами, встроенными в мобильники, хотя при входе на треножнике стояла табличка, на которой чётко и ясно большими буквами указывалось, что фотосъёмка запрещена.
  
  Я обратил на это внимание проходившего мимо Джимми Йошиды, он кивнул, но не рассердился, не выказал ни малейшего раздражения, скорее, выглядел ошеломлённым.
  
  — Здесь так много людей, которых я никак не связываю с миром искусства и даже просто не знаю. На моей памяти впервые выставка собирает столько народу.
  
  — Это плохо?
  
  — Господи, нет! Но после стольких лет, ушедших на то, чтобы удержаться на плаву, такой успех очень уж непривычен.
  
  Центральный зал галереи «Скотто» был достаточно большим, что в этот вечер пришлось очень кстати. Хотя еда, выпивка и музыка находились в залах поменьше, именно здесь, в центральном зале, собрались гости. Картины цикла «Девочка и корабль», подвешенные на почти невидимых шнурах, занимали середину зала. «Смотрящего на запад Уайрмана» определили на дальнюю стену. На всей выставке только эту картину да «Девочку и корабль № 8» я пометил наклейками «НДП». «Уайрмана» — потому что картина принадлежала ему, «№ 8» — потому что просто не мог заставить себя её продать.
  
  — Что, вздремнуть так и не удалось? — раздался слева от меня голос Анжела Слоботника, как и всегда, игнорировавшего тычки локтем в бок от собственной жены.
  
  — Нет, я бодрый как никогда, просто…
  
  Мужчина в костюме стоимостью не меньше двух тысяч баксов протянул мне руку.
  
  — Генри Вестик, Первый сарасотский банк. Частные вклады. Ваши картины — удивительные, мистер Фримантл. Я поражён. Потрясён.
  
  — Благодарю, — ответил я и подумал, что он забыл сказать: «ВЫ НЕ ДОЛЖНЫ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ НА ДОСТИГНУТОМ». — Вы очень добры.
  
  Между его пальцев появилась визитная карточка. Как в трюке уличного фокусника. С тем лишь отличием, что уличные фокусники не носят костюмы «от Армани».
  
  — Если я смогу что-нибудь сделать для вас… На обороте я написал мои телефоны — домашний, сотовый, рабочий.
  
  — Вы очень добры, — повторил я. Другие слова в голову не лезли. Да и что, по мнению мистера Вестика, я мог ещё сделать? Позвонить ему домой и опять поблагодарить? Попросить ссуду и предложить в залог картину?
  
  — Вы позволите подойти с женой и представить её вам? — спросил он, и выражение его глаз показалось мне знакомым. Он смотрел на меня хоть и не совсем так, как Уайрман, осознавший, что я перекрыл кислород Кэнди Брауну, но близко к тому. Словно немного меня боялся.
  
  — Разумеется, — кивнул я, и Вестик отошёл.
  
  — Ты строил отделения банков для таких парней, как этот, а потом тебе приходилось ругаться с ними потому, что они не хотели оплачивать непредвиденные расходы, — заметил Анджел. Он был в синем костюме, который провисел в шкафу не один год и теперь буквально лопался на нём, как на Невероятном Халке.[824] — Тогда он принял бы тебя за какого-нибудь зануду, который пытается испортить ему день. А теперь смотрит так, словно ты срёшь золотыми пряжками для ремня.
  
  — Анжел, прекрати! — воскликнула Элен Слоботник, одновременно тыча супруга локтем и пытаясь добраться до его бокала с шампанским. Анжел отвёл бокал за пределы её досягаемости.
  
  — Скажи ей, что это правда, босс.
  
  — Скорее да, чем нет, — согласился с ним я.
  
  И так на меня смотрел не только банкир. Ещё и женщины… да, да. Когда наши взгляды встречались, я улавливал некую томность, раздумья на предмет, смогу ли я обнимать их только одной рукой. Бред, конечно, но…
  
  Кто-то схватил меня сзади, чуть не швырнул на пол. Я бы расплескал всё шампанское из бокала, если бы Анжел ловко не выхватил его из моей руки. Обернувшись, я увидел улыбаюшуюся Кэти Грин. Наряд физкультурницы-гестаповки она, вероятно, оставила в Миннесоте и на выставку пришла в коротком, поблёскивающем зелёном платье, которое плотно облегало её ладную фигуру, и на таких высоких каблуках, что макушкой доставала мне до лба. Позади неё возвышался Кеймен. Его огромные глаза доброжелательно оглядывали зал сквозь очки в роговой оправе.
  
  — Господи, Кэти! — воскликнул я. — А если б я шлёпнулся на пол, что б тогда?
  
  — Тогда бы я заставила тебя сделать пятьдесят поднятий торса из положения лёжа. — Она улыбнулась ещё шире. Её глаза наполнились слезами. — Как и обещала по телефону. Какой загар, симпатичный ты наш! — Она заплакала и обняла меня.
  
  Я обнял её в ответ, потом пожал руку Кеймену. Моя кисть полностью исчезла в его ладони.
  
  — Ваш самолёт идеально подходит для людей моих габаритов, — пророкотал доктор. Люди начали поворачиваться на его голос. Басу него был, как у Джеймса Эрла Джонса.[825] Озвученное таким голосом рекламное объявление в супермаркете воспринимается как Глас Божий. — Я получил огромное удовольствие, Эдгар.
  
  — Это не мой самолёт, но я рад. Хотите…
  
  — Мистер Фримантл?
  
  Ко мне обратилась очаровательная рыжеволосая девушка, груди которой — щедро обсыпанные веснушками — грозили вывалиться из декольте крошечного розового платья. Она смотрела на меня большущими зелёными глазами. На вид ей было не больше лет, чем моей дочери Мелинде. Прежде чем я успел вымолвить хоть слово, девушка протянула руку, мягко сжала мои пальцы.
  
  — Я просто хотела прикоснуться к руке, которая нарисовала все эти картины, — продолжила она. — Эти прекрасные, пугающие картины. Господи, вы потрясающий художник! — Она подняла мою руку, поцеловала её. Потом приложила к одной груди. Сквозь тонкий шифон я почувствовал твёрдую вишенку соска. И рыженькая растворилась в толпе.
  
  — И часто такое случается? — спросил Кеймен, а Кэти одновременно с ним поинтересовалась: — Так вот, значит, какие плоды развода ты пожинаешь, Эдгар? — Они переглянулись и мгновением позже расхохотались.
  
  Я понял, над чем они смеются (Эдгар на месте Элвиса), но мне всё это казалось странным. Залы галереи вдруг начали напоминать подводный грот, и я понял, что могу нарисовать их такими: пещеру с картинами на стенах, картинами, на которые смотрит косяк рыболюдей, тогда как «Трио Нептуна» пускает пузыри в ритме какой-нибудь весёлой песенки.
  
  Странно, так странно. Мне недоставало Уайрмана и Джека (они пока не появились), но ещё больше — моих ближайших родственников. Особенно Илли. Если б они находились рядом, я, возможно, ощутил бы, что всё происходит наяву. Я глянул на дверь.
  
  — Если вы высматриваете Пэм и девочек, думаю, они вот-вот будут, — сказал Кеймен. — У Мелинды что-то случилось с платьем, и она пошла переодеться.
  
  «У Мелинды, — подумал я. — Конечно, задержаться они могли только из-за Мел…»
  
  И вот тут я увидел их, прокладывающих путь сквозь толпу арт-зевак. На общем загорелом фоне северная белизна лиц сразу выдавала в них чужаков. Том Райли и Уильям Боузман-третий (незабвенный Боузи), оба в тёмных костюмах, шагали следом. Они остановились, чтобы взглянуть на три моих ранних рисунка, которые Дарио поместил у двери, объединив в триптих. Первой меня заметила Илзе.
  
  — Папуля! — воскликнула она и прорезала толпу, как буксир, таща за собой баржи — мать и сестру. За Лин следовал высокий молодой человек. Пэм на ходу помахала мне рукой.
  
  Я оставил Кеймена, Кэти и Слоботников (Анжел по-прежнему держал мой бокал). Кто-то обратился ко мне: «Мистер Фримантл, вас не затруднит ответить на…» — но я даже не посмотрел в его сторону. В этот момент я видел только сияющее лицо Илзе и её счастливые глаза.
  
  Мы встретились перед плакатом: «ГАЛЕРЕЯ «СКОТТО» ПРЕДСТАВЛЯЕТ «ВЗГЛЯД С ДЬЮМЫ» — КАРТИНЫ И РИСУНКИ ЭДГАРА ФРИМАНТЛА». Я обратил внимание, что на Илзе новое бирюзовое платье, которого не видел раньше, а забранные наверх волосы открывают лебединую шею, отчего моя младшая дочь казалась на удивление взрослой. Я ощущал невероятную, сокрушающую любовь к ней и благодарность за то, что точно такую же любовь она испытывает ко мне — это было в её глазах. Потом я обнял дочь.
  
  Через мгновение Мелинда оказалась рядом, её молодой человек возвышался позади неё (и над ней — словно длинный, высокий вертолёт). Одной рукой я не мог обнять обеих дочерей, но у Мелинды руки были свободны: она обняла меня и поцеловала в щёку:
  
  — Bonsoir, папа! Поздравляю!
  
  А передо мной уже возникла Пэм, женщина, которую не так уж и давно я назвал бросающей меня сумкой. Она пришла на выставку в тёмно-синем брючном костюме, светло-синей шёлковой блузке, с ниткой жемчуга на шее. В скромных серёжках. В скромных, но из хорошей кожи туфлях на низком каблуке. Миннесота во всей красе. Пэм, несомненно, пугали все эти люди и необычная обстановка, но с её лица всё равно не сходила оптимистичная улыбка. За время нашей совместной жизни Пэм проявляла себя по-разному, но никогда не впадала в отчаяние.
  
  — Эдгар? — нерешительно спросила она. — Мы по-прежнему друзья?
  
  — Будь уверена. — Я легонько поцеловал её, но обнял крепко — насколько это возможно для однорукого мужчины. Илзе держалась с одной стороны, Мелинда — с другой, прижимаясь ко мне так сильно, что болели рёбра, но я не обращал на это внимания. Откуда-то издалека донеслись аплодисменты.
  
  — Ты хорошо выглядишь, — прошептала мне на ухо Пэм. — Нет, выглядишь ты прекрасно. Я могла бы не узнать тебя на улице.
  
  Я отступил на шаг, окинул её взглядом с головы до ног.
  
  — Да и ты дивно хороша.
  
  Она рассмеялась, покраснела — незнакомка, с которой я столько лет делил постель.
  
  — Макияж прикрывает множество пороков.
  
  — Папочка, это Рик Дуссо.
  
  — Bonsoir и мои поздравления, monsieur Фримантл. — Рик держал в руках плоскую белую коробку, а теперь протянул её мне: — От Линни и меня. Un cadeau. Подарок?
  
  Что означает un cadeau, я, разумеется, знал, но истинным откровением для меня стало экзотическое звучание уменьшительного имени моей дочери, которое придавал ему французский выговор. Вот тогда-то я и понял, что Мелинда теперь скорее его девочка, нежели моя.
  
  У меня создалось впечатление, что почти все гости галереи собрались вокруг, чтобы посмотреть, как я буду открывать коробку с подарком. Том Райли навис над плечом Пэм. Боузи стоял рядом с ним. Маргарет Боузман, оказавшаяся позади своего мужа, послала мне воздушный поцелуй. Я видел Тодда Джеймисона, врача, который спас мне жизнь… двух дядьёв и двух тётушек… Руди Радник, моего секретаря в прошлой жизни… Кеймена, само собой, — такого поневоле заметишь… и Кэти. Пришли все, за исключением Уайрмана и Джека, и я начал беспокоиться: вдруг что-то случилось и задержало их. Но на мгновение тревоги эти отступили на второй план. Я подумал о том, как пришёл в себя на больничной койке, ничего не соображающий, отрезанный от мира безжалостной болью; потом посмотрел на гостей и удивился: неужто всё может так кардинально перемениться? Все эти люди на один вечер вернулись в мою жизнь. Я не хотел плакать, но практически не сомневался в том, что слёз не избежать; чувствовал, что расползаюсь, как папиросная бумага под ливнем.
  
  — Открой её, папочка! — воскликнула Илзе. Я чувствовал аромат её духов, сладкую свежесть.
  
  — Откройте! Откройте! — благожелательно поддержали её из толпы.
  
  Я открыл коробку. Поднял тонкую бумагу, увидел то, что и ожидал… только я ожидал что-то шутливое, а подарок на шутку не тянул. Мелинда и Рик купили мне берет из тёмно-красного бархата, на ощупь гладкого, как шёлк. Не какую-то дешёвку.
  
  — Он слишком хорош, — пробормотал я.
  
  — Нет, папочка, — возразила Мелинда. — Не слишком. Мы надеемся, что он будет тебе впору.
  
  Я достал берет из коробки, поднял его над головой. Одобрительное «А-а-ах!» пронеслось над толпой. Мелинда и Рик радостно переглянулись, а Пэм (которая всегда — и, вероятно, небезосновательно — подозревала, что Лин не получала от меня положенной ей доли любви и одобрения), сияя, посмотрела на меня. Я надел берет, и он идеально мне подошёл. Мелинда слегка его поправила, отступила на шаг и протянула ко мне руки, воскликнув: «Voici mon pere, се magnifique artiste!»[826] Вокруг захлопали, закричали «Браво!» Илзе поцеловала меня. Она плакала и смеялась. Я помню белоснежную ранимость её шеи и ощущения от прикосновения губ чуть повыше моего рта.
  
  Я был королём бала, и меня окружала моя семья. Ярко горели люстры, искрилось шампанское, играла музыка. Произошло всё это четырьмя годами раньше, пятнадцатого апреля, между семью сорока пятью и восемью часами, когда в тенях на Пальм-авеню только начали появляться первые мазки синего. Я дорожу этим воспоминанием.
  * * *
  
  Я водил их по галерее — Тома, Боузи и остальных гостей из Миннесоты. Возможно, многие посетители попали сюда впервые, но люди вежливо расступались, чтобы пропустить нас.
  
  Мелинда целую минуту простояла перед «Закатом с софорой», потом повернулась ко мне, и в её голосе зазвучали чуть ли не обвиняющие нотки:
  
  — Если ты всегда мог это делать, папа, почему, скажи на милость, ты потратил тридцать лет жизни на строительство всех этих сараев?
  
  — Мелинда Джин! — одёрнула её Пэм, но как-то рассеянно. Смотрела она на висящие в центре зала картины цикла «Девочка и корабль».
  
  — Но это же правда, — не успокаивалась Мелинда. — Скажи, папа!
  
  — Милая, я не знаю.
  
  — Как ты мог носить в себе такой талант и не знать об этом? — продолжила она допрос.
  
  Ответа у меня не было, но мне на помощь пришла Элис Окойн:
  
  — Эдгар, Дарио спрашивает, не могли бы вы на несколько минут заглянуть в кабинет Джимми? Я с радостью проведу ваших родственников в центральный зал, и вы к ним там присоединитесь.
  
  — Хорошо… что-то стряслось?
  
  — Не волнуйтесь, они улыбаются, — ответила Элис и улыбнулась сама.
  
  — Иди, Эдгар, — кивнула Пэм и повернулась к Элис: — Я привыкла к тому, что его вечно куда-то вызывают. Когда мы были женаты, это происходило постоянно.
  
  — Папа, а что означает красный кружок на раме? — спросила Илзе.
  
  — Он указывает на то, что картина продана, дорогая, — ответила Элис.
  
  Я повернулся к «Закату с софорой» и… всё так — в верхнем правом углу рамы краснел маленький кружок. Мне он понравился (приятно осознавать, что здесь не только зеваки, привлечённые на выставку увечьем мазилы), но сердце всё равно защемило, и я задался вопросом, нормально это или нет. Ответа на него у меня не нашлось. Других художников я не знал, так что спросить было не у кого.
  * * *
  
  В кабинете, кроме Дарио и Джимми, я увидел мужчину, которого раньше не встречал. Дарио представил его как Джейкоба Розенблатта, бухгалтера, который вёл счета галереи «Скотто». Моё сердце ёкнуло, когда я пожимал его руку. Мою пришлось вывернуть, потому что он подал правую, как поступало большинство. Что делать, это мир правшей.
  
  — Дарио, у нас какие-то проблемы? — спросил я.
  
  Дарио поставил серебряное ведёрко на стол Джимми. В нём, усыпанная кусочками льда, чуть под наклоном стояла бутылка шампанского «Перрье-Жуэ». В галерее подавали хорошее шампанское, но не настолько хорошее. Пробку вытащили недавно, из зелёного горлышка шёл лёгкой парок.
  
  — Это похоже на проблемы? — спросил Дарио. — Я бы попросил Элис привести вашу семью, но кабинет слишком маленький. Кто тут должен быть, так это Уайрман и Джек Кантори. Где они, чёрт бы их побрал? Я думал, они приедут вместе.
  
  — Я тоже. Вы звонили в дом Элизабет Истлейк? В «Гнездо цапли»?
  
  — Конечно, — кивнул Дарио. — Пообщался с автоответчиком.
  
  — Медсестра Элизабет не взяла трубку? Энн-Мэри? Он покачал головой.
  
  — Только автоответчик.
  
  Перед моим мысленным взором возникла сарасотская Мемориальная больница.
  
  — Мне это не нравится.
  
  — Может, они втроём едут сюда, — предположил Розенблатт.
  
  — Думаю, это маловероятно. Элизабет слишком ослабла, она задыхается. И больше не может пользоваться ходунками.
  
  — Я уверен, что скоро всё прояснится, — вмешался Джимми. — А пока нам следует поднять фужеры.
  
  — Вы тоже должны поднять фужер, Эдгар, — добавил Дарио.
  
  — Спасибо, вы очень добры, я бы с радостью с вами выпил, но за дверью моя семья, и мне хочется показать им остальные картины, если вы не возражаете.
  
  — Мы понимаем, — сказал Джимми, — но…
  
  Его прервал Дарио, голос его звучал предельно спокойно:
  
  — Эдгар, выставка продана.
  
  Я посмотрел на него.
  
  — Простите?
  
  — У вас не было возможности пройтись по галерее и заметить все красные метки. — Джимми улыбался, лицо его пылало. — Все картины и рисунки, выставленные на продажу, куплены.
  
  — Но… — Мои губы онемели. Я наблюдал, как Дарио поворачивается и берет с полки над столом поднос с фужерами (с таким же цветочным рисунком, что и на бутылке «Перрье-Жуэ»). — Но за «Девочку и корабль номер семь» вы запросили сорок тысяч долларов!
  
  Из кармана простого чёрного костюма Розенблатт достал свернувшуюся в рулон бумажную ленту, определённо из счётной машинки.
  
  — Картины проданы за четыреста восемьдесят семь тысяч долларов, рисунки — за девятнадцать. Итого — чуть больше полумиллиона. Это самая крупная сумма, которую когда-либо зарабатывала галерея «Скотто», выставляя лишь одного художника. Потрясающий результат. Поздравляю.
  
  — Все проданы? — Я едва услышал собственный голос и перевёл взгляд на Дарио. Тот кивнул и протянул мне фужер.
  
  — Если вы примете решение продать «Девочку и корабль номер восемь», я уверен, что эта картина принесёт сто тысяч долларов.
  
  — Двести, — поправил его Джимми.
  
  — За Эдгара Фримантла, на старте блестящей карьеры! — произнёс тост Розенблатт и поднял фужер. Мы последовали его примеру и выпили, не зная, что моя блестящая карьера, с чисто практической точки зрения, уже закончилась.
  
  Тут мы прокололись, мучачо.
  * * *
  
  Когда я, лавируя в толпе, направлялся к своей семье, пытаясь на ходу улыбаться и обрывая все попытки других гостей завязать со мной беседу, меня окликнул Том Райли:
  
  — Босс, они невероятно хороши, но немного страшноваты.
  
  — Как я понимаю, это комплимент? — По правде говоря, мне страшноватым представлялся разговор с Томом, с учётом того, что я для него сделал.
  
  — Безусловно, комплимент. Послушай, ты идёшь к своим. Я, пожалуй, пройдусь по залам. — Он уже начал отходить, но я схватил его за локоть.
  
  — Останься со мной. Вместе мы преодолеем все преграды. А в одиночку я, возможно, не доберусь до Пэм с девочками и к девяти часам.
  
  Он рассмеялся. Старина Томми выглядел хорошо. Набрал несколько фунтов после того дня на озере Фален, но я где-то читал, что это побочное действие антидепрессантов, особенно для мужчин. Прибавка в весе пошла ему только на пользу: лицо уже не было осунувшимся.
  
  — Как тебе жилось, Том?
  
  — Ну… по правде говоря… мучила депрессия. — Он поднял руку, чтобы отмахнуться от сочувствия, которого я не предложил. — Причина в биохимическом сдвиге и грёбаной зависимости от таблеток. Поначалу они туманят мозги… мне, во всяком случае, туманили. Я даже на какое-то время перестал их принимать, но теперь снова начал, и жизнь опять выглядит не такой мрачной. То ли действуют искусственные эндорфины, то ли даёт о себе знать весна в Стране миллиона озёр.
  
  — А «Фримантл компани»?
  
  — Работает с прибылью, но не так хорошо, как раньше. Я летел сюда с мыслью, что надо бы уговорить тебя вернуться, но посмотрел на картины и понял, что твои дни в строительном бизнесе уже в прошлом.
  
  — Да, я тоже так думаю.
  
  Он указал на полотна в центральном зале.
  
  — Что они означают? В смысле, на самом деле. Знаешь — я могу сказать такое далеко не всем, — мне они напоминают то, что творилось у меня в голове, когда я не принимал таблетки.
  
  — Это всего лишь выдумка, — ответил я. — Тени.
  
  — Я кое-что знаю о тенях, — кивнул Том. — Главное тут — проявлять осторожность, чтобы они не отрастили зубы. Потому что они это могут. А потом, когда ты протягиваешь руку к выключателю, чтобы свет заставил их уйти, выясняется, что электричество вырубилось.
  
  — Но теперь-то тебе лучше?
  
  — Да. Пэм мне в этом здорово помогла. Могу я сказать о ней то, что ты, возможно, и так знаешь?
  
  — Конечно. — Я только надеялся, что речь пойдёт не о её привычке смеяться во время оргазма.
  
  — У твоей бывшей сильная интуиция, а вот доброты мало. Это странное и жестокое сочетание.
  
  Я молчал… и не потому, что не соглашался с ним.
  
  — Не так уж и давно она поговорила со мной о том, что я должен заботиться о себе, и её слова возымели действие.
  
  — Да?
  
  — Да. И судя по её лицу, она хочет что-то сказать и тебе, Эдгар. Я думаю, мне лучше найти твоего друга Кеймена и обменяться впечатлениями. Извини.
  
  Девочки и Рик стояли около «Смотрящего на запад Уайрмана» и о чём-то весело болтали. Пэм, однако, застыла перед картинами «Девочка и корабль», которые висели, как постеры кинофильмов, и на её лице отражалась тревога. Не злость, а именно тревога. Замешательство. Она подозвала меня и, как только я подошёл, не стала терять времени.
  
  — Маленькая девочка на этих картинах — Илзе? — Она указала на «№ 1». — Я подумала сначала, что вот эта, с рыжими волосами, — кукла, которую доктор Кеймен подарил тебе после несчастного случая, но у Илзе в детстве было точно такое платье с крестиками-ноликами. Я покупала его в «Ромперсе» А вот это… — Теперь она указывала на «№ 3». — Могу поклясться, в этом платье она пошла в первый класс. Была в нём, когда сломала руку, вечером после автомобильных гонок.
  
  Приехали. Я помнил, что Илзе сломала руку после возвращения из церкви, но это был всего лишь маленький водоворот в плавном потоке памяти. Потому что речь шла о более важном. Пэм находилась в уникальном положении, она могла видеть сквозь пускаемую в глаза пыль, которую критикам нравится называть искусством — по крайней мере в моём случае могла. В этом аспекте, как и во многих других, она оставалась моей женой. Судя по всему, только время может узаконить развод. Да и то, такой развод будет лишь отчасти отражать реальность.
  
  Я развернул Пэм к себе. За нами наблюдало множество людей, и, полагаю, им казалось, будто мы обнимаемся. В какой-то степени так оно и было. Я заметил её широко раскрытые, удивлённые глаза, а потом зашептал на ухо:
  
  — Да, девочка на лодке — Илзе. Я нарисовал её неосознанно. Потому что всё, что есть на этих картинах, появилось неосознанно. Я даже не понимал, что именно буду рисовать, пока не начал. И поскольку на картине она сидит спиной, никто об этом не узнает, если только ты или я никому не скажем. Я не скажу. Но… — Я отпрянул. Глаза моей бывшей жены оставались широко раскрытыми, губы приоткрылись, как для поцелуя. — Пэм, что тебе сказала Илзе!
  
  — Нечто очень странное. — Она взяла меня за рукав и подвела к «№ 7» и «№ 8». На этих картинах девочка была в зелёном платье, бретельки которого пересекались на спине. — Она сказала, что ты, должно быть, читаешь её мысли, поскольку этой весной она заказала точно такое же платье в интернет-магазине «Ньюпорт-Ньюс».
  
  Пэм вновь посмотрела на картины. Я молча стоял рядом, не мешая ей.
  
  — Мне они не нравятся, Эдгар. Они отличаются от остальных, и мне они не нравятся.
  
  Я подумал о недавней фразе Тома Райли: «У твоей бывшей сильная интуиция, а вот доброты мало». Пэм понизила голос:
  
  — Ты не знаешь об Илли чего-то такого, чего тебе знать не положено? Как ты знал о…
  
  — Нет, — ответил я, но цикл «Девочка и корабль» теперь тревожил меня даже больше, чем раньше. Отчасти потому, что я впервые увидел все картины, вывешенные рядом. При соединении вместе их воздействие обретало кумулятивный эффект.
  
  «Продайте их, — безапелляционно требовала Элизабет. — Сколько бы их ни было, вы должны продать всё».
  
  И я мог понять, почему она так сказала. Мне самому не нравилось, что моя дочь — пусть даже в образе ребёнка, каким она давно уже не была — находится в столь опасной близости от этой гниющей посудины. И если на то пошло, меня удивило, что Пэм испытывала только замешательство и беспокойство. Но, разумеется, картины ещё не успели по-настоящему воздействовать на неё.
  
  И потом их же вывезли с Дьюма-Ки.
  
  Молодёжь присоединилась к нам. Рик и Мелинда обнимали друг друга за талию.
  
  — Папочка, ты — гений! — воскликнула Мелинда. — Рик тоже так думает, не правда ли, Рик?
  
  — Безусловно! Я пришёл, рассчитывая похвалить ваши работы… из вежливости. А теперь подбираю слова, чтобы сказать, что я потрясён.
  
  — Вы очень добры, — ответил я. — Merci.
  
  — Я так горжусь тобой, папа! — Илзе прижалась ко мне. Пэм закатила глаза, и в этот момент я бы с радостью дал ей пинка. Вместо этого я обнял Илзе и поцеловал в маковку. И тут же от входной двери галереи «Скотто» донёсся прокуренный голос Мэри Айр, изумлённой до крайности: «Либби Истлейк! Я не верю своим чёртовым глазам!»
  
  А я не поверил своим ушам, но от входной двери, где собрались истинные ценители, чтобы обменяться впечатлениями и вдохнуть свежего вечернего воздуха, донеслись аплодисменты, и я понял, почему задержались Джек и Уайрман.
  * * *
  
  — Что такое? — спросила Пэм — Кто это?
  
  Я взял её за руку и направился к двери. Илли шла рядом с матерью, а Линии и Рик последовали за нами. Аплодисменты усилились. Люди поворачивались и вытягивали шеи.
  
  — Кто это, Эдгар? — повторила Пэм.
  
  — Мои лучшие друзья с острова, — я повернулся к Илзе, — одна из них — та женщина на дороге, помнишь? Она оказалась не невестой, а дочерью крёстного отца. Её зовут Элизабет Истлейк, и она очень милая.
  
  Глаза Илзе весело заблестели.
  
  — Та старушка в больших синих кедах?
  
  Толпа (многие аплодировали) раздалась, пропуская нас, и рядом с входной дверью (по сторонам стояли столы, на каждом — по чаше пунша) я наконец увидел всю троицу. Глаза защипало, в горле возник комок. Джек по столь торжественному поводу надел синевато-серый костюм и пригладил обычно непокорные волосы, так что выглядел он теперь, как молодой сотрудник «Бэнк оф Америка» — или как необычайно высокий семиклассник, пришедший в университет на День открытых дверей. Уайрман, который катил кресло Элизабет, прибыл в выцветших джинсах без ремня и белой льняной рубашке с круглым воротником, подчёркивающей его загар. Волосы он зачесал назад, и впервые я осознал, какой он красавец. Ничуть не уступает пятидесятилетнему Харрисону Форду.
  
  Но, разумеется, все взгляды приковала к себе Элизабет. Именно ей адресовались эти аплодисменты — даже от новичков, которые понятия не имели, кого видят перед собой. На ней был чёрный брючный костюм из грубой хлопчатобумажной ткани, теперь великоватый для неё, но элегантный. Забранные наверх волосы накрывала тоненькая сетка, сверкающая, как бриллианты, под светом потолочных ламп. На шее на золотой цепочке висел резной кулон из слоновой кости, а на ногах были не синие франкенштейновские кеды, но изящные тёмно-алые лакированные туфельки. Между указательным и средним узловатыми пальцами левой руки торчал золотой мундштук с нераскуренной сигаретой.
  
  Элизабет поворачивала голову то вправо, то влево и улыбалась. Когда Мэри подошла к креслу, Уайрман остановился, давая возможность более молодой женщине поцеловать Элизабет в щёку и что-то шепнуть на ухо. Элизабет выслушала, кивнула. Потом что-то прошептала в ответ. Мэри хрипло рассмеялась, погладила Элизабет по руке.
  
  Кто-то протиснулся мимо меня. Джейкоб Розенблатт, бухгалтер, со слезами на глазах и покрасневшим носом. За ним следовали Дарио и Джимми. Розенблатт опустился на колени у её кресла, суставы хрустнули, как выстрелы из стартового пистолета.
  
  — Мисс Истлейк! Мисс Истлейк, как давно мы вас не видели, а теперь… какой чудесный сюрприз!
  
  — И я рада видеть тебя, Джейк. — Она прижала его лысую голову к своей груди, словно положила на неё очень большое яйцо. — Красивый, как Богарт! — Тут Элизабет увидела меня… и подмигнула. Я подмигнул в ответ, но удерживать счастливую маску на лице удавалось с трудом. Несмотря на улыбку, выглядела Элизабет измождённой, смертельно уставшей.
  
  Я поднял глаза на Уайрмана, и он едва заметно пожал плечами. «Она настояла», — означал тот жест. Я перевёл взгляд на Джека, и тот отреагировал точно так же.
  
  Розенблатт тем временем лихорадочно рылся в карманах. Наконец вытащил книжицу спичек, такую потрёпанную, что, должно быть, она попала в Соединённые Штаты без паспорта через Эллис-Айленд.[827] Раскрыл, оторвал одну спичку.
  
  — Я думала, что курение в общественных зданиях запрещено, — заметила Элизабет.
  
  Розенблатт пожал плечами. Шея его покраснела. Я даже испугался, что голова у него сейчас взорвётся. Наконец он воскликнул:
  
  — На хер правила, мисс Истлейк!
  
  — БРАВИССИМО! — прокричала Мэри, засмеялась и вскинула руки к потолку, вызвав очередной взрыв аплодисментов. Ещё громче захлопали, когда Розенблатту наконец-то удалось зажечь древнюю картонную спичку и поднести огонёк к сигарете: Элизабет уже зажала губами кончик мундштука.
  
  — Кто она, папочка? — спросила Илзе. — Помимо того, что живёт по соседству?
  
  — Если верить газетам, одно время она играла активную роль в культурной жизни Сарасоты.
  
  — Не понимаю, почему это даёт ей право отравлять наши лёгкие сигаретным дымом? — фыркнула Линни. Вертикальная складка вновь появилась меж её бровей.
  
  Рик улыбнулся.
  
  — Cherie, после всех баров, в которых мы побывали…
  
  — Здесь таких баров нет! — Вертикальная складка углубилась, и я подумал: «Рик, ты, конечно, француз, но тебе предстоит ещё многое узнать об этой американской женщине».
  
  Элис Окойн что-то шепнула Дарио, и тот достал из кармана жестяную коробочку с мятными пастилками. Высыпал их себе на ладонь, коробочку протянул Элис. Она передала коробочку Элизабет, которая поблагодарила девушку и стряхнула сигаретный пепел в жестянку.
  
  Пэм какое-то время как зачарованная наблюдала за Элизабет, потом повернулась ко мне.
  
  — И что она думает о твоих картинах?
  
  — Не знаю, — ответил я. — Она их ещё не видела. Элизабет взмахом руки предложила мне подойти.
  
  — Вы познакомите меня со своей семьёй?
  
  Я познакомил: начал с Пэм и закончил Риком. Джек и Уайрман также обменялись рукопожатиями с Пэм и девочками.
  
  — После всех наших телефонных разговоров очень приятно наконец-то увидеть вас вживую, — улыбнулся Уайрман Пэм.
  
  — Взаимно. — Пэм оглядела его с головы до ног. Должно быть, увиденное ей понравилось. Потому что её лицо осветила искренняя улыбка. — Мы сделали всё, чтобы выставка состоялась, не так ли? Он нам жизнь не облегчал, но мы своего добились.
  
  — В искусстве лёгких путей нет, девушка, — прокомментировала Элизабет.
  
  Пэм посмотрела на неё, по-прежнему сияя искренней улыбкой — той самой, в которую я когда-то влюбился.
  
  — Знаете, меня уже давно никто не называл девушкой.
  
  — Для меня вы юная и прекрасная, — ответила Элизабет. Сейчас она ничуть не напоминала ту женщину, что неделей раньше сидела в этом самом инвалидном кресле, ссутулившись, наклонившись вперёд, бормоча под нос что-то нечленораздельное. Пусть выглядела Элизабет крайне измождённой, передо мной был совершенно другой человек. — Но не такая юная и прекрасная, как ваши дочери. Девочки, ваш отец — очень талантливый человек.
  
  — Мы им гордимся, — ответила Мелинда, теребя пальцами ожерелье.
  
  Элизабет ей улыбнулась, посмотрела на меня.
  
  — Я хочу увидеть картины и составить собственное впечатление. Вы не откажете мне в этом удовольствии, Эдгар?
  
  — Буду счастлив, — ответил я, но чертовски занервничал. Какая-то моя часть боялась услышать её оценку. Боялась, что Элизабет может покачать головой и вынести вердикт с прямотой, на которую давал право её возраст: «Изящно… ярко… экспрессивно… но, пожалуй, ничего особенного. Если по большому счёту».
  
  Уайрман уже собрался взяться за ручки кресла, но Элизабет покачала головой.
  
  — Нет, позволь Эдгару, Уайрман. Пусть он устроит мне экскурсию. — Она вытащила из мундштука наполовину выкуренную сигарету — узловатые пальцы двигались на удивление проворно — и загасила в жестянке. — Юная леди права… думаю, мы все надышались этой гадостью.
  
  Мелинде хватило такта покраснеть. Элизабет протянула коробочку Розенблатту, который взял её с улыбкой и кивком. Потом я не раз задавался вопросом (знаю, это ужасно, но — да, задавался): сделала бы она ещё несколько затяжек, если бы знала, что эта сигарета для неё последняя?
  * * *
  
  Даже те, кто понятия не имел о существовании единственной оставшейся дочери Джона Истлейка, почувствовали, что она — Личность, и человеческая волна, которая хлынула к дверям после громкого вскрика Мэри Айр, двинулась в противоположном направлении, когда я покатил кресло с Элизабет в нишу, где висели «Закаты с…». Уайрман и Пэм шли слева от меня; Илзе и Джек — справа. Илзе иногда бралась за правую рукоять, выправляя курс кресла. Мелинда и Рик держались позади, Кеймен, Том Райли и Боузи — за ними. А уж за этой троицей следовали остальные гости.
  
  Я не знал, удастся ли мне втиснуть кресло в зазор между стеной и импровизированным баром, но у меня получилось, и теперь я толкал его по узкому проходу, довольный тем, что всё остались позади. В какой-то момент Элизабет воскликнула:
  
  — Стоп!
  
  Я тут же остановился.
  
  — Элизабет, вам нехорошо?
  
  — Одну минутку, дорогой… подождите.
  
  Я стоял, она сидела, глядя на картины. Через какое-то время вздохнула.
  
  — Уайрман, у тебя есть бумажная салфетка? — спросила она. Он достал из кармана платок, развернул, передал Элизабет.
  
  — Обойдите кресло, Эдгар, — попросила она. — Встаньте так, чтобы я могла вас видеть.
  
  Бочком я протиснулся между креслом и одним из столов, составляющих стойку бара. Бармен со своей стороны придерживал стол, чтобы я его не перевернул.
  
  — Вы можете встать на колени, чтобы наши лица оказались на одном уровне?
  
  Я смог. Мои Великие береговые прогулки дали результат. Она сжимала в одной руке мундштук (дурацкий и при этом великолепный), в другой — платок Уайрмана. Смотрела на меня повлажневшими глазами.
  
  — Вы читали мне стихи. Потому что Уайрман не мог. Вы это помните?
  
  — Да, мэм.
  
  Разумеется, я помнил. Это было приятное времяпрепровождение.
  
  — Если бы я сказала вам: «Память, говори»,[828] вы бы подумали о человеке — не могу вспомнить его фамилию, — который написал «Лолиту», не так ли?
  
  Я понятия не имел, о ком она говорит, но кивнул.
  
  — Но есть ещё и стихотворение. Я не помню, кто его написал, но начинается оно словами: «Пообещай мне, память, не забыть ни аромата роз, ни шороха струящегося пепла; Пообещай, что я ещё прильну к зелёной чаше моря, хоть один последний раз…» Эти строки трогают вам душу? Я вижу, что трогают.
  
  Пальцы, державшие мундштук, разошлись, рука потянулась ко мне, погладила по волосам. И у меня возникала мысль (со временем я в ней только укрепился), что вся моя борьба за жизнь и стремление вновь стать самим собой окупились прикосновением руки этой старой женщины. С гладкостью потрескавшейся ладони. С пальцами, которые не могли полностью разогнуться.
  
  — Живопись — это память, Эдгар. Проще не скажешь. Чем яснее память, тем лучше живопись. Чище. Эти картины… они разбивают мне сердце, а потом оживляют его. Мне так приятно знать, что созданы они в «Салмон-Пойнт». Несмотря ни на что. — Она подняла руку, которой прежде погладила меня. — Скажите, как вы назвали эту картину?
  
  — «Закат с софорой».
  
  — А эти… как? Наверное, «Закат с раковиной», и дали им номера с первого по четвёртый?
  
  Я улыбнулся.
  
  — Вообще-то их шестнадцать, начиная с рисунков цветными карандашами. Здесь висят самые лучшие. Они сюрреалистичны, я знаю, но…
  
  — Нет в них ничего сюрреалистичного, они классические. Любой дурак это увидит. Они включают в себя все элементы: землю… воздух… воду… огонь.
  
  Я увидел, как губы Уайрмана беззвучно прошептали: «Не утомляй её!»
  
  — Почему бы нам быстренько не посмотреть все остальные картины, а потом я принесу вам чего-нибудь прохладительного? — спросил я её, и Уайрман одобрительно кивнул, поднял руку с соединёнными в кольцо большим и указательным пальцами. — Тут жарко, даже с включёнными на полную мощность кондиционерами.
  
  — Согласна, — ответила она. — Я уже немного устала. Но, Эдгар…
  
  — Что?
  
  — Приберегите картины с кораблём напоследок. После них мне точно потребуется что-нибудь выпить. Может, в кабинете. Один стаканчик, но с чем-то покрепче кока-колы.
  
  — Вы его получите. — И я вновь протиснулся к ручкам кресла.
  
  — Десять минут, — прошептал Уайрман мне на ухо. — Не больше. Если возможно, я бы хотел увезти её отсюда до появления доктора Хэдлока. Увидев её, он жутко разозлится. И я знаю на кого.
  
  — Десять. — Я кивнул и покатил Элизабет в зал, где находился шведский стол. Толпа по-прежнему следовала за нами. Мэри Айр принялась что-то записывать. Илзе взяла меня под руку, улыбнулась мне. Я улыбнулся ей. Вновь появилось ощущение, что я во сне. И сон этот в любой момент может покатиться под уклон, чтобы обернуться кошмаром.
  
  Элизабет радостно вскрикивала, глядя на «Я вижу луну» и цикл «Дьюма-роуд», но вот когда потянулась руками к «Розам, вырастающим из ракушек» — будто собиралась их обнять, — у меня по коже побежали мурашки. Она опустила руки, посмотрела на меня поверх плеча.
  
  — Это сущность. Сущность всего этого. Сущность Дьюмы. Вот почему те, кто живёт здесь, не могут покинуть остров. Даже если их головы уносят их тела, сердца остаются. — Элизабет вновь взглянула на картину, кивнула. — «Розы, вырастающие из ракушек». Это правильно.
  
  — Спасибо, Элизабет.
  
  — Нет, Эдгар… спасибо вам.
  
  Я поискал Уайрмана и увидел, что он разговаривает с другим юристом, из моей прошлой жизни. И вроде бы они сразу нашли общий язык. Я лишь надеялся, что Уайрман не допустит ошибки, не назовёт его Боузи. Когда я перевёл взгляд на Элизабет, она по-прежнему смотрела на «Розы, вырастающие из ракушек» и вытирала глаза.
  
  — Я влюбилась в эту картину, но мы должны двигаться дальше.
  
  После того как она посмотрела остальные работы в этом зале, вновь послышался её голос. И говорила она, возможно, сама с собой:
  
  — Разумеется, я знала, что кто-то должен прийти. Но я и представить себе не могла, что этот кто-то создаст картины такой мощи и новизны.
  
  Джек похлопал меня по плечу, наклонился, чтобы прошептать на ухо:
  
  — Прибыл доктор Хэдлок. Уайрман хочет, чтобы вы как можно скорее закончили экскурсию.
  
  Центральный зал находился на пути к административной части, и Элизабет могла покинуть галерею (предварительно осушив, как и собиралась, стаканчик) через служебный выход. Да и кресло вывезти через него было проще, потому что он использовался для разгрузочных работ. Хэдлок мог сопровождать её, если б у него возникло такое желание. Но я боялся везти Элизабет мимо картин с девочкой и кораблём, и уже не потому, что она могла их раскритиковать.
  
  — Поехали, — распорядилась Элизабет, стукнув аметистовым перстнем по ручке инвалидного кресла. — Давайте взглянем на них. Нечего тянуть резину.
  
  — Вас понял, — отозвался я и толкнул кресло к центральному залу.
  
  — Тебе нехорошо, Эдди? — тихим голосом спросила Пэм.
  
  — Всё отлично.
  
  — Я же вижу. Что не так?
  
  Я только покачал головой. Мы уже шли по центральному залу. Картины висели на высоте шесть футов. Других экспонатов не было. Стены задрапировали какой-то грубой коричневой тканью вроде брезента. Компанию циклу «Девочка и корабль» составлял только «Смотрящий на запад Уайрман». Мы медленно приближались к нему. Колёса кресла бесшумно катились по светло-синему ковру. Шум идущей позади толпы то ли смолк, то ли мои уши блокировали его. Я словно видел картины впервые, и они выглядели отдельными кадрами, вырезанными из кинофильма. При переходе от картины к картине изображение проступало чуть яснее, становилось чуть чётче, но оставалось тем же самым — кораблём, который я увидел во сне. И везде фон кораблю составлял закат. Гигантская раскалённая докрасна наковальня заливала светом западный горизонт, расплёскивала кровь по воде и воспаляла небо. Корабль — трёхмачтовый труп, приплывший из чумного барака смерти. Паруса висели лохмотьями. На палубе — ни души. Что-то ужасное проступало в каждой линии, и хотя не было никакой возможности указать причину, возникал страх за маленькую одинокую девочку в лодке, маленькую девочку, которую на первой картине я нарисовал в платье с крестиками-ноликами, маленькую девочку посреди Залива цвета красного вина.
  
  На первой картине угол зрения не позволял увидеть название корабля смерти. В «Девочке и корабле № 2» корабль немного разворачивался, но маленькая девочка (всё с теми же искусственными рыжими волосами, но теперь уже в платье в горошек, как у Ребы) закрывала собой всё, кроме буквы «П». В «№ 3» вместо одной буквы появились три: «ПЕР», а Реба точно стала Илзе — это было заметно даже со спины. И в лодке лежал гарпунный пистолет Джона Истлейка.
  
  Если всё это и не укрылось от глаз Элизабет, то виду она не подала. Я толкал её кресло, а корабль увеличивался в размерах и приближался, его чёрные мачты торчали, как пальцы, паруса провисали, словно мёртвая плоть. Огненное небо злобно сверкало сквозь дыры в парусине. Теперь название на транце читалось как «ПЕРСЕ». Возможно, не полное название, место для последующих букв было, но если и так, они прятались в тени. В картине «Девочка и корабль № 6» (корабль уже нависал над вёсельной лодкой) девочка сидела в синем закрытом купальнике с единственной жёлтой полоской по вороту. Волосы вроде бы отливали оранжевым. Единственная девочка в лодке, чья личность вызывала у меня сомнения. Может, это и была Илзе, раз уж на других картинах присутствовала именно она… но полной уверенности не было. В этой картине на воде появились первые лепестки роз (плюс один-единственный теннисный мяч с буквами DUNL), а на палубе — странный набор вещей: высокое зеркало (отражающее закатный свет и, соответственно, словно залитое кровью), детский конь-качалка, большой невысокий квадратный чемодан, груда обуви. Те же самые предметы остались на «№ 7» и «№ 8», где к ним присоединились другие: девчачий велосипед, прислонённый к фок-мачте, уложенные друг на друга автомобильные покрышки на корме и большие песочные часы посреди палубы. Стекло часов тоже отражало солнце, так что вместо песка их наполняла кровь. В картине «Девочка и корабль № 8» много больше розовых лепестков плавало между вёсельной лодкой и «Персе». И теннисных мячей прибавилось — стало как минимум полдюжины. Венок из гниющих цветов висел на шее коня-качалки. Я буквально ощущал их вонь в застывшем воздухе.
  
  — Святый Боже, — прошептала Элизабет. — Она набрала такую силу! — Кровь отхлынула от её лица. Выглядела Элизабет не на восемьдесят пять — на двести лет.
  
  «Кто?» — попытался спросить я, но с губ не сорвалось ни звука.
  
  — Мэм… мисс Истлейк… вам нельзя так напрягаться, — подала голос Пэм.
  
  Я предложил:
  
  — Принести вам стакан воды?
  
  — Я принесу, папа, — вызвалась Илли. Элизабет всё смотрела на «Девочку и корабль № 8».
  
  — Как много из этих… этих souvenirs… вы узнаёте? — спросила она.
  
  — Я не узнаю… это моё воображение… — Я замолчал. Потому что знал: девочка в вёсельной лодке на картине «№ 8» не souvenir — Илзе. Зелёное платье с пересекающимися бретельками, оголяющее спину, выглядело непристойно сексуальным на маленькой девочке, но теперь я знал, откуда оно взялось: это платье Илзе купила недавно, заказав по каталогу в интернет-магазине, и Илзе больше не была маленькой девочкой. С другой стороны, теннисные мячи оставались для меня загадкой, зеркало ничего не значило, как и штабель автомобильных покрышек. И я не знал наверняка, что велосипед, прислонённый к фок-мачте, принадлежал Тине Гарибальди, но боялся, что это он… и моё сердце почему-то в этом не сомневалось.
  
  Мертвенно-холодная рука Элизабет коснулась моего запястья.
  
  — На раме этой картины нет пули.
  
  — Я не знаю, о чём вы… Теперь она сжала мне руку.
  
  — Вы знаете. Вы точно знаете, о чём я. Выставка продана целиком, Эдгар. Вы же не думаете, что я слепая? Пули есть на рамах всех картин, которые мы посмотрели, даже на «Номере шесть» — той, где в лодке сидит моя сестра Ади — но не на этой.
  
  Я повернул голову к «№ 6», где у девочки в лодке были рыжие волосы.
  
  — Так это ваша сестра?
  
  Она не отреагировала на вопрос. Может, и не услышала. Элизабет полностью сосредоточилась на «Девочке и корабле № 8».
  
  — Что вы собираетесь сделать? Забрать картину? Забрать её обратно на «Дьюму»? — Её голос звенел в тишине галереи.
  
  — Мэм… мисс Истлейк… вам действительно нельзя так волноваться, — заговорила Пэм.
  
  Глаза Элизабет блеснули на морщинистом лице. Ногти вонзились в кожу моего запястья.
  
  — И что? Поставите её рядом с ещё одной, к которой уже приступили?
  
  — Я не приступал…
  
  Или приступил? Память опять подводила меня, как часто случалось при стрессах. Если бы в этот момент кто-нибудь спросил меня, как зовут французского бойфренда моей старшей дочери, я бы сказал — Рене. Как Магритта.[829] Сон покатился под уклон, всё так; ему осталось только обернуться кошмаром.
  
  — Ту, где вёсельная лодка пустая?
  
  Прежде чем я успел ответить, сквозь толпу протолкался Джин Хэдлок, за ним Уайрман, следом — Илзе со стаканом воды.
  
  — Элизабет, нам пора. — Доктор Хэдлок положил руку ей на плечо. Элизабет смахнула её. Более того, по инерции задела стакан с водой, вышибла из руки Илзе. Стакан ударился о стену и разбился. Кто-то вскрикнул. Какая-то женщина (это ж надо!) рассмеялась.
  
  — Вы видите этого коня-качалку? — Элизабет протянула трясущуюся руку к картине. — Он принадлежал моим сёстрам Тесси и Лауре. Они его любили. Повсюду таскали с собой. Коня нашли рядом с Рэмпопо — детским домиком на боковой лужайке — после того как они обе утонули. Мой отец не мог смотреть на него без слёз. Бросил в воду во время службы. Вместе с венком, разумеется. Тем, что сейчас на шее коня.
  
  Тишину разрывало только хриплое дыхание Элизабет. Мэри Айр смотрела на неё большими глазами, забыв о привычке всё записывать, опустив руку с блокнотом. Другую руку она поднесла ко рту. Уайрман указал на дверь в стене, искусно задрапированную коричневой материей. Хэдлок кивнул. Внезапно рядом появился Джек и взял инициативу на себя:
  
  — Сейчас я увезу вас отсюда, мисс Истлейк. Никаких проблем. — Он схватился за ручки инвалидного кресла.
  
  — Посмотрите на кильватерную струю корабля! — прокричала мне Элизабет, завершая своё последнее появление на публике. — Господи, разве вы не видите, что нарисовали?
  
  Я посмотрел. Как и моя семья.
  
  — Там ничего нет. — Мелинда недоверчиво перевела взгляд на дверь, которая закрылась за Джеком и Элизабет. — Она что, чокнутая?
  
  Илли стояла на цыпочках, чуть наклонившись вперёд.
  
  — Папочка, это лица? — неуверенно спросила она. — Лица в воде?
  
  — Нет. — Меня удивила твёрдость собственного голоса. — Это всего лишь плод твоего воображения, взбудораженного её словами. Я отлучусь на минутку?
  
  — Конечно, — ответила Пэм.
  
  — Могу я помочь, Эдгар? — рокочущим басом спросил Кеймен.
  
  Я улыбнулся, удивляясь тому, с какой лёгкостью далась мне эта улыбка. У шока, похоже, есть свои плюсы.
  
  — Спасибо, не нужно. Лечащий врач при ней.
  
  Я поспешил к двери кабинета, подавив желание обернуться. Мелинда ничего не увидела в отличие от Илзе… Наверное, немногие смогли бы это увидеть, даже уткнувшись носом в картину… а большинство увидевших списало бы сей факт на совпадение или причуду художника.
  
  Эти лица.
  
  Эти кричащие тонущие лица в залитой закатным светом кильватерной струе корабля.
  
  Лица Тесси и Лауры — это точно, но ещё и другие, под лицами близняшек, там, где красное переходило в зелёное, а зелёное — в чёрное.
  
  Одно могло принадлежать девушке с волосами цвета моркови, одетой в старомодный трикотажный купальник: старшей сестре Элизабет, Адриане.
  * * *
  
  Уайрман маленькими глоточками поил Элизабет чем-то очень напоминающим шампанское, Розенблатт суетился рядом, чуть ли не хватая Уайрмана за руки. Кабинет был битком набит людьми, и здесь было невыносимо душно.
  
  — Попрошу всех выйти! — крикнул Хэдлок. — Всех, кроме Уайрмана! Сейчас же! Немедленно!
  
  Элизабет ладонью оттолкнула стакан.
  
  — Эдгар, — просипела она. — Эдгар остаётся.
  
  — Нет, Эдгар уходит, — возразил Хэдлок. — Вы уже достаточно поволновались…
  
  Его рука оказалась перед ней. Элизабет схватила её и сжала. Должно быть, с неожиданной силой, потому что глаза Хэдлока широко раскрылись.
  
  — Остаётся, — повторила она хоть и шёпотом, но не допускающим возражений.
  
  Люди потянулись к выходу. Я услышал, как Дарио говорит собравшейся толпе, что беспокоиться не о чем, мисс Истлейк почувствовала лёгкое недомогание, но лечащий врач делает всё необходимое, и ей уже лучше. Когда Джек выходил за дверь, Элизабет окликнула его:
  
  — Молодой человек! — Он повернулся к ней. — Не забудьте! Джек коротко улыбнулся и отсалютовал ей в ответ.
  
  — Не забуду, мэм. Будьте уверены.
  
  — Мне следовало сразу попросить вас об этом, — сказала она, и Джек скрылся за дверью. — Он хороший мальчик, — добавила Элизабет очень тихим голосом, словно её силы окончательно иссякли.
  
  — Попросить о чём? — поинтересовался Уайрман.
  
  — Найти на чердаке одну корзинку. На фотографии, что висит на лестничной площадке, няня Мельда держит её в руках. — Элизабет с упрёком посмотрела на меня.
  
  — Извините, — ответил я. — Я помню, вы мне об этом говорили, но я… я рисовал и…
  
  — Я вас не виню. Мне следовало знать. Это её сила. Та сила, что завлекла вас сюда. — Она посмотрела на Уайрмана. — И тебя тоже.
  
  — Элизабет, достаточно, — вмешался Хэдлок. — Я хочу отвезти вас в больницу и сделать кое-какие анализы. Поставить капельницу. Вам нужно отдохнуть…
  
  — Очень скоро меня ждёт вечный отдых. — Она улыбнулась, продемонстрировав вставные челюсти. Её взгляд вернулся ко мне. — Эники-бэники ели вареники. Для неё это всё игра. Все наши печали. И она вновь проснулась. — Рука Элизабет, очень холодная, легла на моё предплечье. — Эдгар, она бодрствует!
  
  — Кто? Элизабет, кто? Персе?
  
  Элизабет забилась в кресле. Словно через неё пропустили электрический ток. Рука на моём предплечье напряглась. Коралловые ногти впились в кожу, оставив пять красных полукружий. Рот открылся, вновь показались зубы, только уже не в улыбке, а в оскале. Голова запрокинулась, и я услышал, как что-то хрустнуло.
  
  — Придержите кресло, а не то оно перевернётся! — проревел Уайрман, но я не мог. У меня была только одна рука, и Элизабет вцепилась в неё мёртвой хваткой.
  
  Хэдлок схватился за одну из ручек, и кресло завалилось не назад, а вбок, ударилось о стол Джимми Йошиды. Припадок набирал обороты, мисс Истлейк трясло, бросало взад-вперёд, как марионетку. Сеточка для волос сползла и теперь елозила по ним из стороны в сторону, сверкая под флуоресцентными лампами. Ноги дёргались, одна из красных туфелек свалилась. «Ангелы хотят носить мои красные туфли»,[830] — подумал я, и, словно в ответ на мои слова, кровь хлынула из носа и рта Элизабет.
  
  — Держите её! — крикнул Хэдлок, и Уайрман бросился на ручки кресла, чтобы удержать в нём Элизабет.
  
  «Это сделала она, — хладнокровно подумал я. — Персе. Кем бы они ни была».
  
  — Я её держу! — отозвался Уайрман. — Ради Бога, вызовите «скорую»!
  
  Хэдлок обежал стол, снял трубку, набрал номер.
  
  — Твою мать! Длинный гудок!
  
  Я выхватил у него трубку.
  
  — Нужно набирать девятку для выхода в город, — сказал я и принялся сам нажимать кнопки, придерживая плечом трубку возле уха. Когда спокойный женский голос на другом конце провода спросил, что случилось, я смог всё объяснить. Но вот адрес не вспомнил. Забыл даже название галереи.
  
  Я передал трубку Хэдлоку и вокруг стола направился к Уайрману.
  
  — Господи Иисусе, — прошептал он. — Я знал, что нельзя нам привозить её сюда. Я знал… но она так настаивала.
  
  — Она без сознания? — Я вглядывался в Элизабет, привалившуюся к спинке кресла. Её открытые глаза невидяще смотрели в какую-то точку в дальнем углу. — Элизабет? — Ответа не последовало.
  
  — Это был инсульт? — спросил Уайрман. — Никогда не слышал, чтобы он вызывал такие судороги.
  
  — Никакого инсульта, — ответил я. — Что-то заткнуло ей рот. Поезжай с ней в больницу…
  
  — Разумеется, я…
  
  — И если она скажет что-нибудь, слушай внимательно.
  
  Подошёл Хэдлок.
  
  — В больнице её ждут. «Скорая» подъедет с минуты на минуту. — Он сурово глянул на Уайрмана, потом его взгляд смягчился. — Ох, да ладно.
  
  — Что «ладно»? — переспросил Уайрман. — Что значит это ваше «ох, да ладно»?
  
  — Если что-то подобное должно было случиться, где, по-вашему, она бы хотела, чтоб это произошло? Дома в постели или в одной из галерей, где она провела столько счастливых дней и ночей?
  
  Уайрман шумно вздохнул, кивнул и, опустившись на колени рядом с Элизабет, начал поправлять ей волосы. Её лицо пошло красными пятнами, а горло раздулось, будто что-то вызвало сильнейшую аллергическую реакцию.
  
  Хэдлок запрокинул голову Элизабет назад, пытаясь облегчить её дыхание. А вскоре мы услышали быстро приближающуюся сирену «скорой помощи».
  * * *
  
  Выставка тянулась и тянулась, и я оставался её главным действующим лицом. Отчасти из-за усилий, затраченных Дарио, Джимми и Элис, а главным образом — ради Элизабет. Я думал, она бы этого хотела. Мой миг славы — так она называла эту выставку.
  
  Но на праздничный обед я не пошёл. Извинился и отправил вместо себя Пэм и девочек заодно с Кейменом, Кэти и несколькими другими гостями из Миннесоты. Наблюдая за их отъездом, я вдруг вспомнил, что никого не попросил довезти меня до больницы. Я стоял перед зданием галереи, теша себя надеждой, что Элис Окойн ещё не уехала, когда рядом остановился старенький «мерседес». Стекло передней дверцы опустилось.
  
  — Садитесь, — донёсся из салона голос Мэри Айр. — Если вы собрались в Мемориальную больницу, я вас подвезу. — Заметив, что я колеблюсь, она криво улыбнулась: — Мэри сегодня практически не пила, уверяю вас, и в любом случае после десяти вечера улицы Сарасоты пусты. Старики глотают прозак и запивают его виски, устраиваясь поудобнее, чтобы смотреть Билла О’Райли по ТиВо.
  
  Я сел. Дверца лязгнула, закрываясь, и в какой-то момент мне показалось, что мой зад вот-вот коснётся асфальта Пальм-авеню. Но проседание всё-таки прекратилось.
  
  — Послушайте, Эдгар… — Мэри замялась. — Я всё ещё могу называть вас Эдгаром?
  
  — Естественно. Она кивнула.
  
  — Прекрасно. Я не очень-то помню, как мы расстались. Иногда, когда я сильно напиваюсь… — Она пожала костлявыми плечами.
  
  — Мы расстались лучшими друзьями.
  
  — Это хорошо. Что же касается Элизабет… хорошего тут мало. Верно?
  
  Я кивнул, не решаясь произнести хоть слово. Машин на улицах практически не было, как и обещала Мэри. Тротуары просто вымерли.
  
  — У неё и Джейка Розенблатта какое-то время был роман. Очень серьёзный.
  
  — И что произошло? Мэри покачала головой.
  
  — Точно не знаю. Если бы вы заставили меня поделиться своим мнением, я бы сказала, что она слишком привыкла быть себе хозяйкой, чтобы принадлежать кому-то ещё. На время — да, но не более того. А Джейк так и не смог её забыть.
  
  Я помнил, как он сказал: «На хер правила, мисс Истлейк», — и задался вопросом, а как он называл её в постели? Определённо не мисс Истлейк. Но размышления такого рода были грустны и бесполезны.
  
  — Может, оно и к лучшему, — продолжила Мэри. — Она теряла форму. Если б вы знали её в расцвете лет, то понимали бы, что она не хотела запомниться людям такой.
  
  — Мне бы очень хотелось знать её в те годы.
  
  — Могу я что-нибудь сделать для вашей семьи?
  
  — Нет, — ответил я. — Они обедают с Дарио, Джимми и всем штатом Миннесота. Я присоединюсь к ним позже, если смогу. Может, к десерту… И я снял номер в «Ритце», где проведу ночь. Если не получится вечером, увижусь с ними утром.
  
  — Это хорошо. Они милые люди. И понимающие.
  
  Пэм, похоже, теперь действительно понимала меня лучше, чем до развода. Разумеется, ведь теперь я был художником из Флориды, а не супругом-психопатом из Миннесоты. Или, того хуже, супругом-убийцей.
  
  — Я собираюсь расхвалить вашу выставку до небес, Эдгар. Сомневаюсь, что этим вечером мои слова что-то значат для вас, но, думаю, потом мои похвалы принесут плоды. Ваши картины удивительные.
  
  — Спасибо, Мэри.
  
  Впереди в темноте засверкали огни больницы. По соседству располагалась придорожная забегаловка. Возможно, многие тамошние посетители со временем становились пациентами кардиологического отделения.
  
  — Вы передадите Либби мои наилучшие пожелания, если её состояние позволит ей вас выслушать?
  
  — Обязательно.
  
  — И у меня есть кое-что для вас. В бардачке. Конверт из плотной бумаги. Я собиралась использовать этот материал, чтобы заманить вас на интервью после выставки, ну да хрен с ним.
  
  Я не сразу справился с кнопкой, открывающей бардачок, но в конце концов маленькая дверка откинулась, как челюсть покойника. В бардачке лежал не только нужный мне конверт (археолог обнаружил бы там вещи, датируемые, возможно, 1965 годом), но его я сразу заметил — как и напечатанное на нём моё имя.
  
  Мэри припарковалась перед больницей в зоне с указателем: «ПЯТЬ МИНУТ НА ВЫСАДКУ И ПОСАДКУ».
  
  — Вас ждёт сюрприз. Во всяком случае, я была поражена. Моя давняя подруга, редактор, раскопала это специально для меня. Она старше Либби, но по-прежнему в здравом уме.
  
  Я открыл конверт и достал два листа: ксерокопии древней газетной заметки.
  
  — Из «Эха недели», что издавалась в Порт-Шарлотт. Июнь тысяча девятьсот двадцать пятого года, — пояснила Мэри. — Должно быть, та самая заметка, которую видела другая моя приятельница, Эгги, и сама я не добралась до этих материалов лишь по одной причине: Порт-Шарлотт слишком уж далеко на юге. Да и газета приказала долго жить ещё в тысяча девятьсот тридцать первом году.
  
  Свет уличного фонаря, под которым остановилась Мэри, не позволял разобрать мелкий текст, но я прочитал заголовок и разглядел фотоснимок. Долго смотрел на него.
  
  — Для вас это что-то значит, не правда ли? — спросила Мэри.
  
  — Да. Просто не знаю что.
  
  — Если выясните, скажете мне?
  
  — Обязательно. Возможно, вы мне даже поверите. Но, Мэри… это будет история, которую вы не сможете опубликовать. Спасибо, что подвезли. И спасибо, что пришли на мою выставку.
  
  — И первое, и второе я сделала с удовольствием. Не забудьте передать Либби мои наилучшие пожелания.
  
  — Передам.
  
  Но я не передал. Потому что поговорить с Элизабет Истлейк мне больше не довелось.
  * * *
  
  Дежурная медсестра в отделении интенсивной терапии сказала мне, что Элизабет в операционной. Когда я спросил о диагнозе, она точно ответить не смогла. Я огляделся в поисках комнаты ожидания.
  
  — Если вы ищете мистера Уайрмана, он, кажется, пошёл в кафетерий. На четвёртом этаже.
  
  — Благодарю. — Я уже повернулся, чтобы направиться к лифту, но решил задать ещё один вопрос: — Доктор Хэдлок входит в бригаду врачей?
  
  — Думаю, что нет, — ответила медсестра, — но он тоже в операционной.
  
  Я вновь её поблагодарил и отправился на поиски Уайрмана. Нашёл его в дальнем углу кафетерия, сидящим перед бумажным стаканом размерами с миномётный снаряд времён Второй мировой войны. Если не считать нескольких медсестёр, интернов да одной напряжённо молчащей семейной пары, в кафетерии было пусто. Большинство стульев перевёрнутыми лежали на столах, а усталая женщина в красном халате из вискозного полотна и с айподом на шее орудовала шваброй.
  
  — Привет, парень. — Уайрман печально улыбнулся. Его волосы, ранее аккуратно зачёсанные назад, теперь падали на уши, под глазами темнели мешки. — Почему бы тебе не взять кофе? По вкусу — машинное масло, но уснуть не даёт.
  
  — Нет, благодарю. Мне хватит и глотка из твоего стакана. — В кармане у меня лежали три таблетки аспирина. Я выудил их, бросил в рот, запил глотком кофе.
  
  Уайрман поморщился.
  
  — Ты держал их с мелочью, которая кишит микробами. Это отвратительно.
  
  — У меня сильная иммунная система. Как Элизабет?
  
  — Не очень. — Он уныло посмотрел на меня.
  
  — Она приходила в себя в «скорой помощи»? Что-нибудь говорила?
  
  — Да. Что?
  
  Из кармана льняной рубашки Уайрман достал приглашение на мою выставку, со словами «ВЗГЛЯД С ДЬЮМЫ», напечатанными на лицевой стороне. На оборотной он нацарапал три строчки. Буквы прыгали вверх-вниз (вероятно, «скорую» сильно трясло на ходу), но я смог разобрать слова:
  
  «Стол течёт».
  
  «Ты захочешь, но нельзя».
  
  «Утопите её, пусть снова заснёт».
  
  Все фразы пугали, но от последней кожа на руках пошла мурашками.
  
  — Что-нибудь ещё? — Я вернул приглашение.
  
  — Она пару раз произнесла моё имя. Узнала меня. И произнесла твоё, Эдгар.
  
  — Взгляни вот на это. — Я пододвинул к Уайрману конверт из плотной бумаги.
  
  Уайрман спросил, где я его взял, и я ответил. Он сказал, что как-то странно всё совпало, на что я только пожал плечами. Потому что помнил слова Элизабет: «Вода теперь бежит быстрее. Скоро появятся пороги». Вот они и появились. И меня не отпускало предчувствие, что это были только цветочки.
  
  Моему бедру заметно полегчало, его ночные стенания перешли в обычные всхлипывания. Согласно народной мудрости, собака — лучший друг человека, но я бы проголосовал за аспирин. Передвинув стул, я сел рядом с Уайрманом и смог прочитать заголовок: «МАЛЫШКА С ДЬЮМА-КИ ПОТРЯСАЕТ ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ! ОНА — ВУНДЕРКИНД?» С фотоснимка под заголовком на меня смотрел мужчина, которого я уже не раз видел одетым в купальный костюм: Джон Истлейк того периода, когда ещё не набрал лишний вес. Он улыбался, поднимая улыбающуюся маленькую девочку. Элизабет выглядела точно так же, как и на семейном портрете «Папуля и его дочки», только теперь держала обеими руками рисунок, который протягивала к объективу фотокамеры, а голова её была забинтована. Фотограф запечатлел и другую девочку, уже подростка (старшую сестру, Адриану, и да — волосы у неё могли быть цвета моркови), но поначалу ни Уайрман, ни я не обратили на неё внимания. Как и на Джона Истлейка. Как и на малышку с повязкой на голове.
  
  — Святый Боже! — выдохнул Уайрман.
  
  Рисунок изображал лошадь, которая смотрела поверх изгороди. Лошадь широко (не по-лошадиному) улыбалась. На переднем плане, спиной к нам, маленькая девочка в золотых кудряшках протягивала улыбающейся лошади морковку размером с ружьё. С обеих сторон, словно театральный занавес, росли пальмы. Над головой плыли пухлые облака, и огромное солнце выстреливало весёлые лучи.
  
  Это был детский рисунок, но талант его создательницы сомнений не вызывал. В лошади ощущалась такая joie de vivre,[831] что улыбка казалась кульминацией какой-то очень удачной шутки. Можно собрать десяток студентов, обучающихся живописи, дать им задание — нарисовать счастливую лошадь, и я могу поспорить, что никому из них не удастся и близко подойти к такому вот рисунку. Даже морковка-переросток выглядела не ошибкой, а элементом смеха, его усилителем, живописным стероидом.
  
  — Это не шутка, — пробормотал я, наклоняясь ближе… да только пользы это не принесло. Четыре фактора одновременно ухудшали восприятие деталей: сама фотография, её газетная копия, ксерокс газетной копии и… время. Восемьдесят лет, если я ещё помнил правила математики.
  
  — Что «не шутка»? — переспросил Уайрман.
  
  — Утрирование в изображении лошади. И морковки. И даже солнечных лучей. Это крик ликования ребёнка, Уайрман!
  
  — Надувательство — вот что это такое. Наверняка. Ей тут только два годика! Двухлетний ребёнок не способен нарисовать даже фигурки из чёрточек и кружочков и назвать их папой и мамой. Или я ошибаюсь?
  
  — Случившееся с Кэнди Брауном — надувательство? Или с пулей, сидевшей в твоём мозгу? Которой теперь нет?
  
  Он молчал.
  
  Я постучал пальцем по слову «ВУНДЕРКИНД».
  
  — Посмотри, они даже нашли правильный термин. Как думаешь, если б она была бедной и чёрной, они бы назвали её «МАЛЕНЬКИМ ВЫРОДКОМ» и определили в какое-нибудь «Шоу уродов»? Я вот думаю, что да.
  
  — Будь она бедной и чёрной, то никогда бы не добралась до бумаги. И не упала бы с запряжённого пони возка.
  
  — Так вот что слу… — Я оборвал фразу на полуслове и вновь уставился на мутный фотоснимок. Только теперь я смотрел на старшую сестру. На Адриану.
  
  — Что? — спросил Уайрман, и в его голосе звучал вопрос: «Что теперь?»
  
  — Её купальник. Тебе он не кажется знакомым?
  
  — Целиком его не видно, только верхнюю часть. Остальное закрывает рисунок, который держит Элизабет.
  
  — А что ты можешь сказать насчёт той части, которая видна? Он долго смотрел на ксерокопию.
  
  — Мне бы не помешало увеличительное стекло.
  
  — От него больше вреда, чем проку.
  
  — Ладно, мучачо, купальник выглядит знакомым… но, может, таким его сделали твои слова?
  
  — Если взять все картины «Девочка и корабль», только одна девочка в лодке вызывала у меня сомнения — с «Номера шесть». Рыжие волосы, синий купальник с жёлтой полосой по вороту. — Я постучал пальцем по изображению Адрианы на ксерокопии, полученной от Мэри Айр. — Вот та девочка. Вот тот купальник. Я в этом уверен. Как и Элизабет.
  
  — И что всё это значит? — спросил Уайрман. Он просматривал текст, потирая пальцами виски. Я спросил, не беспокоит ли его глаз.
  
  — Нет. Просто… хрен знает что… — Он взглянул на меня круглыми глазами, по-прежнему растирая виски. — Она упала с этого чёртова возка и ударилась головой о камень, так здесь написано. Пришла в себя в кабинете семейного доктора, когда они уже собирались везти её в больницу в Сент-Пит. Потом начались припадки. Тут написано: «Припадки у маленькой Элизабет иногда бывают и сейчас — пусть не очень сильные и вроде бы не приносящие вреда». И она начала рисовать!
  
  — Должно быть, несчастный случай произошёл вскоре после того, как они сфотографировались на том семейном портрете, потому что выглядит она точно так же, а в таком возрасте дети меняются быстро, — заметил я.
  
  Уайрман вроде бы меня и не услышал.
  
  — Мы все в одной лодке, — изрёк он.
  
  Я уж хотел спросить, о чём это он, а потом понял, что нужды в вопросе нет.
  
  — Si, senor.
  
  — Она ударилась головой. Я выстрелил в себе голову. Тебе раздавил голову автопогрузчик.
  
  — Кран.
  
  Он махнул рукой, давая понять, что разницы никакой. Потом сжал моё единственное запястье. Холодными пальцами.
  
  — У меня есть вопросы, мучачо. Почему она перестала рисовать? И почему я не начал?
  
  — Почему она перестала, я точно сказать не могу. Может, забыла, что рисовала — поставила психологический блок, — может, сознательно лгала. Что же касается тебя, то твой талант — сочувствие. А на Дьюма-Ки сочувствие переросло в телепатию.
  
  — Это всё чушь… — Он замолчал.
  
  Я ждал.
  
  — Нет. Не чушь. Но теперь это ушло. Знаешь, что я тебе скажу, амиго?
  
  — Что?
  
  Он указал на семейную пару в противоположном углу кафетерия. Они нарушили молчание. Мужчина отчитывал свою жену. Или это была его сестра?
  
  — Пару месяцев назад я знал бы, с чего весь этот сыр-бор. Теперь могу только догадываться.
  
  — Источник и того и другого, вероятно, в одном месте. Хотел бы махнуться? Зрение на случайное чтение мыслей?
  
  — Господи, нет! — Он оглядел кафетерий, его губы изогнулись в ироничной, кривой, безнадёжной улыбке.
  
  — Не могу поверить, что мы ведём такие разговоры, знаешь ли. Частенько думаю о том, что проснусь, и всё будет как прежде: рядовой Уайрман, встаньте в строй.
  
  Я встретился с ним взглядом.
  
  — Такого не будет.
  * * *
  
  Согласно «Эху недели», малышка Элизабет (так её называли в заметке) принялась рисовать в самый первый день после возвращения домой. Быстро прогрессировала, по словам отца, «набиралась опыта и прибавляла в мастерстве с каждым часом». Начала с цветных карандашей («И кого это нам напоминает?» — спросил Уайрман), прежде чем перейти к акварельным краскам, коробку которых ошеломлённый Джон Истлейк привёз из Вениса.
  
  В последующие три месяца, проведённые по большей части в постели, Элизабет нарисовала сотни акварелей, выдавая их со скоростью, которую Джон Истлейк с дочерьми находили пугающей (если у няни Мельды и было своё мнение, в печать оно не попало). Истлейк пытался притормозить Элизабет (ссылаясь на требования доктора), но это приводило к обратным результатам. Вызывало раздражительность, приступы слёз, бессонницу. У девочки даже поднималась температура. Малышка Элизабет говорила, что, когда ей не дают рисовать, «у неё болит голова». Её отец отмечал, что если дочь берётся за карандаш, «она ест, как те лошади, которых так любит рисовать». Автору заметки, некоему М. Рикетту, эта фраза очень понравилась. Я находил такое состояние очень даже знакомым, вспоминая собственные приступы дикого голода.
  
  Я уже собрался в третий раз прочитать эту заметку с расплывчатыми словами и буквами (Уайрман сидел рядом со мной, там, где была бы моя правая рука, если б её не ампутировали), когда открылась дверь, и в кафетерий вошёл Джин Хэдлок. В чёрном галстуке и ярко-розовой рубашке, в которых был на выставке, только узел галстука он распустил, а верхнюю пуговицу рубашки расстегнул. В зелёных штанах от хирургического костюма и зелёных бахилах на туфлях. Он поднял голову, и я увидел, что лицо у него грустное и вытянутое, как у старой ищейки.
  
  — В двадцать три девятнадцать, — сказал он. — Шансов не было.
  
  Уайрман закрыл лицо руками.
  * * *
  
  До «Ритца» я добрался без четверти час, хромая от усталости, жалея, что придётся ночевать здесь. Мне хотелось перенестись в мою спальню в «Розовой громаде». Хотелось улечься на середину кровати, сбросить странную новую куклу на пол, как когда-то я поступил с декоративными подушками, прижать к себе Ребу. Хотелось лежать и смотреть на вращающиеся лопасти вентилятора. А более всего хотелось, засыпая, слушать приглушённый разговор ракушек под домом.
  
  Вместо этого приходилось иметь дело с фойе отеля: слишком уж разукрашенным, слишком набитым людьми и шумным (даже в такой час бренчало пианино), слишком ярко освещённым. Однако моя семья остановилась здесь. Я пропустил праздничный обед. И не мог пропустить праздничный завтрак.
  
  На регистрационной стойке клерк протянул мне пластиковый ключ и целую кипу сообщений. Я принялся их просматривать. В основном поздравления. Одно отличалось — от Илзе: «Ты в порядке? Если не увижу тебя до восьми утра, пойду на поиски. Честно предупреждаю».
  
  Самым нижним оказался конверт, подписанный Пэм. Сообщение оказалось коротким: «Я знаю — она умерла». Обо всём остальном говорил вложенный в конверт магнитный ключ.
  * * *
  
  Пять минут спустя с ключом в руке я стоял у номера 847. Сперва поднёс руку к замку, потом выше — к кнопке звонка. Посмотрел в сторону лифта. Простоял бы тут до утра — слишком вымотанный, чтобы принять решение, — если бы не открылись двери лифта, после чего до меня донёсся весёлый, пьяный смех. Я испугался, что сейчас появится кто-нибудь из знакомых: Том Боузи или Большой Эйнджи со своей женой. Может, даже Лин и Рик. Для моих гостей был арендован не весь этаж, но большая его часть.
  
  Я вставил ключ в замок, зажглась зелёная лампочка, и, когда смех приблизился, я переступил порог номера.
  
  Для Пэм был заказан «люкс», и размеры гостиной впечатляли. Похоже, перед выставкой здесь устроили небольшую вечеринку, потому что я увидел два столика на колёсах, множество тарелок с остатками канапе плюс два — нет, три ведёрка для шампанского. Над двумя торчали донышки бутылок: эти солдаты своё отслужили. Третья находилась при последнем издыхании.
  
  Я вновь подумал об Элизабет. Увидел её рядом с Фарфоровым городом, так похожую на Кэтрин Хепберн в «Женщине года», услышал её голос: «Видите, как я расставила детей около здания школы? Подойдите и посмотрите!»
  
  Боль — величайшая сила любви. Так говорит Уайрман.
  
  Я двинулся дальше, лавируя между стульями, на которых минувшим вечером сидели самые близкие мне люди, разговаривали, смеялись и (я в этом уверен) произносили тосты и пили шампанское за моё трудолюбие и удачу. Достав последнюю бутылку шампанского из воды, в которую превратился лёд, я поднял её, глядя на панорамное, во всю стену, окно, выходящее на Сарасотскую бухту, и произнёс тост:
  
  — За вас, Элизабет. Hasta la vista, mi amada.[832]
  
  — Что означает amada?
  
  Я повернулся. Пэм стояла в дверях спальни. В синей ночной рубашке, которую я не помнил. Волосы касались плеч. Такими длинными она их носила, когда Илзе только перешла в среднюю школу.
  
  — Дорогая, — ответил я. — Это слово я узнал от Уайрмана. Его жена была мексиканкой.
  
  — Была?
  
  — Она умерла. Кто сказал тебе об Элизабет?
  
  — Молодой человек, который работает у тебя. Я попросила его позвонить, если будут новости. Мне очень жаль.
  
  Я улыбнулся. Попытался поставить бутылку обратно, но промахнулся мимо ведёрка. Чёрт, промахнулся мимо стола. Бутылка ударилась о ковёр и покатилась. Когда-то дочь крёстного отца была маленькой девочкой, тянущей ручки с рисунком улыбающейся лошади к фотокамере и фотографу — скорее всего кричаще одетому мужчине в соломенной шляпе и резинками на рукавах. Потом Элизабет стала древней старухой, вытрясающей из себя остатки жизни в инвалидном кресле под ярким светом флуоресцентных ламп в кабинете одной художественной галереи, и её сетка для волос сползла и болталась из стороны в сторону, держась на шпильке. А время между этими событиями? Оно, вероятно, сжалось в мгновения, необходимые для того, чтобы кивнуть или помахать рукой чистому синему небу. В конце мы все разбиваемся об пол.
  
  Пэм протянула ко мне руки. Полная луна висела за большим окном, и в её свете я увидел розу, вытатуированную на груди Пэм. Нечто новое, незнакомое мне… а вот грудь не изменилась. Я очень хорошо её знал.
  
  — Иди сюда, — позвала Пэм.
  
  Я подошёл. Задел больным бедром столик на колёсах, сдавленно вскрикнул. Спотыкаясь, преодолел два последних шага, думая: какое прекрасное воссоединение, мы сейчас окажемся на полу, я — поверх неё. Может, мне даже удастся сломать ей пару рёбер. Почему нет? На Дьюма-Ки я набрал двадцать фунтов.
  
  Но Пэм всегда была сильной. Я совсем об этом забыл. Она смогла удержать мой вес, правда, сперва привалилась к дверному косяку, потом выпрямилась, обняв меня обеими руками. Я обнял её своей, улёгся щекой на плечо, вдыхая такой знакомый запах.
  
  «Уайрман! Я проснулась рано и так хорошо провела время с моими статуэтками!»
  
  — Пойдём, Эдди, ты устал. Пойдём в постель.
  
  Она повела меня в спальню. Окно здесь было меньше, луч лунного света — тоньше, но через приоткрытую раму я слышал постоянные вздохи воды.
  
  — Ты уверена…
  
  — Молчи.
  
  «Я уверена, мне называли вашу фамилию, но не могу её вспомнить, как и многое другое».
  
  — Я никогда не хотел причинить тебе боль. Очень сожалею…
  
  Она приложила два пальца к моим губам.
  
  — Мне не нужны твои сожаления.
  
  Бок о бок мы сели на кровать. Лунный свет на неё не падал.
  
  — А что тебе нужно?
  
  Она ответила поцелуем. Дыхание было тёплым, пахло шампанским. И на какое-то время я забыл про Элизабет и Уайрмана, корзинку для пикника и Дьюма-Ки. На какое-то время остались только она и я — как прежде, когда у меня были ещё обе руки. Потом я немного поспал, пока в окно не прокрался свет зари. Потеря памяти — не всегда проблема. Иногда (может, даже часто) — это выход.
  Как рисовать картину (VIII)
  
  Проявляйте храбрость. He бойтесь рисовать тайное. Никто не говорил, что искусство — это ласкающий ветерок; иногда оно — ураган. Даже тогда вы не должны колебаться или менять курс. Потому что, если твердить себе самую большую ложь плохого искусства (что всё у вас под контролем), вы упустите шанс запечатлеть правду. Правда не всегда красива. Случается, правда — большой мальчик.
  
  Маленькие сёстры говорят: «Это лягушка Либбит. Лягушка с жубами».
  
  А иногда это что-то ещё более страшное. Что-то вроде Чарли в его ярко-синих бриджах. Или ОНА.
  
  Вот рисунок с маленькой Либбит, её пальчик прижат к губам. Она говорит: «Тс-с-с-с». Она говорит: «Если вы подадите голос, она вас услышит, поэтому — тс-с-с-с». Она говорит: «Плохое может случиться, и летящие вверх лапками говорящие птицы — первое, но не последнее из череды плохого, поэтому — тс-с-с-с. Если вы попытаетесь убежать, что-то ужасное выйдет из-за кипариса или мексиканской лаванды и схватит вас на дороге. И ещё более страшные твари живут в воде у Тенистого берега, страшнее большого мальчика, страшнее Чарли, который такой быстрый. Они таятся в воде, ждут, чтобы утопить вас. Но и утонуть — это ещё не конец, совсем не конец. Поэтому — тс-с-с-с».
  
  Но для настоящего художника правда превыше всего. Либбит Истлейк может закрыть рот, но остановить краски и карандаши она не в силах. Есть только один человек, с которым она решается говорить, и только одно место, где она может это делать — единственное место в «Гнезде цапли», где ЕЁ хватка вроде бы ослабевает. Она уговаривает няню Мельду пойти туда с ней. И пытается объяснить, как такое произошло, как талант потребовал правды, а правда вырвалась из-под её контроля. Она пытается объяснить, как рисунки начали управлять её жизнью, и как она возненавидела маленькую фарфоровую куклу, которую папуля нашёл среди остальных сокровищ: маленькую фарфоровую женщину, законное вознаграждение Либбит, положенное за находку клада. Она пытается объяснить свой самый сокровенный страх: если они ничего не сделают, смерть настигнет не только близняшек — просто они умерли первыми. И теперь за ними последуют другие.
  
  Она собирает воедино всю свою храбрость (и для ребёнка, почти младенца, храбрости этой требовалось ой как много) и рассказывает правду, какой бы безумной она ни казалась. Сначала о том, как сделала ураган, но идея принадлежала не ей — это была ЕЁ идея.
  
  Я думаю, няня Мельда верит. Потому что она видела большого мальчика? Потому что она видела Чарли? Я думаю, она видела обоих.
  
  Правда должна выйти наружу, это основа искусства. Но это не значит, что весь мир должен её видеть.
  
  Няня Мельда спрашивает: «Где теперь твоя новая кукла? Фарфоровая кукла?»
  
  Либбит отвечает: «В моей особой сокровищнице. В коробке-сердце».
  
  Няня Мельда спрашивает: «Как её зовут?»
  
  Либбит отвечает: «Её зовут Персе».
  
  Няня Мельда говорит: «Перси — мальчишеское имя».
  
  И Либбит отвечает: «Ничего тут не поделаешь. Её зовут Персе. Это правда». И Либбит говорит: «У Персе есть корабль. Он выглядит красивым, но он не красивый. Он плохой. Что нам делать, няня?»
  
  Няня Мельда думает об этом, пока они стоят в единственном безопасном месте. И я уверен, она знала, что нужно делать. Возможно, она не была художественным критиком (не Мэри Айр), но, думаю, она знала. Храбрость — в поступке, а не в его изображении. Правду можно снова спрятать, если она слишком ужасна, чтобы явить её миру. И такое случается. Я уверен, такое случается сплошь и рядом.
  
  Я думаю, у любого художника, который хоть что-то собой представляет, найдётся красная корзинка для пикника.
  Глава 14
  Красная корзинка
  
  — Позволите воспользоваться вашим бассейном, мистер?
  
  Илзе, в зелёных шортиках и таком же топике. Босоногая, без косметики, с припухшим со сна лицом, с завязанными в конский хвост волосами. Так она завязывала их в одиннадцать лет и, если бы не округлости грудей, могла бы сойти за одиннадцатилетнюю.
  
  — Будьте любезны, — ответил я.
  
  Она села рядом со мной на выложенный кафелем бортик. Мы были ровно посередине длинной стороны бассейна. Мой зад накрывал цифру «5», её — слово «Футов».
  
  — Ты что-то рано, — добавил я, хотя меня её появление не удивило. Илли всегда была жаворонком.
  
  — Я тревожилась за тебя. Особенно после того, как мистер Уайрман позвонил Джеку и сообщил, что эта милая старушка умерла. Джек сказал нам. Мы были ещё на обеде.
  
  — Знаю.
  
  — Мне так жаль. — Она положила голову мне на плечо. — И в такой знаменательный для тебя вечер.
  
  Я обнял её.
  
  — В общем, я поспала пару часов. Потом встала, потому что уже рассвело. А выглянув в окно, увидела, что у бассейна сидит мой отец, один-одинёшенек.
  
  — Не мог больше спать. Надеюсь только, что не разбудил твою ма… — Я замолчал, заметив, как округлились глаза Илзе. — Давай обойдёмся без фантазий, мисс Булочка. Утешение, ничего больше.
  
  Утешением дело не ограничилось, но я не собирался обсуждать подробности с дочерью. Если уж на то пошло — вообще ни с кем не собирался.
  
  Она ссутулилась, потом распрямила спину, склонила голову набок, посмотрела на меня, в уголках рта проклюнулась улыбка.
  
  — Если ты лелеешь надежду, это твоё право, — продолжил я. — Могу только посоветовать проявлять сдержанность. Я всегда буду заботиться о ней, но иногда люди уходят так далеко вперёд, что пути назад уже нет. Думаю… я уверен, что у нас тот самый случай.
  
  Она вновь смотрела на ровную поверхность воды в бассейне, улыбка в уголках рта умерла. Не могу сказать, что обрадовался, но, возможно, это был наилучший вариант.
  
  — Что ж, ладно.
  
  Теперь я мог обсудить с ней другие вопросы. Не испытывал особого восторга от такой перспективы, но что поделаешь, я оставался её отцом, а она во многом по-прежнему была ребёнком. То есть как бы я ни скорбел в то утро об Элизабет Истлейк, какой бы сложной ни была ситуация, в которой я оказался, родительские обязанности никто с меня не снимал.
  
  — Должен кое-что у тебя спросить, Илли.
  
  — Слушаю.
  
  — Ты без кольца потому, что не хочешь, чтобы твоя мать увидела его и взорвалась… тут я тебя очень хорошо понимаю… или потому, что у вас с Карсоном…
  
  — Я вернула ему кольцо, — ровным, бесстрастным голосом ответила она. Потом засмеялась, и у меня как гора с плеч упала. — Но я отослала его через «Ю-пи-эс» и застраховала.
  
  — Значит… всё кончено?
  
  — Ну… никогда не говори никогда. — Она побултыхала ногами в воде. — Карсон не хочет разрыва, так он говорит. Я тоже не уверена, что хочу. По крайней мере не увидевшись с ним. Телефон и электронная почта для такого разговора не годятся. Плюс я хочу увидеть, тянет ли меня к нему, и если да, то как сильно. — Она искоса взглянула на меня, с лёгкой озабоченностью.
  
  — Тебе это не кажется непристойным?
  
  — Нет, милая.
  
  — Могу я задать тебе вопрос?
  
  — Конечно.
  
  — Сколько вторых шансов ты давал маме?
  
  Я улыбнулся.
  
  — За годы нашей семейной жизни? Пару сотен.
  
  — А она тебе?
  
  — Примерно столько же.
  
  — Ты когда-нибудь… — Она запнулась. — Я не могу это спрашивать.
  
  Я смотрел на бассейн, чувствуя, что мои щёки заливает румянец стеснительности, столь характерной представителям среднего класса.
  
  — Раз уж мы ведём эту дискуссию в шесть утра, когда здесь нет даже обслуги, и поскольку я вроде бы знаю, какая у тебя проблема с Карсоном Джонсом, ты можешь спросить. Ответ — нет. Ни разу. Но, если уж быть предельно честным, должен сказать, что причина тому — стечение обстоятельств, а не твердокаменная праведность. Случалось, что я подходил к этому очень близко, однажды избежал этого лишь благодаря удаче, судьбе или вмешательству провидения. Я не думаю, что наша семейная жизнь оборвалась бы, если бы… этот инцидент произошёл — ведь партнёру можно нанести и более жестокий удар, но не зря это называют изменой. Один промах можно оправдать правом человека на ошибку. Два промаха можно списать на человеческую слабость. Больше… — Я пожал плечами.
  
  — Он говорит, что это случилось только раз. — Голос Илзе стих до шёпота, ноги уже едва двигались в воде. — Он сказал, что она приставала к нему. И в конце концов… ты понимаешь.
  
  Конечно. Такое случается сплошь и рядом. По крайней мере в книгах и фильмах. Может, иногда и в реальной жизни. Пусть это и звучит как самоутешительная ложь, но всякое бывает.
  
  — Девушка, с которой он поёт?
  
  Илзе кивнула.
  
  — Бриджит Андрейссон.
  
  — У неё же плохо пахло изо рта.
  
  Кислая улыбка.
  
  — Илзе, помнится, не так давно ты говорила мне, что он должен сделать выбор.
  
  Долгая пауза.
  
  — Это так сложно, — наконец услышал я.
  
  Конечно, сложно. Спросите любого пьяницу в баре, которого жена выгнала из дома. Я молчал.
  
  — Он сказал ей, что больше не хочет её видеть. И дуэта больше не будет. Я это точно знаю, потому что просматривала последние рецензии в Интернете. — Илзе чуть покраснела, хотя я совершенно её не винил. Я и сам бы заглянул в Интернет. — Когда мистер Фредерик, директор турне, пригрозил отравить его домой, Карсон сказал, пусть отправляет, если хочет, но он больше не будет петь с этой набожной блондинистой сукой.
  
  — Так и сказал?
  
  Илзе ослепительно улыбнулась.
  
  — Папуля, он же баптист. Я перевожу. В любом случае Карсон стоял на своём, и мистер Фредерик сдался. Для меня это очко в его пользу.
  
  «Да, — подумал я, — но он всё равно изменщик, который называет себя Смайликом». Я взял Илзе за руку.
  
  — И каков твой следующий шаг?
  
  Она вздохнула. Пусть с этим конским хвостиком выглядела она на одиннадцать лет, вздох разом её состарил до сорока.
  
  — Не знаю. Понятия не имею.
  
  — Тогда позволь мне дать тебе совет. Разрешаешь?
  
  — Хорошо.
  
  — Какое-то время держись от него подальше. — Едва мои слова сорвались с губ, я вдруг понял, что именно этого хочу всем сердцем. Но не только этого. Когда я думал о картинах «Девочка и корабль» (особенно о девочке в вёсельной лодке), мне хотелось сказать Илзе: «Не разговаривай с незнакомцами, не включай фен при наполненной ванне, бегай трусцой только по дорожке на территории кампуса. Никогда не пересекай Роджер-Уильямс-парк в сумерках».
  
  Она вопросительно смотрела на меня, и мне удалось собраться с мыслями, не отвлечься от главного.
  
  — Сразу возвращайся в колледж…
  
  — Я хотела поговорить об этом…
  
  Я кивнул, но сжал её руку. Показывая, что ещё не всё сказал.
  
  — Закончи семестр. Получи оценки. Позволь Карсону закончить турне. Попытайся объективно оценить ситуацию и лишь потом встречайся с ним… понимаешь, что я говорю?
  
  — Да… — Она понимала, но по голосу не чувствовалось, что я её убедил.
  
  — Когда вы встретитесь, пусть это будет нейтральная территория. Я не хочу тебя смущать, но мы по-прежнему вдвоём, рядом никого нет, поэтому я тебе это скажу. Постель нейтральной территорией не является.
  
  Она смотрела на погружённые в воду ступни. Я протянул руку. Повернул её лицом к себе.
  
  — Когда есть нерешённые проблемы, постель — поле боя. Я не стал бы даже обедать с человеком, не уяснив для себя, в каких мы отношениях. Встретьтесь… ну, не знаю… в Бостоне. Посидите на скамейке в парке и всё обговорите. Постарайся всё прояснить для себя и убедись, что у него тоже не осталось вопросов. Потом пообедайте. Сходите на игру «Ред сокс». Или прыгните в постель, если ты сочтёшь это правильным. Я не хочу думать о твоей половой жизни, но это не значит, что, по моему разумению, ты не должна её иметь.
  
  Она рассмеялась, и мне сразу полегчало. На смех подошёл полусонный официант, спросил, не хотим ли мы кофе. Мы хотели. Когда он отбыл, Илзе вновь повернулась ко мне.
  
  — Хорошо, папуля. Твоя позиция мне понятна. Я всё равно собиралась сказать, что во второй половине дня возвращаюсь в колледж. В конце недели у меня зачёт по антропологии, и мы организовали небольшую учебную группу. Называется «Клуб выживших». — Она озабоченно всмотрелась в меня. — Это ничего? Я знаю, ты рассчитывал на пару дней, но теперь, после случившегося с твоей хорошей знакомой…
  
  — Не волнуйся, милая. Всё нормально. — Я чмокнул её в кончик носа, надеясь, что с такой близи она не увидит как я доволен: и тем, что она побывала на выставке, и тем, что часть этого утра мы провели вместе, но больше всего меня радовал тот факт, что до захода солнца она будет в тысяче миль к северу от Дьюма-Ки. При условии, что сможет купить билет на самолёт. — А как насчёт Карсона?
  
  Она молчала с минуту, болтая ногами в воде. Потом встала, взяла меня за руку, помогая подняться.
  
  — Думаю, ты прав. Я скажу ему, что если он всерьёз воспринимает наши отношения, то должен взять паузу до Четвёртого июля.
  
  Теперь, когда она приняла решение, её глаза вновь засияли.
  
  — У меня будет время до конца семестра плюс месяц летних каникул. Он завершит турне, отыграет концерт в Коровьем дворце и на досуге сумеет подумать, действительно ли порвал с Блондинкой, как сам сейчас считает. Тебя это устроит, дорогой отец?
  
  — Более чем.
  
  — А вот и наш кофе. Следующий вопрос: как долго нам придётся ждать завтрак?
  * * *
  
  На позднем завтраке Уайрман не появился, но зарезервировал ресторанный зал в «Ритце» с восьми до десяти часов. Я, понятное дело, сидел во главе стола. Собралось больше двух десятков человек, в основном друзья и родственники из Миннесоты. Такие события запоминаются надолго, участники говорят о них десятилетиями, отчасти потому, что видят так много знакомых лиц в экзотической обстановке, отчасти из-за высокого эмоционального накала.
  
  С одной стороны, не вызывал сомнений успех парня-из-нашего-города. Они почувствовали это ещё на выставке, и их ощущения подтвердили утренние газеты. Рецензии в «Сарасота геральд трибьюн» и «Венис гондольер» были доброжелательными, хотя и короткими. Статья Мэри Айр в «Тампа трибьюн», наоборот, занимала чуть ли не целую страницу и была очень лиричной. Большую часть Мэри наверняка написала заранее. Она назвала меня «великим новым американским талантом». Моя мама (она всегда любила поворчать), сказала бы: «Добавь ещё десятицентовик — и можешь с чистой совестью подтереть жопу». Разумеется, с тех пор прошло сорок лет, и тогда купить на десятицентовик можно было куда больше, чем сейчас.
  
  С другой стороны, все помнили об Элизабет. Некрологи ещё не появились, но в «Тампа трибьюн» на одной странице с рецензией Мэри Айр разместили в чёрной рамке крошечную, из двух абзацев, заметку под заголовком: «С ИЗВЕСТНОЙ ПОКРОВИТЕЛЬНИЦЕЙ ИСКУССТВ СЛУЧИЛСЯ УДАР НА ВЫСТАВКЕ ФРИМАНТЛА». Далее перечислялись только факты: у Элизабет Истлейк, многие годы игравшей важную роль в культурной жизни Сарасоты и проживавшей на Дьюма-Ки, вскоре после прибытия в галерею «Скотто» начался судорожный припадок, и старушку отвезли в Мемориальную больницу. К моменту подписания номера в печать сведений о её состоянии в редакции не было.
  
  Миннесотские гости знали, что в ночь моего триумфа умер дорогой мне человек. Поэтому за добродушными шутками и взрывами смеха обычно следовали взгляды в мою сторону: вдруг я осуждаю чрезмерное веселье. К половине десятого съеденная яичница свинцовой чушкой лежала в моём желудке, и у меня разболелась голова — впервые чуть ли не за месяц.
  
  Извинившись, я поднялся наверх. В моём номере, пусть я там и не ночевал, оставалась сумка, которую я взял с собой, уезжая из «Розовой громады». В мешочке с бритвенными принадлежностями лежали несколько пакетиков с зомигом, лекарством от мигрени. Зомиг не приносил мне пользы, если голова уже раскалывалась, но обычно помогал, когда головная боль только набирала обороты. Я высыпал в рот содержимое пакетика, запил колой из бара-холодильника и уже направился к двери, когда увидел мигающую лампочку на автоответчике. Решил не обращать внимания, но тут до меня дошло, что сообщение мог оставить Уайрман.
  
  Как выяснилось, сообщений набралось полдюжины. Первые четыре оказались поздравительными, и они падали на мою больную голову, как градины на жестяную крышу. Поэтому, когда зазвучало сообщение Джимми (четвёртым по счёту), я нажал нужную кнопку, чтобы поскорее перейти к следующему. При таком самочувствии хотелось обойтись без восхвалений.
  
  Пятое сообщение действительно оставил Джером Уайрман. Голос звучал устало и ошарашенно: «Эдгар, я знаю, что ты выделил два дня на семью и друзей, и мне ужасно не хочется просить тебя об этом, но не могли бы мы встретиться в твоём доме во второй половине дня? Нам нужно поговорить. Действительно нужно. Джек ночевал здесь, в «Эль Паласио» — не хотел оставлять меня одного. Он потрясающе хороший парень. Мы встали рано, отправились на поиски красной корзинки, о которой она говорила, и… что ж, мы её нашли. Лучше поздно, чем никогда, верно? Она хотела, чтобы корзинка досталась тебе, поэтому Джек повёз её в «Розовую громаду». А там обнаружил, что дверь не заперта, и, послушай, Эдгар… в доме кто-то побывал».
  
  Тишина на линии, но я слышал его дыхание. А потом:
  
  «Джек сильно испугался, но и ты готовься к шоку, мучачо. Хотя, возможно, ты уже представляешь себе…»
  
  Послышался звуковой сигнал, потом пошло шестое сообщение. От того же Уайрмана, только теперь разозлённого — и голос у него стал более привычным.
  
  «И какой гад придумал ограничивать сообщения по времени! Chinche pedorra![833] Эдгар, мы с Джеком едем в «Эббот-Уэкслер». Это… — пауза, — …похоронное бюро, которое она выбрала. Я вернусь к часу. Ты обязательно должен подождать нас, прежде чем входить в дом. Там ничего не украдено, ничего не разгромлено, но я хочу быть с тобой, когда ты заглянешь в эту корзинку и когда увидишь, что оставлено в студии наверху. Мне не нравится напускать туман загадочности, но Уайрман не будет наговаривать такое на плёнку, которую может прослушать, кто угодно. И вот что ещё. Позвонил один из её адвокатов. Оставил сообщение на автоответчике. Мы с Джеком в это время были на грёбаном чердаке. Он сказал, что я — единственный наследник. — Пауза. — La loteria. — Пауза. — Я получаю всё. — Пауза. — Что б я сдох».
  
  Сообщение закончилось.
  * * *
  
  Я нажал кнопку с нулём, чтобы соединиться с телефонисткой отеля. После короткого ожидания получил от неё номер «Похоронного бюро Эббота-Уэкслера». Позвонил. Ответивший робот предложил на удивление широкий спектр похоронных услуг («Если вам нужен выставочный зал гробов, нажмите цифру пять…»). Я ждал (в наши дни возможность поговорить с реальным человеком всегда предоставляется последней — это награда для тех баранов, которые не владеют технологиями двадцать первого века) и думал о сообщении Уайрмана. Незапертая дверь? Неужели? «Розовая громада» мне не принадлежала, но я с юных лет привык к тому, что к чужой собственности следует относиться с особым почтением. То есть практически не сомневался, что, уходя, запер дверь. И если внутри кто-то побывал, почему её не взломали?
  
  На мгновение я подумал о двух девочках в мокрых платьях (маленьких девочках с разложившимися лицами, которые говорили скрипучим голосом ракушек под домом) и, содрогнувшись, выпихнул этот образ из головы. Это лишь плод воображения, галлюцинация, вызванная перенапряжением. И даже если они не были галлюцинацией… призраки не отпирают двери, так? Они просто проходят сквозь них или просачиваются в помещение через щели в полу.
  
  «…нажмите ноль, если вам нужна помощь оператора».
  
  Господи, я едва избежал шанса прослушать эту записанную на плёнку муть второй раз. Нажал на кнопку «0», в трубке зазвучала музыка (мелодия отдалённо напоминала «Пребудь со мной»[834]), после чего профессионально успокаивающий голос спросил, чем его обладатель может мне помочь. Я едва подавил очень сильное желание прокричать: «Моя рука! Её так и не похоронили должным образом!» — и бросить трубку. Вместо этого, зажав плечом трубку возле уха и потирая лоб над правой бровью, спросил, ушёл ли уже Джером Уайрман или нет.
  
  — Позвольте спросить, кого из усопших он представляет?
  
  Жуткий образ возник перед моим мысленным взором: безмолвный зал суда для покойников и Уайрман, говорящий: «Ваша честь, я протестую».
  
  — Элизабет Истлейк, — ответил я.
  
  — Да, конечно. — Голос потеплел, стал более человечным. — Он и его молодой друг только что отбыли… кажется, они собирались заняться некрологом мисс Истлейк. Возможно, у меня для вас есть сообщение. Подождёте?
  
  Я ждал. В трубке вновь звучала мелодия «Пребудь со мной». Похоронных дел мастер вернулся.
  
  — Мистер Уайрман спрашивает, сможете ли вы встретиться с ним и… э… мистером Кэндури, около вашего дома на Дьюма-Ки в два часа пополудни. В записке указано: «Если приедете раньше, пожалуйста, подождите снаружи». Вы всё поняли?
  
  — Да. Вы не знаете, когда он вернётся?
  
  — Нет, об этом он ничего не сказал.
  
  Я поблагодарил его и положил трубку. Уайрман редко брал с собой мобильник, да и номера я не знал, но у Джека телефон всегда был при себе. Я нашёл в бумажнике его номер, набрал. Вместо гудка механический голос сообщил мне, что абонент временно недоступен. Это означало, что Джек или не зарядил аккумулятор, или не оплатил счёт. И оба варианта были равновероятными.
  
  «Джек сильно испугался, но и ты готовься к шоку». «Я хочу быть с тобой, когда ты заглянешь в эту корзинку». Но я уже представлял себе, что будет в корзинке, и сомневался, что Уайрмана очень уж удивило её содержимое. Едва ли.
  * * *
  
  Миннесотская мафия молча восседала за длинным столом в зале ресторана, и даже до того, как Пэм встала, я понял, что в моё отсутствие они не только говорили обо мне. Они провели совещание.
  
  — Мы возвращаемся обратно, — объявила Пэм. — Во всяком случае, большинство из нас. Слоботники собираются заглянуть в «Диснейуолд», раз уж они здесь, Джеймисоны отправляются в Майами…
  
  — И мы собираемся поехать с ними, папуля, — подала голос Мелинда. Она держала Рика за руку. — Оттуда мы вылетим в Орли, и билеты стоят дешевле, чем на тот рейс, который ты нам забронировал.
  
  — Думаю, мы можем позволить себе такие расходы, — ответил я, пытаясь улыбнуться. Я ощущал странную смесь облегчения, разочарования и страха. Одновременно почувствовал, как обручи, стягивающие голову, разжались и начали падать вниз. Мигрень как рукой сняло. Возможно, благодарить следовало зомиг, но обычно препарат этот так быстро не действовал, даже если запивать его напитком с большим количество кофеина.
  
  — Ваш друг Уайрман связывался с вами этим утром? — пророкотал Кеймен.
  
  — Да, он оставил сообщение на автоответчике.
  
  — И как он?
  
  Что ж, это была длинная история.
  
  — Справляется, занимается похоронами… и Джек ему помогает… но он потрясён.
  
  — Поезжай и тоже помоги ему, — сказал Том Райли. — Это твоя работа на сегодня.
  
  — Да, конечно, — поддержал его Боузи. — Ты тоже скорбишь, Эдгар. И тебе нет необходимости и дальше оставаться в роли хозяина, принимающего гостей.
  
  — Я позвонила в аэропорт. — Пэм говорила так, словно я запротестовал, чего не было и в помине. — «Гольфстрим» к вылету готов. И консьерж уже помогает нам с отъездом. Как бы то ни было, утро в нашем распоряжении. Вопрос в том, чем нам заняться?
  
  В результате мы провели утро в полном соответствии с намеченным мною планом: посетили художественный музей Джона и Мэбл Ринглинг.
  
  И я был в берете.
  * * *
  
  А потом я стоял в зале вылета «Долфин эвиэшн» и прощался со своими друзьями, целовался, обнимался, жал руки. Мелинда, Рик и Джеймисоны нас уже покинули.
  
  Кэти Грин, королева лечебной физкультуры, поцеловала меня с присущей ей энергичностью.
  
  — Заботься о себе, Эдгар. Я люблю твои картины, но гораздо больше горжусь тем, как ты двигаешься. Потрясающий прогресс. Хотела бы я показать тебя моей последней группе нытиков.
  
  — Очень уж ты строгая, Кэти.
  
  — Совсем и не строгая. — Она вытерла глаза. — По правде говоря, внутри я мягкая — настоящая размазня.
  
  Потом надо мной навис Кеймен.
  
  — Если вам понадобится помощь, незамедлительно связывайтесь со мной.
  
  — Будет исполнено. Тотчас же напишу по известному мне электронному адресу.
  
  Кеймен улыбнулся. Приятно, знаете ли, видеть улыбку Бога.
  
  — Я не думаю, что вы уже пришли в норму, Эдгар. Могу только надеяться, что всё у вас будет хорошо. Никто не заслуживает этого больше, чем вы.
  
  Я его обнял. Одной рукой. И он меня — двумя.
  
  К самолёту я шёл рядом с Пэм. Мы постояли у трапа, пока другие поднимались в салон. Она взялась за мою руку, внимательно посмотрела мне в глаза.
  
  — Я собираюсь поцеловать тебя в щёку, Эдгар. Илли смотрит, и я не хочу, чтобы она неправильно всё истолковала.
  
  Поцеловала, потом добавила:
  
  — Я тревожусь о тебе. Взгляд у тебя какой-то затравленный.
  
  — Элизабет…
  
  Она покачала головой.
  
  — Он был таким и вчера вечером, до того, как она появилась в галерее. Даже когда тебя всё радовало. Этот взгляд… Не знаю… В прошлом я видела его лишь однажды, в девяносто втором, когда казалось, что ты не сможешь погасить кредит и потеряешь свою компанию.
  
  Двигатели выли, горячий ветер трепал её волосы, превращая аккуратно уложенные локоны во что-то более молодое и естественное.
  
  — Могу я кое о чём тебя спросить, Эдди?
  
  — Конечно.
  
  — Ты можешь рисовать где угодно? Или только здесь?
  
  — Думаю, где угодно. Но в других местах и картины будут другими.
  
  Она пристально смотрела на меня. Почти что с мольбой.
  
  — Всё равно перемена может пойти на пользу. Тебе нужно избавиться от этого взгляда. Я не говорю о возвращении в Миннесоту, нужно просто… уехать куда-нибудь ещё. Ты об этом подумаешь?
  
  — Да. — «Но лишь после того, как загляну в красную корзинку для пикника, — добавил про себя я. — И после того, как хотя бы раз побываю на южной оконечности Дьюмы». Я думал, что мне это удастся. Потому что плохо стало Илзе — не мне. Я-то отделался окрашенными красным воспоминаниями о несчастном случае. И фантомным зудом.
  
  — Будь здоров, Эдгар. Я точно не знаю, каким ты стал, но прежнего Эдгара осталось достаточно много, чтобы любить тебя. — Она поднялась на цыпочки в белых сандалиях (несомненно, купленных специально для этой поездки) и вновь поцеловала меня в щетинистую щёку.
  
  — Спасибо, — ответил я. — Спасибо за прошлую ночь.
  
  — Благодарить незачем. Всё было прекрасно.
  
  Она пожала мне руку. Потом поднялась по трапу и скрылась в самолёте.
  * * *
  
  Я вновь оказался в зале вылета терминала «Дельты». На этот раз без Джека.
  
  — Только ты и я, мисс Булочка. Такое ощущение, что мы засиделись дольше всех.
  
  Тут я заметил, что она плачет, и обнял её.
  
  — Папуля, я так хочу остаться с тобой!
  
  — Возвращайся в колледж, милая. Подготовься к зачёту и сдай на отлично. Скоро мы с тобой увидимся.
  
  Она отпрянула. Озабоченно посмотрела на меня.
  
  — У тебя всё будет хорошо?
  
  — Да. И у тебя всё должно быть хорошо.
  
  — Я постараюсь. Постараюсь. Я вновь обнял её.
  
  — Иди. Зарегистрируйся. Купи журналы. Посмотри Си-эн-эн. Счастливого тебе полёта.
  
  — Хорошо, папуля. Всё было замечательно.
  
  — Ты у меня замечательная.
  
  Она от души чмокнула меня в губы (вероятно, компенсировала тот поцелуй, что придержала её мать) и прошла через раздвижные двери. Один раз обернулась и помахала мне рукой — к тому времени став уже силуэтом за поляризованным стеклом. И как же я жалею, что не разглядел её тогда получше — ведь я видел её в последний раз.
  * * *
  
  Из Художественного музея Ринглингов я позвонил в два места — в похоронное бюро и на автоответчик «Эль Паласио», а после оставил сообщение для Уайрмана: пообещал вернуться к трём часам и попросил встретить меня у моего дома. И ещё попросил передать Джеку, что тот достаточно взрослый (раз уж имеет право голосовать и ходит на вечеринки с второкурсницами Флоридского университета), чтобы держать мобильник в рабочем состоянии.
  
  Я вернулся на Дьюма-Ки около половины четвёртого, но и автомобиль Джека, и коллекционный серебристый «бенц» Элизабет уже стояли на квадрате потрескавшегося бетона справа от «Розовой громады». Джек и Уайрман сидели на ступеньках и пили чай со льдом. Джек — в том же сером костюме, но уже с привычно растрёпанными волосами и в футболке «Морских дьяволов» под пиджаком. Уайрман — в чёрных джинсах, белой рубашке с расстёгнутым воротником и в сдвинутой на затылок бейсболке.
  
  Я припарковался, вылез из автомобиля и потянулся, чтобы размять больную ногу. Они поднялись, подошли ко мне, ни один не улыбался.
  
  — Все уехали, амиго? — спросил Уайрман.
  
  — Все, кроме моей тёти Джин и дяди Бена, — ответил я. — Они — бывалые халявщики, и возьмут всё, что им пообещали.
  
  Джек улыбнулся, но как-то невесело.
  
  — Такие есть в каждой семье, — заметил он.
  
  — Как ты? — спросил я Уайрмана.
  
  — Если ты насчёт Элизабет, то нормально. Хэдлок говорит, что, возможно, это наилучший вариант, и я готов признать его правоту. А вот её решение оставить мне сто шестьдесят миллионов долларов деньгами, активами и собственностью… — Он покачал головой. — Это уже другое. Может, со временем мне удастся с этим свыкнуться, но сейчас…
  
  — Сейчас что-то происходит.
  
  — Si, senor. И очень странное.
  
  — Что ты рассказал Джеку?
  
  Уайрман замялся.
  
  — Вот что я тебе скажу, амиго. Раз начав, трудно определить ту черту, перед которой следует остановиться.
  
  — Он рассказал мне всё, — вмешался Джек. — Во всяком случае, по его мнению. И о том, что вы сделали с его зрением, и о Кэнди Брауне. — Он помолчал. — И о двух девочках, которых вы видели.
  
  — И что ты можешь сказать насчёт Кэнди Брауна?
  
  — Будь моя воля, я бы наградил вас медалью. А жители Сарасоты, вероятно, выделили бы вам персональную платформу во время парада в День памяти погибших в войнах. — Джек сунул руки в карманы. — Но если бы прошлой осенью вы сказали мне, что такое может случиться не только в кинофильмах, но и в реальной жизни, я бы рассмеялся.
  
  — А на прошлой неделе? — спросил я.
  
  Джек задумался. С той стороны «Розовой громады» волны мерно накатывали на берег. Под гостиной и спальней шептались ракушки.
  
  — Нет, — наконец ответил Джек. — Вероятно, смеяться бы не стал. Я с самого начала понял, что вы какой-то особенный, Эдгар. Вы приехали сюда и… — Он сложил ладони, переплёл пальцы. И я подумал, что он прав. Так оно и было. Как переплетённые пальцы обеих рук. И тот факт, что у меня была одна рука, не имел ровно никакого значения.
  
  Во всяком случае, в данном конкретном случае.
  
  — О чём ты говоришь, hermano?[835]
  
  Джек пожал плечами.
  
  — Эдгар и Дьюма. Дьюма и Эдгар. Они словно ждали друг друга. — На его лице читалось смущение, но в своих словах он определённо не сомневался.
  
  Я махнул рукой в сторону двери.
  
  — Тогда пошли.
  
  — Сначала расскажи ему, как ты нашёл корзинку, — попросил Уайрман Джека.
  
  Тот пожал плечами.
  
  — Потеть не пришлось; не заняло и двадцати минут. Она стояла на каком-то старом комоде в дальнем конце чердака. На неё падал свет из вентиляционной трубы. Словно она хотела, чтобы её нашли. — Джек посмотрел на Уайрмана, который согласно кивнул. — Потом мы отнесли корзинку вниз и заглянули в неё. Она была чертовски тяжёлая.
  
  Слова Джека о тяжести корзинки заставили меня подумать о том, как Мельда, домоправительница, держит корзинку на семейном портрете: мышцы на руках напряглись. Вероятно, корзинка и тогда была тяжёлой.
  
  — Уайрман попросил отвезти корзинку сюда и оставить для вас, поскольку у меня был ключ… да только ключ мне не потребовался. Дверь была не заперта.
  
  — То есть ты нашёл её распахнутой?
  
  — Нет. Я вставил ключ в скважину и повернул, а получилось — закрыл замок. Ну я удивился…
  
  — Пошли. — Уайрман двинулся к двери. — Пора не только говорить, но и смотреть.
  
  На деревянном полу прихожей я увидел многое из того, что обычно встречалось на берегу: песок, мелкие ракушки, пару стручков софоры, несколько пучков сухой меч-травы. А также следы. Отпечатки подошв кроссовок Джека. И другие, от одного вида которых по коже побежали мурашки. Я насчитал три цепочки следов. Одна — больших, две — маленьких. Маленькие следы определённо оставили дети. Вся троица обошлась без обуви.
  
  — Вы видите, что они ведут наверх, становясь всё менее заметными? — спросил Джек.
  
  — Да. — Даже мне показалось, что мой голос долетел издалека.
  
  — Я шёл рядом, потому что не хотел их затереть, — продолжил Джек. — Если бы я знал всё то, что рассказал мне Уайрман, пока мы ждали вас, не думаю, что я решился бы подняться по лестнице.
  
  — Не стал бы тебя винить, — кивнул я.
  
  — Но наверху никого не было. Только… вы сами всё увидите. Смотрите. — Он подвёл меня к лестнице. Девятая ступенька находилась на уровне глаз, свет падал на неё сбоку. Я увидел едва заметные детские следы, ведущие в обратном направлении.
  
  — С этим мне всё ясно. Дети поднялись в вашу студию, потом спустились вниз. Взрослый оставался у двери, вероятно, стоял на стрёме… хотя, если произошло это глубокой ночью, едва ли стоило кого-то опасаться. Вы включали охранную сигнализацию?
  
  — Нет. — Я не решался встретиться с ним взглядом. — Не могу запомнить код. Он записан на листочке, который лежит у меня в бумажнике, но каждый раз, когда я вхожу в дверь, начинается гонка: я должен набрать код, пока пикает этот грёбаный звуковой сигнал…
  
  — Всё нормально. — Уайрман сжал моё плечо. — Эти грабители ничего не взяли. Напротив — оставили.
  
  — Вы же не верите, что мёртвые сёстры мисс Истлейк вновь навестили вас? — спросил Джек.
  
  — Если на то пошло, я считаю, что так оно и было. — Я подумал, что мой ответ прозвучал глупо под ярким светом второй половины апрельского дня, когда солнечные лучи обрушивались на Залив и отражались от него, но ошибся.
  
  — В «Скуби-Ду» оказалось бы, что это проделки безумного библиотекаря, — заметил Джек. — Понимаете, чтоб вы испугались и покинули остров, а он смог бы сохранить сокровище для себя.
  
  — У нас не мультфильм, — вздохнул я.
  
  — Допустим, маленькие следы оставлены Тесси и Лаурой Истлейк. Тогда кому принадлежат большие? — спросил Уайрман.
  
  Никто из нас не ответил.
  
  — Пойдёмте наверх, — предложил я. — Я хочу заглянуть в корзинку.
  
  Мы поднялись по лестнице (избегая следов: не для того, чтобы их сохранить — просто не хотели на них наступать). Корзинка для пикника, которая выглядела точно так же, как и та, что я нарисовал ручкой, украденной в кабинете доктора Джина Хэдлока, стояла на ковре, но сперва мой взгляд упал на мольберт.
  
  — Можете мне поверить, я удрал, едва это увидел, — признался Джек.
  
  Я мог ему поверить, но желания ретироваться вниз не испытывал. Наоборот, меня тянуло к мольберту, совсем как железо — к магниту. На мольберте стоял чистый холст, и под покровом темноты (то ли когда умирала Элизабет, то ли когда я в последний раз занимался сексом с женой, то ли когда спал после секса рядом с ней) кто-то окунул палец в мою краску. Кто именно? Не знаю. В какую краску? Это очевидно — в красную. Буквы качались из стороны в сторону, поднимались и опускались относительно друг друга. Красные буквы. Обвиняющие. Они буквально кричали.
  ГДЕ НАША
  СЕСТРА
  * * *
  
  — Произведение искусства. — Я едва узнал собственный голос, вдруг ставший сухим и дребезжащим.
  
  — Так это называется? — спросил Уайрман.
  
  — Разумеется. — Буквы начали расплываться, и я вытер глаза. — Граффити. В «Скотто» пришли бы в восторг.
  
  — Возможно, но меня это дерьмо пугает, — сказал Джек. — Я его ненавижу.
  
  Я тоже ненавидел. Это была моя студия, чёрт побери, моя! Я заплатил за её аренду! Я сдёрнул холст с мольберта, и в это мгновение возникло предчувствие, что он вспыхнет у меня в руках. Не вспыхнул. Да и не с чего — обычный холст, я сам его и натягивал. Я прислонил холст лицевой стороной к стене.
  
  — Так лучше?
  
  — В общем, да, — ответил Джек, и Уайрман кивнул. — Эдгар… если эти девочки побывали здесь… могут ли призраки рисовать на холсте?
  
  — Если они могут двигать круги с буквами и цифрами на спиритической доске и писать на покрытом изморозью стекле, полагаю, им под силу и рисовать на холсте. — Я помолчал и с неохотой добавил: — Но я не могу представить себе призрака, открывающего мою входную дверь. Или ставящего холст на мольберт.
  
  — То есть холста здесь не было?
  
  — Уверен, что нет. Чистые холсты — на стойке в углу.
  
  — А что за сестра? — поинтересовался Джек. — Кто та сестра, о которой они спрашивают?
  
  — Должно быть, Элизабет, — ответил я. — Она единственная оставшаяся сестра.
  
  — Чушь, — покачал головой Уайрман. — Если Тесси и Лаура попали в пользующийся популярностью во все времена загробный мир, проблем с поиском Элизабет у них не возникло бы: более пятидесяти пяти лет Элизабет прожила здесь, на Дьюма-Ки, а больше они и нигде не бывали.
  
  — А как насчёт других сестёр Элизабет? — спросил я.
  
  — Мария и Ханна умерли, — ответил Уайрман. — Ханна — в семидесятых, в штате Нью-Йорк, по-моему, в Оссининге, а Мария — в начале восьмидесятых, где-то на западе. Обе выходили замуж, Мария даже дважды. Я узнал об этом от Криса Шэннингтона, не от мисс Истлейк. Она иногда говорила об отце, но о сёстрах не упоминала ни разу. Она оборвала все связи с семьёй после того, как вместе с Джоном вернулась сюда в тысяча девятьсот пятьдесят первом.
  
  «где наша сестра?»
  
  — А Адриана? Что известно о ней? Уайрман пожал плечами.
  
  — Quien sabe? История сокрыла её в своих глубинах. Шэннингтон думает, что она и её новый муж вернулись в Атланту после завершения поисков близняшек. Они не присутствовали на поминальной службе.
  
  — Она могла обвинить отца в том, что произошло, — вставил Джек.
  
  Уайрман кивнул.
  
  — А может, просто не могла оставаться на Дьюме.
  
  Я вспомнили надутое личико (я-хочу-быть-где-то-ещё) Адрианы на семейном портрете и подумал, что в словах Уайрмана что-то есть.
  
  — В любом случае, — продолжил Уайрман, — она наверняка мертва. Если б ещё жила, то готовилась бы отметить столетний юбилей. Вероятность этого крайне мала.
  
  «где наша сестра?»
  
  Уайрман сжал мою руку, развернул меня к себе. Его лицо осунулось, постарело.
  
  — Мучачо, если что-то сверхъестественное убило мисс Истлейк с тем, чтобы заткнуть ей рот, может, нам следует понять намёк и удрать с Дьюма-Ки?
  
  — Я думаю, уже поздно, — ответил я.
  
  — Почему?
  
  — Потому что она снова проснулась. Так сказала Элизабет перед смертью.
  
  — Кто проснулся?
  
  — Персе, — ответил я.
  
  — Кто это?
  
  — Не знаю. — Я пожал плечами. — Но, думаю, нам предстоит утопить её, чтобы она снова заснула.
  * * *
  
  При покупке корзинка для пикника была алой и лишь немного выцвела за свою долгую жизнь, возможно, потому, что большую часть времени простояла на чердаке. Я приподнял её за одну ручку. Действительно, весила корзинка немало — по моим прикидкам, фунтов двадцать [около 9 кг]. Прутья на дне, хоть и были прежде плотно сплетёнными, слегка продавились. Я поставил корзинку на ковёр, развёл деревянные ручки в стороны, откинул крышку. Петли едва слышно скрипнули.
  
  Сверху лежали цветные карандаши, от большинства остались короткие огрызки. А под ними — рисунки, сделанные вундеркиндом более восьмидесяти лет тому назад. Маленькой девочкой, которая в возрасте двух лет упала с запряжённого пони возка, ударилась головой и очнулась с припадками и магической способностью рисовать. Я это знал, пусть даже рисунок на первом листе и не был рисунком в полном смысле этого слова. Действительно, ну какой это рисунок:
  
  
  Я поднял листок. Под ним увидел вот это:
  
  
  А дальше рисунки стали рисунками, прибавляя в сложности и мастерстве с невероятной быстротой. Поверить, что такое возможно, мог разве что Эдгар Фримантл, который рисовал лишь завитушки до того, как несчастный случай на стройплощадке лишил его руки, размозжил голову и едва не отправил на тот свет.
  
  Она рисовала поля. Пальмы. Берег. Огромное чёрное лицо, круглое, как баскетбольный мяч, с улыбающимся красным ртом (вероятно, лицо Мельды — домоправительницы), хотя эта Мельда больше напоминала ребёнка-переростка на снимке, сделанном с очень близкого расстояния. Потом пошли животные: еноты, черепаха, олень, рысь — нормальных пропорций, но идущие по Заливу или летающие по воздуху. Я нашёл цаплю, нарисованную с мельчайшими подробностями, которая стояла на ограждении балкона дома, где выросла девочка. Под этим рисунком лежала акварель той же птицы, только теперь цапля летела над плавательным бассейном вверх ногами. И глаза-буравчики, которые смотрели с рисунка, были того же цвета, что и сам бассейн. «Она делала то же, что и я, — мелькнула мысль, и по коже опять побежали мурашки. — Пыталась заново открыть ординарное, сделать его новым, превратить в грёзу».
  
  Дарио, Джимми и Элис кончили бы в штаны, если б увидели эти картины? Думаю, сомнений в этом нет и быть не может.
  
  Она нарисовала двух девочек (конечно же, Тесси и Лауру), с широченными улыбками, старательно растянутыми, уходящими за пределы лица.
  
  Она нарисовала папулю — выше дома, рядом с которым он стоял (наверняка первым «Гнездом цапли»), с сигарой размером с ракету. И дым окольцовывал луну над его головой.
  
  Она нарисовала двух девочек в тёмно-зелёных свитерах на просёлочной дороге. На головах они несли книги, как африканские девушки носят кувшины с водой. Несомненно, Марию и Ханну. Позади них шли лягушки. Отрицая законы перспективы, с удалением от девочек они увеличивались, а не уменьшались.
  
  Потом в творчестве Элизабет начался период «Улыбающихся Лошадей». Этих рисунков набралось более десятка. Я быстро их пролистал, потом вернулся к одному, постучал по нему пальцем.
  
  — Тот самый рисунок из газетной статьи.
  
  — Копни глубже, — откликнулся Уайрман. — Ты ещё ничего не видел.
  
  Снова лошади… члены семьи, нарисованные карандашами, углём или весёленькими акварельными красками, всегда держащие друг друга за руки, как вырезанные из бумаги куклы… потом ураган, вода — волнами выплёскивающаяся из бассейна, кроны пальм, которые рвал ветер.
  
  Всего рисунков было далеко за сотню. Хоть Элизабет и была ребёнком, но она фонтанировала. Ещё два или три рисунка урагана… может, той «Элис», что отрыл сокровища, может, урагана вообще, точно не скажешь… Залив… ещё Залив, на этот раз с летающими рыбами размером с дельфинов… Залив с пеликанами — и радуга в каждом раскрытом клюве… Залив на закате дня… и…
  
  Я замер, горло перехватило.
  
  В сравнении со многими другими рисунками, просмотренными мной, этот поражал простотой: силуэт корабля на фоне умирающего света, пойманный в тот самый момент, когда день сменяется ночью, но эта простота наполняла рисунок могуществом. И, конечно же, я так и подумал, когда нарисовал то же самое в мой первый вечер, проведённый в «Розовой громаде». Здесь был тот же трос, натянутый между носом корабля и, как, возможно, говорили в те далёкие времена, башней Маркони,[836] создающий ярко-оранжевый треугольник. И свет, поднимаясь над водой, менялся точно так же: от оранжевого к синему. Я увидел даже наложение цветов, отчего корабль (поменьше, чем у меня) выглядел как далёкий призрак, ползущий на север.
  
  — Я это рисовал, — выдохнул я.
  
  — Знаю, — кивнул Уайрман. — Я видел. Ты назвал этот рисунок «Здрасьте».
  
  Я зарылся глубже, доставая акварели и карандашные рисунки, зная, что в конце концов найду. И — да, у самого дна я добрался до картины, на которой Элизабет первый раз изобразила «Персе». Только она нарисовала корабль новёхоньким — изящную трёхмачтовую красоту с убранными парусами на сине-зелёной воде Залива под фирменным солнцем Элизабет Истлейк, выстреливающим длинными, счастливыми лучами. Это была прекрасная работа, на которую следовало смотреть под мелодию калипсо.
  
  Но в отличие от других картин Элизабет в этой чувствовалась фальшь.
  
  — Смотри дальше, мучачо.
  
  Корабль… корабль… семья — не вся, только четверо, стоят на берегу, держась за руки, как бумажные куклы, все со счастливыми элизабетовскими улыбками… корабль… дом, перед ним — стоящий на голове чёрный парковый жокей[837]… корабль — белоснежное великолепие… Джон Истлейк…
  
  Джон Истлейк кричит… кровь хлещет из носа и одного глаза…
  
  Я, как зачарованный, уставился на эту картину. Акварель ребёнка, выполненную с дьявольским мастерством. Изображённый на ней мужчина обезумел от ужаса, горя, или от того и другого.
  
  — Господи, — выдохнул я.
  
  — Ещё одна картина, мучачо, — услышал я Уайрмана. — Только одна.
  
  Я поднял картину с кричащим мужчиной. Лист с высохшими акварельными красками затрещал, как кости. Под кричащим отцом лежал корабль, и это был мой корабль. Мой «Персе». Элизабет нарисовала его в ночи, и не кисточкой — я видел отпечатки детских пальчиков в разводах серого и чёрного. На этот раз её взгляд пробил маскировочную завесу «Персе». Доски потрескались, паруса провисли и зияли дырами. Вокруг корабля, синие в свете луны, которая не улыбалась и не выстреливала счастливые лучи, из воды торчали сотни рук скелетов. И руки эти, с которых капала вода, салютовали стоящему на юте бесформенному бледному существу — вроде бы женщине, одетой в какую-то рванину, то ли широкий плащ, то ли саван… то ли мантию. И это была красная мантия, моя красная мантия, но нарисованная спереди. Три пустых глазницы зияли в голове, ухмылка растянулась шире лица в безумном смешении губ и зубов. Этот рисунок был куда страшнее моих картин «Девочка и корабль», потому что Элизабет разом докопалась до самой сути, не дожидаясь, пока разум осмыслит увиденное. «Это и есть жуть, — говорил рисунок. — Это и есть жуть, которую мы боимся найти затаившейся в ночи. Смотрите, как она ухмыляется под светом луны. Смотрите, как утопшие приветствуют её».
  
  — Господи, — повторил я и повернулся к Уайрману. — Как думаешь, когда? После того, как её сёстры?..
  
  — Наверняка. Наверняка таким способом она пыталась справиться с трагедией, или ты не согласен?
  
  — Не знаю. — Какая-то моя часть пыталась подумать об Илзе и Мелинде, другая, наоборот, старалась о них не думать. — Не знаю, как ребёнок… любой ребёнок… мог такое создать.
  
  — Память рода, — ответил Уайрман. — Так бы сказали юнгианцы.
  
  — А как я нарисовал этот же самый грёбаный корабль? Может даже, и это самое существо, но только со спины? Есть у юнгианцев какие-то теории на этот счёт?
  
  — Элизабет не назвала свой корабль «Персе», — заметил Джек.
  
  — Ей же было всего четыре года. Сомневаюсь, чтобы название что-то для неё значило. — Я подумал о её более ранних картинах, на которых кораблю удавалось прятаться за белой красотой. — Особенно когда она наконец-то увидела, какой он на самом деле.
  
  — Ты говоришь так, словно корабль реальный, — заметил Уайрман.
  
  Во рту у меня пересохло. Я пошёл в ванную, набрал стакан воды, выпил.
  
  — Не знаю, верю я в это или нет, но у меня есть главное житейское правило, Уайрман. Если один человек что-то видит, это, возможно, галлюцинация. Если видят двое, то шансы на то, что это реальность, возрастают многократно. Элизабет видела «Персе», и я его тоже видел.
  
  — В вашем воображении, — напомнил Уайрман. — Вы видели его в вашем воображении.
  
  Я наставил палец на лицо Уайрмана.
  
  — Ты знаешь, на что способно моё воображение.
  
  Он не ответил — только кивнул. И сильно побледнел. Вмешался Джек:
  
  — Вы сказали: «Однажды она увидела, какой он на самом деле». Если корабль на этой картине реальный, тогда что он такое?
  
  — Думаю, ты знаешь, — ответил ему Уайрман. — Думаю, мы всё знаем; этого чертовски трудно не понять. Просто боимся сказать вслух. Давай, Джек. Бог ненавидит труса.
  
  — Ладно, это корабль мёртвых, — бесстрастно прозвучал голос Джека в моей чистой, ярко освещённой студии. Он поднял руки, медленно прошёлся пальцами по волосам, отчего они взъерошились ещё сильнее. — Но вот что я вам скажу. Если именно это приплывёт за мной в конце жизни, я бы предпочёл вообще не рождаться.
  * * *
  
  Толстую стопку рисунков и акварелей я отодвинул в сторону, довольный тем, что более не вижу двух последних. Потом посмотрел на то, что тяжёлым грузом лежало под рисунками.
  
  Боезапас пистолета для подводной охоты. Я достал один из гарпунов. Длиной около пятнадцати дюймов [38 см], довольно тяжёлый. С древком из стали, не алюминия (я не знаю, использовался ли алюминий в начале двадцатого века). На рабочем конце к острию сходились три лезвия — потускневших, но выглядевших острыми. Я коснулся одного пальцем, и на коже тут же появилась крошечная капелька крови.
  
  — Вам нужно его продезинфицировать, — встревожился Джек.
  
  — Да, конечно, — ответил я. Поднял гарпун, повернулся к послеполуденному солнцу. Блики забегали по стенам. Короткий гарпун обладал устрашающей красотой. Такое определение приберегают исключительно для эффективного оружия. — В воде он далеко не полетит. Слишком тяжёлый.
  
  — Как бы не так, — возразил Уайрман. — Гарпун выстреливается пружиной и сжатым углекислым газом из баллончика. Так что начальная скорость приличная. И в те времена дальность не требовалась. Залив кишел рыбой, даже вблизи берега. Когда Истлейк хотел кого-нибудь подстрелить, он обычно это делал в упор.
  
  — Меня удивляют эти наконечники.
  
  — Меня тоже, — кивнул Уайрман. — В «Эль Паласио» с десяток гарпунов, считая те четыре, что на стене в библиотеке, но таких там нет.
  
  Джек вернулся из ванной, принёс пузырёк перекиси водорода. Взял гарпун, который я держал в руке, присмотрелся к наконечнику с тремя лезвиями.
  
  — Что это? Серебро?
  
  Уайрман соорудил из большого и указательного пальца пистолет и направил на Джека.
  
  — Карты можешь не показывать, но Уайрман думает, что ты сорвал банк.
  
  — А вы этого не поняли? — спросил Джек.
  
  Мы с Уайрманом переглянулись, вновь повернулись к Джеку.
  
  — Вы, похоже, смотрите не те фильмы, — пояснил он. — Серебряными пулями пользуются, когда нужно убить оборотня. Я не знаю, эффективно ли серебро против вампиров, но, очевидно, кто-то думал, что да. Или надеялся, что окажется эффективным.
  
  — Если ты предполагаешь, что Тесси и Лаура Истлейк — вампиры, — заметил Уайрман, — то жажда мучила их с тысяча девятьсот двадцать седьмого года, так что теперь им чертовски хочется пить. — И он посмотрел на меня, рассчитывая на поддержку.
  
  — Думаю, в словах Джека что-то есть. — Я взял пузырёк с перекисью, заткнул горлышко пораненной подушечкой пальца, несколько раз встряхнул пузырёк.
  
  — Мужской закон,[838] — поморщился Джек.
  
  — Нет, если, конечно, ты не собираешься это пить, — ответил я, и через мгновение мы с Джеком расхохотались.
  
  — Что? — спросил Уайрман. — Я не понял.
  
  — Не важно. — Джек всё улыбался. Потом лицо его стало серьёзным. — Но ведь вампиров не существует, Эдгар. Могут быть призраки, с этим я соглашусь — думаю, большинство верит, что призраки могут быть — но не вампиры! — Тут он просиял, словно в голову пришла блестящая мысль. — Кроме того, только вампир может сделать человека вампиром. А близняшки Истлейк утонули.
  
  Я вновь поднял короткий гарпун, покрутил в руке, блики от потускневшего наконечника расцветили стену.
  
  — И всё-таки он наводит на размышления.
  
  — Действительно, — согласился Джек.
  
  — Как и незапертая дверь, которую ты обнаружил, когда принёс корзинку для пикника, — добавил я. — Следы. Холст, который сняли со стойки и поставили на мольберт.
  
  — Ты говоришь, что без безумного библиотекаря всё-таки не обошлось, амиго?
  
  — Нет. Просто… — Мой голос дрогнул, сорвался. И я смог продолжить лишь после ещё одного глотка воды: — Возможно, вампиры — не единственные, кто может вернуться из мира мёртвых.
  
  — О ком вы говорите? — спросил Джек. — О зомби?
  
  Я подумал о «Персе» и гниющих парусах.
  
  — Скажем так — о дезертирах.
  * * *
  
  — Эдгар, ты уверен, что этим вечером хочешь остаться здесь один? — спросил Уайрман. — Потому что, по моему разумению, эта идея не из лучших. Особенно если компанию тебе составят все эти рисунки. — Он вздохнул. — Ты сумел напугать Уайрмана по полной программе.
  
  Мы сидели во «флоридской комнате», наблюдая, как солнце начинает долгий, пологий спуск к горизонту. Я принёс сыр и крекеры.
  
  — Я уверен, что иначе ничего не получится. Воспринимай меня как снайпера, разящего кистью или карандашом. Я рисую в одиночку, дружище.
  
  Джек смотрел на меня поверх стакана с чаем.
  
  — И что вы собираетесь нарисовать?
  
  — Ну… набросок. Я знаю, как это делается. — И, вернувшись мыслями к одной паре садовых рукавиц (с надписью «РУКИ» на одной и «ПРОЧЬ» — на другой), я подумал, что наброска вполне хватит, особенно если сделать его цветными карандашами Элизабет Истлейк.
  
  Я развернулся к Уайрману:
  
  — Вечером у тебя снят зал в похоронном бюро? Уайрман посмотрел на часы, тяжело вздохнул.
  
  — Совершенно верно. С шести и до восьми. И завтра с ней будут прощаться с двенадцати до двух. Родственники приедут издалека, чтобы точить зубы на наглого узурпатора. То есть на меня. Потом завершающий аккорд, послезавтра. Похоронная служба в Унитарианской вселенской церкви в Оспри. В десять утра. Далее кремация в «Эббот-Уэкслер». Гори, гори ясно, чтобы не погасло.
  
  У Джека перекосило лицо.
  
  — Это без меня.
  
  Уайрман кивнул.
  
  — Смерть ужасна, сынок. Помнишь, как мы пели в детстве? «Червь заползает, червь выползает, гной вытекает, как мыльная пена».
  
  — Класс, — вставил я.
  
  — Это точно, — согласился Уайрман. Взял крекер, пристально его осмотрел, потом так сильно бросил на поднос, что крекер, отскочив, упал на пол. — Безумие какое-то. Вся эта история.
  
  Джек поднял крекер, уже собрался съесть, потом всё-таки отложил в сторону. Возможно, решил, что есть крекеры, поднятые с пола «флоридской комнаты», — нарушение другого мужского закона. Возможно, так оно и было. Мужских законов хватало.
  
  — Когда этим вечером будешь возвращаться из похоронного бюро, загляни сюда и проверь, как я, хорошо? — попросил я Уайрмана.
  
  — Да.
  
  — Если я скажу тебе, что всё в порядке, ты просто поедешь домой.
  
  — Чтобы не мешать тебе общаться с твоей музой. Или с духами.
  
  Я кивнул, потому что он не очень-то грешил против истины. Потом я повернулся к Джеку:
  
  — И ты останешься в «Эль Паласио», пока Уайрман будет в похоронном бюро, так?
  
  — Конечно, раз уж вы этого хотите. — Джеку наше предложение не нравилось, и я его понимал. Это был большой дом, Элизабет жила там долго, и память о ней никуда оттуда не делась. Я бы тоже нервничал, если бы не знал наверняка, что на Дьюма-Ки призраки обитают совсем в другом месте.
  
  — Если я позвоню, ты тут же примчишься.
  
  — Обязательно. Позвоните или по телефону в доме, или на мой мобильник.
  
  — Ты уверен, что он работает? Он смутился.
  
  — Аккумулятор сел, только и всего. Я зарядил его в автомобиле.
  
  — Мне бы хотелось получше понять, почему ты лезешь во всё это, Эдгар, — сказал Уайрман.
  
  — Потому что точка не поставлена. Долгие годы она стояла. Долгие годы Элизабет жила здесь очень спокойно — сначала с отцом, потом одна. Занималась благотворительностью, общалась с друзьями, играла в теннис, играла в бридж — так говорила мне Мэри Айр, — но прежде всего активно участвовала в художественной жизни Солнечного берега. Это была спокойная, достойная жизнь для пожилой женщины, у которой много денег и практически нет плохих привычек, за исключением курения. Потом ситуация начала меняться. La loteria. Твои слова, Уайрман.
  
  — Ты действительно думаешь, что за этими изменениями что-то стоит? — В его голосе недоверия не слышалось, скорее, благоговейный трепет.
  
  — Ты сам в это веришь, — ответил я.
  
  — Иногда — да. Но я не хочу в это верить. Это что-то может дотянуться так далеко… и зрение у него достаточно острое, чтобы разглядеть тебя… меня… ещё бог знает кого или что…
  
  — Мне тоже не нравится это что-то, — но тут я лгал. Это что-то я ненавидел. — Мне не нравится версия, будто что-то действительно вылезло из своего тайного убежища и убило Элизабет — может, испугало до смерти, чтобы заставить её замолчать.
  
  — И ты надеешься с помощью этих рисунков выяснить, что происходит?
  
  — В какой-то степени — да. Как много, сказать не могу, пока не попытаюсь.
  
  — А потом?
  
  — Поживём — увидим. Но наверняка придётся побывать на южной оконечности Дьюмы. Есть там одно незаконченное дельце.
  
  Джек поставил стакан из-под чая.
  
  — Какое незаконченное дельце?
  
  Я покачал головой.
  
  — Не знаю. Возможно, эти рисунки мне подскажут.
  
  — Надеюсь, ты не собираешься зайти слишком далеко и обнаружить, что не можешь вернуться на берег? — спросил Уайрман. — Именно такое случилось с теми двумя маленькими девочками.
  
  — Я об этом помню.
  
  Джек нацелил на меня палец.
  
  — Берегите себя. Мужской закон. Я кивнул, повторил его жест.
  
  — Мужской закон.
  Глава 15
  Незваный гость
  
  Двадцатью минутами позже я сидел в «Розовой малышке» с альбомом на коленях. Красная корзинка для пикника стояла рядом. Прямо передо мной, заполняя светом выходящее на запад окно, лежал Залив. Снизу, издалека, доносился шёпот ракушек. Мольберт я отодвинул в сторону, накрыл простынёй заляпанный красками рабочий стол. На простыню положил только что заточенные огрызки цветных карандашей Элизабет. От них осталось совсем немного — коротенькие, и толстые, наверняка они были настоящим антиквариатом, — но я полагал, что их мне вполне хватит. Я чувствовал, что готов приступить.
  
  — Чёрта с два я готов, — пробормотал я. К такому подготовиться нельзя, и какая-то часть меня надеялась, что ничего и не произойдёт. Но я чувствовал, что-то должно произойти, потому-то Элизабет и хотела, чтобы я нашёл рисунки. Помнила ли она о содержимом красной корзинки, и если помнила, сколь много? Мне представлялось, Элизабет забыла практически всё, связанное с её детством, и случилось это до того, как болезнь Альцгеймера усугубила ситуацию. Потому что забывчивость не всегда непреднамеренна. Иногда это волевое решение.
  
  Кому хочется помнить некий кошмар, заставивший твоего отца кричать, пока кровь не хлынула из ушей и носа? Лучше вообще перестать рисовать. Раз и навсегда — как отрезать. Лучше говорить людям, что ты не можешь нарисовать даже человечка из палочек и кружков, а когда дело касается искусства, ты ничем не отличаешься от богатых выпускников колледжа, которые поддерживают спортивные команды материально: если ты не спортсмен, будь спонсором спорта. Лучше полностью забыть о своём увлечении, а с возрастом старческий маразм сделает всё остальное.
  
  Да, что-то от прежнего дара может остаться (скажем, как рубец на твёрдой оболочке мозга после детской травмы, вызванной падением с запряжённого пони возка), но тогда ты находишь иные способы выплёскивать остатки дара — точно так же, как отводят гной из незаживающей раны. К примеру, можно интересоваться живописью других. Покровительствовать художникам. Этого мало? Тогда можно начать коллекционировать фарфор: людей, животных, здания. Строить Фарфоровый город. Никто не назовёт такое увлечение искусством, но создание Города, несомненно, процесс творческий, и такие регулярные тренировки воображения (его визуального аспекта в особенности) могут принести избавление.
  
  Избавление от чего?
  
  Разумеется, от зуда.
  
  Этого чёртова зуда.
  
  Я почесал правую руку, пальцы левой прошли сквозь неё, в десятитысячный раз упёрлись в рёбра. Затем откинул обложку альбома и открыл первый лист.
  
  «Начните с чистой поверхности».
  
  Она притягивала меня, как — я в этом не сомневался — чистые поверхности когда-то притягивали её.
  
  «Заполни меня. Потому что белое — отсутствие памяти, цвет забытья. Создавай. Показывай. Рисуй. И когда ты будешь это делать, зуд уйдёт. И на какое-то время путаница отступит».
  
  «Пожалуйста, останьтесь на Дьюме, — сказала Элизабет. — Что бы ни произошло. Вы нужны нам».
  
  Я подумал, что она говорила правду.
  
  Рисовал я быстро. Всего несколько штрихов. Получилось что-то похожее на телегу. Или возок, который стоял и ждал, когда в него запрягут пони.
  
  — Они жили здесь вполне счастливо, — сообщил я пустой студии. — Отец и дочери. Потом Элизабет упала с возка и начала рисовать, ураган, налетевший вне сезона, вскрыл на дне старую свалку, маленькие девочки утонули. Живые перебрались в Майами, и все беды прекратились. А когда почти двадцать пять лет спустя они вернулись…
  
  Под возком я написал печатными буквами: «ОТЛИЧНО». Остановился. Потом перед первым словом добавил второе: «ОПЯТЬ». «ОПЯТЬ ОТЛИЧНО».
  
  «Отлично, — шептали ракушки далеко внизу. — Опять отлично».
  
  Да, всё у них было хорошо. У Джона и Элизабет всё было хорошо. И после смерти Джона все у Элизабет было хорошо. И с художественными выставками. И с фарфором. Потом по какой-то причине ситуация вновь начала меняться. Я не знал, была ли гибель жены и дочери Уайрмана частью этих изменений, но думал, что могла быть. А вот насчёт нашего с ним приезда на Дьюма-Ки у меня не возникало ни малейших сомнений. Никаких логических доводов я бы привести не смог, но точно знал: именно эти изменения привели нас сюда.
  
  Всё на Дьюма-Ки шло хорошо… потом непонятно… снова, и достаточно долго, хорошо. А сейчас…
  
  «Она проснулась».
  
  «Стол течёт».
  
  Если я хотел знать, что происходит сейчас, мне не оставалось ничего другого, как выяснить, что произошло тогда. Грозило это опасностью или нет, ничего другого не оставалось.
  * * *
  
  Я взял первый рисунок Элизабет: одна лишь неровная линия в середине листа. Взял его левой рукой, потом представил себе, как прикасаюсь к нему правой, что уже проделывал с садовыми рукавицами Пэм «РУКИ ПРОЧЬ». Попытался увидеть пальцы правой руки, отслеживающие эту линию. Мне это удалось (в каком-то смысле), и я ощутил отчаяние. Я собирался поступить так же со всеми рисунками? Их было полторы сотни, по самым скромным подсчётам. Кроме того, поток информации что-то не торопился обрушиться на меня с листа бумаги.
  
  «Расслабься. Рим не за один час строился».
  
  Я решил, что музыка радиостанции «Кость» не повредит, даже поможет. Встал, держа древний лист бумаги правой рукой, и, разумеется, он упал на пол, потому что правой руки у меня не было. Я наклонился, чтобы его поднять, и подумал, что неверно вспомнил пословицу: «Рим не за один день строился».
  
  «Но Мельда говорит — час».
  
  Я замер, держа лист в руке. В левой руке, до которой не смог добраться кран. Это действительно воспоминание, какие-то образы, всплывшие с рисунка, или моя выдумка? Просто воображение, пытающееся оказать услугу?
  
  — Это не картина. — Я смотрел на извилистую линию.
  
  «Нет, это попытка нарисовать картину».
  
  Мой зад со стуком опустился на стул. Я сел не потому, что хотел; скорее, колени подогнулись и больше не держали меня. Я всё смотрел на линию, потом глянул в окно. С Залива вновь перевёл взгляд на линию. С линии — на Залив.
  
  Она пыталась нарисовать горизонт. Это был её первый рисунок.
  
  «Да».
  
  Я положил на колени альбом, схватил один из её карандашей. Какой — значения не имело, лишь бы принадлежал ей. Непривычный для моих пальцев, слишком толстый. И при этом чувствовалось, что только он годится для такой работы. Я начал рисовать.
  
  На Дьюма-Ки именно это получалось у меня лучше всего.
  * * *
  
  Я нарисовал ребёнка, сидящего на детском стульчике. С перевязанной головой. Со стаканом в одной руке. Другая рука обвивала шею отца. Он был в нижней рубашке, с мыльной пеной на щеках. В отдалении — просто тень — стояла домоправительница. На этом наброске она без браслетов, потому что браслеты носила не всегда, но с платком на голове, с узлом впереди. Няня Мельда, которую Либбит воспринимала почти как мать.
  
  Либбит?
  
  — Да, так они её звали. Так она называла себя. Либбит, маленькая Либбит.
  
  — Самая маленькая, — пробормотал я и перевернул первый лист альбома. Карандаш (слишком короткий, слишком толстый, пролежавший без дела три четверти века) был идеальным инструментом, идеальным каналом связи. Он вновь начал рисовать.
  
  Нарисовал эту маленькую девочку в комнате. На стене за её спиной появились книжные стеллажи, и это был кабинет. Кабинет папочки. Девочка сидела за столом. С забинтованной головой. В домашнем платьице. В руке держала
  
  (тан-даш)
  
  карандаш. Один из цветных карандашей? Вероятно, нет (тогда — нет, ещё нет), но значения это не имело. Она нашла своё призвание, свою цель, свою metier.[839] И какой же у неё от этого появился аппетит! Как же ей хотелось есть!
  
  Она думает: «Мне нужна ещё бумага, пожалуйста».
  
  Она думает: «Я — ЭЛИЗАБЕТ».
  
  — Она буквально врисовала себя в этот мир, — сказал я, и тело покрылось гусиной кожей от макушки до пяток, потому что… разве я не сделал то же самое? Разве я не сделал то же самое здесь, на Дьюма-Ки?
  
  Работу я ещё не закончил. Подумал, что меня ждёт долгий и изматывающий вечер, но чувствовал — я на пороге великих открытий, и испытывал при этом не страх (нет, тогда страха не было), а волнение, оставляющее во рту медный привкус.
  
  Я наклонился и взял третий рисунок Элизабет. Четвёртый. Пятый. Шестой. Двигался вперёд всё с большей и большей скоростью. Иногда останавливался, чтобы рисовать, но в основном такой необходимости не было. Картины возникали у меня в голове, и причина, по которой я не переносил их на бумагу, не составляла тайны: Элизабет уже сделала это, давным-давно, когда пришла в себя после несчастного случая, едва не оборвавшего её жизнь.
  
  В счастливые дни, до того, как Новин заговорила.
  * * *
  
  Во время моего интервью Мэри Айр спросила: «Открыть для себя в среднем возрасте способность рисовать на уровне лучших художников — всё равно что получить в подарок ключи от скоростного автомобиля?» Я ответил: «Да, что-то вроде этого». Потом она сравнила обретение таланта с получением ключей от полностью обставленного дома. Даже особняка. Я с ней согласился. А если бы она продолжила? Вместо особняка предложила бы получение по наследству миллиона акций компании «Майкрософт» или статус правителя какого-нибудь богатого нефтью (и мирного) эмирата на Ближнем Востоке? Я бы опять ответил: да, конечно, именно так — чтобы успокоить Мэри. Потому что вопросы эти касались прежде всего её самой. Я видел жгучее желание в её глазах, когда она их задавала. Это были глаза маленькой девочки, знающей, что максимум, который она может выжать из мечты о трапеции под куполом цирка, — это попасть на дневное воскресное представление. Мэри была художественным критиком, а многие критики, лишённые призвания делать то, о чём пишут, в своём разочаровании становятся желчными, завистливыми и злобными. В этом я Мэри упрекнуть не мог. Мэри любила и художников, и созданные ими произведения искусства. Она пила виски большими стаканами и хотела знать, каково это, когда Динь-Динь, появившаяся из ниоткуда, хлопает тебя по плечу, и ты обнаруживаешь в себе (хотя тебе уже за пятьдесят) способность полетать на фоне луны. Эти ощущения не шли ни в какое сравнение с обретением скоростного автомобиля или полностью обставленного дома, но я сказал Мэри, что это одно и то же. По одной причине: невозможно объяснить кому-либо, каково это на самом деле. Ты можешь только говорить об этом, пока тебя не устанут слушать, и не придёт время ложиться спать.
  
  Но Элизабет знала каково.
  
  На это указывали её рисунки, её картины.
  
  Всё равно что немому дать язык. И даже больше. Лучше. Всё равно что получить назад память, а для человека, если на то пошло, память — это всё. Память — это индивидуальность. Память — это ты. С первой же линии (невероятно смелой первой линии — места встречи Залива и неба) Элизабет поняла, что видение и память неразрывно связаны, и принялась излечивать себя.
  
  Персе в этом не участвовала. Во всяком случае, поначалу. Я в этом уверен.
  * * *
  
  Следующие четыре часа я то соскальзывал в мир Либбит, то выходил из него. Удивительный мир, но и пугающий. Иногда я писал фразы: «Её дар был ненасытным. Начните с того, что вы знаете», — но главным образом рисовал. Картины были тем языком, который мы разделяли.
  
  Я понимал быстрый переход её семьи от изумления к равнодушию, а затем — к скуке. Произошло это отчасти из-за невероятной работоспособности девочки, но в основном, вероятно, потому, что она была членом семьи, их маленькой Либбит… А может ли быть что доброе из Назарета,[840] не правда ли? Но безразличие только разжигало ненасытность её дара. Она искала новые способы потрясти их, новые пути видения.
  
  И нашла, помоги ей Господь.
  
  Я рисовал птиц, летящих вверх лапками, я рисовал животных, идущих по воде бассейна.
  
  Я нарисовал лошадь, с огромной, шире морды, улыбкой. Я подумал, что где-то в это время и появилась Персе. Только…
  
  — Только Либбит не знала, что это Персе, — сообщил я «Розовой малышке». — Она думала…
  
  Я начал вновь просматривать её рисунки, вернулся чуть ли не к самому, началу, к круглой чёрной физиономии с улыбающимся ртом. Ранее я решил, что это нарисованный Элизабет портрет няни Мельды, но теперь понимал, что ошибся: на меня смотрело лицо ребёнка — не женщины. Лицо куклы. Внезапно моя рука написала «НОВИН» рядом с рисунком, и с таким нажимом, что канареечно-жёлтый карандаш с треском сломался, когда я заканчивал вторую «Н». Я бросил его на пол и схватил другой.
  
  Именно через Новин поначалу говорила Персе, чтобы не испугать маленького гения. И что могло быть менее страшным, чем чернокожая девочка-кукла, которая улыбалась и носила красный платок на голове, совсем как любимая няня Мельда?
  
  Элизабет изумилась или испугалась, когда кукла заговорила? Я так не думаю. Она могла обладать потрясающим талантом в узкой области, но в остальном оставалась трёхлетним ребёнком.
  
  Новин говорила, что именно нужно рисовать, а Элизабет…
  
  Я вновь взялся за альбом. Нарисовал торт, лежащий на полу. Размазанный по полу. Маленькая Либбит думала, что идея этой проказы принадлежала Новин, но за ней стояла Персе, проверяющая силу Элизабет. Персе экспериментировала, как экспериментировал я, она пыталась понять, насколько мощным может стать её новое оружие.
  
  Потом пришёл черёд «Элис».
  
  Потому что — нашептала кукла — есть сокровище, и ураган может его отрыть.
  
  Только урагана «Элис» не было. Как не было и урагана «Элизабет». Её ещё не называли Элизабет, ни семья, ни она сама. В тысяча девятьсот двадцать седьмом году на Дьюма-Ки обрушился ураган «Либбит».
  
  Потому что папочка хотел бы найти сокровище. И потому что папочке следовало переключиться на что-то ещё, а не только…
  
  — Она сама заварила кашу, — произнёс я грубым голосом, так не похожим на мой собственный. — Пусть теперь и расхлёбывает.
  
  …не только злиться на Ади, убежавшую с Эмери, этим Целлулоидным воротником.
  
  Да, именно так обстояли дела на южной оконечности Дьюма-Ки в далёком 1927-м.
  
  Я нарисовал Джона Истлейка: получились только его ласты на фоне неба, кончик трубки для дыхания да тень под водой. Джон Истлейк нырял за сокровищем.
  
  Нырял за новой куклой своей младшей дочери, хотя, возможно, сам в это и не верил.
  
  Рядом с одной из ласт я написал: «ЗАКОННОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ».
  
  Образы возникали в моём сознании, становились чётче и чётче, словно долгие годы ждали освобождения, и я спросил себя, а вдруг все картины (и инструменты, которые при этом использовались) — от наскальных рисунков в пещерах Центральной Азии до «Моны Лизы» — хранят в себе память о своём создании и создателях, вдруг она остаётся в мазках, как ДНК?
  
  «Плыви, пока я не скажу: стоп».
  
  Я добавил Элизабет на картину с ныряющим папочкой, стоящую в воде по пухлые коленки, с Новин под мышкой. Либбит могла быть той девочкой-куклой с рисунка, который забрала Илзе. Я назвал его «Конец игры».
  
  «И, увидев всё это, он обнимает меня обнимает меня обнимает меня».
  
  Я торопливо изобразил эту сцену: Джон Истлейк обнимает маленькую Либбит, подняв маску на волосы. Корзинка для пикника рядом, на одеяле, и на ней — гарпунный пистолет.
  
  «Он обнимает меня обнимает меня обнимает меня».
  
  «Нарисуй её, — прошептал голос. — Нарисуй законное вознаграждение Элизабет. Нарисуй Персе».
  
  Но я не стал. Испугался того, что могу увидеть. И того, что этот рисунок мог сделать со мной.
  
  А как насчёт папочки? Как насчёт Джона? Сколь много он знал?
  
  Я пролистывал её картины, пока не добрался до кричащего Джона Истлейка, с кровью, бегущей из носа и одного глаза. Он знал многое. Возможно, узнал слишком поздно — но узнал.
  
  И что в действительности случилось с Тесси и Ло-Ло?
  
  И с Персе, раз уж она молчала все эти годы?
  
  И что она собой представляла? Точно не куклу, в этом сомнений быть не могло.
  
  Я мог бы продолжать (картина Тесси и Ло-Ло, бегущих по тропе, какой-то тропе, взявшись за руки, уже просилась на бумагу), но начал выходить из полутранса, испуганный до смерти. Кроме того, я думал, что знаю достаточно, чтобы действовать; а Уайрман поможет домыслить остальное — тут у меня сомнений не было. Я закрыл альбом. Положил на стол коричневый карандаш (от него почти ничего не осталось) давно ушедшей маленькой девочки… и осознал, что голоден. Если на то пошло, страшно голоден. Но такое состояние после рисовальной вакханалии меня давно уже не удивляло, да и еды в холодильнике было достаточно.
  * * *
  
  Я медленно спустился вниз — голова кружилась от образов (летящая вверх ногами цапля с синими глазами-буравчиками, ласты размером с лодку на ногах папочки) — и свет в гостиной зажигать не стал. Нужды в этом не было: к апрелю я уже мог пройти от лестницы на кухню в кромешной тьме, ни на что не наткнувшись. За прошедшие месяцы этот уединённый дом, вознесённый над водой, стал для меня родным, и, несмотря ни на что, я представить себе не мог, что покину его. Посередине гостиной я остановился, посмотрел на Залив через «флоридскую комнату».
  
  И там, не более чем в сотне ярдов от берега, под светом четвертушки луны и миллиона звёзд, покачивался на волнах бросивший якорь «Персе». Со свёрнутыми парусами. Такелаж паутиной висел на древних мачтах. «Саваны, — подумал я. — Это мачтовые саваны». Парусник покачивался вверх-вниз, как сгнившая игрушка давно умершего ребёнка. Насколько я мог видеть, палубы пустовали (ни людей, ни вещей), но кто мог знать, что таилось в трюме?
  
  Я почувствовал, что сейчас грохнусь в обморок. И одновременно понял почему: я перестал дышать. Приказал себе сделать вдох, но в течение одной жуткой секунды ничего не происходило. Мои лёгкие оставались плоскими, как лист закрытой книги. Когда же грудь наконец-то поднялась, я услышал хрип. Потом понял, что сам издал этот звук, пытаясь не лишиться чувств. Я выдохнул воздух, который сумел набрать в лёгкие, и вдохнул вновь, уже не столь шумно. В сумраке гостиной перед глазами появились чёрные точки, потом исчезли. Я ожидал, что корабль последует их примеру (чем он мог быть, как не галлюцинацией?), но он остался — длиной сто двадцать футов и максимальной шириной примерно шестьдесят [36,5 на 18 с четвертью метров]. Покачивался на волнах, чуть переваливаясь с борта на борт. Бушприт, напоминающий грозящий палец, как бы говорил мне: «О-о-о-х, паршивый парниша, ты сам на это напро…»
  
  Я отвесил себе оплеуху, достаточно сильную, чтобы выбить слезу из левого глаза, но корабль никуда не делся. Тут до меня дошло: если корабль встал на якорь у «Розовой громады» (если это реальный корабль), то Джек сможет увидеть его с мостков у «Эль Паласио». Телефонный аппарат был у дальней стены гостиной, но с того места, где я застыл как памятник, я мог быстрее добраться до телефона в кухне. Стоял он на столике, аккурат под выключателями. И мне очень хотелось включить свет, особенно на кухне, под потолком которой крепились яркие флуоресцентные лампы. Я попятился из гостиной, не отрывая глаз от корабля, и, добравшись до кухни, тыльной стороной ладони поднял все три рычажка выключателей. Вспыхнул свет, «Персе» исчез (как и всё за стеклянными стенами «флоридской комнаты») в ослепляющей белизне. Я развернулся, протянул руку к телефону, но за трубку так и не взялся.
  
  Потому что увидел на моей кухне мужчину. Он стоял около холодильника. В мокрых лохмотьях, которые когда-то были синими джинсами и рубашкой без воротника, с вырезом-лодочкой. Что-то похожее на мох росло на его шее, щеках, лбу, предплечьях. Правая сторона черепа была размозжена. Осколки костей торчали сквозь чёрные волосы. Правый глаз вытек. Осталась глазница, заполненная чем-то губчатым. Другой глаз, в котором не было ничего человеческого, сверкал чужеродным, пугающим серебряным блеском. Босые ступни раздулись, полиловели, на лодыжках кожа лопнула, обнажая кости.
  
  Утопленник улыбнулся, его губы разошлись, открыв два ряда жёлтых зубов, торчащих из чёрных дёсен. Он поднял правую руку, и я увидел, вероятно, ещё одну реликвию, принесённую с «Персе». Наручники. Одно ржавое и старое кольцо обжимало запястье утопленника. Раскрытые половинки второго напоминали раззявленные челюсти.
  
  Второе кольцо предназначалось мне.
  
  Он зашипел — возможно, других звуков разложившиеся голосовые связки издавать не могли — и двинулся вперёд под ярким светом таких реальных флуоресцентных ламп. Оставляя мокрые следы на деревянных половицах. Отбрасывая тень. Я даже уловил едва слышное поскрипывание, увидел, что талию утопленника перетягивает намокший кожаный ремень… сгнивший, конечно, но не расползшийся.
  
  Меня словно парализовало. Я оставался в сознании, но не мог бежать, хотя и прекрасно понимал, что означает раскрытое кольцо наручников и кого я вижу перед собой: отряд вербовщиков в составе одного утопленника. Он намеревался защёлкнуть «браслет» на моём запястье и увести на борт фрегата, шхуны, бригантины или как там оно называлось. Где мне предстояло стать членом команды. И если на «Персе» не было юнг-мальчиков, то были как минимум две юнги-девочки: одну звали Тесси, а вторую — Ло-Ло.
  
  «Ты должен бежать. Как минимум швырнуть в это чудище телефон».
  
  Но я не мог. Я напоминал птичку, загипнотизированную змеёй. Единственное, что мне удалось, — отступить в гостиную на шаг… потом на второй… на третий. Теперь я вновь оказался в темноте. Утопленник добрался до дверного проёма. Белый флуоресцентный свет падал на его мокрое, разложившееся лицо, отбрасывал его тень на ковёр гостиной. Утопленник по-прежнему ухмылялся. Я подумал о том, чтобы закрыть глаза и пожелать: «Сгинь!» — но это бы не сработало. До моих ноздрей долетал его запах… вонь мусорного контейнера, стоящего в проулке у дверей кухни рыбного ресторана. И…
  
  — Пора идти, Эдгар.
  
  …он всё-таки мог говорить! Слова звучали невнятно, но их смысл я понимал.
  
  Утопленник шагнул в гостиную. Я отступил ещё на шаг, сердцем понимая, что толку от этого никакого, что мне от него не уйти, и, когда ему наскучит эта игра, он мгновенно преодолеет разделяющее нас расстояние, защёлкнет «браслет» на моём запястье, утащит меня, кричащего, в воду, в caldo largo, и последним звуком, который я услышу в мире живых, будет разговор ракушек под домом. А потом уши зальёт вода.
  
  Я отступил ещё на шаг, без уверенности, что приближаюсь к двери, только надеясь… Ещё шаг… и тут рука легла на моё плечо.
  
  Я закричал.
  * * *
  
  — А это ещё что за тварь? — прошептал мне в ухо Уайрман.
  
  — Не знаю, — ответил я, и из моей груди вырвалось рыдание. Я рыдал от страха. — Нет, знаю. Я знаю. Посмотри на Залив, Уайрман.
  
  — Не могу. Боюсь оторвать от него взгляд. Утопленник заметил наконец Уайрмана (тот, прибывший, будто кавалерия в вестерне с Джоном Уэйном, по-видимому, вошёл через открытую входную дверь, как прежде и сам утопленник) и остановился в трёх шагах от кухни, чуть наклонив голову, наручник болтался взад-вперёд на вытянутой руке.
  
  — Господи, — выдохнул Уайрман. — Корабль! Такой же, как на картинах!
  
  — Уйди, — сказал утопленник. — Ты нам не нужен. Уйди, и останешься в живых.
  
  — Он лжёт, — заявил я.
  
  — Скажи мне что-нибудь такое, чего я не знаю, — ответил Уайрман и возвысил голос. Он стоял за моей спиной, так что от его крика у меня едва не лопнули барабанные перепонки. — Проваливай! Ты нарушаешь право владения!
  
  Утонувший молодой человек не ответил, но, как я и опасался, он обладал невероятной скоростью. Только что стоял в трёх шагах от двери в кухню, а в следующее мгновение уже подскочил ко мне, и я даже не уследил, как он преодолел разделявшее нас расстояние. Идущая от утопленника вонь (гниль, водоросли и дохлая рыба, сваренные в суп жарким солнцем) усилилась, просто валила с ног. Я почувствовал, как его пальцы, холодные будто лёд, сомкнулись на моём предплечье, и закричал от шока и ужаса. Меня потряс не идущий от них холод, а их мягкость. Их сырость. Единственный серебряный глаз уставился на меня, взгляд, казалось, пробил дыру в черепе, проник в мозг, и появилось ощущение, что мой разум заливает чернильная чернота. Потом «браслет» захлопнулся на моём запястье с тоскливым, сильным щелчком.
  
  — Уайрман! — прокричал я, но Уайрман исчез. Он со всех ног убегал через гостиную.
  
  Цепь сковала воедино нас с утопленником. Он потащил меня к двери.
  * * *
  
  Уайрман вернулся до того, как мы миновали порог. В руке он держал какой-то предмет, напоминающий тупой кинжал. На мгновение я подумал, что это один из серебряных гарпунов, но об этом можно было только мечтать: серебряные гарпуны находились наверху, в красной корзинке для пикника.
  
  — Эй! — взревел Уайрман. — Эй, ты! Да, я тебе говорю. Cojudo de puta madre![841]
  
  Голова утопленника повернулась невероятно быстро, как голова змеи, изготовившейся к атаке. Но и Уайрман практически не уступал мертвецу в скорости — держа тупой предмет обеими руками, он вогнал конец в лицо твари, чуть выше правой глазницы. Тварь завопила, вопль этот вонзился мне в мозг осколками стекла. Я увидел, как Уайрман скорчил гримасу, качнулся назад; увидел, как он пытается удержать в руках оружие, но потом всё-таки роняет его на засыпанный песком пол прихожей. Мертвец, который только что был таким реальным, в мгновение ока перестал существовать. Исчез вместе с одеждой. Я почувствовал, как тёряет прочность «браслет». Ещё мгновение видел его, а потом он каплями воды упал на ковёр и мои кроссовки. А на том месте, где только что стоял утопленник, образовалась большая лужа.
  
  Я почувствовал тёплую липкость на лице и стёр кровь с верхней губы. Уайрман запнулся за пуфик и упал. Я помог ему встать. Увидел, что его нос тоже кровоточит. Кровь тонкой струйкой сбегала по шее из левого уха. Сама шея раздувалась и сдувалась в такт быстрым ударам его сердца.
  
  — Господи, этот крик, — сказал Уайрман. — Глаза слезятся, а в ушах звенит. Ты меня слышишь, Эдгар?
  
  — Да, — кивнул я. — Как ты?
  
  — Нормально, если не считать, что только что видел мертвяка, который исчез у меня на глазах! Пожалуй, нормально. — Он наклонился, поднял с пола тупой цилиндр, поцеловал. — Восславим Господа за пестроту вещей,[842] — с губ сорвался лающий смех. — Даже если они не пёстрые.
  
  Это был подсвечник. И тот конец, куда полагалось вставлять свечу, потемнел, словно коснулся чего-то очень горячего, а не мокрого и холодного.
  
  — Во всех домах, которые сдавала в аренду мисс Истлейк, имеются свечи, потому что электричество отключают постоянно, — объяснил Уайрман. — Большой дом оборудован генератором, остальные — нет, даже этот. Но в отличие от домов поменьше здесь есть подсвечники из «Эль Паласио», и они, так уж вышло, серебряные.
  
  — И ты это вспомнил? — изумлённо отозвался я. Уайрман пожал плечами, потом посмотрел на Залив. Я тоже.
  
  Увидел лишь отражающийся в воде свет луны и звёзд. На тот момент, больше ничего.
  
  И тут Уайрман схватил меня за руку. Пальцы сжались на запястье, как «браслет», и сердце чуть не выпрыгнуло из моей груди.
  
  — Что? — Мне не понравился страх, отразившийся на его лице.
  
  — Джек! Джек один в «Эль Паласио».
  
  Мы поехали в автомобиле Уайрмана. Парализованный ужасом, я не услышал, как он подъезжал к моему дому.
  * * *
  
  Мы нашли Джека в полном здравии. Он сообщил, что ответил на несколько звонков от давних друзей и подруг Элизабет, но последний был без четверти девять — за полтора часа до того момента, как мы ворвались в дом, окровавленные, с выпученными глазами, а Уайрман всё ещё размахивая подсвечником — что «Эль Паласио» незваные гости не посещали, и сам он не видел корабля, какое-то время простоявшего на якоре у «Розовой громады». Что он приготовил себе попкорн в микроволновке и смотрел «Полицейского из Беверли-Хиллз» на старой видеокассете.
  
  Нашу историю Джек выслушал с нарастающим удивлением, но без недоверия, потому что принадлежал к поколению (мне пришлось напомнить себе об этом), выросшему на телесериалах «Секретные материалы» и «Остаться в живых». И кроме того, наша история не противоречила услышанному им ранее. Когда мы закончили рассказ, он взял подсвечник у Уайрмана и внимательно осмотрел торец, который цветом напоминал нить накаливания в перегоревшей лампочке.
  
  — А почему этот мертвяк не пришёл ко мне? — спросил он. — Я сидел один, он бы застал меня врасплох.
  
  — Не хочу принижать твою самооценку, — ответил я, — но не думаю, что ты — главная цель у того, кто руководит этим шоу.
  
  Джек уже смотрел на узкую красную отметину на моём запястье.
  
  — Эдгар, это след… Я кивнул.
  
  — Твою мать, — выдохнул Джек.
  
  — Ты осознаёшь, что происходит? — повернулся ко мне Уайрман. — Если она послала к тебе эту тварь, значит, пришла к выводу, что ты всё понял или вот-вот сообразишь, что к чему.
  
  — Я не думаю, что кто-нибудь узнает об этой истории всё, — ответил я, — но мне известно, кем был этот утопленник при жизни.
  
  — И кем? — Джек смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Мы стояли на кухне, и Джек держал в руке подсвечник, но теперь поставил его на столик.
  
  — Это Эмери Полсон. Муж Адрианы Истлейк. Они вернулись из Атланты, чтобы помочь в поисках пропавших Тесси и Лауры, всё так, но они не покинули Дьюма-Ки. Персе об этом позаботилась.
  * * *
  
  Мы прошли в гостиную, в которой я познакомился с Элизабет Истлейк. Длинный низкий стол стоял на привычном месте, но пустой. Его полированную поверхность я воспринял идеальной насмешкой над жизнью.
  
  — Где они? — спросил я Уайрмана. — Где фарфор? Где Город?
  
  — Я всё убрал в коробки и поставил в летнюю кухню, — ответил он, неопределённо махнув рукой. — Без особой на то причины, просто не мог… просто не мог… мучачо, хочешь зелёного чая? Или пива?
  
  Я попросил воды. Джек сказал, что выпьет пива, если никто не будет возражать. Уайрман пошёл на кухню. Заплакал он только в коридоре. Рыдания были шумные, громкие, каких не подавить, как ни пытайся.
  
  Мы с Джеком переглянулись, потом отвели глаза. Помолчали.
  * * *
  
  Он пробыл на кухне дольше, чем обычно требуется для того, чтобы принести две банки пива и стакан воды, но полностью взял себя в руки.
  
  — Извините. Обычно на одной неделе мне не приходится терять любимого человека и вонзать подсвечник в глаз вампиру. Ранее случалось либо одно, либо другое. — Уайрман пожал плечами, дабы продемонстрировать безразличие. Получилось не очень, но я оценил саму попытку.
  
  — Они — не вампиры, — заметил я.
  
  — Тогда кто же? — спросил Уайрман. — Просвети.
  
  — Я могу сказать вам только то, что узнал по её картинам. И вы должны помнить, что при всём её таланте она была всего лишь ребёнком. — Я запнулся, покачал головой. — Даже не ребёнком. Совсем малышкой. А Персе… полагаю, можно сказать, что Персе была её духовным наставником.
  
  Уайрман открыл свою банку, глотнул пива, наклонился вперёд.
  
  — А как насчёт тебя? Персе и твой духовный наставник? Она приложила руку к тому, что ты делаешь?
  
  — Безусловно. Она проверяла пределы моих возможностей и расширяла их. Я уверен, отсюда и эта история с Кэнди Брауном. И она копалась в моей голове. Вот так получились картины «Девочка и корабль».
  
  — А остальное?
  
  — Думаю, по большей части всё моё. Но некоторые… — Я замолчал, потому что внезапно в голову пришла жуткая мысль. Я поставил стакан, чуть не перевернув его. — Господи!
  
  — Что? — спросил Уайрман. — Ради Бога, что?
  
  — Тебе нужно принести эту маленькую красную книжицу с телефонными номерами. Немедленно.
  
  Он пошёл, принёс, протянул мне радиотелефон. Я посидел, глядя на лежащую на коленях трубку, не зная, кому позвонить первому. Потом понял. Но есть один закон современной жизни, ещё более нерушимый, чем тот, что гласит: когда тебе нужен коп, его никогда нет. И закон этот следующий: когда тебе действительно нужно поговорить с человеком, ты услышишь автоответчик.
  
  Именно его я и услышал, позвонив домой Дарио Наннуцци, Джимми Йошиде и Элис Окойн.
  
  — Чёрт знает что! — в сердцах воскликнул я, нажимая кнопку отключения связи после того, как записанный на плёнку голос Элис начал: «К сожалению, я не могу поговорить с вами прямо сейчас, но…»
  
  — Они, должно быть, ещё празднуют, — заметил Уайрман. — Дай им время, амиго, и всё уляжется.
  
  — Нет у меня времени! — вскричал я. — Чёрт! Дерьмо! Чёрт!
  
  Он накрыл мою руку своей, спросил успокаивающим тоном:
  
  — В чём дело, Эдгар? Что не так?
  
  — Картины опасны! Может, не всё, но некоторые — точно! Уайрман обдумал мои слова, кивнул.
  
  — Хорошо. Давай разбираться. Самые опасные, вероятно, из цикла «Девочка и корабль», так?
  
  — Да. Насчёт этих я совершенно уверен.
  
  — Они практически наверняка ещё в галерее. Ждут, пока их упакуют и отправят владельцам.
  
  Отправят владельцам. Господи, отправят владельцам!
  
  — Я не могу этого допустить.
  
  — Мучачо, чего ты не можешь, так это размениваться по пустякам.
  
  Он не понимал, что это вовсе не пустяки. Персе могла погнать сильную волну, если бы захотела. Но ей требовалась помощь.
  
  Я нашёл телефон галереи «Скотто», набрал его. Подумал, что там, возможно, кто-то есть, пусть часы и показывали четверть одиннадцатого. Всё-таки прошлым вечером народ разошёлся гораздо позже. Но упомянутый выше закон так и остался нерушимым, и я услышал записанный на плёнку голос. Нетерпеливо подождал, потом нажал на кнопку «9» и оставил сообщение: «Послушайте, это Эдгар. Я хочу, чтобы вы не отправляли картины и рисунки владельцам, пока я не дам отмашку, хорошо? Ничего не отправляйте. Задержите их на несколько дней. Найдите любой предлог, но не отправляйте. Пожалуйста. Это очень важно».
  
  Я оборвал связь и посмотрел на Уайрмана.
  
  — Они это сделают?
  
  — Учитывая продемонстрированную тобой способность зарабатывать деньги? Будь уверен. И ты только что избавил себя от долгих подробных объяснений. Теперь мы можем вернуться к…
  
  — Ещё нет! — Моя семья и друзья оставались наиболее уязвимыми, и тот факт, что они разъехались в разные стороны, совершенно меня не успокаивал. Персе уже показала, что может дотянуться очень и очень далеко. И я определённо начал вмешиваться в её дела. Наверняка она злится на меня. Или боится. А может, и то и другое.
  
  Я уже собирался набрать номер Пэм, но вспомнил слова Уайрмана о том, что я избежал долгих подробных объяснений. Вместо записной книжки Уайрмана я сверился со своей ненадёжной памятью… и на этот раз, пусть и пришлось на неё надавить, она меня не подвела.
  
  «Я услышу автоответчик», — подумал я. И услышал, но сначала этого не понял.
  
  — Здравствуй, Эдгар. — Голос Тома Райли, но не его голос. Начисто лишённый эмоций. «Это таблетки, которые он принимает», — подумал я… хотя в «Скотто» отсутствия эмоций не было заметно.
  
  — Том, слушай и ничего не гово…
  
  Но голос продолжал говорить. Этот мёртвый голос.
  
  — Она тебя убьёт, знаешь ли. Тебя и твоих друзей. Как убила меня. Только я ещё жив.
  
  Я вскочил, покачнулся.
  
  — Эдгар! — резко бросил Уайрман. — Эдгар, что случилось?
  
  — Помолчи, — ответил я. — Я слушаю.
  
  Сообщение вроде бы закончилось, но я слышал его дыхание. Медленное, поверхностное дыхание, доносящееся из Миннесоты. Наконец он заговорил.
  
  — Быть мёртвым лучше. А теперь я должен поехать и убить Пэм.
  
  — Том! — прокричал я записанному голосу. — Том, очнись!
  
  — Умерев, мы поженимся. Свадебная церемония пройдёт на борту корабля. Она обещала.
  
  — Том! — Уайрман и Джек уже подскочили ко мне. Один сжимал мою руку, второй — культю. Я едва обратил на это внимание.
  
  Услышал: «Оставьте сообщение после звукового сигнала». Раздался звуковой сигнал, и в трубке повисла тишина. Я не положил телефон на колени — выронил его и повернулся к Уайрману.
  
  — Том Райли собирается убить мою жену. — А потом добавил, хотя вроде бы говорил и не я: — Возможно, он уже это сделал.
  * * *
  
  Уайрман не стал вдаваться в подробности, просто предложил позвонить Пэм. Я смотрел на телефон, но никак не мог вспомнить номер. Уайрман продиктовал его мне, но теперь я не мог нажать на нужные кнопки: впервые за многие недели перед глазами стояла красная пелена.
  
  Набрал номер Джек.
  
  Я представил, как в Мендота-Хайтс звонит телефон, и приготовился услышать бодрый, безликий голос Пэм, записанный на автоответчик (сообщение о том, что она во Флориде, но перезвонит, как только вернётся). Пэм уже покинула Флориду, но могла лежать мёртвой на полу кухни рядом с мёртвым Томом Райли. И видение это было таким чётким, что я разглядел кровь на дверцах шкафчиков и на ноже, который сжимала окостеневшая рука Тома.
  
  Один гудок… второй… третий… на следующем включится автоответчик…
  
  — Алло? — Пэм. Запыхавшаяся.
  
  — Пэм! — прокричал я. — Господи Иисусе, это действительно ты? Ответь мне?
  
  — Эдгар? Кто тебе сказал? — В голосе слышалось крайнее недоумение. Она никак не могла отдышаться. А может, и нет. Это был голос Пэм, который я знал: с лёгкой хрипотцой, как бывало после простуды или когда она…
  
  — Пэм, ты плачешь? — и наконец запоздало: — Сказал мне что?
  
  — О Томе Райли, — ответила она. — Я подумала, что звонит его брат. Или… не дай бог… его мать.
  
  — А что с Томом?
  
  — На обратном пути он был в прекрасном настроении, смеялся, хвастался купленным рисунком, играл в карты с Кейменом и кем-то ещё в хвостовой части салона… — Вот тут она совсем расклеилась, и слова прорывались только между рыданиями. Сами же рыдания ужасали, но при этом и радовали. Потому что сотрясали живого человека. — Он отлично себя чувствовал. А потом, этим вечером, покончил с собой. В газетах, вероятно, напишут, что это несчастный случай, но он покончил с собой. Так говорит Боузи. У Боузи есть друг в полиции, который позвонил и сказал ему, а потом Боузи дал знать мне. Том направил автомобиль в стену ограждения на скорости семьдесят миль в час, а то и больше. На асфальте никаких следов заноса. Случилось это на шоссе двадцать три, то есть он ехал сюда.
  
  Я сразу всё понял, фантомная рука могла ничего мне не говорить. Персе чего-то хотела, потому что злилась на меня.
  
  Злилась? Я разъярил её. Только к Тому на мгновение вернулся рассудок (вернулось мужество), и он направил автомобиль в бетонную стену.
  
  Уайрман махал руками перед моим лицом, требуя объяснить, что происходит. Я от него отвернулся.
  
  — Панда, он спасал тебе жизнь.
  
  — Что?
  
  — Я знаю, что говорю, знаю. Рисунок, который он показывал в самолёте… это мой рисунок, так?
  
  — Да… он им очень гордился… Эдгар, что ты такое…
  
  — У него было название? У рисунка было название? Ты его знаешь?
  
  — Он назывался «Здрасьте». Том ещё говорил: «Совсем не похоже на Миннесоту»… — вставлял эти юперовские[843] словечки… — Долгая пауза, которую я не прерывал, использовал время, чтобы подумать. — Это твой особый способ всё узнавать, так?
  
  «Здрасьте», — думал я. Да, конечно. Первый мой рисунок, сделанный в «Розовой громаде», по воздействию один из самых сильных. И его купил Том.
  
  Чёртов «Здрасьте».
  
  Уайрман отобрал у меня телефонную трубку, мягко, но решительно.
  
  — Пэм? Это Уайрман. Том Райли?.. — Он слушал, кивал. Голос звучал очень уверенно, очень успокаивающе. Таким голосом (я слышал) он говорил с Элизабет. — Хорошо… да… да, Эдгар в порядке, я тоже, всё у нас хорошо. Разумеется, сожалеем о мистере Райли. Только вы должны кое-что для нас сделать, и это крайне важно. Я сейчас включу громкую связь. — Он нажал на кнопку, которую я раньше не замечал. — Слышите меня?
  
  — Да… — Тихо, но отчётливо. Пэм брала себя в руки.
  
  — Кто из родственников и друзей Эдгара купил картины? Пэм задумалась.
  
  — Из родственников картин никто не покупал, я в этом уверена.
  
  Я облегчённо выдохнул.
  
  — Думаю, они надеялись… может, ожидали услышать… что в своё время… на юбилей… или на Рождество…
  
  — Понимаю. То есть они ничего не приобрели.
  
  — Я этого не говорила. Бойфренд Мелинды купил один рисунок. А что такое? Что не так с этими картинами?
  
  Рик. Сердце подпрыгнуло.
  
  — Пэм, это Эдгар. Мелинда и Рик взяли рисунок с собой?
  
  — Со всеми этими перелётами, включая трансатлантические? Он попросил, чтобы рисунок вставили в рамку и отправили во Францию. Не думаю, что Мелинда знает. Это цветы, нарисованные цветными карандашами.
  
  — То есть рисунок по-прежнему в «Скотто»?
  
  — Да.
  
  — И ты уверена, что никто из родственников больше ничего не покупал?
  
  Она раздумывала секунд десять. Я не находил себе места.
  
  — Да, уверена, — наконец ответила она («Хорошо бы тебе не ошибиться, Панда», — подумал я). — Один купили Анжел и Элен Слоботник. «Почтовый ящик и цветы». Так он, кажется, назывался.
  
  Я знал, о каком рисунке она говорит. На самом деле он назывался «Почтовый ящик с ромашками». И я думал, что он совершенно безвредный, я думал, он, вероятно, полностью мой, но тем не менее…
  
  — Они его с собой не взяли, так?
  
  — Нет. Потому что сначала отправились в Орландо, чтобы домой вернуться уже оттуда. Тоже попросили вставить в рамку и отправить по их домашнему адресу. — Вопросов больше не было — только ответы. И голос помолодел (стал таким же, как у Пэм, на которой я женился, которая вела мою бухгалтерию до появления Тома). — Твой хирург… не могу вспомнить его фамилию…
  
  — Тодд Джеймисон, — автоматически ответил я. Если б задумался — вспомнить бы не смог.
  
  — Да, точно. Он тоже купил картину и договорился о доставке. Хотел взять одну из этих пугающих, «Девочка и корабль», но их уже разобрали. Он остановился на раковине, плавающей по воде.
  
  Эта могла принести беду. Всё сюрреалистическое могло принести беду.
  
  — Боузи купил два рисунка, Кеймен — один. Кэти Грин тоже хотела купить, но сказала, что не может себе такого позволить. — Пауза. — Я подумала, что её муж — козёл.
  
  «Я бы ей подарил, если б она попросила», — мелькнула у меня мысль.
  
  Снова заговорил Уайрман:
  
  — Теперь послушайте меня, Пэм. Вы должны кое-что сделать.
  
  — Хорошо. — Колебания в голосе почти не слышалось. Разве что самая малость.
  
  — Вы должны позвонить Боузману и Кеймену. Немедленно.
  
  — Хорошо.
  
  — Скажите им, что эти рисунки нужно сжечь. Пауза, потом:
  
  — Поняла, рисунки нужно сжечь.
  
  — Как только мы закончим этот разговор, — вставил я.
  
  — Я сказала, что поняла, Эдди. — Чуть раздражённо.
  
  — Скажи им, что я компенсирую заплаченные деньги вдвойне или дам им другие рисунки, как они пожелают, но эти рисунки небезопасны. Они небезопасны. Ты это поняла?
  
  — Да. Я немедленно им позвоню. — И наконец-то она задала вопрос. Точнее, Вопрос с большой буквы:
  
  — Эдди, Тома убил рисунок «Здрасьте»?
  
  — Да. И я хочу, чтобы ты мне потом перезвонила.
  
  Я продиктовал ей телефонный номер. По голосу Пэм чувствовалось, что она снова плачет, но номер смогла повторить правильно.
  
  — Пэм, спасибо вам, — поблагодарил её Уайрман.
  
  — Да, — внёс свою лепту Джек, — спасибо вам, миссис Фримантл.
  
  Я подумал, что Пэм спросит, кто говорит, но она не спросила.
  
  — Эдгар, ты обещаешь, что с девочками всё будет в порядке?
  
  — Если они не брали с собой мои картины, то всё у них будет хорошо.
  
  — Да, твои чёртовы картины. Я перезвоню.
  
  И положила трубку не попрощавшись.
  
  — Лучше? — спросил Уайрман, когда я выключил телефон.
  
  — Не знаю, — ответил я. — Надеюсь, что да. — Я прижал ладонь сначала к лёвому глазу, потом к правому. — Но по ощущениям не лучше. Нет ощущения, что всё закончено.
  * * *
  
  С минуту мы молчали.
  
  — Ты думаешь, падение Элизабет с возка — несчастный случай? — нарушил паузу Уайрман. — Как, по-твоему?
  
  Я попытался сосредоточиться. Уайрман задал важный вопрос.
  
  — Мне представляется, несчастный случай. Очнувшись, она страдала от амнезии, афазии и ещё бог знает от чего, вызванного повреждениями мозга, которые в тысяча девятьсот двадцать пятом году определить не могли. Рисование стало для Элизабет чем-то большим, чем лечение, у неё открылся невероятный талант, и поначалу она сама создавала свои шедевры. Домоправительница… няня Мельда… была шокирована. Об этом написали в газете, и, вероятно, заметка потрясла всех, кто прочитал её за завтраком… но вы знаете, какие они, люди…
  
  — Потрясающее за завтраком забывается к ленчу, — кивнул Уайрман.
  
  — Господи, — вырвалось у Джека, — если к старости я стану таким же циничным, как вы оба, думаю, мне лучше прыгнуть с моста.
  
  — На всё воля Божья, сынок, — сказал Уайрман и рассмеялся. Искренне. Смех этот меня, как громом поразил. В такой-то момент! Но на душе полегчало.
  
  — Интерес к её картинам начал таять, — продолжил я. — Возможно, это касалось и самой Элизабет. Я хочу сказать, кому рутина надоедает быстрее, чем трёхлетним детям?
  
  — Только щенкам и попугайчикам, — ответил Уайрман.
  
  — Жажда творчества в три года… — Джек ошеломлённо покачал головой. — Чертовски захватывающая идея.
  
  — Вот она и начала… — Я замолчал, не в силах продолжить.
  
  — Эдгар? — ровным голосом спросил Уайрман. — Всё хорошо?
  
  Такого я сказать про себя не мог, но расклеиваться не имел права. Если бы расклеился, Том стал бы только первым.
  
  — Просто в галерее он выглядел совсем выздоровевшим. Выздоровевшим, понимаешь? Словно вновь установил полный контакт с реальностью. И если бы не она…
  
  — Знаю, — кивнул Уайрман. — Выпей воды, мучачо.
  
  Я выпил и заставил себя продолжить:
  
  — Элизабет начала экспериментировать. Перешла от карандашей к краскам для рисования пальцами и акварельным краскам. Думаю, этот переход занял лишь несколько недель. Плюс некоторые из картин, найденных в корзинке для пикника, сделаны перьевой ручкой, а другие — масляной краской для стен. Я и сам хотел поработать с ней. Высыхая, она…
  
  — Вот это оставь для студентов, которых ты будешь учить, мучачо, — прервал меня Уайрман.
  
  — Да. Да. — Я выпил ещё воды. Постарался собраться с мыслями. — Она начала экспериментировать и с другими форматами. Если это правильное слово. Я думаю, да. Рисовала мелом на кирпиче, палкой — на песке. Однажды нарисовала лицо Тесси растаявшим мороженым на кухонном столе.
  
  Джек наклонился вперёд, зажав руки между мускулистых бёдер, хмурясь.
  
  — Эдгар… это не просто выдумки? Вы это видели?
  
  — В каком-то смысле. Иногда видел сам рисунок. Иногда — что-то вроде волн, идущих от её рисунков, от прикосновения к её карандашам.
  
  — Но вы знаете, что это — правда.
  
  — Знаю.
  
  — Её не заботило, сохранятся картины или нет? — спросил Уайрман.
  
  — Нет. Гораздо больше значил сам процесс. Она экспериментировала с форматами, и она начала экспериментировать с реальностью. Изменять её. И вот тут, думаю, Персе почувствовала Элизабет. Когда та начала менять реальность. Почувствовала и проснулась. Проснулась и начала звать.
  
  — Персе была среди того мусора, что нашёл Истлейк, не так ли? — спросил Уайрман.
  
  — Элизабет думала, что это кукла. Самая лучшая кукла. Но они не могли соединиться, пока она не набрала достаточной силы.
  
  — Она — это кто? — спросил Джек. — Персе или маленькая девочка?
  
  — Вероятно, обе. Элизабет была всего лишь ребёнком. А Персе… Персе очень долго спала. Спала под песком, на дне морском.
  
  — Поэтично, — кивнул Джек, — но я не очень-то понимаю, о ком вы говорите.
  
  — Я тоже, — признался я. — Потому что её я не вижу. Если Элизабет и нарисовала Персе, эти картины она уничтожила. Могу предположить, что Персе — из фарфора, вот почему в солидном возрасте Элизабет начала коллекционировать фарфоровые статуэтки, но, возможно, это совпадение. Наверняка я знаю следующее: Персе наладила канал связи с маленькой девочкой, сначала через её рисунки, потом через самую любимую на тот момент куклу, Новин. И Персе запустила что-то вроде… обучающей программы. Даже не знаю, как ещё это можно назвать. Она убеждала Элизабет что-то нарисовать, а потом это что-то случалось в реальном мире.
  
  — Она затеяла ту же игру и с вами, — указал Джек. — Кэнди Браун.
  
  — И мой глаз, — добавил Уайрман. — Не забудь про «починку» моего глаза.
  
  — Мне бы хотелось думать, что всё это — моя заслуга, — ответил я… но мог ли я считать её своей? — Было и кое-что ещё. По большей части мелочи… использование моих картин в роли хрустального шара… — Я замолчал. Не хотел продолжать, потому что эта дорожка опять выводила на Тома. Тома, которого мне следовало вылечить.
  
  — Расскажи, что ещё ты узнал из картин Элизабет, — попросил Уайрман.
  
  — Хорошо. Начну с внесезонного урагана. Его вызвала Элизабет, возможно, с помощью Персе.
  
  — Вы, должно быть, смеётесь надо мной, — воскликнул Джек.
  
  — Персе сказала Элизабет, где находится эта свалка, а Элизабет сказала отцу. Среди мусора… скажем так, среди мусора лежала фарфоровая статуэтка, может, длиной в фут. Статуэтка прекрасной женщины. — Да, это я мог видеть. Не детали, но просто фигурку. И пустые, без зрачков, глаза-жемчужины. — Это был приз Элизабет, её законное вознаграждение, и как только статуэтку вытащили из воды, Персе взяла быка за рога.
  
  — А откуда вообще могла появиться эта вещица, Эдгар? — вкрадчиво спросил Джек.
  
  С моих губ едва не сорвалась фраза (где услышал или прочитал — не помню, но точно не моя): «В те дни жили более древние боги: и были они властелинами и властительницами». Я не озвучил эту фразу. Не хотел слышать её, даже в ярко освещённой комнате, и лишь покачал головой.
  
  — Не знаю. И понятия не имею, под каким флагом ходил корабль, который потерпел здесь крушение, а может, пробил днище о риф Китта и вывалил на дно содержимое трюма. Я мало что знаю наверняка… но, думаю, когда-то у Персе был свой корабль, и, выбравшись из воды и накрепко сцепившись с могучим юным мозгом Элизабет Истлейк, она сумела вызвать его.
  
  — Корабль мёртвых. — На лице Уайрмана так по-детски отражались страх и благоговение… Снаружи ветер шумел кронами растущих во дворе деревьев, гнул рододендроны, и мы слышали равномерные, усыпляющие удары волн о берег. Я полюбил этот звук с самого приезда на Дьюма-Ки, но сейчас он меня пугал. — Корабль назывался… «Персефона»?[844]
  
  — Если тебе нравится это название. Мне, конечно, приходила в голову мысль, что под Персе Элизабет подразумевала именно её. Но значения это не имеет. Мы говорим не о греческой мифологии. Мы говорим о чём-то более древнем, более чудовищном. И голодном. Вот этим наше чудовище не отличается от вампиров. Только жаждет оно душ, а не крови. По крайней мере я так думаю. Новая «кукла» пробыла у Элизабет не больше месяца, и одному только Богу известно, как изменилась жизнь в первом «Гнезде цапли» за это время, но изменилась она точно не к лучшему.
  
  — И вот тогда Истлейк заказал серебряные гарпуны? — спросил Уайрман.
  
  — Этого сказать не могу. Я же многого не знаю, потому что вся информация идёт от Элизабет, а она тогда едва вышла из младенческого возраста. И я понятия не имею, что произошло в её другой жизни, потому что к тому времени она перестала рисовать. А если она и помнила время, когда рисовала…
  
  — Она прилагала все силы, чтобы его забыть, — вставил Джек.
  
  Уайрман помрачнел.
  
  — В конце жизни она шла к тому, чтобы вообще всё забыть.
  
  — Помните картины, на которых всё широко улыбались, словно принявшие дозу наркоманы? — спросил я. — На них Элизабет пыталась воссоздать мир, который она помнила. Каким он был до появления Персе. Более счастливый мир. В дни, предшествующие гибели сестёр, она была очень напугана, но боялась что-то сказать, потому что чувствовала: всё пошло не так исключительно по её вине.
  
  — Что именно пошло не так? — поинтересовался Джек.
  
  — Точно сказать не могу, но на одной картине изображён стародавний чернокожий парковый жокей, стоящий на голове, и я думаю, что эта картина всё объясняет. Я думаю, для Элизабет, в эти последние перед гибелью сестёр дни, всё перевернулось с ног на голову. И с парковым жокеем связано что-то ещё, в этом я практически уверен, но не знаю, что именно, а выяснять времени нет. Думаю, что в дни, предшествующие гибели Тесси и Лауры, и сразу после их гибели, «Гнездо цапли» могло быть для семьи тюрьмой.
  
  — И только Элизабет знала почему? — спросил Уайрман.
  
  — Без понятия. — Я пожал плечами. — Няня Мельда могла что-то знать. Вероятно, что-то знала.
  
  — А кто жил в доме в промежутке между находкой сокровища и гибелью близняшек? — спросил Джек.
  
  Я задумался.
  
  — Полагаю, Мария и Ханна могли приезжать из школы на уик-энд или два, и сам Истлейк уезжал по делам в марте и апреле. Постоянно находились в доме Элизабет, Тесси, Лаура и няня Мельда. Элизабет попыталась через рисование вычеркнуть свою новую «подругу» из своего мира. — Я облизнул губы. Они совсем пересохли. — Она сделала это цветными карандашами, которые лежали в корзинке. Аккурат перед тем, как утонули Тесси и Лаура. Возможно, накануне вечером. Потому что их гибель стала наказанием, так? Как убийство Пэм стало бы моим наказанием за то, что я полез, куда не следовало. Вы понимаете?
  
  — Святый Боже, — прошептал Джек. Уайрман побелел как полотно.
  
  — До этого скорее всего Элизабет ничего не понимала. — Я задумался над тем, что произнёс, пожал плечами. — Чёрт, не могу даже представить, много ли я понимал в четыре года. Но до падения с возка — и я готов спорить, об этом она ничего не помнила — худшей вещью, которая могла с ней случиться, было оказаться наказанной. Папочка мог положить её на колено и отшлёпать, или ей могли дать по рукам, если она потянулась бы к плюшкам няни Мельды до того, как те остыли. Что она знала о природе зла? Она знала, что Персе — плохая кукла, непослушная, что она делает плохие вещи и заставляет делать плохие вещи, поэтому от неё надо избавиться. В итоге Либбит села с карандашами и листом бумаги, сказала себе: «Я могу это сделать. Если не буду торопиться и приложу максимум старания, я это сделаю». — Я замолчал, провёл рукой по глазам. — Я думаю, так оно и было, но вы должны принимать мою версию с долей сомнения. История Элизабет могла смешаться с тем, что случилось со мной. Моя память может выкинуть что угодно. Любой глупый фортель.
  
  — Расслабься, мучачо, — посоветовал мне Уайрман. — Сбавь темп. Маленькая Либбит попыталась вычеркнуть Персе из своего мира. И как это делается?
  
  — Нарисовать и стереть.
  
  — Персе ей не позволила?
  
  — Персе не знала — я уверен в этом, если не на сто, то на девяносто восемь процентов. Потому что Элизабет умела хранить в тайне свои намерения. Если вы спросите меня как, я ответить не смогу. Если спросите, была ли это её собственная мысль… могла ли она придумать такое в четыре годика…
  
  — Вполне возможно, — ответил Уайрман. — Между прочим, соответствует логике четырёхлетних.
  
  — Я не понимаю, как она могла сохранить свой замысел в тайне от Персе. — Джек покачал головой. — Я хочу сказать… маленькая девочка?
  
  — Этого я тоже не знаю.
  
  — В любом случае план Элизабет не сработал? — спросил Уайрман.
  
  — Да, не сработал. Думаю, она нарисовала Персе, и я уверен, что нарисовала карандашами, а когда закончила, всё стёрла. Возможно, человека это бы убило, как я убил Кэнди Брауна, но Персе не была человеком. Это её только разозлило. Она отплатила Элизабет, забрав близняшек, которых девочка боготворила. Тесси и Лаура оказались на тропе, ведущей к Тенистому берегу, не по своей воле. Они не собирались искать сокровища. Их кто-то погнал на этой тропе. Им не оставалось ничего другого, как войти в воду, спасаясь от кого-то, и они исчезли.
  
  — Только не навсегда, — вставил Уайрман, и я знал, что он думает о маленьких следах. Не говоря уже об утопленнике в моей гостиной.
  
  — Да, — согласился я, — не навсегда.
  
  Вновь задул ветер, на этот раз с такой силой, что чем-то швырнул в стену дома, выходящую на Залив. Мы аж подпрыгнули.
  
  — А как Персе добралась до Эмери Полсона? — спросил Джек.
  
  — Не знаю, — ответил я.
  
  — А Адриана? — спросил Уайрман. — Адриана тоже попала к Персе?
  
  — Не знаю, — ответил я. — Возможно. — И с неохотой добавил: — Вероятно.
  
  — Мы не видели Адриану, — напомнил Уайрман. — Вот в чём дело.
  
  — Пока не видели, — уточнил я.
  
  — Но маленькие девочки утонули… — Джек, похоже, не хотел, чтобы оставались какие-то неясности. — Эта Персе заманила их в воду. Или что-то.
  
  — Да, — кивнул я. — Или что-то.
  
  — Но потом начались поиски? Появились посторонние?
  
  — Да, Джек. Не могли не появиться, — ответил Уайрман. — Люди знали, что девочки пропали. Например, Шэннингтон.
  
  — Это мне понятно. Об этом я и говорю. Получается, Элизабет, её отец и няня никому ничего не сказали?
  
  — А у них был выбор? — спросил я. — Разве мог Джон Истлейк сказать сорока или пятидесяти добровольцам: «Фарфоровая ведьма забрала моих дочерей, ищите фарфоровую ведьму»? Он мог даже этого и не знать. Хотя в какой-то момент наверняка выяснил. — Я подумал о картине Элизабет, на которой Джон кричал. Кричал и истекал кровью.
  
  — Согласен, выбора у него не было, — кивнул Уайрман. — Но я хочу знать, что произошло после завершения поисков. Перед тем как умереть, мисс Истлейк говорила о том, что её нужно утопить, чтобы она снова заснула. Она говорила о Персе? Если да, как это может сработать?
  
  Я покачал головой.
  
  — Не знаю.
  
  — А почему ты не знаешь?
  
  — Потому что остальные ответы — на южной оконечности острова, — отозвался я. — В первом «Гнезде цапли». И я думаю, что Персе тоже там.
  
  — Понятно, — кивнул Уайрман. — То есть если мы не намерены спасаться с Дьюмы бегством, нам не остаётся ничего другого, как отправиться туда.
  
  — Учитывая произошедшее с Томом, выбора у нас нет, — согласился я. — Я продал много картин, и в «Скотто» не смогут держать их до скончания века.
  
  — Выкупите их, — предложил Джейк. Как будто я сам уже не подумал об этом.
  
  Уайрман усмехнулся.
  
  — Многие владельцы не захотят их продавать даже за двойную цену. Их не убедит и такая история.
  
  С этим спорить никто не стал.
  
  — Но она не так сильна днём, — нарушил я паузу. — Предлагаю выехать в девять утра.
  
  — Меня устраивает. — Джек встал. — Приеду без четверти девять. А сейчас собираюсь перемахнуть мост и вернуться в Сарасоту.
  
  Мост. У меня возникла идея.
  
  — Ты можешь остаться здесь, — предложил Уайрман.
  
  — После такого разговора? — Джек вскинул брови. — При всём уважении к вам, ни за что. Но завтра я приеду.
  
  — Форма одежды — брюки и высокие ботинки, — предупредил Уайрман. — Там всё заросло, и могут быть змеи. — Он почесал щёку. — Боюсь, мне придётся пропустить завтрашнее мероприятие в «Эббот-Уэкслер». Родственникам мисс Истлейк придётся точить зубы друг на друга. Какая жалость… эй, Джек.
  
  Джек уже направлялся к двери. Теперь обернулся.
  
  — У тебя, часом, нет творений Эдгара?
  
  — М-м-м… ну…
  
  — Выкладывай. Чистосердечное признание облегчает душу, companero.
  
  — Один рисунок. — Джек переминался с ноги на ногу и, как мне показалось, покраснел. — Ручкой, чернилами. На обратной стороне конверта. Пальма. Я… э… как-то вытащил его из мусорной корзинки. Извините, Эдгар. Поступил нехорошо.
  
  — Всё нормально, но сожги его. Может, я дам тебе другой. После того, как всё закончится.
  
  «Если закончится», — подумал я, но добавлять не стал. Джек кивнул.
  
  — Ладно. Подбросить вас до «Розовой громады»?
  
  — Я останусь с Уайрманом, — ответил я, — но сначала мне надо вернуться в «Розовую громаду».
  
  — Можете не говорить, — улыбнулся Джек. — Пижама и зубная щётка.
  
  — Нет, — покачал я головой. — Корзинка для пикника и эти серебряные гар…
  
  Зазвонил телефон, мы переглянулись. Думаю, я сразу понял, что новости плохие. Почувствовал, как засосало под ложечкой. Раздался второй звонок. Я посмотрел на Уайрмана, но Уайрман смотрел на меня. Он тоже всё понял. Я взял трубку.
  
  — Это я. — Голос Пэм, мрачный и печальный. — Крепись, Эдгар.
  
  Когда кто-то произносит такие слова, всегда хочется застегнуть воображаемый ремень безопасности. Но толку от этого мало. Редко у кого есть такой ремень.
  
  — Выкладывай.
  
  — Боузи я застала дома и передала всё, что сказал мне ты. Он начал задавать вопросы, что неудивительно, но я сказала, что тороплюсь, да и ответов у меня нет. Короче, он согласился выполнить твою просьбу. Со словами: «Ради старой дружбы».
  
  Под ложечкой засосало сильнее.
  
  — Потом я позвонила Илзе. Не знала, смогу ли застать её, но она только что вошла. Голос звучал устало, но она вернулась домой в полном здравии. Завтра я позвоню Линни, когда…
  
  — Пэм…
  
  — Уже подхожу. После Илли я позвонила Кеймену. Кто-то ответил после второго или третьего гудка, и я начала всё излагать. Думала, что говорю с ним… — Пауза. — Но трубку снял его брат. Сказал, что Кеймен по пути из аэропорта заехал в «Старбакс», чтобы выпить чашку кофе с молоком. Когда стоял в очереди, у него случился сердечный приступ. «Скорая» отвезла его в больницу, но это была лишь формальность. Брат сказал, что Кеймен умер на месте. Он спросил, почему я звоню, а я ответила, что теперь это не имеет значения. Правильно?
  
  — Да. — Я не сомневался, что рисунок, купленный Кейменом, не окажет дурного влияния ни на его брата, ни на кого-то ещё. Свою задачу он уже выполнил.
  
  — Если это может утешить, возможно, смерть Кеймена — всего лишь совпадение… Он был очень милым человеком, но набрал слишком уж много лишних фунтов. Чтобы это понять, хватало одного взгляда.
  
  — Возможно, ты права. — Я не стал спорить, хотя и знал, что она ошибается. — Я тебе ещё позвоню.
  
  — Хорошо. — Она замялась. — Береги себя, Эдди.
  
  — Ты тоже. Вечером запри двери и включи охранную сигнализацию.
  
  — Я всегда включаю.
  
  Она разорвала связь. За окнами прибой о чём-то спорил с ночью. Зачесалась правая рука. Я подумал: «Если бы мог добраться до тебя, отрезал бы снова. Отчасти — чтобы ты больше не приносила вреда, в основном — чтобы заткнулась».
  
  Но, разумеется, проблема заключалась не в моей ампутированной руке и не в кисти, которой она когда-то оканчивалась. Всё дело было в неком существе в образе женщины, облачённой в красную мантию, которое использовало меня как грёбаную спиритическую доску.
  
  — Что? — спросил Уайрман. — Не держи нас в неведении, мучачо, что?
  
  — Кеймен, — ответил я. — Сердечный приступ. Он мёртв.
  
  Я подумал обо всех картинах, находящихся в «Скотто». Проданных картинах. Там они опасности не представляли, но, как известно, деньги своё берут. Это даже не мужской закон, это грёбаный американский образ жизни.
  
  — Пойдёмте, Эдгар. — Джек шагнул к двери. — Я подброшу вас до дома, а потом привезу обратно.
  * * *
  
  Не могу сказать, что наше путешествие в «Розовую малышку» было безмятежным (пока мы там находились, я не выпускал из руки серебряный подсвечник), но и особенным я бы его не назвал. Кроме возбуждённых голосов ракушек под домом, мы ничего не услышали. И не увидели. Я сложил рисунки в корзинку для пикника. Джек взялся за ручки и отнёс её вниз. Я всю дорогу прикрывал ему спину, а когда мы вышли из «Розовой громады», запер дверь на ключ. Как будто это что-то меняло.
  
  По пути в «Эль Паласио» мне в голову пришла мысль… или вернулась. Но я оставил цифровой «Никон» в «Розовой громаде», разворачиваться не хотелось, так что…
  
  — Джек, у тебя есть «полароид»?
  
  — Конечно. «Уан-шот». Как говорит мой отец, «старый, но исправный».
  
  — Завтра, когда будешь возвращаться, остановись, пожалуйста, у разводного моста со стороны Кейси-Ки. Сделай несколько снимков птичек и яхт, хорошо?
  
  — Хорошо…
  
  — И пару раз сними сам мост, прежде всего — подъёмные механизмы.
  
  — Зачем? Для чего вам понадобились эти снимки?
  
  — Собираюсь нарисовать мост без подъёмных механизмов, — ответил я. — И сделать это, когда услышу гудок, означающий, что мост развели, чтобы пропустить какое-то судно. Я не думаю, что двигатель и гидравлические цилиндры действительно исчезнут, но, может, мне удастся что-нибудь сломать, так что на какое-то время сюда никто приехать не сможет. Во всяком случае, на автомобиле.
  
  — Вы серьёзно? Вы действительно думаете, что сможете вывести мост из строя?
  
  — Учитывая, как часто подъёмные механизмы ломаются сами по себе, труда это не составит. — Я посмотрел на тёмную воду и подумал о Томе Райли, которого мне следовало вылечить. И которого, чёрт побери, убили. — А сейчас мне очень хочется нарисовать себе крепкий сон.
  Как рисовать картину (IX)
  
  Ищите картину в картине. Увидеть её иной раз не просто, но она есть всегда. И если вы её не замечаете, то можете проглядеть целый мир. Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было, и не без причины: глядя на фотографию Карсона Джонса и моей дочери (Смайлика и Тыквочки), я думал, что знаю, куда смотрю, и упустил истину. Всё потому, что я ему не доверял? Да, и это где-то даже забавно. По существу, я не испытывал бы доверия к любому мужчине, который попытался заявить права на мою дорогую девочку, мою самую любимую, мою Илзе.
  
  Сначала я нашёл фотографию его одного, прежде чем докопался до той, где они стояли вдвоём, но сказал себе, что фотография-соло мне не нужна, толку от неё нет. Если я хочу знать о его намерениях в отношении моей дочери, то должен прикоснуться своей магической рукой к ним обоим, в паре.
  
  Я уже делал предположения. Ожидал худшего.
  
  Если бы я коснулся первой фотографии, действительно её исследовал (Карсон Джонс в рубашке «Близнецов», Карсон в одиночестве), всё могло перемениться. Я смог бы почувствовать, что от него не исходит абсолютно никакой угрозы для Илзе. Наверняка бы почувствовал. Но я проигнорировал эту фотографию. И так и не спросил себя почему, если он представлял собой опасность, я нарисовал Илзе одну, разглядывающую все эти плавающие теннисные мячи.
  
  Маленькой девочкой в теннисном платье была, разумеется, она. Как и практически всеми девочками, которых я нарисовал на Дьюма-Ки — даже теми, кто маскировался под Ребу, Либбит или (в одном случае) Адриану.
  
  За единственным исключением: особы женского пола в красной мантии. Персе.
  
  Прикоснувшись к фотографии Илзе и её бойфренда, я ощутил смерть: в тот момент не признался в этом даже себе, но ощутил. Моя ампутированная рука почувствовала смерть, повисшую, как дождь в облаках.
  
  Я предположил, что угроза для моей дочери исходит от Карсона Джонса, вот почему так хотел, чтобы она держалась от него подальше. Но он был ни при чём. Персе стремилась остановить меня (думаю, предпринимала отчаянные усилия для того, чтобы я не нашёл давние рисунки Либбит и её карандаши), но Карсон Джонс никогда не был орудием Персе. Даже бедный Том Райли был всего лишь подручным средством, использованным за неимением лучшего.
  
  Я смотрел на картину, но сделал неправильный вывод, упустил истину: смерть, которую я почувствовал, исходила не от него. Она кружила над Илзе.
  
  И какая-то часть меня знала, что я не увидел истины.
  
  Иначе почему я нарисовал все эти проклятые теннисные мячи?
  Глава 16
  Конец игры
  
  Уайрман предложил таблетку лунесты, которая помогла бы мне заснуть. Искушение было велико, но я отказался. Однако взял с собой один из серебряных гарпунов, и Уайрман последовал моему примеру. С волосатым животом, чуть нависающим над синими трусами, с гарпуном Джона Истлейка в правой руке, он являл собой эдакого Купидона в расцвете лет. Ветер набрал ещё большую силу. Ревел за стенами, завывал в дымоходах.
  
  — Двери в спальни оставляем открытыми? — спросил Уайрман.
  
  — Само собой.
  
  — А если ночью что-то произойдёт, ори как резаный.
  
  — Вас понял, Хьюстон. И ты тоже.
  
  — С Джеком всё будет хорошо, Эдгар?
  
  — Если он сожжёт рисунок, безусловно.
  
  — Ты держишься, несмотря на случившееся с твоими друзьями?
  
  Кеймен — он научил меня вспоминать забытые слова по ассоциациям. Том — он посоветовал мне не отдавать преимущество своего поля. Держался ли я, несмотря на случившееся с моими друзьями?
  
  Что ж, и да, и нет. Я печалился, но — не буду лгать — испытывал и подспудное облегчение; люди иной раз показывают себя абсолютными подонками. Облегчение — потому что Кеймен и Том, пусть и достаточно близкие мне люди, не входили в круг тех, кто действительно многое для меня значил. До них Персе ещё не успела дотянуться. И при условии, что мы будем действовать быстро, Кеймен и Том могли остаться единственными жертвами.
  
  — Мучачо?
  
  — Да? — Мне казалось, что его голос доносится издалека. — Да, я держусь. Позови меня, если я тебе понадоблюсь, Уайрман, не стесняйся. На крепкий сон я не рассчитываю.
  * * *
  
  Я лежал, глядя в потолок. Гарпун с серебряным наконечником находился под рукой, на прикроватном столике. Я слушал рёв ветра и шум прибоя. Помню, как подумал: «Ночь будет долгой». А потом заснул.
  
  Снились мне сёстры Либбит. Не Большие Злюки — близняшки.
  
  Они бежали.
  
  Большой мальчик гнался за ними. У него были ЖУБЫ!
  * * *
  
  Проснулся я на полу. Лишь одна нога, левая, лежала на кровати и крепко спала. Снаружи продолжали бушевать ветер и прибой. Внутри сердце било в рёбра почти с той же силой, что волны — о берег. Я видел, как Тесси уходила под воду — тонула, а эти мягкие и безжалостные руки сжимали её икры. Эта чёткая, дьявольская картина стояла перед моим мысленным взором.
  
  Но не сон о маленьких девочках, убегающих от лягушкоподобного чудовища, вызвал такое жуткое сердцебиение, не этот сон заставил меня проснуться на полу с натянутыми как струны нервами и с привкусом меди во рту. Я проснулся, как просыпаются от кошмара, осознавая, что забыто что-то важное: к примеру, не выключена плита, и теперь дом заполняется газом.
  
  Я сдвинул с кровати ногу, она ударилась об пол и в неё словно вонзились тысячи иголок. Морщась, я принялся её растирать. Поначалу она ничем не отличалась от бревна, но онемение быстро уходило. А вот ощущение, что забыто что-то жизненно важное — нет.
  
  Но что? Я надеялся, что наша экспедиция на южную оконечность Дьюмы, возможно, положит конец этой отвратительной истории, очистит этот мерзкий гнойник. Самым большим препятствием, в конце концов, была вера в себя, и если бы завтра под ярким флоридским солнцем мы бы выдержали, не сломались, то могли добиться своего. Возможно, увидели бы птиц, летящих лапками вверх, или нам попыталась бы преградить дорогу гигантская прыгающая лягушка, вроде той, что я видел во сне, но я почему-то был уверен, что эти страшилки годились только для шестилетних девочек и не произвели бы впечатления на взрослых мужчин — особенно вооружённых гарпунами с серебряными наконечниками.
  
  И, разумеется, я собирался взять с собой альбом и карандаши.
  
  Я подумал, что теперь Персе боится меня и моего вновь обретённого таланта. Одинокий, не пришедший в себя после столь близкого контакта со смертью (ещё раздумывающий о самоубийстве) — я мог бы стать ценным активом, а не проблемой. Потому что, несмотря на все громкие заявления, у того Эдгара Фримантла никакой другой жизни и не было. Тот Эдгар был инвалидом, он лишь сменил сосны на пальмы. Но как только я вновь обрёл друзей… увидел, что происходит вокруг меня, и начал активно вмешиваться…
  
  Вот тогда я стал опасным. Я не знаю, что она задумала (помимо того, чтобы остаться в этом мире), но, должно быть, сообразила, что по части генерирования зла потенциал у однорукого талантливого художника огромный. Господи, да я же мог рассылать смертоносные картины по всему миру! Но теперь я вывернулся из её рук, точно так же, как и Либбит. Теперь меня требовалось остановить, а потом — уничтожить.
  
  — С этим ты припозднилась, сука, — прошептал я.
  
  Тогда почему не отпускала тревога?
  
  Картины (особенно самые опасные, из цикла «Девочка и корабль») оставались в галерее под замком, где никому не могли причинить вреда — за пределами острова, как и хотела Элизабет. По словам Пэм, из друзей и родственников рисунки приобрели только Боузи, Том и Ксандер Кеймен. Тому и Кеймену я уже помочь не мог, хотя многое бы отдал, чтобы их спасти, но Боузи пообещал сжечь свои рисунки, то есть за него я мог не волноваться. Даже Джеку ничего не грозило, потому что он признался в этой мелкой краже. «Уайрман проявил отменную проницательность, догадавшись спросить его об этом, — подумал я. — Странно только, что он не спросил меня, а не подарил ли я Джеку что-нибудь из своих творений…»
  
  Воздух в горле превратился в стекло, застыл. Теперь я знал, что забыл. Теперь, глубокой ночью, под рёв ветра за стенами. Я до такой степени зациклился на этой чёртовой выставке, что совершенно упустил из виду те свои работы, которые мог подарить до выставки.
  
  «Могу я его взять?»
  
  Моя память, по большей части несговорчивая, иногда удивляла меня, мгновенно предоставляя яркую, в многоцветном великолепии, информацию. Я увидел Илзе в «Розовой малышке», босиком, в шортах и топике. Она стояла перед моим мольбертом. Я попросил её отойти в сторону, чтобы посмотреть, от какого рисунка она не могла оторвать глаз. Рисунка, которого я даже не помнил.
  
  «Могу я его взять?»
  
  Когда Илзе отошла, я увидел маленькую девочку в теннисном платье. Она стояла спиной, но была центральным элементом рисунка. Рыжие волосы говорили о том, что это Реба, моя маленькая любовь, подруга из прошлой жизни. Однако девочка эта ещё была и Илзе (Илзе из вёсельной лодки), и старшей сестрой Элизабет, Адрианой. Потому что именно Ади носила такое теннисное платье, украшенное по подолу тремя синими лентами (я не мог этого знать, но знал; почерпнул эти сведения с картин Элизабет… которые она нарисовала, когда её все называли Либбит).
  
  «Могу я его взять? Я хочу этот».
  
  Или что-то хотело, чтобы у неё возникло такое желание?
  
  «Я позвонила Илзе, — сказала Пэм. — Не знала, смогу ли застать её, но она только что вошла».
  
  Вокруг куклы-девочки лежали теннисные мячи. Другие покачивались на волнах у самого берега.
  
  «Голос звучал устало, но она вернулась домой в полном здравии».
  
  В полном здравии? Правда? Я дал ей этот чёртов рисунок. Она была моей мисс Булочкой, и я ни в чём не мог ей отказать. По её просьбе я даже дал рисунку название: она сказала, что художники должны называть свои творения. «Конец игры», — так я его назвал, и теперь слова эти колоколом ударили у меня в голове.
  * * *
  
  Телефона в спальне для гостей не было, поэтому я прокрался в коридор, сжимая в руке серебряный гарпун. Несмотря на стремление как можно быстрее связаться с Илзе, на мгновение я остановился, чтобы заглянуть в открытую дверь спальни по ту сторону коридора. Уайрман спал на спине, как выбросившийся на берег кит, и мирно храпел. Его серебряный гарпун лежал на прикроватном столике, рядом со стаканом воды.
  
  Я прошёл мимо семейного портрета, спустился по лестнице, направился на кухню. Здесь рёв ветра и шум прибоя слышались громче, чем наверху. Я поднёс трубку к уху и услышал… пустоту.
  
  «Естественно. Или ты думаешь, что Персе забыла про телефоны?»
  
  Потом я посмотрел на трубку и увидел кнопки для двух линий. То есть на кухне, чтобы позвонить, требовалось не просто взять трубку в руку. Я возблагодарил Господа короткой молитвой, нажал на кнопку с надписью «ЛИНИЯ 1» и услышал длинный гудок. Убрал большой палец с кнопки, и тут до меня дошло, что я не помню номер Илзе. Моя записная книжка осталась в «Розовой громаде», а телефонный номер дочери начисто стёрся из памяти.
  * * *
  
  Трубка завыла сиреной. Маленькая (я положил её на столик микрофоном вниз), но очень уж громкая в тёмной кухне, и гудок этот заставил меня подумать о плохом. О патрульных автомобилях, мчащихся к месту преступления. О «скорых», спешащих к месту аварии.
  
  Я нажал кнопку отключения связи, прислонился лбом к ледяной стальной дверце большого холодильника «Эль Паласио». Перед глазами оказался магните надписью: «БЫЛ ТОЛСТЫЙ — СТАЛ ХУДОЙ». Точно, а кто был мёртвый — стал живой. Рядом, на другом магните, висел блокнот с огрызком карандаша на шнурке.
  
  Я снова нажал кнопку «ЛИНИЯ 1», набрал 411. Механический голос поблагодарил меня за решение воспользоваться услугами справочной службы компании «Верайсон» и спросил, какие мне нужны штат и город. Я ответил: «Провиденс, Род-Айленд». Произнёс название чётко, как на сцене. Всё шло хорошо, но робот споткнулся на Илзе, и, как я ни старался, он меня так и не понял, а потому переключил на телефонистку, которая сообщила мне то, о чём я уже догадался: номер Илзе в открытом справочнике не значится. Я объяснил телефонистке, что звоню своей дочери и по очень важному делу. Она ответила, что мне следует поговорить с начальником, который, возможно, согласится узнать у Илзе, желает ли она разговаривать со мной, но сделает это он не раньше восьми утра по восточному времени. Я посмотрел на часы в микроволновке. Четыре минуты третьего.
  
  Я отключил связь и закрыл глаза. Я мог разбудить Уайрмана, спросить, нет ли телефонного номера Илзе в его маленькой красной книжице, но интуиция подсказывала, что время поджимает.
  
  — Я могу это сделать, — сказал я себе, но без особой надежды.
  
  «Разумеется, вы можете, — согласился со мной Кеймен. — Какой у вас вес?»
  
  Я весил сто семьдесят четыре фунта — немного потолстел по сравнению с обычными ста пятьюдесятью фунтами[79/68 кг]. Эти цифры возникли перед моим мысленным взором: 174150. Поначалу все красные. Потом пять стали зелёными, одна за другой. Не открывая глаз, я схватил огрызок карандаша и записал их в блокнот: 40175.
  
  «И какой номер вашей карточки социального страхования?» — спросил Кеймен.
  
  Номер возник из темноты, ярко-красные цифры. Четыре стали зелёными, и я добавил их к уже нацарапанным в блокноте. Когда открыл глаза, увидел, что записал: 401759082 — криво, косо, цифры пьяно сползали вниз.
  
  Всё было верно, номер я узнал, но одной цифры не хватало.
  
  «Не имеет значения, — сказал Кеймен у меня в голове. — Кнопочные телефоны — роскошный подарок забывчивым. Если абстрагироваться от всего и набрать первые девять цифр, то десятую вы наберёте правильно без всяких проблем. Это мышечная память».
  
  Надеясь, что он прав, я вновь включил «ЛИНИЮ 1», набрал код Род-Айленда, потом 759–082. Мой палец никаких сомнений не испытывал. Нажал на последнюю цифру и где-то в Провиденсе зазвонил телефон.
  * * *
  
  — Ал-ло?.. Это… хто?
  
  На мгновение я подумал, что всё-таки ошибся с номером. Голос в трубке раздался женский, но его обладательница была старше моей дочери. Намного. И определённо находилась под действием снотворного. Но я подавил желание пробормотать: «Извините, неправильно набрал номер», — и закончить разговор нажатием соответствующей кнопки. «Голос звучал устало», — сказала Пэм, но, если я сейчас говорил с Илзе, голос звучал не просто устало — моя дочь вымоталась донельзя.
  
  — Илзе?
  
  Не отвечали мне долго. Я уже подумал, что в Провиденсе кто-то бестелесный отключил связь. Вдруг осознал, что потею, да так сильно, что ощущал запах собственного пота, как сидящая на дереве мартышка. Потом до меня донеслись те же слова:
  
  — Ал-ло?.. Это… хто?
  
  — Илзе!
  
  Тишина. Я почувствовал, что она собирается положить трубку. Снаружи ревел ветер и грохотал прибой.
  
  — Мисс Булочка! — завопил я. — Мисс Булочка, не смей класть трубку!
  
  Вот это её проняло.
  
  — Пап… уля? — В разорванном надвое слове слышалось дикое изумление.
  
  — Да, милая… он самый.
  
  — Если ты действительно папуля… — Долгая пауза. Я мог видеть, что она стоит на кухне, босиком (как и в тот день в «Розовой малышке», когда смотрела на рисунок куклы и плавающих мячей), опустив голову, с падающими налицо волосами. Сбитая столку, на грани помешательства. И вот тут я начат ненавидеть Персе даже больше, чем бояться.
  
  — Илзе… мисс Булочка… я хочу, чтобы ты выслушала меня…
  
  — Скажи мне мой ник. — В голосе звучала шокирующая хитрость. — Если ты мой настоящий папуля, скажи мне мой ник.
  
  И я осознал, что если не скажу, она положит трубку. Потому что на неё что-то во действовало. Пудрило ей мозги, давило, опутывало сетями. Только не что-то. Она.
  
  Ник Илзе.
  
  В тот момент я не мог вспомнить и его. «Вы можете это сделать, Эдгар», — заверил меня Кеймен, но Кеймен умер.
  
  — Ты не… мой папуля, — произнесла совсем запутавшаяся девушка на другом конце провода и вновь собралась положить трубку.
  
  «Воспользуйтесь ассоциациями», — спокойно посоветовал Кеймен.
  
  «Разве так, — подумал я, сам не зная почему. — Разве что, если что, если так, раз…»
  
  — Ты не мой папуля, ты — она. — Голос звучал натужно, Илзе словно накачали наркотиками, у неё никогда не было такого голоса. — Мой папуля мёртв. Я видела это во сне. Прощ…
  
  — Раз так! If so! — прокричал я, не тревожась о том, что могу разбудить Уайрмана. Начисто забыв про Уайрмана. — Твой ник — If-So-Girl!
  
  Долгая пауза на другом конце провода.
  
  — А дальше?
  
  Я подумал: «Музыка, скрипичный ключ, клавиши, клавиши пианино…»
  
  — Восемьдесят восемь. Твой ник — If-So-Girl88.
  
  Вновь пауза, долгая-долгая. Казалось, она тянулась целую вечность. Потом Илзе заплакала.
  * * *
  
  — Папуля, она сказала, что ты мёртв. И я поверила. Не только из-за сна. Потому что позвонила мама и сказала, что Том погиб. Мне приснилось, что тебе стало совсем грустно, и ты вошёл в Залив. Мне приснилось, что подводное течение подхватило тебя, и ты утонул.
  
  — Я не утонул, Илзе. Всё у меня хорошо, уверяю тебя.
  
  Она начала рассказывать, фрагментами, частями, прерываясь на слёзы и отступления. Я понимал, что мой голос подбодрил её, но не излечил. Она оторвалась от реальности, потеряла связь со временем; о выставке в «Скотто» Илзе говорила так, будто это случилось неделю назад, однажды прервалась, чтобы заговорить о подруге, которую арестовали за «подрезание». Произнеся это слово, она дико расхохоталась, словно пьяная или обкуренная. Когда я спросил Илзе, что такое подрезание, она ответила, что это не имеет значения. Сказала, что, возможно, увидела это во сне. Теперь речь её стала более трезвой. Более трезвой… но по-прежнему ненормальной. По словам Илзе, женский голос звучал у неё в голове, но также доносился из сливных отверстий и из унитаза.
  
  В какой-то момент подошёл Уайрман, включил на кухне свет, сел за стол, положил гарпун перед собой. Не произнёс ни слова, только слушал, что говорю я.
  
  Илзе сказала, что начала чувствовать себя как-то странно («жутковато-страшновато» — так она в действительности сказала), как только вошла в квартиру. Поначалу это было только ощущение одурманенности, но скоро к нему присоединилась тошнота… как и в тот день, когда мы попытались исследовать единственную дорогу, уходящую в глубь Дьюма-Ки. Илзе становилось всё хуже и хуже. Женщина обратилась к ней из раковины, сказала, что её отец умер. Тогда Илзе вышла на улицу, чтобы прочистить мозги, но чуть ли не сразу решила вернуться.
  
  — Должно быть, так на меня подействовали рассказы Лавкрафта, которые я прочитала для курсовой работы по американской литературе. Мне постоянно казалось, что кто-то идёт следом за мной. Эта женщина.
  
  Вернувшись в квартиру, она начала готовить овсянку, в надежде, что каша успокоит желудок, но, как только каша начала густеть, тошнота усилилась. Всякий раз, помешивая кашу, Илзе видела в ней что-то страшное. Черепа. Лица кричащих детей. Потом появилось лицо женщины. У женщины было слишком много глаз, сказала Илзе. Женщина-из-овсянки сообщила моей дочери, что я умер, а мама об этом ещё не знает, но когда до неё дойдёт эта новость, она устроит вечеринку.
  
  — Я пошла и легла, — продолжила Илзе с детской интонацией, — и тогда мне приснилось, что женщина права, и ты умер, папуля.
  
  Я подумал, не спросить ли, когда именно позвонила её мать, но сомневался, что она вспомнит, да и значения это не имело. Святый Боже, неужели Пэм не уловила ничего, кроме усталости — особенно после моего звонка? Она оглохла? Не мог же только я слышать это замешательство в голосе Илзе, это изнеможение? Но, возможно, когда звонила Пэм, Илзе была ещё в порядке. Персе, при всём её могуществе, требовалось время, чтобы окончательно подчинить себе человека. Особенно если человек находился достаточно далеко.
  
  — Илзе, у тебя сохранился рисунок, который я тебе дал? С маленькой девочкой и теннисными мячами? Я его назвал «Конец игры».
  
  — Ещё одна странная вещь. — Я чувствовал, что Илзе пытается говорить связно, точно так же, как пьяный водитель, остановленный дорожным копом, всеми силами пытается показать, что он трезвый. — Я хотела вставить его в рамку, но руки до этого не дошли, поэтому прикрепила его канцелярской кнопкой к стене в большой комнате. Ты помнишь, гостиная-кухня. Там я угощала тебя чаем.
  
  — Конечно. — Я никогда не был в её квартире в Провиденсе.
  
  — Где я могла смотреть на него… смотреть на… но потом, когда я вернулась… он…
  
  — Ты собираешься заснуть? Не вздумай заснуть, разговаривая со мной, мисс Булочка.
  
  — Не заснуть… — но голос её слабел.
  
  — Илзе! Проснись! Проснись, твою мать!
  
  — Папа?! — Илзе явно была потрясена. Но сон как рукой сняло.
  
  — Что случилось с рисунком? Что изменилось после твоего возвращения?
  
  — Он оказался в спальне. Вероятно, я сама перевесила его туда… он был прикреплён к стене той же кнопкой с красной головкой… но я не помню, как это делала. Наверное, я просто хотела, чтобы он был ближе ко мне. Разве это не забавно?
  
  Нет, вот это я забавным не находил.
  
  — Если бы ты умер, папуля, я не хотела бы жить. Я бы тоже хотела умереть. Стать мёртвой, как… как… как стеклянный шарик! — и она рассмеялась.
  
  Я подумал о дочери Уайрмана и не поддержал её.
  
  — Слушай меня внимательно, Илзе. Ты должна сделать всё, что я скажу. Это очень важно. Сделаешь?
  
  — Да, папуля. Если только это не займёт много времени. Я… — послышался зевок, — …устала. Могу и поспать, раз уж теперь точно знаю, что с тобой всё в порядке.
  
  Да, она могла поспать. Аккурат под рисунком «Конец игры», закреплённым на стене кнопкой с красной головкой. И проснуться, думая, что разговор этот ей приснился, а на самом деле её отец покончил с собой на Дьюма-Ки.
  
  Всё это сделала Персе. Эта старая карга. Эта сука.
  
  Ярость вернулась в мгновение ока. Словно никуда и не уходила. Но я не собирался позволить ей помешать моим планам, не собирался даже позволить отразиться на голосе, чтобы Илзе не подумала, что я злюсь на неё. Я зажал трубку между ухом и плечом. Протянул руку и схватился за тонкое хромированное основание водопроводного крана.
  
  — Много времени это не займёт, цыплёнок. Но ты должна это сделать. А потом пойдёшь спать.
  
  Уайрман сидел за столом, наблюдая за мной. Снаружи грохотал прибой.
  
  — Какая у тебя духовка, мисс Булочка?
  
  — Газовая. Газовая духовка, — и она снова рассмеялась.
  
  — Хорошо. Возьми рисунок и брось в духовку. Потом закрой дверцу и включи газ. На максимальный режим. Сожги его.
  
  — Нет, папуля! — Теперь она окончательно проснулась, шокированная моими словами, как и в прошлый раз, когда я сказал «твою мать», если не больше. — Я люблю этот рисунок.
  
  — Я знаю, милая, но именно из-за этого рисунка у тебя такое необычное состояние. — Я собирался добавить что-то ещё, но остановился. Если причиной был рисунок (а я в этом нисколько не сомневался), новые аргументы пользы бы не принесли. Она и так уже всё поняла. Вместо того чтобы говорить, я взад-вперёд дёргал кран, сожалея всем сердцем, что мои пальцы сжимают не горло этой суки-карги.
  
  — Папуля! Ты действительно думаешь…
  
  — Я не думаю — знаю. Иди за рисунком, Илзе. Я подожду у телефона. Принеси, сунь в духовку и сожги. Немедленно!
  
  — Я… хорошо. Подожди.
  
  Со стуком трубка легла на столик.
  
  — Она это сделает? — спросил Уайрман.
  
  Прежде чем я успел ответить, раздался металлический хруст, и тут же холодная вода обдала мне руку до локтя. Я посмотрел на кран в моём кулаке, перевёл взгляд на обломок трубы. Бросил кран в раковину. Из зазубренного обломка хлестала вода.
  
  — Думаю, да, — ответил я. — Извини.
  
  — De nada.[845] — Уайрман опустился на колени, открыл шкафчик под раковиной, сунул руку за мусорное ведро и стопку мешков для мусора. Что-то повернул, и струя из сломанного крана сбавила напор. — Ты не знаешь своей силы, мучачо. А может, знаешь.
  
  — Извини, — повторил я. Не сильно раскаиваясь. На ладони кровоточил неглубокий порез, но настроение у меня улучшилось. И в голове прояснилось. Я даже подумал, что в своё время таким вот краном могла стать шея моей жены. Не стоило удивляться, что она со мной развелась.
  
  Мы сидели на кухне и ждали. Секундная стрелка на часах над плитой медленно обогнула циферблат, пошла на второй круг. Поток из трубы превратился в узенькую струйку. Потом издалека донёсся голос Илзе:
  
  — Я вернулась… с ним… Я… — Тут она вскрикнула. Я не мог сказать, от удивления, боли или оттого и другого.
  
  — Илзе! — завопил я. — Илзе!
  
  Уайрман вскочил, ударился бедром о край раковины. Протянул ко мне руки. Я покачал головой, мол, не знаю. Я чувствовал, как по щекам течёт пот, хотя на кухне было прохладно.
  
  Я уже думал о том, что делать и кому звонить, когда Илзе взяла трубку. В голосе слышалась дикая усталость. Но при этом и облегчение. И говорила она, как всегда. Наконец-то.
  
  — Господи Иисусе.
  
  — Что случилось? — Я едва сдержался, чтобы не сорваться на крик. — Илзе, что случилось?
  
  — Его нет. Он вспыхнул и сгорел. Я смотрела через окошко. От него остался пепел. Папуля, мне нужно залепить пластырем руку. Ты был прав. Нехороший он, очень нехороший. — Она нервно рассмеялась. — Этот чёртов рисунок не хотел лезть в духовку. Изогнулся и… — Вновь нервный смех. — Можно сказать, что я порезалась о край листа, но это не выглядит порезом, и ощущения другие. Больше похоже на укус. Я думаю, рисунок меня укусил.
  * * *
  
  В сложившихся обстоятельствах больше всего меня радовало, что с Илзе всё в порядке. Она же больше всего радовалась тому, что всё в порядке со мной. И всё у нас было хорошо. Так, во всяком случае, думал глупый художник. Я сказал дочери, что позвоню завтра.
  
  — Илзе? Ещё одна просьба.
  
  — Да, папа. — Голос звучал бодро, она полностью пришла в себя.
  
  — Подойди к плите. В твоей духовке есть подсветка?
  
  — Да.
  
  — Включи её. Скажи, что ты видишь.
  
  — Тебе придётся подождать… радиотелефон у меня в спальне. — Пауза, короткая. Потом Илзе вновь взяла трубку: — Пепел.
  
  — Здорово.
  
  — Папуля, а остальные твои картины? Они такие же, как этот рисунок?
  
  — Я как раз с этим разбираюсь, милая. Это история для другого дня.
  
  — Хорошо. Спасибо тебе, папуля. Ты по-прежнему мой герой. Я тебя люблю.
  
  — Я тоже тебя люблю.
  
  То был наш последний разговор, но мы этого не знали. Этого никогда не знаешь заранее, верно? По крайней мере закончили мы его признаниями в любви друг другу. Хотя бы. Не так, чтобы много, но всё-таки. У других бывает хуже. Я говорю себе это долгими ночами, когда не могу заснуть.
  
  У других бывает хуже.
  * * *
  
  Я рухнул на стул напротив Уайрмана, подпёр голову рукой.
  
  — Потею, как свинья.
  
  — Должно быть, с этим как-то связано насилие над раковиной мисс Истлейк.
  
  — Изви…
  
  — Повтори ещё раз, и я тебе врежу. Ты всё сделал правильно. Не каждому мужчине удаётся спасти жизнь дочери. Поверь, когда я это говорю, то завидую тебе. Хочешь пива?
  
  — Боюсь, я заблюю им весь стол. Молоко у тебя есть? Он заглянул в холодильник.
  
  — Чистого нет, только наполовину со сливками.
  
  — Дай глоточек.
  
  — Ты совсем плох, Эдгар. — Он налил мне молока со сливками в стакан для сока, я выпил. Потом мы пошли наверх, медленным шагом, как стареющие воины джунглей, сжимая в руках короткие гарпуны с серебряными наконечниками.
  
  Я вернулся в спальню для гостей, лёг и вновь уставился в потолок. Ладонь болела, но я не жаловался. Она поранила руку, я поранил. Вроде бы одно сходилось с другим.
  
  «Стол течёт», — подумал я.
  
  «Утопите её, чтобы заснула», — подумал я.
  
  И что-то ещё. Элизабет сказала что-то ещё. Прежде чем в голову пришла третья фраза Элизабет, я вспомнил кое-что более важное: Илзе сожгла рисунок «Конец игры» в духовке и отделалась лишь порезом руки. А может, укусом.
  
  «Следовало сказать ей, что порез нужно продезинфицировать, — подумал я. — И мой тоже нужно».
  
  Я спал. И на этот раз гигантская лягушка не явилась во сне, не предупредила меня.
  * * *
  
  На рассвете меня разбудил глухой удар. Ветер, дувший с прежней силой (может, разошёлся ещё сильнее), швырнул в стену дома один из шезлонгов Уайрмана. Или весёленький зонт, под которым мы впервые когда-то разделили зелёный чай со льдом, так хорошо утоляющий жажду.
  
  Надев джинсы, я вышел из спальни. Всё остальные вещи я оставил на полу, включая и гарпун с серебряным наконечником — сомневался, что Эмери Полсон навестит меня при свете дня. Потом заглянул в спальню Уайрмана, хотя мог без этого обойтись: его храп был слышен издалека. Уайрман вновь лежал на спине, широко раскинув руки.
  
  Я спустился на кухню и покачал головой, увидев сломанный кран и стакан с белым налётом на стенках. Нашёл себе чистый стакан, наполнил его апельсиновым соком. Со стаканом в руке вышел на заднее крыльцо. Сильный, но тёплый ветер с Залива отбросил мои потные волосы со лба и висков. Ощущения мне понравились, они успокаивали. Я решил спуститься к берегу и выпить сок там.
  
  Остановился, когда три четверти мостков остались позади, отпил сока. Стакан наклонил чуть сильнее, чем следовало, и плеснул соком на голую ногу. Почти не обратил на это внимания.
  
  Из Залива, на одной из больших, гонимых ветром волн, к берегу плыл ярко-зелёный теннисный мяч.
  
  «Это ничего не значит», — сказал я себе, но прозвучало очень уж неубедительно. Мяч значил не просто многое, а всё, и я это понял, как только заметил его. Я зашвырнул стакан в униолу и, кренясь на один бок, сорвался с места: в том году Эдгар Фримантл иначе бегать не мог.
  
  Мне потребовалось пятнадцать секунд, чтобы, добраться до края мостков, может, меньше, но к тому времени я увидел в приливе ещё три теннисных мяча. Потом шесть, восемь. По большей части — справа от меня, на севере.
  
  Под ноги я не смотрел, поэтому сорвался с края мостков, размахивая рукой и культёй. Коснулся песка, попытался бежать дальше и, возможно, даже удержался бы, если б приземлился на левую ступню, но не сложилось. Зигзаг боли пронзил правую ногу от щиколотки через колено до бедра, и я распластался на песке. В шести дюймах от моего носа лежал один из этих чёртовых теннисных мячей, мокрые ворсинки не стояли дыбом, а прижимались к поверхности. На ядовито-зелёном боку чёрными, как проклятие, буквами было написано название фирмы-изготовителя: «DUNLOP».
  
  Я с трудом поднялся, диким взглядом окинул Залив. Лишь несколько мячей плавали перед «Эль Паласио», зато севернее, ближе к «Розовой громаде», я увидел зелёную флотилию — штук сто, если не больше.
  
  «Это ничего не значит. Она в безопасности. Она сожгла рисунок и теперь спит в своей квартире в тысяче миль отсюда, здоровая и невредимая».
  
  — Это ничего не значит, — заявил я, но теперь волосы со лба сдувал не тёплый, а ледяной ветер. Я захромал к «Розовой громаде» по влажному, утрамбованному, блестящему песку. Сыщики облаками взлетали передо мной. Волны то и дело бросали к моим ногам теннисные мячи. Теперь их было огромное количество, разбросанных по полосе влажного песка. Я подошёл к разорванной коробке с надписью «Теннисные мячи «Dunlop». ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ БРАК, БЕЗ УПАКОВКИ». В непосредственной близости от неё теннисных мячей в воде было особенно много.
  
  Я побежал.
  * * *
  
  Открыв дверь, я оставил ключи в замке. Поспешил к телефону, увидел мигающую лампочку: получено сообщение. Нажал на клавишу «PLAY». Бесстрастный механический голос проинформировал меня, что сообщение получено в 6:48, то есть я разминулся с ним менее чем на полчаса. Потом из динамика заговорила Пэм. Я наклонил голову, как наклоняют её, когда хотят уберечься от зазубренных стеклянных осколков, летящих в лицо.
  
  — Эдгар, мне звонили из полиции и сказали, что Илли мертва! Они говорят, что женщина, которую зовут Мэри Айр, пришла к ней в квартиру и убила её! Это твоя подруга! Эдгар, ты слышишь, одна из твоих флоридских подруг убила нашу дочь! — Пэм разразилась жуткими, хриплыми рыданиями… потом расхохоталась. Рыдания, за ними — смех. Я почувствовал, как один из летящих стеклянных осколков вонзился мне в лицо. — Позвони мне, негодяй! Позвони и объяснись. Ты говорил, что она в БЕЗОПАСНОСТИ!
  
  Опять рыдания. Их оборвал щелчок. Затем я услышал гудение свободной линии.
  
  Я протянул руку, заглушил гудение, выключив автоответчик.
  
  Прошёл во «флоридскую комнату», посмотрел на теннисные мячи, покачивающиеся на волнах. Я будто раздвоился, ощущал себя человеком, наблюдающим за самим собой.
  
  Мёртвые близняшки оставили послание в моей студии: «Где наша сестра?» Под сестрой они подразумевали Илли?
  
  Я буквально слышал, как смеётся эта карга, видел, как кивает.
  
  — Ты здесь, Персе? — спросил я.
  
  Ветер рвался сквозь стеклянные стены. Волны бились о берег с регулярностью метронома. Птицы летали над водой, кричали. На берегу я увидел ещё одну разорванную коробку с мячами, уже наполовину засыпанную песком. Сокровище из моря; законное вознаграждение из caldo. Она наблюдала, всё так. Хотела увидеть, как я сломаюсь. Я в этом не сомневался. Её… кто?., охранники?., может, и спали днём, но она бодрствовала.
  
  — Я выигрываю, ты выигрываешь, — сорвалось с моих губ. — Но ты думаешь, что всегда и всё будет по-твоему, не правда ли? Умная Персе.
  
  Разумеется, умная. В эту игру она играла с давних пор. Я подозревал, что она была уже старухой, когда сыны израильские копали землю в садах Египта. Иногда она спала, но сейчас бодрствовала.
  
  И могла дотянуться далеко.
  
  Зазвонил телефон. Я вернулся в гостиную, по-прежнему ощущая себя раздвоенным. Один Эдгар шёл по полу, второй парил над головой первого. Звонил Дарио. Судя по голосу, расстроенный.
  
  — Эдгар. Почему вы решили задержать картины…
  
  — Не сейчас, Дарио. Мне не до того.
  
  Я разорвал связь и позвонил Пэм. Теперь, когда я об этом не думал, с набором номера проблем не возникло: пальцы сами нажимали нужные кнопки, замечательная механическая память всё взяла на себя. И вот о чём я подумал: людям только пошло бы на пользу отсутствие любой другой памяти.
  
  Пэм чуть успокоилась. Не знаю, что она приняла, но средство сработало. Мы проговорили двадцать минут. Большую часть этого времени она плакала, то и дело обвиняла меня, но я не пытался оправдываться, поэтому её злость перешла в горе и недоумение. Я узнал всё самое главное, или, во всяком случае, думал, что узнал. Потому что одно очень важное обстоятельство прошло мимо нас незамеченным, а как сказал один мудрец: «Кого не видишь, того не ударишь». Полицейский, который звонил Пэм, не удосужился сообщить ей, что именно Мэри Айр принесла в квартиру нашей дочери в Провиденсе.
  
  Помимо пистолета. «Беретты».
  
  — Полиция говорит, что она ехала на машине практически без остановок, — безжизненным голосом рассказывала Пэм. — Она никогда не смогла бы пронести этот пистолет на борт самолёта. Почему она это сделала? Сработала ещё одна грёбаная картина?
  
  — Всё так, — подтвердил я. — Она купила одну. А я об этом не подумал. Я вообще о ней не думал. Ни разу. Я тревожился исключительно из-за бойфренда Илли.
  
  Очень спокойно моя бывшая жена (теперь уже точно бывшая) вынесла приговор:
  
  — Это сделал ты.
  
  Да, я. Мне следовало сообразить, что Мэри купит как минимум одну картину, и почти наверняка что-нибудь из цикла «Девочка и корабль» — то есть из наиболее опасных. И, конечно же, не оставит картину в «Скотто». Зачем оставлять, если можно взять её с собой, отправляясь в Тампу? Должно быть, картина лежала в багажнике старенького «мерседеса», когда она подвозила меня до больницы. А оттуда Мэри поехала домой в Дэвис-Айлендс, чтобы взять автоматический пистолет, купленный для самозащиты.
  
  Чёрт, из Сарасоты дорога на север вела аккурат через Тампу.
  
  Вот это я как раз мог предугадать. В конце концов, я с ней встречался, знал, что она думала о моём творчестве.
  
  — Пэм, на этом острове случилось что-то ужасное. Я…
  
  — Ты думаешь, меня это волнует, Эдгар? Или меня волнует причина, по которой эта женщина так поступила? Из-за тебя погибла наша дочь, и я больше не хочу говорить с тобой, я больше не хочу тебя видеть, и я скорее вырву себе глаза, чем взгляну ещё на одну твою картину. Лучше б ты умер, когда на тебя наехал кран. — В голосе звучало какое-то запредельное глубокомыслие. — И это был бы счастливый конец.
  
  Последовала короткая пауза, за которой послышалось гудение свободной телефонной линии. Я подумал о том, чтобы швырнуть трубку в стену, но плавающий над головой Эдгар наложил вето. Плавающий над головой Эдгар сказал, что не стоит доставлять Персе такое удовольствие. Поэтому я тихонько положил трубку на базу, с минуту постоял, покачиваясь — живой, тогда так моя девятнадцатилетняя дочь умерла. Её не застрелила, но утопила в собственной ванне обезумевшая арт-критикесса.
  
  Медленным шагом я вышел из дома. Дверь оставил открытой. Запирать её теперь не имело смысла. На глаза попалась прислонённая к стене метла, которой сметали песок с дорожки, и у меня начала зудеть правая рука. Я поднял ладонь перед собой, посмотрел. Вроде бы ничего не видел, но чувствовал, как сжимаются и разжимаются пальцы. Чувствовал, как пара длинных ногтей впивается в ладонь. Остальные были короткими и неровными. Должно быть, обломились. Где-то (возможно, наверху, на ковре в «Розовой малышке») осталась парочка призрачных обломков.
  
  — Уйди, — сказал я ей. — Ты мне больше не нужна. Уйди и умри.
  
  Она не ушла. Не могла уйти. Как и предплечье, с которым она соединялась, кисть зудела, пульсировала болью, отказывалась покинуть меня.
  
  — Тогда разыщи мою дочь. — Из глаз полились слёзы. — Приведи её назад, почему бы тебе этим не заняться? Приведи её ко мне. Я нарисую всё, что ты захочешь, только приведи её ко мне.
  
  Никакой реакции. Я оставался одноруким мужчиной, которого мучили фантомные боли. И единственным призраком был мой собственный, зависший над моей головой и всё это наблюдающий.
  
  Зуд усиливался. Я взял метлу, плача не только от горя, но и от этого невыносимого зуда, потом осознал, что не смогу осуществить задуманное: однорукому не переломить черенок метлы об колено. Я снова прислонил её к стене, под большим углом, ударил по черенку сверху здоровой ногой. Он с треском переломился, помело отлетело в сторону. Подняв зазубренный конец обломившегося черенка на уровень глаз, из которых катились слёзы, я кивнул: сгодится.
  
  Огибая угол дома, я направился на берег; какая-то часть моего сознания фиксировала громкий разговор ракушек под «Розовой громадой», когда волны врывались в темноту под виллой, а потом откатывались обратно.
  
  Когда я добрался до мокрой и блестящей полосы укатанного волнами песка, усеянного теннисными мячами, в голове мелькнула третья фраза, произнесённая Элизабет в «скорой» и записанная Уайрманом: «Ты захочешь, но нельзя».
  
  — Слишком поздно, — вырвалось у меня, а потом нить, державшая Эдгара над моей головой, оборвалась. Его унёс ветер, и на какое-то время память как отрезало.
  Глава 17
  Южная оконечность
  
  Я помню, что вернулся в этот мир, когда подошёл Уайрман и поднял меня на ноги. Помню, как прошёл несколько шагов, а после меня ударило, будто хлыстом: Илзе мертва — и я упал на колени. И что самое постыдное (пусть у меня разрывалось сердце), мне очень хотелось есть. Донимал волчий голод. Я помню, как Уайрман помог мне войти в открытую дверь, говоря, что это всего лишь плохой сон. Убеждал, что мне приснился кошмар, а когда я возразил, мол, всё правда, это сделала Мэри Айр, Мэри Айр утопила Илзе в её собственной ванне, он рассмеялся и ответил, что теперь у него отпали последние сомнения, и он точно знает, что мне это приснилось. На какое-то мгновение я даже поверил ему.
  
  Потом я указал на автоответчик и пошёл на кухню. Волоча ноги, поплёлся на кухню. Когда заговорила Пэм («Эдгар, мне звонили из полиции и сказали, что Илзе мертва!») — я уже горстями, прямо из коробки, ел глазированные пшеничные хлопья. У меня возникло ощущение, будто я — препарат на предметном стекле. И очень скоро меня положат под микроскоп и начнут изучать. Автоответчик в гостиной замолк. Уайрман чертыхнулся и начал слушать сообщение второй раз. Я продолжал есть хлопья. Время, которое я провёл на берегу до прихода Уайрмана, полностью выпало из памяти. Точно так же, как и время, проведённое мною на больничной койке сразу после несчастного случая.
  
  Я достал из коробки последнюю горсть хлопьев, затолкал в рот. Проглотил. Хлопья застряли в горле, и это было хорошо. Просто отлично. Я надеялся, что они меня задушат. Я заслуживал того, чтобы задохнуться. Но потом комок соскользнул вниз. Волоча ноги и прихрамывая, я вернулся в гостиную. Уайрман смотрел на автоответчик округлившимися глазами.
  
  — Эдгар… мучачо… во имя Бога?..
  
  — Одна из картин.
  
  Я по-прежнему волочил ноги, но теперь набил желудок, и мне хотелось забыться. Хотя бы на время. Не просто хотелось — не мог без этого обойтись. Я сломал черенок… потом пришёл Уайрман. А что произошло в промежутке? Я не знал.
  
  Решил, что не хочу знать.
  
  — Одна из картин?..
  
  — Мэри Айр купила картину. Я уверен, из цикла «Девочка и корабль». Она взяла её с собой. Нам следовало догадаться. Мне следовало догадаться. Уайрман, мне нужно прилечь. Я должен прилечь. Два часа, хорошо? Потом разбуди меня, и мы поедем на южную оконечность.
  
  — Эдгар, ты не можешь… После того, что случилось…
  
  Я остановился, чтобы взглянуть на него. Голова весила сотню фунтов, но мне это удалось.
  
  — Она тоже от меня этого не ожидает, но мы должны поставить точку сегодня. Два часа.
  
  Входная дверь «Розовой громады» открывалась на восток, так что солнечные лучи били ему в лицо, высвечивая столь сильное сострадание, что я едва мог его выносить.
  
  — Хорошо, мучачо. Два часа.
  
  — А пока постарайся держать всех подальше.
  
  Я не знал, услышал ли он меня, потому что говорил, уже повернувшись лицом к спальне и себе под нос. Я упал на кровать, и там была Реба. Хотелось швырнуть её с размаху в стену, как чуть раньше хотелось швырнуть телефон, но я подтянул куклу к себе, уткнулся лицом в бескостное тело и заплакал. Всё ещё плакал, когда заснул.
  * * *
  
  — Просыпайся! — Кто-то тряс меня. — Просыпайся, Эдгар. Если мы хотим это сделать, нам надо пошевеливаться.
  
  — Я бы его не трогал… едва ли он очухается. — Голос принадлежал Джеку.
  
  — Эдгар! — Уайрман шлёпнул меня по одной щеке, потом по другой. Не так, чтобы нежно. Яркий свет проник в закрытые глаза, окрашивая мир красным. Я попытался отвернуться от всего этого (знал, что по другую сторону век меня ждёт только плохое), но Уайрман мне не позволил. — Мучачо! Просыпайся! Уже десять минут двенадцатого!
  
  Вот это меня проняло. Я сел и посмотрел на него. Он держал перед моим лицом зажжённую настольную лампу, и я чувствовал идущий от неё жар. Джек стоял позади Уайрмана. Осознание, что Илзе мертва (моя Илли), пронзило сердце, но я отпихнул эти мысли.
  
  — Двенадцатого! Я же сказал тебе — два часа! А если бы кто-то из родственников Элизабет захотел бы…
  
  — Расслабься, мучачо. Я позвонил в похоронное бюро и сказал, что их нужно держать подальше от Дьюмы, поскольку мы все слегли с краснухой. Болезнь очень заразная. Я также позвонил Дарио и рассказал про твою дочь. Всё картины на складе галереи, во всяком случае, пока. Я сомневаюсь, что для тебя это вопрос первостепенной важности, но…
  
  — Разумеется, первостепенной. — Я встал, потёр рукой лицо. — Больше Персе никому вреда не причинит.
  
  — Я сожалею, Эдгар, — подал голос Джек. — Примите мои соболезнования. Я понимаю, горю этим не поможешь, но…
  
  — Поможешь, — ответил я, и, возможно, со временем действительно бы помогло. Если бы я продолжал так говорить, если бы старался так думать. Вот этому несчастный случай точно меня научил: единственный способ жить — это жить. Говорить себе: «Я могу это сделать», — даже зная, что не можешь.
  
  Я увидел, что они принесли из «Эль Паласио» мою одежду, но сегодня мне требовались высокие ботинки, которые стояли в стенном шкафу, а не кроссовки, поставленные у изножья кровати. Джек был в высоких ботинках и рубашке с длинным рукавом, то есть оделся правильно.
  
  — Уайрман, ты сваришь кофе? — спросил я.
  
  — А время у нас есть?
  
  — Нам придётся выделить для этого время. Мне нужно кое-что сделать, но прежде всего я должен проснуться. Да и вам, парни, возможно, не помешает взбодриться. Джек, помоги мне с ботинками, ладно?
  
  Уайрман ушёл на кухню. Джек достал из стенного шкафа ботинки, расслабил шнуровку, а когда я всунул в них ноги, зашнуровал.
  
  — Что тебе известно? — спросил я.
  
  — Больше, чем мне хотелось бы знать. Но я ничего не понимаю. Я говорил с этой женщиной — Мэри Айр? — на вашей выставке. Мне она понравилась.
  
  — Мне тоже.
  
  — Уайрман позвонил вашей жене, пока вы спали. Долго она говорить с ним не стала, поэтому он позвонил какому-то парню, с которым познакомился на вашей выставке… мистеру Боузману?
  
  — Расскажи мне.
  
  — Эдгар, вы уверены…
  
  — Рассказывай.
  
  Фрагментарная, бессвязная версия Пэм уже во многом забылась: подробности заслонил образ волос Илзе, плавающих по поверхности переполненной ванны. Возможно, ничего такого и не было, но образ этот, дьявольски яркий, дьявольски чёткий, заслонял собой едва ли не всё остальное.
  
  — Мистер Боузман сказал, что полиция не нашла следов взлома, и они думают, что ваша дочь сама открыла дверь, пусть даже произошло это глубокой ночью…
  
  — Или Мэри нажимала на все кнопки домофона, пока кто-то не впустил её в подъезд. — Моя ампутированная рука зудела. В глубине. Сонно. Даже мечтательно. — Потом она подошла к квартире Илзе и позвонила в дверь. Предположим, назвалась кем-то ещё.
  
  — Эдгар, вы гадаете или…
  
  — Предположим, сказала, что она из певческой группы, именуемой «Колибри», предположим, сказала, что с Карсоном Джонсом произошло несчастье.
  
  — Кто…
  
  — Только она называет его Смайликом, и вот это убеждает мою дочь.
  
  Уайрман вернулся. Как и плавающий в воздухе Эдгар. Находящийся-на-земле-Эдгар видел повседневность залитого флоридским солнцем утра на Дьюма-Ки. Парящий-над-головой-Эдгар видел больше. Не всё, но слишком уж многое.
  
  — Что произошло потом, Эдгар? — спросил Уайрман. Очень мягко. — Как по-твоему?
  
  — Предположим, Илзе открывает дверь и, когда она это делает, видит перед собой женщину, которая нацелила на неё пистолет. Откуда-то она знает эту женщину, но в ту ночь она уже пережила страшные мгновения, она дезориентирована, не может понять, где видела её прежде — память отказала. Может, оно и к лучшему. Мэри приказывает Илзе повернуться к ней спиной, а когда Илзе это делает… когда она это делает… — Я опять заплакал.
  
  — Эдгар, не надо. — Джек и сам был на грани слёз. — Это всего лишь догадки.
  
  — Не догадки, — возразил Уайрман. — Пусть говорит.
  
  — Но зачем нам знать…
  
  — Джек… мучачо… мы сами не знаем, что нам нужно знать. Так что пусть говорит.
  
  Я их слышал, но издалека.
  
  — Предположим, Мэри ударила Илзе по затылку, когда та повернулась к ней спиной. — Я вытер слёзы. — Предположим, ударила несколько раз, четыре или пять. В кино тебя бьют один раз, и ты отключаешься. В реальной жизни, подозреваю, этого мало.
  
  — Скорее всего, — пробормотал Уайрман, и, разумеется, мои предположения подтвердились. Череп моей If-So-Girl раздробили в трёх местах последовательными ударами рукоятки пистолета, и Илзе потеряла много крови.
  
  Мэри тащила её по полу до ванной комнаты в конце короткого коридора между спальней и закутком, который служил Илли комнатой для занятий. Кровавый след протянулся через гостиную-кухню (где, вероятно, ещё стоял запах сожжённого рисунка) и коридор. Потом Мэри наполнила ванну водой и утопила мою потерявшую сознание дочь, как котёнка. Покончив с этим, вернулась в гостиную, села на диван и выстрелила себе в рот. Пуля вышла через макушку, выплеснув на стену все идеи об искусстве вместе с немалым количеством волос. Произошло это в четыре утра. Внизу жил мужчина, страдающий бессонницей. Он знал, как звучит пистолетный выстрел, и позвонил в полицию.
  
  — Зачем её было топить? — спросил Уайрман. — Я этого не понимаю.
  
  «Потому что у Персе такая манера», — подумал я.
  
  — Больше мы не будем это обсуждать, — подвёл я итог. — Хорошо?
  
  Он сжал мою оставшуюся руку.
  
  — Хорошо, Эдгар.
  
  «А если мы закончим это дело, может, нам уже и не придётся», — подумал я.
  
  Но я нарисовал мою дочь. В этом я не сомневался. Я нарисовал её на берегу.
  
  Мою мёртвую дочь. Мою утопленную дочь. Нарисовал на песке, чтобы её забрали волны.
  
  «Ты захочешь, но нельзя», — сказала Элизабет.
  
  Ох, Элизабет.
  
  Иногда у нас нет выбора.
  * * *
  
  Мы глотали крепкий кофе в залитой солнцем кухне «Розовой громады», пока пот не выступил на щеках. Я принял три таблетки аспирина, запил всё тем же кофе, отправил Джека за двумя «мастерскими» альбомами. И попросил заточить все цветные карандаши, которые он сможет найти наверху.
  
  Уайрман наполнил большой пластиковый пакет продуктами из холодильника: упаковками с нарезанной кружочками морковкой, ломтиками огурца, одной «курицей-астронавтом» Джека, по-прежнему в герметичном «скафандре». Добавил шесть банок пепси и три большие бутылки с водой «Эвиан».
  
  — Удивительно, что ты можешь думать о еде. — В голосе Уайрмана слышался лёгкий упрёк.
  
  — Еда меня нисколько не интересует, — ответил я, — но, возможно, мне придётся рисовать. Даже больше, я уверен, что мне придётся рисовать. А процесс этот жжёт калории с невероятной скоростью.
  
  Вернулся Джек с альбомами и карандашами. Я просмотрел его добычу, отправил назад за ластиками. Подозревал, что мне может понадобиться что-то ещё (а разве бывает иначе?), но на тот момент не мог сказать, что именно. Глянул на часы. Без десяти двенадцать.
  
  — Ты сфотографировал разводной мост? — спросил я вновь спустившегося на кухню Джека. — Пожалуйста, скажи «да».
  
  — Да, но я подумал… эта история с краснухой…
  
  — Покажи фотографии.
  
  Джек сунул руку в задний карман и достал несколько полароидных снимков. Перетасовал их и протянул мне четыре, которые я выложил на кухонный стол, как карты в пасьянсе. Схватил один из альбомов и начал быстро перерисовывать фотографию, на которой шестерни и цепи под поднятой половиной моста (маленького, узкого, в одну полосу движения) запечатлелись наиболее чётко. Моя правая рука продолжала зудеть, где-то внутри и несильно.
  
  — Краснуха — гениальная находка. — Я рисовал и говорил. — Благодаря ей практически все будут держаться от острова подальше. Но для нас «почти» — недостаточно. Мэри пошла бы к моей дочери, даже если бы ей сказали, что у Илзе — ветряная ос… Твою мать! — Перед глазами всё расплылось, и линия ушла в сторону.
  
  — Успокойся, Эдгар, — сказал Уайрман.
  
  Я посмотрел на часы. 11:58. Разводной мост поднимется в полдень. Всегда поднимался. Я моргнул, стряхивая слёзы, и продолжил рисовать. Подъёмный механизм соскальзывал в этот мир с кончика чёрного карандаша, и даже теперь, после смерти Илзе, процесс меня зачаровывал: что-то реальное появлялось из ничего, будто выплывало из густого тумана. Почему бы и нет? Оно же всё к лучшему. Отвлекает от скорбных мыслей.
  
  — Если она призовёт кого-то ещё, чтобы напасть на нас, а мост будет выведен из строя, она пошлёт их на Дон-Педро-Айленд, где есть пешеходный мост, — заметил Уайрман.
  
  Я ответил, не отвлекаясь от рисунка:
  
  — Может, и нет. Многие не знают о «Солнечной дорожке», и я уверен, что Персе тоже не знает.
  
  — Почему?
  
  — Потому что этот пешеходный мост построили в пятидесятых годах, ты мне сам рассказывал, а она тогда спала.
  
  Он помолчал немного, потом спросил:
  
  — Ты думаешь, над ней можно взять верх, так?
  
  — Да, думаю. Если и не убить, то хотя бы отправить спать.
  
  — Ты знаешь как?
  
  «Найти течь в столе и заделать её», — чуть не сказал я… но фраза получалась бессмысленной.
  
  — Пока не знаю. В том доме, на южной оконечности острова, должны быть другие рисунки Либбит. Они подскажут нам, где искать Персе, и подскажут мне, что делать.
  
  — Откуда ты знаешь, что есть другие рисунки? «Потому что они должны там быть», — едва не сорвалось с моих губ, но тут раздался полуденный гудок. В четверти мили от «Розовой громады» начали расходиться половинки моста — единственной ниточки, связывающей северную оконечность Дьюма-Ки с Кейси-Ки. Я сосчитал до двадцати, вставляя «Миссисипи» перед каждым следующим числом, как делал ребёнком. Потом стёр самую большую шестерню. И когда стирал, возникло ощущение (и в ампутированной руке, и в голове — чуть повыше глаз), будто я занят каким-то ювелирным трудом.
  
  — Готово, — кивнул я.
  
  — Теперь мы можем ехать? — спросил Уайрман.
  
  — Ещё нет, — ответил я.
  
  Он посмотрел на часы, на меня.
  
  — Вроде бы ты куда-то спешил, амиго. И учитывая, что нам довелось увидеть здесь прошлой ночью, я бы тоже предпочёл поторопиться. Так что нас задерживает?
  
  — Я должен нарисовать вас, — ответил я.
  * * *
  
  — Меня только радует, что вы хотите сделать мой портрет, Эдгар, — сказал Джек, — и я уверен, моя мама будет в восторге, но, думаю, Уайрман прав. Мы должны ехать.
  
  — Тебе доводилось бывать на южной оконечности Дьюмы, Джек?
  
  — Э… нет.
  
  В этом я, собственно, и не сомневался. Но, вырывая из альбома рисунок подъёмного механизма моста, смотрел я на Уайрмана. И невзирая на свинцовую тяжесть, что лежала на сердце и придавливала всё чувства, я понял, что именно это мне как раз очень хочется знать.
  
  — Как насчёт тебя? Ты бывал в первом «Гнезде цапли»? Не разведывал, что там и как?
  
  — Если на то пошло, нет. — Уайрман подошёл к окну, выглянул. — Разводной мост по-прежнему поднят… я вижу западную половину на фоне неба. Пока всё хорошо.
  
  — А почему нет? — Я не собирался закрывать тему.
  
  — Мисс Истлейк мне не советовала. — Он по-прежнему смотрел в окно. — Она сказала, что там неблагоприятная окружающая среда. Грунтовые воды, растительность, даже воздух. Сказала, что во время Второй мировой войны военные лётчики проводили на южной оконечности Дьюмы какие-то эксперименты, всё там отравили, и, возможно, в этом причина появления этих джунглей. Она сказала, что ядовитый дуб здесь, возможно, опаснее, чем во всей Америке. Хуже сифилиса до изобретения пенициллина, так она сказала. Если он прикасается к коже, образуются язвы, от которых долго нельзя избавиться. Вроде бы они исчезают. Потом снова появляются. И этот ядовитый дуб там везде. Так она сказала.
  
  Рассказ этот вызывал определённый интерес, но Уайрман так и не ответил на мой вопрос. Поэтому я его повторил.
  
  — Она ещё говорила, что там полно змей, — сказал Уайрман, наконец-то поворачиваясь к нам. — Я до смерти боюсь змей. Боюсь с тех пор, как в детстве пошёл с родителями в поход, а утром, проснувшись, обнаружил, что делю спальный мешок с молочной змеёй. Она даже забралась мне под майку. Обрызгала меня мускусом. Я думал, что меня отравили. Ты доволен?
  
  — Да. Ты рассказал ей эту историю до или после того, как она предупредила тебя о полчищах змей в южной части острова?
  
  — Не помню, — ответил он после паузы. Потом вздохнул. — Вероятно, до. Я вижу, к чему ты клонишь… она хотела, чтобы я держался подальше.
  
  «Я этого не говорил и тебя за язык не тянул», — подумал я. Сказал другое:
  
  — В основном я тревожусь из-за Джека. Но лучше подстраховаться.
  
  — Из-за меня? — удивился Джек. — Змей я не боюсь. И я знаю, как выглядят ядовитый дуб и ядовитый плющ. Я был бойскаутом.
  
  — В этом доверься мне.
  
  Я начал его рисовать. Работал быстро, подавляя желание вдаваться в детали… как хотела какая-то часть меня. И пока работал, со стороны Кейси-Ки послышался первый раздражённый автомобильный гудок.
  
  — Такое ощущение, что разводной мост снова сломался, — заметил Джек.
  
  — Похоже на то, — согласился я, не отрываясь от рисунка.
  * * *
  
  Уайрмана я рисовал ещё быстрее, но вновь обнаружил, что приходится подавлять желание с головой уйти в работу… потому что, когда я работал, боль и горе отступали. Рисование служило лекарством. Но световой день продлевать никто не собирался, и я жаждал встречи с Эмери не больше, чем Уайрман. Мне хотелось, чтобы к тому времени, когда закатные цвета начнут подниматься из Залива, мы трое уже закончили бы все дела и покинули остров… находились бы как можно дальше от острова.
  
  — Ладно, — сказал я, когда рисунки были готовы. Джека я нарисовал синим карандашом, Уайрмана — ярко-оранжевым. До идеала в обоих случаях было далеко, но, думаю, главное я на бумагу перенёс. — Остаётся только одно.
  
  — Эдгар! — простонал Уайрман.
  
  — Рисовать больше ничего не нужно. — Я захлопнул альбом с двумя рисунками. — Просто улыбнись художнику, Уайрман. Но прежде чем улыбаться, подумай о чём-то действительно очень радостном для тебя.
  
  — Ты серьёзно?
  
  — Более чем.
  
  Он нахмурился, потом морщины на лбу разгладились. Он улыбнулся. И, как всегда, улыбка осветила его лицо, превратила в другого человека.
  
  Я повернулся к Джеку:
  
  — Теперь ты.
  
  И поскольку я чувствовал, что именно его улыбку мне следует хорошенько запомнить, то и всматривался более внимательно, когда он выполнил мою просьбу.
  * * *
  
  Внедорожника у нас не было, но нам представлялось, что «мерседес» Элизабет — достойная замена: прочностью и надёжностью он не уступал танку. До «Эль Паласио» мы доехали на автомобиле Джека и припарковались во дворе. Мы с Джеком перенесли припасы в «SEL 500». Уайрману поручили красную корзинку для пикника.
  
  — Раз уж мы здесь, надо взять кое-что ещё, если есть такая возможность, — сказал я. — Средство от насекомых и хороший, мощный фонарь. Такой найдётся?
  
  Уайрман кивнул.
  
  — На восемь батареек. Лежит в сарае для садовых инструментов. Светит далеко и ярко.
  
  — Отлично. И, Уайрман?
  
  Он опять одарил меня взглядом «ну что ещё» (когда раздражение проявляется главным образом во вскинутых бровях), но ничего не сказал.
  
  — Гарпунный пистолет?
  
  Вот тут он даже просиял.
  
  — Si, senor. Para fijaciono.[846]
  
  Он ушёл за пистолетом, а я привалился к «мерседесу», глядя на теннисный корт. Калитку в дальнем конце оставили открытой. Возле сетки на одной ноге стояла наполовину приручённая Элизабет цапля, смотрела на меня обвиняющими синими глазами.
  
  — Эдгар? — Джек коснулся моего локтя. — Всё хорошо? Мне как раз было нехорошо, и я знал, что будет нехорошо ещё очень долго. Но…
  
  «Я могу это сделать, — подумал я. — Я могу это сделать. Она не победит».
  
  — Отлично.
  
  — Мне не нравится, что вы так побледнели. Выглядите, как в тот день, когда приехали сюда, — на последних словах голос Джека задрожал.
  
  — Я в порядке, — ответил я и на мгновение сзади обхватил шею Джека ладонью. Потом понял, что это первый и единственный раз, если не считать рукопожатий, когда я прикасался к нему.
  
  Вернулся Уайрман, обеими руками держа за ручки корзинку для пикника. С тремя бейсболками с длинными козырьками на голове. Гарпунный пистолет Джона Истлейка он зажал под мышкой.
  
  — Фонарь в корзинке, — доложил Уайрман. — Вместе со спреем от насекомых и тремя парами садовых рукавиц, которые я нашёл в сарае.
  
  — Великолепно! — похвалил его я.
  
  — Si. Но уже четверть первого, Эдгар. Если мы собираемся ехать туда, давай поедем.
  
  Я вновь глянул на цаплю на теннисном корте. Она по-прежнему стояла возле сетки, застывшая, как стрелка сломанных часов, и смотрела на меня без всякой жалости. Удивляться не следовало: мир, в котором мы живём, по большей части не знает жалости.
  
  — Да, — откликнулся я. — Поехали.
  * * *
  
  После несчастного случая память ко мне вернулась. Не столь идеальная, как прежде, и нынче я иногда путаюсь с именами и последовательностью событий, но каждый момент нашей экспедиции к дому на южной оконечности Дьюма-Ки запечатлён в моей памяти ясно и чётко, как первый фильм, который потряс меня, или первое полотно, от которого перехватило дыхание («Гроза» Томаса Харта Бентона[847]). И однако, поначалу я ощущал полную отстранённость от всего этого, вёл себя, как слегка пресытившийся ценитель живописи, разглядывающий экспозицию второсортного музея. И лишь после того, как Джек нашёл куклу под ступенькой лестницы, ведущей в никуда, до меня дошло, что я — часть этой картины, а не просто зритель. И что никому из нас не жить, если мы не сможем остановить Персе. Я знал, что она сильна. Если она могла дотянуться до Омахи и Миннеаполиса, чтобы получить желаемое, а потом до Провиденса, чтобы удержать своё, разумеется, силы ей хватало. И всё-таки я её недооценивал. До того момента, как мы попали в дом на южной оконечности Дьюма-Ки, я не осознавал, насколько сильна Персе.
  * * *
  
  Я хотел, чтобы Джек сел за руль, а Уайрман — на заднее сиденье. Когда Уайрман спросил почему, я ответил, что на то есть причины и скоро они проявят себя.
  
  — А если не проявят, — добавил я, — то меня это порадует больше всех.
  
  Джек задним ходом выкатил «мерседес» на дорогу и повернул на юг. Скорее из любопытства, чем руководствуясь чем-то ещё, я включил радиоприёмник и услышал Билли Рэя Сайруса,[848] ревущего о своём разбитом сердце. Джек застонал и протянул руку, возможно, чтобы найти «Кость». Но до того как он успел сменить настройку, голос Билли Рэя поглотил оглушающий треск атмосферных помех.
  
  — Господи, выключи немедленно! — взвыл Уайрман.
  
  Я уменьшил звук, однако треск не стих, пожалуй, даже усилился. Я почувствовал, как завибрировали пломбы в моих зубах, и выключил приёмник — прежде, чем начали кровоточить барабанные перепонки.
  
  — Что это было? — спросил Джек. Автомобиль он остановил. Глаза округлились.
  
  — Считай, что причина — в загрязнении окружающей среды, — ответил я. — Почему бы и нет? Последствия экспериментов, которые проводили здесь военные лётчики шестьдесят лет тому назад.
  
  — Очень забавно, — донеслось с заднего сиденья. Джек смотрел на радиоприёмник.
  
  — Я хочу попробовать ещё раз.
  
  — Имеешь право. — Я пожал плечами и закрыл рукой левое ухо.
  
  Джек включил радиоприёмник. Статические помехи с рёвом вырвались из всех четырёх динамиков «мерседеса», на этот раз громкостью не уступая реактивному двигателю истребителя. Даже с заткнутым ухом треск грозил разорвать голову. Мне показалось, что на заднем сиденье вскрикнул Уайрман, но ручаться за это я не мог.
  
  Джек выключил радиоприёмник, и дьявольский шум смолк.
  
  — Думаю, придётся обойтись без музыки.
  
  — Уайрман? Всё нормально? — Собственный голос доносился до меня издалека, прорываясь сквозь ровный низкий звон.
  
  — Жить буду, — ответил он.
  * * *
  
  Джек, возможно, продержался чуть дольше Илзе; а может, и нет. Когда растительность окружила нас плотными стенами, с определением расстояний возникли серьёзные трудности. Дорога превратилась в узкую полосу, корни то и дело вспучивали покрытие. Ветви над дорогой переплетались, блокируя большую часть неба. Мы словно двигались в живом тоннеле. Ехали с поднятыми стёклами, но салон всё равно наполнял зелёный и ядрёный запах джунглей.
  
  Джек испытал подвеску «мерседеса» на прочность на особенно большой рытвине, перебрался через неё, потом нажал на педаль тормоза, поставил ручку переключения скоростей в нейтральное положение.
  
  — Извините… — Губы у него дёргались, глаза округлились. — Меня сейчас…
  
  Я прекрасно знал, что с ним сейчас произойдёт.
  
  Джек открыл дверцу, высунулся из машины, его вырвало. Я думал, что воздух в салоне пропитался запахом джунглей (такое случалось, стоило отъехать на милю от «Эль-Паласио»), но с открытой дверцей запах этот усилился десятикратно — зелёный и яростно живой. Однако я не услышал ни единой птахи, поющей в густой листве. Тишину нарушал только вылетающий из Джека ленч.
  
  За ленчем последовал завтрак. Наконец Джек откинулся на спинку сиденья. И этот парень когда-то сказал, что я напоминаю ему «перелётную птицу», человека, приехавшего с севера, чтобы провести зиму во Флориде? Смех да и только. Потому что в тот солнечный флоридский день в середине апреля Джек Кантори был бледен, как март в Миннесоте. И выглядел не на двадцать один год, а на сорок пять. Илзе во всём винила салат с тунцом, но тунец не имел к этому ни малейшего отношения. Причина действительно появилась из моря, только звали её иначе.
  
  — Извините, — проговорил Джек. — Не знаю, что со мной. Запах, наверное… этот запах гниения… — Грудь Джека поднялась, в горле булькнуло, он опять высунулся из салона. На этот раз правая рука разминулась с рулевым колесом, и, если бы я не схватил его за воротник и не дёрнул на себя, он бы плюхнулся физиономией в собственную блевотину.
  
  Джек опять откинулся на спинку, с закрытыми глазами, мокрым от пота лицом, учащённо дыша.
  
  — Нам лучше отвезти его в «Эль Паласио», — подал голос Уайрман. — Я не хочу терять время… чёрт, но я не хочу потерять и его… и всё это очень уж нехорошо.
  
  — А вот с точки зрения Персе как раз хорошо, — возразил я. Теперь моя больная нога зудела, как и ампутированная рука. Её словно пронзали электрическими разрядами. — Это её ядовитый защитный рубеж. А как ты, Уайрман? Желудок не беспокоит?
  
  — Нормально, но мой слепой глаз… тот, что был слепым… чертовски чешется, и гудит голова. Вероятно, от этого грёбаного радио.
  
  — Это не радио. А не рвёт нас, в отличие от Джека, только потому, что мы… ну… скажем так, вакцинированы. Ирония судьбы, верно?
  
  Сидящий за рулём Джек застонал.
  
  — Чем ты можешь ему помочь, мучачо? Можешь что-нибудь сделать?
  
  — Думаю, да. Надеюсь на это.
  
  Альбомы лежали у меня на коленях, карандаши и ластики — в поясной сумке. Я открыл карандашный портрет Джека, нашёл в сумке ластик. Стёр Джеку рот и нижние дуги глаз, до самых уголков. Зуд в правой руке усилился, и я уже не сомневался, что задуманное мною сработает. Я вызвал из памяти улыбку Джека на кухне (когда я попросил его улыбнуться, думая о чём-то особенно радостном), и быстро зарисовал её синим карандашом. На это ушло не более тридцати секунд (когда дело касается улыбок, ключевой элемент — глаза, так было и есть), но эти несколько линий кардинально изменили лицо Джека.
  
  И я получил не только то, что ожидал. Когда рисовал, увидел Джека, целующего девушку в бикини. Больше, чем увидел. Ощутил гладкость её кожи, даже несколько песчинок, прилипших к пояснице. Почувствовал запах её шампуня и лёгкий привкус соли на губах. Узнал, что имя девушки — Кейтлин, а Джек называл её Кейт.
  
  Я вернул карандаш в поясную сумку, закрыл её на молнию.
  
  — Джек? — позвал я ровным, спокойным голосом. Он не открыл глаз, пот по-прежнему блестел на щеках и лбу, но дыхание стало ровнее. — Как ты? Тебе получше?
  
  — Да, — ответил он всё ещё с закрытыми глазами. — Что вы сделали?
  
  — Раз уж мы тут одни, могу сказать, что это и есть та самая магия. Перебил одно заклинание другим.
  
  Уайрман перегнулся через моё плечо, взял блокнот, всмотрелся в портрет, кивнул.
  
  — Я начинаю верить, что ей следовало оставить тебя в покое, мучачо.
  
  — Ей следовало оставить в покое мою дочь, — ответил я.
  * * *
  
  Мы простояли ещё пять минут, чтобы Джек привык к открывшемуся у него второму дыханию. Наконец он сказал, что можно ехать дальше. Бледность с лица сошла. Я задался вопросом: а столкнулись бы мы с той же проблемой, если бы попытались добраться до южной оконечности по воде?
  
  — Уайрман, ты видел когда-нибудь рыбацкие лодки, стоящие на якоре у южной оконечности Дьюмы?
  
  Он задумался.
  
  — Между прочим, нет. Они обычно держатся ближе к Сан-Педро. Странно, не правда ли?
  
  — Не просто странно — чертовски зловеще, — буркнул Джек. — Как эта дорога.
  
  Дорога окончательно превратилась в тропу. Морской виноград и ветви баньянов противно скреблись о борта медленно продвигающегося вперёд «мерседеса». Дорога, вспученная корнями, где-то разбитая до щебёнки, где-то в рытвинах, продолжала заворачивать в глубь острова, но теперь ещё и начала подниматься.
  
  Мы ползли, оставляя позади милю за милей, листья и ветки лупили по окнам «мерседеса». Я ожидал, что дорога разрушится окончательно, но этого как раз и не произошло, потому что густая листва над головой в какой-то степени защищала твёрдое покрытие от природных стихий. Баньяны уступили место впечатляющим зарослям бразильского перца, и вот тут мы увидели первое животное: здоровенная рысь застыла на разбитой дороге, зашипела на нас, прижав уши к голове, потом скрылась в кустарнике. Чуть позже с десяток толстых чёрных гусениц упали на ветровое стекло, лопнули и измазали его своими внутренностями. Дворники и омывающая жидкость не смогли справиться с этой липучей слизью, лобовое стекло превратилось в глаз с катарактой.
  
  Я велел Джеку остановить «мерседес», вылез из машины, нашёл в багажнике чистые тряпки. Воспользовался одной, чтобы протереть дворники и стекло, предварительно надев садовую рукавицу (из принесённых Уайрманом), а волосы закрыв бейсболкой. Как выяснилось, гусеницы были самыми что ни наесть обычными: пачкающие, но не сверхъестественные.
  
  — Неплохо, — сказал Джек в приоткрытую водительскую дверцу. — Я открою капот, чтобы мы смогли посмотреть… — Он замолчал, глядя мне за спину.
  
  Я повернулся. Увидел взломанный асфальт, переплетённые лианы, а чуть дальше, в тридцати ярдах от меня, дорогу гуськом пересекали пять лягушек размером со щенка кокер-спаниеля. Первые три — ярко-зелёные, какие, наверное, и не встречаются в природе, четвёртая — синяя, пятая — блёкло-оранжевая (возможно, была красной, пока не выцвела). Все они улыбались, но в улыбках этих чувствовалась неестественность и усталость. Прыгали они медленно, словно лапки отказывались им служить. Как и рысь, добравшись до кустарника, лягушки исчезли в нём.
  
  — И что это было? — спросил Джек.
  
  — Призраки, — ответил я. — Остатки могучего воображения маленькой девочки. И, судя по их виду, долго они не протянут. — Я вернулся на пассажирское сиденье. — Поехали, Джек. Пока ещё можно ехать.
  
  «Мерседес» пополз дальше. Я спросил Уайрмана, который час.
  
  — Начало третьего.
  
  Мы смогли доехать до ворот первого «Гнезда цапли». Я бы никогда не стал на это спорить, но — смогли. Джунгли на последнем участке просто перекрыли дорогу — ветви баньянов и виргинской сосны, со свисающими серыми бородами испанского лишайника, — но Джек взломал эту растительную стену «мерседесом», и мы выехали под чистое небо. Вот здесь природа полностью расправилась с твёрдым покрытием, так что этот участок дороги превратился в просёлок, но «мерседес» справился, пусть его и немилосердно трясло по пути к двум каменным столбам, что стояли выше по склону. Громадная неровная зелёная изгородь, высотой добрых восемнадцать футов [5,5 м] и бог знает какой ширины, уходила в обе стороны от столбов и уже начала выбрасывать зелёные щупальца вниз, к джунглям. Сохранились и ворота, ржавые и приоткрытые, но я не думал, что «мерседес» сможет протиснуться в просвет.
  
  Конец дороги у самых ворот охраняли высоченные казуарины. Я огляделся в поисках птиц, летящих лапками вверх, но ни одной не увидел. Не заметил, правда, и таких, кто летел бы, как положено, а вот жужжание насекомых я слышал.
  
  Джек остановился у ворот, сконфуженно посмотрел на меня.
  
  — Наша старушка туда не пролезет.
  
  Мы вышли из автомобиля. Уайрман остановился, чтобы получше разглядеть древние таблички, закреплённые на каменных столбах. На левой была гравировка: «ГНЕЗДО ЦАПЛИ». На правой — «ИСТЛЕЙК», а ниже кто-то нацарапал целую фразу, похоже, остриём ножа. Изначально она наверняка была почти незаметна, но с годами царапины заполнил лишайник, так что фраза стала выпуклой: «Abyssus abyssum invocat».
  
  — Представляешь себе, что это означает? — спросил я Уайрмана.
  
  — Представляю. Эти слова часто слышат молодые адвокаты, только-только сдавшие экзамены. Вольный перевод: «Одна ошибка ведёт к другой». Дословный: «Бездна бездну призывает».[849] — Он мрачно посмотрел на меня. — Подозреваю, это итог, который подвёл Джон Истлейк, навсегда покидая первое «Гнездо цапли».
  
  Джек протянул руку, собираясь коснуться нацарапанной фразы, но в последний момент передумал. Это сделал за него Уайрман.
  
  — Вердикт, господа… и вынесен языком закона. Пошли. Закат в девятнадцать пятнадцать, плюс-минус несколько минут, а дневной свет мимолётен. Корзинку для пикника будем нести по очереди. Она чертовски тяжёлая.
  * * *
  
  Но прежде чем куда-то пойти, мы остановились у ворот, чтобы внимательно рассмотреть первый дом Элизабет на Дьюма-Ки. У меня вид этого дома в первую очередь вызвал страх.
  
  Где-то в глубине сознания уже сложился чёткий план действий: мы входим в дом, поднимаемся наверх, находим комнату Элизабет, где она спала в те далёкие дни, когда все звали её Либбит. А потом моя ампутированная рука, в узких кругах известная как магический экстрасенсорный компас Эдгара Фримантла, приведёт меня к оставленному в доме сундуку (а может, к более неприметному фанерному ящику). Внутри будут рисунки, недостающие рисунки, которые подскажут, где находится Персе, и откроют тайну текущего стола. И всё до заката солнца.
  
  И всё бы с этим планом было хорошо, да только возникла одна проблема: верхних этажей «Гнезда цапли» больше не существовало. Дом стоял на открытом всем ветрам холме, вот их и снёс какой-то давнишний ураган. Первый этаж остался, но стены полностью исчезли под серо-зелёными лианами, которые обвивали даже колонны перед парадным входом. Испанский мох свешивался с карнизов, превратив веранду в пещеру. Вокруг дома кольцом лежали куски оранжевой черепицы — всё, что осталось от крыши. Они торчали, словно гигантские зубы, среди моря сорняков, в которое превратилась лужайка. Последние двадцать пять ярдов усыпанной дроблёным ракушечником подъездной дорожки захватил фикус-душитель. То же произошло с теннисным кортом и детским домиком. Лианы вскарабкались по стенам похожей на амбар постройки за кортом и цеплялись за уцелевшие кровельные плитки детского домика.
  
  — Что это? — Джек указывал в проём между особняком и теннисным кортом. Там под лучами послеполуденного солнца блестел прямоугольник зловещей чёрной жижи. Оттуда по большей части и доносилось гудение насекомых.
  
  — Сейчас? — спросил Уайрман. — Думаю, дегтярный колодец. А вот в Ревущих двадцатых,[850] полагаю, семья Истлейков называла это место бассейном.
  
  — Представляю себе купание в нём. — Джека передёрнуло. Бассейн окружали ивы. Далее виднелись заросли бразильского перца и…
  
  — Уайрман, это банановые деревья? — спросил я.
  
  — Да, — кивнул он. — И, наверное, там полно змей. Бр-р-р. Посмотри на запад, Эдгар.
  
  С той стороны «Гнезда цапли», что выходила на Залив, сорняки, лианы и другие ползучие растения, захватившие лужайку Джона Истлейка, уступали место униоле. Сильный ветер и открывающийся прекрасный вид навели меня на мысль, что во Флориде не так уж много мест, возвышающихся над уровнем моря. А здесь мы стояли достаточно высоко, чтобы весь Мексиканский залив лежал у наших ног. Дон-Педро-Айленд расположился слева от нас, справа Кейси-Ки окутывала серо-голубая дымка.
  
  — Раздвижной мост по-прежнему поднят. — В голосе Джека слышалось весёлое изумление. — На этот раз у них серьёзные проблемы.
  
  — Уайрман, посмотри вниз. — Я вытянул руку. — Вдоль старой тропы. Видишь?
  
  Он проследил за моим указательным пальцем.
  
  — Скальный выступ. Конечно, вижу. Не коралловый, я так не думаю, хотя надо бы подойти поближе… а что такое?
  
  — Перестань корчить из себя геолога и просто посмотри. Что ты видишь?
  
  Он посмотрел. Они оба посмотрели. Джек разглядел первым:
  
  — Профиль? — Потом повторил, уже увереннее: — Профиль.
  
  Я кивнул.
  
  — Отсюда видны только лоб, глазница и переносица, но наверняка спустившись на берег, мы увидим и рот. Или что-то, его напоминающее. Это Ведьмина скала. И справа от неё Тенистый берег — могу поспорить на что угодно. С него Джон Истлейк отправлялся на охоту за сокровищами.
  
  — И там утонули близняшки, — добавил Уайрман. — Значит, это тропа, по которой они ходили туда. Только…
  
  Он замолчал. Ветер трепал наши волосы. Мы смотрели на тропу, всё ещё видимую, несмотря на прошедшие годы. Маленькие ножки девочек, идущих поплавать, такую бы не протоптали. Прогулочная тропка между «Гнездом цапли» и Тенистым берегом исчезла бы за пять лет, может, и за два года.
  
  — Это не тропа. — Джек будто читал мои мысли. — Тут была дорога. Не мощёная, но дорога. Зачем кому-то могла понадобиться дорога между этим домом и берегом, если идти туда десять минут?
  
  Уайрман покачал головой.
  
  — Не знаю.
  
  — Эдгар?
  
  — Понятия не имею.
  
  — Может, он нашёл на дне нечто большее, чем несколько побрякушек, — предположил Джек.
  
  — Может, но… — Я уловил движение краем глаза (что-то чёрное) и повернулся к дому. Ничего не увидел.
  
  — Что такое? — спросил Уайрман.
  
  — Наверное, нервы, — ответил я.
  
  Ветер, который до этого дул с Залива, чуть переменился, став южным. Принёс собой запах гнили. Джек отпрянул, поморщился.
  
  — Это ещё что?
  
  — Готов предположить, аромат бассейна, — ответил Уайрман. — Джек, мне нравится вдыхать запах этой жижи по утрам.
  
  — Да, но сейчас вторая половина дня.
  
  Уайрман смерил его пренебрежительным взглядом и повернулся ко мне:
  
  — Что скажешь, мучачо? Идём дальше?
  
  Я провёл быструю инвентаризацию. Красная корзинка у Уайрмана; пакет с продуктами у Джека; рисовальные принадлежности у меня. Я не знал, что нам делать, если остальные рисунки Элизабет разметал ураган, сорвавший крышу с высившихся перед нами руин (если рисунки вообще были), но мы прошли долгий путь, так что не могли и дальше стоять столбом. Илзе настаивала на действии, взывала из моих костей и сердца.
  
  — Да. Идём.
  * * *
  
  Мы подошли к тому месту, где разросшийся фикус-душитель начал подминать под себя подъездную дорожку, когда я увидел что-то чёрное, мелькнувшее в сорняках справа от дома. На этот раз движение заметил и Джек.
  
  — Там кто-то есть.
  
  — Я никого не видел. — Уайрман поставил корзинку на землю, смахнул пот со лба. — Давай поменяемся, Джек. Ты бери корзинку, а я — еду. Ты молодой и сильный. Уайрман — старый и выдохшийся. Он скоро умр… срань господня, это ещё что?
  
  Он отпрянул от корзинки и упал бы, если б я не успел рукой обхватить его талию. Джек вскрикнул от удивления и ужаса.
  
  Мужчина выскочил из кустов впереди и слева от нас. Он никак не мог там оказаться (мы с Джеком только что заметили его в пятидесяти ярдах [47,72 м]), но тем не менее оказался. Чёрный мужчина, однако не человек. Мы сразу поняли, что перед нами — не человек. Во-первых, его ноги, согнутые и в синих бриджах, не шелохнулись, когда он проскочил перед нами. Не шелохнулась и подстилка фикуса-душителя, по которой он «пробежал». Однако губы его улыбались, вращающиеся глаза светились злобным весельем. Он был в кепке с козырьком и пуговицей на макушке, и почему-то это было самым ужасным.
  
  Я подумал, что кепка сведёт меня с ума, если я буду достаточно долго смотреть на неё.
  
  Нежить исчезла в траве справа. Это был чёрный мужчина в синих бриджах, ростом пять с половиной футов [168 см]. Трава же высотой не превышала пяти футов, и очень простые арифметические действия однозначно говорили о том, что исчезнуть в траве этот чёрный мужчина не мог — однако исчез.
  
  А мгновением позже он возник на крыльце, как давний слуга семьи, и тут же, без паузы, оказался у лестницы, снова метнулся в сорняки, всё это время широко нам улыбаясь.
  
  Улыбаясь из-под козырька кепки.
  
  Его кепка была КРАСНАЯ.
  
  Джек повернулся, собравшись бежать. На его лице отражалась всепоглощающая паника. Я отпустил Уайрмана, чтобы перехватить Джека, а если бы побежал и Уайрман, думаю, наша экспедиция на том бы и закончилась. В конце концов, у меня была только одна рука, и я не мог остановить их обоих. И не смог бы остановить и одного, если бы они действительно собрались дать дёру.
  
  Сам я, пусть и в ужасе, бежать не собирался. И Уайрман, благослови его Бог, не сдвинулся с места, с отвисшей челюстью наблюдая, как чёрный мужчина вновь появился уже из банановой рощи между бассейном и похожей на амбар постройкой.
  
  Я поймал Джека за ремень и дёрнул на себя. Не мог отвесить ему оплеуху (не было необходимой для этого руки), поэтому пришлось ограничиться криком:
  
  — Он не настоящий! Это её кошмар!
  
  — Её… кошмар? — Что-то похожее на понимание мелькнуло в глазах Джека. А может, блеснуло сознание. Я бы поставил на второе.
  
  — Её кошмар, её Бука, которого она боялась, когда гасили свет. Это всего лишь ещё один призрак, Джек.
  
  — Откуда вы знаете?
  
  — Во-первых, он мерцает. Как старый фильм, — ответил Уайрман. — Посмотри сам.
  
  Чёрный мужчина исчез, вновь появился — на этот раз перед ржавой лестницей вышки у бассейна. Улыбался нам из-под красной кепки. Я заметил, что рубашка у него такая же синяя, как и бриджи. Он перескакивал с места на место, всегда с одинаково согнутыми ногами, как фигурка в тире. Опять исчез, материализовался на крыльце. Через мгновение возник на подъездной дорожке, чуть ли не перед нами. От того, что я смотрел на него, заболела голова, и он по-прежнему меня пугал… но только потому, что боялась она. Либбит.
  
  Теперь он показался на заросшей тропе к Тенистому берегу, и на этот раз сквозь его рубашку и бриджи мы увидели сияющий Залив. Чёрный мужчина исчез, и в тот же момент Уайрман дико расхохотался.
  
  — Что такое? — Джек повернулся к нему. Чуть ли не навалился на него. — Что?
  
  — Это же грёбаный парковый жокей! — Уайрман засмеялся ещё громче. — Он из тех чёрных парковых жокеев, которые сейчас неполиткорректны. Только увеличен в три или в четыре раза! Бука Элизабет — стоящий на лужайке парковый жокей!
  
  Уайрман попытался сказать что-то ещё, но не смог. Согнулся пополам, смеялся так сильно, что ему пришлось упереться ладонями в колени. Я понимал шутку, но не мог её разделить… и не только потому, что мою дочь убили в Род-Айленде. Уайрман смеялся сейчас, потому что чуть раньше перепугался, как мы с Джеком и как, должно быть, боялась Либбит. А почему она боялась? Потому что кто-то — вполне вероятно, случайно — подбросил ложную идею в её головку с таким богатым воображением. Я бы поставил на няню Мельду… и, наверное, на сказку перед сном, предназначенную для того, чтобы успокоить ребёнка, который ещё не оправился от черепно-мозговой травмы. Может, даже страдал бессонницей. Ох, не туда, не туда попала это сказочка и отрастила ЖУБЫ.
  
  Мистер Синие бриджи отличался от лягушек, которых мы видели на дороге. Тех полностью придумала Элизабет, и в них не было ни грана злобы. А вот парковый жокей… скорее всего первоначально он появился из разбитой головы Элизабет, но я подозревал, что потом Персе приспособила его для своих целей. Если кто-нибудь слишком уж приближался к первому дому Элизабет, жокея хватало, чтобы отпугнуть незваного гостя. Может, и отправить в ближайшую психушку.
  
  А значит, здесь всё-таки есть что искать.
  
  Джек нервно смотрел туда, где утоптанная тропа (достаточно широкая, чтобы по ней проехала телега, а то и грузовик) уходила вниз и терялась из виду.
  
  — Он вернётся?
  
  — Это не имеет значения, мучачо, — ответил Уайрман. — Он — не настоящий. А вот корзинку для пикника нужно нести. Так что бери. И в путь.
  
  — Когда я смотрел на него, возникало такое ощущение, будто я схожу с ума. Вы понимаете, в чём тут дело, Эдгар?
  
  — Конечно. Тогда у Либбит было невероятно сильное воображение.
  
  — И что с ним случилось?
  
  — Элизабет забыла, как им пользоваться.
  
  — Господи, — выдохнул Джек. — Это ужасно.
  
  — Да. Причём я думаю, что такая забывчивость крайне проста в исполнении. И вот это ещё ужаснее.
  
  Джек наклонился, поднял корзинку, посмотрел на Уайрмана.
  
  — Что в ней? Золотые слитки?
  
  Уайрман взялся за пакет с едой и широко улыбнулся.
  
  — Я положил туда кое-что ещё.
  
  Мы двинулись дальше по заросшей подъездной дорожке, поглядывая по сторонам в ожидании нового появления паркового жокея. Он не появился. Когда мы поднялись на крыльцо, Джек со вздохом облегчения поставил корзинку на землю. У нас за спинами захлопали крылья.
  
  Мы дружно обернулись и увидели цаплю, спускающуюся к подъездной дорожке. Возможно, ту же самую, что холодно смотрела на меня с теннисного корта «Эль Паласио». Взгляд определённо не изменился: синий, пристальный, начисто лишённый жалости.
  
  — Она настоящая? — спросил Уайрман. — Как думаешь, Эдгар?
  
  — Настоящая, — ответил я.
  
  — Откуда ты знаешь?
  
  Я мог бы указать, что цапля отбрасывает тень, но не сомневался в том, что тень отбрасывал и парковый жокей, просто мы не обратили на это внимание.
  
  — Знаю. Ладно, идём в дом. Стучать не обязательно. Мы не в гости пришли.
  * * *
  
  — Похоже, у нас проблема, — заметил Джек.
  
  «Портьеры» из испанского мха погрузили веранду в глубокий сумрак, но, едва наши глаза привыкли к нему, мы смогли разглядеть толстую ржавую цепь, которая полукружиями висела перед двойной дверью. С цепи свисали не один, а два замка. И протянули её через кольца на штырях, вбитых в дверные косяки.
  
  Уайрман подошёл ближе, пригляделся.
  
  — Думаю, мы Джеком без труда вытащим штыри. Они знавали лучшие дни.
  
  — Лучшие годы, — поправил его Джек.
  
  — Возможно, — кивнул я, — но двери наверняка заперты, а если вы будете греметь цепями, то разбудите соседей.
  
  — Соседей? — переспросил Уайрман.
  
  Я указал наверх. Джек и Уайрман подняли головы, увидели то же, что и я: целую колонию коричневых летучих мышей, спящих, как казалось, в свисающем облаке паутины. Я посмотрел вниз: толстый слой гуано устилал пол. И я очень порадовался тому, что голову прикрывала бейсболка.
  
  Когда же оторвал взгляд от пола, Джек Кантори уже сбегал со ступенек вниз.
  
  — Никогда. Называйте меня трусом, называйте маменькиным сынком, называйте как угодно, но я туда не пойду. Если бзик Уайрмана — змеи, то мой — летучие мыши. Однажды… — Он хотел сказать что-то ещё, возможно, много чего, только не знал как. Вместо этого отступил ещё на шаг. У меня было мгновение, чтобы поразмыслить над особенностями страха. С тем, что не удалось сверхъестественному жокею (почти удалось, но почти считается только в игре в «подковки»), справилась колония спящих летучих мышей. Если говорить о Джеке.
  
  — Они могут переносить бешенство, мучачо… ты это знаешь? — спросил Уайрман.
  
  Я кивнул.
  
  — Думаю, нам нужно поискать чёрный ход.
  * * *
  
  Мы медленно шли вдоль боковой стены дома. Джек — первым, с красной корзинкой для пикника. Рубашка на его спине потемнела от пота, но тошнота больше не беспокоила. А могла бы. И не только его. Наплывающая с бассейна вонь едва не валила с ног. Доходившая до бёдер трава шуршала, тёрлась о брючины, твёрдые, сухие стебли лиродревесника кололи лодыжки. Окна в доме были, но высоко. Джек мог бы до них достать, лишь встав на плечи Уайрмана.
  
  — Который час? — Джек тяжело дышал.
  
  — Для тебя самое время идти чуть быстрее, амиго, — ответил Уайрман. — Хочешь, чтобы я освободил тебя от корзинки?
  
  — Конечно. — Впервые после нашей встречи в аэропорту я уловил раздражение в голосе Джека. — А потом у вас случится сердечный приступ, и мне с боссом придётся демонстрировать, по силам ли нам сделать искусственное дыхание.
  
  — Ты намекаешь, что я не в форме?
  
  — В форме, конечно, но, думаю, фунтов пятьдесят у вас лишних.
  
  — Прекратите. — Я попытался их остановить. — Вы оба.
  
  — Поставь её на землю, сынок, — не унимался Уайрман. — Поставь на землю эту cesto de puta madre,[851] и я буду нести её остаток пути.
  
  — Нет. И хватит об этом.
  
  Краем глаза я уловил, как шевельнулось что-то чёрное. Поначалу не стал поворачивать голову. Подумал, что опять появился парковый жокей, на этот раз на краю бассейна. А может, и на заполняющей его вонючей жиже. Слава Богу, что я всё-таки решил посмотреть.
  
  Уайрман тем временем, сверкая глазами, сверлил взглядом Джека. Тот уязвил его мужское достоинство.
  
  — Я хочу освободить тебя от корзинки.
  
  Часть набухшей поверхности бассейна ожила. Отделилась от черноты и вылезла на потрескавшийся, в сорняках, бетонный бортик, расплёскивая вокруг себя кляксы жижи.
  
  — Нет, Уайрман, её понесу я.
  
  Мерзость с глазами.
  
  — Джек, говорю тебе в последний раз.
  
  Тут я увидел хвост и понял, на что смотрю.
  
  — А я говорю вам…
  
  — Уайрман. — Я схватил его за плечо.
  
  — Нет, Эдгар, я могу это сделать.
  
  «Я могу это сделать». Слова эти лязгнули у меня в голове, и я заставил себя говорить медленно, громко, решительно.
  
  — Уайрман, заткнись. Тут аллигатор. Только что вылез из бассейна.
  
  Уайрман боялся змей, Джек боялся летучих мышей. Я понятия не имел, что боюсь аллигаторов, пока не увидел, как этот шмат доисторической черноты отделился от навозной жижи, которая теперь заполняла бассейн, и направился к нам — сначала по бетонной полосе (отбросив последний перевёрнутый садовый стул), потом сквозь сорняки и лианы, свисающие с кустов бразильского перца. На мгновение я увидел бугристую морду аллигатора, один чёрный закрытый глаз, словно зверюга подмигивала мне, а потом в зоне видимости осталась лишь чёрная спина, продвигающаяся по зелени подобно субмарине, три четверти которой находились под водой. Аллигатор направлялся к нам, и, обратив на него внимание Уайрмана, я больше не мог произнести ни слова. Мир расплылся и посерел. Я привалился спиной к старым, тёплым на ощупь, потрескавшимся доскам «Гнезда цапли». Привалился к ним и ждал, пока меня сожрёт двенадцатифутовый [3,65 м] ужас, обитавший в старом бассейне Джона Истлейка.
  
  Уайрман не терял ни секунды — вырвал корзинку из рук Джека, уронил на землю, упал на колени рядом с ней, одновременно откидывая крышку. Сунул в корзину руку и достал самый большой пистолет, который мне только доводилось видеть не на экране, а в реальной жизни. Стоя на коленях в высокой траве перед открытой корзинкой, Уайрман держал пистолет двумя руками. Я видел его лицо, и подумал тогда (думаю и теперь), что выглядел он совершенно спокойным… особенно для человека, у которого змеи вызывают панический ужас. Он ждал.
  
  — Стреляйте! — заорал Джек.
  
  Уайрман ждал. А я увидел в небе цаплю. Она летала над длинной, заросшей лианами постройкой, что стояла за теннисным кортом. Летала ногами вверх.
  
  — Уайрман! — позвал я. — Предохранитель.
  
  — Сагау,[852] — пробормотал он и что-то сдвинул большим пальцем. Красная точка в верхней части рукоятки пистолета исчезла. Он не отрывал глаз от высокой травы, которая уже зашевелилась. Потом стебли раздвинулись, и появившийся аллигатор молниеносно ринулся на Уайрмана. Я видел этих тварей на канале «Дискавери» и в специальных выпусках «Нэшнл джеографик», но и представить себе не мог, что они способны так быстро передвигаться на лапах-обрубках. Трава стёрла практически всю грязь с морды аллигатора, и теперь я видел его широченную ухмылку.
  
  — Пора! — заорал Джек.
  
  Уайрман выстрелил. Раздался оглушительный грохот, и раскаты выстрела покатились, словно что-то каменное по железу. Результат оказался впечатляющим. Верхняя половина головы аллигатора взлетела облаком грязи, крови и плоти. Но зверюга не остановилась; наоборот, коротенькие ножки прибавили в скорости, пробегая последние тридцать футов. Я уже слышал, как трётся трава о чешуйчатые бока аллигатора.
  
  Ствол пистолета после выстрела подпрыгнул. Уайрман даже не пытался его удержать. Никогда я не видел моего друга таким спокойным, и до сих пор поражаюсь его самообладанию. Когда пистолет опустился под собственным весом, Уайрман снова взял аллигатора на мушку — расстояние между ними не превышало каких-то пятнадцати футов. Уайрман выстрелил, и вторая пуля подбросила переднюю часть твари к небу, выставив на обозрение зеленовато-белый живот. Зверюга словно танцевала на хвосте, как весёлые крокодильчики в мультфильмах Диснея.
  
  — Получай, мерзкий урод! — прокричал Джек. — Мать твою так! Вместе с бабкой!
  
  После второго выстрела пистолет вновь подскочил вверх. И опять Уайрман ему не мешал. Аллигатор, демонстрируя брюхо, упал на бок, лапы-обрубки трепыхались, хвост метался, вырывал траву, разбрасывал комья земли. Кода ствол пистолета опустился, Уайрман в третий раз нажал на спусковой крючок, и в середине живота твари образовалась круглая, с неровными краями дыра, из которой на примятую зелёную траву тут же выплеснулось красное.
  
  Я огляделся в поисках цапли. Она исчезла.
  
  Уайрман поднялся, и я увидел, что его трясёт. Он подошёл к аллигатору (следя за тем, чтобы не попасть под всё ещё хлещущий по земле хвост), выпустил в тварь две пули. Хвост в последний раз ударил по земле, тело дёрнулось и застыло.
  
  Уайрман повернулся к Джеку, поднял дрожащую руку, сжимающую пистолет.
  
  — Израильский «Дезерт игл» калибра ноль триста пятьдесят семь, — пояснил он. — «Большой надёжный пистолет задиристых евреев». Джеймс Макмертри,[853] две тысячи шестой год. Корзина такая тяжёлая из-за патронов. Я взял все запасные обоймы. Больше десятка.
  
  Джек подошёл к Уайрману, обнял, поцеловал в обе щёки.
  
  — Если понадобится, я буду нести эту корзину до самого Кливленда и не скажу ни слова.
  
  — По крайней мере тебе больше не придётся нести пистолет, — ответил Уайрман. — Отныне эта славная малютка будет у меня за поясом. — С этими словами он засунул пистолет под ремень, предварительно поставив на предохранитель, что удалось ему лишь со второй попытки — так тряслись руки.
  
  Я подошёл к Уайрману и тоже поцеловал его в обе щёки.
  
  — Господи, — выдохнул он. — Уайрман более не чувствует себя испанцем. Уайрман определённо начинает чувствовать себя французом.
  
  — Как у тебя вообще оказался пистолет? — спросил я.
  
  — Идея возникла у мисс Истлейк после последней стычки торговцев кокаином в Тампе и Сент-Пите. — Он повернулся к Джеку: — Ты помнишь, не так ли?
  
  — Да. Четверо убитых.
  
  — Вот мисс Истлейк и предложила приобрести пистолет для самозащиты. Я купил самый большой. Мы стреляли по мишеням. — Он улыбнулся. — У неё был зоркий глаз, грохот ей не мешал, а вот отдачу она терпеть не могла. — Он посмотрел на аллигатора. — Полагаю, пистолет я брал не зря. Что теперь, мучачо?
  
  — Обходим дом сзади… кто-нибудь из вас видел цаплю?
  
  Джек покачал головой. Уайрман тоже, на его лице отразилось недоумение.
  
  — Я видел, — продолжил я. — И если увижу снова… или если кто-то из вас увидит… я хочу, чтобы ты подстрелил её, Джером.
  
  Уайрман вскинул брови, но промолчал. И мы вновь двинулись вдоль восточной стены брошенного особняка.
  * * *
  
  Как выяснилось, войти в дом через чёрный ход труда не составило: эта часть дома перестала существовать, за исключением восточного угла. Вероятно, её уничтожил тот самый ураган, что снёс верхние этажи. Глядя на заросшие руины бывшей кухни и кладовой, я осознал, что от «Гнезда цапли» остался разве что покрытый мхом фасад.
  
  — Мы можем залезть здесь, — в голосе Джека слышалось сомнение, — но я не уверен в прочности пола. Что думаете, Эдгар?
  
  — Не знаю, — ответил я. Навалилась усталость. Может, из-за потери адреналина, растраченного на встречу с аллигатором, может, из-за чего-то ещё. Я почти смирился с поражением. Минуло столько лет, над островом пронеслось столько ураганов… А рисунки маленькой девочки с самого начала были такими недолговечными.
  
  — Который час, Уайрман? Если можно, без шуточек.
  
  Он посмотрел на часы.
  
  — Два тридцать. Что скажешь, мучачо? Заходим?
  
  — Не знаю, — повторил я.
  
  — А я знаю, — заявил он. — Я убил грёбаного аллигатора, чтобы попасть сюда, и не уйду, не осмотрев старый дом. Пол кладовой выглядит прочным, и находится не так уж высоко. Давайте поищем какой-нибудь хлам, на который можно встать. Джек, ты залезешь первым, потом поможешь мне. А вдвоём мы поднимем Эдгара.
  
  Так и сделали. Перепачкавшись, тяжело дыша, сначала забрались в кладовую, а потом уже прошли в сам дом, удивлённо оглядываясь, ощущая себя путешественниками во времени, туристами в мире, который приказал долго жить восьмьюдесятью годами раньше.
  Глава 18
  Новин
  
  В доме пахло гниющим деревом, старой штукатуркой, заплесневелой тканью. И, разумеется, сыростью. Часть мебели осталась (пусть развалилась от времени и просела от влаги), обои в гостиной висели клочьями, а на потолке переднего холла мы увидели огромное осиное гнездо, древнее и брошенное. Под ним на покоробившихся половицах из кипариса лежали дохлые осы, горкой высотой в фут [30,5 см]. Где-то (в руинах верхних этажей) размеренно капала вода.
  
  — Кипариса и красного дерева в этом доме хватило бы, чтобы заработать приличные деньги, если бы кто-нибудь сподобился прийти сюда до того, как дом развалился. — Джек наклонился, схватил торчащую доску за край, потянул вверх. Доска подалась, согнулась, словно ириска, потом сломалась, не с резким треском, а с вялым хрустом. Из образовавшейся прямоугольной дыры выползли несколько мокриц, пахнуло затхлостью.
  
  — Ни грабителей, ни вандалов, ни любителей повеселиться, — заметил Уайрман. — Никаких тебе использованных презервативов или кучек говна, ни одной надписи «ДЖО ЛЮБИТ ДЕББИ» краской из баллончика на стене. Не думаю, чтобы кто-нибудь побывал здесь с того самого дня, когда Джон повесил на парадную дверь цепь и окончательно уехал отсюда. Я знаю, в это трудно поверить…
  
  — Нет, не трудно, — возразил я. — «Гнездо цапли» на этой оконечности Дьюмы с тысяча девятьсот двадцать седьмого года принадлежало Персе. Джон это знал и составил завещания так, чтобы ничего не менялось. Элизабет поступила так же. Но это не храм. — Я заглянул в комнату, которая находилась напротив гостиной. Возможно, кабинет. В луже вонючей воды стоял письменный стол с выдвижной крышкой. Книжные полки у стен пустовали. — Это могила.
  
  — Так где нам искать эти рисунки? — спросил Джек.
  
  — Понятия не имею, — ответил я. — Я даже не уверен… — Кусок штукатурки лежал в дверном проёме, и я пнул его. Хотел, чтобы он отлетел, но штукатурка была слишком старой и влажной. Кусок просто развалился. — Не думаю, чтобы тут были рисунки. Теперь не думаю, когда увидел это место.
  
  Я огляделся, вдыхая влажную затхлость.
  
  — Возможно, ты и прав, но на слово я тебе не поверю, — покачал головой Уайрман. — Потому что, мучачо, ты скорбишь. А скорбь человека выматывает. Ты слушаешь голос опыта.
  
  Джек вошёл в кабинет, осторожно ступая по влажным доскам, добрался до письменного стола. Капля воды упала на козырёк его бейсболки, и он поднял голову.
  
  — Потолок дырявый, — поделился он своими наблюдениями. — Наверху одна ванная комната, может — две, и, наверное, цистерна, в которую с крыши собиралась дождевая вода. Я вижу трубу. Со временем всё это провалится вниз, и от стола ничего не останется.
  
  — Смотри, чтоб этого не произошло сейчас, — сказал Уайрман, — а то ничего не останется от тебя.
  
  — Меня больше волнует пол. Проседает под ногами, как мох на болоте.
  
  — Тогда возвращайся, — предложил я.
  
  — Одну минуту. Сначала проверю стол.
  
  И Джек начал выдвигать ящики, один за другим.
  
  — Ничего, — докладывал он. — Ничего… опять ничего… ничего… — Пауза. — Кое-что есть. Записка. Написана от руки.
  
  — Давай поглядим, — откликнулся Уайрман.
  
  Джек принёс записку ему, ступая очень осторожно, пока не миновал залитый водой участок пола. Я читал поверх плеча Уайрмана. Простая белая бумага. Крупный мужской почерк.
  
   19 августа 1926.
  
   Джонни! Ты хотел — ты получил. Это последняя партия хорошего товара, и только для тебя, мой друг. «Шампунь» у меня бывал и получше, но ни чего не поделаешь. Односолодовый — нормальный. СС — для «простого народа» (хе-хе) 5 Кен в кеге[854] — [видимо бочонок на 5 галлонов — 19 литров]. И, как ты просил, Стол Х 2, в cera. Себя не хвалю, просто повезло, но это действительно последняя партия. Спасибо за всё. Увидимся, когда вернусь с той стороны лужи.
  
   ДД
  
  Уайрман прикоснулся к «Стол X 2».
  
  — Стол течёт. Остальное что-нибудь тебе говорит, Эдгар?
  
  Что-то говорило, но на какое-то мгновение моя чёртова больная память не желала выдавать, что именно. «Я могу это сделать», — подумал я, а потом, как обычно, двинулся окольным путём. Сначала к фразе Илзе: «Позволите воспользоваться вашим бассейном, мистер?» Сердце защемило, но деваться было некуда. За фразой последовало воспоминание о другой девушке, собравшейся поплавать в другом бассейне. Девушке с впечатляющей грудью и длинными ногами, в чёрном закрытом купальнике. Мэри Айр, запечатлённой для истории Хокни («Смазливая девчушка из Тампы» — так она назвала себя). А уж потом я добрался до нужного. Я шумно выдохнул, не подозревая, что какое-то время не дышал.
  
  — Две буквы «Д» — это Дейв Дэвис. В Ревущие двадцатые он был магнатом Солнечного берега.
  
  — Откуда ты знаешь?
  
  — От Мэри Айр, — ответил я, и хладнокровная моя часть, которой, вероятно, уже никогда не согреться, смогла оценить иронию; жизнь — колесо, и если ждёшь достаточно долго, она обязательно возвращается в ту точку, откуда тронулась с места. — Дэвис дружил с Джоном Истлейком и, вероятно, снабжал Истлейка качественной выпивкой.
  
  — «Шампунь», — воскликнул Джек. — Должно быть, шампанское.
  
  — Молодец, Джек, — похвалил его Уайрман, — но я хочу знать, что такое «Стол»? И «cera».
  
  — Это испанское слово, — указал Джек. — Вы должны его знать.
  
  Уайрман изогнул бровь.
  
  — Ты думаешь, это sera? Которое начинается с «s». Как в «Que sera, sera»?[855]
  
  — Дорис Дэй, тысяча девятьсот пятьдесят шестой, — сказал я. — «И в будущее нам не заглянуть» («И это тоже хорошо», — подумал я). — В одном я уверен наверняка. Дэвис не ошибся, говоря, что это последняя партия. — Я постучал по дате: 19 августа. — Этот парень отплыл в Европу в октябре тысяча девятьсот двадцать шестого и не вернулся. Исчез в океане. Так, во всяком случае, сказала мне Мэри Айр.
  
  — А «сеrа»? — спросил Уайрман.
  
  — Давай пока это оставим. Но странно, что мы вообще наткнулись на этот листок.
  
  — Немного странно, но не так, чтобы совсем, — не согласился со мной Уайрман. — Если ты вдовец и у тебя юные дочери, захотел бы ты брать в новую жизнь последнюю расписку своего бутлегера?
  
  Я подумал и решил, что какая-то логика в его словах есть.
  
  — Нет… но я, скорее, уничтожил бы её, вместе с порнографическими открытками.
  
  Уайрман пожал плечами.
  
  — Мы никогда не узнаем, сколь много инкриминирующих его бумаг он уничтожил… или сколь мало. Если не считать редких выпивок с друзьями, законов он, возможно, не нарушал. Но, мучачо… — Он положил руку мне на плечо. — Эта бумага настоящая. Мы её нашли. И если что-то там пытается нас уничтожить, может, что-то другое помогает нам… немного. Или такое невозможно?
  
  — Мечтать не вредно. Давай посмотрим, вдруг тут есть что-то ещё.
  * * *
  
  Поначалу казалось, что поиски наши напрасны. Мы обследовали комнаты первого этажа и не нашли ничего, разве что один раз едва не нарвались на серьёзные неприятности, когда моя нога провалилась сквозь пол в бывшей столовой. Уайрман и Джек тут же подскочили ко мне, и, к счастью, провалилась моя больная нога: здоровая помогла сохранить равновесие.
  
  Возможности обследовать верхние этажи не было. Сохранился один лестничный пролёт, а за площадкой и небольшим участком перил синело небо и раскачивалась крона высокой капустной пальмы. От второго этажа ещё что-то оставалось, третьего — как не бывало.
  
  Мы тронулись в обратный путь к кухне и импровизированной ступеньке, с которой поднялись в дом. И отчитаться о проделанной работе мы могли лишь одним листком, в котором сообщалось о доставленной партии спиртного. Я предполагал, что могло означать слово «сега», но пользы от этой догадки не было никакой, потому что мы не знали, где находится Персе.
  
  А она была здесь.
  
  И близко.
  
  Иначе почему ещё дорога сюда далась нам с таким трудом?
  
  Уайрман — он шёл первым — так резко остановился, что я влетел в него. А Джек — в меня, стукнув по заду корзинкой для пикника.
  
  — Нам нужно проверить ступени, — заявил Уайрман тоном человека, который просто не верит, что показал себя таким тупицей.
  
  — О чём ты? — спросил я.
  
  — Мы должны проверить, нет ли в ступенях «ха-ха». Мне следовало сразу об этом подумать. Должно быть, с головой у меня совсем плохо.
  
  — А что такое «ха-ха»? Уайрман уже двинулся к лестнице.
  
  — Тайник. В «Эль Паласио» он находится на главной лестнице, под четвёртой ступенькой снизу. Мисс Истлейк говорила, что идея принадлежала её отцу — он разместил тайник как можно ближе к входной двери, на случай пожара. В тайнике стоит денежный ящик, а в нём лежат несколько старых вещей и фотографий, но раньше она держала там завещание и лучшие драгоценности. Правда, мисс Истлейк сделала большую ошибку — рассказала об этом своему адвокату, а тот настоял, чтобы она отправила всё в банковскую ячейку в Сарасоте.
  
  Мы уже стояли у подножия лестницы, рядом с холмом дохлых ос. Вонь дома накатывала густыми волнами со всех сторон. Уайрман повернулся ко мне, его глаза блестели.
  
  — Мучачо, она держала в том ящике несколько наиболее ценных фарфоровых статуэток. — Он оглядел лестничный пролёт, ведущий в синее небо. — Как ты считаешь… если Персе — нечто вроде фарфоровой статуэтки, которую Джон выловил со дна Залива… может ли она быть спрятана именно здесь, под одной из ступенек?
  
  — Я думаю, всё возможно. Будь осторожен. Очень.
  
  — Готов спорить на что угодно, тайник тут есть, — уверенно заявил Уайрман. — Мы всегда копируем выученное в детстве.
  
  Он откинул ботинком валявшихся на полу перед лестницей дохлых ос (они зашуршали, как бумага), опустился на колени. Присмотрелся к первой ступеньке, второй, третьей. Когда добрался до четвёртой, попросил:
  
  — Джек, дай мне фонарь.
  * * *
  
  Я говорил себе, что Персе в тайнике под ступенькой нет (слишком лёгким и простым представлялся такой вариант), но помнил о фарфоровых статуэтках, которые Элизабет клала в жестянку из-под печенья «Суит Оуэн». Так что сердце у меня учащённо забилось, когда Джек, порывшись в корзинке для пикника, достал здоровенный фонарь с ручкой из нержавеющей стали. Вложил в протянутую руку Уайрмана, как медсестра передаёт инструмент оперирующему хирургу.
  
  Когда Уайрман направил луч на лестницу, я заметил, что блеснуло золото: маленькие петли в глубине под ступенькой.
  
  — Уайрман, один момент, — вырвалось у меня. Он повернулся ко мне.
  
  — Сначала понюхай.
  
  — Что сделать?
  
  — Понюхай. Скажи мне, нет ли запаха влаги.
  
  Он понюхал ступеньку, которая поднималась на петлях, опять повернулся ко мне.
  
  — Немного влажная, но, возможно, весь дом так пахнет. Может, уточнишь?
  
  — Поднимай её медленно, хорошо? Джек, свети внутрь. Ищите влагу, вы оба.
  
  — Почему, Эдгар? — спросил Джек.
  
  — Потому что «Стол течёт», как сказала Элизабет. Если увидите керамический контейнер — бутылку, кувшин, кег — это она. И почти наверняка посудина будет с трещиной, а может, и разбита.
  
  Уайрман глубоко вздохнул.
  
  — Как говорил математик, когда делил на ноль: «А вот и ничто».
  
  Он попытался поднять ступеньку, но не вышло.
  
  — Она на замке. Я вижу крошечную скважину… и вставлялся туда чертовски маленький ключ…
  
  — У меня есть швейцарский армейский нож, — предложил Джек.
  
  — Минутку… — Уайрман кончиками пальцев ухватил край ступеньки снизу. Я увидел, как сжались его губы, а на виске выступила вена.
  
  — Уайрман, — начал я, — осторож…
  
  Прежде чем я закончил, замок (старый, маленький и, несомненно, проржавевший) сломался. Ступенька взлетела вверх и сорвалась с петель. Уайрмана качнуло назад. Джек его поймал, а потом я неуклюже, одной рукой, поймал Джека. Большой фонарь упал на пол, но не разбился. Яркий луч покатился, освещая холм из дохлых ос.
  
  — Срань господня! — Уайрман поднялся. — Ларри, Курли и Мо.[856]
  
  Джек поднял фонарь, направил в тайник под ступенькой.
  
  — Что? — спросил я. — Есть что-нибудь? Ничего? Говори!
  
  — Что-то есть, но не керамическая бутыль, — ответил он. — Металлическая коробка. Похожа на жестянку из-под сладостей, только больше. — Он наклонился.
  
  — Может, лучше не трогать, — подал голос Уайрман. Но опоздал. Рука Джека по локоть ушла в тайник, и в первое мгновение я не сомневался, что сейчас его лицо вытянется в крике, когда что-то ухватится за руку и потащит вниз. А потом он выпрямился, держа в руке жестяную коробку в форме сердца. Протянул её нам. На крышке сквозь ржавчину едва проглядывал розовощёкий ангел. Под ним тянулись две строчки, написанные старомодным шрифтом:
  ЭЛИЗАБЕТ
  ЕЁ ВЕЩИ
  
  Джек вопросительно посмотрел на нас.
  
  — Валяй. — Теперь я не сомневался, что Персе в коробке нет. Испытывал разочарование и облегчение одновременно. — Ты нашёл, тебе и открывать.
  
  — Там рисунки, — добавил Уайрман. — Должны быть.
  
  Я тоже так думал. Но вышла промашка. Когда Джек снял ржавую крышку, в коробке-сердце обнаружилась кукла Либбит, и, глянув на Новин, я словно вернулся домой.
  
  «О-о-о-ох, — казалось, говорили эти чёрные глаза и алый улыбающийся рот. — Я так долго здесь пролежала, противный парниша!»
  * * *
  
  Когда я увидел, как куклу достают из коробки, словно выкопанный из могилы труп, жуткий, всепроникающий ужас охватил меня, взяв начало в сердце и распространившись по всему телу, грозя сначала расслабить, а потом парализовать все мышцы.
  
  — Эдгар? — резко спросил Уайрман. — Что с тобой?
  
  Я приложил все силы для того, чтобы взять себя в руки. Более всего на меня подействовала беззубая улыбка. Как и кепка жокея, она была красной. И, как в случае с кепкой, я чувствовал, что рехнусь, если буду слишком долго на неё смотреть. Улыбка, казалось, утверждала, что происходящее со мной в новой жизни — всего лишь сон, который я вижу, лёжа на койке в отделении реанимации, тогда как машины поддерживают жизнь в моём изувеченном теле… и, может, меня это устраивало, лучше просто быть не могло, потому что случившееся во сне не могло причинить Илзе вреда.
  
  — Эдгар? — Джек шагнул ко мне, и кукла в его руке наклонилась вперёд, выражая насмешливое сочувствие. — Вы же не грохнитесь в обморок?
  
  — Нет, — ответил я. — Дай на неё взглянуть. — А когда он попытался передать куклу мне, покачал головой: — Я не хочу её брать. Просто подними.
  
  Он выполнил мою просьбу, и я понял, откуда взялось ощущение мгновенного узнавания, чувство возвращения домой. Не из-за Ребы или её недавней близняшки, хотя все три куклы были тряпичными, то есть похожими. Нет, причина заключалась в том, что я уже видел её на нескольких рисунках Элизабет. Только я решил, что на них изображена няня Мельда. В этом ошибся, но…
  
  — Куклу подарила ей няня Мельда, — сказал я.
  
  — Точно, — согласился Уайрман. — И она стала её любимой, потому что Либбит рисовала только эту куклу. Вопрос в том, почему она оставила её здесь, когда семья уезжала из «Гнезда цапли». Почему заперла в тайнике?
  
  — Иногда куклы впадают в немилость. — Я смотрел на этот красный, улыбающийся рот. По-прежнему красный, пусть и прошло столько лет. Красный, как то место, куда уходят прятаться воспоминания, когда они ранены, и человек не может нормально соображать. — Иногда куклы начинают пугать.
  
  — Её рисунки говорили с тобой, Эдгар. — Уайрман покрутил куклу в руке, вернул Джеку. — Как насчёт куклы? Она скажет тебе, что мы хотим знать?
  
  — Новин, — сказал я. — Её зовут Новин. И мне бы хотелось сказать — «да», но со мной говорят только карандаши и рисунки Элизабет.
  
  — Откуда ты знаешь?
  
  Хороший вопрос. Откуда я это знал?
  
  — Просто знаю. Готов спорить, она могла бы поговорить с тобой, Уайрман. До того, как я выправил тебе мозги. Когда у тебя ещё было шестое чувство.
  
  — Этот поезд уже ушёл. — Уайрман порылся в пакете с продуктами, нашёл упаковку с ломтиками огурца, съел пару. — И что нам делать? Возвращаться? Потому что я чувствую, если мы отправимся в обратный путь, мучачо, то уже больше никогда не соберёмся с духом, чтобы прийти сюда ещё раз.
  
  Я придерживался того же мнения. А вторая половина дня катилась к вечеру.
  
  Джек присел на лестницу, устроился на две или три ступени выше тайника. Куклу держал на колене. Солнечный свет, цепляясь за остатки верхних этажей, окутывал их жёлтой дымкой. Вид этот будоражил чувства, так и просился на холст. Могла получиться потрясающая картина: «Молодой человек и кукла». И его манера вот так держать Новин что-то мне напоминала, но я никак не мог понять, что именно. Чёрные глаза-пуговицы куклы, казалось, смотрели на меня, смотрели самодовольно. «Я многое видела, паршивый парниша. А здесь я видела всё. Я знаю всё. И очень плохо, что я — не рисунок, которого ты можешь коснуться своей призрачной рукой, не так ли?»
  
  Да. Именно так.
  
  — В своё время я мог бы заставить её говорить, — нарушил долгую паузу Джек.
  
  На лице Уайрмана отразилось удивление, но в голове у меня раздался лёгкий щелчок, как происходит, когда тебе наконец-то удаётся поймать ранее ускользавшую от тебя мысль. Теперь я знал, почему мне показалась столь знакомой его манера держать куклу.
  
  — Увлекался чревовещанием, не так ли? — Я надеялся, что в голосе не слышится надрыва, но сердце замолотило по рёбрам. Я подозревал, что на южной оконечности Дьюма-Ки возможно многое. Даже ясным днём.
  
  — Да. — В улыбке Джека смешивались смущение и приятные воспоминания. — В восемь лет я купил книжку о чревовещании и увлёкся им, главным образом потому, что отец покупку не одобрил. Сказал, что я попросту выбросил деньги на ветер и скоро оставлю это занятие. — Он пожал плечами, и Новин качнулась на его ноге, будто тоже хотела пожать плечами. — Больших успехов я не достиг, но в шестом классе выиграл конкурс талантов. Отец повесил медаль в своём кабинете. Для меня это многое значило.
  
  — Да, — кивнул Уайрман. — Для мальчика это большое дело — похвала сомневающегося отца.
  
  Джек вновь улыбнулся, уже широко, и улыбка эта, как всегда, осветила его лицо. Чуть сдвинулся, и Новин сдвинулась вместе с ним.
  
  — Лучше не бывает. Я был застенчивым мальчиком, и чревовещание немного облегчило для меня общение с людьми. Мне стало проще говорить с ними. Я всегда мог прикинуться, что я — Мортон. Мой двойник, знаете ли. Мортон-остряк, который способен сказать что угодно кому угодно.
  
  — Они все остряки, — кивнул я. — Думаю, так принято.
  
  — Потом я перешёл в среднюю школу, а там чревовещание не котировалось, в сравнении, скажем, с умением кататься на скейтборде, вот я его и забросил. Даже не знаю, что случилось с книгой. Называлась она «Отдай свой голос».
  
  Мы молчали. Дом дышал сыростью. Совсем недавно Уайрман убил атаковавшего нас аллигатора. Теперь я едва мог в это поверить, хотя в ушах ещё отдавался грохот выстрелов.
  
  Первым нарушил тишину Уайрман:
  
  — Я хочу услышать, как ты это делаешь. Заставь её сказать: «Buenos dias, amigos, mi nombre es Noveen,[857] и la mesa[858] течёт».
  
  Джек рассмеялся.
  
  — Да ладно вам.
  
  — Нет… я серьёзно.
  
  — Я не могу. Если какое-то время этим не заниматься, забываешь, как это делается.
  
  По собственному опыту я знал, что он, возможно, прав. Когда речь идёт о приобретённых навыках, память похожа на дорожную развилку. По одному ответвлению — навыки, которые сродни езде на велосипеде; если ты им обучился, они остаются с тобой навсегда. Но творческие, пребывающие в постоянном изменении навыки, за которые ответственны лобные доли, нужно практиковать регулярно, чуть ли не ежедневно, и они легко забываются, а то и теряются полностью. Джек говорил, что чревовещание — один из таких навыков. И хотя у меня не было причин сомневаться в его выводе (чревовещание подразумевало создание новой личности, не говоря уже об отказе от собственного голоса), я сказал:
  
  — Попробуй.
  
  — Что? — Джек посмотрел на меня. Улыбающийся. В недоумении.
  
  — Не тяни, попробуй.
  
  — Я же сказал вам, я не могу…
  
  — И всё равно попробуй.
  
  — Эдгар, я понятия не имею, как будет звучать её голос, даже если мне удастся отдать ей свой.
  
  — Да, но ты уже посадил её на колено, и кроме нас двоих тут никого нет, так что — давай.
  
  — Ну… чёрт. — Он смахнул волосы со лба. — И что вы хотите от неё услышать?
  
  Уайрман тихо, но не допускающим возражений тоном произнёс:
  
  — Почему бы просто не посмотреть, что из этого выйдет?
  * * *
  
  Джек ещё какие-то мгновения посидел с Новин на колене, их головы освещало солнце, пылинки со ступеней и древнего напольного ковра кружили около лиц. Потом Джек взял куклу иначе — так, что пальцы легли на шею и тряпичные плечи. Голова Новин поднялась.
  
  — Привет, малыши, — поздоровался Джек, только он старался не шевелить чуть приоткрытыми губами, так что получилось: «ривет, ыши».
  
  Он покачал головой, заметались потревоженные пылинки.
  
  — Подождите минутку. Это ужасно.
  
  — Времени у тебя сколько хочешь, — заверил его я. Думаю, я произнёс эти слова ровным голосом, хотя сердце забухало сильнее. Отчасти потому, что я боялся за Джека. Если бы идея сработала, он мог оказаться в опасности.
  
  Джек вытянул шею, помассировал адамово яблоко. Выглядел, как тенор, готовящийся к исполнению арии. «Или птичка», — подумал я. Может, один из «Колибри». Потом он сказал: «Привет, малыши». Получилось лучше, но…
  
  — Нет. Дерьмо на палочке. Звучит, как та блондинка из старых фильмов, Мей Уэст. Подождите.
  
  Он опять помассировал горло. При этом смотрел в яркую синеву над головой, и одновременно (у меня нет уверенности, что Джек это знал) двигалась и вторая его рука, та, что держала куклу. Новин посмотрела сначала на меня, потом на Уайрмана, снова на меня. Чёрные глаза-пуговицы. Чёрные волосы, обрамляющие лицо цвета шоколадного печенья. Красное «О» рта. Произносящего: «О-о-о-ох, какой противный парниша».
  
  Мою руку сжала рука Уайрмана. Холодная.
  
  — Привет, малыши, — поздоровалась Новин, и, хотя кадык Джека ходил вверх-вниз, губы на «м» едва шевельнулись. — Эй, как вам?
  
  — Хорошо, — ответил Уайрман со спокойствием, которого я не чувствовал. — Пусть она скажет что-нибудь ещё.
  
  — Мне заплатят за это премию, не так ли, босс?
  
  — Конечно, — ответил я. — Время и уси…
  
  — Разве ты ничего не соираешься рисовать? — спросила Новин, глядя на меня круглыми, чёрными глазами. И я уже практически не сомневался, что это пуговицы.
  
  — Мне нечего рисовать, — ответил я. И добавил: — Новин.
  
  — Я скажу тебе, что ты можешь нарисовать. Где твой аль-ом? — Джек смотрел куда-то в сторону, на тени, ведущие в разрушенную гостиную, с написанным на лице удивлением, с пустыми глазами. Он утратил контроль над собой и не впал в транс — пребывал где-то посередине.
  
  Уайрман отпустил мою руку, потянулся к пакету с едой, в который я ранее сунул оба «мастерских» альбома. Протянул один мне. Рука Джека чуть согнулась, и Новин вроде бы наклонила голову, чтобы понаблюдать, как я открываю альбом, расстёгиваю молнию поясной сумки, в которой лежали карандаши, достаю один.
  
  — Нет, нет. Возьми её.
  
  Я вновь порылся в сумке, достал светло-зелёный карандаш Либбит. Единственный достаточно длинный, чтобы как следует ухватиться за него. Должно быть, этот цвет не относился к её любимым. А может, на Дьюме зелёные оттенки были более насыщенными.
  
  — Хорошо, что теперь?
  
  — Нарисуй меня на кухне. Прислони меня к хлебнице, так сойдёт.
  
  — На столике, верно?
  
  — Думаешь, я говорю про пол?
  
  — Боже, — вырвалось у Уайрмана. Голос от фразы к фразе менялся; теперь в нём ничего не осталось от голоса Джека. И чьим он стал, учитывая тот факт, что в лучшие годы кукла произносила только слова, которые рождались в воображении маленькой девочки? Я подумал, что тогда это был голос няни Мельды, то есть теперь мы его же и слышали, пусть и с какими-то вариациями.
  
  Как только я начал рисовать, зуд спустился вниз по моей ампутированной руке, очертил её, превратил в реально существующую. Я нарисовал куклу сидящей у старинной хлебницы, с ногами, свешивающимися через край столика. Без паузы или колебания (что-то глубоко внутри, там, где рождались образы, говорило: колебаться — верный способ разрушить заклинание, когда оно только формируется, когда оно всё ещё хрупкое) продолжил и нарисовал у столика маленькую девочку. Она стояла, подняв голову. Маленькая четырёхлетняя девочка в детском переднике. Я не мог бы сказать вам, что такое детский передник, пока не нарисовал его поверх платья маленькой Либбит, когда она стояла на кухне рядом со своей куклой, стояла…
  
  Тс-с-с-с…
  
  …приложив палец к губам.
  
  После этого, прибавив скорости — карандаш просто летал, — я нарисовал няню Мельду, первый раз увидев её вне фотографии, на которой она держала в руках красную корзинку для пикника. Няня Мельда наклонялась над девочкой, с лицом строгим и злым.
  
  Нет, не злым…
  * * *
  
  Испуганным.
  
  Вот какой выглядит няня Мельда, испуганной чуть ли не до смерти. Она знает, что-то происходит, Либбит знает, что-то происходит, и близняшки тоже знают: Тесси и Ло-Ло испуганы, как и она. Даже этот дурак Шэннингтон знает, что-то происходит. Вот почему он старается бывать здесь как можно реже, предпочитая работу на материковой ферме приездам на Дьюму.
  
  А Хозяин? Когда Хозяин здесь, он слишком зол из-за Ади, которая сбежала в Атланту, чтобы видеть происходящее у него перед глазами.
  
  Поначалу няня Мельда думала, что происходящее у неё перед глазами — плод её воображения, разыгравшегося от детских игр; конечно же, не могла она видеть цапель или пеликанов, летящих лапками вверх; или улыбающихся лошадей, когда Шэннингтон приехал на двуконной пролётке из Нокомиса, чтобы покатать девочек. И она предполагала, что знает, почему маленькие боялись Чарли. На Дьюме теперь появились какие-то загадки, но вот это к ним не относилось. Тут вина лежала на ней. Хотя она хотела, как лучше…
  * * *
  
  — Чарли! — воскликнул я. — Его зовут Чарли! Новин каркающим смехом подтвердила мою догадку.
  
  Я достал из пакета с едой второй альбом (просто рванул на себя) и так резко отбросил обложку, что оторвал половину. Порылся в поясной сумке, нашёл огрызок чёрного карандаша Либбит. Для этого рисунка мне требовался чёрный цвет, и длины огрызка хватило, чтобы я смог зажать его большим и указательным пальцами.
  
  — Эдгар, — позвал Уайрман. — На мгновение мне показалось, что я увидел… создалось ощущение, что…
  
  — Заткнись! — крикнула Новин. — Не обращай внимания на магическую руку! Ты хочешь увидеть совсем другое, готова спорить!
  
  Я рисовал быстро, и жокей появлялся из белого, как фигура — из густого тумана. Линии ложились небрежные, торопливые, но главное я передал: проницательные глаза, широкие губы, растянутые в улыбке, которая могла быть и весёлой, и злорадной. Я не успевал закрасить рубашку и бриджи, но достал красный карандаш (уже мой), провёл полоску-пояс по животу, добавил эту ужасную кепку, затушевал её. И как только появилась кепка, я сразу понял, что в действительности означала улыбка жокея: ночной кошмар.
  
  — Покажи мне! — потребовала Новин. — Я хочу знать, правильно ли ты всё ухватил!
  
  Я показал рисунок кукле, которая теперь, выпрямившись, сидела на колене Джека, тогда как сам Джек, привалившись к стене у лестницы, смотрел в гостиную.
  
  — Да. Тот самый пидор, что пугал девочек Мельды. Точно он.
  
  — Что?.. — начал Уайрман, покачал головой. — Я в ауте.
  
  — Мельда видела и лягушку, — продолжала Новин. — Которую дети называли большим мальчиком. Ту — с жубами. Именно тогда Мельда наконец-то припёрла Либбит к стене. Потребовала объяснений.
  
  — Сначала Мельда думала, что этими историями о Чарли дети просто пугают друг друга, верно?
  
  Вновь раздался каркающий смех Новин, но вот в её глазах-пуговицах, похоже, застыл ужас. Конечно, в таких глазах можно увидеть всё что угодно, не так ли?
  
  — Совершенно верно, милок. Но когда она увидела Большого мальчика, который в конце лужайки пересёк подъездную дорожку и скрылся за деревьями…
  
  Рука Джека шевельнулась. Голова Новин медленно закачалась из стороны в сторону, показывая, что няня Мельда сильно испугалась.
  
  Я подсунул альбом с Чарли-жокеем под первый альбом и вернулся к нарисованной кухне: няня Мельда смотрела сверху вниз на Либбит, маленькая девочка прижимала палец к губам («Тс-с-с-с!»), а кукла молчаливо взирала на происходящее, сидя на столике у хлебницы.
  
  — Ты это видишь? — спросил я Уайрмана. — Понимаешь?
  
  — В каком-то смысле…
  
  — Веселье закончилось, как только её достали из воды, — пояснила Новин. — И вот к чему это привело.
  
  — Может, сначала Мельда думала, что это Шэннингтон шутки ради переставлял паркового жокея… он знал, что три маленькие девочки жокея боятся.
  
  — А почему, скажи на милость, они боялись? — спросил Уайрман.
  
  Новин не ответила, но я провёл магической рукой над нарисованной Новин (Новин, прислонённой к хлебнице), и тут заговорила та, что сидела на колене Джека. И я уже знал, что она скажет:
  
  — Няня не хотела ничего плохого. Она знала, что они боятся Чарли — боялись ещё до того, как началось плохое, — вот она и рассказала им сказку на ночь, пытаясь всё как-то исправить. Но только сильнее напугала, как иной раз случается с маленькими детьми. Потом пришла плохая женщина — плохая белая женщина из моря — и эта сука сделала всё ещё хуже. Она заставила Либбит нарисовать Чарли живым, в шутку. У неё были и другие шутки.
  
  Я перевернул страницу, на которой Либбит говорила: «Тс-с-с-с!» — достал из поясной сумки тёмно-коричневый карандаш (теперь уже не имело значения, чьим карандашом я пользовался) и вновь нарисовал кухню.
  
  Новин, лежащая на столе, на боку, с рукой, поднятой к голове, будто в мольбе. Либбит, теперь в сарафане, с выражением ужаса на лице, которое я «схватил» полудюжиной быстрых штрихов. И няня Мельда, пятящаяся от открытой хлебницы и кричащая, потому что внутри…
  
  — Это крыса? — спросил Уайрман.
  
  — Большой старый слепой суслик, — ответила Новин. — В действительности то же самое, что и Чарли. Она заставила нарисовать его в хлевнице, и он оказался в хлевнице. Шутка. Либби огорчилась, а эта плохая вода-женщина? Ничуть. Она никогда не огорчалась.
  
  — И Элизабет… Либбит… не могла не рисовать, — сказал я. — Так?
  
  — Ты же это знаешь, — ответила Новин. — Не правда ли?
  
  Я знал. Потому что дар ненасытен.
  * * *
  
  Много лет тому назад случилось так, что маленькая девочка упала и повредила голову, но при этом обрела новые возможности. И возможности эти позволили чему-то (чему-то женскому) дотянуться до девочки и установить с ней контакт. Удивительные рисунки, которые за этим последовали, играли роль приманки, служили морковкой, болтающейся на конце палки. И улыбающиеся лошади, и лягушки всех цветов радуги. Но как только Персе вытащили из воды (так сказала Новин?), веселье закончилось. Талант Либбит Истлейк превратил её руку в нож. Только теперь это была не её рука. Отец Либбит не знал. Ади сбежала. Мария и Ханна находились в школе Брейдена. Близняшки ничего понять не могли. Но няня Мельда начала подозревать и…
  
  Я открыл страницу и посмотрел на маленькую девочку, прижимающую палец к губам.
  
  Она слушает, поэтому — тс-с-с-с. Если ты говоришь, она слышит, поэтому — тс-с-с-с. Плохое может случиться, и ещё худшее ждёт впереди. Ужасные страшилища в Заливе, которые ждут, чтобы утопить тебя и отвезти на корабль, где ты будешь жить, только это не жизнь. А если я попытаюсь сказать? Тогда плохое может случиться со всеми нами, со всеми нами сразу.
  
  Уайрман застыл рядом со мной. Двигались только его глаза. Иногда он смотрел на Новин, иногда на бледную руку, которая то появлялась, то исчезала из виду с правой стороны моего тела.
  
  — Но было безопасное место, не так ли? — спросил я. — Место, где она могла говорить. Где?
  
  — Ты знаешь, — ответила Новин.
  
  — Нет, я…
  
  — Да, да, ты знаешь. Ты только на какое-то время забыл. Нарисуй его, и ты увидишь.
  
  Она всё говорила правильно. Рисованием я воссоздал себя. В этом смысле Либбит (где наша сестра) была моей кровной родственницей. Через рисование мы оба вспомнили, как не забывать.
  
  Я открыл чистую страницу.
  
  — Мне взять один из её карандашей? — спросил я.
  
  — Нет, не обязательно. Сойдёт любой.
  
  Я порылся в поясной сумке, нашёл синий, принялся за работу. Без малейшего колебания нарисовал бассейн Истлейка: точно так же, как отключал мысли и позволял мышечной памяти набирать телефонный номер. Нарисовал таким, каким он был раньше — сверкающим, новым, наполненным чистой водой. Бассейн, где по какой-то причине хватка Персе слабела и слух ухудшался.
  
  Я нарисовал няню Мельду, стоящую по голени в воде, и Либбит, в воде по пояс, с фартучком, плавающим на поверхности. А потом из-под моего карандаша начали появляться слова.
  
  «Где теперь твоя новая кукла? Фарфоровая кукла?»
  
  «В моей главной сокровищнице. В моей коробке-сердце».
  
  Значит, она там лежала какое-то время.
  
  «И как её зовут?»
  
  «Её имя — Персе».
  
  «Перси — мальчишеское имя».
  
  И Либбит, твёрдо и уверенно: «Ничего тут не поделаешь. Её имя — Персе».
  
  «Понятно. И ты говоришь, здесь она нас не услышит?»
  
  «Думаю, нет…»
  
  «Это хорошо. Ты говоришь, что нарисованное тобой случается. Но послушай меня, дитя…»
  * * *
  
  — Господи, — выдохнул я. — Идея исходила не от Элизабет. Нам следовало это понять.
  
  Я оторвал взгляд от рисунка няни Мельды и Элизабет, стоящих в бассейне. И тут до меня дошло, что ужасно хочется есть.
  
  — О чём ты говоришь, Эдгар? — спросил Уайрман.
  
  — Идея избавиться от Персе принадлежала Мельде. — Я повернулся к Новин, по-прежнему сидевшей на колене Джека: — Я прав, не так ли?
  
  Новин не ответила, и я провёл правой рукой над фигурками на рисунке с бассейном. На мгновение увидел эту руку, длинные ногти и всё такое.
  
  — Няня не могла придумать ничего лучшего, — мгновением позже ответила Новин с колена Джека. — И Либбит доверяла няне.
  
  — Естественно, доверяла, — кивнул Уайрман. — Мельда заменила девочке мать.
  
  Я думал, что Элизабет рисовала и стирала в своей комнате, но теперь понимал, что ошибался. Всё это происходило у бассейна. А может, и в самом бассейне. Потому что бассейн по какой-то причине был безопасным местом. Во всяком случае, так считала маленькая Либбит.
  
  — Этим избавиться от Персе не удалось, но попытка Либбит не осталась незамеченной. Я думаю, она отрясла эту суку. — Голос звучал устало, хрипло, адамово яблоко Джека ходило вверх-вниз. — Я надеюсь, что отрясла.
  
  — Да, — согласился я. — Вероятно, потрясла. И… что произошло потом?
  
  Но я знал. Не в деталях, конечно, но знал. Логика неумолима и бесспорна.
  
  — Персе выместила злобу на близняшках. И Элизабет, и няня Мельда знали. Они знали, что сделали. Няня Мельда знала, что она сделала.
  
  — Она знала, — согласилась Новин. Голос оставался женским, но неотвратимо приближался к голосу Джека. Каким бы ни было заклинание, оно медленно, но верно сходило на нет. — Она держала всё в себе, пока Хозяин не нашёл их следы на Тенистом берегу… следы, уходящие в воду… но после этого молчать уже не могла. Она чувствовала, что своими руками убила малышек.
  
  — Она видела корабль? — спросил я.
  
  — Видела в ту ночь. Нельзя увидеть этот корабль ночью и не поверить.
  
  Я подумал о моих картинах «Девочка и корабль». Новин говорила правду.
  
  — Но ещё до того как Хозяин позвонил шерифу и сказал, что близняшки исчезли и, возможно, утонули, Персе поговорила с Либбит. Объяснила ей что к чему. И Либбит поговорила с няней.
  
  Кукла наклонилась. Глаза на круглом, как печенье лице, принялись изучать коробку-сердце, из которой её извлекли.
  
  — Что она ей объяснила, Новин? — спросил Уайрман. — Я не понимаю.
  
  Новин молчала. Джек, как мне показалось, выглядел вымотанным донельзя, хотя и не сходил с места. Я ответил за Новин:
  
  — Персе сказала: «Попытайся ещё раз избавиться от меня, и близняшки станут только началом. Попытайся ещё раз, и я заберу всю твою семью, одного за другим, а тебя оставлю напоследок». Так?
  
  Пальцы Джека шевельнулись. Тряпичная голова Новин кивнула, поднявшись и наклонившись. Уайрман облизал губы.
  
  — Эта кукла. Чей в ней призрак?
  
  — Здесь нет призраков, Уайрман, — ответил я. Джек застонал.
  
  — Я не знаю, что он делал и как, амиго, но он спёкся, — заметил Уайрман.
  
  — Он — да, но мы — нет.
  
  И я потянулся к кукле, той самой, с которой не расставалась маленькая художница. И когда я это сделал, Новин заговорила со мной в последний раз, её голос перемешивался с голосом Джека, словно оба пытались сказать одно и то же одновременно.
  
  — Не-е-ет, не этой рукой… эта рука нужна для рисования.
  
  Я потянулся другой рукой, которой шестью месяцами раньше задушил на улице собачку Моники Голдстайн, в другой жизни и в другой вселенной. Я использовал эту руку, чтобы схватить куклу Элизабет Истлейк и снять её с колена Джека.
  
  — Эдгар? — Джек выпрямился. — Эдгар, каким чёртом вы вернули…
  
  «…вторую руку?» — полагаю, закончил он фразу так, но полной уверенности у меня нет, последних слов я не слышал. Что я видел, так это чёрные глаза и чёрную дыру рта, обрамлённую красным. Новин. Все эти годы она пролежала в двойной темноте (под ступенькой и в жестянке), ожидая возможности выболтать свои секреты, и помада осталась свежей и яркой, будто она только что накрасила губы.
  
  «Ты сосредоточился? — прошептала она в моей голове, и голос этот принадлежал не Новин, не няне Мельде (я в этом не сомневался), даже не Элизабет; говорила со мной Реба. — Ты сосредоточился и готов рисовать, противный парниша? Ты готов увидеть остальное? Ты готов увидеть всё?»
  
  Я не был готов… но мне не оставалось ничего другого.
  
  Ради Илзе.
  
  — Покажи мне свои картины, — прошептал я, и красный рот заглотил меня целиком.
  Как рисовать картину (X)
  
  Готовьтесь к тому, что увидеть придётся всё. Если вы хотите творить (Бог поможет вам, если хотите, Бог поможет вам, если рискнёте), постарайтесь избежать извечной ошибки: не оставайтесь на поверхности. Уходите в глубину и берите своё законное вознаграждение. Сделайте это, как бы больно вам ни было.
  
  Вы можете нарисовать двух девочек (близняшек), но такое под силу кому угодно. Не останавливайтесь на этом только потому, что остальное — кошмар. Обязательно учтите и ещё один момент: девочки стоят по бёдра в воде там, где она должна накрывать их с головой. Свидетель (к примеру, Эмери Полсон) мог бы это заметить, если бы смотрел, но столько людей не готовы увидеть то, что находится у них перед глазами.
  
  А потом, разумеется, уже поздно.
  
  Он пришёл на берег выкурить сигару. Мог бы сделать это на веранде или на заднем крыльце, но внезапно у него возникло сильное желание пройти по изрытой колеями дороге, которую Ади называет Бульвар пьяницы, и по крутой песчаной тропе спуститься на пляж. Какой-то голос шепнул, что там сигара доставит ему гораздо больше удовольствия. Он сможет посидеть на бревне, которое волны выбросили на берег, и полюбоваться последними всполохами заката, когда оранжевое исчезает и появляются звёзды. «В таком свете Залив выглядит изумительно, — вещал голос, — даже если Залив поступил нехорошо, отметив начало твоей семейной жизни тем, что проглотил маленьких сестричек новобрачной».
  
  Но, как выясняется, там есть на что посмотреть и помимо заката. Потому что неподалёку от берега стоит корабль. Старинный корабль, красивый, с плавными обводами корпуса, тремя мачтами и свёрнутыми парусами. Вместо того чтобы сесть на бревно, Эмери подходит к тому месту, где сухой песок становится влажным, твёрдым, укатанным… Эмери восхищается летящим силуэтом на фоне догорающего заката. Благодаря какому-то атмосферному феномену возникает ощущение, что завершающая краснота дня просвечивает сквозь корпус.
  
  Он как раз думает об этом, когда до него доносится первый крик, звенит в голове, словно серебряный колокольчик: «Эмери!»
  
  И тут же раздаётся другой: «Эмери, помоги! Подводное течение! Сильное течение!»
  
  В этот самый момент он видит девочек, и его сердце срывается с места. Подпрыгивает до самого горла, прежде чем вернуться, куда положено, а уж там начинает стучать с удвоенной частотой и силой. Нераскуренная сигара выпадает из его пальцев.
  
  Две маленькие девочки, и такие похожие. Они вроде бы в одинаковых джемперах, и хотя при таком умирающем свете Эмери не может различать цвета, он различает: один — красный, с буквой «Л» на груди, а второй — синий, с «Т».
  
  «Сильное течение!» — кричит девочка с «Т» на груди и в доказательство своих слов поднимает ручонки.
  
  «Подводное!» — кричит девочка с «Л».
  
  Ни одной девочке опасность утонуть вроде бы и не грозит, но Эмери не колеблется. Радость не позволяет ему колебаться, а ещё — нарастающая уверенность в том, что ему представился уникальный шанс: когда он вернётся с близняшками, его ранее столь суровый тесть в мгновение ока изменит отношение к нему. И серебряные колокольчики детских голосов звенят в его голове, зовут к себе. Он бросается спасать сестёр Ади, с тем, чтобы вынести их на берег, чтобы не дать течению утащить их.
  
  «Эмери!» — это Тесси, её глаза темнеют на фарфорово-белом лице… но губы у неё красные.
  
  «Эмери, поторопись!» — это Лаура, её белокожие ручонки, с которых капает вода, тянутся к нему, мокрые кудряшки прилипли к белым щекам.
  
  Он кричит: «Я иду, девочки! Держитесь!»
  
  В фонтанах брызг он спешит к ним, заходит в воду по голень, по колено.
  
  Он кричит: «Боритесь с течением!» — как будто они что-то делают, кроме как стоят по бёдра в воде, хотя вода уже дошла и до его бёдер, а роста в нём шесть футов и два дюйма [188 см].
  
  Вода Залива (в середине апреля ещё холодная) ему уже по грудь, когда он наконец-то добирается до них и когда они хватают его руками, которые гораздо сильнее рук любой маленькой девочки. Расстояние между ними уже так мало, что он может разглядеть серебристый блеск их остекленевших глаз, вдохнуть солоноватый запах дохлой рыбы, идущий от их гниющих волос, но уже слишком поздно. Он сопротивляется, его радостные крики и призывы бороться с течением сменяются сначала криками протеста, а потом ужаса, но к тому времени уже слишком, слишком поздно. Да и в любом случае крики длятся недолго. Маленькие девичьи ручонки становятся холодными когтями, которые всё глубже впиваются в его плоть. Его утаскивают на глубину, вода заполняет рот, топит крики. Он видит корабль на фоне последних отсветов заката и (как же он не заметил этого раньше?… как мог не понять?) понимает, что это остов корабля, зачумлённый корабль, корабль мёртвых. И что-то ждёт его на корабле, что-то в саване, и он бы закричал, если бы мог, но теперь вода заливает ему глаза, а другие руки — уже без плоти, только кости — хватают его за щиколотки. Коготь сдирает с него туфлю, потом его дёргают за палец… словно с ним собираются поиграть в «Этот поросёночек на ярмарку пошёл», пока он тонет.
  
  Пока Эмери Полсон тонет.
  Глава 19
  Апрель 1927 года
  
  Кто-то кричал в темноте. «Заставь его замолчать!» Потом послышался звук крепкой оплеухи, темнота осветилась красным, сначала с одной стороны. Потом — сзади. Краснота покатилась вперёд, как облако крови в воде.
  
  — Вы ударили его слишком сильно, — сказал кто-то. Джек?
  
  — Босс? Эй, босс! — Кто-то меня тряс, то есть тело у меня оставалось. Вероятно, это было хорошо. Меня тряс Джек. Джек… кто? Я мог вспомнить его фамилию, но идти пришлось бы окольным путём. Фамилия у него была, как у одного парня с Метеоканала…
  
  Меня снова тряхнули. Грубее.
  
  — Мучачо! Ты здесь?
  
  Моя голова обо что-то стукнулась, и я открыл глаза. Джек Кантори стоял на коленях слева от меня с напряжённым, испуганным лицом. Уайрман, наклонившись, тряс меня, как грушу. Кукла лицом вниз лежала на моём животе. Я скинул её, скривившись от отвращения (действительно, противный парниша). Новин приземлилась на груду дохлых ос, которые зашуршали, как бумага.
  
  Внезапно начали возвращаться те места, где я с ней побывал — устроенная ею экскурсия по аду. Дорога к Тенистому берегу, которую Адриана Истлейк называла (вызывая у отца ярость) Бульваром пьяницы. Сам Тенистый берег. Случившиеся там ужасы. Бассейн. Цистерна.
  
  — У него открыты глаза, — воскликнул Джек. — Слава Богу! Эдгар, вы меня слышите?
  
  — Да. — От крика я осип. Хотелось есть, но сперва — смочить саднящее горло. — Пить… может кто-нибудь помочь страждущему?
  
  Уайрман протянул мне одну из больших бутылок с водой «Эвиан». Я покачал головой.
  
  — Пепси.
  
  — Ты уверен, мучачо? Вода, возможно…
  
  — Пепси. Кофеин. — Не единственная причина, но я полагал, что хватит и этой.
  
  Уайрман отставил «Эвиан» и дал мне пепси. Газировка была тёплой, но я ополовинил банку, рыгнул и сделал ещё глоток. Оглянулся и увидел только моих друзей и грязный коридор. Не нашёл в этом ничего хорошего. Наоборот, пришёл в ужас. Моя рука (вновь она осталась у меня одна) одеревенела и тряслась, словно я работал ею не меньше двух часов, но тогда куда подевались рисунки? Я боялся, что без рисунков всё увиденное растает, как сон. И ради этой информации я рисковал даже большим, чем жизнь. Я мог лишиться рассудка.
  
  Я попытался подняться. Боль пронзила голову в том месте, где я ударился о стену.
  
  — Где рисунки? Пожалуйста, скажите мне, где рисунки?
  
  — Расслабься, мучачо, вот они. — Уайрман отступил в сторону и показал мне неровную стопку листов, вырванных из альбомов. — Ты рисовал, как одержимый, закончив рисунок, вырывал его и продолжал. Я их собрал и сложил.
  
  — Хорошо. Отлично. Мне нужно поесть. Я умираю от голода. — И судя по ощущениям, я говорил чистую правду.
  
  Джек огляделся. Чувствовалось, что ему не по себе. Послеполуденный свет, который падал на лестницу и холл перед ней, когда я взял Новин с колена Джека и отошёл в коридор, заметно померк. Ещё не стемнело (нет, подняв голову, я увидел, что небо синее), но не вызывало сомнений, что вторая половина дня либо заканчивается, либо уже плавно перетекла в вечер.
  
  — Который час? — спросил я.
  
  — Четверть шестого, — ответил Уайрман, даже не посмотрев на часы, и я понял, что сверялся он с ними постоянно. — Заход солнца через пару часов. Плюс-минус. Поэтому если они выходят только ночью…
  
  — Думаю, что да. Времени хватит, и мне всё равно нужно поесть. Из этих развалин мы можем выбираться. В доме делать больше нечего. Хотя нам, возможно, понадобится лестница.
  
  Уайрман вскинул брови, но вопроса не задал.
  
  — Если мы где её и найдём, так только в амбаре. Отсюда следует, что время нас всё-таки поджимает.
  
  — А что делать с куклой? — спросил Джек. — С Новин?
  
  — Положи её в коробку-сердце и возьми с собой, — ответил я. — Она заслуживает того, чтобы мы отвезли её в «Эль Паласио» к другим вещам Элизабет.
  
  — Где наша следующая остановка, Эдгар? — полюбопытствовал Уайрман.
  
  — Я вам покажу, но сначала о другом. — Я указал на пистолет под ремнём Уайрмана: — Эта штуковина заряжена, верно?
  
  — Абсолютно. Новая обойма.
  
  — Если цапля вернётся, я хочу, чтобы ты её пристрелил. Первым делом.
  
  — Почему?
  
  — Потому что это её цапля. Персе использует птицу, чтобы следить за нами.
  * * *
  
  Мы покинули дом тем же путём, каким и вошли в него, и попали в ранний флоридский вечер, полный ясного света. Над головой синело безоблачное небо. Под солнцем Залив сиял серебром. Через час или около того сияние начнёт тускнеть, превращаться в золото, но пока до этого не дошло.
  
  Мы поплелись по бывшему Бульвару пьяницы, Джек нёс корзинку для пикника, Уайрман — пакет с едой и альбомы «Мастер», я — мои рисунки. Униола что-то шептала нашим ногам. Тени тянулись за спинами к развалинам особняка. Далеко впереди пеликан заметил рыбу, сложил крылья и спикировал, как штурмовик. Цапли нигде не было видно, да и Чарли-жокей исчез. Но когда мы добрались до гребня, после которого тропа раньше полого спускалась, лавируя между дюнами (теперь эрозия превратила пологий участок в крутой обрыв), мы увидели кое-что ещё.
  
  Мы увидели «Персе».
  
  Корабль стоял на якоре в трёхстах ярдах от берега. Со свёрнутыми новенькими парусами. Покачивался с борта на борт, словно маятник часов. С того места, где мы вышли к берегу, нам не составляло труда прочитать название корабля, выведенное в носовой части по правому борту: «Персефона». Парусник казался покинутым, и я полагал, что так оно и было: в дневное время мертвецы оставались мертвецами. Но Персе мёртвой не была. В этом нам крепко не повезло.
  
  — Господи, он словно выплыл с ваших картин, — ахнул Джек. Справа от тропы была каменная скамья, едва видимая среди кустов, которые выросли вокруг. Сиденье оплели лианы. Джек плюхнулся на неё, таращась на парусник.
  
  — Нет. — Я покачал головой. — Я рисовал настоящий корабль, а ты видишь маску, которую он натягивает в дневное время.
  
  Уайрман стоял рядом с Джеком, прикрыв глаза ладонью. Потом повернулся ко мне:
  
  — Они видят его с Сан-Педро? Не видят, правда?
  
  — Может, некоторые и видят, — ответил я. — Смертельно больные, люди с психическими отклонениями, временно не принимающие свои лекарства… — Тут я подумал о Томе. — Но он приплыл за нами — не за ними. Этой ночью мы должны покинуть на нём Дьюма-Ки. Дорога закроется для нас, как только зайдёт солнце. Живые мертвецы, возможно, находятся на «Персефоне», но в джунглях хватает других тварей. Некоторых… как паркового жокея, создала в детстве Элизабет. Другие появились после того, как Персе вновь проснулась… — Я запнулся. Не хотел говорить, но сказал. Считал, что должен: — Вероятно, каких-то нарисовал я. Свои Буки есть у каждого.
  
  А подумал я о скелетах, которые тянулись руками к лунному свету.
  
  — То есть по её плану мы должны покинуть остров на корабле, так? — спросил Уайрман.
  
  — Да.
  
  — Отряд вербовщиков во флот? Как в доброй старой Англии?
  
  — Очень похоже.
  
  — Я не могу, — покачал головой Джек. — У меня морская болезнь.
  
  Я улыбнулся и сел рядом с ним.
  
  — Морские вояжи в наш план не входят.
  
  — Это хорошо.
  
  — Ты можешь вскрыть курицу и оторвать ножку?
  
  Он выполнил мою просьбу, и они наблюдали, как я сожрал сначала одну ножку, потом вторую. Я спросил, не хочет ли кто грудку, а когда оба отказались, принялся за неё. Съев половину, подумал о моей дочери, которая, бледная и мёртвая, лежала в Род-Айленде. Продолжил есть, периодически вытирая жирную ладонь о джинсы. Илзе меня бы поняла. Пэм — нет, Лин, вероятно, тоже нет, но Илли? Да. Я боялся того, что ждало впереди, но знал, что Персе тоже боится. Если бы не боялась, не прилагала бы столько усилий, чтобы не пускать нас сюда. Наоборот, приняла бы с распростёртыми объятиями.
  
  — Время идёт, мучачо, — напомнил Уайрман. — День на исходе.
  
  — Знаю, — ответил я. — И моя дочь умерла навсегда. Я всё равно голоден. Есть что-нибудь сладкое? Торт? Печенье? Грёбаные леденцы?
  
  Ничего не было. Я удовлетворился ещё одной банкой пепси и несколькими ломтиками огурца в соусе «ранч», хотя по виду и по вкусу он мне всегда напоминал чуть подслащённую соплю. Но по крайней мере от головной боли избавиться удалось. Образы, что пришли ко мне в темноте (те самые, что столько лет хранились в набитой тряпками голове Новин), таяли, но я без труда мог восстановить их по рисункам. Я в последний раз вытер руку о джинсы и положил на колени стопку вырванных из альбома и смятых листов: семейный альбом из ада.
  
  — Высматривай цаплю, — предупредил я Уайрмана.
  
  Он огляделся, бросил взгляд на корабль, покачивающийся на волнах, потом посмотрел на меня.
  
  — А может, для Большой птицы больше подойдёт гарпунный пистолет? Заряженный одним из серебряных гарпунов?
  
  — Нет. На цапле она иногда летает, точно так же, как человек ездит верхом. Она бы, вероятно, хотела, чтобы мы потратили на цаплю один из серебряных наконечников, но мы больше не пойдём навстречу желаниям Персе. — Я невесело улыбнулся. — Эта часть жизни у дамы в прошлом.
  * * *
  
  Уайрман попросил Джека встать, чтобы он смог очистить скамью от лиан. Потом мы все сели, три воина поневоле — двоим было уже далеко за пятьдесят, один только-только шагнул за двадцать. Перед нами простирался Мексиканский залив, разрушенный особняк остался позади. Красная корзинка и заметно опустевший пакет с едой стояли у наших ног. Я полагал, что на рассказ у меня есть двадцать минут, может, и полчаса: времени всё равно оставалось достаточно.
  
  Я на это надеялся.
  
  — Связь Элизабет с Персе была крепче, чем у меня, — объяснил я. — И более глубокой. Я не знаю, как девочка это выдерживала. Едва фарфоровая фигурка попала к ней, Элизабет видела всё, хотела она этого или нет. И всё зарисовывала. Но самые ужасные картины она сожгла, прежде чем уехать из этого места.
  
  — Как картину урагана? — спросил Уайрман.
  
  — Да. Я думаю, она боялась их мощи, и правильно делала, что боялась. Но она видела всё. А кукла всё это фиксировала. Как телепатическая камера. В большинстве случаев я видел то, что видела Элизабет, и рисовал то, что рисовала она. Вы это понимаете?
  
  Оба кивнули.
  
  — Начнём с этой тропы, которая в своё время была дорогой. Она вела от Тенистого берега к амбару. — Я указал на длинную, сплошь увитую лианами постройку, в которой мы рассчитывали найти лестницу. — Не думаю, что бутлегера, который привозил сюда спиртное, звали Дейв Дэвис, но уверен, что это был один из деловых партнёров Дэвиса, так что немалая часть выпивки попадала на Солнечный берег Флориды через Дьюма-Ки. С Тенистого берега — в амбар Джона Истлейка, оттуда — на материк. Складировалось спиртное в паре джаз-клубов в Сарасоте и Венисе: Дэвису в этом шли навстречу.
  
  Уайрман посмотрел на скатывающееся к горизонту солнце, на часы.
  
  — Мучачо, ты считаешь, что в сложившейся ситуации нам нужно всё это слушать? Как я понимаю, да?
  
  — Будь уверен. — Я вытащил рисунок кега. Широкую горловину закрывала навинчивающаяся крышка. На боковой поверхности полукругом было написано слово «TABLE», под ним, тоже полукругом — «SCOTLAND». Выглядели надписи не очень: рисунки получались у меня лучше, чем буквы. — Виски, господа.
  
  Джек указал на бесформенную человекоподобную фигурку, которая находилась над «SCOTLAND» и под «TABLE». Я нарисовал её оранжевым карандашом, стояла она на одной ноге, вытянув вторую назад.
  
  — Кто эта деваха в платье?
  
  — Это не платье — килт. Как я понимаю, это должен быть горец.
  
  Уайрман вскинул кустистые брови.
  
  — За этот рисунок премии тебе не видать, мучачо.
  
  — Элизабет засунула Персе в маленькую бочку для виски. — Джек задумчиво смотрел на рисунок. — А может, Элизабет и няня Мельда…
  
  Я покачал головой.
  
  — Только Элизабет.
  
  — И какие у него размеры?
  
  Я поднял руку на два фута от скамейки, подумал, поднял чуть выше.
  
  Джек кивнул, но при этом нахмурился и спросил:
  
  — Она засунула фарфоровую фигурку в кег и завернула крышку. Или заткнула горловину затычкой. Утопила Персе, чтобы та заснула. Я вот чего не понимаю, босс. Она же начала звать Элизабет из воды. Со дна Залива!
  
  — Пока не будем об этом. — Я засунул рисунок бочонка в самый низ и показал им другой. Няня Мельда звонила по телефону в гостиной. Что-то вороватое чувствовалось в наклоне головы, в сутулости плеч, показанных одним или двумя штрихами, но и этого хватало, чтобы понять, как южане воспринимали сам факт, что чёрная домоправительница пользовалась телефоном в гостиной, даже при чрезвычайных обстоятельствах. — Мы думали, что Ади и Эмери прочитали об этом в местной газете и вернулись, но газеты Атланты не сообщали о двух маленьких девочках, утонувших во Флориде. Когда у няни Мельды отпали последние сомнения в том, что девочки пропали, она позвонила Истлейку — Хозяину — на материк, чтобы сообщить дурную весть. А потом позвонила туда, где Ади проживала со своим мужем.
  
  Уайрман ударил кулаком по колену.
  
  — Ади сказала няне, где будет жить. Разумеется, сказала! Я кивнул.
  
  — Наверное, молодые запрыгнули в поезд тем же вечером, потому что приехали на Дьюма-Ки на следующий день, ещё до наступления темноты.
  
  — И к тому времени две средние дочери тоже вернулись домой, — догадался Джек.
  
  — Да, собралась вся семья. И вон там… — я указал на воду, где в ожидании темноты покачивался на волнах красивый белый корабль, — было много лодок. Поиски тел продолжались три дня, хотя все уже понимали, что девочки мертвы. И я не сомневаюсь, что Джона Истлейка меньше всего интересовало, каким образом его старшая дочь и её муж узнали о случившемся. В эти дни он мог думать только о пропавших близняшках.
  
  — «ОНИ ИСЧЕЗЛИ», — пробормотал Уайрман. — Pobre hombre.[859]
  
  Я показал им следующий рисунок. Три человека стояли на веранде «Гнезда цапли», махали руками, а большой старинный автомобиль уезжал по дроблёному ракушечнику подъездной дорожки к каменным столбам и нормальному миру за ними. Я нарисовал несколько пальм, банановых деревьев, но не зелёную изгородь; в 1927 году изгороди не существовало.
  
  В заднем стекле автомобиля виднелись два белых овала. Я по очереди коснулся каждого.
  
  — Мария и Ханна. Возвращаются в школу Брейдена.
  
  — Очень уж они равнодушные, или вы так не думаете?
  
  Я покачал головой.
  
  — Не думаю. Дети не скорбят, как взрослые. Джек кивнул.
  
  — Да. Наверное. Но я удивлён… — Он замолчал.
  
  — Чем? — спросил я. — Что тебя удивляет?
  
  — Что Персе отпустила их.
  
  — Если на то пошло, она их не отпускала. Они же поехали в Брейден.
  
  Уайрман постучал пальцем по рисунку.
  
  — А где Элизабет?
  
  — Повсюду, — ответил я. — Мы смотрим её глазами.
  * * *
  
  — Осталось немного, но ничего хорошего не обещаю.
  
  Я показал им следующий рисунок. Рисовал я его так же торопливо, как и другие. Мужчина стоял к нам спиной, но я не сомневался, что это живая версия того существа, которое защёлкнуло «браслет» на моей руке на кухне «Розовой громады». Мы смотрели на него сверху вниз. Джек перевёл взгляд с рисунка на Тенистый берег, от которого осталась узкая полоска песка, вновь глянул на рисунок. Наконец вскинул глаза на меня.
  
  — Здесь? — тихо спросил он. — Мы смотрим на него с этого самого места?
  
  — Да.
  
  — Это Эмери? — Уайрман прикоснулся в фигуре. Говорил он ещё тише, чем Джек, и его лоб блестел от пота.
  
  — Да.
  
  — Утопленник, что был у тебя в доме?
  
  — Да.
  
  Уайрман сдвинул палец.
  
  — А это Тесси и Лаура?
  
  — Тесси и Ло-Ло. Да.
  
  — Они… что? Заманили его? Как сирены в одном древнегреческом мифе?
  
  — Да.
  
  — И это действительно произошло! — Джек говорил так, словно докопался до истины.
  
  — Действительно произошло. Никогда не сомневайся в её силе.
  
  Уайрман посмотрел на солнце, которое приблизилось к горизонту. Серебряный отблеск на воде начал темнеть.
  
  — Тогда заканчивай, мучачо, и как можно скорее. Чтобы мы смогли довести дело до конца и убраться отсюда ко всем чертям.
  
  — Мне всё равно осталось совсем немного. — Я пролистал рисунки, многие из которых состояли из нескольких штрихов. — Настоящей героиней была няня Мельда, а мы даже не знаем её фамилии.
  
  Я показал им один из незаконченных рисунков: няня Мельда, узнаваемая по косынке на голове и тёмному цвету лица, разговаривает с молодой женщиной в холле у парадной двери. Новин сидит рядом, на столе, нарисованном десятком линий и соединяющим их воедино кругом.
  
  — Вот она, рассказывает Адриане какую-то выдумку об Эмери после его исчезновения. Что его срочно вызвали в Атланту? Что он уехал в Тампу, чтобы купить ей подарок? Не знаю. Лишь бы Ади осталась в доме, лишь бы никуда не ушла.
  
  — Няня Мельда пыталась выиграть время, — кивнул Джек.
  
  — Это всё, что она могла сделать. — Я указал на джунгли, отделявшие нас от северной оконечности острова. Расти они здесь никак не могли, во всяком случае, без помощи бригады садоводов, которым пришлось бы работать сверхурочно. — Ничего этого в тысяча девятьсот двадцать седьмом году не было, но была Элизабет — в расцвете своего таланта. Я не думаю, что кому-нибудь удалось бы уехать с острова по дороге. Одному Богу известно, что именно по указке Персе нарисовала Элизабет между «Гнездом цапли» и разводным мостом.
  
  — То есть следующей должна была уйти Адриана? — спросил Уайрман.
  
  — Потом Джон. За ними — Мария и Ханна. Потому что Персе собиралась избавиться от всех, за исключением, возможно, Элизабет. Няня Мельда знала, что она сможет удержать Ади на один-единственный день. Но ей и требовался лишь один день.
  
  Я показал им очередную картинку. Нарисованную в ещё большей спешке. Вновь няня Мельда и Либбит стоят на мелководной части бассейна. Новин лежит на краю, одна тряпичная рука касается воды. А рядом с Новин стоит керамический кег с широкой горловиной и словом «TABLE» на боковой поверхности.
  
  — Няня Мельда сказала Либбит, что та должна сделать. И она сказала, что та обязательно должна это сделать, что бы ни увидела в голове и как бы громко ни кричала Персе, требуя, чтобы девочка остановилась… потому что она будет кричать, сказала няня Мельда, как будто знала. И им остаётся только надеяться, сказала она, что Персе узнает об их замысле слишком поздно, чтобы что-нибудь изменить. А потом няня Мельда сказала… — Я замолчал. След заходящего солнца на воде становился всё ярче и ярче. Я знал, что надо продолжать, но просто не мог разлепить губ. Не мог.
  
  — Что, мучачо? — мягко спросил Уайрман. — Что она сказала?
  
  — Мельда сказала, что она тоже может кричать. И Ади может кричать. И её отец. Но Либбит не должна останавливаться. «Не останавливайся, дитя, — наказала ей няня Мельда. — Не останавливайся, или всё будет зазря».
  
  И тут, словно по своей воле, моя рука вытащила из кармана чёрный карандаш и написала два слова под примитивным рисунком девочки и женщины в плавательном бассейне:
  не останавливайся
  
  Мои глаза наполнились слезами. Я зашвырнул карандаш в заросли униолы и вытер слёзы. Полагаю, карандаш до сих пор там, куда я его бросил.
  
  — Эдгар, а гарпуны с серебряными наконечниками? — спросил Джек. — Вы ничего о них не сказали.
  
  — Не было тогда никаких магических чёртовых гарпунов, — устало ответил я. — Они появились позже, когда Истлейк и Элизабет вернулись на Дьюма-Ки. Уже и не скажешь, кому пришла в голову эта идея, и, возможно, ни один не мог точно сказать, почему эти гарпуны приобрели для них такую важность.
  
  — Но… — Джек вновь нахмурился. — Если в двадцать седьмом гарпунов не было… тогда как…
  
  — Не было серебряных гарпунов, Джек, но хватало воды.
  
  — Вот этого я не понимаю. Персе вышла из воды. Она олицетворяет воду… — Он посмотрел на корабль, чтобы убедиться, что тот на месте. Корабль никуда не исчез.
  
  — Верно. Но в бассейне её хватка слабела. Элизабет это знала, но не понимала, как этим воспользоваться. Да и откуда? Она была ребёнком.
  
  — Твою мать! — Уайрман хлопнул себя по лбу. — Бассейн. Пресная вода. Это же был бассейн с пресной водой. Пресная, как противоположность солёной.
  
  Я нацелил на него палец.
  
  Уайрман коснулся рисунка, на котором керамический кег стоял рядом с куклой.
  
  — Это пустой кег? Они наполнили его пресной водой?
  
  — Я в этом не сомневаюсь. — Я отложил рисунок с кегом в сторону и показал им следующий. С запечатлённым на нём видом, который открывался практически с того места, где мы сейчас и сидели. Только что поднявшийся над горизонтом лунный серп светит между мачтами корабля-призрака (а я-то надеялся, что больше мне никогда не придётся его рисовать). А на берегу, у кромки воды…
  
  — Господи, это ужасно, — выдохнул Уайрман. — Перед глазами всё расплывается, но это ужасно.
  
  Моя правая рука зудела, пульсировала. Горела. Я наклонился и коснулся рисунка рукой, которая, я надеялся, никогда больше мне не покажется… хотя и боялся, что такое может случиться.
  
  — Я смогу это увидеть за нас всех.
  Как рисовать картину (XI)
  
  Hе останавливайтесь, пока картина не закончена. Не могу утверждать, основополагающее это правило живописи или нет, я не учитель, но верю, что эти шесть слов вбирают в себя всё, что я пытался вам рассказать. Талант — это прекрасно, но он лишён каких-либо ограничителей. Тем не менее всегда наступает момент (если творения искренни, если источник их — то волшебное место, где рождаются мысли, воспоминания и эмоции), когда у вас возникает желание остановиться, и вы думаете: если опустить карандаш, глаза более ничего не увидят, воспоминания исчезнут и боль прекратится. Я знаю всё это по последней картинке, которую нарисовал в тот день, когда изобразил берег и собравшихся на нём людей. Это всего лишь набросок, но, как мне представляется, когда рисуешь ад, наброска более чем достаточно.
  
  Начал я с Адрианы.
  
  Весь день она тревожилась из-за Эма, то страшно злилась, то боялась за него. У неё даже возникала мысль, что папочка сделал-что-то-ужасное, хотя такое казалось невероятным. После завершения поисков его охватила полнейшая апатия, и он ни на кого и ни на что не реагировал.
  
  Когда наступает вечер, а Эмери всё нет, Адриана, казалось бы, должна занервничать ещё сильнее, но вместо этого она становится спокойной, даже весёлой. Говорит няне Мельде, что Эмери скоро вернётся, она в этом уверена. Чувствует это нутром, слышит в голове, ощущение это звенит, как маленький серебряный колокольчик. Она полагает, что колокольчик этот — то самое, что называют «женской интуицией», и о его существовании даже не знаешь, пока не выходишь замуж. Она говорит няне и это.
  
  Няня Мельда кивает и улыбается, но пристально наблюдает за Ади. Наблюдала за ней весь день. Муж Адрианы ушёл навсегда, Либбит сказала ей об этом, и Мельда девочке верит, но Мельда также верит и в другое: остальных членов семьи можно спасти… она сама может спастись.
  
  Но многое зависит от Либбит.
  
  Няня Мельда идёт проверить, как там единственная оставшаяся на её попечении девочка, касается серебряных браслетов на левой руке, когда поднимается по лестнице. Серебряные браслеты достались ей от мамы, и Мельда надевает их каждое воскресенье, когда собирается в церковь. Может, именно поэтому она достала их сегодня из шкатулки, где хранит самые дорогие ей вещи, надела на руку и подняла как можно выше, пока они плотно не охватили предплечье, вместо того, чтобы болтаться на запястье. Возможно, ей хотелось чувствовать себя чуть ближе к маме, чтобы ей передалась толика маминого самообладания, а может, просто хотелось соприкоснуться с чем-то святым.
  
  Либбит в комнате, рисует. Рисует свою семью, в том числе Тесси и Ло-Ло. В восьмером (по разумению Либбит, няня Мельда — тоже семья) они стоят на берегу, где провели столько счастливых часов, плавали, устраивали пикники, строили песчаные замки. Они держатся за руки, как бумажные куклы, большие улыбки растягивают их лица. Такое ощущение, будто она думает, что одной только силой воли может вернуть всех к жизни и счастью.
  
  Няня Мельда где-то даже верит, что такое возможно. Очень уж могущественная девочка. Но возвращать к жизни ей не под силу. Возвращать к настоящей жизни не под силу даже той твари из Залива. Взгляд няни Мельды смещается на сокровищницу Либбит, потом обратно на девочку. Она только раз видела фарфоровую статуэтку, которую достали со дна Залива, миниатюрную женщину в выцветшей розовой накидке, которая в своё время могла быть алой, с капюшоном, из-под которого падали волосы, скрывая лоб.
  
  Няня Мельда спрашивает Либбит, всё ли хорошо. Ничего другого спросить не решается, большего спросить не решается. Если под волосами твари, что лежит в коробке-сердце, действительно скрыт третий глаз (далеко видящий магический глаз), никакая осторожность не будет лишней.
  
  Либбит отвечает: «Всё хорошо. Я просто рисую, няня Мельда».
  
  Она забыла, что должна сделать! Няне Мельде остаётся только надеяться, что не забыла. Сама она должна спуститься вниз, чтобы приглядывать за Ади. Её муж очень скоро подаст голос, позовёт к себе.
  
  Какая-то её часть не может поверить, что всё это происходит наяву; другая часть чувствует, что вся жизнь готовила её к этому.
  
  Мельда говорит: «Ты, возможно, услышишь, что я зову твоего отца. Когда услышишь, тебе надо будет пойти и собрать всё вещи, которые лежат у бассейна. Не оставляй их на ночь, а то они намокнут от росы».
  
  Либбит продолжает рисовать, не поднимает голову. Но потом говорит, и её слова успокаивают испуганное сердце Мельды: «Не оставлю. Я возьму с собой Персе. Тогда мне не будет страшно, даже если уже стемнеет».
  
  Мельда продолжает: «Ты можешь взять с собой что хочешь, только принеси в дом Новин, она лежит там».
  
  Это всё, на что у неё есть время, всё, что она решается сказать, помня о магическом третьем глазе, который пытается увидеть мысли у неё в голове.
  
  Спускаясь вниз, Мельда вновь прикасается к браслетам. Она рада тому, что браслеты были на ней, когда она зашла в комнату Либбит, пусть маленькая фарфоровая женщина и лежала в жестянке.
  
  Она успевает спуститься, чтобы заметить подол платья Ади в конце тёмного коридора: Ади выходит на кухню. Время. Пора действовать.
  
  Вместо того чтобы последовать за Ади на кухню, Мельда спешит через холл к кабинету Хозяина, и впервые за семь лет, которые она работает в семье, входит не постучавшись. Хозяин сидит за столом, без галстука, с расстёгнутым воротником, подтяжки скинуты с плеч. В руках держит фотографию Тесси и Ло-Ло. Он смотрит на неё, глаза красные, лицо уже осунулось. Похоже, он даже не понимает, что его домоправительница ворвалась в кабинет без вызова; выглядит он, как человек, которого уже ничто не может ни удивить, ни шокировать, но, разумеется, чуть позже выяснится, что это не так.
  
  Он спрашивает: «В чём дело, Мельда, Лу?» Она отвечает: «Вы должны немедленно пойти туда». Он смотрит на неё полными слёз глазами, в которых читается спокойная и раздражающая тупость. «Пойти куда?»
  
  Она говорит: «На берег. И возьмите вот это».
  
  Мельда указывает на гарпунный пистолет, который висит на стене, вместе с несколькими короткими гарпунами. Наконечники стальные, не серебряные, древки тяжёлые. Она знает, она достаточно часто носила их в корзинке для пикника.
  
  Он спрашивает: «Что ты такое говоришь?»
  
  Она отвечает: «Нет времени объяснять. Вы должны пойти на берег немедленно, если не хотите потерять ещё одну».
  
  Он идёт. Не спрашивает, какую дочь, не спрашивает, зачем ему может понадобиться гарпунный пистолет. Просто сдёргивает его со стены, в другую руку берёт два гарпуна и широкими шагами выходит из кабинета — сначала идёт позади Мельды, потом обгоняет её. К тому времени, когда он добирается до кухни, где Мельда в последний раз видела Ади, уже бежит, и она всё больше отстаёт, хотя и бежит сама, поднимая юбки обеими руками. Удивлена ли она его внезапным выходом из ступора, внезапной активностью? Нет. Потому что, несмотря на горе, туманящее голову, Хозяин знал: что-то не так и с каждым днём становится только хуже.
  
  Дверь чёрного хода распахнута. Вечерний ветер врывается в неё, раскачивает на петлях… только это уже ночной ветер. Закат умирает. На Тенистом берегу ещё будет свет, но здесь, в «Гнезде цапли», стемнело. Мельда пересекает заднее крыльцо и видит, что Хозяин уже на тропе, ведущей к берегу. Она оглядывается в поисках Либбит, но, разумеется, не находит её. Если Либбит делает то, что должна сделать, она уже на пути к бассейну, с коробкой-сердцем под мышкой.
  
  Коробкой-сердцем, в которой монстр.
  
  Она бежит за Хозяином и догоняет его у скамьи, рядом с которой тропа спускается к берегу. Он стоит там, окаменев. На западе закатное полотнище сузилось до тусклой оранжевой ленты, которая вот-вот исчезнет, но света ещё достаточно, и она видит Ади, стоящую у кромки воды, и мужчину, который идёт из Залива, чтобы поприветствовать её.
  
  Адриана кричит: «Эмери!» Судя по голосу, обезумела от радости, как будто после разлуки прошёл год, а не день.
  
  Мельда кричит: «Ади, нет! Держись от него подальше!» Кричит, стоя рядом с окаменевшим, таращимся на происходящее внизу мужчиной, но она знает, что Ади не обратит внимания на её предупреждение, и Ади не обращает — спешит к своему мужу.
  
  Джон Истлейк бормочет: «Что?..» — и это всё, на что его хватает.
  
  На какое-то время он вышел из ступора, добежал сюда, а теперь вновь впал в прострацию. И всё потому, что он видит ещё две фигурки? Которые дальше от берега, но тоже идут по воде к Ади? Идут там, где вода должна накрывать их с головой? Мельда думает, что нет. Мельда думает, что он по-прежнему смотрит на свою старшую дочь, смотрит, как к ней приближается мужчина (виден только его смутный силуэт), вышедший из воды, протягивает к ней мокрые руки, мокрыми пальцами сжимает шею, сначала обрывает радостные крики, а потом тащит Ади в прибой.
  
  А в Заливе ждёт чёрный остов корабля Персе, покачиваясь на волнах, как маятник часов, отсчитывающих время в годах и столетиях, а не в секундах и минутах.
  
  Мельда хватает Хозяина за руку, вонзает ногти ему в бицепс и говорит с ним так, как за всю жизнь ни разу не говорила с белым человеком.
  
  Она говорит: «Помоги ей, сукин ты сын! До того, как он её утопит!»
  
  Она толкает его вперёд. Джон идёт. Она его не дожидается, не смотрит, пойдёт ли он дальше или опять окаменеет. Мельда напрочь забывает про Либбит. В голове у неё только Ади. Она должна остановить этого псевдо-Эмери, не дать утащить Ади в воду, и она должна это сделать до того, как мёртвые близняшки придут ему на помощь.
  
  Она кричит: «Отпусти её! Немедленно её отпусти!»
  
  Мельда бежит к берегу, юбки развеваются за спиной. Эмери затащил Ади в воду уже по пояс. Ади теперь сопротивляется, но Эмери продолжает её душить. Мельда подскакивает к ним, набрасывается на бледного утопленника, руки которого сжимают шею собственной жены. Он кричит, когда левая рука Мельды, с браслетами, прикасается к нему. Крик булькающий, словно в горле у него вода. Он вырывается из рук Мельды, как пойманная рыба, и она рвёт его ногтями. Плоть с лёгкостью поддаётся, но из ран не течёт кровь. Зрачки закатились под верхние веки — это глаза мёртвого карпа под лунным светом.
  
  Он отталкивает Адриану в сторону, чтобы сразиться с гарпией, которая атаковала его — с гарпией, одна рука которой жжёт холодным, безжалостным огнём.
  
  Ади верещит: «Нет, няня, нет, ты причиняешь ему боль!»
  
  Ади бросается к ним, чтобы оторвать Мельду, чтобы хотя бы разделить их, и в тот самый момент Джон Истлейк, стоящий по голень в Заливе, стреляет из гарпунного пистолета. И наконечник с тремя лезвиями вонзается в горло старшей дочери, она застывает, как вкопанная, два дюйма стали торчат под подбородком, а четыре — сзади, чуть ниже основания черепа.
  
  Джон Истлейк кричит: «Ади, нет! Ади, Я НЕ ХОТЕЛ!»
  
  Ади поворачивается на голос отца и даже идёт к нему, но это всё, что успевает увидеть няня Мельда. Мёртвый муж Ади пытается вырваться из её рук, но она не хочет его отпускать; она хочет положить конец его ужасной полужизни, и, возможно, этим испугать двух девочек-чудовищ, прежде чем они подойдут слишком близко. И она думает (насколько она может думать в такой ситуации), что ей это удастся, потому что она заметила курящийся след ожога на бледной, мокрой щеке этой твари, и понимает, что так воздействует на неумерших утопленников её браслет.
  
  Её серебряный браслет.
  
  Тварь тянется к ней, морщинистый рот раззявлен криком то ли страха, то ли ярости. Позади Джон Истлейк снова и снова выкрикивает имя старшей дочери.
  
  Мельда рычит: «Это сделал ты!» — а когда псевдо-Эмери хватает её, не вырывается.
  
  «Ты, и та сука, которой ты служишь», — могла бы она добавить, но бледные руки твари сжимаются на её шее, как ранее сжались на шее бедной Ади, и она может только хрипеть. Её левая рука, однако, свободна — та, что с браслетами, — и рука эта чувствует своё могущество. Мельда замахивается и от души бьёт по правой стороне черепа псевдо-Эмери.
  
  Результат удивительный. Череп твари проваливается под ударом, словно короткое пребывание под водой превратило прочную кость в хрупкий леденец. Череп стал хрупким, всё так, но остался твёрдым. Один из осколков вылезает сквозь спутанные волосы, режет ей предплечье, и кровь бежит в кипящий вокруг них прибой.
  
  Две тени проскальзывают мимо неё, одна — слева, вторая — справа.
  
  Ло-Ло кричит: «Папочка!» — вновь обретённым серебряным голоском.
  
  Тесси кричит: «Папочка, помоги нам!»
  
  Псевдо-Эмери пытается отпрянуть от Мельды, машет руками, брызгается, не хочет больше иметь с ней дела. Мельда вонзает большой палец левой руки в его правый глаз, чувствует, как что-то холодное, словно внутренности жабы, раздавленной булыжником, выплёскивается наружу. Потом она разворачивается, её качает, подводное течение пытается вырвать дно у неё из-под ног.
  
  Мельда тянется левой рукой, хватает Ло-Ло за загривок и дёргает на себя.
  
  «Ничего у тебя не выйдет!» — хрипит Мельда, Ло-Ло взмахивает руками, издаёт крик изумления и боли… но такой крик никогда не вырвался бы из груди маленькой девочки, Мельда это знает.
  
  Джон вопит: «Мельда, перестань!»
  
  Он стоит на коленях в воде, у самой границы прибоя, Ади лежит перед ним. С пробитой гарпуном шеей.
  
  «Мельда, оставь моих девочек в покое!»
  
  У неё нет времени слушать его, хотя она успевает подумать о Либбит: почему она до сих пор не утопила фарфоровую статуэтку? Или не сработало? Может, тварь, которую Либбит называет Персе, каким-то образом остановила её? Мельда знает, что такое очень даже возможно; Либбит могущественная, но при этом всего лишь маленькая девочка.
  
  Нет времени думать об этом. Она тянется к другой неумершей, Тесси, но правая рука — не такая, как левая, серебро не защищает её. Тесси с рычанием поворачивается и кусает. Мельда чувствует, как руку пробивает боль, но не знает, что её откушенные пальцы (два полностью и третий — наполовину) теперь плавают в воде рядом с бледным ребёнком. В крови слишком много адреналина, чтобы обращать на это внимание.
  
  Над гребнем холма, куда бутлегеры затаскивали поддоны со спиртным, поднимается тонкий серп луны, чуть подсвечивает весь этот кошмар. Мельда видит, как Тесси вновь поворачивается к отцу, как протягивает к нему руки.
  
  «Папочка! Папочка, пожалуйста, помоги нам! Няня Мельда сошла с ума!»
  
  Мельда не думает. Нагибается и хватает Тесси за волосы, которые тысячи раз мыла и заплетала в косички.
  
  Джон Истлейк кричит: «МЕЛЬДА, НЕТ!»
  
  Потом, когда он поднимает гарпунный пистолет и ощупывает песок рядом с мёртвой дочерью в поисках второго гарпуна, раздаётся другой голос. Он доносится из-за спины Мельды, с корабля, который стоит на якоре в caldo.
  
  Голос гремит: «Не следовало тебе связываться со мной».
  
  Мельда, которая по-прежнему держит псевдо-Тесси за волосы (утопленница брыкается, вырывается, но Мельда этого не замечает), неуклюже поворачивается в воде и видит её, стоящую у борта, в красном плаще. Капюшон отброшен на спину, и Мельда понимает, что Персе — совсем и не женщина, она — другая, она — за пределами человеческого восприятия. В лунном свете лицо у Персе мертвенно-бледное и всезнающее.
  
  Высовываясь из воды, руки скелетов салютуют ей.
  
  Ветер развевает её волосы-змеи, Мельда видит третий глаз во лбу Персе; видит, что этот глаз видит её, и вся воля к сопротивлению разом покидает бедную женщину.
  
  Однако в этот самый момент голова суки-богини поворачивается, будто она что-то услышала или кто-то на цыпочках подкрался к ней.
  
  Она кричит: «Что такое?»
  
  А потом: «Нет! Положи это! Положи! ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ЭТО СДЕЛАТЬ!»
  
  Но, вероятно, Либбит может (и делает), потому что образ этого существа на корабле начинает дрожать, расплывается… и исчезает, тает в лунном свете. Руки скелетов скрываются под водой, как будто их и не было.
  
  Псевдо-Эмери тоже уходит (исчезает), но близняшки вопят в унисон, от боли и отчаяния, потому что все их бросили.
  
  Мельда кричит Хозяину: «Теперь всё будет хорошо!»
  
  Она разворачивает к себе ту, что держит за волосы. Не думает, что утопленница будет докучать живым, точно знает, что какое-то время не будет.
  
  Она кричит: «Либбит это сделала, сделала! Она…»
  
  Джон Истлейк ревёт: «НЕ ПРИКАСАЙСЯ К МОЕЙ ДОЧЕРИ, ЧЕРНОМАЗАЯ ДРЯНЬ!»
  
  И второй раз стреляет из гарпунного пистолета.
  
  Вы видите, как гарпун попадает в цель, пробивает грудь няни Мельды? Если да, картина закончена.
  
  Боже… картина закончена.
  Глава 20
  Персе
  
  На картине (не самой последней из законченных в тот день Эдгаром Фримантлом, но ей предшествующей) Джон Истлейк стоит на коленях рядом с телом мёртвой дочери, а позади него над горизонтом только-только поднялся лунный серп. Няню Мельду я изобразил по бёдра в воде, девочек — по обе стороны от неё. С мокрыми, поднятыми кверху, перекошенными от ужаса и ярости лицами. Древко одного из коротких гарпунов торчит между грудями женщины. Её руки сомкнулись на нём, а она в изумлении смотрит на мужчину, дочерей которого так старалась уберечь от беды, мужчину, который назвал её черномазой дрянью, прежде чем убить.
  
  — Он кричал, — сообщил я. — Он кричал, пока кровь не хлынула из носа. Пока кровь не хлынула из одного глаза. Просто удивительно, что не докричался до кровоизлияния в мозг.
  
  — На корабле никого нет, — заметил Джек. — Во всяком случае, на рисунке.
  
  — Нет. Персе ушла. Всё произошло, как и надеялась няня Мельда. Происходящее на берегу отвлекло эту суку, и Либбит успела с ней разобраться. Утопила, чтобы та заснула. — Я постучал пальцем по левой руке Мельды, где нарисовал две дуги и крестик, символизирующий блик лунного света. — Во многом её план удался лишь потому, что Мельда надела браслеты матери. Что-то ей подсказало. Браслеты были серебряными, как и известный подсвечник. — Я посмотрел на Уайрмана. — Вот я и думаю, что во всём этом есть и светлая сторона. Что-то хоть и немного, но содействует нам.
  
  Он кивнул и протянул руку к солнцу. Оно грозило вот-вот коснуться горизонта, и тогда яркая полоса отблеска на воде, уже жёлтая, станет золотой.
  
  — Но с наступлением темноты эти твари вступят в игру. Где сейчас фарфоровая Персе? Ты знаешь, чем всё закончилось?
  
  — Я не знаю точно, что произошло после того, как Истлейк убил няню Мельду, но общее представление у меня есть. Элизабет… — Я пожал плечами. — Думаю, она обезумела на какое-то время. Слетела с катушек. Отец, наверное, услышал её крики, и, вероятно, только они и смогли заставить его очухаться. Должно быть, он вспомнил, что, невзирая на всё произошедшее, здесь, в «Гнезде цапли» у него осталась живая дочь. Возможно, он даже вспомнил, что ещё две его дочери находятся в тридцати или сорока милях от Дьюма-Ки. И понял, что теперь ему не остаётся ничего другого, как заметать следы.
  
  Джек молча указал на горизонт, которого уже коснулось солнце.
  
  — Я знаю, Джек, но мы ближе к цели, чем ты думаешь. — Я достал из стопки и положил наверх последнюю из сегодняшних картин. Набросок, конечно, но улыбка узнавалась сразу. Чарли — парковый жокей. Я поднялся, мы отвернулись от Залива и ожидающего корабля, чёрного силуэта на золотом фоне. — Видите? Я заметил его по пути от дома. Настоящую скульптуру жокея, не проекцию, которая пугала нас, когда мы только приехали.
  
  Они посмотрели.
  
  — Я так нет, — первым ответил Уайрман. — Но думаю, что заметил бы, если б она там была, мучачо. Я знаю, трава высокая, однако красную кепку трудно пропустить. Если, конечно, его не поставили в банановой роще.
  
  — Вижу! — воскликнул Джек и рассмеялся.
  
  — Чёрта с два. — В голосе Уайрмана слышалась обида. — Где?
  
  — За теннисным кортом.
  
  Уайрман посмотрел, уже начал говорить, что ничего не видит, замолчал.
  
  — Чтоб я сдох! Статую поставили вверх ногами, так?
  
  — Да. А поскольку никаких ног нет, ты видишь квадратный стальной постамент. Чарли стоит на том самом месте, которое нам нужно, амигос. Но сначала мы должны заглянуть в амбар.
  * * *
  
  У меня не было предчувствия, что в этом длинном, оплетённом лианами здании, где царили темнота и удушающая жара, нас может поджидать беда. Я понятия не имел, что Уайрман достал из-за ремня и держит «Дезерт игл» наготове, пока не прогремел выстрел.
  
  Ворота спроектировали и изготовили так, чтобы половинки сдвигались и раздвигались по направляющим, но эти половинки своё отъездили. Раздвинутые примерно на восемь футов [2,4 м], они намертво приржавели к направляющим и недвижно стояли уже не одно десятилетие. Серо-зелёный испанский мох свисал, как занавес, закрывая верхнюю часть проёма.
  
  — Будем искать… — начал я, и в этот момент цапля вышла из амбара, сверкая синими глазами, вытянув длинную шею, щёлкая жёлтым клювом. Едва миновав ворота, цапля взлетела и ринулась вперёд — несомненно, целясь в мои глаза. Раздался дикий грохот «Дезерт игл», и безумный синий взгляд птицы исчез вместе с её головой в кровавых брызгах. Тело ударило в меня — лёгкое, как связка проволочек — и упало у моих ног. В тот же момент в голове раздался пронзительный, серебристый крик ярости.
  
  Услышал этот крик не только я. Уайрман поморщился, Джек выпустил ручки корзинки для пикника и зажал уши ладонями. Потом крик стих.
  
  — Одна мёртвая цапля. — Голос Уайрмана дрожал. Он потрогал мыском груду перьев и отбросил её с моих высоких ботинок. — Ради бога, не сообщайте в Общество защиты животных. Этот выстрел может обойтись мне в пятьдесят тысяч штрафа и пять лет тюрьмы.
  
  — Откуда ты знаешь? — спросил я. Он пожал плечами.
  
  — Какое это имеет значение. Ты велел мне застрелить цаплю, если я увижу её. Ты — Одинокий рейнджер, я — Тонто.[860]
  
  — Но ты держал пистолет наготове.
  
  — Думаю, сработала та самая «интуиция», на которую ссылалась няня Мельда, надевая на руку серебряные браслеты матери. — Уайрман не улыбался. — Что-то присматривает за нами, можно даже не сомневаться. И после того, что случилось с твоей дочерью, полагаю, мы вправе рассчитывать на помощь. Но мы должны сделать то, что нам положено.
  
  — Главное, держи свою стреляющую железяку под рукой, пока мы будем это делать, — ответил я.
  
  — Можешь на это рассчитывать.
  
  — Джек, — позвал я. — А ты сможешь разобраться с зарядкой гарпунного пистолета?
  
  Никаких проблем не возникло. Гарпунный пистолет тоже мог нас защитить.
  * * *
  
  В амбаре было темно, и не только потому, что гребень между нами и Заливом отсекал прямые лучи заходящего солнца. Небо было пока ещё светлым, да и щелей в крыше и стенах хватало, но вьюны и лианы все эти щели перекрыли. Так что сверху в амбар падал зелёный свет, тусклый и ненадёжный.
  
  Центральная часть амбара пустовала, если не считать древнего трактора, который стоял на массивных ступицах, но в одном из боковых отделений луч света от нашего мощного фонаря выхватил из темноты какие-то ржавые инструменты и деревянную лестницу, прислонённую в задней стене. Грязную и очень уж короткую. Джек попытался подняться по ней, тогда как Уайрман светил на него фонарём. На второй перекладине Джек подпрыгнул, и мы услышали треск.
  
  — Перестань прыгать и отнеси к воротам, — остановил его я. — Это лестница, а не батут.
  
  — Я понимаю. Но флоридский климат не идеален для хранения деревянных лестниц.
  
  — Беднякам выбирать не приходится, — заметил Уайрман.
  
  Джек поднял лестницу, скривился, когда с шести грязных перекладин на него посыпалась пыль и дохлые насекомые.
  
  — Вам легко говорить. Вам подниматься не придётся, при вашем-то весе.
  
  — В нашем отряде я — стрелок, nino,[861] — ответил Уайрман. — У каждого своя работа. — Он хотел бы держаться бодро, но голос звучал устало, да и по лицу чувствовалось, что силы у него на пределе. — Где другие керамические бочонки, Эдгар? Потому что я их не вижу.
  
  — Может, в глубине амбара, — предположил я.
  
  И не ошибся. В дальнем конце мы нашли, наверное, с десяток керамических кегов со столовым виски. Я говорю «наверное», потому что определить точное число мы не могли: все они были разбиты вдребезги.
  * * *
  
  В окружении крупных кусков керамики горками и россыпью поблёскивали осколки стекла. Справа от этого «места казни» лежали две древние тачки, обе перевёрнутые. Слева, у стены, стояла кувалда, заржавевшая, со мхом на рукоятке.
  
  — Кто-то устроил здесь праздник разбивания контейнеров, — сказал Уайрман. — И кто, по-твоему? Эм?
  
  — Возможно, — ответил я. — Вероятно.
  
  И тут я впервые задался вопросом: а не сумеет ли она всё-таки взять верх? Немного светлого времени у нас было, но меньше, чем я ожидал, а уж о запасе, при котором я чувствовал бы себя спокойно, говорить вовсе не приходилось. И что теперь? В чём мы собирались топить её фарфоровую ипостась? В грёбаной пластиковой бутылке с водой «Эвиан»? Не самая плохая идея, между прочим. Согласно утверждениям защитников окружающей среды, пластик способен пережить вечность, но фарфоровая фигурка вряд ли пролезла бы в горлышко.
  
  — Какой у нас запасной вариант? — спросил Уайрман. — Топливный бак «Джон Дира»? Подойдёт?
  
  При мысли о том, что придётся засовывать Персе в топливный бак старого трактора, внутри у меня всё похолодело. Он наверняка уже превратился в ржавое решето.
  
  — Нет, не думаю, что бак нас выручит.
  
  Должно быть, в моём голосе прозвучало что-то похожее на панику, потому что Уайрман сжал мою руку.
  
  — Расслабься. Мы что-нибудь придумаем.
  
  — Конечно, но что?
  
  — Мы возьмём её в «Гнездо цапли», вот и всё. А уж там что-нибудь найдём.
  
  Но мысленным взором я видел, как ураганы разбирались с особняком, который когда-то возвышался на южной оконечности острова, методично оставляя от него один лишь фасад. Потом подумал о том, как много контейнеров мы действительно смогли бы там найти, учитывая, что через сорок минут или чуть больше Персе высадит на берег десант, чтобы положить конец и нашим поискам, и нам. Господи, забыть взять собой такую элементарную вещь, как герметичный контейнер для воды!
  
  — Твою мать! — Я пнул груду осколков, которые разлетелись в стороны. — Твою мать!
  
  — Спокойно, vato. Этим не поможешь.
  
  Уайрман говорил правильно. И ей хотелось бы разозлить меня, не так ли? Разозлённым Эдгаром легче манипулировать. Я попытался взять себя в руки, но не срабатывала даже мантра: «Я могу это сделать». И всё-таки ничего другого у меня не было. А что тебе остаётся, когда ты не можешь положиться на злость? Признать правду.
  
  — Ладно. Но я не знаю, что нам делать.
  
  — Расслабьтесь, Эдгар. — Джек улыбался. — С этим мы как-нибудь разберёмся.
  
  — Как? О чём ты?
  
  — Можете мне поверить, — ответил он.
  * * *
  
  Мы уже стояли перед Чарли-жокеем (свет определённо полиловел), когда мне в голову пришли строки из старой песни Дейва Ван Ронка: «Вместо утки курицу нам мама купила, на стол кверху лапками её положила». Чарли не напоминал ни курицу, ни утку, но его ноги, которые заканчивались не ботинками, а тёмным железным пьедесталом, действительно торчали вверх. Голова исчезла: провалилась через прогнившие, покрытые мхом и ползучими растениями доски.
  
  — Что это, мучачо? — спросил Уайрман. — Ты знаешь?
  
  — Я практически уверен, что это цистерна, — ответил я. — Надеюсь, не для сбора нечистот.
  
  Уайрман покачал головой.
  
  — Он не стал бы опускать их в говно, даже если бы совсем тронулся умом. Никогда в жизни.
  
  Джек переводил взгляд с Уайрмана на меня. На его лице читался ужас.
  
  — Адриана там? И няня?
  
  — Да, — ответил я. — Я думал, ты это уже понял. Но самое главное, там Персе. Думаю, цистерну выбрали потому, что…
  
  — Элизабет настояла на этом, чтобы гарантировать, что эта сука будет покоиться в водяной могиле, — мрачно сказал Уайрман. — В могиле с пресной водой.
  * * *
  
  Чарли оказался невероятно тяжёлым, а доски, которые закрывали дыру в высокой траве, прогнили сильнее, чем перекладины лестницы. Оно и понятно: в отличие от лестницы, крышка подвергалась прямому воздействию сил природы. Мы работали осторожно, несмотря на сгущающиеся тени, не зная, какая у цистерны глубина. Наконец нам удалось наклонить этого доставившего нам столько хлопот жокея набок — так, чтобы Уайрман и Джек могли схватиться за его чуть согнутые ноги. При этом я встал на деревянную крышку. Одному из нас всё равно пришлось бы это сделать, а я был самым лёгким. Она прогнулась под моим весом, предупреждающе застонала, выдохнула затхлый воздух.
  
  — Сойди с неё, Эдгар! — крикнул Уайрман, и одновременно раздался крик Джека:
  
  — Держите жокея, а не то он провалится!
  
  Они вдвоём ухватились за Чарли, а я сошёл с прогибающейся крышки. Уайрман держал ноги, Джек обнимал талию. На мгновение я подумал, что Чарли всё-таки «нырнёт» в цистерну и утащит их за собой. Но совместными усилиями им удалось повалиться назад, и жокей оказался на них сверху. Из-под земли появилась его улыбающаяся физиономия и красная кепка, облепленная здоровенными древесными жуками. Несколько попали на перекошенное от напряжения лицо Джека, один — в раскрытый рот Уайрмана. Тот закричал, выплюнул жука, вскочил, продолжая отплёвываться и тереть губы. Мгновением позже Джек уже составлял ему компанию, танцуя рядом и вытрясая жуков из рубашки.
  
  — Воды! — проревел Уайрман. — Дайте мне воды, один из них у меня во рту, я чувствую, как он ползает по моему гребаному языку.
  
  — Никакой воды. — Я залез в заметно опустевший пакет с едой. Стоял на коленях, а потому в нос бил запах, идущий из дыры в крышке. И запах этот оставлял желать лучшего. Такой же наверняка шёл бы из только что вскрытой могилы. Собственно, цистерна ею и была. — Пепси.
  
  — Чизбургер, чизбургер, пепси! — воскликнул Джек. — Никакой кока-колы! — И дико расхохотался.
  
  Я протянул Уайрману банку газировки. Он скептически посмотрел на неё, потом схватил, дёрнул за кольцо. Глотнул, выплюнул коричневую пену, сделал ещё глоток, снова выплюнул. А потом допил содержимое банки четырьмя долгими глотками.
  
  — Ах, карамба. Суровый ты человек, Ван Гог.
  
  Я уже смотрел на Джека.
  
  — Как думаешь? Сможем мы её сдвинуть?
  
  Джек посмотрел на крышку цистерны, потом опустился на колени, начал отдирать обвивавшие её лианы.
  
  — Да, но сначала нужно избавиться от этого дерьма.
  
  — Нам следовало принести лом. — Уайрман продолжал отплёвываться. Я его понимал.
  
  — Думаю, он бы нам не помог, — возразил Джек. — Дерево совсем прогнило. Помогите мне, Уайрман. — Я встал на колени рядом с ним и услышал: — Не надо, босс. Это работа для людей с двумя руками.
  
  Я почувствовал, как мгновенно вспыхнула ярость (та самая давняя ярость, которая буквально рвалась наружу), но сумел сдержаться. Наблюдал, как под быстро темнеющим небом они очищают круглую крышку цистерны. Птица пролетела над нами со сложенными крыльями. Лапками, само собой, кверху. Когда видишь такое, возникает ощущение, что тебе пора заглянуть в ближайшую психушку. Возможно, остаться там на длительный срок.
  
  Эти двое работали друг напротив друга, перемещаясь вокруг крышки. И когда Уайрман приблизился к тому месту, где начал очищать крышку Джек, а Джек — туда, где начинал Уайрман, я спросил:
  
  — Гарпунный пистолет заряжен, Джек? Он посмотрел на меня.
  
  — Да. А что?
  
  — Потому что, боюсь, дело дойдёт до фотофиниша.
  * * *
  
  Джек и Уайрман встали на колени с одной стороны крышки, я — с другой. Небо над нами, уже тёмно-синее, грозило стать фиолетовым.
  
  — На счёт три, — скомандовал Уайрман. — Uno… dos… TRES!
  
  Они тянули, я толкал одной оставшейся у меня рукой. Благо толкать было чем: за месяцы, которые я прожил на Дьюма-Ки, сил у меня прибавилось. Пару секунд крышка сопротивлялась, но потом всё-таки поползла на Уайрмана и Джека, открыв серп темноты — чёрную, приглашающую улыбку. Узкий серп расширялся, пока не превратился в полный круг.
  
  Джек встал. Уайрман последовал его примеру. Принялся осматривать руки в поисках новых жуков.
  
  — Я знаю, каково тебе сейчас, — посочувствовал я, — но, боюсь, нету нас времени для полной дезинсекции.
  
  — Мне понятна твоя мысль, но только если ты втихаря не сжевал одного из этих maricones,[862] тебе никогда не узнать, каково мне сейчас.
  
  — Скажите нам, что делать, босс. — Джек подозрительно смотрел в чёрную дыру, откуда тянуло вонью.
  
  — Уайрман, тебе доводилось стрелять из гарпунного пистолета?
  
  — Да, по мишеням. С мисс Истлейк. Разве я не говорил, что в нашем отряде я — стрелок?
  
  — Тогда ты нас охраняешь. Джек, посвети вниз.
  
  Ему не хотелось, выражение лица сомнений не оставляло, но другого выхода не было. Не покончив с этим, мы не могли вернуться домой. А если бы не покончили, ни о каком возвращении не могло быть и речи.
  
  Во всяком случае, не по суше.
  
  Джек взял фонарь с длинной ручкой, включил, направил мощный луч в чёрную дыру.
  
  — Боже, — прошептал он.
  
  Действительно, это была цистерна для воды, выложенная блоками кораллового известняка, но в какой-то момент за последние восемьдесят лет земля сместилась, образовалась щель (вероятно, на дне), и вода вытекла. И теперь луч освещал сырой колодец с замшелыми стенками, в десяток футов глубиной и пять шириной. На дне, в объятии, которое длилось уже восемьдесят лет, лежали два одетые в лохмотья скелета. По ним деловито ползали какие-то жуки. Белёсые жабы (маленькие мальчики) прыгали по костям. Рядом с одним скелетом я увидел гарпун. Наконечник второго всё ещё пронзал желтоватый позвоночник няни Мельды.
  
  Свет закачался. Потому что закачался молодой человек, державший фонарь.
  
  — Не смей падать в обморок, Джек! — прикрикнул на него я. — Это приказ.
  
  — Всё нормально, босс. — Но глаза его остекленели, стали огромными, а лицо (над фонарём, который продолжал подрагивать вместе с рукой) — пепельно-белым. — Правда.
  
  — Хорошо. Тогда снова посвети вниз. Нет, левее. Ещё немного… вот он.
  
  Луч света упёрся в один из кегов для столового виски, который превратился в заросшую мхом кочку. На нём сидела белая жаба. Смотрела на меня, злобно моргая.
  
  Уайрман взглянул на часы.
  
  — У нас… до темноты, думаю, минут пятнадцать. Чуть больше или чуть меньше. Так что…
  
  — Так что Джек опускает лестницу в цистерну, и я спускаюсь вниз.
  
  — Эдгар… амиго… у тебя только одна рука.
  
  — Она забрала мою дочь. Она убила Илзе. Ты знаешь, это моя работа.
  
  — Хорошо. — Уайрман посмотрел на Джека. — Остаётся только водонепроницаемый контейнер.
  
  — Не волнуйтесь. — Джек поднял лестницу, протянул мне фонарь. — Посветите, Эдгар. Мне нужны две руки, чтобы установить её.
  
  Прошла, казалось, вечность, прежде чем он решил, что лестница стоит прочно, между костями откинутой руки няни Мельды (я видел серебряные браслеты, пусть мох нарос и на них) и одной из ног Ади. Лестница действительно оказалась короткой: верхняя перекладина находилась на два фута ниже уровня земли. Особых проблем это не создавало — поначалу Джек мог меня поддерживать. Я хотел спросить его о контейнере для фарфоровой статуэтки, потом передумал. Вроде бы у него на этот счёт не было ни малейших сомнений, поэтому я решил, что могу полностью ему доверять. Собственно, ничего другого и не оставалось.
  
  В голове зазвучал голос, тихий такой, раздумчивый: «Остановись, и я позволю вам уйти».
  
  — Никогда, — ответил я.
  
  Уайрман посмотрел на меня безо всякого удивления.
  
  — Ты тоже его слышал, да?
  * * *
  
  Я лёг на живот и начал сползать ногами в дыру. Джек держал меня за плечи. Уайрман стоял рядом, с заряженным гарпунным пистолетом в руках. Три запасных гарпуна с серебряными наконечниками торчали из-под ремня. Включённый фонарь лежал на земле, яркий луч освещал кучу вырванных сорняков и лиан.
  
  Вонь из этой дыры в земле поднималась сильная, и я почувствовал, как зачесалась икра: что-то побежало по ноге вверх. Мне следовало заправить брючины в ботинки, но я уже не мог вылезти из цистерны, чтобы, получше подготовившись, предпринять вторую попытку.
  
  — Вы нащупали лестницу? — спросил Джек. — Коснулись ступеньки?
  
  — Нет, я… — И тут моя нога упёрлась в верхнюю перекладину. — Вот она. Но ты меня держи.
  
  — Держу, не волнуйтесь. «Спустишься вниз — и я тебя убью».
  
  — А ты попытайся, — ответил я. — Я иду за тобой, паршивая сумка, так что воспользуйся своим последним шансом.
  
  Я почувствовал, как руки Джека вцепились в мои плечи.
  
  — Господи, босс, вы уверены…
  
  — Абсолютно. Просто держи меня.
  
  Перекладин было шесть. Джек мог придерживать меня за плечи, пока я не встал на третью сверху, по грудь уйдя в цистерну. Потом он протянул мне фонарь. Я покачал головой.
  
  — Свети на меня.
  
  — Вы не поняли. Фонарь нужен вам не для света, он нужен для неё.
  
  Дошло до меня не сразу.
  
  — Вам нужно открутить крышку и вытащить батарейки. Вы опустите внутрь статуэтку. А воду я вам передам.
  
  Уайрман невесело рассмеялся:
  
  — Уайрману это нравится, ниньо. — Потом он наклонился ко мне: — Давай. Сука она или сумка, утопи её, и покончим с этим.
  * * *
  
  Четвёртая перекладина сломалась. Лестница наклонилась, и я упал вместе с фонарём, зажатым между боком и культёй. Сначала луч осветил темнеющее небо, потом блоки из кораллового известняка, покрытые мхом. К одному я приложился головой, и перед глазами вспыхнули звёзды. А мгновением позже я лежал на неровной постели из костей и смотрел в вечную улыбку Адрианы Истлейк Полсон. Одна из белёсых жаб выпрыгнула из черноты между замшелыми зубами, и я врезал по ней ручкой фонаря.
  
  — Мучачо! — крикнул Уайрман, и тут же Джек добавил:
  
  — Босс, вы в порядке?
  
  Я поранил голову (чувствовал, как по лицу текут струйки тёплой крови), но в остальном жалоб вроде бы не было. Во всяком случае, в Стране тысячи озёр[863] мне досталось куда как сильнее. И лестница пусть наклонилась, но устояла. Я посмотрел направо и увидел покрытый мхом кег столового виски, поиски которого и привели нас сюда. Теперь на нём сидели две жабы, а не одна. Они поймали мой взгляд и прыгнули мне в лицо, выпучив глаза, разинув пасти. К большому сожалению Персе (насчёт этого я не сомневался), зубов у них, в отличие от большого мальчика Элизабет, не было. Ах, те славные денёчки!..
  
  — Всё нормально, — ответил я, отшвыривая жаб и пытаясь сесть. Кости ломались подо мной и вокруг меня. Хотя… нет. Они не ломались. Были слишком старыми и влажными, чтобы ломаться. Сначала гнулись, потом разваливались на куски. — Джек, давай воду. Сбрось её в мешке, только постарайся не попасть мне в голову.
  
  Я посмотрел на няню Мельду.
  
  «Я собираюсь взять ваши браслеты, — мысленно сказал я ей, — но это не воровство. Если вы где-то близко и можете видеть, что я делаю, надеюсь, вы поймёте, что просто поделились ими со мной. Передали по наследству».
  
  Я осторожно снял их с её костей, надел на левое запястье, поднял руку, чтобы под своей тяжестью они соскользнули на предплечье.
  
  Надо мной Джек свесил руки и голову вниз.
  
  — Осторожно, Эдгар!
  
  Пакет упал вниз. Одна из костей, которые я разломил при падении, воткнулась в него, полилась вода. Я вскрикнул от испуга и раздражения, заглянул в пакет. Кость пробила только одну пластиковую бутылку, ещё две оставались целыми. Я повернулся к покрытому мхом кегу, сунул руку в мокрую слизь под ним, попытался сдвинуть. Поначалу не получалось, но тварь, которая находилась внутри, забрала мою дочь, и теперь я хотел до неё добраться. Наконец кег покатился ко мне, и тут же приличный кусок кораллового известняка соскользнул с него и упал в грязь на дне цистерны.
  
  Я направил луч на кег. На той его части, что была обращена к стене, мох практически не нарос, и я различил горца в килте, с одной поднятой ногой. Я увидел также зигзагообразную трещину, которая уходила вниз по боковой поверхности. Возникла она от удара вывалившегося из стены и упавшего куска известняка. С того самого момента бочонок, который Либбит наполнила водой из бассейна в 1927 году, потёк и теперь практически опустел.
  
  Я мог слышать, как внутри что-то дребезжит.
  
  «Я убью тебя, если ты не остановишься, а если остановишься, позволю тебе уйти. Тебе и твоим друзьям».
  
  Я почувствовал, как мои губы расходятся в ухмылке. Видела ли Пэм такую ухмылку, когда мои пальцы сжали её шею? Разумеется, видела.
  
  — Не следовало тебе убивать мою дочь.
  
  «Остановись, иначе я убью и вторую».
  
  Сверху позвал Уайрман, в его голосе звучало неприкрытое отчаяние.
  
  — Появилась Венера, амиго. Я это воспринимаю как дурной знак.
  
  Я сидел, привалившись к влажной стене. Коралловый известняк колол мне спину, кости скелетов упирались в бок. Недостаток пространства ограничивал движение, и в какой-то другой стране слепленное бедро пульсировало болью — ещё не начало орать, но всё к этому шло. Я понятия не имел, как мне удастся в таком состоянии подняться по лестнице, но слишком злился, чтобы волноваться об этом.
  
  — Прошу извинить, мисс Булочка, — пробормотал я Ади и вставил ручку фонаря в её раззявленный рот. Потом взял керамический кег обеими руками… потому что обе руки были на месте. Согнул здоровую ногу, каблуком ботинка раздвигая в обе стороны грязь и кости. Поднял кег в подсвеченную фонарём пыль и с размаху опустил на выставленное колено. Бочонок треснул снова, выплеснув грязную воду, но не разбился.
  
  Персе закричала внутри, и я почувствовал, как из носа потекла кровь. И цвет луча фонаря изменился. Стал красным. В этом алом сиянии черепа Ади Полсон и няни Мельды таращились на меня, улыбались. Я посмотрел на покрытые мхом стены грязного колодца, в который спустился по собственной воле, и увидел другие лица: Пэм… Мэри Айр — перекошенное от ярости, как и в тот момент, когда она разносила рукояткой пистолета затылок моей дочери… Кеймена — с написанным на нём вечным изумлением, когда он падал на землю после обширного инфаркта… Тома — выворачивающего руль автомобиля, чтобы врезаться в бетонную стену на скорости семьдесят миль в час.
  
  И что хуже всего, я увидел лицо Моники Голдстайн, выкрикивающей: «Ты убил моего пёсика!»
  
  — Эдгар, что с вами? — донёсся голос Джека, находящегося в тысяче миль от меня.
  
  Я подумал о музыкальном дуэте «Shark Puppy», исполняющем песню «Раскопки» на волне радиостанции «Кость». Я подумал о том, как сказал Тому: «Тот человек умер в пикапе».
  
  «Тогда положи меня в карман, и мы уйдём вместе, — сказала она. — Мы уплывём вместе в твою действительно другую жизнь, и все города мира будут у твоих ног. Ты будешь жить долго… я это устрою… и ты станешь художником столетия. Они будут сравнивать тебя с Гойей. С Леонардо».
  
  — Эдгар, — теперь в голосе Уайрмана преобладала паника, — сюда с берега идут люди. Думаю, я их слышу. Это плохо, мучачо.
  
  «Они тебе не нужны. Они нам не нужны. Они — никто, всего лишь… никто, всего лишь команда».
  
  «Никто, всего лишь команда». И вот тут такая красная ярость затопила мой мозг, что даже правая рука вновь начала ускользать из этого мира. Но прежде, чем она исчезла полностью… прежде, чем я потерял контроль что над яростью, что над чёртовым треснутым кегом…
  
  — Вставь это в своего друга, ты, тупая сумка! — И я поднял кег над гудящим, выставленным вверх коленом… — Вставь в приятеля! — Опустил со всего маха на коленную чашечку. Ногу пронзила боль, но не такая сильная, как я ожидал… в конце концов, так обычно и бывает, не правда ли? — Вставь в своего грёбаного старика!
  
  Кег не просто разбился. Уже треснутый, он разлетелся на тысячу осколков, а на мои джинсы вылилась оставшаяся в нём грязная вода. Маленькая фарфоровая фигурка вывалилась на землю: женщина в плаще с капюшоном. Рука, сжимающая края плаща у шеи, была совсем не рукой, а птичьей лапой. Я подхватил фигурку. Рассматривать её времени не было (мертвецы с корабля уже шли, я в этом не сомневался, они шли, чтобы разобраться в Уайрманом и Джеком), но я успел заметить, что Персе невероятно красива. Если, конечно, не обращать внимания на птичью лапу и третий глаз, вроде бы выглядывающий из-под падающих на лоб волос. Статуэтка выглядела такой хрупкой, просто эфемерной. Да только когда я попытался переломить её руками, выяснилось, что проще переломить стальной брусок.
  
  — Эдгар! — закричал Джек.
  
  — Не подпускайте их! — рявкнул я. — Вы не должны их подпустить!
  
  Я сунул статуэтку в нагрудный карман рубашки и мгновенно почувствовал, как болезненное тепло начало распространяться по коже. И она что-то бубнила. Моя ненадёжная магическая рука вновь исчезла, так что мне пришлось зажать бутылку с водой «Эвиан» между боком и культёй, а потом свернуть пробку. То же самое (и как много времени отнимал этот процесс!) я проделал со второй бутылкой.
  
  Наверху Уайрман крикнул голосом, который с натяжкой можно было назвать спокойным:
  
  — Держитесь подальше! Наконечник серебряный! Я выстрелю!
  
  Ответ прозвучал достаточно громко, чтобы я услышал его на дне цистерны:
  
  — Ты думаешь, что успеешь перезарядить эту штуковину достаточно быстро, чтобы перестрелять нас всех?
  
  — Нет, Эмери. — Уайрман словно говорил с ребёнком, и голос его становился всё твёрже. Никогда я не любил моего друга так сильно, как в тот момент. — Мне хватит и тебя.
  
  И вот тут начался самый трудный, самый ужасный этап.
  
  Я начал свинчивать крышку с фонаря. На втором витке свет погас, и я остался в кромешной тьме. Высыпал батарейки из стальной ручки, начал искать первую бутылку с водой. Нашёл и на ощупь залил воду в ручку фонаря. Понятия не имел, сколько в неё вместится воды, но думал, что одной бутылки хватит. В этом ошибся. Ухватился за вторую бутылку в тот самый момент, когда, вероятно, на Дьюма-Ки наступила ночь. Я так говорю, потому что фарфоровая статуэтка в нагрудном кармане ожила.
  * * *
  
  Всякий раз, когда у меня возникает мысль, а не привиделось ли мне случившееся в цистерне, я смотрю на сложный рисунок белых шрамов на левой стороне груди. Любой, кто увидит меня обнажённым, не обратит на эти шрамы особого внимания. Из-за несчастного случая моё тело испещрено шрамами, так что эти теряются среди куда более заметных. Но остались они от зубов ожившей куклы. Она прокусила рубашку, кожу, начала рвать мышцы.
  
  С тем, чтобы добраться до моего сердца.
  * * *
  
  Я чуть не перевернул вторую бутылку, прежде чем мне удалось её поднять. Вскрикнул главным образом от изумления, но и от боли тоже. Почувствовал, как вновь потекла кровь — на этот раз под рубашкой, в складку между грудью и животом. Персе дёргалась в моём кармане, извивалась в моём кармане, кусала и рвала, проникая всё глубже, глубже, глубже. Мне пришлось отдирать её от себя, вместе с куском окровавленной материи и собственным мясом. Статуэтка более не была прохладной и гладкой. Она стала горячей. Пыталась вырваться из руки.
  
  — Иди сюда! — крикнул наверху Уайрман. — Иди, тебе же этого хочется?
  
  Она вонзила крошечные фарфоровые зубы, острые как иголки, в кожаную перепонку между большим и указательным пальцами. Я взвыл. И она смогла бы вырваться, несмотря на всю мою ярость и решимость, но браслеты няни Мельды соскользнули вниз, и я почувствовал, как она отпрянула от них, попыталась спрятаться в моей ладони. Одна нога попала между средним и безымянным пальцами. Я их крепко сжал, не давая ноге сдвинуться с места. Крепко сжал. Движения Персе замедлились. Я не могу поклясться, что один из браслетов касался её (происходило всё в кромешной тьме), но практически уверен, что касался.
  
  Сверху донёсся звук выстрела из гарпунного пистолета, за которым последовал крик, буквально пронзивший мой мозг. В эхе этого крика, почти растворившийся в нём, я всё-таки услышал голос Уайрмана:
  
  — Встань позади меня, Джек! Возьми один из…
  
  И всё, только шум борьбы и злобный, нечеловеческий смех двух давно умерших маленьких девочек.
  
  Ручку фонаря я зажимал коленями, полностью отдавая себе отчёт, что в темноте всё могло пойти не так, особенно для однорукого. Шанс у меня был только один. И учитывая условия, я понимал, что наилучший вариант — действовать без лишних раздумий.
  
  «Нет! Прекрати! Не делай…»
  
  Я бросил её в воду, и в одном это сразу дало результат: злобный смех девочек сменился криками изумлённого ужаса. Потом я услышал Джека — истеричный, на грани безумия голос, и как же я обрадовался, что слышу его!
  
  — Вот это правильно, чешите отсюда! До того, как ваш грёбаный корабль уплывёт и оставит вас на берегу!
  
  А у меня возникла новая серьёзная проблема. Я держал фонарь в единственной руке, Персе была внутри… но крышка лежала где-то на земле, я не мог её разглядеть. И не было у меня второй руки, чтобы нащупать крышку.
  
  — Уайрман! — позвал я. — Уайрман, ты здесь?
  
  После паузы, достаточной для того, чтобы в сердце начали прорастать зёрнышки всех четырёх видов страха,[864] он ответил:
  
  — Да, мучачо. Ещё здесь.
  
  — Всё в порядке?
  
  — Одна из них поцарапала меня, и рану придётся продезинфицировать, а в остальном — да. По большому счёту с нами обоими всё в порядке.
  
  — Джек, ты можешь спуститься? Мне нужна рука. — И вот тут, сидя среди костей, держа наполненный водой фонарь, подняв его, как факел Статуи свободы, я начал смеяться.
  
  Когда испытываешь такое облегчение, по-другому никак нельзя.
  * * *
  
  Мои глаза достаточно привыкли к сумраку, чтобы различить тёмное пятно, плывущее по стене цистерны: Джек спускался по лестнице. Из фонаря, который я держал в руке, доносилось постукивание… слабое, едва слышное, но постукивание. Перед моим мысленным взором возникла женщина, утонувшая в узком металлическом баке, но я отогнал этот образ. Слишком уж он напоминал произошедшее с Илзе, а монстр, которого я упрятал в водяную тюрьму, не имел ничего общего с моей дочерью.
  
  — Одной перекладины нет, — предупредил я. — И если ты не хочешь здесь умереть, будь предельно осторожен.
  
  — Я не могу умереть сегодня, — ответил он высоким и дрожащим голосом, каким не говорил никогда. — Завтра у меня свидание.
  
  — Поздравляю.
  
  — Спа…
  
  Он промахнулся мимо перекладины. Лестница сместилась. Я уже не сомневался, что сейчас он упадёт на меня, на фонарь, который я держал в руке. А если вода выплеснется, то Персе выскользнет, и все наши усилия пойдут прахом.
  
  — Что там у вас? — крикнул сверху Уайрман. — Что происходит?
  
  Джек удержался, схватился рукой за так удачно подвернувшийся выступ на блоке кораллового известняка. Я увидел, как его нога дотянулась до следующей перекладины.
  
  — Господи, — прошептал он, — Господи, Господи.
  
  — Что там у вас? — проревел Уайрман.
  
  — У Джека Кантори лопнули штаны, — ответил я. — А теперь помолчи. Джек, ты почти на месте. Она в фонаре, но у меня только одна рука, и я не могу взять крышку. Ты должен спуститься и найти её. На меня можешь наступить, я не против, но только не выбей из моей руки фонарь. Хорошо?
  
  — Х-хорошо. Эдгар, я уже думал, что свалюсь.
  
  — Я тоже. Спускайся дальше. Только медленно.
  
  Он спустился, сначала наступил мне на бедро (больно), потом поставил ногу на одну из пустых пластиковых бутылок. Она затрещала. Наступил на что-то ещё, и это что-то, чвакнув, развалилось, как сломанная погремушка.
  
  — Эдгар, что это было? — Джек чуть не плакал. — Что…
  
  — Ерунда. — Я не сомневался, что он раздавил череп Ади. Бедро Джека задело фонарь. Несколько капель холодной воды упали мне на руку. В металлическом цилиндре что-то ударилось и повернулось. А в голове открылся ужасный чёрно-зелёный (цвета воды в глубинах, куда не проникает свет) глаз. Посмотрел на мои самые тайные мысли в том месте, где злость перекрывает ярость и становится убийственной. Увидел… потом укусил. Как женщина может укусить сливу. Никогда не забуду этого ощущения.
  
  — Осторожно, Джек… места тут — чуть. Как на сверхмалой подводной лодке. Помни об этом.
  
  — Мне не по себе, босс. Лёгкий приступ клаустрофобии.
  
  — Глубоко вдохни. Ты можешь это сделать. Мы скоро выберемся отсюда. У тебя есть спички?
  
  Спичек у него не было. Как и зажигалки. В субботу Джек мог выпить шесть банок пива, но табачный дым не пачкал его лёгкие. Потекли долгие, кошмарные минуты (Уайрман говорит, не больше четырёх, но по моим ощущениям — тридцать, как минимум тридцать), в течение которых Джек вставал на колени, рылся руками среди костей, чуть смещался, снова вставал на колени, рылся. Моя рука начала уставать. Моя кисть начала неметь. Кровь по-прежнему бежала из раны на груди — то ли медленно свёртывалась, то ли не свёртывалась вообще. Но хуже всего дело обстояло с кистью. Чувствительность пропала полностью, скоро у меня создалось впечатление, что я уже и не держу фонарь, потому что видеть его не мог и не чувствовал кожей. А ощущение веса скрадывалось усталостью мышц. Мне пришлось бороться с желанием постучать металлической ручкой по стене, чтобы убедиться, что я по-прежнему держу фонарь, хотя я знал: если постучу, могу его выронить. Появились мысли, что крышка окончательно затерялась среди костей и костных осколков, и Джеку никогда не найти её без света.
  
  — Как там у вас? — крикнул Уайрман.
  
  — Продвигаемся! — ответил я. Кровь капала в левый глаз, щипала, я моргал, чтобы избавиться от неприятных ощущений. Я пытался подумать об Илли, моей If-So-Girl, и пришёл в ужас, осознав, что не могу вспомнить её лицо. — Маленькое приветствие, небольшая державка, но мы этим занимаемся.
  
  — Что?!
  
  — Препятствие! Маленькое препятствие, небольшая задержка! У тебя бананы в ушах, Уайрман?
  
  Ручка фонаря наклонилась? Я боялся, что да. Вода могла бежать по моей кисти, а я бы ничего не почувствовал. Потому что она онемела. А если ручка не наклонилась, и я, пытаясь выправить наклон, только бы все ухудшил?
  
  «Если вода побежит через край, её голова покажется над поверхностью в считанные секунды. И тогда всё закончится. Ты это знаешь, не так ли?»
  
  Я знал. Сидел в темноте с поднятой рукой, боясь шевельнуться. Терял кровь и ждал. Время остановилось, память стала призраком.
  
  — Вот она, — наконец сказал Джек. — Застряла в чьих-то рёбрах. Секундочку… Уже держу.
  
  — Слава Богу, — выдохнул я. — Слава Иисусу. — Я видел его перед собой, тёмный силуэт, стоящий на одном колене между моих расставленных полусогнутых ног, на костях, которые когда-то были частью скелета старшей дочери Джона Истлейка. Я протянул руку к Джеку. — Накрути крышку. Только осторожно, потому что я больше не могу держать фонарь вертикально.
  
  — К счастью, у меня две руки, — отозвался Джек. Одной он обхватил мою, чтобы заполненный водой фонарь не дрожал, второй начал закручивать крышку. Прервался только раз, чтобы спросить, почему я плачу.
  
  — От облегчения, — ответил я. — Продолжай. Доведи дело до конца. Поторопись.
  
  Когда крышка встала на место, я взял у Джека фонарь. С водой он весил меньше, чем с батарейками, но меня это не волновало. Хотелось убедиться, что крышка завёрнута до предела. Вроде бы так оно и было. Я попросил Джека наверху отдать фонарь Уайрману, чтобы проверил и он.
  
  — Отдам, — пообещал Джек.
  
  — И постарайся не сломать другие перекладины. Мне они потребуются всё.
  
  — Для вас главное — перебраться через сломанную ступеньку, Эдгар. А потом мы вас вытащим.
  
  — Ладно, а я никому не скажу, что у тебя лопнули штаны.
  
  Вот тут он даже рассмеялся. Я наблюдал, как его тёмный силуэт поднимается по лестнице. В один момент он высоко задрал ногу, чтобы перебраться через сломанную перекладину. Именно тогда я испугался, потому что мысленным взором увидел, как крохотные фарфоровые ручонки отвинчивают крышку изнутри (да, хоть я и не сомневался, что пресная вода обездвижила её), но Джек не вскрикнул, не свалился вниз, и жуткое видение исчезло. Я смотрел на круг более светлой темноты над головой, до которого Джек и добрался.
  
  Когда он вылез из цистерны, Уайрман крикнул:
  
  — Теперь ты, мучачо.
  
  — Минутку, — ответил я. — Твои подружки ушли?
  
  — Убежали. Полагаю, торопились к отплытию.
  
  — А Эмери?
  
  — Думаю, тебе это нужно увидеть собственными глазами. Поднимайся.
  
  — Минутку, — повторил я.
  
  Я прислонился затылком к склизкой от мха стенке кораллового известняка, закрыл глаза, протянул руку. Тянулся, пока не нащупал что-то гладкое и круглое. А потом два мои пальца скользнули в дыру, практически наверняка в глазницу. И поскольку я не сомневался, что Джек раздавил череп Адрианы…
  
  — Всё закончилось хорошо, насколько такое возможно на этой оконечности острова, — сказал я няне Мельде. — Могила у вас, конечно, не очень, но, возможно, надолго вы здесь не задержитесь, дорогая моя. Могу я оставить себе ваши браслеты? Им скорее всего ещё придётся послужить мне.
  
  Да. Я опасался, что меня ждёт ещё одно испытание.
  
  — Эдгар? — В голосе Уайрмана слышалась тревога. — С кем ты говоришь?
  
  — С той, что действительно остановила её, — ответил я.
  
  И поскольку та, что действительно остановила Персе, не сказала, что просит вернуть браслеты, я оставил их на руке и приступил к тяжкому труду: подъёму на ноги. С брюк на землю посыпались поросшие мхом керамические осколки. Левое колено (здоровое), по ощущениям, раздулось, брючина облепила его. Голова пульсировала от боли, грудь жгло огнём. Казалось, лестница высотой в милю, но наверху я видел очертания Джека и Уайрмана, наклонившихся над краем цистерны, чтобы подхватить меня, когда (если) я окажусь в пределах досягаемости их рук.
  
  Я подумал, что сегодня луна в три четверти, и я не смогу увидеть её, пока не выберусь из этой дыры в земле. Я начал подниматься.
  * * *
  
  Луна, большая и жёлтая, поднялась над восточным горизонтом, осветив густые джунгли, отделявшие южную оконечность острова, и позолотив обращённую на восток сторону разрушенного особняка Джона Истлейка, где он когда-то жил с домоправительницей и шестью дочерьми… полагаю, жил достаточно счастливо, пока падение Либбит с возка не изменило всю их жизнь.
  
  Луна также позолотила долго пробывший в воде, поросший кораллами скелет, который лежал на куче сорняков и лиан. Их выдрали Уайрман и Джек, когда очищали крышку цистерны. И когда я смотрел на останки Эмери Полсона, на ум пришли шекспировские строки, и я не удержался, продекламировал их: «Отец твой спит на дне морском… кораллом кости станут».[865]
  
  Джека начало трясти, словно задул сильный холодный ветер. Он даже обхватил себя руками. Наконец он осознал, что нам грозило.
  
  Уайрман наклонился. Поднял одну тонкую откинутую руку. Она беззвучно развалилась на три куска. Эмери Полсон пробыл в воде долго, очень долго. Сквозь решётку рёбер торчал гарпун. Уайрман вытащил его, для этого ему пришлось выдёргивать наконечник из земли.
  
  — А как вы не подпускали к себе этих близняшек-из-ада? Когда остались с разряженным пистолетом? — спросил я.
  
  Уайрман сделал выпад, держа гарпун, как кинжал. Джек кивнул.
  
  — Да, я выхватил гарпун из-под его ремня и делал то же самое. Не знаю, как долго мы смогли бы продержаться… они были, как бешеные собаки.
  
  Уайрман сунул за пояс гарпун с серебряным наконечником, который наконец-то упокоил Эмери Полсона.
  
  — Раз уж мы заговорили о временном факторе, нам надо подумать о другом контейнере для твоей новой куклы. Какие будут предложения, Эдгар?
  
  Он был прав. Я не мог представить себе, что Персе проведёт следующие восемьдесят лет в ручке фонаря компании «Гаррити». Я уже задавался вопросом, как долго протянет перемычка между отделениями для батареек и лампочки. И кусок облицовки, вывалившийся из стены и упавший на керамический бочонок со столовым виски — случайность… или победа разума над временем после многих лет целеустремлённой работы? Для Персе — подкоп, проделанный заострённым концом ложки?
  
  Однако фонарь справился с отведённой ему ролью. Господи, благослови практичность Джека Кантори. Нет… звучит слишком убого. Господи, благослови Джека.
  
  — В Сарасоте есть серебряных дел мастер, — продолжил Уайрман. — Mexicano muy talentoso.[866] У Мисс Истлейк есть… было несколько его работ. Готов спорить, я могу заказать ему герметичный цилиндр, достаточно большой, чтобы вложить в него фонарь. Таким образом мы получим то самое, что страховые компании и футбольные тренеры называют двойной гарантией. Обойдётся такой цилиндр недёшево, но что с того? После всех юридических проволочек я стану очень богатым человеком. Я сорвал здесь банк, мучачо.
  
  — La loteria, — вырвалось у меня.
  
  — Si, — согласился Уайрман. — Чёртова лотерея. Пошли, Джек. Поможешь мне сбросить Эмери в цистерну.
  
  Джека передёрнуло.
  
  — Ладно, но я… не хочу я прикасаться к нему.
  
  — С Эмери я тебе помогу, — вызвался я. — Джек, ты держи фонарь. Уайрман? Давай это сделаем.
  
  Вдвоём мы закатили Эмери в дыру в земле, потом побросали вниз те его части, которые оторвались… и которые мы смогли найти. До сих пор помню его костно-коралловую улыбку, когда он полетел в темноту к своей жене. Иногда, разумеется, мне всё это снится. В этих снах я слышу, как Ади и Эм зовут меня из темноты, спрашивают, не хотел бы я спуститься, присоединиться к ним. И, бывает, во сне я это делаю. Бросаюсь в эту тёмную и вонючую дыру, чтобы оборвать воспоминания.
  
  Это сны, после которых я просыпаюсь, крича, размахивая рукой, которой давно уже нет.
  * * *
  
  Уайрман и Джек задвинули крышку цистерны на место, а потом мы пошли к «мерседесу» Элизабет. Это была долгая, болезненная прогулка, к концу которой я уже не шёл — плёлся. Время словно двинулось вспять, вернулось в прошлый октябрь. Я думал о нескольких таблетках оксиконтина, которые дожидались меня в «Розовой громаде». Выпью три, решил я. Три не просто убьют боль; при удаче они обеспечат мне как минимум несколько часов сна.
  
  Оба моих друга спрашивали, не помочь ли мне, предлагали подставить плечо. Я отказался. Потому что в эту ночь мне предстояла ещё одна прогулка; с этим я для себя уже всё решил. У меня ещё не было последнего кусочка этого паззла, но я уже представлял, каким он будет. Что сказала Элизабет Уайрману?
  
  «Ты захочешь, но нельзя».
  
  Слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно.
  
  Сама идея ещё не оформилась. С чем вопросов не было — так это с шумом ракушек. Он слышался и внутри «Розовой громады», в любом месте, но чтобы ощутить полный эффект, следовало подойти к вилле снаружи. Именно тогда шум этот более всего напоминал голоса. И столько вечеров я потратил на рисование, тогда как мог слушать.
  
  В этот вечер я намеревался слушать.
  
  Возле каменных столбов Уайрман остановился.
  
  — Abyssus abyssum invocat, — изрёк он.
  
  — Бездна бездну призывает, — откликнулся Джек, вздохнул.
  
  Уайрман посмотрел на меня.
  
  — Думаешь, на обратном пути у нас возникнут какие-нибудь трудности?
  
  — Теперь? Нет.
  
  — То есть здесь мы закончили?
  
  — Да.
  
  — Мы сюда когда-нибудь вернёмся?
  
  — Нет. — Я посмотрел на разрушенный дом, спящий в лунном свете. Секретов у него не осталось. Я вдруг понял, что мы где-то забыли коробку-сердце Либбит, но решил, что, может, оно и к лучшему. Пусть остаётся здесь. — Сюда больше никто не придёт.
  
  Джек повернулся ко мне, на его лице читалось любопытство и страх.
  
  — Откуда вы это знаете?
  
  — Знаю, — ответил я.
  Глава 21
  Ракушки при лунном свете
  
  Обратно мы доехали без проблем. Тяжёлый дух джунглей никуда не делся, но вроде бы ослабел, отчасти потому, что с Залива подул сильный ветер, отчасти… просто ослабел.
  
  Фонари во дворе «Эль Паласио» зажигались по команде таймера, и как же здорово они выглядели, подмигивающие нам из темноты. В доме Уайрман методично переходил из комнаты в комнату, включая свет, зажигая все лампы, и скоро особняк, в котором прошла большая часть жизни Элизабет, сиял, как океанский лайнер, входящий в порт в полночь.
  
  После того как в «Эль Паласио» не осталось ни одного тёмного уголка, мы по очереди приняли душ, передавая друг другу фонарь, будто эстафетную палочку. Кто-то из нас обязательно держал его в руке. Уайрман помылся первым, потом — Джек, третьим — я. После душа мы осмотрели друг друга, потом промыли перекисью водорода все участки повреждённой кожи. Мне досталось больше всех, и когда я наконец оделся, щипало всё тело.
  
  Я надел ботинки и пытался зашнуровать их одной рукой, когда Уайрман, очень мрачный, вошёл в спальню для гостей.
  
  — На автоответчике внизу сообщение, которое тебе нужно прослушать. Из полиции Тампы. Дай-ка я помогу.
  
  Он опустился передо мной на колено, начал подтягивать шнурки. Я нисколько не удивился, заметил, что седины в его волосах прибавилось… и внезапно меня охватила тревога. Я протянул руку, вцепился в его массивное плечо.
  
  — Фонарь! Джек…
  
  — Расслабься. Джек в Китайской гостиной мисс Истлейк, фонарь у него на коленях.
  
  Тем не менее я поспешил туда. Уж не знаю, что ожидал найти: пустую комнату, фонарь с открученной крышкой, лежащий на ковре в луже воды, а может, Джека, сменившего пол, превратившегося в трёхглазую, с птичьими лапами вместо рук, суку, которая вывалилась из старого, треснутого кега… но он спокойно сидел, держа фонарь на коленях, правда, на лице его отражалась тревога. Я спросил, всё ли у него в порядке. И всмотрелся ему в глаза. Если бы он… изменялся… я подумал, что смог бы это увидеть в его глазах.
  
  — У меня всё хорошо. Но сообщение от копов… — Он покачал головой.
  
  — Что ж, давай послушаем.
  
  Мужчина, представившийся детективом Сэмсоном, сказал, что пытается связаться с Эдгаром Фримантлом и Джеромом Уайрманом, чтобы задать несколько вопросов о Мэри Айр. Особенно ему хотелось поговорить с Эдгаром Фримантлом, если тот не улетел в Род-Айленд или Миннесоту, куда, по полученным Сэмсоном сведениям, собирались отправить тело Илзе Фримантл для похорон.
  
  — Я уверен, что мистер Фримантл скорбит о тяжёлой утрате, — продолжал Сэмсон. — И мне понятно, что это вопросы полицейского управления Провиденса, но мы знаем, что недавно эта Айр брала у мистера Фримантла интервью, и я вызвался поговорить с ним и с вами, мистер Уайрман, если это возможно. Я могу сказать вам по телефону, что больше всего удивило полицию Провиденса, но, пожалуйста, не разглашайте информацию…
  
  Мы никому не дали прослушать эту плёнку. И последний кусочек паззла лёг на положенное ему место.
  * * *
  
  — Эдгар, это безумие! — Джек повторил эту фразу уже в третий раз, и в его голосе звучало отчаяние. — Полнейшее безумие. — Он повернулся к Уайрману: — Скажите ему!
  
  — Un poco loco, — согласился Уайрман, но я знал разницу между росо и muy,[867] даже если Джек был не в курсе. Мы стояли во дворе, между седаном Джека и старым «мерседесом» Элизабет. Луна поднялась ещё выше, ветер усилился. Прибой обрушивался на берег, а в миле от нас ракушки под «Розовой громадой» обсуждали всякие странности, muy asustador.[868] — Но, думаю, я могу говорить всю ночь, а его решение останется неизменным.
  
  — Потому что ты знаешь, что я прав, — сказал я.
  
  — Tu perdon,[869] амиго, ты, возможно, прав, — поправил меня Уайрман. — И вот что я тебе скажу: Уайрман собирается опуститься на толстые, стареющие колени и молиться, чтобы ты оказался прав.
  
  Джек посмотрел на фонарь в моей руке.
  
  — Хоть это оставьте. Уж извините меня, но брать его с собой — чистая бредятина.
  
  — Я знаю, что делаю, — ответил я, надеясь, что говорю правду. — Вы оба оставайтесь здесь. Не пытайтесь идти за мной. — Я поднял фонарь, нацелил на Уайрмана. — Полагаюсь на твою честь.
  
  — Хорошо, Эдгар. Моя честь изрядно поизносилась, но я ею клянусь. Один практический вопрос: ты уверен, что тебе хватит двух таблеток тайленола, чтобы ногами дойти до своего дома, или в конце пути тебе придётся превратиться в ползи-гатора?
  
  — Доберусь на своих двоих.
  
  — И позвонишь, как только доберёшься.
  
  — Позвоню.
  
  Тогда он раскрыл объятия, и я пришёл в них. Он поцеловал меня в обе щёки.
  
  — Я люблю тебя, Эдгар. Ты настоящий мужчина. Sano сото una manzana.
  
  — И что это значит? Уайрман пожал плечами.
  
  — Здоровья тебе. Я так думаю.
  
  Джек протянул руку (левую, мальчик учился быстро), потом решил всё-таки обнять меня. Шепнул на ухо:
  
  — Отдайте мне фонарь, босс.
  
  — Не могу. Извини, — шепнул я в ответ.
  
  Я двинулся по дорожке, огибающей дом, дорожке, которая выводила к мосткам. И там, где обрывались эти мостки, каких-то тысячу лет тому назад я встретил крепко сложенного мужчину, которого оставлял сейчас во дворе «Эль Паласио». А тогда он сидел под полосатым зонтом. Он предложил мне зелёного чая со льдом, который так хорошо утоляет жажду. И сказал: «Итак… хромающий незнакомец наконец-то прибыл».
  
  «А теперь он уходит», — подумал я.
  
  Я обернулся. Они оба смотрели на меня.
  
  — Мучачо! — позвал Уайрман. Я подумал, что он попросит меня вернуться, чтобы мы могли ещё немного об этом подумать, поговорить. Но я его недооценил. — Vaya con Dios, mi hombre.[870]
  
  Я ещё раз помахал им рукой и завернул за угол дома.
  * * *
  
  Вот так я и отправился в мою последнюю Великую береговую прогулку, и каждый прихрамывающий шаг отдавался такой же болью, как и во время моих первых прогулок по усеянному ракушками берегу. Только тогда я гулял под розовым светом раннего утра, когда мир ещё спал, и двигались разве что волны, ласково набегающие на песок, да коричневые облачка сыщиков, которые поднимались в воздух в нескольких шагах от меня. Эта прогулка выдалась другой. Ревел ночной ветер, грохотали волны: не ласкали берег — выбрасывались на него в поисках смерти. Чуть дальше от берега луна хромировала поверхность воды, и несколько раз у меня возникало ощущение, что краем глаза я вижу «Персе», но корабль исчезал, стоило мне повернуть голову. Так что этой ночью на берегу Дьюма-Ки компанию мне составлял только лунный свет.
  
  Пошатываясь, я шёл, держа в руке фонарь, думая о том дне, когда гулял здесь с Илзе. Она ещё спросила меня, самое ли это прекрасное место на свете, и я заверил её, что нет, есть ещё как минимум три более прекрасных… но не мог вспомнить, назвал ли я ей эти места или только сказал, что их трудно написать без ошибок. Помнил я другое: её слова о том, что я заслужил такое прекрасное место и время, чтобы отдохнуть. Время, чтобы излечиться.
  
  Тут потекли слёзы, и я им не мешал. В руке, которой мог бы их вытереть, я держал фонарь, поэтому продолжал плакать.
  * * *
  
  Я услышал «Розовую громаду» прежде, чем увидел её. Ракушки под домом никогда не говорили так громко. Я прошёл ещё несколько шагов, потом остановился. Вилла стояла впереди — чёрное пятно, поглотившее звёзды. Ещё сорок или пятьдесят медленных хромающих шагов, и луна начала высвечивать какие-то детали. Не горели лампы, даже те, которые я обычно оставлял включёнными на кухне и во «флоридской комнате». Конечно, ветер мог где-то оборвать провода, нарушив подачу электроэнергии, но я в этом сомневался.
  
  Я вдруг понял, что узнаю голос, которым говорили ракушки. Не мог не узнать: то был мой голос. Знал ли я это всегда? Скорее всего. На каком-то уровне сознания, если мы не безумны, думаю, большинство из нас знает различные голоса своего воображения.
  
  И, разумеется, своих воспоминаний. У них тоже есть голоса. Спросите любого, кто потерял конечность, или ребёнка, или давно лелеемую мечту. Спросите любого, кто винит себя за плохое решение, обычно принятое под влиянием момента (момента, когда всё окрашено в красное). У наших воспоминаний тоже есть голоса. Обычно грустные, которые жалуются, словно вскинутые в темноте руки.
  
  Я шёл, подволакивая одну ногу, о чём ясно говорили оставленные мной следы. Тёмная, без единого огонька, «Розовая громада» всё приближалась, увеличиваясь в размерах. Не разрушенная, как первое «Гнездо цапли», но в этот вечер виллу облюбовали призраки. В этот вечер меня точно ждал один призрак. А может, что-то более материальное.
  
  Ударил порыв ветра, и я посмотрел налево, на Залив, с которого он дул. Увидел корабль — тёмный, ждущий, молчаливый, с развевающимися лохмотьями парусов.
  
  «Чего бы тебе не подняться на борт? — спросили ракушки, когда я, залитый лунным светом, остановился менее чем в двадцати ярдах от своего дома. — Стереть прошлое начисто — это можно сделать, никто не знает об этом лучше тебя — и просто уплыть. Оставить здесь всю эту грусть. Ты в игре, если ставишь монету на кон. И знаешь, какой самый большой плюс?»
  
  — Самый большой плюс — мне не придётся плыть одному, — ответил я.
  
  Ветер дул сильными порывами. Ракушки шептали. И из черноты под домом, где костяная постель достигала толщины в шесть футов, выскользнула чёрная тень и замерла в лунном свете. Какое-то время постояла, чуть наклонившись вперёд, словно в раздумьях, потом направилась ко мне.
  
  Она направилась ко мне. Не Персе. Её утопили, чтобы она заснула.
  
  Илзе.
  * * *
  
  Она не шла. Я и не ожидал, что она будет идти. Она тащилась. И то, что она могла двигаться, тянуло на магию — тёмную магию, разумеется.
  
  После последнего телефонного звонка Пэм (разговором его не назовёшь) я вышел через дверь чёрного хода «Розовой громады» и сломал черенок метлы, которой обычно подметали дорожку к почтовому ящику. Потом пошёл на берег к влажному и блестящему песку. Я не помнил, что произошло после этого, потому что не хотел помнить. Очевидно, не хотел. Но вот сейчас вспомнил. Пришлось вспомнить. Потому что передо мной стоял плод моих трудов. Это была Илзе — и не Илзе. Её лицо то появлялось, то расплывалось и исчезало. Фигура вдруг замещалась чем-то бесформенным, чтобы тут же принять привычные очертания. Маленькие кусочки засохшей униолы и осколки ракушек при движении сыпались с её щёк, груди, бёдер и ног. Лунный свет отражался от глаза, до боли ясного, до боли знакомого глаза Илзе, а потом глаз исчезал, чтобы появиться вновь, поблёскивая в лунном свете.
  
  Ко мне брела Илзе, сотворённая из песка.
  
  — Папуля. — Голос звучал сухо, с каким-то подспудным хрустом, словно в нём перемалывались ракушки. И я полагал, что без ракушек не обошлось.
  
  «Ты захочешь, но нельзя», — сказала Элизабет… но иногда мы ничего не можем с собой поделать.
  
  Песочная девушка протянула руку. Налетел порыв ветра, и пальцы расплылись, потому что ветер выдул из них песок, оставив одни кости. Но тут же песок заклубился вокруг Илзе, и на костях наросла плоть. Черты её лица изменялись, как земля под быстро бегущими летними облаками. Зрелище это зачаровывало… гипнотизировало.
  
  — Дай мне фонарь, — попросила она. — Потом мы вместе поднимемся на борт. На корабле я смогу стать такой, какой ты меня помнишь. Или… у тебя будет возможность ничего не вспоминать.
  
  Волны маршировали к берегу. Одна за другой грохотали они под звёздами. Под луной. Ракушки громко разговаривали под «Розовой громадой»: моим голосом спорили друг с другом. Принеси приятеля. Я выигрываю. Сядь в старика. Ты выигрываешь. А передо мной стояла Илзе, сотворённая из песка, меняющаяся на глазах гурия, освещённая луной в три четверти, с чертами лица, ни на мгновение не остающимися неизменными. Я видел девятилетнюю Илли, пятнадцатилетнюю — спешащую на своё первое настоящее свидание, теперешнюю Илли — какой она выходила из самолёта в декабре, Илли-студентку — с колечком, подаренным по случаю помолвки. Передо мной стояла моя дочь, которую я любил больше всего на свете (не потому ли Персе убила её?), и протягивала руку, чтобы я передал ей фонарь. Он был моим пропуском в долгое плавание по морям забытья. Разумеется, обещание вояжа могло быть и ложью… но иногда мы должны рискнуть. И обычно рискуем. Как говорит Уайрман, мы так часто обманываем себя, что могли бы зарабатывать этим на жизнь.
  
  — Мэри привезла соль, — сказал я. — Много мешков с солью. Высыпала их в ванну. Полиция хочет знать почему. Но они не поверят, услышав правду, верно?
  
  Она стояла передо мной, позади волны с грохотом молотили о берег. Она стояла, а ветер выдувал из неё песок, но тело восстанавливалось из того песка, что лежал под ногами, вокруг неё. Она стояла и молчала, протянув ко мне руку, чтобы получить то, за чем пришла.
  
  — Нарисовать тебя на песке — этого мало. Утопить тебя в ванне — тоже мало. Мэри велели утопить тебя в солёной воде. — Я посмотрел на фонарь. — Персе сказала ей, что нужно сделать. С моей картины.
  
  — Дай его мне, папуля, — услышал я от непрерывно меняющейся песчаной девушки. Она по-прежнему протягивала ко мне руку. Только иногда, при особо сильных порывах ветра, кисть превращалась в птичью лапу. Подпитывалась песком с пляжа — и всё равно превращалась в птичью лапу.
  
  Я вздохнул. В конце концов, чему быть, того не миновать.
  
  — Хорошо. — Я шагнул к ней. В голову пришла ещё одна из присказок Уайрмана: «В конце концов мы всегда избавляемся от наших тревог». — Хорошо, мисс Булочка. Но тебе придётся расплатиться со мной.
  
  — Расплатиться чем? — Голос напоминал скрежет песка по стеклу. Шуршание ракушек. Но это был и голос Илзе. Голос моей If-So-Girl.
  
  — Один поцелуй. Пока я ещё могу его ощутить. — Я улыбнулся. Губ не чувствовал, они онемели, но мышцы вокруг них натянулись. Чуть-чуть. — Полагаю, он будет песочным, но я представлю себе, что ты играла на пляже. Строила замки.
  
  — Хорошо, папуля.
  
  Она подошла, двигаясь всё в той же странной манере — не шла, а тащилась-перекатывалась, и вблизи иллюзия пропала полностью. Так бывает, если поднести картину к глазам и увидеть, как цельная композиция (портрет, пейзаж, натюрморт) превращается в отдельные цветные мазки со следами волосков кисточки на краске. Черты лица Илзе исчезли. Вместо них я видел яростный вихрь песка и осколков ракушек. И до моих ноздрей долетел запах не кожи и волос, а солёной воды.
  
  Бледные руки потянулись ко мне. Ветер выдувал из них песок. Луна светила сквозь них. Я протянул фонарь. Небольшого размера. С пластмассовой ручкой — не из нержавеющей стали.
  
  — Тебе, возможно, лучше посмотреть на него, прежде чем раздавать поцелуи, — сказал я. — Я взял его из бардачка автомобиля Джека Кантори. А тот, в котором Персе, заперт в сейфе Элизабет.
  
  Тварь застыла, и тут же ветер с Залива выдул из неё последнее сходство с человеком. Передо мной стоял вихрящийся песочный дьявол. Но я не мог рисковать; день выдался долгим, и мне совершенно не хотелось рисковать, с учётом того, что моя дочь находилась где-то ещё… совсем в другом месте… ожидая вечного упокоения. Я изо всей силы замахнулся рукой с зажатым в кулаке фонарём, и браслеты няни Мельды соскользнули с предплечья на запястье. Я их тщательно отчистил в кухонной раковине «Эль Паласио», и теперь они звенели.
  
  Под ремнём, на левом бедре, у меня был гарпун с серебряным наконечником — на всякий случай, — но он мне не понадобился. Песочный дьявол взорвался. Песок и кусочки ракушек полетели во все стороны и вверх. Крик ярости и боли пронзил мою голову. Слава Богу, короткий, а не то, думаю, он разорвал бы меня. Потом остался только шум ракушек, перекатываемых водой под «Розовой громадой», да на короткое мгновение потускнели звёзды: ветер нёс над дюнами песчаную пелену. Залив вновь опустел: только позолоченные луной волны продолжали свой марш к берегу. «Персе» исчез, словно его и не было.
  
  Мои колени подогнулись, и я рухнул на песок. Может, мне действительно предстояло преодолеть остаток пути, превратившись в ползи-гатора. Но, с другой стороны, «Розовая громада» находилась совсем рядом. В тот момент, правда, мне хотелось лишь сидеть и слушать ракушки. Немного отдохнуть. Чтобы появились силы подняться, пройти эти оставшиеся двадцать ярдов и позвонить Уайрману. Сказать ему, что всё у меня в порядке. Сказать ему, что дело сделано, и Джек может приехать, чтобы забрать меня.
  
  Но в тот момент я предпочитал сидеть и слушать ракушки, которые более не говорили ни моим голосом, ни чьим-то ещё. В тот момент я предпочитал просто сидеть, смотреть на Залив и думать о моей дочери, Илзе Мэри Фримантл, которая при рождении весила шесть фунтов и четыре унции [100 унций — 2 кг 835 гр], первым словом которой стало «ав», которая однажды принесла домой большой коричневый шар, нарисованный мелком на куске строительного картона, радостно крича: «Я наисовала тебе кайтину, папуля!» Илзе Мэри Фримантл.
  
  Я хорошо её помню.
  Глава 22
  Июнь
  
  Я вывел скиф на середину озера Фален и заглушил мотор. Мы медленно дрейфовали к маленькому оранжевому буйку, который я здесь оставил. Пара прогулочных катеров бороздила гладкую, как стекло, поверхность озера, но не было ни одной яхты: стоял полный штиль. Несколько детей возились на игровой площадке, одна малочисленная компания расположилась в зоне для пикников, редкие туристы появлялись на тропе, проложенной по берегу. Озеро, с учётом того, что находилось оно практически в городской черте, было пустынным.
  
  Уайрман (в рыбачьей шапке и свитере «Викингов» он выглядел странно, совсем не флоридцем) обратил на это внимание.
  
  — Школьники ещё учатся, — ответил я. — Через пару недель лодок и катеров будет прорва.
  
  На его лице отразилось сомнение.
  
  — А правильное ли место мы выбрали, мучачо? Я хочу сказать, если она попадёт в сети к какому-нибудь рыбаку…
  
  — Ловля рыбы сетью на озере Фален запрещена, и редко кто приходит сюда с удочкой или спиннингом. На этом озере главным образом катаются на лодках, катерах, яхтах. Те же, кто хочет поплавать, держатся у берега. — Я наклонился и поднял цилиндр, изготовленный сарасотским серебряных дел мастером. Длиной три фута, с наворачиваемой с одного конца крышкой. Заполненный пресной водой. Внутри находился фонарь, также заполненный пресной водой. Персе была запечатана в двойную темноту, она спала под двойным одеялом пресной воды. И скоро её сон должен был стать ещё глубже. — Прекрасная вещица.
  
  — Это точно, — согласился Уайрман, наблюдая, как послеполуденное солнце отражается от цилиндра, который я вертел в руке. — И крючку зацепиться не за что. Хотя я бы предпочёл утопить её в каком-нибудь озере у канадской границы.
  
  — Где кто-нибудь действительно может вытащить этот цилиндр сетью. — Я пожал плечами. — Спрятать на самом виду — неплохой вариант.
  
  Мимо промчалась моторная лодка с тремя молодыми женщинами. Они помахали нам руками. Мы ответили тем же. Одна крикнула: «Мы любим симпатичных мальчиков!» — и все три рассмеялись.
  
  Уайрман ответил ослепительной улыбкой, повернулся ко мне.
  
  — Какая здесь глубина? Ты знаешь? Этот маленький оранжевый буй говорит, что да.
  
  — Что ж, я тебе скажу. Я провёл небольшое исследование озера Фален. Наверное, чуть поздновато, потому что этот коттедж на Астер-лейн принадлежит нам с Пэм уже двадцать пять лет. Средняя глубина девяносто один фут… за исключением этого места. Тут впадина.
  
  Уайрман расслабился, сдвинул кепку на затылок.
  
  — Ох, Эдгар. Уайрман думает, что ты по-прежнему el zorro… по-прежнему лис.
  
  — Может, si, может, нет, но под этим оранжевым буйком триста восемьдесят футов воды. По меньшей мере триста восемьдесят. И это гораздо лучше, чем двенадцатифутовая цистерна на берегу Мексиканского залива.
  
  — Аминь.
  
  — Ты отлично выглядишь, Уайрман. Отдохнувшим.
  
  Он пожал плечами.
  
  — Летать на «Гольфстриме» — одно удовольствие. Никакой очереди на пропускном пункте, никто не копается в твоей ручной клади, чтобы убедиться, что ты не превратил дерьмовый баллончик с пеной для бритья в бомбу. И впервые в жизни мне удалось прилететь на север без посадки в грёбаной Атланте.
  
  Благодарю… хотя, похоже, я и сам мог бы себе такое позволить.
  
  — Как я понимаю, ты уладил все вопросы с родственниками Элизабет?
  
  — Да. Последовал твоему совету. Предложил им дом и северную оконечность Дьюма-Ки в обмен на отказ от претензий на наличные и ценные бумаги. Они подумали, что это чертовски выгодная сделка, и я буквально читал мысли их адвокатов: «Уайрман — юрист, но сегодня у него в клиентах дурак».
  
  — Такое ощущение, что я не единственный zorro в этой лодке.
  
  — Мне достались восемьдесят миллионов баксов в ликвидных активах. Плюс различные вещички из дома, включая коробку из-под печенья «Суит Оуэн». Думаешь, мисс Истлейк пыталась мне что-то сказать этой жестянкой, мучачо?
  
  Элизабет укладывала туда различные фарфоровые фигурки, а потом настаивала на том, чтобы Уайрман бросил коробку в пруд с золотыми рыбками. Разумеется, этим она пыталась ему что-то сказать.
  
  — Родственники получили северную часть Дьюма-Ки, потенциальная ценность которой для строительства… что ж, выше только небо. Девяносто миллионов?
  
  — Во всяком случае, они так думают.
  
  — Да, — согласился он, разом помрачнев. — Они так думают.
  
  Какое-то время мы молчали. Уайрман взял у меня цилиндр. На его боковой поверхности, искажённое из-за кривизны, отражалось моё лицо. Так ещё я мог на него смотреть, а вот к зеркалу в последнее время подходил редко. Не потому, что состарился — просто не хотел встречаться взглядом с глазами Фримантла: слишком многое они повидали.
  
  — Как твои жена и дочь?
  
  — Пэм — в Калифорнии, у матери. Мелинда во Франции. После похорон Илли она какое-то время побыла с Пэм, а потом улетела. Думаю, поступила правильно. С этим придётся сжиться.
  
  — А как ты, Эдгар? Тебе удастся с этим сжиться?
  
  — Не знаю. Разве Скотт Фицджеральд не сказал, что вторых действий в американской жизни не бывает?
  
  — Да, но тогда он уже был горьким пьяницей. — Уайрман положил цилиндр себе на ноги, наклонился ко мне. — Выслушай меня, Эдгар, и выслушай внимательно. В действительности действий пять, и не только в американской жизни — в каждой полностью прожитой жизни. Точно так же, как и в любой пьесе Шекспира — комедии или трагедии. Потому что именно из них и сотканы наши жизни — из комедии и трагедии.
  
  — У меня в последнее время с комедией совсем плохо.
  
  — Да, — не стал он спорить, — но в третьем акте есть определённая надежда. Я сейчас живу в Мексике. Я говорил тебе, да? В прекрасном маленьком горном городке, который называется Тамасунчаль.
  
  Я попытался произнести название.
  
  — Тебе нравится, как оно слетает с языка. Уайрман видит, что нравится.
  
  Я улыбнулся.
  
  — Что-то в нём есть.
  
  — Там продаётся захудалый отель, и я подумываю, не купить ли его? Чтобы вывести такое заведение на прибыль, придётся потерпеть три убыточных года, но у меня теперь толстый кошелёк. Я не отказался бы от партнёра, который разбирается в строительстве и техническом обслуживании зданий. Разумеется, если ты хочешь и в дальнейшем сосредоточиться на карьере художника…
  
  — Думаю, ты и сам всё знаешь.
  
  — Так что скажешь? Давай поженимся на наших судьбах?
  
  — Саймон и Гарфункель,[871] тысяча девятьсот шестьдесят девятый год, — кивнул я. — Или около того. Не знаю, Уайрман. Сейчас решить не могу. Я должен закончить ещё одну картину.
  
  — Действительно, должен. И какой силы будет ураган?
  
  — Не знаю. Но «Шестому каналу» понравится.
  
  — Предупреждение поступит заранее, не так ли? Разрушений, понятное дело, не избежать, но никто не погибнет.
  
  — Никто не погибнет, — согласился я, надеясь, что так оно и будет, но когда фантомная конечность правила бал, не было никакой возможности что-либо гарантировать. Вот почему я намеревался поставить крест на моей второй карьере. Но ещё одну, последнюю, картину я собирался закончить. Потому что хотел отомстить. Не только за Илли, но и за остальных жертв Персе.
  
  — С Джеком перезваниваешься? — спросил Уайрман.
  
  — Практически каждую неделю. Осенью он начинает учиться во Флоридском университете в Таллахасси. Обучение я оплатил. А пока они с матерью переезжают в Порт-Шарлотт.
  
  — Тоже на твои деньги?
  
  — Если на то пошло… да. После того как отец Джека умер от воспаления кишечника, у них с матерью возникли серьёзные финансовые трудности.
  
  — Идея тоже твоя?
  
  — Совершенно верно.
  
  — То есть ты думаешь, что Порт-Шарлотт достаточно далеко к югу, и там будет безопасно.
  
  — Думаю, да.
  
  — А север? Как насчёт Тампы?
  
  — Максимум — ливневые дожди. Это будет маленький ураган. Маленький, но мощный.
  
  — Маленькая, с жесткими территориальными рамками «Элис». Как в тысяча девятьсот двадцать седьмом.
  
  — Точно.
  
  Мы смотрели друг на друга, когда мимо на своей моторке вновь пронеслись три женщины, смеясь громче и махая руками энергичнее, чем прежде. Сладкие пташки юности, летящие на послеполуденных винных кулерах.[872] Мы им отсалютовали.
  
  — Выжившим родственникам мисс Истлейк не придётся тревожиться насчёт получения лицензий на строительство на их новых земельных приобретениях? — спросил Уайрман, когда успокоились волны, поднятые моторкой.
  
  — Думаю, не придётся.
  
  Он помолчал немного, кивнул.
  
  — Хорошо. Отправить целый остров в сундук Дейви Джонса.[873] Меня устраивает. — Он поднял серебряный цилиндр, посмотрел на оранжевый буй, отмечающий местонахождение впадины на дне озера Фален, перевёл взгляд на меня. — Хочешь сказать слова прощания, мучачо?
  
  — Да, — кивнул я, — но много их не будет.
  
  — Тогда готовься. — Уайрман встал на колени, повернулся к борту, цилиндр оказался над водой. Солнце отражалось от полированного серебра — я надеялся, что в последний раз за ближайшую тысячу лет… но меня не покидала мысль, что Персе умела выбираться на поверхность. Проделывала это раньше и, возможно, смогла бы проделать и на этот раз. Даже из Миннесоты ей, так или иначе, удалось бы добраться до caldo.
  
  Но я произнёс слова, которые держал в голове:
  
  — Упокойся навеки.
  
  Уайрман разжал пальцы. Послышался тихий всплеск. Мы перегнулись через борт и наблюдали, как серебряный цилиндр, отразив последний блик солнца, плавно исчезает из виду.
  * * *
  
  Уайрман остался на ночь, потом на вторую. Мы ели стейки с кровью, пили зелёный чай во второй половине дня, говорили о чём угодно, только не о недавнем общем прошлом. Потом я отвёз его в аэропорт, откуда он улетел в Хьюстон. Там он собирался взять напрокат автомобиль. По его словам, чтобы посмотреть страну.
  
  Я предложил проводить его до контрольного пункта, но он покачал головой.
  
  — Не хочу, чтобы ты смотрел, как Уайрман снимает туфли перед выпускником школы бизнеса. Adios мы скажем здесь, Эдгар.
  
  — Уайрман… — начал я и больше ничего не сказал. Перехватило горло.
  
  Он обнял меня, расцеловал в обе щёки.
  
  — Послушай, Эдгар. Самое время для третьего действия. Ты меня понимаешь?
  
  — Да.
  
  — Приезжай в Мексику. Когда осознаёшь, что готов. И если захочешь.
  
  — Я об этом подумаю.
  
  — Обязательно подумай. Con Dios, mi amigo; siempre con Dios.[874]
  
  — И с тобой, Уайрман. И с тобой.
  
  Я наблюдал, как он уходит, с сумкой на плече. Мне внезапно вспомнился его голос в ту ночь, когда Эмери напал на меня в гостиной «Розовой громады». Уайрман показал себя во всей красе: прокричал «cojudo de puta madre», прежде чем вогнать серебряный подсвечник в лицо мертвяка. Мне хотелось, чтобы Уайрман обернулся… и моё желание исполнилось. «Должно быть, поймал мысль», — сказала бы моя мать. Или сработала интуиция. Так сказала бы няня Мельда.
  
  Он увидел, что я стою на прежнем месте, и его лицо осветилось улыбкой.
  
  — Живи днём, Эдгар! — крикнул он. Люди поворачивались, смотрели на него.
  
  — И позволь жить дню, — откликнулся я.
  
  Он отдал мне честь, рассмеялся и ушёл.
  
  Разумеется, со временем я поехал на юг, в его маленький городок, но, хотя он по-прежнему живёт в своих изречениях (они для меня всегда в настоящем времени), больше я Уайрмана никогда не увидел. Он умер двумя месяцами позже на рыночной площади Тамасунчаля, когда торговался, покупая свежие помидоры. Я думал, у нас ещё будет время, но мы всегда так думаем, не правда ли? Мы так часто обманываем себя, что могли бы зарабатывать этим на жизнь.
  * * *
  
  В коттедже на Астор-лейн мой мольберт (с картиной, накрытой полотенцем) стоял в гостиной, где света было достаточно. Рядом, на столе с красками, лежало несколько фотографий Дьюма-Ки, сделанных с самолёта, но я практически на них не смотрел: видел остров во снах, и до сих пор вижу.
  
  Я бросил полотенце на диван. На переднем плане моей картины (моей последней картины) высилась «Розовая громада», нарисованная так реалистично, что я буквально слышал, как при каждой набегающей волне под домом говорят ракушки.
  
  У одной из свай (идеальный сюрреалистический штрих) бок о бок сидели куклы. Слева — Реба, справа — Фэнси, которую Кеймен привёз из Миннесоты. Идея принадлежала Илли. Залив, по большей части синий в период моего пребывания на Дьюма-Ки, я нарисовал тускло и зловеще зелёным. Небо закрывали чёрные облака. Они собирались в верхней части холста и уходили за него.
  
  Правая рука начала зудеть, и памятное мне ощущение могущества вошло и охватило меня. Теперь я видел свою картину глазом бога… или богини. Я мог от всего этого отказаться, но такое давалось нелегко.
  
  Создавая картины, я влюблялся в мир.
  
  Создавая картины, я обретал цельность.
  
  Какое-то время я работал, потом отложил кисть в сторону. Большим пальцем смешал коричневую и жёлтую краски, нанёс их на уже нарисованный берег… чуть-чуть… словно поднялась лёгкая пелена песка, вызванная первым дуновением ветра.
  
  И на Дьюма-Ки, под чёрными облаками надвигающегося июньского урагана, ветер начал набирать силу.
  Как рисовать картину (XII)
  
  Почувствуйте, что картина закончена, а когда почувствовали — отложите карандаш или кисть. Всё остальное — только жизнь.
  Примечания
  1
  
  «Фанни Хилл» — роман Дж. Клиланда, написанный в 1749 году, о женщине из публичного дома.
  (обратно)
  2
  
  Глория Стейнем, американская журналистка, одна из лидеров так называемого движения за освобождение женщин 60-х годов. Основательница феминистического журнала «Миз».
  (обратно)
  3
  
  Должно быть, имеется в виду герой фильмов Clown on the Farm (1952), Git Along Li’l Duckie (1955), Huey’s Ducky Daddy (1953), Huey’s Father’s Day (1959), Jumping with Toy (1957), One Quack Mind (1951), Party Smarty (1951), Pest Pupil (1957), Scout Fellow (1951), Starting From Hatch (1953), Swab the Duck (1956) в исполнении Сида Реймонда.
  (обратно)
  4
  
  Гарри Ризонер (1923–1991), американский журналист, комментатор и ведущий новостей на телеканале CBS.
  (обратно)
  5
  
  «Дорогая Эбби» — колонка полезных советов в газете San-Francisco Chronicle.
  (обратно)
  6
  
  Энтони Троллоп (1815–1882), английский писатель, автор нравоописательных романов.
  (обратно)
  7
  
  Генри Луис Менкен (1880–1956), американский журналист и писатель, автор сатирических эссе.
  (обратно)
  8
  
  Имеется в виду знаменитый герой диснеевских мультфильмов, утенок Дональд, совершенно бесноватый птиц, который очень легко выходит из себя.
  (обратно)
  9
  
  Знаменитый фильм ужасов, в русском прокате шел под названием «Изгоняющий дьявола».
  (обратно)
  10
  
  Выражение буквально переводится с латинского как «Бог из машины» и означает счастливую развязку трудной ситуации вследствие вмешательства непредвиденных обстоятельств.
  (обратно)
  11
  
  Актриса, известная российскому зрителю по сериалу «Мелроуз плейс».
  (обратно)
  12
  
  Информационно-развлекательный телесериал на основе реальных событий — скандальных, сенсационных, курьезных и просто необычных.
  (обратно)
  13
  
  по шкале Фаренгейта. По Цельсию — около 32 градусов.
  (обратно)
  14
  
  около 27 по Цельсию.
  (обратно)
  15
  
  «Пепсодент» — название мятной зубной пасты.
  (обратно)
  16
  
  Какая ты нежная, моя милая мадемуазель. Я тебя люблю. (фр.).
  (обратно)
  17
  
  Отменные гамбургеры на двоих? (фр.).
  (обратно)
  18
  
  красное вино (фр.).
  (обратно)
  19
  
  День памяти павших в гражданской войне в США 1861–1865 гг., в испано-американской и других войнах (30 мая).
  (обратно)
  20
  
  Фильм 1958 года по одноименной пьесе Теннесси Уильямса.
  (обратно)
  21
  
  «Мой грех».
  (обратно)
  22
  
  Кинг имеет в виду Долорес Клейборн, главную героиню своего одноименного романа.
  (обратно)
  23
  
  Популярная в Америке телеигра, похожая на «Счастливый случай».
  (обратно)
  24
  
  Лолита — героиня одноименного романа Владимира Набокова.
  (обратно)
  25
  
  три гола, забитых одним игроком за одну игру, спортивный термин.
  (обратно)
  26
  
  Цитата из «Сказки дядюшки Римуса», где Кролик таким способом уговорил Лиса бросить его в терновый куст, где чувствовал себя как дома.
  (обратно)
  27
  
  Вуди Гатри (1912–1967), американский композитор, гитарист, автор слов и исполнитель песен. Родоначальник разговорного блюза.
  (обратно)
  28
  
  Ночные девичники — детские мероприятия, когда несколько девочек-школьниц ночуют в доме одной из них и болтают почти всю ночь.
  (обратно)
  29
  
  Карл Валленда (1905–1978), артист цирка, канатоходец, постановщик опасных трюков. Разбился, переходя по натянутой проволоке между двумя 10-этажными зданиями.
  (обратно)
  30
  
  В ирландской мифологии — фея. Существует поверье, что плач баньши предвещает человеческую смерть.
  (обратно)
  31
  
  Чарлз Мансон — гуру общины хиппи. Убил жену кинорежиссера Поланского Шарон Тейт и шестерых ее друзей. Был приговорен к смертной казни, которую заменили пожизненным заключением.
  (обратно)
  32
  
  Мидол — обезболивающие спазмолитические таблетки, которые выпускает компания Bayer. Предназначены специально для женщин, которые страдают сильными болями при менструациях.
  (обратно)
  33
  
  механизм действия (лат.).
  (обратно)
  34
  
  Рудольф Валентино — герой фильма Кена Расселла «Валентино» (1977). Блистательный герой-любовник.
  (обратно)
  35
  
  Персонаж психологического триллера «Молчание ягнят» (1990) — маньяк, врач-каннибал.
  (обратно)
  36
  
  Сериал короткометражных «ужастиков».
  (обратно)
  37
  
  Джон Уэйн (1907–1979). Киноактер. Наибольшую известность ему принесли роли сильных, «крутых» парней — ковбоев, военных и героев приключенческих фильмов и вестернов. Одно время его имя было в Америке символом супергероя.
  (обратно)
  38
  
  Стереть (англ.).
  (обратно)
  39
  
  Корд (мера дров) равен 3,63 кубических метра.
  (обратно)
  40
  
  Игра слов: Christmas — Рождество и rice — рис.
  (обратно)
  41
  
  Праздник в США, отмечаемый в первый понедельник сентября.
  (обратно)
  42
  
  Популярная развлекательная игра типа «Что? Где? Когда?».
  (обратно)
  43
  
  Канун Дня Всех Святых — церковный праздник, отмечаемый 1 ноября
  (обратно)
  44
  
  Пуба — занимающий несколько должностей, совместитель — по имени персонажа комической оперы «Микадо».
  (обратно)
  45
  
  Официальный праздник в память первых колонистов штата Массачусетс. Отмечается в последний четверг ноября.
  (обратно)
  46
  
  День провозглашения независимости США.
  (обратно)
  47
  
  В оригинале: «knock you up» (англ.) — это и «сделать беременной», и «ударом подбросить вверх» — игра слов.
  (обратно)
  48
  
  Девяносто градусов по шкале Фаренгейта — около тридцати двух градусов выше нуля по шкале Цельсия.
  (обратно)
  49
  
  и вот — все кончено (фр.).
  (обратно)
  50
  
  «Сиэрс и Робак» — сеть недорогих магазинов в США.
  (обратно)
  51
  
  Наводнение в Дерри 1985 года описано в романе С.Кинга «Оно».
  (обратно)
  52
  
  Ральф написал иероглиф «шэнь» (кит.). Основные его значения — жизненная сила, дух, божество, энергия, чудо.
  (обратно)
  53
  
  Майк Хэнлон — один из главных героев романа «Оно».
  (обратно)
  54
  
  Френсис Скотт Фицджеральд (1896–1940) — известный американский писатель, автор романа «Великий Гэтсби».
  (обратно)
  55
  
  Четвертое июля — важнейший национальный праздник США, День независимости.
  (обратно)
  56
  
  Ап-Майл-Хилл — подъем длиной в милю (англ.).
  (обратно)
  57
  
  Патрик Бьюкенен — крайне консервативный американский политический деятель.
  (обратно)
  58
  
  Линдон Бейнс Джонсон (1908–1973) — президент США в 1963–1969 гг.
  (обратно)
  59
  
  Престижная литературная премия, присуждаемая в США ежегодно.
  (обратно)
  60
  
  Здесь: в которое он искренне уверовал (лат.).
  (обратно)
  61
  
  Персонаж популярных американских фильмов — бывший полицейский, сражающийся с преступниками на свой страх и риск.
  (обратно)
  62
  
  «Купи и сэкономь».
  (обратно)
  63
  
  Яппи — молодые высокообразованные профессионалы, к чьей системе ценностей главное место занимают карьера и материальное благосостояние.
  (обратно)
  64
  
  Норман Рокуэлл (1894–1987) — американский художник, иллюстратор, карикатурист, изображавший современную жизнь Америки.
  (обратно)
  65
  
  Персонаж романа Г. Мелвилла «Моби Дик» капитан китобойного судна Ахав одержим идеей сразиться с белым китом.
  (обратно)
  66
  
  «Знамение» — цикл романов Д. Зельцера о пришествии Антихриста.
  (обратно)
  67
  
  Bons mots — остроумные словечки (фр.).
  (обратно)
  68
  
  Руй Лопес де Сегура — знаменитый испанский шахматист XVI в., автор первого в Европе трактата о шахматной игре.
  (обратно)
  69
  
  «Ред сокс» — бейсбольная команда города Бостона.
  (обратно)
  70
  
  День труда отмечается в США в первый понедельник сентября.
  (обратно)
  71
  
  Фред Астор и Джинджер Роджерс — популярные в предвоенные годы американские эстрадные артисты. Им посвящен фильм Ф.Феллини «Джинджер и Фред».
  (обратно)
  72
  
  Wise — мудрый, — Wiser — мудрее (англ.).
  (обратно)
  73
  
  День благодарения отмечается в США в последний четверг ноября.
  (обратно)
  74
  
  Бильбо Бэггинс — главный герой популярной повести Дж. Толкина «Хоббит».
  (обратно)
  75
  
  Макговерн вспомнил известный английский детский стишок «У крошки Мэри был ягненок».
  (обратно)
  76
  
  Болезнь Альцгеймера ведет к ослаблению памяти и затем к старческому слабоумию.
  (обратно)
  77
  
  При городе Геттисберге, штат Пенсильвания, в июле 1863 г. произошло сражение, которое переломило ход войны в пользу Севера.
  (обратно)
  78
  
  День святого Патрика — национальный ирландский праздник.
  (обратно)
  79
  
  День Колумба отмечается в США 14 октября.
  (обратно)
  80
  
  Этот эпизод подробно описан в романе «Оно».
  (обратно)
  81
  
  Карточная игра.
  (обратно)
  82
  
  Согласно германским поверьям, Песочный человек является к детям по вечерам и засыпает их глаза песком перед сном. На этих поверьях основана сказка Э. Гофмана «Песочный человек».
  (обратно)
  83
  
  Персонаж сказки Дж. Барри «Волшебник Страны Оз».
  (обратно)
  84
  
  Майкл Дукакис — кандидат в президенты США от демократической партии в 1988 г.
  (обратно)
  85
  
  Образ из стихотворения Эдгара По «Ворон».
  (обратно)
  86
  
  Chapeau — шляпа (фр.).
  (обратно)
  87
  
  Розенкрейцеры — члены тайных религиозно-мистических обществ в Европе в XVII–XVIII вв.
  (обратно)
  88
  
  Персонаж романа английской детской писательницы Фрэнсис Бернетт (1849–1924) «Маленький лорд Фаунтлерой».
  (обратно)
  89
  
  Город в штате Мен неподалеку от Дерри.
  (обратно)
  90
  
  Столбы со спиральной красно-белой окраской.
  (обратно)
  91
  
  Пер. С. Степанова.
  (обратно)
  92
  
  Здесь: истинным, убежденным (лат.).
  (обратно)
  93
  
  Адольф Эйхман (1906–1962) — один из руководителей фашистской Германии. Казнен по приговору израильского суда как лично виновный в геноциде евреев.
  (обратно)
  94
  
  Бинго — игра типа лото.
  (обратно)
  95
  
  Аллена Гинсберг (р. 1926) — американский поэт, особенно популярный в 1960-х гг.
  (обратно)
  96
  
  Джон Л. Салливан — американский профессиональный боксер
  (обратно)
  97
  
  Налоговое управление США.
  (обратно)
  98
  
  Вероятно, имеется ввиду герцог Виндзорский (1894–1972), в 1936 г. занимавший английский престол под именем Эдуарда VIII. Незадолго до смерти герцог Виндзорский перенес сложную операцию на сердце.
  (обратно)
  99
  
  Американский врач. Подвергался судебным преследованиям из-за того, что помогал уйти из жизни неизлечимым пациентам, выразившим желание умереть, чтобы избавиться от долгих мучений. Получил прозвище Доктор Смерть.
  (обратно)
  100
  
  persona non grata — нежелательное лицо (лат.).
  (обратно)
  101
  
  Джон Уэйн — киноактер, сыгравший множество ролей ковбоев в американских вестернах.
  (обратно)
  102
  
  Хэллоуин — праздник нечистой силы, отмечаемый в англоязычных странах в ночь с 31 октября на 1 ноября. Тыквы с вырезанными на них рожицами — один из непременных атрибутов этого праздника.
  (обратно)
  103
  
  Уинслоу Хомер (1836–1910) — американский художник и иллюстратор.
  (обратно)
  104
  Но акт седьмой: причудливые смены
  Кончаются. Идет второе детство.
  Где слух? Где зубы? Зренье? Обонянье? —
  Финал!
  
  У. Шекспир. Как вам это нравится. П, 6. Пер. В. Левика.
  (обратно)
  105
  
  На площади Таймс-сквер в Нью-Йорке в новогоднюю ночь проходит грандиозные молодежные гулянья.
  (обратно)
  106
  
  Вещие сестры — таинственные предсказательницы из трагедии У. Шекспира «Макбет».
  (обратно)
  107
  
  Китайский фонарик — светильник, оклеенный цветной бумагой.
  (обратно)
  108
  
  Горные лиственные леса на территории Бельгии, Франции, Люксембурга.
  (обратно)
  109
  
  Безумный убийца-людоед из фильма «Молчание ягнят».
  (обратно)
  110
  
  Имеется в виду хрестоматийный рассказ о Джордже Вашингтоне, который даже и детстве отличался такой честностью, что в ответ на вопрос отца, кто срубил дерево в его любимом вишневом саду, не солгал и открыто признавал свою вину.
  (обратно)
  111
  
  Гленн Миллер (1904–1944) — американский музыкант. Джазовый оркестр под его управлением получил широкую известность благодаря фильму «Серенада Солнечной долины».
  (обратно)
  112
  
  НСА — Национальная стрелковая ассоциация. — Примеч. пер.
  (обратно)
  113
  
  Персонажи сказки братьев Гримм — брат и сестра, заблудившиеся в лесу.
  (обратно)
  114
  
  О смерти Гэйджа Крида и вызванной ею цепочке таинственных и жутких происшествий рассказывается в романе С. Кинга «Кладбище домашних животных».
  (обратно)
  115
  
  Пер. И. Гриншпун.
  (обратно)
  116
  
  Около 1 м 85 см.
  (обратно)
  117
  
  Роланд — имя центрального персонажа многотомной эпопеи С. Кинга «Темная Башня».
  (обратно)
  118
  
  Эпоха Регентства в Англии — правление наследного принца при психически больном монархе — пришлась на 1811–1820 гг.
  (обратно)
  119
  
  Викторианская эпоха — правление английской королевы Виктории — длилась с 1837 по 1901 г.
  (обратно)
  120
  
  Комбинации карт в покере.
  (обратно)
  121
  
  Около тридцати двух градусов по Цельсию.
  (обратно)
  122
  
  Очертания штата Техас напоминают сковороду с ручкой.
  (обратно)
  123
  
  да здравствует бык! (исп.).
  (обратно)
  124
  
  великий бык. (исп.).
  (обратно)
  125
  
  номер один (исп.).
  (обратно)
  126
  
  Плохой человек, это видно (фр.).
  (обратно)
  127
  
  Wetmor (Уэтмор), англ. — мокрый.
  (обратно)
  128
  
  Не так ли? (фр.).
  (обратно)
  129
  
  В лесу (фр.).
  (обратно)
  130
  
  Прощай, друг (фр.).
  (обратно)
  131
  
  Я люблю тебя, мои малыш (фр.).
  (обратно)
  132
  
  Сеть недорогих аптечных магазинов, принадлежащих одноименной корпорации.
  (обратно)
  133
  
  Сеть магазинов, специализирующихся на продаже бытовой электроники и товаров для радиолюбителей.
  (обратно)
  134
  
  Крупнейшая в стране сеть видеосалонов, принадлежащая компании «Блокбастер энтертейнмент».
  (обратно)
  135
  
  В аптечном магазине непосредственно аптека занимает один-два прилавка.
  (обратно)
  136
  
  Разновидность суфле.
  (обратно)
  137
  
  Местное отделение общественной организации «Ротари интернэшнл», объединяющей представителей деловых кругов.
  (обратно)
  138
  
  Автор использует название телевизионного фантастического сериала о людях, которые, оставаясь на Земле, оказываются в мире, отличном от нашего.
  (обратно)
  139
  
  Робинсон Эдвин Арлингтон (1869–1935) — американский поэт, лирика которого отличается психологической напряженностью и поэтикой намека.
  (обратно)
  140
  
  Лоренс Дэйвид Герберт (188 5-1930) — английский писатель. В России более известен другой его роман — «Любовник леди Чаттерли».
  (обратно)
  141
  
  Роман известного американского писателя Томаса Вулфа (1900–1938), написанный в 1929 г.
  (обратно)
  142
  
  «Дж. П. Патнамссанс» — еще одно известное нью-йоркское издательство, основанное в 1938 году.
  (обратно)
  143
  
  Для американского писателя выпуск романа не в обложке (большая часть книг в США выходит именно в карманном формате), а в переплете — огромное событие, признание мастерства.
  (обратно)
  144
  
  Тед Бюмонт — один из главных героев романа Стивена Кинга «Темная половина».
  (обратно)
  145
  
  Речь идет об архитектурном стиле, сформировавшемся во время правления английского короля Эдуарда VI.
  (обратно)
  146
  
  Том Вулф, Тобиас Вулфф — современные американские писатели.
  (обратно)
  147
  
  Моя книга написана (фр.).
  (обратно)
  148
  
  «Федерал экспресс корпорейшн» — крупнейшая в США частная почтовая служба срочной доставки небольших посылок и бандеролей.
  (обратно)
  149
  
  Беллоу Сол (р. 1915) — известный американский писатель, лауреат Нобелевской (1976) и Пулитцеровской (1975) премий по литературе
  (обратно)
  150
  
  Корнуэлл Патриция, современная американская писательница, работающая в жанре романтического детектива.
  (обратно)
  151
  
  Харди Томас (1840–1928) — английский писатель-реалист и один из крупнейших лирических поэтов XX века.
  (обратно)
  152
  
  Бартлет Джон (1820–1905), редактор и издатель. В 1855 г, выпустил первое издание словаря «Знакомые цитаты», который потом неоднократно дополнялся и переиздавался.
  (обратно)
  153
  
  Гарольд Роббинс скончался в начале 1998 г. «Хищники» — его последний роман.
  (обратно)
  154
  
  Кроус Джим — известный американский литературный критик.
  (обратно)
  155
  
  Национальный праздник США, отмечается в последний четверг ноября.
  (обратно)
  156
  
  Одна из моделей портативного компьютера (ноутбука).
  (обратно)
  157
  
  Один из наиболее известных и крупных клубов «книги-почтой».
  (обратно)
  158
  
  Патриция Рейми (р. 1957) — певица, с десяти лет пишет и исполняет свои песни.
  (обратно)
  159
  
  Джексон Алан, певец, сам пишет песни и исполняет их, аккомпанируя себе на гитаре.
  (обратно)
  160
  
  Колледж Софи Смит, основан в 1871 г. Престижный частный колледж высшей ступени, преимущественно для женщин. Находится в Нортхэмптоне, штат Массачусетс.
  (обратно)
  161
  
  Богарт («Боуги») Хэмфри (1899–1957) — один из самых знаменитых актеров Голливуда, в кино с 1930 г.
  (обратно)
  162
  
  Речь идет о цепочке островов у оконечности полуострова Флорида. Ки-Уэст — последний в цепочке и самый известный из них. На нем расположен музей Эрнеста Хемингуэя, который часто бывал и подолгу жил на этом острове.
  (обратно)
  163
  
  «Ки-Ларго» — фильм 1948 г, о людях, оказавшихся в одном отеле и отрезанных от остального мира ураганом. Женская роль второго плана в «Ки-Ларго» удостоена «Оскара».
  (обратно)
  164
  
  Популярный в юго-западных штатах коктейль, в состав которого входят текила, лимонный сок и ликер.
  (обратно)
  165
  
  Отметим, что Джон Макдональд — один из любимых писателей Стивена Кинга.
  (обратно)
  166
  
  Городок на юге Франции, где в 1858 г, дочери мельника, Бернадетте Субиру, явилась в гроте Пресвятая Дева. На месте явления открылся источник, признанный чудодейственным, и начались исцеления.
  (обратно)
  167
  
  Профессиональная бейсбольная команда из Бостона.
  (обратно)
  168
  
  Билл Гейтс, основатель и владелец компании «Microsoft», в последние годы является самым богатым жителем Земли. По оценке журнала «Форбс», на июнь 1998 года его состояние составляло 51 миллиард долларов.
  (обратно)
  169
  
  Знаменитый мюзикл.
  (обратно)
  170
  
  Один из первых мультипликационных персонажей, получивших широкую популярность. Создан в 1919 г. Отто Мессмером. Является героем бесчисленных комиксов и широко используется в рекламе.
  (обратно)
  171
  
  Сеть универмагов, продающих товары по сниженным ценам
  (обратно)
  172
  
  Малоимущие, проживающие в домиках на колесах.
  (обратно)
  173
  
  Грейс Келли (1929–1982) — звезда Голливуда 50-х годов, с 1956 г, жена князя Монако Ренье III. В 1982 г, погибла в автокатастрофе.
  (обратно)
  174
  
  В маленьких американских городах городской пьяница — фигура значимая, имеющая важное общественное значение: на его примере детям показывают, к чему может привести чрезмерное потакание своим вредным привычкам.
  (обратно)
  175
  
  О том, как птицы «мочалили» людей небезынтересно почитать в рассказе «Птицы», написанном упомянутой в эпиграфе Дафной Дюморье (Бадди знать этого не может, но Стивен Кинг, конечно же, рассказ читал), по которому Альфред Хичкок снял отличный триллер.
  (обратно)
  176
  
  За давностью лет уже не упомнишь, то ли это одна из первых больших ЭВМ, использовавшихся в 50-е годы, то ли плод воображения американских фантастов.
  (обратно)
  177
  
  КОБОЛ — язык программирования, разработанный для экономических задач.
  (обратно)
  178
  
  ФОРТРАН — язык программирования, разработанный в 1956 г, и используемый главным образом для научных расчетов.
  (обратно)
  179
  
  «Пляжные мальчики» (Beach Boys) — рок-группа, созданная в 1961 году Брайаном Уилсоном и состоящая из двух его родных братьев, одного двоюродного и одноклассника. Одна из самых знаменитых в американском шоу-бизнесе.
  (обратно)
  180
  
  «Сырая земля» (Rare Earth) — музыкальная группа, образованная в 1961 году саксофонистом Джилом Биджесом и барабанщиком Питом Риверой Название получила в 1969 году. Меняя состав, продолжала выступать и в начале 90-х годов.
  (обратно)
  181
  
  Питчер — в бейсболе игрок обороняющейся команды, который вбрасывает мяч.
  (обратно)
  182
  
  Так называют основателей промышленно-финансовых империй, сколотивших свои состояния в период первичного накопления капитала во второй половине XIX и начале XX вв.
  (обратно)
  183
  
  Винного дома (иск. нем.).
  (обратно)
  184
  
  Джефферсон Лимон (1897–1929) — очень популярный исполнитель блюзов, в том числе и сельских. С раннего детства страдал слепотой или очень сильной потерей зрения. В 1926–1929 г. г., уже записал более 90 пластинок. Его записи продаются и сейчас, но уже на компакт-дисках.
  (обратно)
  185
  
  Лорд Уимзи — главное действующее лицо многих детективных романов и рассказов американской писательницы Дороти Сейерс.
  (обратно)
  186
  
  Aerosmith — одна из наиболее популярных американских хард-роковых групп. Создана в 1970 г.
  (обратно)
  187
  
  Джонсон Роберт Лерой (1911–1938) — необычайно одаренный музыкант, его самобытная музыка не забыта и по сей день. Жил страстями не только на сцене, но и в жизни.
  (обратно)
  188
  
  Led Zeppelin — современная рок-группа, созданная английским гитаристом Джимми Пейджем в 1968 г, после распада «Ярдбердс».
  (обратно)
  189
  
  Yardbirds («Дворовые пташки») — английская группа, созданная в 1963 г, и просуществовавшая до 1968 г. Помимо Пейджа в ней играл Эрик Клептон.
  (обратно)
  190
  
  «Герои» громких дел конца 60-х — начала 70-х годов, осужденные судом за массовые убийства.
  (обратно)
  191
  
  Хьюз Говард (1905–1976) — промышленник, авиатор, кинопродюсер, состояние которого исчислялось миллиардами долларов. Отличался эксцентричным характером.
  (обратно)
  192
  
  Крупнейшие аэрокосмические компании США.
  (обратно)
  193
  
  Широко распространенная в США спортивная игра, похожая на бейсбол, но площадка для нее меньших размеров, а мяч, наоборот, больше, чем в бейсболе.
  (обратно)
  194
  
  Сейсмическая шкала магнитуд, основанная на оценке энергии сейсмических волн, возникающих при землетрясениях.
  (обратно)
  195
  
  Дональд Дак («Утенок Дак») перекочевал в комиксы, едва появившись в мультфильмах Уолтера Диснея.
  (обратно)
  196
  
  «Юнайтед парсел сервис» — частная служба доставки посылок.
  (обратно)
  197
  
  Национальный праздник США, отмечается в четвертый четверг ноября.
  (обратно)
  198
  
  Гидроизоляционный материал.
  (обратно)
  199
  
  Знаменитый иллюзионист.
  (обратно)
  200
  
  Для целей судопроизводства (лат.).
  (обратно)
  201
  
  В штате Мэн — промежуточная судебная инстанция между судебными учреждениями первой инстанции и Верховным судом штата.
  (обратно)
  202
  
  В том, что современный и очень популярный американский писатель Джон Гришем известен русскоязычному читателю, сомнений нет. Но уместно упомянуть, что стержнем его романов обычно является судебный процесс.
  (обратно)
  203
  
  Фрост Роберт Ли (1874–1963) — «певец Новой Англии» один из самых читаемых поэтов США.
  (обратно)
  204
  
  Иезавель — библейская царица. В переносном смысле — распутная и безбожная женщина.
  (обратно)
  205
  
  Американский миллиардер, известный, помимо прочего, своими многочисленными свадьбами и разводами.
  (обратно)
  206
  
  Компания, производящая парфюмерию и косметику. Фирменный цвет — розовый.
  (обратно)
  207
  
  Ненавязчивая реклама этих конфет добралась и до российского телевидения.
  (обратно)
  208
  
  God — Бог, good — хорошо (англ.).
  (обратно)
  209
  
  Синяя роза лгунья ха ха (англ.).
  (обратно)
  210
  
  Стиль джаза, в котором исполняется в основном танцевальная и развлекательная музыка.
  (обратно)
  211
  
  Музыкальный джазовый стиль.
  (обратно)
  212
  
  Сеть книжных магазинов в Нью-Йорке и Нью-Джерси. Основной находится на пересечении Пятой авеню и Восемнадцатой улицы.
  (обратно)
  213
  
  Каран Донна — известный дизайнер женской одежды.
  (обратно)
  214
  
  Высшая награда США для гражданских лиц, которой награждаются как за существенный вклад в обеспечение национальной безопасности, так и за достижения в общественной и культурной жизни. Учреждена в 1945 г. С 1963 г, по решению президента Кеннеди получила название «Президентская медаль свободы».
  (обратно)
  215
  
  Герои популярного телесериала «Стар трек».
  (обратно)
  216
  
  Разновидности домов на колесах.
  (обратно)
  217
  
  Дурие Дэн (1907–1968) — американский актер театра и кино, блистал в 40—50-е годы. Снялся более чем в 60 фильмах и популярных телесериалах («Пейтон Плейс»). Обычно играл циничного злодея, перед которым не могли устоять женщины.
  (обратно)
  218
  
  Пэйн Джон (1912–1989) — сын оперной певицы, начинал свою артистическую карьеру как вокалист. В Голливуде с 1935 года. Блестяще сыграл несколько главных ролей в мюзиклах. Со временем переключился на вестерны и гангстерские фильмы.
  (обратно)
  219
  
  Приблизительно 158 см.
  (обратно)
  220
  
  Летающая тарелка — пластмассовый диск для спортивной игры.
  (обратно)
  221
  
  Длинная булка, разрезанная вдоль, с начинкой из нескольких видов мяса, сыра с салатом и приправами.
  (обратно)
  222
  
  Печенье с кремовой начинкой, выпускается с 1930 г, по рецепту чикагского кондитера Дж. Дьюара.
  (обратно)
  223
  
  Одна из крупнейших фирм по прокату автомобилей.
  (обратно)
  224
  
  Help! I’m drown. — Помогите! Тону (англ.).
  (обратно)
  225
  
  Крупнейшие телефонные компании США, жестко конкурирующие между собой.
  (обратно)
  226
  
  Софтбольный, как и бейсбольный, матч состоит из десяти иннингов (периодов).
  (обратно)
  227
  
  Мейс, Уилли Хауард, мл. (р. 1931) — один из лучших бейсболистов 50—60-х годов, установивший несколько национальных рекордов.
  (обратно)
  228
  
  Индейское племя, до сих пор проживающее как в штате Мэн, так и в Канаде.
  (обратно)
  229
  
  Normal — нормальный, уравновешенный (англ.).
  (обратно)
  230
  
  Прообраз нынешнего колеса обозрения.
  (обратно)
  231
  
  Сторивилль — город историй (англ.).
  (обратно)
  232
  
  Этот рассказ, под названием «Третья экспедиция», впервые опубликован на русском языке в 1964 году.
  (обратно)
  233
  
  Дювалл, Роберт (р. 1931) — американский киноактер, режиссер, продюсер.
  (обратно)
  234
  
  «Апокалипсис» — фильм режиссера Френсиса Копполы по роману Джозефа Конрада «Сердце тьмы» (1979 г.).
  (обратно)
  235
  
  Адреналина гидрохлорид — оказывает стимулирующий, возбуждающий эффект.
  (обратно)
  236
  
  Настоящее имя Руди Стивенс (1907–1990) — танцовщица, киноактриса, одна из самых популярных звезд Голливуда в 30—40-е годы.
  (обратно)
  237
  
  По шкале Фаренгейта, что соответствует 37.5 градусам по Цельсию.
  (обратно)
  238
  
  Дуэт Йена Тайсона (р. 1933) и Сильвии Фрикер (р. 1940) образовался в 1959 году. В 60-е был популярен как в США, так и в Канаде.
  (обратно)
  239
  
  В американском футболе — основной игрок команды, на котором лежат функции разыгрывающего.
  (обратно)
  240
  
  Макдональд, Рональд — создатель первой в США сети кафе быстрого обслуживания (действует с 1955 г.).
  (обратно)
  241
  
  Сеньор (исп.).
  (обратно)
  242
  
  Форд, Гаррисон (р. 1942) известный голливудский киноактер.
  (обратно)
  243
  
  Циммерман, Роберт Аллен (р. 1941 г.) — композитор, гитарист, один из самых популярных современных певцов.
  (обратно)
  244
  
  Приджетт, Гертруда М. (1886–1939) — знаменитая исполнительница блюзов.
  (обратно)
  245
  
  Известная поп-группа, созданная в 1965 г, и развалившаяся в 1968 г. За столь короткий срок десять песен «Лавин спунфул» успели возглавить американский хит-парад
  (обратно)
  246
  
  Мелленкамп, Джон (р. 1951) — певец, гитарист, один из самых удачливых рок-музыкантов 70—80-х годов, песни которого многократно занимали самые высокие места в хит-парадах.
  (обратно)
  247
  
  Селлек, Том (р. 1945) — голливудский киноактер, известный своими амурными похождениями.
  (обратно)
  248
  
  По воле Божией покойся с миром (англ.).
  (обратно)
  249
  
  Гибсон, Чарлз Дэйна (1867–1944) — художник, иллюстратор мод, создал образ гибсоновской девушки, ставшей идеалом красоты в начале XX века.
  (обратно)
  250
  
  Сказочные повести о Нарнии, стране, попасть в которую можно через волшебный шкаф, написаны английским писателем Клайвом Степлзом Льюисом и переведены на многие языки, в том числе и на русский.
  (обратно)
  251
  
  Счастливого пути (фр.).
  (обратно)
  252
  
  Препарат из группы нейролептиков, большие дозы вызывают состояние, аналогичное опьянению.
  (обратно)
  253
  
  Речь идет об одном из многочисленных сражений колонистов с индейцами.
  (обратно)
  254
  
  По американским законам человек становится совершеннолетним в двадцать один год.
  (обратно)
  255
  
  По шкале Фаренгейта, что соответствует 36 градусам по Цельсию.
  (обратно)
  256
  
  Stay — оставайся (англ.), yats — зеркальное отображение stay.
  (обратно)
  257
  
  Английская буква С (си) в сочетании с разными гласными может читаться или как «к», или как «эс».
  (обратно)
  258
  
  В Америке принято сначала указывать месяц, а уже потом — день.
  (обратно)
  259
  
  Комплекс мер обеспечения безопасности лиц, которые предоставляют следственным органам информацию, необходимую для раскрытия или предотвращения опасных преступлений.
  (обратно)
  260
  
  Современная популярная американская рок-группа.
  (обратно)
  261
  
  Небольшая ритмическая фигура, часто служит сопровождением к сольной импровизации (в эстрадной музыке).
  (обратно)
  262
  
  Хенли, Дон (р. 1947) — барабанщик и вокалист. Организовал группу «Иглз», одну из самых популярных американских рок-групп середины 70-х. После распада группы выступал сольно. Его песни неоднократно попадали в десятку лучших.
  (обратно)
  263
  
  Пистолет-пулемет, который может стрелять как одиночными патронами, так и очередями; еще в начале девяностых стоял на вооружении частей спецназа.
  (обратно)
  264
  
  Теперь уходи (англ.).
  (обратно)
  265
  
  В России это лекарство называется димедрол, помимо антигистаминного обладает снотворным эффектом.
  (обратно)
  266
  
  На английском трость и леденец на палочке обозначаются одним словом — cane.
  (обратно)
  267
  
  Совы под студией (англ.).
  (обратно)
  268
  
  Underwood (Андервуд) — дословный перевод «под лесом», если от имени Towie (Тоул) в английском написании отбросить первую и последние буквы, получится owl — сова.
  (обратно)
  269
  
  Единственное, что я могу сказать. Говорить что-то еще смысла нет. Жизнь — это игра, и я оказался в проигравших. Вы хотите, чтобы я рассказал вам, что вытащил маленькую девочку из воды, а потом помог ей запустить тот моторчик, что бьется в груди. Да, помог, но не потому, что я — герой или святой…
  (обратно)
  270
  
  Комфортабельный автомобиль, в различных модификациях выпускался фирмой «Крайслер» с 1928 г в течение тридцати лет.
  (обратно)
  271
  
  Национальный праздник США, отмечаемый в первый понедельник сентября.
  (обратно)
  272
  
  Господин (иск. англ.).
  (обратно)
  273
  
  Помимо трактовки, приведенной выше, английское слово lye имеет еще одно значение — щелок.
  (обратно)
  274
  
  Добрый, мечтательный песик, персонаж комиксов, созданный художником Чарлзом Шульцем в 1950 году. Популярная собачья кличка.
  (обратно)
  275
  
  Томас Харди прожил долгую жизнь (1840–1928), а романы действительно перестал писать рано («Джуд Незаметный» был опубликован в 1896 г.). Он вошел в историю и как писатель, и как один из крупнейших лирических поэтов XX столетия.
  (обратно)
  276
  
  «Бостон Ред Сокс» — бейсбольная команда из Бостона, штат Массачусетс, входящая в Восточное отделение Американской бейсбольной лиги.
  (обратно)
  277
  
  25 июня 1876 г. на реке Литтл-Бигхорн в штате Монтана произошла битва между индейцами племен тетонов и 7-м кавалерийским полком во главе с генералом Джорджем Кастером. Опасаясь голода, индейцы покинули резервацию, чтобы начать охоту на бизонов, но им приказали вернуться под угрозой применения силы. На отказ повиноваться военные ответили атакой на индейский лагерь. Но кавалеристам пришлось отступить, потеряв убитыми 265 человек, включая и генерала Кастера. Это был последний случай, когда индейцам удалось одержать победу над армейским подразделением.
  (обратно)
  278
  
  Поселение шекеров, религиозной секты, называющей себя «Церковь Царствия Божьего на Земле», пользовавшейся значительным влиянием до Гражданской войны. Секта выступала за общинную собственность, проповедовала опрощение и строгий образ жизни. Члены ее давали обет безбрачия, так как ожидали наступления Царства Божьего на Земле в самое ближайшее время и не считали нужным заботиться о продолжении рода. Однако к 1880 г. секта лишилась практически всех сторонников.
  (обратно)
  279
  
  Самая длинная в мире размеченная пешеходная тропа (длиной 3218 км) через Аппалачи. Проходит от горы Катадин на севере штата Мэн через штаты Нью-Хэмпшир, Вермонт, Массачусетс, Коннектикут, Нью-Йорк, Нью-Джерси, Пенсильвания, Мэриленд, Западная Вирджиния, Вирджиния, Теннесси, Северная Каролина до горы Спринглер в северной Джорджии. Тропа имеет статус «заповедной туристской тропы» в системе национальных парков.
  (обратно)
  280
  
  Горы на западе штата Мэн и на севере штата Нью-Хэмпшир, северная часть Аппалачей. Регион славится живописным ландшафтом. Горы изрезаны глубокими ущельями. Национальный лесной заказник.
  (обратно)
  281
  
  Бейсбольный матч состоит из 9 иннингов (периодов).
  (обратно)
  282
  
  Питчер — игрок обороняющейся команды, который должен вбрасывать мяч. По правилам, игрок, замененный по ходу матча, больше на поле не выходит. Обычно игроки проводят матч без замен. Исключение составляют питчеры, нагрузка на которых так велика, что они физически не могут провести весь матч на высоком уровне. В профессиональной бейсбольной команде несколько питчеров. Начинает матч самый сильный, а на последние иннинги выходит самый опытный, умный и хитрый.
  (обратно)
  283
  
  Главный герой эпопеи Дж. Р. Р. Толкиена «Властелин колец».
  (обратно)
  284
  
  Подразделение министерства сельского хозяйства США, создано в 1905 году с целью координации деятельности по рациональному использованию и защите лесных ресурсов страны. В ведении Службы находятся все национальные лесные заповедники.
  (обратно)
  285
  
  Английская рок-группа, созданная в 1983 г. Среди поклонников и подростки, и сорокалетние.
  (обратно)
  286
  
  86 градусов по шкале Фаренгейта соответствуют 30 градусам по шкале Цельсия.
  (обратно)
  287
  
  Еще одна профессиональная бейсбольная команда, выступающая, как и «Бостон Ред сокс», в Восточном отделении Американской бейсбольной лиги.
  (обратно)
  288
  
  Профессиональные бейсбольные команды США объединены в Американскую и Национальную лиги, каждая из которых проводит свой чемпионат. Осенью проводится первенство страны, в котором принимают участие обладатели кубков обеих лиг.
  (обратно)
  289
  
  Бэттер — игрок из команды нападения, отбивающий с помощью биты броски питчера в пределах боковых границ площадки. Бэттер занимает свое место и не должен покидать его после того, как питчер встал в позицию броска. Покидая отведенную ему зону, он рискует тем, что будет объявлен страйк и в него попадут мячом. Бэттер должен так отбить мяч, чтобы дать возможность себе уже в качестве раннера и другим игрокам команды быстрее перебежать от базы к базе и достичь «дома». Бэттер становится раннером и имеет право на занятие первой базы, когда: а) мяч после питча (броска питчера), который бэттер не собирается отбивать, касается его (если он не находится в страйк-зоне и не пытается уклониться от мяча; б) в действия бэттера вмешивается кэтчер или любой другой полевой игрок; в) игровой мяч на игровой территории до соприкосновения с игроками касается арбитра. После трех промахов бэттеров команды меняются ролями. Дуэль питчера и бэттера — стержень бейсбольного матча.
  (обратно)
  290
  
  Пробежка бэттера по всем трем базам с возвратом в «дом» после того, как ему удалось выбить мяч настолько далеко, что ему удается вернуться в «дом», прежде чем полевой игрок успевает поймать мяч и осалить его.
  (обратно)
  291
  
  Бэттер получает право перейти на первую базу после четвертого бола питчера (болом считается мяч, брошенный питчером вне зоны удара и зафиксированный судьей до нанесения бэттером удара по мячу).
  (обратно)
  292
  
  Страйк — пропущенный бэттером бросок. Пропуск засчитывается, если бэттер промахивается по правильно поданному питчером мячу (мяч должен пролететь в зоне страйка: пространство над «домом» на высоте между уровнем подмышек и колен бэттера). Три страйка бэттера засчитываются как аут, и он выходит из игры.
  (обратно)
  293
  
  Игрок, который располагается позади «дома» и ловит мяч перчаткой-ловушкой после броска питчера, если его не отбивает битой бэттер.
  (обратно)
  294
  
  Нашумевший комедийный фильм производства киностудии «XX век — Фокс» 1970 г. (режиссер Роберт Олтман). Считается вехой в истории масс-культуры. Первый фильм о войне, где она показана без ура-патриотизма, в жанре «черной комедии». В 1972 г. на основе фильма создан телесериал, с большим успехом шедший до 1983 г. Трансляцию Си-би-эс последней, 251-й серии в 1983 г. смотрели 106 миллионов американцев — самая большая аудитория, когда-либо подключавшаяся к одной передаче. Демонстрировался и по российскому телевидению.
  (обратно)
  295
  
  Сказочный человечек, который сыплет детям в глаза песок, чтобы им хотелось спать.
  (обратно)
  296
  
  Популярный телесериал.
  (обратно)
  297
  
  Добрый, мечтательный песик, персонаж комиксов «Орешки» художника Чарльза Шульца. «Родился» в 1950 г. Снупи — популярная собачья кличка. Очень любит песика и Стивен Кинг. Упоминает о нем едва ли не в каждом романе.
  (обратно)
  298
  
  Национальный праздник США, отмечаемый в четвертый четверг ноября. Посвящен первому урожаю, собранному в Плимутской колонии в 1621 году после голодной зимы в Новом Свете. Тогда колонисты устроили трехдневное празднество с благодарственными молебнами и пиршеством. Считается семейным праздником и отмечается традиционным обедом с индейкой.
  (обратно)
  299
  
  Современная, очень популярная канадская певица, лауреат престижной премии «Грэмми». Песни Селин Дион неоднократно возглавляли хит-парады в Соединенных Штатах и Англии.
  (обратно)
  300
  
  Рым-болт (англ.).
  (обратно)
  301
  
  Калифорнийская земляная (бегающая) кукушка — довольно крупная птица (длина тела до 60 см) с большими сильными ногами, длинным хвостом и короткими слабыми крыльями. Обитает на открытых равнинах в юго-западных районах США и в Мексике. Птица-символ штата Нью-Мексико. Персонаж популярной серии мультфильмов компании «Уорнер бразерс». Название связано с тем, что ее можно видеть бегущей рядом с автомобилем вдоль дороги.
  (обратно)
  302
  
  Свежая рыба (англ.).
  (обратно)
  303
  
  31 октября, канун Дня всех святых, один из самых популярных детских праздников. Первоначально — праздник душ умерших у кельтов, приходившийся на последний день года по кельтскому календарю, когда, как считалось, на землю выходила всякая нечисть. В этот день дети в маскарадных костюмах и страшных масках ходят по домам и со словами: «Откупись, а то заколдую», — просят сладости или другие подарки. Символы праздника — ведьма на метле и выдолбленная тыква с прорезанными глазами и ртом, внутри которой устанавливается горящая свечка. В этот день непременное блюдо на столе — тыквенный пирог.
  (обратно)
  304
  
  Батарейки «Энерджайзер» выпускаются компанией «Эвэрэди бэттери». Рекламный лозунг: «Нет ничего долговечнее батареек «Энерджайзер». Они работают, и работают, и работают…» Кролик — непременный персонаж рекламных роликов компании.
  (обратно)
  305
  
  Соответственно, 44 и 35,4 кг.
  (обратно)
  306
  
  Сочетание букв в номере телефона, не раз упоминавшемся выше — GIANT, в переводе — гигант.
  (обратно)
  307
  
  Сцементированное почвенное образование.
  (обратно)
  308
  
  Речь идет о товарном знаке звукозаписывающей компании Ар-си-эй Виктор. Первоначально — рисунок художника Ф. Барро, на котором он в 1894 г. изобразил своего пса Ниппера, заглядывающего в трубу граммофона. Рисунок в 1901 г. был приобретен компанией «Виктор токинг машин». Когда в 1929 г. «Ар-си-эй» купила фирму «Виктор», по контракту к ней перешли и права на торговую марку с изображением собаки.
  (обратно)
  309
  
  4 июля — День независимости, основной государственный праздник, отмечаемый в честь принятия Декларации независимости 4 июля 1776 года. Один из самых популярных и любимых в стране праздников. Сопровождается красочными парадами и фейерверками.
  (обратно)
  310
  
  Время бежит (лат.).
  (обратно)
  311
  
  Составное название: «Лузитания» — английский пассажирский пароход, потопленный немецкой подлодкой в 1915 году; «Титаник» — английский пассажирский пароход, затонувший в 1912 году после столкновения с айсбергом.
  (обратно)
  312
  
  Руководители экспедиции, исследовавшей в 1804–1806 гг. области к западу от Миссисипи.
  (обратно)
  313
  
  Женщина Брижит (фр.).
  (обратно)
  314
  
  Модный (фр.).
  (обратно)
  315
  
  Празднуется в США в первое воскресенье сентября.
  (обратно)
  316
  
  «Ночь в Париже» (фр.) — название духов.
  (обратно)
  317
  
  Запрещена (нем.).
  (обратно)
  318
  
  Часть названия детского питания «Гербер беби фудз».
  (обратно)
  319
  
  Все кончено (фр.).
  (обратно)
  320
  
  Козел (исп.).
  (обратно)
  321
  
  Здесь: шлюхин сын (исп.).
  (обратно)
  322
  
  Погребок (исп.).
  (обратно)
  323
  
  Дьяволы (исп.).
  (обратно)
  324
  
  Товарищ (исп.).
  (обратно)
  325
  
  Друг (исп.).
  (обратно)
  326
  
  Сумасшедший (исп.).
  (обратно)
  327
  
  Здесь: начальнички (исп.).
  (обратно)
  328
  
  малыш (исп.).
  (обратно)
  329
  
  Иди с Богом, мой сумасшедший друг (исп.).
  (обратно)
  330
  
  Gold-water-four-USA — «Голдуотер для США».
  (обратно)
  331
  
  Герой научно-фантастического сериала «Звездный путь» (1966–1969).
  (обратно)
  332
  
  жизнерадостность (фр.).
  (обратно)
  333
  
  Система добровольной военной подготовки с присвоением звания офицера запаса для школьников и студентов.
  (обратно)
  334
  
  Пенсильвания.
  (обратно)
  335
  
  Черная женщина (фр.).
  (обратно)
  336
  
  12 октября.
  (обратно)
  337
  
  ядерное разоружение (англ.).
  (обратно)
  338
  
  Здесь: фехтовальный термин, означающий, что выпад противника достиг цели (фр.).
  (обратно)
  339
  
  Прощай (фр.).
  (обратно)
  340
  
  Фестиваль рок-музыки, состоявшийся 15–17 августа 1969 года и вылившийся в протест против войны во Вьетнаме.
  (обратно)
  341
  
  17 марта.
  (обратно)
  342
  
  Здесь: земляк (исп.).
  (обратно)
  343
  
  требуемое слово (фр.).
  (обратно)
  344
  
  Звезда американского футбола. В 1994 году был обвинен в убийстве жены и ее любовника, но оправдан. Судебный процесс длился полтора года и почти полностью транслировался по телевидению.
  (обратно)
  345
  
  Инициалы американского президента Линдона Бейнса Джонсона, 1908–1973.
  (обратно)
  346
  
  Госпиталь для ветеранов.
  (обратно)
  347
  
  так себе (фр.).
  (обратно)
  348
  
  Марка пива.
  (обратно)
  349
  
  Прошу прощения (фр.).
  (обратно)
  350
  
  Американские офицеры, командовавшие отрядом, который 16 марта 1968 года перебил более трехсот жителей вьетнамской деревни Ми Лай (Сонгми).
  (обратно)
  351
  
  Бобр (англ.).
  (обратно)
  352
  
  Марка низкокалорийного пива.
  (обратно)
  353
  
  Психотерапевт.
  (обратно)
  354
  
  Пригород Бостона, где находятся Гарвардский университет и Массачусетский технологический институт.
  (обратно)
  355
  
  17 марта.
  (обратно)
  356
  
  Здесь и далее стихи даны в переводе Е. Ф. Левиной.
  (обратно)
  357
  
  Фирма, специализирующаяся на одежде для рыболовов и охотников.
  (обратно)
  358
  
  Членами «Юнион лейбор парти», Союзной рабочей партии.
  (обратно)
  359
  
  Не получившая статуса города единица административного деления, входящая в состав округов и имеющая границы, установленные властями штата.
  (обратно)
  360
  
  «Безумие» (англ.).
  (обратно)
  361
  
  Вот (фр.).
  (обратно)
  362
  
  Названия транквилизаторов и антидепрессантов.
  (обратно)
  363
  
  Женский танцевально-вокальный ансамбль, славящийся кордебалетом.
  (обратно)
  364
  
  Марка снегохода.
  (обратно)
  365
  
  Четыре сброшенные карты в криббидже.
  (обратно)
  366
  
  Колышками отмечается ход при игре в криббидж.
  (обратно)
  367
  
  Фонз — основной персонаж сериала «Счастливые дни», подросток, одетый в черную кожаную куртку и неизменно держащий большой палец вверх, демонстрируя тем самым победу и удовлетворение.
  (обратно)
  368
  
  Вещества, вырабатываемый мозгом и обеспечивающие весь спектр положительных эмоций
  (обратно)
  369
  
  Так называемое расстройство настроения резкие переходы от эйфории к депрессии.
  (обратно)
  370
  
  Серый (англ.).
  (обратно)
  371
  
  Название и рефрен песни панк-рок-группы «Клэш».
  (обратно)
  372
  
  Имеется в виду герой сказочной пьесы Дж. Барри Питер Пэн, живущий на острове Где-то-там, в стране вечного детства.
  (обратно)
  373
  
  Певец и актер, исполнитель популярных песен.
  (обратно)
  374
  
  Не убивайте нас! (фр.).
  (обратно)
  375
  
  Пожалуйста! Не убивайте нас! Не делайте нам зла, мы беззащитные (фр.).
  (обратно)
  376
  
  Теле- и радиокомментатор, весьма уважаемый американцами.
  (обратно)
  377
  
  Хитрый кролик, герой мультфильмов.
  (обратно)
  378
  
  Известный американский киноактер.
  (обратно)
  379
  
  Тридцать девятый президент США.
  (обратно)
  380
  
  Тут нет никакой инфекции (фр.).
  (обратно)
  381
  
  Мы беззащитны, мы без… (фр.).
  (обратно)
  382
  
  «Blue Base» и все прочие названия со словом «Blue» — скрытые аллюзии на классический «пиратский концертник» Дженнис Джоплин «Blue Zone»
  (обратно)
  383
  
  Минутку (ит.).
  (обратно)
  384
  
  Мы умираем, мы подыхаем (фр.).
  (обратно)
  385
  
  Известный радиокомментатор.
  (обратно)
  386
  
  Исполнитель песен в стиле «соул».
  (обратно)
  387
  
  Известный пародист.
  (обратно)
  388
  
  Так называемый пиратский альбом «Роллинг Стоунз», записанный на одном из концертов. Назван по одноименной песне «Гимн команды». Включает в том числе и песню «Сочувствие дьяволу».
  (обратно)
  389
  
  Марка военного вертолета.
  (обратно)
  390
  
  Матч двух лучших университетских команд на стадионе «Розовая Чаща» в Пасадене. Открывается парадом машин, украшенных розами.
  (обратно)
  391
  
  Служащий и ресторане, подающий спиртные напитки (фр.).
  (обратно)
  392
  
  Цитата из классического «белого блюза» Эла Джонсона.
  (обратно)
  393
  
  Джимми Картер.
  (обратно)
  394
  
  Сеть магазинов, имеющих отделения «товары — почтой», славится высоким качеством товара по относительно низким ценам.
  (обратно)
  395
  
  Герой пенталогии Фенимора Купера, следопыт и охотник
  (обратно)
  396
  
  Друг мой (фр.).
  (обратно)
  397
  
  Песня Боба Дилана, известная в исполнении Джоан Балз.
  (обратно)
  398
  
  Что и требовалось доказать, от лат. «quod erat demonstrandum».
  (обратно)
  399
  
  Дирижер эстрадного оркестра, выступавшего по ТВ в 50-80-х гг.
  (обратно)
  400
  
  Да здравствует различие (фр.).
  (обратно)
  401
  
  Высшее отличие у скаутов.
  (обратно)
  402
  
  Паттон Джордж, американский генерал, во время Второй мировой войны прославился умелым применением танков. За твердость и требовательность получил прозвище Старый вояка.
  (обратно)
  403
  
  Франклин Делано Рузвельт.
  (обратно)
  404
  
  Компания, производящая полуфабрикаты из теста, эмблемой которой является тестяной человечек.
  (обратно)
  405
  
  Прозвище Мэри Мэллон, поварихи, жившей в США в XIX в, и оказавшейся разносчицей тифозной лихорадки.
  (обратно)
  406
  
  Сеть магазинов со сравнительно невысокими ценами.
  (обратно)
  407
  
  Розовый (англ.).
  (обратно)
  408
  
  сынок… матери и отцу (фр.).
  (обратно)
  409
  
  Марки овсяных и пшеничных хлопьев.
  (обратно)
  410
  
  Имеется в виду — по шкале Фаренгейта.
  (обратно)
  411
  
  Наблюдательный пункт (англ.).
  (обратно)
  412
  
  Известный мебельный мастер начала прошлого века.
  (обратно)
  413
  
  Персонаж детской книги.
  (обратно)
  414
  
  Игрушка, летающая тарелочка.
  (обратно)
  415
  
  Военная служба США.
  (обратно)
  416
  
  Морячок Попай, герой серии мультфильмов, черпающий силы в шпинате.
  (обратно)
  417
  
  Мужская африканская рубашка.
  (обратно)
  418
  
  Женщина-ковбой, известная своей меткостью.
  (обратно)
  419
  
  Политика, проводимая правительством Ф. Д. Рузвельта и направленная на ликвидацию последствий Великой депрессии.
  (обратно)
  420
  
  Ведущая популярного ежедневного ток-шоу, первая негритянка на телевидении.
  (обратно)
  421
  
  Известный певец в стиле «кантри».
  (обратно)
  422
  
  Герои рассказа Эдгара По «Бочонок амонтильядо».
  (обратно)
  423
  
  Силач, хулиган (англ.).
  (обратно)
  424
  
  Так себе (фр.).
  (обратно)
  425
  
  Эрозированные районы почвы к югу от Миссисипи. Перен.: исход фермеров в большие города.
  (обратно)
  426
  
  Официальное прозвище штата Массачусетс.
  (обратно)
  427
  
  Одна из двух крупных компаний по прокату машин.
  (обратно)
  428
  
  Дренажная труба.
  (обратно)
  429
  
  Прозвище жителей штата Канзас, партизаны из Канзаса и Миссури, во время войны между Севером и Югом.
  (обратно)
  430
  
  Судебный исполнитель в Додж-Сити, Канзас. Славился своей меткостью.
  (обратно)
  431
  
  Ребенок — это я… ты… весь мир… (фр.).
  (обратно)
  432
  
  «Бьюик роудмастер» — первая двухдверная с открытым верхом модель с таким названием появилась в 1949 году и сразу привлекла внимание запоминающимся внешним видом. Характерная особенность — «зубастая» радиаторная решетка от крыла до крыла. Модификации под этим названием продолжают выпускаться и ныне. — Здесь и далее примеч. пер.
  (обратно)
  433
  
  Амиши — консервативная секта меннонитов. Названа по имени основателя, Якоба Аммана. Основана в Швейцарии в 1690 г. В 1714 г. члены секты переселились на территорию современного штата Пенсильвания (сейчас проживают во многих других штатах, в частности в Айове, Мичигане, Небраске). Живут в сельских общинах. Буквальное толкование Библии запрещает им пользоваться электричеством, автомобилями и т. д. Амиши носят бороду (без усов), старомодную одежду с крючками вместо пуговиц, пользуются плугом в земледелии, строго соблюдают день отдохновения.
  (обратно)
  434
  
  8 градусов по шкале Фаренгейта соответствуют минус 13,3 градуса по шкале Цельсия. Поскольку температуры в романе будут приводиться часто, далее в сносках будет указываться только значение температуры по шкале Цельсия.
  (обратно)
  435
  
  минус 12,2.
  (обратно)
  436
  
  минус 26.
  (обратно)
  437
  
  «Белэр» — одна из основных моделей «шевроле», выпускаемая с 1949 года. В 1965–1969 и 1971–1974 гг. принадлежала к числу автомобилей самого массового спроса.
  (обратно)
  438
  
  с этой модели «срисован советский «ЗИМ».
  (обратно)
  439
  
  29,5 градуса.
  (обратно)
  440
  
  12,8 градуса.
  (обратно)
  441
  
  «Тройное А» — Американская автомобильная ассоциация. Крупнейшая организация, объединяющая более 30 миллионов членов. Выступает в качестве спонсора работ по улучшению дорог и дорожного обслуживания машин, созданию более безопасных автомобилей, экономии топлива и др.
  (обратно)
  442
  
  Почему Стивен Кинг решил, что Арканян — шведская фамилия, известно одному Кингу.
  (обратно)
  443
  
  Сандей — популярный десерт, мягкий пломбир, который сверху поливается сиропом или взбитыми сливками.
  (обратно)
  444
  
  ПШП — полиция штата Пенсильвания.
  (обратно)
  445
  
  Res — вещь, предмет (лат.).
  (обратно)
  446
  
  Kinder — дети (нем.).
  (обратно)
  447
  
  Барнум Финиас Тейлор (1810–1891) — знаменитый импресарио, создатель цирка. В 1882 г. приобрел огромного слона по кличке Джамбо и выдавал за последнего оставшегося в живых мастодонта. В 1865 г. опубликовал откровенную книгу «Пройдохи мира». Ему принадлежит фраза: «На наш век простаков хватит».
  (обратно)
  448
  
  «Американ моторс» — автомобильная компания, созданная в 1954 г. и в 1986-м купленная «Крайслером». Первой представила на рынок компактный автомобиль («компакт»). «Гремлин» — экономичный двухдверный автомобиль, выпускался в 1975–1980 гг.
  (обратно)
  449
  
  «Уиннибаго» — дома на колесах и трейлеры производства одноименной компании.
  (обратно)
  450
  
  В Америке практикуется печатать на пакетах с молоком фотографии пропавших без вести.
  (обратно)
  451
  
  Три-Майл — остров на реке Саскуэханна близ г. Харрисберга, штат Пенсильвания, на котором расположена атомная электростанция, где в 1979 г. произошла первая в истории ядерной энергетики крупная авария.
  (обратно)
  452
  
  Object d’art — произведение искусства (фр.).
  (обратно)
  453
  
  12,2 градуса.
  (обратно)
  454
  
  10 градусов.
  (обратно)
  455
  
  Борден Лиззи Эндрю (1860–1927) — вошла в историю как предполагаемая убийца отца и мачехи из-за наследства. Оправдана судом присяжных из-за отсутствия прямых улик, но осталась убийцей в глазах соседей и общественного мнения. До конца жизни подвергалась остракизму жителей городка в штате Массачусетс, где жила.
  (обратно)
  456
  
  Подробности в «Звездных войнах».
  (обратно)
  457
  
  12,2 градуса.
  (обратно)
  458
  
  8,9 градуса.
  (обратно)
  459
  
  8,3 градуса.
  (обратно)
  460
  
  87 градусов по Фаренгейту соответствуют 30,6 градуса по Цельсию.
  (обратно)
  461
  
  16,1 градуса.
  (обратно)
  462
  
  21,1 градуса.
  (обратно)
  463
  
  с 23,9 до 14,5 градуса.
  (обратно)
  464
  
  12,2 градуса.
  (обратно)
  465
  
  Термин из «Стар Трека».
  (обратно)
  466
  
  Национальное общество Обюдона — общественная организация, выступающая за охрану окружающей среды, в первую очередь животного мира. Названа по имени натуралиста Джона Обюдона (1785–1851). Содержит более 80 заповедников и финансирует различные образовательные программы.
  (обратно)
  467
  
  18,3 градуса.
  (обратно)
  468
  
  День труда — общенациональный праздник, отмечаемый в первый понедельник сентября.
  (обратно)
  469
  
  «Л. Л. Бин» — компания по производству повседневной и спортивной мужской и женской одежды, спортивного и походного инвентаря. Продукцию распространяет по каталогам.
  (обратно)
  470
  
  «Вьюмастер» — популярная модель фотоаппарата.
  (обратно)
  471
  
  Лугоши Бела (1882–1956) — актер театра и кино, настоящее имя Бела Бласко, по национальности венгр, в США с 1921 г. Славу ему принесло исполнение роли графа-вампира сначала на сцене (1927), потом в знаменитом фильме «Дракула» (1931). Много снимался в кино, в том числе и в фильмах ужасов.
  (обратно)
  472
  
  Рутбир — газированный напиток из корнеплодов с добавлением сахара, мускатного масла, аниса, экстракта американского лавра.
  (обратно)
  473
  
  Колледж Софии Смит — престижный частный колледж высшей ступени, преимущественно для женщин, в г. Нортгэмптоне, штат Массачусетс. Основан в 1871 г.
  (обратно)
  474
  
  16,1 градуса.
  (обратно)
  475
  
  23,3 градуса.
  (обратно)
  476
  
  17,8 градуса.
  (обратно)
  477
  
  «Бонз» — съедобная игрушка для собак в виде косточки с вкусовыми добавками.
  (обратно)
  478
  
  9,4 градуса.
  (обратно)
  479
  
  12,8 градуса.
  (обратно)
  480
  
  15,6 градуса.
  (обратно)
  481
  
  «LO BАT» — сокр. анг. «Low Battery» — «Батарейка разряжена».
  (обратно)
  482
  
  ПИПС — проходящий испытательный срок патрульный.
  (обратно)
  483
  
  Кейп-Код — полуостров на юго-востоке штата Массачусетс. Популярный курорт.
  (обратно)
  484
  
  Фрост Роберт Ли (1874–1963), Сэндберг Карл Огаст (1878–1967) — известнейшие американские поэты.
  (обратно)
  485
  
  15,6 градуса.
  (обратно)
  486
  
  «Джей-Си Пенни» — сеть универсальных магазинов, принадлежащих одноименной компании.
  (обратно)
  487
  
  Сетчатая дверь — рама с натянутой на нее сеткой для защиты от насекомых, навешивается в проеме входной двери. Характерная принадлежность большинства американских домов.
  (обратно)
  488
  
  Ангельский порошок — финциклидин (ФЦД), наркотик.
  (обратно)
  489
  
  AC/DC — популярная австралийская рок-группа. Создана в 1973 г.
  (обратно)
  490
  
  «Шевроле каприс» — распространенная модель 60—80-х годов, выпускалась и в модификации патрульной машины.
  (обратно)
  491
  
  «Беретта» — пистолет итальянского производства, один из лучших в своем классе, в конце восьмидесятых годов принят на вооружение полицией США.
  (обратно)
  492
  
  Диллинджер Джон (1902–1934) — известный преступник, совершил серию убийств и ограблений банков. Был объявлен ФБР «врагом общества номер один». Несколько раз бежал из-под стражи. 22 июля 1934 г., в Чикаго, его застрелил агент ФБР.
  (обратно)
  493
  
  «Холлмарк» — приветственные и поздравительные открытки на все случаи жизни, выпускаемые крупнейшим производителем «Холлмарк кардс».
  (обратно)
  494
  
  Права Миранды — права лица, подозреваемого в совершении преступления, которыми оно обладает при задержании и которые должны быть разъяснены ему при аресте и до начала допроса.
  (обратно)
  495
  
  соответственно 16,1 и 13,9 градуса.
  (обратно)
  496
  
  «Рэйдио-шэк» — сеть магазинов, специализирующихся на продаже бытовой электротехники и товаров для радиолюбителей.
  (обратно)
  497
  
  Если телепортация — способ мгновенного переноса материи из одной точки пространства в другую, то телепортер — устройство для обеспечения переноса.
  (обратно)
  498
  
  Саррацения — род насекомоядных многолетних трав. На дне кувшинообразных листьев находится жидкость, в которой гибнут, а потом перевариваются попавшие туда насекомые.
  (обратно)
  499
  
  22,8 градуса.
  (обратно)
  500
  
  Стихотворение (другое название «Шедевр декана») написано в 1858 г. Оливером Уэнделлом Холмсом (1809–1894), врачом-физиологом, острословом, поэтом, эссеистом, писателем. Выпускник Гарвардского университета, он стал профессором, потом деканом медицинского факультета. Ему принадлежит знаменитая фраза: «Налоги — цена, которую мы платим за возможность жить в цивилизованном обществе».
  (обратно)
  501
  
  Штат Попутного Ветра — неофициальное название штата Мэн.
  (обратно)
  502
  
  Джек Спрэт и его жена — персонажи детской народной песенки, вошедшей в сборник «Стихи и песенки Матушки Гусыни».
  (обратно)
  503
  
  «Сухие кости» — песня Джеймса Уэлдона Джонсона (1871–1938) в стиле спиричуэл.
  (обратно)
  504
  
  «Чай для рулевого» — песня из одноименного альбома (1970) американского исполнителя Кэта Стивенса (р. 1948 г.).
  (обратно)
  505
  
  Эту фразу приписывают французскому политику и дипломату Шарлю де Талейрану (1754–1838).
  (обратно)
  506
  
  Лк. 2:19.
  (обратно)
  507
  
  5,6 и 0 ºC, соответственно.
  (обратно)
  508
  
  Целиком английская идиома выглядит как «wake up and die right», поэтому вторая часть, «умри правильно», звучит в данной ситуации не очень уместно.
  (обратно)
  509
  
  «Проснись и вдохни аромат кофе» — авторская аллюзия на песню и одноименный альбом ирландской группы «Крэнберрис».
  (обратно)
  510
  
  Джимми Ольсен — журналист-фотограф, персонаж комиксов о Супермене.
  (обратно)
  511
  
  Горацио Элджер-младший (1832–1899) — американский писатель, более всего известный как автор молодежных романов о бедных подростках, тяжким трудом, отвагой, смелостью и целеустремленностью завоевывающих достойное положение в обществе.
  (обратно)
  512
  
  «Второе пришествие». Перевод Г. Кружкова.
  (обратно)
  513
  
  «Убежище Эрнандо» — название медленного танго в бродвейском мюзикле «Пижамная игра (1954). В настоящее время парламентарии называют так курительную комнату в палате общин (Великобритания).
  (обратно)
  514
  
  Макдафф — один из героев романа Дугласа Адамса «Детективное агентство Дирка Джентли».
  (обратно)
  515
  
  ФУГА — Федеральное управление гражданской авиации.
  (обратно)
  516
  
  Ид — один из структурных компонентов личности по З. Фрейду.
  (обратно)
  517
  
  Лоренц Конрад (1903–1989) — знаменитый австрийский зоолог, один из создателей этологии, науки о поведении животных в естественных условиях. Лауреат Нобелевской премии (1973).
  (обратно)
  518
  
  «Верисон» — одна из крупнейших коммуникационных корпораций США.
  (обратно)
  519
  
  Поясное время Восточного побережья США. На пять часов позже гринвичского поясного времени.
  (обратно)
  520
  
  Бостон Коммон — старейшин городской парк Соединенных Штатов. Занимает площадь порядка 50 акров. Любимое место отдыха горожан. Всего в Бостоне 215 парков.
  (обратно)
  521
  
  «Ап-под» (iPod) — плейер с процессором разработки компании «Эппл» (Apple).
  (обратно)
  522
  
  «Властный костюм» — униформа молодых карьеристов и карьеристок. Характерный силуэт «властного костюма» для женщин — сильно приталенный пиджак с широкими плечами плюс короткая юбка или брюки. Один из писков моды 2006 г. — «властные костюмы» не из строгих, а из ярких тканей, то есть уже не для работы, а для отдыха.
  (обратно)
  523
  
  Графический роман — роман в картинках.
  (обратно)
  524
  
  Сандей — мягкий пломбир с сиропом.
  (обратно)
  525
  
  Аксель Эф — исполнитель «Крейзи фрог».
  (обратно)
  526
  
  «Утка» — переделанная под туристический автобус амфибия времен Второй мировой войны (посылались в СССР по ленд-лизу). Обзорные экскурсии по Бостону включают и водные участки.
  (обратно)
  527
  
  Листья у перечной мяты светло-зеленые, салатовые, цветки — розовые.
  (обратно)
  528
  
  Кольридж СэмюэльТейлор (1875–1912) — английский (шотландский) поэт.
  (обратно)
  529
  
  Эта победа, первая после 1918 г., была одержана в 2004 году. О том победном сезоне Стивен Кинг в соавторстве с журналистом Стюартом О’Наном написал книгу «Верный» (Faithful). Публикация русскоязычного перевода книги планируется издательством «ACT» в 2006 г.
  (обратно)
  530
  
  Джунипер-Хилл — психиатрическая лечебница, неоднократно упоминавшаяся в произведениях Стивена Кинга.
  (обратно)
  531
  
  Логан — международный аэропорт Бостона.
  (обратно)
  532
  
  Хэнкок-Билдинг — высотное административное здание, названное в честь Джона Хэнкока (1737–1793), бостонского купца, одного из лидеров борьбы за независимость английских колоний в Северной Америке. Как председатель Континентального конгресса, первым поставил свою подпись под Декларацией независимости.
  (обратно)
  533
  
  Пру (Пруденшл тауэр) — административно-торгово-жилой комплекс. Хэнкок-Билдинг и Пру — два самых высоких здания Бостона.
  (обратно)
  534
  
  ПУБ — полицейское управления Бостона.
  (обратно)
  535
  
  «T» (train) — аналог московского «М» (метро). В Бостоне этот вид общественного транспорта — трамвай из двух (иногда из одного, реже — трех) вагонов, движущийся под землей в центре города и по поверхности на окраинах.
  (обратно)
  536
  
  Золотые часы обычно вручаются при выходе на пенсию.
  (обратно)
  537
  
  Начало XVIII века, характерные отличия стиля — простота и изящество. Стулья с гнутыми ножками.
  (обратно)
  538
  
  Вейритек Джейсон — игрок победного состава «Ред сокс».
  (обратно)
  539
  
  Сиротка Энни — персонаж комиксов художника Гарольда Грея (с 1924 г.) и радиопостановок, любимая героиня американских детей 1920-1930-х гг.
  (обратно)
  540
  
  Чикагский пожар 8–9 октября 1871 г. уничтожил более 17 тысяч зданий, унес не меньше 250 жизней, оставил без крова порядка 100 тыс. горожан (треть населения города). Причины пожара неизвестны, но версий более чем достаточно.
  (обратно)
  541
  
  Центр Ванга — культурно-просветительная и учебная некоммерческая организация.
  (обратно)
  542
  
  Промежуточная школа — один из этапов обучения по схеме: начальная-промежуточная-средняя школа, рассчитан на детей в возрасте от 9 до 13 лет (4 — 8-е классы).
  (обратно)
  543
  
  Кабельный телевизионный канал, по которому в основном демонстрируются фильмы.
  (обратно)
  544
  
  Соккер — так в США называют привычный всем футбол.
  (обратно)
  545
  
  Мост через реку Мистик — одна из достопримечательностей Бостона.
  (обратно)
  546
  
  Коммонуэлс-авеню — центральная улица района Бэк-Бей. Спланирована на манер парижских Больших бульваров. Застроена красивыми старинными домами.
  (обратно)
  547
  
  Старый броненосец — «Конститьюшн», военный корабль, спущенный на воду в Бостоне в 1797 г. и принявший участие в 42 морских сражениях. Самый старый военный корабль, находящийся в настоящее время на плаву. Один из музеев Бостона.
  (обратно)
  548
  
  Ураган Катрина, обрушившийся на Атлантическое побережье США в 2005 г., стал самым разрушительным за всю историю страны. Особенно пострадал г. Новый Орлеан и прилегающие к нему районы.
  (обратно)
  549
  
  Применительно к сети кафе быстрого обслуживания «У Денни», «Золотой возраст» — 50 лет.
  (обратно)
  550
  
  Мобилопсихи — люди, которых превратил в безумцев импульс (сигнал, команда), полученный по мобильнику.
  (обратно)
  551
  
  «Бостонские кельты» — профессиональная баскетбольная команда.
  (обратно)
  552
  
  Трилистник — эмблема Ирландии. В Бостоне и его окрестностях велика прослойка людей, предки которых приехали в Америку из Ирландии.
  (обратно)
  553
  
  Тарифный план, при котором неиспользованные в этом месяце минуты переходят на следующий.
  (обратно)
  554
  
  «Флит-Центр» — основная спортивная арена Бостона, на которой проводят домашние матчи профессиональные баскетбольная и хоккейная команды города, соответственно «Кельты» и «Медведи».
  (обратно)
  555
  
  Риверс Гленн «Док» Энтон — известный игрок и тренер, тренирует «Бостонских Кельтов» с апреля 2004 г.
  (обратно)
  556
  
  «Беби найк» — линия кроссовок, разработанная и выпускаемая компанией «Найк» для малышей, которые только-только начали ходить.
  (обратно)
  557
  
  Deja vu — уже было (фр.).
  (обратно)
  558
  
  Лампа (фонарь) Коулмана — лампа, в которой источником света является горящий сжиженный газ. Названа по фамилии Уильяма Коффина Коулмана (1870–1957), ее изобретателя (первая модель появилась в 1901 г.) и создателя компании, которая эти лампы до сих нор и производит.
  (обратно)
  559
  
  За эти полоски на вырезанные из журналов бумажные фигурки цепляется надеваемая на них бумажная же одежда.
  (обратно)
  560
  
  «Мейс» — товарный знак слезоточивого газа, применяемого для самообороны, а также полицией против участников уличных беспорядков. Вызывает головокружение, потерю двигательных функций и т. д.
  (обратно)
  561
  
  Отец О’Молли — главный герой фильма «Идти своим путем» (1944), наставлявший трудных подростков на путь истинный.
  (обратно)
  562
  
  «НСА» — Национальная стрелковая ассоциация, влиятельная общественная Организация, основанная еще в XIX в. Активно борется за право граждан иметь оружие.
  (обратно)
  563
  
  Желтая ленточка символизирует поддержку вооруженных сил США
  (обратно)
  564
  
  Свами — обращение к брамину (инд.).
  (обратно)
  565
  
  Кленси Том — современный американский писатель, на страницах романов которого читатель частенько находит описания достижений современной науки и техники, используемых в военных целях.
  (обратно)
  566
  
  Touche — сдаюсь (фр.).
  (обратно)
  567
  
  Мост Закима — мост через главную реку Бостона, Чарльз, построенный в 2002 г. Назван в честь Леонарда П. Закима (1953–1999), который более 20 лет «строил мосты» между этническими общинами Бостона.
  (обратно)
  568
  
  Девять-одиннадцать — так в Америке принято называть 9 сентября 2001 г., день, когда захваченные арабскими террористами самолеты врезались в башни-близнецы Всемирного торгового центра.
  (обратно)
  569
  
  Национальная гвардия — добровольческие вооруженные формирования, создаваемые в Штатах. Входят в состав сухопутных войск и ВВС.
  (обратно)
  570
  
  Штат Луизиана в максимальной степени пострадал от урагана Катрина. Ликвидацией последствий занималась и Национальная гвардия.
  (обратно)
  571
  
  Шиллинг Курт — игрок бостонской бейсбольной профессиональной команды «Ред сокс».
  (обратно)
  572
  
  «Большая команда» — прозвище профессиональной команды «Нью-Йоркские янки», которая чаще других выигрывала чемпионат страны.
  (обратно)
  573
  
  «Мирное царство» — картина Эдуарда Хикса (1780–1849), американского художника-самоучки, квакера и проповедника. На известный библейский сюжет «Волк будет жить вместе с ягненком…» Хикс написал несколько произведений.
  (обратно)
  574
  
  «Марш пингвинов» — фильм, вышедший на экраны США в 2005 г.
  (обратно)
  575
  
  Отборочный тест — стандартизированный тест, проводимый централизованно Советом по вступительным экзаменам в колледж. Определяет знание английского языка (грамматики и лексики) и математики в объеме средней школы. Соответственно состоит из трех частей: чтение, письмо, математика (максимальное число баллов по каждой — 800).
  (обратно)
  576
  
  Ван Хален Эдди (р. 1957) — современный американский певец, родился в Голландии.
  (обратно)
  577
  
  «Рассвет мертвецов» — еще один фильм о зомби Джорджа Ромеро, вышедший на экраны в 1978 г. Скорее всего Алиса говорит о нем, а вот Клай, в следующей фразе, о римейке 2004 г.
  (обратно)
  578
  
  «Пони-экспресс» — почтовая служба фирмы «Рассел, Мейджорм энд Уодделл», которая использовала перекладных лошадей и индейских пони и действовала между г. Сент-Джозеф, штат Миссури, и г. Сакраменто, штат Калифорния, с апреля 1860 г. по октябрь 1861-го. Рассказы и легенды о смельчаках из «Пони-экспресса» стали неотъемлемой частью истории освоения Дикого Запада.
  (обратно)
  579
  
  Фолуэлл Джерри (р. 1933) — проповедник, христианский евангелист, выступавший с программой «Традиционный евангельский час». В 1979 г. основал движение «Моральное большинство», которое поддерживало крайне консервативных политиков.
  (обратно)
  580
  
  «Дикси» — собирательное название южных штатов. Песня «Земля Дикси» (Dixie’s Land) после образования Конфедерации стала ее гимном.
  (обратно)
  581
  
  Трилби — мягкая мужская фетровая шляпа с вмятиной на тулье. Названа по имени одноименного романа Джорджа Дюморье (1834–1896).
  (обратно)
  582
  
  Уолпол — тюрьма штата Массачусетс в одноименном городе.
  (обратно)
  583
  
  Особой популярностью у коллекционеров пользуется модель 1953 г.
  (обратно)
  584
  
  К северу от Бостона находится штат Нью-Хэмпшир, а за ним — штат Мэн, к югу и западу — штат Нью-Йорк, к востоку — Атлантический океан, а к юго-востоку — штат Род-Айленд.
  (обратно)
  585
  
  В Нью-Йорке существует миф о том, что в канализационной системе города живут крокодилы.
  (обратно)
  586
  
  Болтон Майкл (р. 1953) — американский певец, известный исполнением рок-баллад.
  (обратно)
  587
  
  Bienvenue — добро пожаловать (фр.).
  (обратно)
  588
  
  Браун Лес (1912–2001) — известный американский музыкант и руководитель нескольких оркестров.
  (обратно)
  589
  
  Котсуолдс — живописный район Новой Англии, известным «пологими холмами и спящими деревушками, словно перенесенными из Англии». Пользуется популярностью у любителей пешего туризма.
  (обратно)
  590
  
  Коста Дон (1925–1983) — известный гитарист, руководитель оркестра.
  (обратно)
  591
  
  Манчини Генри (1924–1994) — знаменитый американский композитор. Автор музыки к 437 фильмам.
  (обратно)
  592
  
  Уэлк Лоренс (1903–1992) — известный американский музыкант, руководитель оркестра.
  (обратно)
  593
  
  Сестры Леннон — певческий квартет (Диана, Пегги, Кэти и Джанет), получил общенациональную известность в 1955 г. после выступления в еженедельном шоу Уэлка Лоренса.
  (обратно)
  594
  
  Лон Алиса (р. 1926) — известная американская киноактриса и певица.
  (обратно)
  595
  
  Флорен Майрон — известный американский музыкант, много работал с Лоренсом Уэлком.
  (обратно)
  596
  
  «AC/DC» — известнейшая австралийская группа, играющая хард-рок. Создана в 1973 г.
  (обратно)
  597
  
  Марсалис Уинтон (р. 1961) — потомственный американский музыкант, один из лучших современных исполнителей, играющих на трубе. Горелик Кении (р. 1959) — известный американский саксофонист, блестяще играет и на трубе.
  (обратно)
  598
  
  Английское слово rock среди прочего означает «рок-н-ролл» и «тряска». С другой стороны, некоторые критики пренебрежительно называли творчество Кении Джи «музыкой для лифтов». Так что шутка, возможно, ответ этим критикам.
  (обратно)
  599
  
  Подготовительная школа — дорогостоящая частная школа по подготовке абитуриентов к поступлению в престижные колледжи. Среди наиболее известных и самых дорогих — школы-интернаты в г. Экзетер и Милтоп.
  (обратно)
  600
  
  Фраза оригинала Notverybravenewworld (не очень храбрый мир) — аллюзия на роман Олдоса Хаксли «Very brave new world» («О дивный новый мир»).
  (обратно)
  601
  
  Мидлер Бетт — современная американская киноактриса и певица.
  (обратно)
  602
  
  Бун Дебби (р. 1956) — современная американская певица.
  (обратно)
  603
  
  Мистер Чипс — центральный персонаж романа Джеймса Хилтона «До свидания, мистер Чипс» (1935) и одноименного фильма (1939), учитель латыни, отдающий все силы и любовь ученикам. Синоним учителя, преданного своему делу.
  (обратно)
  604
  
  Джин Винсент (Винсент Юджин Крэддок, 1935–1971) — известный американский певец, классик раннего рок-н-ролла. «Блу кэпс» — его аккомпанирующая группа, созданная в 1955 г. и распавшаяся в 1958 г.
  (обратно)
  605
  
  Lemotjuste — точное слово (фр.).
  (обратно)
  606
  
  Дин Мартин (Дино Пол Кросетти, 1917–1993) — американский певец и актер.
  (обратно)
  607
  
  Макнерд — имя нарицательное (Мак — от «макинтоша», нерд (nerd) — «ботаник»), человек, который, кроме компьютеров, знать ничего не хочет.
  (обратно)
  608
  
  Гигабайт равен примерно 1 миллиарду байтов (2 в 30-й степени. 1 073 741 824 байта).
  (обратно)
  609
  
  Гуголплекс — единица с гуголом нулей, гугол — единица со ста нулями.
  (обратно)
  610
  
  В нашей реальности Карибский кризис датируется 1962 г.
  (обратно)
  611
  
  Речь идет о дополнительном патрубке, через который слипаются остатки бензина, скажем, при профилактических работах. Основная горловина в напорных баках чуть приподнята над дном, чтобы в магистраль не попадали твердые примеси. Никакого шланга в гараже и быть не могло, потому что для слива остатков топлива хватило бы большого ведра, в крайнем случае бочки.
  (обратно)
  612
  
  «Карпентеры» — вокальный дуэт брата Ричарда (p. 1956) и сестры Карен (1950–1983) Карпентер.
  (обратно)
  613
  
  Чудо-мальчик — Робин, помощник Бэтмена.
  (обратно)
  614
  
  СП — сжиженный пропан.
  (обратно)
  615
  
  «Туинкис» — печенье с кремовой начинкой. Выпускается с 1930 г. по рецепту чикагского кондитера Джеймса Дьюара. Считается классической суррогатной пищей (junk food).
  (обратно)
  616
  
  Моби — не только кит, но и одна из звезд американской эстрады. Как-то раз Эминем назвал Моби «маленькой девочкой».
  (обратно)
  617
  
  Уомек Ли Энн (р. 1953) — современная американская певица.
  (обратно)
  618
  
  Вуд Уоллес (1927–1981) — известный американским карикатурист и автор многочисленных комиксов.
  (обратно)
  619
  
  Зантак — противоязвенный препарат.
  (обратно)
  620
  
  Менструация эго — периодические и болезненные приступы самоуничижения.
  (обратно)
  621
  
  Ессе homo — insanus. — Вот мужчина — безумный (лат.).
  (обратно)
  622
  
  Ессе femina — insana. — Вот женщина — безумная (лат.).
  (обратно)
  623
  
  Ессе puer — insanus. — Вот ребенок — безумный (лат.).
  (обратно)
  624
  
  «Уилл и Грейс» — комедийный сериал, главные герои которого адвокат-гей Уилл и Грей, дизайнер интерьеров с нормальной ориентацией.
  (обратно)
  625
  
  Пекинпа Сэмюэль Дэвид (1925–1984) — американский режиссер и сценарист, работал в жанре вестерна.
  (обратно)
  626
  
  Псалом 39:12–16. Адаптация Тома главным образом состоит в замене «я» на «мы». «Прах земной» — из другого библейского текста (Бытие, 7:2): «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою».
  (обратно)
  627
  
  В штате Мэн порядка 2,5 тысячи озер. Себаго — озеро на юге штата, неподалеку от города Портленд. Популярное место отдыха.
  (обратно)
  628
  
  Муниципальная квазикорпорация — административно-территориальная единица, частично обладающая правами юридического лица, но не пользующаяся правом полного самоуправления. Говорить о развитой инфраструктуре на такой территории не приходится.
  (обратно)
  629
  
  ТР-90 — территория, конечно же, дикая. Недаром там потерялась Триша (см. роман С. Кинга «Девочка, которая любила Тома Гордона»).
  (обратно)
  630
  
  «Орео» — печенье черного цвета с белой прослойкой.
  (обратно)
  631
  
  Диллинджер Джон (1902–1934) — известный преступник, совершивший серию ограблений банков. Убит агентом ФБР.
  (обратно)
  632
  
  Фоксборо — город в штате Массачусетс, где базируется профессиональная футбольная команда «Патриоты Новой Англии».
  (обратно)
  633
  
  Пятидесятиярдовая линия — часть разметки поля для американского футбола.
  (обратно)
  634
  
  Левиты — священнослужители у древних евреев. Здесь Том вспоминает Евангелие от Луки (10:25–37), историю Христа о добром Самарянине, в которой описывается, как левит прошел мимо человека, раздетого и израненного разбойниками, не оказав тому помощи.
  (обратно)
  635
  
  Холл и Оутс — дуэт певцов и музыкантов (Дарил Холл, р. 1949, настоящее имя Дарил Франклин Холл, и Оутс, р. 1949), получивший известность исполнением баллад в жанре соул.
  (обратно)
  636
  
  Клай намекал жене на фильм «Последний дом слева» (1972) режиссера Уэса Крейвена о жестоком, прямо-таки садистском убийстве двух девочек и о еще белее жестокой мести убийцам отцом одной из них.
  (обратно)
  637
  
  Kent Pond — дословно, пруд Кент.
  (обратно)
  638
  
  «Портлендские тюлени» — профессиональная баскетбольная команда.
  (обратно)
  639
  
  Микмак — индейское племя, проживающее главным образом в Канаде. В США индейцы этого племени живут на северо-востоке штата Мэн и в Массачусетсе.
  (обратно)
  640
  
  Желтая кирпичная дорога (подробнее в сказке Ф. Баума «Волшебник страны Оз») — для американцев олицетворение пути, в конце которого человека ждет достижение цели или воплощение мечты.
  (обратно)
  641
  
  Страйк — в бейсболе пропущенный бэттером удар. После трех страйков бэттер выбывает из игры. Кроме того, в США в 1990-х годах были приняты так называемые законы «трех страйков» — после третьего правонарушения наказание становилось гораздо более суровым.
  (обратно)
  642
  
  Наверное, следует отметить, что внешне Дэниэль Хартуик подозрительно похож на Джорджа Ромеро.
  (обратно)
  643
  
  Псевдоподии — временные цитоплазматические выросты у одноклеточных организмов и у некоторых клеток. Служат как для передвижения, так и для захвата пищи.
  (обратно)
  644
  
  «Малая лига» — объединение детских бейсбольных команд.
  (обратно)
  645
  
  Уэйкфилд Тнм — один из игроков победного состава «Ред сокс».
  (обратно)
  646
  
  «С семи до одиннадцати» — сеть однотипных продовольственных магазинов. В ассортимент входит также ограниченный набор товаров повседневного спроса и журналы.
  (обратно)
  647
  
  «Призрак дома на холме» — научно-фантастический роман Ширли Дженсон, опубликованный в 1959 г. Фильм по роману вышел на экраны в 1999 г.
  (обратно)
  648
  
  То есть Клай пользуется текстовым редактором, графическим и электронной почтой.
  (обратно)
  649
  
  МЗМП («мусор зальешь — мусор получишь») — компьютерный термин, говорящий о том, что программа выдает бессмысленный результат при бессмысленных входных данных.
  (обратно)
  650
  
  Речь идет о последней на момент выхода книги (2005 г.) экранизации романа Герберта Уэллса.
  (обратно)
  651
  
  Linguafranca — универсальный язык (лат.).
  (обратно)
  652
  
  Ядовитый дуб (poisonoak) — североамериканское растение семейства сумаховых типа плюща, который стелется по земле. Листики похожи на листья дуба, но в отличие от дуба они растут по три. Из того же семейства — ядовитый плющ (poisonivy — листья как у плюща, тоже по три) и сумах (sumac — листья не тройные и больше похожи на папоротник). У всех трех растений листья часто имеют красноватый оттенок. От прикосновения этих растений на теле остаются линии. Потом начинается настоящий ад — царапины ужасно чешутся, яд распространяется по всему телу, и ощущение, что все тело как в огне. В России они не встречаются.
  (обратно)
  653
  
  Чуть подправленная библейская цитата: «В доме отца моего обителей много». Евангелие от Иоанна, 14:2.
  (обратно)
  654
  
  ФЕМА (FEMA — Federal Emergency Management Agency) — Федеральное агентство по управлению страной в чрезвычайных ситуациях, создано в 1979 г. с целью координации действий федеральных органов власти в чрезвычайных ситуациях, возникающих в результате человеческой деятельности, стихийных бедствий или ядерной войны. Агентство действует в тесном контакте с властями штатов и местными властями.
  (обратно)
  655
  
  Контрольный пост — будка кассира-контролера на въезде на платную автостраду.
  (обратно)
  656
  
  Карни — сотрудники компании, которая занимается организацией ярмарки, устанавливает павильоны и аттракционы, обеспечивает их техническое обслуживание во время ярмарки, разбирает после ее окончания.
  (обратно)
  657
  
  Джилл Винс (р. 1957), Джексон Алан (р. 1959) — известные певцы и музыканты стиля кантри. Алан Джексон котируется выше, претендуя на титул короля кантри.
  (обратно)
  658
  
  В США законы, регулирующие игорный бизнес, очень строги. На территории едва ли не всех штатов казино и игровые залы запрещены. А вот индейские резервации имеют определенные льготы.
  (обратно)
  659
  
  Альбинони Томазо (1671–1750) — итальянский композитор, скрипач.
  (обратно)
  660
  
  Пахельбель Иоганн (1653–1706) — немецкий композитор, органист.
  (обратно)
  661
  
  «Джуньор минт» — шоколадные батончики с ментоловой начинкой.
  (обратно)
  662
  
  «Баттенфингер» — шоколадный батончик с начинкой из орехового масла.
  (обратно)
  663
  
  Finita — конец (ит.).
  (обратно)
  664
  
  Nada — нет (исп.).
  (обратно)
  665
  
  Форе Габриель (1815–1924) — французский композитор, в музыке которого преобладали лирические мотивы.
  (обратно)
  666
  
  Зиллион (англ. zillion) — общее название для очень больших чисел. Этот термин не имеет строгого математического определения.
  (обратно)
  667
  
  Линия Мэйсона-Диксона — южная граница штата Пенсильвания. До начала Гражданской войны символизировала границу между свободными и рабовладельческими штатами.
  (обратно)
  668
  
  Дамбо — слоненок, герой одноименного мультфильма (1941 г.).
  (обратно)
  669
  
  День благодарения — национальный праздник США, четвертый четверг ноября.
  (обратно)
  670
  
  Хэллоуин — 31 октября, канун Дня всех святых.
  (обратно)
  671
  
  Сантаяна Джордж (1863–1952) — классик американской философии, литератор.
  (обратно)
  672
  
  Перевод Ольги Кромоновой.
  (обратно)
  673
  
  «Shark Puppy» — музыкальный дуэт в составе Ричарда Тозиера и Уильяма Денбро, известных Постоянному Читателю по роману Стивена Кинга «Оно».
  (обратно)
  674
  
  Двойной город — Миннеаполис и Сент-Пол.
  (обратно)
  675
  
  Университет Брауна — частный университет в г. Провиденс, штат Род-Айленд.
  (обратно)
  676
  
  Противоударная травма — зона повреждения головного мозга, расположенная на стороне, противоположной месту удара. Травма возникает при контакте мозга с внутренней поверхностью черепа.
  (обратно)
  677
  
  Доктор Сьюз — псевдоним американского писателя и мультипликатора Теодора Сьюза Гейзела (TheodorSeussGeisel), 1904–1991. Аллюзия на персонажей одной из самых известных сказок доктора Сьюза «Кот в шляпе» (1957), Нечто Один и Нечто Два.
  (обратно)
  678
  
  Люси Рикардо — героиня сериала «Я люблю Люси», блистательно сыгранная актрисой Люсиль Болл (1911–1989), которую считали «Королевой комедии».
  (обратно)
  679
  
  Бетти Буп — персонаж короткометражных мультфильмов 1920–1930 гг., кокетливая дамочка с огромными удивлёнными глазами и некоторым беспорядком в туалете. Стала первым мультяшным персонажем, запрещённым цензурой.
  (обратно)
  680
  
  Макинтайр Реба (р. 1955) — известная американская певица и актриса. Чудом осталась жива при аварийной посадке самолёта.
  (обратно)
  681
  
  «Канадка» — локтевой костыль.
  (обратно)
  682
  
  Дом Фримантла (исп.).
  (обратно)
  683
  
  День труда — общенациональный праздник, отмечаемый в первый понедельник сентября. На следующий день в школах начинается учебный год.
  (обратно)
  684
  
  Дом Фален (исп.).
  (обратно)
  685
  
  Фатом — морская сажень (1,83 м).
  (обратно)
  686
  
  юноша (исп.).
  (обратно)
  687
  
  Картер Говард (1873–1939) — английский археолог, нашедший гробницу Тутанхамона. Автор намекает на «проклятие фараонов», таинственную болезнь, которая якобы настигла участников экспедиции.
  (обратно)
  688
  
  «Бордерс» — крупная сеть книжных магазинов.
  (обратно)
  689
  
  Примерно так («Съешь мои трусы») говорит Барт Симпсон из известного сериала.
  (обратно)
  690
  
  Брока Поль Пьер (1824–1880) — французский врач и антрополог. В 1861 г. к нему пришёл пациент, который потерял способность говорить и мог только сказать «тан, тан». Когда пациент скончался, Брока исследовал его мозг и обнаружил повреждённый участок левого полушария, размером с куриное яйцо. Учёный пришёл к выводу, что эта часть мозга отвечает за речевые способности, и с тех пор эта область называется зоной Брока.
  (обратно)
  691
  
  «Диснейуолд», «Сиуолд», «Буш-Гарденс» — парки развлечений, «Дантона-Спидуэй» — трасса автогонок, все они расположены в штате Флорида.
  (обратно)
  692
  
  Управление общественных работ — федеральное независимое ведомство, созданное в 1935 г. по инициативе президента Рузвельта и ставшее основным в системе трудоустройства безработных в ходе осуществления Нового курса.
  (обратно)
  693
  
  УОТ — Федеральное управление охраны труда и техники безопасности.
  (обратно)
  694
  
  Дедушка Уолтон — персонаж телесериала «Уолтоны» компании Си-би-эс (1972–1981).
  (обратно)
  695
  
  «Тейбл ток пайс» — пироги с фруктовой начинкой. Выпускаются с 1924 г. Особо популярны в Новой Англии, но пользуются спросом по всей стране.
  (обратно)
  696
  
  Эверглейдс — обширный заболоченный район в Южной Флориде.
  (обратно)
  697
  
  «Морские дьяволы» — профессиональная бейсбольная команда из г. Тампа, штат Флорида.
  (обратно)
  698
  
  да (исп.).
  (обратно)
  699
  
  Роман английского писателя пакистанского происхождения Салмана Рушди. В романе дана весьма вольная трактовка ранней истории ислама, а также нелицеприятно описан современный мусульманский мир. Иранским духовным лидером аятоллой Хомейни Рушди был заочно приговорён к смертной казни.
  (обратно)
  700
  
  Рокуэлл Норман (1894–1978) — американский художник, иллюстратор, автор множества реалистичных картин из жизни маленького американского городка.
  (обратно)
  701
  
  «Миннесотские близнецы» — профессиональная бейсбольная команда, выступающая в Центральном дивизионе Американской лиги. «Близнецы» — от названия городов-близнецов, Миннеаполиса и Сент-Пола.
  (обратно)
  702
  
  «Миннесотские волки» — профессиональная баскетбольная команда, выступающая в НБЛ.
  (обратно)
  703
  
  В английском языке название магазина «Zales» очень удачное, вызывающее ассоциации со словом sales (распродажи).
  (обратно)
  704
  
  «Ред сокc» базируется в Бостоне, штат Массачусетс.
  (обратно)
  705
  
  Госпел — музыка, сочетающая элементы религиозных песнопений, блюза и джаза.
  (обратно)
  706
  
  Соответственно, найденный археологами город инков в Перу, город в Марокко и национальный парк в штате Нью-Мексико, США.
  (обратно)
  707
  
  Хайасен Карл (р. 1953) — современный американский писатель. Специализируется в жанре ироничного детектива и триллера. Родился, вырос и живёт во Флориде, где и разворачивается действие многих его романов.
  (обратно)
  708
  
  Дворец убийц (исп.).
  (обратно)
  709
  
  Фикус-душитель — растение, поселяющееся на других растениях, но не являющееся паразитом, потому что пускает корни в землю. Оплетает ствол материнского дерева своими стволами, действительно похожими на скрученные верёвки.
  (обратно)
  710
  
  Селеш Моника (р. 1973) — известная теннисистка. Одно время занимала первую строчку в мировой квалификации.
  (обратно)
  711
  
  большой залив (исп.).
  (обратно)
  712
  
  «Мейл пауч» — компания по производству жевательного табака. В сельской местности стены и крыша амбаров часто использовались для рекламных объявлений.
  (обратно)
  713
  
  Добрый день, юноша! (исп.).
  (обратно)
  714
  
  eBay — Интернет-аукцион.
  (обратно)
  715
  
  ЮПС (Юнайтед парсел сервис) — частная служба доставки посылок.
  (обратно)
  716
  
  Новости передают все радиостанции. Ток-радио транслируют главным образом «разговорные», а не музыкальные программы.
  (обратно)
  717
  
  До завтра! (исп.).
  (обратно)
  718
  
  МРТ — магниторезонансная томография.
  (обратно)
  719
  
  «Голдс-Джим» (Gold’s Gym) — крупнейшая в мире сеть спортивных клубов.
  (обратно)
  720
  
  Берри Чарльз «Чак» Эдуард Андерсон (р. 1926) — легендарный певец и музыкант, стоявший у истоков рок-н-ролла.
  (обратно)
  721
  
  «Под тропическими небесами» («Neath tropic skies») — строка из стихотворения англо-австралийского поэта Джеймса Лайонела Майкла (1824–1868).
  (обратно)
  722
  
  промах (фр.).
  (обратно)
  723
  
  Строки из стихотворения американской поэтессы Эмили Дикин-сон (1830–1886).
  (обратно)
  724
  
  Дорожный бегун (Бегающая кукушка) — персонаж знаменитой серии мультфильмов кинокомпании «Уорнер бразерс». Всякий раз убегает от Злого койота.
  (обратно)
  725
  
  Мип-мип — звуки, которые издаёт в мультфильмах Дорожный бегун.
  (обратно)
  726
  
  «Побег Алабамы» (Alabama Getaway) — песня группы «Grateful Dead», впервые исполненная в 1981 г.
  (обратно)
  727
  
  много денег (исп.).
  (обратно)
  728
  
  Колдер Александр (1898–1976) — американский скульптор. Сын и внук скульптора. Харинг Кейт (1958–1990) — американский художник и скульптор. Дюшан Марсель (1887–1968) — французский художник и теоретик искусства.
  (обратно)
  729
  
  «Шервин-Уильямс» — компания из Кливленда, штат Огайо. Крупнейший в мире производитель красок.
  (обратно)
  730
  
  парень (мекс, сленг).
  (обратно)
  731
  
  Счастливого пути (фр.).
  (обратно)
  732
  
  великий залив (исп.).
  (обратно)
  733
  
  Истина (исп.).
  (обратно)
  734
  
  Спина бифида — врождённый дефект позвоночника.
  (обратно)
  735
  
  Понимаешь (исп.).
  (обратно)
  736
  
  Оп-арт — направление в искусстве, получившее распространение в 1950–1960 гг. Художники этого направления использовали особенности восприятия плоских и пространственных фигур для достижения зрительных иллюзий.
  (обратно)
  737
  
  Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения, крупнейшая негритянская общественная организация, созданная в 1909 г.
  (обратно)
  738
  
  «ТиВо» — цифровое видеозаписываюшее устройство (запись ведётся на жесткий диск), выпускаемое одноимённой компанией.
  (обратно)
  739
  
  Кирсти Элли (р. 1951) — голливудская кинозвезда. В 2005 году располнела до 200 фунтов, после чего похудела на 75, при этом активно пропагандируя борьбу с ожирением.
  (обратно)
  740
  
  Макгро Филип Калвин (р. 1950) — более известен, как доктор Фил, психолог, телеведущий, часто появляется в программе Опры Уинфри.
  (обратно)
  741
  
  маменькиного сыночка (исп.).
  (обратно)
  742
  
  О’Хара Фрэнк (1926–1966) — виднейший представитель нью-йоркской поэтической школы, экспериментировал в различных поэтических жанрах. Его стихи — наблюдения за повседневной жизнью людей большого города. Ниже приведено стихотворение «Животные».
  (обратно)
  743
  
  Перевод Ксении Егоровой.
  (обратно)
  744
  
  Удачи тебе (исп.).
  (обратно)
  745
  
  маленькая волшебная девочка (фр.).
  (обратно)
  746
  
  Близнецы Боббси — герои серии детских романов, вышедших под псевдонимом Лауры Ли Хоуп. С 1904 по 1979 гг. было опубликовано 72 романа. На русский язык эта серия не переводилась.
  (обратно)
  747
  
  Линдсей Вачел (1879–1931) — американский поэт. Многие его произведения посвящены Среднему Западу.
  (обратно)
  748
  
  Пинстрайпинг — рисование длинных прямых и всевозможно закрученных линий, увязанных в единый узор.
  (обратно)
  749
  
  Джексон Ширли (1916–1965) — американская писательница, работала в жанрах фантастики, готической прозы и психологического саспенса. Уайрман практически цитирует фразу из «Призрака Хилл-Хауза» (1959): «Что бы ни бродило там, бродило в одиночестве».
  (обратно)
  750
  
  Лохан Линдсей (р. 1986) — киноактриса, не стесняющая позировать как в нижнем белье, так и без оного.
  (обратно)
  751
  
  суши дня (фр.).
  (обратно)
  752
  
  О’Райли Билл — телеведущий наиболее популярной программы кабельного телевидения «Фактор О’Райли».
  (обратно)
  753
  
  Бабушка Мозес (Робертсон Анна Мари, 1860–1961) — американская художница-самоучка. Первая выставка состоялась в канун её восьмидесятилетия. Поллок Джексон (1912–1956) — американский художник, основатель школы абстрактного экспрессионизма.
  (обратно)
  754
  
  «Крысиная стая» — в данном контексте прозвище, придуманное журналистами для группы выдающихся эстрадных певцов-исполнителей 1960-х, которые дружили и часто выступали вместе: Фрэнка Синатры, Дино Мартина, Сэмми Дэвиса-младшего, Питера Лоуфорда и Джоя Бишопа. Сами они называли совместные выходы на сцену «Встречей клана».
  (обратно)
  755
  
  «Нет, нет, Нанетт» — название бродвейского мюзикла 1925 г., по которому в 1930 и 1940 гг. сняли фильмы.
  (обратно)
  756
  
  Иды — согласно римскому календарю приходятся, в зависимости от месяца, на 13-й или 15-й день (в марте — на 15-й).
  (обратно)
  757
  
  Гатри Арло Дейви (р. 1947) — американский фолк-певец и актёр. Отценасильники и матереубийцы — из его знаменитой 18-минутной (иногда на концертах Гатри растягивал её до сорока пяти минут) песни-речитатива «Ресторан Элис» (1966 г.). Песня легла в основу одноимённого фильма (1969), в котором Гатри сыграл самого себя.
  (обратно)
  758
  
  Тоби Кейт (настоящее имя Тоби Кейт Ноувл, р. 1961) — популярный американский певец. На сцене с 1993 г. пять его альбомов и 16 песен занимали первые строчки американских чартов в разделе кантри.
  (обратно)
  759
  
  Второе имя Джорджа Буша — Уокер, а английское слово dick (дик) — не только уменьшительное имя от Ричарда (вице-президент США — Ричард (Дик) Чейни), но ещё и мужской половой орган.
  (обратно)
  760
  
  девушка (исп.).
  (обратно)
  761
  
  немножко не в себе (исп.).
  (обратно)
  762
  
  совсем рехнулся (исп.).
  (обратно)
  763
  
  Рэггеди Энн (Raggedy Ann) — дословно Энн-из-тряпочек, персонаж, созданный детским писателем Джонни Грюллем в 1915 г. Сама кукла (действительно с ярко-рыжими, почти что красными волосами) появилась на прилавках магазинов в 1918 г.
  (обратно)
  764
  
  Целлулоидные сменные воротники мужчины носили где-то с 1880 по 1930 год. Они были лучше бумажных, но и гораздо дешевле тканевых. Таким прозвищем Джон ещё раз подчёркивает, что Эмери — не пара Ади.
  (обратно)
  765
  
  Армячина — ткань из верблюжьей шерсти.
  (обратно)
  766
  
  «Астродоум» — крытая арена на 55 тысяч зрителей.
  (обратно)
  767
  
  сын мой (исп.).
  (обратно)
  768
  
  Парчизи — популярная настольная игра.
  (обратно)
  769
  
  «Пауэрбол» — лотерея, которая проводится два раза в неделю. Суперприз получает указавший все шесть выпавших номеров.
  (обратно)
  770
  
  Кто знает (исп.).
  (обратно)
  771
  
  Ксанакс — транквилизатор, антидепрессант.
  (обратно)
  772
  
  non sequitur — нелогичное заключение, ложный вывод, алогичность (лат.).
  (обратно)
  773
  
  Пепеле Пю — скунс, персонаж мультфильмов кинокомпании «Уорнер бразерс». Действие многих серий происходит во Франции.
  (обратно)
  774
  
  сукин сын (исп.).
  (обратно)
  775
  
  безвозмездно, без гонорара (лат.).
  (обратно)
  776
  
  яйца (исп.).
  (обратно)
  777
  
  У. Шекспир, «Как вам это понравится».
  (обратно)
  778
  
  И ты, Брут (лат.).
  (обратно)
  779
  
  мой компаньон (исп.).
  (обратно)
  780
  
  моя компаньонка, моя подруга (исп.).
  (обратно)
  781
  
  Песня «Серебряный молоток Максвелла» (Maxwell’s Silver Hummer) выпущена в составе альбома «Эбби-роуд» (Abbey Road) в сентябре 1969 г.
  (обратно)
  782
  
  Здесь — педиком с пляжа (исп.).
  (обратно)
  783
  
  Коровий дворец — крытая арена, вмещающая порядка 12 тысяч зрителей.
  (обратно)
  784
  
  «Роn de Replay» — песня барбадосской певицы Рианны (р. 1988), которая в 2005 г. принесла ей мировую известность.
  (обратно)
  785
  
  Блай Уильям (1754–1817) — морской офицер, вице-адмирал, губернатор. Во время бунта на «Баунти» команда высадила его на баркас в открытом море, но ему удалось добраться до берега.
  (обратно)
  786
  
  Добрый день, друг мой (исп.).
  (обратно)
  787
  
  Семёрки — карточная игра.
  (обратно)
  788
  
  Здесь: очень безобразного мужчину (исп.).
  (обратно)
  789
  
  Бо-Пип — девочка-пастушка из детской песенки.
  (обратно)
  790
  
  Фарфоровая фабрика Валлендорфа — одна из первых в Тюрингии (Германия). Создана в 1764 г.
  (обратно)
  791
  
  Гарсия Джерри (настоящее имя Джером Джон Гарсия, 1942–1995) — музыкант, гитарист, основоположник психоделического рока на Западном побережье США.
  (обратно)
  792
  
  Уайет Джеймс Браунинг (р. 1946) — известный американский художник-реалист. Чихули Дейл Патрик (р. 1941) — знаменитый американский скульптор по стеклу.
  (обратно)
  793
  
  Уайет Эндрю Ньюэлл (р. 1917) — знаменитый американский художник, отец упомянутого выше Джеймса Уайета. «Мир Кристины» (1948) — его наиболее известное полотно.
  (обратно)
  794
  
  Да, алло (фр.).
  (обратно)
  795
  
  Кто у аппарата? (фр.).
  (обратно)
  796
  
  Да, да (фр.).
  (обратно)
  797
  
  Дорогая, я думаю, это твой отец (фр.).
  (обратно)
  798
  
  Ты носишь берет (фр.).
  (обратно)
  799
  
  Сумасшедший отец.
  (обратно)
  800
  
  Джордж Бэббитт — главный герой романа Синклера Льюиса «Бэббитт» (1922). Джон Боббитт — скандально известный участник судебного процесса 1994 г., из потерпевшего превратившийся в обвиняемого. По утверждению жены Боббитта, Лорены, пьяный муж изнасиловал её, за что она кухонным ножом отрезала ему член. Присяжные признали Лорену Боббитт невиновной.
  (обратно)
  801
  
  Хоппер Эдуард (1882–1967) — американский художник-реалист, произведения которого в настоящее время стремительно растут в цене. Танги Ив (1900–1955) — французский художник-сюрреалист. Любимая тема — пейзаж-галлюцинация. Сейдж Кей (1898–1963) — американская художница-сюрреалистка, жена Ива Танги.
  (обратно)
  802
  
  Миро Хуан (1893–1983) — испанский художник-сюрреалист. Бретон, Андре (1896–1966) — французский писатель и поэт, основоположник сюрреализма. «Манифест сюрреализма» опубликован в 1924 г.
  (обратно)
  803
  
  Синдром Туретта — наследственное расстройство в виде сочетания тикообразных подёргиваний мышц лица, шеи и плечевого пояса, непроизвольных движений губ и языка с частым покашливанием и сплёвыванием. Зачастую возможны вокальные тики с ругательными словами, а также неприличные жесты. Болезнь впервые описана в 1885 г. Жоржем Жилем де ла Туреттом.
  (обратно)
  804
  
  Среди значений английского слова primitive — художник-самоучка и дикарь.
  (обратно)
  805
  
  До скорого, мсье (фр.).
  (обратно)
  806
  
  малолетний, юный (исп.).
  (обратно)
  807
  
  другу (исп.).
  (обратно)
  808
  
  Хокни Дэвид (p. 1937) — известный английский художник, график, фотограф.
  (обратно)
  809
  
  Джей Гэтсби — главный герой романа «Великий Гэтсби» (1922) американского писателя Скотта Фицджеральда.
  (обратно)
  810
  
  Сеннетт Мак (1880–1960) — известный продюсер эпохи немого кино (на его студии в начале своей карьеры снимался Чарли Чаплин). Известен также коллекцией фотографий девушек в купальниках.
  (обратно)
  811
  
  В США науку похорон можно изучать и профессионально, например, в «Колледже похоронных наук» в г. Цинциннати, штат Огайо, существующем с 1882 г.
  (обратно)
  812
  
  Пович Мори (р. 1939) — журналист, известный телеведущий.
  (обратно)
  813
  
  Бама Джеймс (р. 1926) — американский художник-реалист.
  (обратно)
  814
  
  На счету Нормана Рокуэлла 322 обложки этого еженедельника.
  (обратно)
  815
  
  «Флоридские аллигаторы» — футбольная команда университета Флориды, одна из лучших в студенческой лиге. «Миннесотские викинги» и «Упаковщики из Грин-Бей» (Грин-Бей расположен в соседнем с Миннесотой штате Висконсин) — профессиональные футбольные команды.
  (обратно)
  816
  
  в здравом уме (лат.).
  (обратно)
  817
  
  Гейнор Глория (р. 1949) — известная американская певица. В 1978 г. попала в серьёзную автокатастрофу, выжила и исполнила песню «Я буду жить» (I will survive), одну из самых популярных диско-песен столетия.
  (обратно)
  818
  
  Джей-Зет (настоящее имя Шон Кори Картер, р. 1969) — известный американский чернокожий исполнитель хип-хопа.
  (обратно)
  819
  
  «Ураган «Элис»» — телевизионный сериал (2003).
  (обратно)
  820
  
  Хомер Уинслоу (1836–1910) — известный американский художник-реалист. На многих картинах запечатлена Новая Англия и Флорида. Картина «Подводное течение» написана в 1886 г.
  (обратно)
  821
  
  Ремингтон Фредерик (1861–1909) — известный американский художник, скульптор, график.
  (обратно)
  822
  
  Очень забавно, да (исп.).
  (обратно)
  823
  
  заснуть и спать, как бревно (исп.).
  (обратно)
  824
  
  Невероятный Халк (The Incredible Hulk) — супергерой комиксов, мультфильмов, телефильмов, фильмов.
  (обратно)
  825
  
  Джонс Джеймс Эрл (р. 1931) — американский актёр театра и кино, лауреат многочисленных премий. Знаменит своим зычным басом. В частности, в роли Дарта Вадера в «Звёздных войнах» его узнают только по голосу.
  (обратно)
  826
  
  Это мой отец, он замечательный художник! (фр.).
  (обратно)
  827
  
  Эллис-Айленд — небольшой остров к югу от Манхэттена. В 1892–1943 гг. — главный центр по приёму иммигрантов.
  (обратно)
  828
  
  «Память, говори» — мемуары Владимира Набокова.
  (обратно)
  829
  
  Магритт Рене Франсуа Гислен (1898–1967) — бельгийский художник-сюрреалист.
  (обратно)
  830
  
  «Ангелы хотят носить мои красные туфли» (The angels want to wear my read shoes) — название песни (1977) известного английского рок-музыканта, певца и композитора, Элвиса Костелло (настоящее имя Диклен Патрик Макманус, р. 1954).
  (обратно)
  831
  
  радость жизни (фр.).
  (обратно)
  832
  
  До встречи, дорогая моя (исп.).
  (обратно)
  833
  
  Клоп вонючий (исп.).
  (обратно)
  834
  
  «Пребудь со мной» (Abide with me) — гимн, написанный английским священником и поэтом Генри Френсисом Лайтом (1793–1847) за три недели до смерти. Часто исполняется на христианских похоронах.
  (обратно)
  835
  
  брат (исп.).
  (обратно)
  836
  
  Башня Маркони — радиомачта.
  (обратно)
  837
  
  Чёрный парковый жокей — статуя, которой украшали лужайки или дворы. Во времена, предшествующие политкорректности, — негр с гипертрофированными чертами лица (выпученные глаза, толстые губы, плоский нос) в одежде жокея. Ныне жокей стал белым.
  (обратно)
  838
  
  «Мужские законы» — рекламные ролики пива «Миллер лайт». Законы — ответы на вопросы. Джек подразумевает вопрос: «Если друг приносит тебе из бара бутылку пива «Миллер лайт», может ли он сунуть палец в горлышко, чтобы принести сразу несколько бутылок?» Ответ: «Нет. Если ты сунул палец в горлышко — это только твоя бутылка».
  (обратно)
  839
  
  ремесло, профессия (фр.).
  (обратно)
  840
  
  «…из Назарета может ли быть что доброе?» — Евангелие от Иоанна, 1:46.
  (обратно)
  841
  
  Дебильное отродье (исп.).
  (обратно)
  842
  
  Первая строка стихотворения «Пёстрая красота» английского священника и поэта Джеральда Мэнли Хопкинса (1844–1889).
  (обратно)
  843
  
  Юпер — диалект английского языка, на котором говорят жители Верхнего полуострова Мичигана. В нём много финских, скандинавских и немецких слов, что обусловлено национальным составом первых поселенцев.
  (обратно)
  844
  
  Персефона — в древнегреческой мифологии богиня, дочь Зевса и Деметры, жена Аида, правительница царства мёртвых.
  (обратно)
  845
  
  Пустяки (исп.).
  (обратно)
  846
  
  Да, сеньор. Будет исполнено (исп.).
  (обратно)
  847
  
  Бентон Томас Харт (1889–1975) — известный американский художник. Картина «Гроза» написана в 1940 г.
  (обратно)
  848
  
  Сайрус Билли Рэй (р. 1961) — американский певец, киноактёр.
  (обратно)
  849
  
  Псалом 41:8.
  (обратно)
  850
  
  Уайрман использует название фильма с Хэмпфри Богартом (1939).
  (обратно)
  851
  
  паршивую корзину (исп.).
  (обратно)
  852
  
  Чёрт побери (исп.).
  (обратно)
  853
  
  Макмертри Джеймс (р. 1962) — американский фолк-певец, актёр. Уайрман цитирует слова из его песни «Choctaw Bingo».
  (обратно)
  854
  
  Кег — бочонок.
  (обратно)
  855
  
  «Quesera, sera» — что будет, пусть будет (исп.). Песня Джея Ливингстона и Рэя Эванса, впервые прозвучавшая в фильме Альфреда Хичкока «Человек, который знал слишком много» (1956) в исполнении Дорис Дэй.
  (обратно)
  856
  
  «Ларри, Курли и Мо» — трио американских комиков, Мо Говарда (Гарри Мозес Говард), Ларри Файна (Луи Файнберг) и Курли Говарда (Джерри Лестер Говард), получившее широкую известность в середине двадцатого века.
  (обратно)
  857
  
  Добрый день, друзья, меня зовут Новин (исп.).
  (обратно)
  858
  
  стол (исп.).
  (обратно)
  859
  
  Бедняга (исп.).
  (обратно)
  860
  
  Одинокий рейнджер (белый ковбой) и индеец Тонто получили путёвку в жизнь в радиошоу 1930 гг. Потом стали героями фильмов и комиксов.
  (обратно)
  861
  
  малыш (исп.).
  (обратно)
  862
  
  педерастов (исп.).
  (обратно)
  863
  
  Страна тысячи озёр — одно из названий штата Миннесота.
  (обратно)
  864
  
  Древние различали четыре вида страха: испуг, трепет, ужас и паника.
  (обратно)
  865
  
  У. Шекспир «Буря». Перевод М. Донского.
  (обратно)
  866
  
  Очень талантливый мексиканец (исп.).
  (обратно)
  867
  
  Росо — мало, немного; muy — много, крайне (мел.), то есть Уайрман говорит: «Доля безумия в этом есть».
  (обратно)
  868
  
  Очень страшные (исп.).
  (обратно)
  869
  
  С твоего позволения (исп.).
  (обратно)
  870
  
  Иди с Богом, смельчак (исп.).
  (обратно)
  871
  
  Саймон и Гарфункель — знаменитый вокально-инструментальный дуэт Пола Саймона (р. 1941) и Артура Гарфункеля (р. 1941). Начали выступать вместе ещё в школе. Дуэт распался в 1970 г.
  (обратно)
  872
  
  Винный кулер — слабоалкогольный напиток. В состав входят вино и содовая.
  (обратно)
  873
  
  Дейви Джонс — морской дьявол в фольклоре английских моряков. Сундук Дейви Джонса — дно морское.
  (обратно)
  874
  
  С Богом, друг мой; да пребудет с тобой Бог (исп.).
  (обратно)
  Оглавление
  РОМАНЫ
   ИГРА ДЖЕРАЛДА
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   Глава 16
   Глава 17
   Глава 18
   Глава 19
   Глава 20
   Глава 21
   Глава 22
   Глава 23
   Глава 24
   Глава 25
   Глава 26
   Глава 27
   Глава 28
   Глава 29
   Глава 30
   Глава 31
   Глава 32
   Глава 33
   Глава 34
   Глава 35
   Глава 36
   Глава 37
   Глава 38
   Глава 39
   Глава 40
   ДОЛОРЕС КЛЕЙБОРН
   Эпилог
   БЕССОННИЦА
   Пролог
   Часть I Маленькие лысые врачи
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Часть II Тайный город
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   Глава 16
   Глава 17
   Глава 18
   Глава 19
   Часть III Малиновый король
   Глава 20
   Глава 21
   Глава 22
   Глава 23
   Глава 24
   Глава 25
   Глава 26
   Глава 27
   Глава 28
   Глава 29
   Глава 30
   Эпилог
   РОЗА МАРЕНА
   Пролог
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Эпилог
   ЗЕЛЕНАЯ МИЛЯ
   Часть I Две убитых девочки
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Часть II Мышь на Миле
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   Глава 16
   Глава 17
   Глава 18
   Глава 19
   Часть III Руки Джона Коффи
   Глава 20
   Глава 21
   Глава 22
   Глава 23
   Глава 24
   Глава 25
   Глава 26
   Глава 27
   Глава 28
   Глава 29
   Часть IV Ужасная смерть Эдуара Делакруа
   Глава 30
   Глава 31
   Глава 32
   Глава 33
   Глава 34
   Глава 35
   Глава 36
   Глава 37
   Глава 38
   Часть V Ночное путешествие
   Глава 39
   Глава 40
   Глава 41
   Глава 42
   Глава 43
   Глава 44
   Глава 45
   Глава 46
   Глава 47
   Часть VI Коффи проходит Милю
   Глава 48
   Глава 49
   Глава 50
   Глава 51
   Глава 52
   Глава 53
   Глава 54
   Глава 55
   Глава 56
   Глава 57
   Глава 58
   Глава 59
   Глава 60
   МЕШОК С КОСТЯМИ
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   Глава 16
   Глава 17
   Глава 18
   Глава 19
   Глава 20
   Глава 21
   Глава 22
   Глава 23
   Глава 24
   Глава 25
   Глава 26
   Глава 27
   Глава 28
   Глава 29
   Эпилог
   ДЕВОЧКА, КОТОРАЯ ЛЮБИЛА ТОМА ГОРДОНА
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   СЕРДЦА В АТЛАНТИДЕ (роман в новеллах)
   Низкие люди в желтых плащах 1960: У них была палка, заостренная с обоих концов
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Сердца в Атлантиде 1966: И мы хохотали, просто не могли остановиться!
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   Глава 16
   Глава 17
   Глава 18
   Глава 19
   Глава 20
   Глава 21
   Глава 22
   Глава 23
   Глава 24
   Глава 25
   Глава 26
   Глава 27
   Глава 28
   Глава 29
   Глава 30
   Глава 31
   Глава 32
   Глава 33
   Глава 34
   Глава 35
   Глава 36
   Глава 37
   Глава 38
   Глава 39
   Глава 40
   Глава 41
   Глава 42
   Глава 43
   Глава 44
   Слепой Уилли 1983: Господислави каждого из нас
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Ради чего мы во Вьетнаме 1999: Когда кто-нибудь умирает, вспоминаешь прошлое
   Тени ночи спускаются с неба 1999: Иди же, сукин ты сын, иди домой
   ЛОВЕЦ СНОВ
   Сначала новости
   ДДДТ
   1988: Даже у Бобра бывает хандра
   1993: Пит помогает даме в беде
   1998: Генри лечит диванного пациента
   2001: Джоунси. Беседа преподавателя со студентом
   Часть I Рак
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Часть II Серые человечки
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   Глава 16
   Глава 17
   Часть III Куэбин
   Глава 18
   Глава 19
   Глава 20
   Глава 21
   Эпилог
   ПОЧТИ КАК «БЬЮИК»
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   Глава 16
   Глава 17
   Глава 18
   Глава 19
   Глава 20
   Глава 21
   Глава 22
   Глава 23
   Глава 24
   Глава 25
   Глава 26
   Глава 27
   Глава 28
   Глава 29
   Глава 30
   Глава 31
   Глава 32
   Глава 33
   Глава 34
   Глава 35
   Глава 36
   Глава 37
   ПАРЕНЬ ИЗ КОЛОРАДО
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   Глава 16
   Глава 17
   Глава 18
   МОБИЛЬНИК
   Пролог
   Импульс
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   Глава 16
   Глава 17
   Глава 18
   Молден
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   Глава 16
   Глава 17
   Глава 18
   Глава 19
   Глава 20
   Глава 21
   Академия Гейтена
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   Глава 16
   Глава 17
   Глава 18
   Глава 19
   Глава 20
   Глава 21
   Глава 21
   Глава 23
   Глава 24
   Глава 25
   Глава 26
   Глава 27
   Глава 28
   Глава 29
   Глава 30
   Глава 31
   Розы увядают, этот сад погиб
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   Глава 16
   Глава 17
   Глава 18
   Глава 19
   Кент-Понд
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 7
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Мобилобинго
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Червь
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Кашвак
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Глава 8
   Глава 9
   Глава 10
   Глава 11
   Глава 12
   Глава 13
   Глава 14
   Глава 15
   Глава 16
   Глава 17
   Резервное копирование
   Глава 1
   Глава 2
   Глава 3
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   ДЬЮМА-КИ
   Как рисовать картину (I)
   Глава 1
   Как рисовать картину (II)
   Глава 2
   Глава 3
   Как рисовать картину (III)
   Глава 4
   Глава 5
   Глава 6
   Как рисовать картину (IV)
   Глава 7
   Глава 8
   Как рисовать картину (V)
   Глава 9
   Глава 10
   Как рисовать картину (VI)
   Глава 11
   Глава 12
   Как рисовать картину (VII)
   Глава 13
   Как рисовать картину (VIII)
   Глава 14
   Глава 15
   Как рисовать картину (IX)
   Глава 16
   Глава 17
   Глава 18
   Как рисовать картину (X)
   Глава 19
   Как рисовать картину (XI)
   Глава 20
   Глава 21
   Глава 22
   Как рисовать картину (XII)
  
  Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"